Над пропастью [Шукур Халмирзаев] (fb2) читать онлайн

Шукур Халмирзаев НАД ПРОПАСТЬЮ Роман

Если я сам не познал себя,

Как люди поймут, кто я…

Навои

1

Ночь, не подсвеченная звездами или огнями большого города, кажется огромной. Теперь же она была тревожна и мрачна, как бездна: колкими каплями, с едва слышным шорохом сеялся на спящий город зимний дождь.

Зыбким оазисом виделся в ночи ташкентский вокзал. Чем ближе, тем светлее. За желтыми окнами слышался гомон голосов.

К центральному входу, со стороны города, мягко подкатила коляска с поднятым кожаным верхом. Из нее вышли трое. Не осматриваясь, не обращая внимания на водяную пыль, направились в зал ожидания, ярко освещенный и даже в столь поздний час заполненный пассажирами.

Их появление в зале не осталось незамеченным. Невольно бросался в глаза крепыш в светлом шелковом халате, наброшенном поверх черного европейского костюма, и в безупречной белизны чалме, закрученной без претензий, но элегантно.

— Колоритная фигура! — отметила вслух белокурая русская женщина, с любопытством провожая взглядом этих троих, пока они проходили к выходу на перрон.

— Да, мадам, — охотно откликнулся мужчина в шляпе. — Сразу видно: безукоризненный вкус! Как видите, мусульманскому духовенству неплохо живется при большевиках!

Тот, о ком шла речь, услышав русских, оглянулся. Определив, что те «из бывших», он приостановился. Не спешил догнать своих спутников, словно ожидал, не услышит ли еще о себе чего-то лестного. А его спутники, выйдя на перрон, уже шли вдоль вагонов. Один из них был немолод, даже, пожалуй, стар, если судить по седой бороде, другой выглядел совсем юным, и если не на него в первую очередь обратили внимание скучающие пассажиры, так это, наверно, только потому, что одет скромно. Можно было не заметить франтоватых усиков, но рост… Юноша высок и строен. Вот они поравнялись с головным вагоном. Старик о чем-то спросил у проводника, покивал, глянув на часы. Еще есть время. Можно пройтись по перрону.

— Еще не поздно отказаться, Курбан, — тихо, на фарси, сказал старик.

Похоже, это говорилось уже не в первый раз. Ответ прозвучал раздраженно — как о надоевшем:

— Все еще сомневаетесь! Напрасно! Что со мной может случиться? Ведь я ему кто? Почти сын! Да-да, ему — ишану Судуру ибн Абдулле!

— Что ты, что ты, — смешался старик. — Просто по-человечески опасаюсь за тебя… Ты идешь в логово… Самая опасная фигура для тебя не Энвер-паша, не Ибрагимбек. Его преосвященство. Такие люди осторожны и подозрительны, не доверяют никому, даже самым близким. Был такой французский кардинал… Ришелье. Ты знаешь… Так вот, твой учитель напоминает мне как раз этого «серого» кардинала.

— Ришелье? — оживился Курбан. — Ишан Судур относится к его памяти с большим почтением. Учитель много рассказывал о кардинале.

Василий Васильевич, так звали старика, резко остановился.

— Скажите на милость, с почтением! И кого же он еще почитает?

Курбан улыбнулся — то ли тому, как рассердился Василий Васильевич, то ли своим воспоминаниям.

— Список великих у его преосвященства был не так уж обширен, но… С особым чувством говорил он об Игнатии Лойоле. Чем привлекал его основатель ордена иезуитов, не знаю, может, требованием слепого повиновения церкви и прощения любого преступления, совершенного учениками во славу божью. — Курбан помолчал и задумчиво повторил: — Любого преступления.

И опять в тоне Василия Васильевича угадывалось удивление, более того — недоверие.

— Что, ишан Судур и в самом деле так широко образован?

— Его преосвященство получил блестящее образование! — с невольным восхищением воскликнул Курбан. — Кроме того, он был в постоянном поиске знаний. Французский посол в Стамбуле поразился лингвистическими способностями хазрата. Он сказал: «Вы прекрасно владеете языком моего парода. Далеко не каждый француз способен с таким изяществом излагать свои мысли». Ишан Судур много путешествовал и брал с собою меня, считая лучшим учеником, — расхвастался Курбан. — В очень короткий срок я овладел фарси, и как награда за мое усердие — поездка с его преосвященством в Кабул, Тегеран, Стамбул! В Каир я сопровождал учителя «за арабский язык». Хазрат любил поощрять… Но вот русский пока мне неизвестен.

Василий Васильевич по-отцовски заботливо положил руку на плечо юноши.

— Мой мальчик! У тебя все впереди. Вспомни когда-нибудь мои слова: ты будешь учиться в Москве, А теперь — прошу тебя: будь осторожен. Возвращайся. — Старик помолчал и показал глазами на крепыша, тот прохаживался в отдалении, не мешая их разговору. — Этот человек проводит тебя до самого Кагана. А теперь… простимся.

Он обнял юношу, легко коснулся щекой его лица и, не оглядываясь, пошел по перрону к зданию вокзала.

Это было прощание навсегда.

2

Курбан шел по раскисшей от грязи тропе, ежась от пронизывающего холодного ветра. Лужицы, образовавшиеся от конских копыт и красноармейских сапог, затягивало льдом. Прихваченные заморозком, поля клевера отсвечивали из-под тонкого льда нежным зеленым цветом.

О чем думал Курбан? О срочном вызове Алимджана Арсланова. Только важная причина могла заставить Арсланова прибегнуть к помощи вестового.

Приутих ветер — и повеяло каким-то удивительным запахом. Холод — не холод, тепло — не тепло… Бодрящая, словно бы предвесенняя свежесть!

Всем своим существом Курбан ощутил прилив сил, как бывало в годы мальчишества, когда с появлением первых признаков весны рождались мечты о путешествиях, о неожиданных и счастливых встречах, так и теперь в мыслях его зыбко отражались синь неба и словно бы неуверенно яркая зелень земли, хруст льдинок под ногами напоминал начало забытой мелодии, и пело в его душе: какое это чудо — жить!..

Так он шел, мечтательно и отрешенно улыбаясь, пока взгляд его не уперся в дувал — начиналась усадьба Рамазанбая. Хозяин в пестром халате и голубой чалме со свисающим концом неспешно прохаживался по двору. Встреча с баем была неприятна, и приветствовать его Курбану не хотелось. Но он вспомнил предупреждение Арсланова — с хозяином усадьбы надо быть вежливым. И поздоровался. Но странно. Рамазанбай сделал вид, что не узнал его. А ведь приходилось некогда баю обращаться к Курбану с уважительным — домла, учитель. «Нет, — решил Курбан. — Узнал меня бай. Конечно, узнал. И жена его, и дочь… Дочь… Почему я до сих пор не встречал его дочь?» Нашел о чем думать, одернул себя Курбан. Лучше подумай, что ждет тебя завтра…

Вдруг он ощутил на себе чей-то взгляд. Обернулся — ни души. Голый дувал, одинокая орешина — бугристый ствол в несколько обхватов, и в нем огромное дупло с трухлявыми краями.

Мелькнуло в памяти давнее. Мама предостерегает таинственным шепотом: не усни, сынок, под орешиной. И уж вовсе непонятное: на ветвях сидят… в трухлявых дуплах прячутся… Они. Кто — «они»? Злые духи? Оборотни? Оборотни!.. В самом неожиданном облике могут предстать они перед тобой! Не смотри долго на ветви, быстро отведи взгляд от дупла, не думай о том, что кто-то рассматривает тебя, затаившись в черном провале…

Тряхнул головой. Готов был расхохотаться: о чем ты, Курбан? Откуда вдруг суеверные страхи у молодого бойца, не верящего ни в какую чертовщину. Но тут — показалось? — из дупла ящеркой скользнула девчонка. Или девушка. Черный бархатный камзол, голова покрыта цветастым платком. Девушка. Смотрит на него пристально и изучающе.

Была — и нет.

Курбан отошел к арыку, наклонился, решив ополоснуть лицо. Нет — отдернул руку: вода обожгла холодом.

Показалось — послышался тихий смех.

Опять она здесь!

— Кто вы! — невольно вырвалось у Курбана.

— Уходите! — резко сказала девушка. — Что вам здесь нужно? Уходите!

И Курбан неожиданно для себя послушался. Перепрыгнул через арык и пошел прочь.

От дувала усадьбы бека, бывшего байсунского правителя, изрешеченного множеством дыр, поднимается легкий пар. Воробьи суетятся возле дыр, там их гнезда. С муэдзиновской терраски стоявшего в стороне высокого минарета свисает мокрый флаг. То и дело показывается наблюдатель с винтовкой на плече.

Огромные деревянные ворота, окованные железом. Слева и справа от ворот — по пушке. И здесь часовые с винтовками.

Просторная площадь безлюдна.

Курбан направился в бывшую саламхану бека. Уверенно открыл дверь. Да, с некоторых пор он в эту комнату входит без стеснения. С Алимджаном Арслановым разговаривает на равных, свободно. Хотя они даже не сверстники и тем более не родственники.

Арсланов родился в Бухаре или, точнее, в Кагане. Там он учился в школе вместе с детьми русских железнодорожников. Отец его, видный священнослужитель Бухары, отдал сына сначала в медресе Мир Араб, потом отправил его в Стамбул продолжать образование. Поехал сын, да не доехал — в Баку у него выкрали все деньги, пришлось вернуться восвояси. И в Бухару Алимджан возвратился не сразу, застрял в Ташкенте. С этих дней его жизнь менялась буквально на глазах, толчками, в том стремительном ритме, какой был характерен для круговерти политических событий.

Волна революции докатилась от Петрограда до Ташкента, русские рабочие, местные ремесленники, дехкане, объединившись, прогнали генерал-губернатора и установили народную власть. Жизнь в городе бурлила. Каждый день был заполнен новым для Алимджана содержанием. За несколько месяцев, проведенных в Ташкенте, Алимджан постиг азы науки, имя которой — классовая борьба.

Возбужденный, наэлектризованный революционными идеями, он наконец-то вернулся в родную Бухару. И — еще не дойдя до порога отчего дома, окунулся в бурные события общественной жизни.

Друг детства, Усманходжа Пулатходжаев (теперь он председатель Исполкома Народного революционного Совета Бухарской республики) и его двоюродный брат Файзулла Ходжаев, председатель Всебухарского ревкома, ввели Алимджана в тайное общество «младобухарцев». Пройдет совсем немного времени — и Алимджан в числе других подпишет послание от имени «молодых» к командующему войсками Красной Армии Колесову, остановившемуся в Самарканде: «Мы хотим свергнуть эмира. Помогите нам прочно утвердить свободу в нашей Бухаре!» — писали они.

Эмир, узнав об этом послании и о движении к Бухаре войск Колесова, бросает навстречу отборных нукеров. Красные были вынуждены отступить. Нукеры эмира, ворвавшись в Каган (этот город издавна являлся владением России, здесь же находилось и русское посольство), совершили зверскую расправу над местными жителями. Тогда же, запалив дом Алимджана Арсланова, бросили в огонь его жену и дочь.

Потом… Схватили в Бухаре самого Алимджана. В обхоне — этой страшной камере бухарской тюрьмы — он оказался с Усманходжой Пулатходжаевым. Именно там Курбан впервые увидел Арсланова.

И вот теперь новая встреча.

Арсланов, поздоровавшись, показал на маленький резной стул возле круглого стола на коротких ножках:

— Садись.

У Арсланова бледные губы, поверх гимнастерки — халат из кустарной шелковой ткани, на лоб мрачно надвинута черная папаха. Он то и дело шмыгал носом и зябко кутался в халат. На столе блюдце из обожженной глины с двумя свечами, рядом тонкая книжка в белой обложке.

Курбан сел на предложенный стул, загородив собой свет, падавший справа, из окна.

…Под командованием Алимджана Арсланова 306-й полк двигался из Бухары. Хотя он и входил в состав Гиссарского корпуса, но считался полком особого назначения и должен был самостоятельно прибыть в Байсун.

Арсланов был наслышан об этом городе. Он прочитал в сочинении историка Ахмада Дониша: «Байсун — горная местность. Там, рассказывают, меткие охотники… Байсунская ткань „жанда-алача“ славится на базарах Бухары». Кто не слышал о великом искусстве байсунских ткачей!

Алимджан Арсланов — полномочный представитель Бухарской Советской Республики. В Восточной Бухаре, куда бежал эмир, все еще продолжались вооруженные стычки, и потому, в соответствии с решением ЦК партии и Совнаркома, а также главного штаба Туркфронта, была создана Чрезвычайная комиссия, один из трех членов которой должен был на местах, в частности и в Байсуне, навести порядок. И еще одна задача — наиболее сложная, — агитпроп, разъяснение местному населению целей и задач Советской власти. Работа предстояла огромная. Но прежде чем приступить к выполнению ее, необходимо было упразднить бекскую форму правления, конфисковать имущество баев, бежавших за эмиром Саидом Алимханом (эмир останавливался в Байсуне). Часть конфискованного разделить среди бедняков, остальное — объявить государственной собственностью.

Арсланов знал, что успех зависит от глубокого, тонкого понимания обычаев и традиций местного населения. Потому единственного в полку байсунца — Курбана — не отпускал от себя ни на шаг, во всем советовался с ним. Во время беседы промелькнуло несколько раз имя ишана Судура ибн Абдуллы.

— Кто он, этот ишан? — поинтересовался Арсланов.

Вопрос был слишком прямым. Один из руководителей разведки Туркфронта, характеризуя Курбана, предупредил Арсланова: «Единственный человек, с кем он может быть откровенным в трудную минуту, — это вы. Но помните — все в меру, не стремитесь знать о нем или о его близких все. Кстати, многого он все равно вам не скажет. — И добавил: — Умный, мгновенно реагирует на ситуацию, сдержан, быстро и глубоко анализирует обстановку, хладнокровен, решителен, смел…»

— Не слишком ли много достоинств у этого молодого человека?! — усмехнулся тогда Арсланов.

— Не слишком. К вашему сведению, он блестяще образован. Не стал бы такой человек, как его преосвященство ишан Судур ибн Абдулла, держать при себе серость… да еще представлять как любимого ученика, — решительно пресек иронию Арсланова собеседник.

Курбан был высок ростом и строен, одет элегантно, поверх черного европейского костюма надевал халат из тонкого английского сукна, его голову украшала изящно закрученная белая чалма, придававшая лицу благородную бледность. Движения мягкие, спину он держал прямо, а чуть приподнятая голова, казалось, выражала холодную надменность.

Теперь, в красноармейской одежде, Курбан выделялся среди бойцов разве что ростом.

«Кто он, этот ишан?..» Курбан бросил на Арсланова недовольный взгляд. «Что это он заинтересовался хазратом? Да, был ишан… Мы разные люди. Он враг Советской власти, — в каком бы обличье ни находился…»

— Он мой… духовный наставник! — наконец сказал Курбан, исподлобья наблюдая за Алимджаном. — После смерти отца взял меня под свое покровительство. В Байсуне обучал в медресе. Потом, в Бухаре, поместил в медресе Кукельдаш, — продолжал Курбан перечислять скучным тоном. — Затем куда-то уехал и… бесследно исчез.

Арсланов почувствовал раздражение в голосе юноши.

— Что с тобой?

— Ничего! — резко сказал Курбан. — Сказано: я ученик его преосвященства ишана Судура!.. Он враг! Советской власти, красным, всем вам!

— Кто знает… — заговорил Арсланов примирительно и неопределенно. — Ты ведь отрекся от него, правильно? Вдруг и он стал понимать жизнь по-иному…

— Ну конечно! — охотно подхватил Курбан. — Кто старое помянет, тому глаз вон! Признаться, я обязан этому человеку, многим обязан, если не всем! — Он вдруг так ясно увидел перед собой ишана Судура… В белом халате и белой чалме. Его продолговатое, мясистое лицо с тяжелым подбородком. Глубоко сидящие грустные глаза… По-отечески полный любви взгляд. — Когда отец умер, этот человек пришел к нам выразить сочувствие. Я был дома один, теперь уж навсегда один, в плакал… — Показалось Арсланову, что юноша и сейчас всхлипнул. И неожиданно перешел с обычного «он» на уважительное «они»: — Явились они не одни, а с мужчинами — и было их человек пять-шесть… Увидев, в каком я оказался положении, они сказали, чтобы я пришел в Большое медресе. «С этого дня ты всегда будешь под моей защитой», — сказали они. Кем становится мальчик без матери и отца? Бродягой, нищим или вором. Какие уж тут мечты о Бухаре! Да… — И с вдохновением, видя, как внимательно слушает его Арсланов, продолжал: — Тогда-то они мне и рассказывали о дворцовых интригах и бекских кознях, о деспотизме и взяточничестве баев и чиновников. Иногда этот человек становился таким правдивым, способным давать фетву нечистым делам… Его боялся даже бек Байсуна! Да, нередко казий предоставлял ему право вершить суд. Ишан Судур был блестящим законоведом, знатоком и толкователем шариата! И еще — занимал должность главного мударриса в медресе!.. Ну, а если хотите знать, этого человека не только в Байсуне, но и на всем Юге уважали. Сейчас мы эту сторону называем Восточной Бухарой. Его преосвященство фактически являлся верховным правителем мусульман Восточной Бухары. У его имени тогда приставки «судур» не было. Судур — это звание! Специальное высшее духовное звание, присваиваемое эмиром. Его преосвященство как-то раз приехал в Бухару. Саид Алимхан вызвал его в Арк и в присутствии всех улемов, придворной знати повязал ему серебряный пояс судура! Пояс был широкий. Он надевал его по праздникам. Вот каким он был человеком! — И, словно извиняясь: — Я не восхваляю его…

— Конечно, конечно! — поспешил успокоить Курбана Арсланов, тепло посмотрел на него. — Вы объективны…

Арсланов не договорил — увидел подошедшего Карима Рахмана, тот только вчера присоединился к полку. Курбан хорошо знал его, сына известного на всю Восточную Бухару конокрада Рахманджана-барышника.

— Тебя познакомить с твоим земляком? — словно так, между прочим, спросил Арсланов. — Как-никак, тоже байсунец.

Курбан безразлично глянул на Карима, отвернулся.

…Арсланов продолжал подробно, стараясь не упустить мелочей, расспрашивать Курбана об ишане Судуре, объясняя при этом свое любопытство: «Я должен знать… В общем, я должен знать Байсун. Я обязан знать все о его влиятельных людях!.. К тому же, говорят, он в Кабул уехал?.. Так ли это?.. Наше место назначения, куда сейчас направляемся, близко к Кабулу… Кабул — сосед Кукташа, где собираются воины ислама!»

И вот в Байсуне, в штабе, видимо, решили — пора!

3

— Знаешь место сбора воинов ислама?

— Знаю.

Кукташ!.. Где-то там, если ехать в сторону Душанбе. Земля племени лакаев. Курбан был наслышан о них от ишана Судура.

Здесь собираются в единую армию разрозненные банды басмачей. Перед тем как уйти в Кабул, эмир Алимхан заложил основу этого войска.

Цель прибытия сюда 306-го полка Гиссарского корпуса, — Курбан об этом знал еще в Ташкенте, — уничтожение этого войска. Значит, полк, передохнув накоротке и получив точные данные о составе банд, двинется туда.

— Ну а кто у них командующий, слыхал?

— Ибрагимбек.

— Знаю его… Не видел. Но знаю! Его руки доставали всюду. Теперь настало время нам достать его. Что ты знаешь о нем? Вспомни…

Курбан рассказал все, что слышал об Ибрагимбеке от хазрата.

— Я тоже кое-что разузнал… Эмир, перед тем как уйти в Кабул, назначил его начальником придворной охраны. До Ибрагимбека главой племени лакаев был его отец Чакабай. Когда сыну исполнилось двадцать два, Чакабай привез его в Бухару. Говорят, он предан эмиру.

— Должен быть предан…

— Правильно! — Арсланов достал из внутреннего кармана кисет, раскрутив, развязал узелок. Достал кусочек бумаги, согнул один край и насыпал ровным слоем махорку. Скрутив, сунул цигарку в зубы.

Пыхнув дымом, он решил отвлечься от расспросов об шпане Судуре.

— Следуя за хазратом, ты, Курбан, не раз, наверное, оказывался в обществе знатных людей?

Верно, после окончания медресе, хазрат, решив удостоить его сана священнослужителя, сводил Курбана в Арк, где устроил экзамены перед улемами! Здесь представляли главному беку только лиц, которые готовились к получению звания мударриса.

В каких только знатных домах не побывал на угощениях Курбан! Вот в этом — во внутреннем дворе, в личной гостиной дома Рамазанбая, где стоит сейчас один их взвод, он тоже бывал не раз.

Да, многое увидел Курбан, однако нужно ли было обо всем рассказывать сейчас.

— Зачем это надо?

— Надо! — резко пресек Арсланов любопытство Курбана. — Еще вопрос: между тобой и ишаном Судуром ничего не произошло?

— Нет, — не задумываясь, ответил Курбан. Но тут же насторожился: неспроста Арсланов расспрашивает его.

Вспомнилось…

Выйдя из медресе Кукельдаш, ишан Судур со своим учеником в сопровождении конных нукеров направился в Гузар Странников, где стоял караван-сарай Бакибая.

Караван-сарай был небольшой, с двух сторон — кельи, посреди двора навес для лошадей и ослов.

Хазрат всякий раз, когда бывал здесь, останавливался у Бакибая. Маленький, горбоносый, согнувшись в три погибели, хозяин приветствовал важного гостя, упав на колени и приложив к глазам подол халата хазрата.

— Венценосный… венценосный…

Показав каждому нукеру его келью, Бакибай велел своим людям завести под навес их коней. Хазрата и Курбана он провел в отдельно стоявшую в глубине двора уютную гостиную. Хазрат выглядел утомленным, лицо его было обветрено. Однако, прежде чем опуститься на курпачу и дать отдых ногам, он прочитал торопливо молитву, сразу же приступил к беседе.

— Что в городе? О чем говорят во дворце?.. Расскажите-ка, что видели, что слышали! Нам надо узнать, какая погода в столице!

Бакибай затараторил по-таджикски:

— Юные бездельники те, что стараются казаться не цыплятами, а петухами, объявили себя «младобухарцами»…

— Чего они хотят?

— Им все не нравится: власть, порядки…

— Чего они хотят? — повторил хазрат.

— Предлагают открыть школы с джадидской формой обучения.

— Еще?

— Выпускать свою газету.

— Все?

— Нет. Выбирать судей, кто кого захочет.

— Ну, а дальше-то что? — проворчал хазрат.

— Записали эти крикуны все свои пожелания и направили эмиру… — Тут Бакибай выдержал паузу, словно подсказывая: что теперь будет…

— И что эмир? — нетерпеливо спросил хазрат.

— Он поступил мудро! Прочитал и выслушал, пообещал все сделать, как его просят молодые, пригласил представителей в свою резиденцию, чтобы вместе составить указ. Глупые петушки, радостно вопя: «Свобода! Да здравствует Саид Алимхан!» — сбежались, куда были приглашены, — тут их и прихлопнули.

— Слишком горячие головы бывает полезно остудить.

— О, пир мой! — застонал хозяин караван-сарая. — Как произошли в России плохие дела, так и в Бухаре не стало покоя, все — как-будто разоренное осиное гнездо!

— Даст аллах, все наладится, — успокоил хазрат.

— Да сбудутся ваши слова!

Ишан Судур, помывшись в бане и облачившись в свежую одежду, велел Бакибаю сварить плов для нукеров, а сам с Курбаном вышел на улицу.

— Таксыр, а кто они, эти «молодые бухарцы»? — поинтересовался юноша.

— Коренные бухарцы! — ответил хазрат с неожиданной для Курбана гордостью. — Они настоящие люди, сынок! Ты еще многое увидишь; Чего не поймешь — объясню, а пока смотри, наблюдай. Изучай! Теперь тебе здесь жить!.. Ай-я-яй! Несчастная Бухара!.. — Хазрат умолк. Обойдя вокруг водоема, они прошли через крытый базар. Остановились напротив величественного здания.

Вот оно — медресе Кукельдаш!

Хазрат посмотрел на запад. Курбан проследил за его взглядом и… обомлел — подобно грозовой туче, горизонт закрывала громадная черная стена: Арк!..

— Бутам, я пойду в Арк, — сказал ишан Судур так, словно начинал проповедь. — В Бухаре обстановка сложная!.. Я скоро вернусь. Справим тебе одежду.

— Таксыр…

— Ты доволен своей кельей?

— О, пир мой, вы проявляете столько милости, что до конца своей жизни я не смогу отплатить вам за всю доброту!

— Помни: человек не совершает добро в долг.

— Простите меня.

Курбан знает о маленьких слабостях своего наставника: хазрат не прочь напомнить тонко, вроде бы незаметно, о своих услугах. Делать людям добро, выражать искреннее сочувствие — это естественно. Но так же естественно для хазрата и проявление высокомерия к окружающим. Человеку свойственны противоречия. Творящему добро, тем более, если он уж не молод, слабости простительны. Более того — они словно бы подчеркивают человечность, родственность с простыми смертными.

Кельями всех медресе Бухары, как оказалось, распоряжаются байские сынки, ростовщики и даже маклеры. Ишан Судур, переговорив с попечителем мечети и главным мударрисом, взял для Курбана келью Давуда-маклера и сразу уплатил деньги вперед за масло, муку, рис и свечи.

— Теперь тебе добрый совет: будь осторожен, — предостерег хазрат. — Знаю, ты умеешь держать язык за зубами. Но в этом городе много мастеров, умеющих разговорить, помни об этом!

— Я понял, мой пир!

Хазрат поспешно удалился.

Мудрый человек хазрат ишан Судур! Он словно бы предвидел дальнейшие события. Тогда единственное, что он мог, — предостеречь. Уберечь — нет…

Может ли юноша, слишком долго внимавший в обществе старших, оставленный без присмотра, не искать юных друзей и, найдя, только молча кивать в общем разговоре? Сам говорил, сам хотел быть услышанным и понятым.

Глупая юность!.. Кричит там, где молчание поистине золото…

В смутное время в медресе были приостановлены занятия. Давуд-бакалейщик тут же отнял у Курбана келью. Что оставалось делать? Бродил по городу, искал встречи со знакомыми. Вот и тогда — ожидал Клыча на берегу Лябихауза, когда подошли два миршаба и крепко скрутили ему руки.

— Молчи! — свирепо прошипел один из них.

Курбан дернулся.

— В чем моя вина?

— Потом узнаешь! — криво улыбнулся другой.

Они притащили его в Арк. Открылись и вновь сдвинулись тяжелые ворота. Когда Курбана вели по двору, мощенному квадратным кирпичом, сидевший на супе человек сказал вслед:

— Молодцы! Сегодня вас ждет хорошая награда!

Миршабы еще крепче вцепились в локти Курбана и ускорили шаг. Один из них по-таджикски сказал, что до вечера они приволокут сюда и «тех двоих».

Курбан шел, шатаясь. Стоит лишь сделать попытку повернуться — тычки, удары. Свернули налево. Один из миршабов громко крикнул, на его зов прибежал, похоже, стражник в красных шароварах и папахе. Выбрав из связки, висевшей на поясе, ключ, он открыл маленькую низкую дверь. В нос ударил смердящий запах. Получив сильный пинок, Курбан влетел в темноту. Дверь закрылась, лязгнул замок. По шорохам угадал, что здесь есть люди. Немного подождав, не привыкнут ли глаза к темноте, позвал: — Эй! Есть кто-нибудь?

Кто-то откликнулся невнятным бормотанием.

Курбан шагнул на голос, но, споткнувшись, тяжело упал на пол. Нащупал циновку, осторожно сел на нее. Бормотание повторилось.

Постепенно глаза, привыкая к темноте, стали различать окружающее. Кучей, тесно прижавшись друг к другу, сидели люди. У многих бороды отросли едва ли не до пояса. Несколько человек растянулись на полу. Кто-то из угла посоветовал:

— Не сиди там, сынок.

Курбан, щупая пол, отодвинулся. Ладонями ощутил влажную землю. На четвереньках двинулся туда, откуда послышалось: «не сиди».

— Что здесь? — спросил он шепотом.

— Обхона.

Над ними послышался топот. На Курбана закапало сверху. Он удивленно задрал подбородок, силился что-то разглядеть.

— А там что?

— Конюшня, — послышалось из угла. — Передвинься сюда.

— Вай-вай-вай! — Курбан втиснулся в стену, простонал сквозь ладони, прижатые к лицу: — Почему меня засадили в тюрьму?! За что?

— Хе, да вы, оказывается, ребенок!.. — в голосе угадывалась усмешка.

— Я никому ничего… Я ждал товарища… — Он что-то еще говорил — сбивчиво, торопливо, к кому-то взывал, о чем-то расспрашивал — никто не ответил ему.

Пройдет немного времени, прежде чем Курбан смирится с тем, что попал в тюрьму, и станет размышлять о том, как выбраться на волю.

Он все еще надеялся: это ошибка, там разберутся…

— Эй, дядя, вас спрашивают, за что посадили?

В ответ все то же тяжелое молчание.

— О аллах! — вырвалось у Курбана. Черный, как все здесь, страх вполз в его душу: вдруг останется он здесь до конца дней своих! Но он же не виновен! Он… ученик самого шпана Судура! Между прочим, он не только ученик хазрата, а можно сказать — его сын! A-а, была не была! Он назовет имя хазрата и пусть попробуют его не выпустить! Даже эмир считает шпана Судура своим пиром. Хотя и не настолько, как кокандского ишана… — Я им скажу! — вскочил он с места и, добравшись до двери, заколотил по ней ногой. Дверь чуть-чуть приоткрылась, впустив густой, яркий сноп света в темницу.

— Кто нарушает порядок?! — пробасил тюремщик в красных шароварах.

— Я! Я! — закричал Курбан, придвинувшись к нему. — Меня несправедливо посадили, таксыр! Я сын… сын его преосвященства ишана Судура!

Тюремщик тупо уставился на него.

— Ишана Судура? — почесал затылок.

— Да.

— Ты?! — он оценивающе посмотрел на его короткий халат, грязную чалму и на кавуши с покосившимися каблуками. И, словно бы смягчившись, оскалился в ухмылке: — Ну, если ты и впрямь его сын, он заберет. А если вре-е-ешь!..

— Но надо ему…

Надзиратель, не дослушав, захлопнул дверь.

Курбан, шатаясь, возвратился на свое место. Из угла послышалось с тяжелым, сочувствующим вздохом:

— Напрасно ты это, сынок. Теперь они не выпустят тебя.

— Но почему? За что? Я же ни в чем не виноват!

— Будут ждать деньги. Большие деньги. А где их взять-то…

В тюрьме не было ни дня, ни ночи, было одно черное, безмолвное и неподвижное время. На циновку бросали избитых плетью узников. К утру многие из них умирали.

Смирился ли со своей судьбой Курбан? Нет! Напротив, ненависть тугим узлом затягивалась в нем и искала выхода.

В его характере с детства проглядывало стремление к справедливости. Это было замечено и хазратом. Однажды Курбан случайно подслушал, как один из друзей хазрата, проводив юношу долгим взглядом, сказал: «Этот львенок слишком образован и умен для роли шейха или муллы. Для кого вы его готовите?» «Для себя!» — расхохотался ишан Судур.

— Нет, — повторил Курбан, отвечая на вопрос Арсланова — не произошло ли тогда чего-то такого, что изменило бы отношения учителя и ученика. — Ничего такого между нами не произошло! Выйдя из тюрьмы, я сразу же пришел в караван-сарай Бакибая… Я говорил вам об этом. Оказывается, меня навещал хазрат. Но главное и, пожалуй, самое интересное — он вызволил меня из тюрьмы. Бакибай не из тех людей, кто по своей воле стал бы платить тюремщикам из своего кармана. Я эго испытал, работая у него дома.

— Уехал ли хазрат в Афганистан?

— Так сказал Бакибай… Шесть месяцев спустя! А где он был до того, убейте — не знаю! Бакибай тоже не знает.

— Теперь ты подумай вот о чем… Скажем, попадешь ты в окружение Ибрагимбека… как себя держать? Все знают, что ты ученик хазрата. Начнут расспрашивать, выяснять твое отношение к нему. Да и тебе самому выгодно напомнить о своей близости к большому человеку. Использовать ее в наших целях.

— Хорошо…

— Конечно, я приказывать тебе не могу, но без твоей помощи… Сам понимаешь.

— Я все понимаю.

— Нам еще о многом надо поговорить. Но на сегодня хватит.

— Я могу быть свободен?

— Свободен, свободен! — Арсланов с улыбкой потрепал Курбана по плечу. — Замучил я тебя вопросами.

4

Курбан вышел. Совсем другими глазами смотрел он теперь на вытянувшиеся слева и справа длинные айваны, на глянец очищенного от снега каменного двора, мощенного квадратным жженым кирпичом, на замерзший по краям водоем, на противоположном берегу которого виднелись Малое медресе и мечеть.

Ему предстояла поездка в Кукташ к самому Ибрагимбеку. Для чего? Об этом знают в Бухаре, и Арсланов знает. Уже теперь Курбан должен продумать все до мелочей, как он, ученик хазрата, должен вести себя там. Кстати, где же все-таки хазрат?.. Арсланов опять расспрашивал о нем. Зачем ему это?

Спускаясь по лестнице, Курбан поскользнулся. Только теперь он заметил, что и здесь ступеньки могут быть скользкими. Подумал, случается поскользнуться на сухом, оступиться на ровном… Вспомнилось: в своем маленьком дворе, в гузаре Тузбазар, сходя с супы, неловко шагнул, упал, больно ушибся… Когда же это было? Да, тогда человек хазрата постучал в ворота рукояткой плетки. Курбан стоял на айване, с неосознанным страхом поглядывая на дверь, за которой умер его отец.

Почему ты не заглянешь туда, Курбан? Это твой дом! Ты непременно должен зайти, ведь скоро ты уйдешь из Байсуна. Уйдешь надолго, может быть, навсегда. Кто знает, вернешься ли?

Курбан быстро прошел через толпу бойцов, местных продотрядчиков, не доходя до ворот, свернул за угол какой-то постройки и оказался перед конюшней, вытянувшейся позади главного двора усадьбы. Еще издали, почуяв хозяина, Гнедой протяжно заржал.

Гнедой!.. Его верный товарищ! Сколько раз он спасал ему жизнь.

До Гнедого у Курбана была тощая кляча — сущее наказанье! Как ни откармливал — а все кожа да кости, и невозмутимая лень.

Недалеко от Гузара Арсланов познакомил его с Каримом Рахманом, сыном конокрада. Кто знает, пошел ли он по стопам отца, а что толк в лошадях знает — это точно. И тогда, стоя на берегу сая, смотрели на пасущихся неподалеку коней; Карим указал на поджарого Гнедого: «Вот — конь!.. Скоро оценишь, что значит настоящий конь… Немного с норовом, по это ничего, это даже хорошо: приручить — будет предан, как собака. А свою доходягу брось здесь. В этом мире и волкам причитается»…

Курбан на Гнедом промчался по улице и повернул к центру Тузбазара.

Еще два поворота — и будет его дом. Его родной дом. Он так близко — и так долог путь к нему…

Здесь ему знаком каждый камень, каждая выбоина. Вечерами, мальчишкой, после игры в кости в вакуфном саду за мечетью, в кромешной тьме он уверенно, не спотыкаясь, бежал по холодным камням.

Курбана охватила грусть. Воспоминания не согревали его душу. Незаметно как-то он остыл к родному дому, ко всему, что связывало его с прошлым. Рядом с ишаном Судуром он чувствовал себя родившимся заново. Величие и значимость хазрата возвеличивали и ученика. И когда встречные отвешивали хазрату низкие поклоны, Курбан принимал их и на свой счет.

Перед отъездом в Бухару Курбан последний раз был здесь. И теперь, перед тем как отправиться в долгий путь — в Кукташ, он снова у порога родного дома.

Улица детства! Лед, грязь. Ветхие, полуобвалившиеся дувалы. Вон там, в углу, всегда были густые заросли паслена…

Курбан хорошо помнит мать. По ее просьбе он приносил домой целые охапки кустов паслена с черными бусинками ягод. Она развешивала их в амбаре вдоль стен, на колышках. И, случись простудиться сыну, мать, собрав ягод и подавив их на кусок ваты, прикладывала к горлу. Утром — хвори как не бывало!

Из вакуфного сада Курбан приносил белые розы. Мать сушила их. Когда у Курбана трескался язык от зеленого грецкого ореха, она, размельчив лепестки, врачевала ими его. И опять то же чудо исцеления!

Курбан остановил коня, спешился… Ворота. Изнутри, со двора, забиты наглухо. Кто это мог сделать? Знакомое медное кольцо. От частого прикосновения отполировалось. Ведь знал, что ворота не открываются, — нет, все-таки попробовал толкнуть. Они лишь звонко скрипнули. И опять сердце екнуло. Боже мой, какой знакомый скрип!

У Курбана дрожали руки. Он прикоснулся к прошлому…

5

Карим Рахман был сыном конокрада.

Дядюшка Рахман, рассказывали, угнанную в Гиссаре лошадь уже на следующий день продавал на базаре Мазари-Шарифа. Отчаянные проделки и погубили его.

Однажды, выкрав двух чистокровок в Чарджоу, спасаясь от преследователей, он вынужден был уйти в Кызылкумы. Что там случилось с ним — кто знает… Не добрался до припрятанного кожаного мешка с курдючным салом (верил: этим спасешь от голода и жажды и себя, и лошадей), сбился с пути, заболел — никому теперь не дано узнать, что привело к гибели самого веселого человека Восточной Бухары.

На труп Рахмана случайно наткнулся караван Рамазанбая. По воле набожного бая его люди завернули останки в толстую кошму и, погрузив на одного из верблюдов, привезли в Байсун, где и предали земле по мусульманскому обычаю.

Сын, Карим, был так благодарен баю, что тут же готов был пойти слугой к нему, работником, не прося за то никакой платы, однако бай глядел на него недоверчиво: сын вора сам станет вором…

Трудная судьба ожидала сына конокрада, юношу-сироту, не имеющего ни кола, ни двора, ни даже самой мелкой монеты в кармане. А то, что честен, — кому докажешь? Чем докажешь?

Карим нанялся к Мирусманбаю, пас его табуны на вольной воле, вдали от людей, но и до него дошла молва: в России бедняки прогнали с трона белого падишаха. Волна возбуждения покатилась на Восток. Эмир, охваченный беспокойством за свое будущее, торопился укрепить власть, и вот уже забирают по приказу бека юношей на воинскую службу.

Обманул Мирусманбай Карима, когда расхваливал священную Бухару, когда говорил, что воинская служба — это ненадолго; и нукера представлял не только верным слугой эмира, что уже само по себе почетно, но и человеком значительным, обретающим власть и деньги… Обманул — и отправил в нукеры.

Спустя три месяца Карим, вкусивший прелести воинской службы, озлобленный на весь мир, болтаясь в один из свободных дней около бывшего невольничьего рынка — у входа в караван-сарай Пайастан — повстречал байсунского бая Пинхаса и — пал к его ногам. И поплакался на свою судьбу.

Не видел он, смиренно опустивший глаза, как радовался бай неожиданному появлению перед ним крепкого парня.

Бай Пинхас — известный ростовщик Суюн Пинхас ибн Якудий — давно привык вести счет барышам на тысячи и на тысячи тысяч. Едва услышав, как глашатаи выкрикивают указ о призыве в нукеры, бай учуял запах войны, а война всегда сулит быстрое обогащение. И вот он уже гонит в Бухару отару овец в тысячу голов. Бай спешит — и опережает события, а неудачи преследуют его в той же спешке, больно наступая на пятки. По пути в Бухару бай потерял двух из четырех чабанов и с ними двести голов овец. Уже в самой Бухаре у него украли еще триста овец и сбежал третий чабан. Обратился он к миршабам — полицейским — с жалобой. Те — раздраженно: «Скажите спасибо, что и оставшегося не лишились!» Что оставалось? Бай вынужден был гнать остаток овец обратно в Байсун. И уж так нужен был ему чабан. А тут встреча, да еще какая удачная — человек из Байсуна.

Суюн Пинхас выкупил нукера у сотника за десять золотых монет, и Карим, погоняя овец, возвратился в Байсун. Но не было ему покоя в Байсуне. Поползли слухи, что бежал он с эмирской службы. Это значит, жди беды. Карим не захотел ждать — исчез.

Потом говорили, что видели его в термезском порту среди русских рабочих.

В Термезе Карим и верно был среди русских рабочих, а кто знал, что учился он у них не только ремеслу, нс и революционному делу? Когда разгромленные «младобухарцы» восстановили свою организацию в Ташкенте (теперь она называлась «Организация бухарских коммунистов»), для связи к ним направлен был подпольной партийной группой все тот же вчерашний чабан Карим Рахман. Здесь-то и произошла их первая встреча с Алимджаном Арслановым.

В те минуты, когда Курбан возвращался на улицу Тузбазара, Алимджан Арсланов говорил с Каримом Рахманом о нем.

— Как решили в штабе?

— Самое время внедрить его, — сказал Карим. — Других мнений нет. Готов ли он?

— Готов.

— Тогда надо отправлять! — Карим погладил бороду, специально отпущенную по-туркменски. — Он пойдет, неся траур по хазрату?

— Именно так.

Они стояли около конюшни. Из гостиной вышел комполка Гаврила Говоронский. Посмотрев на Карима, он сделал знак Арсланову.

— Вас зовет! — сказал Карим.

Увидев взволнованное лицо командира, Арсланов заторопился.

6

Дочь Рамазанбая Айпарча стояла на веранде, устало прислонившись к резной колонне из арчи. Она была растеряна и утомлена. С тревогой прислушалась к эху выстрела, раздавшегося в конце вакуфного сада — у Черной пропасти.

Что происходив вокруг: по дому свободно разгуливают чужие люди: русские, те, что еще вчера в городе были незаметны, словно тень, осознавая свое ничтожество, сегодня — глашатаи! Нищие, кричат таким же нищим: «Теперь все равны! Вся земля наша!»

Чему верить? Как жить?.. Слушать только отца. Верить только ему. Он скажет — как надо жить.

А отец… странный он человек!

Сказать, с придурью — не дурак, сказать, мудрый — нет, не похож он на мудреца. Что-то знает, но скрывает это от всех. Сдал своих верблюдов новой власти и сказал: «Мать Айпарчи, дочь моя, все на этой земле от бога!» Верующий, он приглашал в дом улемов, любил выставлять в их честь богатое угощение, внимательно слушал их, склонив почтительно голову. Однако, перевозя еще недавно на своих верблюдах груз других баев, когда ходил в Чарджоу и Бухару, сам при случае не гнушался грабежа… В его характере было что-то от верблюда: если кого возненавидит, не успокоится, пока не отомстит, ну а случись полюбить кого-то — предан был до конца. «Я побывал во многих странах, — говорил он о себе. — Много видел. Слушал многих людей, отмеченных печатью мудрости. Белый падишах был жаден и несправедлив — его прогнали. У меня было двести верблюдов — я отдал их бедным — кто скажет про меня, что я — жаден? Я не собрал свое добро, как это сделали другие, не спрятал и не убежал. Советская власть печется только о бедных… И все же мне неприятно слышать разговоры, что все баи притесняли бедняков. Когда и кого из них я обидел или обделил? Чем я теперь отличаюсь от бедняка? Кроме того, скажу я вам, бросать родную землю и бежать — считаю для себя позором. Да, дочь! Кто хотел бежать, уже сбежал. Я слышу их хулу за своей спиной. Пусть! Но, если хоть один из живущих в этом дворе посмотрит враждебно на нас, зарежу! Одним словом, я сказал все…»

Девушка, конечно, поняла смысл сказанного. Советская власть всегда на стороне бедняков, и подтверждение этому она уже видела.

Тревога и смятение не оставляли ее.

…Выйдя с Тузбазара, Курбан повернул на улицу Пайгаши. Он был зол на себя за то, что был на Тузбазаре и потерял понапрасну много времени.

Ворота Рамазанбая!.. Справа конюшня. Спрыгнул с коня, расседлал его, повесил седло на сук колонны. Взял торбу и направился к амбару.

Айпарча, все еще стоявшая у колонны, медленно повернулась в его сторону.

И опять Курбан почувствовал на себе ее взгляд. Просто колдовство какое-то! Что от него нужно этой байской дочери?

Наполнив торбу до половины, Курбан опять глянул в сторону веранды. Вместо девушки увидел у колонны ухмылявшегося женоподобного слугу — Намаза. Чертовщина и только!

Через расщелину в дувале Курбан выбрался в сад. Здесь, возле очага, сидели бойцы, только что вернувшиеся с учений. Виктор Вениченко (командир роты и комсомольский секретарь) наберегу арыка обтирал снегом сапоги.

Виктор — украинец, но вырос в Петербурге в семье военного. Когда он изучал тюркские языки в университете, отец бросил царскую службу, присоединился к революционерам, оставил сына без средств. С этого времени и начались скитания Виктора. Из Москвы приехал в Ташкент, здесь прожил полтора года, потом стал переводчиком у Фрунзе…

— Как жизнь молодая? — спросил Виктор, увидев подошедшего Курбана.

— Живем! — неопределенно ответил Курбан.

— Ты бывал в Ялангтаге?

— Ялангтаг… Бывал. А что?

Усман-сапожник рассказывал: в древние времена, чтобы обратить в мусульманскую веру людей этого края, семь арабских военачальников со своим войском пришли сюда; они были родными братьями. В долине до наших дней сохранились гробницы этих семерых хаджей, потомков арабских халифов, — место паломничества верующих.

Одна из гробниц, Ходжакучкар, находится у подножия Ялангтага, на берегу сая. Курбан с хазратом, когда ишан Судур водил его за собой и он был у него мюридом, часто останавливались в хижине шейха гробницы Ходжакучкара-ата, бывало, с ночевкой.

Ялангтаг — высокая, будто обтесанная, гора. Со стороны гробницы даже летом подняться на ее вершины не просто.

— Местный парень Суяр сообщил, что там, у подножья, он обнаружил яму, а в яме — зерно. Мы послали проверить нашего Эшнияза. Если подтвердится, отправимся на рассвете за зерном, — сказал Виктор.

— Меня с собой возьмете?

— Там видно будет, — неопределенно ответил Виктор.

…«Пропади ты пропадом!» — злилась Айпарча. Она гнала от себя мысли о Курбане — и думала о нем. Почему-то только о нем. А он строптив! Ругаешь его самыми обидными словами — и грязный джадид, продавшийся русским, и чернь самого низкого происхождения — а он представляется самым любимым и самым способным учеником великого ишана Судура.

«А где теперь хазрат? — девушка тяжело вздохнула. — Где великие, наверное, там и он!.. Уж он-то раскусил, чего стоит этот красавец. Вышел из черни — ушел в чернь, презрев доброту учителя… Да как он может смотреть людям в глаза?! Или он проклят хазратом?»

Сон?.. Явь?..

Тихий, скромный юноша, склонившийся в поклоне перед учителем, — и высокий, широкоплечий, сильный воин; словно влит в военную форму, и она к лицу ему. Эта богатырская остроконечная шапка с красной звездой, длинная, распахивающаяся шинель кавалериста…

Сон?.. Явь?..

Разве это был не сон — шла по саду в тихом безлюдье, потом вдоль арыка, смотрела в сторону Кара-жара, отчего-то повторяла про себя: «Каражар… Черная пропасть…» Потом очаг с притягивающими взгляд углями. Угли еще тлели… Орешина. Зачем-то заглянула в дупло. Оно, как зев, как пропасть… И вдруг услышала шаги. Увидела его! Проще было спрятаться за ствол — почему-то укрылась в дупле… Да, из дупла можно было видеть его, оставаясь невидимой…

Потом дом. Потом сон… Она на белом коне… Туман, мост… Странно все это…

…И снова видела его.

Курбан выходил из амбара, она с трепетом ждала, когда он заговорит. Но в эту минуту появился Намаз. Похоже, он заметил, что она смотрит на Курбана, ухмыльнулся, противно скривив толстые губы.

— Чего скалишься? — полыхнула черными глазами Айпарча и стремительными шагами удалилась через главный вход.

7

Горят свечи. Арсланов мрачен, курит. Говоронский ушел в комнату, там телеграфный аппарат.

Получено сообщение, от Файзуллы Ходжаева:

«Совершенно секретно. Прибывший из Турции Энвер-паша набрал в Бухаре сотню афганских солдат и турецких офицеров и направился в Восточную Бухару. Предполагаем — пойдет на Кукташ. Необходимо преградить путь. Ревком».

Кто он, этот Энвер-паша?

Ярый пантюркист, один из видных руководителей партии «молодые турки», провозгласившей в конце прошлого века в Стамбуле лозунг: «Тюркские народы всех стран, соединяйтесь!»

Зять турецкого султана Абдулхамида. Тот самый Энвер, который стоял во главе заговорщиков, убивших его тестя. Офицеры из «младотурецкой» партии, чтобы привлечь на свою сторону народ и завоевать власть, не скупились на прогрессивные лозунги. Дай «младотуркам» власть — и они обеспечат независимость страны, не допустят расхищения богатств родины, улучшат условия жизни народа, уравняют права не только женщин с мужчинами, но даже и всех социальных групп населения…

Страна, находящаяся в глубоком экономическом кризисе, остро нуждалась в социальных переменах, и потому народ охотно поддержал идеи «молодых турков».

А захватили власть — и что? Прежние лозунги забыты, на первый план выдвинулась претензия на мировое господство; они втянулись в мировую войну, преследуя цель — если будет побеждена Россия, то находящиеся под ее владычеством Кавказ и Средняя Азия отойдут к Стамбулу.

Кто бы мог предположить тогда, что Турция сама потерпит поражение. Она могла распасться на части, развалиться, рассыпаться. А Россия сбросила бремя царизма и, пусть с потерями (как потом оказалось, временными), вышла из войны; новое правительство признало Турцию как суверенное государство. И это, конечно, имело решающее значение в сохранении ее независимости. Одно крыло «молодых турков», возглавляемое Мустафой Кемалем, пришло к управлению государством. Делить власть с бывшими соратниками, втянувшими Турцию в бойню, Кемаль не захотел, они были попросту изгнаны из страны. Так Энвер-паша стал изгоем.

Его видели то в Англии, то в Германии. Нет, отнюдь, не с котомкой странника! Он появлялся на встречах глав великих держав. В качестве представителя то одной страны, то другой.

А теперь этот человек пробрался в Россию! Побывал в Бухаре. Направляется в Кукташ.

Над чем ломали головы Арсланов и Говоронский?

Во-первых, даже само по себе появление здесь Энвера-паши не сулит ничего хорошего. Кого он здесь представляет?

Во-вторых, — как ему с сотней всадников удалось выйти из блокированного города? Это — невероятно!

В одном из сообщений говорилось: в Кукташ прибывает председатель Бухарского исполкома Пулатходжаев, вместе с ним и отряд бухарских добровольцев. Пулатходжаев прислал телеграмму.

Усманходжа Пулатходжаев, в прошлом один из руководителей «молодых бухарцев», в свое время призывал: «Слышали, что сделали „молодые турки“? Они убили султана! Наша организация создана по образу и подобию „молодых турков“, давайте же и мы возьмем в руки оружие! Смерть Саиду Алимхану!»

Позднее, решительно отказавшись от этой политической линии, «младобухарцы» провозгласили лозунгом борьбу «за независимость, экономически процветающую, просвещенную Бухару, уничтожение феодального монархического режима».

Когда свершилась Бухарская революция, Усман-ходжа торжественно объявил себя коммунистом и, засучив рукава, развернул энергичную деятельность по установлению Советской власти…

Что же было в телеграмме?

«Совершенно секретно. Прибуду вовремя. Решил как следует проучить воинов ислама. Они слишком зарвались. Есть намерение присоединить в Термезе к отряду седьмой стрелковый полк. Если у вас тоже есть добровольцы, возьму с собой… В Байсуне остановимся на день-два. Подготовьте нам продовольствие, фураж. Пулатходжаев».

Чего не было в телеграмме — это Энвера-паши. Почему? Неужели Пулатходжаеву неизвестно, что тот ушел из Бухары?

— Тут есть о чем задуматься! — возбужденно говорил Говоронский. — У меня какое-то странное состояние! А ты как?

Арсланов грустно вздохнул.

— Что-то тянет за душу…

— С Курбаном… говорили?

— Да.

— По-моему, пора… Завтра два отряда уходят. Один в степь, другой — в горы… Может, в один из них его включить?..

— Может быть, может быть… — сказал задумчиво Арсланов. — Но нет приказа из Ташкента!..

— Надо запросить.

— Необходимо проинформировать Курбана о последних событиях. В Кукташе положение, естественно, осложнилось. Или Энвер успел перевалить через Ялангтаг? Или же прошел через пустыню Арпали? Во всяком случае, Курбан должен учитывать оба направления. Следом пойдет Карим. Толковый парень…

8

— Дочь моя, я всегда придерживался поговорки: «Если убивать, так пусть убивает смелый», — философствовал Рамазанбай. — И вот чужая солдатня в нашем дворе. Не бросайся ты им в глаза!.. Сегодня в мечети у Большой горы приятели сказали мне: «В вашем доме живут красноармейцы. У вас есть дочь, жена. Нам-то все равно. И все же мы беспокоимся за вас…» Чужие люди беспокоятся за тебя! А я — отец. Пойми…

— Куда вы меня отвезете? — перебила его Айпарча. Она уже все поняла.

— В самый глухой кишлак, — сказал Рамазан-бай. — Твоя мать хорошо знает эти места. Там проживают наши родичи. Немного их, но они есть. Тетушка. Вспоминаешь? Увидишь, вспомнишь… Мать, а она видела охотника?

— Не знаю. Ничего не знаю! — пробормотала Гул-парча растерянно, вытирая глаза кончиком платка. — Когда бы ни приходил, вы его отправляли, беднягу, ночевать к погонщикам верблюдов!

— Э-э-э, что ты болтаешь? — притворно возмутился бай. — Я же сам не раз оставался ночевать у них! Ты до сих пор не понимаешь меня… дочь, видела охотника? Одним словом, отвезу я тебя к ним в кишлак…

— Я поняла, папочка, — сказала Айпарча и, взглянув на мать, пододвинулась к ней. Видя слезы матери, сама не выдержала — расплакалась.

— Ладно. Поплачьте, — сказал Рамазанбай хмурясь и тяжело поднялся. — Я схожу к Эргашу-наезднику.

9

— Энвер-паша?.. — Курбан уставился на Арсланова. Он только что пришел, еще не отдышался после быстрой ходьбы. — Слышал о нем, — сказал он, хитро улыбаясь. — От вас… В тюрьме. В вашей беседе с Пулатходжаевым!

Арсланов растерялся. Так это было неожиданно.

— Постой, постой! Почему же я не видел тебя? Ах да, было темно!.. А память у тебя хорошая!

Курбан смотрел отрешенно. В памяти ожил ненавистный, не раскрывший своих тайн грязный зиндан. Черное, черное время…

…Открылась дверь — свет на мгновение ослепил узников. Как обычно, просунул голову тюремщик, оглядел всех. Потом, обернувшись, что-то сказал. В камеру вошли два человека. Один из них одет щеголевато: шапка чакмони, халат из адраса. Переступив через порог, остановились. Байвачча крикнул тюремщику:

— Ну, быстрее!

Тюремщик, что-то невнятно бормоча себе под нос, поспешно запер дверь. Некоторое время вошедшие тихо переговаривались между собой. Затем байвачча зажег спичку. Держа ее на вытянутой руке, огляделся. Они подошли к циновке, нагнулись, рассмотрели пятна на ней и отошли в сторону. Огонек погас. Один из тех, кто вошел, судорожно вздохнул, другой выругался. Потом обратился ко всем:

— Эй, кто из вас хочет заработать и унести ноги из этой дыры? Донеси его величеству: скоро он слетит с трона! Ну — кто? Не бойся, тебя выпустят!

В ответ ни звука.

Курбан подумал: эти двое — наверняка из «молодых бухарцев».

— Никто не хочет заработать?! — деланно удивился тот.

— Господин, здесь нет доносчиков, — сказал Курбан.

— Что ж, пусть вам будет хуже! — Засмеялся. Его смех показался истерическим.

В камере снова воцарилась тишина. Наверное, не один Курбан подумал тогда, что эти богачи сами могли быть доносчиками.

Молодые люди продолжали переглядываться между собой. Курбан плохо слышал и, конечно же, не понимал, о чем идет речь.

— Поедете в Ташкент?

— Да… В Стамбуле делать нечего! — Это — щеголь, — Никакой! Давно пора всадить пулю в его медный лоб. — Товарищ что-то сказал. Похоже, возражал. В ответ ворчливо: — Правда… Э, Алимджан, нет у нас Энверов!

Товарищ одобрительно поддакнул.

Что понял Курбан из этого разговора? Разве только то, что щеголя зовут Усманом, а его товарища Алимджаном. Не много.

Лучи света, проникавшие через щели двери, погасли. В темноте тихо приоткрылась дверь. Надзиратель негромко позвал:

— Усманходжа!

Оба поспешно вышли. Дверь опять закрылась. Звуки шагов отдалились, затихли. Опять черно вокруг.

— Ну вот, ушли! — сказал сосед Курбана. — Дали взятку тюремщику — и на воле! Видишь, какая сила у денег, сынок?.. Я знаю этого байваччу. Один из бухарских богатеев, сын известного Пулатходжибая! Вот у кого сила!

…Курбан усилием воли словно отстранился от воспоминаний.

— Тогда я впервые услышал имя Энвера-паши. Выйдя из тюрьмы, еще раза три слышал, но говорили о нем как об ушедшем из жизни…

— Вот он самый, «ушедший»… сейчас в Восточной Бухаре! — сказал Арсланов.

Он насыпал табаку на кусочек бумаги, взятой из кисета, свернул «козью ножку» и, прикурив от свечи, сказал:

— До того, как ты уйдешь, я буду постоянно информировать тебя об оперативной обстановке. Для размышлений. Так вот, слушай. У эмира были советники?

— Были.

— Кто, по-твоему, должен быть у командующего исламской армией главным советником? Не кто — какой?

— Ну… должно быть влиятельное духовное лицо. Достаточно авторитетный человек.

— Правильно. Влиятельный и авторитетный человек, способный не только уговорить народ, но и припугнуть именем бога некоторых волостных правителей. Правильно?

Курбан утвердительно кивнул.

— Советник Ибрагимбека… — подсказывающе начал Арсланов…

— Ишан Судур? — догадался Курбан.

— Он! Он самый… Главный советник Энвера-паши и Ибрагимбека — ишан Судур!

— Объявился, значит, хазрат!

Арсланов глубоко вдохнул табачный дым, закашлялся.

— Недавно был у Куйбышева. Послушай, что он сказал.

«Ликвидировать басмачей — дело трудное. Очень трудное. Но это дело решается боем, а бой всегда скоротечен. Труднее — донести до народа идеи революции, растолковать сущность Советской власти. Это потребует не только знаний, но и времени, терпения… Вот так-то…»

— Засиделся я здесь, — нервно передернулся Курбан. — Пора бы уже…

— Час близок, — раздумчиво повторил Арсланов. — Но пока не пробил. Овладевай всеми видами иностранного оружия, какие есть в полку. Накапливай информацию из Кукташа, тщательно продумывай все, все… Василий Васильевич сообщил: теперь скоро. Провожать приедет Аркадий Иванович. Готовься.

10

Вокруг костра было человек десять бойцов — одни сидели на длинных чурбаках, другие — на корточках.

— Всем — здравствуйте! — сказал Курбан подойдя.

Ему ответили дружно и нестройно.

Виктор протянул котелок:

— В котле шурпа осталась, поешь.

На дне казана жирная, с тыквой кашица. Наложил, поел. Бойцы сидели молча, грелись. Курбан сполоснул котелок в арыке и, возвращая его, спросил у Виктора:

— Что это ты скалишься? Будто знаешь про меня такое, чего я и сам не знаю.

Виктор повернулся к дувалу байского дома.

— Вон оттуда пару раз ханум выглядывала… И слуга глаза на нас пялит. Не тебя ли высматривают, а?

— Да брось ты! — отмахнулся Курбан. Но заметил Виктор (или показалось?) — в лицо плеснуло румянцем.

— Бросил. Слышь, Курбан, расскажи об Ялангтаге. Они вот интересуются, — кивнул на бойцов.

— Ладно. Переводи. — И повел неторопливый рассказ.

— Вот что это за святое место, — сказал в заключение. — Не зря называют Лысой горой. С ее середины и выше даже трава чайир, кошачья лапка, не растет. Только щебень шуршит. Наступишь — поскользнешься. Поскальзываться не надо: высоко, внизу камни…

Из штаба пришел комвзвода Семен Медведев, отличавшийся строгостью:

— Отбой! Что вы на самом деле!.. Утром рано вставать! Всем — спать! — скомандовал он.

Бойцы повскакивали с мест. Курбан тоже поднялся по привычке, но тут же подумал: что случится, если ненадолго остаться возле костерка? Скоро уходить. Кто знает, что там ждет!.. Остался. Палкой расшуровал угли.

Послышалось кошачье мяуканье. Из темноты возникло что-то неясное, похожее на огородное пугало. Курбан вскочил.

— Я, я! Не бойтесь!

Курбана покоробило: Намаз.

— Что тебе? Подойди ближе! — приказал он.

— Умоляю. Потише!..

«Она послала?» — подумал Курбан.

— Вас… — Намаз, присев на корточки рядом с ним, показал на опушку сада. — Вас будут ждать.

— Кто… будет ждать? — Он ещё не верил.

— Вай… Айпарча же!

— Где?

— Возле сухой вишни…

Курбан видел ту вишню. Бойцы хотели притащить ее на дрова, но Курбан убедил их не трогать, потому что вишня лежала на том берегу арыка — на земле бая. Была бы она на этой стороне — в вакуфном саду, другой разговор: этот сад, принадлежавший мечети, объявлен народной собственностью.

— Ладно, — сказал нарочито лениво, словно делая одолжение.

Намаз бесшумно исчез.

Айпарча, словно боясь быть замеченной, стояла за маленькой полуприкрытой дверью, наблюдала в щель. Прижав руку к груди, — сердце сильно стучало, — заметалась: «О аллах, не дай мне осрамиться!.. Не надо мне идти к нему!» Шало метались мысли — а сама, не замечая того, уже шла по саду.

На другой стороне арыка заметила черный силуэт. «Он! Зачем я позвала его? Чтобы надо мной посмеялся?.. — И вдруг повеселела. — А что если я вышла к нему просто так, посидеть и поболтать о всякой всячине. Пускай для них он — красный аскер… Для меня он — ученик хазрата!..»

…Курбан наблюдал за девушкой. Вот она, тяжело дыша, прижав руки к груди, подошла к орешине. В нерешительности остановилась перед арыком. Перешагнет? Нет… А тогда, днем, показалась такой смелой!

— Может, вы перейдете на эту сторону? — неожиданно умоляюще прозвучал ее голос.

Курбан вздрогнул. Это — ему. Это — она, Айпарча, зовет его! Перепрыгнул через арык, остановился возле девушки.

— Приветствую вас, — нарочито весело поздоровался он. — Вы меня звали? Вот… пришел…

— Да! — ответила Айпарча. — Я позвала. Зачем?.. Вы ведь бывали в Бухаре… Вы — красный аскер! Я ничего не могу понять… Я хочу понять…

— Был, — холодно перебил Курбан ее лепет. — Много чего произошло в Бухаре. Но как вам это понять… — Вовремя одернул себя: да ну, где уж ей, выросшей в доме бая…

— Говорите! — теперь уже Айпарча перебила его. В ее голосе угадывалось больше чем простое любопытство — искренность и нетерпение.

— Хорошенькое место для такой беседы, — стоя над арыком, сказал Курбан с нервной усмешкой. — Пойдемте под орешину, там костер. — Угадав, что девушка заколебалась и потому медлит с ответом, весело напомнил: — Ведь вы любите эту орешину… — И неожиданно для нее признался: — Я, когда был мальчишкой, любил бродить возле орешин. Страшно — и хорошо!..

Она молчала.

— Ну как? — напомнил Курбан. — Если не хотите…

— Нет, нет, — поспешно сказала Айпарча. — Напротив… А там… тепло?

Услышав это, совсем девчачье, Курбан ощутил, как темно вокруг и морозно и как трудно девушке сделать шаг к нему. Не холод — нервная дрожь от сознания недозволенности того, что она делает, била тело девушки, ей было тревожно, ей было страшно. Но еще страшнее было от того, что их встреча может прерваться, как сон.

Он протянул руку, предлагая ей опору, но Айпарча сама легко перепрыгнула через арык и, не приостановившись, пошла на зыбкий свет костра.

— Здесь скользко, — предупреждал Курбан. — Лучше обойти левее. — Голос звучал спокойно, вроде бы равнодушно, но Айпарче были приятны внимание, забота о ней, и она послушно следовала его советам.

И вот они возле костра.

Курбан торопливо разворошил угли, подбросил веток, и вскоре пламя ожило, стало светлее вокруг, от костра потянуло теплом. Пододвинул к девушке чурбак, пригласил жестом: садитесь.

Послушалась. Молча, остановившимся взглядом уставилась на искрящиеся огоньки. О чем она думала? Да все о том же! Как это нелепо — она, дочь бая, в этой черной зимней ночи сидит в безлюдье у костра — и с кем?.. А верно — с кем?.. Новая власть только и говорит: у женщин и мужчин теперь равноправие, теперь женщина может свободно разговаривать с мужчиной. Но разве и раньше, и в давние, и в древние времена девушка не могла поговорить с парнем? Разве не полюбила дочь хакана Зухра простого каменотеса Тахира? Разве не была равной среди равных поэтов-мужчин поэтесса Зебинисо?.. А новая власть твердит: только теперь равенство…

— Равенство! — произнесла вслух. — Я много слышала — и ничего не понимаю. Чего хотите вы, ваши друзья, все вы… Была такая хорошая спокойная жизнь, все было понятно, а теперь… Это как дома, там тепло, светло, и вокруг родители, родные — и здесь: темно, холодно, грязно и — ни-ко-го… Вы объясните…

— Я объясню, — хрипло проговорил Курбан. — Объясню, как могу. Только чтобы понять, надо кое-что позабыть вначале! Можете вы на минуту или на час забыть, кто вы, и что дома у вас все, как вы сказали, и к тому же еще слуги, роскошный ужин… И еще — надо вспомнить… Нет, вы этого не знаете. Я — напомню. Кем был Саид Алимхан? Эмиром! Хозяином страны! Он превратил весь трудовой народ эмирата в дойную корову… Когда истязают скотину, она мычит, ревет, кусается… А когда несчастный народ от постоянных издевательств, притеснений поднимался на защиту своего достоинства, своих человеческих прав, на его голову обрушивались «нукеры возмездия»… У скотины жизнь была лучше, чем у людей… Скотине легче: она не страдает от темноты, невежества, бескультурья и бесправия. А народ — он не скотина! Народ верит: в борьбе добра и зла верх всегда одержит добро. Скотина выживает или подыхает — народ борется! И что тогда делает эмир? Эмир жестоко расправляется с лучшими людьми своей страны— сажает в темницы, изгоняет, казнит. Так было. Вспоминать дальше?.. А дальше было вот что…

Неспешно и просто Курбан рассказал девушке о событиях в России, о том, как власть Советов стала распространяться на национальные окраины.

— Айпарча, — устало проговорил он после недолгого молчания. — Чтобы объяснить все, даже если мы до утра просидим, этого будет ничтожно мало. Да! — он вспомнил, с чего начался их разговор. — Скажите откровенно… Вы понимали, что за человек был Саид Алимхан?.. Теперь, когда знаете, — вы хотели бы, чтобы этот иблис вечно сидел на троне?

— Вы слышали о судьбе Кенагасбегим?.. — вопросом на вопрос ответила Айпарча. — Повесть о ней — знаете?..

…Это была одна из историй, которую хазрат рассказывал Курбану всегда с большим вдохновением.

Это было во времена правления одного из предков Саида Алимхана — эмира Насрулло.

В Шахрисабзе нередко бунтовал трудовой люд. Причин тому много, главная из них — непосильные налоги, налагаемые Бухарой. Когда беки Шахрисабза, стремившиеся к независимости, присоединялись к бунтовщикам, восстания принимали широкий размах. Из Бухары прибыли тысячи нукеров и с трудом их подавляли. За тридцать лет тридцать раз поднимались бунты! А что было, когда эмир Насрулло издал указ об уплате в один год налогов за семь лет! Уже не бунт, не восстание — война. Весь народ, и стар и млад, взялся за оружие. Во главе — беки из рода кенагасов.

Эмир Насрулло, разъяренный, стягивает войска к Шахрисабзу, чтобы искоренить племя бунтовщиков!

Он выпрашивает у белого царя несколько карательных отрядов, стягивает с юга эмирата карательные отряды во главе с кукташскими биями.

Город в осаде. Но народ не сдается. Войско эмира несет большие потери. И тогда кто-то из советников шепнул эмиру: «У главного бека Шахрисабза есть девушка сказочной красоты. Попросите ее, ваше величество, в жены. Выгорит дело, вы — зять Шахрисабза и рода кенагасов — и конец беспорядкам!»

Эмиру Насрулло предложение это пришлось по душе. В город направляются гонцы, сваты. Главный бек был удивлен и растерян, медлил с ответом. Собравшись на совет, беки обсуждают это предложение и приходят к такому выводу: это — уловка эмира. Они уже изготовились сообщить об отказе, но тут случилось непредвиденное: в залу, где проходил совет, вошла дочь главного бека Кенагасбегим. «Отдайте меня эмиру!» — решительно заявила она. Беки растерялись. Отец увещевает дочь. Кенагасбегим стоит на своем.

И что? Гонцы-сваты возвращаются к эмиру Насрулло с доброй вестью!

Разошлись черные тучи над городом, засветило ярко солнце. В городе, где с дорожных камней не смыта кровь и не рассеялся дым пожарищ, справляется свадьба, и вот уже Кенагасбегим в паланкине увозят в Бухару.

По обычаю, в Бухаре тоже пышный свадебный пир… Жених уводит невесту в опочивальню… А на следующее утро оттуда вышла одна Кенагасбегим. В уши эмира Насрулло она влила ртуть…

Кенагасбегим разрубили на сорок частей и бросили в высохший колодец.

Страшно отомстил молодой эмир Музаффархан за смерть отца. Внезапно, большими силами, совершает он набег на Шахрисабз. Много было пролито крови. Особенно жестоко уничтожался род кенагасов. Никого не щадили: ни стариков, ни детей…

Немногие спаслись тогда. В далеких краях, на чужбине, появляются кишлаки кенагасов. Но были и такие, кто, скрыв свою принадлежность к этому роду, растворился среди местного населения.

Так рассказывал хазрат…

— Давняя история… Почему вы спрашиваете об этом?

И услышал неожиданное:

— Мы из рода кенагасов.

— Как?! — Курбан опешил.

— Вы не знали? — Айпарча потупилась. — О возвращении слышали? — вдруг, задрожав, спросила она. В ее семье это держалось в глубокой тайне. О Кенагасбегим и эмире Насрулло рассказывали шепотом, само слово «кенагас» не упоминалось. Айпарча мысленно пыталась поставить себя на место Кенагасбегим. «Я бы точно так поступила!» — заявляла она. И теперь она желала смерти Саиду Алимхану, удивлялась, почему ни одна из наложниц гарема не убьет его… Да, в Саиде Алимхане она видела кровного врага своего племени. Поэтому каждая беда, свалившаяся на голову эмира, доставляла девушке радость. А когда прогнали с трона!.. О!.. Восторгу не было конца. Но кто придет на смену Саиду Алимхану?.. Эти?!

— Возвращенцы живут ниже Арикусти? — спросил Курбан.

— Побродили они по свету, хлебнули горя! — сказала Айпарча. — Такой образованный, а не подумали, почему так говорят! Вот они, — снова вздохнула Айпарча, — кенагасы… Перешли вон через те горы… скрыли название племени. Местные жители прозвали их возвращенцами…

«Бедная Айпарча! — подумал Курбан. — И надо же!.. Наверное, мать рассказала… Почему она вспомнила? Спросил же о Саиде Алимхане!»

Курбан озабоченно потер виски.

— Несомненно, вы коренные байсунцы… Но дело не в этом. Значит, вам есть за что ненавидеть эмира Алимхана?

Айпарча вздохнула. Что она могла ответить? Сказать «да»? Он этого хочет… Да. Прогнали Саида Алимхана. Наверное, получили свободу и несчастные наложницы из гарема… Ладно! Прогнали эмира, так прогнали! Остановитесь же! Зачем трогать других?.. Айпарча совсем запуталась. И она решила уйти от этого разговора. «И зачем это было нужно — вспоминать Кенагасбегим?! — рассердилась на себя. — В конечном счете — все в далеком прошлом!»

— Так, — сказала Айпарча задумчиво. — Из-за того, что Саид Алимхан был негодяем, то и вчерашняя жизнь была плоха, хотите сказать? Но все равно — была жизнь! Баи — баями, бедняки — бедняками, никто не смотрел косо на богатство другого… А теперь что? Вчерашние нищие отнимают добро у тех, кто копил его годами, и раздают — кому? Бездельникам!.. Новая власть плодит лентяев! Разве можно спокойно такое терпеть?!

Курбан настороженно слушал ее. Нет, не выдержал:

— Терпите. Теперь — терпите! У вас тоска по прежней жизни — это понятно. Когда богатый отбирал у бедняка последнюю циновку и тащил к себе, скапливал свое богатство, выжимал из бедняцких слез, вас это вроде как не касалось. Вы даже могли не знать, откуда идет в ваш дом богатство…

— Какие страшные слова вы говорите…

— Не нравится? — Курбан усмехнулся. — А вы чего от меня ждали? Сладких речей про вашу сладкую жизнь?

Курбан распалился:

— Я вашу сладкую жизнь испытал на собственной шкуре! Я полгода сидел в тюрьме его величества, не зная за собой никакой вины, — сказал он глухо. — Вы не знаете, что такое тюрьма?

Девушка растерянно опустила глаза.

— Нет, — сказала она тихо. — Название слышала. Но какая она?

— Как вам объяснить… — Курбан зябко поежился. — Зиндан называли в Бухаре «мавзолеем живых». Человек, попавший туда, исчезал навсегда, — понизив голос, словно сообщая что-то секретное, сказал он. — Умирали. Правда, — усмехнулся он, — можно было за взятку, за большие деньги выйти. Но у вашего покорного слуги таких денег не было. Не было у меня никаких денег! Откуда? Хазрат уехал в Афганистан…

— Ну, успокойтесь… Успокойтесь. За что же вас заточили в зиндан?

Курбан пошевелил палкой угли. Уселся поудобнее. Айпарча подалась вперед, протянула руки к огню. Наблюдала красные блики на мужественном лице Курбана. Он смотрел на ее руки, и вдруг ему захотелось взять их в свои, греть в ладонях…

— Кто такие «молодые бухарцы», вы слышали, — заговорил наконец он. — В большинстве своем они были из очень богатых семей. Учились в Стамбуле, во Франции, Англии, России. Да они и одевались необычно. Элегантные, красивые!.. А я… Я думал почти как они, все понимал. Но кто бы мог увидеть во мне «младобухарца»?..

Курбан рассказал, как они с приятелем бродили по улицам и базарам Бухары без единого гроша в кармане. Одежда поизносилась, пришлось рукава и подолы укоротить… Отросла борода, усы, волосы. Айпарча, представляя его усатым-бородатым, едва сдерживала смех.

Курбан тоже засмеялся:

— Все-таки решили, что я джадид. Когда выпускали из тюрьмы, так сказали. Хорошо, хазрат, возвратившись из Афганистана, снова остановился в доме Бакибая. Мое освобождение стоило пять золотых… — Он весело посмотрел на Айпарчу. — Цена вашего покорного слуги всего пять монет! — Он уже не мог оторвать взгляда от горящих, как угли, ее глаз.

Айпарча вздохнула, долго смотрела в темноту сада. Потом взглянула на него, спросила:

— Хазрат все еще… сейчас где он?

Курбан, поколебавшись, решил сказать правду:

— Он в Кукташе. Это — далеко… И совершенно равнодушно добавил: — Хазрат сейчас стоит во главе борцов против Советской власти.

Айпарча оцепенела.

— Как? Не понимаю. Какие борцы?

Курбан широко улыбнулся.

— Ваши родненькие. Всякого рода властители… Кому новая власть не по вкусу и не по нраву. Баи.

Сидевшая, склонив голову, Айпарча резко выпрямилась — словно ее оскорбили. Курбан почувствовал недовольство собой: кого ты в ней видишь? Просто красивую девушку? Байскую дочку? А то, что она человек, как ты, как все, — ты об этом не думаешь. Маленький, слабый, растерявшийся человек…

— Айпарча, я сумел что-нибудь объяснить?

— А? Да, да! Конечно! — ответила она чужим голосом и отвернулась. И — загрустила: вспомнила, утром ее увезут. В какой-то кишлак. Что это за кишлак? Кто там есть? Тетушка. Охотник… Вдруг упал возле них камушек, брошенный из-за дувала. Они одновременно повернулись в сторону дома — в конце дувала еле просматривался в темноте силуэт. Возле дома послышались громкие голоса.

— Намаз знак подает… Отец! — сказала Айпарча.

— Вам надо идти?

Айпарча кивнула и, прислонившись спиной к орешине, мягко улыбнулась Курбану, но тут же про себя подумала, что напрасно улыбнулась: «Зачем?.. Он красный аскер». Айпарча снова почувствовала себя прежней — гордой и независимой. Твердо решив не оглядываться, пошла вдоль арыка.

Курбан грустно смотрел ей вслед.

Расшумелся ветер в голых ветвях деревьев сада, вокруг белели островки снега.

«Какая тишина. Ушла… Зачем приходила? Зачем позвала? Узнать, что я думаю о прошлом?.. Узнала. Не наговорил ли ей лишнего? Кажется, нет. А то, что не стеснялся в выражениях, это ничего. Какая жизнь, такие и слова…»

Курбан поднялся. Посмотрел на костер. Угли затянуло черным пеплом. Когда вошел в казарму, теплый, душный воздух, пропитанный запахом мужского пота, ударил в лицо. Бойцы спали на полу в два ряда, по обе стороны комнаты, оставив посередине проход. Курбан стянул сапоги и на носках прошел в угол, на свое место. Стоя коленями на матраце, разделся. Натянул на себя старое, в заплатках, одеяло.

11

С правой стороны, у входа в казарму, за длинным самодельным столом сидели бойцы. На завтрак хлеб с молоком и сушеный урюк. Один взвод собирался в Каражар, другой — в усадьбу, в штаб.

Курбан скребком и влажной тряпкой чистил своего Гнедого. Незаметно подошел Намаз, шмыгнул носом.

— О?! — воскликнул Курбан и захотел поблагодарить его за вчерашнюю услугу. Но осёкся. Глаза парня были грустные. — Что случилось? Бай обидел? Она?..

— Уехала, уехали! — почти прокричал Намаз, хлюпая носом.

— Куда? — не понял Курбан.

— В горы…

— В какие горы?.. Да говори же толком?

— Бай-ата увез… — пробормотал Намаз. — Здесь, говорит, эти глазеют на женщин. Вы то есть. Чужие. В кишлак увез.

— В какой кишлак?

— Она просила передать вам… что ее увезли… Они уехали на рассвете. Получили разрешение от вашего начальства и уехали.

— Ты разузнай про нее, а? Да не горбись ты! Расправь плечи! Твое время пришло!.. Да! Чем так болтаться, пойди к нашим! И тебе дело найдется. Настоящее дело.

— Тетушка осталась одна, — опять зашмыгал носом Намаз.

Курбан оседлал коня, выехал за ворота. «Прощай, сказала она… — размышлял он над словами Намаза. — Что она хотела этим сказать? Чтобы я ее разыскал? Зачем?..» Сколько раз Курбан думал, что когда-то он должен соединить свою судьбу с какой-либо девушкой. Но дело это все откладывал на потом, а что думать об этом сейчас…

Возвращаясь, возле конюшни увидел Карима Рахмана, сметавшего в кучу навоз длинным веником. Сунув веник под мышку, тот подул в кулак. Озорно подмигнул Курбану.

— Чему радуетесь, Карим-ака? — спросил Курбан. — Секрет? Скрытный вы человек!

— Как-никак, сын конокрада! — рассиялся улыбкой Карим.

— Да бросьте вы!

— Правду говорят, горбатого могила исправит. Ей-богу, по мне от отца все передалось. Как увижу коня чистых кровей, я, как цыган, не могу спокойно усидеть на месте.

Карим рассмеялся, но тут же, оборвав смех, озабоченно сказал:

— Идите быстрее в штаб. Ждут вас!

…Вокруг круглого стола на коротких ножках сидели Говоронский, Арсланов, Аркадий Иванович и Виктор. Арсланов сказал Виктору:

— Остановимся на этом варианте. Об остальном я с ним сам переговорю… Арбу возьмите у Суюна Пинхаса.

Виктор, заговорщически подмигнув Курбану, вышел. Аркадий Иванович, тепло поздоровавшись, усадил его рядом с собой.

— От Василия Васильевича — поклон… Приехал вот проводить, — сказал он, внимательно прощупывая взглядом Курбана.

— Ты готов? Помогли разобраться в обстановке? — Аркадий Иванович кивнул в сторону Арсланова и Говоронского.

— Когда?..

— Сегодня.

Курбан разве что едва заметной бледностью выдал свое волнение. Как ни долго готовился и томился в ожидании, «сегодня» — неожиданно…

— Почему молчишь?

— Яс-но… Я вас слушаю!

— В таком случае… Рассмотрим еще раз основные вопросы… — Арсланов с Говоронским вышли из комнаты. Как только за ними закрылась дверь, Аркадий Иванович, подавшись всем корпусом к Курбану, заговорил негромко.

Обговорив все, на что должен обратить главное внимание Курбан, Аркадий Иванович ознакомил его с тем, что пишут о событиях в Бухарском ханстве английские, турецкие, иранские, французские, немецкие газеты…

— Знаешь, Курбан, обстановка там гораздо серьезнее, чем мы предполагаем, я уверен в этом… Не забывай, здесь сейчас столкнулись интересы некоторых европейских стран, особенно Англии. Бухара — лакомый кусочек, о котором мечтает она давно! И, надо сказать, кое в чем она преуспела. Удалось же ей приручить эмира. Дело дошло до того, что Саид Алим-хан назначил командующим своими войсками — первым министром! — английского полковника Штелннела… По Энверу-паше обговорили все… Теперь ты знаешь, кто он такой. Вопросы есть? Спрашивай… Итак, он пойдет на Кукташ. Правильно, его надо бы перехватить в пути. В пустыню Арпали выйдет отряд из Термеза, отсюда тоже. Пошлем специальных людей из Дарбанда и в горы… Но Василий Васильевич считает, что мы уже упустили Энвера-пашу. Кто-то опередил нас, подсказал ему: надо быстро уходить из Бухары. И этот «кто-то», по всему видать, очень хорошо информирован о наших планах. Обо всем этом Василий Васильевич доложил командующему… Не так прост Энвер-паша! На Западе его рисуют как талантливого военного. И только! А о том, что он один из крупнейших идеологов пантюркизма и его мечта создать федерацию тюркоязычных государств от Турции, включая Среднюю Азию и Казахстан, до границ Китая, — ни слова. Они словно этого не знают. Или знать не хотят. Когда он сделает «их дело», они попросту уберут его.

Следует проверить связь Энвера-паши с Бухарой, а точнее — установить, с кем из руководителей республики он сблизился. Очень важно узнать, как Энвер ушел незамеченным из Бухары? Кто ему помог, снабдил лошадьми, провиантом? Его проводили. Энвер-паша идет к Ибрагимбеку, и проводил его человек, который знаком с ним и знает, кто он такой, а значит — для главарей басмаческих банд он также не чужой… Конечно, мы не имеем права подозревать кого-либо из руководителей бухарского правительства, однако, как говорится, тугаи без свиней не бывают. Внутренний враг — для нас враг самый страшный! Дальше. Хазрат, несомненно, примет тебя с распростертыми объятиями. Но все-таки остерегайся его не меньше белогвардейских и иных специалистов контрразведки, их много в окружении Ибрагимбека и во всех бандах. Ты будешь чувствовать себя постоянно канатоходцем, только не на толстом канате, а на тонком волоске. Один неверный шаг и — сам понимаешь…

Рядом с тобой постоянно будет человек на связи. Верь ему. Он свое дело знает… Он тебе скажет: «Меняю нож на тюбетейку», — ты должен ответить: «Согласен». Помни пароль: «Меняю нож на тюбетейку».

Открыв дверь, Аркадий Иванович позвал Арсланова и Говоронского, те, войдя, сели на прежнее место, как будто и не уходили.

— Теперь, Курбан, слушай. Сейчас эскадрон Виктора направится в Ялангтаг. Эшнияз разведал: у подножия горы нашлась яма, полная зерна. Слыхал? К ним присоединятся продотряды. Ты пойдешь вместе с ними. Виктор знает задачу… Погрузите зерно в арбу и отправите сюда, а сами продолжите путь. — Аркадий Иванович посмотрел на Арсланова и Говоронского. — Хотите что-нибудь добавить?

— Порасспросите о кишлаках, — сказал Арсланов, нервно похрустывая пальцами, — где могла пройти группа Энвера-паши?

Говоронский вздохнул.

— Старики говорят, там сейчас не пройти. А вообще-то, кто знает! На вашем пути будет несколько сел. Дойдете до Сайбуя. Знаете такой кишлак?

— Знаю, — сказал Курбан. — Я там был вместе с хазратом… Богом забытое место.

Говоронский уставился на него.

— Расскажите-ка, что за место?

— Я же сказал: забытое богом. Но — только богом. Как рассказывал хазрат, в списках бекства и в списках эмирата этот кишлак не значился. Не внесли его ни в какие списки! Но хазрат, конечно же, знал о его существовании! Знал и скрывал. Чиновники, сборщики налогов, миршабы — все помалкивали. В чем тут фокус: Сайбуй, как и другие кишлаки, облагался податью! Деньги, все собранное добро, — все прямиком шло в сундуки бека. Хазрат знал и говорил правду.

Арсланов и Говоронский, переглянувшись, грустно улыбнулись.

— Бедная Бухара! Несчастная моя родина! — воскликнул Арсланов. — Вот, — он взял лежавшую на краю стола белую книгу, поднял ее над головой. — «Страна бесправия». Лагофет написал. Вельможа, а написал правду… И здесь все это описано. — Арсланов бросил книгу на стол, накрыл ладонью. — Да, случаем не знаешь, какие там у Рамазанбая есть родственники?

— Откуда мне знать! — поморщился Курбан. — А что случилось?

— Бай сказал, что хочет навестить родственников…

— Э, зря разрешили! Сбежит!

— Говорил, что у него там сестра. Поклялся на коране.

Курбан рассеянно кивнул.

— Тогда не сбежит! Бай набожен.

— Ты бы по пути поработал с народом, Курбан. В тамошние кишлаки еще не назначены представители советской власти. Слава о тебе побежит впереди — это хорошо. Это — нужно! — хитро подмигнул Аркадий Иванович. — Вот тогда ты и… отстанешь!

— И уйду в Кукташ? Да… А если мы столкнемся в пути с Энвером-пашой?

— Вы не должны с ним встретиться.

— И все-таки — вдруг?..

— В любом случае, будь осторожен! — сказал Говоронский. — Помни пословицу: идешь охотиться на зайца, будь готов к встрече с тигром.

— Карим Рахман даст тебе халат, чалму, — улыбнулся Арсланов. — Продукты — «НЗ» на три дня.

— Все. Пора прощаться. — Аркадий Иванович встал с места, поскрипывая кожаной курткой. Крепко обнял Курбана, похлопал его по плечу. — Не горячись. Тебя будут проверять, постоянно проверять… Василь Васильевич очень просил, чтобы ты поберег себя…

— Свидимся! — Курбан сверкнул своей обаятельной улыбкой. — Ну, а коли придется, я… погибну с честью.

Простились.

12

Выйдя из города, эскадрон остановился в Караул-тепе. Пройдя Урка, через Куштегирман можно спуститься к кишлаку Паданг, но разрушен мост Шурсай, находящийся недалеко от Куштегирмана, разрушили, когда богачи и обманутые бежали скопом. Потом починили кое-как, но арба все же проехать не может. Поэтому решили от Караултепе спуститься вниз, свернуть у еврейского кладбища и двигаться через адыры.

Поднялась белая пыль от хрустевшего под ногами снега. Когда перешли вброд неглубокий сай, бойцы спешились, стали толкать сзади арбу. Поднявшись на адыр, пошли быстрее.

Белым-бело кругом. Кое-где из снега торчат, как усики суслика, верхушки степной колючки. На снегу — ни вмятины. Кругом такая тишина, что кажется, уши заложило.

Маленький кишлак Паданг расположен у входа в ущелье, на том берегу сая, берущего свое начало у Ялангтагского водопада. Часть кишлака — в ущелье. Объехав стороной, эскадрон направился к ущелью Барса. Поднявшись по его левой кромке, в полдень подошли к мазару Ходжакучкар-ата.

На высоких тополях было полно ворон, при появлении людей, оглушительно каркая, они поднялись, закружились стаями.

У подножия мазара Эшнияз показал на противоположный плоский берег сая.

— Вон, видите?.. Хворост, сверху накрыт кошмой и засыпан песком! Какая-то сволочь крепко постаралась!

— Не тому достанется, кто хлопотал, а кому бог послал! — сострил кто-то из молодых бойцов.

— Не то говоришь, сынок, — пробасил пожилой, угрюмый красноармеец. — Это — кровь, пот, слезы, люди… Это — хлеб…

Суяр, сообщивший о находке Эшниязу, — парень из Паданга. Два дня назад на охоте он погнался за лисой и набрел на эту яму.

Оставив арбу на берегу сая, бойцы взяли пустые мешки и по валунам перешли на другую сторону. Эшнияз тут же принялся за работу: осторожно, с помощью трех товарищей, скатал кошму, стягивая ее к себе. Яма открылась — широкая и глубокая, из нее поднимался теплый, удушливый пар. Люди, потрясенные обилием матово отсвечивающего, налитого зерна пшеницы молчали, а затем с веселым гомоном побросали шинели на снег. Двое спустились в яму. Одни наполняли мешки, передавали их наверх, а другие относили и грузили наарбу.

Виктор с Курбаном отошли в сторону.

— Курбан, как пойдем? — спросил Виктор. — После, как отправим продотряд.

Курбан показал глазами на Эшнияза:

— Он знает. — И оглядел горы.

Напротив возвышался Ялангтаг, накрывшись, как белым пуховым одеялом, снегом, надменно холодный, без единого кустика. Правая его сторона — неприступный обрыв. Из-под обрыва течет вода. Там, где она вытекает, образовались огромные наросты льда. Внизу речка пенится, хотя берега ее также скованы льдом.

— Когда-то мы поднимались по восточному склону, — проговорил Курбан.

Виктор внимательно рассматривал местность, мазар, за которым начиналась гора, заросшая арчой.

— Но можно и отсюда — через Тирсактаг пройти…

Курбан засмотрелся на открытый айван, прилепившийся к гробнице. Еще совсем недавно, в прошлом году, они с хазратом сидели на этом айване! Было лето…

Вдруг вороны, кружившие над ямой с зерном, взбалмошно, с хриплым криком разлетелись в разные стороны. Винтовочные выстрелы грянули с вершины Ялангтага.

С тополей посыпался снег.

Курбан глянул в сторону ямы, где метались люди. Одни прыгали в яму, другие, прячась за камни, старались добраться до винтовок. Двое парней из продотряда застыли на снегу.

На вершине Ялангтага призраками мелькнули темные силуэты.

Виктор уже подчинил своей воле бойцов, по его команде они палили из винтовок в сторону, откуда прозвучали выстрелы.

Курбан взял винтовку и укрылся за валуном, но стрелять ему не пришлось. Стрельба прекратилась. В кого стрелять? Зачем зря жечь патроны? Отпугнули и ладно.

Виктор решил возвращаться в Байсун.

Бойцы перешли сай, помогли продотряду погрузить оставшиеся мешки на арбу, положили сверху тела погибших и тронулись в обратный путь.

Виктор, Курбан и Эшнияз ехали рядом.

— С той стороны невозможно подняться на вершину! — возмущался Эшнияз. — Знаю! Видел! На каждом шагу разломы. Боковая стена растрескалась, как сухая земля. Охотник, если у него башка, а не тыква, даже летом обходит стороной это проклятое место!

— Тогда, выходит, они поднялись отсюда?

— Отсюда?.. Но где следы?

— Да что они — с неба спустились?!

— Если спустились… Уважаемый командир, мулла читает то, что знает! Я говорю то, что видел!

— С этим… Суяром надо поговорить! — сказал хмуро Виктор.

Курбан тревожно подумал: «Неужто заманили… с ним договорились? А кто поручится, что в Байсуне нет затаившихся басмачей? — Он бросил испытующий взгляд на Эшнияза. — Сегодня на рассвете он побывал здесь. Но сейчас усомниться в этом парне…»

— Почему сразу не обошли гору? — рассвирепел Арсланов, выслушав доклад.

Эшнияз взорвался.

— Вы сами не видели! Человек там подняться не может! Я сам… После Караултепе предложил пойти на Чунтак. Вы же сказали «надо заехать в штаб». Правильно?

— Не горячись! Чего орешь? — оборвал его Виктор. — Все это правда. Надо с полным эскадроном пойти.

— После Тирсактага дорога далеко обходит Ялангтаг, — поддержал Виктора Курбан. — Спускаться прямо к Чунтаку!.. Эскадрон надо усилить.

— Чунтак — кишлак?

— Ну да.

— Надо подумать…

На айване, где жили бекские слуги, лежали убитые. Полковой врач Янсон осматривал трупы. Ему помогал Суюн Пинхас. Пинхас — байсунский богач, хотя он был ростовщиком, он считался знающим табибом.

Хоронили погибших неподалеку от холмиков земли, чернеющей на снегу, местные жители.

Алимджан Арсланов сказал, обращаясь ко всем, кто замер вокруг в скорбном молчании:

— Эти русские парни пришли к нам, чтобы помочь установить народную власть. Они погибли на нашей земле! Они пришли, чтобы дать хлеб голодным. И погибли, выполняя свой интернациональный долг! Мы никогда не забудем этого! Пусть каждый, проходя здесь сегодня, завтра — всегда! — вспомнит их, склонит голову. Мы отомстим за них. Смерть врагам революции!

— Смерть! — выдохнула в едином порыве вся площадь.

«Смерть, смерть!» — далеко разнесло эхо голос народа.

Погибших медленно опустили в могилу. Первыми горсть земли бросили убеленные сединой аксакалы. Потом разобрали лопаты и, меняясь, бойцы быстро засыпали могилы. Трижды вспороли тишину винтовочные залпы. Все. Два неприметных холмика и истоптанный снег…

13

На следующий день, на рассвете, эскадрон, усиленный взводом, под командованием Виктора отправился в путь. На этот раз на отряд возлагалась дополнительная задача: установить, кто были те бандиты (командование решило, что они именно бандиты), Энвер-паша не мог появиться в том районе; жители кишлака, находящегося у подножия Ялангтага, очевидно, знают, кто они. Во всяком случае, видели. А если бандиты — сами жители этого кишлака?..

Вопросы, вопросы… Загадки. Ничего. Главное — все в действии.

Курбан только теперь почувствовал, как сковывало и томило его ожидание. Но вот он в пути. Кто знает, что его ждет в конце этого долгого и опасного пути, а пока… Ведь может же и так случиться, что очень скоро он встретится с Айпарчой. Наивный старик! Радуется, что высоко-высоко спрятал дочь от чужих глаз, и невдомек ему, что двух дней не прошло, и уже едут туда кизил аскеры в остроконечных буденовках…

Эшнияз восседал на старой кляче тяжело, как скала. Бедная кобылка с трудом несла его. Тура, его приятель, — на пестром, словно запылившемся коне, которому дал он кличку «Басмач». У Эшнияза и Туры настроение приподнятое, но, когда они взглядами встречаются с Виктором, голоса их словно вянут. На лице Эшнияза чуть заметно нервно подрагивают желваки: он в чем-то чувствует себя виноватым.

На желобе водяной мельницы, сложив руки на животе и задрав голову вверх, стоял мельник. Эшнияз сколько ни кричал: «Приветствуем вас!» — тот даже бровью не повел.

— Да он же глухой! — сказал Тура. — А вроде бы в роду у него глухих не было. Шум жерновов, воды и денег сделали его таким, — захохотал он.

Курбан наслышался в детстве страшных рассказов о мельницах, теперь вспоминалось… Когда уже начали подниматься на перевал Дийдоркаш, чтобы отвлечься от мрачных мыслей, спросил у Туры:

— Эмир здесь ушел, да?

— А где же еще! — кивнул Тура.

Выехали на развилку.

Виктор, осмотрев округу в бинокль, весело сказал:

— О, вижу троих! Рамазанбай! И сопровождающие его лица.

Курбан торопливо взял бинокль. Точно — он. Оставил дочь, возвращается.

— Надо их допросить, — сказал Виктору. Тот, соглашаясь, кивнул:

— Надо. Арсланов то же самое советовал на случай, если встретим. Послушай, может, сам и потолкуешь с ними?

Не хотелось. Придумал оправдание:

— Зачем мне лишний раз лезть на глаза? — Сказал это и свернул в заросли. Посмотрел на всякий случай, нет ли за этой троицей басмаческого «хвоста».

Отряд пропустил тех троих. Виктор догнал Курбана, сказал:

— Разговаривал с Рамазанбаем. Возвращается из Сайбуя. Никого не видел, говорит.

— Хотелось бы верить. Ты знаешь, что он оставил свою дочь в этом кишлаке?

Виктор хитро улыбнулся.

— Часовые еще при выезде из города мне говорили — вчетвером они выехали… Тебя это волнует?

— Ну, что ты опять! — обозлился Курбан.

— Ладно, ладно! — примирительно сказал Виктор.

За перевалом, на северной стороне, лежал глубокий снег. Кони спускались медленно, приседая на задние ноги. Потом, в долине, они опять пошли быстро. Перед бойцами простиралась голая степь. Стояла оглушающая тишина. Только гулко раздавался, как будто издалека, приглушенный землей конский топот. Строй разладился, каждый всадник выбирал свою тропу.

Поднялось солнце.

Отряд шел у подножия Тирсактага, среди больших серых валунов. Впереди чернели деревья — роща грецкого ореха. Над ней кружились вороны.

Как только въехали в рощу, все снова подтянулись, насторожились. Бойцы, как по команде, сняли с плеч винтовки и положили на колени. Двигались по когда-то проложенной людьми, но сейчас заросшей тропе. Видно, давно здесь не ступала нога человека: орешник разросся, низко свисали ветки деревьев, всадники то и дело пригибались…

Солнце клонилось к закату, когда отряд стал над Чунтаком — на холме, с которого они должны были спуститься в кишлак. Виктор внимательно рассматривал в бинокль безлюдные улицы селения. Он боялся напороться на засаду басмачей. Кто знает, может быть, в эту минуту они смотрят на эскадрон через прорезь прицела.

Виктор опустил бинокль.

— Пошлем добровольца, пускай разведает, — сказал он Курбану. — Кто пойдет?

— Я, — подъехал Эшнияз.

— Один пойдешь?

— А что, волк меня съест?!

— Подавится… — засмеялся Виктор, глядя на его богатырскую фигуру. — Поговоришь с людьми… Мы здесь постоим!.. Если встретишь подозрительного, не суетись, разговаривай спокойно, посмотрите, мол, наверх!..

…Эшнияз походил по краю обрыва и неожиданно, подняв уголки подола халата, сел на снег и, как на салазках, заскользил вниз. Когда оставалось всего-ничего, упал на бок. Вот встал, отряхнулся. Срезал прут с тамариска, зачистив, сделал шомпол и прочистил ствол винтовки.

Эшнияз перебрался вброд через маловодный сай на другой берег. Здесь начинался кишлак. Жалкие жилища из самана, крытые проходы с улицы во дворы лепились по склону горы. Они разделялись между собой плетеными из прутьев тала заборами. В некоторых дворах чернели голые деревья, стояли на снегу коровы, ослы.

Глянув вверх, Эшнияз увидел своих товарищей и уверенно зашагал по тесной улочке. Он дошел до первого двора, перемахнул через низкую ограду. И тут увидел, что навстречу ему, разгребая снег толстыми мохнатыми лапами, несутся две огромные собаки. Эшнияз, выросший в пустыне, знал: в пустыне и в горах цена собаки слишком высока. За породистого щенка не пожалеют хорошего бычка. Понимая, что если побьет собак, то может вызвать враждебное отношение хозяев, Эшнияз, глядя на видневшийся в глубине двора дом, заорал, что есть мочи, упал на снег и набычил голову. Собаки остановились и, рыча, стали кружить возле него.

На айване показались трое. Самый маленький из них быстро спрыгнул с айвана и, крича «стой, где стоишь!», побежал отгонять собак.

Эшнияз поднялся, стряхивая снег, поздоровался со своим спасителем.

— Здравствуй, братишка!

— Здравствуйте. — Мальчишка смотрел враждебно. Заметив это, Эшнияз повел подбородком в сторону холма. — Их видишь?

Мальчишка посмотрел на всадников.

— Опять!? — хмуро сказал он.

— Почему «опять»?..

Курбан направил бинокль на таинственную сторону Ялангтага и только теперь рассмотрел странный след, тянувшийся с вершины к подножию горы. Уговорил Виктора съездить. Приказав до их возвращения всем оставаться на месте, они отправились вдвоем. Добрались до широкой поляны. Снег здесь был весь вытоптан людьми и конскими копытами. Посмотрели наверх. На пологом склоне холма все тот же странный след: словно большую катушку с широкой лентой, разматывая, катили сверху.

— Здесь они и поднялись! — уверенно сказал Курбан.

Он посмотрел на седловину, где смыкались Ялангтаг с Тирсактагом. Что за черт, неужели прошли по этой горе? В таком случае, непременно должны были сохраниться следы в ореховой роще.

Что тогда произошло, рассказал низенького роста, бледный, с выдающимся вперед подбородком старик, которого привел Эшнияз.

— Они пришли оттуда, — показал он на северо-запад, где гора уперлась в горизонт, — человек тридцать. У всех винтовки, сабли. А один — главный — в лисьем малахае… Мы подумали, что они охотники, байские сынки. Теперь, вы знаете, пора охоты… В лисьем малахае и говорит: «Покажите короткий путь на Гиссар!» Собрал он всех нас около мечети… Мы и говорим, мол, если хотите попасть в Гиссар, перевалите через Тирсактаг, спуститесь к подножию Ялангтага. Пойдете низом у мазара Ходжакучкар и прямо выйдете к Гиссару. Другой-то дороги нет! Можно пройти по скалам Османупара, так даже ближе. Но там сейчас снега много, лошади застрянут. Посоветовались они между собой, показали на Ялангтаг: «Объехав, спустимся к его подножию?» «Да», — сказали мы. «А прямиком подняться нельзя? Склон-то пологий!» «Невозможно? — сказали мы. — Много глубоких расщелин; сорветесь. Здесь и охотники не ходят!» Тогда они опять посовещались. Расспросили нашего Корягды о расщелинах. «Пойдемте с нами все! Принесите из дому ковры, одеяла, паласы, кошмы!» — приказали они. Мы удивились: «Что делать будете?» — спросили. «Несите!» — нетерпеливо закричал человек в лисьем малахае. Привели нас на место, где снег был утрамбован… Идемте, увидите сами… «Ну-ка, настилайте ковры, одеяла, кошмы!» — повелели они и расставили нас цепочкой до самой вершины. Смотрим, они по нашим вещам ведут своих лошадей! Ни одна не провалилась!

И тогда с вершины они увидели вас… как красные аскеры выгребают зерно из ямы. Человек в лисьем малахае, как сумасшедший заорал на своих: «Становись!» По его приказу они опустились на колени и дали залп. А потом, взяв лошадей под уздцы, снова спустились по коврам.

Человек в лисьем малахае сильно кричал: «Красные у вас под боком! А вы нас хотели направить в обход горы, мимо мазара! А там…» Видать, решил, что заодно с вами, и всех нас избил. Потом спросил у деда Корягды, как можно пройти через Османупар. «Может быть, и есть дорога, ее знают тамошние жители», — схитрил старик.

— И ушли в Сайбуй? — спросил Курбан.

— В точку попали, аскер-ака. Они пошли Гурдарой, но выйдут у Сайбуя.

Курбан опешил.

— Почему не сказали сразу? — воскликнул он.

— Э, уважаемый! Походите по домам, найдите хоть одну лошадь! Всех увели. В пустыне остались мы. И теперь вот думали в Байсун податься. Будем скитаться там, как нищие…

— Ну и думайте! — вспылил Курбан. — Советская власть заботится о каждом бедняке, готова все сделать, лишь бы не было бедных и голодных, а эти, видите ли, сами записываются в нищие…

— Вам надо знать, отец, — присоединился к разговору Виктор. — И не смотрите на меня удивленно… Я такой же человек, как и вы, дитя человеческое… Так-то! Советская власть о вас думает! Ради вас люди на смерть идут! Понимаете? Так-то… Теперь и вы подумайте!.. Сидеть сложа руки — это разве дело, отец! Вы же охотники. Стрелять умеете. Сами льете пули.

— Да, теперь… и сами думаем…

— Ну, что будем делать? — сказал Курбан. — В кишлаке есть староста?

— Какие там старосты! Есть уважаемые люди, старые совсем.

— Ладно… В таком случае, мы вас… от имени Советской власти назначаем временным старостой Чунтака! Гм… Ну мы об этом поговорим попозже! И с народом тоже… Эти ушли в Сайбуй?

— В Сайбуй.

— Теперь пойдут через Османупар?

— Не знаю… Однако преодолеть трудно…

— Думаете, останутся в Сайбуе?

— Но они торопились!

— Да-а-а… Больше ничего не говорили?

— Нет. Спросили дорогу на Гиссар, и только.

— Гиссар, Гиссар… Значит, потом пойдут на Душанбе?

— Наверное, так и будет.

— Ладно… мы все равно найдем их! Говорите, человек тридцать?

— Да. Получается тридцать.

— Хорошо… На Гурдару проходить через кишлак?

— Можно спуститься по краю того холма, — старик посмотрел на солнце. — Однако уже вечер. Пока доберетесь до Сайбуя, стемнеет. В горах солнце сядет — и сразу ночь.

— Верно… Значит, договорились: вы староста! Так, Виктор?

— Точно! Временный староста, — сказал Виктор, дав знать Курбану, чтобы тот продолжал разговор.

— Обязанности старосты знаете? — спросил Курбан старика. — Староста Советской власти день и ночь думает о пароде, отец! Вот и все!.. Что бы в кишлаке ни произошло, вы всему судья, понадобится помощь, — незамедлительно сообщите в Байсун. Там вас выслушают, поймут, окажут помощь! Будет необходимость, пришлют и военный отряд… Понимаете?

Старик согласно кивал.

— Однако… Я не могу быть аксакалом кишлака.

— Советская власть… если хорошего человека назначает на должность, у него не спрашивает согласия. Бывает наоборот, не дает должности тем, кто ее просит… Вот как! — Курбан удовлетворенно улыбнулся: ему самому понравилось, каков он в роли агитатора. — Значит, договорились, а?

— О чем?

— Вы — староста!

Вмешался Виктор.

— Мы не останемся в Сайбуе! — сказал он с участием в голосе. — Вот увидите, вернемся. Ну, завтра-послезавтра… В вашем же кишлаке будем! Поговорим!

— Виктор, нам пора, — напомнил Курбан.

Горбатый холм упирался в высокую гору. Отсюда, опоясывая ее широким ремнем, пролегла дорога. По ней эскадрон и продолжил свой путь.

Аксакал шел впереди. Шагал он быстро. Звон копыт, ударяясь о каменные стены, отдавался эхом. Снега было мало. На дороге попадалось много кекликов — горных куропаток. С шумом вспорхнув, они улетали вниз.

«Человек тридцать, это ничего, — думал Курбан озабоченно. — Но если спешат… Дьяволы, они и эту гору перейдут, применив какую-нибудь хитрость!.. Почему они стреляли с Ялангтага? Стреляли от злости… Это не Энвер-паша. В штабе правильно рассудили: неизвестная банда… Пришли-то с Шахрисабза, что они будут делать в Сайбуе? Там тоже возьмут лошадей? Пограбят… Нет! Их надо догнать! Обязательно!..»

— Может, назад за нами придете? — говорил в это время аксакалу Виктор. — Подберите побольше парней, вооружите их… С басмачами мы и сами можем справиться, но было бы неплохо…

— Ладно, ладно! — закивал аксакал. — Я попробую поговорить.

— Поговорите!

Аксакал распрощался с отрядом там, где дорога спускалась к саю.

Когда вошли в Гурдару, стемнело. Двигаться дальше не было смысла. Неподалеку оказалась удобная пещера, решили остановиться в ней.

Бойцы принялись устраиваться на ночлег, а Курбан, взяв Виктора за локоть, вывел из пещеры.

— Дело дрянь, — волнуясь, сказал ему, — мы идем вслепую. У меня ощущение, что с нас кто-то не спускает глаз. Я, конечно, не могу вмешиваться в твои дела, но надо, чтобы впереди шли твои глаза и уши…

— С рассветом пошлем Эшнияза в разведку, — согласился Виктор.

— Тебе Аркадий Иванович что-нибудь обо мне говорил? — вдруг спросил Курбан, пристально рассматривая в сумрачной темноте лицо Виктора.

— Ты должен уйти, — совершенно спокойно ответил Виктор. Вот и все.

Угли костра затягивало пеплом. Курбан, подстелив под себя попону и положив голову на седло, задумчиво смотрел на угли, а перед глазами… опять горел костер под орешиной… Отблески света на лице Айпарчи… Ее белые руки, протянутые к теплу…

Спал?.. Айпарча?.. Не надо… Потом.

Что было?..

Разговор с Василием Васильевичем в его кабинете в Ташкенте.

«Постоянно помни, сынок: самым опасным для тебя будет не кто иной, как его преосвященство ишан Судур ибн Абдулла; твой учитель. В окружении Энвера-паши и Ибрагимбека нет человека могущественнее его. Саид Алимхан считал своим душеспасителен кокандского муллу, а высокое звание „Судур“ все же присвоил хазрату. Видишь, даже эмир, хотя бы скрытно, но побаивался его… Нам известно: между Энвером-пашой и Ибрагимбеком идет тайная борьба за полное доверие к ним со стороны ишана Судура. Я подчеркиваю: за полное доверие. Что это значит? У идеолога пантюркизма Энвера-паши главная цель, как ты знаешь, создание федерации тюркоязычных государств в мировом масштабе… А у Ибрагимбека — возрождение Бухарского ханства, где эмиром будет уже не Саид Алимхан, а он сам… Ну а что же хазрат? Вот тут все гораздо сложнее. Несколько лет назад у ишана состоялась в Стамбуле довольно любопытная беседа с крупным английским дипломатом, содержание которой было опубликовано в турецкой газете под неброским заголовком: „Мысли известного богослова о будущем мусульманских народов“. Вот что сказал его преосвященство. Дословно: „Наступает время, когда мы должны думать о создании исламских государств“… Пока народ в большинстве своем неграмотен, мечеть имеет над ним безграничную власть. Это хорошо понимают и Энвер-паша и Ибрагимбек. Не считаться с этим им никак нельзя… Вот почему ишан Судур чувствует себя исключительно спокойно, уверенно. А они даже и не предполагают, что он не только духовное лицо, но и политик, выжидающий своего часа… Готовясь к встрече со своим учителем, постарайся вспомнить и проанализировать все основные его философские воззрения. Это будет иметь очень важное значение в твоей работе. Думай, думай…»

Курбан думал.

Эшнияз, вернувшись из разведки, докладывал обстановку:

— Чужих не встретил. Никого не встретил. Следы ведут в ущелье. Туда ушли. После моста свернули и вошли в кишлак, потом опять вышли…

— Ты показываешь старые следы, — требовал уточнения Виктор. — А следы за мостом новые, вчерашние. Ты прошел через кишлак — люди не обратили на тебя внимания…

— Подумали: охотник, — предположил Курбан. — Одеждой-то он ничем не отличался от местных.

— Э, сколько тут разных людей бродит! — пришел на помощь Эшниязу его приятель Тура. — Можно целый день ходить туда-сюда — никто не спросит, кто ты. Спросят: «Лиса? Волк?» Скажешь: «Заяц». Или скажешь: «Ничего нет в сумке, никого не подстрелил». Посмеются — плохой охотник, плохой стрелок. Вот и все.

Пока Эшнияз был в кишлаке, там будто вымерло все. А теперь — Виктор видел в бинокль: вот двое пересекли улицу торопливыми шагами, чья-то темная фигура замерла на айване в северной части кишлака.

Курбан тоже смотрел на кишлак, но мысли его были далеки от того, о чем думал сейчас Виктор. Курбан почему-то был уверен, что Айпарча именно здесь.

— Как, по-твоему, добирался сюда Рамазанбай? — спросил он Эшнияза. — Может, поверх ущелья?

Эшнияз, резко повернувшись, указал на восточную сторону горного склона, заваленного снегом.

— Там их следы.

— Ну пошли! — скомандовал Виктор. — Оружие держать наготове. Всем — смотреть в оба!

В ущелье въехали, точно в ворота. Справа и слева расселины. Сюда еще не спустилось утро: таинственный сумрак, тишина. Только бормотливое эхо от стука копыт.

Наконец они в кишлаке.

Курбан был здесь летом. Вон она — та самая мечеть на бугре. Там, на айване, молились, потом с нее осматривали кишлак. Вечером все мюриды хазрата собрались под старым карагачем, было большое угощение… А на другой день, после полудня, у родника жарили форель…

Сайбуй. Кишлак, словно котенок у ног хозяина, у подножия высокомерного Тумшуктага. Гора закуталась в снег, кажется, что погрузилась в глубокий сон, но сон ее неспокоен: вон как подрагивают ветви арчовника. Дома Сайбуя сжаты в объятиях горы, они громоздятся ярусами, чернея айванами. В урюковом саду на краю кишлака кричат вороны. Речка. Ее берега будто оплавлены льдом, но вода — белая, бурная — все-таки прорывается в долину.

Вот и мост. Выгнулся дугой, горбатый. С обоих берегов положены бревна, их концы крепко связаны веревками, поверху насыпан хворост. Такие мосты гремят под ногами и копытами ступивших на них. Норовистый конь мечется, может сбросить всадника. Лошадям аскеров не в новинку такие мосты, и чем этот отличается от того, что был у Куштегирмана.

Что же тревожит бойцов? Их нервы, словно бубен, разогретый над углями, только коснись — гром.

Тишина. Безлюдье. Ни души! Кишлак будто вымер.

— Эшнияз! — позвал Виктор. Сказал ему с нервной усмешкой: — Людей-то в самом деле не видно! Может, и нет тут никого?

— Есть! — зло выкрикнул Эшнияз. «Они мне не верят», — мрачно думал он. — Хотите — подымусь вон туда и стану кричать? Я так закричу — все повыскакивают!

— Почему же они притаились? Боятся нас?

— Притаились, — согласился Эшнияз. — Бандиты знали, что мы придем, ну и… припугнули.

— Похоже, что так.

Виктор погнал коня. Отряд поскакал за ним.

За мостом дорога пошла каменистая, извиваясь, она ползла вверх. По обе стороны ее тянутся глухие стены домов и сараев.

На тихой улице стук копыт по камням, даже пофыркивание лошадей раздаются так громко, что, казалось бы, все вокруг должно пробудиться, ожить. Нет — даже собак, и тех не слышно, не видно.

Отряд двигался вперед, прислушиваясь к тишине. Улица свернула на широкую поляну. Спешились перед домом с толстыми колоннами и открытой верандой.

14

Снег на поляне недавно вытоптан. Конечно, люди уже должны были собраться на утреннюю молитву.

Курбан, поднявшись на айван, усеянный пометом голубей, не увидел здесь следов. В углу, свернутые трубой, прислонены к стене циновки. Теперь не только Курбану — всем ясно: бандиты ушли из кишлака.

— Эшнияз, созывай! Покричи, да погромче! — сказал Курбан и, заложив руки за спину, с важным видом принялся расхаживать по айвану. Остановившись возле Виктора, стал рассказывать, как еще совсем недавно он бывал здесь и каким цветущим местом выглядел тогда кишлак.

Рассказывая, он сбивался и время от времени нервно покашливал.

Виктор понимал его состояние: волнуется парень, соберется народ — ему говорить, а разговор редко получается таким, к какому готовишься. Бывает, настроишь себя на долгие разъяснения, что такое Советская власть, весь мокрый будешь, пока убедишь, что эта власть — для народа, для бедноты, а тебя поймут с полуслова, и уже не надо никаких других слов, все готовы идти, куда ты поведешь, жить так, как ты скажешь. Но чаще бывает наоборот… Накричишься до хрипоты — и не убедил. А еще чаще — и высказал все, и поняли тебя, и уже ушел из кишлака, с гордостью оглядываясь на красный флаг, а едва скрылся из виду — там все опять с ног на голову, все по-старому…

— Эй, вы, мусульмане! — закричал Эшназар. — Почему не выходите? Эге-ге-ге, люди! Вы слышите?! — Послушал эхо, проворчал: — Молодцы-храбрецы!

А еще горцами называются! Горцы, говорят, смелы, бесстрашны! А эти…

Но тут с шумом открылась маленькая одностворчатая калитка дома, прилепившегося к поляне, из нее вышел в длинном, почти до земли, халате, изодранном в локтях, старик.

Потрясая посохом, закричал на Эшнияза:

— Чего орешь? Не глухие… Что нам делать? Трубить во всю силу, мол, идет наша защита и опора?

Курбан знавал таких стариков. Если в махалле свадьба или похороны, когда люди бестолково топчутся в растерянности от горя или неуемного веселья, всегда находится старичок, способный расставить всех по местам, придать беспорядочному движению людей осмысленное направление. «Эй, ты! — крикнет кому-то (каждому, кто слышит, может показаться, что при этом он посмотрел именно на него). — Там почил раб божий, люди с ног сбивались, готовя его к поминовению, — а ты спишь на ходу или вот-вот палец сломаешь в собственной ноздре! Ты что — мнишь себя бессмертным?!» Или: «Эй, приятель! О тое в доме этого уважаемого человека ты знал за месяц вперед и теперь прибежал первым. А знал ли ты, что у бедняги руки больны и совсем мало помощников? Для кого он старается? Для вас, люди. Эта свадьба — для вас! У тебя не было свадьбы, ты не знаешь?.. У тебя не будет свадьбы, да?..»

Да, похоже, именно из них этот старик Мухсин. Он уже не охотник: стар, глаза не те, и ноги не те; он рубит в горах арчу, сжигает ее и древесный уголь продает кожевникам. На то и живет.

— Эге, отец, сначала здравствуйте! А разговор потом!

Старик Мухсин повернулся к Курбану и смолк на полуслове.

— О! Здравствуйте! — сказал он, стараясь не выдать своей растерянности, и подошел к нему.

Курбан, неожиданно почтительно приложив обе руки к груди, после некоторой паузы протянул их.

— Во имя аллаха…

Старик Мухсин прочитал краткую молитву. Потом, вдруг попятившись, сказал:

— Добро пожаловать, уважаемый мулла!

— Доброго вам здоровья! — доброжелательно произнес Курбан. И, чтобы не смущать старика, сказал: — Мне кажется… Что-то не видно людей? Мы пришли — а тут и не догадываются, что гости пожаловали… — Он, словно закадычный друг, вкрадчиво спросил: — Что случилось? — Да не на того напал! В глазах старика Курбан заметил искорки лукавства: старый почувствовал, что он умышленно прикинулся непонимающим. Курбан решил больше не притворяться: — Почему не выходят люди? Почему попрятались? Ведь видели нас? Правильно? Отец, скажите им, пусть выходят! Вы на аксакала этих мест похожи…

— Я — аксакал? — удивился старик. — Я-то похож?

— Очень похожи, — улыбнувшись, подтвердил Курбан. — Ладно! Об остальном потом поговорим… Или сами расскажете, что тут произошло? Какими делами занимались здесь всадники, прибывшие из Чунтака? Когда ушли? Куда?.. Или вы не знаете?

— Почему ж не знаю! — возмутился старый Мухсин. — Еще как знаю… Однако меня аксакалом… — Старик умолк (смущен, растерян), увидел направляющегося к ним Виктора, попятился. Курбан, глянув на него, усмехнулся:

— Не бойтесь, отец! Чего испугались? Что он — русский? А вы спросите, зачем он здесь? Почему это ему не сидится дома, в России? Если в вас будут стрелять, он вас заслонит собой. А теперь он здесь для того, чтобы в вас не стреляли. Собирайте народ, мне есть что рассказать.

Старик, мелко-мелко кивая, отошел. Ударяя посохом о снег, закричал:

— Эй, люди! Выходите! Чтоб вам, лежебокам, было пусто! — Гордо прошагав мимо хмуро уставившегося на него Эшнияза, он забрался на невысокую крышу дома, потопал, побил по ней ногами. Потом, приблизившись к карнизу, принялся колотить посохом по балке. — Выходите же, окаянные! Эй, мастер Гияс! Чтоб в твоем доме света не было! Выходи — глянь, как тут светло! — Потом он перешел на другой край крыши. — Эге-ге-ге! Сатвалды! Утри сопли! Отдал коня и теперь от холода зуб на зуб не попадает? Эй, киргиз! Ты жив, друг мой? Выходи же! Вот пришли те, которые найдут твоего жеребца!

На нижней улице послышался скрип калиток и показались трое, еще один, еще подходят. Рядом с домом старика стоял какой-то юноша, а в самом конце улицы мелькнула женщина в красной накидке. Из-за мечети вышли двое мальчиков в чарыках и тут же исчезли.

— Выходите! Да выходите же! — кричал Эшнияз.

Старый Мухсин, сойдя с крыши, твердо ступая, с гордо поднятой головой подошел к Курбану. Он собрался было что-то сказать, но смолчал, уставился ему в глаза: он как-то неожиданно согнулся, обмяк, принял жалкий вид:

— Не довелось ли вам бывать в нашем кишлаке прежде? — вкрадчиво проговорил старик. — Я ведь нигде не мог вас видеть, а — видел. Или уже врут старые глаза, память подводит?

Курбан невольно проговорился:

— Я бывал здесь с хазратом ишаном Судуром.

В лучистых глазах старика вспыхнули странные огоньки. То, что он распознал Курбана, вселило в него бодрость, он выпрямился.

— Ну и ну! — воскликнул он негромко и тут же почтительно поклонился, приложив руку к груди. — Добро пожаловать, добро пожаловать…

— Да, мы сидели под священным карагачем… — Помните?

Почему же не должен помнить старый Мухсин? Ведь он был самым услужливым на том пиршестве? Кто на весь кишлак, на всю округу распространил весть о прибытии хазрата? Кто собрал всех мюридов?

— А меня? — спросил тихо старик. — Припоминаете? — Засмеявшись, он немного отдалился. Но, желая, чтобы подходившие люди слышали их разговор, продолжал громко смеяться. Его голос снова окреп: — Меня назвали аксакалом! Хе, первый аксакал-то сбежал! И где его сейчас черти носят?! Говорят, в Кукташе… Кто знает. Все баи бежали! Мы остались… Мы — бедняки. Бедняки никогда не бегут от своей бедности. Бедность — это их единственное богатство. Больше у них ничего нет. Вот так-то, мулла… Чтоб у этих разбойников дом сгорел! Чтоб их могилы сгорели! — Он повернулся к Курбану. — Разбойники до смерти напугали этих несчастных. «Придут красные — все прячьтесь!» — приказали им. Вот они и попрятались, затаились… что делать бедному народу?! А ну-ка подойдите поближе! Поближе… Вот кто выслушает все ваши боли, горести, печали! Я же говорил вам!.. Есть Советская власть. В Байсуне есть Советская власть. О бедных думает. Говорил же, поддержит, защитит. Вот видите!.. — Старый Мухсин обращался к страннику и к человеку по имени Хуррам — невысокий, плотный, он переводил но лицам аскеров неспокойный взгляд и, по всему видно, с трудом сдерживался, чтобы не перебить старика и не заговорить самому. Курбану бросилась в глаза непохожесть на Хуррама подошедшего паренька лет восемнадцати. В нем все выдавало охотника: короткая, до колен, шубейка из козьей шкуры мехом наружу и без рукавов, такая же шапка, длинная шерсть закрывает лоб, и чарыки на ногах, конечно же, из козьих шкур. Привлекало внимание лицо парнишки: желтоватое, оно будто вырезано из слоновой кости и кажется неживым. Странное лицо… Странный… Кто он — чабан? Охотник?..

Курбан уже не слушал старика — смотрел на женщину, поднимавшуюся с конца улицы. На ней была паранджа, но без чачвана. Проследив за взглядом Курбана, старый Мухсин закричал:

— Несчастная Иклима идет! — Подходи, дочка, подходи! Поведай вот им свое горе! Они пришли сюда, чтобы узнать о твоем горе! — Старик снова обратился к Курбану. — Они причинили ей большое горе, пусть все, что они едят, будет ядом, все, что надевают, будет саваном! — зазвенел его голос. И — уже другим тоном: — Вы здесь дня три-четыре будете? Если они вернутся, узнают о нашем разговоре с вами, плохо нам будет…

— Эй, да помолчите вы! — оборвали его из толпы. — Дайте другим хоть слово сказать!

— Да разговаривай, разговаривай! — озлобился старик. — Что, я тебе рот заткнул? Я ж позвал тебя, чтобы и ты поговорил! Не позвал бы — ты бы вытапливал жир из собственного курдюка у теплого сандала! — обиделся старый Мухсин. — Они такие, — сказал Курбану. — Ни добра, ни зла не понимают… А их понять можно. У этого парня коня забрали!

Зашумел народ. Кричали, перебивая друг друга.

Что было…

Они появились из Гурдары, словно привидения.

Человек по имени Бури-тура, назвавшись аксакалом кишлака, пригласил их в свой дом, зарезал барана. Издалека было слышно, как пируют бандиты. Пьяные, бродили по кишлаку, пристрелили трех собак. Потом стали отбирать лошадей. На следующий день всех согнали сюда, один из них, в лисьей шапке, предупредил: «Если скажете советам, что мы здесь были и куда ушли, отрежем языки». Ушли они вчера в это время или раньше. Ушли в ущелье Тангдара.

Курбан понял: бандиты торопятся. Им надо скорей дойти до Гиссара. Тангдару они пройдут, а вот Османупар вряд ли. Хотя… Коварный перевал они преодолели с мастерством горцев!.. Бури-тура ушел с ними. Их тридцать, вооружены…

К тем, кто кричал особенно громко, будто наседая на Курбана, приблизилась женщина — Иклима.

Женщина остановилась перед Курбаном, вглядываясь в его лицо. Вот они встретились взглядами. Курбан почувствовал, что бледнеет. Ее имя ему ничего не говорило. Но овал лица… разрез глаз. Он уже понял, но еще не верил. Боялся ошибиться.

— Ти-хо! — крикнул он, гася гул голосов. И только ей: — Вы хотите мне что-то сказать?

…Могла ли знать Айпарча, даже просто думать о том, что Курбан придет сюда, а тем более надеяться на встречу с ним?..

Как муравей в воде хватается за былинку, вцепилась она в плечи Иклимы и, трясясь от страха и плача, шептала: «Придут красные, скажите! Среди них находится парень! Скажите этому парню, тетушка! — говорила Айпарча. — Он красный аскер, но вы не бойтесь его, он ученик хазрата ишана Судура… Скажите ему про меня, тетушка! Его имя Курбан!»

— Ваше имя Курбан? — спросила Иклима. — Вы ученик хазрата?

Курбан оцепенел.

— Да, — ответил он. — А где Айпарча?

Иклима медлила с ответом, опустила глаза.

Обменявшись многозначительными взглядами, люди загудели. Старый Мухсин выкрикнул:

— Где она — кто теперь знает! Увели ее, мулла!

— Как… увели?

— А так и увели! Как увели лошадей. Известное дело — разбойники! Все хорошее, как ни прячь, высмотрят и — себе!

Курбан растерялся. Кто он, зачем он здесь, все вышибло из памяти. Как безмятежно он думал об Ай-парче. Как спокоен был за девушку! И вдруг… Ах, это проклятое «вдруг»! Не случилось бы теперь с тобой, Курбан, такого «вдруг», цена ему будет — жизнь. Вспомни, Курбан, как тебя учили в сложнейших условиях брать себя в руки и делать все обдуманно, хладнокровно. Ну — соберись с мыслями…

Она — байская дочь, с ней нельзя, как с какой-нибудь девкой… Да ты же сам пойдешь туда! Дай бог, чтобы они пошли на Кукташ!.. Там хазрат! Ишан Судур… Он узнает, что вместе с табуном лошадей привели и дочь бая! Может ли он не обратить на это внимание? Нет… Хазрат не терпел невежественных поступков, несправедливости и особенно издевательств над женщинами!..

— Как все это случилось? — Курбан слушал теперь только женщину. Гомон толпы — как отдаленный гул.

— Нам было о чем поговорить с племянницей, — рассказывала Иклима, — и уж мы потешили друг дружку. Но — не натешились: явился помощник Туры (чтоб он сдох, вонючий шакал!) Акбай. У одного из гостей, у которого когда-то случился перелом, разболелась от холода рука. Попросили мумие — горную смолу. Муж ходил до Куйтантага, и потому дома всегда было мумие. Это всем известно. Я открыла сундук и дала кусочек, сколько надо. Акбай ушел… Мы опять продолжили беседу. И я заметила, какая-то Ай-парча странная! Хотя я и знала ее ребенком, почувствовала: странная она. Не в себе. Иногда вела она себя совершенно нормально. Веселилась, радовалась, смеялась. Расспрашивала о горах… Поздно спохватились: пора спать. Только начала стелить постель — застучали в ворота. «Кого принесло в такую пору?» — подумала я. Еще подумала: брат вернулся. Вроде бы не чилля (говорят, в эту пору волки бесятся). Вышла, вижу — сам Бури-тура пожаловал. «О! — воскликнула я. — Что случилось, аксакал?» «А ничего пока не случилось. Только надо бы, соседка, упрятать племянницу подальше. Так было бы лучше», — сказал он. Я не поняла его: «Спрятать? Зачем? Она здесь как в родном доме!» «Я сказал, — пробормотал он. — И еще…» — «Что?» — «Гости много пьют. Сильно пьяные они. Кто знает, что может случиться». «Пусть попробуют сунуться! — ответила я. — Или я не жена охотника? Кому захочется получить от меня пулю в лоб? Да я за мою Айпарчу…» Чтоб земля проглотила Туру-негодяя!..

Иклима не договорила, расплакалась. Она причитала тихо, надломленным, слабым голосом, временами успокаиваясь и улыбаясь, продолжала рассказывать. А о чем тут рассказывать? И так все ясно: увезли Айпарчу…

— Кто у них главный? спросил Курбан хмуро. — У него лисья шапка, так?

— Да-да! — закивала Иклима.

Заволновались люди.

— Он самый!.. Вы его видели? В целом свете нет никого страшнее…

— Он из Шахрисабза?

Иклима, не замечая, как слезы текут по щекам, подняла голову.

— Чтоб он шею себе сломал, негодяй!.. Он из кенагасов. А как его зовут…

— Джаббар Кенагас! — крикнул старый Мухсин. — Сам из богатых, привык к веселой жизни, и теперь — только свистнет — стаями сбегаются к нему такие же… веселые. Им бы только пировать, и чтобы женщины… А если денег нет и больше отобрать нечего, — тогда, как у нас, — лошадей…

Курбан не знал, он только догадываться мог — что тут было. Как джигиты Джаббарбека гнали табунок отобранных у местных жителей лошадей, отшвыривали пинками и прикладами женщин и стариков; как уже в последние минуты Джаббарбек словно бы вспомнил о дочери бая и сказал двоим: «Ведите ее» — и те вломились на женскую половину, как кричала Иклима: «Не пущу! Не дам!», как она звала на помощь — но кто ей мог помочь! С синяками от тычков дулом нагана на лбу и на щеке упала на пол, забилась в рыданиях…

Курбан понял: ему надо теперь уходить — и как можно быстрее. Басмачи ушли через Османупар. Но в горах снег не везде, потеряешь следы — тогда дело дрянь… Только подумал об уходе, тут же пришла мысль: надо взять с собой этого парня в козьей шубейке. Нетрудно угадать, что он горец. Может быть, он знает горы, как знают свой кишлак.

Люди бестолково шумели. В чем-то обвиняли друг друга, в чем-то каялись, спорили — какой дорогой и в какую сторону направились разбойники, умоляли бойцов догнать и отобрать лошадей.

— Хватит! Довольно! — не выдержал Курбан. — Кто виноват в том, что у вас забрали лошадей? Вы сами! Что, у вас нет оружия? Нет патронов? Сейчас вы так громко и дружно кричите, почему молчали тогда? Почему не преградили разбойникам путь в кишлак, не сказали: «Не пустим!» Ладно. В другой раз знайте, что надо делать. Если вы мужчины, а не бараны. А теперь помолчите! Ти-хо! Когда у людей общая беда, надо держаться вместе. И должен быть человек — как командир в отряде. К кому вы идете со своими заботами? Кто расскажет о ваших заботах представителям Советской власти? Такого нет? Значит, вам самим надо выбрать аксакала кишлака.

— Все! — повторил Курбан, — Нам пора в путь.

Теперь, друзья, покажите дорогу… Нам надо увидеть гору, которую они перевалили… Кто пойдет с нами? Вот этот парень знает горные тропы?

Хуррам смерил взглядом одетого в козий полушубок.

— Он? Да это же мой брат, Норхураз! Он все камни в горах посчитал!.. — Ничего не сказал, но подумал про Курбана: этот человек всех видит насквозь, только глянул — сразу выбрал кого надо.

— Ладно, — сказал Курбан. Оглянулся, почувствовав на себе взгляд Иклимы. Подошел к ней…

Отряд двигался по нижним улицам кишлака, провожаемый местными жителями; раздавался дробный стук подков о влажные от подтаявшего льда камни.

— Не тревожьтесь, апа, — говорил Курбан, следя взглядом за отрядом. — Я ни на минуту не забуду о вашей племяннице, буду повсюду ее искать, я найду ее! Даю вам слово. Скоро вы увидите Айпарчу, она вернется к вам такой, какая была, и все, что было, покажется вам плохим сном. Верьте мне…

15

— Норхураз, мы войдем в ущелье, да? — спросил Курбан у парня, шагавшего впереди. Сыромятные чарыки не проваливались в снег, проводник ступал легко. Он ловко прощупывал впереди себя землю длинной палкой. На вопрос ответил молчаливым кивком, коротко оглянувшись.

И вот оно — ущелье. Слева полноводная студеная речка. По берегам ее лед, колючий гребень сосулек. По отвесным стенам ущелья со скал свисали какие-то растения, покрытые тонким панцирем льда. Навстречу плыл теплый туман. За поворотом оказался большой родник, над ним клубился сильный пар, превращаясь в туман.

Это ущелье похоже на Гурдару, отметил Курбан.

Выйдя из ущелья, они попали на широкую ровную долину. Река здесь дробилась на десятки мелких рукавов, берега их поросли талом. Отвесные стены ущелья, разойдясь влево и вправо, образовали цепи горных хребтов.

Следы коней Джаббарбека отпечатались на снегу. Множество следов. Видно, спешили, нахлестывали лошадей. Копыта скользили. Лошади срывались. А следы — дальше, дальше…

— Если пойдем прямо, а? — показал Норхураз в сторону сая.

— Почему? Вот же следы. Надо идти, как шли они.

— Мы не пойдем по их следу.

— Почему? Ты хочешь сказать — нам это не под силу?

Норхураз уклонился от ответа.

— Я знаю, куда вы идете. А какой дорогой вести… Если верите мне…

— Верим, — перебил Курбан. — Пошли!

— Я думал, если пойдете через перевал, проведу вас немного выше.

Курбан усмехнулся.

— Там видно будет.

Виктор бросил на него задумчивый взгляд.

— Да-а-а, — неопределенно протянул он. — Во всяком случае, мы должнызнать, куда они ушли.

Курбан повел гнедого по следу Норхураза.

По вершинам гор плывут облака. На склонах ни кустика, ни колючки. Словно вогнутая каменная сковорода, покрашенная в серебристо-белый цвет.

Если зажмуриться и приглядеться, можно заметить, что серебро тронуто рябью, будто оспинами. Можно подумать, что отчаянные люди вырубали тешой в слежавшемся снегу ступеньки и поднимались вверх, туда — к облакам.

«Люди Джаббарбека прошли здесь, а вам не пройти, — думал Норхураз. — Вам не занимать отваги, в бою с басмачами вы не знаете страха, вы бьетесь за правду, за народ и не щадите себя. Но здесь вам не пройти.

Вы знаете, как Джаббарбек перевалил Османупар? Если крепко ухватиться за хвост и с дикими криками непрестанно нахлестывать по крупу коня, он, вонзая железные подковы в снег, поднимется по крутому склону. Ни лошадь, ни всадник не могут остановиться ни на секунду. Замешкался — погиб. Вот так поднялись. На вершине горы плоская площадка, она и летом бывает скрыта туманом. Склон там пологий и обращен к солнцу, там снег мягкий, не тронутый злыми ветрами. Но лошади не умеют пятиться, как люди. Они срываются и, колотясь о свет в тщетный попытках подняться, неизбежно гибнут. Но есть такая хитрость: связать лошадям ноги, свалить на снег, подтолкнуть — и они скатятся к подножию!

Вам здесь не пройти, — думал Норхураз. — Потому что у вас нет лишних лошадей, вы их не отбираете у бедняков. А те лошади, что теперь под седлом, вам дороги, как может быть дорог боевой товарищ…»

Немногословно рассказал, что тут было, как удалось бандитам не только переправиться через Ялангтаг, но и преодолеть эти горы.

О том, что красноармейцы могут попытаться пройти по их следам, вслух не было сказано ни слова.

Что оставалось? Не через перевал — кружным путем перейти на ту сторону, где Османупар в своей северной части опускается в предгорную холмистую равнину.

Что может быть для воина горше осознания собственного бессилия?

Курбан совсем недавно выступал перед людьми, бросал в лицо им горькие упреки в трусости и ушел из Сайбуя, оставив кишлак под красным советским флагом; он поклялся несчастной женщине вызволить из неволи ее племянницу. Люди, поверившие ему и его боевым товарищам, уверены, что в эту минуту они по пятам преследуют бандитов…

А перед ними непреодолимая стена. И надо возвращаться. Возвращаться ни с чем.

Так думал и Виктор, поглядывая на Курбана. Он угадывал, что у того на душе.

«Нам надо возвращаться, — думал Виктор. — И я это предвидел. Скажешь: зачем же тогда… Но ведь было же сказано людям: „Мы пройдем по их следу, чтобы знать, куда ведут следы“. И еще, — молча признаюсь в том, — хотелось хоть немного пройти с тобой по тому пути, на который должен ступить ты один. Да, дорогой мой боевой товарищ: мы вернемся, а ты пойдешь дальше…»

— Все! Возвращаемся, а то до ночи не дойдем до Сайбуя, придется искать пещеру для ночлега. Зачем нам пещера, когда есть Сайбуй, верно? — закончил он весело и уже вроде бы изготовился скомандовать «по коням», как Курбан перебил:

— Командир, есть идея. Надо разведать, что там за перевалом. Всем не пройти, а вдвоем можно. Тогда и отряд наверстает потерянное время: не надо остерегаться, не надо оглядываться…

— Хорошая идея! — одобрил Виктор. — Кто пойдет?

— Я, — твердо сказал Курбан.

— И я! В этих горах… — загорячился вдруг Эшнияз. — Этого ученого человека нельзя посылать одного! Я пойду с ним, командир! — И он уставился на Курбана горячими глазами. Вспомнил: сестра Рамазанбая, Иклима, подошла: «Вы — Курбан? Ученик хазрата?» А старый Мухсин, перед тем как Курбан закатил речь, с айвана мечети представил его людям как муллу… А когда они уходили из кишлака, Иклима о чем-то шепталась с ним?.. Нет, что-то тут нечисто… Все это Эшнияз видел собственными глазами и слышал собственными ушами. — Договорились, ученый человек, я пойду с вами! — сказал он, как о решенном и не подлежащем обсуждению вопросе, глядя исподлобья на Курбана.

— Нет! — неожиданно резко прервал его Виктор. — Он пойдет с Норхуразом. Ты, Эшнияз, мне для другого дела нужен. Или ты думаешь, это у нас последняя разведка?

— Командир, я…

— Прекратить разговоры!

Эшнияз обиженно отстал, но через некоторое время позвал Виктора:

— Командир, можно вас на одну минуту? Разговор есть.

Они отъехали в сторону, отряд проследовал мимо них.

— Я не верю ему!.. — горячо заговорил Эшнияз. — Он был муллой и останется муллой. Он ученик самого хазрата! Хазрат — бог на этой земле! — энергично ткнул пальцем в землю Эшнияз. — Убежит он… чует мое сердце.

— Я ему доверяю. — Виктор спокоен.

— А я нет. У него в хурджуне я видел русский костюм, какой носят байские сынки, и несколько книг.

— Нехорошо рыться в чужих вещах! — поморщился Виктор.

— Если вы мне не верите, кому тогда верить? Ему, да? Ему? — Сверкнув глазами, он стеганул коня и помчался в голову эскадрона, встал в строй, на свое место.

Виктор подъехал к Курбану, усмехнулся, но на вопросительный взгляд друга не ответил. Крутил головой, разглядывая окружающие горы, временами прикладывал к глазам бинокль.

— Пора, Курбан. — Виктор говорил так тихо, что никто другой не мог услышать его слов. — Всегда помни: у тебя есть родной брат… единственный…

Со стороны казалось, что они обсуждают что-то важное перед тем, как принять окончательное решение.

— Иорхураз, Курбан твой командир, любое его слово — приказ, — сказал Виктор, подозвав юного проводника. — Что бы ни случилось, три дня ждем вас в Сайбуе.

— Ничего не случится.

— Ну, как говорится по-русски, дай бог… — Виктор крепко жал, долго не отпуская, руку друга. Потом, оттолкнув в плечо, махом взлетел в седло и ускакал в голову эскадрона. К Курбану подошел Норхураз, до сих пор стоявший в стороне, Курбан положил ему на плечо руку. Провожали взглядом отряд.

— Пошли… Зимний день короток, надо до темноты быть на той стороне, — сказал, озабоченно посмотрев на небо, Норхураз. — На перевале и при солнце бывает ночь.

Этот немногословный, отвечающий только на вопросы юноша пришелся по душе Курбану. Такому можно доверять.

16

Чем выше поднимались, тем снега было все больше. Идти трудно. Норхураз был спокоен, двигался, казалось, неспешно и лошадь свою не понукал. Когда высота снега достала стремя, он слез с седла и пошел впереди коня. Курбану не хотелось спешиваться, но Гнедой увяз в снегу и остановился. Норхураз обернулся, коротко бросил:

— Идите по моим следам… Здесь тропа узкая.

Как он видел тропу сквозь толщу снега, для Курбана оставалось загадкой.

Пошел снег, подул ветер. Дышалось трудно. Выбившись из сил, Курбан взглядом искал сквозь пелену снега удобную расщелину в скале, где можно было перевести дух. Нечаянно наткнулся на Норхураза возле огромного плоского камня, торчавшего, как кусок стены разрушенного дома.

— Перевал… Османупар. Передохнем и пойдем, шагов триста — и начнется спуск, — сказал проводник.

— Все время так? — спросил Курбан, кивая на снежную мглу.

— Часто… Когда снега нет, бурана нет, Тангдару видно…

Норхураз ожидал, что по ту сторону перевала снега будет мало, но все оказалось наоборот: высота снежного покрова была в рост человека, и так до самой долины. Измученные, измотанные пронизывающим ветром и снегопадом на перевале, Норхураз с Курбаном остановились на краю обрыва, над саем.

— Я сейчас приду, — сказал Норхураз, передавая повод своего коня в руки Курбану, и направился к огромной каменной глыбе, выпиравшей из-под снега. Он спустился к саю, нарезал большую вязанку прутьев дикого тала и поднялся наверх. Укрывшись от ветра за камнем, ничего не говоря Курбану, он плел снегоступы.

— Это вам, — наконец послышался его голос. Одну пару снегоступов прикрепил к ногам Курбана, другую бечевкой затянул на своих. — Пошли.

Курбан передвигался по снегу легко, свободно, будто перед ним твердая дорога, запорошенная снегом.

— Здорово! — сказал он. — У тебя золотые руки! И золотая голова.

Норхураз шел молча.

У узбеков, Курбан знал это с детства, всегда о уважением относятся к людям немногословным, умеющим молча выслушать других. К таким людям, на чьих лицах не прочтешь выражения боли или страха, гнева или отчаяния. Такие люди редко рассказывают о себе и, если скажут что-то в ответ на сказанное другими, слова их бывают точны и могут быть приняты как добрый и мудрый совет.

Остались позади бездонные пропасти и обрывы, отвесные скалы, изгибы снежной тропы, крутые подъемы, буран и снег. Началась зона арчовых лесов. Здесь еще один короткий привал.

— Норхураз, здесь, наверно, много хищных зверей? — поглядывая из-под арчи на перевал и горные вершины, окутанные серыми тяжелыми облаками, спросил Курбан.

— Снежных барсов осталось наперечет… Пищи не хватает… Люди поубивали, — судорожно вздохнул Норхураз. — Зачем убивают… не пойму.

— Да-а-а, — протянул Курбан, поглядывая на перевал. Ему еще не верилось, что совсем недавно он был там, в этом аду, что скоро Норхуразу придется одному пройти тот же путь, забыл о себе.

— На пути еще один перевал, — сказал Норхураз, словно угадывая его мысли. — Керагатаг. Он небольшой. Перевалим его и — все. Пойдут кишлаки… а там и рукой подать.

Так оно и было.

Отдохнув, они снова встали на снегоступы, вели коней за повод. Вскоре толщина снежного покрова стала заметно уменьшаться, и они, сбросив снегоступы, поехали верхом. В спину дул сильный холодный ветер, быстро опускались сумерки. У подножия Керагатага остановились перед пещерой.

— Здесь заночуем, — Норхураз спрыгнул на землю.

Курбан завел свою лошадь и привязал к колышку, вбитому в стену, рядом с конем Норхураза. Снял седло, попону и отнес на деревянные нары. Норхураз зажег масляный светильник. В неглубоком, но широком углублении посреди пещеры он развел костер, вышел наружу и вскоре вернулся с наполненным водой закопченным кумганом и подвесил его на толстый железный прут, напоминающий колодезный журавль. Вытащил из-под нар грубо сколоченный столик, две маленькие скамейки и поставил возле костра. Потом закрыл вход в пещеру плотной плетенкой из жердей тала, подперев ее толстым коротким бревном тутовника. Все, что он делал, делал так, будто пещера эта знакома ему, как комната в родном доме.

— Хороша мехманхана? — сказал с неожиданной улыбкой.

Курбан удивился — так он привык видеть невозмутимое, словно одеревеневшее лицо своего проводника. И вдруг… улыбка.

— Что так смотрите? — смутился Норхураз.

— Да вот думаю, что бы тебе подарить на память, — сказал, вставая, Курбан. Он порылся в хурджуне, достал завернутый в шелковый поясной платок маленький браунинг с коробкой запасных патронов, протянул Норхуразу. — Трофейный. Бери, бери! С платком, Запасные патроны кончатся, помни, от нагана подойдут… Бери, ну возьми! Мне он теперь ни к чему… и винтовку тебе оставлю, командиру сдашь. Завтра, как перейдем Керагатаг, на рассвете я сбегу от тебя. Понял?

— Как… сбежите?

— А очень просто. Ты проснешься — а меня нет! — Рассмеялся.

Норхураз по-мальчишески восхищенно при свете костра рассматривал подарок, сдвинул на затылок мохнатую шапку.

Он был так поглощен этим занятием, что, казалось, не слышал слов Курбана, рассуждал вслух:

— Значит, оставите мне винтовку и уйдете. Я сплю и не слышу, как вы ушли. От меня так уйти нельзя, — проговорил он наставительно. — И еще одно: люди говорят, я метко стреляю.

— Понял, — в тон ему заговорил Курбан. — Я уйду, а ты потом догонишь меня, как какого-нибудь козла. И за это тебе скажут спасибо и там и там. Белые похвалят тебя за то, что ты пристрелил красного, а красные — за красного, который убежал к белым. Ну и редиска у нас получается, — рассмеялся Курбан. — И — уже серьезно: — А ты мне показался сообразительным. Может быть, слышал: к врагам приходят не всегда для того, чтобы стать им друзьями.

— Я сообразительный, не бойтесь, — ответил на это Норхураз, неторопливо завернул браунинг в платок и сунул за пазуху. — И не надо мне больше ничего знать. Мой брат надолго уходил в горы… Отец, как ваш командир сегодня, не обнимал его, брат сразу ушел и не оглянулся. Мама не знала, а я — знал! Раз отец так… значит, брат надолго…

Курбан только сейчас увидел, что у Норхураза глаза зеленые, с цепким взглядом рыси.

— Когда просто — так не прощаются!.. — сердито сопя, Норхураз нарезал тонкими ломтиками холодную оленину, прихваченную из дому, луковицу, разломил лепешку, вытащив из-за пазухи маленькую коричневую тыкву, — в таких обычно носят нас, табак, — высыпал из нее заварку чая в кипящий кумган.

Курбан высыпал из хурджуна белые шарики курта — сушеного кислого молока, курагу, вынул жареную курицу и две лепешки.

— Будем ужинать. И — отбой.

Норхураз кивнул и принялся за еду.

— В Кукташе басмачи, — сказал он с набитым ртом. — Много басмачей. Знаете?

— Знаю.

— И вам не страшно?

— Понимаешь, мальчик, на этом свете есть кое-что такое, что заставляет забыть страх. Тебе было страшно, когда мы шли через перевал?.. Во-от! Только потом, когда все уже позади, оглянешься, вспомнишь — и мурашки по спине, ведь так?

— Отца… брата на моих глазах мучили, убили, — вдруг негромко сказал Норхураз. Басмачи хотели, чтобы они провели их по этим горам… от красноармейцев бежали. Они не пошли… Я спрятался на дереве… искусал себе руки, чтобы не закричать. Я не боюсь басмачей. Я их ненавижу.

Курбан, сжав зубы, молчал, только желваки на скулах выдавали его состояние…

Еще не рассвело, когда Курбан проснулся. Норхураз, будто и не ложился, сидел сгорбившись у потрескивающего костра. Лошади поматывали торбами с ячменем, хрумкали и время от времени довольно пофыркивали.

— Ты что, не спал? — спросил Курбан, посмотрев на часы.

— Привычка вставать рано… Чай вскипел, — подкладывая ветки в костер, сказал Норхураз.

Быстро позавтракали и снова двинулись в путь.

Перебравшись на южный склон Керагатага, они спешились. Здесь снега не было, солнце грело, в фисташковой роще гомонили птицы.

Курбан снял красноармейскую шапку, скатал шинель и положил в хурджун. Переоделся. В белой чалме, в халате из тонкого сукна без пояса и в хромовых сапогах, он теперь выглядел щеголем, вот только гимнастерка… Почему он ее не снял?..

Курбан подал Норхуразу винтовку:

— Отдашь командиру.

Норхураз молча кивнул. Волнение мешало ему говорить.

— Красноармейцы спросят, куда я делся, — что скажешь? — Курбан смотрел на своего проводника с беззаботной улыбкой, он словно бы поддразнивал его. — Не знаешь?..

— Дядя Курбан, можно я скажу так: мы шли ночью через перевал, и был сильный ветер, и был снег, я расскажу все, как было, и мне поверят. А потом я скажу, что Гнедой оступился, и вы не удержали его и упали в пропасть. Я это видел, и вот — винтовка… Мне поверят…

— Ты все понимаешь… — Курбан ласково тронул ладонью щеку паренька. — Иди, Норхураз. Тебя ждут. Будь осторожен! Верь, как я верю: мы еще встретимся. Командиру скажи: мулла ночью тихо вывел коня и сбежал к басмачам… Ничего. Так надо. Я не могу сорваться в пропасть.

17

Курбан ехал среди предгорных холмов неторопливо, наслаждаясь красотой окружающей природы, и не видел, как в то же время со стороны северных отрогов Керагатага, тоже среди холмов, к этой тропе приближалась большая группа всадников. Тропа круто извивалась, и вот за одним из холмов — встретились.

Впереди, на карабаире, ехал человек в зеленоватой чалме, распахнутом тулупе, перехваченном широким поясом в талии, с которого свисала сабля, на ногах сапоги с высокими каблуками. Всадник белокожий, нос у него с горбинкой, маленькие узкие глаза имели то особое выражение, какое бывает у людей решительных, горячих, вспыльчивых и — властных. Рядом с ним, и несколько поотстав, ехали всадники, одетые в одинаковые черные халаты, на головах каракулевые шапки. Вооружены.

Всадники мгновенно взяли Курбана в кольцо. Человек на карабаире уставился в него колючим взглядом.

— Ассалом алейкум! — невозмутимо поздоровался Курбан, едва заметно кивнув, небрежно приложив руку к сердцу. И, не дожидаясь ответа: — Куда путь держите?

Алейкум… — вельможно бросил человек на черном карабаире. — Ты-то сам куда держишь путь, джигит? Откуда? — Только теперь он заметил под халатом Курбана красноармейскую гимнастерку, холодным огнем сверкнули его глаза. Словно на допросе, жестко спросил: — Кто ты? Красный аскер?

Послышалось щелканье затворов, гул голосов.

— Бек, вы попали в самую точку! — усмехнулся Курбан все с той же холодной надменностью. — До вчерашнего вечера я был красным аскером. А ночью я ушел от них, не попрощавшись. — Показал широким жестом на Керагатаг, Османупар. — Знали бы вы, как мне повезло! Люди какого-то Джаббара Кенагаса застрелили возле Байсуна двух красных аскеров. Потом немножко пощипали жителей Чунтака. Те подняли крик, ну, большевики и послали большой отряд искать Джаббара Кенагаса, как ветра в поле. Я находился в этом отряде. Когда пришли в Сайбуй и заночевали, я тихо-тихо вывел коня… — Курбан поглядывал на окружающих с безмятежной улыбкой. Теперь иду на Кукташ!

По тому, как погасли злые огоньки в глазах бека, Курбан почувствовал, что тон взят верный. Бек взглянул на рядом находящегося безбородого, невзрачного человека с красным мясистым лицом, словно искал у него одобрения. Продолжил допрос:

— Зачем идешь в Кукташ?

— Ищу его преосвященство ишана Судура ибн Абдуллу. Вы, наверное, слыхали о нем? Может быть, в Кукташе мне подскажут, где искать хазрата? — Курбан вопросительно посмотрел на бека, словно спрашивая: «А может быть, вы знаете?..»

— Ну что ж, — растерянно проговорил бек, окидывая собеседника прощупывающим взглядом, — присоединяйся к нам… Мы тоже туда, — хлестнул он коня. Курбан пристроился рядом. — Зачем вам хазрат? Или родственником приходитесь?

Курбан отметил: бек перешел на «вы».

— Я, мои бек, не прихожусь ему родственником, — неторопливо, тоном баловня из богатой семьи, заговорил Курбан. — В детстве они взяли меня под сень своего покровительства… Дали мне образование в Байсуне, Бухаре, в каирском Аль Азхаре… я совершил паломничество в Мекку… и везде со мной он был сам… его преосвященство. А когда в Бухаре все с ума посходили, я загулял, мне плевать тогда было, кто против кого, а потом спохватился — где хазрат? Нет хазрата! Уехал, оказывается, в Афганистан… А тут революция, ничего не понять. Я не то что хазрата — сам себя найти не мог: засыпаю дома, просыпаюсь у друзей. Где искать хазрата? Теперь-то я многое понял. Знаю, где мне надо быть. И с кем. Я так решил: ишан Судур — фигура крупная, и его большевики непременно станут искать. Тогда и вступил в эскадрон красных аскеров. Хитро? И не ошибся! В штабе красных в Байсуне я послушал: вроде бы где-то здесь он… А теперь что? Благодарю аллаха за встречу с вами, мой бек!..

— Вы во многих медресе учились и все окончили полным курсом?

— Да, мой бек.

— Не говори «мой бек», — прошипел злобно безбородый из-за спины бека. — Говори: «ваше превосходительство!»…

«Кто он? — насторожился Курбан. — Кого я повстречал? Они сами… откуда? Что они делали там?.. Там же — Самарканд! Вспомни: говорили, что возможно появление Энвера-паши и с этой стороны… Нет. Они возвращаются с какого-то тоя. Недовольные… Этот, „его превосходительство“, не кажется ли уж очень обходительным человеком? Или он хочет притупить твою бдительность? Проверяет?.. Не спеши. Выслушай его внимательно. Сам — много говоришь!»

— Э! Не все ли равно, — сказал «его превосходительство». — Хотите, называйте беком, хотите, братом. Все равно… — Вздохнул, думая о чем-то своем. — Хорошо, если все, что я слышал теперь, правда. — Он ласково, но без иронии, усмехнулся. — Я поверил, что вы ученик хазрата. Поверит ли он?.. Вам не случалось слышать о таких, кто во времена эмира считались опорой трона, а потом… повернули оружие?.. — И вдруг сказал неожиданно: — Как мне хочется встретить настоящего, сильного красного, побеседовать с ним… Среди них попадаются интересные люди. И еще: они умеют понятно объяснять…

Курбан перебирал четки с бусинками из черного камня, сохраняя на лице полную отрешенность. Словно бы между прочим заметил:

— Я, ваше превосходительство, не только видел, но и жил среди них. Я могу о них рассказать, что знаю. Одно замечу, с их командирами мало имел дела: начальники — они везде начальники, у них свои военные тайны. Нас, рядовых, прогоняют от себя.

Тот словно не слышал.

— Коракамар у подножья холма с арчовым лесом?

— Так точно, ваше превосходительство! — ответил безбородый.

— Отдохнем. С того места хорошо просматривается вся долина.

— Муртаз! — закричал безбородый.

— Я здесь!

И тут Курбан едва не слетел с коня. Кто-то сзади огрел его Гнедого плеткой, и тот вздыбился. Повернувшись, Курбан увидел глупо ухмылявшегося парня, у которого по краям рта свисали редкие длинные волосы, напоминавшие усы. Хлестнув низкорослого коня, нахально скаля зубы, он ускакал, и вместе с ним еще Двое.

Курбан побледнел от негодования.

— Я бы попросил вас, ваше превосходительство, оградить меня от диких выходок черни! — тихо сказал он.

Тот, глядя вслед парню, весело рассмеялся, делая вид, что не слышит Курбана.

— Муртаз… Это его проделка… Да, Гуппан?

Безбородый хохотал, покачиваясь в седле.

«Его превосходительство» примирительно глянул на Курбана.

— Увидит доброго коня, не может сдержать себя. Помешан на лошадях! — сказал он. — Видимо, позавидовал вашему коню.

Курбан с холодным бешенством смотрел на безбородого, тот, встретившись с тяжелым обжигающим взглядом, отвернулся. Считай, что один раз тебе уже повезло, подумал Курбан о себе: оставил винтовку Норхуразу, не то было бы теперь одним тут меньше. И завалил бы все дело! — мысленно упрекнул себя.

— Он напрасно ударил моего коня… Аллах не простит ему! — сказал Курбан, овладев собой, монотонным голосом, подражая ишану Судуру. — Мой конь злопамятный…

«Его превосходительство» хохотал до слез, а на лице безбородого, напуганного жестким взглядом Курбана, блуждала жалкая улыбка.

— Может, еще скажете, что ваша лошадь умеет говорить человеческим языком? Ха-ха-ха!

— Да нет, — пожал плечами Курбан, — Чего не умеет, того не умеет. Не научилась еще. А злить ее не надо. Не надо…

«Его превосходительство» направил своего карабаира по следу Муртаза, за ним последовали остальные.

18

…За два дня до этой встречи Тугайсары (имя «его превосходительства») прибыл по вызову Ибрагимбека из Кайнарсува. Кукташ гудел круглые сутки: каждый час, звеня колокольчиками, проходили караваны, улицы были полны разноязычного говора, появлялись невесть откуда и исчезали невесть куда толпы людей, вооруженные до зубов иностранным оружием, сновали отряды басмачей: на базаре шла шумная купля-продажа, во время торгов дело порой едва не доходило до потасовки со стрельбой. В кузнечном ряду, расположенном на берегу речки Аксу, дни и ночи напролет подковывали лошадей, точили сабли. По всему было заметно — бешено ускорилось течение жизни, время торопило, поджимало; и главное — никого не покидало ни на минуту ощущение: что-то должно случиться чрезвычайно важное, и — скоро.

Оставив людей и своего карабаира в караван-сарае, что позади Сокчиминара, Тугайсары направился по узкой улочке к дому Абдулкаюма парваначи — тестя Ибрагимбека. Пройдя в дверь, открывавшуюся на улицу, Тугайсары столкнулся во дворе лицом к лицу с Гуппанбаем.

— Ого! Ну ты и отъелся! — криво усмехнулся он.

— Горе мне! Вот и вы тоже называете меня обжорой, хотя ем мало и разборчив в еде, — сказал Гуппанбай. Показывая свою осведомленность о происходящем разговоре «там», в среде руководителей исламской армии, понизил голос: — Идите, идите быстрее! Услышите интересное. Я потом тоже кое-что скажу вам.

Тугайсары знает: недаром его побаиваются главари банд и не зря прозвали человеком с четырьмя глазами, шестью ушами. Коварный, расчетливый, осторожный Гуппанбай в каждом своем доносе, — то ли это да пользу Ибрагимбеку, то ли во вред ему, — всегда ищет выгоду себе. И то примечательно, алчность свою не скрывает.

Тугайсары зло прошипел: «Пшел прочь!» Он понимал, что Ибрагимбек получил от Гуппанбая обширную информацию не только о положении в кишлаках, где они побывали, но и о нем, Тугайсары, о его людях. Безбородый не скрывал, что привело его в банду. «Вас очень любит великий бек… Наказал мне строго беречь вас от всех врагов!» — не то с ехидцей, не то серьезно, не поймешь, говорил он ему наедине, в порыве откровенности.

Ибрагимбек находился в гостиной, оформленной со вкусом, в стиле, принятом бухарской аристократией. Тугайсары по крутой лесенке поднялся на айван второго этажа. Его встретил Тонготар — начальник охраны Ибрагимбека.

— Ждут вас, — сказал он и повел за собой.

В первой гостиной за сандалом чинно сидели Ашим-мирза и Бурди-судья. Обменявшись с ними приветствиями, Тугайсары привычно сел на ковер, стянул сапоги, поправил туркменские носки из грубой шерсти, под пристальным взглядом Тонготара отцепил от пояса саблю и повесил на колышек в углу. Вытащил из-за пазухи наган, отдал ему в руки. Только после этого Тонготар, который не доверял даже родственникам бека, ввел Тугайсары во вторую гостиную.

— Ассалам алейкум, мой дорогой! — остановился, переступив порог, Тугайсары.

Ибрагимбек, в черном халате, держась за широкий серебряный пояс, украшенный полумесяцами и звездами, смотрел в окно. Повернув голову в сторону вошедшего, он доброжелательно улыбнулся и двинулся к нему, бесшумно ступая по толстому ковру ногами, обутыми в зеленые бархатные сапоги.

— Алейкум! — Ибрагимбек положил руку ему на плечо и притянул к себе. Они обнялись.

— Спрашивали меня… вот я и… — бормотал Тугайсары.

— Да из-за одного пустякового дела побеспокоил тебя! — перебил Ибрагимбек. — Там, там садись! Больше никого не будет.

Кивком головы Ибрагимбек отпустил Тонготара, стоявшего все это время как статуя. Тугайсары уселся у стены с рисунком райского дерена, где обычно располагались почетные гости.

Ибрагимбеку нравилось обращение «мой дорогой». Тугайсары ни к кому больше так не обращался. А перенял он такое обращение у парней курбаши Курширмата, в одной из поездок на Памир. Правда, с этим ласковым обращением они вспарывали людям горло… А слова хорошие… Хорошие.

— Тугай, ты — мой друг, — начал разговор Ибрагимбек. — Ты знаешь, я до самой смерти останусь преданным своим друзьям… Помолчи! Не перебивай. Я прошу тебя только об одном: спокойно и до конца выслушай меня. Потому что тебе придется разговаривать с одним человеком… Слушай внимательно. Этот человек, сам он иностранец, и, говорят, очень известный… стоит у Илыккуля, просит меня приехать… чуть ли не приказывает!

— Вас? — удивился Тугайсары.

— Меня, — спокойно подтвердил Ибрагимбек. — Гонцов оттуда я упрятал… — Он уставился на Тугайсары, подавшись к нему. — Вызвал тебя… чтоб поехал ты на Илыккуль и привел его сюда. Про меня надо? сказать так: «Ибрагимбек занят неотложным делом»…

Тугайсары взорвался.

— Да вы понимаете, что говорите, бек?! — закричал он побледнев. — Какая-то неизвестная личность… вас — командующего исламской армией… Вызвать эмира Бухары?! Да я лучше…

Ибрагимбек улыбнулся.

— Что — лучше?

— Скажите мне: пойди и принеси голову этого паршивца!.. Прикажите так — и я помчусь! И принесу его голову!..

Ибрагимбек усмехнулся.

— А если его прислал его величество?

— Его величество?! — Тугайсары оторопел. И вдруг хлопнул ладонями по коленям. — Я верю этому!.. Его величество способен на такое!

Ибрагимбек хмуро покосился на него. Его красивое продолговатое лицо, казалось, еще удлинилось.

— Я хочу сказать — прохрипел он, — если ты еще раз позволишь себе… такое о его величестве, ты обидишь меня!.. Малейшее недоверие к его величеству… смерть!.. Уяснил?!

Тугайсары с трудом пересилил себя, опустил голову.

— Как скажете…

— В таком случае, сегодня же отправляйся в Илыккуль!

— Я скажу, значит… вы заняты важным делом?.. Не превращаются ли дела в этом мире в игру?

— Правильно… Если хочешь знать, игра только теперь начинается! — Ибрагимбек устало откинулся к стене, закрыл глаза.

Слуга принес чайник и, поставив его перед Тугайсары, вышел.

Ибрагимбек все молчал. «Он здорово переменился, думал Тугайсары. Собственно, как только эмир ушел за реку… Может быть, тогда эмир сказал ему что-то об этой „игре“. Игра только теперь начинается!» Почему только теперь?! «А если его прислал сам его величество»?.. Это его слова! Сказал, и сам же рьяно защищает эмира!

Ибрагимбек относился к той породе людей, которые бывают фанатично преданы человеку или идее. Несмотря на все колебания и даже сомнения, он был слепо предан Саиду Алимхану и признавал единственно правильным политическим режимом — режим эмирата. Абсолютная монархия, феодальная монархия, — в этом он совершенно убежден, — идеальная форма управления и самого государства. Сказать, что он не знал других форм государственной власти, никто из его окружения не решился бы, потому что иногда в беседе с близкими людьми Ибрагимбек твердо заявлял: «Такая власть, какая установлена сейчас в Турции, нам не подходит!»

Получилось так, что и сила, и слабость Ибрагимбека тупо уткнулись в одну точку опоры — в беспредельную веру в Саида Алимхана.

Тугайсары чувствовал себя загнанным в угол.

— Простите меня, если я не так сказал, — опустил он голову. Хотите что сказать… говорите, пожалуйста, не упоминая эмира, мой бек…

— Нет! — сказал Ибрагимбек. — На этой земле… вообще, ко всем делам в этом краю причастен его величество! — подчеркнул он. — Меня заботит сейчас другое…

Тугайсары почувствовал облегчение. Он подвинулся ближе к дастархану, обильно уставленному фарфоровыми тарелочками с очищенным миндалем, фисташками, кишмишом.

— А что это… другое? — проговорил он таким тоном, словно могло быть нечто такое, что может быть ароматнее и слаще того, что он горстками засыпал себе в рот.

— Допросил гонцов. — Чтобы, самому уяснить до конца суть происходящего, Ибрагимбек начал размышлять вслух, при этом рассчитывая и на помощь Тугая. — Под командованием того, к кому тебе предстоит идти с моим поручением, будто бы сто с лишним бойцов, офицеров. Большинство их составляют турецкие офицеры и афганцы. Вот и думаю: каким образом они сумели выйти из Бухары?.. Не понимаешь? Как он смог уйти из города с таким отрядом? В Бухаре-то красные! Не оставлены же открытыми настежь все городские ворота… Так вот я думаю… У этого незнакомца есть в Бухаре свой человек. Вот вам — второй незнакомец. Кто он такой, чтобы у него была какая-то связь с эмиром… верно? Это— первое. Второе. Если у него есть связь с его величеством, почему не переправился через близкую к нам Аму? Понимаешь?.. Саид Алимхан говорил мне, что у него нет близких ему людей среди руководителей республики. Он об этом еще раз напомнил мне в недавнем письме, на всякий случай. Это — понимаешь?

Вопросы, казалось, раздирали мозг. Тугайсары морщился, как от головной боли. Он думал все о том же — об «игре». Назойливо ныло в нем: игра… игра… у каждого своя игра…

— Может быть, это тоже… одна из игр?

Ибрагимбек выпрямился. Что ответить — не знал.

— Может, в Кабул гонца пошлете?

Ибрагимбек болезненно сморщился.

— Паниковать не будем, — сказал он. — Наберемся терпения. Жду: со дня на день караван прибудет из Кабула, — Вспомнив об этом, Ибрагимбек помрачнел: караван запаздывал, прошли все сроки. Но это еще полбеды. Теперь главное что? Набрать побольше людей и лошадей, для них — жратвы и корма… Да, транспорт, продовольствие, фураж. Уходя за Дарью, Саид Алимхан направил письма в Хорезм — Джунаидхану, в горы Самарканда — ишану Бахрамхану, в Фергану — курбаши Рузи и Парпи: «Вам надлежит со всем своим войском прибыть в Кукташ с целью объединения под единым командованием Ибрагимбека, чтобы подготовиться к наступлению на Бухару», — писал он им. Но до сих пор на эти письма не поступило ни одного вразумительного ответа.

— Караван придет! — нервно сказал Ибрагимбек. — Надо бы тебе до этого своих людей собрать… — Он был уверен: Тугайсары даже перед угрозой смерти не предаст, не оставит его. Энергии у него хоть отбавляй, за день сделает столько, сколько десять курбаши за неделю не осилят. Потому он не отдалял, а держал его близко при себе.

Тугайсары ухмыльнулся.

— За меня не беспокойтесь…

Ибрагимбек положил на колени большую бархатную подушку, отливающую малиновым цветом. Оперся на нее грудью.

— Я хочу сказать, будешь ли ты в Илыккуле, здесь ли… ну, где ты ни окажешься, интересуйся везде, какие могут быть связи у нашего незнакомца с Бухарой. Как он смог пройти?.. В конце концов, придет время, мне раскроет эту тайну его величество, но до тех пор мы не должны сидеть сложа руки… «Ничего, он сам придет ко мне, этот… незнакомец! — подумал он про себя. — Я вытяну из него… все, что мне нужно, вместе с душой!»

Тугайсары, помолчав, спросил:

— Гонцы в зиндане? Что узнали от них?

Ибрагимбек поморщился:

— Ничего… Знал, кого посылать.

— Эх, мой бек, мой бек!

— Хватит! Все-таки кое-что удалось узнать от гонцов. Саид Алимхан не раз повторял: успешные действия исламской армии будут находиться в прямой зависимости от всесторонней — финансовой, материальной, военной, политической — поддержки западных государств. Ибрагимбек и сам понимал это… Но Тугайсары незачем знать то, что ему знать не положено… И другим — тоже. — Ты мне веришь? Пока я жив — верь мне! Если делюсь с тобой сокровенным, не говори «эх, мой бек!» …Мне это не нравится!

— Простите! — Исподлобья смотрел Тугайсары на бека. — А ишан Судур… он же, как свою руку, знает Бухару. Всех знает. Все знает. Спросить бы у него…

Ибрагимбек не доверял ишану Судуру. Он вообще настороженно относился к ишанам. А к ишану Судуру — особенно! Был такой случай. Саид Алимхан получил из Парижа партию французского коньяка и пригласил его в свой загородный дворец. Сокращая путь, чтобы поспеть к назначенному часу, Ибрагимбек проезжал мимо соборной мечети Калин. И тут, возле входа, он увидел ишана Судура в окружении известных улемов. Спрыгнув с коня, пружинистой походкой Ибрагимбек подошел к его преосвященству и, не поднимая головы, молча обменялся с ним и другими духовными отцами ханства рукопожатием. И когда хотел, почтительно приложив руку к груди, удалиться, нечаянно натолкнулся на холодный, изучающий взгляд ишана Судура. Да — вот такой взгляд — и улыбка… Это запомнилось.

— Пусть аллах не оставит вас… никогда… без своей милости! — Ишан провел ладонями по лицу, и — отвернулся.

Ибрагимбеку от взгляда ишана Судура и странного его благословения стало не по себе.

Уже находясь в знаменитой беседке с эмиром, изрядно выпив, он рассказал владыке об этой встрече. Саид Алимхан тогда сказал: «Хазрат — человек рассудительный, мудрый. Он всегда будет полезен вам… Никогда не забывайте: он самый могущественный человек в ханстве. Я? Я его боюсь, но об этом никто не знает… Мы понимаем друг друга, словно договорились, хотя такого разговора, разумеется, не было; я не метаю ему, он — мне. Я знаю: стоит ему захотеть — завтра же на престоле может оказаться другой. Но мы полюбили друг друга… до поры, до времени…»

Отбывая за Дарью, Саид Алимхан назначил ишана Судура главным советником Ибрагимбека.

Ибрагимбеку было известно, почему Саид Алимхан со спокойной уверенностью едет в Кабул. Незадолго до этого ишан Судур побывал послом у самого Хабибуллохана, достиг с ним соглашения о прибытии эмира в Кабул и даже подготовил резиденцию.

Свое истинное отношение к ишану Судуру Ибрагимбек скрывал от всех, включая Тугайсары.

— Сейчас же пошлю человека за хазратом, — неожиданно решил Ибрагимбек. Вспомнил, что давно не общался с его преосвященством. Надо, не мешкая, исправить эту ошибку. — Спасибо, друг, что напомнил о мудрейшем из мудрых.

Тугайсары вмиг забыл все неприятности, возникшие в беседе с беком. Слова благодарности бека дорого стоят. Подражая беку, взял с дастархана горсть миндаля. И, словно подслушав его мысли, Ибрагимбек сказал в заключение беседы, оглядев Тугайсары:

— Его величество хорошо понимал, кого назначить моим главным советником…

19

Уже несколько часов отряд Тугайсары шел по предгорьям. И здесь вот, у каменистого холма, неожиданно застрял. С гор, как густой дым в осенних садах, окутывая плотной пеленой все вокруг, сползал туман. В двух шагах ничего не видно.

Тугайсары стоял один над обрывом, тоскливо вглядываясь вдаль. За его спиной переговаривались люди, ржали, пофыркивали беспокойно лошади, но он, поглощенный невеселыми думами, ничего не слышал. Расстроенный, обуреваемый вспыхнувшей злобой, Тугайсары возвращался из Илыккуля. Ему в эти минуты нужен был умный собеседник. Не Гуппанбай. Негромко окликнул Курбана, и когда тот возник из тумана, рассеянно посмотрел на него.

— Вы долго жили в Бухаре, — тихо заговорил Тугайсары. — Слышали такое имя — Энвер-паша?

Курбан помедлил с ответом. Сделал вид, что припоминает.

— В тринадцатом или четырнадцатом году, уже точно не помню, мы с его преосвященством возвращались домой из Багдада… через Стамбул, — равнодушным голосом стал рассказывать Курбан. — Началась мировая война… Как-то раз, возвратившись в мехманхану, мой глубокочтимый учитель сказал, что на небосклоне турецкого государства появилась крупная звезда… по имени Энвер-паша. Политический деятель с мировым именем, способный объединить всех мусульман под единым флагом ислама… Да. И потом в Бухаре я не раз слышал о нем, всякое говорили.

— Например, что?

— Например, ваше превосходительство… Был такой слух, что с его благословения казнили тестя — султана Турции, и он возглавил государственный аппарат…

— Что?! — воскликнул пораженный Тугайсары, — Убил своего тестя?

— Я рассказываю, ваше превосходительство, то, что слышал… — растерянно забормотал Курбан.

— Да-а-а! — протянул Тугайсары. — Султана?.. Своего тестя? Вы ничего не путаете?.. Какой он из себя?

— Ваше превосходительство, Энвера-пашу я сам не видел. Говорю, что слышал!.. А может быть, не Энвер-паша, какой-то другой зять…

— Нет-нет! У султана Турции один зять!

Тугайсары надолго замолчал. Вспомнилось: Ибрагимбек послал за ишаном Судуром…

…Его преосвященство вошел в комнату в сопровождении Тонготара, тот, раболепно улыбаясь, остался у порога. Ибрагимбек вскочил на ноги и сделал движение, словно хотел упасть на колени, чтобы приложиться к полам халата ишана Судура. Но хазрат обнял его, дважды коснулся своей щекой его лица, свысока поздоровался с Тугайсары. И, не дожидаясь приглашения, прошел на почетное место. Мягко ступая хромовыми ичигами по толстому ковру, уселся на зеленые бархатные одеяла, прислонился спиной к резному сундуку с горой пышных подушек.

Ишан Судур внешне выглядел спокойным. Только очень близкий человек мог бы заметить, что он озабочен и даже более того — подавлен. И были на то причины. Подготовительные работы, проводившиеся в Кукташе, велись медленно, из Кабула до сего времени не прибыл караван с оружием, боеприпасами… Нет ответа на его письма, отправленные лично в адрес эмира. И еще заметил бы близкий человек: хазрат в чем-то разуверился. Все здесь жили ожиданием решительной схватки с большевиками, уговаривали себя поверить в неизбежность близкой победы, полной победы. На укрепление силы и духа исламской армии направлены и все действия ишана Судура. Выступая с проповедями перед безграмотным, темным воинством, он не скупился на красноречие, не уставал повторять: большевики и Советы — главные враги мусульманства, народ их не поддерживает, и потому их ждет бесславный и скорый конец… А оставшись наедине с собой, горько размышлял: к чему эти потуги? К чему жертвы? Надо быть слепцом, чтобы не замечать, как все вокруг меняется.

Вот так думал ишан Судур, оставшись один, когда мысли не мог бы прочитать на его лице даже самый близкий человек.

И еще думал он, как отправится к мазару Ходжаипак-ата (что там — не дано знать никому), оттуда в Афганистан, потом в Стамбул, в Багдад… Наконец — Мекка. Здесь можно переждать смутное время. Здесь будет вызревать, как плод из райского сада, его идея, его мечта, цель всей его жизни… И он дождется своего часа! И будет на этой священной земле исламская Бухарская республика!..

Тайные, тайные мысли ишана. Его тайны. До них не смогли бы добраться и самые близкие люди. А кто они? Где?..

В последнее время он часто видел во сне Курбана, своего лучшего ученика, своего любимца. Еще тогда, когда они были постоянно вместе, ишан Судур думал о Курбане как о сыне, наследнике, теперь, потеряв его, думал о нем неотступно, испытывая чувство тоски и вместе с ним гнетущее одиночество.

Но кто знал об этом?..

Ишан спокоен.

Спокоен Ибрагимбек. Он налил в пиалу остывшего чая и протянул гостю.

— Таксыр, у нас нет от вас никаких секретов, и это вам хорошо известно, — заговорил бек, неожиданно для себя решив сразу высказать свои сомнения на счет притязаний паши. Ясно же, что не кто иной, как Энвер-паша повелел явиться Ибрагимбеку. Правильно ли решение послать к нему Тугайсары?

До прихода его преосвященства Ибрагимбек и не думал так откровенничать. Но, начав, он уже не мог остановиться.

Ишан Судур… Кто еще знал Энвера-пашу так, как он? Никто!

Энвер-паша появляется в Восточной Бухаре! Он вызывает к себе Ибрагимбека! Только тот, кто чувствует за собой большую силу, способен на такой дерзкий шаг. Может, вот оно, наконец… Вот когда могут произойти крутые перемены, возьмутся за оружие и присоединятся к ним соседние области, западные страны откроют полностью шлюзы, и полноводной рекой потечет оружие, боеприпасы, продовольствие, обмундирование… Но это была вспышка надежды — и только! «Слишком поздно явился ты, Энвер-паша…

Упущено время… большевики сильнее нас», — горько думал его преосвященство.

Ибрагимбек напряженно наблюдал за хазратом, ожидая, что тот скажет. Но ишан Судур был все так же спокоен. Казалось, он дремал, прикрыв веки.

— Что-то вы задумались, таксыр, — не выдержал Ибрагимбек. — О чем?

Тонготар принес горячий чай, присел на корточки около двери, но свирепый взгляд Ибрагимбека заставил его убраться из комнаты.

— О чем моя дума?.. — Ишан Судур ясно понимал состояние собеседника. Замечал он в его глазах и нетерпение — скорей-скорей услышать именно то, чего хочешь, и холодную злость хищника —сильного, но скованного сомнением, ожиданием… — Первая моя дума… Я, как плохо воспитанный человек, без приглашения уселся на почетном месте. — Ишан Судур улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой. — Вторая… Получив ваше приглашение, я почему-то направился к Сухтачинару, в вашу резиденцию…

Хазрат говорил раздражающе медленно.

Ибрагимбеку начинала изменять выдержка. Ему казалось, он угадывает, о чем скажет собеседник: примется расхваливать пашу… посоветует самому отправиться на встречу с ним…

То же состояние испытывал и Тугайсары. Нетерпение билось в нем колкой дрожью, — когда же ишан Судур наконец заговорит об Энвере-паше, о его связях в Бухаре. Ибрагимбек взглядом приказывал ему: молчи.

— Уважаемый бек! — льстиво заговорил ишан Судур. — Я всегда знал вас серьезным и мыслящим человеком и потому считал самым достойным высокого поста главнокомандующего исламской армии… Послушав ваши размышления об Энвере-паше, я еще раз убедился в том, что не ошибся в вас. — Он искусно «запеленал» Ибрагимбека в хвалу. — Вы могли от слов этого незнакомца оседлать в слепом гневе ярость — и были бы правы! Да, вы имели право послать туда своих людей и приволочь его, как грязного раба, сюда!

Тугайсары не выдержал.

— Вы сказали сущую правду! — воскликнул он. — Это и теперь не поздно! Прикажите — и я… именно так: как грязного раба!

— Молодой человек, не горячитесь! — перебил ишан Судур. — В этом деле мы будем исполнять волю его превосходительства, уважаемого Ибрагимбека. Дело в том, что на своей родине, в Турции, — как справедливо говорили вам гонцы, — уважаемый бек, Энвер-паша почитается великим человеком. Что он зять турецкого султана, тоже правда. Вас удивило появление его в Восточной Бухаре, не на много меньше поразил этот факт и меня, вашего покорного слугу. О появлении человека, считающего себя правомочным вызвать вас к себе, должны были сообщить из Кабула, — правильно?

— Верно, таксыр, — согласился Ибрагимбек, досадуя на себя за то, что сам не додумался до этого.

— Это — первая загадка. Не разгадав ее, мы не подберем ключи ко второй загадке: как ему удалось с большим отрядом среди бела дня уйти из закрытого города. Вы правы в своих сомнениях! Но мне еще раз хочется выразить вам свое восхищение: в этих непростых условиях вы проявляете выдержку! Эта черта характерна для сильной личности.

Эту хвалу Ибрагимбек принял как должное.

— Однако, — заметил он, — без покровительства влиятельной личности он запросто не ушел бы из Бухары. И не оказался у нас под боком. А власть в Бухаре пока… вы знаете…

— Пока… да, — словно бы в рассеянности повторил хазрат. Теперь он смотрел прямо на Тугайсары, — Молодой человек, вы скажете этой особе, чтобы он сам прибыл к его превосходительству Ибрагимбеку. Мало того, пусть принесет извинения за бестактность!

— Все сделаю, как вы говорите!

— Ну ты там не очень груби, Тугай, — негромко предупредил Ибрагимбек. Наклонившись к дастархану, он делал вид, что тщательно отбирает мелкий, изумрудного цвета, самаркандский кишмиш, а сам думал: «Он мне желает добра или зла?.. Хазрат сказал про две тайны. Не быть бы третьей… Тайны эмира — опасные тайны».

Тугайсары всю дорогу мучила мысль: почему ишан Судур многое умалчивает об Энвере-паше. А ведь знает. Он много знает!

— Вы можете ручаться за свои слова? — напомнил Курбану.

— Что слышал от людей? Да.

— Как удалось Энверу-паше уйти из Бухары?.. Да и что он за человек? — Тугайсары, как бы между прочим, бросил последнюю фразу, поглядывая по сторонам.

— К сожалению, ничего о нем — ни хорошего, ни плохого — сказать не могу. Не встречался, — ровным невыразительным голосом тянул свое Курбан.

«Будь предельно осторожен. Ни на минуту не расслабляйся! Тебя постоянно будут подвергать проверке… сомневаться в каждом твоем слове… И все дело в том, что ты долго был оторван от ишана Судура. Помни: они не дураки!» — вспоминались наставления Василия Васильевича.

Вконец расстроенным, растерянным возвращался Тугайсары в Кукташ. Что значит приглашение бека Энвером-пашой? Неужто паша так уверен, что Ибрагимбек глупец, и явится в Илыккуль один? Ничего, придет паша в Кукташ, все его тайны откроются. Скоро, очень скоро он придет в Кукташ!

— А что думает о происходящем его преосвященство ишан Судур? — простодушно спросил Курбан. Спросил — вроде бы для того только, чтобы поддержать беседу.

— Он думает, как мы.

— Не посчитайте за дерзость… можно мне узнать, какое положение вы занимаете в исламской армии?

Дружелюбно положив руку ему на плечо, Тугайсары ответил веско и точно:

— Я — правая рука Ибрагимбека.

Сотня шла по унылым предгорьям. Тугайсары, покачиваясь в седле, думал о Курбане… «Он ученик его преосвященства. Но он идет от красных! Он должен немало знать! Сколько красных в Байсуне, как они вооружены, к чему готовятся? Чем недовольны, о чем говорят? Все, все надо расспросить. Ладно, с этим еще успеется: не в гости же он к нам пожаловал — насовсем пришел. Все сам расскажет».

20

Курбана укачало в седле, сонными глазами поглядывал он на окружающее — так казалось со стороны, а на самом деле он обдумывал свою первую информацию в центр. «О связном не беспокойся, он найдет тебя, как только прибудешь в Кукташ, — говорил, прощаясь в Байсуне, Аркадий Иванович. — Твоя забота — только информация! Заметишь, кто тебе мешает, сам не лезь. Скажи связному — уберет».

Дорога… Горы. Долины. Разговоры без конца. Разные думы, настроения…

Гуппанбай и еще несколько молодых всадников, заметил Курбан, с полуслова понимали Тугайсары и друг друга. Видимо, из всей сотни только они знали, куда и зачем ходили. Это должен узнать Курбан. Узнать — как?..

Стемнело. Сотня подошла к кишлаку, раскинувшемуся в низине, между двумя высокими предгорными холмами. Их встретил Муртаз и повел по узкой каменистой улице. Перед большими резными воротами, пахнущими арчой, остановились. Встречал их, согнувшись в поклоне, хромой хозяин с оскаленными в улыбке крупными зубами, придававшими его лицу что-то звериное. Просторный двор его дома был огражден высоким дувалом, сложенным из камня. Похоже на крепость.

Через низкий айван хозяин провел их в холодную мехманхану, устланную коврами, вдоль стен — одеялами из зеленого бархата. На резной широкой хан-тахте, во всю длину комнаты, высились горы румяных яблок, красного граната, янтарные гроздья винограда, желтых груш, стояли полные вазы с очищенным грецким орехом, миндалем, фисташкой, черным, янтарным, изумрудным кишмишом, разнообразные сладости, стопки мягких лепешек.

Тугайсары не спеша оглядел это великолепие, благодарно кивнул хозяину, который широким жестом приглашал гостей за дастархан.

Вошел старик с порозовевшими щеками, видимо, спал у жаркого сандала.

— Отец, где же мое вино из белого кишмиша? Я его сам давил летом! — озорно подмигнув, крикнул ему Гуппанбай.

Старик, посмеиваясь, вышел и вскоре приволок кувшин из обожженной глины. Вслед за ним вошел хозяин дома, неся стопку маленьких пиал из китайского фарфора. Тугайсары, не глядя ни на кого и не говоря ни слова, выпил подряд две пиалы желтоватого вина, закусил орехами. Вслед за ним выпили все, кроме Курбана.

Тугайсары, полулежа на боку, накрыв ноги одеялом, прищурившись, смотрел на Курбана.

— Выпейте! — сказал он. И тут же перешел на «ты»: — Пей! Хотя ты и красный аскер…

Курбан понял — эта ночь будет неспокойной. Притвориться больным? Кто поверит! Начнут приставать, оскорбятся: «гнушаешься… брезгуешь…»

— Ваше превосходительство, я никогда не пил этого зелья… да и мой сан не позволяет мне нарушать законы шариата. — Кажется, убедительно?

В комнате воцарилась тишина.

— Пей! — настаивал Тугайсары. — Грешно? А какой грех неискупим? Никто не вечен в этом мире!

— Ваше превосходительство! — прервал его Курбан. — Мой учитель, ишан Судур, гневался даже во дворце, когда при нем пытались пить вино. — Дальше он решил не перегибать, иначе ему придется уйти, А уходить нельзя — в хмельном разговоре нередко раскрывается то, что в трезвости прячется за семью замками. — Пейте, пожалуйста, на здоровье, — как можно теплее проговорил Курбан. — Не обращайте на меня внимания, не обижайтесь…

Тугайсары грустно кивнул.

— Правильно… Не пей! — пробормотал он. — Нам можно. Верно я говорю? Наливай, Юлдаш! Отведем душу! — пристал к Гуппанбаю. — Сколько у тебя скота, а? Ну, скажи! Есть тыща голов?.. Молчишь… Мал ростом, но башка у тебя… дай бог каждому. Эх-хе-хе!..

Тугайсары взял из рук Муртаза очищенную грушу. Курбан заметил, что Муртаз совершенно трезв и заметно для всех прислуживает Тугайсары.

Они встретились взглядами, Муртаз насмешливо улыбнулся, какое-то время пытался не опустить глаза — нет, все же не выдержал холодного пристального взгляда Курбана, отвернулся. Зябко передернул плечами.

В мехманхане стоял пьяный гвалт и было невыносимо душно. Курбан вышел во двор. Так и не удалось ему ничего узнать. Прошло добрых полтора часа, но никто не произнес ни слова о походе, где были, что делали. Только Гуппанбай говорил о понравившихся ему каких-то озерах возле Самарканда. А сейчас пошел разговор о женщинах. Хвастают, острят, говорят пошлости. Взрывом хохота сотрясают дом, а один из людей Тугайсары, схватившись за живот, громко стонет от смеха…

Пройдя под навес, Курбан покормил Гнедого куском лепешки, понаблюдал за снующими по двору людьми. В углу двора в нескольких котлах готовилась пища, в воздухе стоял аппетитный запах жареного мяса. Была темная ночь, но от костра, зажженного на середине двора, было светло. Курбан стоял за толстым стволом старого тутовника, около навеса, когда появился Муртаз и подозвал хозяина дома.

— Молодого ишана видел? — спросил он.

— Только что коня проведал… направился во-о-он туда, в угол. Там у пас…

— Ясно, что там! Если выйдет за ворота, дай знать. Только мне! Пока он тут — глаз не спускай!

«Вот она, слежка, — подумал Курбан. — Опять Муртаз мне мешает. Надо бы его убрать. Как?.. В тумане на перевале можно было прижать его к краю, двинуть Гнедым… Нет! Помни, что сказано Аркадием Ивановичем: „Твоя забота — только информация. Заметишь, кто-то мешает — сам не лезь, скажи связному — уберет…“ Где он — связной? Муртаз следит — это надо ему самому или выполняет чье-то поручение? Ладно, пускай следит. Хорошо уже то, что ты о нем знаешь. Не будет его — будет другой, это куда хуже. Пускай следит…»

21

Кукташ…

С вершины холма Курбан увидел долину, на ней пятнами разбросанные поля, прочерченные речками низины, сады и рощи; дома вдоль улиц кишлака, казалось, медленно, устало поднимались на противоположную гору. Над долиной стлался сизый дым, его горьковатый запах доносился сюда с мычанием коров, блеянием овец, детскими голосами. Кто бы мог подумать, что это место — средоточие зла и насилия, жестокости и измены, что здесь гнойником вызревает заговор, готовится война против всего, что дала бедноте Советская власть.

Положив руку на луку седла, Тугайсары задумчиво смотрел вниз, на причудливо вытянутые тени. «Неужели и вправду этот человек „правая рука“ Ибрагимбека?» — глядя на его осунувшееся за день лицо, подумал Курбан.

— Отдохнули!.. Пошли вниз по одному… интервал десять шагов! — скомандовал Тугайсары и первым пошел вниз по крутой узкой тропе, держа коня за повод.

Когда все собрались, Тугайсары взобрался на седло и, мрачно поглядывая по сторонам, усмехнулся.

— Доложишь сам! — бросил Гуппанбаю и погнал коня.

Ни ночью в пьяном гвалте, ни в дороге Курбан не услышал ни одного слова о задании, которое выполнил Тугайсары.

Около рощи тутовника Тугайсары встретил всадника в лохматой шапке.

— Где сейчас бек? — спросил Тугайсары.

— Все там же, — ответил всадник, пристроившись рядом.

По узкой улочке сотня выехала на просторную поляну, где размякший снег был основательно перемешан конскими копытами с грязью. Тугайсары, приказав всем отдыхать, дал знак Курбану остаться.

— Пойдете с нами. Представлю Ибрагимбеку. Юлдаш, возьми коней! — приказал телохранителю.

Курбан выглядел растерянным.

— Но я, ваше превосходительство, в этой одежде… — бормотал он. — Для меня это большая честь… Но в таком виде…

— Ничего… — не останавливаясь, буркнул Тугайсары. Гуппанбай подбадривающе улыбнулся.

Полгода, без выходных, по многу часов Василий Васильевич занимался с Курбаном. Были рассмотрены десятки вариантов, детально изучены любые возможности проникновения разведчика в стан врага. Но такого варианта, чтобы вот так сразу, из седла — к Ибрагимбеку, в самый центр исламской армии. Не было такого варианта. Что это — неслыханная удача?.. Ловушка?..

Войдя во двор, по деревянной лестнице поднялись на крыльцо.

Тугайсары неожиданно для себя разнервничался: сейчас он явится перед очи Ибрагимбека… и должен рассказать во всех деталях о своей встрече с Энвером-пашой. А он… не был на берегу Илыккуля. Не был! И точка! Когда они были уже совсем близко от Илыккуля, на горбатом холме, он сказал Гуппанбаю: «Я не желаю раскланиваться с каждой сволочью. Иди. Скажи, что велел бек!» «Что ты теперь скажешь беку? — тосковал Тугайсары. — Что бек скажет тебе?..»

В прихожей, где дежурили двое из охраны, под пристальным взглядом Тонготара все сняли сапоги, Тугайсары и Гуппанбай повесили на деревянные колышки свое оружие.

— Вы побудьте здесь… вас пригласят… — сказал Тугайсары Курбану и вместе с Гуппанбаем ушел в комнату. Тонготар плотно прикрыл дверь. И все-таки Курбан слышал голоса.

— Не захотел я встречаться с ним! — выкрикнул Тугайсары. И еще говорил что-то — горячо, зло — с трудом угадывались отдельные слова, но не складывались в фразу.

Голос Гуппанбая:

— Энвер-паша, ваше превосходительство, остановился в доме туркмена Мурадберды. Очень богатый дом. Встретились мы с ним… Все, что мне наказал уважаемый Тугайсары, я ему изложил слово в слово. Когда прощались, еще раз повторил: «Его превосходительство Ибрагимбек ждет вас», — Гуппанбай замолчал. Опять глухое бормотание, ни слова не разобрать. Гуппанбай: «Разговаривал он на турецком языке, но я все понял… Послезавтра будет здесь… Последние слова: „Прошу передать его превосходительству Ибрагимбеку мои искренние извинения“…»

«Значит, Энвер-паша… Они не ожидали его… Они не знакомы с ним… Почему?.. Послезавтра сюда приезжает Энвер-паша…» — спокойно посматривая на Тонготара и двух его джигитов, думал Курбан.

Из комнаты временами слышался хохот. Что ж, похоже, для Тугайсары все обошлось. Как-то будет с тобой? — мысленно усмехнулся Курбан.

В этот момент распахнулась дверь и Гуппанбай жестом позвал его.

— Я приветствую вас, ваше величество! — сказал Курбан, слегка склонив голову и приложив руку к сердцу. — Давно мечтал увидеть вас… вот так близко…

Ибрагимбек встал и, подойдя к Курбану, пожал ему руку.

— Счастлив принимать у себя ученика великого хазрата, принца-шейха. — Ибрагимбек усадил Курбана рядом с собой при растерянном молчании Тугайсары и Гуппанбая. — Не удивляйтесь, господа, этого молодого человека я повстречал в незабываемые прекрасные дни во дворце всеми нами почитаемого Саида Алимхана. — Ибрагимбек умышленно опустил «эмира» после обращения Курбана к нему со словами «ваше величество». — Принцем-шейхом… Я не оговорился. Саид Алимхан считает нашего дорогого гостя, несмотря на его молодость, выдающимся богословом. Разумеется, после великого хазрата… Именно за это он назвал юношу принцем-шейхом…

То, что Тугайсары сам не встретился с Энвером-пашой, нисколько не огорчило Ибрагимбека. Настороженность и подозрение вызвала готовность Энвера-паши прибыть и принести ему личные извинения. «Что это? — раздумывал Ибрагимбек. — Или он так умен — мгновенно оценивая опасность, или — кто-то подсказал? Саид Алимхан? Нет».

С потолка свисала большая керосиновая лампа, заливавшая ярким светом всю мехманхану.

Тугайсары, Гуппанбай, Абдукаюм-парваначи, мулла Раджаб тем временем рассматривали Курбана. Переглядывались: «Вот вам и „беглый красный“. А он, оказывается, принц-шейх. Его принимали во дворце эмира!»

Курбан, хотя и сидел, скромно опустив глаза, изредка поглядывал на Ибрагимбека, словно бы запоминая его продолговатое смуглое лицо, длинный прямой нос, тяжелый взгляд. Благосклонность бека и пауза в беседе подсказывали: самое время объявить, зачем он здесь.

— Ваше величество, — заговорил он, подняв ясный взгляд на бека. — Мне сказали, что мой великий учитель находится при вас. С намерением найти его я и приехал в вашу временную (он сделал упор на это слово) столицу… Я, — Курбан кивнул в сторону Тугайсары, — с благосклонного согласия его превосходительства присоединился к сотне, и вот — ваш гость, ваш слуга — как вам будет угодно, ваше величество. Если я смогу быть полезным вам, буду безмерно счастлив.

— Благодарю вас, благодарю… Дорога утомила вас, дорогой шейх, — Ибрагимбеку доставляло удовольствие произносить это духовное звание, — и мы вас долго держать не будем… Скажите, что думает о нас в политическом и военном плане красное командование?

Курбан не спешил с ответом. Помолчал, перебирая четки.

— В политическом плане… — наконец негромко начал он, — они пока боятся вас. Почему «пока»? Большинство народа неграмотно, запугано, слепо исполняет ваши приказы. Советы делают ставку на слово. У них много таких, кто умеет говорить. Агитирует за народную власть. Чтобы жили свободно, трудились, учились. Чтобы женщины были наравне с мужчинами. А кровопролития — не надо. Так говорят. Они на словах против кровопролития — а на деле стягивают в отдельные районы Восточной Бухары, в том числе и в Байсун, крупные подразделения пехоты, конницу, артиллерию. Что я видел — в Байсуне сосредоточена конная бригада, усиленная пехотным полком. Чем занимаются? Отрабатывают свои действия в наступательных операциях в условиях горной местности… Вот, пожалуй, и все.

Краткость информации, трезвый, четкий анализ обстановки понравились Ибрагимбеку. «Рассудителен, умен, — подумал о Курбане, — Много знает. Не все сказал».

— Относительно вашего разговора об Энвере-паше… Тугайсары рассказал мне. Может, еще что вспомнили? — спросил он. — Что говорят красные об Энвере-паше?

— Что я слышал? Мало… Ну, что он втянул Турцию в войну и поставил страну на грань гибели. Да, и за то его выслали. Вот об этом говорили, это точно: пашу выслали, и никто не знает, где он теперь. И тут уже споры, одни говорят одно, другие кричат другое. Скажу откровенно: мне такие разговоры не по душе.

И если я что-то слышал — не вникал, про что кричат. Одно могу сказать, если бы они знали, где теперь Энвер-паша, не стали бы кричать. Кто знает, где он?..

— Завтра он будет здесь! — неожиданно проговорил Ибрагимбек и яри этом глянул на Курбана так, словно ставил это себе в заслугу.

Курбан растерянно смотрел на Ибрагимбека, даже четки замерли в руках. Эта весть для него — точно гром средь ясного неба.

— Вы его обязательно увидите, — сказал Ибрагимбек, — А теперь пора вам отдохнуть. — И приказал Гуппанбаю: — Распорядитесь, чтобы проводили к его преосвященству! — Потом задумчиво посмотрел на Курбана. — Если верно послужите нам, нашему делу… Мы умеем ценить добро.

— Благодарю, ваше величество, за теплую встречу, за доверие… Слуги аллаха на земле умеют ценить предложенную дружбу.

Когда Курбан вышел, бек повернулся к Тугайсары.

— Я слышал, ты был груб с принцем-шейхом?

— Откуда мне было знать, что он принц? А что он пришел от красных — это я знал точно.

— От кого узнал?

— Да он сам сказал!

— Вот. Если бы он тебе сказал, что он принц-шейх, а про то, откуда он теперь, промолчал, тогда другой разговор.

— Да что я ему такого…

— Теперь помолчи! — строго поднял руку Ибрагимбек, обрывая его. — Ты не слышал о принце-шейхе? Ладно. Его величество сам назвал так любимого ученика ишана Судура… И это — не в шутку! Скажешь, зачем это ему? Эмир заигрывал с хазратом… потому что тот вот где держит души всех людей! Всех! — бек сжал, подняв вверх, кулак. — Стоит ему слово сказать… и эта темная масса диких людей, эта туча сметет напрочь все, что есть на ее пути! Бог нам нужен всегда! Во все времена и эпохи… эта темная масса, это стадо, да-да, и дехкане, и чабаны, и воины, — все должны быть покорны богу и хозяину! — Помолчав, успокоился, взял с подноса, полного восточных сладостей и фруктов, горсть очищенных орешков фисташки и стал по одному бросать в рот, медленно двигая крепкими челюстями. Отпуская Тугайсары, вяло махнул рукой.

Оставшись один, Ибрагимбек думал о предстоящей встрече с Энвером-пашой, медленно вышагивал из угла в угол просторной мехманханы. Отчего-то подумалось: «А ведь Курбан уже сегодня, и непременно в деталях, расскажет ишану Судуру о своей встрече со мной. Верный ему, как собака. Или, как сын», — зависть больно кольнула Ибрагимбека. В такие минуты, обычно в конце дня и особенно ночью, овладевала им тоска, он боялся остаться один. Расстегнув ворот английского френча, он стремительно прошагал через комнату, где обычно ожидали приема посетители и постоянно торчал преданный Тонготар, вышел на крыльцо и, прислонившись плечом к прохладной деревянной колонне, смотрел на ночной Кукташ. От бессонницы обычно бек выпивал две пиалы русской водки, которую хранил Тонготар. Но сегодня, перед встречей с Энвером-пашой, решил попытаться заснуть без нее.

22

«Вот так. Добрался. Уже есть, что сообщить нашим. О знакомстве с самим Ибрагимбеком, о переполохе, царящем в Кукташе в связи с появлением Энвера-паши. О, как обрадовались бы там этой информации! Но как сообщишь? Связи пока нет, — думал Курбан, следуя в кромешной темноте за Киямом — он из охранной сотни Тонготара. — „Связной найдет тебя сам…“ Это значит… жди».

«Жди…» Это значит: молчи, думай о чем-то другом, не утомляй, не перенапрягай мозг. Отвлекись! Вспомни…

Да, только теперь Курбан вспомнил об Айпарче.

Нет, это не совсем так. Это совсем не так! Он помнил о девушке все время! Но… Образ, то и дело возникающий перед глазами, Курбан прогонял от себя. Виделось… Вспоминалось… Как она посмотрела… Что она сказала. И Курбан, вместо того чтобы всмотреться и вслушаться в доброе воспоминание, жестко отгонял его и всматривался и вслушивался (нередко сохраняя при этом вид утомленного длительным переходом баловня святого отца) — в рожи врагов, в речи врагов…

Но этой ночью… Да, уже ночь.

— Поспешим! — неожиданно резко в тишине прозвучал голос Кияма. Курбан вздрогнул и, не подумав, хлестнул Гнедого. Тот, рванувшись, едва не выбросил его из седла. Ничего, удержался. Похлопал Гнедого по шее успокаивающе, тот всхрапнул. Догнали Кияма. — Надо поспешить, — словно в оправдание проговорил Киям: — Время позднее — неловко беспокоить старика…

…Юрта. Белая юрта. Справа от нее дворик. Дальше на возвышенности — высокое здание. Сбоку юрты — очаг. Возле очага кто-то стоит.

— Турсунбай! — крикнул негромко Киям, — Это вы?

Курбан спешился. Турсунбай?! Охотник? Муж тетушки Иклимы! Ему ли не знать об Айпарче… Кинулся к нему:

— Где Айпарча?

— Кто ты?

— Я — Курбан! Она знает.

— Да, Айпарча говорила.

— Где она?

— Там. — Неопределенный кивок в сторону. И все-таки она здесь, где-то здесь, неподалеку, понял Курбан.

Было от чего разволноваться! Но случилось то, что заставило Курбана мгновенно забыть о девушке. Возле юрты, неярко освещаемой с одного бока, он увидел костерок, и сидит… он. Он! Греет ладони, вытянув руки, о чем-то задумался…

— Эгей, дедушка ишан, здравствуйте! Гостя к вам привез! — прокричал Киям и спрыгнул с коня.

— Кто? — ожил ишан Судур. — Кто приехал?

По взволнованному голосу ишана Судура Курбан догадался… он ждал Энвера-пашу.

Киям близко подошел к ишану Судуру.

— Гляньте сюда, дедушка ишан!

Ишан Судур равнодушно спросил:

— Кто он?

Курбан, бросив повод, рванулся и упал на колени перед ишаном, схватил полы его халата и приложил к глазам. Ишан Судур испуганно отпрянул.

— Ты… Курбан?

— Я, учитель.

— Я устал тебя ждать. Я — привыкший к долготерпению, — устал тебя ждать…

— Учитель…

— Сын мой! — вскричал хазрат и, схватив за локти, поднял с колен и прижал Курбана к груди. Не веря глазам, несколько раз он отстранял, а затем снова обнимал его. — В дом! Пошли в дом! — сказал ишан Судур и повернулся к Кияму. — Благодарю, дитя мое! Будьте здоровы… — Смеясь, спросил: — Где ты нашел этого парня?.. Я… Хочешь рай на земле?.. Хочешь рай на небе?..

Киям не растерялся. Он знал цену громким словам, когда что-то обещают в знак благодарности. Ему всегда было понятнее и ближе такое, что можно взять в руки.

— Где взял? — переспросил он. — А мы его сейчас спросим самого! А, шейх?.. Ваше преосвященство, холод пробрал! Можно погреться за вашим сандалом?

— О! Сегодня — мой праздник! — воскликнул ишан Судур. — Входите, Киям!.. Вон там колышки… Привяжите коней! — И тут же крикнул в темноту: — Турсунбай!

Курбан с Киямом нащупали, наконец, в темноте колышки, привязали коней.

— Ночью мороз с ветерком скует все вокруг, — посмотрел на ясное ночное небо Курбан.

— Заходите в юрту, дети мои, — сказал ишан Судур, уловив в словах Курбана озабоченность. — Не беспокойтесь, коней ваших поставят в теплое стойло.

В юрте хазрат уселся перед сандалом, сунул ноги под одеяло, напротив него — Курбан. Киям сел спиной к выходу. Ишан Судур не проговорил — пропел молитву на арабском языке и, словно посчитав, что самое главное слово произнесено, долго, неотрывно смотрел на Курбана. Он снял нагар с фитиля светильника, пламя увеличилось, светлее стало вокруг. Курбан заметил: глаза у старика не изменились, все такие же добрые, внимательные.

— Киям, позовите охотника! — сказал ишан Судур. — Он в овраге… Пусть приготовит нам что-нибудь!

Киям вскочил и вышел из юрты. Подойдя к очагу, он разозлился: «Вот когда у них пойдет разговор. Вот когда только слушай…»

— Турсунбай! — позвал он в темноту.

* * *

— Кизил-аскер? — Хазрат испытующе смотрел на Курбана. — Ты — мой любимый ученик — кизил-аскер?! Да-да, я понимаю: это был единственный шанс вернуться ко мне… О аллах, сколько же мы не виделись! Сколько ты пережил!

И тут заметил Курбан, как изменилось выражение глаз старика. Уже не настороженность — какое-то злое любопытство. То ли это ревность — не поколебал ли кто-то другой веру в то, чему учил хазрат? А может быть, любопытство: что видел, что знает ученик, ведь он пришел оттуда!

Словно отвечая на его мысли, хазрат проговорил:

— Ты много знаешь!

Курбан неторопливо пересказал то, что ранее высказал Ибрагимбеку. И добавил:

— Они сильнее нас. Пока. В чем? У них в словах есть какая-то сила… Я ее еще не понимаю, но она есть.

— Эта сила — правда. — Ишан Судур сказал это неопределенно. То ли спрашивал, то ли утверждал. И все так же испытующе смотрел на Курбана. — Может быть, люди верят им больше, чем нам. Почему? Что-то изменилось в людях…

— Люди устали, — заговорил Курбан.

Спешит высказать учителю все-все, что накопилось за время разлуки, понял хазрат. Пускай выскажется, надо знать, с чем он пришел.

— Люди устали, — говорил Курбан. — Много крови льется — а чья кровь? Во имя чего? Большевики говорят: хватит крови, хватит смертей, пускай все вернутся домой, к своему полю.

— О чем еще говорят они легковерным?

— Много чего говорят! Я не слушал. Зачем? Обидно было: их слушают. В этом они сильнее нас.

— Не понимаю тебя, сын мой. Если они превзошли нас в искусстве слова, это еще не значит, что мы побеждены. И мы найдем слова такой силы, такой правды, что всех повернем к себе, всех поведем за собой. К чему ведут они своим словом?

— Я не могу сказать, в чем их сила. Для этого надо много знать, долго быть с ними. Простите, учитель, я не всегда был достаточно внимательным, больше того — я бежал от разговоров и не хотел думать об услышанном. Все это — чужое… слишком чужое! Но я могу сказать, в чем наша слабость.

— Говори. Это интересно.

— Большевики могут сказать коротко и нескладно: люди, мы пришли к вам, чтобы дать вам землю. Неважно, какими словами они это скажут, главное — они дадут землю. И после этого, — что бы они ни говорили — их будут слушать.

— Ты хотел сказать о нашей слабости, — напомнил хазрат сердито.

— Я помню, учитель. Когда нищей, темной черни читает проповедь истинный мусульманин, когда он призывает всех бороться за сохранение родины такою, какой была она многие и многие века, люди забывают о времени, о том, что надо дышать, — они слушают сердцем!

— Красиво говоришь, сын мой. Но я не улавливаю связи… Ты хотел сказать о нашей слабости…

— Позвольте мне досказать, учитель.

— Я слушаю тебя.

— Но вот когда этот мусульманин (я назову его имя) заканчивает свою проповедь, люди поворачиваются к нему спиной и молчат, глухие ко всему, что он сказал им, расходятся по домам! Почему? Почему так, спросите вы. Да потому, что пока он, Джаббар Кенагас, говорил, его люди выводили из бедняцких дворов лошадей.

— Но, мой мальчик, люди, которые слушали его, как сам говоришь, разошлись по домам, а он со своими воинами ушел в горы, чтобы защищать их от красной заразы…

— И сам Джаббар Кенагас, закончив проповедь, похищает дочь Рамазанбая и уводит ее в горы, как и тех коней…

— Молодой мужчина увидел красивую девушку… Девушка увидела молодого красивого мужчину… — ишан Судур, по-видимому, хотел все свести к шутке. Но Курбан был серьезен.

— Нет, мой учитель. Мне довелось видеть эту девушку в доме почтенного Рамазанбая. Там квартировали кизил-аскеры, и я был среди них. Если бы вы видели, с каким презрением или даже ненавистью она смотрела на меня! Смелая девушка! Она не боялась взглядом показать врагу, что он враг. Уважаемый Рамазанбай решил укрыть дочь от чужих глаз, тайно увез ее в горный кишлак — под защиту таких, как Джаббар Кенагас. И что же?

— Мальчик мой! — завздыхал хазрат. — Ты стал совсем взрослым. Ты стал многое понимать. Скажи, кто тебя учил, кого ты слушал, пока меня не было возле тебя?

— Учитель! — воскликнул Курбан. — Того, чему вы научили меня, хватило бы и на две, и на три жизни!

— А все-таки, — не унимался хазрат. — Понимаю, когда юноша и не слушает — он слышит… Кто у них там сейчас самый главный? — спросил хазрат напрямик.

Курбан внутренне насторожился: «Спрашивает, а сам знает: Пулатходжаев!»

— Самый главный у них, учитель, председатель ревкома Файзулла Ходжаев.

Ишан Судур молчал.

— Нет, — наконец сказал он. — Его выбрали, но не он главный.

«Ого, раскрывается его преосвященство! — отметил Курбан. — Кого же назвать? Поиграю»…

— В Байсуне у них самый главный — Алимджан Арсланов, — выложил Курбан второй козырь.

— Этот кто — из богатой семьи? — немедленно отозвался Ишан.

Мелькнула мысль: этого он знает.

— Нет, из семьи со средним достатком. Его отец, Арслан, из образованных, учился в Бухаре…

Ишан Судур резко оборвал его:

— Не надо! Знаю его отца. Всех — знаю. Кого знаешь ты?

— Кого знаю… Пулатходжаева!

— О боже! — вскричал ишан Судур. — Разве Пулатходжаев не самый главный во всей Бухаре? Он председатель исполнительного комитета! Я думаю, он сейчас обладает большей властью, чем Файзулла Ходжаев. Вся советская власть — в его руках! Хотя… С одной стороны, они родственники, двоюродные братья. Однако оба они — как два разных мира…

Тем временем в юрту вошли Турсун-охотник и Киям. Охотник едва заметно кивнул Курбану, поставил на сандал большой поднос с угощением. Ишан Судур засуетился, снова стал добрым, любящим наставником, он полон внимания, сердечности, он проявляет отцовскую любовь к Курбану.

— Садись, Киям, садись, — сказал охотник с круглыми, как у совы, глазами, забирая у него из рук фарфоровый чайник с нежным рисунком. Киям бросил на него испуганный взгляд, торопливо уселся.

Что было всего за полчаса до этого? Киям торопливо вышел из юрты и, дойдя до чертового оврага, громко позвал Турсуна-охотника, а затем быстро вернулся. Только приложил он ухо к войлоку юрты, подкравшийся неслышно охотник, словно клещами, схватил его за плечи. И был у них разговор — которого никто не слышал…

А ведь он лукавил, старый ишан! Всем видом своим показывал, как внимательно выслушивает Курбана, как в одном не соглашается, в другом сопереживает, будто впервые узнав о проделках Джаббара Кенагаса. Между тем…

Вчера его преосвященство, получив известие об Энвере-паше, прогуливался в одиночестве по улицам, остановился на перекрестке поговорить с Сафаром-мясником. И разговор был хороший, неторопливый, когда появился на вершине холма Тонготар, спускавшийся с Сухтачинара. Появление его насторожило ишана Судура.

— Чем обязан? — спросил хазрат, когда тот почтительно приблизился.

— Просят вас… — Тонготар, несмотря на свою близость к беку, почему-то всегда волновался, избегал тяжелого взгляда ишана Судура, хотя тот относился к нему доброжелательно. — Приехала ваша землячка… Разговор касается ее.

Ишан Судур подошел к Ибрагимбеку, поздоровались.

— Ваше преосвященство, — улыбаясь, сказал Ибрагимбек. — Интересный случай! Вот молодой человек, Джаббар Кенагас, говорят, из известного рода кенагасов… Из Шахрисабза. Явился он не с пустыми руками — привел около сорока отличных лошадей. Это неплохо, а? Это мы одобряем, а? Однако у него есть еще такая добыча…

— Так, так… — весело сказал ишан Судур. — Кони — это прекрасно! Но значит, есть нечто большее, чем кони?

Джаббар Кенагас выглядел растерянным. Стоило промолвить слово джигитам ишана Бахрамхана, как он сразу повернул сюда. Да, он разграбил Чунтак и обобрал Сайбуй. Но для чего он натворил столько дел? Конечно, в пользу армии ислама! Табун лошадей он забрал в наказание жителям Чунтака, в Сайбуе — на всякий случай, шли-то через перевал. И не все дошли… «Вы же не видите нас там, когда мы смотрим, как лошадь срывается с кручи, когда, ударившись об острый выступ, с распоротым брюхом, теряя кишки, стремительно катится в пропасть, вы видите нас только, когда мы пришли. Мы здесь. Спокойные. Ваши ноздри не почуят запаха ни пота, ни крови. Мы пришли. Мы слушаем. Можете высказывать свое недовольство! можете сказать: завтра пойдете… И мы пойдем — туда же, так же… Ну, а теперь я привел не только лошадей. Девушку. Девушку из Сайбуя. Я знаю, она из знатного рода. Я ее пальцем не тронул! И она будет моей, я добьюсь признания бая…» — так думал Джаббар Кенагас. Он был уверен в своем праве на эту девушку.

Угадывая, что история с дочкой бая просто так не обойдется, Джаббар уже заранее кипел: «Я ли не имею права… да я жизнь ставлю на карту в вашей игре… А эта девчонка — она мне понравилась, и я Взял ее… но я помню, какого она рода…»

Так он и лепетал, оправдываясь перед Ибрагимбеком.

Ибрагимбек, в свою очередь, говорил об этом ишану Судуру так же невразумительно.

— Какая девушка? — не понял ишан Судур. — Откуда?

— Из Сайбуя, — повторил Джаббарбек. — Это недалеко от Байсуна… Она из рода кенагасов, таксыр… Она дочь байсунского Рамазанбая. Бай упрятал ее в Сайбуе, подальше от глаз кяфиров. У своей сестры. Я ее забрал. Девушка должна находиться в надежном месте. Вот и все!

— Все? — переспросил ишан Судур. — Все-е? — При этом стало заметно, что обычно невозмутимое его лицо наливается кровью. Все ждали крика — ишан молчал. И после паузы, — невыносимо долгой, чугуннотяжелой, — он заговорил вкрадчиво, но от этого слова его были не легче:

— Скажите, что девушка по своей воле пошла за вами. Такой видный мужчина! Джигит! Может девушка полюбить и сказать: возьми меня с собой… Скажите — что жители кишлака это так и поняли и молча проводили вас. Скажите так — и я скажу: да благословит вас аллах… Но если было не так! Если девушку увезли насильно, зажимая ладонью рот, чтобы люди не слышали ее воплей! Тогда вы оставили в Сайбуе Столько наших врагов, сколько там есть жителей. Это вы понимаете? Красные себе такого не позволяют, поэтому люди идут за ними. А вы!.. — Ишан Судур строго посмотрел на Ибрагимбека и повел подбородком в сторону провинившегося: — Он заслуживает самой строгой кары. Наказать! И непременно так, чтобы об этом узнали там.

— Убейте! Убейте! — забился в истерике Джаббар Кенагас. — Я лишился всего!.. Мне надоело жить! Будь проклят тот день, когда я…

Люди вокруг, насупившись, молчали. Ибрагимбек смотрел на ишана Судура, словно подсказывая: надо проявить снисходительность.

— Где эта девушка? — спросил хазрат.

Ибрагимбек указал взглядом на дом и опустил глаза. Он не одобрял это дело.

— Ну что ж, — примирительно сказал ишан Судур. И, обращаясь уже только к Ибрагимбеку: — Поместим, таксыр, нашу дочь в дом какого-либо уважаемого человека. Чтобы она не затаила обиду на нас… И да поможет нам аллах передать ее уважаемому Рамазанбаю!

— «Уважаемый бай!» — взревел Джаббарбек. — Да он же прислуживает красным!.. Все свои богатства добровольно отдал им! Этот бай распахнул двери своего дома перед кяфирами!

Ишан Судур мелкими, но твердыми шагами приблизился к нему:

— Я верю Рамазанбаю! — негромко сказал он. — Он не предаст своей веры, если даже это будет стоить ему жизни! Ну, а что прикажете ему делать, коль уж остался в городе? Таких, как он, много. Живя под боком красных, работая у них, они ждут не дождутся нас, терпя лишения, страдания. А вы отнимаете у них последнее, самое дорогое! Теперь решайте остальное сами, господин Ибрагимбек.

Ибрагимбек решил. Мысль, которая возникла у него смутно, еще до этого тягучего разговора, теперь определилась.

— Дочь уважаемого бека… Тень пала на нас… — Проговорил он невнятно, растягивая слова в при этом наслаждаясь ощущением: его внимательно слушают. — Пускай девушка поживет в доме моей матери. Сколько захочет. Потом мы вернем ее отцу.

Вот ведь какое поистине мудрое решение! Вот искупление всех грехов. Так — чтобы и тени не осталось.

А ведь лукавил и Ибрагимбек. На прошлой неделе он навестил мать, та жаловалась на нездоровье, старею, говорила она, левая рука не слушается… слуги разленились… не с кем словом перемолвиться… Вот когда мелькнуло: есть девушка — она тебя и выслушает, и прислужит тебе…

Ишан Судур, выслушав такое решение Ибрагимбека, одобряя его мудрость и великодушие, без слов поднял руки, благословил.

А как же с виновником?..

— Ваше счастье, Джаббарбек… не будь великого хазрата, я бы не поручился за вашу жизнь! — Ибрагимбек улыбнулся, приложив руку к груди, степенно поклонился ишану Судуру и вышел.

23

Постучали в дверь.

Айпарча отбросила защелку — и увидела ишана Судура.

Отшатнувшись, бессильно опустилась на пол, закрыла лицо руками. Ишан Судур расстроился. Он представил себе горе ее родителей, как они сходят с ума, не зная, где их дочь.

— Дочь моя! — сказал ишан Судур. — Не я пришел к тебе, привел к тебе — вот… — говорил невнятно.

Сквозь пелену слез она не сразу разглядела Турсуна.

— Встань… сестренка, — с трудом произнес Турсун.

— Дядя Турсун! — закричала Айпарча и встала, и упала ему на грудь.

Турсун, гладя ее по голове, дрожащими губами бормотал:

— Ну что ты, что ты, все хорошо, все теперь будет хорошо: я с тобой. Я — твой дядя Турсун. Великий, великодушный ишан Судур поручил мне тебя. Верь мне…

Она успокоилась.

— Как там… твоя тетушка? — тихо спросил охотник, поглаживая голову Айпарчи. — Ждет меня?

— Каждый день выходит на дорогу, — так же тихо ответила Айпарча. — Смотрит и смотрит.

Пожилая женщина появилась в комнате неожиданно и естественно. Прошлась туда-сюда, поймала ногой отскочившую тапочку, сказала просто:

— Я пришла за госпожой…

«Информация. Главное — информация», — не уставал повторять Василий Васильевич…

Есть что сообщить. Надо. Необходимо. Как?..

Когда найдет его тот, кто должен найти, связник во паролю?

Что делать теперь? Становиться своим. Идти, куда ведут. Слушать.

Слушать! Запоминать. Все услышанное здесь — бесценно там. Информация…

И как ни важно то, что услышишь, не менее важно — от кого. А люди — их много, они мелькают, люди самые разные.

Турсун. Турсун-охотник, как его зовут все. Турсун-дядя — для Айпарчи. Турсун-стрелок — так называют его все, кого он учит без промаха стрелять по красным. Кто он для тебя, Курбан? Загадка! Еще одна загадка…

Меткий выстрел Турсуна-охотника должен был поразить поганого Джаббара Кенагаса — помешал ишан Су дур. И опять же ишан Судур вовремя заметил, что, стоя в тени, держа ладонь на затворе винтовки, Турсун нехорошо смотрит на Ибрагимбека. Заметил — и помешал раздаться выстрелу, не дал пролиться крови. И — не прогнал Турсуна-охотника.

А что сам охотник? Убедился: его племянница вызволена — успокойся и сам!.. Не показывайся хоть какое-то время, тебе ли не известно, что дважды не милуют. Нет! Упрямо остался здесь же. И — что еще хуже — стал дерзить.

С Курбаном поздоровался простецки, первым протянув для пожатия не пятерню — клешню. Ну и лапа у охотника! Пожатию — крепкому пожатию — не удивился.

— Трудно добирались? — спросил, вглядываясь в лицо Курбана. Заметил гимнастерку. — Хорошая штука, — указал взглядом. И неожиданно: — Когда пойдете обратно, возьмите меня с собой. — Подмигнул: шучу!

Курбан оторопело молчал.

Ишан Судур раньше пришел в себя.

— О, аллах! — воздел он руки и взглядом проследил, как величественно они вздымаются, выпадая из рукавов. — Что болтает этот человек? Что он знает? Что он говорит о моем ученике… о моем сыне… — Хазрат, похоже, обессилел. И вот так, уже изнеможенный, говорил о том, что Курбан претерпел ужасное, когда записался в кизил-аскеры и потом бежал, рискуя жизнью, и опять рискуя жизнью уже на каждом шагу, перешел все перевалы этих страшных гор — все это только ради того, чтобы встретиться с ним…

Он говорил долго.

Только однажды Курбан прервал его, высказав с горячностью, так свойственной ему, что он явился сюда не только для того, чтобы пасть ниц перед учителем, но и служить Ибрагимбеку воином.

Ишан Судур привычно повернул услышанное от Курбана на Турсуна. «Вот вам, охотник, слова настоящего мусульманина! Закрепите их в своем сердце!» И, как показалось хазрату, охотник внял его словам, в нем, в его сердце горца должно было восстать благородное негодование…

Однако Турсун повел себя не так. Повел себя странно.

— Хазрат, взгляните на этого человека, — сказал он, ткнув локтем Кияма. Тот держался степенно, грелся, ел. Только после тычка охотника побросал все, что до того ухватил в полные пятерни, и попытался убраться — не тут-тобыло! Охотник держал крепко: — Вы хорошо видите этого человека? Еще посмотрите. Это Киям. Так его назвали родители в день рождения. С этим именем он дожил до сего дня. Киям. А я — Турсун. Тоже хорошее имя, правда? Но я еще и Турсун-охотник! Почему же вы меня, а не его наставляете на путь истинный? Пока вы говорите, я слушаю — а он запоминает. Запоминает, чтобы донести! Вы знаете, что он слышит каждое ваше слово? Ты!.. — поднял он Кияма, как щенка, но не выпустил, на что тот втайне надеялся. — Когда я отлепил тебя от кошмы, за которой были вот они, — отец и сын после долгой разлуки, — мы о чем договорились, помнишь? Ты мог бы жить еще так долго… Э, ладно, скажи спасибо, я подарил тебе тогда целый день жизни. Казни себя за то, что прожил этот день, как моль, опять приклеился ухом к пыльной кошме… что тебе интересно? Для кого слушаешь?.. Кому служишь, Киям-шпион?

— Отпустите его, — устало проговорил хазрат. — Пускай уйдет отсюда, где уже убил его страх. Пускай живет, как сможет…

— Ну ты! Ты! — Охотник оттолкнул Кияма, и тот, неуклюже повозившись у выхода, все-таки выбрался, исчез.

— Слушал… — Грустно продолжал хазрат. — Запоминал. Что он может передать кому-то?.. Как встретились наконец-то старый учитель и ого ученик… Но кто-то послал его?.. — Вот когда опомнился ишан Судур. Словно в ответ ему послышался удаляющийся топот коня. Ишан Судур глубоко вздохнул.

— Турсун… Вы проучили его, сынок! Прогнали, как собаку! Вот так, — задумчиво проговорил он, перебирая жареный горох, взяв в руки тарелку. Потом посмотрел на Курбана. Внимательно рассматривал его лицо. Ученик заметно изменился, заметил хазрат, в спокойных умных глазах было что-то незнакомое и — чужое.

Ему вспомнилось, как в смутное время, когда до Бухары докатилась весть о событиях в России, когда вдруг показалось, что небо упало на землю, а земля вздыбилась и все перевернулось… Когда в России не стало царя. А стали эти… И это дошло до Бухары…

Хазрат задыхался.

…Когда эти вести дошли до Бухары, ишан Судур однажды увидел своего ученика читающим листок шершавой бумаги…

И какой разговор состоялся тогда между ними.

Конечно же, листок тот внес смуту в неокрепшую душу юноши, и учитель поспешил отмести всю муть, поспешил — чтобы успеть до того, как прочитанное вызовет раздумья, а с ними сомненья…

«Зачем этот листок? Кому он? — спрашивал хазрат. — Что они обещают? Свободу? Но разве мы не свободны идти, куда хотим, по этой огромной земле, думать о том, что единственно пристало душе безгрешной. Равенство? Но разве не равны мы перед ликом аллаха. Братство? Но кто же тогда еще братья, как не мы, — все-все, до десятого и до сотого колена выросшие в одном кишлаке». Хазрат говорил тогда быстро-быстро, глотая слова, и Курбан внимал молча, лишь изредка кивал в знак согласия. Хазрат повторял ему много раз сказанное. И даже то, к чем сам он еще не очень был уверен, будучи высказанным на той же волне возбуждения, воспринималось Курбаном с теми же послушными кивками. «Богатый должен сохранить свое богатство, потому что накоплено, а нищий пусть остается бедным до тех пор, пока не научится трудиться в поте лица и, отказав себе в чем-то, отложить первую таньгу на глубокое, гулкое дно сундука будущего богатства. Женщина станет во всем равной мужчине?.. Значит, мужчина должен будет просить у нее разрешения идти на войну? Или — на войну она пойдет сама, а он останется дома ждать ее, мыть горшки, готовить пищу, растить детей?.. Ты этому веришь?..» — вопрошал учитель. И ученик тряс головой: «Не верю. Не верю, — говорил Курбан, — не верю в то, что когда-нибудь нищий поднимется с четверенек, отряхнет прах с колен и скажет: „Я велю…“, а те, чья мудрость сегодня видна всем так же ясно, как белая чалма на фоне голубого неба, падут ниц перед этим ничтожеством и ответят: „Повинуюсь“. Не верю», — сказал тогда Курбан и скомкал серую бумагу.

Это было… Так давно…

— Скажи, дитя мое. Вот ты, в поисках меня, пришел сюда. Я рад! Я очень рад! Я так много думал о тебе… — и тут постепенно, неожиданно для него самого, стала закипать в нем какая-то жестокая, почти звериная злоба. — Но скажи мне… вот ты Советской власти послужил, — сказал он, чуть подняв голос, не отрывая от него въедливого взгляда. — Ничего в пей не заслужило твоего внимания? А?.. Я от тебя никогда не скрывал ничего! Я помню все, о чем мы беседовали подолгу и часто, и ведь чему-то разумному я тебя научил… А теперь они… У них… Все человеческое, разумное я всегда поддерживал, тебе это известно. Да и теперь не боюсь поддерживать! Может случиться и так, что мы позаимствуем некоторые, подходящие для пас идеи этой власти? Или — наоборот. Они — наши. Ведь не на пустом месте выросли их идеи. А? Скажи мне! Будь откровенен, дитя мое! Я хочу… я должен знать… — Его глаза умоляли.

— Учитель, — спокойно проговорил Курбан на фарси. — Если я не буду искренней с вами, чего я тогда стою!

— Благодарю… Ты говори на родном языке, чтобы и Турсун слышал, — сказал растроганно ишан Судур. — Мы тебя слушаем…

— О чем говорить? — Курбан помолчал в раздумье. — Я рос в доме бедняка. В детстве слышал сказки. О доброте и справедливости, о добрых волшебниках и справедливых судьях. Сказки о нежадных богачах и бескорыстных разбойниках… Потом, когда уже некому было рассказывать мне сказки, я как-то задумался: а зачем они, сказки? Почему они так притягательны? И понял: в них — надежда, в них — вера. Чем хуже живется бедняку, тем дороже ему сказки. Да-да, именно потому, что в них надежда и вера: когда-нибудь судьба вознаградит… Потом, уже в отрочестве, благодаря вам, учитель, я имел великое счастье прикоснуться к той мудрости, где не просто сказочное добро, справедливость, вера — но великая вера, великая справедливость…

Курбан перебирал четки, прикрыв глаза, наблюдал за ишаном Судуром, который, казалось, спал, откинувшись на подушку. Но он не спал, Курбан хорошо знал это.

Ишан Судур, почувствовав на себе его взгляд, улыбнулся.

— Заснул я… Как нехорошо! Ай-яй-яй! Давайте поужинаем, — сверкнул он большими глазами на Курбана.

— Вы устали, хазрат, — сказал Турсун, подавая ему пиалу горячего чая.

— Устал? Да, — рассеянно проговорил ишан Судур. Он принял пиалу, отломил кусочек сдобной лепешки, повернулся к Курбану. — Мы слушаем тебя. Скажи, чем же так притягательны речи неверных, если чернь готова их слушать денно и нощно? Может быть, в них все те же сказки? — Хазрат понимал: неспроста Курбан начал разговор со сказок. И так захотелось ему, чтобы тот сейчас угадал его мысль, согласился: вот именно, учитель, — сказки! Разве можно поверить всему, что так любят обещать большевики?

— Вы просили говорить откровенно, учитель, — сказал Курбан, прямо глянув на хазрата.

— Говори!

— Большевики любой разговор начинают как раз с этого: разве можно верить сказкам о благе в потустороннем мире. Кто знает, как хорошо будет там, когда прекратится ваше земное существование?..

— Значит, они расшатывают веру? — перебил хазрат. — Именно здесь они вбивают свой клин?

— Нет, мой учитель. Они не говорят о вере. Да им ли о том говорить! Что они знают? Они говорят о жизни. Есть два понятия, они близки, как руки — правая и левая… Вы учили меня этому… Слово и — дело…

И опять хазрат не выдержал — перебил. Но на этот раз он хитрил и выдал хитрость сухим, неприятным смешком.

— Как хорошо ты сказал, сын мой: в детстве были сказки. То есть было слово услышанное. А потом было дело. Да, да! Маленький человек любит послушать, а когда он взрослеет, мужает, ему нужно уже дело! Он садится в седло! Становится воином! Ты хорошо сказал… Но не до конца. После дела будет опять слово. Слово — произнесенное! И как я был всегда счастлив, когда видел в тебе то великое, что дано избранникам аллаха: твое дело — твое слово… Не разрушили еще в Байсуне медресе, мечети? — вдруг спросил он.

— Город полон красными аскерами. В доме Рамазанбая, я уже вам говорил, человек сорок, как в казарме, расположились… Ваше преосвященство, я уверен, дочь бая может рассказать о поведении красных аскеров все, что вам интересно.

Ишан Судур глянул на насупившегося Турсуна.

— Вы успели поговорить с ней?

— Всего несколько слов…

— Ничего. Будет время… Я поговорю с ней… Теперь ночь. Я устал… Идите.

24

Климат Кукташа очень схож с климатом Байсуна. Здесь также на северных склонах гор в эту пору властвует зима — все покрыто снежным покрывалом. Чем дальше от этих гор на юг, тем теплее и суше. Хотя адыры еще не зазеленели нежной травой, кое-где в оврагах, куда пока не достигают лучи солнца, лежит грязный, словно посыпанный сажей, снег; в нос бьет парной запах земли.

В полдень к Кукташу с трех сторон приближались: верблюжий караван, «бухарский отряд» Усманходжи Пулатходжаева и другой отряд — Энвера-паши.

Как правило, когда весна засушливая, травы в степях рано скашивают. Степной щавель заготавливают в начале лета и скирдуют прямо на месте. Прошлогодние стога остались нетронутыми. Только некоторые из них разметало ветром. Путник, совершивший долгий путь по безлюдным горам и знойной пустыне, легко вздыхал, увидя стога, потому что они были провозвестникахи близкого человеческого жилья.

Вот по такой степи двигался верблюжий караван. У одногорбого верблюда, привязанного тонкой веревкой к семенящему впереди ослу караванбаши, на шее звонко позванивал медный колокольчик. Караванбаши — с обветренным, задубелым, морщинистым лицом, — приложив ладонь козырьком, всматривался в даль. По обе стороны каравана, зорко поглядывая по сторонам, гарцевало на породистых ахалтекинцах до полусотни вооруженных всадников. Изрядно вымазавшиеся в грязи кони и верблюды свидетельствовали о долгом пути.

В окружении группы всадников, на коне черной масти, ехал один из самых верных и надежных советников бухарского эмира посол Нуруллахан, многие годы проживавший в Кабуле. Ему было уже за шестьдесят, лицо утомленное. Нуруллахан слыл знатоком в государственных делах, ему не было равных в красноречии. В последнее время он тосковал по родине. И вот теперь, спустя много лет, он переправился через Аму и наконец-то ступил на родную землю.

В свое время Нуруллахан прозорливо предсказал возможность революции в Бухаре, и если ошибся, то лишь в том, что это событие произойдет так скоро. Но чего он никак не мог предвидеть — так это стремительности развития событий.

Слухам о том, что свергли Саида Алимхана, он не верил до тех пор, пока не рассказал ему о таком печальном событии сам ишан Судур при их встрече в здании бухарского посольства в Кабуле.

Итак, Саид Алимхан свергнут. О нем теперь можно разве что вспоминать. Его вроде как нет…

Его нет — но Бухара-то есть! И вот Англия, Америка, Германия и вслед за ними Франция, уже вдогонку Турция устремились к Бухаре, вопя об исторической необходимости спасения священной Бухары от гибели. Вначале эта пятерка кричала дружным хором, представляя словно бы все «заинтересованное человечество», затем голоса зазвучали тише. Затем разрозненно, становилась все заметнее хищническая заинтересованность каждой из сторон ухватить только для себя если не все, то хотя бы большой кусок. Началась их грызня между собой. Этой передышкой воспользовались бухарские большевики. Переходя от кишлака к кишлаку, забираясь все дальше в степь и все выше в горы, они все шире распространяли свою — советскую — власть, отравляя мысли темных людей своими идеями.

В споре за «бухарский пирог» сильней других оказались англичане. Дело было доведено от переговоров до составления договора о превращении Бухары в протекторат Англии.

Накануне передачи оружия англичане затеяли возню: возник вопрос — кто возглавит в Восточной Бухаре войска? Оружие должно попасть в надежные руки! Наконец, опять же они, англичане, открыто заявили о необходимости замены командующего исламской армией.

В окружении Саида Алимхана, пожалуй, никто не сомневался в сильных качествах Ибрагимбека как командующего. Он безгранично верен эмиру. Десятки раз он доказал на деле, что бесстрашен, безжалостен, способен повести за собой на кровавую сечу, биться до последнего. Кому еще поверят люди перед боем так, как ему? Нет, никого другого нет, кто равен Ибрагимбеку в качестве командующего.

Это ясно. Это уже так ясно, что стареющий и утомленный дальней дорогой Нуруллахан может позволить себе вздремнуть и мысленно перебирать как четки: смел до отчаянности… угадывает каждую мысль противника… поведет за собой…

Однако в борьбе «за спасение Бухары, гибнущей от большевизма» этих качеств явно маловато — так сочли иностранные советники, окружавшие опального эмира. В эту борьбу в любой момент может вмешаться правительство РСФСР. Причем, совершенно на законном основании. На основе заключенного договора о дружбе Советское правительство Бухарской республики получило, по своей просьбе, от России военную помощь в виде нескольких соединений регулярной армии. Следовательно, уже при появлении здесь английского оружия, английских советников Россия не останется сторонним наблюдателем.

И новое обращение Советского правительства Бухары за помощью к России никого не удивило. Вот так все осложнилось. Кто теперь должен стать во главе «исламской армии»? Нет, уже не только воин — но человек, который для всей этой черни — как сам аллах! Чтобы, увидев его, люди пали ниц, и тут же забыли обо всем, его послушались. И только одно у всех на уме: все вернулось, все как было, искупим грехи наши, послужим… Народ — у ног! А теперь разговор о том, куда идти дальше, И здесь нужен уже не воин — но политик…

После долгого раздумья появилась необходимость внесения «поправки» в планы эмира. Эту «поправку» поддержали и некоторые государственные деятели Афганистана. (Нуруллахан хорошо знал: они не напрасно поддерживают. И не только ему, но и Саиду Алимхану известно, что эти афганские круги давно лелеют мечту о присоединении Бухары к Харасану, чтобы создать «Великий Афганский эмират»).

Но Нуруллахан знал хорошо и другое — иностранцы хотят взять в свои руки вожжи исламской армии. Пусть берут… Эмир тоже не лыком шит.

Нуруллахан искал возможность переодеться, принять более официальный облик, когда увидел вдали, на горе, — поднимающийся дым.

— Бек, посмотрите вперед! — сказал он курбаши Шоберди, ехавшему слева от него. — Они жгут костры! Это сигнал.

Шоберди некоторое время наблюдал за дымом, прежде чем ответить.

— Нас заметили… оповещают Ибрагимбека, — наконец сказал он. — Скоро его люди появятся. Подождем?..

Двинулся в путь и отряд Пулатходжаева, с ним седьмой Туркестанский полк. Отдохнули в чаще ивовой рощи на берегу Тентаксая, теперь вперед.

Карим Рахман находился в положении сложнейшем: он получил задание следить неусыпно и неотступно за тем, что вообще ни у кого не должно вызывать даже тени недоверия.

Пулатходжаев… Кто мог усомниться в нем? Не он ли теперь глава всему, глава советской власти!

Но входили в палатку, где Пулатходжаев, турецкие офицеры. Конечно же, там идут дипломатические разговоры. Но… Али Ризо-эффенди и Данияр-эффенди, эти двое держат в руках всю милицию. Понятно, они охраняют Пулатходжаева. Но…

Карим Рахман будто в растерянности блуждал вокруг палатки, когда из палатки кто-то выскочил и быстро засеменил, удаляясь в сторону, где были привязаны лошади. Хотя он был одет в рваный халат, а на голове торчал колпак дервиша и борода отросла по грудь, Карим узнал его: Газибек!

Газибек шесть лет назад был правителем Байсуна. О распутстве бека горожане говорили постоянно. Уводил невест, совращал чужих жен, — многое прощалось ему, на многое закрывали глаза в страхе перед ним. Но вот чаша терпения переполнилась: стало известно, что Газибек изнасиловал одиннадцатилетнюю дочь женщины из кишлака Пасурхи, которая стирала белье его жен. Отец девочки, раздирая на себе одежду, с истошными воплями прибежал в кишлак. Пока он кричал, из Пасурхи прискакало человек сто мужчин. Они постучали в ворота, требуя Газибека. Вышли его охранники, решив прогнать смутьянов, но не тут-то было! Наболело! Горожане примкнули к дехканам, кто-то крикнул: «Мусульмане! Покончим с подлостью!», люди бросились за нукерами, и те, не выдержав жестокой драки, поспешили укрыться за воротами дома своего хозяина.

Бешеный рев толпы не утихал. К толпе присоединились и некоторые видные горожане, занимавшие высокое положение в местном обществе. Они помнили о том, что Газибек был пришлым, откуда-то из Карши, уже одно это давно вызывало озлобленность и скрытую неприязнь к нему здешних вельмож. Толпа росла.

Вспомнили о приехавшем из Бухары на побывку домой, в Байсун, могущественнейшем земляке — его преосвященстве ишане Судуре. Побежали в Большое медресе, где он находился, привели с собой. Ишан Судур, в мгновенно наступившей тишине, постучал в ворота и назвался. Ворота не открылись.

Это было неслыханно! Толпа всю ночь стерегла тишину затаившегося дома.

Рано утром народ снова обратился к ишану Судуру. Тот, возмущенный непокорностью Газибека, спокойно подошел к дому и властно приказал: «Сокрушите ворота!» В мгновение ока ворота лежали на земле. Но двор и дом были безлюдны. Газибек ночью с домочадцами и со всеми своими людьми бежал через потайной ход заднего двора.

Ишан Судур позвал к себе влиятельных байсунцев, составил сам и продиктовал им жалобу на Газибека эмиру Саиду Алимхану. Вернувшись из Бухары через сорок дней, отцы города сообщили народу: «Поймали Газибека в Карши, он привезен в Бухару и брошен в зиндан. Там он и сгниет!» «Слава и хвала эмиру!» — вскричал народ. Ишан Судур позднее, приехав после долгих странствий по свету снова на отдых в Байсун, говорил с удовлетворением: «Так-то, дети мои, прислушался эмир к гласу народному. Восторжествовала справедливость!» Понимал ли его преосвященство тогда, что дело не в жалобе, — что эмиру эта чернь, что ему эта грязная бумага, испятнанная сотнями грязных пальцев! Но с письмом этим пришли люди уважаемые… Сам ишан Судур… И эмир над зинданом, куда по его приказу был брошен блудливый бек, сказал: «Пусть и сгниет здесь…»

Он бы так и сгнил в зиндане. Если бы не великие события…

Газибека освободили как жертву эмира и, когда выводили, кто-то, сняв с себя, набросил на него свой халат, кто-то сунул ему в руку половину лепешки…

Куда было идти жертве произвола эмира? Газибек пришел к самому большому начальнику этих, советских.

Еще в Байсуне Карим Рахман сообщил о том, что в отряде Пулатходжаева проводником работает Газибек.

Люди помнили Газибека. Конечно, разговоры о нем не миновали и ушей Пулатходжаева. «Если все это правда, я отдам его на суд народа!» — заявил он, едва услышав о любовных похождениях бывшего бека-ловеласа. Но тот вел себя смирно. И Пулатходжаев потух. Ему нравились раскаявшиеся. Они верно служат.

Газибек при ходьбе сутулился, часто покашливал. Идя по его следу, Карим Рахман застал Газибека сидящим на пеньке под талом. «Не подходи! — надрывно кашляя, закричал тот, — не прикасайся — я источаю гибель! Больной я, очень больной».

Что это: остерегал? Угрожал?

Карим Рахман знал: это опасно — близко подходить к пораженному чахоткой.

Отступился.

Красноармейцы вброд, на конях, переправлялись через речку. Их бил озноб.

К Усманходже Пулатходжаеву — рядом с ним командир полка Морозенко и генеральный консул РСФСР в Термезе Нагорный, — подскакал на вороном карабаире Газибек и, что-то сказав, поскакал вперед.

Карим Рахман, непроизвольно вырвавшись из строя, погнал своего коня вслед за ним.

— Это что такое! — раздался строгий окрик Пулатходжаева. — Стоять!

Карим Рахман делает вид, что пытается усмирить коня, оправдывается: вот — не удержал… Однако мало-помалу приблизился и, чтобы было понятно и русским командирам, проговорил по-русски:

— Товарищ председатель, темный человек — этот борода! Ведь вы знаете, что о нем говорят люди…

Председатель посмотрел на него со смешком.

— Излишняя подозрительность ссорит даже друзей, — сказал он. — Я много слышал про этого человека. Великий грешник! А в чем его грех? Что любил женщин? А кто не любил женщин? Кто не был молодым! И еще скажите: кого еще за такой невинный грех постигала такая страшная кара? Зиндан по указанию самого эмира… Зиндан не для нищего, для бека! О чем вы говорите?.. — И, отвернувшись, хлестнул коня.

Энвер-паша распахнул тулуп на волчьем меху, устало вздохнул. Взял бинокль, посмотрел вниз. У подножия горы был виден кишлак, люди, всадники. Заныло сердце: неужели Ибрагимбек не получил специального послания и указа эмира? Он знаком подозвал к себе Мухитдина.

— В чем дело? Почему нас не встречают? Не знают о нас? Не ждут?

В тот же день, когда срочно был вызван в Кабул из Германии, он узнал от Хаджи-эфенди, в чем дело: Саид Алимхан оказался в тяжелейшем положении. На тайном совещании в Кабуле с участием Эссертона, Тодуэлла, Кастанье (первый — посол Англии в Кашгарии, второй — посол Америки в Ташкенте, третий — французский коммерсант), в присутствии эмира Алимхана он сам, Энвер-паша, убедился, что, кроме него, нет другого человека, который мог бы теперь возглавить исламскую армию. Правда, эмир долго колебался… Но они настояли!..

— Я вижу, сколько у меня единомышленников здесь. Люди, которые все понимают… А кого я встречу там? — засомневался новоявленный. Он прекрасно знал, что в это смутное время даже большим войском не выиграешь того, на что ставишь карту. И тут ему выложили его козыри. Сказали:

— Ишан Судур.

Ишан Судур…

Саид Алихмхан успокоился, услышав это имя. Ишан Судур — это человек, который может все… Всю чернь — повернуть, куда надо…

— Где он?

— Близко.

— И все же я не верю ему.

— Я тоже. Время такое: никому… Ни-ко-му…

Не станет ишан Судур другом Энверу-паше. Да и как он им может стать, когда его заветная мечта увидеть Бухару суверенной, независимой, а речь идет о присоединении Бухарского ханства к Турции? Никогда!..

Энвер-паша поднял бинокль, всматривался в горизонт, словно там он собирался увидеть запоздавший караван. Караван должен доставить документы, подтверждающие его полномочия.

25

Ишан Судур был в хорошем расположении духа. Проснулся он рано, как никогда бодрым. Ощущение прилива новых сил, твердой уверенности в правильности всех своих действий выпрямило его.

Его преосвященство за преданность, за сыновнюю верность вознаградил Курбана откровенностью за откровенность: рассказал о том, как тогда, в начале марта, оказался на афганской границе.

Тогда он, ишан Судур от медресе Кукелдаш, энергично шагая, направился прямо во дворец, где хотел встретиться со своим близким приятелем, первым министром двора и казначеем Урганжи, Урганжи был в курсе всех государственных тайн и секретов, значит, он, по мнению ишана Судура, широко осведомлен о происходящих политических событиях в столице. Было о чем поговорить.

Урганжи сидел на пышной пирушке, устроенной на пятачке напротив гарема, среди вельмож и послов России господ Шульке и Иванова. Бывая на этом пятачке, ишан Судур всегда страдал, считая безнравственным находиться здесь, потому что рядом находился зиндан, куда были брошены самые опасные политические заключенные. Яму закрывала железная решетка. Эмир намеренно велел организовать пирушку именно на этом пятачке, желая видеть в оковах на дне зиндана своих противников. Это была изуверская, изощренная пытка тех, кто был обречен на пожизненное гниение в яме.

Ишан Судур и на сей раз не захотел участвовать в пирушке, через слугу вызвал Урганжи. Первый министр, словно увидев пророка, широко раскрыл объятия. «О, родной мой!» — воскликнул он и, спустившись вниз вместе с ишаном Судуром, повел его в отдельную комнату. Его преосвященство предостерег: «Вас могут хватиться!» — на что Урганжи ответил со смешком: «Где там. Им сейчас не до меня, весь мир вдребезги пьян!»

Ишан Судур заметил и брезгливо передернулся: казначей тоже — как «весь мир», от него разило перегаром, глаза мутные.

В комнате Урганжи сразу же заговорил о главном: по заключенному мирному договору с Фрунзе (Кызылтепинский договор 1918 года) эмир согласился, что количество нукеров на границе не превысит двенадцати тысяч. Однако, по его тайному указу, было немедленно мобилизовано и сосредоточено в Бухаре около тридцати тысяч человек. Теперь их надо вооружить. На двух военных заводах работают пленные австрийцы, но что они могут? Надо покупать оружие. Надо ввозить. Как?..

Что в городе?

Эмир много наобещал «младобухарцам»: и реорганизовать государственные учреждения, и провести социально-экономическую реформу, молодые люди уж так понравились ему своим стремлением вести родину к благоденствию; понравился и эмир этим молодым людям, встретив его понимание и поддержку, они заколебались-засомневались и уже готовы были покаяться в том, что выступали против эмира, но… После сладостной беседы во дворце «младобухарцы» оказались в зиндане. Поистине — с неба на землю, из рая в ад. И по сей день кого-то вылавливают, волокут к зиндану…

Разгорячившись, Урганжи и слова не давал сказать ишану Судуру. Теперь — самое больное для него — торговля. Какая теперь торговля?! Раньше, при царе, в России каракулевую шкурку продавали по двенадцать рублей за штуку, пуд хлопка — за девять, теперь шкурка стоит один рубль семьдесят копеек, хлопок — рубль. Его величество наложил запрет на торговлю с РСФСР — и что? Пустеет казна, нищает страна…

Эмир, на всякий случай, готовит исподволь побег за границу, об этом есть договоренность с послом Англии в Кашгарии Эссертоном и его коллегой в Мешхеде Мелиссоном. Вполне приемлемым считается даже переход его величества сначала в Кашгарию, через Памир, а затем в Англию…

— Все мы потеряли голову… Рыночные цены подскочили в четырнадцать раз. Можете себе представить положение народа!.. Нет доверия престолу. Все — плохо. Все — безысходно плохо…

— Конец света! — бормотал ишан Судур.

Его преосвященство и раньше, когда он размышлял о бедственном положении страны, или когда какой-то властитель или чинуша наносили ему тяжкую обиду, преследовала мысль — бежать. Бежать — куда-то далеко, в уединение. От всех даров и пожертвований, стекавшихся отовсюду, одну часть он раздавал бедному люду, а остальное — отправлял настоятелю мазара Ходжаипак-ата шейху Асомиддину, который, продав весь товар, деньги пересылал ему. Эти деньги ишан Судур тайно отдавал Суюну Пинхасу, а тот превращал в золото, которое затем передавал Самаду-ювелиру и получал обратно в виде слитков. Один раз в году ишан Судур совершал паломничество к гробнице Ходжаипак-ата, там он проникал в подземелье, где прятал слитки.

Тяжелый разговор…

Ишан Судур сказал Урганжи: «Проветрюсь!» — и вышел из дворца.

Рассказ хазрата был прерван появлением Турсуна.

— Конюх жалуется на вашего коня, — обратился он к Курбану, — Очень беспокойно ведет себя. Говорит, надо перековать его.

— Ступайте, сын мой. Остальное не так уж важно. Доскажу при случае, — тепло улыбнулся ишан Судур. — А коня надо привести в порядок. Завтра у нас будет нелегкий день…

В конюшне при свете «летучей мыши» Курбан осмотрел коня. Подковы оказались в порядке. Гнедой спокойно косил глазом на хозяина.

Конюх молодой и, как подумалось Курбану, не привычный к лошадям, поливая ему на руки теплую воду из кумгана, негромко назвал пароль. Курбан тщательно вытирал руки полотенцем.

— Где мы можем поговорить?

— Идите за мной, — сказал конюх и повел его в конец конюшни, где один угол был отгорожен циновками из камыша.

— Ну, наконец-то! — сказал Курбан, крепко пожимая руку товарищу, которого так долго ждал.

— Я — конюх Саид. Пятый день здесь. Присматриваюсь.

— Почему хазрат не живет в доме? Неудобства юрты… Вблизи глубокий овраг… В чем дело?

— Очевидно, чего-то боится. Остерегается. Во втором стойле пять оседланных коней. Круглые сутки держим наготове… Его приказ! Со мной на этот счет он говорил лично.

— Что еще видел?

— За вами «приглядывают» двое. Одного отпугивает охотник…

— Киям. Мне он не так опасен. Кто-то поручил ему подслушивать. Пускай. Мне это ничем не грозит: я слушаю, а следовательно, молчу. Турсун не любит его, гоняет, — пусть… Кто второй?

— Его имя Муртаз.

— Муртаз… Он уже здесь!.. Однажды он оскорбил плетью моего Гнедого, и я сказал тогда, что конь отомстит… Потом меня предупредили: Муртаз хочет угнать моего Гнедого. Значит, он придет сюда…

— У нас мало времени.

— Да. — Курбан поднялся. Дошел до Гнедого и, похлопав его по холке, наклонился, словно бы для того, чтобы проверить подковы. Когда он вернулся к Саиду, раскрыл слегка измазанную землей ладонь. На ней два патрона к винтовке.

— Это — срочно, — сказал он.

— Понял.

— Есть третий — чуть позже.

Да, кратко, почти телеграфно, Курбан описал все: и обстановку в ставке Ибрагимбека, и внезапное появление Энвера-паши, свои встречи с Ибрагимбеком и ишаном Судуром, — все, что представляло интерес для Василия Васильевича. Листки тончайшей бумаги, испещренные арабской вязью, были скатаны и спрятаны под пулю. Курбан высыпал порох уже из четвертого патрона: информация шла к нему обильным потоком. Отправить это. Вслед другое. Есть связь!..

— Будет доставлено. Что еще?

— Изредка попадаться мне на глаза, самому не подходить.

— Ясно.

— Смотреть в оба.

— Все будет исполнено, господин шейх! — улыбнулся Саид, отвечая на рукопожатие.

26

Ибрагимбек стоял на крылечке балаханы, не отрываясь от бинокля. Настроение у него было приподнятое. Он совершенно спокоен, никто не смог выведать его истинного отношения к Энверу-паше. И потому, при личной встрече с ним, недоразумения Ибрагимбек исключал. Хорошая будет встреча!

— Тонготар! Коня! Ибрагимбек стал быстро спускаться по деревянной лестнице. Подвели коня, сивого в яблоках. Ибрагимбек с последней ступеньки молодцевато вскочил в седло. — Проведаю мать! — бросил он окружающим и погнал коня. Проскакал под чинарой. Тонготар со своими молодцами помчался за ним.

Тугайсары, Гуппанбай и даже ишан Судур удивленно смотрели ему вслед: какая нужда заставила его навещать старуху именно теперь?

Ибрагимбек, спустившись к речке, круто повернул в противоположную сторону от красноватого дома, видневшегося на пригорке, — помчался строго на юг. Он должен был поговорить наедине с человеком, которого увидел в бинокль в одной из ложбин предгорий, в окружении всадников.

Не сходя с коня, Ибрагимбек поздоровался с Нуруллаханом и, не обращая внимания на его округлившиеся глаза, отъехал от каравана в сторону. Нуруллахан, видя, что охрана Ибрагимбека держится от них на приличном расстоянии, тоже знаком остановил своих (с беком он встречался всего лишь один раз, на свадьбе, в Мазари Шарифе). «Может быть, Энвер раньше времени объявился?.. Перешел бы через Аму, все было бы в порядке… Дай бог, чтобы они ничего не сделали с ним!..» — подумал он с тревогой.

Ибрагимбек в упор смотрел на Нуруллахана: «что, игру затеяли?!» — чуть не вырвалось у него.

— Господин Нуруллахан! — сказал он. — Думаю, вы знаете причину, по которой я остановил вас здесь, на дороге. Возможно, вам известно и то, о чем спрошу?

— Конечно, господин Ибрагимбек, — сказал Нуруллахан сдержанно.

— Так? — Ибрагимбек сорвался. — Может, и причину скажете?

— Непременно… Энвер-паша был вынужден подчиниться воле тех, от кого он зависит. И не он один. Вы понимаете…

— Понимаю, — сказал Ибрагимбек. — Но почему вынужден?

Нуруллахан изложил ему самое главное: руководители иностранных государств без обиняков поставили перед эмиром условие — во главе исламской армии должен стать человек, которого они знают и которому могли бы полностью доверять во всех военных, политических, дипломатических делах…

— Одним словом, господина Энвера-пашу посчитали достойным стать командующим, — закончил Нуруллахан.

Ибрагимбек покрылся холодным потом: что это?.. Кому верить?.. Эмир был для него — богом! Вынужден… согласился… Он не сдержал своего слова! Какой позор… Тугайсары прав: от этого негодяя можно ожидать всего!

Не-е-ет, Ибрагимбек всем покажет: он не присоединится к Энверу-паше. Он останется со своим племенем! Его род не признает никого, кроме него!

— Это все? — сказал Ибрагимбек.

Нуруллахан понимал, что переживал в эти минуты бек. И удивился его спокойствию.

— Нет, — продолжал Нуруллахан ровным голосом. — Вы назначаетесь заместителем Энвера-паши.

Ибрагимбек усмехнулся желчно:

— Благодарю!

— И вам спасибо, — нисколько не меняясь в лице, проговорил Нуруллахан. — Теперь время передать вам личное послание его величества, составленное собственноручно.

Ибрагимбек вдруг полыхнул любопытным взглядом.

— Давайте! — сказал он.

Нуруллахан отвернул ворот чекменя и из кармана красного бархатного жилета достал свернутое треугольником, как талисман, послание.

Ибрагимбек, взяв «талисман», непроизвольно приложил его к глазам, губам, как святыню. Потом вскрыл и принялся жадно читать.

«…Крепкой, надежной опоре трона, нашему другу Ибрагимбеку мы подтверждаем свое высокое уважение, верность данному слову и обещаниям. Аллах тому свидетель. — Ибрагимбек чертыхнулся про себя, еще никогда Саид Алимхан в такой манере не обращался к нему. — Обстановка здесь сложилась намного сложней, чем предполагали мы с вами, и потому, учтя ее, мы составили указ о назначении на должность главнокомандующего исламской армией Энвера-паши… Ибрагимбек, мы не доверяем этой личности. И наш вам совет — не верьте ему. Однако, мы убеждены, он способен на многое, поскольку непосредственно связан дружескими узами с руководителями государств, которые хотят оказать нам помощь. Наше желание, чтобы вы, оставшись у него заместителем, использовали все его возможности. Но авторитета его поднимать не следует. Наоборот… Придет время, его легко можно будет устранить. Моля аллаха о вашем здравии, желаю удачи во всех делах. Ваш эмир…» Подпись… Печать.

Ибрагимбек, прочитав письмо, сложил его снова треугольником и сунул во внутренний карман. «Слава аллаху… Да простит всевышний. Я верен ему. Да и он мне… Своей рукой написал!.. Проклятый Тугайсары!..»

— Благодарю вас, господин Нуруллахан… — сказал он, наконец решившись посмотреть ему в глаза. — Я удовлетворен объяснением его величества.

— Слава аллаху, — облегченно вздохнул посол, не ожидавший спокойной реакции Ибрагимбека на письмо.

27

В тени чинары было полно народу: всадники на конях, ослах и просто пешие. Но людской поток все прибывал, заполняя просторную поляну между домом и чинарой.

Здесь же сгрудились турки в красных фесках и смуглые афганцы.

Люди Ибрагимбека враждебно косились на незваных гостей.

Ишан Судур, походив среди собравшихся перед резиденцией Ибрагимбека, решил совершить пораньше полуденную молитву и ушел в дом Абдулкаюма-парваначи. Тугайсары справился у всадников, переправившихся через речку, о караване из Кабула и, узнав о скором его прибытии, почему-то занервничал. Его злило еще и то, что Ибрагимбек поехал не к старухе-матери. Он вызвал Раджаба-музыканта и приказал: «Поднимись на минарет и бей в барабан! Пусть соберется народ!» Барабан загремел. Гуппанбай, наклонившись, прошептал ему в ухо:

— А если этот паша вместо Ибрагимбека?..

Тугайсары пошатнулся, словно его ударили наотмашь, побледнел. Зло подумал: «Какой же ты гад! Продал Бухару англичанам — тебе мало! Теперь ты ее продаешь еще и этому вонючему паше. Сколько же можно торговать моей родиной?! Ведь это земля, где я родился и вырос, воздух, которым я дышал, эти люди… Это — родина, а не вещь, не тварь продажная!»

Тугайсары был взбешен.

Он еще не забыл того, что было так недавно.

Приехав в Кукташ, Саид Алимхан обосновался в одном из богатых домов около Сухтачинары. Об отречении эмира в селении уже знали, теперь же решили, что Саид Алимхан, после охоты на Памире, остановился отдохнуть в падежном месте. Да и эмир своим поведением подтверждал подобные слухи. Тугайсары в большинстве случаев не мог принять участия в секретных обсуждениях важных вопросов у эмира, да и не стремился к этому: он считал самым главным — обеспечить безопасность его величества, исключить всякую возможность утечки содержания бесед.

Наконец, Саид Алимхан в присутствии ишана Су-дура, Ибрагимбека, бежавшего вместе с ним посла Афганистана Мухаммада Асланхана, бывшего царского посла Иванова и представителя дунган, присланного Эссертоном, объявил о своем отъезде не в Кабул, а в Кашгарию. Посланник Эссертона, сообщив его величеству, что на Памире его встретит специальный отряд из Кашгарии, на рассвете отбыл в сопровождении своих спутников.

Эмир бежал из Бухары с двумя караванами, один возглавлял первый министр двора Урганжи, другой, в основном состоявший из людей его охраны, — вел он сам. В первом караване лошади навьючены были состоянием эмира, золотом и драгоценностями; караван охранялся отборными нукерами и двигался скрытно, самым безопасным маршрутом. По прибытии его в Гиссар надлежало сообщить об этом его величеству, в Кукташ.

Гонцы прискакали в сумерках, рассказали, что караван ждет эмира в Гиссаре и что вблизи Байсуна, у горы Саримаст, внезапно наскочили на красных аскеров и в перестрелке Урганжи ранен в руку.

Утром Саид Алимхан собрал народ. Выдержав паузу, он вышел со скорбным лицом на крыльцо балаханы.

— Народ Кукташа! Мои верные подданные! — сказал он взволнованным голосом. — На наши головы обрушилась беда… Она известна вам. Из нашей среды вышли предатели родины и нации… кяфиры, безбожники, называющие себя большевиками. Это они позвали русских, и теперь их грязные сапоги топчут нашу священную землю, землю правоверных мусульман. Я не хочу от вас скрывать… чтобы не было напрасного кровопролития, мы на время оставили престол и сочли необходимым прибыть сюда. В скором времени я отправлюсь за границу! Там у нас много друзей, готовых прийти на помощь. Я договорюсь сам… с ними. И тогда в Бухаре мы объявим газават — священную войну Советам! Я направил письма верным людям в Фергану, Хорезм, Самарканд… Пусть каждый честный мусульманин готовится к этой битве! С этого дня я объявляю Кукташ столицей исламской армии! Главнокомандующим назначается всеми уважаемый Ибрагим-бек, а главным советником мы попросили быть хазрата ишана Судура. — Саид Алимхан неожиданно для окружающих упал на одно колено и, схватив обеими руками подол халата ишана Судура, сначала коснулся им глаз, а затем прижал к губам. Упали ниц стоявшие вокруг эмира люди, упал на колени народ, заполнивший площадь перед домом и примыкавшие к ней узкие улицы.

— Да вселит в ваши сердца всевышний великую силу веры в победу над врагом! Аминь! — раздался в тишине бархатный голос ишана Судура.

В предрассветных сумерках следующего дня отправились в путь. В Гиссаре их дожидался караван, но Урганжи был плох.

Люди Гуппанбая, вернувшиеся из разведки, сообщили о рыскающих на дорогах Памира разрозненных бандах грабителей, которые, узнай они об эмире и караване, не преминули бы, объединившись, напасть… Было принято решение Саиду Алимхану уйти от каравана.

Тугайсары назначили начальником конвоя каравана. А Ибрагимбеку эмир строго предписал немедленно возвратиться в Кукташ, потому что в старых крепостях, как, например, в Душанбе, закрепились малочисленные отряды кизил-аскеров, преследовавших Саида Алимхана. Они могли в любую минуту получить значительное подкрепление и напасть на Кукташ.

Вот когда у Тугайсары начались приключения, полные разочарования, горькой обиды и мучительных страданий.

Он только теперь поверил в отъезд Саида Алимхана за границу, возненавидел тех, кто принудил его величество покинуть родину.

Когда добрались до кишлака Ташкурган, Урганжи уже не держался в седле. Ночью он скончался. Перед смертью он позвал к себе Тугайсары.

— Давно за тобой слежу, — признался он. — А человек ты, оказывается, открытый, прямой, честный… преданный, — силы покидали его и говорил он медленно, с трудом подбирая слова. — Я никому об этом не говорил, но ты должен знать: не хочу уносить с собой… в могилу. Да, его величество уходит в изгнание… в Англию! Что там его ожидает… один аллах ведает… Я не верю англичанам. Они все мерят деньгами. Я думаю, они не прочь стать хозяевами и сокровищ эмира… и эта мыслишка тоже сидит у них в голове… В Лондоне они хотят использовать эмира против России, против Советской власти… Они хотят натравить весь мир на Россию!.. Но не это самое главное… Главное вот что… Перед тем, как выехать из Бухары, Саид Алимхан имел продолжительную беседу — с послом Англии. «Мы окажем вам всестороннюю помощь. Вы снова займете бухарский престол. Но за эту услугу подпишите документ о протекторате Англии над Бухарой». Я понял одно — они хотят пятьдесят лет грабить нашу страну… погубить ее навсегда. И эмир свое согласие дал!.. То есть он продал Бухару англичанам сроком на пятьдесят лет… Вот и все, сынок!.. В каком трагическом положении оказалась наша… — Не договорил.

Тугайсары растерянно бродил по ночному кишлаку.

Придя в дом, он растолкал храпевшего Гуппанбая, дал ему холодной воды и рассказал, не скрыв ничего, о чем говорил с ним, на смертном одре, Урганжи…

О чем тогда думал Гуппанбай, почесывая волосатую грудь?

— Говорите, англичане не прочь завладеть этими сокровищами?.. А вы подумайте, бек… В этих сундуках состояние нескольких государств! Если все это окажется в наших руках, мы можем купить не только оружие, солдат — целую армию, все необходимое для успешной войны с красными.

— Ну что ты за человек! Только одно у тебя в голове, — заворчал Тугайсары.

— Поймите вы! Если его величество стремится выгнать кяфиров, почему он не займется немедля этим делом? Находясь здесь, в Кукташе, можно через Афганистан закупить необходимое оружие, солдат… А хозяин страны бежит! Увозит с собой все!

— Что ты предлагаешь?

— Я думаю, что будет лучше, если он останется здесь! — Гуппанбай, не отрывая глаз от Тугайсары, говорил решительно и зло. — Если надо, мы с вами съездим туда!

— Вот это другой разговор! — сказал Тугайсары. — Ты сказал то, что у меня на душе… На что мы годимся, если не можем послужить… Вон Кабул — рукой подать!

— Теперь стоит подумать…

— Что делать?

— Пока не знаю.

— Послушай, а ведь можно теперь сказать, что эмир продал страну на пятьдесят лет?

— Но он же хотел в Кабул!..

Наконец договорились: караван идет своим путем. А сами они, под предлогом разведки, поднимутся со своими людьми на Памир. И уничтожат отряд, присланный Эссертоном.Возвратившись, представят вещественные доказательства разгрома отряда разбойниками и остановят караван.

Сказано — сделано!

Тугайсары решил осуществить замысел сам.

Он блестяще провел операцию. Вернувшись из «разведки», бросил к ногам эмира трупы двух уйгуров и одного дунгана и рассказал о трагической судьбе отряда, истребленного разбойниками, ожидавшими его величество.

Как и следовало ожидать, Саид Алимхан круто изменил свое решение. «Нам ближе Кабул», — решил он. Мухаммад Арсланхан горячо поддержал его и срочно отправился с ишаном Судуром в Кабул готовить ему встречу.

…Мрачно смотрел Тугайсары на приближавшийся отряд Энвера-паши, взятого в плотное кольцо нукерами и жителями Кукташа.

— Стоять!.. Все — с коней!.. Сдать оружие! — рявкнул Тугайсары.

Спешившиеся люди Энвера-паши побросали на землю винтовки и сабли, но тут же быстро собрали и занесли в одну из комнат дома, где разместился Ибрагимбек со своим штабом.

— Коней в караван-сарай!.. А их под чинару! — приказал Тугайсары и подошел к пленным, сбившимся толпой. — Кто главный? — спросил он и тут же выхватил взглядом мужчину в шубе на волчьем меху, с холеной бородкой, смуглого и голубоглазого. — Ты? Ты — Энвер-паша?

Это был он.

Энвер-паша отделился от толпы и вышел вперед. Тугайсары задыхался, рвал пальцами воротник.

— Снимай шубу! — заорал он и, резко нагнувшись, вытащил из-за голенища плетку. — Подойди сюда!.. На колени!.. На колени! — криком повторил он. — Кяфир! Вонючий джадид! Ну, кому сказал — на колени!

Энвер-паша, еще до приезда в Кукташ, был готов к любому приему в ставке Ибрагимбека, ибо понимал, что без почты от эмира никто ему не поверит. И людей своих предупредил: при встрече быть готовыми к самому худшему.

Энвер-паша, повидавший на своем веку не одну смерть, знал, что в подобной ситуации один неверный шаг, одно неверное слово могут погубить не только его, но и всех прибывших с ним.

Он подошел к указанному месту. И — медленно опустился на колени.

«Почему не сопротивляется… зятек турецкого султана?!» — взбесился Тугайсары. Его плеть со свистом полоснула по спине Энвера-паши, одетого в английский френч защитного цвета.

Над площадью черной тучей нависла тишина.

Курбан с Турсуном-охотником из-за наплыва людей никак не могли рассмотреть, что происходило там, в центре площади, хотя и привстали на стременах. Под чинарой они увидели в испуге жавшихся друг к другу турок и афганцев.

— Что происходит, отец? — спросил Курбан у старика, уходившего с площади. Тот не уходил — убегал, семеня непослушными ногами, и что-то бормотал, и тюкал в землю перед собой сухой палкой.

— Тугайсары убивает гостя…

— Дорогу!.. Дорогу дайте! — раздался властный голос ишана Судура.

Люди расступились. Войдя в центр круга, ишан Судур увидел происходящее. Замер.

— Бе-е-к! — взревел он вдруг. В его голосе звучало все — боль, проклятье, ужас, укор, стыд.

Тугайсары, с поднятой рукой, посмотрел на ишана Судура и, со злорадной усмешкой на побагровевшем лице, бросил плетку на землю и пошел, не оборачиваясь. Но на его пути стоял Ибрагимбек.

— Что случилось, ваше преосвященство? — обратился он к хазрату.

Ишан Судур трясущимися руками то показывал на Энвера-пашу, то на Тугайсары. Подняв с земли плетку, протянул Ибрагимбеку.

— Бил он… его! — Ишан Судур помог подняться Энверу-паше.

Ибрагимбек, бешено сверкая глазами, повернулся к Тугайсары.

— Убирайся! — сказал он негромко, но веско.

Тугайсары, опустив голову, быстро ушел. Норов Ибрагимбека был ему известен. Не уйди он сразу — не жить ему: бек любил убивать при скоплении народа.

Ибрагимбек слез с лошади. Бросив поводья Тонготару, посмотрел на Энвера-пашу.

— Энвер-паша?.. Добро пожаловать!.. Простите, что так вышло, — кивнул он в сторону, где только что стоял Тугайсары.

Энвер понял уже по тому, как все почтительно расступились, что перед ним Ибрагимбек.

— Да, бек, я — Энвер-паша, — сказал он и… улыбнулся.

По приказу Ибрагимбека на площади построились все отряды во главе с командирами, находившимися в этот час в Кукташе. Ибрагимбек вместе с Энвером поднялись на балахану.

— Воины! Этот человек — его превосходительство Энвер-паша, он назначен указом нашего эмира Саида Алимхана новым главнокомандующим исламской армии! — одним духом выпалил Ибрагимбек. Ему самому понравилось, как спокойно, уравновешенно и очень солидно звучит его голос. «Друзья должны высоко оценить мою выдержку!» — с удовольствием подумал он. Посмотрел на окруженных нукерами, под чинарой, людей Энвера, крикнул: — Немедленно освободить! Вернуть оружие!.. Гуппанбай, откройте комнату его величества! Для Энвера-паши!

Жизненный опыт подсказал Энверу, что ему нельзя, ни в коем случае нельзя наживать врагов, тем более таких, как Тугайсары, не говоря уже об Ибрагим-беке. Что-то прости, в чем-то смирись…

— Дорогой Ибрагимбек, — сказал он благодушно, спускаясь по лестнице, — я вам очень благодарен за теплое представление меня воинам… Я никогда этого не забуду… У меня просьба… Пустяк, уверяю вас. Я не в обиде на этого парня… он себя правильно вел! Я его понимаю. Не наказывайте его. Еще раз спасибо вам, бек!

Ибрагимбек положил руку на сердце, слегка кивнул.

Когда они вышли на площадь, которую надо было пересечь и войти в дом, все отряды успели покинуть ее. Безлюдно. Но под чинарой сидели спутники нового главнокомандующего.

— Ибрагимбек, прошу вас, распорядитесь, — уже другим тоном заявил паша. — Мои люди утомились… да и коням нужен корм.

— Разместите людей, накормите… О лошадях не забудьте! — прокричал Ибрагимбек, будучи уверенным, что его услышат и все будет исполнено. Так было всегда.

Телохранитель Энвера-паши Бартинец Мухитдин заботливо накинул ему на плечи шубу на волчьем меху.

Пересекли площадь, вошли во двор. Гуппанбай, открыв двери дома, ожидал их.

Посреди комнаты — на коротких ножках, вытянувшийся эллипсом, полированный стол черно-красного цвета, вокруг него — шесть низких кожаных кресел. Прямо во главе стола — светло-желтое кожаное кресло с высокой спинкой. Степы комнаты драпированы зеленым шелковым сюзане с яркими цветами, на полу — огненно-красный туркменский ковер.

— Милости просим! — широким жестом Ибрагим-бек показал Энверу-паше на кресло с высокой спинкой.

Энвер-паша быстро прошел на предложенное место, опустился в кресло.

— Я бы попросил господина Ибрагимбека… постоянно занимать первое место справа, а вас, ваше преосвященство, — слева, напротив бека, — мягко, певучим голосом сказал Энвер-паша, — Пожалуйста, окажите честь… садитесь.

Энвер-паша хорошо усвоил советы эмира, данные ему в Кабуле, как вести себя с Ибрагимбеком, с ишаном Судуром; он должен был везде и всегда показывать свое особое уважение к ним.

— Кто был тот парень? — неожиданно спросил Энвер.

— Тугайсары… — неожиданно пришел на помощь Ибрагимбеку ишан Судур. — Он друг бека и его правая рука, — сказал он тепло. — Но отчаянный! Он беспредельно предан идеалам нашего движения.

Ибрагимбек заговорил, не глядя на гостя:

— Господин Энвер, меня только недавно известили, кем вы к нам явитесь. Пожалуй, час назад… Это в было причиной недоразумения. Я думаю, вы поймете наше положение… И примете наши извинения. Ваших гонцов, я распорядился, освободили из-под стражи…

— Караван, наверно, уже подходит? — спросил Энвер.

— Да, — сказал Ибрагимбек и решил, пока накрывают дастархан, справиться о его местонахождении.

Ишан Судур, перебирая четки, внимательно смотрел из-под приспущенных век то на Ибрагимбека, то на Энвера-пашу.

На айване Ибрагимбек столкнулся с Гуппанбаем.

— Чего тянешь?! Подавай ему! — он ожег его свирепым взглядом. Прошел в конец айвана, забрал у охранника бинокль и стал вглядываться в видневшиеся вдали заросли дикого тала, где проходила дорога. Осмотрел опустевшую площадь и на той стороне, под чинарой, возле штаба, увидел вдруг Тугайсары, подтягивавшего подпругу на своем коне. Ибрагимбек поднял руку, но тот не оборачивался и не видел знака. Охранник, стоявший рядом, пронзительно свистнул. Бек, одобрительно похлопав его по плечу, поманил рукой глянувшего в его сторону Тугайсары и, сбежав до ступенькам крыльца, вышел со двора.

И опять Ибрагимбек больно ощутил, как он одинок, как ему нужен Тугайсары, пересекавший сейчас площадь, ведя за собой коня.

В это время из-за угла дома появились Курбан с Турсуном-охотником. Не сходя с коня, Курбан вежливо поздоровался.

Ибрагимбек оценивающе рассматривал Курбана. Отметил про себя: хорош! Одет безукоризненно, выглядит принцем.

— Отдохнули, посвежели, — сказал он. — Что ж! Теперь вы дома.

— Благодарю, ваше величество.

— Тугайсары! Мне кажется, охотника надо оставить на постоянной службе при хазрате и молодом шейхе, — сказал Ибрагимбек подошедшему другу.

— Оставим! У них есть кому учить молодых воинов владеть винтовкой, — язвительно улыбнулся Тугайсары, глянув на дом.

Ибрагимбек довольно ухмыльнулся.

— И тебе тоже надо бы поменьше молоть языком, а заняться всерьез своими людьми… Разболтались! — сказал он, весело блестя глазами. — А с вами мне надо поговорить, — направляясь за угол дома, бросил Ибрагимбек Курбану.

Здесь не было холодного ветра, гулявшего по площади. Под навесом для гостевых лошадей стояли наготове кони бека и людей из его личной охраны.

— Слушаю вас, ваше величество, — сказал Курбан.

Какое-то время Ибрагимбек пытливо смотрел на него, словно бы не решаясь начать разговор.

— Представляю себе, сколько было высказано и выслушано вчера вами в беседе с вашим учителем… Соскучились друг о друге. Интересно, что нового для себя узнали вы. Такого нового, чего мы не знаем…

Ибрагимбек похлопал по крупу коня, проверил крепость крепления седла.

О том, что ишан Судур знаком с Пулатходжой Усманходжаевым, Курбан решил не говорить, чтобы не поставить хазрата под удар. Из рассказа его преосвященства он уловил — об этом здесь пока никто не знает. Однако бек должен получить от него такую информацию, которая не вызовет не только никакого сомнения, но и малейшего подозрения.

— Спать легли поздно… Как-никак полтора года искали друг друга. Хазрат побывал в Афганистане, а я в эмирской тюрьме… Нам было о чем поговорить. Да, кстати, он интересовался, не знаю ли я, как удалось Энверу-паше выбраться целым и невредимым и с таким отрядом из Бухары…

— Имейте в виду, принц-шейх, — резко заговорил Ибрагимбек, — о нашей дружеской беседе ни слова хазрату! Советую не ссориться со мной…

На бледном лице Курбана появилось надменное выражение.

— Вы для этого меня приглашали? — холодно спросил он.

Чувствуя, что переборщил, Ибрагимбек мягко заговорил о другом.

— Чем думаете заняться?.. — И предваряя ответ: — Знаю, знаю! Целью было и есть — служить ишану Судуру. Так?

— Конечно, ваше величество!.. Но ведь и высокочтимый ишан Судур служит не одному аллаху…

— Чем я могу быть вам полезен?

— У меня есть просьба, ваше величество.

Ибрагимбек насторожился.

— Говорите!

— Джаббар Кенагас насильно увез девушку… Дочь Рамазанбая. В Сайбуе я встретил тетушку этой несчастной… Она в большом горе оттого, что не уберегла племянницу…

— Хотите повидать?

— Если позволите…

Ибрагимбек долго молчал, глядя куда-то вдаль.

— Что ж, — наконец сказал он. — Разрешаю.

— Ваше величество! — взволнованно проговорил Курбан. — Благодарю вас… готов служить вам…

— Служба не мне — нашему общему делу, — медленно, глядя в глаза Курбану, проговорил Ибрагимбек. — Теперь нам надо знать все о бухарских связях хазрата. Вы меня поняли, шейх? — Он подозвал Тонготара, стоявшего невдалеке. — Проводи к моей матушке. Скажи ей…

Ибрагимбек заторопился: послышался звон колокольчика караванбаши.

— Пошли! — бросил Тонготар Курбану.

— Прямо сейчас?

— Сейчас.

— Может, сначала на караван поглядим?

— Потом посмотрите.

По тону разговора Тонготара Курбан понял — уговаривать нет смысла. Он намекнул было, что хорошо бы проехать на коне, оставшемся под присмотром Турсуна-охотника, но Тонготар сухо сказал: «Здесь близко. Дойдем пешком!»

28

Дом стоял на высокой горе, по ту сторону реки, он был сложен из плоских камней красноватого оттенка. Айван широкий, длинный, с деревянными колоннами.

Дом мамаши Тиник не отличался от домов в кишлаках Байсунтага. Потому Курбану все здесь казалось знакомым и близким.

— Эге-ге-гей! Мамаша Тиник! — закричал Тонготар.

…Айпарча убирала разложенные на крыше сырые каракулевые шкурки, обсыпанные солью, и складывала их в стоику. Погода портилась быстро, и девушка торопилась, ей надо было успеть отнести все под навес, чтобы уберечь от снега или дождя.

На заднем дворе мамаша Тиник разговаривала со своим главным пастухом, охала — если опять наступят холода и пойдет снег, не только молодняк погибнет, но сильно пострадает маточное поголовье. «Разорение, одно разорение…» — вздыхала она.

Айпарча прошла к амбару. Мамаша Тиник проводила ее задумчивым взглядом.

— Вчера еще, кроме хана, к ней никто не мог подступиться, — сказала она. — А сегодня — служанка!..

— Волею обстоятельств, матушка, — сказал пастух.

— Да чтоб сипим пламенем гореть этим обстоятельствам! — заворчала старая Тиник. — Днями мой сын выступает в поход. Он им покажет!.. Кто виноват в этих «обстоятельствах»…

В молодости мамаша Тиник трижды выходила замуж. Первый муж утонул в селевом потоке, второго медведь задрал, третий умер дома — от белой горячки. Ни один из них не оставил наследника, так и не довелось старой Тиник испытать счастье материнства. Однако богатое состояние всех трех мужей осталось ей! Кроме несметного количества овец и коров, был у нее табун чистокровных лошадей, слава о которых далеко известна.

Когда Ибрагимбека выбрали главой племени и его, по традиции, повели по улицам Кукташа, старая Тиник вышла ему навстречу.

— Сын мой! — сказала она. — Если вы, каждый раз проходя здесь, просто спросите: «Как поживаете, матушка?» — я не только буду молиться, желая вам богатырского здоровья, но и смогу, наверное, быть полезной в ваших делах.

Ибрагимбек близко к сердцу принял просьбу старой вдовы. Всякий раз, бывая в этих краях, он непременно навещал ее. Дом матушки Тиник славился гостеприимством. Ибрагимбек быстро привык к тому, что его называют здесь сыном, и относился к старой женщине как к матери, ему она не могла нарадоваться. Вот — подумал о ее одиночестве, прислал служанку. И не какую-нибудь девчонку из бедной семьи — дочь богатого бая! Но служанка есть служанка.

Она поручала Айпарче черную работу, ей доставляла радость уже сама мысль о том, что дочь одного из самых богатых людей Восточной Бухары находится у нее в услужении. Айпарча была послушна и учтива.

Со вчерашнего дня старая Тиник замучила Айпарчу вопросами. Она расспрашивала ее о Байсуне, о его людях, кишлаках, баях… женщинах. Потом интересовалась красными, Советской властью. Девушка рассказала ей все, что видела сама, что слышала.

— Однако стоит посмотреть на все это своими главами! — неожиданно заявила старуха. — Повезет, и на Бухару взгляну!.. Выступит сын в поход — и мы за ним!.. Эх, надо поглядеть на белый свет!

…Айпарча поднялась на крышу за второй партией шкурок и увидела… Курбана! Увидела: к дому подходят двое мужчин, один из них Тонготар, он частый гость здесь. Айпарча смотрела только на того, кто был рядом с ним. Смотрела неотрывно— и не верила своим глазам. Не тот высоченный кизил-аскер в кавалерийской шинели и островерхой шапке со звездой, что рассказывал ей под орешиной при неярком свете от костра о Советской власти как начале новой жизни — юноша из сказки, из сна, из мечты. Сказочный принц…

Подтянув к себе связку шкурок, Айпарча спустилась по лестнице и спряталась в амбаре. Всю ее била нервная дрожь. Не сошла ли она с ума?.. Курбан… Так красиво, так горячо говорил ей, что эмир никогда не вернется — и вдруг он здесь…

— Матушка Тиник! — раздался голос Тонготара.

— Да это же Тонготар! — воскликнула старуха и, поправив воротник черного бархатного халата с короткими рукавами, потрогала ожерелье из жемчуга — на месте ли. И только потом, тряся двойным подбородком, не спеша, хлопая лакированными кавушами, направилась к воротам.

Тетушка Тиник встретила Курбана настороженно. И дело не только в том, что молодой человек был красив, высок, белолиц, чем особенно отличался от смуглых парней. Старуха, еще не зная о цели его посещения, приревновала девушку к нему. Так и хлопнула бы воротами перед носом Курбана. Вовремя опомнилась: его прислал сам Ибрагимбек.

— Поднимайтесь! — пригласила она и, первой поднявшись на айван, бросила взгляд за речку. — Что там происходит? Народу тьма!

— Ничего… матушка, — сказал Тонготар. — Пришел караван из Кабула.

— Сыну гостинцы привезли?

— А караван без этого не бывает!.. — Тонготар в двух словах объяснил старухе цель их посещения. — Садитесь, гость, погрейтесь у сандала… Матушка, позовите девушку. Нам скоро возвращаться.

Старая Тиник начала спускаться с айвана и вдруг на середине лестницы остановилась. Увидела — от амбара идет Айпарча.

— О! — непроизвольно воскликнула старуха, приподняв от удивления брови. Айпарча приближалась, на ее лице не было и тени смущения, а ведь слышала мужские голоса.

Кто бы знал, каких усилий стоило ей это кажущееся спокойствие…

Да, это он — Курбан. Но только в другом обличье. Он здесь… Его прислал Ибрагимбек. Зачем?..

— Здравствуйте, — тихо сказала Айпарча, заставив себя опустить глаза. Почему он здесь? Узнал, что я здесь… что со мной случилась такая беда?.. Пришел, чтобы вызволить меня из беды, вернуть родителям?.. Кем он сказался им?.. Наверное, родственником. Да, они родственники… — Добро пожаловать, Курбан-ака!

Старуха не спускала с них глаз.

— Да садитесь же! — прикрикнула она. — Поставь самовар, доченька! Дастархан принеси!

Айпарча заметалась, как во сне, улыбается. Она рада! Очень! Хочется плакать, смешно!..

Айпарча растапливала самовар, пришла матушка Тиник.

— Каким родственником он тебе приходится? — раздраженно спросила она. — Держится степенно… Таких следует остерегаться!..

— Бояться — остерегаться! Сын же ваш прислал! — сказала Айпарча. — Ну, а что касается родственников, мои родители в Байсуне самые богатые из родичей!

Старуха достала из сундука скатерть из тонкой шерсти.

— Родичи — это хорошо, — сказала она, беря из плетеной корзины две лепешки. — Но сейчас твоя судьба в моих руках… Я верно говорю? На рассвете поблизости крутился Джаббар. Ты видела? Кто его прогнал? То-то!.. В это смутное время нельзя никому верить!.. Поди! Если вскипела вода, скажи Улугай, пусть заварит!

Айпарча, улыбнувшись про себя, вышла и крикнула:

— Улуг-а-а-ай!..

Какой звонкий, приятный голос.

Направляясь сюда, Курбан не думал, что он будет говорить Айпарче: хотел только увидеть ее. И все. Но он должен, обязан был поговорить с ней.

— Как видите, родственница ваша жива-здорова, — разливая чай, сказала матушка Тиник, — Не скрою, она мне очень понравилась! Спросите — хорошо ли ей здесь живется? Что она ответит? Э, да кто посмеет ее обидеть! Если Джаббарбек опять появится в окрестностях моей усадьбы, так вон оно, ружье. А теперь мы отправимся в путешествие. Надо, молодой человек, на мир посмотреть. Вы, видать, ученый… Как вы думаете, имеют право женщины на путешествие? Помнишь, Тонготар, ну эту героиню из «Алпамыша»… как звали ее, Барчин?.. А какими храбрыми воинами были в древности женщины… Лихие наездницы, отлично владели мечом, они отважно бились с врагами, не уступая мужчинам ни в чем! Верно говорю, Ай-парча?

— Спасибо вам, матушка! — Курбан кивнул в сторону Айпарчи.

— Дядя ее тоже навещал… Она ни в чем нужды не знает.

— А вы к нам, Курбан-ака… надолго? — спросила Айпарча, пристроившись возле старухи.

— Кто знает. Время такое — мы не можем знать, где будем завтра…

На холме возле дома появился всадник.

— Господина шейха… и вас, господин Тонготар, просит срочно прибыть к нему его превосходительство Ибрагимбек! — прокричал он.

— Если у вас есть еще что-то сказать, говорите, — заторопился Тонготар.

— Я хотел только увидеть ее, — проговорил Курбан равнодушно. — Случится встретить ее матушку, успокою, скажу: девушка под теплым крылом.

Старуха засмеялась, показав еще довольно крепкие белые зубы.

— Видимо, все байсунцы скупы на слова, неразговорчивы! Вчера ее дядя тоже все смотрел, смотрел на нее… выпил чайник чая, сказал четыре слова и ушел.

— Пусть дядя придет, — сказала Айпарча, заметно побледнев и пряча грустные глаза.

29

— Хвала и благодарность создателю, который одарил нашу страну справедливостью и совершенным благородством эмира повелителя тюрков, столпа мира, защитника ислама и мусульман! Да будет жизнь его величества на милости творца столь же продолжительна, как вечность!

Звучал голос Нуруллахана над площадью, заполненной народом до самой тутовой рощи, где верблюды каравана, опустившись на колени, жевали свою белую пенистую жвачку. Посол заметил: люди хмуро смотрели на него. «Ибрагимбек, видно, не сдержался, проговорился… Лишь бы кончилось все добром, — думал Нуруллахан, вглядываясь в лица. — И дождь не ко времени…»

Он чувствовал, что люди совершенно равнодушны к имени Саида Алимхана, к его «подаркам и сердечным приветам». Попытался прочувствованно, доступным для всех языком, сообщить, с каким вниманием мусульмане всего мира следят за борьбой бухарцев с неверными, захватившими землю священной Бухары, — но и это не возымело никакого действия.

Под чинарой, криво улыбаясь, злорадствовал про себя Джаббар Кенагас. «Мелковатым человеком оказался Ибрагимбек. Да это и чувствовалось. Эмир знал, что делает», — думал он, уверенный в силе Энвера-паши.

Энвер-паша внимательно наблюдал за тем, как слушают люди выступление Нуруллахана, изредка бросая косой взгляд то на стоящего рядом Ибрагим-бека, то на ишана Судура, находившегося справа от него. Когда он повернулся к нему, хазрат надменно пожал плечами. Энвер-паша поклонился.

— Напрасно уважаемый Нуруллахан столь пространно излагает замыслы эмира. Здесь в основном люди Ибрагимбека… а они недовольны, разве он не видит, смещением их соплеменника с поста главнокомандующего, — шептал раздраженно ишан Судур.

— Согласен! — бросил Энвер-паша и выпрямился.

Он нервно хрустнул пальцами, нетерпеливо переступил ногами, как застоявшийся конь. Энвер-паша понимал: если Нуруллахан и дальше будет продолжать в таком духе, может случиться — толпа взрывом недовольства выразит свое отношение к замене командующего.

От зоркого взгляда Энвера-паши не ускользнула растерянность на лицах людей, когда Ибрагимбек представил его главнокомандующим вместо себя. И это он посчитал естественным проявлением чувств: Ибрагимбек был своим, местным, да еще главой племени лакаев, а он — чужой, пришлый, из страны, о которой здесь мало кто знал и слышал. Если уж говорить об эмире и его режиме, то Энвер-паша уже убедился, насмотрелся и наслышался вокруг Бухары и в селениях, где Советская власть укрепилась, об отношении народных масс к этому режиму и к самому Саиду Алимхану. Так что, он считал, не надо строить иллюзий на счет слабости Советской власти. Размышляя долгими ночами то у степного костра, то в приютившем его доме, он пришел к твердому выводу — исламскому комитету и штабу исламской армии, да и всем людям, занимающимся идеологической обработкой народа, надо пересмотреть в корне свою политическую платформу о структуре и идейной основе будущего исламского государства. Выдвигаемые лозунги и обещания народу о справедливом решении социальных задач должны быть многократно сильнее осуществляемых уже на деле целей и задач Советской власти. Только тогда можно надеяться на успех победы исламской революции. Однако без сильной политической партии все задуманное может остаться эфемерной мечтой. Об этом Энвер-паша довольно убедительно высказался на секретном совещании с участием представителей западных держав. Саид Алимхан поддержал его, но англичане выразили мнение, что с этим торопиться не следует, пока вопрос надо решать военным путем. Тогда Энвер-паша окончательно понял — англичане не собираются отдавать политическую власть. Когда они остались с Саидом Алимханом одни, эмир внимательно выслушал планы создания и организационную структуру будущей партии.

— Вы не спеша начинайте работу. Назовем организацию, пока условно, если согласны, мусульманской народной партией, — сказал Саид Алимхан. — В разработке программы и устава вам поможет его преосвященство ишан Судур… Привлекайте его активно! Не смущайтесь его возрастом. Он мыслит современно!.. И еще. Приглядитесь к ученику ишана. Умный молодой человек… Ибрагимбек не настолько тонок и образован, как эти. Но исключительно надежен в нашей борьбе. Постарайтесь стать друзьями, учитывая все те нюансы его характера, о чем мы с вами уже обстоятельно говорили…

…Энвер-паша, очнувшись от охвативших его дум, осмотрелся. Ибрагимбек устало поглядывал по сторонам, ишан Судур, казалось, дремал, прикрыв глаза, но руки нервно перебирали четки. Нуруллахан продолжал разглагольствовать о значении борьбы с Советской властью на земле священной Бухары. Энвер-паша скорее инстинктивно почувствовал, чем понял, что Нуруллахан подходит в своей речи к тому месту, когда он должен сообщить, почему его, Энвера-пашу, эмир назначил на пост главнокомандующего вместо Ибрагимбека.

Энвер понимал: необходимо прервать речь посла. Сказано слишком много, люди устали слушать, они раздражены…

— Бек, — придвинулся он к Ибрагимбеку и горячо зашептал ему: — Хватит меня расхваливать, а? Вы представили — и этого вполне достаточно. Народ устал слушать посла, люди хотят слушать вас! Вы меня понимаете?..

Ибрагимбек усмехнулся и, подойдя к Нуруллахану, который действительно сделал паузу перед тем, как начать говорить об Энвере, положил ему на плечо тяжелую руку и громыхнул во всю мощь своего голоса:

— Земляки! Соотечественники! Великий эмир еще раз доказал свою любовь к нам, прислав достойного человека. И большой караван с щедрыми дарами! Наступил час, когда надо эти дары принять, а досточтимому Нуруллахану и его людям отдохнуть. Чтобы был порядок, мы поручили беку Тугайсары и Гуппанбаю организовать разгрузку каравана и все сложить в амбары нашей армии. А вы помогите им!

Нуруллахан в недоумении не мог произнести ни слова.

— Вы произнесли, дорогой посол, блестящую речь! — крепко пожал его руку Энвер-паша.

Один за другим подходили к Нуруллахану высокопоставленные лица, трясли ему руку, громко выражали свой восторг по поводу его красноречия.

Энвер, Ибрагимбек, ишан Судур, отойдя в сторону, наблюдали за все еще не пришедшим в себя Нуруллаханом.

— Благодарю, бек! — негромко, но с чувством сказал Энвер-паша Ибрагимбеку.

Ибрагимбек скосил на него лукавые глаза, хмыкнул, ничего не ответил, погладил бороду. Но он был доволен словами Энвера. «Кажется, вместе одну песню петь будем!» — удовлетворенно подумал он. И тут он увидел Курбана с Тонготаром. Знаком подозвал их к себе.

— Тонготар, прикажи поварам, пусть поспешат с обедом… А вы будьте здесь! — сказал Ибрагимбек Курбану, решив представить его Энверу. — Хазрат, конечно, не познакомил вас с принцем-шейхом?

— После трудной дороги, подумал я, пусть отдохнут, — смущенно проговорил ишан Судур.

Энвер-паша с нескрываемым любопытством рассматривал Курбана, вгоняя его в краску.

— Я думаю, теперь, с сегодняшнего дня, вы постоянно будете при нас… Не возражаете, хазрат? — сверкнул Энвер, как пламенем, голубыми глазами на ишана Судура.

— Я могу только благодарить аллаха…

— Поздоровайтесь с послом! — слегка подтолкнул Курбана Ибрагимбек. — Потом ближе познакомлю вас с ним. Может быть, он еще понадобится нам…

30

Ночью, в конюшне, Курбан подготовил очередное донесение в центр. Однако отправлять не торопился, ему хотелось еще раз основательно продумать все, что увидел и услышал. Решил: необходимо вырваться из Кукташа, побыть одному.

Турсун-охотник словно угадал его мысли.

— Шейх, вы хотели посмотреть окрестности Кукташа? Поехали сейчас, коней надо выездить, застоялись, — неожиданно предложил он.

Курбан вскинул голову. Небо затягивали набухшие влагой тяжелые черные тучи.

— Будет дождь, в какой-нибудь пещере укроемся… их здесь много, — сказал Турсун.

— Что ж, поехали!..

Они были далеко от Кукташа, когда полил дождь. И действительно, у подножия горы, к востоку от ставки исламской армии, оказалась вместительная сухая пещера. Вместе с лошадьми укрылись в ней. Пока Турсун, стоя на коленях и низко опустив голову, раздувал костер, Курбан подошел к выходу и, прислонившись плечом к валуну, пытался через пелену низвергавшейся воды рассмотреть, что там впереди. Глава слезились, густой дым медленно, клубясь, выползал из пещеры. «Итак, Энвер-паша без каких бы то ни было осложнений вступил в должность главнокомандующего, — рассуждал Курбан. — Что же теперь за этим последует?.. Хозяева непременно будут торопить его развернуть активные военные действия. Во время обеда Нуруллахан сообщил о находящемся уже близко втором большом караване — с оружием и обмундированием. Но как Энвер-паша — этот опытный политик и военный деятель — начнет в короткий срок боевые действия, если на сегодняшний день под его началом всего восемьсот сабель? Курбаши многих отрядов из Ферганы, Уратюбе, Самарканда, да и самой Бухары явно не спешат стать под знамена исламской армии. Перед ними, прибывшими в честь вступления его в должность, он открыто поделился своими военно-политическими планами. Сказал о задачах на ближайшее время. Курбаши восприняли все эти наметки сдержанно. Возможно, на их настроение повлияло внезапное прибытие из Кабула пяти русских офицеров русской армии, которых, вместе с турецкими, Энвер незамедлительно включил в состав штаба армии. И когда речь зашла о конкретных сроках слияния разрозненных отрядов в единую армию, курбаши Куршермат, представлявший всю Фергану, едко заметил: „А разве мы вам нужны?!“ Энвер, поняв, какую допустил оплошность, не включив в состав штаба никого из местных, ровным голосом заявил: „Мы не успели с уважаемым Ибрагимбеком сообщить вам о вашем назначении моим заместителем“. Принял ли Куршермат за чистую монету сказанное Энвером или не поверил, из его ответа: „Не знаю, как вас и благодарить!“ — было не понять. При этом запомнилось, как Ибрагимбек, положив в рот кусок вязкой кунжутной халвы, повернулся к ишану Судуру, словно пытаясь что-то сказать, а на самом деле — чтобы не расхохотался наглой лжи Энвера. Ишан Судур, недоумевая, ждал, когда Ибрагимбек проглотит халву и о чем-то спросит его. Не дождался: бек встал и вышел из комнаты…

Кажется, ничего не упустил. Можно сегодня ночью отправить, — решил Курбан. — Нет, что-то еще было… Что?.. Вспомни. Но почему его преосвященство смотрел недоброжелательно, когда Ибрагимбек пригласил тебя на обед? Почему? Он не хотел твоего присутствия в узком кругу верхушки исламской армии», — задумался он снова, наблюдая, как возле разгоревшегося костра, на плоском широком камне Турсун-охотник развязывает красный платок, раскладывает холодное мясо, лепешки. В глубине пещеры кони, позвякивая уздечками, похрумкивали сухим клевером. Вдруг они дружно заржали.

— Кто-то к нам пожаловал, — метнулся Турсун к выходу.

Раздался конский топот, из-за плотной завесы дождя возник Гуппанбай с десятком всадников. С широкополых чекменей стекала вода, мокрые крупы лошадей лоснились.

— Вот этот, — сказал Гуппанбай Курбану, указывая плеткой на мужчину с замотанным тряпьем лицом, — спрашивает хазрата. Ни с кем говорить не хочет. К хазрату — и все! Подозрителен он мне.

— Откуда он?

— Из ваших краев… Оттуда!

— Из Байсуна?

— Не говорит определенно, крутит… Хочу повидать ишана Судура, говорит. Спрашиваем — для чего? Молчит. Мы шли на Душанбе, встретили его. — Гуппанбай, нагнувшись еще ниже, тихо проговорил: — Ничтожный человек — а посмотрите, какой у него конь — карабаир! Не из простых он… Понимаете, меня послали за курбаши Давлатманбием, ну, знаете, он обложил осадой душанбинский гарнизон красных… Возвращаться неохота. Пути не будет! Да и Энвер-паша просил как можно быстрее доставить курбаши. Он желает с каждым поговорить лично!.. Где искать хазрата? Ума не приложу!

— Его преосвященство, наверно, у Энвера-паши, — сказал Курбан.

— Будьте другом… Пусть этот побудет у вас. Оставляем его — можно?

— Ладно… Вы же спешите.

— Спешим, — громко воскликнул Гуппанбай. — Шейх!.. Этого — к хазрату!.. Благодарю!.. — всадники исчезли за пеленой дождя.

Турсун отвел карабаира в сторону пещеры.

— Присаживайтесь, — пригласил незнакомца к костру Курбан. — Дорога была длинной, проголодались, небось. А тут еще и непогода…

И тут при свете костра Турсун уставился на пожелтевшую бороду незваного гостя.

— Послушай, — проговорил он, подходя ближе к огню. — Ты не Газибек?

Мужчина повернулся к нему, замер. Турсун взял в руки обрез, положил ладонь на затвор.

Незнакомец испуганно заморгал, и без того белое, бескровное лицо казалось маской.

«Неужели… Газибек?» — удивился Курбан. Когда бека везли в Арк, он находился среди студентов медресе, на улице. Вечером ишан Судур, глубоко задумавшись, довольный совершенным делом, говорил: «Вот увидишь, сын мой, Газибека бросят в зиндан… Я слышал, у эмира свои счеты с этим негодяем. В казну, оказывается, мало дает, жалуется на бедность, а сам высасывает соки из скрытых от эмира кишлаков!»

Курбан стоял ошеломленный. Не верилось, что стоявший перед ним с лицом мертвеца, свалявшейся бородой и вогнутой, видимо, от чахотки, грудью человек мог быть когда-то правителем Байсуна.

Газибек, уронив руки, взглянул на Курбана.

— Какое у вас дело к хазрату? — спросил Курбан.

— Ну, отвечай быстрее! — угрожающе проговорил Турсун-охотник и повел стволом.

Газибек вдруг, бросив на него взгляд, упал на колени, сорвавшись с камня, остервенело забил кулаками об землю, затем стал бить по своей голове.

— О-о-о! Зачем я не сдох в зиндане!.. О аллах! Почему от меня отвернулся! Кто еще выстрадал столько, сколько я-а-а!

— Прекратить истерику! — прикрикнул на него Курбан. — Садитесь поближе к огню! Погрейтесь… Какое у вас дело к хазрату? Если кто-то произнес имя преосвященства, кем бы он ни был, для меня он друг!

— Да паду я жертвой за вас! — Газибек поднялся, отряхнул пыль с колен, уселся снова на камень. — Обязательно должен встретиться с хазратом… Он не любит меня. Но скоро зауважает… Я искуплю перед ним грехи свои, я сумею…

— Я постараюсь помочь вам… Вижу — настрадались, — сказал, сочувствуя, Курбан.

— Вашими устами мед пить! — Газибек заплакал. — Впал в нужду… Отшельником стал… Лучше бы я умер, чем так жить… Однако… Жизнь сладкая штука. Все равно я долго не проживу… чахотка, — поеживаясь, он глянул на Турсуна-охотника. — Я вас прошу, уберите свою винтовку. Ладно, потом застрелите… Я буду благодарен вам: наконец-то отмучаюсь… А пока — не надо…

— На тебя и пули жалко! — проворчал Турсун.

— Послушайте, — сказал Курбан, — чтобы сохранить вам жизнь… Ведь хочется еще пожить, а?.. Что у вас к хазрату?

Газибек нехорошо улыбнулся.

— Кроме хазрата, никому другому…

— Что значит «никому другому»? Да вам известно, кто я? Да я скорее умру, чем позволю появиться перед его преосвященством сомнительной личности. А кто вы? Негодяй. Я хорошо помню, за что вас столкнули в зиндан… Вы совершили такое, чему не находит определение человеческий разум.

— Да, конечно, — дрожащим голосом согласился Газибек. — Но эти дела давно канули в вечность. Я прощен!

— Ничто в этом мире не предается забвению, особенно несправедливость к людям, ложь и клевета, насилие над человеком!

— Что вы хотите от меня?

— С чем вы идете к хазрату?

Газибек заметил: Турсун-охотник щелкнул затвором обреза, и понял: все. Или едва уловимое движение пальца там, на скобе, или…

— Я должен передать письмо… от одного большого человека… имя его назвать не могу: дал клятву. Они убьют меня, на кол посадят. Если вы ученик хазрата, все равно узнаете… Ведь все равно узнаете, — взмолился он.

— Я не могу допустить встречи хазрата со всяким сбродом! Письмо! — властно потребовал Курбан.

Подошел Турсун-охотник, уставился тяжелым взглядом. Повел стволом, показывая: выйди из пещеры.

— Я сейчас… я сейчас! — дрожа и не спуская испуганного взгляда с Турсуна, Газибек снял с себя верхний халат, зубами рванул шов рукава под мышкой, достал пожелтевшую бумагу и протянул Курбану.

Письмо было многословно!

«Здравствуйте, господин Ибрагимбек!

Я должен был, несмотря ни на что, адресовать это письмо назначенному его величеством вместо Вас командующему исламской армией его превосходительству Энверу-паше. Но я не располагаю сведениями, прибыл ли он в Кукташ. Я стою сейчас со своим отрядом и Седьмым Туркестанским стрелковым полком на берегу реки Кафирниган. Завтра буду в Душанбе.

Твердо веря в Вашу безграничную преданность идеалам исламской революции, исламского движения на нашей земле, я решил сообщить Вам о наших планах, обговоренных при встрече с Энвером-пашой.

Господин Ибрагимбек, из-за отсутствия достаточного времени я не счел возможным писать о себе подробно, но хочу заверить вас в главном — я, Усман-ходжа, сын Пулатходжи, один из руководителей советского правительства Бухарской республики, председатель Всебухарского исполнительного комитета, являюсь убежденным сторонником исламского движения. Читая это, конечно, Вы удивитесь. Однако знайте, все мои помыслы, устремления, мечты, наконец, моя совесть истинного мусульманина всегда были с Вами. И в этом Вы убедитесь, когда мы с Вами бок о бок будем сражаться в великой битве с самым злейшим врагом ислама на земле — большевизмом.

Если хотите узнать обо мне больше, спросите у вашего главного советника, его преосвященства ишана Судура или, если он прибыл к вам, у его превосходительства Энвера-паши.

Теперь о деле.

Прошу Вас, как только приблизятся Седьмой стрелковый полк и мой отряд, спять осаду душанбинской крепости отрядами курбаши Давлатманбия и дать нам возможность без боя войти туда. Естественно, у русского командования возникнет вопрос, почему легко отступили Ваши отряды? И вот в то время, когда я буду выражать по этому случаю свое „недоумение“, от Вас, то есть от командования исламской армией, должен поступить ультиматум. О его содержании мы говорили с Энвером-пашой. Но, несмотря на это, я хочу повторить отдельные, чрезвычайно важные положения, которые необходимо отразить в ультиматуме.

Первое.

Вы „признаете“ власть в стране правительства Бухарской Советской Республики; показываете себя сторонниками мира, свободы; выражаете озабоченность по поводу бессмысленного кровопролития.

Второе.

Укажете, что в тот момент, когда Великий Совет старейшин собрался утвердить свое решение, указанное в пункте первом, и обращение к Бухаре и России, появление больших сил наших (красных) войск доставило вам боль и страдания, омрачило принятие справедливого решения.

Третье.

Обязательно выражаете благодарность России за военную помощь в изгнании ненавистного эмира и считаете излишним дальнейшее пребывание ее войск на территории Бухарской республики.

Четвертое.

В категоричной форме требуете удаления в двадцать четыре часа из Душанбе иностранного Седьмого стрелкового Туркестанского полка. В противном случае, подчеркните, вы теряете доверие к ним и за кровопролитие полностью понесет ответственность перед мировой общественностью правительство РСФСР.

Документ должен быть доставлен в крепость уважаемыми людьми.

Остальное, прошу Вас, предоставьте решать мне.

В случае, если произойдет непредвиденное, мой отряд незамедлительно перейдет к вам и выступит против Седьмого стрелкового. Но Вы тоже будьте наготове, подтянитесь поближе к Душанбе…

Господин Ибрагимбек, дорог каждый час, прошу обсудить срочно мое письмо с хазратом и Энвером-пашой, если он рядом с Вами, и принять решение.

Нижеследующее не зачитывайте, это только для Вас.

Помните — существовал бы Энвер или нет — в любом случае и всегда я обратился бы только к Вам. Я никогда и ни при каких обстоятельствах не терял своего высокого уважения и почтения к великому Ибрагимбеку.

Победа будет за нами! С нами аллах! Ваш Усман-ходжа».

…Вот что прочитал Курбан.

О чем думал он, со скучающим видом складывая листки? Вдвое, вчетверо, еще раз… Письмо не должно дойти до адресата. Убрать Газибека — просто. Но это — провал; Гуппанбай, возвращаясь из Душанбе, непременно вспомнит, проверит… Энвер знает об этом письме… Думай, Курбан, думай…

— Сесть! — приказал Курбан Газибеку. — Хватит ходить туда-сюда!

— Хватит! — согласился Газибек. — Письмо вы прочитали!.. О боже! Кто этот парень? — показал он на Турсуна-охотника. — Уберите винтовку! Послов не убивают…

Турсун повернулся к Газибеку.

— Послов не убивают? Ты — посол? Растлитель девочек, дочерей наших… Опять скажешь «нет»?

— Газибек, а почему вы спешите встретиться с хазратом, а не с Ибрагимбеком? Письмо же адресовано ему? — спросил Курбан.

— Таков приказ человека, подпись которого вы видели.

Курбан медленно вышагивал по пещере, лихорадочно думая, как поступить. Все так. Все так… Но…

Внезапно у пещеры раздался тяжелый топот лошадей, и снова появился Гуппанбай со своими людьми.

— Прошу прощения, шейх! Я не хотел давать вам работу, — сказал виновато Гуппанбай.

— Да разве это работа! — ответил с улыбкой Курбан.

Гуппанбай сделал знак рядом находившемуся всаднику.

— Эй, чахоточный! Выводи своего коня!.. Поторопись, сука! — закричал Гуппанбай.

— Шейх, не сказал он вам, какое у него дело к его преосвященству ишану Судуру? — кивнул Гуппанбай на Газибека.

— Не говорит… Скажет!.. — засмеялся Курбан, глянув исподлобья на Газибека.

— Не скажу! — буркнул, как обиженный ребенок, усаживаясь в седло, Газибек.

Турсун-охотник захохотал. Курбан свирепо посмотрел на него, и он запнулся. Словно поперхнувшись, натужно закашлял.

Гуппанбай со своими людьми скрылся за пеленой не перестававшего дождя. Курбан тяжело опустился на камень. «Что теперь?.. Саид. Срочно нужен Саид. Только бы он оказался на месте!Сейчас дорога каждая минута… Значит, мой дорогой учитель еще в Бухаре скрывал от меня свои связи с Усманходжой и другими младобухарцами?! Похвально, святой отец!

Это еще один ваш предметный урок, как не быть лопухом… Но как он ловко установил свои отношения с Энвером, будучи в Стамбуле, а я и не подозревал. Эта нить, оказывается, тянется еще оттуда… Это второй урок мне!..»

— Возвращаемся в Кукташ! — сказал Курбан, направляясь к своему коню. — Погода не для прогулок и не ночевать же нам здесь, в этой пещере!..

31

Из дома Абдулкаюма-парваначи они перебрались в дом через площадь, в «кабинет эмира», расселись, каждый в соответствии с занимаемым положением в ставке. Энвер-паша оглядел всех присутствующих.

— Господин Ибрагимбек, — сказал он. — За обедом вы задали мне довольно интересный вопрос… Почему я прибыл сюда не прямиком из Мазари-Шарифа, а через Россию, Бухару? — Энвер понимал: свой ответ он должен построить в соответствии с данной обстановкой, учитывая при этом, что Нуруллахан обо всем сообщит эмиру. — Представьте себе, друзья, Саид Алимхан вызывает одного из вас и просит стать командующим исламской армией, а представители великих держав поддерживают эмира. Этот человек, рекомендованный на должность командующего, — истинный мусульманин, страдающий при виде тяжелых невзгод, выпавших на долю священной Бухары! И у него, то есть у меня, в это трудное время потребовали найти пути спасения от разразившейся катастрофы. Для того, чтобы понять все это, я думаю, нужно время.

Энвер-паша объяснил, почему поехал через Россию, где хотел увидеть своими глазами, чего успели достичь большевики. Не экономическое положение страны интересовало его, а отношение широких слоев народа к политике большевиков и перестройке государства.

— Чтобы наметить конкретную программу и планы борьбы, необходимо хорошо знать внутриполитическую обстановку… Даже в Ташкенте и Бухаре, которым Россия оказала помощь… действовать вслепую может только сумасшедший. Сам аллах не поможет! Серьезность нашего движения заставила меня совершить это опасное путешествие.

Ибрагимбек посмотрел на Нуруллахана.

— Господин Нуруллахан, его величество знал об этом путешествии его превосходительства Энвера-паши?

Энвер усмехнулся.

— Не знай его величество о моем прибытии сюда из Бухары, возможно, Нуруллахан тоже не приехал бы.

Нуруллахан сначала улыбнулся Ибрагимбеку, а потом Энверу.

— Ваше превосходительство, — мягко сказал он. — Я до сих пор удивляюсь, каким образом вам удалось выбраться из Бухары?

Ибрагимбек вздохнул.

Этот вопрос был самым трудным: чтобы ответить на него, надо дождаться человека с письмом от Усманходжи Пулатходжаева. Значит, надо тянуть время.

— Я оказался удачлив, — улыбнулся Энвер-паша. Он пристально посмотрел каждому в глаза. Убедившись, что такой ответ никого не удовлетворил, сказал напрямик: — Позвольте мне ответить на ваш вопрос несколько позднее…

— Почему? — не понял Ибрагимбек.

— Есть причина, — веско сказал Энвер-паша. — И кончим на этом.

— Да, да, — поспешно заговорил ишан Судур. — Ну, как там, в России? В Ташкенте, Бухаре? Вы, наверное, имели встречи и беседы с известными людьми?

Энвер повеселел. Умен старик, он ему еще в Стамбуле понравился. Им нужно непременно встретиться, поговорить наедине. Сегодня же вечером!

— Если говорить о положении в России, — заговорил он спокойно, — народ доволен новой властью. В чем причина? Очень помогает им новая власть… В Ташкенте положение сложное. Но, друзья мои, там немало наших сторонников. Я говорю о членах общества «Национальное единение и прогресс», созданного три года назад. Оно возникло накануне революции в Туркестане. Организатором был турецкий полковник Османбек. В этом обществе собрались самые образованные люди Ташкента, болеющие сердцем за независимость своей родины, за ее будущее. К сожалению, в скором времени это общество по решению Туркестанского городского Совета подлежит роспуску. Члены общества взяты под надзор. Сейчас один из них, господин Бартинец Мухиддин, находится среди нас… — Когда присутствующие основательно рассмотрели светлокожего молодого человека, с широким крепким подбородком, худощавого, со свисающей на ухо кисточкой фески, Энвер-паша продолжил: — В Бухаре я также нашел друзей. Скоро вы их увидите здесь… — Он улыбнулся Ибрагимбеку. — Раньше времени не стану называть их имена. Одно скажу, они занимают высокие посты в органах Советской власти. За обедом кто-то высказал мысль, что надо остерегаться людей, находящихся на службе Советов. Да, они наши противники, наши враги. Но их надо знать! В чем их сила, в чем их слабость. — Он помолчал. Посмотрел на ишана Судура. — Хазрат, мы с вами во многом сходимся мыслями. Потому я особенно ценю ваше мнение. Как вы думаете, чем Советская власть притягивает к себе широкие слои населения? Своими обещаниями? Да. Но большевики свои обещания выполняют! Следовательно, думаю я, мы, руководители исламской армии и духовные отцы народа, должны основательно подумать и дать народу что-то такое… И больше, намного больше, чем дают большевики!

Мимолетная встреча с Энвером в Стамбуле не произвела на ишана Судура сильного впечатления. Но сейчас, слушая пашу, его преосвященство понял, какого большого политического полета эта птица.

— Господин Энвер, — проговорил он, окидывая всех тяжелым взглядом, — сказал откровенно и вслух то, о чем мы думали и пытались умолчать. Господин Энвер совершенно прав, когда он говорит о необходимости коренного пересмотра программы наших действий, как военных, политических, так и идеологических… Нам следует глубоко продумать всю систему мер. Это горькая правда, большевики сейчас сильнее нас. Народ верит большевикам, идет за ними. Есть даже священнослужители, целиком и полностью поддерживающие Советскую власть. — Ишан Судур устремил свой взгляд, который мало кто выдерживал, на Ибрагимбека. — Мы должны объединиться все, как один, под знаменем ислама, как единый народ с единым языком, с единой верой, с едиными обычаями и традициями! А что мы имеем сейчас? Разрозненные племена, разрозненные отряды. Каждый курбаши — глава рода, он стремится уйти из-под командования главного штаба, не признает дисциплину, проявляет самодовольство, его люди действуют, как бандиты, вызывая этим гнев и отталкивая народ от нашего движения…

«Могучий старец!» — восхитился, глядя на него, Энвер-паша.

— Благодарю, хазрат, — сказал он. — Что вы скажете по этому поводу, господин Ибрагимбек?

— Мне кажется, вы и хазрат сказали главное. Единение. Чтобы все силы — в кулак. Повернуть к себе народ… Верно, господин Нуруллахан? — Ибрагимбек повернулся к дремавшему послу.

— А? — вздрогнув, поднял голову Нуруллахан. — Верные слова! Я обо всем поставлю в известность его величество.

— Благодарю! — едко сказал Энвер-паша. — Еще во время вашего здесь пребывания вы узнаете, каким образом я ушел из Бухары… И тогда, приобщив это к своей информации, вы сообщите разом все его величеству эмиру…

— Отлично! — воскликнул Нуруллахан. — Саид Алимхан, действительно, должен быть в курсе всех событий…

— Господин Энвер-паша, — нерешительно проговорил Ибрагимбек. — О вашем прошлом нам рассказывали и его преосвященство, и посол Нуруллахан, и Саид Алимхан. Но вот еще какие странные слухи ходят.

— Говорите прямо! — грубо оборвал его Энвер-паша.

— Из-за чего вы уехали из Стамбула?

Энвер насмешливо посмотрел на него.

— Вы хотите сказать… почему мне запретили жить в Стамбуле?.. Я правильно понял?

Ибрагимбек кивнул.

Наступила напряженная тишина, и все с нескрываемым любопытством ожидали ответа. Энвер-паша понимал: ответ этот многое решал. Он насупил густые брови, словно расстроившись от грустных воспоминаний. Горько улыбнулся.

— Придет время, вспомнят меня в Стамбуле, Анкаре, — задумчиво заговорил он. — То, что мне запретили жить в Турции, — это правда. Послушайте же, Ибрагимбек! Вот Советская власть и красные войска угрожают вам! И народ на их стороне… Вы готовы сражаться с Советской властью! Браво! Теперь задумайтесь на минуту: вы… побеждены. Что произойдет? Первое, что сделает Советское правительство, — объявит вас врагом народа. Историческая закономерность: победителей никогда не судят, побежденные умирают виноватыми… Если маленькая армия великой державы терпит поражение, позор падет на голову всего народа. И тогда ищут виновного. И — находят. Того, кто шел впереди. Наша Турция в этом вопросе ничем не отличается от других стран… Турция потерпела поражение в мировой войне. Так кого надо сделать козлом отпущения? Естественно, командующего! Тогда надо было успокоить нацию, чтобы потом поднять ее на новые дела!

Ибрагимбек понимал его. Хотя и трудно было признавать, но в ужасных словах, сказанных в его адрес, он был убежден, содержалась горькая правда. Его удивило другое.

— А не сыграла ли в вашей судьбе главную роль месть? Если верить слухам, тестя вы…

— Действительно, моим тестем был султан Абдулхамид. Но что вы знаете о нем? Такого жестокого, невежественного султана еще не было на нашей земле! Он торговал Турцией, разорял народ. Кто бы мог стерпеть такое, что на твоих глазах гибнет твоя родина! Мы — «молодые турки» не стерпели этого! Султана приговорили к смерти. Интересы нации требовали этого! — Энвер-паша говорил страстно, горячо, его речь захватила, подчинила себе всех, кто был в комнате. — Он казнен по воле народа. Весь турецкий народ ликовал по этому случаю! «Молодых турок» носили на руках! И тут мы вступили в мировую войну. Ошиблись!.. Нет, не месть заставила меня, уважаемый Ибрагимбек, оставить родину. Я не жертва мести. Я должен был уехать. Но придет время, и меня вспомнят в Стамбуле и Анкаре!

Все притихли. Каждый по-своему переживал рассказ Энвера-паши.

— В смутное время всегда вот так… — вздохнул Ибрагимбек. — А как же все-таки вам удалось стать своим человеком в правящих кругах других государств?

Энвер задумался. Его тесная связь с влиятельными людьми иностранных государств святая святых, одна из глубоких, сокровенных тайн его души. Революция в России смешала события, на многое заставила смотреть по-иному. Вчерашние враги становились друзьями, забыв про обиды и раздоры, объединялись в борьбе с общим злом. Какое-то время Энвер отирался то в увеселительных домах Парижа, то в турецких кварталах Германии, заводил знакомства. Пережидал смутное время.

Революция в России, потом в Туркестане… Наконец восстание в Бухаре!

И в это время на него опять появились покупатели. Авторитет Энвера-паши снова стал заметным.

И — пришел его час.

Он был уверен: если с иностранной помощью исламская армия освободит Бухару, несомненно, это может оказать цепную реакцию и на другие дремлющие силы Туркестана. Потом этот ветер перемен повеет и на Россию, возбудит тюркоязычные народы Кавказа, находящиеся в ее составе. В конечном счете, возобновится давняя битва за восстановление Великого Тюркского Султаната!

Что может сделать для этого Энвер? Как он должен делиться жирными кусками! Англия не скрывает своего интереса к Средней Азии. Что ж, нужно не скупиться на обещания! Главное — уже теперь выжать из нее побольше оружия, боеприпасов, продовольствия. Англия может одеть и обуть, вооружить и прокормить большую армию! Пусть…

Энвер-паша решил изложить присутствующим свое отношение к иностранным государствам таким образом, чтобы безоговорочно, раз и навсегда надежно укрепить их веру в себя.

Тепло глянул на Ибрагимбека. Спросил напрямик:

— Без иностранной помощи мы ничего не достигнем. Вы согласны с этим?

— Истинная правда! — воскликнул Нуруллахан.

Ибрагимбек внимательно слушал Энвера, временами поглядывая на пего.

— Я хочу задать вам вопрос… Например, какими глазами Англия смотрит на Среднюю Азию?.. На Бухару?..

— Глазами хищника! — злобно выкрикнул Тугайсары.

— Совершенно правильно! — согласился Энвер неожиданно для всех. Словно не интересуясь произведенным впечатлением, задумчиво посмотрел в окно и равнодушным голосом продолжил: — Зарубежные друзья протянули нам руку помощи… Так? Что — прониклись нашей бедой, решили помочь? Решили доказать свое человеколюбие? Это — для газет! Большевики корчатся. Их обложили, бьют со всех сторон, они дохнут с голода, у них нет ни заводов, ни фабрик, у них нет ничего, что позволило бы им жить… Но они живут! Вопреки всему — живут! И… будут жить. Что самое страшное сейчас? Большевистская зараза! Она проникает всюду! Подавить ее — вот главная задача. На эту цель направлено все. Англия тратит большие деньги… Ну, а потом? Когда мы задавим эту заразу?.. Англия, и вместе с ней все другие страны, кто теперь там пригрелся, будут кричать нам: дай!.. дай!.. Иностранные друзья… Они враги наши! Но пока… друзья… Надеюсь, вы меня понимаете…

— Да-да! — сказал Ибрагимбек и недовольно уставился на появившегося в комнате Джаббара Кенагаса. — Тебе что?

Джаббарбек кивнул в сторону Энвера.

— Одно слово… — сказал он.

«Знаю я твое „слово“! Мечтаешь вернуть девчонку?..» — Ибрагимбек готов был огреть его плетью, но вмешался Энвер-паша:

— Подойдите, если на два слова… Господа, все свободны. Попрошу остаться хазрата ишана Судура… господина Ибрагимбека.

«Если Энвер сегодня останется ночевать в юрте старика, надо, чтобы рядом был Курбан», — решил Ибрагимбек.

32

Из ущелья Злых духов дорога змеилась по голым каменистым холмам. Восточный ветер сильными порывами бил холодным дождем по лицам всадников, по крупам коней. Курбан чувствовал себя скверно: тоска, заброшенность, дикое одиночество… Видно, устал. Он всегда должен быть уравновешен, уверен в себе, как любой священнослужитель при любых обстоятельствах должен оставаться философом в общении с «рабами божьими», быть доступным народу, но — не всем! Должен, должен, должен!..

Было.

«Вы знаете, принц-шейх, я почему-то с первого взгляда почувствовал к вам полное доверие. Увидел себя в вас, как в зеркале, — говорил Ибрагимбек, прогуливаясь с Курбаном по саду, разбитому на склоне горы, над речкой, в ясный солнечный день. — И мы с вами непременно подружимся… Вы должны стать моим человеком… с вашим умом, широтой взглядов, высокой образованностью… Нет, нет! Я не хочу отрывать вас от вашего великого наставника, он вам как родной отец, я знаю. Но у вас должна быть и своя жизнь, наполненная событиями, связями, друзьями… Вы же молоды! В вас кипит кровь!.. Послушайте меня: я не верю этому турку… я не верю тому, что он отдаст жизнь борьбе за наше дело, готов проливать свою голубую кровь за нас, за нашу землю, за нашу независимость. Не получилось у себя — решил попробовать здесь осуществить свою фантастическую идею… Ему нужна власть, только власть… Впрочем… Власть — это все!»

За все время Курбан впервые тогда хорошо рассмотрел Ибрагимбека. Он был выше среднего роста, с продолговатым лицом, которое украшала холеная борода. Главное — глаза… Кто хоть раз видел их, никогда не забудет. Одет со вкусом, изящно… Его лицо имело огромную притягательную силу. Увидел — и поверил. За такими людьми идут на смерть, ни о чем не думая. Идут — и все!

— Подумайте, принц-шейх, о нашем сотрудничестве, — сказал Ибрагимбек, посмотрев на него спокойными темно-карими глазами, излучавшими добро и полное доверие. — Я не тороплю вас.

— Я принимаю ваше предложение, — не задумываясь, ответил Курбан. — Вы думаете о родине, о нашей родине — для меня это главное! Он — чужой…

Ибрагимбек взял его руку и молча пожал…

В этот же день Курбан сообщил в центр об этом разговоре и вскоре получил ответ: действия правильные, сближение будет полезно.

Почему вспомнилась эта встреча именно теперь?.. Да, а Газибек?.. Он сказал, что если не встретится с ишаном Судуром, пойдет к Ибрагимбеку. «Ну и что из того, что пойдет к нему? — размышлял Курбан. — Признается, что кто-то читал послание? Для него это смерть. Будет молчать». То ли от быстрой скачки, то ли от сильного напряжения у Курбана горело лицо.

Натянул повод, поехал медленно, и тут он вспомнил о Турсуне-охотнике. Охотник не отставал. «Если даже, — продолжал рассуждать Курбан, — штаб Энвера-паши примет коварный план Пулатходжаева, командиры Седьмого полка — не простачки, чтобы так, запросто, клюнуть на удочку басмачей. Арсланов рассказывал: Усманходжа — выходец из очень богатой купеческой семьи, монополизировавшей в Бухарском ханстве производство и сбыт каракуля на крупных международных рынках. Состояние семьи исчислялось в миллионах. То, что „непутевый“ сын вдруг стал революционером, мало кого удивило. Время такое — шла ломка всего: власти, традиций, семейного уклада, отношений. Кто был ничем, тот станет всем — часто повторяли большевики. Случалось и наоборот: те, кто имел много, в одночасье лишались того, что было накоплено десятилетиями, поколениями. Время такое. А молодежь горяча, криклива, опрометчива в поступках. Усманходжа не стал дожидаться, пока у него отнимут его богатства — сам отдал. Сам пришел к большевикам: хочу служить революции! И ему поверили. Большая нужда была в таких, как он: широко образован, умен, крепко связан с местным населением.

Пошел в гору Пулатходжаев!

И вдруг — предательство… Страшно подумать, какой удар будет нанесен революционному делу. Глава бухарских Советов переходит на сторону воинов ислама… Кому верить?»

На окраине Кукташа Курбан расстался с Турсуном-охотником. Пока он раздумывал, куда направить коня, со стороны центра Кукташа появился быстро скачущий навстречу ему всадник на низкорослом коне местной породы. Вскоре он узнал его — это был Кулмат, старший из слуг ишана Судура.

— Его преосвященство послали за вами и господином Турсуном, — сказал Кулмат, приблизившись к нему. — Но я не вижу господина Турсуна.

— Я отпустил его. Что случилось?

— Вечером его преосвященство дает обед в честь гостя из Кабула. Он хотел посоветоваться с вахи… а господину Турсуну надлежит взять барашка у Идриса-мутаввалли и приготовить мясо по-байсунски.

— Господин Турсун отправился к матушке Тиник, проведать родственницу.

Кулмат, несмотря на преклонный возраст, пользовался особым покровительством ишана Судура. Он всегда и всюду сопровождал хазрата, с удовольствием выполнял все его поручения. Курбан никогда не видел его мрачным. Всегда доброжелательный, мягкий в обращении, он умел делать все — от изысканных кушаний до шитья рубашек, халатов, чинил обувь и тачал сапоги. Он ревниво оберегал покой и авторитет своего хозяина. Добрая улыбка Кулмата обезоруживала человека, пришедшего в дом с плохими мыслями. Была у него семья — жена и двое сыновей, где-то недалеко от Бухары. Видал ее он редко, навещал один-два раза в год. Слепая любовь и поистине собачья преданность не позволяли ему оставлять надолго ишана Судура. Курбана он тоже любил, но потому, что любил его хазрат, и больше того — он повиновался ему, видя в нем сына хозяина.

— Простите, шейх… с вашего позволения я незамедлительно отправлюсь за господином Турсуном? — почтительно спросил Кулмат.

Курбан ответил кивком и, ткнув коня каблуками, помчался по кривым закоулкам, короткой дорогой, к юрте ишана Судура.

Турсун-охотник, подвесив на перекладине земляного тандыра тушу барашка, замазывал глиной отверстие. Курбан уже надышался запаха арчовых дров, которыми предварительно накалили тандыр, насмотрелся, как готовится деликатесное мясо, — ушел в юрту Турсуна. Он снял с крюка тулуп и, бросив его на ковер, устало сел. Глядя в открытую дверь на факел, горевший, потрескивая, у кухни, где в больших котлах варились плов и шурпа, подумал: «Не очень-то верит мне старик!» Когда прибывшие с миссией Энвер-паша, Ибрагимбек и Нуруллахан вошли в юрту ишана Судура, Курбан на правах младшего хозяина дома собрался разливать чай, но его преосвященство, пока гости с шумом рассаживались на пышные шелковые одеяла, прошептал ему: «Сын мой, вы, пожалуйста, проследите, чтобы слуги подавали угощение в нужный час», и повернулся так, словно загораживал собой вход туда… Что ж! Оставалось вежливо поклониться и, еще не распрямившись, отступить…

Растянувшись во весь рост, Курбан пошарил вокруг, ища, что бы подложить под голову. В эту минуту вдруг в лицо ударил холодный воздух. Тронул рукой ковер — и отдернул пальцы, еще не веря удаче: дыра! Точно такая же — в кошме у основания юрты ишана Судура.

«Эта юрта напоминает мне о многих удивительных событиях! — послышался отчетливо голос Нуруллахана. — Вы всегда умели жить, ваше преосвященство. И оставались всегда кочевником!»

«Откуда вам, горожанину, знать цену юрты? Ну а что касается слова „кочевник“, укажите мне такой народ, который бы не кочевал».

«Да я пошутил! — воскликнул Нуруллахан. — Кто может поручиться, возникла бы Бухара или нет, не появись здесь наши предки?!»

Курбан аккуратно прикрыл кошму, лег, устроившись поудобнее. Со стороны было похоже: спит или дремлет. Но ведь при этом он слышал каждое слово!..

Можно было только поразиться такой удаче. Но пройдет немного времени, и Курбан, узнав, как появилась такая «связь», будет хохотать от души: оказалось, эти отверстия сделал по указанию хозяина Турсун-охотник. Бывало, в поздний час к его преосвященству приезжали гости или же ему самому вдруг хотелось выпить горячего чаю, тогда он просовывал из юрты в юрту длинную палку и, толкая, будил спящих Кулмата или Турсуна.

Как все просто…

Но вот разговор зашел о письме Пулатходжаева. Курбан насторожился.

«…Я совершенно уверен, что господин Энвер-паша дальновидный политик, — говорил Ибрагимбек. — Однако Пулатходжаев — советский! Если бы он добросовестно не служил, его Советская власть, и в этом я нисколько не сомневаюсь, так высоко не вознесла бы! По вашим словам, да он и сам признается в письме, этот человек — враг эмира… эмирата! Один из разрушителей престола! Правда, в письме он дал множество разъяснений, старался объяснить свои действия… но все равно… — Ибрагимбек немного помолчал. Потом, нервничая, закончил: — Я не хочу навязывать вам, господин Энвер-паша, свою точку зрения… смотрите сами».

«Истинная правда! — воскликнул Нуруллахан. — Но прежде чем принять предложение Усманходжи, все равно, господин Энвер, надо получить согласие его величества…»

«Дорогие мои! — прервал Энвер дрожащим голосом Нуруллахана. — Вы же видите, времени у нас в обрез… Вы что — отказываетесь принять план Пулатходжаева?»

«Не спешите! — Это опять Ибрагимбек. — Шутить с русскими! Тут надо подумать…»

«Но… в этих условиях у нас нет времени маневрировать! У нас мало войск, да? Правильно? Люди плохо вооружены! Нет помощи из Хорезма, Самарканда, Ферганы… пока нет. Мы не успели объединиться, не хватает оружия… Повторяю: на это дело надо смотреть, как на внезапно возникшую возможность! Далее… Мы не поверим Пулатходжаеву — он погибнет. А мы? Лишаемся одного хорошо вооруженного отряда — раз, теряем великий случай, когда на сторону исламской армии добровольно переходит один из видных руководителей Советской власти, что дает неслыханную возможность укрепить авторитет нашего движения, — это два!»

«Я все сказал! — вспылил Ибрагимбек. — Ну, если это касается только меня… Но за исход этого дела я не намерен отвечать!»

«Хорошо… Отвечать буду я!»

«В таком случае… говорите! Что нам делать?»

«Бек! — Энвер-паша вздохнул. — Все расписано в этом письме. Верно, хазрат?.. Что нам осталось? Все исполнить в точности! Ибрагимбек, друзья! Я… не могу утверждать, что полностью доверяю Пулатходжаеву!.. Но упустить такую возможность… было бы неразумно!»

Молчали долго. Наконец — голос Ибрагимбека.

«Ладно… Что я должен делать? Чем должны заняться Тугайсары, Фузаил Махсум, Давлатманбий?»

«Господа! — голос Энвера-паши задребезжал. — В этом деле Пулатходжаев поставил на карту свою жизнь!.. А я поставил… свое имя… Если сомнения Ибрагимбека подтвердятся, я не только попрошу у вас прощения, но и…»

Голоса, голоса — все комом, ничего не понять!

«Сейчас напишем ответ?» — хазрат. Это он…

«Только не от моего имени… от имени главнокомандующего!» — Ибрагимбек.

Курбан боялся шевельнуться, хотя затекли руки, подпиравшие подбородок. А голоса то поднимались до крика, то спадали до шепота… И долгая тишина… И уже удаляющиеся голоса…

В полночь, когда гости разъехались, Курбан в закутке написал очередное донесение и, придавив каблуком в землю патрон, возвратился в юрту. Турсун-охотник уже спал, но Кулмат, торчавший у летней кухни, при свете факелов отдавал какие-то распоряжения многочисленной прислуге и поварам, они убирали котлы. Под этот шум Курбан и заснул.

33

В штабе в окружении Бартинца Мухиддина и Хаджи Самибека Энвер-паша изучал карту Восточной Бухары, которую дал ему Пулатходжаев тогда, при встрече. Он водил остро отточенным карандашом по населенным пунктам, горным и степным районам, прикидывая расстояние от Душанбе до Карши, Бухары, Байсуна, Шахрисабза. Временами исподлобья бросал взгляд в угол комнаты, где на резном столике лежал в развернутом виде ультиматум, постоянно дополняемый изменениями.

Со двора доносился отрывистый голос Гуппанбая. Назначенный членом посольства к красным, он, конечно же, понимал, какому риску подвергается. Узнают — и к стенке. Но Энвер твердо настоял на своем, без объяснений напомнил: такая поездка полезна начальнику контрразведки. Кому полезна — понятно. А кому собой рисковать — непонятно…

По длинному айвану, мелькая в окне, разгуливали ишан Судур с Нуруллаханом. Посол доверительно рассказывал о жизни Саида Алимхана в Кабуле, его преосвященство время от времени кивал, делая вид, что внимательно слушает. Однако мысли его были далеко. Назначение главой посольства к красным ишан Судур принял как должное. Понимал: его ум, его авторитет здесь необходимы. Но… хазрат не верил в успех. Чем больше вдумывался он в то, что их ожидает, тем больше было сомнений. Не нравилась ему эта затея. Не нравился ему Пулатходжаев. У него явно своя игра…

— Мне надо уезжать, — неожиданно сообщил Нуруллахан.

Хазрат остановился, пристально посмотрел на посла.

— Его величество ждет от меня вестей… Поеду. А священную Бухару навещу, когда она снова станет свободной столицей мусульман. Надеюсь, теперь недолго ждать…

— Что ж… — Хазрат проводил его понимающим взглядом. — Надеюсь.

Появился Ибрагимбек, Энвер-паша поднял голову от карты, заметил его возбужденное состояние. Бек прошел к окну и, загородив собой свет, хмуро смотрел на него. Энвер-паша выпрямился и велел знаком выйти из комнаты Мухиддину и Хаджи Самибеку.

— Я только что разговаривал с Газибеком, которого вы посылаете с парламентерами ишана Судура, — резко заговорил бек. — Я запретил ему ехать.

— И правильно сделали! — неожиданно одобрил Энвер. — Мой приказ можете отменить только вы и больше никто! Я, бек, могу тоже ошибаться, — сказал примирительно. — Здесь, похоже, ошибся. Вы ведь подумали, что своей опрометчивостью мы могли загубить не только нужного нам человека, но вместе с ним и все дело. Благодарю вас, бек.

— Тугайсары сам забрал Турсуна? — спросил Курбан у Кулмата, сметавшего длинным веником конский навоз в кучу.

— Его парни, — сказал Кулмат. — Пожалел я вас, не разбудил. Крепко спали.

— Пойгадашт далеко?

— Вы пройдите в юрту. Первым делом надо подкрепиться.

Курбан последовал совету. На сандале он увидел дастархан с холодным тушеным мясом, сдобными лепешками, касы с каймаком.

Кулмат просунул голову в юрту:

— В пиале с зелеными цветочками жир, выпейте залпом, не дыша… Жир сурка! Чудо. В нем бодрость, здоровье, сила!

Курбан взял в руки пиалу. Задумался. Вспомнил: когда отец был уже совсем плох, табиб велел напоить его таким жиром. Тогда в поисках жира Курбан обошел не один охотничий дом. Ранней весной найти жир сурка не только трудно, но он в эту пору и баснословно дорожал. Когда, наконец, нашел, обменял на две пары новых кавушей и примчался домой, было уже поздно.

…Кулмат заставил Курбана проглотить густой, горьковатый жир, следил за ним, пока тот завтракал, предлагая то одно, то другое.

Наконец отправились в путь. Курбан на Гнедой, Кулмат на осле с разорванной ноздрей (ноздрю разрывают специально, чтобы животному при усталости не было трудно дышать), пересекли широкое поле, раскинувшееся за мечетью.

Вдали, на высоком холме, мельтешили черные силуэты всадников. Казалось, они были не на земле — в воздухе: понизу стлался туман. Вот показались два всадника, они неслись во весь опор к вершине холма, энергично раскачиваясь то влево, то вправо.

— Тренируются! — оживился Кулмат. — Спрашиваете, где Душанбе? Сейчас увидите.

— Это Пойгадашт?

— Он самый.

Курбан вспомнил холмистую степь Пойгабаши возле Байсуна. Самые массовые состязания происходили здесь. Пойгадашт нередко становился свидетелем кровавых, страшных событий.

В стороне от группы спешившихся заметил Тугайсары. Он стоял между парнем с морщинистым лицом и своим новым телохранителем, заменившим Муртаза. Его имени Курбан не знал. На Тугайсары черный чекмень, на ногах — сапоги с высокими каблуками, он наблюдал за всадниками, мчавшимися со стороны черного ущелья. Размахивая саблями, джигиты ловко секли ивовые прутья слева и справа.

Тугайсары увидел Курбана, когда он спрыгнул с коня, и направился к нему.

— Здравствуйте, ваше превосходительство! — первым поздоровался Курбан.

— О-о! Господин шейх!.. Добро пожаловать! — сказал радушно Тугайсары. — Кулмат, куда путь держите? Ты, наверное, надоел нашему гостю своей болтовней?

— Я прикусил язык и всю дорогу молчал, — простодушно заулыбался Кулмат.

— Господин шейх, — Тугайсары смотрел на Курбана серьезно, оценивающе. — Вам довелось увидеть больше, чем мне. Я имел дело с воинами царя — они хорошо дрались. Я видел в бою казаков. В седле им нет равных! Но я слышал, казаки оказались побежденными теми, кто ходит по земле, бежит по земле, зарывается в землю! Вы были у кизил-аскеров, видели их близко. Как они?

Курбан угадывал, о чем мог еще сказать Тугайсары. Здесь не улак, не молодецкие игры. Из разных мест, из степей, с гор сгоняют мужчин, чтобы сколотить из них новые отряды для решительного боя с красными. Кто они?.. Многие умеют держаться в седле — но кто из них держал в руке саблю? Как поведут они себя в бою? Учить — уже нет времени. Разве научишь теперь тому, чему надо учить с детства?.. Учит бой. Учит того, кто выйдет из боя живым, не показав врагу спину…

«Изменился, — глянул пытливо на него Курбан. — Не тот Тугайсары, каким был раньше. Да и понятно: ему не безразлично, с кем идти в бой».

— Приступайте к скачкам! — приказал Тугайсары парню с лицом старичка.

— Скачки! Скачки! — рявкнул парень неожиданно громким басом.

Оглядев всадников, Тугайсары остановил колючий взгляд на джигите в белой папахе.

— Эй, туркмен! Придешь первым, назначу десятником! Отстанешь — заберу красавца-коня, сядешь вот на этого ишака! — мотнул головой на осла с рваной ноздрей. Кулмат захохотал, рад шутке.

— Буду десятником! — нахально сверкнул черными глазами туркмен. — А лучше — сотником!

Всадники с опаской смотрели на этого коня. Кто-то заметил:

— У туркмена не конь — зверь!

Тугайсары, смеясь, спросил у Кулмата:

— Что скажешь? Посадим на ишака этого бахвала?

— Он будет сотником.

Тугайсары захохотал.

Курбан вглядывался в туркмена. «Да это же Карим! — неслышно ахнул он. — Карим-конокрад. Он здесь… Отрастил бороду, приоделся — но это он. Почему он здесь?..»

А между тем на поле все пришло в движение. Всадники были возбуждены, воздух полнился храпом коней.

И были скачки! Дрожала земля от топота копыт, раздирали воздух надсадные крики. И вот уже все веером разъезжаются по полю, соскакивают с седел, успокаивают коней.

Туркмен прогарцевал перед Тугайсары, нахально блестя зубами, крикнул:

— Буду десятником!

— Будешь сотником, — тихо сказал Тугайсары. — Вот таких мне надо. Много!.. Шейх, вы не ответили на мой вопрос, — напомнил он.

Курбан несколько раз встречался взглядом с туркменом. Показалось: тому очень надо быть замеченным, узнанным. Боялся потерять его из виду, вообще потерять. Успокоился только, когда увидел, как к туркмену подъехал Турсун-охотник, ускакали вместе.

— Помню ваш вопрос, помню… Простите, увлекся. Скачки — это всегда так… Вы спрашиваете, сильны ли красные конники? У них есть и своя сила, и своя слабость. Теперь уже не время сравнивать и вспоминать, кто кого побил. Окопники при царе воевали плохо. Почему? Причин много, а главная — не знали, за что воюют. Отдавать свою единственную, да, жизнь, за батюшку-царя — это, согласитесь, не всем понравится. Вы очень тонко подметили: сила — когда они чувствуют под ногами землю. Какую же силу они обрели, когда им сказали: теперь это ваша земля!

— Вот! — оживился Тугайсары. — Теперь я вижу, в чем их слабость! Их слабость — а наша сила! Здесь они чужие, а мы на своей земле! Здесь мы побьем их! А если кто и останется в живых — прогоним, будем гнать далеко, чтобы сами забыли и другим не рассказывали — есть такая земля! Наша земля! — Тугайсары в сильном возбуждении рвал на себе воротник.

«Нет, — про себя усмехнулся Курбан. — Не будет по-вашему. В Красной Армии теперь есть и бывшие окопники, и бывшие казаки, можно называть их и так. А в сущности своей это люди, которые получили землю, — не только свое поле, не клин возле родной деревни, — всю землю, и они должны навести на ней порядок, чтобы потом заняться мирным трудом, строить новую жизнь. Они знают, за что идут в бой. И здесь, на этой земле, которую вы считаете своей, только своей, они будут драться за общее. Вот в чем их сила. Вот почему вам их не одолеть».

Еще новость! Ибрагимбек предложил: пусть хазрата сопровождает в Душанбе Курбан. Энвер-паша согласился не раздумывая. Ишан Судур молча покивал. Потом сказал тихо, словно раздумывая:

— Это надо. Приходит время, мальчику надо вникать в серьезные дела. Кто заменит меня?..

А что же сам Курбан? Конечно, он воспринял это как неслыханную удачу. И в то же время насторожился: неспроста именно Ибрагимбек предложил. Значит, ждет от него информации… А может быть, проверяет? Сколько можно!..

Интересный разговор уже накануне отъезда:

— Что вы можете сказать о Пулатходжаеве? — спросил Ибрагимбек.

Курбан растерянно посмотрел на него.

— О нем?.. Что я знаю… Один из руководителей Советской власти в Бухаре. За что назначили? Очень умный, наверное, образованный, — сказал он скороговоркой. Подумал: «Если Газибек выдал, что я читал письмо, конец!»

— Если бы этот человек перешел к нам… вы бы верили ему? — неожиданно в упор спросил Ибрагимбек.

— Ваше величество! — сказал Курбан, легко вздохнув. — Ну, если бы вы перешли к ним, там бы поверили в искренность и чистоту ваших помыслов? Простите за дерзкий вопрос.

— Гм… В самом деле абсурд… — раздраженно проговорил Ибрагимбек, не ответив на вопрос Курбана.

34

На ишане Судуре белая чалма, белый чекмень. Он величественно восседает на сивой лошади с мелкими коричневыми крапинками. Молчалив, задумчив. Всем существом ощущал он наступление весны, но не вселяла в него весна бодрости, радости обновления, как то бывало — навевала тихую грусть воспоминаний о былом. «Старею…» — понимал хазрат.

Гуппанбай следовал за его преосвященством на рыжей лошади. На душе у него было мрачно, в нервном тике подергивалось веко. Временами он смотрел вдаль, на горы, за которыми находился Байсун и красивая гора Саримаст. Снится ему эта гора! Когда Ибрагимбек ушел на Памир, он остался в отряде Урганжи, парни которого рассказали ему, что при переходе через гору Саримаст был ранен не только командир, но и подстрелена лошадь с ценным грузом. Потом казначей поведал ему по секрету, что на той лошади был хурджун с двумя кожаными мешками. В них — золото…

Уйти, думал Гуппанбай, найти это золото, взять его — и уйти.

С ишаном Судуром ехал Бартинец Мухиддин, которого включил в состав посольства лично Энвер-паша. Большей частью он молчал. Временами напевал негромко какую-то турецкую песню.

Гуппанбай попросил его:

— Эфенди, пойте громче, мы хотим тоже послушать.

— Громче не могу, — сказал Мухиддин.

— Вы турок? Хорошо говорите по-узбекски.

— Турок я, турок… После мировой войны попал в Ташкент. Пригласил меня наш друг Османбек. Учительствовал я. В тюркской школе. Преподавал военное дело: бей! стреляй! коли! вали! Вот такой я учитель. Такой турок…

— Скоро Душанбе. Ваше преосвященство, не пора поднять флаг? У красных должны быть бинокли, — сказал Гуппанбай.

Ишан Судур кивнул рассеянно.

Гуппанбай подал знак одному из своих людей, и тот, вытащив из хурджуна кусок белого полотна, приладил его к палке и поднял над головой.

Душанбинская крепость находилась на окраине кишлака. Старая крепость, во времена завоевания Туркестана царской Россией в ней стояли русские войска. Как только эмир сбежал, они тоже бежали в Керки. Как и любая другая крепость, она имела в стене, окружающей ее, амбразуры, а внутри — специальные помещения для оружия и боеприпасов, казармы для солдат и жилые дома для офицеров с семьями, амбары и склады для продовольствия.

При строительстве крепости были использованы детали восточной архитектуры: по углам кирпичной крепостной стены — четыре высоких минарета, на каждом из них смотровая площадка; по бокам крепостных ворот еще два минарета.

Слева, огибая крепость, протекала глубокая мутная речка, через нее переброшен мост. Короткая дорога, мощенная камнем, упиралась в массивные кованые ворота.

Остановились возле моста. В левой башне показался красноармеец в шинели с красными тесемками на груди и кто-то в черном халате.

— Подними выше флаг! — приказал ишан Судур.

Он не успел поприветствовать поклоном показавшихся в башне: распахнулась одна створка ворот, и четверо бойцов, выйдя, по двое встали по обеим сторонам дороги. К ним присоединились еще двое, в халатах. А вслед за ними появился сухощавый парень в феске, с саблей на боку, остановился впереди этой группы.

— Сойдите с коней и подойдите сюда! — тоном приказа предложил он.

Спешились.

Курбан взял под руку ишана Судура, и они направились через мост. Шли медленно, словно считая шаги. Когда приблизились к воротам, Курбан узнал этого в феске: Али Ризо, начальник Всебухарской милиции. Ему стало не по себе: и этот предатель?..

Бартинец Мухиддин опередил всех и, переговорив с Али Ризо, позвал их.

Ишан Судур поздоровался с Али Ризо.

— Вы посол Ибрагимбека? — спросил тот, ответив на приветствие.

— Да, эфенди, — сказал ишан Судур и бросил на него испытующий взгляд. Энвер-паша, прощаясь с ним, говорил о своих надежных людях в отряде Пулатходжаева и, в частности, об Али Ризо, который, при возможности, встретит их. Похоже, это он.

— Добро пожаловать! — сказал Али Ризо и, первым пройдя в ворота, отошел в сторону, пропуская их. — Прошу прощения, но все должны оставить оружие! — громко объявил он.

Кроме ишана Судура, обыскивали всех. У Курбана оружия не было. Он прошел проверку первым и, дожидаясь остальных, рассматривал территорию крепости, Неожиданно для себя разволновался: так знакомо было ему все. Прошли строем красноармейцы. Вон группа, сидят, синят воздух дымком махорки, греются на весеннем солнце. Тихие разговоры о чем-то своем, скорей всего о доме… А вон еще группа — там смеются. Все как обычно, все чем-то заняты, их нисколько не интересует: что за люди, зачем пришли… Они отдыхают, выглядят расслабленными. Но Курбан знает — достаточно сигнала, и все здесь будет — как граната, когда из нее выдернешь чеку…

— Следуйте за мной!

Али Ризо зашагал по дорожке, выложенной квадратными кирпичами.

Не доходя до здания, находившегося на противоположной стороне площади, свернули направо к открытой двери какого-то приземистого сооружения. Али Ризо вошел вовнутрь. Немного погодя он показался и кивком позвал их. Все спустились по ступенькам вниз и пошли по узкому полутемному коридору. Остановившись возле открытой комнаты справа, Али Ризо жестом показал: сюда. Как только в комнату вошли ишан Судур, Курбан и Гуппанбай, дверь закрыли. В коридоре остались Бартинец Мухиддин и отряд охраны.

Потолок в комнате низкий, длинное окно с решеткой выходило на западную сторону. Сыро — казалось, все здесь пропитано крысиным запахом.

— Ваше преосвященство, что это за дом?

— Да вы же сами видите, Гуппанбай, — растерянно проговорил хазрат.

— А что, если зиндан?..

— Всего можно ожидать…

— Почему турка не пустили?

— Наверное, сочли, что охране лучше остаться перед дверью…

— Скажите: за дверью…

В коридоре послышался шум шагов. Резко распахнулась дверь, в комнату вошел худой, с пушистыми усами молодой человек. И на нем феска.

— Здравствуйте! — сказал он улыбаясь. — Я — Данияр, начальник милиции Байсуна… Ваше преосвященство, вы пойдете впереди, со мной. А вы — за нами…

По крутым ступенькам их провели в помещение с высоким потолком. Посреди комнаты стоял стол, за которым с левой стороны сидело шестеро, напротив — тоже шесть свободных стульев. В конце стола стоял коренастый, крепкий мужчина в кожаной куртке. «Пулатходжаев!» — узнал его Курбан.

Пока тот о чем-то говорил с Али Ризо, Курбан успел осмотреть комнату и этих шестерых. Русские командиры. Командование Седьмого стрелкового полка. Один — гражданский — в черном костюме с галстуком, редкие волосы его расчесаны на прямой пробор, поблескивает пенсне.

— Нагорный, — представил его Пулатходжаев. — Генеральный консул Российской Федерации в Термезе. — О сидящем по правую руку: — Морозенко. Командир полка. Остальные — его штаб.

— Начнем, пожалуй! — сказал Пулатходжаев и, заметно стараясь выглядеть спокойным, приказал молодому человеку, стоявшему рядом с ишаном Судуром: — Сабитджан, мы будем говорить по-узбекски, ты переводи для них. Так. Мы слушаем вас. Представьтесь!

— Мы — послы исламской армии! — заговорил ишан Судур с достоинством. — Я — ваш покорный слуга — ишан Судур ибн Абдулла. Являюсь Главным советником его превосходительства Энвера-паши — главнокомандующего исламской армией. Эти люди — сопровождают меня!

Сабитджан довольно быстро переводил, командиры молча слушали его.

— Ясно, — сказал Пулатходжаев. — Добро пожаловать. — Он показал рукой на свободные стулья за столом. — Садитесь, таксыр… и вы тоже, господа!

Прежде чем сесть, ишан Судур вынул из чалмы сложенную бумагу.

— Цель нашего приезда обстоятельно изложена вэтом послании!

По знаку председателя Сабитджан взял письмо. Пулатходжаев, пробежав глазами текст, вернул письмо переводчику.

— Читай. Переводи. Пусть все послушают!

Пулатходжаев сел, а Сабитджан, став рядом с его креслом, звонким голосом выкрикивал: «Да будет известно председателю Всебухарского ЦИКа Усман-ходже Пулатходжаеву, что готовые защитить независимость Бухарского государства руководители исламской армии, собравшись на свой Великий Кенгаш, приняли следующее решение! Мы, руководители исламской армии, готовы признать власть Бухарской Советской Республики и сдать в руки ее представителей все оружие, находящееся у нас, при одновременном заключении соглашения о перемирии. Однако, к нашему великому сожалению, на днях стало известно о приближении к Душанбе под вашим командованием, господин председатель, большого отряда добровольцев и Седьмого стрелкового полка, дислоцирующегося в Термезе!..»

Курбан отметил про себя: вот он — ультиматум правительству республики, составленный жестко и безапелляционно. Командование исламской армии юродствовало, говоря о том, что оно готово целиком и полностью признать Советскую власть, но при одном условии — должны быть выведены с территории Бухарской республики все части Красной армии, прибывшие с территории РСФСР. Дескать, свой союзнический долг по укреплению новой власти они выполнили и делать им здесь больше нечего. Вот так: или вы принимаете наши условия, или…

Можно не вслушиваться в то, что говорит Сабитджан. Не все ли равно, какими словами изложено, а теперь еще и переведено то, что Курбан знал изначально.

Курбана теперь больше интересовало то, как поведут себя Морозенко и Нагорный.

Они слушали. Временами, наклонившись, перешептывались, отвечали друг другу кивком и опять всем видом своим показывали: мы слушаем, мы внимательно слушаем. Чего нельзя было не заметить: они были озабочены, но — спокойны.

Это спокойствие заметил и Пулатходжаев, он словно застыл, спина напряжена, на лице — маска. Он ждал, угадывал Курбан, что красные командиры немедленно покажут свое отношение к происходящему. Как? Чем-то возмутятся. С чем-то согласятся. Может быть и такое (на это втайне надеялся Пулатходжаев), что, выслушав все это, они обратятся к нему: «Товарищ Пулатходжаев, все, о чем нас информировали, относится главным образом к вам… вам и решать…»

И все! Конец разговору! Конец этой комедии! А уж он — решит. Он решит! Он давно решил!..

Текст дочитан. Сабитджан просмотрел листок и медленно, словно бы неуверенно, сложил его.

— Ну вот, товарищи, — наконец решился Пулатходжаев нарушить тишину. — Мы слышали… Что скажем?..

Курбан опустил глаза. Только бы не выдать себя. Ведь он знал, с чьих слов написано это.

— Послушать-то послушали, товарищ Пулатходжаев, — проговорил Нагорный. — Но это послание, на наш взгляд, не стоит того, чтобы над ним ломали голову…

— Почему?

— Потому что люди, пожелавшие капитулировать, как правило, приходят и бросают оружие.

— Уважаемый Главный советник, — Морозенко обратился к ишану Судуру. — Неужели вы, человек, о мудрости которого мы слышим легенды, не понимаете, что теперь этому (если это — от вас) не поверит и ребенок. У нас говорят о вранье — шито белыми нитками. Мальчик, — обратился он к Сабитджану, — ты точно переводи: одно вранье.

— Не понимаю, — смешался ишан Судур, он явно не ожидал такого поворота событий. — Мы прибыли сюда с обращением к Усманходже Пулатходжаеву как главе Бухарской республики, главе Советской власти, но почему-то говорите вы… Может быть, потому мы не слышим его голоса?

— Почему вы решили, что мы намерены капитулировать и только для того пришли сюда, чтобы сдать оружие? — в тон ишану Судуру прокричал Гуппанбай, наседая на Нагорного.

— Зачем надо было устраивать эту комедию со встречей в крепости? — спокойно отвечал Морозенко ишану Судуру. — Вам надо было поговорить с товарищем Пулатходжаевым? Пожалуйста! Договорились, встретились в назначенный час где-нибудь в кустах, пошептались!

— А разве это не капитуляция? — удивленно смотрел на Гуппанбая сквозь пенсне Нагорный. — Вы сами говорите: мы согласны сдать оружие… Оно вам надоело! Оно вас тяготит! Оно вам мешает вернуться к нормальной жизни! Ну так бросьте же его — и идите по домам! Займитесь делом!

— Я понимаю вас! — вскричал ишан Судур и, вскочив, воздел руки так, что рукава халата упали до локтей, двинулся к ним, потрясая рукавами над их головами, точно крыльями. — Земля устала ждать своего пахаря. Матери выплакали все слезы в ожидании сына. Хватит крови! Сколько можно проливать кровь? Брат убивает брата. Аллах тому свидетель: мы не хотим воевать. Мы устали оплакивать погибших! — Его крики были искренними — и хазрату поверили.

Но, наверное, он допустил ошибку: стал говорить о том, что эти люди знали, хорошо знали.

— Зачем об этом так кричать? — поморщился один из командиров.

— Разве можно говорить об этом шепотом! — возразил хазрат. — Каким страданиям подверг нашу несчастную страну, обрушил беды на голову народа эмират! — Он произносил фразы так, чтобы Сабитджану было удобно переводить. — Да, это было самодержавие! Эмиры использовали страну как наследство, оставленное им отцами. Если кто выражал малейшее недовольство существующим режимом, исчезал бесследно в подземельях дворца или подвергался зверской казни. Народ держали в темноте!

Нагорный и Морозенко, заметил Курбан, обменялись взглядами: «Ничего урок политграмоты?»

Пулатходжаев наслаждался, радовался: «Каков хазрат, а! Сущий дьявол! Поистине — мудрейший! Как говорит!»

— Что при эмире народу было плохо, нам известно, — спокойно напомнил Нагорный, воспользовавшись паузой, когда всем казалось, что великий ишан задыхается, будучи не в силах продолжить свою речь. — Но нам не надо никакого перемирия! Мир! Только мир!

— За тем и пришли мы к вам, — проговорил ишан Судур, выслушав перевод. — Высшее благо для нас, для народа нашего, для истории — мир…

— Вы устали воевать? — продолжал Нагорный. — Мы — тоже…

Вот когда были произнесены слова, которых так ждали! Вот когда воспрянули духом все: Пулатходжаев, и ишан Судур, да и все, все! — заметил Курбан. Услышали сказанное со вздохом: мы устали… Признавшийся в своей слабости будет сломлен, когда борьба, точно в стае….

Сабитджан не успевал переводить.

— Я беседовал со многими красноармейцами, — поспешил подтвердить Пулатходжаев, — и ни одного случая, чтобы кто-то сказал: я хочу воевать, я не хочу домой…

— Великое деяние — установление мира! — вторил ему ишан Судур. — Воины возвращаются к мирному труду… Возвращаются домой. Нет похорон — есть свадьбы, нет убитых — есть новорожденные.

— Устали воевать — ну и не воюйте! — перебил его Морозенко. — Можете даже не сдавать оружие — оставьте себе на память, вешайте на ковер, ворон пугайте и пусть ваша кавалерия выйдет на поля с плугом. Так я говорю? — обратился он к Нагорному, ища одобрения. Тот весело поблескивал пенсне. Однако заметил:

— Тех, кто стрелял по приказу, Советская власть простит. Кто приказывал — этих ждет суд народа. Пусть не строят иллюзий. Что теперь требуется от вас, господа, — обратился он к сидящим напротив, — перестаньте вы наскакивать на мирные поселки своими басмаческими бандами — вот и все! Без всяких разговоров-переговоров будет понятно, когда мы окажемся не нужны здесь. Приближайте этот день.

— А мы считаем, что этот день уже наступил. — поспешно сказал Пулатходжаев, тонко почувствовав опасность продолжения беседы в тоне, предложенном этим русским. — Ситуация, полагаю, вам ясна. Я как верховный представитель Советской власти Бухарской республики беру на себя ответственность заявить: настало время, когда народ должен сам решать, как жить дальше. Красная Армия оказала нам огромную неоценимую помощь. Теперь — самим…

— Послушайте, вы, — продолжал Нагорный. — Вы что-то путаете. У Советской власти пет верховных. Все-то вы путаете. Предлагаете перемирие — в который раз? И всякий раз стреляют нам в спину. Согласны даже на разоружение — а сами ждете очередной караван с английскими винтовками да пулеметами. Что за игра?

— Это не игра, — возразил Пулатходжаев. — Это определенный исторический итог. Как глава Советской власти Бухарской республики я заявляю: нам, нашему народу будет лучше, если вы уйдете. Мы устроим вам… такие проводы! Многие командиры уже удостоены высших знаков отличия Бухарской республики…

— Премного благодарны, — с усмешкой перебил Морозенко. — Седьмой полк, товарищ Пулатходжаев, прибыл сюда согласно взаимной договоренности и по соглашению между правительствами РСФСР и Бухарской республики. По приказу Главного штаба Туркфронта. Простите: напоминаю. Цели нашего пребывания здесь вам известны. Срок пребывания определен не вами. Мы подчиняемся приказам Главного штаба.

— Седьмой стрелковый полк придан отряду Пулатходжаева, следовательно, вы должны подчиняться распоряжениям председателя Всебухарского Исполнительного Комитета! — Это было сказано громко, веско. Это было последнее, что мог сказать Пулатходжаев. Все! Он понимал: этих не уговоришь, на них можно только давить. Силой, властью.

— Мы можем выслушать предложения, обсудить их. Но выполнять указания, решения… Уж извините, но мы люди военные, мы знаем одно: приказ. Если вы считаете себя вправе, что вам мешает запросить штаб Туркфронта?

— Вы не боитесь последствий для себя лично? — сощурился Пулатходжаев.

Морозенко выдержал его взгляд.

— А вот угрожать не надо, — спокойно сказал он. — Дешевый прием. И затворами клацать не надо! — добавил громче. — Скажите вашим людям, пусть перестанут демонстрировать готовность арестовать красных командиров. Давайте обойдемся без провокаций, не забывайтесь, где вы. И давайте закончим нашу беседу. Будете разговаривать со штабом — пожалуйста. Вам дадут такую возможность.

— Мне не нравится ваш тон, — высказал недовольство Пулатходжаев. И тут Морозенко сорвался:

— Что слова! Что тон! Хуже, когда не нравится все поведение! Откровенность за откровенность: очень не нравится, господин верховный…

— Не надо переводить, — решительно перебил Нагорный. — Слова, сказанные в запальчивости… Не надо. Я предлагаю сделать перерыв. — Он говорил спокойно, просил всех не спеша обсудить, не горячиться…

Пулатходжаев думал об одном: провал. Провал не только всего дела. Провал… Надо уходить и — немедленно!

— Сделаем перерыв, — согласился он. — Товарищ Нагорный прав, не надо горячиться и доводить наше общее дело до ссоры. Подумаю я, поразмышляйте и вы. Если есть острая необходимость посоветоваться с командованием, советуйтесь… Объявляется перерыв на один час! Послы остаются здесь! Али Ризо, обеспечьте их охрану, — распорядился Пулатходжаев. Воспользовавшись шумом, он шепнул стоявшему рядом Али Ризо: — Уходим! Данияр держит отряд наготове… Выйдешь после меня!

Курбан, незаметно наблюдавший за Пулатходжаевым, почувствовал неладное и решил последовать за ним. Но крепко вцепился в локоть ишан Судур.

— Дитя мое! Мы — послы… Мы пришли для мирных переговоров, и наше слово — ему нет цены… Это — мир… Покой… Человеческие судьбы и жизни, и судьба народа, и новая жизнь… — Курбан плохо слушал, о чем там бормочет старик. Что-то было возле дверей, выходили — и вдруг натолкнулись: заперто! За дверью шум.

Нервно подрагивает лицо Нагорного. Зло бросает Морозенко:

— На твоей голове чай кипятить!.. Надо было держать. Удержать! Уйдет!

Морозенко:

— А что ж мне его слушать так долго, я не каменный. Не уйдет. Достанем!

Курбан шел к ним, волоча на себе ишана Судура, тот все что-то бормотал.

Грохнула дверь. В комнату вбежал красноармеец.

— Товарищ Морозенко! Пулатходжаев уходит! С отрядом! — прокричал он.

В дверях давка. Слышалась беспорядочная стрельба.

Морозенко зычным голосом отдавал приказы:

— Не стрелять! Брать живьем! Только живым брать!.. Второй эскадрон… пошел!..

В настежь распахнутые ворота ушли в погоню за отрядом Пулатходжаева один за другим три эскадрона. Стало тихо. Возле ворот лежали трупы порубленных и застреленных красноармейцев. Морозенко с Нагорным обошли это страшное место. Морозенко повторял хрипло: «Взять — живым!» Нагорный протирал пенсне мятым платком, оглядываясь, как слепой.

Курбан и ишан Судур прошли в конюшню, находившуюся слева от ворот, но ни коней, ни Гуппанбая с людьми здесь уже не было.

— Попросим коней? — Ишан Судур смотрел на Курбана в растерянности — беспомощный, жалкий старичок…

Курбан горько улыбнулся.

— Пойдемте, учитель, — сказал он.

— Да, да! — согласился хазрат. — Какой позор!..

Они прошли через ворота. Никто их не остановил.

По холмистой степи, в сторону Кукташа, уходил отряд Пулатходжаева. За ним гнались эскадроны Морозенко.

— Не догонят… — невнятно проговорил ишан Судур, вглядываясь в долину.

«Куда они денутся?» — про себя усмехнулся Курбан.

Промолчал. Перейдя мост, они пошли не по дороге, а, свернув направо, медленно побрели в тени высокого холма, по северной его стороне.

35

Последнее время мамаша Тиник жила словно в сладком сне. Бездетная вдова, уже стареющая женщина, она вдруг обрела то, чем обделила ее судьба, те годы, когда все, казалось, достигнуто: ведь она была богата, очень богата, а кому не известно, что это главное? Разве может быть несчастлив богатый человек? Разве может быть он чем-то обделен? Богатый человек не может быть одинок.

Мамаша Тиник уже немолода, да и вдоволь насмотрелась она на тех, кто имел власть над ней. Четвертое замужество — об этом она не думала. Хватит. Она обрела сына! Ибрагимбек часто навещал ее. Когда уезжал далеко, непременно напоминал о себе. Редкая мать видит в родном сыне столько заботы и внимания, сколько выпало на счастливую долю вдовы Тиник. Вот и теперь Ибрагимбек ушел в сторону Душанбе. Нет, он не с посольством, он будет кружить со своим отрядом где-то неподалеку, неспокойно у него на душе и быть далеко, в неведении, — это выше его сил.

Айпарча по-прежнему чувствовала себя пленницей, тосковала по дому. Эта поездка навевала на нее скуку. Женщины вообще плохо чувствуют себя в пути, как бы ни было интересно им, душа там, где есть крыша над головой. А здесь что? Скрип колес, мерное покачивание, а смотришь — вокруг степь да серые холмы…

— Эге-ге-ге-ей!.. Карава-а-ан! — послышалось со скалы.

Всадники, сопровождающие караван, остановились, увидели двоих. Один перестал размахивать снятой чалмой, спускается.

Тонготар поскакал навстречу. Увидев, узнав, весело приветствовал Курбана. Понятно, тут же посыпались вопросы. Курбан, закручивая чалму, устало поморщился:

— Помогите-ка лучше хазрату.

— Спешу! — Тонготар хлестнул коня.

Ишан Судур медленно спускался по крутому склону холма. Тонготар подскакал, помог хазрату подняться в седло, сам повел коня в поводу.

— Не встречали ли в пути всадников? — спросил ишан Судур.

— Э, мало ли тут всякого сброда, — неопределенно ответил Тонготар.

— Ибрагимбек отправился туда?

— Да, — как эхо, ответил Тонготар.

Подъехали.

— Здравствуйте, госпожа, — почтительно поклонился ишан Судур, увидев мамашу Тиник. — Я о вас слышал так много доброго! И судьбе угодно было встретить вас вот так, в степи… Куда путь держите?

— В Кафирнихан, куда же! — скрипуче проговорила старуха, не ответив на приветствие. Сердито смотрела на хазрата. — Это же надо — имея такого главного советника, как вы, таксыр, отдать командование исламской армией какому-то чужаку! Что — или оскудели умом наши сыновья, или им занимать храбрости у турок?

— Все временно, уважаемая госпожа, — примирительно заговорил хазрат. — Те приходят и уходят, а Ибрагимбек всегда останется Ибрагимбеком!

— Ладно. До чего договорились там, в Душанбе? Я знаю, я все знаю!

— И это узнаете… Мы теперь возвращаемся в Кукташ. Желаю вам доброго пути! — И тут он увидел Айпарчу. Девушка сидела, завернувшись в тулуп, смотрела — глаза, как два уголька. — О, дочь моя… И ты здесь…

— Могла ли я оставить ее? — самодовольно улыбнулась матушка Тиник. — Айпарча — как дочь мне. Будет угодно судьбе, таксыр, добраться до Байсуна, сама с рук на руки передам родителям. И только тогда буду спокойна.

— Да благословит вас аллах! — сказал ишан Судур.

Слова прощания.

Тугайсары, бесцеремонно указывая рукоятью плети и коротко называя «ты… ты… ты…» — назначил нукеров в охрану ишана Судура.

Разъехаться не успели — показались всадники. Много всадников.

Задувший с севера холодный ветер гнал над рекой колючие снежинки.

Перед повозкой стоял молодой мулла. Между повозкой и костром прохаживался Али Ризо.

Пулатходжаев опустил голову.

«Это и есть самый главный человек, о котором было так много разговоров? — думала Айпарча. — Наверное, он умел красиво говорить, люди слушали его, верили ему… Так же красиво говорил Курбан тогда, под орешиной, и ты слушала его, верила ему… Но вот он — здесь! Значит, он такой же предатель?..»

«Что — не получилось? — злорадствовала старая Тиник. — Все получалось у вас, когда всеми командовал мой сын, Ибрагимбек. Теперь ничего не получится! А чего хотел этот человек, уходя от красных? Ведь тоже надеялся остаться главным — уже здесь? Значит, кого-то надо было лишить власти. Как лишили власти Ибрагимбека?..»

«Пулатходжаев обречен, — думал Курбан. — Как только они поймут, что он затеял эту игру единственно ради спасения своей шкуры (ведь знал же, провал, с часа на час ждал ареста) — конец».

Когда, с трудом оторвавшись от погони, потеряв большую часть отряда, Пулатходжаев наконец прискакал в Кукташ, он еще думал: спасен. Энвер-паша принял его, прижав к груди. Однако выслушал настороженно. Большая игра всегда связана с риском. Но в чем причина провала? Русские вели себя так уверенно, что было похоже: они достаточно хорошо подготовлены. Кто дал им такую возможность? О тщательно разработанном плане знало всего несколько человек. Но, очевидно, знали и они, кто мог…

Энвер-паша за многое благодарен Пулатходжаеву. Это он помог ему прийти к власти. Он вывел его отряд из Бухары. И в дальнейшем он мог многое сделать. Согласись теперь красные уйти, было бы выиграно время, успели бы собрать силу в кулак… Если бы…

Пулатходжаев поднял голову. Заговорил хрипло:

— Уважаемый Энвер-паша! Ибрагимбек! Это был трудный день. Черный день. Сейчас кажется: все кончено. Но будет утро, и мы вновь обретем уверенность в своих силах! Мы продолжим нашу борьбу и победим! — Он решительно поднялся, но еще медлил приблизиться к тем, к кому обращался. — Я вижу в ваших глазах осуждение. Я понимаю вас. Но прошу поверить мне: никто теперь не может судить меня так строго, как я сам.

— Будь ты проклят! — сквозь зубы процедил Ибрагимбек.

— Я трижды проклят! И вы это знаете! Вы знаете, кто я. Богатство, которое я наследовал от отца, его вполне хватило бы, чтобы вооружить целую армию — я отдал все им. И был за это проклят своим родом. Но кто понял тогда, что, взяв мое богатство, они в наших глазах стали беднее, чем были, стали совсем нищими? Разве не я доказал еще раз, что золото всесильно? Я доказал: и их можно купить. И у них можно купить за золото самый высокий пост!

Пулатходжаев смолк. Прижал ладони к лицу, сгорбился.

— Вы осуждаете меня, — наконец тихо заговорил он. — Вы… судите меня?

— Что он болтает? — Ибрагимбек глянул на Энвера-пашу. — «Я, я». Да кто он такой?

— Кто ты такой? — громко сказал Энвер-паша. — Ты предал отца, его дело. Ты предал Советскую власть. Ты предал нас! Да, мы верили… мы ждали от тебя… А теперь что? Уважаемый Тугайсары только что сообщил нам, что красные заняли позиции в Угри-даре. Что это значит? О, аллах, теперь хотим мы того или не хотим, придется воевать с русскими. Мы еще не собрались с силами. Медленно движутся караваны с оружием. Курбаши никак не могут собрать людей. А красные, я знаю, уже успели сообщить своим, и уже идет сюда поддержка, у них все — быстро! Мы проиграли главное: время. Теперь не время для долгих разговоров…

Тревожное молчание.

«Будет спасать, — подумал Курбан. — Все-таки он многим обязан Пулатходжаеву. Как спасет? Будет тянуть время. Скажет: устали… нервы… С этого начал Пулатходжаев. Это было подсказано. Выиграли время там — проиграли. Теперь выиграть время здесь… Что еще? Опять подсказка Пулатходжаева: молодым свойственно ошибаться… Еще? А то, что „верховный“ представитель Советской власти ушел к воинам эмирата — разве это не есть главный выигрыш? Ушел сам и увел с собой отряд? Вот в чем его спасение!»

— Ваше превосходительство, — вмешался Ибрагимбек, — вы правы: надо ценить время. Мы много говорим. Между собой. Пусть нас услышат другие! — Он дернул подбородком в сторону нукеров. Его голос возвысился до крика. — Джигиты! Кого вы видите? Бывшего… Да, он был очень богат и знатен. Да, он имел большую власть. Он многое мог… Это было! А кого вы видите теперь? Хвастуна! «Я, я, я!» Ну, скажи теперь, — обратился он к Пулатходжаеву, быстро подходя к нему почти вплотную. — Громко скажи, чтобы все слышали: я, Усманходжа Пулатходжаев, так скажи, был противником эмирата… Я, скажи, предавал всех и все. Скажи: я, спасая свою поганую шкуру, позорно бежал, забыв об уважаемых людях, которых мы послали на переговоры, бежал с отрядом, впереди отряда и пришел в Кукташ с полным барабаном в нагане… Где твой отряд? — хмуро глядя на Пулатходжаева, спросил Ибрагимбек. — Нет отряда… Погубил людей, погубил дело…

Они стояли уже в кольце подошедших, придвинувшихся к ним нукеров.

Пулатходжаев понял, что погиб. Он еще пытался как-то спастись, обращался к ишану Судуру, тянулся к Энверу-паше, наконец, закрыл голову руками, хотя никто еще не угрожал ему, но эти люди, эти глаза… Это все… Конец.

— Время! — резко выкрикнул Ибрагимбек. — Дорога каждая минута… Поговорили — все! Джигиты, помните: кто так… с ним будет… так.

Курбан уже не слышал, о чем там говорили. Услышал: будто хрустнул хворост в костре. Увидел: Пулатходжаев схватился за живот и стал оседать к ногам Ибрагимбека.

— Ваше превосходительство, — сказал бек спокойно, повернувшись к Энверу-паше, — я выполнил приговор. Его не было на бумаге, на это нет времени, но… спросите у этих людей.

— Благодарю вас, — сказал Энвер-паша. И больше ни слова.

Ибрагимбек подошел к арбе. Курбана едва не задел плечом — и не заметил.

— Матушка! Простите, зрелище не для женских глаз, но ведь ты в таком походе…

— Я горжусь тобой! — важно сказала старая Тиник. — Собаке — собачья смерть!

«Всего минуту назад он был жив, — ужасалась Айпарча. — Видел это небо, может быть, и меня видел… И на что-то надеялся — и вот его нет… А вдруг он не виноват? Вдруг… Что можно понять в этом мире? Вот и Курбан — кто он? С кем? Вдруг и с ним… так же…» И едва так подумала, Айпарча тут же поняла: случись с ним что-то — она умрет. Она вдохнет последний глоток воздуха — и перестанет дышать…

Курбан был подавлен случившимся. Невыносимо было видеть, как отпихивают ногой тело убитого Пулатходжаева, как кто-то копошится над убитым, снимая с него френч, сдергивая сапоги…

Нечаянно встретившись взглядом с Айпарчой, он почему-то почувствовал себя виноватым. Ему хотелось улыбнуться, но не вышла улыбка, лицо затвердело.

Курбан спустился к реке.

В этот момент кто-то, вцепившись, сжал ему локоть. Курбан вздрогнул, резко обернувшись, увидел Гуппанбая.

— Что — кокнули? Мало ему! Все дело испортил! — горячо говорил он. — Вы же видели, что произошло в крепости из-за этой суки! Все — бежать! Ну я и… Обиделись на меня? Обстановка такая — думать некогда, а когда подумал, вас уже нет. Виноват…

Курбан успокоил его, подтвердив: да, все так неожиданно… Согласился: кто старое помянет, тому глаз вон.

Когда они входили в пещеру, оттуда двое молодых людей выносили кого-то, завернутого в чекмень, выкрикивали: «Лекарь! Где лекарь?..»

— Там, наверху, — махнул рукой куда-то в сторону нукер, сидевший у входа.

Пещера была довольно просторная, с высокими сводами. Похоже, в конце пещеры была щель — тянуло сквозняком.

Вдоль стены, всхрапывая, хрумкали овсом кони.

— Мустафа! — позвал Гуппанбай.

Сидевший в глубине пещеры на одном из наваленных седел мужчина медленно поднялся.

— Я здесь, бек.

— Привел тебе человека… Он — хозяин этого зверя!

— Не конь, а людоед! — закивал конюх.

— Не говори так!.. Вы догадываетесь, уважаемый шейх, зачем я привел вас сюда?

Да. Курбан догадывался… Гнедой. Где он, Гнедой? Курбан шел, не глядя на лошадей, и, еще не дойдя, услышал знакомый храп.

— Гнедой! — сказал он и сунулся лицом к коню, и тот, вытянув в его сторону шею, заржал, словно бы ликующе облегченно.

О чем думал Курбан, пока терся лицом о шею Гнедого и оглаживал ладонями своего коня? Гуппанбай говорил, Гнедой остался в крепости — а он здесь. Сам-то Гуппанбай сбежал на лошади хазрата, оттого теперь юлит!

Гуппанбай юлил.

— Честно скажу вам, дорогой шейх: боюсь гнева вашего уважаемого учителя. Когда стреляют над твоей головой, нет времени думать, чей конь перед тобой… Не уберег я коня хазрата… Но я надеюсь, вы замолвите за меня слово: я спас вашего Гнедого, ведь его надо было пристрелить. А я не дал!

— Пристрелить? Гнедого? За что? — растерялся Курбан.

— Мустафа правильно сказал: людоед.

— Бросьте! Смотрите: я держу голову коня на ладонях!

— Тот человек чистил вашего коня скребком. И хотел убрать навоз. Он подошел сзади… и вдруг получил удар копытом! В грудь! Или пониже. Он умирает или уже умер… — Гуппанбай не спешил. Проговорит слово — и помолчит, вглядывается в лицо Курбана.

— А что же конюх? — криком ответил Курбан. — Куда он смотрел? Он не знал, что мой конь не любит, когда кто-то вот так крутится возле него? Я скажу больше: я знаю, кто был этот несчастный!

— Да, уважаемый шейх, — улыбнулся Гуппанбай так, что все лицо покрылось морщинами. — Это был именно он. Помните, на перевале он хлестнул вашего Гнедого. Это было в первую минуту нашей встречи. И вы сказали тогда: Гнедой отомстит. Не надо было Муртазу крутиться возле вашего коня… Видно, хотел увести…

Тонготар принес с десяток палочек шашлыка и сообщил, что парень, которого ударил Гнедой, совсем плох.

— Один гибнет от пули, второй от огня, третий от воды, говорят, но мне кажется, каждый находит то, что уготовано судьбой, — вздохнул конюх.

36

Планы на следующий день были неясны: возвращать отряды в Кукташ? Преследовать красных?

Энвер-паша был твердо уверен: обратной дороги нет. Он еще не успел как следует познакомиться со всеми командирами отрядов — курбаши, не знал, как они поведут себя в боевой обстановке, какой у них военный опыт, какова дисциплина?

Рисковать в таком деле нельзя. Особенно теперь!

— Ибрагимбек, что вы думаете о завтрашнем дне? — спросил он.

Ибрагимбек думал: «Надо атаковать Седьмой полк. И баста. Победа — прекрасно. Поражение — вся ответственность ляжет на плечи Энвера…»

— Трудно что-либо сказать, ваше превосходительство, — ответил неопределенно.

Утром все решилось само собой.

Красные оставили Угридар. Уходили они в сторону Байсуна. Тугайсары преследовал их. Просил подкрепления.

…Курбан вывел Гнедого. Нукеры с гиканьем переправлялись через бурную реку, раздавались редкие выстрелы, топот, храп и пронзительное ржанье лошадей.

Курбан торопливо направился к месту, где был убит Пулатходжаев, увидел около большого затухшего костра с чернеющими головешками ишана Судура, спрашивавшего о чем-то Гуппанбая. Старик заметно обрадовался появлению Курбана.

— Я как раз спрашивал о тебе, сын мой! — сказал он. — Тебе ли к лицу спать рядом с конюхом, свернувшись калачиком! Спасибо уважаемому Гуппанбаю, — продолжал хазрат с притворной строгостью, — присмотрел за тобой…

Ишан Судур проявлял поистине трогательную заботу о своем ученике. Он говорил о смутном времени, о том, что в этот час вообще невозможно понять, где кто, и в любую минуту можно встретить опасность, все неожиданно, неопределенно. В такой час лучше находиться в стороне от всего, терпеливо дожидаясь, когда тебя позовут для дела, которому ты предназначен.

— Но может случиться и так, что и тебе придется, сын мой, взять в руки винтовку! — говорил хазрат, и в глазах его был страх. — Как вы думаете, уважаемый Гуппанбай, получится из моего ученика воин?

Гуппанбай не ждал такого вопроса.

— Вы сказали сущую правду, — сказал он не совсем впопад. — Лакаи уже рождаются воинами, но кто из них может со временем стать настоятелем медресе?

На войне каждому надо заниматься своим делом. Будет больше пользы для всех, если уважаемый шейх побережет… наших женщин…

Курбан едва не вспылил. Он, конечно же, понимал, кого «уважаемый шейх» должен поберечь здесь, при обозе. Да-да, бесценную жизнь будущего «настоятеля мечети». С трудом сдержал себя.

Ишан Судур, похоже, обрадовался словам Гуппанбая.

— Вы точно выразили мои мысли! — вскричал он. — Женщины нуждаются в надежной защите. А кому мы можем больше верить… Сын мой, — обратился он к Курбану. — Надо еще какое-то время побыть здесь…

— Как скажете, учитель! — ответил Курбан. — Матушка не возвращается в Кукташ?

Гуппанбай засмеялся.

— Я буду там, где сын, говорит!

Из-за холма на конях показались Энвер-паша и Ибрагимбек, сопровождаемые охраной из турок, афганцев и лакаев. Энвер-паша давал какие-то указания Али Ризо. Ибрагимбек увидел Гуппанбая.

— Скажи матушке, пусть выезжает! — крикнул он.

В это время навстречу им выехала знакомая арба, покрытая тентом. Ее сопровождала стража, здесь же на низкорослых лошадях лекарь, повара.

Ибрагимбек подъехал к каравану матушки Тиник.

— А что, шейх, — неожиданно обратился он к Курбану, смерив его оценивающим взглядом. — Я заметил, вы хорошо держитесь в седле. И теперь думаю: когда были там, вам, наверное, довелось держать в руках и винтовку, и саблю…

Он не спешил договорить до конца, все так же смотрел на Курбана — будто испытывал.

«Да что они — сговорились? — зло подумал Курбан, чувствуя, как на него накатывается холодная, расчетливая злость. — Решили, что я счастлив прятаться от опасности за этой арбой? Решили: трус».

— Не саблю, ваше превосходительство, — шашку! — прямо глядя на Ибрагимбека, уточнил он.

Бек усмехнулся.

— Я так и думал, — сказал он. Взгляд его потеплел. — Я так и думал, — повторил он, — что, случись бой, вы достойно покажете себя. Именно потому и оставляю вас здесь, уважаемый шейх. Мне надо верить, знать: с моей матушкой не может случиться ничего плохого. Я верю…

— Благодарю вас, ваше превосходительство.

Арба остановилась возле них.

— Сынок, сын мой! — показалась из-под тента матушка Тиник. Ей доставляет удовольствие называть на людях Ибрагимбека сыном, разговаривать с ним. — Ты говорил о Тугайсары как о хорошем парне. Это правда, что он упустил красных?

Ибрагимбек нахмурился. Вот уже и ей известно: ночью ушел Седьмой полк. Никто не слышал топота коней, потому что копыта обернули тряпьем — так всегда поступали и лакаи-разбойники, когда выходили грабить кишлаки или караваны на степных дорогах. Не погасили костры…

— Тугайсары ни при чем, — сказал Ибрагимбек. — Он сторожил ущелье со стороны, которая выходит на Термез…

— Проводники у них, видать, опытные! — добавил Гуппанбай.

— Да, — неохотно подтвердил Ибрагимбек.

Подъехал Энвер-паша. Приветливо улыбнулся матушке Типик, приложил руку к сердцу.

Старуха тоже расплылась в улыбке, но тут же недовольно поджала губы.

— Трогайте! — сказал Ибрагимбек и холодно уставился на Кулмата. Тот сидел, согнувшись, на лошади, запряженной в арбу. Вскользь заметил ишану Судуру, как неловко садится он на лошадь с белой отметиной: — Я найду вам точно такую сивку, какая была у вас!

— Благодарю! — растрогался ишан Су дур.

— Все, все! Поехали! — раздраженно проговорил Ибрагимбек и отвернулся.

Солнце стояло уже высоко, когда на северной стороне — на гребне холма показались два всадника. Издали было видно: у одного из них голова обмотана белым. Спешившись, они стояли на пути каравана. Тонготар, обернувшись, закричал:

— Абил-бобо!

— А-а-а! Иду-у-у! — ответил пронзительным голосом лекарь откуда-то из середины каравана.

В раненом узнали Кияма. Шея вся в крови, пятна засохшей крови проступают сквозь перевязку. Лицо бледное, усталое.

Люди, окружившие их, подавленно молчали.

— Расходитесь!.. Все! — заорал Абил-бобо.

— Да бросьте вы! — морщился Киям. — Пустяки. Царапина. Вам бы, уважаемый Абил-бобо, туда, — неопределенно повел головой. От этого движения весь передернулся.

— Что там? — нетерпеливо выкрикивала старая Тиник, высовываясь из-под тента. — Много красных побили? Красные бегут?..

— Красные бегут, — сказал Киям. Не ей, тихо — то ли Курбану, тот стоял рядом, то ли в раздумье. —

…Курбан понимал, как нелегко приходится Морозенко. Попробуй оторвись от басмачей: вцепились. Энвер-паша и Ибрагимбек уже там, в районе боев. Посылают небольшие отряды обходными тропами в кишлаки на пути полка, чтобы не дать передохнуть, сменить коней, запастись провиантом и фуражом. Трудно Морозенко…

Курбан чувствовал, как с каждым часом нарастает в нем раздражение, отчаяние от того, что он не может участвовать в бою, чем-то помочь отсюда. Он в полной безопасности, сыт, ухожен, он развлекает разговорами вздорную старуху, играет в молчанку с девушкой, то и дело ловя на себе ее спрашивающие взгляды. Может быть, и она ждет, чтобы ее развлекли?

«Спокойно! — уговаривал себя. — Это — временно. Нет связи? Будет связь! И что сообщить — тоже будет. Хазрат все знает, все скажет. Теперь он все скажет…»

37

День угасал.

Смолкли последние выстрелы, сдуло ветром пороховую гарь.

Уже в сумерках разжигали костры, с наступлением темноты они светились ярко и тревожно.

Устало подрагивали, всхрапывали над торбами лошади. Снятыми с них войлочными попонами люди укрывались от ветра. Невдалеке от таких шалашиков сложены убитые, их укрыли кошмой. Время от времени видно — еще кого-то понесли туда. В такую минуту становятся слышнее стоны раненых. Их — немало…

Эту степь называют Пустыней смерти. Да, здесь нет воды. Пастухи привозили с собой запасы воды издалека, и ни одного глотка не давали случайным путникам.

Командующий со своим штабом расположился в заброшенной кошаре.

В загоне, кое-как приведенном в годное для жилья состояние, собрались Энвер-паша, Ибрагимбек, ишан Судур, Тугайсары, Давлатманбий, Фузаил Махсум, курбаши. Молча поужинали.

До поздней ночи заседал военный совет. Энвер-паша предоставил возможность высказаться всем.

После всех говорил сам. Говорил долго. Предложенный им план состоял в следующем.

Красные идут в Байсун, так? Хорошо, пусть идут. И пусть займут город. По пути надо гнать их, не давая ни минуты покоя. Они должны понести большие потери. Байсун для них — как мышеловка. Впустить — и захлопнуть. Мало этого! Надо занять все прилегающие к Байсуну кишлаки, лишив город связи с ними, и тем самым возможности обеспечения красных провиантом и фуражом. Теперь же, немедленно послать письма за подписью командующего в соседние области — в Самарканд (ишану Бахрамхану), в Фергану (курбаши Рузи, Парпи), в Хорезм (Джунаидхану), изложив сложившуюся обстановку, подчеркнуть, что если они уже сегодня не придут на помощь, завтра сами потеряют все. Главному штабу расположиться в кишлаке Кафирун, это в шести верстах южнее Байсуна: отсюда, по степи, открыта дорога на Кукташ и Душанбе. Байсун просматривается весь — как на ладони. Время от времени атаковать Байсун, вызывать недовольство населения Советской властью, засылая тайно в город своих людей для распространения всяких тревожных слухов, сеять панику и страх. Можно пострелять кое-кого из местных, кому уж так понравилась новая власть.

— Нет, прошло время бить поклоны Саиду Алимхану!

Пришло время признавать ошибки, с горькой усмешкой подумал он. Только теперь, под пулеметами красных, стало понятно, почему Саид Алимхан соглашался на любые уступки англичанам, лишь бы получить оружие. А кто тебе самому мешал прийти к тем же англичанам, ведь ты мог иметь могущественных покровителей! А теперь что? Думаешь, как бы наладить дружественные отношения с Энвером… И хочешь ты того или не хочешь, будешь возвышать его авторитет в глазах нукеров, курбаши, всего народа… При этом сам будешь удаляться в тень… все дальше.

Увидев под арбой с высоко поднятой оглоблей сидящих у костра Тиник и Айпарчу, пошел к ним.

— Как себя чувствуете, матушка?

Старуха попыталась встать, но наступила на подол.

— Сидите, сидите! — Ибрагимбек опустился на колени, подтянув под себя толстую кошму.

— А вы? — сказала старуха, всматриваясь в его лицо. — Не притомились? Закончили свой совет? Слава аллаху… О нас не беспокойтесь! Пока есть вы — разве нам может быть плохо?

Ибрагимбек согласно кивнул. Посмотрев по сторонам, сказал:

— Может, возвратитесь в Кукташ?

— Что? — Старуха словно испугавшись, замахала рукой. — Нет-нет!.. Решено: мы будем там, где вы!.. Если возвращаться, то вместе!

— Тогда отправляйтесь в Кафирун.

— Это где?

Ибрагимбек посмотрел на Айпарчу, прильнувшую к старухе.

— А ты не знаешь?

Айпарча слышала, что где-то недалеко от Байсуна, в складках Красных холмов, затерялся кишлак с таким названием.

— Слышать-то слышала, но не бывала там, — сказала она, обращаясь к матушке Тиник.

То, что Айпарча ответила не Ибрагимбеку, а ей, понравилось матушке Тиник.

— Не видела она этого кишлака, не видела! — проговорила Тиник, как переводчица. — Что это, кишлак?.. Там и дома есть?

Ибрагимбек улыбнулся.

— Все там есть.

Ибрагимбек встал, думая об их отправке в Кафирун. Но вспомнив, что во главе с начальником контрразведки Гуппанбаем в скором времени туда отправляется группа людей готовить место для штаба, решил: «Поедут позже… еще долог путь до Байсуна».

«Надо вызвать Курбана и поговорить с ним наедине. Кто может лучше знать, чем он, схему обороны красных в Байсуне? — думал Ибрагимбек, направляясь в штаб. — Да, и пусть расскажет подробно, как все было там, в крепости, в Душанбе…»

В это время ишан Судур стоял возле развалин старого глинобитного дувала с другой стороны загона, пытаясь рассмотреть утонувшие в черноте ночи высокие горы.

Он был подавлен. Он устал от военных советов, где люди, облеченные властью, за громкими фразами пытались скрыть растерянность, в общей неразберихе думали только об одном: как выбраться из круговорота событий, сохранив власть. Все говорят о вере — и не верят. Веришь ли ты сам, ишан Судур?.. Ведь еще так недавно ты лелеял в мыслях не мечту — планы создания на священной бухарской земле Исламского государства! Сегодня уже не планы и даже не мечты… Что же остается?..

Ишан Судур устал от тяжких раздумий.

Вот и теперь, на военном совете, определяя его место в общих планах, Энвер-паша повторил слышанное много раз: главное — идеологическая обработка нукеров-новобранцев из ближайших к Байсуну селений. Важно надув губы, Энвер втолковывал ему, ишану Судуру, как это сложно и ответственно! Что он знает?.. Что у ислама есть, кроме Корана?! Достаточно ли только законов шариата, чтобы овладеть мусульманскими массами?.. Большевики в этом сильней — умеют убеждать, находят слова…

В нескольких шагах от хазрата, разговаривая, прошли Курбан с Турсуном-охотником.

— Дети мои! — позвал ишан Судур.

— Таксыр? — удивленно воскликнул охотник. — Такое позднее время — и вы не спите…

— И вы не спите, — как эхо, повторил хазрат. Неловко пошутил: — Строите планы, как, окажись на месте командующего, разбили бы красных?..

— Занятие, простительное глупым мальчишкам. Каждому свое место. И дело. Так ведь, таксыр? О чем наш разговор? Это неинтересно! Слова — как пузыри на воде… Я рассказываю шейху о том, как трудно учить меткой стрельбе, чтобы стреляли — и попадали… в человека. А думаю о том, что у меня есть жена, и там, где она, тепло и тихо. Спросите, о чем думает шейх? Не слушайте его, он не скажет правду. Я знаю, о чем молчит шейх.

— Вы умеете угадывать мысли? — настороженно спросил хазрат.

— Тут не надо быть провидцем! — Охотник засмеялся. — О чем может думать юноша, когда в нескольких шагах от него… За тентом… — Не договорил, и так все ясно.

Нет, не обладал Турсун-охотник редким даром провидца. К сожалению. Так он думал о себе. И, к счастью, нет здесь такого, кто мог бы знать то, о чем думает он.

Всякий раз, когда удавалось поговорить с племянницей с глазу на глаз, он предлагал ей — бежим. Почему Айпарча отказывалась? Боялась за родителей? Да, должно быть, так… Случалось его зорким глазам перехватывать взгляд девушки, как она смотрела на Курбана… Курбан для охотника продолжал оставаться загадкой. Уже решив в одиночку бежать к красным, Турсун-охотник случайно встретился с Каримом Рахманом, Каримом-конокрадом, так его называли. В коротком разговоре всего не успеешь сказать. Сказал главное: бежим вместе. Почему-то сразу решил, что Карим — как взведенный курок, Карим готовится бежать. «Не спеши, — вот все, что тот успел сказать. Им помешали. Да, и еще два слова: — Его береги». При этом он смотрел на шейха. Вот — опять загадка…

— Пир мой, вам не холодно? — заботливо спросил Курбан.

Какое сердце не разомлеет от таких слов? Тем более сердце одинокого старика…

«Лучший из лучших учеников моих, — растроганно думал ишан Судур, — сын мой! А ведь я не всегда был добр к тебе, не всегда справедлив. Было — я сомневался в тебе и даже больше! — не верил!»

И явилась ишану Судуру мысль, которая вызревала долго. Мысль, которую он отгонял, но не прогонял. Держал в некотором отдалении. Как будто знал, что от нее никуда не деться…

— Курбан, сын мой! — позвал хазрат. И холодно бросил охотнику: — Турсунбай, оставьте нас одних.

Охотник будто растворился в темноте.

— Я слушаю вас, пир.

— Пройдемся… Какая темная ночь… — Прошло немало времени, прежде чем хазрат заговорил. — Я взял тебя из жалкой лачуги, во всех углах которой зеленела плесень бедности и где ты был один. Я взял тебя мальчиком, который ничего не знал, ничего не умел, ничего не мог! Я дал тебе все. Люди знают, как ты умен и образован, но они не знают, что ты еще и богат, ты очень богат! Ведь не только для себя я копил… все эти годы… Много ли надо старику?.. Люди знают, что ты мой ученик. Но они не знают, что ты мой наследник! Теперь я говорю не о том золоте, что надежно укрыто, и только мы двое знаем где. Я говорю о томглавном, чему нет цены… Ты стал взрослым, сын мой, а я слабею, с каждым днем я ощущаю все более явно, как убывают мои силы. И теперь я могу сказать: пришел день, когда ты должен стать со мной рядом…

Курбан пытался что-то возразить, не боясь быть подслушанным, заговорил громко, возбужденно, он так пылко уверял учителя, что недостоин находиться и поблизости, когда с людьми беседует великий ишан, чтобы не отвлечь на себя чье-то внимание… Хазрат прервал его. Он коротко рассказал обо всем, что слышал на недавнем совете. С удивительной для священнослужителя точностью обрисовал военную обстановку. И высказал свое мнение: «Кому теперь это интересно? Мы проиграли, мы теряем последнее. Но надо сделать что-то такое, чтобы не потерять все…»

— Не возгордись, сын мой, — тихо говорил хазрат. — Бывало ли такое, чтобы ученик слышал признания учителя в собственной слабости? Молчи… Слушай. Нет, это не усталость, это не старость. Это еще не старость! С годами мы обретаем мудрость, опыт — и все это можно вложить в те слова, с которыми обращаемся к слушающим нас. Теперь, как никогда, нужна сила слова! Великая сила убеждения!.. Слушай. Слушай и запоминай те слова, которые я скажу теперь… Ты выскажешь их, стоя высоко, на площади, заполненной народом! Будешь говорить ты — лучший из лучших учеников ишана Судура, будешь говорить его словами. Будешь говорить ты — юноша, побывавший в стане красных! Ты расскажешь нашим людям, как спал в вонючей казарме, ел кашу из общего котла, — они варят то, что мы сыплем в торбу своим лошадям, правда? — расскажешь. Как там учат убивать простых людей, которые выросли здесь, живут на этой земле!.. Ты расскажешь…

Курбан плохо помнил, как закончился их разговор. Будто свинцовая тяжесть навалилась на него. Заметил, что наконец-то один.

Подумал: хорошо, что наконец-то один.

Тогда он еще не знал, что Саида выследили, когда он возвращался в Кукташ. Пожалел коня, прогнал от себя, пытался уйти по скалам — сорвался…

Не знал Курбан и того, что посланный для связи с ним Карим Рахман не выполнил задания. Как ни пытался он показаться туркменом, нашлись люди — узнали Карима-конокрада. Кариму удалось уйти. Угнал с собой хороших коней, сивку самого хазрата — о чем теперь говорили даже больше, чем о том, что с Каримом ушло к красным до полусотни нукеров.

38

На следующий день, после завтрака, караван матушки Тиник покинул свою стоянку на берегу Кафирнигана. Тушум, приземистый, похожий на суслика, повел караван на юго-запад, на Кафирун.

Буйно зеленела вокруг молодая трава. Далекие холмы, казалось, покрыты зеленью гуще, чем ближние. Возле своих пор с холмиками влажной земли застыли суслики.

Степь… Суслики… И этот — как суслик…

Курбан смотрел вдаль. Там, за этими холмами, была его родина. Байсун!

У Байсуна открыта только южная сторона — Красные степи. Другие три стороны закрыты горами; на севере — Байсунтаг, у которого много горных цепей и у каждой свое название.

На западе — Куйтантаг. Славен он своими многочисленными ущельями.

Прекрасный край, овеянный легендами!

Край богатых и бедных, униженных и гордых!..

Курбан ощущал близость родной земли и был уверен, что ступит на нее.

На рассвете, после молитвы, он стал очевидцем сцены, потрясшей его до глубины души.

Нукеры, выстроившись рядами, держа лошадей за поводья, слушали проповедь ишана Судура, тот поднялся на осыпавшееся глиняное возвышение рядом с дувалом загона.

— Дорогие дети мои! Мусульмане! Дети своих отважных отцов, великих предков! Поклянитесь! — произнося своим бархатным голосом эти слова, ишан Судур поднял над головой Коран. — До последней капли крови я буду достоин своей веры! Верен родной земле и не позволю ее осквернить неверным!..

За ишаном Судуром сотни глоток тягуче повторяли его слова. В глазах людей вспыхивал, точно на углях, когда их расшвыривают кочергой, фанатичный огонь бессмысленного мужества, жестокости, насилия, слепая ненависть темных людей к таким же, как и они сами, дехканам, у кого есть своя маленькая кишлачная родина, свой дом и в нем жена, дети, престарелые родители, есть двор и поле… И есть надежда на то, что наконец все будет по-другому, будет мир…

Курбан отошел к арбе, за которой, расстелив на земле молитвенный коврик, сидела и шептала свои благословения матушка Тиник. И тут же он увидел Ибрагимбека. Спокойно, как будто ничего не происходило вокруг, он направлялся к старухе. Увидев Курбана, взглядом дал ему знак: «Не уходи».

Спустя несколько минут быстрым шагом догнал Курбана, и они направились за развалины глинобитного дувала, окружавшего кошару.

— Слушай меня внимательно! — сказал Ибрагим-бек. — Мне интересно знать теперь… Ты видел сына Пулатходжи… В Душанбинской крепости. Что ты думаешь об отношениях этого подонка и…Энвера? Что знаешь? Слушай внимательно!

— Я слушаю, ваше превосходительство!

— Что ты думаешь: как удалось Усманходже войти в доверие? Энвер не прост! Не-ет, не прост… А его преосвященство?..

— Ваше превосходительство! Что видел, что слышал, что думаю — все сказал. А в души не заглядывал, — усмехнувшись, сказал Курбан. — Но что-то было… — Как я понимаю теперь, в их отношениях к этим вот баям с красными есть что-то общее, похожее… Что — не знаю. Но — есть…

— Верно, — согласился Ибрагимбек. — И я это чувствую. Но что? С хазратом у вас доверительные отношения. Он обязательно должен был поделиться с тобой своими мыслями об Энвере-паше… Что он о нем думает?.. — Ибрагимбек неожиданно улыбнулся. — Мог бы ты стать близким человеком Энверу?

— Это — не просто. Просто так к нему не подступиться… — Курбан растерялся.

— Хорошо. Будь ты на месте Тугайсары… Как бы ты поступил? — Ибрагимбек заметно нервничал.

Курбан не знал, что ответить.

— По-моему, ваше превосходительство, Тугайсары сблизился с ним, — осторожно предположил он. — Я не знаю, на какой почве… Однажды я оказался невольным свидетелем, как Тугайсары, коленопреклонив Энвера, отхлестал его плеткой! — Ибрагимбек уставился на него немигающим взглядом. — Да-а-а, это было… — говорил Курбан. — После этого… Я подумал, такое не прощают. А он… простил… — Совсем растерялся, рассеянно поглядывая по сторонам…

— Еще встретимся в Кафируне… От каравана не отрывайтесь, — сказал Ибрагимбек. — Понадобишься — позову!

Ускакал.

— Ну, не будем хмуриться! — весело проговорила матушка Тиник. — Чему быть, того не миновать… Я видела много войн. Ничего! Все заканчивались хорошо. Вы видели, какой уверенностью горят глаза наших джигитов? У-у-ух! — изобразила она. — Всевышний поддержит благословение хазрата!.. А теперь ну ее, вашу войну! Поговорим о таком, что ласкает слух… Как подсказывает мне чутье, мы ступили уже на вашу землю!.. Так? Ну-ка скажите, а похожи байсунцы на нас?

— Есть похожие и на вас, матушка! — сказал Курбан и подмигнул Айпарче.

Айпарча улыбнулась и покачала осуждающе головой: «Время ли сейчас веселиться!» Старуха расхохоталась.

— В молодости матушка Тиник была ох как недурна собой! А то… разве мог бы юноша, еще ни разу не женившийся, влюбиться в женщину, дважды побывавшую замужем? Да, так было, дочка! Да вот, лакаи хорошо помнят. Ого-го сколько дрались между собой эти коты за меня, как царапали друг другу носы… Я — хороша была! — Помолчав, старуха снова обратилась к Курбану: — А что там у вас еще интересного?.. Вот этот атлас, что теперь на моей дочери, выткан тоже байсунцами?

— Матушка, пусть ваша дочь не обижается, но байсунцы ткут атласы и покрасивее!

— Посмотрим, посмотрим… Если так — я закуплю весь атлас! Или нельзя?

— Можно, — сказал Курбан с примирительной улыбкой. — Все можно, матушка! — Старуха надоела ему своей болтовней. Вот хорошо — заговорила с Тушумом, тот принялся рассказывать ей забавные истории, их было бессчетное множество, когда он путешествовал с торговцами мелким товаром по пустыне Арпали.

Кулмат покачивался на лошади, запряженной в двухколесную арбу, пытался найти толкование засевшим в голове, как заноза, словам, повторяя про себя один и тот же вопрос: «Что такое Кафирун? А что означает Кафирнихан?.. Какие-то чудные названия». Он — ехал. Куда-то…

Айпарча ничего не слышала. Она видела мать… с золотыми сережками… свое ожерелье, оставленное в железном сундуке… И вдруг — вакуфный сад, орешина!.. Забравшись на самую верхушку дерева, посмотрела на город: показалась усадьба… Базар. Огромная толпа! Всадники… Тесные улочки, по одной из них идет грустный отец. Вот он поднимается на айван…

Айпарча уронила лицо в ладони.

39

У подножия Ялангтага к заброшенной яме с прелым зерном слеталось воронье. На дне ямы кишели мыши.

Вдруг вороны с неистовым карканьем взметнулись вверх, заметались в воздухе испуганной стаей. Что их вспугнуло?

По склону горы, подняв снежную пыль, скатились трое. Поднявшись на ноги, помогли друг другу отряхнуть снег с одежды. Норхураз, маленький Хуррам и чунтакский аксакал.

Вчера утром в Сайбуй приехал Рамазанбай со своими людьми, учинил скандал по поводу похищения его дочери, трепал Хуррама: «Где были твои глава! Ты же аксакал!» Тот повторял, как заведенный: «Какой я аксакал? Без году неделя я аксакал!» — Вот и весь ответ.

«Куда увезли Айпарчу?»

«Туда».

«Кто проведет?»

«Он», — указали на Норхураза. Тот промолчал. Решили: проведет, горы знает.

Отец Айпарчи повторял про себя, как заклинание: «Джаббар Кенагас — вот кто ответит за все! Клянусь аллахом, кровью ответит этот негодяй!..»

А Джаббар Кенагас между тем отправлялся в окрестности Самарканда, к ишану Бахрамхану. По пути, останавливаясь на короткое время в кишлаках, он должен был отбирать годных к военной службе молодых людей и отправлять в Кукташ, в нукеры.

Получив это задание, он был уж так рад: ведь как раз парни Бахрамхана и уговорили его тогда отправиться в Кукташ! Поневоле, не имея другого выбора, пришлось последовать этому совету. И вот — повезло! Ах, как ему повезло! В Сайбуе нашел красавицу, из своего племени. Правда, пока ее отобрали у него, не подпускают близко. Однако Энвер-паша… Если он молвит ему, вернувшись из Самарканда, так же многозначительно: «Тебе пройти по земле родины!» Разве это не прямой намек на бекство в Шахрисабзе?

Времена меняются, все меняется. Теперь отправляется он в эти края послом не Ибрагимбека, а самого Энвера-паши!..

Грея руки над раскаленными углями, Джаббарбек сидел рядом с Бури-турой. «Я встречусь с ней! — решил он вдруг. — Если старуха не пустит, скажу: „Завтра ухожу туда. Может быть, Айпарча захочет что-то передать своим родственникам?“ А вдруг рассердится? Ведь по моей вине она оказалась здесь… Не получится… Хорошо, скажу я ей, а что потом, после возвращения?.. Я же не иду в Сайбуй!»

Помрачнев, подвинулся ближе к огню.

— Что было на совете? — спросил Парда. — Или нам это не интересно? Между прочим, и в этом нет никакой военной тайны, именно нас пошлют… туда. По вашим планам. За что мне получить там свою пулю — не сказали…

— Потом, потом! — отмахнулся Джаббарбек. Он думал о своем.

— А что мне делать? — спросил Бури-тура. — Прятаться, скрываться.

Джаббарбек с трудом сдерживал себя.

— Тише! — предостерег он. — Он и на меня косо поглядывает. Сам видишь… Что можно сейчас предпринять? Если что, сам понимаешь — нам крышка. Ты видел, как режут горло?.. Я — видел!..

…Кто мог знать, что так скоро они встретятся…

Джаббарбек был очень доволен поездкой. Ему удалось собрать отряд нукеров, и пусть это пока всего-навсего толпа необученных, необстрелянных, испуганных парней — ничего, они есть, и считать их будут по головам, как баранов. А что насчитают — ему в заслугу, за все похвала ему.

Он уже собирался возвращаться, как, откуда ни возьмись, появился Рамазанбай и с ним еще двое.

— Кто-нибудь знает Джаббарбека-курбаши? — спросил он.

Джаббарбек, смеясь, назвался:

— Я тот самый курбаши!

Рамазанбай неторопливо слез с коня. Так же не спеша приблизился к нему.

— Позволь, байбача, совершить намаз! — сказал он.

Джаббарбек, похоже, растерялся.

— Да кто ты будешь?

Рамазанбай, не удостоив его ответом, развязал поясной платок, расстелил на земле. Бури-тура что-то зашептал беку. Джаббарбек натянул поводья, лошадь попятилась; взял в руки винтовку. Коротко прочитав молитву, Рамазанбай поднялся с колен. Обнял каждого из своих попутчиков, словно прощаясь, и что-то тихо сказал им. Потом повернулся лицом к Джаббарбеку.

— Байбача, я искал тебя всюду, — спокойно заговорил он. — Ты у меня выкрал дочь. Я поклялся, йигит… и теперь должен выполнить свою клятву… Ты брось винтовку, байбача. Доставай нож… Я признаю только нож. Я привык, сопровождая свои караваны, на караванной тропе доверять только ножу.

— Не приближайся! — крикнул Джаббарбек, клацнув затвором винтовки.

Рамазанбай едва уловимым движением выхватил из-за пазухи нож и метнул его в бека. И тогда же грянул выстрел…

40

В то же время в Байсуне — в усадьбе — перед Василием Васильевичем, прибывшим из Ташкента, и Арслановым сидел Карим Рахман. Его никто не торопил, но он повторял: «Сейчас… сейчас». Дышал загнанно.

Василий Васильевич прибыл в Байсун сам. Настоял на том перед командованием. На это он имел право. Операция, которую он готовил долго и трудно, близка к завершению. Все это время главный штаб фронта имел великолепную информацию. Это — главное. Что теперь? Борьба за власть вконец рассорила Ибрагимбека и Энвера-пашу. Оба делают ставку на ишана Судура. А старик плох… Плох! Не годится он! Точно также, как а их мифический эмир, побирушка… Вот такая раскладка получается… Седьмой полк выполнил задачу: пусть, неся большие потери, на пределе возможного, но все-таки дошел до намеченного рубежа — и втянул в эту долину, окруженную горами, большие силы басмачей. И вот ночь. Можно только догадываться, о чем думают там, ожидая наступления утра. Нетрудно представить себе, что басмачи испытают, когда утром явится к ним… ну, кто-то из наших и спокойно скажет: «Вы тут, а мы… везде. Вон там и там два полка, прямо — батарея, назад смотреть не надо: там тоже батарея… Никуда смотреть не надо. Думать надо…»

Человек, которого подготовил и заслал Василий Васильевич, задание выполнил. Но он еще там, в стане врагов. Он находится в положении, хуже которого трудно представить: ни на минуту он не может остаться один (Карим Рахман сказал: не было такой минуты), он — как песчинка в горсти песка, уносимой потоком… Но ведь он — боец, человек, обладающий сильным, волевым характером, он заставляет себя подчиниться обстоятельствам, но внутренне — протестует! Да, он стремится вырваться из этого кольца. Он переутомлен. На сколько его хватит?.. Надо вернуть его. Как?.. Саид Гаипов выполнил свой долг до конца. Он сделал все, что было в его силах. Он сам, не дожидаясь промежуточного связного, доставил четыре патрона с бесценными сведениями. Когда уходил, уже знал: за ним следят. За ним следили. Его выследили. На перевале, уже возвращаясь, Гаипов увидел: его встречают…

Василий Васильевич отметил на карте то место, где погиб Саид Гаипов. Придет время — люди назовут этот утес именем разведчика и от поколения к поколению будут передавать легенду…

Карим Рахман не выполнил задания. Его быстро раскрыли. Рисковать не имело смысла. Ушел — хорошо ушел, привел с собой парней, насильно взятых на военную службу басмачами, угнал коней — но задание он не выполнил.

И это — все. Курбану надо немедленно уходить. Как сообщить ему о решении?.. Связи пот. Времени на то, чтобы послать еще кого-то, тоже нет. Пароль?..

Да, был такой разговор. В беседах с Курбаном Василий Васильевич сказал как-то… Да, вроде как размечтались: кончится все это, прекратятся выстрелы, будет обычная жизнь, к какой так привыкли люди: утро… на завтрак теплые лепешки и теплое молоко (почему-то часто повторяли это слово: «теплое»), вышли — солнце (теплое), земля (теплая!)… И вот оно — поле… Вот оно, чудо нашей жизни — поле. Наслаждаешься запахом земли, потревоженной плугом, бросаешь в землю зерна — сбереженные, отобранные зерна! И ждешь, и надеешься… и поле радует тебя… Да здравствует жизнь!

Такое часто виделось. Мечтания всегда прерывались озабоченным: «Теперь о деле…»

Однако понимая, что Курбан в эти минуты еще не собран, говорил незначащее. И было — в такую минуту Василий Васильевич сказал Курбану: «Не ты первый идешь туда. Как говорится, дай бог, чтоб последний… И всякий раз, провожая, я держу вас… (он помолчал, не сразу смог подобрать нужное слово) ну — как цветок, что ли! — Улыбнулся, чувствовал: не то говорит, не нашел слово. — Красный цветок… Я его постоянно чувствую на ладони. Днем и ночью. Когда я разожму ладонь… Мы встретимся — и я разожму ладонь… и ты снимешь чалму…»

Был такой разговор. Был! И Курбан внимательно слушал. Правда, тогда он ничего не сказал. Но почему-то смотрел на свою ладонь и шевелил пальцами… засылать… ждать…

Была уже ночь, когда Арсланов пригласил к Василию Васильевичу двух неразлучных друзей — Усмана-сапожника и Азима-суфи…

41

В полдень караван матушки Тиник вошел в Кафирун, Курбан этот кишлак хорошо знал, когда-то читал проповедь в здешней мечети, был знаком с местными богатыми скотоводами.

И название Кафирнихан овеяно легендой. Рассказывают, что эта река каждой весной выходила из берегов и, натворив много бед, успокаивалась, стихала в своих берегах.

Кафирун… Странное название. Странные люди… Где еще можно встретить такое, чтобы люди, живущие по канонам ислама, кремировали умерших, как это делается здесь?.. А так — обыкновенный кишлак. Дувалы сложены из неотесанного камня, дома с балаханой. Живут люди…

Возле высокого здания, в котором Курбан узнал кишлачную мечеть, показались два всадника, двинулись навстречу.

«Никак Киям?» — подумал Курбан, вглядываясь в них. Верно — он.

— Добро пожаловать, матушка! — весело поздоровался Киям, подъехав к арбе.

— Ты кто — волк или лисица? — засмеялась старуха. — Байсун взяли?

— Скоро возьмут!

— Мой сын тоже здесь?

— Можно считать и так, — неопределенно ответил Киям, отводя глаза. — Отсюда до Байсуна всего один шаг… Командиры, матушка, сейчас находятся там… Там стреляют… Ничего! Придут вечером… А вас здесь ждут! Мы подготовили для вас дом самого богатого бая!

— Слава аллаху…

Киям раздраженно сказал Кулмату:

— Гони! Чего разинул рот!

Курбан понял, что Киям не хотел больше говорить со старухой. Взглядом показывал, что напрашивается на разговор. Пропустив мимо себя караван, поехал рядом с Курбаном.

— Шейх, — сказал Киям. — Я хотел поговорить с вами, досточтимый шейх… Я ужасно невезучий! Клянусь богом, шейх!.. Для меня все кончилось!.. Не стану от вас скрывать. Сейчас они вам скажут сами… Его преосвященство постоянно спрашивает вас…

Курбан ничего не мог понять из этого несвязного бормотания.

— Где Ибрагимбек? — спросил он.

— Ибрагимбека нет!

— Что? А где он?

Киям натянул поводья, лошадь остановилась.

— Нет его здесь! И там его нет!.. Он ушел на Кукташ. Может, и не на Куктащ, а на берега Кафирнихана… Ушел! Много нукеров увел с собой.

Курбан опешил.

— Почему?.. Что с Энвером-пашой?..

— Мне кажется, они поссорились… Байсун проклятое место… Вы-то знаете. Когда добрались до еврейского кладбища, после ущелья, по приказу паши бросились в атаку на Караултепе… А оттуда нас пулеметами… пулеметами! Вы не знаете, что такое пулемет… И слава аллаху!.. Пулемет — это… — Он вяло пошевелил рукой. — Это смерть. Да, я знал, что Ибрагимбек стоит в резерве. Энвер-паша отдал приказ об отступлении. Мы отступили на расстояние, где нас не могли достать пулеметы. Караван уже оторвался от них на приличное расстояние. Поехали. Потихоньку… Остановились в Инкабаде. Вы знаете такой кишлак?

— Знаю.

— Э! Теперь мне все равно… Вот там-то и нашел меня Ибрагимбек. «Скачи прямо в степь, останови караван и поверни обратно!» — приказал он мне. А сам с нукерами пошел на Акдару…

— Остальные?

— В Инкабаде. Все там! Все главные в этом кишлаке. В мечети. Совещаются.

— Ну, а потом?.. Там?..

— Ибрагимбек уехал… Я уже решил: сбегу. Ну их! Сбегу — и пропади пропадом все, что тут! Я хотел было скрыться — позвал Тугайсары. Смотрю, хазрат делает знаки подойти к нему. Все кругом огорчены… Хазрат спрашивает меня; «Что сказал Ибрагимбек?» Я сказал правду. Да и до каких пор я буду врать? Шейх, я всегда уважал всех, кто говорит правду!

— Верю!

— Хазрат сказал мне; «Не поступайте так, дитя мое. Пускай караван следует в Кафирун. Идите!.. Приведите караван в Кафирун!» Что мне оставалось делать, шейх? А? Всегда мне поручают такие дела.

— Что было потом? — перебил Курбан.

— Да что может быть!.. Приехал в Кафирун…

Курбан смотрел на Кияма, не скрывая усмешки.

Вконец растерявшийся, с бегающими глазами, слуга двух господ… И одному угодить надо, и другому не отказать. Направить арбу прямо по дороге, повернув оглобли…

Курбан готов был расхохотаться: уж так живо отражалось в Кияме именно то, что характерно для всех, кто выше и совсем высоко. Растерялись, перессорились, нет веры друг другу. Что последует за этим? Поражение. Только так! Понимают ли они сами, что их ожидает?

Чтобы отвлечься, Курбан стал наблюдать за джигитами, как они маршируют по полю под команду турка в красной феске.

— Чем это они занимаются? — спросил Кияма.

— Военным делом занимаются. По-турецки. — Киям рассмеялся. — К параду готовятся, что ли?

— Нале-во! Напра-а-во! — хрипло выкрикивал Данияр-эфенди.

Джигиты старались изо всех сил. Одни повернулись лицом к дувалу, другие, казалось, сшиблись с ними лбами, третьи продолжали маршировать на месте, высоко поднимая колени. Не воины — стадо…

И эти надеются одолеть Советскую власть, победить Красную Армию?!

42

Накинув на себя волчью шубу и изящно накрутив на голову небольшую белую чалму, Энвер-паша стоял на высоком айване, скрестив на груди руки. Рядом с ним Гуппанбай. Позади, в зеленой чалме, коротышка — муэдзин мечети. Около резной колонны Али Ризо-эфенди, Бартинец Мухиддин, возле них столпились афганские воины.

Ишан Судур был во всем белом.

— Дети мои! — Хазрат окинул взглядом заполненную народом площадь. — Не поддавайтесь обману! Да, мы слышали, что Советы распределяют среди бедняков землю, воду!.. А кто из вас подумал, зачем это делается? Дают просто так, ничего не требуя взамен? Так не бывает!.. С нами аллах и все мусульмане земли!..

— Таксыр, вы сказали — вам все дадут командиры исламской армии… Прошу прощения, вы призвали к откровенному разговору, я потому и спрашиваю: что дадут? — послышался голос из толпы.

Площадь замерла. Курбан проследил за взглядом хазрата и тихо ахнул: «Да это же Хуррам-аксакал! Почему он здесь? Откуда?.. Кто с ним?..» — оглядев стоящих вокруг Хуррама, увидал… Норхураза! Он самый! Одетый, как дикарь, — в вывернутом коротком полушубке, в драной шапке, в сапогах, обвязанных грубой веревкой.

— Ты не веришь, сын мой? — Хазрат укоризненно покачал головой. — Да, ты имеешь право не верить! Потому что ты много раз был обманут. Из тебя… выжимали все соки слуги эмира! Разоряли сборщики налогов!.. В трудное время, когда льется кровь, когда на родной земле чужие люди, надо быть благородным… забыть… простить… И равноправие, и справедливость, и хлеб, и землю, и воду, — все даст народу вот он — глава исламской армии, его величество Энвер-паша. С этой единственной целью он ступил на нашу священную землю! Все это вам даст победа исламской армии! То есть я хочу сказать, что вы добудете все своими собственными руками! Поэтому не теряйте разума и веры! Я ответил на вопрос?

Среди людей прокатился приглушенный шум. Курбан понимал: речь хазрата не имеет успеха. Так бывает, когда сам не веришь в успех. Плохо…

— У меня тоже есть вопрос! — крикнул из задних рядов кто-то горластый, — А баи не обидятся, таксыр?

— Я не понял твоего вопроса, — сказал хазрат, подавшись вперед. — Я, кажется, знаю тебя?

— Я — Азим-суфи из Караултепе, таксыр! Если вы раздадите байские земли и воду беднякам, не будут ли баи в обиде? Уже сейчас многие из них дуются…

Ишан Судур многозначительно помолчал.

— Я говорю с вами, люди, но слова мои — не проповедь. Это разговор с вами, это доверительная беседа. Я хочу, чтобы вы сами задумались над вопросами… трудными вопросами… Азим-суфи, тебя тревожит: не будут ли баи обижены… Хвала тебе: ты думаешь о других. А скажи ты, скажите вы, люди, слушающие меня: откуда у Советской власти та земля, которую красные так щедро раздают бедным, завоевывая их души? Может быть, русские привезли ее сюда в мешках? Может быть, они и воду привезли в бочках и теперь раздают ее? Нет! Они отнимают землю! Они поворачивают течение реки на чужое поле! Они все перемешали, внося смуту в душу людей! Бутам, ты понимаешь меня?

— Понимаю, понимаю, — закивал Азим-суфи. — Одного не понимаю: у кого будут отнимать то, что вы тут пообещали. Может быть, лучше… Чтобы после не обижались, отдать, пока не отняли…

— Вот и ответ! — подхватил хазрат. — Отдавать — это великое деяние! Представь себе, у тебя отняли домбру и отдали ее другому — ты не будешь обижен? Но если ты сам… отдашь. Это я так, для примера! И разве сами баи, уважаемые люди, не делятся с народом последним, что имеют? Разве не на их деньги куплено оружие для воинов ислама? Не их зерно?.. Не их отары и табуны?.. — Голос хазрата терялся в гомоне людей. — Верно я говорю, великий паша? — обратился ишан Судур к Энверу-паше. Тот кивнул. — Все наши меры одобрены его величеством эмиром, который в этих вопросах предоставил широкие полномочия великому паше! — Ишан Судур разозлился на себя: «Хватит! Остановись! Твоим словам не поверят, если ты сам не веришь… А ты — не веришь».

— Понять-то я понял, — повторил Азим-суфи и поскреб затылок. — Однако я… пока не собираюсь никому дарить свою домбру. Потому что она у меня одна! А что я без нее? Без нее нет песен. А без песен — что за жизнь?..

Раздался хохот.

«Все пошло прахом!» — горько подумал ишан Судур, видя перед собой смеющиеся лица и… спины. Да, люди расходились!.. Что из сказанного запало им в душу?..

Курбан, где Курбан?

А, вот он, Курбан, на коне возле арбы старой Тиник. Опять он там…

— Сынок! — позвал хазрат.

— Пир мой! — Курбан спешился, замер в почтительном поклоне.

Ишан Судур, вцепившись в локоть Курбана, повлек его за собой.

Муэдзин неожиданным для его роста громким басом крикнул:

— Люди!..

Расходившиеся остановились.

— Люди! — повторил за ним ишан Судур. — Эй, Азим-суфи! Повернитесь сюда!.. Посмотрите — кто рядом со мной? Узнаете?.. Кто бывал в Байсуне, Бухаре, не может не узнать его… Он мой ученик, моя надежда, он впитал в себя все, чем я делился с ним годы и годы… Он жил в Бухаре, но когда начались беспорядки, он сидел в зиндане, потом попал к кизил-аскерам! Год был среди них… Целый год! И вот — пришел в Кукташ!.. Вот кто расскажет вам, что такое Советская власть! — Ишан Судур всмотрелся в побледневшее лицо Курбана. — Не робей, сыпок! Вот и пришел твой час, великий час! Покажи себя… Ты говори — я услышу. Я только на минуту, что-то там, у матушки Тиник… Меня зовут…

То, что люди столпились возле арбы и о чем-то возбужденно говорили, размахивали руками и поглядывали в ту сторону, где находился хазрат, еще не значило, что зовут его. Но он поспешил.

А там и в самом деле страсти накалились.

— Что он там говорит? — громко возмущалась вдова. — Что — я отдам все, что имею, им?.. Чтобы они, эти бездельники, все сожрали, а мне что — по миру идти?.. Я за сыном — а где он?.. Где?! Я думала, ему нужна мать, а этот говорит: они сами отдадут все им.

Злость сотрясала это хилое, немощное тело.

— Я хочу остаться здесь! — неожиданно заявила Айпарча.

Старая Тиник выпучила глаза, задышала, не находя слов.

— Да ты в своем уме?.. Столько мужчин глазеют на тебя! О, хазрат! — возликовала она, увидев подходящего ишана Судура. — Вот… хочет остаться здесь…

— Я остаюсь! — твердила Айпарча.

— Останешься? Ты?.. Я спасла тебя от Джаббара Кенагаса! Ты моя!

— Нет, матушка, — спокойно отвечала Айпарча. — Я дочь своих родителей!

— Во-о-он как! — рассмеялась старуха. — Говоришь, есть родители? И ты уверена, что они не отказались от тебя!

— От меня? Но почему? За что?..

— Кому нужна девчонка, которую украл басмач?

— Полегче-полегче, мамаша! — хмуро бросил Турсун-охотник.

— Ты-то что лезешь? — огрызнулась та.

— Я сказал: ти-хо… За нее теперь я в ответе.

— Говорите, шейх! — прошептал муэдзин.

Курбан посмотрел на него. Улыбнулся растерянно. Он еще никогда не выходил вот так… Смотрел в толпу. Видел своих, вот они — Усман-сапожник, Хуррам-аксакал, Норхураз.

— Да, Азим-суфи! — сказал Курбан. — Мы все говорим, говорим… Спойте песню! Пусть люди послушают… В тяжелую минуту она придает человеку силы. А поговорим потом, успеем, — Курбан долгим взглядом посмотрел в сторону, где стояла Айпарча, в толпе окруживших ее мужчин. Казалось, он угадывал, о чем там теперь разговор. И Азим-суфи проследил за его взглядом.

— Ну, что же, споем, коль надо петь! — сказал он и выбрался из толпы. Взял в руки домбру. Поднял ее, наклонив голову, настроил. — Жаль, не услышит меня одна девушка… — сказал он. — Это ничего! Я спою о том, о чем молчит эта девушка. Слушайте.

— Ты чего? — тихо спросил он, еще перебирая струны. — Что шмыгаешь носом? — спрашивал Усмана-сапожника, не показывая своим видом, к кому обращается. — Красивая песня?

— Красивая песня! — тихо ответил Усман. — Ты думаешь, он понял… про цветок? Если нет — вот, смотри! — он показал ладонь, залитую кровью. Сжал нож, подержал…

— Дурак! — негромко выкрикнул Азим-суфи.

— Я покажу ему… Только бы посмотрел и увидел… Он поймет!.. Красный цветок!..

— Его бы чалмой перевязать теперь твою руку…

И Курбан, словно услышав этот шепот, сорвал с головы чалму.

Курбан нашел взглядом Хуррама-аксакала.

— Как поживаете, досточтимый Хуррам? — весело поинтересовался он. — Сайбуй на месте?

— Слава богу, на месте! — растерянно проговорил Хуррам.

— Никто не беспокоит?

— Нет, таксыр. Пока все спокойно.

Неожиданно совсем близко от себя Курбан увидел Усмана-сапожника.

— О, Усман-сапожник, это вы?

— Я, я! — сердито зашептал Усман, глядя на Курбана, предваряя его вопросы. — Я вот… пришел сюда к вам, — Взглядом спрашивал: вы меня поняли? Ведь нам поручено передать вам приказ: все, немедленное возвращение…

— Там все живы-здоровы?

— Слава аллаху.

— Карима Рахмана, случаем, не встречали?

Усман-сапожник бестолково закивал.

— Прекрасно! — Курбан распрямился, вдохнул полной грудью. В противоположном конце площади открылись ворота большого дома, показалась женщина. Матушка Тиник горячо говорила что-то, размахивая руками.

Все стоявшие на площади повернулись в ту сторону, куда смотрел Курбан. Старуха пыталась взобраться на арбу. Подбежал Кулмат и упал на колени. Тиник, поставив ноги на его спину, наконец вскарабкалась на арбу.

Из ворот вышел ишан Судур, вслед за ним Энвер-паша и Али Ризо. Остановившись, они вели негромкий разговор. Было похоже — они разойдутся в разные стороны…

Арба повернула к мечети. Ее окружила охрана, сопровождавшая караван.

Люди стояли молча, словно бы понимая: не надо мешать этой тишине, тишине прощания.

Взглядом следили за тем, как идут, идут в сторону айвана, медленно приближаются трое: девушка, она вся в белом, с ней рядом, тоже в белом — хазрат, и в двух шагах позади Турсун-охотник.

Остановились.

Ишан Судур смотрел на Курбана. Тому показалось: зовет.

Курбан спрыгнул с айвана, подошел к хазрату, приложив подол его халата к глазам, поднял голову.

— Пир мой! Снова в далекий путь?..

— Что делать! — вздохнул ишан Судур и, нагнувшись, положил руку на плечо Курбана, поцеловал его в лоб. По тому, как прикоснулся губами хазрат, как весь сжался, как задрожали его плечи, Курбан понял, что это прощание навсегда.

— Доброго пути, учитель! — тихо сказал Курбан.

— Мы скоро встретимся.

«Где?»

Ишан Судур отошел. Нукеры помогли ему подняться в седло. Он держался в седле прямо, пока его видели люди, но вот сгорбился. Стал похож на беспокойного странника, безродного дервиша, кочующего по огромной земле, где много горя и нет уголка, где бы еще сохранился покой, как снег в тени… Нет, весна… Всюду весна… И нет покоя…

43

Курбан поднялся на айван, оглядел площадь. Нукеры по-прежнему окружали большую толпу, их человек тридцать-сорок. Посмотрел по сторонам: «Куда делся Гуппанбай?.. Ушел… Нет и Бартинца Мухиддина». Рядом с Али Ризо — муэдзин и с десяток турок. Тонготара нет. Он с Ибрагимбеком.

«Ты смотри на них, — сказал себе Курбан. — Вон они: Турсун-охотник, Норхураз, Усман-сапожник, Азим-суфи… Вон они — простые люди, кто хочет знать правду о новой жизни и кто не пойдет за басмачами…»

— Джигиты, — обратился он к нукерам, окружившим площадь. — Кого вы держите сейчас, будто под стражей? Трудовой люд, дехкан и чабанов, братьев своих?! Сойдите с коней! Слушайте меня, люди! Вы пришли сюда, чтобы услышать слова правды — и вы услышите их! Хуррам-аксакал, ответил вам на вопрос ишан Судур? Верно он сказал: эмиру и тем, кто теперь здесь вместо него, — Энверу-паше и Ибрагимбеку — обещано многое: вон они, храбрые воины вам в помощь, — мотнул Курбан головой в сторону турок, — и движутся по степи новые и новые караваны с оружием. Только почему-то забыли сказать вам, из чьих рук эта помощь! Не назвали чужими этих людей — турок да англичан! Верно сказал ишан Судур: не бывает так, чтобы давали и не думали о своей выгоде! За что же нам такие подарки? Берите в руки английские винтовки, убивайте своих русских братьев и сами погибайте от пуль. Ничего! Чем больше вас погибнет, тем лучше! Больше останется свободных земель, меньше голодных ртов! Кому будете нужны вы, когда уже не с кем воевать? Им нужна эта земля! Эти реки!

Эти горы! Все, что мы называем своей родиной! Вот что желают получить они за свои «подарки»!

Слова Курбана люди слушали, будто в оцепенении.

Прятала в ладонях лицо Айпарча. Она наконец-то увидела прежнего Курбана. Увидела таким, каким любила его, боясь себе в том признаться.

— Азим-суфи! — продолжал Курбан. — Ты что это такой грустный? Тебе стало очень жалко баев и беков, ах, они несчастные, Советская власть забирает у них землю! Как ты сказал: «обидятся»? А вам не было обидно, когда у вас баи да беки отобрали все — землю, воду, пастбища? Да, не свою семью кормили вы тяжким трудом — их кормили вы тяжким трудом — их кормили, вашим трудом наживали они свое богатство! Пусть обижаются! Советская власть возвращает вам вашу родину! Земля принадлежит тем, кто трудится! Всем — поровну! Захочет бай трудиться, как все, — пожалуйста, и ему дадут клочок земли, и воду дадут, пускай и он пашет, зачем обижаться?..

Послышался смех. Люди придвинулись ближе к айвану.

Но заметил Курбан и другое. Муэдзин, пятясь, приблизился к Али Ризо. Тот что-то скомандовал турецким солдатам. Заметались нукеры.

Все! Только мелькнула мысль: жаль, мало успел. Пора уходить.

Услышал за спиной шорох, оглянулся — один из людей Али Ризо крадется, рвет из ножен саблю. Курбан пинком столкнул его с айвана.

Уже трещали выстрелы.

Турсун-охотник навскидку выстрелил несколько раз из обреза, прикрывая собой Айпарчу: «Уходим!» То здесь, то там мелькал Норхураз, отобрал у турка винтовку, но стрелять в этой давке не мог, бил прикладом. Потерял в драке свою домбру Азим-суфи, у него тоже винтовка, и он действовал ею точно дубинкой.

Уж под айваном отбивался от нападавших Курбан. Кого-то свалил, выхватил саблю. «Лошадей держите, лошадей!» — крикнул кому-то.

Что творилось на площади! Люди вели себя по-разному, одни смело набросились на нукеров и турок, другие — разбегались.

«Мулла Курбан», — вопил Киям. Повернувшись на голос, Курбан увидел — Азим-суфи уже в седле, другую лошадь держит за повод. Турсун-охотник, все так же прикрывая собой девушку, отступает к ним, вот схватил за узду лошадь, она только что сбросила с себя нукера.

Несколько шагов стремительной пробежкой — и Курбан среди своих. Поскакали.

44

Энвер-паша разговаривал с Тугайсары на каменной плоской, как сковорода, голой площадке, недалеко от Етимчукки. Тугайсары был раздражен. Узнав об отъезде матушки Тиник, поморщился.

— Хазрат тоже ушел, — сказал Энвер. — Отрекся от бека! От нашего общего дела. Только и сказал: «Хочу быть один…» Что ж, мудрые люди нуждаются в уединении. Всех нас ожидает уединение… — Может быть, думал — одиночество. Паша недостаточно хорошо знал язык… — Ошибку может допустить каждый, — раздумчиво проговорил он. — Не проиграет тот, кто признает свою ошибку. Я должен вернуть власть Ибрагимбеку.

— Вы хотите выйти из игры? Но разве можно ваш авторитет сравнить…

— При чем тут авторитет? — раздраженно перебил Энвер-паша. — Командовать этими людьми должен свой. Я свой — там…

«Не можешь прямо сказать, что почувствовал себя здесь чужим, — усмехнулся Тугайсары. — А кому ты свой — там? Кому мы — свои?»

В это время показался скачущий по холмам отряд Али Ризо. Энвер посмотрел в бинокль: всадники спешили!

Подскакали.

Али Ризо, соскочив с коня, коротко рассказал о происшедшем. Тугайсары не понял его турецкую речь. Он беспокойно посматривал на Энвера, чуя неладное.

Энвер-паша выслушал внешне спокойно. Али Ризо показалось: не поверил. Да и сам разве поверил бы в такое, чтобы молодой мулла, шейх, ученик хазрата… Расскажи ему такое кто-то, разве бы поверил? Но он сам слышал, как этот красный кричал черни: хватит проливать кровь за то, чтобы хорошо не вам — им, всяким пашам да бекам!.. Он своими глазами видел, как схватился за саблю этот «шейх»…

Энвера-пашу охватило бешенство.

— Я все понял, Али Ризо, — процедил он сквозь зубы. — Я теперь так думаю: хазрат это понял еще раньше. Потому он так… Все бегут… Но эти — эти не должны уйти от нас!

Наблюдатели, засевшие на вершине холма Етимчукки, сообщили, что люди, бежавшие из Кафируна, спускаются в Байсунсай.

— Хорошо…

Энвер-паша, внимательно рассматривая в бинокль раскинувшийся впереди Байсун, заметил на плато возле Караултепе группу всадников.

— Хорошо… — повторил он. Заметил: поблизости от сая показался кто-то на осле. Немного проехав, спускается…

— Идите по этому оврагу! — сказал Энвер. — Он соединяется с саем. И чтобы ни один не ушел! Брать живыми! А нет — чтоб никто не ушел…

Беглецы шли по Байсунсаю, по берегу арыка.

Курбану с трудом верилось, что благополучно вырвался из Кафируна: на его лице сияла счастливая улыбка, словно во сне, виделся Сайбуй. До Байсуна рукой подать, версты три осталось. Но все равно — от них всего можно ожидать: и преследования, и засады.

— Охотник! — позвал он. — Не подняться ли вам наверх? Оттуда далеко видно, здесь мы, как в ловушке.

— Я как раз думал об этом… Айпарча, как, привыкаешь к лошади?

Девушка усмехнулась.

— Она тихая. Случись что — понесет, тут я пропала! — шутила. Она неплохо держалась в седле. По-женски ласково потрепала лошадь за холку.

— Постараемся, чтоб было тихо, — сказал Курбан.

Курбан взглянул на Айпарчу.

— Что, намучилась, Айпарча? — удивительно просто спросил он.

Айпарча посмотрела на Курбана… Перед людьми она не решалась смотреть на него вот так, открыто. Намучилась? Как он мог угадать это? Да, да! Украденная у родителей… и какая молва… Но что ее мучило больше всего? Он! Кто он? С кем он? Сердце говорило одно, осторожность подсказывала другое. Но было что-то… Тайная надежда…

— Они очень коварны, уважаемый бахши! — предостерегал Киям, озабоченно поглядывая на Курбана. И не забывал о себе: — Досточтимый, умоляю вас, успокойте мою душу!

— Ну что ты все трясешься? Ну — дорога тебе жизнь, а кому она не дорога? Ты мне сказал как-то, что тебя вынуждали врать и тебя это мучило, потому что ты привык говорить только правду. Ты сказал — и я тебе поверил. А теперь я скажу, и ты поверь мне. Путь, по которому ты идешь, есть путь правды. Уже то, что ты тянешься к правде… Вот твой путь. И вот люди, которые тебя и примут, и поймут, и простят, и не вспомнят… Честно думай, честно живи. Иди с ними. Далеко пойдешь! Много увидишь! Ты мне веришь?

— Верю! — не сказал — крикнул Киям. И опять засомневался: — Неужели… нашел? Я — кизил-аскер?.. А скажите, уважаемый шейх, вы?..

— Брось! — рассмеялся Курбан. — Я в Красной Армии. Давно. Очень давно. Для меня это — все. Понял?.. — Курбан опять тронул щекой воротник шинели. «Вот навязался на мою душу!» — чертыхнулся про себя. И опять повернулся к девушке.

— Все у нас будет хорошо, Айпарча, — сказал ровным голосом.

— Дай аллах, — неопределенно сказала Айпарча.

— Поверьте, так будет.

— Я верю вам…

Турсун-охотник поднял тревожно руку. Все остановились. Из-за поворота на фыркающем осле показался Тура-бедняк. Увидел. Замер на месте. Закрыл лицо ладонями.

Поглядев через щелки между пальцами, он медленно опустил руки.

— Откуда? Из Байсуна? — охотник уже тут.

— Байсун, Байсун, — покивал Тура. — Одна дорога…

Он поздоровался с Курбаном, Азимом-суфи, Усманом-сапожником, кивнул Айпарче.

— Кого он видел наверху? Кого встретил? — спросил охотник.

— Долго рассказывать не буду, — быстро проговорил Тура-бедняк. — Вас ждут. Вон там, за старой грушей, в овраге вас ждут… кизил-аскеры…

В засаде были комэска Виктор с Эшниязом, им поручено встретить Курбана, любой ценой прикрыть их отход.

— Но вон там, — взглядом показал Тура-бедняк, — вас тоже ждут…

«К кому пойдете? К кому раньше успеете?» — хотел спросить он. Совсем растерялся. Понял: плохо им, совсем плохо — а что делать? Чем помочь?

Счет шел на секунды.

— Басмачи! — крикнул Эшнияз. — Они перерезают путь нашим!

Виктор уже бежал к лошадям, за ним остальные. Высыпали на открытое место, предлагая бой, вызывая огонь на себя…

Поздно! Группа всадников в полосатых халатах замешкалась, стала вроде как рассыпаться, — нет, опять собралась сгустком. И хлестнул залп…

Курбан еще видел — будто удивившись его словам, вскинула подбородок Айпарча и вдруг замерла, и стала падать. Он хотел подхватить ее, протянул руки — но почему-тоникак не мог дотянуться… Увидел белое лицо Айпарчи, и вся она в белом… и алый цветок на этом белом, но почему-то не на ладони — на этом… белом… Прошлогодняя трава из-под снега возле самых глаз… Все.

Эпилог

Небольшое кладбище возле старой крепости Алимджан Арсланов назвал «Красным мазаром». Это точное название: здесь похоронены те, кто погиб в Ялангтаре.

Турсун-охотник, словно окаменев, долго сидел перед телом Айпарчи, его спрашивали — он не слышал, наконец сказал: «Да будет так». И так же молча застыл между двумя могилами.

Речи были немногословны. Арсланов сказал о Курбане: «Имея таких преданных, самоотверженных сыновей, Советская власть никогда не погибнет!» Василий Васильевич сказал: «Человек из простонародья, он был необыкновенно талантлив и трудолюбив, как трудолюбив и талантлив узбекский народ… Он мечтал изучить русский язык, язык Ленина. Живите, как он жил, достигните всего, о чем он мечтал…»

Нагорный и Морозенко молча подошли, первыми бросили комья земли на крышку гроба…

Трехкратный оружейный залп был негромок: берегли патроны.

И сразу — в бой…

Ибрагимбек, как и следовало ожидать, помирился с Энвером-пашой. Но и в дальнейшем отношения их не стали дружественными. Что-то мешало. Хотя было время — и военная удача была благосклонна к ним, и силы их возрастали, и уже казалось — так близок день победы…

Из Хорезма, Ферганы, Самарканда собрались в Кафирун малые и большие отряды басмачей и примкнули к исламской армии Энвера-паши. С такими силами можно было не надеяться — рассчитывать на успех. На победу!

Но и красные, как они сами любят говорить о себе, не лыком шиты. В Байсуне буквально на глазах наливался силой Гиссарский корпус. Наверное, должен был насторожить штаб воинов ислама приезд Орджоникидзе по постановлению Совнаркома России — для ликвидации «авантюры Энвера-паши», на появление в Байсуне самого Фрунзе тоже посмотрели сквозь розовые очки, уж так уверены были в своем преимуществе! Многое знали — но не все. Того не знали, что у Фрунзе собралось тоже десять тысяч. И уж совсем не знали и не хотели брать в расчет того, что к Фрунзе шли сотнями, тысячами — местные…

Красная Армия тоже имела свои глаза и уши…

За день раньше намеченных Энвером-пашой наступательных действий на его армию обрушился невиданной силы удар. В пустыне Арпали была почти полностью истреблена исламская армия.

Ибрагимбек долгое время был неуловим. Переняв опыт Энвера-паши, он установил связи с иностранными государствами, в особенности с Англией, англичанам он нравился: называли его не иначе как национальным героем, присвоили ему чин полковника.

Но это было там… где-то…

Эшнияз в качестве командира одного из добровольческих отрядов, а позднее, став начальником байсунской милиции, добивал разрозненные банды басмачей Ибрагимбека. За боевые заслуги награжден орденом Боевого Красного Знамени.

Ибрагимбек еще долго боролся против Советской власти. Но всему приходит конец. Оставшись с тремя джигитами, он сдался в плен на берегу реки Пяндж.

Ишана Судура видели в одежде дервиша в ущелье Ходжаипака. Караван, пришедший из Чарджоу, принес весть о том, что он скончался в старом караван-сарае на руках одного старика-туркмена.

Тугайсары, рассорившись с Ибрагимбеком, ушел в горы Алая. Не воевал. Долго ничего не было слышно о нем. Потом узнали: он покончил с собой.

А в Байсуне между тем шло все именно так, как много раз слышали местные жители от некогда ненавистных им красных. И вот оно — сбылось! Образовались первые колхозы, строили школы, открывали больницы… И уезжали девушки учиться на учительниц, и уходили юноши служить в Красную Армию, и игрались свадьбы, и рождались дети.

Сын Усмана-сапожника стал журналистом. Он собирается написать документальную повесть об Эшниязе Юнусове (в те далекие годы газета «Красногвардеец» часто писала о нем, называя его не иначе, как «гроза басмачей»). Младший сын Азима-суфи пошел в отца: он поет. И еще он пишет стихи.

И теперь, спустя так много лет, в один из дней последней недели февраля, когда на «Красный мазар» собираются стар и млад, — все жители местных кишлаков, — здесь можно увидеть его с точно такой же домброй, какая была у отца когда-то. И он поет о красном цветке, алом цветке, а отец, уже совсем старый, слушая его, кусает губы и прячет от глаз людских скупые слезы.

1978-82 гг.