Семен Дежнев — первопроходец [Лев Михайлович Дёмин] (fb2) читать онлайн

Семен Дежнев — первопроходец

Из энциклопедического словаря.

Изд. Брокгауза и Ефрона,

т. XIX. СПб., 1897

ежнев Семён — якутский казак, первый из европейских мореплавателей, за 80 лет до Беринга прошедший через пролив, отделяющий Азию от Америки. Берингу притом не удалось пройти всего пролива, а пришлось ограничиваться плаванием только в его южной части, тогда как Дежнёв прошёл пролив с севера на юг, по всей его длине. До сих пор имеются сведения о Дежнёве только с 1638 г. по 1671 г. Родина его — Великий Устюг; когда Дежнёв ушёл оттуда искать счастья в Сибирь — неизвестно. В Сибири он сначала служил в Тобольске, а затем в Енисейске, откуда в 1638 г. перешёл в Якутский острог, только что основанный по соседству с ещё непокорёнными племенами инородцев. Вся служба Дежнёва в Якутске представляет ряд неустанных трудов, нередко соединённых с опасностью для жизни; за 20 лет службы здесь он был 9 раз ранен. Уже в 1639-1640 гг. Дежнёв приводит в покорность туземного князя Сахея. В 1641 г. Дежнёв с партией в 15 человек собирает ясак на р. Яне и благополучно доставляет его в Якутск, выдержав по дороге схватку с шайкою в 40 человек. В 1642 г. он вместе со Стадухиным послан для сбора ясака на р. Осмокон, откуда он спустился на р. Индигирку, а по ней вышел в Ледовитый океан. Здесь Стадухин и Дежнёв соединились с Михайловым. После трёхлетней службы Стадухин и Михайлов с ясаком и половиною людей отправились в Якутск, оставив в Колымском острожке Дежнёва с 13 человеками. Михайлов с дороги вернулся обратно, а между тем Дежнёву пришлось отразить нападение более 500 юкагиров, хотевших уничтожить малосильный гарнизон острожка.

В 1646 г. мезенец Исай Игнатьев совершил первое плавание по Ледовитому океану на восток от устья р. Колымы и привёз в Нижне-Колымск моржовую кость (рыбий зуб). В 1647 г. была послана за рыбьим зубом новая партия промышленников, к которой правительственный приказчик острога, боярский сын Василий Власьев присоединил и Дежнёва. На него возложена была обязанность собирать пошлины с добычи и объясачить попутно инородцев. Эта партия скоро вернулась, встретив на пути к востоку непроходимые скопления льдов, но в 1648 г. холмогорец Федот Алексеев снарядил новую партию, к которой примкнул Дежнёв. Она вышла в море в количестве 90 человек на шести кочах и пошла на восток; часть её скоро отделилась, но три коча с Дежнёвым и Алексеевым продолжали держать путь на восток, в августе стали заворачивать на юг, а в начале сентября вступили в Берингов пролив. Далее им пришлось обогнуть «Большой каменный нос», где разбило один из кочей, а 20 сентября какие-то обстоятельства заставили их пристать к берегу, где в битве с чукчами был ранен Ф. Алексеев и единственным начальником остался Дежнёв. Пройдя пролив и, конечно, даже и не предчувствуя важности своего открытия, Дежнёв пошёл со спутниками далее на юг вдоль берегов, но бури разбили последние два коча и носили Дежнёва по морю, пока его не выбросило, пройдя устье р. Анадырь, на берег. Согласно с указаниями историка Сибири Миллера и с недавно открытыми Оглоблиным источниками, под «Большим каменным носом» Дежнёва надо подразумевать мыс Чукотский, как единственный, местоположение которого подходит к описанию Дежнёва. Это обстоятельство, вместе с указанием Дежнёва (в челобитной 1662 г.), что коч его был выброшен «за Анадырь-реку», утверждает за Дежнёвым несомненно честь первого исследователя пролива, названного Куком проливом Беринга только по неведению о подвиге Дежнёва.

Потерпев крушение, Дежнёв десять недель шёл с 25 человеками к устью р. Анадырь, где погибло ещё 13 человек, а с остальными он перезимовал здесь и летом 1649 г. на вновь построенных лодках поднялся по реке до первых поселений инородцев, которых и объясачил. Тут, на среднем течении р. Анадырь, было устроено зимовье, названное потом Анадырским острогом. В 1650 г. сюда прибыла сухим путём партия русских из Нижне-Колымска; этим путём, более удобным, нежели морской, воспользовался и Дежнёв (1653 г.) для отсылки в Якутск собранной им моржовой кости и мягкой рухляди. В 1659 г. Дежнёв сдал команду над Анадырским острогом и служилыми людьми, но оставался в крае ещё до 1662 г., когда вернулся в Якутск. Оттуда Дежнёв с государевой казной был послан в Москву, куда и прибыл, вероятно, к середине 1664 г. Сохранилась челобитная Дежнёва о выдаче ему жалованья, заслуженного им, но не полученного за 19 лет, что и было исполнено. В 1665 г. Дежнёв выехал обратно в Якутск и там служил до 1670 г., когда снова был послан с государевой казной в Москву, куда явился в 1671 г.

1. НА ПИНЕГЕ

вашка Дежнёв слыл на Пинеге мужиком степенным, сдержанным, миролюбивым. И ещё великим умельцем. Мог превосходно сплести лапти, скатать из овечьей шерсти тёплые пимы, смастерить сани, всякую домашнюю утварь, например дежу. Дежей на севере называют деревянную кадушку, в которой ставят тесто или хранят всякие съестные припасы. Испокон веков передавали Ивашкины предки умельство сие по наследству от отца к сыну, от деда к внуку. Потому-то и прозвали род Дежнёвыми, расплодившимися по сёлам и выселкам на берегах реки Пинеги.

С многочисленными чадами своими Иван Дежнёв был ласков, старших терпеливо учил всяким полезным ремёслам, умению ставить силки на пушного зверя. Уж если слишком расшалятся чада, даст одному-другому лёгкого подзатыльника, для проформы более. А если кто-нибудь из ребятни крупно напроказит, того на колени в красный угол поставит и велит поклоны отбивать перед образами.

А вот исчезновение семилетнего Семейки вывело Ивана из равновесия. Забеспокоился отец, встревожился за сына. Отпросился Семейка в лес по ягоды, прихватил берестяной туесок. В окрестных лесных урочищах полным-полно всяких ягод: и малины, и морошки, и голубики, и черники. Наступило время созревания малины, до которой Семейка был большой охотник. За малиной будет поспевать брусника, за ней клюква.

Третий день пошёл, как ушёл малец, и нет его. Не иначе как заблудился в лесных чащобах или стаю волков встретил. Время от времени пинежане устраивали облавы на волков, чтоб не портили скот, не таскали овец. Да разве всех серых разбойников перебьёшь? Северные леса, населённые всякой лесной живностью, конца-края не имеют. Перебьёшь одну волчью стаю, через малое время придёт другая.

На третий день Иван почти смирился с мыслью, что Семейку съели волки или забодал шальной сохатый. Старался успокоить себя — что поделаешь, на всё Божья воля. Бог дал, Бог и взял. Не единственное чадо теряем. Нарожаем с супружницей ещё, ведь не старые оба.

Так рассуждал пинежский обитатель Ивашка Дежнёв, когда Семейку живого и невредимого, только исцарапавшегося в зарослях малинника, привели к отцу зыряне, охотники из соседнего селения. Зыряне эти давно обрусели, один из них даже породнился с дежнёвским родом. Рассказали отцу, что нашли мальчонку под елью, спящим на куче мха и накрывшимся моховым слоем, как одеялом. Лето было в разгаре, погода стояла тёплая, сухая, даже ночная прохлада оказалась терпимой. Лишь под утро повеяло прохладой. Семейку заметил рыжий зырянский пёс, северная лайка, навострил уши и насторожился, залаяв.

Иван поблагодарил зырян и выставил каждому в знак благодарности по кружке домашней медовухи. А проводив спасителей, учинил Семейке допрос.

   — Ну рассказывай, чадо моё непутёвое.

   — Заблудился я, тятя, — пробормотал смущённо мальчуган.

   — Ишь ты, заблудился! Не позор ли для мужика!

Семейка робко съёжился, ожидая отцовского подзатыльника или приказания встать на колени перед образами и отбивать поклоны. Но Иван был настроен миролюбиво — обрадовался, что сын нашёлся, на обед серым разбойникам не попал, гадами ползучими, какие водятся в окрестных лесах в изобилии, не покусан.

   — Пусть мать накормит тебя досыта. Щец похлебай, творожку со сметанкой отведай. Изголодался небось?

   — Не-е, тятя, — ответил Семейка отцу. — Ягодами питался, больше малиной.

   — Потом поговорим. Расскажешь.

Из сбивчивого Семейкиного рассказа Иван уразумел следующее. Сперва Семейка не собирался удаляться далеко от родной деревни и решил попастись в небольшой рощице, что вытянулась дугой в излучине Пинеги. Но рощица была вся исхожена соседской ребятнёй, и ягод здесь попадалось мало. А хотелось не только самому полакомиться, но и набрать туесок для семьи. И Семейка пересёк выгон, где обычно пасли скот, и углубился в большой лес. Миновал густой ельник, поднялся вверх по ручью, вытекавшему из болотца. Обошёл болотце и вышел в лиственный лес, где березняк чередовался с зарослями ольхи и рябины. Вот здесь оказалось раздолье. Здесь малинник густо краснел спелыми ягодами, и, казалось, воздух был пропитан малиновым ароматом. А под ногами то и дело попадались кустики черники, морошки. Отойдёшь от малинника, почувствуешь запахи лесной прели, багульника, древесной гнили. Множество всяких запахов сливалось в общий запах дремучего северного леса. И лес этот был наполнен разноголосым хором птиц, в котором выделялось монотонное кукование кукушки.

На полянке Семейка заметил лосиху с тонконогим лосёнком. Животные ощипывали ветки кустарника. Мальчик притаился в зарослях и стал наблюдать за ними. Однако чуткая лосиха уловила запах человека, повернула в его сторону голову, раздула ноздри и трубно заржала или захрапела. А потом стремительно рванулась в чащобу, увлекая за собой и детёныша. Послышался треск веток, хруст валежника.

Семейка не мог толком объяснить отцу, как он заблудился. Он всё дальше и дальше удалялся от Пинеги, а когда решил, что пора возвращаться домой, попытался повернуть назад. Вспомнил, что на обратном пути попадётся болотце, а потом густой ельник. Но вместо ельника он забрёл в незнакомый сосняк. Вот так и застали его сумерки. Семейка почувствовал усталость, захотелось прилечь и уснуть. Устроил себе постель из мха.

Вот так и проблуждал Семейка по лесу три дня. Слава Богу, хищных зверей, ни волка, ни рыси, ни медведя, не встретил. Встречались неоднократно гадюки. Их в здешних лесах водилось великое множество. Черно-коричневые, узорчатые, они извивались, шипели, разевали клыкастые пасти. Иногда сплетались в клубки, из которых высовывались угрожающие головы. Змей Семейка особенно не боялся. От старших он слышал, что гадина, если на неё не наступишь невзначай, не раздразнишь, первая человека не тронет, а постарается уползти в заросли. Всё же мальчик с опаской поглядывал на свои лёгкие берестяные лапоточки — бахары, обутые на босу ногу, — ненадёжная защита от гадов. Голодным он на протяжении этих дней не был. Вдоволь питался ягодами, сочные же ягоды и утоляли жажду.

Иван выслушал сумбурный рассказ сына и произнёс назидательно:

— Пинежский мужик в лесу заплутал. Позор на твою голову, Семейка. Позор на мою голову за то, что сына уму-разуму не научил. Вот слушай, чадо моё непутёвое, и наматывай на ус.

И Иван втолковывал сыну простые житейские истины, которые необходимо знать обитателю северной лесной деревушки. Если ты человек сообразительный, никогда не заблудишься в лесу. Непременно встретишь какой-нибудь ручеёк. Иди вниз по течению, пока тот ручеёк не впадёт в ручей пошире, помноговоднее. Опять же иди вниз по течению. Ручей впадёт в речушку, а речушка суть приток нашей Пинеги. Вот и выйдешь если не в свою родную деревню, то в соседнюю. И ещё присматривайся к наростам лишайника на старых деревьях. Они подобны стрелке компаса, который укажет нужное тебе направление. Хитрая штука компас, подрастёшь — уразумеешь.

После такого отцовского напутствия Семейка уже никогда не блуждал вслепую по лесным чащобам и безошибочно находил обратную дорогу. Правда, однажды повстречал пару волков, худых и, как видно, голодных, и изрядно перетрусил. Но поступил, как учил его отец. Проворно забрался на высокую ель. А волки покружили вокруг ели, полязгали зубами да и убрались восвояси.

Этот случай, когда он заблудился в лесу, надолго запал в память Семейки. Другое памятное событие было связано с плаванием в Соловецкий монастырь. В ту пору Семейке шёл четырнадцатый год, и был он не по летам крепким и мускулистым подростком.

С незапамятных времён сложилась традиция посылать в Соловки монашествующей братии щедрые дары. Со временем те дары превратились как бы в обязательную повинность. Монастырь располагал значительным штатом монахов и послушников. В обширном монастырском хозяйстве, на разных строительных работах трудились мужики из приписанных к Соловкам деревень, фактические крепостные. И кроме того, в летние месяцы съезжалось немалое паломничество из дальних мест, даже москвичи. Всех их надо было прокормить, всем надо было дать кров. Жители пинежской деревушки и ближайших выселков собирали сообща очередную партию приношений: бочонки отличного мёда, топлёного масла, маринованных грибов, связки сушёных боровичков, вяленую сохатину, беличьи шкурки, воск, который пойдёт на изготовление церковных свечей, холстину и овечью шерсть. Скажем прямо, приношения эти для пинежан становились очень и очень обременительны. Но что поделаешь? Все ходили под Богом. Служителям Бога надо воздавать богово.

Беличьи шкурки имели хождение на рынках Архангельска и Холмогор заместо денег. Откуда же у обитателей северной лесной деревушки деньги? Вот и охотились на белку с помощью лука и разных ловушек и копили шкурки. На них можно было закупить у купцов и ржаной мучицы, и необходимый в хозяйстве инструмент, и отрез тонкого сукна на праздничный кафтан, и куль соли, а ещё серьги устюжской работы для девиц на выданье.

Обычно ранней осенью, когда заканчивались полевые работы, сообща снаряжали дощаник под парусом. Кидали жребий. И тот, на кого жребий падал, отправлялся в плавание, беря с собой подручными подрастающих сыновей, братьев или других ближайших родичей. Путь лежал по Пинеге, Северной Двине, Белому морю.

На этот раз жребий выпал на Ивашку Дежнёва.

— Плывём, Семейка, — сказал он сыну. — И зови Агашку. Будет мне помощником.

Агашка, иначе говоря, Агафоник, тоже из рода Дежнёвых, двоюродный племянник Ивана, молодожён, женившийся год назад на миловидной зырянке из соседнего селения. Недавно молодые возрадовались рождению первенца. Агашка, хотя и без большой охоты покинуть молодую жену с младенцем, возражать Ивану не стал. Ивашка Дежнёв был односельчанами уважаем и признавался как бы за негласного старосту. Официальный староста Власий Двинянинов обитал в приходском селе. Это был крепкий зажиточный мужик, к тому же и староста церковный, скупщик пушнины, которую перепродавал с немалой выгодой для себя архангельским и холмогорским купцам.

Нагрузили дощаник и тронулись в путь, провожаемые всей деревней. Кто-то крикнул с берега зычно:

   — Бог вам в помощь, мужики! Помолитесь за нас святым угодникам, Савватию и Зосиме.

   — Непременно помолимся, дорогие мои, — отозвался старший Дежнёв.

Шли под парусом вниз по реке. Лёгкий попутный ветерок благоприятствовал плаванию. Лишь иногда брались за вёсла, когда дощаник отклонялся от фарватера и появлялась угроза сесть на мель. В приходском селе сделали остановку. Село разбросано по пологим склонам холма, над которым возвышается бревенчатая церковка с луковичными главками. Среди жилых строений выделялась большая изба на подклети с гульбищем, украшенным резными перильцами. А позади избы теснились хлева и амбары. Всё это принадлежало Власию Двинянинову. Ему-то и счёл необходимым нанести визит Иван. Староста всё-таки, и над волостью и над приходом.

   — Здравия желаем, куманёк, — громогласно возгласил, встречая его, Власий. Никаким кумом Дежнёв ему не приходился, недолюбливал Двинянинова за жадность. Власий обращался к каждому подобным образом, вроде бы и ласково, но ничем не обязывающе. Вручил Иван старосте подарки — пару кадушек собственной работы и ведёрко форели, выловленной в лесном озерце. Двинянинов принял подарки как должное, но смягчился и пригласил гостя в дом выпить с дороги кружку домашнего кваса и закусить сдобной медовой коврижкой. Разрешил и дежнёвским спутникам зайти в жилище и присоединиться к угощению.

В отличие от большинства крестьянских изб русского севера, так называемых курных, топившихся по-чёрному, дом Двинянинова отапливался кирпичными печами, тщательно побелёнными. Освещалась изба сальными свечами в медных подсвечниках. Лавки были устланы медвежьими шкурами. Красный угол украшали образа в массивных серебряных окладах.

Семейка вслед за отцом перекрестился на образа и осмотрелся.

Дом казался богатым, не сравнимым с родительской избой. Горница выглядела высокой и просторной. Не то что большинство поморских изб. У большинства бедняков и даже хозяев среднего достатка избы топились по-чёрному. Печи клались без дымохода, а иногда это была просто груда булыжника для очага. Дым стелился по избе, устремляясь под потолок и всасываясь в дощатую трубу в отверстии потолка. В избе всегда было дымно и угарно. Потому-то обитатели северных деревень страдали болезнью глаз, именуемой впоследствии медиками трахомой, нередко слепли в молодом возрасте. Освещались такие избы тускло. Много ли света может дать едва мерцающий фитилёк в глиняной плошке с жиром, отбрасывающий тусклые блики на чёрные от копоти стены. Весной обычно начиналась предпасхальная уборка. Вся семья вооружалась скребками, мочалками, тряпицами и принималась рьяно скрести и отмывать от копоти стены. Но их белизны хватало ненадолго.

Гости выпили по кружке кваса, съели по кусочку медовой коврижки. Вежливо, дружным хором отказались от дальнейшего угощения. Власий спросил Ивана въедливо:

   — Не забыл, кум, про должок свой?

   — Про какой должок глаголешь?

   — Запамятовал? А бутыль жира тюленьего, что дал тебе в долг прошлой весной?

   — Как же, долг платежом красен. Непременно расплачусь с тобой шкурками. Вот только...

   — Не нужны мне твои шкурки. От своих закрома ломятся. Предложу тебе другое... Возьми с собой Игнашку моего. Пусть сынок мой Соловки узреет, соловецким угодникам помолится за всю семью нашу. Будешь кормить и опекать парня в пути. Вот и посчитаем, что долга за тобой нет.

Иван вынужден был согласиться. Возражать богатею он не хотел, хотя и согласился не по своей охоте. Игнашка, ровесник Семейки, выглядел парнем, изнеженным родительской лаской. Вместо крепких мускулов жирок на теле. Этот не помощник в плавании. Пожалуй, хлопот с Игнашкой в пути не оберёшься. Но что поделаешь — придётся брать с собой двиняниновское чадо.

Священник отец Зиновий благословил путников, прочитал краткую молитву и осенил отплывающий дощаник крестным знамением.

Плыли вдоль низменных лесистых берегов, окаймлённых зарослями тальника. Иногда из зарослей взлетали стаи диких уток с шумным кряканием. Поселения попадались не часто, и лишь однажды — погост с одинокой столпообразной церковкой. Плыли Пинегой до впадения её в Двину, чуть повыше Холмогор. В Холмогорах остановились на отдых у знакомого псаломщика, служившего прежде на Пинеге. Псаломщик получил за усердную службу повышение — теперь служил дьяконом в городском каменном храме. Посетили литургию, потом отоспались на сеновале у дьякона.

Вот и Архангельск на правом берегу широкой и полноводной Северной Двины, главный морской порт России. В ту пору русские ещё не прорубили окно в Европу через Балтийское побережье. Пройдёт немало лет, прежде чем решит эту историческую задачу царь Пётр Алексеевич, прозванный Великим. А пока что царствовал его дед Михаил Фёдорович, первый царь из рода Романовых, хилый телом и не блиставший умом. А фактически правил страной отец Михаила — властный и умный патриарх Филарет, до принятия монашеского сана Фёдор Никитич.

Архангельск производил впечатление быстро растущего города, раскинувшегося вдоль берега Двины на больших просторах. Повсюду раздавался стук плотницких топоров, визг пил, пахло свежим деревом. Громоздились штабеля строевого леса, тёса, кирпича. Строились жилые дома, купеческие хоромы, амбары для хранения разных товаров, русских и заморских, храмы. Над городом возвышалось несколько массивных белокаменных храмовых сооружений. Фигурные кресты на главках церквей сверкали позолотой. Возводились и скромные бревенчатые церквушки. Всё зависело от богатства прихода. На Двине стояли на якорях или у причалов торговые корабли, русские и иноземные, под разными флагами: английскими, голландскими, датскими, норвежскими. На набережной слышалась чужая речь, встречались чужеземцы в необычных для русского глаза платьях.

   — Тьфу ты, Господи, — проворчал Агашка. — Лопочут по-своему нехристи, — не поймёшь. И вырядились, что шуты гороховые.

   — Чем они тебе не угодили? — осадил племянника Иван. — Хоть он аглицкой или датской породы, а тоже человек. Только молится на свой лад, одевается на свой манер. У каждого народа свои обычаи. А что пожаловали к нам заморские купцы с товарами, наши товары покупают, лес корабельный, пеньку, меха — разве это плохо? Видишь, оживает матушка Россия после смутного времени, великого запустения.

   — Оживает, — согласился с ним Агафоник.

Решили остановиться у Тимошки Вагина, жившего на берегу реки в избёнке в два окна. Прежде Вагин был односельчанином Дежнёвым. Пришёл он на Пинегу в надежде на лучшее житьё с реки Ваги, левого притока Двины. Отсюда и прозвание его — Вагин. Мужик он был неудачливый, искусством мастерового не обладал, охотой не увлекался — бить зверье, говорил, жалко, не богоугодное это дело. К тому же супружница постоянно рожала одних девчонок, нарожала целый выводок. Так что надёжных помощников в доме не было. Кое-как кормилась семья за счёт надела малоплодородной земли, сбора грибов и ягод да рыбалки. Никак не могли Вагины выбиться из горькой нужды. Решился Тимофей на отчаянный шаг — свернул хозяйство и перебрался всей семьёй и с убогим своим скарбом в Архангельск.

Мужик он был грамотный, выучился грамоте ещё у вагинского дьякона. Вот и посчастливилось найти в Архангельске работу у одного богатого купца, торговавшего лесом и бравшим строительные подряды. Стал Тимофей Вагин помощником приказчика у того купца, писарем и счетоводом в одном лице. Вот и пригодилась грамотёшка, усвоенная у дьякона.

Вагин принял гостей с Пинеги радушно, хотя и произнёс:

   — Не обессудьте, дорогие мои други. В тесноте, да не в обиде.

Мордастый Игнашка недовольно поморщился, входя в тесную избу, наполненную девчонками разных возрастов и пропитанную запахами детских пелёнок и кислятины.

Тимофей наказал жене накрыть стол и подать ухи, да грибные галушки с луком. Чем же ещё может попотчевать неимущий беломорец? После угощения Вагин дал пинежанам полезный совет:

   — Не вздумай, Иван, на своей утлой скорлупке в Белое море выходить. В эту пору оно неспокойно. Гибнут люди в такую погоду. Вот что я тебе посоветую. Дощаник оставь на моё попечение. Вытащим его на берег и затащим ко мне во двор, чтоб не позарились на него лихие людишки. А завтра отплывает на Соловки большое монастырское судно с паломниками. Судно добротное, надёжное. Среди монахов есть хорошие корабелы.

Дежнёв согласился с Тимофеем и решил последовать его совету. Также договорился с Вагиным, что оставит у него на хранение заветный куль с пушниной, беличьими и лисьими шкурками. Везти его в монастырь не резон. Это не мирской дар соловецким монахам, а собственная казна. На эти шкурки Иван намеревался выторговать у архангельских купцов необходимые продукты: топлёный жир для освещения избы, соль и ржаную муку. Своей муки до нового урожая никак не хватает. Урожаи на Пинеге низки, а то и вовсе губят их непредвиденные заморозки. В честности Вагина Иван был уверен и оставил ему куль без всяких сомнений.

Монастырский парусник принял пинежан в числе других паломников и благополучно доставил их на Соловки. Море слегка штормило, вызывая у тех, кто впервые пускался в такое плавание, головокружение и рвоту. А бывалые северяне переносили путь легко, привычно.

Строения монастыря выглядели суровой угрюмой крепостью, окружённой стенами с башнями. Стены были сложены из шероховатых глыб гранита и булыжника. Это и была надёжная крепость, успешно выдержавшая нападение шведов. Центром монастырского ансамбля служила каменная громада собора строгой архитектуры.

Дежурный монах сопровождал паломников в монастырскую гостиницу, до предела заполнившуюся постояльцами. Получили свой тесный закуток и пинежане. Дары, привезённые Иваном Дежнёвым, принимал отец-эконом, костлявый долговязый старец. Монах недовольно морщился, пересчитывая приношения, и ворчал:

   — Могли бы и пощедрее...

   — Откуда быть щедротам, — оправдывался Иван. — В бедности живём, детишек досыта не накормим.

   — Прибедняетесь.

   — Истинный крест, не прибедняемся, отец родной.

   — Бог вам судья.

Потом отправились на богослужение в большой собор. Служил сам игумен в сослужении четырёх иеромонахов. Пел хорошо отлаженный монашеский хор. К концу службы игумен провозгласил многие лета царю Михаилу Фёдоровичу и батюшке его, патриарху Филарету.

На следующее утро удар монастырского колокола разбудил паломников, созывая к заутрене. Семейка с Игнашкой простояли начало службы, а потом незаметно выскользнули из храма. Захотелось удовлетворить любопытство, побродив по монастырю и его окрестностям. Они удалились вглубь острова, поросшего превосходным хвойным лесом, и смогли воочию убедиться, что монастырь располагает огромным и хорошо налаженным хозяйством. Лес чередовался с угодиями. На лугу паслось большое стадо коров и овец отборных пород. На берегу бухты плотники-корабелы мастерили лодки и морские парусники. На стапелях стоял остов большого недостроенного судна. Раздавался перестук топоров, пахло смолой. Игнашка спросил одного из корабелов, пожилого мужика в длинной холщовой рубахе, вытёсывавшего сосновый брус:

   — Ты монах, дядька, али послушник?

   — Не, малец. Ни то, ни другое, — ответил тот, не отрываясь от работы. — Не видишь разве? В мирской оболочке я. Трудник.

   — Что это такое трудник? Растолкуй.

   — Мирянин, который трудится на благо святой обители. Вот тружусь ради святого дела, грехи замаливаю. Монастырь за это кормит, поит меня, жильё даёт.

   — И много вас таких трудников? — вмешался в разговор Семейка.

   — Не ведаю, не считал. А полагаю, много. Говорят, сотни три, а то и четыре. А ещё есть мужички из приписанных к монастырю сел. Эти отбывают на Соловках барщину, трудятся и на кирпичном заводе, и на свечном, и на гончарном, и на лесопилке.

   — Выходит, богатое хозяйство ваш монастырь.

   — Ещё бы.

Семейка с Игнашкой вышли на канал, прямой, словно прочерченный по линейке. Склоны канала аккуратно выложены плоскими камнями. Каналы связывали бухту со Святым озером и другими озёрами острова в единую сеть. В них монахи разводили рыбу: форель, окуньков, снетков. Иногда на пути молодых людей попадались скиты — одинокие часовенки с кельями. В скитах обитали монахи-отшельники, принявшие особо изнуряющий обет. Обычно они не покидали скита и истово молились в своей обители.

В одном из скитов молодые люди встретили седовласого старика, крупного, плечистого. Нетрудно было предположить, что когда-то сей старец был дюжим богатырём, человеком отменной физической силы. Теперь же он сидел на завалинке, перебирая чётки. Взгляд его, устремлённый куда-то в пространство, казался безжизненным, отрешённым. Похоже, что монах был слеп.

   — Бог в помощь, отец, — приветствовал его Семейка.

   — Бог в помощь, — повторил Игнат.

   — Зовите меня отец Ермолай, — глухим голосом ответил старый монах. — По голосу чую, что вы ещё юнцы. А вижу вас смутно, какие-то расплывчатые пятна, словно два облачка. А лики ваши уже не улавливаю. Слепну я. А ведаете — почему меня при постриге Ермолаем нарекли?

   — Откуда нам знать? — отозвался Игнашка.

   — А вот сейчас узнаете. В миру-то я был Евграф Алексеев. Принимая монашеский сан, сам напросился, чтоб непременно дали имя Ермолай.

   — Почему же Ермолай?

   — В память о Ермаке Тимофеевиче. Я ведь в его воинстве состоял, прямой участник разгрома Кучумова царства был. Ермак Тимофеевич погиб в том злополучном сражении, вернее, утонул в Иртыше, тяжелораненый. Доспех из брони потянул его ко дну.

   — Так ведь предводитель ваш Ермаком звался, а не Ермолаем, — возразил Семейка.

   — Вот в чём дело, мальцы. Имени Ермак в святцах нет. То прозвище. А произошло оно, по одним слухам, от Ермолая, по другим — от Еремея. Вот я и выбрал Ермолая. Может, в цель угодил, а если не угодил — Бог простит.

   — По Сибири не скучаете, отец Ермолай? — спросил старика Игнашка.

   — Мирским помыслам предаваться грешно. А если по совести... Скучаю по матушке — Сибири. Ещё как скучаю. Необъятные леса, степи. Зверья всякого полно. И люди — остяки, вогулы, самоеды — работящие, добрые, приветливые, незлобливые, если ты с ними, конечно, по-хорошему. Возрадовались, что игу Кучумову пришёл конец. Ханские отряды разбойничали, грабили народ, уводили людей в полон. Конечно, и наши воеводы, купцы — не святые угодники. Бывало, тоже мздоимствовали, корыстолюбствовали. Но всё же такого повального грабежа и разбоя, как при ханской власти, уже больше не было. Я ведь остячку одну пригожую присмотрел. Приглянулась она мне.

   — Ишь ты! Покорила сердце казака бусурманка, — не то осуждающе, не то с одобрением произнёс Семейка.

   — Да уж, покорила. Вернулся я после ранения в свой Устюг, взял с собой ненаглядную остячку. Окрестил её поп по нашей вере, дал ей имечко Лукерья, Луша. А потом обвенчал нас чин чином. Ребятишек мне нарожала.

   — А что с вашей семьёй стало?

   — Беда с семьёй стряслась, великая беда. Вот слушайте... Из Устюга перебрались мы в Архангельск, поскольку поступил я на службу к богатому купцу. Доставляли мы на кочах Студёным морем всякие припасы в Мангазею и возвращались оттуда с пушниной. Слышали про Мангазею?

   — Что-то слышал. Тятя и поп наш рассказывали, — ответил Семейка.

   — Мангазея, да будет вам ведомо, торговый городок на севере, за Каменным поясом, на реке Таз. Тяжёл путь по Студёному морю — льдины даже летом плавают, готовые раздавить судёнышко, свирепый ветер рвёт паруса. Но городок на реке Таз всё же вырос. Отстроили крепость, гостиный двор, две церкви. Возвращаемся в Архангельск с грузом пушнины, и горе-то какое меня встречает. Прицепилась к моей семье прилипчивая болезнь — не иначе как бусурмане из Европы привезли. Оспа. И вымерли все мои домочадцы, и жёнушка Лукерья и ребята малые. Трое их у нас было. Вот так Бог за грехи мои меня наказал.

   — Чем же вы прогневали Господа нашего? — спросил Игнат.

   — Это уж ему виднее. Чтоб замаливать грехи, решил в Соловецкую обитель удалиться, монашеский сан принять. Раздумываю, не принять ли схиму.

   — А если бы снова начиналась ваша жизнь, отец Ермолай? Потянуло бы вас в Сибирь?

   — Не знаю, что и сказать вам, ребятки. Трудный вопрос задаёте. Сибирская земля ведь чудодейственной силой обладает. Она притягивает, как магнит притягивает железку, и манит, и зовёт. Больше я вам ничего не скажу. Коли питаете интерес к матушке Сибири, узрейте её собственными глазами и судите сами — какая она.

Семейка с Игнашкой распрощались со словоохотливым монахом, бывалым человеком, и вернулись в монастырь. Кормили паломников в монастырской трапезной постной и невкусной едой — щами и кашей без масла. Пинежане, особенно Игнашка, никак не насытились. Иван извлёк из котомки кусок копчёной кабанятины и поделил на четверых. Съели украдкой, чтобы не дразнить монахов. Мясная пища здесь не поощрялась.

Возвратились в Архангельск очередным рейсом парусника вместе с паломниками. В Архангельске переночевали у Тимофея Вагина. Утром Иван Дежнёв с Семейкой побродили по лавкам и сделали необходимые покупки. Тронулись в обратный путь.

Плавание вверх против течения было затруднительным, к тому же дул резкий противный ветер. Приходилось идти на вёслах. Гребли двумя сменяющими друг друга парами. В одной паре Иван с Семейкой, в другой — Агафоник с Игнатом. От Игнашки было мало проку. Он быстро уставал, начинал плакаться, что натёр до кровяных мозолей ладони, болят руки. Иногда он просто переставал грести, надеясь на напарника, приходилось Ивану проявлять терпимость и говорить: «Передохни, Игнашка. Вижу, переутомился с непривычки». И сам брался за Игнашкины вёсла. Дежнёв был рад, когда наконец удалось избавиться от избалованного парня, передав его на руки отцу.

На семнадцатом году Семейка влюбился, крепко и безоглядно. К тому времени стал он парнем физически крепким, рослым, на верхней губе начинали пробиваться усы. Предметом его увлечения стала односельчанка Ираида. Возрастом она была на полгода постарше Ивана и отнюдь не писаная красавица. Но статная, аппетитная, краснощёкая и полногрудая. Про таких говорят — в самом соку девка. Родители её считались хозяевами крепкими, живущими в достатке. Отец Ираиды вёл какие-то торговые дела с Двиняниновым.

Казалась Ираида девицей неприступной, даже высокомерной, на Семейку не обращала ни малейшего внимания. Это только подзадоривало парня. Решил он обратиться за советом к Агафонику, родственнику своему, тому самому, с которым на Соловецкие острова плавал. Агаша, хотя и постарше и отец трёх малышей, к Семейке относился по-приятельски, по-доброму. Семейка рассчитывал на его рассудительность, полезный совет.

   — Посоветуй, Агаша, как мне Ираидку захороводить?

   — Всерьёз это у тебя?

   — Всерьёз. Уж очень хороша девка.

   — Как захороводить — спрашиваешь? Вот что я тебе скажу. Веди себя смело, наступательно, с нахалицей даже. Девки таких любят. Сопли не распускай. Спрячься в прибрежных тальниках и высмотри, как нагая Ираидка купается, какие у неё телеса, груди. Стоит ли девка, чтобы из-за неё голову терять.

   — Девка того стоит. Но на грех-то какой толкаешь меня, Агашка.

   — Слушай меня, не перебивай... Разглядишь её всю с ног до головы, а потом встретишь её где-нибудь и скажешь — а ты ничего, Ираидушка. И телеса у тебя отменные и прелести все твои женские на месте. Нам бы с тобой детишек нарожать дюжинку, никак не меньше. Красивые бы детишки получились.

   — На что ты меня толкаешь, Агашка? За такие-то слова Ираидка может и плюху крепкую в рожу мою влепить. Я знаю Ираидку.

   — А если и влепит? Твоё дело...

   — Ответную плюху отвесить?

   — Дурак ты набитый, Семейка. Кто ж с зазнобушкой так поступает? Твоё дело крепко ухватить девицу за руку и поцеловать ладошку. Можешь сказать ей — вот такие мне нравятся. Плюха твоя слаще ложки мёда. Повтори, коли не жалко тебе Семейку. От тебя всё стерплю. Она опешит, не сразу и найдётся, что ответить. А тем временем растолкуй ей. Ну что, девка, взъелась, что я тебя голенькую из кустов разглядывал? Значит, было что разглядывать. А если бы глянул на тебя и сплюнул. Какая, мол, гадкая, нелепообразная девка, ни кожи ни рожи. Было бы тебе приятно такое выслушать? Скажешь ей всё это и предлагай дружить.

   — Тебе легко советовать...

   — Немножко по собственному опыту.

Хотел Семейка последовать совету родича, да вышло всё несколько по-другому. Выследил он Ираидку, направлявшуюся к реке, и пошёл вслед за ней, прячась за кустами. Углубившись в заросли тальника и раздвинув ветви, парень узрел, как девушка подошла к кромке воды, попробовала босой ступней воду, холодна ли Пинега. Осмотревшись вокруг, словно чувствуя присутствие кого-то чужого, скинула расшитый узорчатый сарафан, оставшись в исподней рубахе из тонкого холста. Её, однако же, не скинула и прямо в исподнем пошла в воду, нырнула, потом поплыла по течению. Искупавшись вдоволь, Ираидка вышла из воды. Мокрая рубаха плотно облегала молодое девичье тело, пышную грудь, широкие бёдра. Семейка как зачарованный любовался Ираидкиными формами, жалея, что она не скинула и рубахи. Купальщица долго просидела на солнцепёке, чтобы пообсохнуть, и только после этого облачилась в расшитый сарафан. Семейка догнал её на тропинке, выйдя из зарослей. Спросил первое попавшееся, чтобы как-то завязать разговор.

   — Купалась?

   — А ты подглядывал?

   — Зачем бы мне подглядывать?

   — А почему бы и не подглядывать? Девка я справная, видная. Люди про то говорят.

   — Правильно люди говорят. И я бы сказал тебе...

Семейка запнулся. Проклятая робость сковала его, мешала говорить. Мысли путались. В гортани застрял липкий ком.

   — Что бы ты сказал мне, Семейка? — подзадоривала его Ираидка.

Семейка кое-как пересилил робость и произнёс сдавленным шёпотом:

   — Хорошая ты. По душе мне пришлась. Давай дружить, Ираидушка. А там... Если и я по душе тебе придусь...

Ираида ничего не ответила, нахмурилась. Она была озадачена неожиданными словами парня. А Семейка осмелел и заговорил с азартом, храбрился:

   — Хочешь, сделаю для тебя всё, что пожелаешь. Луну бы с неба достал, кабы это было возможно.

   — Зачем мне луна с неба? Что с ней стану делать, — ответила с разливистым смехом Ираидка. — Моё желание будет попроще. Переплыви Пинегу. Там, на другом берегу, в старице растут белые лилии. Нарви мне букет и приплывай обратно.

   — Это мы мигом, — живо отозвался Семейка. Желание своенравной девушки не показалось ему трудновыполнимым. Он поспешно скинул рубаху, верхние портки, оставаясь в подштанниках.

   — Постой, непутёвый, — пыталась остановить его Ираидка. — Пошутила я. Понимать надо. Стремнина опасная у того берега. Помнишь, прошлым летом мальчонка Василия-кузнеца утонул там.

Но Семейка уже был охвачен азартом.

   — А мне стремнина нипочём! — вызывающие воскликнул он и стремглав побежал к воде, оставляя Ираидку в тревоге. Она уже была не рада, что раззадорила парня и толкнула на отчаянную выходку. И в то же время тайная мыслишка приятно тешила её, щекотала самолюбие. Отчаянный парень. Такой в огонь и в воду за неё пойдёт. Потому что любит.

Пинега здесь довольно широка и у изгиба противоположного берега имеет стремнины и водовороты, которые может преодолеть только ловкий и сильный пловец. Дай-то Бог, чтобы с Семейкой не случилось беды, как с тем мальчонкой, сыном кузнеца. Хотелось верить, что ничего не случится. Семейка был сильным и выносливым парнем.

Он плыл не спеша, взмахивая руками как вёслами, экономя силы. Когда доплыл до опасной стремнины, выложил все сэкономленные силы в сильном рывке вперёд, к берегу. Выбравшись на берег, отдышался, отыскал заросшую осокой старицу, от которой пахло тиной, стоячей водой. Нарвал большой букет белых лилий. Возвращаясь обратно, не стал рисковать и обошёл стремнину. Ниже её начинался перекат. До середины реки можно было пройти по каменистой отмели, где вода была по щиколотку. Далее глубина реки резко увеличивалась. Но здесь было уже спокойное течение.

   — Вот тебе белые лилии, — произнёс Семейка и положил охапку цветов у ног Ираиды.

С этого и началась их дружба.

Натрудится Семейка за день в поте лица, до ломоты в костях. Все Дежнёвы были трудолюбивы. Батюшка Иван не давал детям пребывать в праздности и безделии и внушал им, что без общего трудолюбия в доме не будет достатка. Вот покрылись луга сочной травой — чуть ли не в человеческий рост. И вся мужская половина семьи Дежнёвых, и сам отец, и старший уже семейный братец Тихон, и Семейка выходят на косьбу. Младшие ребятишки пасут скотину, собирают в лесу хворост. Покончив с косьбой, Тихон с Семейкой заготавливают строевую сосну, на новую избу. Отец надумал отделять старшего сына. А там ещё заготовка дров на зиму, рыбная ловля. В Пинеге хорошо ловится омуль, щука, нельма.

После ужина, когда вся семья отправляется на сеновал, на отдых, Семейка старается незаметно ускользнуть из дома. На речном берегу он поджидает Ираидку, отпугивая веткой тальника назойливых комаров. Вот наконец от тёмной опушки кустарника отделилась светлым пятном девичья фигура.

Трепетно бьётся сердце в Семейкиной груди. Мысли путаются, расплываются. Речь становится косноязычной, клочковатой. Он никак не может преодолеть мальчишеской робости. А Ираидка подзадоривает его:

   — Что ты словно в рот воды набрал, Семейка? Рассказал бы что-нибудь.

   — Дак вот... Тятенька решил братца Тихона отделять. Молодуха его на сносях.

   — Об этом вся деревня знает. Что ещё скажешь?

   — Омуль в бредень попался. Вот такой...

Семейка разводит руками, чтобы наглядно показать — какой огромный попался омуль.

   — Врёшь ведь, — с сомнением ответила Ираида. — Не бывает таких омулей.

   — Ей-богу, такой вот... Это уж точно.

Семейка разводит руками не так широко, но всё же утверждает, что рыба попалась внушительная. Разговор как-то не клеится, и тогда инициативу беседы берёт в свои руки Ираида.

   — Опять чёртушка к тятеньке приезжал.

   — Двинянинов, что ли?

   — Он самый.

   — Что ему от вас надо?

   — Тятенька как-то проговорился, что в должниках он у Власьки. Не знаю, говорит, как и рассчитаться с этим кровопивцем. Предлагаю ему три медвежьи шкуры и ещё десяток беличьих шкурок. А он отвечает — на что мне они.

   — Уж не надумал ли Двинянинов сосватать тебя за своего мордастого Игнашку?

   — Ну вот ещё... Скорее в омут брошусь, чем соглашусь выйти за такого рыхлого тюфяка.

   — Узрела, что ли, Игнашку?

   — Однажды Двинянинов с сыном приезжал. Хлипкий он какой-то, недотёпистый.

Разговор об Игнашке-мордастике всколыхнул в Семейке какое-то чувство растерянности, настороженности. Он с тревогой подумал, что и впрямь «чёртушка» Власий может при желании высватать Ираидку за сына. За невесту прощу, мол, голь перекатна, весь твой должок. А должок, поговаривают, немалый.

   — Присядем, что ли, — предложил он Ираиде.

Они присели на плавниковое бревно, выброшенное весенним паводком, у самой кромки воды. Перед ними спокойно серебрилась река. Было совсем светло, почти как днём. Северные белые ночи как будто и не были ночами и несменялись сумерками.

   — Ой, съедят нас комарики! — вскрикнула Ираида, хлопая себя по щеке.

   — И на комариков найдём управу, — рассудительно сказал Семейка. Он высек огонь с помощью огнива и трута, подпалил и раздул комок сухого мха. А разгоревшимся мхом поджёг сучок и стал им размахивать, отгоняя комаров. Комары покружились над ними и отстали.

Семейка обнял Ираиду, прижал к своему крепкому мускулистому телу и спросил шёпотом:

   — Пойдёшь за меня, желанная моя кралечка?

   — Пошла бы. Ты парень что надо. Только по старым дедовским обычаям надо поступать. Пусть отцы наши сговорятся, как водится. Проси дядю Ивана прийти в наш дом посвататься.

   — Думаешь, тятенька твой не откажет?

   — С чего бы ему отказывать? Дежнёвых на Пинеге уважают.

Семейка ещё крепче обнял Ираиду и стал с жадностью целовать её в губы, глаза, подбородок и потом положил кудлатую голову к ней на колени. Уловил, как девичье тело напряжённо вздрагивало, трепетало. Осторожно он приподнял подол расшитого сарафана и прильнул к оголённым коленкам Ираиды. Девушка не противилась его ласкам и нежно гладила Семейкину голову. Когда же он дал волю рукам и попытался побольше оголить Ираидкины бёдра, белые, полные, аппетитные, она резко встала и оборвала его:

   — А вот это лишнее. Покуда я тебе не жена.

   — Прости, Ираидушка. Не мог совладать с собой. Притягиваешь ты меня, словно мёд сладкоежку.

   — Вот обвенчает нас поп по полному церковному уставу, стану твоей жёнушкой. Тогда и давай волю рукам, ласкай ненасытно.

   — Ещё как буду ласкать, Ираидушка.

   — Ласкай на здоровье. Но и тогда не забывайся. Коли обидишь или непотребство какое учинишь, сдачи получишь. Ещё как получишь! Мы, поморские бабы, достоинство своё блюсти умеем.

   — Знамо.

В маленькой северной деревне скрыть что-либо было невозможно. Жизнь каждого жителя проходила на виду у всех. О том, что Семейка Дежнёв обхаживает Ираиду Свирину, заговорила вся деревня. Ираидкин отец Павел пока помалкивал и размышлял — проучить ли вожжами своенравную девку или терпеливо дожидаться визита Ивашки Дежнёва и с ним толковать о возможной женитьбе детей.

Иван первый заговорил о сыном об этом.

   — Что же это получается, сынок? Вся Пинега говорит... А тятька твой последним узнает про дела твои сердечные.

   — Виноват, батюшка. По душе мне Ираидушка, всем пригожа, желанна. Да и я ей по душе пришёлся. Сосватал бы нас.

   — Да разве я против? По возрасту ты жених. Ираида по всем статьям девка что надо.

   — Вот и пойди, потолкуй с дядей Павлом, Ираидкиным тятенькой.

   — Ишь ты, какой скорый. Дело-то серьёзное. Не с пустыми руками в Павлушкин дом пойдёшь. Гостинцы надо приготовить, помощника подобрать. Чтоб выглядело сватовство солидно, обстоятельно.

   — Возьми в помощники Агафоника.

   — Дело говоришь, сынок. Возьмём Агашку. У него язычок хорошо подвешен.

   — Мать! — позвал Иван жену, занятую стряпнёй. — Приготовь-ка нам большой жбан медовухи и достань из погреба медвежий окорок. Идём завтра Павлушкину Ираиду для нашего Семейки сватать. Послушай, что сынок втемяшил себе в голову. Люба, говорит, мне Ираидушка, не могу без неё.

   — Хороший выбор сделал сынок. Девушка что надо.

Для матери это не было новостью.

На следующий день отправились свататься. Возглавлял шествие Иван Дежнёв, облачённый по такому случаю в суконный кафтан, за ним шагал Агашка со жбаном медовухи в руках и замыкал шествие Семён, причёсанный, в новой, расшитой узорами рубахе тонкого холста. Под мышкой он держал завёрнутый в чистую тряпицу медвежий окорок.

Павел Свирин встретил гостей радушно, пригласил к столу. Северяне гостеприимны, хлебосольны, никогда не выскажут недовольства нежданному посетителю. Из приличия Свирин посетовал — жбан-то с медовухой и окорок зачем принесли. Неужели не нашлось бы для дорогих гостей достойного угощения? Мужик хитроватый, сообразительный, он сразу уразумел, зачем пожаловали гости. И до него давно дошли слушки, что Семейка Дежнёв обхаживает его дочку и, кажется, небезуспешно. Да прикидывался Павлушка простаком, недоумком и делал вид, что визит соседей для него неожиданен.

Поговорили о том о сём. У Дежнёвых корова отелилась. Иван со старшим сыном выбирали место для новой тихоновской усадьбы. У Агашки малого ребятёнка ужалила в ступню гадюка. Мать вовремя спохватилась и позвала бабку-знахарку, Матвеевну. Знахарка высосала ранку, приложила к ней подорожник и прочитала заговор. Малый поправляется — опухоль на ступне спала. Свирин похвастал делами на своей пасеке — в этом году пчёлы дают хороший урожай мёда. А потом обратился к гостям с вопросом — а вы знаете, почему нас прозвали Свириными? Предки наши пришли на север с реки Свирь, что течёт из Онежского озера в Ладогу. Случилось это давно, ещё во времена Великого Новгорода. Вот так и вспоминали разные разности, к делу не относящиеся, пока старший Дежнёв не произнёс:

   — Давай-ка о деле потолкуем, соседушка Павел.

   — Какое же у тебя ко мне дело, соседушка? — всё ещё прикидываясь простачком, ответил Свирин.

   — Будто не догадываешься?

   — Ей-богу, не догадываюсь.

   — Недогадливый же ты, Павлуша. Ведь мы свататься пришли к тебе. У тебя товар красный, у нас покупатель добрый. Приглянулась твоя Ираидушка моему Семейке. Столкуемся?

   — Столковаться не трудно. Да вот...

   — Что такое? Не принимаешь сватовства нашего, жених тебе не люб? — вмешался в разговор Агафоник.

   — Да нет же, соседушки. Я же ничего такого не сказал. Рассудите меня правильно.

Павел Свирин кашлянул и замялся, не подобрав нужных слов. Ираида, успев переодеться в праздничный сарафан, вышла из-за занавески и с тревогой вглядывалась в отца, гостей.

   — Погуляла бы, дочка, — сказал ей строго отец. — У нас тут серьёзный мужской разговор пойдёт. И скажи матери, чтоб стол накрыла.

Ираида повиновалась, хлестнув острым колким взглядом больших серых глаз и Семейку, и отца. Взгляд выражал беспредельную тревогу, настороженность. Она чувствовала всем своим сердцем что-то опасное для себя.

   — Так что ты хотел сказать нам, Павел? — жёстко спросил соседа старший Дежнёв, когда Ираида вышла.

   — Стоит ли горячиться, Иван? Молоды ещё оба. Пусть нагуляются, присмотрятся друг к дружке.

   — Нагулялись, присмотрелись. Не хватит ли? А насчёт молодости не понимаю тебя. Идут под венец и помоложе. Семейке скоро восемнадцать годков стукнет. Посмотри, каков вымахал. А Ираиде все восемнадцать... Какая лебёдушка! Самая пора под венец идти.

   — Да разве я против? Коль присмотрелись друг к дружке — вот и хорошо. О другом хочу сказать.

   — О чём ещё?

   — Надо помочь молодым прочно стать на ноги, обзавестись собственным хозяйством. Ты выделяешь Тихона. Хватит ли силёнок выделить и второго сына?

   — С твоей помощью...

   — Знаешь ведь, у меня полон дом малых ребят. Мог бы дать за невестой в приданое телку и пару овец.

   — Не густо, конечно. Но ведь и я кое-что наскрёб бы для молодых. Или ты что-нибудь другое предлагаешь?

   — Предлагаю, соседушка. Будем считать, что беседа наша — это как бы помолвка. А свадьбу отложим до того дня, когда твой Семейка станет мужиком с достатком.

   — Достаток-то на дороге не валяется.

   — Вестимо. Его надо в поте лица достигать. Почему бы Семейке не поступить на службу к богатому архангельскому купцу? И отправиться в промышленную партию на Новую Землю, на Вайгач или на Грумаант, чтобы промышлять нерпу, белого медведя, песца? Вернётся жених через год-полтора с достатком, отстроит усадьбу, обзаведётся скотиной. И тебе, Иван, сынок будет не в тягость. И мне радость за дочку. Как мыслишь, Иван?

   — Как жених мыслит? — ответил уклончиво старший Дежнёв.

Семейка подавленно молчал.

   — Говорят, кто молчит, тот соглашается, — произнёс Свирин. — Разливайте-ка медовуху по кружкам и обсудим мою затею.

Толковали до позднего вечера. Иван Дежнёв пытался спорить с Павлом Свириным, но сам сознавал, что выделить второго сына после выделения первенца Тихона ему пока не под силу. Да и на богатое приданое Семейка никак не сможет рассчитывать. Хотя Свириных и нельзя было относить к голытьбе, но многодетная семья была далеко не зажиточна и не вылезала из долгов.

В конце концов, когда медовуха была выпита и копчёный медвежий окорок съеден, изрядно захмелевший Иван Дежнёв согласился с доводами не менее захмелевшего Свирина.

   — Поедешь, Семейка, в Архангельск. Пусть Вагин тебе поможет, — обратился Иван к сыну. — И не вешай нос, парень. Помолвка-то всё-таки состоялась. Теперь Ираидка твоя суженая. Верно я говорю, Павел?

Свирин не ответил на прямой вопрос и сказал вроде бы дружелюбно:

   — Возвращайся, Семейка, со Студёного моря живым и богатым.

С попутным купеческим дощаником отплыл Семейка в Архангельск. Со слезами и причитаниями провожала его Ираида, судорожно обнимала его, оставляя на лице парня потоки слёз, а потом долго бежала берегом реки.

В Архангельске Вагин свёл Семейку Дежнёва с купцом и судовладельцем Воскобойниковым. Его кочи плавали по Студёному морю. Купец оглядел Семейку, даже пощупал его мускулы и бросил коротко:

   — Крепкий парень. Подойдёшь. Беру на службу.

В промысловую артель, как он надеялся, Дежнёв не попал, а стал матросом и грузчиком на коче, небольшом крепком паруснике. Его конструкция с корпусом обтекаемой формы была рассчитана таким образом, что стиснутое льдами судно выталкивалось на поверхность льдов и могло избежать катастрофы. Воскобойниковские кочи плавали к проливу Югорский Шар и далее в Карское море, в устье Оби и к северному городу Мангазея на реке Таз. Мангазея была в то время главным опорным пунктом русских на северо-западе Сибири, центром торговли с местными народами и заготовки ценной пушнины. Кочи купца Воскобойникова доставляли в далёкий сибирский город съестные и охотничьи припасы, домашнюю утварь и разные ходовые предметы для обмена с местными самоедами, а вывозили из Мангазеи шкурки пушных зверей.

Предводитель судовой команды, который звался кормчим (а иногда на бусурманский лад шкипером), был истинным русским помором, многие годы плававшим по Студёному морю. Он обучил Семейку ставить парус, пользоваться компасом, отталкивать багром льдины, которые могли удариться о борт коча, и ещё всяким полезным премудростям, какие положено знать моряку, пустившемуся в далёкое плавание.

Караван из трёх кочей доплыл до Мангазеи благополучно, доставив мангазейским купцам припасы: муку, соль, бочонки с топлёным маслом и вином, порох и всякие другие потребные товары. Загрузили трюмы тюками пушнины: шкурками соболя, белки, горностая, черно-бурой лисицы. Пригласили мангазейских попов отслужить молебен и тронулись в обратный путь. Надолго задержались при выходе из Обской Губы. На море разбушевался осенний шторм. Клочковатые пенистые волны огромной высоты с гулом накатывались на берег и, казалось, готовы были в щепы разнести небольшие судёнышки. Появились и первые льдины. С трудностями добрались кочи до Югорского Шара и встретили там непроходимую преграду. Пролив оказался перекрытым сплошными ледяными заторами. Кормчий принял решение зазимовать на Вайгаче и приказал команде перетаскать весь ценный груз на берег, а потом вытащить туда же и пустой коч. Так же поступила команда и второго судна. Кормчий третьего коча рискнул пробиваться сквозь льды и угробил судно вместе с грузом, да ещё потерял двух человек. С превеликими трудностями остатки команды добрались до материка и там нашли приют в самоедском стойбище. Когда люди с погибшего коча дошли, претерпев великие лишения, до Архангельска, Воскобойников, человек прижимистый и расчётливый, выслушал злополучного кормчего и подытожил:

   — Так и запишем... Коч потопил, груз загубил, меня в убыток ввёл.

   — Так ведь ранняя зима непредвиденная, ледяные заторы... — пытался оправдываться командир.

   — Голова у тебя на плечах или гнилая тыква? — вспылил купец. — Ранняя зима или не ранняя — то Господь располагает. Зачем на рожон полез и не перезимовал на Вайгаче? Олух ты, а не моряк. Жалованье за плавание ни ты, ни твои аники-воины не получите.

   — Как же так, батюшка, помилосердствуй. У нас семьи голодные... — взмолился кормчий.

   — Пеняйте на себя. Как я сказал, так и будет.

А команды двух уцелевших кочей перезимовали благополучно. Отыскали на берегу избушку, сработанную из выкидника прежними промышленниками, охотились на белых медведей, частенько появлявшихся на острове, на нерпу и на лысунов, а также на песцов и красную лисицу. Невдалеке от зимовья расположилось самоедское стойбище — несколько юрт, обтянутых оленьими шкурами. С самоедами сложились добрые отношения. У русских мореплавателей сохранился запас немудрёных товаров для обмена: ножи, иглы, топоры, металлическая посуда. На них можно было выменять у аборигенов свежую оленятину, тёплую меховую одежду. Оленье мясо казалось русским предпочтительнее, нежели медвежатина или мясо морских животных. На Вайгаче у самоедов находились свои святилища — капища с фигурами идолов, каменных и деревянных. По определённым дням самоеды усердно молились идолам и делали своеобразные жертвоприношения — мазали оленьей кровью глаза и рты истуканов.

В труде и заботах прошла зима. Мореходы охотились, собирали выкидник на топливо, сберегали ценный груз, чтобы не повредили его песцы и лисицы. Только к концу мая разошлись ледяные заторы в проливе. Море ещё не полностью очистилось ото льда, когда спустили оба коча на воду и перетаскали грузы с берега в трюмы судов.

В Архангельск прибыли уже в июле — препятствовали противные ветры. Вернулся из плавания Семейка возмужавший, заматеревший, раздавшийся в плечах, пробивалась русая бородка, окаймлявшая лицо. Воскобойников сказал ему милостиво:

   — Кормчий хвалил тебя. Смекалистый, говорит, парень, ловкий. Мне такие нужны. Хочешь плавать на Грумаант? Два-три таких плавания — и будешь подкормчим.

   — За добрые слова благодарствую, хозяин, — сдержанно ответил Дежнёв. — Домой спешу, к невесте.

   — Коли к невесте, не держу. А о дальнейшей службе у меня подумай, парень.

   — Отчего же не подумать.

На том и расстались с купцом. Прижимистый Воскобойников рассчитался с Семейкой не ахти как щедро. Всё же, как прикинул Дежнёв, заработка его хватит, чтобы приобрести пару коров, кое-какой домашний скарб. И то неплохо. Да ещё на подарки для Ираидушки мелочишка наберётся.

Семейка побродил по лавкам архангельских купцов. Выбрал для невесты цветастый полушалок и бирюзовые серьги. Возвращался домой то на попутных купеческих лодках, то с воеводскими подьячими, объезжавшими пинежские волости для сбора недоимок. Вот и родная деревня...

   — Сынок, живой вернулся! — радостно и вместе с тем с оттенком грусти воскликнул Иван Дежнёв и обнял сына.

Мать тоже обняла сына и запричитала:

   — Ой, лихонько. Напасть-то какая...

   — Да что случилось, мать? Чего ты голосишь? — перебил её причитания Семён.

   — Плохое случилось, — ответил отец. — Ираидка-то...

   — Что с Ираидушкой? Жива, здорова?

   — Если бы Бог её прибрал... Хуже, сынок. Она теперь мужняя жена. Забудь о ней.

   — Чья жена?

   — Игнашки мордатого, Власия Двинянинова сына.

   — Вот оно что? Теперь всё понятно, тятенька. Оттого-то Павлушка лукавил, от прямых ответов увиливал. Уговорил меня в Студёное море сплавать, чтоб тем временем своё чёрное дело обделать. Эх, моя бы воля...

   — Укроти обиду, сынок. Не забывай, Двиняниновы люди на Пинеге влиятельные, богатые. Власть всегда будет на их стороне.

   — Как же Ираидка-то согласилась? Ведь клялась мне в верности. Ревела, что корова, при прощании нашем.

   — Ираиду не вини. Выла она, головой об стенку билась. Грозилась руки на себя наложить, из дома в лес убежала.

   — И чего добилась?

   — Покорилась отцовской воле. Убедил её Павлушка. Ты, доченька, единственная надежда выпутаться из долгового ярма. Коли согласишься пойти за Игнашку, Власий все долги наши простит и большого приданого не потребует. Не согласишься — родители твои с малыми ребятишками по миру пойдут. А тятька твой и в долговой яме может оказаться. Так что решай сама, как совесть и долг перед родителями тебе подсказывают. Проплакала Ираида ещё день-другой, потом пришла к отцу и с отчаянием вымолвила — я согласна, тятя.

Иван пояснил далее — откуда всё происходящее стало ему известно. Ираида дружила с Агашкиной молодухой, которая приходилась ей свойственницей по матери, и поведала ей о своём горе, о вынужденном согласии на замужество с богатеньким Игнашкой. Встреч с Дежнёвыми Ираида избегала — совестилась.

   — Ужо схожу к Павлушке-обманщику. Гляну на его подлую рожу, — сказал Семейка, выслушав горький рассказ отца, насупившись и сдвинув брови. Желваки вздрагивали на лице, кулаки были сжаты.

   — А надо ли, сынок? Что он тебе скажет? Поплачется на свою бедность, на то, что всё так нескладно получилось. Тебе, пожалуй, от этого легче не станет.

   — Да, ты прав. Не станет. Пожалуй, не пойду к Павлушке.

Семейка подарил полушалок, предназначавшийся Ираиде, матери, а бирюзовые серьги жене брата, которая минувшей зимой родила младшенького, Алексашку.

Начались для Семёна горькие, тоскливые дни. Первое время он места себе не находил. Вечерами уходил на берег Пинеги, и ему казалось, что его Ираидушка, незримая, бесплотная, рядом с ним. Он ощущал её дыхание, лёгкий шорох шагов, шелест развевающегося сарафана. Потом с горечью убеждался, что всё это мираж, самообман.

В конце концов Семейка отказался от таких прогулок, силился прогнать из мыслей своих образ несостоявшейся невесты. Он стал угрюм, замкнут, неразговорчив. Весь отдался работе по хозяйству, помогал брату срубить хлев, раскорчевать участок под огород. Иногда говорил отцу:

   — Тяжко мне, тятя. Ох как тяжко. Убежал бы с этой Пинеги на край света. Отпусти меня на службу к Воскобойникову. Понравился я ему. Буду плавать по Студёному морю и в плаваниях скорее горе своё забуду. А здесь каждый кустик, каждая тропка напоминают мне Ираидушку. Эх, какую девку изверги сломали.

Семён избегал поездок в волостное село, даже в храмовые праздники, когда проходила церковная служба. Он опасался встреч во время богослужения в храме с Ираидой, её мужем и свёкром. Ограничивался посещением своей деревенской часовенки. Сюда изредка наведывался из села старенький отец Феодосий, чтобы совершать требы и провести краткую литургию. Семён получил от него строгое внушение за то, что раб Божий не посещает церковной службы.

   — Виноват, батюшка... — ответил Семён и запнулся.

   — Знаю, знаю, что тревожит сердце твоё, сын мой, — сказал хриплым баском старый священник. — На всё воля Божья. Положись на милость Всевышнего. Будет ещё у тебя большая радость в жизни. Только молись усердно и Бога не забывай.

Старый священник размашисто перекрестил Семёна и протянул руку для поцелуя.

2. БЫВАЛЫЙ ЧЕЛОВЕК РАССКАЗЫВАЕТ

Отправиться в Архангельск, чтобы поступить на службу к купцу Воскобойникову, Семейка никак не решался. Жалко было покидать родительский дом, отца с матерью, родную деревушку на Пинеге. Хотя мысли такие и не раз приходили в голову. Об Ираиде старался не думать, всячески избегал встречи с ней. До села, где обитала семья Двиняниновых, не было и десятка вёрст. Поговаривали, что Власий богател, часто наведывался в Холмогоры и Архангельск, где у него какие-то дела с тамошними купцами. А Ираида живёт затворницей, на людях появляется редко. Детей ей Бог пока не дал, хотя уже шёл третий год её замужества.

Жизнь Семейки протекала однообразно, в трудах и заботах. Раза два Иван пытался сосватать сына. Особенно подходящей казалась ему светловолосая статная Лукерья, свойственница Агашкиной жены. Девушка явно проявляла интерес к Семёну и была не прочь выйти за него. Но Семейка всякий раз противился стараниям отца и говорил ему:

— Не надо, тятенька, не усердствуй. Тошно мне. Ни на одну девку не могу смотреть.

Как-то зимой прошёл по деревне слушок, что вернулся на Пинегу из-за Каменного пояса согбенный всякими хворями ветхий старик из соседней деревушки, примыкавшей к волостному селу. Событие для всей Пинеги! Редко, редко возвращались мужики в родные края из Сибири. Одни терялись в лесных сибирских просторах, не оставляя и следа своего, гибли на кочах в Студёном море, тонули при переправах через широкие реки. Другие, как говорят, брали тамошних бусурманских жёнок, крестили их по православному обряду, плодили ребятишек-полукровок и уже не помышляли о том, чтобы возвратиться когда-нибудь в родные поморские края. А этот, ишь ты, возвратился. Уж и помнят-то его только древние старики. Возвращение бывалого человека из Сибири нарушило привычный ритм жизни.

Возвратившийся на Пинегу скиталец уже не мог никого застать из своих ближайших родственников — все повымерли. Принял его в свой дом псаломщик, дальний свойственник, пригрел, накормил. Да ещё упросил отца Феодосия взять на службу скитальца в качестве звонаря, чтоб кормился при церкви. И потянулись к возвратившемуся из-за Каменного пояса бывалому человеку люди из всех окрестных деревень, чтобы послушать его невыдуманные рассказы про сибирское житьё-бытьё. Потянулся в псаломщикову избу и Семейка Дежнёв.

Крепкий ледяной панцирь сковал северную реку. Ощетинилась макушками заснеженных деревьев прибрежная кромка леса. К самой опушке прижалась на высоком яру берега изба, рубленная из добротной, толстоствольной сосны. Изба на высоких подклетях с тесовыми кровлями, резьбой, напоминавшей затейливое кружево на карнизах, оконных наличниках, крылечках, гульбищах. Крайняя среди изб, обращённая к близлежащему селу псаломщикова изба — не хуже других. Даже, пожалуй, выделяется затейливостью, ажурностью деревянной резьбы. Псаломщик — великий выдумщик, искусный резчик по дереву, способный умелец. У него-то и собираются вечерами люди послушать бывалого человека.

Когда из-за леса выползает холодный, медно-красный диск луны, в избах зажигают сальные свечи или жировые плошки. Начинается своя вечерняя жизнь. Помор не привык сидеть без дела. В поте лица своего трудится он, добывая хлеб насущный, иначе не выживешь. Землица здешняя малоплодородна и неохотно делится щедротами своими с человеком. А государевы служилые люди, тиуны и воеводы, корыстолюбивые лихоимцы, своего не упустят. Как говорит народ, до Бога высоко, до батюшки-государя Михаила Фёдоровича, севшего на московский трон после изгнания поляков, далеко. Волостной тиун, а тем более уездный воевода здесь Бог и царь.

И всё же тиуны и даже сам воевода из Холмогор — это тебе не воевода-вотчинник, а лишь государев служащий человек. А северный крестьянин не крепостной. Вольнолюбивые, знающие себе цену, гордые поморы не очень-то склоняют голову перед чиновной братией. Уж если слишком прижмёт лихоимец-воевода, нестерпимым станет бремя поборов, соберётся ватага обиженных, снарядит кочи и уйдёт промышлять морского зверя к Кольскому берегу, на Новую Землю, а то и на дальний студёный Грумант. А то ударится в бега. Немало бродит по русскому Северу гулящих людей, не знающих постоянного пристанища, пробавляющихся охотой или каким-либо ремеслом. Северный народ искусный, мастера на все руки. И по кости резать, и серебро червлёным узором покрыть, и дивной красоты берестяные туески смастерить, и добротную ладью или коч построить, и по кузнечному делу — во всём поморы великие искусники. А самые лихие из гулящих людей и к разбойным шайкам пристают. Шайки те шалят порой на больших трактах. Свою голытьбу не трогают, а как попадётся боярин со свитой или богатый купец с товарами — потрясут сердечных.

Уходят поморы и за Каменный пояс, то бишь за горы Уральские, в Сибирь. Манит она, матушка, просторами своими, бескрайними, богатствами неведомыми. Вербуются на государеву службу в сибирское казачье войско, прибиваются к отрядам промышленников и торговых людей.

Тускло мерцает фитилёк в глиняной плошке, наполненной тюленьим жиром, отбрасывает колышущиеся блики на закопчённые стены. Полутемно, таинственно и угарно в псаломщиковой избе. В большинстве поморских изб бедняков и людей среднего достатка печи топятся по-чёрному. Дым стелется под потолком, всасываясь в дощатую трубу. Хозяйка за самодельным ткацким станком сноровисто ткёт холстину. Престарелая бабка у стены прядёт, наматывая крючковатыми пальцами нить на пряслице. Дед плетёт из берёзки туесок. У хозяина, занятого починкой хомута, на подхвате сын-подросток. Малый присматривается к отцовской работе, подавая отцу шило, дратву. Такова обыденная картина, какую увидишь в любой избе.

Но вот набилась изба любопытствующим людом. Парни, девки расселись по лавкам, старики за стол, поближе к красному углу. Старикам особое уважение. Самые старые ещё сохранили в памяти царя Ивана и поход славного Ермака Тимофеевича. Хозяин оставил недочиненный хомут, а жёнка его остановила ткацкий станок. Бывалого человека усадили на почётное место под образами, застелив лавку медвежьей шкурой. Поднесли ему корец хмельной медовухи, чтоб разговорить. Не нажил, видать, богатства на сибирской-то службе. Зипунишка обветшавший, драный. Сам израненный весь, хроменький. Опирается на кедровый батожок. Досталось служивому лиха. Неторопливо ведёт свой рассказ бывалый человек. О земле сибирской, что раскинулась за Каменным поясом, о земле, которой конца и края нет. На севере обрывается она берегом моря Студёного, на юге упирается в киргизские и монгольские степи. А на востоке — неведомо где и кончается она. Реки сибирские многоводны и широки, а в низовьях морю подобны. С одного берега другой не увидишь. Что супротив сибирских рек наши Двина или Пинега, реки немалые!

И идёт в Сибирь тропа от города Сольвычегодска через леса и горы, через Большой Каменный пояс на Верхотурье. Есть такой острожек на Туре-реке. Это уже Сибирь-матушка. Дальше путь приходится держать по рекам — Туре, Тоболу, Иртышу.

Это прежние владения хана Кучума, а теперь земля, управляемая воеводой московского царя.

На высоком берегу Иртыша, там, где впадает в него Тобол, раскинулся Тобольск, самый главный из сибирских городов. Там воеводский двор, лавки купцов, съезжая изба, храмы. Если плыть от Тобольска вниз по Иртышу, потом по Оби, великой реке, выйдешь в Обскую Губу и достигнешь Мангазеи. Отсюда и до Студёного моря недалеко. А в Мангазее торговые люди ведут торг с оленными людьми, выменивают у них на разные полезные в хозяйстве вещицы мягкую рухлядь, иначе говоря, шкурки соболя, лисицы красной и черно-бурой, горностая.

А если подымешься вверх по правым обским притокам, а потом перетащишь волоком лодки в иные реки, попадёшь в Енисей. И на нём поставлен острог Енисейский, обнесённый частоколом с башнями. А за Енисеем, говорят, текут другие могучие реки, живут другие племена и народы, ещё неведомые русским людям...

Неторопливо ведёт свой рассказ бывалый человек. Иногда слушатели прерывают его возгласами удивления. Надо же! Ишь ты! Иногда он сам замолкает и потирает ладонью изувеченную стрелой ногу. Прикладывается к ковшу живительной медовухи.

А обитают в Сибири всякие народы-нехристи. Оленей разводят, охотятся, рыбу ловят. Носят меховую одежду. При сибирских-то морозах такая в самый раз. Есть и такие, что личины свои краской малюют. Живут в юртах или чумах, крытых шкурами или древесной корой. Ежели не забижать их без нужды, не грабить, уживаются с нашим братом, русскими, мирно. И иные нехристи крестятся, учатся у русских хлебопашеству, ремёслам всяким. А наши мужики, кои прожили в Сибири без жёнок, ихних девок берут в жёны. И живут славно. На Оби, на Иртыше, по другим рекам русские землепашцы селятся, хлеб выращивают. Землицы свободной, никем не занятой, вокруг вдоволь. А какие знатные пойменные луга на тех реках! Трава там вырастает такая, что всадника с головой скроет. Ну если всадника и не скроет, так пешего человека с головой непременно.

Опять возглас удивления. Один из стариков вопрошает:

— И чем же матушка-Сибирь так народ привораживает?

Отвечает бывалый человек степенно. Чем привораживает Сибирь русского человека? А вот чем. Несметно богата она. И земли в ней много. И леса её изобилуют всяким пушным зверем. И в реках много всякой отменной рыбой, а в земле, как поговаривают сведущие люди, много добра всякого, и железной руды, и серебра, и золота, и камней самоцветных. А из зверья пушного особенно ценится соболь. Мех его редкой красоты. Сибирские народы облагаются ясаком, иначе говоря, соболиным налогом, который идёт в государеву казну. Конечно, не всё попадает в Москву. Немалая толика перепадает и воеводам, казачьим атаманам, сотникам, приказным, купцам. Кто-то наживает в Сибири состояния, а кто-то умирает в нищете. Для кого-то она, матушка-Сибирь, золотое дно, а для кого-то горькая доля. Всякое бывает.

Разгорелись глаза у слушателей. Внемлют рассказу бывалого человека. Завидуют сибирским удачникам. Расспрашивают об охоте на соболя. Редко-редко встречается теперь этот изящный с серебристой шерстью зверёк на Двине, Пинеге и даже на Мезени. А верно ли, что его шкурка ценится чуть ли не на вес золота?

Высоко ценится. Бывалый человек вспоминает о том, что слышал от сына боярского, человека сведущего, доставлявшего соболиную казну из Тобольска в Москву. Царь-де Михайло отослал какому-то иноземному государю, не то римскому кесарю, не то датскому королю, ответный подарок — мешок отборных соболиных шкурок. А тот иноземный государь послал нашему царю серебряный сервиз чудной работы, увесистый, пуда на три. Покупает царь Михайло у иноземцев разные диковинки для украшения своих кремлёвских палат и расплачивается не серебром, не золотом, а соболем. Так пожелали сами иноземные купчины.

А притесняют ли сибиряков лихие воеводы?

Вопрос этот задал мужик, битый недавно батогами по повелению воеводы за то, что пытался было уклониться от извозной повинности.

Притесняют ли? А как же иначе? На то они воеводы, чтобы лихоимствовать да над простыми людьми куражиться. Однако же волков бояться... Вашего воеводы стражники и за неделю доберутся до вас по зимнику и покажут вам, где раки зимуют. Тяжёлую власть сильных мира сего везде, везде ощущаешь. А Сибирь велика. Отправили тебя нести службу в какой-нибудь дальний острожек или зимовье, за тридевять земель. Пока соберут казаки государев ясак с окрестных князцов-нехристей, сходят в поход для приискания новых землиц, не один воевода сменится. Как будто и нет над тобой воеводской власти. Правда, стоит над тобой в зимовье начальник отряда, атаман или сотник. Но этот чином помельче воеводы, из своих же казаков. Ежели человек он башковитый, сообразительный, поймёт, что жить с сотоварищами пристало в заговоре и мире, по заповеди — один за всех и все за одного. А начнутся обиды и раздоры — пропадёшь в глухомани, сгинешь от чёрной смерти или не устоишь под напором лихих людей.

Слушал с полным вниманием Семейка рассказ бывалого человека и размышлял. Ведомо было ему, что многие поморы отправлялись искать счастья за Каменный пояс. И лишь единицы из них, обычно на склоне своих лет, как этот ветхий старик, возвращаются в родные края. Всё же иногда возвращаются и приносят сведения о сказочных богатствах Сибири. И возбуждают у земляков рассказами своими интерес к земле Сибирской. Наслушавшись таких бывалых людей, и другие загораются желанием тоже погнаться за счастьем, последовать примеру тех, кто ранее уходил на Восток. Время от времени царские власти через местных воевод, волостных старост проводили вербовку в сибирское казачье войско и находили отклик среди тех, кого манили неизведанные края. Преимущественно это были люди малоимущие и не обременённые семьёй, молодого возраста.

«Не последовать ли их примеру? — всё чаще и чаще задавал себе вопрос Семён Дежнёв. — Чтоб уйти от своих сердечных горестей, поскорее забыть Ираидку».

Долог неторопливый бывалого человека рассказ. Тускло мерцает в жарко натопленной избе светильник. Погрузились в темноту почерневшие от копоти лики святых угодников в медных червлёных окладах, сработанных устюжскими умельцами. Словно крохотное отражение краснеет фитилёк лампады. Теребят окладистые бороды в раздумьях старики. Ведь долгую жизнь прожили, немало на веку своём лиха хватили, а такого не видали. Начать бы всё сначала, да повидать Сибирь с её реками великими, просторами необъятными, народами диковинными, да соболями серебристыми.

Притихли парни, насупились. Девок не задирают. Снова пришёл и Семейка Дежнёв. Засела в голову дума крепкая, не податься ли за Каменный пояс? Говорят, в Устюге тамошний воевода вербует молодых мужчин и парней в сибирское казачество, и чем он, Семейка, хуже других?

Ведёт свою речь бывалый человек...

А на островах Студёного моря морж водится. Цена моржовому клыку или, как его называют, «рыбьему зубу» велика. Искусные мастера всякие безделушки из того клыка сотворяют и для самого царя, и для бояр его ближних, и для гостей иноземных. Говорят, у государя московского трон дивной красоты, резной моржовой костью разукрашен. А за Енисеем ещё одна великая река в Студёное море течёт. Сам он на той реке не бывал, а слышал про неё от тунгусов бродячих. Говорят, самая великая на всей сибирской земле. А что за ней, какие дальние реки текут, никто того не знает. И где-то море Студёное кончается — тоже никому неведомо.

«Будет ведомо», — думает Семейка, охваченный азартом. И опять неотвязная мысль сверлит мозг. Не податься ли в Сибирь? Не уйти ли с очередной партией служилых людей, которую собирает устюжский воевода? Чтобы открывать дальние реки, найти самый край земли Сибирской.

Окончательное решение покинуть отчий дом и податься в Сибирь пришло не то чтобы внезапно. Его ускорила неожиданная встреча с Ираидой, ставшей теперь Двиняниновой. Прослышала она о сборищах в псаломщиковой избе. О том, что и Семейка Дежнёв там бывает. Воспользовалась отсутствием свёкра и мужа, уехавших по делам в Архангельск. И после мучительных раздумий решилась на встречу.

Расходились участники посиделок уже около полуночи. Выходя из избы, Семейка заметил в тёмном углу сиротливо съёжившуюся женскую фигуру. Тёмный платок закрывал её лицо до самых глаз. Услышал тревожный возглас:

   — Сёмушка...

То был голос Ираидки. Вот ещё напасть. О чём теперь толковать с мужней женой, с невесткой самого Власия Двинянинова?

   — Обожди меня на опушке и выслушай, — сдавленным шёпотом произнесла она.

От псаломщиковой избы до двиняниновских хором было совсем недалеко. Их разделял лишь небольшой перелесок. Стоял морозец. На безоблачном небе золотился серп молодой луны. Семейка вышел на тропу и вскоре услышат скрип шагов по накатанному насту и тревожный возглас:

   — Выслушай меня, Сёмушка. Тошно мне. Удавиться впору.

   — С чего бы тебе давиться? Живёшь в полном достатке, в просторных хоромах. Муж богатенький. Ишь, разрядилась, что купчиха.

Ираида была в добротной шубке, отороченной лисьим мехом, в пимах на кожаной подошве. На голове пуховый платок с кистями.

   — Выслушай меня, Сёмушка, — повторила она. — Свёкор житья не даёт. За то, что разродиться не могу. Говорит, внук мне нужен, продолжатель рода, будущий наследник. Коли неспособна, так не место тебе в нашем доме. Один московский государь жене своей, которая не могла детей ему нарожать, так молвил — негодную смоковницу из вертограда вон. Сию жёнку в монастырь заточил и женился на другой.

   — Я-то тут при чём? Не пойму что-то...

   — Всё поймёшь. Только слушай, не перебивай. Привёл свёкор знахарку. Она прочитала свой заговор и говорит, что, мол, на всё воля Божья. Свёкор обругал знахарку матерно и прогнал вон и повёз меня в Архангельск.

   — Зачем же в Архангельск?

   — Лекарю-бусурманину меня показывать.

   — И что же лекарь?

   — Ой, Сёмушка... Стыда-то, срамотищи сколько было. Немец тот заставил всю одежонку снять, даже исподнее. Разглядывал нагую, щупал, даже срамного места касался. Потом объяснил свёкру моему — бабёнка, мол, вполне здорова и рожать способная. Не в ней закавыка. Видать, мужик у неё плоховат.

   — Да уж твой Игнашка отнюдь не богатырь.

   — Давно поняла, что не во мне дело. Я-то знаю цену Игнашке. Хилый он, бессильный хлюпик, хотя и раскормленный хряк. Дело своё мужское исправно сотворить не способен. Цена ему как выхолощенному мерину.

   — Что могу сказать тебе, Ираида? Сочувствую.

   — Нет, Семейка, не это мне надо от тебя.

   — Что же ты хочешь?

   — Возьми меня! — с отчаянной решимостью и с каким-то надрывом выкрикнула Ираида.

   — Куда же я возьму тебя? Решил в Сибирь, на государеву службу податься. Туда берут только одиноких мужиков. К тому же ты мужняя жена. Каков бы ни был Игнашка, а по закону он муж твой.

   — Бестолковый! Не так ты меня понял.

   — Как ещё понимать прикажешь?

   — Тело моё возьми. Дитя понести от тебя хочу.

   — Что ты, Ираида! На грех-то какой ты меня толкаешь. Не быть этому. Близко было наше счастье, да ты сама его из рук выпустила.

   — А я-то думала... руку мне протянешь. В добрую душу твою поверила. Знаешь, что мне предлагает Власий, свёкор мой?

   — Откуда мне знать? Хорошего он, кровопивец, ничего не предложит.

   — Игнашку, говорит, отправлю в Архангельск с товарами. А тебе, невестушка, помогу забрюхатиться. Мужик я ещё в полном соку — убедишься сама. Стану в твою горенку каждую ночь приходить — возрадуешься.

   — Тьфу ты, срамота-то какая. Это же снохачество. Самый непотребный грех.

   — Примерно так и я Власию ответила.

   — А он что?

   — Говорит, я же хотел как лучше. А всякий грех можно замолить щедротами. Пожертвую храму нашему другие образа, отцу Феодосию справлю новые парчовые ризы. Он за меня молиться станет с полным усердием. Так что с Богом сговоримся. Ну как, невестушка, согласна побаловаться со свёкром для пользы нашего общего дела?

Семён вспомнил, что Власий уже пятый год ходил во вдовцах. А Ираида продолжала:

   — Эх, сплоховал я, Ираидушка. Не за тюфяка моего непутёвого тебя бы надобно было сосватать, а самому женихаться.

   — И что ты ответила срамнику?

   — Пообещала руки на себя наложить, коли приставать станет, или в монастырь уйти.

Какое-то чувство жалости к Ираидке, даже теплоты пробудилось в душе Семёна. Он обнял женщину и поцеловал в щёку, но как-то бесстрастно, по-братски. Ощутил, как на его лицо обильно стекали Ираидкины слёзы.

Вот эта горькая встреча и ускорила решение Семёна покинуть родительский дом, родную Пинегу и завербоваться на государеву службу в Сибирь. Родителям он откровенно рассказал о разговоре с Ираидой, её горькой исповеди.

   — Коли такое дело, сынок, отправляйся в Сибирь, — сказал Иван сыну. — Уезжай от греха подальше. А Ираидке Бог судья. Коли милостив, защитит её от обид.

Ближайший путь Семейки лежал в Великий Устюг. В этом городе находился пункт завербовавшихся на государеву службу в Сибирь.

3. В ВЕЛИКОМ УСТЮГЕ

У каждого поступавшего на сибирскую государеву службу власти требовали грамоту от волостного тиуна. Сия грамотка должна была сообщать, какого рода и племени человек, не числятся ли за ним недоимки, усердно ли посещает храм Божий, не впадает ли в богомерзкую ересь, трезвого ли поведения и так далее, и тому подобное. Канцелярские крючкотворы из окружения великоустюжского воеводы проявили всё богатство воображения, подбирая обширный реестр пунктов, из которых составлялась грамотка. Подьячие дотошно изучали грамотку и учиняли допрос по всем пунктам — на то они и чернильные крючкотворы.

Но стекались в Великий Устюг всякие людишки перекати-поле, кои подобными грамотками не располагали, да и не могли располагать. Это были люди без определённого пристанища, гулящие, а то и лихие сорви-головы, разбойничавшие на больших дорогах. Один из них клялся и божился, что имел он такую грамотку, вот здесь, за пазухой лежала, да по оплошности своей выронил в пути. Другой рассказывал, как во время ночлега в постоялой избе обобрали его какие-то злоумышленники. Выкрали заплечный короб с провизией. В нём-то и была спрятана грамотка. А третий ссылался на нападение разбойников, от которых еле унёс ноги, но был вынужден бросить котомку. Все готовы были подкрепить свои свидетельства крестным целованием, клятвой перед образами. И называли свои обычные северные фамилии: Каргопольцевы, Онегины, Тотмянины, Холмогоровы, Пинегины, Мезины. Подьячие не верили занятным рассказам, скептически ухмылялись, но в конце концов фамилии этих людишек, возможно, настоящие, а возможно, и вымышленные, вносили в реестр очередной партии отправлявшихся за Каменный пояс. Таково было негласное указание воеводы.

Нет худа без добра. Сплавим всех этих ушкуйников, гулящих, мазуриков, душегубов с большой дороги в Сибирь. Пусть растворится людская нечисть по сибирским просторам. А в здешних краях, на Двине, Пинеге, Мезени её, этой самой нечисти, меньше останется. Так примерно рассуждал великоустюжский воевода.

Семён Иванович Дежнёв ни к гулящим людишкам, ни к ушкуйникам не принадлежал, жил в родительском доме среднего достатка и собирался действовать по предписанию властей. Коль требуется грамотка — пусть будет грамотка. За ней приходилось обращаться к волостному тиуну Двинянинову, который был и церковным старостой. Ох, как не хотелось Семёну идти на поклон к Власию, какая неприязнь к двинянинскому семейству наполняла его душу. Да и встретить ненароком в доме тиуна Ираидку никак не хотелось. Семейка уговорил отца отправиться в село, чтобы раздобыть грамотку. Иван понял настроение сына и согласился.

К удивлению старшего Дежнёва Власий встретил его как желанного гостя, велел подать ему корец хмельной браги, угостил городскими сахарными пряниками.

   — Так, так, Ивашка... Сынка, значит, в Сибирь отправляешь, — с напускным сочувствием произнёс Двинянинов. — И не жаль? Из Сибири, известное дело, мало кто возвращается.

   — Конечно, жалко, Власий Егорыч. Что я мог поделать? Упрямец великий мой Семейка. Втемяшилась в башку ему эта самая Сибирь. Наслушался россказней того старца, чтотрезвонит теперь на колокольне.

   — Теряем такого славного мужика, — вздохнул Власий. — Коли такое дело, напишу ему грамоту, — мол, работящий, набожный, богобоязненный, смирный.

   — Спасибо за доброе слово, Власий Егорыч...

   — Не стоит благодарности. Свой христианский долг выполняю — позаботься о ближнем. Конечно, если по большому счёту подходить... Не такой уж набожный твой Семейка, храм не всегда посещал. С чего-то Двиняниновых стал сторониться? Почему сам не приехал?

   — Прихворнул. Простудную горячку прихватил, — соврал Иван.

   — Бывает. Зайди в храм, помолись за здравие сынка. Свечу поставь.

   — Непременно.

   — И внуши чаду своему, чтоб Бога не забывал. В Сибири-то среди бусурман всяких нетрудно и самому обусурманиться.

   — Вестимо, батюшка Власий Егорыч.

Двинянинов послал за псаломщиком, грамотеем с отменным почерком. Власий и сам был человеком грамотным, но никто в селе, да, вероятно, и во всей волости не мог сравниться в красоте почерка с церковным служителем.

Секрет радушия и внешней доброжелательности Власия было в конце концов нетрудно и разгадать. Ларчик, как говорится, просто открывался. И до Двинянинова дошли слушки, что невестка его Ираида ещё до своего замужества погуливала с Семёном Дежнёвым и, кажется, была им серьёзно увлечена. Старый Дежнёв приходил даже к Ираидкиному отцу сватать сына. Хорошо, что Павлушка нашёл хитрый ход и увильнул от немедленного согласия на брак дочери и Семейки. Младшего Дежнёва отправили в Студёное море, а Двинянинов тем временем обустроил своё дело — женил Игнашку на Ираиде. Теперь же, когда в двиняниновской семье наметилась серьёзная трещина, соседство Дежнёва внушало Власию тревогу и опасение. Конечно, поморы привержены старинному укладу жизни и свято хранят семейные устои. Такое, чтобы жена, не перенеся обиды от мужа и свёкра, убежала из дома к другому, случается крайне редко. Бывало, уходили от отчаяния в монастырь, принимая постриг. Но эта Ираидка, как видно по ней, своенравна, отчаянна, ведёт себя отрешённо, замкнуто, не иначе как думает о Семейке. Вот и нашёлся выход. Отправили Семейку за Каменный пояс. Там легко забудет свою дролечку. Скатертью дорога. И написать в грамотке можно всё что угодно. Чтоб только устюжский воевода не препятствовал его отъезду в Сибирь.

   — Что же напишешь в грамотке? — спросил Иван Дежнёв Двинянинова.

   — А то и напишем, братец Ивашка, — ответил с лукавством Власий. — Ангелочек во плоти, только крылышек не хватает.

Пришёл псаломщик, поклонился в пояс Двинянинову, размашисто перекрестился на образа.

   — Скидывай оболочку, дьяче, да достань с полки чернильницу, перо гусиное да листок пергамента. И пиши.

Иван вернулся домой с грамоткой, свёрнутой в трубочку и скреплённой по примеру воеводских грамот сургучной печатью на шнурке. Дежнёв не был грамотен, зато памятью обладал отменной и почти слово в слово запомнил всё то, что надиктовал Двинянинов псаломщику. Примерный текст грамотки пересказал он Семейке.

«Сия грамотка составлена тиуном Второй Пинежской волости Власием Двиняниновым и свидетельствует, что житель и уроженец оной волости Семейка Дежнёв сын Иванов поведения прилежного, храм во имя святого Стефана Пермского посещает исправно, на святое причастие и исповедь к настоятелю оного храма отцу Феодосию ходит также исправно. Ни в каких непотребных ересях, ни в каких дурных богопротивных поступках не замечен. Во всех крестьянских промыслах и ремёслах зело искусен. С лихими людишками не знается. Недоимок за хозяйством его семьи не значится. Сию грамотку подписал собственноручно Власий Двинянинов».

И Иван Дежнёв стал свидетелем, как тиун поставил под текстом витиеватую размашистую подпись.

Проводы Семёна были грустными. Мать причитала и исходила горючими слезами. Отец хмуро отмалчивался, насупившись. В доме Дежнёвых собралась вся деревня, самые близкие приходили с подарками. Агафоник с женой принесли большой шмат свиного сала — гостинец на дорогу. Брат скатал для Семейки новые пимы. Пришёл и Павел Свирин. Низко поклонился Семёну и сказал с затаённой робостью в голосе:

   — Не взыщи, соседушка, коль всё так нескладно получилось. Не кляни меня, старого дурака.

   — Полно, дядя Павел. Кто старое вспомянет...

   — Я ведь счастья для Ираидушки хотел. Думал, вот и породнимся с вами, Дежнёвыми. А тут кровопивец Власька мёртвой хваткой за горло взял. Батогами, долговой ямой грозился. Ираидушка-то и слышать не хотела об Игнашке, грозилась руки на себя наложить, в омут броситься, либо в петлю полезть. Я, злыдень окаянный, уломал её насилу.

   — Я тут ни при чём, дядя Павел. Не я ей жизнь сломал.

   — Вестимо, не ты. Мне перед Богом ответ держать. Бог уже наказал нас. Игнашка-то пустоцветом оказался. Как мыслишь, Сёмушка, может ли Ираидка руки на себя наложить?

   — Тебе лучше знать свою доченьку.

   — Знаешь, в чём Ираидка мне призналась?

   — Да нет большого желания узнать. Плакалась, наверное, что забрюхатиться не может.

   — Встречался я с дочкой вскоре после того, как свозил её свёкор к архангельскому лекарю. Рассказывала мне, что Власий после той поездки сынка люто возненавидел, не иначе как непутёвым слизняком не называет. А невестке как-то спьяна проговорился — пришибу как-нибудь сыночка никчёмного да на его молодой вдовушке и женюсь. Эх, сплоховал я, Ираидушка. Самому бы надо было тебя сватать, а не ради непутёвого сынка стараться.

   — А церковь такое разрешает, чтоб свёкор на вдовой невестке женился?

   — Не знаю. Это надо у отца Феодосия спросить.

Гости выпили все запасы медовухи и браги, какие ещё оставались в доме Дежнёвых. Желали Семейке счастливого пути в далёкую неведомую Сибирь. Приехал из села в санях-розвальнях отец Феодосий с псаломщиком, открыл часовеньку и отслужил напутственный молебен.

   — Во здравие раба Божьего Симеона! — трубно рявкнул священник.

Иван Дежнёв сам довёз сына прямиком лесными большаками до скованной льдом Северной Двины. Перекрестил и расцеловал напоследок сына, сознавая, что, скорее всего, они уже никогда не увидят друг друга. Там Семейка пристал к купеческому каравану, растянувшемуся длинной цепочкой по зимнику, накатанному по застывшей реке. Купцы везли разные товары из Архангельска в Великий Устюг. Опасались нападения лихих людишек, которых немало бродило по северным лесам, готовых пограбить богатые купеческие караваны. Поэтому двигались в сопровождении конного вооружённого отряда.

Пристали к каравану и ещё несколько мужиков. Один из них, Алекса, из-под Холмогор был чуть помоложе Дежнёва. Он производил впечатление мужика степенного, смышлёного и сразу понравился Семёну. В пути разговорились. Алекса признался, что в Сибирь его гонит беспросветная нужда в родительском доме. Местный богатей отобрал у отца за долги корову, часть надела. А тиун обложил семью обременительной трудовой повинностью. С богатыми-то он считается. Богатый хозяин может и откупиться от повинности. А Алекса с отцом принуждены были гонять плоты с лесом в Архангельск. Вот и решил он поискать счастья за Каменным поясом, не надеясь, что семья когда-нибудь выкарабкается из нужды.

Другой попутчик, немолодой уже мужик, крепкий и коренастый, словно ядрёный кряж, в добротном полушубке, первым подошёл к Дежнёву.

   — Давай знакомиться, что ли.

   — Отчего же не познакомиться, — сдержанно ответил Семён.

   — Чьих будешь?

   — Пинежанин я. Семён Иванов из рода Дежнёвых.

   — А я Корней.

   — Из каких краёв, Корней?

   — Северянин. Считай, что весь русский север, и Онега, и Двина, и Пинега, и Печора мне родные края.

   — Из гулящих людишек, что ли?

   — Считай, что из гулящих. Постоянного пристанища своего не имел. Скитался по белу свету. Нахлебался лиха.

   — Темнишь что-то, дядя. Непохож ты на гулящего. Полушубочек-то у тебя вон какой добрый. Да и шапка лисья... Не мужицкая шапчонка, скорее купеческая.

   — Так ведь добрых людей на свете много. Делились по бедности моей щедротами своими.

   — С этими вот, однако, не делились, — Семён показал на двух измождённых, в затрапезной одежонке мужичонков.

   — Эти убогонькие за себя постоять не умели, — убеждённо сказал его собеседник. — Интересы свои не блюли.

   — Не был ли ты, братец, в ватаге Федьки Гвоздя? — неожиданно спросил Дежнёв.

   — Что ты знаешь о Федьке? — в свою очередь спросил Корней настороженно.

   — Много чего слышал. О Гвозде весь русский север говорит как о знаменитом разбойнике. Ещё о справедливости его. Бедняков он-де не обижает, а грабит только богатеев, купцов, тиунов. А часть добычи раздаёт голытьбе. Верно это?

   — Мало ли что люди говорят... — уклонился от прямого ответа Корней. Он помолчал и произнёс, словно с неохотой: — Знавал Федьку. Характерами не сошлись. Сейчас он где-то на Вычегде, в строгановских владениях шалит. Шибко обидел его старый Строганов, Пётр Семёнович. Федька-то у него в дворовых холопах ходил. Провинился в чём-то. А ежели холоп в чём-то крупном провинился, у Строгановых один приговор — сечь беднягу до смерти. Да Федька избежал такой участи. Мужик он был сильный и отчаянный. Выломал решётку в темнице, пришиб стражника и убег в лес. Только его и видели. Многие строгановские холопы бегут кто за Каменный пояс, кто к разбойным ватагам пристают.

   — Занятно рассказываешь. А тебе, братец, приходилось бегать из темницы?

   — Приходилось однажды...

   — Что думаешь дальше делать?

   — Остепениться хочу, покончить с разгульной жизнью. И пристать к какому-нибудь одному берегу. Осесть в Тобольске или другом сибирском городе. Нести казачью службу, завести семью, плодить детей.

   — Бог в помощь, Корней.

Пока они беседовали, у одних саней в хвосте колонны произошла свалка. Несколько возчиков навалились на поверженного в снег тщедушного мужичонку в драном зипунишке и отчаянно колотили его. Мужичонка был тоже из приблудившихся. Он тихо всхлипывал и жалобно молил:

   — Ой, братцы. Пощадите, не надо...

Братцы никак не реагировали на мольбы избиваемого и продолжали своё дело.

Корней уверенно подошёл к сцепившейся кучке людей и зычно гаркнул:

   — Уймитесь, петухи! Семеро на одного. Не стыдно ли?

Мужики выпустили жертву. Один из мужиков с рыжей клинообразной бородкой объяснил:

   — Воришку бьём. С воза у Степаныча попытался котомку с харчишками украсть, да попался. Вот и поплатился сердечный.

   — Это правда? — строго спросил виновного Корней.

   — Лукавый попутал. От голода я поддался лукавому. Два дня крошки хлеба во рту не было, — лопотал мужичонка.

   — Понятно... — глубокомысленно изрёк Корней. — Значит, так порешим. Вы, мужики, расходитесь по своим местам. А ты, горемыка, айда со мной. Так и быть, накормлю тебя. Но коли другой раз попадёшься в воровстве, башку тебе оторву. И скажу всем, что так и было. Слышали, мужики?

   — Слышали-то слышали. Не глухие! — запальчиво выкрикнул чернявый, похожий на цыгана возчик. — А ты кто такой, чтоб раскомандоваться здесь?

   — Кто я такой? Об этом спроси у государя нашего Михаила Фёдоровича или у батюшки его, святейшего патриарха Филарета. Они тебе объяснят, коли ты сам такой недогадливый.

Мужики переглянулись и, вероятно, подумали, что этот властный человек в хорошем полушубке и лисьей шапке, наверное, большая шишка из купцов или бояр. Уж лучше с таким не связываться. А Семейке сказал Корней с глазу на глаз:

   — И ловко же я надул мужичков. Эх, святая простота! За кого они, думаешь, меня приняли?

   — Не иначе как за самого Федьку Гвоздя.

   — Это ты брось.

   — Шучу, шучу. Откуда я знаю, за кого тебя мужики приняли.

   — Только не за Федьку. Гвоздь повыше меня ростом будет. И белобрысый. А глаза у него бесцветные, словно на солнце выгорели. Это от того, что мать его зырянка.

   — Откуда тебе известны такие подробности?

   — А вот известны.

Корней спохватился и внезапно умолк от того, что сказал слишком много. Некоторое время молчал и потом снова заговорил:

   — Не подумай... Дружбы меж нами никакой не было. Федька человечище властолюбивое, одним словом, атаман. Привык быть над всеми ватажниками, всё решать самолично. Чужих советов не терпит, может и близкого и верного человека ни с того ни с сего обидеть. Боюсь я за Федьку.

   — Отчего же?

   — Строгановы давно за ним охотятся. Объявили огромную награду тому, кто Гвоздя изловит и Строгановым выдаст. Пётр Семёнович грозится Федьку на площади Сольвычегодска принародно батогами забить, а потом тело его бездыханное псам бездомным на съедение бросить. Боюсь, что какой-нибудь продажный иуда строгановскими серебрениками прельстится и выдаст Фёдора.

   — Думаешь, найдётся такой иуда?

   — Кто-нибудь из кровно обиженных.

Два приблудных задрипанных мужичонка, один из них и попавшийся на краже котомки с харчишками и за это зло побитый, оказались из архангельской портовой голытьбы. Слабые, изнурённые нуждой, они не могли рассчитывать на сносный заработок. Ни один промышленник не хотел их брать в команду коча, в дальнее плавание. Не годились они ни в качестве портовых грузчиков, ни корабелов, ни строительных рабочих. К тому же оба не знали грамоты, и ни один купец не брал их к себе на службу. Пробивались случайными заработками, приходилось чистить нужники у городских обывателей, вывозить падаль в ближайшее болото, а то и стоять с протянутой рукой на паперти. От отчаяния решили податься в Сибирь, не накопив ни деньжонок, ни харчишек на дорогу.

Великий Устюг раскинулся на высоком берегу реки Сухоны у слияния её с рекой Юг. Обе они, сливаясь, образуют Северную Двину.

Город показался Дежнёву большим, раскинувшимся на обширном пространстве, пожалуй, не уступавшим по своим размерам Архангельску. Только Архангельск оказался более оживлённым, этакой огромной строительной площадкой, которая оживлялась стуком топоров, визгом пил, дружными возгласами плотников, грузчиков. Устюг был тоже оживлён, только эта оживлённость не сразу бросалась в глаза, и строительство велось не столь широко. Но всё же велось.

Великий Устюг был крупным торговым и административным центром. Город пережил бурную историю. Знал он набеги новгородских ушкуйников, бывал втянут в кровавые княжеские усобицы, страдал от набегов вятичей и черемисов, моровой язвы и пожаров. Но выстоял Великий Устюг, отстраивался после опустошительных пожаров, рос, украшался новыми храмами и хоромами, встречая заморских гостей-купцов.

Городские постройки, как могли заметить Семён Дежнёв и его спутники, были преимущественно деревянными. Интенсивное каменное строительство началось здесь несколько позже, с середины XVII века. Опись, составленная в 1630 году, именно в том самом, когда прибыл сюда Семён Иванович и стекались тут отовсюду по призыву воеводы люди, даёт нам наглядное представление о Великом Устюге. Собственно город состоял из детинца-кремля и примыкавшего к нему с запада Большого острога. Их окружали бревенчатые стены с башнями. В некоторых башнях были проезжие ворота. Общая протяжённость городских стен достигала трёх с половиной километров. Парадным въездом в город служили ворота в северной стене детинца. Через них и въезжал караван, а с ним и Семён Дежнёв. Над воротами он мог увидеть образ Спаса Нерукотворного. Поэтому ворота и назывались Спасскими. Через подъёмный мост можно было попасть в торговую часть города, где находились лавки и палаты купцов, была сосредоточена вся деловая часть города. Купеческие хоромы заметно отличались от бедного люда, они строились в два, а то и в три этажа, украшались нарядными крылечками, галереями-гульбищами, резными карнизами, башенками. Резьба была затейливая, напоминавшая тонкое кружево. Вокруг хором теснились хозяйственные постройки, амбары, конюшни. Улицы были кривыми и узкими. Сходились они к городским площадям, украшенным храмами. Храмов было много, великое множество. Семён пытался сосчитать все, попадавшиеся на пути, да бросил — сбился со счёта. Строились церкви преимущественно деревянные, приспособленные лишь для службы летом. В детинце находились воеводские палаты, архиерейский дом, административное здание и главная городская площадь, где горластые бирючи-глашатаи с высокого крыльца воеводской канцелярии выкрикивали распоряжения воеводы и царёвы указы. В остроге размещался гарнизон, хранились боеприпасы, продовольствие, находилась и воеводская тюрьма, куда иной раз попадали мелкие людишки за всякие непотребные поступки.

Прибывшие на сибирскую службу поморы должны были явиться в канцелярию воеводы. В просторной избе, заставленной рабочими столами и сундуками с бумагами, трудились подьячие. Один из них, сухопарый долговязый мужик с реденькой клочковатой бородкой, принял у Семёна и Алексы грамотки, читать их не стал и отложил в сторонку. Как ни странно, оказалась грамотка и у Корнея, названного Корнеем Кольчугиным, сыном Герасимовым. Что-то заинтересовало подьячего, и он спросил пытливо:

   — Кто подписал грамотку-то?

   — Читай, коли грамотен.

   — Там написано — за Кемского тиуна подьячий воеводы города...

   — Всё правильно.

   — Постой, постой. Кемь на Белом море. Кемская волость, я слышал, Соловецкому монастырю пожалована. Не из беглых ли ты монастырских крестьян, Корней?

   — Эй ты, серость необразованная, чернильная твоя душонка...

   — Но, но. Ты не очень-то... За неуважение к властям можно и в острог угодить.

   — Так ведь знать надо. Кемь и впрямь на Белом море. А то Кема, река, что в Белоозеро впадает. Когда-то эти владения кемских князей были.

   — Почему тиун грамотку не подписал?

   — На богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь отправился. Вот я и в канцелярию белозерского воеводы обратился. Видишь, подпись его подьячего.

   — А не врёшь?

   — А зачем мне врать?

А два убогих мужичонка, тот, который был побит за кражу котомки с харчишками, и другой, переминались с ноги на ногу и что-то бессвязно лепетали.

   — Где наконец ваши грамотки? — нетерпеливо прикрикнул на них подьячий.

   — Так ведь... Вот какая оказия.

Семёну стало жаль убогих, и он высказался:

   — Могу поручиться за обоих. Служили у купца Воскобойникова. Встречал их в Архангельске. Мужики характера кроткого, работящи.

   — Откуда тебе это знамо?

   — Сам служил у Воскобойникова. На коче его в Мангазею плавал. Купец предлагал остаться у него на службе.

   — Можешь не продолжать. Знаем, кто такой Воскобойников. Знатный гость.

   — Что делали у купца? — спросил подьячий у мужичков.

   — Всякое по хозяйству приходилось, — заговорил, оживившись, побитый. — Истопниками были, двор убирали.

   — Ладно, ладно, — остановил его подьячий. — Ты ещё расскажи нам, как нужники у купца чистил.

   — Чистил однажды, батюшка. Было такое дело.

   — Где же ваши грамотки? — повторил настойчиво свой вопрос подьячий.

   — Да вот такое нехорошее дело получилось, дьяче... Устали в дороге, присели на краешек саней и задремали... Я и выронил берестяной короб. А в нём была грамотка и моя, и спутника моего. Может, кто и подобрал короб. Верно я говорю?

Последние слова относились к другому убогому мужичонке. Тот радостно встрепенулся и залепетал:

   — Так, батюшка. Истинный крест так. Упал короб с воза. Оба побожиться можем.

   — Цыц, убогие, — прикрикнул на них подьячий, — на что мне ваша божба? Недорого она стоит.

От мужичков он отстал и пустился в объяснения:

   — Пару деньков отсыпайтесь с дороги. А потом приходите сюда. Старшой с вами беседовать будет. Познакомится с каждым, посмотрит, на что вы способны. И тогда внесём вас в реестр. С того момента можете считать себя сибирскими казаками. Вот так.

   — Когда отъезд? — поинтересовался Корней.

   — Как только весенний ледоход пройдёт. Путь ваш будет долгий, нелёгкий. И реками, и лесными тропами, и горными перевалами, и снова реками.

Далее подьячий объяснил, что до отъезда или, вернее, до отплытия всех прибывающих определяют на постой к устюжанам, кто почище — в зажиточные дома именитых мастеровых, сирых и убогих — в дома поплоше. И пока все они будут использоваться на разгрузке караванов, строительстве лодок и баркасов и всякого рода других работах.

После такого пространного объяснения подьячий крикнул какого-то Сергуньку. На его зов прибежал из соседнего помещения юркий подросток — рассыльный.

   — Слушай меня, раб Божий Сергей, — начал подьячий. — Сведёшь этого служилого к Гришке Черникову на посад.

Это относилось к Семёну Дежнёву, который определялся на постой к известному в городе мастеру-чеканщику, изготовлявшему всякие искусные червлёные изделия из серебра и золота. Отсюда он и прозвание носил Черников.

   — Дорогу к Гришке знаешь?

   — Как не знать, батюшка, — отозвался парень. — Это в приходе Фёдора Стратилата.

   — Вот, вот... Погоди-ка. К Григорию можно и двух постояльцев определить. Изба у него просторная. И живёт безбедно.

   — И Строгановы Гришку неплохо подкармливают, — вмешался другой подьячий.

   — Пусть пойдёт со мной Алекса Холмогоров, — предложил Дежнёв.

   — Будет по-твоему, — согласился первый подьячий, принимавший решения. — А тебя, Корней, может, к Серебреникову определим?

   — Не утруждайся, — возразил ему Корней. — Есть у меня в Устюге старый дружок один. Примет, надеюсь.

   — Кто же это дружок твой?

   — Купчишка один, Гуслянников.

   — Ого! С каким именитым человеком дружбу водишь, — изумлённо выговорил подьячий. — Этот же по богатству своему только Строгановым уступит.

   — Путаешь, голубчик. То Гусельников, богач первостатейный. Где уж нам в друзья к такому толстосуму набиваться. Речь веду о Гуслянникове — купчишка так себе...

   — Ах, этот? Дорогу к нему сам найдёшь?

   — Найду, коли напомните, в каком приходе он живёт.

   — Сергунька, подскажи.

Всеведущий Сергунька напомнил — Гуслянников живёт в приходе Иоанна Крестителя, соседнем с приходом Фёдора Стратилата.

   — А что будем делать с вами, сирые, убогие? — с издёвкой в голосе спросил подьячий архангельских мужиков.

   — Как порешишь, батюшка. Воля твоя, — залепетали оба.

   — Вот ведь какое дело... В приличный дом вас пускать негоже.

   — Как тебе угодно.

   — К плотникам вас определим. На лодейный двор. Да вот скажете хозяевам своим, что получат из казны провиант на прокорм постояльцев, как только внесём вас в реестр.

Вышли из воеводской канцелярии и зашагали по узким извилистым улочкам кремля к южным воротам. Мужички истово благодарили Семёна за находчивость. Вот нашёлся, выручил добрый человек. А ведь и обмана-то большого здесь не было. Действительно, однажды они носили дрова и убирали двор у Воскобойникова. Дежнёв отмахнулся от них и поотстал от остальных вместе с Корнеем.

   — Ты впрямь с Кемы-реки?

   — Никогда не был ни на Кеме, ни в Белоозере.

   — Откуда же у тебя такая грамотка?

   — Эх, святая простота... Позолотишь хорошо лапу, любой грамотей тебе что угодно напишет. Что ты сам архангел Гавриил или воскресший Малюта Скуратов.

   — Понятно.

Григорий Петрович Черников занимал просторный дом на подклети, украшенный, как многие зажиточные северные дома, затейливой резьбой. Двор его отделяли от улицы высокие тесовые ворота с крышицей. В пристройке к задней части основной избы помещалась мастерская с плавильной печью.

Рассыльный долго колотил деревянной колотушкой в ворота, пока не послышался скрип шагов по дощатым тротуарам и не вышел сам хозяин, не старый ещё человек в кожаном фартуке.

   — Кого Бог послал? — спросил он, открыв калитку и пытливо разглядывая вошедших.

   — Вот два постояльца. По повелению воеводы, — пояснил рассыльный.

   — Простите великодушно, что ждать вас заставил. Не мог от печи отойти. Металл плавил. Плавка, знаете ли, штука хитрая, тонкая. Нарушишь положенное время, всю работу испортишь. Проходите в дом, гостями будете. Откуда пожаловали в наш Устюг?

   — Я с Пинеги, спутник мой холмогорский, — ответил за себя и за товарища Дежнёв.

   — За Каменный пояс собрались?

   — Точно.

   — А я, услышав стук, подумал — уж не Строганов ли это?

   — Сам?

   — Нет. Старик теперь редко из Сольвычегодска выбирается. Пётр, младший сынок Семёна Аникиевича, должен вот-вот пожаловать.

Вошли в верхнюю избу, чистую, светлую. Печи были с лежанками и дымоходами. Поэтому никакой копоти, какая оседает на стенах, на потолке в курных избах, в доме не было. Одна из печей была облицована узорчатым изразцом. Широкие половицы прикрывались узорчатыми половиками. В красном углу лампада освещала тусклым светом образа в тяжёлых серебряных окладах.

   — Моя работа, — пояснил Черников, указывая на образа. — Я ведь и чеканщик. Иногда и окладами занимаюсь. В нашем приходском храме мой оклад на престольном образе.

Хозяин предложил постояльцам скинуть полушубки и шапки, провёл к умывальнику, а потом пригласил к столу.

   — Небось проголодались с дороги. Уж не взыщите, чем богаты...

Стол накрывали три хозяйских дочери, тоненькие, стройные, как стеблинки. Младшей было на вид лет пятнадцать, две другие постарше. Сыновей Бог Черникову не дал, о чём он постоянно сокрушался. Хозяйка к столу не вышла — прихварывала. Кроме своих за столом оказались два подмастерья. Один из них был строгановским человеком. Григорий Петрович представил их:

   — Мои ученики, Фрол и Василий. Фрол устюжанин. Василия прислал ко мне на выучку старший Строганов. Задумал перенять устюжские ремесла и у себя в Сольвычегодске изготовлять всякие красивые вещицы, чтобы сбывать по всей России. Меня не раз уговаривал к нему на Вычегду перебраться. Да не решился принять столь лестное предложение. Трудно уже мне на старости лет насиженное место менять.

   — Какой же вы старик? — возразил ему Алекса.

   — Это с какой стороны посмотреть... Годков вроде бы и не так много. Ещё и пятидесяти нет. А трудишься с рассвета до заката, не разгибая спины. Вот и износился преждевременно. Силы растерял.

Черников прочитал молитву, и все приступили к еде. Ещё не покончили с обедом, как раздался настойчивый стук в ворота.

   — Никак, Строганов пожаловал! — воскликнул Григорий Петрович. — Васенька, выйди, посмотри, кто там. И если это Пётр Семёнович, проведи его сюда.

Это действительно оказался младший Строганов. Черников вышел ему навстречу.

   — Дорогой гостюшка, не побрезгуй нашей трапезой. Просим к столу. Это постояльцы мои. На сибирскую службу поступают.

   — Доброе дело затеяли, мужики, — приветливо сказал Строганов. — За стол, пожалуй, присяду, отдохну малость с дороги. Но от еды увольте. Предстоит мне, чую, обильная трапеза у воеводы. От кваску домашнего не отказался бы.

   — Настенька, мигом неси жбан кваса из погреба для дорогого гостя, — отдал распоряжение старшей дочери Черников. Настасья проворно вскочила из-за стола и упорхнула.

   — Как заказ мой? Порадуешь? — спросил Строганов.

   — Непременно порадую, — ответил мастер. Он тоже вышел из-за стола, открыл один из сундуков, достал из него сундучок поменьше из кедрового дерева, красиво отполированный. В сундучке оказались серебряные кубки, два десятка. Черников поставил их в две шеренги перед заказчиком. Кубки ещё не успели потемнеть и сверкали зеркальным блеском. Разукрашены они были тонким выгравированным червлёным узором, воссоздающим виноградную лозу.

   — Хорошая работа, ничего не скажешь. Порадовал, Григорий Петрович, — сказал Строганов, взяв один из кубков и с восхищением разглядывая его. — Вот тебе за труды, как условились.

Он вынул из-за пазухи увесистый кожаный мешочек на шнурке, туго набитый серебряными монетами, и протянул Черникову.

   — Балуете, Пётр Семёнович, — сказал из приличия мастер.

   — Выучишь Ваську, возьми в руки первое его изделие, выполненное самостоятельно... Смогу убедиться, что вещица получилась добротная, получишь ещё свой куш за то, что был усердным Васькиным учителем.

   — Постараемся, Пётр Семёнович. Василием я вполне доволен. Парень способный, работящий и уроки легко схватывает.

   — Неспособного мы бы тебе в ученики не отдали.

Строганов сердечно благодарил Григория Петровича за выполненную работу, которая ему не просто понравилась, а вызвала восхищение. Даже расцеловал его по-простецки, а Василия потрепал по плечу. Хозяин проводил знатного гостя до санок, Василий нёс вслед за ним сундучок с кубками.

Дежнёв подумал: вот ведь каков он, Строганов. Ох, не прост, не прост. Добряк, щедрая душа, и простак — это только внешняя оболочка. А какой он на самом деле? Черников-то знает. Ведь какую силу да власть забрали Строгановы в крае. Пожалуй, сам воевода постарается всячески угодить такому всесильному семейству.

Девушки убрали со стола. Подмастерья удалились в мастерскую. Вернулся Черников и сказал постояльцам:

   — Вам горница приготовлена. Отдыхайте. Небось устали с дороги.

Алекса сразу воспользовался приглашением и отправился отдыхать. Дежнёв же не пошёл спать вслед за товарищем, а хотел потолковать с Григорием Петровичем наедине.

   — Мастерство ваше от родителя передалось? — спросил он Черникова.

   — От батюшки. Великий умелец был.

   — Вы коренные устюжане?

   — Нет, новгородские мы. Когда Иван Грозный Великий Новгород погромил, жестокое избиение новгородцев учинил, семья наша с Божьей помощью уцелела. В погребе отсиживались, а потом бежали на Север. Были и другие новгородцы, среди которых и искусные мастера, нашедшие убежище в Устюге. Здесь у батюшки моего и других умельцев ученики появились. Некоторых Строгановы в Сольвычегодск переманили.

   — Что за люди эти Строгановы?

   — Не ведомо тебе разве — первые богачи на Севере. Владельцы огромных угодий, солеварниц, железоплавилен, кузниц. Держат в руках торговлю с Сибирью.

   — Ведомо, что первые богачи. Ну, а каковы они вообще?

   — Не просто ответить. Как бы две личины у них. Видел только что здесь Петра? В простоватой одежонке, меня облобызал запанибрата, деньгами швыряется... Заказы свои оплачивает щедро — не могу пожаловаться. И все Строгановы такие. Широкие русские натуры, щедрые, деятельные. Пыль в глаза умеют пустить. Сольвычегодск красивыми храмами украсили. Такие хоромины себе отгрохали, трёхэтажные, с башнями — не купеческие — царские палаты. Московский государь Михаил Фёдорович с ними считается. Пожаловал Строгановым титул «именитых людей». Это означает, что Строгановы не могут теперь быть судимы обычным воеводским судом. Только сам царь им судья.

   — Ты сказал, Петрович, Строгановы двулики. Я увидел пока только одну личину. А какова вторая личина?

   — Алчны непомерно, мстительны и жестоки к тем, кто им дорогу перешёл. Скольких соседей разорили и владения их к своим рукам прибрали. Скольких купцов, кои путались у них под ногами, по миру пустили. Попробовал бы ты Строганова против шерсти погладить...

   — Что бы тогда?

   — А думай сам. Молчу. Грех о благодетелях плохо говорить. Как бы там ни было, Строгановы заказчики мои щедрые, кормильцы мои, можно сказать.

Дежнёв понял, что более ничего не добьётся от Черникова, что касается строгановского семейства, и постарался перевести разговор на другую тему.

   — Что-нибудь о Федьке Гвозде слышал?

   — Кто же о нём не слышал?

   — Думаешь, изловят его Строгановы?

   — Думаю, изловят. Что задумали они, так оно и непременно будет. Никаких денег не пожалеют, чтобы добиться задуманного. Надо бы Федьке уйти за Каменный пояс, затеряться в сибирских просторах, затаиться, имя сменить. Да не таков он, говорят, упрямец. Да и Строгановы великие упрямцы. Вот и нашла коса на камень.

Отоспавшись досыта, Семён с Алексой явились в воеводскую канцелярию. Там уже собралось немало других северян, пожелавших завербоваться в сибирскую службу. Узнали, что формируется большая партия новобранцев — казаков, которая и выступит в поход ранней весной, как только пройдёт ледоход. С каждым беседовал старший подьячий, немолодой уже, плотный, коренастый мужик с окладистой седоватой бородой. Просмотрев грамотку Семёна, он стал расспрашивать, в каких ремёслах пинежанин искусен, умеет ли хорошо плотничать, мастерить всякую домашнюю утварь, мебель, может ли скатать пимы.

   — От отца научился бондарному делу, — ответил Семён. — Могу кадушку смастерить. Отсюда и прозвание наше Дежнёвы. И плотничать научен. Избу срубить, аль дощаник построить сумею. На то мы и поморы. А пимы больше брат катал.

   — Это хорошо, коли дощаник построить можешь, — поощрительно сказал старший подьячий. — Занесём тебя в реестр, и пойдёшь трудиться на лодейный двор.

Туда же записал и Алексу Холмогорова. Корней Кольчугин, как это неожиданно обнаружилось, оказался грамотеем, и его поставили в команду писцов. Корней не возражал. Убогих мужичков поставили на нехитрую работу — конопатить и смолить лодки и дощаники.

Вот так и началась трудовая жизнь Семёна Ивановича Дежнёва на лодейном дворе. Тем временем наступала ранняя весна. Реки ещё были скованы льдом, и по ним продолжали прибывать обозы с товарами и новобранцами. Но днём начинало припекать солнце, и при солнцепёке появлялись лужицы. Сугробы оседали, становились рыхлыми, податливыми. Ночью ещё случались заморозки.

Возвращался домой к Черникову Семён поздно. По пути заходил в соседний храм, если там шла вечерняя служба, и молился за здравие родных. В доме Григория Петровича он старался не сидеть без дела: колол дрова, приносил воду из колодца, а если выдавалась возможность, присматривался к работе хозяина и его учеников. Он наблюдал, как искусные руки Черникова наносили на поверхность чаши, бокала или шкатулки искусные узоры, процарапанные бороздками, которые заливались потом чернью. Требовались точный глазомер, предельная аккуратность и ловкость рук. Одно неосторожное движение, и тончайший узор мог оказаться безнадёжно испорченным.

   — Из тебя мог бы получиться неплохой мастер, Семён, — не раз говаривал ему Черников.

   — Это почему же ты так решил, дядя Григорий?

   — Вижу твой интерес к делу, наблюдательность. И человек ты старательный, работящий. Пошёл бы ко мне в ученики?

   — Стар я, чтобы в учениках ходить.

   — Не скажи. Я постарше тебя был, лет тридцати с лишком, а всё ещё в учениках у тятеньки ходил.

Вновь и вновь приезжал молодой Строганов, делал Черникову очередной заказ, интересовался успехами Василия. С Дежнёвым встречался как со старым знакомым, приветливо здоровался.

Однажды Дежнёв стал свидетелем такого разговора между Григорием Петровичем и Строгановым.

   — Тут дело такое деликатное, Пётр Семёнович. Семейное дело, можно сказать... Если позволите...

   — Да что там такое? Говори.

   — Деликатное дело.

   — Да не томи ты. Разве я кусаюсь, яко серый волк?

   — Василий-то ваш... Приглянулась ему моя старшенькая.

   — Приглянулась? Только и всего?

   — И Василий ей люб. Руки у парня золотые. Бог сыночков-то мне не дал. Я бы Василию заместо отца родного... Ни одного секрета нашего искусства не утаю от него. Если на то ваше доброе согласие будет, почему бы и не оженить молодых?

   — Почему бы не быть нашему строгановскому согласию, коли любы друг другу? Пусть Васька заканчивает ученье. В качестве испытания сделает собственноручно отменную вещицу, блюдо например. А там и свадебку сыграем. Хочешь, посаженным отцом на той свадьбе буду?

   — Как не хотеть? Милость-то какую оказываете нам, простым людишкам, Пётр Семёнович.

   — Не прибедняйся. Это ещё не вся наша строгановская милость. Дом молодожёнам подарим. Пусть все знают, какие мы, Строгановы, щедрые к полезным людям, как таланты ценим.

   — Уж не знаю, как и благодарить вас, батюшка.

   — Рано ещё благодарить. Пока учи Ваську.

А Дежнёву Черников оказал свою услугу, непрошенную. Пришёл к начальнику лодейного двора, где корабелы мастерили лодки, дощаники, баркасы, стоял стук топоров, пахло свежими сосновыми досками и смолой. Начальник лодейного двора подчинялся непосредственно воеводе и считался как бы на государственной службе, хотя имел от строительства плавающих средств немалую свою купеческую выгоду и считался одним из богатых людей Устюга.

   — Отпускал бы ты, батюшка, Семёна Дежнёва через день в помощь мне, — сказал ему Черников.

   — Это почему же я должен отпускать его? Десятник о нём хорошо отзывается. Старательный, говорит, мужик.

   — Не был бы старательным, не просил бы о нём. Не мне, Строгановым удружишь. Большой заказ для них выполняю. Люди-то какие знатные.

   — Да уж знаю, что за люди.

   — Считай, что Пётр Семёныч за Дежнёва тебя просит. Разве тебе этого мало?

   — Ну, коли сам Пётр Семёныч...

   — Значит, договорились?

Начальник лодейного двора промолчал в знак согласия. Семён мог теперь присматриваться к работе Черникова и его подмастерьев, выполнял кое-какие несложные работы, научился плавить серебро и заливать в формы, наносить чернь по узору, шлифовать готовые изделия. Чернью покрывали не только золотые и серебряные чаши, блюда, ковши, бокалы, но и женские украшения и оклады к иконам. Чернь ложилась на поверхности предмета тонким и узорчатым орнаментом. Перезнакомился Семён Иванович и с мастерами, жившими по соседству в посаде. Резчики по дереву создавали красивую мебель, сундучки, ларцы для богатых купцов и чиновных, для самого воеводы, различные ювелирные изделия и утварь, царские врата для храмов, представлявшие сложные рельефные композиции. Дежнёв знал, что нередко в храмах Северного края можно встретить скульптурные изображения святых, что, вообще-то говоря, противно православным церковным канонам. Но для талантливых мастеров, мыслящих земными категориями, эти каноны оказывались тесными, и они смело обходили их. Сложилась в Устюге и своя самобытная школа иконописной живописи. Бывая в устюжских храмах, Семён Иванович вглядывался в лики святых и улавливал их карающий гнев, поучающую доброту, житейскую мудрость. Черников рассказывал ему, что работы устюжских иконописцев украшают не только многочисленные храмы города, но и пользуются спросом по всей России.

С повышенным любопытством бродили поморы, и в их числе Семён Дежнёв, по лавкам, разглядывали творения рук устюжан, работы по финифти и филиграни, литые и кованые предметы, изделия из гипса и бересты, дивились и восхищались. Бывало, встречали они в лавках и иноземных купцов, падких на чернь, финифть и другие русские диковинки.

Однажды Дежнёв встретил в торговых рядах Корнея Кольчугина, который тоже с любопытством разглядывал изделия устюжских мастеров.

   — Всё ругаюсь с чернильными душонками. Ох и не люблю же их, крючкотворцев, — сказал Корней. — А ты как?

Семён рассказал о своём житие-бытие в доме Черникова, похвалил хозяина и вспомнил о своём разговоре с ним насчёт Федьки Гвоздя.

   — Уверен Григорий Петрович, что Строгановы рано или поздно схватят Федьку. Денег на это не пожалеют.

   — Я тоже так думаю.

   — Предупредить бы Гвоздя. Пусть бы за Каменный пояс уходил, в Сибири затаился.

   — Не советовали ли ему люди то же самое, о чём и ты говоришь! Да бесполезно Федьке давать советы. Упрям, самонадеян. Вот, говорит, посчитаюсь со Строгановыми, тогда и в Сибирь утеку.

С Черниковым Семён Иванович сблизился, даже подружился. Нередко Григорий Петрович беседовал с ним по душам, откровенно рассказывал о том, что волнует верхушку устюжского общества. Со многими именитыми купцами Черников был близок, и они заходили к умельцу запросто. Был вхож Григорий Петрович к самому воеводе, человеку умному, проницательному и бывалому. От хозяина Дежнёв узнал, что воевода собирал в своих палатах всех самых богатых купцов Великого Устюга, были и Пётр Семёнович Строганов и кое-кто из архангельских и вологодских, оказавшихся в ту пору в городе.

Воевода призывал купечество поддержать благое дело заселения и освоения Сибири русскими людьми. Поддержать щедрыми вкладами на снаряжение новобранцев, вооружение, строительство крепостей, речных судов. Богата Сибирь-матушка, беспредельно богата, говорил воевода. И зарятся на эти богатства не только русские люди, но и иноземцы, особливо англичане. Напомнил он, что ещё при жизни Ивана Грозного, в августе 1558 года, прибыл в Холмогоры английский корабль Ричарда Ченслера. Из Холмогор направился он в дальнее путешествие вглубь Московии и достиг Москвы, где и был радушно принят и обласкан московским царём. Выезжая в обратный путь, английский мореплаватель располагал грамотой царя Ивана на право свободной торговли с русскими.

Примеру Ченслера последовали и другие англичане. Через некоторое время его спутник Уильям Бэрроу совершил плавание к Кольскому берегу на небольшом судне. Он достиг Новой Земли и пытался пройти далее на Восток. Но намерение это не осуществилось из-за сплошных заторов льда. Бэрроу зазимовал в двинском устье. У русских поморов он интересовался сведениями об условиях плавания в устье Оби.

Из посольского приказа в Москве устюжскому воеводе сообщали о намерениях англичан открыть северо-восточный проход в Китай и другие восточные страны. Дану русских людей, живших в те времена, возникали те же дерзкие намерения. Ходили в Европе слухи о каком-то загадочном проливе, разделявшем Азию и Америку. Один итальянский картограф назвал этот пролив Аниан. Были ли слухи об этом неведомом проливе основаны на каких-то реальных фактах или основывались на здравых догадках учёных, либо это был досужий вымысел мечтателей — никто толком не мог сказать. И русские мореплаватели задавали себе вопрос: а если плыть всё дальше и дальше на Восток по Студёному морю, не достигнешь ли пролива, который выведет тебя в тёплые моря? Как русские люди, так и иноземцы хотели найти ответ на этот вопрос, пускаясь в дальние и рискованные плавания. Но обычно неблагоприятная ледовая обстановка не давала возможности мореплавателям дойти дальше острова Вайгач или обского устья.

Проникали в воды, омывающие русский Север, корабли не только Англии,но и других западноевропейских стран. Голландский мореплаватель из Амстердама Вильям Баренц, веривший в существование Анианского пролива, попытался открыть северный морской путь в Китай. Он принимал участие в двух морских экспедициях, достигших Новой Земли, и в 1594 году прошёл через Вайгачский пролив в море, которое ныне называют Карским. Через два года он отправился в новое плавание в качестве главы экспедиции. Оно оказалось для голландских мореплавателей трагичным. Корабль, затёртый льдами, зазимовал у Новой Земли. Здесь путешественники провели в страшных лишениях холодную арктическую зиму, питались мясом белых медведей и песцов и страдали от холода. Но и на следующее лето льды не рассеялись. Экипаж вынужден был бросить неподвижный корабль, затёртый льдами, и, достигнув воды, добираться до материка на двух утлых челноках. Пять участников экспедиции, в том числе и сам Баренц, погибли в пути от истощения. Оставшиеся в живых добрались с превеликими трудностями до Колы.

О злополучной судьбе голландцев Дежнёв слышал от кормчего, когда плавал в Мангазею. В молодости кормчий встречал этих иноземных мореплавателей, исхудавших, истерзанных горькой судьбой в Коле.

— Не станем умалять отваги сиих достойных скитальцев, и англичан, и голландцев, — говорил воевода. — Но поразмыслите, други мои. Сии моряки, кто бы они ни были — англичане, голландцы, служили тем, кто правил Англией или Голландией. А эти всесильные и богатые люди хотят проникнуть в глубь Сибири, воспользоваться её богатствами, опередить нас, русских.

   — Не бывать этому! — заносчиво воскликнул Строганов.

   — Не бывать, — хором подхватили другие.

   — Я тоже так считаю, — произнёс воевода. — Вот и давайте осваивать матушку Сибирь, заселять её русскими людьми, направлять туда торговые караваны. Опередим иноземцев. Вот и прошу вас, купечество. Помогите казне вкладами своими. А Сибирь принесёт вам великие выгоды.

   — Поможем! — выкрикнул Строганов, и вслед за ним и другие откликнулись на призыв воеводы. — Конечно, поможем, коли дело-то сулит великие выгоды.

Кончался ледоход. Разлившиеся реки затопили прибрежные луга. По Двине плыли к Белому морю последние льдины. Сталкиваясь, они разламывались на мелкие куски и растворялись, не доплыв до Двинской Губы. Под весенним солнцем льдины становились рыхлыми, ломкими. Появились почки на деревьях — берёзе, черёмухе, олынаннике, пробивалась ранняя весенняя трава, казавшаяся глянцевито-яркой. Оживлённей становились птичьи голоса, сливавшиеся в разноголосый хор.

Уже немного дней оставалось до отъезда. Воевода устроил общий смотр новобранцев, отправляющихся в Сибирь с первой партией. А Черников однажды пригласил Дежнёва для откровенного разговора.

   — Пойдём в мастерскую, — предложил он. — Там девицы мои не будут любопытствовать.

Подмастерья уже удалились на покой — натрудились за день. Григорий Петрович начал без предисловий:

   — Оставался бы ты, Семён, у меня. Выучил бы тебя, хорошим умельцем сделал. Задатки в тебе добрые вижу, и глаз у тебя острый, и рука твёрдая, и старанье есть.

   — За добрые слова спасибо, Петрович.

   — Что мне твоё спасибо? Согласен или нет? Так прямо и скажи.

   — Я же в реестре. Казак я теперь, на государевой службе.

   — Это не твоя забота. Поговорю со Строгановым, а он с воеводой. Строганов мне не откажет, а воевода — Петру Семёновичу... Знаешь, какая сила влиятельная Строганов на русском Севере?

   — Знаю, Петрович.

   — Женился бы ты на моей второй доченьке, Аксюшке. И вошёл бы в мой дом заместо сына родного. Своих-то сынков Бог нам с супружницей не дал. Аль плоха моя Аксюшка?

   — Не спорю. Всем пригожа ваша Ксения.

   — Сговорились? Будешь помощником моим и наследником. Дело расширим.

   — Нет, Григорий Петрович. Не сговоримся мы. Раз уже в жизни я обжёгся. Сердечные раны не скоро заживут, чтоб я мог о семейном счастье думать. Настроил себя — буду скитальцем-сибиряком. Может быть, там когда-нибудь и оживу вновь, забуду свои горести.

   — Воля твоя, Семён. Я ведь хотел как лучше.

   — Понимаю. И доброты твоей, дядя Григорий, не забуду.

А в воеводской канцелярии Великого Устюга подьячие скрипели гусиными перьями, выводили каллиграфическим почерком с завитушками на толстой шершавой бумаге имена. Вот и закончен реестр всей очередной партии новобранцев — полтораста имён. Среди них и Семён Иванович Дежнёв с Пинеги. Дважды переписывали реестр писцы, задали работу и Корнею Кольчугину. Одна его копия пойдёт с партией к тобольскому воеводе, вторая будет отослана с гонцом в Москву. А первоначальный список будет храниться под замком в окованном железом сундуке в воеводской канцелярии Устюга. Людей отбирали на сибирскую службу не слишком придирчиво. Лишь бы увечным и хилым не был или беглым ворюгой, разыскиваемым сыскными приставами. Да разве каждому заглянешь в душу? Проникали в ряды новобранцев всякие великие шаромыжники, прикрываясь благообразной личиной, хотя на совести и были всякие воровские дела. Разве насытишь Сибирь — прорву бездонную людишками? Просят людишек сибирские воеводы, слёзно просят. Нужны они и Тобольску, и Тюмени, и Березову, и Енисейску, и Томску, и Кузнецку, и далёкому Туруханску. Всё новые и новые города и остроги основываются русскими людьми по мере их продвижения на Восток.

4. ЧЕРЕЗ КАМЕННЫЙ ПОЯС

Наступил день проводов. Последний торжественный смотр на главной площади города. Выстроились шеренгами молодцы один к одному, рослы, плечисты. Кто статью не вышел, того в заднюю шеренгу, чтоб общего благолепия не портил. А вокруг толпятся горожане: мастеровые, торговые, подьячие, духовенство. В пёстрой толпе мелькали и сермяги гулящих людей, и рубища нищих, и форменные кафтаны стражников, и купеческая одежда из доброго сукна, и женские кацавейки, и чёрные монашеские рясы. Вышел на крыльцо воеводского дома сам воевода медленной тяжёлой поступью, как и положено его высокому сану. За ним дьяки, сотники, соборный протопоп в полном облачении с дьяконом. Въедливо оглядел шеренги воевода, остался доволен статью поморских парней и мужиков. Сказал краткое напутственное слово. Служите царю нашему батюшке Михаилу Фёдоровичу и Бога не забывайте, воровством не соблазняйтесь. Потом протопоп осенил крестом шеренги, прочитал молитву за здравие путников. Дьякон вторил ему густым громогласным басом. Всхлипнули бабы и девки, те, что провожали своих близких. Кто-то запричитал высоким визгливым голосом. Воевода махнул рукой — в путь, служивые.

Шагали нестройной колонной по узким, кривым улицам. Выходя из города через ворота одной из бревенчатых башен, истово крестились на надвратный образ. Толпа горожан провожала отъезжающих до Сухоны, где стояли на причале лодки и лодьи. Зарёванная старуха повисла на плече у сына или внука, голосила. Ей вторили из толпы. Сломалась шеренга, смешалась с толпой горожан. Засуетились приставы с секирами, пытаясь навести порядок, ругались матерно. Но тщетно. Взвыли бабы все разом, как по покойникам. Удастся ли когда-нибудь ещё раз свидеться с сыном, братом, другом сердечным? Надсадный бабий вой стоял над берегом. Напоследок расщедрилось купечество, выставило бочонки хмельной браги и воз медовых пряников. Гуляй, братва.

К берегу подошли Черников со всеми домочадцами, отыскали в толпе, в которой перемешались отъезжающие и провожающие горожане, Дежнёва и Холмогорова. Григорий Петрович сердечно попрощался с обоими, сунул им корзинку со всякой домашней снедью, какая может пригодиться в дороге. Сказал Семёну проникновенно:

— Ты уж не взыщи, коли что не так... И помни, что я тебе говорил. Ежели не приживёшься в Сибири...

Он не договорил, обнял Дежнёва и расцеловал.

Тронулись в путь. А толпа ещё долго стояла на берегу и смотрела вслед удаляющимся судёнышкам, пока не скрылись они за поворотом реки там, где Сухона, соединяясь с Югом, становилась уже Северной Двиной.

Отряд выходил из Великого Устюга весной по высокой воде. Путь до Тобольска через Верхотурье предстоял долгий, длящийся недели и месяцы. Возглавлял отряд пожилой сотник, назначавшийся на новую службу в окружении тобольского воеводы, которому подчинялись воеводы других сибирских городов. В свите сотника находились несколько стрельцов, вооружённых бердышами и мушкетами, личная его охрана, и ещё подьячий. Он-то и выпросил себе в помощники Корнея Кольчугина. Двое — это уже походная канцелярия. Мало ли какие бумаги придётся составлять и переписывать за долгий путь.

Сперва шли Двиной, потом её правым притоком Вычегдой, уже против течения. Дружно налегли на вёсла. Путь лежал мимо Соли Вычегодской, вотчины первых богатеев русского Севера Строгановых. Сам старик Строганов, по слухам, был скуповат, прижимист, ходил в затрапезной одежонке — не отличишь от дворового. Но иной раз любил произвести впечатление, разыграть этакого добряка, этакую широкую русскую натуру. Вот и сейчас он самолично встречал на берегу караван, поклонился в пояс прибывшим, обнял сотника.

   — Милости просим, други, — приветствовал он прибывших. — Примите наши строгановские хлеб-соль. Чем богаты...

К берегу подъезжали телеги с разной снедью. Задымились костры, в котлах варилась ароматная похлёбка с бараниной. По случаю прибытия каравана старший Строганов распорядился заколоть дюжину баранов. Проворные дворовые слуги обносили будущих сибиряков едой. Распоряжался слугами Пётр Семёнович, младший Строганов. Заметив Дежнёва, он приветливо кивнул ему как старому знакомому. Не обошлось и без участия духовенства. Когда покончили с обильной и сытной едой, отведали хмельной медовухи, гривастый дородный протопоп из местного собора в сослужении двух молодых священников и двух дьяконов отслужил краткий напутственный молебен и возгласил отъезжающим многие лета, осенив колонну крестным знаменем.

   — Умеют Строгановы пыль в глаза пустить, — шепнул Дежнёву Корней.

   — Умеют, — согласился Семён.

Сам облик города свидетельствовал о строгановском размахе. Торговые ряды, дома зажиточных горожан могли посоперничать с постройками устюжан. Над городом возвышалась каменная громада Благовещенского собора, построенного ещё во времена Ивана Грозного. Внушительными казались и строгановские палаты с башнями.

   — Видишь хоромины? — спросил Дежнёва Корней, указывая на внушительное трёхэтажное сооружение. — Ни у самого воеводы, ни у самых богатых купцов Устюга таких нет. Не осилили бы, где уж тягаться со Строгановыми.

   — Вестимо.

   — А знаешь, Семейка, сколько в хозяйстве Строгановых дворовых слуг?

   — Откуда мне знать.

   — Говорят, шестьсот голов. А может быть, и более.

Вспомнили, что к Строгановым благоволил царь Иван Грозный, пожаловав им обширные земельные владения. А строгановское семейство организовало поход Ермака против Кучумова царства, снаряжали и вооружали его воинство и тем самым содействовали расширению границ Московского государства.

Из Вычегды поднялись по её левому притоку Сысоле до Кайгородка. Изредка попадались лесные деревушки, населённые зырянами и пермяками.

В Кайгородке серьёзно занемог архангельский мужичонка, тот самый, которого били возчики по зимнему пути в Великий Устюг. Не сразу Семён узнал, что мужичонку звали Кузьмой, Кузей. Обычно все обращались к нему как к безымянному существу:

   — Эй ты, убогий!

Кузьма отказывался принимать пищу, надсадно кашлял и отхаркивался сгустками кровянистой слизи. Никакого лекаря в небольшом зырянском селении не было и не могло быть. Отыскалась старая знахарка-зырянка. С ней пришёл внук, коренастый рыжий парень, свободно говоривший по-русски. Бабка долго вглядывалась в больного, вслушивалась в его хрипы, шептала свои заклинания и потом что-то сказана внуку по-зырянски. Рыжий парень перевёл слова старухи:

   — Она говорит, плохо дело. Скорее всего не жилец.

Кузьма скрывал, что у него давно были больные лёгкие. Он и раньше харкал кровью. Любой опытный помор знает, что лёгкие надо беречь как зеницу ока, в студёную пору тепло одеваться. На привалах он никогда не ляжет ранней весной на сырую землю, не постелив под бок овчину или не устроив себе ложе из еловой хвои. Раннее весеннее тепло на севере обманчиво.

Днём припекает солнышко, ночью наступает прохлада, которая к утру может смениться заморозками. Вот и поплатился Кузьма, поленившись последовать мудрому примеру поморов. Не наломал еловых веток, лёг на сырую землю и схватил воспаление лёгких.

Кузьма сам попросил Семёна:

   — Попа бы мне... Найди мне попа, Сёмушка. Слёзно молю тебя. Исповедоваться хочу, — умолял Дежнёва Кузьма.

   — Будет тебе поп, — успокоил его Дежнёв.

Отыскать священника в небольшом селении было нетрудно. Над избами возвышалась столпообразная бревенчатая церковка, увенчанная главкой, крытой осиновым лемехом. Отец Донат оказался полукровкой, сыном русского отца и матери-зырянки. По-зырянски говорил свободно, как прирождённый уроженец края. Выслушав просьбу Семёна, он без лишних слов согласился пойти к больному и только спросил:

   — Плох?

   — Плох, батюшка, — ответил Дежнёв.

Пока священник, не старый ещё, недавно рукоположенный из дьяконов, беседовал с Кузьмой и исповедовал его, Семён отошёл в сторонку, дабы не нарушать тайну исповеди. Завершив беседу с больным, отец Донат перекрестил Кузьму и протянул руку для поцелуя. А Дежнёв, догнав священника, направлявшегося домой, спросил:

   — Есть надежда, батюшка?

   — Надежду никогда терять не надо. На всё воля Господня, — уклончиво ответил священник. — Поставьте в храме свечу перед образом покровителя нашего, святого Стефана Пермского.

В Кайгородке разгрузили лодки и далее тянули их волоком по короткому водоразделу до верхней Камы. Тиуну предписывалось властями обеспечить партию новоиспечённых сибирских казаков лошадьми, верховыми и обозными. На обитателей Кайгородка и соседних деревень возлагалась обременительная дорожная повинность. Верховые лошади полагались для сотника и сопровождавших его стрельцов. В конные повозки перегрузили припасы с лодок. Казаки, сменяя друг друга, тянули пустые лодки, подкладывая под днища бревенчатые слеги.

Семён с Алексой подхватили обессиленного Кузьму, который вряд ли мог самостоятельно передвигаться. Какой-то повозочный — зырянин из жалости разрешил посадить лёгонького тщедушного Кузьму на край повозки.

Время от времени колонну объезжал по приказанию сотника один из стрельцов, следивший за порядком в колонне, — не отстал ли кто, не замешкался ли с лодкой. Заметил на телеге прислонившегося к мешкам с мукой Кузьму.

   — Это что? — хрипло гаркнул стрелец. — А ну слазь... И шагай, как все православные.

   — Не может он шагать. Хворый, — ответил стрельцу возница-зырянин.

Стрелец матюгнулся для порядка, но приставать более не стал.

К счастью, переход по водоразделу был непродолжительным. Здесь верховья Сысоли довольно близко подходят к верхней Каме, которая выглядит совсем немноговодной лесной речушкой, непохожей на ту многоводную широкую реку, какая впадает в Волгу несколько ниже Казани.

На берегу, там, где к реке подходила лесная дорога из Кайгородка, стоял казачий пост — старший и с ним ещё три казака. Здесь спустили лодки на воду, законопатили и заново просмолили повреждённые при переходе через водораздел днища. Перегрузили с повозок поклажу. Возниц-зырян поблагодарили. Они теперь поступали в распоряжение постовых казаков. Казаки следили за тем, чтобы зырянские подводы возвращались обратно в Кайгородок по возможности не пустыми, а брали людей из Сибири с их грузами. На этот раз здесь оказался гонец тобольского воеводы Юрия Сулешова со стражником. Гонец вёз грамоту, адресованную воеводе Великого Устюга. О чём шла речь в грамоте? Да всё о том же. Нужны людишки, ох как нужны для государевой службы в Тобольске и в других городах и острогах, на Иртыше и на Оби, на Енисее и на других дальних реках. И вольные поселенцы нужны из русских поморов. Землицы-то вокруг свободной, никак не использованной, просторы необъятные. И рыбой самой наилучшей сибирские реки богаты, и зверь всякий в лесах водится. И земледелием заниматься возможно, коли силёнок не пожалеешь. Примерно так писал один воевода другому, надеясь на его содействие. А ещё дожидался подвод из Кайгородка приказчик именитого устюжского купца Ревякина с грузом пушнины. Гонцу и его стражнику были предоставлены верховые лошади. Нашёлся засёдланный конь и для ревякинского приказчика, разместившего груз по подводам.

Когда спускали лодки на воду, оказалось, что некоторые дали течь. Повредили их, когда тащили волоком через водораздел. Пришлось вытаскивать на берег и чинить. Это задержало отплытие от казачьего поста на несколько дней.

Уже собирались отплывать, когда на берегу показался крепкий дюжий мужик с котомкой за плечами и широким кинжалом за поясом.

   — Кто такой? — остановил его постовой казак.

   — Божий странник. Много таких бродит по Руси.

   — Что-то не похож ты, дядя, на Божьего странника, — с сомнением сказал казак. — Не лихой ли ты человек?

   — Не лихой, а гулящий. Мухи за жизнь свою не обидел.

   — Мухи, может, и не обидел...

   — Хочу на государеву службу в Сибирь податься.

   — Сведу я тебя к сотнику. Пусть сам разбирается с тобой.

   — Вот спасибо, служилый. Веди к сотнику.

В это время сотник вместе с Кольчугиным сидели под навесом, крытом древесной корой, укрываясь от солнцепёка. Начальник колонны на все лады ругал местных тиунов, которые не следят за исправностью дорог.

   — Так и напиши всё как есть, Корней. Пусть нашу записку воевода прочитает. Дорога от Сысолы до Камы сквернейшая. Тиун, чтоб его черти побрали, распоряжения властей не выполняет, дорогу не чинит, выбоины, ямы, ухабы... Вот и повредили днища лодок. Посему и задержка в пути вышла.

Сотник умолк, обратив внимание на казака с незнакомым человеком.

   — Кого ты это к нам привёл?

   — Гулящий, говорит. На государеву службу в Сибирь захотел.

   — На государеву службу — это хорошо, — миролюбиво сказал сотник. Он не заметил, как Корней с удивлением взглянул на новичка, и их взгляды, вопрошающие, настороженные, схлестнулись. Они определённо были ранее знакомы.

   — Это хорошо, — с расстановкой повторил сотник. — Если только ты не лихоимствовал на большой дороге.

Последние слова он произнёс только для порядка, чтоб почувствовал в нём мужик начальника, облечённого властью. А лихоимец ли с большой дороги, вор ли или разбойник перед ним — кому какое дело. Сибирь всех проглотит.

   — Могу побожиться, батюшка, что не лихоимствовал, — спокойно возразил незнакомец, — я человек-непоседа. Скитался по северу, промышлял охотой, рыбачил. Да вот надоело скитальцем быть. А тут ещё поп, которому исповедовался, про Сибирь сказывал. И задумался — а не податься ли в Сибирь, новые края посмотреть.

   — Складно у тебя выходит. Сдам тебя в Соли Камской тамошнему воеводе. Пусть он и решает, как с тобой дальше поступать. Коли возражений его не будет, возьмём за Каменный пояс. Кинжальчик-то отдай нам. Кто тебя знает... Пырнёшь ещё кого-нибудь сгоряча в брюхо.

   — Господь с тобой, батюшка...

Мужик не стал спорить и отдал кинжал. А воевода пообещал вернуть его, как только поближе познакомится с его владельцем и убедится, что это не вор и не разбойник.

   — Скажи, Корней, надёжным людям, чтобы взяли этого молодца в свою лодку, кормчим, да глаз с него не спускали.

   — Дозволь мне, батюшка, мнение своё высказать.

   — Говори.

   — Ты, гулящий, отошёл бы в сторонку. Наш разговор не для тебя.

Незнакомец послушно отошёл от навеса к лесной опушке.

   — Что у тебя на уме, Корней? — испытующе спросил сотник.

   — А вот что. Очень плох один наш архангельский мужичонка, Кузька. Запамятовал, как его полное прозвище. Кровью харкает, не ест ничего, совсем ослаб. Не сегодня-завтра преставится.

   — При чём тут какой-то Кузька?

   — А вот при чём. Придётся нам писать объяснения для воеводы. Почему Кузьму не уберегли. А если Кузьма такой хилый и неживучий — почему в поход взяли? Почему в реестре значится полтораста душ, а довезли полтораста без одного? А ведь можно сего молодца в реестр внести, когда Кузьма Богу душу отдаст. Думаю, что ждать этого надо со дня на день.

   — Но ведь Кузьма-то внесён в реестр.

   — Да, внесён. Ведь этот экземпляр реестра собственной рукой переписывал. Много дней трудился. А вот теперь той же самой рукой напишу приложение.

   — Какое ещё приложение?

   — А вот... Накануне отъезда партии из Устюга Кузьма такой-то, по причине болезни, был заменён рабом Божьим таким-то. И никто не придерётся к нам, не заставит писать объяснение.

   — Ловко надумал, Корней. Неплохо бы так поступить. Но вот что меня смущает... Не разбойник ли он?

   — Да не похож он на разбойника. Уж очень чистенький, держится уверенно. Почему здесь оказался? Может, с родителями не поладил, может, невеста обманула, может, тиун обидел... Или просто лихая головушка, размечталась о Сибири, о дальних землях.

   — Говоришь, словно близко знаешь его.

   — Откуда мне его знать. Впервые вижу.

   — Ладно, пусть будет по-твоему. Сведи его к надёжным людям. Есть такие на примете?

   — Есть. Лично мне известные. Один с Пинеги, другой с Холмогор.

   — Пусть всё же присматривают за ним.

Корней покривил душой, когда утверждал, что впервые видит этого мужика, Тимофея Колупаева. А был Тимофей из ватаги Федьки Гвоздя, за которым так упорно охотились Строгановы. И чуял сердцем Корней, что неспроста появился в этих краях Тимошка. Ох, неспроста. Видать, стряслась беда с Федькой, великая беда. И от великой беды уходил в Сибирь Тимошка.

Кольчугин повёл Тимофея к цели не прямой дорогой вдоль берега, а тропинкой, уклонявшейся в лес.

   — Ну, здравствуй, Колупаев. Вот нежданная встреча. Что с Фёдором?

   — Приказал долго жить, — хриплым, сдавленным голосом не сразу ответил Тимофей.

   — Как это случилось?

   — Нашёлся среди нас иуда. Прельстился на строгановские серебреники. Выдал Федьку. Мы в глухой заимке отсиживались. Федька и ещё двое наших в баньке парились. Третий на страже стоял у входа. Зазевался или замечтался и не заметил, как вооружённые люди подкрались. Стражника сняли и всех, кто был в баньке, взяли, как говорится, голыми руками.

   — Как ты-то уцелел?

   — Ушёл в это время в соседнюю деревеньку к дролечке. Вот и не попался в ловушку.

   — Тебе повезло. Что было с Федькой дальше? Не томи, рассказывай. Или не знаешь?

   — Всё знаю, Корней. В Сольвычегодске у нас свои глаза и уши. Когда вытащили Федьку из баньки распаренного, позволили ему одеться, обуться. Обоих спутников его, однако, прикончили. А самого привезли в город и засадили в темницу.

   — Умеют держать своё слово Строгановы.

   — В темнице запоры крепкие, решётка на оконце надёжная — не выломаешь. Мечется Федька по темнице туда-сюда, сообразил, что не выбраться. Знал ведь, что его ожидает — принародное сечение до смерти. Когда хватали Федьку в бане, обыскали, отобрали складной нож. Фёдор однако хитёр был. Утаил другой нож, спрятанный под подкладкой голеница сапога. Вытащил нож, снял с себя холщовую рубаху, разрезал её на узкие ленты, сплёл крепкую верёвку и закинул её на оконную решётку. Когда пришли за ним утром палачи, Федька Гвоздь висел в петле бездыханный. Не могли возрадоваться Строгановы.

   — Когда это случилось?

   — Через день после вашего отплытия.

   — А что случилось с остальной ватагой?

   — Не знаю. Наверное, разбрелись кто куда, затаились среди зырян. Их Федька не обижал.

Корней привёл беглеца к Дежнёву и сказал ему:

   — Это Тимофей, земляк наш. И теперь собрат. Сотник распорядился принять его. Накорми с дороги.

А Тимофею Кольчугин сказал доверительно, указывая на Дежнёва:

   — Это Семён с Пинеги. Можешь на него положиться.

   — Чьих будешь? — испытующе спросил Тимофея Дежнёв.

   — Северянин.

   — Я тоже северянин. А поточнее?

   — Потом он тебе расскажет о себе, — остановил Семёна Корней. — А сейчас не терзай его вопросами. Видишь ли... Тимофей недавно потерял близкого содруга. И ему тяжко на душе.

Спустились по Каме до Соликамска, где устроили большой привал, пополняя съестные припасы. Город располагался на камском притоке Усолке вблизи её впадения в Каму. На высоком берегу располагался кремль, окружённый бревенчатой стеной с большим рвом. Главные ворота, Спасские, выходили к реке. В кремле находились палаты воеводы, гарнизонная изба, дома богатых купцов, амбары с припасами. Кремль охватывали кварталы посада, пёстрого, разноликого. Здесь обитал всякий бедный люд, мастеровые. Их убогие избёнки, топившиеся по-чёрному, соседствовали с купеческими хоромами, торговыми рядами, храмами. Дежнёв насчитал восемь церквей. Некоторые из них с шатровыми завершениями были очень красивы. Богатые постройки города щедро украшались затейливой деревянной резьбой, как обычно на русском Севере.

Жители города издавна занимались соляным промыслом — отсюда и его название, Соль Камская. В самом городе можно было увидеть огромные бревенчатые амбары соляных варниц. Камская соль поступала отсюда в Москву. Обозы с солью шли во все города России. С добычей и продажей соли была связана богатая и влиятельная торгово-промышленная верхушка Соликамска. Город также приобрёл важное значение на пути из европейской части страны в Сибирь.

Умер Кузьма. В последние дни он совсем ослаб, осунулся, заходился в судорожных приступах кашля, отхаркивая кровянистые сгустки. А умер спокойно — под утро уснул, обессиленный, и не проснулся. Обнаружили его в лодке бездыханного, скрючившегося в неестественной позе.

Дежнёв сообщил сотнику о кончине Кузьмы.

   — Займись усопшим, — распорядился сотник. — Похороните его по-христиански. И пусть Кольчугин тебе поможет.

Они отыскали столяра, который наспех смастерил из досок простой некрашеный гроб. Обмыли покойника, уложили в гроб и свезли в ближайшую церковь. К ним присоединились несколько устюжан, знавших Кузьму по работе на Лодейном дворе, и ещё Тимофей, угрюмый и молчаливый. Священник, худой пышнобородый старик, похожий на иконописного апостола, совершил обряд отпевания. Тимофей попросил его помолиться за упокой души новопреставленного раба Божьего Фёдора.

   — Сродственник твой, что ли? — спросил священник.

   — Да нет... — неохотно ответил Тимофей. — Содруг. Охотились вместе.

Кузьму похоронили в ограде церкви среди тесно сгрудившихся могильных крестов. Сперва пастырь упрямился, не хотел хоронить покойника у храма рядом с именитыми горожанами.

   — Везите на погост за городом, — говорил он. Тогда Тимофей порылся по карманам кафтана, отыскал две тяжёлые серебряные монеты с царским ликом и протянул священнику.

   — Вот, батюшка... Прийми на нужды храма. А государева человека дозволь предать земле здесь.

   — Ладно уж, — милостиво согласился апостолоподобный пастырь.

Когда возвращались с похорон, Дежнёв услышал, как Корней спросил Тимофея:

   — Правильно ли ты поступил, когда просил батюшку молиться за Фёдора? Ведь самоубийца он.

   — Если по правде, то убиенный строгановскими убийцами. Не по своей воле Федька руки на себя наложил. Вынудили. Хотел уйти от позора и не дать палачам своим возрадоваться. Так что вины его перед Богом никакой нет. И впредь буду молиться за него, убиенного.

   — Пожалуй, ты прав, Тимофей.

Дежнёв понял, что речь шла о Федьке Гвозде, которого таки изловили недруги. Сдержали своё слово Строгановы. Определённо Тимофей был из ватаги Гвоздя, мужик отчаянный и себе на уме.

Никогда Семён Иванович не расспрашивал Тимофея о его прошлом и о его лихом атамане Гвозде. Не лез к нему в душу. Когда же вместе исходили многие вёрсты сибирских дорог, не один пуд соли вдвоём съели, оттаял Тимофей, разговорился и поведал Семёну многое, в том числе и о горьком конце атамана Федьки Гвоздя.

Дальнейший путь шёл вверх по Усолке, притоку Камы, затем по другим небольшим речкам камского бассейна, через перевал у Павдинского камня. За перевалом находилась деревня Подпавдинские избушки. Дорога спускалась по восточному склону Уральского хребта, пересекала речку Павду, приток Ляли, в свою очередь впадавшую в Сосьву, далее переходила через Лялю и вдоль реки Мостовой, притока Туры, выходила к Верхотурью. Все эти реки уже принадлежали к обскому бассейну.

Когда малая глубина горных речек и частые перекаты сделали дальнейшее плавание на лодках невозможным, путники оставили лодки и воспользовались другим видом транспорта — лошадками. Лодками могли теперь воспользоваться люди из встречного потока, те, кто следовал из Сибири на Запад. А Дежнёв и его спутники перегружали поклажу в повозки и на вьюки. И здесь немногочисленное местное население, русские и пермяки, облагались обременительной трудовой повинностью, вызывавшей ропот. Двигались медленно по скверной ухабистой дороге, размытой дождями.

Каменный пояс поражал своей суровой красотой. Склоны гор покрывали хвойные леса, которые лишь иногда прерывались березняками и осинниками. Вдруг лес расступался и открывал каменную проплешину или серый утёс, сглаженный веками. Иногда утёс принимал очертания то какого-то нереального сказочного существа, то просто сторожевого столпа. В речных долинах изредка встречались деревушки, где лес уступал место сочным лугам и пашням.

Дежнёв, Холмогоров и Тимофей держались вместе, сопровождая повозку, груженную мешками с мукой и солью и личными пожитками. Случалось, повозка застревала в грязи и в глубоких выбоинах. Малорослая лошадёнка напрягала все мускулы, храпела от натуги, но сдвинуть с места телегу никак не могла. Тогда все трое и ещё возчик приходили на помощь и подталкивали повозку. Если и это не помогало, звали на помощь других спутников.

Возчик попался разговорчивый. Он беспрестанно жаловался:

   — Опять тиун подрядил в извоз... А у нас пора косить. Сколь время теряем.

   — Почему у вас такая дорога скверная? — спросил Тимофей. — Я слышал, ещё царь Борис повелел верхотурскому воеводе проложить добротную дорогу от Соликамска до Верхотурья.

   — Рассказывают старики, что всех взрослых мужиков из здешних деревень загнали, чтоб гати прокладывать через трясины, топкие места камнем и землёй засыпать, лесные завалы убирать, пни корчевать, мосты через реки построить.

   — Значит, плохо старались.

   — Ещё как старались. Да лет-то сколько прошло с тех пор, как царь Борис преставился.

Возчик рассказал, что время от времени дорога чинилась, обновлялась прогнившая гать, засыпались камнем и песком выбоины. Но проходило некоторое время, и сносило весенним паводком мосты, подгнивала и ветшала гать, рушились на дорожную просеку старые деревья. В распоряжении воеводы не было достаточно людской силы, чтобы регулярно поддерживать дорогу в сносном состоянии. Места здесь были сравнительно малонаселёнными. В дождливую осеннюю пору и в весеннюю распутицу дорога становилась почти недоступной. Поэтому путём из Соли Камской на Верхотурье предпочитали пользоваться либо в сухое летнее время, либо зимой. В зимние месяцы его удавалось покрыть за восемь дней. «А в которое время дорога испортится, инно ден в девять или десять» — сообщает нам один старинный источник. В Верхотурье ожидали вскрытия сибирских рек, чтобы продолжать путь водой.

Дежнёв и его спутники переходили Каменный пояс ранним летом. Они могли убедиться, что дорога эта, несмотря на все её неудобства, была оживлённой. В обоих направлениях шли по ней купеческие караваны с товарами, скакали гонцы с царскими грамотами и донесениями воевод. В Сибирь шли партии переселенцев и новобранцев, повёрстанных на сибирскую службу, и отдельные чиновные люди, получившие назначения в города Сибири. Навстречу Дежнёву и его спутникам попадались купеческие караваны с мягкой рухлядью. Встретился немолодой уже боярский сын, служивший воеводой в одном из отдалённых сибирских городов. Ехал он, обременённый чадообильным семейством и большим грузом всяких пожитков, накопленных правдами и неправдами на воеводстве. Отбыв свой срок службы, он возвращался в Москву, надеясь получить тёплое местечко в сибирском приказе.

В те времена отчасти пользовались и более южным путём в Сибирь по реке Чусовой, левом большом притоке Камы, и её притоками, далее преодолевали водораздел и оказывались уже за Каменным поясом, в обском бассейне. Но северный путь через верховья Камы, Соликамск и Верхотурье казался предпочтительнее. Им пользовались ещё с конца XVI века. Этот путь в большей мере тяготел к тогдашним центрам торговли на русском Севере — Великому Устюгу, Вологде и Архангельску. Нельзя забывать, что Архангельск в то время был единственным русским морским портом, через который шла пушнина, пользовавшаяся большим спросом в западноевропейских странах. Монархи этих стран на торжественных выходах появлялись в горностаевых мантиях, отделанных мехом сибирского зверька.

Лето подходило к концу. Дни ещё стояли жаркие, но ночи становились прохладнее. На привалах люди грелись у костра, а на ночь укладывались спать на охапку хвои, заменявшую постель, — неприхотлив помор и вынослив.

Шли на восток коренастые плечистые бородачи с лицами, опалёнными зимними стужами, летним зноем, морскими ветрами. Шли навстречу открытиям и подвигам.

Стиснутая горными склонами лощина спустилась в речную долину. Ельник расступился, и открылась река, довольно широкая и полноводная. Это была Тура. Вскоре показались строения Верхотурья, значительного по тем временам города с деревянным острогом. На фоне простых изб выделялись воеводские хоромы, храмы, гарнизонная изба, торговые ряды.

Верхотурский воевода, не старый ещё человек в длиннополом суконном кафтане, отделанном лисьим мехом, встречал колонну прибывших. Сказал сотнику приветливо:

— С благополучным прибытием вас на сибирскую землю.

Сотник в ответ поклонился воеводе в пояс. А воевода продолжал:

   — Дальнейший ваш путь лежит на Тобольск, главный город всея Сибири. Поплывёте широкими реками, Турой, Тоболом. Там, где Тобол впадает в Иртыш, и Тобольск стоит.

На реке у причала вытянулась вереница баркасов, дощаников с мачтами, на которых белели приспущенные паруса. Все суда были готовы принять грузы и новых государевых служилых людей. Воевода ждал прибытия колонны.

Воевода был немногословен. Пригласил сотника к себе отобедать. Распорядился, чтобы и возчиков, отбывавших трудовую повинность, накормили и отпустили в обратный путь. Теперь их повозками мог воспользоваться купеческий караван с грузом пушнины, шкурками соболя, горностая, лисицы, песца. Купцы с ценной добычей возвращались в Великий Устюг. Один из купцов рассчитывал перепродать шкурки иноземцам в Архангельске с немалой выгодой для себя. Другой собирался отправляться дальше — в Ярославль и в Москву.

В Верхотурье была учреждена таможня. Прибывающих из европейской России на сибирскую службу таможенные подьячие подвергали лишь беглому досмотру. Скорее для проформы. Старший подьячий просмотрел реестр, который протянул ему Корней Кольчугин, и не стал его дотошно вычитывать. Только произнёс не то осуждающе, не то насмешливо:

   — Маловато людишек-то. Всего-то полтораста душ.

   — Разве это мало — полтораста? — возразил ему Корней.

   — Не то слово — мало... Капля в море. Сибирь — это прорва бездонная, ненасытная. Тыщу мужиков пришлют — всё будет мало.

   — Слышал, по зимнику прибудет к вам ещё партия казаков. Устюжане будто бы, мужики из Тотьмы, Вологды.

   — Дай-то Бог.

Отъезжавших за Каменный пояс таможенники тормошили тщательно. Вскрывали тюки со шкурками, рылись в узлах и баулах — нет ли драгоценных камней или золотишка. В зависимости от объёма и ценности груза определяли размеры пошлины. Купцы ворчали, но платили. Доход от взимания пошлины шёл в казну, и определённая его доля шла на уплату жалованья сибирским чиновным людям.

Прибывающих обступили местные казаки, стрельцы, подьячие, корабельные плотники, мастерившие дощаники, лодьи, лодки.

   — Устюжане есть среди вас?

   — А вологодские?

   — Холмогорцы есть?

   — Мужики с Ваги...

   — Ас Пинеги есть кто-нибудь?

   — Я с Пинеги, — отозвался Дежнёв. Спрашивал его рослый мужик в кафтане, подпоясанном кожаным ремнём, какие обычно носят стрельцы. На боку у него на перевязи болталась кривая сабля.

   — Чьих будешь? — спросил Семёна стрелец.

   — Дежнёв.

   — Слыхал о таких. На Пинеге много Дежнёвых. А я Стригин Елизар.

   — Тоже что-то слыхивал о Стригиных.

   — Может, и свойственниками приходимся, ежели покопаться. А знаешь, почему наш род Стригиными зовут?

   — Объясни, почему.

   — А вот послушай. Дед или прадед — точно не знаю — ловко овец стриг и других пинежан учил. Для стрижки ножницы специальные придумал.

   — Давно служишь в Сибири?

   — Давненько. Двенадцатый год уже. Начинал службу простым казаком. Присмотрелся ко мне воевода, отметил моё усердие и взял в своё стрелецкое войско. Недавно повёрстан в десятники. Не велик чин, всё же начальник.

   — Семьёй-то обзавёлся, земляк?

   — Как же! Дочку здешнего дьякона высватал. Деток у нас уже двое — сынок, старшенький, и доченька.

Воевода распорядился дать вновь прибывшим двухдневный отдых. Елизар пригласил Дежнёва к себе в гости. Отыскался земляк и у Алексы Холмогорова, который увёл его к себе.

Жил Стригин с семьёй в добротной избе, срубленной из лиственницы, тогда как холостые стрельцы и казаки обитали в гарнизонной избе. У стрельцов была половина почище и попросторнее, у казаков поплоше. Казакам и жалованье полагалось поменьше.

Пришёл и тесть Стригина дьякон Варфоломей, служивший прежде в Соликамске. Хозяйка потрудилась на славу — настряпала пельменей с бараниной и с судаками. А Елизар принёс из погреба жбан рябиновой настойки, крепкой и горькой.

Стрелец Стригин расспрашивал Дежнёва о житье на Пинеге, называл фамилии знакомых пинежан. Некоторые из них были знакомы и Семёну. Услышал он и фамилию Двинянинова. Неохотно ответил на вопрос хозяина — знает ли такого:

   — Тиун наш волостной. Богатый и скупердяй.

   — А по-моему, пёс алчный, — добавил Стригин.

Как видно, Двинянинов в своё время насолил и будущему стрельцу, и поэтому говорил Стригин о нём с неприязнью. При упоминании имени пинежского тиуна что-то больно кольнуло в груди Семёна. Он подумал с горечью об Ираиде. Страдает, наверное, бедная. Жива ли? Не наложила ли на себя руки — не дай-то Бог. Чтобы отогнать горькие мысли, он постарался перевести разговор в другое русло. Стал расспрашивать хозяев про сибирское житьё-бытьё. Вмешался в разговор дьякон, отец Варфоломей:

   — Вот незадача... Русских девиц в Сибири не хватает. Прибывают к нам обычно из-за Каменного пояса холостые. А природа-то требует своё. Семейный очаг создать каждому мужику хочется. Вот и женятся русские на остячках, вогулках, татарках.

   — И мирно живут такие семьи? — поинтересовался Семён Иванович.

   — А почему бы не жить мирно? Обычно перед венчанием мы склоняем невесту принять святое крещение по нашему православному обряду, даём ей наше православное имя. Выкресты по нашему понятию уже не бусурмане. Перед Богом-то все равны. Многие остяки, вогулы по своей охоте становятся православными, посещают Божьи храмы.

   — Прошу, дорогой гостюшка, батюшка... — перебил тестя Стригин. — Откушайте наливки.

   — Мне никак нельзя, зятёк, — ответил дьякон. — Сегодня вечерняя служба. Я, пожалуй, только пригублю.

Далее отец Варфоломей отозвался о местных коренных жителях как людях трудолюбивых, незлобливых. Если с ними обходиться по-доброму, с лаской, то и они увидят в русских добрых друзей. От русских они охотно воспринимают всё полезное, например земледелие, разные ремесла, ковку железа. Даже избы начинают строить на русский лад. К сожалению, некоторые корыстные купцы и чиновные люди лихоимствуют, обижают туземных людей поборами, а то и пограбить могут. Этим пользуются татарские мурзы, которые после разгрома Кучумова царства увели свои орды на юг, в киргизские степи. Они подстрекают остяцких, вогульских князцов к нападениям на русские отряды, русские селения, на грабёж купеческих караванов. Такое случается нечасто, но всё же случается. Вот и приходится ставить остроги с гарнизонами.

Остяцкая или вогульская жёнка легко усваивает русские обычаи, одевается как русская баба и не хуже её готовит русскую пищу. А дети, полукровки, рождённые от русского отца и матери-туземки, сохраняют в своём облике какие-то материнские черты. У иных широкое скуластое лицо, крупный приплюснутый нос, чуть раскосые глаза. Но зато это физически крепкие, выносливые люди, хорошо приспособленные к суровым сибирским климатическим условиям. И семьи такие обычно многодетные.

Елизар прервал рассказ дьякона, поставив на стол берестяной туесок с кедровыми орехами.

   — Наше сибирское лакомство. Сам собирал. Наливочки подлить, землячок?

   — Нет, уволь, — отказался Дежнёв. — Уж очень горько твоё зелье.

   — Должно быть, мало вымачивал рябину. Тогда предложу тебе кваску домашнего.

Расстались друзьями, как и положено землякам. Воевода поручил опытному кормчему, знающему фарватер Туры и Тобола, все мели и перекаты, вести караван судов до Тобольска. Он лично вёл головной дощаник, указывал путь остальным судам.

Шли Турой и Тоболом вниз по течению. Когда дул попутный ветер, подымали паруса. На лесистых берегах иногда попадались поселения с лугами и пашнями. Шеренги разлапистых кедрачей вносили в пейзаж что-то своё, сибирское, а к воде клонились ветки тальника с белёсыми листьями. Прибрежные деревушки были населены преимущественно остяками или вогулами. Их нетрудно было отличить от русских по широкоскулому лицу, невысокому коренастому телосложению и характерной одежде. Они, особенно ребятишки, приветливо махали руками и что-то кричали с берега вслед каравану.

5. СЛУЖБА В ТОБОЛЬСКЕ ИЕНИСЕЙСКЕ

Вот и Тобольск, раскинувшийся на правом высоком берегу Иртыша, напротив впадения в него Тобола, административный центр Западной Сибири, город, основанный ещё при царе Фёдоре Иоанновиче отрядом казака Даниила Чулкова.

Тобольский воевода Юрий Сулешов устроил смотр новоприбывшим казакам, просмотрел реестр и распорядился половину от всей партии новобранцев разослать по городам и острогам. Полсотни казаков направлялись в Тюмень, в южную часть края. Город этот был самым старым из русских городов Западной Сибири, основанным ещё ранее Тобольска. Там, в степных просторах, было неспокойно, ещё гуляли вооружённые татарские ватаги, нападавшие порой на русские отряды, а порой и на южных соседей-киргизов, угоняли у них скот, захватывали пленников. Когда терпение мирных киргизов иссякало, хан кочевой орды снаряжал конный отряд и устраивал облаву на татар. Не выдержав натиска, татары рассеивались мелкими отрядами по степи, а некоторые из них, устав от неспокойной бродячей жизни, приходили в ближайшую русскую крепость с повинной и просили дозволения осесть для мирного жития. Так постепенно численность мятежных последователей хана Кучума почти сошла на нет.

В Тюмень направился для дальнейшей службы и сотник, который привёл новобранцев из Великого Устюга. Другие казаки отправились на север — в Пелым и Березов, на среднюю Обь — в Сургут и Нарын, Кетский острожек и Томск на правых обских притоках. В томскую партию попал и Алекса Холмогоров.

Оставшимся служить в Тобольске Сулешов вновь устроил смотр, на этот раз — дотошный, придирчивый, проверял, искусны ли новобранцы в верховой езде, хорошие ли гребцы, метко ли стреляют из лука и огнестрельного оружия. Остался проверкой недоволен, сдержанно выругался, но обнадёжил:

   — Не унывайте, мужики. Сделаем из вас добрых казаков, научим всем премудростям, какие положено вам знать.

Затем воевода разбил новичков на небольшие группы человек по десять-двенадцать. Во главе каждой группы поставил опытного десятника или полусотника. Дежнёв и Кольчугин попали к полусотнику Татаринову. Корней хотел было напомнить про свой отменный писарский почерк и желание попасть в воеводскую канцелярию. Но воевода прервал его, не выслушав до конца:

   — У нас так заведено, казак... Всякий писарь, подьячий прежде всего должен быть хорошим воином, наездником, метким стрелком. Освоишь военную науку, вспомним и про твой красивый почерк, если возникнет нужда в писцах.

Всё же обнадёжил воевода Корнея. Хмурое лицо его смягчилось в улыбке.

Татаринов — чернявый, невысокого роста мужичонка был нрава весёлого, живого. Когда слишком заводился, начинал говорить с нерусским акцентом, путая и глотая слова. Он увёл свой небольшой отряд на крутой берег Иртыша. Начал со знакомства.

   — Зовут меня Лексашка, то бишь Александр. А по реестру Татаринов.

   — А почему ты Татаринов? Откуда прозвание такое? — спросил с наглецой Корней.

Полусотник никак не смутился и ответил невозмутимо:

   — Недогадливый ты, а ещё казак. Татарин я чистопородный. С нижней Камы. Звали меня сперва Ахмедом, Ахмедкой. А поступил на государеву службу, крестился и стал Лександрой. Как фамилия, спрашивает меня воевода. Отвечаю: у нас, татар, нет никаких фамилий. А у нас без фамилии никак невозможно, возражает воевода. Придумаем тебе фамилию. Будешь Татаринов.

Далее полусотник рассказал, что живёт он с семьёй в собственной избе, которую помогли ему поставить казаки. Среди них есть искусные плотники. Жена его — местная татарка, в крещении ставшая Настасьей. Семейным казакам разрешается жить по своим домам. Впрочем, и холостой, если он долго служит в Тобольске и на хорошем счету, может селиться на посаде у частного хозяина. А новички живут в общей гарнизонной избе.

Все казаки также представились полусотнику, назвали своё имя, откуда родом. Корней ответил уклончиво — северянин, откуда-то из-под Архангельска. Свои уроки Лександра начал с обучения казаков верховой езде. Северяне и особенно поморы были конниками далеко непервоклассными. На Севере, в Беломории, главное средство транспорта лодка, коч, дощаник летом, а не осёдланный конь. Зимой — сани-розвальни и опять-таки не осёдланный конь, а обозная лошадка. Татаринов же, как видно, был прирождённый конник, любил коней, верховую езду. Он терпеливо учил казаков, как обращаться с лошадью, садиться в седло и держаться в нём, если надо, без упора о стремена и при этом не упасть. А казаки на первых порах падали с лошади, больно ушибаясь.

   — Ой, шайтан тебя забери! Худой, совсем худой, сто раз худой из тебя казак. Где твои колени?

Татаринов сам проворно вскакивал в седло, освобождал стремена и, крепко упираясь коленями в бока лошади, проворно скакал по кругу.

В конце концов премудрость эту освоили. Падать с коня перестали. Лександра перешёл к отработке сабельного удара и сперва сам продемонстрировал пример в рубке тальниковой лозы. Ловко скошенная взмахом кривой казачьей сабли лоза вертикально втыкалась в мягкий грунт и оставалась стоять, как живая.

Рубка лозы первоначально давалась казакам плохо, как дело непривычное. Да мирный северянин или помор никогда и не держал в руках саблю. Корней неосторожным взмахом сабли рассёк своей лошади ухо. Рыжая кобылка болезненно заржала, вздрагивая. Татаринов напустился на Корнея:

   — Ты, шайтан, чурбан безрукий... Не понимаешь разве, ей же больно. Лошадь это, живая скотинка. Тебя бы так... Завопил бы, небось, на белый свет.

Татаринов любил лошадей. Он подошёл к пораненной кобылке, испуганно вздрагивающей и мотавшей головой, и долго гладил её по загривку и ласково уговаривал по-татарски. А потом, когда кобылка перестала вздрагивать, достал из сумки склянку с какой-то одному ему ведомой мазью, смазал ранку и приложил к ней листок подорожника.

После рубки лозы практиковались в гребле. Здесь никаких трудностей не возникало. Все казаки, жившие прежде на берегах северных рек, были отличными гребцами. Татаринов заставил плыть против течения, требуя при этом высокой скорости, преодолевать широкий Иртыш. Наступила осенняя пора, и река была неспокойная, хмурая, вся в волнистой ряби. Но и с греблей казаки отлично справились. Татаринов выражал своё одобрение, шумно восклицая:

   — Вот это якши, казаки!

Потом занимались стрельбой из лука и огнестрельного оружия. И здесь проявились свои трудности. Простые северяне были мало знакомы с огнестрельным оружием. Ручницы-самострелы, карабины, пищали или пистоли можно было встретить только в богатых купеческих домах или у тиунов, не считая служилых стрельцов и казаков. А простые северяне обычно охотились на зверя с луком-самострелом, с помощью всяких ловушек, западни, а на медведя ходили с рогатиной. Стрельба из огнестрельного оружия требовала большой сноровки. Стреляющий должен был заранее забить с помощью шомпола в канал ствола пороховой заряд и пулю, насыпать на полку пороха в качестве запала и только тогда прицелиться и высечь кремнёвым курком искру для воспламенения запала. На это уходило несколько минут. И цель могла за эти драгоценные минуты переместиться или вовсе исчезнуть. А наставник требовал от стрелка быстроты и точности. На крутом речном обрыве, на ветках молодых лиственниц были развешены мишени — дощечки с нанесёнными на них яркой краской кружочками.

Когда казак проявлял медлительность, неточно прицеливался и не попадал в кружочек, наставник выходил из себя, ругался, путая русские и татарские слова. А сноровистых и метких стрелков поощрял улыбкой и добрым словом. Из всех казаков он выделял Дежнёва и Кольчугина.

Семён Иванович приобрёл некоторые навыки стрельбы из огнестрельного оружия во время полярного плавания на коче купца Воскобойникова и зимовки на Вайгаче. Пришлось тогда поохотиться на белых медведей и северных оленей. И Корней не раз брал в руки огнестрельное оружие. Поэтому оба показали успехи в стрельбе лучшие, чем были у других.

Иногда воевода отзывал Татаринова потолмачить. Бывало, возникали осложнения с татарской частью населения или приходилось разбирать челобитные татарских мастеровых или торговцев, обращавшихся в воеводскую канцелярию со всякими просьбами. А бывало, из южных степей приходили с повинной смутьяны, пожелавшие покончить с воровством и осесть где-нибудь для мирной жизни.

Воевода терпеливо беседовал с каждым таким повинившимся, а Татаринов переводил беседу. На время этих отлучек наставника его уроки прерывались, и Дежнёв и его товарищи привлекались в бригаду плотников, которые рубили две новые гарнизонные избы. Гарнизон Тобольска увеличивался, и помещений для всех казаков уже не хватало. Стрельцы считались привилегированной частью гарнизона, были лучше вооружены и жили обычно по частным домам. Многие из них имели семьи.

Семён в плотницком деле мог посостязаться с любым отличным плотником, усвоив это ремесло от отца. Поэтому и в дальнейшем его нередко привлекали к плотницким работам. Зато Корней плотник был некудышний. Обладая недюжинной физической силой, он предпочитал таскать брёвна и выполнять всякие подсобные работы.

А тем временем Дежнёв имел возможность присмотреться к Тобольску. В те времена город был ещё деревянный. Великолепные белокаменные храмы, гостиный двор, палаты, кремль — всё это появится несколько позже. Когда много лет спустя постаревший Семён Иванович проследует из северо-восточной Сибири через Тобольск в российскую столицу, он увидит совсем иной город на Иртыше. Пройдёт время, и прославит своё имя тобольский зодчий, картограф и писатель Семён Иванович Ремезов. Его ещё не было на свете, когда Дежнёв и его спутники впервые достигли города на Иртыше.

Дежнёв заметил, что Тобольск делился на две неравные части — верхний и нижний город. Верхний, составляющий главную его часть, находился на горе, а нижний — на прибрежной равнине у подножья той горы. Верхний город укреплён частоколами из еловых брёвен без какого-либо земляного вала. Внутри него на самой верхушке горы находится острог. Наверху его бревенчатых стен с красивыми башнями — крытая галерея с бойницами. Всего восьмигранных башен Семён насчитал девять. В остроге-кремле находятся палаты воеводы, воеводская канцелярия, небольшая церковь, амбары для хранения всякого имущества и припасов. В верхней же части города находится женский монастырь, в котором пребывает и здешний архиерей, главное духовное лицо Сибири. Воевода сменяется каждые три года.

Нижний город занимал значительно более обширную территорию, нежели верхний. Его улицы тесно застроены домами. Обитатели нижнего города не раз жаловались Дежнёву, что весной здесь стоит глубокая вода в два локтя глубиной, а то и более. Хочешь, плавай по улице от дома к дому на лодке.

Уловил Дежнёв пёстрый национальный облик города. Кроме русских в городе жили татары, появлялись остяки и вогулы, а ещё люди с дальнего юга в пёстрых, непривычных для русского одеяниях. Их называли бухарцами. Русские промышляли ловлей рыбы, какая водится в изобилии в сибирских реках, занимались ремёслами и торговлей, разводили огороды. Многие состояли на государственной службе в качестве рейтеров-конников, солдат — стрельцов и казаков. У татар в нижнем городе были свои кварталы. Жили они в бревенчатых юртах без окон с низенькими дверцами. Свет в такие жилища проникал через дымовое отверстие в крыше. Татарская часть населения возделывала поля, раскинувшиеся вокруг города, пасла скот, ловила рыбу. Посещали свой татарский храм-мечеть и молились своему Богу Аллаху.

В дальнейшие годы своей службы Семён смог убедиться, что другие сибирские города, уступая Тобольску размерами, обычно повторяли его планировку в разных вариантах. Те же неизменные крепость-острог с воеводской администрацией и гарнизоном и окружающий его посад с торгово-ремесленным и служилым населением.

Город, как и все другие сибирские города, строился. Повсюду белели свежие срубы, пахло смолистой щепой. Высились штабеля брёвен и плах. Стучали топорами плотники. Население Тобольска неуклонно прибавлялось. С Верхотурья приходили всё новые и новые люди. Ждали прихода большой партии новобранцев по зимнику, когда встанут реки. Возрастал спрос на мастеров, искусных в плотницком деле, кузнецов, гончаров. Если такие умельцы оказывались среди казаков, их привлекали к строительным работам.

С любопытством Семён, иногда один, иногда с Корнеем, бродил по торжищу. Хотя оно и уступало по многолюдности великоустюжскому, было довольно оживлённо. Торговые люди зычно зазывали покупателей. У лавок толпились русские, татары, бухарцы в пёстрых одеждах и тюбетейках, ещё какие-то сибирские люди в мехах. Слышался разноязычный говор. Для порядка прохаживались стрельцы с секирами. Стрелецкий караул, вооружённый пищалями, нёс службу у ворот острога.

О воеводе Юрии Сулашове среди тобольцев шла добрая молва — человек энергичный, деятельный и об одряхлевших и немощных служилых людях позаботился. Выстроил для них богадельню, где стариков кормят, одевают за счёт казны.

Прослышав об этом, Семён Иванович решил побывать в богадельне, встретиться с бывалыми людьми. Ведь среди ветхих и согбенных от тяжёлых ран и увечий старцев ещё живы сподвижники Ермака Тимофеевича. Небось много повидали и испытали на своём веку старики. Те, у кого ещё хватало силёнок, выбирались на волю, чтобы погреть на солнцепёке старые свои косточки, боевые шрамы. А если находились слушатели, молодые казачишки, ещё не нюхавшие пороха, не обстрелянные, не помеченные зазубренными бусурманскими стрелами, делились интересными воспоминаниями.

Вот так и Дежнёв встретил двух стариков и стал расспрашивать их. Сперва покуражились для порядка, отнекивались — давно, мол, это было, по старческой хвори память отшибло, всё позабылось. А потом уступили просьбам молодого казака, собрались с мыслями и начали свои неторопливые рассказы. Про славного Ермака Тимофеевича, богатыря, одетого в железную кольчугу. Про коварного и воинственного хана Кучума. Про кровопролитные бои на Иртыше, взятие русскими главного ханского города и трагическую гибель Ермака. Следы этого самого города, ныне заброшенного, можно увидеть невдалеке от Тобольска.

   — Не сладко жилось подданным хана... — сказал один из стариков. — Хану плати ясак, поставляй ему воинов, коней, неси всякие повинности. Не отставали от хана и его родичи, мурзы. Шныряли по селениям и самых пригожих девок отбирали себе для утех. У них ведь многожёнство было в обычае. А простой народ был для хана и его вельмож только кара-халк.

   — Что такое кара-халк? — спросил Дежнёв.

   — По-русски можно так сказать — «чёрные люди». Низшие, презираемые.

   — Кучум возмечтал повторить великие завоевания азиатов, которые принесли на Русь тяжкое иго. Но времена были уже не те. Силёнок Кучуму не хватало, да и Русь была уже не та, поднялась, воспрянула духом.

   — Народы Сибири встретили нас дружелюбно, — вмешался в разговор другой старик. — Все эти остяки, вогулы, да и сами татары ненавидели ханскую власть, страдали под ханским игом. По-настоящему-то чистых татар было немного — ближайшие к хану вельможи, родичи. А остальные — кигаки, аргыны, карлуки, кангли и ещё... Всех и не припомню. У каждого свой говор. Друг друга плохо понимали. Пасли скот, подымали пашню, если рядом была подходящая землица, занимались всякими ремёслами. Народ работящий, мирный, если с ними ты по-хорошему. Страдал от ханских притеснений.

   — Видишь какое дело... — снова заговорил первый. — Ударил Ермак по Кучумову царству, и рассыпалось оно, словно трухлявая колода. А всё от того, что каждое здешнее племя в свою сторону смотрело. Только и думало о том, как бы от ханской власти избавление найти. Крут был хан Кучум, жесток.

Татаринов толмачил на переговорах одного зажиточного татарина из посада с письменным головой, управляющим делами воеводства. Татарин этот занимался выделкой кож, держал подмастерьев и просил разрешения открыть собственную лавку. Голова выслушал ходатая благожелательно и доложил о его просьбе воеводе. Сулешов дал своё согласие на открытие лавки при условии уплаты её владельцем небольшой пошлины.

Возвратившись к своим казакам, Татаринов возобновил с ними уроки. Теперь стреляли из ружей-самопалов или карабинов по плавающим целям.

Как-то наставник заметил Дежнёву:

   — Неплохо плотничаешь, говорят про тебя.

   — От отца научился, — ответил Семён Иванович. — У нас почти каждый пинежанин искусный плотник. Тебе, Лександра, надо что-нибудь срубить?

   — Хотелось бы баньку малую. Работы-то на один день.

   — За этим дело не станет. Помогу тебе.

Дежнёв пригласил за компанию и Корнея. Не то чтобы они сдружились, но за долгий путь привыкли друг к другу. Еловые брёвна на дворе у Татаринова были уже приготовлены. Семён срубил небольшой бревенчатый сруб. Корней натаскал камней-валунов для очага. Над очагом поставили чугунный котёл. Дежнёв ещё раз приходил к Татаринову, уложил полог из лиственных плах, чтоб париться на нём, покрыл крышу древесной корой.

В знак благодарности Татаринов пригласил Дежнёва с Кольчугиным попариться в новой баньке. Оба с радостью приняли приглашение и долго парились с великим наслаждением, подливая холодную воду на раскалённые камни очага и исхлестав друг друга берёзовым веником. Соскучились по такой баньке. До этого купались в Иртыше, пока не похолодало. После баньки Лександра пригласил обоих в избу, угостил свежим судаком и брусничным напитком. Дом Татариновых был обставлен на русский лад — в углу иконы, перед которыми теплились лампады, сундуки с рухлядью, широкая супружеская кровать, перед ней на полу разостлана медвежья шкура. Как и все небогатые жилища, татариновская изба топилась по-чёрному. Однако в ней было чисто. Трудолюбивая хозяйка поддерживала чистоту.

   — Неси-ка нам второе блюдо, Настасья, — сказал Лександра жене, когда с судаком было покончено.

Настасья принесла мясное кушанье — тонкие ломти, приправленные чем-то острым, уложенные в плоские деревянные тарелки. Мясо было жестковато, но гости съели его с аппетитом.

   — Вы знаете, что вы ели? — спросил с хитрецой хозяин.

   — Только не медвежатина. Может быть, сохатый или олень, — высказал предположение Семён Иванович.

   — Вот и ошиблись, — ответил, смеясь, Татаринов.

   — Что же это? Не томи, Лександра! — воскликнул Корней.

   — Лошадка это. Ио-го-го! Натуральная конинка.

Оба гостя поперхнулись. Дежнёв растерянно произнёс:

   — Как же так? Ведь мы не употребляем конину. Грех же это великий — трудовую скотинку, друга твоего, поедать.

   — Ничего, мужики... Привыкайте, — невозмутимо сказал Татаринов. — В Сибири не только лошадку, собачку кушать станете, коли нужда заставит. Вот попадёте в полярные края... Припасы кончились, зверь не ловится, — вот и собачке будешь рад. Аль с голодухи подыхать?

   — Бывает, конечно... — примирительно сказал Дежнёв. — Я вот на Вайгаче однажды песца ел.

Но Корней был настроен воинственно и намерен был изрядно изругать хозяина, невзирая на его начальственный ранг полусотника. Но тут дверь открылась, и в избу вбежала стройная кареглазая девушка-татарочка лет пятнадцати, ослепительно красивая. Завидев гостей, она засмущалась и закрыла лицо платком. Татарочка и поумерила пыл Корнея, устремившего восхищенный взор на девушку.

   — Дочка? — спросил Кольчугин хозяина.

   — Ошибаешься. Ещё не успели мы с супружницей такую дочку родить, — услышал он ответ. — Нашей старшей всего десятый годок пошёл. А это своячница, сестрица моей жены, Амина.

   — Хороша.

   — Потому-то многие парни на неё заглядываются.

Кольчугин потом постоянно твердил Семёну:

   — Хороша татарочка, Лексашкина свояченица. Женился бы на ней. Ей-богу, женился.

   — Приглянулась, что ли?

   — Не то слово. Девка — загляденье.

   — Поговори с Лександрой по душам.

   — Побаиваюсь. Неровня всё же. Я рядовой казак. Он полусотник, начальник мой. Да и слишком молода ещё.

Кольчугин как-то нашёл повод и разговорился с Татариновым. Узнал, что Амине скоро исполнится пятнадцать годков. А Дежнёву сказал самоуверенно:

— Через год непременно посватаюсь. Надоело бобылём ходить.

Служба Дежнёва в Тобольске шла своим чередом. Он наравне с другими казаками нёс караул в самом городе, охранял крепость и казённые амбары с мягкой рухлядью и припасами, отправлялся в отдалённые поселения на сборы ясака, ходил на усмирение непокорных князцов.

Один такой поход состоялся в зимнее время. Стрельцы, как наиболее привилегированная и лучше вооружённая часть войска, составляли ядро тобольского гарнизона и несли службу главным образом в городе. На казаках лежала главная тяжесть дальних походов. В условиях бездорожья средней и северной части обского бассейна основными путями сообщения в летнее время были реки, а зимой передвигались на лошадях по тем же рекам, скованным льдом.

Вот и на этот раз, в разгар зимы, небольшой казачий отряд выступил в поход. В числе казаков отряда находился и Семён Дежнёв. Целью похода было вогульское селение на обском берегу ниже того места, где великая река Обь принимает свой главный приток Иртыш. Местный князец проявил строптивость, отказался выплачивать ясак, прогнал ясачных сборщиков, не имевших надёжной охраны. Командование отрядом было возложено на полусотника Татаринова.

В пути полусотник поведал казакам, что некоторые князцы доставили много хлопот тобольским властям. Недовольные тем, что они лишались прежних доходов от сбора пушнины с соплеменников и возможности безнаказанно притеснять и обирать рядовых членов своего рода, они стали подстрекать своих людей к вооружённым выступлениям против русских. Особую активность проявила кодская «княгиня» Анна, прозванная «лихой атаманшей». Вместе с обдорским князцем Василием она подняла обских и берёзовских остяков, которые осадили Березов, но были рассеяны с помощью ружейного огня. Позже та же самая Анна с князцами Чумеем, Кеулом и Таиром вступили в контакт с иртышскими татарами и некоторыми вогульскими родами. Назревало широкое выступление, но русские сумели предотвратить его и сурово обошлись с «лихой атаманшей» и её главными сообщниками.

Но всё же подобные выступления в Западной Сибири случались редко. В целом местные племена относились к русским доброжелательно и не хотели быть слепым орудием властолюбивых и корыстных князцов. Власть русского воеводы всё же служила хоть и не всегда надёжной, но всё же защитой против злоупотреблений родоплеменной верхушки.

Поход на нижнюю Обь кончился вполне благополучно. Князец Тугай, прослышав о приближении русского отряда, сам вышел ему навстречу. Преподнёс Татаринову подарки — шкурки соболя и чернобурок.

   — Пошто супостатничаешь, Тугай? Ясак не платишь, государевых людей обидел, — сурово выговаривал ему начальник отряда.

   — Моя ни, ни... Твоя, большой начальник, — не понимай меня, — лопотал князец.

   — Эх, ты, твоя, моя! Ясак платить будешь? — резко оборвал его Татаринов.

   — Плати, плати ясак. Давно хотел плати, к тебе ехать.

   — Почему раньше не платил, Тугай?

   — Моя больной был, совсем больной, сто раз больной...

Ясак князец выплатил сполна. Татаринов заставил его отпустить на волю рабов. В рабство попадали должники и военнопленные, захваченные во время межплеменных усобиц. Теперь, благодаря усилиям тобольских властей, усобицы эти сходили на нет. Татаринов пообещал князцу увезти его в Тобольск и засадить в крепость, если Тугай будет продолжать обижать соседей.

В дальнейшем Тугай и другие князцы попритихли. Успешно влиять на своих соплеменников они уже не могли. Рядовые члены рода, племени не хотели ссориться с русскими ради корыстных и честолюбивых замыслом князцев.

Вернувшись с отрядом в Тобольск, Семён Дежнёв узнал, что Корней осуществил одно из своих желаний. Его определили писарем в воеводскую канцелярию. Письменный голова, довольный красивым почерком Кольчугина, намекнул ему, что несколько лет старательной службы писарем могут проложить ему дорогу к более высокой должности подьячего. Дежнёв поздравил товарища.

   — Теперь осталось осуществить второе желание, — мечтательно сказал Корней.

   — Жениться, что ли?

   — Угадал. Непременно жениться на татарочке Амине. Я ей шапку лисьего меха подарил.

   — Благодарила?

— Что-то лопотала по-своему. Должно быть, благодарила.

На досуге Семён стал заниматься бондарным ремеслом. Его кадушки охотно покупали и русские, и татары. Если покупатели были не при деньгах, расплачивались шкурками, копчёной медвежатиной, всякими соленьями. Шкурки, особенно соболиные, имели хождение наряду с монетой. Дежнёв стал свидетелем, как казаки помимо своей службы стремились заниматься различным ремеслом: столярным, кузнечным, гончарным, скорняжным, портновским — и для удовлетворения собственных нужд, и ради дополнительного заработка. Они также охотились на крупного зверя и на дичь, по весне на уток и гусей, ловили рыбу. Семейные старались обзавестись домашним хозяйством, держали скот, кур, гусей, возделывали огороды. Это давало необходимое подспорье семье. Жалованье служилым людям выплачивали нерегулярно. И денежная казна присылалась из Москвы с большим запозданием, и корыстные чиновные люди не спешили с выплатой. Не все были такими прямодушными и более или менее честными, как Юрий Сулешов. За время дальнейшей своей сибирской службы Дежнёв смог убедиться, что алчность и корыстолюбие воевод и чиновных возрастали до фантастических размеров по мере удаления от российской столицы. Поэтому-то и приходилось ради пропитания семьи обзаводиться хозяйством, заниматься подсобным промыслом, шить сапоги или обжигать горшки, мастерить всё, что необходимо в доме. Вот и пригодились поморские навыки умельца. Приходилось быть мастером на все руки.

Следующим летом опять пришла из Верхотурья большая партия новобранцев, а зимой ещё одна. Воевода распорядился набравшихся опыта казаков направить речным путём далее на Восток, на Енисей, для дальнейшей службы. Тамошние воеводы настоятельно требовали людского пополнения. А новобранцев Сулешов опять разослал по городам и острогам Западной Сибири, а часть из них снова осталась в Тобольске.

Во вторую зиму своей тобольской службы Дежнёв отправился в новый поход, опять под началом Татаринова. В Тобольск прибыл с юга, из Шишинских степей, гонец от татарского предводителя Ильяса. Его ватага иногда нападала на русские селения, иногда беспокоила соседнюю кочевую орду киргизов, угоняла их скот.

Посланец передал Сулешову на словах, что Ильяс хотел бы встретиться с доверенным человеком воеводы для переговоров. Ильясу и его людям надоело скитаться по степи. Его отряд понёс потери от нападения соседей-кочевников, среди его людей много раненых. В обозе женщины, малые дети. Если воевода обещает ему простить все старые прегрешения, не мстить, он, Ильяс, готов поселиться со своими людьми там, где воевода укажет. Чтоб жить с русскими в мире и согласии, почитать Белого царя.

Сулешов приказал рассыльному отыскать Татаринова. Когда полусотник явился к воеводе, тот объявил ему распоряжение:

   — Поедешь с двумя десятками казаков в степь. С тобой поедет человек Ильяса, будет указывать путь. Встретишься с Ильясом и скажешь ему — воровство и разбои его шайке прощаем, коли приедет к нам с миром и покаянием. Пусть его люди поселятся на Ишиме, выращивают хлеб, пасут скот. И поклянутся своим Аллахом, что с прежним покончено.

   — Не устроит ли Ильяс нам западню? Нас-то будет маловато, а у Ильяса, говорят, отряд большой.

   — Не такой уж большой. Киргизы здорово потрепали его. Многие люди Ильяса ранены, другие перебиты. Он трезво осознал, что дальнейшая судьба воровской шайки не сулит ничего хорошего. Этого надо было ожидать. Не будем дразнить его бряцанием оружия. Пусть увидит и наше миролюбие.

Дежнёв оказался участником похода небольшого отряда Татаринова в южные степи. Миссия полусотника оказалась успешной. Ильяс согласился на все условия русских, сдал оружие, поклялся в верности царским властям и повёл свою ватагу на нижний Ишим.

А весной состоялась свадьба Корнея и татарочки Амины, которая в крещении стала Зинаидой. Семён Иванович, по просьбе Кольчугина, был крёстным отцом. Отец Зинаиды, скорняк, заговорил было о калыме. Какая же у татар свадьба без калыма!

Корней порылся в сумке, которую всегда носил с собой, извлёк оттуда массивную серебряную бляху, разукрашенную чернью, на тяжёлой цепи — старинное мужское украшение. Протянул вещицу будущему тестю:

   — Сойдёт? Чистое серебро.

Татарин схватил обеими руками бляху с цепью и поспешно ответил согласием, словно боялся, что Корней раздумает и заберёт её назад.

   — Сколько, считаешь, коров или баранов можно на твой калым купить? — спросил скорняк.

   — Тебе виднее, тестюшка. Ещё не приценивался к здешним коровам и баранам. Вот заведём с Зинаидушкой своё хозяйство, будут и корова и овечки.

Свадьба прошла многолюдно. У невесты оказалось много родных. Да и Корней решил в грязь лицом не ударить. Пригласил наиболее близких к нему казаков и, конечно, Дежнёва, крёстного невесты, и ещё батюшку, венчавшего молодых. Свадебное застолье устроили у Татариновых — и дом был попросторнее и построен на русский лад. Хозяйка дома, Настасья, ещё не отвыкла от татарских обычаев. Для родни она изготовила всякие татарские блюда, в том числе конину, прожаренную и нарезанную тонкими ломтями с острой приправой. Батюшка косился на татарский край стола и ворчал осуждающе:

   — У, нехристи...

А когда испил не единожды хмельной браги, и сам пожелал отведать бусурманского кушанья. Отведал и произнёс:

   — А ничего!

А после свадьбы, протрезвев от выпитого за свадебным столом и впечатлений первой бурной брачной ночи, Кольчугин сказал Дежнёву:

   — Рад, что избавился от этой побрякушки на цепочке. Сошла за калым. Мне она неправедным путём досталась. Рву с прошлым, Семён.

По случаю женитьбы Корней Кольчугин получил от воеводы отпуск на три дня и ещё подарок — комплект всякого хозяйственного инструмента. И ещё разрешение жить не в гарнизонной избе, а в собственном доме. Пока что молодожёнов приютили у себя Татариновы — родственники всё же. С помощью занавески отгородили для них закуток. Дежнёв пообещал Корнею поставить сруб для новой избы.

А в канцелярии Кольчугина ожидала нудная и трудоёмкая работа — переписывание царского указа, присланного в Тобольск с гонцом сибирским приказом. Указ надлежало размножить в потребном количестве копий для всех подчинённых Тобольску воевод и атаманов.

Теперь, окрылённый семейным уютом и ласками юной татарочки Амины-Зинаиды, Корней старательно выводил гусиным пером витиеватые буквы церковнославянского алфавита. Указ предписывал «приводить коренные сибирские племена и народы под государеву руку мирным путём. В сношении с ясачным населением, добровольно принявшим российское подданство, держать ласку, привет и бережение, а напрасные жесточи не чинить, и в ясак не ожесточать, и от государевой милости не отгонять». О мирном стремлении свидетельствует раздача ясачным людям «государева жалованья» в виде различных подарков за исправный взнос ясака. В числе подарков упоминались железные изделия: ножи, топоры, пилы, иглы и т. п. Раздача таких предметов, в которых весьма нуждалось местное население, конечно, облегчает его включение в русское подданство.

Эта политика московских царей, продиктованная стремлением к мирному присоединению Сибири, недопущению национальных конфликтов, добрым отношениям между русским и сибирскими народами и беспрепятственному поступлению в казну пушнины в качестве ясачного сбора, преследовала благие цели. Но на практике она, эта политика, нередко извращалась местными воеводами и военачальниками. Пользуясь удалённостью от Москвы, чувствуя бесконтрольность и полную безнаказанность, они чинили произвол и насилие, обирали местное население. И в этом Семён Дежнёв смог в будущем неоднократно убедиться.

Вот и завершилась не слишком продолжительная служба Семёна Ивановича в Тобольске. Очередная партия казаков, уже набравшихся опыта, направлялась теперь для дальнейшей службы в Енисейск. Их место в Западной Сибири занимали новобранцы, прибывавшие из Верхотурья.

Дежнёв простился с Татариновым, который, бывало, покрикивал на него и ругал за всякие оплошности, но мужик был незлобливый и нрава лёгкого, доброго. Простился и с Кольчугиным, переселившимся недавно в собственную избу в посаде, и с другими казаками, с которыми успел подружиться.

Вместе с партией служилых на Енисей направлялся Федот сын Алексеев Попов по прозванию Холмогорец, доверенный человек московских купцов Усовых. Прозвание явно указывало на холмогорское происхождение Федота, давно покинувшего родные места и поступившего на службу к богатому купеческому семейству, имевшему торговые интересы на всём русском Севере и возмечтавшему укрепиться и в Сибири. Усовы намеревались осваивать и те сибирские земли, которые были уже открыты русскими первопроходцами, и те, которые ещё предстояло открывать в недалёком будущем. Федот Попов был человеком пытливым, наблюдательным, энергичным и отважным, к тому же грамотным. Эти качества Усовы оценили и возложили на него нелёгкую миссию разведчика, исследователя и торгового первопроходца. Сибирский приказ снабдил Попова специальной грамотой, адресованной всем воеводам, военачальникам городов и крепостей, казачьим атаманам. Грамота предписывала, чтобы все местные должностные лица и воинские начальники оказывали оному человеку купцов Усовых, Федоту сыну Алексееву Попову, всяческое содействие средствами передвижения, охраной, торговыми привилегиями. Снабдили Усовы Федота большой суммой денег и партией товаров.

Из Тобольска отплыли вниз по Иртышу караваном дощаников и лодок. Два больших дощаника занимал Федот Алексеев с помощниками и грузом товаров. В отдалённых землях он намеревался выяснить — какие из товаров могут оказаться наиболее потребными для аборигенного населения и принесут купцам наибольшие прибыли.

Перед отплытием из Тобольска Попов попросил воеводу дать в его распоряжение из числа отъезжающих две дюжины гребцов, по дюжине на каждый дощаник, чтоб гребли попеременно, сменяясь. А в случае необходимости он мог бы их использовать как грузчиков и охранников. Воевода, вспомнив о предписании сибирского приказа, без всяких возражений согласился. На один из дощаников, на котором плыл Федот, попал в число гребцов и Дежнёв.

В одной из лодок плыл Михайло Стадухин. Близко познакомиться с ним Семён Иванович не успел, хотя и слышал, что Михайло тоже пинежанин из зажиточной торгово-промышленной семьи. По-видимому, покинул он Пинегу значительно раньше Дежнёва и где-то промышлял, так что пути-дороги их нигде пока не скрещивались. Отзывались казаки о Стадухине нелицеприятно — заносчив, высокомерен, груб с товарищами, любит командовать, хотя никто никаких командных прав ему не давал.

Путь в Енисейск, которым проходил караван, не был лёгким. Из Тобольска спустились по Иртышу до его слияния с Обью, оттуда пошли на вёслах вверх по Оби. Река эта широкая, величественная, полноводная и глубокая, течение спокойное, не быстрое. Берега низменные, лесистые. Изредка встречаются поселения остяков и вогулов, а южнее — селькупов. За Сургутом могучая река растекалась на рукава и протоки, образуя множество островов и островков. В этом лабиринте легко было заблудиться, но он манил своими щедротами. В мелководных протоках водилось множество всякой рыбы, гнездились дикие утки и гуси. Местные жители хорошо ориентировались в этом лабиринте, охотились здесь на водоплавающую птицу и рыбачили.

Попов понравился Дежнёву своей обходительностью, уравновешенным спокойствием и деловитостью. И ещё какой-то непосредственной восторженностью. Он мог восхищаться обскими просторами, лесистыми берегами, стаей лебедей, алым закатом или красивым орнаментом на меховой одежде местного жителя. Иногда он обращался к гребцам:

— Гляньте, мужики... Какой простор. Красотища! А лес... В наших лесах такие великаны не растут. Эти кедрачи, а лиственница в три обхвата. Нет, вру. В пять обхватов, она красавица!

На привалах Федот вступал в беседы с аборигенами. Однажды даже вошёл в жилище, небольшую избу, срубленную из нетолстых брёвен, с кровлей, крытой берестой, с оконцем, затянутом рыбьим пузырём. Хотел Федот поинтересоваться, как живут здесь люди, в чём нуждаются. Беседа завязывалась плохо, так как здешние остяки и их туземные соседи не понимали русской речи, а хорошего толмача рядом не оказалось. Поэтому больше прибегали к языку жестов.

Семён Иванович, встречаясь на тобольском торжище с остяками и посещая со сборщиком ясака остяцкие селения, усвоил десятка два-три остяцких слов. Запомнил некоторые названия утвари, какую обычно остяки покупали у торговцев, домашних животных. А ещё Семён запомнил, что свой народ они называют вовсе не остяками, а хантами или хан-тэ. Очаг у них называется чогал или човал. А вот как звучит у остяков слово «дом», он запамятовал. Это, должно быть, оттого, что встречались ему на Оби и Иртыше разные типы жилищ — рубленные из брёвен избы, землянки, полуземлянки и летние юрты, крытые корой.

Всё же Дежнёв попытался прийти на помощь Федоту и потолмачить. С помощью его скудного словарного запаса и выразительных жестов удалось кое-как наладить контакт, выяснить, какие предметы вызывают у здешних людей наибольший интерес. Конечно, это ножи, топоры, чугунки и другая металлическая посуда.

Попов заинтересовался Дежнёвым, стал расспрашивать его — откуда родом, как идёт служба.

   — Хочу понять эту Сибирь, — сказал он Семёну Ивановичу мечтательно, — велика она, матушка, разнолика. Протянулась от южных степей до Студёного моря. Далеко ли тянется его берег? Ведь где-нибудь кончается же он. А дальше что? Можно ли пройти Студёным морем на кочах в жаркие страны? Иноземцы задумываются над этим. Толковал с одним аглицким капитаном в архангельском порту, а почему бы нам не задуматься и не опередить иноземцев? Вот над чем размышляю, казак. Снарядил бы крепкие кочи, подобрал надёжных людишек и пустился бы в плавание. Может быть, и открылись бы нам великие истины. Пойдёшь со мной в плавание, Семён?

   — Не знаю, Федот Алексеевич, — неуверенно отвечал Дежнёв. — Я человек маленький, подчинённый.

   — Во всяком большом деле и подчинённые нужны. Подумай.

Тогда Семён Иванович не очень-то всерьёз воспринял слова Попова, казавшегося ему мечтателем и фантазёром.

А с Михайлой Стадухиным Дежнёв неожиданно столкнулся и поцапался. Стадухин прикрикнул зычным командным голосом на молодого казачка:

   — Набери-ка, малый, хвороста для костра.

   — Погоди, руки совсем затекли, пока на вёслах сидел. Вот отдохну немного...

   — Сам бы и насобирал хвороста, Михайло, — одёрнул его другой казак, постарше. — Сам-то сидел барином, за вёсла не брался. А стоило бы. Вот какой хряк ты раскормленный.

   — Не тебе меня учить, — огрызнулся Стадухин. — А молодому полезно потрудиться и уважить старшего.

   — Позволю-ка спросить тебя, мужик, — вмешался в разговор Дежнёв. — На сколько годков ты старше этого казака? По возрасту явно негож ему в деды, да и в отцы тоже.

   — Тебе-то что за дело? — резко ответил Стадухин.

   — Может, в десятники тебя произвели, аль сразу в полусотники? Вот и раскомандовался.

Михайло не выдержал и ответил грубой и непристойной руганью. Дежнёв спокойно осадил его:

   — А мне люди говорили, что ты пинежанин. Сперва поверил, а теперь разуверился. Пинежане-то, мои земляки, люди вежливые, обходительные. Таких непотребных ругательств не знают, а если и знают, никогда не произносят.

Другие казаки, бывшие рядом, смешками и поощрительными улыбками поддержали Семёна Ивановича. Стадухин умолк, однако хлестнул Дежнёва тяжёлым ненавидящим взглядом.

Судьба ещё не раз сведёт этих двух людей, видных первопроходцев, оставивших заметный след в истории Сибири, людей таких разных по характеру. Задиристый и неуживчивый, честолюбивый и властный Михайло Стадухин, выдержанный и рассудительный, миролюбивый и дипломатично осторожный Семён Дежнёв — такими видятся нам два ярких человека, сыны своего века. Бывало, и ссорились и враждовали друг с другом, но делали общее дело первооткрывателей. Об этом ещё пойдёт речь в нашем повествовании.

У Нарына входила в правый обский приток Кеть, впадающая в Обь тремя рукавами. Плыли в начале лета, когда ещё стояла высокая вода и особых препятствий не возникало. В Сургуте предупреждали — спешите. Кеть река коварная, капризная, русло её извилистое. Спадёт вода, и река станет неудобной для плавания из-за отмелей, перекатов, стремнин, завалов, коряг и топляков.

Лесистые берега сменились унылыми болотами с бедной растительностью, кочковатой мшистой равниной, поросшей багульником и чахлой осокой. Вода в болотных лужицах и озёрцах была ржавой, с дурным запахом. Лишь ближе к Кетскому острогу пошла хорошая растительность, стали встречаться небольшие поселения из юрт.

В Кетском, или Маковском, остроге караван встречал проводник из казаков местного гарнизона. Он должен был указывать дальнейший путь через волок, которым шли на Енисей с Оби караваны. В остроге стояла небольшая деревянная церковка, находился гарнизон, а у его стен раскинулась торговая слобода с избами и амбарами.

Проводник критически оглядел дощаники и сказал коротко:

— Не пройдут.

На реке у острога стояло на приколе множество лодок, челноков, которыми могли воспользоваться путники. Они принялись перегружать груз из дощаников в лодки.

Между Кетью и енисейским притоком Касом и находился волок. По свидетельству очевидцев, его протяжённость достигала вёрст пяти. Волок проходил по топким местам, через болота и малые речушки, притоки Кети и Каса. По нему были проложены «великие мосты», т. е. бревенчатый настил, который и облегчал перетаскивание лодок с грузом.

Казаки дружно взялись за дело и тащили по настилу лодки с зычными возгласами: «Раз, два, взяли! Ещё разок взяли!» Не отставал от других и Федот. Михайло Стадухин, не любивший утруждать себя физической работой, тоже последовал примеру остальныхказаков. Неудобно было поступать иначе. А тяжёлые дощаники оставили у острога, чтобы ими могли воспользоваться купцы, возвращавшиеся с Востока с грузами пушнины.

Прошли волок и спустили лодки в Кас, неширокую речку, впадавшую в Енисей несколько ниже Енисейска. Из Каса вышли в могучий широкий Енисей и пошли вверх против течения. Источники сообщают нам, что весь путь от устья Иртыша до Маковского острога занимал в те времена до тринадцати недель.

Кстати, ниже бывшего Кетского, или Маковского, острога, между Кетью и притоком Енисея Касом, был в конце XIX века прорыт Обско-Енисейский канал. Оказавшийся неудобным для судоходства и неудачным инженерным сооружением, канал вскоре был заброшен. В наши дни только туристы, одержимые любопытством и страстью к бродяжничеству, совершают переходы по нему на моторных лодках.

Ближе к Енисейску местность становилась обжитой, попадались деревеньки. Проходивший несколько позже этим же путём российский дипломат, путешественник и учёный Спафарий отметил в своих записках, что места здесь «зело хороший и хлебородный».

Пока плыли по Енисею, Попов, человек осведомлённый, прочитавший в посольском приказе кипу документов, донесений сибирских воевод, прежде чем отправляться в дальний путь, делился прочитанным с казаками. Среди гребцов его лодки был и Дежнёв.

— Енисейск, казаки, был основан на пятом году царствования государя нашего Михаила Фёдоровича, — рассказывал Федот. — Основал город отряд служилых людей под предводительством сына боярского Албычева и сотника Рушина. Пришли они из Кетского острога тем самым путём, каким мы с вами идём.

Далее Попов поведал казакам, что на Енисей русские выходили разными путями. Поднимались по более северным обским притокам. Из их верховьев перебирались волоком в енисейские притоки. Самый северный путь лежал через Мангазею, стоящую на реке Таз. По притоку Таза Волочанке поднимались вверх, а оттуда мелкими протоками добирались до Енисейского волока — всего около версты — и через него выходили в приток Енисея Турухан.

   — Всё это были поиски наиболее удачного пути, — завершил свой рассказ Федот. — Остановились в конце концов на южном пути через Кеть, Кетский волок и Кас, самом удобном.

   — Ничего себе, удобный путь, — иронично проворчал один из гребцов, напарник Дежнёва.

   — Что поделаешь! Всё же лучший. Хотя бы потому, что ближайший к цели, — убеждённо сказал Попов.

Как и Тобольск, Енисейск был деревянным. Вокруг окружённого палисадом с башнями острога вырастал посад. Размерами своими город на Енисее намного уступал Тобольску. Но и здесь шло оживлённое строительство. Город оглашался стуком топоров, визгом пил. У берега широкого Енисея теснились лодки, дощаники. Белели остовы ещё недостроенных судов. В окрестностях города и выше по Енисею и Ангаре возникали русские поселения, осваивавшие землю под пашню.

За Енисеем рельеф Сибири резко менялся. Лесистая, местами заболоченная равнина обского бассейна в какой-то мере напоминала Дежнёву такой же лесистый русский Север. Только реки на родной земле были не столь широки. А к востоку от Енисея начинался обширный горный край, казавшийся непривычным: плоскогорья пересекались хребтами и кряжами. Лишь кое-где узкие речные долины расширялись, образуя отдельные низменности, как, например, на средней Лене. Уже правый берег Енисея против низменного левого выглядел высоким. Эту резкую смену рельефа легко было заметить.

Служба Семёна Ивановича Дежнёва на Енисее напоминала его предыдущую службу в Тобольске. Её наполняли походы с казачьими отрядами по огромной территории уезда для сбора ясака с ясачных племён кетов, эвенков (тогдашних тунгусов), хакасов и других приенисейских народов. Судьба бросала его то в хакасские степи, то на кетский волок, то в эвенкийские становища на нижней Ангаре. Плыл он с товарищами в дощанике по бурным рекам, ходил в дальние походы на коне, вспоминая последние уроки тоболяка Татаринова, изредка участвовал в стычках с непокорными князцами. И конечно, нёс гарнизонную службу, охранял амбары с соболиной казной, участвовал в возведении острожных построек, плотничал.

Дежнёв сопровождал Федота Алексеева в его поездке по краю. Федот заинтересовался жизнью тунгусов, одного из наиболее многочисленных сибирских народов, рассеянных по огромному пространству Центральной и Восточной Сибири. В воеводской канцелярии он узнал, что ближайшее стойбище тунгусов, кочевого народа, находится на нижней Ангаре.

Кроме Семёна Ивановича Попов ещё взял с собой трёх казаков-гребцов. Один из них, по имени Никандр, служил в Енисейске уже несколько лет и немного научился понимать наречие приангарских тунгусов.

   — Будешь толмачить, — сказал ему Федот.

Сперва поплыли вверх по Енисею. Попов выразил желание воочию увидеть Каменные Столбы — утёсы, которые стоят супротив друг друга по берегам реки. Об этой достопримечательности края был наслышан от местных старослужащих.

Проплыли до крепости Красный Яр, основанной на десятилетие позже основания Енисейска и ставшей впоследствии городом Красноярском. Здесь Федот Алексеев Попов намеревался установить связи с местными купцами и оставить им образчики своих товаров. В окрестностях Красного Яра и находились знаменитые Каменные Столбы. Река здесь заметно сужалась, стиснутая скалистыми берегами, течение её становилось быстрым. Каменистые берега, имевшие столпообразные очертания, напоминали издали фигуры сказочных богатырей.

   — Красотища-то какая! — восторженно воскликнул Федот.

Пришлось проходить через Казачинский порог между Енисейском и Красноярском, несколько выше впадения Ангары. Хотя порожистый участок и не считался слишком опасным для судоходства и имел фарватер, доступный для прохода судов, всё же от гребцов здесь требовались известная сноровка и осторожность. Прошли порог благополучно, хотя Никандр и заметил:

   — Бывают печальные случаи. Не совладаешь с рекой и разобьёшься. Да это детские забавы. Тут тебе не Ангара... Вот ангарские пороги!

   — Что ангарские пороги? — переспросил его Федот. — Видел их, что ли?

   — Не токмо видел. Однажды приходилось в Илимский острожик плавать. Его ещё Ленским волоком называют.

   — Расскажи, казак, про ангарские пороги.

   — Об них не расскажешь. Слов не хватит. Это самому видеть надо. Приближаешься к порогу, гул стоит, словно адская лавина на тебя катится. Бывает, разбиваются лодки и ладьи на тех порогах. И люди, и грузы, бывает, тонут. Особенно опасны пороги, когда плывёшь вниз. Замешкался, не рассчитал время, и понесёт тебя на гибель верную. Разобьёшься о камни.

   — Не пугайтесь, казаки, через пороги не поплывём, — успокоил своих спутников Федот. — Побываем у тунгусов на нижней Ангаре.

При впадении в Енисей Ангара достигала ширины до двух вёрст, а местами и более. При слиянии с Енисеем образовывался ряд лесистых островов. Лесистыми и глухими были и берега Ангары. В низовьях река имела спокойное течение, ещё ничем не показывая своего грозного нрава и не предвещая коварных порогов.

Наконец на правом берегу встретилось небольшое тунгусское селение. На прибрежном лугу паслось небольшое стадо домашних оленей и стояли три конусообразных чума из жердей, крытых древесной корой. На горизонтальных жердях висели связки вяленой рыбы и были развешаны рыболовные сети. Возле чумов резвились ребятишки разных возрастов. Завидев приближающуюся к селению лодку с русскими, детвора с возгласами разбежалась по чумам, чтобы, должно быть, сообщить старшим о приближении лодки. Через некоторое время из чумов вышли мужчины и женщины в меховых одеждах, расшитых орнаментом.

Один из обитателей селения, человек неопределённого возраста с плоским, изрезанным морщинами лицом, сделал шаг вперёд и поклонился русским, высаживавшимся на берег. А потом он о чём-то быстро и жалобно заговорил.

   — Что он говорит? — спросил Никандра Федот. — Потолмачь, браток.

   — Он говорит, что ясак выплатил за весь свой род.

   — Он что, староста поселения? — снова спросил толмача Попов. Никандр постарался передать смысл вопроса, заданного Федотом, и ответ тунгуса.

   — Он говорит, что у них нет никаких старост, начальников. Каждый тунгус сам себе начальник. А он просто самый старый человек в селении. Поэтому его все и уважают.

   — Скажи далее, что мы не за ясаком пришли. Желаем посмотреть, как живут таёжные люди, познакомиться. И спроси имя старого человека. У нас есть для жителей селенья подарки.

Никандр потолмачил. Подарки сделали своё дело. Тунгусы преодолели первоначальную робость и недоверие, оживились. Федот вручил жителям селения небольшие подарки, каждому мужчине по ножу, женщинам бусы, а ещё металлические котелки и пёстрые кушаки подпоясывать одежду.

   — Спроси ещё, где остальные родичи, — продолжал свои вопросы Федот. — Только ли из трёх чумов состоит селение? Какие у них верования? В каких предметах они нуждаются?

Толмач по мере своего разумения попытался передать смысл слов Попова. Русские узнали, что зовут старого тунгуса Курк. А род его состоит из двенадцати больших семей, или чумов. Курк перебрал пальцы на одной руке, потом на другой и ещё два пальца показал. Есть тунгусские рода и больше. Никакого начальника или вождя над родом нет. Если нужно принять какие-то важные для всего рода решения, собирается весь халан и устраивается сачдагул.

   — Что означают эти слова? — попросил уточнить Попов.

   — Халан — это всё родственники, должно быть, весь род. А сачдагул — общее собрание рода.

   — Что ещё ты узнал у тунгуса?

Никандр сказал, что Курк говорил много и пространно, но непонятно, о тунгусских верованиях, о каком-то верхнем и нижнем мире, о злых и добрых силах. Он, Никандр, к сожалению, мало что понял из этого рассказа. Уловил только то, что тунгусы почитают медведя. И ещё, что у рода есть свой шаман. Он совершает всякие обряды — камлания, заклинания с пением и пляской. Сейчас шамана нет в селении. Он ушёл в тайгу с другой частью рода, вот туда к другой большой реке. Толмач показал рукой на север, повторяя жест Курка.

   — Должно быть, он говорил о Подкаменной Тунгуске, другом крупном притоке Енисея, — высказал догадку Федот.

   — Эта другая часть рода сейчас кочует по тайге и охотится на соболя, чтобы суметь выплатить ясак, — продолжал Никандр. — А потом она придёт сюда, поделится добычей с Курком и его людьми и останется на Ангаре, чтобы ловить рыбу и пасти оленей. А здешние люди свернут чумы и уйдут в тайгу охотиться.

Потом тунгус оживлённо заговорил, размахивая руками и указывая на свой чум.

   — О чём он? — спросил Никандра Федот.

   — Приглашают в жилище. Вы, говорит, наши гости.

Приглашение приняли. Конический чум освещался очагом, над которым на горизонтальной жерди был подвешен котёл. В нём что-то варилось. Вокруг очага были разложены меховые спальные мешки, служившие постелями. У входа лежали оленьи сёдла, домашняя утварь, мешки с припасами.

Гости расселись у очага на почётных местах, на меховых подстилках, напротив входа. На других местах — сам Курк, его жена и двое взрослых сыновей с жёнами и детьми кто постарше. Угощали гостей варёной олениной. Мясо хозяйка накладывала на дощечки, заменявшие блюда. Потом подали долблёные из дерева чаши с бульоном и на закуску кедровые орехи.

За едой шла неторопливая беседа. Федот расспрашивал тунгусов, доводилось ли им плавать вверх по Ангаре до самих её истоков. Хозяин категорически покачал головой. Нет, это шибко худая река. И та другая река, к которой ушли его соплеменники, тоже шибко худая. В них вселились злые духи. Они разбивают лодки, топят людей.

Попов поинтересовался, а знает ли Курк, где начинается Ангара. Тунгус ответил, что сам никогда не бывал там, где эта река начинается, но от людей слышал. Вытекает она из большого и глубокого озера. По берегам его тянутся высокие горы. А живут там люди другого племени.

И ещё спрашивал Федот — приходилось ли Курку и другим тунгусам бывать в русском городе Енисейске. Курк отвечал — как же, приходилось и не раз. Вели торг с торговыми людьми. Выменивали на шкурки всякие полезные в хозяйстве вещи: иголки, топоры, котелки, металлические наконечники для стрел.

Пускаться в обратный путь было уже поздно. Да и гребцы порядком устали, клонило ко сну. Заночевали на берегу у костра. Казаки по очереди дежурили у огня, подбрасывали хворост, чтоб костёр не затух и не восторжествовали кровожадные комары. А утром распрощались с гостеприимными хозяевами и пустились в обратный путь. Он не требовал прежних больших усилий, так как приходилось плыть до самого Енисейска по течению.

О тунгусах с ангарского стойбища Попов высказал самые благоприятные впечатления.

— Приветливые, гостеприимные. По-хорошему с ними надо, с лаской. Живут-то они в каких суровых тяготах... Не надо обижать их. Бывает, что обижают?

Вопрос относился к Никандру.

   — Бывает, конечно, — отозвался тот. — Приходят казаки в стойбище собирать дань. И стараются кроме положенного нахапать ещё немалую толику и в свою пользу, чинят мирным тунгусам всякие обиды.

   — Мне енисейский воевода рассказывал — не такие уж и мирные были эти тунгусы до прихода русских, — сказал Федот. — Бывали стычки между племенами, родами. Захватывали друг у друга имущество, оленей, членов побеждённого рода, особенно женщин, уводили в полон. Воевода уверял меня, что власть борется с такими бесчинствами, старается покончить с усобицами.

   — Сейчас такое случается реже, чем в те времена, когда я начинал служить на Енисее, — сказал Никандр.

Во время обратного пути заговорили о великой сибирской реке Лене, окутанной всякими тайнами, которая течёт где-то к востоку от Ангары. О Лене Федот Алексеев Попов встречал упоминания в бумагах сибирского приказа. О ней доходили сведения от аборигенного населения. Власти видели в народах, заселявших обширный ленский бассейн, поставщиков ценной пушнины. Начинается проникновение русских первопроходцев на Лену. Почти одновременно русские достигают её и северным путём и южным. Северный путь шёл с Туруханска на нижнем Енисее по нижней Тунгуске до её резкого поворота на юг. Оттуда мелкими притоками и волокам выходили на Вилюй, левый большой ленский приток. Особенно трудным был путь в междуречье, преодолевавшийся волоком и через систему мелких речек. Его можно было пройти с большими трудностями только в летнее половодье. Вот как прошёл на Лену десять лет назад казак Васильев.

Но предпочли пользоваться южным путём. На второй год существования Тунгусского острога, ставшего вскоре городом Енисейском, служилые люди докладывали в Тобольск, что им известно о существовании «великой реки», которая течёт на Север. И ехать на ту реку до волока две недели, да ещё идти тем волоком два дня. Речь шла о Лене и южном пути к ней. В 1628 году этим путём прошёл Василий Ермолаевич Бугор, служивший до этого в Енисейске под началом атамана Ивана Галкина. Теперь на средней Лене был воздвигнут острог, было положено начало городу в знак утверждения над бассейном этой реки российской власти.

   — Непременно отправлюсь на Лену, — мечтательно сказал Федот. — Наслышан о великой реке. Надо её, матушку, и своими глазами узреть. Побываю там, куда ещё не ступала нога русского человека. Поплыву Студёным морем на восток.

А Дежнёву пришлось через некоторое время отправиться в тунгусское селение за сбором ясака. Группу казаков возглавил Михайло Стадухин. Среди казаков его отряда был и Никандр, которого взял в качестве толмача.

Стойбище состояло из семи чумов и находилось в низовьях Подкаменной Тунгуски. Разговаривал Стадухин с его жителями жёстко, напористо. Сперва потребовал, чтобы накормили его отряд. Потом заговорил о выплате ясака мягкой рухлядью, чтоб ясак поступил в руки сборщиков немедленно и сполна. Ясак тунгусы выплатили. Стадухин собственноручно пересчитал шкурки, проверил их качество и сказал резко:

   — Мало, бусурмане. Раскошеливайся ещё. Давай двух лисиц и четырёх соболей.

Толмач передал слова Михайлы пожилому тунгусу, державшемуся за старшего. Он жалобно запричитал.

   — Что он такое лопочет? — недовольно произнёс Стадухин.

   — Жалуется. Несправедливо, мол, поступаешь.

   — Это уж нам виднее — справедливо аль несправедливо. Повтори ему ещё раз моё требование.

Тунгус снова ответил жалобами и причитаниями.

   — Он говорит, что род выплатил ясак сполна. Ссылается на распоряжение воеводы.

   — Вот я покажу ему воеводу! Здесь я сам себе воевода, — угрожающе произнёс Стадухин. Он пригрозил взять в аманаты, то есть в заложники, сына жалобщика.

Тунгус тяжело вздохнул и побежал по чумам собирать требуемое. Собрал всё-таки. Стадухин критически рассмотрел каждую шкурку, одного соболя вернул со словами:

   — Эта никуда не годится. Замени.

Может быть, и хорошая была шкурка, да хотелось Михайле покуражиться, показать власть свою. Тунгус заменил шкурку, возможно, и не заменил, а принёс прежнюю. Стадухин сунул в свой мешок всю добычу, двух лисиц и четырёх соболей.

На ночлег расположились у костра. Михайло выставил вооружённый караул.

   — Вот так-то лучше, — сказал он. — Чтоб не посмели бусурмане какую-либо непотребную штуку выкинуть.

   — Зачем же ты, Михайло, так сурово с ними, — сказал ему с укоризной Дежнёв. — По-хорошему, по-доброму бы с ними. Что эти тунгусы тебе плохого сделали?

   — Мне ничего плохого не сделали. А пусть чувствуют в лице моём власть.

   — Ясак-то сполна выплатили. Зачем ещё добавку потребовал?

   — Эх ты, святая простота, дитя неразумное! Будешь когда-нибудь на моём месте, отправишься ясак собирать...

   — И буду собирать. Но не стану людей обижать.

   — Зачем, думаешь, я в Сибирь отправился? На эти бусурманские рожи дивоваться? На красоты сибирской природы глазеть? Вовсе нет. Ради собственной выгоды. Хочу на службе разбогатеть, состояние нажить. А как ещё можно состояние нажить, коли жалованье казакам вовремя не платят? А как ещё можно разбогатеть? Может быть, Семён, иной способ знаешь?

   — Эх, Михайло, Михайло... Они, хоть и бусурмане, ведь тоже люди, Божьи создания.

Стадухин не стал спорить с Дежнёвым, а с сожалением посмотрел на него, как на недоумка. Когда на следующий день казаки покидали стойбище на Подкаменной Тунгуске, обитатели его испытали чувство великого облегчения.

В Енисейске служили некоторое время Парфён Ходырев, Василий Бугор, уже знакомый нам Михайло Стадухин, Посник Иванов, Пётр Бекетов. Начальником над ними был атаман енисейских казаков Иван Галкин. Все эти люди оставили свой заметный след в продвижении русских на северо-восток, в открытии новых неведомых земель и рек. Судьба их переплетается с судьбой нашего героя.

В 1635 году начальником Ленского острога становится Парфён Ходырев, сменивший Ивана Галкина. С этого времени острог стал называться городом. Энергичный, неугомонный Ходырев продолжает исследования бассейна Лены и принимает меры для привлечения на ленскую службу новых людей. Он посылает в Енисейск ближайшего своего помощника, казачьего сотника Петра Бекетова, с письмом к тамошнему воеводе.

   — Подбирай мужиков крепких телом и духом, смелых, выносливых, — наставлял Ходырев сотника. — Потолкуй с каждым. Внуши, что Лена — это дали бескрайние, природа суровая и богатства неисчислимые. А за Леной ещё другие дальние реки, которые ещё надо открыть и поставить на них острожки, объясачить неведомые племена. Греться у очага и почивать в избе не придётся. Вся служба будет протекать в пути, в оленьей или собачьей упряжке, в коче или челноке. Нелёгкая служба — пусть это знают заранее. Кого такая служба не прельщает, пусть сразу скажет. Действуй, Пётр.

Бекетов хорошо усвоил наказ Парфёна. Да и сам был казак бывалый. По поручению енисейского воеводы Ждана Кондырева он ещё в начале тридцатых годов с отрядом казаков успешно поднялся по Ангаре, преодолел Ленский волок и вышел на верхнюю Лену. Это он выбрал место для строительства острога там, где в среднем течении реки её долина расширяется и переходит в Центральную Якутскую низменность. Принялись за строительство казаки. Расчистили площадку, валили деревья, подтаскивали по слегам брёвна к месту будущего острога. Ставили проконопаченные мхом срубы, сторожевые башни, частокол. Исследовал Бекетов бассейн Лены, поднимался по её притокам.

В Енисейске Петра Бекетова встретили как своего человека. Он терпеливо отбирал казаков для отряда, который должен был проследовать на Лену, беседовал с каждым. Старался выяснить, на что способен его собеседник. Не скрывал трудностей предстоящей службы, возможных испытаний и лишений в дальних походах, в отдалённых зимовках. Не избежал такой беседы и Семён Иванович. Бекетов въедливо оглядел его и сказал:

   — На вид добрый мужик. Что умеешь?

   — Да так... Всякую малость, как все пинежане. Плотничать могу, сети плести, горшки обжигать, кадушки мастерить, охотиться на всякого зверя с помощью ловушек, силков или лука, а ещё...

   — Ладно, ладно, не продолжай... — перебил его Бекетов. — А оружием с огненным боем владеешь?

   — Тобольский полусотник подучил.

   — Подходишь нам. На Лену хотел бы?

   — Почему бы не хотел.

   — Тогда ещё один вопрос к тебе, Семён Иванович. Вопрос тот деликатного свойства. Жениться собираешься? Годиков-то тебе, вижу, немало. Тридцать, небось?

   — Поболе.

   — Так ответь мне, жениться собираешься?

   — А на ком? Кругом одни бусурманки.

   — Ну и что? Среди молодых якуток такие красавицы попадаются — заглядение. А окрестится, примет нашу веру — она уже не бусурманка.

   — Так-то оно так... — начал Семён Иванович и не договорил, задумавшись.

   — Без семьи ты здесь не казак. Должен глубокие корни в нашей земле пустить, детей нарожать, чтоб твоей дорогой шли.

Воевода, прощаясь с Бекетовым, сказал не то шутя, не то обиженно:

   — Эх, Петруха... Злодей ты. Все сливки у меня снял.

   — Стараемся для блага России. Грех было не постараться.

В отряд Петра Бекетова, направлявшегося в Якутск, вошли кроме Семёна Дежнёва Михайло Стадухин, Василий Бугор, Посник Иванов и другие казаки, имена которых были запечатлёны в исторических документах или не дошли до нас.

6. ДОРОГА В ЯКУТСК

Итак, Семён Иванович оказался в отряде Петра Бекетова, направлявшегося для прохождения дальнейшей службы на Лену. Дорога предстояла долгая, трудная. Особенно тяжёлым участком, как предупреждал Бекетов, была порожистая Ангара, в своём среднем течении. Нелёгким было и преодоление волока, которым выходили из ангарских притоков в бассейн Лены. На ленском участке пути порогов уже не было.

Караван лодок, растянувшийся длинной вереницей, двинулся по Енисею к устью Ангары. Большие лодки загрузили людьми и всякими припасами, в которых нуждался якутский гарнизон. Шли на вёслах против течения. Леса подступили к самой кромке берега, повторяясь отражением опушки в воде. Иногда из прибрежных зарослей вылетала с громким кряканьем или гоготанием стая диких уток или гусей. В одном месте спутники спугнули огромного бурого медведя, спустившегося к воде напиться. Заметив приближающиеся лодки с людьми, медведь поднял вверх голову, словно приветствовал лодки, взревел утробно, повернул к опушке и трусливо побежал в лес мелкой рысцой.

В головной лодке плыл сам сотник Пётр Бекетов с молодым казаком Трофимом, своим помощником и толмачом. Несмотря на свой возраст, Трофим служил на Лене с самого основания якутского острога, женился на якутке и, постоянно общаясь с якутской роднёй, неплохо овладел их языком. Парень он был смышлёный, грамотный, и поэтому сотник ценил его. Бекетов лично отбирал гребцов для своей лодки, выбрал в их числе и Семёна Ивановича, понравившегося ему спокойной рассудительностью и хорошей физической формой. Казаки, впервые плывшие из Енисейска по Ангаре, выражали неподдельный восторг перед прибрежными пейзажами, могучими кедрачами и лиственницами, стаями гусей и уток и спокойной, чистой гладью реки. Преодолев пороги, река, казалось, утрачивала свой буйный нрав и текла спокойно, растекаясь вширь.

— Красотища! — восклицали казаки.

Дежнёв не присоединялся к этим восторженным восклицаниям. Он уже плавал однажды по Ангаре в тунгусское стойбище. В красоте Ангары, конечно, не разочаровался. Но думы поглощали его. И подтолкнул Семёна на эти думы недавний разговор с сотником Бекетовым, советовавшим ему жениться на якутке. «Без семьи ты здесь не казак. Должен пустить крепкие корни, детей нарожать, чтоб твоей дорогой шли» — эти слова сотника крепко запечатлелись в его мозгу.

А ведь, наверное, прав Пётр. Образ желанной когда-то Ираидушки, с которой он, юный Семейка, изведал короткое счастье, за минувшие годы как-то потускнел, стёрся. Да и сам он старался выкинуть её из памяти. Ведь изменницей оказалась, хотя, может быть, и поневоле. Сколько же годков прошло с тех пор, как оборвалась их любовь, свидания на берегу Пинеги с жаркими объятиями, поцелуями и несбывшимися надеждами? Пожалуй, пятнадцать годков прошло, полтора десятилетия. Время достаточное, чтобы сердечные раны зарубцевались и горечи все быльём поросли. Время, люди говорят, лучший целитель.

Всё же иногда Семён задавал себе мучительные вопросы. А жива ли Ираидушка? Не наложила ли на себя руки от отчаяния и тоски по желанному Семейке, от постылого мужа, от безрадостной жизни в доме свёкора? Не склонил ли её изверг Двинянинов к богопротивному греху снохачества? Или убежала она от несносного житья в монашескую обитель, приняв постриг, чтобы лечить израненную, истерзанную душу постами и молитвами? Семён утешал себя тем, что на всё воля Божия.

Но природа брала своё. Дежнёв был зрелый мужик без каких-либо изъянов. Он засматривался на девиц, и в голову приходили греховные мысли. Русских женщин в Сибири мало, считанные единицы. Обычно в Сибирь тянулись молодые холостяки. Исключение составляли воеводы, чиновная верхушка, богатые купцы и священнослужители, отягощённые чадообильными семействами. Но то была не ровня рядовому казаку. Нередко казаки женились на представительницах коренных сибирских народностей. От смешанных браков рождались полукровки, живучие и выносливые.

Дежнёву приглянулась было молоденькая поповна с толстыми, цвета пшеничного колоса косами и лучистыми глазами, словно бездонное голубое небо. Её батюшка, отец Евлогий, был настоятелем одного из енисейских храмов. Семён Иванович посещал богослужения, старался приблизиться к Ефросиньюшке, усердно молившейся, глаз с неё не сводил. Но заговорить с девушкой ни разу не решился. А потом узнал, что поповну просватал батюшка за молодого, набожного казака Филиппку, певчего, который иногда прислуживал священнику за пономаря. Отец Евлогий выхлопотал у енисейского воеводы разрешение отправить Филиппку в Тобольск к тамошнему архиерею, чтобы владыка испытал казака и рукоположил во дьякона. Отец Евлогий надеялся, что в недалёком будущем зять, приобретя опыт пастыря, станет священником и заменит ушедшего на покой тестя.

Итак, поповна Ефросиньюшка осталась для Семёна Дежнёва недосягаемой мечтой. Ей было предопределено судьбой стать попадьёй. Присматривался Семён Иванович во время неоднократных поездок в тунгусские стойбища к молодым тунгускам. Они казались Дежнёву какими-то пугливыми, дикими. При встрече с русскими они поспешно закрывали лицо ладонью или рукавом меховой одежды и пугливо скрывались в чуме. А может быть, это была только женская уловка, завлекающая игра? Кто их разберёт, загадочных тунгусов. Они появлялись в широкополых меховых одеждах — не представишь, каковы в своём женском естестве. Браки казаков с тунгусками встречались нечасто. Сами енисейские казаки делились с Дежнёвым, что тунгусские женщины неохотно усваивали русские обычаи. Немало трудов стоило приучить их к русской бане, к русской одежде. Зато если казаку приходилось вести кочевой образ жизни, служить в дальнем зимовье или острожке, тунгусская жена по своей выносливости, неприхотливости была незаменимой спутницей мужа. Она могла десятки вёрст проскакать в седле или в оленьей упряжке по бездорожью, не досаждая мужу ни единой жалобой.

Всё же енисейские казаки предпочитали выбирать жён из числа минусинских татарок, обитавших в верховьях Енисея и по его притокам. Название «татары» для данного случая очень неточное и вряд ли уместное. Так называли целую группу племён с разными говорами, обычаями, типами жилищ и прочее. Постепенно они слились в единый народ, который ныне называют хакасами. По своей культуре, образу жизни минусинцы были ближе к русским, нежели тунгусы или народы обского севера. Они занимались скотоводством, заготовляли на зиму сено на корм скоту. Впоследствии хакасы легко переняли у русских навыки земледелия. В качестве жилищ они строили не только берестяные, но и бревенчатые юрты, отдалённо напоминавшие русские избы. Жена-минусинка сравнительно легко приспосабливалась к русскому быту, усваивала русскую одежду, русскую кухню.

Семён Иванович имел возможность наблюдать за семьями казаков, женатых на минусинках, бывая в таких домах. Среди их хозяек встречались весьма привлекательные женщины. Все они отличались домовитостью, трудолюбием, опрятностью. Но за время своей енисейской службы Дежнёву не представилось возможности совершать длительные поездки южнее Красного Яра.

Оставалось Семёну Ивановичу возмечтать о женитьбе в недалёком будущем на якутке. Каковы эти якутки, он никак не представлял. Наверное, широколицые, скуластые, с раскосыми глазами, в мехах, как все сибирячки. Мечты о женской ласке, о домашнем уюте, собственных детях всё больше одолевали его.

К вечеру, когда над рекой сгустились сумерки и возгласы гусей и уток поутихли, Бекетов подал сигнал по колонне пристать к берегу. Дежнёв узнал это место — то самое, где прежде стояли чумы тунгусского стойбища, в котором он побывал вместе с Федотом Алексеевым. Запомнились его приметы — большой шершавый камень у воды и три высоких стройных лиственницы перед опушкой тайги, посреди поляны. И ещё следы покинутого стойбища — неубранные жерди, свежая зола на месте очагов, ещё не смытая дождём, и кучки оленьего помёта на лугу. Судя по всему, тунгусы лишь совсем недавно снялись и ушли на север.

Разложили костры, сварили уху. Принялись за еду из общих котлов, макая в горячую уху затвердевшие сухари. Любители острого приправляли еду черемшой. После ужина расположились на ночлег, кто в лодке, а кто у костра, соорудив себе из хвойных веток постель, чтобы не оказаться на голой земле. От ночной прохлады укрывались меховой курткой или полушубком. Впереди предстояла долгая служба с суровыми сибирскими зимами, вьюгами, дальними походами. Поэтому каждый казак вёз с собой немудрёный запас тёплых вещей.

Дежнёв присел к костру, у которого расположились Бекетов и Трофим, и ещё гребцы с головной лодки. Казаки наготовили хвороста, чтоб поддерживать огонь в течение всей ночи. Только у огня и спасёшься от кровожадного гнуса. Семён Иванович попросил сотника рассказать — что за народ эти якуты. Бекетов ответил:

   — Про якутов тебе лучше Трошка расскажет. У него жена чистопородная якутка, и родни всякой якутской много.

   — Живём с Катеринкой — не жалуемся, — ответил Трофим. — И с роднёй ладим.

   — И детки у вас есть? — спросил один из казаков.

   — Как же без деток. Двоих нажили, сына и дочку. Сын Николай и доченька Ксения.

   — И на кого же они больше смахивают? На русского родителя или на маму-якутку?

   — А на каждого понемногу. Скуласты в маму, а глаза и нос у обоих мои.

   — Якуты — народ более высокого порядка, чем эти все тунгусы, чуванцы, ходынцы, — присоединился к разговору Бекетов.

   — Что значит — народ более высокого порядка? — спросил с любопытством Дежнёв, не поняв, что хотел этим сказать сотник.

   — А вот, что это значит. Другие лесные народы никаких домашних животных, кроме оленя и ездовой собаки, не знают. Не освоили ещё и ковку металла. А якуты разводят лошадей и коров, сбивают масло. Они находят железную руду, выплавляют железо и куют разные железные орудия и холодное оружие, пластины для кольчуг. Пока ещё мало таких случаев, чтоб якутские семьи перенимали у русских опыт хлебопашества и огородничества. Но на верхней Лене кое-где начинают выращивать репу, капусту, брюкву. Земля и погода там для этого пригодна. Уверен, что со временем будем выращивать овёс и рожь.

   — Я научил моего тестя выращивать репу и капусту, — сказал Трофим. — Только капуста растёт здесь какая-то забавная, не кочанная, а кудрявыми вениками.

   — Вот видите, казаки, перенимают наш житейский опыт якуты. Да и в домашней жизни якутов больше знакомого нам, чем в жизни тех же тунгусов. Якутские жилища, увидите сами, это бревенчатый балаган, нечто вроде нашей избы. Только наша изба рубится из горизонтально положенных брёвен, а у якутов всё по-другому. Ставится рама из вертикально врытых в землю брёвен, на которые сверху кладутся брёвна поперечные. На них положены с наклоном брёвна вертикальные, образующие стены балагана. Щели между ними замазываются землёй с навозом. В тунгусских чумах увидишь только меховые подстилки, а в якутском жилище есть кое-какая мебель, столы, стулья, сундуки.

   — А откуда взялись эти якуты? Они всегда здесь жили? — полюбопытствовал Дежнёв.

   — Нет, не всегда. Что тебе старики, тесть твой и отец тестя, рассказывали? — обратился Бекетов к Трофиму.

   — Много чего рассказывали, да всё как-то смутно, туманно. Старики говорили... От древних стариков когда-то слыхивали... Предания сохранились... В далёкие-далёкие времена предки якутов будто бы пришли с юга, с берегов большого озера, из которого вытекает эта река. Оттуда их потеснил на север какой-то другой народ.

   — Я так думаю, что это были буряты, — пояснил Бекетов. — Якуты остались скотоводами, но перестали заниматься земледелием — не те возможности в этом холодном крае.

   — Расселились якуты по Лене, по Алдану, другим рекам, оттеснив тунгусов и другие народы. Старики рассказывают, с тунгусами бывали столкновения, а бывало, и роднились якуты с ними. Женились на тунгусских девушках, — добавил Трофим. — Тунгусы отменные охотники. Многому научили якутов. Был у моей Катеринки родич, брат деда, известный среди якутов олонхосут.

   — Кто такой? — переспросил Дежнёв, услышав незнакомое слово.

   — Олонхосут — это сказитель олонхо.

   — А олонхо что такое? — не унимался Дежнёв.

   — Как бы тебе это объяснить... Ты откуда родом, казак?

   — С Пинеги.

   — А я с Мезени. Почти земляки.

Бекетов тем временем прилёг к костру, накрылся меховой курткой и моментально захрапел с присвистом. Казаки не спешили укладываться на ночлег, а прислушивались к разговору Дежнёва с Трофимом. Разговор был для них интересен. Речь шла о якутах, среди которых предстояло жить.

   — Так вот, на русском Севере любят послушать сказителей, всякие занятные истории о былом, о богатырях, — продолжал Трофим. — Где в них быль, где вымысел — уже никто тебе не скажет.

   — Я тебя не о том спрашиваю. Что такое олонхо? — повторил свой вопрос Дежнёв. — Только потише говори, вполголоса. Сотника не разбуди.

   — Его теперь не разбудишь до рассвета. Слышишь, какой трубный храп? Так вот... о чём я бишь? Олонхо — это старинное якутское сказание, легенда. Я в ту пору, когда пришлось слушать старого олонхосута, ещё плохо якутскую речь разумел. К тому же говор его был старинным, слишком, как бы это тебе сказать... заумным, что ли. Витиеватым. Теперь уже так не говорят. Потом тесть мой, Катеринкин отец — он гончар отменный, — пересказывал содержание того олонхо. Старик говорил, вернее, напевал, о богатой земле, которая кормит людей, о ярком солнце, о вечном лете. Помню такие слова: «Здесь солнце никогда не заходит, а месяц без ущерба, кукушка не перестаёт куковать, трава никогда не желтеет, деревья никогда не валятся и в лесу зверья всякого полным-полно...»

   — Не хватает только рек молочных и берегов кисельных... как в наших сказках. Выдумщик твой, как его... олон...

   — Олонхосут. Он умер в прошлом году. Да, был великий выдумщик. На то и олонхо. Ведь и в наших сказках про Иванушку-дурака и Кощея разве всё правда? На то она и сказка. Старик мечтал о земле обетованной, на которой жили его предки. А она, земля эта, виделась ему такой.

   — Прямо рай земной.

   — Ещё рассказывал старик про кузнеца-богатыря, наделённого чудесной силой. Якуты вообще уважают всякого мастера кузнечного дела. Он, как и шаман, часто и знахарь и предсказатель. А какой отличный сундук для всякого домашнего скарба он тебе сделает, железом окованный. Такой сундук мне тесть на свадьбу подарил. Русские жители Якутска охотно покупают такие сундуки и платят за них якутам хорошую цену.

   — Твой тесть богатый человек?

   — Так себе, серединка на половинку. Богатым считается тот якут, у которого много скота и подневольных холопов. Это обычно тойоны и их родичи. Верхушка, как у нас на Руси бояре.

   — Откуда же берутся холопы?

   — Оказался должником, не выплатил долг богатею — вот и отрабатывай его своим трудом. Или в плен попал во время усобицы. Вот тебе и раб.

   — Сейчас усобицы продолжаются?

   — Сходят на нет. Власть с забияками борется, увещевает их по-хорошему, а если надо, и силу применит. Сами якуты рассказывают, что до прихода русских на Лену кровавые усобицы случались часто. Один род сталкивался с другим. Тойон более сильного рода или племени старается подмять под себя послабее, захватить лучшие пастбища, обратить побеждённых в рабов. Мирным якутам всегда приходилось быть готовыми к нападению воинствующих соседей. Они возводили небольшие острожки или городки, укреплённые селения, окружённые деревянными и земляными стенами, за которыми можно было бы отсидеться, если случится нападение.

   — Есть среди якутов богатые люди?

   — Есть и очень богатые. У некоторых тойонов сотни голов скота, десятки рабов. Сами тойоны утверждают, что они происходят по прямой линии от могущественных небожителей. Поэтому простые люди должны повиноваться тойонам, почитать их как святых. Об этом же толкуют людям и шаманы.

   — Рабам небось не сладко живётся?

   — Всё зависит от характера и нрава хозяина. Один хозяин более ласков и рассуждает так: чтобы пёс был верен хозяину и хорошо нёс службу, надо его иногда и приласкать и сносно кормить. А иной зверь зверем, для него раб — скотина, не имеющая никакой ценности. Бывало и такое: когда хозяин умирал, любимого его раба убивали, чтоб мог служить ему на том свете. Случаются между якутами всякие тяжбы, чаще всего из-за угодий. К своему тойону якут старается не идти с жалобой. Знает ведь, что обдерёт тебя тойон до нитки и не поступит по справедливости. Скорее пойдёт к русскому начальнику острога.

Впоследствии Семён Иванович смог убедиться в справедливости этих слов, когда в Якутии уже было учреждено воеводство. Якуты были убеждены, что тщетно было бы искать правды у своего тойона, ещё большего лихоимца и деспота, нежели любой русский начальник. Тойон признавал единственное право, право сильного. Представитель русской власти, хотя и не чуждается лихоимства, всё же выступает носителем хоть какой-то законности. В дальнейшем и Дежнёву приходилось выступать в роли примирителя враждующих сторон и вступаться за обиженных.

   — Кто среди якутов особенно богат и влиятелен? — продолжал расспрашивать Трофима Семён Иванович.

   — Пожалуй, Тыгын, — ответил после некоторого раздумья Трофим.

   — Кто такой Тыгын?

   — Кангаласский князец. Заставил несколько племён признать свою власть. С ним ещё Ивану Галкину пришлось столкнуться.

   — А сейчас этот Тыгын ладит с нашими властями, не пытается своевольничать?

   — Князец умён и хитёр. Понимает, что русские на Лене — это военная сила, какой у него, Тыгына, нет. Видит, что простые якуты тянутся к русским — всё-таки защита против своеволия князцев и тойонов. Да и стар уже Тыгын, притомился в долгой борьбе с братьями — никак не могли поделить отцовское наследство. Понял, что лучше жить с русскими в мире, собирать для них ясак и себя при этом не обидеть. — Трофим умолк, судорожно зевая.

   — Может быть, хватит на сегодня, Семён? — сказал он просительно. — А то не выспимся. Видишь, сотник наш сладко почивает и похрапывает. Должно, третий сон видит.

   — Расскажи, Троша, ещё что-нибудь про Тыгына, — упрашивал его Дежнёв.

   — У Тыгына дед был знаменитый. Звали его Баджой или Дордуха-Дархан. Велики были его владения по левому берегу Лены. Могущественный князец был. Олонхосуты много чего о нём рассказывают. Небесные силы будто бы помогали ему. Неуязвим был для вражеских стрел. Я так думаю, что могущество Баджоя сильно преувеличено. Скорее всего сам он пускал о себе слушок — я, мол, не простой князец, а заговорённый силами небесными. А как умер, сыновья хотели разделить между собой его власть, владения его растаскать на куски. А потом в борьбу втянулись и внуки. Тыгын не то чтобы победил их всех, утихомирил отчасти. Кончаем, братцы казаки. Этак до рассвета можно всякие были и небылицы рассказывать.

На последующих привалах, когда после ужина располагались на берегу у костра, Семён Иванович и другие казаки были расположены послушать рассказы Трофима о якутах. Он не заставлял себя долго упрашивать и рассказывал о якутских свадебных обрядах. Якут старается выбирать невесту не из своего, а из соседнего рода или племени. Если девушка приглянулась парню, его родители посылают сватов к родителям невесты для переговоров. Речь идёт в основном о размерах калыма, то есть выкупа за невесту. Обычно это корова или лошадь, одна или несколько. Размеры калыма зависят от богатства семьи невесты. Если это семья тойона или другого богатея, то и калым требуется большой. Простой бедняк такой калым никогда не выплатит. А ещё родители жениха должны выставить всякие съестные припасы, главным образом, мясо для свадебного пиршества.

   — И ты, Трофим, платил калым за свою Катеринку? — спросил один из казаков.

   — Видите ли... К русскому жениху всегда отношение другое. Якуты охотно роднятся с русскими, видят в нас заступников от произвола князцев итойонов. Но и сами русские женихи стараются особливо не противоречить якутским обычаям. Обычно одаривают родителей невесты подарками. Получается вроде калыма.

   — И ты поступил по обычаям?

   — А то как же. Подарил тестю по случаю сговора хорошие кожаные сапоги и железный котёл. Невесту, конечно, крестили в нашем храме. Потом батюшка обвенчал нас.

Когда Семён Иванович попросил Трофима рассказать о верованиях якутов, рассказчик ответил неопределённо:

   — Поклоняются они разным существам, добрым и злым. Сколько их всех, какие они из себя — никто толком объяснить мне не мог. Добрые, светлые божества покровительствуют плодородию, скотоводству. А ещё у каждого рода есть своё священное животное, обычно это птица. Вот, например, мои родичи почитают гуся. Другие чтят лебедя, третьи — ворону. Священное животное нельзя убивать, употреблять в пищу.

   — Не пойму смысла некоторых запретов у якутов, — вмешался в разговор сотник. — Любят всякую лесную ягоду, и бруснику, и голубику, и клюкву. А малину почему-то считают нечистой и в пищу не употребляют. Не едят они и никаких грибов, хотя в здешних лесах их полным-полно.

О приближении первого большого порога, Тунгусского, или Стрелочного, возвещал отдалённый гул, который всё усиливался, нарастал и наконец превратился в зычный, оглушительный грохот или рёв неведомого, могучего зверя. Такие пороги Дежнёву и его спутникам не встречались нигде на спокойных реках русского Севера. Русло Ангары перегораживала гряда камней, на которые наталкивалось бурное течение, разбивалось с гулом и, пенясь, подымало фонтаны брызг.

Бекетов подал сигнал каравану лодок, чтобы приставали к берегу. Когда казаки высадились и окружили Петра плотным кольцом, он произнёс зычно, стараясь перекричать гул порога:

   — Вот она, матушка-Ангара, буйный нрав свой показывает.

   — Да уж, буйный! — воскликнул Стадухин.

   — На первых порах не могли распознать всё коварство реки наши казаки. И немало лодок и дощаников разбивалось в щепки на ангарских порогах, гибли люди и грузы. Сколько Ангара взяла человеческих жизней! Об этом напоминают могильные кресты на этих негостеприимных берегах. Но русские не привыкли отступать, не отступили и перед шальной Ангарой.

Бекетов на минуту приумолк и протянул руку в направлении порога.

   — Видите прогалину между камнями и бурунами? Это наш путь, доступный для лодок. Если им пользоваться с осторожностью и оглядкой, можно преодолеть порог. Убедились в этом на опыте. Вот пойдём этими воротами. Пусть на каждой лодке останется по паре гребцов, кто посильнее и поотважнее...

   — Останусь за гребца! — воскликнул Стадухин.

   — И я, и я!.. — воскликнули другие.

Дежнёв тоже вызвался остаться в лодке за гребца. Но сотник отклонил его стремление.

   — Нет, Семён... Пойдёшь с Трофимом берегом. Возьмёте из лодки два кожаных мешка с ценным грузом. В них грамоты из Москвы и письма красноярского воеводы. И ещё денежная казна. Головой отвечаете за мешки.

Затем сотник объяснил казакам дальнейшую задачу. Гребцы должны внимательно следить за тем, чтобы попасть в доступные для плавания ворота, не отклониться с верного пути, не наткнуться на каменную преграду. А основная масса казаков пойдёт берегом, потянет лодки бечевой, одну за другой.

Иначе говоря, потянут канаты, креплённые к лодкам. А ещё сотник распорядился, чтоб взяли из лодок часть груза, который поценнее. Это касалось оружия: ружей, самопалов, бердышей, сабель. Случись какая беда на пороге, разобьётся лодка со съестными припасами, потонет груз муки или соли — это ещё не самая крайняя потеря. Находчивый казак всегда добудет себе пищу, наловит рыбы или подстрелит лесного зверя, насобирает грибов и ягод. Лес и река всегда накормят. А безоружный казак не казак. Сотник поручил бывалому казаку Поснику Иванову, зарекомендовавшему себя примерной службой ещё в Енисейске, командовать бечевщиками. Специальную команду выделил он и для переноски берегом оружия.

   — С Богом, други мои. — Этими словами закончил Бекетов свою речь и проворно вскочил в головную лодку. Он намеревался лично вести караван лодок через порог.

Тунгусский порог прошли благополучно, без потерь. Второй порог, Мурский, лежал против левого ангарского притока, Муры. Он представлял примерно такую же картину, что и предыдущий — гряда камней, вокруг которых пенилась и бесновалась неугомонная река. Порог имел протяжённость версты две. И здесь имелись свободные от каменных заграждений проходы, через которые при известной осмотрительности и осторожности можно было пройти. И здесь прошли бечевой благополучно, если не считать одного злополучного происшествия. Лодка Стадухина, которая шла третьей от головной, неожиданно натолкнулась на подводный камень. От сильного толчка стадухинский напарник потерял равновесие и вывалился за борт, очутившись в бурлящей пенистой воде. Но Михайло моментально среагировал на толчок и успел схватить напарника за руку. Обладая недюжинной физической силой, он вытащил казака из воды в лодку, хотя лодка и накренилась до угрожающего предела.

   — Спасибо тебе, Михайло. Вовек не забуду твоей услуги, — шептал пострадавший, извлечённый из воды.

   — Смотри в оба, казак. Чтоб такое не повторилось, — спокойно сказал Стадухин. Несладко пришлось бы бедняге, не приди к нему на помощь Михайло. Унесло бы его в клокочущую бездну, завертело бы в водовороте. Мог бы и разбиться о камни, и ни одной целой косточки не осталось бы.

Когда порог был пройден, Стадухин не стал докладывать сотнику о происшествии, а неудачливого гребца заставил обсушиться у костра.

На привале Бекетов обратился к казакам с кратким словом:

   — Бог миловал нас, казаки. Все живы, увечных нет, груз сохранили. Теперь вы знаете матушку-Ангару?

   — Чёрт бы побрал эту матушку, — выругался Стадухин. — Нечистая сила в неё вселилась.

   — Зря лаешься, Михайло, — остановил его Бекетов. — Прошёл бы ты Падунским порогом, не то бы заговорил. Эти два порога, которые мы прошли, это ещё детские забавы. А вот Падун... Сердитый порожец. Сколько дощаников на нём разбивалось, сколько людишек гибель свою обрело. Сколько могильных крестов на падунском берегу.

   — Поведёшь нас через этот проклятый Падун? — спросил сотника Посник Иванов.

   — Возрадуйтесь, казаки. Через Падун вас не поведу. Ходил однажды через него в Братский острожек, где бурятские земли начинаются. А пойдём в Илим, ангарский приток.

Несколько восточнее Мурского порога Ангара круто поворачивала на юг. Ангарой шли недолго и вышли в правый её приток Илим, далеко не широкий. Трудности пути не заканчивались на бурной, порожистой Ангаре. Опасности подстерегали путников и на Илиме. Здесь пришлось преодолевать большой порог, стремнины и перекаты. Дошли до Илимского острожка, поставленного восемь лет назад. Острожек был невелик. Его окружал бревенчатый частокол, ещё не успевший потемнеть от дождей и снегов, с двумя башнями, увенчанными конусообразными крышицами. Среди неприметных острожных построек выделялась церковка с луковичной главкой. Возле острожка выросло поселение с амбарами, избами и лавками. В те времена поселение это обычно называли Ленским волоком.

Илимск становился важным перевалочным пунктом на пути с Енисея на Лену, местом отдыха для путников и в случае необходимости местом их зимовки. Богатые торговые люди обзаводились здесь собственными избами, а недавно возвели гостиный двор.

Здесь караван после тяжёлого пути через ангарские пороги отдыхал двое суток. Впереди предстоял другой нелёгкий участок пути — через волок. Начальник острожка предоставил в распоряжение Бекетова опытного проводника, который не раз проходил этим путём с Ангары на Лену и обратно. Хотя сотник и сам не однажды преодолевал волок, от услуг проводника не отказался.

Шли по малому притоку Илима реке Индирме, а далее уже волоком. Волок вывел в верховья реки Муки. Речка мелководная, извилистая, для плавания неудобная. Часто лодка садилась в илистый вязкий грунт, и сдвинуть её с места стоило больших усилий. Приходилось облегчать груз и часть его перетаскивать на руках. Из Муки выходили в Купу, приток Куты, которая в свою очередь была левым ленским притоком. Собственно волок не требовал продолжительного пути, его можно было пройти за один день, однако было трудно из-за пустынной местности и скального грунта. Приходилось затратить немало усилий, чтобы перетащить тяжело груженные лодки. Часть груза всё же пришлось перетаскивать на себе, взвалив на плечи.

Из Куты входили в Лену, которая до этого текла в северном направлении, а затем круто поворачивала на северо-восток.

   — Вот она, голубушка! — восторженно воскликнул Бекетов, простерев руки к реке и потом истово перекрестившись. — Взирайте, казаки... Это же Лена, великая и благословенная Ленушка.

   — Чем она так полюбилась тебе, сотник? — иронически сказал Стадухин. — Река как река.

   — Ты Ангарой плыл?

   — Ну, плыл.

   — Ангарские пороги, стремнины проходил?

   — Да уж не без этого.

   — А теперь посмотри на Лену и возлюби её, коли в тебе живая душа сидит, а не чурка деревянная. Широка, полноводна, без порогов — плыть по ней одна радость. Правда, петляет кое-где в верхнем течении и перекаты есть. Но это не помеха для плавания. А как примет Лена большие притоки, Киренгу, Витим, Олёкму, растечётся вширь без этих извилин. А рыбой всякой богата.

Сотник ещё долго восхищался рекой, которая, как видно, крепко ему полюбилась.

В устье Куты тоже сложился важный перевалочный пункт. Здесь постоянно скапливались торговые и промышленные люди, возвращавшиеся с Лены или следующие в обратном направлении в сторону Якутска. И здесь возводились амбары, строились речные суда разных размеров, устраивались оживлённые ярмарки, на которые стекались не только русские, но и аборигенное население, якуты и тунгусы.

Бекетов договорился с устькутским приказчиком, сдал ему все лодки, которыми могли воспользоваться купцы или казаки в плавании в обратном направлении по Ангаре. А взамен получил три вместительных дощаника с крытыми трюмами, где можно было надёжно укрыть груз и самим укрыться от дождя и непогоды. При попутном ветре на мачте судна можно было поставить парус. Поклажу перегрузили в дощаники и тронулись в дальнейший путь.

Шли на вёслах вниз по течению, а если позволял попутный ветер, ставили на мачты паруса. Сперва река была неширока, местами растекалась до полуверсты меж берегов, а местами стиснутая крутыми каменистыми утёсистыми берегами сужалась всего до полутораста саженей. Река петляла, змеилась, огибая высокие мысы. Иногда, обогнув остроконечный мыс, казалось, возвращалась на прежнее место.

Взобравшись на высокий берег, можно было увидеть пройденный ещё накануне участок реки, серебрившийся в лесной прогалине. Кое-где на берегу дымились костры тунгусских становищ, стояли конусообразные берестяные юрты, паслись олени с ветвистыми рогами, дымились костры.

Приняв справа Киренгу, Лена значительно расширялась.

   — Взгляните, казаки, на этот гористый берег! — воскликнул Бекетов, указывая на левый берег реки. — За этим хребтом совсем невдалеке верховья верхней Тунгуски, енисейского притока. Волоком можно перебраться за два дня до этой реки.

   — Сейчас пользуются волоком? — спросил Стадухин.

   — Редко. Можно сказать, путь этот почти забросили. Он долог, неудобен. Волок проходит по гористой местности. Сейчас предпочитают тот путь, которым мы с вами прошли. Волок этот называют Тунгусским, или Чечуйским. На волоке поставили острожек. В нём осталась лишь малая команда для сбора ясака с местных тунгусов.

Ниже впадения Киренги Лена вступила в живописное ущелье, прозванное русскими «щеками». По берегам высились, как молчаливые стражи, внушительные известковые утёсы. Некоторые из них напоминали своими очертаниями старинные замки, другие — сказочных великанов. Одни высилась строго вертикально, другие наклонялись к воде, как бы кланяясь проплывавшим мимо людям. Вблизи «щёк» встречались перекаты и стремнины — «быки», представляющие некоторую опасность, но не идущие ни в какое сравнение с грозными ангарскими стремнинами и тем более порогами. Опытный кормчий легко преодолел это место. Миновав «быки», дощаники пошли уже спокойным течением. У впадения в Лену Витимы ширина Лены превысила версту, а при впадении Олёкмы достигла полутора вёрст. При приближении олёкминского устья в ленском устье появлялись низменные продолговатые островки, частью безлесные, частью поросшие кустарником. В них гнездились дикие утки и гуси. При приближении дощаников к островкам они взлетали стаями с кряканьем и гоготанием. Снова появились прибрежные скалы в виде высоких каменных столбов разнообразной и причудливой формы. Наконец горы отступили в стороны, и Лена текла теперь по низменной речной долине, поросшей лесом.

По среднему течению попадались якутские поселения и одиноко стоящие жилища. Из бревенчатых балаганов с наклонными стенами и плоскими земляными крышами струился дымок. На прибрежных лугах паслись коровы и лошади якутской породы, низкорослые, коренастые, мохнатые. За долгое плавание по Лене казаки бекетовского отряда неоднократно выходили на берег, чтобы поразмяться, пособирать лесных ягод, закинуть невод. Лена изобиловала всякой рыбой. В невод попадали и омуль, и нельма, и таймень, и стерлядь, и осётр, и чир. Леща и щуку, рыбу нестоящую, костлявую, бросали в реку — пусть живёт. Во время этих стоянок казаки общались с якутами, выменивали у них говяжье мясо, молоко, масло, битую птицу.

Гостеприимные якуты, видя, что пришельцы настроены мирно, обид чинить не собираются, зазывали их в гости, угощали любимым блюдом — кониной с черемшой и кумысом. Гости сперва было отказывались от непривычного угощения, а потом принимали его. Сибирская служба отучала людей от привередливости в еде.

В одно из якутских жилищ Семён Иванович был зазван вместе с Трофимом и Стадухиным. В балагане было дымно. Зато дым, струившийся от камелька к деревянной трубе в потолке, разгонял назойливых комаров. Гости и хозяева рассаживались по жердяным нарам, тянувшимся вдоль стен, на сундуках со скарбом. Старый якут, хозяин жилища, с плоским лицом, изрезанным морщинами, глава большой семьи, о чём-то заговорил с гостями.

— О чём он? — спросил Дежнёв Трофима. — Потолмачь.

   — Желает нам счастливой охоты и долгой жизни. Так у якутов принято встречать гостей.

   — Скажи, что и мы желаем ему того же самого.

Поинтересовались казаки, занимаются ли здешние якуты хлебопашеством. Якуты сперва не поняли вопроса, а потом, сообразив, о чём идёт речь, отрицательно закачали головой. Старый хозяин пояснил — когда-то очень давно, об этом старики говорили, жили люди не здесь, не на этой большой реке, а далеко-далеко за горами, за лесами, на юге. Здесь плохая земля, холодная, под ней вечный лёд. А там ярче светит солнце, и земля была другая, ласковая, добрая к людям. Они возделывали землю, бросали в почву семена и выращивали то, что русские называют хлебом, об этом рассказывал дед, а тому рассказывал его дед, который ещё помнил рассказы древних стариков, которые ссылались на ещё свежие предания о том, как люди приходили с юга. Старый хозяин закрыл глаза и высоким гортанным голосом затянул мелодию, раскачиваясь в такт напеву. Он сам объяснил, когда кончил петь. Это олонхо, старинное сказание о том, как счастливо жили люди в тёплых краях, на плодородной земле, как потом их стало теснить могущественное и многочисленное племя чужестранцев. И его предкам пришлось уйти на север. Долго шли они через леса и горы, терпели нужду и голод, гибли слабые и дети. И вышли они наконец вот к этой большой реке.

И ещё старый якут извинялся. Пусть гости не судят строго его рассказ. Ведь он вовсе не профессиональный олонхосут. Настоящий олонхосут рассказал бы эту историю лучше, обстоятельнее. Ему же хотелось занять гостей, вот он и пересказал старинную олонхо как умел.

Беседа перешла к соболиным промыслам. А много ли в здешних лесах соболя? — поинтересовались казаки. Стадухин, который до этого не проявлял видимого интереса к беседе и хмуро отмалчивался, внезапно оживился. Нет, соболя здесь осталось мало, — услышали казаки. Зато много медведя, рыси, росомахи. Попадаются ещё лисицы. Иной раз крупные хищники задирают домашний скот. А за соболем надо идти на дальние реки.

   — А далеко ли они, эти дальние реки? — с любопытством спросил Стадухин.

   — А кто их знает, — старик недоумённо развёл руками.

Задумались казаки над словами старого якута. А Стадухин произнёс многозначительно:

   — Значит, Лена не конец ещё нашим скитаниям. Пойдём на поиски дальних рек.

И ещё приметили казаки кучку девиц, должно быть, внучек хозяйских. Они стыдливо притаились в укромном уголке, перешёптывались, поглядывая на русских парней, посмеивались. Казаки оценивающе оглядывали девиц. Ничего себе девки, пригожие, складные, хотя и чернявы больно и узкоглазы. А, впрочем, чем не невесты! Вырядились на свой лад — кожаные штаны и нарядные меховые кафтаны в талию из оленьего меха, разукрашенные оторочкой и всякими нашивками. Модницы, видать. Должно быть, вырядились по случаю появления русских гостей.

Захотелось Семёну поговорить с одной из девиц. Выбрал ту, что выглядела побойчее и постарше. Преодолевая смущение, спросил её:

   — Как зовут, красавица?

Молодая якутка сама смутилась и смотрела на него вопросительно. Тогда Дежнёв сообразил, что она не поняла, не могла понять его русскую речь, и обратился за помощью к Трофиму.

   — Троша, милый, помоги, потолмачь. Спрашиваю, как зовут её.

Девица поняла вопрос и заулыбалась. Что-то ответила тихо, должно быть, назвала своё имя, странное, диковинное. Семён не уловил его. Спросил ещё:

   — Ты хозяйская внучка?

   — Ага, внучка, — услышал он через толмача. В голосе якутки уже не было смущения. Она оживилась и заулыбалась.

   — Сколько же вас всех внуков и внучек у хозяина?

   — Много. Четверо внуков. Они заготавливают сено на зиму. И пятеро внучек. Были ещё малые дети. Умерли.

   — Ты самая старшая среди внучек?

   — Не-е. Старшая-то давно замужем. Переехала в другой род.

   — А тебе сколько лет?

   — Не знаю, позабыла... — не сразу ответила она и задорно рассмеялась. Знала, конечно, да хотела проявить женское кокетство.

   — А могла бы ты выйти замуж за русского парня?

   — Не знаю.

   — Ну вот, затвердила одно — не знаю, не знаю... А если очень понравится парень? И он из себя видный, пригожий?

   — Как дедушка решит. Он у нас глава в семье. Если понравлюсь кому-нибудь, пусть тот парень сватов засылает и разговаривает с дедушкой.

   — Большой калым за тебя запросит дед?

   — За сестру старшую отец жениха дал корову и лошадь. — Якутка опять задорно рассмеялась, а Семён Иванович сказал многозначительно и шутливо:

   — Так, так, красавица... Намотаем на ус.

Дежнёв пожалел, что у него нет с собой какого-нибудь маленького подарка для этой девушки, хотя бы нитки бус или яркого пояса.

При приближении к якутскому острогу река делала поворот на север. Речная долина расширялась, а горы отступали за горизонт. Низменные болотистые берега поросли лесом, расступаясь кое-где и образуя пойменные луга. Продолжали встречаться якутские поселения, пасущиеся стада.

Вот и острог, белевший новыми стенами и постройками. Прибытие отряда Петра Бекетова стало событием в жизни гарнизона и пока ещё немногочисленных торговых и промышленных людей, пребывавших здесь в ту пору. Всё население острога, кроме караульных, устремилось к берегу, где пристали три дощаника.

Встречал прибывший караван и сам Парфён Ходырев, начальник острога. В парадном суконном кафтане, подпоясанным широким кожаным ремнём, с саблей на перевязи и шапке из соболиного меха, сопровождаемый двумя молодыми казаками-телохранителями, вооружёнными бердышами, он вышел навстречу Петру Бекетову, по-простецки обнял его.

   — Ждём, ждём подкрепления, ох, как ждём, — сказал он вместо приветствия. — Спасибо тебе, Петро. Построй-ка здесь перед стенами острога всё воинство. Скажу ему своё слово.

Прибывшие казаки выстроились в две шеренги. Ходырев обратился к ним:

   — С прибытием вас, казаки. Не ждите тихой спокойной жизни на печи в избе. Жизнь ваша будет проходить в вечных походах, в скитаниях, в седле или в лодке, в оленьей упряжке или на лыжах. Жизнь нелёгкая, беспокойная. Зато ждёт вас радость новых открытий, новые неведомые реки, незнакомые племена и великие богатства. Послужите России, казаки, с Богом!

Проходили бекетовцы через таможенную избу, поставленную под стенами острога. Здесь распоряжался таможенный голова, которому помогал подьячий и выборные целовальники. С казаками они долго не возились. Что возьмёшь со служилого, все пожитки которого — заплечный мешок да котомка с нехитрым скарбом. Но всё же полагалось каждого прибывающего в Якутский острог и каждого выезжающего из него пропускать через таможенную избу и досматривать. Особенно дотошно досматривал голова добычу промышленников, возвращавшихся с промыслов, и лучшие соболиные шкурки отбирал в счёт уплаты государственной пошлины — десятины с пушнины. Промышленники проклинали на чём свет стоит таможенников, пререкались с ними. Пускались на всякие хитрости, норовили запрятать шкурки в потайные места, например под седло. Но у таможенников был собачий нюх. Они ухитрялись распознавать все хитрости промышленников, раскрывать самую неожиданную заначку. А самых злостных злоумышленников били батогами за контрабанду.

7. НАЧАЛО ЛЕНСКОЙ СЛУЖБЫ

Якутск был ещё невелик, хотя и строился. Всех свободных от службы казаков, остававшихся в городе, начальник острога подряжал на плотницкие работы. У лавок с товарами толпились русские и якуты. На берегу строились лодки, дощаники, струги.

С прибытием в Якутск Дежнёв был поставлен на хлебное и соляное довольство, о чём подьячий внёс запись в окладной книге. Семёну Ивановичу был положен оклад рядового казака.

Первое время после прибытия с Енисея казаки составляли одну команду под началом Петра Бекетова, к которому относились с уважением за его спокойный и выдержанный характер, рассудительность.

— Придётся вам, казаки, разную службу нести, и караульную, и плотничать, и строптивых князцев усмирять, и в дальние становища за ясаком отправляться, и новые реки и земли открывать, — наставлял он. — Но ещё и кроме несения службы каждый из вас должен промышлять пушного зверя для собственных нужд. Много накопил ценных шкурок, вот и твоя мошна наполнилась деньжонками, звонким серебром. Разве это плохо?

   — Но тот старый якут с ленского берега говорил нам, что соболь перевёлся в здешних краях, — возразил Дежнёв.

   — Преувеличивал старик. Конечно, с приходом русских соболь стал встречаться пореже. Но опытный охотник всегда узреет соболиный след, поставит ловушку, отыщет нору или заметит соболя на дереве, чтобы поразить метким выстрелом из лука. Набирайтесь опыта у бывалых охотников.

А ещё Бекетов объяснил казакам, что положенное им денежное довольство скорее всего будет выплачиваться нерегулярно, потому что казна из столицы доходит до Якутска с большими задержками. Так что, случается, жалованье казакам не выплачивается в течение долгих месяцев. А казак не должен голодать. Находчивый казак промышляет охотой, рыбной ловлей, дарами леса, собирает грибы, ягоды, съедобные травы и коренья. А если у него ещё и соболиные шкурки припрятаны, которые здесь имеют хождение наряду с деньгами, то на них купишь у купца всё, что душе твоей будет угодно. И для государства от вашего личного промысла прямая выгода. Возвращаешься с добычи — плати таможеннику пошлину. Вот почему начальник острога так поощряет личный промысел казаков.

Бекетов не сказал, разумеется, казакам, что немалый куш от этих пошлин попадает в пользу Парфёна Ходырева. Внешне покладистый, приветливый — это великий корыстолюбец, лихоимец и казнокрад. Таможенный голова был близким сообщником Парфёна. Об их злоупотреблениях говорил весь острог. Поговаривали также, что группа казаков и промышленников, обложенных Парфёном, написала на него жалобу и отправила её с оказией тобольскому воеводе, которому якутский острог подчинялся. Ждали реакции воеводы.

   — Учтите, казаки... — продолжал свои наставления Парфён. — Отправляетесь в дальний поход, придётся вам снаряжаться за свой счёт. Покупать коня, а то и двух, полное снаряжение, припасы. Это обойдётся вам рубликов в пятьдесят, а то и шестьдесят.

   — Ого! — воскликнули казаки. — Где возьмёшь эти пятьдесят или шестьдесят рубликов?

   — Вот и думай, казак, где их взять, — продолжал Пётр. — Каково твоё годичное жалованье?

   — Ты же знаешь, сотник. На него и одного коня не купишь. Тем более двух коней со всем снаряжением и припасами, — ответил за всех Дежнёв.

   — Верно, не купишь... А вот если у тебя припасена пушнина, не о чем и задумываться. Так-то, казаки.

Отправляя казаков за сбором ясака в якутские и тунгусские поселения, Бекетов старался ставить во главе таких небольших отрядив опытных казаков или десятников, служивших на Лене не первый год. Во время походов за ясаком казаки могли заниматься охотничьим промыслом и набираться опыта у начальника отряда.

Так Дежнёв попал ранней зимой в небольшой отряд, состоявший из Нескольких человек, во главе с Иваном Беляной, сыном тобольского стрельца. Он прибыл на Лену вместе с Семёном Ивановичем, но в пути они мало общались и познакомились только в Якутске. Но к тому времени Иван был уже искусным охотником, напрактиковавшись в приобских лесах. В Якутске Беляна первым делом обзавёлся двумя охотничьими собаками, рыжими, длинношёрстными сибирскими лайками. Собаки непременно сопровождали его во всех походах.

Иван объяснил казакам своего маленького отряда, что в охоте на соболя применяются разные способы. Зверька ловят капканом, ловушкой, стараются поразить меткими выстрелами из лука, если обнаружили его на высоком дереве. Самый нежелательный способ охоты на соболя — ловля его с помощью капкана. Зверёк, защемлённый капканом, бьётся в предсмертных судорогах и может повредить шкурку. Или сам отгрызает себе лапку, чтобы спастись бегством. Предпочтительнее всего выйти по следу на нору, в которой укрылся соболь, и брать его с помощью сетки.

   — Испробуем сей способ, — сказал Беляна, указывая на свежие крохотные следы на снегу.

   — Это соболий след? — недоверчиво спросил один из казаков.

   — Натурально, соболий, — убеждённо ответил Беляна. — Всмотритесь все и запомните его. А теперь действуем.

Иван пустил по следу собак. Лайки принюхались к едва заметным отпечаткам на снегу и рванулись вперёд. Вскоре раздался их яростный лай. Собаки остановились у корневища огромной толстоствольной лиственницы и принялись разгребать передними лапами снег, открывая отверстие норы.

   — Укрылся голубчик. Вот сейчас мы тебя и возьмём, — сказал охваченный охотничьим азартом Беляна. — Приготовь-ка, Семейка, кусок бересты и подожги. А вы, братцы, раскиньте над норой сеть.

Иван отогнал собак и прикрикнул на них, чтоб утихомирились. Дежнёв высек с помощью огнива и трута огонь и подпалил бересту.

   — Давай сюда ещё пригоршню мха, — распоряжался Иван. — Мох хорошо чадит и даёт много дыма. Сейчас мы выкурим его, голубчика.

Мох нетрудно было собрать со стволов старых замшелых деревьев. Беляна сам выхватил у казака ком мха, запалил его от горящей бересты и сунул в отверстие норы. Через некоторое время из норы выскочил охваченный страхом гибкий зверёк, и вот он уже бился в сетке, словно пойманная рыба. Беляна мёртвой хваткой сдавил соболю шею и, удостоверившись, что он бездыханен, бросил в мешок.

Выследили и другого соболя на макушке разлапистого кедра. Заметили соболя и собаки, разразившись разливистым лаем и подпрыгивая вокруг дерева.

   — Кто снимет его метким выстрелом? — обратился Беляна к казакам. — Старайтесь попасть в глаз. Кто возьмётся?

   — Разве попадёшь в глаз? Всё равно что в горошину целиться.

   — Дозволь, Иван, мне, — вызвался Семён.

   — Стреляй, коли ты такой меткий.

Дежнёв взялся за лук, натянул тетиву, прицелился, выпустил стрелу. Поражённый стрелой соболь упал в снег. Беляна поднял убитого соболя, оглядел и протянул Семёну Ивановичу.

   — Это твой по праву. Неплохой выстрел, казак, где это ты так наловчился?

   — С малолетства с тятенькой на охоту ходил, присматривался. А потом и сам, случалось, стрелял куропаток, белок. У нас на Пинеге, почитай, всякий мужик охотник.

Другой раз, уже ранней весной, но ещё по снегу, Дежнёв оказался на нижнем Алдане. В составе маленького отряда, который возглавлял Василий Бугор. На Лене Бугра считали уже старожилом. Это был человек неуёмный, размашистый, шумливый, задиристый, к тому же заядлый охотник. Пожалуй, главным качеством этого человека, имевшего чин десятника, было правдолюбство, готовность протестовать против всякой неправды, стоять за справедливость. А таких правдолюбцев, как известно, далеко не все любят.

Ехали верхом по берегу Лены, а потом Алданом. Если отряд отправлялся за сбором ясака, начальник острога предоставлял казённых лошадей. Далеко не у всех казаков имелись собственные кони. Обзаводились своими лошадьми те, у кого успешно шёл личный пушной промысел и кто уже имел семью и кое-какое хозяйство.

Лишь в тех случаях, когда казак отправлялся в дальний поход, который мог затянуться на многие месяцы или даже годы, неизбежно приходилось обзаводиться личными лошадьми. Даже если ради этого приходилось влезать в долги, обращаться к услугам ростовщика.

Перед выходом отряда за ворота острога сам Ходырев давал напутствия:

   — Напоминаю, казаки... Строго запрещается продавать нерусскому населению оружие. Речь веду о всяком оружии, как и о боеприпасах, будь то пищали, порох, свинец, сабли, копья, панцири. Плохо будет тому, кто нарушит сей запрет.

   — А что будет? — с дерзким вызовом спросил Бугор.

   — Батогами будет бит, — ответил Ходырев.

Уже в пути Бугор сказал Дежнёву:

   — Слыхал, что говорил Парфён? Запрещается, мол, продавать туземцам всякое оружие. А торговые и промышленные люди чихали на сей запрет, коли выгода превыше всего.

   — Откуда знаешь?

   — Знаю, коли говорю. Оружие ценится высоко, и за него можно получить много пушнины. В этом деле и Михайло Стадухин не безгрешен.

   — Михайло-то здесь при чём? Не купчина, рядовой казак, как все мы.

   — Не скажи, Семён. Ты вот рядовой казак. Дали тебе угол в гарнизонной избе. А Михайло, не твоего поля ягода, поселился в избе торгового человека Васьки Щукина. Сам охотой не промышляет, а пушнину у казаков и якутов скупает. Значит, деньжонки водятся. С купцами здешними какие-то дела имеет. Слышал я, что связи его с купечеством тянутся ещё с Устюга.

   — Пожалуй, что так.

   — Знаешь, ещё чем он занимается, Михайло этот?

   — Чем?

   — Деньги нуждающимся казакам в долг даёт. Чтоб ты потом в двойном размере тот долг ему возвращал. Кому снаряжаться в поход и денег на полное снаряжение не хватает, идут на поклон к Стадухину. Выручай, брат Михайло. Рискует, конечно, Стадухин. Может его должник и не вернуться из дальнего похода. Поразит его стрела туземца или замёрзнет где-нибудь на горном перевале, или в бурной реке потонет, или просто болезнь подкосит. Всякое может приключиться. Всё же рискует Михайло и находит свою выгоду.

   — Я-то думал, что он просто самоуверенный и заносчивый мужик. А он ещё и хищник.

   — Это ты верно заметил. Человек денежный, алчный, с купцами связан. Оттого и самоуверен, заносчив. Помяни моё слово. Наверное, никогда не подымусь выше десятника. Таких, как я, у нас не любят. А этот высоких чинов достигнет.

Далее Бугор стал жаловаться Дежнёву, что не получал жалованья за два года службы. Писал челобитные с просьбой разобраться с ним и выплатить долг. Разобраться обещали, но долг до сих пор не выплатили. А ещё жаловался на таможенников, которые идут на поводу у Ходырева. Забирают у промышленных людей и казаков часть добычи сверх положенной пошлины, иначе говоря, грабят людей. И наверняка делятся награбленным с Парфёном. Один из целовальников сам проболтался спьяна об этом.

За время похода на Алдан каждый из казаков отряда Бугра подстрелил или поймал по несколько соболей. И ещё выменивали шкурки у якутов. Семён Иванович, набравшись опыта, уже знал, что промышленные люди, да и казаки вели с местными жителями, якутянами, тунгусами, оживлённую меновую торговлю. Русские предлагали в обмен на пушнину бисер, стеклянные разноцветные бусы (одекуй), металлическую утварь, топоры и слитки металла, которые могли пойти на выделку оружия. Пользовалась спросом и мука. Аборигены легко усваивали мучную пищу, хотя они ещё и не научились выращивать хлебные злаки. Поэтому всякий отряд казаков, отправлявшийся в поход, брал с собой значительный запас всяких предметов для обмена. В торговле с якутами постепенно получила распространение и оплата деньгами, тогда как в торговле с кочевыми северными племенами сохранялся натуральный обмен. Он был выгоден промышленникам. Шкурку соболя можно было выменять за одну стрелу или нож, а за топор можно было выпросить не менее двух шкурок.

Семён Дежнёв стал искусным охотником, переняв у якутов и эвенков многие навыки охоты. Он метко стрелял из лука, наловчившись попадать в глаз маленького зверька, так, чтобы не повредить шкурки, умел ставить разного рода ловушки.

Присмотревшись, он мог узреть, что ленский бассейн становится полем активной деятельности промышленников. Пушной промысел вели не только отдельные промышленники и промысловые артели, но и представители московских и других крупных торговых домов. Среди них мы видим уже знакомого нам Федота Алексеева. Мелкие промышленники, не имевшие достаточных средств для подъёма, складывались в артели либо поступали на службу к богатым дельцам, выговаривая себе долю добычи. Члены одной артели назывались «товарищами» или «складниками». Богатые предприниматели формировали «ватагу», нанимали всяких малоимущих людей, которые были не в состоянии обзавестись собственным снаряжением и орудиями лова. С ними подписывалась «покрутная запись», в которой фиксировались срок службы «покручеников», круг их обязанностей и доля добычи, которую они получали от хозяина. Обычно добыча делилась на три части, из которых две доставались хозяину и одна покрученику. Подписав «покрутную запись», покрученик попадал в полную зависимость к предпринимателю. Эта зависимость по своему характеру напоминала крепостную. Если покрученик намеревался прервать дальнейшее выполнение своих договорных обязанностей, то обязан был выплачивать хозяину большую неустойку. Хозяева и их приказчики нередко злоупотребляли властью над членами своей ватаги, заставляли заниматься не только соболиным промыслом, но и расчищать дороги, строить суда, ловить рыбу, прислуживать в хозяйском доме. За непослушание покрученика могли подвергнуть физической расправе. О таких случаях избиений и даже увечий строптивых покручеников Семёну Ивановичу не раз пришлось слышать, а с жертвами расправ и беседовать. Местная власть на подобные случаи обычно никак не реагировала.

Однажды ночью Дежнёва разбудил какой-то казак и шепнул:

— Сотник тебя вызывает в острожную канцелярию.

Дежнёв вскочил, повинуясь приказу старшего, поспешно оделся. В канцелярии находились письменный голова Василий Поярков, сотник Пётр Бекетов и ещё до десятка казаков. Среди них оказались Михайло Стадухин и Юшко Селиверстов, оба известные Дежнёву ещё по енисейской службе и по плаванию с Енисея на Лену. Оба они не то чтобы дружили, но имели какие-то общие дела. Как видно, люди нелёгкого и задиристого характера, они часто ругались, цапались, поносили друг друга на чём свет стоит, не стесняясь присутствия товарищей. Но потом умолкали и тянулись друг к другу. Видимо, эти общие дела заставляли их мириться.

   — Вот, Василий Данилыч... Все в сборе. Люди надёжные, из последнего пополнения, — объявил Пётр Бекетов.

   — Всех нас двенадцать, — произнёс Поярков, пересчитав зачем-то всех собравшихся.

   — Объясни, Данилыч, что к чему.

   — Мне не с руки как-то... я ведь сегодня вроде как именинник. Лучше скажи слово людям ты, Пётр.

   — Коли поручаешь... Вот какие дела, други. Государь наш распорядился учредить в Восточной Сибири самостоятельное воеводство, Тобольску не подчинённое. Назначены два воеводы. Они где-то в пути. Тобольский воевода предписал, чтобы до их прибытия власть в остроге временно перешла к письменному голове Василию Даниловичу Пояркову.

   — А как же Парфён Ходырев? — спросил кто-то из казаков.

   — На Ходырева поступило много жалоб и в Сибирский приказ и тобольскому воеводе. Жаловались на лихоимство Парфёна, конокрадство, всякие бесчинства.

   — Чувствовал безнаказанность! — воскликнул Стадухин.

   — Да, чувствовал до поры до времени, — продолжал Бекетов. — Сейчас мы все пойдём к Ходыреву. Снимем его охрану, если надо, разоружим. Парфёну объявим об его отстранении от должности начальника острога и домашнем аресте.

   — Отстранение от должности, домашний арест... А потом шагай на все четыре стороны. Ведь мало же этого для такого отпетого разбойника! — с негодующим пафосом воскликнул Стадухин.

   — Детское наказание, — поддержал его Селиверстов.

   — Что вы предлагаете, казаки? — заговорил после долгого молчания Поярков.

   — Предлагаю, что всем нам совесть подсказывает, — в том же тоне заявил Михайло.

   — А точнее?

   — Дотошный обыск в доме и амбарах Ходырева устроить надо. Все награбленные шкурки в пользу казны отобрать. Там небось не менее тысячи соболиных шкурок насчитаем — целое состояние. Парфён грабил не токмо промышленных людей и купцов, но и незаконной торговлей занимался через подставных лиц. Могу привести вам свидетелей.

   — Насчёт обыска и изъятия Парфенова имущества ничего в грамоте воеводы не сказано, — неуверенно возразил Поярков.

   — Мало ли что там не сказано. Всего бумага и не скажет, — напирал Стадухин. — Ты теперь наша власть, Василий, тебе и принимать решение. А мы, казаки, требуем обыска в доме и в амбаре Парфёна.

   — Ради интересов казны, — поддержал Стадухина Селиверстов.

   — А вы, казаки, согласны с Михайлой и Юшкой? — обратился Поярков ко всем остальным. Казаки промолчали, не зная, что и ответить. Их выручил Бекетов.

   — Если люди молчат, значит, соглашаются. Возразить нечего.

   — Да будет так, други, — сказал торжественно Поярков. — Идём к дому Ходырева.

Перед домом начальника острога томился полусонный караульный казак, прислонив к перилам крыльца бердыш. Бекетов подошёл к нему, забрал бердыш, передавая его Дежнёву, и, похлопав караульного по спине, сказал внятно:

   — Твоя служба кончилась. Иди, поспи.

Казак повиновался. Вошли в дом. Там в передней, на полу, перед дверью, ведущей в комнату Парфёна, сладко спал другой караульный. Рядом с ним лежал пистоль. Сотник подобрал с пола оружие и разбудил казака:

   — Вставай и шагай домой.

Казака выпроводили. Дверь к Ходыреву оказалась замкнутой на внутренний засов. Парфён крепко спал — был слышен его прерывистый храп. Он не сразу проснулся от стука в дверь. Вскочил с постели в исподнем, открыл дверь и тревожно уставился на вошедших.

   — Вам чего надобно, казаки?

   — Приведи сперва в порядок себя, Парфён, оденься, — спокойно сказал ему Поярков. — Официальную бумагу тебе зачитаем от тобольского воеводы.

   — Какая ещё бумага?

   — Тебя касаемая... Да оденься же. Нескладно как-то читать тебе бумагу воеводы, когда ты в таком непотребном обличии.

Парфён неохотно оделся, но кафтан застёгивать на себе на стал. Сел на стул и сказал недовольно:

   — Могли бы и до утра повременить. Авось конец света не приключился. Ну, читай, Васька, грамотей ты наш луковый. Что там ещё?

Поярков прочитал. Письмо было написано витиеватым канцелярским языком с заумными оборотами. Но Парфён уловил главное — едут на Лену воеводы. А он, Парфён Ходырев, от власти над якутским острогом и Ленской областью отстранён. Власть временно передаётся письменному голове.

   — Верно ли прочитал, Васька? Не врёшь?

   — Коли не веришь, прочитай сам.

   — Ты же знаешь, в грамоте я не силён. Подпись свою кое-как поставлю. А бумагу твою не осилю.

   — Назови любого угодного тебе грамотея, чтоб прочитал.

   — Пусть по-твоему будет. Приведите Трошку-толмача.

   — Сходи, Семейка, за Трофимом. Он на посаде живёт с якутской жёнкой, — распорядился Бекетов.

   — Ваши козни, Васька, Петруха. Стал я вам поперёк души, — злословил Парфён.

   — Без нас дело обошлось, — возразил ему сотник. — Ведь сам знаешь, сколько мягкой рухляди награбил, скольких людишек обобрал, ограбил. Вот терпение-то у обиженных и лопнуло. Посыпались жалобы в Тобольск, Москву. Мол, Парфён лихоимец, грабитель. Разве не так?

   — Что же вы хотели? Кто же сядет на место хлопотное, беспокойное и о себе, выгоде своей не подумает?

   — Понятно... Всякий начальник о своей выгоде подумает. Небось и тобольский воевода не святой. И те воеводы, что едут к нам, тоже не святые угодники. Но знал бы меру, Парфён, людей не обижал, — сказал Стадухин. Он знал, что инициатором обвинительных писем против Ходырева были торговые люди Якутска, которых Парфён притеснял своими непомерными поборами. Одним из этих торговых людей был Василий Щукин, у которого поселился Михайло и с которым его связывали деловые отношения. Потому-то Стадухин и так упорно настаивал на обыске у Парфёна и изъятии в пользу казны награбленного им добра.

Не скоро вернулся Дежнёв с грамотеем.

   — Читай! — приказал Трофиму Поярков, протягивая ему бумагу.

Трофим неторопливо прочитал, повторив слово в слово всё то, что читал перед этим Василий.

   — Теперь веришь, Парфён? — вопросил его Поярков.

   — Креста на вас нет, душегубы, — со злостью произнёс Ходырев.

   — На нас-то есть крест... О чём нам с тобой рассуждать? Давай-ка нам ключи от твоихчуланов, амбаров. Обыск учиним.

   — Не дам ключи.

   — Заставим, дашь, голубчик.

   — В грамоте воеводы ничего не сказано о том, чтоб обыск учинять.

   — В грамоте-то не сказано. А я теперь — власть в остроге. Как решу, так и поступим, — жёстко сказал Поярков.

   — Всё равно не дам.

   — Тогда взломаем двери. Видишь, каких крепких мужиков к тебе привёл. Им это плёвое дело.

   — Чтоб вы подавились моей рухлядью, идолы, — выругался Парфён. Он нехотя извлёк связку ключей из сундука, стоявшего в красном углу под образами, и со злостью швырнул под ноги Пояркову. Один из казаков поднял ключи с пола и протянул письменному голове.

   — Приступим с Божьей помощью к обыску, казаки, — спокойно сказал Поярков. — А ты, Семейка, останься здесь за главного. Да смотри за Парфёном в оба. Как бы он чего не выкинул. Ты теперь арестант, Ходырев.

Приступили неторопливо к обыску. Сосчитали все соболиные шкурки. Ими были забиты два чулана и ещё примыкавший к дому просторный амбар. За два года своей службы в Якутске Парфён присвоил не тысячу шкурок, как предполагал Стадухин, а три тысячи двести штук. Вот уж целое состояние и немалое, превзошедшее все ожидания казаков. Цифра эта не выдумана нами, а взята из подлинного документа.

Когда Поярков отдал распоряжение, чтобы казаки перетаскали пушнину в казённые амбары, Парфён дико взвыл:

   — Что вы делаете, нехристи окаянные?

   — Что делаем? Поступаем по справедливости, — спокойно возразил Поярков.

   — Пощадите! Ведь я такой же казак, как вы. Таёжными тропами проходил, сибирскими реками плыл, бусурманскими стрелами изранен. Оставьте мне хотя бы половину.

   — Нельзя, Парфён.

   — Молю, не забирайте всё. Оставьте хотя бы те шкурки, что в чулане. Ведь нищим меня оставляете. Как же я теперь?

   — Сиди дома, не высовывайся. Приедут воеводы, разберутся. Решат, как дальше с тобой поступить.

   — Воеводам расскажу, как несправедливо со мной обошлись.

   — О справедливости заговорил, лихоимец!

   — Объясню им всё... Среди шкурок, которые забираете, есть и купленные на мои кровные денежки. Есть и дарённые по доброй воле казаками и якутами. Пускай свидетелей расспросят.

   — Объясняй, объясняй. Может, и поверят тебе воеводы.

Осмотрели и сундучок Парфёна. Кроме ключей от чуланов и амбаров он хранил там кипу всяких бумаг. Среди них оказались и долговые расписки — так называемые кабалы. Ходырев, оказывается, занимался ещё и ростовщичеством, ссужал через подставных лиц денежные суммы под высокие проценты. Расписки набирались на огромную по тому времени сумму — четыре тысячи сто тридцать шесть рублей. Должниками были казаки и промышленники, оказавшиеся таким образом в долговой кабале. Расплачивались со взаимодавцем обычно соболиными шкурками. Таков был один из источников пополнения огромных пушных запасов свергнутого начальника острога.

Забрали у Ходырева и все кабалы вместе с сундучком.

   — Бумаги-то зачем забираете? — опять взвыл Парфён.

   — В нужнике употребим твои бумаги, — дерзил Стадухин, радовавшийся свержению своего недруга, не раз донимавшего его вымогательствами.

   — Господь с тобой, Михайло. Зачем непотребно говоришь? — бормотал Парфён.

   — Михайло шутит, — возразил ему Поярков. — Надо понимать, когда человек шутит. Все твои бумаги передадим воеводам. Пусть разбираются.

Итак, в Якутском остроге произошла смена власти. Парфён Ходырев больше не начальствовал, а находился под домашним арестом. Первое время арестантский режим соблюдался строго. Дом Ходырева охранялся караульным, который никуда не выпускал арестанта, кроме как в нужник. Потом новый начальник, вернее, исполняющий обязанности начальника острога, решил смягчить режим арестанта, снял караульного и сказал Парфёну:

   — Много чести тебе, Ходырев, держать при тебе стражника.

   — Да уж честь великую оказал. Нечего сказать.

   — Караул снимаем. Можешь прогуляться, только от острога далеко не уходи.

А Семён Дежнёв был одержим упорным стремлением освоить язык якутов, чтобы свободно понимать их речь и самому балакать с ними. Овладеть грамотой ему не пришлось, даже подписать имя своё под челобитной не мог, а вместо подписи обычно ставил крест. Но природными способностями, рассудительностью, острой наблюдательностью Бог Семёна не обделил. Ещё в молодости, во время жития своего на Пинеге, он легко усвоил речь зырян из соседских селений. Вот и теперь использовал всякую оказию, чтобы заговорить с якутами на торжище или во время постоянных походов для сбора ясака. Он расспрашивал у якутов и старался запомнить названия того или иного предмета, как поприветствовать их, сказать любезное слово девушке и вызвать у неё краску смущения.

Воспользовался Семён Иванович и помощью толмача Трофима и его жены Катеринки, якутки с нижней Олёкмы. Многие казаки, особенно обиженные Ходыревым, недолюбливали Трошку, называли его за глаза и в глаза Парфеновым прихвостнем, лизоблюдом. Вряд ли это справедливо было. Основанием для такой неприязни было только то, что Трофим постоянно находился возле Ходырева, толмачил, когда начальника острога навещали якутские князцы или тойоны. Парфён постоянно нуждался в услугах толмача и поэтому особенно не притеснял его. Это и служило причиной определённой неприязни казаков к Трофиму, у которого и близких друзей как-то не завелось. Поэтому Трофим обрадовался, когда наметилось его дружеское сближение с Семёном. Дежнёв сам попросил его:

   — Помоги мне, Троша. Хочу научиться по-якутски свободно балакать, якутскую речь разуметь, как ты разумеешь.

   — Якутская речь на русскую ничем не похожа. Этому зараз не научишься. Я только через два года здешней службы смог мало-мало толмачить. И сейчас, бывает, произнесёт старый якут словеса мудрёные — не пойму, к чему это. Вот и соображаю. Оказывается, что старик произнёс что-то вроде нашей поговорки или вспомнил старинное олонхо.

   — Я же не собираюсь зараз стать олонхосутом. Хотел бы для начала кое-что самое необходимое схватить. Вот, например... Привет вашему дому. Как здоровье, дорогой хозяин. Какая красивая вышивка на вашей одежде. Вот что мне надо для начала.

   — Приходи, Семейка, к нам. У нас и поговорим.

   — Приду охотно. Только пообещай, что будете с Катеринкой говорить при мне только на её языке. Сперва, конечно, я совсем вас не пойму, потом схвачу отдельные слова, когда-нибудь уразумею и всю вашу речь.

   — Согласен. Поступим так, как просишь.

В избе Трофима наглядно ощущалась смесь русских и якутских обычаев. Очаг для обогрева и приготовления пищи был построен на якутский лад — камелёк на возвышении из утрамбованной глины, над камельком деревянная труба, вделанная в потолок и крышу. В таком жилище почти не было угара и копоти, как в русской курной избе. Обставлено жилище Трофима на русский лад, даже с претензией на уют. Широкая самодельная кровать, стол с лавками, сундуки, образа в красном углу...

Катеринка, миловидная, черноглазая, с косами, уложенными на затылке в причёску, как у русских женщин, приветливо заулыбалась, когда Семён Иванович приветствовал её по-якутски. Она несколько располнела, утратив девичью стройность после вторых родов. Трёхлетний мальчуган, похожий на мать, бегал по избе. Иногда он обращался то к отцу, то к матери на какой-то невообразимой смеси русских и якутских слов. Младенец-девочка спала в люльке.

   — Это Семён, казак наш, — представил Трофим Дежнёва жене. — Задумал научиться языку саха.

   — О, нашему языку!.. — воскликнула Катеринка. — Наверное, Семён задумал найти себе жену среди Саха.

   — Мне он этого не говорил, но я тоже так думаю, — поддакнул жене Трофим. — Почему бы Семейке не взять с меня пример. И не жениться на прекрасной якуточке?

Дежнёв в общих чертах уловил, о чём шла речь, и в том же шутливом тоне сказал, мешая русские и якутские слова:

   — А у вас есть для меня на примете красивая невеста?

   — Есть, есть, — живо отозвалась Катеринка. — Моя незамужняя сестра. Но живёт она с родителями далеко отсюда, на Олёкме.

   — Олёкма — это далеко, — согласился Дежнёв. — А меня туда не посылают. Всё больше на Амгу и на нижний Алдан.

   — Найдёшь и там пригожую якуточку, — выразил уверенность Трофим.

Катеринка была в длинном платье русского покроя и вязаной телогрейке. Сумерки скрывали её лицо, и поэтому она казалась обычной русской молодухой. Производила впечатление хозяйки опрятной — в доме было безукоризненно чисто. Переходя на русскую речь, говорила Катеринка с заметным нерусским акцентом и путалась в окончаниях некоторых слов.

«Вот и меня такое ждёт», — думал Дежнёв, покидая дом Трофима. Он даже чуть-чуть позавидовал. Катеринка, как видно, усвоила русские обычаи, была чистоплотна, хозяйственна, довольна семейной жизнью с русским мужем и рожала ему детей.

Семён Иванович продолжал бывать в доме Трофима, постепенно усваивая якутский язык, родной для Катеринки и её соотечественников, называвших себя народом саха. Теперь он разговаривал с якутами, посещавшими русских купцов или обитателей таёжных селений во время ясачного сбора более уверенно. Убедился, что сами якуты, когда слышали от русского родную речь, проникались к нему большим доверием и открытостью.

Летом Дежнёв получил новое поручение. Его вызвал атаман Осип Галкин, в то время старший по рангу военачальник в Якутске. Он отвечал за безопасность в крае и принимал меры, если где-то возникали усобицы, или поднимали голову строптивые князцы, или появлялись шайки вооружённых людей. Бывало, и сам Галкин отправлялся в походы для наведения порядка. Был он человеком осторожным, к крайним мерам прибегал редко и внушал казакам, что доброе слово лучше подействует на самого отъявленного смутьяна, чем пуля.

Вместе с Дежнёвым Галкин вызвал ещё двух казаков, Льва Губаря и Богдана Сорокаумова, и сообщил им:

   — Пойдёте, казаки, на Амгу и на Татту, алданские притоки. Там неспокойно. Братья Очеевы из батурусских якутов бесчинствуют.

Далее Галкин рассказал, что в этой местности, расположенной к югу от Якутска, давно уже промышляют грабежами Каптагайка и Немничек Очеевы. Они собрали и вооружили отряд зависящих от них людей, нападают на мирных ясачных якутов, угоняют у них скот, грабят другое имущество. Обиженные люди прислали в острог своих ходоков с жалобами на Очеевых и с просьбой о защите. Однажды грабители угнали пятьдесят голов скота. Когда якуты, оказавшись ограбленными, попытались было вступить с переговоры с грабителями, чтобы убедить их вернуть скот, братья и их люди подвергли избиению тех мирных якутов, отобрали у них коней, копья и луки со стрелами.

   — Семён Дежнёв, поедешь за старшего, — заключил Галкин своё напутствие.

   — Не мало ли будет наших сил — трое против разбойничьей шайки? — высказал своё сомнение Семён Иванович.

   — Бряцание оружием ничего нам не даст, — убеждённо возразил Галкин. — С крупными силами Очеевы не рискнут столкнуться. Рассеются по тайге как трусливые зайцы. Ищи их как иголку в стоге сена. Твоё дело — ободрить обиженных, обобранных ясачных якутов. Внушить им, что защитим их от разбоя, в обиду не дадим.

   — Ободрим, конечно. И что из того? Очеевы по-прежнему будут разбойничать, скот угонять?

   — Постарайся встретиться с братьями. Скажи, пришёл к вам с миром, добрым словом, не с враждой. И вы ответьте нам миром, добрыми деяниями. Обижая подданных нашего государя, мирных якутов, вы обижаете каждого русского. А надо ли нам ссориться? Богатств Сибири хватит на всех. Вот так и скажи, Семён, Очеевым.

   — А если братья не внемлют увещеванию? Обещаний никаких утихомириться не дадут и ещё станут угрожать?

   — Главное, не теряй выдержки и спокойствия. Скажи этому Каптагайке... Он старший из братьев и главный предводитель шайки.

   — Что я должен сказать Каптагайке?

   — Скажешь без всяких угроз — пусть подумает. Ещё раз напомни, что пришёл с миром. Мы все, русские, хотели бы вместе с якутами и другими сибирскими народами жить в мире и согласии и наших друзей, ясачных якутов, в обиду не дадим. И ещё скажи, так, между прочим, что мы, русские, миролюбивы и к силе прибегаем в крайних случаях. Если же дело дойдёт до крайностей, нас поддержат все мирные якуты, а прежде всего те, которых он, Каптагайка, обидел и пограбил. Уж лучше до крайностей дело не доводить.

На практике всё получилось не совсем так, как наставлял атаман Галкин. Из Якутска выехали на конях, ещё двух коней навьючили припасами. Достигнув якутского поселения на Амге, услышали жалобы и стенания обиженных и ограбленных. Дежнёв, вопреки наставлениям Галкина, присоединил к своему маленькому отряду пяток конных якутов. Слава Богу, грабители не сумели увести из селения всех лошадей. Часть их жителям удалось упрятать в лесу. Семён Иванович рассудил, что пусть мирные якуты будут свидетелями его переговоров с Каптагайкой, оценят миролюбивую позицию русских и расскажут об этом всем соседям.

Но встреча с братьями Очеевыми не удалась. От местных якутов Дежнёв узнал, что шайка ушла вверх по Амге. Прошли три селения и везде обнаруживались следы грабежей. Во всех селениях жители подтверждали, что очеевская шайка трусливо уходила на запад, а в последнем селении даже бросила часть скота. Встречи с русскими разбойники явно избегали. А в четвёртом селении якуты сообщили Дежнёву существенную новость. В шайке братьев Очеевых произошли раздоры. Привлечённые в шайку зависимые люди не захотели больше грабить мирное население и откололись от своих главарей. Они ушли на север, к Лене. Воспользовавшись ослаблением сил Каптагайки, жители селения напали на сонных смутьянов, нескольких из них перебили, а двоих захватили в плен. Остатки очеевской шайки ушли, побросав скот, на юг, к Алдану.

Дежнёв похвалил жителей селения за смелость и допросил пленников. Они подтвердили, что в шайке произошёл раскол и её остатки ушли на юг. Семён Иванович пересказал пленникам всё то, что говорил ему атаман Галкин. О желании русских жить в мире и согласии с якутами. Призвать Каптагайку прекратить грабежи и перейти к мирному образу жизни.

— Вот это всё и скажите своим главарям, — так закончил Дежнёв обращение к пленникам, отпуская их. Брошенный грабителями скот он вернул прежним владельцам. С тех пор Каптагайка и его брат никак не давали о себе знать.

Возвратясь с Амги в Якутск, Дежнёв мог считать свою миссию выполненной успешно. Он заслужил благодарность от всегда сдержанного и не щедрого на похвалы Галкина. По возвращении Семёну Ивановичу было выплачено очередное годовое жалованье — пять рублей. Таков был оклад рядового казака.

Ранней осенью 1640 года Дежнёву пришлось выполнять новое, более ответственное поручение — ходить на мятежного князца Сахея. Ещё ранее жители центральной Якутии, недовольные ясачным обложением, осадили якутский острог. Осада оказалась безрезультатной, так как защитники острога были вооружены огнестрельным оружием — «огненным боем». В конце концов князцы заключили мирное соглашение с русскими властями и обязались выплачивать ясак. Однако несколько князцев, тойонов кангаласского рода и в их числе Сахей Отнаков отвергли соглашение. В то время управлял Якутским острогом ещё Парфён Ходырев. Он послал двух казаков, Федота Шиврина и Ефима Зипунка, для сбора ясака с непокорного Сахея и его рода. Воинственный князец напал на сборщиков ясака и убил их, откочевав всем родом в далёкие земли, Оргутскую волость на среднем Вилюе. Против Сахея был выслан отряд служилого человека Метленка. Но якуты сумели заманить отряд в засаду и нанести ему тяжёлые потери. Метленок поплатился жизнью, пав от руки Сахеева сына Тоглыткая. Вот потому-то якутская власть и послала для умиротворения непокорного тойона и ясачного обложения его рода Семёна Дежнёва, успешно выполнившего перед этим свою миссию на Амге. Парфён Ходырев к тому времени уже был отстранён от начальствования острогом, и его сменил Василий Поярков.

Опять Осип Галкин наставлял Дежнёва:

   — Непростое дело тебе поручено — смирить Сахея. Не забудь, этот задиристый князец дважды подымал руку на наших людей. На его совести жизни казаков. И учти, Сахей — человек жестокий и отчаянный.

   — И этого жестокого и отчаянного человека я должен смирить? Но как я могу это сделать? Объясни, атаман.

   — Только терпением и ласковым обращением.

   — Он убивает наших людей, а я должен к нему с лаской?

   — Надо понять якутского князца. Внутри своего рода он всесилен и безнаказан. Царь и бог. А сборщики ясака сами допускают немало злоупотреблений и жестокостей и подталкивают князца к сопротивлению. Вот и нашла коса на камень. Разве не так?

   — Так, конечно, атаман.

   — Внуши Сахею, что ты пришёл не из чувства мести. — Галкин умолк и после некоторого раздумья сказал: — Можешь ещё объяснить, Семён... Возможно, в своём негодовании на сборщиков ясака он был в чём-то прав. Теперь у нас новая власть. Старого начальника Парфёна Ходырева сместили. Именно за то, что он плохо боролся с всякими злоупотреблениями. Теперь у нас новый начальник, Василий Поярков. Он будет требовать справедливого отношения к ясачным людям. Так и скажи.

Верил ли сам Осип Галкин в идеальную справедливость Пояркова, человека жестокого и крутого к своим подчинённым? Эти его качества особенно проявились, когда Поярков возглавил амурскую экспедицию казаков. Пройдёт некоторое время, и выйдет его отряд через Становой хребет к реке Зее, спустится по этой реке до её впадения в Амур и пройдёт великим Амуром до самого его устья, объясачивая приамурские народы. И в 1746 году он вернётся овеянный славой первооткрывателя. Но это произойдёт через несколько лет. А пока атаман Осип Галкин видел необходимость внушить строптивому якутскому тойону, что смена власти в Якутске пойдёт на пользу якутам, избавит их от прежних злоупотреблений. Вряд ли сам атаман верил в реальность таких добрых перемен.

Дежнёв выслушал Галкина и возразил:

   — Для таких серьёзных переговоров моего уразумения в якутском языке не хватит. Толмача бы мне.

   — Будет тебе толмач, раз дело такое серьёзное.

Отряд Дежнёва отчалил на большом дощанике-паруснике. Взяли с собой на борт и лошадей, на тот случай, если не удастся вернуться в Якутск до ледостава. К отряду присоединился и Трофим, толмач. Спустились по Лене до впадения её большого левого притока Вилюя, потом поднялись по Вилюю. Расспрашивали якутов из местных поселений — где сейчас обитает кангаласский род и его князец Сахей. Услышали — ставка Сахея в трёх дневных переходах от вилюйского устья. Там князец собрал всех своих родичей, дружинников, рабов, большое стадо скота.

Становище оказалось вовсе не таким большим, как ожидал Дежнёв, — с десяток юрт. Рядом паслось стадо. При переходе на Вилюй Сахей растерял часть своих людей, не пожелавших следовать за своим воинственным предводителем. Бросили якорь в воду около берега. Семён Иванович решился съехать на берег один, лишь в сопровождении толмача.

   — Не рискуешь ли? — спросил с тревогой один из казаков.

   — Рискуем только вдвоём с Трошкой. Это лучше, чем рисковать всем отрядом, — невозмутимо ответил Дежнёв.

Сахей, уже немолодой, крепко сбитый, с лицом, изуродованным шрамом от сабельного удара, вышел из юрты навстречу Дежнёву. Его сопровождали два дружинника, вооружённые луками и кинжалами.

   — Зачем пожаловал, белый человек? — недружелюбно спросил Дежнёва князец.

   — С добром к тебе пришёл, Сахей. Видишь, оружия у меня нет. Мстить за прегрешения твои не собираюсь. На то есть Бог, высший судья всем нам.

   — А не боишься, что мои молодцы порешат тебя, как порешили тех белых, которые угрожали мне?

   — Если ты настоящий батыр, мне нечего тебя бояться. Батыр не тронет безоружного, пришедшего с миром.

   — Хорошо говоришь. Зайдём, что ли, в юрту?

   — Зайдём.

В юрте расселись у камелька. Рядом с Дежнёвым сел Трофим, приходивший ему на помощь, если Семён Иванович испытывал затруднения. Вооружённые стражники остались стоять у входа.

   — Что тебе от нас надо?

   — Помириться с тобой, Сахей. Русские хотят жить со всеми саха в мире и согласии.

   — И мы сами, кангаласские саха, хотели бы этого. Жить с белыми людьми в мире и дружбе. Но ничего из этого не получается.

   — Получится, Сахей, если приложить обоюдные усилия.

   — Вы грабите нас, требуете платить ясак. Потом приходите снова и ещё требуете. Где же конец? Вот люди наши и возмущаются.

   — Понимаю тебя, Сахей. Не скрою от тебя, что среди сборщиков ясака попадаются жадные, несправедливые люди. Перечисли нам все обиды, которые чинили тебе и твоим людям наши казаки. Я выслушаю тебя и доложу нашему большому тойону. Он разберётся.

   — Зачем вообще мы должны платить вам, белым людям, ясак?

   — Ты наивный человек, Сахей. Уж так испокон веков заведано Богом нашим и твоими богами. Вот ты тиун, князец над кангаласским родом. Твои родичи делятся с тобой своими достатками, чтобы ты был богаче других, мог держать дружину.

   — Так-то это так, — соглашался Сахей, кивая головой.

   — А часть твоего достатка — ясак с твоего рода ты выплачиваешь нашему большому тойону, который живёт в крепости на большой реке. Чтоб он мог содержать войско, жить достойно его высокому званию. А над ним наш самый большой и могущественный тойон. Мы зовём его царь. Он господин над всей великой страной, которую за год не объедешь. В ней живут многие народы, в том числе и саха. Самая большая часть ясака, мы называем её соболиной казной, поступает царю.

Сахей, кажется, плохо понял рассуждения Дежнёва и спросил с недоумением:

   — Этот ваш самый большой тойон, которого вы зовёте царём, на небе живёт?

   — Нет, Сахей, не на небе. В большом городе, за тридевять земель отсюда, в больших каменных палатах.

   — Мы бы не против замирения с белыми людьми. Жить в мире и согласии лучше, чем враждовать.

   — Вот видишь, Сахей. Сам понимаешь. Ты мудрый человек.

   — А не будут ли русские нас по-прежнему обижать?

   — Мы сами не даём в обиду саха. Приходим на помощь обиженным. — Дежнёв с помощью толмача рассказал Сахею о недавнем своём походе на Амгу, где местное якутское население страдало от бесчинств разбойной шайки Каптагайки.

   — Мы заставили шайку рассеяться, побросать награбленный скот. Каптагайка трусливо бежал. Скот мы вернули ограбленным людям. Все саха с Амги были на нашей стороне и поднялись против разбойной шайки. Подумай, Сахей. Не надоело тебе скитаться?

   — Что и говорить... Люди устали, тоскуют по своим насиженным местам. У нас женщины, дети, дряхлые старики. Они тяжело переносят скитальческую жизнь. Во время перехода на Вилюй пало много скота.

   — Замирись, Сахей, и уйдут от тебя все невзгоды. Твои же соплеменники замирились. Согласились ясак платить. Один ты заупрямился.

   — Надо со старейшинами посоветоваться.

   — Вот и посоветуйся.

Долог был разговор с Сахеем, упрямцем и тугодумом. Дежнёв ещё и ещё раз приводил свои доводы, напоминая упрямому тойону, что подавляющее большинство народа саха живёт с русскими в мире и добром согласии. Более того, эти два народа часто роднятся. За примерами далеко не ходить. Вот перед Сахеем сидит Трофим, толмач, женатый на якутке, Катеринке. Хорошо живут, довольны друг другом. У них уже двое детишек. Разве это плохо? Дети наследуют всё лучшее, что есть в обычае и образе жизни и у русских, и у якутов.

Сахей слушал красноречивого Дежнёва и постепенно смягчался. В конце концов приказал прислужнику подать гостям кумыса и кедровых орешков. Напоследок сказал уклончиво:

   — Посоветуюсь со стариками. Приходите завтра, тогда и скажу свой ответ.

Дежнёв с Трофимом возвратилась на дощаник, а на следующий день были снова в юрте Сахея.

   — Мы согласны замириться с белыми людьми, — сказал Сахей как-то обыденно, просто.

   — Вот и хорошо. Ты поступил разумно. В знак нашего примирения прими от нас вот этот подарок.

Семён Иванович протянул Сахею кинжал в ножнах, украшенных красивым выгравированным узором. Сахей принял подарок и поблагодарил Дежнёва поклоном.

   — А это подарок твоей жене, Сахей, — сказал далее Семён, извлекая из-за пазухи крупные стеклянные бусы пёстрой расцветки.

Тойон принял и этот подарок, но заговорил что-то невнятно, явно смущаясь.

   — О чём это он? — спросил Дежнёв Трофима, не понимая речи Сахея.

   — Он говорит, что у него две жены. А он не знает, какой из его двух жён подарок предназначен.

   — Старшей жене, конечно, — нашёлся Семён Иванович. — Ведь она хозяйка в доме. Ещё спроси у него — жёны ладят друг с другом?

Сахей, отвечая на этот деликатный вопрос, пробормотал снова что-то невнятное. Трофим истолковал ответ таким образом:

   — Женщина есть женщина. Что с неё возьмёшь. Я думаю, что Сахеевы жёны не слишком ладят.

Дежнёв уже знал, что случаи многожёнства встречались у якутов крайне редко. Обычно только некоторые князцы позволяли себе иметь двух, а то и трёх жён.

Отряд возвращался в Якутск, не понеся ни малейших потерь. Семён Иванович проявил себя как терпеливый и гибкий политик, не только замирившийся с Сахеем, но и взыскавший ясак сполна с самого князца, его детей и членов его рода. Весь этот ясак, взысканный с Сахеева рода, составил по документальным данным три сорока двадцать соболей, иначе говоря, сто сорок соболиных шкурок.

О результатах своего успешного похода на Вилюй Дежнёв докладывал сперва атаману Галкину, дававшему ему напутствия. Выслушав его, Галкин похлопал Семёна поощрительно по плечу и сказал дружелюбно:

   — А ты, Семейка, оказывается, великий умелец вести переговоры и усмирять строптивого тойона.

   — Если бы ты знал, атаман, скольких сил душевных стоили мне эти переговоры. Из кожи вон лез, чтобы убедить Сахея.

   — Убедил-таки. Об этом подробнейше Василию Данилычу расскажешь. Айда к нему.

   — Как он сегодня, лютует?

   — С утра вроде ничего был. Не робей, казак. И не такие злыдни на моей памяти были. Ты же порадуешь Василия. С чего бы ему лютовать?

Однако входил Дежнёв к Пояркову в его избу, зная его грозный и взрывной нрав, не без робости. Рассказал ему о походе своём на Вилюй во всех подробностях. Василий Данилович выслушал рассказ с полным вниманием, не перебивая, не сказал ничего, а только обнял Дежнёва.

   — Он и ясак привёз сполна, — одобрительно сказал Галкин.

   — Значит, не токмо замирился с супостатом, но ещё и ясак привёз, — подытожил Поярков. — Была бы моя власть, Семейка, сделал бы тебя десятником. Заслужил. Но власть моя скоро кончается. Вот придут воеводы, им и решать. Я персона временная. Но поощрить тебя хочу. Чего бы ты сам хотел от меня?

Василий Данилович, судя по всему, остался доволен докладом Дежнёва, был настроен вполне благодушно и взрываться не собирался. Это и заставило Семёна Ивановича осмелеть.

   — Коль заслужил поощрения, хотел бы попросить, Василий Данилыч...

   — Проси чего хочешь. Если только не захочешь, чтобы тебе луну с неба достали. Это уже не в наших с атаманом силах.

И сам рассмеялся неуклюжей своей шутке.

   — Моя просьба поскромнее. Дайте небольшой отпуск. Хочу наведаться в одно якутское селение, всего вёрст пятнадцать-двадцать в сторону алданского устья.

   — Зазноба, что ли, завелась там? — испытующе спросил со смешком Поярков.

   — Грешен, Василий Данилович. Завелась зазнобушка. Посвататься хочу.

   — Дело хорошее, казак. Отпустим, Галкин?

   — Конечно, надо отпустить, — поддержал сотник. — Согласен, дело хорошее.

   — Тогда Бог в помощь. Всё у тебя, Дежнёв? — Последние слова Поярков произнёс резко, отрывисто, давая понять, что беседа окончена.

   — Нет, Василий Данилыч, не всё. Отпустите со мной Трофима Усольцева. Он ведь тоже помогал в переговорах с Сахеем, толмачил. А мне он будет заместо свата. Он якутские обычаи хорошо знает, сам на якутке женат.

Поярков задумался, насупившись. Отпускать хорошего толмача не слишком-то хотелось. Он всегда мог понадобиться в переговорах с якутами, при разборе всяких якутских жалоб. Но Галкин настойчиво поддержал и эту просьбу Семёна Ивановича:

   — Отпусти, Данилыч, и Трофима. Если будет тебе какая нужда великая, найду тебе в гарнизоне другого толмача. У нас многие казаки бойко балакают по-якутски, особливо те, у которых жёны якутки.

   — Добро. Пусть будет по-вашему, — бросил Поярков, соглашаясь. — А теперь шагай, Семейка. У нас с атаманом свои дела.

Дежнёв низко поклонился обоим и вышел, вполне довольный.

8. ЗВАЛИ ЕЁ АБАКАЯДА

Звали её Абакаяда Сичю. Для родителей девушка была просто Аба — так называли её уменьшительно-ласково. Сичю — родовое имя, которое носили в качестве добавления к основному личному имени все члены её рода.

Познакомился Дежнёв с молодой якуткой в небольшом прибрежном селении по дороге на Алдан. Абакаяда пасла небольшое стадо, сидя на малорослой мохнатой кобыле. Лужайка была стиснута лесной опушкой и речным берегом.

Семён Иванович, подплыв к поселению и выйдя на песчаный берег вместе с сопровождавшими его двумя казаками, махнул девушке рукой в знак приветствия. Она, должно быть, решила, что гость подзывает её к себе, и без смущения подъехала к русским. Якутка казалась стройной и гибкой, как тростинка, иссиня-чёрные волосы были заплетены в косы, скуластое лицо казалось миловидным и привлекательным. Держалась она на лошади без седла, накинув на конскую спину лишь мягкую подстилку. Держалась уверенно, крепко упираясь коленями в бока лошади, словно приросла к ней.

— Здравствуй, красавица, — поприветствовал её Дежнёв по-якутски.

Молодая якутка ответила на приветствие просто, без всякого жеманства. Семёну Ивановичу она явно понравилась.

   — Как звать-то тебя? — спросил он далее и услышал:

   — Абакаяда.

   — Какое трудное имя. И не выговоришь. А попроще можно?

   — Родители зовут Аба.

   — Так и запомним — Аба. Отец дома?

   — За работой, — она махнула в сторону двух балаганов, стоявших на отшибе от других строений. Дежнёву хотелось продолжить разговор с якуткой, но она пришпорила коня голыми пятками, резко сорвалась с места и понеслась на полном галопе к опушке леса. Там, отделившись от стада, паслась пятнистая корова, и девушка устремилась туда, чтобы отогнать её к стаду.

   — Хороша девка, — сказал Дежнёв с восхищением своим спутникам. Те согласились с ним.

Казаки решили сделать привал в селении. Вернее, принял решение сам Семён Иванович. Ему захотелось познакомиться с родителями Абакаяды, да её поближе рассмотреть в домашней обстановке.

Отец девушки оказался искусным мастером-лодочником. Он мастерил челноки-долблёнки из цельных лиственничных кряжей, сшивал из досок небольшие лодки-дощаники и ещё изготовлял лыжи, незаменимые зимой. Лыжи мастер непременно подбивает конской шкурой мехом наружу. Мех тормозит движение лапника, когда он взбирается вверх по крутому склону горы. Каждый охотник, как якут, так и русский, старается запастись на зиму не одной парой лыж. О занятиях мастера свидетельствовали доски и древесные кряжи, лежавшие навалом возле его жилища.

В соседнем балагане обитал брат отца Абакаяды, гончар. Якуты не знали гончарного круга и лепили горшки, кувшины, корчаги из сырой глины вручную и потом обжигали в огне камина. Делал он это довольно искусно, хотя его изделия и получались несколько грубоватыми. Иногда они покрывались несложным орнаментом.

В других балаганах жили тоже мастера: седельник, два кузнеца и кожевенник. Все они находились во взаимном родстве. Так вблизи Якутского острога сложилась небольшая ремесленная слободка. Изделия её жителей пользовались большим спросом как со стороны соплеменников, так и русских. Казаки, отправляясь в дальний зимний поход, непременно приобретали у отца Абакаяды пару лыж, а у его родича — конское седло. Большим спросом пользовались также челноки-долблёнки, удобные для плавания по мелководным протокам и старицам, богатым рыбой.

Когда Дежнёв близко познакомился с отцом и дядей Абакаяды, он узнал от них такую семейную историю. Их род вёл полукочевой, полуоседлый образ жизни по нижней Амге и Алдану. Родовая территория, по-якутски — наслег, управлялась алчным и деспотичным тойоном. Братья и ещё несколько родичей, посоветовавшись, решили порвать со своим родом и уйти из наслега, чтобы избавиться от притеснений и поборов ненавистного тойона. Бывало, тойон отбирал у искусных мастеров уже готовые изделия, не считая нужным оплачивать их труд, душил всякими поборами, заставлял работать на себя. Недовольные тойоном, ушли на Лену, поставив здесь, невдалеке от Якутского острога, балаганы и перейдя к оседлому образу жизни. Их изделия сразу стали пользоваться спросом у казаков, обитателей острога. Нередко якуты приходили на торжище у стен острога со своими изделиями.

Тойон ощутил потерю самых трудолюбивых и пользовавшихся уважением членов рода. Ушли шесть семей. К ним был направлен посланец для уговоров, увещеваний. Он говорил о гневе тойона, готового идти на Лену с вооружённой дружиной, чтобы примерно наказать ослушников. Отец Абакаяды, ставший выборным старостой поселения, спокойно отвечал:

   — Мы теперь под защитой белых людей. Они в обиду нас не дадут.

В это время в поселении находился отряд казаков, закупавших здесь у якутов лыжи, сёдла и другие изделия. Якуты пожаловались русским на угрозы. Старший в отряде, казачий десятник поговорил с посланцем тойона резко.

   — Не дадим в обиду наших друзей, подданных белого царя. Так и объясни своему князцу, — сказал он.

Так и убрался посланец восвояси ни с чем. Приходил в поселение и шаман. Запугивал всеми небесными карами.

   — Тойон и я, ваш шаман, потомки могущественных богов. Не уважаете нас — не уважаете и богов. Одумайтесь, дурные люди.

   — Мы ничего плохого нашим богам не сделали, — услышал шаман. — Им не за что гневаться на нас.

И шаман, раздосадованный, ушёл ни с чем.

Охотой мастера почти не занимались — недосуг. Потому и представлять в счёт уплаты ясака собственноручно добытую пушнину никак не могли. Жили за счёт скотоводства, рыбной ловли и продажи изделий рук своих. Подспорьем были сбор ягод, кореньев и кедровых орехов. Этим занимались женщины и детишки. За изделия русские расплачивались пушниной или деньгами. Так что больших трудностей с выплатой ясака не возникало.

Со многими русскими якутские мастера успели познакомиться и даже подружиться. Когда знакомились, отец Абакаяды и его брат-сосед назвали свои имена:

   — Нюргун.

   — Джаргыстай.

И услышали от Семёна Ивановича:

   — Ну и имечки. Язык сломаешь, произнося. Откуда взялись такие?

И пришлось братьям объяснять, откуда взялись такие мудрёные имена. Их дед был знаменитый в своё время олонхосут. Часто люди его рода собирались послушать его. Старик рассказывал о подвигах сказочных героев-батыров, совершавших всякие удивительные подвиги. Именами этих героев старый олонхосут и решил назвать своих внуков. Пусть старший из них будет Нюргун, а младший — Джаргыстай. И пусть эти имена помогут мальчикам вырасти такими же отважными, как герои старинных сказаний Олонхо. Когда же у его внуков рождались свои дети, они получали обычные, общепринятые у якутов имена. Старого олонхосута к тому времени уже не было в живых. Когда у Нюргуна появилась на свет старшая дочка, он долго не задумывался над тем, как её назвать. Пусть будет Абакаяда — имя не хуже других. Не подвиги же ей совершать. Удел женщины — детей рожать, мужа ублажать, хозяйством заниматься.

Старый сказитель умер в год появления на свет Абакаяды. Сыновья его не пошли по стопам отца, не стали знаменитыми олонхосутами. Зато освоили своё мастерство. Частое общение с русскими, плохо воспринимавшими их труднопроизносимые имена, надоумило братьев называть себя простыми и распространёнными русскими именами. Так старший Нюргун стал Николаем, а младший — Василием.

Когда Семён Иванович познакомился с братьями и услышал их русские имена, невольно спросил:

   — Вы выкресты?

   — Что такое выкресты? — спросил Николай, не уразумев, о чём идёт речь.

   — Выкрест — это человек, прежде принадлежавший к другой вере. Но потом принявший крещение и нашу православную веру.

Братья снова не поняли, о чём идёт речь. Дежнёв долго растолковывал смысл понятия «выкрест» и, наконец, кажется, смог объяснить.

   — Нет, нет... — решительно возразил Василий. — Мы не молимся русскому Богу. У нас прежняя вера. И шаман прежний. Только мы не любим его. Он плохой человек, всегда с тойоном заодно. Оба жадные. А сейчас мы живёт без тойона, без шамана. Сами молимся своим богам.

Под вечер Абакаяда загнала коров в хлев, примыкающий к жилому строению, а лошади остались под открытым небом, окружённые жердяной изгородью.

Николай-Нюргун пригласил казаков в свой балаган, угостил ужином — жареными карасями, выловленными в старице, и простоквашей, приправленной ягодами и кореньями. Жена Николая была на сносях и, как видно, ходила на последнем месяце. Передвигалась по жилищу неуверенно, осторожно, опасаясь поднять тяжёлое. Абакаяда, шустрая, проворная, перехватила у матери инициативу в обслуживании гостей. Она скинула с себя кожаную куртку, оставаясь в лёгком одеянии из той же выделанной кожи, представлявшей не то набрюшник, не то передник, не то лиф, прикрывавший только нижнюю часть груди. Когда девушка проворно носилась по балагану или нагибалась, подавая гостям деревянную миску с едой, её крепкие упругие груди почти оголялись, привлекая внимание Дежнёва и вызывая его волнение. «Хороша девка», — думал он, не отрывая глаз от её стройного тела. И шальные, греховные мысли уступали голосу рассудка. Неужели влюбился Семейка? Надо сперва присмотреться к девке, с отцом её, называющим себя Николаем, подружиться, потолковать. Мужик, видать, обстоятельный, работящий.

Дежнёв с любопытством и волнением вглядывался в молодую якутку и досадовал, что она, как и все якутские женщины, носит эти неизменные широкие кожаные штаны, скрывающие её девичью фигурку. Он лишь мог домысливать, что фигурка у неё стройная, а ноги крепкие, мускулистые.

Николай предложил казакам располагаться на ночлег в жилище. В балагане, в сравнении с другими якутскими жилищами, было сравнительно чисто и не слишком угарно. Земляной пол у спальных нар был покрыт тщательно выструганными досками. Два сундука со скарбом были покрыты кожаными ковриками, разукрашенными с помощью бисера и металлических бляшек красивым орнаментом. Впечатление от уютного жилья портил стойкий запах от соседствующего хлева и резкой кислятины от чана, в котором мокли кожи, не до конца выделанные.

Семён Иванович решил не стеснять хозяев и ушёл с казаками на волю, чтобы расположиться на ночлег у костра. Встал он рано, раньше своих спутников. Николай уже трудился, выдалбливая чёлн из лиственничного кряжа. Дежнёв долго присматривался к его работе, а потом воскликнул с азартом:

   — Эх, дозволь, Николай, тряхнуть стариной! Я ведь тоже когда-то недурственным умельцем был.

Семён Иванович взял из рук якута стамеску с широким лезвием и молоток и принялся долбить кряж. Теперь Николай присматривался к его работе, говоря поощрительно:

   — Руки твои хорошие, ловкие. Только не руби так сердито. Дерево этого не любит.

   — Я ведь на своём веку немного долблёнок изготовил. Больше кадушки, корчаги мастерил. Это наше родовое пристрастие. От того и прозвание у нас такое — Дежнёвы.

Семён Иванович оставил инструмент и сказал:

   — Хочу, Николай, какую-нибудь полезную посудину для тебя выдолбить. Мне это привычнее.

Он отыскал в груде кусков дерева несколько обрезков от лиственничного кряжа, критически оглядел и выбрал один из них.

   — Хорошая миска получится для простокваши, — сказал он уверенно. Привычно прошёлся по лезвию железки пальцем, проверяя — не затупилась ли, поточил её об камень и принялся за работу.

Тем временем поднялись его спутники, напомнившие, что пора плыть далее. Дежнёв оставил работу и согласился, что пора в путь, а Николаю он сказал:

   — На обратном пути закончу работу. Непременно закончу. Будет тебе миска под простоквашу.

   — Сперва поешьте. Обижусь, если отплывёте, не позавтракав, — ответил ему гостеприимный якут.

Подали по чашке кумыса и по ломтику жареной конины. Недавно брат Василий забил жеребёнка. Опять Абакаяда проворно носилась по жилищу, обнося гостей едой.

Когда пришлось прощаться с хозяевами, Дежнёв уловил момент и сказал девушке:

   — Какая ты красивая, Аба.

Абакаяда слегка смутилась и ответила тихо:

   — Такая, как все девушки. Пока молодая, наверное, красивая. А состарюсь, как моя мама, и не взглянете.

   — Для меня всегда будешь молодой, как сейчас. Слышишь, Аба?

Поездка на Алдан была мирной и успешной. Дежнёв с казаками возвращались с собранным ясаком. Опять сделали привал в якутском селении, повидали Николая и Василия. Абакаяда приветливо улыбалась казакам как старым знакомым. Николай отдал распоряжение дочери накормить гостей, а Дежнёва спросил:

   — Не забыл своё обещание?

   — Не забыл, конечно. Обещал тебе доделать миску. Где она, деревяшка?

Спутникам-казакам он приказал возвращаться с ясаком в Якутск.

   — Как же ты, Семён Иваныч, без лодки-то? — спросил его один из казаков.

   — За меня не беспокойтесь. Пешочком по бережку доберусь. Пятнадцать вёрст — для казака не даль.

Конечно, обещанная миска была только предлогом, чтобы задержаться в поселении. На самом деле его притягивала молоденькая миловидная якутка Аба.

Взявшись за работу, Семён показал всё своё уменье. Николай, да и Абакаяда с восхищением смотрели на его ловкие руки, точно рассчитанные движения стамески. Миска была готова, только не отшлифована как следует.

   — Отшлифую, когда приеду к тебе в следующий раз. А сейчас, на ночь глядя, отправлюсь в путь. За ночь доберусь до острога.

   — Никуда я тебя, Семён, не отпущу. Или накажут меня силы небесные. Люди говорят, по ночам медведи к реке выходят, шалят. У соседа моего телёнка задрали.

   — Что ты предлагаешь,Николай?

   — Ложись спать. А поутру дам тебе долблёнку. И сынок мой с тобой поплывёт. Хотя и невелик, а гребец неплохой.

   — А сколько лет твоему сынку?

   — Двенадцать скоро.

   — Мал для такого плаванья. Вдруг не совладает с течением и занесёт его на середину реки. Другой бы кто-нибудь...

   — Этот самый старший из моих сыновей. Остальные совсем крошки.

   — Ты не считаешь Абу.

   — Девчонка же. Что её считать?

   — Не скажи. Видел, какая она лихая наездница. Сколько в ней силы, ловкости! Пусть она вместе с братцем сопровождает меня.

   — Долблёнка мала для троих.

   — Тогда пусть Аба поплывёт со мной. Уверен, что и гребец она отличный.

   — Видишь ли, Семён... Отпускать девушку одну с мужчиной у нас как-то не принято. Мало ли что может случиться?

   — Неужели думаешь, Николай, что я могу чем-нибудь обидеть твою дочь?

   — Я этого не сказал. Но люди-то что скажут?

   — Отпусти Абакаяду со мной. Я ей хороший подарок сделаю. И давай у самой Абы спросим, хотела бы она со мной в Якутск сплавать.

   — Что ты... У нас, народа саха, не принято спрашивать согласия у женщины, тем более у девушек. Муж или отец семейства сам решает, как ей поступать.

   — Тогда решай, Николай. И ещё могу тебя и твоего брата порадовать хорошей новостью. Сказывал мне наш атаман Галкин... Казаки намереваются закупать у вас лыжи и сёдла, много пар лыж и много седел. Подскажу Галкину, что вы можете принять такой заказ и изготовить лыжи и сёдла. Вам от этого будет большая выгода.

   — Хорошая новость. Так и быть... Из расположения к тебе отпускаю Абу. Только не обижай её. Ей ещё много в жизни обид терпеть придётся, от будущего мужа, тестя... У нас муж полный господин над женой, а её дело слушаться и ублажать мужа, безропотно переносить свою женскую долю.

   — У нас, поморов, другие обычаи. Женщина в семье свою долю власти имеет. Убедишься сам, если когда-нибудь дочь твоя станет женой русского. Что скажешь на это, Николай?

   — У саха такие дела сгоряча не делаются. Присмотреться должен жених к невесте, убедиться, что он ей мил. Потом сватов заслать к отцу невесты, о калыме договориться, о свадебном пире. А что тебя это так заинтересовало?

   — Да как не заинтересовать. Мне уже тридцать пять годков. Давно пора бы семью заводить, детей нарожать. Надеюсь, у нас с тобой ещё будет разговор об этом.

Когда они садились в долблёнку, Дежнёв спросил Абакаяду, по своей ли воле она отправилась сопровождать его. Якутка ответила просто:

   — Почему бы не сплавать в крепость? Никогда не видела ваших русских женщин. Интересно посмотреть — как они выглядят, как одеваются.

   — Женщины как женщины, — просто ответил Дежнёв. — Всё у них на своих местах, как и у ваших женщин — саха. Только одеваются на свой русский лад. Кожаных штанов не носят. Только длинные платья или сарафаны, а поверх кацавейки. Сама увидишь.

   — Много ваших женщин в крепости?

   — Нет, немного. Казаки часто женятся на якутках, которые принимают веру своих мужей, усваивают русские обычаи.

   — Как это — усваивают русские обычаи?

   — А вот, послушай... Одеваются на русский лад, пищу готовят русскую, в храм ходят молиться и ещё в баню...

   — Что такое баня?

   — Как бы тебе это объяснить? Да нет, словами это не объяснишь. Это надо прочувствовать. Баня — это пышущий жар, горячий пар, бадья с кипятком и берёзовый веник, которым паришь тело. Выскакиваешь из бани, словно заново рождённый. Чувствуешь во всём теле необыкновенную лёгкость. Вот что такое русская баня.

   — Мы, народ саха, не знаем бани. Летом, бывает, купаемся в тихой протоке.

   — Мой товарищ Трофим женат на якутке. Хорошо живут, дружно. Я вас непременно познакомлю. Расспроси Катеринку про баню. Она тебе скажет, что русская баня — это прекрасно, это рай земной.

   — Что такое рай земной?

   — Это говорят не в прямом смысле. Когда тебе очень, очень хорошо, когда, например, рядом с тобой любимый человек, можно сказать — ты попал в рай.

   — Вы, русские, говорите так непонятно.

   — Что же тут непонятного? Вот с тобой, Аба, мне хорошо, как в раю. Ты могла бы когда-нибудь выйти замуж за русского?

   — Наша девушка не вольна решать свою судьбу. Решение принимает отец, глава семьи. И девушка должна послушаться.

   — Если я когда-нибудь решусь жениться на якутке, сперва присмотрюсь к девушке, постараюсь ей понравиться и спрошу её — хотела бы она разделить со мной жизнь. И только после этого пойду к её отцу свататься. У нас, русских, делается это так.

   — Ты хорошо говоришь, Семён. Наверное, ты хороший человек. — Абакаяда умолкла и нахмурилась, думая о чём-то своём. Они плыли против течения. Дежнёв сильными взмахами весла управлял долблёнкой. Когда якутка заметила его усталость, взяла у него весло и сама стала грести не хуже его. Семён Иванович залюбовался её сильными размеренными движениями. Как видно, грести ей было не впервые.

Места по ленским берегам на подступах к Якутску были сравнительно обжитыми. На пути Дежнёва попадались несколько якутских поселений, паслись стада скота. Местность здесь была ровная, низменная. Лесная опушка тянулась вдоль берега зубчатой кромкой. Иногда в хвойные массивы вклинивались куртины берёзы и ольхи с желтеющими листьями.

Вот показались на берегу рассыпанные в беспорядке избы посада, а на некотором отдалении от берега частокол, окружавший острог, и луковичная главка деревянной церковки.

Абакаяда хотела было попрощаться с Дежнёвым и пуститься в обратный путь. Но Семён Иванович удержал её.

   — Повремени. Позволь сделать тебе подарок.

   — Какой ещё подарок?

   — А вот увидишь. Пойдём на торжище.

Гостиного двора в Якутске ещё не было. Купеческие лавки и амбары беспорядочно рассыпаны по торжищу. На пути Дежнёва встречались знакомые казаки и торговые люди. Они с любопытством разглядывали его спутницу и отпускали шутки.

   — Где ты, Семейка, такую красотку отыскал?

   — Видать, заарканила добра молодца.

Семён Иванович отделывался ответными шуточками. Он привёл Абакаяду к Исайке Козоногову, приказчику одного из богатых сибирских купцов. Козоноговская лавка выглядела убого. Два свёртка сукна на прилавке, десяток восковых свечей, пара грубых мужских сапог, подбитых железными подковками, да бараний полушубок на гвозде, вбитом в стену, да ещё кое-какая кухонная утварь на полке — вот и всё, чем богата лавка. Но Семён Иванович знал секреты козоноговской торговли. Его амбары и кладовые были битком набиты всякой всячиной — от охотничьего пороха и рыболовных снастей до женских украшений и лампадного масла. И если посетитель мог толково объяснить Исайке, что бы он хотел купить, приказчик коротко отвечал — «непременно будет» и исчезал на время. То ли открывал один из своих вместительных амбаров и рылся в его бездонных закромах, то ли бегал по соседним торговым людям, но всегда возвращался с запрошенным товаром.

   — Зачем тебе понадобился Исайка, казак? — спросил Дежнёва приказчик.

   — Не понадобился бы, прошёл мимо, — ответил Семён Иванович. — Да вижу, что напрасно зашёл к тебе, Исай. Не велик у тебя выбор.

   — Не смотри на мой выбор. Скажи, что тебе надобно. Из-под земли достану.

   — Достанешь ли? Нужны мне сафьяновые сапожки, расшитые красивым узором. И непременно из красного сафьяна. Хочу царский подарок вот этой девице сделать.

   — Невелика диковинка. В моих амбарах таких сапожек нет. А имеются они у Харлампия Забалуева, соседа моего.

   — Откуда знаешь, что у Харлампия такие сапожки есть?

   — Исайка всё знает. Забалуев похвастал мне, что попадья покупала у него днями красные сафьяновые сапожки для младшей поповны.

Приказчик оставил в лавке помощника и сам исчез.

   — Подарю тебе новые сапожки, не сапоги — загляденье, — пообещал Дежнёв Абакаяде, посмотрев на её старые, запущенные и латаные-перелатаные сапоги из конской кожи мехом наверх. По-якутски такая обувь называлась саары.

Исайка вернулся не скоро. Принёс две пары сапог из красной сафьяновой кожи, расшитых по голенищам замысловатым узором. Как раз о таких и мечтал Семён Иванович. Он усадил Абакаяду на лавку, снял с её ног старые сапоги, ласково прошёлся ладонями по её крепким мускулистым икрам, коленям. Появилось шальное желание. Поцеловал бы колени, если бы не присутствие Исайки. Колени были такими круглыми, манящими, и сама девушка пахла здоровой женской плотью. Но Исайка, известный болтун и сплетник, мог растрезвонить об этом на весь посад.

Дежнёв сам взялся примерять девушке новые сапожки. Одна пара оказалась слишком мала. У Абакаяды оказалась довольно большая ступня. Другая пара была несколько великовата.

   — Подойдёт, коли станешь подкладывать травяную подстилку, — уверенно сказал Семён Иванович. — Нравится тебе мой подарок?

Абакаяда засмущалась и быстро произнесла что-то невнятное. Дежнёв догадался, — конечно, сапоги ей понравились. Такие красивые в узорах сапожки ей ещё никогда не приходилось видеть. Но чём она заслужила этот ценный подарок?

Дежнёв не стал разубеждать девушку, а про себя подумал: «Ты многого стоишь, ленская красавица!» И сказал ей:

   — А ну пройдись по избе, чтоб мы с Исайкой могли полюбоваться на тебя.

Якутка прошлась неуклюже, неумело — всё оттого, что такая обувь на каблуке была ей совсем непривычна. А после этого начался торг. Исайка просил за сапожки высокую цену в соболиных шкурках. Дежнёв давал только половину этой цены. Приказчик клялся и божился, что ту цену, которую он запрашивал с Семёна, заплатила попадья за точно такие же сапожки для поповны.

   — Врёшь ведь, Исайка, — возражал ему Дежнёв. — Не могла попадья столько заплатить.

Торговались долго, утомительно. В конце концов сошлись на средней цене. Подарок остался у Абакаяды.

   — А женскими платьями, полотняными, суконными не торгуешь? — спросил у приказчика Семён Иванович.

   — Чего нет, того нет в моей лавке. Если хочешь свою красотку русским платьем порадовать, иди к швее.

   — Кто лучшая швея на посаде?

   — Известно кто. Степанидушка, псаломщикова жёнка. Ей муженёк Феогност помогает. Знаешь, где они живут?

   — Знаю.

К псаломщице Степаниде часто обращались казаки, женившиеся на якутках, стараясь приучить своих жён к русскому образу жизни, к русскому платью. Захотелось и Семёну Ивановичу порадовать Абаякаду ещё одним подарком — русским платьем или сарафаном.

У швеи оказался запас уже пошитой женской одежды, покрашенной растительными красками в разные цвета. С красивой вышивкой. Степанида была искусным мастером. Она внимательно оглядела якутку и высказала своё мнение.

   — Тебе, девочка, будет к лицу тёмно-синий сарафан с широким подолом со сборками и светлой нашивкой на груди. Твои штаны к сарафану никак не подойдут. Наши русские бабы таких штанов не носят. Разве только в зимнюю стужу...

Швея увела смущённую якутку в угол за полотняную занавеску, заставила раздеться и предложила ей нарядный сарафан из тонкого крашеного полотна. Через некоторое время Степанида вывела девушку из-за занавески. В новом тёмно-синем сарафане и красных сафьяновых сапожках Абакаяда не могла не вызвать восхищения Дежнёва.

   — Нравится тебе мой второй подарок? — спросил он якутку.

   — Не знаю, — неуверенно ответила она. — Женщины саха никогда не носили такой одежды. В ней же холодно зимой.

Степанида оглядела якутку со всех сторон, заставила пройтись и заметила:

   — Сарафан шился на более дородную женщину. Придётся его ушить в талии. Раздевайся, девочка, и посиди пока за занавеской. А я мигом... Потолмачь ей, казак, мои слова.

Расставаться с кожаными штанами Абакаяда не захотела. Без них было бы и непривычно и холодно по осенней погоде. Сарафан она не сняла, но надела поверх его кожаную куртку.

О цене за сарафан Дежнёв договорился с псаломщицей легко. Степанида не была женщиной жадной, прижимистой. Она была искренне убеждена, что, обшивая якутских женщин на русский лад, она делает доброе, богоугодное дело. Разве эти женщины не идут под венец с русскими мужьями?

Когда выходили из псаломщикова дома, Степанида доверительно спросила Семёна Ивановича:

   — Когда придёшь крестить свою суженую? Я бы могла стать ей крёстной матерью. Хорошая девушка, хоть пока и бусурманка.

   — О чём она? — поинтересовалась Абакаяда, когда они отошли от псаломщикова дома.

Теперь Дежнёв смутился и не сразу нашёлся что ответить.

   — Сказала, что ты ей понравилась. Ты, говорит, хорошая девушка.

   — Это ты сам придумал. Пора мне возвращаться домой. Пойдём к реке.

   — Провожу тебя. Но сперва познакомлю с Трофимом, товарищем моим и его женой, Катеринкой. Она якутка, саха. Хочу, чтобы вы подружились. Увидишь, как они хорошо живут, дружно. Дети у них.

Трофима дома не оказалось. Был чем-то занят в острожной канцелярии. Катеринка обрадовалась гостям, особенно соплеменнице, с которой о чём-то бойко защебетала по-якутски. Угостила гостей простоквашей по-якутски с разными приправами и пирогом с рыбой. Печь пироги научил жену Трофим.

Дежнёв приблизительно уловил, о чём щебетала Катеринка. Расхваливала гостье на все лады Семёна Ивановича. Хороший мужик, степенный, работящий. И душа у него добрая, отзывчивая. Если судьба сведёт тебя с таким человеком, не прогадаешь. С русским мужем можно жить в мире и согласии вот так, как она, Катеринка, живёт с Трошкой.

Отплыла Абакаяда на утлом челноке-долблёнке вниз по широкой Лене. И вскоре чёлн с девушкой превратился в маленькую, потом совсем в крохотную, еле заметную точку. А потом она и вовсе растворилась в синеватой хмури.

При случае Дежнёв порассказал атаману Галкину, что, насколько он знает, казаки, отправляющиеся в дальние походы, нуждаются в конских сёдлах и лыжах. Сёдла и лыжи можно закупить у якутских мастеров в одном из ближайших прибрежных поселений. Он сам смог убедиться в добротности их изделий.

Поярков и Галкин собрали для деловой беседы торговых людей Якутска и предложили им закупать у якутских мастеров сёдла, лыжи, всякое снаряжение, которое может понадобиться казакам в дальних походах.

   — Вам от этого прямая выгода и службе нашей польза, — сказал Василий Поярков напоследок. Далее он распорядился, чтобы Посник Иванов с Дежнёвым, который теперь мог неплохо толмачить, вместе с представителями торговых людей съездили в якутское селение. Речь шла о селении, знакомом Семёну Ивановичу. Излишне говорить, что ехал он туда с великой охотой.

Переговоры с якутами, главным образом, с Николаем и его родичем-седельником, вёл сам Посник. Дежнёв помогал ему в качества толмача.

   — Спроси у них, Семейка, могут ли они выполнить наш большой заказ и изготовить лыжи, сёдла, всякое конское снаряжение. В каком количестве, в какой срок.

Якуты дали ответ, удовлетворивший Посника. Он пожелал лично ознакомиться с качеством изделий, садился на засёдланную якутским седлом лошадь, был всем доволен, но заметил:

   — К сёдлам нужны перемётные сумы для дорожных припасов. Объясни им это, Семейка.

Далее Посник Иванов представил якутам торговых людей и предложил, чтобы мастера привозили готовые изделия в лавки торговцев. Якуты высказали своё согласие, если торговые люди будут расплачиваться наличными или шкурками по справедливости. Торговцы пообещали посчитаться с пожеланиями якутов. Эта торговля сулила им немалые выгоды.

Пока притомившийся после переговоров Посник отдыхал в балагане у Николая, а торговые люди пошли к седельнику поинтересоваться его сёдлами, Дежнёв пришпорил коня и отправился разыскивать Абакаяду. Она метала стог сена посреди поляны, выбеленной ранней изморозью. Девушка ловко орудовала деревянными вилами. Заметив приближающегося Семёна, она отбросила вилы, приветливо помахала ему рукой и вышла навстречу.

   — Скучал по тебе, Аба, — сказал ей искренне Дежнёв. — А ты скучала?

Абакаяда не ответила, задумавшись. Должно быть, простой вопрос озадачил её.

   — Заседлай коня и прогуляемся по берегу, — предложил он.

Абакаяда согласилась.

Ехали сперва шагом, по лесной опушке. С реки дул холодный осенний ветер, подымая рябь на поверхности воды. Неожиданно Абакаяда пустилась, срываясь стремглав с места, в полный галоп. Пришпорил коня и Дежнёв. Но он едва успевал за ней. Но вдруг лошадь якутки споткнулась о выбоину или о камень, не упала, но встала на колени. Наездница не удержалась и, слабо вскрикнув, свалилась через голову лошади на стылую землю. При этом, как видно, больно ударилась. Ехала Абакаяда без седла, воспользовавшись только меховой подстилкой.

Дежнёв притормозил коня, приблизился к упавшей наезднице, легко подхватил её, свесившись с седла, и, крепко обняв, посадил её на луку седла перед собой. Он заметил, что щека Абакаяды была слегка рассечена и из ранки струилась кровь. Он принялся вытирать ей кровь лоскутком, который нашёлся в его кармане. Абакаяда сперва было переживала испуг, но быстро пришла в себя, прижавшись к Семёну Ивановичу.

   — Ничего... Мне совсем не больно.

   — Как ты меня перепугала, Аба! — воскликнул Дежнёв.

   — С чего бы тебе пугаться?

   — Неужели не понимаешь, что ты для меня...

Дежнёв не договорил, а ещё крепче прижал к себе девушку и стал исступлённо целовать якутку, её глаза, пораненную щёку, припухлые губы. Она не отстранялась от него, а только спрашивала шёпотом, с удивлением:

   — Зачем ты так... Что это такое?

   — Это значит, Аба, что ты пришлась мне очень по сердцу. Мы, русские, говорим об этом девушке вот таким способом. Для этого не нужно никаких слов. Хотела бы ты связать со мной свою жизнь, стать моей женой?

   — Якутские девушки не могут сами распоряжаться собой. Даст ли согласие мой батюшка...

   — С батюшкой твоим у нас ещё будет разговор. Но ты сама-то хотела бы этого?

   — Не хотела бы, не была бы сейчас с тобой.

   — Значит, да?

Абакаяда ничего не ответила, но, прижимаясь крепко к Дежнёву, не отстранялась от его ласк и поцелуев.

После этой поездки в якутское селение Семён Иванович ещё дважды побывал в семье Николая, сопровождая торговых людей. Абакаяда встречала Дежнёва с доброй улыбкой, вся светилась радостью и не скрывала этого. Он привозил девушке бесхитростные подарки, и они отправлялись в верховые прогулки по ленскому берегу, а потом углублялись в лес по тропе. Лошади шли медленным шагом рядком. А Семён и Аба, взявшись за руки, вели разговор. Вернее, говорил один Дежнёв, говорил девушке всякие ласковые слова, которые она не вполне понимала.

   — Ты сказал зазно... о... бушка. Что это такое?

   — Это значит любимая девушка. Самая, самая любимая. Понятно тебе?

Когда Семён Иванович сказал себе, что настало время свататься, что его приезду в дом якута Николая рады, а Абакаяда всегда ждёт его, он решил приступить к делу. Возвратясь из похода на Вилюй и заслужив одобрение сурового, скупого на похвалы Пояркова, отважился попросить у него отпуск. Просьба эта, как мы видели, была уважена.

Выехал Дежнёв вместе с Трофимом Усольцевым, который должен был выполнить роль свата. Благодаря жене-якутке он неплохо знал якутские обычаи и ритуал сватовства. В доме Николая давно ждали этого визита.

Николай встретил гостей приветливо, радушно. Дочери сказал:

   — Ты, Аба, выйди. Присмотри за скотиной. У нас тут серьёзный разговор пойдёт, мужской.

Повыпроводил он и малых ребятишек. Зато пригласил собрата Василия, гончара, и ещё одного родственника, седельника.

Сватовство происходило чинно, неторопливо. Сперва произносил пространную и витиеватую речь сват Трофим. Он всячески расхваливал достоинства жениха, лестно говорил и о семье невесты, людях достойных и уважаемых. Почему бы этой семье не породниться с таким не менее достойным человеком? Сказал своё слово и отец невесты: велеречивый сват напоминает ему героев олонхо, которые красиво говорят. Сват явно преувеличивает достоинство скромных простых людей саха. Он, Николай, имел возможность присмотреться к человеку, который хотел бы высватать его дочь. Человек он достойный, рассудительный, и руки у него хорошие. Жаль только, что это человек другой веры, других обычаев. Но что поделаешь? Времена меняются. И нередки случаи, когда русские и саха роднятся. А что скажет жених?

Семён Иванович в своём коротком слове, следуя наставлениям Трофима, больше говорил не о достоинствах невесты, а о её отце. Ему лестно породниться с таким искусным умельцем, уважаемым человеком. Потом перешли к наиболее деликатной части переговоров, выкупу за невесту, или калыму. Николай говорил пространно, дипломатично. Он-де не корыстный человек. Калым — это не главное. Жених ему нравится. Он бы с радостью отдал дочь за такого славного человека без всякого калыма. Но обычай есть обычай, от него никуда не уйдёшь. Если невеста уйдёт к жениху без выкупа, это будет позор для всего её рода. Отец её станет посмешищем в глазах всей округи. Со старым обычаем приходится считаться. Что бы жених мог дать за невесту?

Семён Иванович ждал этого вопроса и ответил так:

   — Я только рядовой казак. Не атаман, не сотник, даже не десятник и не богатый, торговый человек. Сокровищ не нажил. На досуге промышляю пушного зверя. Вот всё, что могу дать тебе, Николай, за твою дочь.

С этими словами Дежнёв бросил к ногам отца невесты не очень увесистый мешок с мягкой рухлядью.

   — Здесь шкурки соболя, черно-бурой лисицы, белки. Сведущие люди говорят, что этого достаточно, чтобы купить двух коров и устроить свадебный пир.

   — Посмотри, Василий, что там в мешке, — сказал Николай младшему брату.

Василий развязал мешок, пересчитал шкурки, проверил их качество.

   — Люди правильно говорят, — сказал он. — Это хорошая цена за две коровы и свадебный пир.

   — Мы согласны, Семён. Бери себе в жёны Абу и живи с ней счастливо, — торжественно произнёс Николай и сам вышел из балагана на волю, чтобы пригласить дочь. Она томилась в тревожном ожидании неподалёку. — Иди в дом, дочка. Есть для тебя новость.

Отец объявил о своём согласии. Девушка выслушала Николая спокойно. Она была уверена, что так оно и будет, что отец непременно скажет эти слова, хотя несколько слезинок скатилось по щекам. Но то были слёзы радости.

Николай и вся якутская родня настояли, чтобы свадебный пир проходил сразу, незамедлительно, по всем якутским обычаям. Собралась вся родня, обитавшая в поселении, пришли ещё и знакомые саха из двух соседних поселений, да ещё и два русских торговых человека, один из них Исайка, прибывшие сюда по своим торговым делам. Всех гостей, не считая малых ребятишек, набралось человек тридцать. Свадьба была сытная и хмельная, продолжавшаяся два дня. Много ели и много пили что-то крепкое и хмельное, настоенное на перебродивших лесных ягодах. Гости помоложе развлекались плясками и играми, смысл которых захмелевший Семён не вполне понимал. Жених и невеста в плясках и играх не участвовали — это было не в обычаях саха. Они чинно сидели на почётных местах рядом со сватом, терпеливо выслушивая гостей. На свадебный пир невеста принарядилась — на ней были подаренные Дежнёвым сафьяновые сапожки и синий сарафан, поверх которого надет материнский саныйях, семейная праздничная реликвия, извлечённая из сундука. Это был длинный меховой кафтан с оторочкой, разукрашенный разными нашлёпками, скроенный в талию с длинным разрезом сзади. В подобной традиционной праздничной одежде были и другие гости, мужчины и женщины.

Свадьба завершилась, когда всё было съедено и выпито. Притомившиеся гости разошлись по балаганам или разъехались по своим поселениям. Николай сам отвёл молодых в соседний балаган, в котором проживал его брат Василий. У брата была не слишком большая семья — всего двое малых детей, и он перебрался с домочадцами к Николаю, чтобы дать возможность молодым провести в уединении первую брачную ночь.

Сперва Абакаяда испуганно забилась в угол и никак не хотела подойти к мужу. Он не прибегал к насилию и ласково уговаривал её. Она поддалась уговорам, робко подошла к Семёну и ответила на его ласки.

   — Не надо бояться, глупенькая, — говорил он. — Мы теперь с тобой единое целое. Нас соединил Бог.

   — Я не знаю твоего Бога.

   — Скоро узнаешь его. Примешь нашу веру. На твоей груди будет вот такой крестик, как у меня. А потом мы пройдём обряд венчания. Прекрасный обряд.

Семён помог Абакаяде раздеться, жадно целовал её молодое, упругое тело, все потаённые, сокровенные уголки его, медленно, но неуклонно пробуждал в ней чувственность, неведомую ей доселе. И наконец в бешеном вихре страстей сплелись два тела.

Утром Николай повёл с молодожёнами разговор. Семён выполнил обязательства перед тестем, выплатил выкуп за невесту. Теперь и тесть должен выполнить свой долг перед молодыми, помочь им начать самостоятельную жизнь. Он даёт за дочерью приданое — сундук собственной работы со всякими женским скарбом, домашнюю утварь, какая может пригодиться в хозяйстве, и ещё телку. Подрастёт, отелится, будет давать молоко.

По приезде в Якутск Трофим предложил Дежнёву с молодой женой временно поселиться у него, пока молодые не обзаведутся собственной избой. Первым делом Семён Иванович отправился к священнику договариваться о крещении Абакаяды. Отец Маврикий, смешливый весёлый человек, выслушал его и назначил время для крестин.

   — Кто будет крёстный? — спросил он.

   — Степанида, псаломщица, дала согласие.

   — Похвально. Растёт стадо Христово. На другой день и обвенчаем вас.

   — Хорошо бы, батюшка.

   — Небось блудил с якуткой до венчания?

   — Грешен, батюшка. Каюсь в грехе своём.

   — Не переживай, сын мой. В Якутске сей грех блуда непотребного простителен. Такие уж обстоятельства. Бывает, встретит казак девушку-бусурманку пригожую. Живёт с ней как с супружницей. А где окрестить её? Где венчание совершить? Ближайший храм за тридевять земель. Когда, наконец, придут к венчанию, у них уже целый выводок ребятишек. Пишем архиерею нашему в Тобольск, слёзно молим присылать духовных лиц, чтоб храмы новые, хотя бы часовенки, открывать для духовного окормления православных.

Священник умолк, тяжко вздохнув. Помолчав, продолжал свои стенания:

   — На весь Якутский острог, считай, на весь огромный край только два попа — аз многогрешный да отец Мануил. Напарник мой отправился требы совершать, крестить, венчать, поминальные панихиды служить в Хинганское зимовье, а оттуда на Вилюй. А силы людские не беспредельны. Устали, хотя мы и лица духовные, и снизошла на нас Божья благодать. Вот так, сын мой. А на исповедь всё же приходи, в блуде своём покайся.

   — Покаюсь, батюшка, — покорно произнёс Дежнёв, выслушав священника.

Когда перед крещением Абакаяды отец Маврикий спросил, какое православное имя выбирает новокрещённая, Дежнёв задумался и сказал священнику:

   — Чтоб было похожее на прежнее имя.

   — Анастасия подойдёт? — спросил отец Маврикий и коротко рассказал о святых, имевших это имя. Всех их было четверо, три римлянки и одна александрийская пустынница. Все достойные девы, совершившие подвиги во славу Господню.

   — Хочешь быть Анастасией? — спросил Дежнёв жену. Она не сразу поняла, о чём идёт речь, а поняв, согласилась.

Крещение происходило в будний день при малом стечении свидетелей. Кроме крёстной матери, Степаниды, присутствовали Трофим Усольцев со своей Катеринкой, да приказчик Исайка.

Зато во время венчания небольшой бревенчатый храм оказался набитым сполна. Всё-таки событие для захолустного острога. Не погнушались прийти даже сам Василий Поярков и атаман Осип Галкин, не говоря уже о Поснике Иванове, Михайле Стадухине, Юшке Селиверстове и многих других. Дежнёв собственноручно надел на безымянный палец Абакаяды, ставшей теперь Анастасией, обручальное колечко, серебряное. На золотые кольца у Семёна Ивановича не хватило средств. После обряда молодые принимали поздравления.

Друзья помогли Семёну Ивановичу поставить на посаде небольшую избу, а рядом с ней хлев для скотины и баню. В избе Дежнёв устроил камелёк на якутский лад с деревянной трубой в потолке, вытягивающей дым. Купил у якута из ближайшего селения дойную корову и запас продуктов на зиму. Зажил семейной жизнью в собственном доме. Учил Анастасию русской кухне.

9. СЛУЖБА НА ЯНЕ

Казачья служба шла своим чередом. Караулы сменялись всякими плотницкими работами. Поярков задумал построить для ожидаемых воевод новые просторные хоромины, и Дежнёв, как искусный плотник, постоянно привлекался к строительству.

Домой приходил Семён Иванович поздно, усталый. Видел, что Абакаяда-Анастасия ждала его с нетерпением, старалась накрыть к его приходу стол. С мужем она была неизменно ласкова, всячески старалась угодить ему. Русские обычаи усваивала легко, дома носила русское платье, научилась готовить пищу на русский лад. Её ближайшей наставницей и советчицей стала Катеринка — женщины подружились.

Семейные радости Дежнёва омрачались размышлениями о понесённых расходах. Выкуп за невесту, её крещение и венчание, угощение друзей, которые помогли поставить избу или приходили с поздравлениями, обзаведение необходимым домашним скарбом и покупка коровы, да ещё запас продуктов на зиму — всё это потребовало немалых расходов. Незадолго до женитьбы Семён Иванович приобрёл собственную лошадь. Теперь в его хозяйстве были, кроме лошади, корова, телка, приданое за женой, куры. Пришлось позаботиться и о запасе сена на зиму для прокорма скоту.

Дежнёв отнюдь не был прижимистым скупердяем и старался время от времени порадовать жену небольшими подарками.

То купит ей шерстяной платок, то колечко с камнем-самоцветом, то закажет швее-псаломщице новое платье. Принимая от мужа очередной подарок, Абакаяда не скрывала своей радости. И это было приятно казаку.

Подсчитав все расходы, Семён Иванович с тревогой замечал, как таяла его домашняя казна, истощались запасы соболиных шкурок. Шкурки он выменивал у якутов во время походов за ясаком на Амгу, Алдан, Вилюй. А бывало, и сам успешно охотился. Со временем он приобрёл навыки искусного охотника, умел поставить силки или ловушку на пушного зверя, выследить его, поразить меткой стрелой. Рассчитывался с купцами или якутами за сделанные покупки Семён Иванович обычно соболиными шкурками, которые имели хождение наряду с денежными единицами.

Небольшой неприкосновенный запас шкурок Семён Иванович всё же постарался сохранить, запрятав на дно сундука. Он предназначался на тот случай, если пришлось бы снаряжаться в дальний поход. Пожалуй, для очень дальнего похода средств не хватит. Придётся идти на поклон к лавочникам, к тому же Исайке. А корыстный заимодавец своей выгоды не упустит. Потом взыщет с тебя втридорога. И попадёшь к нему в долговую кабалу.

На глубокие размышления натолкнул Дежнёва и разговор с Посником Ивановым и Дмитрием Зыряном. Оба бывалые и достойные казаки, пользовавшиеся расположением Пояркова. Посник обучал Семёна охоте на соболя, и они подружились. С Зыряном Дежнёв общался меньше. Оба пришли после воскресной обедни к Семёну Ивановичу поздравить его с новосельем. Лишь несколько дней назад Дежнёв поселился с молодой женой в новом жилище. Он пригласил гостей к столу, выставил жбан сивухи, которой бойко торговали здешние лавочники.

Посник оглядел избу, чистую, просторную, сказал поощрительно:

   — Навёл семейный уют. Хозяйственно живёшь, Семён.

   — А как же иначе? Не на казённый же оклад жить, — ответил Дежнёв. — Накопил кое-что, охотясь.

   — Похвально. Поиздержался, небось, с женитьбой, да с об заведением собственным домом?

   — Ещё как поиздержался. Нужда великая ждёт меня, грешного.

   — Послушай, Семён... — начал издалека Посник. — Вот что я тебе скажу. Показал ты себя исполнительным и расторопным казаком. И Сахея сумел добрым словом и увещеванием к миру склонить. Я тоже сторонник того, что без нужды бряцать оружием не резон. Без этого бряцания скорее достигнешь доверия и понимания со стороны туземных народов. Согласный со мной, Зырян?

   — Разумно рассуждаешь, — согласился с ним Дмитрий. — Доброе слово всегда лучше действует, чем казачья сабля или огненный бой.

   — К чему эта присказка, казаки? — спросил Дежнёв, разумея, что речь пойдёт о чём-то другом.

   — А вот к чему наша присказка. Слушай далее, — весело сказал Посник Иванов. — К востоку от Лены, за горными цепями, за лесными долами текут другие великие реки: Янга, Индигирка, или Соболья, прочие. По берегам тех рек обитают всякие племена. Наше дело собрать с них ясак и объясачить тех, кто ещё не приобщился к российскому подданству. Поставить зимовье с гарнизоном, чтоб закрепить там наше влияние. С началом зимы на те дальние реки выйдут казачьи отряды. Поярков поручил нам с Зыряном подобрать опытных надёжных казаков и возглавить их.

   — Я, наверное, пойду со своим отрядом на Яну, а Посник на Индигирку, — уточнил Зырян.

   — Тебе, Семейка, полный резон присоединиться к одному из наших отрядов, — продолжал Посник. — Подашь Ваське челобитную, и дело, надеюсь, решённое. Василий, считаясь с твоим опытом, успешным походом на Вилюй, не откажет. И России-матушке послужишь, и из нужды выкарабкаешься. Бери запас всяких вещиц для меновой торговли, охотой занимайся. Вернёшься с запасом мягкой рухляди.

   — Вряд ли уговоришь, Посник, Семейку, — возразил ему Зырян. — Он же у нас молодожён. Захочет ли со своей красоткой расставаться?

   — Жёнка моя, Настасьюшка, знала, за кого выходит, с кем судьбу связывает, — возразил Дежнёв. — С казаком, который ведёт бродячую жизнь. Если разлука долгая, поплачет, поплачет, да и поймёт, что такова моя казачья служба. И всё же дозвольте подумать.

   — Думать никому не возбраняется, — заметил Зырян. — Да не шибко долго думай, как тот индюк из шутливой присказки. Думал, думал индюк, да и в кухонный котёл со щами попал.

   — Подумаю. А скажи мне, Зырян, почто у тебя прозвище такое?

   — Я и есть натуральный зырянин с Печоры.

   — Почти земляки. А я пинежанин. Среди наших соседей было много зырян. С русскими часто роднились.

Когда проводили гостей, Настасья что-то попыталась сказать Семёну. Начала было, да умолкла, застеснявшись. Пока она убирала со стола, Дежнёв разделся и лёг в постель, укрывшись меховым одеялом. Он быстро задремал — воздействовала выпитая с гостями сивуха, хотя и пил он мало, ограничившись не опорожнённой до конца кружкой. Покончив с уборкой, жена тоже разделась и проворно юркнула под одеяло, прижимаясь к мужу горячим телом. Растормошила его:

   — Послушай-ка...

   — Ты что-то хотела мне сказать? — спросил Дежнёв сонным голосом.

   — Да, хотела... — Она взяла его руку, положила его большую мозолистую ладонь к себе на живот. — Слышишь?

   — Что я должен слышать?

   — Там шевелится наш маленький... сыночек или дочка.

   — Так и должно быть, Аба. Ты меня порадовала.

Семён нежно обнял и поцеловал жену и подумал, что жаль будет покидать её на многие месяцы, если он даст своё согласие отправляться с отрядом казаков на Лену или Индигирку. В течение нескольких дней он предавался мучительным размышлениям. И в конце концов склонился к мысли, что отправляться в дальний поход надо. Из похода он вернётся с большим запасом соболиных, лисьих и беличьих шкурок, добытых путём торгового обмена с туземцами и собственного охотничьего промысла. И тогда он сможет поправить свои дела, расширить хозяйство и рассчитаться с долгами. А долги непременно возникнут, когда станешь снаряжаться в поход. Но как же бросить на многие месяцы одной беременную жену?

Мучительные размышления в конце концов привели Дежнёва к решению — надо идти в поход. Он упросил Трофима Усольцева, человека грамотного, написать за него челобитную на имя Пояркова и поставил на ней вместо своей подписи крест. Обычно так поступали неграмотные казаки.

Челобитников оказалось много. Все просились в отряды, отправлявшиеся на Яну и Индигирку. Отряды формировались небольшие. Василий Поярков не хотел ослаблять якутский гарнизон. Он надеялся, что воеводы приедут на Лену со значительным пополнением. Отряд Дмитрия Михайлова Зыряна, который направлялся на Яну, состоял всего из пятнадцати человек. Охотников набралось гораздо больше, служилых и промышленных людей, писавших челобитные самолично или прибегавших к услугам грамотеев. Челобитники просили отпустить их «в новые землицы». Их манила возможность выйти из нужды, да и уйти подальше от тяжёлой опеки администрации. Хотя Поярков и не был наделён воеводскими полномочиями, а только временно управлял Якутским острогом, он не раз давал подчинённым возможность почувствовать свою тяжёлую руку и крутой характер. Исторические документы не дают нам свидетельств того, что между Поярковым и Дежнёвым возникали какие-либо конфликты. Сам Семён Иванович, человек покладистый и исполнительный, не давал для этого ни малейшего повода. И Василий Поярков смог оценить исполнительность, усердие и трудолюбие Дежнёва и относился к нему более или менее справедливо. Но с другими казаками был груб, деспотичен, скор на расправу и, что греха таить, не гнушался порой и рукоприкладством. В дальних походах можно было вздохнуть полной грудью, почувствовать себя вольной птицей, уйти от нужды.

Поскольку число челобитником намного превышало потребное количество людей для двух небольших отрядов, Поярков смог выбрать из них наиболее опытных и достойных. Семён Иванович был зачислен в отряд Зыряна. Самому Дежнёву хотелось попасть к Поснику Иванову, с которым он был ближе знаком и знал его как спокойного и уравновешенного человека, всегда доброжелательного к людям. Но, познакомившись поближе с Зыряном, Семён не раскаялся, что попал в его отряд. Дмитрий обладал такими же достойными человеческими качествами, выделявшими его среди казачьих предводителей. Имена этих двух замечательных казаков, отважных и предприимчивых, неоднократно встречаются в истории славной восточносибирской эпопеи продвижения русских первопроходцев на восток к Тихому океану.

Всех зачисленных в оба отряда казаков собрал Поярков. Сказал короткое напутственное слово.

   — Вас ждёт, казаки, служба на Яне, на Индигирке. С вашими обязанностями вас познакомят начальники отрядов. Обратите внимание на снаряжение. Без хорошего снаряжения, без доброго коня, без припасов и оружия казак в северной тайге или тундре — беспомощен. Хорошее снаряжение обойдётся каждому из вас по меньшей мере в сотню рублей. Понятно, что не на ваше пятирублёвое годовое жалованье вы сможете снарядиться. Если казак думает о своём будущем, он копит пушнину. Хорошая мягкая рухлядь — это те же деньги. Так что потрясите свои закрома.

Когда Семён Иванович после встречи с Василием Поярковым возвратился домой, он застал плачущую жену. Оказалось, что Катеринка узнала от мужа Трофима, составлявшего Дежнёву челобитную, о намерении Дежнёва отправиться в дальний поход и рассказала об этом по-приятельски Настасье.

   — Почему плачешь, радость моя? — спросил Семён Иванович жену.

   — Покидаешь меня... Почему ничего не сказал? — сквозь слёзы вымолвила Настасья. — Узнаю от соседки...

   — Пойми, служба наша такая, походная. Казак не сидит на месте подолгу. А почему ранее ничего не сказал тебе? Не ведал, что попаду в отряд Зыряна или Посника. Только теперь узнал, что я казак отряда Дмитрия. Хороший мужик, степенный. Помнишь, они с Посником заходили к нам. Поздравляли.

   — Я же дитя малое жду.

   — Это же для нас с тобой радость великая. Вернусь из похода, а в избе младенчик голос подаёт.

   — Как же я без тебя, Сёмушка...

   — А так... Как и все казачки, у которых мужья ведут походную жизнь. Оставлю тебе корову с тёлкой, лошадь, кур, запас продуктов. Муки прикуплю. Коли возникнет какая нужда, посоветуйся с Трофимом, Катеринкой. Помогут.

   — Надолго ли покидаешь меня?

   — В точности не знаю. Скорее всего до следующей осени или зимы.

   — Это же разлука на целую вечность, — Настасья говорила это сквозь рыдания.

   — Не один же я такой. В нашем отряде ещё два казака женатых. У одного жена с Киренги, твоя соплеменница саха. У другого — минусинская татарка. Привёз её с енисейской службы.

   — Что мне до них? У меня своё горе.

   — На чёрный день оставляю тебе мешок с соболиными шкурками. Это те же деньги.

   — Да не шкурки мне нужны, а ты, Сёмушка.

   — Я же не на веки вечные тебя покидаю. Вернусь. А шкурками можешь расплачиваться за любой товар. Только не продешеви. Увидит каналья-купец, женщина молодая, неопытная, по-русски не изъясняется. И надует тебя, непременно надует. Такое уж это племя. Поэтому пойдёшь на торжище, непременно бери с собой Катеринку.

   — А если затянется твой поход?

   — Всё может быть. Когда-нибудь вернусь к тебе живой и невредимый. Только жди терпеливо. А придёт великая нужда, пусти в избу постояльцев. Какого-нибудь казака, непременно семейного и бездомного. Идут слушки, что едут в Якутск воеводы с большим пополнением. Кому-то понадобится жильё.

Семён Иванович продолжал уговаривать, успокаивать жену, давать ей наказы. Объяснял, что участие в походе — единственная возможность поправить семейные дела, избежать нужды, обзавестись запасом ценной пушнины.

Дмитрий Зырян, человек сведущий, рассказал казакам о цели похода и о том крае, в котором завершится поход. Река Яна или Янга не такая великая, как Лена, и шириной своей и протяжённостью Лене-матушке уступит. Но всё же река немалая. Отделяют её от ленской долины необъятные лесные просторы и горные цепи. А живут на той далёкой Яне-реке отчасти саха, отчасти юкагиры, народ бродячий, промышляющий охотой. Впервые русские побывали на Яне ещё восемь лет назад. И честь первооткрывателя этой северной реки принадлежала Ивану Реброву, казаку достойному и прославленному. «А прежь меня на тех тяжёлых службах на Янге и Собачье не был никто, проведал я те дальняя службу», — писал он в своей челобитной. В ней речь шла о реках Яне и Индигирке.

Рассказывая о деяниях Ивана Реброва, Зырян поведал казакам, что ещё в начале тридцатых годов этот славный первопроходец прошёл с Мангазеи северным путём, по нижней Тунгуске и Вилюю на Лену.Перезимовав в Жиганах, Ребров вместе с енисейским служилым человеком Ильёй Перфильевым вышли морем на Яну. Там они захватили в аманаты юкагирских князцев и собирали ясак. Зырян пояснил, что сбор ясака пушниной сопряжён в малонаселённых северных землях с немалыми трудностями. Кочевники-юкагиры в знак протеста против ясачного обложения могут поспешно покинуть становище, свернув чумы, погрузив нехитрый скарб на оленей, и раствориться в необъятных просторах тайги. Преследовать и искать их бессмысленно. Поэтому приходится прибегать к такой не слишком доброй практике — захвату аманатов или заложников из числа «лучших мужиков», то есть князцев и их ближайших родственников, братьев или сыновей. Аманаты держатся под стражей до тех пор, пока юкагирский род не выплатит сполна ясак.

По утверждению Реброва, янские соболя были лучше всех, которых он видел прежде. «На великой реке Лене и на её сторонних реках таких добрых соболей нет», — докладывал он. Собранный на Яне ясак Перфильев отвёз в Енисейск, а Ребров в сопровождении служилых и промышленных людей отправился дальше на Индигирку или Соболью реку, как её ещё тогда называли.

Иван Ребров был заметной фигурой в освоении Восточной Сибири. Он ходил по Лене, Вилюю, Алдану. После походов на Яну и Индигирку он возвратился в Якутск и был оставлен на «ленской» службе, а в дальнейшем, в течение пяти лет, служил на реке Оленек и впоследствии был повёрстан пятидесятником. Дежнёву не раз приходилось ходить по следам Ивана Реброва и служить на открытых им реках.

Вслед за Ребровым реки Яны достиг Елисей Юрьев Буза казачий десятник, и с ним с десяток казаков и до сорока промышленных людей.

Буза был также заметной фигурой в освоении Восточной Сибири. Дежнёв услышал рассказ Зыряна о подвигах этого первопроходца. Как и другие выдающиеся служилые люди, он начинал службу на Енисее. В 1637 году он вместе с промышленным человеком Друганкой покинул Якутск, спустился вниз по Лене и вышел в море, намереваясь достичь Яны. Но быстрое наступление зимы и неблагоприятная ледовая обстановка помешали дойти до устья Яны. Елисей Буза с Друганкой и другими спутниками смогли дойти только до устья «Омалевы-реки» (Омалая), впадающей в Губу Буорхая к западу от устья Яны. Здесь мореплаватели смастерили нарты и, оставив коч, двинулись далее сухопутным путём по заснеженной тундре. Товары и припасы они были вынуждены бросить на берегу моря. Маленький отряд пустился через Камень, горный кряж Кулар, и достиг верховьев Яны. Переход был исключительно трудным, потребовал от его участников мужества и выносливости. Отряд двигался в лютые морозы по открытой снежной пустыне, где не укроешься от ветра. Потом преодолевали Каменный Кряж. Обессиленные люди тащили нарты с самой необходимой поклажей. Весь этот путь от Губы Буорхая до верхней Яны занял восемь недель.

На Яне Буза собрал ясак в расположении якутского рода князца Тузлука. Князец пытался было уклониться от уплаты ясака и оказать русским военное сопротивление. Он держал в осаде русский лагерь в течение двух недель. Осада стоила жизни двум казакам. Но в конце концов «тех якутов войною смирили и под государеву руку привели и ясаку с них взяли вновь...» Непокорный князец Тузлук смирился.

   — Я рассказал вам о двух достойных людях, Иване Реброве и Елисее Бузе, — заключил Зырян. — Таких много среди нашего казачества. Продолжим их славные дела. Они пример нам.

Несколько дней ушло на закупку лошадей, необходимого снаряжения и припасов. Торговые люди Якутска, прослышав, что два казачьих отряда собираются в дальний поход, подняли цены. В те времена лошадь в Центральной и Северной России стоила обычно три-четыре рубля. В Якутске за лошадь платили вдесятеро дороже. Лыжи стоили два рубля, за шубный кафтан платили три рубля, за меховую шубу «одеванную», то есть поношенную, четыре рубля. Напомним, что годовой оклад рядового казака составлял всего лишь пять рублей в год, да и те выплачивались нерегулярно. Таким образом казак, отправляясь в дальний поход, сталкивался с непомерно высокими расходами. Всё снаряжение обходилось ему в сумму, превышающую его годовой оклад, по крайней мере, в двадцать раз.

Семён Иванович достал из сундука заветный кожаный мешок, развязал его, пересчитал соболиные шкурки — всё, что осталось от его прежних немалых запасов. Отсчитав ровно половину шкурок, уложил обратно в мешок и снова завязал. Сказал жене:

   — Это оставляю тебе, Настасьюшка, на чёрный день.

Оставшиеся шкурки ещё раз пересчитал и прикинул, что этого мало, очень мало для полного снаряжения. Придётся пойти на поклон к торговым людям и просить в долг рублей семьдесят.

Купец Мусатов из крещённых татар слыл в Якутске ещё не самым жадным и прижимистым торговым. Обходился с должниками по-божески. Но давал деньги под проценты с выбором, далеко не каждому просителю. Он был близок к прежнему начальнику острога Парфёну Ходыреву и к нынешнему его местоблюстителю Василию Пояркову и всегда был осведомлён: какова репутация того или иного казака в глазах начальства. Иногда Мусатов прямо отказывал в просьбе.

   — Ненадёжный ты человек. Ударишься в бега, и ищи ветра в поле. С кого буду должок спрашивать?

Дежнёв услышал другое:

   — Репутация у тебя добрая, казак. Сам атаман о тебе хорошо отзывается. Дам тебе деньжонок в долг. Сколько тебе надобно?

   — Рубликов бы семьдесят.

   — Получишь семьдесят рубликов. Ежели сумеешь рассчитаться в будущем году, с тебя сто — можно и звонкой монетой, можно и мягкой рухлядью. Не рассчитаешься в срок, должок твой удвоим. Устраивает такое?

   — Устраивает или не устраивает, денежки-то нужны.

   — Я ведь по-божески...

   — Вестимо, по-божески.

   — Значит, сговорились, казак.

   — Будем считать, что так.

   — Что тебе надобно для похода? Можешь воспользоваться всем, что видишь в лавке.

   — Многое надобно. Пару лошадок купил бы.

   — Лошадками не торгую. По этой части обращайся к Костянкину. Ему якуты хороших коней поставляют.

У Мусатова Дежнёв приобрёл шубу, сапоги и всякую другую одежду, а также по мешку муки, крупы и соли, да ещё два больших шмата свиного сала. С Костянкиным Семён Иванович не столковался. Хороших лошадей якутской породы предлагал купец, крепких и ещё молодых. Но и цену запрашивая несуразно высокую. Как ни торговался с ним Дежнёв, купец стоял на своём и не сбивал ни копейки. Плюнул с досады Семён Иванович, обругал жадного купца и решил поехать в якутское селение к родным жены.

Николай встретил Дежнёва приветливо, возрадовался, когда узнал новость — Абакаяда готовится стать матерью и сделает его дедом. О покупке двух лошадей договорились с якутами без всяких затруднений. Лошади обошлись Дежнёву ровно в половину той суммы, какую запрашивал с него купец Костянкин. Купил Семён Иванович у седельника седло с красивой отделкой. Завёл разговор с тестем о покупке лыж.

   — Обижаешь, Семён, — прервал его Николай. — Неужели не могу сделать подарок мужу моей дочери, отцу моего будущего внука?

Закупки у якутов позволили Семёну Ивановичу сэкономить некоторую сумму денег, которую он оставил жене на домашние нужды.

Выходили в поход ясным морозным утром. Лена давно была скована крепким льдом. Кроме верховых коней со всадниками и навьюченным личным снаряжением двинулись упряжки с нартами, на которые погрузили отрядное имущество.

На берегу столпились провожающие. Среди них — священник, отец Маврикий. Он отслужил краткий напутственный молебен и осенил крестом отряд Зыряна. В толпе провожающих выделялись жёнки отъезжавших казаков. Среди них была и Настасья. Жёнки голосили зычно и надрывно, словно старались превзойти друг друга. В их нестройном хоре Дежнёв улавливал вопли жены. Священник прикрикнул на них:

   — Уймитесь, бабоньки! Не на погост своих мужиков провожаете. Вернутся. Только молитесь за них усердно.

Слова отца Маврикия никак не подействовали. Жёнки продолжали голосить. А когда отряд тронулся в путь, Настасья и другие женщины ещё долго бежали по ленскому льду за отрядом и что-то кричали вслед.

Яну отделяют от Лены сотни вёрст горной, почти безлюдной тайги, расстилающейся по склонам и отрогам Верхоянского хребта. Сотни — это ещё не тысячи. По местным сибирским понятиям, путь от Якутска до Яны не столь уж и далёк — каких-нибудь пять недель пути. В Восточной Сибири расстояния исчисляются не вёрстами, а «днищами» — днями или неделями пути. Неделя пути от Якутска до алданского перевоза по сравнительно обжитой Центральноякутской равнине. И ещё четыре недели пути по горным тропам, ущельям, перевалам ленско-янского междуречья. Летом здесь не проедешь. Таёжные чащобы сменяются топкими болотами, быстрыми речушками, стиснутыми крутыми склонами долин и ущелий, каменистыми осыпями. Да и гнус покоя не даёт ни людям, ни лошадям.

Отряд выходил из Якутска ранней зимой. В сентябре здесь уже сильные заморозки и первые снегопады. К концу осени снег плотным слоем застилал землю, а реки и озёра сковывало прочным ледяным панцирем. Шли по снежной целине, придерживаясь речного русла, поднимались по Тумарху, притоку Алдана, вверх до перевала, за которым уже уходила на Север долина Дулгалаха, одного из янских истоков. Ночевали у костра, выставив дежурных. Не ровен час — медведь-шатун заявится или немирное бродячее племя решит напасть. Корм лошадям добывали в якутских селениях. У какого же якута не заготовлен с лета добрый зарод сена. Когда кончились селения, тратили запасы своего сена, которое везли на нартах. А кончилось оно, положились на выносливость якутских лошадёнок, способных от нужды и тальниковые ветки глодать, и мох из-под снега, подобно оленям, копать.

Базой отряда стало Верхоянское зимовье, поставленное два года назад при слиянии рек Дулгалаха и Сартанга, стекающих с Верхоянского хребта и образующих Яну. Река эта протекает по широкой долине. В русле много островов, заросших тальником, и галечных отмелей, а в пойме встречается много озёр и стариц, изобилующих рыбой: щукой, хариусом, нельмой, налимом. Сейчас всё это было покрыто ослепительно чистой снежной толщей, сверкающей в солнечные дни серебристой белизной. Здесь, на верхней Яне, жили якутские роды, занимавшиеся скотоводством, охотой и рыболовством.

Русских якуты встречали дружелюбно, приветливо и стали регулярно выплачивать ясак соболями и лисицами. Обычно князцы ближайших родов сами приезжали в Верхоянское зимовье с ясаком, а в дальние становища Дмитрий Зырян посылал небольшие группы казаков. Неоднократно такие группы возглавлял Семён Иванович, правая рука у начальника отряда. Зырян всегда считался с мнением Дежнёва и просил его потолмачить при переговорах с князцами. В отряде он был не единственный казак, кто понимал якутскую речь.

Встречаясь с местными якутами, русские старались расспрашивать их об условиях жизни на Яне, о пушных богатствах, о соседних народах. Один из князцев, род которого обитал на верхней Яне невдалеке от зимовья, жаловался:

— Беспокоят нас дурные люди. Скот угоняют, имущество наше грабят. Бывает, и женщин наших похищают.

   — Кто эти люди? Расскажи нам о них, — попросил князца Зырян.

   — Люди другого племени. Мы их зовём лесными кочевниками. Язык у них свой, верования свои. Коров, лошадей не разводят. Только оленей. Поэтому и зовём их ещё оленными людьми.

Казаки поняли, что речь шла о кочевых северных народах, которых русские называли юкагирами и ламутами (эвенами). Их воинственные племена беспокоили разбойными нападениями мирных якутов.

   — Мы готовы платить русским ясак и признавать белого царя своим главным тойоном. Но пусть русские защитят нас от нападений соседей, не позволят им грабить нас, угонять наш скот, захватывать наших людей, — говорил якутский князец.

   — Наших подданных в обиду не дадим, — внушительно ответил Зырян.

   — Надеемся на вас. Проучите дурных людей. У вас есть могучее оружие, которое вы называете «огненным боем»...

   — Ваши недругов мы, конечно, припугнём, но войной с «огненным боем» на них не пойдём, — возразил Зырян. — Это лесные племена подобны малым неразумным детям. Внушить им надобно, что житьё с соседями в мире и согласии — это им же великое благо. А русское подданство откроет им выгодную торговлю и нашу помощь. Так и говорите им, коли придут к вам соседи с миром.

Человек уравновешенный, спокойный и благожелательный к людям, Дмитрий Зырян легко сходился с якутскими вождями и завоёвывал их доверие. От подчинённых он требовал уважительного отношения к аборигенным народам и стремился пресечь всякие проявления межнациональной вражды. Дежнёв, присматриваясь к Зыряну, мог убеждаться в его житейской мудрости, столь необходимой в сложных условиях Восточной Сибири.

Когда якуты привозили ясак, Зырян неизменно благодарил их и одаривал полезными подарками. Потом завязывалась с якутами меновая торговля. Казаки предлагали якутам в обмен на пушнину всякие полезные в хозяйстве предметы, а также женские украшения. Особенным спросом пользовался бисер. Завязывалась оживлённая меновая торговля. Дежнёв, как и другие казаки маленького отряда, повыменивал у якутов немало ценных шкурок.

Ничто не беспокоило так русских в Верхоянском зимовье, как лютые морозы. К суровой ленской зиме казаки привыкли, но в верховьях Яны они столкнулись с ещё более суровыми морозами.

   — Почему у вас так холодно? — спрашивал Дежнёв у якутов, посещавших зимовье. Один пожилой якут ответил:

   — Наш старший шаман говорил — злые духи абасы из верхнего мира разгневались на людей и наслали холода.

   — За что же они на вас разгневались?

   — Этого шаман не объяснил. Наверное, он и сам этого не знает. Но людям пришёл на помощь Уллу-Тойон.

   — Кто такой Уллу-Тойон?

   — Это самый главный и самый могущественный дух верхнего мира. Иногда он является к людям в облике медведя, лося или чёрного жеребца. Это он сделал здешнюю тайгу богатой всяким пушным зверем и научил народ саха не бояться самых лютых морозов. Уж если очень морозно, саха намажет лицо медвежьим салом.

   — Последуем вашему примеру, — сказал Зырян, прислушивавшийся к разговору Дежнёва с пожилым якутом.

Казаки испытали на себе суровые морозы Верхоянска, который заслужил репутацию самого холодного места в Якутии. Здесь речная долина, стиснутая горными массивами, продувается студёными ветрами. В зимние месяцы со стоном трескаются деревья, звери прячутся по насиженным норам. Бывает, на лету замерзают птицы. Лишь в избе зимовья тепло у раскалённого камелька. А стоит высунуться из избы на волю, как мороз моментально обжигает тело, впивается в лицо острыми иглами — не возрадуешься.

Но служба есть служба. Осваиваются служилые и в студёном Верхоянске. Привыкают к лютым морозам. Облачаются в тёплые дошки оленьего меха, унты, шапки-ушанки, мажут личины салом, чтобы не поморозить, и отправляются по якутским селениям за сбором ясака на лыжах, на нартах. Закуржевелые, седые от инея лошадёнки трусят по снежной целине, спрессованной в плотную массу.

Лай собак возвещает о близости селения. Первым делом нужно обогреться с дороги у камелька в тёплом балагане, скинув промерзшие дошки. Якуты подносят гостям тёплый кумыс, варёное мясо. Завязываются беседы. Многие казаки понимают якутскую речь, расспрашивают хозяев, хороша ли ныне охота на соболя, хорош ли мех.

Якуты выносят ясак, извлекая из сундуков и коробов шкурки соболей, лисиц, расхваливают их на все лады. Казаки не верят на слово, придирчиво разглядывают каждую шкурку, проводят ладонью по серебристым ворсинкам, выносят мягкую рухлядь на волю, чтобы разглядеть её на дневном свету. Остались довольны ясачной казной. Теперь дело за подарками. Якутов одаривают бисером, бусами — одекуем, ножами, медными котелками — «государевыми подарками». А потом идёт индивидуальный торг. Казаки вытаскивают из дорожных сум свои собственные припасы, те самые ходовые предметы, а ещё слитки металла, из которых умелый якутский кузнец выкует наконечники для стрел, ножи, и выменивают на них ценные шкурки. Обе стороны довольны торгом. Расстаются друзьями. На прощание хозяева одаривают гостей гостинцами — льдинками замороженного коровьего молока.

Выходил Семён Иванович с товарищами и на соболиную охоту. Охотился с собаками, коренастыми пушистыми лайками сибирской породы. Пользовались разными методами охоты. Ставили силки и ловушки, поражали зверька меткой стрелой. Но чаще пользовались испытанным способом. Собака брала соболиный след и приводила охотника к норе. Охотник ставил перед входом в нору сетку и выкуривал зверька горящей и дымящейся берестой. Зверёк пытался спастись от дыма и огня и попадал в сеть. Деятельность ясачных сборщиков на Яне была успешной. Отряд Зыряна собрал здесь восемь сороков двадцать (триста сорок) соболей и черно-бурых лисиц. Напромышляли служилые немало пушнины и для себя. Дежнёв оказался одним из самых удачливых промысловиков. У него набрался увесистый куль мягкой рухляди. Он предвещал, что, возвратившись в Якутск, легко расплатится с долгами и ещё одарит жёнушку подарками.

Как-то Дмитрий Зырян завёл с Семёном Ивановичем разговор:

   — Небось соскучился по молодой жене, Семейка?

   — Ещё бы не соскучился! Она малое дитя ждёт. К концу лета, полагаю, разродиться должна.

   — Вот, вот... Сии обстоятельства хочу учесть и отправить тебя домой.

   — За что такая немилость, Митрий? Я ведь готов и дальше службу нести. Уж такая доля нашего бродячего казачьего племени. И жёнке моей сии обстоятельства растолковал. И её доля — мужа в поход провожать и слёзы в ожиданиях проливать.

   — Никакой немилости к тебе нет. Наоборот. Считаясь с тем, что казак ты бывалый, опытный, исполнительный, хочу дать тебе важное поручение. Повезёшь в Якутск ясачную казну. Не каждому могу такое поручить.

Дежнёв ничего не ответил Зыряну, растерявшийся и польщённый. Фактически он занимал в отряде не рядовое положение, а был при начальнике отряда его ближайшим помощником. Семён Иванович возрадовался тому, что вернётся в Якутск, увидит жену.

   — Значит, договорились, Семейка, — продолжал Зырян. — Поедешь в Якутск с казной. Отбери для сопровождения трёх казаков по своему усмотрению.

   — Желательно бы семейных, у кого жёнки с детишками в Якутске остались.

   — Разумно. Действуй, подбирай людей. А я с остальным отрядом пойду дальше на восток в поисках новых земель, где бы смог государю прибыль учинить.

   — Не мало ли будет нас, четверых людишек, для такого дела? Казну ведь повезём, ценность великую.

   — Видишь ведь сам, Семейка, отряд наш невелик — всего лишь горсточка казаков. Ценен каждый человек. Неужели не управитесь вчетвером?

   — Управимся, конечно. Да вот что меня смущает. — Дежнёв приумолк, не решаясь поделиться с Зыряном тревожными раздумьями.

   — Что тебя смущает, Семейка?

   — А вот что... В пути можно наткнуться на бродячих инородцев. Замыслят пограбить нас, нашей ясачной казной воспользоваться. Ценность-то какую повезём. Неравные силы могут столкнуться. Нападающих орда, а нас только четверо.

   — Не преувеличивай и не прибедняйся. Откуда у инородцев орда? Может быть, десятка три-четыре мужиков, вооружённых луками. А вас четверо добрых казаков с «огненным боем». Какие же это неравные силы?

   — Так-то оно так...

   — Проверьте оружие, боевое снаряжение. Позаботьтесь о достаточном запасе пороха. Оружие пускайте в ход в самых крайних случаях, если придётся отражать нападение. Встретите какое бродячее племя, старайтесь обращаться с ним с лаской и приветом, избегайте стычек, ссор. Ласковое обращение самый дикий туземец поймёт. Видишь, с якутами сумели поладить. Они теперь наши друзья.

Выходил Дежнёв с товарищами из Верхоянского зимовья в середине апреля. На севере в эту пору земля ещё покрыта снежным покровом, а реки скованы льдом. О передвижении нескольких русских казаков с грузом проведали кочевавшие здесь ламуты, ныне называемые эвенами, решившиеся поживиться богатой добычей. Тревога Семёна Ивановича оказалась обоснованной. Как сообщал сам Дежнёв, сорок ламурских мужиков, а может, и больше, устроили засаду и внезапно атаковали отряд. Но Семён Дежнёв проявил выдержку и военный опыт. Четверо казаков встретили нападавших «огненным боем» и рассеяли их после непродолжительной схватки. Метким выстрелом Дежнёв свалил предводителя ламутов — «лучшего мужика». Казаки рвались в бой и готовы были продолжать смертоносную стрельбу. Но Дежнёв остановил их, памятуя напутствия Дмитрия Зыряна применять оружие только в самом крайнем случае. Он дал возможность нападавшим уйти, хотя сам был ранен стрелой в левую ногу. Ясачную казну удалось сохранить и доставить в Якутск в целости и сохранности.

Днём припекало солнце, и снег становился рыхлым, ноздреватым, а кое-где образовывались лужицы. На склонах гор и холмов с солнечной стороны открывались освободившиеся от снега проплешины, а в глубоких ущельях и оврагах ещё долго толстый снежный слой никак не поддавался солнечным лучам. Алдан ещё успели преодолеть по льду, хотя кое-где чернели на нём опасные полыньи. К Лене маленький отряд подошёл в пору начавшегося ледохода. Раздавался грохот ломавшихся льдин, громоздившихся одна на другую. Иногда они образовывали причудливые, но недолговечные нагромождения.

Была вторая половина мая, когда средняя Лена очистилась ото льда и открылась для судоходства. В эту весеннюю пору могучая река широко разливалась, затопляя прибрежные луга и низины. В некоторых местах не увидишь противоположного берега, либо он едва обозначался кромкой леса.

Маленький отряд во главе с Дежнёвым сделал последнюю остановку перед Якутским острогом в селении, где проживали родители и другие родичи Анастасии, жены Семёна Ивановича. Надо было дать отдых лошадям после изнурительного перехода, да и самим отдохнуть, привести в порядок одежонку. К тому же у предводителя отряда распухла и разболелась раненая стрелой нога. Пока он находился в седле, ещё удавалось сдерживать боль. Но как только он остановил коня перед балаганом тестя и спрыгнул на землю, то невольно вскрикнул. Острая нестерпимая боль пронзила раненую ногу. Николай подхватил Семёна Ивановича и помог ему войти в жилище. С большим трудом Дежнёв снял сапог с распухшей ноги. Плохо себя чувствовал и один из его спутников. Он избежал ранения, но во время стычки с ламутами не удержался в седле и, упав с лошади, сильно расшибся.

   — Лечить вас надо, казаки, — заметил Николай и послал брата Василия в соседнее якутское селение, чтобы привезти оттуда старого знахаря Ергуна.

Василий вернулся со знахарем довольно быстро. Знахарь осмотрел раненую ногу Дежнёва и покачал головой.

   — Плохо дело? — спросил Ергуна Семён Иванович.

   — Почему плохо? Совсем не плохо. Только маленький осколок наконечника стрелы застрял в ноге, — объяснил знахарь. — Сейчас мы его удалим. Больно будет. Терпи, мужик, кричи, если хочешь.

Дежнёв кричать не стал. Только стиснул зубы от боли, когда знахарь, прочитав шёпотом молитву или заклинание, разрезал ему распухшую икру левой ноги и извлёк из ранки осколок костяного наконечника стрелы. Промыл нагноившуюся ранку и приложил к ней пучок каких-то целебных трав. Потом заставил раненого выпить отвар из лесных ягод и листьев для поддержания сил. Тот же отвар Ергун предложил казаку, который падал с коня и расшибся.

Семён Иванович и его спутник, падавший с лошади, медленно выздоравливали. Дежнёв решил остаться у якутских родственников до полного выздоровления. Ему предоставилась возможность узнать о последних новостях в Якутске. А новостей оказалось много. О них поведал купеческий приказчик Исайка, приехавший в селение с двумя помощниками по своим торговым делам. Дежнёв обрадовался его приезду, хотя и недолюбливал его как человека хитроватого и прижимистого. Накинулся на Исайку с расспросами:

   — Как там моя благоверная поживает, Исай?

   — Как поживает? Ждёт не дождётся муженька. По ней заметно, что разродиться скоро должна. А главная-то наша новость — воеводы со свитой и большим пополнением приплыли. Васька Поярков, их ожидаючи, с ног сбился. Распорядился, чтобы все свободные от службы казаки рубили для воевод просторные палаты. Даже всех немощных и увечных казачишек согнал, чтоб засыпали песком ямы и колдобины на дороге, что ведёт от пристани к острогу. Сам же отправил навстречу воеводам лодку с казаками.

   — Что за люди эти воеводы?

   — Говоря по совести, ничего хорошего о них не скажешь.

   — Пошто так?

   — Сии персоны — стольники. Петька Головин и Матюшка Глебов. Головин всячески старается подчеркнуть, что он первый, наиважнейший из них двоих. Чванлив, высокомерен безмерно.

   — Почему царь послал в Якутск двух воевод, а не одного?

   — Умные люди гутарят, что царь таким вот способом намеревался, значит, пресечь лихоимство. Чтоб один воевода следил за другим. В случае крайней нужды доносили бы в столицу друг на дружку. А я так думаю, пустая сия затея. Лихоимствами занимались казачьи атаманы и начальники острога. Будут лихоимствовать и грабить казну и эти голубчики.

   — Пошто так уверен?

   — А как же иначе? Почему Головин и Глебов решились ехать воеводами в Якутск? Чтоб богатство нажить. А для того все пути хороши, честные и бесчестные. Москва-то далеко, а Бог высоко. Кто тебя вовремя за руку схватит? С первого взгляда воеводы не понравились и казакам и торговым людям. Крикливы, корыстны, высокомерны. Особливо Петрушка Головин. При всяком случае подчёркивает — я, мол, стольник, великая шишка, при царском дворе свой человек. А между собой воеводы не ладят.

   — Откуда ты взял, что не ладят?

   — Неискушённому человеку сие заметно. А начал Головин с того, что раскричался на Ваську Пояркова. Ему, видишь ли, не понравилось место, выбранное для острога. Место и впрямь не шибко удачное, низкое. Весной, во время половодья, когда Лена широко разливается, вода заливает часть посада и подступает к самим стенам острога. По улице можешь на лодке плавать. Какой дурак выбрал такое место — кричит на Ваську Головин.

   — И что ответил Поярков? Ведь не он же сие место для острога выбрал. Объяснил бы Василий Головину, что острог был основан ещё десять лет назад сотником Бекетовым.

   — Так примерно и объяснил Поярков. Немного поостыл Петруха. Перестал бранить его. И говорит — будем переносить острог на новое место. На левый берег.

   — Это же адский труд, Исай, переносить острог и вместе с ним весь посад со всеми избами, лавками, амбарами на другой берег. Всему гарнизону работы хватит.

   — Вот именно. Но это ещё не всё. Решил воевода Головин пройти по лавкам. Заходит и ко мне. Я к тому визиту был готов, что поценнее припрятал. Оставил на прилавке кое-какую мелочь, да отрез сукна. Приглянулось суконце Петрухе. Отдал распоряжение тому, что сопровождал его, — возьми, говорит, весь отрез. Называю воеводе цену. А он прикинулся на меня — старших, мужик, уважать надобно. Будем считать, что подарил ты своему воеводе по случаю нашего знакомства это сукнецо. Вот такие дела, Семейка. Ведь таким откровенным грабителем не был даже Парфён.

   — Как сложилась судьба Ходырева? — спросил Дежнёв, при упоминании имени отстранённого начальника острога.

   — Про Парфёна как-то все забыли. Жил он тихо, мирно, людям на глаза старался не показываться. И вдруг исчез.

   — Как исчез?

   — Да вот так. Отплыл вверх по Лене и объявился в Устькутском остроге. И, представь, отплыл не с пустыми руками. Должно быть, не весь запас пушнины отобрал у него Васька. Что-то Парфён надёжно припрятал. А возможно, пустил слезу Ходырев перед Поярковым — отдай, Василий, хоть малую толику моих шкурок. Не всё же лихоимством наживалось, есть среди них и купленные на кровные денежки.

   — Василий и раскис от тех слов?

   — Не знаю всех обстоятельств. Скорее всего Васька избавиться от Парфёна хотел, чтоб не осложнять своих отношений с воеводами. Вот и возвратил часть шкурок Ходыреву и отпустил его на все четыре стороны. А в Устькутском довелось Парфёну встретить воевод. Там же оказались какие-то казаки, обиженные в своё время Ходыревым. Они и пожаловались на него воеводам — мздоимец, мол, грабитель. Воеводы не стали долго разбираться и обошлись с Парфёном круто. Всю мягкую рухлядь, какая была при Ходыреве, велели отобрать в пользу казны. Парфён остался гол как сокол.

   — Что с ним теперь?

   — Этого я не знаю. Сам-то много шкурок напромышлял во время службы на Яне?

   — Хорошо напромышлял.

   — Рискуешь лишиться всей своей добычи.

   — Это почему же?

   — Головин распорядился, чтоб таможня отбирала у казаков, возвращающихся из походов, все собственные запасы мягкой рухляди. Все шкурки, которые сами напромышляли охотой и меновой торговлей.

   — Но почему же, по какому праву, по какому закону?

   — Вот такой же вопрос задал один из ограбленных казаков самому воеводе. И знаешь, что Головин ответил? Я сам для тебя и право, и закон. Твоё дело, казак, службу государству нести, а не мошну набивать. Коли не понять тебе это, можем вразумить батожками.

   — И казаки терпят такое беззаконие?

   — Пишут челобитные в Москву. Но Головин прослышал про то и стал перехватывать грамоты. Двух жалобщиков посадил в темницу и велел посечь плетьми. Советую тебе, Семейка, и твоим казакам поостерегаться.

   — Чего мы должны остерегаться?

   — Ведь вы же везёте не только ясачную казну, но и собственные шкурки.

   — Везём, конечно.

   — Рискуете всё потерять.

   — Что советуешь, Исайка?

   — Немного схитрить. Обвести таможенников вокруг пальца.

   — Не привык жить обманом и хитростями.

   — А если сама власть в лице воевод поступает с тобой бесчестно?

   — Не знаю, что и сказать тебе...

   — Я же хочу разумный выход всем вам предложить.

   — Какой ещё выход?

   — А вот... слушай меня. Я приехал к якутам делать закупки лошадей, седел, снаряжения, зимней меховой одежды.

   — И делай на здоровье свои закупки. Мы-то здесь при чём?

   — Какой же ты непонятливый. Семейка. Я расплачиваюсь с якутами вашими шкурками. Они, особенно соболь, имеют хождение наравне с деньгами. Вы избавляетесь от шкурок. Я даю вам долговые расписки. Придётся тебе отправляться снова в дальний поход, зайдёшь ко мне в лавку и я возвращаю тебе свой долг нужным тебе товаром, продуктами, одежонкой, снаряжением. Понятно тебе?

   — Хитёр же ты, как я погляжу.

   — Не был бы хитёр, не был бы торговым человеком. К твоему сведению, я тепереча не приказчик, а компаньон сибирского купца. Не Исайка, а Исай Козоногов. Доверяешь мне?

   — Хотелось бы с казаками посоветоваться.

   — Посоветуйся.

Дежнёв рассказал казакам о предложении Исайки — отдать ему личный запас пушнины под долговую расписку, чтобы впоследствии Козоногов погасил свой долг товарами. Казаки в целом одобрили предложение торгового человека, но один из казаков заметил:

   — Таможенных крючкотворов так просто вокруг пальца не обведёшь. Могут и разгадать хитрость.

   — Это уж точно, — согласился другой.

   — Значит, надо поступить осмотрительно, не дать повода заподозрить нас в хитрости, — продолжал первый казак. — Исайке отдадим не все шкурки. Малую толику оставим при себе. Если таможенники и отберут, ущерб нам, конечно, будет. Но хитрость нашу не разгадают.

   — А что скажем таможенным крысам, если придерутся — а пошто, казаки, так мало мягкой рухляди напромышляли? Ведь вы же опытные промышленники. Сознайтесь, куда шкурки припрятали? — испытующе спросил Дежнёв.

   — Скажем, ничего не припрятали, проверяйте скарб наш, коли не верите, — ответил один из казаков. — А напромышляли мало, потому что службу на Яне несли трудную. От лютых морозов страдали. Больше у камелька в избе сидели, чем охотились.

   — Добро, казаки, — согласился Дежнёв. — Так и скажем про лютые морозы.

Крепкий организм Семёна Ивановича преодолел болезнь. Маленький отряд казаков из четырёх человек покинул якутское селение и вышел берегом Лены в направлении Якутска. Исай Козоногов с двумя помощниками остался в селении для закупок. Он стал обладателем большой части личной пушнины, собранной казаками на Яне.

10. ПРИБЫТИЕ ВОЕВОД

Незадолго до возвращения Дежнёва на Лену прибыли первые якутские воеводы, стольники Пётр Петрович Головин и Матвей Богданович Глебов. Это произошло лишь весной 1641 года, хотя назначение состоялось в мае 1639 года. В течение почти двух лет добирались воеводы от Москвы до Якутска, не утруждая себя спешкой. Надолго остановились в Тобольске, бражничали с тамошней чиновной верхушкой, запасались здесь казной, припасами, привлекли на службу в Якутск более трёхсот сибирских казаков. Потом состоялась продолжительная остановка в Енисейске. Там к ленскому отряду присоединились ещё несколько десятков енисейских казаков. Последнюю длительную остановку воеводы сделали в Устькутском остроге, ожидая, пока Лена очистится ото льда и откроется для свободного плавания.

Якутские власти давно были предупреждены о том, что едут стольники со свитой и большим пополнением казаков. Ожидалось большое пополнение, и острог становился тесен. Надо было позаботиться о строительстве новых жилищ. Поярков выслал навстречу воеводам наряд казаков на лодке. Строго наказал им — как заметят на Лене приближающийся караван дощаников, пусть незамедлительно спешат к острогу с донесением.

И вот воеводы Пётр Головин и Матвей Глебов с дьяком Евфимом Филатовым, с пышной многолюдной свитой, состоявшей из подьячих лиц духовного звания, детей боярских, казаков прибыли в Якутск на исходе весны. К берегу причаливала длинная вереница дощаников, стругов, лодок. Воевод встречали торжественно с хлебом-солью, с почётным караулом казаков. Поярков суетился больше всех, чтоб в грязь лицом не ударить. Заставил казаков начистить до блеска пищали, принарядиться, а тех, у кого нет новых кафтанов, залатать и почистить старые. Торговые люди приготовили для воевод подарки — лучших соболей и моржовую кость. В стороне от казаков толпились любопытные якуты. Им хотелось своими глазами узреть больших русских тойонов.

Первым вышел на берег Головин в длиннополом кафтане на меху, в высокой боярской шапке. За его спиной как-то потерялись Глебов и Филатов. Хмуро оглядел Головин толпу, строй казаков, острог. В угодливом поклоне склонился перед ним Поярков, охваченный тревожными думами. Будет ли благоволить к нему воевода, оставит ли его в прежнем его качестве письменного головы, управителя якутской канцелярии? От воеводской свиты отделился гривастый протопоп и осенил толпу на берегу крестным знамением. Начинался новый период в истории Якутска. Его жители ещё не догадывались, с какими для них бедами будет связан этот новый период.

Семён Дежнёв и его спутники, добравшись до Якутска в июне, когда воеводы уже сумели проявить себя, увидели много перемен и много незнакомых лиц. Острог выглядел многолюдным, оживлённым. Не хватало изб, чтобы расселить всех служилых людей. На каждом шагу Дежнёв улавливал слухи, передаваемые шёпотом. Главный-то воевода Головин нравом крут, своенравен, заносчив, жесток. С Матвеем Глебовым, напарником своим, не ладит. С неугодными людьми расправляется лихо — чуть что и угодишь в тюремную избу, а то и батогов отведаешь. При упоминании имени воеводы служилые опасливо крестились.

Не вникая в справедливость этих слухов, Дежнёв поспешил сдать привезённую с Яны ясачную казну якутским воеводам. А собственную пушнину, вернее, то, что осталось от неё после встречи с Исайкой Козоноговым, конфисковали таможенники. Таможенный голова и помогавший ему подьячий не стали пытать казаков расспросами — почему после дольних походов привезли так мало мягкой рухляди. Заметно было, что выполняют они свою неблагодарную миссию неохотно, сознавая, что обижают казаков. Дежнёв всё же не удержался и спросил:

   — Пошто грабите своего брата, казаки? И не совестно?

   — Нам-то, может быть, и совестно. Да мы люди маленькие, подневольные, — ответил подьячий. — Письменный голова Василий Поярков распорядился, чтоб отобрали всю вашу добычу.

   — Ваське-то какая от этого выгода?

   — Должно быть, выслуживается перед воеводами. Не чувствует себя прочно — быть ли ему письменной головой или нет.

Воеводы пожелали самолично принять ясачную казну от Дежнёва и потолковать с ним. В воеводской избе Семён Иванович увидел кроме обоих воевод также дьяка Евфима Филатова и письменного голову Василия Пояркова. Воеводы приняли у Дежнёва ясачную казну, подержали в руках соболиные и лисьи шкурки, провели ладонью по ворсистому меху.

   — Хороши шкурки, — восхищённо высказался Матвей Глебов. — Молодец, казак, коли доставил весь груз в целости и сохранности.

   — Долг свой выполнял, — сдержанно ответил Дежнёв.

   — Благополучно ли добрались с Янги-реки? — спросил его Глебов.

   — Не совсем.

   — Пошто так?

   — На склоне хребта напали на наш караван ламуты, пограбить хотели. Слава Богу, отбиться сумели. Рассеяли ламутов «огненным боем». Я вот был ранен стрелой в ногу. Пришлось отлёживаться у якутов до выздоровления.

   — Оттого напали, что ты, Васька, и твой предшественник Парфён распустили туземцев, не держали их в великом страхе, — желчно произнёс Головин. — С этими людишками построже надо, забияк не щадить. А что ты думаешь на сей счёт, казак?

Последние слова были обращены к Дежнёву.

   — Я думаю так же, как наши старые и опытные казаки, например, наш начальник отряда Зырян, — ответил Семён Иванович. — Не следует озлоблять туземных жителей крайними строгостями. Коли относиться к ним с лаской и добротой, и они будут добрыми подданными государя, друзьями нашими, а не вражинами.

   — Ишь, какой защитник нашёлся. Добреньким быть хочешь! — раздражённо перебил Дежнёва Головин. — О доброте и ласке толкуешь, а туземцы порешить тебя хотели, чуть не пристрелили.

Наступило тягостное молчание. Головин, насупившись, хмуро сверлил тяжёлым взглядом Семёна Ивановича. Чтобы преодолеть напряжённость, Глебов обратился к Дежнёву с вопросом:

   — Скажи нам, казак, много ли пушного зверя на Янге-реке, где ваш отряд ясак собирал.

   — Много. И соболь там водится отменный, — живо ответил Семён Иванович. — А за той Янгой-рекой, за горными хребтами текут другие великие реки. Там тоже, сказывали туземные люди, всякий пушной зверь водится, и соболь, и черно-бурая лисица.

   — Как полагаешь, человек бывалый, можно ли намного увеличить поступление ясачной казны? — спросил Дежнёва Головин.

   — Конечно, можно, — не раздумывая, ответил тот.

   — Вот видишь, Васька, видишь, Матвей, — обратился Головин к Пояркову и Глебову. — Казак считает, можно ясачные сборы увеличить.

   — Смотря каким образом, — возразил Поярков.

   — А что думает на сей счёт наш казак? — вопрос относился к Дежнёву. Семён Иванович не сразу ответил, взвешивая свой ответ:

   — Открытие новых рек, освоение новых земель и объясачивание новых племён, принятых в российское подданство, — вот каким путём можно увеличить ясачное поступление. Но негоже утяжелять ясачные повинности. Пока что саха исправно вносят в казну ясак. И слава Богу. Не следует перегибать палку.

   — Вот и я о том же говорю тебе, Пётр, — поддержал Дежнёва Матвей Глебов. — Негоже перегибать палку. Коли станем слишком давить на туземцев тяжёлыми ясачными поборами, рискуем вызвать бунт.

   — Столковались уже с бунтарями! — воскликнул Поярков. — Семейка Дежнёв может вам, господа воеводы, сие подтвердить. Одного такого бунтаря Сахая Отнакова усмирил, не прибегая к оружию. Усмирил только разумными увещеваниями и добрым словом.

Слова Пояркова вызвали раздражение Головина. Он резко осадил Василия:

   — И ты туда же клонишь, Васька. Тоже добреньким быть хочешь. С бунтарями надо не увещеванием разговаривать, не лясы пустые точить, а «огненный бой» и сабельку казацкую в дело пускать. Я сторонник таких мер. А чтоб упорядочить ясачное обложение, не дать возможности нерадивым подданным государя нашего уклоняться от уплаты ясака, проведём всеобщую перепись туземного населения.

   — Даст ли перепись ожидаемый результат? — с сомнением возразил Поярков.

   — Что тебя смущает, Василий? — ответил на его возражение Головин.

   — Перепись — мера нетрадиционная для народа саха, противоречащая старым обычаям.

   — Ну и что из того? Будем приучать саха к нашим обычаям.

   — Ленский край обширен и малолюден. Поссоримся с племенем, и уйдёт оно в горы, в леса. Ищи ветра в поле. Тогда и вовсе никакого ясака не дождёшься. Я полагаю, не перепись устраивать надобно, а ладить с князцами и тойонами, задаривать их подарками. Казак Дежнёв правильно здесь говорил. Освоение новых земель, объясачивание новых племён увеличит ясачные сборы. А объясаченные уже племена негоже отягощать новыми поборами.

   — Василий разумно рассуждает. Согласен с ним, — поддержал Пояркова Глебов.

   — Никто и не спорит, други мои, что освоение новых, ещё неведомых земель и объясачивание проживающих на них племён увеличит ясачные поступления, — примирительно сказал Головин. — Ты, Василий, делился со мной и с Матвеем своими намерениями отправиться с казаками в поход на юг. И хочешь возглавить сей поход.

   — Есть такое желание. От кочевых тунгусов я собрал интересные сведения. С южных отрогов Станового хребта текут реки, впадающие в великую реку, не уступающую по многоводности Лене или Енисею. Та великая река течёт на восток, и берега её заселены разными народами, ещё не объясаченными. Климат там не столь суров, как на Лене, и земледелие возможно.

   — О твоих планах, Василий, потолкуем позже. Будем открывать и осваивать новые земли, объясачивать их обитателей. Но при этом проявим жёсткость и твёрдость воеводской власти, ещё раз жёсткость и твёрдость. Перепись мы всё же проведём, а смутьянам и бунтовщикам поблажки не дадим.

На этом разговор у воевод и закончился. Дежнёв убедился, что воеводы Головин и Глебов не ладят друг с другом и придерживаются разных точек зрения по принципиальным вопросам. Матвей Глебов производилвпечатление человека более здравомыслящего, гибкого, склонного считаться с традициями местного населения. Головин, сторонник жёсткой командной политики, всячески стремился подчеркнуть своё первенство, роль главного воеводы, оттеснить Матвея на второй план. Он не считался с тем, что московские власти наделяли обоих равными правами. Глебов, видимо, сознавал, что его напарник перегибает палку, а это чревато опасными последствиями для спокойствия и безопасности в ленском крае, может вызвать взрыв возмущения со стороны местных народов, якутов и тунгусов. Сознавал это и Василий Поярков, человек умный и опытный, хотя и нрава крутого и жёсткого. Нетрудно было понять, что, привыкший начальствовать в Якутском остроге и теперь лишившийся прежней власти, он тяготился теперешним положением бесправного подчинённого и искал спасительный выход в походе на юг, к великой реке, которую русские назовут Амуром. Этот поход избавил бы его от опеки властолюбивых воевод.

Слезами радости встретила Абакаяда мужа, прижавшись щекой к его окладистой бороде.

   — Пошто плачешь, радость моя, — успокаивал её Семён. — Видишь, вернулся живой.

   — Беспокоилась за тебя, Сёмушка. Лихие люди могли встретиться на твоём пути.

   — Встретились и лихие людишки. Да всех разогнали «огненным боем».

   — А почему охромал, Сёмушка? Вижу, припадаешь на левую ногу.

   — Пустяки. Ламутской стрелой малость поцарапало. Батюшка твой знахаря-старика пригласил. Знахарь и вылечил меня травами.

   — Совсем вылечил? — спросила с сомнением жена.

   — Истинный крест, вылечил. Давай-ка о другом поговорим. Как жила без меня? Вижу, округлилась.

Дежнёв ласково погладил Абакаяду по круглому животу.

   — Когда младенчика ожидать?

   — Скоро уже. К концу лета. Крёстная заходила, справлялась, как я себя чувствую. Пообещала роды принять.

Дежнёв вспомнил, что псаломщица, крёстная мать Абакаяды-Настасьи была ещё и повитухой. Иногда ей приходилось принимать роды у казацких жёнок. Семёну Ивановичу удалось в конце концов успокоить жену, заставить унять слёзы, и он смог выслушать её бесхитростный рассказ.

Жила без особой нужды, только очень скучала по мужу, тревожилась за него. Чтоб не было одной так тоскливо, пустила постояльца, купеческого работника с женой, якуткой с Вилюя. Хорошие люди оказались, степенные, дружные. Отделила им занавеской часть избы. И ей от постояльцев была выгода. Снабжали её дровами, подкармливали копчёной медвежатиной, другими продуктами, покупали у неё молоко, творог, масло. Очень жаль, что съехали недавно. Постоялец построил себе собственную избу. Дважды приезжал отец проведать дочь, порадовать гостинцами. Возрадовался, что скоро станет дедом. Корова отелилась, принесла бычка. А телка, доставшаяся в приданое, стала взрослой. Куры хорошо несутся. Только петух оказался драчливым. Поклевал соседских ребятишек. Сосед всё грозится пришибить драчуна.

   — Гостей бы пригласить, Сёмушка, — сказала Абакаяда, завершив рассказ о своём житье. — Вернулся ведь живой. Как это у вас, русских, говорят, надо бы...

Абакаяда запнулась, не подобрав нужных слов.

   — Возвращение торжественно отметить, пиршество устроить, — подсказал Семён Иванович.

   — Во, во, это самое...

   — Что ж, я согласен. Кого пригласим?

   — Трофима с Катеринкой, конечно. Мы с Катеринкой подружились. Она каждый день навещает меня. Как-то я занемогла, простыла шибко, так Катеринка не отходила от меня, пищу мне готовила. Трофима чем-то воеводы разобидели. Хочет уехать с семьёй из Якутска куда-нибудь в дальнее зимовье. Жаль, коли уедут.

   — Что сделали Трошке воеводы?

   — Этого в точности не знаю. Он сам не рассказывает. Но говорит о них плохо.

   — Бог с ними, с воеводами. Кого ещё пригласим?

   — Надо бы ещё крёстную с мужем пригласить.

   — Не возражаю. А я бы ещё пригласил Исайку Козоногова. Он теперь не просто купеческий приказчик, а сам купчина. Мне и спутникам моим услугу оказал. Полезный человек, хотя и большая каналья.

   — Что ты сказал, не пойму.

   — Я сказал об Исайке, что он большая каналья.

   — Что это такое?

   — Считай, что великий хитрец, ловкач. Своих постояльцев не хотела бы пригласить?

   — Пелагея только что младенчика родила — не придёт. А муж её Донат со своим хозяином и с товарами в дальнее зимовье отплыл.

Стали обсуждать, чем попотчевать гостей. В доме нашлись кусок копчёной медвежатины, десятка два яиц, по крынке творогу, да топлёного масла, да запас кедровых орехов — вот и всё.

   — Не густо, — заключил Дежнёв. — Была бы мука...

   — Кончилась мука, — сказала, вздохнув, Абакаяда.

   — Не горюй, Аба. Что-нибудь придумаем и гостей примем достойно. Пойду-ка к Исайке. Он мой должник.

Дежнёв отправился в лавку Козоногова, приобрёл у него мешок ржаной муки, большой шмат свиного сала, крынку мёда и пару бутылей вина. Исайка взялся за счёты, чтоб подсчитать общую сумму покупки.

   — Пока считаешь, Исай, схожу на торжище, — сказал Семён Иванович. — Надобно ещё одну покупку сделать.

   — Какую ещё покупку? — спросил настороженно Исайка.

   — Понимаешь, какое дело... Петух наш совсем дурной стал, драчливый. Башку разбойнику свернуть надо, да в котёл. Хочу молодого петушка купить, чтоб нравом поспокойней был.

   — Правильно поступаешь, Семейка. Только зачем ради петуха на торжище идти? А я на что?

   — Ты же курями не торгуешь.

   — Кто тебе сказал? Всем, к твоему сведению, торгует мой торговый дом. Федулка! — Последний возглас относился к парню, прислуживающему в лавке. — Мигом беги к Артёмке Дудырину, у которого птичник. Возьмёшь у него серого рябого петушка из прошлогоднего выводка. Понял?

   — Понял, батюшка.

   — Скостишь, Исай, свой должок на ту сумму, на которую набрал у тебя продуктов. И петушка не забудь, — сказал Дежнёв.

   — Вестимо.

   — А завтра приходи к нам в гости.

Федулка вскоре возвратился с петухом. Он и помог Дежнёву донести все покупки до дому, взвалив себе на плечо увесистый мешок муки. Старый драчливый петух был изловлен, лишился головы, был ощипан и сварен. Серый петух занял его место в качестве предводителя куриной стаи и возвестил о начале своей деятельности громким кукареканьем.

К приходу гостей Абакаяда испекла медовые лепёшки и пирожки с творогом, нарезала тонкими ломтиками свиное сало, разделала на кусочки провинившегося петуха. Не поражал стол роскошеством и изобилием. Но всё, что мог предложить казак, вернувшийся из похода, было гостям подано. Дежнёв помог жене накрыть на стол, достал из самодельного шкапчика глиняные кружки под вино.

Первыми пришли Усольцевы. Катеринка протянула Абакан де узелок с гостинцами.

   — Это куропатки. Трофимушка охотился и подстрелил, — пояснила она. Куропатки были уже ощипаны и сварены.

   — Обогащаете наш скромный стол! — воскликнул в знак благодарности Дежнёв. — Говорят про тебя, Трофим, с воеводами не поладил и намереваешься Якутск покинуть.

   — Нехорошая история вышла, — неохотно ответил Трофим. — В двух словах о ней не расскажешь. Главный-то воевода Головин не человек, аспид. От него на край света убежишь. Уж на что крутой и грубый мужик Васька Поярков, и с ним ладить удавалось. Ценил меня, как лучшего толмача в остроге. А этот...

Трофим не договорил. Послышались шаги в сенях.

   — Идёт кто-то. Потом расскажу, — сказал Усольцев, прислушиваясь к шагам.

Вошли псаломщик Агапий, худой и долговязый человек с клинообразной бородкой, со своей псаломщицей, крёстной матерью Абакаяды-Настасьи.

   — Мир дому сему, — произнёс нараспев псаломщик.

   — Как здоровье, крестница моя милая? — воскликнула Степанида, расцеловавшись с хозяйкой.

   — Как поживает духовенство? — спросил в ответ Дежнёв.

   — Плохо поживает, — ответил Агапий, вздыхая.

   — Пошто так, отче?

   — Нелады великие между светской и духовной властью. Наш отец Маврикий, добрый пастырь, великой души человек, не ко двору пришёлся новым властям. Он, конечно, учёностью не блещет и грамотей не ахти какой. Не учёностью, практикой достиг священнического сана. Был сперва церковным певчим, потом дьячком, то бишь псаломщиком, как аз многогрешный. Петруха и говорит ему однажды — слабоват, сер ты, отче. Служить бы тебе в церквушке в каком-нибудь захудалом зимовье. А Якутск тебе не по плечу. Благолепия в твоей службе мало. Отец Маврикий прослезился от такой обиды. Мне пожаловался. Я ему отвечаю — ты, батюшка, не мне, человеку маленькому, а архиерею в Тобольске пожалуйся. Воеводы привезли с собой новых священников. Петруха Головин понадеялся, что сии пастыри станут его послушными людьми. Отец Маврикий вроде бы оказался здесь лишним. Да не всё получилось так, как было угодно Головину. Начались крупные нелады у воеводы с духовенством.

   — Из-за чего же нелады? — спросил Дежнёв.

   — Иеромонах Симеон, личный духовник воевод, пастырь несгибаемого характера. Пытается поучать Петра, указывать на его богопротивные деяния. Иногда вступается за обиженных. Другие священники согласны с ним. А Головин из себя выходит — кто вы такие, попы долгогривые, чтобы меня, царского слугу, поучать? Захочу, в арестантской избе вас сгною, в железа закую.

   — Неужели такое духовным лицам говорил?

   — Стращал. Сам слышал. А отец Симеон ему спокойно так, ласково даже отвечает: верю, раб Божий Пётр, что можешь нас и в железа заковать, и в темницу бросить, и голодом уморить. Да душу мою не переделаешь, а я слуга Божий. Ох, чую, добром не кончатся эти нелады.

Последним пришёл Исай Козоногов. Выдерживал своё новообретённое купеческое достоинство.

За столом разговор неизменно возвращался к воеводам. Гости резко осуждали Головина, его властолюбие и самоуправство. Не щадили и Глебова — почему он, наделённый такими же воеводскими правами, проявлял мягкотелость, безволие и позволял своему напарнику безнаказанно бесчинствовать. Признавали, что в остроге и в крае зреет против власти воевод широкое недовольство. Как бы не дошло дело до большой беды. Купец попытался повернуть разговор в другое русло:

   — А знаете, други мои, из какой муки выпечены эти пирожки и лепёшки?

   — Из ржаной, вестимо, — ответил Трофим.

   — А откуда эта ржаная мучица?

   — Не с Лены, конечно. Привозная, — убеждённо сказал Дежнёв.

   — А вот и ошибаешься. Семейка. Ленская это мука, здешняя.

И Исай поведал, что поселился на верхней Лене, вблизи Кутского устья, достойный человек Ерофей Павлович Хабаров, крепкий рачительный хозяин. Он и промысловик удачливый. Сколотил промысловую артель и разбогател на заготовке соболиных шкурок. А ещё успешно занялся земледелием и скотоводством. Он первым на Лене распахал обширные угодья, более двадцати десятин, и засеял их рожью, стал выращивать горох и разные овощи. Добился неплохого, по местным условиям, урожая ржи. А ещё устроил Хабаров соляные варницы. Он наглядно показал, что если найдутся у него последователи, то всё русское население ленского края может быть обеспечено местным хлебом и солью. Да вот чем это всё обернулось...

   — Не хотел я о воеводе Головине толковать, — сказал Исай. — У всех набил оскомину на зубах этот Петруха. Но не могу не сказать об этом, прости Господи...

Исай умолк, не подобрав нужного резкого словечка. Потом, собравшись с мыслями, продолжал:

   — Ерофей Павлович человек отменной энергии и трудолюбия. Он из тех людей, которые приносят великую пользу делу освоения края, подают пример его населению: смотрите, люди, ленский край вовсе не бесплоден, он пригоден для земледелия. Пётр Головин из тех, кто губит это доброе начало. Вместо того, чтобы поддержать хозяйство Хабарова, поставить его в пример другим, перенести его опыт на Алдан, Амгу, Витим, Олёкму, воевода обошёлся с Ерофеем несправедливо, подло.

   — Каким образом несправедливо? — спросил Дежнёв.

   — А вот, слушай... Направляясь в Якутск, Головин наслышался в Устькутском селении о хозяйстве Хабарова, пожелал лично его осмотреть. Как будто бы восхищался его размахом. Взял у Ерофея Павловича якобы взаимообразно большую партию ржи на прокорм гарнизона. Конечно, расплачиваться с ним и не собирался. А потом решил забрать хозяйство Хабарова в казну, по сути дела, ограбил его.

   — По какому праву? — воскликнул Дежнёв.

   — Какое может быть право у воеводы, который считает, что он царь и бог на здешней земле? Придрался к Ерофею по каким-то мелочам и решил поступить с ним круто. Но Хабаров не из тех, кто легко сдаётся. Добивается у воевод права осваивать новые угодья на Киренге.

Судьба Ерофея Павловича Хабарова и его хозяйства взволновала всех участников застолья. Ерофею сочувствовали, Головина резко осуждали.

Засиделись до позднего часа. Первыми ушли псаломщик Агапий со своей супругой Степанидой. Псаломщику предстояла служба у ранней заутрени. Вслед за ними ушла Катеринка, оставившая без присмотра малых ребятишек. Вспомнил о каких-то своих неотложных торговых делах и Исай. Откланялся, поблагодарив хозяев, и удалился. Остался единственный гость Трофим Усольцев.

   — Теперь могу рассказать тебе, Семейка, как унизил меня, разобидел Петруха.

   — Рассказывай, Троша. Давай-ка выпьем с тобой в знак дружбы по кружечке винца. Налей нам, Аба. Себе не наливай. Тебе нельзя.

Выпили, закусили салом. Дежнёв услышал заурядную по тем временам историю.

Пётр Головин вёл разговор с якутским тойоном, возглавлявшим один из ближайших родов. Род этот исправно выплачивал ясак и относился к русским властям вполне дружелюбно. Его девушки выходили замуж за казаков. Но Головин, дабы продемонстрировать тойону свой властный, жёсткий характер, говорил в нарочито грубом, агрессивном тоне, пересыпая речь отменными ругательствами. Престарелый якут, не привыкший к такому обращению, терялся, отвечал слабым, неуверенным голосом. Трофим толмачил. В другой обстановке перевод подобной беседы не вызвал бы у него ни малейшего затруднения. Толмач он был опытный. С женой-якуткой свободно изъяснялся на её родном языке. Но слабый, неуверенный голос тойона Трофим плохо улавливал. Часто переспрашивал его, просил говорить более отчётливо. А это раздражало Головина. Он отпускал такие замысловатые и непристойные ругательства в адрес якута и Усольцева, каких в якутской лексике не существовало. Трофим пребывал в затруднении, не зная, как передать их смысл и по возможности не обидеть старика. В конце концов воевода вышел из себя и накричал на Трофима:

   — Мямля ты, а не толмач! Тебе бы нужники чистить, а не толмачить. Пошёл вон! И Ваську Пояркова позови.

Пришёл к воеводе Поярков, ожидавший грозы. Головин напустился на него:

   — Не мог хорошего толмача подготовить!

   — Трошка Усольцев самый опытный из наших толмачей.

   — Хреновый твой Трошка, а никакой не самый опытный. Будешь сам мне толмачить.

   — Как тебе угодно, Пётр Петрович.

Из попытки Пояркова толмачить тоже ничего путного не получилось. Василий прервал своё толмачество и обратился к воеводе:

   — Сего старца ты шибко перепугал, Пётр Петрович. Говорит он тихо, поминутно спотыкается, словно заика. Приходится просить его повторяться. И потом... в языке саха нет матерных выражений. Ты бы поделикатнее с ним... без этих самых словечек.

   — Ты ещё будешь меня учить, Васька. Пошли вон оба.

   — И что ты надумал, Трофим? — спросил Дежнёв, выслушав рассказ гостя.

   — Подал воеводам челобитную с нижайшей просьбой перевести меня в Олёкминск или на Киренгу. Попала моя челобитная в руки дьяка Филатова. Говорит мне дьяк — докладывал, мол, о твоём деле воеводам. Головин ругался и кричал — а не хочет ли этот Трошка в райские кущи? Ишь ты, Олёкминск или Киренгу ему подавай. Пригрозил Петруха перевести меня в Жиганы на нижней Лене. Место то гиблое, суровое.

   — А может, зря погорячился, Троша? Повременил бы с челобитной. Петруха Головин не вечен в воеводском кресле.

Усольцев ничего не ответил на это, а только тяжело вздохнул. Абакаяда убрала со стола и задремала в уголке. В это самое время в избу неожиданно ввалился Михайло Стадухин, какой-то весь размашистый, взъерошенный, неуёмный. В руках он держал гранёный штоф медовухи.

   — Прослышал, что гостей собираешь. А земляка-пинежанина не забыл? Неладно поступаешь, Семейка, — с напускной обидой выговаривал Дежнёву Стадухин.

   — Не взыщи, Михайло... — ответил ему Семён Иванович. — Ты теперь человек именитый, то ли казак, то ли купец. А я простой казачишка. Интересен ли я тебе?

   — Стало быть, интересен, коли пожаловал в твой дом.

   — Я, пожалуй, пойду, — сказал Усольцев. Стадухина он не любил за его высокомерие и своенравность. Он понял, что зашёл Михайло к Дежнёву неспроста, и понял, что здесь он, Трофим, лишний.

   — Куда спешишь, Троша? — пытался удержать его Дежнёв.

   — Дома Катеринка с детьми малыми.

   — Коли так, иди. Поговорим ещё о твоём деле.

Трофим вышел, а Стадухин поставил штоф на стол и сел без приглашения.

   — Не брезгуешь, земляк, выпить со мной? — спросил он с вызовом. — Еда-то какая-нибудь после застолья осталась или гости все поели?

   — Кое-что осталось.

Выпили, закусили остатками куропаток. Принялись за кедровые орехи.

   — Как медовуха? — спросил Стадухин.

   — Зело сердитая. Выдюжим однако. Таких крепких мужиков, как мы с тобой, сие зелье не свалит.

   — Я ведь по делу к тебе, Семён, — многозначительно сказал Михайло.

   — Какое у тебя ко мне дело?

   — Об этом речь впереди. А пока спросить хочу тебя, как приглянулись тебе воеводы, особенно Пётр?

   — А никак. Сталкивался с ними мало.

   — А я вот частенько сталкиваюсь.

   — Ну и как?

   — Могло быть хуже. Петруха Головин, конечно, дрянной человек. Своенравен, заносчив, возомнил себя царём и богом на Лене. Но и меня, Михайлу Стадухина, голыми руками не возьмёшь. Захочешь сжевать, зубки обломаешь, да и подавишься.

   — Пошто так уверен?

   — Уверен, Семейка, землячок ты мой. Видишь ли... Среди моих пинежских и архангельских родичей есть купцы. А у них связи с торговыми домами не только Вологды и Устюга, но и самой Москвы. В Сибирь я подался не с пустыми руками. А здесь не токмо казачью службу несу, но и торгую, деньжонками казачишек ссужаю. От этого не токмо сам, но и ещё кое-кто немалую выгоду имеет. Воеводам не резон с нашим братом, торговыми людьми, ссориться. Обидит такого, как я, Петруха, ведь могу найти влиятельных покровителей и защитников в самой Первопрестольной. Среди них найдутся люди, вхожие к самому государю. Через них можно и челобитную на высочайшее имя подать и на Петруху пожаловаться. Не возрадуется каналья. Так что держись за меня, служилый. Не прогадаешь.

   — Не пойму, Михайло, я-то зачем тебе сдался?

   — Вот это деловой вопрос. Сейчас поймёшь, зачем ты мне сдался. Податься хочу из Якутска на дальние реки, открывать новые земли, объясачивать новые племена, расширять пределы российских владений. Пусть в этом великом устремлении русских людей на восток будет заслуга и Михайлы Стадухина. Нужны мне толковые и отважные сподвижники. И ещё... хочу вырваться из Якутска на волю, из-под опеки Петрухи Головина. Слыхивал, как сей разбойник поступил с Ерофеем Хабаровым? Начисто ограбил мужика. И какого мужика! Таким бы гордиться надобно, а не обиды ему чинить. Есть ли уверенность, что такая же судьба не постигнет и Михайлу Стадухина?

   — Ты же только что хвалился, что имеешь влиятельных покровителей, вблизи к государю нашему. Сам себе противоречишь.

   — Покровителей имею. И в обиду меня не дадут. Но пока дело дойдёт до государя, сколько выстрадаешь от бесчинств местной власти. Хочу быть вольной птицей, служить подальше от воеводского ока. Воеводы, слава Богу, согласились, чтоб я возглавил казачий отряд. Начал подбирать людей. Хочешь служить под моим началом?

Дежнёв задумался и не сразу ответил:

   — Не знаю, что и сказать тебе, Михайло. За лестное предложение низкий поклон тебе.

   — Не поклон мне твой нужен, а согласие. Будешь служить у меня? Отвечай прямо.

   — Куда намерен путь держать твой отряд? — ответил вопросом на вопрос Дежнёв, уклоняясь от прямого ответа.

   — Наша цель Индигирка, то бишь Собачья река, — ответил Стадухин.

   — На Индигирке уже действует отряд Посника Иванова.

   — Ну и что? Сия река имеет большую протяжённость, а отряд Посника невелик. Места на Индигирке всем хватит. Полагаю, здесь земля сибирская не кончается. За Индигиркой течёт Колыма, а за ней другие неведомые реки. И обитают на них неведомые народы, которых мы должны объясачить. За Алданом простираются горные хребты. Известно, что с их восточных склонов текут реки. А вот куда они текут, в какое море впадают — это мы не знаем. Надо полагать, не в Студёное, в которое впадает Лена, Яна, Собачья, Ковыма, а в какое-то другое. Что за народы там обитают? Видишь, Семейка, сколько загадок мы должны решить, сколь многое разузнать.

   — Широкие у тебя планы, Михайло.

   — Планы-то широкие. На всю мою жизнь их хватит. Да чтоб осуществить их успешно, надёжные помощники нужны. Скажу тебе откровенно, не каждого встречного зазываю в свой отряд.

   — Ия скажу откровенно, Михайло... Твои планы по душе мне. Многое ещё о нашей матушке-Сибири разузнать надобно — где она, у какого моря кончается.

   — Видишь, Семейка, похоже, что мы с тобой понимаем друг дружку, хотя, бывало, и цапались. Люди говорят, характер у меня тяжёлый, упрямый. Так ведь и ты не так прост, как на первый взгляд кажешься. Себе на уме, мужик.

   — Не мне судить тебя, Михайло. Что было промеж нас, то было. Не будем об этом. Дай мне подумать.

   — А что тебе мешает дать скорый ответ?

   — Видишь, жена на последнем месяце. Скоро родить должна.

   — Добрый казак за жёнкин подол не должен держаться.

   — Так-то оно так, Михайло. Но ведь это будет мой первенец.

   — Увидишь своего первенца. Ранее начала осени мы не выступим. Коли согласен с моим предложением, снаряжайся.

Будет какая нужда, полагайся на мою помощь. И снаряжением и деньгами помогу. Потом сочтёмся.

   — Подумаю, — сдержанно ответил Семён Иванович.

Когда Стадухин ушёл, Абакаяда спросила мужа тревожно:

   — Что хочет от тебя этот человек?

Сквозь дремоту она плохо улавливала содержание разговора Дежнёва и Стадухина, но её встревожил настойчивый и властный тон гостя.

   — Да так... ничего особенного, — уклонился от прямого ответа Дежнёв, — приглашает Михайло принять участие в одном интересном деле.

   — Опять дальний поход? Что же молчишь, не отвечаешь? А о жене, о дите нашем подумал?

   — Конечно, подумал. Поэтому и не дал Михайле скорого ответа. Никуда я, ни в какой поход не пойду ранее, чем родишь.

   — Значит, всё-таки покинешь нас.

   — Ещё ничего не решил. Дело-то наше такое, казачье, — оседлал коня и марш.

Дежнёва как искусного плотника снова использовали на плотницких работах. Он попал в число казаков, которые рубили избы для нового пополнения. В свободное от работы время, которого оставалось совсем немного, Семён Иванович занимался хозяйственными делами, рыбачил, солил и вялил рыбу про запас, сбивал масло, прикупил ещё десяток кур. Приобрёл сенокосные угодья — пару десятин сочных лугов. Выкосил их и сметал два стога сена на прокорм скоту. Съездил к якутским родственникам и приобрёл у них новую лошадь, взамен захромавшей после возвращения с Яны.

Несколько раз Дежнёв встречался со Стадухиным. Жил Михайло в собственной просторной избе, срубленной по его заказу плотниками. С ним вместе обитали два его брата, Тарас и Герасим, и с ними ещё сын Яков, юноша, уже повёрстанный в казаки, — целый стадухинский клан. Его обслуживал слуга из неимущих, покрученик.

   — Плохой тот казак, который держится за жёнкину юбку, — любил повторять Стадухин в назидание тем казакам, которые уклонялись от дальних походов, ссылаясь на всякие семейные обстоятельства.

Снова и снова заходил разговор о исходе на Индигирку. Не давая Стадухину ясного ответа, Дежнёв склонялся принять предложение Михайлы. И дело было не только в настойчивых уговорах Стадухина, рисовавшего заманчивость такого похода. Обстановка в Якутске становилась всё более и более гнетущей, а воевода Головин всё более и более откровенно проявлял себя непредсказуемым деспотом с капризным и неуравновешенным характером. Деяния первого воеводы вызывали всеобщий ропот. В окружении Головина произошёл раскол на две партии. Учинилась «рознь» даже между главным воеводой и Матвеем Глебовым, на стороне которого оказались и дьяк Евфимий Филатов и духовенство. Дело дошло до драки в приказной избе. Но это была только прелюдия кровавой усобицы, охватившей Якутск несколько позже.

Головин прибыл в Якутск с широкомасштабными планами. Он задумал осуществить реформу системы ясачного обложения с целью значительного увеличения поборов с местного населения, а для этого провести перепись якутов. Представители якутской администрации, включая Пояркова, и преданные ей тойоны отговаривали воеводу от этого шага, опасаясь, что это вызовет сопротивление местного населения. С противниками переписи соглашался и второй воевода Глебов. Головин не пожелал прислушаться к благоразумным советам и приходил в раздражение, встречая противодействие своим планам. На всякие советы отвечал непотребной руганью.

Реакцией местного населения на политику воеводы стало широкое восстание, охватившее многие якутские волости. Восставшие отказались платит ясак. Они подходили к Якутску и были уже в нескольких вёрстах от его стен. Эта вызвало растерянность Головина, лихорадочно стремившегося переложить ответственность на других лиц, «злохитроством своим покрываючи вину свою». Он стал обвинять в случившемся Матвея Глебова, дьяка Филатова и других. Многие, вызывавшие недовольство или подозрение Головина, были схвачены и брошены в тюрьму. Дьяк Евфимий Филатов состоял под домашним арестом. Вскоре по наговору Головин засадил под арест на его дворе и второго воеводу, не отпускал его ни в съезжую избу для вершения дел, ни в церковь. С величайшей жестокостью воевода вёл следствие, выбивая показания свидетелей против своих противников и их действительных и мнимых сообщников. Головин обвинил противников в том, что «учили де они якутов... служилых людей побивать и под острог, собрався, притти и пушки в воду побобросать и острог зажечь», а также подстрекали ясачных людей не платить никакого ясака, избивать промышленных людей, уходить в отдалённые места. Нелепость этого обвинения была очевидна.

Трагические события в Якутске достигли своего апогея, когда Дежнёв был уже в составе стадухинского отряда, в далёком походе. Но обострение обстановки он видел воочию.

Перессорился Головин и с духовенством Якутска, даже с теми пастырями, которые прибыли с ним. Подозревая священников в сговоре со своими противниками, мнительный воевода проникся к ним недоверием. Был схвачен и брошен в оковах в тюрьму иеромонах Симеон, личный духовник воеводы. Другого священника, Стефана, тоже держали в тюрьме. Головин разрешил отпускать его на время лишь для отправления треб. Отслужив панихиду или окрестив младенца, злополучный отец Стефан снова препровождался под конвоем в камеру. Священника Порфирия сковали в колоде большой нашейной цепью и водили в застенок, где подымали на дыбу. Церковные службы в Якутске почти прекратились.

Вопиющий деспотизм Головина в полной мере испытал на себе и Ерофей Павлович Хабаров, проявивший себя впоследствии как замечательный первопроходец, продолжатель Василия Пояркова в организации исторических походов на Амур.

Многое пришлось претерпеть Ерофею Павловичу от жёсткого и взбалмошного Головина. Ценою неимоверных усилий Хабарову удалось освоить участок земли и засеять рожью на Киренге. Но это новое земледельческое хозяйство было конфисковано по повелению воеводы, и снова его трудолюбивый владелец был ограблен и разорён. Попытка Хабарова добиться справедливости, писать челобитные в Москву закончилась тем, что Головин, разоривший его, повелел заключить жалобщика в тюрьму. Всё же московские власти обратили внимание на бесчинства и злоупотребления, творимые воеводой Головиным, приняли меры к освобождению Хабарова. Ерофей Павлович смог вернуть своё хозяйство на Киренге. Впоследствии, уже при одном из новых воевод, он возглавил новую амурскую экспедицию. Великие заслуги этого славного первопроходца нашли отражение на географической карте. Именем Хабарова назван один из краевых центров российского Дальнего Востока.

Во время одной из бесед со Стадухиным Дежнёв как-то невзначай проговорился о своей обиде на Пояркова, приказавшего отобрать у него и его спутников соболиные шкурки — личную добычу.

   — С Васькой будешь толковать без пользы, — высказался Стадухин. — Он тебе непременно скажет: Головин, мол, приказал так поступить. Очень возможно, что сам Петруха, великий корыстолюбец, отдал такое распоряжение, а Васька не посмел его ослушаться. Трусоват наш письменный голова.

   — Что же мне делать, Михайло. Смириться?

   — Зачем же смиряться? Пиши челобитную на имя государя.

   — Боязно как-то. Перехватит Петруха мою челобитную — головы мне не сносить.

   — Не перехватит. Только положись на меня. На днях отправляется в Красноярск приказчик одного здешнего купца. Надёжный человек. Он и свезёт твою грамотку. Да и не только твою. Много жалоб на Петруху к государю нашему поступит. Твоя жалоба — ещё маленький камешек в Петрухин огород.

   — Пожалуй, напишу челобитную.

Грамотей Трофим Усольцев помог Семёну Ивановичу составить челобитную на имя царя Михаила Фёдоровича. Сам кровно обиженный воеводой, Трофим с превеликим удовольствием взялся за перо.

По традиции, подобные документы писались в нарочито уничижительном тоне: «...Мы, холопи твои, пришли в Ленский острог с твоею, государевою, ясачною казною, и у нас, холопей твоих, те наши соболишка письменный голова Василий Данилов Поярков запечатлел... Пожалей нас, холопей твоих, вели, государь, те наши соболишка распечатать и нам отдать долги свои платить, чтобы нам, холопам твоим, в своих домах, на правеже стояв, в конец не погибнуть и твоей бы царские службы впредь не отбыть...»

Такими слёзными словами заканчивалась челобитная. Опережая события и забегая несколько вперёд, поведаем о её судьбе. Челобитная дошла до Москвы, попала в сибирский приказ и возымела своё действие. На ней сохранилась помета — «По сей выписке Ивашке Иванову, Сеньке Дежнёву, Гришке Простокише соболи их, для государевы и их нужи и доргово подъёму, соболи выдать и написать в приговор». Наряду с именем Дежнёва в данной помете упоминались имена его спутников, с которыми он доставлял ясачную казну в Якутск.

Ответ на челобитную пришёл, когда Семён Иванович уже пребывал в дальних странствиях. А вернулся он в Якутск много лет спустя, когда уже сменилось несколько воевод. Новые власти отговаривались незнанием дела и за давностью лет постарались дело прикрыть. Никаких архивных документов, свидетельствующих о возвращении Дежнёву и его спутникам конфискованных шкурок или о возмещении убытка, не обнаружено.

Последние дни перед родами Абакаяда чувствовала недомогание. А однажды под вечер начались родовые схватки. Семён Иванович выбежал за повитухой, псаломщицей Степанидой. Она и приняла роды легко и сноровисто. Перед этим бесцеремонно выпроводила Дежнёва из избы:

   — Погуляй-ка, мужик. Ты покуда здесь лишний.

Дежнёв покорно подчинился. Через некоторое время Степанида позвала его в дом.

   — Поздравляю тебя с сынком, казак.

Послышался слабый писк младенца, постепенно перешедший в требовательный и горластый крик.

   — Это он материнскую титьку требует, — пояснила повитуха. — Скипяти-ка пару чугунов воды. Надо роженицу да и младенчика обмыть.

Семён Иванович принялся проворно выполнять распоряжение. Потом склонился к жене, державшей в руках розового сына. Спросил её участливо:

   — Больно тебе было?

   — Не знаю, Сёмушка. Больше кричала от страха, чем от боли. Радость-то какая.

   — Великая радость, Аба. Как назовём сынка?

   — Это тебе решать. Ты отец. У саха всегда отец даёт сыновьям имена.

   — Посоветуйтесь с батюшкой, — предложила повитуха.

Но посоветоваться со священником оказалось не так-то просто. Перессорившись с духовенством, Головин троих пастырей бросил в тюрьму. Из окружения воеводы Дежнёв узнал, что требы обычно свершает Стефан, также пребывающий в тюремной избе. Чтобы воспользоваться его услугами, необходимо получить разрешение воеводы Головина. Тогда конвойный казак приведёт опального пастыря в храм.

Подьячий, прежде чем допустить Дежнёва к воеводе, долго и нудно расспрашивал его — а зачем понадобился священник. Выслушав объяснение, пошёл докладывать Головину. Воевода принять Дежнёва не соизволил, а через подьячего дал милостивое согласие.

   — Пускай поп окрестит младенца. Вызови конвойного казака, чтоб сопровождал отца Стефана до храма.

Подьячий передал слова воеводы Дежнёву, возразившему:

   — А зачем казака гонять? Я и буду за конвойного.

Эти слова озадачили подьячего.

   — Не знаю, одобрит ли Пётр Петрович...

   — Не всё ли равно воеводе — какой казак поведёт попа из тюрьмы на крестины.

   — Ужо, спрошу воеводу.

   — А надо ли беспокоить Петра Петровича по такому пустяшному делу? Не ровен час, разгневается и попадёт тебе.

   — Пожалуй, ты прав, казак.

Грозного воеводу подьячий побаивался. Поразмыслив, он передал отца Стефана Дежнёву, решившему проводить крестины не в церкви, а дома. Руководствовался он при этом чувством жалости к опальному священнику. Пусть отец Стефан отмоется в баньке после грязной арестантской избы, кишащей клопами, да наестся досыта. Так и поступил Дежнёв, натопив для злополучного священника баню, сытно накормил его и только после этого приступил к деловому разговору.

   — Как советуешь, отче, назвать младенчика?

Отец Стефан, разгорячённый после парной бани, довольный щедрым угощением, называл разные имена. Упомянул и имя Филимон.

   — Что сие имя означает, батюшка? — спросил Дежнёв.

   — Всякое имя что-нибудь да означает, сын мой. Во всяком имени заключён свой смысл. Филимон по-гречески означает «любимый», «возлюбленный». Коли такое имя тебе приглянулось, в церковную запись внесём Филимона, а в домашнем обиходе можете звать сынка Любимом.

   — А ведь неплохо, — откликнулся Семён Иванович. — Что думаешь, Аба?

   — Хорошее имя, — согласилась жена.

Так и решили остановить выбор на имени Филимон — Любим. Пригласили псаломщицу Степаниду в качестве крёстной матери. Окрестили младенца Филимоном, а для родителей он стал Любим, Любимушка.

Прощаясь с отцом Стефаном, Семён Иванович попытался выразить ему своё сочувствие.

   — Не надо утешать, сын мой, — остановил его священник. — Бог послал нам тяжкое испытание, решил проверить стойкость нашего духа. Служба на Лене сурова. Она требует от нас мужества, отдачи всех сил.

   — Но ведь с вами, духовными лицами, Пётр поступает бесчестно, бесчеловечно.

   — Бог ему судья. Воевода плохо кончит, помяни моё слово. Тобольский архиерей оповещён обо всех бесчинствах Петра. Сие непременно узнают и святейший патриарх, и государь наш. Не переживай за нас, сын мой. Сам-то держись, не спотыкнись. Приметишь где Петруху, уразумей — сие дьявол в человеческом облике. И шепчи слова молитвы — «да избави нас от лукавого».

Вечерами после работы в бригаде плотников Дежнёв мастерил для сына люльку-качалку, потом изготовил санки для зимы — подрастёт малый, воспользуется санками. Встретив Стадухина, Семён Иванович сказал ему:

   — Я подумал, Михайло. Считай меня казаком своего отряда.

В середине августа с Дежнёвым пожелал встретиться Василий Поярков.

   — Слышал, казак, формирую большой отряд? — спросил его Поярков.

   — Краем уха слыхивал.

   — Собираемся открывать и осваивать новые земли на юге. По слухам, там протекает великая река, на которой обитают разные неведомые нам народы.

   — Благое дело задумал, Василий.

   — Не хотел бы стать участником похода? Казак ты опытный, сноровистый, на хорошем счету.

   — За добрые слова спасибо, Василий. Да только опоздал ты с предложением. Я уже дал своё согласие Михайле Стадухину. Теперь я казак его отряда.

   — Жаль, Семейка. Не оттого ли поспешил с решением, что дуешься на меня?

   — Пошто я должен дуться на тебя, Василий?

   — Да за шкурки эти соболиные, что привёз с Яны. Я ведь по распоряжению Петрухи Головина так поступал, не ради своей выгоды.

   — Бог вам обоим судья.

Вторичный отъезд мужа Абакаяда пережила спокойно. Отчасти примирилась с долей казачьей жены, отчасти её утешало присутствие маленького сына — она теперь не будет одинока. Когда конный отряд вышел на берег Лены и тронулся в путь, Абакаяда с младенцем на руках старалась держать себя в руках, но, придя домой, уже не сдерживалась и долго билась в истерике. Тревожное предчувствие овладело ею. Долгой будет разлука с мужем, а может быть, и не суждено уже никогда им свидеться.

Предчувствие не обмануло Абакаяду. Семён Иванович надеялся возвратиться из похода через год. Однако его странствия затянулись на долгие два десятилетия. Когда он вернулся в Якутск, его Абакаяда, истосковавшаяся в бесплодных ожиданиях, покинула мир земной. А Любим вырос крепким плечистым мужиком и стал, по примеру отца, служилым казаком.

Дежнёву не пришлось стать свидетелем того, как складывалась дальнейшая судьба воеводы Головина. Весть о событиях на Лене дошла до Москвы только в августе 1644 года, три года спустя после выхода стадухинского отряда из Якутска, через енисейского воеводу Аничкова. Он располагал обширными свидетельствами служилых людей, приезжавших из Якутска. По предписанию московских властей Аничков направил на Лену сына боярского Ивана Галкина, возглавлявшего первый поход в ленский край, для освобождения Глебова и других узников. Головин встретил Галкина враждебно, бранился непотребно, называл его царскую грамоту поддельной, «воровской». В конце концов строптивый воевода вынужден был подчиниться содержавшимся в грамоте распоряжениям. Уступить же Головину пришлось, потому что с приездом Галкина копившееся подспудно возмущение людей против произвола воеводы прорвалось наружу. Служилые люди сами освобождали заключённых и проявляли откровенную ненависть к воеводе. Раздавались недвусмысленные угрозы перебить Головина и всех его приближённых. Ещё долго Пётр Петрович пытался плести интриги, подстрекая своих сторонников к тому, чтобы не допустить освобождённых из заключения Глебова и Филатова к исполнению служебных обязанностей.

В феврале 1644 года в Якутск были назначены новые воеводы — Василий Пушкин и Кирилл Супонев. Казалось бы, карьере Петра Петровича Головина пришёл конец. Слишком много беззаконий натворил он. Слишком много людей, среди которых были лица и далеко не рядовые, пострадали от его произвола и жестокостей. Но царская феодальная административная система оказалась неспособной эффективно бороться с такого рода злоупотреблениями. Она отнеслась к бывшему якутскому воеводе сравнительно мягко. После кратковременной опалы Головин вновь привлекается к службе. Возможно, сыграли свою роль связи с влиятельными вельможами и щедрые взятки. Через шесть месяцев после возвращения из Якутска Головин был уже окольничьим, носителем одного из самых высоких придворных чинов.

Затронули как-либо драматические якутские события Семёна Ивановича Дежнёва? Доступные нам исторические документы это никак не подтверждают. Дежнёв был человеком осмотрительным, выдержанным, на рожон никогда не лез. Инстинкт самосохранения подсказывал ему, что желательно покинуть Якутск и оказаться подальше от взбалмошного и жестокого воеводы. При Головине Семён Иванович находился в Якутске непродолжительное время. Наиболее трагические события развернулись здесь, когда Дежнёв был уже в дальнем походе. Но Семёну Ивановичу пришлось много натерпеться от Михайлы Стадухина, человека крутого и властного, имевшего влиятельных покровителей и много себе позволявшего. Но об этом речь пойдёт впереди.

11. СЛУЖБА НА ИНДИГИРКЕ

В августе 1641 года Семён Иванович Дежнёв выступил в новый поход на реку Оймякон, левый приток Индигирки, в составе отряда Михайлы Стадухина. Не получив на этот раз ни хлебного, ни денежного жалованья, он был вынужден снаряжаться, вновь залезая в долги. Путь предстоял долгий, и расходы на снаряжение были велики. Помог Исайка Козоногов, которому Дежнёв ссудил соболиные шкурки. Но хитрый и прижимистый Исай старался урвать с казаков за необходимые припасы и снаряжение втридорога. Семён Иванович ругал купца, но всё же был вынужден прибегать к его услугам. Его соболиная казна, которую он ранее передал Исайке, быстро таяла. Дежнёв не избежал новых долгов. «И мы, холопи твои, покупаем кони дорогою ж ценою и платьишко, и обувь, и всякий служебный подъём стал нам, холопам твоим, по сту по пятидесяти Рублёв», — жаловался Дежнёв в своей челобитной. Однако расходы и новые долги не остановили его. Наблюдая воеводский произвол и гнетущую обстановку в городе, он не хотел засижиться в Якутске. Даже семья и новорождённый сын не удержали его.

Отряд Стадухина был невелик — всего шестнадцать человек. В разговоре с Дежнёвым Михайло пожаловался:

   — Поскупился Петруха. Ведь просил я воеводу дать мне хотя бы три десятка казаков. А он — хватит тебе шестнадцати. Да ещё и отругал ни с того ни с сего.

   — С воеводами же прибыло в Якутск большое пополнение. Мог бы и уважить твою просьбу, — ответил ему Дежнёв.

   — Мог бы, конечно. Да у Головина иные планы.

   — Не поход ли на великую южную реку задумал? Мне что-то об этом Василий Поярков рассказывал.

   — Вот именно. На ту самую великую реку, что течёт к югу от Станового хребта. Васька возмечтал возглавить сей поход и убеждает Петра, что для такого похода нужна большая военная сила. Головин пока помалкивает и Ваське своего согласия не даёт.

Дежнёвприметил, что Михайло Стадухин относится к воеводе Головину двойственно. Всячески заискивал перед ним и пользовался расположением Петра Петровича, имел с ним какие-то дела. Головин, несомненно, не хотел ссориться с влиятельным кланом Стадухиных и богатым купечеством, с которым Михайло был связан. Стадухин принадлежал к казачьей верхушке и имел прочные связи с торговыми людьми. Вместе с приказчиком купца Василия Федотова Михаилом Гусельниковым они вели крупные торговые операции на северо-востоке Сибири. Занимался Стадухин и ростовщичеством, ссужая деньги под высокие проценты малоимущим казакам, вынужденным обзаводиться снаряжением и припасами перед выходом в дальний поход. Так что нелёгкий характер Михайлы Стадухина во многом объяснялся его чувством социального превосходства над другими. Отсюда и его неимоверная заносчивость, высокомерие.

Связи с богатым купечеством обеспечивали Стадухину возможность ладить с властями. Михайло пользовался расположением Петра Головина, хотя завоевать расположение своенравного и капризного воеводы удавалось немногим. Даже у Василия Пояркова отношения с Головиным складывались далеко не просто. Стадухин выезжал встречать обоих воевод на Ленский волок и там старался оказывать Петру Петровичу всяческие услуги, а в дальнейшем не брезговал выступать с наветами против его недругов. Головин любил окружать себя наушниками и сумел оценить подобное усердие. Михайло, как и Василий Поярков, оказались в главе тех немногих людей, которые составляли опору Головина и встречали с его стороны благоволение.

«Воевода был неравен в обращении — одним он покровительствовал, других притеснял, — писал М.И. Белов, крупный историк полярных исследований. — Михаил Стадухин, племянник московского купца Василия Гусельникова пришёлся ему по нраву. Влиятельный казак мог ему пригодиться в борьбе с завистниками и врагами». Назначение Стадухина командиром отряда можно объяснить расположением к нему всесильного воеводы, заинтересованного в поддержке со стороны стадухинской семьи. Поддержка влиятельного воеводы убеждала Михайлу в возможности действовать безнаказанно, не считаясь с интересами своих подчинённых. Властолюбивый воевода — деспот, благоволивший ему, создавал ему пример своим поведением.

Можно согласиться с оценкой М.И. Белова. Чувствуя своё социальное превосходство, Стадухин свысока смотрел на всех своих товарищей. Неслучайно, что непримиримыми противниками Стадухина оказались как раз те казаки, которые служили под его началом на Оймяконе и Колыме и многого от него натерпелись.

Вместе с тем, будучи человеком далеко не глупым, проницательным, Стадухин не мог не замечать недовольства казаков деспотизмом и своеволием Головина, ненависть к воеводе. Иногда он старался потрафлять общим настроениям и сдержанно поругивал Головина. Особенно позволял это себе, находясь в походе, вдалеке от Якутска, где рядом не было глаз и ушей воеводских, и всякие нелицеприятные высказывания в адрес администрации могли оставаться безнаказанными.

Стадухина глубоко раздражало, что воевода Головин не посчитался с его просьбой, не дал в его распоряжение трёх десятков казаков, сократил численность его отряда до шестнадцати человек. Михайло не скрывал своего раздражения и частенько вымещал его на казаках. Дежнёв смог в этом убедиться.

Находился в составе отряда молодой и малоопытный казачишка Парамон. Это был его первый поход. Однажды он отстал от отряда и нагнал его по следу только тогда, когда казаки уже расположились на привал у костра. Михайло с грубой бранью набросился на казачишку:

   — Почему отстал, рохля?

   — Да вот... Лошадь захромала.

   — Почему колченогую клячу приобрёл? Куда смотрел, растяпа?

   — Да сперва вроде бы ничего... Лошадь как лошадь.

   — Приказываю тебе... В ближайшем же селении обменяй у якутов свою клячонку на доброго коня и доложишь мне.

   — Где же я денег возьму для такого обмена?

   — Это уж твоя забота.

   — Поистратился до последнего гроша, снаряжаясь.

   — Могу в крайнем случае выручить тебя, казак. Хотя и не казак ты вовсе, а захудалая баба с торжища. Ссужу тебя деньгами. Потом рассчитаешься со мной.

   — Сделай одолжение, батюшка.

   — Я тебе не батюшка, а твой начальник, Михайло Стадухин. Понятно тебе, недоносок?

   — Понятно, батюшка.

   — Тьфу ты, Господи. Какой же ты балда!

Михайло ещё долго ругался непотребно. Когда он наконец утихомирился и оставил в покое казачишку, Дежнёв сказал Стадухину:

   — Зря ты так, Михайло. Ведь Парамон ещё не набрался опыта, впервые в поход вышел.

   — Потому-то и учу его, чтоб набирался опыта, — резко огрызнулся Стадухин. — Ишь, какой защитничек выискался, учить меня, Михайлу Стадухина, вздумал.

   — Зачем мне тебя учить? Ты казак многоопытный.

   — Спасибо и на том.

   — А вот что я полагаю...

   — Что полагаешь, Семейка, то меня никак не интересует.

   — А зря. Ты бы всё же выслушал.

   — Что ещё скажешь?

   — А вот что. Отрядец наш должен быть дружным, единым, как крепко сжатый кулак. И негоже ослаблять его сварами и склоками, сеять обиды. Тогда и выдюжим, коли в какой переплёт попадём, с ворогом столкнёмся.

   — Ишь, какой мудрец выискался! Взялся учить меня, старого казака.

   — Полно тебе, Михайло. Никто тебя не собирается учить. Высказал тебе то, что здравый смысл подсказывает. А твоё дело — соглашаться со мной или не соглашаться. Ты же умный человек, Михайло. Ведь понимаешь, коли затаят на тебя обиду казаки, тебе же с ними будет трудно управляться. Разве не так?

Михайло для порядка скверно выругался, но больше пререкаться с Дежнёвым не стал. Понимал ведь, что Семён Иванович говорит разумные вещи. Видя, что Стадухин поостыл и не настроен больше ругаться, Дежнёв обратился к нему:

   — Рассказал бы казакам, Михайло, бывали ли прежде русские на Индигирке.

   — Бывали, — ответил Стадухин. — Пять лет назад сюда приходил, двигаясь сушей из Якутска через Алдан и Яну, отряд Посника Иванова. В среднем течении Индигирки казаки поставили зимовье. Дали ему название — Подвишерское. А два года спустя Иван Ребров и его спутники, отделившись от отряда Перфильева, открыли низовья этой реки. Они поставили там Нижнеиндигирский, или Уяндинский, острожек и прожили в нём два года. Об этом поведал мне Василий Поярков.

Далее Стадухин рассказал, что отряду Посника Иванова пришлось столкнуться с нападением беспокойных юкагиров, которых не сразу удалось объясачить. Выше верхних индигирских порогов было поставлено Верхнеиндигирское зимовье, получившее впоследствии название Завишерского. Через некоторое время здесь была поставлена церковь с шатровой главкой, яркий образчик русской деревянной архитектуры XVII века, напоминавший церковные постройки русского севера.

Забегая вперёд, скажем о дальнейшей судьбе этого замечательного памятника. Давно заброшенная и подвергавшаяся разрушению, завишерская церковь уже в наше время была перенесена в район Иркутска с целью воссоздания её первоначального вида в качестве архитектурного памятника. Она напоминает нам о славных землепроходцах.

Отряд шёл на Индигирку через Яну, дорога на которую уже была освоена казаками. Далее шли на восток, вдоль правого янского притока Толстока, или Тоустока, и, перевалив через хребет Тог-Камипах, попадали в бассейн Индигирки, или Собачьей реки. Весь путь от Якутска до конечной цели занимал восемь-девять недель, то есть не менее двух месяцев. Зима с сильными снегопадами наступает здесь рано. Выходили из Якутска ещё в августе, а в пути столкнулись со снежной и морозной зимой. Основная часть пути проходила по снежной целине. Отряд достиг Оймякона глубокой осенью, когда реки были прочно скованы льдом, а земля покрылась толстым слоем снега.

Район Оймякона известен как полюс холода. По суровости климатических условий он превосходит даже верховья Яны.

Верхняя Индигирка с её притоками протекает по впадине, прорезающей Оймяконское плоскогорье. В зимнее время здесь накапливается холодная масса воздуха и температура порой падает до -70°. Суровый климат, студёные пронизывающие ветры, низкая температура делали службу на Оймяконе тяжёлой, изнурительной. Местные кочевые племена неохотно заходили сюда. Лишь изредка можно было встретить кочевье алданских якутов, или тунгусов с Момы, или ламутов (эвенов) с верхней Охоты, впадающей в Охотское море. Эти племена только случайно могли забрести в это царство стужи и ветров. Поэтому надежды казаков на щедрый ясак, который удалось бы собрать здесь, никак не оправдались. Более чем скромными были и личные успехи стадухинцев, понадеявшихся на меновую торговлю с якутами и тунгусами. Покупателей в этом почти безлюдном краю оказалось слишком мало.

На верхней Индигирке в то время обитал малочисленный тунгусский род князца Чона. Ясак с князца и его «родников» собрали без затруднений. Между Чоном и русскими установились добрые отношения. Это было результатом того, что казаки, собирая ясак, не прибегали к насилиям и дарили тунгусам «государево жалование», подарки: одекуй, медную утварь, ножи и тому подобное. Все эти предметы пользовались у тунгусов большим спросом. Правительственные инструкции требовали не допускать при сборе ясака никакого насилия. Собрав ясак, Стадухин смог послать воеводе вместе с ясачной казной отписку о том, что ясачная казна с местных якутов и тунгусов собрана вся «сполна и с прибылью».

Всё же Стадухин результатами своей деятельности на Индигирке был глубоко разочарован. Ясака удалось собрать мало, меньше ожидаемого. Это могло вызвать гнев воеводы Головина. Да и меновую торговлю с местным населением не удалось широко развернуть.

   — Нечем похвастать, казаки, — произнёс Стадухин, собрав отряд для делового разговора. — Проклятый край — адский холод, безлюдье. Ясака собрали — кот наплакал. Да и меновая торговля не ладится.

   — А с кого ясак собирать, с кем торговать? — высказался Андрей Горелый, один из опытных казаков отряда.

   — Где же выход, казаки? Как можно увеличить сбор ясака, оживить торговлю? — обратился к отряду с вопросом Стадухин.

   — Выход может быть только один. Надо раздвигать границы края, освоенные русскими, открывать новые земли, заселённые сибирскими народами, — убеждённо ответил Дежнёв.

   — Семейка прав, — поддержал его Горелый. — Не везде же такая безлюдица. Где-то на других реках живут неведомые нам племена, которые можно объясачить, втянуть в торговые связи.

   — Правильно рассуждаете, казаки, — согласился с ними Стадухин. — Мы должны открывать и осваивать новые земли. К югу от верховьев Индигирки лежит обширная и неведомая нам горная страна. У меня есть сведения, добытые у тунгусов... С южных склонов этой горной страны течёт река, впадающая в море. На той реке обитает народ ламуты, ещё не объясаченный. Сие море суть продолжение Студёного моря или какое-то иное? То нам неведомо. Сие пока для нас загадка, которую следует решить, что скажете, казаки?

   — Разумно было бы пересечь горную страну, называемую «Дамскими вершинами», и выйти к той неведомой реке, достигнув моря. Собрать интересные для нас сведения о крае, о его жителях, — высказался Горелый.

   — Дело говоришь, Андрюха, — одобрительно сказал Стадухин. — Вот ты и пойдёшь через «Дамские вершины». Дам тебе трёх казаков.

   — Маловато, Михайло. По слухам обитают там немирные, необъясаченные ламуты, народ воинственный, задиристый. Справимся ли вчетвером, коли нападёт на нас целое племя?

   — Коли так, казак, то не станешь задавать подобных вопросов. От стычек с ламутами уклоняйся. Сам не задирайся. Постарайся захватить аманата из тамошнего, необъясаченного племени. Кто из вас, казаки, пожелал бы пойти с Горелым?

   — Я бы пошёл, — вызвался Дежнёв.

   — Нет, Семён, тебя не отпущу, — категорично ответил Стадухин. — Ты мне нужен здесь. Не могу лишиться всех опытных казаков. Двоих уже отправил с ясачной казной в Якутск. Хорошо ещё, что сумел уговорить двух якутов сопровождать их. Не обошлось без дорогих подарков. Ты, Андрюха, отправишься с тремя казаками на юг. С кем я останусь?

Стадухин долго напутствовал Горелого, проверял у него и его спутников боевое снаряжение, наставлял вести себя сдержанно, осмотрительно: в ссоры с ламутами не ввязывайтесь. Главное же, проявляйте наблюдательность. Вы разведчики.

Горелов с тремя спутниками возвратился в Оймякон только в апреле, когда только ещё начиналось таяние снегов на южных склонах гор и холмов, а реки ещё оставались скованными льдом. Вот что поведал Андрюха.

Горное плато, суровое и безлюдное, простиравшееся к югу от Оймякона, пересекает в широтном направлении Верхоянский хребет. С его северных отрогов стекают Индигирка и её левые притоки. А на южных склонах начинаются реки, впадающие в Ламское море, которое впоследствии русские стали называть морем Охотским. Верхоянский хребет смыкается с хребтом Джуджур, который протянулся вдоль побережья Дамского моря. В те времена весь горный массив между верховьями Индигирки и Дамским морем называли «Дамскими вершинами».

Край этот населяли «ламские тунгусы», или ламуты, получившие впоследствии название эвенов. Во время похода казакам удалось захватить в качестве аманата ламутского князца Чума. Маленький отряд Горелого вышел в долину реки, которую впоследствии русские назвали Охотой. Узкая речная долина была стиснута лесистыми горными склонами. Шли по скованной льдом реке и немного не достигли морского побережья. Как впоследствии стало известно, едва не встретились с отрядом Ивана Москвитинова, пробиравшегося к Охотскому побережью со стороны Алдана. Их разделял всего лишь двух-трёхдневный переход. Но дальнейшему продвижению Андрея Горелова и его спутников к морю помешали враждебные действия ламутов.

   — Наш путь преграждало крупное скопление туземцев, вооружённых луками, — рассказывал Горелов. — Ламуты выкрикивали что-то угрожающее, размахивали луками и знаками требовали от нас, чтобы мы повернули обратно. Их было много — человек пятьдесят, а может быть, и больше. Я вынужден был принять решение возвращаться обратно на Оймякон с племенным аманатом.

   — Спасибо и за это, — неопределённо сказал Стадухин, выслушав Горелого.

   — Считаешь, Михайло, я поступил неразумно? — спросил Горелый.

Стадухин прямо не ответил, а в свою очередь спросил:

   — Туземцев было много?

   — Много. Силы были неравные. Памятовал твои наставления — в стычку не ввязываться. Считаешь наш поход неудачным?

   — Я этого не сказал. Ты открыл новые земли, через которые можно выйти к Ламскому морю. Убедил нас в том, что обитатели той земли — народ воинственный, с которым надо держать ухо востро.

Донесение с ценными сведениями было доставлено воеводам с одним из казаков, сопровождаемым якутом. Донесение содержало сведения о реке Охоте, которая «пала в море».

   — А главный-то вопрос мы так и не решили, — сказал Стадухин казакам. — Что суть Дамское море? Продолжение ли Студёного моря или нет? Разделяются ли они сушей или проливом? Что думаешь на сей счёт, Семейка?

   — Ответить на сей вопрос можно, только открывая новые и новые земли, совершая всё новые и новые плавания на восток, — ответил Дежнёв. — Вот тогда мы узнаем — переходит ли Студёное море в то неведомое нам море, в которое впадает река Охота, на которой побывал Андрюха.

   — Есть над чем задуматься, казаки, — многозначительно сказал Михайло.

Ламутские неясачные тунгусы, желая освободить своего князца, собрали крупный отряд и двинулись по следам Горелого. Предчувствуя недоброе, Стадухин выставил дозоры к югу от зимовки, откуда можно было ожидать приближения ламутов. Вскоре дозорные прибыли с тревожной вестью — приближается крупный ламутский отряд, наверное, несколько сотен лучников. Стадухин поспешно распорядился оградить зимовье снежным валом и залить его водой, чтоб обледенел. Зимовье состояло всего лишь из двух изб, амбара и загона для скота с лёгким заслоном от ветра. Никакого ограждения, хотя бы бревенчатого частокола, оно не имело.

Снежный вал ещё не был завершён полностью, как на лесной опушке показались ламуты, испускавшие воинственные возгласы и угрожающе натягивающие тетивы луков. Стадухин дал команду зарядить ружья и приготовиться к отражению нападения. Дали залп только тогда, когда со стороны нападавших полетел град стрел. Сразу же в рядах казаков оказались раненые.

Физически выносливые, прекрасно владевшие своим оружием ламуты доставили русским много бед, особенно летучими стрелами. Прежде всего они постарались лишить казаков их средств передвижения, перестреляв почти всех лошадей. Раненые и издыхающие кони храпели и бились в предсмертных судорогах. Ламуты подбирались к загону с лошадьми и добивали животных ножами. В отряде не осталось ни одного человека, кто не получил бы лёгкого или тяжёлого ранения. Дежнёв был дважды ранен — в локоть правой руки и в правую ногу. «И мы, холопы твои, с ними бились, из оружия стреляли» — напишет впоследствии Семён Дежнёв в своей челобитной о событиях на Оймяконе.

Долго ли сможет продержаться горстка измотанных многодневным боем казаков, окружённых пятисотенным отрядом воинственных ламутов? Приуныли было, отчаялись стадухинцы. Шептали молитвы. И вдруг пришла неожиданная подмога. К Оймякону подошла толпа ясачных тунгусов и якутов, вооружённых луками и палками. Это якутский род купца Удая и род тунгусского князца Чона пришли на выручку русским, попавшим в беду. В нападавших ламутов полетели тучи стрел. Дрогнули их ряды.

Казаки смогли убедиться на своём опыте, что путём доброжелательного отношения к соседним племенам они приобрели надёжных друзей, которые не оставили их в беде. Дружеская помощь ясачных якутов и тунгусов помогла отряду Стадухина отбить нападение полчищ ламутов и удержать у себя аманата. Нападавшие понесли большие потери, но велики были потери и у русских и их союзников. Среди убитых был князец Удай и многие ясачные. Им ламуты мстили, разоряли их становища, разрушали юрты, угоняли оленей.

Поражение, нанесённое воинственным обитателям Охотского побережья, заставило их отойти. Среди казаков самыми лёгкими ранениями отделались Денис Ерила и Иван Кислый. Их с трудом усадили в сёдла на уцелевших лошадей и отправили с ясачной казной и с донесением в Якутск. В случае нападения каких-либо немирных людей вряд ли два израненных казака могли защититься и сохранить ценный груз. Но приходилось рисковать, так как больше послать было некого. Остальные казаки страдали от ран, а некоторые были совсем плохи. К счастью, всё обошлось благополучно. Ерила и Кислый добрались с казной до Якутска.

Ламутский князец Чун остался в аманатах. Впоследствии Стадухин доставил его на Лену. От аманата якутская администрация получила ценные сведения о реке Охоте, впадавшей в море, названное впоследствии Охотским. Сведения эти заинтересовали воеводу, видевшего необходимость освоить путь с Лены к вышеупомянутому морю и создать здесь русский опорный пункт. В ближайшие годы туда был направлен отряд Семёна Шелковинка (Шелковникова), построивший в устье реки Охоты зимовье, которое впоследствии стало портовым городом Охотском.

Задиристые ламуты убрались восвояси, на юг, к Дамскому морю. Казаки залечивали раны. Помог якутский знахарь, прибегавший к чудодейственным травам. А больше израненные казаки могли полагаться на могучее своё здоровье да на жаркую курную баню. Питались кониной, поглощая одну за другой лошадей, подстреленных нападавшими ламутами.

У Дежнёва и его товарищей постепенно заживали раны, затягивались рубцы. А тем временем тунгусы с Оймякона ушли на охоту в поисках новых оленьих пастбищ. Край почти обезлюдел. Стадухин собрал отряд и вопросил:

   — Что будем делать, казаки? С кого станем ясак собирать? Или возвратимся назад в Якутск с пустыми руками?

   — А на чём возвратимся, Михайло? — возразил Горелый. — Почти всех наших лошадок вороги перебили.

   — Вот именно, — ответил ему Стадухин. — Пешочком-то до Лены через леса и горные хребты не добредём. А что ты думаешь, Семейка, на сей счёт?

   — Без коней не преодолеем лесные просторы да каменистые кручи, — ответил Дежнёв. — Надо искать какой-то иной выход.

   — Правильно. Нужен другой выход. А какой? — поддержал его Михайло.

   — Остаётся единственный водный путь, — убеждённо сказал Дежнёв. — Плыть вниз по Индигирке, а затем Студёным морем на восток, к устью неведомых рек.

   — Правильно мыслишь, казак, — одобрительно произнёс Стадухин, — Индигирка — наш единственный путь. Мы должны проведать новые земли, заселённые ещё не объясаченными племенами.

Начальник отряда наказал Дежнёву и другим казакам порасспросить якутов, которые ещё оставались на Оймяконе, об окрестных землях, о реках, которые находятся к востоку от Индигирки. Казаки вели непринуждённые беседы в якутских жилищах, рассевшись вокруг камелька на оленьих шкурах. Обходились без толмача. Многие из служилых людей, благодаря постоянному общению с якутскими жёнами и родичами, свободно владели их языком. Якуты встречались с кочевыми юкагирами, приходившими с востока, вели с ними меновую торговлю. От юкагиров они знали, что к востоку от Индигирки-реки тянется Каменный пояс. А за ним простирается широкая долина, вся в болотах и озёрах. Летом на тех озёрах много всякой водоплавающей птицы: гусей, лебедей, уток. И текут там в Студёное море реки Алазея, Мома, Анюй. Самая большая и полноводная среди них Мома. И стойбищ по ней много, и всякое зверье водится там в изобилии. А за теми реками есть другие. Но там уже живут не юкагиры, а другой народ.

В челобитной, подписанной Стадухиным, Дежнёвым и другими казаками стадухинского отряда, речь шла о тяжёлых условиях службы на Оймяконе, об уходе якутов и тунгусов из этого края, упоминалось и о том, что «сказывал нам, холопем твоим государевым, якут Увай, что де есть река большая Мома, а на той реке живут многие люди...»

Стадухин принял решение идти на Мому, спустившись вниз по Индигирке до её устья, а оттуда идя на восток Студёным морем. Об этом решении казаки сообщали в той же челобитной. «А нонечи мы, холопи твои, впредь не хотя твои государевы службы не отбить и слышачи про ту реку и про те многие люди, и с того тунгусово разорения пошли на ту реку Мому, и тех людей сыскивать...» Мому русские стали называть Ковымой (Колымой).

Принялись за строительство коча. Добротного корабельного леса, ели и лиственницы, было вокруг предостаточно. Многие из поморов были искусными корабельными плотниками. Начальник отряда, отправляясь в дальний поход, всегда заботился о том, чтобы среди его казаков нашлись опытные корабелы, если придётся строить кочи. Он также старался запастись необходимыми плотничьими инструментами и подобрать опытного корабельного мастера, который не только сам хорошо владел топором, но и мог организовать и возглавить строительные работы. Такой мастер нашёлся и среди стадухинцев. Михайло Стадухин предвидел возможность плавания по рекам и по морю. Мастерили коч прочный, способный выдержать плавание по бурному Ледовитому океану, столкновение со льдинами. Парус шили из оленьих шкур, якорь изготовили из тяжёлого лиственничного комля.

И вот под дружные возгласы спустили просмолённый и проконопаченный коч на воду. Отряд из четырнадцати человек покинул негостеприимное студёное зимовье. Небольшое судно спустилось по Оймякону и вышло в Индигирку, очистившуюся к тому времени ото льда. В верхнем течении эта река прорезала ряд поросших лесом горных хребтов. Неоднократно приходилось преодолевать пороги и перекаты. Ниже последних порогов река становилась шире и глубже, и, наконец, она входила в широкую заболоченную долину, растекаясь местами на рукава и образуя островки.

В низовьях Индигирки стадухинцам повстречалось множество промышленных людей и отряд Дмитрия Зыряна. Промышленники заготовляли ценную пушнину и вели оживлённую меновую торговлю с местным населением. Стадухинцы принялись расспрашивать промышленных людей, среди которых были и недавно пришедшие с Лены, о последних новостях в Якутске. Услышали нелицеприятные слова о воеводе Головине, о его самодурстве, преследовании духовенства, второго воеводы Матвея Глебова, о массовом недовольстве деспотичной властью. Казалось, что деспотизм Петра Петровича Головина непрерывно усиливался, а вместе с тем нарастало и недовольство его властью. Но главная новость — воевода осудил местонахождение Якутского острога и нещадно ругал своих предшественников. Правда, место для него было в своё время выбрано Бекетовым не слишком удачно. Бывало, во время весеннего разлива вода подступала к самим стенам острога, а по улицам посада можно было плавать на лодке. Головин распорядился перенести его с правого берега на более возвышенный левый берег реки. Этот перенос потребовал огромных усилий и затрат людских сил. На строительство нового острога были брошены все свободные от службы казаки. Шла интенсивная заготовка строевой лиственницы. Строились воеводские палаты, приказная изба, казармы, арестантские избы, которые должны были вместить большую партию арестантов, амбары, соборный храм. Острог окружался высокими бревенчатыми стенами со сторожевыми башнями. За пределами острога торговые люди возводили гостиный двор и собственные купеческие избы. На посаде строился второй храм.

Конечно, Семён Иванович старался разузнать у знакомых промышленников — как поживает его жена Абакаяда с малым сыном. Узнал радостную весть — жива, здорова жёнка, малый сынок, Любимушка, растёт, научился ходить. Приняла Аба постояльцев, купеческого приказчика с женой, тоже якуткой. Подружились. Услышанное о семье вызвало грустные мысли. Но тут же Дежнёв постарался успокоить себя. Что поделаешь? Казачья служба проходит в вечных походах. Вернётся же он когда-нибудь домой, приголубит жену и сына.

Радостной была встреча с Дмитрием Зыряном. Обнялись как старые друзья, вспомнили совместную службу на Яне. Зырян, спокойный, выдержанный, рассудительный, ничем не походил на взрывного и властного Стадухина и никогда не кичился своим положением начальника отряда. С подчинёнными он держался на равных.

Встреча Дмитрия Зыряна с Михайлом Стадухиным поначалу проходила мирно, дружелюбно. Михайло попросил его рассказать о действиях отряда. Зырян рассказал, что его казаки построили два коча и ходили на Алазею, прихватив с собой в качестве «вожа» (проводника) одного из юкагиров. Алазея впадает в Студёное море несколько восточнее Индигирского устья. Там произошла встреча с неясачными юкагирами, которые до этих пор никогда не видели русских и никому не платили дани. На Алазее же казаки впервые увидали невидимый доселе народ «чухчей», «чукотских мужиков» (чукчей). Старания Дмитрия Зыряна объясачить местное население, призвать его под государеву руку встретило яростное сопротивление алазеев, одного из юкагирских родов. Алазеи окружили казачьи кочи, «учали нас стреляти», как сообщал начальник отряда. Значительная часть казаков пострадала от стрел. Всё же русские смогли отбить нападение, «алазеи от нас убегом ушли, избиты и изранены». Во время столкновения был убит алазейский князец Невгоча. Казаки захватили в плен одного из алазейских предводителей, «доброго мужика» Мамыка.

Отряд Зыряна поднялся по Алазее до того места, где тундра сменяется лесом, и там построили острожек. Через некоторое время к стенам острожка подъехал на оленях главный алазейский шаман Омоганай и принялся поносить русских — зачем-де они пришли на алазейскую землю. Казаки за «невежливость» схватили Омоганая и посадили в аманатскую избу. Это вызвало нападение алазеев, вознамерившихся освободить шамана. Нападавшие ломились в острожек и выпускали стрелы в русских, стоило только кому-нибудь появиться из-за стен. Но что могли сделать лучники против казаков, вооружённых пищалями? Несколькими залпами осаждённые рассеяли нападавших, которые отошли от острожка. Понеся потери, алазеи согласились платить ясак. По поручению Дмитрия Зыряна казаки Чукичев и Алексеев отправились на Лену морем с большой партией пушнины, собранной на Алазее. Летом 1643 года они благополучно достигли Якутска. Фёдор Чукичев рассказал воеводам о походе отряда Зыряна на Алазею, построившем перед тем на Индигирке два коча, о кровопролитных схватках с алазейскими юкагирами и о замирении. Далее он передал рассказ местных алазеев о том, «что-де с Алазей-реки на Ковыму-реку аргишем переезжают на оленях в три дня, а до них-де никто из русских людей у них не бывал и про них они, русских людей, не слыхивали... И сказывают они про себя, что-де их бесчисленно людей много, а в то место про людей показывают у себя на голове волосы, столько-де много, что волосов на голове, и соболей-де у них много, всякого зверья и рыбы в той реке много».

Может быть, в донесении воеводам Зырян, ссылаясь на сведения, полученные от юкагиров, допускал известное преувеличение по части многолюдности Колымского края и изобилия там пушных зверей. Но рассказ Чукичева вызвал большой интерес в Якутске. Слухи о Ковыме-реке завладели помыслами и казаков, оказавшихся в низовьях Индигирки. Они подтверждали те сведения, которые стадухинцы получали от якутов Оймякона.

   — И что ты, Дмитрий, собираешься дальше делать? — испытующе спросил Зыряна Стадухин.

   — Хотелось бы продолжать поход за Алазею, на реку Ковыму, — ответил Зырян.

   — Что ж тебе мешает?

   — Людишек в отряде маловато осталось. Было бы нас поболе, не решились бы алазеи атаковать нас.

   — Вот и я имею намерение идти на Ковыму. Не объединить ли нам силы обоих отрядов и не отправиться ли на поиски сей Ковымы вместе?

   — Как ты мыслишь себе объединение отрядов, Михайло?

   — Как подсказывает здравый смысл, Митрий. Твой малый отряд вливается в состав моего отряда, большего.

   — И ты, конечно, видишь себя начальником объединённого отряда...

   — А как же иначе?

   — Но я назначен начальником отряда воеводским распоряжением. Сие распоряжение никто не отменял.

   — Признаешь ведь сам, что твой отряд нежизнеспособен. Воеводы далеко, и воеводского решения дождёмся не ранее будущей весны. Так что возьмём на себя смелость, Митрий, примем решение.

Стадухин был согласен с идеей объединения отрядов. Понимал необходимость такого объединения и Зырян. Но уж очень не хотелось Дмитрию становиться в подчинение Стадухину. Спокойный и уравновешенный Зырян неожиданно стал несговорчивым, упрямым. Каждый из предводителей отрядов претендовал на роль первооткрывателя и высказывал свои личные амбиции.

Несколько раз оба предводителя Стадухин и Зырян возвращались к разговору об объединении отрядов. Спорили, приводили свои доводы и никак не могли договориться. Зырян ссылался на то, что раньше Михайлы пришёл в этот край и поэтому больше имеет прав на первенство. Стадухин горячился, доказывая, что и он со своим отрядом не в избе грелся, а осваивал верховья Индигирки, посылал казаков проложить путь к Дамскому морю, немало претерпел от воинственных ламутов. Михайло выходил из себя, ругался непотребно. Отношения между обоими стали натянутыми. Наконец Стадухин предложил:

   — Спросим мнение одного из опытных, бывалых казаков, хотя бы Семейку Дежнёва. Пусть рассудит нас.

   — Помиритесь, казаки, — начал Дежнёв. — Не хочу отдавать предпочтение ни одному из вас. Оба люди достойные, бывалые. Зырян был моим сотоварищем по янской службе. Михайло предводительствовал на Оймяконе и тоже хлебнул фунт лиха. Имеет ли смысл говорить сейчас о том, чьи заслуги больше. Подумаем о пользе дела, о дальнейшей службе. По праву, новый поход должен возглавить Михайло, поскольку большинство людей будет из его отряда. Но не будем забывать, что и Дмитрий Зырян тоже возглавлял отряд, умалять его заслуги. Быть ему вторым человеком в объединённом отряде, первым помощником у Михайлы.

   — Я согласен, — произнёс Стадухин и протянул руку Зыряну.

   — Согласен... — без большого восторга произнёс Зырян. Он видел, что предложение Дежнёва было единственно возможным путём.

На Колыму вызвались пойти далеко не все. Зато к стадухинским присоединились некоторые промышленники и торговые люди. А Стадухин, оставшись с Дежнёвым наедине, сказал ему с удовлетворением:

   — А ты мудрец, Семейка. Помог уломать этого упрямца Митяйку. Спасибо тебе.

   — Не стоит благодарности, Михайло. Любой здравомыслящий казак высказал бы то же самое. Уверен, что и Зырян это понял. А упрямился потому, что не хотел терять своё начальственное положение и становиться твоим подчинённым.

   — Пошто так? Ужель я такой страшный?

   — Тебе виднее. Ты бы, Михайло, всё же щадил Зыряна впредь.

   — Это уж как получится. Впредь загадывать не будем.

Так продолжалось открытие и освоение русскими людьми обширной территории северо-восточной Азии. Нижнеиндигирское зимовье и острожек на Алазее становились теми опорными пунктами, откуда русские землепроходцы уходили всё далее и далее на восток.

12. НА КОЛЫМЕ

Если считать всех торговых людей, намеревавшихся присоединиться к отряду Стадухина-Зыряна, одного стадухинского коча было явно недостаточно. Тот коч, на котором торговые люди приплыли с Ленского устья на Индигирку, крепко потрепало льдами Студёного моря. Судно дало течь. В левом борту зияла наспех заделанная пробоина. Парус превратился в лохмотья.

Михайло Стадухин собрал для деловой беседы всех главных предводителей торговых людей, пригласил и Зыряна с Дежнёвым. Спросил резко:

   — Что будем делать, люди торговые, коли собираетесь с нами плыть на реку Ковыму?

   — Обветшал наш коч, не дотянем, Михайло. Помог бы нам новое судёнышко смастерить, — высказался купеческий сын Ивашка Перминов.

   — Смастерить новый коч, говоришь? — со злой иронией произнёс Стадухин. — А где я тебе возьму добротный корабельный лес? Может, рожу, ась? В здешней тундре, кроме клюквы и мха, ничего не растёт.

Перминов понуро опустил голову и виновато помалкивал.

   — Что скажешь на сей счёт, Митрий? — спросил Стадухин Зыряна.

   — Считаю, наладить побитый коч возможно, коли умело взяться за дело, — весомо произнёс Зырян.

   — Вот и я так считаю, — поддержал его Дежнёв.

   — Коли так, ступайте с богом, други мои. Беритесь за дело, — принял решение Михайло. — Митрий, подбери из отряда команду хороших корабелов. Пусть помогут торговым людям.

В команду вошёл и Семён Дежнёв, ещё со времени своего пинежского жития искусный в плотницком ремесле. Пробоину коча старательно заделали, сменили разбитый руль, заново проконопатили и просмолили борта, поставили новый парус взамен превратившегося в лохмотья и тронулись в путь. Впереди шёл коч казачьего отряда, за ним, на некотором отдалении, судно торговых людей. Стадухин расщедрился дать в помощь торговым людям двух казаков, опытных мореходов.

Лето выдалось благоприятное для плавания. Льды отступили от берега, и море, покрытое лишь мелкой рябью, было относительно спокойно. Белые чайки и ещё какие-то носатые полярные птицы, оглашая воздух тоскливыми гортанными криками, кружились над судёнышками, садились на мачты. На водном пути встречались лишь отдельные льдины, отколовшиеся от отступившего к северу ледяного поля, иногда довольно крупные и массивные. Удар такой льдины о борт лодки мог вызвать серьёзные последствия. Поэтому Стадухин выделил на каждый коч дежурных, вооружённых длинными баграми, чтобы вовремя отталкивать льдины.

Так вот и плыли на восток, миновав устье реки Алазеи, какие-то пустынные островки, названные позже Медвежьими, пока не достигли дельты многоводной Колымы, или, по-старому, Ковымы. Дельта оказалась обширной со множеством протоков и островов, населённых неугомонными птицами. В мелководных извилистых протоках легко было заблудиться или сесть на мель. С усилием преодолели дельту и оказались в основном русле широкой, полноводной реки.

Это произошло летом 1643 года. Начинался колымский период жизни Семёна Ивановича Дежнёва и его спутников.

Неведомая река встретила русских путников неприветливо, даже враждебно. Собственно, не сама река, широкая, серебристая и чистая, а настоящие её низовья, диковинные люди. Они толпились группами на правом берегу реки, что-то задиристо выкрикивали, угрожающе размахивали руками. Некоторые стреляли из лука в русских. Но хорошо, что берег располагался с наветренной стороны, и стрелы относились ветром в сторону и не попадали в цель. Несмотря на тёплую летнюю погоду, туземцы носили длинные меховые одеяния, их лица были в яркой татуировке.

Отправляясь в путь, Стадухин позаботился взять с собой толмача-юкагира. Русские прозвали его «Леха», так как плохо усваивали его труднопроизносимое и неблагозвучное юкагирское имя. Язык юкагиров заметно отличался от якутского, который многие казаки постепенно перенимали, поскольку многие из них были женаты на якутках. Из юкагирского языка они успели выучить только отдельные слова бытового обихода. Обычно же изъяснялись с аборигенами на невообразимой смеси якутского и юкагирского языков.

   — Что за люди, Леха? — спросил толмача Стадухин, указывая на берег.

   — Оленные люди, — не сразу ответил юкагир.

   — Что это значит? — въедливо допытывался Михайло.

Толмач жестом руки показал на стадо оленей, которые паслись в стороне от реки.

   — Якуты саха? — продолжая выпытывать Стадухин.

   — Ни, ни... саха ни.

   — Тогда юкагиры?

Толмач замедлил с ответом и не сразу пустился в пространные рассуждения, которые русские уразумели лишь приблизительно. Смысл этих рассуждений был примерно таков. Русские часто употребляют слово «юкагиры». Называют так и чуванцев, и ходынцев, и аннаулов, и оноков. Это разные племена, которые плохо понимают друг друга. Каждое говорит на свой лад. Может быть, эти люди, столпившиеся на берегу большой реки, чуванцы, а может быть, и ходынцы. Кто же их знает? Говорят, далеко за этой рекой, там где восходит солнце, живут люди, называющие себя анкалын или чавчу. Они носят меховые рубахи до колен, пошитые из шкуры оленя или морских зверей. Не этот ли кочевой народ появился на здешнем берегу?

   — Алёха, по-видимому, толкует нам про чухчей, — сказал, выслушав толмача, Дмитрий Зырян. — Наслушался о них от якутов. Ничьей власти чухчи не признают.

   — Так и не распознали, что за народец здесь обитает, — сказал, выслушав толмача, Стадухин. — Ясно одно — народец кочевой и воинственный. Не резон нам высаживаться на этом негостеприимном берегу.

   — Не стоит ли пугнуть туземцев «огненным боем»? — произнёс один из казаков.

   — Нет, не стоит, — жёстко возразил Михайло. — На стороне туземцев большое численное превосходство. А мы должны беречь порох. Неведомо, что ещё нас ждёт. Поплывём вверх по реке.

Кто-то пытался возразить. Стадухин объяснил своё решение:

   — Не резон нам селиться среди бродячих и воинственных людишек. Их трудно объясачить. Придём собирать ясак, а те людишки снимутся с насиженных мест и уйдут в тундру — ищи ветра в поле. Поищем селения оседлых.

   — Разумно решил Михайло, — произнёс Зырян, и многие согласились с ним.

Паруса приспустили, взялись за вёсла. На берегу туземцы оживились. Воинственные выкрики усилились. Многие туземцы бросились к лодкам. Оленные люди долго преследовали на лодках кочи русских, угрожая стрелами и воинственными криками. Только на третий день удалось казакам оторваться от преследователей. Кто они были, юкагиры или чукчи, источники не дают нам убедительного ответа.

   — Похоже, оторвались, — произнёс Стадухин и дал команду причаливать к берегу. Всё же распорядился, чтобы часть людей оставалась на борту кочей и была готова открыть огонь из пищалей, если покажутся с враждебными намерениями туземцы. Но преследователи больше не показывались. Видимо, повернули обратно.

Чахлая тундра, кое-где поросшая кустами тальника и карликовой берёзой, буйно зазеленела, расцвеченная полевыми цветами. Над озёрцами, соединёнными с Колымой протоками и поросшими камышом, взлетали стайки уток и гусей. Слышалось их крякание и гоготание. Назойливые стаи гнуса тотчас облепили казаков.

   — Митрий, распорядись костры разжечь. Да выбери место посуше, — приказал Стадухин Зыряну и подозвал к себе одного из молодых казаков. — Эй ты, как тебя...

   — Андрюхой меня кличут, — отозвался тот.

   — Задание тебе, Андрюха. Видишь стаю уток на озере?

   — Вестимо.

   — Настреляй к обеду.

Молодой казак взялся было за ручницу. Но послышался гневный окрик Стадухина:

   — А ну брось ручницу, размазня! Не пристало на каждую птицу пороховой заряд тратить. Ты бы ещё с мортирой на стаю уток пошёл. Соображай, парень, порох беречь надобно. А оружие охотника — лук со стрелами.

Михайло ещё долго ругал всякими обидными словами и поучал молодого казака. Тот понуро молчал.

   — Из лука-то стрелять умеешь?

   — Умею, батюшка Михайло, — робко отозвался казачок.

   — Какой я тебе батюшка? Не поп ведь. Ну с Богом, шагай.

Андрюха подхватил лук и колчан со стрелами и устремился к озеру. Охота закончилась полной неудачей. Молодой казак оступился в яму, наполненную болотной жижей, и тем самым распугал уток, которые взлетели над озерцом с тревожным кряканием. Вернулся он ни с чем, сполна испытав на себе стадухинский гнев. Михайло долго ругался и сквернословил, прибегая к самым непотребным и обидным словечкам. Остановил его Дежнёв:

   — Поостынь, Михайло, не кипятись. Тебе надо силы беречь. Малый ещё не набрался опыта.

Семён Иванович напомнил Стадухину, что Андрюхин отец, старый якутский казак, помер от неожиданной хвори. Андрюха рос без отца в нужде и лишениях и вот выступил в свой первый поход. А лет-то ему, когда поверстали в казаки, было всего семнадцать. С годами придёт и опыт, и казачья сноровка.

   — Ишь, какой защитничек выискался, — раздражённо буркнул Стадухин, но ругаться не стал. Казаки знали нрав своего предводителя и заметили, что Михайло редко нападал на старых и опытных казаков, таких как Дежнёв. Не повышал на них голоса, считался с ними. Обычно он отыгрывался на молодых и новичках, вроде Андрюхи. Им-то и суждено былоиспытать на своей шкуре всю тяжесть стадухинского характера.

   — Дозволь, Михайло, настреляю уток. А малого возьму с собой, подучу охотничьим навыкам, — прервал Стадухина Дежнёв.

   — В няньки напрашиваешься? — раздражённо буркнул Михайло, но препятствовать Дежнёву не стал. — Ладно. Ступайте с богом.

Дежнёв был искусным и метким лучником. Настрелял уток больше десятка. А Андрюху наставлял, как бесшумно подобраться к цели, не выдавая себя малейшим звуком, и скрытно притаиться в камышах.

Желательно приближаться к стае с подветренной стороны. Утка — птица чуткая, приближение человека распознает.

После обеда у костра и непродолжительного отдыха казаки поплыли дальше, вверх по Колыме. Стадухинский отряд поднимался по реке до 25 июля, достигнув селения оседлых юкагир. Местность заметно изменилась. После унылой тундры стали попадаться на пути рощицы карликовых берёзок и чахлой лиственницы. А потом лесотундра сменилась добротной тайгой с вековыми лиственницами.

   — Добрый строевой лес, — заметил Зырян.

   — Согласен с тобой, — ответил Стадухин. — Вот здесь и будем ставить зимовье.

Причалили к берегу. К кочам подходили группами туземцы, заговаривали со стадухинцами. Настроены они были явно миролюбиво, никакой вражды не высказывали. Стадухин обратился к толмачу:

   — Спроси, Леха, что это за люди.

Толмач попытался заговорить с местными обитателями. Это ему плохо удавалось, но кое-что он всё же понял.

   — Омоки они, — пояснил и ещё раз повторил Леха, — омоки.

   — Юкагиры, что ли?

Из дальнейших путаных рассуждений толмача можно было понять, что речь идёт об одном из юкагирских племён, которое говорило на своём наречии, мало понятном Лехе.

К Стадухину и его спутникам подошёл человек в меховой дохе с татуированным лицом, державшийся начальственно, даже надменно. Сдержанно поклонился прибывшим. Выяснилось, что это князец племени Алай. Михайло в свою очередь поклонился князцу и приказал принести для него подарки: недорогой кинжал в ножнах, латунный кувшин, украшенный росписью, и нитку бус цветного стекла. Алай принял подарки, плохо сдерживая восторг, и потом жестом пригласил русских следовать за собой. Он привёл Стадухина и его ближайшее окружение — Зыряна, Дежнёва и двух старых казаков — к себе в юрту. Усадил вокруг камелька и приказал женщинам подать варёной оленины. Начался неторопливый разговор.

   — У тебя, Алай, есть недруги? — спросил Стадухин через толмача.

   — Наши враги оленные люди, — жёстко сказал князец, простирая жест руки в сторону востока.

   — Они же обитают в устье реки?

   — Не ведаю — те же самые это оленные люди или нет. Но они тоже наши враги.

   — Вот видишь, Алай. Ты нуждаешься в защите. Защитить тебя может только великий и могучий Белый царь. Мы люди Белого царя. Он никого из своих подданных в обиду не даёт.

   — Где живёт твой Белый царь?

   — Далеко отсюда. Очень далеко. Он хозяин великой страны. Её огромные просторы необъятны, а число его подданных трудно сосчитать.

   — У него богатая юрта?

   — У него огромный-преогромный каменный дворец. Тебе, наверное, этого не понять. Хочешь воспользоваться покровительством Белого царя, стать его подданным?

   — Что я и мои люди должны сделать, чтобы твой Белый царь не оставил своей милости к нам, бедным людям?

   — Жить в дружбе и согласии с нами. И обмениваться с нами подарками.

   — У нас принято дарить друзьям подарки.

   — Вот видишь. Мы не призываем нарушать ваши вековые обычаи. Разве плохие подарки я тебе привёз? И ты сделай достойный подарок.

   — Что ты хочешь от меня?

   — Я ничего не хочу, кроме твоего доброго расположения. У нас принято посылать подарки Белому царю.

   — Что хочет от меня Белый царь?

   — Шкурки соболя, черно-бурой лисицы, много шкурок.

   — Но это очень дорогой подарок. А мы люди бедные.

   — Белый царь и заслуживает дорогих подарков.

Подобный разговор продолжался ещё долго. Стадухин дипломатично плёл тонкую паутину уговоров, увещеваний, убеждая князца в выгоде подданства Белому царю, дружбы с русскими людьми. Потом Михайло заявил, что его отряд будет ставить зимовье по соседству с Алаевым поселением. Он принимает такое решение только из чувства дружбы к славному Алаю. Кажется, последние слова растрогали князца.

Стадухин с Зыряном выбрали возвышенное место на некотором отдалении от берега, чтобы разливающаяся во время весеннего половодья широкая река не могла подступить к стенам обиталища казаков или затопить его. Там и решили срубить из могучей лиственницы острог с жилыми избами, баней, амбарами для хранения мягкой рухляди, то бишь ясачной казны, и часовенкой. Все эти постройки должен был опоясывать крепкий частокол. Хорошо знакомого с плотницким делом Семёна Дежнёва Стадухин подрядил руководить строительством. Другая часть казаков получила от Михайлы задание заготовить лес.

   — Назовём наше зимовье Среднеколымским, — объявил Стадухин. — Верю, что будет в недалёком будущем и Нижнеколымское и Верхнеколымское. И тогда вся немалая река Колыма будет под нашим оком.

По заданию Стадухина Зырян с двумя казаками поднялся на челноке до верховьев. Привёз, возвратившись, хорошие вести. Вокруг вековая тайга, горы. Зверья всякого обитает великое множество. Водится и соболь. Туземцы ведут оседлый образ жизни. Встречали русских дружелюбно.

   — Жаль, отряд наш маловат. Негоже его дробить. Разживёмся людишками, непременно поставим Верхнеколымский острожек, — заключил Стадухин.

Михайло мыслил масштабно и уже видел в помыслах своих, как осуществляется грандиозный план утверждения российской власти на всём бескрайнем северо-востоке Сибири. Выбирая местоположение для русского поселения на Колыме, пока ещё единственного на этой реке, предводитель отряда руководствовался вескими соображениями. Он видел, что по среднему течению Колымы обитали оседлые и, казалось бы, миролюбивые жители, с которых легче было собирать ясак, тогда как в низовьях Колымы пришлось бы сталкиваться с воинственными кочевниками, которые в любой момент могли уйти в другое место. Среднеколымское зимовье располагалось сравнительно близко к верховьям Алазеи, до которой, как сказывали местные юкагиры, можно было добраться всего за три дневных перехода. Предводители казачьего отряда рассчитывали собирать ясак и с алазейских юкагиров в тех условиях, когда не представлялось возможности из-за нехватки людей возвести специальный острожек на Алазее. Источники сообщают нам, что колымские казаки из стадухинского отряда успешно ходили на Алазею для сбора ясака с тамошних обитателей. Таким образом, если обратиться к современной терминологии, Стадухин удачно выбрал стратегически важную позицию для строительства зимовья.

   — Выбираю это место ещё и потому, что река здесь глубока и многоводна, — объяснил Михайло казакам. — Сюда могут свободно подыматься морские кочи с глубокой осадкой. Зимовье здесь равноудалено как от устья, так и от верховьев. Будем отсюда зреть государевым оком весь колымский край.

Весь труд по строительству зимовья лёг на казаков. Большой надежды на помощь торговых людей и промышленников, присоединившихся к стадухинцам, было мало. Они сразу же принялись за меновую торговлю с туземцами, набивали мешки соболиными шкурками и с открытием будущей навигации собирались возвратиться в Якутск.

Среднеколымские юкагиры оказались вовсе не такими уж миролюбивыми и покладистыми, как рассчитывал Стадухин. Они пытались сопротивляться установлению русской власти. Дело дошло до прямого военного столкновения. Казаки были вынуждены предпринять против трёх непокорных омокских родов несколько военных походов. На стрелы нападавших русские отвечали залпами из пищалей. Сходились врукопашную.

В одном из сражений отличился Семён Иванович, убив Алаева брата. Сам Алай, считавшийся одним из самых влиятельных юкагирских князцев на Колыме, продолжал сопротивление. Русские смогли взять в плен Алаева сына Кениту и другого юкагира, Каляну. Их содержали в качестве аманатов-заложников в аманатской избе. И снова стычки и бои. И вновь Дежнёв получает серьёзное ранение в ногу, пронзённую юкагирской стрелой.

Военное превосходство русских, а главное, их неведомое для туземцев огнестрельное оружие, заставило князцев признать поражение и согласиться платить ясак. Между русскими и юкагирами наладились мирные отношения. В Среднеколымском зимовье шла оживлённая меновая торговля. Сюда стекались окрестные юкагиры, чтобы выменять шкурки соболя, черно-бурой лисицы, белки на предметы домашней утвари, ножи, женские украшения. Набивалась мягкой рухлядью ясачная изба. Собирая ясак, казаки посещали ближние и дальние селения юкагирских родов.

Так продолжалось три года. Пообносились казаки, стосковались по хлебу, привычным овощам, свининке. Приходилось питаться рыбой да олениной, иногда медвежатиной, грибами да лесными ягодами.

Настал солнечный летний день. Широкая Колыма уже полностью очистилась ото льда. Последние льдины унесло течением в Студёное море. Стадухин собрал отряд и повёл речь:

— Други мои, три года обитаем на Ковыме. Были и кровавые стычки, и побоища. Но слава Всевышнему, воцарился мир и покой. Исправно пополнялись мягкой рухлядью наши амбары. Настало время доставить государеву казну в Якутск. Поскольку я, Михайло, головой отвечаю за её сохранность, решили мы с Дмитрием Зыряном самолично доставить её по назначению. Для сопровождения берём с собой потребное число казаков. Мы полагаем, половины отряда будет достаточно. Поплывём Ковымой, потом Студёным морем до Ленского устья и Леной-матушкой.

   — Кто же в Среднеколымске останется? — спросил кто-то из казаков.

   — Оставлю тринадцать человек во главе с Семёном Дежнёвым и Втором Гавриловым.

   — Не мало ли? — спросил Семён Дежнёв.

   — И сотню оставил бы. Да где её возьму, эту сотню-то, — с напускным простодушием ответил Стадухин. — Коли был бы бабой, нарожал бы тебе казаков. Да, видишь, уродился мужиком.

И сам рассмеялся своей неуклюжей шутке.

   — Вот так, други мои, могу оставить только тринадцать.

   — Вестимо, — уныло отозвался Гаврилов.

Узнал Семён Иванович, что в число отплывающих попал и Андрюха. Ведь юнец совсем был недотёпистый, опыта никакого. И попадало ему ещё за промашки от Стадухина. Ругал его Михайло непотребно, матерно. Старых опытных казаков, вроде Семёна Ивановича, Стадухин обычно не задирал. А отыгрывался на таких юнцах, как Андрюха, вымещая на них строптивый свой и задиристый нрав. А вот ведь как за три года возмужал Андрюха, окреп физически, набрался опыта, стал метким стрелком. И Михайло смягчился, стал реже ругать парня. Если и ругал иногда, то больше по привычке, чем за дело.

Дежнёв нашёл возможность отвести Андрюху в сторонку и попросить:

   — Прошу тебя, в Якутске жёнку мою повидай, сынка малого. Скажи, мол, жив, здоров Семейка. По родным скучает.

   — Скажу непременно, Семён Иванович, — отозвался Андрюха. — Слово в слово всё скажу, как просите. Многим обязан вам, батюшка, доброте вашей, урокам вашим.

   — Ну, полно, полно. Сам когда-нибудь уму-разуму юнцов поучишь. А коли обязанным себя считаешь, передай супружнице моей небольшой мешочек с соболиными шкурками.

   — Непременно передам.

Дежнёв с чувством щемящей тоски подумал о жене и о сыне Любиме. С годами тоска по семье как будто бы стёрлась, притупилась. Но вот скова перед глазами встал образ якутки, черноглазой, скуластой, с толстыми чёрными косами. Как она там одна, без хозяина? Говорят, город Якутск вместе с острогом и церквами перенесён воеводским решением на противоположный берег Лены, более возвышенный и надёжный. А вслед за острогом переселились один за другим и слобожане. Легко ли было сделать переселение жене с малым сыном? Могут ли они прокормиться с того небольшого хозяйства, какое оставил им Семён Иванович, отбывая в дальний поход?

Стадухинский коч отплыл вниз по реке. Остатки отряда оставались теперь без коча, лишь с малым дощаником, который смастерили по весне. А злопамятный князец Алай, тот самый, брата которого убил в столкновении Дежнёв, спознал, что опустел острожек и осталась в нём малая горстка защитников. Целая орда, человек пятьсот под предводительством Алая, ринулась на штурм острожка.

Пёстрыми, лохматыми цепочками окружили нападавшие острожек, карабкались на частокол. Дежнёв и Гаврилов предвидели коварство со стороны Алая и готовились к осаде. Поправили расшатавшиеся в некоторых местах звенья частокола, заранее зарядили пищали, пополнили запасы продуктов. Когда люди Алая ринулись на штурм, защитники не смогли остановить их натиск. Казаки ответили дружным «огненным боем». Но падал один из нападавших, а десятки других устремлялись вперёд. Пока успевала горсточка русских перезаряжать пищали, Алаево воинство преодолело частокол и ворвалось во внутрь острожка, испуская воинственные, гортанные возгласы. Положение защитников становилось крайне критическим.

С отчаянной отвагой бросались русские врукопашную. Все они были ранены, а Дежнёву железная стрела попала в голову. Но истекающие кровью и теряющие силы казаки продолжали сражаться. Один из казаков (имя его не дошло до нас) пробил себе дорогу сквозь толпу нападавших, сошёлся лицом к лицу с самим князцем Алаем и точно рассчитанным ударом пронзил его копьём. Удар оказался смертельным для князца.

Возгласами ужаса и отчаяния огласились ряды нападавших. Гибель князца вызвала среди них замешательство. В испуганном трансе голосил шаман. Не устояли, дрогнули ряды нападавших перед горсткой русских. Не устояли перед отвагой защитников и, «убояся смерти», отошли прочь от острожка. А русские оставались залечивать свои раны.

Дмитрий Зырян не доехал до Якутска. На море он встретил кочи с большой партией ленских торговцев и промышленников во главе с целовальником Петром Новоселовым, который вёз наказную память воеводы Головина о назначении Зыряна также целовальником. Так называлась должность правительственного приказчика.

   — Придётся тебе, братец Митрий, поворачивать оглобли в обратную сторону, — сказал Новоселов Зыряну, приветствуя его на палубе встречного коча.

   — На всё Божья воля, — смиренно ответил Дмитрий Зырян.

Стадухину никаких распоряжений из Якутска не поступило, и он продолжил плавание с грузом пушнины до Лены.

Новоселов прибыл на Колыму с большим пополнением. Израненные казаки, ожидавшие со дня на день нового нападения юкагиров, воспрянули духом. Возвращение Зыряна на Колыму в роли целовальника поставило Семёна Дежнёва под его начало. Он сердечно обнял Дмитрия и произнёс:

   — Рад служить с тобой России-матушке.

Хотел было Дежнёв высказать удовлетворение, что нет теперь на Колыме Михайлы Стадухина с его крутым, непредсказуемым характером, да раздумал. Умный и проницательный Зырян и без слов угадал мысли Семёна Ивановича. Оба знали, что Стадухин был близок к воеводе, человек влиятельный, богатый.

   — Сработаемся, Семейка. Я ведь не из таких, как Михайло. А видать, братец, в жестокую переделку ты попал.

   — Попал... — вздохнул Дежнёв.

   — Принимай-ка, Семейка, отряд: дадим тебе человек тридцать казаков. Пойдёшь усмирять одного непокорного князца.

   — Как же так, Митрий... Ты даёшь мне отряд, а я только рядовой казак. Без всяких чинов.

   — Служи и чины придут. Моя бы на то воля...

Зырян не договорил, но Дежнёв понял, что хотел сказать Дмитрий.

Дежнёв встал во главе отряда казаков, который, по приказу Зыряна и Новоселова, выступил в поход против непокорных туземцев. Поход этот, как видно из источников, оказался успешным. Казакам удалось захватить аманата, хотя Семён Иванович вновь был ранен, на этот раз в левую руку.

Зырян встретил Дежнёва, сказал участливо:

   — Отдыхай, лечи рану. Мудрые люди говорят: сон — лучшее лекарство.

   — Я ведь не любитель бесцельно спать.

   — Послушай-ка, Семейка... — начал издалека Дмитрий. — Давай поговорим по душам.

   — Поговорим, коли на то твоя охота.

   — Я вот о чём... Казак ты с опытом, среди колымских казаков не последний. Выделяешься боевой доблестью, отчаянный, но не безрассудный. Противнику протянешь руку, чтобы избежать напрасного кровопролития, достичь примирения. Казаки тебя любят, почитают. Так ведь?

   — Тебе виднее, Митрий. А за добрые слова спасибо.

   — Я вот к чему... Ходишь ты без всяких начальственных чинов. А по справедливости следовало бы поверстать тебя в пятидесятники или даже в сотники.

   — То начальству решать.

   — Подал бы ты челобитную на имя воеводы. И я тебя поддержу. Напишу, какой ты достойный казак.

   — Не стану я посылать челобитную. Коли я такой достойный, пусть начальство и решает. Не в моём характере чины да разные милости выпрашивать.

   — Зря так рассуждаешь, Семейка. Гордости-то поубавь. Иначе нелегко тебе в жизни придётся.

   — Это уж как жизнь сложится.

Тем временем жизнь на Колыме оживляется. Прибывают на кочах всё новые и новые торговые и промышленные люди. Среди них и приказчики крупных московских купцов, монастырей, например, Антониева — Сийского монастыря из-под Холмогор, а также близких к царю знатных вельмож, как один из бояр Романовых. Каждый приказчик располагал вооружённым отрядом, который состоял из покручеников и наёмных людей, занимавшихся охотничьими промыслами, управляли кочами, охраняли имущество.

Торговые люди отправлялись в поход с большим запасом всяких товаров, которые обменивались на пушнину. Среди товаров были сукно, холщовое полотно, обувь, домашняя утварь, топоры, ножи, сети для ловли рыбы и соболя, одеяла, овчины, свечи, бисер, разного рода украшения. Покупателями были не только аборигены, но и русские служилые люди. Пообносились за долгие походы казаки. Волей-неволей приходилось идти на поклон к торговцам, чтобы приобрести новую одежонку или припасы. За все товары приходилось расплачиваться ценными шкурками, имевшими здесь хождение заместо денежных знаков. Торговые люди проявляли при этом прижимистость, алчность и всячески старались произвести торг со своекорыстной выгодой.

Дежнёв был вынужден обратиться к торговцу и приобрести у него новые сапоги взамен старых, совсем разбитых, полушубок и ещё кое-какую мелочь для хозяйства. Торговец без зазрения совести запросил с Семёна Ивановича дюжину соболей.

   — Я не ослышался? — переспросил его Дежнёв.

   — Если не тугой на ухо, мужик, то не ослышался, — дерзко ответил торговец.

Дежнёв нуждался в покупках. Начался торг, долгий, утомительный. Торговец всё же засовестился и скостил цену до восьми соболей.

Бывая в юкагирских жилищах, Семён Иванович приметил, что расширение торговых связей с русскими способствовало заимствованию аборигенами некоторых черт русского быта. В юртах можно было теперь встретить металлическую утварь, посуду, инструменты, свечи русского происхождения. Наплыв русских на Колыму, расширение торговых связей с аборигенами сделали юкагир более дружелюбными и покладистыми. Враждебные вылазки против русских прекратились.

Русские поселения на Колыме растут, обстраиваются, становятся оживлёнными центрами торговли. Появляются новые зимовья-острожки — Нижнеколымск, Верхнеколымск. В конце лета здесь стали устраивать ярмарки, когда промышленники возвращались с промыслов, а с Лены приходили кочи с новыми партиями торговцев с товарами. На ярмарки стекались и окрестные юкагиры. Всё более оживлённым становится морской путь с Лены на восток. Мореходов не страшили льды и ветры Северного Ледовитого океана, называемого в ту пору Студёным морем. Источники сообщают, что только летом 1647 года из Лены пришли в Индигирку и Колыму 15 кочей с торговыми людьми и товарами.

Прибывавшие морским путём люди жаловались колымским казакам на трудности дороги. С немалыми опасностями и риском было связано плавание по Студёному морю. Далеко не все кочи благополучно добирались до места своего назначения. Бывало, сталкивались с ледяными заторами и возвращались ни с чем. А бывало, и гибли, затёртые и раздавленные коварными нагромождениями льдин. И всё же торговые люди рисковали, смело отправлялись в опасный путь. Уж очень прельщала выгодная и прибыльная торговля на дальних реках.

Семён Иванович смог наглядно убедиться в том, каким азартом были одержимы прибывшие торговцы в алчной погоне за барышом. Соскучившись по хлебу, Дежнёв обратился к первому из торговцев:

   — Ржаная мучица не найдётся у тебя, братец?

   — Как не найдётся, — ответствовал тот. — Десять рубликов за пуд стоит та мучица.

   — Однако же! В Якутске я платил за пуд три алтына.

   — Так то в Якутске, дорогой мой. Не каждый рискнёт плыть Студёным морем в ваши края.

   — Если ты не грабитель с большой дороги, назови твою последнюю цену. Почём пуд?

   — С тебя по доброте своей возьму восемь рублей.

   — Пять — красная цена.

Сошлись на шести рублях. Семён Иванович прихвати куль с мукой и принялся печь хлебные лепёшки на рыбьем жире. Угостил Зыряна. Завязалась дружеская беседа.

   — Размышляю, Семейка... — начинал Дмитрий, — не пора ли раздвинуть черту ведомых нам земель? Не устремиться ли далее туда, откуда восходит солнце, в поисках новых рек, новых пушных промыслов? Что мы знаем о том, какие земли простираются вон за тем Каменным поясом, какие люди там живут?

   — Кое-что знаем понаслышке от юкагир.

   — Что знаем, то противоречиво, сбивчиво. Живут, мол, какие-то чухчи. Кто видел, кто знает их язык, обычаи?

   — Говорят, народ воинственный.

   — Это всё, что нам известно о чухчах. А иногда становится обидно от того, как мы мало знаем о нашей матушке-земле. Продолжается ли до бесконечности Студёное море? Соединяется ли оно с тёплыми морями? Есть ли в Студёном море обитаемые острова? Что ты знаешь об этом, Семейка?

   — Ничего не знаю.

   — Вот и я ничего не знаю. А должны бы когда-нибудь узнать.

   — О Новой земле, Митрий, небось, слыхивал?

   — Слыхивал, конечно. Говорят, восточнее печерского устья лежит в море голый остров Вайгач. А к северу от него за проливом начинается та самая Новая земля. Говорят ещё, что тянется она, та земля, длинной полосой вдоль всего сибирского побережья.

   — Вот, вот. И здесь об этом казаки толкуют. Отплыви, мол, подальше от сибирского берега на север, непременно наткнёшься на Новую землю.

   — Не очень-то я верю в эти россказни. Кто прошёл эту самую землю из конца в конец?

   — Я тоже сомневаюсь. Островов и островишек всяких в Студёном море много. Возможно, с кочей наблюдали их неясные очертания и принимали за Новую землю. Далеко на север на коче не уплывёшь — наткнёшься на ледяное поле. Кое-какие прибрежные островки нам известны. Но это ещё не Новая земля.

   — Есть ли эта Новая земля у сибирских берегов, — с сомнением произнёс Зырян. — Ведь Новой землёй казаки иногда называют всякую доселе неведомую и вновь открытую землю.

   — А это совсем не та Новая земля, что начинается у острова Вайгача, — досказал его мысль Дежнёв.

Смутными были в те далёкие времена географические представления сибирских казаков. Они расширялись по мере продвижения на восток и расширения освоенных территорий. Ещё не было чёткого представления у казаков о существовании прохода из Ледовитого океана в Тихий. Много в представлении казаков о крайнем востоке Сибири было фантастического, неопределённого. Но мыслящие и пытливые люди, задумавшись, старались понять истину, обобщая опыт практических плаваний и открытий.

Продолжая свои беседы с Зыряном, Дежнёв вспомнил, что ещё до отплытия на Лену Стадухин совершил поход на реку Чукочыо, которая впадала в Студёное море несколько западнее Колымского устья. Здесь обитал небольшой чукотский род, оказавшийся обособленным от основного ареала расселения чукчей. Этот род был настроен сравнительно мирно и не избегал контактов с русскими.

С реки Чукочьей Стадухин привёз чукотскую женщину по имени Калиба, которая показалась ему смышлёной и осведомлённой. Через толмача Михайло узнал от чукчанки, что её соплеменники не раз посещали большой остров в море. Какой остров имела в виду чукчанка, было неясно, так как сами стаду хинцы имели смутное представление о всех тех землях, которые лежали восточнее Колымы. Возможно, речь шла об острове Айон в Чаунской Губе или Крестовом из группы Медвежьих островов, но никак не об острове Врангеля, названном так впоследствии. Последний находился слишком далеко от материка и вряд ли был известен чукотскому роду, к которому принадлежала Калиба.

Никаких особо ценных сведений чукчанка не сообщала Стадухину. Но примечательно другое. Присматриваясь к Михаиле, Дежнёв видел, как Стадухин настырно расспрашивал чукчанку. И толкало его к этому не праздное любопытство, а свои далеко идущие планы, которые пока что не раскрывались окружающим. Может быть, Стадухин желал добиваться перед якутскими властями разрешения встать во главе новой экспедиции.

Дмитрий Зырян оставался предводителем русской власти на Колыме в течение года. Умер он неожиданно от тяжёлого простудного заболевания, не успев отправить воеводе челобитную с ходатайством поверстать Дежнёва в пятидесятники. Не была челобитная и составлена, а осталась лишь добрым намерением Дмитрия. В грамоте он был не горазд. Рассчитывал привлечь писаря-грамотея, да так и не успел это сделать.

Совершили над усопшим молитву и предали мёрзлой земле. Дежнёв искренне оплакивал Дмитрия, человека всегда уравновешенного, выдержанного. Они с Семёном Ивановичем сдружились. Зырян всегда ценил мнение Дежнёва и нередко советовался с ним.

Казачий круг порешил признать власть за Втором Гавриловым, который также был в чине целовальника. Гаврилов созвал на совет ближайших помощников и наиболее опытных казаков. В числе их был и Семён Дежнёв.

— Чует моё сердце, за колымским житием последуют походы в чукотские земли, — повёл он речь. — Расспрашивайте, братцы мои, юкагир, что им известно о землях за тем большим хребтом к востоку от Колымы, о тамошних племенах, о реках, которые текут за хребтом.

Откликнувшись на призыв Гаврилова, казаки принялись усердно расспрашивать юкагирских людей, да узнали немногое. Юкагиры называли реку Погычу, или Ковычу, которая протекает где-то к востоку от Колымы, за Каменным поясом. Некоторые из юкагир ещё упоминали какую-то Анадырь. И было неясно — Анадырь и Погыча — это одна и та же река или речь идёт о разных реках. А один старый, умудрённый жизнью юкагир пытался объяснить русским, что сия немалая река Анадырь течёт с окрестных гор не на север, к Студёному морю, а совсем в другом направлении и впадает совсем в другое море. По берегам того моря обитают совсем другие племена.

— Сколько загадок предстоит нам отгадывать, сколько тайн открыть, — говорил Гаврилов казакам. — Пока что знаем одно: Колыма — ещё не край земли.

И отважные первопроходцы загадки те пытались на свой страх и риск разгадывать, пускаясь предерзко в рискованные плавания на восток от колымского устья. В 1646 году промышленники Исай Игнатьев Мезенец и Семён Алексеев Пустозерец отправились с шестью спутниками на коче в восточном направлении от Колымы. Примечательно, что прозвища этих отважных людей говорят об их поморском происхождении. Мезенец — явно уроженец Мезени, а Пустозерец — с нижней Печоры, где когда-то стоял острог Пустозерск, место заключения неистового протопопа Аввакума.

Коч Мезенца и Пустозерца плыл по морю двое суток и добрался до Губы, которая была названа Чаунской. На берегу Губы находилось поселение чукчей, встретивших русских миролюбиво. Между ними завязалась меновая торговля. Особенно ценили чукчи медные котлы, давали взамен «рыбий зуб», то есть моржовую кость. Это оказался для русских промышленных людей новый предмет торговли, который сразу же вызвал пристальный интерес.

Моржовая кость, точнее, моржовый клык, как и пушнина, становится ценным предметом русского промысла. Он стал той притягательной силой, которая влекла первопроходцев всё дальше и дальше на восток. Изделия из моржового клыка, покрытые искусной резьбой, стали пользоваться спросом у московской знати, посылались в качестве ценных подарков иностранным государям, охотно покупались иноземными купцами. В Оружейной палате Московского Кремля можно увидеть великолепное тронное кресло российского царя, отделанное резной моржовой костью. Сведения о «моржовом зубе», приходившие с Колымы, естественно, заинтересовали и якутского воеводу и сибирский приказ в Москве, и казаки в дальних острожках стали получать указания увеличивать добычу.

К сожалению, экспедиция Исая Игнатьева Мезенца и Семёна Алексеева Пустозерца не смогла продолжить плавание к востоку от Чаунской Губы. Помешали заторы льда, преградившие дальнейший путь. Но всё же вернулись мореплаватели на Колыму с богатыми впечатлениями и ценными сведениями.

Доходили до казаков слухи о том, что в тундре изредка находят останки каких-то неведомых огромных животных, которые ныне уже не водятся. А в слое вечной мерзлоты иногда обнаруживают и хорошо сохранившиеся их туши, покрытые рыже-бурой шерстью. Самое удивительное в них — огромные изогнутые клыки-бивни. Конечно, речь шла о вымерших мамонтах. Дежнёв не раз был свидетелем того, как юкагиры привозили в острожек для обмена пожелтевшие мамонтовые бивни, которые тоже высоко ценились. Искусные косторезы могли изготовить из такого бивня великолепную резную поделку. В целом, однако, кость мамонта встречалась нечасто, а добыча её носила случайный характер.

А на моржовую кость спрос сразу же оказался высоким. И это заставило Гаврилова заговорить с Дежнёвым доверительно.

   — Привезли из Якутска новость. Замышляется-де большая восточная экспедиция из наиболее состоятельных торговых и промышленных людей.

   — Кто поведёт экспедицию?

   — Этого я не знаю. Скорее всего кто-нибудь из богатых торговых людей. Он, конечно, будет нуждаться в помощнике, бывалом казаке, сведущем в военном деле. Не думаешь, что выбор может пасть на одного из нас?

   — Откуда мне знать?

   — Полагаю, что глава экспедиции получил от воеводы право подбирать на Колыме нужных людей. Ты, Семейка, готов бы был отправиться в такое плавание?

   — Заманчиво.

   — Вот и я так думаю.

Стали делиться предположениями насчёт той задачи, какая будет поставлена перед восточной экспедицией. Согласились, что задача эта будет широкая и не ограничится только поисками новых соболиных промыслов и лежбищ моржей да в приведении в подданство московскому государю аборигенных народов, кои обитают к востоку от Колымы. Мореплаватели должны были убедиться в доступности для плавания восточного отрезка Студёного моря, отыскать загадочную реку Анадырь, о которой среди юкагир ходят неопределённые слухи. По всей видимости, эта Анадырь впадает не в Студёное, а в какое-то другое море. Может быть, это Ламское море, уже знакомое русским? Имеется ли выход из Студёного моря в тёплые моря? Сколько задач встаёт перед экспедицией!

По всей видимости, ни Гаврилов, ни Дежнёв не получали от аборигенов каких-либо сведений, прямых или косвенных, о существовании пролива, разделяющего два материка, и «Каменного носа», за которым береговая линия резко поворачивала на юг. Если бы колымские юкагиры такими сведениями располагали и они стали бы доступны русским, то свидетельства этой осведомлённости можно было бы найти в отписках русских землепроходцев. Стало быть, выяснить существование пролива, получившего в поздние времена название Берингова, — такая задача перед будущей экспедицией стоять не могла. В географических представлениях русских о крайнем северо-востоке Азии в те времена было ещё много белых пятен. Требовались ещё время и усилия первопроходцев, чтобы все они восполнялись в результате новых походов и открытий.

13. ФЕДОТ АЛЕКСЕЕВ — ОРГАНИЗАТОР ЭКСПЕДИЦИИ

Семён Иванович оставался в Среднеколымске при Вторе Гаврилове, главном колымском администраторе. Иногда он ходил в юкагирские поселения для сбора ясака или занимался пушным промыслом.

В Нижнеколымске бросали якоря кочи промышленников и торговых людей, откуда они растекались по всей Колыме, чтобы вести торг и промысел.

В начале лета 1647 года внимание обитателей Среднеколымского острога привлёк добротный крупный коч, управляемый гребцами. Парусиновый парус был приспущен.

   — Разузнай-ка, что за люди пожаловали к нам, — приказал Гаврилов молодому казаку, который был при нём для всяких поручений.

Коч бросил якорь в некотором отдалении от берега. От него отделился баркас с двумя гребцами и невысоким сухопарым человеком, державшимся начальственно. Гаврилов узнал в нём старого знакомого Федота Алексеева и остановил молодого казака:

   — Постой, малый. Сам гостя встречу. Гость-то именитый.

Федот Алексеев Попов, по прозвищу Холмогорец, сошёл на берег, а сопровождавшие его гребцы остались в кунгасе.

   — Торговым людям завсегда рады, — приветствовал Гаврилов прибывшего. — Милости просим.

   — Узнаю колымского властителя. Мир тебе, казак, — отозвался Федот Алексеев. Обнялись по-дружески. Такой же тёплой была встреча с Семёном Дежнёвым. — Рад лицезреть тебя, старый приятель, — приветствовал Дежнёва Алексеев.

В восточной Сибири Холмогорец был уже не новичок и был знаком здесь со многими казаками, в том числе с Гавриловым и Дежнёвым. Выглядел он уже немолодым, речь его была весомой, неторопливой, речь бывалого человека, много повидавшего на своём веку.

Обняв Дежнёва, Федот Алексеев снова обратился к Гаврилову:

   — Дело к тебе важное, Втор. Удалимся для беседы.

   — Пойдём ко мне в острожную избу, — пригласил Гаврилов. — Насчёт угощения распоряжусь.

   — Не распоряжайся. Угощение ждёт тебя на коче.

Оба удалились в острог и долго там о чём-то вели речь. О чём — Дежнёв не мог догадываться. Его с собой не взяли. А разговор шёл как раз о нём, как вскоре смог узнать Семён Иванович. Он припомнил всё, что когда-то мог узнать о Федоте Алексееве. Федот происходил из семьи не то священника, не то дьякона. Отсюда и одно из его прозвищ — Попов. Отменно выучился грамоте, был начитан, но по стопам батюшки не пошёл и духовным лицом не стал. Нанялся в услужение к богатому московскому купцу Алексею Усову. Купец оценил способности грамотного, расторопного и неглупого парня, стал доверять ему большие партии товаров и значительные денежные суммы. Первое поручение Федота было связано с поездкой в Холмогоры на северной Двине. Отсюда пошло и второе его прозвище — Холмогорец. Дежнёв слышал, что Усовы имели своих торговых агентов на Урале, в Мангазее, Енисейске, Илимске, Якутске и даже вели торговлю с соседним государством, Китаем. Широко размахнулись московские купчины Усовы. Должно быть, заслужил их доверие Федот Алексеев своей энергией, способностями, коль рискнули послать его сюда, на край света, в Восточную Сибирь. С человеком богатых и влиятельных московских купцов Усовых считались и якутские власти.

Размышления Дежнёва были прерваны словами Гаврилова, возвратившегося с Федотом Алексеевым из острога.

   — В гости нас с тобой, Семейка, приглашают на корабль, — сказал он Дежнёву. — Вознамерился Федотушка богатым угощением нас с тобой попотчевать.

   — Блинцами из хорошей мучицы угощу. И медовуха будет, — прибавил Федот.

   — От доброго приглашения грех отказываться, — ответил Семён Иванович.

   — Вот, вот, кстати и о тебе, казак, речь пойдёт, — интригующе сказал Федот.

   — О чём? — заинтересованно спросил Дежнёв.

   — Всему своё время, узнаешь.

Сели в кунгас и отправились на алексеевский коч. Федот сам взялся за вёсла.

В хозяйской каюте был накрыт стол, застеленный яркой камчатной скатертью и щедро заставленный всякими кушаниями и графинами с медовухой. Давно не видел таких щедрот Дежнёв. У стола хлопотала миловидная женщина-якутка в русском сарафане и дорогом ожерелье.

   — Рекомендую, жёнка моя, Агафья, — представил женщину гостям Федот. — Не полюбовница какая-нибудь, как позволяют себе некоторые непотребство. Законная моя, венчанная.

Гости поклонились Агафье. Та выпорхнула из каюты и возвратилась через минуту с блюдом блинов. Выпили по чарке хмельной медовухи и навалились на блины.

   — Я ведь без малого пять лет назад пришёл на Лену, — начал Федот. — Вот, думаю, где развернусь и порадую моего московского хозяина. Ведь Восточная Сибирь — золотое дно для торгового человека.

   — Разве не так? — перебил его Гаврилов.

   — Это с какой стороны посмотреть. Был бы я единственным торговым человеком на Лене... А Якутск оказался наводнённым приказчиками других именитых купцов.

   — Соперники,значит?

   — Ещё какие. Зубастые, хваткие. Вот и решил я уйти от них в какую-нибудь отдалённую часть воеводства и выбрал реку Оленек. Выправил для этого в таможенной избе проезжую грамоту. Подобрал себе покручеников, кои не имели собственных средств для промысла. Да ещё прихватил с собой племяша Омельку.

   — Почему же не ужился на Оленеке? — с любопытством спросил Федота Дежнёв.

   — А вот слушайте... Несколько лет торговал я с тамошними тунгусами, заготовлял мягкую рухлядь. Да надежды мои не оправдались. Дела шли всё хуже и хуже. Тунгусы встретили нас недружелюбно. Многие из моих компаньонов совсем разорились и ушли на другие реки. Кто-то собрался добираться тундрой до Мангазеи. Решился и я покинуть Оленек, прослышав про Колыму с её щедротами.

   — Но ведь и другие торговые люди устремились сюда, как мухи на мёд, — возразил ему Гаврилов.

   — Вот именно. Кого я здесь только не встретил! Приказчиков купцов Светошникова, Гусельникова, Ревякина и многих других. Обложили они колымский край, как ненасытные упыри. Вот и принял я единственно разумное решение.

Федот Алексеев умолк, разливая гостям по чаркам медовуху.

   — Блинцы, блинцы-то кладите, дорогие мои, — угощал он гостей. — Нравится медовуха? Зело сердитый напиток. Так о чём мы толковали, други?

   — Ты говорил, что принял разумное решение, — подсказал Гаврилов.

   — Решение моё таково. Надо идти морем далее на восток, искать эту загадочную реку Погычу-Анадырь, о которой толкуют юкагиры, на берега которой ещё не ступал русский человек. Вот и стал я готовить большую восточную экспедицию.

   — И одобрил твой план воевода? — спросил Дежнёв.

   — Не токмо одобрил, ответил полным содействием. Построил и снарядил я четыре добротных коча, подобрал компаньонов. Приходилось спешить. Могли ведь опередить меня другие торговые люди. Разве и их не привлекают неизведанные края с несметными богатствами?

   — Не боязно тебе, Федот, пускаться в такое плавание, когда не ведаешь, что тебя ждёт? — спросил Дежнёв.

   — Отправляясь в такое плавание, всегда рискуешь. Куда денешься от опасностей и риска? Разве не поджидали вас опасности в походе на Колыму?

   — Поджидали, конечно, — отозвался Гаврилов.

   — С трудом снаряжалась экспедиция. В долги влез. Ведь Оленек причинил мне немалые убытки. Надеюсь, однако, коли восточная экспедиция пройдёт успешно, поправлю свои дела и принесу торговому дому Усова немалые прибыли.

   — Бог тебе в помощь, Федот.

   — А теперь вернёмся к нашему прерванному разговору, — эти слова Федота были обращены к Гаврилову.

   — Разве мы не обо всём сговорились? — отозвался тот.

   — Ты забываешь, что наша договорённость касается ещё и третьей персоны, Семёна Ивановича Дежнёва, — сказал Федот и испытующе посмотрел на упомянутого.

   — О чём это вы? — спросил Дежнёв, уже начав догадываться, какое отношение он имел к разговору Федота Алексеева с Гавриловым за стенами острога.

   — Поход наш будет трудным. Возможны ледяные заторы. Капризы природы, военные столкновения с чукчами, экспедиции нужна вооружённая охрана во главе с опытным служилым человеком. Воевода дал своё согласие на то, чтобы я подобрал здесь, на Колыме, отряд надёжных казаков с достойным предводителем.

   — Позволь полюбопытствовать, Федот, экспедиция твоя — частное купеческое дело или государево? — спросил Дежнёв.

   — Все мы под государем нашим ходим. А якутские власти готовы поддерживать экспедицию, хотя и снаряжается она на частные средства купцов. Просил я Втора Гаврилова дать мне в помощь тебя, Семён Иванович. Знаю тебя, Семейка, по прежним годам. Сперва возражал мне Гаврилов — жалко, мол, такого достойного и усердного казака тебе отдавать.

   — Было такое дело. Возражал, — подтвердил Втор.

   — А потом убедил я Гаврилова. И он готов уважить мою просьбу. Теперь всё зависит от твоего доброго согласия, Семейка. Хочешь быть моим помощником в великой восточной экспедиции?

   — Я согласен, — просто ответил Дежнёв.

Предложение Федота Алексеева совпало с желанием самого Семёна Ивановича принять участие в открытии новых земель. Он подумал, что если бы заранее узнал о намерениях Холмогорца снаряжать такую экспедицию, то непременно обратился бы к властям сам с челобитной. Просил бы назначить его в отряд Федота Алексеева и, пожалуй, дал бы обязательство собрать для казны двойное количество пушнины против своей обычной добычи. Назначение Дежнёва в новую экспедицию можно было расценить, как признание его заслуг, опыта и авторитета, хотя он всё ещё оставался рядовым казаком, не имевшим даже низшего начальственного чина десятника.

Кроме Федота Алексеева и Дежнёва в состав экспедиции входили шестьдесят два человека, в том числе двенадцать покручеников, не имевших собственного снаряжения и поэтому нанявшихся к Холмогорцу, а остальные были своеуженниками, мелкими независимыми промышленниками, примкнувшими к экспедиции в качестве пайщиков. Некоторые из промышленников обладали наёмной обслугой. Из исторических документов нам известно, что Федот Алексеев был назначен целовальником, то есть лицом на государственной службе. Это указывает на то, что Холмогорец принял на себя некоторые обязанности перед государством, а экспедиция принимала до известной степени государственный характер.

Кто же стал фактическимруководителем экспедиции — Алексеев или Дежнёв? На этот счёт среди исследователей нет единого мнения. Одни из учёных, обратившихся к истории полярного плавания, о котором мы поведём речь, категорически высказывают убеждение, что руководителем экспедиции был Федот Алексеев. Другие признают эту роль за Семёном Дежнёвым. Находится и компромиссная точка зрения — речь идёт об экспедиции Алексеева-Дежнёва. Стало быть, руководящая роль принадлежала обоим.

Не будем останавливаться на подобных учёных спорах, которые ведутся многие десятилетия, и называть имена всех учёных спорщиков. Если читателя такие дискуссии заинтересуют, то отошлём его к нашей книге «Семён Дежнёв», выпущенной издательством «Молодая гвардия» в серии «Жизнь замечательных людей» в 1990 году. А мы придерживаемся правил беллетристического жанра.

Никак не умаляя роли Дежнёва в экспедиции, мы признаем ради объективной истины, что организатором и руководителем экспедиции был Федот Алексеев Попов, по прозвищу Холмогорец. Но судьба обошлась с Алексеевым жестоко. Он, как мы увидим далее, вместе с другими участниками экспедиции погиб, и вот тогда руководство над оставшимися в живых взял на себя Дежнёв. Но это произошло уже тогда, когда мореплаватель миновал пролив, разделявший Азию и Америку.

Наша точка зрения подкрепляется и теми немногими документами, которые оказались нам доступны. Возьмём, например, отписку Гаврилова: «И мы его, Семейку Дежнёва, отпустили для тое прибыли с торговым человеком, с Федотом Алексеевым». Заметим, ничего не говорится о назначении Семёна Ивановича начальником отряда. Выражение «Семейку Дежнёва отпустили с торговым человеком, с Федотом Алексеевым» следует истолковывать только так: Семёна Ивановича откомандировали в распоряжение, а значит, и в подчинение Холмогорца. Федот Алексеев здесь выступает как главное лицо.

Не будем забывать и о соотношении служебных рангов этих двух лиц. Федот Алексеев целовальник, высокое должностное лицо в правительственной иерархии. Этот ранг возвышал его над другими. По существующим тогда правилам, крупный торговец, отправлявшийся в поход, становился целовальником, то есть государственным чиновником, в ведении которого находились сбор пошлин с заготовителей пушнины и другие денежные операции. А Семён Дежнёв оставался рядовым казаком, на которого возложен сбор ясака и военная охрана экспедиции, помощь её предводителю. Экспедиция снаряжалась за счёт участвовавших в ней торговых и промышленных людей, причём основную долю внёс Федот.

Давая прощальное напутствие Дежнёву, Гаврилов сказал весомо:

   — Ты теперь, Семейка, правительственное лицо при начальнике экспедиции. По-прежнему остаёшься, казак, на военной службе. Считай себя помощником Холмогорца по военным делам.

Забегая вперёд, скажем, что судьбе было угодно, чтобы довёл до конца героический поход и оповестил потомков о славном подвиге мореплавателей Семён Дежнёв, а не Федот Алексеев. И поэтому имя Семёна Ивановича по праву вошло в историю, привлекло многих исследователей, писателей, оказалось увековеченным на географической карте наряду с именами Хабарова, Атласова, Пояркова и других великих землепроходцев.

Но не будем забывать и его сподвижника Алексеева, инициатора и организатора похода. Возникает чувство горечи от того, что имя Холмогорца не то чтобы совсем забыто, но известно несравненно более узкому кругу людей, и никак не запечатлёно на карте. Открытие восточной оконечности Азии и пролива, отделяющего азиатский материк от американского, — это и его заслуга.

Летом 1647 года экспедиция в составе четырёх кочей вышла из устья Колымы в Студёное море и взяла курс на восток. Ледовая обстановка на море в этом году была исключительно неблагоприятной. Плавучие льды затрудняли поход. Их становилось всё больше и больше на пути. Наконец мореплаватели встретили сплошную непроходимую массу льдов, переходящую на горизонте в нагромождение торосов. Алексеев принялся совещаться с Дежнёвым.

   — Что решим, казак? — спросил Федот.

   — Какая досада! — воскликнул Дежнёв.

   — Я тоже хотел бы завопить — досада. А что будем делать?

   — Зря потратили время на плавание.

   — И вовсе не зря. Лишний раз убедились, что со Студёным морем не шутят.

   — Тогда поворачиваем в обратный путь на Колыму, чтобы готовиться к новому походу. Поразмыслим, не было ли с нашей стороны каких упущений.

   — Вот это разумное решение, Семейка. Ведь не каждый год такие ледяные заторы встречают мореплавателей.

   — Вестимо, не каждый.

Неудача не остановила неутомимых путешественников. Экспедиция зазимовала на Колыме, стараясь тщательней подготовиться к выходу в море будущим летом. Подготовкой экспедиции к новому походу занимался сам Федот Алексеев. Число участников плавания возрастало. И это заставило Холмогорца вложить в организацию дела новые средства. А Семён Дежнёв в течение зимы промышлял на верхней Колыме. К этому его принуждала великая нужда. Готовясь к экспедиции, он был вынужден изрядно потратиться на закупку снаряжения, припасов и влез в долги. С долгами хотелось побыстрее рассчитаться и пополнить свои припасы.

Заколебался было Дежнёв — участвовать ли в новом походе. Но быстро преодолел свои колебания и твёрдо решил отправиться в новое плавание. Видимо, сыграло свою роль влияние Федота Алексеева, вызывавшего у Семёна Ивановича симпатию деятельным, энергичным и вместе с тем уравновешенным характером. Между этими замечательными людьми сложились вполне дружественные отношения.

В конце июня 1648 года в плавание вышли уже не четыре, а шесть кочей. Караван судов выходил из Среднеколымска, служившего зимней базой экспедиции. Здесь шла подготовка к новому плаванию и велась широкая ярмарочная торговля. В Студёное море корабли выходили не ранее конца июля, когда открываются благоприятные условия морской навигации.

В Нижнеколымске кочи сделали остановку, чтобы обновить запасы пресной воды и произвести последние покупки у местных купцов. В колымском устье к экспедиции пристал на своём коче беглый казак Герасим Анкудинов с лихой ватагой из тридцати человек. Были среди них бывшие казаки и люди, служившие у торговцев. Непокорный их дух не мог смириться с произволом властей и их подручных, а дерзкий и шальной нрав толкал их на отчаянные поступки. Это могли быть и обиженные служилые люди, и задавленные долговой кабалой покрученики, и просто отчаянные головы, провинившиеся перед законом. Из таких-то беглых и сколотил ватагу сообщников Анкудинов, начав самостоятельный промысел на удалённых от Лены реках, а порой не брезгуя и откровенным разбоем. За год до выхода экспедиции Алексеева-Дежнёва в море анкудиновская ватага ограбила в Нижнеколымске служилых и промышленных людей. Потерпевшие подали на имя царя «известную» челобитную, но она не возымела никакого действия. Всякая попытка властей вести борьбу с такими разбойными ватагами оказывалась малоэффективной. Лихие люди терялись в лесах и в тундре необъятной Восточной Сибири, словно иголка в стоге сена. Бывало, что беглые после долгих скитаний и злоключений возвращались на государеву службу. Испытывая постоянный недостаток в служилых людях, власти готовы были сквозь пальцы смотреть на их прежние прегрешения — лишь бы служили.

В одном из рукавов Колымского устья передовой коч экспедиции, на котором пребывал Холмогорец, повстречался с анкундиновским кочем. С его борта люди засигналили, давая знать, что есть намерение встретиться с главой экспедиции. С передового коча ответили согласием.

На борт поднялся плечистый рыжебородый мужик с резкими чертами лица, выдававшими властный характер. Это и был сам Анкудинов.

   — Желаю до Федота Алексеева, — резко выговорил он, отстранив вставшего было на его пути вахтенного.

   — Кто таков? — произнёс Федот, выйдя из лоцманской каюты на палубу.

   — Анкудинов Герасим я.

   — Не тот ли Анкудинов, что с разбойной ватагой по рекам рыщет, разор великий учиняет?

   — А если и тот самый... Я ведь, дядя, мысли читать умею. Хочешь, скажу тебе, что ты сейчас думаешь?

   — Что?

   — Дать бы команду людишкам своим, чтобы схватили Гераську да в цепи заковали.

   — Стоило бы.

   — А не боишься, купец, что команда моя меня, атамана, в обиду не даст?

   — Нет, не боюсь, Герасим. Людей у меня в десять раз больше, чем всех твоих разбойников. И вооружены мы лучше, все с «огненным боем».

Насчёт числа людей в своём отряде Холмогорец малость приврал, допустил малое преувеличение, чтобы припугнуть разбойного атамана.

   — Шутили мы оба, Федот Алексеев, — примирительно сказал Анкудинов. — Это хорошо, коли люди шутят. Хуже, когда глотки друг другу рвут, яко псы лютые. Мы же с тобой не псы, а человеки.

   — Куда ты речь клонишь, не пойму.

   — Поймёшь. Хочу о деле поговорить с тобой.

   — Какое ещё дело у тебя ко мне?

   — А вот какое. Заявляю тебе от своего имени, от имени всех моих сообщников, как перед Богом заявляю. Порешили мы покончить с прежним разбойным житием и вернуться на государеву службу.

   — Правильное решение. А пошто Семейку Дежнёва ошельмовал перед колымским приказчиком?

   — Так ведь хотел как лучше. Человек я бывалый, с опытом.

   — Разбойным опытом.

   — Не токмо. Обида на власть неправедную довела нас до разбоя. Так что не кори меня этим.

   — Бог тебе судья, Герасим Анкудинов.

   — Вот и решил, чтобы покончить с разбоем, предложить тебе свои услуги, стать твоей правой рукой. Пригодился бы тебе с моими ребятами, дерзкими, отважными. А тут Семейка Дежнёв дорогу мне перешёл. Я и обозлился на него.

   — Непотребный донос Гаврилову настрочили на Семейку. Дежнёв-де такой-сякой, и туземцев грабит, и чужую пушнину присваивает, и власть в обман вводит. И, как оказалось, все твои кляузы яйца выеденного не стоят, враньё сплошное.

   — Перестарался малость.

   — Запомни, Герасим, Дежнёва в обиду тебе не дам. Ты мизинца его не стоишь. Он мой помощник, и другого мне не надо.

   — А может, вторым помощником меня возьмёшь? Старался бы ради дела.

   — Уж избави Боже от такого помощника.

   — Значит, не берёшь в дело?

   — Этого я не сказал. Всякий человек нам полезен. А твоим прошлым прегрешениям я не судья. Присоединяйся к отряду. И пусть твой коч идёт замыкающим.

   — Премного благодарен тебе, Федот Алексеев... Пригожусь ещё тебе.

   — Посмотрим. И запомни, Герасим Анкудинов... Первая твоя непотребная выходка — судить тебя будем всем кругом. И повесим на первой берёзе.

   — Забываешь, Федот Алексеевич. В тундре такие берёзы не растут, чтоб на ней можно было такого верзилу, как я, повесить.

   — Коль не повесим, белым медведям скормим.

   — Учту твою доброту, Федотушка.

Попытка Анкудинова оказать на Гаврилова давление, оклеветать Дежнёва с целью занять место помощника Федота Алексеева, доставшегося Семёну Ивановичу, оказалась безрезультатной. Дежнёв пользовался доброй репутацией среди казаков. Но Герасим не отказался от намерения участвовать в экспедиции и тем самым примириться с властями воеводства. Его судно стало седьмым, замыкающим, в караване судов, выходивших из колымской дельты в море и вытянувшихся цепочкой.

Федот опасался какого-либо неожиданного, непредсказуемого поступка со стороны разбойного атамана и всей его разгульной ватаги. Поэтому он распорядился, чтобы за головным кочем вторым шёл дежнёвский коч с вооружённым отрядом казаков. А Семён Иванович получил от главы экспедиции наставление:

   — Смотри в оба за замыкающим кочем. Пусть караульные глаз с него не спускают. Держи на борту усиленный караул.

   — К чему такая строгость, Федот?

   — Есть на то причины. Тебе известно, как Герасим кляузничал на тебя Гаврилову? Хотел занять заместо тебя место моего помощника.

   — Этот разбойник?

   — Этот самый разбойник и грабитель. Выплеснул на тебя целый ушат всякой клеветы. Гаврилов, отдадим ему справедливость, не поверил ни одному слову кляузника. А тот сказал напоследок: «Жаль, Гаврилов. Я бы напромышлял вам соболей больше, чем способен напромышлять этот казачишка».

   — Что-то слышал об этом. Втор однажды проговорился. Да я не придал значения его словам, — спокойно ответил Дежнёв. — Стоит ли принимать близко к сердцу анкудиновскую брехню? Мало ли таких скверных людишек по свету гуляет.

   — Всё же остерегайся Гераськи, Семейка. Мутный он человек.

И Герасим Анкудинов был сыном своего века. Разгульный и бесшабашный, расчётливый ради личной корысти и выгоды, готовый оклеветать товарища, находившийся не в ладах с законом, таков он был. Но вместе с этим был и другой Герасим Анкудинов, дерзко отважный, смелый. Рискованный поход вдоль всего северного побережья Чукотки манил его неизведанными опасностями, возможностью проявить свою дерзкую отвагу. Был Герасим Анкудинов в одном лице авантюристом и романтиком, отважным смельчаком и дельцом, погнавшимся за выгодой.

Всего в походе Федота Алексеева участвовало около девяноста человек, плывших на семи кораблях. Из них тридцать человек составляли команду замыкающего анкудиновского коча. Команда эта держалась обособленно. Сам Герасим, человек властолюбивый, претендовал на особую роль в экспедиции и в кругу близких не раз высказывался, что пристало ему стать хотя бы вторым помощником главы экспедиции.

Мы знаем по сохранившимся документам далеко не все имена участников великого восточного похода. Среди них выделяются два приказчика богатого московского гостя Василия Гусельникова: Афанасий Андреев и Бессон Астафьев. Федот Алексеев привлёк к себе на службу новых покручеников. Теперь их было не двенадцать, а двадцать девять. Взял он с собой и племянника Емельяна.

Приказчики Гусельникова фактически возглавляли отдельный коч. Они везли большую партию товаров, оценённую таможней в сумму, превышающую тысячу рублей. По тем временам это были огромные деньги. Среди этих товаров находились ржаная мука, разное промысловое снаряжение, холст, рыболовецкие сети, инструменты, утварь и прочее. Группа Андреева и Астафьева стала серьёзным пополнением экспедиции Алексеева-Дежнёва.

Дежнёв непосредственно возглавлял один из отрядов, составлявший экипаж отдельного судна. Он состоял из восемнадцати промышленных и служилых людей. В снаряжении этого отряда, на который ложилась военная охрана экспедиции, Семён Иванович принимал личное участие. К выходу в море он располагал некоторой суммой денег, так как за минувшую зиму смог осуществить удачные промысловые поездки по Колыме. Это дало возможность Дежнёву продать большую партию соболей.

Когда Семён Иванович вновь встретился с Федотом Алексеевым и Холмогорец спросил о его делах, то смог услышать:

   — Продал без малого сотню соболей казне и приказчику купца Светешникова.

   — Долги погасил? — спросил участливо Федот.

   — Долги-то погасил, но наделал новых. Пришлось снаряжение, одежонку обновлять. Старая совсем обветшала. Да и расходы понёс немалые по паевому участию.

   — Вернёшься с богатой добычей, — успокоил его Федот Алексеев. — Доходы свои приумножишь, с долгами сполна рассчитаешься.

   — Дай-то Бог, Федотушка.

Федот Алексеев отправился в плавание вместе с женой-якуткой. Иногда Дежнёв и его сподвижники видели на палубе головного коча коренастую скуластую якутку в расшитом цветном сарафане. Если погода оказывалась прохладной и задувал пронзительный ветер, Агафья надевала поверх сарафана суконную кацавейку.

Было заметно, что Федот баловал жену, задаривал её подарками. Она появлялась на палубе то в одном пёстром сарафане, то в другом, а однажды вышла в кацавейке, отороченной соболиным мехом. Дежнёв разглядел Агафью в подзорную трубу и про себя произнёс:

   — Разодел Федот жёнку, словно боярыню.

А Дежнёву Холмогорец как-то проговорился:

   — Я ведь в этих вечных скитаниях засиделся в холостяках. По домашнему очагу стосковался, женской ласки захотелось. Вот и выбрал для себя невесту в одном якутском становище. Староват я для неё, конечно. Ничего, притёрлись. Балую её, Агафьюшку.

Жена Федота Алексеева стала первой российской женщиной, участницей полярного похода. В литературе можно встретить другое женское имя: Марии Прончищевой, зимовавшей вместе с мужем в устье Оленека. Не умаляя заслуг этой славной женщины, заметим здесь, что ещё почти за сто лет до этого другая российская женщина приняла участие в полярной экспедиции, причём в одной из наиболее замечательных в истории освоения Арктики. Это была жена Федота Алексеева.

Напутствуя Дежнёва, Федот Алексеев спросил его напрямик:

   — Кочем управлять приходилось?

   — Не привёл Господь. Кунгасами, речными дощаниками, ладьями разными управлял и на Пинеге, и на Белом море, и на сибирских реках.

   — Значит, и коч освоишь. Присматривайся к своему кормщику. Научись пользоваться судовыми приборами. Чтоб, коли нужда заставит, смог управлять судном не хуже заправского кормщика.

   — Полезное дело советуешь, Федот. Постараюсь.

   — А если испытаешь нужду великую, попадёшь в шторм и лишишься коча, сумеешь новый корабль срубить?

   — С плотницким делом с малолетства знаком. Ведь мы же поморы. Всякие суда строить приходилось. И малые челноки и большие кунгасы. И в строительстве коча не раз участвовал.

   — Плотницкие навыки твои пригодятся. Главное, учись управлять кораблём. Это тебе сложная наука. Коч — не речное судёнышко.

   — Вестимо.

   — Бывает, коч выходит в море и не возвращается или возвращается с потерями. Представь, твоего кормчего не стало. Тебе пришлось его заменить. Выдюжишь ли такую ношу?

   — Пока не знаю, что и ответить тебе, Федот.

Дежнёв задумался над словами Холмогорца. Случалось, что не все суда доплывали до желанной цели, гибли, попадая в штормы, в ледяные заторы, разбивались о прибрежные скалы. Попадали иные в суровые переделки, сталкиваясь с бурями и туманами, наталкиваясь на непроходимые льды, но с честью выходили из опасностей.

Вспомнились Дежнёву разные случаи.

Года три назад в сентябре коч служилого человека Василия Бугра понесло ветром в открытое море «и носило в море четверо суток в великих льдах». Но выдержало судно все испытания. Ветер стих, наступила тихая погода, и мореплаватели смогли привести свой корабль к берегу. Только Бугор после этого злополучного случая стал совсем седым.

За год до этого судно якутского казака Михайлы Булдакова с отрядом оказалось затёртым льдами в Омолоевой Губе. Казаки принялись отталкивать льдины баграми, просекали в толще льда проходы и сумели выбраться из западни. Три года спустя тот же Булдаков плыл с Колымы на Лену. «Морем идучи, — рассказывал он, — ветры были страшные и прижимные большие, море чисто наледено, зыбь большая, не можно никак отстоятца, коч весь разбило и шеймы прирвало и якоря приломало — четыре якорь». Мореходы прошли тяжёлый путь. Пять раз их судно выбрасывало на мель. Пришлось столкнуться с голодом и всякими лишениями.

В страшную бурю около Святого Носа попал летом служилый человек Юрий (или Юшко) Селиверстов, плававший с караваном кочей, на которых торговые люди везли товары. Он вспоминал потом, что купец Афанасий Григорьев «выметал половину запасу и товару и много выметал», то есть побросал за борт. Другие купцы поступили так же, чтобы облегчить перегруженные суда. Однако не все кочи удалось спасти. Отстал от каравана корабль торгового человека Шаньги. Дальнейшая его судьба осталась неизвестной.

Дежнёв подумал, что ему известны далеко не все трагические случаи, разыгравшиеся на путях Студёного моря. Они были довольно частыми в условиях Арктики. Тяжёлые условия плавания, постоянные опасности, подстерегающие мореплавателей, заставляли их с предельной тщательностью относиться к снаряжению судна. Это правило хорошо усвоил Семён Иванович и неукоснительно следовал ему. А строители кораблей знали, что всякий коч должен обладать большим запасом прочности. Если же таким запасом прочности корабль не обладает, не выходи в Студёное море с его коварным, непредсказуемым норовом. Это требовало от мастеров-корабелов высокого искусства.

К середине XVI века на Лене сложилось несколько центров судостроения: Якутск, Усть-Кут в верховьях реки Жиганск. Возникло судостроение и на Колыме. Наряду с государственными верфями существовали и частные, принадлежавшие богатым торговым людям. Они подбирали искусных корабельных плотников и, движимые конкуренцией, старались строить суда самого высокого качества и оплачивали труд корабелов лучше. Государственное кораблестроение страдало от казнокрадства чиновных людей, рабочую силу на верфи, принадлежавшие государству, сгоняли силком в порядке трудовой повинности. Поэтому и производительность труда здесь была ниже.

Бывало, служилые и приглашённые люди принимались за строительство судов самостоятельно. Такая необходимость возникала на дальних реках. Среди первопроходцев поморского происхождения было немало опытных плотников-корабелов. К их числу мог отнести себя и Семён Дежнёв. Таких умельцев ценили и старались подбирать в каждый значительный отряд. Ведь постройка морских судов требовала определённой специализации.

Памятуя наставления Федота Алексеева, Дежнёв въедливо осмотрел корабль, хотя делал это не впервые. Он припомнил, что на Лене такой коч оценивался в шестьдесят рублей. На Колыме его цена подымалась до двухсот и даже трёхсот рублей. Если бы Семён Иванович был провидцем и мог заглянуть в будущее, он бы узнал, что в переводе на курс конца XIX века такую сумму можно было бы оценивать в четыре тысячи рублей.

Кочи были разных размеров и типов. Для плавания по верховьям рек строились небольшие быстроходные кочи с малой посадкой. Для дальних морских плаваний конструировались крупные кочи продольной формы. Если размеры такого судна перевести на современные метрические меры, длина крупного коча превышала восемнадцать метров, а ширина — пять. Характерна конструкция такого судна, его выпуклая округлая форма. Она давала возможность при большом напоре льда как бы выжиматься судну на поверхность ледяного покрова. Угроза быть раздавленным льдами представлялась минимальной. Дежнёву было известно, что кочи, бывало, продолжительное время дрейфовали вместе со льдами, но гибли они от сжатия льдов сравнительно редко. Семёну Ивановичу были известны единичные такие случаи. Чаще причинами кораблекрушений были морские бури.

Устройство коча Дежнёв изучил во всех подробностях и сам мог бы досконально объяснить его любому новичку. Вдоль наружной стороны днища судна шёл киль-колода. Как правило, коч располагал одной мачтой. На дежнёвском судне был поднят добротный парус из корабельной парусины. В тех же случаях, когда парусины не удалось раздобыть, парус шился из оленьих шкур. Под таким парусом шёл замыкающий коч Герасима Анкудинова.

В случае необходимости коч мог использоваться как боевой корабль. В таком случае на нём устанавливалось орудие.

Под палубой находились две каюты и вместительный трюм. Одну из кают занимал Дежнёв, другую — его команда. Трюм заполняли припасы и товары. На корме находилось рулевое управление. По бортам палубы крепились весельные лодки-карбасы, по одной с каждого борта. Они использовались для связи с берегом и для выхода на промысел морского зверя. На палубе же можно было увидеть специальное приспособление для стаскивания коча с мели, так называемую кочку, род ворота. Мореплаватели старались держаться прибрежной полосы и не уходить далеко от береговой линии. Но прибрежье изобиловало мелями, которые мореплавателям оставались неведомы. Злополучные мели оказывались на пути кораблей часто.

На палубе также устанавливались водоотливные устройства, представлявшие собой гидравлические насосы, которые приводились в движение ветряками.

Для постройки судна использовались сосна или лиственница. Осадка крупного коча не превышала двух метров. При полной загрузке корабль вмещал от двадцати до тридцати человек и до сорока тонн груза. В случае крайней необходимости на судне могло разместиться до полусотни человек.

Управлял дежнёвским кочем опытный кормщик, или вож. Он сразу был признан помощником Семёна Ивановича. Оба они отвечали за состояние судна, распределяли обязанности между членами судовой команды. Памятуя наставления Федота Алексеева, Дежнёв с помощью кормчего смог ознакомиться со всеми судовыми приборами.

Сперва кормчий показал ручной компас. Их было на корабле несколько. Заключён был такой компас в костяную оправу.

   — Матка в кости, — назвал кормчий распространённое среди мореплавателей название прибора. — Видишь, Семён Иванович... — продолжал кормчий. — Главное здесь — медный круг со шпеньком. А на нём крутится магнитная стрелка. На круге том бумажная картушка с цифрами.

   — А зачем цифры?

   — Они показывают страны света. По этим цифрам узнаем, где север, юг, восток, запад. Куда, в направлении какой части света, плывём.

   — А почему цифры на картушке какие-то бусурманские? Хоть я и не горазд в грамоте, а можно сказать — не уразумел Господь письмо разбирать, вижу, что бусурманство это.

   — Ты прав, Семён Иванович. Перед тобой латинское письмо. А заимствовали его у иноземцев поморские мореплаватели, так как такое письмо проще по написанию. А вот большой корабельный компас. Он называется «вставной». Видел когда-нибудь?

   — Как-то видел.

   — С помощью такого компаса корабль идёт в нужном направлении.

   — Какими ещё диковинками удивишь?

   — Вот глубинный лот, чтоб измерить глубину и не сесть на мель. А это солнечные часы. Видишь, Семён Иванович, сколько разных диковинок.

   — Освоим. И станем управлять кочем попеременно. А ты учи меня, ругай, если что не так — не стесняйся. Здесь я твой ученик, а не начальник. А плавание обещает быть благоприятным. Видишь, море какое чистое.

   — Дай-то Бог.

Дежнёв, как и глава экспедиции Алексеев, знал, что плавание по Студёному морю во многом зависит от ледовых условий. Условия эти, как испытали на себе мореходы, были крайне изменчивыми. В отдельные годы и даже на протяжении целых десятилетий ледовая обстановка оказывалась более благоприятной для плавания, а в иные годы арктические моря становились практически непроходимыми. Иногда эти колебания происходили лишь в пределах отдельных участков прибрежной Арктики, а иногда охватывали всю её протяжённость.

Летний период 1648 года оказался относительно благоприятным для плавания, чем и воспользовались Алексеев и Дежнёв. Поэтому перед выходом в плавание русские мореходы старались разузнать ледовые условия и приспособить суда. К плаваниям среди льдов невольно приходилось накапливать и улучшать навыки полярного судостроения.

14. ВЕЛИКИЙ ВОСТОЧНЫЙ ПОХОД И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

Осталось позади колымское устье, причудливый лабиринт извилистых проток и низменных островов и островков, оживляемых утиным кряканием, гусиным гоготанием, криками лебедей и ещё каких-то горластых полярных птиц.

Из устья выходили в море вереницей. Воспользовавшись попутными ветром, подняли паруса. Впереди шёл коч Алексеева, за ним Дежнёва, потом остальные. Замыкало колонну анкудиновское судно, которое шло на некотором отдалении от колонны. Этим Герасим Анкудинов старался подчеркнуть обособленность от экспедиции, особое в ней место. Справа по борту выпрыгнула из воды круглоголовая нерпа, одна, другая, с любопытством разглядывая проходившие мимо корабли. Море было спокойно и, казалось, не предвещало никаких бед. Лишь с севера, из центральной Арктики, куда ушли льды, доносилось холодное дыхание вечной зимы.

Семь кораблей, покинув колымское устье, взяли курс на восток. Впереди были встречи с неизведанными землями, неизвестными доселе или ведомыми только понаслышке племенами и народами. Мореходы старались не удаляться от берега, ориентируясь по головному кочу, который вёл опытный кормщик. Справа угрюмо чернела низменная береговая полоса, за которой далеко на горизонте маячили горы, окутанные туманом. Прошли остров Айон, за которым широкий пролив вёл в глубоко вдавшуюся в глубь материка Чаунскую бухту. На берегу пролива курились дымки, паслось небольшое стадо оленей. В подзорную трубу можно было разглядеть, что прибрежное поселение состоит из трёх юрт.

   — Обиталище чухоцких людей, — высказал предположение Дежнёв.

   — Почему их так мало? — спросил его один из казаков.

   — Вероятно, остальные откочевали в глубь этой земли, — высказал предположение Семён Иванович и с любопытством стал разглядывать небольшое чукотское поселение. Труба была давнишним приобретением. Её он приобрёл ещё в Архангельске у купца-бусурманина, не то англичанина, не то норвежца, и берег как зеницу ока. Дежнёв ожидал, что Федот примет решение бросить якорь у входа в бухту и съехать на берег, чтобы завязать отношения с обитателями прибрежного селения. Но Холмогорец не подал сигнала бросать якорь, и караван продолжал путь.

За проливом выступал в море остриём мыс Шелагский, а за ним пошла слабоизрезанная кромка берега. Иногда на нём появлялись небольшие стада диких оленей. Изредка на берегу можно было увидеть чукотские или эскимосские поселения. Русские землепроходцы ещё не различали эти два народа и объединяли их общим понятием «чухчи» или «чухоцкие люди».

   — Глянь-ка, чухчи, — говорил казак, наблюдавший за берегом, если первым замечал дымок на берегу или остроконечные чумы, крытые шкурами.

Дежнёв вспомнил последний разговор с Федотом Алексеевым. Готовясь к восточной экспедиции, Холмогорец пытливо расспрашивал многих юкагир, что им известно о чухоцких людях, проживали ли к востоку от Колымы другие народы.

Проведал от местных казаков, что к западу от колымского устья, по рекам Большой и Малой Чукочьей обитала небольшая группа чукчей, откочевавшая сюда от основной массы их расселения. Эти западные чукчи держались обособленно, но всё же избежать полностью контактов с юкагирами не могли. Через юкагирского толмача, общавшегося с чукотскими соседями, удалось получить некоторые сведения.

Добытые сведения, к великому разочарованию Алексеева, были скудны, отрывочны и противоречивы. Но всё же, собирая их по крохам, удалось представить некоторую картину, которой Федот счёл необходимым поделиться с Дежнёвым.

Население обширного и неизведанного пространства к востоку от Колымы не было единым и представляло собой пёструю картину. Обширные тундровые пространства за этой рекой заселяли чукчи, которые вели частично кочевой, частично оседлый образ жизни. Селения оседлых людей тяготели к морскому побережью, и их обитатели занимались морским промыслом. На морском побережье чукотские поселения чередовались с поселениями какого-то другого народа, обладавшего своим наречием, отличного от говора чукчей. Собеседники не могли назвать Холмогорцу имя этого народа, как и объяснить — отличается ли его жизненный уклад от чукотского. Теперь мы можем быть уверены, что речь шла об эскимосах, хотя в те далёкие времена этот термин — эскимосы — был неизвестен русским.

Из той скупой информации, которая попала в руки Федота Алексеева, нельзя было заключить, что у чукчей, как и у их ближайших соседей, сложились племенные союзы и существовали племенные вожди. Очевидно, эти народы находились ещё на значительно более низкой стадии развития, нежели якуты-саха и даже тунгусы.

Ни Холмогорец, ни Дежнёв не могли знать, что эскимосы Чукотки составляли западную ветвь народа, расселённого на огромной территории Крайнего Севера Американского материка и прибрежной полосы гигантского острова Гренландии. По своему быту и образу жизни эскимосы напоминали прибрежных оседлых чукчей. Эскимосский язык относился к эскимосско-алеутской семье народов. В XVII веке шёл интенсивный процесс ассимиляции эскимосов с чукчами. Между ними часто заключались смешанные браки. Впоследствии остатки эскимосского населения растворились в чукотской среде, утратили свой язык. Поэтому часто было трудно определить — чукотское это или эскимосское поселение.

Обо всём этом, что мы, пользуясь современной терминологией, называем этнической ситуацией на крайнем северо-востоке Сибири, ни Федот Алексеев, ни Семён Дежнёв не были осведомлены. Пройдут многие десятилетия, прежде чем учёные-географы и этнографы расскажут о сложной этнической карте и этнических процессах этого далёкого региона.

Зато наши путешественники слышали от юкагир, что за хребтом, к югу от верховьев Колымы и от расселения чукчей, живёт воинственный народ, получивший название коряков. Они, как и чукчи, делились на прибрежных оседлых, занимавшихся морским промыслом, и кочевников — оленеводов, обитавших в удалённых от морского побережья горных районах.

   — Как мы мало знаем об этих неведомых народах, — с сожалением сказал Дежнёв, выслушав Алексеева.

   — Что-то смогли сообщить нам юкагиры, — поддержал его Федот. — Будем выходить из нашего неведения. Разве не в этом одна из главных задач экспедиции? Что мы знаем, например, о верованиях чукчей и их соседей?

   — Кое-что знаем, Федот, — ответил Дежнёв. — Юкагиры рассказывали, что у них с чукчами много общего в верованиях. То же поклонение силам природы, злым и добрым духам. Шаман — влиятельная и уважаемая фигура в обществе.

   — Это общая черта в жизни, обычаях северных народов. Наверное, у чукчей есть какие-то особенности.

   — Знакомый юкагир рассказывал мне, что чукочий шаман часто и глава рода. И члены рода смотрят на него как на существо, наделённое особой силой. Эта сила вступает в соприкосновение со злыми и добрыми духами. Она может помешать козням злых духов и воспользоваться поддержкой добрых.

   — Любопытно. Интересные сведения ты получил от юкагира, — сказал поощрительно Федот Алексеев.

   — Расспрашивал его — как выглядит чукотский шаман. Какое облачение носит?

   — И что тебе сказал тот юкагир?

   — А вот что сказал. Шаман носит платье, отличающее его от других. Оно увешано лентами и погремушками. В руках у него непременно бубен с колотушками. Он приплясывает, ударяя в бубен, и доводит себя до неистовства. Люди верят, что в таком состоянии шаман вступает в общение со злыми и добрыми силами.

   — А я приметил, что юкагиры недолюбливают чукоцких людей.

   — Мягко сказал, Федот, недолюбливают. Здесь острая межплеменная вражда. Объясаченные юкагиры постоянно подвергаются набегам со стороны воинственных чукчей. Нападали на них и южные соседи, коряки. Откуда такая воинственность?

   — Разве не понятно, Семён. Соседи видят в юкагирах малочисленный и поэтому слабый народец, разбросанный по огромному пространству. Почему не поживиться за счёт слабого?

   — А нет ли в этой воинственности некого противодействия продвижению русских на восток, объясачиванию?

   — Есть и это. Но ведь только русская власть способна покончить с усобицами, кровавой межплеменной враждой. Только строить русскую политику надо умно, не обижать туземцев.

   — Согласен с тобой, Федот.

К сожалению, дошедшие до нас отписки Дежнёва отличаются сухим и лаконичным языком. В них мы почти не находим географических сведений. Воспользуемся книгой Гавриила Сарычева, выдающегося путешественника, написанной по личным впечатлениям в самом конце XVIII века. Хотя к тому времени прошло более сотни лет со времени плавания Дежнёва, природа и образ жизни народов северо-восточной Азии за минувшее столетие никак не изменились. Поэтому впечатления Сарычева, изложенные им в книге «Путешествие по северо-восточной части Сибири, Ледовитому морю и Восточному океану», могли быть и впечатлениями Дежнёва и его спутников. Приведём выдержку из книги Сарычева:

«Сей материк составляют каменистые горы, простирающиеся грядами, которые разделены отчасти долинами, расширяющимися к северу. Через оные протекает множество мелководных рек и речек, имеющих каменистое дно. Долины по большей части болотисты и наполнены множеством мелких озёр. Горы, средней величины, покрыты белым мохом, но вершины высоких и крутых гор представляют голый камень, и местами лежит на них вечно не тающий снег, а особливо по северным скатам гор и в долинах, закрытых тению от солнечных лучей. Лесу нигде не растёт, кроме ивовых кустарников. И то местами по берегам рек... Из животных водятся олени, горные бараны, медведи, волки, лисицы и песцы; при морских же берегах показываются иногда и белые медведи. Земноводные животные ловятся при берегах северо-восточной, восточной, и отчасти южной стороны, как-то сивучи, моржи и тюлени. Моря, окружающие чукотскую землю, изобилуют рыбою разных родов и большей частью такового же, которая ловится при берегах Охотского моря. Птицы прилетают из тёплых стран весною и осенью улетают. Зимою же видны только вороны, куропатки и снежинки».

Если бы Семён Иванович Дежнёв обладал элементарной образованностью и литературными способностями знаменитого путешественника Гавриила Сарычева, он бы мог оставить такое же, а может быть, и более подробное описание чукотской природы. Но, увы, наш герой этими способностями не обладал. Он мог продиктовать писцу-грамотею короткую отписку, сухую и деловую, и поставить под ней вместо подписи размашистый крест.

Однако неграмотность не мешала Дежнёву быть человеком пытливым, наблюдательным, умевшим живо схватывать самую суть явлений. Во время плавания на восток кочи не раз бросали якоря вблизи берега ввиду небольших чукотских поселений. Это были обычно несколько остроконечных юрт, по соседству с которыми паслось небольшое стадо оленей. Русские мореходы высаживались на берег, вступали с местными жителями в контакт, завязывали меновую торговлю. Видя большое численное превосходство русских, проявлять враждебность чукчи не решались. Да и меновая торговля с русскими казалась туземцам привлекательной. Чукчи меняли свежую оленину, тюлений жир, моржовую кость на кухонную утварь, ножи, топоры, медные котлы, бусы.

Семён Иванович, видя жилища береговых чукчей, мог составить о них представление. Очевидно, оно совпадает с тем описанием, какое оставил нам Гавриил Сарычев, описывая чукотские жилища. «Они... углублены до половины в землю, свод над ними сделан из китовых рёбер и жердей, покрыт травою, дёрном и засыпан землёю. Вход в землянку сверху сквозь малое отверстие, внутри её довольно пространно, вид она имеет продолговатого четырёхугольника; по сторонам сделаны небольшие возвышения, на которых под пологами живут семьями чукчи. Посреди юрты ставят очаг для приготовления пищи. За неимением дров жгут китовые кости, поливая время от времени китовым жиром».

Дежнёв встретил и другой тип жилища, летний, которым пользовались «сидячие», то есть оседлые чукчи в летние месяцы. Такой тип жилища существенно отличался от зимнего. Летом чукчи ставили лёгкий шатёр из жердей, обтянутых шкурами морских зверей. К зиме он разбирался, и его обитатели перебирались назад в полуземлянку.

В навигационный период 1648 года экспедиция встретила довольно благоприятные условия плавания в сравнении с предыдущими и последующими годами. Прибрежная полоса была свободна ото льда. На протяжении пути мореплаватели нигде не встретили скопления плавающих льдов, хотя отдельные плавающие льдины и встречались на пути кочей.

Но если льды не препятствовали плаванию, то экспедиция не раз сталкивалась со страшными бурями и штормами, вызванными сильными ветрами. Море бесновалось и неистовствовало. Волны превращались в водяные валы гигантской высоты, швырявшие кочи, словно щепки. Резкие порывы ветра рвали паруса и снасти. К берегу подходить было рискованно — волны могли разбить корабль о прибрежные камни. Далеко не все судна достигли желанной цели. Для некоторых плавание завершилось трагедией.

Сперва непогода нарушила линейный строй кочей и разбросала их в разные стороны. Корабли потеряли друг друга из вида. И даже головной коч Федота Алексеева оторвался от дежнёвского и исчез за бушующими гребнями волн. Как ни напрягал зрение Дежнёв, державший вахту, как ни вглядывался в подзорную трубу, не мог увидеть силуэта головного судна в свистопляске беснующихся волн.

Согласно традиционной точке зрения, высказывавшейся исследователями, до Берингова пролива дошли только три коча из семи. Какова же была судьба остальных судов, в которых находились люди Гусельникова и часть людей Федота Алексеева? Исследователи и писатели, обращающиеся к теме экспедиции Алексеева-Дежнёва, склоняются к мысли, что два корабля были разбиты бурей, а их команды погибли. Два других пропали без вести. По-видимому, тоже затонули, отбившись от каравана. Никаких документальных свидетельств о том, что хотя бы один из этих двух кочей, отстав от экспедиции, возвратился на Колыму, до сих пор нигде не обнаружено.

Однако выражение «пропали без вести» порождает всякие фантастические слухи, догадки, домыслы и необузданную фантазию некоторых сочинителей. В некоторых научных и научно-популярных изданиях высказывалась версия, что суда, считавшиеся погибшими или пропавшими без вести, или хотя бы одно из них, могло прибить бурей к берегам американского материка. Экипаж высадился на побережье Аляски и затерялся среди эскимосов.

Эта любопытная версия не подтверждается ни американскими источниками, ни археологическими данными. Эта легенда привлекательна, так как даёт пищу для приключенческого сюжета.

Подступы к проливу встретили мореплавателей неприветливо. Гулкие волны бушевали, разбиваясь о прибрежные камни, неистовствовал ветер. Кормчие с трудом справлялись с рулевым управлением, стараясь держаться подальше от опасных скал. Но несчастье и здесь подстерегло остатки каравана. Разбило корабль Герасима Анкудинова. Это произошло на глазах Дежнёва. Пострадавший коч получил несколько пробоин и стал погружаться в воду. Несколько анкудиновцев смыло волной за борт. Потерпевшему аварию судну пришёл на помощь Семён Иванович. Он дал команду спустить на воду карбасы и снять людей с тонувшего анкудиновского коча.

Больших усилий стоило гребцам преодолеть волны и подойти к кочу, который быстро погружался в воду. Только корма поднялась над бушующейстихией. На ней столпились остатки команды, охваченные ужасом. Кто-то из анкудиновцев шептал слова молитвы. Своими карбасами люди Анкудинова воспользоваться не могли. Один из карбасов, видимо, плохо закреплённый, был сорван во время шторма, другой повреждён, и борт его зиял огромной пробоиной. Наконец, людей с тонувшего коча удалось снять. Последним спрыгнул с кормы в карбас спасателей Герасим Анкудинов, хмурый, подавленный случившимся. Когда спасённые люди поднялись на дежнёвский коч, а повреждённое судно ушло под воду, Герасим низко поклонился Дежнёву:

   — Челом тебе бьём, Семейка. Не взыщи, коли что промеж нас нескладно получилось, — вымолвил он хрипло, сдавленно.

   — Полно, Герасим, — остановил его Дежнёв. — К чему ворошить старое? Я тебе не судья. Бог нас рассудит.

   — Бог-то рассудит...

   — Если бы мой коч попал в такую переделку, ты бы протянул мне руку помощи?

   — А ты как думаешь?

   — Не знаю, посему и спрашиваю.

   — Конечно, пришёл бы к тебе на помощь, Семён. Характер у меня скверный, сам разумею. Изрядно судьба горемычная потрепала казака.

   — Что старое вспоминать, Герасим. Главное, жив и ты и люди твои живы.

   — Обнимемся, что ли, Семейка. И забудем всё плохое, что промеж нас было.

Оба казака обнялись на виду обоих экипажей. Семён Иванович оказался выше личных обид на разгульного соперника. С каким риском для жизни своей и людей своих спасал он остатки экипажа тонувшего судна! Не всех анкудиновцев удалось спасти. Часть их, смытая бушующими волнами, нашла гибель в морской пучине. Теперь из всего отряда осталось только два корабля — Алексеева да Дежнёва.

Где-то вблизи пролива мореплаватели совершили высадку на берег. Шторм постепенно утих. Хотелось отдохнуть после изнурительной непогоды, пополнить запасы пресной воды, насобирать выкидника на топливо, починить разорванные паруса и повреждённые снасти такелажа. Намеревались также члены экспедиции вступить в контакты с местными обитателями с целью присмотреться к их образу жизни, получить полезную информацию о здешней земле и о дальнейшем направлении береговой линии, о морях, которые простираются впереди.

   — Компас показывает, что береговая линия, которая до сих пор тянулась в восточном направлении, круто поворачивает на юг, — сказал Дежнёв Алексееву.

   — Интересно. Не входили ли мы в какое-то иное море? — отозвался Федот. Он хотел высказать ещё какие-то мысли насчёт береговой линии, но внезапно умолк и лишь сделал жест рукой в сторону поселения прибрежных жителей. — Видишь, Семейка? — не сразу вымолвил он.

К русскому лагерю приближалась небольшая толпа, вооружённая луками и гарпунами. Настроены все были явно агрессивно. Кто были эти люди — чукчи или эскимосы? Русские ещё не научились различать эти два народа и называли их общим именем «чухоцкие люди».

Алексеев дал команду всем своим людям отойти к карбасам и сплотиться кучно, а четырём казакам, вооружённым ружьями, выдвинуться вперёд и взять ружья наизготовку.

   — Без моей команды не стрелять, — произнёс он властно. — Попробуем договориться с туземцами по-хорошему, предложим меновую торговлю.

Чукчи или эскимосы —это так и было неведомо русским мореплавателям — приближались с воинственными выкриками. Федот отделился от своих, сделал несколько шагов вперёд и жестом приветствовал туземцев. Но в ту же минуту прожужжала стрела, ранившая Федота в плечо.

   — Негостеприимно встречают нас на этом берегу, — произнёс он, опускаясь на колено и вытаскивая стрелу, застрявшую в меховой куртке. — Распорядись, Семейка, — прибавил он. — В воздух стреляйте, не в людей. Убивать людей негоже, пугануть можно.

Дежнёв и ещё четверо казаков вскинули ружья и дали залп, стреляя не по толпе туземцев, а вверх. «Огненный бой» вызвал смятение среди нападавших. Их толпа дрогнула, отступила, а потом рассеялась.

   — Почему, Федот, не дал команду стрелять по толпе? Сразу бы проучили голубчиков, — сказал Алексееву Герасим Анкудинов.

   — Не знал, что ты такой кровожадный, Анкудинов, — протянул с издёвкой Алексеев.

   — Разве ты не должен был ответить на выстрел врага? — возразил ему Герасим.

   — Какие это враги? Неразумные дети природы. И русских-то они увидели впервой. Зачем озлоблять их? Припугнули туземцев малость и достаточно. А теперь давайте все думать, как наладить с чухоцкими людьми добрые отношения. Ты, Семейка, знаешь?

   — Не ведаю.

   — А ты, Герасим?

   — Откуда мне знать?

   — Вот и я не знаю. А что ты думаешь на сей счёт, Семейка?

Семён Иванович подумал и не сразу ответил:

   — Задирать чухоцких людей не резон. И пугать их «огненным боем» нужно в самом крайнем случае. А внушать им, что мы их не боимся, намного чухчей сильнее...

   — Ты прав, Дежнёв, — согласился с ним Федот Алексеев. — Не будем спешить возвращаться на кочи. Посидим у костра, пообсохнем после шторма. Но предосторожность полезна. Пусть караульные не выпускают из рук ружья. Последи за этим, Семейка.

   — Как твоя рана, Федот? — участливо спросил Дежнёв Алексеева.

   — Пустое. По сути дела не рана, лёгкая царапина. Спасла кожаная куртка на меху.

   — Слава Богу, Федотушка.

Туземцы, напуганные «огненным боем», больше не появлялись. Экспедиция, вернее, её остатки, миновала Каменный мыс, вдававшийся далеко в море, самую восточную оконечность азиатского материка, носящий ныне имя мыса Дежнёва. К востоку от материка угрюмо чернели окутанные серым туманом островки. Этот маленький архипелаг, состоящий из двух островов и нескольких голых скал, носит нынче название островов Дионида, или Гвоздева, и разделён между владениями России и Соединённых Штатов Америки: Алексеев и его спутники могли видеть западный из островов архипелага — ныне остров Ратманова, который отчётливо просматривается с чукотского берега.

Итак, было совершено русскими мореплавателями грандиозное географическое открытие — открытие века. Русские первыми обнаружили пролив, разделяющий два материка, и прошли им из Северного Ледовитого океана, называвшегося в те времена Студёным морем, в Тихий.

Сознавали ли первооткрыватели всё огромное историческое значение, всё величие подвига своего? Вряд ли. Торговые и промышленные люди совершали рискованную промысловую экспедицию, терпели беды, теряли товарищей. Ещё один Каменный мыс, или нос, о берег которого бьются гулкие волны прибоя, — рядовое событие за долгий путь. В истории великих географических открытий было немало случаев, когда мореплаватели совершали великие по своему историческому значению подвиги, не подозревая о своей роли первооткрывателей. Хрестоматийный пример с Христофором Колумбом, не подозревающим, что он открывает новый континент. Другой пример с экспедицией Алексеева-Дежнёва. В чём причина такой неосведомлённости? В смутных географических представлениях людей того времени, элементарном незнании карты мира, в общих характерных для эпохи заблуждениях и недостатке знаний.

«Кочи миновали «Большой Каменный нос», — сообщает Дежнёв. Между исследователями многие годы ведётся спор, что же имел в виду Семён Иванович под этим термином. То ли Каменистый мыс, вдающийся в море, в его узком смысле? То ли мыс вместе с прилегающей к нему значительной прибрежной территорией? То ли весь Чукотский полуостров?

Следует заметить, что современному исследователю порой трудно вникнуть в логику мышления человека XVII века и домысливать за него. Между тем дежнёвская отписка содержит выражения не вполне ясные, допускающие различные толкования.

Жанр нашей книги, жанр историко-биографического романа, не обязывает нас останавливаться на подробностях этого многолетнего научного спора, принимавшего порой весьма яростный характер. Кто бы ни был прав из полемизирующих сторон, для нас важно не то, что подразумевал Семён Иванович Дежнёв под понятием «Большой Каменный нос», а нечто большее. Экспедиция достигла восточной оконечности Азии и вышла через пролив в море, названное впоследствии Беринговым, составляющее часть Тихого океана.

Перед тем как выйти в Берингово море, экспедиция задержалась у восточной оконечности азиатского материка на некоторое время. Мореплаватели обследовали мыс и прилегающий к нему участок побережья. Хотя и неведомо было Алексееву, Дежнёву и их сподвижникам, что достигли они восточной оконечности Азии, не могли они не обратить внимания на показания компаса. Береговая линия поворачивала на юг.

Побывали участники экспедиции и на островах Дионида, где обитали эскимосы, встретившие русских вполне дружелюбно. Попытки мореплавателей заговорить с местными жителями оказались малоуспешными. Они говорили на неведомом языке. Дежнёв попытался выяснить, к какому роду-племени принадлежали эти люди, и, указывая то на одного, то на другого, спрашивал:

   — Чухоцкие?

Один из островитян, державшийся начальственно, не то староста поселения, не то вождь рода, сделал отрицательный жест и несколько раз повторил, указывая на соплеменников:

   — Югыт, югыт...

Так называли сами себя азиатские эскимосы. Название «эскимосы» появилось позже.

Русские мореплаватели смогли присмотреться к островитянам. Мужчины носили узкие штаны или панталоны из нерпичьей шкуры, рубахи из оленьего меха, мехом внутрь. На ногах поверх меховых чулок — высокие сапоги — торбаза, также из нерпичьей кожи. Женская одежда мало отличалась от мужской. Только торбаза женщины носили более высокие.

Заинтересовались русские и жилищами этого народа, называющего себя «югыт». Поскольку время было ещё летнее, зимние жилища — полуземлянки пустовали. На лето островитяне перебирались в шатры, обложенные дёрном.

Не трудно было понять, что народец, называющий себя словом «югыт», занимался морским промыслом, охотился на моржей и нерпу. Об этом свидетельствовали распластанные на жердях их шкуры. У одного из шатров можно было увидеть груду моржовых костей. Одна из них была разукрашена причудливыми резными узорами. Как видно, здесь обитал искусный косторез.

Алексеев попытался продолжить контакт с островитянином, державшимся начальственно.

   — Югыт? — переспросил он, коснувшись груди туземца.

   — Югыт, югыт, — подтвердил он, указывая на себя и других местных людей.

   — Понятно. Все вы югит, — подытожил Федот и сказал Дежнёву: — Попробуем выяснить у этого островитянина, где ещё обитают его соплеменники.

Далее он простирал руки в разные стороны и произносил с вопросительной интонацией название народа. Островитянин не понял его. Тогда Федот поднял с земли палку и начертил на песке какое-то подобие карты. Вот мыс, выдавшийся в море, острова к западу от него. Вокруг море. На одном из островов к западу — селение местных жителей. Федот Алексеев изобразил туземные шатры остроконечной формы.

   — Югыт, — произнёс он, указывая на рисунок, а потом на островитян. Староста или вождь сделал понимающий жест. Потом он жестами подтвердил, что его соотечественники живут на большой земле к северу и югу от мыса и ещё на соседнем острове. И вдруг, словно после раздумия, островитянин простёр руку, указывая куда-то на запад, к линии горизонта, произнося при этом то же самое слово — «югыт».

   — Любопытно, Семён Иванович, — обратился Федот к Дежнёву. — Или этот туземец говорит о каких-то островах или о неведомой нам большой земле, которую мы отсюда не видим.

   — Да, любопытно, Федотушка.

Эскимосы издавна обитали по обоим берегам Берингова пролива. Конечно, посетив острова Дионида, мореплаватели могли узнать о существовании соплеменников островитян на аляскинском побережье. Но языка жестов оказалось всё же недостаточно, чтобы получить более точные сведения о загадочной земле, которая лежала за проливом.

Эскимосы были отличными мореходами. На лёгких байдарках и челноках, обтянутых шкурой морского зверя, они совершали дальние плавания. Они общались с соплеменниками с противоположного берега пролива, аляскинского берега, переплывая пролив в благоприятную погоду. Возможно, на один из островов Дионида съезжались эскимосы, чукотские и аляскинские, для родственного общения, обмена подарками. И конечно, среди эскимосов островов Дионида могли быть люди, плававшие на Аляску, имевшие там родных и друзей. Таких людей могли встретить Алексеев и Дежнёв. Но, увы... языковый барьер помешал русским первопроходцам обогатиться ценнейшими сведениями об Аляске.

Любопытно предположение писателя Сергея Маркова, обращавшегося к теме подвига Семёна Дежнёва. Поскольку у Большого Каменного носа экспедиция сделала продолжительную стоянку, не могли ли русские совершить плавание не только к ближайшим островам, но и к аляскинскому берегу. Ведь от Малого Дионида до Аляски всего сорок вёрст. Расстояние вполне доступное для коча. Предположение писателя не представляется невероятным. Такие плавания Алексеева и Дежнёва были вполне в пределах физических и технических возможностей. Такую возможность допускают и другие исследователи. Но возможность ещё не есть неоспоримый факт. Никаких документальных свидетельств, прямо или косвенно подтвердивших факт плавания Алексеева-Дежнёва к берегам Аляски, исследователями пока не обнаружено.

Русские мореходы одарили эскимосов острова Дионида подарками, выменяли у них несколько образчиков украшенного резным узором моржового клыка и продолжали плавание.

Минуя пролив, уцелевшие два коча оказались в бурном Беринговом море. Мореплаватели вновь встретились со штормовой погодой. Шторм усиливался и перерос в неистовую бурю. Буря отнесла корабли далеко от берега, швыряя их по бушующим морским просторам. Непогода разъединила суда Семёна Дежнёва и Федота Алексеева. Эти два замечательных человека больше уже никогда не виделись. Организатору экспедиции не суждено было довести её до конца и достичь желанной цели — реки Анадыри. Коч Алексеева отнесло далеко на юг, и долго никаких сведений о судьбе его экипажа не было. А корабль Дежнёва, последний из всего каравана судов экспедиции, долго-долго носило по морю.

Представим себе эти трагические часы и дни, пережитые Дежнёвым и его спутниками. Истерзанный бурей одинокий коч с изодранными парусами, повреждённым такелажем, плохо поддававшийся руке кормчего, швыряло, как лёгкую пушинку, с одного гребня гигантской волны на другой. Люди шептали слова молитвы Николаю-угоднику, заступнику моряков, и уже, казалось, не надеялись выйти живыми из передряги. Грозно ревел Тихий океан, словно грозил дерзким смельчакам. Скрипели жалобным стоном мачты. Волны перекатывались через палубу и смывали всё, что было плохо закреплено. Обессиленные казаки едва успевали откачивать воду из трюма.

К концу морского плавания все кочи экспедиции, кроме одного-единственного, дежнёвского, оказались разбитыми или пропавшими без вести. Погибла и большая часть участников похода. Уцелела, достигнув берега к югу от анадырского устья, лишь небольшая горсточка смельчаков во главе с Дежнёвым — менее четверти всего первоначального состава экспедиции. Помог ли Семёну Ивановичу счастливый случай или же личный опыт, выдержка, бесстрашие, оказавшиеся выше, чем у других командиров, которые не сумели выдержать схватки со стихией? Несомненно, и то и другое. «А я, холоп твой, от тех товарищей своих остался всего двадцатию четырьмя человеки» — писал Семён Иванович в своей челобитной 1662 года.

Дорого заплатили русские мореходы за свой беспримерный героический подвиг, подвиг первого европейца, пришедшего Великим северным морским путём в Тихий океан. Отдал свою жизнь во имя великого открытия организатор экспедиции Федот Алексеев, по прозвищу Холмогорец. Не суждено было ему достичь желанной цели — реки Погычи-Анадыри. Принял у него эстафету руководителя Семён Иванович Дежнёв, завершивший дело, начатое совместно с Федотом.

Последний коч с дежнёвским отрядом был выброшен на берег значительно южнее устья Анадыри. Это случилось первого октября 1648 года, на сто второй день плавания.

Обратимся теперь к судьбе Федота Алексеева. В XVIII веке на Камчатке ходило смутное предание, обраставшее легендарными подробностями. Судно Алексеева будто бы прибило к камчатскому берегу. Здесь русские люди жили некоторое время среди мирных камчадалов. На следующий год они, отремонтировав корабль, пустились в дальнейшее плавание, обогнули южную оконечность камчатского полуострова, мыс Лопатка, и достигли Пенжинской Губы. Там произошло кровопролитное столкновение с коряками, во время которого все русские, в том числе и Федот Алексеев, были убиты. Такова эта трагичная, но маловероятная история.

Знаменитый путешественник и исследователь Камчатки Степан Петрович Крашенинников, живший в XVIII веке, упоминает о судьбе Федота Алексеева в своём капитальном труде «Описание земли Камчатской». Он также ссылается на слухи, которые приводились нами выше, и считает их сомнительными.

Ясность в судьбу Федота Алексеева и некоторых его спутников вносит Дежнёв. В своей отписке воеводе Ивану Акинфову он ведёт речь о том, что в 1654 году, во время одного из походов и столкновения с коряками у анадырского устья, «отгромили у коряков якутскую бабу Федота Алексеева». Это была жена Холмогорца, отправлявшаяся с мужем в плавание и впоследствии ставшая коряцкой пленницей. Освобождённая из плена якутка поведала, очевидно, правдивую историю о судьбе мужа и его спутников. «И та баба сказывала, что-де Федот и служилый человек Герасим померли цингою, а иные товарищи погибли, и остались невеликие люди, и побежали в лодках с одною душою незнамо куда».

Якутка вела речь о Герасиме Анкудинове. Попав после гибели своего коча вместе с остатками команды на дежнёвское судно, Герасим чувствовал себя там неуютно и неловко. Хотя внешне он и примирился с Семёном Ивановичем, но как человек честолюбивый и заносчивый, не мог преодолеть неприязни к Дежнёву, признать в нём старшего. При первой же возможности Анкудинов перебежал на корабль Холмогорца. Это могло произойти до выхода в бурное Берингово море, когда корабли останавливались у Большого Каменного носа. Герасим Анкудинов разделил судьбу Федота Алексеева. Оба погибли от цинги, либо в море, во время плавания, либо, пребывая на берегу, скорее всего, где-то значительно южнее Анадыри, на Олюторском берегу или на крайнем северо-востоке Камчатки. Во время высадок происходили стычки с воинственными коряками, перебившими часть отряда Федота Алексеева и захватившими в качестве военной добычи его жену-якутку. Немногие уцелевшие люди из отряда ушли куда-то на юг, вдоль восточного побережья Камчатки. Коч потерпел крушение и был разбит, и им уже нельзя было воспользоваться, а имущество погибло или было разграблено коряками. Это и заставило освобождённую якутку поведать, что немногие уцелевшие русские «побежали в лодках с одною душою», то есть налегке, без припасов и снаряжения.

Последние спутники Алексеева нашли, по-видимому, прибежище где-то на восточном побережье Камчатки. Здесь ещё долго сохранялись следы пребывания русских, относящиеся к середине XVII века. В девяностые годы того же века Владимир Атласов слышал рассказы о том, что много лет тому назад в устье речки Никулы зашли несколько русских. Развалины русской избы на этом месте сохранялись ещё во время Крашенинникова. Таким образом, судьбу Федота Алексеева и его спутников удаётся выяснить на основе достоверных источников. Последние из этих спутников закончили свою жизнь на Камчатке.

Сколько же выпало тяжёлых испытаний на долю этих людей, оторванных от соотечественников, потерявших снаряжение и последние припасы! Какую упорную борьбу за существование и выживание пришлось выдержать им, забывшим вкус ржаного хлеба, столкнувшимся с суровой природой восточной Камчатки, зимней стужей, голодом. Уходили из жизни один за другим товарищи Федота Алексеева, умирали, как и он, от цинги, гибли в схватках с дикими зверями, не выдерживали лютых зимних морозов. Остался наконец последний, доживавший дни свои в тоске и одиночестве.

А может, ничего подобного и не было? Может быть, и нет оснований драматизировать их долю? Надо ли сгущать краски? Сдружились с мирными приветливыми камчадалами, женились на камчадальских девках, приспособились к образу жизни новых родичей. Ходили с ними на промысел, стали разводить домашних оленей, вырядились в одежонку, пошитую из оленьего меха, и выжили. И не только выжили, но и нарожали крепких и выносливых креолов. А умерли в глубокой старости, окружённые многочисленными детьми и внуками.

Так ли это было? К сожалению, мы не знаем, каков был конец горстки отважных людей, заброшенных волею судьбы на Камчатку. Но отдадим должное их подвигу. Это были первые русские первооткрыватели, достигшие камчатского полуострова и, вероятно, не подозревавшие о значении сделанного ими открытия.

15. АНАДЫРСКОЕ ЖИТИЕ

Измотанные тяжёлым плаванием, изголодавшиеся дежнёвцы вступили на голый заснеженный берег. В северо-восточной Азии лето короткое, зима наступает рано. Уже в начале сентября начинаются заморозки, а во второй половине месяца случаются обильные снегопады. Октябрь, по существу, уже зимний месяц. Реки скованы льдом. Дуют резкие холодные ветры. Тундра превращается в бескрайнее белое пространство, лишь изредка оживляемое оленьим стадом да дымком юрт.

Но место, где высадились дежнёвцы, было безлюдно — ни жилища, ни души вокруг. Всего лишь двадцать пять человек, считая Дежнёва, из которых многие страдали цингой, — вот всё, что осталось от некогда многолюдной экспедиции. За дорогу пообносились изрядно. Одежонка превратилась в рубище.

Первым делом разложили костёр. Кто ещё не растерял силёнки, собирал выброшенный морским прибоем выкидник и обломки коча. Когда немного пообсушились у костра, стали держать совет. Ждали, что скажет Семён Иванович.

Дежнёв сказал просто, не мудрствуя:

   — Возрадуемся, други мои, что остались живы, что пришло долгожданное спасение наше, что позади осталось плавание по штормующему морю. Ведь многие из вас и надежду на спасение теряли. Но вот, видите, Бог услышал молитвы наши, пришёл на помощь. Но тревоги наши ещё не кончились. Впереди ещё долгие поиски обжитых мест.

   — Куда поведёшь нас, Семейка? — спросил один из казаков.

Другие повторили тот же вопрос:

   — Куда поведёшь?

   — Давайте вместе решать, — не сразу ответил Дежнёв.

   — Как ты решишь, так и будет, — высказался Фомка Семёнов, пермяк, промышленный человек. — Тебя, Семён Иванович, сам Господь Бог послал нам в начальники. Верим тебе. Решай сам.

   — Будем пробиваться к реке Погыче-Анадыри, — веско сказал Дежнёв. — На реке скорее найдём живую душу и прокормимся.

   — Где мы найдём эту Погычу? — спросил Фомка.

   — Я так полагаю, что севернее.

   — Ты уверен, что севернее, а не южнее?

   — Уверен, братцы.

И Дежнёв стал излагать свои доводы. Река Погыча, или Анадырь, впадает в море севернее их вынужденного пристанища, а не южнее. Потерявший управление и повреждённый корабль проходил по бушующему морю мимо выхода из лимана, и интуиция подсказывала Дежнёву, что здесь должно находиться устье большой реки. Но попытка войти в лиман и высадиться там на берег не могла быть успешной. Корабль относило бурными волнами всё дальше на юг. И ещё опытному моряку казалось логичным предположение, что вряд ли на таком большом расстоянии, какое пройдено от Большого Каменного носа до места гибели коча, не могло оказаться устья большой реки. Стало быть, надо идти на север и только на север.

Место крушения корабля находилось значительно южнее анадырьского устья, где-то на Олюторском берегу. Дежнёв объявил о своём решении, бросив разбитый коч, уже не пригодный к плаванию, двигаться по прибрежной кромке гористого берега на север. Долог ли будет этот путь, сколько дней или недель займёт, он не мог сказать. На Погыче-Анадыри, возможно, посчастливится встретить местное население и с его помощью найти спасение от голода и болезней, отдохнуть и подкрепиться в стойбище. Анадырь была конечной целью экспедиции, и от этой цели Дежнёв не хотел отказываться. С Анадырью были связаны планы поиска новых пушных промыслом и объясачивания новых племён.

С горечью прощались дежнёвцы с остатками корабля, сослужившего добрую службу. Долго выдерживал он бури и штормы, держался как герой до последних дней своих. Вечная память тебе, старый боевой товарищ. Фомка Пермяк прослезился даже. Другие украдкой вытирали слёзы. Оставили товары, снасти, многое другое, что не в силах были унести с собой.

— Какое добро бросаем! — с горечью восклицали казаки. Дежнёв подавленно молчал, скрывая боль, отчаяние, только желваки на скулах, заросших поседевшей щетиной, судорожно вздрагивали.

Взяли самое необходимое: лыжи, оружие с запасом пороха, кухонную утварь, инструмент, тёплые спальные принадлежности, жалкие остатки продовольственных запасов. Погрузили всё это на две нарты. Снаряжая коч ещё на Колыме, предусмотрительный Дежнёв позаботился взять в плавание среди прочего полезного груза и нарты, авось пригодятся. И пригодились. Загрузили обе нарты сверх всякой меры и ещё часть груза рассовали по заплечным мешкам. Помолились Зосиме и Савватию, добрым покровителям поморов, и тронулись в путь.

Когда дежнёвский отряд выступил в путь, была уже устойчивая зимняя погода. Ох и труден путь по стылой каменистой кромке берега. Изодраны об острые камни припорошённые снегом обутки, ставшие ветхими опорками. С моря дул пронизывающий ветер, иногда кружилась метель. Ночью спасались от ветра, сбиваясь в кучу у костра под отвесной скалой. После непродолжительного отдыха снова трогались в путь, волокли на себе гружёные нарты, пробираясь между нагромождёнными камнями. Дежнёв следил за тем, чтобы вконец обессиленные люди вовремя сменяли друг друга в упряжке.

Долог был путь по безлюдному берегу. «И пошли мы все в гору (то есть берегом, а не морем — Л.Д.), сами пути не знаем, холодны и голодны, наги и босы. А шёл я, бедный Семейка с товарищами, до Анадыры-реки ровно десять недель» — сообщал Семён Иванович в своей отписке воеводе И.П. Акинфову, составленной шесть лет спустя. Десять недель, почти два с половиной месяца, — срок достаточный для преодоления большого расстояния, если даже предположить, что обессиленные, голодные люди, среди которых были цинготные больные, могли преодолеть в день не более десяти километров.

Ближе к анадырскому устью побережье становилось низменнее. Река впадала в лиман, глубоко вдававшийся в сушу и соединявшийся с морем узкой горловиной. И в устье Анадыри, которого достигли в середине декабря, не оказалось никаких признаков жизни. Река, лиман, Анадырский залив — всё было сковано льдом. Голое безлесье, окрестности тоже были безлюдны. Они давили своим уныньем, безмолвием, мёртвой пустотой. Попытка наладить подлёдный лов рыбы не увенчалась успехом. Обессиленные изнурительным походом люди не смогли выдолбить проруби в крепкой толще льда. Не было заметно и какой-нибудь дичи. О злоключениях отряда Дежнёв пишет в той же отписке: «И рыбы добыть не могли, лесу нет. И з голоду мы бедные врозн разбрелись».

Дальнейшие события развивались трагически. Дежнёв обратился к отряду с призывом:

— Живут же где-то на этой Богом забытой реке люди. Кто из вас, други мои, готов отправиться вверх по реке на поиски людей? Найдёте стойбище — будет всем нам пища.

Обессиленные люди не сразу откликнулись на призыв предводителя. Дежнёв повторил те же слова. Наконец ответили согласием один, другой. Всего набралось двенадцать человек, почти половина отряда. Они отправились вверх по Анадыри в поисках стойбищ оленеводов, надеясь раздобыть у них пищу; шли по голой речной пойме, не встречая ни людей, ни жилищ. Шли, пока хватило сил, не встретив никого. Решили повернуть обратно, не надеясь уже достичь желанной цели. Блуждали по заснеженной тундре в безуспешных поисках становища двадцать дней.

Вернулись в лагерь дежнёвцев только трое из двенадцати, Фомка Семёнов Пермяк, Сидорка Емельянов и Ивашка Зырянин. Поведал Фомка Дежнёву грустную новость.

Обессиленные люди отказались идти дальше, вернее, были уже не в силах двигаться. Не было сил и возвращаться. Стали рыть в снегу яму для ночлега.

   — Совсем выбились из сил. Переспим в яме, а там посмотрим, — сказал один из казаков.

   — Стал я убеждать людей не делать этого, — рассказывал Фомка. — Соберите последние силёнки и возвращайтесь в лагерь. Снежная яма может стать вашей могилой. Замёрзнете. Не послушались меня. Сумел уговорить только двоих, Сидорку да Ивашку. Да и те еле добрели. Я вот ещё держусь.

   — Ты молодец, Фомушка, — похвалил его Дежнёв. — Низко кланяюсь тебе. Вот отведай копчёной оленинки, подкрепись.

Дежнёв достал из заплечного мешка заветную заначку — кусок оленины, который берег на крайний случай, и протянул Пермяку.

Тот схватил оленину и жадно съел.

   — А теперь отдохни, Фомушка, поспи, — сказал Семён Иванович. — А утром будет тебе важное задание.

Фомка был самым сильным и выносливым в отряде. И Дежнёв поручил ему отправиться на розыски отставших товарищей. Судьба обессиленных и голодных людей, оставшихся где-то в снежной пустыне, тревожила весь отряд. Фомка говорил Дежнёву:

   — Припасы последние поели. Принялись за кожаные ремни, парки изношенные, голенища сапог. Слёзно молили меня люди прихватить какой угодно еды.

   — Далеко ли то место, где ты спутников своих оставил? — спросил Дежнёв.

   — В трёх переходах отсюда.

   — Дойдёшь?

   — Дойду, Семён Иванович.

   — Дал бы тебе в спутники Сидорку с Ивашкой. Так, видать, оба совсем плохи.

   — Дойду один.

Дежнёв поделился с ним, чем мог. Оказался у Фомки туго набитый, увесистый заплечный мешок да ещё ружьё. Встал Пермяк на лыжи и побежал по снежной целине мелкой рысцой.

Он возвратился один, без спутников.

   — Не нашёл их на месте, — только и мог сказать Фомка Дежнёву.

   — Может, захватили их какие-то неведомые нам иноземцы? Люди наши изголодались, ослабли. Сопротивление оказать не смогли.

   — Трудно в это поверить, Семён Иванович, места здесь безлюдные. Нигде человеческого следа не встретилось.

   — Скорее всего обессиленные люди умерли голодной смертью и замёрзли. А метель замела их снежную могилу. Вот и не нашёл ты бедняг, Фома.

   — И это могло быть. Потому и не нашёл их останков.

   — На какой день ты пришёл к ним на помощь после того, как оставил их?

   — На седьмой день.

   — Наверное, выручать их было уже поздно.

   — А ведь могло случиться, Семён Иванович, и нападение полярных волков. Сильный зверь, хищный. По дороге встретил пару серых, отпугнул их выстрелами.

   — И такое могло случиться, Фомушка. Напала стая волков. А обессиленные люди не могли оказать зверю сопротивление.

Отряд лишился девяти человек. Это была ощутимая потеря. Помолились за упокой души новопреставленных рабов Божиих.

Остатки отряда зазимовали в районе устья в ожидании благоприятного для плавания времени, когда Анадырь вскроется и очистится ото льда. Как удалось перенести страшную зиму? Соорудили жилище типа балагана из леса-выкидника с очагом, завалили снаружи снегом, чтобы ветер не задувал. Питались плохо. Иногда удавалось бить зверя. В голодную зиму не приходилось быть разборчивым в пище — рады были и песцу, и волку, и медведю-шатуну. Изредка удавалось подстрелить полярную птицу и заняться подлёдным ловом рыбы. Дежнёв всё же настоял, чтобы отряд, собравшись с силами, вырубил в толще льда прорубь, в которую можно было забросить сеть. Но прорубь быстро затягивало новым слоем льда. Вырубить быстро новую прорубь уже не было сил. Дежнёв заставил казаков пить хвойный настой. По берегам Анадыри кое-где росли чахлые карликовые хвойные деревца. Люди собирали хвою, варили в котелке и пили, морщась. Дежнёв прослышал, что хвойный настой — хорошее средство против цинги. Совсем избежать этой коварной болезни всё же не удалось. За зиму умерли от цинги, или чёрной смерти, как называли её мореплаватели, ещё трое. Осталось двенадцать человек, как-то выживших. Всего двенадцать из всей многолюдной экспедиции.

Дежнёв с товарищами стали русскими первооткрывателями Анадыри и нового обширного края, охватывавшего анадырский бассейн. Если бы Семён Иванович Дежнёв совершил только это открытие, он по праву вошёл в историю как выдающийся первопроходец. Открытие это было осуществлено дорогой ценой, за него было заплачено человеческими жизнями. Но разве другие великие географические открытия обходились без жертв?

Наконец суровые зимние месяцы остались позади. Потаяли снега. С гулом лопалось ледяное покрытие, сковывавшее лиман и реку, громоздились остроконечными торосами льдины, накатываясь друг на друга. Потом начался ледоход. Нескончаемой вереницей плыли по реке осколки льда разных форм и размеров, иногда они образовывали ледяные заторы, вокруг которых бурлила и клокотала вода. Наконец ледоход прошёл. Зазеленели свежей травой берега, холмы, расцветились неброской раскраской тундровых цветов. Ожил багульник, давая о себе знать резким пряным запахом. Появились перелётные птицы, оглашая окрестности разноголосым криком. Шёл в реку на нерест плотными косяками лосось, растекаясь по впадавшим в Анадырь речушкам и ручьям. Вслед за лососёвыми косяками появилась в лимане и в низовьях реки проворная нерпа, желая полакомиться рыбой. А на берега ручьёв выходили порыбачить и отощавшие за время зимней спячки медведи.

Воспрянули духом дежнёвцы, возрадовались скупому весеннему солнцу, свежим краскам тундры. Принялись за рыбную ловлю, охоту на гусей и лебедей. Собирали черемшу, верное средство от цинги и хорошую приправу к еде. Тщательно выбирали подходящий плавник, которого немало наносило с верховьев Анадыри, и взялись мастерить дощаники.

В начале лета 1649 года, когда река полностью очистилась ото льда, маленький отряд спустил дощаники на воду и тронулся в путь вверх по Анадыри. «И пошли 12 человек в судах вверх по Анадыре-реке и шли до анаульских людей» — сообщает Дежнёв в той же отписке.

По мере того как дежнёвцы подымались по реке, природа становилась вовсе не такой скудной, как в районе устья и лимана. По анадырскому краю проходит граница между зоной тундровой и лесотундровой, переходящей в таёжную. На берегах Анадыри встречались заросли ивы разнообразных видов. Выше по реке стали появляться отдельные рощицы лиственных пород: берёзы, ольхи, тополя. Толстоствольные тополи поражали своими гигантскими размерами и казались сказочными великанами. На пригорках кое-где росла лиственница, зеленевшая свежей хвоей. Это была здесь единственная хвойная порода, если не считать чахлого, стелящегося по земле кедрового стланника, которого было немало в окрестной тундре.

Где-то в среднем течении реки кто-то из дежнёвцев первым заметил дымок костра на берегу. Вот показалось несколько остроконечных юрт, в стороне от них паслось стадо домашних оленей. Послышались людские голоса и лай собак. Люди на берегу заметили приближающиеся лодки. С радостными возгласами гребцы налегли на вёсла, держа курс на дымок. Истощённые зимовкой, обносившиеся русские рассчитывали на помощь здешних жителей.

На берегу оказалось становище анаулов, одного из юкагирских племён. Анаулы, оленеводы и охотники, кочевали по тундре. Постоянные военные стычки с восточными и южными соседями, чукчами и коряками, сделали жителей Анадыри недоверчивыми и воинственными. Подвергаясь частым нападениям со стороны более сильных и многочисленных соседей, анаулы много натерпелись от них. С русскими анадырские анаулы никогда прежде не сталкивались и встретили отряд вооружённых бородатых людей с опаской и подозрением.

По чистому недоразумению произошло столкновение между анаулами и русскими. Местные жители держались от русских, высадившихся с лодок, в отдалении и не решались подойти близко. Дежнёв решил преодолеть их опасение и сделать дружелюбный жест. Среди анаулов он приметил мужчину, князца рода, и сделал несколько шагов вперёд, отделившись от товарищей. Князцу Семён Иванович намеревался сделать подарок — широкий пояс, расшитый бисером. Князец не распознал значение дружелюбных жестов русского, приняв их за угрозу. Он поспешно выхватил у стоявшего рядом молодого анаула лук, натянул тетиву и пустил стрелу в Дежнёва. Семён Иванович получил тяжёлое ранение в руку. Его товарищи моментально схватились за оружие и готовы были открыть стрельбу по туземцам. Но Дежнёв остановил их:

   — Не стрелять!

   — Как же так, не стрелять? — возразил Дежнёву Фомка Пермяк. — Ты же ранен. Око за око... Дозволь проучить этих людишек.

   — Не дозволяю, Фомка, — властно ответил Семён Иванович, превозмогая боль.

Не выказывая робости, он положил на землю расшитый бисером пояс, с усилием выдернул стрелу из раны, ощущая, как предплечье налипло от крови.

   — Возвращаемся в лодки, — скомандовал он.

   — Может, пальнём разок для острастки? — не унимался Фома.

   — Ни в коем случае, — остановил его Дежнёв. — Нам с этим народцем не враждовать, дружить надобно.

Когда отошли от поселения и приблизились к лодкам, Дежнёв скинул рубаху и попросил одного из казаков:

   — Промой-ка мне рану чистой водицей, да перевяжи потуже. Семейка Дежнёв живуч. Запомните это, други мои.

   — О-хо-хо, Семён Иванович, добренький ты с этими разбойниками, — сказал, сокрушаясь, Фомка. — Рана-то у тебя, погляжу, серьёзная.

Не откладывая дело в долгий ящик, повёл Дежнёв со своим отрядом совет.

   — Достигли, братцы, своей цели. Достигли анадырских обжитых мест. Теперь остаётся объясачить местных жителей. А для этого нужно обосноваться в здешнем крае прочно и надолго. Будем строить зимовье, которое со временем станет острожком.

   — А как же недружелюбие туземцев? — спросил Фомка.

   — Убедятся, что ничего плохого мы этим людям делать не собираемся. И исчезнет их недружелюбие.

   — О, да ты великий миротворец, Семён Иванович.

   — А иначе нельзя.

Дежнёв долго и терпеливо объяснял своему маленькому отряду, что он сторонник гибкой, миролюбивой политики в отношении туземного населения. Прибегать к силе оружия надлежит в самом крайнем случае. А всякие мстительные и карательные действия ничего кроме вреда не принесут.

   — Этот мужик, что пустил в меня стрелу, действовал не по злой воле. От испугу токмо. Подумал: кто такие неведомые бородатые люди. С добром ли пришли?

Место для зимовья Дежнёв выбирал долго и тщательно. Остановил свой выбор на возвышенном островке, чуть выше впадения в Анадырь её притока Майна. Это район теперешнего селения Марково. Здесь поблизости нашёлся отличный строевой лес. Срубили из лиственницы жилые избы, амбары для мягкой рухляди и съестных припасов, аманатскую избу, баньку. Все постройки покрыли древесной корой и окружили частоколом. В Анадырском зимовье отряд Дежнёва провёл зиму 1649/50 года.

Отношения с анаулами начинали складываться миролюбиво и шли на улучшение. Анаулы убеждались в мирных намерениях русских и уже не смотрели на них с опаской. Казаки примечали, когда кто-то из туземцев отдалялся от селения и отправлялся за хворостом или проведать оленье стадо, кто-нибудь из русских неожиданно подходил к нему. Сперва анаул терялся и встречал русского пугливым взглядом. Потом испуг проходил. Казак дарил анаулу какую-нибудь мелочь — карманный нож или бусы, и завязывалась беседа на языке жестов с употреблением отдельных юкагирских слов, известных русским. Дежнёвцы добивались того, что анаулы встречали теперь неведомых пришельцев не пугливым взглядом, а дружелюбной улыбкой. Дежнёв тем временем обновлял в своей памяти те немногие юкагирские слова, какие усвоил в общении с юкагирским племенем на Колыме. Расспрашивал товарищей, кто-то из них знал некоторые слова из языка юкагир. И наконец, рискнул в сопровождении Фомки Пермяка без всякого оружия посетить становища анаулов. Встретили русских с любопытством, но без испуга и вражды. Вышел к русским князец, тот самый, что ранил Дежнёва стрелой. Семён Иванович старался сделать свою речь простой и доходчивой, строил короткие фразы, повторяя их по нескольку раз.

   — У тебя плохие соседи, чукчи, коряки. Обижают анаулов?

Князец не сразу понял вопроса, а поняв, согласился:

   — Обижают анаулов. Недавно угнали оленей.

   — Вот видишь. Тебе надо иметь сильных друзей. Тогда никто не посмеет обидеть тебя и твоих людей.

Анаул и это не сразу понял, а когда понял, спросил:

   — Где я найду сильных друзей, чтобы меня и моих людей не дали в обиду?

   — Давай будем друзьями. И мы защитим твой род, не позволим твоим врагам нападать на твоё становище, угонять твоих оленей.

Таково приблизительно было содержание разговора Дежнёва с анаульским князцем или «лучшим мужиком». Конечно, передать этот разговор дословно было невозможно. Если не хватало слов, они заменялись жестами и выразительными возгласами. Всё же анаул понял, что бородатые люди пришли с мирными целями и могут защитить его род от набегов воинственных соседей. В этом была выгода от дружбы с бородатыми мужиками. Дежнёв попытался объяснить: надо считать себя подданным белого царя и посылать ему подарки пушниной или мягкой рухлядью, которые русские называют ясаком. Последние слова Дежнёва князец никак не мог понять. Семён Иванович сказал сопровождающему его Фомке:

   — Не всё сразу, Фомушка. Потолкуем с князцем ещё раз, другой. Поймёт, что мы от него хотим. Объясачим народец.

Постепенно между русскими и анаулами складывались добрые отношения. Страдавшие от разбойных набегов чукчей и коряков малочисленные анаулы согласились платить ясак, дабы воспользоваться помощью и покровительством русских. Даже взятие русскими двух заложников-аманатов из анадырского стойбища не вызвало со стороны последних большого противодействия.

О сближении русских с анаулами говорит и то, что некоторые из дежнёвцев взяли себе анаульских жён. Среди них был, например, известный нам Фома Семёнов Пермяк. Его жена, названная в крещении Устиньей, была впоследствии венчана с ним по православному обряду.

Очередная зима не застала русских врасплох. На зиму они заготовили запасы мороженого мяса и рыбы. Яма, вырытая в слое вечной мерзлоты,служила надёжным естественным погребом. У соседей анаулов всегда можно было добыть свежей оленины. Достаточно было и топлива. За зиму Дежнёв вполне оправился от раны, нанесённой ему анаульской стрелой. Исключительная выносливость и железное здоровье и на этот раз победили хворь. Однако надежда на Анадырский край как землю несметных богатств не оправдалась.

Казаки, отправлявшиеся на промысел, возвращались со скудной добычей или вовсе с пустыми руками. Соболя на Анадыри было мало. Ещё иногда попадались лисицы. Но лисий мех ценился не так высоко, как соболиный. Дежнёв, обычно сопровождаемый одним-двумя казаками, обследовал окрестности зимовья, но не находил здесь ожидаемых «соболиных угодий и мест».

— Скудная земля — не разживёшься, — жаловались Дежнёву его спутники.

Это всё и дало основание Семёну Ивановичу написать во второй своей отписке, составленной в 1655 году: «А ре(ка) Анадырь не лесна и соболей по ней мало, с вершины самой листвягу днишшей на шесть или семь и иново черново лесу нет никако, кроме березняку и осинника, и от Маена, кроме тальника, (нет) лесу никаково... мало, а о берегов лесу не широко, всё тундра да камень».

Зато Дежнёв мог отметить, что река Анадырь богата рыбой во время нереста кеты и горбуши, приходивших косяками в реку с моря, где начинался лов рыбы и заготовка красной икры.

С анаулами отношения стали особенно близкими и сердечными с тех пор, как стойбище однажды в зимний день внезапно подверглось нападению чукчей. Нападавшие обрушили на анаулов град стрел, нескольких человек ранив, и пытались угнать оленье стадо. Дежнёвцы вовремя пришли на помощь анаулам, дали ружейный залп в сторону нападавших, чем привели чукчей в страшное смятение и заставили обратиться в поспешное бегство. Жертв среди нападавших не было. Дежнёв строго-настрого запретил целиться в людей, а стрелять приказал только в воздух для острастки. Больше чукчи никогда не рисковали нападать на анаульское стойбище. Князец рода пришёл благодарить Семёна Ивановича и принёс в подарок свежей оленины.

В вышеупомянутой отписке Дежнёва есть упоминание о чертеже Анадырского края, составленного им в результате обследования бассейна Анадыри. Понятие «чертёж» далеко от понятия «карта» в её современном смысле. Речь могла идти о примитивном рисунке, на котором могли быть очень условно изображены река Анадырь с важнейшими притоками, окрестные горы, крупные стойбища. Составление подобных чертежей, то есть упрощённых схем, было широко распространено в практике землепроходцев. О них имеются упоминания во многих документах XVII века. Самих чертежей сохранилось немного. К сожалению, дежнёвский чертёж, упомянутый в его отписке, до сих пор нигде в архивах не найден. А может быть, он утерян безвозвратно.

Но вот возникает любопытный вопрос. Был ли действительно неграмотным человек с достаточно широким для своего времени кругозором, неплохой организатор, составитель чертежа, пусть представлявшего собой примитивный рисунок? А какой ещё в те времена для неискушённых в науке людей была картография, не знавшая ни масштаба, ни геодезических съёмок? Да и, повторяю, вникнуть в психологию человека XVII века порой трудно. В отписках, документах, составленных землепроходцами, такими как Семён Иванович Дежнёв, обращает на себя внимание неизменно уничижительный тон автора, стремление всячески принизить свою персону, представить себя в глазах вышестоящего этаким сирым, убогим, безграмотным. Для своего времени это считалось признаком хорошего тона. Отписки писались грамотеем под диктовку руководителя. Подписывал документ грамотей, а под его подписью руководитель ставил размашистый крест. Такова была традиция. Свидетельствовало ли в те далёкие времена такое поведение о безусловной неграмотности человека? Сейчас трудно ответить на столь непростой вопрос. Но если принять широко распространённую точку зрения исследователей — Семён Иванович Дежнёв так и не овладел грамотой, — это никак не умаляет его природных способностей, организаторского дара и глубокого ума. В далёком XVII веке и такое могло быть.

Давно на Колыме и в Якутске не было никаких известий о судьбе Дежнёва и его товарищей. Их считали погибшими. Через аборигенов доходили слухи, что плыли по морю на кочах какие-то русские люди да в пути потерпели крушение. Сам Дежнёв из-за малочисленности своего отряда и незнания дороги не решался послать одного или нескольких своих людей до ближайшего русского зимовья. А тем временем до Колымы через аборигенов доходили слухи о реке Анадыри, а колымчане слали донесения воеводе в Якутск. Складывалось превратное представление о несметных богатствах анадырского края.

Стремление достичь загадочной реки Погычи-Анадыри охватывало всё новых и новых торгово-промышленных людей, казаков. Среди них был Иван Ерастов, под началом которого Дежнёву в дальнейшем придётся служить. Весной 1646 года тридцать восемь казаков во главе с Ерастовым в Якутске подали челобитную на имя воеводы с просьбой отпустить их в плавание на поиски той реки. О Погыче Ерастову рассказывали колымские юкагиры ещё во время его службы на Индигирке. Воевода Пушкин благосклонно отнёсся к челобитной и распорядился дать экспедиции два казённых коча с судовой снастью. Следующим летом корабли вышли из устья Лены, но, встретив ледяные заторы и сильные противные ветры, вынуждены были зазимовать в Устьянском зимовье.

А летом, когда Ерастов ещё не решался выводить свои кочи в дальнейшее плавание на восток, случилось непредвиденное событие. В Устьянск приплыл по началу навигации Михайло Стадухин, ещё более раздобревший, приобретший важную, начальственную осанку, хотя и был-то покуда всего в чине десятника. Зато разбогател, промышляя торговлей и ростовщичеством. К Ерастову он с визитом не явился, а через рассыльного казака потребовал, чтобы Иван сам незамедлительно прибыл к нему на корабль. Встретил Стадухин Ерастова высокомерно, заносчиво, руки не подал, а сказал резко:

   — Теперь я начальник экспедиции, а не ты. Сдавай мне дела.

   — Как же это... — опешил Ерастов.

   — А вот так. Воевода распорядился. Не веришь, Ерастов, почитай-ка воеводскую грамоту.

   — Не разумел Господь читать, — соврал Ерастов.

   — Найди грамотея, пусть прочтёт.

Грамотей нашёлся. Пришлось Ерастову проглотить обиду и смириться.

Среди участников стадухинского похода был и Юрий, или Юшко, Селиверстов, уроженец Северной Двины, человек опытный. Среди прибившихся к экспедиции оказалось много беглых, а главной фигурой из беглых, фактически их предводителем, был Васька Бугор, человек дерзкий, озорной и беспокойный. Два года назад он активно участвовал в волнениях служилых людей, происходивших в Якутском остроге. Его считали одним из главных закопёрщиков этого выступления против властей. Причиной волнений были поборы воеводской администрации, налагавшей на казаков дополнительные повинности. И до якутского выступления Бугор отличался беспокойным характером и доставлял властям немало хлопот. Это заставило воеводскую администрацию ещё в 1640 году выслать Бугра, как опасного смутьяна, за пределы воеводства, в Енисейск. Но через несколько лет Василий Бугор был прощён, либо о его прегрешениях за давностью лет забыли и разрешили возвратиться на Лену. А в 1647 году Бугор в числе служилых людей, среди которых были два пятидесятника, покинул острог. Беглецы стали вести разгульный образ жизни, не брезгуя и откровенным разбоем. Многие из этих беглых примкнули к стадухинскому отряду.

Попытку пройти морем на Погычу-реку, то есть повторить плавание Алексеева-Дежнёва, Стадухин смог предпринять только в 1649 году.

Плавание Стадухина завершилось неудачей. Мы уже говорили о переменчивой ледовой обстановке в Северном Ледовитом океане. Если Дежнёву и его спутникам плавание осложняли не льды, а штормовая погода, то Стадухина скопления льдов в океане заставили повернуть обратно. Исследователи полагают, что стадухинская экспедиция могла, проходя в сутки от двухсот до двухсотпятидесяти километров, дойти и до Колючинской Губы. Здесь произошло столкновение с воинственно настроенными местными жителями, чукчами или эскимосами. Во время этого плавания погиб один из стадухинских кочей. По свидетельству Стадухина: «И от Ковымы-реки бежали семеро сутки, паруса не опущаючи, а реки (Анадыри — Л.Д.) не дошёл». Далее Михайло Стадухин свидетельствует, что на берегу взял языков и узнал от них, что в прошлом году шли с Колымы семь кочей. И два из них море разбило, и местные люди их погибли. О других кораблях языки ничего сообщить не могли.

Неудача морского похода заставила его задуматься о достижении Анадыри сухим путём. От ходынского (юкагирского) мужика Ангары колымские казаки проведали о пути на Анадырь через Анюй, верховья которого близко подходят к анадырским верховьям и разделены хребтом. А Анюй — правый приток Колымы, впадающий в эту реку, по существу, там, где начинается её дельта. Этим путём на Анадырь пользовались кочевники — юкагиры, перегонявшие оленьи стада. Сведения, полученные от Ангары, ещё больше разожгли стремление колымских промышленных людей отправиться на поиски Анадыри.

Представитель якутских властей на Колыме, боярский сын Власьев, принял решение направить людей на поиски реки Анадыри. Он вызвал к себе опытного казака Семёна Ивановича Мотору, выдвинувшегося из гулящих людей.

   — Пойдёшь на Анадырь, Семён, — сообщил он Моторе своё решение. — Торговые и промышленные люди интерес имеют в новых землях.

   — Я же уже пытался выйти на Анадырь, да запутался в горах, не зная дороги. Пришлось возвратиться назад.

   — Не отчаивайся, Мотора. Первый блин, как говорят, комом. Расспроси юкагир. Они ходят на Анадырь с оленьими стадами. Возьми с собой надёжного вожа. Подбирай отряд.

Отряд подобрался из девяти служилых и тридцати промышленных людей. Мотора подобрал вожа, или проводника, разбитного анаула, знающего дорогу. Вышли ещё по зимнему снегу, в начале марта 1650 года. В путь двинулись собачьи и оленьи упряжки, навьюченные тяжёлой поклажей олени. Мотора вёз с собой наказную память — письменное предписание о назначении его приказным на Анадырь. Подписывая этот документ, Власьев не был осведомлён о том, что Дежнёв уже находится на Анадыри и действует там как правительственный представитель. Власьев вообще ничего не знал о судьбе Дежнёва, жив ли он или разделил горькую судьбу других участников экспедиции.

Не был осведомлён о судьбе Семёна Ивановича и Стадухин. Те сведения, которые он получил от прибрежных чукчей или эскимосов во время неудачного плавания, не прояснили судьбы Дежнёва и его товарищей. На Колыме всё ещё ничего не знали, жив ли Семён Иванович, уцелел ли вообще кто-нибудь из экспедиции Алексеева-Дежнёва. Поэтому назначение Моторы анадырским приказчиком мы никак не можем расценивать как выражение недоверия к Дежнёву.

С оставшимися кочами Михайло Стадухин пробился в устье Колымы, когда в Студёном море появились первые льдины и явно ощутились первые признаки зимы. С Власьевым он почти не общался, держался высокомерно и раздумывал — выступать ли на Анадырь по зимнему пути или дожидаться лета. О том, что снаряжена экспедиция на Колыму во главе с Семёном Моторой, Стадухин узнал лишь тогда, когда Мотора и его люди были уже в пути.

Честолюбивый Стадухин был раздосадован и взбешён, когда узнал, что возглавлять поход и представлять власть на Анадыри поручено не ему, казачьему десятнику, человеку, состоятельному и со связями. Между Стадухиным и Власьевым состоялись бурные объяснения.

   — Пошто Семейку Мотору послал на Анадырь-реку? — запальчиво произнёс Стадухин.

   — Не кипятись, Михайло. И говори спокойно. Я покуда не глухой, — осадил его Власьев.

   — На Анадыри — я власть. Может, воеводскую бумагу тебе показать?

   — И покажи. Только без крика.

Власьев взял из рук Стадухина бумагу, перечитал дважды. Сказал спокойно:

   — Неувязочка получается, дражайший Михайло.

   — Какая ещё неувязочка?

   — А такая. В воеводской грамотке написано, что назначаешься ты, десятник Михайло Стадухин, начальником морской экспедиции для отыскания реки Погычи-Анадыри и новых земель. И даётся тебе два казённых коча. Где же тут сказано о назначении тебя приказчиком на Анадырь?

   — Коли я открываю реку Анадырь, то и становлюсь приказчиком над Анадырским краем. Понятно тебе?

   — Да нет же, совсем непонятно. Про приказчика ничего в той бумаге не написано. Анадыри, однако, ты не достиг, вернулся обратно. О чём же разговор?

   — Достиг бы, кабы не ледяные заторы. Доберусь до Анадыри сухим путём.

   — Я тебя не держу, Михайло. Только знай, что в Анадырский край назначена законная власть в лице Семёна Моторы.

   — Хочешь, Власьев, чтобы я подчинялся худородному мужичонке Моторе?

   — Это как тебе угодно.

Стадухинский отряд поспешно выступил вдогонку Моторе, снарядив собачьи и оленьи упряжки. Некоторые из стадухинцев не пожелали отправиться в трудный поход и решили остаться на Колыме. Власьев был всемерно рад, что избавился от Михайлы. Пусть на далёкой Анадыри выясняют отношения и делят власть.

Стадухинский отряд нагнал Мотору на Аюнском хребте. Сразу же между предводителями двух отрядов сложились враждебные отношения. Задиристый Стадухин постоянно провоцировал ссоры.

На Анадырь пришла весна. Однажды Дежнёв и его спутники услышали возгласы каких-то людей и лай собак. К зимовью приближался большой караван. Люди, сидевшие на нартах и погонявшие собак и оленей, по одежде казались своими, русскими. Обрадовались пополнению дежнёвцы, выбежали навстречу пришельцам. Но когда упряжки были уже совсем близко, Дежнёв различил среди прибывающих старого знакомого Михайлу Стадухина и с досадой подумал, что вот и пришёл конец мирной жизни в маленьком зимовье. Что ещё можно ожидать от заносчивого и беспокойного Михайлы? Вспомнил Дежнёв, как не раз испытывал на себе тяжёлый и властный его нрав, но, благодаря своей выдержке, спокойному и уравновешенному характеру, ухитрялся ладить со Стадухиным, избегать, казалось бы, назревающих крупных ссор. А Михайло вынужден был отдать должное смекалке и находчивости Семёна Ивановича и даже порой советовался с ним или позволял себе выслушивать его мнение.

   — Тебя, Семейка, мы, считай, уже похоронили. А ты, оказывается, вот какой живучий, — так приветствовал Дежнёва Стадухин.

   — Как видишь, Михайло, жив, — отвечал ему Семён Иванович.

Обменялись приветствиями с Моторой, и тот обратился к Дежнёву:

   — Я теперь приказчик на Анадыри. Распоряжением колымской власти назначен. Я так полагаю, что нам надо объединить оба отряда. Ты станешь моим помощником, правой рукой. Твоё знание колымского края пригодится нам.

Стадухин, прислушивавшийся к словам Моторы, сердито буркнул:

   — Делить шкуру неубитого медведя легко.

   — При чём тут шкура неубитого медведя? — не понял Дежнёв.

   — Поймёшь когда-нибудь, — многозначительно пробурчал Михайло.

Семён Иванович уловил враждебность Стадухина к Моторе. Всё же, чтобы попытаться сгладить неприязненные отношения между двумя предводителями, Дежнёв пригласил обоих к себе в избу отобедать с дороги. Но приглашение принял один лишь Михайло, а Мотора шепнул Семёну Ивановичу:

   — Не взыщи... Не сяду со Стадухиным за один стол. Так что угощайтесь без меня. И остерегайся его. Опасный мужик.

А Стадухин ввалился в избу Дежнёва, скинул верхнюю одежонку и невозмутимо развалился за столом.

   — Чем попотчуешь гостя, Семейка? — спросил он.

   — Что Бог послал. Копчёная медвежатника, оленина, икорка красная, грибная похлёбка.

   — Э, казак... Так не пойдёт. А где горячительное?

   — Откуда у нас горячительное?

   — Придётся мне об этом позаботиться.

Стадухин вышел на минутку из избы, крикнул молодого казака — рассыльного, которого держал при себе, и велел ему принести жбан медовухи из дорожных запасов. Казачок проворно кинулся исполнять поручение.

   — Теперь можно и к трапезе приступить, — сказал Стадухин, выставляя жбан на стол.

Дежнёв ожидал, что Михайло станет расспрашивать его про житьё на Анадыри, богатства края и аборигенов. Но Стадухин расспрашивать, как ожидал Семён Иванович, не стал, а посмотрел на него в упор тяжёлым свинцовым взглядом и сказал неожиданно:

   — Переходи ко мне, Семейка, на службу, не прогадаешь.

   — Негоже, Михайло, — ответил Дежнёв.

   — Почему это негоже?

   — Покуда я состою начальником экспедиции, вернее, того, что от неё осталось. Я государственный человек. И в ответе за своих людей.

   — Хочешь, и людишек своих приводи ко мне. Всех приму с полным радушием.

   — Негоже, Михайло. Приказчиком на Колыму назначен Мотора.

   — Этот захудалый казачишко...

   — Как тебе будет угодно, Михайло. У него власть.

   — Пустое. Здесь до Бога высоко, до воеводы далеко. Власть у того, у кого в руках сила. —Для убедительности Стадухин сжал ладонь в ядрёный кулак и помахал перед носом Семёна Ивановича. — Подумай, Семейка.

Разговор шёл тяжёлый, нудный и долгий. Как Стадухин ни уговаривал Дежнёва присоединиться к его отряду, Семён Иванович стоял на своём, Михайло всё больше злился и выходил из себя. Дежнёв убедился, что Стадухин стал ещё более нетерпимым, высокомерным и властолюбивым.

А с Моторой, человеком спокойным, выдержанным, Семён Иванович легко поладил. Они полюбовно договорились объединить оба отряда в один сводный. Дежнёв безоговорочно признал власть своего тёзки, тоже Семёна Ивановича, подкреплённую наказной памятью, став его помощником. Поселились оба в одной избе. Со Стадухиным добрые отношения так и не наладились. Не скрывал своей неприязни к Михайле и Мотора. Никакой власти над собой Стадухин не признавал, действовал самочинно, вёл себя заносчиво, высокомерно. Стадухинцы обосновались, построив себе отдельное зимовье недалеко от старого.

«А тот Михайло Стадухин пришёл (с Ко)лымы-реки вверх Анюя реки марта в 26 день и стояли станом после не (близко), — узнаем мы из отписки Дежнёва. — А как те иноземцы пришли к нам с ясаком и взяли мы государева ясаку под того аманата девять соболей. А тот Михайло с товарищи в ту пору об ясошном (сбо)ре учинили стрельбу из оружия, неведомо для чего, и тех иноземцев отогнал. (И) мы его, Михайла, унимали. И он нас не послушал». Вот одна из выходок разгульного Стадухина. Едва ли не в первый день пребывания на Анадыри он разогнал выстрелами толпу мирных анаулов, которые пришли с ясаком. И такая выходка была далеко не единственной.

Без ведома Моторы, вступившего в должность приказчика на Анадыри, стадухинцы напали на мирных ясачных юкагиров, с которыми прежде Дежнёв установил добрососедские отношения, и ограбили их. «И пришёл Михайло Стадухин (к) ясачному зимовью не приворочивая и тех анаульских людей погромил» — сообщает Дежнёв. Ограбленные стадухинцами анаулы, подвергшиеся к тому же нападению другого какого-то туземного племени, не смогли выплачивать ясак.

Дежнёв решился на объяснение со Стадухиным. Держался с ним жёстко, сдержанно.

   — Пошто бесчинствуешь, Михайло?

   — Учить меня пришёл? — огрызнулся Стадухин.

   — Не учить, правду тебе в глаза сказать. С огнём играешь.

   — Как это с огнём? Объясни.

   — Озлобляешь анаулов, толкаешь их к вооружённому сопротивлению.

   — Пусть сопротивляются. Мы-то сильнее. У нас «огненный бой».

   — Заставишь туземцев разбежаться по тундре. Ищи ветра в поле. А кто ясак станет платить?

   — Ишь какой праведник нашёлся, защитничек сирых, убогих, обездоленных. А я так полагаю: пусть боятся нас бусурмане. Их в страхе надо держать.

   — Перегибаешь палку, Михайло. Рубишь сук, на котором мы все сидим. Ради чего мы пришли на Анадырь-реку? Ради того, чтобы исправно ясак собирать с туземцев, государеву казну пополнять. А твои бесчинства уже испортили отношения с анаулами, вызвали озлобление. Люди перестают платить ясак, разбегаются.

   — Тебе легко рассуждать, Семейка. Ради чего мои люди отправились на дальнюю реку? Ради правильной жизни, щедрой добычи.

   — Не грабежом же потребно добывать сию добычу.

Как Стадухин отреагировал на такие слова? Дежнёв потом утверждал, что Михайло не сдержался и дал волю рукам своим. «И он, Михайло, учал меня, Семейку, бить по щекам и ополники (выделанные шкурки — Л.Д.) из рук вырвал». Мы видим, что на разумные и справедливые слова Дежнёва Стадухин, человек вспыльчивый и невыдержанный, ответил рукоприкладством. Мог бы Семён Иванович дать сдачи. Человек он был физически сильный, правилами кулачного боя владел ещё с юности. Да сдержал себя, пересилив обиду.

Не давала покоя Стадухину мечта любой ценой стать полновластным хозяином на Анадыри. Главной помехой на пути к достижению этой цели был Семён Мотора, наделённый официальными полномочиями анадырского приказчика. И Стадухин начинает действовать, не гнушаясь применять самые разбойные, недостойные приёмы: Мотора внезапно исчез. Тщетно ожидали его товарищи девять суток, переживая за него, высказывая самые тревожные предположения и догадки: пронзила беднягу анаульская стрела, задрали волки, утонул. И только Семён Иванович высказался уверенно:

   — Рука Михайлы. Подлое дело.

И оказался прав. На десятый день пришёл в зимовье Мотора, голодный, истерзанный, в синяках и кровоподтёках. Поведал товарищам, что с ним произошло. Схватили его люди Стадухина и заковали в колоду. И держали его в колоде, подвергая угрозам и запугиванию до тех пор, пока не согласился Мотора подписать «добровольное» отречение от своих прав предводителя правительственного отряда и анадырского приказчика в пользу Михайлы Стадухина.

   — Чтобы высвободиться из плена, такую бумагу я подписал, — рассказал Мотора. — Ворога не грех и обмануть. Выполнять сие обещание не собираюсь, коль вытянул его с меня бесчестным насилием.

Дежнёв распорядился усилить охрану зимовья, а за его стены дозволил выходить только втроём и вооружёнными. А Моторе дал возможность отлежаться после перенесённых волнений и побоев. Но Стадухин продолжал переманивать людей из отряда Моторы-Дежнёва, прибегая как к уговорам, так и к запугиванию. Сохранились документальные свидетельства таких попыток, впрочем, безуспешных. Люди видели в обоих тёзках, Семёнах Ивановичах, людей спокойных, уравновешенных, дельных и авторитетных руководителей, уважали их и вовсе не горели желанием перебегать к Стадухину с его тяжёлым, неуравновешенным и деспотичным характером.

История с похищением Моторы вызвала глубокое возмущение в отряде. Люди негодовали и готовы были взяться за оружие. Мотора и Дежнёв стали совещаться, что делать дальше, как избежать усобиц, а может быть, и кровопролития.

   — Михайло не остановится, — говорил Дежнёв. — Злобный он человек, упрямый и настойчивый. Любым путём постарается сломать нашу волю или выжить с Анадыри.

   — Устоим ли? У Стадухина сил больше, — сказал с горечью Мотора. — Не объявлять же войну этому вору и разбойнику.

   — Что ты предлагаешь, дружище?

   — Идти всем отрядом на другие дальние реки, — ответил Дежнёву на его вопрос Мотора. — Давай ещё посоветуемся с людьми.

Собрали весь отряд, выслушали все мнения. Многие поддержали Мотору — идти на дальние реки.

   — В Восточной Сибири неоткрытых рек ещё много, — высказался Фома Пермяк. — Земли и пушного зверя всем хватит. И нет нужды враждовать и сталкиваться со стадухинцами. Ведь не уживёмся рядом.

И оба предводителя, оба Семёна Ивановича, Мотора и Дежнёв, приняли решение идти по первому снегу на оленьих нартах на реку Пенжину, протекающую к юго-западу от Анадыри за горным хребтом. К Пенжине довольно близко подходят истоки правого индигирского притока Майна. Однако этим путём русские ещё никогда не ходили и поэтому представляли его очень смутно. О реке Пенжине, о пушных богатствах Пенжинского края доходили через анаулов смутные рассказы. Мотора и Дежнёв поделились планом выйти в богатые пушниной земли, отыскать там коряцкие становища и объясачить проживающие там племена.

Попытка достичь Пенжины закончилась неудачей. Не располагая проводником-вожем, отряд три недели проблуждал по горной безлюдной местности на водоразделе между бассейном Анадыри и верховьями Пенжины. Кончились съестные припасы. Пришлось ни с чем возвращаться в прежнее Анадырское зимовье. Стадухин было возрадовался, что выжил своих соперников с Анадыри. Теперь же ему снова пришлось мириться с их соседством.

Покидая Анадырский край, отряд Моторы и Дежнёва не подготовился к зимовке, не заготовил на зиму припасов и поэтому оказался в тяжёлом положении.

Стадухин, сопровождаемый двумя казаками, сам заявился в зимовье Моторы и Дежнёва. Стадухинцы уже побывали здесь, обшарили его и забрали всё, что покинувшие его первопроходцы не сумели взять с собой.

   — Возвратились, голубчики? — приветствовал их Михайло насмешливо, с ехидцей в голосе.

   — Возвратились, как видишь, — спокойно ответил Дежнёв.

   — Пошто так быстро?

   — Дороги не знали. Заплутались в горах. А как твои дела, Михайло?

   — Дела как сажа бела, как говорят у нас на севере. Иначе говоря, скверны наши делишки. Послал я девятерых служилых людей вниз по Анадыри к анаулам ясак собирать. А те анаулы внезапно напали на моих людей, всех их перебили. Никто не вернулся.

   — Сочувствую, Михайло, — сказал Дежнёв. — А ты не задумывался, пошто такое случилось? Я вот умел с анаулами ладить.

   — Ты у нас яко святой угодник, Семейка. Только золотого сияния вокруг башки твоей не хватает.

   — А если без шуток, Михайло... Кто виноват в гибели твоих людей? Кто жестокостью и притеснениями восстановил против себя анаулов? Грустную историю рассказал. А виноват-то во всём сам.

   — Посыпаешь мне душевные раны солью. Анаулы зело ослабили мой отряд.

   — Не мы же в этом виноваты.

   — Ты вот ершишься, Семейка, дуешься на меня... А я пришёл к вам, други мои, замириться. Забыть старые распри. Они даже в одной семье случаются. Ты, Сёмушка Мотора, не серчай на моих людишек, коли что не так вышло... Перестарались мужики, обидели тебя. Забудем это, объединим оба отряда и не станем считаться, кто из нас главнее, кто умнее. Пусть во главе отряда встанет троица — ты, Мотора, ты, Дежнёв, да аз грешный. Бог, говорят, троицу любит.

   — Давно бы так, Михайло, — согласился Мотора.

Дежнёв не очень верил в искренность Стадухина и не надеялся, что мир с ним будет прочным и долгим. Но всё же не стал возражать. Если не мир, то перемирие — и то хорошо.

Поздней осенью 1650 года Мотора, Дежнёв и Стадухин совершили поход на анаулов, тех самых, которые перебили группу стадухинцев. Анаулы откочевали в низовья Анадыри и не ожидали русских. Пожалуй, это был единственный пример совместных действий правительственного отряда и стадухинцев. Нападением анаулов стадухинский отряд был существенно ослаблен. Это и заставило самонадеянного Стадухина положиться на этот раз не только на свои собственные силы.

«И мы ходили к ним, анаулям, вниз Анадыри-реки, и у них зд(елна ост)рожек, и мы их из острожку вызвали, чтоб оне государю вину свою при(не)сли и ясак бы государев с себя дали. И они, анаули, стали с нами дратца» — рассказывает Дежнёв. Защитники острожка схватились с нападающими в рукопашном бою. Они были вооружены топорами и ножами, насаженными на древки. Ловко владея этим оружием, анаулы нанесли русским серьёзные потери. В ожесточённой схватке были убиты служилый человек Суханко Прокопьев и с ним трое промышленных людей, несколько человек получили тяжёлые ранения. Одного из них топором изранили в голову, и был немощен всю зиму, двоих ранило стрелой в лицо. «И Бог нам помог тот их острожек взять и их, анаулей, смирить ратным боем» — завершает свой рассказ Дежнёв. Чтобы заставить смирившихся анаулов выплачивать ясак, русские взяли из острога аманата, «лучшего мужика» Кайгоню.

Совместный поход на анаулов не изменил поведения Стадухина. Примечательны следующие события. В январе 1651 года возвратились в зимовье с низовьев Анадыри промышленные люди Михаил Захаров, Безноска Остафьев и Афонька Андреев с их покручениками. Голодно было в зимовье. Кормились лишь за счёт небольшого запаса рыбы. Дежнёв был вынужден снарядить Захарова с товарищами, чтобы приобрести у низовых анаулов необходимое продовольствие и меховую одежду взамен изношенной.

Стадухин прослышал о том, что к зимовью подходит небольшой караван Захарова, и перехватил его на пути. Стадухинцы повели себя как разбойники, разграбили караван, захватив и продовольствие, и одежду, и оружие, и даже нарты с собаками, а Захарова и его товарищей били смертным боем. Ограбленные, голодные, избитые, добрались они до зимовья, горько жаловались Моторе и Дежнёву.

   — Не от туземцев — от своих пострадали, — говорил Захаров. — Напали на нас людишки Стадухина, яко воры и разбойники.

Должно быть, спохватился Михайло, что перестарались его люди, послал человека своего в зимовье к Моторе и Дежнёву для объяснения. Хотел выгородить себя и своих, свалить вину на Захарова и его спутников. Мол, обидели ни за что ни про что стадухинцев, обозвали непотребно, в драку пошли. Те и взъярились. Малость проучили грубиянов. Готов был Михайло предложить мировую и даже вернуть часть награбленного. Не пустили стадухинского человека в зимовье. Не открывая ворот, Дежнёв сказал:

   — Иди своей дорогой, мужик. Не то встретим тебя «огненным боем». С ворами и разбойниками говорить нам не о чем. Уходили бы вы все подобру-поздорову с Анадыри. Так и передай своему Михайле.

После этого происшествия обстановка на Анадыри вновь накалилась до предела, и нависла угроза вооружённой стычки между соперниками. Но стычки не произошло только потому, что стадухинцы внезапно ушли на юг. И Мотора и Дежнёв с товарищами смогли вздохнуть с облегчением.

   — Господь услышал наши молитвы и избавил нас от лукавого, — многозначительно произнёс Дежнёв.

   — Ты прав, тёзка, — согласился с ним Мотора.

Что же заставило Стадухина поспешно покинуть Анадырь? Стыд за содеянное или опасение, что разбой и грабёж, учинённые его людьми с его, Михайлова, благословения заслужили суровую расплату? Отнюдь нет. Вряд ли чувство стыда и опасение за содеянное, страх перед законом были свойственны Михайле Стадухину и его отчаянным спутникам. Все они были людьми своего века, причём далеко не лучшими. Стадухин убедился, что на Анадыри, бедной пушным зверем, мало простора для двух отрядов. Это и заставило его пойти на поиски новой реки. В феврале он со своими людьми ушёл с Анадыри на юг, на Пенжину. Михайло постарался учесть неудачный опыт Моторы-Дежнёва и постарался привлечь опытного вожа, знавшего дорогу.

Далеко не все стадухинцы последовали за своим атаманом. Тяжёлый характер Михайлы Стадухина повседневно испытывали на себе даже старые его сообщники; не все одобряли разбойные действия не только против туземцев, но и против своих же товарищей. В то же время Мотора и Дежнёв, люди спокойные и уравновешенные, по своим нравственным качествам казались несопоставимыми со Стадухиным. Принял решение порвать с прежним атаманом Василий Бугор, первооткрыватель Лены. Он пришёл в зимовье к Моторе и Дежнёву и выразил полную готовность нести государеву службу. Такое же решение принял и Евсевий Павлов из стадухинского отряда. Примеру Бугра и Павлова последовали их товарищи по скитаниям, беглые казаки, бывшие стадухинцы Шалам Иванов, Никита Семёнов, Павел Кокулин и ещё некоторые другие. Их прибытие восполнило те потери, какие отряд понёс минувшей осенью.

А дальнейшая судьба Стадухина такова. Ему удалось успешно достичь той земли, до которой не смогли дойти Мотора с Дежнёвым. С поредевшей ватагой он перевалил через горы и вышел на Пенжину с помощью сведущего проводника. Этот поход можно считать предысторией проникновения русских на Камчатку сухопутной дорогой. Мы видим, что первыми русскими, попавшими на Камчатский полуостров, были люди из отряда Федота Алексеева, но они достигли этого края морем. Местные обитатели, коряки, заселявшие долину Пенжины, как и Олюторский полуостров, встретили небольшой русский отряд недоверчиво. Не раз вспыхивали вооружённые столкновения. Не рассчитывая закрепиться на Пенжине со своими слабыми силами и опасаясь коряцких нападений, Стадухин принял решение идти дальше. Его люди построили суда и морем перешли в устье соседней реки Гижиги. Переход с Пенжины на Гижигу занял три дня. Но и там не миновала опасность нападений на отряд со стороны коряцких племён, довольно многочисленных. Тогда Стадухин покинул Гижигу и в конце концов достиг устья небольшой реки Тоуэй, впадавшей в Охотское море, и там построил острожек. Оттуда русские совершали вылазки для объясачивания местного населения и сбора ясака.

Совершая свой переход с Анадыри на Пенжину, Стадухин мог убедиться, что между этими реками в море вдаётся большой выступ суши. Речь идёт, конечно, о полуострове Камчатка. Однако камчатская земля осталась в стороне от поля деятельности стадухинского отряда. Интенсивное освоение русскими Камчатки началось позже, в самом конце XVII века. Оно было связано с походом Владимира Атласова. Но имеются неопровержимые свидетельства, что на Камчатку русские ходили ещё в середине века. И среди них был казачий десятник Иван Меркурьев Рубец.

В течение шести лет воеводская администрация не получала никаких сведений о Стадухине. Полагали, что он погиб — то ли утонул, то ли замёрз за горным перевалом, то ли пал в стычке с каким-нибудь воинственным племенем. Но все эти предположения не подтвердились. Михайло в конце концов дал о себе знать. Летом 1657 года стадухинский отряд вышел по побережью Ламского (Охотского) моря к Охотскому острогу с богатой ясачной казной, собранной с коряков и эвенов.

Личность Михайлы Стадухина нельзя оценивать однозначно и слишком прямолинейно. Это был сын своего века, дерзкий, отважный и решительный, готовый идти на риск, порой проявлявший авантюрные замашки. Вместе с тем — человек крутого, нелёгкого характера, доставлявший сослуживцам немало тягот. Он мог обидеть слабого, ограбить товарища, нарушить клятву, пойти на обман и коварство. Михайло был весь соткан из противоречивых качеств. В основе его вражды с Дежнёвым лежало непомерное честолюбие, стремление первенствовать. Но пусть эти дурные черты его характера не заслоняют его образа отважного и деятельного первопроходца. Он и Семён Мотора были первыми русскими, которые прошли с Колымы сухопутным путём на Анадырь. Стадухину принадлежит честь первооткрывателя рек Пенжины и Гижиги, впадавших в Пенжинскую Губу залива Шелихова, составляющего часть Охотского моря. Вслед за ним в 1651 году на Гижигу с Колымы отправился с отрядом «охочих людей» Иван Баранов. Открытиями Стадухина и Баранова воспользовались русские первопроходцы, достигшие Камчатки сухим путём через Гижигу и Пенжину. Говоря о смелых подвигах и заслугах Федота Алексеева, мы не должны забывать и о Михайле Стадухине, Семёне Моторе, о многих других замечательных людях того времени, которым удалось внести свой вклад в дело исследования и освоения северо-восточной Сибири.

Вернёмся теперь к Моторе, Дежнёву и их отряду. Уход Стадухина на Пенжину разрядил напряжённую обстановку на Анадыри. Теперь люди не опасались разбойных нападений стадухинцев. Наладились отношения и с местными жителями.

Мотора и Дежнёв держали совет, пригласив и некоторых наиболее опытных и уважаемых спутников.

   — Анадырь-то, оказалось, бедна соболем и другим пушным зверем, — произнёс Мотора. — Что будем делать, мужики?

   — Искать другой доходный промысел, — убеждённо сказал Дежнёв.

   — А где он, твой другой промысел? — спросил недоверчиво Бугор.

   — На морском побережье, — ответил Дежнёв. — Спустимся вниз по реке. Обследуем устье, лиман, прилегающие берега залива.

   — И что ты там собираешься отыскать? — снова спросил Василий Бугор.

   — Моржовые лежбища.

   — Мой тёзка дело говорит, — подхватил Мотора. — Рыбий зуб хороший спрос имеет и в Якутии, и в столице. — Покажи нам, Сёмушка, несколько таких штучек.

Дежнёв принёс из своей избы заветный мешок, в котором хранил желтоватые моржовые клыки, разукрашенные резным узором. Это потрудились эскимосские умельцы-резчики. Семён Иванович приобрёл эти образчики на островах Дионида. Вспомнили, что не раз видели у аборигенов различные украшения, фигурки из этого материала. Стало быть, морж здесь водится.

Приготовления к экспедиции были неожиданно прерваны. Мирные ясачные анаулы много терпели от одного бродячего неясачного рода, во главе которого стоял задиристый князец Мекерка. Мекеркины люди грабили становища, захватывали пленников, в числе которых оказались родственники атамана Колупая. Анаулы обратились к русским с многочисленными жалобами и просьбой наказать обидчиков. Это был крик отчаяния. Мотора колебался — уважить ли просьбу жалобщиков или нет, ввязываться ли в межродовые усобицы. Решил посоветоваться с Дежнёвым.

   — Что скажешь, Семён Иванович? Дело-то пахнет серьёзной стычкой.

   — Я думаю, что настал тот крайний случай, когда мы не можем оставаться в стороне, — ответил Дежнёв. — Друзей не следует оставлять в беде. Или мы лишимся их дружбы.

   — Если ты так считаешь, выступаем.

Зимой 1652 года был предпринят поход против анаульского князца Мекерки. «И Семён Мотора и я, Семейка Дежнёв с товарищи, на того Мекерку с родниками в поход ходили и призывали ево, Мекерку, под государеву царскую высокую руку. И он, Мекерка, с родниками учинился (не) не послушен, и стали нас стрелять» — так докладывал о событиях Семён Иванович. На русских обрушился град стрел, выпущенных меткими лучниками. Трагическим последствием этого столкновения была гибель Моторы, смертельно раненного несколькими стрелами. Получил ранение Павел Коколин, прохворавший перед этим всю зиму после предыдущих тяжёлых ран, нанесённых ему при столкновении с анаулами, а с ним ещё двое. Были раненые и среди мекеркиного воинства, обратившегося в бегство.

Источники ничего не сообщают о том, что русские применяли «огненный бой». Видимо, за долгое время пребывания на Анадыри запасы пороха либо иссякли, либо подходили к концу. И его берегли как зеницу ока. Во время столкновения русские стреляли из лука и сходились врукопашную.

Гибель Моторы, человека уже немолодого и незлобивого, вызвала общую скорбь. Его похоронили с почестями и водрузили над могилой крест. Сразу после похорон люди отряда окружили Дежнёва. И он услышал их слова:

   — Теперь ты наш предводитель, Семён Иванович.

   — Бери бразды правления над отрядом.

   — Верим тебе, Семейка. В огонь и воду за тебя пойдём.

Дежнёв выслушал людей и сказал спокойно:

   — Спасибо, дорогие мои. Коли верите мне, уважаете, чтоб без озорства, непотребства всякого. В жизни никогда никого не обижал, над слабыми не глумился. Но и анаулов забижать не позволю, разбоя не потерплю, я вам не Михайло Стадухин.

   — Понимаем, Семён Иванович, — сказал Василий Бугор. — Оттого и уважаем тебя, что ты не Михайло. А ведь тебе помощник нужен.

   — Выберем. Не ты ли, Бугор, напрашиваешься в помощники?

   — Я-то? — Бугор растерялся от неожиданного вопроса. — Тебе виднее, Семейка, кого выбирать.

   — Могу сказать откровенно, что я о тебе думаю, Василий. Казак ты боевой, храбрый. И низко кланяюсь тебе, что одумался и ушёл от Стадухина в наш отряд. А помощника, не взыщи, из тебя не получится. Рассудительности, выдержки в тебе мало. Какой-то ты весь ершистый, размашистый.

   — Я ведь в помощники к тебе не напрашиваюсь. А всё же выбери кого-нибудь из беглых. Ведь нас теперь много в отряде.

Предложение Бугра поддержали и другие. По настоянию «беглых» (в основном это были бывшие стадухинцы) Дежнёв выбрал в качестве своего помощника одного из них, Никиту Семёнова, казавшегося ему более уравновешенным и рассудительным, чем другие. Никто этот выбор не стал оспаривать. Дежнёв пользовался авторитетом и влиянием среди товарищей, с ним считались и безоговорочно признавали его лидерство.

Теперь на них двоих, на Дежнёва и Семёнова, ложилась судьба отряда, аманаты, собранная казна, добыча продовольствия. Хотя на Анадыри соболя водилось мало, всё же понемногу запасы мягкой рухляди пополнялись, соболиные шкурки поступали в качестве ясака.

С Семёновым Дежнёв ладил. Никаких упоминаний о каких-либо трениях или разладах между ними в отписках мы не находим.

В отряде нашлись искусные плотники-корабелы. Поэтому сооружение новых кочей не оказалось слишком трудным делом. И отличная строевая лиственница в качестве строительного материала нашлась. Соорудив суда, Дежнёв с товарищами спустился вниз по Анадыри, как только река очистилась ото льда. Они обследовали не только устье реки, лиман, но и ближайшие берега Анадырского залива и были поражены обилием морского зверя. Но самое ценное — открытие большого моржового лежбища на одной из отмелей. Здесь копошились бурые бугристые туши животных с клыкастыми усатыми мордами. Стадо испускало оглушительный рёв, напоминавший то собачий лай, то коровье мычание. При приближении кочей с людьми рёв усилился, животные настороженно вглядывались зоркими круглыми глазами в непрошенных пришельцев. Некоторые безопасности ради семенили к кромке берега, неуклюже переваливались с боку на бок, и тяжело плюхались в воду. Отдельные особи, должно быть, старые самцы, достигали внушительных размеров — четырёх и более метров. Поморы знали, что на берегу моря морж неуклюж и опасности для человека не представляет. Но встреча промысловой лодки с разъярёнными моржами, особенно ранеными, в открытом море чревата опасными последствиями. Крепкий моржовый клык может легко пробить борт лодки.

16. МОРЖОВЫЙ ПРОМЫСЕЛ

Никогда не приходилось Семёну Ивановичу Дежнёву охотиться на моржей. Много на своём веку он всякого перевидал, и пушного зверя промышлял, и плотничал, и кочем в бурном море управлял, и сам себе одежонку шил, и из пищали стрелял, чтоб «огненным боем» недругов разогнать. А на моржей не охотился, не довелось ещё. Старое испытанное правило. Если какое дело не знаешь, а оно тебе необходимо, учись у человека сведущего, опытного, которыйэтим делом овладел.

Вот так и поступил Семён Иванович. Стал расспрашивать людей своего отряда — доводилось ли кому-нибудь бить моржа. Объявился один такой знаток моржовой охоты — Гаврюшка Мезенец, или Мезеня, из беглых. По прозвищу видно, что уроженец северной реки Мезени, из поморов.

   — Доводилось моржа бить, — признался Мезенец. — В молодые годы ходил с батей и старшим братом Евдокимом на Новую Землю. Там и встретил лежбище.

   — Расскажи, Гаврила, каков зверь морж, какие у него повадки, — попросил Дежнёв.

   — Зверь чуткий и трусоватый. Почует опасность и старается покинуть лежбище. Бросается всем стадом к воде. И умный зверюга. У него, как у людей, всё рассчитано. Стадо на лежбище отдыхает, а другие из молодых моржей не спят, бодрствуют. Это дозорные. Заметят опасность, подают сигнал. Стадо настораживается или разбегается.

   — Небось, присочинил ты это, насчёт дозорных.

   — Ей-богу, правду говорю. Сам наблюдал на Новой Земле.

   — А как вы охотились на моржа? Расскажи, Мезенец, — попросил Дежнёв.

   — Поскольку зверь зело чуткий, надо подходить к нему незаметно с наветренной стороны. Он запах человека чует. Бить его лучше всего острогой. Метаешь её как копьё.

   — А мясом моржей питались? — поинтересовался Бугор, слышавший разговор Дежнёва с Мезенцем.

   — Приходилось, когда бывало уж очень голодно, — ответил Гаврила. — Нерпичье мясо вкуснее.

   — Что ещё нам скажешь про охоту на моржа? — продолжал расспрашивать Дежнёв.

   — Не вздумай становиться на пути стада, которое устремляется к морю. Сомнут тебя, затопчут, раздавят. Навалится на тебя туша старого зверя. А в ней сто пудов.

Кроме Мезенца в отряде отыскались ещё двое, они хотя сами никогда и не охотились на моржей, но имели об этом некоторое представление. Готовясь к моржовой охоте, Дежнёв распорядился заготовить остроги с крепким железным наконечником. Древки к острогам вытесали из твёрдой лиственницы.

С помощью Мезенца Дежнёв составил план охоты. Группа охотников, предводительствуемая самим Гаврилой, бесшумно подползала к стаду с наветренной стороны. Звери теснились на корге-отмели, оглашая местность разноголосым рычанием, лаем, воем, ни с чем несравнимыми криками. По сигналу Мезенца охотники выскакивали из укрытий, бросались в мелководную узкую протоку, отделявшую отмель от каменистого берега, и пускали в ход остроги. Старались поразить зрелых, а не самых старых особей. Охваченное паникой стадо с ещё более зычным рёвом устремились к воде, оставляя раненых и истекающих кровью. Их добивали дубинами. А в море другая группа охотников во главе с Дежнёвым метала остроги в плывущих зверей. Потом пронзённого остриём моржа подтягивали тросом, который крепился к остроге, к дощанику, и добивали, если он ещё подавал признаки жизни. Охота на плавающих в море моржей была опасна и требовала большой ловкости и сноровки. Раненый и разъярённый зверь мог легко перевернуть лодку, или пробить крепкими массивными клыками борт, или нанести смертельный удар оказавшемуся в воде охотнику. Дежнёв учитывал эту опасность и приказал двум казакам с острогами зорко следить за плывущими моржами.

Нашествие русских охотников на коргу заставило моржовое стадо уйти в море. Но через несколько дней стадо возвратилось на прежнее место, и охота возобновилась. Появлялась на пути плавания и нерпа. С таким обилием морского зверя поморы не встречались у себя на родине. Подбадривая своих товарищей, Дежнёв говорил:

   — Анадырский край не мог нам дать больших пушных богатств. Видите, други мои, какое новое богатство мы нашли, какой доход казне!

Здешняя корга вблизи анадырского устья обеспечивала долговременную добычу «рыбьего зуба». Но лето подходило к концу, когда охота была в полном разгаре.

   — Отложим наш промысел до будущего лета, — объявил Семён Иванович. — Пойдём назад в становище.

Из-за короткого летнего сезона и задержки с выходом в плавание не было возможности организовать широкий промысел. Много времени ушло на подготовку похода вниз по Анадыри, снаряжение коча. Дежнёв подсчитывал добычу. Всё же удалось собрать примерно полтораста пудов моржовой кости. А такая добыча могла оцениваться примерно в три тысячи рублей, огромную по тому времени сумму. «Неплохое начало», — думал Семён Иванович.

Он посовещался с Никитой Семёновым и другими опытными участниками экспедиции.

   — Сидим, други мои, на Анадыри-реке не первый год, — повёл он речь. — В амбарах накопилось зело немало мягкой рухляди, и вот теперь пошёл «рыбий зуб». Не настало ли время дать о себе знать в Якутск или хотя бы на Колыму? Не пора ли отчитаться перед властями за деяния наши на Анадыри?

   — Отчитываться перед начальством твоя забота, Семейка, — возразил Бугор.

   — Не токмо моя, а наша, дорогие мои. Замыслил я пойти в обратный! путь на Лену морем. Пришли же мы на Анадырь морским путём мимо Большого Каменного носа. Тем же путём уйдём отсюда. Правда, коч наш плоховат. На нём только до устья реки плавать. Построим другой.

Но дежнёвский замысел встретил значительные препятствия. Из расспросов туземцев получили сведения о ледовой обстановке на море. С наступлением навигации совершили плавание в северном направлении от Анадырского лимана и столкнулись там со штормовыми условиями. С большими трудностями вернулись назад в анадырское устье. Ещё с зимы подбирали древесину для строительства нового надёжного коча. Но не было якорей, многого из необходимых судовых снастей и даже добротной парусины. Да и условия плавания оказались бы трудными. В конце концов Дежнёв признался Никите:

   — Не по плечу нам морской поход. Откажемся от него.

   — Что же ты надумал, Семейка? — пытливо спросил его Никита Семёнов.

   — Используем сухой путь на Колыму через Камень. А для начала направим гонца с отпиской.

Речь шла о переходе с Анадыри на Колыму через водораздельный Анюйский хребет между верховьями этих рек.

Неожиданные события осложнили намерения Дежнёва. К Семёну Ивановичу пришли шестеро: пятеро бывших стадухинцев и один пришедший на Анадырь в составе отряда Моторы. Держались как-то виновато, долго не решались начать трудный разговор.

   — Что у вас, мужики? — спросил Семён Иванович.

   — Да вот... Не взыщи, батюшка, коли не по душе тебе такое, — начал один из шестёрки, должно быть, побойчее других.

   — Что у вас случилось? Говори толком.

   — Тебя, конечно, уважаем. Зазря человека не обидишь. Не то что Михайло. Тот и обругать непотребно понапрасну может, и в зубы ни с того ни с сего двинуть. Да вот какие коврижки у нас получились...

   — По Михайле, что ли, соскучились? — догадывался Дежнёв. — Меня, товарищей своих бросить решили?

   — Не то чтобы... Уж очень сурова служба анадырская. Охота на моржа дело нам непривычное. Устали мы. Ни дня свободного, ни просвета. Плотничать заставляешь...

   — Из сбивчивых рассуждений беглого казака Дежнёв понял, что эта шестёрка не вынесла суровых условий анадырской службы. Привыкшие к прежней вольной, разгульной жизни, люди скорее готовы были мириться с тяжёлым, деспотичным характером Михайлы Стадухина, чем каждодневно трудиться в поте лица своего. Вот и решили сделать выбор.

   — Не держу вас. Скатертью дорога, — только и произнёс Семён Иванович. По правде говоря, он не очень-то и жалел об этой потере. Люди, привыкшие к прежнему образу жизни, были с ленцой, требования начальника отряда выслушивали с явной неохотой.

Всё же в душе Дежнёва шевельнулась тревога за судьбу шестёрки, и он спросил:

   — Вы хотя бы знаете, где сейчас обитает Стадухин с отрядом?

И услышал:

   — Откуда нам знать? Поищем.

   — Ищите иголку в стоге сена. Авось найдёте.

Старые соратники Дежнёва — а их осталось немного — продолжали служить под его началом и делить с ним все радости и печали. А отыскала ли шестёрка, покинувшая Анадырь, стадухинский отряд, не погибла ли в схвате с коряками, мы не знаем.

В 1653 году отряд Дежнёва ходил на неясачных анаулов. В столкновении с ними были убиты служилый человек Иван Пуляев и четверо промышленников, все старые ветераны морского похода 1648 года. Среди этих четырёх был и Мезенец, или Мезеня, тот самый, который когда-то охотился на моржей на Новой Земле и наставлял дежнёвцев по этой части. Погиб и Захаров, пострадавший от стадухинского разбоя. И ещё трое из отряда были ранены.

   — Вот видишь, Никитушка, отряд потерял одиннадцать человек, если считать и тех, что ушли к Стадухину, — с горечью сказал Дежнёв своему помощнику.

   — Мало нас осталось, Семейка, зело мало, — ответил Никита Семёнов.

   — Малыми силами располагаем. Не можем дробить отряд.

   — Ты это о чём?

   — Всё о том же. Надо вести подавать о себе на Колыму. А послать можем только одного человека с отпиской да образцами рыбьего зуба.

   — Но ведь дорога небезопасна. В горах можно столкнуться с нападением неясачных туземцев.

   — Не преувеличивай опасность, Никитушка. На Анюйском камне анаулы давно замирились и исправно платят ясак. Пошлём надёжного человека в сопровождении вожей, наших друзей.

   — Рискуешь, Семён Иванович.

   — Может быть, и рискую. А что ещё остаётся нам с тобой делать?

После долгого колебания Дежнёв направил в Якутск через Колыму казака Данилу Филиппова. Данила вёз пудовый груз моржовой кости «для сглазу», то есть в качестве образца, и челобитную Семёна Ивановича. Никаких документальных свидетельств того, что Филиппов, сопровождаемый дружественно настроенными анаулами, встретился на своём пути через Камень с враждебными туземцами, чуванцами или анаулами, нет. Стало быть, до Колымы он добрался вполне благополучно. Миролюбивая и гибкая политика Семёна Дежнёва позволила русским приобрести среди аборигенов немало искренних друзей. Из таких подбирались надёжные проводники — вожи.

Как бы там ни было, Данила Филиппов достиг Колымы со своим ценным грузом цел и невредим. Летом следующего года он приплыл на коче колымского целовальника Шустина в Жиганск на Лене, а оттуда добрался на нартах до Якутска.

В эту пору якутским воеводой был Михаил Лодыженский. Он пожелал самолично встретиться с Филипповым в обширных воеводских хоромах. Приказал прислуживавшему ему молодому казаку подать Даниле ковш хмельного зелья и сказал ласково:

— Порадовал ты меня, порадовал, казак. Хорошие вести привёз. В Москве ждут моржовую кость. Искусные мастера вдохнут в неё жизнь, превратят в чудесные фигурки, причудливые резные украшения. Костяными пластинками разукрасят парадную мебель в царских и боярских палатах.

А про себя честолюбивый воевода подумал — уж теперь-то государь милостиво обратит внимание на воеводское усердие, обласкает, наградит высоким чином и посмотрит сквозь пальцы на его мздоимские грешки. Был великий мздоимец Митька Францбеков, не знал чувства меры, отчего и плохо кончил. Что греха таить, и ему, Михайле Лодыженскому, не чуждо желание запускать лапу в государственную казну. Уж так устроен человек, если судьба вознесла тебя высоко и дала в руки власть. Все предыдущие воеводы грешили мздоимством и ещё как грешили. А недруги из зависти писали в столицу жалобы на алчных воевод. Будут писать и на него, воеводу Лодыженского. Не без этого. Уж так устроен мир служилых людей.

Воевода, оторвавшись от сумбурных мыслей, стал с восхищением разглядывать моржовые клыки, брал их в руки один за другим и приподымал на ладони, стараясь определить вес. Потом передавал клыки ближайшим помощникам, дьяку, детям боярским, сотникам.

Воевода распорядился незамедлительно снарядить в Москву гонца, который доставит в Сибирский приказ присланную Дежнёвым кость. Самолично давал гонцу напутствия. Государственной важности дело. На побережье Восточной Сибири несметные возможности добычи «рыбьего зуба». Эту добычу можно продолжать и увеличивать для потребы Московского государства. А ещё воевода произнёс с угрозой: «Ежели не довезёшь государево добро...» Лодыженский не договорил, а только потряс кулаком перед носом оробевшего казака.

Меньший интерес воевода проявил к челобитной Семёна Ивановича, но всё же прочёл её. Дежнёв коротко сообщал о плавании вокруг восточной оконечности Азии, ещё не вполне представляя себе всю важность сделанного открытия. Жаловался на тяжесть анадырской жизни. Торговые люди, располагавшие некоторыми запасами товаров, пользовались спросом на них и продавали служилым людям по десятикратным ценам. Пищальницу — сеть для ловли пушного зверя, приходилось покупать за тридцать рублей, аршин холста — за два рубля, фунт пороха — за пять рублей. Челобитник жаловался на обнищание, долги и слёзно просил выплатить хлебное и денежное жалованье, которое не выплачивалось ему вот уже десять лет. Он также высказывал настойчивую просьбу прислать на Анадырь нового приказчика, который заменил бы его. Мы видим, что честолюбие вовсе не было свойственно Дежнёву, он не стремился главенствовать над людьми. Об этом свидетельствовала его просьба прислать ему замену. Семён Иванович предпочитал избавиться от бремени администратора и заниматься собственным промыслом. Мы видели, что если ему и приходилось становиться начальником, то лишь ввиду вынужденных обстоятельств. Исчезновение Федота Алексеева сделало Дежнёва руководителем экспедиции, вернее, её остатков. Прибыл на Анадырь Мотора с наказной памятью, утверждавшей его права анадырского приказчика, и Семён Иванович безропотно признал его власть и старшинство. Но вот Мотора погибает в схватке с непокорными туземцами. И опять неожиданная случайность делает Дежнёва начальником на Анадыри. Административное бремя тяготило его. Прочитав челобитную Дежнёва, воевода сказал машинально:

   — Так, так... Подумаем не спеша. Подумаем.

Приближённые к воеводе уже усвоили, что это означало.

Лодыженский и не собирался принимать каких-либо решений. Все его просьбы и слёзные жалобы, изложенные в челобитной, остались без ответа.

Дьяк, ведавший воеводской канцелярией, человек угодливый, попросил воеводу:

   — Дозволь, батюшка, полюбопытствовать и приобщить к делу.

Лодыженский передал ему дежнёвскую челобитную. Дьяк после разговора в воеводских хоромах перечитал её и пригласил Филиппова к себе для беседы. Долго расспрашивал казака о житье-бытье на Анадыри, больше из любопытства. Он вообще был человеком любопытным. При встрече с воеводой он заметил:

— Подумаем, подумаем не спеша.

Воевода не был расположен утруждать себя быстрым решением. Подумаем — значит, отложим в долгий ящик.

А моржовая кость была благополучно доставлена в Москву. Руководители Сибирского приказа с удовлетворением узнали об открытии ценного лежбища. Добычей «рыбьего зуба» заинтересовался сам молодой царь Алексей Михайлович. В Якутск был направлен царский указ, предписывавший всемерно развивать на Анадыри добычу моржового клыка.

Вернёмся же к Семёну Ивановичу Дежнёву и его товарищам. В 1654 году Дежнёв совершил два похода, первый на чуванцев и второй на коряков. Во время столкновения с чуванцами он был ранен ножом в грудь, но не поддался хворям. Второй поход был вызван тем, что коряки приходили на моржозый промысел к той самой корге, облюбованной русскими, и стали их конкурентами. «Коряцкие люди на коргу под нас тайно удобства для приходят и зверя морского моржа промышляют для корму — сообщал Дежнёв. — И мы, яз, Семейка, с товарищи на них ходили и дошли их четырнадцать юрт в крепком острожке, и Бог нам помог, тех людей разгромили всех». Кстати, во время этого похода Дежнёв «отгромил» у коряков ту самую «якутскую бабу», жену Федота Алексеева, которая поведала о его трагической судьбе.

В конце апреля 1654 года в нашей истории появляется новое действующее лицо, о котором мы лишь бегло упоминали. К анадырскому зимовью подошёл отряд служилых и промышленных людей Юрия (Юшка) Селиверстова. Он пришёл с Колымы сухим путём через Анадырский хребет.

Дежнёв встретил Юшка гостеприимно, возрадовавшись приходу новых людей и оживлению монотонной жизни на Анадыри. Но какое-то подсознательное чувство заставило его насторожиться. Угадывалось в Селиверстове что-то стадухинское, нехорошее: начальственный, властный тон, самоуверенность и, очевидно, властолюбие. Хотя и полного равенства с Михайлом здесь, пожалуй, не было. Держался Юшко (или старался держаться) просто, был любезен, охотно рассказывал о себе.

Он напомнил, что находился несколько лет тому назад в стадухинском отряде. Не был в восторге от тяжёлого, властного характера Михайлы. На Колыме Стадухин тоже заинтересовался моржовой костью и навыменивал её у аборигенов. Он послал Селиверстова с «костяной казной» с Колымы в Якутск. Из Якутска Юшко уже не захотел возвращаться в стадухинский отряд. Зиму он провёл в центре воеводства, а в начале следующего года подаёт челобитную на имя тогдашнего воеводы Дмитрия Францбекова, предшественника Лодыженского, с просьбой отпустить его на реку Погычу (Анадырь) для костяного промысла. Он убеждал воеводу, что по берегам моря лежит «многая замореная кость», то есть моржовые клыки от павших животных. И той костью можно было нагрузить целые кочи, — утверждал Юшко.

По корыстолюбию и жадности Дмитрий Андреевич Францбеков, пожалуй, превосходил своего преемника Лодыженского. Воевода быстро смекнул, что здесь открывается отличная возможность поживиться за счёт челобитчика, ссудил Селиверстову на подъём большую сумму денег из казны, более трёх тысяч рублей, как личные деньги. И конечно, объявил условие — возвратишь, Юшко, долг с хорошими процентами, когда разживёшься добычей. Вот за счёт этой большой суммы удалось хорошо снарядить экспедицию, приобрести коч со снастями, много хлеба, порохового зелья и свинца, большую партию разнообразных товаров для меновой торговли с аборигенами. Вместе с тем Селиверстов, как и многие промышленные люди, оказался в должниках у воеводы. Давая ссуды на снаряжение экспедиции, воевода опустошал казну. Служилым людям не выплачивалось жалованье — на это не было средств. Должники обязывались возвращать долги с высокими процентами, но не казне, а лично воеводе.

О казнокрадстве воеводы Францбекова сохранилось много свидетельств, в том числе и у иностранных авторов, например у шведского дипломатического комиссара де Родеса, видимо, общавшегося с Сибирским приказом. Этот шведский дипломат писал, что Дмитрий Францбеков ограбил всю Россию.

Разумеется, Юшко Селиверстов не поведал о своих денежных делах с воеводой Францбековым. Зачем об этом знать Семейке Дежнёву? А о плавании своём рассказал охотно. Отплыл Селиверстов из Якутска в конце июля. На коче с ним находилось шестнадцать промышленных людей. Выйдя из ленского устья в море, корабль миновал устье Яны и немного не дошёл до Святого носа. Здесь мореплавателей встретили сильные противные ветры, на море появились льдины, а потом и сплошные массы льда. Пришлось отойти к янскому устью, где и зазимовали. Следующим летом Селиверстов поплыл далее на восток и достиг Колымы, где набрал в свой отряд новую партию промышленных людей.

   — Намеревались сперва идти в восточную часть Студёного моря и добираться до Анадыри морской дорогой, — рассказывал Селиверстов. — Повторить ваш с Федотом Алексеевым путь.

   — Что же помешало? — спросил Дежнёв.

   — Заторы льда в море.

Из этого признания Юшка мы видим, что уже вторая попытка повторить плавание Алексеева-Дежнёва вокруг Чукотки не удалась. Первую попытку, и также неудачную, предпринимал Михайло Стадухин.

   — Видишь, Семейка, пришлось отказаться от планов прийти на Анадырь морем, — подвёл итог своему рассказу Селиверстов. — Решили идти сушей. Как видишь, достигли своей цели благополучно. Вышли к твоему зимовью.

Отношения Дежнёва с Юрием Селиверстовым складывались трудно. Честолюбивый, склонный к самоуправству, напоминавший этими чертами характера Стадухина, Селиверстов злоупотреблял поддержкой воеводы. Но вместе с тем это был по характеру совсем иной человек, скрытый интриган. Если Стадухин действовал открыто, нахраписто, грубо, шёл напролом, то Селиверстов плёл интриги исподтишка, умел нанести неожиданный коварный удар из засады. А вообще один другого стоили. И в этом Семён Иванович смог скоро убедиться.

Подходя к анадырскому зимовью, отряд Юшка погромил и пограбил по пути преданных Дежнёву мирных ходынцев. Среди пострадавших оказались родственники Чекоя, бывшего аманата, теперь пользовавшегося полным доверием Семёна Ивановича. Во время этого нападения Селиверстов убил родного Чекоева брата и потом хвастал этим.

Не сразу узнал Дежнёв о бесчинствах селиверстовского отряда, а когда узнал от ходынцев, которые пожаловались ему, пришёл объясняться с Юрием.

   — Плохо начинаешь, Юшко, — резко произнёс Семён Иванович.

   — Чем тебе не угодил?

   — Пошто мирных ходынцев обидел, погром учинил?

   — Откуда мы знали, что это твои друзья? На лбах у них сие не написано.

Селиверстов произносил это наивным тоном простачка, малость оплошавшего. Дежнёв убедился, что говорить об этом с Юшком бессмысленно. О его бесчинствах Семён Иванович сообщил в своей отписке: «...Юрье обошед ясашное зимовье, тех иноземцев разгромил: корм и всякой их промышленный завод поймал, и самих их иных ранил и насмерть у(бил)...»

Так Юрий Селиверстов начинал свою деятельность на Анадыри с открытого разбоя. Подобные самочинные действия наносили серьёзный ущерб политике Семёна Ивановича Дежнёва, стремившегося завоевать доброе расположение юкагирских племён не силой оружия, а миролюбием, доброжелательным обращением.

Прибыв на Анадырь, Селиверстов не скрывал претензий на главенствующую роль в крае. Сохраняя внешне нормальные отношения с Дежнёвым, он плёл против него тайные интриги, посылал в Якутск кляузные доносы. За глаза он называл Дежнёва и Семёнова «самозванными приказчиками». Слухи о таких высказываниях Юшка доходили до Семёна Ивановича. Претензии Селиверстова не подкреплялись никакими основаниями. Ведь он не имел наказной памяти от воеводы, утверждавшей его в должности анадырского приказчика. Основная масса служилых и промышленных людей не поддерживала его претензии, а сохраняла верность Семёну Ивановичу и говорила о его высказываниях в адрес Дежнёва с великим возмущением.

Дежнёв не мог сдержать себя и пришёл к Селиверстову объясниться.

   — Чтоб ты знал, Юшко... Я ведь за своё место не держусь обеими руками. Написал челобитную воеводе, чтоб сняли с меня тяжёлую ношу, прислали мне замену. Решит воевода тебя сделать анадырским приказчиком — на то Божья воля. Не стану тебе помехой. А ты горланишь на всё зимовье — самозванные приказчики. Поневоле приказчики.

   — Господь с тобой, Семейка, — возразил Селиверстов, пряча от него виноватые глаза. — Кто мог сказать тебе такое?

   — Не важно, кто сказал. Многие. Повторяю, не держусь я за власть. Только поступать надо по закону. Принеси мне наказную память от воеводы, и передаю тебе власть по всем правилам.

   — Полно, Семейка. Не из-за чего нам ссориться.

   — Вот и я так думаю.

Внешне Селиверстов смирился с тем, что приказчиком продолжает оставаться Дежнёв. Но продолжал плести против него тайные интриги. С помощью всяких доносов, кляуз Юшко старался скомпрометировать соперника в глазах властей воеводства, добиться его отстранения от должности и возвысить свои мнимые заслуги. Вот один из таких примеров. Селиверстов сочинил версию, что будто бы не Дежнёв, а он, Юрий, открыл ту знаменитую коргу с лежбищем моржей во время плавания 1649 года. Версия была от начала и до конца лживой и нелепой. Чтобы открыть коргу, Селиверстову со Стадухиным пришлось бы плыть мимо Большого Каменного носа через пролив, называемый ныне Беринговым. А этого не могло произойти. Коч Стадухина, на котором тогда находился и Селиверстов, завершил своё плавание, как мы видели, на седьмые сутки после выхода из колымского устья. Стало быть, Берингова пролива он не достиг, а повернул обратно из-за неблагоприятных условий плавания.

Зачем Селиверстову понадобилось прибегать к столь явному обману? А затем, чтобы набить себе цену в глазах воеводских властей, и ещё затем, чтобы добиться единоличного, монопольного права промышлять на корге.

О челобитной, составленной Селиверстовым, стало известно Дежнёву. Наверное, проговорился писарь, писавший под диктовку Юшка. Семён Иванович послал свою отписку в Якутск воеводским властям, где убедительно раскрыл обман Селиверстова.

А Юшко так и не решился послать челобитную со своими вымыслами. Должно быть, осознав, что версия шита белыми нитками и малоправдоподобна. Молча признал он, вынужден был признать приоритет Дежнёва в открытии корги. Неоспоримый приоритет! Ведь Семён Иванович не только открыл лежбище, но и положил здесь начало добыче моржовой кости. И всё же не мог уняться Селиверстов, пишет якутскому воеводе клеветническую жалобу — захватил, мол, Семейка Дежнёв добычу кости на корге в свои руки и не пускает туда его, Юшка. А это была беззастенчивая ложь. В действительности Семён Иванович не препятствовал Селиверстову и его людям промышлять на корге, даже оказывал им всяческое содействие.

Попытался Юрий настраивать против Дежнёва его людей, прибегал к подачкам, вовлекая в интриги тех, кто почему-либо затаил недовольство на Семёна Ивановича. Одним из таких оказался беглый казак Евсевий (Евсей) Павлов, вздорный и недисциплинированный, задиравший товарищей. Его постоянные проступки и развязные выходки заставили Дежнёва прибегнуть к крайней мере — устроить суд над смутьяном. Для этого были выбраны судьи, люди наиболее авторитетные. Евсевий повёл себя на суде вызывающе, пререкался с судьями, поносил их непотребными словами, стоял перед ними в вызывающей позе, опираясь на палку. Не сдержался Семён Иванович, хотел проучить батогом Евсейку «за невежество». Павлов с руганью покинул судилище и в дальнейшем уклонялся от общения с дежнёвцами, перебежав в лагерь Селиверстова. Юрий охотно принял перебежчика.

По подстрекательству Селиверстова Евсевий Павлов и Василий Бугор составили донос на приказчика и при первой оказии послали его воеводе. Донос содержал вздорное и бездоказательное обвинение в том, что Дежнёв и Семёнов «не радели государю», разогнали ясачных людей. Никакими конкретными фактами это обвинение не подкреплялось. Видимо, бывшим беглым казакам, привыкшим к разгульному образу жизни, не по душе была требовательность Семёна Ивановича, его трудолюбие, примеру которого должны были следовать и другие. Селиверстов использовал для всяких интриг против Дежнёва и его писаря Павла Кокоулина, которого смог подачками и уговорами перетянуть на свою сторону. Всё это осложнило обстановку на Анадыри.

Дежнёв не мог не ощущать, как за его спиной плетутся интриги, как Селиверстов вносит в ряды его отряда раздоры, ведь писарь, пользовавшийся его доверием, перешёл во враждебный ему лагерь и пишет клеветнические доносы. И всё же Семён Иванович старался не доводить дело до открытой ссоры, до разрыва, пытался, как мог, смягчить постоянно возникающие трения с Юрием, наладить с ним сотрудничество.

Летом 1654 года Дежнёв и Селиверстов вместе отправились на коргу за моржовой костью. Семён Иванович снабдил Юрия и его людей всем необходимым для охоты. Заботясь об успехах общего дела, Дежнёв старался не думать о личных обидах. Главное — это была забота об общих государственных интересах, о прибыльном лове. Далее из дежнёвской отписки мы знаем, что один из двух кочей Селиверстов «потерял своим небреженьем». По распоряжению Дежнёва людей с гибнувшего коча, среди которых был и сам Юрий Селиверстов, разместили по другим кочам. «И пошёл он, Юрья, к тому морскому промыслу с нами вместе». И здесь мы видим, что Дежнёв руководствовался не личной обидой и неприязнью к Селиверстову, который никак не мог внушить ему симпатии, а стремлением выручить товарища из беды.

Селиверстов, конечно же, благодарил Дежнёва за спасение, сделал это принародно, чтобы слышали другие. А Семён Иванович думал про себя — а случись такая беда с ним, Семейкой, как бы повёл себя в таком случае Юшко, протянул бы ему руку помощи? И не находил ответа.

Первый совместный промысел прошёл не совсем удачно. Начали его поздно, в конце июля, в Ильин день. У берегов корги стоял плотный ледяной припой, и поэтому, по объяснению Дежнёва, «морж долго с моря вылегал».

После промысловой экспедиции Дежнёв и Селиверстов неожиданно ходили на чуванцев и ходынцев для сбора ясака и взятия аманатов. А в следующем году обитатели анадырского зимовья столкнулись со стихийным бедствием.

Шло таяние снегов, вскрывались реки. Снежный покров в этом году был обильным. Никита Семёнов сказал Дежнёву с тревогой, указывая на реку:

— Смотри, Семейка, как вода в Анадыри поднялась. И сколько всякого хлама плывёт с верховьев.

Дежнёв не ответил и тоже стал вглядываться в поверхность реки. Бурлящим, стремительным потоком течение реки подхватывало увесистые коряги, сучья, целые деревья, сметая всё на своём пути. Уровень воды в реке, ещё никогда не достигавший такой высоты, продолжал подыматься. Вода уже залила прибрежные луга и низины, островки. Не устоял под натиском воды окружавший зимовье частокол. Заострённые брёвна частокола были врыты в мёрзлую землю неглубоко и поддались водяному напору, покосились, рухнули и поплыли, увлекаемые потоком. Не устояли и некоторые строения, особенно амбары, рубленные из тонких брёвен. Никаких защитных сооружений против паводка зимовье не имело.

Дежнёв с Семёновым энергично взялись спасать имущество. Дали команду, чтобы кочи приблизились к зимовью, уже наполовину затопленному. Люди отряда выстроились цепочкой, передавали друг другу мешки с мягкой рухлядью, моржовым клыком, запасами продовольствия, зимней одежды, инструментом. Всё это передавали по цепочке на корабли и сумели доставить на возвышенное сухое место. Основную часть имущества удалось спасти.

Ещё некоторое время вода в реке всё прибывала. Бурлили и клокотали стремнины. Разбушевавшаяся стихия смыла, словно пушинки, шесть изб и амбары. Селиверстов не проявил расторопность, понадеялся на авось, что пронесёт, да на прочность стен своего амбара. Вот и не сумел спасти заготовленные его людьми запасы моржовой кости. Упрямо твердил на предупреждения Дежнёва, что прочно построен его амбар, устоит. Не устоял, однако.

   — Убыток-то какой! — причитал теперь Юшко. — Пудов сорок рыбьего зуба потеряли.

Прошёл паводок. Разлившаяся вширь река вернулась в своё обычное русло. Принялись за восстановление разрушенного и подсчёт убытков.

Казалось бы, совместные походы, общие невзгоды, борьба со стихией должны были сблизить Дежнёва и Селиверстова, заставить Юрия смягчить свою злобу, неприязнь к Семёну Ивановичу, отказаться от дальнейших козней. Но дежнёвский недруг не унимался.

Селиверстов прибыл на Анадырь с письменным распоряжением воеводы. До поры до времени он помалкивал об этом распоряжении и придерживал его в заначке, чтобы в подходящий момент вытащить на свет Божий и подставить противнику внезапную подножку. А то воеводское распоряжение предписывало всех бывших беглых казаков выслать в Якутск на суд и расправу. В числе этих намечавшихся жертв упоминались Василий Бугор, Федот Ветошка, Никита Семёнов, Артемий Федотов. А ещё с именами беглых был упомянут и торговый человек Анисим Костромин и покойный Семён Мотора.

Если в отношении беглых распоряжение воеводы имело какой-то смысл — уклонялись от государевой службы, вели разбойный образ жизни, то в отношении Моторы распоряжение теряло всякий смысл. Его давно не было в живых. В чём провинились бывший анадырский приказчик Мотора и торговый человек Костромин, было неясно.

Выжидал Юрий, чтобы нанести Семёну Ивановичу внезапный удар исподтишка. Выложил перед Дежнёвым наказную память воеводы, когда счёл, что наступило подходящее время для удара.

   — Воевода требует, чтоб ты выслал всех этих людей в Якутск для суда над ними, — злорадно произнёс Юрий.

   — Вот ты каков, Юшко, — только и сказал Дежнёв. — Раскинул свои коварные сети. Только не выйдет игра по твоим правилам.

   — Как это не выйдет? Воеводской воли хочешь ослушаться?

   — Те, беглые, коли и провинились в чём, дурные свои поступки нелёгкой службой своей, усердием на Анадыри-реке искупили. Не дам их в обиду. Здесь каждый человек дорог.

   — Много берёшь на себя, Семейка. Как бы тебе плакать не пришлось после.

   — Это уже моя забота.

Селиверстов хмуро насупился и собрался было что-то ответить Дежнёву, но Семён Иванович опередил его:

   — Послушай, Юшко, что я тебе скажу. Когда наказная память эта писалась, ни ты, ни воевода ещё не ведали, что Мотора приказал долго жить. А если бы и был жив... За что судить такого человека, который и мухи не обидит? А тебе он мешал, ты хотел занять его место не мытьём так катаньем. Оклеветал беднягу перед воеводой, чтоб выжить с Колымы. И для отвода глаз и Костромина туда же... Разве не так?

   — Выдумщик ты, Семейка. Сам не ведаешь, что глаголешь.

   — Ведаю. Бог тебе этого не простит.

Не всё мог знать Семён Иванович об интригах Селиверстова. Мог только догадываться, как Юшко из кожи лез вон, чтобы опорочить Мотору в глазах воеводы, добиться его удаления с Колымы и занять место приказчика. Догадка была справедливой. И вовсе не ведал Дежнёв, какая корысть заставила воеводу Францбекова попустительствовать Селиверстову. Прекрасно понимал Юрий, какую выгоду получит Францбеков — высокие проценты с кредита на снаряжение экспедиции, и потому-то торговался с воеводой, ставил условия. Одним из этих условий было удаление с Анадыри оклеветанного им Моторы. Вот этого Семён Иванович не мог знать.

О своём разговоре с Юшком Дежнёв поведал Никите Семёнову.

   — Не тревожься, Никитушка. Пока я жив, в обиду тебя и других мужиков не дам. Если бы это воеводское предписание выполнять, наш отряд был бы серьёзно ослаблен.

   — Смелый ты человек, Семён Иванович, погляжу.

   — Будешь смелый. Если бы я согласился выслать всех этих людей в Якутск, в отряде начались бы раздоры. И ещё... тебя бы, Никитушка, лишился. Ведь мы с тобой дружно жили, не ссорились.

   — Ты мой ангел-хранитель, Сёмушка.

   — Какой я тебе ангел? Обыкновенный пинежский мужик. А ведь Селиверстов хочет, ох как хочет, чтоб в отряде начались раздоры, свары, недоверие ко мне. Не защитил, мол, товарищей Семейка. Отдал на съедение воеводе. А раздоры помогут свалить соперника.

   — Мудро рассуждаешь, Семейка.

Через некоторое время пришёл к Дежнёву Васька Бугор.

   — Не вели казнить, Семён Иванович. Выслушай и смилостивись.

   — Что я должен выслушать?

   — Гадкий человечишко твой Васька.

   — Не то чтобы слишком уж гадкий. Неустойчивый. Клонишься в ту сторону, куда ветер дует.

   — Вот, вот. Не сразу распознал я, что ты за человек, Семён Иванович. Щедрой души ты человек. А я, Васька, обижался на тебя. Мелкие обиды правду затемнили. Послушался Юшка, поверил злым его наговорам на тебя.

   — Полно, полно, Василий. Не надо об этом. Я ведь человек незлопамятный. Зла на тебя не держу. Ошибался ты. Так ведь и я не святой угодник. Тоже, наверное, в жизни всякое случалось.

   — Донос на тебя кляузный писал. Юшко подсказывал, как писать.

   — Забудем, Василий.

Дежнёв проявил твёрдость и выдать товарищей наотрез отказался. Ведь бывшие беглые усердно служили в суровых условиях Анадыри, стали его товарищами, соратниками, разве они не искупили сполна свои прегрешения, не делили с отрядом все тяготы и лишения, не терпели все вместе голод, холод и всякую нужду?

Семён Иванович посылает отписку якутскому воеводе, где мотивирует своё решение не отпускать беглых в Якутск для судилища. Напоминает, что беглые теперь несут вместе с ним на Анадыри государеву службу.

Якутским воеводой к тому времени был уже не Францбеков, благоволивший Селиверстову, поэтому Юрий лишился прежней поддержки влиятельного главы власти Восточной Сибири. Все усилия Юрия нанести удар Дежнёву, ослабить его отряд, оказались тщетными. Примечательно, что Семён Иванович вступился за Бугра, который пошёл было на поводу у Селиверстова и даже писал кляузный донос на Дежнёва. Вот ещё убедительный пример того, как Семёну Ивановичу были чужды мстительность, сведение личных счетов.

За последние годы произошло немало разных событий. Сменилось несколько воевод с тех пор, как Дежнёв покинул Якутск. Обычно каждый новый воевода не засиживался долго. Политика центральной власти заключалась в том, чтобы воевода менялся через не слишком продолжительный срок, чтобы он не превратился в этакого бесконтрольного удельного князька.

А тем временем всё новые и новые отряды служилых и промышленных людей уходили к далёким окраинам восточной Азии. Настало время отчитаться перед властями, рассказать о своей деятельности, о том, что произошло с ним и его товарищами.

Семён Иванович составляет отписку: ёмкий, насыщенный информацией документ. Как и другие дежнёвские документы, он писался писарем под диктовку Дежнёва. Отписка лишена строгой последовательности изложения. Нередко автор прерывает изложение событий текущего года, возвращаясь в прошлое или забегая вперёд. К отписке были приложены челобитные других служилых и промышленных людей, писавших о своих нуждах. Подал челобитную на Селиверстова его человек Данила Филиппов, чем-то им обиженный. В ней раскрывались всякие неблаговидные поступки Юрия. Сам же Дежнёв в своей отписке говорит о злоупотреблениях Селиверстова скупо и сдержанно. Но челобитную Данилы он принял и приложил к документам, направляемым в Якутск.

Делом трудным, хлопотливым и долгим была доставка почты в столицу воеводства. Дальняя дорога занимала многие месяцы, не исключалась возможность нападения неясачных юкагирских князцев на Аюнском камне. И всё же решается Дежнёв снарядить в дорогу двух казаков — Сидора Емельянова и Панфила Лаврентьева. Проводником вызвался пойти бывший аманат Чекой. Из заложника он стал преданным другом русских, вызывавших его расположением добрым, гуманным обращением. В голодное время зимовщики сами голодали, а Чекоя кормили.

Гонцы с почтой отправились в путь в начале апреля 1655 года. Кроме отписок и челобитных они везли ведомость с указанием добытой моржовой кости. Гонцам было велено передать на Колыме почту служилым и торгово-промышленным людям, чтобы те с первой же оказией переслали её в Якутск.

Между тем река очистилась ото льда. Наступил новый промысловый сезон. Он не принёс такого стихийного бедствия, широкого разлива реки, какой случился в прошлом году. За минувшую зиму дежнёвцы восстановили зимовье, обновили его строения и ограду, приняли некоторые защитные меры против угрозы нового паводка. Торговые и промышленные люди снова вышли на промысел. На этот раз Дежнёв оставался в зимовье — много было забот по хозяйству. А во главе промысловой экспедиции он послал Никиту Семёнова, своего помощника. Не ходил на промысел и Селиверстов, сказался больным. А к анадырской корге послал своего человека, Павла Кокоулина. Промысел 1655 года оказался на редкость удачным. Погода благоприятствовала, и зверя было много. Да и экспедиция была хорошо подготовлена. Обе артели заготовили много моржовой кости, нагрузив ею корабли. Но удачная экспедиция омрачилась трагическими последствиями. Возвратившись в зимовье, Никита Семёнов докладывал Дежнёву:

   — С богатой добычей вернулись, Семён Иванович.

   — Других слов и не ждал от тебя, Никитушка. Спасибо тебе.

   — Да вот... не только с хорошими вестями прибыл.

   — Случилось что-нибудь?

   — Беда горькая случилась. Напоследок набежал с моря шквал. Сорвал с якоря селиверстовский коч. А на нём было четырнадцать промышленников во главе с Павлом Кокоулиным.

   — Люди спаслись?

   — Вряд ли. Коч унесло в море, должно, потрепало крепко.

   — Жалко людей. Надо бы Юрию сочувствие выразить.

   — Надо ли? Дрянной человечишко этот Юшко. Сам ведь знаешь.

   — Бог ему судья. Надо же по-человечески поступить.

О дальнейшей судьбе Кокоулина и его артели ничего не известно. По-видимому, все они погибли.

Дежнёв всё же посетил Селиверстова, уже знавшего о несчастье. Насупившийся, сгорбившийся от навалившегося на него горя, он угрюмо молчал. Как-то безучастно выслушал соболезнование Семёна Ивановича, не поблагодарил его за сочувствие. Сказал тускло, безразлично:

   — Решил я в Якутск возвращаться. Вольготнее тебе будет без нас.

Дежнёв ничего не ответил на эти слова. А Юрий Селиверстов с грустью подсчитывал убытки, нанесённые половодьем и гибелью коча: теперь ему вовек не рассчитаться с долгами. Отряд его понёс большие потери. Уцелевшие люди роптали. Всё это заставило Селиверстова принять решение о возвращении в Якутск. Осенью он добрался через Анюйский камень до Колымы и там зазимовал. Следующим летом остатки его отряда смогли дойти на коче до Жиганска на Лене, а оттуда зимним путём на собачьих упряжках пришли до Якутска.

В центре воеводства Юрия Селиверстова ожидали большие неприятности. Его благодетель, прежний воевода Францбеков, плохо кончил. Администратор-казнокрад вызвал всеобщее недовольство служилых, промышленных и торговых людей. Выразителем этого недовольства стал ярославец Никита Агапитов Малахов, попытавшийся бороться с воеводой в духе своего времени. Вообще всех воевод он считал ворами и разбойниками с тех пор, как его без всякой на то причины истязал первый из якутских воевод. Каждому встречному Никита Агапитов рассказывал про вещий сон.

   — Послушай, мил человек, — обращался он к казаку или другому встреченному им русскому. — Привиделся мне вещий сон. Рассказать?

   — Расскажи, коли занятно.

   — Ещё как занятно. Вижу ясно, как тебя, мил человек, вижу Алексея, человека Божьего. Произносит Алексеюшка таким тихим, ласковым голосом, что воеводу-то нашего, аспида подколодного Францбекова Митьку, негоже в храм Божий пускать, пока не одумается и не прекратит воровство.

   — Так и сказал человек Божий?

   — Истинный тебе крест.

Алексей, человек Божий, был одним из самых почитаемых святых. Многие суеверные люди поверили в правдивость рассказа Никиты Агапитова и возликовали — уж очень насолил всемвоевода. В день святого Алексея с Францбековым случился великий конфуз. Прихожане зашикали на появившегося в церкви воеводу, человека набожного, не пропускавшего обычно ни одной церковной службы, и стали гнать прочь. Ближайшие к воеводе люди пытались защитить его. В церкви возникла свалка. А сам Никита, всклокоченный, словно леший, потрясал кулаками и выкрикивал тонким, пронзительным голосом:

   — Вор ты непотребный, воеводишка! Изыди, не оскверняй духом своим поганым святого места!

Сконфуженный и разгневанный Францбеков покинул храм. По его распоряжению Никиту Агапитова схватили и препроводили в арестантскую избу. Но тот, став арестантом, не унимался и продолжал обличать воеводу. Тогда смотритель арестантской распорядился поучить Никиту малость батогами. Караульные казаки засомневались в справедливости распоряжения смотрителя.

   — А может, он, Никитушка, сам человек Божий? И глаголет такое, коль сошла на сердешного Божья благодать, — выразился один из конвойных.

Такие слова тронули смотрителя. Пошёл он на попятную:

   — Ладно, мужики. Поколотите его не шибко, для проформы.

Жалобы на Францбекова дошли до Москвы. Над якутским воеводой учинили дознание, отобрали у него часть награбленного добра. Выяснилось, что он давал промышленным людям деньги из казны, ссуды на подъём под видом личных средств. Долги возвращались не в казну, а поступали в карман воеводе. Новому воеводе, Лодыженскому, было предписано полностью взыскать в казну долги с должников, среди которых оказался и Юрий Селиверстов. Его пригласил к себе для тяжёлого разговора воеводский дьяк, долговязый сухопарый человек в чёрном суконном кафтане.

   — Ты промышленный человек, Юшко Селиверстов? — спросил его въедливым скрипучим голосом дьяк, берясь за гусиное перо. Получив утвердительный ответ, спросил далее: — На подъём брал деньги у воеводы?

   — Брал, — ответил Селиверстов и назвал сумму.

   — Зная, что те деньги из казны?

   — Нет, не знал. Думал, что личные они, воеводские.

   — Из казны те деньги. Обманул тебя Митька Францбеков. И должок в казну потребно возвращать. Сполна. Понятно тебе? В счёт долга забираем у тебя шестьдесят восемь пудов моржовой кости.

   — Ох, помилосердствуйте... Это весь мой промысел.

   — Эта кость ещё не покрывает весь твой долг. За тобой остаётся ещё две тысячи восемьсот один рублик. А помилосердствовать не можем, голуба. Францбеков казну опустошил. Нечем жалованье платить служилым людям. Вот и приходится нам трясти должников, таких вот, как ты.

Селиверстов, услышав такое, только тихо застонал. Потом усилием воли взял себя в руки и сказал просительно:

   — Дозволь самому воеводе челом бить?

   — Если хочешь, чтоб долг скостил — пустое дело, — невозмутимо ответил дьяк. — Казну прежний воевода опустошил до дна. Будем все долги взыскивать.

   — Я не об этом. Знамо, долги надо возвращать. Я ведь примерно такую же сумму, что остался должен казне, ссудил промышленным людям, товарищам моим по промыслам. Попрошу нового воеводу, чтоб отпустил меня обратно на Анадырь. Тогда смогу поправить свои дела и все долги казне вернуть.

Дьяк, выслушав Селиверстова, допустил его до нового воеводы Лодыженского. Юшко упал в ноги воеводе и слёзно просил отпустить его на Анадырь.

Лодыженский разрешил Селиверстову вновь отправиться в Анадырский край, но уже не во главе самостоятельного отряда, а в составе казачьего отряда Курбата Иванова, которому суждено было сменить Дежнёва. Сумел ли Юрий выплатить государственный долг, мы не знаем. Известно, что летом 1666 года он появился на Колыме и продавал там моржовую кость, которую успел напромышлять. Это последнее упоминание о нём в документах якутского воеводства. По всей видимости, он умер или погиб во время последнего похода, оставив по себе репутацию человека незаурядного, отважного, но непомерно честолюбивого, склонного к интригам.

Вслед за Селиверстовым ушли с Анадыри многие старые соратники Дежнёва, в их числе Василий Бугор, Евсевий Павлов, Анисим Костромин, Федот Ветошка. Они добыли значительные партии моржовой кости и решили возвратиться в Якутск. Беглые казаки надеялись, что якутские власти примут во внимание их долгую усердную службу на Анадыри и не станут строго спрашивать за прежние проступки. На Павлова Дежнёв возложил доставку большой партии костяной и соболиной казны, накопившейся за последние годы на Анадыри. Вспомним, что этот самый Евсевий Павлов был в сговоре с Селиверстовым и писал вместе с Бугром на Семёна Ивановича донос. Но после того как Дежнёв не дал в обиду казаков, Евсевий изменил своё отношение к Семёну Ивановичу и по примеру Василия Бугра покаялся в содеянном. И это дало основание незлобивому, незлопамятному Дежнёву возложить на него доставку казны.

Перед выходом в поход Павлов снова заговорил о своей вине перед Семёном Ивановичем:

   — Не взыщи за старые мои прегрешения... Лукавый попутал. А лукавый тот Юшко. Ты вот казну доверяешь мне...

   — Полно тебе старое вспоминать, Евсеюшка. Желаю тебе и товарищам твоим счастливого пути.

   — Низко кланяюсь тебе, Семён Иванович.

Маленький отряд, во главе которого встал Евсевий Павлов, шёл испытанной уже дорогой, какой шёл до этого Селиверстов, через Анюйский хребет и вышел на Колыму. Из Нижнеколымска вышли в море на попутном коче, и из-за непогоды судно занесло в Омолоеву Губу, где пришлось зазимовать.

В следующее лето казаки добрались до Жиганска. Василий Бугор решил замолить прежние грехи и совершил богоугодное дело — внёс пожертвование моржовыми клыками на открытие часовни. А его разгульный товарищ Ветошка буйствовал и пьянствовал в кабаках Жиганска.

После отъезда Селиверстова, а потом Бугра с товарищами у Дежнёва осталось совсем мало прежних соратников. Вместо них прибывали на Анадырь новые промышленные люди, привлечённые сюда рассказами о богатствах края, обширных моржовых лежбищах. Семён Иванович продолжал ясачный сбор, ходил в походы. Иногда на Анадыри появлялся неугомонный возмутитель спокойствия князец Мекерка, нападавший на мирных анаулов, грабивший их становища. В устье реки приходили воинственные неясачные коряки, от которых также немало страдали ясачные. Обиженные и пограбленные люди шли с жалобами к Дежнёву, просили помощи и защиты. Летом отряд, вернее, его малые остатки, отправился на промысел к корге. Загрузив кочи моржовой костью, возвращались к зимовью с богатой добычей.

В 1656 году воевода направил на Анадырь казачьего сотника Амоса Михайлова. Он должен был наконец-то сменить Семёна Ивановича в качестве анадырского приказчика и выслать с Анадыри Юрия Селиверстова, с которого власть воеводства намеревалась взыскать долги, а заодно произвести детальное расследование его деятельности. До воеводской канцелярии доходили жалобы о злоупотреблениях Юрия. В Якутске ещё не были тогда осведомлены, что Селиверстов уже покинул Анадырский край.

Амос Михайлов не достиг Анадыри. И не только Анадыри, но даже и Колымы. В течение трёх лет добирался он морем только до Индигирки. Препятствовали плаванию неблагоприятные природные условия, да и сам Амос не горел желанием спешить к месту своей новой службы на далёкой, холодной и неласковой Анадыри. Его назначение на место Дежнёва не вызвало у Михайлова большой радости. Он медлил, и это вывело из терпения якутские власти, потерявшие всякое доверие к нему. И Амос Михайлов был отозван обратно.

Через некоторое время воевода принял новое решение — назначить приказчиком на Анадырь, на смену Дежнёву, сотника Курбата Иванова. Эта смена власти в Анадырском крае произошла в 1659 году.

За год до этого Дежнёв послал в Якутск большую «костяную казну» и поручил сопровождать её ближайшему своему помощнику Никите Семёнову. Немало лет делили вместе радости и тяжкие заботы, трудились рука об руку, не знали ссор и размолвок, вдвоём несли тяжёлый крест ответственности за зимовье, государеву службу. Жалко было терять надёжного товарища. Но именно ему, Никите, Семён Иванович поручил ответственное дело, добычу казны, надеясь на его усердие и исполнительность. Расстались как старые друзья, крепко обнявшись.

Никита Семёнов достиг на оленях Колымы, а летом 1658 года продолжал путь морем, а потом Леной. Он благополучно прибыл в Якутск с ценным грузом. Воевода поспешил отправить «костяную казну», а также «мягкую рухлядь» в Москву, в Сибирский приказ в сопровождении конвойного отряда. Во главе его был поставлен наш старый знакомый Михайло Стадухин, возвратившийся к тому времени после многолетних скитаний в Якутск. В стадухинский отряд были включены Никита Семёнов и Василий Бугор, оба бывшие беглые, и ещё некоторые из старых товарищей Дежнёва. Нехватка людей заставила власти воеводства забыть о прежних прегрешениях беглых и не возбуждать против них судебного дела. Более того, Семёнову была поставлена в заслугу благополучная доставка огромной партии «костяной казны» с Анадыря.

В Москве Стадухин передал весь груз в Сибирский приказ, а заодно подал на имя царствовавшего тогда царя Алексея Михайловича челобитную. В ней он пространно описывал свои службы — было о чём написать, не забывал упомянуть о своих заслугах и просил награды. Решением боярской думы Михайло Стадухин получил чин казачьего атамана, чин немалый в тогдашней российской чиновной иерархии. Возможно, помогли ему личные связи с богатыми торговыми домами российской столицы.

Шли годы. Семён Иванович старел, его волосы и борода серебрились сединами. Здесь суровые условия, тяжкие испытания жизни заставляли людей рано седеть. Ему шёл шестой десяток, а многие из его товарищей не дожили до этого возраста. Кто утонул в бурной пучине Студёного моря, кто пал от меткой юкагирской стрелы, кого сразила чёрная смерть и голод. Давали о себе знать старые раны. О них напоминали глубокие шрамы, которых немало осталось на теле анадырского героя. Но, полагаясь на своё могучее здоровье, поморскую выносливость, Дежнёв старался не поддаваться хворям, не замечать боль старых ран. Он по-прежнему много работал, ходил в походы и на промыслы, рачительно считал соболиные шкурки и тяжёлые моржовые клыки. Хлопотливая многообразная служба тяготила его. Годы брали своё, чувствовалась усталость. Из прежних испытанных соратников остались единицы. Приходили новые люди с различными характерами и норовом. Не со всеми легко налаживались отношения. Семён Иванович хотел бы отдохнуть от административных забот, снять с себя начальственное бремя, остаться рядовым казаком-промышленником. Давно уже писал он якутскому воеводе, чтобы прислали ему замену. Но замены всё не было. Амос Михайлов, назначенный было на его место, до Анадыри не доехал. Другого человека на роль представителя власти в Анадырском крае воевода смог подобрать не сразу. Край суров, слишком отдалён, да и бремя власти хлопотно — не каждый согласится взвалить это бремя на свои плечи.

Наконец-то якутские власти остановили свой выбор на Курбате Иванове, прибывшем на Лену из Енисейска ещё с первым воеводой, Петром Головиным. Был он человек опытный и чин имел немалый — сотник. К тому же грамотный, участник многих походов. Его-то власти и решили направить в дальний край.

Курбат Иванов добрался до Анадырского зимовья весной 1659 года. Возрадовался Семён Иванович — дождался замены. Жадно расспрашивал он Курбата про якутские новости, про знакомых по прежним походам. Сотник, наделённый официальными полномочиями анадырского администратора, записанными в воеводской наказной памяти, сразу принял тон строго деловой, суховатый. Давал понять дистанцию в служебных рангах. Сотник это тебе не рядовой казак.

   — Дозволь, Курбат, познакомлю тебя с нашей житухой на Анадыри, как сложились наши отношения с анаулами... — начал было Дежнёв.

   — Потом, потом, — перебил его Курбат. — Поосмотрюсь, сам порасспрошу обо всём. А давай-ка наперво передачей дел займёмся. И предупреждаю, принимать дела стану строго, дотошно.

   — Пошто так? Я в чём-то провинился?

   — Не знаю, провинился ли ты в чём-нибудь. А приём-то дел у нас необычный получается.

   — Это почему же необычный?

   — Ведь ты рядовой казак. Не сотник, не пятидесятник, не десятник даже. Выборный приказчик, ставший таковым по воле случая. Воевода никогда тебя в этой должности не назначал.

Дежнёв понимал двусмысленность своего положения. Она, эта двусмысленность, давала повод Стадухину, а потом и Селиверстову, оспаривать власти «самозванного» приказчика. Сам же Семён Иванович, с присущей ему скромностью, мирился со своим положением, не настаивал на подтверждении своих прав специальной бумагой с витиеватой росписью воеводы, называемой наказной памятью. А сами власти не очень-то и беспокоились о престиже рядового казака, отделённого от воеводского центра тысячами вёрст. Шлёт исправно соболиную и костяную казну и ладно. Что же ещё?

Принимал Курбат Иванов имущество, строения зимовья, содержимое амбаров, аманатов, дотошно, придирчиво, тщательно выискивал изъяны и упущения. Но заметных изъянов и упущений вроде бы и не оказалось. Потом составил и подписал документ о сдаче-приёме зимовья и заставил подписаться и Дежнёва. За него поставил свою подпись грамотей.

После утомительно длинной церемонии приёма-передачи Курбат как-то смягчился, потеплел. Сказал участливо:

   — Обиделся небось? Какой, мол, старый придирчивый сухарь на мою голову свалился.

   — Да нет же, вовсе не обиделся. Ты по правилам поступал.

   — Я ведь для пользы твоей старался, Семейка. Чтоб можно было написать воеводе, что Семён Дежнёв справлялся, мол, с обязанностями анадырского приказчика хорошо, ни в каких злонамеренных делах не замечен, казённое имущество сохранил сполна. Надо такое написать. Ведь на тебя наговоры были.

   — Кому же я не угодил?

   — Юшку Селиверстову. Да воевода Лодыженский не шибко-то этим наговорам поверил. Уж были они зело нелепы, надуманы. И всё же дал мне наставление воевода — не спеши принимать дела у Дежнёва, разберись во всём, не водится ли за ним, Семейкой то бишь, чего дурного.

   — Разобрался-таки?

   — Как видишь, Семён Иванович, подписал бумагу с лёгким сердцем.

   — Коли так, низко кланяюсь тебе, Курбат. Ты, оказывается, хороший человек.

Теперь бывший приказчик и другие анадырские старослужащие получили право вернуться в Якутск. Их служба на Анадыри считалась завершённой. Докладывая о приёме зимовья, Курбатов писал: «А он, Семейка, отпущен в Якутский острог, да с ним служилый человек Ортюшка Солдат да промышленные...» Далее перечислялись пять имён промышленных людей.

Из донесения, направленного Курбатом Ивановым в Якутск, видно, что старые соратники Дежнёва на Анадыри к тому времени составляли среди русских незначительное меньшинство. В основном это были новые люди, прибывшие в Анадырский край после ухода Селиверстова, а также спутники самого Курбата Иванова.

Семён Иванович и несколько прежних его товарищей не сразу воспользовались правом возвращения на Лену. Дежнёв, теперь уже рядовой казак не только по чину, но и по служебному положению, ещё пробыл на Анадыри некоторое время. Он ходил по промыслам на Анадырскую коргу вместе со старшими соратниками Артемием Солдатко и Фомой Семёновым Пермяком.

Знакомясь с обстановкой на Анадыри, входя в курс дела и вырабатывая свой стиль работы, Курбат Иванов часто расспрашивал Дежнёва, делился с ним планами.

   — Говоря откровенно, недоволен я теми порядками, какие ты, Семейка, оставил мне в наследство, — говорил он.

   — Чем наши порядки были плохи?

   — Много рассуждали, новгородское вече устраивали. А по-моему разумению, надо было показать начальственный кулак, а не рассуждать, настоять на своём.

   — Считаешь, Курбат, я не должен был советоваться с людьми, спрашивать их мнения?

   — Видишь ли... Ты, этакий добряк, шёл у казаков на поводу.

   — Да вовсе не шёл я ни у кого на поводу. Старался считаться с людьми, чтоб не были они на меня в обиде.

   — Вот, вот... Никого не хотел обидеть, добренькая твоя душа. А я сторонник неукоснительного единогласия. Для этого у меня есть опыт.

Курбат собирался действовать с размахом, вести с целью увеличения ясачного сбора наступательную политику против неясачных туземцев: юкагиров, чукчей, коряков, «приискивать новые землицы и реки». Для подкрепления такой политики он просил прислать на Анадырь ему в помощь полсотни казаков. Курбат стремился строго централизовать управление всеми русскими людьми в Анадырском крае и для этого свёл их всех в единый отряд, возложив часть правительственной службы на торговых и промышленных людей. Мера эта вызвала ропот и неудовольствие многих.

Особенно недоволен Курбат Иванов остался состоянием зимовья, небольшого поселения, почти лишённого укреплений. Своё недовольство он высказал Дежнёву.

   — Ты подумал, продержится ли твоё зимовье, если нападёт орда туземцев?

   — Я не готовился к нападениям туземцев, Курбат, — ответил Дежнёв. — Я всегда был сторонником добрых, сердечных отношений с местными, старался не озлобить их. И верил, что дружески расположенные к нам анаулы, коряки или кто другой не придут с оружием в руках под стены зимовья.

   — Но ведь твоя доброта часто приводила к обратному.

   — И совсем не моя доброта была причиной этого, а разбой и грабежи стадухинцев или Юшка Селиверстова.

   — Кто бы из вас ни был больше виноват, а жил-то ты, Семейка, оплошливо. Оставил ты мне в наследство убогое зимовье с ветхим частоколом вокруг, который и резвая собака перегрызёт. А нужен острог с крепкими стенами и башнями, недоступный врагу.

   — А мне не был нужен острог с башнями. Обходились избёнками с частоколом.

   — Выходит, мы с тобой, Семейка, не в одну дуду дудим.

Решил Курбат Иванов осуществить свой план, возвести острог всей Анадыри на удивление. Все наличные силы новый приказчик бросил на заготовку леса, строевой лиственницы и строительство крепких стен с башнями. Как писал Курбат воеводе: «В прошлом 168(1660) году поставил я, Курбатко, острог и в остроге аманатскую избу с нагороднею и всякими крепостьми и зимовье построил и в остроге государев амбар с служилыми и промышленными людьми».

Летом 1660 года Курбат Иванов организовал и сам возглавил экспедицию к северо-восточным берегам Чукотки. В ней приняли участие и некоторые из старых соратников Дежнёва. Снаряжая экспедицию, Курбат поделился планами с Семёном Ивановичем:

   — Хочу поискать новые моржовые лежбища. С этой целью и выходим в море.

Далее Курбат признал, что якутские власти проявили заинтересованность в открытии новых лежбищ, в увеличении добычи моржового клыка. Направляя его экспедицию на Анадырь, воевода указывал в наказной памяти, что открытие новых моржовых лежбищ будет поощрено освобождением промышленников от десятинной пошлины и другими привилегиями.

Плавание оказалось исключительно трудным. На восьмой день коч был сильно повреждён штормом. Мореплаватели вытащили судно на берег и занялись его починкой. Не раз приходилось вступать в бой с чукчами. Кончились запасы продовольствия. Приходилось питаться грибами. С чукчами удалось в конце концов замириться с помощью подарков и даже раздобыть у них оленины.

Коч Курбата Иванова дошёл до «Большой Губы». По-видимому, это был залив Креста, представлявший собой северный выступ Анадырского залива. Не обнаружив нигде моржового лежбища, отряд вышел в обратное плавание. В Анадырском заливе коч снова попал в страшную бурю. Пришлось выбрасывать за борт все припасы, чтобы поднять его осадку. Мореплаватели натерпелись всяких бед, так что, по словам Курбата, «чаяли себе смерти».

Вспомним, морской поход Алексеева-Дежнёва вокруг Чукотки положил начало русским плаваниям по Берингову морю. Вторым стало плавание Курбата Иванова. Неласково, жестокими бурями и штормами встретило Берингово море мореплавателей. Но начало плаваниям, освоению северной части Тихого океана было положено.

Семён Иванович не дождался завершения строительства нового острога. Он покинул Анадырь зимой 1660 года, пробыв двенадцать лет в суровом Анадырском крае и проведя в скитаниях, после того как покинул Якутск, в общей сложности около двадцати лет. С Курбатом Ивановым простились не то чтобы сердечно и дружески, но вполне благопристойно. Даже обнялись. Курбат произнёс напоследок:

   — Ты положил начало освоению края, открыл нам дорогу.

   — Ведь не я один, — ответил Дежнёв.

   — Не ты один, конечно. Что-то у тебя не так получалось, я бы сделал на свой лад. Не будем об этом... Всё же ты молодчина, Семейка. Счастливой тебе дороги.

Вместе с Дежнёвым отправились в путь один из его старых товарищей, Артемий Солдатко, да два вожа-анаула с нартами в собачьей упряжке. При Семёне Ивановиче был большой груз — более полутораста пудов моржовой кости и почта, которой снабдил его Курбат. Шли они на Колыму освоенным сухим путём — через вершину Анадыри, Анюйский камень, реку Анюй. Этой дорогой не раз ходили в том и ином направлении русские люди, служилые, торговые и промышленные. Тем не менее путь этот оставался плохо освоенным, тяжёлым. Бывало, путники блуждали по горной тундре и каменистым кручам, на водоразделе между верховьями рек Анадыри и Анюя, страдали от голода и пронизывающего ветра. Выходили обычно по санному пути, пользуясь нартами в оленьих и собачьих упряжках, чтобы к исходу весны достичь желанной цели.

В Нижнеколымске Семён Иванович встретил старого знакомого, Ерастова, который был когда-то рядовым казаком, а теперь стал сыном боярским и приказчиком на Колыме. Обрадовался встрече с Дежнёвым.

   — Жив, Семейка. Сколько лет не виделись...

   — Много. Изменился я?

   — Седины прибавилось. Откуда и куда путь держишь?

   — Отслужил своё на Анадыри. Возвращаюсь в Якутск с костяной казной.

   — Поплывём вместе на моём коче. Я тоже отслужил своё на Колыме и возвращаюсь на Лену. Возьму тебя с твоим грузом.

   — Спасибо, Иван.

   — О семье что-нибудь знаешь?

   — В первые годы скитаний по дальним рекам получал о семье весточки. Мол, живы, здоровы. Жёнка тоскует по Семейке, а сынок растёт. С оказиями посылки им посылал.

   — Жена-то из якутов?

   — Саха она. Так вот, говорю... В первые годы привозили служилые люди весточки о семье. Потом всё заглохло. Спрашиваю, знаете ли казачью жену Абакаяду? Отвечают чаще — не знаем, не слышали о такой. Уж не ведаю, жива ли. Ведь много годков прошло, как расстались.

   — Почему семью с собой в поход не взял?

   — Мог ли? Ведь я был человек подневольный. К тому же сынок ещё младенчиком был. Думал ли, что скитания мои затянутся на целых двадцать лет.

   — Постой, постой, Семейка. Как сына-то твоего зовут?

   — Любимом, Любимушкой. Если живой, то ему уже двадцать годиков.

   — Так, так... — многозначительно протянул Иван Ерастов. — Слыхивал я о твоём Любиме Семёнове. Года два или три назад его в казаки поверстали. В Якутске служит. Ходит за ясаком на Вилюй и Алдан. Наверное, с этого и ты начинал якутскую свою службу.

   — С этого, с этого, Иванушка. Вот порадовал, жив, значит, мой Любим. И даже казак!

Иван Родионов Ерастов, который заканчивал свою службу на Колыме, возвращался в Якутск вместе с Дежнёвым. Корабль вышел в море и взял курс на запад к устью Лены.

Как мы видим, отрезок современного Северного морского пути между устьем Лены и Колымы оказался во второй половине XVII века вполне освоенным русскими мореходами и довольно оживлённым. Русские плавали на этом участке в обоих направлениях, с Лены кочи шли к устью Яны, Индигирки, Колымы, а с этих рек — в обратном направлении к Ленскому устью. Ходили русские мореходы и к востоку от Колымы, однако попытки повторить плавание Алексеева-Дежнёва и выйти морем в Заносье, пройдя Большой Каменный нос, или проделать этот путь в обратном направлении пока не увенчались успехом. Мы имеем в виду неудачное плавание Стадухина 1649 года и не осуществившееся намерение самого Дежнёва пройти с Анадыри на Лену морем. После исторического похода Алексеева-Дежнёва движение русских с Колымы к Тихому океану переключилось на речные и сухие пути.

За Святым носом коч Ерастова затёрло льдами. Но мореходам удалось вырваться из ледового плена. Однако из-за этой задержки в пути смогли добраться к концу навигации только до Жиганска на нижней Лене. В Жиганске Дежнёву и Ерастову, который тоже вёз большую партию пушнины и моржовой кости, не удалось раздобыть необходимого количества ездовых оленей или собак. Пришлось зазимовать. И только в навигацию 1662 года они добрались до цели. Путешествие Дежнёва с Анадыри до Якутска продолжалось около двух лет.

17. СЫН ПЕРВОПРОХОДЦА

Не узнал Семён Иванович прежнего Якутска. Прежнего города, или острога, уже не было. Когда отправлялся он в дальний поход, город ещё стоял на прежнем месте, на правом, низменном берегу Лены. Место было гиблое, выбранное основателями первого острога неудачно. В пору паводков разлившаяся Лена подступала к стенам острога, а посад и вовсе затапливало, и иногда бурные потоки воды сносили избы и амбары. По улицам посада можно было плавать на лодке.

Через десять лет после основания Якутского острога, когда Дежнёва уже не было в Якутске, воевода решил перенести город на левый берег Лены, где было выбрано более возвышенное место, которому не угрожали бы весенние паводки. В поте лица трудились казаки, торговые и промышленные люди, волокли строевую лиственницу из тайги, возводили воеводские хоромы, казачьи казармы, окружённый крепкими стенами острог. Рядом с хоромами воеводы вырастал соборный храм. Другой, поменьше, для посадских людей строился на посаде. Появились ряды лавок с амбарами. Острог огибали улицы, застраивавшиеся избами посадских. Здесь жили купцы, промышленные люди, мастеровые, духовенство, семейные казаки и подьячие, чернильные души из воеводской канцелярии. Среди посадских жителей можно было встретить и якутов, пока ещё немного. Это, главным образом, искусные мастера, промышлявшие и мелкой торговлей. Некоторые из них переходили в русскую веру.

Семён Иванович долго взирал на общий вид города. Как он изменился в сравнении со старым, правобережным Якутском! Над острогом возвышается ещё не успевший потемнеть бревенчатый Троицкий собор, увенчанный куполом. Перезвон колоколов на звоннице созывал прихожан к службе. Колокола привёз из далёкой Москвы ещё первый недоброй памяти воевода Головин. В остроге становилось тесно, и строения расползались от острожных стен в разные стороны. Но по старой привычке город чаще называли не городом Якутском, а Якутским острогом.

Были уже сумерки, когда коч, на котором прибыли Дежнёв и Ерастов, бросил якорь.

— Время-то позднее, — произнёс Иван Ерастов. — Отложим визит в канцелярию воеводы до завтрашнего утра. Съедем на берег, отыщем старых друзей.

   — Остались ли они, старые друзья... — с сомнением возразил Дежнёв. — Жива ли моя Настасьюшка?

   — Вот и узнаешь.

Они съехали на берег и расстались. Каждый пошёл своей дорогой. Вблизи гостиного двора Дежнёву повстречался старый казак, показавшийся ему знакомым. Определённо когда-то в давние времена встречались. Но, кто это мог быть, Семён Иванович никак не припомнил.

   — Будь здоров, дядя! — окликнул его Дежнёв.

   — Будь здоров, коли не шутишь, — хрипло отозвался тот.

   — Мы с тобой, случаем, не встречались? Годиков этак двадцать назад...

   — Может, и встречались. Разве всех упомнишь, кого на своём веку встречать приходилось.

   — Семейка Дежнёв я. Припоминаешь?

   — Нет, не припоминаю.

   — А сына моего Любима знаешь?

   — Постой, постой... Любим Семёнов. Ты о нём спрашиваешь?

   — О нём, о нём.

   — Знаю такого Любима Семёнова. Нет его сейчас в Якутске. Ушёл с отрядом на Амгу. Должно, ясак собирать.

   — А когда вернётся?

   — Кто ж его знает? Я вот по возрасту и хворям своим в походы больше не ходок. Иной раз в ближние селенья пошлёт сотник за ясаком. А Любимушка крепкий, здоровый малец. Всё просится в дальний поход.

   — Не женат ещё?

   — Как будто нет. Рановато.

   — А Трошку Усольцева знаешь? Друзьями были. Жена у него Катеринка, саха.

   — Усольцева нет больше на Лене. С дьяком не поладил. Сейчас он в Охотске писарем при тамошнем приказчике.

   — Ну а, мил человек, скажи мне... — Дежнёв замялся, не решаясь спросить. — Что-нибудь о жёнке моей, Настасьюшке, тебе ведомо? Она тоже саха, с Лены.

   — Как зовут-то, не расслышал.

   — Настасья, а по-туземному Абакаяда. Я её больше Абой звал.

   — Может, и слышал, да забыл. Многие наши казаки якутских жён повыбирали. Разве их всех упомнишь? Я так полагаю, что сейчас Любимовой матери в Якутске нет. Любим живёт в гарнизонной избе с бессемейными казаками.

   — Но ведь у них было хозяйство, изба, скотина, земля...

   — Видишь ли, дядя, какие дела... Года два тому назад Любима поверстали в казаки. Он сам этого хотел. Пришлось ему тогда избу и скотину продать, чтобы купить коня, одежонку достойную справить, снаряжение.

   — Не знаешь, Настенька моя к тому времени была жива?

   — Вот это сказать тебе не могу. Да ты, казак, не отчаивайся. Я же не говорю тебе, что твоей Настеньки нет в живых. Может быть, ждала, ждала тебя, слёзы горючие выплакала, да и решилась уйти к родителям своим в якутское селение.

   — Спасибо, казак. Заронил ты мне в душу надежду. Дай тебе Бог, чтобы это было так, как ты сказал.

Какая-то маленькая надежда ещё теплилась в душе Семёна Ивановича. Жива ли его Настасьюшка? А вдруг жива? Надо продолжать поиски, расспрашивать людей. Жаль, что нет в Якутске Трофима Усольцева. Тот бы рассказал правду, ничего не тая. Ведь их связывала когда-то дружба, и жёны их дружили. А ещё может внести ясность Степанида. Да, да, та самая Степанида, псаломщица и швея, которая была крёстной матерью Абакаяды, ставшей в крещении Анастасией, и участвовала в их свадебном застолье. Добрая и душевная женщина. Уж она-то всё расскажет о судьбе крестницы. Конечно, надо отыскать Степаниду.

Дежнёв расстался со старым казаком, спешившим в соборный храм к богослужению. Он шёл вдоль гостиного двора, как вдруг его окликнул чей-то резкий, крикливый голос:

   — Провались я на этом самом месте, коли это не Семейка Дежнёв! Сколько зим, сколько лет, друг мой сердешный?

Это оказался Исайка Козоногов, разбитной малый, выскочивший из приказчиков в купцы. Он как раз выходил из лавки, а вслед за ним парень-прислужник стал навешивать на дверь лавки огромный замок.

   — Здравствуй, Исай, — отозвался Дежнёв. — Давненько мы с тобой не виделись. Всё торгуешь?

   — Всё торгую, как видишь. Возрадуюсь, коли посетишь моё убогое торговое заведение и сделаешь покупки. По старой дружбе много с тебя не возьму. Можешь рассчитываться соболями и рыбьим зубом.

Дежнёв не любил Исая Козоногова. Торговец запомнился как человек жадный и прижимистый. В бескорыстие купца не верил. Но мысли свои вслух не высказал. Всё же был рад встрече со старым знакомым, заметно постаревшим, округлившимся. Исайкин лоб украсили две глубокие эалысинки. А помнишь, Исай, покупал у тебя сафьяновые сапожки для невесты и ещё что-то.

   — Как не помнить? Отличные были сапожки. С тебя по дружбе дорого не взял.

   — Благодетель ты, Исайка, погляжу.

   — Знаешь небось, что преставилась твоя суженая. Годков шесть, наверное, как нет её.

   — Ты что... был на похоронах? — спросил испытующе Дежнёв. — Может, слухи всё это...

   — Всё может быть. На похоронах твоей жёнки не был.

   — Может, и не умерла вовсе, а к родным уехала в якутское селенье?

   — Ты бы брата её расспросил, Вавилу. Он здесь живёт, на посаде.

   — Он что, выкрест?

   — Крещёный. Отличный седельник. Я ему сёдла заказываю на продажу. Казаки, собираясь в поход, охотно их покупают. А выкресты в Якутске появляются, уже десятка два наберётся. Неплохие ремесленные люди — кто по кузнечной части, кто шубы шьёт, кто горшки обжигает.

   — Я бы хотел псаломщицу Степаниду повидать. Она ведь крёстной матерью у Настасьюшки была, присутствовала и на нашем венчании.

   — Степаниду найдёшь сейчас в Ильинском храме.

   — Отец Маврикий ещё служит?

   — Сдал старый, шибко сдал. Лет-то ему уже много. А всё такой же весёлый, смешливый, неунывающий.

   — Он ведь венчал нас с Настасьюшкой.

   — Как же, помню... Именитые люди были тогда на вашем венчании: Василий Поярков, атаман Галкин, Михайло Стадухин. Как судьба разбросала их всех.

   — Пойду повидаю отца Маврикия.

   — Найдёшь его в том же храме Ильи Пророка.

Дежнёв собрался уходить, распрощавшись с Козоноговым, но Исайка удержал его:

   — Небось, Семейка, с большим богатством с дальних рек вернулся. И в больших чинах?

   — Никаких чинов у меня нет. Как был рядовой казак, так и остался рядовым.

   — Богатства-то поднакопил? Кровно обижусь, если ты не у меня новую одежонку покупать станешь. Можешь расплачиваться со мной рыбьим зубом.

   — Ты уже говорил об этом.

Дежнёв зашагал к окраине посада, где возвышалась небольшая одноглавая церковка Ильи Пророка. Зашёл в храм, погруженный в полумрак, слабо освещённый мерцанием восковых свечей. Встал в уголке, не привлекая внимания других богомольцев. Семён Иванович задумался — сколько же долгих лет прошло с тех пор, как он в последний раз переступает порог храма Божьего? Двадцать лет, ровно столько продолжались его странствования по дальним рекам. Нигде в зимовьях, где приходилось ему нести службу, ни храмов, ни часовен ещё не было. В Нижнеколымске собирались рубить церквушку или часовенку. Ещё только собирались. Потом мысли переключились на Анастасию. Он ещё надеялся убедиться в ошибочности слов Исайки, услышать от отца Маврикия и Степаниды добрую весть — жива и здорова Настасьюшка, живёт у родных в якутском селении на Лене.

Семён Иванович отстоял всю службу. Молящиеся, среди которых были и якуты, подходили к отцу Маврикию под благословение. Последним подошёл Дежнёв. Священник, заметно постаревший и сгорбившийся, перекрестил его и протянул руку для целования.

   — Помните меня, отец Маврикий? — спросил Семён Иванович с надеждой в голосе.

   — Откуда мне всех вас помнить?

   — Вспомните, батюшка, Семейка Дежнёв я. Вы ещё невесту мою окрестили, Настасьей нарекли. А потом нас обвенчали. А крёстной матерью была Степанида, швея, псаломщикова жёнка.

   — Да, да, припоминаю. Помяни за упокой души рабу Божию Анастасию. Царство ей небесное.

Последние слова отец Маврикий не произнёс, а пропел густым басовитым голосом на манер молитвенного напева.

Дежнёв отошёл от священника потрясённый. Вряд ли священник заблуждался.

Степанида торговала свечами и прислуживала в церкви. Семёна Ивановича она узнала сразу, всплакнула.

   — Постарел, Сёмушка. Седенький весь. А Настенька, страдалица, не дождалась тебя. Частенько приходила ко мне, крёстной матери, горестями своими делилась. Беспокоилась за тебя — жив ли мой Семейка, не утонул ли, не замёрз ли в сугробе. Помолись за неё. Хорошая была женщина и сынка вырастила хорошего.

   — Ты-то как живёшь, Степанидушка? — спросил Дежнёв, чтобы уйти от тяжёлого разговора.

   — Видишь, старею, — отвечала Степанида. — Мужа три года назад похоронила. Сынка нам Бог не дал. Одни дочери, трое. Спрос на русских невест, сам знаешь, у нас велик. Все замуж повыходили ещё в молодые годы. У старшей муж пятидесятник, немолод уже, мужик положительный. Двое других за торговыми людьми.

Дежнёв не удержался, чтобы не перебить Степаниду и не спросить:

   — Не знаешь, отчего Настасьюшка померла?

   — Знаю, конечно. Чахотка её съела. Всё кровью харкала, сохла, да и ушла из жизни тихо, незаметно. Думаю, ещё тоска по тебе ускорила её конец.

   — Говорят, на посаде брат её, седельник, поселился.

   — Это ты о Вавиле?

   — Хотел бы с ним свидеться, порасспросить о родных. Я ведь дружил с ними.

   — Тут рядом живёт Вавила, через три дома. Совсем русский образ жизни принял. Избу срубил на русский манер. Он наш прихожанин.

   — А много таких крещёных саха в вашем приходе?

   — Пока немного. Ежели считать только взрослых мужиков, то восемь человек. Вавила — седельник искусный, Гриша Кузнец и коновал, Павлушка гончар, есть и по торговой части...

   — Дочери не помогают?

   — Больше на себя надеюсь. Бывает, конечно, особенно вторая, Гликерия, та, что за приказчиком богатого купца, приходят с гостинцами. Глика недавно отрез хорошего полотна на платье подарила.

   — Пойду-ка я, отыщу Вавилу.

   — А зачем тебе искать? Провожу к его дому. Трудно разве?

Дом якута Вавилы оказался совсем недалеко от церкви. Построен он был в русской манере добротно, выделяясь среди соседних невзрачных жилищ. Стоял дом на высокой подклети и был с крыльцом-гульбищем. Окна, затянутые пузырём, заменявшими стекло, обрамляли резные наличники. Поэтому Вавилов дом совсем не походил на традиционные жилища якутов, балаганы. К избе примыкали хлевы, амбары.

Дежнёв поднялся по ступеням лестницы и постучал в дверь дома. Открыл ему сам Вавила.

   — Помнишь меня? — приветствовал его Дежнёв.

   — Нет, что-то не припомню.

   — Постарайся припомнить. Семейка я, твоей сестрицы муженёк.

   — Ох, сестрицын муж! Заходи, заходи в дом. Аба уже не верила в твоё возвращение. Так вот в тоске и зачахла.

   — Давай, Вавила, на язык саха перейдём, твой родной. Я ведь в своё время свободно по-вашему мог балакать.

   — Коли тебе угодно...

Но Дежнёв, не общаясь с якутами много лет, стал спотыкаться, забывать нужные слова, чувствовал скованность и неуверенность.

   — Отвык, видать, от вашей речи. Не получается, — с горечью сказал он уже по-русски.

   — Давай, свояк. Я ведь давно живу среди русских, православную веру принял. Жену и всех детей окрестил. Жена у меня теперь Анна, сыновья Пётр, Герасим...

Говорил Вавила по-русски бегло, почти без запинок. Только выдавал его нерусское происхождение заметный акцент, да иногда он путал согласования, ошибался в окончаниях слов. Всё же разговор пошёл легче. Вавила поведал Дежнёву историю, касающуюся Абакаяды-Анастасии.

В летние месяцы она садилась в лодку-долблёнку и приплывала с сыном в якутское селение погостить у родителей. Скотину, корову, поросёнка и птиц оставляла на попечение брата и его жены Анны, перебравшихся к тому времени в Якутск.

Проезжал тем временем через селение сын шамана с Алдана, человек уже не первой молодости. Звали его Чиргун. Надеялся он, по примеру отца своего, со временем стать шаманом рода, учился отцовской науке шаманить, перенимал его опыт. Он уже усвоил практику камлания, знал всякие заговоры, обращения к земле и добрым духам. Как-то в якутском селении на Лене Чиргун высмотрел Абакаяду и не то чтобы пленился ею, а, оглядев её стройную, ладную фигуру, подумал — справная девка, детей нарожает. И пошёл, не раздумывая, к Николаю, старосте селения и отцу Абакаяды.

   — Мне понравилась твоя дочь, — сказал Чиргун без долгих предисловий. — Отдай мне её, получишь хороший калым.

   — Власть моя над дочерью давно окончилась, Чиргун, — спокойно сказал Николай. — У неё уже есть муж.

   — Где её муж? Скитается где-то или пропал. Сказывали мне люди — многие годы о нём ни слуху ни духу.

   — Она приняла русскую веру и молится русским богам.

   — Жена будет молиться тем богам, каким молится муж. Не отдашь Абакаяду по-хорошему, умыкну. Так и знай. Я человек решительный и упрямый.

   — Не дело затеял, Чиргун. Поссорить нас с русскими хочешь? Зачем это?

Николай предупредил дочь, чтобы та была настороже, дверь незнакомым людям на стук не открывала. Чиргун свою угрозу не выполнил, должно быть, не хватило смелости. А Анастасия вскоре после этого серьёзно заболела и тихо угасла. Любим к тому времени был совсем ещё мальчиком. Его взял на воспитание дядя Вавила, брат покойной матери. Любим быстро возмужал, вытянулся, раздался в плечах. Став восемнадцатилетним парнем, сам напросился, чтоб поверстали его в казаки.

Семён Иванович заказал поминальный молебен по Анастасии, сходил в сопровождении доброй Степаниды на кладбище, на могилу жены. Искренно прослезился, хотя и был человеком сдержанным, скупым на слёзы. Над могилой возвышался восьмиконечный крест из лиственничного дерева. Всё свидетельствовало о том, что захоронение посещаемо.

   — Крест Любимушка своими руками сработал и поставил, — пояснила Степанида.

   — Это хорошо. Значит, чтит матушку, — отозвался Дежнёв.

   — Золотые руки у Любимушки. Великий умелец резать по дереву.

   — Кто прибирает могилу? — спросил Дежнёв Степаниду.

   — Он же, сынок ейный. Любил он мать.

Моржовую кость Семён Иванович сдал в съезжую избу. Приказные мужики с восхищением причмокивали языками, взвешивая клыки. Вот это да — сто пятьдесят восемь пудов. Огромное богатство! Часть этой казны принадлежала лично Семёну Ивановичу, остальное было долей Артемия Солдатко и других его товарищей.

Кость была оценена в огромную сумму. Дежнёв подумал, что вот и он стал богатым человеком. Наконец-то! Но вмиг наступило горькое разочарование. Вместо денег подьячий протянул ему расписку.

   — А почему не деньги? — возмущённо спросил Дежнёв.

   — Мы люди маленькие. Что можем поделать? — виновато ответил подьячий. — Нет такой огромной суммы в казне воеводства. Велено рассчитываться с тобой за «рыбий зуб» распиской.

   — При случае получишь по сей расписке полный расчёт, — сказал другой подьячий.

   — Когда это будет? Когда Богу душу отдам! — резко промолвил Дежнёв, проклиная в душе всю чиновную братию. Подьячие ничего не ответили ему, а лишь виновато переглянулись.

   — Бумажку-то храни, Семейка, — предупредил первый подьячий. — По сей бумажке сможешь востребовать причитающуюся тебе сумму аж в самом Сибирском приказе.

Это походило на злое издевательство. Сибирский приказ находился в далёкой Москве, столице российской. За тысячи и тысячи вёрст. От Лены до Москвы не доедешь и за год. Дежнёв заскрипел от досады зубами, проклиная в душе на чём свет стоит воеводу и его подьячих. Но расписку всё-таки взял,бережно сложил вчетверо и спрятал в карман. А чем чёрт не шутит... А вдруг пригодится ему когда-нибудь эта бумажка. Быть может, и он доберётся когда-нибудь до Первопрестольной и востребует долг. Такая сцена произошла в съезжей избе поздней осенью 1662 года.

Напоследок старший подьячий предупредил Дежнёва:

   — Из города не отлучайся. Сообщи нам, где тебя в случае какой нужды искать. Может, сам воевода захочет самолично встретиться с тобой, порасспросить о дальних землях. Ты хоть знаешь, кто такой наш нынешний воевода?

   — Откуда мне знать.

   — Иван Большой Голенищев-Кутузов, чтоб ты знал. Запомни.

Точно такое же предупреждение получил и Иван Ерастов.

В ожидании приглашения к воеводе Семён Иванович поселился у якута Вавилы, брата жены. Ему отвели угол в просторной горнице за занавеской. Присматриваясь к жизни города, Дежнёв видел, что многие его жители обзаводились хозяйством, разводили скот, даже пытались выращивать овощи. Несмотря на короткое лето и топкий слой почвы, покрывающий вечную мерзлоту, на средней Лене удавалось выращивать капусту, брюкву, репу. Семён Иванович видел рядом с домом Вавилы грядки, на которых росли эти овощи.

   — Кто научил разводить? — спросил он Вавилу.

   — Да у многих русских учился огородничать. А больше всего у Степаниды. У неё душа добрая.

   — И многие якуты разводят овощи?

   — Нет, пока не многие. Вот отца и братьев учу опыту.

Посад приобретал опыт обычной северной деревни. По утрам из дворов выгоняли коров. Мычащее стадо направлялось к пастбищу под щёлканье бичей мальчишек-подпасков, якутов. В кузницах звонко стучали молотами о наковальни кузнецы, среди которых были и якуты. Ковали стремена к сёдлам, наконечники к гарпунам и стрелам и всякие другие металлические предметы, какие могут понадобиться казаку в походе или посадскому жителю в хозяйстве. В лавках шла бойкая торговля, и приказчики на все лады расхваливали свой товар, зазывая покупателей. Больше всех старался речистый и назойливый Исайка. У съезжей избы сновали приказные с гусиными перьями за ухом. Возле крыльца воеводской канцелярии, у арестантской избы и амбаров с ясачной пушниной, как и прежде, стояли рослые, как на подбор, стражники с бердышами. Из арестантской доносились вопли — секли провинившегося. Ковылял к паперти собора изувеченный хромоногий казачишко, осенивший себя крестным знамением. То ли пыточную камеру прошёл, то ли на дальних реках вражескими стрелами изранен. Теперь вот Христовым именем пробавляется. Немало встречал Семён Иванович в городе и якутов. Кто ясак привёз, кто за покупками пришёл, а кто затеял родичей проведать. Многие служилые и промышленные люди с якутскими жёнами живут и не хуже натуральных саха по-якутски балакают. По всему посаду носятся чернявые, скуластые ребятишки-полукровки, прижитые от якуток. Некоторые из якутов-выкрестов, породнившихся с русскими и принявших русскую веру, взяты на государеву службу, а иные у торговых людей служат. А русских женщин в Якутске всё ещё мало. Если иная выйдет из дома ко всенощной или в лавку к купцу за покупками, оглядываются ей вслед прохожие, смотрят как на диковинку или задирают непристойной шуткой.

А старых знакомых встретил Семён Иванович в Якутске совсем немного. Иные уже никогда не вернутся из дальних странствий. Вечная им память! А иные в походах, открывают всё новые и новые земли и реки, служат в отдалённых зимовьях. Тысячи вёрст нужно преодолеть, чтобы добраться до них. И кто знает, не настиг ли их губительный шторм в Студёном море или зазубренная стрела с вороньим оперением?

За двадцать лет в Якутске сменилась целая вереница воевод, алчных, корыстных, жестоких, не оставивших по себе доброй памяти. Нехорошо говорят и о нынешнем воеводе, Иване Большом Голенищеве-Кутузове, человеке вздорном и грубом. Недобрые отзывы о нём Дежнёву не раз приходилось выслушивать.

Всё же новый воевода принял Ерастова и Дежнёва с определённым интересом. Ему, конечно, доложили о прибытии обоих, теперь уже бывших, приказчиков с Колымы и Анадыри и о том богатом грузе, который был ими доставлен. Иван Большой выдержал паузу в несколько дней, чтобы прослыть человеком дельным и занятым. А потом отдал распоряжение, чтобы отыскать обоих казаков и пригласить в воеводские хоромины. Выслушал и рассказы, остался доволен. По старому обычаю велел преподнести обоим по чарке вина. Ерастов набрался смелости и спросил воеводу:

   — Как распорядишься, батюшка, насчёт дальнейшей службы нашей?

   — Не беспокойтесь, казаки. Службу выберем вам достойную, — ответил воевода. — Учтём вашу исправную службу на дальних реках.

Ничего определённого Голенищев-Кутузов не сказал, больше слушал их рассказы. А отпустив их, сразу же вызвал к себе дьяка.

   — Понравились мне мужики, дельные, старательные, — сказал воевода дьяку. — Вернулись с хорошей добычей.

   — Хорошее пополнение государевой казне, — поддакнул угодливый дьяк, ещё не понимавший, куда клонит воевода.

   — Как нам использовать служилых? Что скажешь, дьяче?

   — Тебе виднее, батюшка. Ты голова всего воеводства, — отвечал дьяк, уклоняясь от прямого ответа.

   — Пошлём-ка обоих в Москву с государевой казной. Мужики, кажется, надёжные. Ивашка будет за старшего. Сын боярский всё-таки. Семейка — Ивашкин помощник, хватит с него, казачишки простого.

   — Хватит, батюшка, хватит, — поддакнул дьяк.

   — Таким можно доверить соболиную и костяную казну. И перед приказными такие в грязь лицом не ударят. И государя нашего, Алексея Михайловича, порадуют.

   — Непременно порадуют, — как эхо, повторил дьяк.

Воевода, конечно, не добавил ещё: «Возрадуется царь. И, глядишь, обласкает, осыплет милостями его, якутского воеводу, Ивана Большого Голенищева-Кутузова». Высказывать свои сокровенные мысли дьяку он не считал нужным.

О решении воеводы Ерастову и Дежнёву было сообщено не сразу. Тем временем Дежнёв с помощью Ерастова, человека грамотного, составил челобитную на имя царя. В обстоятельной челобитной он слёзно жаловался на тяжёлую службу на дальних реках, на великую нужду, просил выплатить невыплаченное за многие годы хлебное и денежное жалованье, напоминал о своих ранах, полученных в боевых схватках.

Тон челобитной традиционен и отличается уничижительностью.

Однако нет оснований полагать, что Дежнёв нарочито сгущает краски или прибедняется, стараясь разжалобить тех, кому он адресовался. Речь шла о действительных, невыдуманных трудностях, которые Семён Иванович и его товарищи пережили во время походов и зимовок. Ведь годами не получали жалованья, не могли дождаться никаких ответов на письменные жалобы. Такая челобитная — это крик души попавшего в великую нужду страдальца, обделённого вниманием великих мира сего. Рушатся надежды. Вместо ожидаемой денежной выплаты за ценную добычу, собранную ценой огромных усилий, бумажка. Не злая ли это насмешка? Он просил лишь то, что принадлежало ему по праву, причиталось по закону, невыплаченное за многие годы жалованье, оплата его личной добычи.

Участие в исключительно тяжёлом плавании, открытие им новых рек, управление в течение ряда лет огромным краем, значительная добыча пушнины и моржовой кости для пополнения государевой казны — всё это давало Семёну Ивановичу основание надеяться на повышение по службе и на соответствующую прибавку к жалованью. За весь срок службы на Лене и на дальних реках он не стал даже десятником, а оставался рядовым казаком с низким жалованьем, тогда как судьба многих его товарищей складывалась куда более удачливо. Имея более скромные заслуги, они становились пятидесятниками, сотниками, атаманами, даже детьми боярскими, могли рассчитывать на более высокое жалованье. Правда, часто решающую роль в служебном продвижении играли не заслуги, а благосклонность воеводы, поддержка богатых и влиятельных торговых людей, личные связи, изворотливость. А Дежнёв, рядовой казак, выходец из малоимущей крестьянской семьи, не располагал ни богатством, ни влиятельными связями.

Всё же отважился Семён Иванович написать дьяку воеводской канцелярии прошение с просьбой выплатить жалованье, которое не выплачивалось за многие годы. Дьяк, прочитав прошение, неодобрительно покачал головой и передал его воеводе. Голенищев-Кутузов так среагировал:

   — Сказал Дежнёву, что денег в казне нет?

   — Сказал, батюшка.

   — И он что?

   — Слёзно просит — пощадите, мол. Свои ведь кровные денежки и хлебное довольствие прошу.

   — В наших амбарах что-нибудь хранится?

   — Ни хлеба, ни денег нет.

   — Завалялось же что-нибудь.

   — Только соль залежалая.

   — Вот и дай ему несколько мешков соли от щедрот наших. Остальное, скажи, потом отдадим.

Ни хлеба, ни денег Семён Иванович так и не получил, зато ему досталось несколько мешков соли. Он был озадачен — что же делать с этой солью, как избавиться от неё? Целый амбар можно было бы набить ею. Отдать за бесценок первому попавшему купцу, тому же Исайке, или просто выбросить? Подумал и решил снести все мешки с солью Вавиле. У него семья, жена, дети малые. Ему соль пригодится для засолки рыбы.

А челобитную, адресованную согласно заведённой форме и традиции на высочайшее имя, отослали с первой оказией, с целовальником Ларионом Лашей в Москву, в посольский приказ. Этот Лаша служил прежде на жиганской таможенной заставе и теперь командировался в Москву с очередной почтой.

Встретившись с Ерастовым, Дежнёв рассказал ему о своих злоключениях.

   — За всю двадцатилетнюю службу отплатили мешками соли, смешно, Иван?

   — Скорее грустно, — ответил Ерастов. — А ты не спрашивал себя — действительно ли воеводская казна пуста или с нами ведут хитроумную игру?

   — Игру ведут, уверен, — убеждённо ответил Дежнёв.

Он отужинал у Вавилы и уже собирался отойти ко сну, как с улицы кто-то робко постучал в дверь. Вавила встал, пошёл открывать. Воскликнул по-якутски. Ему ответили тоже по-якутски. Дежнёв разобрал, о чём идёт речь. Вернулся из похода сын его, Любим.

Вавила впустил Любима в дом. В вечернем полумраке Семён Иванович уловил только смутные очертания рослой плечистой фигуры. Зажёг свечу, воскликнул:

   — Любимушка, сынок!

Сперва Любим держался скованно, натянуто. Отца он совсем не помнил. Только знал по рассказам матери, что отец где-то на далёких реках. Скованно себя чувствовал и Семён Иванович. Трудно было признать в этом рослом, плечистом и неведомом ему мужике родного сына. Поэтому сразу оба не решились обняться и расцеловаться. А всё же, вглядевшись в Любима, Дежнёв заговорил взволнованно и принялся тормошить его:

   — Любимушка, сынок... Вот ты какой. Уж и бородка обозначилась.

   — Мне про тебя Степанида рассказала, что ты здесь, отец, — заговорил сын. — Вот я и прибежал.

Сын был крепким, мускулистым парнем. Телосложением напоминал отца, только был повыше ростом. Волосы светло-русые, как у Семёна Ивановича в дни его молодости. А вот лицо скорее материнское. И разрез глаз якутский, и скуластый. Что-то взял от матери-якутки, что-то от русского отца — типичный полукровка.

   — Мать, накрой-ка нам на стол по такому случаю, — обратился Вавила к жене и достал из сундука бутыль сивухи. — Отпразднуем встречу отца с сыном.

Любим постепенно преодолел робость и смущение, стал расспрашивать отца о его службе на дальних реках. Спросил:

   — В схватки с лихими людьми вступать приходилось?

   — Приходилось, и не раз. Ранения получал неоднократно.

   — Береги себя, отец.

   — Запомни, Любимушка, главное в твоей службе — доброе, человеческое обращение с местными жителями. Не озлобляй их ненужными жестокостями, несправедливостями. И тогда будут они тебе как братья.

   — Понял, отец. Ты всегда так поступал?

   — Старался.

Любим признался, что тоже собирается послужить где-нибудь на Колыме или на Охотском побережье. Потом вспомнил покойную мать. Говорил о ней с теплотой, с любовью. Дежнёв предложил сыну:

   — Сходим вдвоём на могилу к Настасьюшке.

   — Сходим, отец.

   — Жениться-то не надумал? — спросил Семён Иванович сына.

   — Пока нет, — просто ответил Любим. — Сперва послужу в дальних краях, посмотрю Восточную Сибирь, опыта наберусь, а там посмотрим. Ты-то ведь сам был немолод, когда женился.

   — Да, дело шло к четырём десяткам годков.

   — А мне ещё только двадцать. Успею.

   — Девушку-то присмотрел пригожую?

   — Рано ещё присматривать, отец. Что ведь может получиться? Выберу какую-нибудь красавицу и уйду в поход. А ей наскучит ждать и выйдет за другого. Мне же горько будет.

   — Рассуждаешь как мудрец.

   — Да не мудрец, а как дед Николай. Это он мне такие мысли внушил. Есть у него две дальних родственницы, сестрички-двойняшки, совсем ещё девочки. Вот, говорит, послужишь на дальних реках, вернёшься лет через пять. Сестрички к тому времени подрастут. Тогда и выбирай любую из них и женись.

   — Наверное, твой дед Николай прав.

   — Хотел ещё спросить тебя, отец... Извини, может, не по душе тебе мой вопрос.

   — Говори, говори, сын. Тебя что-то волнует?

   — Почему ты ушёл в дальний поход, а нас с матерью оставил на Лене? Странствовал без нас двадцать лет. Если бы мы все были вместе, не зачахла бы, не истосковалась мама. Может быть, и сейчас была бы жива.

   — Не простой вопрос задал, сын. Сам не раз задавал его себе. И не находил простого ответа. Наверное, не решался брать с собой семью в трудный поход. И не ожидал, что служба на дальних реках затянется на долгие годы. Уж такая участь наша скитальческая.

Помолчали, приложились к еде и к сивухе. Дежнёв заговорил о другом:

   — Чем-нибудь увлекаешься, кроме службы, Любимушка?

   — Да как тебе сказать, отец... — Любим замялся.

И тогда ответил за него Вавила:

   — Любит по дереву резать племянничек. Зверюшек всяких, а бывает, и личины человеческие.

   — У кого же ты научился этому? — полюбопытствовал Дежнёв.

   — Среди саха много хороших резчиков. Наблюдал за ними, учился, — ответил Любим.

   — А показать что-нибудь можешь?

   — Выберу и принесу завтра.

   — Непременно принеси.

Утром следующего дня встреча с сыном не удалась. Прибежал рассыльный из воеводской канцелярии и сообщил, что Голенищев-Кутузов приказал незамедлительно быть у него. При входе в воеводские хоромы Дежнёв встретил Ерастова, которого тоже вызывал воевода.

Иван Большой сидел за столом, насупившись, и долго, не произнеся ни слова, рассматривал в упор растерявшихся Ерастова и Дежнёва. Обоим стало не по себе от колючего, тяжёлого взгляда; ждали выговора и разноса. За что? Власть найдёт за что. На то она и власть. Наконец после долгого зловещего молчания Голенищев-Кутузов произнёс с расстановкой:

   — Пообносились, казачки. Чуть не рубища на вас вижу. Разве гоже в таком непотребном виде в Сибирский приказ являться, а может, и перед светлыми очами царя-батюшки предстать?

Ерастов и Дежнёв подавленно молчали. К какому разговору будет эта присказка? А воевода спросил:

   — Знаете, зачем я вас вызвал?

   — Откуда нам знать, батюшка, — робко ответил Ерастов.

   — Поедете оба в Москву с мягкой рухлядью и костяной казной.

   — Великую честь оказываешь нам, сирым, убогим казачишкам, — ответствовал Иван Ерастов, склонившись перед воеводой в низком поклоне.

   — Честь оказываю великую. В этом ты прав, Ивашка, — ответил ему Голенищев-Кутузов. — Поручение даю вам и ответственное и почётное — сопровождать ценный груз. А ты, Семейка, пошто молчишь, словно воды в рот набрал?

   — Премного благодарны за такую великую милость, — сдержанно ответил Дежнёв.

   — То-то же. Даю вам срок, казаки, подобрать нужных людей, снарядить отряд для охраны ценного груза. Я думаю, человек пятнадцать вам хватит. Упакуете груз. Подготовите дорожные припасы. Подниметесь на дощаниках до Усть-Кута, перейдёте волоком на Илим. Спуститесь Ангарой до Енисея. Будьте осторожны на ангарских порогах. Угробите груз — головы вам обоим не сносить. В Енисейске зазимуете до будущей навигации. Готовьтесь выйти из Якутска к концу июля.

Воевода продолжал давать наставления, напоминал о долгом и тяжёлом маршруте. Потом вновь принялся сверлить обоих казаков тяжёлым взглядом.

   — Что же мне с вами делать, мужики? — сказал, вздыхая, Голенищев-Кутузов. — Пообносились, до непотребного обличил дошли, голубчики.

   — Знаем, батюшка, что пообносились, — сказал Ерастов. — Да где денежки взять на новую одежонку?

   — Возблагодарите Всевышнего, что воевода ваш так добр, в нужде вас не оставит.

Голенищев-Кутузов достал из сундука увесистый ларец, отомкнул его ключиком, который носил в кармане кафтана, достал небольшой мешочек, набитый звенящими монетами, и протянул Ерастову:

   — Вот, казак... Своими кровными делюсь. Вернёте должок, как вернётесь из Первопрестольной. А сейчас даю вам это, чтоб могли справить одежонку чин по чину, парадные кафтаны из хорошего сукна, сапоги, всё остальное, что потребно. Потом явитесь ко мне при полном параде. Полюбуюсь на вас обоих самолично. А теперь идите и готовьтесь к походу.

Ерастов и Дежнёв вышли из острога и обменялись впечатлениями:

   — Повезло нам с тобой, Семейка. Отправимся в гостиный двор покупки делать, — сказал с удовлетворением Иван Ерастов.

   — Согласен, — отозвался Семён Иванович.

   — Видишь, Семейка, пришла нужда, и в воеводской казне денежки нашлись.

   — Думаешь, из казны они, эти денежки, а не из кармана воеводы?

   — Откуда мне знать? Один Господь Бог разберёт, чьи это денежки. В любом случае за должок придётся рассчитываться. А те денежки, которые будем возвращать, уж точно попадут в карман воеводе. Не будем-ка думать об этом, а пойдём за покупками.

   — Можно к Исайке, — предложил Семён Иванович. — В его заведении только птичьего молока не найдёшь.

Исайку Дежнёв не любил за скупость и прижимистость. А всё же решил: а чем другие торговые люди лучше? Все по одной мерке скроены. Исайка, по крайней мере, старый знакомый и услужлив. Что надо — из-под земли достанет.

У Исайки, обрадованном покупателями, подобрали добротные парадные кафтаны из тёмного сукна и дорожные тужурки с меховыми жилетками, летние сапоги и зимние пимы из оленьего меха, а ещё полушубки из овчины. Денег, полученных от воеводы, еле-еле хватило бы, но Исай Козоногов расщедрился, скосив общую сумму. Он распорядился, чтобы парни-рассыльные отнесли увесистые кули с покупками по домам.

Дежнёв задержался в Исайкиной лавке и, когда остался наедине с купцом, заговорил с ним доверительно:

   — Хотел бы на радостях сыну подарок сделать. Ведь расстался с ним, когда он ещё младенчиком был. А теперь вон какой молодец.

   — Так за чем же дело стало? — отозвался Исайка. — Приходи с сыном. Подберём ему, что тебе будет угодно.

   — Видишь ли... Я же безденежный.

   — А соболиные Шкурки у тебя есть? Небось припрятал.

   — Припрятал, конечно.

   — Вот и хорошо. Рассчитаешься со мной мягкой рухлядью — те же денежки.

Вечером Любим пришёл в дом дяди. Принёс показать обещанную собственную работу, вырезанный из твёрдого дерева медальон с женским ликом. Дежнёв взял в руки медальон и обомлел — увидел до удивления правдоподобное лицо покойной жены. Видимо, такая была Абакаяда в последние годы жизни, с осунувшимся, заострившимся лицом, резко выступающими скулами.

   — Это мама, — пояснил Любим.

   — Узнал твою маму, Любимушка. Хорошая работа.

   — Возьми в подарок от меня.

   — А как же ты... останешься без медальона?

   — Вырежу ещё. Хотя не знаю, получится ли снова такой вот правдоподобный. Я ведь тогда, вскоре как мать похоронил, не в себе был. Как бы это сказать тебе, отец... Резец мой словно не по моей воле в движении был. Я как бы со стороны наблюдал, как кусок дерева черты материнского лица обретает.

   — За подарок спасибо, Любимушка. А теперь я, отец твой, хочу сынку моему сделать подарок. Ведь встреча наша короткой получается. Служилый человек своим временем не волен распоряжаться.

   — Опять на дальние реки уходишь?

   — Нет, на этот раз не на дальние реки. В Москву воевода отправляет с государевой казной. Недельки через две уходим. Начальником отряда назначен Иван Ерастов, я его помощник. Скоро нам с тобой опять расставаться. А теперь пойдём-ка в гостиный двор. Там получишь от меня ответные подарки.

Они вышли на улицу и зашагали к лавкам. Дежнёв прихватил припрятанный мешок с соболиными шкурками. Сгущались вечерние сумерки. Но Исайка ещё не закрывал лавку, ждал выгодного покупателя. Дежнёв выбрал для сына новый полушубок, кафтан тёмно-синего сукна и сапоги с высокими голенищами, набор дорожных принадлежностей.

   — Теперь можешь и в поход собираться, — сказал Семён Иванович сыну.

   — Спасибо, отец, — растроганно отозвался Любим.

Крепко обнялись и расцеловались на прощание. Любим пошёл к своей казарме, Дежнёв направился к Вавилиному дому. Дорогой ему встретилась Степанида.

   — Зашёл бы, Сёмушка. Дело к тебе немаловажное.

Вошли в Степанидин дом, чистый, ухоженный, весь в иконах.

   — Какие у тебя ко мне дела, Степанидушка?

   — А вот какие. Я ведь не только в церкви прислуживаю, женские кофты и сарафаны шью.

   — Сватать, что ли, меня собираешься?

   — Угадал, Сёмушка. Я ведь сваха с опытом.

   — И что скажешь мне, сваха?

   — А вот что скажу. По твоему возрасту тебе не девица нужна, вдовушка. Среди казачьих жёнок много вдовых, ещё не старых и пригожих.

   — Есть кто-нибудь на примете?

   — Определённой невесты нет. А коли тебе угодно, подыщем без затруднений. Вдовушек в Якутске немало. У кого муж в Студёном море утонул, кого бусурманская стрела пронзила, кого хворь свалила. Может оказаться пригожая вдовушка, с ребёночком. Ты на это не смотри. Человек ты добрый, сердечный. Ребёночка воспитаешь. Коли девочка, замуж выдашь. На девок спрос велик — не засидится. А из мальца доброго казака вырастишь.

   — Не знаю, что и сказать тебе на это, Степанидушка. Ты так неожиданно об этом заговорила. Сам понимаю, что унылое дело одному старость доживать.

   — А ты подумай не спеша.

   — Я ведь не засижусь в Якутске. В Москву государеву казну повезу. А это, считай, четыре года пройдёт...

   — Вот и хватит тебе времени поразмыслить. Воротишься на Лену, тогда снова и поговорим.

Ерастов и Дежнёв готовились к походу, проверяли по описи и упаковывали ценный груз. Собирали снаряжение и продовольственные припасы в дорогу, знакомились с участниками похода. Подобрать отряд оказалось делом хлопотным и трудным. Людей в Якутске не хватало. Сотники и атаманы давали людей неохотно, старались поступать по принципу — на тебе Боже, что нам негоже. Поэтому воевода взял в свои руки подборку участников похода. Голенищев-Кутузов придавал большое значение доставке моржовой кости и мягкой рухляди в Москву. В числе ценного груза была кость, собранная Дежнёвым и другими промышленниками, привезённая Ерастовым с Колымы и скопившаяся к тому времени в Якутске. «Рыбий зуб» положили в восемь бочонков, а пушнину — в деревянные ящики и холщовые мешки, которые тщательно запечатывались. Наказная память воеводы Голенищева-Кутузова, выданная Ерастову перед отъездом, содержала подробнейшую опись груза. Чиновники таможенных постов Енисейска и Тобольска должны были тщательно сверять опись с наличным грузом, чтоб убедиться — живали государева казна, не было ли какой-нибудь пропажи или порчи во время пути, в сохранности ли печати. Подобный порядок строгого контроля был утверждён Сибирским приказом.

При встрече с Ерастовым и Дежнёвым воевода непременно напоминал, что оба казака получили почётное и ответственное поручение. И их святая обязанность — из кожи вон, а высокое доверие оправдать и ценный груз довезти до Москвы в целости и сохранности. В отряд были также привлечены Артемий Солдатко, Григорий Пискун и другие служилые и промышленные люди — всего шестнадцать казаков, два целовальника и два торговых человека. Оказались в отряде и люди случайные, подвернувшиеся в ту пору воеводе под руку. Ерастов попытался было пожаловаться Голенищеву-Кутузову на это. Но воевода возразил:

   — Мы всегда испытывали нужду в казаках и промышленниках. Все лучшие мужики служат на дальних реках. Это тебе ведомо?

   — Ведомо, конечно.

   — Потому-то и собрали в Якутском остроге потребных тебе людишек с превеликим трудом.

Ерастов понимал, что собрать конвойный отряд было непросто, здесь всегда испытывали нужду в казаках и промышленниках. Поэтому сын боярский и понял, что продолжать этот разговор с Голенищевым-Кутузовым было бы бессмысленно.

Воевода сдержал своё обещание. Пригласил накануне отплытия к себе в хоромы Ерастова и Дежнёва для смотра. Оба явились в новой парадной одежде, суконных кафтанах и начищенных до зеркального блеска сапогах. Голенищев-Кутузов критично оглядел обоих, остался доволен. Сказал:

   — Вот в таком обличии, казаки, явитесь в Сибирский приказ. Понятно вам?

Воевода ещё раз оглядел того и другого и сказал напоследок коротко:

   — С богом, казаки.

В последние дни перед отплытием Дежнёву редко удавалось встретиться с сыном. Семён Иванович был всецело поглощён снаряжением отряда, загрузкой дощаников. Любим нёс караульную службу в остроге. Мог вырваться к отцу только в поздний час. Жадно расспрашивал его о службе на дальних реках, об охоте на соболя и на моржа и о том, как избежать обморожения в самые лютые морозы, когда птица замерзает на лету, когда деревья трещат. Семён Иванович терпеливо и обстоятельно отвечал на все вопросы сына, наставлял, давал практические советы.

   — В самый лютый мороз намажь личину свою нерпичьим жиром. Это нетрудно усвоить, — говорил Дежнёв сыну. — А главное в твоей службе — запомни это и усвой... Будь добр и справедлив к туземным жителям. Тогда и они к тебе со всем дружелюбным расположением отнесутся. Помни, что и они тоже люди, Божьи создания.

   — А почему, отец, ты весь израненный?

   — Бывало, по недоразумению свары возникали. А бывало, недобрые люди, вроде Михайлы Стадухина, разлад в наши отношения вносили, ссорили нас с мирными племенами. Приходилось потом немало усилий потратить, чтоб вражду преодолеть, к миру и дружбе вернуться.

   — И удавалось?

   — Удавалось, сынок. Видишь, как с саха получилось... Теперь мы одна семья. Вавила мне всё равно, что брат родной, а Николай — считай что отец.

   — Ведь и я наполовину Саха.

   — Вот потому-то и негоже вносить разлад в нашу единую семью. Понял, сынок?

18. ПОЕЗДКА В МОСКВУ

Отплытие каравана речных дощаников, груженных государственной казной, всегда обставляли торжественно. У причалов толпилось всё население Якутска. Выходил провожать караван сам воевода в окружении свиты. Произносил напутственное слово, давал отряду, покидавшему Якутск, последние наставления. Духовенство служило молебен. Ведь путь до Первопрестольной предстоял долгий, трудный. Мог затянуться по крайней мере года на два. Из таких походов возвращаются далеко не все. Кто-то не выдерживал тяготы пути и отдавал Богу душу, не достигнув берегов Лены.

Вот и на этот раз напутственный молебен отслужил отец Стефан, пожилой осанистый соборный протопоп, когда-то обиженный и притесняемый воеводой Головиным. После непродолжительного молебствия Ерастов, Дежнёв и другие участники похода подходили к отцу Стефану под благословение.

С отъездом Головина мытарствам якутского духовенства пришёл конец. Последующие воеводы рассудили, что ссориться с духовными особами нет никакого резона. В важнейших острогах стали возводить храмы и часовни, а тобольского архиерея якутские воеводы стали осаждать настойчивыми просьбами прислать для службы в далёкий край новых пастырей.

После молебна воевода Голенищев-Кутузов сказал напутственное слово и на виду всей толпы обнял сперва Ерастова, а потом Дежнёва и произнёс:

   — Скажите там в Первопрестольной, самому главе Сибирского приказа скажите... Трудимся, мол, блюдём государственные интересы, казну пополняем. Вот результат трудов наших неустанных.

Воевода простёр руку в сторону дощаников, загруженных пушниной и моржовой костью.

Потом всё смешалось. Толпа нахлынула на горстку отплывающих — слёзы, объятия, сдавленные возгласы. Кто-то прощался с женой и малыми ребятишками, оставляемыми в Якутске. Кто-то пришёл проводить старого сослуживца. Любим отпросился у своего сотника, чтобы прийти на проводы отца. Обнявшись, прослезились.

Дежнёв давал сыну последние наставления:

   — Набирайся опыта, сынок. Учись у старых, опытных казаков, особенно умению бить соболя, моржа. Учись также меткой стрельбе из лука, пищали. И матушку не забывай, ходи к ней на могилку, кланяйся и от меня.

Попрощался Семён Иванович и с Вавилой, наказывал кланяться тестю Николаю и другим якутским родичам.

Взмах весел, и караван из трёх дощаников тронулся в путь. Шли на вёслах вверх по Лене, вдоль лесистых берегов. Широкая низменная равнина сузилась и перешла в узкую речную долину, стиснутую каменистыми кручами. Прошли устье Олёкмы, Витима, Киренги. На встречных дощаниках и стругах плыли под парусами из Усть-Кута служилые, чтобы начинать новую службу в Восточной Сибири, торговые люди с товарами, чтобы открыть здесь торговлю и получить свою выгоду. От прибывавших с верховьев Лены людей Голенищев-Кутузов узнавал последние новости, получал сообщения о встрече с ерастовским отрядом. По его мнению, ерастовцы плыли слишком медленно, подолгу прохлаждались на остановках. И вот разгневанный воевода послал на быстроходном каюке вдогонку отряду Ерастова надёжных отборных гребцов с новой наказной памятью, в которой нещадно ругал сына боярского, обвинив его в нерадении и попустительстве «воровству». Ерастов, получив от гребцов наказную и прочитав её, был потрясён грубым тоном воеводского послания, его ругательствами.

   — Заслужили... — только и произнёс он, прочитав содержание бумаги Дежнёву.

   — Нашей вины здесь нет, — ответил спокойно Семён Иванович. — Идти вверх по Лене на вёслах — это тебе не спускаться вниз под парусами. Гребцы устают, а часто менять их нет возможности. Людей-то у нас маловато. Так что не принимай воеводский гнев близко к сердцу.

   — Верно рассуждаешь, Семейка, — согласился Ерастов и, скомкав лист с наказной памятью воеводы, бросил в воду. А всё же сказал, вздохнув: — Как не будешь принимать близко к сердцу!

А Дежнёв крикнул вдогонку гребцам, когда их каюк пустился в обратный путь:

   — Передайте воеводе, что, мол, его наказная память воодушевила нас и прибавила нам хода!

Ерастов пытливо посмотрел на товарища, озадаченный вопросом — шутит ли он или говорит серьёзно.

Долог и изнурителен был путь от Якутска до Москвы. И занял он более двух лет. Шли и реками, обходя опасные пороги и стремнины, по крутым каменистым берегам, перетаскивая весь груз на руках. Преодолевали водораздельные волоки, навьючивая тяжёлой поклажей лошадей. Пробирались лесными тропами, горными перевалами. Бывало, попадали в распутицу, вязли в болоте. Всё бывало.

Маршрут отряда был заранее расписан в проезжей и подорожной грамотах, которые были выданы Ерастову в съезжей избе перед отъездом. Этот маршрут нетрудно себе представить. С верхней Лены поднимались вверх по одному из малых левых ленских притоков и оттуда через волок выходили на Илим, ангарский приток, бурную и неудобную для плавания реку. Спускались по Верхней Тунгуске, или Ангаре, представлявшей из-за своих порогов наиболее опасный участок для плавания. Преодолевали грозные её пороги и выходили в Енисей. В Енисейске проходили таможенный досмотр и вынуждены были зазимовать.

Дежнёв, когда-то в молодости служивший здесь, имел возможность присмотреться к Енисейску. Как он изменился за долгие годы! Появились новые храмы, воеводские палаты, хоромы богатых купцов, новые ряды купеческих лавок. Стал город за минувшие годы более многолюдным, оживлённым. Семён Иванович попытался отыскать кого-нибудь из старых сослуживцев, обращался в воеводскую канцелярию и слышал одинаковые ответы:

   — Ничегошеньки не слыхивали о таком. Должно, помер, сердешный, аль перевёлся в другое воеводство.

С началом навигации продолжали поход. С одного из малых енисейских притоков вышли через волок на обский приток Кеть. С Кети вышли в широкую полноводную Обь, ветвившуюся на рукава и протоки. Вниз по течению, до слияния с Обью Иртыша, плылось легко. Поднимались по Иртышу до Тобольска, административного центра Западной Сибири. Здесь снова тщательная таможенная проверка, продолжительный отдых.

В Тобольск прибыли в июле 1663 года. Город издалека манил своей красивой панорамой. На высоком берегу Иртыша высился острог с башнями, всё ещё деревянный. А под острогом призывно маячили церковные купола. И Тобольск оживился, вырос, застроился новыми палатами, избами, торговыми рядами, храмами с той поры, как он, Семейка Дежнёв, тогда ещё молодой казак, начинал здесь свою сибирскую службу. Никого из старых знакомых, прежних сослуживцев, он не встретил. Одни померли, другие разъехались по дальним воеводствам.

Всё же Семён Иванович решил заняться розысками и стал расспрашивать. Особенно захотелось узнать о судьбе Корнея Кольчугина, женившегося в ту пору на совсем юной красавице, татарочке Амине, ставшей в крещении Зинаидой. А ещё хотелось получить сведения о добродушном балагуре Лександре Татаринове, пятидесятнике. Жив ли? Ведь он был когда-то первым Семейкиным наставником по части военного дела, обучил всему, что полезно знать казаку.

Дежнёв вспомнил, что Кольчугин, обладавший отменным почерком, стал в конце концов писцом воеводской канцелярии. Решил встретиться с кем-нибудь из старых подьячих, которые могли ещё помнить Корнея по воеводской канцелярии.

Корней Кольчугин остался в памяти Дежнёва как человек скрытый, загадочный. Он никогда не рассказывал о себе, о своём прошлом. Явно многое не договаривал. Ремёслами никакими не владел и, как видно, был не из поморских мужиков, а из какой-то иной среды. Зато был отменно грамотен, знал Священное Писание. Семён Иванович не удивился бы, если б узнал, что Корней Кольчугин вовсе не Кольчугин и вовсе не помор. Но кто бы он ни был (Бог ему судья!), товарищем оставался надёжным и верным. Семьянин, надо полагать, получился из него превосходный. Ведь как он любил свою суженую татарочку, Амину-Зинаиду.

В воеводской канцелярии отыскался пожилой подьячий Паисий Веретенников, помнивший Корнея.

   — Как же, помню такого. Отлично помню! — воскликнул подьячий, выслушав Дежнёва. — Корней одно время в подьячих ходил, как и я, грешный. За соседними столами сиживали. Вот тот был Корнеев стол.

   — Куда же он подевался?

   — О, это занятная история. Долго рассказывать.

   — Расскажи, мил человек. Ведь я дружил с Корнеем, свадьбу его помню.

   — Ну, коли дружил с Корнеюшкой, так и быть, расскажу тебе. Только терпения наберись. Приятель твой взаправду Корней, токмо совсем не Кольчугин.

   — Я так и думал. Не Кольчугин, значит?

   — Пошто так думал? Разве на лбу у него написано, из какого он рода, племени?

   — Не написано, конечно. А повадки настораживали. Скрытный он какой-то был. Про себя мало рассказывал. И на простого, трудового мужика не походил.

   — Вот и мы такое замечали. На нашего брата не походил. Словно аист в вороньей стае. Самый грамотный среди нас.

   — Кто же он в самом деле был, коли не Кольчугин? Расскажи, Паисий, не томи.

   — Кто был-то? Сейчас ахнешь от удивления. Князь Белокритский. Натуральный Рюрикович. Слышал про таких?

   — Никогда не слыхивал.

   — Эх ты, серость! Иван Грозный с опричниной родовых княжат, кои перечили ему, душил и преследовал. Много тогда крови пролилось. Обрушился царский гнев и на род князей Белокритских. Старый-то князь Гедеон только с сынком младшеньким скрылись из вотчины в простых крестьянских санях-розвальнях. Прознал старик, что приближается ватага опричников громить и грабить усадьбу. А княгиня с дочерьми ехали на других санях. Поотстали или замешкались где-то, да и попали в лапы опричников. Что было дальше с ними — никто не знает. Скорее всего надругались над ними царёвы слуги и передушили бедняжек. А старый князь с сыном добрался до северных лесов, бродяжничали, в монастырях укрывались, бывало, и Христовым именем пробавлялись. Старый князь Гедеон умер, а малый подрос, возмужал и стал лихим человеком.

   — Страшную историю рассказываешь, Паисий. Откуда же люди узнали, что Корней вовсе не Кольчугин, а князь, как его там... Белокритский?

   — А вот слушай. Исповедовался однажды Корней владыке. Признался, кто он таков есть на самом деле. Владыка наш тобольский написал об этом патриарху. Патриарх доложил царю. В ту пору царствовал ещё батюшка нынешнего Алексея Михайловича Михаил Фёдорович. Решил царь приласкать обиженного княжича, вернуть ему титул, вотчины, палаты в Первопрестольной.

   — Уехал князь в Москву?

   — Не сразу уехал. Долго раздумывал, колебался.

   — С Зинаидой уехал?

   — А как же иначе! Он ведь души в ней не чаял, любил её. Какая она была красавица.

   — Помню её ещё совсем девочкой. И свадьбу их помню. А как московская жизнь у Корнея сложилась?

   — Что я слышал от гонцов, как побывали в Москве... Не прижилась Зинаидушка там. Здесь — вольная сибирская жизнь, а там — затворничество в княжьем тереме. Никого родных нет рядом. Зачахла и умерла в расцвете лет Зинаида. Корней горевал, горевал, да и принял монашество. Не мог без любимой Зинаидушки.

   — Дети-то у них были?

   — Кажется, двое было, да померли в младенчестве.

   — А не знаешь, в каком монастыре обитает Корней?

   — Не Корней он теперь, а брат Кирилл. А обитает, говорят, в Донском монастыре.

   — Спасибо тебе, мил человек, за твой рассказ. Занятный рассказ, хотя и грустный. Дозволь ещё спросить...

   — Спрашивай. Отвечу, коль знаю.

   — Лександра Татаринов ещё служит в гарнизоне?

   — Крещёный татарин?

   — Он самый. Не дослужился ещё до сотника?

   — Так и ушёл на покой в чине пятидесятника. Жив ещё, с внучатами водится. Внучат-то у него полон дом.

   — Живёт на прежнем месте?

   — На прежнем.

Дежнёв ещё раз поблагодарил словоохотливого подьячего за рассказ о Корнее Кольчугине, бывшим на деле князем-рюриковичем и ставшим на склоне лет иноком.

Дом Татаринова Семён Иванович отыскал не сразу. На посаде появилось много новых строений, среди которых татариновский дом, уже потемневший, как-то затерялся. Но первый же прохожий указал Дежнёву нужную ему избу. Старого служаку Татаринова все в Тобольске знали.

Отставной пятидесятник сразу же узнал Дежнёва, заговорил растроганно:

   — Вспомнил старика, уважил. В каких чинах?

   — Да ни в каких, Лександра. Как был рядовой казак, так и остался рядовым.

   — Напрасно, напрасно тебя затирают, казак. Помню, военную науку ты постигал успешно. Стрелял метко, верховую езду освоил хорошо.

Татаринов по-прежнему говорил с заметным акцентом, только спотыкаться в разговоре стал реже.

   — А я уже третий год на покое, по возрасту, — продолжал Татаринов. — Внучатами занимаюсь. Их всех у меня двенадцать душ. Нет, виноват, со счёта сбился... Пока одиннадцать. Двенадцатого ещё только ожидаем. Носятся где-нибудь. Оба сына казаки, дочери замужем за казаками. А как твоя служба проходила?

Дежнёв стал рассказывать о службе на Лене, на дальних реках. Похвастал, что сын Любим уже повёрстан в казаки. А теперь вот он, Семён Иванович, помощник командира отряда, сопровождающего в Москву государеву казну.

   — Столицу повидаешь. А я вот дальше Тобольска и Восточной Сибири нигде не бывал, — прервал его Татаринов.

   — А помнишь, Лександра, однажды ты нас с Корнеем конинкой угощал, — ударился в воспоминания Дежнёв.

   — Что-то не припоминаю.

   — Мы тогда тебе баньку поставили.

   — Теперь помню. Ты отлично плотничал. А Корней по плотницкой части не мастак был. Только на подхвате у тебя... Знаешь историю Корнея?

   — Только сегодня узнал. Подьячий рассказал.

   — Наверное, Паисий Веретенников. Он у нас самый старый среди подьячих.

Не избежал Семён Иванович щедрого застолья в доме отставного пятидесятника. Пришёл к застолью и младший сын хозяина Анисим, служивший в Тобольске. А старший проходил службу в Берёзове, в низовьях Оби. Были ещё дочери, повыходившие замуж за служилых. За столом предавались воспоминаниям о прежних днях тобольской службы.

В остроге Дежнёв как-то снова встретил пожилого подьячего Паисия Веретенникова, который поведал ему:

   — Коли ты такой любопытный казак, повидался бы с Юрием Крижаничем.

   — Кто это такой?

   — Из бусурман он, латинской веры. Человек учёный, пишет всё. Себя называет хорватом.

   — Что это такое?

   — Народ такой живёт на земле. Тоже славяне, родственные нам. Но вера другая. Крестятся латиняне не перстами, а всей ладонью. И возглавляет латинскую церковь не патриарх, как у нас, а папа, живущий в граде Риме. Знать, неспроста этот Крижанич в Россию приехал. Папский соглядатай, должно быть. В годах уже был каноник.

   — Что такое каноник?

   — Чин церковный, выше, чем простой поп. Вроде как протопоп или протоиерей по-нашему. Попался на чём-то голубчик, а может, подозрение вызвал. По царскому повелению и выслали его в Сибирь.

   — Не слишком ли сурово обошлись с ним?

   — Об этом не мне судить. А человек Крижанич общительный, в обращении простой, по-русски балакает свободно. И много знает. С ним потолковать интересно. Очень охотно беседует с казаками, торговыми людьми, кои возвращаются из Восточной Сибири, расспрашивает их. Я, говорит, над описанием Сибири работаю — какова её природа, какие народы там живут, каковы их обычаи, какое зверье там водится, какие богатства в сибирской земле скрыты. Потому-то, говорит, для меня очень ценно, что сведующие люди расскажут.

   — Где он обитает?

   — На посаде, в богатом купеческом доме. Власти определили напостой.

   — Удобно ли беспокоить учёного человека, хотя и ссыльного?

   — Удобно. Человек он открытый, любознательный и приветливый.

   — При случае наведаюсь к бусурманину, полюбопытствую.

Паисий Веретенников рассказывал Семёну Ивановичу о хорвате, канонике Юрии Крижаниче, который в ту пору жил в Тобольске в качестве ссыльного. Власти обходились с ним человечно, не устраивали ему тюремного режима, не чинили над ним мелочного надзора, не препятствовали его широкому общению с людьми и его научной работе. Это был учёный и писатель с широким кругозором. Он окончил Венскую семинарию, изучал богословие и юридические науки в Болоньском университете в Италии, владел многими древними и современными языками. Для своего времени это был широко образованный человек. В России его ошибочно называли «сербенином» (сербом), хотя он был не сербом, а хорватом, католическим священнослужителем.

Фигура это была сложная, противоречивая, что уловил даже малограмотный подьячий из Тобольской воеводской канцелярии Паисий Веретенников. Воспитанный ревностными католиками, принявший духовный сан, Крижанич, по доброй ли своей воле или вынужденно, брал на себя обязанности перед святым престолом и, по-видимому, занимался в Москве не только научными изысканиями, но и выполнял тайную миссию Ватикана. Но при этом в Россию его привлёк интерес славянина к этой стране, жажда знаний и открытий, тяга к родственному народу.

Паисий в основных чертах поведал Дежнёву правду. Подозревая или даже уличив каноника в тайных интригах, правительство московского царя выслало Крижанича в Сибирь. Видимо, основания для этого были. Вообще-то московские власти обращались с иностранцами корректно и применяли к ним репрессивные меры в единичных случаях. В Тобольской ссылке Юрий Крижанич не терял времени и, обложившись книгами, рукописями, писал научные трактаты. Он стремился постичь особенности русской жизни, характер русских людей, дать географическое описание Сибири. Несмотря на свою долю ссыльного, он был привязан к русскому государству, испытывал к русским благожелательный интерес, свободно говорил и писал по-русски.

Вообще в хорвате-канонике как бы боролись два начала — славянское и космополитично-католическое. Победило первое в результате длительного общения с русской действительностью. Он стал склоняться к идеям панславизма, рассматривая Москву как естественный мировой центр славянства. Об этом красноречиво свидетельствуют и его труды, и трагичная его судьба. Отцы католический церкви перестали доверять ему, подвергли учёного религиозным преследованиям, заключению. Но это произойдёт позже, когда Крижанич получил возможность возвратиться из тобольской ссылки и покинуть Россию. А пока он писал труд «Политические думы», излагая свой взгляд на современную российскую жизнь.

Знакомство Дежнёва с Крижаничем состоялось. Семён Иванович больше из любопытства, чем из практической нужды, посетил хорвата. Увидел простую обстановку, большой стол, заваленный книгами и бумагами, и ещё книжную полку над узкой кроватью. Обратил внимание, что привычных для русского жилья образов здесь не было. Только рельефное распятие на стене. Юрий Крижанич был в монашеском одеянии, но чем-то отличным от одеяний православных иноков.

   — Наслушался про вас. Говорят, Сибирью интересуетесь. Я Семён сын Иванов Дежнёв, — представился Семён Иванович.

   — А я Юрий Крижанич, — представился в свою очередь хорват. — Изучаю природу, животный мир, население, обычаи народов, вообще жизнь Сибири.

   — Мы из Якутска прибыли. Сопровождаем мягкую рухлядь и моржовый клык. В Москву путь держим.

   — В Якутске служили?

   — И в Якутске служил, и на дальних реках. Последняя моя служба протекала на Анадыри.

   — Анадырь... Это река? Слышал это название, но плохо представляю, где она течёт. Расскажите, пожалуйста.

   — Извольте. Начнём с Колымы. На Колыме я служил до великого восточного похода. Колыма течёт на север и впадает в Студёное море восточнее ленского устья. А между ними текли другие немалые реки — Яна, Индигирка...

   — Да, да, знаю. Перейдём теперь к Анадыри.

   — А Анадырь течёт с севера на юг. Если сравнить с течением Колымы, то это будет противное направление.

   — Как вы попали на Колыму?

   — Морем. Торговый человек Алексеев снарядил большую экспедицию. Меня взял помощником. Опасное было плавание. Многие участники экспедиции погибли. В их числе и Федот Алексеев. Из семи кочей добрался до цели только один.

   — Расскажите подробнее о вашем плавании. Слышал о нём, но с живым его участником беседую впервые.

Дежнёв стал увлечённо рассказывать о минувшем плавании, невероятных трудностях, бурях и штормах, которые пришлось пережить, гибели товарищей, встречах с туземцами, о Большом Каменном носе. Крижанич слушал собеседника внимательно, иногда по ходу рассказа делал пометки на листке бумаги или прерывал вопросом:

   — Вы упомянули Большой Каменный нос. Это что, мыс, вдающийся в море, полуостров, выступ суши?

   — Не могу этого точно сказать. Мы так назвали его. Пожалуй, это выступ суши. Я обратил внимание, что после Большого Каменного носа береговая черта круто поворачивала на юг.

   — Откуда вы знали, что поворачивала на юг?

   — Проверяли по компасу.

   — Так вы пользовались компасом с магнитной стрелкой?

   — Конечно. Каждый мореплаватель выходит в море с компасом в кармане. А на каждом коче имеется большой компас.

   — Интересно, очень интересно то, что вы рассказываете, а теперь попытаемся изобразить ваше плавание на чертеже. Берём лист бумаги. Вот Студёное море, как вы его называете... Реки, в него впадающие.

   — Реки Лена, Яна, Индигирка, Колыма.

   — Изобразим эти реки. Вы плывёте из колымского устья на восток, мимо Большого Каменного носа. Вот ваш путь. А далее ваш компас показывает, что береговая линия круто поворачивает на юг.

   — Точно на юг. В моём компасе я уверен.

   — И после всех ваших мытарств, перенесённого шторма, злополучных странствий вы достигаете устья Анадыри. Нанесём теперь эту реку на наш чертёж. Чтобы попасть с Анадыри на Колыму, выйти к берегу Студёного моря, вам пришлось проделать вот такой сухой путь. Подняться вверх по Анадыри, перевалить через Анюйский хребет...

   — Оттуда спуститься вниз по реке Анюю, правому притоку Колымы.

   — Вот, вот... А не задумывались ли вы... Вы, представляясь мне, не назвали своего полного имени.

   — Семён Иванов, коли вам угодно.

   — Семён Иванович, значит. Так вот, не задумывались ли вы, Семён Иванович, что ваша река Анадырь впадает уже не в Студёное, а совсем в иное море?

   — Очень может быть. Мы побывали на острове напротив Большого Каменного носа. Встречали там неведомых людей. Назвали их «зубатые люди».

   — Почему зубатые?

   — Личины свои украшали костью какого-то морского животного. Ту кость выставляли в прорезь губы. Разговора у нас с зубатыми не получилось. Не знали их языка. Обходились жестами. Зубатые махали руками и показывали на восток. Может быть, там лежала другая большая земля, где обитали их соплеменники.

   — Интересно, Семён Иванович. Возможно, там лежит Америка, которую открыл Христофор Колумб, знаменитый мореплаватель, служивший королю Испании. Слышали о Колумбе?

   — Не приходилось... Нет, пожалуй, слышал в Архангельске от наших мореходов, плававших с товарами в заморские страны. Они были люди знающие.

   — Если там, к востоку от Большого Каменного носа лежит Америка, то вы прошли проливом. И пролив сей вывел вас в какое-то иное море, которое суть часть Великого, или Тихого океана. Вот ведь какое открытие вы сделали.

   — Никогда не задумывался над содеянным. Я ведь мореход-практик, не учёный, вам подобный. Простой казак из поморов. Мудрёным наукам не обучался.

   — Оценят, батенька мой, заслуги ваши. Когда-нибудь оценят. Позвольте ещё задать вам вопрос.

   — Спрашивайте.

   — Как вы полагаете, вот если этим самым, открытым вами морским путём всё плыть и плыть на юг, возможно ли достичь Китая и даже Индии?

   — Страны сии мне неведомы. Ничего не могу о них сказать. А, впрочем, если здраво подумать... Если плыть и плыть неведомыми морями на юг, непременно приплывёшь к берегам южных стран.

   — Торговля с богатыми южными странами даст России великую выгоду.

   — Выгода-то выгодой...

   — А что вызывает у вас сомнение, Семён Иванович?

   — Студёное море с его ледяными заторами, штормами. Сколько оно торговых кочей погубило, русским мореходам гибель принесло...

   — А если научимся когда-нибудь строить такие крепкие корабли, которым не будут страшны льды Студёного моря?

Дежнёв не ответил на вопрос Крижанича, крепко задумавшись. Ответил за него хорват:

   — Поплывём тогда в Китай, Индию и Америку.

Ещё не один раз встречался Семён Иванович с Юрием Крижаничем. Пытливый учёный расспрашивал его о животном мире, населении северо-восточной Сибири, об обычаях и образе жизни её народов, о повадках моржей и охоте на этого зверя. Одну из встреч заняла продолжительная беседа о занятиях аборигенного населения. Любознательного Крижанича интересовало буквально всё: типы жилищ, покрой одежды, средства передвижения, пища, семейные отношения. Настойчиво расспрашивал Дежнёва хорват, пополняя свои записи.

   — Вы сообщили мне много ценных, полезных сведений, хотя и не на все мои вопросы сумели дать полный ответ, — сказал в заключение беседы Крижанич. — Понимаю, вы практик, не учёный. Хочу дать вам один полезный совет.

   — Если могу его исполнить.

   — Не лично вам сей совет адресован, русским вообще. Относитесь к своим богатствам бережно, рачительно. Не допускайте к сытому пирогу иноземцев, бусурман, как вы их величаете. Не допускайте иноземцев к добыче природных богатств, торговле. Держите всё в своих руках.

   — Власть-то у меня, маленького человека, не велика для этого.

   — А я всем об этом говорю, не только вам, Семён Иванович. И воеводе говорил. Авось, моё скромное мнение, мнение славянина, до боярской думы дойдёт, до государя.

Русские учёные задумывались над тем, откуда тобольский ссыльный мог черпать сведения о северо-восточной Сибири, которые мы находим в его трудах. Ведь документы Сибирского приказа находились в Москве и не были доступны для него. Напрашивается один простой ответ. Учёный хорват искал встреч с участниками походов, возвращавшихся с Лены и других дальних рек, с торговыми людьми. Он получал от них разностороннюю информацию, сумбурную и отрывочную. Обобщал, систематизировал и выстраивал цельную картину, грандиозную и внушительную, продвижения русских на восток, открытия всё новых и новых земель и морей, контактов со всё новыми и новыми аборигенными племенами и народами. Конечно, и Семён Иванович Дежнёв не мог не заинтересовать пытливого учёного.

Ещё в конце XVII века в Европе узнали об историческом плавании Алексеева-Дежнёва и об открытии русскими мореходами пролива, разделявшего Азиатский и Американский материки. Об этом свидетельствовали печатные публикации и рукописные сочинения европейских географов того времени, а также географические карты.

Крижанич был первым европейцем, кто узнал об открытии Алексеева-Дежнёва. Его сочинения вселяли уверенность в то, что информацию о Восточной Сибири он получал из первых рук. Его позднее сочинение «История Сибири», написанное около 1680 года, прямо указывает на эту осведомлённость. Задавая в своём сочинении вопрос — соединяется ли Ледовитый океан с Восточным, то есть Тихим океаном, Крижанич убеждённо даёт положительный ответ и признает приоритет этого открытия за русскими.

Тобольск показался Дежнёву самым крупным из виденных им сибирских городов. По нашим же современным меркам, это было не такое уж большое поселение с числом жителей, вряд ли превышающим несколько тысяч человек. Поэтому появление всякого нового отряда служилых и промышленных людей из Восточной Сибири становилось для тоболяков событием. Приезжих осаждали расспросами, приглашали в дома. Особенно усердствовали те, кто не собирался долго засиживаться в Тобольске и сам устремлялся на восток. Путники охотно принимали приглашения. Кроме неоднократных встреч с Крижаничем, обогащавшим свои сведения о Восточной Сибири, происходили и другие встречи. Дежнёв охотно принимал приглашения. С затаённым вниманием выслушивали его рассказы о трудном плавании вокруг Большого Каменного носа, о зимовьях на Анадыри, охоте на моржей, встречах с аборигенами. Обычно заканчивал свой рассказ Дежнёв настойчивым напоминанием:

— Негоже беспричинно озлоблять туземцев, притеснять их, грабить. Ласками, дружеским обращением можно найти в них друзей. И не забывайте, что они тоже люди.

Завершился продолжительный отдых в Тобольске. Снова в путь. Из Иртыша подымались по Тоболу и Туре, рекам иртышского бассейна, до Верхотурья. А дальше переходили тропами через Каменный пояс — Уральский хребет, за которым уже начиналась европейская часть России. Там путь пролегал по рекам, по трактам через Соликамск, Великий Устюг, Тотьму, Вологду, Ярославль, Сергиев Посад. До Устюга дорога была знакома Дежнёву. Этим же самым путём.

только в обратном направлении, шёл он много лет назад в Сибирь с партией молодых рекрутов-казаков, завербовавшихся на государеву службу. Дальнейшей дорогой Семён Иванович ехал, восхищаясь каменными громадами палат и церквей, кремлёвскими и монастырскими ансамблями встреченных городов. Середина — вторая половина XVII века были взлётом русской архитектуры.

Те города, через которые проходил отряд Ерастова, могли похвастать великолепными архитектурными ансамблями. Такой гармоничной красоты ленские люди никогда в жизни не видывали.

По предъявлении грамот представителям власти, воеводы, управители острогов, обязаны были оказывать отряду Ерастова всякого рода содействие, предоставлять транспорт — речные суда или лошадей. На этот счёт действовал специальный указ. Но на практике он далеко не всегда выполнялся. Приходилось отряду днями и неделями ждать положенной по закону помощи, слёзно вымаливать струги или лошадей. Местные власти норовили дать старое, непригодное для плавания судно, худых лошадей и меньше, чем их требовалось для перехода. Досматривая груз, таможенные чиновники, бывало, придирались без достаточных на то оснований и задерживали движение отряда, надеясь таким образом выманить взятку. Взяточничество, вымогательство было широко распространено среди чиновных людей. Поэтому не один раз приходилось раскошеливаться, чтобы стронуться с места после долгой вынужденной остановки. Так было и в Сибири, так было и за Каменным поясом. О продажности русского чиновничества писал Юрий Крижанич, наблюдавший это явление.

Отряд приближался к Москве. Остались позади Ростов с его белокаменными соборами, Переславль-Залесский, живописно раскинувшийся на берегу Голубого озера. Миновали Александровскую слободу, в которую удалялся из Москвы со своими опричниками царь Иван Грозный. И вот Посад. Издали виден величественный монастырь с зубчатыми стенами и золотистыми куполами храмов. Над храмами и монастырскими палатами возвышается массивный, тяжеловесный куб Троицкого собора, увенчанного пятью луковичными куполами.

Остановились на отдых в монастыре. Поклонились праху Сергия Радонежского, основателя монастыря и духовного организатора победы русского оружия над Мамаем. Ерастов и Дежнёв разговорились со старым монахом, прислуживавшим у святого источника, вблизи паперти большого собора.

   — Откуда путь держите, Божии странники? — спросил монах.

   — Из Восточной Сибири, — ответил Ерастов. — Два с лишком года в пути.

   — Бог вам в помощь. Я ведь ратником был в воинстве царя Бориса. В миру Герман, под клобуком Герасим. Грехи старые замаливаю.

   — Так ли уж много нагрешил, брат Герасим? — спросил его Дежнёв.

   — Много, немного — то одному Господу Богу ведомо. Эти монастырские стены всякого повидали. Я ещё послушником был, осадили монастырь, помню, полчища Тушинского вора с поляками. Зело злая сеча была. С нами были ещё стрельцы, крестьяне-ополченцы из окрестных деревень. Я вон на той дальней башне находился с пищалью. Отбили натиск неприятеля, хотя и не досчитались многих.

Словоохотливый монах ещё долго рассказывал казакам о делах минувших, о том, как ему, молодому тогда послушнику, пришлось взяться за оружие, отстреливаться из пищали, а потом подменить убитого пушкаря.

   — Зело злая сеча была, — повторил он. — А тушинцев и поляков знатно проучили...

Отряд прибыл в Москву в сентябре 1664 года, оставив позади тысячи пройденных вёрст. Столица показалась Дежнёву и его товарищам невиданно огромным, пёстрым и суетливым городом.

   — Поболее Великого Устюга будет! — восторженно воскликнул Григорий Пискун — сам устюжанин.

   — И Тобольска, и Вологды поболее, — отозвался Артемий Солдатко.

   — А по моему разумению, Москва самый огромный город на земле. Десять Великих Устюгов... А Тобольск в сравнении с Москвой — деревня, — высказался ещё кто-то.

   — Смотрите, мужики, Кремль... Здесь царь живёт. Красотища-то какая! — воскликнул Дежнёв, указывая на кремлёвские стены, когда отряд въехал на Красную площадь.

Увидели главки храмов с золочёными куполами, подымавшимися над зубчатой стеной Кремля, башни с воротами. Все кремлёвские башни были разными, не похожими одна на другую, увенчанными разными кровлями. Охранялись ворота стрельцами с самопалами и бердышами. А на краю Красной площади, поперёк её, увидели сибиряки чудо чудное, диво дивное, многоглавный пёстрый, как расписной пряник, храм. Несравним по красоте с другими московскими храмами. А главки его разноцветные, расписные луковицы. И ни одна на другую не похожа. На паперти убогие побирушки толпятся. Не удержался Семён Иванович, спросил у пристава, прогуливавшегося перед папертью, как называется этот чудный храм.

   — Разве не знаешь? — спросил удивлённый пристав. — Каждый мальчишка сопливый знает, как называется сей храм.

   — Откуда нам знать? — простодушно ответил Дежнёв. — Сибиряки мы. В Москве впервой.

   — Тогда слушай и на ус наматывай. Сей храм называется Храм Покрова. А другое его название — храм Василия Блаженного. Жил такой Божий человек, юрод можно сказать. Самому царю Ивану Васильевичу не боялся правду-матку в глаза резать. Царь уже на что грозен и своенравен был, а блаженного выслушивал, в обиду не давал. Теперь знаешь, что это за храм?

Дежнёв поблагодарил пристава за разъяснение и попросил его показать дорогу к Сибирскому приказу.

Двигались лабиринтом узких кривых улочек. Город в основном бревенчатый, поэтому часто случались пожары. Выгорали целые кварталы и улицы. Если едешь через всю огромную Москву, непременно встретишь то тут, то там пепелище. Избы на подклете с подслеповатыми оконцами, затянутыми бычьим пузырём. Бревенчатым настилом выложены и многие улицы, чтоб прохожий не потонул в раскисшей грязи. В Китай-городе, куда привёл пристав сибиряков, почаще встречались богатые боярские и купеческие палаты. Некоторые были каменными под медными кровлями. А храмов встречалось на пути отряда великое множество. Сколько всех храмов в Москве — не пытайся сосчитать, всё равно собьёшься со счёта. Сами москвичи говорят — сорок сороков. Среди них чудной работы каменные громады, опоясанные узорчатыми бордюрами из изразцовых плиток, украшенные резьбой по камню. А большинство храмов — совсем маленькие, одноглавые бревенчатые церквушки, такие, как на северных погостах. Таких храмиков великое множество. Тянутся они к небу своими луковичными, шлемовидными, шатровыми главками.

Пока отряд двигался по лабиринту узких, изогнутых улочек, ударил мощным гулким басом кремлёвский колокол, возвещавший о службе. Отозвался другой, третий. Заголосили жиденькими дребезжащими звуками колокола на звонницах малых ближайших церквушек. Начался по всей Москве колокольный перезвон. И всех перекрывал густой бас Ивана Великого.

Достигли наконец-таки Сибирского приказа. Прибывших встретил молодой подьячий. Раскрыл перед ними ворота, чтобы все подводы въехали во двор. Провёл Ерастова и Дежнёва к главному приказному дьяку.

В обширном помещении приказа дьяки, подьячие и просто писцы скрипели гусиными перьями. На столах и полках громоздились кипы бумаг — переписка с сибирскими воеводами, книги в кожаных переплётах. Дежнёв обратил внимание, что обстановка в здешнем приказе и напоминала обстановку во всяком чиновном присутственном месте, и чем-то отличалась. Заметно отличалась. Было почище, не было той скученности и тесноты, как в воеводских канцеляриях. И дьяки со всей чиновной мелкотой выглядели более подтянуто и одеты были почище. Чувствовалось, что сам глава приказа был строг и требователен, держал всю чиновную братию в руках.

Главный дьяк оказался ещё не старым, подтянутым человеком с небольшой, подстриженной клинышком бородкой. Он вышел из-за стола навстречу Ерастову и Дежнёву, обменялся с ними рукопожатиями и представился:

   — Алексей Котельников, сын Павлов.

Предложил садиться в кресла с высокими резными спинками и спросил:

   — Знаете, сибиряки, кто глава нашего Сибирского приказа?

   — Слышал, — ответил Ерастов. — Кажись, Стрешнев.

   — Ведомо ли вам, что Родион Матвеевич Стрешнев царский родственник, большой человек? Матушка-то здравствующего государя нашего Алексея Михайловича, жена покойного Михаила Фёдоровича Евдокия Лукьяновна тоже рода Стрешневых. Когда покойный государь изволил жениться, он возвысил род Стрешневых, дал им боярство.

   — Понимаю, — произнёс Ерастов. — Родион Матвеевич изволит нас принять и выслушать?

   — Непременно. После того, как сдадите весь груз и обустроитесь. У приказа имеется свой постоялый двор для сибиряков, прибывающих к нам с почтой и государевой казной. Без заботы вас не оставим.

   — Заранее благодарствуем, Алексей Павлович, — произнёс Ерастов.

   — Не стоит благодарности. Это наш долг. Небось притомились в пути?

   — Ещё как. Два с лишним года в пути.

   — Позволим вам отдохнуть, отоспаться досыта. Посмотрите Первопрестольную.

Дьяк Котельников принялся расспрашивать Ерастова и Дежнёва о сибирской службе, о пушных богатствах, о состоянии Ленского острога. Расспрашивал не слишком долго и утомительно. Дьяк произвёл на казаков самое благоприятное впечатление. Был отменно вежлив, корректен. Он сам прервал рассказ Ерастова и вызвал к себе подьячих.

   — Займёмся, други мои, приёмом костяной и соболиной казны. Да принимайте самым тщательным образом. Подготовьте бумагу. Проверю её, потом подпишу.

Приказные принялись со всей тщательностью принимать моржовую кость и соболиные шкурки, проверяли каждый клык — не поколот ли, и каждую шкурку — не подмочена, не объедена ли мышами. Сверили их количество с ведомостью. За исключением двух-трёх мелких дефектов весь ценный груз был доставлен в целости и сохранности. Это и было засвидетельствовано в письменном документе, под которым поставил свою аккуратную подпись дьяк Алексей Котельников. Груз был принят.

После приёмки груза главный дьяк распорядился, чтобы один из подьячих сопроводил отряд на постоялый двор, оказавшийся неподалёку. Расположившись на постоялом дворе, отряд тотчас завалился спать, а Дежнёв спросил подьячего:

   — Не скажешь ли, любезный, где я найду купца Василия Усова?

И услышал:

   — Кто же не знает Усова? По всей Сибири торгует и промышляет. Б европейских странах тоже дела.

   — Горькую весть привёз для него. Подружился я с его человеком, Федотом Алексеевым. Вместе морскую экспедицию возглавляли. Да попали в страшную бурю. Потерял я из вида Федотов коч, унесло его в открытое море. Потом я отбил у коряков якутскую бабу. Жёнку Федота. Узнал от неё, что Алексеева уже нет.

   — Мы читали твою отписку. Я ведь по долгу своей службы все твои отписки читаю, а потом депо на прочтение нашему главному дьяку, Алексею Павловичу. А главный докладывает начальнику приказа. Усов бывает у него по сибирским делам. Думаю, знает он от Стрешнева о судьбе его человека.

   — Не поможешь мне отыскать дом Усова?

   — Провожу. Сам можешь и не найти. Живёт он далековато отсюда, на Остоженке.

   — Говорят, Василий Усов близок к царю.

   — Один из самых богатых московских купцов. Потому и к государю близок.

Всесведущий и бойкий подьячий проводил Дежнёва до усовской усадьбы, окружённой крепкими стенами. Усов оказался в ту пору дома. Встретил Семёна Ивановича приветливо, пригласил сразу к столу.

   — Слышал я, что преставился Федот, — сказал Усов. — Надёжный был мужик, старательный. Доверял ему всегда.

   — Мы с ним сдружились, как братья стали. Вместе кочи снаряжали. Я был при нём как бы его правая рука.

   — Знаю всё, что с ним случилось. Люди из Сибирского приказа поведали. Я ведь узнал сегодня о прибытии твоего отряда от самого Стрешнева. Хотел сам в приказ наведаться, да ты опередил меня. Спасибо тебе.

   — С вестями-то безрадостными...

   — Что теперь поделаешь? Гибель Алексеева принесла мне серьёзные убытки, хотя и не разорение. Усов ведь в торговом мире что-нибудь да значит. Знаешь, как кличут меня в Москве?

   — Нет, не слыхивал.

   — «Царским гостем». Гость — значит торговый человек, а царский — близкий к нашему батюшке Алексею Михайловичу. Я ведь поставщик царского двора. Расскажи-ка мне однако поподробнее и о Федоте и о вашем плавании.

Усов выслушал долгий рассказ, не перебивая, потом сказал:

   — Всё же хочу уяснить себе — разумно ли продолжать своё дело, торговлю, промысловые операции в Восточной Сибири. Принесёт ли это выгоду?

   — Другие торговые люди, если с головой, берутся за дело, не жалуются.

   — Вот, вот... Расскажи-ка.

Разговор затянулся до позднего часа. Усов сытно угостил Дежнёва, напоил отменным заморским вином и предложил остановиться у него.

   — Ты мой желанный гость, Семён Иванович. Располагайся как дома. Отведу тебе горницу.

   — Дом-то мой чаще дымная туземная юрта или охапка хвороста на снегу у костра.

   — А здесь тебя ждёт пуховая перина у изразцовой печи.

   — Сердечно благодарю, добрый человек. Но не останусь. Я ведь помощник начальника отряда.

   — А ты и начальника своего приводи ко мне. Всем места хватит. Мой дом — ваш дом.

   — Благодарствую. Но негоже людей бросать без присмотра. Не все наши людишки зело надёжные. Отряд-то собирали наспех, и всякие случайные людишки в него подали.

   — Тогда другое дело. Приходи ко мне запросто, отобедаем. Всегда будешь желанным гостем.

В дальнейшем Усов не раз принимал в своём доме Дежнёва, а однажды и с Ерастовым, щедро угощал, много расспрашивал о Восточной Сибири.

На следующий день на постоялый двор прибежал рассыльный из Сибирского приказа и сообщил, что Родион Матвеевич Стрешнев ждёт начальника отряда и его помощника у себя.

Окольничий Стрешнев был крупным российским государственным деятелем XVII века. Женитьба царя Михаила Фёдоровича, первого из династии Романовых, на Евдокии Лукьяновне Стрешневой, представительнице незнатной и не слишком богатой семьи, позволила её роду быстро возвыситься. Братья, племянники и более дальние родственники молодой царицы заняли высокие административные посты. Один из Стрешневых, Родион Матвеевич, человек умный, выдержанный и волевой, возглавил Сибирский приказ. Продвижение русских на восток, освоение русскими первопроходцами новых земель, расширение пушных промыслов — во всём этом чувствовалась направляющая рука, организующая роль и начальника приказа. В Москву приходили караваны с мягкой рухлядью и моржовой костью, прибывали гонцы с почтой от сибирских воевод. Стрешнев принимал государеву казну, знакомился с донесениями воевод и начальников острогов. Он регулярно оповещал царя Алексея Михайловича о том, что сообщала сибирская администрация, какой доход приносили государству сибиряки, и царь оставался доволен его докладами.

Стрешнев произвёл впечатление на Ерастова и Дежнёва как человек деловой, собранный и сдержанный в проявлении своих чувств. Выслушивал собеседников, не прерывая, сперва позволил пространно высказаться Ерастову, потом Дежнёву. Вопросов задал немного, но все они были серьёзные, по существу.

   — Вы видите большие возможности для расширения добычи «рыбьего зуба»?

Оба собеседника ответили утвердительно.

   — А что мешает такому расширению?

На вопрос Стрешнева ответил Дежнёв:

   — Обширная страна заселена племенами чухчей, ещё не объясаченных. Когда чухчи замирятся и станут исправно выплачивать ясак, уверен, русское влияние в чухоцкой земле укрепится. Тогда возможно и расширение промыслов.

   — Что для этого нужно?

   — Увеличить гарнизон в Анадырском зимовье. Такова настоятельная просьба Курбата Иванова, приказчика.

   — Подумаем над вашими словами. Что-нибудь сделаем для Курбата. Мы с вами, казаки, ещё не раз встретимся. Надеюсь, будет о чём поговорить.

А потом Стрешнев обратился только к Дежнёву:

   — Ещё прежде вашего приезда мы встретили гонца из Якутска Лариона Лашу с почтой.

Семён Иванович насупился. Ларион должен был доставить в Сибирский приказ с очередной почтой его челобитную. Дежнёв ещё не мог предугадать, как Стрешнев среагирует на челобитную, слезливую и настойчивую.

   — Лаша привёз ваше послание.

   — Пришлось написать, — виновато произнёс Дежнёв.

   — Вы жаловались, что в течение многих лет вам не выплачивалось жалованье. Удивительно! Посылаю деньги в воеводскую казну, и они исчезают, словно в бездонной бочке.

   — Должно, испаряются, — бросил реплику Ерастов с ехидцей в голосе.

   — Ваша жалоба, Дежнёв, не единственная, — продолжал Стрешнев. — Казаки просят выслать жалованье за многие месяцы и получают от воеводы обычный ответ — в казне денег нет. Так ведь?

   — Истинно так, Родион Матвеевич.

   — Почему в Тобольске нет такого казнокрадства? Есть, конечно, не без этого. Но всё же тобольские казнокрады знают меру и имеют немножко совести. А в вашем Якутске чёрт знает что творится. Почему, я спрашиваю?

   — Наверное, потому, что от Москвы до Якутска далече, труднее уследить за нашими казнокрадами.

   — Наверное... Так что будем делать с вами, Дежнёв? Вы просите, чтобы вам сполна выплатили за прежние годы жалованье и прибавили... О чём там речь идёт, напомните мне.

   — Я просил о прибавочном жалованье за кровь и за раны и за многие терпенья. Служба-то была тяжёлая, не всегда мирная.

   — Да, да. Припоминаю. Зайдите ко мне дня через два, через три. Ещё раз перечитаю вашу челобитную, подумаю, что мы можем для вас сделать. И дам делу ход.

Дежнёв вышел из здания Сибирского приказа обнадеженный. Начальник приказа, влиятельный царский родственник, не отказал ему, возможно, что-то и сделает.

Когда они с Ерастовым выходили от Стрешнева, в большой комнате, где бойко скрипели перьями подьячие, оказались какие-то два причудливо одетых человека. На них были широкие и пёстрые камзолы с кружевными воротниками и короткие панталоны.

   — Кто такие? — не утерпел Дежнёв, чтобы не спросить шёпотом у подьячего, сидевшего с краю.

   — Чужеземцы. Один из аглицкой земли, другой, что повыше ростом, голландец.

   — Бусурмане, значит. Голландцев встречал в Архангельске. Что им здесь надо?

   — Настырные мужики. Всем интересуются — дошли ли русские до Восточного океана? Можно ли Студёным морем доплыть до Китая и Индии? Всегда ли Студёное море льдами сковано и непроходимо?

   — Зачем им это нужно?

   — Для науки, говорят. И ещё спрашивают — что вы за люди? Откуда пожаловали?

   — Ишь чего захотели узнать!

Иностранцев сибиряки не раз встречали в стенах Сибирского приказа, и этих двух и других. Они пытались познакомиться с Ерастовым и Дежнёвым, заговаривали с ними. Владели русским языком сносно, хотя и говорили с акцентом. Узнав от Ерастова, что он прибыл из Якутска во главе отряда, проявили к нему повышенный интерес, дотошно принялись его расспрашивать. Узнав, что Семён Дежнёв лишь рядовой казак, заинтересовались им меньше.

   — Что им было надо от тебя? — спросил Ерастова Дежнёв, когда они вышли на улицу.

   — Их интересовало, отделена ли Азия от Америки проливом.

   — И что ты ответил?

   — Ответил, что тем проливом, если он существует, не плавал. Аглицкий человек полюбопытствовал, долго ли Россия будет расширять своё государство, отодвигая свою восточную границу всё дальше и дальше. Ведь уже перешагнули за Урал, за Обь, Енисей, Лену...

   — И что ты им ответил?

   — Ответил — спросите, мол, об этом у государя нашего Алексея Михайловича.

Заметили казаки, что особенно настырное любопытство проявляли шведы. Швеция с тревогой следила за укреплением московского государства, оправившегося после смут и самозванщины. Правда, московиты лишились выходов к западным морям. Побережье Балтики цепко удерживали в своих руках шведы, а берега Чёрного моря оставались в руках Османской империи и её вассала, крымского хана. Без выходов к этим морям Россия ещё не великая держава. Но долго ли Московское государство будет с этим мириться? Не захочет ли силой оружия прорубить окно в Европу, отвоевать свои старые земли на Балтике и Черноморском побережье? Ведь пытался же царь Иван Грозный пробиться к Балтийскому морю, да не преуспел. Нынешний государь Алексей Михайлович, пожалуй, слишком мягок, неповоротлив, недостаточно целеустремлён и напорист, чтобы решать такие задачи. Но всегда ли так будет? Не окажется ли среди сыновей чадообильного царя такая фигура, которая наделает много хлопот и шведам и туркам? Этот вопрос занимал иноземцев, подвизавшихся в Москве и постоянно осаждавших Сибирский приказ.

Вокруг приказа постоянно суетились англичане, голландцы, немцы, шведы, старавшиеся завязать дружбу с приказными, выведать у них секреты за щедрую мзду и кое в чём преуспевали. Недаром же высказывал беспокойство учёный хорват Юрий Крижанич в своих трудах. Он указывал на то, что продажность российских приказных давала возможность иностранцам удовлетворять их непомерное любопытство, покупать у них серьёзную информацию или облегчать себе сбор нужных сведений географического характера, которые и не составляли особых секретов, но были упрятаны в сундуки приказного архива.

Бывая в Сибирском приказе за время своего пребывания в Москве, Дежнёв не раз встречал здесь голландца из Амстердама Витсена. Николай Витсен прибыл в Москву в свите посланника Нидерландов. Он собирал географические сведения для будущего своего сочинения и карты, которую собирался составлять. Отдадим должное амстердамскому географу — он немало сделал для распространения в Западной Европе знаний о географии России. В его известной научным кругам книге «Север и Восток Татарии» (Татарией в Европе долго называли Сибирь), изданной впервые в Амстердаме в 1705 году, можно найти любопытное высказывание, свидетельствовавшее о том, что об экспедиции Алексеева-Дежнёва Витсену было известно. В своей книге он ссылается на различные источники, допуская при этом некоторые неточности и огрехи, — путает число кочей экспедиции, полагает, что все её участники погибли. Но каковы бы ни были недостатки, противоречия и ошибки его книги, Витсен в целом рисует правдивую картину. Речь идёт о походе Алексеева-Дежнёва. Несомненно, Витсен пользовался первоисточниками, словом живых свидетелей, участников экспедиции.

Был ли среди этих свидетелей Семён Иванович Дежнёв? Если и состоялась такая встреча и наш мореплаватель сообщал Витсену ценные для него сведения, то он не придал этому никакого значения. Имя голландского географа Витсена для Дежнёва ничего не значило. Картографией он не владел. В лучшем случае мог составить схематичный чертёж-рисунок своего плавания. Историческое значение и величие своего подвига и сделанного им открытия Семён Иванович не мог до конца осознать. А Витсен, имевший великое множество встреч и источников информации, не счёл нужным упоминать в своём сочинении имя рядового казака Семёна Дежнёва.

И всё же нам трудно предположить, чтобы настырный и дотошный голландец, узнав от самого Стрешнева или его приказных о прибытии отряда из Якутска, не пожелал лично встретиться с ветеранами восточных походов. Конечно, такие встречи были, мы в этом убеждены.

В 1689 году Витсен опубликовал свою знаменитую «Карту Татарии», воспользовавшись всеми доступными ему достижениями тогдашней географической науки и картографии, в частности, годуновского чертежа 1667 года — карты Сибири. Карта составлялась по поручению и при участии тобольского воеводы Петра Годунова, образованного для своего времени человека. Использовал голландский географ при составлении своей карты и собранную в Москве информацию о походе русских мореходов 1648 года. На месте Чукотского полуострова у Витсена нанесён узкий выступ суши, у северного конца которого надпись — «Необходимый нос». Река Анадырь на этой карте впадает в Восточный океан. Имеется в виду Тихий океан. На его побережье указаны места расселения народов: чукчей, чуванцев, ходынцев, коряков и тауйцев (эвенкийского рода, обитающего на реке Тауй). Первые сведения об этих народах принесли русские первопроходцы, среди которых был и Дежнёв.

Итак, сведения об экспедиции Алексеева-Дежнёва проникали в Западную Европу. Вслед за Витсеном опубликовал свою карту швед Филипп Иоганн Сталенберг, полковник шведской армии, участник военных походов Карла XII против России. Оказавшись в русском плену и сосланный в Сибирь, он провёл там тринадцать лет. Будучи человеком любознательным, пытливым, Сталенберг заинтересовался русской жизнью, много путешествовал по Сибири и смог собрать сведения о плавании Алексеева-Дежнёва. Впоследствии, возвратившись на родину, он написал книгу о своих российских впечатлениях и составил карту, которая свидетельствовала о том, что швед использовал открытия этой экспедиции. Карту эту Сталенберг после заключения Ништадтского мира, положившего конец северной войне, преподнёс Петру I. Пётр нашёл карту, составленную шведом, очень интересной.

Среди образованных людей конца XVII века, знакомых с географией, зарождается мысль о близости Америки с восточной оконечностью Азии. Среди таких людей мы можем назвать окольничего Мусина-Пушкина. В 1686 году он встречался и беседовал с посетившим Москву иезуитом Аврилем, оставившем интересные записки, которые были изданы в Париже. Авриль сообщает читателям, что Иван Алексеевич Мусин-Пушкин рассказывал учёному иезуиту о Сибири, об охоте на моржа на северо-востоке. Авриль никогда не слышал о таком животном и ошибочно называет моржа «бегемотом». Авриль также проливает свет на экспедицию Алексеева-Дежнёва. Такую информацию Мусин-Пушкин, которого иезуит характеризует, как одного из умнейших людей, мог получить в Сибирском приказе или непосредственно из уст людей, которые время от времени наезжали в столицу из Восточной Сибири. Информацией этой Иван Алексеевич, очевидно, поделился с Аврилем.

Итак, сведения об экспедиции отважных мореходов привлекали не только русских образованных людей, но и иностранцев и становились известными в Европе. Они находили отражение в трудах географов, путешественников, составителей географических карт. При этом имена подлинных первооткрывателей не фиксировались, забывались.

А скромный герой, участник беспримерно героической эпопеи, упорно добивался справедливого решения своей судьбы, ждал причитавшегося за долгие годы изнурительной службы жалованья. Каждое утро он выходил с постоялого двора, шёл через Красную площадь в Китай-город, в Сибирский приказ, чтобы выслушать решение начальника приказа Родиона Матвеевича Стрешнева.

На Красной площади шагало строем государево войско, стрельцы в длиннополых суконных кафтанах, высоких остроконечных шапках с обшлагом, с пищалями на плече. У каждого на боку кривая сабля.

Не мог тогда предугадать Семён Иванович, что наступят иные времена, воцарится молодой непоседливый царь Пётр Алексеевич, и будет обагрена стрелецкой кровью Красная площадь. Полетят по повелению царя Петра стрелецкие головы. Беспощадной рукой подавит царь-реформатор бунт ревнителей старины, поборников незыблемой косности. Наломает при этом немало дров. Всё это увидит Красная площадь и уже не увидит стареющий Семён Иванович Дежнёв.

А пока шагало через площадь стрелецкое войско. По обочинам площади длинными рядами тянутся лавки. В них горы всяких товаров, российских и заморских. Идёт бойкое торжище. В толпе снуют лоточники, зычно предлагают пироги с требухой, калачи, квас, сбитень. Степенно прохаживаются приставы с бердышами, приглядываются, прислушиваются — не ведёт ли кто крамольных речей. Встретишь здесь и иноземцев всяких: немцев, голландцев, шведов и ещё каких-то невероятных бусурман. Вырядились на свой лад, не по-нашему. На головах высокие шляпы с перьями, на ногах, обтянутых чулками, башмаки с пряжками. Лопочут на своём языке, привлекая внимание зевак.

А в Сибирском приказе всё одно и то же. Дьяк Котельников снова отвечает:

   — Родион Матвеевич ещё не готов встретиться с вами.

Дежнёв не решался уходить. А может быть, главный дьяк чего-то не договаривает? Чтобы продлить время, Семён Иванович спрашивает:

   — А почему в тот день, когда отряд пришёл в Москву, на всех храмах звонили колокола?

   — В Первопрестольной часто услышишь колокольный звон.

   — Но ведь тот день был не воскресный, не субботний. И церковного праздника на него не выпало.

   — Ошибаешься, Семён Иванович. Великий был праздник. Царица младенчика принесла. Я уже и со счёта сбился — который это у нашей чадообильной царственной четы. В кремлёвском соборе по этому случаю заздравная служба шла. Вот все московские храмы и подхватили благовест Ивана Великого.

   — Многие лета государю нашему с государыней и всеми чадами. А как моё дело решается? Скажи, Алексий Павлович, не тяни.

   — Делу дан ход. Повремени ещё несколько деньков.

   — Повременим, — только и оставалось сказать Дежнёву.

В конце сентября 1664 года СемёнИванович подаёт новую челобитную. Она содержала просьбу о выдаче ему «выходного жалованья», по существу подъёмного пособия на благоустройство в столичном городе, покупку подобающего платья взамен изношенного в дороге, а также «подённого корма», или суточных, на повседневное пропитание. По заведённому порядку Дежнёв и его товарищи «выходное жалованье» и «подённый корм» получили без больших затруднений.

В той же челобитной Семён Иванович напоминал свою просьбу о выплате ему жалованья за службу с 1643-го по 1661 год, то есть за девятнадцать лет, вновь писал о мытарствах своей службы, ранениях. Государство задолжало ему не ахти какую великую сумму — всего сто двадцать шесть рублей, двадцать с половиной копеек. Ведь жалованье рядового казака было мизерным. Весь долг был несопоставим с той огромной прибылью, которую он принёс государству. Вся добытая его трудами моржовая кость (лично им и его товарищами) оценивалась в сумму, превышающую семнадцать тысяч рублей.

Наконец-то дьяк сообщил Дежнёву:

   — Родион Матвеевич просят вас зайти завтра. Дело-то оказалось непростое. До боярской думы дошло.

И вот Семён Иванович снова у начальника Сибирского приказа Стрешнева.

   — Заждался, небось? — спросил его участливо Стрешнев.

   — Заждался, — признался Дежнёв.

   — Видишь ли... Наша машина власти неповоротлива. Дело твоё на государственном уровне пришлось решать, моей власти на это не хватало. Сперва твою слёзную просьбу рассматривали приказные, рылись в бумагах, воеводских ведомостях, отписках. Проверяли, не прибавил ли ты годы неоплаченной службы.

   — Зачем бы я стал прибавлять?

   — Так уж положено у нас. Проверяй и перепроверяй каждую циферку. Дал я дальнейший ход твоему делу. Послал на рассмотрение боярской думы. Она и вынесла окончательное решение. Можно сказать, удалось разгрызть крепкий орешек.

   — Что же решила дума?

   — А вот что, — ответил Стрешнев и протянул Дежнёву лист плотной шершавой бумаги. — Читай и возрадуйся.

   — Да не прочитаю я. Зрением что-то слаб стал.

   — Так слушай. Я тебе прочитаю.

И Стрешнев прочитал такое вот решение боярской думы: «За ту ево, Сенькину, многую службу и за терпение пожаловал великий государь самодержец, велел ему на те пришлые годы выдать из Сибирского приказу треть деньгами, а за две доли сукнами».

   — Итак, Семён Иванович, причитается тебе получить тридцать восемь рублей, шестьдесят семь с половиной копеек деньгами и ещё девяносто семь аршин сукна цвета частью тёмного вишнёвого, частью цвета зелёного. Сукно мы оценивали по двадцать копеек за аршин.

   — Что я буду делать с сукном? — воскликнул Дежнёв. — Почему не могу весь долг в рублях получить?

   — Любопытный же ты, однако, Дежнёв, — ответил ему с насмешливой иронией Стрешнев. — Хочешь, чтобы я тебе наши приказные секреты раскрыл?

   — При чём тут секреты, Родион Матвеевич? Я ведь своё кровное жалованье прошу.

   — И получишь его сполна. Знаю, что долги нужно возвращать. Но вот, видишь ли... что получается. В наших амбарах много залежалого сукна скопилось. Сукнецо ещё доброе. На пошив нарядной одежонки в самый раз сгодится. У нас своя забота — как с этим сукном поступить. Ты, мужик, я вижу, дельный, толковый. С купцами сговоришься, продашь им сукно, коли тебе оно не надобно.

   — И на этом спасибо, — сдержанно ответил Дежнёв и подумал, что эта злополучная история с сукном напоминает якутскую историю с солью. Там на Лене воевода Голенищев-Кутузов расплачивался с ним солью, совсем ему не нужной.

Чтобы отвести душу и пожаловаться доброму человеку, который может посочувствовать, Семён Иванович решился отправиться к Василию Усову. Хотелось провести у купца вечер. Усов, как всегда, встретил Семёна Ивановича радушно, выслушал его жалобу на Стрешнева.

   — Зря обижаешься на Родиона Матвеевича, — сказал Усов, когда Дежнёв умолк. — Он ещё не самый скверный мужик среди чиновных. Усерден и обязателен. Разве ты вышел от него с пустыми руками?

   — Но что я буду делать с этим проклятым сукном? Ведь девяносто семь аршин. Этого сукна хватит, чтобы одеть весь Анадырский острог.

   — Не знаешь, что с сукном поделать?

   — Ей-богу, не знаю.

   — Скажу тебе, что делать. Неси-ка все тюки ко мне. Покупаю.

   — Без шутки?

   — Зачем мне шутить? Хорошее сукно — товар ходовой. А тебе деньги нужны.

   — Вот удружил, батюшка. Низко тебе кланяюсь.

   — Полно, полно. Это за то, что с моим человеком Федотом Алексеевичем дружил, верой и правдой служил ему, а значит, и мне служил.

Рассчитался Василий Усов с Дежнёвым по-божески, не обсчитал, ещё послал за сукном свою повозку. Из всей партии сукна оставил Семён Иванович только десять аршин.

   — Племянничку хочу сделать подарок, — сказал Дежнёв Усову. — Какая оказия получилась... Когда я покидал Пинегу, племянника Ивашки на свете ещё не было. Когда в Великом Устюге остановку делали, подходит ко мне парень, худой, обносившийся. Нет ли, говорит, у тебя, добрый человек, какой работёнки. Я бы, говорит, простым грузчиком или гребцом готов служить тебе. Работы для парня не нашлось. Разговорились. Кто такой? — спрашиваю. Дежнёв, — отвечает, — пинежанин. — Так я тоже Дежнёв, с Пинеги, — отвечаю парню.

   — Вот ведь какая неожиданная встреча.

   — Совершенно случайная. Расспрашиваю о родных. Иван, внук тятиного брата, всё рассказал. Родители-то померли ещё совсем недавно. Мы, северные, народ долголетний. Спрашивал про дролечку. Промеж нас любовь была. Да злые люди нас разлучили, заставили выйти за нелюбимого, да богатого. Дролечка твоя, говорит, из дома свёкра сбежала в монастырь. Хотел свёкор силком её взять из монастыря, да духовенство вмешалось. Умерла она инокиней.

   — Что племянник поделывает?

   — Непутёвый он. Мастерству никакому не научился. Дела себе достойного не выбрал. Летом грузчик на пристани, зимой — не ведаю. Я надоумил его на казачью службу в Сибирь завербоваться. Пообещал взять его с женой Татьянкой до Тобольска. Все сибиряки обычно службу свою с Тобольска начинают. Согласился Ивашка. Пообещал выправить для него документ в Сибирском приказе.

   — Правильно поступил, Семён Иванович. Чем без определённых занятий по Устюгу болтаться, пусть твой Ивашка едет Сибирь осваивать.

Дежнёв вспомнил, что намеревался посетить Донской монастырь и отыскать там Корнея Кольчугина, теперь инока Кирилла, который был когда-то давно его сослуживцем по Тобольску.

   — Занятная история с человеком приключилась, — сказал он и коротко рассказал о необычной судьбе Корнея-Кирилла.

   — Разбойник с большой дороги, потом казак на сибирской службе и вдруг князь Белокритский. И на склоне лет инок.

   — Не слышал о нём. А может, и слышал, да не обратил внимания. У меня свои интересы, усовские.

   — Понятно. Ты торговый человек. Всё же послушай, — занятно. С отцом от опричнины Ивана Грозного на севере укрывался. Отец умер, а Корней стал гулящим человеком, назвавшись Кольчугиным.

   — Любопытно. Я бы с тобой в Донской монастырь съездил на этого молодца взглянуть. Да не смогу никак — дел по горло.

   — Расскажи, купец, как найти сей монастырь?

   — Не утруждайся розысками. Мой возница свезёт тебя. Далековато от Остоженки обитель.

   — Благодарствую.

Донской монастырь издалека привлекал внимание массивными, как у Кремля, зубчатыми стенами и башнями. Тяжёлой громадой высился пятиглавый собор. Здесь же, в стенах монастыря, размещались храмы поменьше, монашеские кельи, палаты настоятеля, окружённые фруктовым садом, и монастырское кладбище. Судя по каменным надгробиям, здесь предавали земле прах именитых людей.

Семён Иванович вошёл через ворота под арку надвратной башни и спросил привратника — где бы он нашёл брата Кирилла.

   — Это какого же Кирилла? — недоумённо переспросил привратник. — Кажись, у нас два инока Кирилла...

   — В миру он был Корней. Из князей он.

   — Ах, этот? В келье он. На волю выходит редко. Всё больше молится. Вон там его келья, на первом этаже.

Привратник показал, где можно найти инока Кирилла.

В ссутулившемся худом человеке в старенькой рясе и спускавшимися ниже плеч седыми космами волос с трудом можно было узнать прежнего молодцеватого и статного красавца Корнея Кольчугина.

   — Корнеюшка... Брат Кирилл, — окликнул его Дежнёв.

Монах глядел на вошедшего пустым, отрешённым взглядом.

   — Узнаешь меня? Я Семейка Дежнёв.

   — Дежнёв? — с трудом переспросил монах Кирилл.

   — Дежнёв я, Семейка. Помнишь нашу службу в Тобольске?

   — Семейка, Тобольск... Как же. Ты потом уехал куда-то далеко.

   — Правильно, брат. Далеко-далеко уехал. Служил в Восточной Сибири. А ты стал писцом в воеводской канцелярии. Мне рассказывали. Привет тебе от Лександры, татарина, родича твоего.

   — Какая он мне родня? Он татарин, я потомственный князь рюриковой крови.

   — Виноват, оговорился. Не твой родственник, а супружницы твоей Зинаидушки.

   — Не надо об этом. Зинаида приказала долго жить. Послал мне Бог за прегрешения мои тяжкие большие испытания. Нет у меня больше ни Зинаиды, ни деток.

Разговор получался тяжёлый, трудный. Монах отвечал и говорил неохотно, иногда вовсе отмалчивался. Что-то вспоминал, что-то не мог или не желал. Дежнёв вспомнил тобольского подьячего Веретенникова.

   — Помнишь такого? Сидели в воеводской канцелярии за соседними столами. Он и рассказал про тебя, привет тебе велел передавать.

Должно быть, крепко обидел подьячий Веретенников самолюбивого писца. Взъерошился монах, как только услышал его имя.

   — Не хочу знать такого, — резко отозвался инок Кирилл. — Чернильные душонки, хапуги. Все подьячие одним миром мазаны.

Монашествующий князь сам прервал беседу:

   — Прервёмся, любезный. Мне молиться надо, поклоны отбивать. Принял обет — в день по две сотни поклонов. Грехи замаливаю. Грехов-то много накопилось — лопатой не выгребешь.

Расстались холодно, натянуто, без лобызаний. Корней-Кирилл не выказал радости от встречи со старым товарищем. В чём крылась причина? В одичании в стенах монастыря? В душевной чёрствости, пришедшей с годами, или внезапно пробудившемся княжеском высокомерии? Пристало ли потомственному Рюриковичу говорить на равных с поморским мужиком? Или это было следствием душевного срыва после всех мытарств и страданий, да ещё преждевременной смерти жены Зинаидушки? Семён Иванович задавал себе эти вопросы и не мог на них ответить — чужая душа, как говорят, потёмки. Поди разберись в ней.

Якутскому воеводе Ивану Большому Голенищеву-Кутузову Сибирский приказ препроводил грамоту, в которой сообщал о выдаче Дежнёву в Москве жалованья и предписывал занести эту выдачу в ленскую расходную книгу. За лично добытые им моржовые клыки (более тридцати одного пуда) Семён Иванович получил пятьсот рублей. По мнению исследователей, эта сумма составляла всего примерно третью часть действительной стоимости той кости.

Отряд готовился в обратную дорогу, рассчитывая санным путём добраться до Вологды. А там, с началом навигации, можно было продолжать путь на речных дощаниках по Сухоне и Вычегде, повторяя далее тот путь, которым шли когда-то из Великого Устюга в Сибирь. Ерастов и Дежнёв готовили припасы в дорогу, составляли вместе запрос на имя начальника Сибирского приказа о выделении отряду потребного количества лошадей.

   — Не много просите, казаки? — спрашивал главный дьяк. Ерастов, всегда невозмутимый, выдержанный, терял самообладание, горячился и доказывал, что это совсем немного.

Ещё возникла проблема. Один из казаков отряда, Ерёмка, поддался всяким хворям, ослаб, ходил, пошатываясь и держась за стенку, чтобы добраться до нужника.

   — Не осилит дорогу сердешный, — убеждённо сказал Ерастову Дежнёв.

   — Не осилит, — согласился с ним Ерастов.

Стали вдвоём уговаривать дьяка Котельникова позаботиться о Еремее.

   — Зачем нам ваш убогий? — отнекивался дьяк.

   — Не доедет же и до Каменного пояса. Совсем плох Ерёмка, — доказывал своё Ерастов. — Помрёт дорогой.

   — Помрёт, так похороните по-христиански, — невозмутимо отвечал дьяк.

Всё же сломили упорство дьяка Котельникова. Такие случаи в практике Сибирского приказа, когда прибывавшие из дальних воеводств казаки подвергались хворям, слабели и оказывались не в состоянии отправляться в обратный путь, бывали не раз. Таких немощных мужиков определяли в богадельню при ближайшем церковном приходе. Там уже набралось человек пять-шесть таких. Кто ещё не растерял последние силы, прислуживал в церкви, пилил дрова, был за истопника. Самые немощные тихо угасали. Сибирский приказ давал приходу на их содержание нещедрое вспомоществование.

Итак, предстоял обратный путь. Неужели он, Семён Иванович Дежнёв, немало потрудившийся на своём веку на государевой службе, вернётся в Сибирь рядовым казаком? Неужели не заслужил звания сотника? Эти вопросы невольно вставали перед ним.

Своими мыслями Дежнёв поделился с Иваном Ерастовым.

   — Скажи, Иване, по совести, заслужил я звание сотника?

Сложились добрые отношения, почти приятельские, хотя и разделяла их большая служебная разница. Ерастов был сыном боярским, а Семён Иванович только рядовым казаком.

   — Конечно, Семейка, заслуживаешь сотника. Давно заслуживаешь, — отвечал, не задумываясь, Ерастов. — Моя бы на то воля... Подай новую челобитную на имя царя нашего Алексея Михайловича.

   — Удобно ли? Я и так много всяких челобитных подавал.

   — Удобно. Под лежачий камень, говорят, вода не потечёт. Давай вместе составим. Помогу тебе и сам напишу.

   — Вот спасибо тебе, Иване. Поклон низкий тебе.

Ерастов помог Дежнёву составить такую челобитную и написал её своим крупным почерком. В ней опять речь шла о продолжительной службе Семёна Ивановича, о том, что он не раз служил «приказным человеком вместо атамана» и просит за длительную и усердную службу, и за кровь, и за раны, и за «ясачную прибыль... поверстать в сотники». Звание сотника означало и заметную прибавку к жалованью.

Дежнёв остался доволен содержанием челобитной, когда выслушал содержание текста, написанного Ерастовым.

   — Низкий поклон тебе, Иване.

Подумал Семён Иванович и упросил Ерастова прибавить к челобитной ещё просьбу: разрешить ему, Дежнёву, ежегодно покупать в Якутске «про свой обиход», то есть на свои нужды, «по триста пудов хлебных запасов».

   — Зачем тебе такие большие запасы? — спросил с любопытством Ерастов.

   — Хочу выступить организатором промысловых экспедиций, нанимать покручеников. Потому-то и потребен мне хлебный запас.

   — Одобрит ли такую просьбу Стрешнев? — высказал сомнение Ерастов. — Хочешь перейти дорогу промышленникам. А у них покровители среди богатого московского купечества. Не захочет с ними Родион Матвеевич ссориться.

   — Посмотрим.

Просьбу Дежнёва Ерастов всё же выполнил и приписку к челобитной сделал.

Ответ на челобитную на этот раз Дежнёв дождался быстро. Его пригласили к начальнику приказа.

   — Порадую тебя напоследок, Семён Иванович, — сказал ему Стрешнев. — Заслуги твои учли и просьбу твою не то чтобы выполнили, а приняли во внимание. Ты просил дать тебе чин сотника. Так ведь?

   — Точно так.

   — Видишь ли, какое дело. Чиновные люди из Сибирского приказа рассмотрели твою челобитную, изучили «именные книги» Якутского воеводства. На всё воеводство положено три сотника. И все эти три сотника там уже служат. Не убеждён, что все они достойные фигуры и на своём месте. Вот, например, на должности сотника записан Амос Михайлов. Что он делает в этой должности, не пойму. Ехал, ехал до Анадыри, чтоб тебя сменить, не доехал. Или не захотел доехать?

   — Выходит, Родион Матвеевич, не судьба мне в сотники выйти?

   — Обожди. Выслушай меня до конца. Стали мы думать, как твоё усердие отметить. Зарекомендовал ты себя, казак, хорошо. Ещё раз посмотрели «именные книги» и отыскали в них то, что тебе надобно. Нашёлся свободным оклад атамана. Да будет тебе известно, атаман по своему рангу не ниже сотника. Возрадуйся, атаман Дежнёв.

Семён Иванович совсем растерялся и не смог произнести ни одного слова, только прослезился на радостях.

   — Вот и слезу пустил, словно красна девка. А ещё боевой казак, — пошутил Стрешнев. — Поздравляю тебя с чином атамана. И дозволь обнять тебя, атаман...

Родион Матвеевич вышел из-за стола и по-простецки обнял оробевшего Дежнёва. На радостях Семён Иванович принял спокойно отказ в его второй просьбе покупать хлебные запасы.

   — Твоё дело нести казачью службу и не вторгаться в дела купцов и промышленников, — так объяснил свой отказ Стрешнев.

Он не сказал, что приказ покровительствовал торговым людям, связанным с богатым московским купечеством. И негоже было бы потворствовать казакам, которые стремились стать соперниками купцов и промышленников. Правда, всякое правило могло иметь исключения. Казак Стадухин, например, широко занимался предпринимательством, торговал, ссужал деньги под высокие проценты. Но происходил Михайло из богатой семьи, принадлежал к казачьей верхушке и имел очень сильную руку в правительственных верхах среди богатого московского купечества. Такой сильной руки у Семёна Ивановича не было.

Итак, согласно царскому решению, Дежнёв был произведён в казачьи атаманы. Ему установили годовой оклад в девять рублей, семь четвертей ржи, четыре четверти овса и два с половиной пуда соли. Якутскому воеводе Сибирским приказом была направлена царская грамота о назначении Семёна Ивановича атаманом.

В это же время, незадолго до отъезда из Москвы, Дежнёв подал ещё одну челобитную. В ней он просил отправить вместе с ним в Сибирь для государевой службы племянника Ивана Иванова с женой Татьянкой. Оба проживают, указывалось в челобитной, в Великом Устюге, «ни в тягле, ни в посаде». Это выражение означало, что он свободный человек, не закрепощённый, не кабальный. Свободного, не являющегося собственностью помещика, власти могли отпустить в Сибирь беспрепятственно. Сибирский приказ выдал без затруднений «проезжую грамоту» на имя Семёна Дежнёва с семьёй племянника.

Настало время отъезжать из Москвы. Дежнёв намеревался продлить свою сибирскую службу и делился своими планами с Ерастовым:

   — Есть ещё силёнка, Иване, послужим.

   — Вижу, Семейка, атаманский чин прибавил тебе бодрости.

   — Определённо прибавил. Буду ходить в дальние походы, зимовать в малом зимовье или острожке, терпеть нужду и голод, коли придётся. Промышлять соболя и моржа.

   — Не пора ли посчитаться с возрастом, Семейка? Занял бы подобающую должность при воеводе.

   — Я ведь непоседа. Спокойная жизнь не по мне. Да и с воеводой не уживусь.

   — Значит, снова скитания? Под туземные стрелы хочешь?

   — С туземцами уживусь. Если к ним с добрым словом, с увещеваниями, а не со злобой и «огненным боем». Только так склонишь их к миру и государевой службе.

   — Подумай, однако, Семейка. Ты ведь теперь атаман. По чину и служба тебя ожидает.

   — Какая бы ни была служба... К самой суровой службе привык. Готов снова отправиться на дальние реки, хоть на Колыму, хоть на Анадырь. Где ещё такая природа, такие богатства, такое раздолье!

Перед отъездом получил Семён Иванович в Сибирском приказе проезжую грамоту, в которой была сделана такая запись:

«Да ему ж, Сеньке, по нашему велению государя указу велено взять на Устюге Великом племянника Ивашку Иванова з женою с Татьянкою Григорьевой дочерью, будут они вольные, а не тяглые и не беглые, и не кабальные, и не крепостные и никому до них дела никакого нет».

Шли из Москвы сперва по зимнику. В Великом Устюге племянник Ивашка отыскался сразу. Ждал нетерпеливо Семёна Ивановича с грамотой, разрешающей ему отправиться в Сибирь. Ещё более исхудал и обносился Ивашка, смотреть не на что.

   — Приведём-ка сперва тебя в божеский вид, — сказал ему Дежнёв, с неодобрением разглядывая рубища племянника. — Прими-ка от меня этот подарок, сукно доброе. Приведи швею.

Залопотал что-то невразумительное Ивашка. Понял Семён Иванович — нет у племянника денег на швею. Успокоил его Дежнёв:

   — Рассчитаемся со швеёй. Не беспокойся.

Ивашка привёл швею. Это оказался тщедушный старичок.

   — За пару дней сюртук сошьёшь для моего племяша? — спросил старика Дежнёв.

Тот сделал обиженное лицо и ответил:

   — Обижаешь, казак... Я чтоб не пошил сюртук за два дня?

   — Вот и шей на здоровье.

Старик достал из кармана шнурок и принялся обмеривать Ивашку, оставляя на шнурке узелки.

   — Ты бы рассказал, дядя Семён, какова служба казачья в Сибири, что меня ожидает? — спросил племянник Дежнёва.

   — Долго рассказывать. Расскажу дорогой. Дорога тоже будет долгой, — ответил Дежнёв. — Ставить сеть на соболя доводилось?

   — Нет, не доводилось.

   — А моржа когда-нибудь видел?

   — Никогда не видел.

   — А кочем когда-нибудь управлял?

   — Только видел издалека, на Двине.

   — Видишь, скольким премудростям тебе надо научиться, чтобы стать хорошим сибиряком. В грамоте, которую мне выдал Сибирский приказ, указано, что вы с Татьянкой можете следовать со мной до Якутска. А я так думаю...

Дежнёв помедлил с продолжением разговора и, видя, как насторожился Ивашка, сказал ему весело, с расстановкой:

   — Рано тебе ещё о Якутске думать. Оставайся пока в Тобольске. Там набирайся ума-разума, опыта. И дай бог, чтобы попался тебе такой наставник, какой был у меня, Лександра Татаринов.

На второй день пришёл тщедушный старичок с готовым сюртуком, сделал Ивашке примерку, немного ушил сюртук в плечах. Дежнёв оплатил расход. Потом подумал — сделал обновку племяннику, надо бы одарить и супружницу его, Татьянку. Тоже пообносилась. Купил ей в гостином дворе дорожное платье и вязаную кацавейку.

И обратный путь был долог, изнурителен. Когда отряд спускался с Каменного пояса на сибирские просторы, наступила зима.

Зазимовали в Тобольске. С Ивашкой и Татьянкой расстались сердечно. Иван благодарил Семёна Ивановича и выражал надежду, что, как только освоит всю необходимую казаку науку, не станет здесь засиживаться.

Дежнёв виделся со старым знакомым Юрием Крижаничем. Снова долгие беседы о Восточной Сибири, о плавании вокруг Большого Каменного носа, об Анадырском крае. И снова расспросы, расспросы любознательного хорвата. Он выражает надежду на скорое освобождение из ссылки. Воевода, кажется, доволен примерным поведением ссыльного и обещает замолвить за него словечко перед московскими властями.

С открытием навигации снова в дорогу. Вновь многоводные сибирские реки, пороги, стремнины, волоки. И всё же обратный путь не кажется таким долгим, тяжким, как дорога с Лены в Москву. Уж был опыт по преодолению трудных участков пути. Не было прежних хлопот с тяжёлыми грузами кости и пушнины.

Вот и Лена. Вниз по реке лодья легко идёт под парусами. Встречаются якутские поселения. На пойменных лугах пасутся коровы. А вот и башни острога. Долгожданный Якутск.

   — Не слышал ли, мил человек, чего о моём сынке Любимушке? Почему не вижу его среди встречающих?

Таков был первый вопрос, заданный Дежнёвым встречному казаку.

   — Нет твоего Любима в Якутске. Ушёл с отрядом служить в дальние земли, — ответил казак.

19. ПОСЛЕДНИЕ СЛУЖБЫ

Голенищев-Кутузов встретил Дежнёва сдержанно, даже, пожалуй, неприветливо. С чином атамана, который удалось Семёну Ивановичу выхлопотать в Москве, не поздравил. В своём окружении воевода не скрывал недовольства.

   — Каков выскочка! — говорил он. — Теперь подавай ему, безродному казачишке, подходящую должность. А я берег оклад атаманский для одного достойного казака.

Окружение знало, что достойными Голенищев-Кутузов называл вовсе не самых отличившихся, проявивших храбрость в походах, а людей со связями, которые могли принести ему, воеводе, какую-либо выгоду. А что возьмёшь с безродного казачишки, будь он хоть атаман? Так рассуждал Голенищев-Кутузов. Дежнёву он сказал коротко:

   — Жди, пока не подберу тебе должность.

Отряд Ерастова возвратился в Якутск в середине лета 1666 года. Около четырёх лет заняла поездка в Москву. За это время в Якутске произошло много перемен. Сменились люди в воеводском окружении. Одни уезжали нести службу в дальних зимовьях и острожках, другие приезжали из отдалённых уголков края, чтобы занять их место. Иван Большой Голенищев-Кутузов доживал последние недели на посту воеводы и ждал замены. Его должен был сменить князь Иван Петрович Барятинский, находившийся где-то в пути. В окрестностях Якутска три года тому назад был основан Спасский монастырь. Церковь стремилась расширить своё влияние в якутском крае, в качестве опоры светской власти. Теперь на перезвон колоколов Троицкого собора отзывались колокола монастырского храма. Монастырь пополнялся; отслужившие своё и удалившиеся на покой казаки принимали монашеский сан. Приезжали молодые послушники и иноки из Енисейска и Тобольска.

Голенищев-Кутузов медлил с назначением Дежнёва на новую должность. Приехал новый воевода, князь Барятинский. От предыдущего воеводы он отличался разве только сановной надменностью и невероятным тугодумием. Семён Иванович не выдержал долгого ожидания и обратился к новому воеводе с вопросом — когда же можно рассчитывать на новое назначение. Князь ответил неопределённо:

   — Входим в курс дела, думаем, прикидываем. Жди.

Дежнёв пребывал в Якутске без определённых занятий, без близких людей. Сын Любим нёс службу где-то за тридевять земель. Неопределённость и одиночество тяготили Семёна Ивановича.

Однажды встретилась ему старая знакомая Степанида, и он пожаловался ей на гнетущее одиночество. Оно усугублялось ещё и тем, что ни с самим воеводой, ни с казачьей старшиной, составлявшей воеводское окружение, Семён Иванович никогда не был близок.

   — Подумал над моими словами, Сёмушка? — спросила участливо Степанида. Она напоминала о прежнем разговоре, когда предлагала Дежнёву свои услуги свахи. А в Якутске она слыла первой свахой.

   — Не было времени подумать, — неохотно ответил Дежнёв.

   — Заходи ко мне, потолкуем. Не стоило бы тебе хозяйкой обзавестись? Зачем одному-одинёшеньку остаток жизни коротать?

«А в самом деле, зачем», — подумал Дежнёв и пришёл к Степаниде потолковать. Та прямо приступила к делу:

   — Ты казак ещё хоть куда, в чине высоком. Не важно, что седенький. Тебе баба нужна и хозяйка в доме.

   — Пожалуй, ты права, Степанидушка, — отозвался Дежнёв. — Есть что подходящее на примете?

   — Есть, конечно. Иначе и не приглашала бы тебя для беседы.

   — О каком товаре речь пойдёт?

   — Говоря откровенно, товар подержанный. Тридцатилетняя вдовушка. Так ведь и ты не юнец.

   — Расскажи о ней поподробней.

   — Муж её кузнец, Иван Арбутов, года два тому назад скончался от грудной жабы. Вдова, якутская баба, до крещения звалась Кантеминкой, или, на русский лад, Капкой. В крещении стала Пелагеей. Сынок у неё от покойного мужа, Осип.

   — Сколько годков Осипу?

   — Точно не скажу. Полагаю, что лет семь-восемь.

   — Красивая эта Капка?

   — Какое это теперь для тебя имеет значение? Баба как баба. Всё у неё на месте.

   — Подумаю, Степанидушка.

   — Долго-то не раздумывай. Будешь долго раздумывать — ходовой товар уплывёт в чужие руки. Сам ведь знаешь, русских женщин в Якутске всё ещё мало. Поэтому-то служилые вынуждены брать якутских жён. И вдовушки находят спрос. При вашей нелёгкой казачьей службе многие мужики не возвращаются из походов, а жёны становятся вдовами. Однако же коли возраст ещё позволяет, во вдовах долго не засиживаются. Учти это.

Раздумывал Семён Иванович. Тяжко переносить одиночество. Иногда становилось нестерпимо тоскливо. И в то же время мысль о вторичной женитьбе пугала его. Ведь он уже не молод, в долгих скитаниях отвык от женской ласки, заботы. Да и жена его Капка (если он решится на женитьбу) будет женщиной не первой молодости, да ещё с чужим ребёнком. Его ждёт далёкая служба в каком-нибудь зимовье или острожке. Захочет ли его новая жена с малолетним сыном покинуть насиженное место, хозяйство и последовать за новым мужем, может быть, вести вместе с ним скитальческий образ жизни? Кузнец, говорят, был мужик хозяйственный, обстоятельный, имел избу, корову, участок земли.

И всё-таки чувство тоски, одиночества оказались сильнее всяких сомнений. Через несколько дней Дежнёв пришёл к Степаниде и попросил:

   — Ты бы показала мне твою Капку. Может, и понравимся друг другу.

   — Устроим, не откладывая, смотрины. Приходи завтра. И Пелагеюшку успею предупредить.

Кантеминка-Пелагея, небольшого роста, складная якутка, выглядела чистенькой, подтянутой. По случаю смотрин приоделась. К Дежнёву обращалась вежливо — «батюшка».

   — Говорят, ты, батюшка, в Москве, в вашем главном городе побывал? — спросила она.

   — Побывал.

   — И царя вашего видел?

   — Нет, Пелагеюшка, царя не видел. Не довелось. Царь живёт в огромном каменном остроге за высокой стеной. Острог тот Кремлем называется и охраняется стражей.

   — Про Москву Семейка тебе многое порасскажет, — перебила Дежнёва Степанида. — Оставим рассказы на потом. А сейчас о деле поговорим.

   — Давай о деле, — согласился Семён Иванович.

   — Скажи, Семейка, понравилась тебе Пелагеюшка? — спросила Степанида.

Дежнёв не сразу ответил. Соображал, как бы ответить уклончиво, не обидев якутку. Какая уж может быть любовь в его возрасте? Не за смазливым личиком нужно теперь гнаться. Была бы усердная хозяйка в доме. А якутка, видать, аккуратная, чистоплотная и из себя не уродина. Хотя, видать, не первой молодости. Уже и морщинки обозначились.

Нашёлся, как ответить:

   — С плохой бабой не знакомила бы, Степанидушка.

И спросил Пелагею:

   — Муж-то покойный хороший мужик был?

   — Хороший, когда спал, — неопределённо ответила якутка.

   — Как это понять? — спросил недоумевающе Дежнёв.

   — Крутой был характер у кузнеца, взрывной, — ответила за Пелагею Степанида. — Ты уж, Пелагеюшка, не обижайся, если я скажу правду. Сёмушка свой человек. Ему можно правду сказать. Бывало, кузнец твой в гневе и поколачивал тебя, Бог ему судья.

   — Зачем старое ворошить, Степанида?

   — Не будем. Ты на Семейку посмотри, Пелагеюшка. Кроткий ангел. Все отзываются о нём как о человеке добром, сердечном и справедливом. Такой и мухи не обидит. Это тебе не кузнец Ивашка. Повезёт кому-то с таким мужем, как Сёмушка.

   — У меня ведь сынок есть, — перебила Степаниду Пелагея.

   — Велик ли сынок? — спросил Дежнёв.

   — Восьмой годик.

   — Пора малого учить казачьим доблестям.

Пелагея приглянулась Семёну Ивановичу, хотя и не вызвала бурного чувства. Возобладал спокойный трезвый расчёт немолодого, умудрённого жизнью человека — нужна хозяйка в доме, спутница жизни.

Венчались в посадской церквушке. Венчал молодой иеромонах Феогност из иноков Спасского монастыря, который заменил недавно отца Маврикия. Прежний священник ещё был жив, но по дряхлости уже не служил. Иногда прислуживал Феогносту, крестил младенцев, но быстро уставал и потом не вставал с постели в течение нескольких дней.

На венчание Семёна Ивановича с Пелагеей старый священник всё же пришёл, обнял Дежнёва, прослезился, сказал ему несколько проникновенных слов.

Свадебное застолье Дежнёвы не устраивали. Кузнец Иван Арбутов оставил жене в наследство недвижимость, избу на посаде, сенокос на Еловом острове вблизи Якутска, да ещё корову. Вступая в брак с вдовой кузнеца, Семён Иванович брал на себя обязательство содержать пасынка и принял недвижимое имущество покойного Арбутова.

Забегая вперёд, скажем, что от второго брака у Дежнёва появился сын Афанасий, ставший впоследствии тоже служилым человеком. В конце 90-х годов, когда старого Дежнёва уже не было в живых, его младший сын служил на Анадыри, там, где когда-то служил и его отец. Стал впоследствии служилым человеком и Осип, пасынок Семёна Ивановича.

В течение осени и зимы 1666/67 годов Дежнёв проживал с семьёй в Якутске, занимаясь устройством своих семейных дел. Затем он получил назначение на Чечуйский волок, расположенный на водоразделе между верхней Леной и верховьями нижней Тунгуски. Место это было захолустное, малолюдное. Чечуйским волоком в то время пользовались редко. Лишь иногда переходили на верхнюю Тунгуску небольшие отряды казаков для сбора ясака с местных тунгусов (эвенков). Сам волок проходил по горной местности и был крайне неудобен для перетаскивания судов. Но рядом были оживлённые ленские верховья. Здесь русские переселенцы начинали осваивать сельскохозяйственные угодья, выращивали рожь, капусту, репу.

От устья Куты Лена приобретала роль оживлённой транспортной магистрали, по которой шли в Якутск с Западной Сибири грузы: хлеб, боеприпасы, людское пополнение, а из Якутска отряды, сопровождавшие партии пушнины и моржовой кости.

Воевода, князь Барятинский, вызвав Дежнёва в свои воеводские хоромы, коротко сообщил ему:

   — Поедешь служить на Чечуйский волок.

Не осмелился спросить Семён Иванович — в каком качестве он будет служить на волоке. Начальником отряда, конечно? Атаман всё-таки. Атаманы, сотники обычно начальствовали над крупными зимовьями и острогами. Князь, должно быть, уловив недоумение Дежнёва, внёс ясность:

   — Поступишь под начало Ивашки Ерастова. Он начальник над волоком.

Значит, предстоит ему служба рядового казака. Вот тебе и атаман. Упоминание имени Ерастова всё-таки сгладило чувство горечи. С этим можно служить. Поэтому Дежнёв и не стал пререкаться с воеводой. А всё-таки было на душе нехорошо. Получилось, что высокое для казака звание атамана оказывалось на деле скорее почётным званием и, кроме маленькой прибавки к жалованью, никаких особых преимуществ не давало. Став атаманом, Дежнёв должен был продолжать нести службу на третьестепенных постах, в то время как его товарищи из казачьей старшины за взятки воеводе получали выгодные назначения на реках Охоте, Колыме, Индигирке, где их ожидал богатый и доходный промысел.

К месту новой службы Дежнёв выехал с семьёй: женой, пасынком и новорождённым сыном. Перед выездом он распорядился имуществом. Продал корову, сдал в аренду семейному казаку избу и покосы на Еловом острове.

На Чечуйском волоке стоял совсем небольшой казачий отряд. Встретившись с Ерастовым, Дежнёв подумал, что Ивану с его опытом и достаточно высоким чином можно было бы доверить и покрупнее отряд. Но не сказал этого, не желая огорчать товарища. А Ерастов не скрыл своего удивления:

   — Не пойму, Семейка, почему не нашёл для тебя воевода достойной начальственной службы? Будем считать — ты мой помощник, и мы с тобой в отряде на равных.

   — Спасибо, Иване. Я ведь за высокими должностями не гонюсь.

   — Посмотри-ка на соседние земли переселенцев. Выращивают рожь, овощи. Часть урожая они отдают государству как налог. Твоя задача собрать этот налог натурой. Свезёшь его в Якутск на прокорм гарнизону.

Караван с хлебом Семён Иванович снарядил и благополучно доставил в Якутск, а когда возвратился на Чечуйский волок, был несказанно удивлён, встретив там своего старого знакомого по Анадыри Курбата Иванова.

   — Вот снова служба свела нас, Курбатушка, — приветливо сказал Дежнёв.

   — Свела, — отрешённо ответил Курбат и нахмурился.

   — Приехал Ерастова сменить?

   — Не смеялся бы над горемыкой, Семейка, — огрызнулся Курбат.

   — И не думал смеяться, Бог с тобой.

   — Не слышал ничего о моём злоключении?

   — Ей-богу, не слышал.

   — Не Ерастова менять, в ссылку к вам прибыл, под начало Ивана.

   — Что же случилось с тобой, Курбатушка? Рассказал бы.

   — Как-нибудь расскажу. Не сразу.

Дежнёв видел, что отношения Ерастова с Курбатом Ивановым не складывались: Курбат тяготился положением рядового казака. Прослужив некоторое время на Колыме, сменив там Дежнёва, он достиг высокого чина сына боярского. На всё обширное воеводство приходилось всего несколько представителей казачьей верхушки, наделённых таким высоким чином. Тягостное положение было и у Ерастова. Он не мог найти нужный тон в общении с Курбатом, не решался заставить его нести караульную службу, выполнять тяжёлую физическую работу. Сын боярский всё-таки. Избранная верхушка казачества. А между тем в маленьком отряде были люди наперечёт. И они начинали роптать, видя праздность Курбата. А Дежнёву Ерастов не раз жаловался:

   — Вот обуза на мою голову свалилась. Как бы избавиться от него?

А Дежнёву Курбат Иванов как-то решился поведать свою злополучную историю.

   — Отслужил я свою анадырскую службу и возвращался с ясачной казной на Лену. В Нижнеколымске пришлось зазимовать. И там-то во время зимовки случилась беда, пожар. Сгорела ясачная казна.

   — Твоя-то вина в чём, Курбат? Не ты же поджёг амбар с ясачной казной, надеюсь?

   — Конечно, поджигателем я не был. Но если и не нашли моей прямой вины, то обвинили в недосмотре. Почему охрану у амбара не выставил? Почему пожар вовремя не заметил и не остановил?

   — Ты-то сам, Курбатушка, вину за собой признаешь?

   — Неумышленную. Начальник отряда за всё в ответе.

   — Что же было дальше?

   — А дальше... судить меня хотели. Да как-то удалось избежать наказания. Правда, понизили в должности. Видишь, направили служить на Чечуйский волок не начальником, конечно. Передавали мне, воевода Барятинский, человек нерешительный, тугодум, долго не мог решить, как поступить со мной. Послал запрос в Сибирский приказ — какую меру наказания определить мне. А сказал напоследок — служи пока на Чечуйском волоке. Москва с твоим делом разберётся.

   — Что же может тебя ожидать, Курбат?

   — Ничего хорошего не жду. В лучшем случае могут заставить возместить стоимость сгоревшего добра. Это значит, что лишусь всех моих сбережений, кои накоплены за долгие годы нелёгкой службы.

   — Сочувствую тебе, Курбат. Надейся на лучшее.

А дело кончилось для Курбата Иванова совсем плохо. На Чечуйский волок неожиданно прибыли два служилых человека илимского воеводы Аничкова, один в чине пятидесятника, другой в чине десятника. Ерастов в то время находился в отлучке, охотился. Прибывшие обратились к Дежнёву, сунув ему в руки бумагу.

   — Предписание из Сибирского приказа — выдать нам сына боярского Курбата Иванова для суда над ним.

   — Не уполномочен, казаки. Властью не наделён. Так что не по адресу обратились, — ответил им Дежнёв. — Есть над нами начальник отряда. К нему и обращайтесь.

   — Зови начальника.

   — Не могу. На охоту ушёл. Отдохните с дороги.

Дежнёв сумел предупредить Ерастова, когда тот возвратился с охоты, обвешанный гирляндой куропаток. Оба сочувствовали Курбату и стали обсуждать всякие возможности — как не выдать его илимским служилым людям. Дежнёв предложил такой план:

   — Скажем непрошеным гостям, что Курбат тяжело болен. Негоже больного человека отпускать в дорогу. Приезжайте, дорогие гости, за Курбатом в другой раз.

Далее Дежнёв толковал своё: главное, оттянуть время, выпроводить илимских гостей, а там, Бог даст, и забудут про беднягу.

Ерастов согласился с планом Дежнёва.

   — Пойди к Курбату, скажи ему, пусть скажется больным. А я займусь гостями.

   — Почему предписание из Илимска, а не из Якутска? — спросил Ерастов непрошеных гостей.

   — Читай бумагу, — сказал пятидесятник наступательно. — Предписание вовсе не из Илимска, а из Москвы. А мы только исполнители. Илимск-то поближе к вашему волоку, чем Якутск. Вот нам и поручено арестовать Курбатку. Или ты против предписания Сибирского приказа?

   — Господь с вами, казаки. Оспаривать сие предписание не посмею. А только скажу вам — жалко мне Курбата. Тяжко болен он. Доедет ли?

Но вот Курбат Иванов явился к илимским казакам живой и здоровый. Дежнёв не сумел уговорить его сказаться больным.

   — А говорят, ты тяжко болен, — сказал с недоумением пятидесятник.

   — Уже выздоровел. Ваш арестант.

Вскоре стало известно, что по дороге в Илимск Курбат Иванов внезапно умер — не выдержало сердце душевных потрясений. А ведь и он внёс немалый вклад в русские географические открытия XVII века. Ему принадлежит заслуга в открытии залива Креста и бухты Провидения.

На Чечуйском волоке Дежнёву довелось служить непродолжительное время, весной—летом 1667 года. В конце лета он возвратился с семьёй в Якутск и получил новое назначение — приказчика Оленёкского зимовья на северо-западной окраине Якутии. Довольно заметной протяжённости река Оленек течёт в меридиальном направлении к западу от Лены и впадает в Северный Ледовитый океан чуть западнее огромного лабиринта рукавов и протоков, составляющих ленскую дельту. Нижняя часть оленёкского бассейна охватывает тундровые пространства, а верховья реки находятся в лесной зоне. По берегам Оленека кочуют немногочисленные эвенки, оленеводы и охотники, изредка заходят якуты.

О новом назначении Дежнёву сообщил сам воевода, князь Барятинский:

   — Посылаем тебя приказчиком на реку Оленек. Не пристойно тебе, казачьему атаману, в подчинении у других ходить.

Дежнёв сдержанно поблагодарил князя. Всё же он теперь узаконенный приказчик, начальник казачьего отряда, управитель обширной части воеводства.

Перед тем как выехать к месту службы, Семён Иванович постарался расспросить подьячих, долго прослуживших в воеводской канцелярии, что они могут сказать об Оленёкском крае. Расспрашивал и казаков, когда-либо служивших на Оленеке. И вот что он узнал.

Река Оленек была открыта русскими ещё в двадцатые годы. Первыми побывали здесь мангазейские казаки. В середине тридцатых годов Илья Перфильев и Иван Ребров, выйдя из устья Лены и идя в западном направлении, вышли в реку Оленек. Во второй половине тридцатых годов сюда ходил с отрядом казаков Елисей Буза. В 1648 году, когда Алексеев и Дежнёв с товарищами осуществили свою героическую экспедицию, отряд Якова Семёнова первымсовершил плавание по Ледовитому океану от Хатангской Губы до устья Анабары, пройдя этот путь на коче за девять дней. До него этим путём русские ещё не ходили. Вслед за Семёновым сюда потянулись один за другим как мангазейские служилые и промышленные люди, так и ленские.

Один старый казак, служивший в прежние годы на Оленеке, рассказывал:

   — Где-то между реками Оленеком и Анабарой проходит граница между уездами Мангазейским и Якутским. А где она, эта граница — никто толком не знает.

   — Понятно. Ведь не поставишь на месте этой самой границы глухой забор, — ответил ему Дежнёв.

   — Забор-то не поставишь... А что от этого получается? Мангазейские служилые люди, собирая ясак с тунгусов, появляются на Анабаре. А служилые с Оленека появлялись на той земле, которую мангазейские люди считали своей.

   — Стычки между мангазейцами и казаками с Оленека случались?

   — Случались, и не раз. Даже до вооружённых схваток дело доходило. А всё из-за того, что мангазейцы считали эту территорию своей, а оленёкцы своей.

   — И как же мирились?

   — А никак не мирились. Расходились в разные стороны и всё.

А один из подьячих, служивший ещё при первом воеводе Головине, рассказал следующее. Чтобы прекратить эти конфликты, якутские воеводы строго-настрого предписывали промышленным людям вести промыслы только в границах своего гнезда, хотя и были эти границы нечётки, неопределённы. Это преследовало и другую цель — предотвратить уход промышленников в Мангазею, на Пясину, Нижний Енисей, дабы якутское воеводство не лишалось людей, приносивших доход казне. Так, воевода сперва предписал казаку Реброву заняться поисками моржового лежбища на острове к западу от устья реки Анабары. Имелся в виду, по-видимому, остров Бегичева у выхода из Хатангского залива. Но потом Головин, опасаясь, как бы промышленники не ушли в Мангазейский уезд и не остались там, запретил дальнейшие поиски острова и всякие поездки за пределы Ленского уезда. Так сводились на нет связи с мангазейскими землями. И это послужило причиной того, что промышленные и торговые люди утратили интерес к Оленеку. Всё реже и реже выезжали на эту реку. Оленёкские промыслы с пятидесятых годов приходили в упадок и приносили всё меньше и меньше доходов. Якутские власти, однако, продолжали посылать на Оленек на очередной двухлетний срок своего приказчика для сбора ясака с местного населения.

Дежнёв, собрав все эти сведения, отдавал себе отчёт, что назначение его оленёкским приказчиком можно было рассматривать как командирование на места далеко не первостатейные. Оленек считался захудалым районом и малодоходной окраиной воеводства, и ехали туда служилые люди для прохождения службы неохотно. Гарнизон оленёкского зимовья состоял лишь из маленького казачьего отряда. Почти все промышленники в ту пору покинули Оленек. Тунгусские роды, враждовавшие между собой, платили ясак нерегулярно. Ещё не достигнув Оленека, Дежнёв знал, что ему предстоит служба, непрестижная и неприбыльная, которой воеводская власть уделяет мало внимания.

К новому месту назначения Дежнёв отправился с семьёй — женой Кантеминкой, или Пелагеей, пасынком Осипом и малолетним сыном Афанасием. Нужда заставила ехать на Оленек с семьёй, так как по бедности он не мог содержать её в Якутске и жить на два дома.

Некоторое время на Оленеке не было приказчика. За старшего оставался казак Сидорка Емельянов. Он и рассказал Дежнёву о напряжённой обстановке.

   — В чём причина этого? — спросил Семён Иванович Сидорку.

   — Не утихает вражда между азянским и боягирским родами. Люто враждуют.

   — В чём причина вражды?

   — Боягирцы однажды захватили человека азянского рода, сделали его своим холопом. Тому удалось бежать и возвратиться в родное стойбище. Боягирцы, воинственно настроенные, пришли к тому стойбищу и стали требовать выдачи беглого, Узона. Назревает кровавая стычка. Я не знаю, где выход.

   — Выход может быть только один — замирение враждующих сторон, — сказал убеждённо Дежнёв.

   — Ты думаешь, атаман, получится замирение?

   — Иного выхода не вижу. Приложим усилия, чтобы помирить драчунов. Толмачить, Сидорка, можешь?

   — Мало-мало могу. Жёнка моя тунгусского племени.

   — Вот и отлично. Пригласим князцев обоих враждующих родов.

Князьков боягирского и азянского родов пригласили в зимовье. Дежнёв одарил их подарками и обратился к ним с речью:

   — Хочу дружить с вами. Вы оба мне друзья, друзья великого белого царя. Разве один мой друг не должен быть другом другого моего друга? Разве это годится, если между ними возникает вражда?

Дежнёв ещё долго говорил, убеждая обоих князцев прекратить вражду и протянуть друг другу руку дружбы в знак примирения. Сидорка толмачил. Вмешательство Семёна Ивановича помогло предотвратить усобицу. И это не замедлило дать результаты. Атаману удалось полностью собрать с оленёкских тунгусов ясак, который в прошлые годы выплачивался неисправно. О выдаче Узона боягирцы больше не заговаривали, поумерив воинственный пыл.

А служилых людей, Сидорку Емельянова и Ивашку Аргунова, Дежнёв послал в Якутск по санному пути с соболиной пушниной. В отписке, адресованной в воеводскую избу, он сообщал, что собрал с оленёкских тунгусов и якутов три сорока двадцать семь соболей.

На охоту Семён Иванович стал брать с собой Осипа, мальчика, лицом похожего на мать-якутку, и пару хорошо натренированных собак, сибирских лаек. Дежнёв рассказывал ему о повадках соболя, показывал, как надлежит ставить сеть у входа в соболиную нору и потом выкуривать зверька из норы с помощью дыма от горящей бересты. Обучал Осипа стрельбе из лука. Мальчик был сообразительный, уроки усваивал хорошо. Осип привязался к Семёну Ивановичу, с детьми ласковому и доброму, звал отчима «тятей».

А пришлось на Оленеке Дежнёву с семьёй и его товарищами испытать тяжёлые лишения, голод. Небольшие хлебные припасы, которыми снабдили их в Якутске, давно кончились. Снабжать зимовье продовольствием власти воеводства не считали нужным. Пусть казаки сами заботятся о себе и добывают пищу. Приходилось служилым людям питаться продуктами своего промысла. А в зимнюю пору добыть хороший корм было затруднительно. Стада диких оленей старались держаться вдалеке от зимовья, мало было дичи. «Всякую скверность принимаем» — горько жаловался Дежнёв в своей отписке. Хорошо, если удавалось раздобыть у тунгусов оленины. А то и песец, и какие-то малосъедобные полярные птицы шли в пищу.

После службы на Оленеке Семён Иванович ездил для сбора ясака сперва в Верхоянское зимовье, потом в Средневилюйское на Вилюе. Весной 1670 года закончилась его служба в Якутском воеводстве.

Мы видим, что служба бросала Семёна Ивановича Дежнёва из одного конца обширного края в другой. Можно сказать, что он побывал во всех концах современной Якутии — и на верхней Лене, и на Алдане, и на Яне, и на Индигирке, и на Колыме, и на Оленеке, и на Вилюе, а также за пределами Якутии, на крайнем северо-востоке Азии — на Анадыри и на побережье Берингова моря. Он проходил по лесным тропам и горным кручам, шёл через перевалы и волоки, мчался на оленьих нартах и в собачьих упряжках по тундровым просторам, плавал по многим рекам, преодолевая стремнины и пороги, обходя шумящие водопады, снаряжаясь в морские плавания.

Годы брали своё. Дежнёву уже седьмой десяток. С горечью узнавал он, что уходили из жизни старые его товарищи. Уже не было в живых славного морехода Ивана Реброва, открывшего Яну и Индигирку и дослужившегося до чина сына боярского. Пройдёт много лет, и его потомок Яков Пермяков примет участие в полярном исследовании, открытии Новосибирских островов. В 1666 году, в один год с Ребровым, погиб Михайло Стадухин, доставлявший Семёну Ивановичу много горьких минут. Один из старых казаков, служивший в Якутске и знавший о сложных отношениях Стадухина и Дежнёва, рассказал Семёну Ивановичу о смерти его недруга, ожидая услышать слова злорадства или осуждения в адрес Михайлы. Дежнёв осадил его:

— Зачем тревожить прах покойного? У каждого из нас свои изъяны характера. И Бог нам всем судья. А сделал Михайло для России немало. Многое ему за это простится.

Вряд ли теперь незлобливый Семён Иванович думал о своём недруге плохо. Ведь смелый и решительный казак был. И он оставил заметный след на земле, след первопроходца.

Вернувшись с Вилюя, старый атаман находился не у дел. Занимался устройством семейного очага. Подправил избу с помощью якута Вавилы, перекрыл её заново щепой. Поднатужился и купил для семьи корову и пару гусей. Малый Афонька быстро подрастал, отца радовал, уже бойко болтал и по-русски и по-якутски, а вернее, на невообразимой смеси обоих языков.

А тем временем Иван Барятинский подыскивал подходящего человека, который возглавил бы отряд, сопровождающий очередную «государеву соболиную казну». Его выбор был остановлен на Семёне Ивановиче. Имеет чин атамана, опыт хождения с казной в столицу, знает дорогу. Московским властям, видать, по душе пришёлся. Иначе не отметили бы Семейку атаманским чином. Так рассуждал князь Барятинский, советуясь со своим ближайшим окружением. И слышал только добрые отзывы. И решил воевода — быть по сему. Ехать атаману Семейке Дежнёву в столицу во главе конвойного отряда. Это кстати, что стал атаманом. Посылать в Москву для сопровождения соболиной казны принято людей высокого ранга — детей боярских, по крайней мере, сотников или атаманов. А служилых людей такого высокого ранга, как выяснил воевода, в ту пору в Якутске, кроме Семёна Ивановича, не было. Все остальные разъехались по дальним службам.

— Поедешь в Москву с государевой казной, — объявил Дежнёву князь Барятинский. — А то, смотрю, засиделся без дела.

Оценим объективно это назначение. Каково бы ни было стечение обстоятельств — единственный человек в высоком казачьем чине, оказавшийся у воеводы под рукой, — нельзя не считаться и с другим. Каково бы ни было отношение воеводской администрации к Дежнёву, были очевидны его честность, исполнительность, высокое чувство ответственности и долга, огромный жизненный опыт служилого человека. К тому же Семёну Ивановичу уже пришлось однажды участвовать в доставке государевой казны в Москву. Тяжёлый и долгий путь от Якутска до Москвы был уже однажды им пройден.

На этот раз на Дежнёва возлагалось самостоятельное ответственное поручение. Он становился начальником крупного конвойного отряда, а не помощником начальника, как в прошлый раз. В его состав вошли тридцать четыре промышленника и девять ленских и тобольских служилых людей. В их числе оказался Михайла Стадухина сын, Нефед Михайлов. Вот ещё одно частное свидетельство незлобивого характера Семёна Ивановича — он не возражает против включения в состав отряда молодого Стадухина, сына своего старого недруга. За соболиную казну непосредственно отвечали целовальники Иван Самойлов и Гаврила Карпов. Первый из них когда-то служил на жиганской таможне и досматривал у Дежнёва костяную казну. На этот раз государева казна состояла из большой партии мягкой рухляди — соболиных и лисьих шкурок. Вся она оценивалась в огромную сумму, превышающую семь тысяч рублей.

Последние дни перед отплытием Дежнёв проводил в кругу семьи. Говорил жене сдержанно ласковые слова:

   — Хорошая ты у меня, Пелагеюшка. Не прогадал, что послушался Степаниды. Хорошая ты хозяйка. И какого сынка мне родила. Да и Осип стал мне как родной.

В ласках Семён Иванович был сдержан. Не было тех пылких чувств, какие проявлял он там, на Пинеге, в дни своей далёкой юности, к своей первой ненаглядной. Годы стёрли, размыли её образ. Теперь он уже не в состоянии сказать, какого цвета у неё глаза, девичьи косы, какая осанка, походка. Нет её. Более зримо встаёт перед ним образ его первой жены, якутки Абакаяды, или Настасьюшки. Горячая, гибкая и в ласках неистовая... Он быстро пробудил в жене чувственность, да мало попользовался её ласками. А эта Пелагея, немногословна, сдержанна и в речах, и в ласках. Должно быть, перегорела с возрастом.

Когда Дежнёв сообщил ей про отъезд, она ответила негромко:

   — Это надолго?

   — Надолго, Пелагеюшка. Года четыре продлится моя поездка.

   — Детей малых бросаешь.

   — Что поделаешь? Служба. Знала, ведь, за кого замуж выходишь. За служилого человека.

Кажется, точно такие же слова он говорил Анастасии, когда уходил из Якутска на дальние реки. Настасьюшка тогда билась в истерике, причитала во весь голос. Возможно, чувствовала своим бабьим нутром, что больше не увидит суженого. Пелагея проводит его без слёз и причитаний — баба выдержанная. Хотя, наверное, сравнивая его, Семейку, с первым мужем, кузнецом, мужиком своенравным и крутым, погрустит. И конечно, сделает сравнение не в пользу кузнеца. Тот мог и поколотить, если был не в духе, а Сёмушка и мухи никогда не обидит, никогда голос на жену не повысит.

   — И когда же ты вернёшься? — снова спросила Пелагея.

   — Я же говорил тебе. Года четыре займёт дорога туда и обратно.

   — А о детях подумал?

   — Осип станет почти взрослым парнем, а Афанасьюшка подрастёт и станет таким, как Осип. Береги сынов. Добрые казаки будут.

   — Жён своих станут оставлять, как ты оставляешь.

   — На то служба. Привезу вам всем московские гостинцы.

Семён Иванович принялся рассказывать о столице, о её замечательных храмах, богатых каменных палатах, наполненных всевозможными товарами лавках.

   — Москва больше Якутска? — спросил с любопытством Осип.

   — Не передашь словами, как велика Москва. Одних храмов в Москве, люди говорят, сорок сороков.

   — Что это значит — сорок сороков? — не унимался Осип.

   — Посчитай: сорок раз по сорок. И не сосчитаешь, со счёта собьёшься.

   — Я тоже хочу Москву посмотреть, — высказался маленький Афонька.

   — Станешь казаком, сынок. Отличишься, дослужишься до больших чинов, как твой отец. И повезёшь в Москву государеву казну.

   — А что такое государева казна? — продолжал любопытствовать Афанасий.

   — Узнаешь со временем, Афонюшка. Будешь сам добывать соболя, черно-бурую лисицу. Моржовый клык для государя нашего. Это всё — государева казна. Понял, сынок?

   — Понял, тятенька.

20. СНОВА В МОСКВУ. КОНЕЦ ПУТИ

Снова торжественная церемония отправления каравана. Толпа якутских жителей на берегу Лены. Духовенство во главе с соборным протопопом служит напутственный молебен. Произносит слово своё воевода Барятинский. Говорит о почётном долге, который выпал на долю дежнёвского отряда. Потом всё смешалось. Родные и близкие бросаются к отъезжающим, смешиваясь в единую толпу. Слёзы, объятия, возгласы.

Пелагея сдержанно обняла мужа, всё-таки не смогла не прослезиться. Шептала:

   — Возвращайся, Сёмушка, живой, здоровый. Детки тебя будут ждать. Не забывай нас.

А Афонька неожиданно расплакался, судорожно обхватил отца за шею и заголосил:

   — Тятенька, не уезжай! Не надо!

Дежнёв отстранил жену и плачущего сына и направился к причалу. С удовлетворением подумал о жене:

«Оценила всё-таки. Убедилась, что это тебе не драчун-кузнец».

И почувствовал щемящую боль, боль разлуки. Хорошая всё-таки у него жена, хотя и скупая на ласки. Суждено ли вернуться ему через четыре года живым и невредимым? Ведь годы берут своё и хвори подступают.

Несколько дней тому назад Семён Иванович взялся наколоть дров. Переутомился. А ещё поднял тяжёлую лиственничную плаху и вмиг почувствовал, как болезненно сжалось и закололо сердце. Тяжело опустился на землю, долго не мог отдышаться, прийти в себя. На этот раз приступ прошёл довольно быстро, Дежнёв ничего не сказал жене о том, что с ним случилось, но колоть дрова больше не пытался, побаивался.

Дежнёв выехал с караваном из Якутска 20 июля 1670 года. Гребцы дружно взмахнули вёслами. Берег с пёстрой толпой стал отдаляться, фигурки людей уменьшались. Афанасий с Осипом ещё долго бежали вдоль берега, махали руками и что-то кричали вслед дощаникам, пока те не скрылись. Долго слышались и нестройные возгласы толпы, истеричные выкрики жён. Потом всё стихло. Только слышался ритмичный всплеск вёсел. А в ушах Дежнёва всё ещё стояли напутственные слова князя, грузные, тяжеловесные, как был грузен и тяжеловесен сам воевода.

Всё было бы хорошо, если бы князь Барятинский ограничился словами о почётном долге, который выпал на долю отряда. Но после этих разумных слов князь перешёл к брани и угрозам: «...чтоб служилые дурных поступков, кои порочили бы ваше звание государственных людей, не совершали, никакого непотребного воровства не творили, по кабакам не шлялись, в азартные игры не играли. Ослушников моего наказа велено бить батогами. А ты, Семейка, обращайся к местным властям, коли потребно будет наказание осуществить».

И в том же духе воевода Барятинский ещё долго глагольствовал наступательно и недружелюбно, пересыпая речь свою всякими бранными словесами.

«Хорошо напутствовал князь, — с иронией думал Дежнёв. — Ни одного доброго слова напоследок не сказал, ни счастливого пути не пожелал, словно не служилых людей, а шайку разбойников провожал. Вырвались наконец-таки из-под его опеки, не слышим более его ругани — и то хорошо».

Такое же чувство облегчения испытывали и другие участники отряда.

Кроме соболиной казны, Дежнёв вёз в Москву различные документы якутской приказной избы за минувший год: денежные и хлебные, сметные и помётные списки, ясачные книги, именные окладные книги, отписки и челобитные.

Снова долгий и утомительный путь. Сперва шли вверх по Лене, где на вёслах, где бечевой. Ночью выставляли у соболиной казны усиленные караулы. Как бы лихие воровские люди не застали врасплох. Бродячие воровские шайки беглых не были в Якутии редкостью. Пока плыли по Лене, стояла дождливая погода. От сырости пострадала поклажа. Лесистая низменность средней Лены сменилась возвышенностью, местами переходившей в скалистые кручи, которые подступали к самой воде. Противное течение становилось более стремительным, затруднявшим плавание вверх по реке.

От Куты до Илимского острога перевозили соболиную казну на вьюках, заполучив лошадей в Верхоленском остроге. В Илимск прибыли в первых числах сентября. Местный воевода Сила Аничков провёл тщательный досмотр мешков и сум с мягкой рухлядью и обнаружил, что у многих из них печати якутского воеводства «подрезаны и сняты, и в сумы и мешки хожено».

— Пришлось вскрывать мешки и сумы, — признался Дежнёв. — От постоянных дождей груз зело подмок. Пришлось снять якутские печати и вынимать шкурки, чтоб высушивать на солнце. Иначе попортили бы всю мягкую рухлядь.

   — Правильно поступил, — одобрил Аничков. — А печати мы восстановим.

Вместо прежних якутских печатей воевода Аничков поставил свои, илимские. Илимский край не имел такого промышленного значения, как якутский. Но острог приобретал важную роль как транзитный пункт между Енисейском и верхней Леной. Здесь останавливались, а иногда и зимовали отряды казаков, направлявшихся для дальнейшей службы на Лену, купеческие караваны с товарами, а из Якутска шли в Москву конвойные отряды с пушниной. Одним из таких оказался и отряд Дежнёва, которому пришлось зазимовать в Илимске.

Местный воевода Аничков принадлежал к московской знати, был думным дворянином. Предок рода, ордынский царевич Берке, перешёл на московскую службу при Иване Калите, приняв православие. Его потомки стали называться Аничковыми. Илимский воевода был чужд высокомерия, держался с Дежнёвым просто, проявлял гостеприимство. Много расспрашивал Семёна Ивановича о его якутской службе. Дежнёв в свою очередь стал расспрашивать воеводу об обстоятельствах внезапной кончины Курбата Иванова.

   — Он ведь сменил меня на анадырской службе. Усердный казак был, хотя мы с ним не всегда сходились во мнениях, — сказал Семён Иванович.

   — Мне с Курбатом служить не приходилось, — ответил Аничков. — Поэтому ничего тебе не могу сказать о его персоне. Получил из Москвы строгое предписание арестовать Курбата и судить за гибель казны. Я человек подневольный, ослушаться не мог.

   — Так и не пришлось осудить беднягу.

   — Не пришлось. Умер скоропостижно на волоке. Казаки доставили в Илимск уже бездыханное тело. Должно, от переживаний помер. Совершили отпевание в нашей острожной церкви по полному чину. Похоронили со всеми почестями. Как сына боярского.

   — Жалко Курбата. Мы с ним ещё на Чечуйском волоке вместе служили. Места не находил себе Курбатушка. Ждал своей участи.

С открытием навигации вновь началось плавание по бурному Илиму и порожистой Ангаре. Приближающиеся пороги встречают отряд гулом, словно возвещая об опасности. Опять приходится перетаскивать ценный груз на руках по берегу в обход коварных порогов. Илимский воевода предоставил в распоряжение Дежнёва «большое судно», одно на весь отряд. Семён Дежнёв в отписке якутскому воеводе жаловался, что трудно с маленьким отрядом плыть на таком «большом судне», и «ветры стали противные, и вниз реки тянулись бечевой, и даже Енисейского острога не могли поспеть».

В Енисейске отряд долго не задерживался. Через Кетский волок вышли к Маковскому острогу на Кети, где раздобыли речные дощаники для дальнейшего плавания. Из Кети спустились в широкую Обь. Шли по ней через Нарым, Сургут до иртышского устья, а потом взялись за вёсла и поднялись вверх по Иртышу. В конце июня 1671 года Дежнёв с товарищами прибыли в Тобольск. Здесь в то время было несколько воевод, главным из них считался Иван Борисович Репнин. Тобольские воеводы также осматривали якутскую соболиную казну, сверяя её с росписью. Вся означенная в росписи пушнина оказалась в наличии, но часть шкурок была подмочена и погнила. Высушить, как видно, оказалось возможным не весь груз. Дежнёв показал, что на Лене во время плавания шли «дожди великие», подмочившие мягкую рухлядь. Воеводы приняли к сведению объяснение, приложили к мешкам и сумам тобольские печати и разрешили Дежнёву дальнейший путь. Пока отряд собирался в дорогу, готовил к плаванию дощаники, чинил их, конопатил, мешки и сумы с соболиной казной сложили в государственный амбар.

Юрий Крижанич всё ещё проживал в Тобольске на положении ссыльного. Обрадовался визиту Дежнёва, принялся расспрашивать о его последних службах.

   — Жду решения московских властей, — сказал он. — Не перестаю надеяться на освобождение. Пётр Иванович Годунов пообещал замолвить за меня словечко перед государем. Да умер не вовремя.

   — О каком Годунове речь?

   — Я говорю о прежнем тобольском воеводе, предшественнике Репнина. Ты, Семён Иванович, не мог застать его. Годуновское воеводство падает на период между двумя твоими поездками. Жаль, что не довелось тебе встретиться с Петром Ивановичем. Умница, опытный администратор. Много сделал для Западной Сибири. Упоминаю об этом в своей книге.

   — Что он сделал такого, чтобы писать о нём?

   — Многое сделал. Реорганизовал войско, учредил конницу, поощрял развитие земледелия. А самое-то главное, что поставят ему в заслугу...

   — Что ты считаешь самым главным?

   — Воевода Годунов участвовал в составлении чертежа земли Сибирской. Для этого он пользовался сказками, словесными и письменными свидетельствами русских первопроходцев. Он много расспрашивал их о походах и открытиях. Не раз Годунов беседовал со мной. А я рассказал воеводе о наших с тобой беседах, о твоём плавании. Пётр Иванович живо заинтересовался и воспользовался тем моим чертёжиком, который я начертил здесь с твоих слов. Помнишь тот чертёжик с рекой Анадырью и моржовой коргой?

   — Как не помнить?

   — Так что считай, Семён Иванович, в том годуновском чертеже заложен и твой немалый труд.

Сделаем небольшое отступление. Годуновский чертёж долгое время считался утерянным. Известно, что его копией пользовался в конце того же века другой тобольский картограф, Семён Ульянович Ремезов, составивший большой атлас Сибири. И лишь во второй половине XIX века его отыскал в Стокгольмском государственном архиве полярный мореплаватель Норденшельд. Правда, это оказалась лишь копия, но и она представляла огромный интерес, давая полное впечатление о первой картографической работе, посвящённой Сибири. Это была та самая копия, которую перерисовал Прютц, состоявший при шведском посольстве в Москве в конце шестидесятых годов. Из годуновского чертежа москвичи не делали большого секрета. Несколько позже ту же карту копировал военный агент при шведском посольстве Эрик Пальмквист. В настоящее время известны пять копий годуновского чертежа — три шведских и две российских (обе выполнены С. Ремезовым).

В сопоставлении с современными картами годуновский чертёж покажется нам слишком схематичным и наивным. Он не передаёт точных очертаний материка, реки представляют одинаковые извилистые линии. Составитель не знает масштаба. И всё же это новый шаг в развитии картографии. На географическом чертеже впервые запечатлены вновь открытые русскими первопроходцами реки и земли Восточной Сибири, Большого Каменного пояса на нём ещё не было, хотя обозначена река Колыма. Годунов уже располагал какими-то сведениями о первых русских путешественниках, достигавших Камчатской земли.

О чертеже Сибири, направленном Петром Годуновым в Сибирский приказ, проведали вездесущие иностранцы и постарались достать его. Клаас Прютц, находившийся в составе шведского посольства короля Карла XI, выпросил у князя Воротынского, царского родственника, чертёж буквально на несколько часов, давая обещание не копировать его. Своё обещание настырный швед, конечно же, не сдержал и работу Годунова перерисовал. Копии годуновского чертежа, целиком и по частям, попали в Западную Европу и другими путями. Один фрагмент чертежа смог приобрести Витсен. Так космографический труд тобольского воеводы Петра Годунова привлёк внимание западных картографов, нашёл отражение в развитии европейской картографии, способствуя расширению географических представлений о России в Западной Европе.

Дежнёв мог встретиться и с другим знаменитым тобольским обитателем — Семёном Ульяновичем Ремезовым, человеком разносторонних интересов, картографом, архитектором, писателем. Во время последнего посещения Тобольска Ремезову было 29 лет (он родился в 1642 году), то есть он достиг вполне зрелого возраста. Его природная любознательность, жажда знаний наверняка могли побудить его к встрече с замечательным первопроходцем. Правда, картографическая деятельность Ремезова падает на более позднее время — последние годы XVII — начало XVIII века, когда Семёна Ивановича Дежнёва уже не было в живых. Но об экспедиции Дежнёва Ремезов, несомненно, знал и использовал сведения о ней, полученные если не лично от Дежнёва, то от Крижанича либо от других сведущих людей.

Попытался Семён Иванович отыскать племянника Ивашку или узнать что-либо о его судьбе. Помог всеведущий Паисий Веретенников, ещё более постаревший, ссутулившийся.

   — Племянника Ивашку ищешь? — переспросил он Дежнёва. — Не найдёшь Ивашку в Тобольске. В Тюмени он теперь служит.

   — Не знаешь, дети у них с Татьянкой есть?

   — Надо полагать, есть. Когда уезжали в Тюмень, жёнка Ивашкина ходила брюхатой.

   — Дай-то Бог. Что знаешь о Татаринове?

   — Что ему сделается? Этот нас с тобой переживёт.

   — Внуков-то прибавилось?

   — Каждый год прибавляется. В Москву, значит, путь держишь, атаман? Корнея-Кирилла проведаешь?

   — Нет, не проведаю.

   — Пошто так?

   — Не понравился он мне. Либо княжеским высокомерием пропитался, либо иночество вытравило в нём всё живое. Не пойму.

   — Может, и нет уже его в живых...

   — Может, и нет. Плох он был, как мне показалось.

   — Тогда царство ему небесное, коли помер. А Лександру проведаешь? Хороший он мужик, хоть и татарин.

   — Этого непременно проведаю.

Дом Татаринова был наполнен детворой разного возраста, неугомонной, крикливой. Младший его сын уехал служить куда-то на юг воеводства, на границу с землями кочевников. А всю свою детвору оставил на попечение деда. Обрадовался Лександра визиту старого сослуживца, долго не отпускал, расспрашивал, угощал домашней снедью.

В Тобольске Дежнёв с товарищами провёл около полутора месяцев. В августе тронулись в дальнейший путь по Иртышу, Тоболу, Туре. В Верхотурье отряд прибыл уже в ноябре, когда реки у берегов окаймлял ледяной припой. Надвигалась зима. Тяжело нагруженные лодки шли против течения медленно, как ни напрягали свои усилия гребцы.

На Верхотурской таможенной заставе производили последний досмотр государевой казны. Таможенный и заставный голова Сила Садилов, осматривавший казну, заметил, что некоторые холщовые метки были повреждены и на них нанесены заплаты и заметны разрывы, наспех заштопанные. Голова потребовал, чтобы начальник отряда и целовальники, непосредственно отвечавшие за мягкую рухлядь, представили письменное объяснение порчи мешков. Дежнёв и целовальники Иван Самойлов и Гаврила Карпов составили для верхотурской таможни «сказку», в которой и дали подробное объяснение. Во время остановки в Тобольске соболиная казна была сложена для хранения в амбар, где некоторые мешки прогрызли мыши. Пришлось «мышьи пробоины» наспех зашивать, накладывать на них заплаты. Случились повреждения и во время плавания от Тобольска до Верхотурья.

   — Примем к сведению ваше объяснение, — бесстрастно сказал голова Сила Садилов. — А уж как московская власть оценит ваш груз — это её дело.

Сказку Дежнёва и двух целовальников голова вместе со своей отпиской отправил в Сибирский приказ.

В Верхотурье ожидали становления зимнего пути и через европейскую часть страны двигались по зимнику на подводах. Вновь прошли Соликамск, Великий Устюг, Тотьму, Вологду, Ярославль.

В Великом Устюге нахлынули воспоминания. Перед глазами встали картины далёкой молодости. Родной русский Север. Спокойная Двина, её приток Пинега. А там родительский дом... От воспоминаний резко защемило сердце, спёрло дыхание. Дежнёв попытался сделать несколько шагов к саням, но резкая боль пронзила грудь в области сердца.

«Неужели это конец?» — подумал он, пошатываясь.

Целовальники заметили его состояние.

   — Тебе плохо, Семён Иванович? — воскликнул участливо Самойлов и подхватил Дежнёва под руки.

   — Не знаю, что случилось со мной. Сердце пошаливает. Неужели это конец? — с трудом выговорил Дежнёв.

   — Ну вот ещё, что надумал, — стал успокаивать его Самойлов. — До твоего конца ещё далеко. Всех нас переживёшь.

   — Други, уложите меня в сани и накройте тулупом, — попросил Семён Иванович. — Прими, Иван, начальство над отрядом.

Это распоряжение относилось к Ивану Самойлову.

На этот раз обошлось. Могучий организм Дежнёва смог победить. Дня через три острая сердечная боль прошла, и Дежнёв смог подняться. Самойлов доставал для него в деревнях, встречавшихся на пути, горячего молока.

В Москву отряд въехал ярославским трактом через Сретенские ворота 25 декабря 1671 года. Был день Рождества, ясный и морозный. Город оглашался праздничным перезвоном колоколов. Гудел мощным басом Иван Великий. Нарядные боярские возки объезжали сибиряков. Знатные бояре спешили на богослужение в кремлёвские соборы. У ворот Китай-города несли караульную службу стрельцы с секирами. На Красной площади у торговых рядов толпился народ. Что-то выкрикивали бирючи с лобного места.

По случаю рождественского праздника в Сибирском приказе был неприсутственный день. Лишь нёс дежурство дежурный подьячий. В тот же день прибытия Дежнёв явился в Сибирский приказ и сдал дежурному подьячему всю якутскую почту. Дежурный препроводил весь отряд на постоялый двор. Участники отряда, промышленные и служилые люди, разбрелись по праздничной Москве. Одни заходили в храмы и выстаивали службу, другие шли в кабаки. И, забывая грозные напутствия воеводы Барятинского, нещадно прикладывались к кружкам с зельем. Третьи бродили по улицам и с любопытством взирали на праздничную Москву.

Дежнёв, ощущая тяжёлую усталость и недомогание, беспробудно спал на постоялом дворе в течение нескольких дней. Охрану у ценного груза всё же выставил и наказал целовальникам по очереди следить за охраной и за грузом. Приём соболиной казны отложили до конца праздников.

Хотя Дежнёв продолжал чувствовать себя неважно — сильное сердцебиение и голова кружилась, с окончанием праздничных дней он явился в приказ. На прежнем месте за большим столом сидел дьяк Котельников, как будто и не постаревший, такой же отменно вежливый.

   — С приездом, наш атаман, — приветствовал он Дежнёва. — С чем на этот раз пожаловал?

   — Да вот... на этот раз с мягкой рухлядью.

   — Что-то выглядишь, Семён Иванович, нехорошо. Осунулся, побледнел. Нездоровится?

   — Есть малость. Должно, переутомился в дороге.

   — Да ты садись. У своих ведь. Пусть передачей ясачной казны займутся твои целовальники. А мы пригласим приёмщиком и оценщиком мягкой рухляди именитого гостя Остафья Филатьева.

   — Слышал это имя.

   — Ещё бы не слышать. Его приказчики вели торговые операции и у вас, в Восточной Сибири. И ты мог не раз их встретить, в Якутске. Остафий для нас свой человек.

Пригласили именитого купца Филатьева, жившего неподалёку. С помощью приказного купец сверил по описи общее количество шкурок, убедился в их отменном качестве и дал заключение, что казна целиком доставлена в Москву в сохранности. Об этом свидетельствовала «приёмная роспись», составленная Филатьевым. Она убеждает нас в том, что никаких злоупотреблений со стороны Дежнёва и его товарищей допущено в пути не было, и объяснения начальника отряда о вынужденном вскрытии сум и мешков кажутся нам убедительными. Подмоченные шкурки на вынужденных стоянках удалось просушить. А на объеденные мышами несколько шкурок за время их хранения в тобольском амбаре Филатьев не стал обращать внимания. Естественная убыль в такой большой партии за время столь долгого и трудного пути неизбежна.

Начальник приказа Стрешнев принял Дежнёва, расспрашивал его о сибирской службе, успешно ли идёт промысел. И он обратил внимание на болезненный вид Семёна Ивановича и спросил участливо:

   — Нездоровится?

   — Дорогу тяжело переносил. Ослаб. Боюсь, что не доехать мне до Якутска. Дозвольте, батюшка, отряд снарядить и отправить в обратный путь. За начальника я бы поставил целовальника Самойлова. В помощь ему можно дать другого целовальника Гаврилу Карпова. Люди надёжные.

   — Коли не уверен в себе, оставайся в Москве. Позаботимся о тебе. Отдохнёшь, окрепнешь, избавишься от хворей, воспрянешь духом. Вернёшься тогда в свой Якутск, к семье.

   — Дай-то Бог, батюшка Родион Матвеевич.

Семён Иванович Дежнёв, старый казачий атаман, выполнил свою последнюю службу. Вернуться в Якутск, к семье, увидеть сыновей ему было не суждено. Он тяжело заболел и был уже не в состоянии пускаться в долгий и нелёгкий обратный путь. Его товарищи добрались до Лены без своего предводителя. Дежнёв был прикован к постели, когда давал последние напутствия Ивану Самойлову и Гавриле Карпову, возглавившим отряд. Спутники его расставались с Семёном Ивановичем сердечно, трогательно, кое-кто даже прослезился. Чувствовали ведь, что больше не увидят его. Даже Нефед Стадухин низко поклонился Дежнёву и сказал нерешительно:

   — Ты ведь, Семён Иванович, с батей моим служил. Крутоват был батя, непростой мужик — по себе знаю. Знаю, не легко тебе с ним приходилось. Кому с ним было легко? А тебя батя уважал.

   — Не тебе судить родителя. Бог нам всем судья. А сделал Михайло для России много. Смелый был первооткрыватель. Гордись таким отцом.

Затянувшееся прощание с сослуживцами утомило Дежнёва. Он тяжело откинул голову и закрыл глаза:

   — Идите, други мои. Переутомился я.

Долгие годы тяжёлых испытаний, голод, нужда, зимняя стужа, утомительные поездки в любое время года и, наконец, многочисленные ранения — всё это подорвало крепкий организм. Дежнёв ещё крепился во время последней дороги в Москву, бодро делил с товарищами все трудности. А в Москве он как-то сразу сдал, одряхлел, ослаб. Может быть, бремя тяжёлой ответственности за государеву казну, досмотры и дознания на таможенных заставах поспособствовали хворям, разом навалившимся на него.

Последним покинул Дежнёва Иван Самойлов.

   — Не желаешь ли что-нибудь передать семье, Семён Иванович? — спросил он напоследок.

   — Сделай одолжение, Иване.

Дежнёв достал из кармана кошелёк, пошитый из цветной тряпицы.

   — Возьми это. В кошельке немного монет — всё, чем богат. Купи что-нибудь у купца для детей моих малых.

   — Что ты хотел бы?

   — Не знаю. Купи что-нибудь по своему выбору, что бы стал покупать своим деткам.

Он ещё прожил год с небольшим. Отдадим справедливость Сибирскому приказу. Дежнёва не бросили на произвол судьбы. Посчитались всё же с его заслугами, с высоким атаманским чином. Стрешнев упросил купца Остафья Филатьева взять больного и одряхлевшего Дежнёва на своё попечение. Сибирский приказ оплачивал купцу содержание атамана. Семёна Ивановича поселили в дворовом флигеле купеческой усадьбы, в котором жили филатьевские приказчики.

Пришла весна 1672 года. С весенним потеплением наступило для Семёна Ивановича некоторое временное улучшение. Он по-прежнему был слаб, ходил, покачиваясь, испытывая головокружение. Но находил в себе силы, чтобы выйти из флигеля, посидеть на солнцепёке, прогреть свои старые кости, зарубцевавшиеся раны, послушать, о чём судачат в Москве. Иногда отваживался дойти до ближайшей церквушки, поставить свечу перед образом. Когда исчезло головокружение, Дежнёв, вдыхая свежий весенний воздух, пошёл медленным шагом к Красной площади. Там он остановился перед кремлёвскими воротами, ожидая увидеть царский выезд. В эту пору из Кремля выезжала вереница карет в окружении всадников на сытых конях.

На запятках карет — рынды в высоких песцовых шапках с короткими бердышами. Толпа зевак провожала кортеж. Ещё бы, сам царь Алексей Михайлович с многочисленными чадами и домочадцами переезжает в летний подмосковный дворец в селе Коломенском.

Картину пышного царского выезда Семён Иванович рисовал в своём воображении, но так и не дождался этого впечатляющего зрелища. Должно быть, царь выезжал из Кремля через другие ворота.

А Коломенский дворец, о котором Дежнёв был наслышан как о чуде чудном, диве дивном, узреть ему не довелось. А наслышался о нём. Филатьевские приказчики рассказывали о дворце как о восьмом чуде света. Дворцовые терема разукрашены резьбой, колоночками, шпилями, увенчанными двуглавыми орлами, кровлями — бочонками, крылечками. Дивятся иностранцы на то неповторимое творение рук русских мастеров.

Остафий Филатьев в первое время пытался приглашать Дежнёва к себе в дом. Семён Иванович вежливо отказывался, ссылаясь на свои хворобы.

   — Зачем я тебе, Остафьюшка, хворый да убогий? Мне бы тело моё увечное, израненное под тёплым одеялом прогреть.

Остафий и отстал от хворого постояльца, но в хорошей еде ему не отказывал. Впрочем, ел Дежнёв мало, более половины пищи оставлял нетронутой.

Дом Филатьева посещали другие именитые и богатые купцы. Среди них был и Василий Усов. Однажды Василий наведался к Дежнёву в его флигель, держался просто, накинувшись на Семёна Ивановича с напускной обидой:

   — Пошто обидел меня, Семейка?

   — Чем я обидел тебя, купец? — не мог понять Дежнёв.

   — Обидел, не в моём доме остановился. Я бы тебе не такую коморку, а просторную горницу отвёл, с изразцовой печью.

   — Так уж Стрешнев распорядился, чтоб я по соседству с Сибирским приказом обитал. Коли полегчает, наведаюсь к тебе.

   — Всегда буду рад. Жди от меня гостинцев. — Усов сдержал своё слово и прислал больному Дежнёву два огромных астраханских арбуза. Один ломоть Дежнёв съел с удовольствием, а больше не мог. Остальные отдал ребятишкам филатьевских приказчиков.

Только на три года переживёт Дежнёва царь Алексей Михайлович, прозванный Тишайшим. Уйдёт он из жизни ещё не старым, оставив далеко не однозначный след своего царствования.

При Алексее Михайловиче произошло добровольное воссоединение Украины с Россией. 8 января 1654 года в городе Переяславе (нынешнем Переяславе-Хмельницком) созванное гетманом Богданом Хмельницким собрание представителей украинского народа приняло историческое решение о воссоединении. Собрание это вошло в историю под названием Переяславской Рады, завершившей борьбу украинского народа против гнёта польских феодалов и за воссоединение с Россией. Так русский и украинский народы, имевшие общие исторические корни, вошли в единую семью народов. Семён Иванович Дежнёв был современником этого великого события, воссоединения двух славянских народов.

Восточные границы страны отодвинулись до самого Тихого океана, были продолжены славные географические открытия, начатые ещё при первом царе из семьи Романовых — Михаиле Фёдоровиче. Происходил процесс формирования многонационального Российского государства, охватившего и просторы Западной и Восточной Сибири, Якутии, Тихоокеанского побережья. Семён Иванович Дежнёв был одним из активных участников этого процесса, оставившего значительный след в истории Российской империи.

С наступлением осени Семён Иванович снова почувствовал ухудшение. Всё больше и больше одолевали всякие хвори и старческая немощь. Зябко кутался он в поношенный кожушок. Вспоминалось былое. Вставали перед ним Студёное море, зубатые люди у Большого Каменного носа. Вот беснуются белогривые шальные волны. Рвётся в клочья парус, скрипят снасти корабля. Мореходы шепчут слова молитвы. Пронесло бы! Вот на высоком гребне волны взметнулся другой коч и исчез в пучине. Кричи не кричи — никто тебя не услышит в рёве океана, в свисте ветра. Погибли ли товарищи или унесло их в неведомые земли? Один Бог про то ведает.

Длинной вереницей встают перед глазами образы сотоварищей по походам и плаваньям: Федот Алексеев, Курбат Иванов, Михайло Стадухин, Юшко Селиверстов. Никого из них уже нет в живых. Не со всеми отношения складывались гладко, дружелюбно. Разные были люди по характеру. Но все отличались смелостью, дерзостью, оставили свой след на земле. Даже Михайло и Юшко,немало попортившие ему, Семейке, крови. На них Семейка в своём сердце зла не таит. Бог им судья.

Мысли путаются в голове. Дыхание становится прерывистым. Сердце бьётся учащённо, с перебоями. Последние мысли обращены к близким. Как они там? Как сын его Любимушка? Благополучно ли идёт его служба на дальних реках? Осип, наверное, совсем взрослым парнем стал. Ведь скоро в казаки верстаться. А малый Афонюшка подрастает, тоже станет когда-нибудь казаком. Как там управляется с ними Пелагеюшка?

Скончался Семён Иванович в Москве в начале 1673 года. Прожил он около семидесяти лет. Из них не менее пяти десятилетий прошли в походах и плаваниях.

Начальник Сибирского приказа, узнав о кончине Дежнёва, распорядился похоронить его с почестями — атаман всё-таки, человек с заслугами перед Россией, послал на похороны одного из дьяков. Провожал покойного в последний путь и один из приказчиков Остафия Филатьева. Отпевали его в ближайшей приходской церкви. Мы не знаем, да и вряд ли сможем когда-нибудь установить, где находится могила Дежнёва. В XVI веке в столице не было больших общих кладбищ. Усопших обычно хоронили внутри церковной ограды, рядом с их приходской церковью. Так как храмов в Москве было великое множество, то и таких маленьких кладбищ было немало. Ещё и сейчас возле старинных московских церквей можно найти вросшие в землю надгробные плиты с полустёршимися надписями. Иногда их находят под толстым слоем земли во время разного рода земляных и строительных работ. Если же над могилой ставится скромный деревянный крест, а не каменная плита, то за три с лишним столетия он, понятно, не мог сохраниться, и никаких следов такого захоронения не могло остаться. Со временем такие приходские малые кладбища совсем исчезли с лица земли, а территории многих из них оказались застроенными. Так что поиски могилы Дежнёва, если бы даже и знали, в каком приказе он скончался и похоронен, вряд ли будут успешны.

Из Сибирского приказа пришло в Якутск сообщение о кончине Семёна Ивановича Дежнёва. Воевода распорядился исключить имя покойного из «окладной книги денежного, хлебного и соляного содержания».

Мы уже говорили выше, что младший сын Дежнёва Афанасий и его пасынок Осип впоследствии были повёрстаны в казаки и служили в разных частях северо-восточной Сибири. Продолжал свою службу и старший сын Дежнёва Любим. Все они были рядовыми казаками и высоких чинов не получили.

По документам якутской приказной избы нам известно, что вдова Дежнёва Пелагея примерно два года спустя после кончины мужа вышла ещё раз замуж за казака Григория Ларионова. Может быть, та же бойкая сваха, псаломщикова вдова Степанида, устроила и этот брак.

СЛОВАРЬ

Аманат — заложник.

Балаган — зимнее бревенчатое жилище якутов с плоской крышей.

Батог — палка, дубина.

Башня из кости китовой — эскимосское жилище с каркасом из китовой кости.

Бердыш — холодное оружие, вид топорика на коротком древке.

Бирюч — глашатай, объявляющий на городской площади царские указы и распоряжения воевод.

Вершина реки — исток реки.

Вож — проводник, а также кормщик на коче. В качестве проводников-вожей часто использовались местные жители.

Воровство — широкое собирательное понятие для обозначения нарушения закона, преступления перед государством.

Выкидник — стволы деревьев, выброшенные на берег морским прибоем.

Гость — купец.

Государево дело — преступление против государства.

Гулящие люди — широкое социальное понятие, применимое к категории нетяглового населения; обычно отпущенные на свободу холопы, живущие работой по найму, занимающиеся отхожим промыслом. Часто это были беглые крестьяне. Гулящие люди активно участвовали в антифеодальных выступлениях.

Дети боярские — низший слой господствующего класса феодалов, лица, выслужившиеся из чиновной среды и служилых людей. По рангу считались выше дворян.

Детинец — внутреннее укрепление в средневековом русском городе, прикрывающее резиденцию воеводы и епископа.

Дроля — на северном жаргоне зазноба, любимая.

Дьяк — правительственный чиновник высокого ранга.

Елань — луговая и полевая равнина, обширная прогалина в лесу.

Заговор — соглашение, договорённость.

Заморная кость — кость мёртвого животного.

Зубатые люди — эскимосы. Подобное их название произошло от того, что эскимосы имели обыкновение использовать в качестве украшений клыки морских животных, вставляемые в прорезь губы.

Кабала — долговое обязательство, долговая расписка.

Калым — выкуп за невесту, обычай, распространённый у многих народов Восточной Сибири.

Камелёк — очаг в жилище у народов Восточной Сибири.

Каменный пояс — горный хребет. В документах XVII века этим термином называют Уральский хребет.

Камень — широкое понятие, применяемое к горному хребту, горе, плоскогорью.

Камланье — действия шамана, приводящего себя в состояние транса и выкрикивающего слова заклинаний под удары бубна.

Карбас — весельная лодка.

Князец — глава рода или племени у аборигенных народов.

Корга — отмель у морского побережья.

Кормчий — глава судовой команды, он же обычно и лоцман.

Коч — морское судно с парусом.

Кочка — приспособление с воротом на коче для стаскивания судов с мели.

Лобное место — возвышение или помост на городской площади, с которого выкрикивали распоряжения властей, бросали клич к народу.

Лодья — речное весельное судно.

Лучшие мужики — обычно представители родоплеменной верхушки, люди близкие к князцу.

Матка — компас. Известны матки двух типов — карманная и большая, корабельная.

Матка в кости — компас в костяной оправе.

Мунгалы — монголы.

Мунгальские степи — монгольские степи.

Мягкая рухлядь — пушнина.

Наказная память — письменный наказ, инструкция царя воеводе или воеводы служилым людям.

Нарты — продолговатые сани для оленьей или собачьей упряжки.

Ноги — ванты для крепления мачты на коче.

Объясачивание — обложение туземного населения ясаком, натуральным налогом.

Объясаченный — выплачивающий ясак.

Огненный бой — огнестрельное оружие.

Одекуй — разноцветные стеклянные бусы.

Окольничий — один из высоких придворных чинов.

Олонхо — произведение героического эпоса в якутском фольклоре.

Олонхосут — сказитель, исполнитель олонхо.

Ополники — выделанные шкурки.

Отписка — письменное донесение, отчёт.

Пальма — холодное оружие народов Восточной Сибири, остроконечный нож, насаженный на древко.

Парка — длинная меховая одежда, употребляемая во время больших морозов.

Пищаль — ручное огнестрельное оружие, ружьё.

Письменный голова — начальник воеводской канцелярии.

Плавник — деревья, приносимые рекой в половодье, свалившиеся в воду в результате оползней.

Подьячий — чиновник низшего ранга, обычно находящийся в подчинении у дьяка.

Покрученая запись — письменное соглашение, определяющее отношения покрученика и его хозяина.

Покрученик — неимущий зависимый человек, нанявшийся к богатому промышленнику и связанный с ним покрученой записью.

Полуношник — северный ветер.

Поминки — подарки.

Приказ — центральное правительственное учреждение, ведавшее определённой отраслью управления. Одним из них был Сибирский приказ, ведавший управлением Сибири.

Промышленники, промышленные люди — предприниматели, занимающиеся промыслами.

Пущальница — сеть для ловли мелкого пушного зверя.

Родник — родственник.

Роспись — текстовое пояснение к чертежу (карте).

Рыбий зуб — моржовый клык.

Рында — оруженосец, телохранитель при царе. Сопровождали монарха при торжественных выходах и походах.

Саха — самоназвание якутов.

Своеуженник — мелкий независимый промышленник, входивший в артель в качестве пайщика.

Сказка — разновидность документа в делопроизводстве, объяснительная записка, оповещение о чём-либо.

Складник — член артели, компаньон.

Служебный завод — снаряжение служилых людей для выхода в поход, экспедицию.

Собачья река — старинное название реки Индигирки.

Соры — прибрежные высыхающие озёра, заливающие берега.

Стольник — один из высших придворных чинов.

Сын боярский — См. дети боярские.

Съёмный бой — рукопашный бой.

Татария — так называли в XVII веке в Западной Европе Сибирь.

Тиун — волостной начальник на севере России.

Толмач — переводчик.

Тойон — то же, что и князец.

Целовальник — должностное лицо, ведавшее поступлением в казну денежных доходов.

Чертёж — карта, выполненная в схематичной манере без соблюдения масштаба и без применения инструментальных съёмок.

Чертёжная книга — атлас, комплект чертежей.

Чечуйский волок — волок между верхней Леной и верховьями нижней Тунгуски, лежал в неудобной гористой местности. Во времена Дежнёва этим волоком пользовались редко.

Чухчи, чухоцкие люди — чукчи.

Шивера — речная стремнина, перекат.

Ясак — натуральный налог пушниной, которым облагались народы Сибири.

Ясачная казна — пушнина, собранная в качестве ясака.

Ясачные люди — люди, платившие ясак.

Ясырь — пленник, ясырка — пленница.

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

Ок. 1605 г. — Родился Семён Иванович Дежнёв.

Начало 1640-х гг. — Дежнёв вместе с другими землепроходцами участвует в походах по Крайнему Северу Сибири.

Июнь 1648 г. — Дежнёв вместе с приказчиком купца Усова Поповым (Федотом Алексеевым) организует морскую экспедицию из Нижнеколымска на Восток для поиска моржей.

Октябрь 1648 г. — Судно Дежнёва выброшено на берег южнее устья р. Анадырь, где Дежнёв впоследствии организовал промысел моржовых клыков.

1664-1665 гг. — Дежнёв привозит в Москву казну. Ему присваивается чин казачьего атамана.

1670 г. — Дежнёв вторично привозит в Москву казну.

Начало 1673 г. — Смерть Семёна Ивановича Дежнёва в г. Москве.

ОБ АВТОРЕ

ДЁМИН ЛЕВ МИХАЙЛОВИЧ (род. в 1923 году в семье лесничего в Костромской области) — современный русский писатель и учёный-востоковед. Член Союза писателей России. В Великую Отечественную войну был участником боев в августе 1945 года на Дальнем Востоке в качестве офицера-артиллериста.

Получил историческое и дипломатическое образование, окончив педагогический институт (ныне педагогический университет) имени А.И. Герцена в Санкт-Петербурге и дипломатическую академию МИД в Москве. Работал журналистом-международником, в том числе в течение рада лет в странах юго-восточной Азии, занимался научной работой в институтах Академии наук. Последние годы трудовой деятельности связаны с педагогической работой на кафедре журналистики в Университете дружбы народов.

Является действительным членом Российской академии естественных наук. Автор многих литературных и научных трудов, в том числе 30 книг и брошюр, многих журнальных публикаций, статей и разделов в коллективных сборниках и альманахах. Наиболее значительные из литературных трудов: «Над Мерапи облака» (1971, переиздана в Германии и Японии), «Сахалинские записки» (1986), «Сквозь туманы и штормы» (1986), «С мольбертом по земному шару. Мир глазами В.В. Верещагина» (1991), «Загадочный принц. Раден Салех и его время» (1990), «Лисинские очерки» (1994), «Леонид Хаустов. Литературный портрет» (1996), «Каторжник-император» (1998), «Оглядываясь в прошлое» (1999).

«Семён Дежнёв — первопроходец» — новое произведение писателя. Печатается впервые.

Оглавление

1. НА ПИНЕГЕ

2. БЫВАЛЫЙ ЧЕЛОВЕК РАССКАЗЫВАЕТ

3. В ВЕЛИКОМ УСТЮГЕ

4. ЧЕРЕЗ КАМЕННЫЙ ПОЯС

5. СЛУЖБА В ТОБОЛЬСКЕ И ЕНИСЕЙСКЕ

6. ДОРОГА В ЯКУТСК

7. НАЧАЛО ЛЕНСКОЙ СЛУЖБЫ

8. ЗВАЛИ ЕЁ АБАКАЯДА

9. СЛУЖБА НА ЯНЕ

10. ПРИБЫТИЕ ВОЕВОД

11. СЛУЖБА НА ИНДИГИРКЕ

12. НА КОЛЫМЕ

13. ФЕДОТ АЛЕКСЕЕВ — ОРГАНИЗАТОР ЭКСПЕДИЦИИ

14. ВЕЛИКИЙ ВОСТОЧНЫЙ ПОХОД И ЕГО ПОСЛЕДСТВИЯ

15. АНАДЫРСКОЕ ЖИТИЕ

16. МОРЖОВЫЙ ПРОМЫСЕЛ

17. СЫН ПЕРВОПРОХОДЦА

18. ПОЕЗДКА В МОСКВУ

19. ПОСЛЕДНИЕ СЛУЖБЫ

20. СНОВА В МОСКВУ. КОНЕЦ ПУТИ

СЛОВАРЬ

ХРОНОЛОГИЧЕСКАЯ ТАБЛИЦА

ОБ АВТОРЕ