Desiderata. Созвездие судеб (СИ) [Chiba Mamoru] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

====== Глава 1 ======

Новое для Достия утро началось куда более шумно, нежели он привык. Приоткрыв глаза, юноша поторопился встать, поскорее привести себя в такой вид, в каком не стыдно показываться на глаза другим людям, и поспешил на шум.

В коридоре первого этажа, что предшествовал анфиладе небольших залов, бушевал Его Величество – точнее, он шагал по этому коридору Достию навстречу, и вид у него был от радостного далекий. Достий немедля попятился – он побаивался Императора в таком его настроении, хотя и знал, что нипочем тот не тронет его. И все-таки, было неприятно видеть человека в столь взвинченном состоянии.

По следам Его Величества, приотстав на пару шагов, шествовал его Советник – он держал в руках папку, как-то непривычно тонкую в противовес обычным хранилищам его документов. Достию он только кивнул и снова обратил взор к Наполеону.

-Четыре недели!.. – между тем, рявкнул тот. – Четыре! Чертовых! Недели!

-Рим не сразу строился, мой Император. Это экспериментальный завод.

-Это – …! – емко, но совершенно непечатно отозвался монарх, и уже одно это наглядно свидетельствовало о том, сколь скверно он держит себя в руках. В нормальном своем состоянии он никогда не позволял себе крепких слов при своем Советнике, да и при Достие также.

– И знаешь, что самое отвратительное? Мне некого туда отправить!..

-Мне есть, но нужно время. Я не могу позволить себе совершить ошибки из-за чрезмерной торопливости…

-Четыре недели – торопливость?..

Достий, прижавшись к стеночке, пропустил неистовствующего Императора, и пристроился рядом с Бальзаком, стараясь шагать с ним в ногу. Он пока не понимал, что к чему, но рассчитывал вскорости это выяснить, следя за беседою, тем более секрета из нее большого не делали.

-Когда они не успели сдать к первоначальному сроку, я сказал – ладно, бывает всяческое. Когда ко второму – ну что же, видимо, и вправду сложности возникли. Но прошло уже четыре недели, Бальзак! Четыре!

-Вы можете как-то повлиять на это? – спокойно отозвался поименованный, и сам же себе и ответил. – Вряд ли. Это не наша с вами специализация. Будьте снисходительны, люди осваивают новое производство.

-Слона за такой срок можно обучить мазурку танцевать, не то, что проволоку катать…

-Но ведь они не только катают проволоку, мой Император, будьте справедливы.

-Я разобрался с устройством аэроплана меньше, чем за неделю, а через две уже в воздух его поднял!

-Не все так скоры в науках, Ваше Величество. Все люди различны по своей природе.

-На кой ляд они мне тогда нужны, эти твои специалисты, ежели с ними каши не сваришь? Толку что с козла молока!..

-Мой Император, могу я уточнить?..

Как раз к этому моменту они достигли дверей кабинета Его Величества – того, каковой полагался официальным, и хозяин туда вошел, а Советник его затормозил на пороге. Достий же присоседился чуть поодаль. Предмет разговора мало-помалу в его глазах начал обретать хоть сколько-нибудь четкие очертания.

-Чего тебе?

-Когда вы выражаете свое недовольство отсрочкою, вы изливаете свои негативные впечатления от работы мастеров, или от организации самого процесса?

-Пожалуй, что от всего, – буркнул монарх, устраиваясь за столом. Раздраженно придвинул к себе свежую газету, пробежал передовицу и отбросил в сторону.

-Четыре недели простоя!.. – он тряхнул головой. – Отец Небесный, да Гамелин на столько концерты свои не задерживает!

-Следовательно, – гнул свое Советник, – если я верно вас понимаю, вы недовольны и моими усилиями так же?

Наполеон на миг замер.

-Что?

-Экспериментальное производство в Бурштине – суть, плод моей инициативы.

-О, ты об этом… Ну, да, естественно. Ты все же уговорил меня связаться с электрической своей канителью. И, как я и предполагал, ничего путного из этого не вышло.

-Вы слишком торопитесь. Методы, которые хороши для воинских маневров, не всегда годятся для мирного труда.

-Чушь! Методы везде одинаковы. Чем ниже ставить планку – тем быстрее народ расхолаживается. Требовать всегда следует больше, чем можешь получить – только так можно получить вообще хоть что-нибудь!

Вот в этом весь он и есть, государь Император – Достий вздохнул тихонько и покачал головой даже, пользуясь тем, что на него никто не смотрит. Казалось бы, Наполеон рассуждает справедливо, но уж больно он крут бывает норовом. Крутость эту, впрочем, Достий тут же для себя оправдал – Император не просто наседал на окружающих, он был столь же требователен и к себе самому.

-Восьмичасовой рабочий день регламентирован трудовым законодательством, – суховато вставил Советник.

-А я и не требую от них каких-то особенных подвигов. На всю империю Отто фон Штирлиц только один такой, который вкалывает по восемнадцати часов в сутки и счастлив этим. Однако выполнить обязательные нормы они просто должны!

-Стало быть, вина не их, а моя, раз я организовал все недостаточно тщательно. Желаете ругаться – объект для этого перед вами.

-Брось. Ерунду городишь. Не ты ежедневно на службу опаздываешь... – Его Величество полез в ящик стола и хлопнул вытащенную оттуда кипу телеграмм.

-Полюбуйся! – предложил он. – Это отчетные ведомости по соблюдению режима работы завода. Помимо прочего – ежедневное упоминание о том, что главный мастер является минимум на час позже!

-Но и остается позже.

-И спит днем, прямо на рабочем месте! Ну да ладно мастер, но кто у него в подручных – это уж совсем никуда не годно… Беда, Баль, не в том, что ты как-то не так дело поставил, и не в том, что конструктор Габен лежебока, а в том, что эти вертихвосты чуют свою безнаказанность! Знают, что схватить за руку, на горячем поймать, их некому – вот и филонят…

-Что же, – Бальзак оттаял и бесшумною тенью скользнул в кабинет. – Я мог бы заняться этим.

-М-да? – скептично скривил рот Наполеон. – И как именно?

-Отправиться туда с инспекцией.

-Это исключено. Начать хотя бы и с того, что один ты никуда не поедешь.

-Отчего же один, я попрошу… – взгляд Советника скользнул вокруг и остановился на притихшем Достии. – Приглашу с собой брата Достия, – закончил он, – уверен, он не откажет мне в помощи.

Достий сперва опешил, но затем именно желание быть полезным перевесило.

-Я готов! – торопливо закивал он, заскакивая в кабинет – чего уж таиться теперь? – Чем могу!..

-Ха! – Его Величество уничижительно скривил губы и откинулся на спинку кресла. – Хороша компания! А ну как вас кто обидит, а?

-Нас? – выразительно поднял бровь Бальзак. – Инспекторов при Его Императорском Величестве канцелярии проектировочных работ в сопровождении соответствующего эскорта?.. Кто?

-Да кто угодно. Мне вполне будет достаточно, даже если тебя кто в цеху плечом заденет.

-Ну, бросьте, не так уж мы беспомощны. К тому же, все равно это поручить более некому. Я стоял у истоков этого завода, и знаю, что там к чему. Есть у вас еще хотя бы один чиновник, кто бы досконально все помнил в мельчайших подробностях относительно этой отрасли?

-Нет, – вынужден был признать правитель.

-То-то же. Мы обернемся очень скоро – уже к вечеру, я думаю, дома будем.

-Это из Бурштина-то?

-Не к сегодняшнему, – терпеливо пояснил, вздохнув, Бальзак. – К завтрашнему, разумеется.

Лицо Наполеона вытянулось.

-Это мне без тебя ночевать, да? – недовольно буркнул он. – Ладно, займусь ночью гвардейскими докладами, все равно надо было их разобрать. А то кто же еще этим займется, ежели не я...

-А отчего вы, а не Ее Величество?

-Будет она бумажки грести, как же!.. Носится с одного плаца на другой, смотры проводит, устраивает все честь по чести. Ей вскорости дома засесть придется на долгий срок, она и торопится все к этому подготовить. Вот там и будет доклады ворошить, а покуда я с ними волыню… Так ты точно решил ехать? Достий, может хоть ты его отговоришь – на кой вам обоим эта морока?

-Брат Достий – ответственный молодой человек, – чопорно возвестил Советник, кладя ладонь на плечо немого слушателя их беседы. – Я уверен, он понимает, что такое важное дело, как внедрение совершенно нового для наших широт вида производства, требует всестороннего изучения и предельного внимания со стороны управленческого состава.

Достий ежели и мог что-то сказать по этому поводу, так это то, что спросонья потерялся уже на середине витиеватой фразы Бальзака. Однако на всякий случай он кивнул.

Да и ведь разве дело это – отказывать, когда тебя просят? Не чужой ведь человек – хотя и чужому бы Достий, наверное, не отказал – а господин Высочайший Советник, который за все прошедшее время сделался для юноши кем-то на манер старшего родственника. Хотя Достий все еще временами его робел и звал почтительно на «вы», дистанция между ними была не в пример короче, чем, скажем, между Бальзаком и придворным архитектором. Эти достойные господа, хотя и обращались друг к другу по имени, тоже степенно «выкали» и вели себя столь чинно, будто бы встречались из рабочей необходимости, а не по личному собственному пожеланию. Достий, как-то не утерпев, осведомился у Бальзака о причинах такого поведения, и тот, как у него это водится, обстоятельно пояснил:

-И я, и Максимилиан люди логического склада, полагаемся скорее на разум, нежели на чувства. Я глубоко уважаю его, он прекрасный специалист и честнейший человек, и он, я надеюсь, тоже не думает на мой счет дурного. Мне приятно видеть в Максимилиане некий оплот незыблемости и спокойствия, в то время как вокруг бушует житейское море. В этом море то проносится штормом очередная затея Его Величества, то события государственного толка примутся, как сезонные дожди и ветра, поливать водную гладь… А рядом с Максимилианом все всегда становится простым и предельно ясным, и всегда точно знаешь, как и чему положено быть, в каком порядке исполняться, и что должно получить на выходе.

-Стало быть, вы его за крепость духа цените?

-И за нее в том числе. Ты, я думаю, уже заметил, что некоторые любят подшучивать над чрезмерной серьезностью Максимилиана и его склонностью к систематизированию. Однако на деле ведь эти черты и правда значительно облегчают жизнь, как ему, так и его окружению.

Что касалось обращений, то в них, Достий чуял, сокрыто нечто большее, нежели простая дань вежливости.

Его Величество запросто всем говорил «ты» – как будто каждого знал лично долгие годы. И выходило у него это обращение всегда не грубо и не фамильярно, а очень доброжелательно и душевно. Ему в ответ таким обращением отвечали только Теодор да Георгина – первый на правах духовного лица, вторая на основании долгой дружбы. Не в пример ему Бальзак всем говорил «вы» – кроме самого Достия или духовника. Однако его «ты» было куда менее близким, нежели «ты» Наполеона.

Сам Достий «ты» не говорил почти никому. Все его близкие люди либо были значительно его старше, либо в высоких чинах, и оттого было даже странно думать, как бы он ответил на их «ты» своим. Даже Есенка, проказливая и дурашливая, удостаивалась от него чинного «миледи» – и, кажется, очень этим гордилась, важничая сама перед собой. Ей, кстати говоря, в отличие от Георгины, в столице нравилось – было столько всего, на что можно глазеть!

За своими размышлениями на отвлеченные темы Достий и не заметил, как беседа между Его Величеством и Бальзаком сошла на нет – они покинули с Советником кабинет, где Император уже углубился в работу. Достий как-то проморгал это, по той причине, что прощание этих людей отчего-то свелось к обычному обмену мнениями, и не включало в себя ни объятий, ни поцелуев, ни прочих знаков внимания, на которые всегда бывал щедр Император.

Достий вопросительно воззрился на своего спутника.

-Я предложил бы не медлить, – заметил Бальзак, привычным жестом закладывая руки за спину. – Чем раньше мы отправимся в дорогу, тем скорее из нее и возвратимся. Прости, что не подумал об этом прежде, однако ответь – не нарушаю ли я каких-нибудь твоих планов своим предложением?

-Нет-нет! – поспешил его заверить Достий. Он и правда ничего особенного кроме привычного учения не планировал, и если что и огорчало его в предстоящей поездке – так это лишь необходимость расставаться ненадолго с отцом Теодором. Однако юноша утешал себя мыслью, что они вскорости встретятся снова, и встреча их будет радостной – тем более, всего-то на пару дней они и расстанутся. Бальзак как-то упоминал относительно пользы разлуки между близкими людьми, и вот теперь Достию предстояло проверить эту теорию на себе. Разумеется, им со святым отцом и прежде доводилось разлучаться, однако тогда еще между ними были некие недомолвки. А теперь они жили, как говорится, «душа в душу» – Достий теперь доподлинно понимал смысл этого выражения. Это – когда ощущаешь движение души другого человека как будто они твои собственные. Теодор лишь намеревается нахмурить брови – а у Достия уже сердце сжималось. Улыбка только собирается появиться на губах святого отца – а Достий ощущает уже себя весеннею птахой, которой грудь рвет пение.

-Что с собой требуется взять? – с готовностью спросил он своего грядущего спутника. – Кроме привычной поклажи?

-Ничего. Разве что книжку, если захочешь время в вагоне скоротать.

Достий кивнул, хотя про себя надеялся, что время они проведут за разговором. Ему всегда очень нравилось, когда Советник брался о чем-то повествовать ему. Не для уроков, а просто рассказывая. Но мало ли, какие тот себе дела наметил, быть может, ему будет не до попутчика, которого он и с собой-то тянет лишь бы Его Величеству угодить, да успокоить его. А так бы и один подался…

Словом, позавтракав и наскоро собравшись, Достий явился уже к кабинету Высочайшего Советника – тот как раз ставил печати на документы.

-Это наша с тобой верительная грамота, – улыбнулся он юноше. – Подтверждает законно наши, как инспекторов, права повсюду ходить и совать свой нос.

-Да я ведь даже не знаю, что за место мы посетим, – смутился Достий тотчас. – Как же мне можно быть инспектором?

Тут Бальзак выпрямился, и печать в сторону отложил, сплел пальцы в замок и серьезно на Достия поглядел.

-Ты, верно, думаешь, что я тебя из забавы с собою зову, – заметил он. – Но между тем мне без тебя никак не обойтись. Ведь я, как ты, наверное, помнишь, совершеннейше с людьми говорить не умею. Чувства их понимаю с пятого на десятое, да и, одним словом, не гожусь для ведения самостоятельных переговоров. А у тебя такое призвание, чтобы всякого человека понимать, лишь на него поглядев. Я очень надеюсь на твою помощь.

Достий зарделся и потупился. Вот, оказывается, каково дело!.. Тут бы, конечно, не его, а отца Теодора позвать – уж тот как глянет в самую душу, так человек мигом ему все сам выкладывает… Но у него и своих дел предостаточно, а Достий вот он, рядышком, и службою не обременен…

-Выдвинемся немедленно же после обеда, – продолжал говорить Бальзак, – к завтрашнему утру будем в Бурштине, вечером сядем на поезд обратно.

-Но тогда, – быстро подсчитал Достий, – мы будем дома не через два дня, а через три!

-Если бы Его Величество послушал меня с самого начала – а речь о заводе у нас зашла с раннего утра – то мы и отправились бы раньше, и справились в свое время. А при таком обороте дел – уж увы, придется ему подождать.

-Он ведь недоволен будет… – закусил губу юноша. – Нечто вам по сердцу его дразнить?

Бальзак ему улыбнулся, самыми уголками губ.

-Это ведь Его Величество, – напомнил он. – Если у него нет никаких проблем – он успешно их для себя создаст. Ну, а теперь давай поторопимся. Простись с Теодором, не то ведь он разволнуется, когда тебя не найдет…

И то верно. Достий до отправки успел наведаться и к святому отцу, и в библиотеку, и вещи в дорожную сумку уложить. Одним словом, когда к подъезду был подан экипаж, то был он, как говорится, во всеоружии.

На поезде путешествовать он очень любил, однако, оказавшись внутри вагона, оробел. Коснулся осторожно отполированной до зеркального блеска деревянной панели – такими тут были обшиты стены – провел пальцами по кожаной обивке сидения, и боязливо руку отдернул – а ну как еще попачкаешь эдакую красоту…

Бальзаку же, очевидно, эта обстановка была не в новинку.

-Это первый курьерский, – сообщил он, опуская саквояж на сидение напротив. – Его Величество держит два таких состава для нужд своих министров, но периодически и сам прибегает к услугам этого транспорта. Некогда ему пришлось изрядно поколесить по стране, так что в этом вагоне он бывал частым гостем.

-Скорый, должно быть, – улыбнулся Достий. – Ежели курьерский.

-Скорость у паровоза самая обыкновенная, а путейный приоритет– под литерой «а», сиречь, превалирующий. Это означает, что ему везде должны уступать дорогу, пускай и во вред своему расписанию. Не очень-то это хорошо выглядит, однако иногда бывает до крайности необходимо.

Советник извлек из саквояжа какие-то бумаги, и Достий заприметил, что они не похожи на обычные его документы – напечатаны на машинке, да еще и испещрены странными схемами и рисунками. Решив, что настал час работы, и спутник его намерен посвятить время ей, юноша отвернулся к окну и стал глядеть как медленно, но все ускоряясь, удаляются они от столицы. Между тем, Бальзак, разобравшись в порядке своих бумаг и разложив их, как следует, снова подал голос.

-Погляди сюда, брат Достий, будь так добр, – и, когда юноша торопливо повернулся, кивнул на свои записи. – Мне думается, следовало бы тебя просветить, в какое место мы направляемся.

-Конечно, я прилежно выслушаю! – заверил его Достий.

-Хорошо. Скажи, слыхал ли ты прежде об электричестве?

-Только от вас да от Его Величества.

-Стало быть, даже слова этого не мелькало среди окружающих тебя людей? Сильно же мы отстали… Ну, ладно. Я постараюсь тебе все пояснить как можно более точно, а ты не стесняйся и задавай вопросы, чуть что тебе будет непонятным, хорошо?

Достий закивал. В следующий час он узнал о науке физике, и ее ответвлении, посвященном электричеству, и об опытах заокеанского ученого с трудным и плохо запоминающимся именем. Советник, увлекаясь, разворачивал перед ним удивительные перспективы, кажущиеся Достию скорее сказочными: об освещении не только городов, но и самых крошечных деревенек, при помощи передающейся по металлическим «проводам» (потому что «проводят» – повторил про себя Достий) энергии, о том, что эту энергию можно направить в движущий мотор любой машины, как топливо – и что автомобиль, что пароход, что поезд, что аэроплан, повлечет она ничуть не хуже угля или керосина. И даже еще и лучше, потому что воздух эта энергия не загрязняет. И – что было самым удивительным и непостижимым – по такой проволоке можно было на далекие расстояния передавать звук или же текст.

-А отчего же прежде нам было не воспользоваться этими изобретениями?.. – спрашивал он, стараясь уследить за ходом повествования.

-Из-за войны, – помрачнел Бальзак.- В то время как по ту сторону океана господа вовсю экспериментировали с передачей данных на большие расстояния, на нашем берегу все усилия уходили на пальбу и размахивание шашками. Да и то сказать: и империя и Конгломерат боялись закупать такую технику. Ведь не пройдет и недели, как шпионы вывезут чертежи, а то и образцы, через границу, и обернется прогресс против них самих – а кому же этого хочется? Ну, а сразу после войны тоже не до того было: тут бы отстроить то, что разрушено…

Уж давно стемнело, уж и ужин успели подать, а после прибрать со стола (Достий сам себя корил за чревоугодие, однако же, не мог не отдать должного: готовили при дворе очень хорошо), а Бальзак все говорил. И умолк лишь тогда, когда глаза у его спутника стали смыкаться, а сам он потихоньку позевывал в кулак.

-Вижу, совсем я тебя заговорил, – заметил Советник вслух. – А ты молчком. Нет бы сказать мне, что довольно с тебя.

-Так ведь интересно до чего! – возразил ему Достий. – Правда же, очень интересно, а уж если вспомнить, что завтра все своими глазами увидать будет можно!..

-Ничего занимательного на заводе пока нет, – вздохнул Бальзак. – Заправляет там конструктор, родом из-за океана – он в этом деле сведущ. А вот помощники его – люди все сплошь мастеровые и образованные мало. Дело и так-то плохо двигалось из-за проволочек всяких, а с такими кадрами и вовсе почитай встало. Ну да завтра погляжу, что можно поделать. Не то Император наш дойдет до того, что займется этим делом лично. Нагрянет однажды на ночь глядя, аккурат перед окончанием смены, и уж тут все будут бедными, особенно счетоводческая контора.

-Их-то за что?.. – Достий аж пробудился от удивления. – Не они ведь спят на рабочем месте и проволоки не катают?..

-Зато видят, что вокруг них порядка особого нет, да и запускают руку в казенные деньги, а Император наш в отношении казенных денег строг… Я потому ведь так торопился, чтобы не вышло, как в прошлый раз.

-А что случилось в этот прошлый раз? – сон с Достия слетел окончательно. Советник потер подбородок и отодвинул свои схемы электропроводимости в сторону.

-Ты ведь знаешь, – начал он, – что за казнокрадство уголовным кодексом предписано наказание?

-Знаю, – кивнул Достий.

-В зависимости от суммы и обстоятельств – от задержания, до принудительных каторжных работ.

-Так…

-А есть преступления более серьезные. Убийство, предательство, к которому причисляют и дезертирство, разглашение государственной тайны… Военные преступления караются более сурово – расстрелом по приговору трибунала.

-А какая связь между этими двумя фактами?

-К сожалению, прямая. В первый военный год случилось так, что один из министров – народного хозяйства – будучи человеком уже в летах и здоровья не богатырского, пережил апоплексический удар и уж не смог более вести дела. Его место занял один из помощников, человек сравнительно молодой – около тридцати ему было – и хваткий. Ты ведь знаешь, что я слежу за состоянием государственной казны и многие цифры попросту держу в памяти – благодаря этой привычке я, при ежедневном просмотре документов, стал замечать некоторое расхождение написанного с моими воспоминаниями. Но чудес на свете не бывает – я знаю, сколько было изначально, какие суммы на что ушли, и если в конце результат вполовину меньше ожидаемого, то версия может быть лишь одна. Пару недель я собирал документы – от военных смет до самых пустяковых счетов от лавочников – а после пришел с этим всем к Его Величеству. Он тогда в столице наездами бывал, но в начале войны мог позволить себе задержаться на несколько дней, а не на одну ночевку. Это уже после явится ночью, торопливо поест, отмоется от окопной грязи, другой свой телесный голод утолит – и до рассвета только его и видели… Ну да не о том сейчас речь. Его Величество мои записи и не открыл даже. Растрата, говорит, ну что же. Зови совет. А время, надо сказать, было уже позднее – часов около одиннадцати. Как же, я говорю, совет, когда ночь на дворе. Но Император у нас человек темпераментный, да к тому же, еще и упрямый: кулаком по столу ударил и заявил – раз, мол, сказано сейчас же, так нечего отлынивать. И вот, Достий, через четверть часа уставшие и загнанные министры собраны были в зале совещаний, и все мы сидим в ожидании Его Величества. Тот же явился, припозднившись, в военной форме – оказалось, как раз перед отбытием и переодевался. Сел во главе стола, и положил перед собой заряженный «Лебель», а потом говорит нам, собравшимся: все вы, мол, знаете, какая сейчас сложилась ситуация. Не до политесов. Времени у меня мало. Предлагаю два варианта. Первый: тот, кто запускает в казну руку, сейчас встанет из-за этого стола и уйдет, с тем, чтобы никогда за него не вернуться. Уйдет на своих ногах, и с целой шкурой. До рассвета брешь в казне будет заполнена, и мы обо всем забудем. И второй: виноватый отмолчится, и тогда, мол, он передаст дело своему Советнику – то есть мне.

Проходит минута – часы очень громко тикали над дверью – и Его Величество делает вывод, что, очевидно, действовать станем по второму варианту. Взвел на револьвере затвор до щелчка, и мне кивает – приступай, говорит, с самого начала. И пока мы все бумаги не разберем, из этой комнаты никто не выйдет. И вот, Достий, как сели мы в одиннадцать вечера, так и просидели до половины десятого утра, пока я каждую бумагу не огласил, и не обосновал обвинение документально. Уж и министры едва от усталости живые, и у меня язык заплетается – столько разглагольствовать – а Его Величеству хоть бы хны. Сидит, посматривает. Я говорить закончил, обвинение оглашено. Есть, спрашивает он, кто-нибудь, кто может добавить что-то к вышеперечисленному? Министры молчат – а что тут говорить? Нечего. А в следующую минуту Император, не говоря более ни слова, застрелил обвиняемого на месте.

Достий вздрогнул. Он внимательно за рассказом следил, все ожидая развязки, но когда она была озвучена – испытал неприятный холодок, пробегающий по спине.

-Прямо…

-Прямо в зале совета, да. Все собравшиеся глазеют на этого несчастного, он кровью истекает на пол, а Его Величество заявляет – надеюсь, мол, более инцидентов таких не будет. Что там началось… Крики, возмущения, сам понимаешь. Да как же так можно, да что же это такое, ведь без суда и следствия… Ну и Его Величество тогда ответил – в своем духе – что доказательства он предоставил, и что суд военного времени может быть только один. Он обвинитель, он же и исполнитель приговора, а теперь если кто еще намерен терять его драгоценное время, то в револьвере еще пять патронов.

Советник тяжело вздохнул, будто бы всплывая из своих воспоминаний.

-Так вы опасаетесь, как бы он… – понимающе закивал Достий. – Но ведь сейчас, слава богу, не война!

-На бога надейся, а сам не плошай, – отозвался Бальзак народною поговоркой. – Я сторонник превентивных мер.

Достий не знал, что такое эти «превентивные» меры, но спросить решил позже, а то и вовсе самому в книжке поглядеть.

Уже потом, лежа на свежих, крахмальных простынях, укрывшись едва ли не с головой, он думал, перебирая в памяти моменты чужого рассказа. Ох и жутковато же становилось, когда в воображении своем он представлял это мрачное судилище – монотонный голос Советника среди полнейшей тишины, министров, угрюмых и напряженных, и Наполеона, рассматривающего то одного, то другого мрачно и цепко. Странно, что Совет ему этого случая после не припомнил и припоминать, кажется, не собирался – наверное, забоялись его с тех пор. Достий про себя заметил и еще одну вещь – по всему выходило, что Его Величество поступил необычайно жестоко. Виновный поплатился жизнью за свою жадность. Хоть он и подворовывал в и без того тяжелое время, хоть и струсил и не признался в своем проступке, хоть и доказали его вину безо всякого сомнения, но… Убивать за это?

И в то же время, что-то Достию подсказывало – иначе было… не то чтобы нельзя. Иначе произойти не могло. Так уж обернулись обстоятельства, идущие издалека, зародившиеся за годы до самого происшествия – возможно, как раз тогда, когда Наполеона Первого короновали, цепочка случайностей сдвинулась, как сдвигается первый комочек снега в горах, влекущий за собой целую лавину.

А может, все это были лишь отговорки для того, чтобы обелить перед собой же человека, который давным-давно сделался близким. Каким только Достий Наполеона ни заставал – и озверевшим от гнева, и спокойным, что озерная вода, и обескураженным донельзя – и всегда оставался при своем уважении к Императору. Наверное, таков был склад характера у Его Величества – он словно приковывал к себе намертво своим обаянием.

И по всему выходило теперь, доставшееся им задание важное, и стоит проявить всю отпущенную небесами наблюдательность и приложить старание, чтобы не испортить такого важного дела…

====== Глава 2 ======

Прибыли на перрон они поздно утром – успели и встать, и позавтракать, и даже Бальзак не ворчал, да и вид у него был посвежее, нежели обычно. На станции их встречала небольшая от завода делегация, однако Советник с ними долгих бесед не заводил и немедленно выразил желание отправиться к месту инспекции. Достий, держась поближе к нему, подумал про себя, что, видимо, из столицы прислали ночью телеграмму-«молнию», оповещая об их прибытии. Отсюда и встреча, отсюда и испуг, таящийся на дне глаз. Кого-то там канцелярия еще послала… Бальзак, по меткому замечанию миледи Георгины, и правда когда делал отстраненный вид, более всего был похож на скучного и дотошного чиновника, въедливого бюрократа и крючкотвора, какие отравляют жизнь во всех канцеляриях. О том, кто он на самом деле, здесь же, очевидно, не ведали: в лицо Советника не знал практически никто.

Едва переступив заводской порог – а вышли они не перед проходной для рабочих, а у чисто выметенного парадного крыльца «белых воротничков» – господин Высочайший Советник затребовал предоставить ему гроссбухи и оставить в покое на полчаса, а лучше на час. За этот час Достий успел походить вокруг, разузнать и запомнить расположение лестниц, коридоров и окон, и послушать, о чем говорили встревоженные появлением незнакомца служащие. Когда он возвратился, то застал такой разговор:

-…и видеть всех счетоводов, – монотонно проговаривал Бальзак, как будто читал текст, написанный на воображаемом листе.

-Всех троих зараз?!

-У вас их семеро.

-Ну, один вчера взял отгул, и…

-Отгул на то и отгул, что берется заранее, следовательно, этот человек еще на месте, и я желаю его видеть вместе с прочими. Одновременно. Прошу пригласить их сюда. Незамедлительно.

И, когда они остались вдвоем, через плечо тихо произнес:

-Присядь рядом, брат Достий. Это надолго затянется. Поглядывай на этих господ: ежели что-то в их поведении тебя насторожит, подай мне потихоньку знак.

-Какой же?

-Да вот как Есенка делает.

-А разве же они не заметят?

-Вот уж навряд ли: я постараюсь их занять.

Достий хотел было еще спросить, как же это немногословный господин Советник займет беседой ажно семерых человек зараз, но не успел – дверь скрипнула, по одному пропуская в кабинет счетоводов. С лица Бальзака мигом сошло любое выражение – он положил перед собою первый гроссбух, открыл на закладке, и принялся у присутствующих нудно добиваться ответа, куда в позапрошлую проплату, совершенную через государственный банк, подевалась некая сумма, ежели дотационный период, выделенный в начале года, давно прошел.

Достий поглядывал на посетителей зорко: чуть кто завертит пальцами, или же глаза скосит, или же по губам рукой водит, будто утираясь, он сразу хмурился и глядел на того человека, показывая, что тот дескать темнит. И метод такой, как ни странно, себя оправдал – довольно продолжительное время Советник допытывался по всем счетам у этих людей, записывал все в отдельный блокнот, и задавал каверзные вопросы, а после отпустил восвояси, и затребовал к себе старшего кладовщика. Спустился с ним в хранилище, где оказалось сумрачно и просторно, и с полчаса мурзил по деревянным ящикам с каким-то железным хламом.

-Вот ведь прохвосты, – беззлобно заметил он, когда они уже поднимались наверх – и отчего только натура у человека такая странная? Нет бы выполнить дело хорошо, себе на радость и другим в удовольствие…

-Вы что-то дурное обнаружили?

-Дурное, да только не в смысле что нехорошее, а в смысле что неумное. Они, видишь ты, решили сырьем подешевле закупаться, а что оно не пригодно для дела, о том не подумали. Металл, да и металл, какое тут может еще быть качество, чай не пушки отливают, а всего лишь проволоку… А что электропроводимость ниже, так о том и мысли нет.

-А куда же конструктор глядел?!

-Вот уж не думаю, что он по подвалам шатается. Сидит в своем кабинете, и, если не спит, чертит карту линий электропередачи. Мы к нему непременно наведаемся. Но сначала – к телеграфу. Нужно поставить в известность Его Величество.

Бальзак буквально на колене накропал какую-то записку и вручил ее Достию.

Снесешь к семафорщикам? – произнес Советник. А ответ принесешь мне.

-Конечно, – кивнул тот, пробегая послание глазами. Написано оно было каким-то шифром, судя по всему, принятым между Императором и его доверенными лицами, для сообщений, не предназначенных для других людей.

Обернулся с поручением он быстро, несмотря на то, что, согласно распоряжению, еще дожидался ответа, и, когда возвратился, то спутника своего нашел в кабинете у конструктора. Этот последний – крупный, седеющий уже человек с лицом тяжелым и сонным – неторопливо вещал о чем-то, но прервался при виде незнакомого человека.

-Это мой спутник, – отрекомендовал того Бальзак. – Прошу вас, продолжайте.

Представлять их друг другу он, очевидно, намерен не был. Достий присел в сторонке, теребя плотную бумагу телеграммы, и следя за чужой беседой. Отметил, что в отличие от счетоводов, конструктор не нервничал, а только расстраивался от новостей. Бальзак распрощался с ним на ноте приподнятой, мажорной, заверив Габена, что ситуация вполне поправима, и нужно лишь принять некоторые меры.

-Теперь можно и домой, – удовлетворенно кивнул он. – Что у тебя, брат Достий?

Тот подал телеграфное послание молча, и тихо ждал, наблюдая, как Советник пробегает его глазами и хмурится.

-Хм, – наконец, изрек он. – Планы наши несколько придется скорректировать.

-Что-то случилось?

-Только то, что и предполагалось. Его Величество полагает, что отличным подкрепляющим трудовой энтузиазм стимулом будет небольшой гвардейский караул при заводе, и чтобы грамотно его организовать, явится лично: миледи Георгина нынче далеко, а никому другому такое дело он доверять не желает. Мы с ним, выходит, разминемся: никак нельзя оставлять столицу без присутствия хотя бы одного из нас.

-Стало быть, нам нужно поторопиться в дорогу?

-Не нам, брат Достий, а только мне. Тебя Его Величество просил расквартировать здесь, до его прибытия.

-Зачем же это?.. – удивился юноша.

-Затем, что закупку сырья он намеревается произвести при личном своем участии – и гвардейцы ему скорее для того нужны, чтобы внушить рабочим серьезность ситуации и понимание: прохлаждаться здесь не позволят. Ехать для совершения торговой операции потребуется в сторону границы – там перевалочный пункт с Конгломератом, город Дарен.

-О! – Достию название это было знакомо. – Да ведь там же…

-Самый старинный в империи собор, совершенно верно. Его Величество уж на что не любитель таких вещей, и тот это помнит. Он спросил и Теодора тоже, и оба они посчитали, что ты пожелаешь там побывать.

Достий даже не нашелся, что и сказать. Для него необычной была сама мысль, что люди, занятые такими важными делами, будут учитывать его затрапезное любопытство и брать в расчет его пожелания. Удивительное дело! Он – сирота без роду и племени, ни молвить не умеет по этикету, ни повести себя, и знания его необширны и собеседник он вряд ли интересный, но за что-то все же эти люди любят его, и ведь не только, должно быть, за то, что дорог он святому отцу…

Свободную комнату для него легко нашли в недавно выстроенных, и еще пахнущих тесаным лесом, домиках для рабочих – Бальзак наскоро убедился, что все здесь имеется в лучшем виде, попрощался и поспешил на станцию. Комната и впрямь была всем хороша, маленькая, правда, довольно прохладная – из-за своего необжитого состояния. То ли для нее еще не нашли постояльца, то ли она держалась свободной ради таких, как он, приезжих.

Достий же, проводив взглядом Советника и затворив дверь, вдруг осознал – сам для себя неожиданно – что остался наедине сам с собою. Он уж настолько отвык от этого, что в первый момент даже растерялся. А ведь бывали в его жизни дни, когда он и словом ни с кем не перекидывался, проводя долгие часы в обществе одного только себя. События последнего года так закружили его, что он совсем забыл думать про одинокие свои будни. И вот, выпала возможность освежить воспоминания.

Он принес себе ужин из заводской кухмистерской – ее напротив через дорогу держала дородная вдовушка, готовившая настоящие биточки по-сельски, не чета городским деликатесам – наскоро его уничтожил, сполоснул посуду, и устроился у окна с книжкой, коротая непривычно тихий вечер. Завтра явится Император, и про покой придется забыть надолго: в его окружении столь хрупкая вещь попросту не выживала.

А пока была возможность, Достий наслаждался передышкой. Звуки за окном тем временем свидетельствовали о том, что рабочий день на заводе окончился – в окно видно было, как идут мимо люди, спеша поужинать и отдохнуть от хлопот. Завод был словно маленьким миром со своими законами и обычаями, и Достию все было в диковинку. Услышав, как хлопнула соседняя с ним дверь, он невольно прислушался – его сосед вернулся со своей смены, через тонкие стены отчетливо слышались шаги и скрип мебели. В пелене сумерек начали возникать сияющие бреши светящихся окон, можно было рассмотреть, чем люди заняты в ближайших домиках. Достий у себя света решил не зажигать, ему уютно было сидеть в полутьме, прислушиваться к улице, к соседнему помещению, находясь в состоянии полудремы и мечтательного оцепенения.

Неожиданно он вздрогнул, зажмурился и потряс головой – юношей овладел какой-то странный, но очень приятный морок, который, однако, не думал исчезать, но очень уж невероятным было происходящее для яви.

За стеной кто-то пел псалом «Таинства небесные» – Достий слышал его неоднократно, а иногда и подпевал тихонько во время службы. Мелодия у него была дивная, но очень уж витиеватая, и юноша каждый раз боялся, что своим неумелым пением попортит всю красоту. Но тот, кто пел за стеной – пел невероятно красиво и умело, словно выписывая прихотливые кружева голосом. Достий, обхватив себя руками, вздрагивал невольно от восхищения. Каждый виток мелодии захватывал его, будто вихрь, будто благоухание цветущего сада под робким, еще прохладным солнцем. Когда пение окончилось, юноше показалось, что кто-то прикрыл ему глаза ладонью, так темно сделалось. На деле же он так заслушался, что не заметил, как погасли окошки в соседних домиках – уже была ночь.

Поутру сквозь сон он различил заводской гудок, и поспешно вскочил на ноги, не совсем даже понимая своей спешки спросонья. Однако, протерев глаза и выглянув в окно, он осознал, почему его пробуждение выдалось таким беспокойным – юноше не терпелось увидеть своего соседа, выразить ему свое восхищение и благодарность за вчерашнее пение. «Кем бы мог он быть? – размышлял Достий, чутко прислушиваясь к звукам за стеной. – Вероятно, пел раньше в хоре еще ребенком да развил себе голос – но только может ли такое быть?»

Тревожить певца до того, как он соберется на работу, Достию не хотелось. Известно, утром при сборах каждая минутка дорога, да и сам человек может быть попросту не в духе. Лучше было бы на пару слов перехватить его возле порога. На большее Достий не решался – боялся показаться надоедливым. Если уж захочется певцу продолжить и укрепить знакомство – тогда другое дело.

Выждав момент, когда сосед скрипнул входной дверью, Достий так и выскочил на улицу.

- Простите!.. – выпалил он, румянясь от смущения. – Мне на минутку всего…

Сосед от неожиданности вздрогнул, как-то неловко двинул ключом в замке, и тот намертво застрял. Дернув пару раз, хозяин принялся терпеливо с ним возиться, а между тем, торопясь успеть, Достий выпалил:

-Вы так красиво пели вчера!

-Я не пел, – односложно буркнул сосед, ссутуливая плечи. Этот ответ юношу изумил. Он неуверенно уточнил:

-А кто же тогда вчера пел?..

-Никто не пел!

Собеседнику, наконец, удалось совладать с замком и он поднял на него глаза вопросительно и даже как-то подобрался, словно забоявшись такого напористого собеседника. Это был мужчина уже немолодой, лет, может быть, пятидесяти, выглядящий заурядно для этого места – коротко остриженный, в рабочей одежде и грязноватом картузе. Но вот глаза его глубокого синего цвета смотрели молодо, хоть и как-то грустновато.

- Я вас хотел поблагодарить… – начал было Достий. Но мужчина, мельком осмотрев его, вдруг вздрогнул и попятился слегка, словно испугался чего-то. Сунул ключ от двери в карман, с трудом нашарив его, развернулся и поспешно зашагал прочь, сутулясь и втянув голову в плечи. Достий огорченно смотрел ему вслед, машинально держа руку протянутой вперед. Поведение соседа его неприятно изумило – он на Достия посмотрел, словно воришка на городового, и даже ни слова не сказал. Так и не удалось ему толком поговорить с обладателем сказочного голоса. А может, пение вовсе не для слушателей было, догадался юноша и совсем поник – оказывается, он невольно доставил кому-то беспокойство…

После, когда юноша все же отвлекся от этого происшествия и захлопотал по немудреному своему временному хозяйству, никто его не тревожил. Наполеон объявился только к вечеру – оказалось, он успел уже и прибыть, и везде побывать, и «пыжа вставить», как он сам выражался, а теперь ему не терпелось отправляться в дальнейшийпуть.

-Ну я подумал: чего тебя-то за собой буду таскать? – говорил он на ходу, когда шагал по перрону и Достий семенил следом, едва поспевая и путаясь в полах сутаны. -Я же не Баль людей бояться, это ему с чужаками говорить смерти подобно… Отдохнул тут в тишине от дворца?

-Отдохнул, спасибо, – закивал Достий. Его Величество, тем временем, достиг вагона и, не спрашивая спутника, подхватил под мышки, легко подсаживая на ступени, а следом взлетел и сам – Достий и пикнуть не успел.

-Ну и добро, – как ни в чем не бывало, продолжил монарх. – Сегодня выспись, завтра подъем ранний, беготни много будет.

Следуя собственному же совету, он и сам устроился спать рано, недовольно поворочавшись. Достий позже несколько раз ловил Его Величество на одинаковом жесте: выпростает руку, пошарит рядом, но, не обнаружив искомого, только фыркнет недовольно. Юноша поджал невольно ноги – неужто и сам он так же станет искать любимого подле себя, когда совсем отвыкнет спать в одиночестве?

Следующий день и правда начался со спешки: Достия разбудил посторонний шум. Приподнявшись на локте, он прислушался. В купе он был в одиночестве, стало быть, неугомонное Его Величество уже занят делами. Нужно было поторапливаться, и не разлеживаться.

Едва Достий закончил с одеванием – ворвался Наполеон, одобрительно кивнул, видя такую прыть у спутника.

-Я уж думал будить тебя, – поделился он без приветствия – Баля утром всегда бужу, он такая совушка… Давай, лопай, а я пока тебя проинструктирую, – придвинув к Достию тарелку, прикрытую специальной крышкой (чтобы кушанье не остыло и при дорожной тряске не просыпалось), Император начал: – Одного тебя, разумеется, никуда я не отпущу. Отправлю с тобой двоих ребят из караула, они парни надежные, из тех, о ком говорят: кружку пива доверить не страшно.

Достий на монарха неуверенно посмотрел. Может, ослышался он спросонья?..

-Что? – улыбнулся тот. – Тебе в новинку такое сравнение? Тогда вот ключик: гвардейский караул частенько ставят охранять то кабинеты, то важных особ, то места значительные или предметы особенной ценности. И все это караульные стерегут, сами на него не претендуя: и то сказать, на что бы сдался какому-то сержанту монарший венец или заморский посол? А поди, поставь этих молодцев стеречь кружку холодного пива, и мигом узнаешь, на кого ты положиться можешь, а кто выдует…

Достий задумался. Хитрая поговорка, ишь ты…

-Ребята город знают, – между тем вещал Император. – Доведут тебя до места и назад. Гуляй, сколько влезет, хоть весь день, обратный поезд еще в расписание не вписан. Бог его знает, сколько я провожусь, может, вечером домой, а может и утром. В любом случае я пришлю вестового, в Конгломерате не оставлю…

Гвардейцы-караульные, выделенные для сопровождения, Достия немного испугали – выше него на добрую голову, они и на Императора глядели сверху вниз. Впрочем, это-то неудивительно: в гвардию предпочитали набирать людей рослых, красивых, чтобы на смотрах было кем блеснуть.

-Глаз не спускать, – коротко велел им Наполеон, кивнув на Достия. – Не то спущу шкуру. Вопросы есть?

-Никак нет! – отозвались те молодцевато. Достий оробел еще сильнее. Никогда еще никто никому за него шкуру не спускал – да и не обещался. При нем, во всяком случае, такого ни разу говорено не было. Даже неловко стало перед гвардейцами. Сколько ни убеждал он себя, что невольные его спутники – люди служивые, и что работа у них такая, а все равно ощущал себя так, будто это из-за него должны они тащиться в незнамо какую даль и там топтаться под совсем им, должно быть, не интересными сводами собора…

Впрочем, едва увидев его перед собою, Достий позабыл обо всем на свете. Вот это был собор так собор – если столичный поражал великолепием, то этот дышал подлинным искусством. Некогда белый, камень его пожелтел, будто пенька или старая кость, а многочисленные резные фигуры, украшающие стены, изуродовали потеки от дождей. Что поделать, и камень размывает… Целые вереницы святых выстроились вдоль карнизов, окна украшали искусные пилястры, а абсиды – барельефы. Колонны уходили под самые облака, огромные ступени, поистертые тысячами ног, приводили к арочным дверям, столь высоким, что в них можно было и конному проехать стоя.

Внутри же… Самый запах говорил о старине. На славу потрудились древние безымянные мастера – умели же люди прежде создавать настоящие чудеса! До чего искусными были умельцы, обходящиеся простыми и грубыми инструментами!.. Одного дня мало было бы, чтобы обойти и рассмотреть все, что было внутри старинного храма. До чего тонка, тщательна была работа даже и в самых мелочах – просто удивительно, какие умелые руки должны быть, чтобы сотворить нечто подобное!

Не час и не два провел юноша в этом удивительном месте, а когда все же вышел наружу, на небе уже зажигались первые звезды. Охранники его, деликатно державшиеся в сторонке, подтянулись, завидев, что, кажется, визит близится к своему завершению.

Безмятежность этого места словно бы неохотно отпустила Достия от себя – он почти ощущал, как будто покидает какой-то волшебный мир. Даже не подозревал он, что может быть настолько чувствителен к окружающей его красоте! Сколько уже жил во дворце, где, казалось бы, самая пышность, но всегда бывал равнодушен к дворцовой позолоте и изысканным резным портикам. Но здесь… Здесь было совсем иное.

Окончательно же дивный покой оставил его, стоило лишь переступить порог дома, отведенного под дипломатическую резиденцию. Достий изначально удивился, отчего это самый обыкновенный жилой дом получил такое почетное поименование, но потом припомнил рассказы Бальзака: где бы посланника иной державы ни разместили, хоть бы и в курятнике, место это определяется как «резиденция» и отношение к нему соответствующее.

Наполеон работал за столом в гостиной, обложившись какими-то бумагами, разместив их на площади не только стола, но и прилегающей мебели. Азартно насвистывал и вообще, кажется, чувствовал себя преотлично.

-Я почти закончил, – объявил он, опять же не утруждая себя приветствием. Манера эта Достия частенько с толку сбивала – он только рот, было, откроет для «здрасьте», а на его голову уже выльется поток новостей. Император всегда вел себя так, будто они расстались вот только минутку как – или же не виделись сотню лет, если он успевал соскучиться, и не было никакого срочного дела.

-Скоро дома будем. Ну что, хорошо ли погулялось тебе? – При этих последних словах зеленые глаза монарха блеснули – он совершенно очевидно не сомневался в том, каков будет ответ. И Достий его не разочаровал:

-Замечательно! – чистосердечно откликнулся юноша, – Спасибо, что взяли с собой!..

-Да брось, – Наполеон улыбнулся еще шире, однако было заметно, что искренняя благодарность спутника ему приятна. – Мне это ничего не стоит, а тебе в радость, так чего ради я... Открыто! – последние слова относились, очевидно, к кому-то за дверью – Император загодя расслышал знакомые чеканящие шаги. В комнату проскользнул вестовой с телеграммой. Торопливо вручил ее Наполеону и отошел к дверям, встав там наизготовку. Вид при этом у него был самый наитревожнейший. Достий поежился – поди, знай, отчего человек нервничает, да еще и так отчетливо?

Однако оказалось, что дело в послании – пробежав его глазами, Наполеон побледнел так сильно, что проявились на скулах прежде незамеченные веснушки, бледно-золотистые, совсем невидные в обычном его состоянии. Расширившимися глазами он снова и снова перечитывал несколько строк на плотном листке, а затем смял его одним движением – лишь жалобно захрустела бумага – и ударил кулаком в столешницу, разбивая собственную руку. Кровь быстро пропитывала бумагу. Достий сидел ни жив, ни мертв, опасаясь подать голос: очевидно, что-то очень серьезное произошло. Быть может, на том самом важном заводе, или… Думать про «или» ему не хотелось.

-С-сукин с-сын, – хрипло выдохнул Его Величество, явственно позабыв о том, что он не один сейчас. – Глотку вырву… Поднимай всех! – это уже вестовому. – Мы ни минуты лишней здесь не задержимся. Дать депешу в восемнадцатый драгунский – нам с ними по пути. Чтобы к утру были на позициях. Остальным быть наготове до моего приказа.

Вестовой пулей вылетел вон, а Достий все так и сидел, весь помертвев. Он и хотел спросить, что за беда стряслась, но вид Его Величества был сейчас до того жуток, что слово молвить ему было страшно. Не оттого, что закричит, а то и ударит – этого Достий не опасался – а по той причине, что не знаешь, чего ждать от него.

-П-по столице уд-дар нанесен, – расцепив зубы, наконец, выговорил он, и Достий заметил, что собеседник заикается. Не то потому что стискивал челюсть и мышцы свело, не то…

-Кто?! – подпрыгнул на месте юноша. – Конгломерат?

-Можно и т-так сказать. – Наполеон отошел к окну, сцепил руки за спиной. Пальцы у него не дрожали, но тоже побелели.

-Час назад на западное крыло дворца был авиационный налет. Что от него ос-сталось могу лишь догадываться.

-Пострадавшие есть?! – Достий вскочил, как если бы мог сейчас сорваться с места и прийти на помощь этим пострадавшим.

-Есть, – Наполеон тяжело обернулся к нему. – Тринадцать ч-человек. Все, кто находился в тот м-момент в зале собраний.

-Ваши министры!.. – понимание настигло Достия, будто удар обухом топора. Бессильно он упал обратно в кресло. Неведомый враг, желая выбить опору прямо из-под ног, одним ударом лишил их государство самых знающих людей!.. Каково коварство!.. И уж на что Наполеон министров своих не жаловал – но тут и он с лица спал…

Между тем Его Величество покачал головой, медленно, будто бы заторможено.

-У меня дв-венадцать человек министров, – уронил он. И повторил: – Д-двенадцать.

Достий прижал ко рту руку. Дюжина чиновников, но погибших тринадцать, а кто, спрашивается, мог еще находиться в зале совещаний, как не императорский Советник… Торопился же домой, с новостями о заводе, собирался немедленно за дело взяться. Вот видимо и взялся на свою беду…

-Он пиш-шет, что Георгина и Теодор у него, – между тем вел дальше Наполеон, явно имея в виду неведомого противника. – Я не могу с уверенностью сказать, правда это или нет, х-хотя он обещает доказат-тельства. Георгина и правда могла вернуться – и попасть прямиком в засаду. Что же до Т-теодора… Ах, черт бы их всех побрал!!!

Император яростно ударил кулаком в стену, пачкая кровью и ее тоже. Боли он в этот момент то ли вовсе не ощущал, то ли заглушал ею другую, куда более сильную.

-Этот ублюдок у меня к-кровью умоется…

И, не говоря более ни слова, вышел вон, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка.

Время будто замерло – оно и шло и не шло вовсе. Постоянно что-то происходило – и вместе с тем странное оцепенение сковывало тело и разум.

Немыслимо было поверить во все случившееся. Достий перебирал в памяти черты лиц людей, которые в одночасье стали прошлым – и изо всех сил удерживался от того, чтобы немедленно не расплакаться. Он все надеялся на то, что как-нибудь дело обойдется. Что произойдет счастливая случайность, или что выяснится ошибка. Разве мог быть Отец Небесный столь несправедлив? Разве мог он отнять у их страны сразу всех министров, у Его Величества – возлюбленного, а у него, Достия – друга и самое покой?..

Вслед за такими мыслями сердце стискивала тревога: духовник оставался по-прежнему в опасном месте, и что-то с ним будет дальше… Достий уж терял его как будто бы навсегда, расставался с ним без надежды увидеться вновь – но на этот раз сердце, казалось, не выдержало бы скорбной вести. Надо же, как раз тогда нужно было стрястись беде, когда между Достием и отцом Теодором только-только установилась такая доверительность и гармония…

Минуты тянулись одна за другой, становясь часами. Хоть и было объявлено всеобщую готовность, хоть и ожидал Достий, что сорвутся они с места, кидаясь в самую гущу событий, однако же, по какой-то причине этого все не происходило… Уж скорее бы, думал он, только бы не сидеть сложа руки и мучаясь неизвестностью. Достий с фронта еще знал – покуда ты бегаешь до онемения в ногах и спишь едва ли по часу в сутки, горе не так мучает, как при вынужденном покое.

О странном послании Достий узнал от уже знакомых ему караульных – те принесли ему поесть, и заодно справиться, как он. Отбытие отчего-то задерживалось, все нервничали, никто не знал доподлинно, в чем дело. Император отсутствовал, и это более всего беспокоило Достия: он корил себя за то, что оставил человека в такой тяжелый для него момент. Как бы не вдохновился он примером маршала…

Но оказалось дело совсем в ином.

-Привезли, значится, такой вот ящик, – показывал руками один из гвардейцев. – Деревянный, крепкий, и, натурально, в самые руки… Почтовый служитель лично принес, старшой по участку. Губы трясутся, говорит, никогда такие важные вещи через него еще не проходили, надо бы проследить самостоятельно, своими глазами… Ну это он так сказал. Думаю, любопытство его заедало. Но только ничегошеньки ему не перепало!

-А что же там было?.. – не утерпел Достий – В том ящике?

-А бес его знает! Император его выпотрошил в первую же минуту. А там какая-то круглая катушка, и на ей лента, а что оно – бог весть…

Но Достий немного оживился. Катушка, лента – все это очень походило на описания Советника, который, еще, казалось бы, так недавно, читал лекцию об электрических достижениях науки. Об освещении, средствах связи на дальние расстояния, и даже о записи звуков и изображений на специальные пленки-ленты. Что правда, существовали такие умопомрачительные доказательства прогресса пока что только за океаном – там, как говорил Бальзак, есть какая-то научная академия, где собирались ученые со всего света. Делились опытом, ходили друг к другу в гости из лаборатории в лабораторию, ревновали к славе и открытиям – в общем, все как у людей.

И если то, что пришло по почте – это и правда такая вот запись, то говорить это может лишь об одном. Очень тщательно и заранее планировался удар, кто-то крепко решил насолить Наполеону…

Оставшись один, Достий закрыл лицо руками, и почувствовал, как из глаз сами собой текут все же предательские слезы. Он не верил – не желал верить – что вновь случилось с его друзьями что-то нехорошее, опасное. И уж тем более ему не верилось, что близкий ему человек покинул этот мир. Юноше казалось, все это страшный сон, или что-то вроде того. Что дома все в порядке. И Бальзак ждет их – и Достия и Его Величество – как обычно ехидный свыше всякой меры… Невозможно было вообразить себе, чтобы это было не так.

====== Глава 3 ======

Желая принять посильное участие в совершающемся событии, и тем отвлечь себя от тягостных рассуждений, Достий, толком так и не поев, поспешил все в тот же кабинет «резиденции» – по лестнице вниз и по коридору. Хорошо, что он уже знал расположение этой комнаты, а то нипочем бы не догадался, что планы строятся именно здесь. Достий привык, что Его Величество обычно работает довольно шумно – препирается с кем-то, спорит, шутит или насвистывает, а то и болтает с посетителями. Однако с того момента, как пришла страшная весть, он будто онемел – слова ронял скупо, а если те все же и просачивались наружу, то с явственным трудом, выражающимся в заикании.

Когда Достий заглядывал, то в дверях успел разминуться с парой человек из гвардии, которые даже по ее меркам казались рослыми. Выяснилось, что этих людей вызвал Император, чтобы те натянули на стене полотняный полог, пока он опускал все портьеры. Теперь здесь царил сумрак – неприветливый и даже, как юноше показалось, морозный. Такая же неприятная сухость колола кожу, вызывая мерзкий зуд.

Наполеон возился с каким-то аппаратом, периодически сверяясь с техническим описанием в потрепанной книжице. Чем-то шуршал и щелкал и не обернулся на шаги у него за спиной. Достий тихонечко присел рядом. Иногда – он знал – с людьми даже не требуется разговаривать, а только показывать свое присутствие, чтобы те не ощущали себя одинокими и брошенными. Он с интересом наблюдал за манипуляциями с незнакомым прибором.

-Принесли из местного синематографа, – без каких-либо чувств проронил Император тем часом. – Киномеханик сказал, что его забраковали, маловат он оказался и маломощен. А для нас в самый раз будет.

Достий кивнул, не зная, что тут отвечать. Заокеанские чудеса, очевидно, просачивались на континент, где в большей степени, а где в меньшей. Вот, уже и в Конгломерате синематографическим аппаратом обзавелись…

Заводился неведомый прибор очень похожим на граммофонный образом: застрекотал, и вдруг – по натянутому полотну запрыгали какие-то картины. Достий удивленно воззрился на стену – а между тем, изображение сложилось во вполне уже знакомый ему зал дворца – доводилось юноше бывать в этом помещении, хоть и изредка, зачастую, кого-нибудь сопровождая. Только вместо чинных должностных лиц там теперь заседали совсем иные люди. Во главе стола помещался незнакомый Достию человек – красивой внешности, тем не менее, показавшейся ему отталкивающей. Он был, должно быть, среднего роста – чуть повыше Наполеона – с открытым приятным лицом в обрамлении каштановых кудрей и костюм на нем сидел ладно. Спину этот человек держал ровно, посадка головы у него была гордая, взгляд строгих глаз – прямой. За его плечом разместились другие люди, в военной униформе Конгломерата – Достий ее отлично запомнил, и не помешало узнаванию даже то, что изображение было из различных оттенков серого и бурого цветов.

Человек на экране сделал какой-то жест и к нему подвели двоих – Достий узнал в них настоятеля и миледи Георгину. Держали их, очевидно, под строгим надзором, отлично отдавая себе отчет, сколь опасны могут быть эти двое. И связали на совесть, надо полагать.

-Не врал, стервец, – процедил Наполеон, наблюдая. – Запись сделал, к-конечно, как доказательство. Готовился. Под-донок…

-Кто?..

-Санчо. Хмырь, что все это выдумал.

-Вот этот господин?..

-Он самый и есть. У нас с самой войны друг на друга зуб. Именно он – автор планов диверсий, из-за которых опаздывала в решающий момент авиация.

Достий поглядел на незнакомца с куда большей неприязнью. Надо же, а такой с виду приличный человек…

-Требует пересмотра условий мирного с-соглашения, – продолжал между тем Наполеон. Долгое молчание было ему тягостно, вот он и говорил – то ли мыслил вслух, то ли заглушал внутреннюю пустоту словами. – Понимает, конечно же, что это несерьезная затея, од-днако он такой человек, ч-что и себя не пожалеет, чтобы наново разжечь к-костер.

-На что ему?!

-Его долг п-перед его родиной. Это как раз даже я понять могу. К-конгломерат проиграл, ушел с п-поля боя, поджав хвост и поскуливая. Условия договора для них выгодными не н-назовешь. Да и позор, конечно. Знать бы как он все п-провернул на этот раз…

-Вы ведь отправитесь туда, верно?

-Все готово к этому. Т-только записи и ждал. Он в телеграмме обещал привести д-доказательства своих слов…

-Дадите команду своим войскам? – спросил Достий, поеживаясь от мысли о том, что снова засвищут пули и загрохочут снаряды – еще и пяти лет не прошло с тех пор, как война закончилась, и вот уже новая грядет…

-Нет. С-сверну ему шею самостоятельно, – Наполеон поднялся. – Дать команду армии – означает открыть официальное противос-стояние, – продолжил он. – Это глупо, но таковы правила политической игры. Санчо действует не от имени Конгломерата, а от своего собственного, он – час-стное лицо, был разжалован по окончании войны, и происходящее будет рассматриваться как его акция мести. Ни в одном суде мы не докажем, что без правительс-ственной поддержки Конгломерата у него не вышло бы хотя бы финансировать свою затею… Таким образом, решать эту беду я могу т-только как свою личную, не привлекая к участию официально армию.

-А драгуны?

-С-стоят в оцеплении, чтобы из дворца эти сволочи никуда не д-девались. Да они и не дернутся, им это н-не нужно. У них двое заложников, и С-санчо знает цену. Как минимум од-дному из них.

-Ее Величество, конечно же, ценная фигура…

-Георгина здесь ни п-при чем. Я говорю о Т-теодоре.

Достий так рот и открыл, и Император, поднявшись на ноги, кивнул ему:

-В прошлую войну именно на г-генерала Санчо Пансу обменяли Т-теодора, возвращая его из п-плена. Это единственная причина, отчего этот скот п-по сей день ходит под небесами – удавил бы еще на д-допросе, и к исповеди бы не пошел, – Его Величество помолчал, глядя в сторону, и добавил: – Имеешь желание п-поехать со мной – поторапливайся. А то хочешь – ос-станься здесь. Это б-безопасно, по крайней мере. Если и Теодор тебя п-потеряет, он этого не переживет.

-Я с вами! – Достий вскочил пружинисто с места. Как только Император мог подумать, что Достий его оставит, да еще в такое время!.. Вот была бы черная неблагодарность с его стороны!..

Наполеон попытался было улыбнуться в ответ, но лицо его исказила кривая гримаса, вроде как от зубной боли. Не пробуя больше, он отвернулся.

Как они добрались обратно, Достий помнил смутно. Все время в вагоне было движение, сновали люди в униформе, о чем-то шептались между собой и докладывали бесконечно Императору, а тот решал то или другое дело. Ночью он не спал – сидел у окна в неподвижности, глядя в ночные небеса, как будто уйдя куда-то внутрь своей головы. Достий просыпался несколько раз от тревоги или тряски, однако заставал всегда одну и ту же картину – знакомый черный профиль на фоне светлого квадрата окна. Признаки жизни Его Величество подал только когда объявили прибытие – Достий так и не решился с ним заговорить. Чувствовал, что этого сейчас не стоит делать, рана еще слишком свежа.

Перрон столицы был девственно пустынен – ни единого человека, даже начальника станции не было видно. Только ветер гонял по гранитным плитам мусор, сегодня, против обыкновения, неубранный.

Город будто бы замер. И то подумать, рассудил Достий, уж верно люди напуганы. В военное время войска Конгломерата досюда так и не дошли, были отбиты. Над головами столичных жителей ни бомбы не грохотали, ни пули не свистели. А тут посреди бела дня воистину как гром среди ясного неба…

Они прошли по опустевшим улицам – Достий ловил в окнах окрестных домов движение – за ними исподволь наблюдали, не решаясь, впрочем, показываться. Оно и верно, только лишние хлопоты гвардейцам – присматривать за мирными обывателями, сующимися под обстрел. Себя самого Достий к «мирным обывателям» не относил – как же это он станет прятаться, коли может помочь? Он поглядывал то и дело на свое сопровождение – сосредоточенные лица гвардейцев. Лица Императора он не видел – тот шагал впереди, широко и торопливо, как будто думал, что если поспешит – еще сможет успеть и что-то изменить, исправить...

Дворец ожидал их, ощерившись почерневшей, осыпавшейся стеной, будто страшной челюстью с гнилыми зубами, и зияя пустыми провалами окон и дверей: стекла во многих местах вылетели от ударной волны, а двери послетали с петель. Пострадал и прекрасный сад, что так полюбился Достию – многие деревья были сломаны.

У ворот их дожидался человек в униформе Конгломерата – он загодя развернул припасенный белый флаг, показывая, что его цели самые мирные. Да и видно было, что при нем не имеется оружия – человека отправили для переговоров. Император глянул на него с неприязнью, но смолчал. Оглядел свое сопровождение, выбрал несколько человек, кивнув на них, и все вместе они направились внутрь пострадавшего дворца. Достий стиснул кулаки и уверенно зашагал следом. Он умышленно не сменил ни на что свою сутану, хотя Наполеон предлагал ему подыскать более удобную одежду по размеру – вот хоть бы и военную форму со споротыми знаками отличия. Ведь заварушка намечается знатная, куда там в сутане бегать… Но юноша упрямо настоял на своем. В таком деле без духовника никак, а уж он свое дело знает. Доведется воевать – что же, он, хоть и человек мирный, оружие в руки возьмет, и защитить себя и родную свою землю сумеет. А пока этого не потребовалось, стоит напоминать своим видом, что все они совершают перед лицом Отца Небесного большой и тяжкий грех…

Парламентер проводил их – хотя дорогу Наполеон знал и сам – отворил двери и остался у порога. Санчо ждал делегацию не в зале собраний – тот пострадал настолько, что теперь находился под открытым небом, обгоревший до неузнаваемости – а в другом помещении, поцелее.

Он сделал своим людям знак, и они вышли, оставляя его и Императора в иллюзии уединенности. Приветственных слов ни один, ни другой не произнес, руки не подал – только глядели друг на друга. Санчо с прищуром, Наполеон – глазами сухими, и злыми от этой сухости.

-Ну, – тихо произнес, наконец, незваный гость. – Каково это? Скажи. Я хочу слышать эти слова от тебя.

-А я-то думал, ты все д-делаешь разумно, – отозвался Наполеон отстраненно.

-У меня, знаешь ли, тоже есть чувства. Ты воображал, что можешь ходить по чужим душам, и тебе все сойдет с рук?

-А ты ради личной своей м-мести отправил на тот свет д-дюжину ни в чем не п-повинных людей? – Наполеон то ли не услыхал, то ли вид сделал, что не слышит собеседника.

-Чертову дюжину, – Санчо откинулся на спинку стула – слишком для него высокую – и сцепил руки на животе. При нем не было оружия – ни шпаги, ни револьвера – и это потому, понял Достий, что смерти он вовсе не боялся. Возможно даже – стремился к ней, желая приблизить роковой решающий момент. И не то чтобы он Наполеона дразнил нарочно, провоцируя – отчасти, но все же не полностью. Скорее, Санчо говорил то, что думал и чувствовал, прямо, не стараясь облечь ни то, ни другое в форму более дипломатичную.

-С-стало быть, что это личная месть, т-ты не отрицаешь?

-Под имперскими обстрелами сгинула Донна, – тихо произнес Санчо. – Уже забыл? Я напомню.

-Мертвых уже не вернуть. К-какой смысл увеличивать их число?

-Вот-вот, – кивнул Санчо согласно. – Не вернуть, – повторил он слова Императора, смакуя их. – Ни одного из них.

Он поднялся и уперся ладонями в стол, нагибаясь вперед.

-Так что, – тихо проговорил он, – теперь я хочу узнать, каково тебе потерять единственного близкого человека, того, кого ты любил. И будешь любить, поверь мне: Донну отсюда – он стукнул себя кулаком в грудь – не вырвать так просто.

Наполеон молчал, слушая его.

-Когда Конгломерат подписал капитуляцию, – продолжал Санчо, – я сказал себе, что это их капитуляция, а не моя. Пятьдесят лет назад немалый кусок моей родины оттяпал твой родитель, присоединив его к вашей империи – вообрази себе, я родом из этих мест. Был бы. Вот так патриоты и превращаются во врагов. Он посягнул на чужое и назвал это рождением нового государства. А мы только пожелали вернуть свое, но вы назвали это подлой экспансией. Сколькими жизнями ты заплатил за этот кусок земли, Наполеон? Сколькими жизнями заставил заплатить нас? – Санчо покачал головой. Достий закусил губу – ему виделось отчетливо, что господин этот не глуп и что обдумал все сказанное много раз. Сложно было тут утверждать, кто прав, а кто виновен, особенно сложно с учетом того, что святой отец был в руках врага, и это затрудняло мыслительный процесс до крайности.

-А теперь, – вернул его к реальности голос разжалованного генерала Пансы, – на правах, уж прости, террориста, я буду требовать…

-Я даю тебе час, – перебил его Наполеон. – Ч-через час заложники должны быть отпущены на свободу. В противном случае будет открыт огонь.

Санчо сморгнул, а затем брови его поползли вверх. И не у него одного.

-Собираешься похоронить всех, оставшихся здесь людей? – выговорил он, наконец. – Их тут немало… В том числе, как ты можешь заметить, и упомянутые заложники… Ах да, их вовсе не двое, а целых трое. Фон Штирлиц мне безразличен, в общем-то, но многие мои соотечественники, находящиеся здесь, были глубоко уязвлены его поведением и тем, сколь позорно он покинул свою родину. Я предоставил им самим распоряжаться судьбой этого беглого доктора, но думаю, он все еще жив.

Достий не выдержал и слегка передернул плечами. Уж конечно, теперь весь Конгломерат взялся точить зуб на врача! Что-то теперь с фон Штирлицем будет?

-Час, – повторил Его Величество жестко. Затем тоже оперся ладонями о стол и нагнулся к сопернику, упираясь почти что лоб в лоб.

-Империя переговоров с террористами не ведет, – отрубил он, произнеся эти слова без новообретенного заикания, придающего его словам некоторый тон неуверенности.

Достий сглотнул, ощущая себя так, будто тело его вдруг утратило вес, а весь мир вокруг – плотность. Столько раз ему было говорено про то, что Его Величество политик, и что преследуя некую государственную цель, он не глядя перешагнет через какие-либо частные интересы?.. Однако в голову бы Достию не пришло, что «интересами» этими окажутся Теодор и Георгина. Что же это, Император о них совсем не подумал?.. Или так ослепила его собственная потеря, что он позабыл о чужих?..

В этот момент – Достий отчетливо его запомнил – раздался стук в дверь. Оба оппонента – и Император, и генерал – одновременно обернулись на звук и в два же голоса рявкнули:

-Да?!

Дверь отворилась, пропуская в зал человека.

-Прошу прощения, что заставил вас ждать, господа, – безупречно-вежливо произнес он. – Но, увы, раньше мне было не поспеть. Я пропустил что-нибудь важное?

На вошедшего уставились все присутствующие – на этот миг он стал центральной фигурой происшествия. Санчо медленно поднял руку и так же медленно перекрестился – полузабытым детским жестом, вряд ли отдавая себе в том отчет. Достий тоже думал было проделать это, однако его под локоть подбил Император – тот креститься не стал, а немедленно рванул к новоприбывшему, стиснул за плечи, вглядываясь в лицо.

-Ты жив!!!

-О боже, разумеется, – Бальзак отстранился на шаг. – Что вы так пережи…

Договорить ему не было суждено – Наполеон решительно взял его лицо в ладони, требовательно притягивая к себе и горячо целуя – не постеснявшись ни Санчо, ни людей из Конгломерата, ни своего сопровождения, что могли бы негласно сейчас наблюдать за происходящим из укромного места, да и вообще вряд ли в такой момент помня о существовании кого-либо еще. Советник дернулся было, стараясь обрести свободу, да куда там – едва ощутив такое знакомое ему сопротивление, противостояние его силе, Его Величество прижал к себе любимого еще теснее, и тот, сообразив, что от его возражений пользы не будет, примирился с действительностью, позволив правителю получить то, чего тот желал.

-Жив, слава небесам… – выдохнул Наполеон, едва оторвавшись.

-Отчего же мне не быть живым? – поднял брови Бальзак.

-Так тринадцать погибших же?.. Останки нашли…

-Это останки осужденных преступников. Я велел перевести их из ближайшего каземата. Они были усыплены, у лейб-медика нашелся морфий.

Бальзак говорил очень спокойно и уверенно – как будто желая впечатать слова в чужое сознание. Или убедить далеко не легковерного Императора в том, что его треволнения были излишни. Достий, сам при виде де Критеза едва не лишившийся чувств – от потрясения и облегчения одновременно – отметил сейчас же, что из речи правителя моментально испарилось заикание, теперь уже, видно, от радости, а не от глухой уверенности в том, что терять уже нечего.

-Стало быть, ты загодя… – как у него это обычно водилось, живо поинтересовался Наполеон. – Но откуда ты узнал?!

-О чем, мой Император?

-О готовящемся авиа-налете! Он был спланирован идеально, я знаю Санчо, тот действует всегда наверняка…

При этих словах оба они поглядели на генерала. Тот, казалось, ошарашен был больше всех, однако уже взял себя в руки. Прищурившись, наблюдал он за сценой воссоединения и явственно не упускал ни единого слова из речи Высочайшего Советника.

-Я предположил это, – произнес этот последний, явно не считая, что эти сведения для генерала Пансы будут излишними.

-Как?.. – выразительно пожал плечами Император. – Авиа-налет – дело очень скоротечное, бомбардировщики летают быстро, даже люди военной подготовки не могут засечь их заранее, и ты бы не смог заранее заметить…

-Дирижабль?

Наполеон уставился на собеседника. Тот вздохнул и поглядел на молчавшего все это время Санчо.

-Этот господин отправил вам сообщение о налете и обстреле. Но с чего вы взяли, что речь идет об аэропланах?

-Но ведь…

Советник устало потер переносицу.

-Рассуждайте же логически, – вздохнул он. – Речь идет о диверсии на территории чужого государства. Государства, что первым на континенте поставило производство аэропланов на поток, где каждая машина или ее деталь учитываются в строгом реестре. Каким чудом можно было бы пересечь границу на аэроплане и оставаться незамеченным?

-План долго готовился, – покачал головой монарх. – Я уверен был, что Санчо по одной переправляет детали, а сборку производит уже здесь, в каком-нибудь лесу. Но дирижабль…

Он описал руками в воздухе нечто объемистое. Достий поневоле кивнул: ему случалось, хотя и всего пару раз, видеть эти летательные аппараты. Большие, они казались неповоротливыми, однако при умелом управлении могли, говорили знающие люди, «задать жару».

-Я понимаю, – снова вздохнул Бальзак, – что эти, весьма неуклюжие на современный взгляд, транспортные средства, теперь редкость, однако странно, что вы не подумали о них. Скорость у них приличная, подъемная сила тоже внушительна. И достать их много проще, нежели аэроплан – даже на территории империи попросту купить.

Он мягко высвободился из рук Его Величества, прошел к столу и сел за него, как будто подавая пример другим.

-В любом случае, – вдохнул Наполеон, – я рад, что хотя бы ты уцелел.

-За кого вы меня принимаете? – снова дернул бровью Бальзак. – Ваш кабинет министров в целости и сохранности: я вывел их подземным ходом.

-И они пошли?!

-У них был не очень большой выбор: Ее Величество угрожала им оружием.

Достий закатил глаза, совсем как это, бывало, делал отец Теодор. Ох уж эта прекрасная, предсказуемая, надежная Георгина!..

-Сама она отказалась покидать стены дворца, сказав, что капитан с тонущего корабля не бежит. Святой отец же не пожелал оставлять миледи в одиночестве.

-Ты и их подбивал смыться?

-Разумеется. Насколько это было возможно, я удалил из этого крыла всех людей.

-Только из этого? Откуда ты знал, что ударят в него?

-Потому что я и сам бы туда ударил. Картотека, архив, кабинеты самих министров, в конце концов – бесценные сведения, которые будет весьма сложно восстановить, даже невзирая на то, что резервные копии по большинству своему присутствуют. Но это все одно займет время.

-Что же, – Наполеон пожал плечами. Он уже вполне оправился от потрясения и думал о деле. – Расклад нынче таков, что предъявить Санчо я все равно могу только порчу личного имущества…

-И вмешательство в судебную процедуру соседнего государства, Ваше Величество, – добавил его Советник. – Я же сказал. Пострадавшие были обвиняемыми преступниками, расправа над каковыми свершилась не в установленный судом срок и в нарушение судебного же порядка. Это весомый повод для того, чтобы задержать упомянутое лицо и предъявить претензии государству, чьим гражданином он является…

Достий поглядел на Санчо. Тот не предпринимал попыток броситься немедленно в бой – скорее выглядел, как окончательно разочаровавшийся в жизни человек. Весь вид его как будто говорил: нет на земле справедливости, и что же я, скромный сын Отца Небесного, способен поделать с этим прискорбным обстоятельством? Достию теперь даже стало жаль этого человека: как, должно быть, ему сейчас горько услышать все эти слова…

Спустя еще четверть часа, когда Санчо и его людей увели, Наполеон вдруг поинтересовался:

-Как ты прошел мимо охраны? По дворцу – понимаю, через ходы, но как ты вошел, караул под самой дверью?

Вместо ответа Бальзак продемонстрировал собеседнику ни много ни мало, флакон духов, извлеченный из кармана.

-Хлороформ, – произнес он. – Я позволил себе похозяйничать в кабинете фон Штирлица. Надеюсь, он не будет в претензии.

Наполеон снова притянул его к себе, прижимая и будто желая убедиться, что Советник его настоящий, а не мерещится ему в горячечном бреду.

-Спаситель отечества, – произнес Его Величество с улыбкой, однако Бальзак отстранился строго.

-Не приписывайте мне чужих свершений. Первым мое внимание на дирижабль обратил святой отец, а Ее Величество заметила, что он явственно тяжело нагружен. Дальнейшие выводы было сделать нетрудно. Я всего лишь предложил план действия, а Теодор и миледи воплотили его: одному мне было никак не справиться. И я бы держался его, этого плана, до конца, однако меня насторожили ваши сентенции об открытии огня…

Император снисходительно потрепал собеседника по макушке, будто дитя.

-Я и мой маршал, – произнес он, – отработали что-то около двух десятков планов на все случаи жизни. Мне прекрасно известно, что на этом берегу океана хватает людей, предпочитающих видеть меня и мое окружение скорее мертвым, нежели живым. Планы для атаки в городе, в дороге, на суше и на море, планы, где действуем мы оба или где только кто-то один. Никому из нас нельзя погибнуть, Баль, и, разумеется, мы не дадим погибнуть кому-то из вас. Ты же не думаешь, что я правда бы хладнокровно отдал приказ обречь на смерть Герге, Теодора и еще массу ни в чем не повинных людей? Сними с моей души камень, скажи, что ты не думал обо мне так!

-Если бы вы это сделали, я бы принял это, – спокойно сообщил его Советник. – Для того чтобы от меня избавиться, вам потребуется нечто большее, нежели тривиальная подлость. Однако я просто обеспокоился вашей горячностью. Что же святой отец и миледи?

-Герге наверняка слышала залпы: я велел просигналить спустя четверть часа, как я войду. Это ей знак. Думаю, ни ее, ни Теодора нет во дворце… – Его Величество улыбнулся, показывая, что тревожиться не о чем.

-Я ведь говорил, – добавил он, и в тон его стремительно возвращалась та самоуверенность, что всегда отличала Императора от всех прочих известных Достию людей, – я многажды говорил: ни о чем не беспокойся, твой гениальный Император все устроит! А то кто же, коли не я!..

Бальзак только головой покачал.

-Как вы только все это провернули – ума не приложу, – заметил он. – Мне ли не знать: когда вам голову чувства туманят, такого натворить способны…

-На то у Санчо расчет и был, я уверен, – кивнул Его Величество. – Да так бы оно и вышло, кабы не брат Достий.

Заслышав свое имя, юноша безмерно удивился, а Советник же Императора поднял брови:

-Брат Достий с вами?!

Наполеон молча указал на своего спутника, и Бальзак немедля вскочил с места.

-Ох, прости Отца Небесного ради!.. – повинился он. – Совсем с этими событиями с ума сошел, ничего кругом не вижу, кроме того, что дела касается… – Он взял Достия за руку и подвел к столу, за которым сидели они с Наполеоном.

-Что же ты молчком-то? – добавил Бальзак. – Не скажи Его Величество, я бы и проморгал.

-Так заняты вы… – пролепетал тот, смущенный таким вниманием. Он бы ничуть не удивился, если бы о нем напрочь позабыли – еще бы, такие дела творятся! Но вот, выходит, не позабыли, даже и не взирая на такие чреватые на потрясения происшествия…

-Так чего же не дал вам брат Достий? – напомнил Бальзак Императору. Тот чуть прикусил губу.

-С ума сойти окончательно не дал. Кабы не он – не присутствие его и не разговоры – ждал бы я той пленки, конечно… Ты меня знаешь.

-Да уж знаю…

-Ну вот. Все вышло бы, как задумал Санчо, развязалась бы новая война, в которой – без тебя и тех людей, на кого я мог бы оставить столицу – у империи шансов было бы не много. А так всегда передо мной было напоминание, что я не только за себя отвечаю и даже не только за нас с тобой двоих, Баль. Нет у меня права делать так, как мне больше всего этого хочется.

Бальзак накрыл его руку своей и несильно сжал, едва заметно улыбнувшись краем губ. К Достию же повернулся всем телом и наклонил голову, так, что волосы на миг скрыли лицо.

-Спасибо, – серьезно произнес Советник.

Достий залился краской по самые уши – никогда еще такого «спасибо» никто ему не говорил. Такого значимого, такого… полного, что ли?.. Юноша потупился, не зная, что и сказать-то в ответ. Положение спас Его Величество – встрепенулся и воскликнул:

-Так, а что же это я сижу, работы непочатый край! Баль, ступай, кликни мне начальника дворцового караула, коли он еще здесь, пусть подойдет на позиции, мне надо подать Герге сигнал, что все спокойно и можно возвращаться. Достий, сбегай ко мне в кабинет – возьми у Баля ключ – и принеси мне из нижнего ящика стола тетрадь в клеенчатой обложке. Посмотрим, как нам получше отправить домой генерала Пансу…

-Вот уж не было печали!.. – уже собравшийся было идти, Бальзак приостановился. – Вы неужто же собираетесь восвояси его спровадить?

-Именно это и собираюсь, – Наполеон закивал. – А что с ним еще прикажешь делать?Казнить? Права такого мы не имеем. Юридического, я имею в виду. В каземат наш упрятать? И сколько там ему сидеть? Каждый день трястись, что он сбежит? Я бы вот на его месте точно сбежал…

-Да уж я не сомневаюсь…

-Ну вот и получается что единственное, что мы можем в этом случае поделать разумного – это последовать законным предписаниям. Дело нужно обставить с как можно большей публичностью, чтобы замалчивать не вышло. Ну и стребовать с них за ремонт, ясное дело…

-Как быть с той сценой, свидетелем которой вы сделали генерала Пансу? – внезапно поинтересовался Бальзак. – Как вы понимаете, навряд ли он станет держать такие вещи при себе.

-А нам какое дело? – ухмыльнулся нахально Император. – Весь континент знает, что я и Санчо, мягко говоря, не ладим, он еще и не то обо мне может рассказывать. Пусть попробует доказать это! Кроме слов ему предложить нечего.

-Вызовете его на поединок за клевету?

-Была бы клевета – вызвал бы, а так не стану. Добивать побежденных не мой стиль. Ну, все. Вечером поболтаем – сейчас надо поторапливаться! – и, как бы подавая пример, Его Величество первым направился к дверям.

Достий вздохнул и поглядел в окно – и поглядывал потом во все окна, что ему попадались по дороге к кабинету Наполеона – жалея о разрушениях. Дворец был очень красив, и жалко было, что эдакую красоту попортили.

Он хорошо помнил, как выглядели после обстрелов дома во время войны. Зияющие дырами в стенах, по комнатам непрошеным гостем гуляет холодный ветер, под ногами то стекло хрустит, то штукатурка… Однако то были все же обыденные дома. Вообразить себе в подобном состоянии императорский дворец казалось Достию почти что святотатством. У кого бы поднялась рука на такую искусную работу?.. А теперь же он сам сновал по переходам, и горько сокрушался каждый раз, наталкиваясь взглядом то на обгорелое пятно, то на трещины, то на обломки. Чудесные алебастровые фигуры сказочных нимф и зефиров, украшавшие потолок, были обезображены теперь, лишившись кто руки, кто ноги, а кто просто покрывшись выщербинами. Всегда сиявший, словно зеркало, паркетный пол пестрел рытвинами, равно как и колонны: словно драгоценный мрамор внезапно поразила какая-то дурная хворь.

Достий по первом своем прибытии изрядно робел этих роскошеств. Его смущало и то,что он может ненароком повредить что-нибудь неумелым обращением, и то, что названия многим предметам он не ведал. Не сразу он научился отваживаться задавать вопросы Советнику или самому Императору, до того ломая голову: что же такое эта сонетка или оттоманка. Вычурная мебель на гнутых золоченых ножках-кабриоль с обивкой из дорогой ткани, представлялась ему совсем не подходящей для ежедневного обращения. Он никак не мог даже расслабленно сесть на какую-нибудь кушетку, не говоря уж о том, чтобы по примеру Его Величества завалиться, забросив ноги на подлокотник – монарх именно в таком виде частенько и работал.

В первые дни, да и недели, Достий старался пробежать куда ему надо юркой мышкой, так, чтобы никто не обратил на него внимания. Изначально он выучил дорогу в библиотеку – тоже поражающую и размерами и убранством. Овальный атриум, охваченный словно тисками, балконами второго и третьего уровней, уходил вверх. На куполообразном потолке древний мастер изобразил карту мира – каким тогда его представляли ученые – снабдив рисунок плавающими в морях левиафанами а небеса – парящими драконами. Лестницы,перила балконов, сами стеллажи из темного отполированного дерева, всегда были начищены, а уютные места в каждой секции, отведенные для работы, напоминали юноше просторный конфессионал.

Однако в библиотеке по причине наполнявших ее книг, не было столь удручающе-просторно как в других местах. Залы, залитые, благодаря огромным окнам, светом, и кажущиеся вдвое обширнее из-за зеркал, нагоняли на Достия оторопь. Многие из них даже имели свое собственное название, как будто были не комнатами, а городами. Названия зачастую давались по внешнему виду и по связанным с местом значительным событиям. Так, Достий знал еще с детства, что в каждом дворце непременно должен наличествовать тронный зал, однако в императорском дворце его предпочитали звать Коронационным. Были здесь Птичья галерея, получившая свое имя благодаря росписям, Ажурный зал, Зал тысячи голубей, Колонный,Посольский, Цветочная лестница, и много иных подобных мест. Старожилы знали их наперечет, Достий же старательно штудировал дворцовый перечень. Наполеон чувствовал себя в этих хоромах уверенно, всегда точно знал где и что расположено – это был его дом, и относился Император к нему соответственно. Он рад был бы и духовников приобщить к такого рода начинанию, но отец Теодор упрямо держался в стороне, обитая в комнате со скошенным потолком, под лестницей. Достий понимал это предпочтение святого отца. Кабы ему представилась возможность выбора, он тоже отправился бы именно туда, подальше от людных светлых залов и галерей.

Но теперь, когда эти прекрасные места оказались под обстрелом, и превратились в роскошные развалины, сердце щемило от досады и жалости.

Впрочем, еще жальче ему сделалось, когда он увидел дворцовых слуг – перепуганные суматохой и всеми недавними событиями, они жались в кухне, судача, как-то теперь сложиться их судьба. Сердобольный Достий не смог не сказать им, что худшее осталось позади: Император прибыл, а иноземный агрессор уже сопровожден в каземат. Новость эта вызвала всеобщее ликование – под потолок полетели и поварские колпаки и ливрейные двууголки. Уже спустя час дворец ожил – оценивался нанесенный ущерб, спешно наводился хоть какой-нибудь порядок.

====== Глава 4 ======

Достий, отворив дверь неофициального императорского кабинета, лишний раз порадовался: тот почти не пострадал. Это в отличие от официального, от которого, как он подозревал, мало что уцелело, как и от прочих такого рода помещений в другом крыле. Хорошо же, что монарх у них не любитель, как в народе говорят, держать все яйца в одной корзине. Что-то должно было сохраниться в этой комнате: тут-то чаще всего они с Советником и работали.

Спустя еще час весьма активной, хотя и излишне суматошной деятельности, объявилась Георгина – встрепанная даже более обычного, нервная и на удивление довольная.

-Айе! – воскликнула она, заприметив Достия издали – должно быть, по сутане узнала. Достий как раз прохаживался по саду, записывая сломанные деревья по просьбе главного садовника. Загорянка легко перемахнула через ограду и приблизилась.

-Здорово! – хлопнула она молодого человека по плечу, да так, что он аж присел. Ничего себе, тяжела рука у Императрицы. То-то она так, почитай, ни с кем, кроме законного своего супруга, не здоровается…

-Рад вас видеть в добром здравии, – поприветствовал ее в свою очередь Достий. – Вы одна?

-Да уж не две, – усмехнулась Георгина. – Но коли ты про Теодора, то он министров караулит. Мы с ним посоветовались и решили, что тут больше пока я пригожусь. Где Котище ошивается?

Достий показал, и Императрица бодрой рысью направилась туда, деловитая и собранная.

В следующий раз они все повстречались только за обеденным столом – день плавно перешел в ночь, а у них только дошли руки чтобы перекусить. Повара постарались даже и при таких обстоятельствах не ударить в грязь лицом. Впрочем, как ни были голодны господа в мундирах и сам изволновавшийся Достий, а Бальзак их обставил – уплетал за обе щеки.

-Ты гляди-ка! – отметил это явление Наполеон. – Так вот чего тебе не хватает для хорошего аппетита! Парочку интриг позаковыристей!

-В последний раз, – отозвался тот, прожевав последний кусок, – я что-то ел еще в Бурштине.

-Погоди-ка… Разве ты и эти дармоеды, мои министры, не переходом «д-1» воспользовались?

-Совершенно верно, им.

-Там был склад продовольствия. Я совершенно точно это помню.

-К моему совершенно искреннему и глубокому сожалению, Ваше Величество, я не могу без прискорбных последствий питаться армейской тушенкой. Под прискорбными последствиями я подразумеваю то, что спустя некоторое время после приема оного продукта внутрь меня будут интересовать вовсе не политические расклады, а вещи куда более приземленные.

-Най, пошло-поехало… – махнула в его сторону Георгина рукой. – Теперь не уймется, пока все не разжует…

-Лучше разжуй свой обед, – добавил Наполеон. – Смотреть страшно, и так тощий… – Впрочем, по его виду было понятно, что глядеть ему вовсе не страшно, а очень даже приятно.

– Отто к обеду так и не вышел… – вдруг припомнил он. – А надо бы и его покормить…

Достий едва не поперхнулся – это что же, о судьбе доктора еще ничего не известно?! Но Бальзак лишь покачал головой.

- Я распорядился отнести ему ужин. Сами понимаете, фон Штирлиц выглядит очень неважно после… всего этого. Потому и выходить не желает. Справился лишь о том, есть ли пострадавшие. А на деле только его и покалечили.

- Сильно ли? – негромко поинтересовался Достий.

- Сломать ничего не сломали, насколько мне известно… Отто ведь не смог их встретить, как полагается – тут тебе и и внезапность, и численное превосходство, да и руки он вынужден беречь – это бич всех врачей и музыкантов.

- Всю потеху решили на потом отложить, – рассудил Император. – На сладенькое, как же. Я к нему загляну, пожалуй, хотя беспокоиться, подозреваю, нечего. Чай он знает, чем ссадины прижигать…

Далее речь зашла о каких-то иных вещах, о делах военных, а потому Достий мало что из беседы понял. Только то, что гвардию Его Величество перепоручает миледи на полное попечение, а сам отправится выяснить, что именно было уничтожено и какие документы надлежит восстанавливать, прихватив с собой для этого благого дела и Советника.

-А ты ступай да отдохни хорошенько, – напутствовал Император Достия, когда уже стоял на пороге. – На лице одни глазищи и те перепуганные… Давай-давай, не то Теодор меня живьем съест, как прознает. Что мог, ты уже сделал.

Достий неуверенно на Его Величество поглядел, но тот еще раз побуждающее ему кивнул. Поджидавший Императора в коридоре Советник серьезно подтвердил:

-Право слово, брат Достий, от перенапряжения никому добра не будет. Ступай, поспи, волноваться уж не о чем.

Все равно ощущающий себя немного бездельником, покидающем трудовое поле слишком рано, Достий и правда спустился по лестнице вниз, на первый этаж. Только в самом ее конце он сообразил, что задумался слишком глубоко, а ноги привели его в результате не к его опочивальне, а к комнате духовника – той самой, из-за которой выговаривал святому отцу Наполеон, расположенной под лестницей. Впрочем, рассудил юноша, отчего бы и нет – кому в такой-то момент есть дело до того, где скоротает он ночь. А в этих стенах и приятнее ему и покойнее, будто бы любимый его рядом. Ах, скорей бы с ним свидеться, да точно убедиться, что все в порядке…

Достий полагал, что не уснет, так он был взволнован, однако же, на деле сон сморил его, кажется, даже раньше, чем он успел закрыть глаза. Оказывается, был он здорово вымотан всей этой скверной историей, да настолько, что сам не ощущал этого.

Приснилось ему, ожидаемо, то, чего он более всего хотел бы для исполнения – теплое прикосновение сухих губ и успокаивающее проглаживание по волосам. Во сне он улыбнулся, ластясь к этой знакомой ладони, а та все не унималась, прикасаясь то здесь, то там, пока окончательно не прогнала сон. Достий открыл глаза – в полумраке только еще занимающегося рассвета отец Теодор выглядел совсем как спустившийся с небес карающий ангел. Однако лицо его вовсе не было сурово – он улыбнулся, поймав направленный на него взгляд.

Достий тут же ухватил его за одежду и притянул к себе, чтобы обнять уткнувшись лицом жесткую ткань сутаны.

- Ну же, все хорошо… Достий…

Юноша в ответ только лишь сильнее вцеплялся в него и всхлипывал – сказались волнение и усталость.

- Вы целы? Все в порядке? – вдруг спохватился Достий и поспешно ощупал плечи и руки духовнику.

- Я цел и невредим, – заверил его собеседник, смыкая объятия. – Ты, хвала Отцу Небесному, тоже…

- Да что же могло мне сделаться?

- Не скажи, – возразил святой отец. – Как же благодарил я небеса, Достий, что ты в отъезде!

- Но я мог бы… – договорить, однако, не удалось, потому что отец Теодор мягко, но требовательно прикрыл ему рот ладонью.

- Одно дело, когда я сам попадаю в переплет. И другое – когда в опасности мои близкие. Что, если бы прихвостни Санчо прознали о нашей связи и захотели бы сделать с тобой что-нибудь плохое? А так я спокоен был…

- Мне было страшно… – признался Достий. – Святой отец, пожалуйста… Пожалуйста…

Он так и не смог выразить, чего хотелось ему попросить – так много всего он чувствовал и столько всего желал. Но одно из его желаний Теодор ощутил и тут же принялся за его исполнение – занял Достия поцелуем, одновременно с тем укладывая его на постель.

…К завтраку Достий припозднился, однако как ни старался, раскаяния ощутить не мог. Причина, что задержала его, была бы, наверное, уважительной, но молодой человек всей душой надеялся, что его никто об этом не станет расспрашивать. За столом же, кроме Его Величества и его Советника все равно никого не было: Георгина со вчерашнего дня как сгинула, влившись в ряды гвардейцев, так ее и не видал никто.

Завтрак, находящийся на столе, откровенно привел юношу в замешательство: перед Бальзаком стояла обычная для дворцового обихода фарфоровая тарелка, и он, неторопливо орудуя серебряной вилкой, поглощал скучного вида овсянку. Его Величество был чужд такому снобизму, и запросто вымакивал остатки тушенки хлебным мякишем прямо из жестяной банки, при этом даже не особенно глядя, что он там ест – его внимание целиком и полностью занимали разложенные на столе бумаги.

-Доброе утро, – вежливо кивнул Достию Бальзак. – Как ты себя чувствуешь?

-Спасибо, господин Советник, недурно.

-Теодор тебя нашел? Виделись? – не поднимая глаз от записей, осведомился Наполеон.

-Да, он…

-Хорошо. Пусть спит, он мне понадобится сегодня. Баль, что это за пункт?

-Где? – Советник перегнулся через угол стола, опершись о колено Его Величества. – Это количество выбитых стекол.

-Почему несколько колонок?

-Разного размера, я рассортировал, чтобы удобнее можно было составить смету.

-Какого черта твои стекла делают на обороте… – Император перевернул лист. – Черновика письма канцлеру?

Какого черта вы писали канцлеру, когда и без того хватает дел? парировал Бальзак.

-Потому что курфюрст Робеспьер – единственный из соседей, кто во время войны не поддержал Конгломерат и не присоединился к нему. На редкость порядочный человек. Предпочитаю и дальше видеть его союзником.

-Курфюрст – человек вроде меня, мой Император: слишком безволен, чтобы совершать такого рода действия. Слишком осторожен. Не полагайтесь излишне на политическую дружбу.

-Ох ты перестраховщик, – улыбнулся Наполеон, и снова уткнулся в записи.

Достий так увлекся наблюдением, что едва не позабыл о еде – его так же дожидалась овсянка.

-Дворцовая кухня, увы, пока не может функционировать в привычном режиме, уж не взыщи, – обратился к юноше Бальзак. – При взрыве был завален коридор, ведущий к кладовым.

-Это совсем необременительно, – поспешил заверить его Достий.

Когда он уже, почитай, управился со своей пищей, Его Величество бросил бумаги на стол и потянулся до хруста в спине.

-Сколько нынче? – зевнул он. – Девять уже будет?

-Четверть десятого, мой Император.

-Отлично. Собери мне этих дармоедов, министров, то бишь, я им кое-что выскажу, да надо бы им сыскать место для работы. Притом – во дворце, предпочитаю держать их на виду… Пусть теперь только попробуют хоть слово о тебе дурное брякнуть!

-Но мой Император…

-Это не обсуждается. Далее – пока гвардейцы разберут завал, пройдет не менее трех дней, затем надо начинать восстановительные работы. Трех дней тебе на смету хватит?

-Хватит и одного, если до утра меня не отвлекать.

-Этого гарантировать я тебе не могу: сколько же можно надо мной измываться? Хватит и того, что этой ночью мы работали…

-Ваше Величество, я настоятельно и уж в который раз рекомендую вам прекратить обсуждать подобные вещи при других людях: это весьма смущающее.

-Я не собираюсь смущаться того, что я тебя люблю. Далее – мне к вечеру нужны будут главы городских профсоюзов. Договоримся на счет мастеровых. Наутро – магистрат, господа из Конгломерата затребуют переговоры, и у меня нет желания вести оные в полуразрушенном помещении…

Достий только головой качал. Он все ждал, какие обязанности Император возложит на него, однако тот будто бы позабыл о присутствии еще одного человека, и уже что-то торопливо черкал на полях, записывая свою мысль.

В дверь постучали, и на пороге показался начальник дворцовой охраны. Щелкнув каблуком, и вытянувшись, будто на смотре, он доложил, что все готово и можно приступать. Немедленно бросив все – и недоеденный завтрак, и свои черновики – Наполеон заторопился к выходу. Его Советник со вздохом собрал бумаги в аккуратную стопку и поглядел устало во след монарху.

-Да уж, Достий, – произнес он. – Покатались мы с тобой, нечего сказать…

Когда к обеду Достий спустился в малую трапезную, то к своему величайшему изумлению обнаружил за столом незнакомого ему человека. Удивление его было тем объяснимо, что манера собираться узким кругом, почти как одна семья, тщательно Императором оберегалась от посягательств посторонних – в частности, тех приверженцев старинных правил, кто требовал все проделывать по этикету. И увидеть в малой трапезной кого-то чужого было равносильно тому, чтобы повстречать Бхаратского слона в кабинете Его Величества. Или даже точнее – в кабинете его Советника. Император у них человек причудливый, к нему в кабинет и не то еще занести может...

Собственно, в данный момент монарх, как это у него водилось, сидел во главе стола и оживленно с незнакомцем беседовал. Заслышав шаги, он поднял голову и Достию приветственно улыбнулся.

-А вот и он, – произнес Наполеон весело. – Проходи, присаживайся, дело к тебе есть безотлагательное.

-Дело?.. – удивился юноша. Это какое же к нему может быть дело у Его Величества и его странного гостя?.. Достий на него любопытно покосился – высок, статен, униформа на нем сидит прекрасно.

-Сейчас мы у тебя испросим консультации по всей строгости, – пояснил Наполеон и Достий поежился – немного опасался он того, чего станут у него узнавать “по всей строгости”, чего греха таить.

-Это и есть помощник “Придворной Метлы”? – весело окинул юношу взглядом гость. – Здравия желаю, сударь.

Достий желал было ответить на приветствие, да не успел – Наполеон взял дело в свои руки:

-Максим, это брат Достий. Достий, это полковник Исаев, глава оккупационного правительства в Конгломерате.

Ах вот оно что! Теперь Достий поглядел на незнакомца с куда большим уважением. Вот, значит, кто этот человек!..

-Именно Максиму, Достий, мы обязаны тем, что на землях Конгломерата нынче порядок и спокойствие: он диво какой хороший управитель и организатор.

-Гляди, не перехвали, – улыбнулся тот, но было видно, что комплимент ему польстил. По этому обращению Достий понял, что посетитель с Наполеоном на короткой ноге – говорил Его Величеству “ты” и шутил с ним.

-Дело мое, собственно, вот какое, – посерьезнел монарх. – Ты хорошо ли помнишь вашу с Теодором поездку в Фолльмонд, Достий?

-Хорошо, Ваше Величество.

-Тот эпизод с контрабандистами тоже?

Достий лишний раз подивился избирательности памяти монарха. Он не помнил куда более значительных событий той эпопеи, а эдакую мелкую деталь, гляди ты, не запамятовал...

-Да, помню.

-Очень хорошо. Тогда расскажи все Максиму как можно подробнее. Это очень важно.

-Важно?

-Да. Видишь ли, я подозреваю, что именно при помощи этих прощелыг Санчо сумел провернуть свой план. Преодолеть государственную границу на любом летательном аппарате он не сумел бы – значит, добыл здесь. Однако все указывает на то, что не столько добыл, сколько собрал... Я осмотрел их дирижабль, и пришел к некоторым выводам. После того, как в империи появилась моторизированая авиация, эти неуклюжие летуны отошли на покой, а вот в Конгломерате ими еще активно пользуются, и конструкция их более совершенна, нежели старые наши машины... Одним словом, я думаю, что кто-то поставлял Санчо сюда детали для его дирижабля. И этот “кто-то” – контрабандисты.

Достий, кивая по мере рассказа, понемногу начал соображать, что к чему. И правда выходило, что дело важное.

-А лучше, сударь, – вмешался полковник, – вы повспоминайте да запишите все. Так оно вернее будет.

Достий снова собрался кивнуть, но тут дверь отворилась и в столовую вошел, на ходу проглядывая бумаги, Бальзак.

-Мой Император, – начал еще от порога он, – будьте добры, подскажите мне, где... – он не договорил, бросив, все же, мимолетный взгляд в сторону стола, да так и сбился.

-О, – поднял он брови. – Не ожидал вас видеть здесь! Доброе утро, полковник Исаев.

-И вам доброе, Советник де Критез, – поименованый встал и через стол протянул Бальзаку руку, которую тот пожал. Наполеон наблюдал за этой сценой с умилением.

-Когда правительственный аппарат и разведка между собой так ладят, это как маслом по сердцу, – поделился он.

Достий же поглядывал, стараясь на ходу разобраться во всем. Видя его замешательство, Бальзак произнес:

-Ты, верно, не знаешь: однако именно полковнику стоит сказать в первую очередь спасибо за то, что Теодор с нами.

-Будет вам, – запротестовал тот. – Я лишь поспособствовал выполнению вашего плана.

-Славное было время, – потянулся Император. и, видя, что упоминание о святом отце Достия чрезмерно заинтересовало, удивленно заметил: -А ты, стало быть, не знаешь?..

Достию стало неуютно – он никогда не расспрашивал духовника о временах его плена, понимая, что такие воспоминания не будут ему приятны. И вот, действительно, этой истории он, выходит, не знал.

-В переломной битве, – принялся излагать Наполеон, – в наши руки попал командующий силами Конгломерата. Ты, Достий, уж верно памятуешь, что всего противостоящих нам держав было несколько: Конгломерат кого посулами соблазнил, на кого силою надавил. У каждой страны были свои генералы, однако же тем человеком, кто стал всеобщим лидером, был избран генерал Панса, уже тебе знакомый. И вот он-то и попал сначала в окружение, а затем и в плен. Признаться, у меня был соблазн немедленно казнить его: больно много крови попортил он и мне и империи. Однако же Баль отговорил меня...

Теперь Достий воззрился на Высочайшего Советника, и тот с обычным своим ничего не выражающим лицом. кивнул, подтверждая сказанное.

-Вы добры к побежденным, – тихо произнес юноша, но Бальзак лишь вздохнул.

-Доброта, Достий, здесь ни при чем. Я думал лишь о выгоде. Изначально мы не оглашали, что генерал Панса в наших руках, а господа из ведомства полковника Исаева пустили среди войск Конгломерата слух. Да он и не был особенно нужен – все видели, что главнокомандующего на месте нет, и каждая страна думала на другую. Вот, мол, дождался подельник подходящей минуты, когда генерал всю черновую работу исполнит, да и убрал его, дабы самому пожинать лавры. Слухи эти росли и ширились, нарастала и паника. Конгломерат даже пытался выдать какого-то проходимца за Санчо Пансу, однако тот был разоблачен, невзирая на немалое внешнее сходство.

-И вот тогда-то Баль и предложил свой план, – вмешался Наполеон, которому надоело молчать. – Сначала нанести серьезный удар по оставшемуся без командира противнику, а после, когда перевес уже был на нашей стороне – мне, кстати, стоило больших трудов переубедить Георгия в том, что надо именно так поступать – подождать, что Конгломерат сможет предложить за свою безопасность. Это оказалось верным шагом – командование вражеское мигом припомнило, что у них есть кое-кто, кто мог бы меня заинтересовать. Война еще не была выиграна империей полностью, и Конгломерат выставил ультиматум: возвратить им генерала Пансу, в противном случае они убьют заложника.

Достий аж руки ко рту прижал, заслышав такой оборот дела.

-Но Советник оказался хитрее, – хмыкнул глава оккупационного правительства. – Согласился на бумагах, да как принялся тянуть волыну – прямо хоть плачь. И старается будто бы, канцелярии так и кипят работой, а дело движется медленнее престарелой улитки.

Пока суть да дело, Наполеон с одного фронта, а маршал Жуков с другого прищучили их, как положено, так, что уж им было не до капризов. Когда Конгломерат сообразил, что де Критез будет кормить их завтраками до бесконечности, было уже поздно: наши войска были на их территории, и уж теперь империя выставляла условия.

-Мы обменяли Пансу на Теодора на переправе, после осады Логейма было дело, – припомнил Император. – А кабы не знал я, что он вот так пригодится, уж я бы...

-Ну а не так давно войска империи были полностью из Конгломерата выведены, – вздохнул Максим Исаев. – Остались сущие крохи, так, для виду и гонору. А Панса, видимо, все это время выжидал: он невероятно терпелив. Задумал свою идею, и медленно и планомерно претворял ее в жизнь...

-Я кое-что проверил по документам, – добавил Бальзак, указывая на принесенные им бумаги. – Мне кажется, я сумел отыскать подставных лиц, через которых отставной генерал проводил на нашей территории необходимые закупки. Однако прошу Ваше Величество до поры до времени ничего относительно этих особ не предпринимать: они пригодятся нам на разбирательстве в качестве свидетелей.

-Не буду, – с явным неудовольствием отозвался монарх. – Максим, ты надолго ли сможешь задержаться в столице?

-Нет, – с явным сожалением отозвался тот. – Я должен как можно скорее возвращаться: дела мои без меня не сделаются. К тому же, меня ждут жена и дети.

Достий поневоле расплылся в улыбке: так это тепло для него прозвучало.

-По-нашему-то уже говорят? – тоже улыбнулся Наполеон.

-Да, и довольно бойко. Подданство знаниям не помеха, ты ведь знаешь.

-Максим, Достий, женился уже в Конгломерате, – видя, как юноша нахмурился непонятливо на последние слова, пояснил Наполеон. – Уж он такой. Сколько девиц прехорошеньких за ним увивалось, за героем войны, а он нашел вдовушку по ту сторону границы, да и взял ее вместе с детьми... Она-то хоть не проклинает империю, Максим?

-Она у меня гуманистка, – вздохнул тот. – Да и некогда ей проклинать белый свет: трудится, как пчелка. Как та несчастная девушка из сказки про хрустальные башмачки.

-Да уж Сандрильона та еще Золушка, – согласился Наполеон. – Ты писал. Я рад за тебя, если ты всем доволен, что ж.

Достий про себя проговорил длинное чужеземное имя – вот ведь какое причудливое!..

-Но вернемся же к делу, – напомнил Его Величество. – Сейчас все поедят – все, Баль, это и тебя касается – и займутся делами. До обеда я бы желал увидеть результаты. Достий, напиши все, что сумеешь припомнить, да занеси ко мне в кабинет: мы с Максимом там посидим, потолкуем. Баль, кроме этих прохвостов у тебя есть что-нибудь в работу?

-А как же, – заверил Советник. – Мне нужно быть к часу дня в Магистратуре, вы давеча сами настаивали, чтобы мастера поторопились. Туда же и Максимилиан должен подъехать: он возьмется за реставрацию дворца.

-Вот и отлично, – довольно подытожил Его Величество. – Тогда медлить не будем: за дело!..

Слова Наполеона о пленении крепко запали Достию в душу: он и так, и эдак раздумывал, как бы ему выспросить об этом деле. Но не представлял даже, как обратится с таким вопросом к самому духовнику: это было бы все равно, что напоминание о его увечье, о бессилии перед врагом. А такие вещи юноше менее всего хотелось бы напоминать – и не только любимому, но и кому угодно. Несколько дней он ломал себе голову, пока однажды – то было во время послеобеденной молитвы – его не осенила светлая мысль. Да ведь он сам однажды видел ответ на свой вопрос собственными глазами… То было в самом начале его пребывания здесь, только-только нашли его Император с Советником… Теперь-то, глядя с высоты сегодняшнего опыта, Достий мог прикинуть, как же пришлось покопаться, прежде чем те сыскали его следы. В те дни, помнится, Бальзак взялся развеять меланхолию святого отца, вызванную ранением, да передал под его патронирование собственные записки о ходе войны. Достий после выяснил – частью у Советника, а частью и сам догадавшись – что скрупулезный де Критез записывал согласно датам и времени каждое событие, чтобы быть уверенным впоследствии, не полагаясь даже на свою память. Он уже тогда рассчитывал, что найдутся люди, пожелающие вывернуть факты удобным им образом, и вот тогда-то эта хроника пригодится как нельзя более. Отец Теодор действительно привнес в нее жизни – то и дело он во время работы отмечал, что в адресном справочнике и то больше чувства, чем этих хронологических записках. Достию тогда было жутко вообразить, на что были в таком случае похожи школьные сочинения будущего Высочайшего Советника… Но, как бы то ни было, а копия военной хроники и по сей день лежала на полке в рабочей комнате отца Теодора. И не было ничего предосудительного в том, чтобы сходить ее и взять. Наверное, не было…

Достий уговаривал себя решиться на этот шаг, а сам чувствовал, что ему это не очень приятно. Как будто он хочет подсмотреть за любимым, сунуть нос туда, куда его не звали.

Сомнения его через несколько дней были развеяны самым необычайным образом: когда молодой человек корпел над сложным римским текстом, разбирая его при участии Высочайшего Советника, дверь кабинета без стука отворилась и в образовавшийся зазор просунулась всклокоченная рыжая голова.

-Баль, где Репейник нынче живет?

-Простите, что?.. – вздернул бровь тот. Вид у Бальзака сейчас был точь в точь как у строгого учителя, который вот-вот велит нерадивому ученику выйти и зайти как положено.

-Репейник, – нетерпеливо повторил Наполеон. – Где?!

-Вам надлежало бы спросить об этом у вашего придворного садовника.

Император вошел в кабинет нормальным порядком – видимо ему наскучило торчать наполовину в коридоре.

-Генерал Кихот, – смилостивился он, – ты его должен помнить, веселый одноногий парень, вечно шутил про свой костыль…

-Ваши гвардейские замашки – не то поведение, каковое пристало демонстрировать правителю самого крупного на материке государства, – сообщил Бальзак недовольно. – Мне жаль вас разочаровывать, но мест жительства ваших сослуживцев я в памяти не держу.

-У тебя было все записано. Ты же в хронике именной реестр разместил, я помню, – отмахнулся Его Величество. – Я сам найду. Тут депешу из третьего драгунского принесли, так вестовой проболтался что у генеральши двойня, и…

-Я отдал хронологические записи вашему духовнику, – перебил этот поток восторгов Советник. – Года два назад, о чем вас тогда же и уведомил.

Любое сообщение о чьем-либо прибавлении в семействе и явственное восхищение Наполеона по этому поводу, кажется, лишь портили Бальзаку настроение. Не знай Достий этого человека так хорошо – и уж решили бы, что тема неприятна ему до крайности. Однако он хорошо понимал истинное положение вещей: план относительно наследника пока не был претворен в жизнь, и Бальзак беспокоился о том, чтобы тот прошел удачно. Что же касается Императора, то ему ожидание и сопутствующее ему бездействие представлялось делом утомительным. Он раз за разом выказывал нетерпение, и не уставал то и дело напоминать любимому об этом вопросе. Никакие увещевания и просьбы не торопить события на него не действовали.

-Теодор еще с раннего утра улизнул, – недовольно поморщился Император. – Черт его знает, когда он будет назад, может и за полночь. А вестовой следующим поездом отчаливает.

-А он сам не может лично отвезти?

-Ох ты смешной, Баль: нечто один вестовой все их места жительства знает? Что ты! Он тоже от кого-то слыхал, а тот еще от кого-то. Новости в гвардии, даже и в отставной, быстро передаются… – Наполеон в задумчивости потер подбородок, а потом лицо его просветлело.

-Достий! – воскликнул он. – А ведь ты наверняка знаешь, где эта хроника лежать может, а?

Молодой человек кивнул, и уже спустя минуту они вдвоем с Императором шагали к рабочей комнате отца Теодора. Достий про себя в эту минуту думал, до чего, наверное, хорошо иметь где-то далеко людей, чья судьба тебе не безразлична. Вот уж сколько времени сослуживцы не виделись, ан нет, помнят друг дружку…

====== Глава 5 ======

Они очень скоро нашли искомое – Достий даже узнал зеленую папку на завязках, уже изрядно полинявшую за прошедшее время. Его Величество торопливо пробежался по оглавлению, нашел адресную страницу, сунулся туда, и по алфавиту живо сыскал генерала Кихота.

-Надеюсь, он там же и живет, – вздохнул он, переписывая адрес скрипучим карандашным огрызком на осьмушку желтоватой бумаги. – Раньше-то хоть братцу его можно было отписать, а теперь и того нет, на Святую Феодору слег и уж не встал…

-Болел? – посочувствовал Достий.

-С осколком шрапнели ходил. Врачи сразу сказали: достать не достанем, а рано или поздно сам доберется. Ну, и добрался: был Попрыгун и не стало... Да выпусти ты уже эту хронику, что ты прямо вцепился?..

Достий только тут и осознал, что и правда цепляется за папку, не желает отпускать ее.

-Неприятное вспомнил, поди, – по-своему истолковал его жест Император.

-Нет, не неприятное, – покачал Достий головой, опасаясь, что сейчас его примутся успокаивать да утешать, точно он дитя малое – а с Наполеона бы сталось! – Я вот только…

-Говори! – тут же потребовал монарх. – Что у тебя приключилось?

-И не приключилось вовсе, а я про плен узнать хотел.

-Теодоров? – посуровел собеседник. – Скверная история, ну да ты ее уж слыхивал…

-Я не хочу самого святого отца расспрашивать, – пояснил Достий, – это ведь неприятно ему будет, как напоминание об увечье, а он порой и без того…

-Понимаю, к чему ты клонишь. Вот что, братец Достий, отправляй-ка ты хронику эту назад на ее полку, да ступай ко мне в кабинет. Я Репейнику пару строк черкну, да мы с тобой поболтаем…

-Но ведь господин Советник ждать меня назад будет!.. – прижал руки к щекам молодой человек. – Нехорошо как… Да и вы, верно, заняты…

-Я говорю: ступай, – с нажимом повторил Наполеон. – А насчет Баля не беспокойся. Поверь, он, едва за тобой дверь затворилась, вперился или в книжку или в бумажку какую-то. Уж я-то его знаю...

Не имея сил противиться такому натиску, Достий послушно сначала навел в бумагах порядок, а после и явился, куда было сказано. Очевидно, с «парой строк» Император уже покончил, потому что занят был совершенно другим.

-Проходи, – кивнул он, услыхав топчущиеся шаги на пороге. – И слушай, что я тебе скажу. Теодора ты расспрашивать не хочешь, и я тебя понять могу, хотя со своей стороны и нахожу это неразумным. Ему наверняка приятно будет твое внимание, – Достий заерзал на стуле, проглотив ответ о том, что духовник вообще не очень стремится говорить с ним о своем прошлом. – В хронику ты сам носа не сунешь, и это я тоже понимаю. Однако я не вижу причины тебе не спросить о том, как все произошло, у меня или у Баля: мы оба там были.

-Так ведь это все равно, что хронику прочесть… – едва слышно пролепетал Достий. Ему сейчас донельзя неловко было от того, что посторонний человек – да не кто-нибудь, а сам Император – с ним возится. Чувствовал себя, словно избалованный капризуля: то, дескать, я буду, а это нет…

- Не скажи, – не согласился с ним Наполеон. – Ты бы мало что нашел там. То, что я тебе сейчас расскажу подробно, там изложено коротко. Один маленький эпизод длинной войны. Конечно, – тут же добавил он, – хватает людей, которые там в тот день оказались, но служивые, бывает, для красного словца прибавить чего от себя горазды. Баль – тот и того суше, чем в хронике, все изложил бы, пусть и не приврал бы ни на вот столько. Рассмотри вопрос и с такого бока: если ты не будешь знать, то не сможешь и помочь, если что. Так что я собираюсь все эти события тебе изложить, даже если ты надумаешь сбежать отсюда; а с Теодором, ежели что, тоже сам разберусь. А то кто же, если не я?

Тут уж Достий не знал, то ли ему смеяться, а то ли плакать. Император у них тот еще выдумщик, тут нельзя было не согласиться…

- Стало быть, это последняя военная зима была, – немедленно перешел к делу монарх. – Между Келлером и О-Ромосом встали на стоянку, до побережья Патты – это приток Сиана – две с четвертью мили по лугу, тогда заснеженному. Место специально выбрали подобное, чтоб никакой засады устроить было невозможно. Морозы тогда ударили трескучие, реку схватило даже в местах порогов. Конгломерат по ту сторону явился раньше, и ждал нас еще полдня. В том месте через Патту перекинут мост – называется Горбылем, потому как выгнут донельзя, стоя на одном берегу другого за ним не увидишь, ежели в сторону не отойдешь. День и время назначили загодя, и надо было тому случиться, чтобы вдруг сгустился туман. На обоих берегах его проклинали – если и были какие планы, то все они медным тазом накрылись. Какие уж там планы, в тумане-то… Но делать нечего. В положенный час обменялись вестовыми, подтвердили условия передачи, дождались, пока те вернутся, да на свой страх и риск выпустили Пансу на мост. Ты его, Достий, видел – он парень не промах, а тогда, пожалуй, еще больше был. Бесил меня ужасно. Все-то хотелось ему бока намять…

Ну вот, он, значит, поднимается по Горбылю, растворятся в тумане – а Теодора все нет. Я ребятам говорю – если через три минуты не будет – а для того, чтобы медленно на самый верх моста подняться в тумане, столько именно и нужно, вестовой замерял – открывайте огонь. Тут Баль говорит – может, Теодор ранен, да потому медленно идет. Будем потом виноватой стороной, а кому оно надо… Я уж и сам готов на это мост влезть, хотя такое было против наших договоренностей – ненавижу бесцельное шатание и ожидание невесть чего – когда из тумана, как Летучий Фриз, появляется Теодор, тощий как мачта и такой же шатающийся от ветра. Волосы отросли, рукав на ветру треплется – ох, чего я только про этот рукав не подумал в ту секунду. Уж и желание появилось броситься на ту сторону и там всем руки повыдергивать, да и ноги тоже. Но нет, смотрю – рука на перевязи, стало быть, уцелела более или менее. Только он приблизился, я его чуть ли не в охапку, говорю – идем отсюда поскорее. А Теодор осмотрелся, Баля заприметил, кивнул, узнавши. И затем тихо так спрашивает, будто сам себя – где Достий, он жив?

Меня как из ушата окатило – я ведь о твоем существовании как-то на тот момент не думал. Прикинул карту военных действий в уме. Отвечаю, мол, до Фредерика твоего фронт не дошел, не беспокойся. Ох, брат Достий, как он на меня посмотрел. Будто я из него жилы тяну. Сказал, что вы в одном госпитале служили. Уж гораздо позже я уразумел – ведь он себя почитал бы виновным, если бы что с тобой случилось. Он по своему почину тебя с собой взял, стало быть, за все последствия с него спрос.

- Вовсе нет! – поспешно возразил Достий. – Он один хотел уйти, и ушел бы, кабы я его не нагнал тогда!

Глаза у Императора вдруг необычайно потеплели, он потянулся и потрепал собеседника по макушке.

- Экие вы, два сапога парочка… Ну слушай дальше. Я его заверил, что искать начнем немедленно. Баль подоспел и выразил соображение, будто ты там и оставался, где вас разлука настигла. Мол, он о тебе впечатление составил, и ты ему показался послушным и преданным, и что ты способен сообразить, как тебя будет проще найти. Теодор прямо тут же и ехать собрался. Не пущу, сказал я ему, покуда лекарям не сдам… Понятное дело, ребята его живенько в оборот взяли: свели в тепло, дали поесть чего поприличнее и горячего. Мы очень скоро снялись с того места, буквально наутро же. Мне было в одну сторону, а Балю – в другую, назад, в столицу. Он-то и забирал Теодора с собой. Мы бы и вечером разъехались, но…

-Да, я понимаю: Советник же…

-Ну что ты, – Наполеон добродушно рассмеялся. – За окном мороз такой, что деревья в лесу трещат, гвардию, как смогли, по домам расквартировали, чай надышат. Да и хозяйкам подспорье: лбы здоровые, дров нарубили, вот уже и согрелись… Где там было нам приткнуться, когда на сеновале и осталось-то по три жалких соломинки: фураж в тот год влетел в копеечку…

Простите… смешался Достий.

-Да брось. Заночевали потому, что я все надеялся с Теодором побеседовать. Но он упрямый сам знаешь какой бывает. Забился в угол да и сидел как сыч. Уж я и так и эдак – но он наотрез отказывался со мной лясы точить. Мочало – это костоправ гарнизонный был, добрая память старику, бородища что у святого Клауса – тогда за него заступился. Оставьте, говорит, человека в покое, может шок у него, дайте в себя прийти. Ну, а мне нечто жалко… Ладно, думаю, вернусь домой – там уж поговорим вдосталь. Так тогда и расстались: эти в поезд, я на севердальше. Так до конца войны больше Теодора и не видел. Но я знал, что с ним все в порядке: Баль о нем ничего не сообщал. Если бы тот болел или что-то еще было бы не так – то уж известил бы. Баль он такой, только гадости всякие писал. Ежели о чем не упомянул – значит, там все хорошо, – рассказчик прервался, чтобы глотнуть воды.

-А после? – не выдержал паузы его собеседник. – Когда вы возвратились?..

-Когда я возвратился, на следующий день застрелился Георгий, – вздохнул Его Величество. – Я только под утро прикорнул, а через час-полтора пришлось подниматься, да на опознание ехать. Выстрелом череп разворотило так, что узнавать пришлось по рубцам…

Достий побледнел и сглотнул, поневоле вообразив себе эту картину.

– Свидетельство о смерти оформили честь по чести, в комнате порядок наводить принялись, я сюда вернулся сам не свой, тут-то меня Теодор и встречает. Я думал – уж всыплет, чтоб мало не показалось, потому что стоило бы. Но он тогда всех подробностей не знал – просто, оказывается, ему Баль сообщил, с какими новостями меня утром подняли. Давай, говорит, займусь панихидой и прочими делами, ты-то, небось, ни бельмеса не понимаешь, что вообще тут делать полагается. И прав, опять же, был. Я никогда сам такого рода делами не заправлял. Даже когда отец помер – свалил все на Синод, пусть их, вожжаются, у меня своих хлопот был воз и тележка… Так оно и вышло, что не было бы счастья, да несчастье помогло. Теодор тогда как почуял, что больше некому, только он один и сгодится для этого дела – заговорил, отмер, к людям выходить стал. Все ему казалось, они глядят на его руку, хотя это глупость вообще-то. Сразу после войны и пострашнее бывали красавцы. Это он еще Дыбу не видел – тому осколками так лицо посекло, что родная мать не узнала… – монарх снова глотнул из стакана воды, и поболтал ее задумчиво, по привычке – будто в том стакане выпивка была.

-Я его стал выманивать хоть потрапезничать в столовой, из его-то каморки. Вбил он себе, понимаешь, в голову, будто там ему удобно! Как будто там хоть кому-то может быть удобно!.. Да под этой лестницей вообще надобно совки со щетками держать, а не людей… Ну да Теодора поди, уломай: стоял на своем до победного. Я уж и ковырял его, и с Балем советовался – что с ним делать, с таким. Будто в плену часть него самого осталась. Поиски наши, тем часом, шли ни шатко, ни валко: то одно отвлечет, то другое. А Теодор тем временем захандрил совсем. Напридумывал себе всяких ужасов, конечно. Но я время выкроил, своих поднял, пока концов не нашел, Баль картотеку всю перешерстил, хронику эту свою, но в конце концов, у нас сошлись показания. Мы в ту деревеньку потихоньку отправились, Теодору не говорили. Баль тогда так сказал – а ну как в итоге нуль выйдет, вдруг тебя там нет или ты уже почил в бозе, как тогда это сказать Теодору, которого уже надеждой окрылили? Этакая новость и убить способна. Так что мы ничего ему не сказали. А уж что было дальше ты и сам знаешь. Баль настоял, что сначала написать нужно, не то черт знает что выйдет: явились на ночь глядя двое проходимцев, и рассказывают небылицы о дворцах и столицах…

Достий, кивая, по мере рассказа, понемногу тоже соединял концы с концами, и в его голове история обретала все больше ясности, и все меньше в ней оставалось белых пятен.

-Я, опять же, думал, что едва только вы встретитесь – как все пойдет как по маслу. Ты обрадуешься, Теодор тоже, на радостях кровать сломаете… А вы прямо такими паиньками ходили примерными, что в округе молоко скисало. Ну, ну, не красней – что вот за манера у тебя такая? Как у тебя выходит краснеть от каждого слова-то?.. Ох, помню, попытался я тебя надоумить, так ты бедный чуть не под стол от меня спрятаться норовил…

-Но уж больно вы… смелый шаг мне внушали, – вздохнул Достий, запнувшись на сомнительном слове. Он по сей день смущался припоминать свой ночной визит к святому отцу – в сутане на голое тело.

-Может и смелый, – не стал спорить с ним монарх, – зато как помог-то! Нечто я не знаю, чего присоветовать!..

Достий подумал, что будь тут рядом Бальзак, он бы ядовито добавил, мол, «кто ж, если не вы», и Император бы гордо согласился.

-Ты вот, может, и не задумывался о таком никогда, – продолжал тем часом Его Величество. – Рассматривал свой шаг, как вольность какую недопустимую. А поставь-ка себя с другой стороны.

-С какой же это – с другой? – не понял Достий.

-Да со стороны человека, к которому приходят в подобном виде… Это ли не доверие к нему, это ли не самое лучшее доказательство своей уверенности относительно него?.. Говорил и повторю тебе… Лично я счастлив был. И полагаю, Теодор – тоже.

-Вы?! – опешил Достий, едва ли будучи в силах вообразить себе подобного рода «недопустимую вольность» в исполнении Высочайшего Советника.

-Разумеется. Оно-то конечно, когда спишь раз в трое суток и то урывками, и носишься, как угорелый, под обстрелом, не так от этого голода мучаешься. Но одному все равно несладко… Ну полно тебе краснеть. Я о том толкую, что рядом родного человека нет. Не обнимешь его, и он тебя не обнимет. Поначалу-то вовсе уснуть не мог спокойно – какое там «спокойно», Баля под боком нет… После, конечно, усталость свое брала. Как в столицу случалось вырваться – из рук его не выпускал. Так-то, конечно, и страсть жарче, но рано или поздно любая страсть оканчивается, а человек – человек остается.

Достий кивнул. Уж в который раз он отмечал, что беседы с некоторыми его близкими на тему отношений всегда оказываются не такими, как он от них ожидает.

-А без того, кто тебе люб, одному ох как нелегко, ты, я полагаю, это знаешь. Самому, небось, случалось просыпаться от того, что он во сне с тобой, а глаза откроешь – и снова один.

Достий поневоле опять кивнул. Чего греха таить, бывали у него такие сны, и печально после них оказывалось пробуждение…

- Ну вот. А то была морока – месяца три не выбирался из окопов, отрезало сообщение со столицей, так пока из окружения вышли – и не переписывались даже. Дело к ночи ладилось, сижу в блиндаже, карту размечаю, голова чугунная, злой, как черт. Тут прибегает вестовой – дескать, курьер из столицы!.. Зови, говорю, а сам уже не свой – это что должно было случиться, чтоб в такое время и курьер… Входит человек в плаще, дверь за собою запер, прошел пару шагов к столу и тут я слышу, что из-под капюшона вполне знакомый голос ко мне обращается. «Мой Император – говорит – должен вам заметить, что организация помещения для личного состава у вас прескверная…». Я так рот и открыл. Потом-то уж мне не до того было: он плащ скинул, а под ним совершенно ничего… Хорошо, что все, что вкопать можно было, там вкопали. Не то, как пить дать, своротили бы чего-нибудь, пока радовались встрече…

Достий жалобно пискнул. Он не знал, как попросить не смущать его эдакими повествованиями, и вместе с тем дать понять, что он осознает стремления рассказчика сделать для духовного брата что-то хорошее. Писка же для такого сложного сообщения, совершенно очевидно, было недостаточно.

-Без приключений все обошлось, – снова истолковал этот звук на свой манер рассказчик. – Его никто в лицо не знал, это был первый и последний раз, когда он в войну нос дальше дворцовой ограды высунул…

Тут в дверь настойчиво постучали.

-Я занят! – рявкнул Наполеон, не оборачиваясь.

-У вас назначено, – ядовито отозвался с той стороны Бальзак. – Уже почти что три.

-Так много?!

-Вообразите себе.

Император вскочил и заметался, спешно собирая нужные бумаги, а Достий сидел, будто отрезанный от мира, укладывая в голове поведанную ему чужую историю.

Отец Теодор посетовал как-то, что политика, с коей имели дело Наполеон и Бальзак – это явление неприятное и скользкое. Достий слушал и не верил – не укладывалось у него в голове, что Император и Советник заправляют какими-то темными делами, да еще и масштабах целой страны. С этим измышлением юноша уже привычно обратился к Бальзаку – они как раз проходили по истории период дворцовых переворотов в их империи, тогда еще королевстве, времени смутном и во многом таинственном. Советник его внимательно выслушал и ответил обстоятельно и серьезно, в обычной своей манере.

- Я знаю, что Теодор так отзывается о нашей деятельности, но ничего дурного в его словах не слышу, – заметил он, сцепляя бледные свои пальцы перед собой в замок. – Он всего лишь выражает свое мнение касательно этого предмета. Святой отец очень прямодушен и все вопросы предпочитает решать напрямик. Таков у него склад характера, что хитрить он не умеет. Не его это стезя – интриги. Скрытничать он еще как-то способен, а вот напрямую обманывать… Потому и ворчит. Что до нас с Его Величеством, то мы и люди другого склада, и работа от нас принципиально иного подхода требует. Император наш напорист, и свое берет не мытьем так катанием, в том числе и уловками. Что же до меня, то политика представляется мне похожей на своеобразную логическую игру, навроде той, что с разноцветными фишками и картой местности – ты ее видел однажды.

- Господин Советник, – не сдавался Достий, – но правда же, отчего люди всякие государственные дела подобным образом решают? Отчего усложняют все?

- Не усложняют, Достий, – терпеливо отозвался собеседник. – Напротив даже. Если бы все говорили исключительно правду на мировой арене – что бы началось? Тут уместным будет сравнение с правилами этикета. Ты ведь сам вежливо себя ведешь с тем, кто даже неприятен тебе бывает, верно? Так и здесь.

- Так ведь хитрят не только ради того, чтобы неприязнь скрыть! – никак не унимался Достий. – Хитрят и ради выгоды, и ради того, чтобы у соседа кусок урвать. Вот Конгломерат нам перед войной авиацию попортил…

- Это верно: зачастую, «цель оправдывает средства». И все равно – «этикет» надо соблюдать до последнего: первого, кто оступится, всегда делают виноватым.

Наслушавшись таких пояснений, Достий лишь головой покачал, когда узнал – скоро во дворец к Императору пожалуют господа из Конгломерата, на важную встречу. Более того, речь на этой встрече пойдет об окончательном выведении войск с территории графств и передаче управления тамошним властям. Достий, всякий раз думая об этих визитерах, ёжился чуток – никак не мог забыть бледного, будто покойник, Императора, его заикание, и разрушенное крыло дворца. Может, приезжие дипломаты и не имели ничего общего с генералом Пансой, но настороженность вызывали. Да и если послушать Бальзака, они хоть на святых книгах клясться могли, эти дипломаты, – и врать при этом беззастенчиво. Про себя юноша решил, что раз уж приедут к ним гостить бывшие враги – он будет держать ухо востро, никаких непотребств не допустит! Оно и без него, конечно, хватало наблюдателей да охраны, но мало ли…

Так же, все не покидала его и недоуменная оторопь: как же так, уроженец этого самого Конгломерата тут пол-дворца с землей сравнял, едва не развязав новой войны, а Его Величество собирается войска с территории выводить?.. Бальзак и на этот вопрос ему ответ дал – услыхав, о чем толкует собеседник, отложил утреннюю газету, и спокойно разъяснил, что решения в таких переговорах – что-то вроде фигур на доске, их переставляют, в надежде получить самый выгодный результат. Ради долгожданного мира, пускай и установленного из-под палки, под угрозой учинить из самовольства отставного генерала настоящее светопреставление, и ославить соседей на весь белый свет, Наполеон готов был пожертвовать не только половиной своего дворца, но и еще очень многим. Переговоры же нужно свести к тому, чтобы империя осталась той стороной, кто выставляет условия, и чей голос будет иметь наибольший вес. Это, сказал Бальзак, все равно, что иметь за спиной увесистую палку, разговаривая со злым псом – пусть рычит и скалит зубы сколько влезет, лишь бы делал, что ему велено.

И еще одна истина, теперь уже авторства миледи Георгины, была неоспорима: в столице, и конкретно в императорской резиденции, развлекаться не умели. Если уж на свадьбе все словно не могли оторваться от своих обязанностей, то на вечернем приеме в честь визитеров и вовсе никто расслабляться не собирался. Господин Советник неоднократно упоминал, сколь важные политические дела решаются за бокалом шампанского.

Памятуя об этом, Достий окончательно заробел, входя знаменательным вечером в парадную залу – одну из тех, что пострадали от взрыва менее. В считанные дни здесь навели всяческий лоск, стены, «украсившиеся» выщерблинами, задрапировали кремовым атласом, свет искусно приглушили, чтобы скрыть трещины в куполообразном потолке – и вот, зала вполне была готова встречать сановитых визитеров.

Вообще же с самим выбором ее, этой залы, было изрядно мороки. Бальзак настаивал на том, чтобы дорогих гостей провести таки по местам «боевой славы», да дать почувствовать всю тяжесть ответственности, однако Наполеон только отмахнулся.

-Скажут еще, что запугиваю, – неприязненно буркнул он. – Ну их в качель, не желаю связываться. Найди что-нибудь попристойнее… Все равно что. Лишь бы они у меня в передней не топтались, а так мне без разницы.

И Советник нашел. Скрупулезно обошел все пригодные помещения, придирчиво изучив каждое – Достий знал это доподлинно, так как сопровождал его, посильно помогая. Попутно они составили новую опись, и теперь можно было сравнить, за какой срок какие работы были проведены. Конечно, обломки уже вынесли, однако так скоро восстановить бреши в стенах, и паче того – украсить их – было невозможно.

Достий видел списки материалов, каковые вменялось в обязанность закупить и использовать для восстановительных работ. Впервые он прочитал о таких дивных вещах, как черлень, гашеная валльская известь, иберийская мумия, келлерская земля, железный сурик и прочие. Бальзак вкратце о них поведал, пока черкал в своей копии перечня.

В конце концов, выбор пал на Гербовый зал. К нему вела пышная лестница, украшенная вереницей аллегорических скульптур, исполненных в эллинском стиле. Достия она смущала – несмотря на то, что, казалось бы, струящиеся одежды облекали Истину или Справедливость с голову до пят, хитрец-ваятель все же умудрялся расположить складки таким образом, чтобы оставить на виду все изгибы тела. К тому же то и дело норовил излишне заголить руки, а то и обнажить грудь какой-нибудь фигуры, что уж было совсем смутительно. Впрочем, должен был сам себе признаться молодой человек, уж пускай лучше так – эллинская древняя культура чтила телесную красоту – чем салонные потуги употреблять мифических героев в своих целях. Многие художники пользовались умозрительной вседозволенностью чужой культуры. До чего же смущали Достия все эти игривые наяды, зефиры, картины праздничных плясок, открывающие нескромным взглядам чересчур, на его вкус, много…

В Гербовом зале, хвала Отцу Небесному, ничего подобного не водилось. Он был подчеркнуто строг и выверен, выдержан в едином стиле. Здесь царствовала сдержано-багровая гамма, глухая и основательная. Половицы паркета и панели на стенах, к сожалению, были оцарапаны,что изрядно портило всю картину. И если на счет пола еще можно было предпринять маскирующие шаги при помощи мастики, то стены пришлось прятать под драпировками: три из них затянули кремовой атласной тканью, выписанной, ради такого случая, из Ливона – города, славящегося мануфактурной промышленностью (такая пастельно-нежная гамма была выбрана не случайно, ведь пришлось приглушить свет, отчего стены насыщенного оттенка смотрелись бы мрачными и совсем темными) – а четвертую скрыло под собой колоссальное государственное знамя. То ли своеобразный жест в сторону гостей, то ли очередной способ экономии, чтобы приобрести на полсотни ярдов сукна меньше. Как бы там ни было, а бело-золотое полотно моментально притягивало к себе взгляды, стоило лишь переступить порог. Над входом так же были расположены штандарты, но уже поменьше – такие же маленькие копии огромного стяга. Поле цвета слоновой кости и золотой лавровый венок – Достию эта символика попадалась довольно-таки часто во дворце.

В назначенный день она была полна нарядных людей: и гостей и лакеев в праздничных ливреях. Совсем не к месту тут смотрелся маленький, сутулый от робости монашек в сутане, затравленно прижимающий к груди тубус – Бальзак еще до начала банкета попросил его найти в библиотеке определенную карту и принести. Чем-то она, эта конкретная карта, была Советнику важна, и появиться должна была в строго определенное время – ни раньше, ни позже. Пробираясь к Высочайшему Советнику, лавируя между сегодняшних посетителей дворца, Достий напряг и применил все свои навыки по деликатности и незаметности – очень уж важные господа и дамы разгуливали вокруг. Не приведи Отец Небесный кого задеть, наступить на ногу или подол платья!

Бальзак просмотрел надписи на тубусе и кивнул, а затем добавил, просительно и едва слышно:

- Не уходи покуда, она мне ненадолго нужна. Потом сразу же обратно отнесешь.

Достий смиренно кивнул и отошел к стенке, всей душой желая с ней слиться цветом. Увы, это было совсем невозможно, потому как стена была, как уж было говорено, забрана атласом кремового цвета, и черная Достиева сутана на этом фоне была как парусник на закате.

Бальзак тем временем расстелил карту на столе, подвинув блюда с закусками, и принялся что-то пояснять, указывая бледным и тонким пальцем то на один географический объект, то на другой. Прибывшие гости взирали на эти советничьи манипуляции без радости, хотя и удерживали на лицах вежливые улыбки, следя за каждым жестом оратора. Бальзак скользил по ветхой карте кончиками пальцев, будто слепой. Другая рука его занята была бокалом с мальвазией – все присутствующие держали точно такие же, и невежливо было, как понял Достий, отказываться от угощения будто в пику гостям. Достий невольно залюбовался игрой света в розоватом напитке, когда всю картину заслонила чья-то спина в черном фраке – а жаль, так красиво было… Впрочем, спина скоро исчезла, но что-то с напитком стало не так. Он помутнел, из нежно-розового сделался каким-то бледно-свекольным, да еще и с препротивными пузырьками, поднимающимися к поверхности. Достий склонил было голову на бок, дивясь на эту метаморфозу, как вдруг его осенило. В бокал что-то подсыпали! Не иначе! Вон тот, с черной спиной, он затем обзор и закрывал! И подгадал, когда Высочайший Советник будет занят разговором. Достий, зная, насколько Бальзак иногда бывает увлечен своими измышлениями, только головой покачал – не замечает Советник иной раз и того, что под боком происходит…

Однако злополучную мальвазию надо было удалить немедленно, но только как? Достий нехотя отделился от стенки, потянул руки к бокалу и попытался просто вынуть его из советничьих пальцев.

- Я подержу, – пояснил свои действия он, и Бальзак не возражал – кажется, едва ли даже заметил, что лишился своего напитка – тут же оперся освободившейся рукой о край стола, продолжая обсуждать что-то там найденное на карте. Ему этот злополучный бокал нужен была лишь для того, чтобы не отличаться ничем от прочих принимающих в беседе участие людей – к выпивке он всегда был более, чем равнодушен. Что, как говаривал Наполеон, пил, что язык намочил… Но кто же знает, что за отраву подсыпали, может статься, и крошечной ее толики довольно?..

Сжав бокал в кулаке (оттого что попросту не умел держать его как положено – изящно и за ножку), Достий стал по стеночке пробираться к выходу. Ох и смотрелся он, должно быть – и смех, и грех. Как будто украл себе вина и хочет втихомолку выпить. Какой-то господин в черном фраке даже посмотрел на него с подозрением. Юноша под чужим этим пристальным взглядом встал как вкопанный – ему показалось, что именно этот господин и попортил вино Советнику, и теперь гневается на то, что планы его сорвал какой-то пройдоха в сутанке. Наверное, предпримет сейчас еще что-нибудь! Ох, Отец Небесный, да что же сделать такого?! Надо бы, пожалуй, притворится, что бокал это его, чтобы отвести подозрения – вот что!.. Все так же, не отрывая взгляда от несостоявшегося отравителя, Достий поднял бокал, будто говоря «ваше здоровье», и в три затяжных глотка осушил его. Улыбнулся через силу совсем опешившему носителю фрака и кинулся вон из зала.

Мальвазия неприятно горчила и на языке и в горле, хотя пахла сладко и, следуя логике, вкус должна была бы иметь соответствующий (Достий не пробовал никогда, но предполагал, что все обстоит именно так). Юноша несся по дворцовому коридору, лихорадочно соображая, где находится к нему ближайшая уборная, в которой можно уединиться и поскорее вытошнить отраву. Но видно, в распоряжении у Достия времени было совсем мало: он скоро почувствовал, что дрожит и покрывается под одеждой испариной, а суставы в ногах у него слабеют. «Вот и все» – подумал он и всхлипнул. Яд уже пробрался в кровь, и может, совсем немного ему осталось. Экая нелепость – жил себе жил, да за секунду и обрек себя на смерть. Достий прислонился к стене и сполз по ней вниз. Ему хотелось плакать и совсем не хотелось умирать. Господин Советник теперь останется жив, и сегодняшние переговоры, наверное, пройдут хорошо, да только сам Достий теперь об этом не узнает. Ну, или узнает в самые последние секунды своего существования…

Как, наверное, расстроятся Его Величество с Бальзаком! Было почти стыдно думать об этом, ведь меньше всего на свете Достий хотел бы причинить близким неудобство. А что же станется с духовником?! Он наверное, совсем жить расхочет… Попрощаться бы с ним, наедине, сказав что-нибудь в утешение, обнять в последний раз, поцеловать всласть…

Достий шевельнулся и застонал тихонько – почему-то на смертном одре его одолевали странно непристойные мысли, отнюдь не скорбные и душеспасительные. Сцена трогательного предсмертного прощания вдруг обернулась в жаркую вакханалию на двоих. «Да что же это со мной…» – растерянно подумал Достий и тут только заметил, что внизу живота возникла напряженная пульсация. Сделалось неимоверно жарко, голова шла кругом, и о том, чтобы подняться да уйти куда-то, не могло быть и речи. Но что, если его сейчас обнаружат в подобном состоянии?!

- Достий? – раздалось над самой головой. – Что такое? Тебе дурно?

Юноша поднял глаза и на фоне кружащегося и плывущего перед взором дворцового коридора увидел лейб-медика.

- Помогите… – только и смог пробормотать он слабеющим вконец голосом.

- Что с тобой?! – фон Штирлиц подхватил его под мышки и попытался поставить на ноги.

- В бокал подсыпали, я выпил… – попытался Достий честно растолковать и вдруг заметил, куда смотрит Отто. Обычно мешковатая сутана сейчас некстати натянулась спереди, обрисовывая недвусмысленный холмик внизу живота. Достий пискнул и попытался было снова осесть на пол и сжаться в клубок, но доктор ему этого сделать не дал – подхватил под спину и колени, взял на руки и куда-то быстро понес.

- Нет… – будто со стороны слыша свой голос, запротестовал Достий. – Пожалуйста, не надо…

Он со стыдом ощущал, как распаляют его чужие прикосновения – именно что чужие, другого слова было и не подобрать. Сильные руки фон Штирлица, грудь, к которой он прижимал свою ношу – всего этого вдруг захотелось больше и ближе. Достий зажмурился, пытаясь произнести молитву, но молитва выходила прескверная – стонать хотелось больше, чем молиться.

- Стучи, – скомандовал вдруг Отто. Достий открыл глаза и обнаружил сбоку от себя дверь. Постучал нетвердо сжатым кулаком, едва ли ощущая сейчас силу удара.

- Кто там? – отозвались изнутри, и голова у Достия закружилась еще пуще – он не сразу понял, что это дверь в духовникову комнату.

- Откройте, прошу вас, это очень срочно! – отозвался Отто, и в голосе его было столько тревоги, что и бессердечный бы отворил – а уж святого отца никак нельзя было бы назвать бессердечным.

Однако, завидев их на своем пороге, Теодор нахмурился.

- Это что еще такое?!

Доктор, не тратя время на объяснения, шагнул в комнату, осмотрелся – он никогда тут не был – и, сориентировавшись, пошел прямиком в спальню. Там уложил Достия на постель и отобрал у него из влажных от испарины пальцев бокал.

- Что это значит? – святой отец теперь заглядывал в ту же комнату, и вид у него при этом был очень недобрый. Фон Штирлиц молча и деловито утянул его за рукав в переднюю.

====== Глава 6 ======

Оставшись в одиночестве, Достий поспешно и неловко принялся избавляться от одежды. Чувствовал он себя скверно – в паху начинало болеть, а вожделение перешло уже все границы. Хотелось немедленно сбросить это напряжение, хотя бы и самому, но жуткая слабость мешала даже раздеться нормально – Достий, стянув с себя одежду, просто спихнул ее на пол, на большее сил совершенно не было.

- Достий! – отец Теодор возвратился к нему, одной рукой придерживая полог, а другой расстегивая сутану. – Сейчас, мой хороший, сейчас, потерпи немножко…

Терпеть сил, впрочем, не было, и ощутив, что на ложе он больше не один, Достий беззастенчиво – никогда бы себе подобное не позволил! – ухватил любимого за руку, чтобы потянуть ее к своему паху. Тело горело огнем, ничуть не охлаждаемое обильной испариной, из глаз всю дорогу катились слезы – от боли, стыда и отчаяния.

Ласки обернулись нескончаемой мукой, испытываемые один за другим вспышки экстаза все не приносили облегчения, да и услады в них никакой вовсе не было. Яд распалял тело изнутри, терзал его возбуждением, которое не имело ничего общего с любовным жаром. Достий видел хмурое лицо возлюбленного, которому прикосновения тоже были, кажется, не в радость, и стыдливо отворачивался. Ни за что бы не желал он отдаваться вот так, не по своей воле, а по приказу какого-то гнусного вещества. И уж точно не хотелось втягивать в это Теодора, который сейчас совершал все действия механически, руки его прикасались бережно и достаточно ощутимо, но без обычной своей любви. Но кого было еще привлечь к подобному делу? Достий с прискорбием понимал – сам бы он страдал намного сильнее и дольше, лежал бы пластом от слабости и кричал бы от невыносимой муки.

Пытка все не кончалась и продлилась, наверное, пару часов, когда Достий с еле слышным хрипом излился в очередной раз – горло он сорвал от стонов, да и на что-то погромче дыхания не хватало. Тело вдруг стало свинцово тяжелым, а глаза сами закатывались ко лбу. «Хватит, не нужно больше…» – и хотелось бы это сказать, но Достий мог лишь шевелить пересохшими губами. Духовник, к счастью, все понял, и с облегчением оставил любовника в покое.

- Бедный ты мой, – прошептал он, заглядывая Достию в глаза. – Ничего… Все закончилось. Все хорошо…

Достий просто провалился в беспамятство. Сквозь дрему он чувствовал какие-то влажные прикосновения, потом его зачем-то двигали с места на место. Один раз он приоткрыл глаза, из слабого любопытства, когда отец Теодор зачем-то утирал ему мокрым полотенцем рот и подбородок, слегка зажав при этом нос под переносицей. Достий увидел красноватые пятна на полотенце – и окончательно соскользнул в забытье.

Он проснулся от невыносимой жажды. Во рту было сухо до такой степени, что распух язык, а стенки горла при глотании скреблись друг о друга, как терки. Достий попробовал пошевелиться. Он ощущал себя разбитым и очень слабым, как после долгой и мучительной болезни. Но сесть все же удалось.

В опочивальне он был один. Вещи его, кроме нательной рубашки, были сложены на стуле. Рубашка, должно быть, была уже в прачечной, вместе с грязной и насквозь промокшей простыней – Достий проснулся на чистом и очень этому удивился. Он спустил ноги на пол и завернулся в одеяло. Прислушался, напрягая скудные силы: в передней кто-то приглушенно говорил. Достий осторожно, опираясь о стену, подошел к двери и выглянул наружу.

К духовнику, оказывается, пришли Советник с Императором. Монарх сидел на стуле, пристроив Бальзака к себе на колени, и видно, пристроил как всегда, не спросясь разрешения – Советник сидел прямо и сложив чинно руки на коленях собственных, совсем не обращая внимания на чужие объятия. Несмотря на такое положение, лица у обоих были серьезные и даже хмурые. Теодор стоял к Достию спиной, но тут же обернулся на скрип двери.

- Что ты? Нехорошо? – обеспокоенно спросил он.

- Я пить хочу, – прошептал Достий.

- Иди ляг, я сейчас принесу тебе…

- А можно мне к вам?

Духовник сперва поджал губы, потом осмотрел Достия с головы до ног. Видно решил – раз тот смог дойти до двери, стало быть, может и не лежать, если ему не хочется. Приняв это за позволение, юноша неловко прошел в переднюю и устроился в уголке неподалеку, с тем расчетом, чтобы иметь что-то для опоры под спину. Святой отец все еще поглядывал на него с опаской и настороженностью – не доверял облегчению после вспышки.

-Я могу продолжить?.. – поинтересовался у присутствующих Бальзак. Его Величество ласково поворошил его кудри ладонью.

-Мы слушаем, – заверил он.

-Итак, если верить результатам анализов Отто – а отчего бы, спрашивается, им не верить? – в ход была пущена «розовая жемчужина», она же «плеть амура», вещество, содержащее в себе высокую долю катардина. Даже в малых дозах оказывает отрицательное воздействие на почки, печень, желудочно-кишечный тракт и на центральную нервную систему, в связи с каковыми фактами я и позволил себе прийти не с пустыми руками, – Бальзак кивнул в сторону, и, проследив за его взглядом, Достий обнаружил несколько склянок аптекарского вида на столе у окна.

-Ты это брось, – неожиданно сурово оборвал говорившего святой отец, наливая воды в стакан из стоящего тут же на столе графина. – Хоть и волнует меня состояние Достия, но тревожит и само происшествие. Как это изволить понимать?!

-Ты бываешь наивен, как дитя, – покачал головой Наполеон. – Ох, Теодор, Теодор, это же придворный люд, который ради своей цели на что угодно способен… Погоди, не торопись. Дай-ка растолкую…

Монарх на мгновение задумался, будто выбирая пример как можно понятнее.

– Вот, – наконец определился он, – от шести различных государств, по общему счету, вчера собрались посланцы. Сам понимаешь, на родине они будут важными шишками, если добьются за один вечер перевеса для своей страны. Ставки в игре такого рода слишком высоки. Даже самые из них, послов этих, порядочные рассуждают примерно так: пусть один человек пострадает, зато сколько их будет жить лучше!..

-За счет других, – не удержался духовник.

-Все живут за счет кого-то, – покачал головой Бальзак. Он вдруг поднялся со своего места, отобрал у Теодора только что наполненный стакан и принялся добавлять что-то из принесенных им же склянок. Лишившийся его общества Наполеон с явным удовольствием рассматривал открывшуюся ему картину, и глаза его поблескивали. Достия всегда смущала эта страстность Его Величества, его откровенная непристойная жаркая похоть к своему Советнику, всегдашняя готовность предаться плотским утехам. И хоть Бальзак и сдерживал его, гася это желание, при ближайшем рассмотрении начинало казаться, что пламя это он гасит не иначе как керосином. Этого Достий тоже понять не умел: отчего же манить любимого обещанием сладости, чтобы в последний момент отказывать, заставляя того едва ли не силой добиваться к себе внимания?..

-У тебя есть подозрения о том, кто бы это мог быть?.. – поинтересовался тем часом Император.

-Тут и думать нечего, – Советник вернул стакан святому отцу, а тот уже поднес Достию. Молодой человек жадно припал к воде – во рту все словно ссохлось, и живительная влага казалась настоящей небесной росой. Терялся даже противный лекарственный привкус. Духовник тем временем осторожно, чтобы не помешать, потрогал ему лоб и внимательно осмотрел лицо. Наверное, проверял, не начал ли снова кровить нос.

-Важнейшее, что мы почерпнули из этого инцидента, тем не менее, – продолжил Бальзак, – является соображением относительно Конгломерата.

-Причем тут опять политика? – нахмурился Теодор. – Чем и кому мог помешать Достий?

-Не Достий, – Бальзак обернулся к говорившему, заложив по привычке руки за спину. – Он отобрал мой бокал, а мне в ту минуту было, откровенно говоря, не до всяческих отвлеченных происшествий. Тут бы в оба глядеть, как бы кто не сделал хода, на который мы после повлиять не сможем, какое уж тут вино…

-На что же его подают?!

-Чтобы приличие соблюсти. Если бы собрали какую-нибудь ассамблею, да принялись заседать, как официальное собрание, то и документы были бы такие же официальные. От них после так запросто не отмахнешься. А никто рисковать не желает – и мы в том числе, ведь никогда не знаешь, какой туз у кого в рукаве припрятан… Вот и обставляется все под видом беседы за легким ужином, вроде бы, ни к чему не обязывающей, а тем не менее крайне важной. Что же касается высказанного мной соображения о важнейшем нашем преимуществе, то позвольте вас обрадовать: генерал Панса действовал не заодно со своим правительством.

-Вот как?

-Разумеется. «Жемчужину» сыпали в мой бокал с совершенно очевидной целью – удалить меня с обсуждения. Судя по всему, им было известно, какую роль я играю в управленческом механизме. Однако если бы их знания протирались еще дальше, в ту область отношений, которую принято звать личной жизнью, то наши гости бы знали и то, что вслед за моим внезапным с переговоров исчезновением их покинул бы и Его Величество.

-Еще бы!.. – ввернул тот.

-Тем не менее, они рассчитывали лишить вас помощи вашего доверенного лица, и провести диспут только с вами, уповая, вероятно, на эмоциональность и на то также, что не все факты вы припомните самостоятельно. Это в свою очередь неопровержимо свидетельствует о том, что послы Конгломерата не имеют представления о характере связывающих нас отношений. Что, следовательно, доказывает: генерал Панса не уведомил их о той сцене, свидетелем которой вы, мой Император, его сделали.

Достий, слушая монотонный голос оратора – он не давал снова уплыть в собственные не слишком до сих пор приятные ощущения, – поневоле качал головой. Он прекрасно помнил, о какой сцене шла речь. Воистину, предай отставной генерал огласке то, что развернулось у него на глазах – и Конгломерат нашел бы применение этим сведениям. Однако Санчо молчал… Это внушало противоречивые чувства: с одной стороны, безусловно, успокаивающие, зато с другой... Достий, единожды увидев генерала, отчего-то сразу решил, что тот не из тех людей, кто отступает от своей цели.

-Доза в бокале, – между тем, вел далее Советник, – была рассчитана на взрослого человека моего веса, и…

-Можно подумать, что ты сильно Достия тяжелее, – фыркнул Наполеон. – Еще померяйтесь давайте…

-…И вступая в реакцию с этиловым спиртом, – как ни в чем не бывало продолжил Бальзак, – должна была обеспечить беспроигрышный результат.

-На что они рассчитывали? Неужели думали, что их не поймают?!

-Они, Теодор, как раз все очень хорошо продумали. Наверняка им известно, что я дружен с Его Величеством с младых лет, и предполагают, что уж коли удается мне удерживаться на своем месте, то наверняка не обходится тут без личного товарищеского участия монарха ко мне. А стало быть, когда впоследствии оный монарх потребует ответа о том, куда так внезапно я пропал и оставил его на политическом поприще в одиночестве, мой ответ бы вполне был понятен, и, скорее всего, происшествие было бы списано на некую шутку природы: бывает с людьми еще и не то. К тому же, яд с собой через границу не провезешь, а к «жемчужине» не придраться: для собственных целей везет человек, что ж теперь?

Лицо у Достия вытянулось. Он поглядел неверяще на Бальзака, затем на Его Величество – быть может, он чего-то не понял, и это шутка?.. Но Наполеон был серьезен, следя за нитью повествования. Советник его тоже вещал монотонно. Вряд ли бы он стал шутить в такой момент – хотя, зачастую из-за невыразительного лица и голоса сложно было понять, где Бальзак серьезен, а где ерничает. Юноша растеряно потеребил себя за прядь волос. Неужели же есть на свете люди, которые эдакую дрянь глотают добровольно?.. Значит, у кого-то любовь настолько не ладится? Вот ведь не свезло им…

-Ты многое об этом знаешь, – покачал головой отец Теодор тем часом.

-О веществе я читал, – был ответ, – как и о многих других подобных. Отравление до смерти с рук бы не сошло, это неминуемо привело бы к разбирательству. А о происшествии такого рода и говорить нечего: замяли бы, рукой махнули.

-Что же, стало быть, это распространенный прием?.. – продолжал допытываться духовник.

-Нет, – ответил ему Император. – Слишком большое количество случайностей и совпадений всегда наводит на подозрения. В моей практике это четвертый случай, с которым я сталкиваюсь.

-Что же, и тебя, стало быть, травили? – ушам своим не поверил святой отец.

-Нет. Это всегда были сопровождающие меня люди, которых я мог наблюдать. Сегодня меня бессмысленно было подпаивать таким зельем: что бы это дало? Без моей подписи все равно с места ничего не стронется. А подпись Баля на бумагах теперь не обязательна: министры мои некогда на этом особенно настаивали. Вот теперь и расплачиваются.

-Что ты имеешь в виду?

-То, что они не позаботились о дополнительных каналах влияния, – вместо Императора ответил Советник. – Если бы они были с Его Величеством в добрых отношениях, он бы с радостью к министрам своим прислушивался, ибо всегда ценит чужие опыт и знания. Но эти господа вбили себе в голову, что человек вроде меня не может советовать что-то путное, пригодное для общего блага.

-Разве они не видят результатов твоего вмешательства?

-Пожилые люди, Теодор, бывают до глупого упрямы, – вздохнул Бальзак. – Коли уж вбили себе что-то в голову, то переубедить их, почитай, невозможно.

Затем он внезапно обернулся к Достию и наклонил голову в благодарном поклоне.

-Я должен сказать тебе спасибо, – произнес он серьезно. – Не только за то, что ты оказал услугу лично мне, но и за то, что спас эти переговоры.

-Так уж и спас… – смущенно зарделся Достий, но Бальзака этим было не пронять.

-Разумеется, – строго заметил он. – Не будь там меня, думаю, Его Величество послов Конгломерата и с лестницы бы спустил. То-то был бы скандал на весь континент…

-Нечего мне приписывать все смертные грехи, которые ты еще худо-бедно помнишь из Катехизиса, – рассмеялся Наполеон. – Они, конечно, люди неприятные, но рукоприкладства на переговорах никогда бы я не допустил.

-Старая песня, – скривил рот Бальзак язвительно.

-Это было один раз и в военное время.

-Ну да, конечно…

Император сузил глаза и так глянул на собеседника, что тот перестал его задевать, явственно почуяв в этом взгляде обещание немедленно расставить над «и» все точки и показать, кто тут, собственно говоря, командует.

-Так ты знаешь, кто это сделал? – все не отставал святой отец.

-Что даст это знание? – вопросом на вопрос отозвался Советник, и даже плечами пожал, показывая, как это было бы бесполезно.

-Ничего ему не предъявить, даже если за руку его поймаешь, сказал бы – ах, какая досада, это из кольца ненароком просыпалось, надо бы к ювелиру отнести в починку, слабовато стало. И никто бы не удивился, что при себе у человека нашлось подобное зелье: это личное его дело. А преступление не доказуемо.

Теодор, заслышав такое заявление, едва зубами не заскрипел: ему невыносима была сама мысль о том, что чужое злодеяние окажется безнаказанным.

-Вообще-то, – между тем заметил Наполеон, – я собираюсь это использовать против них.

Бальзак воззрился на монарха с нескрываемым интересом – куда большим, чем тот, какой, бывало, мелькал на дне его серых глаз, когда Его Величество говорил ему очередной комплимент, а то и нашептывал на ухо нечто, что невозможно было бы произнести громче из соображений приличия.

- Достаточно посетовать в их присутствии на то, что помощник моего Советника занемог после вчерашнего вечера. Не знаю, видел ли кто, как Достий выпил эту дрянь, но они забеспокоятся, запаникуют и натворят ошибок: план-то пошел наперекосяк. То, от чего взрослому человеку не будет большого вреда, для организма молодого и неокрепшего может оказаться губительным. Достий же выглядит младше своих лет, наверняка никто из видевших его вчера и восемнадцати не давал ему.

Отец Теодор молчал. Ему, совершенно очевидно, очень хотелось многое сказать об услышанном, однако он разрывался между двумя желаниями: заставить авторов козней понести заслуженное наказание и заметить Императору, что политика его игра дурная и честной ее назвать затруднительно.

-Все же, помните, – заметил, воспользовавшись паузой, Советник, – что они отлично все распланировали. В их рядах есть светлая голова. Они тонко сыграли на традициях такого рода сборищ: без бокала к карте не подойти. Немедленно перестанет действовать негласное правило относительно видимой легкости и надуманной неофициальности, а позже того, кто допустил бы подобный поворот, обвинили бы в хитром подстрекательстве. То-то бы порадовался кабинет наших министров…

-Разжаловать, – коротко отрубил Наполеон. – Давно пора. В Сочельник всех распущу…

-Вы просмотрели списки, которые я подавал вам две недели назад? – всполошился вдруг Советник. – Вы отметили кандидатов?..

-У меня впереди еще целый воз времени, – отмахнулся Наполеон. – С целой империей управляюсь, а новый кабинет министров собрать не смогу? Поверь, с такой ерундой я справлюсь в два счета!

Бальзак только глаза горе возвел. Затемповернулся снова к Достию.

-Отто рекомендует несколько дней не проявлять активности, – произнес он. – Не выходи лишний раз из спальни, мало ли, не случится ли рецидив. Лучше быть готовым.

Молодой человек поспешно кивнул – он припомнил сейчас, как доктор нес его на руках сюда, и к горлу подкатил ком стыда. Он-то, помнится, как про себя был возмущен и разочарован, после той злополучной ночи в Фолльмонде, а сам-то… А фон Штирлиц? Ведь мог бы и воспользоваться подвернувшейся оказией, никто бы его, пожалуй, не попрекнул. Что стоило сказать ему: принял достиево состояние за внимание к нему, призыв весьма недвусмысленный. Тут уж лепечи отрицания, не лепечи – Достий отлично знал, как бывает “нет” похожим на “да”. Но врач поступил иначе – отнес к тому, кто, как он полагал, имел на проявление внимания право, и ушел с тем, чтобы чуть позже обсуждать с Советником результаты обследования злополучного бокала и смешивать целебные микстуры…

-Два часа, – объявил вдруг Бальзак. – Ваше Величество, спустя двадцать минут должны к вам явиться…

-Да, – Наполеон встал. – Я помню, спасибо. Нам пора, Теодор. Еще заглянем вечером. Ты, пожалуй, оставайся сегодня здесь, не ходи никуда, присматривай. Достий, держись молодцом, ты со всем справишься. Ну, Баль, отлипни от этой стенки, и идем! Что ты жмешься, за двадцать минут в коридоре я тебя не обесчещу…

Советник только фыркнул на это заявление и оба они покинули покои духовника, оставляя его с Достием наедине.

Святой отец закрыл дверь за посетителями и снова вернулся к Достию. Отобрал опустевший стакан и потрепал по макушке.

- Да как же тебя угораздило-то?! – воскликнул он, но упрека в его голосе слышно не было. Напротив – что-то страдальческое было в интонации святого отца.

- Да вот… – начал было Достий и запрял босыми ногами.

- Ты еще и босиком расхаживаешь? Давай-ка в постель.

Достия совсем разморило от чужой заботы, собственной слабости и унявшейся жажды. Тем не менее, он по порядку рассказал отцу Теодору все, что случилось. Рассказал про тубус с картой, и про то, как любовался напитком, а тот возьми и стань какого-то мерзкого цвета. Про мужчину в черном фраке (а заодно растерянно припомнил, что таких мужчин был полон зал), и про то, как его нашел фон Штирлиц. Заговорив о докторе, Достий совсем оробел – святой отец и лейб-медик никак не ладили. Отец Теодор относился к нему с недоверием. Отто со своей стороны наверняка испытывал обиду за такое с ним обхождение, или же просто чурался бывшего пациента. Юноше и хотелось бы обсудить это с любимым, но он боялся задеть какие-то болезненные струнки в чужом сердце. Вернее, не в чужом, а в очень даже родном – но оттого все страшнее было бы его ранить. Духовник лишь подтвердил его догадки, вздохнув:

- Ну вот, ненароком, с благими намерениями, а все ж влез, куда не надо…

- Зачем так говорить, святой отец, – еле слышно возразил Достий. – Он ведь воспользоваться мог…

- Я б ему воспользовался!..

Достий от такой грозности сжался в клубочек. Спорить тут было бесполезнейшей затеей. Раз уж отец Теодор с Наполеоном часами препирается и не уступает, где ж тут Достию в полемику ввязываться…

- Ну уж, не дуйся на меня, – святой отец вдруг примирительно погладил юношу по щеке. – Нрав у меня не сахар, знаю… Просто ты у меня один такой. Если с тобой что нехорошее стрясется – в первую голову я в этом буду виноват, что не уберег. А уж сколько всего может случиться… Ты и сам видишь, как тут неспокойно живется. Вот, политики эти пирушку устроили, да и то с оказиями.

- И не говорите, – покладисто согласился Достий, которого все сильнее клонило в сон.

- Отдыхай пока. Проснешься когда – я тебе поесть принесу. И молока теплого, обязательно.

- С медом… – позволил себе покапризничать Достий.

- С медом так с медом, спи давай.

Достий уже, было, поверил, что больше «розовая жемчужина» о себе не напомнит: все же он выпил лекарства и отдохнул. Однако, первое же посещение уборной заставило его в этом усомниться. Отправление естественной потребности вдруг сделалось непривычно болезненным, и Достий холодел весь, осознавая – что-то не в порядке с ним.

Святой отец, когда пришел его навестить, тут же заметил перемену в настроении и спросил о ее причине. Юноша слова вымолвить не мог, даже перед любимым. О срамных болезнях он знал лишь понаслышке, от солдат, когда был на фронте. И уж никак не мог предположить, что такая неудобосказуемая беда может приключиться с ним, когда он будет отводить взгляд и тихо скулить, вместо того, чтобы хотя бы в несколько слов облечь свои страдания. К счастью, святой отец словно почувствовал его мучения и прямо спросил, не болит ли где после приступа. А получив ответы, задумался.

Достий, рассматривая свои пальцы, участливо сжатые руками духовника, знал, о чем тот размышляет. Да и было нетрудно о таком догадаться. Болезнь требовала немедленного врачебного вмешательства, но доктор, допущенный до тайны вчерашнего происшествия, был во дворце всего один. И то был фон Штирлиц. Отец Теодор, однако, колебался недолго.

- Одевайся, – велел он. – Заглянем к Отто.

Подобное заявление Достия и испугало, и обнадежило. Испугало оттого, что святой отец все же прибегал к помощи лейб-медика по острой нужде, а значит, это могло не уберечь от ссор или хотя бы неприятных препирательств – Достию ничего не казалось таким ужасным, как ссоры среди тех, кто его окружал. Он готов был наблюдать отчуждение, холодную вежливость, только не перепалки. Зато не терпелось избавиться от мучительных симптомов, ну или хотя бы услышать, что они не навечно.

Фон Штирлица они нашли на его рабочем месте – да и Достий удивился бы, если бы доктор оказался где-то еще. Его Величество отвел под лабораторию несколько комнат в восточном крыле, и не прошло, пожалуй, недели, как они все заполнились шкафами – с книгами, документами, склянками и всякими медицинскими приборами. Достий никогда не заходил в лабораторию, это царство больничных запахов, стерильности и порядка, и это добавило ему неловкости. Вроде бы он бывал в поместье фон Штирлица и даже принимал участие в его работе – но тогда работа не была столь масштабно развернута.

Когда они вошли, фон Штирлиц как раз рассматривал что-то под микроскопом. На пришедших он посмотрел поверх очков, не то чтобы удивленно, но с любопытством.

- Мы по делу, – коротко и суховато доложил святой отец, стискивая Достию плечо. Врач кивнул, выражая готовность выслушать.

- Достию нездоровится после… После того, как он отравился.

- О, – Отто снова кивнул. – Что-то с желудком?

- Нет, не там. Пониже.

Достий нагнул голову так, что уперся подбородком себе в грудь. Лицо залило ощутимым жаром, руки взмокли от волнения, а затылок горел, будто его прижигали каленым железом. Надо же было так обстоятельствам извернуться! До чего неловко было… Да и отец Теодор – вот, слова подыскивает как может, тоже ведь не приучен подобные вещи своими именами называть.

Фон Штирлиц сперва смотрел на них с легким недоумением, затем пожал плечами.

- Хорошо, я прямо сейчас осмотрю его и постараюсь помочь. К вечеру приготовлю рецепты и лекарства, а сейчас можете идти.

- Я могу идти? – уточнил духовник, причем таким тоном, что Достий вздрогнул.

- Да, конечно. Ваше присутствие при осмотре необязательно, – Отто тоже начал раздражаться, это тут же стало видно по его резковатым движениям – он взялся прибирать на своем столе, наверное, чтобы как-то намекнуть, что разговор окончен и возвращаться к нему нечего. Однако предметы он перебрасывал с места на место, словно хотел выместить на них недовольство.

- Я останусь, – заупрямился святой отец.

- Я повторяю, в этом нет надобности!

- Я – останусь.

- Вы будете мешать.

- Вот как? Это чем же?

- При вас он будет чувствовать себя стесненно.

- Как раз-то и не будет…

Достию захотелось закрыть уши руками и во весь голос выкрикнуть «Хватит». Знал же, что дойдет до подобного… Юноша готов был уже взять на себя вину за то, что так постыдно заболел и теперь доставляет этим неудобство.

Препирательство тем временем развилось до совсем уж неприкрытого противостояния.

- Я должен присутствовать на осмотре. И вы сами понимаете, почему!

- Но я врач, в конце-то концов! Я решаю, как должен происходить осмотр пациента!

- А я в ответе за этого пациента!

- За кого вы меня принимаете?! – стекла очков врача блеснули, поймав солнечный луч, а показалось, будто сверкнули глаза. Если прежде он просто был раздражен тем, что кто-то вмешивался в его работу, то теперь едва держал себя в руках, заслышав в словах посетителя нечто для себя оскорбительное.

Услышав это, Достий просто-напросто развернулся и уткнулся носом отцу Теодору в грудь. Он и сам не понял, зачем сделал это – не то прячась от чужого гнева, не то таким образом привлекая к себе внимание.

- Святой отец, пожалуйста. Я справлюсь. Просто будьте поблизости, а я позову вас, если что… – произнес Достий в образовавшейся тишине. Ему было уже все равно, как выглядит он сейчас, прижавшись к духовнику и вцепившись руками в его одежду. Да и осталось ли для фон Штирлица хоть что-то непонятное в их отношениях?

Отец Теодор, вероятно, тоже так думал, а может, нарочно желал подчеркнуть свою привязанность, потому что приобнял Достия и склонился над ним обеспокоенно.

- Ты уверен? Ты точно не хочешь, чтобы я побыл здесь, с тобой?

- Хочу, – признался Достий. – Но я должен сам все сделать.

Святой отец нехотя опустил руки, и Достий испытал смесь облегчения и возрастающего беспокойства.

- Я у дверей буду.

====== Глава 7 ======

Оставшись с доктором один на один, Достий ощутил, что ему сделалось ничуть не легче. Отто все еще был взвинчен спором, а возможно и очень обижен. Достий пытался как-то смягчить фон Штирлица своим поведением, покорностью и кротостью, но как же не замяться, если приходится раздеваться догола, и это наименьшее из зол? Оставалось лишь надеяться, что Отто сейчас начнет воспринимать его как сломавшийся механизм и обращаться с ним так же, аккуратно, но без каких-либо эмоций. Фон Штирлиц же вел себя нарочито отстраненно, будто на приеме у него был совершенно посторонний и даже незнакомый ему человек.

Достий застегивал уже сутану, смущенно путаясь в пуговицах, когда доктор открыл дверь в коридор и еле заметным небрежным кивком пригласил войти духовника. Тот, пожалуй, все это время стоял, буравя взглядом дверь и испытывая готовность просто сломать ее, донесись из-за нее до его слуха хоть один мало-мальски подозрительный звук.

- Индивидуальная непереносимость катардина. У подобных препаратов бывают схожие побочные эффекты. Есть воспаление, довольно обширное. Иммунитет микрофлоры сильно ослаб…

Вслушиваясь поначалу, Достий вскоре понял, что мало способен теперь воспринять эту заковыристую речь, усыпанную специальными терминами. Достий изнывал от желания поскорее убраться и из лаборатории, и из восточного крыла целиком, покуда доктор со святым отцом не нашли нового повода поругаться. Эта часть дворца, светлая и приветливая, в настоящую минуту утратила для молодого человека всю свою привлекательность. Уж давно он заметил: стоило людям рядом с ним загневаться или иначе как-то проявить нехорошие переживания, и окружающие красоты меркли для Достия, заслоненные чужими чувствами, кои он воспринимал как собственные, а то и, пожалуй, острее. Но оба спорщика вели себя подчеркнуто вежливо, хотя воздух между ними должен бы был искриться от напряжения.

Обратно они со святым отцом шли молча, и юноша смотрел себе под ноги и покусывал губы от беспокойства. Ему очень хотелось как-нибудь мягко и безобидно сказать возлюбленному, что не стоило ему так волноваться, что фон Штирлиц вел себя очень корректно и лишнего себе не позволял – настолько, насколько возможно было, разбираясь с такой коварной и постыдной болезнью. Тем более он желал помочь и помогал – да кто еще помимо Отто мог бы пособить им в такой неловкой ситуации? Достий лишь вздыхал тяжко в ответ на собственные же мысли – любая построенная им в уме словесная конструкция, призванная оправдать доктора и угомонить духовника, рассыпалась в прах. Однако замалчивать произошедшее было нельзя – нехорошо, когда люди, живущие под одной крышей, так относятся друг к другу!

Но весь миротворческий пыл Достия утих, стоило ему и отцу Теодору оказаться снова в его комнате. Едва притворив за собой дверь, духовник прижал юношу к себе, целуя ласково в макушку.

- Не уберег, – произнес он тихо.

И столько в этой короткой фразе было сожаления, грусти, вины и горького сетования на скверный недуг, на отравителя, которого волей обстоятельств нельзя было теперь призвать к ответу, и на себя же – за то, что все это произошло. Достий обнял любимого в ответ и тихонько погладил по спине. Как же теперь ставить в упрек человеку те поступки, которые были вызваны любовью?

- И я уж боялся, что это я тебе как-то тогда навредил – этого бы еще не хватало! – продолжал духовник. – Слава Отцу Небесному, не в том причина…

- Полно вам, – прошептал Достий. – Вы не можете и не станете мне вредить! А я быстро поправлюсь, вот увидите!

Подобное обещание было легко дать, но куда сложнее было исполнить. Впервые на своей памяти Достий так сильно и неприятно болел, а лечение растянулось на целый месяц.

Святой отец почти все время был рядом с ним, и Достию казалось, если б мог он, то просто посадил бы юношу себе за пазуху, словно слабосильного котенка, и всюду бы с собой носил, согревая своим теплом. Приходилось, правда, иногда ходить на осмотры к фон Штирлицу, но они мало чем отличались от того, первого. Разве что удавалось Достию улизнуть и добраться до лаборатории самостоятельно – чтобы не волновать лишний раз отца Теодора и доктора, которые вроде как и рады были не видеться и не слышать друг о друге – что Достия печалило, и поделать он с этим ничего не мог. В целом он старался быть посамостоятельнее, не жаловаться и проявлять прочие признаки стойкости – просто ради того, чтобы святому отцу не было хлопотно. Его трепетное отношение Достия согревало и радовало, но нельзя же взваливать собственные невзгоды целиком и полностью на чужие плечи.

Иногда случалось так, что Достий заставал на приеме у врача еще кого-нибудь: во дворцах, так же, как и в самых бедных хижинах, люди болеют и нуждаются в помощи лекарей. То у гоф-фурьера разболится спина, то секретарь какого-нибудь министра подхватит простуду, а однажды Достий на выходе повстречался с Высочайшим Советником – того донимала мигрень. Но чаще всего, пожалуй, видеть в лаборатории можно было придворных дам. Достий знал, что у слабого пола принято подчеркивать эту свою природную слабость. Барышня создание нежное, ей ничего не стоит и в обморок упасть – тогда надо скорее растереть ей виски уксусом и поднести нюхательные соли. Впрочем, фон Штирлиц с солями не очень-то бегал – Достий все удивлялся, отчего врач всегда ведет беседу сухо, по-деловому, и будто бы умышленно не отвечает ни на одну обращенную к нему улыбку…

В тот день молодой человек застал в приемной госпожу Душечку – он не знал ее настоящего имени, запомнил только прозвище. Всегда, когда к ней обращались, говорили: Душечка!.. Сейчас придворная дама сидела на кушетке, неловко подогнув изящную, обутую в башмачок по последней моде, ножку. Подвернула, надо полагать, во время игры в модный, сразивший в этом сезоне свет лаун-тенис. Врач стоял напротив, сложив руки на груди, и явственно не торопился принимать какие-либо меры.

-…и покой, – завершил он, видимо, ранее начатую фразу.- Компрессы снимут отек за несколько дней.

Но все же... Если вы посмотрите… с очаровательной трогательной беспомощностью произнесла Душечка, взмахнула пушистыми, загнутыми ресницами, и обратила на врача взгляд загнанного оленя.Тут и каменное сердце бы дрогнуло, однако Отто устоял.

-Здесь не на что смотреть, – отрезал он. – Ушиб, самый обыкновенный. Ступайте, или, если вам сложно ходить, извольте подождать и я попрошу господ караульных.

Тут его взгляд упал на Достия и немедленно же просветлел.

-Ах вот ты где, – произнес врач с ощутимым облегчением в голосе. – Я уж было забеспокоился. Леди, прошу вас, я должен работать…

Госпожа Душечка печально вздохнула, отчего кружева, оторачивающие лиф ее платья, всколыхнулись, поднялась, и прихрамывая, последовала к двери. Весь ее вид так и говорил: ах, в этом жестоком мире, которым правят бездушные мужчины, решительно не на кого рассчитывать в трудную минуту. Достий едва удержался,чтобы не поспешить на помощь – его отвлек голос доктора.

-Как ты сегодня себя чувствуешь? Неприятные ощущения были?

-Один раз, – сознался молодой человек, и поспешно добавил – Но уже далеко не такие резкие!..

-Что ж, это утешает. Думаю, лучше пока не прерывать курс, продолжай пить лекарства. И еще… – Отто на миг смешался, но быстро взял себя в руки. – Тебе не будет в тягость посидеть недолго в приемной?

-Зачем? – изумился до глубины души Достий. Собеседник вел себя столь смятенно и беспокойно, что пациенту и в голову не пришло подозревать его в недостойных мыслях.

-Да из-за этих… посетительниц, – вздохнул врач. – Работать совершенно невозможно!

-Какая-то повальная болезнь?..

-Если бы! Глупости всякие: то одна десертным ножом порезалась, то другая на лестнице споткнулась, то третьей стало дурно… Одним словом, во дворце объявлен сезон охоты на нового неженатого мужчину, а у меня, знаешь ли, другие планы на свою жизнь.

Окончание фразы врач произнес так сердито, что Достий сразу понял: только хорошее воспитание и положение практически гостя мешают Отто напрямик высказать придворным дамам все, что он думает по поводу их поведения.

-Неужели… нельзя как-нибудь с ними… договориться?.. – неуверенно спросил Достий, сам себе, откровенно говоря, слабо представлявший как бы подобное могло осуществиться.

Твои бы слова да богу в уши, – вздохнул врач и принялся убирать на рабочем столе. Я уже и Его Величество спрашивал об этом, но он только посочувствовал мне. Терпи, говорит, Отто, я тоже терплю сцепив зубы. Рад бы их выставить, да вот не могу... Так что если тебе не в тягость, посиди с полчасика, я хоть журнал рабочий заполню...

И Достий, конечно, посидел.

За время болезни Достий редко выходил из своей комнаты или же коротал время у Теодора. Учение он отложил – не до него вовсе было. Потому молодой человек, ощутив выздоровление и приток сил, отправился в библиотеку, выбрал там себе несколько увесистых книг и засел за работу, выписывая для лучшего усвоения то, что казалось ему важным. Там-то, за этим занятием, и застал его Бальзак, когда внезапно появился в библиотеке. Это Достия удивило: Советник в это время дня обычно бывал в своем кабинете, зарывшись в работу – или обретался в кабинете Его Величества, споря о чем-то, доказывая свою точку зрения, рассчитывая – по крайней мере, именно это предполагалось думать всем, кто находил их там. Но узреть Бальзака тут в такой час – это было весьма неожиданно.

Высочайший же Советник, совершенно очевидно, знал, что искал – углядев русоволосую макушку, направился немедленно к ее обладателю.

-Достий, – обратился он, – не в службу, а в дружбу, окажи мне любезность.

-С радостью, – кивнул охотно тот, и правда обрадованный, что может быть полезен. – Что нужно мне сделать?

-Этим вечером сходи со мной в оперу.

Достий округлил глаза. Предложение прозвучало неожиданно и совершенно непонятно.

-Я? – только и смог выдавить он. Бальзак кивнул.

-А отчего не Его Величество?..

-Дел слишком много. На этот вечер у него четыре важных встречи и с десяток писем – слишком весомых, чтобы доверить их секретарям – на которые надо подробно и обстоятельно ответить. О, позволь, я тебе поясню – вижу, не с того я начал… – Высочайший Советник оперся о край стола. – Я этим утром видел Максимилиана, и он в самых корректных выражениях передал мне, что его достойная супруга сетует по поводу того, что очень уж долго меня не видела.

-Стало быть, леди Гамелин зовет вас в гости?

-Упаси боже. Нет, она имеет в виду, что я не появляюсь на ее выступлениях. Для нее это пренебрежение обидно, и я ее могу понять: это ее работа. Если бы к моему труду кто-то относился столь попустительски, я, пожалуй, тоже испытывал бы неприятные чувства.

-Так за чем же дело стало? – все еще не понимал Достий.

-Для леди это первое возвращение на сцену после родов, событие, как я понимаю, очень важное. По-хорошему, стоило бы посетить оперу и Его Величеству, но дела не позволяют ему этого сделать. Посему, очевидно, отдуваться мне. Однако нахождение в королевской ложе всего одного лица…

Достий передернул плечами неуютно: он, наконец, сообразил, что к чему и как будто бы обозрел проблему во всей ее широте.

-Вы желаете взять меня на такое мероприятие, да не просто так, а в саму… – начал, было, он, но Бальзак остановил его жестом.

-Это всего лишь место, – равнодушно сообщил он. – Ничего сверхъестественного в нем не имеется, кроме того лишь, что придают ему прочие люди. Дружбы ни с кем, как ты знаешь, я не вожу, а присутствие рядом со мной духовника вполне объяснимо: я известная в высшем свете паршивая овца. А Теодора позвать мне не с руки: он потом хлопот не оберется. И так-то после свадьбы Их Величеств ему проходу не дают…

-Отчего это вы – и вдруг паршивая овца?.. – изумился Достий. Он бы понял, иди речь о министрах, или о каких-то придворных прихвостнях: слухи о беспутной юности Императора во дворце всегда кружили, передаваясь из уст в уста и обрастая новыми пикантными подробностями. Но ведь эту старую историю замалчивали, как могли – и чтобы прямо весь высший свет…

-Оттого что я в их глазах человек не на своем месте, – усмехнулся Бальзак внезапно едко. – Хлопотами их не занимаюсь, знакомств не вожу, протекций не составляю, и только зря занимаю место подле Его Величества, никак не заботясь об их, верных Императору подданных, благополучии.

Достий сморгнул. Он отчего-то даже прежде не думал об этой ситуации с такой стороны – полагал, что Советник просто человек нелюдимый и не находящий радости в общении, предпочитая уединенную тишь кабинета. А, оказывается, еще и вот что прячется…

Он припомнил всех тех церковных просителей, что оббивали пороги отца Теодора, и поежился снова.

-Да, Достий, – заметил, читая по его лицу, Бальзак. – Люди именно таковы, по крайней мере, близкие к сферам управления люди, и желающие быть к ним еще ближе. Пока мы с ними сиживали за одной партой, им было все едино – что я, что место пустое. А потом, как я назначение получил, даже письма писали. Имени толком не помнили, представляешь? Его Величество как-то нашел у меня эту писанину – «Дорогой Бальтазар, надеюсь, ты в добром здравии…».

-Недоволен, поди, был?..

-Поначалу решил, что это чье-то амурное послание, очень уж слащаво было написано. Все выспросить стремился, не было ли у меня прежде какой симпатии. А как разобрался, весь этот мусор сам в камин и отправил – там-то, по правде сказать, ему самое и место.

-И что же, неужто ни единого человека без задней мысли?!

-Из тех, кто писал? Нет. Хотя многих своих однокашников я, бывает, нахожу то в списках городских собраний, то самих их встречаю на различных мероприятиях. Надо сказать, что большинству из них прожитые годы пошли на пользу и благодатно сказались как на характере, так и на манерах. Если отправишься со мной сегодня, я познакомлю тебя с одним из таких людей – если он, разумеется, будет, и я его узнаю. Сложно сориентироваться, он каждый раз с новой дамой, это сбивает с мысли.

-А ничего это, что я духовное лицо? Это приемлемо для такого места?

-В королевской ложе приемлемо что угодно, Достий: таково у людей восприятие, отчего-то они думают, что если ты там, то можешь позволить себе если не совершенно все, то очень многое. А я, как уже говорилось выше, паршивая овца в стаде, так что сопровождение духовника никому странным не покажется.

На том они и порешили. Странная эта беседа надолго выбила Достия из колеи – Бальзак уже с ним распрощался, а юноша все сидел да размышлял, припоминая отдельные слова и фразы, глядел в пухлый том, а ни буковки перед собой не видел. Чудны дела твои, Господи – как это понимать ему, как оценивать?.. У самого Достия друзей помимо этих немногих людей тоже не было. Святой отец, это само собою разумелось, а того полагал своим другом Его Величество, и, при самой первой встрече, отнесся к помощнику отца Теодора так же благожелательно просто оттого, что Достий – друг его друга. Советник же был другом Императора, и его точно таким же манером принимал и Теодор – как нечто от Наполеона неотъемлемое. Была, разумеется, еще миледи Георгина – но виделись они нечасто, да и по сей день юноша немного ее побаивался, все ожидая громов и молний на свою вроде бы неповинную голову. Всех их свела нелегкая судьба, и помимо друг друга у них никого не было. Достию даже странным казалось, что у других людей бывает иначе – многажды ему доводилось видеть, как гуляют целыми компаниями, и все-то он ломал голову, как в них люди общаются, как слышат каждого. Даже в собственном своем детстве – он припоминал – чаще бывал Достий одинок. То детство, что проходило в стенах приюта, и припоминать-то не желалось, а после, уже оказавшись во Фредерике, чужой пришлый малыш сначала опасался деревенских ребятишек, ожидая от них таких же каверз, как от приютских сотоварищей, а после те уж и не зазывали с собой играть, привыкнув, что тихий светловолосый мальчик часто отказывается. Да и стоял Фредерик от деревни на отшибе, взрослому-то ничего, а ребятне по лесу шастать было опасно, настоятель всегда предостерегал от таких прогулок Достия.

Он с некоторым даже нетерпением теперь дожидался вечера, потому как было все же любопытно хоть разок увидать оперу не снаружи, и еще раз услышать дивный голос леди Гамелин. Поэтому в назначенный срок Достий уже был готов, и они с Советником отправились в путь, устроившись в экипаже. Бальзак явственно нервничал – сжимал и разжимал пальцы, все ища, чем бы занять руки. Но подле не было ни документов, ни рабочих его гроссбухов, и совершенно некуда было себя девать.

-Отчего вы так обеспокоены? – спросил его Достий заботливо. – Что-то не в порядке?

-О, не переживай: все хорошо, – заверил его Советник. – Не люблю тратить время на глупости, только и всего.

-Почему же глупости? Я читал, что театральное искусство – один из столпов цивилизации, оно древнее и почитаемое, и наверняка в столице самая лучшая опера во всей стране!

-Что не отменяет того печального факта, что покуда ты сидишь и слушаешь арию, твою работу никто не делает. А я, Достий, люблю свою работу.

-Отчего же тогда не ответили господину Горькому вежливым отказом? Думаю, он бы понял…

-Он-то да, а вот супруга его навряд ли. А мне совершенно не хочется обижать леди Гамелин, уже не говоря о том, что в последнюю очередь я желал бы иметь ее в недругах. Весьма незавидная участь – быть врагом изобретательной и предприимчивой женщины. Хоть и кажется, будто они весьма ограничены в правах и ведут затворническую жизнь, однако же в дамских будуарах плетутся интриги похлеще, чем в дипломатических кабинетах.

Достий тут припомнил, что Наполеон ему рассказывал о придворных дамах и кивнул поневоле.

-Давай лучше, – прервал свою же речь Бальзак, – поговорим о чем-то более приятном. Ты ведь редко выбираешься из дворца, в городе почти не бывал?

-Это так. Но святой отец беспокоится, не велит одному ходить, говорит, столица место небезопасное, даже и днем…

-Это утверждение не лишено здравого смысла. Впрочем, я могу судить лишь отталкиваясь от воспоминаний о прогулках Его Величества – а тогда еще Высочества – и потому вряд ли этот опыт нам поможет. Вы с ним люди слишком разные. О, погляди! – Бальзак тыльной стороной руки чуть отодвинул шторку. – Отсюда хорошо видно здание оперы – вон оно, освещено, видишь?

Достий лишь заворожено кивнул. По вечерней поре, освещенное газовыми рожками, оно, это строение, напоминало скорее причудливое творение кондитеров, нежели обычный дом. Оно не было изукрашено от фундамента до крыши, однако сдержанный и строгий стиль его фасада выглядел торжественно и нарядно. Совсем не была похожа опера на древний собор в Дарене – однако отчего-то Достий подумал именно о нем. «Храм искусства» – припомнилось ему – вот как называли такие места в его книжках. Что ж, сегодня он сможет это все проверить на собственном опыте.

Их экипаж остановился подле ряда других таких же, ничем не выделяясь, и даже будучи попроще многих. Достий рассматривал чужие коляски, пока они шли ко входу – с позолотой, при гербах на дверцах, те походили скорее на игрушки, нежели на средства передвижения. Они же – Достий даже специально обернулся, чтобы проверить – прибыли в безыскусной черной повозке, каких в столице, должно быть, сотни. Наверняка во дворце имелись какие-то парадные выезды специально для тех случаев, когда государю Императору вздумается посетить некое увеселительное мероприятие – пышные, помпезные, ослепительные, с гербом императорского дома, несомненно, они бы превзошли все, что теперь юноша видел перед собой. И наверняка Наполеон был бы рад именно в подобном экипаже отправить сюда своего Советника, и наверняка же так поступить не мог по одному всем известному соображению – Высочайший Советник к себе внимания привлекать не любил, да и какие бы кривотолки вызвало бы его появление в парадном экипаже?..

Впрочем, все мысли из головы Достия вылетели, когда, обогнув угловую колонну они оказались перед входом. Портик в эллинском стиле, огромный, много выше человеческого роста, освещали фонари. Ко входу вели широкие мраморные ступени, и прочие посетители – по одному и по двое, и целыми компаниями – шествовали по ним. Было здесь множество изящных дам и элегантных кавалеров всех возрастов и сословий – каждый постарался принарядиться, как мог. Каждый – очевидно, кроме них двоих. Впрочем, мужчин в черном здесь было предостаточно, они не выделялись.

Внутри Опера оказалась еще более великолепной, нежели снаружи. Сияющие плиты мраморного пола, и кольцом охватывающая вестибюль лестница, с двух сторон уводящая к залу, выглядели поистине сказочно. Бальзак, не мешкая, поднялся по той, что была к ним ближе, уверенно ведя за собою и Достия. Они преодолели пролет, и пошли по коридору, где людей было не в пример меньше, и Достий понял, что отсюда избранное общество попадает в выкупленные, а то и именные ложи. Высочайший Советник пару раз с кем-то безлично раскланивался (Достию показалось, среди этих людей даже был кто-то из министров), и шел дальше, пока не очутился перед двустворчатой дверью из отполированного до зеркального блеска орехового дерева с вычищенными бронзовыми накладками в виде виноградных лоз. По бокам двери стоял караул. Однако у Советника имелся ключ – такой же бронзовый и украшенный стилизованным виноградным побегом, совершенно очевидно, составлявший с прекрасной дверью единый ансамбль. Караул пропустил их беспрепятственно – Бальзак вошел, следом юркнул Достий, и двери за их спинами беззвучно закрылись.

После ослепительного вестибюля показалось, что здесь царит кромешная темень, однако глаза скоро привыкли – Достий понял, что они находятся на полукруглом балкончике, расположенном в самом центре зала, прямехонько напротив сцены. Отсюда все должно быть очень хорошо и видно и слышно.

-Присаживайся, – кивнул ему Высочайший Советник. – Здесь довольно удобно.

«Довольно»! – Достий утонул в мягчайшем кресле, едва в нем очутился. Осторожно погладил пурпурный бархат обивки, будто спящего кота, опасаясь разбудить. Он и прочее убранство с интересом изучал – все здесь ему было в новинку, вплоть до чужеродного запаха, невероятной смеси талька, духов и канифоли. По бокам ложа была ограждена от нескромных взоров такими же бархатными, как и обивка, пурпурными же портьерами с витыми золотыми шнурами. Также, когда глаза совсем привыкли к здешнему освещению, Достий заметил, что ложа весьма обширна, рассчитана не менее чем на десяток человек. Заметив его ищущий взгляд, Бальзак произнес:

-Предполагалось, что семейство правителя будет составлять несколько большее число лиц, нежели имеется на текущий момент. И что отношения между родней не столь близкой будут более теплыми.

-А разве Его Величество…

-Его Величество весьма осмотрительно держится подальше от своей кровной родни и не остается с ними наедине и при плохом освещении. Ну а ежели ему бы взбрело в голову привести сюда с собой тех, кого он сам полагает своими близкими, то, боюсь, зрительный зал весь вечер лорнировал бы отнюдь не сцену.

Зал, между тем, постепенно заполнялся. Достий с интересом изучал его, глядя с высоты, и радуясь, что никто не смотрит на него самого: пока было достаточно темно, и ложи тонули в сумраке. Люди оживленно беседовали, приветствовали друг друга, и выглядели в целом радостными и довольными. Все здесь будто бы были знакомы со всеми. Достий обернулся через плечо, желая поделиться этими соображениями со спутником, однако увидел, что тот так же глядит на общество внизу, и вид у него далекий от радостного – впрочем, как и всегда.

-Вижу, Консуэло Мастерз возвратилась, – с неудовольствием произнес он. И, поймав взгляд Достия, пояснил: – Это одна из тех дам, что еще при покойном государе полагались придворными. И не она одна. Рядом с ней, через одно место – Мальвина Инспекто, ее давняя заклятая подруга. Она нынче вдова, ее супруг покончил с собой, получив известие о том, что дело его жизни, мемуары, не стали столь популярным произведением, как он рассчитывал, отдавая их в печать. Поэтому она в черном, и поэтому же так усилено оказывает внимание этому отставному полковнику – с такого расстояния я не вижу вензеля на его эполете, и не могу судить, какого именно полка…

Достий слушал со все возрастающим изумлением. Что Бальзак помнит всяческие цифры, названия и прочие данные из книг и документов – это делом было привычным. Но прежде Советник никогда не проявлял осведомленности в именах.

-Леди Джейн Марпл, известная в узком кругу как «мастерица писем» – может исполнить послание в любой манере и чужим почерком, вследствие какого таланта несколько раз приходилось пускаться на хищения, дабы не ставить в неудобное положение лиц, вовсе не замешанных в некоторых делах. Леди Таис Афинская – вижу, ее мечта о наследниках сбылась, надеюсь, это сделало ее счастливой и несколько уменьшило энтузиазм. Любовный союз, который тайно процветал еще при первом муже, теперь оформлен по закону, хоть и после знатного скандала... Ибо первый брак был заключен ради титула. И леди Джулия де Ламберт – пожалуй, некоронованная королева этого серпентария. Однажды Его Величество заночевал у меня по весьма прозаичной причине – ему было негде это сделать, ибо по словам государя в собственной его кровати его дожидалась эта предприимчивая особа. Устраивать шум посреди ночи и выдворять даму со стражей, как ты понимаешь, было неприемлемо, посему Его Величество счел за лучшее удалиться. Едва удалось выяснить, кого же из караула и чем она подкупила, чтобы быть пропущенной. А эта дама – вон та, у которой перьев на шляпе больше, чем шляпы – это Скарлет О’Хара, известная авантюристка. Уже три года выдает себя за леди Марго Датскую, пропавшую без вести во время морского путешествия. Говорит, что судно было захвачено флибустьерами, и далее для нее жизнь превратилась в настоящий приключенческий роман. От себя могу добавить, что не в один, и готов перечислить, в какие именно, а так же с какой страницы по какую – ибо описанная история чудесным образом напоминает мне целый ряд произведений…

Достий только и успевал переводить взгляд с одного лица на другое – дамы, будто причудливые куклы, статуэтки, какими украшают каминные полки, в изысканных нарядах, одна за другой будто на параде, мелькали перед ним. И слушая повествование Советника, юноша начинал понимать, отчего Его Величество столь упрямо не желал жениться ни на ком – как из них, так и из тех, кого в глаза не видывал. Что, все-таки, за ужасные порядки царят в так называемом высшем свете!.. Люди, например, сходятся для брака из корыстных соображений – если и не из денежных, то из гордыни, стремясь считаться родней знати – а после заводят романтические привязанности вне семьи, и это почитается совершенно нормальным положением вещей, подумать только… Неужто же их скромное бытие, их, людей, посвятивших себя одному дорогому существу – признается более недостойным, чем то, о чем рассказывал Бальзак в привычной ему бесчувственной манере?.. Нет, прав, многажды прав был отец Теодор, а после еще Его Величество – есть на этом свете законы, которые стоит если не искоренить – то существенно видоизменить обязательно…

Тем часом, публика устроилась, наконец, на местах, свет потушили совсем, а занавес подняли. Никогда прежде Достий не бывал в театре – если не считать нескольких случаев, когда в деревеньке поблизости Фредерика выступали бродячие актеры. Но их расписная кибитка, костюмы в заплатах и свекольные румяна ни в какое сравнение не шли с тем, что представало перед юношей сейчас. Он, конечно же, знал, что сцена не так уж и велика. И позади нее расписной холст, а вовсе не горы, однако выглядело все очень живо.

Сегодня давали «Везучего стрелка» – и, несмотря на то, что манера пения была очень своеобразной, и не везде удавалось распознать слова арий, Достию понравилось и само представление, и то, о чем говорилось в истории. А уж до чего была хороша леди Гамелин в образе горной реки, как умело ее голос изображал и стремнины и водопады, будто бы заставляя ощутить себя в пенном горном потоке… И горная река, и столетний дуб, и орел в горах – все знали Везучего Стрелка, все бросали ему вызов и всех он одолел, потому что на его стороне была сама удача.

Когда занавес закрылся и был объявлен перерыв – «антракт», так он назывался по-театральному – зрители покинули свои места, желая перекинуться словечком друг с другом и обсудить увиденное.

-Идем, – вздохнул Советник. – Оставаться в ложе во время антракта – моветон, или негласное сообщение прочим о том, что за закрытой дверью происходит нечто для посторонних не предназначенное.

Заслышав эдакие слова, Достий поспешно выбрался из мягких объятий кресла. Не хватало еще, чтобы людская молва пустила о Высочайшем Советнике еще один нелестный слух, будто и уже имеющихся мало!

====== Глава 8 ======

Вестибюль оперы во время перерыва напомнил Достию бал в миниатюре. Только здесь, в отличие от бала, он слышал и живой смех, и непринужденную болтовню. Любо-дорого было поглядеть, как здесь светятся искренней радостью лица людей!

-О, – между тем произнес Бальзак, кого-то высматривая. – А вот и он. М-м… – последнее прозвучало с глубоким разочарованием, однако было поздно: тот, на кого кивнул Советник, уже приближался к ним, ведя под руку одну из тех дам, о которых Достий сегодня слышал. Леди Джулия де Ламберт – припомнил Достий – вот как звали эту красавицу с локонами цвета червонного золота, в расшитом пламенеющими цветами золотистом платье, с сияющим берилловым колье на высокой шее… Достий никогда прежде так близко не видел столь сиятельной дамы, и потому не знал, как ему держаться. Леди де Ламберт так его сразила, что не сразу он уделил внимание ее спутнику, выглядящему сущим дроздом подле райской пташки. Бальзак же раскланялся с этим человеком почти душевно.

-Достий, позволь тебе представить моего товарища по ученичеству. Это Юлий. Юлий, не трудись, с госпожой де Ламберт мы знакомы…

-Не ожидала увидеть вас в таком месте, господин де Критез, – сложила губы в улыбку та. Каждое ее слово так и цвело лукавым притворством и насмешкой. – Да еще и без Его Величества. А ваш таинственный спутник – о, неужели он и вправду духовный брат?.. – теперь сиятельная госпожа глядела прямо на Достия и он просто не знал, куда деваться. – Поверить не могу – наконец-то почтенные господа из Синода уверовали, что опера не колыбель греха…

-Взгляни, Джулия, – прервал ее Юлий. – Это ли не госпожа Инспекто там? Кажется, ты желала выразить ей свои соболезнования по поводу утраты.

-О, и верно! – леди де Ламберт ловко выскользнула из их небольшого круга. – Прошу меня извинить, господа, уверена, вы найдете, как скрасить свой досуг. Мальвина, душечка!.. – это уже было обращено не к ним. Бальзак проводил даму взглядом и вздохнул с явным облегчением.

У тебя не нервы, а корабельные канаты, заметил Советник.

-Это ты о Джулии? Брось, бывает, Отец Небесный дарит сестер и похуже.

Юлий и Джулия – близнецы, пояснил Бальзак. – Оттого у них и такие парные имена.

-Да, маменька не отличалась большой фантазией, – вздохнул вышеназванный. Достий теперь пригляделся к нему хорошенько – Юлий был приятного вида мужчиной, годами, быть может, едва-едва младше Бальзака. С открытым волевым лицом, которое обрамляли небрежные волны таких же светлых, как и у его сестры, волос. Улыбка у него была дружелюбная, рукопожатие – крепким, однако что-то в этом господине показалось Достию беспокоящим.Наверное, все дело было в леди Джулии – поневоле она будто бы бросала тень на своего брата, и от ее ядовитых замечаний и фальшивых улыбок его собственный взгляд казался каким-то стылым и холодным. Достий повел плечами, стараясь сбросить это ощущение.

-Но и правда, – заговорил снова Юлий, – необычно тебя здесь повстречать, Бальзак. Я бы, пожалуй, меньше удивился Монкорже – помнишь Монкорже?

-Разумеется. Записной первейший наш лентяй, как его не упомнить.

-Он нынче начальник пожарной службы в Фиренсе. Ох, и история там вышла с его назначением…

-Зато уж теперь точно выспится вволю.

-Так расскажи же, каким ветром тебя сюда занесло, да еще и в обществе достойного духовного брата! К слову сказать – не желаете ли отправиться в буфетную, я бы промочил горло, да и там сподручнее вести беседу.

-Я воздержусь, с твоего позволения. Более чем к спиртному я равнодушен лишь к мороженому, а ничем иным, насколько я помню, здесь не угощают.

-Ну, как знаешь. Не томи же, выкладывай!..

-Ничего необычного: сегодня первый выход леди Гамелин, это событие не может оставаться без внимания.

-Так ты тут как бы официально заменяешь Императора?

-Никоим образом я не могу официально заменять Его Величество ни на каком мероприятии, – чопорно отозвался Советник. – Однако общую суть ты уловил верно.

-Что ж, зато они не свиделись с моей сестрицей, – философски рассудил Юлий. – Она, помнится, всю плешь мне проела, плакалась, что принц на нее и не глядит, бегает к какой-то пассии в городе. Кто это, кстати, был, ты не знаешь?

-Не помню, – равнодушно уронил Бальзак. – Полтора десятка лет прошло, Юлий, побойся бога. Ты бы еще спросил, кто у нас заменял на уроках закона божьего отца Драйзера, когда тот болел…

-А тот разве болел?.. – удивился Юлий. Достий, стоя между собеседниками, ощущал себя престранно. Беседа шла о вещах, понятных ему лишь отчасти, и он старался уловить, в чем подвох, так настойчиво щекочущий ему нервы. Несмотря на то, что Джулия покинула их маленькую компанию, молодому человеку все равно было не по себе – всю дорогу казалось, что Юлий чересчур цепко следит за собеседниками и ни одного слова не произносит без умысла. Даже улыбка его была какой-то неестественной.

-Ну бес с ним, с отцом Драйзером нашим… -меж тем говорил он. – У нас, Бальзак, знаешь, вся семейка в любви бесталанная. Слыхал, быть может: не везет, дескать, в любви – повезет в картах? Вот это самое оно и есть. Хоть с чертом на душу играй – выиграешь, а как до сердечных дел дойдет – пиши, пропало, отыграется нечистый. Ох, прости, духовный брат, – спохватился вдруг Юлий, – что я при тебе об эдаких материях…

-Нет-нет, что вы!.. – пискнул Достий, понимая, что молчать будет еще хуже. Юлий ему улыбнулся, и это придало сил – по крайней мере, он не выражал неудовольствия. Взгляд де Ламберта соскользнул с лица молодого человека и остановился на руках, что Достий по привычке сложил на животе и сейчас невольно стискивал от волнения. Видно, Юлий знал, что люди не всегда выражают свои чувства лицом, руки – они порой красноречивее.

-Ежели вы желаете душу облегчить, поделившись, разве можно тому препятствовать? – добавил тем временем Достий.

-Верно, – с горячностью подтвердил собеседник. – Никак нельзя, грех это. Добрый ты будешь святой отец, духовный брат… Эх, в наш бы приход такого лет сорок назад – глядишь, и иначе бы все вышло. Хороший пастор – опора всем и каждому, во всяком деле советом поможет, и утешит, и предостережет. Вот хоть от неразумных союзов. Папенька мой, видишь ли, женился поздно. Выбрал из всей округи первейшую красавицу, ту еще, прости Господи, вертихвостку. Ей бы тут, в столице, по балам кататься, да угораздило родиться в наших краях. Разница в годах их была порядочная, но папенька мой был упрямец: уж если что решил – не бросит. Так с того и началось – старший мой братец с придурью родился. С головой-то у него все хорошо, даже, пожалуй, слишком – в науку подался, желает открытия совершать. Поначалу на чердаке устроил себе «лабораторию», а как чуть до пожара не дошло – уехал, от греха подале. Так и колесит с тех пор по белу свету, если и подает о себе вестей каких – так телеграммой, дескать, нужно мне пару тысяченок на новые колбы… Может, это и хорошо, что кроме колб ему больше ничего на свете не мило – не то мучился бы, как вся наша семейка. Про сестрицу ты уж наслышан – сохла она сохла, да принцу до ее тоски дела было чуть. Так по сей день и ходит в девках, так, пожалуй, в них и помрет…

-А вы что же? – спросил, поневоле заинтересовываясь, Достий.

-А что я, – развел руками собеседник. – Вон, Бальзака можешь спросить: со мной никто не задерживается, убегают, как вода сквозь пальцы.

-А ты бы ради разнообразия хоть одну да замуж позвал, – с каменным лицом заметал Советник. – Думаю, это снизило бы текучесть кадров.

-Ох ты забавник!.. Думаешь, девкам этим свадьбу надо?.. Нет, им другого подавай. Чтоб как в книжках все – чтоб их похищали, а герой спасал. А потом убил дракона и сложил к ногам голову… Глупые они, Бальзак. Воспитанные на глупостях.

И Юлий покачал расстроено головой, словно горько сетуя на такое обстоятельство.

– Давай лучше о чем-то более мажорном, – предложил он, – право слово. Дамы – это не твоя сильная сторона, Бальзак.

-Не могу сказать, что это меня печалит. Что ж, как дела на твоем заводе?

-Не могу пожаловаться. И дело интересное, и развернуться есть где. Воистину, большое тебе спасибо, что когда ты над этим делом раздумывал – припомнил старину Крысолова… – и он отвесил элегантный поклон, а Достий догадался, что Крысолов – это старое школьное прозвище. До чего, оказывается, охочи люди раздавать наименования себе подобным! Поначалу Достий думал, что это только в армии так, однако чем больше наблюдал, тем больше убеждался, что прозвища это будто бы неотделимая часть от человеческого общества. Даже у духовника было прозвание после его работы при кабинете министров – Придворная Метла. Не Бог весть какое лестное наименование, однако, приросло оно, кажется, намертво. Интересно, а как называли сотоварищи будущего Высочайшего Советника?..

-У тебя уже был некоторый опыт, – вернул его с небес на землю голос Бальзака. – К тому же, после ревизии Его Величества там мало кто вообще на месте удержался из управляющих.

-Удружил, говорю же. Я, духовный брат, на своей земле завод построил, – пустился в пояснения Юлий. – Жесть катать, проволоку тянуть, детали по формам отливать. Везде нынче железо требуется. Ну и вот прослышал про завод электрический, да и думаю – чем черт-то не шутит, напишу старому товарищу, скажу, мол, не нужен ли тебе человек в этом деле. А выходит так, что оказался нужен! Пока только мастеровых туда направил, а чуть погодя и сам наведаюсь.

Достий припомнил новый завод, который они с Бальзаком недавно – а кажется, сто лет назад! – посещали вдвоем. Так вот, оказывается, кто теперь там задает порядки – этот вот разговорчивый господин…

-Если дело будет развиваться подобным образом и далее, – заметил Советник тем часом, – вполне вероятно, вскоре тебя можно будет причислять к негоциантам.

-Тьфу!.. – неожиданно нахмурился Юлий. – Торгаши, только и умеют, что мошной тряхнуть… О, нет, приятель, коли хочешь быть принятым в хорошем доме, то нужны не только деньги, нужно имя. Капитал в обществе – хитрая вещь. Когда он унаследован – все прекрасно. А коли ты его заработал на продаже, или хуже того – каком-то производстве – ох, что тут начинается…

Что именно начинается – Достию узнать было не суждено, ибо прозвучал звонок к началу второго акта. Они распрощались со словоохотливым Юлием, и возвратились в королевскую ложу. Однако вторая часть представления, хоть и была ничуть не хуже первой, уже не увлекала Достия так сильно. Он не мог отделаться от размышлений о том, сколько, оказывается, людей могут быть замешаны в одной небольшой истории. Ему отчего-то все время казалось, что их маленькая группа сама по себе – а весь прочий свет сам по себе. Достий вырос в окружении людей простых и понятных, а сегодня столкнулся с совсем иным миром и люди его, этого мира, казались ему непостижимыми. Мысли эти очень долго не давали ему покоя.

Возвратились они очень поздно, совсем затемно – по пути у Достия даже глаза слипались, и он лишь усилием воли не позволял себе прикорнуть на пружинящем сидении, откинувшись на спинку – отчего-то казалось ему, что это будет по отношению к спутнику невежливым. Бальзак был молчалив – кажется, за этот вечер он исчерпал запас слов на ближайшие полгода.

Во дворце тоже уже было тихо. Однако, стоило им подняться в свое крыло и пройти несколько коридоров, как навстречу им из сумрака, будто призрак, выступил Наполеон. Схожесть лишь усиливалась от его белого мундира.

-Где вас черти носили? – поинтересовался он, однако в голосе не слышалось неодобрения – наоборот, в нем звучало веселье. Очевидно, монарх был в добром расположении духа.

-С вашего позволения, мой Император, мы были в опере.

-Гм?

-Леди Гамелин, мой Император. Открытие сезона.

-О-о, черт, я же обещал Максу… – лучезарный настрой Наполеона несколько померк. – Почему ты мне не напомнил?!

-Я внимательно изучил ваше расписание, и пришел к выводу, что ваши насущные дела важнее культурных мероприятий. Пусть и столь долгожданных.

-А что давали? «Замок Призраков»?

-«Веселого стрелка».

-Туда же обычно детишек водят… Это, считай, водевиль. Или… Погоди – или потому ты с собой Достия и повел, а? Признавайся, коварный! – Его Величество сделал шаг им навстречу, оказываясь вплотную. Впрочем, его Советник не стал артачиться и отступил на полшага, оставляя «поле боя» за агрессором.

-В вашей ложе должны были находиться люди, – заметил он ровно. – Чем больше – тем лучше. Однако, учитывая…

-Ох, все, довольно. Я уверен, ты заготовил целую речь. Давай ты продекламируешь ее в моей спальне? Если, конечно, сумеешь…

-Вы уверены, что декламация – это именно то, чего вы от меня хотите в своей спальне, мой Император? – невозмутимо поднял бровь Бальзак. Достий не сдержался и охнул тихонько, услышав такое заявление. Звук это привлек внимание Наполеона.

-Так, – произнес он. – А не поздновато ли для прогулок, брат Достий? Теодор из меня чуть душу не вытряс, все выяснить хотел, куда я вас услал. А я ни сном, ни духом. Ступай-ка, скажи ему, что вы с Балем успешно возвратились, и я тут даже ни при чем… Идем Баль. Да не туда…

И, к удивлению Достия, Его Величество повел своего Советника отнюдь не к опочивальне, а к лестнице, ведущей к рабочим кабинетам, по дороге что-то рассказывая. До слуха юноши донеслось лишь «годовые поставки» и «эмбарго». Вздохнув над причудами своих друзей, он поспешил в комнату духовника – уверенный, что там его очень ждут.

Святой отец был как раз не занят – устроил себе короткую передышку. Духовник отодвинул ненадолго кипу писем и документов, а на освободившееся место пристроил кружку с чаем и теперь прихлебывал из нее иногда, читая тем временем газету. Ему много и часто теперь писали по делам Синода, среди льстецов попадались ведь и те, кому помощь действительно была нужна. Каждое послание Теодор тщательно проверял на достоверность, стоило ведь разобраться, прежде чем помогать, а не уловка ли это. Все чаще ему попадались жалобы на синодальных чиновников, и святой отец, теперь уже императорский духовник, разбирался по мере возможности. Постоянно составлял письма, прошения, а временами и отлучался из дворца в собор или же Синодальную контору. Достия он в свои дела посвящал лишь немного, что несколько печалило молодого человека. Ему хотелось быть подспорьем в делах своего любимого.

- Достий! – воскликнул отец Теодор, едва завидев вошедшего. – Ну наконец-то! Скажи мне ради всего святого, куда увез тебя Бальзак?! Я от Наполеона ни слова о том не добился.

Достий старательно запер за собой дверь на ключ и только потом приблизился к собеседнику.

- Простите, – начал он застенчиво. – Меня господин Советник с собой брал затем, что ему очень нужно было место одно посетить…

- Что ж за место?

- Театр, – совсем стушевался Достий. Восторг его от увиденного уже уступил место осознанию того, что духовному лицу, в общем-то не пристало посещать увеселительные мероприятия, и подобное поведение Теодора может возмутить.

- Театр? – духовник, тем не менее, был скорее удивлен, чем возмущен. – С чего бы это Бальзаку понадобилось ехать в театр?

- Леди Гамелин на сцену вышла впервые с тех пор как от бремени разрешилась. Господин Советник сказал, она обидеться может, ежели в такой вечер императорская ложа пустовать будет, а одному ему не с руки…

Отец Теодор вдруг улыбнулся.

- Ох представляю, что там за шепоток пошел, когда тебя увидели. Небось, судили да рядили, кто ты таков да почему к Советнику так близок.

Достий изумился.

- На что же я им? Право, и в лицо-то меня, наверное, не запомнили…

- Ну тебе понравилось хоть?

- До чего дивно там, святой отец! Такой зал большой, лепнина богатая… Звук так и порхает, каждый вздох со сцены слышно! А госпожа Гамелин как хороша была! Она, знаете, голосом так делала… – Достий осекся вдруг. – Ох, может, зря я туда ходил?

- Почему же зря? Я вижу, тебе понравилось. Что до сана твоего, то он тебе покуда позволяет такие места посещать, тем более уж императорский театр, – духовник протянул ему обе руки, и Достий с готовностью вложил свои пальцы в теплые ладони собеседника – даже левая рука согревала сквозь ткань перчатки.

- А вам нельзя, получается? – Достий вдруг ощутил огорчение. По всему выходило, для Теодора удовольствие от пения и то было запретным. Да что же такого греховного было в искусстве?

- Нельзя. Так что ты себе не отказывай – покуда можно, – Теодор, говоря о театре, видно, думал совсем о своем. Пальцы его, до этого просто рассеянно гладившие кожу, скользнули под манжеты сорочки – молодой человек даже вздрогнул. Хоть и было это прикосновение вполне целомудренным – оно происходило под одеждой и имело вполне понятный намек. И верно – Достий пискнуть не успел, когда оказался в объятиях.

Постепенно после болезни он почувствовал себя так же хорошо, как и прежде, а в порошках и микстурах надобность совсем отпала. Тело пробуждалось понемногу от болезненного оцепенения и скоро потребовало ласки, от которой пришлось отказаться на время недуга. Однако если про себя Достий еще думал, что он «изголодался», то состояние святого отца привело его в изумление. Подобной ажитации тот еще не проявлял никогда, и Достий только охнул, когда его спустя несколько мгновений еще и прижали к стене и жарко поцеловали – безо всяких пояснений.

- Погодите… – попытался было освободиться Достий. Он не мог даже с полной уверенностью утверждать, будто его удерживают. Нигде в теле он не чувствовал боли – только скованность и внезапную слабость.

- Прости меня – не могу, – шепнул ему на ухо отец Теодор. – Не могу уже давно…

Правая рука его проворно скользнула к вороту достиевой сутаны и принялась за пуговицы. Юноше вдруг вспомнилось полутемное купе поезда, зимние пейзажи за окном и его любимый, настойчивый, упрямый, словно бы желающий стереть своими ласками чужие прикосновения, вернуть себе окончательно и бесповоротно то, что пытались у него отобрать. Наверное, так было и в этот раз – многократные осмотры у фон Штирлица, видно, распаляли его, вызывали негодование и острую потребность убедиться, что узы их с Достием крепки как и раньше. Выходит, каждое чужое прикосновение вызывало у Теодора волну вожделения, приступ собственничества, происходящего от любви.

Достий стиснул зубы, чтобы не застонать, когда ощутил легкие поцелуи в щеку и горячее дыхание. Прикосновения губ очертили подбородок, вынуждая запрокинуть голову и оставить шею беззащитной перед ласками. Грудь уже холодило из-за расстегнутого ворота – и тут же обжигало суховатыми теплыми пальцами.

Пальцы вдруг исчезли, но оказалось, они метнулись к поясу брюк, возились теперь там, ласково трогая сквозь ткань.

- Ах, не надо… – прошептал Достий, уже и сам не понимая, что именно «не надо» – не то продолжать ласки, не то прерывать их.

- Я не люблю быть в долгу, – ответил духовник. – Впрочем, я больше хочу это сделать, нежели должен…

Не давая юноше сосредоточиться, он занимал того поцелуями, глубокими, сладостными, наверное, они пьянили не хуже вина – да Достий вина никогда почти не пил…

Штаны его тем временем вместе с бельем скользнули на пол, и Достий ахнул от своей догадки. Вот о каком долге говорил отец Теодор – о той сокровенной ласке, коей в тот памятный раз Достий пробудил его, ото сна и от излишней сдержанности.

- Теодор, нет!.. – юноша теперь испугался того, что может как-то ненароком все испортить, ведь он даже не представлял, что его однажды так приласкают, и не был готов совершенно. Но святой отец не торопился, опустился перед ним на колени и теперь покрывал поцелуями живот, который то и дело вздрагивал и поджимался от щекотки и смущения.

У Достия уже дрожали колени, он стонал и готов был сдаться, обнять любимого и попроситься в спальню (творить любовь не на ложе было бы ему слишком в новинку), как услышал тихий неприятный звук сверху.

Молодой человек неоднократно слышал его – то был скрип ступеней наверху, прямо над потолком комнаты. Ему даже нравилось прислушиваться и наблюдать, как этот звук перемещается по потолку вслед за шагами, но на этот раз шаги остановились прямо над ними. Поняв, что это может означать, Достий в панике уперся руками в плечи святому отцу в тщетной попытке отвлечь его от поцелуев.

- Нам нельзя сейчас… Остановитесь… – шептал он еле слышно.

- Ах, Достий!.. – только и выдохнул отец Теодор, обнимая его лишь крепче.

- Не надо… Подождите… Ой… Не сейчас… – пришлось знатно извернуться и приложить немало усилий, чтобы шепнуть на ухо духовнику достаточно отчетливо и убедительно: – На лестнице кто-то стоит. Нас могут слышать.

Он тут же затих и задрал голову, глядя на потолок, словно глаза его могли преодолеть подобную преграду.

- Это правда, – шепотом добавил Достий, опасаясь, что его предупреждение может сойти за уловку.

- Я проверю кто там, – отец Теодор явно нехотя отпустил его, поднялся и вышел из комнаты.

Достий бессильно сполз по стене, едва переводя дыхание. Должно быть, выглядел он сейчас странно – растерянный, растрепанный, румяный, дышащий тяжело и часто. В распахнутой и сбившейся сутане, под который исподняя рубашка была расстегнута, демонстрируя свежие следы от жадных поцелуев, не говоря уже про совсем спущенные штаны. Без объятий любимого стало зябко, и юноша машинально обнял себя руками. Но ему было не только холодно – незнакомое беспокойство охватило его. Как ласкал его святой отец, как требователен он был! И настолько настойчивее он сделался, услышав робкий отказ и почувствовав слабую попытку сопротивления. Всего лишь один подобный случай припоминался Достию – снова то самое купе, соскользнувшая вниз рубашка и его собственные руки, вцепившиеся в багажную сетку. Кроме той ночи – и этого вечера – отец Теодор никогда не слышал от юноши отказов. Достий всегда рад был объятиям и поцелуям.

Но ему показалось, что сегодня попытки уйти от прикосновений только сильнее распалили любимого, он словно почувствовал азарт и желание его усилилось. Прямо как… Его Величество. Его отношения с Бальзаком стали Достию более или менее ясны, все у них подчинялось, оказывается, довольно простым законам и естественным привычкам. Император рад был слышать протесты и заглушать их поцелуями – так что же, отец Теодор тоже любил подобное? И любил всегда? А накануне, в их «брачную ночь», наконец, решил выказать свой истинный темперамент, довериться любимому, не сдерживая себя более…

Выходит, чужая покорность неинтересна ему, и кротость вызывает скуку? А может, ему даже неприятно любить наивного и все еще по-детски доверчивого юношу, и ему нужен более пылкий и непокорный возлюбленный?

«Я не подхожу ему, – подумал Достий с отчаянием. – Он со мной только из чувства долга, ведь с ним я впервые познал любовь и это я к нему привязан и всячески намекаю вольно или невольно на то, что пропаду без него…»

Заслышав приближающиеся шаги, Достий поспешно, он неловко застегнул одежду и поднялся на ноги.

- Это был один из синодских секретарей, искал казначейство, – сообщил Теодор и поджал губы – был недоволен. – Ума не приложу, как ноги привели его на лестницу в арсенал…

Достий, хоть и занят был своими душевными мучениями, вдруг уловил в его словах странное недоброе значение. А переглянувшись с любимым, увидел его хмурый и настороженный взгляд – на ум им пришла, очевидно, одна и та же мысль.

- Ничего, – святой отец потянулся к Достию. – Ночью нас никто не потревожит…

Достий невольно отшагнул от него.

- Что? – встревожился духовник. – Тебе снова нехорошо? Или боишься? Что случилось?

- У меня нехорошее предчувствие, – сказал Достий, избегая смотреть ему в глаза.

- Ну полно… – Теодор поцеловал его в висок, однако, поцелуй и у него вышел смущенным и каким-то неловким. – Это ты устал. Незнакомое место, впечатлений много… Иди отдыхай.

Спустя пару дней утром Достия разбудил лакей и передал, что Его Величество ждет его для разговора в неофициальном своем кабинете. На хронометре было едва ли за пять часов – а юноша вставал так рано исключительно ради важных дел, даже утреннюю молитву он совершал на час позже. «Что-то стряслось,» – подумал Достий, торопливо одеваясь и оттого путаясь в полах и рукавах. Воображение безжалостно рисовало одну картину за другой. Снова налет? Кто-то из их близких заболел? Дара Георгина прислала тревожную весть из Загории?

Ему и так было в тот момент несладко – две последние ночи он проворочался, глядя в темноту и кусая губы, думал все о произошедшей у духовника в кабинете сцене, и чем больше он думал, тем тяжелее было на душе и тем безнадежнее казалось юноше его положение. Крошечное сомнение разрослось до настоящей трагедии. Достий понимал с горечью, что любит безумно, горячо, но кроме своей любви, полудетской и покорной, ничего дать не может. Что если его сомнения обоснованы – во что это выльется? Кем они с Теодором станут друг другу? Уговорятся быть добрыми друзьями, не поминая прошлого? Достий снова и снова мучительно размышлял, печаль гнала от него сон и заставляла сжиматься в комок под одеялом, словно бы в комнате было холодно. Днем ему точно так же покоя не было, святого отца тревожить не хотелось теперь ничем, да и занят он был делами, а потому они – невиданное дело! – оба дня виделись лишь за трапезой.

Он совершенно запыхался, преодолев все лестницы и коридоры, и наверное, вид имел нелепый и забавный, потому как не успел ни умыться, ни причесаться перед выходом.

В кабинете все были в сборе – Бальзак просматривал какие-то бумаги (Достий заметил, что они не похожи на официальные документы – то были скорее маленькие записки и телеграммы), Император смотрел в единственное окошко в комнате, руки его, сложенные за спиной, нетерпеливо сжаты были в кулаки. Когда он обернулся ради приветствия, то вид у него был хмурый и раздраженный. Святой отец сидел на тахте, и его осанка, сцепленные в замок пальцы, а также сведенные к переносице брови говорили о душевном волнении. Однако, тут же сделал для себя вывод Достий, никто не проявлял особой торопливости или же скорби, а значит беда были либо незначительной, либо еще не случилась. Как бы то ни было, его близкие были тут в полном составе и добром здравии, а это уже приносило облегчение.

- Доброе утро, Достий, – поздоровался с ним Советник в своей обычной спокойной и бесцветной манере. – Прости, что потревожили тебя так рано. Но это самое подходящее время и место для переговоров. Пройди, пожалуйста, и присядь – беседа будет продолжительной.

Достий кивнул и послушно сел рядом с духовником, который жестом подозвал его к себе и взял за руку. Достия это прикосновение почти обожгло – что же оно означало теперь на самом деле?

- Мой Император, вы позволите изложить мне суть проблемы?

Монарх дернул плечом недовольно.

- Давай. Ежели говорить буду я, то снова браниться стану…

- Что ж, начну с описания той ситуации, в которую мы невольно попали, – Советник сложил аккуратно свои записки, оставил их на столе и принялся расхаживать по комнате. – Впрочем, слово «невольно» тут не совсем подходит, если говорить обо мне и Его Величестве, – тут же поправился он. – Мы-то как раз ожидали такого поворота событий – он был бы неизбежен, так говорит наш опыт… Вы наверняка держите в памяти упоминавшееся прежде уже стремление Его Величества реформировать кабинет министров, не так ли? Смею вас заверить, что таковое волеизъявление не ограничилось теоретическими рассуждениями, и мы работаем над этим, тщательно и усердно. Подобные резкие изменения в управленческом аппарате должны быть подготовлены и продуманы не хуже военных действий. Но как бы ни хотелось мне и Его Величеству держать в секрете наши планы, о них прознали. Знание это покуда имеет форму сплетен и пересудов, однако оно заставляет поволноваться и министров, и прочих влиятельных особ.

- Кто же проболтался?.. – воскликнул Достий и запнулся. Ведь вполне возможно он брякнул сейчас бестактность.

- Никому этого делать и не надо было. Просто прежде чем начать новое, надо разобраться со старым – это логично. Его Величество раздал министрам ряд указаний, которые очень уж прозрачно намекают на то, что дела их сворачиваются. Разумеется, министры сделали из этого верный, но очень неприятный им вывод. Вместе с остальными оживился и Синод. Как известно, он охоч до политических интриг и хочет расширить свое влияние, – там временем пояснял Бальзак. – Тамошние чиновники знают, что отец Теодор не последний человек для Императора, да и его надзор за работой министерств тоже все еще помнят…

- Что из этого следует? – прервал его отец Теодор. Достию показалось, он знает уже обо всем, и рассказ ведется единственно для него, Достия.

- Из этого следует, Теодор, что интерес к тебе повышенный. К тебе и твоему окружению. Они заприметили брата Достия.

Юноша невольно вцепился в руку духовника, словно они были в толпе и могли нечаянно потерять друг друга. Уже после осознал свое движение, хотел отпрянуть, но сил не было это сделать. Эдак он всякий раз цеплялся за любимого, почуяв опасность.

- Как же это – заприметили? На что же я им нужен? – спросил Достий.

- Они и сами этого толком еще не знают. Но думают, что авось сгодишься. Тем более, ты наверняка не просто так всегда находишься при мне и Теодоре, и Его Величество к тебе благосклонен. Стало быть, ты что-то значишь для нас и чем-то ценен.

- Чего же они от меня хотят?! – Достий почувствовал себя маленьким зверьком, над которым в небе кружат коршуны.

- О, сгодится все! В Синоде пока что просто желают знать, кто ты такой. А уж потом придумают, чем ты можешь быть им полезным. В связи с этим я бы хотел обсудить еще один щекотливый вопрос…

Император, не оборачиваясь, издал приглушенное рычание – «щекотливый вопрос» был ему явно не по нутру. Отец Теодор же взял Достия за обе руки.

- Вы оба, должно быть, согласитесь со мной, что Синод будет вовсе не прочь избавиться от вас. Возможно, у них есть уже какие-то договоренности с кабинетом министров. А это значит, вам нужно быть очень и очень осторожными. Говоря по существу, за вами ведется слежка – покуда не очень настырная, но чем дальше, тем изощреннее она будет, таковы мои неутешительные прогнозы. Они что-то подозревают.

Достий вспомнил невольно вчерашнего визитера, который топтался на лестнице. Неужто это один из соглядатаев? И сколько их таких еще будет? Юноша позволил себе, однако, усмехнуться про себя грустно. За чем же наблюдать господам из Синода, ежели отношения их с Теодором пошли наперекосяк с того вечера? Может, на том они и завершатся. Достий думал об этом, а сам невольно сжимал пальцы святого отца в своих руках. «По привычке, – подумал Достий с болью. – По привычке, что у меня, что у него.»

- Если уж подозревают, то нас всех, – неожиданно заговорил Наполеон, отвернувшись, наконец, от окна. – Ежели нас с Балем вдруг застанут в двусмысленном положении – я смогу еще совладать с этим. Всего-то и произойдет, что былые слухи всколыхнутся. Скажут, Его Величество за старое принялся, скучает без жены, которая в тягости, к тому же. Да и знают, что я спуску не дам, если кто вздумает меня шантажировать или еще как донимать. Что же до тебя, Теодор, то тут хлопот не оберешься. У господ из Синода к нарушению законов божьих и целибата строгость избирательная – особенно если можно что-то из этого извлечь. А уж к тебе у них претензии имеются. Тьфу, чтоб их черти в преисподней коптили!

- Наполеон!

- Да зла на них не хватает! – буркнул монарх, снова отворачиваясь к окну.

- Что же, нам видеться теперь нельзя? – спросил Достий только ради того, чтобы изобразить заинтересованность в возникшей проблеме – уж чего ему не хотелось, так это втягивать в свои перипетии Советника с Императором.

- Можно, почему же нет? Просто помните каждый раз, что у стен есть уши. А также глаза, ноги и прочее, чего обычно стенам не полагается. Тем и плохо ваше положение – да и наше тоже – что в любой момент где-то могут затаиться наблюдатели.

Достий замер, ничего не видя перед собой, в голове у него шумело от волнения и роя мыслей. Чувствовал он себя так, словно он сидел себе спокойно в театре, в глубине ложи, скрытый ото всех бархатными портьерами – да вдруг неведомая сила перенесла его на сцену, на обозрение всем. Сотни глаз уставились на него, через игрушечные театральные бинокли, через изящные лорнеты и очки, а то и не вооруженные ничем, но не менее пристальные… А он, совершенно беззащитный под этим надзором, стоит на сцене совсем один.

От скверных и тревожных мыслей отвлекла теплая ладонь, скользящая по волосам – отец Теодор заметил растерянный и обездоленный вид юноши и теперь старался его обнадежить.

- Не бойся так, – произнес он. – Мы осторожны будем. Придется поприкидываться, что ж тут поделать…

Достий потупился и закусил губу, не зная, чем теперь ответить, да и не желая ничего произносить – как пить дать голос задрожит, вызывая жалость.

- Зачем прикидываться? – вдруг произнес Бальзак. – Я как раз об этом поговорить хотел. Ты, Теодор, знаешь, что я достаточно долго уже обучаю Достия светским наукам, но вот богословие и прочие подобные предметы преподавать ему не могу – вот ты и взялся бы за это. И выглядит это не подозрительно, и Достию польза, и вам повод вместе побыть… Синод все равно покуда строит предположения, что он твой преемник.

- Откуда ты знаешь это все? – изумился Теодор. Бальзак равнодушно пожал плечами.

- Я же нетопырь… Летаю по городу, собираю сведения…

- Прекрати, – процедил сквозь зубы Его Величество.

- Это всего лишь прозвище, мой Император. Слова, хоть обидные, хоть хвалебные, чаще всего недорого стоят…

====== Глава 9 ======

После подобного разговора осадок остался, мягко говоря, неприятный. В душе господствовала невыносимая тоска. Наполеон и Бальзак пеклись об их с духовником участи, делали все, чтобы любовь их была в тайне – а что же выходило из этого? Все это вполне могло быть зря…

Достий, промаявшись несколько часов после их беседы, отложил учебник и покинул свою комнату. Он не знал, чем занят был святой отец, но на всякий случай настроил себя на предельно откровенный разговор с ним. В общем как настроил… Вдруг осознал всю ситуацию и даже остановился, чтобы прислониться к стене – давление плохого предчувствия было почти физическим, как будто непосильная ноша сверзилась с небес ему на плечи. Неужто все, что раньше было славным, приносящим радость и удовольствие, теперь закончится? И даже не потому, что с этих пор нельзя без опаски проявить свое теплое отношение к близкому человеку, а потому, что само это теплое отношение вот-вот иссякнет. Достий знавал о семейной жизни лишь от других, но неоднократно слышал, что у многих пар любовь проходит через несколько лет, вскрываются противоречия в характере супругов и вдруг выясняется, что оба они – люди настолько разные, что вместе им быть тяжело, а то и невозможно.

Неужто подобное произошло с ним и отцом Теодором? Может, давно уже есть у его любимого повод для ссор и размолвок, а он все держит в себе, жалея чуткого и ранимого Достия? Молодой человек почти всхлипнул и отчаянно подумал, что с такими мыслями не доберется до комнаты любимого, расплачется по пути и уйдет к себе, переживать свою печаль молча и в одиночку. Однако Достию больше хотелось поговорить, внести ясность, а затем уже плакать над своей участью.

- Отчего ты смурной такой? – тут же встревожился духовник, едва ученик предстал перед его взором. – Ну-ка выкладывай мне все!

«Он волнуется о моем благополучии, – подумал Достий, – а меж тем для него это долг, и возможно, тягостный…»

- Достий!.. – в голосе отца Теодора уже сквозило неприкрытое отчаяние. – Да не молчи же… Говори, что стряслось?

Он привычным и уверенным движением привлек юношу к себе и усадил на колени. Достий невольно отвернулся – близость к любимому сейчас вовсе не радовала, а причиняла боль – могло ведь статься, на этих коленях он сидел в последний раз.

- Я просто подумал…

- Да о чем же?!

- После того случая, с лестницей…

Святой отец нахмурился – видно, происшествие с прерванными ласками запало по какой-то причине в душу и ему тоже.

- Что не так? – спросил он теперь тише, но вместе с тем более настороженно.

- Я обдумывал его, – произнес Достий и примолк. Духовник тоже на этот раз не проронил ни слова, только рассматривал собеседника пристально – не то ждал, покуда Достий сам разговорится, не то ему просто надоело теребить его. Пришлось заговорить снова: – Я обдумывал поведение, мое и ваше. Мне показалось, до этого я вел себя не совсем так, как вам хотелось бы. Вернее, совсем не так.

- Поясни, – тихо потребовал отец Теодор. Достий с небольшой боязнью ощутил, как напряглись под ним чужие колени.

- Вам приятно было, что я сопротивляюсь… Ведь так? Вам хотелось бы, чтобы я так себя вел? Так интересней и… И приятней.

- Ты на Бальзака с Императором насмотрелся?

- Вовсе нет!

- А я говорю, что насмотрелся, – покачал головой святой отец. – Ох, Достий, Достий… Ты думаешь, мой пыл вызван был твоими отказами? И ты еще и считаешь, мне ничего больше не надо? Так почему же я тогда с тобой, ответь мне?

- Может… Может, вам совестно…

- Совестно бросить тебя? Достий, я чувствую долг по отношению к тебе, как всякий разумный человек чувствует долг по отношению к своим близким. Но я не столько должен быть с тобой, сколько желаю этого.

Достий вздрогнул – он слышал подобную фразу недавно, и речь шла вовсе не о чувствах, а о плотских утехах. Почему же святой отец совершенно одинаковыми словами описывает и то, и другое? Не потому ли, что чувственная и духовная сторона любви для него соприкасались и сосуществовали в согласии? От облегчения у Достия задрожали губы.

- И ты подумай сам, – продолжал тем временем отец Теодор. – Мой долг – если уж говорить в общем – велит воздерживаться мне от малейшей любовной привязанности к другому человеку. Так говорят церковные книги, если верить некоторым их трактовкам. У меня свои трактовки – ты знаешь… Моя любовь к тебе – не предписание, не навязанный кем-то или мной самим долг, а источник спокойствия и счастья. Должен ли я от такого отказываться?

- Но тогда… Поясните мне… – Достий запнулся – говорить с любимым на подобные темы он покуда не привык, одна только мысль о беседе про интимные желания и предпочтения заставляла кончики его ушей пылать.

- Я уже говорил тебе, что ревнив, и что характер у меня отнюдь не медовый пряник, – отец Теодор вздохнул устало и потрепал Достия по макушке. – Я хочу, чтобы мы с тобой были одни друг у друга. Разве нужен мне кто-то иной? Да пусть только кто заикнется об этом! И тебя я тоже никому отдавать не собираюсь. А еще я думал, ты просто стесняешься. А я люблю, когда ты стесняешься. И когда ты перестаешь это делать – тоже люблю… Или же тебе не по нраву было то, что я сделал? Может, мне следует иначе проявлять мое желание? Скажи мне, только честно.

- Нет, я просто... Я стеснялся... – Достий спрятал пылающее лицо в ладонях, а духовник с тихим смехом прижал его к себе покрепче. Шептал что-то ласковое до тех пор, покуда молодой человек не разомкнул рук и не позволил себя поцеловать.

За этим занятием их и застал стук в дверь. То был не Наполеон и не Советник – они бы непременно озвались как-то еще до того, как им открыли. Стучал кто-то незнакомый. Достий невольно поежился – не иначе как кто-то из Синода взглянуть на них пришел.

И верно – за дверью стоял какой-то человек в монашеском облачении, прямой, как палка, неприятно угловатый, с пронзительными цепкими глазами.

- Отец Теодор, прости за беспокойство, – произнес он вместо приветствия и даже не глядя на того, с кем говорил – взгляд посетителя метнулся в глубину комнаты и, застав там Достия, принялся изучать того с головы до пят. – Отец Всеволод при смерти, требует тебя для исповеди.

- Отец Всеволод? – было видно, что духовник мало понимает, о ком идет речь.

- Он с семинарии тебя знал, – нетерпеливо напомнил посетитель. – Ну так мы идем? Не опоздать бы…

- Идем, – отец Теодор смиренно наклонил голову. У него вполне могло и не быть желания исповедовать отца Всеволода, однако, волю умирающего нельзя было оставлять без внимания. Потому святой отец, выходя, обратился к Достию: – Не жди меня тогда. Завтра договорим.

Юноша молча кивнул – молвить хоть слово в ответ при посторонних ему не хотелось.

Уже выходя из рабочей комнаты, Достий про себя огорченно подумал, вот ведь как выходит. Только-только захлестнула их с отцом Теодором небывалая любовь, сильнейшая привязанность друг к другу, а придется теперь заменить поцелуи зубрежкой псалмов, объятия – разбором священных текстов, ласки – сочинением проповедей…

С тех пор жизнь во дворце стала для Достия спокойной и даже скучной. Осторожность принуждала к безупречному поведению. Достий, никогда, даже в детстве не склонный к шалостям и каверзам, с легкостью исполнял свою роль тихого кроткого монашека, который только тем и отличается от своих собратьев, что вздумал пригреться под монаршим боком, ничего особенного при этом не совершая. Такая позиция позволяла Достию не только сберегать доверенные ему тайны, но и наслаждаться каким-никаким покоем.

Однако спокойно скоротать один из вечеров Достию все же не дали – он уж было задумал устроиться с книгой у светильника, как в дверь отведенной ему комнаты постучали. Это очень юношу удивило: здесь ни он никого толком не знал, ни его не знали. Если что-то было нужно, к нему обычно приходил духовник. Так кто же это мог быть теперь?

На пороге обнаружился гвардеец из дворцового караула – Достий отличал их по форме.

-Его светлость, Высочайший Советник Его Величества просит вас оказать ему любезность и почтить своим присутствием его покои, – произнес он, и при этом лицо у него было такое каменное, что Достий, чуявший человеческие настроения, мигом смекнул – перед ним один из тех немногих людей, кто не распускает слухов. Что, учитывая его униформу, не было таким уж поразительным – у Императора с гвардией отношения всегда были замечательные, с этой стороны ему нечего было опасаться подвоха. Однако приглашение было более чем странным. Достий поблагодарил посыльного (тот немедленно возвратился на свой пост, растворяясь в темноте коридоров) и поспешил в соседнее крыло. Он лишь понаслышке знал, где во дворце что находится: когда он только попал сюда, отец Теодор провел его и рассказал, как ориентироваться. В большем числе помещений Достий никогда не бывал – и стеснялся незнакомых людей, и страшился вопроса, что это он там делает и отчего шастает – а ведь не скажешь какому-то сановнику, что глаза продаешь, любопытствуя. В жилом крыле, отведенном для императорской фамилии и приближенных к ним лиц, молодой человек бывал всего один раз, недавно, но больше с тех пор не захаживал – полагая, что ему там делать нечего. Однако теперь все было иначе – гвардеец-посыльный выразился весьма ясно и недвусмысленно. Советник ждал Достия отнюдь не в кабинете, и это более, чем поражало. Юноша ломал голову всю дорогу, а отвлекся лишь, чтобы сообразить, где находится и как ему выбраться, куда нужно. Конечно, можно было бы попросить гвардейца провести его, но Достий застеснялся – вот еще, он и сам дойдет, нечего постороннего человека обременять.

Наконец, он оказался, где было необходимо, и впервые осмотрелся тут при нормальном освещении – оказалось, коридор был самый обычный, такой же, как и во многих частях дворца. Зеркальный надраенный и отполированный мастикой паркет под ногами, ряд сводчатых окон, в промежутках между которыми высились кадки с растениями вдоль одной стены и редкие двери вдоль другой. Первая, он знал, принадлежала Наполеону. Значит, ему нужна вторая. Достийдобрался до нее, постучал, и, не услыхав ответа, неловко скользнул внутрь. Он прежде никогда не видывал внутреннего убранства чьих-либо дворцовых покоев, если не считать духовника, гостиной, прилегающей к анфиладе, занимаемой Императором, и своей собственной комнатки. Но отец Теодор был человек к себе суровый, и всяких вольностей не позволял и не терпел. Комнаты его отличались простотой и удобством, не смотря на постоянные попытки Его Величества скрасить быт своего духовника толикой уюта – как он его понимал. Апартаменты Наполеона так же воображения не поражали – было очевидно, что это помещение скорее рабочее. Отдыхал Его Величество явственно где-то в ином месте. Достий тоже предпочитал жить скромно, тем более он до сих пор ощущал себя гостем в огромном богатом дворце.

Однако, очевидно, здесь щедрая натура Императора развернулась во всей красе – только теперь Достий понял всю полноту картины, некогда лишь приблизительно изображенной перед ним Высочайшим Советником. То было во время их поездки к даране Георгине – Бальзак упомянул, что изнежен и избалован условиями жизни, каковые ему обеспечил Наполеон. И вот, теперь Достий мог вообразить себе, насколько – при первом же шаге ноги его по щиколотку утонули в мягком ковре. Он даже и не думал, что на свете бывают такие – разве что меховые шкуры, да и то не всякие. Судя по узору, ковер был родом из Элама, могущественного государства, лежащего за несколькими морями. Комната, в которой он очутился,была просторной, обставленной с тщанием и вкусом. Мебель для нее,очевидно, заказывалась специально, а не подбиралась по приблизительному сходчеству, и отличалась от прочего дворцового убранства покатыми формами. Здесь едва ли возможно было найти острый угол – вероятно, дань тому, что Советник бывает донельзя рассеян и вполне способен не заметить очевидного выступа мебели, чтобы с ним незапланированно встретиться. На небольшом квадратном мраморном камине, отгороженном от прочей комнаты начищенной медной фигурной решеткой, к удивлению Достия не было часов, а вместо них там находились развесистые,будто рога благородного оленя на десятом году жизни, подсвечники. Присмотревшись, молодой человек сообразил, что они и выполнены в форме деревьев. Относительно же часов он знал еще по кабинетным привычкам Советника – того отвлекало, а порой и раздражало постоянное тиканье, а собственное чувство времени позволяло Бальзаку не опаздывать самому и не позволять этого Императору.

Перед камином расположился бержер – кресло до того глубокое, что, должно быть, в нем можно было и дремать с комфортом.

Достий прошел дальше, немного ощутив себя будто бы стиснутым стенами – забранные темно-зеленой тяжелой материей, на него они давили, казались угнетающими и чересчур мрачными. Не оживляли их и картины (про этих художников Достий лишь читал, никогда не встречая подлинников). Достий прошел мимо бюро, скользнув взглядом по бронзовому письменному прибору, и мимо секретера со множеством ящичков, оглядываясь в поисках хозяина комнат – однако никого подле него не было. Зато чуть далее, все так же, на полу, валялись небрежно сброшенные вещи – судя по их виду, принадлежащие Его Величеству. Тускло поблескивал в свете газового рожка золотой позумент мундира, а чуть дальше, в нескольких от него шагах, холодно отсвечивал белый шелк шейного платка. Выглядело все так, будто в конце долгого и утомительного рабочего дня Его Величество, наконец, добрался до опочивальни возлюбленного, и, не желая тратить время и ждать, просто бросил одежду здесь, торопясь оказаться в желанных объятиях. Однако Достий эти мысли отогнал от себя – не может быть, чтобы назначая свидание Наполеону, Советник позвал сюда его, Достия. Тут что-то было не так.

Он прошел через эту комнату – она была словно бы поделена на две неравные части своеобразной аркой. Часть побольше была подобием гостиной, а поменьше – спальней. Здесь не было лишних вещей – а те, что наличествовали, просто не были способны причинять любое неудобство в обращении с ними.

Дворец вообще отличался пышностью убранства – от Бальзака Достий знал, что тот был построен около трехсот лет назад, и с тех пор только достраивался. Много в нем было от старомодного нынче стиля «барокко», провозглашающего неуемное роскошество. Бальзак рассказывал, что дворцы такого рода строят ради того, чтобы производить впечатление на иноземных гостей, создавать у них мнение о богатстве, надежности, непобедимости государства. Здесь же таких излишеств не было – вряд ли бы иноземные гости захаживали в этот уголок – однако Наполеон явственно приложил руку к тому виду, каковой комнаты имели сегодня.

Пройдя за портьеру в спальню, Достий было шарахнулся назад – ему показалось, что там есть кто-то, но немедленно же понял,что то всего лишь его собственное отражение в зеркале – в углу комнаты помещался шеваль, предназначенный для приведения себя в порядок поутру.

На ковре в спальне Достий наткнулся на кровавое пятно. Небольшое совсем, как будто из ложки капнули, но сердце у него дрогнуло в недобром предчувствии. Теперь, когда он проходил мимо кровати – такой же, какая стояла и в комнате духовника, с четырьмя столбиками и пологом, сейчас задернутым – то уловил шум. Идя на него, обнаружил еще одну дверь, поначалу совсем неприметную – та вела в небольшую ванную.

Кафельный ее пол был мокрым, и далеко не везде причиной тому была вода. Темные маслянистые пятна, такие же, как на ковре, расплывались, будто неприятные уродливые цветы. Хозяин комнат стоял к Достию спиной, над чем-то склонившись – когда он выпрямился, юноша понял, что в ванной кто-то сидел, прямо в одежде. Шумела вода, заглушавшая и его шаги, и чужой тихий разговор.

-Господин Советник!.. – позвал Достий перепугано. – Что у вас случилось?!

Бальзак обернулся – стало видно, что рукава рубашки он закатил до локтя, и руки у него так же в крови.

-Хорошо, что ты пришел, – не отвечая на вопрос, произнес он. – Мне нужна твоя помощь.

-Я готов, конечно!.. – Достий сделал, было, шаг внутрь ванной, едва не споткнувшись об стоящие тут же императорские сапоги, но был остановлен качанием головы Советника.

-Не в этом. Рану я зашью, не впервой. Мне нужно обезболивающее.

-К черту обезболивающее, – немедленно отозвался сидящий в ванне человек, и Достий с печалью опознал в нем Его Величество.

-Ты ведь пациент фон Штирлица, – вел, не обращая на него внимания, Бальзак дальше. – Никого не удивит, если ты попросишь у него лекарство, даже и так поздно. И это не удивит его самого. Для всех других начнутся вопросы.

Достий поежился – ему вовсе не хотелось стучать в дверь к врачу в столь неурочное время. Мало ли, что тот подумает…

-Поторопись, – между тем продолжал Бальзак. – Без лекарства я не могу приступить к процедуре, а кровь уходит.

Это подстегнуло Достия – он отставил все вопросы на потом, пулей вылетел из комнат в коридор, дробно топоча, слетел по лестнице, и, только достигнув той части дворца, где караул выставляли, сменил бег на шаг, но очень быстрый. Добрался без происшествий к «лаборатории», как все тут именовали владения лейб-медика, и постучал. Ему казалось, стук его сердца звучит громче, чем стук в дверь. Прошло полминуты, прежде чем ее открыли – вероятно, Отто уже готовился ко сну. Завидев Достия на пороге, он озабочено нахмурился.

-Рецидив? – спросил он, отбрасывая приветствия. – Снова возвратились симптомы?

Никаких симптомов у Достия, слава Отцу Небесному, не было. Однако говорить об этом было нельзя – ох, любил, любил Советник, как видно, пользоваться безупречной достиевой репутацией, ставя на то, что юноше поверят на слово. То с давнишней военной хроникой, то теперь вот с лекарствами. Да и не только Советник – вот взять хоть тот случай, когда Наполеон господину архитектору наговорил всякого, и обратился к Достию за подтверждением – один он чего только стоил…

Сгорая со стыда, юноша пролепетал просьбу об обезболивающем.

-Спать трудно, – сделал вывод Отто. – Это может быть от холода. Сейчас, конечно, еще не сезон, но комнату надо бы протопить.

Достий поспешно закивал, подождал, пока врач пороется в ящиках и извлечет искомое. Затем, прижав к груди добычу, пошел – а после и понесся – обратно.

В ванной все было по-прежнему. Достий рассчитывал определить степень тяжести ранения по тому, как будут себя вести эти люди, однако и этой затеи ничего не вышло. И Бальзак, и Наполеон оба были сосредоточены и перебрасывались репликами коротко и деловито. Получив из рук Достия лекарства, и благодарно кивнув, Советник немедленно пустил их в дело, пристроился на краю ванной и кивком же велел раненому повернуться. Тот поднял локти, открывая глазу неприятно зияющую темную рану на левом боку. Достий поразился, как долго, хоть и понемногу, она кровила.

Бальзак принялся действовать весьма оперативно – очевидно, и правда не впервой ему было заниматься такого рода делом. Когда со швом и перевязкой было уже практически покончено, он заговорил:

-А все потому, что вы меня не слушаете…

Достий облегченно вздохнул. Советник принялся за нотации – значит, дело идет на лад, переломный момент миновал…

Наполеон на ноги поднялся сам, мокрый, взъерошенный и недовольный. Отказавшись от помощи, выбрался из ванной и, придерживаясь за стену, зашагал, чуть пригибаясь, вон. Бальзак невозмутимо перекрыл воду, взял что-то, лежащее возле зеркала, и последовал за ним.

В комнате Его Величество без всякого стеснения завалился на чужую постель, небрежно отдернув полог, и уронил голову на подушку – Достию бросилось в глаза, что лицо его ненамного отличалось цветом от крахмальной наволочки. Его Советник присел рядом, и теперь Достий увидел, что в руках он держит кинжал. Император требовательно протянул руку, получил оружие, поднес к глазам и рассмотрел.

-Персия, тысяча шестисот какой-то год, – пробормотал он. – Из дворцового арсенала.

-Истинно так, – кивнул Бальзак в ответ. – Знаете, о чем это говорит?

-О том, что совершивший покушение – работает здесь, – буркнул Наполеон, прикрывая глаза. Было видно, что произносит слова он, прикладывая усилия.

-Лезвие было смочено антикоагулянтом, – добавил Советник. – Я практически уверен в этом.

-Это яд?.. – уж совсем слабо поинтересовался Император.

-Нет. Не совсем. Вещество, препятствующее сворачиванию крови.

Наполеон неразборчиво выругался. Достий стоял, переминаясь с ноги на ногу и опасаясь спросить, что же произошло. Ответ на этот вопрос ему дал Советник – посидев с минутку тихонько, осторожно вытащил из ослабевших пальцев монарха кинжал и отложил его в сторонку. Затем укрыл, как мог, раненого краем одеяла и покачал головой.

-Покушение, – не поворачиваясь, произнес он, – совершенно очевидно, было спланировано давно и лишь ждало подходящего часа. Кто-то очень хорошо знал и характер Его Величества, и распорядок его дня, и обставил все с тщательностью, которая не может не восхищать. Дождался вечера, когда Император будет один – что случается не так уж часто – и нанес рассчитанный, молниеносный удар. Он поджидал в начале этого крыла, где нет караула, на повороте, где освещение играет злые шутки. Разил так, чтобы наверняка, и быстро же скрылся. Если бы Его Величеству не хватило сил дойти сюда – завтра мы бы готовились к похоронам.

Достий вздрогнул, а Советник, поднявшись на ноги, и прихватив с собой кинжал, пошел к выходу, поманив юношу за собой.

-Пусть отдыхает, – пояснил свои действия он, когда они очутились в «гостиной» части комнаты. – Силы Его Величеству понадобятся.

-Но ведь он встанет? С ним же все будет хорошо?..

-Видишь ли… – Бальзак прошелся вдоль стены, похлопывая по ладони кинжалом – как будто все никак не мог выпустить его из рук. – Дело в том, что я не знаю, кто вовлечен в этот заговор. Я не могу просто взять и вызвать лейб-медика для осмотра и оказания помощи: я не уверен в нем. Как и практически ни в ком. То есть, я могу предположить, кто первоисточник, но не кто исполнитель.

-А кто же?!

-Герцог, дядька Его Величества, давно точит на него зуб. И сейчас, когда Его Величество занялся реформацией законов, забеспокоились его министры: чуют, что недолго длиться их правлению. Ищут пути, и, думаю, герцог – это и есть такой путь. Я не сомневаюсь, что и у него, и у брата его, принца Элоя, есть свои люди во дворце. Наушники, шпионы, их глаза здесь, одним словом. Исполнитель – определенно кто-то из служащих дворца. Отсюда и знание места, и выбор орудия. Но антикоагулянт – вещество медицинское. Добыть его не так просто. В аптеке его не купишь. А если это большая аптека, склад – одним словом, если и купишь – то нужно знать название препарата и не показаться подозрительным… В общем, я не могу сбрасывать фон Штирлица со счетов.

Достий ощутил, как брови его сами собой ползут вверх – только что он открыл для себя, что ему очень сильно доверяют, и это было приятным открытием. Бальзаку совершенно очевидно даже в голову не приходило включать в свои подозрения Достия.

-Сегодня было важное заседание, – остановился Советник у окна – того самого, через которое многие годы проникал в его комнату Наполеон. – Завтра оно должно было продолжиться. Не знаю, что Император наговорил своим министрам, однако если он не встанет завтра – некому будет продолжить говорить то же самое. Проект будет просто снят с голосования, да и все. А уж потом насыплется что-то новое, и его похоронят под прочими темами для обсуждений.

-Но у Императора есть вы!.. – постарался ободрить собеседника Достий. – Вы можете сказать все, что необходимо!

-Я предпочел бы, – поджал губы тот, – чтобы Его Величество занялся этим сам. Это бы означало, что не так уж с ним худо дело. Если завтра он не объявится на людях, все, кто в деле замешан, будут полагать план свой удавшимся, и перейдут к следующему его шагу. А если я скажу, что Император жив – к нему зачастят лекари, и тогда глаз да глаз нужен будет за тем, чтобы они не качнули чашу весов в обратную сторону…

Бальзак вздохнул.

-Ну, полно, – наконец, постановил он. – Всем нам нужно хорошенько отдохнуть. И тебе в том числе, брат Достий. Спасибо, что помог – это было поистине неоценимо. А теперь иди и хорошенько выспись.

И, проводив посетителя до дверей, Советник кликнул караул, велев сопровождать молодого человека к его комнате – на всякий случай…

К завтраку Достий спустился первым, и все неуютно елозил на месте, в ожидании хоть каких-то вестей. Теодора не было, и Императора тоже. Наконец, когда стали уже убирать посуду, объявился Бальзак – недовольный, хмурый, он и не поглядел на еду. По его виду Достий сразу сообразил, что Наполеон встать не смог – а то и не пробудился поутру, так и лежал в забытьи, погруженный в глубокий оцепенелый сон…

-Собрание начнется через двадцать минут, – вместо приветствия сообщил Советник. – Мне нужно присутствовать там, а ты побудь вместо меня.

Он не сказал где, но Достий отлично его понял: собеседник, очевидно, переживал, что во время его отсутствия что-то может понадобиться раненому, а то и явится к нему непрошеный гость. Поэтому Достий поспешил туда, где его и просили быть.

Император действительно спал – в той же позе, что и вчера, лежа на спине, и грудь его едва заметно вздымалась – он дышал тихо, будто вполсилы. Достий немного поколебался, однако потом решил остаться в этой части комнаты – это было, пожалуй, лучше, нежели соблюсти видимость приличий и выйти вон из чужой спальни. Ведь он знал, что во дворце есть какие-то тайные переходы, слыхал, как о них толковали его друзья, пока решали проблему с генералом Пансой и причиненным им разрушением. Быть может, какой-то выходит прямиком сюда, а Достий по незнанию это пропустит. Он ведь себя не простит, случись что!.. Поэтому он принес себе карвер – стул с подлокотниками – и пристроил его поближе к свету.

Коротать время, сидя у окна с книгой – Советник и в спальне их держал, и Достий выбрал то, что показалось ему самым интересным – ему пришлось весьма продолжительно: уже успели подать полуденный сигнал за окном гвардейцы, а все-то он сидел один. Наконец, уединение его было нарушено – это явился святой отец, и принес Достию обед.

-Перекуси, – велел он, – не то эти политиканы тебя загоняют…

-Поклеп, – неожиданно отозвался, не открывая глаз, Император. – Не было еще такого, чтобы…

-Притихни! – сурово перебил его отец Теодор. – Тебе сейчас только языком трепать!.. Видел бы ты себя в зеркале!

-Сам знаю, что красавец, – оскалил в усмешке зубы Наполеон. Он открыл глаза, и Достий сообразил, что знать не знает, сколько уже Его Величество бодрствует – или пробудился лишь теперь, от голоса духовника.

– Ну, – нетерпеливо добавил он, – рассказывай, что к чему!

-Тебе тоже поесть бы не мешало… – засомневался было святой отец, однако Его Величество презрительно скривил губы.

- Нет, – уронил он, и стало ясно, что его не уговоришь. – Поведай лучше, что знаешь. Что на собрании?

Теодор потер подбородок, и вид у него сделался сомневающийся.

-Ну… – начал он. – Как бы тебе это сказать…

-Что-то нехорошее? – насторожился Наполеон и даже немного приподнялся. – Кто-то из этих пустобрехов мне Баля расстроил?

-Нет. Не думаю. Если честно, то совсем нет. Скорее наоборот.

-Что ты имеешь в виду?.. – На лице Императора отразилась тревога. Он явственно был обескуражен этими телеграфными ответами. Духовник же странно дергал уголком рта, как будто сам не мог определиться: то ли ему рассмеяться то ли наоборот, рассердиться.

-Вообще-то, – наконец, начал он, – твой Советник попросту наорал на них…

Достий уронил книжку на пол. Наполеон растеряно сморгнул, продолжая глядеть на рассказчика – как будто полагал, что тот сейчас поправится. Но он не спешил, все так же продолжая глядеть в сторону а потом махнул рукой.

-Ну, ладно, – произнес он. – Бальзак меня в коридоре поймал, я из синодальной конторы возвращался. И говорит – ступай, Теодор, со мной, Его Величество слег, а я один дюжину его министров не осилю, все ж таки, я не совсем они по полномочиям, сам понимаешь. Ну, я-то понимал, и потому пошел. Началось заседание тихо да мирно, принялись они обсуждать какие-то вещи, мне не очень понятные – я же начала не слышал, какой вопрос был поднят. Попал, как с корабля на бал. Ну ладно, сижу… Потом министры эти давай ломаться – и то им сомнительно, и это, и вообще выждать бы надо, и в конце концов если это дело такое важное, то пущай им занимается сам Император, а не присылает своего Советника. В общем, не захотели даже голосования проводить. Бальзак сидит, как оплеванный – ну, а что он с ними сделает, ему в лицо смеются… А потом как хлопнет бумагами по столу, как рявкнет на них, министров этих – «Сидеть!». Они и сели, от растерянности… А он им – что, говорит, забыли, как кое-кто из вас из этого кабинета выбывал вперед ногами? Балаган тут устроили, как будто я тут с вами свои личные дела обсуждаю, а не Императорский проект, нос воротить будете… Да как укрыл их… Трехэтажной конструкцией, они так рты и пооткрывали. Небось, не ожидали такого, сколько лет все тихо было, знают уже, что Советник человек малоэмоциональный, вежливый… А он как разошелся – стекла в окнах дрожали. Такие-сякие, дескать, цены себе не сложат, нет, чтобы делом заниматься, они тут развлекаются, видно, в департаментах у них все хорошо. Давно ревизий не было. В каждого пальцем ткнул, у вас, говорит, столько долга, а у вас столько, и если все тут такие умные, то пусть катятся к черту и зарабатывают недостачу как хотят…

Достий, хотевший, было, подобрать оброненную книжку, позабыл про нее совсем. У него в голове не укладывалось то, о чем любимый рассказывал. Вроде детской потешной игры, «путаницы», в которой всякие небылицы выдумываются. Невероятно было себе вообразить эдакие страсти наяву…

Того же мнения, очевидно, был и Наполеон – слушал, едва рот не открыв, и кажется, уж готов был себя ущипнуть, чтобы проверить – спит он или нет. Именно этот момент Высочайший Советник выбрал, чтобы войти в комнату.

-О, – произнес он. – Что за консилиум в моей спальне…

-Это правда? – с живостью обернулся, чуть поморщившись от боли, Его Величество. – То, что рассказывает Теодор – правда?

Лицо его ближайшего соратника моментально будто бы окаменело и лишилось любых выражений – было ясно, как божий день, что отвечать Бальзаку не хочется.

-Ну так, – поторопил монарх. – Ты и правда наорал на кабинет министров, мой тихий и сдержанный друг?

По лицу Бальзака пробежала тень, наподобие нервной судороги, и он выдавил:

-Это было логично.

Окончание его ответа потонуло в дружном смехе.

====== Глава 10 ======

До конца дня во дворце было тихо. Даже слуги переговаривались шепотом – они всей истории не знали, но чувствовали, что происходит нечто неординарное.

-Министры это так просто не забудут, – заметил Бальзак, когда кормил раненого – из его рук тот согласился принять несколько кусков, хотя было заметно, что это дается Наполеону через силу. – Я ведь всегда твердил – надобно держать себя в руках… Думал, уж со мной-то такой оказии не приключится.

-Но приключилось, – с удовольствием подытожил Император. Он явственно наслаждался этой историей.

-Да, приключилось, – с отнюдь не счастливым вздохом подтвердил его Советник. – Но такие люди обиды не прощают. Затаят, да будут носить камень за пазухой, ожидая, когда можно будет отомстить обидчику…

-Им уж недолго в игре быть, – пожал плечами правитель, и снова поморщился – он все время забывал, что нездоров. Впрочем, силы быстро возвращались к нему.

-Это-то и худо: они же не первый день как на свет родились, – продолжал сетовать Бальзак. – И понимают, что к чему. Чувствуют, что от власти их оттирают… Да и нехорошо это, – внезапно добавил он, – министры ваши люди почтенных лет, в отцы мне годятся, а я с ними так…

-Как же эдак вышло? – внезапно мягко поинтересовался духовник, обычно к чужой несдержанности на язык бывший весьма строгим.

-Испугался, – просто пояснил Бальзак. – Мне нужно было сделать дело, а я не мог, потому как вел его совсем не так, как ведет Его Величество.

-Ты решил, что его методами у тебя получится больше? – поднял брови святой отец.

-Никаким чудом, Теодор, у меня не получилось бы применить то, что ты именуешь «его методами», – вздохнул Бальзак.

-Но эффект ты произвел, – усмехнулся раненый. – И выиграл мне время. Это сейчас важнее. Я завтра уже встану. И все решу.

-Ну конечно…

-Что?!

-Завтра?

-Что-о?!

-Начинается, – махнул на спорщиков святой отец рукой, а сквозь его голос отчетливо на заднем фоне прозвучало что-то про то, что «я с империей управляюсь, а какая-то мелочь мне не по зубам будет?!» и ответное ворчание. Достий лишь поднял книжку повыше, пряча улыбку.

Присматривая за раненым и не давая ему по возможности скучать, они втроем сменяли друг друга. Наполеон вставал изредка с постели, но Советник строго-настрого запретил ему прогулки дальше, чем до ванной комнаты и обратно: хоть лезвие кинжала чудом и обошло жизненно важные органы и крупные кровеносные сосуды, но проникло глубоко. Рана была коварной и болезненной. Наполеон по этому поводу со знанием дела сообщил, что ему свезло – нападающий не был профессионалом, пырнул, видимо, не глядя, а не то бы уж было кое-кому небо с овчинку. Хоть и не причинили Императору столько вреда, сколько намеревались, ему все же стоило себя поберечь и провести несколько дней в покое. Только вот как раз покой и был Наполеону невыносим. Причем невыносим настолько, что Его Величество готов был бороться с ним самым изощренным способом.

В один из дней Достий направился к нему в опочивальню с целью сменить Бальзака, чтобы тот мог вернуться к насущным государственным делам. Едва переступив порог, Достий услышал его монотонный голос. Судя по непрерывному потоку слов, лишенных хоть малейшей эмоциональной окраски, он пытался развлечь чтением Наполеона. Достий пожал плечами и шагнул в спальню.

И верно – Бальзак, пристроившись поверх одеяла, читал вслух какую-то книгу, держа ее на коленях, а Император хмуро рассматривал полог над кроватью. Достий шепотом поздоровался и хотел, было, пройти к карверу, который успел облюбовать за время своих дежурств у монаршей постели, как услышанное заставило его застыть на месте, открыть изумленно рот и залиться густым и жгучим румянцем.

- После подобного любовного акта, – неторопливо вещал Высочайший Советник, прилежно водя пальцем по строчкам, – требующего от возлюбленных опыта и известной ловкости членов, следует предаться отдохновению. Возлюбленные ложатся на постель, не разрывая связи своих тел, и сплетают руки в объятиях. Отдохновение длится до тех пор, пока нефритовый молот мужчины снова не обретет… Здравствуй, Достий… твердости и…

- Довольно, – махнул рукой Император. Выражение лица у него было совершенно кислым и безрадостным. – С выражением ты читать так и не научился, я понял.

- Мой удел – занятия совершенно иного характера, – не стал ему перечить Бальзак, оторвав взгляд от страниц. Достий узнал тот самый злосчастный бхаратский трактат. Некоторое время назад этот почтенный пухлый том в яркой обложке находился у Достия в шкафу для ученических принадлежностей и этим причинял немалые мучения. Прочесть что-то кроме оглавления юноша был не в силах, а отдать трактат Наполеону было неловко. В конце концов Достий отдал книгу Бальзаку, который совершенно спокойно, всего лишь пожав плечами, отнес ее куда-то туда, где ей полагалось находиться.

Высочайший Советник тем временем прощался, собираясь уходить по делам.

- Я вернусь вечером и обеспечу вас ужином, а пока Достий побудет здесь. Брат Достий, проходи и располагайся. Смущаться уже нечего. Просто Его Величество, не имея пока возможности уделить время практике, решил удариться в теорию…

- И никуда я не ударился, мне просто скучно!

- О чем я и говорю, – Бальзак то ли кивнул, то ли поклонился. – Однако попытка вызвать у меня смущение почему-то провалилась. С чего бы это…

Баль… предупреждающе сузил глаза раненый.

-А между тем, – и не думал умолкать тот, – это необходимость – провести некоторое время без резких движений и каких-либо активных занятий.

- Мне надоело лежать! Если я умру, то от скуки, как пить дать! Да и вы все ходите с таким видом, как будто я уже умер, и вы даже успели предать меня земле, а теперь обсуждаете, что станете делать через сорок дней и чем поить гостей на тризне...

Достий издал тихий испуганный возглас и прижал к груди принесенную с собой книгу. Видно, от той же скуки монарх в своем поведении и суждениях бросался из крайности в крайность.

-Ваше Величество, – Советник устало помассировал переносицу. – Я, как бы ни был к вам лоялен, все же не нахожу текущую тему подходящей для шуток.

-Отчего же? Смерть такое же естественное явление, как и то, о каком ты только что так безжизненно повествовал. Хотелось бы мне еще добавить – в самых красочных выражениях, однако все они теряли свои краски в твоих устах. Весьма, я должен заметить...

-Не продолжайте, пожалуйста.

-... соблазнительных. Так что не морочь мне голову. Отчего это мне стоит воздержаться от шуток?

-Оттого хотя бы, что ваш новый посетитель явственно так же не находит их забавными.

-Вот как?

-Постельный режим испортил ваш характер окончательно – если, конечно, сие вообще было возможным. Вы просто невыносимы.

-А я и не прошу меня никуда выносить – еще чего! – Наполеон перекатил голову по смятой подушке и теперь взирал на Достия.

Что же, спросил он, – тебе и правда не по нутру мои речи?

-Нет... Да... То есть... – Юноша опустил взгляд в пол, и прикусил губу. Донельзя было неловко говорить о своем недовольстве близкому, да еще и нездоровому человеку. Ко всему прочему, непривычно было видеть монарха в таком минорном настрое.

-Право же, господин Советник верно сказал, – наконец, нашелся молодой человек. – Это совсем не шуточная тема. Никто из нас не желал бы вашей смерти...

Я пока не планирую ее, милостиво сообщил монарх с таким видом, как будто только этим утром Смерть являлась к нему на аудиенцию и умоляла оказать ей честь и почтить своим присутствием тот свет, а Его Величество пролистал свое расписание и не нашел это возможным. – У меня еще не готовы распоряжения на этот счет.

-А вы и это собираетесь обставить согласно собственному плану? – кисло осведомился Бальзак. Очевидно, он в очередной раз убедился, что Наполеон стремится командовать всем, до чего может дотянуться, включая собственную кончину – а еще на придворного архитектора, помнится, пенял!

-Разумеется. Кто же всем распорядится как должно, ежели не я? – высокомерно отозвался тот.- Ты видел смету похорон моего батюшки, чтоб ему на том свете... прости, Достий. Я хотел сказать – хорошо жилось. Да. Вот как мне при нем – вот так же хорошо...О чем я?

-О смете.

-Точно. Так вот, там на одни панихиды знаешь сколько пошло? А свечей? О боже, да на эту сумму можно было построить пару больниц или хороший военный корабль...

-Кто о чем...

-Я дело говорю! – рассердился монарх.- На том свете мне плевать будет и на свечи и на псалмы. Вон пусть Достий надо мной прочтет что-нибудь,только не очень длинное – и закапывайте.

-Должен вам сказать...

-Ничего ты не должен.

-Хочу заметить...

-О-о-о, хочешь. Это уже интереснее. И чего же ты хочешь? В смысле заметить, конечно? – кажется, Его Величество откровенно насмешничал.- Давай, я жажду знать твои тайные желания во всех подробностях...

-Я хочу вам заметить, что вы все еще упорно придерживаетесь темы, не подходящей не только для шуток но и для обсуждения.

-А я хочу сказать тебе, что не только не шучу, но и совершенно серьезен. Если я не оставлю по этому поводу своих распоряжений, то, как пить дать, моя родня все вывернет по-своему, оно мне надо?

Император заерзал, устраиваясь удобнее, и тут же поморщился, так как это движение доставило неприятные ощущения.

-Сумасшедший дом, – буркнул он. – Лучше бы я от вас в казарму сбежал, честное слово.

-В казарму? – сощурился на него Советник.

-Точно. Быстренько перевязали, два дня в лазарете покурлыкал на дощатых нарах и в строй. Нет же...

-Нет.

-Вот-вот. С вами каши не сваришь: вылеживай, не понятно с какого перепугу...

-Приказы медицинского персонала не обсуждаются даже высшим командованием. Армейский устав, пункт 42, подпункт 11. А отец Теодор как-никак в госпитале работал, и он ясно сказал...

-Теодор сказал то, что ты его попросил сказать. Точнее, на что ты ему намекнул. Я-то знаю...

Достий печально переводил глаза с одного спорщика на другого, а после последней реплики горестно вздохнул.

-Ваше Величество, – попросил он, – вы бы так не напрягались, диафрагма же... Ну правда...

-Еще и эту невинную овечку научили, – Наполеон устало закрыл глаза.- Меня окружают параноики.

-Скажите за это спасибо, – Бальзак был неумолим. – Мне не улыбается смена династии послезавтра, знаете ли.

-Какая еще смена династии? – не понял Наполеон, и даже один глаз приоткрыл. – Дядья у меня тоже все Бонапарты же...

Бальзак бросил на правителя убийственный взгляд.

-Как думаете, – процедил он, – как долго они продержатся на престоле?

-Отравишь? – повеселел тот, однако Советнику надоели препирательства. Он громко захлопнул книгу, опустил ее на стол, к стопке других, и поднялся.

-Пост сдал, – сообщил он Достию с такой интонацией, как будто принес весть о моровом поветрии, охватившем весь континент. – А меня ждут более важные дела, чем эти фантастические прожекты.

И с этими словами был таков.

Достий пробравшись к своему любимому карверу, молчал, стесняясь и не зная, куда себя деть. Молодой человек с ужасом ожидал, что монарх теперь затронет еще какую столь же неудобную и щекотливую тему. Тот, конечно же, не преминул высказаться именно в этом ключе.

- Зря ты, Достий, книжку-то вернул… Полезное чтиво.

Молодой человек издал неопределенный звук, который можно было бы расценить и как согласие, и как робкое нежелание продолжать подобный разговор.

- Ну полно, знаю я тебя, под стул спрячешься вместо того, чтобы побеседовать нормально… Ты с собой вон, я смотрю, свою литературу принес. Что это?

- «Правила исповедника» старца Максимия… – совсем стушевался Достий.

- Что еще за правила? – монарх неожиданно прибодрился, пристроил руки под головой, чтобы она была повыше и удобнее было смотреть на собеседника. Достий сбивчиво и вполголоса пояснил – книжица в его руках, тонкая и весьма потрепанная, содержала свод наставлений, коими должен был руководствоваться любой священнослужитель, допущенный к таинству исповеди. Правила эти, хоть и путанные и не поддающиеся однозначной трактовке местами, были обязательны для изучения, а набиралось их три десятка.

- А ну-ка, зачитай что-нибудь!

Достий послушно раскрыл первую страницу.

- «Исповеднику надлежит во перву голову знати, что тайна исповеди есьм тайна за семью замками, за сотнею печатей, паче страха умервщления надлежит страшиться выдать ее».

- Хорошее начало, – покивал Наполеон. – А ежели кто в убийстве признается, или в том, что большое бедствие грядет? Война, там, например… А то грешки свои сплюнул и пошел как ни в чем ни бывало… Ладно, дальше читай.

- «Зачиная исповедь, надлежит держаться в голосе тона ровного и спокойного, дабы внушить уважение и послушание исповедуемому. Во конфессионал взойдя, прочесть молитву об отпущении грехов и усмирении сердец мятежных, молитву о всепрощении Отца Небесного да молитву о несокрытии души своей»

- И все это «тоном ровным и спокойным»? Вот как Бальзак мне сейчас читал? Хорошенькое дело, эдак пока все молитвы прочитать – а из другой половины конфессионала так – хррр… – Император изобразил раскатистый храп, при этом запрокинув голову, один глаз прикрыв, а другой закатив вверх. – Что там дальше идет?

- «Ежели у пары и более людей один грех, и все они равно или же как еще к нему причастны, исповедовать надлежит по одному, зазывая в конфессионал по очереди»

- Ага, – хохотнул Наполеон, однако, тут же поморщившись от боли. – А то опять нагрешат. Там же. На лавчонке. Дальше!

Таким образом, они перебрали все «правила», и по каждому у Его Величества было как минимум язвительное замечание, а иной раз он так и принимался хохотать, придерживая рану рукой. Достий в испуге вскакивал, ведь мало что могло случиться, мог разойтись шов или открыться кровотечение, но монарх лишь рукой ему махал – сядь, мол, на место и читай дальше.

Достий снова заглянул к раненому уже под вечер, желая справиться о его самочувствии – он не опасался застать там некой сцены, не предназначенной для посторонних, полагая, что Император все же внушился разумными доводами и даст своей ране затянуться.

Оказалось не заперто, и это Достий воспринял, как подтверждение своим предположениям. Он вошел, и, спустя всего пару минут, обнаружил, каково же истинное положение вещей. Но поначалу просто удивился: Его Величество, вопреки своему нездоровому состоянию, был на ногах, и, более того – при полном параде. Стоял у зеркала, повернувшись к нему боком – гладкая его поверхность отражала монарха от кончиков начищенных сапог до зубцов короны. Стоящий тут же Высочайший советник заботливо повязывал Его Величеству шейный платок, не прекращая говорить:

-…никаких инсинуаций. Будьте сдержаны, это необходимое условие. Не упоминайте об инциденте, даже если ваши собеседники будут задавать наводящие вопросы.

-Я не стану, – коротко отозвался Наполеон. Голос у него звучал глухо.

-С вами все точно нормально? – нахмурился его собеседник обеспокоено. – Я не переусердствовал?

-Нет. Плотный бинт, затянутый потуже – это именно то, что мне сейчас нужно, – Наполеон повернул немного голову и в зеркальном отражении увидал Достия. Улыбнулся ему, выказывая дружелюбие, однако юноша, видевший его лицо за минуту до этого, только головой покачал.

-Куда вы?.. – спросил он. – Что стряслось?

-К Его Величеству пожаловали его родственники, – чопорно отозвался Бальзак. – Сегодня утром мне принесли письмо от герцога, в котором он извещает нас о своем визите. Я взял на себя смелость написать ему в ответ, что его желание, безусловно, понятно, однако Его Величество не обязан менять свое расписание по причине чьих бы то ни было пожеланий. В ответ герцог подал прошение об официальной аудиенции.

-Будет ему… официальная… – мрачно посулил Наполеон. – Душу из него вытрясу….

-Душу не надо, – немедленно сориентировался Бальзак. – Лучше признание. Ну, или любые сведения, они на вес золота. Да, и спросите у него на счет планов, надолго ли он здесь задержится…

-А отчего вы сами не пойдете? – удивился Достий, с трудом поспевая за ходом событий.

-У меня нет такого права, – пожал плечами Бальзак. – Я лишился многих полномочий после свадьбы Их Величеств – в том числе и права присутствовать на такого рода собраниях, если нет согласия обеих сторон. Какового, разумеется, от герцога нам не добиться.

Он отступил на шаг, придирчиво оглядывая Императора, а затем по-птичьи склонил голову набок.

-Надеюсь, я ничего не забыл, – вздохнул он. И добавил с некоторой досадой: – Если бы Ваше Величество, как все обыкновенные монархи, оказали бы честь и приняли бы хотя бы парочку…

-Нет.

-Это выглядит странно.

-Мне плевать, как это выглядит.

-Даже ваш друг курфюрст выражал относительно этого сдержанное недоумение…

- С Робеспьером я сам объяснюсь. Он разумный человек.

- Вы будете выглядеть весьма прискорбно спустя несколько лет. Особенно на фоне Ее Величества.

- Я что, неясно выразился? Мне плевать, как это будет выглядеть. Шпагу!

-Вы, все же, к родственникам идете.

-Да. И именно поэтому…

-Я имел в виду, что вам стоит прихватить так же и револьвер. Прошу вас, – Бальзак поднял Императору указанный предмет. – И будьте осмотрительны. Я буду ожидать вас.

-Хоть что-то хорошее… – проворчал Наполеон в ответ,отправляя оружие во внутреннюю кобуру. – Принесло же… Семейку… Как чертей в ступе…

Поток его брюзжания прервал Бальзак – взял лицо монарха в ладони и коротко поцеловал.

-Ступайте, – тихо напутствовал он. – Удачи вам.

Его Величество кивнул, и был таков – лишь раздались по коридору удаляющиеся шаги. Достий поглядел ему во след, а затем на Советника, который устало опустился на софу.

-Как же не вовремя, – посетовал он.

-Герцог желает узнать, как прошел его замысел?

-Безусловно. В дворянском собрании уже об этом потихонечку судачат.

-Вы бываете там? – сами собою брови у Достия так и поползли вверх. Хотя, подумал он тут же, чего ж удивительного – место примечательное. Наверняка с ним связаны какие-то дворцовые дела, да и в фамилии Советника приставка «де» имеется… Однако же Бальзак только отмахнулся от вопроса, будто от безделицы.

-Что я там забыл? – произнес он. – Вспомни, что я паршивая овца в стаде, Достий. Если бы кому в хлопотах пособлял – тогда да, а так-то мне ход в это сборище заказан.

-Но отчего же? Оно же дворянское собрание, а вы рода хорошего, и вот…

-Достий, я – то, что еще пару сотен лет назад называли «шевалье» – человек, кому хватало денег на амуницию и лошадь. Ничего более за моей фамилией не стоит.

-А чего не хватает Его Величеству?.. – сменил тему молодой человек, ощущая, что, кажется, сейчас не лучшее время для бесед о генеалогии. Достий припомнил, как однажды – давным-давно – уже слыхал обрывок спора на эту тему. Тогда тон задавал святой отец, настаивая, что такому рисковому человеку, как их Император, просто необходимо… Как же Теодор выразился? «Сопровождение», вот. Однако никогда не лезущий за словом в карман Его Величество немедля изложил, где он это сопровождение видел, куда желает ему удалиться и чем там заняться. Очень емко и доступно изложил, к слову сказать.

-Наград, – огорошил тем часом Достия собеседник. И, видя его недоумевающий взгляд, похлопал по софе рядом с собой.

-Ты присядь, – предложил он. – Ждать долго, если я что-то понимаю в характере герцога. Он умает Императора, будет брать измором, желая узнать, точно ли тот в полном порядке, или все же есть надежда.

Достий аккуратно опустился на край предложенного ему места.

-Я не очень понял, – начал он, – про награды… Это разве…

-А, – Бальзак махнул рукой. – Я думаю, это традиция. Монархи, даже не связанные с ратным делом, всегда имеют ряд орденов, за те или иные проявленные доблести. Только не наш Император.

-Отчего же так?..

-Говорит, что не видывал большей глупости, нежели отличать самого себя. Он, как ты помнишь, все ещеглавнокомандующий армии, так что это его юрисдикция: кого отмечать, а с кого взыскивать. И подарков от соседей тоже не берет: большая часть их, соседей этих, принимала участие в последней военной кампании, и Его Величество им этого до самой смерти не забудет.

-А что же, это так уж необходимо – ордена эти?..

-Возьми, погляди на любой портрет любого монарха, и… О, боже!.. – Советник хлопнул по колену и вскочил на ноги. – Портрет!.. Я совершенно забыл о нем…

-О каком портрете?..

-Да Их Величеств же… Господи, надо ведь еще им время выкроить, и миледи Георгину уговорить… – Бальзак помассировал висок так, словно у него внезапно разболелась голова. – Вот что, – вздохнул он. – Я, пожалуй, как раз сейчас займусь письмом, спрошу совета у леди Гамелин: она должна знать хорошего живописца. Кому, как не ей, и знать… К тому же, ей будет лестно дать этот совет Его Величеству. Прости, что не смогу скоротать с тобой время.

-Ох, да я ведь все понимаю. – кивнул Достий.

-Хорошо, что ты мне напомнил, – Бальзак уже рылся в ящике секретера, в поисках своих черновиков. – Я бы как пить дать об этом запамятовал… – и, найдя нужное, он пристроился строчить прямо там же, сверяясь с блокнотом. Достий же тихонько, на цыпочках вышел и притворил за собой дверь.

Тем не менее, Достий, уйдя от Бальзака, решил не отправиться на заслуженный отдых вкушать сон после долгого и суматошного дня, а пройтись по дворцу с конкретной целью – посмотреть на испросившего у Императора аудиенции гостя. Такого человека лучше было бы знать в лицо, а не то встретишь еще ненароком да не признаешь, то-то конфуз будет... Сделать это, конечно, стоило незаметно: ведь засветиться означало бы навлечь опасность не только на себя. Горько было думать о том, что вчетвером они не только опора друг другу, но и потенциальный источник неприятностей, однако следовало смотреть истине в лицо – дело обстояло именно так. А потому Достий соблюдал осторожность – и путем прошел окольным и держал себя тихо, тише обыкновенного, и даже взгляд долу опустил. Случись казус, да попади он на глаза кому не стоило бы – всегда сможет отговориться собственной незадачливостью: заплутал да и все тут, задумался, дорогу верную не признал... А опасность выдать себя перед недоброжелателем была нешуточная. Во дворце народу пруд пруди, всегда хватало, а теперь-то и подавно, да и из Синода, случается, тоже захаживают по своим делам.

Достий к тому же знал, что вестибюль, который он наметил своей целью, тот самый, что примыкал к парадному входу, весьма удобен для таких вот ненавязчивых зрителей, из-за множества колонн и растений в кадках. Иногда казалось, что этот бастион воздвигли исключительно с целью дать кому-то незамеченным наблюдать за гостями. Будь дворец постарше, и являйся он замком, Достий не усомнился бы, что так-то оно на деле и есть. Замки частенько брали штурмом, и они являлись сооружениями оборонными, укрепленными на совесть. Что же до дворца, то он никак не годился на подобную роль, а следовательно, цель у колонн была,вероятно, все же декоративная.

В вестибюле, несмотря на поздний час, людей было множество – очевидно, слухи по дворцу распространялись со скоростью лесного пожара. Здесь можно было увидать и задержавшихся визитеров, и разночинцев всякого звания, и даже придворных дам. Все они, сообразил Достий, пришли и лишний раз напомнить о себе знатным гостям, выразить им свое почтение, и поглядеть на встречу августейших родственников, да быть в курсе последних меж ними отношений. Не подлежало сомнению, что герцог свое появление не только не утаил, но и донес до всеобщего сведения. Непонятно молодому человеку было, отчего в таком случае он стоит, почитай, на пороге: аудиенция-то официальная – но он быстро сообразил, что это позволяет встрече оставаться практически публичной. Ежели Его Величество выкажет слабость хотя бы в малом, такому его поведению будет множество свидетелей.

Этакое многообразие присутствующих Достиеву задачу и упрощало, и одновременно усложняло: в такой толпе придворных можно было затеряться самому, но с другой стороны, нелегко было высмотреть хоть что-то поверх голов. Но молодой человек проявил усердие, и спустя несколько минут хороший наблюдательный пункт ему найти все же удалось – на одной из боковых лестниц. Как оказалось, очень вовремя: Наполеон уже был тут – направлялся к визитерам навстречу обычной своей энергичной походкой. Если бы Достий не помнил о ране, нанесенной всего несколько дней назад, то думал бы, что монарх не только в добром здравии, но и в прекрасном расположении духа.

Герцог, которого было заметно среди прочих по осанке и манерам – ему была свойственна некая высокомерная величавость – встретил венценосного племянника сдержанным, но не лишенным почтительности поклоном. Выглядел он внушительно, невзирая на не слишком высокий рост – видимо, семейная черта – а поседевшие до снежной белизны волосы и аккуратная бородка придавали ему благообразия.

Рядом со знатным гостем Достий заметил молодого человека: наверное, тому еще и тридцати не было. Должно быть, секретарь или помощник, решил Достий, но тут же сам с собой не согласился. Молодой человек выглядел весьма щегольски для простого служащего, да и держался свободно. Манеры у него были живые и даже игривые: он озирался безо всякого смущения, рассматривая собравшихся людей и беспрестанно улыбался. Достию понравилось его открытое поведение, и он не сомневался, что человек тот не дурной (мнение он свое составил даже невзирая на то, что находился на значительном расстоянии и хорошенько рассмотреть незнакомца не мог). Судя по всему, молодой этот человек приходился родственником герцогу – а значит, и Императору тоже.

Его Величество тем временем приблизился, обменялся со старшим родичем церемонным поклоном. Тем не менее, несмотря на то, что герцог приходился ему близким родственником, Наполеон держал себя достаточно холодно, оставаясь исключительно в рамках вежливости. Как будто бы Император желал без слов сказать гостю: эк тебя принесла нелегкая, как бы мне от тебя поскорее отделаться?.. Припомнив, как Его Величество цедил сквозь зубы перед зеркалом Достий лишь подивился, как тот еще держит себя в руках. Не будь здесь оравы придворных, как знать, может и высказал бы все откровенно да в глаза, а теперь приходится, конечно, держать лицо. Знал бы герцог наперед – глядишь, и иначе бы встречу обставил... Младший же гость, презрев протокол и радостно улыбнувшись, заключил монарха в объятия. Достий охнул и оперся о стену. Он всегда принимал чужие злоключения близко к сердцу, а тут ему даже дурно стало – объятия пришлись как раз на поврежденный бок. Наполеон, впрочем, никак не выдал себя, не отстранился и не выразил своего неудовольствия любым иным способом. Лишь засмеялся и сказал что-то веселое (Достий услышал слово “кузен”), хотя, пожалуй, ему было весьма больно.

Молодому человеку даже подумалось – ну почему же не может он испытать чужую боль, хотя бы на время избавив Императора об этого прискорбного ощущения? Не убыло бы с него, это точно, а Его Величеству бы легче было...

Как бы то ни было, но покуда мечты оставались только мечтами. Меж тем, Его Величество с неудовольствием оглянулся на собравшихся и сделал повелительный жест гостям следовать за ним. Это надо было понимать как окончание зрелища, и Достий не замедлил удалиться.

Как ни затворнически жил молодой человек, но все же за два года обретания в дворцовых стенах волей-неволей выучил и он распорядок тамошней жизни. От природы он был наблюдателен, и оттого, замечая события, выбивающиеся из привычной колеи, немедленно оказывал им внимание, полагая, что не всегда его друзья, занятые важными делами, могут уследить за всем, а он как более свободный в своем времени человек, вполне может оказаться полезным.

Потому-то он заприметил посторонний шум и голоса, доносившиеся из той части сада, которую принято было полагать скорее его задворками.

Достий любил гулять здесь по причине немногочисленности людей, предпочитая уединение, и стараясь выбрать для прогулок час ранний, когда большинство вельмож еще мирно почивают на перинах, и только шибко бойкие Императоры хлопочут относительно обустройства своих дел.

Прекрасный дворцовый сад, остававшийся по-своему красивым даже после налета, охватывал императорский дворец будто кольцо. Однако в глубине его, ближе к стене, у дальних северных ворот, располагались строения не столь уж пригодные для пребывания в саду, и вряд ли приятные глазам придворных: постройки хозяйственные, в том числе и конюшни. Там чаще всего можно было видеть либо кавалергардов либо дворцовую прислугу, а и те и другие не тратили время на пустопорожние беседы, так что никогда Достию не доводилось слыхать в этой части сада посторонних переговоров. Сейчас же он явственно мог расслышать доносящиеся с той стороны человеческие оживленные голоса. Привыкнув во всем, что творилось при дворе, сыскивать некий тайный умысел, он прибавил шагу, и вскоре смог разобрать:

-...Говорю тебе, Хамсин возьмет первое место в этом сезоне!.. – горячо восклицал кто-то. – В прошлом заезде обошел на пол-корпуса и Борея и Руту...

-Ну надо же, – отозвался слегка насмешливо, но, впрочем, добродушно, другой голос, и Достий, к тому моменту уже достигший кустарника, которым обсажены были тут дорожки, распознал Его Величество. – Что же, ты думаешь выкупить его?

-Так мне д’Юма его и уступит... – проворчал собеседник. – Впрочем, – тут же оживился он, – эта красавица тоже хороша. Чудные бабки!

-Еще женись на ней.

- Да брось. Ты просто не видел мою Латту. Чаровница! Шея лебединая, масть молочная совсем, я таких чистых прежде и не видывал... А ласковая что котенок... Будешь себя хорошо вести – дам покататься, – внезапно сообщил хозяин Латты, придав своему голосу напускной строгости.

-Не надо, – серьезно посоветовал Император. – Жалко будет,если попорчу. В моем понимании или лошадь вынесет тебя из-под обстрела, или на колбасу ее.

-Не хочу даже слышать!.. – кажется, собеседник и уши закрыл, потому что заговорил чуть громче, будто прилагая усилия чтобы самому разбирать свой голос. – Что бы ты понимал в благородном деле конезаводчества!..

-Я практик, – все так же доброжелательно подсмеиваясь сообщил невидимому оппоненту Наполеон. – Ну, брось с ней обниматься. Возьми седло да прокатись, что ты мнешься...

-Спасибо!.. – немедленно оживился тот, и послышалось звяканье сбруи. Достий вздохнул и побрел прочь. Судя по всему, Его Величество в очередной раз встретил старого знакомца, а быть может и сослуживца – учитывая, как вольно им говорилось. Мешать чужой беседе молодой человек постеснялся. Однако, любопытство заставило его пройтись вдоль живой ограды в поисках подходящей прорехи меж веточек, и скоро он таковую нашел.

Взгляду его открылось небольшое открытое пространство, усыпанное мелким гравием и примыкающее к конюшням. Император стоял тут же, у подпорок для седел, небрежно на них облокотившись. А поодаль недавно виденный Достием молодой человек с явным удовольствием ерзал в седле, устраиваясь поудобнее. Затем он пустил лошадь шагом, ласково похлопывая ее ладонью по шее. Сразу видно было, что он ладит с этими умными и благородными животными – стоило хотя бы взглянуть в его сияющие от счастья и полные какой-то детской нежности глаза. А до чего ловко он держался в седле!

Впрочем, Достий тут же переключил свое внимание на Императора, беспокоясь о его самочувствии. Тот и правда, выждав, пока внимание собеседника будет отвлечено, прижал локоть к болящему наверняка боку и метнул настороженный взгляд в сторону дворца. Происходящее явно было ему не по нутру – и рана болела, и во дворце все было без его присмотра. Вслед за этим взгляд монарха наткнулся и на наблюдателя всей этой сцены, что разворачивалась подле конюшни – на Достия. Тот даже отпрянул слегка. Его Величество же незаметно подал ему знак рукой, веля уходить, и снова обеспокоенно глянул на дворец. Словно бы сказал – поди-ка присмотри лучше за всем там. Во всяком случае, в лице самодержца не было ни раздражения, ни недовольства на то, что Достий в такой неудобный момент оказался рядом. И Достий тихонько, медленно отступил от живой изгороди, попетлял по неприметным тропкам, чтобы никто не догадался, откуда он идет, и поспешил во дворец. Он покуда не знал, как исполнить немой приказ Наполеона, но твердо решил быть наготове, если вдруг понадобится его помощь. Достий действительно прошелся немного по дворцу – всюду было затишье, что отнюдь не успокаивало: по опыту он уж знал, чем это может быть чревато. Остаток вечера молодой человек провел в своей комнате, все пытаясь себя как-то занять, да ничего из этого не выходило. Его одолевало беспокойство. Тяжело было на сердце при мысли об Императоре, что от визита своих родственников претерпевал такие мучения.

Утром Достия разбудил какой-то неясный шум за стеной. Еще не очень хорошо отделяя реальность от сновидения, он сел, стараясь вслушаться: жизнь во дворце научила его быть внимательным. Однако ничего конкретного ему разобрать не удалось. Просто в чужих голосах, звучавших в отдалении, слышалась какая-то напряженность, искусственность, которая неприятно царапала слух. Достий очень живо оделся, воображая себе всяческие ужасы – уж не произошло ли непоправимого?.. Вчера он так и не дождался никаких вестей – самодержец пропал на аудиенции с концами, да и святой отец не показывался. Юношу сморил сон. Однако теперь он переживал, все ли хорошо, и отчаянно торопился, как будто его присутствие что-то могло решить… Впрочем, тут же добавил про себя он, и правда могло. Уже не единожды ему доводилось оказываться полезным, поэтому стоило принять посильное участие в происходящем…

Вполне ожидаемо, в кабинетах он никого не обнаружил. Точнее, те были попросту заперты, а на стук никто не отзывался. Скрепя сердце Достий направился в чужое крыло – он-то надеялся, что раз Наполеон встал на ноги, то теперь уж никаким калачом его обратно в койку не заманишь – как же, ищи дурака вылеживать.

У подножия лестницы Достий наткнулся на караул. Да не четыре человека, как обычно, а добрый десяток. Завидев его, гвардейцы заступили было проход, однако на них прикрикнул капитан.

-Вы что, тетери, ослепли? – сердито гаркнул он. – Али приказ запамятовали? Исповедников Его Величества – можно. Проходи, духовный брат, не стой посреди дороги...

Достий, удивляясь все сильнее, поскорее юркнул между грозными стражами и стал торопливо, пока они не передумали, подниматься по лестнице, подобрав полу сутаны. Наверху, в коридоре, тоже были караульные, однако те уже Достия не задерживали, а только провожали внимательными подозрительными взглядами.

У двери в опочивальню Императора Достий обнаружил отца Теодора – он слушал то, что ему рассказывал один из гвардейцев, и недовольно хмурился. При виде Достия он кивнул и жестом велел ему заходить, не дожидаясь.

Молодой человек пререкаться не стал – вошел. И немедленно же о том пожалел: внутри покоев было нехорошо. Сама атмосфера, казалось, вибрировала от неприятного напряжения. В последний раз он бывал здесь в ночь той страшной грозы, каковая обернулась для молодого человека позже уютным коротанием времени у камелька. С тех пор мало что тут подверглось изменениям. Гостиная не выглядела неопрятной, однако куда более походила на салон какого-то офицерского клуба, нежели на место обитания первого лица государства. Исчезли вещи, что были разбросаны тут и там – теперь на всех поверхностях громоздились карты и какие-то подшитые по годам документы. Судя по этой картине, в последнее время государь работал не покладая рук. Помещение имело такой вид, будто Наполеон не жил здесь, а лишь иногда заскакивал за чем-нибудь – например переодеться или подремать пару часиков.

Однако кроме этого наличествовали и иные изменения – небольшой круглый столик был пододвинут от камина к окну, нарушая уютную композицию, с него прямо на пол составили, а то и смахнули всякие мелочи. И, устроившись за ним, низким даже для его небольшого роста, Его Величество что-то писал с сосредоточенным видом. Рядом же находился лейб-медик, едва ли взглянувший на Достия, так был он поглощен своими записями. В дверях, ведущих к спальне, маячил Советник. Он не был занят каким-либо делом, что удивляло – не в его привычках было прохлаждаться, когда кругом царило эдакое оживление. Однако это играло и добрую службу – Достий именно к нему подошел, всем видом своим прося рассказать ему о случившемся.

-Даже если извлечь пулю, – долетел до него голос Отто. – След все равно останется, не говоря уж о штанцмарке.

-Было с полдюжины шагов, – отозвался Наполеон устало. – Штанцмарка?..

-Мне нужно будет проверить. И подготовить место заодно.

-Я пришлю к тебе людей через час, или меньше.

Шаги придворного медика удалились. Достий обернулся через плечо, удостоверяясь, что фон Штирлиц ушел: в обществе его юноше все еще бывало неуютно.

Пуля? Какая-то неведомая ему штанцмарка?.. Что все это означает?..

-Здесь… – начал, было, он, однако в этот момент Бальзак шевельнулся, отошел в сторону, откликаясь на какое-то движение императора, и Достий увидел.

====== Глава 11 ======

Он лежал на полу. Хотя вернее было бы говорить – оно. Мертвое тело. Это был молодой мужчина с каштаново-рыжими кудрями, сейчас казавшимися куда темнее от испачкавшей их крови: опрокинувшись на спину при падении, этот человек разбил голову. Над переносицей его зияло аккуратное черное отверстие, в котором побывавший на войне Достий узнал след от пули.

Костюм его, столь неуместно щеголеватый, был также запачкан кровью. На лице его застыло выражение изумления, притом какого-то фальшивого, с глумом, будто бы в последнюю минуту своей жизни он собирался сказать какую-то колкость, но не успел.

Пересиливая себя, молодой человек снова поглядел убитому в лицо. Какая-то мысль, плясавшая на задворках сознания, будто щекотала его все это время. Нечто в открывшейся ему картине было до того царапающим, до того глубинно неправильным, что, очевидно, рассудок отказывался воспринимать эту данность.

Однако время шло, и, чем больше Достий смотрел в лицо покойника, тем сильнее нарастало в нем неприятное чувство неотвратимо приближающейся беды, пока, наконец...

Память, на сей раз чрезмерно, даже, пожалуй, услужливая, подсунула ему воспоминание : пальцы путаются в гриве, глаза – тогда еще живые и блестящие – лучатся счастьем...

-Кто это его так?.. – вырвалось у сердобольного Достия против воли.

-Я.

Прошуршали по ковру ножки стула – это Его Величество поднялся на ноги. В этом его «я» не звучало ни привычного самоуверенного веселья, ни подзадоривания – только усталость и горечь.

-За что?..

Бальзак что-то неразборчиво буркнул в сторону. Судя по всему, вопрос этот был ему неприятен. От необходимости немедленно же озвучивать ответ его избавил новый посетитель – на сей раз то был отец Теодор. Достий, завидев его, несколько воспрянул духом, однако, как оказалось, несколько преждевременно. Святой отец огляделся деловито, лишь ненадолго задержавшись взглядом на покойнике, а затем повторил, сам того не ведая, за своим любимым слово в слово:

-За что?

-Он застал нас в постели, – Император приблизился и стоял теперь совсем рядом.

-Это что, повод, чтобы…

-Мы спали, Теодор. Я просто услышал тихую поступь сквозь сон, и сам знаешь, я зачастую сначала действую, а потом уже разбираюсь. Крадущиеся шаги в моей спальне мне не понравились.

-И ты застрелил его.

-Да.

-Оружие было у тебя под рукой?

-Я, почитай, никогда не расстаюсь с ним. А уж когда родственнички нагрянут – так и подавно.

Теодор потряс головой, как будто разгоняя неприятные мысли.

-Как он вообще сюда попал? – попытался взяться за дело с другого конца он.

-Я бы тоже хотел это знать, – буркнул Император в ответ. Он неприязненно взглянул на безответного теперь уже покойника, будто досадуя, что он не может удовлетворить монаршего любопытства.

-Это можно предположить, – разлепил губы Советник. – Я бы поставил на то, что слепок с ключа от этих комнат герцог сделал уже давно. И, вероятно, их местоположение не было секретом для его сына…

-Сына?!

Достий в ужасе уставился на распростертое на полу тело. Сын герцога?! Это стало быть, Его Величество…

-Что ж, тогда стоит предъявить ему обвинение первым.

-В чем?! – Теодор, переводя взгляд с Императора на Бальзака и обратно, следя за беседой, казалось,сейчас утратил ее нить.

-В том, – Советник тоже поглядел на покойного, однако без тени чувства, – что его недостойный отпрыск предпринял попытку совершить покушение на Его Величество, разумеется. Полагаю,если мы обыщем покойного,то обнаружим изготовленный по слепку дубликат ключа, и эта находка определенно будет свидетельствовать в пользу нашей версии.

-А он действительно предпринял таковую попытку?

-О боже, Теодор, когда бы он успел? – Бальзак сделал жест в сторону тела. – Посмотри, как он лежит: он же от двери всего несколько шагов прошел. Думаю, он двигался бы резвее, но его несколько шокировала открывшаяся панорама…

Да уж, подумал про себя Достий. Бог его знает, для какой цели этот несчастный сюда проник ранним утром, однако найти в постели Его Величества два обнаженных мужских тела, переплетенных в любовном объятии, он явно не ожидал…

-Тогда как ты можешь возводить напраслину, да еще и на покойного? – не отставал тем часом духовник. Голубые глаза его сейчас стали необычайно цепкими, губы побелели от напряжения.

-Как могу? – переспросил Советник. – Очень продумано могу, Теодор. Потому что ему уже все равно. А нам еще нет. И если для блага Его Величества потребуется на белое сказать черное, а на черное белое, не сомневайся – я не только сделаю это, но и докажу, что прав.

Вопреки ожиданиям Достия, который полагал, что уж после такой-то сентенции Наполеон равнодушным не останется, Император поднял руку, как бы прекращая поток словоизлияний.

-Ничего никому нельзя говорить, пока мы не поймем, зачем он приходил, – объявил он не терпящим возражений тоном. – Цель его визита не очевидна, и меня это беспокоит, – оратор заложил руки за спину, глядя себе под ноги. – Его отец вечером мне все кишки вымотал, – отстраненно заметил он. – Мы разошлись уж за полночь, не обогатив друг друга никакими ценными сведениями. И я не пойму, что хотел Генрих…

Достий передернул знобливо плечами: до того дико было слушать эти рассуждения, стоя подле усопшего. Одно только то, как непосредственно Его Величество именовал убитого им кузена по имени… Юноша припомнил, что, вроде бы, двоюродных и троюродных родичей у Императора было много, и почти все они – товарищи его детских игр. Стало быть, вот с этим самым Генрихом их государь в салочки играл, или в жмурки, а потом, спустя пару десятков лет…

-Полагаю, – снова заговорил Бальзак, – герцог не рассказал ему, зачем он приехал сюда и что собирается делать, однако его сын был человек неглупый, и решил все разведать сам…

-В моей спальне?!

-Это надежнее всего. Ваш кабинет тщательно охраняется, а в этом крыле караула нет, это всем известно. Полагаю, он рассчитывал покопаться в ваших бумагах, или еще что-то в этом духе. Однако войдя сюда, увидел… то, что увидел, и, вероятно, споткнулся, зашумел, и разбудил вас.

-Неплохая версия.

-Однако использовать ее мы не сможем.

-Почему?

-Нет доказательств, – Советник поджал губы, заложил руки за спину: жесты, предвещающие речь с пояснениями. – Как вы понимаете, я не могу свидетельствовать в пользу ваших слов, не вызвав кривотолков. Если вдруг я обнаруживаюсь в месте, подобном этому, в такой ранний час, это может говорить о трех вещах. Либо это было спланировано заранее и покойный – жертва политических интриг с нашей стороны. Либо я счел возможным наведаться к вам в неурочный час, желая сообщить нечто экстраординарное, а значит, есть повод для тревог. И, собственно, либо мы ночевали вместе, что мне, равно как и вам, совершенно не с руки обнародовать…

-Что ты намереваешься делать? – неожиданно сухо поинтересовался святой отец. Достий даже удивился, заслышав эдакий тон – как будто Теодор в одночасье проникся к собеседнику подозрением, и стал вести себя отстраненно.

-Вывернуть ситуацию наиболее выгодным образом, – кажется, совершенно не заметил этой перемены его голоса Бальзак. – Идеальным вариантом будет, если мне удастся представить эту историю как покушение или попытку кражи: тогда герцог и сам постарается, чтобы происшествие замяли.

-Так значит, – теперь голос духовника уже подрагивал, как тетива, перед тем как ее отпустят: Достий знал, потому что в деревне мальчишки мастерили луки и стреляли по набитым травой мешкам с грубо намалеванными мишенями. Он тоже пробовал. Тетива из крученых воловьих жил пребольно впивалась ему в пальцы, и все норовила слететь и счесать с предплечья кожу. Точь-в-точь как голос Теодора сейчас.

-То есть, один убил, а второй его покроет? Круговая порука, рука руку моет? Так?

-Нет, Теодор, не…

-Да, так.

Император, кажется, вынырнул из своей странной задумчивости. Теперь он глядел своему духовнику в глаза, подняв голову – разница в росте его не смущала.

-Да, именно так. Я убил – и, думаю, это не в последний раз – а Баль прикроет меня. И я благодарен ему за это!

-Но это – убийство! – воскликнул духовник, неприятно пораженный. – Во имя чего бы оно ни было – оно остается смертельным грехом, Наполеон!.. – Отец Теодор сжал здоровую руку в кулак, и взмахнул ею, будто вколачивая эту прописную истину в чужую голову.

-Это мой грех, – упрямо наклонил голову монарх. – Баль тут ни при чем, не приплетай его.

-Ты не понимаешь!.. – духовник закусил губу, видно, думая, как бы верно сказать то, что его мучило. – Он даже не задумывался: верно, неверно… Он просто слепо следует за тобой. Даже не пытается – а мог бы! – пробудить в тебе сожаление!

-Я убил своего брата, пускай и двоюродного, – теперь Наполеон говорил тише, понизив голос, и очень серьезно. – Ты полагаешь, я не сожалею об этом?

-Ты, стоя над его уже хладным телом, слушаешь, как твой Советник собирается повесить на него всех собак!

-Это логично.

Бальзак произнес эти два слова очень спокойно, очень ровно, но на Достия так и повеяло холодом – он давно общался с де Критезом, и отличал немногочисленные оттенки его голоса. Так Советник разговаривал с министрами и послами, с теми людьми, словом, от кого он скорее защищался, нежели с кем строил совместный план.

-Это, может, и логично – но это бессовестно, – припечатал Теодор безжалостно.

-Верно, – согласился Бальзак. – Я и не спорю с этим утверждением. Это совершенно неэтично. Однако это подействует, и я это сделаю, потому что я хочу, чтобы у Его Величества не было неприятностей. Больших, по крайней мере, нежели те, которые и так на него свалились.

-Я начинаю понимать, почему тебе был симпатичен Лондон… – процедил святой отец, слушая эти доводы.

-Я ведь с самого начала тебе сказал: мы похожи...

Император сделал крошечный, едва заметный шаг в сторону, становясь между Бальзаком и своим исповедником, как будто загораживая первого от второго.

Прекрати, велел он коротко. – Прекрати его обвинять. А ты, Баль, перестань оправдываться. Ты ни в чем не виноват.

-Слово «духовник» для тебя просто слово? – в свою очередь понизил голос Теодор. Достий как былинка трепетал от каждой его реплики – в них слышался отдаленный гром, как будто небосвод, еще только что бывший ясным, заполнялся низкими тяжелыми и темными тучами. И с каждой минутой катастрофа была все ближе. – Оно ничего для тебя не означает? Все тебе игрушки, Наполеон – и политика, и война, и собственный Советник твоя забава, и что бы ни произошло – все не всерьез, все понарошку?.. Думаешь, люди просто играют в священников, как вы с Георгиной играете в примерных супругов?

-Прикуси язык.

-Нет, ты выслушаешь меня!.. Ты сам назвал меня своим духовником – а значит, я должен печься о твоей душе… И что мне прикажешь делать, когда я вижу, что перед ней открываются адские врата?

Достий вжал голову в плечи. Будь этот разговор таким же, как и многие перепалки до него – дружеским – то Его Величество бы уже сверкнул белозубой улыбкой и предложил бы святому отцу «расстелить ковровую дорожку». Но Император был сама серьезность. Стоял перед Теодором, заслоняя собой своего возлюбленного – как всегда, столкнувшись с чужим проявлением чувства, тот потеряно молчал.

-Ты совершаешь грехи, как обыденность, – продолжал свою линию духовник. – Привыкнув к ним – потому, что никто тебе на это не указывает, а Советник еще и потакает. Как будто сам не понимает, что это – недопустимо!..

-Оставь. Бальзака. В покое, – чеканя каждое слово, раздельно выговорил Император.

-Как ваш духовник, я должен…

-Тебя разжаловать, чтоб ты отцепился?!

Теодор так и отшатнулся. Советник, сообразив, наконец, что дело пахнет керосином, тронул монарха за локоть, и тот осекся на полуслове – буквально уже набрав в грудь воздуха, резко умолк.

-Думаю, стоит продолжить этот разговор позже, – заметил Бальзак. – Прошу вас. Его Величество слишком потрясен и опечален случившимся.

Достий в этот момент готов был повторить тот жест, какой обычно совершал Советник, когда происходящее было свыше его сил – закрыть лицо ладонью. Фраза, так хорошо начатая, окончена была столь неуместным замечанием, что оно свело на нет все старания Бальзака. Он говорил, обращаясь к обоим духовникам, будто к чужим людям, выдавая за действительность то, что – и все они здесь это знали – правдой не было. Святой отец оскорблено вздернул подбородок, развернулся на каблуках и зашагал прочь, а Достий, бросив короткий умоляющий взгляд на Императора и его Советника, поспешил следом.

Они прошли мимо караула, спустились вниз, и все время, что они шагали, Достию и хотелось бы остудить гневливый пыл святого отца, но он опасался это делать. Да и как было бы это возможно? Стоило бы взять его за руку, погладить – но как это сделать на чужих глазах?

И лишь оказавшись в знакомой комнате под лестницей, юноша вздохнул свободно. Как оказалось – раньше срока.

-Собирайся, – велел ему отец Теодор. Достий на него потеряно взглянул, и, видя, что он правда не понимает, Теодор добавил: – Мы уезжаем.

-Куда?..

-Найдем куда. Впрочем, ежели ты желаешь, ты, разумеется, волен оставаться, – тут же поправился святой отец. – Я не имею права тащить тебя следом, только лишь потому, что…

-Я вас не оставлю!

-Не повторяй ошибок Советника. Он делает все, что делает, только из-за Наполеона. Он поступает так, как будет удобно Императору, и сам верит, что так удобно и ему самому. Я не хочу, чтобы ты был так же безволен, Достий.

-Куда бы вы ни пошли – я пойду за вами, если только вы меня не прогоните, – отозвался Достий, еле сдерживая дрожь.- Никакие блага мира не стоят возможности быть мне рядом с вами.

-Что ж, – Теодор еще хмурился, но было видно, что эти слова его тронули. – Тогда давай поторопимся. Не хочу ехать по темноте.

-Вы твердо намерены отбыть?.. – Достий не верил своим ушам. Весь его мир, знакомый ему и родной, рушился на глазах, как карточный домик. Все неприятности, что с ними случались прежде, теперь казались пустяками. Все они смогли бы преодолеть, все бы сумели… Однако как быть, когда ссора раскалывает людей, разметает их в стороны? Будто бушующее море – малые щепки?.. Он припомнил, как Бальзак говорил о том, что, дескать, они все очень разные люди, и вместе их держит общая беда и общее же счастье, запретная любовь, которую они таят. Тогда Достий списывал эти слова на то, что Советник в людях разбирается скверно, и все для себя старается объяснить и проанализировать. А выходит, он был прав? Их вместе не держит ничего, кроме общей склонности к своему полу, и, едва лишь случилась у них размолвка, они расстанутся?.. Нет и не было никакой их дружбы?.. Все держалось на добросовестности отца Теодора, пылких порывах Императора, покорности Бальзака, да наивности самого Достия?.. Думая обо всем об этом, он промолвил помертвевшими губами:

-Как же так?..

Духовник мигом понял, о чем идет речь – приблизился, положил Достию руки на плечи.

-Лучше так, – твердо произнес он, – чем ежедневно видеть их, улыбаться, и помнить каждое слово из сказанного. Так – лучше. Честнее.

Достий согласно кивнул. Он чувствовал в этих словах истину.

Он уже оканчивал сборы – дело недолгое, пожитков у Достия было всего ничего – как снова его побеспокоил шум. На этот раз кто-то кричал, и весьма экспрессивно – одним пролетом вверх. Юноша выглянул в коридор, и до него донеслось очень знакомое:

-Я не понял, кто правит государством, вы или я?!

Кто-то, видимо, Наполеону отвечал, потому что наступил период тишины, а после зычный командирский голос Его Величества снова ударил по ушам.

-Что? Что?! Мой – мой! – духовник вам отчитываться должен?! – еще период короткого молчания. – Он кристально честный человек, один из всей из вашей братии!

Шум уверенно приближался: очевидно, спорщики спускались по лестнице. Уже стало слышно неразборчивое бормотание – это разъяренному Наполеону отвечал его собеседник. И вдруг в этот шум, в котором, в общем-то не было ничего необычного (хотя смысл слов привел Достия в небольшое замешательство и вселил небольшую надежду на примирение), влились еще звуки – молодой человек не был уверен, но, кажется, кого-то только что с лестницы спустили.

- Кто?! Теодор??? – теперь Император уже просто рычал. – Ты хорошо подумал, прежде чем открыть рот?! Ты! Явился сюда! Обливать помоями достойнейшего человека!

-Ваше Величество!.. – судя по всему, к эпицентру событий уже спешил Высочайший Советник. – Врач запретил вам любое волнение! Прекратите немедленно!..

-Я спокоен как удав!!! Сейчас удавлю эту гадину – и стану еще спокойнее!!!

-Дышите глубже. И дайте вздохнуть этому человеку… Очень хорошо. Теперь идемте. Прошу вас. Уважаемый, Его Величество не в себе, его постигла тяжкая утрата… Не беспокойте его… Ваше Величество! Вас постигла тяжкая утрата, прекратите эти ужимки!..

-Я скорблю!.. – возмущенно отозвался Наполеон. Достий поймал себя на том, что поневоле улыбается. Это было так похоже на их монарха…

-Что тут за шум еще?.. – внезапно раздался еще один голос.

-Теодор! Этот прохиндей явился ко мне якобы с докладом, и принялся излагать какие-то гнусные сплетни!

-Это какие же?

-Я что, буду слушать эдакую пакость?.. – оскорбленного достоинства в голосе Императора теперь хватило бы еще на троих. – Я не намерен позволять, чтобы о людях, кого я полагаю своими друзьями, отзывались в таком ключе! Экое паскудство, тьфу!..

-Ваше Величество, выпейте.

-Что это ты мне суешь?

-Бром. Это успокоительное. Пейте, врач говорил…

-Прекрати впихивать мне эту дрянь. Теодор, а что это ты в плаще? Ты куда-то собираешься?

- Уезжаю я.

- Что?!

- Ты же меня разжаловал.

- Что?!!

Достий так и присел прямо на ступеньку – ему сделалось страшно от мгновенно нависшей вверху тишины. Впрочем, длилась она недолго – Наполеон что-то процедил сквозь зубы, а Теодор ответил ему в том же тоне. Юноша поневоле вздрогнул – уж лучше бы они ругались на чем свет стоит, чем так шипеть… Только бы помирилось в конце… Но этого не случилось – по лестнице торопливо спускался святой отец.

- Не сиди на холодном, – бросил он. – Собрал вещи?

- Собрал, – Достий поднялся и отряхнулся неловко. – Помочь вам упаковать багаж?

- Я с собой немного возьму, – святой отец вздохнул. – Идем, покуда время есть… Его Величество, представь себе, вечером видеть меня желает. А без этого мне все ходы-выходы из дворца перекрыты – экий надоеда, чего он хочет от меня?

Достий промолчал. Его не сильно пугало гневное настроение любимого – резко сказанное слово здесь очевидно было подстегнуто горечью – но сказать хоть что-то в ответ молодой человек опасался.

Как только часы пробили девять, святой отец засобирался на аудиенцию с Императором. Перед уходом велел ждать, дескать, он недолго там пробудет. А к утру они покинут столицу.

Достий кивнул и послушно опустился на софу, возле которой теперь стоял чемодан да пара заплечных мешков. К утру они покинут столицу… Подумать только! Сколько всего было пережито в этих стенах, волнительного, важного, а порой и опасного – и всему этому теперь надлежит стать просто воспоминаниями. Молодой человек хотел бы пройтись, заглянуть на прощанье в свою комнату, в библиотеку, в маленькую трапезную – но решил не делать этого. Вдруг не успеет к приходу отца Теодора? Да и нечего бередить свою печаль, осматривать те комнаты, которые до этого были ему ласковым приютом, а теперь станут пустыми холодными помещениями.

Тем временем святой отец все не являлся, и Достий, устав сидеть, прилег на софу. А там и уснул незаметно.

Разбудил его шум, вернее, даже грохот, перемежающийся каким-то невнятным бормотанием. Растерянный и испуганный спросонья Достий сел. Сперва молодой человек подумал, что дверь пытаются взломать – она аж сотрясалась как будто от ударов, но взломщики (если это были они) действовали чересчур шумно для такого позднего часа (а Достий посмотрел на хронометр в первую очередь и чуть не ахнул – время близилось к четырем часам утра).

Дверь тем временем отворилась и явила юноше весьма неожиданную картину.

В проеме стоял Император, без своего мундира, в сорочке. О его плечи кое-как опирался отец Теодор, растрепанный и как-то нетвердо держащийся на ногах.

- Достий! – монарх вдруг лучезарно улыбнулся. – Если бы ты знал, как ты кстати тут задержался… Святому отцу надо добраться до постели…

- Я нормально хожу! – заявил духовник Его Величества, странно нечетко выговаривая слова, и в подтверждение опасно пошатнулся. Наполеон еле успел ухватить его поперек туловища.

- Аккуратнее ты, преподобный, падать-то тебе вон как высоко! Отвори-ка дверь в опочивальню, Достий…

Юноша поспешно исполнил обращенную к нему просьбу, все еще не понимая, что случилось. С одной стороны, держащиеся друг за друга Император и духовник вызывали мысль о том, что ссора их уже в прошлом – право, только друзья так обнимаются – но с другой – немного настораживало поведение святого отца, отчего-то казалось, что он нехорошо себя чувствует. Впрочем, гораздо больше Достия интересовали причины такого самочувствия. Поэтому он осторожно заглянул в опочивальню, где в полумраке происходила шумная возня.

- Вот так… Одну ногу, вторую…

- Я сам!

- Да сам, сам, не мешай только…

- Наполеон, прекрати, я не настолько пьян!!!

Достий пискнул и поспешно прижался к стене. Как же это – пьян?.. Разве отец Теодор способен пьянеть?

- Да не пьян, не пьян… Руки-то что растопырил, как мельница, ей-богу!

- Я с… сам…

- Да сам, сам…

Достий попятился и плюхнулся обратно на софу.

Его Величество вышел из опочивальни скоро, и вид имел довольно усталый и помятый. Обвел взглядом комнату, и не сразу обнаружил замершего, почти что притаившегося Достия.

- Вот ты где, – произнес он, – Хорошо, что не ушел. Позаботься о Теодоре. Думаю, ему шибко худо не сделается, но ты уж подежурь, покуда он уснет. Водички к изголовью поставь…

- Хорошо… – пролепетал Достий, исключительно ради того, чтобы хоть что-то ответить.

- Ну и славно. Спокойной вам ночи, – Император с хрустом потянулся и покинул апартаменты своего духовника – очевидно, тоже ради того, чтобы добраться до постели.

Юноша растерялся совершенно. Ночь была уже на исходе, а святой отец, похоже, пребывал в таком состоянии, что о путешествии не могли идти речи. Да и в силе ли по-прежнему его решение? И как же удалось монарху его напоить? А главное – зачем?

Достий тихонько подошел к порогу опочивальни и пискнул в темноту:

- Святой отец, как вы?

- Поди сюда. Пожалуйста.

Достий подобрался ближе и в свете, льющемся из прихожей, увидел Теодора. Он в мрачной задумчивости рассматривал полог постели. От его хмельной неловкости не осталось и следа – теперь, когда уж никуда идти было не нужно, он совладал с собой, но лицо было хмурым и усталым. Достий, не отрывая от него взгляда, опустился на ближайший стул, готовый, если что, тут же сорваться и бежать, исполняя просьбу о лекарстве или еще чем-то.

- Ты спрашиваешь, как я? Хуже некуда, – сказав это, духовник так обреченно отвернулся от собеседника, что тот поджал ноги от беспокойства.

- Но что случилось, святой отец? Как могу я вам помочь?

- Хуже всего то, что этому ты не поможешь.

- Да что же случилось-то? Честное слово, мне показалось, что вы с Его Величеством вновь дружны, что еще за беда могла стрястись? – Достий говорил, а сам вздрагивал от боязни – как же будут восприняты его слова? Но ему хотелось произнести хоть что-то, чтомогло спровоцировать святого отца на откровенность, пусть даже и неприятную.

- Мы и дружны, да только…

Достий не выдержал – вскочил, подхватил стул, перебежал и уселся по другую сторону кровати.

- Расскажите мне все! Отчего вы смурной такой, раз вы помирились?

- После расскажу, – проворчал Теодор и сменил бок, снова оказавшись спиною к юноше.

Достий повторил маневр со стулом.

- Нет, расскажите мне сейчас!

- Ты у кого это упрямиться так научился, а?

- И не упрямлюсь я, – Достий потупился, чувствуя, как краснеет. – Я вам помочь хочу и не могу, а от этого совестно мне…

- Уж кого совестить, так это меня, – прервал его святой отец. – Ишь, исповедник… Набражничался, как распоследний сапожник, прости Господи… Да разве с Наполеоном-то от вина откажешься? Тот насильно вольет… Ох, Отец Небесный, хоть бы в последний раз такое мне испытать довелось… Три бутыли приговорили… Но и правда, иначе как вином язык не развяжешь, чтобы такое рассказать. Да и я бы тоже откровенно с ним бы не поговорил.

Достий выслушивал это и только моргал растерянно. Он не знал, как следует отвечать на такие речи, и не знал даже, действительно ли это так много, три бутыли, или не очень.

- Только я через порог – между тем вел Теодор далее, – садись, говорит, пей и рассказывай, куда собрался. Пока мне всю эту блажь не прояснишь – из-за стола не встанешь. Убийцей, говорит, считаешь меня?..

- Главное – что вы помирились, – осторожно напомнил Достий, уже сомневаясь, стоит ли дальше расспрашивать.

- Он меня, знаешь ли, просто спросил – а что бы я сделал на его месте? Ежели бы тебя в руках держал, когда нас в одной постели бы застали? Так и спросил прямо – убил бы?

- Но ведь это совсем… – Достий съежился еще сильнее, невольно представив себе подобную сцену – даже пальцы дернулись, как от прикосновения к горячему. За одно лишь мгновение он, сам того не желая, пережил в своем воображении сильнейший испуг, панику и горестное оцепенение. Наверное, Высочайший Советник тоже это почувствовал. Почему же, посетовал про себя Достий, раньше было о таком ему не подумать... Видно, беспокойство за любимого заслонило ему весь поднебесный мир в одночасье. Опять же, как и Бальзаку – беспокойство о благополучии Императора.

- Нет. Я бы тоже. Тоже, – Теодор прикрыл глаза, словно ему досаждала головная боль. – Я ведь убивал уже ради тебя.

- Не было такого! – Достий даже вскочил со стула.

- А война?

- Мы защищались!

- А ты? – духовник пронзительно взглянул на Достия. – Из-за чего тебе пришлось лишать других жизни? Из-за кого?

- Но…

- Ты за мной на фронт пошел.

Юноше не нужно было напоминать про войну и фронт. По сей день ему снились те времена, сны были редкие, короткие – но были. Достий радовался лишь, что ему не снится первая его жертва. И та самая передышка, когда нужно было забирать раненых с поля боя, когда Достий по привычке засунул за голенище старый хирургический скальпель. Он был никуда не годен из-за выщерблены на лезвии, и юноша использовал его, чтобы разрезать одежду на раненых. Внезапно набросившийся на него конгломератовский пехотинец с трудом держался на ногах, видно, был контужен, а еще ранен шрапнелью. Насмерть перепуганный Достий увернулся от направленного на него штыка и даже осознать не успел, как скальпель вонзился в человеческое тело как в кусок масла. Он толкал его все глубже и глубже, пехотинец начал задыхаться, кашлять, из раны со свистом вырывались кровавые пузыри. Солдат тщетно скреб пальцами горло, как будто мог достать скальпель, который уже скрылся в ране. «Ему больно, – подумал тогда Достий. – Ему очень больно». К горлу поднялась тошнота, от пяток к груди покатилась противная слабость. Позже, когда отец Теодор вернул ему скальпель, Достий подумал, что теперь ему нужно будет сохранить эту вещь, чтобы позже, когда будет мир и он останется жив, брать его иногда в руки и вспоминать минувшее. Но скальпель потерялся буквально через несколько дней. Что не мешало вспоминать минувшее.

- Мне все равно, – произнес юноша тихо. – То есть не все равно, а… Есть что-то важное. Настолько важное, что все остальное уже не имеет значения, или значение это ничтожно. И я по сей день не жалею, что за вами пошел.

- О том и речь, – тихо отозвался духовник. – Но все же не это самое плохое.

- Что же?

- Я сбежать хотел. Словно все это меня не касается. Понимаешь, Достий? Чуть было от ответственности не скрылся.

- Так ведь…

- Я духовник. Наполеон меня сам на эту должность выбрал. И я согласился. А чуть было деру не дал, когда трудно стало… Стыдно мне. Ни духовники, ни друзья – никто так поступать не должен.

Достий поерзал на стуле.

- Что же, раз Император вас в этом обвинил…

- Он не обвинял, и никогда обвинять не станет. Пояснил лишь, что за «разжалование» ему на ум пришло.

- Так он не хотел вас от должности освобождать?

- Хотел. Но лишь для того, чтобы мне легче было. Мол, раз ты на должности духовника так сердце надрываешь – долой ее, эту должность… А про императорскую корону свою так уже сказать не может.

- Он добрый…

- Добрый, да летит поперек всех в пекло... Не следует его оставлять. Бальзак ему иной раз мозги-то вправит, удержит. А я уж и разобиделся, и лыжи навострил. Век себе не забуду…

- Полно вам, ведь вы остались! Вы никого не бросили! Мы все вместе по-прежнему!

- Век себе не забуду, – повторил отец Теодор. – Ладно уж… Ты устал, небось, измотался весь с этими сборами. Благослови меня да ступай отдыхать.

- Да как же я вас… – Достий растерялся окончательно.

- Прошу тебя, – духовник сел в постели. Юноша встал и несмело протянул тому руку, к которой святой отец почтительно прикоснулся лбом. Достий хотел уже было по всем правилам тронуть макушку благославляемого, но, повинуясь порыву, обнял свободной рукой и зашептал молитву. Затем, когда любимый уснул, осторожненько закрыл дверь и с улыбкой принялся раскладывать вещи обратно по местам.

====== Глава 12 ======

Дверь с тихим стуком затворилась за возвратившимся столь неурочно Императором, и его Советник, не поднимая головы, заложил страницу загодя припасенной закладкой-лентой. После чего отложил книгу в сторону и поднялся навстречу. Наполеон, стоявший все еще у дверей, выглядел смущенным.

-Ты так и не ложился… – пробормотал он.

-Разумеется. Ведь я не знаю, чем окончилась ваша эскапада, – педантично отозвался его Советник, приближаясь вплотную. Втянул носом воздух, обоняя знакомый запах, и уронил без одобрения или осуждения: – Вы пьяны.

-Я-то нет. Не настолько, по крайней мере… – Наполеон покачал головой, оторвавшись, наконец, от двери. – А вот с Теодором палку перегнул, не рассчитал. Думал: что ему сделается, он здоровяк, вон какой вымахал, а ему с непривычки как ударило в голову…

-Стало быть, вы разрешали с ним возникшие недоразумения за чаркой спиртного?

-Как всегда.

-Он ведь, все же, не гвардеец, – Бальзак бережно приобнял монарха, проводя его до постели. Тот шел, в общем-то, и сам, но было видно, что ежели его оставить в покое и без внимания – уснет прямо на ходу.

-Чем это он хуже гвардейца, скажи на милость? – поднял брови самодержец, опускаясь на загодя разостланную постель.

-Я ведь и не говорю, будто он хуже, – покачал головой Советник, присаживаясь на корточки на пол и помогая избавиться от сапог. – Я лишь имею в виду, что у него нет привычки к обильному винопитию, да и вообще таковое времяпрепровождение вряд ли ассоциируется у вашего духовника с близкими взаимоотношениями…

-Это все теория, – отмахнулся Его Величество. – А на практике он стакан опрокинул, и тут-то все и встало на свои места… Тяжко ему, Баль. Понимаешь, несет он свою ношу, несет, а поделиться ему не с кем… Он скорее норовит с ближнего груз снять, во имя высших каких-то целей. О Достии печется, о нас с тобой. Вспомни, он с тех пор как во дворце – ни одной нашей заварушки не пропустил. Никто его об одолжении не просит, но он во все вникает и старается поспособствовать моим делам, а попутно следит, чтобы я дров не наломал. Надо будет – так за шиворот удержит. А тут он, видишь ли, не уследил. И хотел бы мне помочь, да вот...

-Если то, что произошло этим утром, можно называть помощью, мой Император…

-Он просто рассердился. Людям свойственно сердиться, не все ведь такие спокойные и разумные, как ты, родной… – Наполеон затуманенным взором наблюдал, как его любимый отставил его кавалерийские сапоги прочь, выпрямил спину и принялся развязывать тесемки императорской сорочки. Услышав последние его слова, Бальзак улыбнулся и коснулся прохладной ладонью обнажившейся груди собеседника.

-Я вовсе не об эмоциях толкую, – пояснил он. – К ним я привык: трудно было бы не привыкнуть, живя бок о бок с вами. Меня, по правде сказать, тоже настигло раздражение, я не мог понять, по какой причине стоит нам мешкать, тогда когда каждая минута на счету. Мертвому уже не помочь, так значит, нужно помогать живым.

Покончив с завязками, Советник Его Величества взялся за тяжелый оружейный пояс. И, ощутив его касания, Император задышал чаще. Однако его лишь избавили от одежды, не более того – Бальзак, кажется, был погружен в свои мысли.

Наполеон зарылся пятерней в темные кудри Советника, прикасаясь к чувствительной коже головы, и притягивая его ближе, будто желая поцеловать. Бальзак доверчиво поднял голову, не сопротивляясь, однако монарх лишь тихо прошептал ему в губы:

-Я люблю тебя... За то, какой ты есть…

-Сколько вы выпили?

-Да причем здесь это?.. – казалось, Наполеон даже рассердился немного. Сбросил с плеч сорочку, и откинулся на спину, желая увлечь за собой и Бальзака. Однако его руки, всегда ловкие и уверенные, сейчас лишь скользнули по чужим предплечьям, обозначив движение. Бальзак улыбнулся уголками губ.

-При том, что вы сонная муха, мой Император. И отдых вам сейчас необходим более, нежели то, о чем вы думаете.

-О чем же я думаю? – поднял брови монарх. – Ты, Баль, очевидно, знаешь все на свете, если заявляешь так, будто тебе известны даже чужие мысли?

-Если бы я знал все на свете, – рассудительно отозвался Бальзак, выбираясь из-под полога постели и принимаясь расстегивать собственный жилет, – о, если бы я знал, поверьте, мы не попали бы ни в одну из тех неприятностей, которые расставила на нашем пути жизнь… И она была бы невыразимо скучна. Думаю, как бы сильно вы ни любили, что бы за чувства ни испытывали, но такое существование подле всезнающего оракула было бы для вас невыносимым, – он стянул одежду с плеч и аккуратно повесил на спинку стула, и теперь повернулся к зеркалу, распуская узел шейного платка. Наполеон устроился удобнее, заложил руки за голову, наблюдая за открывшейся картиной, и заметил, едва наступила тишина:

-И все же – о чем я думаю, м?

Бальзак бросил на него скептичный взгляд, и опустил платок на туалетный столик.

-О том, чтобы посвятить еще какое-то время активным занятиям, и не выспаться к завтрашнему утру, – отозвался он, расстегивая собственную сорочку. – Хотя я позволю себе напомнить, что у вас завтра важное совещание, назначенное еще в позапрошлом месяце – по поводу городских коммуникаций. Предстоит заслушать доклад относительно прокладывания рельс, если мысль об электрических омнибусах все еще кажется вам привлекательной.

-Что мне кажется привлекательным, так это то, что я вижу перед собой, – хмыкнул неисправимый Наполеон. – Хватит там возиться, иди сюда, я сам с тебя все сниму, останешься доволен…

-И сбросите на пол, – вздохнул Советник. – Да, эта ваша очаровательная манера мне отлично известна. Нет уж, с вашего позволения, я разоблачусь более цивилизованно, раз уж у меня имеется такая возможность. Она мне нечасто выпадает, знаете ли… Ну, а пока я занят этим, вы могли бы мне точнее поведать, что же вы с Теодором оговорили. Если это не ваш взаимный секрет, разумеется.

-Да какой секрет, Баль… – Наполеон только отмахнулся. – Понимаешь, он… Он уехать же хотел.

-Да, это я уразумел.

-А я – нет. Ходил с утра, кипел: очень уж, понимаешь, дядюшка меня измучил, и сынок его туда же… Фискал, каких было поискать. Ну, в общем, злился я злился, а тут этого пройдоху из Синода недобрым ветром принесло. И как давай он мне рассказывать всяческие гадости о Теодоре!.. И что ходит он нос дерет, и ни в грош никого не ставит, даже собственных вышестоящих чинов, святых отцов, опору церкви, а уж обо мне-то и речи не идет… Ну я и не выдержал. Спустил его с лестницы, ты как раз тогда подоспел. Не ухвати меня за руку, пожалуй, и дух бы из него выбил, из ябеды такого. И я не раскаиваюсь! – неожиданно резко добавил он. – Ни капли! Он свое по заслугам получил! Что это за глупости, – и он протянул комичным фальцетом: – « прощайте врагам обиды ваши, подставляйте правую щеку...» Чушь!

- Да-да, ваша позиция по этому вопросу мне также известна, – кивнул, следя за ходом его мыслей, Бальзак. Он теперь стоял перед зеркалом в одной расстегнутой сорочке и орудовал гребнем, приводя в порядок волосы. – И что же далее?

-А далее черт Теодора принес. Я даже сначала обрадовался: ну, думаю, сейчас я одного святошу другому предоставлю, и пускай себе его Теодор пропесочивает, он умеет… А он, Теодор этот, уезжать собрался! – Его Величество стукнул кулаком по постели. – И такая меня злость взяла, Баль… Горечь такая… – он покачал головой.

-Вас никогда друзья не оставляли, – понимающе протянул Бальзак.

-И это тоже. И еще то обстоятельство, что я доброе дело хотел совершить. Ну пусть бы без должности своей при мне находился, эка важность... А он так меня понял – неужто думает обо мне то же самое, что и все прочие?.. В общем, наговорили мы друг другу там, Баль… Чего не стоило бы говорить. Но я-то себя знаю, да и ты мне сколько раз толковал, что нельзя торопиться излишне, особенно когда эмоции через край хлещут. Вот я и дал ему сроку до вечера. Вроде бы и ему, но как бы и себе. К тому времени сам поостыл, да и думаю – надо нам поговорить и все досконально выяснить. Коли скажет Теодор самолично, подтвердит мои опасения – пущай катится, что ж тут поделать. Лучше знать, чем не знать, хорошо, что выяснилось в таком пустячном деле, а не в чем посерьезнее… А ежели нет – то пусть растолкует мне, скудоумному, может, я чего не понимаю, так что с меня взять, я человек военный, говорю, что думаю… – Наполеон покачал головой, сминая крахмальную наволочку под собой. – Верно ты когда-то говорил мне: отец мой куда хитрее был, и юлить умел, и всяческие козни подстраивать, чтобы по его выходило. К старости, правда, раздражителен стал невероятно. Не мог совладать с гневливостью. Она-то, доктора говорили, его и погубила, удар хватил старика… Ну да я к тому это, что во мне хитрости не очень много.

-Вам и ни к чему, – улыбнулся его собеседник. – Мне по душе то, что есть, а не то, что могло бы быть, если бы да кабы.

-Ну вот… Сели мы с Теодором, налил я ему, и потребовал, чтоб он все выложил. Он и выложил… Знаешь, Баль, и он ведь дело говорит. Нельзя, наверное, с живыми людьми так. Помнишь, мы когда-то уж беседовали с тобой о том, как августейшие особы к окружающим относятся?

-Помню, Ваше Величество.

-Ну вот и… – Наполеон запнулся, потому как в этот момент его Советник в конце концов покончил с приготовлениями и сбросил с плеч сорочку. Молча монарх протянул к нему руки, и, когда любимый, наконец, в них оказался – притянул к себе, прижимая грудью к груди, телом к телу.

-Вот так… – пробормотал он. – Так… Хорошо…

-Вы лежите на одеяле, – напомнил ему Бальзак. – Укройтесь. Не стоит рисковать и выстуживать рану, она еще слишком свежа.

-Да к черту эту…

-И мне не будет зябко.

После этих слов Его Величество все же завозился и устроился в постели как положено. Тщательно укутал любимого, все же не отпуская от себя ни на пядь, зарывался пальцами в его волосы и гладил светлую кожу, как будто сообщался с другим человеком посредством касаний, а не слов.

Все эти действия отнюдь не мешали Наполеону повествовать далее:

-Спросил я его: а кабы с тобой такая оказия вышла. Спал бы, держа в руках самое дорогое, что у тебя есть, и пробудился бы от того, что кто-то угрожает этому? И знаешь, Баль, он понял. Мы не так уж с ним и различны, с Теодором… Он потом, как принял на грудь хорошенько, такого порассказал мне…

-Например?

Император вздрогнул всем телом, ощутив над ухом этот короткий мурлычащий шепот. Погрузившись в темноту, Бальзак словно бы избавлялся от привычной своей сдержанности, точно снимая маску ее вместе с костюмом. Наполеон сжал его в объятиях сильнее, притискивая к себе, словно желая вплавить в свое существо, сделаться с ним единым целым, ощутить еще ближе.

-Баль…

-Да? – Советник почти касался монаршего уха губами, щекоча его теплым дыханием.

-Баль, ты хочешь узнать, чем дело кончилось, или соблазнить меня к чертям? – Наполеон жадно вжался в чужое плечо губами.

-Это зависит от вас, мой Император: чего ВЫ хотите больше, – темнота издала смешок голосом Бальзака. – Но вы отвлеклись. Что такого вам поведал святой отец, что вас так поразило?

-Да я-то думал, он тот еще скромник, – пояснил Его Величество. – Они же сдержаны очень, я имею в виду Теодора с Достием. Все у них будто через особенное сито проходит, как будто они не позволяют себе проявлять истинных желаний. И никак я не мог Теодору втолковать, что это сущее непотребство. Что нет, и не может быть никаких запретов между двумя любящими людьми, и что ежели для них двоих нечто нормально и даже желанно, нет, и не может быть никаких объективных причин, чтобы не совершать подобных действий.

-Ну а что же ваш духовник? – Император ощутил прикосновение к месту за ухом – проворные пальцы принялись почесывать его, словно настоящего кота, и он не сдержал звука нескрываемого удовольствия.

-Ммммм, он… Да каша у него в голове, понимаешь? Из вколоченных с детства запретов, из собственных нереализованных желаний, из нежности его к Достию, из сдержанности его этой вечной… Вот будь его ученик – уж прости за это слово – понаглее, так глядишь, и сорвался бы давным-давно наш духовный пастырь, да воплотил бы свои стремления. А он все боялся Достия спугнуть, оттолкнуть от себя, навредить ему. Словно тот дитя малое. Вроде бы и святой отец, и в душу самую заглядывать умеет человеку, враз отличает стоящего от гнилого внутри, а к самому близкому существу не смел так подступиться. Хорошо сейчас у них хоть немного с мертвой точки сдвинулось. Теодор понимать начинает, что вовсе он не отторгнет Достия своей истинной природой, что тот лишь рад будет, благодарен за доверие… Баль… Баль, что ты творишь…

-Слушаю вас.

-Да нет, змей подколодный, ты не только слушаешь… Ну, не играй с огнем. Я и так с трудом держусь, еще и ты дразнишь.

- Вам все еще больно? – теперь чужая ладонь накрыла упрятанную под бинт рану. Наполеон отрицательно помотал головой.

-Да я уже и забыл об этой ерунде. Тут другое. Не люблю я в подпитии с тобой баловаться, больно боюсь сделать, не рассчитать. Протрезвею, тогда уж…

-Ну и чем вы отличаетесь от своего духовника? – насмешливо поинтересовалась темнота над ухом. – М?

Наполеон не ответил, безмолвно скользя руками по чужому извивающемся подле него телу. Ему невыразимо приятно было сейчас все происходящее, и само осознание того, как льнет к нему любимый человек, как настойчиво он просит его ласки и внимания, как пробуждается его тело, едва лишь ощущая рядом его.

-Ничем вы не отличаетесь, – сам себе ответил Бальзак. – Ни на йоту. Будто отражения зеркальные. Ворчите на Теодора, а сами от него недалеко ушли…

-Доиграешься сейчас…

-Интересно было бы знать, до чего… – легкая ладонь от раненого места заскользила вдоль тела, вызывая у Его Величества приглушенный рык. – Кстати, – Бальзак вдруг прекратил дразнить Императора, перекатился на живот и заглянул тому в лицо, едва различая его выражение в темноте. – Вы так и не сказали, чем ваша дискуссия окончилась.

-Да чем она могла? Я напоил Теодора едва ли не до бесчувствия, а когда спохватился, уж поздно было. Так я его в опочивальню свел и Достию перепоручил, уложив. Надеюсь, назавтра худо ему не будет.

-Надейтесь-надейтесь…

-Да брось. Не грошовой же наливкой я его угощал. Вино из дворцовых подвалов старое, доброе, что от него станется… Даже тебе, неженке, поутру от него ни жарко ни холодно, а Теодор тебя поздоровее будет.

-Что ж, все же, вы навестите его завтра, а с утра позаботитесь, чтобы его не беспокоили. Надобно дать человеку проспаться.

-Это ты верно заметил.

-Вы обсуждали еще что-нибудь кроме этого досадного происшествия, нашего с вами морального облика и личностных предпочтений?

-Нет. Зато уж эти темы обсосали до костей.

-Ну и славно. Надеюсь, больше у вас таких недоразумений не возникнет.

-Тебя это волнует?

-Это было… неуютно, – Советник зябко повел плечами. – У вас не так уж много друзей – я имею в виду настоящих друзей. Происшествие утром было подобно землетрясению. Я никогда не сталкивался с этим явлением лично, однако вполне способен вообразить, насколько это ужасно: когда самое надежное, что есть, сама земля, уходит из-под ног.

-Теодор для тебя – самое надежное? – ревниво перебил Наполеон.

-Вас ничто не затмит, – успокоил его собеседник. – Как в добром, так и в дурном смысле этих слов. Я же веду речь о том, что это было до крайности удручающе. Вы лишились маршала Жукова, с которым были дружны, и вините себя в его смерти. Вы могли бы лишиться и своего духовника, и снова же винить себя в его отбытии. И я рад, что ошибался.

-Баль, Баль, – покачал головой монарх. – И кому только пришло в голову, что ты черствый? Да ты нежнее новорожденного котенка, и так же слеп, когда до людских отношений доходит… Но ты не бойся. У тебя есть я.

-Да уж, кто, если не вы…

-Вот именно, – самодовольно подтвердил монарх.

-Что ж, я нахожу, что это не худший вариант из возможных.

-Если будешь болтать дерзости, я найду твоему рту более приятное мне применение.

-Вы все равно его найдете, и, коли так, не вижу причины, отчего бы не выразить свое мнение…

Только что якобы дремавший, угревшийся, Наполеон неожиданно сцапал собеседника, будто кот – мышку, и, не успел тот и слова вставить, как оказался впечатан спиной в перину, а сверху его придавил вес чужого тела.

-Я, кажется, предупреждал тебя, – хрипло прошептал Император, собственнически сжимая добычу. – Ты казался мне достаточно разумным человеком, чтобы внимать гласу рассудка.

-С каких это пор вы отождествляете с этим гласом собственный? – сделал вид, что удивился, Советник. Вид этот не обманул бы и дитя – а уж Его Величество и подавно. И он прекратил этот бессмысленный, хоть и такой приятный для него спор, завладев чужим ртом, и терзал его своим до тех пор, пока Бальзак бессильно не застонал ему в губы и не выгнулся умоляюще – и не получил того, о чем безмолвно просил, во всей его полноте.

Пока не ощутил, как любимый сам открывает ему к себе доступ, не раскрывается для него, не притягивает поближе. Такой же желающий, так же нуждающийся в Наполеоне, как и тот – в своем Советнике. Столь долгое время были они вместе и так давно проводили ночи вдвоем, что давно изучили всяческие особенности друг друга, и им вольно было не помышлять о посторонних вещах, погружаясь единственно в ощущения.

Наполеон никогда не мог даже вообразить себе, чтобы подле него был кто-то другой. Никогда он не встречал того, с кем был бы так же свободен, как рядом со своим ближайшим соратником, кто понимал бы его в той же мере и принимал бы так полно. Ему льстило то, что де Критез никогда не смотрел ни на кого другого, а если вдруг посторонние проявляли к нему интерес – всегда давал задний ход первым, попросту сбегая прочь, под надежное крыло Его Императорского Величества.

Однако и сам Советник, многажды размышляя об их отношениях, не мог придумать какой-либо достойной альтернативы. Он переживал за Наполеона, опасался за него, старался предугадать все его шаги и ошибки, предостерегал, увещевал, подсказывал, и всегда готов был покориться его воле, испытывая какое-то необъяснимое удовольствие от власти другого человека над своим существом.

Уже засыпая, погруженный более в дрему, нежели в бодрствование, и обнимая расслабленного любимого крепче, Наполеон прошептал ему на ухо:

-Ты не порицаешь меня?

-За что?

-За убийство.

Бальзак, перебарывая сонливость, обернулся к Его Величеству лицом, и прижался лбом ко лбу, будто заглядывая в глаза, в самую душу.

-Я никогда и ни за какие действия не порицал вас, – произнес он в ответ. – Что бы вы ни натворили. Вы это вы, ваши действия – часть вас. И, так как вы принимаете мои поступки, так же и я принимаю ваши. Зачем бы я стал отвергать часть вашего существа?..

Наполеон глубоко вздохнул, окончательно, кажется, лишь сейчас успокоенный, и, наконец, позволил сну унести себя прочь.

Поутру Достий, хоть и пробудился с трудом, не дал себе залеживаться и поскорее привел свою персону в порядок с тем, чтобы покинуть комнату и отправиться к святому отцу: узнать, все ли у того в порядке. Сердце было не на месте, и никак не получалось вообразить, каковы могли бы быть последствия минувших событий. Неизвестность же тревожила паче всего. Молодой человек преодолел привычный уже маршрут почти до середины, как внезапно его окликнули. То оказался ни много ни мало Император, удивительно бодрый и подтянутый для столь раннего часа, да и для вчерашнего своего досуга тоже. И шел он не с пустыми руками – Достий это отметил немедленно же. Даже походка у Его Величества изменилась, как будто он враз избавился от манер кавалериста. Причина этого оказалась проста: в руке он нес кружку, чем-то наполненную, почитай, до краев. Посуду эту Достий живо узнал по царапинам и приметной вмятине на боку – то была фронтовая кружка, старая и много повидавшая, и принадлежала она отцу Теодору. Собственно, эта кружка была единственной вещью, что осталась Достию, когда любимый его пропал во время переломной битвы. А потому молодой человек сохранил ее как мог бережно. В этой же кружке, завернутой в ветошь, долгое время обреталось письмо, нацарапанное карандашным огрызком на бланке для лекарств. Послание нашло своего адресата, нашла хозяина и посуда – святой отец даже мысли не допустил о том, чтобы выкинуть кружку. В ней он теперь заваривал чай – без чайника, а так, по-армейски. Почему сей предмет оказался у Его Величества, и чем он наполнен, Достий спросить не успел, потому как его с вопросами опередили.

- К Теодору идешь? – осведомился монарх, согласно своей разбитной манере минуя утренние приветствия, и, услышав утвердительный ответ, кивнул одобрительно. – Вот и славно – вместе его проведаем.

В комнатах было тихо, но духовник отозвался в ответ на обращение – он был все еще в постели, приводил себя в порядок, распустив волосы и орудуя гребнем.

- Доброго утра тебе! – Наполеон широко улыбнулся, заглядывая в спальню. Вид у него был лукавый. – Ну, каково тебе похмелье?

- У меня нет никакого похмелья, – нахмурился Теодор. Выглядел он, однако, не выспавшимся и даже чуть сердитым, только вот неизвестно почему – то ли он все еще не мог примириться с поступком Императора, то ли себя за возлияния простить не мог, то ли просто не хотел, чтобы его видели вот так, растрепанным и в исподнем. – Нечто мы много вчера...

- Не много, а ровно столько, сколько нужно было, – авторитетно возразил Император.

Достий опустился на краешек кровати, переводя взгляд с одного на другого. Он хорошо понимал, что даже если вчерашнее бражничание закончилось миролюбиво, повод у обоих чувствовать себя неловко все же был. Хмель выветрился, а вот их непростые невзгоды остались. Сердце заходилось от тревоги, когда Достий наблюдал неловкость меж своими близкими.

- Ну ты все одно лицом, я смотрю, зелен немного, – как ни в чем ни бывало, вещал Наполеон. – На-ка, я принес тут тебе. Славно поутру помогает.

Теодор принял кружку и изумленно в нее уставился.

- Это что же... это...

- Простокваша!

- Простокваша?

- Ты ее не признал, что ли? Пей давай. Я самой свежей затребовал.

- Ты что это, сам на кухню за ней ходил?! – кажется, духовник пришел в священный ужас.

- Само собой! – даже удивился Наполеон. – А кто же, если не я, позаботится о своем похмельном товарище?! – и монарх упер руки в бока и вздернул подбородок. Святой отец в ответ на это поджал губы и сощурился, будто хотел взглядом прожечь Наполеона насквозь. Тот подобным пламенным проявлением чувства отнюдь не впечатлился, и даже, кажется, приосанился горделиво. Достий, наблюдая такую картину, вдруг ощутил желание рассмеяться.

- Ты что же, к поварихе ходил за простоквашей? – продолжал допытываться духовник и зачем-то уточнил: – С кружкой?

- Ну да, – охотно кивнул Его Величество. – Повариха наша, между прочим, весьма душевная женщина, и душа у ней обширнее ее роскошных форм. Я с ней издавна дружбу вожу.

- Ты, самодержец всея империи, ходил за кружкой простокваши? – снова переспросил Теодор. Судя по всему, перед его внутренним взором уже разворачивалось во всех подробностях видение этой высочайшей аудиенции в окружении кастрюль и сковородок, полу-ощипанных гусей и еще не перебранных круп. – Сам? Через весь дворец?

- Да что такого? – пожал плечами монарх, не усматривавший, кажется, в этом своем поступке ровным счетом ничего необыкновенного. – Я же не расписывал, у кого да по каким причинам головушка поутру разболелась…

- Не разболелась она, – духовник поболтал кружку и принюхался. Лицо его, вопреки всем попыткам сдержаться, преобразилось улыбкой.

- Пил бы молча, – Наполеон тоже улыбался, а еще ткнул дружески святого отца кулаком в плечо. Достий не выдержал и тихонько хихикнул от счастья и облегчения – мир теперь уж был точно восстановлен, и это не могло не радовать. А до чего радовались Наполеон с Теодором, преодолев теперь уж окончательно свое недопонимание и убедившись в том, что ни один из них другого не покинет и не осудит больше – и передать было невозможно.

Святой отец попробовал принесенного ему питья, и, очевидно, нашел его весьма приятным. Наполеон терпеливо ожидал, пока он не осушит кружку и не утрет лица ладонью, после чего протянул за опустевшей посудой руку. Но Теодор возвращать свое имущество не спешил – он задумчиво разглядывал нечто на самом дне, как будто вознамерился погадать на белых загустевших островках простокваши как на кофейной гуще.

-Чего это ты? – мигом насторожился Его Величество. – Вспомнил чего недоброе?

- Я сроду не бражничал, – ни с того ни с сего сообщил духовник ему, не отрывая глаз от кружки. – И всегда почитал это делом дурным и недостойным, таким, от которого добра не будет никогда, ни малейшей толики. Но знаешь… – он замялся, как будто сомневался, то ли говорить, то ли не стоит. Или не знал, как именно нужно задуманное выразить словами. Наполеон терпеливо ожидал. Ожидал и Достий – он сразу заострил внимание на происходящем, едва заслышал, как любимый помянул свое прошлое.

-Но знаешь, – закончил святой отец, – это в первый раз, когда мне не совестно за выпитое, и чувство такое... Целостности. Порядка, что ли. Нет, желания у меня пьянствовать с тобой не прибавилось, не подумай! Однако, я вижу, что от этого есть польза. И мне не кажется, будто ты нечто плохое по отношению ко мне совершил, напротив, позаботился на свой лад. Даже удивительно как-то…

-Это такое действо, что возможно лишь между друзьями, – сообщил он. – В нем мигом раскусишь фальшь, когда оно вынуждено, продиктовано необходимостью, а не тревогой… Это как за больным поухаживать! Ты же не станешь как зря и только набегами ухаживать за тем, кто для тебя не чужой?

Достий не смог сдержать улыбки. Мигом ему припомнились все его детские недуги, ангины и бронхиты, от которых терпеливо и заботливо выхаживал его настоятель Фредерика. Наполеон тоже, видимо, о чем-то смежном подумал, так как покусал губы, но не сумел совладать с эмоциями и улыбнулся.

-Откуда такие обширные познания? – заинтересовался тем временем святой отец. – Бальзак не из хворливых. Выглядит-то он конечно невзрачно, хворостиной перешибешь, но за два года ни разу от него и чиха не слышал.

-Потому что я присматриваю, – обстоятельно и с явственным удовлетворением растолковал монарх.

-И за мной решил присмотреть? – Теодор поднял кружку, как будто салютуя ею. – Напоить, а следом присмотреть – все верно.

Император только отмахнулся.

-Ты не видел просто, как мы с Георгием бузили…

-Да уж могу себе вообразить. Бальзак живописал, – поджал губы духовник. – Собраться, набраться, подраться, и поутру едва проспаться…

-Ну это он явно преувеличивает, – хмыкнул Наполеон. – Никогда мы под стол от этого дела не падали. И самому стыдно, и удовольствия никакого в результате… Но поутру у Георгия все равно голова трещала, а мне хоть бы хны. И его отпаивал, и Герге, и…

-Только бога ради, не перечисляй мне сейчас всех своих собутыльников!.. – запротестовал духовник. – Чует мое сердце, это затянется надолго… А тебя, значит, хмель не берет?

-Не брал бы – не пил бы, – пожал плечами самодержец. – Просто люди все разные. Одни шевелятся живее прочих, другим силы от природы отмерено поболе, а третьи вот как я. Сколько на грудь ни прими – утром живчиком. Ну а ты вот тоже молодцом, прямо на глазах розовеешь. Того и гляди встать попробуешь…

-Ты что, так же и с маршалом своим, упокой Господи его душу, разорялся?

-А то как же.

-Он, должно быть, на ноги поднимался, только для того, чтобы тебе воздать по заслугам за твой шибко длинный язык…

-Господь с тобой, разве ж я со зла?

-Господь-то со мной, – вздохнул духовник. – Не со зла, да с умыслом. У тебя прямо на лице все написано аршинными буквами – что потешаешься ты, и больше ничего. Это только твой Советник не в состоянии подобного прочесть, а всем прочим все отлично видно.

-Да-а? – Наполеон уже едва сдерживался, чтобы не расхохотаться. Обернулся к Достию и поинтересовался, все еще стараясь сохранять серьезность: – Что, правда?

Молодой человек прыснул, но все же согласно кивнул. Его Величество трагично заломил брови, сплел пальцы, будто собираясь молиться, и протянул комедийным дискантом:

-Ах что ж мне теперь делать-то…

Теодор все же не выдержал и засмеялся – и смеялся долго, утирая здоровой рукой заслезившиеся глаза и выпустив из нее гребень.

-Господи, – произнес он, – что ты за невозможный человек такой, а?! Никакого сладу нет!..

-Нет, есть! – тут же возразил монарх, и в ответ на его слова духовник изобличающее ткнул в него пальцем, как бы говоря: вот, а что я только что утверждал?.. Вслед за этим Император изобразил покровительственную снисходительность – так, бывало, смотрит на детей строгий, но добрый учитель – и спросил: – Ну, как тебе простокваша?

- Ты сейчас так проговорил, будто не только в кухню за ней ходил, но и самолично корову подоил и простоквашу эту затеял, – покачал головой Теодор.

Достий даже приоткрыл рот – он за мгновение успел представить себе такую картину: ранее утро, подворье, меж коровников шествует Его Величество, в мундире с позументами, в короне, на которой играет только-только взошедшее солнце, сияет в его лучах и железный подойник...

- А что, ты бы имел что-то против? – ничуть не смутился Император. – Я, значит, правлю тут Империей, а от коровы молока не добьюсь?!

- Ты бы с ней дружбу водил, небось... Как с кухаркой...

Достий не выдержал, отвернулся и прыснул в кулачок. Впрочем, смущаться и прятаться было нечего – остальные участники беседы веселья не сдерживали.

Отсмеявшись, монарх хлопнул себя по коленям и поднялся.

-Веселье весельем, а мне, увы, пора вас покидать, – сообщил он. – Что лично мне весьма огорчительно: до чего славно нам тут сиделось… Достий, ты уж уважь сегодня святого отца, поухаживай, а то ему нездоровиться…

-Наполеон!..

-Ну что еще? – уже от двери обернулся тот. – Прекратить эти намеки на твое якобы нехорошее самочувствие или еще какие добродетели проявить?

-Нет, – святой отец улыбнулся. – Спасибо.

====== Глава 13 ======

Друзья, как заметил Достий, окончательно примирились, но разрядить обстановку мешало разбирательство: Достий не знал доподлинно, в чем оно заключалось, однако слышал, что герцог покинул дворец – очевидно, желая предать тело сына земле согласно обычаям их рода. Впрочем, его отсутствие, увы, не означало, что дело было закрыто. К гвардейцам – к которым Достий уже вполне привык – теперь добавились еще и жандармские мундиры. Обер-полицмейстер ежедневно являлся для доклада лично к Его Величеству. Наполеон за всеми этими событиями совершенно забыл, что недавно его здравие и самое жизнь были под угрозой, и случалось так, что к нему посреди совещания заглядывал доктор фон Штирлиц и выразительно глядел на часы, призывая поторапливаться. За неделю монарх осунулся и побледнел, вполне отвечая представлениям об убитом горем родиче. Бальзака Достий и вовсе почти не видел – тот дневал и ночевал в кабинете, беседуя то с одним, то с другим важным лицом, интриговал, угрожал, угождал, откровенно обманывал – с тем, чтобы спустя десять дней наконец-то дворец с утра пребывал в блаженной мирной тишине. Эта тишина подсказала Достию, что дело, очевидно, окончено, и притом без особенных потерь. Он никогда не уделял внимания прессе, однако в последнее время проглядывал заголовки с опасением – все ждал, как грома с ясного неба, сенсации о братоубийстве в покоях Императора. Тем не менее, очевидно, история в печать не просочилась, что молодого человека неимоверно радовало.

Так длилось до того дня,когда они собрались за завтраком у одного стола – как всегда это происходило, а в последнее время было нарушено – и для Достия истинной райской музыкой было услышать такое привычное ворчание.

Неприятность, кажется, была окончена.

Однако, увы, не были окончены иные дела. После герцога все как будто с цепи сорвались. Достий не успевал даже уследить за событиями – департамент за департаментом подсовывали одну заботу за другой. Полбеды было бы, кабы это являлось кратковременным оживлением – но в противоречие здравому смыслу дела наплывали одно на другое, события, требующие монаршего вмешательства, происходили практически одновременно, и Достий ума не мог приложить, как только их Император еще умом не тронулся в эдаком балагане. Вероятно, его выручала стойкость его характера, всегдашняя деятельность и ослиное упрямство. В ввиду всех этих происшествий к толковому лечению монарх, к вящей досаде Бальзака, уже так и не вернулся, лишь продолжал являться к лейб-медику на осмотры, но и то не каждый раз: Отто ужасно раздражало то, что пациента могут выдернуть буквально «из-под скальпеля» какие-то не терпящие отлагательств дела. Наблюдая за подобными событиями, отец Теодор все сетовал, что он ничем не мог бы поспособствовать – его жизнь проистекала как обычно, и никакого не имел шанса духовник взяться за заботы, с головой сейчас засыпавшие их монарха. Дошло до того, что Достий со святым отцом часто и обедали уже только вдвоем – Император с Советником перекусывали по-очереди, часто на бегу, если вообще вспоминали об этом. Духовник все пророчил, что их неугомонный правитель такими темпами свалится, а тот все бравировал, и конца-краю этому безобразию видно не было…

-И что же, – несмело произнес юноша однажды вечером, – что же, надолго такое... расписание?

Он покосился на задремавшего в кресле, уронившего голову на плечо Высочайшего Советника. Теодор лишь пожал плечами – он уже сходил позвать Его Величество, чтобы тот доправил свое доверенное лицо до опочивальни. Будить Бальзака, если он вот эдак задремлет, Наполеон запретил еще несколько дней назад – а несчастный его Советник, полностью вымотанный свистопляской с грядущим министерским разжалованием, и дневал и ночевал в компании государственных бумаг. Читал их и за трапезным столом, и, как жаловался монарх, в постели тоже. Даже во сне что-то бормотал о пошлинах, процентных бумагах, капиталовложениях и прочих предметах, совершенно для постельных бесед не годящихся.

Теперь же, под конец очередного суматошного дня, он придремал в небольшой гостиной, смежной со столовой. Тут, с наступлением холодов, они часто собирались у камина все вместе. Даже Его Величество периодически выкраивал время, чтобы посидеть тут с ними, хотя нечасто, признаться, ему выпадала такая оказия.

-Что-то долго он гуляет, – заметил духовник недовольно. – Пойду-ка потороплю его… – и с этими словами он скрылся за дверью, оставив Достия наедине со спящим. Молодой человек, пользуясь уединением, без стеснения (обычно он старался не рассматривать людей пристально, зная, что такие взгляды могут им быть неприятны) вгляделся в чужое лицо. Бальзак всегда был худ, но за последние недели, кажется, сбросил еще пару фунтов – эта битва,между кабинетом министров и Императором, была битвой не на жизнь, а на смерть, битвой на выносливость, и каждая сторона ожидала, что та, другая, падет первой.

Где-то в отдалении захлопнулась излишне звучно дверь – возможно, не без помощи сквозняка – и от этого звука Бальзак встрепенулся. Вскинул голову, прислушиваясь, и на миг на его лице отразился страх – возможно, подумалось Достию, ему снилось, что он в объятиях Наполеона, и что сейчас кто-то может застать их… Однако, едва увидев перед собой знакомое лицо, Советник улыбнулся и морщины на его лбу разгладились.

-Прости, – повинился он, – совсем я расклеился. Никакого толку от такого помощника.

-Ну, что вы! – поспешил утешить его Достий, всегда готовый к словам участия, а для близких людей и подавно. – Вы и так многое делаете, не стоит себя корить. Невозможно ведь переделать совершенно все!

-Ты только это Его Величеству не говори, – покачал головой, все еще улыбаясь Советник. – Он и слышать не желает о том, будто что-то там может быть «невозможным», – он сел ровнее и привел в порядок бумаги, которые несколько рассыпались, выскользнув из его расслабившихся во сне рук. Достий глядел на своего старшего друга с сочувствием и сопереживанием.

-Неужели, – наконец произнес он, – министры не понимают, насколько…

-Не понимают? – поднял брови Бальзак. – О, уверяю тебя, они не только понимают, но и всеми силами стремятся.

-Но… Ведь они разумные люди… Это отнюдь не упрочняет их положения, тогда зачем же?..

-Они, Достий, отлично уже осознали, что им не миновать того исхода, что запланирован, – Советник устало помассировал переносицу. Судя по всему, мигрень снова точила об него свои когти. – Что уж они знают совершенно точно – так это то, что ежели Его Величество что-то сказал, то претворит в жизнь непременно. Так что шансов у них нет.

-Тогда отчего они так ведут себя?

-Оттого что злы на него, Достий. И оттого еще, что желают сохранить как можно больше… связей, что ли. Рычагов воздействий. Одним словом, как можно больше препон между Императором и возможностью решения задачи без их участия. Иной раз бывает так, что человек и не министр вовсе, и даже никакой не государственный деятель, однако же к нему идут на поклон, и ищут его расположения, потому как у него хорошие связи. Он имеет влияние на значительных лиц, и может замолвить словечко за кого надо… Тебе ведь Теодор рассказывал о своих мытарствах в юности? Нет?

Достий печально покачал головой. Тема эта, тема прошлого его близкого человека, задевала его – он никак не мог выбрать хорошего момента, чтобы обсудить со святым отцом такую деликатную тематику. Тут требовалось и особенное время, и особенное настроение. Он бы с радостью расспросил любимого ночью, после того, как они испытывали счастье обладания друг другом, но теперь, когда за каждым их шагом шпионили, и они уличали каждую свободную минутку с искусством и старанием, чтобы посвятить ее друг другу… Одним словом, немыслимо было и подумать о том, чтобы именно сейчас завести такую беседу. Впрочем, Бальзак, кажется, вовсе Достия не корил за такой оборот событий. Он лишь вздохнул потихоньку.

-Кабинет Министров, – вернулся к прерванной теме он, – весьма на нашего государя обижен.

-За что же?

-Да много за что. Понимаешь ли… У каждого из них есть и земли свои, и интересы, и заводы, и родни целый обоз. А Его Величеству до всех этих аспектов нет никакого дела. Он лишь требует от своих министров, чтобы они тянули ту часть работы, до которой у него самого руки не доходят. Составил он законопроект или реформу, да и спустил им на доработку. Чтобы ее претворили в жизнь и следили за исполнением. Сам понимаешь, при таком раскладе о себе или родне не больно-то попечешься. А министры наши люди пожилые, одних внучек незамужних у них будет человек под пятьдесят… И родных, и двоюродных, и всех надо замуж пристроить, и все метят в знать, и не хотят слышать о том, чтобы поискать спутника жизни не среди высшего света. Так-то.

Достий сморгнул удивленно.

- Разве нельзя иначе жизнь этих барышень устроить? Может, они могли бы сами... Что-то придумать, – осторожно предположил он. Вроде как и жалко ему было неприкаянных внучек министров, а с другой стороны, как-то нехорошо было сидеть и ждать, покуда о твоем благополучии позаботятся, ничего при этом не делая.

Высочайший Советник в ответ на это только головой покачал.

- Эти люди, – пояснил он, – выросли в страхе перед трудностями жизни. Могу с прискорбием сказать, что и себя имею возможность отнести к этой категории, с той лишь разницей, что наши светские дамы вершат свою политику не на собраниях, а в будуарах и салонах, и, право, лучше бы они там обсуждали вышивку, оперу и новые притирания… У них вот уже полгода тема женитьбы Его Величества не сходит с языка – и еще долго не сойдет. И каждая дама, хоть и самая родная из внучек, подсмеивается над господами министрами – всеми вместе и каждым по отдельности. А такого афронта, какой Его Величество учинил этим государственным мужам, они ему вовек не забудут.

-Афронта?

-Я имею в виду миледи Георгину. Помнишь, я говорил тебе, что ума не приложу, как это событие осветят в салонах?

Достий кивнул – он это помнил. В ту пору еще это происходило, когда они гостили в Загории, а Наполеон учил старую приятельницу столичному вальсу, поясняя ей все движения понятным ей языком, а Георгина сердилась, но старалась. Ох, и потешное же вышло зрелище… Достий и по сей день не мог удержаться от улыбки, когда вспомнил. Сама миледи этот эпизод не очень-то любила припоминать – как и любой иной, где выглядела презабавно – но, когда к тому дело шло, и сама не могла удержаться от смеха.

-Ну вот, – вздохнул тем часом Бальзак. – Дамы-то светские что, им лишь дай тот или другой мезальянс, или еще какую-то тему, выходящую за рамки привычного, обсудачить. А уж такое событие они, конечно, упустить не могли… И на каждом приеме, на каждом суаре, на каждом журфиксе уж поверь, министрам припоминают о том происшествии, в самой, разумеется, благовоспитанной форме… Свадьба-то эта – и для наших дам серьезный конфуз, а какое средство от собственного унижения лучше, как не облить помоями соседа?

Достий поневоле передернул плечами. Эдак не только разобидишься, эдак и взвыть недолго. Однако министры, как он мог видеть, не выли, даже и не думали. Они организованно (или, по крайней мере, так это выглядело) противодействовали, пока еще могли, молча оказывая сопротивление, а Его Величество, так же молча, стоял на своем. И конца края этому противостоянию видно не было. Бальзак, разумеется, не мог оставить Императора в такой момент, и взял на себя все, что лишь вообще мог взять – оттого и засыпая, едва преклонив голову, что уж там…

-А… Когда их распустят? Тогда все окончится?..

-Ты имеешь в виду – такая интенсивность забот?.. – Бальзак ответил не сразу, размышляя какое-то время. – Что ж, – наконец, решил он, – полагаю, возникнут новые. В них никогда не бывает недостатка, их лишь стараешься ранжировать по степени важности. А сейчас ситуация подобна прорыву плотины. И ни в коем случае не позволительно дать течь хотя бы в малой…

-Ах, вот ты где!

В гостиной моментально стало тесно – это ворвался в нее, подавляя своей энергичностью, Его Величество. – А Теодор-то заливал, мол, ты спишь!

-Уже нет. Прошу прощения, что пришлось вас отрывать от…

Договорить Бальзак, разумеется, не успел – да никто его и не слушал. Наполеон – тот в последнюю очередь. Сгреб в охапку, и, не утруждая себя обращением внимания на протесты – он их никогда не замечал – унес, и спустя минуту возмущенный (но очень тихий, дабы не привлекать лишнего внимания) голос стих, затерявшись в коридоре. Достий, оставаясь ждать святого отца, заботливо собрал рассыпавшиеся по полу бумаги.

Зима в этом году случилась ранняя, внезапная – задолго до сочельника повалил снег, ударили морозы. В считанные дни вся столица оказалась словно полита сахарной глазурью. Достий теперь старался побольше времени проводить у себя или у святого отца, занимаясь там – предпочитал небольшие, но обогретые помещения огромной нетопленой стылой библиотеке. Для трапез же они по-прежнему собирались в малой зале, однако за столом не засиживались – здесь тоже было прохладно. Ко всему прочему, пример им подавал, вольно или невольно, Наполеон – наскоро перекусывал, даже за столом норовя уткнуться в какую-то бумагу, и снова уходил в кабинет. Некие новые мероприятия, связанные с роспуском кабинета министров, они с Советником затевали, это было очевидно, однако далекий от государственных дел Достий давно к такому их поведению привык. Иногда это происходило – на несколько ли дней или на неделю – монарх и его приближенное лицо будто бы выпадали из общей жизни, всецело занятые своими хлопотами. Потом какой-то законопроект или важное дело начинали внедряться в жизнь, и все возвращалось на круги своя. Хотя текущие события занимали отнюдь не неделю…

Однако этим утром все было несколько иначе – к завтраку Его Величество спустился с озабоченным лицом, держа в руках – в кои-то веки – не смету и не приказ, а письмо.

-Что-то недоброе произошло? – тут же осведомился Бальзак, отложив вилку. Этот вопрос вызвал у Наполеона улыбку.

-Министрам моим стоило тебя не нетопырем кликать, а вороном, – заметил он. – Всегда будто первым делом беду видишь… – он сел и положил письмо перед собой. – Ничего дурного не стряслось, не беспокойтесь. А послание от Георгины. Нет, не о грибах, – поспешил добавить монарх. – Она упрашивает нас навестить ее в сочельник – а то ей, дескать, скучно ужасно, сиднем, бедная, дома сидит, «положение» изображает. Ни ей зимней охоты, ни других развлечений. С приятелями – и с теми не пображничать.

-О, бедная миледи, – посочувствовал Императрице Достий, очень живо вообразивший, до чего может дойти дело, если запереть неистовую Георгину в четырех стенах, да еще и надолго.

-Ну вот, она и зазывает к себе: пишет, мол, уж и не помнит, когда слышала человеческий голос, охота ей словом перемолвиться.

-Прямо-таки не помнит?- сощурился Бальзак.

-Именно. Есенка-то не говорит, а всю прислугу Герге выставила, чтобы никто не проболтался об истинном положении вещей. И кстати… – Наполеон вдруг задумался, нахмурясь. – Я знаю и еще одну причину, чтобы ответить на это приглашение согласием, – он выразительно поглядел на Бальзака, будто передавая сообщение без слов, и тот медленно кивнул.

-Да, – вслух обронил он. – Это имеет смысл.

-Что ж, тогда хорошо: я отпишу Герге, чтобы ждала нас. Скажем, через пару недель.

-Ваше отсутствие здесь не будет нежелательным?

-В сочельник-то? Шутишь? Каждый год одно и то же: все из дворца по домам разъезжаются, а мы с тобой, почитай, в одиночку кукуем. Ну, кроме того случая, ты помнишь…

-Не напоминайте, – передернул плечами Советник. – И думать о нем не хочу.

-Ну вот… Кстати, а вы чего сидите, как усватанные? – это Его Величество уже обратился к своим церковным друзьям. – Будто вас это не касается!..

-А разве касается? – сдержанно поднял брови Теодор.

-А ты, стало быть, хочешь все праздники тут пересидеть, в холоде и одиночестве, так, что ли?

-Не думаю, чтобы миледи Георгина в своем письме имела в виду нас, а…

-Ай, брось, – отмахнулся Наполеон от этих слов. – Ваш гениальный император уже все обдумал. Герге чем больше народу, тем лучше: она гостей любит, ей в радость и языком потрепать, и силой померяться. Небось, будет тебя уговаривать одолжить ей твою одежду…

-Это еще зачем?!

-А чтобы на охоту сходить: пусть все думают, это императорский духовник с двустволкой по лесу бродит, – по лицу Наполеона было невозможно понять, шутит он или говорит всерьез. Достий же попытался себе вообразить, какова Загория будет зимой. Летом-то понятно, цветущая, медом пахнущая, а под снегом каково ей?..

Однако, прошло всего пару дней, и Достий понял, что вскоре ему удастся сравнить свои представления с реальностью: Его Величество твердо вознамерился ехать и не собирался никого из близких оставлять в столице.

-Почем я знаю, кто что выкинет, пока я буду далеко, – рассуждал он. – А ну как кто-то затеет какую пакость, да вас вовлечет? А вы народ к интригам непривычный, оно вам надо, в эдаком болоте возиться?

Достий совершенно уверенно решил, что не надо – и того же очевидно мнения был и Теодор. Поэтому в назначенный срок они были готовы, и отправились уже знакомым Достию первым курьерским – до той самой станции, где некогда они посмеивались над причудами загорской княжны, что отдала столичную карету хозяину лесопилки, дрова возить.

Уж на этот раз путешествие их проходило без приключений: как будто, подумалось Достию, у него случились каникулы, как у школяров на праздники. Тем не менее, незадолго до отъезда начался зимний пост, что предварял смену года. Как водилось у них уже не первый год, Достий с отцом Теодором проводили это время в целомудрии и воздержании. Достий за собой лишь замечал, что ему это не в тягость, достаточно было, что любимый рядом. Они со святым отцом в поезде день-деньской то читали, то тихо беседовали, не мешая своим соседям за стеной – там все продолжалась работа, и ни разу их покой не был нарушен звуками, свидетельствующими о том, что их спутники решили сделать перерыв. Даже по ночам не будили чужие сладостные исступленные стоны – а когда случалось проходить мимо соседней двери к ватерклозету, то было видно, что и Наполеон, и его Советник усердно что-то строчат, время от времени передавая друг другу какие-то бумаги и указывая отдельные места. Обмениваются деловитыми кивками и тихо беседуют, занятые важным трудом. Достий даже ощущал от такого положения дел некоторую досаду – почему-то воображалось от этого, что каникулы только у них с отцом Теодором, а спутники вынуждены продолжать трудиться. Он надеялся, что уж по прибытии все изменится – так соскучившаяся миледи и даст им погрязать в бумажной работе, как же…

Когда спустя положенный срок они очутились на станции, то оказалось, что они не будут путешествовать одни – так как путешествие вполне официальное, их сопровождал небольшой гвардейский эскорт, который Наполеон рассчитывал оставить в поселении, чтобы лишних глаз и ушей было поменьше. Их проводили, впрочем, до самых ворот усадьбы загорских князей, отсалютовали и ретировались – встречала их одинокая фигурка в белом пушистом полушубке, в которой Достий насилу узнал Есенку. Она приплясывала от нетерпения у ворот, явно загодя высматривая гостей, а когда те, наконец, объявились – едва дождалась, когда уберутся посторонние, чтобы без стеснения повиснуть у всех на шее, болтая ногами. Не умея выразить радость от встречи иными путями, лишь обнимала и улыбалась, бросая торопливые взгляды – читала по губам приветствия.

Затем, когда радость ее немного улеглась, Есенка проводила их внутрь, в знакомую уж Достию трапезную. Еще в коридоре витали доносимые оттуда аппетитные запахи – а едва войдя, Достий понял, что Георгина, оставшаяся в полнейшем одиночестве, не морочила себе голову с кухней, приспособив для поварских целей камин. Там как раз сейчас поджаривался внушительный окорок, который хозяйка периодически поливала вином – чтобы придать мясу мягкость и пряность. Однако, заслышав у дверей шум, бросила свое занятие и поспешила поздороваться – и по ее сияющим глазам Достий понял, как же ей не хватало человеческого общества. Она сгребла в медвежьи объятия его, обменялась привычными колкостями с Советником, дружелюбно ткнула кулаком в бок Наполеона, и замялась только дойдя до святого отца. Оно-то и понятно, подумал про себя Достий. Прежде им почти не доводилось общаться иначе, как по делу, и Георгина не знала, как правильно встретить этого человека. Неловкость разрешил Его Величество.

-Ну? – весело поднял брови он. – Что встали, как неродные? Давайте-ка, поздоровайтесь по-человечески, не то еще минутка – и Медведка припомнит как правильно реверанс делать.

-Не припомню, – не то весело, не то наоборот, угрюмо, отозвалась та. – Но можем Есенку попросить, если очень надо. Проходите, гости дорогие, спасибо, что навестили!..

Они расселись за длинным столом, в ожидании, до той поры когда окорок достигнет готовности да стол заполнят другие, постные кушанья, заодно ведя беседу. Георгина тут же завалила их вопросами: все-то ей хотелось знать, обо всем быть в курсе.

Достий, наблюдая за ее оживлением,припомнил, как осуществлялось ее отбытие из дворца – ранним утром, когда Есенка еще, кажется, продолжала дремать, потирая глаза кулачком, а ее подруга о чем-то серьезно, без обычного ухарства, беседовала с Императором.

-И я тебя очень прошу, сиди и не кажи носа лишний раз даже и во двор, – говорил монарх, сохраняя на лице непривычное для него чрезмерно серьезное выражение.

-Что, думаешь, какой-то доброхот засядет на сосенке с биноклем?.. – удивленно подняла брови Георгина. – Не больно ль ты мудришь?

-Береженого бог бережет. Отбрешемся, конечно, ежели что, да не хочется мне лишний раз давать повод для сомнений. К тому же, тебе чем заняться будет.

-Арро-о, Котище, да разве ж можно за одними книжками круглыми днями торчать, света бела не видеть?.. – пожала крепкими плечами миледи маршал. – И потом: я всю прислугу распустила, чтобы языками не трепали, так что все поместье на мне. Хоть какое развлеченьице...

-Ежели что тебе потребуется, посылай телеграмму. Сама не выходи, отпусти Есенку, чтоб она снесла на почтамт.

-Айе, много шуму, да мало толку... Нечто я не понимаю!

-Ты все, разумеется, понимаешь, но разбираться с последствиями, ежели что, мне.

-И то верно. Ладно уж, потерплю как-нибудь. К тому ж чтиво припасено презанятное... – и Георгина пренебрежительно пнула один из баулов побольше.

Теперь она, почти все разведав про происшествия, что творились во дворце в ее отсутствие, угомонилась немного лишь перед тем, как уже спровадить гостей на покой. Спохватилась только:

-Второй этаж я заперла, – сказала она. – Во-первых, он деревянный, холодно. Во-вторых, топить там опасно, еще пожар устроишь. Да и немного нам с Еськой надо, нас всего двое тут… Ну, а к вашему прибытию я подсуетилась немного, пара комнат тут дальше по коридору – это для вас, вы их быстро найдете: там тепло. Вообще, – продолжала она, увлекаясь, – там уж сколько лет никто не жил, это старая часть дома. Там не то, что батюшка мой – дед еще квартировал. Ну а после второй этаж достроили, я тут хозяйкою стала, семьи в привычном понимании слова не завела, так те комнаты и стояли, нетронутые. Вы уж не удивляйтесь, как оно там все – переночевать хватит, зато печь кухонная совсем рядом, тоже тепло, особенно ночью…

-Ночью тепло от другого быть должно, – осклабился неисправимый Наполеон. – Но спасибо тебе за заботу, я не подумал об этом загодя, признаться.

-А с тебя-то какой спрос – отмахнулась Георгина.- Тебе бы все лететь впереди конницы, знамо дело, а промедление смерти подобно. Ну, располагайтесь, кому с дороги помыться возжелается – милости прошу в купальню, покажете святому отцу где она. Воды там вдосталь нагрето.

По правде сказать, Достий почти не ощущал холода: по его мнению, и в первом курьерском, и здесь, в этой уютной трапезной, топили на славу. Зато, кажется, мерз Советник – несмотря на то, что Его Величество заботливо укутывал его, руки у Бальзака всегда оставались холодными. Вообще они представляли все вместе презабавное зрелище – двое церковных служителей в одинаковых строгих драповых пальто, Император в военной шинели и его Советник, похожий в своем одеянии на темного волшебника – Достий припомнил, что именно в похожем облачении и увидел Бальзака в первый раз, и тогда он точно так же прятал лицо в тени капюшона.

И вот, зная, как чувствителен тот к холоду, не сговариваясь между собой, они решили, что помещение ближе к ванной будет служить для сна Императора и его Советника, хоть оно и было меньше размером. Зато второе – ох, Достий даже оторопел, переступив порог – отведено было им с духовником. Очевидно, прежде именно здесь находилась хозяйская спальня – мебель тут была массивная, тяжелая, темного дерева – Достий узнал мореный дуб. Всю обстановку украшала резьба – да не затейливая, как во дворце, а в чем-то даже суровая, изображавшая в основном сцены из Книг Пророков. Лица у святых казались угловатыми, будто все они проводили жизнь до крайности аскетично. Достий даже робел – все-то ему казалось, что изображения наблюдают за ним, стоило лишь ему войти. Пламя бросало на острые углы рыжие отсветы из будто скалившегося камина. Стулья с высокими спинками словно бы ощерились гостям навстречу балясинами. Огромная под балдахином кровать буквально подавляла – наверное, на такой обширной постели могли выспаться, не побеспокоив друг друга, все они. Ну что ж, тем лучше, рассудил Достий. Нынче пост, не следует им с любимым излишне быть близкими. С такими мыслями о благочестии они и отошли ко сну, чинно пожелав друг другу спокойной ночи каждый со своей части огромной кровати.

Разбудил Достия громкий и внезапный треск – он так и подскочил на своем месте, тем самым треск лишь увеличивая. Очень скоро, впрочем, все прояснилось. Это всего лишь навсего хрустнула иссохшая доска под святым отцом – и тот теперь осторожно приподымался, стараясь не причинить еще большего ущерба. Однако как будто чем больше он прикладывал усилий – тем сильнее трещала под ним кровать. В конце концов, Теодор одним прыжком оказался на полу, и звук, с которым босые его ноги с полом встретились, слился с хрустом доски.

-Ну вот, – расстроенно произнес он.

-Эй, гостюшки, там у вас все ли в порядке? – обеспокоенно донесся из коридора голос хозяйки – и, не успел духовник рта открыть, ей ответил голос Наполеона:

-Ой, Герге, не принимай близко к сердцу. Когда люди кроватью скрипят, у них все хорошо, уж ты поверь…

-Охальник ты, Котище, бесстыжий!.. – хохотнула Георгина, а Достий густо покраснел. Он уже совсем проснулся и сообразил, что старая мебель просто не выдержала странного давления: с одной стороны совсем легкий Достий, а с другой необычайно рослый Теодор…

И еще очень долго подшучивал по этому поводу над ними Император, заставляя то краснеть, то сердиться – вот ведь, мол, и пост вроде у людей, а кровать сломали, гляди ты…

====== Глава 14 ======

На следующий день к полудню, когда небо расчистилось, Есенка всех их выволокла в сад, играть в снежки – даже Георгину уговорила, ратуя, что забор высокий, и никто этого дурачества не увидит. Началось-то все с того, что Есенка еще после завтрака затеребила за край рукава Достия, изображая, какую забаву предлагает. Достий поначалу оробел, а после разулыбался – ему редко случалось принимать участие в таких играх, а, чего греха таить, хотелось. А девушке тоже было скучновато до приезда гостей, она хоть и могла выходить за ворота, да ходить ей было особо некуда. И забот у нее поубавилось еще и потому, что питомец ее, олененок, которого она старательно выхаживала, взял да и сбежал по осени в лес. Уж конечно, Есенке от этого всего было грустно, и Достий согласился составить ей компанию. Они вышли в заснеженный сад и разбежались каждый к своей группе деревьев, держась подальше от припорошенных снегом кустов, чтобы не сломать их ненароком. Поглядеть на их веселье вышли Теодор с Георгиной – стояли плечо к плечу на крылечке, прихлебывая горячий душистый чай на травах из армейских кружек, а после сами даже не заметили, как включились в игру, оставив еще исходящие паром кружки на перилах. Последним на шум выглянул Наполеон. Думал, вероятно, отпустить какое-то замечание, однако, завидев происходящее, затормошил Советника, заставил бросить работу и прерваться, «разогнать кровь», как он выразился. Впрочем, Бальзак от них быстро сбежал, не будучи любителем таких развлечений. Двигался он неловко, и меткостью похвастать не мог. Зато уж Достий повеселился на славу – нечего и говорить, что спустя час он был в снегу по уши, и духовник его отправил в дом переодеваться и сушиться, а сам вместе с Его Величеством принялся таскать дрова для камина.

Достий же, сменив одежду, подумал, что мокрое нужно развесить да посушить, а самому ему, пожалуй, хорошо было бы обогреться. Придя к такой мысли, он собрал все, требующее просушки, и направился через коридор к ванной. Прежде ему уже доводилось бывать там – юноша знал, что есть у входа небольшой предбанник, где обычно вещи и сушатся. Там-то он и повозился, обустраивая нехитрый свой гардероб, прежде чем приступить к основной части дела.

Ванная в загорском поместье была устроена хитро. Разумеется, труб, как во дворце здесь не было, дом строили задолго до такого новшества. Однако на кухне расположили огромный котел, куда воду носили из колодца. От близости с печью он очень скоро нагревался, и, повернув вентиль, можно было позволить воде перетечь в ванну – не фаянсовую, как Достий видел во дворце, и не в огромную деревянную просмоленную бадью, в какой он мылся еще во Фредерике. Тут и ванная была под стать всему – здоровенная, чугунная, такую нипочем не своротишь. Георгина как-то говаривала, что если бы в дом снаряд попал – и то ванная бы уцелела, да осталась бы стоять посреди развалин.

Однако, едва ступив на порог, молодой человек понял, что несколько поторопился: место было занято. Совершенно очевидно, что не ему одному пришла в голову идея отогреться после снежного побоища – логичный во всем, Советник Императора тоже пришел к этой мысли. Несомненно, пока его товарищи азартно швыряли друг в друга комьями снега, он сиживал преспокойно здесь – как вот сейчас, опершись плечами о борт, и подобрав, чтобы не намочить, волосы. В руках Бальзак держал потрепанную книгу – на ее обложке значился казначейский номер. Вероятно, это была какая-то финансовая сводка прошедших лет – однако, читал ее Бальзак с таким неподдельным интересом, словно то был захватывающий приключенческий роман. Он так увлекся, что совсем не услышал постороннего шума, и очнулся лишь когда смущенный Достий поневоле ойкнул.

- Ты согреться пришел? – Советник невозмутимо перелистнул страницу. – Я подвинусь…

И тут же уложил ноги на боковой борт ванной. У Достия, который открыл было рот, чтобы извиниться за беспокойство и вежливо выразить нежелание кого-то притеснять, слова так и застряли где-то в глотке. В смущении стараясь глядеть на что угодно, только не в лицо Советнику, взглядом он натыкался на его ноги, уложенные, как уж упоминалось, на край ванной. Хоть и доводилось им с де Критезом оказываться на берегу одного источника, но Достий никогда не рассматривал его – как и никого из своих товарищей – полагая это нескромным и неприличным. А тут деваться было ему некуда.

-Ой, – выдохнул он. – Простите… Вам нездоровится?

-С чего ты взял? – удивился Бальзак. – Я наоборот, принял меры, чтобы не подхватить простуды: сейчас она была бы очень некстати.

-Ох, да я не о холоде… – Достий все никак не мог подобрать слов. Не умел спросить, как доктор фон Штирлиц – напрямую, не представлял, как можно было бы озадачить собеседника, поинтересовавшись – отчего это кожа так бледна и совсем лишена волосяного покрова? Хотя в голове его уже забрезжила мысль, что, очевидно, дело вообще в нездоровом образе жизни Советника…

- Ты в воду-то заходить будешь? – проворчал Бальзак там временем.

- Я… Да… – Достий скинул полотенце, подвязал волосы и неловко забрался в ванную. Там он сжался в комочек, стараясь занимать как можно меньше места – ему неловко было бы коснуться чужого обнаженного тела. Более того – ему неловко было взглянуть. Однако, покосившись пару раз на советничьи ноги, юноша понял, что глаза его не обманывают, и бледная кожа с голубоватым узором вен совсем не имела поросли.

- Так отчего же мне нездоровится?

Достий вздрогнул так, что всколыхнул воду, ведь Советник даже не прервал чтения, хотя, кажется, не противился возможности завязать беседу.

- У вас ноги какие-то… – пролепетал юноша неловко, стараясь совладать со вмиг ставшим ватным языком.

- Ноги? – Бальзак даже оторвал взгляд от своего увлекательного чтива. – Что с ними не так?

Он тут же внимательно и с подозрением осмотрел свои конечности, как обычно осматривал черновики документов, выискивая ошибки и недочеты.

- Волос нет…

- Ах, это... – Советник снова принял сосредоточенно-безразличный вид и вернулся к сводке. – У меня их почти нигде нет…

- Но почему? – Достий чувствовал, что краснеет, причем отнюдь не по причине горячей воды. Уже случалось ему обсуждать с Бальзаком всяческие деликатные темы, но эта была уж чересчур щекотлива. Одно дело, когда собеседник дает пояснения своему и чужому поведению, пусть даже поведение это проявляется в самые интимные и трепетные моменты жизни, а совсем иное вот эдак любопытничать. Ведь когда спрашиваешь человека про его собственное тело – это другое, совершенно личное. Но как бы то ни было, Достий в то же время надеялся на обычную Советникову сговорчивость – тот любил вопросы, кажется, настолько, что тема их особой роли не играла.

- Я просто избавляюсь от них, – коротко растолковал тот. – Для этого есть средство.

- Зачем?! – тут Достий изумился. Он понимал необходимость избавляться от поросли на лице и подстригать волосы. Но зачем же лишать волос кожу в других местах? К подобному иногда прибегали на фронте, ради гигиены, но разве у Советника есть проблемы с тем, чтобы содержать себя в чистоте?

- Это неприятное ощущение, – Бальзак повел знобливо плечом. – И к тому же, раздражение появляется.

Достий уставился на собственные ноги. Даже у него они были в тонких золотистых волосках, и сроду он не задумывался, чтобы избавиться от них. Подумать только, до чего, оказывается, можно дело запустить: раздражение на естественнее природное явление…

- …Да и к тому же, – Советник перевернул страницу (как же умудрялся он читать, поддерживая разговор?..), – Император от этого чрезвычайно в восторге сделался с самого начала… И разумеется, до сих пор поощряет.

- Ох… – пискнул Достий и закусил губу. – Стало быть, это не только необходимость для вас, но и прихоть для Императора?

Бальзак так и не оторвался от книги, взгляд его продолжал скользить по строчкам, но губы улыбнулись слегка – наверное, подобное равнялось бы у более эмоционального человека к смеху.

- Ты выражаешься так, – произнес он, – будто бы там, где есть монаршьи прихоти, моим не место. На самом деле, так часто – даже можно сказать, что всегда – выходит, что прихоти наши с Его Величеством совпадают или же сочетаются…

- В чем же ваша прихоть? – спросил Достий шепотом. Наученный опытом, он чувствовал, что за откровением последует расплата в виде смущения и смятения чувств.

- Мне самому приятнее, когда… так. Кожа моя предельно открыта для прикосновений, и я чувствую их настолько сильно, насколько это возможно. А Император до прикосновений всегда жаден, и его нетерпение лучшее свидетельство искренности. И у Его Величества нет никаких преград, ежели он захочет какой-то особенной ласки – никаких преград, кроме моего сопротивления, конечно же… Ты понимаешь, я думаю, о чем идет речь. К тому же…

- Я прошу вас… – Достий опустил голову пониже. – Прошу вас, у меня пост.

Только краем глаза он заметил, что Советник тотчас сделался серьезным, будто его одернули так, как обычно он одергивал Императора. Достию неприятно было так вести себя при беседе с Бальзаком, особенно ежели вспомнить, что это он первым принялся задавать вопросы, но куда неприятнее было оставаться беззащитным для недопустимых сейчас мыслей.

- Прости, – мягко произнес Советник. – Больше ни одного нескромного слова. Я ответил на твой вопрос? Устраивайся поудобнее, тут места достаточно.

Далее они сидели в тишине, Достий не хотел отвлекать товарища от важного чтива, а Бальзак был по своему обыкновению молчалив. Достий уже и вдоволь насмотреться на свои пальцы, сморщившиеся от влаги, успел и задремать в теплой воде. Поэтому он почти перепугался, когда дверь в ванную шумно растворилась и впустила деятельного и шебутного Императора.

- Киснете всё? – поинтересовался он. – Теодор уже беспокоиться начал, не растворились ли вы там. Э, да у вас вода еле теплая! Вот-вот льдом покроется.

Монарх, конечно же, не преминул сунуть в воду пальцы – все-то ему нужно было проверить.

- Полагаю, вы и сами понимаете, сколь это невозможно, – едва заметно скривился Советник, будто только и ждал, пока Его Величество скажет хоть что-нибудь противоречащее законам природы и логики. Достий, обняв коленки, с любопытством переводил взгляд с одного на другого.

- Еще как возможно, ежели за вами не уследить! – бойко возразил Наполеон. – Давай-ка, Достий, вставай.

Молодой человек смутился таким напором. На миг у него промелькнула мысль о том, что Император его попросту сгоняет с того места, которое охотно занял бы сам – уж конечно... Однако, Наполеон не выглядел нетерпеливым (а подобное чувство он редко когда скрывал), а просто улыбался, протягивая Достию руку. Тот нерешительно на нее оперся, выбрался из ванной – и чуть не прыгнул обратно, а все потому, что никак не ожидал угодить в жестковатые полотенечные объятия. Рассусоливать Его Императорское Величество явственно не собирался – мигом закутал, собирая стекающую воду. Молодому человеку такое внимание было удивительно, а Наполеон, как ни в чем не бывало, принялся его вытирать, как малого ребенка.

- Говорил я Теодору, ну сходи ты сам в ванную, ну что ж такого... – приговаривал он. – Мне-то не трудно, да и не неудобно ни капли, но сам же понимаешь, нечто ему неприятно было бы то делать, чем я сейчас занят? Повернись-ка... Нет, говорит, нельзя мне. Пост у него, видите ли! До самого близкого человека дотронуться нельзя – да бред это, а не пост! К чертям бы этот пост!

Достий окончательно стушевался и молчал, наблюдая, как мелькает полотенце и крепкие монаршьи руки. Прикосновения у них тоже были крепкими, тщательными, но притом расторопными.

- Я бы попросил вас, мой Император, воздержаться от подробных сентенций. Ваша полемика с Теодором касательно религиозных устоев длится вот уже не один год и, сдается мне, конца иметь не будет, – вдруг вмешался Высочайший Советник, смерив недовольным взглядом поверх книжной обложки Императора.

- Что же ты, готов выступить на его стороне? – усмехнулся монарх. – Вот уж не поверю...

- И правильно сделаете, потому что вывод ваш в корне не верен. Я веду к тому, что святой отец всякий раз возражает вам, ничем не смущаясь. То ли дело Достий, который, выслушивая подобное, навряд ли станет вам перечить по причине своего мягкого и снисходительного характера. Хотя он, конечно же, не согласен с вами, что вполне логично.

Его Величество даже прервал свое занятие, сперва изумленно посмотрел на Бальзака, потом перевел взгляд на Достия.

- Ты что же, Баль, имеешь в виду? Я, по-твоему, пользуюсь тем, что со мной спорить не будут? Да за кого же ты принимаешь меня? Я лишь говорю, что думаю!

- Думаете? Весьма похвально, – едко отозвался Бальзак.

- Я попросту сетую, что мои близкие испытывают неудобство по каким-то... неразумным причинам! – Наполеон встряхнул полотенце и отбросил его на стоящую у стены лавку. – А не распинаюсь единственно потому, что мне охота почесать языком!

Достий бочком начал пробираться к сменной одежде, что он принес с собой и положил тут же. То, как его друзья пикируются, уже его не удивляло, но все же заставляло ощущать робость. А сейчас предмет спора касался его напрямую, и это знатно прибавляло неловкости. Ведь правильно было бы в таком случае вмешаться, а не наблюдать безвольно за происходящим. Но Советник сделал чересчур верные выводы – возразить молодой человек не решался.

Он делал усиленно вид, что занят одеванием, хотя не чувствовал холода после растирания полотенцем, и кусал губы, не зная, на что бы ему решиться. Между тем Наполеон привычно упер руки в бока, свысока поглядывая на них обоих.

Вот что, заявил он, – я думаю, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы докумекать: вера – она что удила, придумана, дабы сдерживать людей в их недостойных порывах. Воспитать человека совестливого не всегда удается, а вот запугать – это куда как проще будет…

-Мне кажется, мой Император, – Бальзак снова перелистнул страницу. – что описываемая вами ситуация далека от конкретной сегодняшней реалии. Духовники ваши оба люди в высшей степени высокоморальные.

-Так о том-то я и толкую!..

-Ваше Величество, – наконец, собравшись с духом, подал Достий голос. Он уже полностью облачился и с тем ощутил себя увереннее. – Ваше Величество, да ведь принять сан – это все равно что, скажем, присягу воинскую!..

Император выразительно шевельнул бровями.

Как же, присягу!.. – поделился он. Присяга – она для дела! А пост ваш для чего? Себя только мучить!.. Когда человек сам понимает что хорошо, а что дурно – ему и религия не нужна, и сан, и пост: не будь вы с Теодором церковниками, и так бы ничего непотребного не делали. А когда человек сам себе позволяет быть с гнильцой в середке, тут уж ему никакой сан не поможет, и молитвы не обелят души, сколько их ни повторяй…

Достий сглотнул, горло у него от волнения враз пересохло. Он нутром ощущал, что на этот вопрос так запросто не отыскать верного ответа, и если бы он хорошенько подумал, то наверняка бы знал, что сказать. Однако Император всегда отличался тем, что оппонентам нипочем не позволял собраться с мыслями или с силами. Только тот, кто был в себе самом и своей позиции железно уверен, продумал все и на любой каверзный вопрос мог дать ответ, мог Наполеона в чем-то переубедить.

-Так стало быть, – снова подал голос Бальзак, – вы полагаете что все решает некий внутренний стержень? Насколько человек духом крепок и готов отстаивать свою правду – верно я вас понял?

-Так точно, – тряхнул головой самодержец. – Ты, конечно, можешь со мной приняться спорить, но я говорил и повторю что..

Он запнулся на полуслове, потому как в этот момент Советник его выпрямился, и смущенный Достий поторопился отвернуться, только и успев заметить, как стекают по чужой коже бесчисленные струйки воды.

-Вот как?

Самодержец все еще безмолвствовал, очевидно, занятый куда больше открывшимся ему видом, нежели умозрительными рассуждениями о природе религии. Достий, уже достаточно хорошо знающий обоих, поспешил ретироваться, пока не поздно. Ибо опираясь на его опыт, он сделал вывод, что сейчас полемика должна была перейти на качественно новый уровень и лучше бы при этом не присутствовать…

Сочельник в Загории мало походил на праздничный отдых, Достий чаще заставал споры и разбирательства, нежели развлечения. Особенно бывал занят Его Величество – то с Бальзаком он судил да рядил, как быть с кабинетом министров, то Георгина его теребила по вопросам воинской науки. Отец Теодор умудрялся сам найти себе занятия, а то и принимал в вышеозначенных обсуждениях живое участие.

В один из вечеров все собрались, как водится, в трапезной. Эта комната была обширной, уютной, как раз для большой компании. Есенка вышивала, засветив поярче керосиновую лампу, Достий пристроился рядом с книжкой (чаще всего на таких собраниях почитать ему не удавалось, то и дело отвлекало что-то интересное, но сидеть просто так, без занятия, молодому человеку было неловко). Георгина листала какие-то привезенные ей из столицы книги, делая себе пометки и сверяясь с огромной мировой картой, тоже совсем новенькой. Наполеон с Бальзаком обложились бумагами в пол обеденного стола. Духовник же присел к огню, и Императрица, заметив, чем он занят, издала возглас удивления:

- Теодор, ты что это делать собрался?

- Носки штопать, – невозмутимо ответствовал святой отец, отмеряя нитку. – А что?

- Ох и дело себе нашел, – хмыкнул Георгина.

- Что ж в этом такого? Достий пятки протер – нешто я починить не смогу?

- Нассе, мужицкое ли это занятие!

- Мужицкое, не мужицкое – а кто ж за это возьмется…

- Я вот и то не штопаю!

- Не умеешь? – духовник даже чуть удивился.

- Мне со шпагой, знаешь ли, проще, нежели с иголочкой.

- Дара Герге, женское ли это дело – шпага? – покачал головой отец Теодор.

Георгина снова хмыкнула, теперь одобрительно.

Достий с радостью замечал, что и с Ее Величеством Теодор общается запросто, тоже на «ты» и вполне дружественно, а молодого человека радовало, когда окружающие ладили.

- У тебя, Котище, и на духовников нюх, я смотрю, – заметила тем временем Георгина. – Оба как на подбор.

- Верно, – Император с Советником только что закончили разбирать какой-то документ, и Наполеон с удовольствием потянулся, оторвавшись наконец от бумажной работы. – Жаль не все они такие. О, ты знаешь ли, что Синод-то учудил? Который день уж здесь нахожусь, а не сказал тебе. А эти вон, – он кивнул на Теодора и Достия попеременно, – молчат как рыбы…

- Синод, говоришь, учудил? – протянула Императрица. – Знать-то не знаю, но догадываюсь, что пакость. У тебя, Котище, не правящие круги, а змеюшник на змеюшнике, вот ей-богу…

- Это не то слово – змеюшник, – охотно согласился Наполеон, пытаясь усадить Бальзака себе на колени, но тот, как водится, отбивался, потому как записывал что-товажное и прерываться не хотел. – Теодора они давно знают, да не больно-то жалуют, а тут вновь вспомнили, уж после венчания-то. И приметили, что Достий при нем состоит. И давай, значит, копать-докапываться…

- И что?

- Слежку устроили!

- Окаянные! – неподдельно изумилась Георгина. – Да на что им?

- На то и надо, чтобы подловить хоть над чем-то…

- Что же, как у тебя со сметаной? Ждут, покуда духовники твои тискаться начнут?

- Довольно вам! – отец Теодор даже рассердился, но Георгина только отмахнулась от него.

- Чего-то да ждут… Баль, хватит вертеться тебе, сядь уж спокойно!

- Я согласен сидеть подле вас, а не…

- А я не согласен, – Император таки устроил Советника у себя на коленях. – Им, Герге, все равно, что узнать, лишь бы сгодилось!

- Так прищучь их тоже. Нешто ты не сможешь? Как министров этих!

- Синод, дара Герге, вовсе не то же самое, что и кабинет министров, – подал голос Советник. – Их занятия имеют совсем иной характер. Иррациональный, на мой взгляд, чересчур далекий от материальных сфер… А Его Величество подобным не сильно интересуется, да и я тоже, по правде сказать.

- А зря, – вставил святой отец, при этом не отрываясь от штопки.

- Ну уж порицай меня, безбожника, – хохотнул Император. – На то ты при мне и состоишь!

- А я и не о том вовсе, – возразил Теодор.

Достий закрыл книжку, почуяв – сейчас разговор станет интересным.

- О чем же?

- Я от тебя, Наполеон, наслышан уже предостаточно, что тебе всякие высшие материи побоку. В церковь ты не ходишь, постов не соблюдаешь, а уж про молитвы тебя и вовсе не спрашиваю. Хоть одну помнишь ли?

Император честно наморщил лоб, и поглядел на потолок, как будто там могла бы быть подсказка. Теодор уж рот было открыл, то ли чтобы и правда подсказать, то ли наоборот, для строгого внушения, но тут лицо монарха просветлело.

-Помню! – обрадовано заявил он. – Блаженны павшие во славу родной земли, ибо их есть царство небесное, блаженны страждущие... Страждущие, м-м… – Наполеон наморщил лоб. – Блаженны миротворцы… Нет, это другая строфа… Короче, – подвел итог он, – все они там блаженны!

Георгина, с интересом следившая за этим противостоянием, захохотала, а святой отец почти застонал.

-Это же армейская!..

-И что? – поднял брови Наполеон. – Я ее столько лет трижды на дню слушал, что она теперь, чем-то прочих хуже?

-Затвердил, как скворец, – поставил неутешительный диагноз Теодор. – И то не до конца. Блаженны миротворцы, болтун ты коронованный, ждет их высшая слава!

-Я тоже помню, – вдруг сообщил Высочайший Советник. И с ходу продекламировал несколько строф на неплохом римском. От Достия не укрылось, как при этом стеклянно Бальзак глядел перед собой. Судя по всему, старался припомнить перевод…

-Ох уж вы… Деятели! – махнул на них носком святой отец. – А остальные люди как же? Небось и гвардейцы твои перед битвой Отца Небесного поминают. Вера – она не просто так возникла. Вера – это совесть народная, его дух. А сдался ли тебе бессовестный народ?

- Твои слова бы – да на музыку, Теодор, – Император не то покачал головой, не то потерся щекой о плечо своего Советника. – Правильно Герге сказала – всем бы такими быть, так нет же…

- Что до Синода – бывал я там, знаю, до чего иной раз дело доходит. Впору за голову хвататься.

- Котище, и отчего ты Теодора и впрямь туда не назначишь? Толковый ведь мужик! – Георгина оставила в покое карту и следила за разговором, облокотившись на стопку книг.

- Ему и со мной забот хватает! – буркнул монарх.

- Если вы не против, я бы добавил к «заботам» еще пару аргументов, – попросил Бальзак. – Сдается мне, что наше обсуждение не лишено смысла и интереса…

- Говори, – потеребил его Наполеон.

- Итак, первое, – менторским тоном произнес Советник. – Если вы, Ваше Величество, хотите содержать в порядке Синод и делать это с помощью Теодора, то он должен находиться там на высокой, если не на самой высшей должности – чтобы власть его была легитимной, так? Но скажите мне, что можно сделать для того, чтобы так возвысить Теодора и не вызвать недовольства среди святых отцов? Я вам отвечу – ничего. Вы вернули своего духовника из ссылки – это уже вызвало пересуды. А ни нам, ни ему не нужны неприятности. Нам их хватает. Второе. По рассказам Теодора, да и по недавним событиям я составил некое представление о том, какова атмосфера на этом почтенном собрании духовных лиц. Высокий сан отнюдь не мешает им плести интриги и заниматься прочими сугубо мирскими вещами. Что до нашего Теодора, он привык решать проблемы напрямик и честно, а интриги – это…

- Полно тебе, говори, как есть, – отец Теодор поплевал на нитку, чтобы вдеть ее в игольное ушко. – Слаб я в этой сфере. Никуда не гожусь.

- Эх, тебе бы эти интрижки… – Наполеон мечтательно сощурился и стиснул Бальзака в объятиях.

- Единственный человек, не имеющий духовной должности и способный повлиять на Синод – это обер-прокурор, – проворчал Теодор и вслед за этим выпрямился настороженно. Все переглянулись. У Наполеона сделался такой вид, будто он вот-вот переспросит, какой еще прокурор, но Бальзак что-то вовремя нашептал ему на ухо.

- Точно ведь! – воскликнул Император. – А кто у нас там сейчас?..

- Его Величество не утруждает себя докладами синодального обер-прокурора, – с апломбом оповестил окружающих Бальзак. Судя по всему, эта реплика была обращена в первую очередь именно к монарху и призывала поскорее покончить с описываемым произволом. – Личные аудиенции давно уже сменились записками, которые в лучшем случае читаю я – да и то не всегда…

- Что Синоду твой обер-прокурор, Наполеон? Они сами себе ищут кандидатов, ты их только одобряешь, – святой отец закончил штопать носки и теперь внимательно осматривал результаты своей работы. – Да и то – мельком взглянешь…

- А вот он займется теперь, верно, Котище? – подмигнула официальному мужу Георгина. – Человек-то толковый есть на примете?

Тут в разговоре возникла неловкая пауза – Императрица задала вопрос, на который Император сразу ответить не смог, и его Советник тоже сощурился задумчиво. Достий только вздохнул: из хорошо знакомых и надежных людей у их самодержца нашлись бы только служивые вояки, а таких в Синод никак не назначишь.

Духовник тем временем подсел к Достию, безо всяких церемоний (впрочем, он на это право имел как никто другой) принялся натягивать ему на ступню свежезаштопанный носок. Затем прошелся пальцами по ноге, проверяя, не доставляет ли неудобства какой-нибудь стежок или узелок – и вдруг замер.

- Послушайте… – произнес он. – Вообще-то… Но я это так, для сведения скажу. Безо всякой задней мысли.

- Давай-ка! – оживился Император.

- Говорит ли тебе о чем фамилия де Ментор?

- Встречал ее в земельных реестрах, – мгновенно отозвался Советник. – Род довольно старинный и знатный, владеет землями на юго-востоке империи.

- Я знаком был с одним из них, еще в семинарии. Умный парень был, не без интриганства, – продолжал отец Теодор. – А тут мне рассказали, что он-де томится на скучной должности… Служить великому хочет, да вот не дают.

- Ты себе осведомителя завел? – насмешливо, но при том одобрительно покивал Наполеон.

- Брат Геслий – однокурсник мой бывший – тот еще осведомитель. Его послушать так он ничем больше не занимается, кроме как письма десятками пишет друзьям да знакомым… Так про де Ментора. Я так подумал, он рад будет такой должности, в столице тем более, все-то ему кажется, что он в глуши свои лучшие годы зря прожигает. Но это я так, говорю тебе…

- Мы наведем справки, – упрямо ответил Наполеон.

====== Глава 15 ======

Как ни были заняты его друзья делами, а все-таки, делали и они перерыв. Надо ведь и отдых голове давать, не то дров наломать недалеко.

В один прекрасный день Достий, выглядывая из окна, приметил, как копошатся в углу сада Его Величество и Георгина. Что-то друг другу показывают, обсуждают эдак деловито. Это показалось странным – чай, зима на дворе, заметено все, какие еще могут быть дела в саду, да еще и в такую рань, когда солнце только-только высунуло краешек из-за ближней горы?

Обуреваемый интересом, Достий спустился вниз, и как раз успел увидеть, как в трапезную оба добытчика вносят ни много ни мало пушистую елочку, отряхнутую по мере их сил от снега. Хитрецы не срубили ее, а выкопали с комелем, опустили в кадку, и явственно намеревались позже вернуть на природой ей задуманное место.

-Чего глаза округлил? – весело окликнула его Георгина. – Елки никогда не видал разве?

Достий неловко улыбнулся. Он постеснялся сказать, что ему и правда ель в сочельник, почитай, в новинку. В приюте, где он рос, устанавливали кое-какую, часто облезлую, а пряники редко когда доставались тем, кто был поменьше и послабее: уследить за порядком пара-другая нянюшек никак не успевали. В деревне же и отродясь такого почина не водилось – там были свои традиции и увеселения, дома украшались венками и гирляндами из еловых лап. Годы его жизни во дворце и вовсе никакими особыми празднествами не отмечались по известной причине: Император официальных торжеств не жаловал.

-Где ставить-то? – перебил между тем старую приятельницу Его Величество. – Не возле камина, место попрохладнее надо.

-Вон там давай, – предложила Георгина деловито. И они поволокли кадку в ближайший уголок. Достий заторопился следом. Ему было и странно, и удивительно – обычно с елкой затевали возню те, кто устраивал детский праздник, или у кого самого в доме были ребятишки, а под этой кровлей пока что об этом говорить не приходилось. Тем не менее, покончив с елью, Георгина из-под стола вытащила припасенную объемистую корзину с пряниками, орехами в блестящей бумаге и прочими сластями. Все это добро они с Наполеоном принялись ловко и деловито в четыре руки развешивать по елочке, словно бы вовсе не деревце к празднику украшали, а расчет пушки составляли.

-Не желаешь присоединиться? – предложил Его Величество вдруг. – Ежели не особо, то сиди себе, но я знаю, что это многим нравится.

-Арро-о, правда? – высунулась Георгина из-за ветки.

-Правда-правда. Мне вот Макс на днях рассказывал, как елке в доме Гамелин едва ли не больше Пьера радовалась. Мог бы – и в лицах показал, но ты же видела Макса…

Достий несмело подошел, присел у корзины и потрогал ближайшее украшение. Пестрые обертки шуршали, переливались в свете камина, радуя глаз. Он выбрал наугад одну тесемку и приладил ее. На ветке закачался, весело подпрыгивая, красный леденцовый петушок. Юноша улыбнулся – это и правда было и забавно, и весело.

-Астай! – качнула она головой. – Внизу не очень густи. Оставляй место, чтоб пролезть было можно.

-Пролезть?

-Конечно. А то как же Есенка свои подарки достанет?

Достий склонил голову к плечу, а загорянка хлопнула себя ладонью по лбу.

-Айе, да ты ведь не в курсе… Конечно!.. Видишь ли, Есенка жуть как елки любит сочельные, с самого детства. Увидала однажды, как в городе делают, так страсть ее прямо обуяла, и не смутило ничуть, что не везде эта традиция заведена. Чуть не с лета готовилась, мастерила всякие украшения – то шишек наберет да позолотой покроет, то еще что выдумает, – Достий кивал, следя за рассказом. – Ну вот, а раз ей потеха, уж конечно, мне не тяжко ее порадовать.

-Герге из столицы который год выписывает то наряды, то краски, то еще какие-то штучки, – весело сообщил Наполеон. Достий понемногу начинал понимать, откуда в обиходе миледи Есенки такое количество исключительно городских обновок и прочих вещей, которые нелегко было бы купить в загорской глубинке.

-Завтра будет под елкой-то шурудеть, – добродушно отозвалась Георгина. – Нынче просто так пусть глаз радует…

Впрочем, радовала глаз украшенная елочка не только Есенке: Достий и сам нет-нет, да бросал на нее довольные взгляды. Он знал, что в их кругу не принято было прежде как-то особенно отмечать сочельник: два предыдущих года они ничем этот день не выделяли. Святой отец отправлялся на всенощную, Достия же оставлял дома, не желая впутывать его лишний раз в дела Синода, и юноша засыпал, как и обычно, а Его Величество с Советником поутру зачастую заставали в кабинете за составлением финансовых планов на грядущий год. Поздравлений между ними в каком-то особенном их виде, или, паче того, подарков, не было принято – церковь по сей день относилась к такому легкомысленному поведению с подозрением, и Император не желал лишний раз подчеркивать различие между ним и его друзьями. Да и потом – чем его радовать, для Достия было бы одной сплошной загадкой. Сам Наполеон, очевидно, вообразил бы себя не иначе как Святым Клаусом, спустив на подарки близким пол-казны, так что, очевидно, Бальзак тоже как-то препятствовал привычному празднованию сочельника во дворце, опасаясь за государственную стабильность.

Как бы там ни было, их сочельник в этом году прошел на удивление уютно: все они собрались в трапезной для ужина и засиделись допоздна, отдавая дань гусю с яблоками, пирожкам с грибами и прочим разносолам, на которые расстарались ради праздника. Самой Георгине заводиться на кухне было лень, блюда сложнее супа или каши она не больно-то признавала, но когда появились гости, кого можно было заарканить на кухню, чтоб развлекали беседой, а то и приставить к полезному делу, все пошло на лад. Достий уж и не знал, что думать, когда прибежал на шум к печке, а оказалось, что по уши перемазанные в муке Их Величества спорят, как правильно фаршировать этого их грешного гуся. Святой отец принимал в кухонных хлопотах посильное участие, все про себя переживая, что не может приложить к делу руки, по крайней мере, обе. Есенка белочкой сновала в подпол и назад, то с одним горшком, то с другим, и только Бальзак даже не пытался поучаствовать в общем безумии, а все так же сидел и корпел над бумагами. Вид у него сделался совсем бледным – зимой солнца было мало, и даже та его скудная часть, что обычно Бальзаку, кабинетному затворнику, доставалась, теперь его миновала. Зато уж, глядя на себя в зеркало, Достий примечал здоровый цветущий румянец во всю щеку – и ему, и всем остальным приезжим пребывание в Загории шло на пользу. Замученный дворцовыми интригами, несговорчивостью своих министров и их кознями, Император снова тут ожил, явственно радуясь передышке, а что касается отца Теодора, то спокойный размеренный уклад здешней жизни был ему как нельзя более по душе. Он совершал долгие пешие прогулки, и укрытые снегом поля и горы, этот однообразный белый пейзаж, не надоедали ему.

Уезжать отсюда Достию не хотелось совершенно, да и Георгина не очень-то желала их отпускать, уговаривая задержаться хоть на недельку, но увы, дела не ждали. В положенный срок они собрались и отбыли, и Достий долго махал на прощание Есенке, превратившейся вскоре в белое пятнышко на фоне ворот, а там и вовсе потерявшейся в снежной белизне.

К облегчению Достия, суета и круговерть дворца не захватили их немедленно же по возвращении, что дало им время немного прийти в себя. Основная суматоха началась через несколько дней, после обеда, когда святому отцу пришла телеграмма. Она была не на его имя, то был ответ Бальзаку, но дело, упомянутое на клочке почтовой бумаги, касалось духовника напрямую.

- Святые небеса... – простонал он как от зубной боли. – Он прибудет через два часа… Бальзак, ты в своем ли уме! Это же так скоро!

Высочайший Советник, который не счел за труд самолично передать послание Теодору в руки, лишь пожал плечами.

- Что же ты, не успеешь подготовиться ко встрече? Тебе бы получаса было бы достаточно, тем более на сегодня не планируется ничего важного. Ты просто введешь виконта в курс дела. Он сам тебе после скажет, на чем он хотел бы заострить внимание. К тому же, Теодор, чем дольше ты готовишься, тем сильнее тебя раздражает ожидание.

Святой отец снова вздохнул. Выражение его лица было примерно таким же, как у самого Советника в минуты, когда ему вздумывалось читать нотации Его Величеству, а то есть устало-раздраженное.

- Ну полно, – принялся его в своей обычной сдержанной манере успокаивать Советник. – Не делай из мухи слона. С де Ментором ты быстро столкуешься. А чем быстрее мы все устроим – тем лучше.

- Наполеон страсти нагнетает? Вынь ему да положь нового прокурора…

- Он подробнейше поведал мне про причины подобной спешки. И я нашел эти причины вполне логически обоснованными. Поэтому счел возможным отправить телеграмму еще из Загории.

Святой отец только глянул на собеседника из-под нахмуренных бровей, а столько уже сумел выразить этим. И свое сомнение в том, что Наполеон способен на логически обоснованные суждения, и в том, что доказывал Император свою точку зрения Бальзаку исключительно словами.

Достий только тем и занимался, что переводил взгляд с одного на другого. Фамилия Де Ментор ничего ему не говорила, он кроме как в Загории о нем никогда не слышал. Однако этот господин не вызывал почему-то у духовника радушия, видно, был упомянут тогда исключительно ради пользы. Уже привыкнув понемногу, что во дворце то и дело затевается что-то необычное и малопонятное, Достий вопросов задавать не стал, предчувствуя их неуместность сейчас. Времени на подготовку встречи было немного, а еще Теодор нервничал. Да и объяснения Достий добудет непременно – раньше или позже.

- Ежели ты хочешь, я помогу тебе с документами, – внезапно предложил Бальзак. – В дела Синода я никогда особо не вмешивался, но представление имею. К тому же, из наших обсуждений я понял, что может быть особенно интересным для вас обоих. Подборку я пришлю тебе с Достием – он пойдет в архив со мною, если он не против.

- Я пойду, – тут же отозвался Достий, всегда испытывая желание быть полезным.

Духовник отчего-то смутился.

- Бальзак, будет тебе. Управлюсь сам. Нечто тебе заняться больше нечем?

- Есть. И это – одно из подобных занятий, – Советник развернулся к двери и кивком поманил за собой Достия. – Идем.

Юноша торопился вслед за Бальзаком и терпеливо помалкивал – дворцовые коридоры совсем не были подходящим местом для обсуждения всяких хитрых государственных дел. А одно из них, судя по всему, и затевалось.

Шли они долго – молодой человек поначалу подумал, что речь идет об архиве библиотеки, путь к которому он уже выучил. Смотритель библиотеки, у которого Достий брал иногда ключи от той или иной секции – древний, подслеповатый, выцветший старичок – был уже не в тех годах, чтобы повсюду сновать за посетителями. Да и было их не очень-то много. Однако, как теперь стало понятным, речь шла о каком-то другом хранилище.

Тихое и светлое помещение архива вовсе не походило на библиотеку. Во-первых, сюда было не так-то просто попасть, нужно было пройти через несколько дверей, охраняемых караульными. Бальзак то и дело кивал Достию – поторапливайся, мол, за мной – чтобы дать понять окружающим, что юноша является его сопровождением и в передвижениях его ограничивать нельзя. Во-вторых, библиотека на взгляд Достия была в том числе и одной из дворцовых достопримечательностей. Тамошняя мебель хоть и была украшена сдержанно, имела очень изысканный вид, книжные полки там и сям сияли богатыми переплетами книг. Архив же предназначался исключительно для работы, удобные столы и стулья были незатейливы на вид, а бесконечные ряды корешков гросс-бухов на стеллажах смущали своей внушительностью. Достий невольно подумал о придворном архитекторе – это место пришлось бы ему явно по вкусу.

- Господин Советник, значит, Его Величество все же прислушался к святому отцу? – шепотом спросил Достий, улучив для этого момент.

- Император наш горазд решать дела одним махом, сам знаешь, Достий, – пояснил Бальзак, быстрыми и явно натренированными движениями пальцев перебирая стопку документов. – Он решил и правда не останавливаться на реформировании кабинета министров. Синод устарел своими взглядами и методами работы – так он заключил, когда потратил все-таки время на изучение, и в этом я с Императором согласен. К тому же, сам понимаешь, Достий, последнее время достопочтенные святые отцы несколько… Превышают свои полномочия. Нашему монарху хуже нет, чем когда посторонние лезут в его дела да норовят их испортить. И за Теодора он в обиде. Не говорю даже, что сам святой отец об этом думает…

- Выходит, де Ментор – ставленник Его Величества в Синоде? – уточнил Достий.

- Выходит, что так. Предыдущие прокуроры избирались якобы от лица Императора, а на деле же Синод рекомендовал ему одного кандидата, который и назначался впоследствии. Зачастую роль Императора в одобрении кандидатуры прокурора была номинальной, но тут будет совсем иначе. Наполеону это кажется забавным – обычно Синод подобным образом решает свои проблемы. А тут он преуспел в этом деле. Впрочем, не преуспел еще – виконт только сегодня впервые познакомится со своей должностью, да и то с расстояния, его назначат чуть позже.

- А отец Теодор? Он тоже будет назначен на какой-то пост в Синоде, чтобы помогать виконту?

- Интересный вопрос, – Бальзак покачал головой. – Его Величество и тут имеет свое особое мнение, и ты его слышал. На его взгляд, у Теодора самая высокопоставленная и непростая должность – это должность духовника при монархе. И нечего тяготы подобной службы усугублять каким-то там Синодом.

- Ох, – Достий невольно прижал к груди врученные ему документы. При дворе действительно жилось очень уж непросто – это юноша испытал на себе. Но в то же время, святого отца и Императора связывала давняя дружба – и уже непонятно было, подспорье ли это для службы, или напротив, препона.

- Для Теодора это дело непростое, как ты мог бы заметить. Сам видел, как он нервничал. Я уже довольно долго и хорошо его знаю. Он печется о том, чтобы обер-прокурор был достойным человеком.

- А он достойный? – робко поинтересовался Достий.

- Надеюсь, что так, – вздохнул Советник, и Достию сделалось не по себе.

В комнату духовника Достий бежал бегом – судя по часам, виконт уже прибыл, наверняка находился у Теодора, и они уже вовсю обсуждали свою непростую таинственную миссию. Молодой человек, слегка робеющий от важности происходящего, громко и размеренно постучал в дверь и лишь затем вошел.

- …и тогда она говорит мне – твое место вовсе не за конторкой! Ты слишком умен для того, чтобы подчинить себя сонму угодных обществу образов!..

От звука захлопнувшейся у него за спиной двери Достий слегка подпрыгнул. Первым делом он подумал о том, что перепутал комнаты. Или же этот блистательный оратор их перепутал. Тем не менее, все происходило в рабочей комнате святого отца и при нем же. Он чинно сидел за столом, подперев рукой подбородок и не мигая смотрел на говорящего.

О, что это был за субъект... Он стоял прямо посреди помещения, воздев руки к потолку, а голову повернув набок и опустив слегка, словно бы испытывал триумф, но притом скромничал или же был слишком углублен в себя и свои мысли. Судя по тому, что аудиенция была именно здесь и длилась уже некоторое время, это и был виконт де Ментор. Он тут же обернулся на звук и с любопытством посмотрел на Достия.

Элегантность и утонченность будущего прокурора неизбежно бросалась в глаза. Он был из тех кареглазых брюнетов, облик которых в своем естественном состоянии не представлял из себя ничего особенного. Бывали жгучие брюнеты – а бывали такие, скорее блеклые, чем яркие. Но де Ментор не желал с этим мириться и сделал свою внешность невероятно заметной.

В его костюме господствовала подтянутость и аккуратность, основательно разбавленная вычурностью. Обувь сияла как зеркала или даже хрустальные туфельки той сказочной девушки, что сбегала ночью на бал втайне от мачехи. Фрак и брюки были скроены, кажется, по самой последней моде, а волосы, разделенные на косой пробор, вились на концах аккуратными тугими колечками.

- О! – де Ментор изобразил на своем подвижном и красивом лице удивление. – Теодор, кто это? Твой помощник?

- Мой ученик, – поправил его Теодор, причем слово «ученик» он произнес с нажимом, как если бы это было очень важно, и жестом подозвал Достия к себе. Принял от него бумаги, мельком их просмотрел.

- Спасибо, Достий. Можешь покуда идти, вечером мы с тобой еще свидимся.

Достий изобразил поклон и развернулся, было, в сторону двери, как наткнулся на виконта, который подошел ближе и теперь пожирал его взглядом.

- О, какой милашка… – выдохнул он еле слышно.

Достий опешил. Он и без того знал, что облик ему волею Отца Небесного достался не очень-то мужественный и внушительный. Император частенько вел себя с ним как с ребенком, да и прочие проявляли склонность позаботиться о молодом человеке тем или иным способом. Но вот «милашкой» его еще никто не называл…

- Нет, ты посмотри, какой он хорошенький! – продолжал виконт, без стеснения беря Достия за плечи и разворачивая его к свету. – Просто душка… Какая кожа, какие глазки!

- Гаммель… – позвал его отец Теодор.

- О, он покраснел, как же это мило! А волосы! Да это же чистый шелк!

- Гаммель, у нас много работы!

- Нет, Теодор, право слово, он с небес к тебе спустился? Как бы на нем смотрелся тот костюмчик от Кальверри, из голубого ситца…

- Гаммель, ну что за бред…

- Впрочем, даже сутана на нем так славно сидит… Ах, я в его возрасте тоже носил это одеяние с таким…

- В его возрасте ты уже переоделся во фрак, Гаммель.

- Что? Не может быть! Милое дитя, разве тебе больше восемнадцати?!

- Ему – двадцать четыре года, – чеканя каждое слово, произнес духовник. – Ты от него оторвешься, наконец?

Виконт с явным сожалением отпустил Достия и даже отступил на шаг, но продолжал рассматривать с любопытством и удовольствием.

Достий не помнил, как покинул рабочую комнату. Он, оглушенный чужой яркостью, все шел по коридорам и подрагивал. Уж больно впечатлил его Гаммель де Ментор. А особенно – его обхождение. Достий, едва его смущенный румянец спадал и остывал, заливался краской снова. Про его внешность никто никогда подобного не говорил! Ежели и нравилось духовнику что-то в облике Достия – он выражал это прикосновением или же взглядом, но и то, больше ценил душевные качества молодого человека. Но чтобы его вот эдак вертели и ощупывали, как какую-то безделушку! Невольно вспомнился покойный маршал Георгий, который столь же быстро оценил Достия, с первых секунд знакомства. Видно, у де Ментора тоже была привычка вот так знакомиться с людьми.

Однако, от Достия не ускользнуло, что святой отец запросто называл будущего прокурора по имени. Молодой человек знал, что на «вы» духовник обращается к людям малознакомым или не очень близким. Выходит, они были дружны раньше, а не просто знали о существовании друг друга?

Вечером Достия и правда позвал к себе Теодор, и по этому уже молодой человек понял, что Гаммель покинул дворец, а вот с пользой ли он тут побывал – еще предстояло узнать.

Войдя, Достий с порога уже заприметил усталый вид любимого и беспорядок на его столе. Видно, работа не прекращалась с самого прихода де Ментора.

- Святой отец, как вы? – участливо спросил Достий. Тот лишь поднял глаза на вошедшего и тихо попросил:

- Много нужно сделать… Но ты посиди со мной, хорошо? Я целый день тебя не видел.

- Может быть, у вас есть для меня какая-то работа? Чем я мог бы быть вам полезен?

- Тебе не трудно будет немного повозиться с письмами?

- Конечно, святой отец, что нужно сделать?

- Разложи по датам, будь добр.

Занявшись работой, Достий с тревогой вслушивался в тишину, нарушаемую только шелестом бумаги да скрипом пера. Часы давно уже пробили полночь, за окном стемнело. Юноше жаль было отца Теодора, что он теперь так занят работой. Он и прежде бывал погружен в свои дела, но все же отходил ко сну пораньше. А еще духовник был неразговорчив – это беспокоило больше всего. Достий опасался, как бы не произошло чуть погодя очередное объяснение с неугомонным Его Величеством насчет того, что он норовит все сделать на свой лад, не вникая в тонкости. Неужто святой отец вовсе отвергнет кандидатуру Гаммеля? Видно, к тому все шло… Теодор был из тех людей, кто не побоится и сам признаться, что сел в калошу, если это послужит благу общего дела, так что нечего было и надеяться, что он сдержит свое недовольство едино по причине того факта, что сам же подал Его Величеству мысль о Гаммеле де Менторе.

Молодой человек закончил со своей работой, и сидел теперь тихо, в задумчивом оцепенении и уставившись на пачку перебранных писем. Уходить ему не хотелось, а как-то нарушить тишину было неловко – вдруг помешает? Но духовник заговорил сам.

- Что же ты, закончил?

- Закончил, святой отец.

- Отложи их на столик, что рядом с тобой, пожалуйста. Чтобы я их завтра, выходя, забрал.

Достий только и успел пристроить бумаги в указанно месте, как вдруг почувствовал тяжесть на своих коленях. Обернулся и чуть опешил от приятной неожиданности. Это отец Теодор подобрался поближе, и теперь лежал, устраивая голову на коленях у юноши. Достий даже ахнул – вид у духовника был прямо-таки изможденным.

- Ох, святой отец, поспать бы вам…

- Посплю, обещаю. Только побуду с тобой недолго… – духовник нашел его руку, пристроил у себя на лбу и блаженно прикрыл глаза.

- Виконт вас так утомил…

- Не столько виконт, сколько наши с ним дела… А к нему я снова привыкну, дай только время.

- Снова? – Достий оживился, почуяв столь занимавшую его сегодня тему. – Вы были близко знакомы ранее?

- Учились в одной семинарии. И даже в одной комнате жили.

- Неужто?!

Отец Теодор улыбнулся сквозь постепенно сковывающую его дрему.

- Да, было дело… На первом курсе вместе жили.

- Но разве де Ментору больше тридцати?

- Ему сорок три года, Достий. Полно, твоему возрасту он точно так же удивлялся. После того, как ты ушел, он все уши мне прожужжал, какой ты милый да сахарный.

- Но ведь вы в семинарии же учились? Разве у виконта нет сана? Он ведет себя и выглядит как светский человек.

- Он и есть светский человек. Сана он не принимал и должность имел обычную, в городской управе Невьера, оттуда он и родом.

- Вы расскажете мне о нем? И о семинарии? – Достий даже позволил себе потеребить любимого. – Пожалуйста, святой отец, вы давно мне обещали! Я хотел про вашу юность послушать!

- Само собой. Давай только повременим, чтобы все это… Закончилось.

- Что-то важное затевается? – шепотом уточнил юноша.

- Уж ежели Гаммель в это впутан – то затевается, Достий, уж ты поверь мне.

Через пару дней Достий снова свиделся с таинственным виконтом, и это несмотря на то, что духовник не очень-то желал знакомить их близко. Молодой человек молчаливо соглашался с этим его нежеланием, очень уж смущал его экспрессивный и, кажется, несдержанный де Ментор. Но тут вмешался Советник – попросил Достия сопровождать его, когда он придет к отцу Теодору докладывать о финансовых делах Синода. То ли одному ему было неловко, то ли он рассчитывал на помощь молодого человека, вроде той, какую Достию уж доводилось ему оказывать на электрическом заводе – неведомо. Вероятнее всего, что и то и другое разом: дело было чересчур серьезным, чтобы без оглядки пустить его на самотек.

Первым делом, оказавшись в рабочей комнате духовника, Достий забился в уголок и вцепился в молитвенник, дабы иметь хоть какой-то повод ускользнуть от беседы и в целом выглядеть незаметно. Виконт де Ментор встретил его ласковой и ободряющей улыбкой, которой обычно пытаются привлечь и расшевелить чересчур застенчивых детей. Но когда Достий в ответ на этот жест только опустил глаза, Гаммель тут же пихнул локтем в бок Теодора со словами:

- Нет, это прелесть что такое... Ты посмотри на его румянчик! Любая девушка обзавидуется!

Услышав такое, Достий даже отвернулся, хоть это было и невежливо – а все потому, что «румянчик» тут же загустел и расползся до самых волос.

- Господа, я собрал данные за последний год, – тем часом начал излагать Советник, не подымая глаз от своих бумаг. – Многие цифры, конечно, условны, но обрисовать общую картину мне не составит труда.

Монотонный голос Бальзака показался Достию свежим бризом в летнюю жару. Вот уж при нем де Ментор точно угомонится – он же не Наполеон, чтобы только сильнее раззадориваться в ответ на холодность...

- Начинайте, – пылко потребовал виконт, простирая холеные руки. – Я желаю знать все!

- Здесь присутствует выборка с количеством земель, – начал повествование Бальзак, сопровождая пояснения указаниями в записях. – В этом столбце общая площадь в акрах, а тут – приобретенные…

- О-о-о-о!

Сперва Достию показалось, что де Ментор заметил в документе какую-то чересчур необычную надпись или изумился цифре. Советник тоже на всякий случай замер, указывая на что-то в бумаге. Но будущий прокурор смотрел вовсе не в выборку – он вдруг деловито пощупал рукав черного советничьего сюртука.

- Ливонское сукно?! Не может такого быть! Его же уже почти никто не делает! Только лишь на заказ! Откройте мне секрет, где вам удалось его достать?

- Какое… сукно? – опешил Бальзак, явственно совершенно сбитый с толку.

- Ливонское, сударь, – охотно повторил Гаммель. – Странно, что вы не знаете. Посмотрите, какой тонкий рубчик! А одежда при этом ноская…

- Гаммель… – только и вздохнул отец Теодор. – Снова о тряпках?

- Оставь, такое не каждый день увидишь! – не согласился с ним виконт и трепетно погладил Советника по рукаву, отчего тот очень заметно вздрогнул.

- В этом столбце, – уже менее уверенно попытался вернуться к обсуждаемому вопросу тот, – значатся земли, приобретенные…

- Простите, – снова прервал его будущий прокурор, зорко вглядываясь оратору куда-то пониже шеи. – Это батист? О, это батист от Дривиора, правда? Я узнал по «снежинкам». Знаете, это такой прием перекрещивания нитей… Вроде бы безделица, так, ради симпатичности, а по пятьсот империалов за ярд!

Достий прижал к груди молитвенник, забыв заложить страницу. Пятьсот империалов стоило бы снять небольшую мебилированную комнатку на месяц… А в империале... Достий сощурился от напряжения и вспомнил-таки, что империал равен ста франтлам. Восемьдесят империалов и шестьдесят франтлов, молодой человек до сих пор помнил это, стоил ему пошив сутаны. Советник, видимо, тоже произвел в уме какие-то арифметические вычисления и выглядел теперь так, словно сорочка резко уменьшилась в размерах и теперь стесняла его в движениях и дыхании.

- Гаммель, ты будешь ли заниматься делом? – уже устало и раздраженно спросил духовник тем временем. – Нечего тратить время на пустяки!

- Батист от Дривиора, по-твоему, пустяки?! Или ливонская ткань? – Гаммель высокомерно тряхнул кудрями. – Красота никогда не была пустяком, грешно жалеть на нее усилия и время! Ах, кстати, говоря, господин де Критез, отчего же такой материал был потрачен на столь устаревший фасон? Право, есть же покрои более современные…

- Я… – Советник сглотнул. – Я не занимаюсь своим гардеробом напрямую, для этого существует придворная швейная мастерская.

- Зря! Очень зря! Впрочем… – де Ментор задумался, пристально рассматривая не находящего теперь себе места Бальзака. Вид у виконта сделался как у театрального постановщика, когда он оценивает нового исполнителя – хорош ли, соответствует ли задумке? – Некая старомодность вам, знаете ли, идет. Хотя я бы добавил в ваш костюм какое-нибудь яркое пятно! Словно бы соцветие тропического растения! Или сияние зари среди отступающих сумерек! Или… Словом, вы могли бы поиграть с оттенками. Черно-белая гамма не очень выигрышно смотрится на худосочных фигурах…

- Гаммель! Ох, Отец Небесный свидетель мне, как закрыть тебе рот? – воскликнул духовник. – Высочайший Советник явился к нам с докладом, а ты то и дело перебиваешь его!

- Отныне на устах моих печать! – заверил его Гаммель, очевидно цитируя кого-то. – Но позволь заметить, что у каждого человеческого существа есть выбор – выглядеть так или иначе. Беда в том, что сей выбор не всегда осознан и не оформлен в четкое желание! Отчего же не натолкнуть человека на хорошую дельную мысль? Господин де Критез, без сомнения, серьезная персона, но я бы помог ему советом стать чуточку привлекательнее, чуточку заметнее! Для этого столько возможностей! Между прочим, один из приемов сейчас в моде, хотя буквально неделю назад он считался почти эпатажем. Розовые шейные платки, каково, а? Господину Советнику бы пошло. Отчего бы вам, сударь, не попробовать такое примерить?

- У кого там печать на устах? – тихо прорычал духовник.

Печать досталась, судя по всему, Советнику – Достий ни разу еще не видел того столь растерянным и ошарашенным. Видимо, прежде никто о его внешности и одежде тоже не судил так, как это делал экзальтированный виконт. Хотя казалось бы, постоянное соседство с Императором, всегда проявлявшим к любимому несдержанное внимание, должно было бы хоть немного приучить к подобному обращению… Бальзак все еще держал указательный палец на какой-то строчке в выборке, а меж тем смотрел на нее так, будто просил помощи у цифр, которые выражали количество земель Синода.

- В этом столбце… – пробормотал он, вряд ли сам себя слыша и даже вряд ли осознавая, что повторяет эти слова снова.

- Любезный, простите меня! – тут же затеребил его де Ментор. – Я жажду вашего доклада! Я весь внимание!

Но Советник, вроде бы любящий внимание к своим докладам, собрался с мыслями далеко не сразу.

====== Глава 16 ======

Когда обсуждение было окончено, и Советник явно торопливо покидал это маленькое собрание, он кивнул Достию, приглашая следовать за собой. Шагая рядом с Бальзаком в его кабинет, Достий всю дорогу слышал его бормотание. «Пятно! Пятно!..» – повторял он то и дело. А один раз даже остановился, чтобы не вполне четко процедить сквозь зубы что-то про розовый шейный платок. Даже на женскую одежду де Критез отреагировал, кажется, меньшим изумлением…

Однако у себя в кабинете Советник сделался вновь серьезен и собран.

- Достий, я желал поговорить с тобой без посторонних ушей. И даже без Теодора, потому как он и так занят. И уж точно без Его Величества: у него дело опережает мысль, а это было бы некстати. К тому же, ты рассудителен, прозорлив и имеешь спокойный нрав, а потому не наломаешь дров, как эти двое могли бы…

Сердце у Достия так и ёкнуло в груди.

- Что-то случилось, господин Советник? Нужна моя помощь?

- Нужна. И тебе же самому в первую очередь.

- Да что же стряслось?

- Кто-то из нанятых Синодом наушников видел вас с Теодором вчера вместе… После полуночи. Что-то такое увидели они там, что наблюдение теперь усилится.

- Но… Но… – Достий почувствовал, что задыхается от боли в сердце. – Но как же так?!.

Бальзак ответил ему долгим внимательным взглядом – а Достий достаточно знал его, чтобы принять это за приглашение высказаться.

- Святой отец заработался, он был очень усталым! Он всего-то преклонил голову на мои колени, пока мы сидели у него в кабинете!

- Что было после? Опиши мне все, что было вплоть до того момента, как ты покинул его жилище, будь любезен.

- Мы посидели так несколько минут, затем он пошел готовиться ко сну, а я немного привел в порядок его рабочую комнату.

- Ты заходил в опочивальню?

- Да, отец Теодор был уже в постели. Я просто склонился над ним, чтобы поцеловать перед сном.

- Это можно было увидеть как-то? Скажем, из окна?

- В опочивальне было довольно темно, а еще полог закрывал меня… Что же они, через окно и наблюдали?

- Это обычный способ слежки, – Советник пожал плечами.

Достий в ответ только опустил голову и стиснул руки до ломоты. Ему хотелось от души разрыдаться. До чего дошла чужая ненависть, теперь даже самой невинной ласки нельзя было совершить, ни одного нежного слова сказать любимому!

- Может быть, нам не видеться вовсе? – спросил он и удивился, до чего глухо зазвучал его голос.

- Этого делать не стоит, – мягко возразил Бальзак. – Подобное вызовет еще больший ажиотаж среди ваших недоброжелателей. Наилучший выход – это разочаровать их, не вызвав подозрения.

- Но они же уже видели…

- Что они видели, брат Достий? Ты не упомянул, будто вы обнимались или целовались при свете – и не упомянул вовсе не в угоду собственной скромности, я думаю. Даже в ухаживании за больным можно усмотреть фривольный контекст. Послушай меня, – Советник даже тронул Достия за руку, и это был безгранично дружелюбный жест. – Скоро все это закончится… Нужно только потерпеть. Улучи минутку и поясни это Теодору, он поймет, хотя и почувствует желание стереть Синод в порошок. Впрочем, он уже работает над этим.

Достий покивал для приличия, но с горечью осознавал, что никакими логическими доводами его с этих пор не успокоить.

Еще тяжелее Достиюдумалось про разговор с отцом Теодором. Как объявить ему, что вчерашний его жест привязанности стал чуть ли не преступлением? Как донести до него, мягко и деликатно, что теперь им нужно осторожничать втрое против прежнего?

Как ни странно, место для такого разговора молодой человек знал, и ни капли в нем не сомневался. Он давно заметил, что беседы, происходящие за едой в малой трапезной, всегда имели секретное или же очень личное содержание. В малой трапезной обсуждались государственные дела, проделки кабинета министров, планы на будущее, а также постоянно подвергался любвеобильной атаке Бальзак. Духовник вел себя не в пример сдержанней Наполеона, однако Достию было понятно, что трапезная – место надежное. Пищу выставляли им на стол и лишь убирали после остатки и грязную посуду. Никто не наполнял бокалы, не следил за переменой блюд и не маячил позади стула. Подобный расклад, с одной стороны, Достия устраивал, а с другой неминуемо приближал неприятную беседу.

Приближало ее еще то, что Наполеон с Бальзаком удалились на какое-то важное заседание, и ужинать пришлось вдвоем.

- Как сегодня вам поработалось, святой отец? – спросил Достий, пытаясь понять, что за настроение теперь у любимого.

- Получше, чем вчера, дело идет в гору, Достий. Скоро мы возьмемся уже за ревизию.

- Ревизию Синода?

- Именно. Ведь это такой же государственный орган, как тот же кабинет министров. Там точно так же распоряжаются деньгами, и немалыми, человеческими судьбами и будущим империи. Именно поэтому спуску им нельзя давать.

- Вы устаете, – снова посетовал Достий. – Может, стоит работать поменьше?

- Дело вовсе не объемах, – святой отец даже улыбнулся слегка. – Дело во мне и Гаммеле. Покуда я занят с ним нашей работой, я ничего не чувствую, я готов просидеть до глубокой ночи в рабочей комнате. Однако, когда он уходит, я просто валюсь с ног… Гаммель способен увлечь, но как только увлечение ослабевает, вдруг выясняется, сколько сил оно требует.

- Ах, легко ли такое выдержать?! И сколько же еще придется?

- До тех пор, пока Гаммель не обоснуется на своей должности как следует. Впрочем, в этом направлении он идет семимильными шагами.

- Ему нравится?

- О, не то слово! Он, по его выражению, томился в своей городской управе. А тут работа как раз по нему, одушевленная, как он говорит. Он ведь со времен семинарии не прекратил проповеди писать – можешь себе представить? Вручил мне недавно целую пачку. Велел ознакомиться и непременно показать тебе. Но сперва он и вовсе собирался прочитать их тебе вслух. Я все же – уж извини мне эту дерзость – отказался ему подобную встречу устраивать. Гаммель, само собой, огорчился, но велел передавать тебе свои наилучшие пожелания и «осенить отеческим поцелуем» твой «мраморный лоб».

Достий на протяжении всего рассказа, пока речь шла о проповедях, улыбался, представляя, что может написать столь экзальтированный проповедник, затем улыбка вдруг замерла на его губах. Достия озарила внезапная мысль.

Его Величество уже ясно дал понять и словом и делом, что умеет подбирать ко двору тех людей, что будут верны как ему самому, так и дорогим ему людям. Наполеон женился на женщине, которая охотно допускала его связь с Советником, приблизил к себе духовника, разделяющего его моральные убеждения относительно неназываемого греха, и назначил лейб-медиком человека, тоже не имеющего возражений насчет подобных отношений. И ко всему прочему, всех этих людей объединяла любовь к существам своего пола. Так не значит ли это, что ряды их пополнятся? Да и в этом случае понятно, отчего святой отец столь неохотно позволяет Гаммелю и Достию видеться.

- Святой отец, а виконт, он… тоже?

Отец Теодор оторвался от еды и изобразил недоумение. Достий смутился, но все же довел дело до конца, выразился конкретнее:

- Ему… нравятся мужчины?

Вопрос неожиданно вызвал у духовника сдержанное веселье.

- По чему ты судишь, Достий? По его внешности и обиходным привычкам? Или же по манерам? Нет, де Ментор известный дамский угодник. Что же до его облика, то он любому встречному-поперечному готов растолковать, почему так выглядит. Он придает себе тот вид, который хочет иметь и считает это свое право священным. Так что бесчисленные костюмы и завивка волос – дело для него совершенно естественное и необходимое, и нет в этом ничего особенного.

- Завивка волос… – повторил Достий изумленно, вспоминая тугие и слишком ровные для естественных кудри будущего прокурора. Он не знал толком, как происходит эта процедура, но считал, основываясь на каких-то смутных сведениях, что дело это долгое, хлопотное, требующее ранних подъемов с утра и терпения. Стало быть, господину де Ментору и впрямь все это было нужно.

- Ох, я эту его завивку помню еще со времен студенчества, – отец Теодор улыбнулся своим мыслям и, захваченный воспоминаниями, принялся вертеть в руках вилку. – Как горько он иной раз сетовал, что в семинарии подобное возбраняется! Видно, не понимал, сколь странно будут смотреться кудри и строгая сутана ученика…

- Он не поменялся с юности? – спросил Достий, с огорчением чувствуя, что та тема разговора, ради которой он сюда пришел, постепенно отдаляется и заслоняется благодушием любимого – жаль было бы портить такое настроение.

- Это уж как посмотреть… Светская жизнь его сильно поменяла. Ну да на должность синодального прокурора все одно церковник не годится…

Услыхав снова про Синод, Достий низко опустил голову. Мрачное настроение взяло верх и прорвалось наружу.

- Святой отец, я должен вам что-то важное сказать. Касательно Синода.

- Стряслось что-то? – отец Теодор немедленно нахмурился. – Не томи же!

- Намедни господин Советник беседовал со мной и рассказал мне кое-что. Его уведомил кто-то, будто нас вчера видели. Видели, как мы сидели у вас ночью в рабочей комнате, касались друг друга… Это дало почву для подозрений.

- Каких еще подозрений? – голос собеседника звучал вроде как очень спокойно, но Достия пробирала дрожь. – Оттого, что ты вчера побыл со мной? Мы ничего фривольного не делали!

- Я знаю, святой отец. Но ведь они поняли это совсем не так, – Достий страшился поднять глаза на духовника, как если бы он виноват был в случившемся. – Нас подозревают и за нами теперь следят особо внимательно.

На мгновение в трапезной возникла пауза, тяжкая, как горячечный сон.

- Никогда, – произнес отец Теодор ровным ледяным тоном, – никогда и никому я не навязывал той любви, что испытываю сам. Однако, беречь ее – мой долг. Я отвечаю за все, что делаю и о чем помышляю, но в ответе я только перед Отцом Небесным, ему карать меня, сейчас или же на небесах после моей смерти. Но ежели дело дошло до того, что сберечь любовь можно лишь не проявляя ее и помня о том, что любой, даже дружеский жест, может быть истолкован превратно в угоду моим недоброжелателям… Я не оставлю это просто так. Я не забуду. А сейчас прости меня. Я должен идти. Вечером я тебя еще навещу.

Достий, все еще не решаясь смотреть на любимого, стыдясь той скверной вести, что принес, услышал тихое звяканье. Наверное, собеседник в сердцах бросил столовый прибор на стол, прежде чем уйти. Подняв глаза, Достий отшатнулся от увиденного. Вилка, что держал при разговоре в руках святой отец, была согнута в петлю.

Святой отец действительно зашел вечером, притом так поздно, что Достий уже помолился и лег в постель. Он даже испугался немного, когда дверь его комнаты отворилась, впуская внутрь полосы света из коридора и высокую, черную фигуру духовника.

- Ты уже спишь? – шепотом спросил Теодор.

- Святой отец, что-то случилось? – Достий привстал. – Нужна моя помощь?

- Полно тебе, все в порядке. За исключением пары подозрительных глаз в коридоре…

- Ох… – Достий невольно съежился. – Не страшно ли вам, что теперь подумают?

- Пусть их думают, что хотят. Ты мой ученик и я тебе книги принес – что такого?

- Какие книги?

- Да не суть… – что-то тихонько стукнуло, видно, духовник пристроил на письменном столе какой-то увесистый том, а то и не один, а стопку. – Вот что в одной из них важного. Там меж страниц письмо. Прошу тебя, спрячь его здесь, у себя. Боюсь, в том беспорядке, что сейчас у меня в рабочей комнате, оно потеряется или попадется на глаза не тому человеку.

- Это что-то важное, да? Про Синод?

- Не про Синод вовсе, – отец Теодор приблизился. Достий, слыша, как в темноте он двигается медленно и опасливо, протянул на звук руку, чтобы любимый нашел его поскорее. Святой отец благодарно сжал найденную руку и пристроился аккуратно на краешке постели. – А про то дело, которым мы займемся много позже. И мне понадобится твоя помощь.

- Вы знаете, святой отец, я охотно помогу вам в любом вашем деле, – Достий придвинулся поближе. – Может, я мог бы быть полезен вам с Гаммелем сейчас?

- Оставь, я не хочу тебя в это впутывать. Мы справляемся вдвоем.

- Вы устаете, а значит, вам тяжело. Отец Теодор, прошу вас, позвольте помочь вам!

- Не нужно, правда. Я не сомневаюсь, что ты справишься, если я тебе что-то поручу. Просто дело это… Скверное. Скверное, Достий, и грязное местами. Я ведь работал в Синоде раньше, лицом к лицу сталкивался с тамошними порядками. И то – есть, чему удивиться. Воистину бесконечны грехи человеческие.

- Ужели все так плохо?!

- Может, и не плохо… Просто не понять мне, отчего людям не быть честными друг с другом? Отчего не заявить открыто о своих желаниях, претензиях? Зачем козни друг другу строить? Прикрывать единственно ради того, чтобы тебя после прикрыли? Я сроду не понимал подобных порядков. А жизнь во Фредерике меня только сильнее избаловала…

- Чем же, святой отец?

- Тем, Достий, что люди там прямые, живут просто. Там труд – мерило человеку. Селение маленькое, все друг друга знают, никому не хочется, чтобы соседи пальцами показывали. Да и алчности там почти не было – откуда ей взяться, как в деревне не водилось толстосумов? Я там, хоть и в ссылке был, отдохнул душой. Паству мою до сих пор помню…

- Вам хочется вернуться?

- Нет. Просто вспоминаю прошедшее с благодарностью и теплом, и на мой взгляд, именно так его и полагается вспоминать, да не всегда удается…

- Вы мне все хотели рассказать про вашу жизнь, – осторожно напомнил Достий.

- Помню. И обещание свое сдержу. Но когда – сказать тебе не могу. Ну что ж, мне идти пора. Спокойной тебе ночи.

Достий зажмурился и уткнулся в плечо собеседнику – так не хотелось ему отпускать любимого. Тот обвил его руками, прижимая к себе.

- Какой ты теплый, – прошептал Теодор, поглаживая юношу через ткань сорочки. – Ох, Достий…

Достий лишь тихонько застонал в ответ – близость желанного тела немедленно вызвала вожделение, и мгновение спустя губы их встретились в поцелуе. Объятия были все теснее, все жарче, это уже не походило на прощание перед сном. Стайка мелких поцелуев рассыпалась по щекам и шее, расстегнутая сорочка сползла с плеча, открывая ласкам разгоряченную кожу. Достия одолевали шальные мысли, настолько шальные, что он тут же стыдился их, но унять не мог. Что если бы они занялись любовью прямо сейчас, здесь, в опочивальне Достия, на его скромном и небольшом ложе? Что если бы соитие у них вышло жадное, торопливое, как эти поцелуи, как отчаянно цепкие эти прикосновения, которыми они старались удержать друг друга? Что если бы… страсть захлестнула их столь сильно, что святой отец не успел бы снять сутаны?..

Достий зажал себе рот ладонью, чтобы не застонать. Наткнувшись на такую преграду, святой отец истолковал ее совсем иначе.

- Прости, – прошептал он хриплым сбивающимся голосом. – Прости ради всего святого… Мы не должны этого делать.

Молодой человек почувствовал, как его укладывают в постель и тщательно укрывают одеялом, по самый подбородок. От этих манипуляций просто плакать хотелось.

- Я обещаю тебе, – повторил святой отец, но по его голосу ясно было, что говорит он уже о другом. – Я обещаю.

Он стремительно встал, и лишь на мгновение задержался у порога, чтобы быстро привести себя в порядок. Стук закрываемой двери привел Достия в отчаяние. Любимый оставил его одного в подобном состоянии впервые, когда оставалось лишь трогать кончиками пальцев еще теплеющие следы от поцелуев, грезить и маяться нерастраченным жаром.

Встав утром, Достий еще до умывания принялся перелистывать принесенные ему вчера книги. То были солидные труды по богословию, и наверняка их можно было почитать с пользой для ума и души, но занимало молодого человека совсем другое. Письмо он сыскал нескоро – настолько оно было мало, записка просто, а не письмо, заради проформы упакованное в конверт. Целый, кстати говоря, конверт – духовник поспешил спрятать его, даже не прочитав еще. Достия это удивило, но еще больше удивило его имя перед адресом. Послание было от отца Геслия. Что же это было за дело, ради которого отец Теодор снесся по почте с бывшим сокурсником? Юношу снова защекотало любопытство – раз от раза он напоминал любимому его обещание, наверное, и недели не проходило, чтобы об этом не было говорено, хоть вскользь, хоть напрямую. Может, скоро удастся им спокойно побеседовать.

Достий припрятал письмо в стопку своих старых ученических тетрадей (хотя заранее предвидел, сколь лихорадочно будет его искать, перетряхивая по очереди тетрадки и ужасаться мысли о том, что потерял доверенное ему послание или же лишился его по причине кражи).

Молодой человек почти уже, было, оделся, как в дверь раздался требовательный стук. Позволить войти Достий не успел, да этого и не потребовалось – его визитер как никто другой имел права появляться в любом уголке дворца.

- Проснулся? Отлично! – Его Величество удовлетворенно кивнул. – Пойдешь со мной.

- Куда? – молодой человек спросил это, будучи уже ведомым по коридорам.

- Все – после, – объявил монарх, крепко удерживая его за локоть.

Достий сразу же заметил заговорческий блеск в зеленых глазах монарха, и то, сколь деловито-настороженно глаза эти осматривали коридоры и лестницы, которые приходилось преодолевать. В конце концов они добрели до какого-то полутемного тупика, где газовые рожки были приглушены и стоял немного затхлый запах необитаемости и заброшенности. Даже паркет под ногами выглядел каким-то нехоженым.

Наполеон тем временем поставил Достия перед одной дверью и хлопнул ему пятерней по спине.

- Давай. Не робей, не мешкай и шуми, сколько влезет. У вас полчаса – увы, но это лучше, чем ничего.

Молодой человек открыл было рот, чтобы испросить пояснений. Его Величество, однако решил, что все и без того ясно, и поспешно удалился, деловито поглядывая по сторонам. Пришлось уповая на Отца Небесного, открывать незнакомую дверь и выяснять самому, что за ней находится. Каково же было удивление Достия, когда в комнате за дверью он обнаружил духовника.

- Наполеон, какого тщщщ… – отец Теодор запнулся – не сразу увидел, кто к нему пожаловал. Видимо, монарх точно так же торопливо и молча препроводил его самого сюда.

- Доброе утро, святой отец, – Достий закрыл за собой дверь. Помолчал немного и добавил: – Меня Его Величество привел.

- Меня тоже, – отец Теодор устало потер затылок, и только сейчас Достий заметил, сколь невыспавшимся и осунувшимся он выглядит, и даже его волосы, похоже, еще не были расчесаны после сна. Достия вдруг осенила догадка, смущающая, считай, постыдная – вот как, Наполеон обустроил им ненадолго «гнездышко», где могли бы они хоть немного насладиться друг другом. Молодому человеку вспомнилась вчерашняя страсть любимого – едва-едва сдерживался он, чтобы не продолжить ласки и не довести их до естественного финала. Достий и сам потом уснул не сразу, и даже во сне мучила его та чувственная горячка, которую он уже совсем отвык утолять самостоятельно.

Потому на поцелуй он ответил покорно, терся о горячие ладони, испытывая контрастное ощущение мягкого бархата и суховатой кожи, а сам тем временем возясь с застежками на одежде.

Незнакомая постель была холодной, свет, бьющий в окна – слишком ярким. Возбуждение походило на озноб. Тело, хоть и получало желанную ласку, казалось онемевшим. Одежда, что не успели они толком снять, мешала. Едва уложившись в отведенное им время, оба принялись приводить себя в порядок, не нарушая смущенного молчания.

В коридоре, однако, духовник удержал Достия, едва тот собирался раскланяться с ним.

- Постой. Зайди ко мне, пожалуйста.

- Ох, можно ли? – Достий беспокойно оглянулся.

- Можно. Зайди, я очень этого хочу.

Достий прикусил губу и повиновался.

Едва они зашли внутрь, как отец Теодор требовательно, но мягко усадил на софу, а сам пристроился рядом, обнял и уткнулся в маковку юноше. Достий лишь повернул голову так, чтобы спрятаться у любимого на груди. Он вдруг почувствовал невыносимую горечь. Вроде бы то, что произошло меж ними в маленькой незнакомой комнате, и было приятно, но это было не более чем утоление плотского желания. Тело помнило прикосновения, до сих пор ощущало влагу от возбуждения, но для молодого человека это было чем-то жалким, скудным, словно корка хлеба, лежащая рядом с изысканным десертом.

- Святой отец, что стало с нашей любовью? Во что она превратилась? – тихо спросил Достий.

- С ней ничего не стало и не станет, – голос святого отца звучал мягко. – Просто пришло время очередных испытаний для нее.

- Почему сейчас было так… странно?

- Потому что должно быть иначе. Наполеон меня вчера увидал только – я в тот момент от тебя шел – как тут же обо всем догадался. И подсуетился, как видишь. Император всего лишь навсего решил нашу проблему так, как привык решать свои собственные, – духовник вздохнул, и в тоне его голоса Достию даже почудился легкий упрек. – Ну, то есть я сказать хочу, что для него что словами любовь выразить, что телом – все едино. У него и мысли не возникает, что где-то в уголке, который видишь в первый раз в жизни, и жадно-торопливо – это может быть неприятно или даже обидно. Что может быть обидного в любви?.. Но у нас иначе. Все иначе. Я не хочу получаса, я хочу всю ночь и немножко утра. И странные незнакомые комнаты не хочу, а хочу нашу постель, где мы засыпали бы вместе. И тебя хочу всего, от макушки до пяток. Хочу, а сам не знаю, скоро ли все это будет…

- И я хочу, – Достий вдруг осознал, что шло не так. Обычно они с любимым, наласкавшись, оставались рядом, нежились, согретые страстью, переговаривались тихонько, и ни один из них не испытывал желания ту же вскочить и умчаться по своим делам. Соитие без такого завершения казалось грубым, неловким. Наверное, и сейчас они сидели прижавшись друг к другу, пытаясь хоть как-то восполнить недостаток теплоты.

- И еще одно не по душе мне было.

- Что же?

- Ты молчал. Сейчас, в той комнате. Ни звука, почитай, не проронил.

Достий зарделся и даже ладонями лицо прикрыл. Он и сам заметил, что императорово “шуми, сколько вздумается” он в исполнение не привел. Скверно было вольничать в незнакомой комнате, и даже если им ничего в тот момент не угрожало – молодой человек не мог себя отпустить, сдерживал голос.

- У меня не получилось... – прошептал Достий, а сам ощутил – уже не только щеки у него пылают, но и затылок. По сей день его смущало то, как он разоткровенничался в постели тогда. С другой же стороны, молодой человек испытывал застенчивую радость от того, что его порывы воспринимаются святым отцом столь благосклонно.

- Ну полно, я понимаю. Мы зато с тобой знаем теперь, что нам обоим нужно, так?

Достий покивал поспешно, боясь теперь что-то сказать. Странное чувство готово было вот-вот его переполнить. Совсем недавно случившееся соитие не насытило и не успокоило его, а лишь раздразнило. Казалось, еще одна ласка, еще одно неосторожное слово – и они, вот так, не разжимая объятий, предадутся любви прямо здесь, в рабочей комнате... Промелькнула непрошеная и незваная, но теперь такая отчетливо очевидная мысль: видимо, это и есть ответ на вопрос о пылкости Его Величества, и о его манере “не дотерпеть до спальни”. Ежели и они с Бальзаком утоляли взаимный голод друг по другу схожим путем, то ничего удивительного в их поведении Достий уже усмотреть не мог. Находиться подле любимого человека, лишь слегка притупив чувственную страсть, и не мочь коснуться его, выразить своего отношения, было воистину мучительным. Молодой человек вздохнул раз, другой и мысленно себя отругал за столь неудобные раздумья. Духовник, видно, тоже переживал нечто подобное в ту секунду и поспешил сказать что-то отвлеченное:

- Скоро Гаммель явится. Тебе нужно будет уходить…

Молодой человек нехотя выпрямился.

- Ничего, святой отец – стало быть, я уйду, а вечером снова с вами свидимся.

- Да уж, – проворчал отец Теодор, поправляя волосы собеседнику. – Чтобы посидеть на расстоянии вытянутой руки. Я скучаю! И обнять тебя не могу толком.

- Пусть это будет самым серьезным нашим испытанием, – Достий попытался улыбнуться, ему стыдно было бы с утра уже навевать тоску любимому своими жалобами. Ему и так было нелегко, он нуждался всего лишь в том, чтобы кто-то из близких заверил его – все будет хорошо. Ну или хотя бы – хуже уже не будет.

Небеса, похоже, решили распорядиться иначе, и Достий буквально кожей почувствовал это, как только дверь рабочей комнаты распахнулась с такой силой, что едва не слетела с петель. Воздух в помещении всколыхнулся беспокойно и мгновенно наполнился терпким ароматом мужского одеколона. Явился Гаммель.

Достий тут же встал – чтобы, от греха подальше, поздороваться и попрощаться одновременно и поскорее уйти.

- Теодор!!! Послушай, это невиданно! – виктонт отчего-то был запыхавшимся и взволнованным. – Это невероя… О, Достий, здравствуй, душа моя, ты и сегодня хорош словно куколка…

Теодор тоже встал и молча и решительно задвинул Достия себе за спину, как если бы Гаммель мог на него наброситься. Достию, впрочем, тоже так показалось, а потому он не был против оказаться за столь надежной преградой.

- Что у тебя? – осведомился отец Теодор ворчливо у будущего прокурора.

- Ты не поверишь! О, ты будешь просто раздавлен этой вестью. Вернее, этим вымыслом, что даст фору любой эллинской трагедии!

- Что именно у тебя случилось? – духовник, пользуясь чужим состоянием ажитации, потихоньку подталкивал Достия к двери. – Лаковый ботинок поцарапал? Галстук потерял?

Молодой человек покачал головой – по его опыту, язвить святой отец начинал, когда был доведен до белого каления. А де Ментор только вошел…

- Да нет же! – Гаммель отмахнулся от его слов. – Мне в почтовый ящик опустили нынче записку. Анонимную! Ты понимаешь? Ах, ну куда ты прогоняешь Достия? Почему ты так черств с ним?

- Я спасаю его. От тебя, – отрезал святой отец.

- Но он нужен нам здесь!

- Это еще зачем?

- Он упомянут в записке!

В рабочей комнате повисла звенящая тишина, только безучастный стук хронометра нарушал ее.

- С этого места, – тихо, но очень сердито произнес духовник, – будь добр изложить подробнее.

Гаммель прошелся немного по комнате, потирая и стискивая свои холеные руки, как если бы собирался с мыслями. В конце концов, он поднял голову и заговорил.

- Это было обычное весеннее утро, когда мрачность неба напоминает о ноябре, однако стоит лишь опустить взгляд пониже, как видишь, что деревья и кустарники покрыты легким зеленоватым маревом набухших почек…

- Гаммель, не настолько подробно!

- Ах, дай же мне подойти к этой теме неспешно! Если бы ты знал, как она занимает меня!

- Меня тоже занимает, – процедил сквозь зубы святой отец. – Ты можешь просто пересказать записку?

- Пересказ! Сухое повествование убьет весь смысл, что таится в нескольких строчках. Подумать только, такой крошечный клочок бумаги породил во мне сонм образов, мыслей… – Гаммель запнулся, однако, даже это вышло у него крайне артистично. Он посмотрел на обоих своих собеседников задумчиво, рассеянно, будто сквозь туман или дымовую завесу. – Кто-то в этой записке уверял меня, будто вы состоите в связи.

Сердце у Достия так и пропустило один удар. Грудь сдавило волнением, даже не волнением – истерикой. Тихой, неподвижной до оцепенения истерикой, когда крики и метания не могут дать выход напряжению – настолько оно сильно.

- В связи… – очень тихо, полушепотом повторил духовник. Его лицо тут же побелело, и Достию страшно было представить, что он испытывал.

- Я не буду скрывать того, что любовь известна мне во многих ипостасях, – Гаммель, отвернувшись к окну и заложив руки за спину, продолжал щебетать, как ни в чем ни бывало. – Я любил и бывал любим. Доводилось мне сталкиваться и с одиночеством и ненавистью. Мог я постигать и то, что наблюдал, а не только то, что чувствовал сам. Словом, я знаю толк в страстях человеческих. Но никогда любопытство мое не будила любовь мужчин к мужчинам… Да, знаю, неназываемый грех, скажете вы, я спиною чувствую, как зарождаются эти слова на ваших устах! Но я подумал… И я донесу до вас свою мысль, ибо она столь же сокровенная для меня, сколь и неожиданная.

Виконт обернулся, прервав тем самым беспокойные переглядывания своих слушателей.

- Это… Это было бы так прекрасно! – произнес он, прижимая руки к груди.

- Что?.. – одновременно выдохнули Достий со святым отцом.

- Но вы только представьте! Двое мужчин, двое представителей духовного сословия мучаются запретной любовью! Чувства их искренни, это ведь не похотливые священники из памфлетов. Неназываемый грех неназываем вдвойне, потому как перед ним не могут устоять ни нравственные убеждения, ни обеты. Возлюбленные, соединяясь, идут на верную смерть… Какая сила, какая романтика! Это не сословные различия, тут кое-что посерьезнее! О, я бы с радостью стал порукой таким любовникам, я был бы нем как могила! Я бы…

- Замолчи! – Теодор вдруг несильно стукнул виконта по голове каким-то свитком, схваченным им только что со стола. – Что за бред ты несешь!..

- Нельзя ли поаккуратнее? – де Ментор поправил прическу, едва касаясь ее подушечками пальцев. – Я всего лишь делюсь своими мыслями!

- Еще одна такая мысль – и я огрею тебя Первой книгой от Пророков.

- Теодор, ты такой же, каким был и раньше, вот Отец Небесный мне свидетель, я не вру. Всю дорогу не смеешь ни на дюйм отступить от правил да устоев… Да они же – самые ненадежные путы для человеческих чувств.

- Ей-богу огрею. Не шучу.

Достий, слушая перепалку, медленно отступил к двери и неслышно выскользнул из комнаты, так и не узнав, применил ли святой отец Первую книгу против неуместного красноречия виконта. Да и не до того ему было, откровенно говоря.

====== Глава 17 ======

Достий буквально перебежками достиг своей комнаты – ему казалось, за ним следят из-за каждого угла, и скрипят по бумаге бесчисленные карандашные грифели, строча донесения, о том, что за звуки слышались из комнатки под лестницей, сверяются минуты по карманным часам – сколько он пробыл у святого отца…

Поэтому молодой человек не удержался от вскрика, когда ему на плечо опустилась неожиданно рука – и это на пороге его собственной комнаты. Но обернувшись, Достий выдохнул с облегчением – за спиной у него стоял Император, ужасно удивленный такой реакцией на прикосновение.

- Простите ради Отца Небесного… – пролепетал Достий, стремясь унять скачущее заполошенным зайчишкой в груди сердце, хотя при этом и не знал толком, за что он извиняется сейчас.

- Полно, это ты меня извини. Настращал тебя ни за что ни про что... Чем это ты так встревожен?

- Я, право… – Достий запнулся, не зная, как поведать монарху про записку и все то, что наговорил де Ментор. – Я даже не знаю…

- Понимаю, время тревожное, а ты ушки на макушке на свой лад держишь… – Наполеон все же похлопал его по плечу, обозначая дружеское сочувствие – с некоторых пор Достий больше шуток о своей боязливости не слышал. То ли святой отец растолковал Его Величеству суть вопроса, то ли тот, как и миледи Георгина, сам сменил взгляды, наблюдая за молодым человеком.

- Скажи-ка мне лучше, где Теодор?

- В рабочей комнате, с виконтом де Ментором. Вам видеть его надобно?

- Дело, в общем-то, не срочное, – рассудил Император, но Достия не отпустил, а напротив, повлек куда-то за собой по коридору, – но сам понимаешь, я минутку даже не всякий раз выгадать могу. Ладно уж, Теодора мы подождем, а покуда я твоего мнения спрошу, потому как оно тоже важно.

- Важно? А что случилось?

- Идем.

Теперь Достий едва поспевал за монархом, преодолевая лестницу за лестницей, коридор за коридором. Лишь только раз они задержались, когда Император жестом подозвал к себе гвардейца и что-то шепнул ему. Военный отдал честь и заспешил куда-то в противоположную сторону.

- Он сходит за Теодором, – пояснил Его Величество. – Виконт, небось, не сильно разобидится, если преподобный его на пару минут одного оставит… Вот мы и пришли!

Молодой человек, получив возможность остановиться и осмотреться, наконец, начал прикидывать, в какой части дворца они теперь находились.

Это был торец широкого и светлого коридора, причем на много ярдов вперед плоскость стен совсем не нарушалась дверными проемами. Лишь тут, в укромном уголке находилась двустворчатая дубовая дверь, высокая, как если бы она вела в бальный зал.

Монарх порылся в карманах и извлек ключ, который затем мягко щелкнул в замке. Дверь отворилась.

В комнате было непривычно светло – из-за того, что окна были без занавесей, а начищенный паркет сиял, ничем не прикрытый. А еще тут было непривычно пусто. У стены толпилась мебель, замотанная в тюлевые чехлы, с потолка свешивалась укутанная в такой же тюль люстра, напоминающая сейчас диковинное осиное гнездо. Зато ореховые панели вдоль стен были приятны своей незатейливостью, а выше стены были забраны темно-красным атласом, благородного и богатого оттенка.

- Здесь покуда ничего не готово, – рассказывал тем временем Император. – Но по мне так место хорошее, и Теодору понравиться должно…

- Вы хотите переселить его? – спросил Достий, а получив утвердительный ответ, заново осмотрел помещение. О, каким славным оно показалось ему, таким же лаконичным, безыскусным, но при том элегантным, сдержанным и красноречивым в один и тот же момент. Определенно, эта комната была для духовника.

- Ты в спальню загляни, – посоветовал Наполеон с лукавым видом. Достий опасливо притронулся к полированным ручкам еще одной двери, но заглянув внутрь, ахнул.

Спальня была приглушенного фиалкового цвета, небольшая и уютная, а вот постель была обширная, с многослойным балдахином, настолько роскошно и красноречиво оформленная, что у Достия на лице невольно проступил румянец. Уж точно Император снова задумал что-то такое, чтобы его духовники смогли наслаждаться своими чувствами.

- И тебя тоже поближе переселим. Хватит тебе ютиться у проходного коридора, то и дело тебя беспокоят, не одним так другим… Ко всему прочему…

- Наполеон, ты звал меня?

- А, вот и он, наша надежда и опора, – Император уже шагал навстречу отцу Теодору, который непонятливо осматривал незнакомую ему комнату. – Заходи, не стесняйся. Чувствуй себя как дома – без преувеличений.

- Что ты этим хотел сказать? – духовник зашел и тщательно закрыл за собой дверь. – Чьи это апартаменты?

- Твои, – разулыбался Его Величество. Достию даже на душе тепло стало – так уж умел улыбаться Наполеон. – Да ты в спальню загляни!

- Мои? – отец Теодор послушно заглянул в соседнюю комнату. – Экая кроватища! Тут десятерых уложить можно!

- Ты не хуже меня знаешь, – воздел к потолку палец Император, – что в постели самое место только двоим. И Достию, между прочим, постель весьма по вкусу пришлась, а его мнение тут учитывать надо, сам понимаешь.

Но святой отец ответил на такой веселый монолог только тяжким вздохом.

- Вот об этом и кое о чем еще я бы с тобой побеседовал, Наполеон.

- Та-а-ак, – зеленые глаза монарха прищурились и заиграли в свете искорками. – Что стряслось? Рассказывай мне, не медли.

Духовник явно с сожалением прикрыл дверь в спальню.

- Ежели ты хочешь, чтобы я тут жил – спасибо тебе. Но покуда я останусь на своем старом месте.

- Что за выдумки еще?! Уж сколько времени все мечтаю тебя из этой каморки выцарапать! Нечто ты сам не понимаешь – тебе там не место! То по лестнице шастают, то в окна глазеют!

- Потому и оставь покамест все как есть, – мрачно отозвался Теодор. – Потому что глазеют и шастают, пусть их, побуду у них на виду. Раз уж по их мнению это необходимая мера для духовника… По-твоему, меня все это не раздражает?! Я и сам уж интересуюсь, а может мне и вовсе на лестнице жить, под надзором своих преподобных братьев?!

Достий и протянулся было, чтобы уцепиться за рукав любимого, тем самым отвлекая того от гневливых интонаций, но руку отдернул – настолько сердито выговаривал отец Теодор. Духовник, однако, этот жест заметил, вздохнул печально и привлек Достия к себе.

- Они записку Гаммелю подбросили, – пояснил он уже тише и спокойнее. – Записку про нас с Достием. О том, что мы любовники.

Глаза Императора сперва расширились изумленно, а затем сощурились, будто смотрели в прицел. На его подвижном лице быстро сменили друг друга неверие, гнев и отвращение.

- Мерзость, – выплюнул он. – И что Гаммель?

- Гаммель, по счастью, принял это за фарс, но, увы, решил его продолжить. Больно уж идея ему по вкусу пришлась! Достий, ты теперь аккуратнее, не попадись ему на глаза. Меня дрожь берет, как представлю, что он тебе наговорить может… – Достий покрепче прижался к любимому, без слов выражая послушание, а Теодор тем временем продолжил говорить: – Я так понимаю, святые отцы на этом не остановятся, еще какую закавыку придумают…

- Экая дрянь у нас под боком притаилась, – монарх изумленно покачал головой. – Что ж с этим Синодом бы поделать…

- Знаю, что поделать. С Гаммелем уж переговорил – он согласен мне содействовать, и более того – взять на себя основную работу…

Его Величество сию же секунду воспрял и заинтересовался:

- Теодор, неужто ты каверзу задумал? Вот тебе и раз! Де Ментор, я смотрю, на проказы тебя подбивает.

- И не де Ментор вовсе, а наши славные святые отцы. Что до каверзы… Проста она. Мы хотим устроить публичное заседание Синода.

Монарх присвистнул, а Достий только и переводил взгляд с одного участника разговора (или теперь уже заговора) на другого.

- Полагаю, ты на них живого места не оставишь.

- Не оставлю. И затем уйду. А комнату мне прибереги, – духовник осмотрелся снова. – Хороша.

Достий уже даже привык немного к тому, что мало какое утро во дворце обходится без происшествий. Он просыпался всегда рано, ориентируясь на звук гвардейского рожка (тот звучал на четверть часа ранее заводного хронометра). Однако частенько выпадало так, что еще до этих звуков сон его тревожили чужие голоса, шаги и прочие свидетельства неких требующих внимания событий. Когда же у юноши выдалось спокойное утро, не расцвеченное никакими внезапностями, он даже не успел возблагодарить за это небеса – ибо незамедлительно убедился в собственной скоропалительности.

Началось все с того, что, приводя себя с утра в порядок, Достий открыл платяной шкаф, куда всегда убирал аккуратно свою одежду – и внезапно обнаружил, что его вещей там не находится, а вместо них есть другие. Очень похожие, однако, совершенно точно не его. Первая мысль Достия была об ошибке – горничные по недосмотру принесли из стирки ему чужие вещи. Однако спустя пару секунд он сообразил, что во дворце больше нет духовников такого же роста и комплекции, как он. Церковный люд сюда часто захаживал, но не обретался постоянно – кроме них с Теодором, которых Его Императорское Величество полагал своими друзьями и желал всегда держать поближе.

Достий несмело протянул руку и коснулся рукава сутаны – черное сукно оказалось на ощупь гладким, мягким, совсем не похожим на то, что он надевал раньше. Изменилась и обувь – его старые башмаки чудесным образом преобразились, стали новыми, и из отлично выделанной телячьей кожи – но совсем не похожими на те, в каких он обычно хаживал и какие замечал на чужих ногах, имея привычку опускать взгляд… Они были не на пряжках и не на пуговках, как Достий привык, а вовсе, кажется, должны были бы болтаться на ступне, никак не закрепленные. Тем не менее, Достий заметил, что у этих ботинок поверху идут два ряда дырок с люверсами. Внутри обуви молодой человек нашел два мотка шнурков, но все же не представлял, что со всем этим надобно делать. Ботинки выглядели странно и вызывали ассоциацию с дамскими корсетами, что Достия весьма смутило. До чего, должно быть, неловко в такой обуви ходить!

Пока Достий ломал голову над этой загадкой, размышляя, у кого бы спросить совета, и как это можно сделать, если для того уже, чтобы выйти на люди, пришлось бы облачиться в чужие одежды и эту странную обувь, в дверь требовательно постучали. Только один человек на всем белом свете стучал так – не характер звука узнавал Достий, а то, как он раздавался: будто бы сверху.

-Входите, святой отец, – пригласил он. Дверь отворилась, и на пороге возник духовник Его Величества – так же облаченный в новую, с иголочки, сутану, и обстоятельством этим отнюдь, кажется, не обрадованный. О том свидетельствовало и лицо его, бледное от волнения, и неубранные волосы, рассыпавшиеся по плечам.

-Ах, стало быть, и у тебя тоже, – произнес он, бросив лишь единый взгляд. – Что ж. Собирайся, идем. Нам требуется нанести визит.

-Кому?.. – удивился юноша.

-Тому, кто все это затеял, – не предвещающим ничего доброго тоном, отозвался духовник. Затем его взгляд опустился ниже, темно-русые брови недоуменно дернулись. Достий, проследив за этим взглядом, только сейчас спохватился, что держит, прижимая к себе, новый ботинок.

- Я вот... – начал он робко. – Не сумел я...

Святой отец без лишних слов зашел в комнату и закрыл за собой дверь. Следующие несколько минут Достий зачарованно следил, до чего ловко снует шнурок меж люверсами, образуя красивую и ровную шнуровку, а затем как ботинки затягивались у него на ноге. Он весьма поздно спохватился, да и застеснялся, а потому не помешал. Ко всему прочему, святой отец хоть и обращался с непривычно гладкими суконными шнурами не совсем ловко из-за руки (с кожаным шнурком для волос сладить было все же легче), занятие свое не прерывал и старался сделать его на совесть. Такое обращение, словно бы с малым ребенком, заставляло Достия робеть, но и было приятно ощутить чужую заботу. Любимый его без слов затянул шнуровку, проверил, не туго ли, осмотрел результаты своей работы и велел собираться далее.

Чуть погодя они вдвоем уже шагали дворцовыми коридорами, и Достию казалось, все глядят на них, будто стараясь подсмотреть за самыми их мыслями. Сейчас, оказавшись перед другими людьми, ему припомнился недавний разговор с Бальзаком, и Достий немножко, на крошечную долю шага, поотстал от спутника – чтобы не казалось, будто они идут рядом. Все же, он почтительный ученик и следует за своим провожатым, наставником и пастырем, только и всего…

Отец Теодор привел его, ни много ни мало, к официальному кабинету Его Величества. Постучал, и, заслышав веселое «да?» – вошел. Наполеон сидел за столом, что-то быстро записывая – кончик белого гусиного пера так и мелькал у его уха. Периодически он сверялся с каким-то блокнотом – и снова склонялся над своей писаниной.

-Доброе утро, Теодор, Достий, – кивнул он, и юноша подумал, что Император говорит сейчас тем же самым тоном, каким некогда отвечал миледи Георгине, когда та явилась оспаривать свое скоропалительное назначение. -Чем могу быть обязан удовольствию вас лицезреть?

Достий понял, что у Наполеона отличное настроение этим утром – то ли еще не успели испортить, то ли его греет какая-то чрезвычайно приятная мысль, а может, и не одна.

-Ты знаешь, чем, – отрезал Теодор, закрывая за ними дверь и делая шаг вперед.

-Гм?

-Ни я, ни Достий тебе не Бальзак – так обходиться с нашим бытом, Наполеон. Это было недопустимо с твоей стороны!

-Чем же? – поднял брови Император, и тут-то Достий уже сообразил, кому обязан этим чудесным превращением своего костюма.

-Что это за манера такая – решать за других!

-Теодор, ты рассуждаешь, безусловно, здраво. Но взгляни на дело моими глазами: вы откажетесь, если я предложу. Так что я не стал предлагать.

-Почему ты это вообще сделал?!

-Потому что мог, – пожал плечами монарх, как будто даже удивляясь, как такой вопрос мог кому-то прийти в голову. – Вы для меня дорогие люди, и, ежели я могу хоть немного вам жизнь облегчить, не сомневайся, я сделаю это. Да и кто, если не...

-А ты подумал, что теперь скажут о нас соглядатаи?

-А! – Наполеон отмахнулся, будто от мошкары. – Они все равно будут говорить, что вы моилюбимчики. А коли так, и на чужой рот не поставить ворот, то было бы глупо страдать ни за что, согласись.

-Как это только ты провернул?

-Да так же, как и с Балем, – Император кивнул немного в сторону, и только сейчас, проследив за этим жестом, Достий обнаружил мирно спящего на софе Советника – одетого, хотя его наряд и перебывал в беспорядке, зато совершенно босого, и со счастливой улыбкой на бледных устах.

-Умаялся, – тихо пояснил это зрелище Его Величество. – Ночь просидел над этим мусором, – он похлопал по стопке бумаг. – Так что пускай вздремнет… Ты спрашиваешь, как, Теодор? Просто отправленные в стирку вещи дошли поначалу не до прачек, а до модисток, только и всего. Они сняли мерки, а дальше лишь дело техники.

-И что же, это обычное дело – твой визит к дворцовым прачкам? – ехидно поинтересовался отец Теодор, упирая руки в бока – совсем как это делал и сам Император. Только тот весь тянулся вверх, вероятно, компенсируя невысокий рост, а духовник наоборот, сутулился, глядя сверху вниз.

-О, Теодор, – Наполеон приложил руку к груди. – Мало в этих стенах людей, с кем бы я дружил более трепетно, чем с этими чудесными дамами… Или ты полагаешь, отчего никогда не ползли слухи о состоянии простыней моего компаньона?

Достий покраснел, а Наполеон лишь шире улыбнулся.

-Это тебя Гаммель подбил, – уверенно заявил Теодор. – Я его знаю, черту душу продаст за красивое тряпье, прости господи…

-Ну-ну, я уверен, ты преувеличиваешь. Разумеется, виконт несколько оживил мой интерес к этой теме, однако, я и прежде подумывал об этом, а теперь вот руки дошли. Оба вы вон как славно теперь смотритесь – взглянуть приятно! А то ходили бы в своем старье, пока оно...

-Наполеон!

-Ну что Наполеон? Денег вы не берете, ни один, ни другой, местечка теплого вам не справишь, о землях я и вовсе не заикаюсь: боюсь, обижу вас этим предложением. Так уж позволь мне хотя бы в этой малости о вас позаботиться!

На это духовник не нашелся, что отповести. И, воспользовавшись этим, Его Величество им кивнул:

-Давайте мы это за ужином еще оговорим, коли так охота. Мне нынче надо кучу дел переделать, хочу расквитаться да освободить себе вечерок.

-Не хитри, – сурово отбрил его святой отец. – Отлично ведь понимаешь, что до вечера мы к нарядам этим попривыкнем, и вся история потихоньку сойдет на нет.

-А чем плохо? – пожал плечами Наполеон. – Ох, Теодор, ты прямо как Баль. Тоже пришел ко мне с утра пораньше: видишь ли, не понравилась ему цена на сукно, тоже еще, нашел причину… Растратчиком норовил обозвать, да прочими нелестными словечками. Ну так я его утихомирил, сам видишь, какой он теперь смирный да послушный…

Достий снова покосился на софу. Во всем облике Высочайшего Советника лишь румянец на скулах и выдавал некоторую его живость. Во всем прочем же Бальзак походил на готовый к погребению (и отчего-то босой) труп.

-Не думай, что к вечеру я забуду, – наконец, припечатал Теодор. – Я намереваюсь поговорить с тобой.

-Неужто о нарядах?

-Нет, разумеется. О том, чтобы тебе неповадно было принимать решения за других людей. Надобно поначалу их спрашивать – вот о чем!

-Хорошо-хорошо, – поднял ладони монарх. – О чем хочешь, о том и поговорим. А теперь, если не возражаешь, я вернусь к своим бумагам.

Ничего не оставалось, как согласиться.

Далее, впрочем, события стали течь столь беспокойно, что о совместных трапезах пришлось совсем позабыть: все время кто-то приезжал, и внизу, в вестибюле, не смолкал оживленный гул. Достий выглянул было с верхнего пролета лестницы, но спускаться не решился. Казалось, что во дворец сегодня съехался едва ли не весь город – и у всех были бесконечные дела. То, как ему позже пояснил отец Теодор, были различные городские профсоюзы в составе своих лидеров и их помощников. Министры, заслышав об окончании их дел, видимо, решили сделать вид, что всецело на стороне Его Величества, и стараются изо всех сил, чтобы передать ему все свои эти дела завершенными. На деле же, судя по всему, эти хитрецы обрушили на голову монарха огромное количество забот, направляя к нему людей, с какими обычно имели дело сами – всех и одновременно. Делалось это с той целью, чтобы подождать, когда Его Величество совершит какой-то промах или попросту не выдержит такого напряжения и отменит аудиенции и заседания – тогда можно будет на совершенно понятном основании говорить, что кабинет министров распущен быть не может, ибо в одиночку монарх не справляется.

Однако упрямства Наполеону было не занимать – он держался молодцом, и успевал между делом покрасоваться перед своим извечным спутником и помощником, который наблюдал за этими лихачествами из-под традиционно прикрывающей глаза ладони.

Впрочем, этой прыти монарху хватило от силы на неделю – постепенно живость его сошла на нет, уступая место сосредоточенной деловитости, и сам он прилагал все усилия, чтобы не позволить сбить себя с толку. Или с ног. Кабинет министров брал монарха буквально-таки измором. А тот не давался.

Святой отец все предрекал, что добром это не кончится, а Достий и рад был бы помочь, да не знал, каким образом – кроме как, разве что, вознести молитву…

Даже обсудить эти происшествия с любимым у Достия теперь не выходило – Теодор уделял много внимания тому, чтобы ввести в курс дела Гаммеля. После единственной встречи Советник, очевидно, зарекся иметь дело с виконтом, и Теодор отдувался за всех. После столь феерического знакомства и Достий старался по возможности избегать бывшего однокашника отца Теодора – он не знал ни как себя с ним держать, ни что говорить ему. А ну как тот снова примется неуемно восторгаться и задавать неловкие вопросы – что тогда Достию делать?..

Поэтому, когда в какой-то момент он видел неподалеку этого человека, то поскорее делал ноги, стараясь остаться незамеченным. На этот раз вышло так же – едва заприметив фигуру Гаммеля де Ментора в конце коридорного пролета, Достий юркнул в первую попавшуюся дверь – то оказался соединяющий переход – быстро преодолел его, и оказался в небольшой зале, предназначенной бог весть для каких целей. Планировка у нее была с одной стороны весьма игривая: зала была будто бы разграничена, как разделительными стенами, стеллажами. А с другой стороны, глядя на круглый стол и расставленные вокруг стулья, Достию поневоле думалось о собраниях государственной важности.

Он пересек уже около половины странной залы, когда услышал, как поворачивается дверная ручка. Сердце его незамедлительно рухнуло в пятки, и там замерло на миг, а после быстро-быстро заколотилось. Вот ведь, оказывается, как настойчив де Ментор… Дружелюбие его в иное время, быть может, и показавшееся приятным, Достия лишь пугало и настораживало. Ему все казалось, что этот фееричный человек не столько говорит со своими собеседниками, сколько исполняет роль и слова его – выученный текст сценария, который он отрабатывал перед зеркалом. Молодой человек заметался, заоглядывался, однако никакого в достаточной мере надежного убежища рядом не было. Тем часом, зашумели дверные петли, и Достий, уж не особо разбираясь, нырнул за ближайший стеллаж (там было выставлено нечто вроде коллекции изящных фарфоровых фигурок, изображающих танцующие пары) и затаился, надеясь, что неотступный виконт лишь заглянет внутрь, и, убедившись, что здесь нет необходимого ему, удалится.

Молодому человеку все казалось, что сердце его бьется так громко, что выдаст его. Он задержал дыхание, стараясь успокоить его стук, сделать более плавным. Между тем в залу, наконец, вошли – и то был не Гаммель…

Поначалу Достию подумалось, что в очередной раз злую шутку с ним сыграла его доля, и он вновь поневоле будет свидетелем чужой страсти. А уж насколько неуемной может быть страсть Его Величества, он отлично знал… В первую секунду ему показалось, что Император прижал своего Советника к той самой двери, через которую они только что сюда проникли, и которую захлопнули с такой торопливостью, и приник с жадным поцелуем. Однако очень скоро Достий усомнился в верности своих выводов – не было в открывшейся картине ничего такого, к чему он привык. Ни сопротивления Бальзака, ни короткой борьбы-игры, оканчивающейся всегда непременно победой Его Величества… Наполеон просто стоял, уткнувшись куда-то между шеей и плечом любимого, зарывшись лицом в его волосы и крепко сжимая чужое тело в объятиях, будто не до конца мог поверить, что все происходящее реально. Бальзак обнимал его, обвивая руками шею, легонько прикасаясь к волосам и приглаживая их – занятие столь же долговременное, сколь и тщетное.

Достий уже жалел, что успел спрятаться – застань эти двое его здесь, то, уж конечно, дали бы выйти, а уж после стали бы… Стали бы… Стали бы что?..

-Что такое? – едва слышно прошелестел Советник.

-Я устал, – глухо, едва различимо произнес Наполеон. И столько в его голосе было обреченности, что сердце у Достия сжалось. Захотелось самому обнять, поддержать другого человека, кому пришлось так тяжело…

Бальзак молчал, только глубже запустил пальцы в чужие рыжие волосы.

-Господи боже и все его святые, как же я устал…

Советник снова не ответил. Не поддержал и не утешил – кажется, вообще едва ли слышал, о чем ему говорят. Склоненное его лицо было закрыто волосами, и Достий не знал, что оно выражало в данный момент.

-Я не хочу этого больше… Не… Хочу… Я могу. Я вынесу. Но я не хочу…

-Как ваша рана? – ни к селу, ни к городу поинтересовался Советник.

-Если бы я лежал смирно, то уже бы, верно, была бы хорошо. Баль… обними меня, Баль…

Тот подчинился без слов. Наверное, решил Достий, это трудно для них обоих – одному признавать свою слабость, а другому проявлять сердечность, к которой он совсем не был склонен…

-Хорошо, что вы тот, кто вы есть, – добавил Бальзак неожиданно мягко. – Вы тот человек, кто всегда стремится к вершине. Родились бы кем иным – и выбивались бы к верхам, затрачивая на то все свои силы, идя по головам и перешагивая через поверженных соперников… Но судьба распорядилась мудро. Вы родились собой. Вы уже стоите на самой вершине. Власть сосредоточена в ваших руках, и вы распоряжаетесь ею достойно. Я горжусь вами.

Наполеон выпрямился, и теперь смотрел собеседнику в глаза.

-Я вижу слишком много своих ошибок, – покачал головой он. – Каждый день. И сегодня я просто подумал – черт побери, я никогда не вычерпаю это болото… Это целое море, и, сколько бы я ни старался, в него подливают из ушатов со всех сторон. Как будто все задались целью осложнить мне жизнь, как только можно…

-Думаю, так оно и обстоит, – кивнул ему Советник, и пригладил волосы монарха в последний раз. Убрал руку, касаясь по пути его виска, скулы, уголка губ. – Никому из ваших оппонентов не хочется, чтобы ваши идеи обрели воплощение. Их устраивает то, как оно есть сейчас, когда они на коне. Ваши реформы – крах их сытой и спокойной жизни. И вполне логично, что они стараются не дать вам воплотить свои замыслы. На их месте я бы поступил точно так же.

-Я всегда был уверен, что знаю, что мне делать, – покачал головой Его Величество. – Каждую минуту, в любой день.

-Что же изменилось теперь? – осторожно уточнил Бальзак. – Это стало иным?

-Нет, – помолчав короткий миг, отозвался монарх. – Нет. Это по-прежнему так. И не так одновременно…

-Вы устали.

-Да.

-Если не дать вам хоть небольшой передышки – вы надорветесь.

-Но я не могу бросить ничего из того, что делаю сейчас, Баль. И переложить мне это не на кого.

-Вам нужно выспаться. И отлежаться, не вскакивать немедленно, а дать организму восстановиться. Проявлять столь неуемную активность – а я полагаю, вы и далее намерены продолжать в том же духе – не то решение, которое одобрил бы мудрец.

Наполеон снова сгреб его в объятия, прижимая к груди, будто пряча от всех, и укладывая подбородок на черноволосую макушку.

-Вот так… – пробормотал он. – Вот что мне сейчас нужно…

-Думаю, все же наоборот, – верный себе, Советник и тут не погрешил против истины. – Было бы лучше, если бы я мог…

Наполеон притиснул его к себе так, что окончание фразы было заглушено. Впрочем, сам правитель, очевидно, его услыхал, потому что ответил:

-Баль, ты – это именно то, что мне нужно. И ты любишь меня…

Советник хранил молчание.

-А мне всегда, всю мою жизнь хотелось, чтобы меня любили. Как в книжках, Баль – беззаветно, только за то, что я это я. И я готов был стать самым лучшим, первым во всем – чтобы меня было за что любить, чтобы это привлекало ко мне людей… Я думал, что это выход.

-Но?

-Но им просто что-то нужно от меня. То, что я могу дать или сделать. Мне казалось, что если меня не в чем будет упрекнуть, если я не совершу всех тех ошибок, за какие подданные ненавидят своих правителей – они будут любить меня. Я все ломал голову, что же я делаю не так. В чем ошибаюсь. Где я оступился. А… – он умолк, но ненадолго. – А потом встретил тебя, – окончил Император совсем иным голосом. – И мне до безумия захотелось, чтобы это был именно ты. Чтобы ты полюбил меня так, как я любил тебя. Чтобы ты доверял мне, как я готов был доверять тебе. Чтобы поведал свои мысли, и отбросил сковывающее смущение. Чтобы стонал мне в губы каждую ночь… Вот чего я хотел.

-Вы получили это.

-О, Баль… – Наполеон тихо засмеялся. – Не будь так наивен. Ты ведь понимаешь, что я вовсе не о том, чтобы заполучить тебя в свое владение. Нет, мне хотелось, чтобы ты сам… Чтобы это было не по моему повелению, а по твоей воле. Я помню – давно, когда все у нас только начиналось, когда мы уже были вместе, делили одну постель, и я мог тебя целовать… Все тогда случилось.

-Что?..

-Ты обнял меня, – с необычайной теплотой произнес Император, как будто делился каким-то драгоценным своим сокровищем. Как будто разжимал руку, в которой удерживал, не повреждая крылышек, хрупкую и прекрасную бабочку. – Ты обнял меня, Баль. Сам. Просто увидел, что я устал, что мне нужна поддержка – и дал ее. Сам. Сам… Потому что ты так решил. Потому что тебе ничего от меня не было нужно, ты ничего от меня не хотел. Ты просто обнял. Подошел со спины, и вот тут и тут – он показал, укладывая чужие ладони на свое усмотрение, – положил руки. Это было… Как солнце. Это было то, что вдохнуло в меня жизнь, Баль. Это было то, о чем я мечтал всегда – и ты дал мне это, сам того не подозревая… О, я готов был всего тебя исцеловать, только бы… Чтобы ты не отпускал. И чтобы еще хотя бы один раз…

Он умолк, что-то нашептывая любимому на ухо. Бальзак молчал, а монарх продолжил спустя минуту:

-Тебя никогда ничего не отталкивало. Ты принимал меня, принимал всего, со всем, что во мне было. С моим неуправляемым характером, и упрямством, и глупостью – всем, чего во мне хватает. Ты все принял… Никогда ни в чем не упрекнул. Даже когда я вел себя не слишком достойно – всегда был рядом, всегда подставлял плечо. Всегда был на моей стороне. Это давало мне силы. Это наполняло счастьем. Что бы ни произошло – я знал, что ты меня ждешь. Что я всегда могу прийти к тебе, и ты меня не прогонишь.

Бальзак все молчал, очевидно, опасаясь спугнуть эту откровенность или не зная, что можно на нее отвечать.

-Я только потом понял, что все это время ты боялся, что надоешь мне. И что я поиграю и выброшу, как ненужную больше вещь. Я только потом это понял,Баль… Не тогда, когда я несся к тебе как на крыльях, не тогда, когда ты был таким послушным в моих руках, таким податливым… Мне даже в голову не приходило, что ты можешь чего-то бояться. Чего, ведь я же рядом? И разве я позволю кому-то тебя обидеть?..

-Мне повезло, – наконец, подал голос Советник. – Мне очень повезло. Много больше, чем многим. Я все наблюдаю, как живется другим людям, и вижу, что многие из них никогда за всю жизнь не знают ни настоящей любви, ни настоящей привязанности, ни верной дружбы, несчастные создания…

Наполеон взял его за руку и положил ее себе на грудь.

-Ты помнишь, – спросил он, – эту отметину?

-Еще бы. Такое не забывается.

-Она выглядела кошмарно. Но тебе не было противно. Ты переживал, ты заботился обо мне, и тебя не отталкивало… это. Понимаешь… – он заговорил тише. – Так… так сложилось, я… Ты ведь помнишь моего отца. Я в детстве не знал, что это – когда тебя обнимают, когда ты можешь позволить себе быть мягким при ком-то. Для кого-то. Отец эти глупости живо из меня выбивал: ему не сын был нужен, а наследник, человек, на которого он переложит свои обязанности, и оставит братьев с носом. А мне очень хотелось, Баль… Хотелось чувствовать, что я не один. Хотелось заботиться о ком-то, быть принятым и принять самому. Мне хотелось этого. И ты мне это позволил. Ты дал мне то, что я искал, и это было как чудо, Баль. Когда ты жался ко мне, искал меня, искал моего тепла и защиты – тогда я был счастлив. Я ощущал, что у меня есть ты, и это самое важное, что может только быть. Я боялся за тебя, и опекал, мне страшно было и помыслить, что какая-то болезнь или иная неприятность может тебя у меня отнять. Потому что… – голос его стал будто бы ниже, – потому что, сколько бы людей не окружало наследника престола, он всегда одинок, всегда насторожен, и всегда знает, что ни один из этих фальшиво улыбающихся типов не обнимет его и не подарит немного тепла. А ты сделал это.

-Я не думаю, чтобы это было столь значительно, – едва различимо отозвался Советник. Голос у него был невыразительный, монотонный – какой и обычно – но Императора этим было не обмануть.

-У тебя всегда были холодные руки, – в его ответе послышалась улыбка. – Ты мерз. Но ты готов был подарить мне то тепло, что имел – совсем немного – своими холодными руками… Ты отдавал то, чем обладал, и я чувствовал, что ты делаешь это не ради чего-то постороннего. И я перестал быть одиноким, Баль. У меня был ты. Мне хотелось сделать тебе хорошо, сделать тебя счастливым, окружить вниманием и заботой. Чтобы ты понял, как много сделал для меня и как много ты значишь. И ты ответил мне… И… И продолжаешь отвечать.

Наполеон умолк, снова уткнувшись лицом в чужие волосы, и еще долго они оба стояли так, не двигаясь, будто переживая внутреннюю бурю. Стоял, не шевелясь, и Достий – он думал, что никогда, никому в жизни не сможет поведать об увиденном – и в первую очередь этим двоим. Это была даже не тайна, это было нечто настолько личное, что имени такому явлению молодой человек не ведал. Доведенный до грани невозможностью прыгнуть выше головы, постоянным максимальным напряжением всех сил, Его Величество сейчас выплескивал свою внутреннюю боль так же, как выплескивал любовную страсть, уединившись ненадолго с самым дорогим для него существом. И ему не было разницы между этими двумя действиями – как он всегда и говорил.

И, когда они все же ушли – снова такие же спокойные, какими их всегда видели – Достий так и продолжал стоять, и думать. Ему было о чем тут подумать.

====== Глава 18 ======

Во дворце как будто бы ничего не поменялось. Что прошлый год, что нынешний – все здесь было по-старому. Достий знал, что неминуемое расформирование министерского кабинета грядет со дня на день, однако о точной дате осведомлен не был. Да и на что бы ему, не принимающему участия в этом сложном процессе? Его старшие товарищи наоборот, старались оградить его от этих неприятных хлопот, дабы не вводить во искушение господ министров воздействовать на противников через этот рычаг.

Достий все ждал каких-то масштабных подвижений в привычном ему мире. Например, того, что будет как-то объявлено о пертурбациях, или что газеты раструбят об этом. Однако же на деле все окончилось короткой деловой заметкой, даже не на передовице – складывалось впечатление, будто редактор бы и не печатал ее, будь его воля. Наткнулся на нее молодой человек случайно – зашел к святому отцу и застал его обиталище пустым. Зато на письменном столе обретался свежий номер “Имперского Вестника”, сложенный таким образом, что заметка невольно бросалась в глаза. Увидав эту статью, Достий со всех ног бросился в сторону неофициального кабинета (опыт подсказывал ему, что его друзья соберутся именно там, чтобы обсудить случившееся): разузнать, как дело сложилось, и помочь, быть может, чем.

Его появление оказалось неожиданностью – открыл ему духовник Его Величества, и на строгом его лице отразились изумление и радость.

-Как и почуял только, – покачал он головой.

-Я в газете прочел, – едва ли не шепотом отозвался его подопечный, просачиваясь в нешироко приоткрытую дверь.

Здесь царил своеобразный полумрак: хорошо освещен был только стол, а углы тонули в тенях. При его появлении сидящие на кушетке люди отпрянули друг от друга, и Достий осознал, что помешал их поцелую. Он смешался, а Теодор между тем проследовал обратно к столу и устроился там, проглядывая под лампой бумаги.

-Ну-с, – произнес он, не оборачиваясь, – и что теперь будет? Своего ты добился, поздравляю… – в его словах, впрочем, Достий расслышал скорее сомнение и тревогу, нежели настоящее поздравление.

-Что именно тебя интересует? – осведомился в свою очередь монарх. Он вольготно расположился на подушках, устало откинувшись, а Бальзак устроился рядом, подобрав ноги и уронив голову ему на плечо. Оба они имели вид людей, наконец-то сваливших с плеч тяжелую, но необходимую ношу.

-Ну, как все прошло?

-Как и планировалось, – пожал Наполеон плечами. – Шумно и вполне себе отвратительно.

-Мне казалось, вы там все интеллигентные люди…

-Тебе казалось.

-Ваше Величество позволили себе нечто предосудительное? – приоткрыл глаза Советник. Достий сморгнул.

-А вы разве при этом не присутствовали?

-Не имею права, – почти мурлыкнул тот. – И они ведь сами на этом настояли, прошу заметить…

Не совсем пока понимая, отчего этот факт вызывает у Бальзака такое довольство, Достий вопросительно поглядел на Императора. Тот вынужденно сел ровнее.

-Они ведь знали заранее тему нашего сборища, Теодор. Заставить меня вообще его не проводить у них не получилось, так что они заблаговременно заготовили для меня воз и тележку аргументов о том, почему именно они должны занимать эти важные посты. Перед каждым папка лежит, эдакая увесистая, пухлая. Такой саданешь – мало не покажется…

-Ну а ты что же? Прямо с порога, небось, сказал им, куда катиться с этой рухлядью?

-Ну что ты, Теодор, – Наполеон был сама невинность. – Как можно?

-Как можно ты лучше всех нас знаешь, – вздохнул духовник. – Выкладывай, и мне и Достию интересно узнать, чем увенчались ваши труды.

-Я присоединюсь к сонму жаждущих, – подал голос Бальзак, чем обоих духовников изрядно поразил.

-Мне казалось, ты первый обо всем услышишь, – пожал плечами Теодор. – Дело-то еще вчера состоялось.

-Да. И как ты думаешь, что Его Величество сделал сразу же после?

-Скажи мне, что это не то, о чем я думаю…

-И притом не один раз, Теодор.

-Бальзак…

-В разных позах.

-Бальзак!

-Я спал, – внес полную ясность Наполеон. – Отсыпался то есть. Часа пол назад глаза продрал.

Духовник картинно воздел длани к потолку, словно апеллируя к безразличным и таким несвоевременно безответным небесам. Весь лик его как будто бы говорил: да за что же мне это, у всех правитель как правитель, и только мне досталось это рыжее стихийное бедствие… Тем временем, стихийное бедствие продолжало:

-Ты зря ожидаешь чего-то масштабного и зрелищного, Теодор. Не для того мы столь долго работали, чтобы провалить такое дело. Я хотел все окончить быстро и бесшумно. В идеале еще и бескровно.

-Ну и как?

-Если не считать зубовного скрежета, который наверняка нанес непоправимый ущерб их зубным протезам, то в процессе переговоров ни один министр не пострадал.

-Так что же ты им предъявил такого?

-Как это что? – Наполеон даже изумился. – Разумеется, подборку, трудолюбиво собранную для меня моим верным Советником… – он сгреб Бальзака еще более собственнически, хотя тот и без того не сопротивлялся, слишком уж был уставшим. – Я взял слово первым, не позволяя никому рта раскрыть, дал им отчетную сводку наших производственных мощностей, состояние армии и флота – спасибо Герге! – посевную кампанию и учебный план в институтах благородных девиц.

-Батюшки, это еще на кой, прости Господи?

-Теодор, это обязательно, – заметил со своего места Бальзак. – Они держат руку на пульсе учебных заведений вроде колледжей или бурс, однако этот вопрос из внимания выпустили. Между тем как Ее Величество озаботилась им не на шутку, и не далее как несколько недель назад изволила самолично кричать из окна своих покоев: «На виселицу этих крыс, кто не дает приличной барышне обучаться тригонометрии!» и размахивала прадедушкиной саблей…

Достий не выдержал и захихикал в ладошку. Он просто не представлял себе эту сцену, равно как и то, как Высочайшему Советнику удается сохранять серьезность лица и голоса при озвучивании всей вышеизложенной истории. Император тем временем вел дальше:

-Одним словом, я загрузил их по уши, и, когда они окончательно потерялись, не понимая, к чему это я, по всем этим выборкам я надергал им с полторы сотни различных промахов и недочетов.

-И они не нашлись, что тебе насочинять?

-А что они против цифр насочиняют? К тому же, я их не обвинял, нет. Что ты. Я лишь замечал по ходу своего повествования к месту и не к месту, что сии досадные недоразумения лишь плод их случайных, не отмеченных злым умыслом, оплошностей. А они, понятное дело, кивали и соглашались. Думали, небось, что я сдался, и на попятную иду.

-А ты?

-А я под конец возьми да и скажи: ну, раз у моего кабинета министров на год работы полтораста ошибок, то здесь то там, и все по недосмотру и несчастливой случайности, так это будет с моей стороны сущим свинством, коли я не окажу почтения их сединам, и позволю далее гробить свое здоровье в душном, плохо освещенном, стылом кабинете. Нет, нет, так далее длиться не может – наградные, почетная отставка, и прямым ходом на воды, к морям, в загородные имения – одним словом, подальше от ужасов работы.

-И они купились?!

-А что им было поделать, Теодор? До того они час мне битый кивали, будто болванчики ханьские, что же теперь, себе в бороду плюнуть, самим себе возражать? Эдак я им и старческий маразм инкриминирую, и Отто подтвердит, хоть он и совершенно не в деле…

-И зря, – снова мурлыкнул Бальзак. – С ним было бы проще и быстрее.

-Но не надежнее. А так я чувствую огромное удовлетворение от хорошо сработанного замысла. Ну, не фыркай, признай, что я молодец!.. – Его Величество затормошил разомлевшего Бальзака, однако тот снова прикрыл глаза и хвалить монарха наотрез отказался.

-Так теперь ты остался один, аки перст? – все не отставал духовник.

-Еще чего. Кандидатуры на замену мы с Балем давно оговорили, при вас же с Достием дело было!..

Молодой человек мигом припомнил, как двое его друзей, пренебрегая редкой передышкой, весь сочельник трудились, не покладая рук, над своими бумагами, и кивнул, показывая, что помнит.

-Ну вот. Одних снял, других назначил. Указ давно написан был, и даже подписан, и даже с печатью, так что там вообще никаких хлопот не предвиделось.

-А кандидаты-то эти… Они хоть знают, что ты их выбрал?

-Теодор, я, конечно, скор на расправу, но не до такой же степени. Конечно, они в курсе.

-Мы переписывались весьма оживленно, – добавил Советник. – Мне нужно было собрать о них как можно больше сведений.

-Собрал?

-Да, разумеется. Они вовсе не запирались, отвечая на вопросы.

-Молодых-зеленых набрал, небось?

-Всяких набрал. Главное – это то, как они в будущее глядят, и каким его видят. Зрелость или молодость – она ведь, Теодор, не только годами прожитыми меряется.

-Это истинно.

-Так что я намереваюсь в ближайшее время заняться тем, что обычно и полагается героям после совершения какого-нибудь подвига – в данном случае трудового. Что они там делают, а, Баль?.. – Его Величество задорно подмигнул Бальзаку, но тот лишь скривился.

-Обносят драконью сокровищницу? – выдвинул предложение он. – Перевербовывают врагов в союзников путем лживых посулов и запугивания? Совершают под шумок несколько давно запланированных актов личной мести, и все сваливают на предшественника?

-Гуляют смело, – устало вздохнул Наполеон. – «Сделал дело – гуляй смело», ну?

-Ваше дело еще не окончено. Вам еще за Синодом нужно последить, до тех пор, пока новый прокурор не будет назначен и не обвыкнется окончательно. Да и если уж на то пошло, кто будет проводить дебютное собрание вашему новому кабинету министров, и пояснять им, почем фунт лиха?

-«Фунтом лиха» ты империю, надо понимать, именуешь? – поднял брови строгий и непреклонный отец Теодор. – Что-то, я смотрю, игривы вы оба сегодня не в меру, просто спасу нет.

-Мы просто рады, что этот кошмар, наконец, окончен, – вздохнул Советник в ответ. – Ты себе даже не представляешь, сколько времени и сил освободится, если кабинет министров перестанет, наконец, ставить Его Величеству в колеса палки, совать нос в дела, их не касающиеся, и прочее в том же духе.

-А эти новоявленные министры – они в курсе относительно ваших отношений? – вдруг припомнил духовник. – У них есть какое-то об этом вопросе мнение?

-Теодор, эти люди с самого начала поставлены в известность, что личная жизнь кого бы то ни было – это только его дело, и что никакие ее проявления, если только они не вредят другим лицам, не могут служить аргументом для того, чтобы строить обвинения. Ни это, ни возраст, ни пол, ни расовая принадлежность, ни какие-либо иные качества, не зависящие от воли самого человека.

-Ты уверен, что все это так свободно примут?

-У нас тут еще пока что монархия, – зевнул Наполеон в кулак. – Разберусь.

-А то кто же, если не ты, – беззлобно усмехнулся святой отец.

-Вот-вот.

-Да ты опять норовишь уснуть!.. – внезапно осенило того. – Чего это ты подскочил, если чувствуешь себя сонной мухой?

-Работы много, – неохотно отозвался Император. – Я кофе выпил, так вроде и проснулся, но не очень-то надолго, как выяснилось.

-Это не дело, – еще строже сообщил ему духовный пастырь. – Ступай-ка, да проспись хорошенько.

-Проспаться надо после обильных возлияний, а я уж не помню, сколько ни капли в рот не брал. В Загории и то с Герге не чокнулся, а уж она уговаривала – будь здоров…

-Да уж знаю, она и меня подбивала.

-Тебя она стесняется, ты как-никак лицо духовным саном облеченное, негоже это – священника спаивать.

-А тебя, стало быть, можно?

-А отчего бы и нет, мы с ней бражничаем едва ли не дольше, чем с Балем любимся… С местными-то теперь ей и чарки не опрокинуть, и долго еще такое дело длиться будет.

-Это лишь на пользу пойдет. Уверяю тебя.

-Вот ни капли сострадания к бедной мученице…

-А тем часом я напоминаю, что еще несколько минут назад Ваше Величество предпринимали попытку уснуть сидя и с открытыми глазами, не прекращая отвечать на вопросы, – дипломатично напомнил Советник. – Я присоединяюсь к вескому мнению нашего святого отца и взываю к вашему инстинкту самосохранения. Ступайте досыпать, мой Император.

-О, Господи!.. – Наполеон так и просиял. – Я дождался этого светлого дня: мой Советник в кои-то веки сам зазывает меня в постель…

-Спать!

-Да, да, потом-то можно и спать, конечно… Нечто я изверг какой?

Духовник со стуком захлопнул ведомственную книгу, которую все это время держал на коленях.

-С вами сегодня невозможно работать: хуже труппы Оперы, право слово… – припечатал он. – Достий, пойдем, оставим их. Пусть творят, что хотят.

-Теодор, погоди, не беги, – засобирался вдруг и Советник. Вид у него сделался чрезвычайно серьезный и ответственный. – Если уж на то пошло, то я тоже покидаю это место.

-Это еще почему? – возмутился Император.

-Отправлюсь в спальню, – сокрушенно вздохнул Бальзак. – Похоже, это единственный способ заставить вас там оказаться.

-По-моему, вышло просто отлично, – заметил Его Величество, затворяя двери спальни за ним самим и его Советником. Бальзак только тихо фыркнул, будто недовольный кот. Наполеона, впрочем, было не смутить такими мелочами – одной рукой все еще прижимая дверную ручку, будто опасаясь что кто-то посторонний мог бы ворваться к нему в неурочный час (привычка очень старая, родом из того времени, когда он еще был принцем), второй он привлек любимого к себе, беззастенчиво целуя в бледные губы.

-Отлично, – повторил он. – Враг повержен, мы справились, и я намереваюсь это отпраздновать. До завтрашнего утра мы вполне можем отгородиться от мира… – его улыбка сделалась мечтательной и предвкушающей, тогда как Советник лишь лаконично поднял одну бровь, будто вопрошая, какая еще невидаль взбрела в монаршую голову.

-Такой неприступный, – произнес Наполеон, оглаживая большим пальцем острую советничью скулу. – Посмотрим, останешься ли ты таким же невозмутимым, когда я тебя раздену.

-О боже, – Бальзак закатил глаза, – вам ведь не шестнадцать лет, чтобы…

-Это не мешает мне сходить с ума от твоего обнаженного тела. Так что да, первое, что я сделаю – это избавлю тебя от всех покровов. И не позволю ни единой тряпке скрывать тебя от меня… По крайней мере, до завтрашнего утра, – добавил он со вздохом. – Увы, мы не в Османской империи, и я не могу объявить тебя своей собственностью и лишить права на одежду вообще…

-Вам не кажется, что подобная традиция оскорбляет человеческое достоинство?

-С твоим достоинством я уж как-нибудь придумаю, что делать, – ухмыльнулся монарх, притискивая собеседника к себе еще крепче и подчеркивая тем двусмысленность фразы. Он, наконец, отпустил дверную ручку, и обнял Советника по настоящему, огладил спину, плечи, поднимая руки все выше, зарываясь пальцами в темные волны волос и притягивая голову к себе ближе для нового поцелуя. Бальзак уперся было ладонями ему в грудь, но жест этот, призванный оградить его от чужого посягательства, обернулся против него самого, когда оказалось что монарх не намеревается размыкать крепких объятий, и, следовательно, высвобождать чужие руки.

-Так как? – изогнул губы в хищной улыбке Император. – Ты покоришься моей воле, или, может, даже изволишь порадовать мой взор тем, как лишишь себя этого тряпья самостоятельно?

Впрочем, вопрошая, он уже и сам знал ответ наперед – вслепую, не путаясь в давно знакомых вещах, он принялся сноровисто за пуговицы, и спустя минуту последние – довольно слабые – попытки к сопротивлению были подавлены. Ворох одежды полетел на ближайшее кресло, отшвырнутый нетерпеливой рукой монарха. Штиблеты отправились следом.

-И?.. – снова шевельнул бровью Советник. – Каковы ваши дальнейшие планы?

Вместо ответа Наполеон привычным жестом подхватил дорогого ему человека на руки, и на мгновение застыл, прижимая к себе, наслаждаясь тем, как в первый – всегда неожиданный – миг Бальзак судорожно цепляется за него. Не отвечая на вопрос, он направился в сторону ванной комнаты. К его спальне примыкало довольно обширное ее помещение, выложенное белыми в синей глазурной росписи изразцами. Фаянсовая ванна была достаточно широка, хотя и уступала загорской – зато выполнена была изящно, а все металлические ее части сияли, надраенные. Проходя мимо ростового зеркала Император сбавил шаг и полюбовался на их совместное отражение, зная, что Бальзак тоже его ловит, хотя и смотрит как будто бы в другую сторону. Опустив Советника на пол – а вернее, на тростниковую подстилку, чтобы не холодить ног – Наполеон пустил горячую воду и небрежно занялся своим костюмом, отправляя на вешалку мундир.

-Сколько мы не уединялись так?.. – поинтересовался он через плечо. – Кажется, еще с Загории?

-Если вы подразумеваете нахождение вдвоем в ванной комнате, то да, – последовал скрупулезный ответ. – А если о совместном мытье, то несколько дольше.

Вода прибывала быстро, и уже спустя несколько минут монарх расслабленно вытянул ноги, откидываясь на спину, и обнимая сидящего впереди своего Советника. Волосы у того скоро намокли, и липли к лицу, а Наполеон убирал их, терпеливо и осторожно. Он касался чужого тела без подчеркнутого своего нетерпения, выражая любовное внимание, но пока не страсть. Бальзак, откинув голову ему на плечо, опустил веки, расслабляясь, и – Император знал это достоверно – чувствовал себя сейчас в полной безопасности. В их жизни случались многочисленные неприятные казусы, связанные с личными отношениями, и порой приходилось в считанные мгновенья приводить себя в порядок, торопливо отступая из-за очередной портьеры – однако ни единого раза подобного не происходило, когда они были в ванной. По этой причине она представлялась Советнику достаточно безопасным местом.

-Я люблю тебя чувствовать, – тихо поделился Наполеон, приблизив губы к чужому уху. – Всем телом, вот так… Потом перецелую каждый дюйм, дай только добраться до постели… – он прервался, почувствовав, как напряглась чужая спина.

-Что-то не так? – прозорливо уточнил он. – Баль?..

-Не сейчас, – уклончиво отозвался тот.

-Сейчас, – Наполеон потерся о него щекой. – Я очень хочу. Каждое местечко, чтоб ты покричал, пока я тебя помучаю… Ты ведь любишь, когда…

-Мой Император, право, лучше в иной раз, это…

-О, я понял, кажется.

Не спрашивая более, Наполеон привстал с места, придерживая любимого, потянувшись к находящейся неподалеку полке, уставленной флаконами и тюбиками, и извлек один из них на ощупь. Бальзака это действо отчего-то насторожило – он подобрался.

-Не стоит, – повторил он. Наполеон мягко усадил его обратно, и принялся возиться с извлеченным тюбиком, не уделяя внимания протестам. Но когда его Советник предпринял попытку несколько отстраниться от него, удержал его за плечо.

-Почему? – коротко спросил он. – Я люблю это делать. И в этом нет ничего отталкивающего.

-Я предпочту заниматься подобной процедурой самостоятельно.

-Почему? – повторил Его Величество. – Тебе неприятно, что я тебя поглажу?

-Дело не в этом.

-Тогда я отказываюсь понимать. Ты все равно это делаешь, и мы оба это знаем, так в чем беда?

-Я не... – Бальзак замялся, подтянул чуть ближе к себе ноги. Над поверхностью воды показались его острые колени. Собеседник его не перебивал, позволяя высказать мысль до конца. – Я не хочу, чтобы вы видели что-то кроме итогового результата.

-О Господи… – Его Величество решительно свинтил крышку тюбика и выдавил на ладонь немного бледно-розовой пасты, более густой, нежели сметана. – Придумаешь же…

-Я не придумываю.

-Я люблю тебя. Я люблю твое тело. Таким, какое оно есть, Баль. Конечно, меня всякий раз соблазняет гладкость твоей кожи после, но это не означает, что меня она оттолкнет до. Так что не упрямься, и позволь мне тебя заполучить. Ну, брось, – добавил он, видя, что Советник все еще колеблется. – Я столько раз тебя мыл. Что особенного в том, что я хочу сделать теперь?

Его собеседник пожал плечами, с таким видом, будто желал сказать: причина есть, но вам ее не понять. Наполеон же принял молчание за согласие и взялся за дело, распространяя по чужому телу розовую массу, и втирая ее, а после обмывая водой.

-Привстанешь?.. – поинтересовался он. – Или тебе помочь?..

-Не стоит труда.

-Скажи еще: не утруждайтесь, Ваше Величество, лишь будьте столь любезны, соблаговолите… не знаю что. Что-нибудь такое же высокопарное и корректное…

Пока он говорил, Советник его выбрался из уютных объятий и устроился на надежном бортике ванной, а монарх, придвинувшись ближе, принялся гладить ему ноги, сохраняя на устах все ту же мечтательную улыбку.

-Мне так нравится, что ты мой, – вздохнул он довольно. – Я трогаю тебя и думаю, что больше никто не видел того, что вижу я, и не был там, куда ты допускаешь меня…

-Это щекотно, – прервал его Бальзак, крепче впиваясь пальцами в фаянсовый край борта.

-Я знаю, душа моя. Я буду осторожен. Ты так дрожишь…

-На стопах этого делать не обязательно. Там волосяного покрова не бывает априори.

-Мне нравится трогать твои ноги. И прекрати мне перечить, если не хочешь, чтобы я оказался между них немедленно.

-Я не перечу вам, Мой Император.

-Вот и умница.

-Я лишь обращаю ваше внимание на то, что если вам будет угодно продолжать в том же… – голос Бальзака, ровный и даже скучный по своим интонациям, сорвался. Его Величество с невинным видом продолжал свое занятие, но глядел при этом любимому в лицо.

-Да-да? – подбодрил он. – Что мне будет угодно?

-Продолжать в том же духе, – вырвалось у его Советника. – Я по… полагаю…

-Да?

-Итог будет… скоропалительным.

-А чем это плохо?.. – Наполеон придвинулся ближе, обнимая собеседника за пояс, и приникая губами ко впалому бледному животу. – Я рад доставить тебе удовольствие. А потом еще раз… И еще раз… Иснова… – произнося это, он каждый раз касался чужого тела губами, и наконец добился желаемого – Советник тихо простонал.

-Тебе нравится?..

-Мой Император изволит сомневаться в своих способностях?

-Я серьезен. Это так, как бы ты хотел?.. Быть может, есть нечто, что ты желал бы воплотить, и о чем я не догадываюсь?

-Вы знаете обо мне все, что лишь возможно знать. Более того: если бы не вы, я сам оставался бы в неведении.

-Стало быть, тебе нравится?

-Да, мой Император.

-Желаешь продолжения?

-Да, мой Император.

- Ты его получишь, обещаю, – жарко прошептал Наполеон. – Только лишь я закончу с этим… – он снова потянулся за тюбиком с розовой пастой, и на этот раз Бальзак уже не противился его стремлениям, покорно позволяя уверенным рукам монарха творить все, что вздумается.

-Я закончу, – срывающимся от хрипоты голосом прошептал Наполеон, – и доберусь до тебя. И сделаю тебе очень хорошо. Обещаю.

-Конечно, мой Император, – кивнул, соглашаясь, Бальзак. – Кто же, если не вы?

Работа же по назначению нового синодального прокурора шла своим ходом, и Император живо ею интересовался. С де Ментором он еще знаком толком не был, но считал, кажется, необходимым завязать хорошие отношения, дабы иметь в своем стане еще одного союзника. А может, ему просто действительно было весело в тот вечер, и он отдыхал душой, слушая собеседника.

Достий совершенно опешил и чуть не поперхнулся едой, когда Наполеон, нарушив его одиночество, вошел стремительно в маленькую трапезную и с порога же объявил, что сейчас к ним присоединится Гаммель де Ментор. Монарх желал побеседовать с будущим прокурором в более неофициальной обстановке, нежели это было возможно в кабинете, но, тем не менее, не преминул привлечь к беседе своего Советника. А может, вовсе и не привлекал, и тот просто следовал за Его Величеством из чувства долга. Ну или Бальзак попросту проголодался к вечеру – это тоже вполне было возможно.

Сперва Достий воспрянул – ужинать в одиночестве, когда все прочие вынуждены были от занятости отложить трапезу, было грустно и неловко. Следом он испугался, что виконт снова начнет осыпать его комплиментами и всяческими неудобными замечаниями. Но, видя, что Император в добром расположении духа и ждет беседы с нетерпением, Достий успокоился – эти признаки означали, что Наполеон просто перетянет все внимание на себя, а прочим свидетелям разговора беспокоиться не о чем.

Это оказалось правдой с первой же секунды, когда будущий прокурор перешагнул порог малой трапезной. Он чинно раскланялся с Его Величеством, столь же уважительно кивнул Советнику, который, устроившись на своем привычном месте за столом, искал спасения и защиты в работе, выражавшейся в очередной кипе документов, буквально заслонившись оными от визитера. На Достия Гаммель посмотрел приветливо и ласково улыбнулся, но промолчал. После обмена любезностями (впрочем, таковых наговорил виконт) Его Величество, будучи более прямолинейным, просто предложил устраиваться за столом и ни в чем не испытывать стеснения.

- Как проходит ваша с Теодором работа? – тут же перешел он к делу.

- О! – Гаммель всплеснул руками, закатил, было, глаза к потолку, но тут же опустил взгляд, рассматривая выставленные на столе блюда – кажется, он тоже проголодался. – Все чудно, Ваше Императорское Величество. Полагаю, я скоро войду в курс дела достаточно, чтобы разбираться с поступающими проблемами самостоятельно. Подобная должность требует внимания и усердия, а также многих знаний в областях духовной и административной.

- Главное – иметь желание все это усвоить, – подытожил Наполеон. Пока Гаммель излагал свою точку зрения, он уже озаботился тем, чтобы гость не сиживал за пустой тарелкой. Виконт поблагодарил его кивком – очевидно, он оценил этот жест, истолковав его по-своему. Достию уже было знакомо это задумчиво-мечтательное выражение не по годам молодого, холеного лица: совершенно очевидно, что в своей голове виконт уже обрисовал текущие события высоким слогом, каковым, очевидно, и занесет в личный дневник (в существовании какового молодой человек почти не сомневался: больно уж сильной творческой жилкой обладал де Ментор). Гаммель в малой трапезной – впрочем, он ее звал «лазурной столовой», так, оказывается, это помещение именовалось в перечне дворцовых покоев – чувствовал себя и привольно и хорошо. Пожалуй, и правда лучше, чем в кабинете, более свободно, и Его Величество, кто пригласил его к столу, отказавшись от помощи прислуги, и самостоятельно взявшийся за хлопоты, выглядел в его глазах гостеприимным хозяином, радующимся гостю.

- О чем речь, о чем речь! – даже подскочил на месте де Ментор, соглашаясь с последней репликой. – Это невероятное для меня назначение! Я, право, не знаю таких слов, чтобы облечь в них свою благодарность, и даже если я найду их – тут же отброшу в негодовании, ибо и они покажутся мне блеклыми и невыразительными!

Достий украдкой посмотрел на профиль Советника, нависающий над бумажным листом. Выражение лица у Бальзака становилось все кислее и кислее (хотя казалось бы – куда уж еще), как если бы сведения, изложенные на той бумаге, внушали ему разочарование. Однако Достий хорошо помнил о привычке де Критеза следить за разговором, не отрываясь от чтения. Очевидно, выработанная годами, она служила ему не раз добрую службу в обществе словоохотливого Императора. И лишь обретя иных собеседников в лицах придворных духовников, Бальзак столкнулся сам для себя негаданно с тем, что, оказывается, не все люди могут продолжать вести с ним беседу, пока он уткнулся в бумаги. Сколько раз такое бывало на самой заре их знакомства – уж и не упомнить: несколько месяцев привыкал Достий к тому, что не следует ждать, а можно прямо обращаться, он этим никак не потревожит и не отвлечет Высочайшего Советинка. То же касалось и отца Теодора, который, впрочем, чаще наставлял Бальзака быть внимательнее к окружающим его людям.

- Полно, – монарх тем временем лучезарно улыбался. – Расскажи мне, как идут дела? Вы хорошо сработались с Теодором?

- В этом деле Теодор незаменимый помощник, Ваше Величество, – заверил собеседника виконт сердечно. Очевидно, встреча со старым однокашником была ему приятна и будила ностальгию по давно ушедшим временам. – Его скрупулезность спасает меня, хотя порой он чересчур беспокоится о деталях. Наша работа имеет богатую подоплеку, а порой некоторые идеи совершенно поглощают всякого рода мелочи, но… Теодор славный и разумный человек. Я ведь знаю его с юности… Некоторые его черты неподвластны времени – к счастью для меня, для нас всех.

- Он упоминал о публичном заседании, – заметил Наполеон с приветливым видом, хотя глаза его оставались серьезными, – что же, это не шутка?

Гаммель картинно выронил отщипнутую от грозди виноградинку и прижал освободившуюся таким образом руку к сердцу.

- Как можно шутить о таком! – воскликнул он. – Мы с Теодором преисполнены самых серьезных намерений! Право же, это будет представление что надо!

Наполеон склонил голову к плечу в своеобразном немом вопросе – он как будто бы умышленно не говорил много, предоставляя это право своему собеседнику. Достий наморщил лоб, возясь вилкой в остатках еды на своей тарелке (он уже давно поел, но не хотел уходить, потому как это бы привлекло внимание к его персоне). Виконт, на его взгляд, выразился весьма противоречиво. Серьезное отношение к заседанию не помешало назвать его представлением, надо же… Советник подумал, видимо, о том же и издал тихое фырканье. На него никто не обратил внимания.

- Конечно, это несколько усложняет подготовку к моему вступлению в должность, – между тем вел далее виконт, явственно отдыхая душой при таком благодатном слушателе, – но делает сам процесс работы более захватывающим, а трудности… Кто же не сталкивается с ними? – де Ментор отщипнул новую ягодку от грозди – не пожелал, видимо, подбирать ту, что упала на скатерть. – Ах, иногда мы натыкаемся на такое…

- К примеру? – выразил заинтересованность Император.

- Мы искали долговые вексели, – охотно пустился в повествование Гаммель, – относящиеся… К определенному временному периоду. Мы добыли их в канцелярии Конторы, и что же? – он бросил выразительный взгляд через стол, ожидая реакции. Император вопросительно приподнял брови, будто безмолвно вопрошая – да, и что же? – Они оказались опечатаны жандармом! То есть, эти экземпляры никуда не годились и не были оплачены. Разумеется, мы нашли новые бумаги, разобрались с ними, но очень уж нас заело любопытство, что такого стряслось с этими векселями? И оказалось, достопочтенные финансовые документы побывали в настоящей переделке! Обо всем нам поведал молодой архивариус, ему явно было скучно…

Гаммель с театральным вздохом заправил за ухо прядь волос, выбившуюся из куафюры. Император не подгонял его, и не задавал пока вопросов, явственно настроившись выслушать всю историю до конца. И он ее услышал.

-Оказалось, вексели отдали для обналичивания одному из секретарей Синода, который обычно отличался склонностью подворовывать. Таким образом его решили проверить да поймать за руку, если он не проявит должного воздержания от греха сребролюбия. Этот секретарь, человек уже не то чтобы молодой, принял бумаги и отправился выполнять поручение. Однако по пути он мало того, что сделал крюк, так еще и знатно задержался на виражах этого крюка… – Гаммель стрельнул глазами, проверяя: достаточно ли его рассказ занимает Его Величество. Тот сидел, сохраняя на лице все то же заинтересованное выражение, чем виконт и удовлетворился. – Дело в том, что он заглянул… – Гаммель опустил на миг ресницы и понизил голос, – в срамной квартал... Да простят меня присутствующие за такие выражения…

Монарх только отмахнулся – мол, рассказывайте дальше. По его виду было предельно ясно: ну заглянул и заглянул, что уж теперь. С этим Синодским целибатом еще и не туда заглянешь.

- Так вот, – послушно продолжал де Ментор, – Секретарь заглянул туда с вполне понятной целью, ведомый плотскими искушениями, утоление коих он получил, но принялся отклоняться от оплаты каким-то неблаговидным способом. Барышня, которой он и должен был заплатить, предугадывала такой досадный поворот событий. Очевидно, уже имела некоторый прискорбный опыт. И заранее прибрала к рукам кошель клиента – с векселями. Увидев, что за махинации произошли без его ведома, секретарь впал в исступление, да такое сильное, что молодой особе пришлось спасаться от него бегством. Да-да, бегством! – повторил рассказчик, внимательно следя за изменением выражения лица монарха. Достий выглянул было из-за вазы с настурциями, и немедленно же спрятался. Его смущала как сама тема рассказа, так и то, что Его Величество, со всей очевидностью, прикладывает немалые усилия, чтобы не расхохотаться. – Духовный брат припустил за ней, но при том он понимал, что выглядит несколько непрезентабельно, гоняясь по сомнительным переулкам за сомнительной же женщиной, а потому стал кричать: держи, мол, ведьму...

На этом месте Наполеон не выдержал. Его смех доставил виконту немало удовольствия – как неоспоримое подтверждение его ораторского мастерства.

-Таким образом, – вел тот далее, – он насмешил весь квартал, а также привлек внимание жандарма. Когда оный жандарм задержал обоих и потребовал объяснений, оба виновника суматохи столь сбивчиво и противоречиво ему наврали, что служитель порядка решил усомниться во всем и сразу, а заодно и в подлинности векселей, и потому тут же их опечатал, как подозрение на фальшивку…

Заразительный смех Наполеона сделал свое дело – теперь уже виконт сам позволил себе столь явственное проявление эмоций, и какое-то время оба собеседника веселились в собственное удовольствие.

-И чем же все дело было окончено? – поинтересовался Его Величество.

- История эта не утихала довольно долго, – заверил его Гаммель, – за что духовный брат секретарь приобрел прозвание «Молот ведьм». И как бы то ни было, а он до сих пор служит в конторе – не по финансовой, правда, части. Хотя во время разбирательства он очень усердно упоминал тот факт, что заглянул в веселые кварталы, еще не обменяв бумаги на деньги, дабы не иметь искушения впасть в излишнее сладострастие, располагая при себе изрядной суммой.

- И что же, кем он работает там теперь? – вопросил Его Величество, кого эта история продолжала немало забавлять.

- По-прежнему секретарь… – скромно потупился виконт, будто бы сам был тем секретарем. – Но, – он выдержал снова паузу, – в миссионерском отделе. Похоже на то, что он и правда не обделен навыком убеждать людей, – Гаммель развел руками и еще раз скромно опустил глаза, как если бы говоря – история смешна сама по себе, я здесь вовсе ни при чем.

- Великие же тайны становятся вам доступны, – покачал головой монарх, не то шутя, не то всерьез.

- Это не совсем то, что можно будет упомянуть на собрании, однако же, делать намеки нам никто не запрещает, – Гаммель улыбнулся мягко. – Воздействие на людей должно быть очень, очень рассчитано.

«Ежели бы речь шла о воздействии на меня, – несколько обиженно подумал Достий, – то признался бы он, что совсем не знает меры?!» Видимо, о том же подумал Бальзак, сжавший губы так, что они обратились в совсем тонкую линию.

- Здесь важно все: слова, действия… – де Ментор улыбнулся снова. – Внешность, – выдохнул он под конец, изящно взмахнув рукой.

- Внешность – это скорее как дополнение, – не согласился его собеседник.

- Сие зависит от многого, – возразил виконт. – У каждого внешний вид играет совершенно особую роль. Ведь и выглядят все по-разному. Согласитесь, мало кому идет эдакая нарочитая небрежность. Многих, в том числе и вашего покорного слугу, она приводит в плачевный вид. А вас она значительно украшает!

Достий едва не выронил вилку, но даже если бы и выронил, то звон упавшего прибора потонул бы в превосходящем его шуме – Советник резко, и, возможно, с излишним нажимом отодвинул стул, чтобы встать. Он проворчал под нос что-то о том, что будет ожидать Его Величество в кабинете – и удалился.

Аудиенция, впрочем, продлилась после его ухода недолго, де Ментор скоро раскланялся, напоследок одарив Достия очередным цветистым комплиментом – «твои глазки словно драгоценные камешки!» – после чего позволил Императору проводить себя к выходу. Молодой человек снова остался в трапезной в одиночестве – ждать старшего духовника, чтобы составить ему компанию во время ужина, и предаваться тревожными размышлениям о будущем прокуроре.

====== Глава 19 ======

Однако, как ни старался Достий вести себя аккуратно и осмотрительно, все же некоторые обстоятельства (и весьма многочисленные притом) от него не зависели. Он мог уклоняться от встреч с нежелательными лицами, когда заранее предвидел таковые. Однако когда они, лица эти, обращались к Достию напрямую – уж тут деваться было некуда.

Началось все с того, что молодой человек заглянул в рабочую комнату – отец Теодор отказывался именовать ее кабинетом – в поисках его, а обнаружил там виконта. Тот с отстраненным видом сидел по ту сторону стола, проглядывая стопку писем. На горе Достия, сидел он таким образом, что улизнуть незамеченным бы не получилось – боковым зрением будущий прокурор заприметил движение у двери и мигом обернулся. Немедленно же тонкие его брови взметнулись вверх, а губы сложились в счастливую улыбку – Достий аж попятился от такого энтузиазма.

-Мальчик мой!.. – между тем воскликнул виконт. – Как чудесно снова видеть тебя!.. Подойди, дай мне взглянуть на твой лик при свете дневного светила!..

-А… А где отец Теодор?.. – робко поинтересовался молодой человек, делая полшага вперед и озираясь.

-Его срочно вызвали в канцелярию, – отмахнулся виконт де Ментор, с таким видом, словно то было наименее важным из дел, и причина упоминания вовсе не стоила. – Ах, цветик, что у тебя за дивный вид делается, когда ты смущаешься! Непременно следует написать твой портрет…

Достию вовсе не хотелось быть написанным на холсте – он от Его Величества лишь недавно наслушался сетований, до чего это бесполезное и нудное занятие. Высочайший Советник все же уговорил монарха уделять по два часа в неделю этому процессу, и Наполеон, скрепя сердце, терпел, а заодно ворчал, что так запросто Георгину Бальзаку не убедить.

-А… Вы работаете, должно быть, – пролепетал Достий. – Я тогда мешать вам не стану…

-Ах, полно тебе!.. – был ответ. – Разве же это та пища для разума, какой возможно увлечься? Взгляни сам, это всего лишь казенные письма, и я только не знаю, с какого начать мне ознакомление: ничего путного все равно не сыщется… Ну вот хотя бы, – виконт жестом фокусника извлек из середины стопки конверт, и принялся вскрывать его – скользящим, притягивающим взгляд движением, орудуя канцелярским ножом. Надо же было тому случиться, чтобы именно в этот момент за окном раздался громкий, внезапный шум – Достий тут же бросился к окну, памятуя генерала Пансу – однако, то оказалась всего лишь поломка у отбывающего экипажа. Тем не менее, когда Достий обернулся, то увидел, что от внезапного звука Гаммель вздрогнул и немного порезался, а теперь глядит на то, как красные капельки собираются на кончиках его холеных пальцев. Вид у него сделался как будто бы отстраненным, и Достию подумалось, что, вероятно, этот господин жалеет о том, что кожа не будет столь уж пригожей, как прежде. Но дело было хуже, чем показалось на первый взгляд.

-Ах… – пробормотал виконт, бледнея прямо на глазах. Тут уж Достий узнал симптомы – такие люди встречались ему во время войны в госпитале. Эти бедняги не выносили вида крови, немедленно лишаясь чувств при ее виде. Поскорее молодой человек подхватил прокурора под руку, оглядываясь по сторонам и лихорадочно соображая. Однако ничего подходящего в этом помещении не водилось – увы.

-Идемте, – наконец, решил Достий. – Я сведу вас к лейб-медику.

До «лаборатории» фон Штирлица было довольно далеко – Достий к ней и поспешил, молясь про себя Отцу Небесному, чтобы виконт сдюжил дойти самостоятельно и не рухнул по дороге. Но обошлось, несмотря на слабость и дурноту последнего – они миновали переднюю и приемную, и уже оказались в манипуляционной – выдраенной до стерильности комнатке – и Достий уж готов был рот открыть, чтобы изложить суть дела, как события снова пошли не так, как он планировал. Начать хотя бы и с того, что лейб-медик был не один – он хлопотал над очередным пациентом, коим оказался ни много ни мало сам Император – склонившись над крепким плечом и колдуя над ним с ватой и пузырьком какого-то снадобья и ругаясь на готском языке на неугомонного монарха. Достий, было, перепугался и заподозрил неладное – ведь Император был ранен – и на ум сразу пришла возможность нового покушения. Однако, люди вокруг не выглядели сколько-нибудь напряженными или обескураженными. Подтверждением того, что ничего слишком необычного не произошло, был присутствующий тут же Высочайший Советник. Он стоял недалеко, с равнодушной миной, держа в руках впопыхах сброшенные монархом вещи.

- ...иду мимо, по своим же делам, даже в мыслях не было отвлекать кого-то! А маляр этот меня издалека завидел да по привычке в струнку вытянулся. И ладно бы, сказал бы я ему “вольно” – так он на стремянке был да головой точнехонько в потолок уперся. А стремянка под ним и покосилась... – жизнерадостно рассказывал Наполеон и так при этом вертелся так, что доктору приходилось целиться, чтобы как следует промокнуть рану. – На нем самом ни царапинки, я вовремя подоспел, а меня, видишь, лестницей задело. Отто, да не возись там, ссадина всего лишь!

-Это не ссадина, а рваная рана, – выговаривал Отто, опрокидывая изредка пузырек на покрасневшую уже вату. – И вы еще рассчитываете в таком состоянии куда-то идти… Тут шить надо!

-Не только рассчитываю, но и непременно пойду, – отозвался бодро Его Величество.- Перебинтовать ее потуже, а часика через три я к тебе загляну.

- Швы нужно наложить прямо сейчас!

-Отто, – перешел на доверительный тон монарх. – Пока тут шить-вышивать – это же время, а мне работать позарез надо, так что ты уж придумай что-нибудь…

Однако по лицу лейб-медика было предельно ясно, что ничего утешительного на сей счет он не думает, и уже готов в очередной раз напомнить, каким пунктом какого параграфа в уставе говорится относительно приказов медперсонала.

Монарх, видимо, решил, что и сам себя перебинтует, раз ему достался такой несговорчивый лейб-медик, и, развернувшись на каблуках, направился прямо к одному из застекленных шкафов с медикаментами. Так как развернулся он другим боком, рану стало видно. “Ссадина”, длившаяся от плечевого сустава и почти до локтя, была глубокой, с рваными краями. Достий, побывав на фронте, видел повреждения и похуже. Но вот виконт впечатлился увиденным не в пример сильнее.

-Ооооо…

Достий ощутил, как поддерживаемый им человек совсем ослабел, тело его сделалось будто бы вдвое тяжелее – и спустя еще миг де Ментор все же рухнул в обморок, прямо на вовремя подставленные руки Наполеона.

-Что это с ним?.. – поразился тот, недоуменно разглядывая будущего прокурора, и явственно выискивая следы ранений.

-Ну… – Достий сглотнул. Он не знал, как бы деликатно пояснить, что вид свежей кровоточащей раны наверняка доконал несчастного виконта окончательно.

-М? – лейб-медик прекратил смачивать антисептиком новую порцию чистой ваты и обернулся. – Действительно, что?

-Он… Виконт палец порезал.

-Что, прости?.. – судя по всему, Император решил, что недослышал.

-Палец. Вот тут, – Достий показал. Отто вздохнул и полез за антисептиком и еще одной чистой ватой.

-И что? – продолжал Наполеон все с тем же недоумением. – Ну, порезал, бывает…

-Да он, судя по всему… боится крови… Он случайно, вот я и…

-Да ладно?.. – все еще не мог поверить Наполеон, и даже опустил взгляд на бессознательного страдальца, будто ожидая поймать его на притворстве.

-Мой Император, – вклинился в этот обмен репликами Высочайший Советник, – как долго еще вы намерены держать виконта на руках?

-Ты ревнуешь? – оживился Его Величество. В ответ Бальзак лишь поджал губы.

-Я думаю о вашей репутации. Сюда может войти кто угодно: судя по всему, я не затворил дверей, приношу свои глубочайшие – и бесполезные, ибо они делу не помогут – извинения… К тому же не забывайте о состоянии своего здоровья. Кровотечение усилилось.

Конец фразы потонул в звуке шагов – Наполеон отнес бесчувственного пациента к кушетке, и, освободив руки, принялся все же расхищать запасы перевязочного материала.

-Я не буду спрашивать, как вы собираетесь обойтись без швов, – мрачно подал голос врач, наблюдая за процессом. – Но я бы все же настаивал, чтобы вы остались, и дали мне заняться лечением.

-Это исключено. Не сейчас. Мне некогда. Баль, помоги мне. Достий, ты тут останешься?

-Я?.. Нет-нет, мне надо… – молодой человек даже попятился. Оставаться здесь, в присутствии виконта, который наверняка придет в невероятную ажитацию по пробуждении, Достию вовсе не хотелось. К тому же, в манипуляционной было и без того много народу. И потому, кивнув на прощание присутствующим, он поспешил к выходу.

Волнительное событие, о котором так гневно поминал святой отец, близилось неуклонно. Достий чувствовал это по поведению любимого – он сделался совсем неразговорчивым, хмурился беспрестанно. Молодой человек совсем редко заходил к нему, чтобы не отвлекать. А к публичному заседанию стоило готовиться тщательно. Благодаря постоянной зубрежке истории Достий знал, что заседания раньше происходили часто, но последнее было пол-века назад, на нем же и постановили, что подобные собрания не обязательно проводить регулярно. Очень уж много в конторе появилось дел, для общества не предназначенных, да и святые отцы обленились – Достий знал это от отца Теодора. Зато сегодняшнее собрание было не формальностью, а очень важным мероприятием.

Но Его Величество особого значения грядущему событию, кажется, не придавал. Мало того, что он занят был своими делами, так еще и к религии вовсе уж относился весьма легкомысленно. Никаких клирикальных обычаев не соблюдал, собор за последнее время посетил вот только на собственную свадьбу. Ко всему прочему, реформирование Синода было для монарха рядовым делом, ступенькой на лестнице к цели, одним из многих прочих государственных дел. Иногда казалось, что Наполеон относится к подобной масштабной деятельности, как Достий к оглавлению какого-нибудь из своих учебников. Глав было много, и каждой нужно было уделить внимание, все они были равнозначны и связаны между собой. Но какие-то были просты и понятны, а какие-то требовали долгого заучивания назубок. Реформирование Синода Император считал, похоже, делом нетрудным. А может, доверил все своему духовнику и на том успокоился, зная добросовестность и упрямство старого друга.

Достий так и был в этом уверен, когда узнал – Его Величество своим присутствием Синодальную контору не почтит. Но пояснения от Высочайшего Советника внесли свои коррективы.

- Это вовсе не попустительство, и даже не занятость Императора, – как всегда, монотонно начал Бальзак, не отрываясь от работы – он приводил в порядок свой письменный стол. – Просто Его Величество решил, что ему не место на этом мероприятии. Еще скажут святые отцы, что монарх наш пришел самолично посмотреть на их унижения. А раздражать их настолько в наши планы не входит. Уж конечно, отчет ему после будет предоставлен…

- Отцом Теодором? – спросил Достий.

- Ну нет уж, он лицо заинтересованное… И тем более не сторонний наблюдатель. Отчитываться перед Его Величеством буду я, разумеется.

- Вы пойдете на Синодское общее собрание? – Достий, хоть и не желал выдавать своего нетерпения, против воли прижал руки к груди.

- Тоже желаешь посетить его? – Бальзак даже не взглянул на собеседника. – Что ж, я попрошу зарезервировать нам два места.

- Это ничего страшного? Мне ведь можно там находиться? – Достий напрасно заглядывал в лицо Советнику, ожидая от него хоть какой-то эмоции – неудовольствия или одобрения.

- Заседание имеет статус публичного. Тебя, как лицо духовное, пропустят без разговоров.

- А ежели на меня смотреть будут, как в театре?

Бальзак прервал свои манипуляции с бумагам и неожиданно тяжело вздохнул.

- Тебя уж все рассмотрели, кто желал, Достий. Такова плата за близость к Его Величеству, и все мы ее вносим. Это не так страшно, как кажется. Бывало и хуже. Тебе Теодор рассказывал о том, как он познакомился с Императором и что дальше из этого сталось?

- Ничего не рассказывал, – Достий потупился даже от огорчения.

- Хм… Тогда и я не буду. Чуется мне, эту историю надо оставить святому отцу. Когда услышишь ее – попомни свой вопрос и мой на него ответ.

Если кафедральный собор Достий посещал каждое воскресенье, то Синодальную контору никогда не видел даже издали. Понаслышке лишь знал, что это мрачное, монументальное здание, которое изначально строилось как дворцовый ансамбль для какого-то вельможи. Он же и завещал этот дом и прилегающие к нему территории духовенству.

Контора и впрямь навевала своим видом боязливое почтение – облицованная серым камнем, скудно украшенная, она буквально подавляла всех, оказавшихся перед нею. Единственным ярким пятном была розетка, забранная витражами, но и то – она походила на огромный диковинный глаз, рассматривающий прохожих и посетителей.

Бальзака с Достием провели черным ходом (чтобы они не привлекали лишнего внимания и быстрее добрались до своих мест) в зал заседаний. Огромный и старомодный зал при первом своем хозяине, наверное, использовался для балов, теперь же тут в центре стояла кафедра на некотором возвышении, внизу – ряды кресел. Это были места для синодальных чиновников. Дальше от центра, за балюстрадой, уже были места для зрителей. Также зал под потолком окружал обширный ярус, уставленный старинными резными стульями. Достий, принявшись с любопытством осматриваться, изумленно отметил, что обивка стульев не только вытерта, но и побита кое-где молью. Да и запах на ярусе стоял затхлый, пыльный – здесь давно никто не бывал.

Гораздо больше молодой человек удивился тому, как был заполнен зал, причем публика была разношерстной.

- Сколько народу, – шепотом произнес Достий.

- Само собой, – Бальзак пытался устроиться на своем месте поудобнее – он принес с собой какой-то гроссбух и, кажется, еще множество других бумаг. – Событие из ряда вон… Не подержишь эти тетради? Мне совершенно некуда их уместить.

- Это все нужно для доклада Его Величеству? – спросил Достий, принимая из рук Бальзака с десяток тетрадей в картонных обложках.

- Это? Нет, вовсе нет. Я решил немного поработать, пока святые отцы будут дискутировать.

- Но как же… Доклад…

- О нем не беспокойся. Насколько я знаю духовных лиц, они любят говорить долго и обстоятельно, настолько распыляя суть, что она разрастается до сотни слов, хотя ее можно уместить в одно – и лишь вы с Теодором исключение. По крайней мере, – тут же добавил он, во всем скрупулезный, – других пресвитеров, похожих на вас, я не встречал. К тому же, темы докладов и их предмет я примерно знаю.

- Но вдруг…

Достий не успел высказаться – внизу прозвучал бронзовый колокол. Заседание начиналось.

Только сейчас молодой человек заволновался – будучи отвлечен Советником, он не рассмотрел толком, что творилось внизу. Теперь он видел – все места в центре были заняты, пестрели алым, белым и золотым – в Синоде высшие чиновники имели сан не ниже епископа. Де Ментор был тут же, и выглядел довольно чудно в своем темно-фиолетовом костюме. Впрочем, рассудил Достий, одеяние он подобрал неяркое, умеренное по покрою, без вышивок и кричащих галстуков. Отец Теодор, занявший место на некотором отдалении от чиновников, зато ближе к кафедре, смотрелся скромно в своей черной сутане, а медный крестик едва виднелся с такого расстояния на ее фоне. Он сидел, не поднимая головы от листов бумаги, что лежали перед ним. Достию и хотелось бы встретиться с ним глазами, выразив хоть каким-нибудь жестом желание прибодрить и помочь, да хоть просто находиться здесь же. Но с другой стороны, он очень боялся отвлечь любимого от его сосредоточенного состояния.

Гаммель тем временем взошел на кафедру.

- Уважаемые господа, – начал он. – Достопочтенные святые отцы и публика. Позвольте мне начать заседание, ибо – со всей присущей мне скромностью заявляю – я и есть причина данного мероприятия.

По залу прокатился изумленный вздох, и Достий внес в него свою лепту. Де Ментор начал заседание со своего доклада, он едва ли сказал с полтора десятка слов – как все тут же уставились на него, не веря своим ушам. Чтобы человек, едва вступивший в должность, впервые вышедший на люди – и преподносил себя с такой непробиваемой лицедейской нахальностью… Достий покачал головой и воззвал к Отцу Небесному, чтобы тот вразумил Гаммеля вести себя поскромнее. Свежеиспеченный прокурор, однако, такого вразумления по каким-то причинам избежал.

Он принялся рассказывать о себе, причем речь его – Достий заметил тут же – оставляла странный отпечаток в памяти. Невозможно было четко изложить сказанное, однако при всем при том, сказано было хорошо, складно и приятно на слух. Среди публики нарастало шушуканье, и особенно шумно было на противоположном краю яруса – там засели журналисты. «Артист, артист» – витало в воздухе придуманное на скорую руку прозвище. Достий огорченно опустил глаза – ему уже становилось стыдно за грядущий провал, неужто все закончится осмеянием нового прокурора? Право, тут скандал был бы лучше! Не может быть, чтобы Его Величество и святой отец на пару просчитались, назначив на должность не того человека…

- Ну что же, довольно о моей скромной персоне, – вдруг прервался Гаммель. Слова о скромности звучали в его исполнении как насмешка. – Предлагаю выслушать несколько докладов о работе Священного Синода, неподкупного и благородного заведения. Начнем с финансовой части. Глава денежной управы, отец Георгий, прошу вас.

Синодальные чиновники, почти что убаюканные забавной речью и манерами нового прокурора, не сразу поняли, о чем их просят, растерялись и завозились. Посещавший некогда школу Достий живо вспомнил уроки, когда домашнее задание спрашивали не сразу, а чуть погодя, когда надежда на то, что учитель совсем позабыл о нем, уже успевала перерасти в уверенность – и вдруг кого-то звали к доске.

Отец Георгий, видно, не слишком любящий пышные речи, тут же перешел к делу. Гаммель слушая его, беспрестанно и благодушно кивал, святой отец по-прежнему сохранял спокойствие и неподвижность. Едва доклад закончился, де Ментор обернулся к духовнику и произнес:

- Чудесно, на мой взгляд. Отец Теодор, у вас есть вопросы?

- Есть, – с готовностью ответил тот, и Достий подивился, как раскатисто звучал его голос в гулком помещении.

Вопросов у него осказалось много, да таких, что в журналистской ложе кто-то подавился своим хихиканьем. Теодор озвучил внушительный список растрат – причем все они, как понял Достий, были на основании распоряжений отца Георгия, который стоял теперь за кафедрой, раздувая ноздри от гнева.

- Фальсификация! – прогремел он так, что стекла в оконных рамах дрогнули.

- Позвольте! – Гаммель вдруг взвился со своего места, порылся в небольшом черном портфеле, что принес с собой, и вывалил на стол ворох каких-то документов. Их было так много, что часть упала на пол, но никому до этого не было дела. – Это ваши расписки! Все они сверены с гроссбухами до последнего франтла. И все они – безосновательны.

- Фальсификация!!!

В зале зашумели, Достий с трудом удерживался от того, чтобы не вскочить на ноги или не выдать как-то иначе своего волнения – в таком случае его заметили бы, это дало бы повод новым пересудам. А потому молодой человек сидел, вцепившись с свой стул и покусывал губы от волнения.

Гаммель тем временем снова покопался в своем портфеле.

- А вот заключение от государственного казначея, которому доверили проверку расписок… Конечно, это копия…

- Ага! – глава денежной управы был уже так же красен, как и его мантия. – Копия! Всего лишь…

- Да, всего лишь заверенная придворным нотариусом копия, – пожал плечами де Ментор, чем вызвал восторг у публики.

Заседание далее проходило не менее интересно, хоть Достий и понимал всякие денежные и управленческие дела с трудом, иногда доклад понятен был ему через слово. Но выступления святых отцов он выслушивал нетерпеливо, ожидая момента, когда оспаривать доклад принимались прокурор с духовником. Какие возникали иной раз перепалки, какие волнения, молодой человек с болью в сердце осознавал – отец Теодор наживает себе врагов, одного за другим. Но ведь в Синоде у него никогда и не было друзей… А слежка особенно задела его за живое. «И в конце концов, – размышлял Достий. – Я не оставлю его, будь у него хоть тысяча недоброжелателей!»

Кроме недоброжелателей, тем не менее, постепенно возрастало число союзников, все чаще и чаще из партера, а то и с яруса доносились одобрительные возгласы. Простому народу все больше нравилось, как прищучивают достопочтенных церковников, несколько забывшихся на своих высоких постах.

Еще бы. Что касалось де Ментора, то он блистал. Бросался удивительно смелыми язвительными замечаниями, которые выставляли докладчика в таком невыгодном свете, что тот превращал невольно свое выступление во что-то скомканное и нелепое, только усугубляя нелестное впечатление. Прокурор играл на чувствах зрителей и участников, как на органе. Его блестящие высказывания, предчувствовал Достий, уже заполнили журналистские блокноты доверху.

Доклады закончились внезапно – и Достий даже испытал недоумение, он несколько часов просидел, едва ли шевелясь от напряжения. Де Ментор снова взошел на кафедру, собираясь произнести заключительную речь.

- Уважаемая публика, уважаемые святые отцы, – произнес Гаммель, и голос его звучал мягче и проще, чем в начале. – Со своей стороны хочу сказать, что тяготы вверенной мне должности…

- Тебя я еще стерплю… – пробубнил кто-то. Достий поискал глазами и увидел отца Георгия, первого докладчика. Он встал во весь рост и вдруг ткнул толстым пальцем в сторону отца Теодора. – А этот? Кто он такой и почему у него право обвинять нас? Ежели он вертится вокруг Императора, а нам приказывает не лезть в политику, то…

Гул заполнил помещение до потолка, Достий зажал рот руками, чтобы не вскрикнуть – духовник, заслышав такие слова о своей персоне, неспешно отложил бумаги и, упершись ладонями в столешницу, медленно встал во весь рост. Сидящий по соседству с отцом Георгием маленький и сухонький старичок дергал того за рукав – призывал сесть на место и помалкивать.

- Господа, тихо!!!

В тут же повисшей звенящей тишине раздалось только приглушенное хмыканье – этот звук издал Советник, впрочем, не отрывающийся от принесенных с собой тетрадей. Видно, он тоже удивился, сколь громким и пронзительным может быть голос у синодального обер-прокурора. Но Гаммель тут же примирительно тронул за локоть духовника и тихо произнес:

- Прошу тебя. Это мое дело. Ты не входишь в Синод, ты лишь помогал мне до этого.

Святой отец нехотя опустился на свое место.

- Если вам вдруг охота поговорить об этом достойном человеке – что же, давайте поговорим, – Гаммель развел руками. – Отец Теодор – доверенное лицо Императора, его личный духовник. Все мы знаем, сколь тяжела стезя управителя, а ежели рассматривать в этом ключе должность Его Величества? Не мне говорить вам про соблазны, про трудности и испытания, которым подвергается руководитель, будь у него хотя бы пара человек в подчинении. Духовная опора здесь необходима. Ко всему прочему, позвольте же мне разобраться.

Гаммель вдруг сошел с кафедры, однако видно было, что речь он не закончил. И верно – он заговорил, прохаживаясь теперь вдоль бельэтажа.

- Что это за человек? Я знавал его с юности, я бывал с ним в одном учебном заведении. Но это прошлое. Обратим же свой взор на настоящее. Приближенное к Императору лицо – что он имеет? Земли? Просмотреть всеимперский земельный реестр – ваше право. Вы не найдете там его имени, что могло бы быть приписано к какому-нибудь приходу. Титул? Отец Теодор имеет сан священника. Деньги? Он бы тратил их, а меж тем, держится скромно.

- Откуда знать, на что он их тратит?.. – проворчал кто-то из синодальных чиновников.

- Ну а что же, вы видели его в игорных домах или на скачках?

- Не видел.

- О, стало быть, вы там бываете… – заключил Гаммель, чем вызвал смех у зрителей. Только сейчас Достий заметил, что прохаживаясь, он оказался за спиной у чиновников, и тем приходилось вертеться на своих местах, вид имея при этом весьма нелепый. Зато публика за бельэтажем чувствовала себя прямо-таки обласканной вниманием. – С сегодняшнего дня все бразды правления в руках у меня. Вы не увидите отца Теодора в Синоде – и даже не знаю, кто из вас будет больше этому рад. Наверное, отец Теодор. Я же, уполномоченный Императорским приказом синодальный прокурор святейшего Синода, обязуюсь служить империи и Отцу Небесному ревностно и истово.

В заключение де Ментор улыбнулся так, что у Достия дрогнули поджилки. Что происходило со святыми отцами – он и подумать боялся…

Заседание на том и окончилось, а Бальзак наконец поднял голову от своих бумаг, захлопнул гроссбух и велел Достию собираться.

- Как, мы не подождем отца Теодора?

- Он явится во дворец позже. Не беспокойся, с ним все будет в порядке. А нам пора домой.

Сидя в темной повозке и кутаясь в пальто от сквозняка из окошка, Достий все еще отходил от увиденного. Де Ментор предстал перед ним в таком необычайном виде! Сперва – в начале их знакомства – он показался очень легкомысленным, особенно с его беспрестанным щебетаниям об одежде. Как ловко удалось ему удерживать внимание такого количества народа, и столь долго! А как он говорил! Даже интересно теперь было, какое прозвище дадут ему газетчики? Впрочем, прозвищами ведал, кажется, Лондон, который сейчас находился далеко…

- Господин Советник, вам понравилось выступление прокурора? – решился наконец Достий на вопрос. Ему очень хотелось услышать мнение своего учителя, ведь Бальзаку всегда удавалось точно и метко оценить что бы то ни было, а еще раскрыть перед собеседником те грани явления, о которых и подозревать было невозможно. Но де Критез только буркнул:

- Больше всего мне понравилось то, что Гаммель разговаривал не со мной лично…

Достий вздохнул и не смог сдержать грустной улыбки. Он прекрасно помнил, как Советник отреагировал на экспрессивного де Ментора при знакомстве. А уж про ту ситуацию в трапезной и поминать было нечего. Ко всему прочему, молодой человек не забывал про отношение Бальзака к людям шумным, энергического склада, говорливым – видно, тут был как раз такой случай (даже Император, обладавший всеми этими качествами, и все же снискавший у Бальзака необычайно сильную привязанность, чаще всего слышал ворчание, колкости и отказы). Оставалось надеяться, что Наполеон при встрече развеет всесомнения возлюбленного и отвлечет его.

По приезде Достий твердо решил дождаться возвращения духовника, чтобы убедиться лично, что любимый его в порядке и что больше ничего его не гнетет и не беспокоит. Молодой человек уселся за лекции, чтобы скоротать время, но спустя всего час с небольшим проснулся от того, что у него затекли руки, потому как он дремал, уложив на них голову. Посмотрев на часы, Достий так и заметался – было уже за полночь! Наверное, отец Теодор давно почивал, и так его никто не поздравил, не расспросил, не обнял после трудного дня, в конце-то концов.

Достий совсем запыхался, пока добежал до жилища духовника. Дверь была открыта, и свет внутри не горел. Молодой человек, стараясь поменьше шуметь, прошел внутрь. Постоял немного, пока глаза привыкнут к темноте.

Рабочая комната была пуста, и Достий пошел в опочивальню. Но там он замер на пороге, отчаянно хватая ртом воздух.

На застеленном ложе безжизненно покоилось тело, причем в такой позе, будто его швырнули туда – голова была запрокинута, длинные руки и ноги раскинуты по постели. Неснятая сутана, неподвижные заострившиеся черты лица – все навевало горестный ужас. Кажется, нажитые сегодня враги решили действовать без промедления.

- Не успел… Не успел… – Достий едва слышал собственный сдавленный сип. – Отец Небесный, за что?!

С постели послышался всхлип, а затем охрипший голос:

- Что такое…

- Отец Теодор! – Достий почувствовал мелкую дрожь в коленях.- Ох, слава Отцу Небесному, все в порядке…

Духовник тем временем неловко сел и потер глаза.

- Что ты, Достий? Что случилось?

- Ничего, слава небесам. Почему вы одетым лежите?

- Как пришел, так и рухнул, веришь, нет…

- Укладывайтесь-ка, и завтра не вставайте с постели, покуда не выспитесь! – Достий потянулся к еле различимому в полумраке силуэту, намереваясь помочь с приготовлениями ко сну, но был схвачен за руку и заключен в объятия. Святой отец уткнулся ему в грудь, и даже сквозь одежду чувствовалось, как пылает у него лоб.

- Мы смогли, Достий. У нас получилось.

- Я знаю, – Достий разгладил струящийся по спине хвост. – Я видел. Все хорошо теперь будет, верно? Вы молодец…

- Это Гаммель… Ох, до чего он ловок бывает, если захочет!

- Я так удивился, святой отец! Ведь я никогда в таком свете его не видел…

- А мне доводилось… Знаешь, у него вроде как наружу все, а на деле он играет со своими обликом, лицом, голосом, будто хамелеон. Глядя на него, о многих чертах его характера и не задумаешься. Казалось бы, видишь перед собой обычного нарцисса, хорошенькую пустышку. Но Гаммель умен, и не просто умен. Он хитер, но способен плести такие паутины, что только диву даешься. Управляет людьми как шахматами, только не посредством фактов и законов, как Бальзак. Гаммель играет на страстях и чувствах. Он всегда так делал. Но сейчас я могу сказать – он достиг мастерства… Синод будет в ежовых рукавицах с кружевной оторочкой, иначе не скажешь.

Достий улыбнулся, представив себе упомянутую деталь гардероба – очень уж забавной она вышла в его воображении.

- Что же касается меня… – продолжал духовник тем временем. – Ноги моей больше в Синоде не будет. Все там сплошь интригами проросло, Достий.

Молодой человек погладил любимого по голове.

- Позвольте, я вас спать уложу, святой отец?

Теодор согласился, и следующие несколько минут Достий был занят тем, что принимал и развешивал на стуле одежду, взбивал подушки, словом, делал все, чтобы духовник поскорее спокойно отошел ко сну. Усталость его, казалось, границ не имела, и он заснул тотчас после поцелуя.

====== Глава 20 ======

Выйдя из покоев святого отца, Достий направился в библиотеку. Рассчитывая на то, что завтра отец Теодор будет высыпаться и встанет попозже, юноша решил взять себе несколько книг, чтобы прямо с утра заняться учебой и таким образом скоротать время до встречи с любимым. Да и, по правде говоря, ему просто нравилась библиотека ночью, когда по ней можно было ходить, вооружившись светильником. Наслаждаться тишиной и неподвижностью, любоваться бликами золотого тиснения на обложках и вести себя тихо-тихо, словно неосторожный шум мог потревожить дремлющие книги.

Но сейчас, еще не нырнув в лабиринт стеллажей, Достий заметил свет, скользящий по паркету откуда-то из глубины залы. Затем до него донесся шорох и легкий скрип. Сгорая от любопытства, Достий приблизился к источнику звука и света. И каково же было его удивление, когда он обнаружил – в уютном закутке, за крошечным столиком – Высочайшего Советника. Тот лишь немного вздрогнул от неожиданного появления молодого человека, но ничего не сказал.

- Добрый вечер, – шепотом поздоровался Достий, хотя они расстались всего несколько часов назад. – Что вы тут делаете?

Бальзак не ответил, очевидно, думая, что все понятно и без слов. Стол перед ним был увенчан бастионом из книг, за которым укрывались склянка с клеем и кисточкой, стопка листов белой бумаги, линейка, ножницы, еще какие-то канцелярские принадлежности. Советник Императора как раз занят был тем, что приклеивал оторвавшийся уголок форзаца к обложке сборника каких-то рецензий – Достий книгу не узнал, кажется, она была очень старой и совершенно непопулярной среди посетителей дворцовой библиотеки.

Молодой человек, пока наблюдал за своим старшим товарищем, вдруг почувствовал себя неловко. Молчание, в котором они пребывали, неудобно затянулось. Казалось бы, Советник всегда находил, что сказать Достию, и вот сейчас бы мог вполне расщедриться на какую-нибудь лекцию о пользе книг и необходимости бережного к ним отношения. Или посетовать, что некоторые тома имеют потрепанный вид, но никто их не чинит, так что, не взирая на собственное совершенно драконовское расписание, он сам выделил время для исправления их ущербного состояния. Или же спросить у пришедшего что-нибудь. Но Бальзак молчал, его опущенное долу лицо, как и всегда, ничего не выражало, а Достий уже достаточно хорошо знал своего друга и учителя, чтобы почуять неладное.

- У вас что-то случилось?

- Нет, Достий, ровным счетом ничего, – было произнесено совершенно бесцветным голосом ему в ответ. Но слуху Достия могла бы, возможно, позавидовать сама леди Гамелин, потому как он услышал, сколь намеренно протяжно говорил собеседник, как будто репетировал до этого фразу.

- Что-то случилось у Его Величества? – продолжил расспросы молодой человек.

- Нет, он в добром здравии и прекрасном расположении духа.

Тут Достий покачал головой. «Надо же, как все нехорошо, – подумал он. – Господин Советник не язвит и не насмехается. В обычном состоянии он бы уже отозвался об Императоре сардонически…»

- Господин де Критез, ведь что-то произошло, – вздохнул ночной гость. Диалог их начинал напоминать Достию прогулку по льду – он вслепую нащупывал безопасное место, не зная, что ждет его за очередным шагом. – Пожалуйста, расскажите мне, может, я смогу быть полезным вам? – и тут Достий припомнил кое-что. Не то чтобы все происходящие события стали для него вмиг понятными, образуя целостную картину – нет, оставались еще неразрешенные загадки – однако он мог наметить основную линию.

- Это из-за господина де Ментора? Ведь так?

Бальзак еле заметно дернул уголком рта. Край форзаца тем временем был закреплен должным образом, и Советник принялся тщательно перелистывать книгу в поисках других повреждений. Беседовать он то ли не желал, то ли – и от этой мысли Достию сделалось неуютно – не мог. Молодой человек припомнил, какое уж количество раз было говорено, сколь неумел его старший товарищ в сферах, касающихся человеческих отношений. Достий решил про себя, что само провидение отправило его в этот час сюда – кто еще бы попробовал разговорить нелюдимого Советника, выспросить у него, что его гложет? Достий был бы рад сделать для Бальзака что-то хорошее, ему слишком редко выпадала оказия ответить взаимностью на благосклонное к себе отношение, и он хотел бы отплатить добром на добро.

- Послушайте, – начал он, – вы огорчены чем-то, что произошло на заседании? Что-то угрожает Его Величеству и его делам? – Достий решил начать расспросы издалека, осторожно, в глубине души на самом деле уверенный, что несет сейчас совершенную чепуху.

- Дела в порядке. Если бы с ними что-то было не так – я непременно занялся бы проблемой и поиском ее решения, – монотонно отрапортовал собеседник, подтверждая догадки молодого человека.

- Вас задело поведение синодального обер-прокурора, – тихо сообщил ему Достий. – Мне кажется… Прошу вас, поправьте меня, если я ошибаюсь, но мне кажется, вас огорчило то внимание, с каким Его Величество отнесся к виконту. И еще вы обескуражены речью виконта, но не потому, что он говорил что-то плохое, а потому что… Потому что…

Бальзак сидел теперь неподвижно, перед раскрытой книгой. Разворот сборника зиял прорехой – корешок рассохся, и книжный блок распался на две части.

- Потому что я так не могу, – закончил он за Достия фразу, которую тот все не решался озвучить. А затем, как ни в чем ни бывало, взялся за ножницы и бумагу.

Достий живо припомнил разговоры о канцлере Гюго – давние, но так хорошо врезавшиеся в память – канцлер редко поминался в их небольшой компании. И как же вторил той ситуации сегодняшний случай!.. Судя по всему, виконт де Ментор был в чем-то похож на канцлера, яркий, обаятельный и остороумно-словоохотливый. Его меткие высказывания, комплименты Наполеону – все это слышал Советник, слышал, запоминал и анализировал.

Эти люди, такие разные, но в этой своей характеристике схожие, они умели завладеть вниманием аудитории, даже тогда, когда им нечего было сообщить, или они сами еще не знали, что будут излагать. Их всегда слушали, потому как те умели быть людям интересными, в то время как Высочайший Советник лишь перечислял факты, от каковой манеры изложения большинство слушателей впадало в сонливое оцепенение, пропуская его монотонные речи мимо ушей. Достию в голову не приходило, что Бальзак может испытывать от такого положения дела вину – наоборот, всегда-то ему казалось, что Советник считает недопустимым такое поведение, и к тому же весьма ядовито отзывается о людях, которые не владеют тем же объемом фактов, что и он, невнимательны, когда эти факты им преподносят, однако замахиваются на решение смежных задач. И если насчет канцлера Достий ничего путного сообщить не мог – Бальзак его хаял, а Наполеон хвалил – то о виконте Гаммеле с уверенностью мог утверждать, что тот владеет ситуацией, полностью прибрав оную к рукам. Яркий, уверенный в себе человек, который знал, как добиться от аудитории нужной ему реакции.

- Но ведь такое умение – это вовсе не ваша задача, – возразил Достий. Видя, что Бальзак, уже намазав клеем бумажную полоску, не знает, как подступиться к обширной прорехе, молодой человек сам взялся за книгу и сомкнул ей разворот, чтобы его можно было заклеить. – Вы находитесь при Его Величестве, уделяете внимание его делам и делаете это блестяще. Ваш ум, ваша внимательность и память помогают избежать очень многих неприятностей!

- Ты не обхватываешь всей проблемы, – Бальзак разгладил бумажную заплатку и принялся листать дальше. – Если бы я так же разговаривал с кабинетом министров… Достий, ты понимаешь ли, что многих неурядиц и вовсе бы не было? Ни их интриг, ни разбирательств – они все были бы заняты стараниями обелить свое имя после одного такого рода выступления – чем сейчас, кстати, и занят Синод вместо новых каверз. Ах, да что я, в самом деле… – вдруг спохватился он, разочаровав собеседника, уже понадеявшегося было, что Советник примется за свои обычные пояснения, когда он рассматривал ситуацию со всех сторон, и в каждой находил плюсы и минусы. – Полно. Ты не обязан это выслушивать, и…

- Раз уж отец Теодор – духовник Императора, я желаю быть вашим духовником, – заявил Достий, напуская в голос как можно больше уверенности и твердости, каковой на самом деле не испытывал. Ну в самом деле, кто он такой, чтобы претендовать на столь высокую должность, он, и в сан-то толком не рукоположенный?.. Однако все эти прискорбные обстоятельства никак не могли помешать Достию предпринять все возможные шаги, чтобы оказаться полезным. Рассмотрев в полумраке свободный стул, он тут же поближе подтянул его к столу с тем, чтобы сесть рядом с собеседником. Затем молодой человек мельком окинул взглядом книжные стопки и выбрал верхний том из той, что выглядела еще не тронутой.

– Я готов и хочу вас выслушать, – настойчиво произнес он.

Бальзак молчал, а Достий терпеливо осматривал книгу. Он всей душой надеялся, что Советник разговорится. Для того молодой человек и сел поближе, чтобы выказать намерение оставаться тут до победного конца, и занял себя делом, чтобы собеседник не смущался излишне пристальным взглядом и чувствовал себя свободнее. Он вовсе не был уверен, что Бальзак пожелает с ним откровенничать, да еще и на такую деликатную тему – в самом деле, с чего бы это? – однако не мог не предложить. Каждый раз, видя, как кому-то, а паче того – близкому – плохо, Достий готов был бросить любые свои дела и мчаться на выручку. Поэтому, когда де Критез все же заговорил, молодой человек даже немного вздрогнул от неожиданности.

- Я чувствую себя… – Советник запнулся, и Достий всплеснул бы руками, если бы они не были заняты – даже подобное, совершенно простое описание своих душевных ощущений давалось старшему его товарищу с трудом. Но Бальзак все же собрался с мыслями: – Я чувствую себя недостойным.

Достий решил пока не отвечать, а занялся небольшим разрывом на страничке. Он решил, что стоит вести себя, как на обыкновенном уроке, и не перебивать собеседника – тогда он постепенно все изложит без стороннего вмешательства или давления.

- Думаю, ты и сам заметил, Достий, что я не очень-то умею строить отношения с людьми. Вернее, не умею строить совершенно. Как ты можешь понять, это… неудобно.

Оказалось, что ни Наполеон, ни Бальзак не умели исповедоваться. Но если первый просто рассказывал о себе такое, что не пахло ни покаянием, ни мало-мальским смирением, то второй из этой пары просто не мог и не умел выразить свои душевные движения с должной подробностью. Достию казалось, что все логические выводы и умозаключения свои Советник извлекает, словно фокусник голубей из шляпы, будто бы ниоткуда и безо всякого труда – в виду какового убеждения Бальзак давно приучился давать своим близким самые обширные пояснения. Он прибегал к этому способу выражения своей мысли относительно хоть бы и самого маловажного происшествия. Подобно такому убеждению Достия, самому Советнику умение других людей обращаться с душевными треволнениями казалось чем-то необыкновенным, а порою и невозможным.

Достий же услышал сейчас гораздо больше, нежели было сказано вслух, он недаром прожил во дворце уже два года и был от природы чуток к чужим переживаниям. Ему открылось достаточно.

Блестящие манеры и внешность Гаммеля обеспечивали тому сонм друзей и знакомых, а также внимательное к нему отношение. Окружающие, очевидно, любили его или, по крайней мере, уважали. Сам Император беседовал с ним с нескрываемым удовольствием, обменивался шутливыми замечаниями и задорными репликами. Острословие де Ментора, к тому же, произвело фурор в правящих кругах, да и среди простого народа. Виконт умел всеми правдами и неправдами добиться своего, самый внешний вид его, роскошный и такой обворожительный – все приковывало взгляд. А выступление на заседании и вовсе Советника, похоже, добило – пусть даже Император и не был свидетелем этого действа .

Завидовал ли Бальзак подобным успехам? Если Достий не смел говорить о том, что Советник думал, то, по крайней мере, был уверенным в том, что тот чувствовал, и чем более отстраненным был его вид, тем отчетливей было понимание. Достий не хотел думать именно о зависти. Это был один из основных грехов, а дружеские отношения с Советником как-то мешали ему примерить на того столь неблаговидное качество. Да и на ревность это не было похоже – это лишь было аналитическим выводом о том, что другой человек на его месте, возможно, был бы уместнее и полезнее, как для государства, так и для Его Величества Наполеона. К тому же, Советнику бы, пожалуй, тоже хотелось быть интересным и притягательным (и в первую очередь – для Наполеона, это Достий отметил без колебаний), ставить других на место парой фраз, сказанных надлежащим тоном… Но его ровный голос, малоподвижное лицо, привычка держаться в тени и вечная готовность растеряться при столкновении с чужими (а то и со своими) эмоциями решительно портили дело…

- Знаете… – начал Достий. – Прошу вас, передайте мне ножницы – я боюсь, что если буду рвать, то все испорчу. Благодарю вас. Знаете, не так давно мне показалось, что я тоже не достоин той любви и той заботы, что мне оказывает отец Теодор. Я чувствовал себя совершенно несчастным. Мои недостатки не ускользают от моего внимания, а тут я и вовсе ничего кроме них не видел. Но после приватной беседы я знаете, что уяснил? Он принимает меня таким, совершенно спокойно и благодушно. Разве Его Величество не делает то же самое? Нет, прошу вас, не перебивайте меня… Лучше пододвиньте мне клей, я очень боюсь накапать на стол… Спасибо. Более того, я заметил в его поведении нечто очень важное. Он оберегает вас. Заботится, чтобы никто не нанес вам обиды, не причинил неудобства. Я не думаю, что Императору это в тягость. Ему доставляет удовольствие то, что эти его действия востребованы. А ваша ему помощь в повседневных делах? Вы то и дело ворчите, что монарх несдержан, тороплив и прочее… Но вы рады быть полезным ему. Вы оба поддерживаете друг друга там, где чувствуете слабину. А какой человек не имеет слабины… К тому же, вы сами мне как-то говорили, что дружеские отношения строятся отдельно от любви, и в дружбе часто происходит то, что не происходит в любви, а значит…

Достий растерянно замолчал. Он не смел поднять глаз на своего слушателя, чтобы посмотреть, какой эффект возымела его проповедь. Молодой человек удивлялся сам себе: ведь обычно он считал себя молчаливым и чутким слушателем, а тут вдруг вздумал говорить – и скорее всего потому, что из самого Бальзака слова было не вытянуть. Тут снова оправдала себя починка книжек – можно было сделать чрезвычайно заинтересованный в очередной странице вид.

- Безусловно, то, что ты говоришь, имеет все основания для достоверности, – суховатый спокойный голос Достия насторожил, и не зря: – Однако перечисленные тобой факты не исключают того, что виконт де Ментор во многих отношениях меня превосходит. Его харизма, его невероятное умение манипулировать людьми сделали бы честь любому политику. Я не буду более говорить о том, насколько полезнее был бы Его Величеству такой человек, нежели сухой книжник, однако спрошу о другом. Ты не задумывался, что эти качества однажды могут быть обращены во вред? – Бальзак бросил на Достия пытливый пристальный взгляд, и сам же себе ответил: – Конечно, ты не задумывался, ты всегда подразумеваешь в людях склонность к добрым поступкам. Я же сужу иначе. Всегда.

Достий даже вздрогнул от такого заявления – но собеседник, к счастью, не заметил ничего. Молодого человека до глубины души обескуражил такой ответ на его монолог. Все, что было только что сказано и сделано, обратилось в пустоту несколькими замечаниями. Надо же, а он надеялся помочь… И с чего вдруг показалось, что парочкой высказываний можно наладить ситуацию?.. Однажды Бальзак напомнил ему зимнее озеро, теперь же на дне озера обнаружилась глубокая темная впадина… Как было поступить теперь, как утешить того, кто, оказывается, всегда столь напряжен и почти что несчастен?

Достий не успел ничего придумать (впрочем, он сомневался, что способен хоть на какую-то путевую выдумку), как библиотечный зал огласился звуком уверенных шагов. Кто-то быстро и решительно направлялся к ним. Кто-то, кто куда больше привык печатать шаг на плацу, нежели ступать осторожно, чтобы не потревожить покоя других.

- Баль!

Достий вытянулся в струнку – он узнал голос Императора и вдруг страшно обрадовался, как если бы ему спешили на помощь. Размолвки и недоразумения среди близких ранили молодого человека, но он от души надеялся, что Его Величество ни в коем случае такого не допустит. Монарху, казалось, самому неуютно было находиться в такого рода окружении, и он незамедлительно брался разрешать все конфликты, только бы поскорее их избыть.

Бальзак промолчал в ответ на призыв, и Император нашел их то ли по свету от лампы, то ли попросту зная, где искать.

- Я когда-нибудь дождусь тебя в постель, а? – спросил он, предварительно кивнув Достию.

- Мы обсуждали эту тему, и я… – начал, было, Советник, глядя рассеянно в сторону. Сам он, быть может, полагал, что жест его выглядит небрежным, однако от Достия не могло укрыться то напряжение, что сквозило теперь в этом человеке.

- Перестань, – серьезно нахмурился Его Величество. – А то ты не знаешь, мне вполне достаточно того, чтобы ты просто был рядом.

Достий покраснел слегка и тоже потупился.

- Хорошо, я сейчас же приду.

Наполеон оперся о стопку книг и подался вперед, пристально вглядываясь в лицо Бальзака, сейчас опущенное и прикрытое черными волнистыми прядями. Монарх сощурился, как показалось Достию, недобро.

- Что случилось? – поинтересовался он, понизив голос еще сильнее. – Кто тебя обидел?

- Меня никто не обижал, – Советник теперь наводил порядок на столе, и вид имел совершенно отстраненный. Наполеон лишь стрельнул вопросительно глазами в сторону Достия и понял, кажется, что-то по его виду.

- Расскажи мне, что случилось! – потребовал он не терпящим возражений тоном. – Что-то произошло на собрании?

- Собрание прошло должным образом, я подготовлю отчет в письменном виде.

Видя, что Советник всякими путями избегает откровенного разговора, Достий решился на невиданную наглость (так он назвал это действие про себя). Пользуясь тем, что Бальзак не смотрит в его сторону, молодой человек поднял руку и сделал движение, как если бы поправлял волосы возле уха, постаравшись сделать этот жест настолько кокетливым, насколько был способен. Император эти ужимки увидел и тут же истолковал.

- А-а, это из-за Гаммеля!

Бальзак эту реплику и вовсе не удостоил ответом. Наполеон протянул руку и нежно, кончиками пальцев, тронул своего Советника за скулу, скользнул пальцами ниже, будто очерчивая контур лица, и принуждая таким образом поднять голову. Бальзаку пришлось подчиниться, хоть и сделал он это неохотно.

- Ты с ума сошел? – тихо, но очень прочувствованно спросил Его Величество, поглаживая острый советничий подбородок. – Что ты там себе уже напридумывал? Я никогда и ни на кого тебя не променяю. Сама мысль о том, что вместо тебя может быть кто-то еще, приводит меня в бешенство.

- Подобная вспыльчивость не делает человека разумнее, – отозвался Бальзак, и что-то в его голосе едва не заставило Достия шумно вздохнуть от облегчения.

- Зато делает решительнее и быстрее, – Наполеон уже завладел рукой своего собеседника, заставил покинуть насиженное место и аккуратно, но настойчиво, повлек за собой, успев при этом тайком подмигнуть Достию.

Молодой человек после их ухода докончил приведение стола в порядок – закупорил клей, смел в мусорную корзину обрезки бумаги – и, наконец, найдя нужные книги, отправился к себе. День его не впервые заканчивался так поздно, но все же Достий привык отходить ко сну до полуночи. Впрочем, занятость святого отца внесла свои коррективы в распорядок молодого человека – он не мог просто так лечь спать, когда любимый трудился, превозмогая усталость. Как же хотелось сейчас пойти к нему, тихонько проникнуть в комнату и осторожно, чтобы не разбудить, устроиться под тем же одеялом, тесно прижавшись к поджарому, но очень теплому боку… А лучше – поговорить по душам. Потому что произошедший только что разговор Достия немного расстроил. Видно, проповеди покуда не его удел, раз они столь слабо действуют на прихожан… Юноша как-то не задумывался над тем, что в роли паствы он выбрал такого человека, от которого вряд ли можно было бы добиться большего. Высочайший Советник не был склонен не то, что к экзальтации, он и привычных-то чувств не проявлял. Никогда Достий не видел его ни смеющимся, ни плачущим – всегда на этом горизонте был штиль, и лишь тучи иногда туманили его свод. Даже в минуты острейшего душевного волнения, когда Советник опасался за жизнь и здоровье самого близкого своего человека, даже тогда, когда он бывал не совсем трезв и позволял себе куда больше, чем обычно… От посторонних же придворных юноша слыхивал, что чувств у Советника нет вовсе.

Впрочем, был и повод для радости – Достий догадывался, знал почти наверняка, что Наполеон уже наговорил (а то и наделал…) Бальзаку всего, чтобы развеять все сомнения.

Между тем, Его Величество уже достиг своих покоев, однако, вопреки ожиданиям тех, кто знал его достаточно близко, повлек любимого отнюдь не в спальню. Он усадил Бальзака у камина, за небольшой столик, и присел напротив, чтобы иметь возможность видеть его лицо.

-Ты не ревнуешь, – заявил он, и эти слова были отнюдь не вопросом. – Ревность я бы узнал, она бы польстила мне, но… Баль, что с тобой?

Советник закусил губу – он раздумывал.

-Я не знаю, – наконец, сообщил он. – Со мной не происходило подобного прежде, я не понимаю этого, и не знаю, как описать сей процесс. Собственно, я отправился в библиотеку, чтобы там в тишине попытаться разобраться с этим.

-Это твое любимое убежище, – кивнул Наполеон понимающе.- Я всегда тебя оттуда выцарапываю. Тебе там Достий помешал?

-Вовсе нет. Он не помешал, а помог – это касается как книг, так и поставленной задачи.

-Что ты хочешь сказать?

-Мой Император, не мне пояснять вам, насколько я не сведущ в подобных вопросах. Все для меня прозрачно и ясно только во время чтения книги, где автор пространно повествует нам о каждом душевном движении героя, и о том, как оно отражается на его поведении. Однако в жизни все совершенно не так: мало того, что я не имею возможности получить эту информацию об окружающих, но ведь и о себе самом не могу. И только когда Достий терпеливо и тщательно прояснил для меня эти моменты, я смог двигаться далее. Он сам не подозревает, насколько он в этой области хорош, но я давно обратил внимание – видимо, этому наш юный духовный брат обучился у Теодора. Оба они очень хорошо понимают окружающих людей, пусть, зачастую, и не могут обосновать своего мнения.

Наполеон, по ходу повествования, кивал. Мысленно он был рад тому, что любимый, наконец, заговорил нормально, так, как ему это было всегда свойственно. На поставленный вопрос Советник отвечал многословно, обстоятельно, не оставляя ни единого шанса для недомолвок.

– Конечно, – продолжал Бальзак тем временем, – это открывает для них большую опасность оказаться предвзятыми: Теодор всегда думает о людях, в том числе и о себе, хуже, нежели они того заслуживают, а Достий лучше обо всех, кроме себя.

-Стало быть, Достий поспел раньше меня и все твои сомнения развеял?

-Именно так.

-Тогда в чем беда? – видя, что его возлюбленный все еще не готов отвечать на этот вопрос, Наполеон взял его за руки, и, держа в своих ладонях, согревая их своим теплом, повторил: – Что тебя гложет? Только скажи, и я…

-Я не могу дать вам того, в чем вы нуждаетесь, вот что.

-И в чем же я нуждаюсь?.. – монарх прищурился. – Ты не болтаешь, как виконт, это правда – но с чего ты взял, что я нуждаюсь именно в этом?..

-Вы любите общаться с людьми.

-Разве ты не общаешься со мной?

-Не так.

-Баль, – Его Величество принялся осторожно поглаживать чужую руку. – Конечно, не так. Ни один человек не общается точно таким же образом, как другой. Мы все разные. И если ты считаешь, будто кто-то тебя лучше – подумай о том, что я все равно желаю быть с тобой. То, что кажется лучшим тебе, не всегда представляется таковым и мне так же. Если хочешь знать мое мнение, то лучше тебя мне никого не найти. Ну, иди сюда… – он потянул собеседника через стол, поцеловав ему одну руку, затем другую. – Болтовня это всего лишь болтовня, – добавил он. – Мне нужно кое-что большее…

В очередной раз немилосердная судьба столкнула Достия с виконтом в обстоятельствах, которые можно было бы назвать и забавными, если бы это слово не было столь неуместным. Виконт – к превеликому изумлению молодого человека – обнаружился в кабинете Бальзака. Причем сам хозяин кабинета, сидя за столом, не подымал головы от работы, и очень быстро что-то строчил, то и дело макая перо в чернильницу. Вид у него был такой, как будто он про себя решил – ежели не подавать виду, что ты замечаешь чужое присутствие, рано или поздно тебя оставят в покое. С кем другим – с тем же Достием, к примеру – это еще могло бы сработать – однако против виконта де Ментора это оружие не годилось совершенно. Он стоял у стола Советника, весь – сплошная мольба и воззвание к неким светлым чувствам, прижав руки к груди и заломив тонкие брови.

- Вселенная еще не ведала подобной силы желания, с каковым я теперь не расстаюсь ни на миг!..- говорил он прочувственно. – Это было моей тайной мечтой, когда я лишь мог слышать об этом чуде Отца Небесного, и не иметь ни малейшей надежды на личную встречу… Ах прошу вас, вообразите, только вообразите себе: я столкнулся с полным непониманием со стороны своих родных, они, может, и помышляли о лучшей доле для меня, но тот брак, что они мне навязывали, не был осенен любовью и страстью! Никто в целом мире, как мне казалось, не способен проникнуть в тайну моего терзания! Но тут – будто луч небесного пламени – прекрасный голос, который прорывался сквозь шуршание грампластинки… О, я знал, я чувствовал – эта душа переживает так же тонко, так же глубоко, она – моя названная сестра перед небесами, она – будто я сам...

Советник перевернул страницу и пробежал по стройной колонке цифр пальцем. Гаммель вежливо подождал, пока он найдет нужное число. Едва лишь то было обнаружено, он продолжил:

-…Этот голос ворвался в мою жизнь, сметая на своем пути все устои, противореча всему жестокому и неумолимому, с чем мне пришлось бороться тогда… Я почувствовал себя обновленным, преисполненным сил и уверенности в том, что, слушая свое сердце, я познаю истину...

-Что вам угодно? – вздохнул, наконец, Бальзак, осознав, что будет обречен слушать этот поэтический опус до заката, ежели ничего не предпримет: виконт Гаммель был не из тех, кто отступает.

-Я знаю от придворных, что вы в добрых отношениях с господином Горьким, – охотно прервал повествование гость, – и я хотел просить, взывать, молить вас, чтобы иметь призрачную надежду быть представленным его прекрасной второй половине, этой сладкоголосой ундине, этой…

-Леди Гамелин сейчас не принимает у себя. Однако она совершает визиты, и вы можете застать ее у кого-то в гостях.

-Ах, сударь, в том-то и беда!.. – Гаммель, почуяв, что он завладел вниманием собеседника, и тот всерьез уже рассматривает его просьбу, подступил чуть ближе – всего лишь на крошечный шаг, однако, как отметил Достий, теперь было бы неуместно опустить голову к бумагам, чтобы не показаться сущим невежей. К тому же, лицо визитера дышало такой верой и надеждой, что сам Достий посовестился бы отворачиваться.

-В виду трагических событий моей юности, зиждющихся на извечной неспособности отцов понять своих чад, я в столичном высшем свете человек чужой, нет здесь для меня ни единого верного друга – кроме нашего уважаемого святого отца Теодора, да продлит Отец Небесный его дни, да укрепит веру, в коей он и без того несломим! – и который, конечно же, не может представить меня в чьем-либо салоне ввиду его духовного сана…

Судя по всему, Бальзак сейчас отчетливо вообразил, что, идя навстречу просьбе посетителя, и правда вынужден будет объявиться на каком-то рауте и испытать все сомнительные прелести вращения в – как говорили при дворе – подобающем кругу. От этой идеи он, со всей очевидностью, пришел в ужас.

-Леди Гамелин возобновила свои выступления в Опере, – заметил он, стараясь, чтобы голос его чувств не выдал. Да он и не выдал – Гаммель не так уж много общался с Советником, чтобы услыхать ту напряженность, что прекрасно слышал Достий.

-Ах, Опера! – вдохновился еще сильнее посетитель. – Храм искусств!.. Я мог бы надеяться… О, но нет – разве я посмею появиться пред светлы очи этой некоронованной царицы рампы, ведь даже мое имя ничего не скажет ей… Я уже вижу, как непонимающе она читает его, чуждое, на прикрепленной к букету карточке…Что за жестокая судьба! Ах, что же делать?!

-Леди Гамелин известно мое имя, – вынужден был придерживаться фактов Советник, чей логичный разум уже искал самые наикратчайшие пути разрешения задачи.

-И вы сможете провести меня к ней?! – глаза виконта восторженно засияли. – О, мое сердце, оно просто не выдержит такого счастья!.. Тысячи благодарностей вам, о мой спаситель!..

Бальзак, сейчас вряд ли чувствовавший себя спасителем, однако осознавший, что от него приняли, по сути, обещание, которого он не давал, только дернул уголком губ. Заметив этот жест, де Ментор осведомился:

-Я нанес вам обиду, сударь?! Молю, не томите, говорите все как есть!

-Мне жаль тратить время на вечерние увеселения, – откровенно ответствовал ему Советник. – Его мне чересчур недостает.

-Само собой, само собой! Я как никто понимаю вас!.. Но не подумайте, будто я ставлю свои пожелания впереди общей необходимости: вы могли бы появиться после выступления леди, потратить лишь четверть часа и снова быть доставленным ко дворцу, я предоставлю свой экипаж в ваше полное распоряжение – а ведь всем известно, что моя шестерка серых в яблоках – самая резвая в столице!.. Ну так что же?!

Бальзак, загнанный в угол, кивнул.

-Этим вечером, – произнес он, очевидно, желая поскорее отделаться от этой новой напасти. – Выступление окончится около одиннадцати, я буду вовремя.

Я встречу вас!.. – пылко пообещал Гаммель. О боже, неужто моя мечта так скоро осуществится, и все – благодаря вашей неоценимой помощи?! Вы сущий ангел!

-Слава богу, пока нет.

Окрыленный, де Ментор пропустил последнюю реплику мимо ушей, развернулся к двери, и, так как расцвести еще больше было уже попросту невозможно – только сердечно поприветствовал Достия.

Все радости в один час! – заметил он. А встретить тебя – это несомненная радость, брат Достий! О, я вижу, при тебе тетради – ты пришел по делу…Я не стану отвлекать вас. Удаляюсь, удаляюсь… – и, верный своему слову, он скрылся за дверью. Едва та за виконтом затворилась, Бальзак полез в ящик стола, извлек оттуда склянку с желтоватым порошком от головной боли, и отмерял две дозы, заливая их водой из графина. Быстро выпив и поморщившись от горького привкуса, он кивнул Достию.

-Прости, что задержал.

-Нет-нет, – поспешил заверить собеседника молодой человек. – Я только вот…

-Да-да, я вижу. Давай твое «только вот», я до утра все проверю…

Достий, чувствуя, что его присутствие сейчас не ко времени, тихо и проворно выскользнул вон, бесшумно притворяя за собой двери.

Спустя несколько дней, под самую завязку наполненных событиями, и в которые юноша был сильно загружен всякого рода работой – помогал святому отцу навести порядок в делах и прошениях, которые пришлось отложить из-за нового обер-прокурора – к Достию явился письмоводитель канцелярии Синода, и принес ему какое-то уведомление, касающееся, ни много ни мало, экзамена. Молодой человек с удивлением прочел документ и понял лишь то, что он касается его скромной персоны напрямую. Достию сразу же сделалось не по себе – еще бы: что за дело к нему может быть у синодальной канцелярии? И при чем тут экзамен? Достий с беспокойством пробегал глазами уведомление снова и снова. Составлено оно было столь витиевато и заумно, что простодушный Достий не был уверен, что разобрался со всеми хитросплетениями до конца. Он очень досадовал на то, что непонятное, но судя по всему важное дело Синод подгадал аккурат когда прочих забот и хлопот было более чем достаточно. Дворец гудел растревоженным ульем. Ежечасно в нем рождались и опровергались новые слухи. Придворные, и те, кто был занят какой-то службой, и просто праздные зеваки, сбивались в кучки и в пол-голоса обменивались новостями. То здесь, то там звучало имя нового прокурора – Гаммель купался в совершенно заслуженных лучах славы. В один день он сделался значимой фигурой для дворцовых обывателей, сумев сотворить то, что прежде никому еще не удавалось. Этим господам, в сущности, неважно было – ни причина неудач предшественников, ни путь, каким виконт добился успеха. Они видели лишь эффектное выступление, знать не зная, сколько в него вложено труда и подготовительной работы. Достий по рассказам святого отца знал, как Гаммель де Ментор любовно разглаживал, положив на колено, каждый лист из доклада, приговаривая, что с эдакой-то, аккуратно подобранной и сведенной тютелька в тютельку информацией потерпеть фиаско попросту невозможно. Но до кропотливого труда десятков архивариусов, писарей, секретарей и клерков, до бессонных ночей этих людей и до скрупулезного муравьиного их труда сиятельным вельможам дела не было.

Прихватив письмо с собой, Достий отправился к Бальзаку – человеку, кто, в его понимании, лучше всех мог растолковать ему чужие хитрости. Однако ни в кабинетах – ни в своем, ни Императора – ни в библиотеке, ни где-либо еще из привычных для него мест Советника не обнаружилось. Достий поначалу подумал, что Его Величество в очередной раз проявил свой достопамятно известный пылкий темперамент, и решил подождать. Однако когда к обеду Наполеон явился мрачнее тучи, Достий немедленно смекнул, что его предположение было ошибочным. После уединения со своим Советником монарх всегда выглядел счастливым и довольным, к смущению де Критеза, а нынешний его вид свидетельствовал, скорее, о том, что он Бальзака не видел уже давненько.

Понимая все это, и заподозрив неладное – кто знает, быть может, хрупкий здоровьем Советник попросту слег от перенапряжения? – Достий обратился к Его Величеству с вопросом. Тот пожал плечами, глядя в сторону.

-Он избегает меня.

-Что?.. – Теодор оторвался от приема пищи и вскинул взгляд.

-Что слышал.

-Наполеон, не обманывают ли меня мои уши, ты ли это?.. Откуда такие мрачные мысли? – духовник взирал теперь на своего высокопоставленного подопечного с откровенным непониманием. Достий же изумленно переводил взгляд с одного участника беседы на другого.

-У меня есть глаза, – отрубил тот. – И я вижу, что происходит.

-Послушай, – сбитый с толку, святой отец отложил вилку. – Не мне тебе рассказывать, что ежели Советник твой от тебя бегает, то значит это…

-Я знаю, что это значит, Теодор, – не дослушал монарх. – Я живу с ним бок о бок, почитай, два десятка лет. Я знаю его. Я знаю, когда его «нет» означает «да, если поймаешь», а когда это действительно «нет».

-Вы что… – брови отца Теодора самопроизвольно поползли вверх, он замялся, подыскивая слово, но так и не подыскал, – поссорились?

-Не мели ерунды, – тряхнул головой Наполеон раздраженно. Сейчас любое слово вызывало у него лишь одну реакцию. – Мы никогда не ссорились. У нас нет для того ни малейшего повода.

-Так что произошло?

-Баль уехал.

-Куда?..

-С инспекцией на свой любимый электрический завод. Втемяшилось ему, видишь ли, в голову, что непременно надо провести во дворец телефонные провода. Дело хорошее, я не спорю, но такой спешности, как он изображает, в этом уж точно нет. Да и потом – такая новомодная штука лишь наделает переполоху. Все примутся трезвонить, призывая прислугу, позабыв, что есть всем давно хорошо известные и понятные сонетки, во дворце учинится истинный хаос, и сам знаешь, это…

-Не заговаривай мне зубы, – оборвал словоохотливого Императора святой отец. – Я твои фокусы знаю. Что с того, что Бальзак уехал, это такая уж трагедия?

-Он не любит путешествий, – неохотно пояснил монарх. – Пускается в дорогу лишь когда нет иного выхода. Он домосед, его калачом на улицу не выманишь. А тут сам сорвался, хотя никакой существенности в этом не было совершенно. Оставил мне записку служебного толка и смылся, как… – Наполеон лишь рукой махнул, не оканчивая фразу. Достий недоуменно сморгнул. Такое странное поведение Советника в его голове попросту не укладывалось. Это было совершенно обсуждаемому лицу не свойственно. Он неуверенно поглядел на любимого. Теодор нахмурил брови еще пуще и протянул:

-А ведь и мне требуется появиться на этом заводе, к слову сказать… Я, считай, ненароком узнал, что ни ты, ни твой Советник при создании завода о необходимости хотя бы молельной комнаты даже не подумали. Да не возражай мне – поглядите-ка на него, я договорить не успел, а он уж руками машет... Это необходимость, Наполеон, люди неделями проживают на территории завода. Надо организовать какой-никакой приход. Ежели вовремя этого не сделать, Синод непременно поднимет вой о безбожном характере новой твоей затеи…

Его Величество дернул уголком рта. Весь его вид сейчас свидетельствовал о том, что мысли его от Синода дальше, чем их родная империя от Нихона. Поднимет ли тот вой, или нет, и не придется ли звать кого-нибудь Гаммелю на помощь –все сейчас для него отошло на задний план. Хотя, подумалось Достию, Синод наверняка уж не упустит своего шанса позловредничать. Пошлет ли Его Величество своего духовника – припомнят тому старые грехи, да усомнятся, можно ли такому человеку доверять важное дело – а отправление первой службы дело, без сомнения, важное, а не пошлет – и того хуже, вовсе захают…

Достий не удивился, когда после трапезы Теодор велел ему собираться. Он был готов к такому повороту событий. Бальзака не было уже несколько дней – кто знает, что там у него происходило. Император, конечно, сорвался бы с места, да сам все разузнал, но его якорными цепями держали во дворце его дела – ежедневные утомительные заседания, тяжбы, разбирательства, поданные ему на стол прошения, реформы, работа с обновленным кабинетом министров и еще десятки различных дел, какими полна судьба любого наделенного властью лица. Наверное, подумал Достий, и на это Бальзак тоже рассчитывал: что вдали от дворца его не достать Императору. Вот только… Зачем?.. Неужто не понимает Советник, как будут переживать за него и тревожиться, неужто даже в голову ему не взбредет, что недурственно было бы ему воздержаться от вояжей в такой час?.. Или, не дай Отец Небесный, что-то на заводе произошло, о чем Император не ведает, и Советник его отправился справляться с этой новой бедой?.. Тогда тем паче им с отцом Теодором стоит там быть поскорее!..

====== Глава 21 ======

Они отбыли самым обычным образом, не привлекая к делу ни один из особых курьерских составов. Духовник Его Величества не любил ни чрезмерной ненужной пышности, ни внимания постороннего, а Достий был и рад этому. Они в простом, каких двенадцать на дюжину, пассажирском вагоне преодолели расстояние, разделявшее их с нужным городом, и там, среди простых людей, чьи головы не были забиты интригами, молодой человек отдохнул душой.

Дорогу от вокзала к заводу он помнил отлично, да и видно было его, завод этот – с последнего его визита тот разросся. Будто грибы после дождя, поднялись вокруг главного корпуса пристройки, какие-то подсобные склады, вагончики, сараюшки и бог еще весть что. Теодор времени терять не стал, и прямо от проходной направился к кабинету управляющего – сообщить о своем визите, спросить, когда удобнее всего будет провести службу, и, конечно, заодно разузнать и осмотреться в поисках сгинувшего Советника. Впрочем, особо изощряться в поисках не пришлось: искомое лицо обнаружилось там же, в кабинете. Сидел по ту сторону стола, обложившись бумагами, и усердно – пожалуй, с точки зрения Достия, даже излишне усердно – скрипел карандашом. Сам управляющий – молодой человек с некоторым трудом припомнил его имя: Юлий де Ламберт – поднялся им навстречу, вопросительно улыбаясь.

-Мир этому дому, – строго поприветствовал Юлия отец Теодор. – Мы здесь по служебному долгу, и времени вашего не отнимем понапрасну.

На знакомый голос Бальзак обернулся. Смерил обоих духовников взглядом, кивнул им, приветствуя – и снова уткнулся в бумаги.

-Душевно рад знакомству и самой встрече, – перевел внимание на себя управляющий. – Чем могу быть вам полезен?..

Духовник Его Императорского Величества быстро растолковал, чем именно, и во время своей речи, пользуясь преимуществами роста, то и дело поглядывал пытливо на Советника.

-О, – произнес, разобравшись, Юлий, не замечая того, или вежливо делая вид. – Это очень важное дело. Я, право, занялся бы этим раньше, но ни один из моих заместителей не поставил меня в известность! Только и успел, что очистить одно из складских помещений да заказать в Бурштине всю необходимую утварь. Хорошо, что вы прибыли, поможете с убранством, чтобы все было как должно… А там можно будет и отстоять первую службу! Знаете, быть может, лучше все обустроить с утра, как вы думаете? И работники соберутся, и светлее будет. А ночь скоротать тут же можно – вот Баль соврать не даст, тут вполне себе пристойно можно окопаться.

Советник не удостоил его ответом. Сидел, ссутулив острые плечи, будто бы весь уйдя в бумаги. Вид его так и говорил окружающим – «ну что вы пристали, не видно разве, некогда мне, не до вас!».

Так и пришлось им выйти прочь, вслед за радушным управителем, который взялся их проводить. Он все улыбался им, будто ярмарочный зазывала, рассказывал оживленно о тех местах, что они проходили, расспрашивал самих духовников, и воздух вокруг него будто бы аж звенел. Достию это его дружелюбие казалось почти скрипящим на зубах, точно песок – он в детстве, когда ходил с деревенской ребятней на речку, и ныряя там, бывало, познавал на себе сомнительные прелести этого опыта, так что знал, с чем сравнивает.

Когда, наконец, они с бывшим настоятелем остались наедине, Теодор еще какое-то время прислушивался к удаляющимся шагам, а затем произнес, как отрезал:

-Мне он не по душе.

Достий лишь приложил палец к губам, указал на стены и руками изобразил, до чего они тонки. Любимый его кивнул понимающе, и более тему развивать не стал.

Впрочем, Достий сам не знал, что думать на счет господина де Ламберта. Все в нем казалось неплохим, даже милым порой – и обходительные его манеры, и дружелюбие, и душевность, и все же молодому человеку грезился во всех этих проявлениях отголосок притворства.

Он исподволь рассматривал управляющего на протяжении всей службы – Юлий производил впечатление человека богобоязненного, искренне верующего. Одно его намерение обустроить местную церковь соответственно всем правилам говорило о многом. За время всего ритуала, что проводился поутру, не сделал ни единого недостойного жеста – в отличие от Бальзака, который вообще не соизволил явиться. Напрасно Достий утешал себя мыслью, что причина в раннем времени, и Советник придерживается своего совиного распорядка дня. В глубине души он знал истинное положение вещей: как и Его Величество, Бальзак проявлял незавидное равнодушие и пренебрежение к церковным нуждам. Не только игнорировал клерикальные праздники, дни памяти или посты – нет, бери шире, Достий даже ни разу не видел, чтобы Советник крестился. Скорее всего, эта черта его личности также поспособствовала данному ему прозвищу.

По окончании мероприятия, когда рабочие отправились к своим станкам, а святой отец удалился вместе с управляющим к тому в кабинет, сделав Достию знак обождать, тот решил, что ждать можно по-разному. Одно дело сидеть без движения на стуле в приемной – а другое самому сходить к Советнику да поговорить по душам. Разве не считается Достий его духовником, разве не должен он заботиться о душе ближнего?.. И разве в недавней их беседе, что имела место быть в ночной библиотеке – разве в ней Бальзак не дал понять, что вовсе не против такого способа вести переговоры, вполне допускает их возможность, и не считает необходимым пресекать?

Бальзак, к его радости, уже был на ногах – это Достий понял, еще оказавшись в коридоре и заслышав бодрый стук «ремингтона». В памяти всплыло неприятное воспоминание о Джеке Лондоне и его печатной машинке, но Достий достойно переборол его, приблизился к чужой двери вплотную, постучал и вошел.

Советник набирал медленнее, чем профессиональный газетчик, да и движения у него были не так сметливы и отработаны. Он касался клавиш кончиками пальцев, а возвращая на место каретку, надавливал на механизм мягко, а не ударом загоняя его в паз. Несмотря на шумность своего занятия, Бальзак гостя заметил сразу и прекратил печатать (руки его зависли над клавишами), поглядев на него поверх полузаполненной страницы текста, как будто вопрошая, зачем Достий явился. Тот, хоть и был уж знаком с этим человеком давненько, и ко взглядам его колючим тоже привык, а все же ощутил себя не очень уютно. Он поскорее кивнул и вошел, приближаясь. Бальзак сменил свою позу молчаливой готовности продолжать набор и сложил руки перед собой, явственно намеренно не выказывая нетерпения. Он глядел на посетителя как будто бы безмятежно, однако вряд ли она, эта безмятежность, была искренней.

Достий замялся, не зная, как бы ему начать беседу. Уж во всяком случае, не со слов «Почему вы уехали», это точно… Но и залепетать что-то невнятное он позволить себе никак не мог: это не расположит к нему собеседника, который высоко ценит свое и чужое время. Задачу ему облегчил сам Советник, осведомившись:

-Вас Его Величество направил?

-Нет, – покачал Достий головой, – Мы по собственному почину.

-Вот как.

Бальзак не шелохнулся. Ответ его, как таковой, и ответа в себе не содержал. Он и не выжидал, будто бы не нервничая, и не выказывал никакого желания – разве что того, чтобы его оставили в покое. Достий смущенно заметался взглядом вокруг, ища подсказки и снова натыкаясь на злополучную печатную машинку.

-Юлий очень уж просил, – неверно истолковал его взгляд собеседник. Кажется, он, как и Наполеон, охотно готов был сменить неприятную тему беседы на любую иную. – Говорит, что здесь принято заполнять докладные именно в печатном виде – тут в делопроизводстве даже барышни-машинистки работают для этого – и очень настаивал, чтобы я перевел все записи из рукописного вида в такой. Согласился даже терпеть стук над ухом, потому как поначалу я рассчитывал завершить все быстро.

-Да, – невпопад пробормотал Достий, а после не утерпев схватил быка за рога. – Г…Господин Советник!.. – наконец, решился молодой человек. Но его собеседник поднял ладонь, призывая к молчанию.

-Догадываюсь, что ты намереваешься мне сказать, – заявил он.

-Правда?

-Мне кажется, это достаточно очевидно, я не верю в совпадения, но верю в причинно-следственную связь.

Достий взглянул говорящему в лицо, и внезапно в его памяти заворочалось, всплывая, воспоминание: будто наяву, голос Императора произнес «вот так выглядит Бальзачья ревность». Этот случай до странности напоминал Достию происходящее. Впрочем, ревность ли это была, обида ли, что бы ни чувствовал Советник – он не мог сам в этом разобраться и всякий раз делал одно и то же: выходил вон из комнаты, будто не желая быть даже свидетелем обсуждения, не то, что его участником.

-Тогда вы, должно быть, понимаете, – снова начал он, однако Советник вдруг собрал со стола уже отпечатанные листы и встал, явственно намереваясь, опять же, уйти. Небось, сейчас еще и заявит, что вдруг вспомнил о важном деле, с него сталось бы… Достий готов был перегородить ему дорогу, буквально растопырив руки и вцепившись ими в притолоки. От отчаяния его душили слезы. Может, и сам он тогда ночью в библиотеке сказал Советнику нечто такое, что тот теперь так разобижен?! С самого их сюда приезда держится отчужденно, едва-едва соблюдая необходимую меру приличия, как будто общается по мере надобности.

Но Достий не успел ни расстроиться окончательно, ни загородить проход собою, как дорогу Бальзаку заступил кое-кто посущественней. Достий спиной почувствовал чужое обнадеживающее присутствие. И правда – отец Теодор подошел сзади и приобнял молодого человека, положив ладонь ему на грудь. Достий, ощутив этот жест, удивился ему: ведь обычно духовник просто касался его плеча, обозначая свое присутствие и покровительство. А сейчас он словно хотел показать, что намеревается защитить Достия или удержать от чего-то необдуманного.

- Что у вас тут такое? – спросил святой отец деловито. – Достий? Ты огорчен чем-то? Бальзак, что ты ему наговорил?

Советник еле заметно скривился как от зубной боли, а Достий залепетал, мгновенно утратив свой слезливый настрой:

- Нет-нет, святой отец, все в порядке, я вовсе не огорчен!

- Ну и хорошо. Бальзак, к вечеру выезжаем в столицу.

- Доброго пути.

- Ты поедешь с нами.

- А Достий говорил, будто вы тут по собственному почину, – ядовито заметил Советник.

- А что, у нас не может быть такого собственного почина?

Достий знал, что для святого отца строгое обращение является нормой. Молодой человек привык, что духовник частенько выговаривает Императору, неоднократно видел, как таким же тоном заговаривал отец Теодор с Гаммелем, но вот что он будет подобным же образом беседовать с Советником, Достий никак не ожидал. Обычно тот вел себя весьма благоразумно, и никак было не предположить, что и ему потребуется столь строгое внушение. Бальзак же снова скривился.

- Я еще не закончил, – сообщил он, впрочем, достаточно нейтрально, хотя невооруженным глазом было видно, что сказать ему есть куда больше.

- Ты достаточно тут все проверил, – Теодор был непреклонен. – Я только что толковал с господином де Ламбертом, так что в курсе ваших дел. И сдается мне, ему просто самому неохота возиться с мелкими хлопотами, да он нашел человека, кому это не в тягость. Потакать такому поведению я не намерен. Курьерский будет дожидаться нас в пять. Если тебе нужна какая-то помощь в твоих собственных делах – я ведь так и вижу, как ты готов съязвить, откуда бы это мне знать, достаточно ли проверено – то обращайся.

С тем они и ушли из его комнаты, и до самого отбытия Достий все ждал, какие еще отговорки изобретет Советник, о котором впервые думалось, как об изворотливом дворцовом интригане (и на этой почве ожидалось козней), а не как о близком человеке.

Но Бальзак так и не воспользовался любезным предложением духовника, так и не обратился за помощью. Тем временем, отца Теодора как раз это совсем не удивило – он как будто заранее был уверен в том, что Советник будет работать в одиночку – и он предупредил Достия, что до самого отъезда будет занят. Молодой человек невольно было подумал, что духовник пойдет стеречь Бальзака, дабы тот не улизнул, избегая поездки. Вполне могло статься, что Достию вовсе это не казалось, а так и было. Святой отец, увидев проблему, всю душу вымотать способен был, и себе, и этой самой проблеме.

В вагон курьерского Достий входил с волнением. Уже сам факт того, что они используют служебный поезд, говорил о многом. Стало быть, духовник хотел таким образом дать понять Бальзаку – возвращение неминуемо, потому как негоже зря гонять туда-сюда состав. И первым делом, когда Достий оказался наедине со святым отцом, спросил встревожено, где же Советник.

- Через пару купе от нас, – ответил отец Теодор. – В бумажки зарылся. Ты мне скажи лучше, чего он тебе такого наговорил тогда? На тебе лица не было.

- Да не в том беда, что он мне наговорил! – воскликнул молодой человек. – Ничего не наговорил, и это-то хуже… Я тем лишь обеспокоен, что сам мог ему что-то не то сказать…

- Полно, ты добрый слишком, чтобы хоть кого-то обидеть. На такое ты попросту не способен, – святой отец рассеянно потрепал Достия по макушке. – Я немного погодя сам все выясню, пойду да переговорю с Бальзаком…

- Ох…

- Чего охать-то? Не в духе он, и это мягко еще сказано. Ежели так его оставить – подумать страшно, до чего дойдет. Ты ведь заметил уже, он с душевными движениями совладать бессилен, все на Наполеона полагается, и сам это знает, а тут взял да и спилил сук, на котором сидел. Чего, спрашивается?

-Я думал – обиделся он… – почти шепотом выдвинул предположение Достий. – Ну… На Императора-то…

-Обиделся? За что же? Разве Наполеон чем его огорчил?..

Достий, как мог, прояснил историю с синодским прокурором для духовника. Тот, казалось, был повергнут в смятение – у него в голове не укладывалось, как эдакая идея могла прийти в обычно светлую и разумную советничью голову.

Святой отец, действительно, выждав час или два, отправился к Советнику, а Достий все метался от беспокойства, и ни читать не мог, ни задремать…

- Можно?

- Заходи, конечно, – монотонно отозвался Бальзак. – Но я занят.

- Вижу, что занят, – отозвался святой отец с нескрываемой иронией и уселся напротив собеседника. – Сколько ты уже читаешь этот клочок бумаги? Час? Два? И все никак сосредоточиться не можешь и хоть одну строчку уяснить, да?

Советник бросил мрачный взгляд на Теодора поверх пресловутой бумаги – видно, угадал духовник.

- Тебе что-нибудь нужно? – осведомился Бальзак сухим, холодным и колючим, словно иней, голосом.

- Нужно, – охотно подтвердил визитер. – Расскажи мне, что за беда у тебя? Почему ты никак не успокоишься и не уяснишь, что беды этой, как таковой, нет?

- И как же я могу разъяснить тебе то, – Советник сделал неопределенный жест рукой, – чего нет? – но с духовником Его Величества такие пассажи не проходили.

- Полно язвить, – отозвался он, ничуть не задето. – Так почему ты на завод этот свой сбежал?

- Предоставить тебе отчет?! – Советник буквально зашипел от негодования. Но Теодор поднял ладони, будто бы призывая к спокойствию, или показывая, что намерения его самые мирные.

-Не стоит сердиться, я вовсе не посягаю на твое священное право капать ядом в темном уголке и обвинять кого угодно в своих несчастьях. Но раз у тебя горе, кто мы будем, ежели не протянем руку помощи?

-Я не нуждаюсь ни в чьей помощи. Это неприятное нам обоим состояние пройдет с течением времени – всегда проходит. С вашей стороны было неразумно мешать мне и нарушать мои планы.

На сей раз отец Теодор молчал дольше привычного.

-То есть, – осторожно уточнил он, наконец, – ты уехал, чтобы вволю тебя поклевала твоя меланхолия, и чтобы никто из нас этого не наблюдал?

-Разумеется, – снова поджал губы Советник. – Это было логично.

-Это совершенно нелогично! Как только Наполеон это терпит?!

-Мне не хотелось бы, чтобы он терпел. Так что он не имеет об этом понятия.

-Баль… – от переполнявших его чувств, духовник перешел на доверительный, почти интимный тон. – Баль, это неправильно. Близкие для того и нужны, чтобы протянуть руку помощи в тяжелый момент.

-Я понимаю, когда помощь предлагается там, где она возможна. Однако не могу взять в толк, о какой помощи ты толкуешь в связи с… – Бальзак замялся, видимо, не зная, как точнее назвать происходящие с ним претурбации. – От пустопорожних слов никому легче не станет, – наконец, закончил он.

-Это не пустопорожние слова. Это поддержка, которую человек ощущает, и знает, что прочим он не безразличен. Ты бы только видел, с каким лицом нас Наполеон выпроводил!..

-Он был рассержен?

-Думаю, он завидовал, – с улыбкой подмигнул Теодор. И тон его и манера себя вести, ему не свойственная, кажется лишь еще больше запутали Бальзака.

-Но оно само проходит… – беспомощно произнес он.

-А в окружении близких пройдет куда быстрее. Ты попробуй – и удивишься, насколько последующий раз будет от этого отличаться… если он вообще будет!..

-Но Его Величество…

- Бальзак, послушай, – святой отец был само терпение. – На Наполеоне свет клином не сошелся. И на Гаммеле тоже. И на тебе. Свет вообще клином не сходится, нет у него такого свойства. Только человек себе такое способен выдумать.

- Уж ты знаешь, о чем говоришь, – дернул бровью собеседник. – Сам-то…

- Знаю. Это недостаток мой. Но я не о нем беседовать пришел. Ты шипи себе, сколько хочешь, я сердиться не стану. Я ведь понимаю, почему ты шипишь.

Бальзак вдруг принял непритворно усталый и замученный вид. Провел рукой по лбу и отвернулся, наконец, от груды документов на столе.

- Что там Достий? – спросил он тихо. – Ты его одного оставил.

- Наверное, спит уже, – пожал плечами святой отец. – Тут ему не грозит ничего. Пусть себе отдыхает. Ты мне поведай лучше, почему именно Гаммель тебя в такое состояние привел?

Бальзак снова поморщился, но на этот раз гримаса вышла болезненной, а не сердитой.

- Я сам знаю, он щебетун знатный, голову забьет только так. Но помилуй, почему именно он? Не я, не Достий, не Наполеон, не Георгина, в конце концов?.. Каждый из нас в той или иной степени умеет проделывать то же самое. Мы с Достием проповедники. Позволь тебе заметить, уметь достучаться до чужих душ – наш профессиональный долг. У Наполеона армия, можно сказать, из рук ест, он только слово молвит, и они уж на все готовы. Георгина – женщина, ты подумай – а у ней весь край Загорский шелковый, по струночке ходит… Но о наших способностях ты так не переживаешь, тебе и дела нет – наоборот, еще и планы строишь, где кто отличиться может. И только Гаммель…

- Дело не в нем…

- А в чем? Что он горазд этим и развлечь, и заставить сделать что-то? Помилуй, Бальзак. По почину Отца Небесного все люди разные. Ты-то можешь сомневаться, что тут Его умысел, однако, что есть, то есть. Ни один человек не может обладать всеми качествами. И уж мало, кто способен утверждать, что у него самого есть все черты характера, какие ему желательны. Как духовник тебе скажу, на все воля Божья. Как живой человек из плоти и крови – такое не всегда приятно. Точнее сказать – невыносимо.

- Ты так рассуждаешь будто посвятил долгое время изучению этого вопроса.

- Я знаю, о чем я говорю, – твердо сообщил собеседнику святой отец. – Знаю.

Советник невольно опустил взгляд на сложенные замком руки отца Теодора. Сочетание обычных здоровых и одетых в черный бархат пальцев выглядело странным.

- Так что тебя из дворца погнало? Неловкость? Стыд?

- Я не должен доставлять проблем.

- Никто не должен, однако, все доставляют. Более того, Наполеон твоим проблемам рад. В том смысле, что для него это повод выказать заботу и способность разрешить какое угодно недоразумение.

- А остальные?

- На что тебе остальные?

- А вы? Сорвались, приехали, побеспокоил я вас…

- Мы с Достием? Мы попросту не испытываем равнодушия к твоей судьбе. Да и не только к ней. Ну что ты сычом глядишь на меня? Это вовсе не означает ничего дурного на твой счет. Ты не ощущаешь так мир, зато у тебя голова светлая.

- Я просто зачастую не могу… – Бальзак замялся, подбирая нужное слово – контролировать эмоции, если они все же…

- Испытывать и показывать – это разные вещи, – заметил Теодор. – Послушай, тебе, кажется, просто страшно и неуютно. Ощущать подобное – твое законное право. Но нельзя пускать неурядицы на самотек. Тем более нельзя их усугублять. Прячась да закрываясь, ничего не добьешься. Поверь, душевные треволнения – точно такое же событие, как и те неурядицы, что обычно ты разбираешь в кабинете, их можно и нужно разрешать. Это не запредельное, доступное всем, кроме тебя, умение.

- Что ж, быть может, ты прав. Тогда какой наметишь для заблудшей моей души план действий?

- Доберись первым делом до дворца. А там я уж готов предположить, что за прием устроит тебе Наполеон... И еще. Поговорил бы ты наутро с Достием.

- Что не так?

- Не по себе ему. Он решил, будто ты на него самого, или на его слова разобиделся.

Бальзак приподнял брови и даже захлопал ресницами – в общем, приобрел обескураженный и вместе с тем изумленный вид.

- Разобиделся?.. – повторил слова собеседника он. – Право, я… Да как же это?

- Он добрый очень. Добрый, Баль, и ласковый, – духовник уже, судя по его рассеянному взгляду, думал вовсе не о советничьей судьбе, а помимо собственной воли теперь предавался каким-то мечтаниям или приятным воспоминаниям. – Ему всегда помочь охота, сам вспомни, хоть бы раз он отказал на какую-то просьбу или прошел мимо, видя, как что-то важное затевается. Но при всем при этом робкий он сверх меры. Каждое свое слово трижды обдумает.

- Я обошелся с ним грубо?

- Да я не о том вовсе… Достий на тебя не сердит. Просто огорчен, что не смог помочь.

- Но он смог.

- Ты говорил ему об этом?

- Это так важно?..

- А как же!..

Достий проснулся чересчур поздно – это он понял по тому, что за окном было светло, и они почти что были дома. Так, во всяком случае, сказал ему отец Теодор.

- Пойду, помогу Бальзаку собраться, – присовокупил он ворчливо. – Он с собой в дорогу столько макулатуры набрал…

Достий кивнул рассеянно и принялся приводить себя в порядок. Оставшись в одиночестве, он загрустил. Судя по суровости духовника, ни до чего они вчера не договорились. Видно, не смогли друг друга понять. Либо Советник замкнулся наглухо в своей обиде, либо святой отец хватил лишку с проповедями… Неужто так и будет теперь все уныло из-за какого-то недоразумения?..

За дверьми послышалась возня и голоса.

- Послушай, ты не мог бы поторапливаться? Мы уже подъезжаем.

- Теодор, успеем. Состав, въезжая в город, всегда замедляет ход. У нас есть еще десять минут.

- Всего десять минут!

- Попомни мои слова, девять из них ты будешь стоять в тамбуре и томиться, когда же перрон покажется. И потом, это курьерский…

Достий вскочил на ноги – нет-нет, слух не обманывал его. Это была она, эта интонация, едва окрашенная язвительностью и оттого еще более язвительная. Советник не говорил больше бесцветно и холодно.

Молодой человек подхватил свою заплечную сумку и выскочил из купе. Его спутники как раз пытались разойтись в узком коридоре, а заодно уместить несколько чемоданов так, чтобы они и были на виду, и не мешали.

- О, Достий… – заметил его Бальзак. Вдруг он оставил свой багаж в покое, выпрямился и заложил руки за спину, как если бы вздумал произносить речь на каком-нибудь собрании.

- Я считаю необходимым сообщить, брат Достий, что твой покорный слуга вовсе не испытывал желания доставить тебе беспокойства своим состоянием и…

Отец Теодор, стоя позади говорящего, красноречиво закатил глаза.

- … и каким-то образом выказать неблагодарность после того, что ты… Ох!..

Достий не дослушал – сорвался с места, подбежал к Советнику и запальчиво обнял его. Молодой человек вовсе не считал необходимым слушать эту длинную, витиеватую, наверняка включающую в себя все положения происшествия и их освещение, продуманную, похоже, ночью, речь. Достию всегда нужно было мало – по взгляду и голосу он мог понять, как чувствует себя человек. И конечно же, надо было поскорее дать понять Бальзаку, что никто не сердится на него и никто не обижен, а то ведь какая глупость была бы – обижаться на обиду, которой в результате и не оказалось вовсе. Радостно и легко становилось на душе, когда подобные недоразумения разрешались!

Советник от такого обращения с собственной персоной опешил. Видно, привык принимать подобные знаки внимания только от Императора. Но совсем недолго стоял, оцепенев – улыбнулся, наклонил благодарно голову и тоже сомкнул руки у Достия за спиной.

Достия после отец Теодор успокоил окончательно сообщением, что накануне они с Бальзаком плодотворно побеседовали, однако в подробности углубляться не стал, относясь к их обмену мнениями так, как если бы то была исповедь. Достий, впрочем, и не настаивал – он был сугубо рад, что неприятное происшествие осталось позади.

Однако по дороге ко дворцу Высочайший Советник не подымал головы от свои записей, и духовники, что старший, что младший, его не тревожили, не будучи уверенными, что не помешают важному делу. По возвращении Бальзак незамедлительно удалился в свой кабинет, и выманить его оттуда ни к обеду, ни к ужину не вышло. Достий, волнуясь, едва дождался вечера, а уж там, только лишь стемнело, сразу же направился в библиотеку, к знакомому уже закутку.

Тот располагался на отшибе, в весьма укромном местечке. Надо заметить, что библиотека вне своего центрального зала и ближайших секций превращалась в настоящий лабиринт. Только вдосталь там нагулявшись, Достий научился ориентироваться в этом хитросплетении. Теперь же у него не было сомнений в том, где ему искать Высочайшего Советника. И он не ошибся – заприметил Бальзака на том самом месте, где не так давно они в четыре руки починяли старые библиографические раритеты. Однако вид Советника не внушал ни успокоения, ни надежды. Как будто бы слова так и оставались для него словами и заставить их повлиять на чувства Советник так и не сумел. Наоборот даже – кажется, мука его достигла своего апогея. Он сидел, откинув назад голову, впившись пальцами в столешницу, закусив губу и зажмурясь, так, словно из последних сил старался не разрыдаться. И брови у него подрагивали – а Достий знал, что то верный признак сдерживаемых слез. Он уже весь приготовился поспешить на помощь, еще знать не зная, как станет утешать страдальца, однако с твердым намерением сделать это – когда внезапно впереди наметилось движение. Бальзак бесшумно вскрикнул, вздрогнул всем телом, и обмяк в кресле, спина его будто утратила какой-то внутренний стержень, и он бессильно уронил голову. Напряженные пальцы и те расслабились, ладонь соскользнула со стола. Зато из-за него внезапно показалась всклокоченная рыжая голова. Наполеон, судя по всему, преотлично чувствовал себя, не взирая на то, что людям его чина и положения под столами сиживать нечего. Его Величество, вопреки всем этим соображениям, непринужденно оперся локтями о кресло Бальзака, и с довольным видом облизнулся.

-Полегчало? – поинтересовался он с коварным лукавством. – Или повторить для пущей убедительности?

Бальзак что-то беззвучно прошептал в ответ, едва шевеля губами. Император улыбнулся еще более коварно, подаваясь вперед, приподымаясь на локтях – и Достий решил, что, пожалуй, тут справятся и без него. Судя по всему, святой отец исполнил свое обещание, и поведал Его Величеству то, что того так интересовало. А теперь упомянутый прилагал все усилия, чтобы его любимый перестал беспокоиться по пустякам.

О том, каким путем Император решил этого добиваться, Достий постарался не думать.

Между тем, об одной напасти молодой человек совершеннейшее позабыл, углубившись в более масштабные происшествия. А ведь теперь его самого ждало испытание почище многих: экзамен.

Когда Достий все же выгадал минутку и подступился с уведомлением к Бальзаку, тот нахмурился и удрученно покачал головой.

- Надо же, – сказал он. – И здесь напакостили.

- Что случилось?.. – у Достия даже засосало под ложечкой от дурных предчувствий.

- В прошении, что я подавал еще осенью, была указана дата экзамена. И она приходилась на лето, а не на весну. У тебя, выходит, не так много времени, чтобы подготовиться...

- Сколько?

- Меньше месяца. Впрочем, мы можем и отказаться, объявить, что ты не готов, – Советник вздохнул и прикрыл глаза устало. – Я почти забросил твое обучение...

- У вас было много дел! И я сам ходил в библиотеку, читал новое и повторял уже пройденное... Вы ведь подобрали мне список литературы – и я пользовался им.

Де Критез вдруг улыбнулся, еле заметно, но притом очень тепло.

- Славно, что ты счел нужным обратиться к этому списку. Раз так, давай хотя бы попытаемся. А я растолкую тебе, как будет проходить экзамен и что к нему следует подготовить.

Тогда же молодой человек узнал, что ему предстоит пройти это испытание в особой форме – в форме собеседования. То есть, ему не нужно будет тянуть билеты, а попросту ответить на несколько вопросов от экзаменаторов. Подобным образом обзавелись дипломами Его Величество, да и сам Бальзак.

Собеседование было ранее весьма редкой формой выпускных экзаменов. Только благодаря образовательной реформе (а она, как Достий слышал, своей целью имела привнести побольше практики в учебу, вместо постоянных лекций) оно допускалось гораздо чаще.

Как бы то ни было, об экзаменах Достий был наслышан, не более того. Семь классов церковно-приходской школы пролетели для него одним днем – так ему казалось теперь, после всего того, что он пережил. В школе ему нравилось, учеником он был смирным. Звезд с неба не хватал, но зато учился прилежно, не шалил. Да и учеба была интересной. Любопытно ему было узнать о дальних странах, о движениях небесных светил, о древних мудрецах и королях… А что до правил письма и счета, то даже скучая Достий старался запоминать правила и не делать ошибок.

Покончив со школой, Достий был спрошен святым отцом, что он желает делать дальше. Учиться светской профессии или духовной и принять первый в жизни сан? Мальчик долго не раздумывал, а попросил принять его в духовенство. Не то стыдясь теперь, не то умиляясь, Достий припоминал, что в этом решении им двигало лишь желание оставаться рядом с настоятелем. Так в четырнадцать лет он стал протодиаконом. Но поступить не успел ни в семинарию, ни куда-то еще.

Подобное собеседование и подготовка к нему представлялась Достию чем-то вроде смещения кабинета министров. Или ревизией Синода. В общем, делом трудным, требующим ума, ловкости и выдержки. И обо всех этих качествах у себя Достий был нелестного мнения. Когда ему сказали, что по каждому из шестнадцати предметов ему надлежит выучить по нескольку десятков вопросов, он пришел в ужас. И это было без учета нескольких письменных работ. Ко всему прочему, экзамен приходился на канун светлого праздника Снисхождения, когда Достию следовало бы заниматься совершенно другими вещами. Молодой человек принялся готовиться. Дни превратились в сплошную череду зубрежки и поисков недостающих текстов. Теребить Советника Достий стеснялся, ведь тот и так потратил столько времени на лекции и советы. Стоило теперь показать cвою прилежность и самостоятельность. Но вот помощь святого отца Достий принимал радостно. И совершенно изумился, когда взглянув на список преподавателей, духовник принялся восклицать:

- О, этот до сих пор преподает! И этот тоже! А вот этот меня один раз в ведомости с кем-то попутал и поставил “неуд”… А вот этому, – святой отец указал и даже поднес список Достию поближе, – обязательно скажи, что в речи должно быть тропов ровно на треть.

- Ровно на треть?.. – совсем оробел Достий.

Так он узнал, что бороться за аттестат пойдет в семинарию имени святого Стефания – где в свои годы прилежно учился, а затем и преподавал отец Теодор.

Духовник подошел к их занятиям основательно. Освободившись от всякого рода дел, связанных с Синодом и кабинетом министров, отец Теодор почти весь день проводил с учеником. Вдвоем они разбирали священные тексты, когда святой отец читал их вслух, и следом же комментировал неторопливо, с тем чтобы Достий мог записать. Удивительно, но провести за этим занятием целый день было для него нетрудно. Не менее ценную помощь он оказывал, проверяя эссе и проповеди Достия. А заодно и следил, чтобы молодой человек отдыхал, не забывал про сон и пищу, потому как Достий, увлекшись, мог слишком поздно заприметить какие-то проблемы с самочувствием.

Таким образом духовник поступал, когда заходил к ученику за полночь и находил того в постели, но с добротным слоем книг и тетрадей поверх одеяла. Не слушая робкие протесты, Теодор прибирал учебники и конспекты, взбивал подушку, подтыкал одеяло, целовал Достия и тушил свет. Все это он проделывал невозмутимо и неторопливо.

====== Глава 22 ======

Достий проснулся от того, что в комнату кто-то вошел. Да и то – пробуждение его было легким, он даже не открыл глаз, потому как то блаженное оцепенение, что охватывало его, разрушить было и непросто, и попросту жаль. Молодой человек только сейчас почувствовал, что лежит у любимого на груди, а тот ласково и рассеянно поглаживает его по спине. Надо же, вот тебе и прилежный ученик Достий – уснул на софе в рабочей комнате прямо во время разбора очередного отрывка из Книг Пророков…

Вошедший его покой потревожил разве что шумом – святой отец даже не шевельнулся в ответ на вторжение, значит, пришел кто-то свой. И верно – после насмешливого фырканья послышался голос Наполеона, пониженный до шепота.

- Учите, я смотрю, да?

- Он уснул, – тоже шепотом пояснил духовник. – И я его тревожить не стал.

Достий подумал, что Его Величество, скорее всего, сейчас же уйдет, но тот намеревался поговорить.

- Нет бы как нормальные люди, в спальне, да как-то поинтереснее от учения отдохнуть…

- Перестань, ему не до этого совсем. Его трогать нельзя.

- Ты его воздержанием мучаешь? Теодор, что ж ты так жестоко с ним?

- Брось ты шутки свои уже! Для Достия экзамен сейчас важен. Думаешь, не тянет меня к нему? Я лишь отвлекать его не хочу.

- На мой взгляд, – что-то тихо стукнуло и затем скрипнуло – Достий догадался, что монарх пододвинул себе стул с тем, чтобы устроиться на нем, – такое отвлечение было бы ему на пользу. Сам знаешь, голова в такие моменты отдыхает.

- Достий переживает очень. Так что, пожалуй, ему от волнения вовсе не до постельных утех. Да и слежка – мало ли – возобновиться может…

- Да уж не скажи! Синод твой теперь за Гаммелем наблюдает, а ему и мёд – всегда зритель есть...

-Неужто хоть что-то в этом свете смогло угодить Гаммелю? – сардонически хмыкнул Теодор.

-О, ты же не в курсе, – спохватился посетитель. – Я совсем запамятовал… Гаммель же познакомился в Опере со своей тезкой Гамелин, а у той как раз подруги дорогие сидели, и дохли от зависти как блохи от керосина…

-Так уж и дохли?

-Натурально. Там наш герой виконт повстречал знаешь кого? Нипочем не угадаешь.

-Не угадаю, – согласился духовник.

-Мальвину Инспекто – судя по всему, от воспоминаний Императора передернуло. – Что тут началось… О-о-о, Теодор, вся столица с замиранием сердца наблюдает, как Гаммель простаивает под ее окнами вечера напролет, отправляет «анонимно» букеты, пишет сонеты, вздыхает и страдает от неразделенных чувств.

-А, – духовник махнул рукой. – Опять. Всего лишь… Я-то думал, там что-то и правда внушительное.

-Для столичных сплетников так очень даже внушительное. Слава богу, они перестали перемывать косточки Герге и принялись за эту парочку. Надеюсь, старушка Мальва покапризничает, как положено даме из высшего света – впрочем, она виконту еще только хлыстом не щелкает, а так все при ней... Послушай, Теодор, – вдруг сменил тему поздний гость, – может, отложить его, экзамен этот? Вон Достий уже – кожа да кости. Да и тебе бы от всей этой свистопляски отдохнуть.

- А когда же еще сдать его? Посмотри сам – вот-вот у тебя наследник на подходе. Это же новая канитель начнется. Тем более, Достий парень уже взрослый, толковый. Ему аттестат нужен. Да и потом… Для него это важно.

- Ну уж важно! Это ты ему, поди, внушил, что он без этого аттестата не проживет.

- Я не о том вовсе. Не об аттестате. Я о самом экзамене.

- И какой в нем смысл?

- Достию это преодолеть надо. Я его знаю хорошо, и всякий раз замечаю, как он мучается, ежели что-то у него не выходит, причем это мучения не как у нас с тобой. Мы силою препятствия преодолеваем. А он страдает, что силы у него нет. И не догадывается даже, насколько он не прав.

Достий лишь порадовался, что лежит, отвернув лицо от беседующих – ему пришлось закусить губу, чтобы не всхлипнуть. Самую его суть разгадал отец Теодор. Неприглядную, неприятную самому ее носителю. Молодой человек не единожды убеждался, что не достает ему решительности и напористости, уж скорее он робок и чересчур мягок нравом... Однако ж, вместе с этой сутью его любили и хотели сделать лучше.

- Что ж, и это верно. Баль о нем очень лестно отзывался. Говорил, сообразительный, а уж о прилежании поминать нечего.

Достий снова едва удержался от возгласа – Советник хвалил его весьма сдержанно, ответы одобрял кивком, а письменные работы никогда не возвращал без пометок и замечаний. Но что уж взять со сдержанного Бальзака, который даже любимого при беседе с ним никогда не хвалил и вообще неласковым всякий раз казался?

- Вот и я о том. Пусть попробует. Может ведь, хоть и боится.

- Только вот после экзамена – Теодор, дай мне обещание – чтобы из койки не вылазили!

- Опять на свое разговор перевел! О чем речь ни заведешь – все непристойностями сыпать начинаешь!

- А я и по делу сыплю. К тому же, – Наполеон фыркнул, – я не виноват, что нормальное явление отчего-то решили обозвать непристойным…

-Ну, пошло-поехало… – вздохнул отец Теодор, но монарх держался намеченной линии, намереваясь высказаться до конца.

-Скоро поездка в Загорию – а ты понимаешь ли, что это означает? Вот сложится все как надо – говорю тебе, ты как в рай попадешь. Натешишься с ним, сколько душе угодно. Штаны неделями надевать не будешь.

- Полно тебе, распустил язык, – проворчал святой отец, однако едва сдерживая смех при этом.

- Что «распустил», что «язык»? – упорствовал Наполеон, и его громкий шепот тоже звучал весело. – В кои-то веки мне любо-дорого на вас глянуть, лежите как в гнездышке, обнялись наконец… Да ведь этого для любви мало. Нам всем тяжкий год выдался. Пора бы и отдыха вкусить. А заодно наслаждения… Ладно уж, пора мне. Баль за бумажками засиделся, пойду его из кабинета вытаскивать да спать укладывать.

- Да конечно, спать…

- Экий ты скабрезник стал, святой отец!

- Ну уж!

- Да я не в упрек, я, напротив, доволен очень. И не возражай! Я тебе об этом говорил сто раз, – Император встал и отодвинул стул на место.

- Постой, – вдруг остановил его духовник. – Покуда ты еще здесь – принеси-ка мне сюда одеяло с кровати. Сдается мне, Достий зябнет немного.

Оказавшись под одеялом и в тишине после ухода Его Величества, Достий ощутил такое тепло и такую негу, что не смог уже взять себя в руки, взбодриться и продолжить учение. Отец Теодор лишь тому потворствовал, продолжая поглаживать его.

Достий проснулся, когда уже стемнело. В испуге он побарахтался в одеяле и сел. Святой отецбыл тут же – собирал в стопку книги и тетради, что окружали софу как настоящая баррикада. Молодому человеку стало совестно – экзаменационное испытание на носу, нужно заниматься что есть силы, а он спит себе как сурок...

- Мы остановились на... – пробормотал Достий спросонок. – Остановились на...

Увы, он не мог припомнить ни главы, что они разбирали, ни о чем в ней шла речь. Достий в отчаянии уткнулся носом в одеяло. Святой отец только рассмеялся тихонько.

- Ничего, завтра найдем, где мы остановились и возобновим учение.

- Я проспал!

- Спать тоже надобно. Ты утомляешься очень.

Духовник тем временем закончил убирать и сел рядом. Силуэт его резко обозначился на фоне окошка, и Достий невольно вспомнил тот досадный эпизод со слежкой. Каким облегчением было знать, что эти неприятности позади! Рабочая комната вновь сделалась уютной, она больше не была завалена бумагами, и тут не обретался благосклонный к ним, но чересчур экзальтированный виконт. Тем не менее, Достий в памяти держал и еще одну комнату – ту, с красным кабинетом и фиалковой опочивальней. Отец Теодор покуда временил с переездом, упирая на то, что это, во-первых, займет то время, что он мог потратить на помощь своему ученику, а во-вторых – молодой человек наверняка не знал, но догадывался – духовник хотел бы заняться новой комнатой вместе со своим возлюбленным, обустраивая ее так, чтобы там было уютно проводить время вдвоем. Покуда святой отец жил под лестницей, они не так уж часто и подолгу вместе. Что первая причина, что вторая – обе они смущали Достия и согревали ему душу. Он радовался, что его не только не бросают в трудную минуту, но и желают разделить с ним радость и удовольствие. Доброе и внимательное отношение духовника Достий знал и был в нем уверен, но нет-нет да ощущалась робость, как от неожиданно большого и незаслуженного подарка. Куда уж ему столько всего хорошего...

- Святой отец, – Достий по привычке запрял ногами под одеялом. – Я вот знаю, почему я вас люблю. Ну, то есть, я понимаю, почему люблю. А почему вы любите меня? Только вы не подумайте – я не для того спрашиваю, чтобы вы меня хвалили или, там, успокаивали... Мне правда знать нужно.

- Ты снова в чем-то сомневаешься? – в голосе духовника беспокойства было лишь самую чуточку, заботы и участия было куда больше.

- Нет, я подумал просто... Ежели у вас есть причины любить меня, если какие-то мои качества вам по душе, стало быть... Я мог бы стать еще лучше, если бы знал только, что мне делать.

Видя, как к нему тянется пара рук, Достий с готовностью зажмурился, чтобы ощутить объятия всем своим существом, как следует.

- Тогда послушай, что я тебе скажу, – голос отца Теодора звучал мягко и приглушенно, как если бы он собирался поделиться какой-то тайной. – Я не вижу причин для того, чтобы ты делал что-то особенное. У тебя уже есть моя любовь. Но ежели ты действительно хочешь причин... Тут все и сложно и просто – я думал о том и едва не запутался. Так сложилась моя жизнь, что закон Божий я изучил раньше, чем человеческие законы. Не могу сказать, чтобы так вышло по моей воле, но я принял такую жизнь и не представлял себе иной. Даже сейчас я думаю – а что бы я делал, будь я мирянином? И мне просто ничего не приходит в голову...

- Ну полно, да вы бы что угодно могли! – не выдержал Достий. Ему огорчительно было слышать, если святой отец вдруг надумывал принизить свои способности. – Вы умный, усердный, трудолюбивый – вы бы чему угодно научились бы!

- Может, и так, – уклончиво ответил духовник. – Но я сжился со своей стезей, я на своем месте. Моя вера – суть моего существования, церковные постулаты – моя жизнь. Наверное, это куда как причудливо переплетается с некоторыми моими взглядами. Однако то, что я делаю, заставляет меня воспринимать мир через призму веры. Должно быть, ты видишь, что мне куда проще по этим причинам быть рядом с тобой, ты понимаешь и поддерживаешь меня. Но это еще не суть того, что я хочу пояснить, а лишь оболочка этой сути.

- А что же в серединке? – прошептал Достий, словно боясь спугнуть чужую откровенность.

- В серединке много чего, – Теодор погладил его по макушке, попутно укладывая выбившиеся прядки на место. – Я знаю, обещал тебе рассказать про себя, а ты уж моими завтраками сыт – дальше некуда. Будет еще на то время и место. Но вот что я тебе скажу... Случалось так, что я оставался одинок и разочарован в людях. У каждого бывали в жизни такие унылые ситуации, и все на свой лад их переживали. От таких переживаний можно ожесточиться, утерять способность ладить с людьми и самим собой, а этого нельзя допускать совершенно никому. Потому в такие минуты хочется встретить что-то такое, что вселит новую веру, успокоит и ободрит. Ну или хоть напомнит о том, что не может абсолютно все и везде быть плохо. Ты для меня и есть подобное напоминание. В любом человеке ты видишь хорошее. В каждом происшествии – возможность благополучного исхода. Ты всегда оставался чистым, добрым и доверчивым, что бы ни случилось. Отец Небесный всем отмеряет испытаний, но надо уповать на лучшее. Ты и есть мое упование на лучшее. А с остальным я, дай Бог, справлюсь.

Достию захотелось разом и расплакаться, и рассмеяться. Слова, что сейчас прозвучали, были простыми, но сколько душевной теплоты было в них вложено. Словно крылья за спиной распахнулись – будто и не было неприятного воспоминания и собственной слабости и боязливости. Хотелось обнять святого отца, не отпускать больше никогда, окутать его любовью и лаской так, чтобы он больше никогда в жизни не огорчался... Пожалуй, тут же решил Достий, при их жизни оградить отца Теодора от всех огорчений – задача невыполнимая. Но разве нельзя попробовать?

Март тем временем вступал в свои права, становилось все теплее и теплее. Достию в его редкие паузы между зубрежкой радостно было через окно наблюдать деловитую суету в саду – там подрезали кустарники и деревья. Разрыхленная земля походила на черный бархат, пересекаемый где золотистыми от песка, а где мощеными диким камнем дорожками(такова была новомодная манера оформлять сады). И хотелось потратить время на прогулку, да совестно было – ждали книги, ждали тетради, ждали неумолимые списки вопросов да сочинения.

Но в одно воскресенье, когда Достий с отцом Теодором по обыкновению посетил собор ради утренней службы, молодой человек получил нечто большее, чем скромный моцион по дворцовому саду.

Они выходили на улицу, и Достий уже собрался было сесть в их экипаж, как духовник предложил ему пройтись по городу.

- Ты уж бледен, как мел. Ничего кроме книг своих не видишь. Хоть проветришься немного, – добавил он.

Молодой человек охотно согласился – столицы он почти не видел. От мысли погулять самому он робел, позвать с собой кого-то из своих вечно занятых товарищей он не смел и вовсе. Зато возможность прогулки с любимым его несказанно обрадовала. Потому они отпустили экипаж и двинулись куда-то прочь от собора.

Прожив в столице уже почти два года, Достий смущался собственной неосведомленности о месте, где он обитает. Молодой человек затворничал во дворце, а впечатления обо всем, что творилось за его оградой, черпал обычно из обсуждений за трапезой и изредка из газет. Он знал, что столица обширна, это самый большой город империи. Знал, что прежде это был не один город, а целых три, и пространство между этими населенными пунктами постепенно застроилось еще при давно почившем предке нынешнего монарха – он-то и назначил место столицей. Знал, что велись ожесточенные споры относительно названия – хитрый правитель отлично понимал, что нельзя делать именем одно из прежних прозваний, чтобы никого не обидеть. Однако сам обширной фантазией не обладал, а доверенных советников при нем не состояло – всех он держал в отдалении, опасаясь козней – а потому поименовал столицу Великой Победой. Сами горожане этого названия не любили – и длинное оно, и неуклюжее, и помпезное больно, так что только на официальных бумагах его и было сыскать. Местные, говоря о том, откуда они родом, поясняли: столичные, из такого-то квартала. Выхода к морю столица не имела, зато стояла на широкой реке, которую неутомимые человеческие руки приспособили для судоходства. Еще Достий знал, что на восточной окраине города имелся живописный уголок, называемый «Каменный лес», где над землей высились древние гранитные столбы, словно бы воткнутые какой-то великанской рукой колышки. Достий знал, отчего эти «колышки» появились и сколь старательно их почитали предки-язычники много веков назад… Знал, но никогда не видел.

Идти было немало, и продвигаться выходило не очень-то скоро. Улицы оказались запружены народом – кто пешим, двигаясь по тротуарам, а кто в экипажах, открытых по хорошей погоде, или на конке: горожане все куда-то торопились. Достий знай головой вертел, погружаясь в этот неведомый и чуждый ему мир. Все-то ему было в новинку, все в диковинку. И модные магазины, какими был полон центр столицы, со скучающими у дверей приказчиками, где на витринах подымались горы шляпных картонок, манекены застыли в напряженных позах танцовщиков, а затейливые, по последней моде, костюмы на них разглажены до последней складки. И кафе-шантаны, кофейни, высокого реноме питейные заведения, где посетителей угощали отнюдь не сивушным духом, а тем, что зовут «букетом», едва они переступали порог. По хорошей погоде многие закусочные выставили под открытое небо столики с легкими плетеными стульями, и с полосатыми зонтами, напоминающими издали паруса флотилии заморских судов.

На витрины из своих изящных ландо поглядывали дамы, благосклонно улыбаясь тем, кто их замечал, или высокомерно задирая напудренные носики. Их руки, никогда не знавшие тяжелой работы, вольно были выставлены для всеобщего обозрения, затянутые в шелковые перчатки или гипюровые митенки, а пальчиками дамы сжимали то костяную резную ручку лорнета, то расписной шелковый веер. Достий глядел на них, как на каких-то далеких неземных созданий, не понимая ни смысла такой жизни, ни ее удовольствия.

Среди прохожих было немало солидных господ, в драповых пальто и чесучевых брюках, кто шел неторопливо, поигрывая тростью – но доставало и студентов, а то и лицеистов или даже бурсаков – юркими рыбками они сновали между прохожими. Подумать только, подивился Достий, и у каждого есть дело. Планы на сегодня, какие-то ожидания от жизни. И собрались они тут вовсе не по чьему-то указанию, а сами по себе, естественным образом.

За этим оживленным районом шли кварталы поспокойнее, более чинные. Тут располагались конторы. На дверях то и дело можно было встретить медные, начищенные до блеска таблички, сообщающие достопочтенной публике, кто именно заправляет тут делами, и какого рода эти дела. Чего здесь лишь не было – и банковские отделения, и торговые представительства, и оценщики с ювелирами, и специалисты по недвижимости. Достий едва успевал читать – вот, оказывается, сколько на свете есть народа, кто печется о благе своих собратьев, имея знания и полномочия в какой-то области. А он-то, наивный, полагал, что в мире просто есть люди вроде Императорского Советника – кто умеет подсказать в подходящий момент то или иное…

Дома в этой части города были по большей части строгие, крашеные в белый или серый цвета, а ежели и встречалось цветное пятно, то и оно выглядело блеклым, очень умеренным. Достий обратил внимание, до чего узки фасады, выходящие на улицу – не более чем на три окна. Он указал на эту странность спутнику, и святой отец охотно ему растолковал, что прежде, еще сто лет назад, при застройке города, казна взимала налог за излишне широкие фасады, и бесплатно позволялось иметь лишь три окна. Потому дома тут узкие, но длинные, и в них сумрачно и прохладно даже летом, потому как солнце не везде умеет достать своими лучами.

Повернув от контор, он вышли на бульвар. По одну его сторону располагался сквер, а по другую – красивое, хоть и старое строение, обретавшееся за строгой чугунной оградой. От ворот к крыльцу вела достаточно длинная дорожка, обсаженная кустами лавра, а само здание загибалось подковой, что давало возможность предположить, что позади него скрыт обширный внутренний двор. Достий пригляделся к дому – тот казался ему неприступным, а окна его, хоть и многочисленные, не сияли приветливо, а выглядели слепыми и такими же серыми, как и стены.

-Единая трудовая школа, – кивнул на здание отец Теодор. – Одно из приличнейших мест для тех, кто получает знания по технической специальности.

-А за ним, та высокая крыша – что это?

-Это малый госпиталь, он нынче подновляется, так что мимо него мы, пожалуй, не пойдем. – Духовник призадумался, даже замедлив шаг. – И дальше по прямой тоже идти не стоит, – продолжал он, – не то увлечемся, так до самого Пестрого рынка и дойдем… – Достий улыбнулся. Он знал, что Пестрым рынком звалось торжище под открытым небом на самом краю города, и чтобы добраться до него эдак, как они – пешими – понадобился бы цельный день. Наконец, отец Теодор выбрал дорогу – улыбнувшись, он сказал:

-А видал ли ты городскую ратушу, Достий?

В ответ молодой человек лишь покачал печально головой – нет, увы, ратуши он не видел – ни ее, ни всех прочих зданий городских управ.

Ратуша в народе звалась «Кудрявый дом», а все из-за бессчетных завитков и узоров, что украшали ее фасад. Когда строилось это достойное здание, в моде было все вычурное, щедро украшенное – тот же «барокко». Мода прошла – а ратуша все стояла, и Достий, глядя на нее, неизбежно подумал про виконта де Ментора.

А перед ратушей была площадь, скрытая брусчаткой, с сияюще-белым мраморным фонтаном в центре. Достию он тоже понравился, потому как из-за гладкости камня фонтан выглядел словно прихотливая скульптура из снега. А какими живыми и блестящими смотрелись в нем водяные брызги!

Остальные здания, окружающие площадь, были совсем новенькими: и Городской Суд (хоть и выполненный в римском стиле, а все же щеголяющий современными квадратными окнами и высокими резными дверьми), и Государственный банк (внезапно яркий со своими желтыми стенами и зеленой крышей), а также самая большая в стране библиотека (может, и не такая вычурная, как театр, но не менее богато украшенная).

Напротив ратуши площадь сужалась, словно капелька или древесный листок, и переходила в широкий каменный мост. А стоило сойти с него – как взгляду открывался Старый Город. Едва ступив на его улицы, Достий почувствовал, как у него колотится сердце от восторга, и первые несколько минут он под сдержанный смешок спутника крутился вокруг своей оси, стараясь как можно лучше рассмотреть то место, где он оказался.

Новая, красивая и кипучая столица трепетно обнимала скопление старых крошечных домиков, сквериков, которые больше походили на клумбы размерами. Словно бы дочка приласкала старика-отца. Всюду в Старом городе царила уютная щербатость, лениво потягивался плющ на стенах, простирались вверх престарелые деревья, с такими мощными корнями, что они сминали и дробили брусчатку.

- Это одно из самых старых мест в столице, – пояснял тем временем духовник. – Она много раз перестраивалась, только здесь ничего не трогали. Знаешь, тут даже водопровод не всюду проведен. Да и дома настолько ветхие попадаются, что их лучше не трогать.

- Что же, здесь до сих пор живут? – полушепотом спросил Достий. Он боялся, что от громкого голоса либо рассыплются эти старенькие дома, либо развеется этот чудесный морок.

- Жить здесь вроде как престижно. Да неудобно вовсе. Идем, покажу тебе кое-что.

Они попетляли по кривым улочкам и вдруг вышли в запущенный сад, опоясанный оградой из кирпича. Заросли разрезались широкой и утоптанной дорожкой, которая привела вдруг к аккуратной маленькой церквушке.

- Церковь святого Луки, – произнес Теодор. – Самая старая в столице. И самая маленькая.

Достий рассмотрел маленькую церковь, сейчас как будто пустую и тихую – прихожане разошлись после службы.

- Красивая, – прошептал он. – Знаете, славная такая…

Они отошли и устроились на лавке, под кустом сирени. Солнышко припекало, спина у Достия разогрелась под черной тканью пальто. До чего хорошо было сидеть тут в тишине и покое, ненадолго забыв об учебе, рядом с любимым. И хотелось бы взять Достию своего спутника за руку, или склонить голову ему на плечо, да только не стоило этого делать в незнакомом месте. «Ну ничего, – решил про себя Достий. – И без того нам славно, ведь мы рядом».

- Достий, ты ведь сан диакона уже имеешь, так?

Достий удивленно посмотрел на собеседника, что внезапно упомянул эту тему.

- Меня в войну назначили, – Достий привычно запрял ногами, но ботинки неприятно скребли друг о друга, и пришлось перестать.

- Как это случилось?

Теодор спросил это тихо, доверительно. От его близости душа цвела теплом и любовью. И Достий решил, что вполне способен облечь в слова свои тягостные воспоминания.

Свое назначение на сан Достий вспоминать не любил. А произошло это при очень трагических обстоятельствах.

В тот день, когда пропал отец Теодор, Достий остался единственным причастным к духовенству человеком в своей части. Битва, отнявшая у него любимого (лишь крошечная надежда оставалась на его возвращение), унесла множество жизней. А отпевать погибших было некому. Сан протодиакона не позволял Достию самому вести церковные обряды. Его буквально заставили это делать, поставив над обширной братской могилой, полной изломанных, искореженных ранениями тел, дали в руки молитвенник и наказали помнить, что времени у него немного. Никому словно дела не было до того, как слабо, нерешительно и путая слова произносит молитву юноша, как трясутся его руки, едва удерживая томик молитвенника, и что глаза его полны слез. Люди привыкли видеть подобное на фронте. А Достий до сих пор вспоминал, сколь недостойно были преданы земле погибшие. Даже при том, что еще в начале военных действий святой отец пояснил и привил ему некоторые привычки. Например, что нет ничего зазорного в том, чтобы совершать утреннюю молитву на ходу, за своими обязанностями санитара.

- Разве это правильно, что люди страдают, я должен им помочь, а я трачу время на то, чтобы по всем канонам стоять где-то на коленях? Молятся не колени и не руки, а мое сердце.

Даже до сих пор случалось так, что времени на каждодневные обряды не было вовсе.

Тем не менее, месяц или больше спустя после переломной битвы Достий попросился у командира в увольнительную (отвоеванную деревню сделали опорным пунктом, и Достий пожелал, чтобы оставили его тут), заслышав, что неподалеку расположилась часть со священником. Достия отпустили, но времени у него снова было в обрез.

Там Достия наскоро назначили на сан диакона, совершив рукоположение на походном алтаре (к тому же, приходилось пару раз прерывать обряд, чтобы алтарь переставить – он мешал то пройти, то проехать). Облачения ему не дали и даже лоб мазнули водой вместо елея. По сей день Достий все смущался своего сана и старался лишний раз его не упоминать, не говоря уже о том, что подписывая бумаги (такое случалось, хоть и редко) он не знал, какой приход упомянуть рядом со своим именем.

Духовник помолчал некоторое время, когда Достий покончил с рассказом.

- Чего же ты стыдишься? – спросил он. – Того, что не отказался предать земле усопших?

- Но я даже в молитве запутался! И не мог я этого делать, я был всего лишь...

- Знаешь, мне мой сан священника тоже достался из необходимости. Во Фредерик я приехал, будучи иеродьяконом, сам понимаешь, руководить целым приходом иеродьякону нельзя, лишь помогать можно. Но меня это не смутило, мне было дано дело и я за него взялся. А рукоположение произошло аж через полгода. А то, что ты в молитве путался... Экая оказия! Дело ведь не в словах, Достий. Слова мы всюду слышим. Бывает, смотришь, человек молится истово. А на деле его ум совсем не праведными делами занят. Ты об их душах скорбел искренне и желал, чтобы Отец Небесный принял умерших в рай. Я больше чем уверен, все погибшие тогда с небес на тебя с благодарностью смотрели. И по сей день смотрят. Да и выживших ты не оставил без помощи и сочувствия. Так что ежели тебе захочется иеродьяконом стать, знай – ты достоин этого.

- Мне бы с экзаменами справиться… – Достий улыбнулся застенчиво.

- Полно, я должен тебе заметить, что ты гораздо умнее многих, кого я знал в годы ученичества, – не согласился святой отец. – Умнее, внимательнее, начитаннее… Аттестат ты получишь, и не удивлюсь, что с отличием.

Достий промолчал – ему не хотелось перечеркивать своими возражениями такие хорошие слова, вселяющие надежду и дарящие капельку уверенности в свои силы.

- Ну что ж, славно мы погуляли, но пора и честь знать. Идем?

Достий кивнул и осмотрелся на прощание. Славным был Старый город, приятным, красивым и хрупким, словно высушенный цветок. Об одном лишь сетовал Достий, не смея выразить свои мысли вслух – еще сильнее теперь ему хотелось взять любимого под руку, гуляя здесь. А нельзя было, никак нельзя…

В день экзамена Достий проснулся с болящей головой и совершенно слипающимися глазами. Он так волновался накануне, что не смог уснуть, ворочался с боку на бок, и в итоге зажег свечу и принялся повторять то, в чем сомневался. Наконец проснувшись и позавтракав, молодой человек осознал всю безрадостность своего существования. Вместо того, чтобы собраться, он сел на кровать и уставился в пол, с ужасом осознавая, что ничегошеньки не помнит и не знает. Хотелось попросту спрятаться куда-то, но до чего малодушным было это желание! Можно было бы вместо этого порадоваться, что испытание его продлится одним днем. «Раз – и все» – так говаривал отец Теодор, когда маленький Достий упрямо берег свои шатающиеся напропалую молочные зубы…

В конце концов, Достий совладал со своим пугливым настроем и покинул комнату, упрямо сжав кулаки и решительно насупившись.

Бальзак ехал в семинарию с ним, дабы присутствовать на собеседовании и поддержать своего ученика. Он поджидал Достия в вестибюле, и вид имел до того зловещий, что молодой человек даже забоялся – однако сообразил спустя миг, что, очевидно, всегда помышляющий в первую голову о наихудшем, Бальзак и сейчас готов к новым проискам оппонентов, что и выражал всем своим видом. Отец Теодор проводил их до экипажа, прибодрил молодого человека как мог, благословил и стоял у подъезда, покуда повозка не скрылась за углом.

Семинария Достию понравилась, он тут же решил про себя, что учился бы здесь с удовольствием. Это было здание на одной из центральных улиц, и выделялось оно тем, что имело вокруг себя довольно много пространства, ограниченного кольцом каменной ограды. Ворота были снабжены будкой для дежурного, а за ними было просторно и даже как-то уютно. Клумб и деревьев возле семинарии было мало, зато сколько угодно маленьких лавочек. Само учебное заведение имело ту солидную обветшалость, что вызывала почтение с первого взгляда. Белый фасад там и сям был оттенен (но ни в коем случае не обезображен) темными потеками, трещинами. Барельеф на фронтоне выглядел четко и даже резковато из-за черноты в изгибах и складках фигур.

Внутри здание оказалось прохладным, спокойным и очень тихим. Свет всюду был приглушен, он бросал скромные блики на деревянные панели и паркет, уцелевший по углам от потертостей и царапин. Достий почти забыл в своем восхищении о предстоящем ему экзамене, как неожиданный возглас вернул его к действительности.

- Доброе утро! Как славно, что мы собрались чуть заранее… Достий, душа моя, как ты? Волнуешься, бедняжка…

Бальзак лишь едва слышно вздохнул, но Достий, позабыв стеснение, стоял с открытым ртом. Навстречу им неспешно шел Гаммель де Ментор.

- Доброе утро… – пролепетал молодой человек, в то время как Советник ограничился сдержанным поклоном. – А вы здесь…

- Исключительно ради тебя! – виконт, приблизившись, потрепал Достия по голове. – Я тоже буду присутствовать на экзамене.

- Но зачем? – изумился Достий.

- А как же, радость моя? Я должен проследить за этими умниками, чтобы они тебя не срезали.

- Но разве… разве… Я же готовился! – молодой человек готов был всхлипнуть от внезапной досады. Что же, оказывается, все собеседование будет чистой формальностью? А все, что он учил, было зря?

- Я знаю, мой милый, – лицо виконта приобрело мягкое, участливое выражение, – и я в тебе ни на минуту не сомневаюсь. Просто господа экзаменаторы могут быть несколько предвзяты по отношению к тебе, а значит…

- Достий, будь готов к тому, что тебе не захотят отдавать диплом просто так. Синод недоволен Теодором с некоторых пор, а ты его ученик. Многие профессора связаны с Синодом или же служат там. Другим просто могли передать распоряжение не давать тебе спуску… – монотонно доложил Бальзак, донося до сведения испытуемого несколькими фразами то, что Гаммель старался пояснить деликатно и осторожно.

- Господин Высочайший Советник! – всплеснул руками прокурор. – Что вы делаете, вы же пугаете бедного юношу!

- Я ставлю его в известность о реальном положении вещей.

- Так нельзя… – заломил руки виконт. – Достий, не слушай его, ты ведь умница, ты же просто прелесть, ты обязательно все ответишь!

Достий же издал испуганный писк, который, к счастью, потонул в излияниях де Ментора. Что за несчастливый день! Что за превратности судьбы-злодейки! Он еще не приступил к ответам на вопросы, а уже столь близок был к бесславному поражению… Просто потому, что он – это он. И увы, как ни старался добросердечный прокурор, но вселить уверенность в молодого человека он так и не сумел – Достий достаточно наслушался о синодских порядках от старших своих товарищей, и понимал слишком отчетливо, что никак его не спасет то качество, каковое экзальтированный де Ментор нарек «прелестью».

Поэтому, войдя в одну из аудиторий, Достий тут же робко потупился. Краем глаза он заметил, что помещение, где он оказался, обширно, видимо, это был зал для лекций. Благодаря размерам, в аудитории удалось разместить полукругом шестнадцать столов, и места за ними уже были почти заполнены. Молодой человек робко поглядывал на собравшихся профессоров, но так толком ничего и не рассмотрел, совсем поглощенный своим отчаянием. Заметил только, что они недобро косятся на его спутников, явно не желая их присутствия. Гаммель тем временем демонстративно посматривал на часы – весьма изящным, надо заметить, движением достав брегет из нагрудного кармана – намекая на заминку в их мероприятии. Не хватало одного преподавателя, и он опаздывал уже на минуту. Достий сидел, как на иголках, а что же до его сопровождающих, то виконт все так же проявлял один за другим легкие признаки нетерпения, исключительно пристойные и удивительно ему шедшие, а Советник застыл в скорбном молчании, рассматривая профессуру семинарии с таким видом, будто ему было поручено их вскрытие.

- Господа, – наконец донеслось от двери, – прошу простить меня… Ах… О-о…

Достий подпрыгнул от неожиданности, потому что данная реплика, сочетаемая со стуком резко распахнутой двери, прозвучала у него за спиной, а когда молодой человек обернулся, то и вовсе не удержал возгласа испуга и удивления. Так же отреагировали и почти все присутствующие.

На пороге аудитории стоял немолодой уже мужчина в сутане и с какими-то папками под мышкой, седовласый, благообразный, с томным вытянутым лицом театрального трагика. Впрочем, лицо это просилось в трагическую постановку и еще по одной причине – оно было испачкано кровью: несколько алых струек стекало по лбу прямо от линии волос.

- Я в полном порядке! – произнес пришедший, но сделал он это таким тоном, словно бы готовился покинуть этот суетный мир на глазах у рыдающей родни. – Небольшое происшествие на улице… Уверяю вас… Я могу, могу принять экзамен!..

Его подхватили под руки, усадили на его место, и только теперь Достий догадался взглянуть на виконта. Тот смертельно побледнел, во все глаза глядя на алые потеки, отвернулся, нетвердо опираясь руками о стул, пробормотал что-то насчет того, что скоро вернется, и покинул зал, неловко и поспешно. Молодой человек вслед за этим поймал на себе взгляд Бальзака, угрюмый и озлобленный. Озлобление относилось, конечно, не к нему самому, а к сложившейся ситуации. Достий до боли закусил губу. Он понял – виконта нарочно удалили с экзамена, использовав его слабость перед видом крови. Видимо, эта особенность Гаммеля уже была ведома Синоду, и они не упустили шанса ею воспользоваться. Оставалось лишь надеяться, что святые отцы не станут прибегать к ней слишком уж часто – будет, по меньшей мере, странно, если перед сдачей каждой квартальной отчетности кто-то будет расшибать в коридоре лоб…

- Что ж, мы не можем больше тянуть, экзамен нужно начинать, – произнес кто-то. Остальные согласно загалдели, на преподавательских местах началась возня, покашливания и шелест бумаги. Достий подумал, что этот шум он воспринимает так же, как приговоренный к смерти – звук заточки топора.

====== Глава 23 ======

Так как по виду преподавателей невозможно было судить, кто за какой предмет ответственнен и какая промеж ними иерархия, Достий решил начать просто с того, что был крайний левый, чтобы затем пройти опрос у всех по очереди. Однако молодой человек слегка смешался, когда понял, что собеседование начнется у него с математики.

Достий эту науку более или менее понимал, но полюбить не мог. Задачки и сложные примеры немного его пугали, а еще чаще навевали легкую скуку. Глаза, просматривая учебник, то и дело соскальзывали на островки текста, напечатанного особо мелким шрифтом – то были статейки по истории математики или же просто какие-то занимательные факты из данной науки.

Преподаватель – немолодой уже, но подвижный и мосластый, – улыбнулся широко, показывая ряд крупных безупречно белых зубов.

- Почему синус называется синусом?

Достий чуть не всхлипнул от радости – как раз это и значилось в учебнике блошиным шрифтом, и ведь история ему запомнилась, потому как была весьма занимательна.

Математики с далекого Индского полуострова называли рисунок функции «арха-джива», что вскоре сократилось до одного слова – «джива». Такое название переняли у них арабские мудрецы, и у них оно превратилось в “джайб” ,переводилось как «впадина» или «пазуха». Западные же математики перевели это слово с арабского на римский, чтобы им называть эту функцию. Так математические понятие имело название, более тяготеющее к анатомии.

Преподавателю такой ответ явно понравился и он приступил к дальнейшему опросу.

- А теперь задумай число, умножь его на два, прибавь четыре, умножь на четыре, отними шестнадцать и раздели на задуманное число!

- Получится восемь – робко ответствовал Достий. – Всегда получается восемь…

Математик развеселился совершенно.

- А хочешь, я научу тебя такому же фокусу с двузначными числами?

В зале поднялся сдержанный гул – кажется, этот учитель стремился обучить фокусам всех, не только студентов, но и преподавателей. Услышав признаки всеобщего недовольства, он отступился и направил Достия к следующему экзаменатору.

Следующим был преподаватель по церковному уставу, белый, румяный и с очень сердобольным взглядом.

- Ну, рассказывай, – кинул он с очень благодушным видом. – Про церковную иерархию…

Достий этот вопрос знал хорошо, и рассказал его довольно быстро. Экзаменатор все это время благосклонно кивал. Кивки сменились вопросительным взглядом, как только молодой человек покончил с иерархией. Достий, расценив этот взгляд как приглашение рассказать еще что-нибудь, решил упомянуть историю возникновения этой иерархии. Но стоило ему умолкнуть, как на него снова смотрели просительно, но при этом молча. Экзаменуемый почувствовал, что покрылся испариной от этого загадочного молчания и решил поведать про каждый уровень иерархии поподробнее. И таки добился того, что преподаватель устава заговорил. Речь шла как раз о том, что с повышением сана пост становится строже, например, появляется запрет на некоторые продукты питания.

- Ну если очень хочется, то можно, – проворковал преподаватель. Достию же показалось, что любой запрет устава этот учитель мог бы прокомментировать подобным образом.

Следом по очереди шла литургика, которую Достий любил беззаветно, оба ее раздела, гимнографию, где изучались церковные песнопения, и эортологию, посвященную празднествам и прочим обрядам. Ему достаточно было взять в руки учебник, чтобы настроиться на неспешный торжественный лад праздничного богослужения и красивых гармоничных песнопений.

Но сейчас он впал в небольшое замешательство, потому как преподаватель отнюдь не выглядел степенно и торжественно. Он был самым молодым из всей экзаменационной комиссии, и самым шустрым, если судить по его широкой улыбке и большим подвижным глазам. Одним словом, выглядел он так, будто спешил привнести в любую церковную церемонию бесплатных пряников и цветных свечей.

- Скоро сочельник. Что делать? – спросил он таким тоном, будто этот самый сочельник обрушится на них с минуты на минуту. Достий принялся перечислять, какая утварь нужна для предновогодней службы, что за гимны должны звучать. Экзаменатор помогал ему как мог, размахивал руками, почти что задевая соседей, кривлялся, в общем делал все, что было ему в данном случае по силам. В конце концов, сочельник был подготовлен, избежав бесплатных пряников и цветных свечей, а Достий ощущал себя так, словно и правда бегал в одиночку по церковным предпраздничным делам.

Вслед за этим его ждало небольшое замешательство, потому как новый преподаватель сухим и спокойным голосом возвестил:

- Политэкономия.

Вот этой науки Достий боялся с примесью уважительного трепета. Он с удовольствием слушал, как Бальзак, весьма сведущий в этом предмете, разбирал его хитросплетения. Но совсем другим делом было рассказывать что-то самому.

По сути, эта дисциплина была самой юной в стенах семинарий, экзамен по ней (а не зачет) принимался здесь чуть ли ни впервые. Дело было в том, что раньше у священнослужителей был некий негласный запрет на обсуждение денежных тем и участие во всяких финансовых делах. Потому что люди духовного звания не должны касаться земного и суетного (или же потому, что такие порядки были славным прикрытием для мздоимства и воровства в стенах храмов – такова была версия Бальзака). Но времена менялись, и церковь стала постепенно самостоятельной хозяйственной единицей, где нужно было иметь дело с деньгами. Тем более на этом настаивал Синод.

Преподаватель, очень маленький сухонький старичок в очках с такими сильными линзами, что глаза его казались непомерно огромными, попросил рассказать об экономических теориях.

Достий обрадовался – покуда ему везло на темы. Но экзаменатор, видно, был поклонником экономических теорий. С Достием они обсудили все, которые только попадались в списке вопросов, а под конец даже придумали свою теорию, что могла бы обеспечить всеобщее равенство и процветание. Но, поразмыслив, сочли ее утопичной, огорчились и на том распрощались.

Достий был несколько ободрен таким ходом собеседования – пока никто на него не давил, не задавал неудобных или незнакомых вопросов. Но сейчас он отчего-то насторожился – перед ним был тот самый преподаватель, что явился на экзамен с окровавленным лицом. И принимать он собирался философию.

Что Советник, что духовник – оба поглядывали на эту науку с небольшим небрежением. Якобы потому, что она в себе не несла никакой практической пользы и не разрешала своими исследованиями каких бы то ни было животрепещущих проблем. Достий же испытывал к ней сдержанную симпатию. Он мог понять, почему мудрецам были столь интересны всякие нематериальные явления и абстрактные понятия, ему нравилось сравнивать взгляды и школы разных философов. Во всяком случае, он уделял значительное внимание персоналиям.

- Быть?! – с каким-то нефилософским надрывом спросил вдруг экзаменатор. – Или не быть?!

Молодой человек растерялся совершенно. Школы и направления повылетали из его головы – видимо, за ненадобностью.

- Быть, пожалуй, лучше, – осторожно предположил он.

- Вот как?

- Потому что если быть, то… Это лучше чем не быть. Если не быть, так и не поймешь даже что ты не… не есть, – пролепетал Достий.

- Вот как?!

Молодой человек смолк, не зная, как теперь реагировать, то ли продолжать рассуждения, то ли смиренно ждать следующего вопроса.

-А как понять, что есть ты, даже коли бытие твое не смеешь звать и бытием ты?

-Э… – Достию потребовалось некоторое время, чтобы разобраться в сути вопроса.- О, я думаю, тут можно говорить: я мыслю – следовательно, я существую, то есть, я есть.

-Что мысль в себе несет, когда она – равно как и бытие само – быть может лишь плодом фантазии?

-Так и мысль сама… – все же запутался Достий. – Фантазия ведь тоже мысль…Нет?

-Ты меня о том вопрошаешь? – поднял брови экзаменатор, не то ехидно, не то оскорблено. – Что ж, я вижу, мысли для тебя предмет чересчур тяжелый. Обратимся к бытию. Что бытие есть?

-Ну, Второй пророк в своих записках… – Достий поймал себя на том, что манера речи у собеседника небывало заразная, и что поневоле начинает и он сам выставлять свои слова эдаким театральным гекзаметром, как будто белым стихом. И обстоятельство это ему невероятно мешает построить толково свой ответ. Однако его заминкой тут же воспользовался собеседник.

-Оставь Второго пророка и ответствуй, что думаешь ты сам – или как же надлежит мне уразуметь, сколь сведущ в сем вопросе ты, юнец безусый?

-Я думаю, – начал Достий и с ужасом осознал, что уже не помнит самой сути вопроса, полностью опутанный «мыслями», «бытиями» и прочим.

-Я тоже думаю, – вдруг вмешался Советник. – И думаю я о том, что ответ на поставленный вопрос уже не первую сотню лет пытаются найти философы со всех концов ойкумены. На него не существует единого ответа, так как любое их определение легко оспорить или обнаружить в нем неучтенные детали.

Профессор философии скорбно поджал губы, словно бы говоря – ах так, здесь есть кто-то, кто воображает, будто лучше меня знает мой собственный предмет? Что же, не стану мешать…

Неловкая пауза совсем, было, затянулась, когда ее прервал стук. Достий обернулся на звук и увидел, что это выстукивает карандашом по столу следующий преподаватель, привлекая к себе, таким образом, внимание. Затем он указал карандашом на место перед собой, и Достий, неловко перетащив стул, переместился.

Теперь ему предстояло сдать риторику. Сложного в ней, собственно ничего не было, единственной препоной была врожденная застенчивость Достия, которая мешала бы ему вести дискуссию. К этой робости теперь добавилось стеснение совсем иного характера – молодого человека слегка смутил преподаватель. Сутана его была идеально черной, из нее выглядывала безупречно белая колоратка (надо сказать, этот предмет гардероба был в ходу только у столичных священников – как знак причастности к главному приходу всей империи), оттеняющий восковую кожу тщательного выбритого лица. Волосы на голове лежали строго один к другому, и даже осанка у этого уже немолодого человека была необыкновенно прямая.

- Правила построения речи.

Этот пункт учебника Достий знал наизусть, потому как едва встретив в учебнике или в тетради какой-либо пронумерованный список, он не только хватался за голову в отчаянии, но и принимался зубрить с удвоенным усердием.

- Какую часть от общего количества слов должны составлять тропы?

Достий открыл, было, рот, но тут же закрыл, дабы не сидеть с глупым видом. Ну или не с таким глупым. Он вдруг понял, что перед ним тот самый преподаватель, который еще отцу Теодору внушил истину о том, что тропов в речи нужно на треть, не больше и не меньше. Тщетно молодой человек искал подтверждение или опровержение этому правилу – нигде не было ни словечка об этом. Духовник же разводил руками и пояснял – преподаватель-де сам выдумал эту треть и, кажется, единственно для того, чтобы тиранить студентов. Достию такой подход к экзаменам, тропам и студентам не очень нравился, и потому он рискнул высказать свое мнение в довесок к теории риторика.

- Должна быть треть, но мне кажется, это зависит от обстоятельств, – тихо ответил Достий.

- Что?

- Это зависит от обстоятельств, в которых говорится речь.

- И какую же часть составляют тропы?

«Он будто специально меня не слышит» – затрепетал Достий.

- Треть, но можно иногда побольше, можно и поменьше…

- Так сколько?

- Но ежели писать речь для паствы, надо задумываться о том, чтобы она дошла до их душ! Пишут ведь и по наитию…

- По наитию?!

- Да, ведь разве когда пишется от сердца, разве можно думать о количестве и видах тропов, они сами приходят, и…

- Довольно.

- Но…

- Опрос окончен.

Достий обреченно, стараясь не встречаться взглядом с экзаменатором, перетащил свой стул дальше.

Следом его ждала история и преподаватель с сердитым и воинственным видом. Телом он был не так уж могуч, но его левый глаз скрывала черная повязка. Казалось бы, нужно было посочувствовать увечному человеку, но здоровый глаз смотрел столь пронзительно и цепко, чтоДостий так и скукожился. Словно громадный утес нависал над ним теперь. Чувствовалась недюжинная сила и напористость в этом мужчине, даже удивительно было, как выбрал он мирную стезю церковника и учителя.

Большой неожиданностью не было и то, что речь тут же зашла про войны, битвы и полководцев. У Достия эта тема всегда была связана с Наполеоном и Георгиной, волей-неволей он вспоминал венценосную чету, как только встречал упоминание о каких-либо военных действиях в учебнике. Ко всему прочему – стоило лишь упомянуть о каком-то воинском столкновении прошлого в их присутствии, и оба охотно включались в обсуждение с такой живостью, будто сами там принимали участие. Также Достий ознакомился с хроникой, что писал де Критез и дополнял святой отец. В частности, там упоминался удивительный случай, произошедший к конце войны на северном фронте. Войска конгломерата были разбиты наголову и спешно отступали, однако полководцы Империи отдали приказ не преследовать их и не стрелять в спины бегущим. Молодому человеку казалось, что этот поступок благороден и проявляет снисходительность к побежденным. Ведь на какой бы стороне ни находился бы солдат, на родине он оставил семью и друзей, которые ждут его возвращения и будут скорбеть об утрате, если он погибнет.

Но рассуждения об этом случае на северном фронте не вызвали у историка положительно отклика.

- Зря! – отрезал он. – Добивать их нужно было… Сами полезли!

- Как можно! – тихо возмутился Достий. – Человеческая жизнь – священный дар…

- Что ты мямлишь там?..

От этого, можно сказать, провокационного вопроса Достий совсем потерял самообладание. Ноги под стул поджались уже до упора, голова втянулась в плечи дальше некуда. «Если я сейчас дам слабину… – лихорадочно думал он. – Если я уступлю сейчас…»

- К лицу ли это священнослужителю – добивать тех, кто совершил ошибку или же неправедное деяние? – тихо начал Достий. – К лицу ли бить лежачего, тем паче живого человека, одного из тех, кого сотворил Отец Небесный равными друг другу? Стойкость является основой нашей веры, стойкость, а не разрушения и грубая сила!

Пока он говорил, то незаметно для себя поднимался, и теперь стоял, опираясь ладонями о стол, нависая над тем утесом, которого прежде испугался. Боялся он и сейчас, очень боялся, но думать об этом было некогда.

Историк вдруг сложил руки на груди и насмешливо крякнул – как будто скрипнуло дубовое бревно.

- Смутить меня решил, а? – спросил он с нарочитым спокойствием. Улыбка его была скособочена, наверное, из-за повязки. Выглядело это настолько жутко, что Достий сел, едва ли оглянувшись на стул. Его вдруг начало мутить от страха.

- Глаз-то я, может, и не на поле боя оставил, – продолжал профессор тем временем. – Да только всю войну прожалел, что толку от меня – с гулькин нос. Из-за увечья – и из-за сана. А так – надвое бы рвал. Голыми руками.

Достий молчал, не зная, что ответить. Мучительный жар от затылка потек по позвоночнику, дыхания не хватало. Противостояние его провалилось, слова, с таким трудом произнесенные, канули в пустоту – экзаменатор насмехался, беззлобно, снисходительно, но – насмехался. Ох, зачем было спорить...

Сбоку тоненько прокашлялись и деликатно спросили:

- Может, перейдем к иконоведению?

Достий повернулся на голос. На иконоведении настаивал сухощавый невысокий старичок. Волосы его, наверное, в молодости вились задорными кольцами, теперь же лежали волнами на плечах, а лицо было покрыто морщинками, словно старая картина – трещинками. Иконовед улыбнулся застенчиво и вместе с тем лукаво. Достий вздрогнул от облегчения и благодарности за то, что таким образом его отвлекли от тягостного разговора. Этот преподаватель казался совершенно милым и дружелюбным, и Достий довольно поспешно переместился к нему.

- Расскажи мне о скудном периоде, – попросил тот вкрадчиво.

Наконец прозвучал вопрос, который был очень хорошо знаком Достию. Да и всего их по иконоведению было два десятка – маловато для такой объемной дисциплины, но все же.

О «скудниках» Достий рассказал подробно и без запинок. О том, что некогда в церковном искусстве и быту процветал аскетизм, запрещающий все яркое, дорогое и вычурное. К тому периоду принадлежали мрачные невыразительные иконы. Зато нашлось несколько мастеров, которые, раз уж приходилось обходиться без ярких красок и красивых окладов, решились научиться у светских художников перспективе и применить ее в иконописи. Так на свет появилось несколько икон, потрясающих по своей глубине и необычности. Однако, они были объявлены церковью еретическими и уничтожены. Осталась только пара копий, что можно было увидеть в музеях.

Ответ был выслушан довольно дружелюбно, и когда пришел черед дополнительных вопросов, то преподаватель произнес:

- Ну а как же современное искусство? Там божественная тема тоже довольно распространена.

Достий сперва наморщил лоб, вспоминая список вопросов. Как он ни старался, современного искусства он припомнить не мог среди них, да и как бы оно попала туда? Иконопись есть иконопись… Но выразить свою мысль не успел, потому что вмешался доселе молчавший наблюдатель – Бальзак де Критез.

- В списке вопросов не было данной темы, – произнес он монотонно и, когда все обернулись к нему, кивнул на лежащую перед ним бумагу.

- Что же, по-вашему, она не стоит внимания? – иконовед смотрел на Советника, Достий видел теперь его нечеткий, словно с потертой монеты профиль.

- Стоит, но возможно, не в…

- Прошу простить меня, но… – Достий поерзал на стуле. – Я знаю. Я могу ответить.

- Этого не было в списке вопросов, – Советник по-прежнему выглядел недовольным и настороженным (впрочем, так он выглядел наиболее часто). Судя по всему,он держался той мысли, что противнику нельзя позволять требовать большего, нежели на то было их право.

- Я расскажу, – снова повторил Достий.

Изобразительное искусство Достий любил и почитал, потому как оно развивало чувство прекрасного в человеке, давало понять, что есть красота. А потому молодой человек с интересом и увлечением читал книги по истории искусства, просматривал фотографии со скульптурами и картинами. Особое внимание он обращал на произведение, если оно напрямую касалось его рода занятий. Конечно, интересно было, как художник или скульптор видит ту или иную сцену из Книг Пророков. Потому вопрос этот, хоть и без нарочной зубрежки, был знаком ему и получил достойный ответ.

Окончательно ободрившись своим везением (оно, казалось, снова встало в свою колею), Достий приступил к сдаче экзамена по географии. Его даже не напугал преподаватель, суровый и грузный мужчина средних лет, смотрящий так, словно экзаменуемый его смертельно оскорбил или незаслуженно предал всенародной анафеме.

- Озеро Ферль, все его притоки, ближайшие горы.

Несколько раз сморгнув, Достий так и расплылся в улыбке. Подобным – пусть и не точно таким же – образом он изучал географию под руководством святого отца, тогда еще настоятеля монастыря имени Святого Фредерика. То была всего лишь игра, а потому святой отец задавал вполне себе каверзные задачки – найти на карте крошечную речушку или горный пик, обозначенный всего лишь точкой. При таких упражнениях карта запоминалась сама собой без видимых усилий, стоило лишь освежить приобретенные тогда знания. Бойкость ответов и улыбка непонятного происхождения, похоже, выбили преподавателя из колеи, и он скоро закончил со своим опросом, причем взгляд его явно утратил суровость.

Следующим этапом собеседования было богословие, и Достий уже мысленно ликовал – еще бы. Ведь отец Теодор озаботился тем, чтобы у молодого человека всегда было под рукой достойное чтиво по этому вопросу, много Достий почерпнул и из их бесед. Он любил послушать рассуждения духовника о вере и всегда старался запомнить, тем более внимая объяснениям, которые касались экзамена.

На столе перед новым преподавателем не было ни дюйма свободного места, все застилали бумаги и тетради – похоже, он решил скоротать время до своего опроса за какой-то работой. Сам богослов показался Достию очень забавным и, в общем-то, приятным. Немолодой уже, но, тем не менее, шустрый и суетливый, он то и дело перекладывал что-то с места на место и бормотал под нос. Копна легких и совершенно белых волос, напоминающих тополиный пух, колебалась в такт его движениям. Одним словом, он выглядел безобидно, и Достий, как только к нему обратился взгляд хитроватых и, кажется, очень зорких глаз, улыбнулся невольно. И каково же было его удивление, когда на эту улыбку ответили.

- Начнем с азов, – седая шевелюра всколыхнулась от кивка. – Расскажи мне про крест.

Столь простой и понятный даже маленьким детям вопрос Достий разложил по полочкам. Его выслушали внимательно, поддакивая и подбадривая, хоть и шурша при этом бумагой непрестанно. Следующие два вопроса – про иерархию Пророков и праздник Снисхождения – молодой человек также преодолел легко. Настолько легко, что ему стало невольно не по себе – а нет ли тут подвоха.

- Сколько дней Отец Небесный создавал мир?

- Семь дней, – ответил Достий и ощутил, как улыбка на его лице угасает. Нехорошее предчувствие сейчас так и витали вокруг него надоедливой мошкарой.

- Семь дней, хорошо... Вот представь тогда, что я мирянин из твоей паствы. И вот я прихожу к тебе и говорю – святой отец, а вот ученые мужи говорят, что мир, каким мы его видим, создавался миллионами лет. Что ты ответишь на это?

Достий невольно оглянулся на остальных экзаменаторов. Все они до единого были священнослужителями, как и их экзаменуемый. И никто даже не шелохнулся, заслышав такой вопрос. Впрочем, поразмыслил Достий, утирая повлажневшие от волнения ладони о колени, ничего в этом вопросе не было святотатственного. Был он неудобен лишь своей неожиданностью и заковыристостью. А так ведь – кто знает – действительно может любой прихожанин задуматься о сочетании науки и веры.

- Я полагаю... – неуверенно начал Достий, но тут же спохватился – предыдущие экзаменаторы научили его важной истине. Ответы его оценивались не только по правильности, но и по уверенности, с которой они произносились. Любой признак слабости тут же карался новыми попытками выбить опору, запутать или вовсе оборвать опрос, не оставив ни крошечной возможности поправить положение.

- Я бы пояснил это так, – молодой человек пытался говорить твердо и убежденно, хотя мысль, что он хотел сейчас выразить, пришла ему на ум только что и была зыбкой и сырой. – Когда в семье растет ребенок, он, учась и познавая, задает много вопросов. И на всякий вопрос ему нужен ответ. Но детская душа нежна и восприимчива, а ум, хоть и жаждет истины, ко многому еще не готов. Потому нет дурного в том, чтобы пояснить ребенку истину так, чтобы он понял и запомнил, но лишь подрастая, познал ее до конца. Так и Отец Небесный передал нам, своим детям, истину о возникновении мира, ибо человечество – его дитя, и оно взрослеет.

- Эвона как, – ухмыльнулся преподаватель. – Что же, ты хочешь сказать, человечество раньше было мало, а сейчас его можно приравнивать ко взрослому?

- Не совсем, – замялся Достий. – Мы все еще дети, просто немного подросли. Люди теперь понимают и видят гораздо больше, чем века назад.

- К примеру?

- К примеру то, что больше мы не предаем огню тех, кто изучает человеческую природу, не уничтожаем их труды. Познание стало цениться, и мы учимся мало-помалу обращаться с ним. Нам многому еще учиться.

- А научные открытия?

- Отец Небесный доверил нам наш мир, и мы сами теперь добываем знания об этом мире – по воле Божьей и с его помощью.

- Так в чем же была та истина, что потерялась меж семью днями и миллионами лет?

- Истина в том, что жизнь возникла по велению Отца Небесного, ибо все во власти Его, – Достию уже казалось, что перед ним и правда любознательный, но нетерпеливый и проказливый мальчишка.

- И что же, по твоей теории получается, можно забыть предание о семи днях.

- О семи днях забывать не должно. Всякое благочестивое дитя, вступив во взрослые лета, почитает своих родителей и помнит их заботу. Писание Первого Пророка, как и остальных Пророков, есть дар человечеству от Отца Небесного, благо ли это – отвергать такой дар?

Преподаватель проворчал что-то и пожал плечами, и Достий верно расценив этот знак как возможность перейти к новому предмету, снова передвинул стул правее. Новый преподаватель улыбался – вернее, скалился – во весь рот, и молодой человек тут же приметил, что зубы у него искусственные, все, которые вот так можно было увидеть, и сделаны они были на совесть. Подобная медицинская услуга появилась недавно, стоила дорого, но популярность имела небывалую. Наверное, это и было веским поводом такой демонстрации.

- Я бы хотел поинтересоваться, – начал он светским тоном. – Что говорят при дворе на тему Нихона?

Достий неуютно поерзал на своем стуле, отчего тот неприятно скрипнул. Нервы у молодого человека и без того были на пределе, а такое начало опроса и вовсе убавило ему уверенности. Во-первых, экзаменатор не спешил объявить свой предмет, а во-вторых, беседовать о придворных новостях или даже слухах было совершенно не с руки на экзаменационном собеседовании. С недавних времен таковая тема и вовсе считалась у молодого человека запретной. Мало ли кто мог его разговорить из незнакомых людей.

- Я, право, ни о чем специально не осведомлен, – осторожно начал Достий. – Знаю кое-что из газет, но последнее время газет я не читал...

Достий, правда, и вовсе редко прикасался к прессе – ему хватало того, что он слышал за общими трапезами, например. Слышал и держал язык за зубами.

- Тебя не интересует, что происходит в мире? – экзаменатор изогнул бровь, и в выражении его лица теперь сквозило легкое презрение. – Или же ты затворничаешь во дворце?

Молодой человек чутко уловил усмешку. Затворничать для духовного брата и отца означало совершенно удалиться от мирской суеты, проводить жизнь уединенно и истово молиться. Как правило, затворники вели аскетичный образ жизни. Разумеется, было бы даже смешно пытаться вести такое существование во дворце, будучи приближенным к самому Императору.

- Нет, я не затворничаю, – ответил Достий. – А газет я не читывал, будучи занятым учебой.

- Священнослужитель должен ориентироваться в современных жизненных реалиях, – заявил ему экзаменатор. – Я всегда высказывался за эту идею и продолжу высказываться. И не только – в свое время мне было довольно нелегко сделать свой предмет экзаменационным, а не факультативным. Еще бы – право преподают везде, чем хуже семинария?

Достий даже не знал, обрадоваться ли ему, что он узнал предмет, или насторожиться из-за такого хода собеседования. Преподаватель ни с того ни с сего решил поведать обо всех препятствиях, что пришлось ему побороть, пока правоведение заняло свое место среди других почтенных семинарских наук. Достий же, силясь уследить за его рассуждениями, чувствовал себя совершенно выбитым из колеи и беспомощным как никогда. Прерывать чужую речь – тем более речь экзаменатора – казалось ему нехорошим поступком. Но как, в таком случае, он собирался принимать экзамен?..

- Так какие же новости у нас про Нихон? – вдруг встрепенулся правовед. – Я ведь не просто так тебя об этом спрашиваю! Установление связи с этим островком касается нас напрямую! Как можно завязывать отношения с этими варварами, этими нечестивцами! Надеюсь, ты снизошел до изучения истории этой страны?

Достий не просто снизошел – он не одну книгу прочел про то, как несколько веков назад в Нихоне начались жестокие гонения на патернианских миссионеров. Святых отцов и их паству буквально выживали с острова. Как раз после этого Нихон закрыл свои порты, и выходцам из дальних государств материка доступ туда был запрещен. Такая изоляция продлилась ни много ни мало триста с лишним лет. Теперь, конечно, всех интересовало, как обстоят дела у иностранцев в такой экзотической и таинственной стране. А споры о временах гонений разгорелись с новой силой. Кто-то ратовал за возобновлением миссионерской деятельности, кто-то же был против, указывая на то, что патернизм не может укорениться рядом с верованиями, обычаями, даже самим нравом нихонцев. Достий, начитавшись вдоволь, а также набеседововшись с Бальзаком и отцом Теодором, был согласен с тем, что их вера не должна навязываться каким-нибудь беспардонным способом, как частенько происходило до гонений. Человека в церковь должно влечь сердце, что откликалось на призывы Отца Небесного. А не на надоедливые увещевания и посулы адских мучений после неправедной жизни.

Достий бы все это охотно пересказал (или неохотно – спорить с преподавателем ему не хотелось и было боязно). Правовед же теперь увлекся новой и весьма благодатной темой, и снова не позволял вставить ни словечка в свой монолог. Несчастные нихонцы тут же полегли под градом насмешек и упреков, и даже Его Величеству досталось за скоропалительное установление связей с языческой страной. Но больше всего досталось, конечно, самому Достию.

- А что ты молчишь-то? – спросил экзаменатор внезапно. – Кто сдавать пришел, ты или я?

Самым ужасным было то, что после этой фразы он продолжил говорить. Предложении, что ли, на третьем, Достий осознал, что это никогда не кончится. Дай ему волю – и они просидят всем коллективом до рассвета, а то и дольше, и ничего путного в итоге не получится. Но перебивать оратора, тем паче того – преподавателя, человека старше него летами, все еще считал он совершенно для себя невозможным. Маялся, мял в руках полу сутаны, и то опускал глаза долу, то бросал отчаянный взгляд через стол, как будто желая проверить, не окончил ли наконец своей речи правовед.

-...для тех, кто не ведает разницы между истинным учением и языческим идолопоклонством!

-Ведают, – внезапно уронил Высочайший Советник. Произнес это тихо, и глядя в сторону, как будто сам себе, однако преподаватель, встретив такой отпор, заинтересовался.

-Вот как, ведают?

-Совершенно верно. Триста сорок два года тому назад Нихон запретил вторжение иных государств на свою землю, потому как имел возможность сравнивать свою веру и нашу.

-Именно это я...

-Не это, – Советник, кажется, отчаянно скучал, все так же глядя в сторону – кажется, в окно. – Для каждой паствы стоит выбирать слова для проповеди, не так ли? Мирянам столицы не говорят внушений, подобных тем, какими потчуют жителей деревень и наоборот. Люди просто не поймут их. Так и с Нихоном. Миссионеры не потрудились приложить усилия, чтобы быть услышанными. И это их вина, а не жителей островов.

-С какой стати мы должны были...

-С той, что они у себя дома.

Достий уловил закономерность. Очевидно, Советник тоже понял, что собеседник чрезвычайно говорлив, и, если его не перебивать, не позволит вставить и слова.

-Ну да ладно, – вдруг махнул рукой Бальзак. – Мы с вами отвлеклись и заодно отвлекли испытуемого. Продолжай, брат Достий. Что там с законом о вероисповедании?

- По закону о свободе вероисповедания, – Достий с разочарованием и волнением понимал, что голос его срывается на фальцет и непростительно дрожит, – никакое другое вероучение не подвергается преследованию, ни его служители, ни его адепты, если вероучение не причиняет вреда ее последователям и последователям других религий, и также – после реформы данного закона, что произошла три года назад – атеистам. Вероисповедание в иностранных государствах признается равным патернизму, миссионерская деятельность проводится строго в рамках Свода Религиозных правил... Этот документ был составлен при участии Его Императорского Величества, синодального обер-прокурора...

Собственный голос напоминал молодому человеку скрип какой-то утлой телеги, до того он был жалобный и высокий. Он едва успевал набирать воздуха в грудь, прежде чем продолжить ответ. Зато не сбивался – уж конечно, малейшая запинка означала бы возможность перебить его.

Переходя к преподавателю по римскому языку, Достий уже и вовсе не испытывал страха. Святой отец еще во времена их мирной жизни во Фредерике потихоньку натаскивал его, подучивал правилам и переводу. Видно, думал Достий, готовил к поступлению в какую-нибудь семинарию, чтобы юноша, оказавшись в незнакомом месте и наверняка испытав робость от множества незнакомых же людей, имел небольшую фору в виде полученных знаний, не терялся на уроках. Послушно отводя занятиям по часу каждый день, Достий уже знал изрядно, да только начавшаяся война не дала ему пользовать или дальше развивать свои мирные знания. Благом было то, что они не забылись и нужны были сейчас.

Впрочем, Достий немного оторопел, увидев преподавателя. Ему, пожалуй, можно было дать лет сорок, но он выглядел старше из-за бледной сморщенной кожи и немного неухоженного и растрепанного вида. Чем-то он напоминал паука, то ли длинными мосластыми пальцами, то ли колючим взглядом, словно бы он сидел в центре своей паутины и прислушивался – не дрожит ли где ниточка, к которой прилипла зазевавшаяся мошка.

Достий спохватился – уж кому нельзя было этой мошкой становиться, так это ему.

- Сейчас мы изобразим диалог, – сообщил ему преподаватель (и даже речь у него была такая же паучья – неспешная, негромкая, словно крадущаяся). – Отвечать мне будешь на римском. Итак, какой сегодня день?

Римский – Достий это доподлинно знал – не использовался для разговоров и дискуссий, только лишь цитаты мудрецов иногда проскакивали, да и то, в книгах. Язык этот был мертвый, сухой и научный, мало пригодный для таких вот бесед. Но задание стоило выполнить и, уж конечно, таким образом, что придраться было не к чему. Поэтому Достий, подумав, ответил на вопрос:

- Hodiernus.

Преподаватель фыркнул сдавленно – ему, видно, не совсем понравилось, что экзаменуемый назвал сегодняшний день... “сегодняшним”. Но ошибочным такой ответ назвать было нельзя. В таком же ключе они побеседовали о погоде (Post nubila sol), о самом экзамене (Instantia crucis). Достий с трудом сдерживал беспокойное сердцебиение – словно шел по навесному мостику над пропастью – только бы не сорваться, не оступиться бы! Он даже говорил негромко, поддаваясь своему настроению.

- Ну ты что, каши мало ел? – в конце концов возмутился экзаменатор.

- Quantum sufficit, – ответил Достий, все еще подчиняясь правилам собеседования. На том экзамен по римскому и завершился.

Далее по очереди шел родной язык, требующий не только ответов на вопросы, но и обсуждения ранее сданного сочинения. Но Достий, уже ощущая ломоту в висках от происходящего, подумал, что готов он ко всему, что бы ему сейчас ни пришлось делать и говорить.

Преподаватель, человек зрелых лет, но притом энергичный, что видно было по его манере теребить что-нибудь в руках, кажется, еле дотерпел, пока очередь дойдет до него. Ему, видимо, наскучило уже собеседование, а может, надоело сидеть без дела.

В первую очередь он заявил, что сочинение имеет довольно скромный объем, всего-то десяток рукописных страниц (это при том, что требовалось, вообще-то, пять, просто Достий писал и никак не мог остановиться, желая дополнить текст то одним, то другим). Но экзаменатор вслед за этим повертел в руках рукописи и устало, будто уступая долгим уговорам сказал:

- Но почерк у вас хороший, и тема интересная…

Достий немало удивился, он всего лишь выбрал то, о чем, как ему казалось, он мог бы рассуждать свободно и без опаски запутаться – тема была «Религия в человеческих отношениях».

Но оказалось, учителю этого недостаточно, и он принялся задавать один вопрос за другим, касаясь то грамматики, то лексики. Отвечая, Достий не на шутку обеспокоился, ведь раз вопросов много, стало быть, что-то не так с его ответом. Но, рассмотрев выражение лица экзаменатора и то, как бойко и увлеченно он вертит в руках чернильный карандаш, понял – для него это было попросту приятно.

Поэтому, приступив к истории церкви, Достий ощущал в голове гулкую боль и небольшой жар, как в паровом котле. Следующий преподаватель посмотрел на него жалобно, с сочувствием, но тут же опустил глаза, словно бы стесняясь. И не проронил ни слова. Это был совершенно прозрачный от худобы человек неопределенного возраста, напоминающий маленького и очень застенчивого призрака. Достию вдруг стало жалко этого преподавателя, и жалость эта была значительно разбавлена симпатией – надо же, какой робкий, пожалуй, несладко ему живется с таким характером, зато наверняка добрый и скромный. Потому молодой человек ободряюще кивнул «призраку», и затем же услышал вопрос, произнесенный тихим и тонким, словно паутинка, голосом.

- Этапы становления церкви как социального института…

Память послушно раскрыла нужную тетрадку на нужной странице, и Достий тихонько, чтобы не спугнуть стеснительного профессора, рассказал эти этапы. Тот слушал, старательно опуская глаза или же стреляя ими по сторонам, как-то отчаянно и жалобно, будто умолял окружающих избавить его от муки, коей он подвергался. Или же – это пришло Достию на ум много позже – всем своим видом подавал знаки о том, что у него при всем старании не получается засыпать студента.

Далее оставалось всего двое преподавателей, и Достий вдруг ощутил, сколь тяжелым сделался его стул, который снова нужно было тащить с места на место. В результате стул был поставлен чуть наискось, но молодой человек опустился на него, посчитав, что и так сойдет.

Тем временем сдавать ему нужно было миссионерскую деятельность. Спокойный и неподвижный, будто снежный сугроб, преподаватель, посмотрел на него, сонно сощурившись, и спросил о способах воздействия на потенциальную паству. Ответ, таким образом, состоял сплошь из перечислений, за которое Достий принялся не мешкая. Но едва он одолел половину списка, как прямо рядом с ним раздался… Раскатистый храп. От удивления Достий запнулся и осмотрелся, ничего не понимая. И только потом понял, что храп исходил, собственно, от его экзаменатора, которому он старательно отвечал. Тот сидел, уставив неподвижный взгляд куда-то поверх Достиевой макушки и спал, невзирая на совершенно неподходящую обстановку. Его проворно толкнули под локоть, и вот профессор смотрел уже осмысленно и просил продолжить. Видно, подобный режим сна у преподавателя миссионерской деятельности не был в новинку никому. Молодой человек же, продолжая ответ, не уставал про себя удивляться. Миссионерство требовало от священнослужителей бойкости, сердечного жара и умения ладить с людьми, и как же, интересно, проповедовал бы свою веру этот человек?..

Сил таскать этот непомерно тяжелый стул уже не было, и Достий просто повернулся к последнему экзаменатору. Ему, конечно, пришла мысль о том, что это может показаться не очень вежливым и учтивым, но Достий отмахнулся от таких раздумий. Ему хотелось, чтобы все уже поскорее закончилось.

Тем временем преподаватель гомилетики – науки о ведении проповеди и исповеди (молодой человек даже с трудом припомнил, что да, такой предмет действительно был в его списке, и он даже что-то такое учил) смотрел на него с надеждой и восторгом, словно заждался уже. Брови его, выцветшие и редкие, нетерпеливо подрагивали, а лицо было все в морщинках, потому что он улыбался.

- Ну что ж, последние два часа ты то и дело говоришь на публику, – заметил он. – Это дело нехитрое, бывают люди, что лишь усложняют его непомерно... (Из преподавателей кто-то сухо и наигранно кашлянул – Достий с содроганием понял секунду спустя, что это был риторик) Давай поговорим о таком разделе гомилетики как искусство исповеди. Даже не поговорим, а... поиграем!

Играть Достию хотелось меньше всего, ведь конечно же игра затевалась не ради развлечения, да и улыбкой его уже было не провести. Коты ведь тоже играют с мышатами, прежде чем полакомиться. Но возражать он, конечно, не собирался – он не для этого сюда пришел. Да и сил разговаривать особо не было – уже скулы сводило и в горле скребло от постоянных докладов.

- Играть будем в “верю – не верю”, – воодушевленно вещал тем временем преподаватель. – Думаю, тебе попадались “Правила исповедника”?

Достий бы воспрянул, если бы не чувствовал усталости и тяжести во всем теле. Эта маленькая книжечка с некоторых пор стойко ассоциировалась у него с Императором – совершенно случайно Достий, придя подежурить у постели раненого монарха, захватил с собой труд старца Максимия, который затем пришлось читать в слух, да еще под насмешки Его Величества.

- Правил всего пятнадцать.

- Не верю, – отозвался Достий, чувствуя, в голове у него проясняется, исчезает сонливость – последние силы нужно было собрать ради финального рывка.

- Первое правило – о подготовке к исповеди.

- Нет, – молодой человек помнил, что это правило значилось двадцать пятым, на что монарх возмущенно заметил, что, мол, за беспорядок, уже почти исповедь прошла, как оказалось, что к ней надо еще и готовиться.

- Во конфессионал взойдя, прочесть молитву об отпущении грехов и усмирении сердец мятежных, молитву о всепрощении Отца Небесного да молитву о несокрытии души своей.

- Да, – непомерное количество молитв Наполеон тоже вниманием не обошел, и Достию позже уже, когда они прочли все, пришлось пояснять, для чего они нужны. Его Величество тем не успокоился, нашел карманные часы и велел Достию читать эти молитвы от начала и до конца. По времени это вышло восемь с небольшим минут, и монарх заявил сердито, что человек за это время вполне может глубоко уснуть.

- Тайну исповеди надо страшиться выдать паче адских мук

- Нет, – и Достий тут же поправил про себя – “паче страха умервщления”, потому что про ад Наполеон уж точно бы наговорил всякого... Но не наговорил, а значит, не было там ничего особенного.

Одно утверждение следовало за другим, и конца этому все не было видно...

====== Глава 24 ======

Совершенно оглушенный пережитым напряжением, Достий был отправлен за дверь, как только собеседование закончилось. Оказавшись в одиночестве среди пустынного коридора, молодой человек тяжело вздохнул. Теперь он никак не мог повлиять на свои оценки, а с другой стороны, совсем не был уверен, что выдержал экзамен достойно. Видимо, история, философия и риторика ему не удались. А право? Ох, тут и говорить нечего. Достий решил, что ему стоит ждать направления на пересдачу, и не один раз.

Его грустные размышления были прерваны приглушенным звуком шагов. Достий обернулся и увидел, как к нему направляется виконт, бледный и понурый. Кажется, даже нарядный цветок в его петлице поблек, уступая настроению своего носителя.

- Вам все еще нехорошо? – осторожно поинтересовался Достий, когда тот поравнялся с ним.

- Хуже, чем когда-либо, – де Ментор поджал губы. – Это было недостойно, брат Достий.

- Что вы, не стоит так расстраиваться!..

- Пагубная слабость владеет мной всю мою сознательную жизнь, – продолжил Гаммель, и Достий понял: пока тот не выговорится, возражать ему ни в коем случае нельзя – пылкий и эмоциональный прокурор попросту ничего не услышит. – Этот сильный, удушающий страх, приправленный дурнотой… Я словно бы падаю в бездну.

- Должно быть, вам нелегко живется с таким… То есть, живется вот так.

- Это… весьма неудобно.

- У всякого есть некая совершенно неудобная и вызывающая смущение слабость, – попытался возразить Достий, про себя поражаясь. Ведь точно такую же фразу, помнится, произнес Бальзак, когда беседа шла о его эмоциональной холодности и неумении ладить с людьми. – Таковы люди, Отец Небесный никого из нас не создал идеальным.

- Это весьма неудобно как для меня, так и для окружающих, – стоял на своем виконт, сохраняя скорбное выражение лица. – Я взялся облегчить твои муки, а итогом оказался мой провал на этом поприще. Что ж, кое-кто мне за это заплатит…

- Сама попытка вашей помощи есть великое благо, – молодой человек улыбнулся.

Гаммель вздохнул трагично, покачал головой отрицательно, но вслед за этим вдруг улыбнулся и потрепал Достия по макушке.

- Ты просто прелесть, скажу я тебе! Как у тебя выходит, что с тобой откровенничать такое удовольствие и такая охота?

Достий за собой это свойство знал, но пояснить его не мог. Люди, привыкнув к нему, сами начинали раскрывать свои секреты и поверять тайны. Особенно доверяли ему близкие. Молодой человек, понимая это, старался такое доверие оправдать и сохранить, любая деликатная информация застревала в нем намертво и огласка ей не угрожала.

- Расскажи мне, как все прошло? – интересовался прокурор уже деловито. Наверное, решил Достий, он придумал некий хитрый способ воздействовать на профессоров, если те вдруг совершили какое-то непотребство на собеседовании. Достий охотно поведал про экзамен, Гаммель лишь изредка перебивал его вопросами и замечаниями. Пару раз даже изобразил кого-то из экзаменаторов, удивительно потешно и похоже. Однако, скоро им пришлось прерваться – Бальзак вышел в коридор.

- Ну? Что же? Не томите! – встрепенулся Гаммель, словно оценки должны были выставить ему.

- Достий, подойди ко мне, надо поставить несколько подписей, – Советник лишь слегка поежился от чужой напористости. Он пристроил на подоконнике несколько листов бумаги и принялся их раскладывать. Достий, с интересом и сильным волнением наблюдая за ним, не сразу заметил шум, нараставший у него за спиной. Обернувшись, он увидел, что это профессора покидают аудиторию. Синодальный обер-прокурор зорко и многообещающе смотрел им вслед, словно каждому хотел передать мысль о собственном намерении жестоко мстить.

- Это ведомость – распишись внизу… Это запрос на диплом – нужна твоя вторая подпись. Это сам диплом, твой экземпляр, – давал тем временем пояснения Бальзак.

Достий держал в руках небольшую папку из темно-красного картона. На обложке золотом было оттиснуто название учебного заведения и год вручения диплом.

- О! – Гаммель всплеснул руками и юркнул за плечо молодому человеку. – Ну же! Открой!

Достий развернул папку и непонимающе уставился на череду оценок. Все они были одинаковы, все до одной.

- Но… как же это? Тут одни «отлично»…

- Поздравляю, – уголки рта у Высочайшего Советника чуть приподнялись.

- Диплом с отличием! Восхитительно! О, я знал, я знал, чудо мое, что ты достоин, что ты умничка! – воскликнул де Ментор, и его возглас эхом прокатился по гулкому коридору, наверняка настигнув особо медлительных экзаменаторов.

Уже на обратном пути Достий ощутил, до чего он ослаб от волнения и напряжения, а еще очень проголодался. Он нашел в себе силы, чтобы выказать благодарность Бальзаку, который только отмахнулся, приводя в качестве довода то, что ему было не только совсем нетрудно заниматься с Достием науками, но и в удовольствие, а помочь на самом собеседовании было его долгом, которым он пренебречь не мог и не хотел. Потом до самого дворца Достий устало молчал.

Во дворце остальные его друзья тоже не поскупились на поздравления, а отец Теодор от души обнял, даже приподняв чуть над полом. И молодой человек, еще за обедом клевавший носом и говорящий еле слышно, был отправлен отсыпаться за все ночи, потраченные на зубрежку.

Дождавшись, пока стрелки часов доползут до шести, фон Штирлиц педантично встал и запер лабораторию на ключ изнутри. Он мог бы аргументровать этот поступок тем, что рабочий день его окончен, да только люди имеют свойство заболевать и нуждаться в помощи в любое время. Впрочем, Отто тут же поправил себя – по-настоящему заболевать и нуждаться. А не накалывать пальчик за вышиванием, подворачивать ножку на высоком каблуке и накладывать на лицо двойной слой белил, чтобы выглядеть болезненно. Врачу досаждали эти пустяковые попытки завлечь его, к тому же, шитые столь непрочными белыми нитками. Он уже проходил это, сталкивался с подобными дамами, да и юношами тоже. Никаких различий не было. Придворные дамы тоже любили изображать обмороки и слезы. Особенно печально смотрелись обмороки в их исполнении, с томными вздохами, стонами и в красивых позах. Посмотрели бы они, сколь на совесть теряет сознание синодальный прокурор… В итоге врач начал общаться с прекрасной половиной жителей дворца сухо, официально и строго. Конечно, дамы это заметили и, наверное, искали этому объяснения. Что ж, если они припишут фон Штирлицу вздорную тягу к мужскому полу, то они будут правы ровно наполовину.

Но фон Штирлицу здесь нравилось. Лаборатория его была в высшей степени укомплектована, в работе никто не притеснял его и не старался чрезмерно контролировать. По душе ему был и Император, несколько, может быть, и беспорядочный, но зато старающийся понять других и решить их проблемы. Ко всему прочему, у него самого было дело, где врач мог значительно ему пособить. Высочайший Советник, здравомыслящий и всегда спокойный нравом, тоже не вызывал неприязни. Единственные неудобные отношения завязались у Отто с императорским духовником. Врач думал об этом не раз, но всегда приходил к единственному выводу – поведение Теодора непомерно раздражало. Его высокомерное недоверие и неразумное упрямство выводили из себя. Фон Штирлиц давным-давно уяснил для себя – Достий принадлежит святому отцу. Вмешиваться в это было бы абсолютно бессмысленно и непрактично. Но и идти на примирение с таким твердолобым противником казалось Отто верхом неразумности. Даже при том, что сама их вражда была неразумна, однако, с ней ничего нельзя было поделать. Сам Достий смотрел на врача с затаенной жалостью и силился изобразить дружеское расположение. Фон Штирлиц и сам был бы рад демонстрировать окружающим положительный настрой, завоевывая тем симпатию и расположение – но сейчас его окружала пустота, да и душевных сил на подобную демонстрацию не было.

Со своими родственниками и друзьями в Конгломерате он по-прежнему не связывался, хотя и испытывал таковое желание. Притом желание настолько сильное, что он бы обрадовался обществу даже тех людей, что отвернулись от него, предпочтя безопасность верности. Он понимал своим трезвым и прагматичным рассудком врача, что они, эти люди, прежде делившие с ним работу и досуг, пеклись о безопасности, собственной и своих близких. Было время, когда он мучительно клял их и давал себе слово никогда больше не подать им руки, однако горечь прошла, уступая место холоду одиночества. Прежде, живя в Фолльмонде, ему хотелось оказаться в обществе. Теперь же, будучи жителем шумного и людного дворца, он осознал, как глубоко одиночество может быть на самом деле. Его всегда окружали люди – самые разнообразные, образованные и не очень, достойные и смехотворные, те, кто вызывал его симпатию и уважение, и те, кто вызывал отторжение. Однако для всех них Отто фон Штирлиц был чужаком, человеком, прибывшим из-за границы, не имеющим для них никакого значения. Даже те люди, кто знали о нем немного больше – даже они сторонились врача. Император был человек занятой, и Отто отлично понимал это, однако вместе с тем знал, что для близких людей тот доступен едва ли не ежедневно. Императорский Советник, правая рука монарха во всех делах, был затворником, и врач наблюдал его исключительно в компании Наполеона. Что же до пресвитеров... Об этих двоих Отто не хотелось думать, хотя не проходило и дня, чтобы он не вспоминал старую, подернувшуюся патиной времени, но еще бередящую его историю.

Что стоило ему настоять на своем, не позволить совершиться тому, что он и сам не одобрял? Как вышло так, что он все же пошел на поводу, дал провести себя трескучей болтовней, соблазнился лестной перспективой?.. Он сам не мог дать себе в том ответа, и сейчас, будучи предоставленным самому себе, раз за разом возвращался к этой истории, как к поворотному пункту и силился отыскать ответы на вопросы, что не позволяли ему, человеку, в общем-то, достойному, уснуть ночью с чистой совестью.

Он вспоминал о доме, и об оставленных там людях, прежде бывших близкими. Их лица виделись ему в ночных тенях, и с удивлением Отто обнаружил, что не все из них он способен припомнить в точности. Увы, он не знал, что произошло даже с теми из них, с кем его связывали кровные узы. С того тягостного дня, когда он решительно отказался сотрудничать с властями Конгломерата, между ним и соотечественниками будто бы выросла невидимая стена.

Это отчуждение мучительно длилось до сих пор, и Отто даже не знал, как отреагировали его родные на его смену гражданства и получение такой важной должности при дворе. Обвинили бы они его снова в предательстве родной страны, или что-то все же понятно стало и им в этой разлуке?

Этот вопрос тоже по сей день оставался без ответа.

От Джека не было ни весточки, что не удивляло. Уже не было меж ними ничего, что заставляло бы держаться вместе. Кроме одной неудобной тайны. Зная хитрость и предприимчивость журналиста, Отто был готов к тому, что его старания по уничтожению фотографий и негативов вполне могут пройти даром. Но Джек уже год как молчал. Разумеется, если не считать его заметок в “Имперском Вестнике” по поводу далекой страны, в которой он оказался. Фон Штирлиц не слишком-то интересовался таинственным Нихоном, но имя журналиста однажды невольно заприметил, когда пролистывал газету. Они с Лондоном, заметил врач, в чем-то были схожи, хотя бы в том, что оба не мыслили своей жизни без работы, и имели счастье отдавать этой работе большую часть своего времени. Неизвестнобыло, чем еще кроме журналистики занят Джек, и приносит ли ему это радость. Но про себя Отто мог сказать с полной уверенностью – сколь бы удачно ни складывалась его деятельность на профессиональном поприще, остальные его жизненные обстоятельства могли бы стать лучше.

Одним словом, жизнь его была вполне спокойна, хоть в ней многого и не доставало. Такую жизнь было за что ценить, если бы не это зыбкое, чуть отчужденное от окружающих положение. Фон Штирлиц хотел бы сблизиться с этими вполне симпатичными ему людьми, избыть недоразумения и недомолвки, но пока он чувствовал себя словно комета, пересекающая созвездие. И хотелось бы ему стать одной из звезд, да не за что было зацепиться.

-Мой Император, я требую политического убежища.

Наполеон оторвался от какого-то письма и с недоумением воззрился на своего Советника.

-Что случилось?

-Виконт, – Бальзак вошел, запер за собою дверь и устало покачал головой. – Кое-кто сообщил мне, будто сей достойный муж поджидает меня у моего кабинета, и я ставлю вас в известность, что намереваюсь пересидеть тяжелую годину в этих стенах.

-О боже, – Император рассеянно опустил недочитанное послание на стол с трудом борясь с желанием расплыться в улыбке, и все же проигрывая ему. – А зачем ты понадобился Гаммелю, душа моя?

-Насколько я понял, он намеревается посвятить меня в подробности своих первых шагов на ответственном посту, а заодно спросить моего мнения об отчетных ведомостях Синода.

-Так поди скажи ему свое драгоценное мнение, уважь прокурора – это разве тебе трудно?

-Пускай пришлет мне свои бумаги по почте, – неумолимо поджал губы Бальзак.

-Ты совершенно зря так беспокоишься, – покачал головой правитель. – По-моему, ты ему очень нравишься: иначе зачем бы он стал оказывать тебе внимание?

-Я ума не приложу, зачем, мой Император. Вынужден сознаться, это для меня вопрос без ответа.

-Ну так я тебе скажу: Гаммель определенно симпатизирует людям вроде тебя, Макса или вот той же старушки Инспекто – ты только вспомни какая она грымза!.. Вобла сушеная, а не женщина… Я так понимаю, прокурора привлекают те, кто столь разительно отличен от него самого. У него благородное, хоть и излишне впечатлительное сердце, он ценит ум и достоинство, и я не могу его за это винить. Почему бы тебе не попытаться с ним завязать дружбу?

Бальзак опустился на стул у окна, предварительно сняв с него стопку перевязанных бечевкой бумаг и отложив на подоконник.

-Потому что я чувствую себя беспомощным, вот почему. Вы уже однажды советовали мне наладить взаимоотношения с канцлером, и это не окончилось ничем хорошим: даже переписываться для нас мука, и я вынужден был просить вас избавить меня от этой повинности.

-Баль, – терпеливо вздохнул Император. – Но Гюго и Гаммель разные люди.

-И я даже не знаю, кто из них хуже…

-Любовь моя, в этом и заключается суть общения с людьми. Человек ищет, пробует каждого на зуб, а не ждет у моря погоды: когда там к его берегу прибьет кого-то, кто его более или менее устроит… – монарх запнулся, поймав выразительный – вернее, не выразительный, но ему отлично понятный – взгляд Высочайшего Советника. – Единственный способ узнать, можно ли доверять человеку – это доверять ему, Баль. Не выйдет – что ж, значит так тому и быть, но как же можно отказываться, еще даже не попробовав?

-Я ведь могу спрогнозировать, как будут развиваться события, на основе уже имеющихся у меня данных, – качнул головой Бальзак. – Не могу себе вообразить, ради чего мы могли бы начать с виконтом общение накоротке…

-Ради взаимного удовольствия, – немедленно просветил его Наполеон. – Он будет таскать тебя с собой по модным магазинам и вопрошать, идет ли ему или не идет новый наряд, а ты возводить глаза к потолку и взывать к его разуму. Вам обоим это занятие придется по вкусу, уж мне-то доподлинно это известно…

У меня что, дел других нет, кроме как посвящать себя столь бесполезному занятию, как посещение магазинов?.. иронично вздернул бровь Бальзак.

-Гаммель и тебя к благому делу привлечет, – между тем размечтался Наполеон. – Принарядит, как куколку, мне на радость – а то ведь ты сам таким заниматься не станешь, я-то знаю… Ну, будет тебе, я подшучиваю, конечно. Заставлять не стану, но советовал бы все же тебе сейчас не отсиживаться, а пойти да поболтать с Гаммелем просто как с человеком. Попробуй понять его, только и всего.

-Как вообще можно понять другого человека, – нахмурился задумчиво Бальзак. – Он ведь не правило грамматики и не арифметический закон, и не формула по физике даже. Там-то все просто…

Наполеон лишь вздохнул.

-Ты не подумал, что виконта может расстроить и обидеть такое твое поведение? – вдруг задал вопрос он. – Что ему может показаться, будто это не ты его боишься, а он тебе неприятен, неинтересен, недостоин твоего высочайшего внимания?

-Что?.. – кажется, Советник сбился с мысли. – Нет. Это было бы нелогичное заключение с его стороны.

-А душа вообще нелогична, Баль. Я почему настойчив так – давно обратил внимание уже: ты сводишь знакомство дружеского толка с теми лишь, кого тебе случай подбрасывает. Сам не ищешь. Или с теми еще, кого я найду к нам в компанию. А если отношения не очень складываются, так и терпишь, плывя по течению – что с Герге, что с Отто…

-Терплю?

-Ну, не как что-то нехорошее. Скорее, принимаешь ситуацию без попыток изменить. А Гаммель хороший человек, и к каждому, кто себя с ним хорошо проявит, старается выказать доброе участие. Считай, что его судьба тебе тоже подбросила… У нас тут, – вдруг оживился монарх, – целое созвездие их. Судеб то есть. Жизнь так повернулась, что ссыпала столь несхожих людей в одной горсти. Людей, на других не похожих, самобытных, и в компании друг друга только лишь оттачивающих такие свои черты. И знаешь, Баль, мне нравится, что оно так складывается. Что оно так происходит, как происходит – думая на эту тему, я не могу вообразить себе более благоприятного поворота событий.

Бальзак слушал эту речь, немного склонив голову набок, а когда наступила тишина, помолчав, уточнил:

-Стало быть, Ваше Величество советует мне рискнуть?

-Это ты мне во всем советуешь, – засмеялся монарх. – А я тебе прямо говорю: поди, да посмотри своему страху в глаза. Теодор вот верно мне высказал – я стремлюсь-стремлюсь тебе помочь, и сам не замечаю, что усугубляю твои страхи. Оттого ты и сбежать готов, когда сильно напуган, а я не хочу такого для тебя. Ну, чего ты страшишься? – добавил он уже мягче. – Я всегда рядом, ты же знаешь.

-Вы уговариваете меня, как малого ребенка, – заметил Бальзак, поджав губы.

-Нет, я только растолковываю тебе всю подноготную. Я хочу, чтобы в этом созвездии судеб, о каком я тебе толковал, твоя звезда сияла ярко и счастливо, понимаешь?

Наполеон протянул к собеседнику руку, и, когда тот приблизился, обнял его, тепло и надежно. Бальзак какое-то время позволял себя обнимать, сам будто бы все еще пребывая не то в задумчивости, не то в растерянности.

-Созвездие судеб, – проговорил он неторопливо. – Да вы поэт, Ваше Величество… – он мягко высвободился, обошел стол и принялся на нем что-то выискивать.

-Все же здесь решил поработать? – не скрывая огорчения, поинтересовался Император.

-Я ищу свои черновики, – был ответ.- Если виконт принес с собой бумаги, мои записи будут мне необходимы… Ага, вот они, – он извлек из одной стопки блокнот в твердой обложке, где страницы с обеих сторон были испещрены его мелким, убористым почерком.

-Если я вам понадоблюсь, вы знаете, где меня искать, – подытожил он, направляясь к выходу. Наполеон проводил его улыбкой, и подождал, пока его любимый не скроется за дверью. «Созвездие судеб…» – донеслось с той стороны вперемешку с насмешливым фырканьем, а после послышались удаляющиеся шаги.

Георгина свет в трапезной зажгла, но сама села в один из затененных углов. Такое местоположение, считала она, отвечает всем стратегическим требованиям, случись что непредвиденное – и окно видать, и входную дверь, а саму ее попробуй рассмотри в сумерках. Императрица сидела смирно, иногда лишь принималась притоптывать каблуком, но тотчас прекращала – постукивание мешало слушать. Старинные напольные часы, уже теряющие лак с корпуса по чешуйкам, пробили десять вечера, когда калитка скрипнула и стукнула щеколдой. Георгина прислушалась, опустив глаза и поведя головой в сторону. По двору разнесся топот, торопливый и легкий. Женщина облегченно вздохнула, но тут же встала из своего угла и распрямилась во весь высокий рост.

Есенка тем временем пошаркала подошвами по коврику у входа (до чего она иной раз бывала шумной... Зато сыскать ее на звук труда не составляло), а затем впорхнула в трапезную, румяная от прохлады и быстрой ходьбы, запыхавшаяся и немного растрепанная.

- Ты где, кумушка-голубушка, ходишь? – хмуро спросила Императрица, выразительно тыча пальцем в сторону часов. Девушка, отлучившись, чтобы навестить родных в соседнем поселке, чересчур припозднилась. – Еще бы минуту – и я бы тебя искать пошла!

Есенка посмотрела на часы, потом на Георгину. Опустила глаза, подошла тихонько и взяла за руку – извинялась. Она, всякий раз, нашалив или допустив оплошность, различала ту вину, которая сходила ей с рук, стоило лишь сложить брови домиком и улыбнуться любимой, и ту, когда она действительно делала что-то нехорошее, вызывала беспокойство или же недовольство. Подобной непростительной шалостью было то, что произошло сейчас. Уйти и вот так вот пропасть... Георгина всякий раз сердилась, огорчалась, и Есенка знала, почему. Она помнила, как ее вытаскивали из-под камней, досок – всего, что осталось от домика, раздавленного обвалом. Девушка еле дышала и была испугана до полусмерти – не тем, что крыша над ней нежданно-негаданно рухнула вслед за, казалось бы, таким далеком взрывом, а густой непроницаемой тишиной вокруг, хотя люди двигались, говорили друг с другом. Георгина, вся чумазая от пыли и копоти, мельком осмотрела ее, сжала расцарапанную кисть в свой крупной мозолистой руке и велела нести в лазарет. Уже потом, на следующий день она пришла, выставила за порог дежурящую медсестричку, чтобы вдоволь побыть рядом со своей подругой. Всхлипывала неловко да каялась в чем-то. Уже позже Есенка узнала, в чем – что была занята на поле боя и к обвалу поспешила не сразу. Вот и сейчас Георгина беспокоилась, что не поспеет на помощь – и это при всем при том, что ей за пределы поместья выходить было нельзя.

- Ну полно, полно, – Императрица тем временем смягчилась, сменила гнев на милость и потрепала девушку по белокурой маковке. Потом дождалась, когда Есенка поднимет на нее сияющие от радости глаза. – Что ж тебя задержало?

Та в ответ показала пальцем в потолок и развела руками.

- Да что ты? – переспросила Георгина, прекрасно зная этот жест. – Красота, говоришь?

Она подошла к окошку и выглянула на улицу, вернее, на вечерний небосвод.

- И правда, эк его вызвездило! Словно дробин насыпали, – некоторое время она рассматривала звезды, потом повернулась к подруге, деловито уперев руки в бока. – Вот что. Давай-ка чаю затевай, а я в подпол сбегаю, за вкусненьким.

Есенка так и запрыгала на месте от предвкушения.

Четверть часа спустя обе они устроились на чердаке конюшни – там обычно хранили сено для зимнего прокорма, но его знатно убавилось, на дворе уже была весна. Ляда была достаточно широкой, чтобы сесть рядом вдвоем и через нее любоваться открывающейся картиной. Вдали белели горные шапки, кое-где блестела горсточка огней – в поселке еще кто-то не спал. Но то было внизу, а верху небо раскрывало нарядный платок из темно-синего шелка, шитый драгоценными каменьями. Есенка, колотя ложкой по стенкам баночки, уплетала орехи в меду и иногда прихлебывала чай, тоже шумно, потому что заварен он был крутым кипятком. Еще она то и дело ерзала в теплых объятиях подруги, но не от неудобства, а даже напротив, ей так уютнее было, чтобы кто-то поправлял ей шаль и обнимал всякий раз по-новому. Потому, когда она притихла, Георгина живо заметила.

- Ну ты чего?

Есенка хитро улыбнулась в ответ на вопрос и ткнула ложкой вверх, показывая звездочку, потом указала на себя.

- Вот как!

Еще одна звездочку она присудила Императрице. Потом задумалась и раздала еще несколько штук – Наполеону, его Советнику, отцу Теодору и брату Достию.

- Эх, – уныло протянула Георгина. – Скорее бы они приехали, что ли? Скучища... С зимы, почитай, сижу тут безвылазно...

Девушка покивала в ответ. Ей, видимо, по душе была их компания и не терпелось уже увидеться с ними снова. Замужество подруги она и вовсе воспринимала как игру, увлекательную и захватывающую. Есенке по нраву пришлось известие о том, что она соучастница столь серьезного заговора. И теперь, возвращаясь из гостей, она принималась с восторгом показывать и расписывать в блокноте о том, что кому-то она поведала, будто Императрица в тягости – это сущий кошмар. Даже слуги, вон, разбежались, одна она, Есенка способна сносить все капризы правительницы.

Капризы у загорской княгини и правда были, но только они имели иные причины. Сидеть взаперти ей было тяжко и скучно. Частенько приходили телеграммы от Наполеона, и тот, кто решился бы прочесть их “любовную переписку”, от удивления бы сел где стоял. Наполеон писал коротко, деловито, и хозяйка Загории отвечала ему в том же духе. Георгине было чем заняться, отчетов, хроник да рапортов она набрала с собой вволю, звание маршала она просто так носить не собиралась. Это что же, дорваться до любимого дела – и сложить лапки, довольствуясь достигнутым? Подобное было бы неразумно, да и нехорошо по отношению к старому другу, а теперь еще и официальному мужу в придачу. Подобное “супружество” Георгина рассматривала как весьма выгодное и надежное сотрудничество. Ей только и оставалось, что держать лицо да не ухмыляться, когда о нем заходила речь при третьих лицах.

Есенка же, когда Георгина была занята, просто пристраивалась рядом, с этюдником или пяльцами, а спустя некоторое время подходила и ластилась как кошка, напоминая про отдых. Точно так же она, словно наученная этому специально, могла развеять скуку и даже гнев. Так и сейчас – увидев хмурое лицо подруги, Есенка сморщила личико и изобразила некую особу, видимо, преклонного возраста и с болями в пояснице.

- Ох не напоминай, – отмахнулась Императрица, однако, хохотнула при этом. – Потешились славно, да второго раза не надобно.

Ее бессловесная собеседница залилась тихим смехом и снова принялась за лакомство. Звезды подмигивали сверху, словно тоже намекали на потешный случай, который ей вспомнился.

Еще никогда Достий не пробуждался так скоро и так поспешно. В ответ на звон часов мигом выпростал руку из-под одеяла, чтобы унять шумящий механизм, затем сам встал и принялся торопливо одеваться.

Он чувствовал себя взволнованным и оттого очень бодрым в этот час – а была, меж тем, глубокая ночь. Наконец, полностью облачившись и причесавшись кое-как пятерней, Достий вышел тихонько из комнаты и отправился к святому отцу.

Он как раз застал его – духовник при свете керосиновой лампы споро завязывал себе хвост. Достий даже замер на пороге – его всякий раз поражало, до чего ловко отец Теодор это проделывал, даже и с помощью поврежденной руки, зажимая конец шнурка между указательным и средним пальцами.

- Достий! – изумился он, когда, закончив, обернулся. – Ты что вскочил?

- Я тоже хочу поехать, – пролепетал молодой человек, прижимая к груди плащ. – Пожалуйста, святой отец…

Достию, разумеется, приходило в голову, что его могут оставить дома, потому он и явился проситься при полном параде. Духовник, однако, не колебался, улыбнулся лишь слегка и кивнул. Потом он захватил свою верхнюю одежду, погасил лампу, и они отправились.

Достию всегда хотелось попасть хоть раз в жизни на всенощную службу в кафедральный собор. Потому он и готовился столь тщательно к поездке – чтобы не пропустить большой и светлый праздник Снисхождения.

Это был один из самых значительных празднеств в их религии. Ночь, когда Отец Небесный, увидев, сколь мучаются и мечутся его земные дети, ибо не знают, как устроить свою жизнь, ниспослал им свои законы и заповеди.

Заповеди были продиктованы Первому Пророку, который потратил всю ночь, чтобы записать от первого до последнего слова свое видение. Потому и служба была ночной – начиналась в три часа и заканчивалась с рассветом. После Снисхождения следовал весенний пост – для того, чтобы не отвлекаясь на земное и суетное, почтить особым уважением заповеди Отца Небесного. Так и Первый Пророк передал божью волю – изучить законы в течение тридцати пяти дней, держа тело, помыслы и дела в чистоте.

Достий, оказавшись на улице, поежился и втянул голову в плечи – ночи пока еще были прохладными, и даже внутри экипажа было зябко. Отец Теодор, едва они заняли свои места, притянул молодого человека к себе, благо занавеси на окошках экипажа были задернуты, а внутри было темно.

- Тебе холодно совсем, – проворчал он. – А в соборе, небось, снова душно будет…

Достий припомнил церемонию венчания Императора – тогда и правда собралось много народу, воздух потяжелел и загустел. На этот раз Император своим присутствием собор не почтил – к прискорбию своих духовников. Вот, считай, на собственную свадьбу последний раз и был.

Вслед за этим Достий припомнил дару Георгину, начал гадать, каково там ей в Загории сейчас? Небось, надоело затворничать, ждет-пождет она мая-месяца, когда снова можно будет выйти в люди, а заодно принять желанных гостей. Ох, как уже самому хотелось туда, подальше из суетливой столицы, из неспокойного дворца с его многочисленными и не всегда дружелюбными обитателями и гостями. Зато уж в поместье Императрицы они большой и дружной компанией, наконец, вкусят отдыха и каких-то мирных развлечений – если, конечно, охоту и пальбу по мишеням, до какой хозяйка была великой охотницей, к ним тоже причислять...

Молодой человек склонил голову на плечо любимому и тут же почувствовал, как его целуют в макушку. Достий подумал лишь, как чуток стал святой отец к прикосновениям, едва тронешь его – как он тут же отвечает объятием или легким поцелуем. Изголодался…

Следующая мысль была внезапной и хлесткой как пощечина. Достий сел прямо, невольно отстранившись от спутника. Румянец заливал все лицо, даже дыхание сбилось от волнения.

- Что ты? Испугался чего? Достий?

Он помотал головой отрицательно и тут же потупился, не смея высказать все, что у него сейчас было на душе. Покраснел молодой человек вовсе не от смущения – от стыда.

Вот уже несколько месяцев, как они с духовником почти не касались друг друга, последний раз им удалось предаться любви в той случайной неуютной комнатке зябким утром. После события завертелись в таком круговороте, что нельзя было ни минутки уделить ласкам, да и опасно это было бы. Однако когда с Синодом и кабинетом министров было покончено – они все еще продолжали воздерживаться. И – Достий понял это только что – из-за него самого. Он так углубился в учебу, что и думать не мог о плотских утехах. А ведь знал, что отец Теодор испытывал желание к нему. Сейчас, когда экзамен был позади и совсем не пугал, Достию вдруг стало понятно – можно было уделить время близости, и не так уж мало. А он...

- Да что случилось-то?! – настойчиво теребил молодого человека духовник. – Достий, скажи мне уже!

- Простите меня…

Салон повозки огласился тяжелым вздохом. Достий и сам понимал, что его привычка извиняться близкими ему людьми не поощрялась – а поделать с собой ничего не мог. Словно бы извинения родились вместе с ним и всюду его сопровождали.

- Я подумал о том, святой отец, что поступил нехорошо, когда… – молодой человек вдохнул поглубже. – Когда вынудил вас воздерживаться!

- Я, прости, не понял ничего.

- Пока я готовился к экзаменам же… Разве нельзя было мне уделить вам внимания?

- Ты был занят серьезным делом.

- Но я мог бы хотя бы пару вечеров с вами провести…

- Тебе было некогда.

- Но я…

- Достий. Послушай. Я знаю, что ты уставал и беспокоился, – сильные теплые руки немедленно притянули его обратно к плечу. – Уж конечно, тебе было совсем не до постели… А я лишь тогда хочу тобой обладать, когда ты меня желаешь и согласен на мои действия. А иначе – разве в любви принято заставлять себя?

- Все равно это очень скверно…

- Не время было. И не место. Полно, толку-то говорить о прошлом.

- А что же грядущее? – Достий произнес это шепотом и закусил губу, чтобы сдержать стон, когда чужое дыхание прошлось теплой волной по щеке и затем по шее.

- Я никогда не думал, что так сильно кого-то желать буду. Так часто и так много. Нет, Достий, молчи про голод. Это не голод вовсе. Это я сам. С тех пор как я твои молитвы в собственной постели услышал, все то, что ты говорил мне… – дыхание сменилось поцелуями, легкими, будто бы робкими. – Ты примешь ли меня такого?

– Святой отец, – Достий задыхался даже от такой скромной ласки. – Пост грядет... Пусть этот пост будет самым целомудренным и самым стойким, но после… После, прошу вас, любите меня так, как вам того хочется. Я же буду…

Договорить он не сумел, потому как духовник одним рывком втащил его к себе на колени и занял поцелуем. Достий обнял любимого, чувствуя, как его руки сминают в складки плащ и сутаны, проникают к коже. За пределами тонких стен экипажа нарастал тем временем шорох колес, стук копыт, голоса людей… Другие желающие спешили посетить кафедральный собор, повозки сливались в один сплошной поток. Достию же казалось, что они с отцом Теодором находятся в какой-то крошечной хрупкой скорлупке посреди бушующего моря, которое несет их неведомо куда. А они жмутся друг к другу, стремясь сохранить то тепло, что рождалось от их близости.

Как мотыльки на огонь – подумалось Достию, но он тут же поправился – нет, как светлячки, которые и сами были огнями. Пятнышками света в еще не рассеявшемся мраке, звездочками в бескрайних небесах, и каждая – часть чего-то большего, какого-то созвездия, а те, в свою очередь, тоже объединялись… Каждая звездочка – чья-то жизнь, чья-то судьба, а значит, все вместе они созвездие судеб, каковое и можно звать жизнью…

В этот момент Достий понял, что не только бы сдал экзамен по философии – так ясно вдруг он все для себя в этот момент увидел и осознал – но и сам бы прочел лекцию для слушателей. И, окрыленный этим знанием, он еще теснее приник к своему возлюбленному, подставляя губы для поцелуя…

Но как бы то ни было, в собор уже вошли высокий строгий священник и его маленький, слегка оробевший от торжественной обстановки ученик. Над их головами гулко и торжественно отбивал колокол, возвещая начало чего-то нового, большого и светлого, что пока еще сокрыто в грядущем. Но страшно Достию вовсе не было: он не чувствовал себя более одиноким, одним против всех, нет – напротив, он был одной из звезд созвездия, и нес в своем сердце свет, готовый озарять хоть бескрайние небеса, хоть чужие души...

Начинался новый, полный чаяний, день.