Мемуары учёной дамы [Людмила Павловна Якимова] (fb2) читать онлайн

Людмила Якимова МЕМУАРЫ УЧЕНОЙ ДАМЫ

За свою долгую жизнь я написала несчетное количество текстов: сначала это были школьные сочинения, потом пошли студенческие и аспирантские рефераты, по ходу жизни были написаны кандидатская и докторская диссертации и авторефераты к ним, сотни статей самого разного жанра и назначения, больше десяти монографий… И все это были тексты по поводу других текстов. По профессии я — литературовед, и делом моей жизни стало осмысление художественных текстов, написанных русскими писателями разных эпох — Пушкиным, Достоевским, Гончаровым, Маминым-Сибиряком, Чеховым, Л. Леоновым, Вс. Ивановым… Появлялись в печати и мои собственные художественные тексты: убеждена, что человек, безжалостно препарирующий чужие художественные творения, обязан испытать себя на трудном поприще писательства, вкусить плодов собственного литературного труда. В век электронных средств связи вышли из обихода письма: я за свою жизнь написала их тысячи, продолжаю писать и до сих пор, дорожа возможностью получать их от других. И как насквозь текстовый человек, сколько себя помню — веду дневник. Привыкла к нему как к ритуалу, психотерапевтическому сеансу: не исповедуюсь сама перед собой — как будто что-то важное пропущу, гложет какая-то бытийная незавершенность. Мне в нем легко и свободно: нет ни внешней, ни внутренней цензуры. Стоп…

Вот написала эту строчку и призадумалась: так ли уж нет ее, этой цензуры, этого нежелания быть прочитанной, застигнутой в сокровенном… И хотя нет у дневника читателя, кроме себя самой, тем не менее и при этом сковывают какие-то этические запреты — удобно ли лезть без спроса в чужую душу рядом с тобой живущих людей, самых близких, родных, уверенных в том, что видишь их так, как хотят они, чтоб их видели. Не без сомнения откликнувшись на много раз звучавшие предложения написать нечто в жанре воспоминаний, подумала: пусть это будет еще один текст как вариант моей стойкой привычки писать о времени и о себе, может быть, только акценты сместятся и на первом плане окажется не мое «я» во времени, а время во мне.

Мне не близко сотрясение основ жизни, я скорее эволюционист, традиционалист, даже консерватор, но по крайней мере один революционный поступок я в своей жизни совершила, его последствиями живу и до сих пор: от него ведет начало моя семья, мои дети, а следовательно, и внуки, мое профессиональное становление, мой жизненный опыт. После окончания аспирантуры в Горьковском пединституте в далеком 1955 году я неожиданно для всех, и себя самой тоже, выпорхнула из родительского дома и по распределению Министерства высшего и среднего образования махнула из чуть ли не столичного города в неведомый тогда Горный Алтай, где был пединститут, испытывающий нужду в молодых специалистах. Это сейчас, когда средства передвижения и коммуникации сделали небывалый скачок, Горный Алтай не выглядит таким неведомым и далеким, а, наоборот, стал местом модного отдыха, решение городской барышни не кажется удивительным, тогда же это было подобно то ли безрассудству-сумасбродству, то ли не без иронии приравнивалось к подвигу декабристок. Но те ехали к любимым мужьям, меня же никакая родная душа не ждала, я ехала в неизвестность одиночества и неприкаянности. Конечно, доля какого-то юношеского безумства имела место. Помню, на самом верху печной лежанки, где хранилась вся семейная библиотека и где, отогреваясь после долгого стояния на трамвайной остановке, любила я предаваться случайному и хаотичному чтению то «Господ Головлевых», то Зощенко, был еще неведомо как туда попавший альбом из серии «Народы СССР» — и назывался он «Ойротия». Я с интересом и любопытством впитывала экзотику этой российской окраины и чаять не чаяла, как это отзовется во мне. Во всяком случае, когда мелькнул среди предложенных в министерстве мест распределения молодых специалистов Горный Алтай, бывшая Ойротия, название это не отпугнуло, а скорее примагнитило своим заочным знакомством с ним, что-то в душе сразу отозвалось.

Удивительно, как все со всем связано в нашей жизни, чему не отдаем себе отчета, над чем мало задумываемся. Позднее, переехав в Академгородок, уже после почти десятилетней жизни в Горном Алтае, работая в Институте истории, философии и филологии СО АН, я с какой-то почти генетически обусловленной готовностью откликнулась на предложение заняться исследованием национальных литератур Сибири и войти с этой темой в авторский коллектив «Истории Сибири», пятитомник которой был удостоен Государственной премии. А еще позднее, когда началась работа над «Очерками русской литературы Сибири», большое место в двухтомнике заняли мои очерки о творчестве тех русских писателей — А. Коптелова, М. Ошарова, В. Арсеньева, Р. Фраермана, Т. Семушкина, И. Новокшенова, Г. Федосеева, — чье внимание было сосредоточено на воспроизведении исторических судеб сибирских народов: алтайцев, эвенков, нивхов, нанайцев, чукчей, ненцев… Вспоминая пройденный путь, мне придется много говорить на эту тему, возвращаясь же ко времени отъезда из Горького, следует признать, что не только слепая безотчетность и тайная тяга к перемене жизненных обстоятельств, но и вполне конкретные житейские резоны послужили тому причиной.

Город Горький, Нижний Новгород

С некоторых пор я стала тяготиться жизнью в семье, мне стало в ней тесно, потянуло к свободе от родительского контроля, сковывающего режима домашнего быта. Почти восьмилетняя жизнь в атмосфере перманентного чтения книг, филологических штудий, лекций, семинаров, писания рефератов и диссертации, студенчески-аспирантского круговорота возымела необратимое действие на внутренний мир девчонки, родившейся в семье, где труд отождествлялся с физическими усилиями, производством материальных ценностей. У папы были золотые руки: он построил наш дом, около дома плодоносил взращенный им сад, небольшой огород приносил завидный урожай, на крошечном дворике кудахтали куры, в сарае плодились кролики. Расхождения обозначились не сразу. Училась я как-то легко, но успешно: повезло, в колею попала. Потом не уставала удивляться, ведь ни к чему, пожалуй, другому и не способна, как только к тому, чему обучилась в институте и аспирантуре. Успехи мои были отмечены повышенными и даже именными стипендиями, и однажды папа уразумел, что получаю я за свое книжное бытие чуть ли не больше, чем зарабатывает он — прораб, мастер строительного цеха завода «Красная Этна». Возникло какое-то непроговоренное чувство родственного дискомфорта, но еще сложнее было справиться с ростом внутреннего натяжения в отношениях с мамой.

Она всю жизнь была домохозяйкой, никогда не была связана ни с каким коллективом, привыкла к единоличному бытию как норме жизни. Образу советской женщины-работницы, передовика производства она не соответствовала ни в малой степени, хотя семейная жизнь наша проходила на ярко выраженном производственном фоне большого горьковского завода, а окна нового дома выходили на дорогу, упиравшуюся в ворота второй проходной. Каждый день, кроме воскресенья, я просыпалась по зову заводского гудка и из окна видела, как плотным, густым потоком течет рабочий люд к проходной и как буквально за минуту до начала работы этот поток иссякает, просто обрывается, не оставляя за собой ни одной человеческой единицы: опоздание строго каралось. Властный характер мамы находил выход в семейном единоначалии, в неукоснительно строгом руководстве семейным укладом, где все было рассчитано, взвешено, уложено по ее хозяйскому усмотрению, дышало нетерпением к каким-либо вольностям и, по ее понятиям, излишествам или личным пожеланиям кого-нибудь из домочадцев. Да я и моя младшая сестра Аля никогда и не посягали на заведенный порядок: мама непоколебимо исходила из того, что ей виднее, что нам нужно и чего мы хотим.

Помню, какое неизгладимое впечатление произвели на мое детское мировосприятие отношения дочери и матери в семье, эвакуированной из Ленинграда и в порядке уплотнения подселенной в соседний дом, где жили одинокие старики Грачевы. Это было еще на улице Зеленой, прямой стрелой устремленной к городскому стадиону «Торпедо». Дом замкнуто живших стариков с постоянно плотно завешанными окнами всегда волновал мое воображение, и как было не прислушаться к разговору моей ровесницы с ее мамой, отправляющейся с кошелкой на базар? «Мамочка, — сказала девочка в белых носочках и нарядном платьице, — купишь что-нибудь вкусненькое?» И ее мама не ответила так, как я ожидала и как бы ответила моя мама: «Что следует, то и куплю», а, наоборот, стала внимательно выяснять, что девочка разумеет под понятием «вкусненькое»: яблочко, малину, творожок?

Стипендия — сначала студенческая, потом аспирантская — тоже стала органичной частью семейного бюджета, из которого я по усмотрению мамы получала на дорогу и еще какую-то карманную мелочь. Зачем деньги, если все необходимое предусмотрено? Хуже всего было то, что в понимании мамы книги тоже проходили по разряду излишеств, а театр — баловства. Покупку книг и билетов в театр приходилось скрывать. Можно было покуситься на покупку нового платья, пальто, обуви — это вещи в быту заметные, но поездка в Москву, где идет показ Дрезденской галереи и функционирует выставка подарков к 70-летию И. В. Сталина, — это уж «лишнее».

Разрыв в понимании ценностей жизни нарастал, и конфликтное напряжение грозило обернуться выяснением отношений, к чему я не была готова. Справедливости ради надо сказать, что по мере того, как менялся социальный статус дочерей, происходило их превращение в «ученых», шло укоренение их в мире интеллигенции, менялись и сами родители, многое начинали понимать в специфике труда дочерей, понимать прежде всего то, что труд, не приносящий результатов, ощутимых как материальная данность, — тоже труд, требующий усилий. Можно было даже ощутить, как к чувству родительской попечительной снисходительности прирастает и уважение, получавшее заметную подпитку отношением улицы: «Девочки-то какие у вас… вежливые, воспитанные, по танцам не бегают, с парнями не обжимаются».

Аля, которая была меня младше на десять лет, пошла по моим стопам: после окончания Горьковского университета поступила в аспирантуру, потом долгие годы Алевтина Павловна Якимова, до самой смерти своей три года тому назад, преподавала там на экономическом факультете, занималась научной работой. Мы были очень привязаны друг к другу: она часто приезжала ко мне и в Горно-Алтайск, и в Академгородок. Уже неизлечимо больной — «Люсенька, не оставляй меня здесь!» — я привезла ее в Новосибирск, и могила ее тут, а не в Нижнем Новгороде, с которым неразрывно связана вся ее биография. Теперь, когда ее не стало, пришло позднее осознание того, какой подвижнической, без оглядки на признание, была вся ее жизнь: это касается и ее отношения к своей профессии, которую она воспринимала как служение, и отношения к родителям. С ними она оставалась до самой их смерти, сначала мамы, значительно позднее — папы, когда уже обменяли построенный им дом на квартиру поближе к месту ее работы.

Расставаться с родительским домом ей было значительно сложнее, чем мне. Она как бы добровольно отказалась от самостоятельного пути, не вышла замуж, не имела детей и, может быть, реализовала тот вариант судьбы, которого избежала я, в свое время отважившись покинуть обжитое пространство ради неведомого края.

Через характер, психологию, внутренний мир мамы, с детства впитавшей атмосферу Канавина, проник и прочно укоренился в семье обывательски-мещанский взгляд на правила домоустройства. Сегодня благодаря биографии М. Горького и его автобиографической трилогии это название известно всему миру, здесь наш классик получил документ об окончании Нижегородского Кунавинского училища. Канавино — одно из исторически значимых мест большого города, район, непосредственно примыкавший к территории Нижегородской ярмарки и неизбывно хранивший память о Всероссийской торгово-промышленной выставке 1895 года. Здесь традиции мещанского бытия и после революции долго сохраняли свою привлекательность, питаясь идеалами прочности и крепости купеческого быта. Здесь сохранялся обычай жить своим домом, не коммунальным общежитием, иметь при доме хозяйство. Здесь имена купцов Бугрова, Башкирова, Рукавишникова ассоциировались не с эксплуататорством, а с размахом благотворительности и работодательства. Рядом с местом, где жила семья Гаськовых, из которой вышла мама и где остались жить три ее сестры и брат, продолжала работать мельница, сохранявшая имя Башкировской, и как порождение былого величия ярмарки бурно функционировал канавинский базар, составной частью которого была потрясающая своим масштабом барахолка, где можно было найти все — от оружия до дефицитного учебника «Основы дарвинизма». Именно там мне его и купили, а через неделю он был украден и, вероятно, снова продан на той же барахолке.

Поженившись, родители приехали на одну из великих строек социализма — автозавод им. Молотова. Там в двухэтажном деревянном бараке началась их семейная жизнь, там родилась я, так что в некотором роде мы с этим заводом ровесники. Создавая этот мемуарный текст, я буду часто жаловаться на свою память, но, как ни странно, кое-что из этой младенческой поры мне хорошо помнится: внизу жили иностранные инженеры — я, кроха, к ним ходила в гости. Однажды, не столько спускаясь, сколько сползая со второго этажа по деревянной лестнице, просунула голову в резные балясины ее перил и не смогла, как ни старалась, вытянуть ее назад. Операция по извлечению головы оказалась сложной, и квалифицированная помощь американских спецов оказалась нелишней.

Сейчас трудно отделить собственные младенческие воспоминания от осевших в памяти рассказов родителей о той поре, но, судя по всему, мне та жизнь очень нравилась. Меня, видно, любили брать на руки или я любила быть на высоте — почему-то постоянно вижу себя не на полу или земле, а на руках и в воздухе.

Однако маме такая жизнь на миру — с общей кухней, фанерными перегородками между комнатами — не нравилась, хотя справедливости ради стоит сказать, что в облике той коммуналки, которая осталась в моей детской памяти, не было ничего отталкивающего и непереносимого, о чем можно было прочитать в некоторых произведениях советских авторов. Общую кухню с большой плитой, коридор и другие служебные помещения наша молодая семья делила с бездетной парой. Это был заводской бухгалтер, человек уже в годах, и его молодая жена, длиннющие косы которой волновали мое детское воображение. Приятельские отношения с соседями на жизненных планах мамы не сказались ни в малой степени. Буквально неодолимым было ее желание жить своим домом, быть в нем хозяйкой, и осуществлению этого желания подчинился весь уклад жизни молодой семьи. Сначала накопили на приобретение половины дома на ул. Зеленой, бывшей Карла Радека, в районе поселка им. Володарского, где прошло мое военное детство, где окончила школу № 102. Потом, продав эту половину, угол в которой еще ухитрялись сдавать студентам, стали владельцами того дома, который папа построил сам и на обустройство которого постоянно требовались средства. Дом — как живой организм: требует неустанного внимания, подпитки, догляда, присмотра и ухода. Только благодаря мастеровитости папы он выглядел добротно, нарядно, красиво — и он сразу опустился, утратил живые краски, когда перешел в другие руки.

С течением времени он обрастал удобствами: при сохранении умело сложенной папиными руками русской печки появилось батарейное отопление — с водяным котлом в подвале, была пристроена баня, разросся сад, в палисаднике за высокой изгородью буйствовали кусты сирени и жасмина. Переезд в этот дом на ул. Дачной, 4 совпал с моим поступлением в Горьковский педагогический институт им. А. М. Горького, куда с пересадкой, на двух трамваях, я ездила целых семь лет.

На домоустройство, поддержание благопристойного образа жизни уходили основные средства. Мы, девочки, содержались скорее по остаточному принципу: накормлены, присмотрены — что надо еще? Игрушки, куклы, развлечения — пока не по карману. Жаловаться на заброшенность наше с сестрой детство особых оснований не дает, мама не работала даже в войну, и в контроле над нами недостатка не было, страдали скорее от избытка семейного диктата. Как я теперь понимаю, в детстве я испытывала дефицит нечаянных радостей, родительского баловства, того душевного взаимопроникновения и понимания детской психологии, на которые так скупы бывают родители в некоторых семьях и в которых так нуждаются их дети. Не помню, чтоб меня обнимали, прижимали к себе, гладили по головке, шутили, играли со мной, приносили подарок «от лисички»: отношение равных с равными, с детьми как взрослыми едва ли следует отнести к лучшим образцам семейной педагогики. Не праздновали наших дней рождения, не ждали мы новогодних подарков. Конечно, когда началась война, наступила вообще пора «другой жизни»: скорее это можно назвать выживанием. Мой детский организм чутко реагировал на распространенные в школе чесотку и педикулез, я страдала авитаминозом — до покрытия кожи гнойными язвами, но это все воспринималось как общая напасть, которую надо преодолеть, пережить, перетерпеть, на которую некому и ни к чему жаловаться.

Кто-то из классиков наших сказал: «Все мы родом из детства». С этим нельзя не согласиться, но, подойдя к взрослой жизни с такой заготовкой, как детство, нельзя сказать с определенностью, что из этой заготовки выйдет — «икона или лопата», как сказал Д. Н. Мамин-Сибиряк. Неизвестно, какой стороной своего чудодейственного мастерства-волшебства повернется к человеку его судьба и какую роль сыграют в ней случайности в процессе превращения заготовки в готовый человеческий продукт.

Едва ли стоит упрекать маму в грехе собственничества, и сейчас, когда деньги и недвижимость возведены в культ и похвальба богатством и роскошью стала обычным явлением, осуждения не вызывающим, этот упрек покажется уродливым анахронизмом. Но я пишу о реальном времени, в котором жила и которое самой хочется увидеть, не впадая ни в хулу, ни в похвалу его. Те метаморфозы, которые произошли после революции и продолжают происходить на наших глазах в отношении понятия собственности и связанных с ним категорий богатства и бедности, в годы молодости моих родителей — это был конец 20-х — 30-е годы — не могли обернуться в сознании моей мамы скорым принятием новой идеологической нормы всеобщего равенства в бедности. По понятиям пролетарской морали тяга к личному хозяйству, отдельному домоустройству была позорной отрыжкой обывательского уклада, вредным пережитком прошлого, тормозящим социалистическое строительство. Уже в XXI веке, когда по-новому стали читаться советские классики, в повести Вс. Иванова «Возвращение Будды» — 1923 год! — прочла фразу: «Да, люди стыдятся быть богатыми».

Стыд, богатство и бедность рифмовались в социальном тексте России так многообразно и противоречиво, что легко могли произвести путаницу, сумбур и ералаш в сознании и более искушенного в политике российского гражданина, чем сосредоточенная исключительно на семейных ценностях моя мама. Что «бедным» быть — или казаться — выгоднее, что в некотором роде происхождение «из бедных» обеспечивает определенные преимущества и дает социальные преференции, подтверждал пример моей однокурсницы. Была в нашей студенческой группе детдомовка Рита Е., такая невзрачная, как-то показательно лишенная внешней привлекательности девчонка, вся какая-то серая, смазанная, но, что называется, «без комплексов» и не лишенная внутренней амбициозности. Ни о какой дружбе с ней я не помышляла, но однажды она мне сказала: «Ты мне нравишься. Ты, говорят, в богатом доме живешь, в выходной приеду к тебе». Приехала. «И это ты каждый день так катаешься?» — недовольно спросила она. Обед был обычный: винегрет, летом превращавшийся в салат, — это на закуску; потом щи, забеленные сметаной, каша с маслом, чай с сахаром. После обеда она обошла наши садово-огородные угодья, покормила цыплят, погладила кроликов; день был выходной, следовательно, банный: нас «пропустили» первыми, после чего мы ушли в мою комнату, где уже успело возникнуть на этажерке небольшое скопление книг. На ужин мама сварила по яичку, приготовила бутерброды, смазанные тонким слоем сливочного масла, поставила перед каждым маленькие розеточки с вареньем. Все как всегда: гостья-то обычная девчонка… Мы все буквально опешили, когда Ритка сказала: «Я съела бы еще яйцо!» — «Да пожалуйста, — нашлась мама, — я как раз не хочу». «Не хотеть» было в кодексе приличного поведения в нашей семье. «И мне еще варенья!» — сказала Ритка.

Утром мы торопились успеть на трамвай, в вагонной давке было не до пространных диалогов, но своими впечатлениями от визита однокурсница поделиться успела: «Дом у вас богатый, но почему едите-то так плохо? Жадные, что ли?» Я вздохнула с облегчением, и страх оказаться ее невольной подругой схлынул: слава богу, больше не приедет, оставит меня своим вниманием.

Трамвай — неотъемлемая сторона той части моей биографии, которая охватывает юность, девичьи мои годы, и горько думать о том, сколько этого прекрасного времени съела дорога — из дома в институт, из института домой, с одного конца города в другой дважды в сутки. Забегая вперед, скажу, что позднее я как бы взяла реванш за это напрасное время. В маленьком Горно-Алтайске, куда приехала после окончания аспирантуры, вообще все было рядом и никакой нужды в транспорте, чтобы прибыть на работу, не было, а переехав в новосибирский Академгородок, я и моя семья оказались жителями самого лучшего в мире места человеческого обитания, идеально оборудованного для гармоничного сочетания труда и быта, и я жила здесь в пяти минутах ходьбы до здания, где размещается Президиум СО РАН и где долгое время под одной крышей обитали все отрасли гуманитарного знания — от археологии до филологии.

Помня дорожные мытарства юных лет, я с большим сочувствием отношусь к тем своим коллегам, которым сегодня приходится, пусть и не ежедневно, претерпевать длинную дорогу от города до Академгородка, пусть в удобном автобусе, маршрутном такси, даже на своей машине, тем более что каждое время неминуемо сопровождается необходимостью преодолевать новые препятствия и трудности: изживая старые пороки, человечество непременно взращивает новые — такова неодолимая диалектика бытия. Великий, могучий русский язык обозначил новое дорожное испытание выразительным тропом — «пробка»!

Но такой транспортный феномен, как горьковский послевоенный трамвай, в том числе та «четверка», которая ходила от вокзала на «Красную Этну», достоин того, чтобы попасть в историю.

Он состоял из двух вагонов, каждый из которых представлял собой огромную железную коробку, внутри уставленную двумя рядами железных сидений, над которыми свисали ременные петли для удержания в равновесии стоячих пассажиров. Но необходимости держаться за что-либо не было: падать во время трамвайной езды было некуда. Плотно спрессованная пассажирская масса послушно колебалась в соответствии с капризным ходом трамвая. Тяжело было претерпевать, стоя на ногах всю дорогу, эту вагонную скученность, испытывать близость чужого тела, впитывать его запахи, дышать спертым воздухом, но страшнее было оказаться поздно вечером в пустом вагоне наедине с какими-то шалыми парнями, похотливыми взорами пронизывающими тебя и ждущими, как одиноко сойдешь ты на своей конечной остановке и станешь их легкой добычей. Но зимними вечерами, когда рано темнело и было особенно холодно, встречал меня на остановке папа, держа наготове мои валенки и похлопывая ими друг о друга.

Трамвай — огромное железное чудище с рогами, и страх опасности быть им травмированным, попасть под его колеса жил внутри постоянно и витал над родительским домом как грозное предзнаменование и роковая неотвратимость, и в целом этому было свое оправдание. Главное назначение трамвая заключалось в том, чтобы доставлять к проходным «Красной Этны» рабочий люд, в основном состоящий из здоровых пролетарских парней, я же была росточка небольшого, сложения хрупкого, спортивной силой и сноровкой не обладала, вообще вся такая домашняя, и трамвай логично вырастал в знак моей способности к выживанию. По неотвратимым законам многолетнего соприкосновения с трамваем неминуемо должно было случиться то, что и случилось.

Не прошло и двух месяцев моего студенчества, как я попала в большую дорожную беду. Однажды, потеряв надежду дождаться своей «четверки», я села вместе с Нюсей Черноусовой и Ниной Шапошниковой в их трамвай, следовавший по автозаводскому маршруту, чтобы, сойдя у Дворца культуры им. Ленина, оттуда добраться до дома пешком, но на развилке трамвайных путей увидела стоящую на остановке соседней линии мою «четверку». Тут все и произошло. Дальше я ничего не помню, остается только догадываться. Сама спрыгнуть с трамвая я не могла, не хватило бы ни духу, ни сноровки, но лихим моим подружкам это ровно ничего не стоило и, очевидно, в нетерпении от моей нерешительности они столкнули меня с подножки, к счастью, не под колеса. Скорее всего, так и было, судя по тому как прятали они потом глаза при общении со мной и как вообще упорно обходили молчанием этот случай. Десять дней я пребывала в коме: ехали домой в конце октября, а когда пришла в себя и выглянула в окно — увидела ход праздничной демонстрации. И навсегда запомнили в семье фамилию врача, которого ради сложного медицинского случая приглашали на консультацию и который близко к сердцу принял беду юной пациентки — это был известный в городе Королев, утешавший обезумевшую от горя маму: «Постараемся пробудить и поставить на ноги вашу девочку». Велика была милость Бога, уберегшего меня от непредсказуемых последствий страшного сотрясения мозга.

Рита Е. была избавлена, как выразилась она, от «каждодневного катания на трамвае», от этого удовольствия с двумя пересадками в любую погоду, и не поднималась с постели за несколько часов до начала лекций. Что стало с ней, как сложилась ее судьба, мне неизвестно, как личность она интереса не представляла, а вот как типовая модель непримиримого отношения к тому, что по представлениям пролетарской морали было мещанством, вредным собственничеством, она внимания достойна. Забота государства о ней освобождала от лишних дум о сложностях бытия: наверху так разумно все продумано, что необходимо лишь точно следовать предписанным правилам поведения, а кто не следует и отступает, тот враг. Разумеется, общим путем, указанным сверху, шел весь народ, четко сформулированные идеологические постулаты были обязательны к исполнению; не возникало мыслей о том, чтобы обсуждать их, и у нас, студентов, но официальный взгляд на советскую действительность у многих корректировался изнутри семейными обстоятельствами, мировосприятием родителей, и в целом это влияло на разнообразие человеческих индивидуальностей в обществе.

Ритка, как привычно обращались к ней, не имела представления об опасных колебаниях и провалах семейного бюджета, заставляющих экономить каждую копейку — на еде, одежде, обуви, школьных тетрадях, карандашах и перьях для ручек… Многостраничная, так называемая «общая» тетрадь, например, могла быть щедрым подарком, однажды мне такую подарила на день рождения учившаяся в нашей группе фронтовичка Вера Мазон. У Ритки не было забот об одежде. Одета она была в какие-то буро-сине-серого цвета казенные вещи, но всегда добротно и по сезону. Ее стипендия не зависела, как наша, от успеваемости. И судя по тому, что постоянно она что-то жевала и сосала, не испытывала и мук студенческого голода. Что вызывало мою зависть — у нее всегда были толстые общие тетради для записи лекций.

Е. всегда была в первых рядах гонителей всякой идеологической ереси: потенциальная готовность обличать пережитки и разоблачать врагов пришлась ко времени, ибо враги у советской власти не переводились. Мы в факультетском гнезде и опериться не успели, как разразилась в 1948 году мощная кампания борьбы с безродными космополитами. Едва одержали победу над ними, как у советской литературы объявился новый враг — безыдейность, а через некоторое время обнаружились искривления в языкознании: насквозь пронизанное идеализмом, глубоко порочным оказалось учение Н. Я. Марра. Идеологическая жизнь в стране была столь бурной, что, отдаваясь ей, некогда было бы и учиться.

Помню общеинститутское собрание, посвященное борьбе с космополитизмом в преподавательской работе, которое проходило в актовом зале и на которое пригласили почему-то и студентов; даже я, первокурсница, присутствовала на нем. В центре обсуждения оказалось преподавание зарубежной литературы. Мне одинаково нравились и лекции Зиновия Ефимовича Либинзона, читавшего XVIII век, и лекции Серафима Андреевича Орлова по XIX веку, но под прикрытием борьбы за идеологическую чистоту преподавания коллеги-зарубежники решили свести и какие-то свои личные счеты. Моя новая подруга Софья Романова — уже старшекурсница, с которой сблизила меня общая дорога, — влюбленная в «Зиночку», уговорила меня выступить против «Симочки». Уговорить-то уговорила, сломав мое сопротивление, только «против» не получилось, и непредсказуемость моя Софье не понравилась. Я сказала, что лекции Серафима Андреевича нам нравятся, слушаем их, как волшебные сказки, раскрыв рты. Он, высокий, длинноносый, с хорошо поставленным голосом, широко шагающий, похожий и на капитана Гранта, и на Паганеля, и правда не утруждал нас глубиной теоретического анализа, а акцентировал основное внимание на пересказе сюжетов, но делал это столь виртуозно, мастерски, артистично, что не мог не пробудить в нас любви к Стендалю, Флоберу, Роллану, а готические тексты Генриха Клейста в его пересказе не ушли из моей памяти до сих пор. Но не имела я представления о скрытом механизме идеологических дискуссий, коварстве полемических ходов, и каково же было мое потрясение, когда выступившая вслед за мной Софья именно на примере и основе моего же выступления постаралась убедить собрание, что именно такие преподаватели, как Орлов, с их способностью завораживать сознание, формируют у студентов неоправданную любовь к буржуазному Западу, воспитывают низкопоклонство перед его культурой, сознательно затмевают великие достоинства русской классики и недостижимые успехи литературы социалистического реализма.

Справедливости ради надо сказать, что последствия борьбы с низкопоклонством перед Западом на нашем факультете не оказались такими необратимо жесткими, как в Москве и Ленинграде, никого не уволили, все зарубежники остались на своих местах, а З. Е. Либинзону я уже по окончании института оказалась очень обязана поддержкой при поступлении в аспирантуру. Он уходил домой, когда случайно встретил меня у дверей института и поинтересовался, что я намерена делать теперь. Диплом у меня был с отличием…

— Поеду учительствовать. В Арзамас или Глазов.

— А в аспирантуру не хотите? — удивился он.

— Кто бы мне предложил…

— А с кем вы разговаривали?

— Ни с кем…

— Ну, как же вы так беспечны… Да разве можно так бездумно собой распоряжаться… Вот, кажется, у Бориса Ивановича Александрова есть еще место в аспирантуре… Не хотите спросить?

Но, увидев мою нерешительность, махнул рукой, вернулся в институт, позвонил при мне и спросил, помнит ли Александров студентку Якимову и, если помнит, не хочет ли взять ее к себе в аспирантуру. Оказалось, помнит, не возражает. Экзамены тогда-то…

Так в одно мгновение судьба моя сделала крутой разворот и привела в науку. Вопрос, как сплетаются в жизни воедино закономерность и случайность, до сих пор мне небезразличен, и философская формулировка проблемы, что случайность есть, мол, способ и форма проявления закономерности, мало что мне объясняет. Конечно, логика в том, как все у меня сложилось, прослеживается — с детства до старости — о, как не люблю я это слово! — но если я сейчас на этом остановлюсь, то из сетей ассоциативного изложения событий и течения моей жизни не вырвусь. Впрочем, ассоциативность есть органически присущая мемуарному жанру черта, ни один из мемуаристов не обошелся то ли без осмысления, то ли без оправдания этой его черты и свойства. В. Катаев назвал эту особенность своих мемуарных текстов мовизмом, об этом же говорит В. Катанян в своих воспоминаниях о Лиле Брик: «Всецело разделяя точку зрения Анны Ахматовой, я тоже не верю воспоминаниям, написанным последовательно, год за годом. Ведь память, словно прожектор, высвечивает события с перелетом на десяток лет вперед или, наоборот, рисуя ретроспекцию. Поэтому нет ничего удивительного, что после 1926 года герои попадают в 72-й, а возвращаются в 38-й».

Я же вообще с хронологией не в ладах настолько, что, как ни стараюсь, например, не могу обнаружить целого года своей жизни, пропавшего на перегоне от последних лет школьной жизни до приезда в Горно-Алтайск: канул в неизвестность, исчез, растворился в неразличимом потоке… Безликая же фигура Ритки Е., не близкая мне ни в чем, значима для меня в этом тексте постольку, поскольку позволяет выстроить, выдержать, сохранить единую линию воспоминаний о себе и времени с точки зрения особой остроты проявления, как теперь модно выражаться, «концепта» богатства-бедности как идеологически важного фактора, оказывавшего воздействие на психику и поведение людей определенной эпохи. Выброс нутряной, может быть, даже бессознательной демагогии, впервые потрясшей меня в выступлении Софьи, в годы студенческого бытия мне предстояло ощутить неоднократно, особенно на старших курсах, когда решался вопрос, например, о присуждении повышенных и именных стипендий. При обсуждении моей кандидатуры нельзя было не принять к сведению реплик относительно жизни в «богатом» доме и склонности противостоять коллективу. Благо, что окончательное решение об именных стипендиях принимал не комсомол, а ректорат и критерием их назначения был не имущественный ценз, а успехи в учебе. И тут у такого хрупкого, непролетарского вида создания, склонного к тому же к тщательности внешнего оформления своей персоны, словом, по мнению некоторых, к «выпендриванию», не было конкурентов ни в лице бездомной Ритки, ни в лице бравого фронтовика Кима Ильинича, являвшегося на экзамены в офицерском френче, украшенном орденом Красного Знамени.

Я и до сих пор не убеждена в полной справедливости выбора в мою пользу при поступлении в аспирантуру, когда моим конкурентом снова стал Ким Ильинич, а выбор Бориса Ивановича был предрешен. Знаю, что после окончания института Ильинич пошел по партийно-хозяйственной линии, стал секретарем райкома партии в Горьковской области, но, к сожалению, рано умер.

Оказавшись далеко от родных мест, я потеряла возможность следить за судьбой своих однокашников по институту и аспирантуре, о чем очень теперь жалею. Но Ким Ильинич запомнился хотя бы потому, что был в нашей группе единственным мужчиной, и присутствие его невольно обостряло природу девичьего поведения, заставляло тщательнее следить за своим внешним обликом и лелеять расчеты на будущее. Имя его было аббревиатурой Коммунистического интернационала молодежи — и при первом взгляде на него нельзя было усомниться в том, что пороха на войне он понюхал. Синие точки, въевшиеся в кожу лица, его, однако, не портили, скорее романтизировали. От военной выправки, от его до блеска начищенных сапог, туго стягивающего талию ремня, кожаной планшетки, в которой носил он лекционные тетради, веяло каким-то артистическим щегольством: нас это восхищало, покоряло, магнетизировало. В армии он был политруком, по-видимому, привык быть на виду, впереди, а тут впереди все время оказывалась девчонка; его армейское честолюбие страдало, я ощущала его неприязнь и на проявление каких-либо чувств другого свойства рассчитывать с его стороны не могла.

Теперь-то хорошо понимаю, что жизнь поставила нас в неравные условия: все мы, пришедшие в вуз сразу после школы, оказались в преимущественном положении перед ними, фронтовиками, на несколько лет оторванными от мирной жизни, от регулярного общения с книгой. Чтобы адаптироваться в студенческой среде, Ильиничу надо было перешагнуть через ту пропасть в знаниях, которая возникла за время войны, наверстать упущенное, вспомнить забытое. А я уже закусила удила, это придавало новой ступени моей жизни эмоциональный тонус, и не удивительно, что при моей далеко не блестящей памяти не ушли из нее даже отдельные семинары, их ход и перипетии. Отчетливо помню тот, на который пришла впервые после трамвайной травмы. Семинар вел З. Е. Либинзон, темой его была роковая для литературоведения проблема авторства. Преодолевая тьму веков, отважно, ничтоже сумняшеся шли мы на окончательное и бесповоротное решение вопроса о том, кто же скрывается за именем Шекспира — бедный актер, или знатный граф Рютленд, или, быть может, известный философ Бэкон. И, как правоверный сторонник социальной справедливости, Ким был за «бедных», а я, выходит, за «богатых».

Социально-идеологическая конъюнктура проникала всюду, всевластно господствовала она и литературоведении. Непосредственно же в советской литературе защитная сила бедности и происхождения из низов нашла свое выражение в феномене выбора псевдонима писателями. Если судить по ним, ни в одной литературе мира не было такого количества писателей, прорвавшихся к свету культуры из бездны горькой нужды, бездомности и безвестности: Максим Горький, Демьян Бедный, Максим Горемыка, Степан Скиталец, Павел Низовой, Иван Приблудный, Михаил Голодный… Типичный для советской литературы характер такого выбора точно схватил М. Булгаков, наделив своего героя из числа советских поэтов именем Ивана Бездомного. Кстати сказать, не было, пожалуй, в советской литературе писателя более богатого, чем Бедный Демьян.

В стране, на протяжении одного века прошедшей через три войны и три революции, логика человеческого поведения в рамках связки богатство — бедность проделала поистине немыслимые курбеты. Макар Девушкин стыдится бедности, герои советской литературы боятся даже просто обнаружить зажиточность, герои нашего времени богатства своего не боятся и не стыдятся, они им кичатся.

Родные

Моя личная анкета безукоризненно соответствовала духу того времени. В графе «социальное положение» я с чистой совестью писала: «из рабочих». Так оно и было: когда я родилась, папа успел влиться в ряды передового класса нового общества и потом до конца жизни профессионально рос: без отрыва от производства проходил курсы повышения квалификации, заканчивал школу рабочего мастерства, что вкупе с его золотыми руками дало замечательный результат, обеспечило ему, человеку скромному, тихому, неразговорчивому, авторитет настоящего мастера. Мастером, позднее начальником цеха завода «Красная Этна» он стал по должности, но мастером своего дела он был всегда. На войну его не призвали: на заводе он был нужнее.

Но это, как говорится, была одна сторона медали. Другая же состояла в том, что родом он происходил из раскулаченной семьи, что тщательно скрывалось от общественного мнения, но о чем папа охотно рассказывал маме и к чему с любопытством прислушивалась я. Оказывается, дед мой Павел Викулович до революции, кроме того что занимался хлебопашеством, держал породистых лошадей для извоза в большом селе Василькове, ставшем потом Чкаловском. Во время коллективизации коней реквизировали и отвели на общую конюшню вместе во всем извозчичьим инвентарем — розвальнями, дрожками, упряжью, где лошади погибли от голода, а все остальное оказалось разворованным. Этого деда я видела, он приезжал к нам. Мама звала его «Выкулыч» и, кажется, недолюбливала. И было за что. Он не скрывал деревенской снисходительности к городскому образу жизни, когда на столе все «покупное», и, развалившись по-хозяйски на стуле перед кипящим самоваром, самодовольно произносил: «Ну, сноха Авдотья, покажи, как ты умеешь угодить свекру…» Папа был не в отца и такого его своеволия стеснялся. Кстати, «Выкулыч» после смерти первой жены, моей бабушки, женился и от второго брака имел детей. Его дочь Александра со своим сыном тоже приезжала к нам, останавливаясь иногда на несколько дней. Причины появления в городе были уважительными: надо было продать на Канавинском рынке привезенную картошку, соленья, молочные продукты, а однажды поводом для долгого постоя у нас в доме явилось устройство подросшего мальчика в Горьковское речное училище. Мальчик был длинненький, стройный, спокойный. Мать изо всех сил старалась придать ему перед экзаменом достойный вид: отвела в парикмахерскую, отгладила одежду. Уехав из Горького, я всю эту дальнюю родню из виду совсем потеряла, только однажды узнала от Али, что мальчик тот сделал на избранном поприще удачную карьеру, стал чуть ли не адмиралом. Если действительно есть среди наших адмиралов Якимов, то это тот самый мальчик, уходивший на свой ответственный экзамен из нашего дома.

Деда по маминой линии я не видела, его уже не было в живых, когда я родилась, но по обоюдным воспоминаниям бабушки Марии Алексеевны Гаськовой и мамы я поняла, что до революции он владел каким-то небольшим кожевенным производством, что образованную бабушку выдали за него по причине какой-то тайной ее девичьей провинности. Потом доходили до меня какие-то глухие слухи, что дело было не в ее собственном грехе, а, наоборот, что она сама явилась запретным плодом любви купеческой дочери, сбежавшей с артистом цыганского ансамбля, и, действительно, что-то неуловимо цыганское проглядывало в облике моей бабушки, «бабусеньки», как называла я ее, — и в гибкости фигуры, и вьющихся темных волосах, и живых, выразительных глазах под черными, красиво изогнутыми бровями. С годами в ее лице все отчетливее проступали черты иконописности. Когда смотрю панфиловский фильм «Васса» с главной героиней в исполнении И. Чуриковой, не оставляет меня равнодушной прекрасно сыгранная сцена цыганского разгула в купеческом доме и тот манящий мир цыганской вольности, под впечатляющее воздействие которой попадают купеческие дочки, и почему-то всегда при этом всплывает в памяти образ моей бабушки-бабусеньки. Став женой Алексея Гаськова, о котором никаких впечатлений у меня не сложилось, она родила четырех дочерей и сына, но в этой большой семье среди детей и внуков выглядела чужой, даже посторонней. Она была «другая» — тоньше, цельнее, образованнее своих детей. Революция прочертила между ними непреодолимую границу: ее дети были больше детьми трудного, противоречивого, во многом «непонятного», как любилвыражаться Всеволод Иванов, времени. Никто из них не получил сколько-нибудь значимого образования, зато каждый в полной мере испытал рвущее на части воздействие, с одной стороны, старорежимной семьи, с другой — лозунгов революции.

В этой семье праздновали и Пасху, и Первое мая, Рождество Христово и 7 Ноября, ходили на демонстрации и в церкви, одни были передовиками производства, другие не брезговали спекуляцией на канавинской барахолке. Бабусенька училась в гимназии, знала французский язык, любила читать, а моя мама читала с трудом, по одной книге в год, после прочтения двух-трех страниц аккуратно загибая уголок книги для памяти. Отличала бабусеньку и манера одеваться — верность вкусам и правилам ушедшей жизни она сохранила до конца дней: поношенный, но не потерявший опрятности каракулевый сак, шляпка-ток с вуалеткой, перчатки, аккуратные сапожки с ушками. В войну, чтобы выжить, она держала поросенка и за столовыми отходами с тяжелым ведром тоже ходила в шляпке с вуалеткой. Я, конечно, немножко стеснялась ее старомодного облика; когда она приходила к нам в гости в дом на улице Зеленой, меня до слез доводили уличные дразнилки:

Зато когда, переступив порог дома, бабусенька скрывалась с глаз уличных злодеев, радости моей от встречи с ней не было конца. Она одна из самых светлых сторон моей детской жизни. Я с жадностью бросалась «обучать» ее тому, чему только что обучилась сама, восхищаясь ее «обучаемостью», читала ей, заливаясь слезами, «Рождественские рассказы» Диккенса, слушала ее рассказы о старой жизни, где, оказывается, не все было плохо. Мама с трудом оттаскивала меня от дорогой гостьи: ей тоже из первых уст хотелось узнать о тайнах семейной жизни своих сестер и брата.

Незабываемый след оставил в памяти прием гостей из канавинской Гордеевки, т. е. всех живших там маминых сестер с их мужьями и брата с женой. Это было не часто, существовал, по-видимому, какой-то род очередности, и происходило это, как правило, в первомайские дни, когда уже веяло летним теплом. Гости приходили легко и нарядно одетые, а дома — в целях увеличения гостевой площади — двери из комнаты на кухню, в сени и во двор держали нараспашку.

Состав гостей был неизменным: на первый план в моем детском сознании выходила старшая мамина сестра Лидия — высокая, стройная, с продолговатым лицом и ниспадающими на него легко вьющимися темными волосами — и ее муж дядя Саша. Он был бухгалтером и одевался как служащий: всегда при галстуке, в начищенных штиблетах и шляпе, фетровой или соломенной, смотря по сезону. Папиросы держал не в пачке, а в серебряном портсигаре с причудливой изумрудной кнопкой. Иногда он позволял мне ею громко щелкнуть.

По возрасту за Лидией следовала Мария. По сравнению с Лидией или моей мамой она во многом проигрывала: была склонна к полноте, с пучком на затылке и простой гребенкой в волосах, украшениями и косметикой пренебрегала, туфель на каблуках не носила, но она работала то поваром, то буфетчицей в ресторане, и у нее был свой резон чувствовать себя уверенно. Ее муж Георгий когда-то был комиссаром во флоте, после работал в каком-то МОПРе, но с тельняшкой не расставался. Детей у них не было. Марья относилась к нему как к ребенку, с материнской снисходительностью и даже всепрощением. Он выпивал, хорошо пел, играл на баяне и гитаре. В память о своем комиссарстве он хранил сундук с первым изданием полного собрания сочинений В. И. Ленина и много раз, выпив, обещал мне, «когда вырасту», оставить этот сундук с Лениным в наследство. В семье его небрежно звали Горкой, а мне было велено называть дядей Жорой.

За Марьей шла мама, а за ней Клавдия, по-семейному — Клавка. Ох уж эта Клавка! Я так часто слышала от мамы, что это из-за нее ей пришлось бросить школу, что со всей силой детской непосредственности невзлюбила ее. Была она маленькая, подвижная и в отличие от трех старших сестер по характеру легкомысленная и безответственная. В гости к сестре она являлась с мужем Владимиром. Видя их вместе, я болезненно страдала от ощущения жизненной несправедливости. Их вид разрушал мое детское преставление о гармоничности мира. Клавкина невзрачность оттеняла богатырскую стать дяди Володи. Как могло случиться, что этот высокий, стройный, белокурый, голубоглазый, белозубый красавец достался ничего не стоящей Клавке, к тому же еще и не хранившей верности своему мужу?! Работал он кузнецом. Когда вспоминаю о нем, встает в памяти непонятное мне тогда слово «молотобоец».

И наконец, дядя Витя, мамин брат, он тоже, как и Лидин дядя Саша, принадлежал к категории служащих, работал в какой-то «конторе», и однажды скорее пренебрежительное, чем одобрительное в его адрес — «конторский служащий» — я услышала от папы. Среднего роста, с округлыми формами довольно ладной фигуры, аккуратно проступающим брюшком и выразительно красивым, несколько цыгановатым лицом, он приковывал мой детский взгляд множеством увлекательных подробностей своего внешнего вида: замысловатой, похожей на вытянутого жука, булавкой на галстуке, крупными и яркими запонками, золотым блеском кольца на пальце и зубов во рту, даже непостижимой ровностью пробора на голове. Было что подвергнуть тщательному разглядыванию и во внешности его Катерины, особенно меня привлекала удивительная, в форме какой-то загогулины челка, словно приклеенная к высокому лбу и делавшая ее похожей на картинку с этикетки на баночке из-под крема, неведомо каким образом оказавшейся среди моих игрушек.

Прием гостей был ответственнейшим актом семейной стратегии мамы и папы, требовавшим сосредоточения духовных и материальных средств. Тут-то и проявлялся во всей своей полноте мамин талант к постановке спектакля на сюжет достигнутой зажиточности, ее способность ловко манипулировать факторами бедности и богатства. В день приема гостей наша каждодневная жизнь, строго выстроенная по правилам советского долженствования и неукоснительного соблюдения соответствия расходов доходам, трещала по швам. К «своим» следовало повернуться запретной стороной: «умением жить», «доставать» дефицит, выделиться из общего ряда. Не исключалось при этом и тайное желание хозяев вызвать у гостей не только чувство праздничного удовольствия, но и естественной зависти. Правда, это касалось скорее тайных мыслей мамы, чем папы, хотя в подготовке к праздничному приему он принимал активное участие.

Во всю длину раздвигался стол. Накрывался белоснежной льняной скатертью. Из стеклянной горки вынималась парадная посуда: кузнецовский фарфор, хрустальные стопочки, серебряные вилки и чайные ложечки. Совместно с папой накануне готовили студень, мама пекла пирог с капустой и пирожки с разной начинкой — и с мясом, и сладкие плюшки. И откуда что бралось! На столе появлялись разнообразнейшие закуски: сыр, и копченая колбаса, и бутерброды с севрюгой и семгой, даже с икрой. Детская надежда на то, что что-нибудь из этих сказочных яств на столе сохранится к концу праздничного пиршества, никогда не оправдывалась, в лучшем случае приходилось довольствоваться «гостинцем» в виде пряника и леденцового петушка на палочке.

Зато, спрятавшись за угол комода, я в полной мере могла насладиться тем концертом, который давали вовсю развеселившиеся гости: слаженно пели хором и «Шумел камыш, деревья гнулись…», и про «Мурку в кожаной тужурке», и про то, как «в степи глухой замерзал ямщик». В этом месте хорового пения я выдавала свое присутствие за комодом горьким всхлипом, что лишь поощряло исполнителей: как и всякие артисты, мои тети и дяди нуждались в зрителе и в восхищении их мастерством. Особенно приветствовались сольные номера. Дуська, т. е. моя мама, пользовалась успехом как исполнительница цыганочки с выходом, у Лидии был богатый репертуар русских и цыганских романсов, но особенный восторг вызывал дуэт Сергея с Катериной, певших и «Ах ты, душечка, красна девица, мы пойдем с тобой, разгуляемся», и «Ах, зачем эта ночь так была хороша».

Веселая гульба достигала предела, когда брались за «лапти, да лапти, да лапти мои; эх, лапти, да лапти, да лапти мои» — и так без конца, а Горка пускался вприсядку…

Как личности все гости были разные: и по внешности, и по характеру, и по имущественному состоянию, но при этом вся мамина родня являла собой нечто единое и нераздельное, представляя собой ту часть мещанско-обывательской городской среды, которую после революции настойчиво переплавляли на советский лад, но которая прочно хранила память о прошлом времени и через десятилетия оставалась верной своим генетическим корням. В этом смысле показательно выглядело положение папы, его место среди них. С одной стороны, они ощущали свое превосходство перед ним как горожане перед выходцем из деревни, с другой — не могли не испытывать комплекс некой неполноценности перед ним как человеком «из рабочих», представителем силы нового общества…

Все это было до войны. Когда началась война, дядя Саша, дядя Жора и дядя Володя ушли на фронт и домой не вернулись. У папы была бронь, у дяди Вити — больное сердце. Мамины сестры Лидия, Мария и Клавдия доживали жизнь вдовами. Марья была бездетной, Лидина Тамарка как-то незаметно подросла и вступила в самостоятельную жизнь, а «непутевая» Клавка стоически тянула лямку многодетной матери. С любимой работы в цирке она ушла в более прибыльное дело торговли на канавинском рынке, разросшемся за годы войны до неохватных размеров. Бабусенька, как могла, помогала младшей дочери в воспитании детей. Из подслушанного ее разговора с мамой я узнала, что Клава была мелким перекупщиком, бравшим на реализацию товар у оптовых перекупщиков сельскохозяйственных продуктов. Ворочая тяжелые мешки с картошкой, луком, морковью, Клавдия скоро надорвалась и, будучи среди сестер младшей, умерла много раньше их.

Одну из девочек, скорее всего «принесенную в подоле», взяла в дом моя мама, родители удочерили ее и воспитывали, как нас с Алей, ни в чем не поступаясь своими педагогическими подходами, но склад характера оказался у Валентины другой и в нашей семье она не прижилась. Училась она с неохотой, читать не любила, зато, словно магнитом, тянула ее к себе улица, влекли дворовые компании, ранняя дружба с мальчиками… Позднее, особенно когда появились собственные дети, я часто думала о ней, задаваясь неразрешимым вопросом о тайнах формирования личности: что же все-таки важнее — природа или воспитание — и каковы истинные связи между педагогической неотступностью и генетической неодолимостью?..

И уже умом много прожившего на свете человека оцениваю по достоинству мудрую дальновидность жизненной стратегии своих родителей, своевременно отпочковавшихся от Канавина, пошедших своим путем и сумевших не противостоять жизненному выбору дочерей, интуитивно почувствовать значение их труда, не создающего никаких материальных ценностей, но от этого не менее необходимого людям. Воспитывая нас, они невидимо, не без влияния с моей и Алиной стороны, воспитывались сами и к концу жизни уже мало соотносились с образом той молодой семейной пары, круг интересов которой не выходил за пределы дворика с козой и курами на улице Карла Радека в поселке им. Володарского.

Мир книг. Профессия

Очень часто внешние атрибуты моего благополучия вроде «богатого» дома и желания выглядеть «комильфо» скорее препятствовали легкости бытия, давая повод обвинить в приверженности к мещанству, буржуазным вкусам, низкопоклонстве перед чужой культурой. Но люди типа Риты Е., иногда встречавшиеся на моем жизненном пути, сначала в институте, позднее в Академгородке, не ошибались. Я действительно от бедности не страдала, я действительно была богатой, только богатство мое было иным, не тем, какое пытались приписать мне.

Ко времени поступления в педагогический институт я была до такой степени беспорядочно и стихийно начитанна, что уже настоятельно нуждалась в обретении какой-нибудь системы. Мой читательский стаж начал отсчет чуть ли не с младенчества. Снимавшие угол студенты, по существу мальчишки, из озорства, на спор обучили меня чтению по крупным буквам на обложках учебников. Едва ли не первым словом, прочитанным самостоятельно, было «геодезия».

— Чево это?

— Ну, коза такая рогатая.

— Страшная?

— Страшнее не бывает…

Коза у нас была своя, Манька, рогатая и бодливая, но по ее настроению мы с ней дружили. Днем мама уводила ее на болото пастись, привязывая к колышку длинной веревкой. Однажды пошла за ней, но уже поздно вечером вернулась одна, расстроенная, в слезах. Оказывается, Маньку украли цыгане — на мясо! Ничего не поделать, ассоциативный модус памяти проявляется непредсказуемо и неодолимо, уводя в сторону от намеченного плана воспоминаний: вот и сейчас я преодолеваю желание остановить свою память на сложных отношениях с козой Манькой и ее козлятками и с трудом возвращаю ее к детскому чтению. Помню первые книги: «Приключения Травки», «Карлик-нос», «Дед Архип и Ленька», «Серебряные коньки», «Нелло и Патраш». Авторов знать и помнить было не обязательно, проблема авторства не волновала. Судьба героев была жизненной данностью, они существовали искони, а не были плодом чьего-то придумывания. Потом пошли «Овод», «Хижина дяди Тома», «Рождественские рассказы» Диккенса. Запойному чтению способствовало то, что меня с неохотой принимали в дворовые игры: лапту, чижик, калим-бамбу, требовавшие силы, сноровки, ловкости. Я же была маленькая и при этом, выражаясь языком улицы, «жильда», путавшаяся под ногами и мешавшая серьезной игре. К тому же «всезнайка» — и прозвище у меня было обидное: «Вон Петр Великий идет, сейчас что-нибудь расскажет». Обиженная и не принятая в игру, я уходила домой и отдавалась чтению. В школе ухитрялась читать даже на уроках, разглядывая книжный текст в щель между крышкой и наклонной плоскостью парты. Однажды была застигнута за Мопассаном, который проходил по разряду запрещенного для детей чтения.

В мои детские годы книга и улица представали равными в своих возможностях влияния на формирование личности: если тому, что удалось обрести вектор правильного жизненного движения, я во многом обязана книге, чтению, литературно-художественным передачам по радио, исходящим от них духовным ориентирам, то многих из моих сверстников погубила улица военных и послевоенных лет.

Днем меня не всегда в игры принимали, вечером на улицу не выпускали родители, что расширению круга чтения способствовало: не дожидаясь соизволения взрослых, я сама себя записала в три библиотеки — и расположенную на одной из улиц поселка, и в школьную, и в большую библиотеку Дома культуры им. Ленина. В старших классах школы за моим чтением внимательно следила учительница литературы, внешностью похожая на Н. В. Гоголя, доверчиво допускавшая меня до своей домашней библиотеки. Книга разными способами предопределяла мой жизненный путь…

Когда сдала экзамены и прошла в пединститут при огромном конкурсе, папа насмешливо заметил: «Пустили козла в огород!» Я красовалась на институтской Доске почета, стала обладательницей именной стипендии, поступила в аспирантуру. Вкус успеха заразителен. Отличные оценки стали на какое-то время и целью учебы, и средством достижения цели… Как говорится, тщеславие — порок, но не худший из пороков.

С поступлением в институт жизнь в основном переместилась в центр Горького, и девчонке с окраины он открылся невиданными богатствами своей истории, культуры, тайнами и соблазнами цивилизации. Здание Горьковского педагогического института располагалось в самом центре города — с видом из окон на площадь Минина с памятником Минину; рядом был древний кремль, рукой подать — центральная Свердловка, бывшая Покровка, по другую сторону — Нижегородский откос, открывающийся величественной фигурой Чкалова на высочайшем постаменте с картой его фантастических перелетов, от памятника шел спуск по мраморной лестнице, созданной по образцу Потемкинской в Одессе. Летом отсюда открывался такой вид, что захватывало дух. Потрясала Волга своей природной силой во время весеннего ледохода, когда грохот от ломающихся льдин стоял по всему городу, и во время половодья, когда река выходила из берегов. Здесь вечно со своими мольбертами паслись художники, и трудно представить, на каком количестве картин запечатлено это место Нижнего Новгорода.

«Царственно поставленный город… совсем закружил нам головы», — писал о Нижнем Новгороде в «Далеком близком» Репин. Не мог не кружить голов и нам, студентам литфака, в сознании которых его реальные картины жили неотрывно от потока литературных и историко-культурных ассоциаций — от «Вида на Волгу» до «Бурлаков на Волге», а некоторые страницы истории литературы вообще невозможно было отделить от истории города. Концентрация преподносимых знаний и вновь приобретаемой информации была высокой, и, что говорить, на первых порах это создавало трудности что вчерашним школьницам, что бывалым фронтовикам: отсев после очередных экзаменов между курсами был огромный. И постоянно происходило какое-то негласное соперничество между филфаками педагогического и Горьковского государственного университета им. Лобачевского, студенты которого любили похвалиться превосходством их образования перед нашим, их лекторов перед нашими.

Преподаватель литфака тогда и теперь — разные понятия. Преподаватель был в своем роде оракулом, главным и порой единственным проводником литературоведческой мысли: поверить систему его взглядов было нечем, зато она строго поверялась свыше.

А как глубоко было доверие к слову преподавателя, говорит такой анекдотический случай. Во время каких-нибудь отлучек З. Е. Либинзона заменял преподаватель по фамилии Вайншток. Мы, привыкшие на «зарубежке» к обстоятельному втолковыванию материала на лекциях Зиновия Ефимовича или к театрально-образному воспроизведению художественных текстов на лекциях Серафима Андреевича Орлова, с разочарованием и плохо скрываемым неудовольствием встречали «заместителя», но на лекции его послушно ходили, и слушали, и записывали. С дисциплиной было строго, посещение лекций было обязательным. Если любимый преподаватель увлекал студенческую аудиторию личностным наполнением учебного курса, то Вайншток свои лекции в подлинном смысле слова читал. Отличаясь близорукостью, он так низко склонялся над текстом, что головы его из-за кафедры было не видно, и в знак не утраченной связи с нами он приветливо помахивал над ней рукой. Читая лекцию о Жан-Жаке Руссо, он с особым нажимом в голосе заявил нам, что, по убеждению великого французского просветителя, «человек по своей природе бобр», и в знак особой смысловой важности лекционного момента даже интенсивнее, чем всегда, помахал нам рукой. Как уловили на слух, так мы все это и записали, не учтя особенностей его произношения, когда «б» звучало неотличимо от «д». Не смея усомниться в словах преподавателя, даже аргументацию подыскали: человек в системе взглядов Руссо подобен бобру, который трудолюбив и склонен к строительству.

Слепое доверие, — а другого тогда и не существовало, — к системе преподавания не могло не обернуться определенными изъянами в полученном образовании и обретенном уровне духовного развития: в учебном курсе не нашлось места Достоевскому, и, к величайшему стыду своему, вчиталась я в его произведения уже на исходе аспирантуры. Заклейменный именем реакционера и мракобеса и гонимый самим Горьким, он выпал не только из широкого круга чтения, но и из контекста профессионального образования.

Меняются времена, меняется картина читательских вкусов. У читательской публики города Горького, в массовом сознании сохранявшего имя Нижнего, были свои пристрастия. И нас, студентов, учили чтить и хранить литературную память города, связанную с именами родившихся и живших здесь писателей В. Даля, П. Мельникова-Печерского, П. Боборыкина, С. Елпатьевского, В. Короленко, не говоря уж о самом Алексее Максимовиче.

Писателей влекла колдовская сила нижегородской истории, не сливающиеся с московской ее черты, ее древняя экзотика и тайны. В непроходимых дебрях хвойных лесов левого притока Волги реки Керженец скрывались со времен патриарха Никона раскольники, давшие общее имя древнему религиозному течению — кержаки. Там и сейчас располагается Керженский заповедник.

Помимо классиков, известных своим интересом к нижегородской истории, были и живые писатели, избравшие ее своей главной темой и ставшие культурным достоянием города. В первую очередь это был Валентин Иванович Костылев, автор известных еще с 30-х годов романов «Питирим» и «Козьма Минин», а в послевоенные годы ставший лауреатом Государственной премии за трилогию «Иван Грозный». Кстати, роман «Питирим» входил в состав нашей домашней библиотеки, хранившейся на полке печной лежанки, и, помню, мама вдумчиво и прилежно читала его, загибая уголок страницы на том месте, где чтение остановилось.

В мои студенчески-аспирантские годы широко известно было в городе имя местного писателя Николая Кочина, автора долгое время бывших на слуху таких произведений, как «Парни», «Девки», «Кулибин». Кстати, замечательный русский изобретатель, известный предвосхищением многих научных открытий позднего времени, тоже был родом из Нижнего Новгорода: могила его до сих пор сохраняется в одном из городских парков.

Таким библиофагам, как я, как было удержаться от соблазнов внепрограммного чтения, когда речь шла о бестселлерах вроде «Тайны профессора Бураго», а тем более о романах «Поджигатели» и «Заговорщики», принадлежавших перу Николая Шпанова? Кто помнит сегодня этого писателя? Редко попадает оно в литературные словари и справочники, между тем популярность его книг в те годы зашкаливала. Произведения Н. Шпанова выходили многомиллионными тиражами и переиздавались, писатель дважды был отмечен Сталинской премией.

Сейчас многоопытным оком филолога вижу, что художественными достоинствами они не блистали, глубинным виденьем жизни не отличались, зато брали лихо закрученной интригой, сюжетно-композиционной многоплановостью, публицистической остротой и политической злободневностью, и в этом плане мастерство писателя было бесспорным, отчего и спрос на его произведения удерживался долго. Запросам читателя тех лет они отвечали идеей мирового заговора, героизмом наших разведчиков, неусыпной бдительностью советских людей в борьбе с вредителями, шпионами, диверсантами и всякого рода маскирующимися двурушниками.

Но любые крайности опасны. В борьбе за идеологическую чистоту советской литературы преданы были забвению в те мои студенчески-аспирантские годы имена А. Платонова, М. Булгакова, стало забываться имя Вс. Иванова, не знали и не слышали о В. Набокове и только после долгого перерыва удалось прорваться через цензурные препоны роману Леонида Леонова «Русский лес». Я уже второй год работала в Горно-Алтайске, когда в 1957 году роман дошел сюда. Прочитав его, я выступила по местному радио, где уже успела стать своим человеком, в институте провели читательскую конференцию, посвященную роману. И это был мой первый опыт осмысления произведения большого русского писателя, который через многие годы станет главным объектом моих исследовательских штудий. В 1994 году увидела свет леоновская «Пирамида» — роман-наваждение в трех частях, после прочтения которой выйти из творческого мира Леонида Леонова мне уже было не дано. Но об этом позднее…

В аспирантуру к Борису Ивановичу Александрову я пришла со своей темой: хотела заниматься творчеством Д. Н. Мамина-Сибиряка, в вузовскую программу не входившего и вообще находившегося не то чтобы под запретом, но в опале, как сторонник народнических взглядов. Остросюжетные, захватывающие и сложностью интриги, и живописным колоритом далекой Сибири, какой-то стихийно-глубинной силой человеческих типов и характеров, классической пластичностью, чистотой и незамутненностью языка, романы «Приваловские миллионы», «Золото», «Горное гнездо», «Хлеб» и в моем запойном чтении всего подряд не прошли бесследно, но многого, как оказалось, из богатого творческого наследия писателя я не знала — открылась такая заманчивая возможность пройти по литературной целине. И хотя в итоге мои исследовательские отношения с писателем сложились непросто — он не занял в них того места, которое соответствовало бы моей читательской любви к нему, и я так и не написала своей книги о нем, — ощущение непреходящей привлекательности его и для современного читателя и никем не занятого места его в национальной литературе сохраняется до сих пор.

Я работала много и с интересом, не отделяя того, что «для себя», и что для научной работы, и, когда приезжала в Москву, отдавала должное Центральному архиву, но главным местом работы была, конечно, Ленинка, читальный зал № 3. Нравы Ленинской библиотеки тех лет, в течение которых я приезжала сюда уже и из Горно-Алтайска, и из Новосибирска, можно описать не менее эффектно, чем «Нравы Растеряевой улицы», — и, может быть, я это сделаю. Но рядом бурлила столичная жизнь, иногда я срывалась с библиотечной работы и уходила в «запой» культурных соблазнов, поддаваясь обаянию знакомств и дружб, отвечающих моим запросам и увлечениям.

Так же запойно и безоглядно я отдалась освоению культурных богатств Ленинграда, куда приехала за новыми материалами. Петербург был городом, с которым связаны многие страницы жизни Мамина-Сибиряка. Здесь прошли трудные годы его студенчества, сначала учеба в медико-хирургической академии, затем на юридическом факультете университета. Сюда он вернулся в 1891 году из Екатеринбурга уже известным писателем вместе с молодой, горячо любимой женой Марией Морицевной Абрамовой и здесь пережил тяжелую драму потери ее, когда она умерла при родах, оставив дочку, страдающую неизлечимой болезнью — пляской святого Вита. Рядом с ее колыбелью рождались «Аленушкины сказки»…

Все схватить собственным взглядом, пропустить через внутренние ощущения, сделать фактом личного, непосредственного переживания — это становилось во время таких поездок образом жизни. Вообще эти три года «вольноотпущенного» аспирантского бытия предстают как школа самообразования, культурного обогащения, эстетического и духовного восполнения. Возникающие при этом знакомства, всплески дружбы и вспышки любви придали этому периоду особую эмоциональную окрашенность, что-то светлое и теплое, незабываемое.

Воспринятая сторонним взглядом, такая жизнь давала повод заподозрить девушку, поступившую в аспирантуру, в избытке свободного времени, склонности к праздности и легкомыслию. На всякий случай я всего о своих музейно-театрально-туристических отвлечениях ни родителям, ни даже коллегам не рассказывала. С формально-административной точки зрения в моем поведении было много такого, что выглядело как нарушение трудовой дисциплины, растрата учебного времени, пренебрежение строгим планом работы. И даже близкие люди время от времени опасливо спрашивали: «Ты справляешься? Ты успеваешь? И эта книга тебе тоже нужна для работы? А когда встреча с научным руководителем? А что он сказал? А зачем ты опять едешь в Москву?» и т. д.

Однако в Горно-Алтайск приехала не просто городская барышня, юная и хрупкая на вид, но молодой специалист с прочной профессиональной выучкой и системным образованием, вполне готовый к преподавательскому поприщу, который стремился как можно больше взять от сферы культуры, чтобы было что отдать другим, было чем поделиться. Моя благодарность городу, «откуда есть пошла» моя жизненная дорога, беспредельна: я не упускаю случая подчеркнуть свое волжское происхождение, сообщить, непременно дважды ударив по «о», что я «нижегородка», отдать должное той роли, которую он сыграл в «воспитании чувств» и формировании сознания, последовательно поднимая по ступеням филологического образования: школа — институт — аспирантура. Увы, родной город дал мне много больше, чем я могла бы ему отплатить…

Горно-Алтайск

Всего за несколько дней пути поезд с Казанского вокзала прибыл в Новосибирск, здесь была пересадка в поезд до Бийска, от Бийска автобус довез до Горно-Алтайска и остановился в его центре напротив деревянной гостиницы в два этажа. Был май, торжествовала ослепительно яркая, солнечная весна, когда я ступила на алтайскую землю. Спустили вниз и два моих чемодана, один с нарядами, другой — с книгами и конспектами, еще был тюк с зимним одеялом и пуховой подушкой, заботливо упакованными мамой, которым я сопротивлялась до последней минуты и спасительное тепло которых оценила много позднее. И вот первый впечатляющий факт ожидаемой экзотики далекого края: тротуар, на который я ступила, выйдя из автобуса, был деревянный! По сути дела, через всю улицу шел дощатый настил, покоившийся на деревянных плахах. И поскольку, как и положено, при гостинице располагался ресторан типа «чайная», то обедать сюда подъезжали и спустившиеся с гор местные жители. Их я сразу и увидела: некоторые верхом на лошадях, в овчинной одежде, высоких меховых шапках с плоским верхом, одинаковых и у мужчин, и у женщин. Круглолицые, смуглые, с узким разрезом глаз, они сразу ассоциировались с образами Майн Рида и воскрешали детскую память об альбоме «Ойротия», долгие годы хранившемся на печной полке и неизвестно как туда попавшем: случаются же в жизни такие странные сближения!

Прямо на остановке встретилась женщина с ребенком на руках, показала на гостиницу, как-то по-родственному, по-домашнему, как будто ждала меня, довела до входа, помогла с чемоданами; она и стала моей первой знакомой в Горно-Алтайске, во многом способствовавшей моей «акклиматизации» — Таня Автономова, жена местного хирурга. Они переселялись в новую квартиру, и пока она жила с ребенком в гостинице. Как и положено, в гостинице был дефицит мест, и меня поселили в номере на двоих: соседки менялись постоянно, но не слишком часто. Удобства минимальные: ни ванны, ни душа; на этаже — туалет, умывальня, титан, утюг… Вода только холодная. Питание в «чайной», что внизу. Меню — стабильное, рассчитанное на серьезный аппетит с учетом вкусов местных жителей: много мяса и жира, плов, пельмени. Никакого баловства с кофе и бутербродами. Но с мыслью о том, что гостиница — это временно, как молодому специалисту мне положено казенное жилье, — я приняла предложенные условия как должное, а неуемное любопытство к жизненному разнообразию примирило с гостиничным бытием и заставило увидеть даже некоторые его достоинства.

Здесь жизнь открывалась в каком-то необычно выразительном разрезе, как в калейдоскопе представала в смене людских потоков — гостиничных постояльцев со всех сторон и концов страны: геологи, археологи, артисты, художники, спортсмены, цыганский ансамбль, экскурсанты, практиканты, туристы…

На другой день я вышла из гостиницы, чтобы оглядеться и предстать перед руководством института. Здесь все было рядом, что называется рукой подать: обком партии, научно-исследовательский институт языка и литературы, кинотеатр, одноэтажный универмаг, где продавали все — от ковров до хомутов. Я пересекла деревянный мост через Улалу и оказалась в пединституте. Меня здесь ждали, и даже с нетерпением. Я должна была принять часть курсов уезжающего из Горно-Алтайска завкафедрой Юрия Борисовича Егермана, и первая встреча с ним повергла меня в профессиональный трепет. Мы поднимались по лестнице, шли по коридору, и он едва успевал отвечать на приветствия: студенты охотно здоровались с ним, обгонявшие нас оборачивались, чтобы сказать ему: «Здравствуйте!» Не требовалось особой наблюдательности, чтобы понять: его здесь любят, к расставанию с ним неравнодушны. И я должна заменить им его?! Вспомнилось то чувство досады, которое возникало при известии о том, что вместо И. И. Ермакова читать лекцию (всего одну!) будет его аспирант, а С. А. Орлова заменит Вайншток. Тут же с моим появлением произойдет полная смена декораций — есть отчего прийти в волнение. Сама жизнь ставит меня в соревновательные условия.

До какой степени напугал меня бытовой фон горно-алтайской действительности, а я предвидела, что главные страхи еще впереди, в той же степени неожиданно более чем благоприятным оказалось впечатление от преподавательского состава кафедры литературы да и от факультета в целом. Многие находились в летнем отпуске, так что знакомство происходило по мере возвращения людей на работу, пока же кафедра удивила преобладанием в ее составе мужчин; кроме Егермана я сразу познакомилась с зарубежником Борисом Александровичем Гиленсоном, выпускником МГУ, Михаилом Дмитриевичем Бочаровым, ведшим советскую литературу. Первый выглядел по-студенчески молодо, но держался неприступно и независимо; второй смотрелся вальяжно, барственно, но с первого момента знакомства проявил склонность к общению. Как я поняла позднее, текучесть кадров здесь была опасно высокой, большая часть преподавателей жила надеждой уехать после защиты кандидатских диссертаций.

Слой национальной интеллигенции был еще тонок, пожалуй, именно в 50-х годах и был заложен фундамент ее развития в последующие десятилетия. Директором института в момент, когда я приехала, был Барий Ганиевич Хаметов, научно-учебной частью заведовала Т. М. Тощакова. Сестры Тощаковы — Таисия Макаровна и Екатерина Макаровна — воспринимались как знаковые фигуры национальной культуры Горного Алтая, обе они занимались проблемами его истории и этнографии, и ими гордились, как первыми кандидатами наук. Они и внешне достойно представляли свой народ — высокие, стройные, с выраженными национальными чертами женской красоты. Позднее судьба свела меня с Екатериной Макаровной в Академгородке: разными путями мы обе оказались в составе научного коллектива Института истории, философии и филологии СО АН под руководством академика А. П. Окладникова и общая память о Горном Алтае сблизила нас.

На кафедре историко-филологического факультета работали С. С. Каташ, Е. С. Зарибко, Н. Н. Суразакова — приятные в человеческом и профессиональном отношении люди. Я проработала бок о бок с ними многие годы и испытывала в основном их искреннюю благорасположенность. Они были органично вписаны в свою национальную среду, здесь были их семейные корни, многочисленные родственники и друзья, устойчивый быт. Вокруг таких же, как я или Б. Гиленсон, прибывших сюда по общественному долгу, невольно складывалась какая-то специфическая атмосфера — от праздного любопытства до искреннего интереса, от дружески-покровительственных до ревниво-конкурентных отношений. В моем случае положение осложнялось еще и тем, что, в отличие от Б. Гиленсона, я была особой женского рода и очень опасного в некотором смысле возраста: мне едва исполнилось 25 лет.

О том, насколько неоднороден и своеобразен был состав горно-алтайского общества, говорит колоритная фигура Арнольда Константиновича Мери, личности поистине легендарной, исторической, даже мифологической. Двоюродный брат президента Эстонии Леннарта Мери, он прошел жизненный путь, отмеченный крутыми поворотами советской истории, на своей судьбе испытал колебания, зигзаги и сломы идеологической линии правящей партии, познав и взлеты, и падения. Участник Великой Отечественной войны, четырежды раненный, он стал первым эстонцем, удостоенным звания Героя Советского Союза. После войны он делал успешную карьеру общественно-политического лидера, работал секретарем ЦК комсомола Эстонии, учился в Высшей партийной школе при ЦК ВКП(б), но, став жертвой клеветы, лишенный орденов и званий, оказался в Горно-Алтайске, где работал сначала учителем труда в школе, а после реабилитации в 1956 г. и окончания ВПШ — преподавателем политэкономии в пединституте. Здесь-то он и предстал однажды перед коллективом во всем сиянии своих орденов: Золотой Звезды Героя, двух орденов Ленина, орденов Отечественной войны I и II степени, двух орденов Трудового Красного Знамени, двух орденов Красной Звезды… В 60-х гг. он вернулся на родину, где работал на руководящих должностях в сфере культуры и образования. Но превратности судьбы не оставили его. Распался Советский Союз. Эстония обрела независимость, и уже в глубокой старости А. К. Мери снова подвергся гонению, теперь обвиненный в геноциде по делу депортации на одном из балтийских островов…

К счастью, мое заточение в гостиничном номере, похожем на конуру, надолго не затянулось. Повезло, как это иногда случается, совершенно неожиданно. Семья преподавателя педагогики Красновского уезжала в отпуск и мое проживание у них в квартире во время их отсутствия рассматривала как хороший способ не беспокоиться о ее сохранности.

Квартира в типовом доме на Социалистической улице состояла из большой комнаты с альковом для спального места, отделенным от общего пространства шторой, и кухни; была и ванная. Красновские жили вдвоем, и все в их квартире было рассчитано на долгое, спокойное житье, но смерть Ивана Яковлевича случилась еще при мне, за год до моего отъезда. Я помню эти первые при мне похороны в Горно-Алтайске, как и то, как горько, не стесняясь слез, плакала я тогда. Плакала и о нем, хорошем и не старом еще человеке, и о себе, под внешним декором жизни которой именно этот, не лишенный внутренней прозорливости человек, к тому же педагог по профессии, пытался разглядеть что-то неизъяснимое, скрытое, не понятое другими. Его комплименты, хотя бы в специально предназначенный для этого день 8 Марта, звучали несколько странно, каким-то диссонансом по отношению к привычным: он хвалил не шляпки, духи или что-то другое по части дамских изощрений, а, например, говорил: «Вы стойкий оловянный солдатик». Он часто в моем присутствии цитировал: «Настоящий мужчина — это женщина. Это я вам точно говорю». Или: «Вы никогда не жалуетесь, Людмила Павловна, на трудную жизнь. Вам что, не бывает тяжело?.. Все-таки ответственная работа, общественная нагрузка, дети… К тому же муж…» Мужа он тоже почему-то проводил по разряду «трудности жизни». Муж и правда — иногда любил входить в роль третьего в семье ребенка.

— Вот и на соседей вы не жалуетесь, — добавлял Иван Яковлевич.

— А они, что, жалуются?

— Бывает…

Родина четы Красновских была далеко, они были с Украины, но могила его, теперь уж, верно, заросшая и заброшенная, осталась в далеком Горном Алтае, где он проработал многие годы. Именами таких безвестных тружеников улиц не называют, но дело Ивана Яковлевича все живет, даже не в памяти и воспоминаниях, а в том неуловимом веществе духовности, которое он стремился заложить в умы и сердца своих студентов, ставших потом учителями.

Оказавшись в удобных условиях, я наконец без помех отдалась делу… и запойному чтению — вопреки делу, но как одно отделить от другого? К моему удивлению, в захолустном институте оказалась прекрасная библиотека: хороший набор литературоведческих книг и, что было неожиданно, чуть не все полные собрания сочинений издания А. Ф. Маркса — Мамина-Сибиряка, Чехова, Андреева… Оказывается, библиотека — богатое наследство эвакуированного в годы войны в Горно-Алтайск Московского педагогического института им. Потемкина. Институт вернулся в Москву, а библиотека осталась. Доступ к стеллажам был по-домашнему открытым, словом, как бы сказал папа, «пустили козла в огород».

Мое преподавательское крещение состоялось на лекциях по литературе XVIII века у заочников. Это был совершенно особый контингент студентов: учителя из горных аймаков, русские и алтайцы, преподаватели русского языка и литературы, все они поголовно были намного старше меня, по виду во всяком случае.

Конечно, с точки зрения возможности заинтересовать эту аудиторию и вызвать расположение к себе выгоднее было бы начать с предмета, более приближенного к современности, с XX, например, века — Блока, Маяковского, Всеволода Иванова, а не с Кантемира и Сумарокова. У нас в институте этот курс читал Червяковский, большой, рыхлый, с сияющей во всю голову плешью и огромным, как чемодан, портфелем, служившим одновременно и хозяйственной сумкой. Он был неиссякаемым источником баек о его феноменальной рассеянности, вроде произошедшего на наших глазах случая, когда, выкупив по семейным карточкам хлеб и забыв засунуть его в портфель, он так с буханкой под мышкой и прошагал перед нами первый час лекции в свойственной ему манере от двери до окна и обратно. Его любимцем был Тредьяковский: «Телемахиду» он читал наизусть с восторгом и упоением, буквально закатив глаза к небу, и уроки воспитания Телемаха преподносил как вечные и образцовые для всех времен и народов. Для меня же этот период не был столь родным, и я опасалась приглушить у слушателей интерес к нему отсутствием собственной влюбленности в излагаемый материал. Трудно убедить в каких-либо эстетических достоинствах стихов, которыми услаждал слух своих современников Сумароков:

Но тем не менее литература XVIII века оставила в наследство XIX веку достойные имена — Фонвизина с его нетленным «Недорослем», Радищева с его до сих пор непревзойденной силой обличения социальной несправедливости и, конечно же, Гавриила Романовича Державина. Один из самых строгих охранителей царского трона, незыблемый консерватор в политике, он предстал смелым новатором поэтической системы национальной литературы.

Державина я любила независимо от каких-либо профессионально-литературоведческих ориентиров. Он одним из первых русских поэтов сумел облечь в прекрасную поэтическую форму самые простые, обиходные человеческие чувства, сделать предметом искусства бытовое поведение:

Когда наступил сентябрь, студенты вернулись «с картошки», сиречь из колхозов, где дергали лен и чистили кошары, то услышала я, сидя в деканате, толкотню у двери и горячий шепот: «Смотрите, смотрите, восемнадцатый век сидит». Читая XVIII век заочникам, я многое ощутила и поняла заново, поднялась еще на одну ступень филологического образования. За время же работы в Горно-Алтайском пединституте с 1955 по 1965 год — целое десятилетие — я прочла все курсы русской литературы от древнерусской до советской, включая «введение в литературоведение», и картина синхронных и диахронных связей русской культуры предстала в необходимой полноте и наглядности, неоценимость чего представилось возможным понятьпозднее, когда пришло время полностью отдаться научно-исследовательской работе.

Я все время забегаю вперед, но, прихотливо передвигая регистры в пространстве ушедших лет, нить повествования, как Ариадна, держу в руках крепко. Жизнь не стояла на месте, уже и Красновские предупредили письмом о своем приезде, тепло благодаря меня за душевный покой, который обеспечила я им во время отпуска своим присутствием в их квартире. Не знаю уж, иронизировали они или искренне были убеждены, что это я им оказала услугу, а не они ко мне проявили человеческое внимание и сочувствие. Но судьба избавила меня от возвращения в гостиничный номер: от Красновских я прямо в свою квартиру и заселилась.

О том, что такое собственный угол в Горно-Алтайске, я получила наглядное представление благодаря Тане Автономовой. Однажды по пути к портнихе, с которой она взялась меня познакомить, мы зашли к ее приятельнице: она учительница, он — милицейский работник с чином, снимали комнату в частном доме. Горно-Алтайск в полной мере оправдывал свое название: пологие горы, обильно покрытые растительностью, окружали его со всех сторон, улицы решительно взбирались на склоны. На одной из таких горных улочек и был расположен тот дом, куда мы с Таней нагрянули с неожиданным визитом. Понятие «своего дома» прочно ассоциировалось у меня с оставленным в Горьком родительским домом. Это же увиденное мною творение местного зодчества домом можно было назвать с большой натяжкой. Не хибара, не хижина, не сарай, но и не дом, а домишко из двух комнат. В одной, размером побольше, жили хозяева, в другой — квартиранты. Дома их не оказалось, предупредить о визите заранее было нельзя, телефонная связь в городе отсутствовала. Домишко буквально кишел живностью. В хозяйской комнате временно разместился птичий детсад: в большом низкостенном ящике оперялись и пищали цыплята, гусята, индюшата, за ними внимательно наблюдал большой рыжий кот.

— Не утащит? — спросила Таня.

— Попробовал бы, — сказала хозяйка, кивнув на улегшуюся тут же собаку, в свою очередь не сводившую глаз с кота.

День был яркий, солнечный. На дворе кудахтали куры, довольно похрюкивал поросенок, вечером с пастбища пригоняли корову. Впрочем, густые ароматы этого подворья ощущались уже на подходе. Хозяин был холодным сапожником: повернувшись спиной к двери, стучал молотком, сидя на табурете и разложив свой инструмент на подоконнике. Хозяйка, знавшая Таню как жену доктора, охотно распахнула дверь в комнату жильцов: полка с книгами, приемник, гитара, ковер над диваном, прикрывающий голую неприглядность стен, свидетельствовали о стремлении живущих в этой комнате людей создать свой мир, жить по своим правилам. Провожая нас, хозяйка старательно убеждала Таню, что живут в согласии, почти по-родственному, одной семьей. Было над чем задуматься после такого визита.

Не иначе как в назидание послан был мне этот визит на окраину города, чтобы в полную силу могла я оценить благо собственного жилья. Мне дали комнату в доме, похожем на преподавательское общежитие, по улице Театральной, минутах в пяти — десяти от института. Дом был деревянный, приземистый, с низко расположенными, подслеповатыми окнами, в которые легко было заглянуть с улицы, если б не палисадник, глухо заросший бурьяном и одичавшими ягодными кустами — малиной и черной смородиной. Такая же дикая поросль заполняла и обширный двор, в глубине которого располагался дровяной сарай и будка специального назначения. В этом доме я прожила и одна, и с семьей много лет, поэтому комната, с которой началась моя жизнь в нем, достойна отдельного описания. Дверь в нее шла из прихожей, служившей одновременно и кухней, и закрывалась лишь на задвижку. Первыми моими соседями здесь были Бейлисы; он, кажется, преподавал в институте химию, где работала она, я узнать так и не удосужилась. Для помощи по хозяйству и присмотру за девочкой лет пяти-шести, толстенькой и усыпанной веснушками, они держали домработницу Вальку, бойкую, разбитную девицу из местных. Семья занимала в доме две комнаты и кухню, но дверь одной из комнат выходила еще и в ту прихожую-кухню, которая примыкала к моей комнате. Кроме плиты здесь стояла еще кровать Вальки у стены, вместо ковра украшенной яркими праздничными плакатами типа «Да здравствует Первое мая — день солидарности трудящихся всего мира!» Время от времени она их обновляла. Когда время обновления наступало, на кухне раздавался грохот падающих с кастрюль крышек, раздраженное хлопанье печной дверцы. Я выходила из комнаты:

— В чем дело, Валя?

— Да ну, к чертовой матери, Людмила Павловна, бежать надо, а тут не кипит, не варится.

— Куда бежать-то?

— А плакаты новые сегодня подвезут…

— Ну так позднее сходите.

— Разберут к чертовой матери… Людмила Павловна!!!

Комната моя имела вид вытянутого прямоугольника, меблированного из запасов институтского инвентаря: кроме железной койки с панцирной сеткой по противоположной ей стене располагалось нечто, долженствующее обозначать диван и похожее на садовую скамейку, и на одной линии с ним — длинная парта с открытыми нижними полками. Посредине — круглый стол. Пара стульев. С потолка свисала голая лампочка. Этот мебельный гарнитур выглядел столь кричаще казенно и уныло, что сердце тревожно забилось, но при воспоминании о домике с живностью и дружбе квартирантов с хозяевами я пришла в себя.

Я уже успела втянуться в учебный процесс, читала и древнерусскую литературу, и XVIII век, и введение в литературоведение, руководила курсовыми работами заочников; уже хотелось, пользуясь приобретенным в аспирантуре и осадным сидением в библиотеках багажом, и людей поучить, и себя показать. Молодая энергия била фонтаном, на работу ходила как на праздник, не боясь и словом красивым, и красивым нарядом щегольнуть. И начальство было довольно, видя мою безответную готовность нести любую нагрузку. Все было более чем хорошо, пока не пришли зимние холода. Тут-то я и поняла цену тех поленниц, которыми был окружен каждый дом в городе, ощутила глубину своей беспечности. И голод, и холод для человека одинаково мучительны. Я куталась в мамин пуховый платок, пряталась под зимнее одеяло, но холод доставал и пронзал до костей. В отчаянии пришла в соседний дом, манящий запасами в объеме дровяного склада:

— Продайте!

— Не продаем, — ответила хозяйка, — разве вот обменять на что.

— На что?

— А вот платок на тебе… пожалуй, обменяю.

Три вязанки дров, сброшенные ее сыном около нашего сарая, сгорели быстро. Потом она вспомнила, что «девка ее видела на мне еще летом бусы», обменяли на дрова и их; не знаю уж, чем еще на мне прельстилась бы ее «девка», но тут о мытарствах моих каким-то образом прослышал институтский парторг — Федор Алексеевич Виданов и пришел бедной комсомолке на помощь. Сам и дрова со склада выписал, а когда я, увидев эти огромные бревна, чуть не заревела, помог и пильщиков найти, и поленницу соорудить. Правда, дрова были сырые, растопить печку стоило труда, но деваться им было некуда, рано или поздно разгорались, давая необходимое тепло. Беда только, что в роли благодетеля бедной девушки, как Макар Алексеевич Девушкин около Вареньки Доброселовой, Виданов стал меня утомлять.

Семья

Новый, 1956 год встречали всем институтом: после праздничного концерта художественной самодеятельности — танцы под общую радиолу на всех этажах. На танец пригласил молодой человек в очках, с лысиной, открывающей высокий лоб: танцевал виртуозно, я — не очень, но общему удовольствию, новогодней радости и веселью это не мешало. «Малинин Евгений Дмитриевич, преподаватель политэкономии, а о вас я слышал». Потом я стала замечать, что часы наших занятий по вечерам совпадают как-то очень уж часто, а иногда он терпеливо дожидался завершения всех моих контактов со студентами, и мы вместе выходили в ночной город, бродили по тихим его улицам и улочкам, прикрытым тенью гор, подолгу стояли на деревянном мосту над горной речкой. Однажды он зашел в мою девичью светлицу; отогреваясь от мороза, пили чай с малиновым вареньем и сухарями.

— А что готовите на ужин?

— Манную кашу.

— А можно мне?

Молоко Валька загодя выставляла на холод, манная каша — не котлеты, готовится мгновенно, да и любила я ее. Она хранила память о детстве. Для прикорма Али мама варила манную кашку в маленькой кастрюльке — на козьем молоке, сладкую, а когда малышка, насытившись, начинала вертеть головкой, мама подвигала остатки каши мне, сидящей рядом и с нетерпением ждущей: «Доешь». И никакое самое разволшебное бланманже не шло в сравнение с этой кашей на дне кастрюльки.

Кашу мы тоже ели с малиновым вареньем из домашних присылов. Хохотали — малиновый перебор! И чай с малиновым вареньем, и каша манная с малиновым вареньем, и Малинин за столом! Словом, манна небесная да и только!

Болтали, обсуждали городские и институтские новости, рассказывали о себе. Его мальчишеской мечтой было стать летчиком или моряком дальнего плавания. Он поступил в авиационно-морское училище в Ейске, но обнаружился дефект зрения, пришлось надеть очки, с болью отказаться от мечты. Поехал в Москву, представил документы в МГУ, в мальчишеском озорстве и лихачестве вступительное сочинение написал в стихах и… прошел. На экономическом факультете специальность выбрал опять с прицелом на мечту и романтику — индийское отделение, где изучал хинди. Нездешней музыкой этого языка он заворожил меня: я сразу воспылала надеждой увидеть страну, где говорили на этом неслыханно-сказочном языке. И так в нашей жизни потом все обернулось, что я эту страну увидела, а ему не довелось.

События между тем набирали обороты. Неразлучность нашу мы не скрывали, и в специфических условиях Горно-Алтайска она вскоре стала предметом общего размышления. Удивительно: казалось, что наши отношения — это личное дело двоих, но реакция людей на них оказалась различной. Меня стал обходить стороной Виданов, дружески стимулировал поведение Малинина Иван Егорович Семин, заведующий кафедрой русского языка: «Не прозевай, коллега», дипломатично подталкивая к решительному шагу и меня: «У вас достойный поклонник, Людмила Павловна». И как я поняла позднее, с облегчением вздохнули многие не очень уверенные в своих мужьях жены, но прежде всего приуныла девичья часть студенческой аудитории, где он читал лекции: в него уже успели влюбиться многие, и от этой влюбленности некоторых из них я, став его женой, потом немало настрадалась.

В нем каким-то тугим узлом были завязаны в неразрешимое противоречие разные чувства. В душе он был романтик, но чуждался языка поэзии, боялся «красивости» в проявлении чувств, избегал всего того, что было, по его представлениям, не реальной жизнью, а «филологией», и свое отношение ко мне он тоже выразил предельно просто, без «ложной красивости». Однажды сказал: «Хорошо с вами, Людмила Павловна. Не хочется уходить… никуда и никогда».

Я привыкла к филологическим изыскам, нуждалась в других словах, но и своей жизни без него уже не хотела, не представляла.

Так и случилось, что «никуда и никогда» мы друг от друга не ушли. Целых пятьдесят лет — полвека, до того самого последнего момента, когда он ушел из этого мира навсегда, мы оставались вместе. Часто и подолгу по велению жизненных обстоятельств разлучались, но это ничего не меняло «в существе» наших отношений.

Летом, увидев меня в любимом моем зеленом в горошек платье с летящими басками, проректор Таисия Макаровна Тощакова сказала: «А животик-то уже заметен». Действительно, «животик» городское общество увидело раньше, чем заметила его я. Евгений Дмитриевич терпеливо ждал какого-то инициативного разговора с моей стороны на эту актуальную для наших семейных отношений тему, но, поняв, что не дождется, однажды, когда оказались в городском центре, решительно взяв за руку, сказал:

— Пойдем! — И повернулся в сторону административного здания. — Паспорт у тебя с собой?

Так мы оказались у двери с табличкой «ЗАГС», где нас без каких-либо церемоний и промедления официально провозгласили мужем и женой. Согласия моего не потребовалось, оно было написано на лице и, еще выразительнее, чуть ниже. Когда речь зашла о перемене фамилии, Евгений Дмитриевич вмешался: «Я думаю, тебе больше понадобится вскоре твоя, чем моя». Он имел в виду наши диссертационные дела, и я навсегда осталась ему благодарна, что удалось сохранить свою девичью фамилию. Она нравится мне своей нераспространенностью, нечастотностью, хотя того же происхождения, что Иванова, Петрова, Николаева…

К новой, второй по счету, горно-алтайской зиме мой «животик» округлился до размеров «живота», который лишний раз демонстрировать обществу я стеснялась: по моей просьбе занятия перенесли на вечернее темное время, я лихорадочно торопилась завершить свои лекционные курсы и, хотя по закону находилась в декретном отпуске, опять по беспечности не обратив внимания на свои права, простаивала за кафедрой часами, впадая временами в токсикозные обмороки. Дитя в животе настойчиво толкалось и рвалось на волю. Буквально за неделю до появления сына я прибыла в Горький, боясь не довезти его до роддома в природной упаковке. В родительском доме я прожила больше пяти месяцев, очень скучала по мужу, волновалась за лекционные курсы. Видя мои тревоги и метания, а главное, то, как это отражается на питании ребенка, родители сказали свое решительное: «Возвращайся. Ребенка оставь нам». Его уже стали подкармливать, и такое питание он даже предпочитал грудному молоку. Да и везти его в наше малооборудованное жилье было опасно. Родители были еще молоды, им едва исполнилось пятьдесят лет, ребенок им был не в тягость, и за год, пока мы собрались привезти его к себе, они уже так к нему приросли, что вернули нашу законную собственность не без сопротивления.

К тому времени изменились и наши бытовые условия. На смену Б. Г. Хаметову приехал Владимир Павлович Стрезикозин, номенклатурный работник системы просвещения, опытный педагог и организатор, и его семья поселилась в той части дома, которая освободилась после отъезда Бейлисов. Благодаря поручению Владимира Павловича к нашей комнате прирубили еще одну, наглухо закрыли дверь, ведущую из кухни в их половину, и наше жилье выглядело теперь куда просторнее и благоустроеннее.

Время это вспоминается охотно и светло: столько в нем было безотчетной радости бытия, беззаботного доверия к жизни, нетребовательности к внешним условиям существования. Новые соседи были много старше. По-чиновничьи сдержанный в проявлении чувств, строгий и неприступный, высокий, в темном костюме, очках, Владимир Павлович был внутренне терпелив и даже благодушен. По долгу службы он побывал на моих лекциях по древнерусской литературе. Темой были воинские повести, «Задонщина», ее загадочная связь со «Словом о полку Игореве». Я ждала анализа и строгого разбора, вместо этого он сказал: «Все в порядке», и ироническая усмешка мелькнула в глазах; ловила я ее на себе и позднее, так и не определившись с ее смыслом. Жена Клавдия Ивановна была его полной противоположностью. Маленькая, сухонькая, подвижная, склонная к быстрым знакомствам и широкому кругу общения, она звала его «Володька». Их десятилетняя Светланка, хорошенькая, живая, с быстрыми глазками и тонкими чертами лица, восприняла нашего Димку как живую игрушку, они стали неразлучны: он для нее — «Димся», она для него — «Светанка». Как родную, полюбил он и «Кадиванну».

Семья их только что вернулась из Польши, где Владимир Павлович занимал какой-то представительский пост, и привезла с собой много необычных для такого захолустья, как Горно-Алтайск, предметов быта и домашнего обихода. Я, например, не могла оторваться от чайного сервиза, притягивавшего взгляд своим буржуазным изыском, но настоящей сенсацией стал холодильник. Огромный ковер закрыл щербатый пол, нездешней красоты гардины прикрыли неприглядность окон, мягкая мебель и торшер придали их гостиной европейский вид, и на все это можно было не только глядеть и любоваться, но пользоваться и наслаждаться. Неудивительно, что Димка предпочитал нашему бытовому аскетизму этот развращающий буржуазный уют и комфорт и постоянно прорывался к Кадиванне.

Но многим обогатился и наш быт. Неутоленную мальчишескую страсть к романтике и играм Евгений Дмитриевич воплотил в приобретении аккордеона, фотоаппарата и собаки. Он назвал ее Чайкой, и с тех пор, сколько бы ни появлялось в доме собак и кошек, право давать им имена неизменно сохранялось за ним. Уже в Новосибирске последовательно или одновременно у нас появлялись пудель Абрек, кот Плебей, черная как ночь кошка Сильва, овчарка Барон. Уходя навсегда, он оставил меня вдвоем с котом Платоном, а когда не стало этого мудрого, как философ, кота, свою кошечку я незамысловато назвала Кисой, памятуя, очевидно, о детской сказке-притче Льва Квитко «А не назвать ли нам кошку кошкой?».

Чайка была овчаркой с хорошей служебной школой, хозяин по крайней надобности со слезами на глазах расстался с ней, но у нас она одичала и всю свою былую выучку утратила. Когда Евгений Дмитриевич отлучался — то на длительную стажировку в Москву, то по диссертационным делам в Новосибирск — и я, не справляясь с такой нагрузкой, как лекционные курсы, дети и собака, вынуждена была отказаться от чинного выгула ее на поводке и отпускать в город на вольную прогулку, она нередко впадала в охотничий азарт и из неутраченного чувства доброжелательности к своим безответственным хозяевам приносила свой трофей к нашему порогу. Вслед за собакой с криком и угрозами в дом врывались пострадавшие — приходилось платить за нанесенный ущерб и возвращать задушенную курицу.

Но все это будет происходить позднее, пока же не только в памяти, но и с фотографий, сделанных Евгением Дмитриевичем, встают живые сцены нашей жизни тех лет: вот я с трудом сдерживаю на длинном поводке вздыбленную на задних лапах Чайку, рвущуюся опрокинуть гоняющихся друг за другом Димсю и Светанку; весело пылает огромный костер, большим любителем устраивать который по любому поводу был Евгений Дмитриевич; близко друг к другу сидят на дворовой скамейке Владимир Павлович и Кадиванна. Даже заросший бурьяном двор преобразился и повеселел: непролазные заросли пришлись кстати для игры в прятки. С сыном удавалось справляться благодаря гибкости расписаний обоих родителей и не без помощи всего семейства Стрезикозиных, исключая, конечно, Владимира Павловича, особенно же тогда, когда приехала из Москвы их старшая дочь Нина с только что появившимся на свет младенцем. Проблемы одинокой Нины деликатно обходили молчанием, дипломатично воспринимая ее неожиданное появление как нечто должное, но теперь в пригляде за Димкой можно было положиться и на нее.

О Димке можно рассказывать долго, в его детстве много поучительного и вызывающего интерес. В Горно-Алтайск он прибыл уже вполне осознающим свою человеческую идентичность: дед и баба не то чтобы сознательно учли уроки воспитания собственных детей, просто к этому времени они сами успели стать другими, изменились и обстоятельства их жизни. К тому же ко многому обязывала взятая на себя добровольно ответственность перед дочерью.

Ребенок уже не произрастал как крапива у забора, предоставленный сам себе; он был все время на глазах, привык быть законной частью взрослого мира, не дичился, не стеснялся, свободно общался. В отличие от нас, содержавшихся по остаточному принципу, бегавших до холодов разутыми и одетыми во что попало, внука одевали на загляденье. Мама ощущала собственное удовольствие от вида красиво одетого внука, и, поскольку с детской одеждой в стране дело обстояло по-прежнему из рук вон плохо, ее стараниями был приобретен старый мужской пиджак благородной неброской расцветки в стиле пье-де-пуль и отдан в перешив местной портнихе. Так что в Горно-Алтайск наш карапуз прибыл в образе буржуинчика в стильном пиджачке и берете. И когда в квартире Кадиванны его одежку небрежно бросили на стул или диван, он назидательно изрек: «Надо повесить».

К сожалению, Стрезикозины в Горно-Алтайске не задержались, вернулись в Москву, теперь их половину дома по Театральной, 6 заняли мы, а в нашей поселилась семья Белявских. В результате такой квартирной ротации наши жилищные условия улучшились, а с другой стороны, мы лишились дружеской соседской поддержки и опоры. Дмитрия отдали в садик, но иногда обстоятельства складывались так, что сына приходилось брать с собой на занятия. Присутствие его в учебной аудитории я старалась сделать как можно более незаметным: пристраивала на задний ряд, где потемнее, вручала бумагу, карандаши, яблоко, книжку с картинками или раскраску, строго наказывала: «Сиди тихо, из-за парты не выходи, иначе…» «Иначе» предусмотрительно не расшифровывалось, но в ощущении страшной альтернативы ребенок пыхтел, возился и перемещался в пределах скамьи, нырял под нее и снова выныривал, что условиями не возбранялось, ронял карандаши, хрустел яблоком, но все в границах договоренности. Древнерусскую литературу, которую я успела полюбить как родную, читала двум потокам — у литераторов и историков, и так случилось, что на одну и ту же лекцию по «Слову…» Димка попал дважды. Насторожившись на своей галерке, он вдруг возмущенно закричал: «Знаю я про это… Уже говорила!.. Зачем опять?»

На практических и кружковых занятиях обстановка выглядела более приватной. От студентов я требовала заучивания многих стихотворных и даже прозаических текстов наизусть, стихи звучали и дома, и Димка с его восприимчивостью к слову и хорошей памятью рвался подсказать и вообще подать свой голос, что называется, на равных.

В возрасте четырех-пяти лет он серьезно помогал по хозяйству: ему можно было доверить пригляд за спящей сестренкой, поручить покупку молока или хлеба, с зажатой в кулачке записочкой послать и за другими продуктами. В студенческую столовую, что располагалась неподалеку от нашего дома, он ходил с двумя судками: приносил и первое — щи или борщ, и второе — пюре с котлетой или жирный свиной плов. Деликатно минуя студенческую очередь, подходил прямо к раздаче, и ему всегда наливали погуще и накладывали повкуснее. Наверное, два таких не очень умудренных родителя, как мы с Евгением, небескорыстно пользовались детским обаянием, и общественное мнение не дремало. «Правозащитники» были и тогда, нашлись они и в Горно-Алтайске. «Жертва семейной эксплуатации» тем не менее не унывала: процветала и пожинала плоды людского сочувствия.

Транспортное сообщение в Горно-Алтайске тогда отсутствовало, разве что раз в сутки приходил автобус из Бийска; на газонах центральной улицы можно было иногда наблюдать мирно пасущуюся корову, отнюдь не священную, как в Индии, а обычную, домашнюю, ушедшую от хозяйского догляда; не знали тогда ни о педофилии, ни о киднеппинге, так что в пределах строго очерченного пространства ребенок свободно перемещался по городу. Он был узнаваем, общителен, спокойно вступал в контакты, отвечал на приветствия, сам здоровался.

Иногда, идя с ним по деревянному настилу улицы, можно было услышать:

— Здорово, Дмитрий!

— Здравствуйте, дядя Петя…

Спрашиваешь: «Откуда знакомство?» Оказывается: «Дядя всегда вперед себя в очередь пропускает».

Какое-то внутреннее стеснение, душевный дискомфорт испытываю я сегодня, когда при попытке улыбнуться чужому ребенку, заговорить с ним, коснуться его рукой вижу, как он в страхе отшатывается от тебя, с расширенными от ужаса глазами судорожно прижимается к матери или отцу: по правилам современной педагогики он воспитывается в недоверии к окружающему миру, в перманентном подозрении к добрым намерениям людей, в убеждении в их готовности украсть или изнасиловать его.

У сына рано сформировалась тяга к самостоятельности, чувство собственного достоинства. На такого парня нельзя было воздействовать тривиальным способом — наказанием «углом», ремнем или затрещиной, с ним надо было договариваться. Вот здесь он мог слукавить. К вечеру в магазине «Хлеб» появлялись сушки-баранки, и в его обязанность входило поставлять их к семейному столу, но однажды, заигравшись, про магазин он забыл.

— Дима, где сушки?

— А не привозили сегодня…

— Откуда это тебе известно, если в магазин ты не ходил?

— А и так видно: все же с пустыми веревочками идут…

Эти «пустые веревочки» от сушек долго еще сохраняли юмористическую силу в домашнем лексиконе.

За год перед нашим отъездом в Новосибирск он пошел в школу; читал он бегло, и учительница, отлучаясь по делам, оставляла его читать книгу всему классу.

Семейная ситуация изменилась с рождением дочки, и не потому только, что появился второй ребенок, а главным образом потому, что это была девочка, и сын, еще очень маленький, оказался в роли вечно уступающего, а дочка — в роли правой всегда, во всем, присно и вовеки. Представлять нашу с мужем семейную педагогику безукоризненной или правильной не считаю возможным хотя бы потому, что во многом она была стихийной, во многом вынужденной. Она для меня и сегодня предстает как предмет неразрешимых сомнений и размышлений.

Можно сказать, что моя преподавательская деятельность достигла апогея, когда приблизилось время рождения дочери, и я снова приехала в Горький под родительское крыло. Но о повторении прежней ситуации, когда после рождения сына я задержалась здесь почти на полгода, не могло быть и речи: теперь в Горно-Алтайске моего возвращения с нетерпением ждали мои дорогие мужчины, и неизвестно, кто из них — отец или сын — в большей степени нуждался в моем внимании и опеке.

Дочку назвали Лизой. В одной палате со мной лежала молодая женщина, по складу характера и внешности напоминавшая мне Вальку: работала она на Горьковском автозаводе станочницей и ко времени рождения дочери успела со своим мужем развестись.

— Он моих родителев на куски порвал, — рассказывала она, по-нижегородски окая, — а я ево гармонь на помойку вынесла…

«На куски порвал» — имелась в виду фотография, что до меня тоже дошло не сразу. Она с любопытством приглядывалась ко мне:

— Ты на Симону похожа, а муж-то у тебя старый… Седой уж…

Без перевода язык нашего общения не всегда можно понять. Симона — это популярная тогда итальянская актриса Симона Синьоре, а «старый муж» — это мой папа, приходивший, по обычаю всех роддомов, к окнам.

— Девчонку-то как назовешь, чай, по-заграничному? — любопытствовала палатная соседка.

— Лиза.

— Фу, как старомодно-то. А я либо Розочкой, либо Лилечкой, либо еще как.

По тем временам Лиза, действительно, было редким, даже старомодным именем. Лиза к своему имени относилась ревниво, даже собственнически, с детства, — тут уж, наверное, и родители постарались, — ощущала его особую смысловую окраску, фонетическую изысканность. Когда в семье историка Грищенко появилась девочка, то, увидев ее в коляске и узнав, что ее зовут Лизой, она с детской непосредственностью возмутилась присвоением ее имени: «Лиза — это я!»

К окну роддома подходил мой моложавый, хотя и с сединой в волосах, папа, а Евгений Дмитриевич ухитрялся писать мне каждый день, но письма те были на английском языке… Он тогда поставил целью овладеть этим языком в совершенстве и цели достиг. В 70-х гг., когда мы жили уже в Новосибирске, он уехал на целый год в Америку. Пока же, не владея английским, а читая, наоборот, на немецком и французском, я постигала в этих письмах только одну заключительную фразу: «I love уоu».

Взяв на себя обязательство не поступаться в этом мемуарном тексте правдой, приходится иногда преодолевать свое внутреннее сопротивление ей. Это касается прежде всего нашей внутрисемейной жизни. Сказать, что от начала до конца она была окутана атмосферой покоя, безоблачности и бесконфликтности, окрашена в сплошные нежно-розовые и голубые тона, воплощала идеал Филемона и Бавкиды, Пульхерии Ивановны и Афанасия Ивановича, было бы неправдой. В принципе, мы с Евгением Дмитриевичем строили свои отношения на началах доверия, поэтому без страха и сомнений часто, иногда и надолго, разлучались, давая друг другу возможность саморазвития. Если учесть, что муж проходил длительную стажировку в Москве, в 70-х гг. целый год жил в Америке, а я целых полгода жила с новорожденным сыном в Горьком, если подытожить наши командировки, его научные экспедиции, а также летние побывки с детьми у родителей и мои туристические поездки, то насчитаются годы разлучной жизни. Со стороны это могло производить впечатление ослабленных семейных уз и порождать в чужих головах ложные надежды и несбыточные планы. И были у этих ложных надежд и несбыточных планов свои социально-психологические корни.

Если говорить о педагогических вузах, то львиную долю их студенческого контингента составляли девушки в расцвете физических сил, созревшие для практической реализации накопившейся в них внутренней энергии, мечтающие и о романтической любви до гроба, и о счастливом замужестве. Молодой преподаватель, а он, как правило, не только умен, но и недурен собою, вызывает в этой девичьей массе взрыв самых разнообразных чувств, иногда до поголовно-хоровой влюбленности. Вариантов девичье-студенческой любви к преподавателю много — от бескорыстно-беззаветно-безответной до расчетливо-вымогательской, да и трудно иногда бывает разглядеть грань, отделяющую безрасчетную влюбленность от практического намерения воспользоваться преподавательской благосклонностью ради хорошей оценки, обеспечения стипендии, избавления от риска отчисления… В любом случае вузовский преподаватель, молодой в особенности, оказывается в зоне риска, ибо он тоже подвергается бездне соблазнов — от удовлетворения чувства тщеславия, легкого флирта до серьезного увлечения. Игра с огнем в этом социальном кластере извечна: художественная литература во множестве вариантов зафиксировала этот мотив любви репетитора к своей ученице, а воспитанницы к своему учителю…

В замкнутом пространстве маленького городка, бывшего к тому же областным центром, эта ситуация брачной неустойчивости, смены жен выглядела особенно взрывоопасной и наглядной: если в большом городе она размывалась расстоянием, то здесь все происходило на виду у всех. Недаром же переполошились жены всех сколько-нибудь заметных мужчин, когда на горно-алтайском горизонте появилась я, сразу квалифицированная общественным мнением как разрушительница семейных гнезд. И если мое скорое замужество внесло успокоение в ряды семейных дам, то многих в девичьей стае я лишила и романтических надежд, и практических упований. В попытках засветиться перед преподавателем терять было нечего, влюбленные девы шли на разные приемы и ухищрения: записочки, приглашения на групповые праздники и индивидуальные прогулки, экстренная необходимость в проведении собеседований и консультаций…

Особенный риск заключался в поездках в колхоз. В средней полосе России они получили терминологическое обозначение «на картошку», в специфических условиях Горного Алтая это могли быть и заготовки сена, и уборка льна, и чистка кошар… Степень отстояния преподавателя от студенческой группы в этом случае сводилась к нулю: вместе работали, ели, спали под одной крышей, часто на сеновале, вместе проводили свободное время. Часто у ночного костра много пели и от души веселились.

Не миновала однажды такая колхозная разнарядка и меня. Человек асфальтовой культуры, насквозь городской, я воспринимала деревню как место проведения каникул, к физическому труду не была склонна ни по фактуре своей, ни по домашнему воспитанию. Нам, девочкам, «легкой» работы хватало и по дому: и в очереди постоять, и ягоду-малину собрать, и курам зерна насыпать, и кроликам травки нащипать. Группе, где я оказалась наставником, предстояла… чистка кошар. Мое человеческое достоинство было возмущено, оскорблено и унижено. Семнадцать лет я училась под руководством преподавателей, всю оставшуюся жизнь работала над собой самостоятельно, чтобы стать профессиональным филологом, и вдруг — чистка кошар. Кто-то из колхозных лентяев всю зиму не выполнял своих обязанностей, забивал овечье жилье отходами их жизнедеятельности до самой крыши, чтобы потом призвать студентов делать чужую работу… И если кто-то не умеет читать или слушать лекции, то и другой имеет право не уметь чистить авгиевы конюшни. Все ассенизаторские действия производились вручную, откровенно говоря, от такого вида «студенческой» работы меня выворачивало наизнанку. Назревал скандал из-за срыва сельхозработ, открытого саботажа, но спасла болезнь: то ли простудилась, то ли надорвалась душевно. В колхоз меня больше не посылали.

Как и следовало ожидать, из колхозных командировок мой Малинин возвращался с непременным обременением студенческой любовью. Претенденток помню несколько. Одна из них действительно вышла из купели колхозной практики, романтического сидения у костра, когда Евгений Дмитриевич играл на баяне или аккордеоне, а она пела. Немочка Лариса Б., огневая девчонка, ловкая, как козочка, ладно скроенная, к тому же отличница, комсомолка, активная участница художественной самодеятельности, предмет загляденья и воздыханья институтских парней, она с отчаянной откровенностью демонстрировала свои чувства к преподавателю политэкономии Малинину как не зависящую от нее напасть, плакала навзрыд от неразделенно-безнадежной любви на глазах всей группы. Это был, что называется, ход конем: не скрываться, не таить, не прятать любовь, а требовать компенсации за причиненное страдание: ну вроде того, как следует сочувствовать человеку, заболевшему корью, свинкой или краснухой. Разве он виноват? Виноватым чувствовал себя мой муж, утешал, уговаривал, пытался к «пониманию» склонить и меня. Я же понимала совсем другое: всю нелепость, абсурдность возникшей ситуации, какую-то ее неправдоподобность, своего рода вывернутость нормальных человеческих отношений наизнанку, но реагировать на эту историю комментариями вслух считала ниже своего достоинства.

Влюбленность Лариски была громкой, болезненно изживаемой у всех на виду, сквозило в ней что-то и фарсовое; влюбленность же еврейки Р. меня пугала. Она тенью скользила около нашей семейной жизни, я никогда не слышала ее голоса: она писала письма, оставляла на пороге дома цветы; когда Евгений болел и лежал в больнице, сидела у его изголовья. При моем появлении молча исчезала; проходя мимо, со мной не здоровалась. Училась она на другом факультете, зато следы ее незримого присутствия в доме обнаруживались постоянно: какого-то знакового назначения книги, рисунки, цветы, подарки… И все со скрытыми, недоступными мне смыслами…

Еще помню студентку с нашего факультета по имени Сашенька. Почему так ласкательно называли эту крупную, очень русского типа, с гладко причесанной головой и большими серыми глазами девицу, не знаю. Ее присутствие в роли очередной влюбленной в моего мужа я обнаружила косвенным образом. Вернувшись в Горно-Алтайск после рождения дочери, я подивилась редкой ухоженности нашей квартиры, к чему тщетно стремилась при вечном отсутствии свободного времени. «Это Сашенька. Когда папе некогда, она приводит меня из садика и убирается тут», — словоохотливо пояснил Димка. Не допытываться же у ребенка, как часто бывает папе «некогда» и «убираются тут». Истина открылась как-то сама собой. Одна из студенток не пришла сдавать сначала зачет, а потом и экзамен, в ведомости около ее фамилии образовался прочерк; фамилию ее забыла, а звали студентку, судя по ведомости, Александра.

Нежелание «Сашеньки» встречаться со мной лицом к лицу было так велико, что подвигло ее на преступление: подделав мою подпись, оценку в зачетке она поставила себе сама, а потом эту зачетку представила в деканат. Училась она хорошо, так что ни у кого эта операция подозрения не вызвала. Не вызвала она должной, на мой взгляд, реакции и у моего благоверного. «Не разменивайся на мелкие чувства, — услышала я от него. — И не устраивай бесплатный театр. Ты же, — подсластил он пилюлю, — мудрая женщина… должна понимать…»

Наш брак набирал годы, многое в нем начинало держаться не столько на чувствах, сколько на началах безусловности, том пресловутом «понимании», взывание к которому порою раздражало меня.

Прощание с Алтаем

Все мы, приехав по собственному выбору или независимо от него, что-то отдав Горно-Алтайску и что-то приобретя взамен, покидали его ради более «столичных» мест: уехали Образцовы, Бочаровы, не задержалась семейная пара экономистов Вальтухов, перебрались в Новосибирск Зарибко с Голубчиковым, в Академгородок — Демидовы, почему-то прошел мимо меня отъезд семьи И. Е. Семина, но именно он выразил то общее настроение, которое оставлял в наших сердцах и памяти Горный Алтай. В повседневном течении дней, преисполненных семейных и трудовых забот, эмоциональным всплеском отозвалось его письмо. «Любезнейшая Людмила Павловна», — со старомодным изыском писал он, что не резало уши, ибо так органично сопрягалось с неординарной натурой моего бывшего коллеги. Писал же он о том, как часто на новом месте предается невольным воспоминаниям о работе, людях, природе Горного Алтая и что издали он действительно видится голубым и как живой родник памяти сливается с любимым мотивом о невозвратимости прожитых там лет: «Помните?

Но тогда еще ничего, кажется, не предвещало больших перемен в повседневном течении моей жизни. Я уже так впряглась в учебно-педагогический процесс и управление семейными делами, что боялась самой мысли о возможном нарушении достигнутого равновесия. Муж придавал семье полноту и гармонию. Он был признанный и неоспоримый глава семьи, но управляющим семейными делами была я. Свободы отдаться делу, карьере, общественному долгу у него всегда было больше, чем у меня, по определению. Став матерью уже профессионально состоявшимся человеком, я никогда не сомневалась в том, что имею возможность работать с полной отдачей, любовью и интересом к делу лишь благодаря здоровью детей. Свою онтологическую предназначенность к их взращиванию и воспитанию я осознавала спокойно, без каких-либо колебаний, сомнений и переживаний. В этом отношении и свой карьерный рост соразмеряла с интересами семьи.

Работая на филфаке, я мало интересовалась кадровыми перестановками, а они происходили: кого-то смещали, повышали, переизбирали, кто-то уезжал, появлялись новые преподаватели. Когда пригласили в ректорат, не придала значения; войдя в кабинет, удивилась только присутствию кого-то из областной администрации. Предложение возглавить кафедру русского языка и литературы было полной неожиданностью, к такому повороту своей биографии готова я не была, поэтому, как могла, пыталась защититься весомыми аргументами: учебная нагрузка у меня и без того огромная; часто болеет и буквально перегружен делами муж, так что ответственность за семью в основном несу я; бытовые условия по-прежнему оставляют желать лучшего: вода, дрова, печь; и, в конце концов, я еще не кандидат наук и мой статус не отвечает должным требованиям. Но административный напор был так силен, что, ощутив бессилие дальнейшего сопротивления, я уже едва сдерживала слезы, и тут нечаянно сорвалось: «И что я буду делать с этими старыми девами?!»

Отказа моего не приняли, аргументы сочли неубедительными: утверждение в степени кандидата наук — дело, мол, недалекого будущего, а в остальном сломили обещаниями — и квартирные условия улучшить, и с устройством детей помочь, и в столичных командировках не отказывать, и… А на другой день остановила меня Д. «Позвольте заметить, Людмила Павловна, — сказала она, — я, может быть, и старая, но не дева… Примите это на всякий случай к сведению…»

Моя работа в новой должности заведующего кафедрой — настоящая круговерть, «без сна и отдыха»: распределение нагрузок, программы, планы, совещания, школьная практика, заочное отделение, кадровые проблемы, профессиональный рост работников кафедры, научная и кружковая работа студентов, необходимость реагировать на всякого рода циркуляры и инструкции сверху… Нельзя сказать, что с кафедральной работой я была совсем не знакома, все-таки росла и формировалась я в этой среде многие годы, но взгляд на нее со стороны существенно отличается от целинной вспашки собственными силами. Сохранился дневник этого года: в нем, как говорится, «ничего личного»: планы, списки неотложных дел, где рядом с пунктом «а» — «лекция по С. Ш., у историков, 2-я пара» — пункт «б»: «отнести в мастерскую ботинки Е.» и на равных с «заседанием кафедры» значится: «взять справку в детской консультации». Никто не отменял ни плотного потока моих лекций и семинаров, ни обязанностей добродетельной супруги и заботливой матери. И была еще серьезная общественная работа: я возглавляла общество «Знание», вела литературный календарь, читала лекции для населения, выступала на радио… И я еще была очень молода, мне исполнилось 33 года, и я не утратила девичьей внешности, и мне все еще нравилось нравиться людям. Я испытывала род какого-то опьянения от этой обманчивости моего внешнего облика, от игры контрастов между «видом» и «сутью», «формой» и «содержанием». Когда приехала в Москву на совещание заведующих кафедрами, проходившее в пединституте им. Ленина, гардеробщик отказался принять мое пальто: «У студентов своя раздевалка. Сегодня даже аспирантов не раздеваю, потому как всесоюзное собрание заведующих…»

Начальство выполнило свое обещание: квартиру мы получили в доме по улице Социалистической, в нижнем этаже которого размещался магазин «Продукты», и по жилищным условиям Горно-Алтайска она превзошла наши ожидания. Три большие комнаты располагались вдоль длинного коридора. Из необходимых удобств не было только горячей воды, разумеется, телефона, но без этих изнеживающих благ цивилизации жил весь город. Зарабатывали мы уже прилично и не без удовольствия предались квартирному благоустройству: купили спальный гарнитур, заказали книжные стеллажи, в доме появились предметы, проходившие по разряду бытовых излишеств, — ковры, сервизы. Было где разгуляться детям: в просторном коридоре можно было разъезжать на велосипеде. Рядом, буквально через забор, находился детсад, куда определили Лизу, Дима же выговорил себе право, соблюдая условия домашнего договора, в детсад не ходить, а со следующего года должна была начаться его школьная жизнь. Теперь мы могли произвести на вновь прибывающих в Горно-Алтайск впечатление благоустроенных старожилов. Но это не освобождало мое сознание от мыслей о сохраняющемся в стране квартирном вопросе: собственные переживания квартирнойнеустроенности еще не заросли травой забвения.

Как-то в сибирской командировке оказался один из старших друзей Евгения. Имя Валентина Каманкина я неоднократно слышала от мужа при его воспоминаниях о годах учебы в МГУ: фронтовик, он был членом партбюро экономического факультета и курировал их студенческую группу. После окончания университета он остался в Москве, а тут из командировки в Барнаул специально завернул в Горно-Алтайск, чтобы встретиться с младшим коллегой, помня, очевидно, мятежную юность, не всегда укладывавшуюся в рамки комсомольско-партийной благонамеренности.

Что ожидал он увидеть в провинциальной жизни своего подопечного, к каким впечатлениям его горно-алтайского бытия себя готовил, трудно сказать, но что все пошло не по сценарию, не заметить было нельзя. С наголо бритой головой, в очках, с портфелем, в мятом с дороги костюме швейпромовского производства, галстуке с раз и навсегда повязанным узлом, он готовился, очевидно, к роли строгого наставника-ревизора, а тут — бьющее в окна солнце, гуляющий по комнатам горный сквозняк, говорливые, не прячущиеся за спины родителей дети, так и норовящие перехватить у взрослых инициативу общения… С нескрываемой завистью задержавшись у книжных стеллажей, согласился «попить чайку» и ревниво обронил: «Так жить можно. И детей заводить». Так и сказал: «заводить». Уходя, вздохнув, добавил: «Пожили бы как я…»

Это «как я» мы с Евгением имели возможность наблюдать, побывав в гостях у его сокурсника, когда остановились в Москве по пути в Горький. Удачно устроившись в гостинице «Бухарест», в которой как-то раз жила я еще в аспирантские годы, мы отдались визитам и прочим столичным вольностям-соблазнам — походам по магазинам, кино, театрам… Сокурсник Евгения был коренной москвич, единственный сын одинокой мамы, что, очевидно, и послужило одним из аргументов для его распределения в Москву. Он работал в журнале «Вопросы экономики», что было весьма престижно, привлекал внимание броской внешностью, но женат не был по той лишь простой, как мычание, причине, что жену было привести некуда. Жили они с мамой в однокомнатной квартирке, уютной и красиво, как бонбоньерка, убранной, где присутствие сына обнаруживал лишь письменный стол, задвинутый в угол, и примостившаяся рядом книжная этажерка.

Наш визит совпал с приходом двух московских барышень «на выданье», подруг хозяина. Я уверенно входила в роль замужней дамы, очень скучала по оставленному на целый бесконечный год сыну и не без иронии наблюдала за стараниями девиц казаться беспечными и беззаботными, всецело поглощенными игрой с хозяйским котенком. Судя по напряженной позе хозяйки, ни их наигранная шаловливость, ни кокетливые вскрики от соприкосновения с кошачьими коготками не умаляли ее подозрений в серьезности их посягательств на свободу сына.

Каждый раз, бывая в Москве, Евгений встречался с сокурсником, я интересовалась его судьбой. При жизни мамы он оставался холостяком, когда же ее не стало, жениться оказалось поздно. Квартирный вопрос многим испортил жизнь. Но ловя ревниво-завистливый взгляд В. Каманкина на наше квартирное раздолье, мне хотелось сказать: «Перебирайтесь, дорогой, из Москвы в Горно-Алтайск. Здесь вас встретят с распростертыми объятьями, не пройдет и десяти лет, как будете вы обладателем такой же квартиры».

Переселение в благоустроенную по горно-алтайским понятиям квартиру сняло множество бытовых проблем, позволило полнее отдаться кафедральным делам и проблемам. Ко времени моего заведования — по причине отъезда многих специалистов и обнаружившегося дефицита кадров — кафедра существенным образом поменяла свой профиль: она стала комплексной и называлась теперь кафедрой русского языка, русской и зарубежной литературы. Под одним началом оказались и «язычники», и русисты, и зарубежники. К тому же ее пополнили новые люди, среди которых были молодые специалисты, что актуализировало проблему их профессионального роста, организации их научной работы. Мне пришлось впервые столкнуться и с организацией педагогической практики студентов. Тут разверзлась такая бездна проблем, что трудно было не впасть в отчаяние.

Однако мои жизненные планы мало что стоили сами по себе, в отрыве от того, как складывались профессионально-служебные перспективы мужа. Его работа преподавателя политической экономии, склонного к тому же к активной исследовательской деятельности, даже более, чем моя, была связана с общественными сдвигами и поворотами. Так сложилось, что ко времени нашего профессионального возмужания парадигма господствовавшего целые десятилетия отношения человека к природе обнаружила полную свою несостоятельность, в духовный оборот общества вошло понятие экологии, ориентирующей не на борьбу и противостояние природе, а на ее сбережение и гармоническое сосуществование с ней.

В литературе провозвестником этого животворящего процесса стал Леонид Леонов с его «Русским лесом», эстафету дружно подхватили многие — В. Распутин, В. Чивилихин, В. Солоухин, с экологической проблематикой непосредственно на материале Алтая в литературу вошел С. Залыгин. В силу уникальности природы Горного Алтая экологическое движение обернулось здесь острым противостоянием взглядов, обрело даже форму общественной борьбы, как и на Байкале. И смысловая направленность лекционного курса преподавателя политической экономии Е. Д. Малинина, и исследовательские выводы его научных статей с течением времени вошли в глубокое противоречие с хозяйственной политикой областного руководства Горного Алтая. Партийным деятелям, находившимся тогда у руля, недоступным оказалось понимание того, что превращением Горного Алтая в рядовой промышленный район они покушаются на его уникальное природное своеобразие — то самое богатство, которое при разумном использовании и способно обеспечить его будущее.

Искренняя человеческая убежденность Евгения Дмитриевича в том, что проводимая властями политика безоглядной экономической интенсификации области вредна, опасна, по существу — антинародна, что широковещательные планы строительства гидроэлектростанций, добычи ископаемых, открытия ртутных и прочих рудников необходимо строго соотносить с охраной природных и исторических реликтов Алтая, столкнулась с непробиваемостью партийной ортодоксии, подавляющей силой промышленно-экономической прагматики. В ответ на его докладные записки в высокие инстанции последовали обвинения в пропаганде антимарксистских взглядов, идейной слепоте, предательстве народных интересов и т. д., сопровождающиеся вызовами в партийные органы, проработками на партбюро, угрозами изгнания из партии. Не было понимания и на родной кафедре, которой бессменно руководил Я. И. Бражников, коммунист еще ленинского призыва.

С некоторых пор невозможно было не почувствовать углубляющегося различия в характере наших профессиональных связей с Горно-Алтайском, прежде всего — с институтом. В той степени, в какой институтское руководство беспокоила возможность моего отъезда и, следовательно, опасность оставить одну из ведущих кафедр без зава, в той же мере не возражало оно против мирного расставания с преподавателем, порождающим атмосферу опасной дискуссионности.

Далеко не случайны были частые и долгие отлучки Евгения Дмитриевича в новосибирский Академгородок: там проходили годы его заочной аспирантуры, состоялась защита кандидатской диссертации, сложились добрые отношения с научным руководителем Л. В. Стародубским, так что предложение трудоустройства в Институте экономики и организации промышленного производства СО АН СССР последовало логично и принято было с готовностью: растущий научный центр манил своими и профессионально-карьерными, и бытовыми перспективами.

Разум наступал на чувства: мои внутренние сомнения были бы, наверное, острее и упрямее, если бы не видела я, как близко к сердцу принимает их Евгений, если бы не чувствовала, как внутренне обременен он ответственностью передо мной, как глубоко небезразличен ни к моему душевному состоянию, ни к моим профессиональным интересам.

Прибытие новых специалистов, отъезды-расставания с уже поработавшими здесь воспринимались как имманентное свойство кадровой системы Горно-Алтайского пединститута. Настало и наше время отъезда из Горно-Алтайска.

Стояло такое же яркое, лучезарное и радостное лето, город по-прежнему вольно дышал воздухом горного разнотравья, как и тогда, десять лет назад, когда я ступила на его дощатый тротуар… Но теперь я была не одна: по одну руку был муж, по другую — в предвкушении интересного путешествия нетерпеливо прыгали дети…

Что-то потеряно, но сколько приобретено…

После отъезда мне всего лишь дважды довелось побывать в Горно-Алтайске, еще до того как успели затронуть его послеперестроечные перемены, и это было связано с участием в научных конференциях. Поразило тогда несчетное множество встреч с людьми, знавшими и помнящими меня, и это были не обязательно выпускники литфака! И как светились их глаза, как живо вспоминали они подробности: помнили интонации голоса, выступления по радио, мои приезды в горные аймаки с лекциями по линии общества «Знание», мою работу с заочниками…

Новосибирск. Академгородок

Прошло пятьдесят лет моей жизни в Новосибирске, точнее — в новосибирском Академгородке. Острословы называют его «Акадэмдеревней». Жизнь здесь внешне подобна бытию сельского жителя — и своей погруженностью в мир природы, и сближенностью мест жилья и работы… Однако велико внутреннее своеобразие этой формы жизнестроения. Не ошибусь, если скажу: притягательность Академгородка как объекта разного рода нарративов — научно-социологических, публицистических, мемуарных, художественных и т. д. — бьет рекорды. Присоединяя свои записки к неисчислимому сонму текстов об Академгородке, я не скрываю, что в моем видении прожитого пятидесятилетия нет ощущения последовательного хода жизни. Люди, встречи, события, успехи, неудачи, радости, утраты, планы, цели, надежды, интересы, ошибки, просчеты и обретения — все это так крепко связано, сцеплено, переплетено и сплавлено, так неотделимо отпечаталось в фактуре личности…

О фокусах и капризах памяти: если в отношении Горного Алтая я — до мельчайших деталей, до щербатой поверхности деревянного тротуара — помню даже свой первый шаг, который сделала по его земле, спрыгнув со ступенек автобуса, то как произошло прибытие нашего семейства в Новосибирск — не помню совершенно. Как будто не было дороги, забот о детях, хлопот о багаже, как будто какая-то неведомая и невидимая сила взяла и переместила меня из одного жизненного пространства в другое. Память о жизни в Академгородке начинается сразу с квартиры, куда нас поселили в ожидании собственной жилплощади, в полногабаритном доме в конце Морского проспекта, где так же временно, тоже в ожидании переезда в свою квартиру уже жила семья экономиста Селина, с которой тождественность бытовой ситуации на короткое время сблизила нас.

Они съехали раньше, и тогда я поинтересовалась: а почему бы нам здесь и не остаться, на что мне было вразумительно объяснено, что полногабаритные квартиры положены семьям сотрудников в ранге не ниже докторов и завлабов. Для членкоров и академиков «положены» были коттеджи, которые тоже были ранжированы и по месту расположения, и по общей кубатуре, и по внутренней планировке. Словом, квартирные сценарии оказались прописаны довольно четко, в соответствии с чем — по мере повышения в степенях, званиях и должностях — нам предстояло переселяться из одной квартиры в другую трижды, пока мы не оказались в доме по улице Терешковой, в котором сейчас я живу в трехкомнатной полногабаритной квартире одна, вызывая по этому адресу такси, чтобы в присутственные дни приехать в ИИФФ. Многие таксисты знают этот маршрут, привычно осведомляясь: «На работу?» или, наоборот: «Домой?» Академгородок оправдывает свое прозвище «Акадэмдеревни»: здесь, как в деревне, тесен круг общения и деловые отношения неизбежно переходят в разряд знакомства, дружбы, семейственности.

Ожидание своей квартиры не затянулось: в скором времени мы переселились на Весенний проезд, 4а. Это была новенькая «распашонка», где то ли холл, то ли большая прихожая вела в две разделенные узеньким коридорчиком комнаты. Маленькая кухонька, совмещенный санузел… Про такие квартиры, именуемые впоследствии «хрущобами», ходил еще какой-то анекдот про «совмещение потолка с полом» и «узость туалета в бедрах», но у меня, прошедшей в Горно-Алтайске муки квартирного неблагоустройства, ни повода, ни желания предаваться квартирным рефлексиям не было. Правда, при непосредственном обживании квартиры пришлось столкнуться с такой особенностью малогабаритки, как ее беспредельная звукопроницаемость: и не столько настораживало то, что беспрепятственно слушают за стенкой тебя, сколько раздражала обреченность на выслушивание другого.

Академгородок того времени, когда мы приехали — а это было 1 сентября 1965 года, — полнился животворной силой, жил предвестием грядущих перемен: плотная атмосфера футуристических перспектив и ожиданий буквально окружала его. Реальность большого будущего была зримой и ощутимой. Сегодня и завтра смыкались и переплетались, залогом этой неразрывности была неотторжимость от мира природы как таковой, остро ощутимым было понимание естества, натуры самого человека. Поэтому и улицы назывались здесь не именами вождей и революционеров, а дышали атмосферой жизнетворной романтики: улица Ученых, Морской проспект, бульвар Молодежи, Цветной, Весенний, Детский проезды, Жемчужная, Рубиновая, Золотодолинская… И кафе «Под интегралом», «Улыбка»…

Вспоминая это время, не могу преодолеть пафоса каких-то первородно-адамистических чувств. Но они не придуманы: так было! Основной контингент научно-исследовательских институтов составляла молодежь, молодые семьи были главным населением городка. По вечерам, когда детвора возвращалась из садиков и школ, ее веселый птичий гомон наполнял околодомное пространство. Куда ни оглянись, всюду они скачут через скакалку, бьют мячиком об стену, играют в классики. Их загорелые спинки и головки в панамках, словно грибы в лукошках, переполняют песочницы. Много чаще, чем сегодня, мелькали среди прохожих фигуры беременных женщин; прогуливающиеся с младенцем в коляске или на руках у папы молодые пары привычно вписывались в картину вечернего или воскресного Академгородка.

Интенсивно внедрялись новые формы обучения и воспитания детей, организации их отдыха и досуга. С течением времени приобрела широкую известность созданная по инициативе М. А. Лаврентьева знаменитая ФМШ, функционировал КЮТ — клуб юных техников, возник клуб «Калейдоскоп», стали привычными специализированные школы…

На всю страну прогремели тогда такие формы организации общественной самодеятельности, как клуб «Под интегралом», общество поэтов «Гренада», производственное объединение «Факел». Среди ученых городка было много не просто любителей книги, но настоящих библиофилов и библиофагов, были и собиратели самиздата.

На работу предпочитали ездить на велосипедах: вдоль Морского проспекта была проложена велосипедная трасса. Около домов, рядом с детскими площадками, привлекавшими разнообразием игровых забав, располагались турники, столы для пинг-понга, волейбольные площадки. По утрам многие бегали трусцой. Квартирная жизнь выплескивалась на улицу, соседство приобретало вид коммунального общежития, но уже в той добровольно-непринужденной форме, которой не знал коммунальный быт пореволюционного времени.

Спортивное рвение не остывало и зимой: на лыжи вставали и стар и млад, и студенты, и академики; ходили целыми семьями, охотно участвовали в кроссах. Спортивным центром зимой становилась лыжная база им. Алика Тульского: лыжная трасса там была многокилометровой, хорошо освещенной и даже контролируемой спасателями. Академгородок был окружен лесной глушью, затеряться в которой зимой, отступив от проложенной лыжни, было опасно. Не уходит из моей памяти случай, когда, поддавшись уговорам внука Никиты, я на свой страх и риск отпустила его покататься «всего на полчасика-часик»… Переоценив свои мальчишечьи силенки, он ушел так далеко, что на обратном пути, сломленный усталостью, свалился в снег, и именно спасатели подобрали его и на своем снегоходе привезли к себе, напоили горячим чаем. Мобильников тогда не было. Прождав «полчасика-часик», я подняла тревогу. Дед, спешно сорвавшись с работы, со своими сотрудниками из Института экономики прибыл на лыжную базу, где и обнаружил отогревающегося чайком внука…

В Академгородок я приехала, подчиняясь больше обстоятельствам, сложившимся в жизни мужа, но быть просто женой не значилось в моих планах, не значилось по определению, по всей логике пройденного пути. В преподавательской работе виделось уже не средство заработка, а судьба, предназначение. Поэтому озабоченность своим профессиональным будущим не покидала меня.

Более или менее разобравшись с квартирными делами и определением детей в школу и детсад, я занялась своим трудоустройством. В университете места мне не нашлось, оставался пединститут, туда однажды я и отправилась. Кафедрой литературы заведовала тогда Анна Александровна Богданова. Мы видели друг друга и раньше, встречались на совещании заведующих кафедрами литературы в Москве, но лично знакомы не были.

Обстановка в институте была какая-то унылая, казенная, веяло запустением: студенты еще не вернулись с картошки; разговор как-то не задался.

— Вакансия есть… Но как будете работать, не представляю…

— Почему?

— Но вы же заведовали кафедрой… Неудобно… Будете претендовать на мое место…

Разуверять ее мне не захотелось. На обратной дороге автобус наполнился до отказа, посадка происходила бурно, с толкотней и криками. Домой я вернулась усталая, раздраженная, расстроенная пятном на габардиновом плаще. И это ждет меня на протяжении многих лет?

Привыкшая в Горно-Алтайске чуть ли не к пятиминутной близости места работы от дома и помнившая трамвайные тяготы студенческо-аспирантских лет, я хорошо представляла, сколько времени при таком образе жизни уйдет в пустоту. Придется поступиться манерой одеваться, изменить внешний облик. Туфли на шпильках, шляпы с полями, тонкие перчатки и пр. с автобусом несовместимы, на долгую дорогу и климатические капризы не рассчитаны.

Скрыть отчаяние от Евгения Дмитриевича было трудно, все он понял и без слов. В пединститут я больше не поехала. Обоим стало ясно, что следует попытаться найти работу, более или менее близкую к моему профессиональному профилю, здесь, в Академгородке. На другой день состоялся его разговор обо мне с директором Института экономики Г. А. Пруденским, через день я была приглашена на собеседование и в результате этих недолгих процедур принята в штат отдела научной информации на должность младшего научного сотрудника.

Встретили меня здесь настороженно: в отделе, как я потом увидела, и своей людской пестроты хватало, а тут опять непонятное явление. «Кто она? Филолог?! А… жена Малинина…» Словом, участи «жены» при устройстве на работу в Академгородке я не миновала и, как «просто жена», а не самоценный работник, столкнулась с отношением, где снисходительность граничит с унизительностью.

Отделом заведовал Н., образ которого в памяти предстает смутно. Мое появление здесь совпало с возвращением его жены из роддома. Сотрудники скинулись и приобрели в подарок какую-то погремушку, которую следовало почему-то передать по назначению незамедлительно. Я слышала конец телефонного разговора: «Да, ладно-ладно, сейчас и пошлю кого-нибудь из лаборантов». На улице стоял трескучий мороз, все сотрудники вдруг оказались заняты неотложным делом, и взор Н. упал на меня. «Вот», — сказал он и, вручив мне игрушку, назвал адрес. Это был конец Морского проспекта.

Я не торопилась проявлять рвение и демонстрировать свою неукоснительную исполнительность по такому поводу. На пороге квартиры меня встретили гневным окриком: «Почему так долго?» Пришлось объяснить, что, мол, холодно, зашла в кафе, выпила кофе. «Но вы же на работе!» — возмущалась мадам Н.

Поняв, что как курьер я доверия не оправдываю, Н. передал меня в социологический сектор Петра Ивановича Попова. Если Сталин, выразив свое недоверие к статистике, обозвал ее «гнилой наукой», то моя социология была скорее «веселой».

Как я была социологом

ПИП, как его звали сотрудники, учтя мой педагогический стаж, знание студенческой жизни не понаслышке и опыт работы, назначил меня руководителем группы по исследованию свободного времени студентов. Группу составлял лаборант Слава Чумаков, энергичность и мобильность которого вполне соответствовала масштабу целой группы. А я, следовательно, была его и ее, т. е. группы, руководителем. Тема исследования не была лишена актуальности: именно в это время, в середине 60-х годов, появились хиппи, приобрели известность другие формы молодежного свободолюбия, отмеченного протестом против буржуазного конформизма, мира тотального потребительства. Характерной их чертой было нетерпение к разного рода запретам и ограничениям, что привело в конце концов к издержкам современной толерантности. Впереди был роковой 1968 год, когда во Франции произошла вошедшая в историю молодежная революция, стоившая политической карьеры генералу де Голлю.

В смысле затрат собственного времени работа оказалась трудоемкой и технологически уязвимой. Руководством к действию служила типовая анкета, графы которой следовало заполнить путем либо личного общения со студентами, либо распространения ее среди них с последующим возвращением в руки исследователей. Все вузы расположены в городе, пространственный разброс их огромен, времени на дорогу уходило много, сам процесс общения со студентами не был отлажен, на исследовательские контакты они шли неохотно. Анкеты собрать удавалось с трудом, а иногда и просто не удавалось, при личном опросе студенты фантазировали и врали: времени свободного у них нет, все уходит на учебу, а если оно возникает, то уходит на чтение и общественно полезные дела. Поскольку и я, и Слава обладали опытом студенчества, а врать и фантазировать можно было и самостоятельно — то восполнить дефицит реальных контактов со студентами оказалось делом не только не трудным, но даже и веселым.

Избрав местом откровенной профанации исследовательской деятельности уютное кафе, за чашкой кофе с булочкой мы лихо, обговаривая свои действия вслух, заполняли анкеты, активно подключив к этой работе и личную память, и игру воображения, и, конечно же, реальные наблюдения. Для придания исследованию эффекта неопровержимости вступили в контакт как раз с женой Н., работавшей в пединституте и обеспечившей нам регулярное общение с реальными студентами, без дураков поставлявшими нам информацию об использовании свободного времени. Это в случае необходимости убеждало в неподдельности нашего исследования да и в действительности служило неким коррелятом нашего социологического свободомыслия.

Зиму 1966-го я хорошо запомнила как время нечаянно открывшейся возможности проникнуться простором вольно раскинувшегося города, познакомиться с архитектурным обликом его улиц, его вузами, кинотеатрами, музеями… Загадочно звучали вузовские аббревиатуры: НИИЖТ, Сибстрин, НЭТИ… Осталось в памяти как памятник сталинской эпохи монументальное здание Новосибирского института инженеров железнодорожного транспорта, где длина и широта коридоров, наполнявшихся студенческой массой в перемены, ассоциировались с гулом вокзальных перронов.

В свободное от общения со студентами и работы за кофейным столом время мы со Славой старательно осваивали текущий репертуар кинотеатров. Повинуясь моим культурным запросам, вместе со мной он знакомился с экспозициями городских музеев, а однажды последовал за мной даже на демонстрацию мод. Отдали должную дань и книжным магазинам.

Между тем настало время поставить точку в сборе информационного материала о свободном времени новосибирских студентов, вернуться к кабинетной работе и представить начальству соответствующий отчет. Надеяться на помощь Славы на этом этапе было бесполезно. На основе собранных и придуманных вместе с ним данных, с оглядкой на жизненный опыт, интуицию и с присовокуплением известной доли творческой фантазии мною был создан довольно значительный по объему социологический нарратив, спокойно, как должное, принятый ПИПом. Нельзя сказать, что, поставляя этот исследовательский опус начальству, я не испытывала чувств, подобных угрызениям совести, но, понаблюдав организацию научного труда в отделе, успокоилась.

Если работа в вузе, ориентированная главным образом на расписание занятий, тем не менее оставляла возможности маневрировать временем, то в институте был обязателен восьмичасовой рабочий день. Однако сотрудники нашли способ комфортного приспособления к такому рабочему режиму, не истязая себя многочасовым сидением за рабочим столом. Вовремя придя на работу и отметившись в присутствии, отправлялись с чайниками за водой в туалет, заваривали чай, раскладывали домашние припасы, щедро потчуя друг друга, обменивались новостями; для душевной беседы удобным местом был длинный коридор, для занятий своими делами можно было уйти в библиотеку, уединившись в читальном зале. Внешняя строгость рабочего режима нивелировалась внутренним небрежением к трудовой дисциплине. В конечном счете все сводилось к личному фактору, условия же оказывались равно благоприятными и для честного труженика, и для симулянта. Не случайно в те годы был популярен анекдот:

— Можешь дать определение науки?

— Могу. Наука — это способ удовлетворения личной любознательности за государственный счет.

Я сдружилась с коллегами, мне с ними было интересно, атмосфера дружеских разговоров и вольного обмена суждениями отличалась огромной силой притягательности, стихия удовлетворения личной любознательности за государственный счет затягивала все глубже… Но не оставляло и чувство внутренней неудовлетворенности и страх потерять свою профессиональную выучку.

С неожиданной глубиной запал в душу прочитанный уже в Новосибирске роман Жоржа Сименона «Негритянский квартал», герой которого пал жертвой своей душевной лености и податливости. Казалось, лишь на время и случайно отдавшись нетребовательной жизни негритянского квартала, цивилизованный француз не замечает, как превращается в добровольного пленника чуждой ему социальной среды. Порой и мне казалось, что, работая в Институте экономики, я предаюсь какому-то житейскому паллиативу, играю в чужие игры, изменяю себе — и в ход шли пословицы из богатейшего арсенала мамы: плыву по течению, сижу сложа руки, жду у моря погоды…

«История Сибири», том пятый

Этому неостывшему желанию заняться своим делом восблагоприятствовали реальные обстоятельства. В недрах Института экономики произрастало и набирало силу древо гуманитарных наук: возник сначала отдел гуманитарных исследований, через некоторое время преобразовавшийся в Институт истории, филологии и философии СО АН СССР, возглавленный А. П. Окладниковым. Кстати, и располагался он на том же четвертом этаже, что и сектор, где я работала социологом, только в другом крыле здания. Под руководством академика А. П. Окладникова развернулась редкая по масштабу работа над пятитомной «Историей Сибири», потребовавшей комплексных усилий не только историков, но и археологов, этнографов, философов, экономистов, филологов и вовлечения в дело ее создания не только внутренних сил института, но и гуманитарного потенциала всей Сибири.

Работа была в полном разгаре. Образно выражаясь, я вскочила на подножку уже набравшего скорость поезда и, оказавшись внутри, ощутила радость редкой удачи. Я вошла в авторский коллектив пятого тома, мне поручили написание разделов по истории национальных литератур Сибири. И теперь я не тратила время на вольные собеседования с социологами, а переместилась в библиотеку, зарезервировав там себе постоянное место, и восьмичасовой рабочий день использовала по назначению. Здесь сложился свой контингент научных сотрудников, склонных к трудоголизму. Помню колоритную фигуру ярко-рыжего Шляпентоха, чем-то похожую на него Заславскую, Черемисину…

Разделы по русской литературе Сибири готовил Ю. С. Постнов, и совместная работа в одном авторском коллективе послужила реальной почвой нашего знакомства, а затем и долголетнего сотрудничества, претерпевшего многие испытания трудным временем. Наши имена значатся среди авторов пятитомной «Истории Сибири», удостоенной Государственной премии, и это вызывает чувство профессионального удовлетворения.

Всегда считала и убеждена в этом до сих пор, что работа в комплексном институте в контакте с историками, лингвистами, фольклористами, этнографами, философами была очень полезной, заставляла мыслить шире и разностороннее. Работа в одном институте в некоторых случаях закономерно приводила к перерастанию производственных отношений в дружеские, приятельские, просто согретые человеческим теплом и расположением. Так было в случае с археологом Виталием Епифановичем Ларичевым.

Мы охотно обменивались результатами нашей работы, разного рода публикациями — от газетных статей до книг. Почти все его книги есть в моей библиотеке: «Сад Эдема», «Колесо времени», «Мудрость змеи», инскрипты к которым неизменно начинались: «Дорогой Людмиле Павловне…», а надпись к автореферату докторской диссертации «Палеолит Северной, Центральной и Восточной Азии» Виталий Епифанович сопроводил пометкой, что она о временах, «когда Мамина-Сибиряка еще не было».

Наша встреча могла состояться и в вестибюле Института истории, филологии и философии, и в библиотеке, и в издательстве, но нашлось место, которому изменить было нельзя: мы оба были преданными читателями «Литературной газеты», и в день, когда она приходила, неизменно встречались у газетного киоска напротив здания Президиума СО АН. Как ни странно, точек соприкосновения и пересечения в научных интересах археолога и литературоведа было немало, мы удивлялись и радовались, обнаруживая их. Эпиграфом к одной из своих книг «Сад Эдема» Виталий Епифанович взял слова Чарльза Дарвина: «…Земля долго готовилась к принятию человека, и в одном отношении это строго справедливо, потому что человек обязан своим существованием длинному ряду предков. Если бы отсутствовало какое-либо из звеньев этой цепи, человек не был бы тем, кто он есть».

Универсальность этого тезиса доказывает и вся история мировой литературы. Наше представление о литературной истории утратило бы свою цельность, если бы пропущенным оказалось какое-то отдельное звено ее развития.

Я думаю, обоюдность интереса друг к другу у нас с Виталием Епифановичем возросла после того, как я отошла от литературной сибирики и активно переключилась на исследование творчества Леонида Леонова. Так случилось, что мой исследовательский путь оказался рекурсивным: постижение тайн художественной мысли этого большого писателя я начала не с первых его произведений, как сложилась у нас литературоведческая традиция, а с завершающего его жизненный путь романа-наваждения в трех частях «Пирамида». Последовательно спускаясь с этой высоты по ступеням предшествующих произведений, я дошла до начала творческого пути, обнаружив именно там поэтико-смысловые истоки его «последней книги». Удивительно: начало и конец творческого пути сомкнулись, представив неопровержимые доказательства абсолютной цельности и непротиворечивости художественной мысли писателя.

У Леонида Леонова были непростые отношения с советской властью, но разногласия между ними оказались вовсе не политическими, а философскими, онтологическими и восходили к разному пониманию главного вопроса времени — природы человека. Творческая мысль писателя в принципе отвергала позитивистский фундамент социалистического реализма и всей большевистской философии, исходившей из возможности скоростной перестройки человека, создания новой породы людей по чертежу, заранее придуманному плану.

Мысль о том, что «Земля долго готовилась к принятию человека» и потому нельзя изъять из длинной истории превращения первобытного существа в homo sapiens ни одного звена, что благотворной энергией мудрости Змеи движима неостановимая пытливость ума современного человека, перекликалась с убеждением Л. Леонова в том, что вся история обживания планеты Земля, как в иероглифе или математической формуле, зашифрована в человеке: каждый отдельный человек несет в себе всю полноту информации о происходившем на Земле в течение веков и тысячелетий, сохраняет отсвет мудрости Змеиной.

Сознание близости наших научных штудий, тесной переплетенности исследовательских путей искренне нас с Виталием Епифановичем радовало, и, не закрепленная никакими внешне привычными проявлениями вроде домашних визитов и семейных контактов, наша «ученая дружба» растянулась на десятилетия. В последнее время мы стали договариваться о передаче наших трудов друг другу посредством вахты Института археологии с последующим обменом мнениями по телефону. Однажды на оставленные мною статьи из «Науки в Сибири» он не откликнулся, и, привыкшая к его пунктуальности, я насторожилась: не иначе что-то случилось.

Случилось же самое печальное. Умер Виталий Епифанович летом 2013 года. Панихида состоялась в фойе Института археологии около знаменитого мамонтенка. Я удивилась, как много людей, несмотря на отпускную пору, пришло проститься с ним, отдать дань уважения большому ученому и просто хорошему человеку. Похоронили его на том же кладбище, где упокоена моя сестра Аля, и на пути к ее могиле всегда есть возможность остановиться около его скромного надгробия, положить цветы и предаться воспоминаниям.

Время работы в авторском коллективе «Истории Сибири» сблизило с Иваном Ивановичем Комогорцевым, с которым тоже, увы, встречаюсь сегодня только как с высоким памятником из черного мрамора на могиле, соседствующей с могилой моего мужа, где рядом предусмотрительно уготовано место и для меня. Их похожие друг на друга памятники денно и нощно переглядываются между собою, навевая грустные мысли о бренности земного существования и неизбежности встречи в мире ином. Иван Иванович инициировал мое вступление в партию. Ему в какой-то мере обязана была я и переводом из младших научных сотрудников в старшие. Удивившись тому, что, будучи кандидатом филологических наук и имея опыт руководящей работы, я все еще «хожу в мэнээсах», он упрекнул Ю. С. Постнова, как руководителя литературоведческой группы, в равнодушии к профессиональному росту сотрудников, на что Ю. С. ответил, что позаботиться об этом давно следовало бы мне самой: надо только написать текст представления и характеристики, которые ему писать некогда, но которые в моем случае он с готовностью подпишет. «Представлять» и «характеризовать» себя я принципиально отказалась, и дело моего служебного повышения не сдвинулось бы с места, если б не настойчивость Ивана Ивановича.

Я уже давно работала в авторском коллективе историков, создававших «Историю Сибири», но все еще значилась сотрудником Института экономики. Процесс перехода из одного института в другой, из одного крыла здания в другое тормозился отсутствием А. П. Окладникова, находившегося в длительной археологической экспедиции. Казалось, дело в простой формальности: я не претендовала на вакансию, а приходила со своей ставкой младшего научного сотрудника, добровольно дарованной одним институтом другому. Однако, возвратившись из экспедиции, А. П. не торопился с принятием дара. Вероятно, это было понятное стремление директора подстраховаться от приема на работу еще одной «жены», грозящей пополнить штатный балласт вверенного ему научного учреждения. Потребовалось непосредственное вмешательство Г. А. Пруденского, чтобы вопрос о моем трудоустройстве наконец разрешился.

Подозрения об отношении ко мне как к «жене», т. е. неизбежному кадровому отягощению, сразу же и подтвердились, едва ступила я на порог отдела гуманитарных исследований, теперь уже ИИФФ СО АН. Оценивающе оглядев меня, Е. А. Куклина то ли с вопросительной, то ли с утвердительной интонацией изрекла:

— Вы к нам лаборантом.

— Младший научный сотрудник, — уточнила я и зачем-то добавила: — Кандидат филологических наук.

— А муж ваш где работает?

В комнате, где отвели мне рабочий стол, три других стола занимали Наталья Тимофеевна, жена лингвиста А. И. Федорова, Зоя Дмитриевна, жена историка А. С. Московского, и Ядвига Попова, жена ядерщика из института Будкера. Словом, действительно, жены, каждой из которых свою профессиональную идентичность предстояло доказать большими или меньшими успехами в работе. У каждой из нас были дети, у каждой — по двое: сыновья у Натальи Тимофеевны и Ядвиги, сын и дочь — у Зои Дмитриевны и у меня.

Наталья Тимофеевна создавала картотеку для будущего «Словаря сибирских говоров» — в работе у нее все время находилась какая-нибудь книга сибирского автора: «Угрюм-река» В. Шишкова, «Хмель» А. Черкасова… Ядвига занималась говорами ненецкого языка, обрабатывала материалы очередной своей экспедиции на Ямал. У Зои Дмитриевны не было своей научной темы, она работала лаборантом в лингвистической группе Е. И. Убрятовой.

Как это бывает обычно в женском коллективе, мы немножко конфликтовали, сплетничали, соперничали, но все в рамках интеллигентской корректности. С Ядвигой возникло что-то вроде соревнования по части туалетов, но параметры соревнования не совпали: я «шилась» у профессиональных портних, Ядвига предпочитала «самошив». Тогда ходила на меня эпиграмма, пущенная, скорее всего, А. И. Федоровым:

Как сегодня Гафт в артистическом мире завоевал славу непревзойденного эпиграммиста, так в научном сообществе Академгородка она безраздельно принадлежала А. И. Федорову. Он был красавец мужчина, овеянный ореолом боевых подвигов военного летчика, краснобай и острослов.

Иногда мне казалось, что с переездом в Академгородок жизнь изменила темп — перемены наступали раньше, чем созревало их осмысление и удавалось прозреть последствия: Е. Д. избрали на должность заведующего сектором трудовых ресурсов, я успела сменить одно место работы на другое, наш Лизочек пошел в школу! Осуществилась давняя мечта Е. Д.: у нас появилась машина — красавица «Волга» цвета белой ночи. Мы переехали в новую, теперь уже четырехкомнатную, квартиру. Все явственнее проступали реальные контуры идеи создания большого коллективного труда по истории русской литературы Сибири, и на меня была возложена работа ответственного секретаря.

Трудно в этом потоке жизненных перемен выделить главное. Вот дочка пошла в школу… Я человек не слезливый, к сентиментальности не склонный, но на детсадовском утреннике, когда всю их группу «выпускали» в школу и наставляли на новую жизнь, слезы почему-то безостановочно катились из глаз. Школа потребовала своего: белокурые волосы Лизы — под Мальвину — заплели в косички, пришлось переодеться в коричневое платьице с белым воротничком и черный фартучек, и вот уже на групповой фотографии наша первоклашка смотрится серой мышкой с испуганными глазами. Почему-то дочь к своей первой школе № 166 не прониклась привязанностью и любовью. В ауре детского умиротворения и даже возбуждения радостью жизни я помню ее уже во время учебы в английской школе № 130, куда я перевела ее по такой настойчивой просьбе, противостоять которой было трудно.

Или вот новая работа Е. Д.: это и другая мера ответственности перед людьми, и трудные длительнее экспедиции в районы Северного Приобья, районы строящихся городов, что сказывается и на его здоровье, и на общем укладе семейной жизни. Во время его затяжных отлучек очень скучает о нем Лиза: часто плачет, капризничает, даже дерзит, тревожится по поводу ущемления папиных интересов. Однажды, глядя на выразительный портрет Мамина-Сибиряка в богатых мехах, строго спросила:

— Если этот Сибиряк мамин, то где папин Сибиряк?

И не так спать укладываю, и песни пою плохо, и не те пою: у папочки длинные и интересные. Едва узнав буквы, непереносимо уморительными каракулями писала папочке письма о своей тяжелой жизни без него и в сопровождении брата относила их на почту по принципу «на деревню дедушке».

Атмосфера ИИФФа

Сознавая всю бесплодность попыток отделить важное от случайного, главное от бесследно проходящего, не могу уйти от разговора об общественной работе как о факторе моего жизненного поведения. Я занималась ею и в Горно-Алтайске, но в Новосибирске были периоды, когда она по смысловой значимости своей не уступала производственным делам. Я активно участвовала в деятельности общества «Знание», была редактором стенной газеты института, почти два десятилетия отдала профсоюзной работе.

Когда меня избрали в местком ИИФФа впервые, его возглавлял О. Н. Вилков, историк, занимавшийся проблемами истории досоветского периода, бывший фронтовик, со следами тяжкого ранения на лице. Человек честный и принципиальный, до категоричности прямой в суждениях о людях, в дипломатии не искушенный, интеллигентского лоска лишенный, он часто навлекал на себя то гнев, то насмешки людей, более, чем он, приспособленных к восприятию специфической атмосферы Академгородка.

Когда приблизилось время очередного профсоюзного собрания, А. П. Окладников в сопровождении Л. М. Горюшкина, бывшего тогда секретарем партбюро института, пришел ко мне домой. Визит был полной неожиданностью, застал врасплох. А. П. просил меня возглавить местком института, согласиться выдвинуть мою кандидатуру на голосование. «Я лично прошу вас, — подчеркнул он. — Не отказывайтесь. У вас получится». Откровенно говоря, не отказываясь от большой работы, даже находя в ней внутреннее удовлетворение, такой высокой меры ответственности, которая ожидает меня в случае избрания, я для себя не хотела, я просто ее страшилась, особенно глядя на то, какого мучительного напряжения душевных и даже физических сил требует она от О. Н. Вилкова. Я точно знала, что в институте есть люди, не только готовые возглавить местком, но и откровенно горящие желанием занять это место и опирающиеся при этомна сильную группу поддержки.

Но обидеть А. П. я не хотела, предместкома ИИФФа меня избрали, и в этой общественной должности я состояла целых семь лет.

Через некоторое время после моего избрания гуляла по институту эпиграмма:

Что-то было в этой эпиграмме еще и о том, что «ей и сам Вилков не брат». То ли сказывалась ущемленность мужского самолюбия, то ли торжествовала вечная, неизбывная мужская солидарность.

Рябь, зыбь, муть душевных сомнений надо было преодолевать и к осмыслению новых реалий приступать как можно скорее. Постнов то ли с одобрением, то ли с завистью говорил: «Вы человек с железным стержнем». Сам он постоянно рефлексировал по поводу своей мягкотелости и избавление от нее записал первым пунктом в план самосовершенствования.

Такой имидж мне не вредил. Как говорится, взялся за гуж — не говори, что не дюж. И если дано было мне испытать состояние душевного дискомфорта после избрания председателем месткома, то во многом это было чувство женского одиночества среди подавляющего мужского большинства. Правда, после В. А. Аврорина заведовать отделом сибирских языков стала Е. И. Убрятова, вот она и я были единственными женщинами среди членов ученого совета. И хотя общественной работой Елизавета Ивановна не занималась, но, как человек с юмором, однажды мне сказала: «Нам бы с вами каждой иметь жену не помешало».

Представление о психологическом климате института было бы неполным, если б я умолчала о модном тогда среди мужчин культе мачо. Укоренению его способствовали многие обстоятельства, но некоторые были особенно значимы. Прежде всего духовная атмосфера Академгородка, ориентированная на молодость, интеллект, физическое здоровье, сопряженная с футуристическими устремлениями и ожиданиями, способствовала разжиганию азарта, соревновательных и даже конкурентных отношений. И очень велика была тогда власть литературных образов. Во всем мире и у нас в моде были Ремарк и Хемингуэй, культивировавшие образ сильного, волевого, амбициозного мужчины, презирающего скучную обыденность, полного жажды приключений, устремленного к победам на войне, охоте, в отношениях с женщиной. Огромной популярностью у читателей Академгородка во все доперестроечные годы пользовались произведения Даниила Гранина «Иду на грозу», «Эта странная жизнь», обращенные к миру научных интересов, которые неразрывно связаны с необходимостью решения острых этических проблем, где есть место и подвигу, и риску, и поступкам, граничащим со вседозволенностью и своеволием. В этом же ряду стоял тогда и фильм «Девять дней одного года».

Больше всего боюсь возвести на кого-то поклеп, боюсь поддаться личным чувствам вопреки объективности. Но любое стремление к объективности, как бы я ни старалась, из рамок личного восприятия все равно выйти не позволит. Таков закон мемуарного жанра, и над ним я не властна. Речь идет о действительно умных людях, по достоинству и справедливости защитивших кандидатские и докторские диссертации, возглавивших отделы, сектора и кафедры в университете, по-мужски привлекательных внешне — ростом, сложением, владевших словом и умевших красиво говорить. В единое мужское содружество их объединяло упоение силой власти, влияния, авторитета, чувство маскулинности и устремление к разной мере независимости от семейных уз. Один успел сменить одну семью на другую, оставить прежнюю жену с сыном ради молодой; другой разводом обеспечил себе полную свободу выбора новой формы жизненного поведения; третьи вообще предпочитали устраниться от выяснения отношений со своими все выносящими и безгранично терпеливыми женами и жить в свое мужское удовольствие, предоставив процессу воспитания детей идти своим ходом. Хорошим тоном в этом кругу считалась способность сочетать научную карьеру с ярким и жизнерадостным времяпрепровождением, где важное место отводилось веселым и шумным застольям — с вином, музыкой, молоденькими женщинами… Пристрастие к вину пороком не считалось: пили все очень много.

Сама специфика Академгородка как социального проекта, соединяющего науку и образование, способствовала появлению такого человеческого содружества. Ведущие сотрудники ИИФФа работали по совместительству в НГУ, обладали безграничной возможностью влияния на молодую аудиторию; под воздействием их мужского обаяния, противостоять которому было трудно, оказывался прежде всего ее девичий состав. С этим феноменом я сталкивалась всюду — и в Нижнем Новгороде, и в Горно-Алтайске, — но не в таком, как в Академгородке, масштабе. Процветал и культ девичьего преклонения перед любимым преподавателем, и преподавательский фаворитизм. В среде институтских мачо привычным было гордиться мужскими победами, количеством полоненных девичьих сердец. Здесь многое зависело от характера фаворитки, однако за одержанные на этом фронте победы так или иначе следовало платить: кому-то — покровительством при сдаче зачетов и экзаменов, а другим — устройством на работу, помощью в защите диссертаций… Но, проникнув путем мужского покровительства в научную среду, далее надо было подчиняться ее законам: выполнять плановые задания, иметь публикации, представлять годовые отчеты, и здесь у многих возникали серьезные затруднения.

Гранинский образ грозы не случаен: вся атмосфера Академгородка 60—70-х годов дышала грозовой нацеленностью на успех. Если могут другие, почему не я?! Престиж научной степени был велик и сам по себе, к тому же сопровождался всякого рода материальными привилегиями — в сфере квартирного обеспечения, продуктового снабжения и медицинского обслуживания, поездок за границу и т. д. Желание стать кандидатом наук и закрепиться в должности научного сотрудника не соответствовало иногда доступным возможностям его утоления, обретая подчас криминальную окраску.

Своеобразие моего положения после избрания председателем месткома заключалось в том, что, оказавшись одна среди мужчин, наделенных высокими полномочиями, я испытывала ощущение холода и неуюта: хрупкая женщина, без признаков официоза в одежде, приверженная домашним ценностям («с мужем под каблуком»!) — среди демонстрирующих силу и уверенность, широко шагающих и громко говорящих мужчин. На фоне их демонстративной брутальности и мужской сплоченности моя камерность и отдельность были особенно заметны. Чем-то мое присутствие их уязвляло, может быть, отклонением всяких попыток заигрывания со мной, состоянием той идентичности, «самости», которую я в их кругу сохраняла. Вспоминается по этому поводу историческая байка: будто бы Е. А. Пешкова, измученная и уязвленная бесконечным упоминанием ее имени только как жены великого пролетарского писателя М. Горького, однажды возмутилась: «Почему обязательно жена?! Я и сама член партии эсеров!» Я тоже была «сама», быть подголоском в их дружном хоре не собиралась, и доказать это в скором времени представилось не только возможным, но и необходимым. Тогда неразрывно обозначилась моя роль председателя месткома, профессиональный имидж… но главное — моя «самость» как члена партии эсеров.

Пока сектор литературоведения под руководством Ю. С. Постнова набирал силы, а идея создания истории русской литературы Сибири обрастала реальной плотью, я продолжала работу над творчеством Мамина-Сибиряка и очень дорожила возможностью создания цикла статей, одна за другой появлявшихся на страницах журнала «Известия СО АН СССР». Однажды, встретив меня в институте, А. И. Федоров, входивший в состав редколлегии, сообщил мне, что публикацию следующей статьи придется отложить. Почему? Оказывается, потому, что я публиковалась в журнале уже несколько раз, а Ж. ни разу и очень в публикации нуждается. Я удивилась: с каких пор «нуждаемость» стала определяющим критерием отбора статей для публикации в журнале? Творческие способности этой сотрудницы, кочующей в институте из сектора в сектор, были известны, и у меня уже был небольшой опыт знакомства с методами ее научной работы, словом, я выразила желание познакомиться с текстом статьи. Никакими рецензиями, отзывами и рекомендациями к печати она не сопровождалась, и не потребовалось никаких розыскных усилий, чтобы обнаружить ее несамостоятельность. Единственным источником ее текста, кстати — то ли по профессиональной немощи, то ли из-за откровенного цинизма, — не очень-то и скрываемым, были статьи известного сибирского критика и литературоведа Н. Н. Яновского. Едва ли Н. Н. Яновскому понравилось бы выступить поставщиком материала для публикаций хваткого автора, о чем я и доложила членам редколлегии «Известий». Я была потрясена их реакцией! Они были возмущены… но не фактом плагиата, а фактом его раскрытия. Автор был человеком их круга. Ее непосредственный руководитель буквально взорвался негодованием по моему адресу: «Да как вы смеете?! Вы еще пожалеете!» За давностью лет я могла и забыть, в какой форме вырвался этот крик, не исключаю, что это было, например: «И ты еще пожалеешь!»

Однако преступление против кодекса научного поведения было слишком очевидным, плагиат не поощрялся, и статьи в журнале не появились — ни моя, ни ее. Мне мстили и злыми эпиграммами о муже-подкаблучнике, и насмешками о приверженности к профсоюзной школе Вилкова, и показным холодом в ежедневном общении. И вовсе не себя считала Ж. виновницей своих неудач и неуспехов в научной работе, а меня.

Поддавшись уговорам друга, Ю. С. Постнов согласился принять ее на работу в свой сектор и жестоко за свою уступчивость поплатился. Никаким правилам трудового законодательства и научного распорядка она не подчинялась: когда хотела приходила и уходила с работы; ко времени отчета о научных результатах смертельно «заболевала» сама или «умирал» кто-то из ее родственников и близких. Поручения срывала, а при всякой попытке подвергнуть ее критике прибегала все к тому же покровительству или провокации очередного производственного конфликта.

Ситуация с Ж. оказалась настолько показательной, что не прошла мимо внимания и других мемуаристов. Вот как вспоминает об этом В. Л. Соскин в своей книге «В ракурсе личной судьбы. Материалы по истории советской интеллигенции», касаясь взаимоотношений с Ю. С. Постновым:

Запомнился момент, редко встречающийся в мужской дружбе. Мы работали рядом в коллективе гуманитарного научного института, были погружены в свои темы и проблемы. Случилось так, что Юра, руководивший сектором литературоведения, не смог сработаться с одной сотрудницей, женой важного лица. Уволить ее не решались, обратились ко мне: не могу ли я как историк культуры найти ей место в своем секторе? Пришлось согласиться, ведь просил сам А. П. Окладников. Когда Юра узнал, он был потрясен. Мы стояли на лестнице вестибюля института, он спросил, правда ли все это? Я ответил: «Юра, у тебя давление под 200, ты стоишь у края бездны, кто же тебе поможет еще?» И Юра заплакал. Вскоре он умер, предвидение многих оказалось верным.

Как, вне всякого сомнения, читатель подвергнет корректуре мой мемуарный текст, имея право по-своему взглянуть на излагаемые события, так и мне не терпится внести некоторые коррективы в воспоминания В. Л. Соскина. Прежде всего, мягко сказано: «не сработался»… Это все равно как знаменитое гоголевское: вместо «высморкался» сказать «облегчил нос посредством носового платка». Ю. С. буквально изнемогал и приходил в отчаяние от своего административного бессилия. Сектор постоянно лихорадило оттого, что отношения между руководителем и сотрудником вышли из-под контроля. И другое: конечно же, не только дружеским расположением к «Юре» руководствовался заведующий сектором истории культуры, принимая на работу сотрудника с сомнительной репутацией, но и все теми же принципами круговой поруки. Парадоксальность описанного мемуаристом производственного сюжета состоит в том, что уволить «жену важного лица» из сектора Ю. С. Постнова и тем самым «помочь» ему можно было только в случае согласия В. Л. Соскина принять ее в своей сектор и тем самым «помочь» также другому человеку, т. е. «важному лицу». Таким образом, «жена», в одном случае уволенная, а в другом — принятая на работу, в одинаковой степени служила сохранению мужской дружбы всех троих коллег. Мемуарист или не видит, или не хочет видеть, что «момент, редко встречающийся в мужской дружбе», на самом деле является не чем иным, как типичнейшим примером неискоренимого в России фаворитизма, фамусовского «радения родному человечку», что в локализованном пространстве академического центра было особенно заметно. А под видом трогательной, выжимающей скупую мужскую слезу дружбы мемуаристу удается замаскировать и безоговорочную преданность воле начальства, тем более если заявлена она в виде просьбы «самого А. П.».

«Очерки русской литературы Сибири»

Замысел создания большого обобщающего труда по истории русской литературы Сибири в объеме двухтомника вполне соответствовал масштабу тех свершений, которыми полнился научный центр тех лет. Перед глазами был вдохновляющий пример создания пятитомной «Истории Сибири» под редакцией А. П. Окладникова, в написание разделов которой по культуре, искусству, литературе мы, филологи, тоже были вовлечены и опыт подготовки которой к изданию был воспринят нами близко к уму и сердцу. Когда я говорю «нами» и «мы», то имею в виду небольшую группу филологов, приказом директора оформленную в самостоятельную производственную единицу ИИФФ СО АН, куда входили Юрий Сергеевич Постнов, Елена Александровна Куклина и я; и еще с нами постоянно сотрудничал работавший в Новосибирском университете Виктор Георгиевич Одиноков. Чуть позднее литературоведческую группу пополнили аспиранты Ю. С. Постнова — С. И. Гимпель, С. П. Рожнова, Б. М. Юдалевич и произошло ее преобразование в сектор русской и советской литературы Сибири.

В 60-е годы все мы были молоды и, фигурально выражаясь, «узок был круг» энтузиастов нового литературоведческого проекта, но по примеру историков мы тоже мыслили наш труд как результат консолидации филологических сил всей Сибири, как итог интеграционного участия не только литературоведов, но и критиков, фольклористов, журналистов, писателей, искусствоведов…

Именно с целью научно-производственной рекогносцировки, выявления внутренних ресурсов сибирских филологов и была командирована я в дальние пределы Сибири. Первым на пути был Иркутск, затем Хабаровск, а домой я возвращалась из Владивостока. В каждом из этих городов был педагогический институт и университет со своими кафедрами литературы; мне предстояло познакомиться с каждым коллективом, планами их научно-исследовательской работы, уяснив то место, которое занимает в них сибирская проблематика, и введя в суть нашего проекта.

Результаты кафедральных встреч, равно как и впечатления от них, располагались в широкой амплитуде от полной готовности включиться в общее дело до открытого недоверия к нему, как к маниловскому проекту. В этом смысле порадовал профессиональным потенциалом и открытым желанием сотрудничать Иркутск, но в той же степени разочаровал своей инертностью Хабаровск, где, кстати, произошла встреча с Ниной Ивановной Хоменко, давней коллегой по горьковской аспирантуре. Трудно, но не бесплодно прошла встреча с университетскими филологами Владивостока. Заведующая кафедрой литературы Н. И. Великая исходила из собственного понимания географических границ сибирской литературы: «Какая же сибирская литература может быть на Дальнем Востоке? У дальневосточной литературы своя история, мы сами ее и напишем…» Чуть позднее эта запальчивость исчезла.

Без какого-либо сопротивления соглашаясь на длительную и во всех отношениях трудную и ответственную поездку, я действительно не упускала из виду возможность утолить свою страсть к путешествиям. Воистину, если б не эти командировки по делам двухтомника, не напиталась бы я неизбывной силой впечатлений от красоты сибирских городов, не ощутила бы их природного приволья, не убедилась бы в истинности ломоносовского утверждения, что российское богатство прирастать будет Сибирью. Тогда из всех городов самое большое впечатление произвел на меня Хабаровск: такой неохватной глазом широты уличных пространств, казалось, я больше не увижу нигде и никогда.

…Утомленная дорожными перемещениями из города в город, множеством встреч и разнообразием впечатлений, я с нетерпением ждала завершения намеченных дел и рвалась домой. В аэропорту Владивостока ко мне подошел молодой, высокий, стройный мужчина в форме морского офицера и неожиданно заговорил: «Здравствуйте. Я вас узнал. В октябре вы плавали на “Урицком”». Рядом с ним стояли два больших, сверкающих новой кожей чемодана. Оказывается, он служил на теплоходе, сейчас едет в отпуск домой к родителям, на Украину — с пересадкой в аэропорту Новосибирска. Но багажа оказалось больше, чем допускают нормы перевозки в самолете, и он просит, видя легкость моего дорожного саквояжа, оказать ему дружескую услугу — оформить один из чемоданов на мой билет. Я не собиралась свою ручную кладь сдавать в багаж, но и отказать приятному человеку видимого резона не было. В перелете от Владивостока до Новосибирска у меня оказался галантный и интересный попутчик, существенно пополнивший мои впечатления. Только в новосибирском аэропорту стала доходить я до понимания необдуманности своего дорожного поведения. Встречавший меня Евгений Дмитриевич, подхватив мой саквояж, повлек было меня к машине, но я остановила его: «Придется подождать». И познакомила с попутчиком.

— Очень приятно, — сказал тот.

— Взаимно, — глядя в сторону, ответил муж. — Я подожду тебя в машине, — бросил он и, не оглядываясь, ушел, оставив меня дожидаться прибытия чужого чемодана.

Ждать пришлось долго. Когда я расположилась наконец рядом с мужем, он сказал:

— По всему видно, Владивосток тебе понравился. Я только не понял: шпоры уже не в моде?

— При чем тут шпоры?

— А при том, дорогая, что клюешь ты на всякую театральную мишуру, а призадуматься над тем, что провезла в помпезном чемодане этого красавчика с кортиком, не догадалась.

С нескрываемым удовольствием и не без иронического подтекста муж рассказал эту историю нашему другу Виктору Александровичу Демидову, и с его легкой подачи моего самолетного попутчика с тех пор в нашем кругу обозначали кодовым именем «контрабандиста», а я, соответственно, стала его пособницей. Впрочем, в авантюрные истории я не раз попадала и позднее…

Вернувшись, я спешила поделиться результатами своей командировки с коллегами, а они рассказали мне о событиях институтской жизни. Оказывается, слух о дерзких намерениях филологов Академгородка написать параллельную историю русской литературы Сибири дошел до столицы, и новый, 1968 год ознаменовался запоминающимся событием: в Институте истории, филологии и философии началась работа выездной сессии отделения гуманитарных наук АН СССР. К нам пожаловал сам Михаил Борисович Храпченко! О том, что «к нам едет ревизор», мы заблаговременно узнали из письма В. А. Аврорина, не скрывшего скептического настроя «начальства» и советовавшего укрепить по возможности линию нашей обороны заранее. Так мы и поступили. Из Томска поддержать нас приехал Н. Ф. Бабушкин, пригласили на встречу с академическим начальством писателя А. Л. Коптелова, своим участием в работе сессии нам активно помог А. П. Окладников.

Создание обобщающего труда по истории русской литературы Сибири никакой крамолы по отношению к всесоюзной и общероссийской филологии, разумеется, не несло, наоборот, отвечало насущным нуждам филологической науки, ибо выходившие один за другим академические труды по истории национальной литературы России страдали одним общим недостатком — неполнотой фактического материала. Огромная масса имен и событий попросту пропускалась, не учитывалась, подвергалась опасности навсегда кануть во всепоглощающую Лету.

Впрочем, идея создания обобщающего труда о сибирской литературе носилась в воздухе, и первыми высказали ее в форме литературоведческого документа красноярцы, издав в 1962 году проспект «Сибирь и Дальний Восток в художественной литературе. История литературной жизни Сибири и Дальнего Востока». Неблагородное это дело обвинять сегодня первую заявку на создание труда по сибирской литературе в методологическом эклектизме, но он явно проявился в смешении понятий «сибирская тема в русской литературе» и «сибирская литература», а также в намерении синхронным образом охватить картину развития русской и национальных литератур Сибири. И это при том, что истории национальных литератур Сибири — Якутии, Бурятии, Тувы, Хакасии, Горного Алтая — были уже созданы, история же русской литературы огромного края представала как нетронутая целина.

Для воплощения большой идеи необходимы были соответствующие условия. В нашем случае многое удачно и счастливо совпало, соединилось и слилось — и общая атмосфера 60-х годов, и неповторимый духовный климат Академгородка с его нацеленностью на большие начинания, и пример создания пятитомной «Истории Сибири» в Институте истории, философии и филологии СО АН СССР, и масштабность личности его директора — академика А. П. Окладникова, при всей его увлеченности археологическими изысканиями радеющего о развертывании широкого фронта гуманитарных исследований.

Людей, самоотверженно служащих культурному обогащению края, было в Сибири немало. Широко были известны труды Н. Ф. Бабушкина, Я. Р. Кошелева, Г. Ф. Кунгурова, Е. Д. Петряева, Л. Е. Элиасова, Н. Н. Яновского, В. П. Трушкина… Однако не вызывало сомнения, что координировать имеющиеся силы и наращивать новые ресурсы можно было только на основе цельной концепции, убедительной теоретической платформы.

Вдохновленные большой идеей, мы и представить не могли, с каким количеством препятствий придется столкнуться на пути ее осуществления! Теоретические и структурные контуры будущего труда проступали постепенно: не сразу стало очевидным, что в конечном счете это будет двухтомник. Сам выбор заглавия для него обернулся острой дискуссионной проблемой. Особенно большие сомнения, опасения, возражения в применении к нашему труду вызвало понятие «история», что имело не столько теоретическую, сколько идеологическую подоплеку. В исторической науке тогда предметом бесконечного дебатирования были проблемы национализма и областничества, особую опасность проявления которых видели именно в Сибири и провозвестниками которых здесь безоговорочно были объявлены Н. М. Ядринцев и Г. Н. Потанин.

В памяти моей сохранились те ожесточенные баталии, в которые превращались ученые советы, заседания секторов и кафедр, защиты кандидатских и докторских диссертаций, когда дело доходило до обсуждения проблем, связанных с толкованием националистических или областнических тенденций. Разумеется, не забылась и длившаяся до рассвета защита докторской диссертации нашим другом В. А. Демидовым, после которой А. П. Окладников иронически заключил, что мордовский народ теперь по праву может гордиться уже тремя выдающимися личностями — не только скульптором Степаном Эрьзя, протопопом Аввакумом, но и историком Виктором Демидовым. В этих условиях ввести в название нашего труда понятие «история» равнялось отступлению от требований официальной идеологии. Предметом жарких дискуссий становился выбор между понятиями «сибирская литература» и «литература Сибири», даже предлоги «в» и «о» в этом контексте обретали свою концептуальную окраску: «Очерки о русской литературе Сибири» или «Очерки русской литературы в Сибири»?

— Все что угодно, но не «История русской литературы Сибири», — резюмировал работу выездной сессии АН СССР в Институте истории, философии и филологии М. Б. Храпченко, уловивший в филологическом проекте академгородковцев опасный дух сибирских пристрастий и областнических веяний. — Готовьте проспект. Будем обсуждать в Москве.

С тем и уехал, не закрыв, правда, перед нами возможности собирать, накапливать и осмыслять сибирский историко-литературный материал.

Сегодня настало время вспомнить имена участников этого труда: новосибирцы Ю. С. Постнов, В. Г. Одиноков, Е. К. Ромодановская, Е. И. Дергачева-Скоп, Н. Н. Яновский, А. В. Никульков, Ю. М. Мостков, Л. А. Баландин, В. Г. Коржев; свою лепту в общее дело внесли Е. А. Куклина, С. И. Гимпель, Б. М. Юдалевич, С. П. Рожнова и др. Активно сотрудничали с академическими филологами вузовские преподаватели Томска Ф. З. Канунова, Н. М. Киселев, Р. И. Колесникова, С. С. Парамонов; буквально подвижническим в служении сибирской культуре было участие иркутян В. П. Трушкина и М. Д. Сергеева. В Новосибирск постоянно приезжали: из Свердловска — И. П. Дергачев; из Омска — Е. И. Беленький, Э. Г. Шик; из Благовещенска — А. В. Лосев; из Владивостока — Н. И. Великая… Неоднократно проделывал длинный путь из Кирова до Новосибирска Е. Д. Петряев, на совещания по делам двухтомника приезжал из Ленинграда Н. И. Пруцков.

За нашей работой на разных ее этапах, в том числе и после выхода двухтомных «Очерков русской литературы Сибири» в свет, когда уже вызревал замысел создания очерков о литературной критике Сибири, внимательно следил, не отказывая в реальной помощи и покровительстве, старейший писатель Сибири Афанасий Лазаревич Коптелов. С А. П. Окладниковым они дружили; помню, как наш вышедший в 1969 году проспект «История русской литературы Сибири» А. П. с чувством нескрываемого удовлетворения подписал и подарил ему лично.

Сибирские писатели с живым интересом и вниманием отнеслись к работе академических филологов, многие из них и сами успели стать объектами литературоведческих исследований: С. Залыгин, Г. Марков, С. Сартаков, В. Астафьев, А. Иванов…

Это был весьма знаменательный момент культурной и духовной жизни Новосибирска, когда литературоведческая и литературно-критическая мысль слились воедино, предстали в нерасторжимой цельности исследовательских поисков, что объясняет глубину наших творческих контактов с редколлегией журнала «Сибирские огни», редактором которого был тогда А. В. Никульков, а его заместителем и зав. отделом критики Н. Н. Яновский. Мы участвовали в их годичных собраниях, обсуждении конкретных произведений, появлявшихся на страницах журнала, они приезжали на обсуждение научно-организационных проблем двухтомника, и особенно значимым и активным было их участие, когда дело доходило до отбора персоналий.

Сам журнал «Сибирские огни», история его создания как одного из первых, наряду с «Красной новью», «толстых» советских журналов, его функционирование на разных этапах общественной жизни страны как издания регионального — также были важными объектами нашего научного рассмотрения. Особой болевой точкой истории журнала была фигура одного из первых его редакторов — В. Я. Зазубрина. Роковая судьба В. Зазубрина драматически отзывалась и в судьбе его исследователей. Уже в пору работы над двухтомником появилась в «Сибирских огнях» статья Н. Н. Яновского «Несобранные произведения Владимира Зазубрина двадцатых годов», публикация которой явилась поводом для смещения автора с руководящего поста в журнале. В таких же условиях повышенной идеологической бдительности происходил отбор и многих других персоналий, и фигур главных областников Сибири — Ядринцева и Потанина — это касалось прежде всего. И хотя историко-литературный процесс Сибири без этих имен выглядел бы не только обедненно, но и искаженно, тем не менее многие историки, по замечанию Н. Н. Яновского в письме к В. П. Астафьеву, сделали научную карьеру на ниспровержении их трудов и требовании исключить их имена из культурного оборота.

О том, как трудно шел процесс работы над «Очерками», можно судить по характерным деталям. Когда в 1969 году вышел проспект двухтомника, его название звучало как «История русской литературы Сибири», но в нем не было имени Зазубрина. Когда двухтомник вышел в свет, он именовался уже «Очерки русской литературы Сибири», но в нем появилась глава о творчестве Зазубрина. Невольно создается впечатление, что обретение одних высот происходило путем сдачи других, что компромисс как способ осуществления научно-исследовательской стратегии был неизбежен.

Тем не менее время это вспоминается светло и благодарно: не страшась впасть в преувеличение, хочется назвать его сибирским Ренессансом. В Новосибирске собирались настоящие знатоки, филологи самого высокого класса, безупречные профессионалы, не просто досконально знавшие литературную сибирику, но горячо любившие ее, чувствующие ее душой.

И одним из важных результатов созданного сибирскими филологами труда явилось не только введение в историко-литературный оборот целой лавины новых материалов, имен, фактов, но и то, что по замыслу своему, как первый опыт концептуального исследования региональной литературы, был он новаторским. В 1983 году «Очерки» были отмечены центральной прессой как труд «по-сибирски масштабный, во многом первооткрывательский, вызывающий интерес и уважение уже своим замыслом», что воспринимается сегодня как подтверждение плодотворности наших коллективных усилий.

Оглавление

Город Горький, Нижний Новгород

Родные

Мир книг. Профессия

Горно-Алтайск

Семья

Прощание с Алтаем

Новосибирск. Академгородок

Как я была социологом

«История Сибири», том пятый

Атмосфера ИИФФа

«Очерки русской литературы Сибири»