Когда тебе пятнадцать [Владимир Андреевич Добряков] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Владимир Андреевич Добряков Когда тебе пятнадцать
Глава первая
Школа стояла на перекрестке улиц Репина и Ломоносовской. После уроков дверь на тугой пружине от лихого толчка первого, самого расторопного мальчишки распахивалась и потом, не успевая закрываться, пропускала нескончаемые потоки истосковавшихся по воле ребят. И никто из них не в силах был пренебречь ледяной дорожкой, тянувшейся вдоль школьного двора до самого выхода на улицу. Прекрасная дорожка! Ровная, скользкая, пробежишь по снегу четыре-пять шагов — метров десять катишься, душа поет, все неприятности, если за пять-шесть долгих уроков таковые случались, вмиг забываются. А Косте и забывать было нечего. Отец вчера пришел поздно, Костя без помех выучил все уроки, почитал журнал «Наука и жизнь», успел поиграть с Юлькой в шашки. Семилетняя малявка играла цепко, никаких поблажек от брата-восьмиклассника принимать не желала. Играли до трех партий. Юлька две из них продула, едва не заплакала, и Косте в третьей, решающей, пришлось немало проявить выдумки, чтобы, не вызвав у Юльки подозрений, «зевнуть» выгодный ход. Белая шашка сестренки тотчас прорвалась в дамки и обратным ходом лихо слопала двух его черных удальцов. В общем, такой устроила погром, что и пожелай Костя отыграться — уже не смог бы. Обрадовалась Юлька и, заставив верзилу Костю встать на коленки, взобралась на него, как на лошадь, еще и пятками под бока пришпоривала. Все стерпел Костя, он любил и жалел Юльку, которой так мало радости выпадало дома. Костя мотал головой, пофыркивал и ржал, как заправский конь. Легонько потряхивая счастливую сестренку на спине, он провез ее три полных круга по комнате и даже собирался завернуть в кухню, но Юлька потребовала: — Скачи по лугу! «Луг» — зеленая ковровая дорожка — тянулся от двери, мимо кушетки к телевизору, потухшему и замолчавшему еще в начале осени. Костя «проскакал» лишь до половины дорожки — увидел бурое, с тарелку величиной, давно примелькавшееся пятно и сказал: — Приехали. Слезай… Особенно прилежно Костя проштудировал страницы, заданные Валентиной Викторовной, которая была и классным руководителем в их 8-А. И вовсе не потому, что боялся: вдруг спросят? Не в том дело. Просто к географии он относился с большим интересом. Страны, моря, горы — все манило его. Все хотелось увидеть. Сам Костя пока нигде не был, за свои пятнадцать лет лишь два раза выезжал из города в пригородные пионерские лагеря. Еще Костя любил смотреть передачи «Клуба путешественников». Ни одной не пропускал. А теперь вот не работает телевизор… Географию Костя учил вчера не напрасно — ответом его Валентина Викторовна осталась довольна. Красными чернилами старательно вывела в дневнике «5». Когда Костя повернулся, чтобы идти к своей дальней парте, то заметил: Таня Березкина, держа перед собой руку, подняла большой палец вверх — здорово ответил, молодец! Почему именно таким образом Таня отреагировала на Костин ответ, было не совсем ясно. Оттого, что она — комсорг класса, член редколлегии школьной радиогазеты и еще ответственная за учебный сектор? Может быть. Вполне… Впрочем, вряд ли только это… Да, что-то в последние дни в Березкиной изменилось… Как бы там ни было, а Таниному поднятому пальцу Костя, словно первоклашка, сильно обрадовался. И на других уроках у Кости не случилось никаких неприятностей. Ничем не огорчили его и минуты коротких переменок. Наоборот, перед началом последнего, пятого, урока Березкина сама подошла к нему в коридоре: — Гудин, так не забудь: завтра — лыжный поход. Ему было неудобно при ребятах показать свою радость, и он с излишней серьезностью посмотрел в Танины дымчато-серые глаза: — А кто еще идет? — Все читали объявление. Соберутся. Не променяют же снег и лыжи на телевизор. Сбор — в десять. Придешь? Это последнее «придешь» она произнесла тихо, будто одному Косте, и даже непонятно было — услышал ее вопрос кто-нибудь из ребят или нет. Олег Чинов на его месте наверняка взял бы под козырек: «Танечка, с тобой хоть в космос и даже… в зубоврачебный кабинет!» Не ударил бы в грязь лицом и Петя Курочкин, влюбленный, по его словам, в Березкину с пятого класса и время от времени посылающий ей с последней седьмой парты стихотворные послания (преимущественно из четырех строк). Тайны из своих чувств он не делал и тем, кто желал услышать, охотно цитировал свои творения:Глава вторая
Спросили бы Таню, где ее настоящий дом, ответила бы не сразу. На самом последнем, двенадцатом этаже красивого дома по Ломоносовской улице, в четырехкомнатной, хорошо и по-современному обставленной квартире живет ее мама, артистка театра, и отчим, известный в городе скульптор, о котором даже издана монография (работы его украшают дворцы культуры, здание железнодорожного вокзала и аэропорта). В этой квартире прописана и Таня, у нее и комната тут своя, небольшая, квадратная, с яркими и веселыми обоями, мягкой тахтой и таким гладким полированным столиком, что при вечернем освещении в него можно смотреться, как в зеркало. Отсюда и до школы Тане недалеко, а вот сказать, что это и есть ее настоящий родной дом, — затруднилась бы. Холодно как-то ей в этой красивой квартире, иногда даже кажется, что она тут посторонняя. Таню больше тянет в дом, стоящий в самом конце длинной улицы Репина, до которого надо добираться от школы на трамвае целых шесть остановок, а потом еще идти метров триста. Но ведь недаром говорят: к милому порогу ноги сами несут. А дом бабушки и деда как раз и был для Тани милым, родным местом. Ее здесь всегда ждали. Бабушка и дед — родители ее погибшего родного отца. А погиб он уже давно, Тане лишь восьмой год шел. Так что отца своего она помнит не очень хорошо, знает больше по рассказам бабушки и деда, да вот недавно мама некоторые отцовские письма дала почитать, письма, адресованные ей, маме. Но там и про «Танюшку-зверюшку» есть строчки, которые Таню вновь убедили, что отец очень любил ее. А как любили своего сына бабушка с дедом — и говорить не приходится. До сих пор, как вспомнят, сразу слезы на глазах. Единственный сын, вся надежда. И вот теперь одиноки. Одна радость — внучка. И они довольны, когда мама иной раз на несколько дней отправляет Таню к ним (наверное, чтобы уделить больше внимания новому мужу). Довольны они, но маму вроде все-таки осуждают, а Таню жалеют. Однажды поздно вечером она услышала, как бабушка сказала: «Сиротка наша». Только Тане никто этого не говорит… У Тани и ключ свой есть от дедовой квартиры. Ей нравится потихоньку открыть дверь, неслышно войти в переднюю, раздеться и внезапно появиться в комнате. — Батюшки! — вскрикнет бабушка и примется обнимать и целовать внучку. Дед, по обыкновению занимающийся у слесарных тисков в своей комнате, ни вскрика ее, ни поцелуев не слышит — три года назад после какого-то коварного азиатского гриппа почти полностью лишился слуха. Бабушка не меньше внучки охотница пошутить. Вдвоем они встанут у деда за спиной, бабушка тронет его за плечо, он обернется к ней, и в ту же секунду за другое плечо Сергея Егоровича тронет Таня. Дед догадливый и к тому же хорошо помнит их шутки. Он замирает на секунду, затем быстро, если позволяет застарелый радикулит, поворачивается на своем вертящемся табурете и, довольный, чему-то хитровато улыбается: — А я утром еще знал, что придешь. Пораньше, чем она, знал. Сон такой видел. — Вруша ты! — громко смеется бабушка. — Про сон-то сейчас придумал! — Сейчас?! — картинно возмущается дед. — А это! Гляди! — И показывает на зажатую в тисках золотистую пластинку. — Час работы, и закончу! Ты кофту связала Танюше, а чем украсить, не подумала. Зеркальный якорек сделаю. Солнышком будет на кофте гореть… На этот раз Танина хитрость не удалась. Стала ключ в замке поворачивать, а бабушка в ту минуту и передней была. Таня дверь осторожно открыла — глядит: прямо перед ней бабушка в своем пушистом платке. — Это ты? — удивилась Таня. — А то кто ж! — расплылась в улыбке Татьяна Сергеевна. — Не ожидала? Скажи спасибо, что не напугала тебя. Хотела по-кошачьи мяукнуть. В детстве, бывало, шутили… — Бабушка, — оживилась Таня, — а почему бы в самом деле вам не завести кошку? — Что ты! Что ты! — замахала рукой Татьяна Сергеевна. — Нельзя. Не позволит Сергей Егорыч. И думать нечего. Послушай, одна сотрудница, помню, рассказывала. Стали у них дома рыбки из аквариума пропадать. Муж сердится, на сына грешит (думал, что тот бизнес делает — приятелям рыбок продает). Сын клянется, чуть не плачет от обиды. А раз и застали вора: сидит кот на подоконнике, лапу поднял и ждет, когда рыбешка повыше подымется. — Хитрый! — Таня засмеялась, повесила шубу на серебристую рыбку с изогнутым хвостом (давно когда-то дед специально для нее выточил и привинтил в передней) и про себя тоже решила: нет, на кошку он не согласится. Ничего, обойдутся, есть ведь живность в доме. С этими петушками у деда и так хлопот хватает. Таня и красные сапожки сняла. Достала тапки. Мягкие, с опушкой из меха, ее тапки, тридцать пятого размера. Удобно, тепло. Разве она не дома? — Голодная? — спросила бабушка. — Терпимо, — сказала Таня, а сама потянула носом — чем-то вкусным пахнет из кухни. — Плов затеяла. Суббота. Потомится еще немного и будет в самый раз. — А сколько немного? — Значит, голодная, — усмехнулась бабушка. — Дам тогда пирожка. Рис оставался. Будто угадала — испекла пяток тебе на зубок. Червячка заморишь. Откусила Таня теплого пирожка, уселась с ногами на диван, погладила пальцами выцветшего оленя на узком коврике. Хорошо ей у бабушки. И бабушке хорошо. Глядит, улыбается. — Сама новости расскажешь или дневник смотреть? — Ну посмотри, — разрешила Таня, а потом спохватилась — вспомнила о Петином послании — взяла портфель и достала дневник. Бабушка ознакомилась с последней заполненной страницей, уважительно покивала: — Хоть на стенку повесить. — И подняла глаза на большой портрет в темной рамке из вишневого дерева. С портрета смотрел Танин отец — внимательно смотрел, спокойно. Может быть, чуть-чуть улыбался. Или только собирался улыбнуться. — Вот бы Сережа порадовался: какая дочка у него растет — умница, отличница! Химия, литература, география — все «пять»… — Нет, — перебила Таня, — если честно, по географии надо бы «четыре». Вот Костя сегодня отвечал, это да — законный «пятачок»! — Выражения у тебя, однако… — Да что ты, бабушка, все у нас так говорят… Ой, забыла: я ведь варежку потеряла. Красную. С левой руки. — И где это? — Сама не знаю… Вчера домой пришла, а варежки нету. В лифте смотрела, в парадном, на всех двенадцати этажах… — Может, еще отыщется? — Вабика, мне завтра нужно. Мы на лыжах идем. — Так зеленые возьми. Помнишь, в прошлом году связала. Теплая шерсть, хорошая. Целы они, не потеряла? — Бабушка, — с укором сказала Таня, — как же я могу взять зеленые? А шапка красная. Надо же в тон, понимаешь? — Она подняла плечо. — Даже смешно: красное, зеленое! — Ох, — вздохнула Татьяна Сергеевна, — смотрю, большая ты модница стала. Вся в маму. Таня поджала пухлые губы, перевела взгляд на темную рамку. «Вся в маму?.. Нет, бабика, что касается внешности, то, к сожалению, не в маму. Сама же сколько раз повторяла: в отца. И глаза его, и лоб, и губы, подбородок. Для парня это и неплохо. Конечно, вон папа какой замечательный — волевое, твердое, умное лицо. Для парня хорошо. А девочке, девушке такое лицо — не лучший подарок родителей… Нет, бабика, ты не права. Не в маму я. Она-то у меня красавица». — Ты не обижайся, — зябко шевельнув плечами под пуховым платком, сказала Татьяна Сергеевна. — Я против твоей мамы ничего не имею. Красивая женщина, на виду, в театре работает, живет в достатке. Недолго и закружиться голове. Но меру-то знать надо. Есть три шубы. А четвертая зачем? Полный гардероб платьев. В кладовку перед Новым годом заглянула у вас — рядами коробки с сапогами стоят. Целый магазин. Для двух-то ног. — А мои почему не считаешь? — невольно улыбнулась Таня. — Вот и опасаюсь: как бы и тебе магазин не завели. Взамен душевной ласки. — А мне он вовсе и не нужен! Я человек с нормальными и разумными потребностями. — Да откуда же быть им, разумным потребностям, если такой достаток в доме? Ведь сколько Дмитрий Кириллыч за свои скульптуры получает! Он говорил — я даже не поверила. Конечно, слов нет, работает много, а главное — талантом не обделен, но добра от таких денег не бывает. — Сейчас фигуру сталевара на выставку берут, — заметила Таня. — Художественный совет очень хорошо отозвался. — Ох-хо-хох, — снова вздохнула бабушка. — Где уж быть этим разумным потребностям! Ведь были у тебя джинсы. С нашлепкой иностранной. Так нет, еще одни купили. — Бабушка, но я же не прошу. Честное слово, я возражала, говорила — не надо мне вторых джинсов. Ты веришь мне? — Верю, верю. Хоть за это спасибо… Правая-то варежка у тебя здесь, с собой? — Свяжешь? — Таня соскочила на пол и побежала в переднюю. Татьяна Сергеевна надела очки, внимательно оглядела варежку и скупо улыбнулась: — Остался у меня, на твою удачу, моток красной шерсти. — Сегодня свяжешь? — Да куда ж денешься, попробую. А то расстарается мама, вручит тебе какие-нибудь заморские, с фирменной нашивкой. Всем девчонкам на зависть. А тут свои будут — теплые, бабушкины. И в тон опять же. Я разве не понимаю? Понимаю, внучка: красное — с красным. А попугаем и сама не пошла бы. Лыжный поход, значит? Ты, наверно, и затеяла? — Угу, — кивнула Таня. — И правильно: не зря тебя комсоргом выбрали. Старайся. Слушаются тебя ребята? — Ой, бабика, всякое бывает… А вообще, не очень. Такие экземпляры есть!.. Помнишь, про Курочкина рассказывала? Стихи пишет… Ну никак не может человек понять! Татьяна Сергеевна достала спицы и усмехнулась: — Чего не может понять? Что сердце твое глухо к его стихам? — Не к стихам. К нему. Столько важности, уверенности в своей гениальности! Да еще лучший баскетболист! А как на девчонок смотрит — низшая раса. — На тебя-то иначе… — возразила бабушка. — Не уверена… Так, игра какая-то, клоун… Сегодня новым шедевром разразился… Показать? — Ну, если не такой большой секрет… — улыбнулась Татьяна Сергеевна, ловко орудуя спицами. — Ты же знаешь, у меня нет от тебя секретов. И никогда не было… — Таня достала из портфеля сложенный вчетверо листок, развернула. Чуть покраснев, поморщила губы: — Глупые в общем стихи… Ладно, слушай:Глава третья
Лыжи Костя приготовил с вечера. Собственно, что их готовить! Лыжи как лыжи, не поломанные, и краска почти не поцарапана. Алюминиевые крепления привинчены крепко — считай, новые лыжи, раза три в прошлом году покатался. А в этом еще не выходил. Таня будто упрекнула его: снег, мол, давно лежит. Он ничего в ответ не сказал. Тане легко говорить. Да и зачем все знать ей? В прошлом году катался, а в этом… Может, и сейчас не время, да ведь пригласила. Сама. Сложнее было с ботинками. По случаю купил, у Валеры из первого подъезда. Тогда велики были, два носка пододевал, а сейчас едва-едва на простой носок натянул. Как идти? Вечером четырнадцать градусов показывало. Ноги отморозить недолго. Но и тесные ботинки — вопрос не главный. Загвоздка в другом. В записке. Десять раз читал дурацкие Петины строчки и десять раз краснел. Все заметили! А чего замечать? Что смотрит на Березкину по-особенному? Подумаешь, преступление! Сам-то записки пишет, стихи сочиняет, глаза будто бы от смертельной тоски закатывает. И Олег явно неравнодушен. Пыжится, острит, словечки всякие кидает, показывает, как сам любит выражаться, «тонкую игру ума». А результат? Да, кажется, никакого, нуль… Но почему же на него, Костю, Таня поглядывает? Ведь поглядывает. Не слепой, видит. Сознавать это Косте и приятно, и тревожно. Ладно, пусть, подначки ребят он стерпит, а Таня?.. Если ему в карман «копию» подложили, то ей, выходит, оригинал? Дурацкие стихи: «Изменила нам Березка…» Может, и посмеялась она, а может, и не до смеха было? Как начнут травить!.. Вдруг и на Репина, к бабушке, пошла из-за того, что боялась, как бы он, Костя, опять не увязался вместе с ней по дороге? Предупредил же Курочкин: «Не простим такого!» Лыжи Костя с вечера приготовил, но так и не решил — идти ли ему в парк? Не будет ли из-за этого каких-нибудь неприятностей Тане? Ночь спал тревожно, просыпался несколько раз, глядел на темный, почти неразличимый квадрат окна, гадал — который час. А утром, когда окно посветлело, когда разглядел густо идущий снег, то неожиданно понял: надо идти, обязательно надо! И сам удивился: как мог сомневаться? А если и правда вздумают обидеть Таню, а его рядом не будет? Что же она подумает? Но даже не в этом дело — что подумает, просто он должен быть рядом. Потому что хочет этого. Ведь и Таня… Конечно. Три раза напомнила. А могла бы и не говорить: весь день на двери их 8-А висело объявление о лыжном походе. Ах, каким бы он был дураком, если бы не пошел! А снег повалил — тоже хорошо, значит, мороз ослабел. И тогда Костя вспомнил о лыжной мази. Кажется, была где-то мазь. Не откладывая, тихонько встал с кушетки, у двери во вторую комнату задержался, послушал. Редкое и тяжелое похрапывание отца. Поздно вчера лег, долго с мамой ругался, стучал по столу. Обычное дело — суббота, еще хорошо, что так обошлось. На кухне, в буфетном ящике, мази не нашел. В кладовке?.. Надо посмотреть. Открыть дверь кладовки мешала Юлькина раскладушка. Костя осторожно приподнял раскладушку у изголовья и сдвинул ее в сторону. Сестренка заворочалась во сне, что-то сказала невнятное, но глаза не открыла. Тоже не спала часов до двенадцати. Слушала ссору за дверью и жалась к брату. Костя прикрыл одеялом худенькую ногу сестренки и обеими руками, чтобы не скрипнула, потянул на себя дверь кладовки. Да, тут найти нелегко. Мало порядка. На одной полке — старая обувь, на другой — узлы с тряпками, шнур утюга свисает. Дальше — кипа газет (давно в макулатуру надо было сдать), коробка с елочными игрушками. В этом году игрушки не вынимали, не до елки было. Костя пошарил сверху — бесполезное дело: пыль, рассыпанные гвозди, катушки ниток, его, еще из младших классов, исписанные тетрадки. И там же — большой, с оборванным углом пакет. В нем фотографии. Отец снимал. Костя вытащил одну. Невольно улыбнулся. Рядом с веткой дерева, на бетонном столбе — чаша радиорепродуктора, и в ней, на краешке, — два воробья. Клювы разинули — последние известия слушают. Когда-то отец снимал. Теперь и аппарата давно нету. Стопку картонных листов, завернутых в газету, Костя трогать не стал. Тоже давнишнее отцово увлечение: акварели. Лес отец любил рисовать, речку. Были и городские пейзажи. Были! Наверное, лет пять уже и не вспоминал… Костя засунул снимок с воробьями в пакет и снова принялся обшаривать полки. Только разве найдешь! Бесполезное дело. И ему вдруг сделалось жарко. Чего бы, казалось, тут такого — пустяк, ведь не обещал, что обязательно принесет мазь. Сказал: если найдется. Не нашлась. Все же ему стало не по себе. И представить не мог: спросит Таня про мазь, а он лишь руками разведет. «Надо к Валере сбегать», — подумал Костя. А на часах — половина девятого. Успеть бы, вдруг Валера куда-нибудь уйдет? Только на него надежда, магазины в воскресенье не работают. Костя поскорее оделся, пожевал вчерашней картошки, запил холодным чаем и, взяв лыжи, чтобы не возвращаться, не шуметь, вышел на лестницу. С мазью Косте здорово повезло. Девятиклассник Валера отрезал половину тюбика, посмотрел на термометр за окном и заверил, что мазь самая подходящая — для свежего снега, при температуре до пяти градусов. Он же помог смазать лыжи и растереть остатки мази тряпкой. — И я бы махнул в парк, — сказал Валера, — да на соревнования иду. Мечта заветная — второй разряд по шахматам. Может, скоро получу. Сам-то играешь? — Немножко, — завертывая мазь в тряпочный лоскут, скромно ответил Костя. — Эх ты, немножко! Мудрейшая игра, — заметил Валера. — Приходи, поднатаскаю. Книжку для начинающих дам… А то посидим? Минут сорок у меня есть. У Кости тоже было немного времени, и в шахматы он охотно сыграл бы, но… ему так захотелось пойти в парк. Немедленно. Вдруг и Таня уже там? Разве не может до назначенного срока прийти? Сама ведь организовала поход, обязана пораньше явиться. — Валер, спасибо, в следующий раз сыграем… Обязательно. Прямо с удовольствием. — Понял, — засмеялся Валера. — Ребята ждут. И девчонки, наверно. Понял. Тогда топай!Глава четвертая
Комсорг Таня Березкина явно переоценила энтузиазм ребят. Прибежала к месту сбора — каменной беседке с колоннами, облепленными снегом, — поглядела на часы и удивилась: до десяти шесть минут осталось, а никого нет. Неужели погода виновата? Вчера солнце блестело, мороз, а сегодня снег с утра валит. Густой, крупный. Но не пурга ведь. Вполне на лыжах можно кататься. Не успела Таня как следует огорчиться — смотрит: девчонки идут, целый отряд, пять человек. Обрадовалась — хоть девчонки выручили. А то — провал капитальный, позор: снега испугались! Пока, смеясь и улыбаясь, здоровались, костюмы друг у дружки оглядывали, лыжи к ботинкам крепили, вдали, в снежной круговерти, лыжник показался. Классно идет. Костя! — Ура! Гудин! — закричали девчонки. — А я думал: никого и не будет. Целый час катаюсь. Лыжню вам пробиваю. А то заносит, идти трудно. — Костя стряхнул с шапки снег. — Молодец! Благодарность запишем! — пошутила Таня. — Будешь нашим командиром. — И ласково посмотрела на Костю. И так ей приятно было, что не подвел, пришел раньше всех, — едва удержалась, чтобы не стряхнуть с его плеч налипший снег. — Если у кого лыжи плохо скользят, в один момент могу вылечить! — тоном фокусника объявил Костя. — Специальная мазь для влажного снега! — И он достал из кармана тряпочку с завернутой мазью. Конечно, все захотели его помощи. Минут пятнадцать с шутками и смехом «лечили» лыжи. Зато и результат отличный: снег рыхлый, высокий, а дружный отряд лыжников во главе с командиром идет будто на соревнованиях — кучно, в хорошем темпе. Путь, который проложил Костя, тянулся мимо безлюдного в этот час парка, по буграм и низинкам, вдоль замерзшего ручья с кустами ивы и тальника, густо облепленными снежными хлопьями. Следом за командиром шла Таня, без устали работала палками, старалась не отставать. Волосы под ее красной вязаной шапкой намокли, и рукам было жарко. Хоть сбрасывай шерстяные красные варежки. Костя несколько раз оборачивался к ней: — Может, потише идти? — Нет, — отвечала она упрямо. — Жми! «Жали» второй круг — по тем же буграм и низинкам, вдоль ручья. Третьей в цепочке шла Люба Сорокина. Она не без основания считала себя самой привлекательной в классе и по этой причине старательно причесывала длинные каштановые волосы, носила сережки с бирюзовыми камешками или — по настроению — надевала другие, с красными, похожими на капельки вишневого варенья. А после школы, «на воле», она подкрашивала ресницы и зеленоватым — веки, хотя глаза и без того были у нее довольно выразительные. Собираясь в парк, Люба не решилась из-за снега накрасить веки, только ресницы начернила. Она не могла не сделать этого — рассчитывала, что и ребята придут. И Олег Чинов с ними. И вот, дурочка, поплатилась за легкомыслие: на исходе второго круга окончательно убедилась — ресницы «потекли». Пока вытирала их носовым платком, отстала и тогда без шутливости в голосе крикнула Тане вдогонку: — Березкина, на рекорд идешь? — На рекорд! — не оборачиваясь, Таня взмахнула палкой. — Пусть идут, — сказала Люба подъехавшим девчонкам и, усмехаясь, добавила: — У них ведь интерес. Жалко, что нашего поэта нет. Были бы секундантами на дуэли… — Да брось ты, Люба, — сказала тихая и застенчивая Катя Мелкова. — Костя — хороший товарищ… Костя все-таки пожалел Таню, сбавил шаг. А она поблажки не хотела: — Давай, давай! Бабушка меня так накормила — теперь неделю жир растрясать надо… Костя, увидев, что они остались вдвоем, сразу утратил недавнюю уверенность и, чтобы не молчать, невпопад спросил: — Не замерзла? — Ужасно! — засмеялась Таня. — Семь потов сошло. Хоть шапку выжимай. — Нельзя снимать шапку, — серьезно заметил Костя, — простудишься. — Ладно, не буду, — опять засмеялась Таня. — А ты, правда, молодец! Как благородный рыцарь. Один из всех мальчишек… Обожди, волосы уберу. — Она сняла красные варежки и заправила под шапку свои волосы. — А я, между прочим, знала, что ты придешь. — Почему знала? — Сон видела. — Сон? — Нет, это я шучу — дедушкину присказку повторяю. А знала потому… Ну, в общем, знала. Предчувствие такое… Пошли! — Натянув варежки, Таня взялась за палки. — А ты смелый, не испугался. — И не угадала, — смущенно улыбнулся Костя. — Все наоборот. — Ой, что-то я не понимаю. — Курочка мне стихи вчера подсунул. Копию… — Какие? «Изменила нам Березка»?.. — Точно. Вот я и перепугался. — Опять ничего не понимаю. Почему же пришел? — Потому… Неужели не ясно? Ну, мало ли что… В общем, за тебя испугался. Сделав такое признание, Костя энергичнее заработал палками. Минуты три Таня молча догоняла его. Настигла наконец и, тяжело переводя дыхание, попросила: — Остановись… Мне надо спросить. — И когда Костя, воткнув в снег палки, обернулся, Тане будто кто снежок сунул за шиворот. Она взглянула парню в глаза. — Так ты действительно, ты в самом деле за меня испугался? Или просто, так говоришь? — Почему просто так? — Костя попытался спрятать смущение за внешней суровостью. — Кто же знает, что в голову ему придет. И этот умник заодно с ним, Олег. — А за себя не боишься? Костя отрицательно помотал головой. — Совсем? Нисколько? — Не веришь, что ли? — Верю, верю, Костя, — горячо и благодарно сказала Таня. И теплота разлилась у нее в груди. — Ты упрямый и сильный. Ты, Костя, — настоящий. Он покраснел, оглянулся на отставших и плохо различимых в густой снежной пелене девчонок. — Придумала! Обыкновенный я. Самый обыкновенный. Может, даже элементарный, примитивный. Вот. А ты… — Это кто же тебе сказал? Олег Чинов? — Хотя бы и он. Он же у нас интеллектуал, сколько книг прочел. Дураком его не назовешь. — Будто в одних книгах дело! Ты, Костя, надежный человек. И не спорь! — Таня оттолкнулась палками, и лыжи скользнули вперед. Костя пожал плечами. Тоже оттолкнулся. Но не проехал и десятка метров — Таня, обернувшись к нему, стояла на лыжне. Что-то придумала она, смотрела на Костю хитровато и словно бы испытующе: — Знаешь, Костя… Вот допустим — ведь такое можно допустить? — я сломала сейчас лыжу. Что бы ты сделал? — Что?.. Ну, свою отдал бы. — А сам? — Сам и на одной доеду. — А если бы ногу я сломала? Костя нахмурился, оглядел свои лыжи, кусты ивы у ручья. — Веток можно наломать, положить аккуратно на лыжи… Куртку бы постелил, посадил тебя и повез. — А если бы, допустим, на Севере это было? И в радиусе ста километров нет людей… — Чего это нас занесло туда? — уклоняясь от трудного вопроса, спросил Костя. — А просто: мы геологи. Нефть ищем. Или марганец, никель. — И нога сломана? — Сломана, — подтвердила Таня и, будто от сильной боли, поморщилась. — Ужас. Просто шагу не могу ступить. — Шалаш бы сделал. Костер развел. — А спички у нас кончились. И нечего есть. Рация, как на беду, вышла из строя. Батареи, кажется, сели или там замыкание… — Тогда не знаю… — сокрушенно вздохнул Костя. — Но ведь ты-то здоровый. Ноги целы, лыжи. — Правильно, — обрадовался Костя, — позвать на помощь. — И тут же озадаченно спросил: — А ты? Если — волки, медведи? Там зверья сколько угодно. Ружье-то хоть есть у нас? — Ружье?.. Наверно, есть. — Нет, все равно опасно. Начнешь стрелять — одного убьешь, второго. А их же много, стая. Голодные. — Голодные, — боязливо подтвердила Таня. — Ну нет, — Костя твердо сжал губы, — тогда и я бы остался. Вдвоем не так страшно. — Но почему? Ведь ты можешь спастись. Жить-то хочется. В свой город приехал бы, домой… — Что ты мучаешь меня?! — рассердился Костя. — Говорю: остался бы. Да, остался! Увязая в снегу, он обошел Таню, выскочил на лыжню и быстро пошел вперед. Долго не могла догнать его Таня. У мостика через ручей Костя остановился. Когда Таня подъехала, попросил: — Не надо больше о таком говорить. — Хорошо, — кивнула она. — Когда-нибудь объясню, почему так спрашивала. — И, будто не было никакого трудного разговора, весело спросила: — А видел, как Бестемьянова вчера выступала? — У нас телевизор не работает. — Починить разве нельзя? — Можно. — Так что же вы? — Починим, — вздохнул Костя и горько подумал: «Чего там чинить! Может, внутри менять все надо. Еще как трубка цела осталась… А лучше — новый купить…»Глава пятая
Конечно, тут не обошлось без Любы Сорокиной. Точная фамилия. Вот ведь сорока настоящая! В понедельник о лыжном походе уже все в классе знали. Собственно, никакой тайны тут и не могло быть. И сама Таня сказала бы. Заодно не мешало и поинтересоваться: почему так мало пришло народу. Снег нагнал такой страх? Или, возможно, боялись к началу показательных выступлений фигуристов опоздать? Или вообще у них в классе никакой дружбы нет? Так что из лыжного похода тайны делать никто не собирался. Лишь непонятно было — для чего всему классу рассказывать небылицы о том, как девчонки будто бы выбились из сил, отстали, а Березкина и Гудин зачем-то оторвались от основной группы и, как говорится, на втором дыхании скрылись в «неизвестном направлении»? Таня сразу поняла: работа Сорокиной. Таиться Березкина не умела, подошла к Любе в коридоре и в упор спросила: — Ты выдумала? Ты слухи разносишь? — Танька, — округлила яркие глаза Люба, — да откуда ты взяла? Ничего такого я не говорила. Хотя… ведь это правда —ты с Гудиным вперед уехала. — Ох, сорока, отрезать бы тебе длинный язык и на гвоздик повесить, с табличкой: «Наказана за болтливость!» Только нет, не накажешь. И на чужой роток не накинешь платок. Нашлись такие — улыбаются многозначительно, перемигиваются. Олег Чинов, открыв перед Таней дверь физкабинета, учтиво склонил голову: — Чемпионам всегда уступаем дорогу. А Петя Курочкин целый урок грыз колпачок шариковой ручки. На переменке по рукам ходил тетрадный листок:Глава шестая
В четверг учительница литературы раздавала домашние сочинения, которые ребята писали недели полторы назад. Передавая тетрадь Сорокиной, она сказала: — Люба меня порадовала. Глубокая, самостоятельная работа. И грамотная. Изложена хорошим языком. Довольная похвалой, Люба зарделась, опустила длинные ресницы. Таня обернулась с первой парты — посмотреть на Сорокину. Ничего не скажешь — красивая девочка. «Несправедлива я к ней, — раскаянно подумала Таня. — И как еще мало, оказывается, знаю ее…» А Люба точно подслушала Танины мысли. На другой день у них состоялся любопытный разговор. Подошла сама Люба: — Тань, ты завтра не свободна? Хотела пригласить тебя. Так сказать, на чашку чая. — А если по правде? — Таня подмигнула Сорокиной. — День рождения, да? — Нет-нет, честно — просто посидеть. Ты вот сама агитируешь за дружбу. Все говорят о ней, призывают, дают советы. А как дружить? Только в походы ходить? Коллективно посещать кино, филармонию? — Разве это плохо? — И только в этом жизнь? А посидеть в домашней обстановке, послушать современную музыку? Мы не в тридцатые годы живем. Тогда, говорят, даже занавески на окнах считали мещанством. Теперь другие идеалы. Двадцать первый век на пороге. — Зачем ты разъясняешь «дважды два»? Хорошо, согласна, от имени двадцать первого века постучу в твою дверь. — У нас мелодичный звонок, — улыбнулась Сорокина. — Значит, нажму кнопку мелодичного звонка. Это более современно. А кто еще будет? — Танечка, тебе обязательно всю программу распиши! Я, например, люблю неожиданности, парадоксы. Ты ожидала, что я приду с лыжами в парк? — Не очень, — призналась Таня. — А я, видишь, пришла. — Ну хорошо, — улыбаясь чему-то своему, согласилась Таня. — В какой час мелодично звонить? — В семь. — Надеюсь: не в семь утра? А то с твоими парадоксами… Я бы не удивилась. — Нет-нет, — прыснула в кулак Люба. — До этого еще не дошло. В девятнадцать ноль-ноль. По московскому времени. Неожиданное приглашение Сорокиной Таню заинтересовало. Может, в самом деле Люба права? Одними запланированными походами и экскурсиями дружный коллектив вряд ли создашь. Теперь у телевизора много времени проводят. Увидят в программе международную встречу по хоккею или то же фигурное катание — ставь крест на любой экскурсии. А если и сагитируешь пойти вместе в кино, то велик ли толк? Почти каждый еще до коллективного похода посмотрел фильм, все обговорили, выяснили — чего жевать пережеванное! Не получится дискуссии, не разговорятся ребята. Другое дело дома, в привычных условиях. Там-то скорее можно понять человека. Конечно, чего скрывать — любопытно Тане было и другое: кого пригласила Сорокина? И почему именно ее, Таню, пригласила? Дружбы, каких-то особых отношений между ними вроде не наблюдалось… В субботу, когда вышли из ворот школы, Люба заговорщически кивнула: — Запомнишь? Второй подъезд, второй этаж, квартира двадцать. — Сплошные двойки. Прямо страшно. — Зато время проведем на пять. Не прощаюсь. — И Люба, не снимая перчатки, послала воздушный поцелуй. «Что-то затевается, — подумала Таня. — Такой приветливой Люба со мной никогда не была… Ну посмотрим, кто кого удивит…» Ровно в семь часов вечера на второй этаж поднялся старичок в красных сапожках, в пышной меховой шапке и коричневой дубленке, подпоясанной широким ремнем. Старичок потрогал седую, шелковистую бороду, достал из кармана листок и, не обратив внимания на призывно красневшую, как глазок светофора, кнопку звонка, забухал кулаком в дверь. — Кто там? — тревожно донеслось из квартиры. — Телеграмма! Дверь приоткрылась, и Люба с удивлением оглядела низкорослого старичка. — Кому телеграмма? Не отвечая, старичок протянул бланк. Люба развернула листок, прочитала наклеенные строчки, и тонкие, как шнурочки, брови ее приподнялись. Внимательно вгляделась в старичка с бородой. — Таня? Ты?.. Ну, конечно, я узнала! Ребята, сюда! Вот это сюрприз! Ребята не заставили себя ждать, в ту же минуту в передней появились Олег Чинов и Петя Курочкин. В фирменных джинсах, модные, расфранченные. Петины кудри блестели особенно ярко. — Ну даешь! Десять очков вперед! — восхищенно проговорил Олег. — А телеграмма-то! Настоящая, на бланке! — И Люба выразительно прочитала: — «Встречайте в девятнадцать часов. Спецрейс из космоса. Обнимаю — двадцать первый век!» — Сюрприз — что надо! — Чинов подскочил к Тане. — Разрешите, мсье, за вами поухаживать. Позвольте вашу дубленочку, помогу… — Я сам, — басом сказала Таня и не выдержала, рассмеялась: — Ой, страху натерпелась, пока шла! Хорошо — на улице темно. — Кого же бояться с такой представительной бородой! — воскликнул Олег. — Любой дорогу уступит. — Он провел рукой по шелковистой, чуть вьющейся бороде. — Из костюмерной театра? — Оттуда, — подтвердила Таня. — Специально ходила. Дубленку с Таниных плеч Олег все же снял. Прежде чем повесить на вешалку, словно взвешивая, подержал в руках: — Приличный товарец. Почем такие в космосе? Не за доллары? — Какие низменные вопросы! — перебил Курочкин. Он тоже хотел выглядеть джентльменом. — Прошу вашу шапочку. Потом Таня сняла бороду, и Петя, встряхнув чубом, продекламировал: — И наконец в земной красе она предстала перед нами. — Может быть, хватит стихов? — Таня мельком оглядела себя в зеркало и одернула на плечах белый гольф, заправленный в голубые джинсы. — Вот именно, — подхватила Люба. — Израсходуете все восторги и рифмы, и хозяйке ничего не останется. — Она тоже кинула взгляд на зеркало и сразу успокоилась: о нет, ей-то всего достанется — в нежно-зеленом расклешенном платье, с черной бархаткой на шее, она, конечно же, смотрится эффектнее. И фигура… Фигура взрослой девушки. В углу комнаты был накрыт низенький журнальный столик, над которым склонился зеленый колокол торшера. На соломенных салфетках расставлены чашечки для кофе. Тут же — коробка конфет, печенье, ваза с яблоками. — Нравится? — Люба обвела рукой комнату. — Уютно, — кивнула Таня и осмотрелась. Пианино у стены, тахта, застеленная ковриком. Прекрасная репродукция репинской «Незнакомки». Волны штор, закрывающих окно. Магнитофон. Цветы. Действительно уютно. — Моя личная комната, — с удовольствием сказала Люба. — Чувствуйте себя как дома. Мои дорогие родители… — То есть предки, — уточнил Олег, — которых иногда, для удобства обращения, называют родителями. — Можно и так, — улыбаясь Олегу, согласилась Люба. — Так вот, мои предки еще вчера улетели на свадьбу к маминой подруге. — По этому случаю — ура! — мгновенно отреагировал Олег. — А больше никого не будет? — осторожно спросила Таня. — В том вся и прелесть! — снова откликнулся Олег. Он опустил палец на кнопку торшера и, недовольно щурясь, взглянул вверх. — Петя, надо же помнить об экономии энергии. Требование века! А здесь? Безобразное расточительство! Три лампы горят. Курочкин с готовностью выключил свет, и комнату тотчас наполнил зеленоватый полумрак. С кофе расправились быстро, а вот общего разговора так и не получилось. Поэтому обратились к испытанному средству: — Люба, музыку можно? — Как же без музыки? Обязательно!.. Любимица Италии, Рафаэлла Карра. Последняя запись. Голос певицы звучал тихо и грустно. Хотелось замереть, закрыть глаза и слушать. И Тане понравился этот голос. Но все же было как-то не по себе. Мысленно Таня готовилась к другому — будет много ребят, разных разговоров, хотя, конечно, не исключала и музыки. А Люба уже хлопала в ладоши. — Ребята! Внимание! Под эту музыку и танцевать можно! — Она кинулась к магнитофону, прибавила звук, обернулась к Олегу, но тот, держа Таню за руку, уже вел ее в центр комнаты. Они встали друг перед другом. — Ты, наверно, хорошо танцуешь, — немного смущаясь, сказала Таня. Танцевал Олег действительно хорошо. Тонко чувствовал ритм, движения его были легки, изящны. И Таня увлеклась танцем, будто слилась с музыкой и голосом певицы, ритмично взмахивала тонкими и гибкими руками. — А у вас отлично получается! — извиваясь перед высоким Курочкиным, усмехнулась Люба. — Стараемся, — кивнул Олег. — Но кто же нас, но кто же нас похвалит?! — патетически вопрошал Петя, не сбиваясь с ритма и лихо перебирая худыми ногами. — Молодцы, молодцы! — Таня показала большой палец и громко засмеялась. Ей вдруг стало легко и радостно в этой компании. И она подумала, что хорошо бы и в школе организовать эстрадный оркестр. Надо к директору пойти. Еще в прошлом году обещал инструменты для оркестра. Или шефов с завода попросить. Такой физкабинет оборудовали, даже мини-ЭВМ установили, неужели с оркестром не помогут?.. Таня так увлеклась своими планами, предположениями, что забыла и о танце, и о партнере. Но Олег не привык, чтобы о нем забывали… — Ау! Танечка! Ты где? — Ох, Олег, прости! Размечталась… — О чем же? Если не секрет, конечно… Может, о дружбе? — Почему бы и нет? Дружба — это всегда замечательно. — Ой ли?! Вспомни: мы к тебе со всей душой, а ты… «Бездарные плагиаторы»! За что? — Заслужили. — Мы?! Которые тебе счастья и добра желают… — Очень интересно. Очень… — Рафаэлла Карра в это время закончила свою песню, и Таня, усевшись на тахту, взяла яблоко и с иронией повторила: — Очень интересно. Оказывается, счастья и добра желаете. — Как самому дорогому человеку, — преданно подтвердил Олег. — Вот как! Тогда объясните, а то я не понимаю. — Все понимают, а ты… — Да, не понимаю. Представь — не доходит! — Таня постучала себя по голове. — Тупая. Глупая. Олег сердито усмехнулся: — Чего же не понять! Настоящих парней, значит, — побоку, без надобности, а с каким-то Гудком — не разлить водой. До дому тебя провожает. И уж рад-то! Кто? Тупарь, чмырь болотный! — Олег, где же твоя интеллигентность? Так говорить о товарище! — А ты о нас — лучше? — Но тогда была причина, вы оскорбили… — У нас будто нет причины! Подумай: на кого променяла! Серый, примитивный… — Элементарный, — вспомнила Таня. — Абсолютно! — Хватит, хватит ссоры! — Люба поставила новую кассету. — Давайте танцевать! — И положила руки Олегу на плечи. Петя Курочкин виновато посмотрел сверху на расстроенную Таню. Даже стихотворной строчки не мог придумать. Она пожалела его: — Ну, непримитивный, неэлементарный, давай уж попрыгаем. Петя обрадовался и, не сводя с Тани глаз, энергично заработал ногами и руками. — Все-таки интересно, — сказала Таня через минуту, — и ты такого же мнения о Косте Гудине? Но договоримся: по-честному, не юлить. — По-честному, значит… — Курочкин вздохнул. — Ладно. Только и ты по-честному. Вот скажи, а зачем тебе дружить с ним? Сама рассуди, какой смысл? Отец-то у Гудка по-черному пьет. — Как это? — не совсем поняла Таня. — Обыкновенно. Пьяница. — У Кости? — переспросила она. — А ты что, — обернувшись к ним, брезгливо поморщил губы Олег, — разве не знаешь? Законченный алкаш. Ему вытрезвитель — дом родной. — Я не знала, — растерянно сказала Таня. — Честное слово. — Плохо, — наставительно заметил Олег. — Надо знать. Начальство все-таки. Вот и влипла. Связалась с этим… Лицо у Тани как-то осунулось, руки повисли вдоль тела. И танцевать перестала. — Что ты взъелся! — пробурчал огорченный Петя. — Это ведь отец. А Гудок при чем? — При том. Яблоко от яблони недалеко падает… Слыхал? Таня присела на тахту, помолчала, задумчиво глядя перед собой, и неожиданно, будто сердясь, проговорила: — Не верю. Глупости! — Не веришь, что алкаш? — В пословицу не верю. — Народом подмечено, — сказал Олег. — Все равно… Да вы же просто не знаете Костю, раз так о нем… Олег подошел к пианино, открыл крышку, раз и другой стукнул пальцем по крайней клавише. Внимательно послушал басовитый звук и обратился к Тане: — Хорошо, допускаю: Костя — парень в норме. Но разве это меняет дело? Какой тебе интерес дружить с ним? Ни весу, ни возможностей, ни престижа. Круглый нуль. А у тебя мать — артистка. Ее в городе знают, хоть, может, и не звезда, не прима. Отец — известный скульптор. Почет, уважение, за границу ездит. Своя «Лада». Сечешь, каков уровень! И вот дочка, о тебе, о тебе говорю, — Олег показал на Таню пальцем, — дочка дружит с сыном алкаша. Цирк Шапито! Разговорчиков хочешь? Моя тетка в театральной костюмерной работает. Как начнет — не переслушаешь. Всем косточки перемоет. Ну, решай задачку: мать и отец у тебя придут в восторг от такой милой информации? Когда Олег сказал про «отца», у Тани как-то сразу тяжело-тяжело стало на сердце. Отец. Родной отец. Был бы он жив… А этот — не все ли ему равно? — Живописно расписал. — Таня горько усмехнулась. — А скажи, пожалуйста, почему это вдруг обо мне такая трогательная забота? — Снова не врубилась? Петя, объясни, как поэт. Курочкин повертел в руках яблоко, перевел взгляд на Березкину, сидевшую в напряженной позе, и как поэт изъясняться не стал: — Ты же лучшая в классе девчонка. В комнате воцарилась тишина. — Мы танцевать будем? — недовольно спросила Люба. — Обожди, перекур. — Олег достал из кармана сигареты. Себе вынул из пачки и Пете. Небрежно чиркнул спичкой. — Дамам не предлагаю. Лично у меня вид курящей девицы вызывает глубокую антипатию… А ты, Петр Курочкин, — пустив к потолку струйку дыма, покосился на приятеля Олег, — рассуждаешь, между прочим, весьма примитивно. Что значит — лучшая девчонка?.. Расплывчатое понятие… Люба, скажешь, не лучшая? То-то, сочинитель. Не в этом дело. — А в чем? — присев на подлокотник кресла, быстро спросила Люба. Торчащая в губах сигарета, важный, покровительственный вид, небрежный тон — все вызывало в Тане протест. — Догадываюсь, что имеешь в виду, — прямо посмотрев Чинову в лицо, сказала она. — Впрочем, ты это уже сказал. Хорошо, когда у «лучшей девчонки», помимо всего прочего, отец и мать — известные люди, у которых машина и которые бывают за границей. — И что же плохого я сказал? Что обидного для тебя? — Олег смотрел мягко, будто пытался внушить маленькой девочке простую истину. — Машина у вас «Лада», желтого цвета, даже номер помню — 22–25… Это я сказал? Ну и что? Машиной сейчас не удивишь. И за границу многие ездят. — Не надо, Олег, не звени словами. Все ты прекрасно понимаешь. А думать так — пошло. Очень пошло. — Пошло? Это ты точно знаешь? Из достоверных источников? В учебнике прочитала? — Олег, не торопясь, обернулся к Любе, сидевшей рядом, на подлокотнике. — Любочка, это в самом деле пошло? Та потрогала пальцами жемчужину на черной бархатке и горестно (ее родители за границу не ездили, машины не имели) вздохнула: — Элементарно… Да-да, Таня, — перехватив тревожный взгляд одноклассницы, подтвердила Люба, — элементарно и обыкновенно. Не согласна? Тогда покажи мне не пошлого человека. Нет таких. Все так думают. Время такое. Люди устраиваются. Берут от жизни все, что могут. Здоровье берегут… И я такая. Хотите, признаюсь?.. Ладно, признаюсь. Русачка пятерку мне поставила за сочинение. Расхвалила. Думаете, я сама писала? Зачем? — блестя белыми зубами, рассмеялась Люба. — Кому это нужно! У меня двоюродная сестра пять лет назад закончила школу. На медаль закончила. Все сочинения хранила. Недавно мы помогали им переезжать на новую квартиру, и я попросила тетрадки… Только смотрите, не выдавайте меня… А Гудин твой, думаешь, отчего сияет? Что, влюбился без памяти? Сомневаюсь, Танечка. Тоже свой интерес имеет. И о чем-нибудь таком мечтает… машинном. Таня не возмутилась. Опустила голову. Вспомнила любимые свои книги. Вспомнила Гулю Королеву, летчика Маресьева, пробиравшегося с перебитыми ногами к своим. Этими людьми она восхищалась, гордилась, им хотела подражать. А ее собственный отец. Разве не герой!.. Но говорить сейчас о книгах, что-то доказывать у Тани не было ни сил, ни желания. Да и сможет ли убедить? На все ответят: тогда было другое время. Олег еще и так, наверно, скажет: «В книгах напишут красиво…» Говорить же о погибшем отце, здесь, в этой небольшой уютной комнате, она тем более не могла. Тане стало горько, одиноко и скучно. Лучше бы не приходила сюда. Она сослалась на головную боль и добавила, что ей пора домой. Обещала, мол, маме не задерживаться. В передней торопливо надела мамину дубленку, лохматую шапку отчима и с облегчением открыла дверь. И только на улице неожиданно вспомнила: бороду оставила в передней. «Нет, не стану возвращаться. Скажу Любе — пусть захватит в школу…»Глава седьмая
В понедельник Люба сама догадалась принести забытую бороду. Протянула бумажный сверточек и виновато, заискивающе улыбнулась: — Не попало из-за нее? Вчера даже хотела домой к тебе прийти. Станет, думаю, артист гримироваться, а бороды нет. Спектакль сорвется. Тане пришлось сделать над собой усилие, чтобы ответить с улыбкой: — Напрасно волновалась. Там всяких бород, усов, париков — всех ребят школы можно нарядить. — Не обижайся, — шепнула Люба. — Тебе не понравилось у меня?.. Может, что и не так было. Не то говорили. — Почему же, — немного слукавила Таня, — я не жалею. Посмотрела, узнала и… кажется, что-то поняла. — Что поняла? — Ребят. Может, и саму себя. — Я дура, да: сказала про сочинение? Ты не выдавай, ладно? — Ну что ты, за кого меня принимаешь! — А с бородой так смешно, — повеселев, сказала Люба. — Нацепила ее дома и пошла к соседям. Девочка у них большая, в четвертый класс ходит. Почти каждый день меня видит, а тут никак не узнает… Таня потом удивлялась себе. Накануне все воскресенье вспоминала о вечере у Сорокиной. Казалось, что теперь и смотреть на нее будет трудно. А вот поди ж ты — и говорила, даже улыбалась. «Что же это во мне? — с недоумением думала Таня. — Бабушка всегда говорит: я — в папу, но папа был принципиальный, прямой. А я?..» Не меньше озадачивало Таню и ее новое отношение к Гудину. Словно что-то надломилось в ней. Хотела подойти к нему, заговорить, улыбнуться и… не могла. Столкнулась в коридоре нос к носу с Костей и… опустила глаза. Потом сидела за партой, задумчиво щурясь, старалась понять: что, собственно, происходит? Разве Костя стал другим? Разве виноват в чем-то? Нет, все тот же и ни в чем не виноват. Она по-прежнему считает его настоящим, искренним, хорошим парнем. Значит, причина в ней самой? Неужели слова Любы Сорокиной малой занозой где-то засели? И колют, напоминают: «Тоже свой интерес имеет. И о чем-нибудь таком мечтает… машинном…» Но ведь это глупости! Совсем не похоже на Костю. Как тут было не рассердиться на себя! Даже испугалась вдруг: «Неужели все папино из меня понемногу уходит? И я недостойна называться его дочерью?» Хотелось выйти в коридор и немного поплакать. Эту неожиданную перемену в Танином отношении чутко уловил и Костя. И первая мысль была: «Узнала о моем отце!» Другой причины, по его мнению, быть не могло. К стишкам Курочкина с глупыми намеками она отнеслась критически, даже Костю успокаивала. Значит, дело в отце. Кто-то сказал… Что ж, этого можно было ожидать. Шила в мешке, ясное дело, не утаишь… Особенно много отец стал пить в последние полтора-два года. Теперь случались и периоды запоев, когда по нескольку дней не выходил на работу. Может, отца давно бы и рассчитали с завода, но выручали его умелые руки (был слесарем высокого класса), добрый, отходчивый начальник цеха и нехватка на заводе квалифицированных рабочих. Почти ежедневные домашние скандалы, слезы мамы, страх маленькой сестренки, разговоры соседей — все это не могло не угнетать Костю. Он помнил отца другим и любил его. Но… одновременно жалел и стыдился. Да, стыд, пожалуй, был самым сильным чувством. Именно поэтому Костя старался быть словно бы в тени, в школьной и общественной жизни себя почти не проявлял, на собраниях отмалчивался. Если что поручат — выполнит, а сам — нет, вперед не лез. И постоянно его мучил страх — вдруг ребята узнают… И вот, похоже, случилось — секрета больше нет. А что же теперь с Таней? А тот разговор у ее дома? И в парке… Можно считать, что не было тех разговоров?.. И началось: Таня глаза отводит, а Костя и вовсе не смотрит. Все пять уроков так, все перемены. А вышли из школы — Таня увидела: Костя у газетного киоска задержался. Может, ожидал, что и она поинтересуется свежими газетами или захочет купить трамвайные талоны? И Тане, действительно, хотелось подойти, и в самом деле надо было бы ей приобрести талоны. Но не подошла. Опять что-то помешало. Она сердилась на себя. Сжимала ручку портфеля, покусывала губы, обзывала себя дурой. Потом увидела дверь булочной и, не раздумывая, тотчас вошла в нее. Взяла в деревянном лотке бублик, расплатилась, встала в сторонке, принялась есть. Дверь несколько раз со скрипом открывалась, входили и уходили покупатели, а Кости все не было. Но ведь он наверняка видел, как она свернула в магазин. Таня дожевала бублик. Отвернула рукав шубы и взглянула на часы. Поздно уже. Она вышла на снежную улицу, прошла немного вперед и вдруг остановилась. Потом поискала глазами телефонную будку и торопливым шагом направилась к ней. К счастью, нашлась двушка. Таня набрала номер, и когда в трубке раздался четкий, поставленный голос: «Я слушаю», Таня быстро сказала: — Это я. Мама, я задержусь. — Почему? Что-то в школе? — Нет… Я — к бабушке. Надо поговорить. — Разве дома нельзя поговорить? Сегодня понедельник, у меня свободный день. Шоколадный торт купила. Ты его любишь. Таня хмуро смотрела на иссеченное снегом стекло. — Мне надо, понимаешь? Я потом приду. Ты слышишь? — Слышу. Мы с Дмитрием приглашены вечером на ужин. Таня повесила трубку. Через двадцать минут, соскочив с подножки трамвая, она чуть не бегом поспешила к видневшемуся в конце улицы пятиэтажному дому. Искать в портфеле ключ у Тани не было времени. На несколько долгих секунд придавила пальцем кнопку звонка. Встревоженная Татьяна Сергеевна открыла дверь. — Танюша, ты? Что случилось? Таня поняла, какого наделала переполоху. Встала на цыпочки и прохладными с мороза губами прикоснулась к бабушкиной щеке. — Ничего, бабика, не случилось. То есть случилось, но не в таком… в общем, не в узком смысле. — В международном? — пошутила Татьяна Сергеевна. — Нет, это чересчур. — Может, пообедаешь сначала? — Ага. Не откажусь. — Таня разделась, вошла вслед за Татьяной Сергеевной в кухню. — Дедушка дома? — У себя. Лечила его тогда пловом, да не вылечила. Мается, бедный. Согнулся. А тут, как на беду, мальки вылупились. Новая забота. Да пусть, когда забота — лучше. Свои болячки — не на первом месте. Хочешь на мальков посмотреть? — Потом, бабика… Погоди суп разогревать. Давай посидим. Я хочу рассказать. Вот садись к столу и слушай. Не перебивай. Мне важно, чтобы ты все поняла. — Серьезное предисловие… — Да, это главное — ты все-все должна понять… Рассказывала Таня долго. Ходики, висевшие на стене, через каждые полчаса распахивали свои воротца, и лупоглазая, похожая на цыпленка кукушка с недоумением поглядывала на сидевших за столом и гулким, лесным голосом будто спрашивала: «Когда закончите? Когда закончите?» Проголодавшийся дед сунулся было на кухню, но Татьяна Сергеевна замахала на него рукой: «Мы скоро, скоро. Обожди…» — Вот и все, — наконец проговорила Таня. — Что скажешь? Какие твои выводы? — О Косте спрашиваешь?.. — Татьяна Сергеевна взглянула на ходики, где кукушка снова напомнила: «Когда закончите?» — По всему видно: Костя — хороший человек. — Бабушка, — горячо сказала Таня, — он очень хороший… А его отец… Знаешь, я пойду к ним. Да, обязательно. С сестренкой познакомлюсь… С отцом. А почему нет? Ведь надо с ним познакомиться, посмотреть?.. Ну что ты молчишь, бабика? — Так ведь сама все решаешь. — А ты? — Я слушаю тебя. Думаю. — Честно скажи: тебе кажется, что я неправильно поступаю, да? — Может, все-таки пообедаем сначала? — Нет, бабушка, ты, пожалуйста, не уходи от трудных вопросов. — Ну, если мое мнение так важно… хорошо, скажу. Я бы на твоем месте тоже пошла к ним. Таня обняла бабушку. — Я так и знала, так и знала — ты одобришь!.. На плите уже разогревался суп. Татьяна Сергеевна достала из холодильника сковородку с котлетами. Зажгла вторую горелку и, улыбаясь про себя, спросила: — Неужели так и сказал: хоть умру, а тебя одну не оставлю? — Ну не совсем слово в слово, а смысл такой. — Да, — вздохнула Татьяна Сергеевна, — это не Олег. И не стихотворец. — Завтра же напрошусь в гости. — Гостинец девочке захвати. Юлей зовут? — Шоколадку куплю. Хотя зачем покупать — дома возьму. — А маме пока лучше не говорить. Как сама-то считаешь? — Конечно. — Таня решительно помотала головой. — Маме говорить нельзя. И в школе не скажу. Зачем? В классе — разные люди. Чего только не услышишь! — Любопытные, смотрю, у вас дела, — сказала Татьяна Сергеевна и добавила с сожалением: — Мне бы в школе на партучет стать. А то наскучило в домоуправлении, на каждом собрании — одни и те же вопросы: задолженность по квартплате, сохранение жилого фонда. Лишь одно живое дело за год — во дворе дома номер двадцать восемь помогли спортплощадку ребятам оборудовать. — А наш директор все только обещает купить инструменты для школьного эстрадного оркестра. Хоть к шефам обращайся. — Кто шефствует над школой? — Инструментальный завод. — Большое предприятие. Сильное. И директора знаю. Трансформаторную подстанцию им проектировали… Милое дело, когда садишься за стол с ощущением голода. Обедали весело. Суп и котлеты хвалили честно, от души. Просили добавки. Сергей Егорович будто снова выздоровел. Грозил Тане пальцем: — Чую: сепаратное соглашение, заговор против родного деда! Чтобы доказать самые дружеские свои намерения, Таня включила проигрыватель с любимой пластинкой Сергея Егоровича «Амурские волны». Хотела даже пройти с дедом круг вальса, но против такой молодцеватой лихости решительно запротестовал таившийся где-то в пояснице коварный дедов радикулит. И тогда Таня подскочила к бабушке. Она знала, что в молодые годы та была большой любительницей танцев. И верно: Татьяны Сергеевны и на вальс хватило, и на забытый фокстрот «Хороши в саду цветочки». Правда, тут вышла у них заминка — фокстрот внучка танцевала на современный лад. Но бабушка не растерялась, не такое уж это хитрое дело — размахивать руками перед собой, а ногами выделывать что на ум придет. Здорово у них получалось. Таня совсем разошлась, вспомнила о бороде. Прицепила ее себе, подвела Сергея Егоровича к зеркалу, полюбовалась и, крича деду в ухо, стала клятвенно уверять, что она со своей длинной, седой бородой и есть настоящий дед, а Сергей Егорович просто внучек ее, в крайнем случае — сын. Дед посмеялся, а потом вздохнул и печально показал на стенку, где висел портрет в рамке: — Жаль, Сережа не видит нас. Посмотрел бы, какая у него дочка выросла. Семь лет без него. Таня сняла бороду, с минуту стояла перед отцовским портретом. — Бабушка, а я все-все о нем знаю? — Да будто бы все, — задумчиво ответила Татьяна Сергеевна. — Сколько уж тебе рассказывала. — А каким он был в восьмом классе? Вот как я сейчас. — Каким?.. Сильным, рослым. Да вот они — зарубки… Ага, эта. — Бабушка показала на дверном косяке чуть заметную, закрашенную белой краской отметинку. — Видишь, какой высокий. Пятнадцать лет исполнилось. Хороший был парень. Смелый… В соседнем доме как-то утюг забыли выключить. Все ушли. Потом и загорелось. Дым из форточки заметили. Так Сережа первый сообразил. Перекинул с соседнего балкона двойную веревку, перебрался на руках, залез в форточку и дверь открыл. — Это я помню, ты рассказывала… Многое Таня слышала, а все равно интересно. Так бы и сидела здесь, внимая каждому бабушкиному слову. Сама-то Таня от своего отца не много успела узнать. Лишь в первый класс ходила, когда он погиб. Да и в отлучках часто бывал отец, в экспедициях — геолог… К подъезду дома на улице Ломоносовской Таня подходила, когда во всю силу горели желтоватые огни фонарей и сквозь низко над землей плывущие тучи неясно просвечивала ущербленная, будто обкусанная луна. На званый ужин мама еще не ушла, только готовилась — сидела перед овальным зеркалом и кремом из тюбика мазала лицо. — Дочь, — холодно сказала Ольга Борисовна, — я не возражаю, можешь ходить к бабушке, если тебе хочется, но мера! Милая моя, во всем должна быть мера. Воспитанный человек именно этим и отличается — точным ощущением меры. Это универсальное правило. И особенно важно в искусстве. — Мама, при чем тут искусство? — не очень сдерживаясь, сказала Таня. — Я у родной бабушки была. И у родного деда. — А я тебе чужая? Да? И затем, Танюша, ты должна понимать: они старые люди, им нужен покой, отдых. — Хорошо, я буду об этом помнить. Таня прошла в свою комнату и плотно притворила дверь. Села на тахту. Долго смотрела на темное окно. «А может быть, я не люблю маму? — подумала тревожно. — Нет, так нельзя. Она же — мама. Ведь отец за что-то ее любил…» Подняла глаза на портрет отца. Точно такой же, как и в комнате бабушки. «А ведь он любил ее. Очень любил. Я же читала его письма из экспедиции. Не может так писать человек, который не любит…» На фоне темной рамки Таня заметила едва видную паутинку. Она скинула шлепанцы и встала на стул. И в самом деле, с потолка, чуть колышась, свисала паутина. Осторожно взяла ее, потянула, закатала в пальцах. «Папа-то любил. А мое чувство, — горько подумала Таня, — как эта паутинка. Отчего так?..»Глава восьмая
Уже минут десять Костя стоял возле телефонной будки у гастронома. Место выбрал удачное: отсюда был хорошо виден выход со двора двенадцатиэтажки, а кроме того, надеялся, что женщина, державшая возле уха телефонную трубку, вот-вот повесит ее, и он, спасаясь от холодного ветра, займет место в будке. Самое бы лучшее, конечно, постоять в магазине, но гастроном еще не открыли. А шальной ветер, словно заплутавшись в городских улицах, то и дело гонял во все стороны сухую поземку, успевал заглянуть Косте в рукава, остро дохнуть в лицо и даже провести холодной ладонью под воротником. Но Костя терпел. Ежился, отворачивал лицо от ветра, но терпел. Однако спросить бы, для чего терпит, — толком бы не ответил. Он совсем не был уверен, что решится подойти к Тане. И выйдет ли она? Вдруг — дела какие, рано в школу пошла? Или вообще не здесь ночевала, а у бабушки. «Ладно, — покорно подумал Костя, — ничего не случилось. Лишний квартал протопал да повышал воздухом. В школе сейчас увижу». Но, вспомнив, как Таня вчера избегала его взгляда, помрачнел. В школе — не то. Снова сейчас — ребята, разговоры о хоккее, о фигуристах, уроки, в короткие перемены беготня по кабинетам… — Ты — звонить? — женщина все-таки освободила будку. — Спасибо, — буркнул Костя и закрыл за собой стеклянную дверь. Надышала любительница утренних разговоров — тепло. Но отогреться Костя не успел. Неожиданно (хоть и ждал) в проходе между домами появилась знакомая фигурка. Улица простиралась широко, и Таня на фоне огромной, как горный массив, двенадцатиэтажки, синих и желтых автобусов, тяжелых машин, несущихся со своим грузом, выглядела такой маленькой, беззащитной, что у Кости перехватило дыхание. Едва дождался, когда, по сигналу светофора, она перешла улицу. И уже не раздумывая, не сомневаясь, так ли делает или не так, оставил свой «наблюдательный пункт» и поспешил ей навстречу. Вот для нее это было по-настоящему неожиданно. Остановилась на миг, расширила глаза, и такая в них вдруг полыхнула радость, что у Кости снова перехватило дыхание. — Как хорошо, что увидела тебя! Здравствуй! Он поздоровался и от растерянности, словно она парень, протянул руку. — Ну, здравствуй еще раз! — засмеялась Таня и, не снимая варежки, пожала его руку. — Костя, ты случайно не телепат? Только сейчас думала о тебе… Обожди, а как ты здесь очутился? — А я тоже о тебе думал. Сказал не от лихой смелости и находчивости — просто так получилось. — Значит, ожидал? — обрадовалась Таня. — Какой же ты молодец! Слушай, а я в гости к тебе собралась. Вряд ли что-либо могло удивить Костю больше, чем это сообщение. В недоумении спросил: — Зачем? — Не знаешь, зачем в гости ходят! С сестренкой познакомлюсь. Она в школу ходит? — Тане хотелось, чтобы он ее идею принял легко, естественно. — В сентябре пойдет, — машинально, не задумываясь, ответил он. — С твоей мамой познакомлюсь… И вообще, должна я знать своих комсомольцев, как ты думаешь? Кое у кого уже побывала. — Ну… сходи еще к кому-нибудь. Другому. — А ты и есть тот «другой»… — Тане было неловко за свою настойчивость, но не отступать же. — Кстати, «другой» звучит, как «друг», — сказала она. — Правда ведь, хорошо звучит? Костя беспомощно вздохнул: — Почему обязательно ко мне? — Ты совсем-совсем не хочешь, чтобы я пришла в гости? Костя отвел глаза, будто заинтересовался пыльным бетоновозом с большущей желтой грушей, медленно вращавшейся на ходу. — Зачем так ставить вопрос… — Костя, ты из-за отца? — в упор спросила Таня. — Не надо, я все знаю. — Знаешь… — Он сник окончательно. Таня и сама растерялась. Не знала, как быть. И оттого, что не знала, сказала бодро, по-казенному: — Костя, выше голову. У каждого свои трудности и проблемы. — И когда ты собираешься… к нам? — Да хоть сегодня вечером. — Нет, — воскликнул Костя. — Только не сегодня! — Прости, — помолчав, сказала Таня, — наверное, об этом нельзя спрашивать, но… у него, что, период такой… ну, который запоем называется? Или он… каждый день? — Почему это! — Костя неожиданно обиделся. — Выдумала — запой! И совсем не каждый день. Иногда. — Я не так сказала. Я понимаю… Костя, не сердись. Я к тебе очень хорошо отношусь. И пожалуйста, Костя, не думай, ничего не может измениться. Несколько дней назад Таня едва ли не случайно, на секунду, взяла Костю под руку, а сейчас взяла совсем не случайно. Пусть знает: она говорит ему эти самые главные слова не из жалости, не сгоряча, а вполне сознательно, хорошо понимая, что они значат. Уже виднелась школа. К ее воротам, точно магнитом, со всех примыкающих улиц стягивались ученики. Костя почти не чувствовал под локтем Таниной руки, а куда яснее ощущал гулкие толчки своего сердца. Ему, сердцу, невесомая рука Тани была явно не под силу. И радость, и смущение, и тревога — все смешалось в душе Кости. Наверное, с минуту они шли так. А может, и не минуту — всего несколько секунд. Привычное понятие времени вдруг перестало существовать. Хотя… вот он, газетный киоск с обложками журналов, — уже рядом. Значит, много прошли. — Я газету куплю, — тихо сказал Костя. — А я — трамвайный абонемент. — И Таня подняла портфель, стала расстегивать его, чтобы достать кошелек. Костя ожидал ее, стоя рядом. Расплатившись за абонементные талоны, она спросила: — А на завтра пригласишь? Сестру как зовут, Юля? Она шоколад любит? — А может, на той неделе? — Костя, ну чего ты? — с мягким укором сказала Таня. — Еще скажешь: через месяц! Не переживай. Значит, договорились — завтра? Так любит сестренка шоколад? — Не знаю, — вздохнул Костя. — Медовых пряников всегда просит купить. Сейчас дома сидит. Горло у нее… — Заболела? — Простыла немного. — Тем паче приду. Больных надо навещать.Глава девятая
В воскресенье отец пришел под вечер сильно выпивши. А уж если выпьет — хорошего не жди. Придирается, шумит, стучит кулаками по столу. Мама быстро одела перепуганную Юльку, дала санки, велела идти во двор. И Юлька, видно, перегуляла. Может, и ледышку пососала, разве признается! И вот уже третий день не ходит в детский сад. Болезнь, в общем, пустяковая, даже врача не вызывали, и сестренке не обязательно было, как настоящей больной, лежать в кровати, не подниматься. И она ходила по комнате, играла с куклой Дашей. Только одета была потеплей да шея перевязана. Когда Костя, налив в таз воды, принялся мыть пол, Юлька тут же захотела помогать, но брат воспротивился. — А сам для чего моешь? — спросила Юлька. — Потому что грязно. — Не грязно. Мама ведь мыла. В субботу. — А сегодня — среда. Сколько дней прошло, посчитай. Юлька принялась было считать, но сбилась. — Не обманывай. Это потому, что девочка из вашего класса придет. В гости. Мне мама сказала. Брат не стал отрицать. Вытерев тряпкой под шкафом, наставительно заметил: — Так всегда делают: раз гости, то прибирают в комнате. — И нет. Когда дядя Гриша приходит к папе, никто не прибирает… — Сравнила! Разве дядя Гриша — гость? Водку ходит пить. Никто его и не зовет. — И вино тоже. Красное. Сладкое оно. — Откуда знаешь, что сладкое? — Из бутылки пробовала. Там немножко-немножко оставалось. — Если увижу — уши оборву! — отжимая мокрую тряпку, пригрозил Костя. — Ишь, пробовала! Отраву! — А зачем же папа эту отраву пьет? — Зачем? Не соображает потому что. — И дядя Гриша не соображает? — Темные выпуклые глаза Юльки удивленно округлились. — У того и вовсе ума с горошину… Недавно без шапки домой вернулся. Потерял где-то. — А он не придет к нам? — Кто? —озадаченно спросил Костя. — Дядя Гриша? Сегодня?.. Что ты, что ты, что ты! — И Ломтик так же, — тихонько засмеялась Юлька. — Какой Ломтик? — не понимая, заморгал Костя. — Попугай. Ты же видел, когда приходил за мной. «Что ты, что ты!» Это разговаривает так, если его ребята дразнят и он на них сердится. А Ломтиком прозвали, потому что клетку носом ломает. Ухватит прут, как щипцами, и дергает. Или повиснет на нем. Я один раз взяла кусочек сахару… — Обожди… — Костя взглянул на часы. — Хочешь помогать — тогда бери тряпку, пыль будешь вытирать. Управимся скорей. Будешь помогать? — Ага! — обрадовалась Юлька и схватила отжатую тряпку, висевшую на краю ведра. — На столе вытру и… — Куда? — Костя загородил дорогу. — Ох и чумичка! Кто же мокрой тряпкой пыль… Юлька была понятливая. Минут через двадцать и стол блестел, и на буфете, среди безделушек, не видно было пыли. Даже мрачно темневший экран телевизора вытерла. А вот щеку свою и нос зачем-то украсила грязными пятнами. — Замазура! Гостей напугаешь. Глянула Юлька в зеркало, ужаснулась и помчалась в ванную комнату. Вернулась, сияя чистым лицом, с улыбкой до ушей: — А новый бант мне завяжешь? — Скоро мать придет. Некогда, — отмахнулся Костя. Ему и в самом деле было некогда. Вдруг подумалось, что надо бы отца встретить у проходной завода. Хоть утром и попросил его нигде не задерживаться, вернуться с работы вовремя, но разве отцу верить можно? К заводу Костя добирался с приключениями. Не проехал и двух остановок — вдруг троллейбус остановился: на линии отключили электрический ток. Костя соскреб монеткой наледь на стекле, обождал немного, глядя на спешащих людей, будто гонимых косо летящей снежной крупой, и заволновался — сколько же так стоять будут?.. Не один Костя беспокоился. Самые нетерпеливые с досадой выходили из теплого нутра машины на холод и, в первую минуту часто оглядываясь — не ожил ли троллейбус, устремлялись вдоль снежной улицы. Косте бы выдержку проявить, посидеть спокойно, а он тоже заторопился к двери. И надо же, вот досада — не прошел и сорока шагов, как сзади хлопнула дверь, и мимо него, завывая, промчался полупустой троллейбус, в котором он только что уютно сидел у окошка. Костя рванулся следом, но добежать до остановки не успел — каких-то четырех-пяти секунд не хватило. Что, следующего ждать? Но где он, следующий, когда будет? И снова сплоховал Костя: тот, следующий, широколобый, с желтой полосой и шпилькой мачт наверху, появиться не замедлил. Однако сесть в него Костя и не пытался — остановка у светофора была чуть видна. А потом и ждать не имело смысла, до заводской проходной — уже минут пять ходу. Это, конечно, если хорошо идти. А Костя шел хорошо. Почти бежал. Он даже вспотел. «А чего это я? — неожиданно подумал он. — Будто на пожар спешу…» В самом деле, ведь днем вовсе и не собирался идти к проходной. Утром на его смущенную просьбу вернуться вовремя отец бодро заверил: «Не волнуйся, сын, явлюсь, как стеклышко!» И все же шагу Костя не сбавил. Как представил себе: вот Таня сидит у них вечером, разговаривает, улыбается, пьет чай, и вдруг в комнату вваливается пьяный отец… Представил себе это Костя — и с быстрого шага перешел на рысь. Поверить отцу! Да тому пообещать ничего не стоит… Предчувствие Костю не обманывало. И торопился не напрасно. В людском ручейке, вытекавшем из широкой прозрачной двери проходной, Костя скоро приметил и отца — в старой, вытертой меховой кепке и в сером, почти новом пальто с поясом. Отца держал под руку высокий и худощавый парень. Лишь по фигуре можно было угадать, что это парень, — лица не разглядеть. Пышная лисья шапка налезла на брови, а под ними, у самых глаз, курчавилась необъятная, как его шапка, рыжеватая борода. Косте не понравилось, что парень, словно даму, держит отца под руку. Может, потому Костя и дожидаться не стал, когда они подойдут ближе, — сам поспешил навстречу. — Ты… зачем здесь? — увидев сына, встревоженно и недовольно спросил Петр Семенович. — Мимо шел… — Костя опустил глаза. — Вот и решил… — Решил! — отец поморщился. — Ишь, он решил!.. Филя, — обернулся к бородачу, — до двадцати семи не женился, и не спеши. Видишь: сколько радости — народный контроль в действии… Мать, что ли, послала? Перепутала: аванс только через три дня будут выдавать. Костя покраснел — он знал, что в дни выдачи зарплаты мать иной раз приходила встречать отца к проходной завода. — При чем тут мама! — буркнул Костя, все так же глядя себе под ноги. — Она и с работы еще не приходила. — Дело у тебя, что ли, какое? — Ты обещал вовремя домой прийти, — уклончиво заметил Костя. — Ну, обещал… Приду. — Идем. — Костя за руку отца не взял, но вид у него был упрямый, решительный — не отстану, мол, сейчас идем. — Так с другом я. Вот — Филя. Филипп Аркадьевич. Фрезеровщик, известный человек, чемпион по пиву. — Петр Семенович, словно заискивая перед сыном, подмигнул ему, даже улыбнулся. — Огурцом подавиться мне, если вру, — двенадцать кружек выпил, на спор. Сразу, одним дыхом. И семь шашлыков заглотал. А еще Филя у нас артист. Скоро в кино увидим. Кость, сынок, я недолго, через час и приду. Всего по кружечке пива. — Пап, ведь ты обещал, — с мольбой в голосе сказал Костя. — Мне нужно. Очень… — Выходит, Семеныч, не судьба сегодня, — тая за густой бородой то ли улыбку, то ли досаду, проговорил «чемпион по пиву». — Отцовский долг повелевает… — Да обожди ты с долгом! — отмахнулся было Петр Семенович, но, заметив подходившего к ним невысокого и плотного, в коричневой пыжиковой шапке мужчину, примирительно и тихо добавил: — Оно, может, и верно — в другой раз посидим. — Лады, — кивнул бородатый и, не задерживаясь, широко пошагал дальше. А Петр Семенович уже поймал на себе внимательный, заинтересованный взгляд мужчины и, будто объясняя, развел руками: — Вот, Леонид Иванович, с сынишкой встретились. Как говорится, моя продукция. Знакомься, Костя, — обратился он к сыну, — наш слесарь-передовик Волков, его портрет на Доске почета висит. — Да будет тебе, — по-доброму усмехнулся Волков. — Ты вот мастер, ишь, какого сына сработал. Костя, значит, звать?.. Пока шли до остановки, Петр Семенович не без гордости сообщал всякие сведения про сына — в каком классе учится, что сестренку любит, что ботинки носит уже одного с ним размера. И тут же добавил, объясняя причину неожиданного прихода сына: — Вот просит ботинки с коньками купить. — Дело нужное, — одобрил Волков. — Только не промахнитесь — от зимы-то одна кочерыжка осталась. Вдруг нога возьмет да отцовскую еще на номер обскачет. — Обскачет. Как пить дать обскачет! — с удовольствием согласился Петр Семенович. — А мы с упреждением купим. Сам помню: натянешь ботинок на два носка, зашнуруешь — нога как литая. Красота! И мороз нипочем, и летишь стрелой!.. Воспоминания об отце, таком вот веселом и щедром, у Кости уже почти начисто выветрились, и потому он смотрел сейчас на отца с удивлением, не совсем понимая, правду тот говорит или всего-навсего прикидывается таким хорошим перед этим Леонидом Ивановичем? А когда вспомнил, что фамилия слесаря Волков, то с горечью подумал: «Так и есть, прикидывается, хитрит, видно, боится, как заяц волка». На остановке слесарь распрощался, и Костя не утерпел, подозрительно покосился на отца: — Ты его боишься? — Кого, Волкова? — Ага. Про коньки вдруг придумал. — Чего же это я придумал! — возразил Петр Семенович. Прихлопнул в нагрудном кармане бумажник и подосадовал: — Маловато, не хватит. А то хоть сейчас в магазин. Пошли бы и купили. — Правда? — вырвалось у Кости. — Трепаться — последнее дело. Удивившись отцовской щедрости, Костя улыбнулся: — Нет, лучше к новой зиме тогда. А то и верно, как Волков сказал: от этой зимы одна кочерыжка осталась… Пап, а мне показалось, что ты боишься его, хитришь. Обидно было Петру Семеновичу услышать такие слова от сына. Но ответил не сразу. Сели в троллейбус, проехали остановку, и тогда уж сказал: — Чего же Леонида Иваныча бояться? Уважают его, вот что. Справедливый мужик. Зла от него не было никому. Хотя может так в глаза сказать, что не сразу очухаешься. Костя вспомнил, как непросто иногда говорить напрямую, и вздохнул: — Смелый, значит. — Он парторг в нашем цеху, — согласно кивнул Петр Семенович. — Робкому тут нельзя быть. А шапку видел у него? Пыжик. В дорогой цене. Шел недавно вечером, шапку с головы и сорвали. Хулиганы. Поймали их через день и шапку нашли. Ему теперь уж в цеху советуют, чтобы каждый-то день не носил — уведут без отдачи. Смеется. Специально, говорит, надеваю, это, говорит, как нажива на окуня. Всю шпану этой шапкой переловлю. — А твоя где? — посмотрев на старую меховую кепку отца, спросил Костя. — Тоже украли? — Моя-то цела. Григорию дал поносить. — И твою потеряет, — снова поглядев на вытертый мех кепки, сумрачно сказал Костя. — Жалко бедолагу. В школе когда-то вместе учились. А на днях гляжу — ухо у него, как снег, белое. Приморозил. А и потеряет — не велик урон. Если бы пыжик или там лиса, как у Фили, а то — кролик. Костя подумал: значит, и у Тани шуба из кролика. И тоже серая. — Все равно, — упрямо сказал он, — хорошая шапка. Час назад на Юлькин вопрос, не придет ли сегодня дядя Гриша, Костя торопливо, будто детсадовский попугай Ломтик, с испугом повторил: «Что ты, что ты!» Но ведь и в самом деле может заявиться. Шагая по заметенному снегом тротуару, Костя настороженно поднял на отца глаза: — Отчего же не спросишь, зачем у завода тебя встретил? — И верно! — искренне изумился Петр Семенович. — Не за коньками разве? — Девчонка из нашего класса должна прийти. Поглядеть, чем комсомольцы дома занимаются… Как у них вообще дома… Понимаешь? — Ясно. Пускай глядит. Нормально у нас. Верно?.. — Отец снял перчатку и потрогал подбородок. — Еще и побреюсь сейчас. Красивая она? — Кто? — слегка опешил Костя. — Девчонка твоя. — Пап, ты скажешь! Моя! Она комсорг в нашем классе… Пап, между прочим, предупреждаю: если дядя Гриша сегодня надумает заявиться к тебе, то я не пущу, как хочешь, не обижайся. — И правильно, — легко согласился отец. — И мне смотреть на него тошно. — А шапку ему — пожалуйста! — недовольно проговорил Костя. — Теперь ходишь неизвестно в чем. Уши вон красные какие. — Эх, Костюха, ведь замерзнет он без шапки. Совсем бедолага ум растерял. Да, а когда-то был человек…Глава десятая
К приходу Тани готовились, словно к празднику. Петр Семенович снова ощупал и оглядел в зеркало лицо, побрился и даже остатки цветочного одеколона разыскал в буфете. Юлька посмотрела на пузырек с веткой сирени и голубой шапочкой пробки, втянула носом воздух и сказала: «Вкусно». Впрочем, это скорее могло относиться к запахам, катившим прибойными волнами из кухни. О Тане Анна Ивановна узнала еще утром — Костя предупредил. Весь длинный, хлопотный день (работала Анна Ивановна на швейной фабрике) она помнила об этом и тревожилась. Жалела, что не сказала мужу. Только как угадать? Может, и лучше, что не сказала. Дурной ведь. Возьмет да наперекор сделает — наберется с дружками, глаза зальет… Вернувшись с работы, Анна Ивановна, не теряя времени, замесила тесто, поставила к теплой батарее. Счастливая Юлька потребовала пирогов с вареньем. — А с капустой и яйцами не хочешь? — И с капустой хочу! — Это хорошо, что надумала она в гости! — потирая руки, в который раз повторял Петр Семенович. И всякий раз Костя считал нужным разъяснить: «Пап, при чем тут гости! По делу придет. Посмотреть. Может, и пальто не захочет снять». — А Волков как сказал про тебя, помнишь? — Петр Семенович горделиво хлопнул сына по плечу. — Очень даже одобрил. Учти! Моя порода! И чтоб после этого девчонка не захотела снять пальто, присесть к столу? Не может быть! Отца Костя просто не узнавал. Вот всегда бы таким был. Чего бы лучше! От Юлькиной болезни будто ничего и не осталось. Сияет, щеки порозовели. Окинула радостным взглядом прибранную комнату, посадила на буфет куклу Дашу, косичку шелковистую поправила, голову подняла ей повыше, чтоб веселей глядела. Разошлась Юлька, осмелела, не часто такое бывало с ней. Рядом с куклой торчал в стене гвоздик. И тому нашла Юлька дело — наколола на него картину: смотрят с листка изумленная кривоногая девчонка с лопатой в руке и снежная баба, у которой красная морковка вместо носа торчит. Над ними, чуть не в половину синего неба, рыжее солнце. Глаза у Юльки так блестели, что критиковать картину брат не решился. Однако от шутливого вздоха не удержался: — Несчастная девочка. — И нет, — сказала Юлька, — она хорошая. — Чего хорошего, ей чужую ногу в больнице пришили. — Не пришили. Это ее нога. Я сама нарисовала. Воспитательница сказала, что я хорошо нарисовала. В другой комнате, на шкафу, давно пылилась большая фотография, она когда-то висела на стене, Костя помнил это. Украшать так украшать! Пришлось вбить еще два гвоздика. Но потрудиться стоило: на дорожке, у остролистной пальмы, — отец и мать, совсем молодые. Его рука — на ее плече, она склонила ему на грудь голову. А за ними, доверху, до неба, — горы, горы. Ближние — темные, дальше которые — серые, самые дальние — чуть видны, будто в тумане. Кавказ, Гагра, ущелье Жвава-Квара. Родители тогда только поженились. Петр Семенович с минуту смотрел на фотографию. Вздохнуть не вздохнул, но опечалился. Ушедшие годы вспомнились и заодно удивился про себя: какой удачный вышел снимок. Как сейчас помнит, укрепил аппарат на скамейке, взвел автоспуск, и вот — отменный кадр. Горы отлично проработаны, часть пальмы на переднем плане слева не мешает, не давит, наоборот, даже уравновешивает композицию. И Анна в сарафанчике, в то время носили короткие платья, хорошо смотрится, лирично как-то. Прильнула, голову склонила доверчиво. Снимок тогда просили на выставку, да он постеснялся: семейная, мол, фотография. Другой дал — опушка березового леса перед грозой. Тоже неплохая была работа. Особенно тучи выразительно получились, со светофильтром снимал. С пирожками, прямо с горячего противня чтоб сняли пробу, вошла Анна Ивановна. Тоже увидела на стене фотографию и тоже заволновалась. Душа наполнилась тихой грустью: было когда-то, и как хорошо было. Куда все подевалось? — Петя, — с невольной, забытой теплотой сказала она, — твои любимые, с капустой. Не обожгись только. — Спасибо, Аннушка. Да, великое дело — старые фотографии. Будто мосты наводят между настоящим и прошлым. Ведь забыл уже, когда мог вот так запросто сказать «Аннушка». А тут само сказалось. Удивительно начинался вечер. Костя посмотрел на часы — четверть восьмого. Что же Таня не идет? Поистине странные происходят превращения — лишь вчера мысль о появлении Тани у них дома приводила Костю в смятение. А сейчас не может дождаться. Впрочем, мог бы и не дождаться. Настроения, планы, желания менялись и у Тани. Как, например, погода. Кажется, все по своим научным картам рассчитали синоптики, по радио объявили — ожидайте скорого дождя. Объявили, а дождя нет, солнце вдруг выглянуло. Какой-то малости не приняли в расчет. Вчера Таня проявила большую волю и настойчивость — напросилась в гости. А сегодня… Не учла одной малости. Хотя как считать — малость ли?.. В пять часов позвонил Чинов. Голос у него был ласковый, дружеский, будто Олег и помнить не помнил о недавней вечеринке у Сорокиной с неприятным разговором, взаимными обидами. Танечкой назвал. Спросил, собирается ли она в театр. Какое наденет платье? Театр, платье?.. Ее недоумение восхитило Олега: — Танечка, ты будто на луне живешь! Сегодня же премьера. И твоя мама там занята. Тетка мне все уши прожужжала, она сдачу спектакля видела. Такая, говорит, Ольга Борисовна шикарная, такие наряды, так играет! О премьере Таня, естественно, слышала, однако в театр идти не собиралась. Да и мама почему-то не приглашала; в последние дни была чем-то раздражена, пребывала в большой обиде на режиссера (не дал главной роли), на костюмерную (отвратительные платья), на художника (это уж заодно: раз плохо, то все плохо). Но, пожалуй, в такой день пойти бы следовало. — Видишь ли, — презирая себя за неискренность и небрежный тон, сказала в трубку Таня, — я вообще стараюсь не ходить на премьеры. — Почему это? — удивился Олег. — Ажиотаж, шум, а спектакль еще не обкатан. Всегда надо немного обождать. — Не согласен. Решительно не согласен. Премьера — это праздник. Никогда лучше они уже не сыграют. Короче, тетка обещает два билета. Тебе, разумеется, пройти не проблема. Но тут — уже готовые. Надевай свое роскошное платье, ну то, синее, в котором на последнем школьном вечере была, и — в путь! — Во-первых, насчет роскошного платья — явно переоценил. А во-вторых, я думаю, билеты не пропадут, — стараясь не медлить с ответом, сказала Таня. — Люба Сорокина с удовольствием составит тебе компанию. А платья у нее — лучше моих. — Проспи, — в голосе Олега Тане почудилась радостная ухмылка, — эти слова можно понимать как ревность? — Ты неважный толкователь чужих чувств. — Не спорю. Но при чем тут Сорокина? Никакой Сорокиной я не хочу знать! Я тебя приглашаю. На премьеру спектакля, в котором и твоя мама играет. — Не кричи. Про маму я и сама знаю. А в театр… — Таня секунду помедлила, — я пойти не могу. — Заболела? Так бы и сказала. — Нет, здорова. Просто не могу. — Свидание? — Уроки не сделала. И читаю. — Оторваться не можешь! — Олег уже не пытался скрыть раздражения. — Кто же этот увлекательный автор? — Тургенев, — наугад сказала Таня. Ну, мать, удивила! Кто же нынче Тургеневым интересуется! Я вот недавно Камю осилил. Вот это автор! Не читала? — Нет. — О чем тогда разговор! Ну что ж, не желаешь в театр — читай «Муму». Привет! Таня еще сидела в передней у телефона с положенной на рычаг трубкой, когда мимо двери, вместе с облачком духов, проплыло, легко шурша, мамино шелковое фиолетовое платье. — С кем это ты, милочка, о премьере разговаривала? Таня покривила губы: — С человеком. — А все-таки? — Да есть один великий знаток прекрасных искусств. — Отличная фраза! — сильным голосом, точно со сцены, произнесла Ольга Борисовна и повернулась к зеркалу боком. Показалось, что подол платья чуть висит. Нет, все в норме. Хотя и покупное, из магазина, но сшито вполне прилично. — И знаешь, — не оборачиваясь к двери передней, продолжала она, — в этой фразе я узнаю себя. Этакое снисхождение к поклонникам… — Слава богу, у меня поклонников нет, — сказала Таня. — Да, конечно, — не очень искренне согласилась Ольга Борисовна, — в известном смысле — нет. Еще рано… Танюша, взгляни, пожалуйста, какие туфли лучше подойдут к платью, черные или коричневые? Таня поднялась со стула, вошла в комнату. — Лучше подойдут фиолетовые. — Где же взять, — вздохнула мама. — Купи. Будет еще одна пара. — Это не так просто — найти фиолетовые, — не обратив внимания на иронию дочери, озабоченно сказала Ольга Борисовна. — Значит, говоришь, знаток искусств? — Олег Чинов. Мальчик с хорошими манерами и, наверное, с блестящим будущим. — Из вашего класса? — Угу. — И кто у него отец? — Не имею понятия. Наверно, какой-нибудь начальник. Кстати, тетя Олега работает в костюмерной вашего театра. — Вот как! А фамилия? Шмелева? — Все может быть. Ужасная сплетница. — Тогда не Шмелева. Значит, Инночка. Непременно поинтересуюсь. Так что же этот знаток — интересуется театром? — Идет сегодня на премьеру. — И тебя пригласил? — Я отказалась. — Напрасно. — Ольга Борисовна надела коричневые туфли на высоком каблуке, прошлась по комнате, со всех сторон оглядела себя в зеркало. Осталась довольна. Подняла глаза на дочь: — Правда, элегантно?.. Так ты напрасно отказалась, — повторила она. — Лично мне спектакль не нравится, роль у меня ужасная, реплики плоские, играть нечего… Но я на твоем месте пошла бы. Хотя бы просто из любопытства — посмотреть, как твоя мама все же вышла из этого трудного положения. Из никчемной пустой роли сделала… — Конфетку, — подсказала Таня. — Вот-вот. И не надо скепсиса. Одиннадцать лет на сцене. Кое-чему научилась. Если помнишь, в прошлом номере «Театральной жизни» было упомянуто и мое имя. Естественно, в положительном смысле. Одна ты, милочка, не ценишь. Совсем перестала интересоваться моими успехами. — Мамочка, — сцепив пальцы, клятвенно произнесла Таня, — обещаю: я непременно буду интересоваться. И обязательно посмотрю, какую конфетку ты сделала из этой неблагодарной роли. Но в другой раз. Я еще уроки не выучила. — Нет, нет, этого я не понимаю! Ты невозможна! — Оскорбленно подняв плечи, Ольга Борисовна скрылась в своей комнате… Через несколько минут Таня услышала, как в передней хлопнула дверь. Даже не сказала, что уходит, не попросила пожелать ей «ни пуха ни пера»… Вот денек: Олег обиделся, теперь — и мама. Нехорошо получилось: в гости к Гудину напросилась, а мамина премьера — из головы вон. Оплошка вышла, как у тех синоптиков. Только они дождь обещали, а вместо дождя солнце выглянуло, всем радость. У нее же наоборот: в гости пора отправляться, а настроение самое препаршивое — лечь бы на тахту и никуда не ходить, а может, и поплакать. До слез не дошло. Однако сама затея — сходить к Косте домой, познакомиться с матерью и сестренкой, а главное, с отцом, который, видно, и в самом деле пьяница, «пьет по-черному», как выразился Курочкин, — затея эта вдруг показалась Тане наивной, ненужной, просто глупой. Какой в этом смысл? Чем может помочь? Это нее беда, большое горе в семье. Да разве мало таких. То и дело пишут в газетах, телевидение ведет специальные передачи. Говорят: всемерная проблема, болезнь века. Знала бы мама, по какой причине ее дочь не захотела пойти в театр! Обида была бы смертельная. А Олег бы пронюхал — вот взыграла бы в нем оскорбленная гордыня! Олег ладно, не в счет, но мама… Ведь и правда, они все больше и больше отдаляются. Почему? Несходство характеров? По-разному смотрят на жизнь? Или Таня чувствует бабушкино отношение и держит ее сторону? А если это невольная месть за погибшего отца? Но разве мама виновата? Видно, не очень все-таки любила его? А можно ли за это винить? Чувство, наверное, сродни тому же настроению — хрупко и переменчиво. Таня поймала себя на том, что, пожалуй, впервые так серьезно и прямо задает себе эти трудные вопросы. «Бабушка говорит — взрослею. Сложности жизни стараюсь постичь, — думала Таня. — А как их постигнешь? Вот собралась в гости, пряников накупила, а сама… раскисла, разохалась: чем помогу, глупая затея! Аж противно! Да пусть и не помогу, но раз обещала…» После такой строгой самопроработки Тане уже не составило труда тотчас подойти к шкафу, надеть джинсовую юбку, чулки. Кофту выбрала голубую, ту, что бабушка на спицах связала и на которой зеркальцем сверкает якорек, так любовно выпиленный и отполированный дедом. По улице, освещенной синеватым светом неоновых фонарей, Таня шла торопливым шагом, даже не задержалась лишней секунды перед нарядной витриной парикмахерской с десятком модно завитых гипсовых красоток. Время поджимало. А главное, хотелось ощущать себя твердой и решительной. И потому те невольные мысли, которые лезли в голову — как встретят ее, не напился ли Костин отец и сегодня, — она так же упрямо и решительно гнала от себя прочь. Все страхи кончились, когда непослушной, словно чужой рукой она позвонила у двери. Замок щелкнул почти тотчас же, и тревожное выражение на Костином лице вмиг сменилось радостью. Тут же, выжидательно улыбаясь, стояла и его худенькая большеглазая сестренка с красным бантом в соломенных жидких косицах. А дальше, в дверях передней, Таня увидела и Костиного отца, причесанного, выбритого, в белой рубашке. Сомнений не было: ее ждали и очень рады, что наконец она пришла. Конечно, свою серую беличью шубку она сняла. И, не мешкая, с шутливыми словами: «Я и пингвиненок желаем тебе выздоровления!» — протянула Юле прозрачный пакет с пряниками, мандаринами и шоколадкой, на которой красовался симпатичный житель суровой Антарктиды. Юлька растерялась — это все ей?! А потом было почти совсем, совсем хорошо. Сидели за столом, накрытом белоснежной скатертью, пили чай, ели теплые вкусные пироги, разговаривали о школе, о скорой весне. Для Тани такая обстановка оказалась приятной неожиданностью. Готовилась к другому, худшему. Сейчас как-то даже не верилось, что в этом доме может быть иначе. И она была до вольна, что не пошла в театр. Сидела бы в эту минуту рядом с наглаженным, самодовольным Олегом, он время от времени, очевидно, наклонялся бы к ней и насмешливым шепотом демонстрировал бы свою «тонкую игру ума». Здесь было проще и сердечней. Какое доброе и хорошее лицо у Кости. Как он рад ее приходу. Те-то умники наговорили на него: серый, примитивный. Глупость! Таня очень кстати вспомнила лыжный поход и, улыбаясь, сказала: — Не хотела выдавать, но так и быть, открою тайну: ваш Костя — истинный рыцарь. Из мальчиков в лыжный поход пошел только он один. Все спасовали перед густым снегопадом, а вашему Косте хоть бы что! Костя протестующе замотал головой: о чем она! Смешно! Какой снег! Да если понадобится, то он на что угодно готов! — Он у нас такой! — поддержал Петр Семенович. — Кремень. Обещал — можно верить. — Комсомольское собрание на той неделе проводим, — сказала Таня. — Проблема вечная: дружба в создание в классе здорового климата. Как хочешь, Костя, придется и тебе выступить. — А я, сколько себя помню, — признался Петр Семенович, — говорить был не мастак. Сделать чего руками, помочь, нарисовать — это мне поручайте, речи говорить — ищите другого. — Вы тоже комсомольцем были? — Таня не то чтобы удивилась, однако все же посчитала нужным уточнить этот, по ее мнению, немаловажный факт в биографии Гудина-старшего. — Как же без этого. И в армии был комсомольцем, и когда поженились, — Петр Семенович кивнул на висевшую фотографию, — еще состоял на учете. И Юлька посмотрела на стену. Своей картиной она хвастаться не стала, зато о фотографии, на которую показал отец, сказала с гордостью: — Папа эту карточку сам снимал! А правда, наша мама такая молодая здесь? Петр Семенович взял с тарелки пирожок и засмеялся: — Так она и сейчас у нас не старая. Поужать малость, распустить волосы, платье подрезать — и будет как на снимке. — А шестнадцать лет куда денешь? — Анна Ивановна вздохнула. — Их не воротишь. То время лишь в памяти да вот на карточке. Слова ее прозвучали грустно, и Таня поспешила удивиться: — Петр Семенович, а как это получилось — вы сами снимали и сами же оказались на фотографии? Петр Семенович обрадовался, что ему дают возможность сменить тему разговора, и принялся охотно объяснять Тане — это, мол, очень просто, на такой случай в аппарате имеется специальное устройство автоспуска… — Я когда-то увлекался этим делом. Неплохие снимки выходили. В журналах два раза напечатали. Даже в «Огоньке». Послал им снимок удивительной картофелины, на дикобраза похожа… Минуло более часа, как пришла Таня. Ей по-прежнему было интересно, радостно, и в то же время нарастало ощущение тревоги. Настоящей легкости и непринужденности в разговорах не получалось. В самом воздухе комнаты, казалось, была растворена какая-то неправда. Это происходит, когда не касаются главного, старательно обходят его, когда тут и там стоят ограничители. Узнав об увлечении Петра Семеновича фотографией, Таня задала, казалось бы, самый естественный вопрос — продолжает ли он заниматься этим сейчас? Петр Семенович смутился, пробормотал что-то невнятное, вроде того, что не до этого, мол, работы много, да и аппаратуры уже нет… А потом вспомнил своего дружка-фрезеровщика, чемпиона по пиву, и невесело усмехнулся: — И кого сегодня удивишь фотографией! Щелкают кому не лень. Видел, — обратился он к сыну, — Филя был со мной, с такой вот бородищей? Он летом на море отдыхал, а там фильм какой-то снимали. Ему и предложили в массовке участвовать, борода его понравилась. Теперь купил аппарат, ко мне пристает: научи, ты, дескать, мастер… И снова — заминка. С языка-то горькое признание готово было сорваться: был, мол, мастер, да весь вышел… Но об этом нельзя. Девочка пришла из школы, комсорг… Зачем ей знать про дела его, про то, как нескладно он теперь живет? Что было, то было. Не воротишь… Когда-то и красками баловался, пейзажи писал, портреты. Говорили, что способности есть, надо, мол, учиться. Надо! Все мимо прошло. Эх, лучше не вспоминать!.. Затянувшуюся, неловкую паузу прервала Юлька — достала шашки, развернула картонку с черно-белыми квадратами. — Ты умеешь играть? — спросила Таню. Сыграли две партии. В первой Юлька победила, вторую нарочно свела вничью. Могла бы и выиграть, но пожалела Таню, подсказала ей, как провести шашку в дамки. В десять часов Таня стала прощаться. Костя пошел ее проводить. Он шагал рядом, выжидательно молчал. — Костя, — наконец сказала она, — если бы я не знала, то, наверно, и не догадалась бы… Послушай, может быть, все не так уж и серьезно? Честное слово, Петр Семенович мне даже понравился. — Сегодня-то он молодец, — согласился Костя. — Но ведь ему хорошо было. Я видела. Оживленный такой. Шутил. Тебе не кажется — вдруг теперь перестанет? Разве он не понимает, как это ужасно — водка! Тяжело-тяжело вздохнул Костя: — Посмотрим…Глава одиннадцатая
Девятиклассница Наташа Белкина, отвечающая за выпуск школьной радиогазеты, поймала Таню в коридоре, у дверей класса, где висело объявление о собрании, и, сдвинув брови, строго-настрого предупредила: — Следующая страница, Березкина, за тобой. Значит, сегодня у вас собрание? Вот о нем и расскажешь. — Как пройдет, — уклончиво сказала Таня. — Будет ли интересно? — От тебя прежде всего зависит. — Белкина строго взглянула из-под толстых стекол очков. — Поставишь вопросы резко, остро — разговорятся. Подготовилась? — Тезисы набросала. — Тезисы — хорошо. Сама не люблю читать по написанному. В передаче постарайся о чем-нибудь и пошире, в общешкольном масштабе. Впрочем, чего учить! У тебя получится, не в первый раз выступаешь. К собранию Таня действительно готовилась. Хоть и невелик был стаж работы комсоргом, но уже понимала, да и пионерский опыт подсказывал (в совете дружины была): не поставишь проблему всерьез, не заденешь никого за живое — точно: отсидятся, отмолчатся, будут выразительно посматривать на часы, а часы теперь у каждого, — все, дескать, ясно и понятно, пора подводить черту. Повестка дня собрания, в общем, касалась всех. Кто же не хотел, чтоб в классе царили настоящая дружба и хорошее настроение, дела проводились бы увлекательные, не только ради галочки в отчете? Наверно, и сам Чинов был бы не против такой жизни, хотя вслух, может, и не признался бы. Однако дела в классе шли далеко не блестяще, и с этим, сожалению, все свыклись. В листке, который Таня повесила на двери, тему собрания она определила так: «Откровенный разговор комсомольцев о жизни в классе». Вероятно, не совсем по-уставному, может, кто и придерется, но для начала как раз то, что надо. Белкина во всяком случае не придралась. А ребят это, наверно, заставит как-то серьезнее отнестись к собранию. И вот — первый результат: Люба Сорокина улучила подходящий момент, взяла Таню под руку и отвела в конец коридора, к большому окну и длинной горячей батарее. — Про это можно было бы и не говорить, — вздохнув, сказала Люба, — но так, для сведения, чтобы ты знала и не думала обо мне плохо. Все тетрадки двоюродной сестры я вернула. Вчера. — Теперь сама будешь писать сочинения? — улыбнулась Таня. — Писала же раньше. И пятерки иногда ставили. Ты можешь и не поверить, что я отвезла тетради, но это правда: завернула все в газету, шнурочком перевязала и отвезла ей на новую квартиру. Глядя на ворону, сидевшую на голой ветке дерева и что-то долбившую крепким клювом, Таня проговорила: — Ты правильно сделала. Только беспокоишься напрасно: говорить об этом на собрании я бы не стала. — Я не из-за этого, — чуть покраснела Люба. — Я помню, ты обещала… Просто я решила, что не нужны мне эти тетрадки. Без них лучше. Хотелось Тане напомнить Любе насчет ее же «философии» (будто все люди в наше время лишь устраиваются, живут без принципов и только стараются побольше взять для себя да поберечь здоровье), но сдержалась. А если это правда, вдруг Люба что-то важное поняла для себя?.. — На собрании не выступишь? — предложила Таня. — Не о тетрадках же рассказывать! — Люба отдернула ладонь от горячей батареи. — Нет, Танечка, я не общественный деятель. — Ну, если человек может так говорить о себе, если может отказаться от чужих, хотя и прекрасных сочинений, то извините, — Таня шутливо кольнула пальцем в Любин бок, — это, мне кажется, уже кое-что… Собрание началось тут же в классе, после уроков. На нем присутствовала и классная руководительница. Таня опасалась, не станет ли это сковывать ребят, но Валентина Викторовна успокоила ее, сказала, что только посидит, послушает. — В уголке устроюсь, на Камчатке, никто и внимания не обратит, — улыбнулась она и добавила, вопросительно взглянув на Таню: — Что-то Костя Гудин сегодня понурый, ты не находишь? — Он вообще не из оптимистов, — ответила Таня, с беспокойством подумав, что в хлопотах словно и забыла о Косте, не подошла, не спросила, будет ли он выступать… На свое сообщение (назвать его докладом Таня постеснялась) она обещала затратить не более десяти минут. — Засекаем! — Петя Курочкин уже смотрел на часы. Таня оглядела класс с непривычно пустыми кое-где партами — еще не все ученики состояли в комсомоле — и начала с того, что попыталась нарисовать идеальную картину жизни в их 8-А. Все усердно учатся, никаких шпаргалок, подсказок; выходные дни проводят в походах, на экскурсиях и выставках. У кого-то день рождения — все поздравляют именинника, приносят подарки, и не какие-то покупные — свои изделия, кто что придумает. Курочкин приветственную оду сочиняет. — Это сорок штук надо! — ужаснулся со своей последней парты Петя и покосился на Валентину Викторовну — как она, не сердится? Нет, сидит, улыбается. — Целая книжка получится, — добавил Петя. — И уроки некогда делать. — Ну хотя бы четыре строчки, — пожалела Таня начинающего поэта и продолжала: — У кого-то беда случилась — все сочувствуют, помогают, лекарства достают, дежурят. Кто-то интересную книгу прочитал — расскажи, посоветуй другим прочитать, книгу не пожалей. Новый фильм вышел — все вместе отправились, целый ряд заняли, в театр — тоже. Сорок пар глаз, сорок умов, сорок мнений. Почему бы не обсудить, не поспорить? Разве не хочется узнать, что Катя Мелкова думает, Люба Сорокина, Петя Курочкин или Олег Чинов! А вылазка за город! Рыбалка, волейбол, общая песня, соревнование — кто одной спичкой подожжет костер, кто придумает самую интересную загадку. В колхоз посылают на прополку — едем все как один. Металлолом собирать — мы первые, газету выпустить — наша самая веселая и лучшая в школе. Нормы ГТО сдавать — и здесь не подкачали, каждый значок получил. Наступят каникулы, и расставаться не захочется — так сдружились. Таня раскраснелась, серые, дымчатые глаза сияют — до того мила и радостна ей эта картина. — Но… — она вдруг грустно улыбнулась, потускнела и будто ростом сделалась пониже. — Но как все это далеко от действительности. В чем дело? Разве каждый из нас не хочет такой жизни? Я весь вечер вчера думала, старалась понять, в чем наша беда. Сказать, что дружбы нет? Истины не открою. И что же, эту дружбу кто-то на блюдечке нам поднесет? В общем, ответ, мне кажется, такой: мечтать-то об интересной, прекрасной жизни мечтаем, а делаем для этого очень мало. Или так делаем, что не лучше выходит, а хуже. И получаются ножницы: ходим, а делом не подкрепляем. Между словом и делом, как говорят спортсмены, марафонская дистанция. Тут всяких примеров можно тысячу привести. Я об одном скажу, недавнем… И Таня напомнила историю с неудавшимся лыжным походом в парк. — А те, кто пошли, — не пожалели. — Кхе, кхе… — многозначительно покашлял Олег Чинов, сидевший у окна. Таня намек его поняла, резко повернула к Чинову голову и с вызовом добавила: — Представь, Чинов, нисколько не пожалели! Снег был великолепный, необыкновенный, трассу Костя Гудин выбрал интересную, живописную, хотя и нелегкую — с подъемами, спусками… Десять минут мои истекли, я заканчиваю. Сказала то, что наболело. Думаю, и другим найдется что добавить к этому. Таня села и выжидающе оглядела ребят. Тревожно подумалось: все ли так сказала? Может, конкретные фамилии надо было назвать? А то будто всем поставила в вину. Ведь когда всем, то вроде и никому… Станут ли говорить? Тревожилась Таня напрасно: слева поднялась рука и тут же — справа. Говорили одни девочки. Их как-то больше задела идеальная, романтическая картина, нарисованная комсоргом. Говорили и с ахами, и с охами, и деловито, но все не равнодушно. На Таню бочку не катили. Чего уж на кого-то спихивать — сами виноваты. Сильнее всех огорчилась Катя Мелкова. Добрая, участливая, с испуганным и страдающим выражением огромных глаз, она всегда очень волновалась, когда приходилось выступать. Катя принялась взахлеб, со всей страстностью совестливого сердца расхваливать комсорга. Горячо, будто кто-то спорил с ней, доказывала, что если бы не Березкина, то в классе вообще был бы полный разброд и никаких полезных дел. Увлеклась Катя, переборщила, конечно. — Где же наша комсомольская инициатива? — в который раз смахивая с покрасневшей щеки непокорную прядь волос, спрашивала она. — Нельзя же, девочки, на одного человека наваливать столько обязанностей! А мы? У нас-то совесть должна быть? — Ты в поход ходила? — насмешливо бросил Олег. — А как же! И очень довольна, что пошла. — Умница! — сказал Олег Чинов. — Тогда мне слово дайте, — поднял он руку и вышел к учительскому столу. Олег был зол на Таню. Зол по многим причинам. Не захотела пойти в театр. Он простил ей все обидные слова, глупые выходки, достал билеты, оказал, как говорится, честь — пригласил на премьеру, а чем она, неблагодарная, ответила? Фыркнула! Тургенева, видите ли, читает! И хоть бы потом какую-нибудь вину почувствовала! Нет, ходит, смотрит без всякого смущения. А сейчас как выступила! Героиней себя изобразила — лишь она за общее дело болеет. Будто другим все до лампочки! И эта еще, Катечка-подпевалочка, страдалица, дура закомплексованная с фарфоровыми глазищами! Но Олег был хитер и осторожен. Сделав скорбное лицо, пожевал тонкими губами, как бы раздумывая, с чего начать. — Вопрос обсуждаем очень важный, — негромким голосом сказал он. — Это касается всех нас, хотя предыдущий оратор (я имею в виду Мелкову) в своем эмоциональном выступлении несколько раз почему-то употребила обращение «девочки». Так вот от имени «мальчиков» хочу заверить, что мы тоже не безразличны к положению в классе. Оспаривать не стану: все виноваты. Но хочу спросить, в одинаковой ли степени? Комсомольцы оказали доверие Березкиной — избрали комсоргом. Честь для нее большая. А ответственность? Комсорг — значит комсомольский организатор. А не его ли в таком случае надо в первую очередь винить за недостатки в работе? Ведь известно: рыба тухнет (прости, Березкина, это пословица), рыба тухнет с головы. И я вообще не уверен: под силу ли Березкиной такие обязанности? Повесить объявление «Даешь лыжный поход!», кто этого не сумеет! А поход-то сорвался. Впрочем, правильно, что сорвался. Кто смотрел на это не узко, не по-казенному, тот благоразумно остался дома. Между прочим, по городу ходит коварный азиатский грипп. А тех, кто отправился в этот странный, никому не нужный поход, Березкина сейчас выставляет героями. Удивительная логика! Чинов взглянул на Таню и, тонко улыбнувшись, спросил: — Ты не согласна, Березкина? Таня сидела пунцовая. Даже плохо слышала и соображала. В голове стучало: «Как он может! Как может такое говорить! Все с ног на голову…» — Я понимаю, — сочувственно произнес Олег, — критику слушать неприятно, но говорю это в интересах дела. Еще один факт, и я умолкаю. На днях прошла премьера спектакля в театре. Уж кому-кому, а Березкиной легче всего было бы организовать коллективный поход в театр. Однако, насколько мне известно, она не только не подумала о таком действительно интересном мероприятии, но и сама еще не посмотрела новую постановку. Так о чем же тут говорить! А еще призывала к активности, обсуждениям, дискуссиям. Вот посмотрели бы спектакль — можно было бы с пользой и поговорить. Проблемы там острые, актуальные. А так, прости, Березкина, пустая демагогия получается. Олег прошел на место, сел. С минуту длилось тягостное, вязкое, как туман над болотом, молчание. Все словно оцепенели. Странное было состояние — какой-то неловкости или даже стыда. Душой чувствовали: напраслину Чинов возвел на комсорга, но, с другой стороны, и не придерешься — факты. Новый спектакль она проморгала, посмотреть было бы интересно, да еще премьера. И с походом не все ясно. Бежать в такой жуткий снежище в парк? Тоже вроде бы ни к чему. И пришло-то всего семь человек. Да еще фигурное катание как раз в этот день показывали. Люба Сорокина выступать не собиралась. А тут, после Олега, когда воцарилась эта неприятная, тягучая тишина, вдруг захотелось ей сказать хотя бы несколько слов, но колких, чтобы почувствовал. И не в защиту Березкиной, Любе за себя стало обидно. Ведь она, глупая, ради него, Олега, пошла в тот исход. А теперь выходит, что поступила, как дура. Дура и есть: схватила лыжи, за девчонками сбегала. Из-за своей парты Люба вышла с большим достоинством. У стола не забыла одернуть наглаженный кружевной передник и гордо, чуть набок вскинула голову. — Ребята, — торжественно и в то же время с милой насмешкой в голосе сказала она, — я предлагаю выразить коллективную радость по такому замечательному поводу, что наш уважаемый и мудрый Олег Чинов сохранил для потомков двадцать первого века свое драгоценное здоровье. Если бы он пошел в лыжный поход, то непременно схватил бы насморк, простудил горло, заболел воспалением легких, астмой и так далее. Слава мудрости и предусмотрительности! Лишь после этого торжественного монолога Люба с превосходством победителя посмотрела в сторону парты у окна. Насладившись зрелищем сильно растерянного и сконфуженного Олега, она продолжала: — А мы, уважаемый Чинов, которые глупые ибезрассудные, которые, обливаясь потом, бежали по лыжне, и в самом деле — это Березкина точно сказала — получили большое наслаждение. Между прочим, начихали на коварный азиатский грипп и остались вполне здоровыми. Да, еще про демагогию тут шла речь. Всецело присоединяюсь: было такое выступление. Только чье оно, вот вопрос! Таня готова была расцеловать Любу. Сама бы никогда не смогла так сказать. Стала бы объяснять, доказывать, а тут нужны были именно такие слова. Молодец Люба! То-то Олег сразу скис. Куда и уверенность вся девалась. Может быть, пора черту подводить? Восемь человек выступили. Таня взглянула на Костю. Тот сидел, опустив голову. Ясно, брать слово не собирается. Да, что-то кислый он сегодня. Интересно, если бы Люба не выступила, стал бы Костя говорить?.. Не одна Таня почувствовала, что самая пора прекратить прения. Такое предложение было внесено, и черту подвели. Таня еще обратилась к классной руководительнице — не хочет ли она что-нибудь сказать. — Если позволите, три-четыре минуты отниму. — Валентина Викторовна с последней парты прошла вперед. — Я бы не стала говорить, но тут о лыжном походе шла речь, и я невольно вспомнила то время, когда сама была в вашем возрасте. Мои пятнадцать лет совпали со вторым послевоенным годом. Это сейчас наш город большой и красивый, а тогда вся центральная часть его лежала в развалинах, люди ютились в землянках, хлеб получали по карточкам. Я в шестом классе тогда была. Оккупация — учиться не пришлось. В классе мне очень нравился один паренек, Андрей. Весельчак, заводила. У него, у одного из немногих в классе, был отец, демобилизованный после ранений майор. Однажды Андрей объявил о лыжной вылазке в лес. Мы обрадовались — тогда, после войны, мы как-то всему умели радоваться: просто солнцу, снегу… Лыж у меня не было, и я переживала, ходила по знакомым, спрашивала, но так и не смогла достать. Соседский мальчишка, правда, предлагал самодельные, из досочек от бочки, но я постеснялась появиться на таких. До того расстроилась, что даже не пошла к школе, откуда с десяток учеников, кое-как приспособивших к ботинкам и валенкам лыжи, отправлялись в лес. И не видела, как с ними ушел и Андрей. А из леса его привезли. Напоролся на мину — немцы их много наоставляли, — и ему оторвало ногу… Хотите знать, что было дальше? — Да, да, — послышалось с парт. — Два месяца врачи боролись за него, чтобы остался жить. В классе мы все очень переживали за Андрея, кое-кто сдавал кровь. Ходили к нему в больницу, график специальный составили, каждый день ходили. И он не отстал в учебе. Вместе с нами перешел в седьмой… Вот такая, ребятишки, случилась история. — А потом? — Потом окончил политехнический институт, получил диплом с отличием. Сейчас живет в Сибири, руководит большой стройкой. Вы спросите, зачем это вам рассказала? Не знаю, просто вспомнила. Слушала вас, и было немножко грустно… А вообще, — подумав, заключила Валентина Викторовна, — хочу призвать вас к терпимости и доброте, к большему вниманию друг к другу. После собрания, когда, шумно делясь впечатлениями, ребята уже начали расходиться, Валентина Викторовна подошла к Тане и сказала: — Было очень интересно. Несколько, пожалуй, жестковато, но интересно. Девочки, как всегда, оказались активнее… Гудин! — окликнула она в дверях Костю. — Задержись на минутку! Если бы это была не географичка, которую Костя очень уважал, если бы не ее искренний рассказ о гонах молодости, то, может, он и «не услышал» бы лов, обращенных к нему, — был почти в коридоре, уже за дверную ручку взялся. Костя подошел, держа сумку за ремень, с лицом хмурым и озабоченным: — Вы меня звали? Валентина Викторовна, будто поощряя его к более дружескому тону, улыбнулась: — Так это ты, Костя, в пургу и метель пробивал лыжню мужественному отряду девочек? На ответную улыбку Костя не был готов, но взгляд его чуть потеплел: — Это разве пурга, Валентина Викторовна! Шел снег. Но крупный, тяжелый, глаза залепляло. Резко потеплело тогда, температура поднялась градусов на десять по сравнению с вечерней. Это антициклон пришел с запада, по радио потом объявляли. — Ой, мужчины, все-то вы объясните, по местам расставите… Танечка, я пошла. — Учительница спрятала в портфель тетрадку, застегнула замочки. — Валентина Викторовна, — смутившись, спросила Таня, — а вы в Сибирь не поехали? — Как видишь, я здесь. Впоследствии выяснилось, что Андрей из-за своего увечья боялся быть кому-либо в тягость. — Но разве это правильно? — удивилась Таня. — Что делать, так получилось… Недоумевающим взглядом Костя проводил Валентину Викторовну до дверей: — Зачем же она позвала меня? — Зачем?.. — задумчиво переспросила Таня и, словно только сейчас увидев Костю, чуть улыбнулась: — Наверно, затем, чтобы посмотреть на мужественного парня. Это, говорят, стало большой редкостью. — Потом голос Тани потух, и она устало поинтересовалась: — Ну, как тебе собрание? — Нормально… — А Чинов? — Будто первый день знаешь его! А если по правде, то я бы таких давил. — Ого! — Точно, давил бы! — Ну и кровожадный! — Такой и мать родную продаст. Нет, давить! Без всякой жалости. — А слышал, что Валентина Викторовна говорила: побольше терпимости, доброты. — К Олегу это не относится. — Да что с тобой? — Таня с удивлением посмотрела на Костю. — Ничего, — вздохнул тот и оглянулся. В классе они остались одни. — Пойдем? — предложила Таня. По дороге к дому они продолжали вспоминать любопытные моменты собрания, но говорила в основном Таня. Ее заботила и предстоящая заметка для школьной радиогазеты. Наташа не забудет, завтра может и потребовать. А написать нелегко. Надо с мыслями собраться. Да еще Наташа предупредила, чтобы вопрос ставить шире, в общешкольном масштабе. Как его ставить? О чем? Таня ожидала, не подскажет ли Костя, но тот лишь пожал плечами. Непонятно вел он себя, как-то даже обидно было Тане. Словно ее хлопоты облетали его стороной. Оставался странно хмурым и безучастным. Вот впереди, в затененном месте у телефонной будки, зачернела ледяная дорожка — их теперь немного осталось: одни засыпали песком, другие под прицельными лучами солнца растаяли — как же не прокатиться! А Костя — никакого внимания на дорожку. Может, и не заметил? Таня тронула его за руку: — И правда, какой-то понурый сегодня. Что случилось? Он лишь передернул плечами. — Ведь случилось. Вижу. Из-за Олега? Из-за собрания?.. Нет, не то. Дома? Костя, что, с Петром Семеновичем неприятности? И по тому, как дрогнули его губы при упоминании об отце, Таня догадалась: да, что-то с отцом. — Снова?.. — не договорив, спросила она. — Было, — хмуро подтвердил Костя. — Что было? — То же самое. — Выпил? — Выпил! Жуть что было. Маму ударил. Тарелки вдребезги. Соседи в дверь стучали, грозили милицию вызвать. И позвонили бы, да мама выбежала, упросила их. — Упросила? — Пораженная Таня не поняла. — О чем? — Милиция ведь. Увезут в вытрезвитель. Штраф плати. И на пятнадцать суток могут посадить. Зачем такой позор? И на завод сообщат. — Костя! — Таня даже приостановилась — такой важной показалась пришедшая ей мысль. — Костя, может, это неприятно и больно тебе слышать, но, правда, — не сообщить ли на завод? Слышишь? Нужна крайняя мера. — Ничего уже не поможет, — потерянно вздохнул Костя. — Все было. И меры всякие. И… Хоть бы дядя Гриша этот не приходил. Дружок его. Он больше всего и сбивает с толку. Он-то уж точно законченный. Все время пьяный. — А Юля как же? — Привыкла. Я в детский сад утром отвел ее. Надо будет, и в продленке останется. Хоть на всю неделю. — Да-а… — совершенно ошарашенная неожиданным известием, протянула Таня. — Обстановочка… Но, Костя, ведь так нельзя дальше. — Выходит, можно, — сказал Костя. И с ожесточением добавил: — Ну не знаем, не знаем, что делать. Понимаешь?.. Таня, — тусклым голосом попросил он, — ты хоть не влезай в это дело. Ну чего, вот вся побледнела. Зачем тебе это? Я уж сам. У тебя вон сколько своих забот… — Ты говоришь, что на заводе знают? Он на каком заводе работает? — Инструментальный. Как еще держат его там? С перепою руки трясутся, смотреть страшно… — Инструментальный! — с удивлением протянула Таня. — Интересно… Костя, — подумав, сказала она. — Я сегодня, пожалуй, на Репина поеду, к бабушке… Вернемся немного, обожди меня у телефонной будки. Маме позвоню… — Хорошо… Проведу тебя и побегу домой. Стул надо склеить. Попался ему вчера под горячую руку, шмякнул об пол… — Ну и дела… — Таня качнула головой. — Ты в школу завтра придешь? — Как всегда, — вымученно улыбнулся Костя.Глава двенадцатая
Не одну Таню беспокоила нелегкая жизнь Кости Гудина. О положении в его семье знала, конечно, и Валентина Викторовна. Не раз бывала у них дома, пыталась как-то воздействовать на Костиного отца. Тот на ее справедливые слова и доводы не оправдывался, вздыхал, обещал взяться за ум, изменить жизнь, но… дальше обещаний дело не шло. Классная руководительница уже подумывала о том, чтобы каким-то образом воздействовать на Гудина-старшего с помощью его непосредственного заводского начальства, однако пока выжидала, не решалась: не всегда, к сожалению, такое вмешательство приводит к хорошим результатам. Человек, бывает, от этого лишь озлобится и тогда уж совсем покатится… Валентина Викторовна по-матерински жалела Костю, была внимательна, ласкова к нему, всячески поощряла интерес ученика к ее предмету — географии. Неожиданная симпатия, возникшая у Тани Березкиной к Гудину, не осталась незамеченной Валентиной Викторовной, и она этому искрение обрадовалась — Косте так не хватает тепла и участия. А сам факт, что Таня стала дружить с Костей, именно с Костей, вызвал у классной руководительницы еще большее уважение к этой сердечной девочке, позволил по-новому оценить и понять ее. «Добра, естественна и, прямо сказать, мужественна, — думала Валентина Викторовна о Тане. — А может быть, она не все знает?.. Тогда плохо. Как бы не надломилась… А почему Костя вчера был таким мрачным? Не случилось ли чего-нибудь?» На первой же перемене, не заходя в учительскую, Валентина Викторовна поспешила к кабинету физики. По расписанию у 8-А там должен был кончиться урок. Она увидела Таню, выходившую из класса, и взяла ее под руку. — Как настроение, боевой комсорг? — спросила, пытливо взглянув в лицо Тани. — Кипят еще страсти по поводу собрания? Мне показалось, что многих задело за живое. Ты молодец! — Ну, до молодца далеко, — покосившись на Олега Чинова, который старательно обошел их стороной, сказала Таня. — Хотя и готовилась, конечно. Боялась, как бы не стали молча отсиживаться. Бывало такое. Они прошли в конец коридора, где было не так шумно. Валентина Викторовна попросила девочку из седьмого класса отнести в учительскую журнал и географическую карту, а затем задала следующий вопрос: — Ты здорова? Вид у тебя усталый. — Отвечала сейчас по физике. Трудная тема. — Ну и как? — Пятерка. Но сильно волновалась. Не очень все-таки хорошо разобралась в теме. Не успела. — Много уроков на дом задали? — Как всегда, — ответила Таня. — Материал к радиогазете еще готовила. — Скажи, — помедлив, спросила Валентина Викторовна, — Костю Гудина ты не просила выступить на собрании? И Таня помедлила, вздохнула: — Ему не до того сейчас. — Вот как. А… что случилось? — Вы разве не знаете?.. — недоверчиво посмотрела Таня на учительницу, на ее почти белые у висков волосы. — О чем ты? — Вы, правда, не знаете?.. Ну, что в семье у них сложно. Отец его… — Это я все знаю, Таня, — кивнула Валентина Викторовна. — К сожалению, да, очень сложно. А ты хочешь поддержать его? Хочешь помочь? Так? — Очень хочу, — горячо подтвердила Таня. — Но как помочь? Чем? — Будем думать. — Валентина Викторовна улыбнулась ей. — Такая теперь помощница у меня! Эх, Танюша-хлопотуша, ты же врожденный педагог. Хоть понимаешь это? Или на будущее у тебя еще какие планы? — Пока не знаю. — Таня пожала плечами. — А надо бы, Танюша. К будущему надо себя готовить. Особенно учителю. Профессия такая. Нелегкая. Учитель всегда подвижником был. Настоящий, конечно, учитель. — Валентина Викторовна, — осторожно спросила Таня, — а вы не жалеете, что стали учителем? — Почему я должна жалеть? — Просто… Валентина Викторовна, мы ведь в классе знаем, что вы одна, без семьи. Вот и с Андреем, — ну, вы вчера рассказывали, который в Сибири живет… — Танечка, — грустно перебила Валентина Викторовна, — в том, что мы с Андреем Васильевичем не вместе, не профессия моя виновата. Нет. Это я, только я сама виновата. Взяла и поверила его раздраженным письмам. Глупая, молодая была. Еще и самолюбивая. А верить-то тем письмам никак не надо было… Ой, заговорились мы с тобой! Звонок сейчас дадут… После урока физики Таня собиралась сразу же пойти к Наташе Белкиной и вот, вместо этого, целую перемену простояла в торце коридора, у окна, с Валентиной Викторовной. И нисколько, конечно, не жалела об этом. Вряд ли учительница была с кем-нибудь так откровенна. Таня понимала это и не могла не оценить. Да, такое за эти несколько минут услышала, что в один день и не обдумаешь. А о себе самой, может, и все два оставшиеся года будет думать. И проверять себя. Ведь это — профессия, главное дело на всю жизнь… Оставив глобальные проблемы на далекое потом, Таня Березкина на большой перемене разыскала Белкину и протянула ей двойной исписанный листок. — Что это? — Наташа моргнула под круглыми стеклами очков, прочитала заголовок, и широкое лицо ее, до ушей обсыпанное желтыми веснушками, расплылось в улыбке. — Ну и ну, Березкина, вот это оперативность! Вчера собрание — сегодня материал готов. Все бы так! А то бывает — хожу, хожу… Душу вымотают. Ну, благодарствую! Почти на три страницы. Минуты четыре займет. — Ты прочитай сначала, — с беспокойством напомнила Таня. — Да знаю, как ты пишешь. И править не буду. — Прочитай все-таки. Наташа села на подоконник, поближе к свету, поправила за ухом дужку очков. Сначала веснушки на ее щеках чуть подались к ушам — это Наташа одобрительно улыбнулась, потом вернулись на место и оставались там до тех пор, пока их посерьезневшая хозяйка не закончила чтение. — Про оркестр не понравилось? — тревожно спросила Таня. — Почему, нормально. Можно и про оркестр… Только не много ли о нем? Лучше бы о собрании пошире. — Сколько получилось… — Таня развела руками. — Главное ведь я написала. А всего не перескажешь, полтора часа говорили. И сама же просила не замыкаться в теме, что-нибудь помасштабней, для всей школы. — Да и то правда! — повеселела вдруг Наташа. — Старый вопрос бородой оброс! Ладно, снова начнем двигать. — К директору, наверно, надо идти? — Да уж Юр-Юра тут стороной не объедешь. Финансовый вопрос! — подтвердила Наташа и замотала головой: — А идти к нему — брр! — Член комсомольского бюро и ответственная за выпуск школьной радиогазеты близко придвинулась к Тане и шепнула на ухо: — Я боюсь его, честно… — Ничего, я пойду, — довольно храбро и даже с готовностью вызвалась Таня. — Может, и не проглотит. — Тогда договорились: завтра на большой перемене даем в эфир, а потом отправляйся на боевую разведку. Впрочем, все логично: ты ставишь вопрос, тебе первой и шишки получать. Назавтра в очередном выпуске радиогазеты страничка комсорга из 8-А прозвучала по школьному радио в исполнении самой Белкиной. Заметку Наташа немного подсократила, но читала так выразительно, с паузами, выделяя каждую запятую, каждый вопросительный и восклицательный знак, что Таня не заметила ни сокращений, ни каких-то поправок — стояла в коридоре, слушала и дышать от волнения почти перестала. Конечно, на первом этаже и внимания на эту заметку не обратили — там обитает в основном малышня и во время переменок на головах ходит, зато у ребят старших классов Танин материал вызвал интерес самый живейший. Эстрадный оркестр. Свой, школьный! Да кто же отказался бы от такого! Может, зашевелятся теперь, если уж радио об этом заговорило. Пора бы. Во многих школах есть такие оркестры. У Тани рука покраснела. Кто ни идет навстречу — руку протягивает. Длинный Петя Курочкин первым к ней подскочил: — Чур, я на трубе! Заметано? — И так пальцы ей притиснул, что Таня едва не ойкнула. Но Петя еще ничего — от десятиклассников пришел великан Тимочкин. — От имени и по поручению выпускников — спасибо! — Ой, не раздавишь? — улыбнулась Таня, со страхом глядя на широченную ладонь парня. — Спасибо! — повторил Тимочкин и бережно, как ребенку, пожал ей руку. — Жалко — оркестр будет, а нас… позовут дороги дальние. В морское училище поеду поступать. И Костя Гудин не удержался — подошел, сказал торопливо и радостно: — А беспокоилась, о чем говорить! Отлично получилось! — Дома что? — шепотом спросила она. — Нормально. Стул починил. Теперь крепче, чем был. — Нет, серьезно… — Потом, — вздохнул Костя и поспешно отошел — к Тане направлялась группа девятиклассников… Олег Чинов к Тане не подошел. В хорошо отглаженной куртке, в ботинках, сохранивших наведенный утром глянец, он второй день держался особняком, в гордом одиночестве, с выражением холодного презрения ко всему и ко всем. В том числе и к своему недавнему верному другу Пете Курочкину. Правда, Петя на следующий день после собрания сделал попытку навести мосты прежних отношений, но вышло это неуклюже. Лучше бы и не пытался. — Ну и Любка! — стараясь сделать Олегу приятное, усмехнулся Курочкин. — Как напустилась на тебя! — Закономерно, — сохраняя непроницаемый вид, заметил Олег. — Что закономерно? — Надо женщин знать. — Как это? — Женщина — ребус. Надо уметь расшифровать его. — Ну даешь! Вычитал где-то? — На то и книги. Великий опыт предшественников. — А говорят: пока сам шишек не набьешь, не научишься. Отец всегда повторяет. — Глупость повторяет. — Почему это глупость! — обиделся Петя. — У отца — два диплома. — Диплом ума не гарантирует. Да, неуклюжий разговор. Хотел Курочкин посочувствовать Олегу, изменницу Любку поругать, а вышло, что сам в дураках остался. И еще один весьма любопытный разговор произошел в эти дни у Олега. С самой Любой Сорокиной. Олег шел за ней от самой школы и, когда увидел, что она осталась наконец одна, догнал. Люба, казалось, не очень удивилась и смотрела на Олега хоть и не так воинственно, как на собрании во время выступления, но доброты и радости в ее взгляде не было. — Что, запыхался? — с насмешкой спросила она. — Хочу вопрос задать, — угрюмо сказал Олег. — Можно? — Валяй. — Перед тем как говорить, ты о чем-нибудь думаешь? — Каждый человек думает. — А ты? — Иногда бывает. — Точно — иногда! Ведь перед всем классом выступаешь! — Ну и что, неправду сказала? Правду. А почему сказала — другой вопрос. — Люба покусала пухлые губы, обиженно опустила глаза. — Сам виноват. Думаешь, мне был нужен этот поход? Я ведь думала, что и ты придешь… Да где же, ты у нас умник, драгоценное здоровье бережешь! А нас!.. Черт знает что, идиотами обозвал, последними тупицами! — Так я не говорил. — Хуже говорил. Ты циник! И где потеплей ищешь. После вечеринки ни разу не позвонил. В школе тоже все на Березкину смотришь! Не надейся. Останешься с носом! Разгорячилась Люба. Зубы, зеленые глаза сверкают, щеки горят. Очень была хороша в эту минуту. Олег пристально посмотрел на нее и покривил тонкие губы: — Так это, Любочка, тебе не пройдет. Научу думать!Глава тринадцатая
«Идти в разведку» Березкиной не пришлось. Какая разведка! Сам директор, грозный Юрий Юрьевич вызывал ее. Чтоб на большой перемене была у него в кабинете. Сначала Таня разволновалась: одно дело, когда сама собиралась идти, другое — когда тебя вызывают. Однако, сидя на втором уроке, она понемногу успокоилась, как всегда, стала внимательно слушать учителя, а если и вспоминала о предстоящем разговоре, то уже невольно взглядывала на стрелки своих часиков, словно торопя время. Нет, в самом деле, это просто удача! Не надо стоять и маяться у кабинета — примет ли, есть ли у него люди, захочет ли разговаривать, да и вообще на месте ли он? А сейчас без всяких сомнений, с полным правом — постучит, распахнет дверь: вот она я, по вашему вызову! На большой перемене Таня спустилась на второй этаж и подошла к двери с табличкой «Директор». Зачем все-таки вызывает? Может быть, заметка по радио ему не понравилась? Или наоборот, инструменты для оркестра уже купили, обошлись без шефов?.. Сесть Юрий Юрьевич Тане не предложил, смотрел строго, но голос его звучал вполне дружелюбно: — Мне было приятно узнать, что комсомольское собрание прошло у вас активно. Хочу надеяться, что с помощью Валентины Викторовны и комсомольской организации класс по всем показателям завоюет передовые позиции. — Будем стараться, — кивнула Таня и внутренне вся насторожилась, словно предчувствуя: вот сейчас директор произнесет «но». — Но твою вчерашнюю заметку по радио я, Березкина, признать удачной не могу. Хотя бы с нами согласовала. Ты же не в курсе финансовых возможностей школы, не можешь знать, что необходимо нам сделать в первую очередь, что во вторую. Сейчас необходимо оборудовать кабинет иностранного языка. Весьма недешево нам обойдется. Надо спортивный инвентарь обновить. Вот, дорогой наш корреспондент, что заботит сейчас администрацию. — Но разве… — начала было Таня. — Хочешь сказать: разве не нужен школе свой оркестр? Не отрицаю, возможно. — Мне ребята руки вчера отдавили. Поздравляли. Так радовались. — Вот именно, — недовольно сказал директор, — способствуешь нездоровым настроениям. Отвлекаешь от главного — учебы и общественно полезных мероприятий. Таня сцепила за спиной пальцы. Глядя на вытертый возле стула коврик, упрямо проговорила: — Я не согласна. — С чем не согласна? — Оркестр — тоже главное. Не ерунда. Знаете, как ребята к музыке тянутся! В школе не станете им ничего устраивать — дома будут крутить. Сейчас маги и проигрыватели в каждой квартире. С колонками, стереозвуком. Записей полно, пластинок. И рок, и поп, и каких угодно. Разве лучше, если по домам разбредутся, при закрытых шторах? Юрий Юрьевич сделал рукой движение, будто смахнул со лба пот. Затем показал на стул: — Ты присядь, Березкина. — Я постою. Спасибо. — Не могу не согласиться с тобой. — Директор вздохнул. — Да, комфорт, отдельные квартиры, большой достаток — это хорошо… Но ведь надо еще научить людей разумно пользоваться этими благами. — Юрий Юрьевич, — почувствовав в директоре единомышленника, осмелела Таня, — а если обратиться к шефам? У нас ведь инструментальный завод — шефы? — Могут и отказать. В прошлом году прекрасный физический кабинет для нас оборудовали. Сколько можно? — Так они богатые! — поспешно сказала Таня. — Завод большой. Мощное хозяйство. Доходов целых шестнадцать миллионов было в прошлом году. А продукцию их покупают в сорока странах мира. Даже японцы. Юрий Юрьевич с удивлением вгляделся в Таню. — Хорошо, однако, информирована. — Это мне бабушка рассказала, — с улыбкой пояснила Таня. — Она тридцать лет инженером-энергетиком проработала. Силовую подстанцию им проектировала. Она и директора завода знает. — Прекрасный человек Геннадий Андреевич, — доверительно заметил Юрий Юрьевич. — Руководитель, каких поискать. В этом смысле нам повезло. — Значит, не откажет, — уверенно заключила Таня. — Между прочим, от имени комсомольцев школы я могла бы сходить на завод. — Нет, нет, — торопливо и строго сказал Юрий Юрьевич. — Без меня ничего не предпринимать! Помощь завода нам еще понадобится — на будущий год думаем столовую пристраивать. Нельзя же превращать завод в дойную корову. То и дело по пустякам дергать… А эстрадный оркестр… поглядим, может быть, что и придумаем.Глава четырнадцатая
Усиленную двадцатиминутную зарядку наконец закончили, и физкультурница разрешила взять баскетбольные мячи. У одного щита тренировались ребята, у другого — девушки. На половине ребят игра поспокойней — быстрые пробежки, передачи, высокие прыжки у щита, которые нередко достигали цели: мяч, будто нехотя, проваливался в сетку. Костя играл неплохо, случалось, и с дальней дистанции забрасывал мяч, но признанным лидером все же считался Петя Курочкин. Рост есть рост! Главное оружие баскетболиста. Перехватив поданную верхом передачу, Курочкин мигом оказался у щита, подпрыгнул и чисто заработал два очка. — Петушок, — пошутил кто-то, — еще сантиметров на пятнадцать подрастешь, и — точняк: в сборную страны уволокут! На Олимпийские игры! — Пятнадцать мало, — сказал польщенный Курочкин. — Это всего два метра будет. — Ешь морковку, на двадцать вырастешь. — И чеснок! — Лучше листья с дерева, как жираф. Выше всех будешь! — Бесполезно, — целясь мячом по кольцу, заметил Олег Чинов. Бросил, не попал, чуть поморщился и добавил: — До Сизоненко все равно не дотянет. — Кто это? — Прессу, други, читать надо. Александр Сизоненко из куйбышевского «Строителя». Рост — двести сорок, размер ботинок — пятьдесят семь. — Ого-го-го! Так он, наверно, над кольцом нагибается, когда мяч кладет… У девушек было шумно. Суета, крики, а то и визгнет какая-то из них, да так — хоть уши затыкай. И Таня кричала. Сама удивлялась: такой вдруг азарт охватывал. Ловкая, невысокого роста, она поспевала всюду, словно белка, носилась по площадке. Вот поймала мяч, поднырнула под чью-то руку, перекинула Сорокиной: — Люба — сзади! Быстро! А Люба «быстро» не могла. Не то чтоб не могла — остерегалась. Майка у нее была шелковая, золотистого цвета. Люба знала, что майка ей очень к лицу, — то и дело ловила на себе взгляды ребят, — но майка, увы, была коротковата, и Любу это смущало. Бегать и прыгать она остерегалась. Зато улыбнуться, показать белые зубы, встряхнуть каштановыми волосами — большего удовольствия для нее словно и не было. Раза два перехватила и заинтересованный взгляд Чинова. Однако ему улыбаться она решительно не желала. А когда мяч с ребячьей половины подкатился к ее ногам и Олег побежал за ним, то Люба демонстративно саданула по мячу ногой и точно угодила в живот Олега… После урока физкультуры Костя переоделся, вышел вместе с ребятами, а внизу, в вестибюле, возле выставки красочных рисунков первоклассников, задержался. Рисунков было много и, по мнению их авторов, они, конечно, здорово украшали стену, однако рослый восьмиклассник смотрел почему-то не на их творения, а на ступеньки лестницы. Дело в том, что, уходя переодеваться, Таня шепнула ему: — Хочешь что-то интересное посмотреть, тогда подожди меня внизу. «Интересное» лежало у нее в целлофановом пакете. Так объявила Таня, подойдя через несколько минут. — А что — никогда не угадаешь! — засмеялась она. — Так уж и никогда. — Три года простоим на этом месте, каждую минуту будешь называть любой предмет — и не угадаешь. Перспектива три года простоять здесь вместе с Таней, веселой и улыбающейся, Костю, похоже, нисколько не испугала. Он посмотрел на певицу, изображенную на целлофане, и сказал: — Кеды. — Правильно. — Майка. — Точно. — Спортивные брюки. — Тоже правильно. — А говорила — три года, — разочарованно протянул Костя. — Но не все же назвал. — Тогда… Тогда еще котенок. — Котенок исключается! — снова засмеялась Таня, вспомнив рассказ бабушки о том, как блудливый кот выловил в аквариуме всех рыбок. — Нет, Костя, нам и так три года в классе вместе сидеть. Пощажу тебя. Там дедушкин сачок в бумагу завернут. Радикулит дедушку замучил, а петушковые мальки в банках подрастают, кормить надо. Вот за пылью иду. — За какой пылью? — Ой, — удивилась Таня, — ничего, видно, про рыбок не знаешь? Не с подоконника пыль. Так называют самых мелких циклопиков, рачков, инфузорий всяких. Плотным сачком ловить надо. — Где ловить? — В прудах. За вокзалом. В прошлом году ходила с дедушкой, видела, как ловят. — Там же лед еще. — Лунку поискать надо. Или с берега. Тут и ручка складная. — Таня тряхнула пакетом. — Не хочешь со мной пойти? Вдвоем веселей. Это не очень долго — час, полтора. Она еще уговаривает! Да он бы и так пошел, если бы даже не просила. Надо же! Куда-то на пруды! За вокзал! Одна! Додуматься надо! И дед тоже, видно, хорош, совсем из ума выжил! Но вслух таких слов Костя, конечно же, не произнес. Дождались трамвая. До вокзала ехали минут пятнадцать и оттуда еще с полкилометра тащились. Не близко. И людей на дороге почти никого. Всего две машины встретились. Костя снова недобро подумал о ее деде. А вообще — хорошо. Солнышко теперь повыше на небе ходит, припекает по-весеннему. Синички в кустах шныряют, попискивают деловито. Может, для гнезда уже место присматривают? Таня веки прикрыла, лицо подставила солнцу. Хорошая она. В классе самой красивой Сорокину считают, но Таня все равно лучше. — Костя, — Таня сняла берет, распушила пальцами русые короткие волосы. — Ты отчего про Петра Семеновича ничего не скажешь? — Ты не спрашиваешь… — Ладно, считай, что спросила. Костя задумался, покосился на Таню, все еще нежившуюся на солнце. — А ты почему интересуешься? Так просто, из любопытства? Из сочувствия? Она с тревогой взглянула на него. И тоже задумалась. Наконец сказала, осторожно подбирая слова: — Твое дело. Можешь, конечно, не отвечать. Если не доверяешь. Но я считала, что имею право… спросить о нем. Таня отвернулась, опустила голову, и Костя тотчас понял, как глубоко обидел ее. Глупости, не из любопытства, конечно, спрашивает. В самом деле, переживает, хочет помочь. Только как же тут помочь? Никто этого не знает… — Ничего хорошего, Таня, я не скажу… — Костя безнадежно махнул рукой. — Одно и то же… Ну что, вчера дядя Гриша вечером приплелся. Алкаш тот. Навеселе, как всегда. Что, думаю, делать? Вышел на лестницу с ним. Взял его за плечи и тихо говорю ему: «Уходи, дядя Гриша. По-хорошему прошу». А он упирается. Известно: чем пьяней, тем дурней. Такая меня злость взяла — вот прямо бы с лестницы столкнул! И отец ведь жаловался, что ему смотреть на Григория тошно. Смотреть тошно, а услышал шум, дверь открыл и — на меня: чего моего друга гонишь! Ну, а что я могу?.. Еще выпили они бутылку. Хорошо, что поздно уже было. Угомонился быстро, уснул. А то… опять бы… Таня надела берет и глухим голосом сказала: — Просто не верится. Сидел, шутил, про фотографии рассказывал… — Фотографии! — Костя горько усмехнулся. — Помнишь ту, на стене висела, где с мамой в Гагре снимались? Разорвал. Еще в тот раз, когда стул трахнул. В клочья. — Зачем! — Спроси его! От злости, наверно… Подошли к пруду. Небольшой, с потемневшим снегом, мусором. На середине чернело несколько лунок. Снег у берега подтаял, но лед был еще крепок. Костя потыкал кругом палкой и осторожно шагнул к ближней лунке. Ее и очищать не пришлось — вода стояла чистая. Таня (Костя на лед ее не пустил) объясняла с берега, как и что делать, но Костя и сам все сообразил. Налил в прозрачный мешочек воды и, опустив в лунку сачок, помотал им из стороны в сторону. Вытащил, обождал, пока стечет вода. А комочек беловатой грязи отправил в мешочек. И опять — за новой добычей. Минут через пять вода в мешочке помутнела. Если посмотреть хорошенько на свет, какое-то неясное различишь движение, тысячи снующих, еле заметных точек. — Это и есть пыль, — удовлетворенно сказала Таня. — Ну спасибо! Вот дед обрадуется! Много наловил, не задохнулись бы. — Скажи, — задал Костя вопрос, не дававший ему покоя, — как же это дедушка тебя одну послал? — Почему же одну? Сказала, что с тобой пойду. — Сказала? Кому? — Деду. И бабушке тоже. Они знают о тебе. — Таня некрепко завязала мешочек, аккуратно устроила его в сумке и внимательно посмотрела Косте в лицо. — Бабушка знает о тебе, — повторила она. — Все знает. Ты не обижайся: от бабушки я ничего не скрываю. Маме не скажу, а ей — все-все. Она меня понимает. Ты не обижаешься? — Я тебе верю, — подумав, ответил Костя. — Сказала, значит, так лучше. — Что-то надо делать, Костя, — печально проговорила Таня. — Я все думаю, думаю об этом. — Ну я же просил, — страдальчески сморщился Костя. — Не ввязывайся. Пожалуйста. — Да не могу. Уже не могу. Понимаешь, это вроде как и моей болью стало. Костя вздохнул, взял тяжелый мешок с циклопами, сачком и спортивной Таниной формой, а сумку свою перекинул через плечо. — А ты все-таки, — сказал он, — не можешь или не хочешь понять: болезнь это. Отец и сам не рад. Просто ничего уже не может с собой поделать. — Нет, я понимаю, что болезнь. Вот и надо как-то помочь ему. Бабушка, например, считает, что Петру Семеновичу неплохо было бы полечиться. Есть специальное такое лечение. — Толку-то! Говорят, ничего оно не дает. Возвращаются, и снова за прежнее. — Костя, не говори так. Ты просто не знаешь. Когда человек очень сильно хочет, то вполне может вылечиться. А ты сам только что сказал: Петр Семенович страдает от своей болезни. Так почему же не попробовать? — Ничего из этого не получится, — мрачно сказал Костя. — Он один, что ли, такой? Разве всех вылечишь. Да если… — Остановись! — Таня вдруг сильно, так что образовалась на укатанном снегу ямка от каблука, притопнула ногой. — Ну, Костя! Ну ты рассуждаешь… просто не знаю, как рассуждаешь!.. Нельзя же так. Я считаю, надо попытаться. Почему в самом деле не попробовать? Конечно, оформить на лечение непросто. Может быть, сходить тебе с мамой на завод, к начальнику цеха? А если понадобится, то и к директору завода. Я не верю, чтобы они отказали в помощи. Это же их рабочий. Может, они не все знают. Ведь на работе Петр Семенович не такой, как дома. Он же там не пьет, трезвый. Ведь так?.. Ну почему ты молчишь? Не хочешь идти? Боишься? Странно. Ты же не враг себе. И отцу не враг. Остановившись, как велела Таня, Костя в недоумении разглядывал на снегу ямку от каблука. — Ну хорошо, — тихо сказала Таня. — Я пойду к директору завода. Геннадий Андреевич очень хороший человек. Бабушка его, оказывается, давным-давно знает. Вот она созвонится, и я пойду. Все равно мне надо к нему — предложу, чтобы комсомольцы из школы выступили у них с концертом. Пора на деле крепить шефские связи. А то, действительно, просим да просим. Даже стыдно. Кажется, лишь сейчас до сознания Кости дошло, почему он как вкопанный стоит посреди дороги. — Идем, грозный командир. Задохнутся твои циклопы… О концерте можешь говорить. — Костя пожал плечами: дело, мол, твое. — А об отце не смей. — Но почему? — сердясь, спросила Таня. — Вот бабушка меня поймет. И поддержит. — Не надо, — глядя перед собой на дорогу, сказал Костя. — Сам поговорю. Я сам. — С директором? — просияла Таня. — Еще не знаю… Подумаю. — Это уже разговор мужчины! — Таня засмеялась и спросила: — Тебе не тяжело? Помочь? — Ага, помочь, — поняв, о чем она говорит, через силу улыбнулся Костя. — Садись в сумку.Глава пятнадцатая
Подарком отца Олег был доволен чрезвычайно. Куртка, черная, новенькая, сшита что надо, чешская, а главное, кожаная. Натуральная кожа! Придав «в педагогических целях» голосу наставительные нотки, отец похвастал: — Прямо скажу: не даром, совсем не даром, но что поделаешь — заслужил! И мода. Тоже считаться надо. Великая и капризная повелительница человеческих желаний! Носи, сын. Подарок. Утром Олег снова примерил куртку. До того ладно сидела, что снимать не хотелось. А зачем снимать? Весна. Солнце на дворе последний снег сгоняет. И к тому же — воскресенье. Олег сунул в карман нераспечатанную пачку сигарет, надел импортные вельветовые брюки, кроссовки. И тут «великая повелительница» распорядилась… Подумал, ероша на лбу чуть вьющиеся волосы, и решил позвонить Курочкину. Не одному же в самом деле гулять по улице! А Петушок обрадуется. Да и хватит его в немилости держать. Друг он, в принципе, верный. И правда, Петя обрадовался, сказал, что через полчаса выйдет, но предупредил: в двенадцать у него тренировка. Встретились они у комиссионного магазина, где за витринным стеклом поблескивали хрустальные вазы, люстры, а дальше, снежно и торжественно, нескончаемым рядом висели венчальные платья. Но что там вазы, люстры и платья! Вот на Олега, которого рослый Курочкин заметил еще издали, действительно стоило посмотреть! «Как денди лондонский одет»! — тотчас вспомнил Петя крылатую строку из «Евгения Онегина». — Настоящая кожа? — Других не носим. — Ну и ну! Вещица! Отец отвалил? — Законный долг родителей. — Он кто у тебя? — Великий человек. И для всех необходимый. В конторе по ремонту квартир. Замзав. Естественно, инженерная должность. Кстати, кончал вечерний. Сам всего добился… Потише ты, не спеши. Не в школу… И они, дети большого, шумного города, шли не торопясь, перебрасываясь фразами, впитывая весенние запахи, поглядывая на встречных людей, на разноцветную карусель машин. Олег достал сигареты. Распечатать новую пачку, небрежно смять хрустящий целлофан — это же маленький приятный спектакль. Может, только из-за этого многие и начинают курить. — Закуришь? — Тренер строгий у нас… Кто, говорит, сигареты смалит, на тренировку может не являться. — Разумно, — одобрил Олег. — И как успехи? — Жмет на общефизическое развитие. До мыла гоняет. А под щитами что — одно удовольствие! — В общем, завидовать нечему, — констатировал Олег. — Режим! — Он засмеялся, посмотрев на стройную девицу в «фирме». — И забудь о наслаждениях… А я, как видишь, курю. И… все такое. Курочкин вспомнил, как в физкультурном зале Люба Сорокина врезала в Олега мячом. Вспомнил и невольно усмехнулся, хотя и учен был Олегом. — Ты чего? — покосился Чинов. — Да нет. Я так просто. — Так просто и в носу не зачешется. — Да смешно, как Любка тогда по животу тебя лупанула. — И что хочешь этим сказать? — холодно спросил Олег. — Ничего… — Курочкин замялся, но все же не устоял перед соблазном — ввернул вдруг блеснувшую строчку: — И взглядом злобным, ненавистным с тех пор взирает на тебя! — А что, сильно сказано, — похвалил Олег. — Умеешь. Только не забыл, я как-то говорил тебе: женщина — ребус. Надо разгадать… У Сорокиной все это отвлекающие моменты. Не усек? — Не-ет, — честно признался Курочкин. — Втрескалась она в меня, Петенька. — Любка? Сорокина? — изумился Курочкин. — Так точно. И скоро будет моя. — Твоя? Как это? — Ты будто в детский сад ходишь. — Да ну тебя! Выдумываешь!.. — Щеки у будущего поэта и баскетболиста почти сравнялись по цвету с огненными волосами. Петя торопливо посмотрел на часы. — Половина уже. Надо пораньше прийти, пока разденешься… — Успехов тебе, чемпион! — усмехнулся Чинов. У рекламного, ярко раскрашенного щита всем шедшим по улице дарила ослепительную улыбку большеглазая красавица с подвесками в ушах. Подарила и Олегу. Он уже хотел свернуть к кассам кинотеатра, когда его внимание привлек ярко-желтый автомобиль со знакомым номером 22–25. «Лада» выехала на широкую площадку перед недавно построенным универсамом и остановилась, В модно одетой женщине, вышедшей из машины, Олег тотчас узнал Ольгу Борисовну — мать Тани Березкиной. Захлопнув дверцу, она быстрым шагом уверенной в себе женщины направилась к универсаму. О фильме Олег забыл. В задумчивости смотрел на Ольгу Борисовну до той самой секунды, пока она не скрылась за блестящими, порхающими стеклами магазинных дверей. «А почему бы и нет…» — подумал Олег и, не теряя времени, поспешил к универсаму. Несколько дней назад, когда Олег от нечего делать зашел в театральную костюмерную к тете, он встретил там Ольгу Борисовну. Тогда-то тетя и представила Олега, которому давно хотелось познакомиться с матерью Тани — известной в городе артисткой. Это знакомство было лестным, и Олег собирался его поддерживать. Надеялся встретиться и с Таниным отчимом, чья звучная фамилия — Градов — так часто мелькала в газетах. И вот сейчас удобный момент… Чинов зашел в магазин и через минуту у прилавка гастрономического отдела приметил белый берет артистки. Обождав, когда она наберет в проволочную корзину блестящих пакетиков, коробок и банок с болгарскими соками, Олег сделал радостное лицо и шагнул ей навстречу: — Здравствуйте, Ольга Борисовна! — О-о! — узнала она. — Значит, к твоим многим достоинствам надо приплюсовать и заботу о ближних? — Шоколадный торт хотел купить, да что-то… — Олег запнулся, — да его, кажется, не видно. — Да? Ну-ка, посмотрим, — деловито сказала Ольга Борисовна, словно приглашая его идти за ней. — Не так давно я покупала здесь именно шоколадный. На счастье Олега, таких тортов действительно не оказалось, и Олег, довольный этим, протянул руку к нагруженной корзине: — Разрешите, я помогу вам. — Спасибо! С удовольствием разрешу. Ольга Борисовна купила еще коробку мармелада, и они двинулись к кассе. Расплатившись, она переложила покупки в золотистую целлофановую сумку. — Благодарю, Олег. Ты — не домой? В какую сторону? — Да я, собственно, так, прогуливаюсь. Не спешу… — А то можем подбросить. Ну как, поехали? — Можно, конечно. Я, в общем, с удовольствием. — Сказав эти нелегкие, но такие нужные слова, Олег снова завладел тяжелым грузом и, встав у двери, пропустил Ольгу Борисовну вперед. — В машину можешь садиться без опаски, — подойдя к желтой «Ладе», сказала она с улыбкой. — Что Дмитрий Кириллович умеет делать надежно, так это водить машину и отбивать долотом куски мрамора, когда творит свои шедевры… Дмитрий, — распахнула она дверцу, — познакомься. Это Олег Чинов, он в одном классе с Татьяной учится. Представительный мужчина выставил бородатое лицо и протянул жесткую руку. — Очень приятно… Оля, это все твое? — показал он на сумку. — Как видишь. Одна бы не донесла. Спасибо Олегу — оказался настоящим кавалером. — Могла бы мне сказать. — А ты бы мог догадаться!.. Прости, — желая сгладить резкость слов, сказала Ольга Борисовна, — я сама виновата, ведь пошла купить только баночку сока… Олег, садись впереди. Отсюда хороший обзор. Дорога к дому заняла пять — семь минут. Но и за те недолгие минуты Олег успел рассмотреть машину, ковровые сиденья, вмонтированный стереофонический магнитофон. И успел услышать о последнихтеатральных новостях, еще о том, что Градов (это опять же сказала Ольга Борисовна) задумал скульптурную группу на тему «Покорители космоса». Сам скульптор за это время бросил лишь несколько слов. Держа на удобном, одетом в кожаный чехол круге руля большие, сильные руки, смотрел на дорогу. Хоть и мастерски вел он машину, однако при таком движении (казалось, в этот воскресный день все владельцы машин выкатили из гаражей своих лакированных любимцев), при таком движении — смотри да смотри! И вот уже, загораживая синь неба, показалась и знакомая двенадцатиэтажка. — Может, зайдешь к нам? — спросила Ольга Борисовна. — Танечка, по-моему, должна быть дома, никуда не собиралась. — Спасибо, — смутившись, сказал Олег и страдальчески вздохнул. — Я очень уважаю Таню, но… видите ли, в последнее время у нас как бы несколько натянутые отношения. — Вот как! А Таня ничего не говорила. — На комсомольском собрании я немного покритиковал ее. Затормозив у тротуара, Градов с интересом взглянул на Олега. — Культурно-массовую работу обсуждали. Я сказал, что Тане не составило бы труда организовать культпоход в театр. Это было бы интересно и полезно. Устроить обсуждение спектакля, может быть, пригласить кого-то из артистов. А Таня, как я заметил, театром не очень интересуется и даже на последнюю премьеру не ходила. Вот это и сказал. Она, к сожалению, обиделась. — А я целиком с тобой согласна! — горячо закивала Ольга Борисовна. — Очень мало интересуется. Мне как-то обидно даже. И не переживай, Олег, не надо. Девочка она неглупая, все поймет, и все, как говорится, образуется… Так не зайдешь к нам? — Спасибо, когда-нибудь в другой раз, — со всей признательностью, на какую был способен, сказал Олег и приложил руки к груди. Он распрощался и вышел из уютной машины. «Что ж, — шагая по улице, мысленно подвел итог, — хоть и немного пообщался, но с пользой». Собственно, какой-то определенной сегодняшней пользы Олег не видел, просто приятно было каким-то образом приобщиться к людям искусства. «Впрочем, если они сумеют воздействовать на Таню и разъяснят этой хорошенькой упрямице, кого держаться ей в жизни, то это будет совсем неплохо. Конечно, должны разъяснить… А впечатление я, кажется, произвел хорошее. Дмитрий Кириллович, правда, не показал своего отношения… Но разве поймешь его — творческая личность! Главное, что с мрамором умеет управляться». И Олег с удовольствием вспомнил где-то вычитанные и поразившие его слова: скульптура делается просто — берется кусок мрамора и отсекается все лишнее. Ничего себе — просто! А Дмитрий Кириллович, видно, умеет это по-настоящему. Потому и машина у него, как игрушка, и магнитофон с колонками встроен. Вот что значит — уметь!Глава шестнадцатая
Конечно, лишь под нажимом Тани, которая заявила, что пойдет к директору завода (и пошла бы, Костя в это верил), он сказал тогда: «Не надо, я сам». Сказать-то сказал! Но готов ли? День миновал, второй, третий, а он так ни на что и не мог решиться. Таня не спрашивала, однако вопрос этот читался в ее глазах. Измаялся Костя. Даже про девятиклассника Валеру из первого подъезда вспомнил. Тот в шахматы когда-то приглашал его поиграть. С ним, что ли, посоветоваться?.. Раскрыв пугающе пестрое нутро телевизора, Валера над чем-то колдовал там, держа в руке электрический паяльник. — Присядь, — сказал он, малость старика подлечить хочу. На голосовые связки жалуется. Костя со страхом и уважением вгляделся в немыслимо запутанное сплетение разноцветных проводов и всяких деталей. — Ты все это понимаешь? — удивился он. — Схема рассказывает. Костя и на огромный развернутый лист схемы посмотрел. — В ней и подавно не поймешь. — Это кажется только. Все элементарно и просто. Я в четвертом классе был, когда в радиокружок Дворца пионеров пришел… А старик еще крепкий, — добавил Валера, коснувшись жалом паяльника возле красного проводка. — Почти мой ровесник. Четырнадцать лет работает. И на здоровье не жаловался. Да, видно, форточку открыли, его и протянуло, голоса лишился. А так старик хоть куда, трубку в прошлом году сменили. Совсем не напрасно посещал Валера радиокружок — минут через двадцать «старик», накрепко прикрученный винтами и придвинутый к стене, слегка заурчал, а потом вдруг озабоченным голосом корреспондента Александра Дружинина сказал, что безработица в Америке достигла самого высокого уровня за послевоенные годы… Послушали рассказ Дружинина, и Валера приглушил звук. — Не хочешь партию в шахматы? — Да ведь ты меня сразу обыграешь, — со вздохом сказал Костя. Проводив взглядом на ярко освещенном экране ракету, круто взмывшую вверх, Костя вздохнул во второй раз: — А у нас телевизор все, насовсем помер. Хоть и не старик. — С балкона свалился? — пошутил Валера. — Пониже. На пол. — А трубка? — Целая будто. Но там внутри что-то… Болтается. Я десять раз включал. Молчит, как покойник. — Посмотреть надо, — сказал Валера. — Может, и не смертельно. Это как же ты его завалил? Или сестренка? — Отец, — поморщился Костя. — По этому веселому делу? — Валера выразительно щелкнул себя по горлу. — Не знаем, что и делать… — Говорю же, посмотреть надо. Как-нибудь свободный вечерок выпадет… — Я не о телеке, — опустошенно сказал Костя. — С отцом что делать? Лечиться ему надо. — Правильно, — кивнул Валера. — Сейчас даже в принудительном порядке лечат. — Говорят, не помогает, если в принудительном. Надо, чтобы сам… — Тоже правильно, — согласился Валера. — Скажи мне: давай, паяй телевизор — разве захочется! — Думаю на завод сходить. Посоветоваться. — А мать? — Что — мать! Будто он слушает ее!.. Мне бы к парторгу цеха сходить. Я знаю его. Ничего дядька, хороший, справедливый… — Так сходи, если знаком. Почему ж не сходить… Сам-то что можешь, куда сунешься? Первое дело — на работу. Ничего нового Валера будто и не сказал Косте, лишь охотно соглашался с ним, но возвращался Костя от него словно другим человеком. И правда, чего-то раздумывает, мучается! Укусят, что ли? Выслушают, посоветуют. С отцом, наверно, поговорят. Хуже ведь не будет… Перед Таней уже стыдно. Брякнул, пообещал… На другой день, не заходя из школы домой, он сел в троллейбус и вскоре уже был у проходной завода. А вот на сам завод пройти оказалось не просто. Раз нет паспорта, значит, и говорить не о чем! А то, что отец его работает в механическом цехе, это ничего не значит. Что было бы, если бы каждый приходил да людей отрывал?! Кончится смена — тогда другой разговор, отец и сам выйдет. Все это невозмутимым, словно чугунным голосом Косте объяснил вахтер с седыми волосами, видневшимися из-под служебной фуражки с кокардой и козырьком. Костя сник, повздыхал и, как знать, мог бы уйти ни с чем, но вдруг подумал: а что, если бы вместо него сейчас пришла сюда Таня? Ну, она-то бы ни за что не ушла, добилась бы! Костя нахмурил брови и спросил: — А вы можете директору позвонить? — Слышишь, Степаныч, — обратился вахтер к своему напарнику, который по внешности был так похож на него, что Костя решил: братья-близнецы, — слышишь теперь ему директора подавай! Да к директору на прием за две недели записываются. — Обожди… — сказал Степаныч. — Тебе, парень, к кому нужно? К отцу или к директору? — Мне с Волковым надо поговорить. Лично. Он парторг в механическом цехе. Леонидом Ивановичем зовут, — ответил Костя, все еще хмуря брови. — Сразу бы и сказал: надо к Волкову. Сейчас позвоним, спросим… Минут пять ушло на переговоры, ожидание, и наконец Степаныч закивал в трубку: — Понятно, товарищ Волков. Все ему сейчас объясню. Положив трубку, вахтер вышел из своей стеклянной комнатки и поманил Костю пальцем: — Прямиком иди, не сворачивай. В столовую упрешься. А там по правую руку и будет механический. Волкова спросишь. Укажут. Все знают его. Спрашивать не пришлось. У входа в цех стоял плотный, невысокого роста человек в темном берете. Костя из-за этого берета не сразу и узнал Волкова — почему-то больше всего запомнилась его пыжиковая шапка. Может, потому, что отец тогда рассказывал, как хулиганы на нее позарились. А Волков узнал Костю, приветливо улыбнулся ему. Поздоровался и, продолжая улыбаться, спросил: — Значит, лично со мной разговор у тебя? — Лично, — подтвердил Костя. — Тогда в столовую, что ли, пойдем. Там не помешают… Прямо из школы, вижу, — сказал он, взглянув на Костину сумку. — Не обедал, значит? Ладно, и я за компанию киселя выпью. Тетя Сима кисель у нас варит — по три стакана берут. Если денег нет, не волнуйся, расплатимся. Обеды у нас по заводским расценкам, за полцены. Подсобное хозяйство выручает. Не говорил отец? — Нет, не говорил, — качнул головой Костя. Сели в углу почти пустого в этот час зала. Костя зачерпнул ложку наваристого борща, но до рта не донес, сказал: — Я из-за отца, Леонид Иванович, пришел… — Догадываюсь… А может, борщ сначала съешь?.. Костя думал, что объяснять и рассказывать придется долго, — нет, Волков все быстро понял. Слушал внимательно, вздыхал сокрушенно, задумчиво постукивал пальцем по синему пластику стола. — Спасибо, Костя, — просто сказал он. — Спасибо, что пришел. Что веришь нам и надеешься. Лечить отца надо. Это верно… И сами думали об этом. А если еще так ведет себя, такие дома концерты устраивает… придется лечить. К несчастью, не всем только это помогает. Но пробовать надо. А какой еще выход? Ждать — терять дорогое время… И вы мучаетесь. И ему плохо… И производству — минус. — У него руки утром трясутся. — Ах беда ты, беда! Ты сам-то не говорил с ним о лечении? — Нет, сначала с вами хотел. Я ведь не знаю, можно ли оформить на лечение и как это делается… А надо было поговорить? — Да, может, и не помешало бы. Именно тебе, даже не матери. Не просить, не упрекать — это ни к чему. Из практики знаю: плохо действует. А поговорить по-мужски, даже сурово, как оно на самоед деле и есть. Сумеешь? Но обязательно скажи, что в лечение веришь и что все будет хорошо. Конечно, мы тоже проведем с ним работу, подготовим. Не волнуйся: возьмемся вместе, глядишь, и вытянем. Да, надо вытягивать… Допив стакан душистого киселя, Костя вытер губы и смущенно сказал: — Я сначала не узнал вас. Вы тогда не в берете, а в шапке меховой были. В пыжиковой… — Отец, наверно, рассказывал. Как украли у меня… — улыбнулся Волков, но тут же помрачнел: — Конечно, веселого в этой истории мало. Накрыли вскоре парнишку, стали разбираться. Седьмой класс, разболтанный, злой, дерзкий. По шапкам уже крупный специалист. Севкой зовут мальчишку. Что делать? В детскую колонию отправлять? Поглядели — жалко, я первый и попросил: нельзя ли без колонии обойтись? Как винить мальчишку? Картина тоже печальная: отец от пьянства не просыхает, работу бросил, дома дебоши, измучил всех. Севку лупит. В таких случаях детям больше всего достается. А реагируют по-разному. Кто крепче даже становится, а кто и с родителей пример берет, как этот же Севка. Отца оформляют на лечение, а с Севкой… С Севкой вышло, что вроде как я, — Леонид Иванович засмеялся, — главный «шапочный» обвинитель и заступник, опеку над ним взял. Непростое дело. Три раза дома был у них, в школу собираюсь сходить. Не знаю, выйдет ли что-нибудь стоящее из этого дела. Леонид Иванович взглянул на часы: — Ну что ж, договорились, значит: будем оформлять на лечение. Правильно? А тебе — носа не вешать! — Да я и не вешаю. — Костя потрогал кончик носа, будто проверяя — на своем ли он месте. — А кисель отменный, правда? Может, еще стаканчик? — Нет. — Костя поднялся из-за стола. — Спасибо. Больше некуда. А с отцом, Леонид Иванович, я поговорю. Обязательно.Глава семнадцатая
Дмитрий Кириллович пропустил мясо в электрической мясорубке, гудевшей, как космическая ракета на старте, выложил фарш на тарелку, затем снял крышку и нож, промыл их под струей горячей воды. — Оля, — спросил он, — теперь я могу быть свободен? — Конечно, дорогой. Сейчас начинается мое творчество. Котлетное. Не улыбайся — творчество! Бывает, когда делаю какую-то скучную работу, то вдруг представлю себе, что я на сцене, что передо мной в полутьме — настороженный зрительный зал, и сразу становится интересно, я уже творю. Развязывая на спине мужа тесемки фартука, Ольга Борисовна услышала шаги дочери, насторожилась и сказала, понизив голос: — Все-таки беспокоит меня Татьяна. Взгляд отчужденный, ускользающий, точно чего-то боится или скрывает. Тебе не кажется? — Похоже на то… — неопределенно пожал плечами Градов. — Не та ли размолвка с Олегом — причина? А? Скульптор снова пожал плечами. — Дима, а не спросить ли ее? В деликатной форме. Как ты считаешь? — Можно и спросить, — согласился тот. — Оля, пойду поработаю. Мне нужно хотя бы часик посидеть. — Иди, дорогой. Спросила Ольга Борисовна за обедом. Положила в тарелку дочери румяную котлету и, будто лишь сейчас вспомнив, улыбнулась: — Да, сегодня с Дмитрием подвезли твоего одноклассника… — Кого это? — без особого удивления спросила Таня. — Представь, твоего друга, Олега Чинова. — Так и не поняв, какое впечатление произвело на дочь это имя, Ольга Борисовна добавила: — Ты не удивилась? — Если бы космонавта подвезли или Аллу Пугачеву, тогда конечно… — Пугачева отчего-то не встретилась! — хохотнул в бороду Дмитрий Кириллович и намазал котлету горчицей. — Зачем столько мажешь? — недовольно заметила Ольга Борисовна. — Внутренности сожжешь. — Авось не сгорят! — И Градов отправил треть котлеты в рот, сверкнув белыми крепкими зубами. Таня с улыбкой проследила за ним и сказала: — Надеюсь, Чинов доставил вам не меньше удовольствия, чем знаменитая звезда эстрады. — Браво, Танечка, прекрасная реплика! — Ольга Борисовна прихлопнула в ладоши. — Действительно, впечатление он производит самое приятное. — Я же тебе говорила: элегантен и воспитан. — Но в театр почему-то не захотела с ним пойти. — Были другие дела. — Очень напрасно. Кстати, на мою долю аплодисментов выпало не меньше, чем исполнительнице главной роли. — Ты уже рассказывала. — Да, но мне приятно, ты прости… А пойти тебе надо было. Тем более с таким интересным мальчиком. Он показался мне не только элегантным и воспитанным, но и чутким, заботливым. Дмитрий, тебе тоже так показалось? — Мм… Пожалуй. — Отчим уже расправлялся со второй котлетой. — Что значит «мм»? Ты можешь высказать свое мнение, как мужчина о мужчине? — Если народ просит… — Отчим оставил в покое остаток котлеты. — В самом деле. Воспитан: помог донести маме тяжелую сумку. Заботлив: для дома, для семьи пытался купить торт. Скромен: не захотел пойти в гости. Не льстив: ни слова не сказал — ах, какая у вас прекрасная машина! Как вы прекрасно ее ведете! Достаточно? — Вполне, — согласилась Таня. — И еще ценное качество, — не удержалась Ольга Борисовна, — достаточно принципиален и решителен. Хотя Олег очень и очень уважает тебя, Танечка, но на собрании тем не менее покритиковал. И я одобряю его: по делу. Право же, повести в театр своих комсомольцев ты вполне могла. И должна бы. — Он об этом даже сказал? — Тут Таня все-таки удивилась. — Опять же свидетельство его принципиальности. И чувствуется — из хорошей, культурной семьи. — А приплюсовать к этому, кто его папа! — Дмитрий Кириллович вознес над головой вилку. — Лицо номер два в городской конторе по ремонту квартир! — Дмитрий! — Ольга Борисовна поморщила красивые, полные губы. — Шутка твоя неуместна. Разве в этом дело?.. Хотя, впрочем, естественно, все мы люди, все живем на земле, в своих квартирах, которые со временем увы… — она обвела взглядом стены и потолок просторной кухни, — как грим на лице артиста, и тускнеют, и не так уже смотрятся. — Про своего папу Олег сам рассказал? — Таня удивилась уже по-настоящему. — Нет, конечно! — поспешила объяснить Ольга Борисовна. — Это Инночка мне сказала, его тетя. В доверительной беседе… Танечка, а ты очень обиделась на критику Олега? — Отчего же? Нет. Слова говорил правильные. Работала я неважно. И посильней можно было бы ругать. Ведь только начинаем. В классе даже не все еще комсомольцы. Опыта почти никакого. — Тебя это тревожит? — сочувственно спросила мама. — Еще бы. Я же комсорг, а, оказывается, как у нас говорят, не волоку. — Ничего, — успокоила Ольга Борисовна. — Учебы не так уже много осталось. Потом — каникулы. Отдохнешь. Куда-нибудь съездим… Дмитрий, может, все-таки не в Прибалтику поедем, а к Черному морю? Покупаемся. — Как народ скажет, — трудясь над салатом из свежих огурцов, кивнул Дмитрий Кириллович.Глава восемнадцатая
Таня сразу же — по лицу Кости, по тому, как, появившись в дверях, он еще с порога отыскал ее взглядом и, не таясь, открыто, через весь класс, посмотрел на нее, чуть улыбнулся — поняла: что-то произошло хорошее. До начала уроков поговорить не удалось — Таня объясняла Любе Сорокиной и другим девочкам трудную задачу по геометрии, над которой дома билась больше часа, но все-таки решила. Перед самым звонком Костя лишь успел шепнуть, на секунду задержавшись у ее парты: «Ходил. Разговаривал. Все нормально». Куда ходил? С кем разговаривал? Что значит «все нормально»? Об этом Таня, конечно, догадывалась и мысленно торопила конец урока. Разговаривали две перемены подряд. Уходили на нижний этаж, к малышам. Хоть и шум там от невеликих ребятишек стоял великий, но зато на Костю с Таней никто не обращал внимания. На первой короткой перемене Костя в подробностях (Таня то и дело требовала подробностей) рассказывал, как ходил на завод, о чем говорил с парторгом Волковым. А на то, чтобы поделиться впечатлениями о Волкове, чем парторг ему понравился, чтобы Таня узнали о его истории с пыжиковой шапкой, на это Косте потребовалась уже следующая, большая перемена. Она действительно большая — пятнадцать минут. Можно и в буфете побывать, и погулять по коридору, и вспомнить во всех мелочах вчерашний хоккейный матч, показанный телевидением. В общем, большая перемена. А Костя за это время едва-едва успел рассказать еще об одном очень важном и серьезном разговоре — с отцом. Как и советовал Волков, говорил с отцом открыто, по всей правде, что дальше так жить нельзя. Невозможно. Или отец одумается наконец, в корне изменит свою жизнь, или он, Костя, будет поступать по-своему — выберет ПТУ, где можно поскорее получить профессию, станет зарабатывать деньги, помогать матери и сестре, а сам будет жить отдельно, в общежитии. Еще лучше, если отец уйдет и оставит им квартиру. — Ты в самом деле собираешься в ПТУ? — спросила Таня. — Почему бы и нет? Профессий каких угодно навалом. Любую выбирай. Дальше захочешь учиться — никто не запретит. — А как на это Петр Семенович? — Он так сказал. Мне, говорит, обидно это слышать, да вижу, что винить некого. Сам свою жизнь делал. Тогда я стал опять о лечении говорить, чтобы не раздумывал и не сомневался, что все будет хорошо. И что Леонид Иванович так же советует. Отца, знаешь, прямо поразило, что я сам пошел к парторгу… То есть, не только сам… — Костя виновато взглянул на Таню. — Без тебя, ясно, не пошел бы. Дурак, конечно, — Костя постучал себя по лбу, — пень еловый, но это уж точно — не пошел бы. — Ну, а дальше? — Мама тоже говорила ему, плакала, но отец почему-то больше меня слушал. Может быть, в первый раз по-настоящему понял, что я уже взрослый. Но чего-то определенного так и не сказал. Голову опустил, сидел, сидел, а потом в другую комнату ушел. Лег. А я часов до двух не спал. И думал обо всем, и прислушивался — не говорят ли они с мамой. Не было слышно. Наверно, уснул. — Нет, — вслух подумала Таня, — мне кажется, он тоже не спал. Как тут спать? — Не знаю… А утром, совсем рано было, слышу вдруг — будит меня. В майке, в трусах. Сел на диван ко мне и говорит: «Прости меня, сын. Много беды принес вам. Решил я, что буду лечиться. А школу не бросай. Я против училища ничего не имею, но очень обидно мне будет — как вроде бы из-за меня бросил школу». — Ой, как здорово! — воскликнула Таня. Она так обрадовалась, что едва не обняла Костю. — Это же прекрасно! Теперь вся жизнь у вас пойдет по-другому! — Хорошо бы, — вздохнул Костя. — Видно, и правда, обдумал все ночью и решил лечиться. Обещания-то он сколько раз уж давал, даже клялся, а как до дела… Воли не хватало. А сейчас и сам понял: без лечения из беды ему не вырваться. — Я уверена, уверена: все будет хорошо! — убежденно подтвердила Таня. — Петр Семенович интересный человек. Творческий. Ты мне покажешь его фотографии? — Он и картины рисовал. Лес, река… В общем, природу больше. — И картины покажешь, ладно? Ой, звонок! Идем, не опоздать бы! Через две ступеньки, чуть не бегом, они поднимались по лестнице на третий этаж, и Таня на ходу все повторяла: — Я так довольна! Костя, слышишь? А ты не хотел идти, чего-то боялся… — Говорю же: пень еловый… — Это моей бабушке спасибо, десять раз сказала: лечиться, лечиться ему надо… Костя, помнишь, сейчас — геометрия. Ты задачку решил? — Да какая задачка! И не брался. — Жалко, времени нет — объяснила бы…Глава девятнадцатая
У Олега были совсем другие планы. Знакомый паренек Эдик из параллельного 8-Б сказал, что вчера в скверике у вокзала всего за «пятачок» отхватил такие носочки, что «упадешь — не встанешь!». Ребята-фарцовщики продают, говорят: носки из самой Голландии. Они уже несколько дней там крутятся. Если сегодня пойти — наверняка увидишь. Двое. В кожаных кепках. Оглянувшись (стояли в коридоре на перемене), Эдик чуть вытянул из кармана и саму покупку — что-то желтое, яркого апельсинового цвета, по бокам — коричневая стрелка. Олег хорошо не рассмотрел. — Денег больше не было. Еще бы взял. Последний крик. Пятерка в кошельке у Олега лежала. Был и рубль сверх того, и он решил, что, наверное, и ему стоит обзавестись модными носками. Однако из-за Пети Курочкина план этот нарушился. В последние дни Курочкин вообще стал с особенным любопытством присматриваться к Любе Сорокиной и Олегу. Слова друга о том, что Сорокина в него, Олега, «втрескалась», Петя принял с недоверием, решив, что тот сильно прихвастнул. Да как-то и не похоже, что Сорокина так уж пылает к нему чувствами… Хотя кто ж их знает. Может, и так: для виду маскируется. Ведь действительно, их, девчонок, так просто не раскусишь. Ребус! А чем Олег не завидный парень! И не дурак. Совсем не дурак. Танцует классно. Что же еще Любе надо?.. Или Таню взять. Вон какая девчонка! А дружит с Костей Гудиным. Почему? Никто не знает. Да и сама, наверно, не знает. Целый вечер ей толковали про отца-пьяницу — она будто и не слышала. Где тут логика? Нету. У Сорокиной — свои причуды. Показывает одно, а на самом деле… Вот и губы подкрашивает, глаза подводит. Или на вечеринке тогда — будто герцогиня вырядилась! Может, как раз для Олега и вырядилась? Но почему на собрании вдруг кошкой бросилась на него? Точно, ребус. Хуже, чем та задачка по геометрии, которую одна Березкина, кажется, и решила… Олег Чинов видел и чувствовал особый интерес Курочкина к нему и его отношениям с Сорокиной. Впрочем, и сам Петя не скрывал этого. Не раз хитровато подмигивал или придумывал очередную поэтическую строку: — Походкой легкой, не спеша мимо Чинова прошла. — Не бойся, не пройдет! — отвечал Олег. Как-то, спускаясь после уроков к выходу, Олег на повороте лестницы, будто теснимый народом, близко подступил к Любе и слегка обнял ее за талию. И надо же было Пете Курочкину, шедшему сзади, увидеть в ту секунду глаза Любы! В подобной ситуации девчонка по-всякому может поступить: улыбнуться, покачать головой, погрозить пальцем, снять непрошеную руку или, наоборот, сделать вид, будто ничего и не заметила. А красивые, зеленоватые, с длинными ресницами глаза Любы метнули огонь. Пете показалось: в них было даже презрение. Мало того, Люба резко и громко сказала: «Пожалуйста, без рук!» Олег тотчас отнял руку, покраснел, и Пете стало жалко его. И одновременно стыдно за Олега. И еще подумал: «Ну, брат, и хвастун ты!» Но Курочкин по натуре был человеком благородным и ничего не сказал бы Олегу, да тот, уже на улице, кривя губы, сам заговорил об этом: — Видал, цацу строит! Недотрога! Сама влюбилась, звонками замучила, а на людях показывает: глядите, я очень скромная, я не позволю! Негодование Чинова было искренним, горячим. Петя просто не знал, что и подумать. — Ну нет, — сказал Олег, глядя на удалявшуюся Сорокину. — Надо с ней поговорить, что это позволяет себе!.. Петя, пока, до завтра! Пойду догоню ее. Внушение, внушение надо сделать! Оставив совершенно сбитого с толку приятеля, Чинов действительно через две минуты уже поровнялся с Сорокиной, шагавшей, по выражению его поэтического друга, «походкой легкой, не спеша». Однако само «внушение» выглядело далеко не так, как рисовал его Чинов Курочкину. — Люба, ты чего-то все сердишься на меня. Может быть, уже перестанешь? Мир-дружба, а? — С тобой? Мир? Дружба? — казалось, очень удивилась Люба. — Это с какой же радости? — Все к миру стремятся. — Смотря какой ценой. — Моя цена — уважение, дружба, верность… — Верность! Ха-ха! Как заговорил! Ты, Чинов, двурушник! Я тебя расшифровала. Понятие совести и чести для тебя пустой звук! — А ты, как наша святая Катенька Мелкова, заговорила, — покривил губы Олег. — «Где наша комсомольская совесть!» — Ты Катю Мелкову не трогай! — А ты не сотрясай воздух лозунгами. Честь! Вспомни, что на своей вечеринке про сочинения сестры рассказывала? — Про сочинения двоюродной сестры?.. — Люба прищурилась и небрежно взмахнула портфелем. — А может быть, я все это придумала! Ты ведь не знаешь. Для того придумала, чтобы из глупой солидарности поддержать твои пошлые высказывания о принципах жизни. Да, взяла и придумала. — А то сочинение сама написала? — За которое пятерку получила? Конечно, запросто! — Сомневаюсь. Что-то слишком сложно для тебя, — в раздумье заметил Олег. — Ах, конечно, способностей не хватит! Только ты у нас мудрый! Человек тонкой игры ума! — Не будем, Люба, ссориться. — Олег помолчал. — Ты сегодня почему-то не своей дорогой идешь. — Мне лучше знать, какой дорогой идти! — Уж не на свидание ли? — Удивительно! Как ты догадался? — На свидание? Серьезно?.. То-то, смотрю, ты — вся новая. Люба довольно усмехнулась и быстро зашагала перед замершим строем машин. На другой стороне улицы она сказала: — Всего хорошего! Мне — в парикмахерскую. — А на свидание? — Потом. Сначала сделаю укладку, маникюр. — Очередная фантазия? — Думай, как хочешь! — Я тебя подожду. — Не советую. Слишком проголодаешься. — Ладно, — сказал Олег, — тогда до свидания, самая модная девушка нашего города. — Чао! — кивнула «модная девушка» и скрылась в дверях парикмахерской. Чинов вздохнул и с беспокойством огляделся по сторонам — не видно ли где Курочкина? «Так и следит теперь за мной, — подумал Олег. — Ну, а эта упрямица наловчилась! Не говорит, а режет. И, наверно, знает, что хорошенькая, когда вот так держится, будто звезда экрана. И фигурка у нее стала… Еще в прошлом году, в седьмом, ничего такого вроде не представляла, а сейчас прямо к классическим формам кинодив приближается!.. Ну, а что на свидание идет — это натуральный треп… Впрочем, надо подождать. Такой, и правда, ничего не стоит найти себе парня…» Олег прошел вдоль витрины с выставленными гипсовыми головками глазастых, изысканно причесанных красоток и встал за газетным киоском. Прождал минут двадцать. Неужели не обманула, удивился он: прическу делает? Это тогда в самом деле надолго. И верно: проголодаешься. Уже сейчас в животе бурчит. Олег махнул рукой и, миновав два дома, зашел в кондитерский магазин — выпить чашечку кофе с кексом. Но кофе Олег пить не стал. В левой половине магазина гудела очередь — на прилавке пестрыми стопками высились голубые коробки, обвязанные шелковыми лентами. На их лакированных крышках нарисованные конфеты выглядели так соблазнительно, что Олег достал кошелек, а из него заветную пятерку. Ладно, и без модных желтых носков со стрелкой проживет. Или завтра сходит к вокзалу. Конечно, в первую же секунду отец пятерку не выложит. Но когда походит, посидит у телевизора, тогда уж и вытащит бумажник. Он же современный человек, сечет: раз мода, последний крик… А сын-то единственный… Как ни быстро двигалась очередь, а золоченая секундная стрелка на часах Олега уже сделала немало кругов по циферблату. Стрелка бежала, и мысли не отставали. Среди многих была, и такая: по какой все же причине вдруг переменилась Сорокина? Может быть, влияние Тани Березкиной? Что-то стали часто вместе ходить, разговаривать, Таня, Таня!.. Тоже штучка! Сердится. И Гудин еще, теленок, губошлеп, пристал к ней, по пятам ходит. Ничего, этого теленка ее мама быстро отвадит… Эх, надо бы две коробки. «Хватит, хватит, — оборвал себя Олег и усмехнулся: — Что-то я в двух соснах запутался. Та нравится и эта…»Глава двадцатая
На подготовку бумаг и другие формальности, связанные с направлением отца в лечебно-трудовой профилакторий, времени ушло не так уж много, и наступил день, когда отец, молчаливый, осунувшийся, пожал Косте руку, похлопал по плечу и, отвернув лицо, сказал: — За хозяина в доме остаешься. Обо мне… если можешь, плохого не вспоминай. Жил, как получалось. Теперь попробую наново, — он еще хотел что-то добавить, но лишь махнул старой, вытертой кепкой, обнял в передней жену и, торопливо сказав, чтоб не провожали, захлопнул за собой дверь. Анна Ивановна, присев в кухне у стола, снова принялась вытирать слезы. — Ну, что ты… — Костя положил руку на плечо матери. — Не надо. Радоваться должна. — Полгода, сказали, там быть, не меньше, — всхлипнула мать. — И так, может, все-таки бросил бы наконец, одумался. Жалко. На лицо серый совсем сделался. Не заболел бы. И Косте было жалко. Только зачем говорить об этом? Выходит, что он, родной сын, заставил отца лечиться, оторвал от дома. — Ты бы о себе подумала, — хмуро сказал Костя. — Разве не жаловалась, что в боку болит, температура. Обследоваться надо, иди к врачу. А Юльку не жалко? Чуть не заикается. И что он сейчас сказал, слышала? «Попробую наново». — Понимаю, все понимаю, — тяжело вздохнула Анна Ивановна. — Да от людей стыдно. Как в тюрьме там будет. — Дяди Гриши наслушалась! Просто режим такой: лечиться и работать. А что домой не пускают, так из больницы тоже не пускают. И правильно. Рассуждал сын логично. Возразить нечего. Да и что толку! Надо теперь по-новому привыкать жить. Анна Ивановна поднялась, взяла веник в углу. А Костя посмотрел на часы (в школу сегодня не пошел, лишь Юльку отвел в детский сад) — было без десяти одиннадцать. Как раз идет урок географии. Об отце, что тот уходит лечиться, Валентине Викторовне Костя сказать не решился. А Таня, наверно, скажет, объяснит. Конечно, объяснить надо. Как-никак классная руководительница. И все равно узнает. Уже не раз приходила сюда… «А ведь Таня может и сегодня прибежать, — подумал Костя. — Не вытерпит. Вот какой человек она, больше меня волнуется. Сказала вчера: а как, же иначе, люди обязательно должны друг другу руки протягивать». — Мам, — спросил Костя, — может, окна открыть? Всю зиму не открывали. Вон стекла как загрязнились. Спросил совсем не для того, чтобы мама разрешила, — просто привык спрашивать, для порядка. Долго, до самого обеда, провозился Костя, газет десятка полтора извел, зато все три окна — в кухне и в комнатах — сияли такой чистотой, прозрачностью, словно на синем небе светило не одно, а сразу несколько солнц. Закончив с окнами, Костя какое-то время ходил по комнатам, ставшим будто пустыми и незнакомыми после ухода отца. Посидел перед телевизором, но на этот раз недобрым словом отца не помянул. Однако бурое пятно на зеленой дорожке внимание его привлекло, даже не поленился сходить на кухню за пузырьком с бензином и, стоя на коленках, минут пять усердно оттирал его тряпочкой, смоченной в бензине. Въелось здорово. Может, самую-самую малость посветлело пятно. Сразу бы надо было, когда вино разлилось. Однако тогда, осенью, почему-то и не подумал об этом. До пятна ли! Отец чуть ли не каждый вечер куролесил… Теперь — другое дело… Костя в своем предположении не ошибся: в пятом часу пришла Таня. Да не одна — вместе с классной руководительницей. Валентина Викторовна сразу же уединилась с Анной Ивановной в дальней комнате, а в большой, проходной, сидели Костя и Таня. Конечно, Таня о Петре Семеновиче расспросила, с каким настроением он уходил, можно ли его будет навещать. Таня и чистые стекла заметила. И удивилась, что все окна Костя вымыл сам, да так чисто! — За хозяина остался, — грустно вздохнул тот, вспомнив слова отца. И у Тани были новости. Всего день не виделись, и уже новости! — Мама Кати Мелковой работает мастером в наборном цехе типографии. И вот Катя договорилась с ней, чтобы устроить экскурсию для всего нашего класса в типографию. Ну не молодец ли Катя! Оказывается, у них там не хватает очень много рабочих. Потому и агитируют, чтобы поступали в городское профессиональное училище, которое готовит наборщиков, печатников, ну разных специалистов. — Везде не хватает, — заметил Костя. — Это все еще — последствия войны. Двадцать миллионов погибло. — Да еще не родилось двадцать, — грустно добавила Таня. — Или даже больше. Ведь не в каждой семье по одному ребенку. Мне, например, обидно, что нет ни сестры, ни брата… Хотя кого винить? Так получилось. Как в войну. Не погиб бы отец… — Таня, он как… погиб? — осторожно спросил Костя. — В геологической экспедиции… Василий Петрович потом приезжал к нам и к бабушке. Все рассказывал. — А кто это — Василий Петрович? — Костя, ты слушай… Василий Петрович тоже геолог, вместе с папой были в поисковой партии. Ушли от главной базы километров на тридцать. И вдруг повалил ужасный снег, хотя весна уже стояла, и геологи вышли «в поле» — так у геологов называется летний поисковый период. Выше колен навалило снегу. Может, ничего бы страшного не случилось — отсиделись бы в снегу, но следом ударил мороз и будто льдом все покрыл. И папа с Василием Петровичем решили идти, потому что ноги в снегу уже не проваливались. Но зато было очень скользко и дул сильный ветер. Из-за ветра Василий Петрович и сломал ногу. Не удержался, его подхватило и понесло по склону, а там какая-то яма была. Провалился он, а встать уже не смог. Костя вспомнил разговор с Таней в парке, когда ходили на лыжах, и понял, отчего в тот раз она затеяла его. — И он потащил того геолога на себе? — спросил Костя. — Что оставалось, делать? Лыж-то у них не было. — А он большой, этот Василий Петрович? Тяжелый? — Нет, средний. Но все равно, ты представляешь — в мороз, ветер тащить на себе человека. Рюкзаки с образцами и снаряжением папа оставил. Только продукты взял и топорик. Больше десяти километров тащил, где на себе, где — на каких-то ветках, волоком. А это тундра, укрыться негде. Ночью костер жег. Утром снова потащил. Куртку на Василия Петровича надел, тот без движения совсем замерзал. — А их разве не искали? — зябко поежившись, словно и сам был в ту минуту в ледяной, безжизненной тундре, насквозь продутой свистящим ветром, спросил Костя. — Конечно, искали. Почти вечером, в половине шестого, заметили с вертолета. Сразу же повезли обоих в больницу. Василий Петрович жив остался, три месяца, пролежал, а папа не прожил и суток — очень сильно простудился, произошел отек легких, и спасти его было уже нельзя… Вот, — с трудом удержав слезы, проговорила Таня, — семь лет прошло, как нет папы… Теперь… Дмитрий Кириллович. Костя, взволнованный рассказом, с минуту молчал, глядя на длинную и голую, с пупырышками почек ветку тополя, что уныло перед самым стеклом покачивалась на ветру. — А этот… Дмитрий Кириллович давно у вас? — В третьем классе я была. Видишь, как давно… — Таня усмехнулась. — Я как-то маме говорю: не надо мне джинсов, лучше — сестренку… Да разве ей до ребенка! Театр, аплодисменты, новые роли, гастроли, на машине к морю ехать… Какая тут сестренка!.. А вот послушай! — вспомнила и оживилась Таня. — Сегодня директора встретила, Юр-Юра. Сам подошел ко мне: «Здравствуй, боевой комсорг! Никаких больше планов глобальных не вынашиваешь?» Вынашиваю, говорю. Хотим выступить с концертом самодеятельности перед заводскими шефами. И знаешь, одобрил. Только, говорит, уже в новом учебном году. Надо хорошо подготовиться. — Правда, сколько новостей! — удивился Костя. — Не все еще! Гляжу: ребята на перемене возле Олега Чинова толкутся. И что же оказалось: в каких-то немыслимых апельсиновых носках явился. Со стрелкой. Хвастается, что носки из Голландии. Как, по-твоему, желтые — хорошо? Костя лишь плечи поднял: понятия не имел — хорошо это или, наоборот, плохо. — А картины Петра Семеновича покажешь? — спросила Таня. — Не сегодня, может?.. В бумаге они, перевязаны. И настроения что-то нет. Честное слово, лег бы и дня два проспал. — Это от нервов, — с пониманием кивнула Таня. — Бабушка всегда так говорит… Тогда и завтра в школу не ходи. Лежи. — Что ты! Это я так. Ерунда. В школу обязательно. — Тогда вот домашнее задание на завтра. Немного задали. Полтора часа посидишь… — Еще за Юлькой надо сходить. — Костя озабоченно посмотрел на часы. — А Юле — это. — И Таня из сумки, висевшей в передней, вытащила пакет. — Пряники. А свежие! Сама две штуки съела. Попробуешь? — О! — Костя заглянул в пакет. — Это все Юльке? Не жирно ли! — И достал коричневый крутобокий, облитый сахарной глазурью пряник.Глава двадцать первая
Дома, неожиданно для Тани, произошла очень неприятная сцена. И унизительная. Для мамы в первую очередь. Это с Таниной точки зрения. Сама же Ольга Борисовна нисколько не сомневалась, что поступает правильно, что она была бы просто никудышная, равнодушная мать, если бы со всей определенностью не показала своего отношения к этой странной, нежелательной и вообще ни на что не похожей дружбе дочери. Таня давно не видела маму такой взволнованной и негодующей, произносящей страстный монолог (была минута, когда Таня даже подумала: не текст ли это из какой-то роли?). Да, Таня уже не сомневалась, что ее дружба с Костей Гудиным вряд ли понравится, маме. Потому о Косте ничего и не говорила дома (и бабушка, кстати, советовала пока не рассказывать). Но того, что мама воспримет это с таким негодованием, что могут прозвучать слова: «Нет, доченька, не воображай себя взрослой! В своих поступках ты не вольна. Я не позволю!» — такого от мамы Таня не ожидала. Уже несколько раз Таня могла бы взорваться и на каждый мамин «тезис» нашла бы что возразить, но постепенно, пока низвергался водопад слов, ею овладевало какое-то безразличие, и она лишь тупо ждала, когда все же «театр» кончится и занавес опустится. — Все? — почти безразличным голосом сказала наконец Таня. — Тебе что-то еще неясно? — словно помня о публике в зале, удивилась Ольга Борисовна. — Я не записывала. Наверно, пунктов сто обвинений… Даже не подозревала, что так ужасно. Я скажу просто, мама. Ни тебя, ни Дмитрия Кирилловича компрометировать я не собиралась. Тем более унижать. Ты, кажется, еще сказала «позорить». Это все неправда. Затем, ничего дурного и ужасного в своей дружбе с Костей Гудиным я не вижу. И запретить ты не можешь. Я не воображаю, что совсем взрослая, но все же думаю, что имею право поступать, как считаю нужным. — И какой же вывод отсюда? — холодно спросила Ольга Борисовна. — Я ведь сказала. Дружбы с Костей порывать не стану. И пожалуйста, успокойся: отец его уже пошел лечиться. Сам пошел. — Куда? В психбольницу! Ты слышишь — слово-то какое! — В лечебно-трудовой профилакторий. — Сути это не меняет. Таня, дочь… Нет, я не могу поверить. Взвесь, подумай еще раз. Обо мне подумай, об отце, он тебя очень уважает. Подумай о нас. Совершая такой ответственный шаг… Новый монолог грозил затянуться надолго. — Мама, — чужим голосом перебила Таня, — если для тебя все это так непереносимо, то… может быть, мне на время перейти к бабушке? — Да ты что говоришь! — ужаснулась Ольга Борисовна. — Мало того, что вот-вот всякие нежелательные пересуды могут начаться, так еще скажут — дочь от родной матери ушла! Таня, ты слышишь, я не разрешаю! — Ну хорошо, хорошо… Тогда хоть скажи, от кого ты узнала, что я… дружу с Костей? — От кого?.. — запнувшись, переспросила Ольга Борисовна. — Да об этом, наверное, вся школа говорит. Сын пьяницы… — Мама, довольно! — Таня и рукой по столу прихлопнула. — К твоему сведению, Костя прекрасный парень. Порядочный. — Нашла себе порядочного! Какие действительно прекрасные ребята есть… Таня так и ожидала: мама про Олега скажет… Однако нет, не сказала. И вечером, когда пришел из своей мастерской муж, Ольга Борисовна вновь пробовала затеять разговор об «ужасной», по ее мнению, Таниной дружбе. Но Дмитрий Кириллович слушал с отчужденным видом. Он без аппетита поковырялся в тарелке и вздохнул: — О, человеки! Здесь страсти-мордасти, у художников то же самое. Чувствую: завтра на правлении свалка будет страшенная. Картину Никифорова рекомендовать на выставку! Черт знает что! Бездарная компиляция!.. В школу Таня отправилась в скверном настроении, даже голова немного болела. Настроения ее не смог улучшить и Костя, поджидавший Таню возле телефонной будки. Костя рассказал, что вечером к ним приходил Волков. Посидел, посмотрел квартиру и все внушал матери — из практики, мол, знает: это очень хорошо, что Петр Семенович сам согласился начать лечение. Значит, и результат будет хороший. Только бы от прежних дружков-собутыльников как-то по возможности оградить его. И спросил, есть ли у них во дворе или в доме такие. Как же не быть, сказала мама, от одного дяди Гриши на край света сбежишь. На край света не надо, сказал Волков, а подумать о том, чтобы сменить квартиру, может быть, и стоит.. — Что ж, — сказала Таня, — надо попробовать. Вывесить объявление. Доски такие специальные имеются. — Не знаю, — грустно сказал Костя. — Я вообще привык здесь. С самого рождения живу. Школа рядом. И отцу на завод близко… Но, может, и надо. Вышел сейчас из подъезда, а дядя Гриша навстречу. День еще не начался — уже пьяный, качается. Мне кулаком погрозил: «Засадили отца в тюрьму! Ничего, выйдет — еще больше пить будет!» Я разозлился и говорю ему:«Лучше шапку верни!» — Это которую Петр Семенович поносить ему дал? — спросила Таня. — Ту самую, — сердито кивнул Костя. — А он зубы желтые скалит. «Тю-тю, говорит, шапка. Вместе с твоим отцом на нее похмелились». — Ужас, — сказала Таня. Таких просто изолировать надо. — Таких-то надо, — согласился Костя. — Их ничего не исправит. А если еще пацан, в школу ходит — тут как? Волков вчера не только у нас был. Сказал, что заодно и домой к Севке заходил… Помнишь, я рассказывал тебе? Шапку который украл. Пришей, а Севки дома нет. И ночью не ночевал. Видишь, какое дело. — И что же он, Волков? — Ясно: расстроился, переживает… «Да, всем непросто», — подумала Таня. И, словно подтверждая ее мысль, у школьных ворот Таню вдруг таинственно поманила пальцем Люба Сорокина и шепнула: — Еще у киоска увидела тебя и жду. Тань, честное слово, сама не знаю, почему все рассказываю тебе. Никому больше… Такая история — просто обалдеть!.. Давай погуляем? Еще десять минут до звонка. Они перешли улицу, и Люба поскорей увлекла Таню за угол дома, во двор, подальше от ребят, направлявшихся в школу. А по дороге уже рассказывала: — Представляешь, достаю из ящика газеты, и вдруг — извещение: получить бандероль. И главное, фамилия моя, отчество мое! Адрес правильный: квартира двадцать. Нет, ты представляешь! Никогда в жизни не получала бандеролей. Схватила ученический билет, мамин паспорт на всякий случай и скорей на почту. Заполнила, где надо, расписалась, и подают мне сверток. В бумаге. Я от волнения даже вижу плохо. А потом гляжу — адреса обратного нет. Почтамт, до востребования. И подписано: «А. А. Иванов». Домой несусь, скорей поглядеть, что там, а сама вспоминаю: какой такой Иванов? В десятом «Б» Иванов есть, в бассейн ходит, пловец. Говорят, мастер спорта. И зовут Андреем. Но почему «до востребования»? В общем, влетела по лестнице, развязала — коробка. Такая красивая, лентой перевязана. Конфеты «Ассорти». Представляешь! — Ну поздравляю, Люба, — сказала Таня. — Я Андрея знаю. Серьезный парень, в комсомольском бюро. За спорт отвечает. Вот бы не подумала… — В том-то и дело — не Андрей это. Я в бассейн звонила. Отчество у него — Васильевич. — Кто же тогда? — Обожди! — торопливо сказала Люба. — На конфетах бумажка лежала… Показать?.. — Люба чуть покраснела. — Даже показывать неудобно, подумаешь, что хвастаюсь… Ну ладно… вот. — И Люба достала из кармана листочек. — Надо же, как написал! Таня читала и тоже чувствовала, что краснеет. На бумажке чертежным шрифтом были выведены, каждая в отдельности, строчки:Глава двадцать вторая
В воскресенье снова договорились идти за циклопами. Таня надела резиновые сапоги, и в этот раз ей уже самой пришлось заняться добычей корма для мальков. Солнце и теплый южный ветер совместными усилиями произвели такой беспорядок, перемешав остатки снега с грязью, что подступиться к темневшей возле берега лунке на истончившемся льду без сапог не было никакой возможности. Конечно, Костя мог бы и наплевать на грязь, распутицу — полез бы в ботинках, но разве Таня могла такое позволить! Ловила с берега. Тут весьма пригодилась складная, из алюминиевых трубок ручка для сачка, хитроумно изготовленная Сергеем Егоровичем. Не в пять минут управилась Таня. Возилась долго, и в мешочке наверняка грязи было намного больше, чем рачков и циклопов. Но пусть дед и за это скажет спасибо. А то и дальше сидеть бы петушиным малькам на сухом корме. Таня в прошлый раз приглашала Костю зайти к ним домой, познакомиться с бабушкой и Сергеем Егоровичем, но Костя зайти тогда постеснялся. А сейчас отказываться не стал. Да и самому интересно было — Таня столько о них рассказывала! Сергей Егорович, например, три правительственные награды получил. Первую — медаль «За трудовую доблесть» — совсем молодым парнем, когда на военном заводе работал. А бабушка вообще, по ее словам, легендарная личность, хоть книжку пиши. Членом райкома партии много лет избиралась. Встретили Костю хорошо. Он думал, что будут с любопытством разглядывать его или говорить, какой он рослый, плечистый, а Татьяна Сергеевна лишь улыбнулась: — Ну вот, как Танюша обрисовала, такой в точности и есть… Сначала руки мойте, пообедаем. И за столом было просто. Никто не говорил ему: это попробуй, это обязательно съешь. Костя как-то и гостем себя не чувствовал. Будто дома сидел. Пробыл часа четыре, когда за окном уже совсем стемнело. Крохотных петушковых мальков кормили вместе с Сергеем Егоровичем, пересмотрел Костя и весь богатый слесарный инструмент, разложенный по ящикам в строгом порядке. И, конечно же, немало удивлялся всяким диковинным поделкам бывшего заслуженного слесаря. И как не удивиться! Хотя бы часы старинные, необыкновенные. У них не кругляшок на проволоке из стороны в сторону мотается, как у обычных часов, а настоящие качели. И сидят на них мальчишка и девчонка, искусно вырезанные из дерева. Где еще такие увидишь! Из поржавевших, сломанных часов переделаны, которым на помойке бы место. Или светильник на стене. В виде зонтика сделан. А снизу зонтика зеркальца приклеены. Включишь свет, а над лампой вертушка с дырочками начинает крутиться. От нее отраженный свет, как дождик, по стене льется. Полчаса постоишь — все смотреть хочется. Как ни интересно было в гостях, но до полной темноты Костя, может, и не досидел бы — надо и честь знать. Он уже на часы с качелями поглядывал, да Таня в разговоре вдруг вспомнила о совете Волкова насчет обмена квартиры. Татьяна Сергеевна покивала согласно головой и сказала, что к совету парторга прислушаться очень стоило бы. Если во дворе такая обстановка, то и сомневаться нечего — надо искать подходящий обмен. Тем более, есть время. Пугаться этого не надо, тысячи людей по разным причинам меняют квартиры. — Да, — поддержала Таня, — если уж Петр Семенович решил начать новую жизнь, то надо ему помогать. Ты согласен, Костя? Что отцу надо помогать, Костя был, конечно, согласен. Но переехать в другой район города, на другую, незнакомую улицу… Тогда и школа должна быть другая. А Таня? Значит, не станут уже учиться в одном классе? Не будут видеться?.. Хотя почему же, из своей школы можно и не уходить. Гнать никто не станет. Ездить дальше? Ничего, это не самое худшее. Зато, действительно, не сиди, не дрожи — вдруг пьянчужка дядя Гриша заявителя… — Надо попробовать, — сказал Костя. — Объявление надо написать, напечатать. — Правильно! — кивнула Таня. — И на досках обмена посмотреть объявления. И свое написать… Давайте сейчас напишем? Зачем откладывать? Через минуту, вырвав тетрадный листок, Таня, приговаривая вслух, уже выводила на бумаге: «Меняем двухкомнатную квартиру на улице Димитрова…» — Надо указать, сколько метров в квартире, — сказала бабушка. А Костя напомнил: — И что комнаты смежные. — Про четвертый этаж еще, — сказала Таня. — А комнаты у вас солнечные? — С четырех часов солнце. — А просить что? Тоже две комнаты? И пусть солнце, чтобы весь день, правильно? Объявление наконец составили. Хотя насчет солнца, чтобы в окна светило с утра до вечера, Костя писать не захотел. — Плохо, что телефона нет, — пожалела Таня. — А то сразу и звонить бы стали. — Ничего, — вздохнул Костя. — Пусть приходят и смотрят. Чтобы сами все видели. — Теперь в обменное бюро надо отнести, — объяснила Татьяна Сергеевна. — Они сами напечатают в нескольких экземплярах и вывесят в положенных местах. И маме обязательно покажи. Может быть, что-то исправит. Она, в принципе, не против обмена, не возражает? — Мы так конкретно не говорили, — задумчиво и степенно сказал Костя. — Но что же тут возражать? Дело серьезное. Надо, значит, надо. Какой разговор. — Вот именно, — поддержала Таня и обернулась к бабушке: — Костя ведь теперь за хозяина. Посмотрела бы, как окна вымыл! Стекол не видно!Глава двадцать третья
Ночью Олег увидел страшный сон. Будто открыл дверь, хочет выйти, а дорогу преградила сгорбленная старушка в платке, даже глаз не видно. Он испугался, хочет оттолкнуть ее, но не может, сил нет. А за ней, на лестничной площадке, тихим шагом ходят еще две старушки и зорко поглядывают на него. Совсем перепугался он, пытается вырваться, вскрикивает, стонет. И, видно, долго боролся — из спальной комнаты успел прибежать отец, трясет его за плечи и все спрашивает: «Олег, Олег, что с тобой?..» Тут и открыл он глаза. — Сон, что ли, приснился? — спросил отец. — Да. Страшный… — На другой бок повернись. Подушку опусти… «Чего они хотели? — снова закрыв глаза, подумал Олег. — Квартиру ограбить? Меня убить? Шприцем кольнула бы, и хана…» Минут двадцать не мог он заснуть. Ужасных старух вспоминал. А в школе даже с другом Курочкиным поделился. Но рассказывал уже с юмором. — Какие-то неприятности у тебя будут, — забыв о том, что мог бы своим словам придать более звучную, поэтическую форму, на полном серьезе сказал Петя. — Курочка, — поднял на него веселые, удивленные глаза Олег, — в приметы веришь? Ну, комсомолец! — В приметы не верю. А сны — совсем другое. У меня и отец в сны верит. — Тоже хорошо! С двумя-то дипломами! — Есть научное объяснение. Например, страшный сон. Почему? Что-то гнетет человека, беспокоит. Вот и мерещится ночью всякая жуть. А потом сбывается. Ведь беспокоился до этого — значит, было от чего. — Выходит, и у меня что-то было? Если по твоей науке. — Это тебе лучше знать. Вспомни… А снились, говоришь, старушки? — Целых три! — засмеялся Олег. — Всё как одна. И у каждой — шприц с иголочкой! — Не из-за нее?.. — Петя незаметно показал глазами на стоявшую у окна Сорокину. — Чего-то взволнованная сегодня. По коридору ходила. — Петушок, — подмигнул Олег, — тут все о’кей. Полный о’кей. — Тогда не знаю, — неприязненно сказал Курочкин. Но, кажется, Петино предсказание начинало сбываться. На большой перемене кто-то разнес слух: Эдика из 8-Б к директору таскали. Из-за желтых носков. Оказывается, носки-то ни из какой не Голландии, а из соседнего района. В сельском магазине валялись, уцененные, по пятьдесят копеек. И то никто не хотел брать. А какие-то ловкие ребята скупили их и стали здесь, в городе, по десятикратной цене сбывать. Будто фарцовый товар. И Эдик помогал им: в школе потихоньку показывал, будто и сам купил. Всего, мол, одну пару ухватил, денег больше не оказалось. Олег, когда услышал про эту историю, то страшно взволновался. Не столько из-за того, что так глупо влетел на пятерку, — боялся: а вдруг и его в свидетели потянут? А он еще в школу приходил в этих носках, похвастать хотел. Одно утешало: не только он на тухлую наживку клюнул. И в других классах оказались потерпевшие. Ну да ладно, чего не случается! Бывает. Вперед умней будет. А деньги… Что ж, деньги в тот раз и выпрашивать не пришлось — уже через минуту отец вытащил бумажник… Попереживал Олег, сидя за своей партой у окна, а потом как-то и успокоился. Ерунда, обойдется. Вот весна за окном, это да! Не весна, а веснища! Прет со страшной силой. Еще погреет так с недельку, и почки начнут распускаться. А там и конец учебы недалеко. Каникулы. Отдых, река, белый, песок на пляже. Вечером — в парк. Танцы. Люба хорошо танцует… С такой кралей выйти в круг, о! — все от зависти лопнут. Олег оторвал взгляд от окна, посмотрел на сидевшую впереди Любу. Верно: какая-то она сегодня не такая. В коридоре увидела его, покраснела, глаза — в сторону. Наверно, получила на почте. И, наверно, «расшифровала». Олег с усмешкой вспомнил это ее выражение, когда стояли у парикмахерской. Вот теперь да, расшифровала. По-настоящему. Поняла, что он за, человек. Еще бы, кто из ребят на такое способен — конфеты по почте! А письмо! Целый час сочинял. Бревном надо быть, полной идиоткой, чтобы не оценить. Нет, девчонка она — это надо честно признать — совсем не глупая. Оценит, перестанет наконец капризничать… Может быть, в кино попробовать пригласить ее сегодня? Кино — это хорошо. Кто только придумал, спасибо! Некоторые придут в кино и на экран не смотрят. Чего им экран! Сидят, обнимаются, даже целуются. Точно, надо проявить инициативу. Сама может. И не подойти. Надо бы письмо все-таки подписать. Побоялся, что не ей первой в руки попадет… Ничего, если даже и не расшифровала еще — можно будет помочь. Едва прозвучал звонок с пятого урока, Олег взял застегнутый портфель, прошел к последней парте, где еще продолжал сидеть Курочкин, и тихонько сказал ему: — Сегодня со мной не ходи. Усек? — Что… с ней? — заморгал Петя и снова, как в коридоре, посмотрел на Любу, на полукольца ее каштановых волос, покрывавших плечи. — Усек правильно. Салют! До завтра! Олег уже был на противоположном углу Ломоносовской, когда в школьной двери показалась синяя с белой опушкой куртка Любы Сорокиной. Олег подождал минуту, чтобы удостовериться, туда ли она идет, куда и должна, прошел еще немного вперед и, поднявшись на три ступеньки, скрылся за дверью сберегательной кассы. Дверь была до половины стеклянная, и он хорошо видел вторую сторону улицы. Скоро показалась Люба. Шла она как-то странно, то торопливо шагала, словно кого-то выглядывала, то почти останавливалась, смотрела назад. Разгадывать эти загадки Олегу было просто некогда. Хорошо что идет одна. Увидев Олега, торопливо переходившего улицу, Люба замерла, взяла портфель двумя руками. На Олега смотрела растерянно и будто немного испуганно. — Это ты… — сдавленным голосом сказала она. — А я смотрела. Искала тебя. Думала, ушел… — Нет, я здесь, — певуче, с ожидающей улыбкой произнес Олег. И добавил: — Искала?.. Ну вот, нашла. Люба быстро и тревожно оглянулась, расстегнула замочек портфеля. Еще быстрее она протянула бумажный сверток: — Возьми! Повернулась и пошла. Едва не побежала. Незастегнутый портфель ее перекосился, открыв зеленые обертки учебников. А то, что держал в руке Олег, было завернуто в обыкновенную газету. Однако перевязано бечевкой. С крепким узлом. И думать нечего: в секунду не развяжешь. Но зачем здесь? Разве у него не хватит терпения? Наоборот, даже интересно. Интересно вычислить ее. Так сказать, психологический практикум. Олег спрятал твердый на ощупь сверток в портфель и зашагал к дому. Итак, что это может быть? Учитывая все же не очень богатую фантазию Любы, вероятнее всего предположить, что ответила она тем же — купила коробку конфет. Стоимость вычислить потруднее. Впрочем, купила, видимо, то, что смогла достать. Вряд ли лучше, чем он. Значит, дешевле. «Все-таки и это вычислил», — не без гордости подумал Олег. А другие варианты? Ремень с широкой пряжкой?.. Пары две носков? Воспоминание о носках на минуту омрачило его настроение. «Надо же так влипнуть! Ну я ему скажу, ловкачу Эдику! За такие штучки физиономию надо раскрашивать. Хотя тут ребята и без меня постараются!.. А-а, — вдруг осенило Олега, — подтяжки мне достала! Как раз в галантерейном магазине только что были. Я проморгал, а Любочка… Ну молодец, спасибо! О подтяжках даже шестиклассники сейчас мечтают». Однако вновь сомнение взяло: для подтяжек сверток, кажется, тяжеловат… А не спиннинг ли?.. Нет, там коробка другой формы… И, уже входя в подъезд, твердо остановился на первоначальном варианте — конфеты. И Олег не ошибся. Перерезав в двух местах бечевку, развернул газету и… увидел точно такую же коробку, какую неделю назад сам послал по почте. Неужели?.. Развязал шелковую ленту, поднял крышку — так и есть: и конфеты те же самые. Только двух рядков не хватает, вместо них — свернутый листок бумаги. Олег поспешно развернул его. На большом листе сверху — несколько строчек. Написаны крупным Любиным почерком:«Любовь — это радость. Это огромное, такое светлое, даже святое. Когда любят, творят добро. А ты, Чинов, будто в игрушки играешь. И какое добро от тебя? Только зло. Прости, что несколько конфет не хватает. Съела по ошибке.Олег скривил губы. С минуту стоял, стиснув зубы и прикрыв веки. Два раза с большим перерывом вздохнул и опустился на стул. Ему стало очень жалко себя. Страшный ночной сон, неприятность с идиотскими носками, а теперь… Ну зачем она так? Какое же от него зло? От всего сердца подарил. Уплатил четыре рубля семьдесят пять копеек… Нет, это она сама злая. Сама неблагодарная. Глупая. Примитивная. Никакой культуры. Пользуется тем, что красивая. Думает, ей все позволено!.. Олег взял листок, хотел смять, порвать, но… не стал рвать, снова перечитал, несколько раз вздохнул, спрятал листок в карман и прошел в ванную комнату. Открутил кран с теплой водой, умылся. Причесав волосы, долго рассматривал себя в длинной полоске зеркала. «Ну чем не нравлюсь ей? Лицо интересное, смугловатое. Лоб, если отвести волосы, высокий, взгляд твердый и умный. Все признаки человека с развитым интеллектом. А она? Ведь действительно, интеллекта — нуль. Примитивнейшее существо. А смотрите, какие, слова! Какая нравственность! Совсем же недавно прямо противоположное говорила. Удивительная, потрясающая беспринципность! Да от нее всякого зла в сто раз больше!..» Но как ни растравлял себя Олег, какие унизительные эпитеты ни подыскивал для Сорокиной — было ему плохо, муторно. Даже не пошел на кухню — взять из холодильника суп и поставить на газовую плиту. Лег на диван и, может, уснул бы (ночью все-таки недоспал), но в эту минуту на столе зазвонил телефон. Звонил Петя Курочкин. — Чем занимаешься, товарищ Чинов? — спросил он. Голос одновременно веселый, бодряческий и настороженный. «Не следил ли за мной?» — тотчас подумал Олег. — Занимаюсь, чем надо, — сдержанно ответил он. — А как наши дела? — Какие дела? — Ну… ты же с ней собирался идти. — Ты что, — зло спросил Олег, — шпионил? Ну, не тяни, признавайся! Шпионил? — Знаешь… — медленно выговорил Курочкин, — за такие слова… И не собирался, очень надо! Я в спортклуб заходил. — Ладно, — снизил голос Олег. — А всякие глупые вопросы задавать нечего! — А чего я такого… — Того! Где, с кем был — какое твое дело? — Ведь сам сказал… в классе. — Ну сказал. И что? Ну, встретились. Дальше? В кино были. Еще что? Целовались. Достаточно?.. Ну и до свидания! Олег бросил на рычаг трубку.Л. Сорокина».
Последние комментарии
5 минут 35 секунд назад
22 минут 14 секунд назад
23 минут 2 секунд назад
25 минут 45 секунд назад
33 минут 8 секунд назад
2 часов 37 минут назад