Эдельвейсы — не только цветы [Александр Никитич Лозневой] (fb2) читать онлайн

Эдельвейсы — не только цветы

ЧАСТЬ I

1

В огне, в грохоте, в сонме людских тревог и потрясений катилось второе военное лето. Танками, волнами самолетов, полчищами солдат наваливалось оно на мирные города и села, на поля и фермы; жгло, рушило, переворачивало все вверх дном.

«В России нет сил, которые смогли бы сдержать натиск немецких армий!», «Сталинград не выдержит и недели!», «Альпийские стрелки — в предгорьях Кавказа!», «На очереди — Баку! Каспий!..» — кричали вражеские листовки.

…Степан Донцов выполз на бугорок, прижался к земле и замер. Показалось, что у леска, где белеют цистерны, кто-то прохаживается. А может, померещилось?

На луну наползло облако, и она утонула в нем, как тонет гривенник, брошенный в воду. Набежала густая тень, заволокла и лесок, и цистерны. Положив винтовку на локоть и придерживая ее за ремень, солдат снова пополз. На душе беспокойно: фашисты, они теперь всюду…

Тень рассеялась, и впереди опять показались цистерны — большие, белые. Теперь видно почти всю территорию склада. К леску убегают столбы с повисшей на них колючей проволокой. Чуть левее — ворота из жердей, дощатая будка сторожа…

Степан раздвинул ветки шиповника, облепившего изгородь, прислушался. Гнетущая тишина — не слышно даже сверчков. Чудно: пушки, моторы, все умолкло; война как бы выбилась из сил, прикорнула в степи…

Тишина и радовала солдата — кто не ждал ее в громе войны — и угнетала его. Обманчива тишина на фронте!

Из-за леска в небо взметнулись сполохи — артиллерия. Глухой, придавленный звук — выстрел; резкий, содрогающий землю — взрыв. К голосу орудий присоединился гул моторов. Он нарастал, приближался, вот уже повис над головой — воющий, страшный. Под облаками запрыгали вспышки — это ударили зенитки. А немного спустя от реки, где переправа, донеслись будто грозовые раскаты. Бомбят! Как раскаленные мечи, скрестились в небе огни прожекторов. Потянулись пунктиры трассирующих пуль… «Как там, на переправе… — думал Донцов. — На тот берег наши, конечно, не успели. Бомбежка… Нет хуже, когда не видишь ни самолетов, ни падающих бомб…»

Час назад Донцов тоже был на переправе: лежал вместе с солдатами за насыпью и стрелял из винтовки. Там был и командир взвода лейтенант Головеня. Усталый, он переползал от одного окопа к другому, подбадривал солдат. С ним было легче…

Внизу у парома сгрудился обоз. Много раненых. Переправа шла медленно, и надо было отбиваться, сдерживать врага огнем.

А в стороне от парома, у леска, склад машинно-тракторной станции — бочки, цистерны…

— Ни капли горючего врагу! — приказал лейтенант.

Донцов готов был выполнить приказ:

— Можно идти?

Взводный кивнул, но тут же задержал солдата. Глянул в глаза:

— Удачи тебе, Степан…

Прошел час, а может, и больше. Степан все еще лежал у проволоки. Стих гул моторов, успокоились зенитки. Лишь где-то в степи продолжали ухать тяжелые орудия… Ну что ж, пора. Поддев штыком нижний ряд проволоки и скрутив ее, солдат переполз на песчаную гладь складского двора. Прислушался и, поднявшись, метнулся мимо бочек к огромным цистернам. Горючее в них, как видно, припасено для уборочной. Он комбайнер, не так давно сам работал в поле, понимает, как дорого горючее. Сейчас придется взорвать целый склад. Жалко… А врагу оставлять не жалко? Да и что, в сущности, эти цистерны? Капля в море, крупинка по сравнению с тем, что уже сожжено, разрушено.

…И опять, будто наяву, хутор Гречишки… Белые хаты над озером. В садах, как кровь, пламенеют вишни. У дороги — стена ржи. Дальше за бугром — железнодорожная станция. Эшелон вверх колесами… Да, именно там пулеметно-артиллерийский батальон, в котором служил Донцов, понес большие потери. Это было девятнадцатого утром, когда из-за бугра выползли немецкие танки. Часть из них пошла прямо на батарею, как будто знала, что там почти нет снарядов. Он, наводчик Донцов, припал к прицелу.

— Огонь! — почти в ухо выкрикнул лейтенант.

Второй, третий выстрелы… Танк, что справа, ткнулся пушкой в бугорок и запылал. Наводчик перенес огонь на второй. Но тут, подминая кусты, показались еще танки. Много. Они не ползли, а уже мчались, норовя с ходу смять артиллеристов, вдавить их в землю. Донцов целится: еще выстрел и еще. Но враг неудержимо рвется вперед, накатывается на соседнюю батарею. Заряжающий Вано Пруидзе подает последний снаряд — больше нет, — и лейтенант приказывает взорвать орудие. Бойцы касками черпают песок с бруствера, набивают ствол. Волоча за собой шнур, Донцов уходит последним, и когда видит, что расчет в укрытии, падает и с силой дергает провод. От взрыва вздрагивает земля, сыплется песок в траншее…

…Хлопнув ладонью по пузатой цистерне, Донцов понял — полна до краев. Ухватился за кран: «Вот, черт, на замке! Может, выстрелить? — мелькнула мысль. — Нет, ни в коем случае!»

А горючее надо взорвать.

Солдат тревожно оглядывается на восток, где алеет полоска зари, подходит к бочкам, что рядом с цистернами. Переворачивает одну из них: в воронке — слышно — булькает бензин. Жидкость расплывается вокруг цистерны, подмывает ее. Донцов выхватывает спички, но тут же замирает: шаги, из будки сторожа вышли двое.

Пригнувшись, он различил человека в плаще. Это, пожалуй, кладовщик: в руках канистра. А вон тот, второй, идущий за ним, кто он? В куртке. Наши таких не носят. И говор не наш… Немец!

Звякнула канистра. Мимо, мелкими шажками, прошел человек в плаще. Еще немного — и рядом… гитлеровец. Донцов чуть подался вперед и с размаху опустил приклад на голову фашиста. Тот даже не вскрикнул. Человек в плаще кинулся в одну, затем в другую сторону, наконец, побежал к изгороди. Попробовал перескочить через нее, да зацепился, забарахтался на проволоке.

А солдату нельзя медлить. Чиркнул спичкой, и огонь сразу охватил бочки, полез по стенкам цистерны.

Отбежав к опушке, Донцов остановился, опасаясь, что пламя может погаснуть. Но столб огня разрастался, тянулся ввысь. Ударил взрыв.

Вслушиваясь в гул пламени, Степан замер: и страшно ему, и радостно: «Ни капли горючего врагу! Ни капли!»

2

После частых, почти непрерывных боев во взводе Головени осталось всего-навсего двое рядовых и один сержант. Еще там, на Дону, погибли командиры расчетов Дроздов и Неревяткин, не стало наводчика Крупени, заряжающего Григоряна… Погибли многие.

Нет уже пулеметно-артиллерийского батальона. Отступление влекло за собой большие потери: то тут, то там оставались раненые, неспособные двигаться. Крестьяне подбирали их во ржи, в лесочках, укрывали на чердаках, в подвалах. Лечили, как умели.

Вечным сном спали убитые — кто в степи, кто в селении, а кого, подхватив на переправе, унесли в море мутные донские волны.

Уцелевшие продолжали отступать. Враг наседал, стремился окружить, встречал десантами, бомбил, обстреливал с воздуха. Но советские воины, закрепившись где-нибудь в роще, овраге или станице, подстерегали фашистов и с ожесточением истребляли их.

Так было и вчера на Кубани. Чтобы дать возможность переправиться обозам и раненым, Головеня организовал оборону. Молодой, с еле пробившимися усиками, он стоял на дороге и, встречая солдат, отставших от своих частей, направлял их за насыпь. Никто не ставил перед ним этой задачи, он сам взял ее на себя. Поступил так, как велела совесть.

Стуча топорами, солдаты долго возились с поврежденным паромом. Чинили. Только с наступлением темноты погрузили первую группу раненых. Но едва паром медленно отвалил от берега, как в воздухе загудели самолеты. Над рекой повисли долго не гаснущие ракеты. Одна из бомб упала рядом с паромом: люди, кони, повозки валились в воду. С насыпи застрочили пулеметы. Откуда-то справа ударили зенитки.

Сбросив бомбы, самолеты улетели. Гроза, казалось, миновала, и можно переправляться. Но не тут-то было! Начался артиллерийский обстрел. Через каждые пять-шесть минут разрывались снаряды. Огонь подавлял психику, выматывал нервы. И никто не мог сказать, когда он кончится.

— На всю ночь завел, сволочь, — бубнил, подбираясь к парому, низкорослый солдат.

— Не бойся. Побрешет кобель да перестанет, — отозвался линейный.

В ответ еще угрюмее:

— Не поспеем до свету, накроет, как кошка мышку… Вить оно повозок сколько… А людей!..

— Чего хныкаешь-то?

— Не хныкаю, а правду говорю. Двинет фриц, вот и запляшешь тут без патронов… Быстрей надо.

— Э-э, постой. Да ты, я вижу, хлюст, — спохватился линейный. — Разговоры разные говоришь, а сам бочком, бочком да все ближе к парому… А ну, отойди!.. Отойди назад, говорю! Ты что, не видишь: сперва раненых!..

Говорун, пытавшийся «проскочить», неохотно повернулся, побрел в сторону, бурча себе под нос.

Двое солдат по канату перебрались на паром, застрявший на середине, и погнали его обратно.

— Живее там! — покрикивали на них с берега. — Заснули, что ли?

Бойцы, обливаясь потом, нажимали, но паром еле двигался, будто и вовсе стоял на месте.

А когда наконец причалил и к нему потянулись люди, позади, в обозе, тяжело рванул вражеский снаряд. Заржали, вставая на дыбы, кони. Застонали раненые. Брички цеплялись одна за другую. Ездовые ругались, усиливая сумятицу. Река и насыпь не давали возможности разъехаться, выйти из-под обстрела.

Перегруженный паром все же отчалил, поплыл. Вскоре с той стороны донеслись выкрики, топот, поскрипывание повозок. Сотни людей, напряженно следившие за переправой, облегченно вздохнули:

— Дошел-таки!

И еще не один раз возвращался неуклюжий паром. Люди устремлялись к нему. Те, кто был здоров, уступали дорогу бричкам с ранеными, поднимая их за колеса, заносили на помост.

К рассвету на берегу не осталось ни одной повозки. Лишь за насыпью все еще лежали бойцы. Лейтенант Головеня объявил, что оборона снимается. Спокойный, чуть сутулый, он первым спустился вниз. Солдаты поспешили за ним. Многих лейтенант не знал, не успел даже рассмотреть в лицо, и все же часы обороны как-то сблизили их. Этому помогло и то, что среди державших оборону находились подчиненные Головени — сержант Жуков и рядовой Пруидзе. Они, конечно, успели шепнуть тому-другому, что их командир — стоящий парень. А ничто так не укрепляет веру в командира, как простое, от души сказанное о нем, солдатское слово.

Лейтенант последним вошел на мокрый настил парома, втиснулся между Пруидзе и Жуковым и подал команду отчаливать. Десятки рук потянулись к канату: надо было спешить, пока не рассвело. Паром поплыл, ускоряя ход, и чей-то слабенький тенорок начал вторить рывкам людей:

— Раз-два, взяли! Еще раз, взяли!

Тенорок придавал сил, звал вперед. Солдаты едва успевали перехватывать руки — толстый канат стремительно ускользал назад. И вдруг громовый разрыв всколыхнул воздух, взметнул вверх тонны воды. Кто-то вскрикнул от боли. Паром накренился и, теряя плавучесть, стал оседать. Люди выпрыгивали, лишь двое солдат все еще цеплялись за канат. Поврежденный канат неожиданно лопнул, хлестнув концами по воде, и паром перевернулся.

Бурное течение увлекло лейтенанта на середину, понесло вниз. «Дальше от обстрела», — подумал он. Но обстрел настиг и там. Крупный снаряд упал почти рядом. Волна придавила Головеню, затем подбросила вверх, понесла на упругой, сильной спине к бурунам.

Лейтенант не сдавался, плыл, настойчиво загребая руками.

А когда, наконец, добрался до берега, то никого там не увидел. «Где же хлопцы?» Отдышавшись, встал и, пошатываясь, побрел вдоль берега. Надо было собирать подчиненных, решать, что делать. И тут увидел Пруидзе. Вано стоял в тальниках по колено в грязи и тревожно посматривал по сторонам. Без слов понял он взмах руки командира: послушно заторопился следом. Туда, вниз по течению, унесло многих. Там Жуков… Надо искать.

Река неутомимо катила бурные волны, сердито пенилась, била в рыхлые берега: в горах прошли дожди, таял «вечный» снег. Жестокой и страшной была она в этот час.

Головеня и Пруидзе прошли еще немного и, никого не найдя, молча свернули на луг, поросший кустарником. Прямо перед ними, упираясь в небо, вставали хмурые Кавказские горы.

3

Донцов остановился под ветвистым дубком, осмотрелся: никого. Из-под пилотки выбился белесый, с завитками чуб. Со лба и щек сползали крупные капли пота. В серых, широко открытых глазах — настороженность.

Солнце уже поднялось над рощей. В небе — ни облачка. Отсюда, из дубовой рощи, с высокого правого берега, хорошо видна противоположная сторона реки. Там, утопая в садах, широко раскинулась станица Бережная. По дороге, рассекающей станицу на две части, бегут автомашины. Шума их почти не слышно, видно только, как, вырываясь из-под колес, поднимаются клубы желтой пыли. Чьи это автомашины: вражеские, свои? Донцов всмотрелся и похолодел: немцы форсировали Кубань! Вон на окраине их танки, а в огородах — хорошо видно — стоят орудия!.. Выходит, он, Донцов, остался на оккупированной территории…

Сердце сдавила боль. На окраине Бережной он должен был встретиться с лейтенантом Головеней, Пруидзе и Жуковым… Но теперь там — фашисты. И если товарищи не погибли, то, наверное, обходят врага, отступают к горам…

Значит, и ему надо идти в горы.

Донцов верит — немцам не взять России. Она, Россия, никогда и никому не покорялась.

Руки сжали винтовку, а мысли уже там, на той стороне. Там и друзья и командир…

Пригибаясь под ветвями деревьев, Донцов спустился вниз по склону. Лесок вскоре перешел в кустарник, дальше — овраг. По его влажному дну вышел к переправе. Огляделся: где же паром? На почерневшей от крови и дыма земле — вздувшиеся туши лошадей, обломки повозок.

Только теперь заметил — река вышла из берегов. Тут и там на плесе видны островки, у которых вскипают буруны, жгутами сворачивается вода.

«Эх, лодку бы…»

Донцов оглядел заросли тальника, будто и впрямь надеялся увидеть лодку. Но где там! Хотя бы бревно какое — и того нет. Сотни, а может, тысячи солдат побывали здесь. Все, на чем можно плыть, увели, перегнали на ту сторону.

Степан прикинул расстояние до того берега — далеко. Снял сапоги, повертел их в руках: хороши, тыщу верст иди — хватит. Но в них не доплыть. Размахнулся и бросил в воду. Сапоги потонули, пустив пузыри, и лишь портянки закружились в водовороте. Подождав немного, рванул из-под гимнастерки сопревшую рубаху, отбросил в сторону: все-таки легче будет! Оглянулся и медленно сполз в воду.

Добрался до первого островка. Держась за камыш, поправил винтовку за спиной и опять — саженками — к другому островку. «Пристану, передохну и дальше…» Не успел подумать, как втянуло в водоворот, понесло на быстрину. Степан ухватился за корягу, но, покрытая слизью, она выскользнула из рук. Спазма перехватила горло, страшным грузом показалась винтовка: давила, тянула ко дну. А сверху снова и снова накатывались волны.

Напрягая силы, солдат плыл к левому берегу: там враги, но там и друзья, там — горы, куда ушли многие. «А может, вернуться? — билась в глубине души нотка сомнения. — Укрыться на каком-нибудь хуторе? Уже и воды хлебнул, а назад ближе… Но ведь там командир, он будет ждать… А что — командир? Командир ушел, а его бросил. Надо бы держаться вместе. Но Донцов сам пожелал остаться и взорвать склад. Пожелал!.. А если бы не пожелал, так командир все равно бы заставил. Война не считается с желаниями».

Изо всех сил тянулся Степан к отмели. Спокойнее становилось течение. Но руки будто свинцом налились. Винтовка сползла со спины и оказалась под животом. Как бы не потерять ее! Нащупав тугой намокший ремень, с трудом перекинул ее назад, через плечо, и вдруг почувствовал, что ноги коснулись дна. Воды — по грудь. Опираясь на винтовку и тяжело дыша, медленно побрел к берегу. Едва добрался до осоки, как пошатнулся и упал. Винтовка вывалилась из рук, и он уже не слышал, как она плюхнулась в воду.

…Будто сквозь сон слышатся окрики. Потом удары в бок. Степан открывает глаза и видит перед собой фашиста. Тот приказывает встать, обшаривает карманы Степановой гимнастерки, комкает намокшее письмо, фотокарточку…

— Марш! — командует немец.

Босой, без пилотки, идет Степан Донцов по лугу, а в трех шагах за его спиной грузно шагает гитлеровец. «Вот сейчас, — думает Степан, — у тех вон кустов — фашист поднимет автомат и… конец». Он готов обернуться, броситься на врага, но руки, заломленные за спину, совсем онемели под крепким мокрым ремнем.

Уныло глядя в землю, идет Степан Донцов на верную гибель. Хмурой громадой возвышаются перед ним горы. Там, в горах, наверное, уже пробираются на перевал его друзья. Думают о нем, а он здесь, в плену… И страшно тяжело от своей беспомощности, от того, что ничем не отвести смерть.

Не отрываясь, смотрит солдат на вершины гор, над которыми парят орлы, и на глазах у него — слезы.

4

Едва немец отошел от берега, уводя с собой русского солдата, как из-за куста бузины показалось лицо с рыжими усами и такой же рыжей, словно обожженной, бородой.

Вот уже три дня, как угнали в тыл скот, который пас Матвей Нечитайло. Для этого назначили молодых, здоровых парней, а его, деда, не взяли. Оно и понятно: погонщикам предстояло пройти сотни, а может, тысячи километров, нужны крепкие ноги. А куда ему в семьдесят лет!

Оставшись дома, на хуторе, Матвей Митрич затосковал. То бесцельно бродил по выгону, то усаживался на старую колоду у плетня и подолгу смотрел в степь. Причин для тоски хватало, а угон скота еще больше усилил чувство тревоги, запавшее в душу с начала войны. Тревожился не за себя — за людей, тяжкую долю которых, казалось, ничем не облегчить.

В это утро, встав до рассвета, он заглянул в погреб, в омшаник, прошел в сарай, не находя, чем заняться. Наконец, достал с чердака новые грабли, что сделал еще зимой, вскинул на плечо и пошел на луг, к реке: война войной, а сено убирать надо.

Работа однако не ладилась. На уме другое.

«Как же так, — думал старик, — почему наши, отступая, даже моста не взорвали? Эх, вояки!»

Матвей Митрич — старый казак, понимает, что к чему. Сам два года на германской был… И в гражданскую вместе с Буденным по степям скакал, города брал… Конечно, приходилось и отступать: не без этого. И все же не так, как теперь: вон даже орудия в Кубани потопили… «Отступать тоже надо с умом, — рассуждал дед, пыхтя трубкой. — Враг наседает, а ты в панику не пускайся, отходи с толком, с расчетом. Враг хитер, а ты еще хитрее… Главное, сумей оторваться от него, чтоб он, проклятый, на хвост тебе не сел».

Услышав плеск на реке, дед высунулся из-за куста и увидел, что к берегу из последних сил гребет солдат. Хотел подбежать, пособить выбраться, а тут — на тебе — немец. Короткий черный автомат в руках. Бормочет что-то себе под нос. Дед затаился в тальниках, загасил трубку: еще на запах потянется.

Подбежав к упавшему в осоку солдату, немец скрутил ему руки. Тот без шапки, босой. «Снял, бедолага, чеботы, — подумал дед, — утонуть боялся. А того и не знал, что смерть на берегу поджидала».

Проводив взглядом пленного, дед засеменил к воде: боец плыл с винтовкой и выронил ее здесь, у осоки. Немец, выходит, не заметил.

Закатав штаны выше колен, Митрич вошел в воду и стал ощупывать дно граблями. Так и есть — винтовка! Открыл затвор — в полной исправности, только патронов нет.

Повертев в руках, бросил в траву: к чему она, винтовка? Солдаты вон с пушками и то отступают… Но тут же, будто не сам, а кто-то другой: «То есть как — к чему? Какая б ни была война — с пушками, с самолетами, а без винтовки не обойтись.

Верил дед — не насовсем свои уходят. Не может такого быть, чтобы ни за понюх табаку всю Кубань отдали! Вернутся. Еще какие бои будут!.. Партизаны, как тогда, в гражданскую, появятся… Нет, без винтовки никак нельзя!

Старик обошел приземистую копну сена, опустился на корточки и затолкал винтовку под самое одонье.

Хотел было снова за грабли взяться, да какая там работа! Постояв, побрел домой, в Выселки.

5

По вкусу пришелся кабинет директора школы обер-лейтенанту Хардеру. Здесь все осталось, как было: стол, полка с книгами, кресло, обитое кожей, большое круглое зеркало. Обер-лейтенант развалился в кресле, дымя сигаретой. Переезд утомил его, хотелось отдохнуть, подумать о своем Нейсе, куда, как видно, не скоро придется вернуться.

На столе телефон, приемник с усеченной шкалой: на Москву при всем желании не настроишься. Да и зачем ему Москва? Доктор Геббельс был прав, предложив снабжать офицеров такими приемниками. Разные бывают офицеры.

Обер-лейтенант повернул ручку, и в комнату ворвался бравурный марш. Хардер заулыбался: она рядом с ним, его Германия! Но музыка оборвалась, и диктор заговорил о том, как идет продвижение войск фюрера на Кубани. Хардер выключил приемник. Надоело! В третий раз одно и то же. Да и врут эти господа из радио. Уж он-то знает, что делается здесь, на Кубани!

Пройдясь по комнате, Хардер остановился у зеркала. На него глянуло молодое, чисто выбритое лицо. Под прямым, удлиненным носом — светлые усики. Такие же волосы спадают на лоб к переносице. Губы тонкие, жесткие.

В дверь постучали.

— Bitte, — обернулся Хардер.

На пороге появился человек в сером костюме — плечистый, упитанный, с ничего не выражающим лицом.

— О-о, господин Квако́! — оживился обер-лейтенант.

— Так точно, герр капитан.

— Харашо. Очшень харашо! Но, господин Квако, я не есть гауптман… Господин Квако много служит немецки армия, а все путает знаки различия.

— Виноват, герр обер-лейтенант. Но для меня вы уже…

— Хо-о, — улыбнулся Хардер и предложил Квако сесть. Тот осторожно опустился на край стула, внимательно следя за каждым движением обер-лейтенанта. Кто знает, может, от Хардера зависит его будущее? Неизвестно, что там впереди, как сложатся обстоятельства.

— Ми позваль господин Квако на большой дела, — начал Хардер. — Ви будет говорить с сам господин Фохт, — и покосился на дверь смежной комнаты.

Квако проглотил улыбку, насторожился. Он, конечно, рад служить немцам, но хотел бы иметь дело с Хардером. Хардера он знает, с начала года вместе. Правда, тоже фрукт, но все-таки обходителен.

Дверь отворилась, и в комнату вошел полный лысый офицер. Он опустился в кресло, с которого успел подняться Хардер. Квако подвинул шефу свой стул. Налитое кровью лицо Фохта казалось неживой маской. На лбу, от лысины до переносицы, легла глубокая складка, словно кожа в этом месте была разрезана и наспех сшита. Проницательные глаза смотрели холодно.

Офицер, окинув Квако изучающим взглядом, заговорил на чистом русском языке:

— Я знаю, вы много сделали для германской армии. Я вижу в вас передового человека России, прекрасно понявшего ход времени. Скоро кончится война, и мы оценим ваши заслуги. Мы, немцы, всегда были и останемся великой нацией, способной вознаградить за добро. Но это будет потом, а теперь надо работать, надо воевать… — Фохт повернулся, и складка на лбу стала еще глубже.

— Запомните, вы больше не Квако… Вы понимаете меня?

— Так точно, понимаю.

— Вы — солдат… Русский солдат Зубов.

Квако хотел было сказать «понимаю», но Фохт поднял руку:

— Это надо выучить, как «Отче наш», — и бросил через стол старую, изрядно потрепанную красноармейскую книжку.

Квако поймал ее на лету, вытянул руки по швам.

Фохту не хотелось затягивать встречу: у него уйма дел. И он сразу приступил к главному.

Квако должен немедленно отправиться на перевал. По пути радировать о положении в горах: войскам фюрера надо знать, есть ли там большевики, где они, сколько…

— Но это не все. Это, так сказать, попутное, — продолжал он. — Вы пойдете дальше, в Сухуми. Судя по всему, город скоро будет взят нашими войсками… Нам нужно многое знать, — он посмотрел в упор немигающими глазами. — Понимаете, вы там жили. Это ваш город.

— Так точно, — отозвался Квако и подумал: «Все знает».

Помолчав, Фохт извлек из кармана лист бумаги, подал его Квако:

— Служба требует порядка. Или, как это по-русски: погуляли, пора и честь знать. Прошу!

Квако взял бумажку. Это была заранее подготовленная подписка. Таких подписок он еще никому не давал. Пугала последняя строка: «Трусость, отказ от выполнения задания влекут за собой расстрел». «Уйти бы отсюда», — с тоской подумал Квако.

Фохт встал, давая понять, что разговор окончен. Подавив волнение, агент взял ручку и кривым, пьяным почерком вывел: «Андрей Квако».

— Да, я хотел сказать, — принимая подписку, повернулся к нему Фохт. — На днях в Сухуми прибыл полк НКВД. Там легко провалиться. Мы не хотели бы потерять вас. Вы понимаете меня?

— Так точно, герр офицер!

— Все. Остальное с господином Хардером, — и, кивнув в сторону обер-лейтенанта, заключил: — Прошу помнить. До свидания!

…На зов Хардера явился высокий, тонкий, как жердь, фельдфебель и увел Квако с собой.

Через пятнадцать-двадцать минут дверь отворилась, и перед обер-лейтенантом вытянулся в струнку русский солдат. На ногах кирзовые сапоги, из которых выглядывают портянки. Коленки брюк неумело заштопаны суровой ниткой. Рукав гимнастерки от плеча до локтя разорван, а из прорехи выглядывает бинт с запекшейся на нем кровью. Старая выцветшая пилотка, которую давно пора выбросить, по-молодецки сдвинута набок.

— Хо-о! — с восторгом произнес Хардер.

Солдат вскинул руку к пилотке.

— Рядовой сто двадцать первого полка Зубов.

— Gut.

…С наступлением вечера Квако незаметно покинул станицу Бережную. Ему предстояло, пока не поздно, примкнуть к какой-нибудь группе отступавших русских солдат, стать у них своим парнем-фронтовиком. И, боже упаси, дать повод для подозрения! Поступить неосторожно — значит лишиться всех благ, которые уже так близко. Подумать только, речь идет о Сухуми! Немецкие войска, конечно же, возьмут этот город. И тогда Квако опять завладеет отцовским домом. Два этажа, магазин, винный погреб… Из окон видно море. Под окнами — пальмы, магнолии…

Торговец Арнольд Квако еще до революции купил этот уютный дом у какого-то абхазского князька. Там родился он, Андрей. С тех пор прошло много времени, но Андрей не забыл ни светлых комнат, устланных коврами, ни картин итальянских мастеров, что висели на стенах большого зала. В конце зала — белый рояль. На нем играла мать… Сохранилось ли все это? А почему бы и нет? Но если даже продано, перекуплено, он перевернет весь город, а свое найдет!

И еще вспомнилось, как мать хотела сделать его музыкантом. Даже учителя наняла. А ему — плевать на учителя, на музыку, на все нотные крючки вместе! Мать долго возилась с ним и в конце концов заявила, что он глупец и пусть идет куда хочет. Андрей даже обрадовался такому решению: это, мамино «куда хочет», дало ему возможность целыми днями бродить у моря, играть с мальчишками в «контрабандистов».

6

Придерживаясь зарослей тальника, Головеня и Пруидзе торопливо шли к станице. Там, на окраине, их должен встретить Донцов. Ждет ли? Не ушел ли один в горы?

Но чем ближе подходили к станице, тем больше казалось, что встреча может не состояться. И подозрительный след шины на песке, и отсутствие людей вокруг, и, наконец, окурок немецкой сигареты — все это настораживало, заставляло думать, что враги уже здесь. Отступая, иной раз приходилось топать и вслед за немцами: они на машинах, а тут все пешком…

Пруидзе развернул окурок, понюхал: совсем свежий.

— Может, наши курили?

— Не могли наши, — возразил Головеня. — Наши отходят, откуда же трофеи?

Шли, зорко поглядывая по сторонам. Порой сворачивали в кукурузу, что росла у самой дороги, скрывались в ней, выжидали. Станица совсем близко, уже видны белые мазанки, сады… И вдруг на дороге показались мотоциклисты. Выскочив из-за поворота, они неслись на большой скорости, оставляя за собой вал пыли.

— Эсэсовцы, — сказал Пруидзе.

— Они, сволочи, — отозвался лейтенант.

Широколистые толстые стебли кукурузы затрудняли движение. Приходилось все время раздвигать их, проталкиваться боком. Но зато безопасно: заметить человека в кукурузе почти невозможно. Вот только беспокоил шум листьев. Да мало ли от чего шумят листья — набежал ветерок, вот и шумят! Стоит уйти подальше от дороги и никакой опасности. Но в том-то и беда, что нельзя уходить, где-то здесь должен быть Донцов. Он ждет.

Головеня и Пруидзе залегли в кювете. В станице — ни души, а в противоположной стороне показались двое. Уж не Донцов ли нашел попутчика?

— А может, Жукова встретил? — сказал Пруидзе.

Прикрыв ладонью глаза от солнца, лейтенант вглядывался в силуэты людей, колыхавшиеся в полуденном мареве. Люди шли гуськом. Захотелось скорее узнать, кто они, взять с собой, если свои. Четыре человека — это уже группа!.. Нетерпение было так велико, что Головеня и Пруидзе, скрываясь в кукурузе, пошли навстречу.

— Смотри, смотри, — остановился лейтенант.

— Так это же он, Степка! — ахнул Пруидзе.

Босой, без пилотки, Донцов угрюмо шагал по дороге, взбивая рыжую пыль, вслед за ним с автоматом на изготовку тяжело ступал гитлеровец.

Бывают минуты, когда невозможно сдержаться. Выхватив пистолет, Головеня выстрелил в фашиста. Тот шарахнулся в сторону, зашатался, но прежде чем упасть, выпустил очередь из автомата.

Подбежав к Донцову, Пруидзе высвободил ему руки, и все трое бросились прочь от дороги. Но Головеня сразу отстал:

— Кажется, крепко зацепило, — сказал он, опускаясь на землю.

Не время было осматривать рану, а тем более бинтовать ее. Подхватив лейтенанта, бойцы понесли его в глубь кукурузного поля. Скорее! С дороги донесся шум мотора. Послышались выстрелы, чужая, немецкая речь.

К вечеру добрались до рощи. Головеню уложили под деревом. Он с грустью поглядывал на раненую, обмотанную тряпкой ниже колена, ноющую ногу. Сквозь тряпку темным пятном проступала кровь. В роще можно было оставаться в крайнем случае до утра. Найдя труп своего солдата, немцы наверняка прочешут ее. «Надо бы убитого в кукурузу, — думал лейтенант. — Да где там! Даже автомат не успели взять… А Донцов совсем без оружия».

— Как же будем, Сергей Иванович, — заговорил Степан, впервые назвав командира по имени и отчеству.

Лейтенант поднял на него запавшие, полные мрачной решимости глаза:

— Вам уходить в горы.

— А вы?..

— Я не в счет. Отвоевался.

Пруидзе чуть не вскочил с места.

— Зачем так говорите… Вместе в горы пойдем, этих шакалов бить будем!

Головеня молчал.

— Что вы так задумались, Сергей Иванович? — подсел к нему ближе Донцов.

— Тяжела война… Крови много.

— Вылечитесь!

Говоря это, Донцов и сам не мог представить, где и как можно вылечить командира. Одно было ясно — не оставлять же его здесь.

Пруидзе поднялся, вскинул автомат на ремень:

— Глянем, что там, впереди, — и, согнувшись, скрылся в орешнике. Не мог он сидеть, ничего не делая.

— Может, воды попьете, — сказал Степан. — Сейчас сбегаю.

— Спасибо. За все спасибо, — лейтенант опустил голову на траву. Притих.

«И надо же такому случиться, — раздумывал он. — Лучше бы сразу в сердце…» Угнетала беспомощность: мало того, что стал обузой для товарищей, из-за него еще и в плен угодить можно. Его песня спета, а вот каково им, ребятам… И лишь где-то в глубине души тлела искра надежды: а может, все обойдется?

Донцов с тревогой вглядывался в побледневшее лицо лейтенанта: «Худо ему, тяжело. Много крови потерял, — размышлял он. — Хотя бы в руку, а то идти человеку нельзя. И куда мог деваться Пруидзе? В самом деле, прошло уже часа два, а его все нет и нет».

В роще быстро темнело. От реки тянуло прохладой. Холодно становилось и на душе солдата. А лейтенант молчал. Сквозь листву над головой кое-где просвечивали звезды. Со стороны гор, заволакивая небо, медленно наползали тяжелые черные тучи.

7

Спрятав винтовку, Матвей Митрич вскинул на плечо грабли и пошел домой. Он беспокоился за внучку: как она там одна? Дома хозяйство — полно работы: для коровы травы накосить, свинье корм задать… А тут еще эта напасть — оккупантов черт принес! «Ох, чует душа недоброе, — раздумывал он. — Дивчина хоть и ростом не взяла, а красавица первая. Пристанет какой гад — не отбиться: им, чужакам, закон не писан».

Дед ускорял шаги. В стороне от дороги показались верхушки тополей. Выселок пока не видно, они там, в садах, где в самую пору поспевают груши, яблоки, наливается соком слива мирабель. Повернул было в овраг, что тянется к хутору, как увидел машину, в кузове которой сидело и стояло десятка два солдат. «Так вот они, фашисты», — приостановился старик, разглядывая незваных гостей. Машина резко затормозила. Из кабины выскочил поджарый офицер в фуражке с высокой тульей — петух и только! У него острые серые глаза, тонкие губы. Махнул старику рукой — подойди ближе.

Подойти можно, а чего ж не подойти: он казак, не из трусливых.

Из кузова выпрыгнули двое солдат с автоматами. Обступили старика.

— Какой станица будьет? — коверкая русские слова, спросил офицер.

Дед объяснил, что он не из станицы, а с хутора, и показал на балку, в ту сторону, где виднелись верхушки тополей.

— Называйца хутор Выселки?

— Так, — подтвердил Митрич.

— Гут. Горы знайт?

— Как не знать. С малолетства тут проживаем.

— О, старый хрен! — повеселел офицер и похлопал деда по плечу.

Потом вынул сигарету, прикурил и полез в кабину. Митрич хотел было идти, но солдаты преградили дорогу, показали на кузов: дескать, залезай, поедем.

— Никак не по пути, — начал отговариваться дед.

— Шнель! Шнель! — зашипел один из солдат.

Старик просил, утирался, но солдаты подтолкнули его к борту автомашины, подхватили на руки и со словами «айн, цвай» легко забросили деда в кузов. Дед и опомниться не успел, как машина тронулась, понеслась, взвивая пыль. Слева промелькнули верхушки тополей, соломенные крыши мазанок, а позади, на дороге, остались лежать никому не нужные грабли.

Проскочив мостик, машина свернула вправо, помчалась к районному центру. Митрич смотрел на некошеные луга, на молодые лески, не понимая, что немцы хотят с ним сделать. «Может, отвезут подальше и расстреляют?» И тут же успокаивал себя: а кой им толк от этого, что он, председатель колхоза или генерал?

На окраине станицы машина остановилась, и солдаты соскочили на землю. Став ногою на колесо, спустился и Митрич. Те же двое подхватили за локти, словно боясь, что он убежит, потянули в крайнюю хату, куда отправился тонкогубый фашист.

Старый пастух долго сидел в передней. Мимо него то и дело сновали гитлеровцы. Потом из комнаты выглянул тонкогубый и поманил к себе:

— Садись, — показал он на стул и потребовал назвать фамилию.

Дед ответил. Немец раскрыл желтую коробочку и предложил сигарету. Митрич замотал головою: дескать, не в коня корм. Достал из кармана трубку и принялся набивать ее табаком.

— О, понимайт. Русски дюбек. Махорка, — заулыбался офицер, обнажая золотой зуб.

— Так, махорка, — оживился дед. — Супротив махорки, ежели сказать, крепче табаков вряд ли… Махорка, она…

Но фашист уже не слушал его. Заговорил грубым, будто лающим голосом:

— Пойдешь в горы, Нечитайль!

«Ах, вот оно что, — подумал дед, — им нужен проводник». И мысленно выругался: «Черт сунул проговориться — знаю горы… Вот напасть!»

— Отвечай, Нечитайль! — оборвал его мысли офицер. — Сколько дней пойдет до Сухумэ?

Митрич пожал плечами:

— Не знаю.

— Как — не знайт? Ты врешь. Нечитайль!

— Зачем врать. В Сухуми не ходил.

— Пойдешь Сухумэ!

Митрич поднялся, комкая в руках шапку:

— Горы, они что море — конца не видно. Как пойду… Известно, пастух…

Офицер нахмурился, постучал костяшками пальцев по столу:

— Хитрость? Не позволяйт!

— Что вы, господин, без всякого такого умысла… Кабы знал дорогу да помоложе был, отчего ж не пойти. С удовольствием. А то…

— Надо знайт! — перебил немец. — Кто обманывай немецки армия, быстро капут.

Офицер подозвал солдата, и тот повел старика по узкой улочке к площади. Райцентр был пуст, люди словно вымерли. Проходя мимо углового дома, Митрич глянул в просторный двор — полное запустение. В этом доме три зимы подряд квартировала внучка: школу кончала. Хозяин — казак, дальний родственник Митрича — бросил все, что у него было, и уехал. Пустовал и дом Тышлера — немца-ветеринара. Казалось, чего ему — пришли свои — ан нет, скрылся. Семьдесят два года стукнуло ветеринару, а все работал… Прибился Тышлер в станицу еще в ту войну, да так и остался. Женился, дочь вырастил. Девчонка с Наталкой не расставалась. Приедет, бывало, на лето в Выселки, ничем от других не отличить, но вдруг как залопочет по-своему, по-немецки, значит… От нее и Наталка научилась.

«Вакуировался Тышлер. Хитер, будто все наперед знал», — думал Митрич, шагая под конвоем.

Дойдя до магазина, солдат толкнул старика стволом винтовки и показал направо. Дед понял, что его посадят в подвал, и послушно направился к железной двери.

Подождав, пока он спустится вниз по ступенькам, солдат громыхнул засовом.

В подвале пахло сыростью. Сквозь узкую отдушину едва пробивался тусклый свет. На цементном полу — гнилой картофель, остатки капусты, клепки от разбитой бочки…

Отыскал местечко посуше, сел. Считал: подержат час-два и выпустят. Но вот и день кончился… Пробовал стучать в дверь — никакого ответа. В подвале стало совсем темно.

О чем только не передумал старик в эту ночь. До утра глаз не сомкнул. Совсем недавно ходил он за стадом. И неплохо жилось: выгонит, бывало, скотину в степь — сам себе хозяин. А понадобится что — Егорка-подпасок всегда под рукой, куда угодно сбегает… И откуда она взялась, эта война? Зачем, кому она нужна? Жили люди, не зная беды, а она вот — нежданная…

Припомнилась и та, другая война, что давно минула. Повозки, брички… Кавалерия. Но больше пехоты. В небе черный немецкий аэроплан. И вдруг:

— Долой войну!..

Он, молодой казак, бежит к товарищам в соседний окоп, а там уже чтец: и каждый, кто грамотный, норовит заглянуть в газету — так ли написано? Правда ли, что земля без выкупа?..

Фронт распадался… Революция… И он, Матвей Нечитайло, опять взял винтовку. Сам взял, никто ему не приказывал: в Сальских степях это было. Там и с Буденным повстречался. Против Каледина воевал. Деникина бил… Сколько их, разных врагов, на Россию шло! А где они, злодеи-недруги? Всех повышвырнули! А как же с Гитлером? Неужели он, Гитлер, сильнее всех? Неужели не сдюжим?

Утром загремел засов. Солдат с крючковатым носом повел Митрича в штаб.

— Полагаю, Нечитайль, все продумал? — сказал офицер, поджимая губы.

— Ясно, что тут думать.

— Значит, решил?

Митрич переступил с ноги на ногу и, подняв на гитлеровца по-детски наивные глаза, одним духом выпалил:

— Все решил, господин оккупатель!

Офицер поморщился:

— Ты сказал — оккупатель?.. Какой оккупатель? — глаза его сузились. — Надо знать, мы есть освободитель!

— Извиняйте. Прошу…

— Что просийт?

— Прошу, значит, освободить. Потому, как хозяйство дома… Скотина, она, известно, без человека не может.

Офицер нахмурился:

— Плохо думал. Еще подумайт!

В дверях появился тот же солдат, снова повел старика в подвал. Дед, шагая, мысленно посмеивался: «А что — выкусили? Не на того напали, сучьи уши!»

Солдат открыл тяжелую дверь, показал взглядом: иди! Митрич надел очки, боясь оступиться, и вдруг, вскрикнув от боли, покатился по бетонным ступенькам вниз. Приподняв голову, увидел над собой солдата. Тот пустил в ход каблуки.

Когда старик затих, немец громыхнул дверью и дважды повернул ключ.

8

Выйдя на опушку рощи, Вано Пруидзе прислушался: близко, в темноте, урчали автомашины, лязгали гусеницами тягачи, танки. Вано свернул правее. Впереди на светлой полоске неба смутно вырисовывались гребни тор. Там, за горами — Сухуми.

Как давно он не был в родных краях! В мирное время не пришлось, а война отпусками не балует…

Каким он стал, его город?

На берегу моря, в глинобитном доме, живет мать. Нелегко ей одной. Старший сын погиб под Ленинградом. А младший — вот он — шагает, прячась от гитлеровцев, у самых гор…

Прикрыв глаза рукою, Вано живо представил, как он подходит к родному дому. Из калитки навстречу выходит мать. Все такая же тихая, спокойная, лишь прибавилось морщинок на лице да совсем побелели волосы.

Всплеснула руками:

— Сынок!

Дальше все, как в детстве: он сидит на любимом месте, за окном — море. Мать подает чай с лимоном. Тот же чайник с синими горошками по бокам. Чашка с отбитой ручкой. И даже ложечка та, которой много лет назад любил помешивать чай покойный отец.

Вздрогнув, Вано поднял голову.

Осторожно, задами, подошел к селению: ни огонька, ни звука. Обогнул белую мазанку, пополз в садик. Отсюда видна короткая улочка, на ней — ни часовых, ни машин… Значит, фашистов нет. Хотел зайти в одну из хат — передумал. Зачем? Поднялся, пошел мимо высоких тополей. Впереди снова горы — родные, близкие, но вместе с тем далекие, страшные.

В горы хорошо бы вместе с Донцовым: силен, смел. Но командир… Куда его, раненого? Не оставлять же на верную гибель? Случалось, и спал вместе с командиром под одной шинелью, и ел из одного котелка… Первое слово у него — братка. Белорус… Вспомнились и нелады. Всякое было. Очень уж строг, даже на войне не переменился. Но опять же — как без строгости? На то и командир, чтобы требовать. Армия без дисциплины — не армия. И все же кончится война и разойдутся они в разные стороны. А мать… Мать — это вечно — и радость, и боль на всю жизнь. Не зря говорится: «Изжарь яичницу для матери на ладони, все равно останешься у нее в долгу».

…Светало.

Лейтенант лежал под деревом и с грустью смотрел на плывущие облака. Тревожно было у него на душе, а тут еще Пруидзе куда-то подевался. «Неужели сбежал? Ночь прошла, а его нет. Может, погиб?.. Не надо бы отпускать».

Донцов не отходил от лейтенанта: вокруг фашисты, может быть всякое. В руке у Донцова — граната. В кармане еще одна. Но о гранатах у него свое мнение — непостоянное это оружие — бросил и опять ничего в руках… Вот если бы автомат…

Наплывали разные мысли. Виделась родная деревня Червона Ди́бровка, и становилось до боли жалко жизни, которая была до войны. Конечно, и тогда не все было гладко: недостатки, трудности… Но теперь все это казалось мелочным, пустяшным. И Степан снова ловил себя на том, что не умел по-настоящему ценить мирной жизни.

Сзади послышался треск сучьев. Донцов насторожился: фашисты?

Из-за кустов ольшаника появился Пруидзе. Он торопливо подошел к командиру, опустился на траву, заговорил сбивчиво, горячо:

— Роща совсем маленький… Там хутор… В саду — груш, яблок… Настоящий Кавказ, товарищ командир!.. И фашистовтам нет. По дороге идут, а там нет…

— Так и знал, — облегченно выдохнул лейтенант.

Пруидзе не понял, к чему относилось это — «так и знал», — подсел ближе к лейтенанту и, как всегда, запальчиво стал объяснять, как пройти к хутору.

— Главное — к хутору, а там пристроитесь, — убежденно заключил он.

— Кто пристроится? — не понял Донцов.

— Как кто? Известно, командир.

— Я командира не брошу!

— А разве я бросать собираюсь? — широко раскрыл глаза Пруидзе. — Совсем у тебя дурной голова, Степан! Лечить командира надо! А где лечить? На хуторе!

Со стороны гор донеслись артиллерийские выстрелы. Все притихли. Огонь нарастал, усиливался. Выстрелы сливались с разрывами: били, как видно, на близкое расстояние.

Трудно было сказать, кто там «бил». Может, свои, уходя в горы, отбивались из последних сил? А может, стремясь оседлать тропу, что вела на перевал, наступали фашисты?

— Товарищ Пруидзе, вы осмотрели хутор? — нарушил тишину лейтенант.

Вано вскочил на ноги:

— В дома не заходил, людей не видел. Но фашистов там нет. Это точно, товарищ командир. Ни одного шакала фашистского нет.

— Откуда знаешь, если в дома не заходил? — подхватил Степан.

— Молчи, пожалуйста! Говорю, молчи! — отмахнулся от него Пруидзе. — Надо быстро! Понимаешь? — и, взяв раненого на спину, понес его к опушке рощи.

9

Остановились на краю хутора в садочке. Степан тотчас поспешил во двор — разузнать что и как — обстановка быстро менялась, и, кто знает, не заявились ли фрицы?

На него с лаем набросилась большая серая собака. Отбиваясь, солдат попятился к сараю. Уперся спиною в дверь, да так, что она отворилась, и Донцов застыл на месте — перед ним с лопатой в руках стояла девушка. Белая кофточка, полные загорелые руки. На лице испуг. Видно, услышала лай собаки и поторопилась вылезть из ямы, которую зачем-то копала здесь, в сарае.

— Доброе утро, — совсем некстати буркнул солдат.

Девушка растерянно ответила, дивясь: с виду вроде военный, но почему-то без шапки и ремня. Босой…

— Не пугайтесь, гражданочка, — улыбнулся Донцов и попытался пригладить растрепанные, давно не видевшие ножниц, волосы.

Он уже успел осмотреть тесный сарай. В углу, на подставках, чтоб не прели полозья, — сани-розвальни. На санях нечто вроде постели: рядно, подушка. У дверей — скомканное белье, цветные девичьи платья, пальто с рыжим лисьим воротником. Понял: прячет вещи от гитлеровцев.

— Что ж это вы сами копаете? — как можно ласковее спросил Степан. — Аль мужиков нет?

Дивчина взглянула на его большие, запыленные, в ссадинах ноги, на вьющийся, как у многих казаков, чуб, ответила чуть смелее:

— Есть, конечно… С дедом проживаем.

И вдруг сама спросила:

— А вы из какой станицы?

Донцов чуть было не назвал первую пришедшую на память, но спохватился:

— Тут, недалечко…

— Та я чую. По говору чую — казак. А як же вас звать?

— Степаном. По фамилии Донцов.

— Донцовых тут богато. Вы, часом, не родня Кузьмы Донцова? В Бережной проживает.

Никакого Кузьмы солдат не знал, но виду не подал. Спросил, закрепляя знакомство:

— А как же вас величать будем?

— Та на шо величать, — повеселела дивчина. — Як батько с матерью назвали, так и вы называйте.

— А як же воны назвалы?

— Просто… Наталкою.

— Хорошо, — улыбнулся Степан. И, согнав улыбку с лица, добавил: — Тут, Наташа, в садочке раненый… В бою… Можно его сюда?..

Девушка бросила лопату в сторону:

— Шо ж вы мовчалы. Несить! Тут холодок, гарно, — и поспешила к выходу. — Минуточку, Серка на цепь возьму.

Когда Донцов вернулся в сад, Пруидзе встретил его сердито:

— На шашлык попал, что ли? Целый час ждем!

— Кому что, а тебе шашлык.

— Не нужен мне твой шашлык. Время нужно! Понимаешь, время!

— Тихо, не шуми. Не все сразу делается, — заговорил успокаивающе Степан. — Ну-ка, помоги!..

Они бережно подняли и понесли раненого в сарай. Наталка уже ждала их со взбитой подушкой в руках.

— Вот сюда, на дедову постель, — показала на розвальни и опять куда-то выбежала.

— Видели, товарищ командир? — проводил ее глазами Пруидзе. — Апельсин настоящий!

Командир не отозвался.

Наталка вскоре вернулась, поставила на землю кувшин молока, положила на край постели большую пшеничную паляницу. Кувшин был теплый, с запекшейся розовой пенкой в горлышке, только что из печи.

— Вот это я понимаю, — оживился Донцов. — Ну и хозяюшка! Сразу видать — казачка!

Пруидзе лишь с благодарностью взглянул на Наталку.

— Кушайте, кушайте, — настаивала она. — Мало будет, еще принесу.

Солдаты пили из одной кружки по очереди.

Раненому девушка подала стакан и, осторожно присев на край саней, внимательно стала разглядывать его.

Бледный, худой. Над темными печальными глазами — черные изломанные брови, которые почти сходятся у переносицы. Он кажется строгим, даже суровым, и в то же время очень молодым.

— Значит, так и проживаете с дедом? — спросил Донцов, возвращая пустой кувшин.

— Так и проживаем… Да вот что-то его нет, — погрустнела дивчина. — Вчера ушел и нет.

— А батько с матерью, сестры, братья?..

— Никого бильш нэма, — голос девушки дрогнул. Справившись с волнением, она начала рассказывать.

Отца, колхозного бригадира, мобилизовали двадцать второго июня, в первый же день войны. Спустя месяц умерла мать. Единственный брат, Петро, уехал на учебу в Крым, и, где он теперь, — неизвестно. А со вчерашнего дня и дед пропал.

— Что с ним сталось?

— Придет. Кому он, старый, нужен! — попытался успокоить ее Донцов.

Девушка с сомнением повела плечами: вдруг фашисты схватили?

Головеня молчал, прислушиваясь к разговору. Может, от выпитого молока, а может, от спокойной обстановки ему стало легче.

Наталка повернулась к лейтенанту:

— А вы тоже из наших мест?

— Нет, я из Белоруссии.

— Может, из Минска?

— Немного не угадали: из Минской области. А что?

— Батько оттуда письмо прислал… Одно всего и прислал, — она замолчала, опустив голову.

— Напишет еще, — сказал раненый и заговорил о бескрайних белорусских лесах, о партизанах, о том, что и отец ее может быть среди них, а письма оттуда не ходят.

Донцов поднялся, вытер ладонью рот:

— Спасибо за угощение! Поели, пора и за работу, — и, взяв лопату, полез в яму.

Вано принялся помогать ему. Наталка принесла сноп околота. Солдаты выложили дно и стены ямы досками, покрыли ровным слоем соломы. Вскоре все вещи были надежно спрятаны. Донцов потоптался на том месте, где только что была яма, посыпал свежую землю мякиной и, подмигнув, заключил:

— Сам Гитлер не найдет!

Поговорив с командиром, солдаты куда-то ушли. Раненый повернулся к девушке, стал расспрашивать о воинских частях: может, видела, куда двигались? А может, партизаны есть поблизости?

Девушка качала головой:

— Кто ж его знает. Прошли многие…

— А что люди говорят?

— У нас тут одни бабы. Известно, плачут, — и, помолчав, спросила: — Правда, будто немцы Москву взяли?

— Москву? — черные глаза лейтенанта сузились. — Врут!

— Говорят, радио передавало…

— Ложь, Москвы им не взять!

— А почему наши отступают?

Спросила, да сразу и пожалела: надломленные брови лейтенанта еще более надвинулись на глаза. Лицо посуровело.

«Главный вопрос, — думал Головеня. — Его задавали везде и всюду. Что же можно сказать этой доброй девушке? Как убедить ее не терять веры в Красную Армию?»

Попытался сесть, скривил губы от боли…

— Не волнуйтесь! — забеспокоилась Наталка. — Зараз перевязку сделаю. Всэ будэ добрэ.

Она вышла из сарая и тут же вернулась с пузырьком йода в руках. Опустилась на колени, начала снимать окровавленную тряпку с ноги лейтенанта.

Кровь запеклась. Тряпка присохла к ране. Было больно, но он не подавал вида, следил за ее бойкими пальцами, терпел.

— Ось и всэ! — поднялась Наталка. — Еще когда-нибудь вспомните, как я вас лечила.

— Доктор вы мой дорогой, — с благодарностью улыбнулся раненый. Хотел еще что-то сказать, но расчувствовался, не нашел слов и только добавил: — Сестрички у меня… Одну, как и вас, Наташей звать.

Во дворе послышались шаги, и в сарай вошел сияющий Донцов. Лихо притопнув, выставил вперед ногу. Он был обут в большие сыромятные постолы.

— Ну, как, а? — улыбнулся солдат.

— Где раздобыл? — сдерживая улыбку, спросил Головеня (уж очень смешно выглядел Донцов в этой обуви!).

— Подарочек, товарищ лейтенант.

— Гм…

— Нежданно-негаданно! — весело продолжал Степан. — Иду, значит, по улице, а бабка из ворот высунулась, подзывает. Миленький, говорит, погоди! Бачу, говорит, набил ты свои солдатские ноженьки… Старая, а видать, понятливая… Смотрю — тащит: носи на здоровье! Меньшой, говорит, себе на жнитво сшил… не пришлось… Там и обулся. Эх, товарищ лейтенант, вот это обувь!

Донцов притопнул и от удовольствия пропел:

— Да это ж бабка Матрена, — догадалась Наталка.

— Не могу знать. Подарила, а фамилии не назвала.

— Там, на выгоне, живет… Новые ворота.

— Именно так. Новые.

— Тогда она, Гавриловна. — Помолчав, с грустью добавила: — Совсем одна осталась. Двух сынов убили, третьего проводила — тоже не слышно.

Дверь отворилась. Вошел Пруидзе.

10

Весь день Головеня и его друзья провели в Выселках.

Думали, обсуждали: куда двигаться, как обойти фашистов? Враги и слева и справа устремляются к горам, как видно, собираясь с ходу овладеть ими. Здесь, на хуторе, их пока нет, но ведь появятся. Наверняка прочешут сады, рощу и этот массив конопли, поднявшейся в рост человека.

К ночи небо заволокло тучами, запахло дождем.

— В непогоду — оно сподручнее, — сказал Донцов.

Пруидзе перекинул через плечо связанные ремни, подошел к лейтенанту.

— Прошу.

Став ногою в петлю, будто в стремя, Головеня обхватил солдата за шею: так совсем удобно. Да и солдату легче.

Согнувшись, Пруидзе быстро скрылся со своей ношей в конопле. Донцов поспешил за ними. Наталка, проводив их взглядом, вернулась в дом — молчаливая, угрюмая. Прошла на кухню, в горницу. Представила, как она будет здесь одна. На глаза навернулись слезы. Схватилась за голову: что же делать? Может, пока не поздно, уйти вслед за бойцами? С ними бы хорошо. Да и раненому в пути хоть немного поможет. Ведь надо пройти не километр, не два…

От мысли, что она больше никогда не увидит простых, добрых людей, стало грустно.

Тревожила и своя боль, своя нелегкая судьба: осталась одна-одинешенька на всем белом свете. Надо было идти, искать деда, а куда идти? Где он теперь? Может, и в живых нет…

Сидеть, ничего не делая, невмоготу.

Подхватила подойник: пора корову доить. Подошла к сараю, остановилась и минуты две вслушивалась: тишина вокруг, будто и войны нет. Но это только кажется. Здесь она, война, притаилась… Темно в хатах. Пора зажигать огни, а люди не решаются…

— Лыся, Лыся, — поднесла к коровьим губам кусочек хлеба. — Да стой ты, Лысуха!

Теплыми струйками зацвиркало молоко. Стоит, пожевывает Лысуха. Молока, как никогда, много. Только присела, а уже почти полный подойник.

Когда вышла из сарая, вновь подумала о соседях: где они? Кажется, что в хуторе ни одной живой души не осталось; в самом деле, ни шороха, ни звука… Стало страшно. Ступила на крыльцо и вздрогнула, услышав скрип калитки. Кто это?.. Перед ней солдат: в одной руке мешок, другая беспомощно повисла; из прорехи на рукаве выглядывает бинт. Поняла — раненый.

— Может, молоко есть? — тихо спросил незнакомец.

— Только подоила. Парное.

— Давай, — отозвался солдат, опуская мешок на ступеньку. — Парное так парное.

Наталка вынесла кружку, ломоть хлеба:

— Пейте на здоровьечко.

Солдат выпил кружку, зачерпнул вторую.

— Как же вы один… с такой рукой… — посочувствовала девушка.

Он будто не слышал. Зачерпнул еще одну кружку, заговорил отдуваясь:

— На перевал надо… Объясни, как лучше.

— На перевал? — оживилась Наталка. — А ось так, прямо! Бачитэ тополь под окном? Ну, вот, мимо той хаты… Дальше конопля, потом речка… мелкая, в любом месте по колена…

Ей стало жалко солдата и, желая хоть чем-нибудь помочь ему, добавила:

— Только сейчас трое туда ушли… Один, как и вы, раненый. Вы хоть в руку, а у него нога прострелена. Может, нагоните?

Солдат поставил кружку на завалинку, посмотрел на оставшийся ломоть хлеба:

— Маловато в такую дорогу. Тащи паляницу, давай, что там у тебя…

— Может, масла?..

— Неси!

Она быстро вернулась с маслом и хлебом. Солдат завязал мешок, отставил в сторону и вдруг, шагнув к девушке, грубо обхватил ее за талию.

— Ишь ты, какая кругленькая.

— Пустите, у вас же рука ранена!

— Фашистам себя бережешь?

Рванулась, готовая закричать, позвать на помощь. Но кого позовешь? Вокруг ни души.

— Вы же свой, советский!.. Пустите.

Он зажал ей рот ладонью, потянул с крыльца вниз, на разбросанное сено.

Отчаяние охватило девушку.

— Серко! Серко!.. — задыхаясь, закричала она.

Из-под повети, гремя цепью, выскочил пес и с яростью набросился на чужого. Солдат замахал руками, отбиваясь, попятился к калитке. Наталка метнулась в дом и в ту же секунду услышала выстрел. Испуганно взвизгнул Серко. Забилась в угол, притихла: сейчас придет!

Но солдат исчез.

Ночью так и не уснула, думала: чего ж от врагов ждать, если свои такое вытворяют… А может, это был фашист? И опять во всех деталях припомнился рассказ деда о том, как поймали немца, переодетого в красноармейскую форму, а в мешке у него был яд для отравления колодцев.

«Что же делать?» — спрашивала себя Наталка и не могла найти ответа. Если бы знала, где находятся партизаны, все бросила, сейчас бы ушла к ним! Но где они, партизаны? Куда идти?..

Восемнадцать лет прожила Наталка на свете. Кончила десять классов, собиралась учиться дальше. Легко давался немецкий. Директор школы советовал поступать в институт иностранных языков. Но в те самые дни, когда надо было решать, куда идти учиться, заболела мать. Более месяца Наталка не отходила от нее. А вскоре началась война.

Сперва думалось: война быстро закончится. Но она разгоралась, охватывала все новые города и села и вот дошла до Кубани… И деда нет…

Наталка ткнулась лицом в подушку и разрыдалась.

11

Подменяя друг друга, Донцов и Пруидзе уже много часов несли командира. К ночи совсем измотались и остановились возле огородов какой-то станицы. Прилегли в росистой траве.

Говорить не хотелось, думалось о том, как скорее пройти в горы. В станицу лучше бы не заходить. Обогнуть стороной, а там через речку в лесок, за которым уже предгорье… Но как не зайдешь, если в запасе ни куска хлеба, если голод валит с ног.

Взять продукты у Наташи они не решились. Пожалели девушку: может, ей придется еще труднее, только тем и жить будет, что удастся от фашистов спрятать.

Чудесная девушка эта Наташа! Приветливая, ласковая. Русые косы падают на грудь. А глаза голубые, чистые. И нет в них ни лукавства, ни лжи, такие глаза разве что у ребенка бывают.

Каждый из них хотел бы помочь ей, а как? Изломают, затопчут враги, как придорожную былинку. Да разве ее одну? Сколько жизней унесла война! А сколько еще унесет?..

Станица совсем близко: стоит перелезть через плетень, пройти по огороду, и вот она, крайняя мазанка. Там, небось, и вареная кукуруза с солью найдется, и молоко, и сыр.

«Рискнуть, а?» — подумал Донцов. Как бы угадав его мысли, Пруидзе сказал:

— Ходыть туда-сюда — солнце встанет. А нам темно надо. Нельзя ходыть.

— А если надо?

— Хо, надо! Жизнь надоел? Помирать хочешь?

— Не пойму я тебя, Вано, — пожал плечами Степан. — Вчера говорил: без бурдюка и жареного барана в горы не ходи, а теперь с пустыми руками зовешь?

— Говорил, говорил… Мало что говорил!.. Как думаешь, в горы колхозный скот пошел?

— Ну, пошел. А нам что от этого?

— Как — что? Чудак ты, Степан!..

— Не понимаю, — уставился на него Донцов. — Вот ты зубы скалишь, а я не понимаю.

— Какой черт из тебя солдат! — выругался Вано. — Неужели баранья твоя башка не понимает? Где скот — там и шашлык!

— Ах, вон что. Нет, уж извини. Мало того, что немцы грабят, так еще и мы начнем колхозников обдирать? Да для этого, скажу тебе, не баранью, ослиную голову надо иметь. Вдумайся, что говоришь-то.

— Глупый. Совсем глупый! — ударяя себя ладонями по бедрам, горячился Вано. — Гостями на кош придем!.. Кавказ понимать надо!

Донцов с сомнением покачал головою:

— Нет, лучше здесь продуктами запастись.

— А у тебя здесь что — склад пэфээс? — с ехидцей заметил Вано.

— Хрен у меня здесь!

— Значит, чужое брать? Грабить? — напирал Пруидзе. — Думать надо!

— Сравнил змею с веревкой. Там, в горах, то, что удалось спасти от немцев. А тут совсем другое… Тут, чем врагу отдавать, так лучше своим… Да, как ты не понимаешь?

Головеня не вмешивался в их спор. Он сердцем рвался в горы, хотя отлично понимал, что там будет не легче. Перевалить через хребет — не польку-бабочку сплясать. Отсюда до Сухуми — а они пойдут именно так — более двухсот километров. Покрыть это расстояние можно бы за две недели. Но при условии, когда все путники здоровы. А ведь его, Головеню, надо нести…

Отвлек лейтенанта от размышлений Пруидзе, сказав, что в станице могут быть немцы.

— Впрочем, черт их знает! — тут же усомнился он.

— Чего гадать-то, — поднялся Донцов. — Сейчас пойду и все выясню.

— А почему ты? Я, по-твоему, не солдат, трус, что ли, какой?..

— Не трус, а повар.

— А ты — писарь! — вскипел Вано.

— Понимать надо, что к чему. Ты же сам рассказывал, как в ресторане работал…

— Работал. Но ведь повар — это кулинар, понимаешь, кулинар, а не бумажная крыса!

— Не отказываюсь: был писарем, — согласился Донцов. — Но я и в разведке служил.

— Друзья, — прервал их перебранку лейтенант. — На Кавказе говорят: «Пастухи спорят — волк выигрывает». Ну, чего вы не поделили?.. Можете идти оба.

Вано тотчас подсел к командиру, замахал на Донцова рукой:

— Ладно, иди, Степанка. Только автомат захвати. Будь осторожным, не подставляй голову под пули.

Он дотронулся до руки командира и ужаснулся: «Совсем, как лед… Кушать надо. Много кушать надо… Ах, вина нет!»

Донцов вернулся минут через сорок — сияющий, довольный:

— Обстановка — лучше не надо, — доложил он. — Оккупантов нет, ужин заказан, а кое-что найдется и про запас.

— Черт! — весело выругался Вано.

Вскоре все трое вошли в крайнюю мазанку.

— Принимай гостей, хозяюшка, — как старый знакомый, заговорил Донцов.

— Сидайте, сидайте, — из кухни вышла казачка, и Донцов глаза вытаращил: гляди ты, успела переодеться!

На хозяйке уже не простое ситцевое платье, а шелковое, с яркими васильками; оно плотно обтягивало ее высокую, ладную фигуру.

— Очень даже красиво, — похвалил Степан.

Хозяйка играла перед ним своей дородностью и так искренне улыбалась, что казалось, давно ожидала его и вот, наконец, дождалась. Выскочив в сени, она тут же вернулась, завертелась перед Донцовым: влюбленная и только!

А увидев бледное лицо лейтенанта, его забинтованную ногу, всплеснула руками:

— Господи!..

— Наш командир, хозяюшка, — пояснил Донцов.

— Он же не дышит.

— Не беспокойтесь, — отозвался Головеня. — Солдат живуч.

Вынув из кармана обрывки простыни, что дала Наталка, Вано принялся перебинтовывать рану командира. Хозяйка ушла на кухню, сказала — собрать поесть.

Донцов отправился помогать казачке: принес воды из колодца, разжег плиту.

Из кухни послышалось хихиканье, потом голоса:

— Где твой муж, Мария?

— Далеко, голубок. Отсюда не видать.

— На фронте?

— Не… — вздохнула хозяйка.

— А где же? — не отступал солдат.

— Долгая песня, голубок!..

— А все-таки?

— Как тебе сказать… Спервоначалу в тюрьме сидел. А вышел — на работу устроился. Писал — приеду, да так и не приехал.

— Вернется, — прогудел бас Донцова.

— Не… Сразу не вернулся, теперь не жди.

— Почему?

— Другая баба попутала.

Хозяйка вздохнула и погрустневшим голосом продолжала:

— Четыре годка вместе прожили. Налюбоваться друг на друга не могли. Он кладовщиком был, я в поле работала. Добре жили… Еще говорила: ох, Санька, не лезь в начальство! Будто душа чуяла. Так и вышло. Пришла ревизия, а у него недостача. Украл, говорят. В суд повели. А какой он вор? Разве что с пьянства? А так, чтобы нарочно, что вы!.. У него во всем роду воров не было! А с пьянства — это могло. Ведь он, пьяный человек, неразумный…

— И большая недостача?

— Та сколько там мешков пшеницы взяв, так разве ж колхоз от того обеднел? Через то, значит, мужика с бабой разлучать?

— А сама как думаешь?

— А мне что думать, — переменила тон хозяйка. — Нехай кобыла думает, у нее голова большая! И хватит допросы чинить…

Раскрасневшаяся Мария поставила на стол большую черную сковороду с жареной картошкой. Принесла откуда-то со двора миску малосольных огурцов, приятно пахнущих укропом.

— Ешьте, пожалуйста.

— Закусочка первый сорт, — оценил Донцов. — Может, и это, кх, кх, найдется? — и он щелкнул себя по горлу.

— Не, нэма, — развела руками хозяйка. — Раньше було, а зараз нема.

Пруидзе, вооружившись ножом, начал кроить белую буханку. Ломти у него получались ровные, тонкие, как в первоклассном ресторане. Вдруг он насторожился, замер с ножом и хлебом в руках: с улицы донесся шум мотора. Донцов метнулся в сени, но вскоре вернулся, подхватил Головеню, поволок его из хаты.

— Фашисты! — бросил он на ходу.

— Та шо ж тут такого? — послышался голос хозяйки. — Ну, в плен сдадитесь, чи шо… Може, и война скоро кончится.

Степан понес раненого в конец двора, к огороду, где росли подсолнухи, Вано с автоматом в руках поспешил следом. Солдаты готовы были скрыться в огороде, но там неожиданно взревел мотор, заскрежетали гусеницы. Пришлось вернуться. Донцов вспомнил, что хозяйка выходила за огурцами во двор, огляделся и увидел чуть приподнятую крышку погреба.

Едва Пруидзе, опустившись последним, прикрыл за собой крышку, как во двор, ломая изгородь, въехал тяжелый танк.

Откуда-то издалека донеслись артиллерийские выстрелы. Сбоку простучал пулемет.

— Ну, друзья, — сказал лейтенант, — будем держаться. Оружие исправно, есть патроны, пара гранат… А главное — мы в дзоте! — Шепот его звучал ободряюще. Но про себя командир подумал: «Готовая могила».

12

Квако бойко шагал по дороге, поспешал в свое «завтра», а в памяти почему-то всплывали события прошлого.

В тридцать девятом пограничники задержали отца — он пытался бежать в Персию. Отделался дешево, судить не стали, отпустили: Арнольд Квако был снабженцем, в пограничные села выезжал по службе. Ну, заблудился, с кем не бывает.

Однако после этого все пошло кувырком. Отец лишился места, стал пить, потерял надежду на возвращение старых порядков. Но лютую свою ненависть к Советской власти он сумел передать и сыну, Андрею.

Незадолго до войны, прослужив два года в одной из частей одесского гарнизона, Андрей Квако демобилизовался. Оставшись в Одессе, поступил на работу в портовую контору. В том же году, получив отпуск, более двух недель провел в Сухуми. Почти каждый вечер, проходя мимо отцовского дома, Квако в бессилии сжимал кулаки: отца уже не было в живых, а сам он здесь совсем чужой.

С темной душой вернулся в Одессу. И тут — война…

Квако сам явился в немецкую комендатуру, сам вызвался помогать оккупантам. И многое сумел сделать для немцев. А фашисты что-то не очень щедро расплачиваются за его услуги…

Как медленно продвигаются они к Сухуми! Второй год воюют, а город не взят. Теперь все потянулись к Волге. Жди, когда придут в Закавказье!.. Конечно, Волга — это хорошо. Оттуда — на Москву, на Астрахань… И все же часть войск надо бы в горы… Тут под боком жемчужина Абхазии — Сухуми! Если бы его, Квако, воля, он давно овладел бы этим прекрасным городом. Немцы упускают выгодный момент. Знают же, что сейчас все перевалы открыты! Группы большевиков, ушедших в горы, конечно, не остановят их… Чего же медлить?

Квако так увлекся своими думами, что споткнулся и чуть не упал. Разглядев большой полосатый арбуз, пнул его ногою и выругался.

— Кто там? — послышался голос из полутьмы.

Андрей пригнулся и различил фигуру человека, а рядом — шалаш. Ну, конечно же, бахча: сколько арбузов под ногами!

— Свои, — отозвался он.

— Чую, что свои. А то, говорят, нехристы уже в станице. Будь они прокляты, — хрипел старик, приближаясь. — Грабят, убивают. Все живое под корень сводят.

Квако нащупал в кармане пистолет, сжал в руке.

— Ты один?

— Один, товарышок… Приказу не было, вот и жду. Як, думаю, без приказу такое добро бросать? Да и наши, красные, скоро вернутся…

— Коммунист? — подступил вплотную солдат.

— Та ты шо, з глузду съихав? — удивился старик. — Семьдесят третий год живу на свете… Якый з мэнэ коммунист? Непартийный я большевик.

— Н-нда-а… Своих, значит, ждешь?

— Жду, товарышок… Душою чую — вернутся они… В гражданскую тоже так було: и Дон и Кубань враги захватили, а люди всэ одно духом не падали… Та хто ж ему, ворогу, рад? Шо вин жизнь тоби хорошу даст? Фашист, он сам по себе, хыщнык, всэ крови шукае. Та шо ж мы стоим, можэ исты хочешь?

Квако ткнул стволом пистолета старику в грудь и выстрелил. Тот грузно рухнул на землю и только слабо прохрипел.

— Жди, придут твои красные.

Перешагнув через труп, Квако пошел к горам.

В станицу не стал заходить: зачем? В мешке у него полно всякой снеди, во фляжке — спирт. Шел почти всю ночь: всего и поспал часа три в стоге сена. Ничего, отоспится… Утром остановился у речки: странно — вокруг никого. Столько солдат шло, а теперь хоть бы одна душа. Да есть ли в этой глуши вообще люди?

Когда выбрался на тропу, уже смеркалось.

По обочинам вставали дубы, клены, кустился орешник. Сторожко вслушиваясь, Квако разглядывал темнеющие кусты. Пробовал подать голос — никто не откликнулся. Жалел, что ушел один: лучше бы подождать, найти спутника.

В горах быстро темнело, и он, облюбовав камень, что лежал у тропы, сел, прислонился к нему спиной. Услышав шорох в траве, вскочил. Змея? Да нет же, откуда? Ночью змеи спят… Нервы это… Глотнул спирта из фляги, завернулся с головой в плащ-палатку: так безопаснее! Под плащ-палаткой душно, глаза слипаются, тем лучше, скорее бы уснуть. Но едва свел веки, как увидел собаку. Большая, серая, она хватает его за рубаху, тянется к горлу. Квако двигает руками, пытается крикнуть и… просыпается. Что с ним, куда он попал? Ах, да — горы!.. Ощупывает карманы: пистолет… где пистолет? И, найдя за пазухой, облегченно вздыхает: «Слава богу!»

13

Вано дотянулся до уха Донцова и со свойственным ему простодушием сказал:

— Нехорошо. Ай, как нехорошо. Дрова колол, картошку чистил, а ужин — фрицы съели.

— Брось дурачиться. Не вовремя ты со своими шутками.

— А что шутка? Э-э, Степанка!..

— Да отстань ты! — и слегка оттолкнул Пруидзе.

Тот не удержался на корточках, повалился назад, под ним что-то хрустнуло, расплылось по полу.

— Сметана! Сметана! — зашептал Вано.

Ощупав влажные черепки, Донцов пожалел о сметане. Но тут же, к общей радости, обнаружил в углу кувшин с молоком, куски масла, завернутые в капустные листья. Кувшин пошел по рукам. Ничего не осталось и от масла.

— Наелись, как графья, — заключил Донцов. — Теперь можно и подождать, пока фрицы улягутся.

— Правильно, — подхватил Вано. — Они — спать, а мы — гранату в окно, а сами в подсолнухи… Очень хорошо! — он даже прихлопнул по коленке, радуясь своей находчивости.

— Совсем неправильно, — возразил Донцов. — Ты забываешь о командире.

Но Головеня перебил его:

— Пруидзе прав. Будем выбираться в подсолнухи. Но… без выстрела. Надо избежать шума, иначе не уйти.

Пруидзе встал на лесенку, почти уперся головой в крышку. Во дворе слышались шаги, позвякивание железа…

— Ремонтируют.

— Может, скоро уедут?

— Жди у моря погоды.

Рассчитывать на скорый уход гитлеровцев было так же нереально, как, скажем, рыть подземный ход от погреба к горам. Но и выходить сейчас — верная гибель. Надо выбрать момент. А как его выберешь, если нет возможности наблюдать? Стоит приподнять крышку, как сразу себя выдашь. Во дворе наверняка часовой, да и водитель не спит, ишь постукивает…

«Как же быть?» — в сотый раз спрашивал себя Головеня и не находил ответа.

Прошло часа четыре, а может и больше. Во дворе слабо заработал мотор и тут же заглох.

— Зажигание не отрегулировал, гад! Будет теперь возиться, жди его, — проворчал Донцов.

Товарищи не отозвались.

Над погребом послышались шаги. Что бы это значило? Головеня оперся рукой о стенку, в другой — пистолет. Солдаты тоже приготовились. Крышка поднялась. Ударил свет, и они увидели на лесенке босые ноги. Это была хозяйка. Ничего не подозревая, медленно спустилась она в погреб, повернулась и вдруг ахнула, увидя давешних гостей. Затряслась, как в лихорадке, из рук ее выпала и покатилась тарелка.

— Тихо, — поднес ладонь к ее рту Донцов. — Кто в хате? Офицеры? Сколько?

— Хто ж их знает. Чи пятеро, чи шестеро… То приходят, то уходят.

— Ну, так слушай, — Донцов взял казачку за руки. — Выдашь — скажу, что я твой брат и что ты меня и моих друзей сама спрятала… И нам, и тебе конец.

— Ой, божичко, да разве ж я нехрещеная? Да и вы ж свои… Як же можно…

Увидев, наконец, черепки на полу, хозяйка глянула в угол и остолбенела:

— Шо ж я им подам… Ни сметаны, ни молока.

— У соседей возьми.

— У кого взять-то: всех коров угнали.

Лейтенант, молчавший все это время, потянулся к хозяйке:

— Нам смерть не страшна. Но запомни: у немцев не хватит веревок, чтобы нас перевешать!

Казачка попятилась к лестницей, судорожно хватаясь за нее, торопливо полезла наверх.

Крышка захлопнулась. В погребе снова стало темно.

— Выдаст? — почти одновременно спросили Донцов и Пруидзе, обращаясь к лейтенанту, будто он мог знать это.

— Быть наготове, — ответил лейтенант.

Донцов притаился, стоя на лестнице: если что — сперва из автомата… Пруидзе взял в каждую руку по гранате. Застыл в ожидании Головеня. Самое страшное было в том, что выбраться из этой западни невозможно. Сиди и жди смерти. А для того, чтобы их убить, достаточно одной гранаты.

«Может, живьем захотели взять?» — подумал Донцов. Хозяйка не внушала ему доверия. Казалось, сейчас явится она в сопровождении трех-четырех гитлеровцев, поднимет крышку и скажет:

— Ну, голубки, вылазьте!

Над погребом опять послышались шаги. Зашуршало сено. Кто-то грузный прошел над самой крышкой. Сено валялось у плетня, хозяйка сушила его… Зачем же сюда?

Неожиданно взревел мотор, в погребе задрожал потолок, посыпалась земля. Танк, судя по всему, тронулся, выехал со двора. «Что ж, это хорошо. Но зачем сено? — недоумевал Донцов. — Поджечь, что ли, собираются? Удушить дымом?» И вдруг ясно услышал визг. Так взвизгивает девушка где-нибудь на сенокосе, нарочито угодив в руки дюжего парня.

— Отдай вилы! И-и-и-и!.. — это голос хозяйки.

— Го-о-о! — донесся мужской бас. И на погреб с характерным шуршанием обрушилась новая навильня сена.

Донцов спустился с лесенки:

— Нет, тут что-то не то. Послушайте.

А голосов уже не разобрать. Все тише шуршание. Прошло еще некоторое время, и стало так тихо, как обычно бывает только глухой ночью.

Пора!

Решили: Донцов выйдет первым. Он примет раненого и понесет его в подсолнухи. Пруидзе, в случае чего, откроет огонь из автомата и отвлечет внимание фашистов.

Степан пробует поднять крышку. Но что это — ее словно гвоздями приколотили. Вано взбирается на кадку с огурцами, нажимают вдвоем. И вот крышка поднялась. Она просто завалена сеном.

На дворе темень, накрапывает дождь.

«Так вот она какая, Мария!»

14

Наталка сидела у окна и тревожно поглядывала из-за шторки на улицу. Сейчас она походила на маленькую девочку, которая осталась одна в доме и боится наступления темноты. Три дня назад могла уйти к родственникам в Стрелецкую, как дед советовал, а теперь поздно. В Выселках — гитлеровцы. Они шли и ехали по дороге, по выгону, тянулись непрерывной цепью по оврагу. Покажись — сразу схватят… И как это она не отправила тогда вместе с колхозным стадом корову? Деда послушала… Если бы отправила, может и сама следом ушла? Выходит, осталась в оккупации из-за коровы? Хотелось упасть на пол и плакать, но разве помогут слезы?..

По улице, взбивая пыль, неслись мотоциклисты. Может, мимо? Но вскоре послышался стук в дверь. Отступила к печке, притихла, часто дыша. Стук повторился: «Фашисты?.. Да нет же, что это я… дедусь вернулся. Ну, конечно, он!»

Не вышла, выбежала в сени:

— Кто там?

В ответ немецкая речь. Бросилась назад в горницу.

Грохнула, слетев с петель, дверь, в хату вошли двое. В серо-зеленых мундирах, с винтовками.

— Здесь будет живьет официр! — сказал высокий, белобрысый, с веснушками на лице.

— Ойтец куда пошель? — добавил второй.

Исчерпав запас русских слов, уставились на девушку, ожидая ответа. Наталка будто онемела.

— Фройлен гут! — осклабился белобрысый, подтолкнув напарника.

Тот кивнул и, растягивая в толстогубой улыбке рот, шагнул к девушке. Она выпрямилась и, сама толком не сознавая, как у нее получилось, с гневом произнесла:

— Sie vergessen sich!^[1]

Немецкая речь поразила солдат. Они оторопели, попятились.

— Sie… sie sind Deutsche?^[2]

— Das betrefft euch nicht^[3], — еще строже ответила девушка.

Скрипнули ворота, и во двор въехала легковая машина, раскрашенная вкривь и вкось темно-зелеными полосами, поверх которых вразброс были намалеваны будто поржавевшие листья кленов. Солдаты мигом выскочили из хаты. Один из них открыл дверцу — и полный, пожилой офицер ступил на землю. На его покатых плечах — витые серебряные погоны, на голове седлом выгнулась фуражка.

— Guten Morgen^[4], — спокойно произнес он, входя в хату, повременил и подал девушке руку.

Офицер доволен. Он никак не предполагал встретить здесь, на Кубани, человека, который бы говорил на его языке.

— Я уверен, — продолжал он, — в России не все большевики. Тут есть и такие, которые любят Германию, понимают, что она несет им свободу и высокую западную культуру.

Наталка с трудом подбирала слова, чтобы поддерживать разговор. Этот человек, у которого, наверное, есть внуки, казалось, не станет обижать ее. А при случае и защитит от солдат, которых так много на хуторе.

Между тем белобрысый втащил в комнату большой кожаный чемодан. На кухне вспыхнула спиртовка.

Офицер снял мундир, расстегнул ворот рубахи, расположился в горнице, будто у себя дома. Он то и дело покрикивал на солдата, называя его Куртом, и тот старался изо всех сил. Жизнь денщика только кажется легкой, а на деле — сколько надо работать, угождать. А главное, держать нос по ветру. Вот он вынул из чемодана кружевной передник и, улыбаясь, подал Наталке. Он, Курт, хорошо знал своего шефа. Ему уже однажды попало за нерасторопность. Это было совсем недавно, в Майкопе: не учел тогда пристрастия шефа к женскому полу, подал на стол сам, а в доме была писаная красавица. Крепко ему досталось за этот промах, чуть было на передовую не угодил… Интендант Шульц с виду тихий, а разъярится — зверь зверем. Допусти снова ошибку, как пить дать, отправит на передовую. А вернешься ли оттуда? Нет, теперь Курта не проведешь. Пусть эта смазливая девчонка ухаживает за интендантом. В случае чего — ей и отвечать.

«Пусть будет так», — решила Наталка, подвязывая передник, который, как видно, специально припасен офицером, и стала непринужденно подавать на стол.

«Да, мила», — отметил про себя Шульц и даже пропел забавный куплет о пастухе и фее.

Девушка будто слушала, но в голове у нее было иное.

«Везет же старому козлу», — думал Курт, выглядывая из кухни. Но он бы откусил язык, если бы эти слова сорвались с его губ.

После обеда интендант уехал. Наталка осталась одна с ординарцем. Наведя порядок в горнице, разожгла плиту и принялась чистить картошку. Курт вертелся возле нее, как кот, зачуявший лакомый кусок; мурлыкал что-то себе под нос. Проходя мимо, нарочно задел плечом. Девушка отшатнулась, не сказав ни слова. Решив вызвать ее на разговор, солдат постучал ложкой по чугунку и важно сказал:

— Совьеты капут.

Наталка не отвечала, продолжая мыть посуду: поболтает да и отстанет. Но тот шагнул к ней, попытался обнять:

— Какая у меня хорошая помощница!

— Отстань! — обернулась Наталка. — Иначе скажу майору.

Это подействовало.

— Понимаю, понимаю, — забормотал Курт. — Конечно, я только зольдат… А он офицер… У него фабрика… Автомобили.

Хозяйка не стала слушать. Пусть болтает. Теперь она смело ходила по комнате, как бы утверждая: «Только тронь, сразу выгонит!» И Курт окончательно притих.

Интендант вернулся к вечеру. Наталка взяла подойник и вышла из хаты, решив засветло подоить корову. Спустилась с крыльца и оцепенела: у входа в сарай солдаты бойко разделывали коровью тушу, подвесив ее на перекладине. Невольно вскрикнула, роняя подойник, и не успела опомниться, как оказалась в руках солдат. Они тянули ее каждый к себе. На ее немецкую речь не обращали внимания и лишь гоготали, дыша перегаром. Неизвестно, чем бы это кончилось, если бы на крыльце не появился майор Шульц. Он даже слова не сказал, лишь покашлял, и солдаты мгновенно оставили ее.

Грустная, подавленная вернулась Наталка в дом.

— Свиньи, — ворчал Курт, вроде бы сочувствуя ей, но ясно было, что именно он подстроил все это в отместку за ее неприступность.

С наступлением темноты ординарец взял автомат и, выйдя из хаты, стал прохаживаться по двору, охранять покой интенданта.

Наталка забилась в свою комнату, притихла. Ее душили слезы. «Вот она, оккупация: всего один день, а уже нет коровы. Так и меня убьют. Что же делать? — спрашивала себя и тут же отвечала: — Бежать! Бежать куда угодно, только бы не видеть, не слышать этого!»

О, как она жалела, что не ушла раньше. Ведь могла уйти с лейтенантом и его друзьями. Они, наверное, уже далеко в горах.

И вдруг представила лицо лейтенанта — худое, бледное, с заострившимся подбородком. А когда улыбается — на подбородке ямочка (она сразу заметила эту ямочку). Трудно ему, больно, и разве не облегчила бы Наталка его боль своим заботливым уходом?

Из горницы донесся голос офицера, хозяйка не могла не отозваться.

Спросив, что господину угодно, остановилась на пороге.

Офицер просит подойти ближе, в его голосе звучат ласковые нотки. Девушка не решается. Он настаивает. Поборов волнение, она наконец переступает порог. Офицер берет ее за руку, усаживает рядом с собой на кровати.

— Не бойся, — говорит он. — Я не обижу… Знаю — ты русская. Ты даже не фольксдойч… хотя сносно говоришь по-немецки. А это опасно. Тебя могут взять переводчицей. Ты не представляешь, что это значит. Мне жалко тебя. Долг офицера — защитить девушку, и я сделаю все, чтобы ты была счастлива. — Он говорит медленно, с чувством достоинства, как бы подчеркивая этим свои возможности, свою власть. — Я отправлю тебя в Бонн. О, ты увидишь этот город! Там, в Бонне, родился Бетховен… Я знаю, ты любишь музыку. Ты услышишь орган…

Наталка молчала.

Улучив минуту, она отодвинулась к изголовью. Но интендант тут же подсел к ней: как не обнять такую! Отстраняясь, Наталка сдвинула с места подушку и ощутила под рукой оружие. А Шульц, дыша ей в лицо, заговорил о чем-то таком, чего она не понимала, не хотела понять. Вдруг рассмеялась, припала к его холодному уху — господин такой ласковый… она рада… но ей надо на одну минутку…

— О, понимайт. Айн момент, — и одобрительно похлопал ее по спине.

Наталка юркнула в свою комнату. Скрипнула дверца шкафа. Послышался шорох платья.

Офицер ждал.

Прошло время, а она все переодевалась. Как долго. Нетерпеливо зашаркал босыми ногами по полу. Заглянул в комнатку — никого. Что за чертовщина! Открыл шкаф — тоже пусто. И лишь увидев распахнутое окно, все понял. Бросился назад: «Парабеллум… Где парабеллум?» Откинул подушку в сторону, перевернул матрац. Наваждение какое-то!.. Наконец раскрыл дверь и, не сдерживая страха, заорал во все горло.

Шофер, спавший в машине, проснулся, завел мотор, полагая, что надо спешно куда-то ехать.

— Я вас слушаю! — замер на пороге испуганный Курт.

Интендант, крайне возбужденный, злой, метался по горнице в одном белье, что-то бормоча и хватаясь за голову. Но вот двинулся грузным телом на ординарца:

— Где эта дрянь? Где девчонка?!

— Господин майор…

— Молчать! — в ярости набросился на Курта, стал хлестать его по щекам, испытывая при этом, как всегда, особое удовольствие. Хлестал, обзывая мокрой курицей, идиотом, наконец, предателем, что ввергло ординарца в трепет и отняло язык.

А Наталка была уже далеко.

Впереди, как бы понимая грозившую ей опасность, чутко насторожив уши, бежал Серко.

Перейдя вброд речку, девушка остановилась и еще раз посмотрела в ту сторону, где остался родной дом. Там, разрывая ночную тьму, высоко в небо поднималось пламя.

15

Над районным центром опускалась ночь: ни огонька, ни звука — станица будто вымерла. Многие эвакуировались, покинув насиженные места, а те, кто остался дома, забились в погреба, в щели, вырытые в садочках, ждали с тревогой в душе, что будет дальше. Пустынным и неуютным казался райцентр. Митрич, любивший бывать здесь, чтобы походить по базару, посидеть в чайной, думал теперь об этом, как о чем-то дорогом и утерянном.

Матвей Митрич понимал, что враги не простят ему, не выпустят из каменного мешка: он отказался стать проводником, не повел их в горы, а за это пощады не жди.

— Ну и пусть, — размышлял он, — что там смерть, что здесь — умирать один раз. Так лучше чистым остаться перед людьми.

Смерть не казалась ему страшной. Немало пожил, многое повидал на белом свете. Конечно, хотелось бы дотянуть до конца войны, увидеть, как тогда люди заживут. Да и внучку до ума довести: кто же позаботится о ней, как не он?

Шум наверху оборвал размышления деда. Прислушался — сразу и не понять, что там происходит. Все вокруг гудело, грохотало. «Да это же самолеты! Может, наши?» Прильнул к отдушине, но кроме черной ночи ничего не увидел. И в это мгновение — взрыв!.. Вздрогнули толстые — в три кирпича — стены подвала, посыпалась штукатурка…

— Бомбят! — не испугался, а обрадовался дед. — Наши бомбят их, проклятых!

Подошел к железной двери: на улице крики, выстрелы, топот ног,урчанье машин. Взрывы раздались еще и еще. Старик бросился вниз по ступенькам. Но будто обухом по голове — оглушило, повалило на пол…

Сколько пролежал в забытьи, не помнил. Очнулся от боли в боку: рядом кирпичи, щебенка… Да и в подвале почему-то светло, ветерок дует… Глянул на дверь, а ее и нет. Сквозь пролом в стене видно розоватое небо. Ощупал бок, вроде ничего, ушиб только. Выглянул на улицу — ни своих, ни немцев. Вместо высоких стен магазина — развалины… На базарной площади догорает чайная… Ну, коли так, и гостевать здесь больше незачем!

Митрич выломал палку из плетня и, опираясь на нее, пошел домой. Никто не окликнул, не остановил его. Так и до Выселок добрался. А на месте дома — куча золы. В садах обгорелые яблоки. Рухнул и тополь, что садил, придя с гражданской.

16

Согнувшись, тяжело шагая, Вано Пруидзе все дальше и дальше уносил командира в горы. Загорелое, обросшее черной щетиной лицо его покрылось испариной, из-под пилотки на шею сползали струйки пота. Сзади без пояса, в постолах, с гранатой в руке шагал Донцов. Нести раненого становилось труднее. Солдаты все чаще сменяли друг друга, отдыхали. Первый же день показал, что если они и дальше будут идти с такой скоростью, то придут в Сухуми не раньше чем через месяц.

Солнце то скрывалось за кронами деревьев, то появлялось снова.

Перевалив еще через одну проклятую гору, спустились в долину, поросшую березняком. Донцов свернул с тропки и бережно опустил раненого на землю. Говорить не хотелось: каждый понимал — это цветочки, ягодки впереди. Удастся ли вообще перейти горы?

Вано порылся в карманах, вытащил три замусоленных сухаря.

— Энзэ, — сказал он.

Потом отстегнул фляжку и с аптекарской точностью отмерил по несколько капель желтоватой жидкости на каждый сухарь.

— Масло? — удивился Донцов.

— А ты думал, воду Пруидзе несет? Извини, дорогой, в горах и без того воды много.

— Откуда масло?

— Плохой солдат, Степанка! Думать надо.

— Не понимаю, — пожал плечами Донцов.

— Не понимаешь… А находчивость ты понимаешь? — и Вано осуждающе покачал головой. — Забыл, друг, как в погребе сидели.

— Там были куски. И мы съели…

— Кто съел, а кто и нет. Пруидзе знает, куда идет. — Вано провел рукой по бороде и философски добавил: — Бурдюк полный — душа поет!

Рассматривая масло на сухаре, Донцов сморщил лоб:

— С чернилами, что ли? — но тут же проглотил все, что оставалось от сухаря.

— Вполне может быть, карандашом наталкивал, — отозвался Вано. — Ничего, витамин больше!

Головеня взял сухарь дрожащей рукой и, подержав его, отодвинул в сторону:

— Ешьте, вам силы нужнее.

— Что вы, Сергей Иванович, так и отощать можно, — запротестовал Донцов.

— Шашлык дают — кушай, инжир дают — кушай, — забубнил Пруидзе. — Молоко ишака дают…

— Опять ты со своими шутками! — оборвал его Степан.

— А что, плакать надо? Не будем плакать!.. Вано в горы идет! Друзей Вано ведет!

— Не радуйся! Скажешь «гоп», когда перескочишь.

— И-и, Степанка! Такой хорош начало — перескочим!

— Хорошее начало — это не все, — вмешался лейтенант. — На хороший конец надо рассчитывать.

— Будет хорош конец! Будет! — возбужденно подхватил Пруидзе. — Вано домой идет! Шакалом Вано пролезет! Змеей проползет! — Он вскочил и, делая вид, будто засучивает рукава, пустился в пляс: — Асса-а!

Головеня дивился: сколько лет вместе служили, а понимать его только теперь начал.

— Все-таки, входя в лес, надо о волке помнить, — осторожно намекнул он, боясь обидеть повеселевшего Вано.

— А по-нашему не так, — обернулся Вано. — По-нашему говорят: «Смелый джигит — хорошо, осторожный — два раз хорошо!»

— Замечательно говорят.

Донцов не стал слушать, о чем они толкуют. Осмотрел стоявшую у тропы, ровную, как свечка, березку, пригнул ее к земле. И позвал Вано.

Тот, подойдя, остановился в недоумении:

— Костыль, что ли?

— Держи, увидишь.

Донцов срезал березку ножом у самого комля, и она легла на землю.

— А, понимаю, — рассмеялся Вано. — Винтовка!..

— Больно ты умный, — сердился Степан. — Болтаешь попусту. Ищи другую!

— Гм-м… — прыснул Вано. — Мне винтовка не надо.

— Ну, знаешь что, хватит!

— Хватит так хватит, — согласился тот, отходя в сторону. И вдруг воскликнул: — Вот она, вторая… Бери, пожалуйста!

Когда очистили березки от веток, получились две ровные жерди.

— Ну, теперь понимаешь? — подмигнул Донцов, укладывая жерди рядом, на полметра одну от другой.

— Носилки! — воскликнул Вано.

— Вот именно. А то заладил: винтовка, винтовка…

Жерди связали липовой корой, переплели прутьями, сверху набросали травы.

— Пожалуйста, товарищ командир. Теперь хоть на край света донесем!..

Но тут послышался шум мотора, застрекотал пулемет, с деревьев посыпались листья. Низко над лесом пронесся «мессершмитт».

— Шакал! — выругался Вано.

— И тут, сволочи, рыщут, — слабым голосом подхватил лейтенант.

— Вот видишь, а ты говорил на Кавказ не пойдут, — дернув Вано за рукав, сказал Донцов.

— И не пойдут!

— Летают, значит, собираются.

— Летать проще, а чтоб пойти — кишка тонка!.. Да ты что, не слышал, еще тогда старшина говорил…

— Откуда он знает, твой старшина?

Вано бросил недовольный взгляд на друга:

— Опять ты сомневаешься. А если командующий сказал, тогда что? Если сам верховный?.. Не мог же он, старшина, сам от себя выдумывать. Ему сказали, он — нам… Ты, Степан, опять какой-то… Что ни скажи, спорить начинаешь.

— Ты сам споришь.

— Я за правду.

— Ладно, пошли, — нахмурился Донцов. — Все мы за правду, а чтоб брехне отпор дать, так это не можем: поразвешаем уши, слушаем.

— Ну, как ты не понимаешь? — стоял на своем Вано. — Кавказ — не степь, тут на танке не разгонишься. А немец без танка, что волк без зубов.

— Свежо преданьице, — вздохнул Донцов. — Немцы, по-твоему, дураки. Болваны этакие. Подойдут к горам, посмотрят — ай, высоко, зачем туда лезть, лучше по равнине прокатиться. Нет, брат, немец на Кавказ особый зуб имеет. Не удалось в гражданскую, так думает теперь…

— А ты что, у него спрашивал?

— Да иди, чего остановился!

Вано, бурча, зашагал быстрее. Тропа спустилась в низину. Местами на мягкой почве видны отпечатки подков. «Может, наши проехали, а может, и фашисты?.. — подумал Донцов. Ему не верилось, что это уже Кавказ. Он полагал: на Кавказе все иное, не такое, как в средней России, где он вырос. А тут такие же липы, как под Белгородом, такие же ромашки цветут, желтеют одуванчики.

— А говорили: чинары, эвкалипты… — усомнился он.

— Будет. Все будет, — оживился приумолкший было Вано. — И горы настоящие будут, и водопады… Весь Кавказ тебе покажу. Нет, не покажу — отдам. Бери, друг!

Головеня молчал. В который раз мерещилась женщина с выкатившимися на лоб глазами. Где он ее видел — на Украине, в Донбассе?.. Да нет же, это было в местечке Целина. Войска покидали его, по улицам, поднимая пыль, проносились повозки, брички, автомашины. Танков, орудий почти нет. Он, артиллерист, как и многие, уходил пешком. «Хейнкели» один за другим снижались над колоннами отступающих. С грохотом рвались бомбы. Стучали крупнокалиберные пулеметы. Первые же бомбы попали в здание школы: рухнули стропила, балки, посыпалась черепица… И тут эта женщина:

— Ты жив? Тебя не убили, Григорий?!

Головеня остановился, ничего не понимая.

— Жив, жив!.. — закричала женщина, подбегая к нему. Но тут же отпрянула, завопила на всю улицу. — Бежишь?! Меня покидаешь?!

Что он мог ответить? Отступал не только он. Отступали полки, дивизии, отходила вся армия… А женщина, потрясая кулаками, продолжала кричать:

— Бросаешь старую мать? Утекаешь?!

Потом люди рассказывали: у нее погиб сын, сошла с ума. Никогда не забыть ее Головене.

Впереди на тропе показался человек; он сидел на камне и курил. Увидя подходивших, встал. С виду — солдат-фронтовик.

— Здорово, братки! — громко произнес он. И, рассмотрев в носилках офицера, тише добавил: — Здравия желаю, товарищ командир.

Обыкновенное, ничем не примечательное лицо казалось спокойным, хотя вид у солдата жалкий. Из одного сапога выглядывает портянка, другой скручен проволокой. Коленки брюк неумело зашиты. Сквозь прорванный рукав гимнастерки чуть повыше локтя виден бинт с запекшейся на нем кровью.

— На перевал?

— Так точно, товарищ командир!.. На прикрытии был. Держались до последнего… Пулемет просто красный стал, а фашисты все прут и прут. Целую кучу навалил их… И вдруг, понимаешь, заело. Сюды-туды, хоть ты плачь. Оглянулся, а рядом братки мертвые… Вскакиваю — и гранату под станину: не оставлять же врагу! Как сам уцелел — понятия не имею. После на тропку вышел — никого. Что же, думаю, подожду, может кто появится: одному в горах несподручно.

— Одному, точно, нехорошо. Примыкай к нашему полку, — сказал лейтенант.

— Я так и думал, товарищ командир, — обрадовался солдат. — Кто-нибудь да возьмет в попутчики. Свои, советские, не дадут человеку в горах пропасть.

Он вынул из кармана деревянный портсигар:

— Может, закурите, товарищ командир? Трофейные сигаретки имеются. Хорошо, хоть такие остались. Без курева совсем беда. — Солдат прикурил от зажигалки и, сунув ее в карман, продолжал: — Сказывают, не табак в сигаретках, а морская трава. Но курить можно. Конечно, против наших — дерьмо, особенно против махорки, что нам до войны выдавали. Помните, «Гродненскую»? Ух, махорка была! Потянешь — слезу выдавливала.

— Говорите, до войны служили?

— Так точно.

Донцов взял немецкую сигарету, повертел перед глазами, отдал назад.

— Спасибо, не курю. Просто так, любопытно.

— Значит, в Сухуми, товарищ командир? — не умолкал солдат. — Дело! Вчетвером мы туда за милую душу доберемся! — и, покосившись на носилки, с сожалением добавил: — Вот только помочь не могу. Разве одной рукой?..

— Обойдемся и без тебя, — не очень дружелюбно сказал Пруидзе.

Солдат взглянул на кавказца, удивился его неожиданному тенорку: у такого, казалось, непременно должен быть бас. Не стал перечить: нет так нет. И когда Степан и Вано подняли носилки, послушно пошел следом.

Шагая впереди, Пруидзе рассматривал знакомые места. Не один раз проходил по этой тропе, и вот она снова ведет его в родной город. Теперь уже ничто не остановит… Дойдут и раненого донесут!

— Придем в Сухуми — гостями будете! Шашлык будет. Вино будет. Ух, циви мацони!.. — словно декламировал он.

— Из Сухуми, значит? — ухватился за слово солдат.

— Именно. А ты?

— Я, браток, из Одессы, — солдат тяжко вздохнул. — Гитлер теперь в моей сторонке. Второй год письма не имею.

— А как звать-то тебя? — стараясь рассеять печаль солдата, спросил Донцов.

— Петрусь. Петря… Мать все, как ласковее, хотела.

— А фамилия?

— Вот фамилия у меня не украинская: Зубов моя фамилия… Да вы просто Петром, Петькой зовите. Чего уж там.

17

«Где она, куда девалась? — рассуждал Митрич. — Разве в Стрелецкую к тетке ушла? Так туда не пройти, там немцы. А может, и в живых нет? Не может быть! Прячется где-нибудь, а то и в горы подалась».

Разворошив копну сена, старик достал винтовку, щелкнул затвором — все в порядке. Жалко, патронов нет. Да ничего: была бы кобылка, кнут найдется! Осмотрелся, пошел по росистой траве к одиноко стоявшей на юру старой хате. Лунная ночь не нравилась ему, да что поделаешь — ждать некогда.

Тихо, как тень, потянулся к окну, стукнул пальцем в стекло.

— Открой, Дарья.

— Митрич? — донесся голос изнутри.

— Открывай, не бойся.

Дарья приходилась Митричу дальней родственницей. Ее сын, Егорка, вот уже второе лето был подпаском у деда. Здесь, в этой невзрачной на вид мазанке, часто гостила Наталка, Может, и теперь здесь?

Пропустив Митрича в хату и увидев в его руках винтовку, Дарья удивилась:

— Шо вы надумалы!

— А ничего… собак много развелось — мирному человеку не пройти, — хмуро ответил дед.

Женщина догадалась: опять, как в гражданскую, партизанить собрался. Хотела расспросить подробнее, да разве он скажет? Знает она Митрича.

— Внучка, часом, у тебя не была?

— С той недели не видела. Может, дома?..

— Не поминай, Дарьюшка. Нема у нас дома. Спалили… Все как есть дотла.

— Боже праведный! — всплеснула руками женщина. — А Наталка?.. Куда ж вона девалась?

— Думал, ты знаешь.

— Господи, моего сынка тоже нэма! — встревожилась Дарья. — Как ушел вчера, так и пропал. Думала, где ж ему быть, как не у вас, А выходит… Что ж теперь делать? — и она всхлипнула.

— Ну, хватит, хватит, — урезонил дед. — Раз и его нэма, значит вместе и подались.

— Да куда ж они?.. Кругом немцы.

— Куда, куда. Ты что, маленькая? Теперь всем одна дорога! В горы — вот куда!

Митрич поднялся со скамьи, собираясь идти, но Дарья схватила его за рукав.

— А мне как же? Хоть бы посоветовали…

— Потому и зашел, — старик дотронулся до ее плеча. — Баба ты, Дарьюшка, в летах, к тому же хворая. Лучше, коли дома будешь: фашисты тебя вряд ли тронут. А нам тут свой человек вот как нужен, — дед провел ребром ладони по горлу. — Поняла?

Дарья закивала головой.

— Ну, прощай. При случае подам весточку.

— Прощайте, Митрич.

Через час старик был уже за речкой, на колхозной бахче, где под лунным светом тут и там лоснились кавуны, пахли медом перезревшие дыни. В прошлом году в эти дни колхозные машины одна за другой уходили отсюда в город. Бахча приносила немалый доход. А теперь гибнет добро…

Третье лето сторожил колхозную бахчу старый друг Митрича Игнат Закруткин. Когда-то служили в одной казачьей сотне. На германской войне вместе были. Разом парубковали и поженились в один год. В последнюю зиму часто сходились по вечерам, ворошили старинку, про новую жизнь гутарили. Летом хуже: у Митрича скот, у Игната — бахча. Некогда. Но теперь нельзя не повидаться с Игнатом. Посоветоваться, обсудить что и как. Отвести душу. А может, и внучка у него скрывается?

Близ шалаша старик остановился, не веря глазам своим: на земле, разбросав руки в стороны, лежал Игнат. «Что с тобою, друже? Кто тебя?.. За что?!» — склонился Митрич.

Не отозвался, не встал Игнат.

Сняв шапку, будто окаменел старый пастух, И в степи тишина — ни ветерка, ни звука. Только луна, выглядывая из-за туч, порой выхватывала из темноты белое лицо Игната.

Постояв, Митрич разыскал в шалаше лопату, выкопал могилу и, обернув тело Игната казачьей буркой, с которой он при жизни не расставался, предал его родимой земле.

18

Огибая поляну, вилась речка — неглубокая, узкая. Урча и спотыкаясь о камни, торопливо убегала она в чащу. Таких речек в горах Кавказа многое множество. Зародившись где-то у вечных льдов, стекают они вниз, сливаются с себе подобными, падают с отвесных скал, прорываются сквозь леса и ущелья, образуя Кубань, Терек и другие большие горные реки.

— Лучшего места и желать не надо, — сказал Головеня, оглядывая поляну.

Вано и Степан тотчас стали раздеваться: как можно упустить случай, не выкупаться!

Войдя в воду, Степан передернул плечами: брр, холодно! Поежился, попрыгал и, скрестив руки на груди, застыл, стоя на камне, словно статуя.

— Э-э, Аполлон! Листика не хватает! — подтрунил Вано.

Статуя, как и положено ей, не шевельнулась.

Тогда Вано, взяв камень, подкрался и бросил его в воду рядом с Донцовым. Обданный брызгами, тот гаркнул на весь лес и, потеряв равновесие, повалился в воду. Холодные струи обожгли тело, закололи, словно иголками. Хватаясь за кусты и чертыхаясь, Степан вылез из речки. Помахав руками, сел на траву, подставив спину солнцу, и, казалось, забыл обо всем на свете. Но стоило Вано нагнуться, чтобы потрогать воду, как Донцов вскочил и столкнул его в речку.

— Ми-и-р! — завопил Вано. — Ми-и-и-р!

— Мир так мир, — согласился Степан. — Мы люди гуманные. Но противнику, если он даже в плен сдастся, диктуем свою волю… Пляши!

Пруидзе поворчал, отнекиваясь, потом, отбросив белье в сторону, затоптался на коротких волосатых ногах. Донцов захлопал в ладоши:

— Пошел! Пошел!

Вано вдруг скривился, как от боли, обхватил колено руками: что-то случилось с ногой, не идет она в пляс. И так и этак повернет, деревянная и только. Хлопнув себя ладонью по лбу — эврика! — кувыркнулся, встал на руки и такое начал выделывать, что любой циркач позавидовал бы.

Головеня от души хохотал. Да и как не расхохочешься! Дядьки, обросшие бородами, казались в этот миг бесшабашными мальчишками, у которых одна-единственная забота — чем-нибудь позабавиться.

Зубов тоже ухмылялся. Купаться он не стал, ополоснул лицо, протер глаза пальцами: хватит, а то вороны за сыр примут.

Лучи солнца перебегали по листьям дубов, зависали среди ветвей светлыми клиньями. Головеня залюбовался сказочным лесным уголком. В шуме листьев, в плеске воды было что-то родное, близкое. Закрыл глаза — и опять окунулся в детство.

Вот он с мальчишками скачет на конях в ночное. Подняв над головой палки, словно казачьи сабли, несутся во весь опор, перегоняя друг друга. «Ур-р-а-а!» — неистово кричат юные конники и на скаку ловко сшибают чертополохи.

Он, Сережка-бульбешка, как его прозвали товарищи, уже тогда мечтал стать военным. Потом школа, артиллерийское училище. Звание младшего лейтенанта. И вот она, настоящая война! Не чертополохи летят на землю, падают сраженные горячим металлом люди. Горят селения и города. Рушатся в огне заводы и фабрики. Кровью окрашиваются реки…

Он еще долго смотрит на зарево заката, на лес, который, темнея, становится все более мрачным; а на душе тоскливо, холодно.

— Петыка! — нарушил тишину голос Вано. — Иди, кацо, ягоды собирай!

Поужинать ежевикой, или, вернее, попить кипятку с ягодами, — единственное, что можно было придумать в их положении. Донцов уже вернулся с пригоршней крупных темно-синих ягод, угостил командира и опять шмыгнул в кусты.

Зубов поворочался на траве, встал:

— Не Петыка, а Петька!

— Нычево, сто раз путал — научимся, Петыка!

— Опять — Петыка… Дразнишься, что ли?

Вано блеснул глазами:

— Ты мне зубы не заговаривай! Какой мой дело, как тебя мама назвал! Чай хочешь — неси ягоды!

Зубов не ответил, молча побрел через речку, ступая с камня на камень.

— Мешок-то оставь! Целы будут твои шмутки!

Солдат будто не расслышал.

Подвесив на перекладину котелок, Вано достал из кармана «катюшу» и высек огонь. Мелкие сучья вспыхнули, костер разгорелся, и пламя стало лизать черную, закопченную посудину. Спасаясь от комаров, Головеня подсел ближе к огню. Вано, подбросив дров, тоже ушел за ягодами.

Неожиданно из чащи донесся лай собаки. Лейтенант прислушался. «На тропе», — подумал он. И увидел бегущего Донцова.

— Слышали? — остановился Степан.

— Беженцы, наверное.

— Эсэсовцы тоже с собаками ходят.

— Не пойдут они, на ночь глядя. Впрочем, идите навстречу и если что…

— Понятно, товарищ лейтенант.

Донцов не успел уйти, как появился Пруидзе, доложил, что на тропе совсем близко люди. Лейтенант поднялся, кривясь от боли.

— Много?

— Двое.

— Беженцы. Кто же еще.

Вскоре из-за кустов показался низкорослый парень, за ним мальчик-подросток и собака. Выйдя на поляну, они остановились. Донцов шагнул навстречу и вдруг воскликнул полным радости голосом:

— Сергей Иванович! Вано! Да вы гляньте!..

Опираясь на палку, Головеня заковылял к беженцам. На полпути остановился:

— Наташа!..

Девушка кинулась к нему, протягивая руки.

Как не похожа была она на ту, прежнюю, что увидел впервые на хуторе! Вместо платья — лыжные штаны, на плечах — куртка.

— Хутор немцы спалили, — будто жалуясь, проговорила девушка.

— И Лысуху зарезали, — вставил мальчик.

— Дома новые построим, людей жалко, — отозвался Донцов. И к мальчику: — Тебя как звать, герой?

— Егор… А фамилия — Брус.

— Ну вот, Егорка, зараз чайку попьем… Да ты садись, что стоишь, как кулик на болоте. Чаек с ягодами — это, брат, ого!.. А ягод здесь — пруд пруди. Батько на войне?

— Батьку убили.

— Да-а-а, — протянул солдат. — Война… Но ты не горюй, Егорка. Мы еще вернемся. Они нам за все заплатят!

— А у вас винтовка есть?

Степан смущенно хмыкнул: не объяснять же, где осталась винтовка.

— У меня, брат, гранаты, — и как бы оправдываясь, показал на торчавшие из карманов рукоятки. — Был бы солдат, а винтовка найдется.

— Чай кипит, а где же Петыка? — забеспокоился Вано.

— Покричи его, может, заплутался в чаще, — посоветовал Донцов.

Пруидзе отошел к речке и несколько раз позвал Зубова. Тот не откликнулся.

— Ничего, придет. Не маленький, — вернул его лейтенант.

Наталка сидела у костра и улыбалась. Да и как было не улыбаться! Людей, о которых так много думала и, казалось, потеряла навсегда, встретила снова.

«Вот как бывает, — дивился Головеня. — Все эти дни вспоминал, тревожился о ней; шутка ли, остаться в оккупации! Думал, девушка, что с нее возьмешь, а она…»

— Ой, да вы, наверное, голодные, — спохватилась Наталка. — Ну, конечно, Егорка, давай узел!

Она вынула из узла большую белую паляницу, порезала четвертинку сала:

— Вечеряйте, товарищи.

Все действительно были голодны, но не спешили приниматься за еду.

— Что же вы? — удивилась Наталка.

— Солдат один где-то застрял, пополнение наше, — объяснил Донцов. — Не подождать ли?

— Вечеряйте, ему оставим, — рассудила девушка и, положив на ломоть хлеба кусочек сала, отодвинула в сторону. — Придет и поест.

За речкой треснули сучья, показалась фигура Зубова. Он подошел к костру и, увидев новые лица, потянулся дальше от света.

— Ходишь-бродишь, — проворчал Вано.

— Будь они прокляты, твои ягоды! — послышалось в ответ. — Чуть было шакалам на ужин не угодил. Километров пять отмахал, пока на огонек не выбрался.

Наталка вздрогнула, услышав знакомый голос. Неужели тот, что в Выселках?.. Голос вроде его. И тут, словно подтверждая ее догадку, Серко зарычал в темноту, где сидел солдат. Егорка схватил пса за ошейник:

— Что ты, дурак, это же свой.

Наталка подвинулась ближе к костру, притихла.

Над горами сгущалась ночь.

Все улеглись, и лишь Донцов, приняв дежурство, мерно прохаживался в сторонке. Лейтенанту не спалось. «Прошли километров двадцать, — думал он. — До Сухуми — двести. Продуктов почти нет… Что будет завтра, через неделю?.. Дальше, в горах, безлюдье, ледники, холод… Может, остановиться?.. Должны же здесь быть войска или партизаны. В крайнем случае, создать свой отряд… Вот только рана… Но что рана? Война без ран не бывает».

Он уже пробовал ступать на раненую ногу, больно, но вроде терпеть можно. День-дна, пусть даже неделя — полегчает. Сегодня, перевязывая рану, лейтенант убедился — пуля не задела кости. Повезло. Если бы тогда сразу наложить жгут, наверное, уже ходил бы…

Серко насторожил уши.

— Сергей Иванович, на тропе люди, — зашептал Донцов, нагибаясь.

Лейтенант приподнялся.

— Навстречу… И если что — сигнал!

Встал и Пруидзе. Наталка, оказалось, тоже не спала. Шурша палаткой, заворочался Зубов. Один Егорка, умаявшись за день, по-детски разбросав руки, сладко посапывал на траве.

Зубов изредка поглядывал на девушку. Не сказать, что он боялся встречи с нею. В чем она может обвинить? Да и станет ли обвинять, не постесняется ли? Чепуха все это!.. Важнее другое: часа два назад отсюда, с гор, радировал Хардеру. С радиограммой, наверное, уже ознакомился и Фохт. Пусть знают: путь свободен… Рацию пришлось оставить за речкой. Так безопаснее: уснешь, а этот чертов грузин ревизию в мешке наведет.

Донцов доложил: приближается группа солдат.

— Наши, — заявил он. — По разговору ясно.

Ждать пришлось недолго: на поляну один за другим стали выходить военные. У одних через плечо скатки, другие вовсе без шинелей. Но оружие, кажется, у всех. Острый глаз лейтенанта заметил: есть даже один «дегтярь». Что ж, неплохо.

— Отдать швартовы! — выкрикнул кто-то.

— Да тут, смотрите, занято.

— Места на всех хватит. Эй, у костра, пускаете на квартиру?

— Мы свои хоромы не запираем, — отозвался Головеня. — Располагайтесь, как дома.

Некоторые из подошедших ложились на траву и тут же засыпали. Иные, сидя в сторонке, грызли сухари. Двое подсели к костру, начали сворачивать цигарки.

— Откуда, друзья? — спросил лейтенант.

— Известно откуда: от войны бежим, — невесело пошутил тощий солдат.

Шутка задела лейтенанта за живое: горькая правда была в ней. «В самом деле, — подумал он, — там идет война, а мы… Если все уйдут, что же тогда будет?»

— Здравия желаю, товарищ лейтенант!

Головеня обернулся и сразу узнал остроносого стрелка, с которым вместе лежал за насыпью, у переправы.

— Друзья, выходит, встречаются вновь? — улыбнулся он.

— Так точно, товарищ лейтенант.

Солдат опустился на траву, положил рядом винтовку.

— Там, у переправы, и представиться некогда было. Подгорный моя фамилия. Ефрейтор Подгорный, — и, подсев ближе, продолжал: — Вы тогда, товарищ лейтенант, на пароме остались, а я, как услышал жужжит, — бултых в воду!.. Течение отнесло. Ничего, выплыл. А вот сержант… — Подгорный запнулся.

Головеня понял, что он говорит о Жукове: сержантов там больше не было. Однако расспрашивать не стал: будь сержант жив, Подгорный сам об этом сказал бы. Перевел разговор на другое: спросил, есть ли у солдат продукты, нет ли раненых… Оказалось, что продуктов самое большее на два-три дня… А легкораненых двое.

— Как-нибудь дойдем. На передовой труднее было и то выжили, — заявил один из бойцов.

— А что думает командир? — спросил Головеня.

— Какой командир?.. У нас — анархия! — горько признался Подгорный. — Сколько раз говорил: давайте выберем командира. Так нет, на смех поднимают… Гуси вон когда летят, и то вожака имеют. А мы — всяк сам по себе…

— А дед разве не командир? — вмешался солдат с басовитым голоском. — Все время впереди!

— Что за дед?

— Генерал.

— Дед, а дед, на линию огня! — пробасил тот же голосок.

Среди лежавших поднялась невысокая фигура:

— Чего там еще?

— Быстро, лейтенант вызывает! — подзадорил кто-то.

Старик подошел к костру, и тут Наталка, молча прислушивавшаяся к разговору, вдруг вскрикнула, бросилась к деду:

— Родненький мой!..

Старик прижал ее голову к груди:

— Ось дэ ты, перепелка. Так и знав — в горы полетишь. Да куда ж еще, как не в горы? Теперь всем одна дорога… Ну, добре, добре… — и он погладил ее по вихрам, как ребенка.

Егорка сквозь сон услышал деда. Вскочил, повис у него на шее. Внимание парнишки привлекла винтовка, которую дед не выпускал из рук. Есть ли патроны, сколько и много других вопросов обрушил Егорка на голову деда, желая узнать все сразу.

У него с дедом своя, особая дружба. А эта встреча в горах еще больше сблизила их.

В группе оказался и солдат Крупенков, служивший ранее во взводе Головени. Тощий, молчаливый — себе на уме — он и сейчас старался держаться в тени, подальше от костра, хотя лейтенант успел заметить его. Да и солдат узнал командира. Это не удивило лейтенанта: в прошлом у него с Крупенковым были довольно сложные отношения, которые ни тот, ни другой не могли забыть.

Еще на Украине, под Глуховом, Головеня не один раз выдвигался со своим взводом вперед для стрельбы прямой наводкой. Так было и в районе села Крапивни. Выкатив орудия, артиллеристы подбили два танка, но в это время группа немецких автоматчиков, выскочив из-за леска, ринулась на артиллеристов. О помощи нечего было и думать, бой развернулся по всей позиции, которую занимал пулеметно-артиллерийский батальон. Бойцы Головени встретили врагов ружейным огнем. Завязалась упорная схватка. В расчете сержанта Жукова кончились патроны, и бойцы пошли врукопашную. Ни один фашист не достиг окопа, где засели с пулеметом Донцов и Пруидзе. И только Крупенков не принимал в этой схватке никакого участия. Забившись в траншею, выжидал исхода боя, так как потерял затвор и фактически остался безоружным.

Полевой суд квалифицировал его поведение как проявление трусости. Крупенкова судили, он отбывал наказание в штрафной роте. А когда вышел оттуда — в свою часть не попал.

И вот сегодня, встретив лейтенанта, солдат то ли не захотел, то ли не решался подойти: трудно было сказать, что у него таилось на душе, чем он руководствовался в эти минуты.

И Головеня решил пока не затевать разговора.

19

Поднявшись чуть свет, лейтенант взял палку и, опираясь на нее, медленно пошел вдоль поляны: ждать некогда, надо учиться ходить. Нога болела, но двигаться было можно. Проковыляв по кустарнику к речке, Головеня увидел деда (вчера так и не удалось поговорить с ним). Старик сидел на камне и задумчиво смотрел в воду. «Видно, давно проснулся, а может, и совсем не спал», — подумал Головеня.

— Здравия желаю, папаша. Не спится?

— Какой тем сон…

Лейтенант присел рядом. Заговорили о том, о сем, но вскоре свели к главному, к тому, что вот уже второй год волновало людей — к войне.

— Как же так, — рассуждал дед, — немец в дом, а мы из дому?.. Неужели у него, проклятого, силов больше? Нет, сынок, этого быть не может. Оно и раньше войны бывали, много всяких врагов супротив России шло, но чтобы так далеко забираться — ни-ни! А этот прет, как скаженный! И никакого ему удержу нэма!.. Ох, непонятно что-то…

— Да, Матвей Митрич, во многом вы правы, — начал лейтенант. — Но дело тут не только в силах. Сил у нас стало больше. Но и враг не тот. А главное, что он напал по-разбойничьи, внезапно. Вот и приходится пока отступать. На войне всякое бывает; сперва отступаем, а придет время — наступать будем. Кутузов тоже отступал…

— Э-э, постой, постой, — перебил дед. — Кутузов — особь статья! Кутузов Михайло Ларионыч Москву сдал — это верно. Но как сдал? А вот так: увидел, значит, не удержать ее, спичку чирк — пылай, родимая! Лавки, лабазы хлебные — все в огонь! А ну, паршивый Наполеонушка, грызи, коли хочешь, камни! Шиш тебе, а не пирог русский!.. Вон как было. А мы?!.. Мы бежим, как оглашенные, и все бросаем. Какие хлеба в степи, а кому от них польза? Как есть Гитлеру. Да разве, скажи пожалуйста, ничего придумать нельзя было? Можно, да вот не додумали. Все на кого-то надеялись, ждали: кто-то там, наверху, за всех подумает… Истинный бог! Взять, к примеру, окот. То приказу не было, а то приказ пришел, а мы все гурты собрать не можем. Наконец, сгуртовали, выгнали за околицу, а немец — вот он, как пес голодный, у крыльца!.. Да отчего ж, спрашивается, заранее не угнать? Все, скажу тебе, можно было: и скот, и хлеб туда, в Сибирь, спровадить. Сибирь, она, матушка, вон какая — конца краю не видно! И эти самые, как их… елеваторы, тоже есть…

— Есть, отец, есть. Все это правильно, но… внезапность.

— Незапность, незапность! — серчал дед. — Только и осталось на нее все беды валить! Бить его, фашиста, надо, чтобы подняться не мог! Вот тогда и не будем на своей земле прятаться… Незапность!.. Враг, он всегда такой. Думаешь, Деникин, когда Краснодар брал, так во все трубы трубил — готовьтесь, я иду. Как бы не так. Волком по лесам да буеракам рыскал, гадюкой по ночам полз…

Лейтенант не стал спорить. Подсел ближе к старику:

— Я, Матвей Митрич, насчет хлеба хотел спросить, можно его достать?

Дед все еще сердито пыхал дымком из трубки:

— Хлеба?.. А за какие такие заслуги нас хлебом кормить?

Головеня не обиделся на укор, ответил спокойно, твердо:

— Будем перевал держать.

Митрич глянул на лейтенанта, словно не узнавая его, схватил за руку.

— Голубчик ты мой! Да тут, я тебе скажу, один солдат целую роту сдержать может! Только патроны ему давай. Тут такие места скоро пойдут, что ни в сторону тебе, ни вбок свернуть: одна тропа, как веревочка.

— Где же эти места?

— И вовсе недалеко. Ежели, скажем, на конях — совсем близко. Орлиные скалы называются. А насчет хлеба, так это вполне можно. Тут, у подножия гор, хутора богатые. Фашист туда не пойдет, а нам чего проще. Там и родня проживает.

— Родня?

— Ну, как тебе сказать, моей старухи сестра. Старуха-то годков пять как умерла, царство ей небесное. А сестра здравствует, за родню почитает. Да ты не сомневайся, будет хлеб!

— Спасибо, Митрич.

— Не за что. Вот когда сходим, да принесем…

— За совет спасибо.

…Вышли до восхода солнца, по холодку. Впереди, опираясь на палку, ковылял Головеня. Но Донцов и Пруидзе вскоре уговорили его воспользоваться носилками. Они радовались, что командир выздоравливает, и теперь еще больше оберегали его.

Тропа извивалась, плутала среди скал. Наконец поползла вверх, в каменный хаос, закружилась, откладывая кольца на скате. Местами над ней нависали огромные серые глыбы, которые, казалось, только того и ждали, чтобы обрушиться на людей. Заметив такую глыбу, бойцы приостанавливались — не накроет ли всех сразу? — и, растянувшись в цепочку, торопливо проскакивали под ней. А после хохотали: глыба и не думала падать. Пруидзе тоже смеялся, но его смешила неопытность солдат — попав в спасительные горы, они по-детски боялись их. Наталка впервые оказалась в горах и с волнением рассматривала открывавшиеся перед нею суровые пейзажи. При виде их казалось, что в мире нет ни городов, ни сел, ни даже морей и океанов, — есть только небо да эти, похожие одна на другую, серые, как пепел, скалы.

Она так и не успела, а вернее, не решилась сказать лейтенанту о Зубове. Сам же Зубов избегал девушки, делая вид, будто никогда не видел ее.

Донцов и Пруидзе больше молчали. Но порой затевали какой-нибудь острый разговор, настойчиво отстаивая каждый свое мнение, ни за что не уступая друг другу. Споры их обрывались так же неожиданно, как и возникали. Но стоило одному сказать слово, как опять начиналось то же самое: коса и камень, лед и пламень.

Чаще начинал Вано. Он подсаживался к Донцову где-нибудь на привале и, заглядывая ему в глаза, спрашивал:

— Степ, а Степ, когда же война кончится?

Донцов смотрел куда-то вдаль, будто не замечая его.

— Оглох, что ли? — толкал его в бок Пруидзе.

— Да отстань ты. Липнешь, как лишай!

Донцов и сам не один раз задавал себе этот вопрос, но ответить на него не мог. Да и кто мог ответить? Пока войне не видно конца, она унесла уже тысячи жизней, спалила, разрушила города и села и может еще много разрушить, погубить…

— Нет, а все-таки, — не отставал Вано. — Когда она кончится?

— Вот заладила сорока… Не знаю!

— А что ты вообще знаешь?

— Знаю, например, что ты — осел.

— Какой бедный знания! — сочувственно качал головою Пруидзе. — Но что поделаешь, откуда их взять барану?

— Хватит! — сердился Донцов.

— Вот и я говорю — хватит, — соглашался Вано. — Ну ее к черту, войну! Лучше послушай, как Лейла пишет, — он вынимал из кармана старое, бог весть когда полученное письмо и читал вслух:

«Как ласточки весной устремляются на север, так и моя любовь тянется к тебе на фронт. Ни злые ветры, ни высокие горы, ни сама война — ничто на свете не станет преградой на ее пути! Я люблю тебя в тысячу раз больше, чем тогда…»

— Нет, ты послушай, — в тысячу раз!

Вано переворачивал все в рыжих пятнах, побывавшее в воде письмо и с еще большим пафосом продолжал:

«Только смелых и сильных боится враг! Только отважные встречают его грудью. Будь же горным орлом, Вано! Не бойся взлетов, за которыми могут быть падения. Кто не поднимался, тот не падал… И пусть твоя клятва Родине будет так же крепка и нерушима, как наша любовь!»

Донцов слушал, а память рисовала ему родную Дибровку под Белгородом. Перед глазами вставала речка Нежеголь и зеленые заливные луга. Там, в лучах солнца, впервые увидел он Галю. Белокурая, в белом платье, стояла она среди ромашек и сама казалась ромашкой. «Любит — не любит», — мысленно повторял Степан и страшно боялся представить, что на последний лепесток падет слово «не любит».

Они встречались по воскресеньям. Галя выходила из огорода на луг и ждала его там, стоя на тропке. Степан еще издали замечал ее, поспешал. Но едва приближался, как Галя исчезала, будто была волшебницей. Путаясь в высокой траве, Степан долго искал ее. Наконец находил — тихую, сосредоточенную, с книгой в руках. Усаживался рядом и смотрел молча, не отводя глаз. Взять за руку или дотронуться до ее плеча Степан не смел. Только попробуй — поднимется и убежит.

Галя обычно читала вслух. Читала долго, выразительно, и ее голос звучал, как музыка. А устав, передавала книгу и непременно требовала, чтобы он продолжал. Степан не выговаривал деепричастий, глотал слова, на лице у него выступал пот, но Галя будто ничего не замечала. Знала, что он мало учился, и делала все, чтобы полюбил книгу, занялся самообразованием.

Да, она много сделала для него!

До сих пор в ушах Степана звучат эти давние чтения. Про Макара Чудру и старуху Изергиль, про Челкаша и Данко читали они тогда. И очарованные волшебной книгой, совершенно не замечали, что там, на лугу, у речки, родилась и окрепла их первая любовь.

Жива ли Галя? Там, в Белгороде, за Белгородом до самого Нового Оскола — немцы.

— Нет, ты послушай, — толкнул друга Пруидзе.

Донцов вздрогнул:

— Что?.. Ах, да… Читай, читай.

«Кончится война, и ты вернешься домой… Бей их, проклятых фашистов, убивших твоего брата и моего отца! Бей их, принесших нам столько горя!»

Пруидзе бережно складывал письмо, задумывался.

Не мог не думать о войне и лейтенант. На его глазах немцы заняли почти всю Украину, Кубань, потопили в крови Белоруссию. Дальше, на севере, сковали в огненном кольце Ленинград. И вот сейчас, в эти дни, идут к Волге, на Кавказ…

Обливаясь потом, люди поднимались все выше в горы, жадно пили из попадавшихся на пути источников. Пили и не напивались: снежная вода, лишенная соляных примесей, не утоляла жажду. На привалах падали, как подрубленные, а отдохнув, вытягивались в цепочку и снова шли.

Тропа завела в рощу. Таких деревьев с большими пышными кронами многие никогда еще не видели.

— Чинары, — сказал Пруидзе.

— Так вот они какие! — удивился Донцов.

— Это что — мелочь, — продолжал Вано. — Дальше пойдем, в пять обхватов увидим… И граб, и железное дерево — самшит — увидим!

Донцов подошел к чинаре, похлопал по стволу ладонью:

— Вот бы на доски распустить.

— Распустить-то можно, — тотчас вмешался дед, — да как вывезешь? Ни на коне, ни на тракторе не подъехать. — И заключил: — Сколько добра пропадает.

— Кончится война — с пилами, с топорами придем. Дорогу построим, — пообещал Донцов.

— Ты-то придешь, а мне хотя бы войну протянуть…

— Да ты, Митрич, еще меня переживешь.

— Дай бог нашему теляти…

— Вот именно! А то — войну протянуть. Да война еще год-два и кончится. От силы — три.

— Тьфу! Типун тебе на язык! — сердито сплюнул дед. — Три года… Да ты что, рехнулся? Нешто мы враги себе — столько беду терпеть!

Донцов только крякнул в ответ.

Опять увалы, перекаты, угрюмые утесы. Роща в низине. Между утесами и рощей каменная площадка. Справа от нее — пропасть.

— Орлиные скалы! — послышалось впереди.

— Да вот же они, милые, — оживился дед.

Головеня не мог больше лежать в носилках. Кривясь от боли, пошел по тропе, не разрешая даже поддерживать себя.

Тропа, сдавленная скалами, сузилась — не разминуться и двум встречным. Темные утесы закрыли солнце, казалось, наступил вечер. Но так было недолго: утесы кончились и справа вновь открылась пропасть… Опять стало светло. Лейтенант остановился и, чуть нагнувшись, посмотрел вниз с обрыва: внизу такие же камни, хаос; где-то на самом дне шумит вода. Донцов с опаской следил за командиром и, когда тот отошел назад, со вздохом выронил:

— Стоит оступиться и…

— Зачем оступиться? — усмехнулся Вано. — Ходи хорошо. Вот так! — и, балансируя, пошел по самой кромке обрыва.

Наталка закрыла глаза: упадет. А Донцов схватил Вано за рукав и почти отшвырнул его в сторону:

— Псих! Жить надоело?

— Это ты псих. Я спокойно шел.

Орлиные скалы, как и говорил Матвей Митрич, оказались очень удобным местом для обороны. Лейтенант сразу оценил это и решил, что дальше идти незачем.

— Будем защищать перевал, — громко сказал он. И, выждав немного, подал команду: — Строиться!

Солдаты переглянулись: этого еще не хватало! От самой Кубани шли, кто как хотел, а тут — на тебе — строй. Загибает лейтенант. Однако Донцов и Пруидзе уже стояли на указанном месте, опустив руки по швам. Подошел и встал рядом дед, затем Егорка с Наталкой. Глядя на них, потянулись остальные.

— Строй касается только военных, — заметил лейтенант.

Но дед сурово остановил его:

— А нам куда же? Теперь все военные.

Лейтенант подступил ближе:

— Правильно, Митрич, — все военные. Все, кому дорога Родина, сегодня взялись за оружие… Родина приказывает нам остановиться. Наше место, здесь.

— Что-о? — вырвалось у Зубова. — А говорили — до Сухуми…

Головеня глянул на него в упор:

— Приказ не обсуждают. Предупреждаю: за нарушение уставов, за попытку покинуть боевой рубеж будем судить по всей строгости военного времени.

Зубов угрюмо опустил голову.

20

К Орлиным скалам нельзя подойти незамеченным. К ним вообще нет скрытного подхода с севера. Каждый, кто попытался бы пройти, непременно должен ступить на открытую каменную площадку, на пятачок, с которого некуда свернуть: слева гранитная стена, справа — пропасть. И попасть под губительный огонь защитников перевала.

Лейтенант назначил ефрейтора Подгорного командиром стрелкового отделения. Командиром пулеметного расчета стал Донцов, в расчет вошли Черняк и Зубов.

Рядом с пулеметчиками — наблюдательный пункт. Чуть пониже, под скалой, — штаб.

Утром, подозвав к себе Митрича, Донцова и Пруидзе, лейтенант долго беседовал с ними. О чем они говорили, никто не знал, но все понимали — было важное совещание.

Немного погодя, Митрич отозвал внучку в сторону и очень строго и таинственно сказал:

— Ты, значит, остаешься, а мы уходим.

— Куда?

— На кудыкину гору, — нахмурился дед. — По военному времени спрашивать не положено, вот что. А тебе говорю, чтоб знала: вернусь. И курносого этого остерегайся, о котором рассказывала, Зубова, значит. Не лежит у меня к нему душа!..

Солдаты, собравшиеся в поход, топтались на месте, поджидая старика, а он будто нарочно тянул время. Наконец простился с внучкой, пожал руку лейтенанту и сказал, будто слово с него взял:

— На тебя оставляю Натаху-птаху. Ты, командир, гляди!

Только после этого Матвей Митрич вернулся к солдатам и, вскинув винтовку на ремень, повел их вниз по тропе. По той самой тропе, по которой всего два дня назад шли сюда. Замыкающим уныло брел Пруидзе: не хотелось ему возвращаться назад.

Егорка рванулся было вслед за дедом, но тутже остановился, услышав окрик лейтенанта:

— Отставить!

Ничего не поделаешь, теперь и он, Егорка, не может ослушаться: он теперь тоже военный, И лишь надул губы, взглянув искоса на командира. А тот, улыбнувшись, поманил Егорку к себе, о чем-то заговорил, обняв за плечи, и мальчишка, соглашаясь, закивал головою, а потом даже подпрыгнул от радости.

Наталка задумалась над словами деда. Невольно вспомнила тот вечер в Выселках. Дед прав: Зубов опять поглядывает на нее. И взгляд у него какой-то бегающий, вороватый.

Эти мысли привели ее к Головене.

— Можно к вам? — спросила она, не дойдя три шага до места, где он сидел и что-то писал.

— А почему нельзя? — поднял голову лейтенант и приветливо улыбнулся.

Наталка осмотрелась по сторонам и, присев на камень, тихо заговорила:

— Еще тогда хотела узнать… спросить хотела… Зубов, он ваш?

— Ну, как сказать. Конечно.

— А я думала… — она потупилась, не решаясь продолжать.

— Не понимаю, — насторожился Головеня. — Говорите, что же вы?..

— Боюсь.

— Это кого же боитесь? — удивился лейтенант.

Она поджала под себя ноги, обхватила колени руками:

— Приставал он ко мне, вот что… Еще там, в Выселках, когда вы ушли… Стрелял.

— Стрелял?

— Серка хотел убить… Я его, Сергей Иванович, сразу узнала, как только к костру подошел… Неужто наши, советские, так могут?

Командир задумался. Сказать ей, что у самого не лежит сердце к Зубову, — нельзя: солдат. Но проверить его надо. И чтоб отвлечь девушку, заговорил о другом.

— Очень хорошо, что вы пришли, Наташа! Думаю назначить вас санитаркой… нашим доктором.

Девушка вскинула тонкие брови на лоб:

— Никогда не увлекалась медициной.

Подсев ближе, лейтенант начал уверять, что она вполне справится. И заключил:

— Меня лечили? Лечили. Значит, и дальше дело пойдет!

— Я рада, что вы так быстро выздоровели.

— С вашей помощью.

— Какая там помощь.

— Да что вы, Наташенька, без вас я бы до сих пор… Вы можете… У вас хорошо получается, — заговорил, стараясь не замечать ее смущения. — А о Зубове…

Закончить фразу не дал подошедший Донцов. Он доложил, что пулемет установлен и расчет ждет приказаний.

Головеня встал и, опираясь на палку, медленно пошел к пулеметчикам: боеготовность прежде всего.

Наталка посмотрела вслед, подумала: «Бодрится. Вон как хромает».

21

Вечером, составляя список личного состава, лейтенант задумался: как же озаглавить? Список взвода? Нет. Отряда — тоже не подходит. Отряд — это больше к партизанам относится, а тут войска… И вдруг мелькнула мысль: Орлиные скалы — крепость, а в крепости, ну конечно же, гарнизон!

Всего в гарнизоне оказалось семнадцать человек, включая деда, Егорку и Наташу.

Лейтенант еще раз просмотрел список, стараясь запомнить фамилии и, не найдя данных о Зубове, приказал вызвать его.

— Слушаюсь! — лихо откликнулся Егорка, взяв «под козырек», хотя был без шапки. Он как-то сразу вошел в роль посыльного и успел уже перезнакомиться со всеми солдатами.

Зубов вскоре показался из-за скалы, но, увидя Серка, лежавшего возле штаба, затоптался на месте. Пес вздыбил шерсть на загривке, оскалил желтые клыки.

— Да вы не бойтесь, — подал голос успевший вернуться Егорка. — Смелее идите!

Зубов не двигался.

— Ну, идите же!

— А ты не командуй. Придержи лучше свою дворнягу.

— А я что делаю. Не видите, что ли? — сердился Егорка. — Тоже мне солдат — простой собаки боится!

— Ну-ну, не очень-то, — бубнил Зубов, проходя с опаской. — Хватит зубами, носись потом с цацкой.

Наконец подошел к лейтенанту, выпрямился, доложил о себе. Командир велел садиться и почему-то прежде всего спросил о ранении.

— Заживает, — осклабился Зубов.

Помедлив, лейтенант заговорил о дисциплине, о том, что все сдали красноармейские книжки, а он, Зубов, до сих пор не принес… Ведь приказ был.

— Не знал… то есть мне Донцов говорил, но я…

— Приказы надо выполнять.

— Виноват, товарищ командир.

— Называйте меня по воинскому званию. Вы же не первый день в армии, пора знать.

— Так точно. Слушаюсь, — промямлил тот, пряча недовольный взгляд.

Головеня заметил этот взгляд, но не подал виду. Раскрыв красноармейскую книжку, стал спрашивать о прошлой службе.

— Служил в сто двадцать первом полку, товарищ лейтенант.

— Пулеметчик?

— Так точно. Второй номер.

Зубов встал, вытянулся — руки по швам, — хотя командир и не требовал этого. Лицо солдата непроницаемо. Полистав книжку, лейтенант выписал из нее необходимые сведения и, к удивлению Зубова, вернул назад.

— Беречь надо, вон как истрепалась, — только и сказал.

— Так она ж с финской войны, товарищ лейтенант.

— Вижу… На каком направлении были?

— На Ухтинском.

— А призваны?..

— Первого января тыща девятьсот тридцать девятого года! — отчеканил Зубов. И подумал: «Ишь, куда гнет. Хитро подкапывается».

Лейтенант прищурился:

— Так, так… Значит, ветеран. Вторую войну воюете. Тут, как говорится, и опыт и умение…

Солдат переступил с ноги на ногу, потупился, не выдержав взгляда Головени. А тот вынул из кармана щепотку табака, отсыпанного дедом, свернул козью ножку и в упор спросил:

— Скажите, вы давно знакомы с гражданкой Нечитайло?

— Это кто же такая? Впервые слышу, — пожал плечами Зубов.

— Нет, вы ее хорошо знаете: на кухне она…

— Ах, вот вы о ком!.. Я, признаться, фамилии не знал, — Зубов заулыбался, обнажив неровные зубы. — Да, эту, как ее, повариху нашу, видел… на хуторе одном.

— И как же произошла ваша встреча? — глядя в глаза, продолжал лейтенант.

«Успела-таки рассказать», — со злостью подумал Зубов. Решив идти напролом, покаянно опустил голову:

— Виноват. Сам не знаю, как получилось… Выпил и…

Лейтенант покачал головою:

— Солдат, нечего сказать. Да ведь за такие дела в штрафную роту направляют. Ваше счастье — нет у нас штрафной роты… Идите и не забывайте о воинской чести.

На огневой Зубов разыскал Крупенкова, присел рядом. Их тянуло друг к другу, и они часто проводили свободное время вместе.

— О чем так долго судачили? — поинтересовался Иван Крупенков.

— О службе, конечно… Книжку, понимаешь, не вовремя сдал. Вот и получил нагоняй.

— Да, он такой, этот лейтенант.

— А ты что, давно его знаешь?

— Еще бы. Полгода под его началом служил.

— Интересно, — заерзал на камне Зубов. — И часто от него бойцам попадало?

— Кто заслуживал, тому и попадало.

— А тебе?

— Досталось однажды. Так, ни за что… Затвор, понимаешь, пропал. Ищу его — нету, как в воду канул. А тут заваруха началась, фашисты полезли…

— Так, так… А дальше?

— Я, может, вовсе не виноват, потому, как бежал, зацепился за куст, затвор и выпал.

— А он, лейтенант, что?

— Расстрелять хотел. Потом в штрафную.

— Скажи пожалуйста. Кто бы подумать мог.

— Ничего, жив остался, — подвинулся ближе Крупенков. — Вот она, штрафная, — показал он правую руку, на которой вместо мизинца была культяпка. — Кровью вину искупил.

Зубов сочувственно обнял его за плечи, заговорил совсем тихо:

— Ты вот что скажи, Ваня, зачем мы остановились? Сюда скоро немецкие дивизии придут, все погибнем, А спрашивается, за что? Что мы тут защищаем? Какие такие ценности?.. Ни заводов, ни фабрик, ни даже паршивого села не видно… Я, брат, не первый год на войне, не с такими командирами приходилось в бой ходить. Но, где особых ценностей нет, стороной те места обходили: зачем же зря кровь проливать. Командир солдата жалеть должен. Без солдата, как известно, даже генерал ничто — ноль, так сказать, без палочки…

Крупенков слушал, и ему казалось: Зубов говорит правду. Действительно, лежи тут и сторожи никому не нужные камни. К тому же, патронов, что называется, в обрез, жрать нечего… А холода настанут — что тогда будет?

— Я тебе вот что скажу, Ваня, — опять заговорил Зубов. — Подумай, что и как… Хорошо подумай… Дома, небось, отец с матерью ждут?

— Ждут… Под Краснодаром остались.

22

Трое парней стояли перед лейтенантом и уныло поглядывали на него исподлобья. У одного из них, что повыше, вместо рубахи — женская кофта, рукава до локтей, штаны — заплата на заплате. Остальные тоже кто в чем. Без шапок, босые.

— Кто такие?

— Минометчики, — угрюмо ответил высокий.

На усталом, давно небритом лице его будто написано: «Неужели не видно, кто мы такие?»

— Документы есть?

— Сожгли.

По тону, по выражению глаз опять угадывалось невысказанное: «Окажись на нашем месте, тоже бы так поступил».

Головеня готов был пожалеть их, но где-то на дне души шевельнулось сомнение. Мало ли что может быть в такие дни. А он — командир и не должен забывать о бдительности.

— В каком полку служили? — опять спросил он.

— Сто двадцать первом, — чуть ли не хором ответили все трое. Лейтенант оживился: сто двадцать первый… Да это же полк, в котором служил Зубов!

— Пятой дивизии?

— Нет, мы из двадцать второй.

— Двадцать второй… — разочарованно протянул лейтенант. И, помолчав, строго спросил:

— Оружие бросили?

— Сховалы, товарищ командир, — ответил за всех белозубый украинец. — Нияк неможно було. С косами по полям ишлы, в плен боялись попасть.

— Плен что смерть, — подхватил высокий.

— Что же мне делать с вами, косари беззащитные? — как бы про себя проговорил лейтенант. Он почти не сомневался, что это бойцы-фронтовики, прошедшие суровую школу отступления — голодные, полураздетые, но не сдавшиеся врагу.

— Значит, говорите, припрятали? А место запомнили?

— Всэ, як слид, товарищ лейтенант. Враз отшукаем.

Искренняя горячность украинца погасила последнюю искру сомнения, и Головеня сказал:

— Хорошо. Зачисляю. Но сегодня же двое из вас отправятся за оружием. Без оружия здесь делать нечего.

Новички были голодны, но никто из них и словом не обмолвился об этом. Накормить бы, да в гарнизоне почти не осталось продуктов. Все надежды на Митрича и солдат, ушедших в тыл врага. С часу на час ожидали их с хлебом, но они не появлялись, «Поделимся последним», — решил Головеня и приказал Егорке отвести «пополнение» на кухню.

В списке гарнизона прибавились новые фамилии: Виноградов, Убийвовк, Стрельников.

На рассвете подошли еще четверо таких же уставших, измотанных боями солдат. По их рассказам, к подножию гор подошла вражеская часть. По всей вероятности — горная: ни танков, ни автомашин не видать, есть лошади, мулы. Четверке удалось снять часового: вот его автомат, гранаты, Железный крест и эта темно-синяя книжечка.

Лейтенант ухватился за книжечку, но не смог разобрать в ней почти ни слава. И тут вспомнил рассказ Наталки, как она собиралась поступить в институт иностранных языков, как еще в школе дружила с дочерью немца-ветеринара…

Наталка сравнительно легко перевела первые фразы. Книжечка оказалась дневником немецкого солдата. На первых листах шло описание пути, проделанного им на пароходе из Франции в Грецию. «Жди нас с победой, родной Франкфурт!» — восклицал автор, ступив с оружием в руках на землю древней Эллады.

— А вот тут говорится, как он прибыл в Югославию, — продолжала Наталка, — и четыре дня бродил в порту Сплит. Далее разговор с друзьями о России, куда они, наверное, тоже попадут, чтобы и там навести новый порядок. Но кое-где в дневнике уже проскальзывают нотки тревоги, на автора, видимо, находило уныние. Затянувшаяся война нервировала его.

«Сегодня 16 августа 42 года, — читала девушка, — только что вернулся от обер-лейтенанта Х…»

— Минуточку, — перебил лейтенант. — Шестнадцатого августа? Это значит пять дней назад… Ну, ну, что там дальше?

«Я нахожусь на седьмом небе. На моем мундире горного стрелка, украшенного цветком эдельвейс, — первый Железный крест…»

— Мундир горного стрелка? Цветок эдельвейс?.. Да это же альпийская дивизия, о которой так много шумело немецкое командование. — Лейтенант подсел ближе. — А ну, что там еще?..

Наталка перевернула листок.

— «Эдельвейс — цветок любви и счастья! О, сколько исходил я за ним в Альпах!.. Я все же нашел его и готов был вручить Марте в день помолвки, таков обычай… Милый, древний обычай! Но счастье изменило мне: началась война…

И вот я иду по военным дорогам с оружием в руках. Иду и не знаю, когда закончу свой триумфальный поход. Но я закончу, завершу его победой! О, милая Марта! Я пронесу этот цветок, предназначенный для тебя, через моря и горы, через многие страны и континенты… И пусть он будет сухим и жестким, похожим на тот, что нашит на моем мундире, но ничто не засушит нашей любви!»

— Да вот же он, этот цветок! — воскликнула Наталка, найдя его среди страниц — голубоватый, похожий на звезду эдельвейс.

Лейтенант взглянул на увядший цветок, нахмурился:

— Читайте.

Наталка полистала книжечку, пропуская многочисленные даты — учет посланных писем, и сказала:

— Тут совсем из другой оперы. Вот послушайте:

«О, если бы увидела меня фрау Эди! Она ни за что не узнала бы своего лавочника. О, эта старая, хитрая фрау!.. Кончится война, нарочно явлюсь к ней: пусть полюбуется на победителя. Но чтобы в лавку — ни за какие деньги. Свой магазин открою здесь, в России. Пусть завидует, ведьма! Так и напишу: «Торговый дом кавалера Железного креста Фрица Райта». Здорово, черт побери!»

Лейтенант слушал, а сам думал о другом. Теперь ясно: у подножия гор — вражеский полк или, в крайнем случае, батальон дивизии «Эдельвейс». А все ли он сделал, чтобы преградить им дорогу?.. В гарнизоне почти нет продуктов, мало патронов, считанное количество гранат. И не ошибка ли — его решение остановиться? Этот шаг может стать роковым. Но поступить иначе он не мог. Рискнул. Да и как можно на войне без риска?.. Конечно, все должно обойтись. Однако надеяться на «авось», на то, что «само по себе сложится», — не в его правилах. Воздействовать на обстоятельства, изменять их в свою пользу — вот она, его линия!

В горах есть советские части, подразделения, он теперь твердо уверен в этом. Значит, надо связаться с ними. Объединиться.

Лейтенант поднял голову и неожиданно поймал на себе взгляд Наталки. В этом взгляде, полном уважения и сочувствия к нему, было еще что-то необыкновенно ласковое, трогательное, чего все эти дни ждал и, говоря по совести, опасался. Не то время, чтобы личную жизнь устраивать. Однако, ощутив близость девушки, невольно потянулся к ней.

— Девочка вы моя!..

Наталка вспыхнула, но не ушла. Эти слова лишили ее возможности двигаться, сковали тело и язык. И когда он взял ее за руки, не отняла их, притихла. Пальцы у нее тонкие, смуглые, и от них будто запах меда… Любовался ими, как чем-то невиданным, бесценным, вверенным только ему одному.

Наталка все-таки не такая, как все. Особенная. Сколько хорошего сделала она для солдат, для него самого!.. И солдаты и он навсегда, наверное, останутся у нее в долгу. И как стойко, безропотно переносит она все тяготы и лишения, которые порой не под силу даже мужчине.

Он готов был подхватить ее на руки и нести, нести хоть на самую высокую гору! С волнением привлек к себе… Он не целовал еще ни одной женщины. Не умел ухаживать, стеснялся. Каждую свободную минуту использовал для учебы. Друзья на танцы, а он — за книгу… В военном училище его даже прозвали «монахом». Но это было давно. А вот сегодня, когда идет война и всякие амуры надо бы в сторону, он… втюрился. Непонятно? Да нет, все ясно! Наталка именно та девушка, которую искал. Вот сейчас соберется с духом и все ей скажет. Не успел однако подумать, как она рванулась, побежала вниз, на кухню. Пустился было вслед и остыл: негоже в таких случаях бегать!

Образ девушки стоял перед ним, пронизывал все его мысли. Она уже казалась не тихой и доверчивой, а непонятной, загадочной, гордой. Желанной, любящей, готовой, как ему казалось, пройти вместе с ним всю жизнь.

Вернувшись на кухню, Наталка не находила себе места: то кружилась с ведром в руках, пела, то вдруг падала в траву и хохотала. Егорка смотрел на нее и ничего не понимал. Да она и сама не могла разобраться в своих чувствах. Так все ново, непонятно и вместе с тем удивительно заманчиво! Сделав первый шаг, Наталка уже не могла остановиться. Ее тянуло к Сергею, хотелось чаще видеться с ним и говорить, говорить… Все равно о чем, пусть даже о самом грустном, но только не оставаться здесь одной. Так хорошо с ним…

Новое чувство не давало покоя, хмелем бродило в ней, бунтовало, рвалось наружу. Подмывало забраться на самую высокую скалу и оттуда закричать, чтобы все слышали: «Люблю! Люблю!» Но это чувство и страшило ее: глупая, нашла время влюбляться! Еще неизвестно, когда кончится война, а она, видите ли, влюбилась! И забыла, что ее счастье, как и многих, зависит от исхода войны. От победы… А когда она будет, победа?

«Ну, стану его женой, а потом что? Как дальше сложится наша судьба?» — спрашивала себя Наталка, Думала, как все сложно! Любовь и эта узкая, полная опасности, тропка в горах! Кровь, страдания людей и… семейная жизнь. Как все это далеко одно от другого! Как несовместимо!

Заглянула в осколок зеркальца, поправила косы и с приятным волнением в сердце пошла в штаб, зная, что там сейчас кроме Сергея никого нет.

23

Там, где кончались луга и начиналось предгорье, стоял красный кирпичный дом. Много лет в этом кулацком доме размещалась контора МТС, но вот недавно эвакуировалась и здание опустело.

Хардер расположился в одной из лучших комнат конторы. Стол, две койки: одна для себя, другая — для Фохта. Он бывает в батальоне наездами, но нередко остается ночевать.

Отсюда Хардер начнет поход в горы. Начнет завтра, послезавтра… Прибудут топографические карты — и начнет. А чего медлить? Надо кончать с русскими и приниматься за дела — вон какая территория завоевана!

Привыкший к перемене мест, обер-лейтенант слонялся из угла в угол, скучал, не зная, как убить время. Вчера допоздна играл в карты: чертовски не везло ему вчера — почти все жалованье спустил. Хватил с досады шнапса и лег спать. А сегодня чуть свет он уже на ногах, бродит по двору, выискивая на ком сорвать зло за вчерашний проигрыш. Порой останавливается, смотрит в одну точку. Думает, впрочем, не только о проигрыше. Хочется чего-то нового, каких-то невиданных ощущений.

Бывало и раньше, что скука томила его. В такие дни шел в роты, придирался к солдатам, кого-то наказывал и обычно приходил в норму. А сегодня ни в чем не находит успокоения.

Заглянув в мастерскую, где располагалась ремонтная команда, Хардер удивился: солдаты, его подчиненные, занимались вовсе не тем, чем должны были заниматься. Двое из них, склонясь над корытом, старательно мыли консервные банки. Остальные возились у печки, зачем-то подогревая масло в ведре. Они так увлеклись этим занятием, что не заметили, как вошел командир батальона.

— Это что еще за производство?

Солдаты выпрямились, словно по ним прошел электрический ток. Застыли, не смея пошевелиться.

— Я спрашиваю — что это значит? — наступал Хардер, указывая на корыто.

Рыжеволосый ефрейтор, старший команды, начал объяснять, что они, ремонтники, выполнили задание, а теперь вот готовят посылки домой, в фатерлянд. Но Хардер уже не слушал ефрейтора, шагнул мимо солдата, стоявшего с паяльником в руках. Его внимание привлекли банки, составленные пирамидой в углу. Это были готовые к отправке, наполненные топленым маслом банки. Оставалось лишь уложить в ящики и сдать на почту. Солдаты застыли в страхе, но, к удивлению, Хардер не сделал им даже замечания. Подержал одну из банок на ладони, как бы взвешивая ее. Понюхал оставшееся в ведре масло и вышел.

Потом, сидя в штабе, что-то долго подсчитывал. А вскоре, вызвав фельдфебеля, ведавшего питанием, приказал впредь ни одной пустой банки не выбрасывать. Больше того, ежедневно докладывать о наличии этой тары.

Гертруда Хардер не раз писала мужу на фронт, что если война затянется, то их торговле придет конец. Все меньше и меньше продуктов остается на полках магазина, все труднее доставать их для продажи. Так недолго и до нищеты дойти… Читая письма, обер-лейтенант ухмылялся, знал, про нищету — это она так, для красного словца, а вот насчет товаров — права. Как кстати были бы сейчас эти килограммовые банки! Банки с кубанским маслом! Идет война, и там, в Нейсе, как и по всей Германии, страшная дороговизна. Но это как раз и хорошо, — это им на руку. И пусть Гертруда не сомневается: он не только воин, но и опытный коммерсант!

Хардер приказал готовить пищу в основном из консервированных продуктов: пустил слух, что они могут испортиться. Кавказ есть Кавказ. А солдаты теперь ходили по дворам и под угрозой оружия требовали сдавать масло. Ремонтная мастерская превратилась в своеобразный цех, где ежедневное утра до вечера готовились посылки Гертруде.

Потирая руки, обер-лейтенант прикидывал прибыль. Задержка с картами уже не волновала его. Даже хорошо, что офицер, уехавший за ними, застрял в полку. Да и зачем торопиться, спешить в горы? Не лучше ли выставить причины, которые позволят задержаться? Причин много! Во-первых, требуется пополнение — такая нехватка в живой силе. Во-вторых, не так уж много боеприпасов, особенно мин… Лучше, пожалуй, запастись всем необходимым: поход в горы — не увеселительная прогулка.

Размышления Хардера оборвались неожиданно. Вернувшийся из штаба полка офицер привез карты и приказ о выступлении. В приказе подчеркивалось, что в горах появились советские войска и медлить нельзя. Командир полка требовал как можно скорее перекрыть тропу, ведущую на перевал, и отрезать русских от населенных пунктов.

Обер-лейтенант поморщился, скривил губы в ядовитой усмешке: паникеры! Уж он-то знает, что делается в горах. Вот радиограмма Квако: «В горах пусто, исключением мелких, почти безоружных групп». А Квако можно верить.

Поход в горы представлялся ему далеко не легкой, связанной с большими трудностями операцией. Этих трудностей пока не видно, но стоит сняться с места, выйти на тропу, а тем более ввязаться в бои, как они сразу дадут о себе знать. Отсутствие селений, безлюдье — все это не предвещало ничего хорошего. Одним словом, скучная калькуляция!

Вынув из пакета еще одну бумагу, Хардер хотел было отбросить ее в сторону — надоело — и вдруг преобразился, застыл перед нею, как на молитве: боже мой, какое счастье! Документ касался только его, Отныне он — гауптман! Да, да!.. Вот оно долгожданное!.. Но не пошутил ли над ним кто-либо из штабистов? Рассматривал бумагу на свет и опять читал, но уже не про себя, а вслух, во весь голос. Сухие, казенные слова звучали как стихи.

Оставив наконец почту, вывалил из чемодана все, что там было, на стол, стал рыться в узелках, коробочках. Еще в Белграде он приобрел отличные, расшитые особой канителью погоны. Почти год в чемодане возил. Волновался, ждал… И вот, наконец-то!

— Эй, Пауль!

Вошел ординарец и, увидя в руках шефа новые погоны, застыл в изумлении. Шеф кивнул на новый мундир:

— Живо!

24

Худой, смуглый человек с орлиным носом и черными глазами исподлобья поглядывал на офицера и молчал. На нем старый домотканый пиджак, чувяки и длинные, не по росту, штаны. Немцы схватили его в кустах у речки, куда он забрался ночью. Шагая в горы, человек полагал: все будет хорошо. Не знал, что немцы уже рыскают здесь, в предгорье. Увидя их, побежал. Да и какие надо иметь нервы, чтобы, заметив фашиста, сохранить спокойствие!

Солдаты не обнаружили при нем ничего, кроме щепотки табаку и клочка бумаги. Грубо подталкивая, повели к офицеру, которого называли шефом. Когда вошли в штаб и вытянулись в струнку, в их устах зазвучало слово — гауптман.

Человек встрепенулся, услышав это слово. Он полагал, что немец в этом звании — барин и люди для него — чернь. Стало страшно: как отнесется к нему, горцу, какую назначит кару.

— Кто ты есть? — поджимая тонкие губы, по-русски спросил гауптман.

Горец ссутулился, замотал головою: мол, не понимаю. Он хотел сразу избавиться от допроса, наивно полагая, что его тут же отпустят: зачем де он такой, без языка…

Но гауптман не прекратил допроса.

— Куда?.. С какой целью идешь? — допытывался он.

Человек мотал головою, не говоря ни слова. Ему противно было смотреть на немца, гадко слышать его слова, но он ничего не мог сделать, чтобы избавиться от этого. Разве что плюнуть офицеру в морду, но это лишь ускорило бы расправу. В глазах горца еле заметно блеснула искра ненависти, блеснула и погасла.

Офицер однако уловил эту искру. Вспыхнул.

— Я прикажу тебя повесить! — закричал он. — Ты обманывай армию фюрера. Лучче говори правда! Мы справедливый немецки нация и хотел научшать только правда!

Приняв скорбный вид, горец пожал плечами.

Гауптман нервничал, шагал по комнате и опять садился. На животе у него — черный парабеллум, рука так и тянется к нему.

— Ты большевик и хочешь все скрыть? А, молчал? Я вырву твой собачий язык, и ты скушал его поджаренный на сковородка!..

Горец стоял неподвижно и не реагировал на эти слова: ни одна жилка не дрогнула на его лице.

Офицер шагнул к задержанному, сорвал с него пиджак.

— Розги помогут заговорить!..

Оставшись в нижней рубахе (верхней на нем не было), пленный съежился, догадываясь, что собирается делать фашист. А тот, оглядев жертву, дернул за край рубахи и широко раскрыл глаза: на ней четко выделялся военный штемпель.

— Ты есть зольдат?!

Но горец будто и впрямь был глухонемым. Лишь подумал, что эта игра в непонимание для него опасна. Немцу в конце концов надоест, вскинет пистолет — и поминай, как звали.

Офицер опустился в кресло, закурил и неожиданно сменил гнев на милость.

— Гут. Харашо, — заговорил он, улыбаясь. Зольдат пошел домой. Мы приветствуем всякий русски зольдат, который бросал винтовка. Зольдат — нах хаузе: жена, дети… — И уже совсем спокойно: — Мы все понимай. Ты есть умный малый… Горы знает?

Пленный бросил на офицера быстрый, почти неуловимый взгляд: «Как поступить? Сказать — знаю — заставит вести в горы. Сказать — не знаю — не поверит. Начнутся допросы, пытки».

— Отвечай, — требовал гауптман.

Горец заколебался: а может, признаться? Сказать: был мобилизован, служил, а теперь, когда полк разбит, идет домой… Горы он, конечно, знает… Но вдруг нашел в себе силы и с характерным кавказским акцентом произнес:

— Нэ понымаем!

Хардеру чертовски не везло с проводниками. То три дня водил за нос хитроумный дед Нечитайль, то усатый сержант, дав согласие вести батальон до Сухуми, неожиданно исчез, как сквозь землю провалился. Мало того — автомат унес. Теперь еще и этот… Все они такие, русские! Впрочем, это не русский. Но все равно…

Конечно, Хардер и сам найдет дорогу в горы. Перед войной не зря в этих местах побывал. Половину Кавказа как турист прошел. И все же с проводником лучше. Тем более, когда проводник местный, знающий не только тропы, а и все, что поблизости от них: водопои, пастбища, селения… И опять подумал: этот все знает.

— Ты есть кавказский человек, — вновь начал Хардер. — Сын гор. Знаю, не умеешь по-русски. Но мы и так понимайт друг друга, — он вынул из кармана зажигалку и показал на пачку сигарет:

— Кури.

Горцу давно хотелось закурить. Потянулся к пачке и оробел, не решился взять сигарету. Кто знает, что он задумал, этот фашист?

— Битте. Прошу.

Прикуривая от зажигалки, горец чмокал губами. Руки дрожали. Хардер, усадив его перед собой, опять начал допрос. Горец по-прежнему старался казаться тупым, забитым, не знающим русского языка; таким, от которого немцам решительно никакой пользы.

«Так ли? — думал Хардер. — Нет, меня не проведешь. И вовсе ты не тот, за кого себя выдаешь. И на уме у тебя другое. Ишь, непонимайку разыгрывает. Ничего, заговоришь. Надо только решить, как лучше сделать».

Хардер с удовольствием отдал бы горца Фохту. Тот не таким упрямцам языки развязывал! Но увы, Фохта больше нет. Партизаны убили… И как убили — средь бела дня. В лесочке. Тот мчался на мотоцикле, а они — проволоку от дерева к дереву через дорогу… Голову будто косой снесло. Оригинальная смерть!

«Да, надо бы проучить горца, — рассуждал Хардер. — Но, видно, повезло черномазому. Фохта нет, а кто и когда приедет на его место — неизвестно». — Мысли гауптмана будто по инерции понеслись дальше: «Фохта нет, но ведь кто-то приедет на его место. Обязательно приедет. Кто он будет, этот новый страж в армии третьего рейха. Может, из тех, кто, надев военный мундир, корчит из себя фронтовиков, а сам и не нюхал пороху? А может… Да ну их всех!..»

Усмехнувшись, Хардер вызвал дежурного по батальону.

Сухопарый, рослый унтер-офицер, с глазами навыкате, не замедлил явиться. Гауптман встретил его в коридоре и, не приняв доклада, таинственно заговорил вполголоса. Унтер покосился на пленного, сидевшего на полу, и, прыснув, засиял от удовольствия: идея капитана удивляла и в то же время подмывала к действию.

Щелкнув каблуками, дежурный скрылся за дверью. Вслед за ним вышли из штаба писарь и двое солдат.

— Можно и ты пошел, — сказал Хардер.

Горец поднялся, не понимая, что бы это значило.

Оживился: вот как повернулось — он свободен… Но правду ли говорит немец? А почему бы и нет? Немцы тоже бывают разные. Обрадовался: как задумал, так и вышло.

Ординарец вывел пленного за ворота, показал на дорогу: дескать, иди куда знаешь.

Горец быстро зашагал. Он теперь думал только о том, как скорее выбраться на тропу. Главное, на тропу, а там — дома!.. И не беда, что с собою ничего съестного — в горах он свой человек — на любом кошу поест! А то и на ягодах проживет. Август в горах не страшен.

Речка Зеленчук — мелкая, извилистая, узкий, деревянный мосток повис над нею. Хватаясь за перила, горец торопливо ступает по скрипучему настилу. На той стороне кусты — он так и пойдет кустами. Но едва спустился с мостка, как столкнулся с немцем.

— Хальт! — вскричал тот, щелкнув затвором.

— Гауптман… — начал объяснять горец. — Отпустил гауптман: иди, говорит, я и пошел…

Но солдат и слушать не хотел.

— Цурюк! — скомандовал он, показывая стволом винтовки на усадьбу МТС. Толкнул в спину: «Шнель! Шнель!»

— Гауптман… Гауптман, — твердил свое горец, полагая, что немец, наконец, поймет его.

Но тот только поторапливал, да еще резче подталкивал стволом в спину.

На усадьбе подошли двое в касках и, приняв горца под свою опеку, повели к навесу. Под навесом еще недавно стояли тракторы, комбайны. Теперь машин не было, остались лишь масляные пятна, да кое-где валялись никому не нужные болты, гайки, мелкие железки.

В конце навеса у привязи — несколько мулов. Рядом на разбросанном сене, собравшись в кружок, резались в карты четверо солдат. Увидя пленного, прекратили игру, но едва он прошел, зашумели, заспорили. Игра, видимо, была в такой стадии, когда кто-то вот-вот должен был загрести весь «банк».

Конвой остановился между рвом и сараем, появился унтер-офицер. Тот самый, с глазами навыкате, что приходил в штаб и смеялся в коридоре. На животе слева кобура, в руках — хлыст. Он подмигнул солдатам, те заухмылялись, косясь на пленного. А горец стоял, ничего не понимая, и лишь искал глазами гауптмана. Только гауптман, сказавший «иди домой», избавит его от унтера и этих солдат, которые, как видно, ничего не знали. А они меж тем поставили его спиной к забору и, не торопясь, заряжают винтовки.

Мысль о смерти затуманила сознание. Они не имеют права! Рванулся к унтеру, бессвязно умоляя отвести к гауптману. Но тот лишь скривил рот в усмешке. Солдаты поставили горца на прежнее место. Хлопнув хлыстом по голенищу, унтер уставился на пленного, как бы говоря: «Ну что ж, дальше оттягивать ни к чему. Сейчас мы покажем, что такое стрелки из дивизии «Эдельвейс».

Солдаты вскинули винтовки. Он смотрел на черные дула, на равнодушных солдат и мысленно отсчитывал последние секунды своей жизни. Но унтер почему-то мешкал. Курил. Затем, вынув из кармана платок, долго и громко сморкался… Солдаты ждали.

Наконец, отступив в сторону, унтер поднял хлыст и резанул им воздух. Тотчас раздались выстрелы. Земля заходила под ногами горца, повернулась боком… В глазах потемнело… Унтер снова занес хлыст над головой, но второго залпа горец не услышал. Ноги подкосились, и он упал, судорожно цепляясь за камни, которые почему-то стали мягкими, как вата. Камни легко отваливались и бесшумно падали вместе с ним в черную бездну.

Очнулся от крика и смеха солдат. Что они с ним сделали? Ощутил что-то липкое на шее. Дотянулся рукой: нет, не кровь — залило потом. Не знал он, да и не мог знать, что те, кто стрелял, были отменными стрелками и, выполняя приказ, аккуратно вгоняли пули в забор чуть повыше его головы. Куда стрелять — им все равно: вчера в голову, нынче — в забор. Раз приказали, значит, так надо. Сделав свое, они теперь курили, посмеиваясь. Больше всех заливался унтер: уж больно по душе ему эта выдумка гауптмана!

Неожиданно послышались ругательства. Кто-то, приближаясь, крыл по-русски. Кто бы это? Горец поднял голову и увидел… Хардера. Да, это был он! Тот самый, что отпустил его. Попробовал встать и не смог — ноги подламывались, не было сил. А тот, потрясая кулаками, надвигался на унтера, явно собираясь учинить над ним расправу.

— Свиньи! — орал он. — Могли невинного погубить!.. Мы идем на Кавказ не для того, чтобы убивать горцев. Мы несем им свободу… Молчать! — взревел он на унтера, который пытался что-то сказать.

Обалдевший унтер таращил глаза, ничего не понимая, лишь догадываясь, во что может вылиться нарастающий гнев шефа. Это никак не укладывалось в его голове: гауптман сам же придумал «психологический расстрел», а вдруг оказывается…

Приказав унтеру убираться ко всем чертям, Хардер подошел к пленному, помог ему встать:

— Они приняли тебя за юде. Какая несправедливость!

А еще через некоторое время приказал накормить горца, вымыть в бане, побрить.

Приказ есть приказ. Тот же унтер не посмел ослушаться.

И вот пленный в штабе. Его не узнать — молодой, красивый, сидит, курит даровые сигареты, которых насовали ему полные карманы. Ждет: вот сейчас гауптман оторвется от бумаг и скажет: «Все, иди домой к матке!»

Но тот поднимает голову и начинает разговор о Кавказе. Как же, он, Хардер, сам почти кавказец! Там, на южных склонах гор, невдалеке от Зугдиди, много лет жил и трудился его дядюшка. Может, горец слышал — колония «Зигфрид»… Дядюшка был лучшим виноградарем в этой колонии! Помолчав, переводит разговор на другое:

— Домой к матке — это хорошо. Но я боюсь, тебя снова примут за юде… Не здесь, так там, дальше. Теперь везде наши солдаты. Лучше со мной… Пока временно, а там — свобода…

Воля пленника была сломлена. Вскоре он рассказал, что зовут Алибеком, что живет в горах — его селение на пути в Сухуми. Рассказал и о том, что был связистом, не верил, что немцы могут дойти до Кавказа. Но когда остался один и увидел немецкие танки, бросил винтовку и пошел домой.

— Гут! — торжествовал Хардер.

Рано утром рота «А» потянулась в горы. Ее повел боевой лейтенант Пельцер, отличившийся еще в Греции. Хардер не сомневался в его способностях и поэтому пустил первым — пусть покажет большевикам, как умеют воевать немцы!

В хвосте колонны — тяжело навьюченные лошади, мулы. На спинах животных, в специальных седлах — короткие горные пушки, минометы.

Роте предстояло выйти на тропу и в самый короткий срок занять перевал.

Командир батальона с двумя ротами оставался пока на месте. Он был озабочен не только походом в горы, но и развернувшимся гешефтом. Запасы консервных банок иссякли, а масла оставалось много — требовалась тара. Солдаты кроили листы белой жести, которую обнаружили на складе. Война войной, а Хардер и мысли не допускал — прикрыть торговлю.

«Будь умна, моя крошка, — писал он жене. — Жди, война несет нам счастье!»

25

Матвей Митрич и сопровождавшие его солдаты вернулись на шестые сутки. К Орлиным скалам они вышли не с севера, а — с юга. Это крайне озадачило Головеню.

Еще недавно Митрич уверял его, что обойти Орлиные скалы невозможно. А, выходит, и немцы могут появиться здесь так же неожиданно.

Дед прищурил глаза:

— Куда им… Далеко куцему до зайца!

— Но вы-то прошли?

— Так то ж мы. Мы тут росли и все знаем…

Но лейтенанта трудно было разубедить: произошло такое, над чем нельзя не задуматься. Ломались его планы и замыслы. Что бы ни говорил дед Нечитайло, а если прошел он, могут пройти и враги, И Головеня задумался над тем, как срочно, не откладывая, перестроить оборону. Легко сказать — перестроить. А как? Нужны дополнительные силы, оружие, боеприпасы, а ничего этого нет.

Пытаясь успокоить командира, Вано принялся чертить на песке схему скрещения оврагов, тропок и троп, где они прошли. Уверял, что надо обладать особым чутьем, чтобы разобраться в этом природном лабиринте. Чтобы нащупать обходной путь, необходимо знать, где свернуть с главной тропы; уметь отличить тропу от тропки, найти спуск в нужный овраг. А оврагов столько, что сам черт голову сломит.

— Что же вас заставило идти в обход? — продолжал расспрашивать Головеня.

— Как — что, разведка ихняя, — ответил Митрич.

— Немцы, товарищ лейтенант, — подхватил Вано. — Мы только на поляну…

— А они — шасть в кусты! — вставил дед, будто выстрелил.

Пруидзе покосился на старика.

— Только на поляну, а их трое…

— Шут их поймет, может и пятеро? — опять вмешался дед.

— Не пятеро, а трое! — подчеркнул Пруидзе. — Просто беда с тобой, Митрич. То ты барана за целое стадо принял, а теперь вот… Очки тебе надо!

— Без очков оно, конечно, не так, чтобы очень… Но иной, скажу тебе, и в очках того не увидит…

— Ладно, помолчал бы.

— Отчего ж это молчать буду? — не поддавался старик. — Голосу лишен, что ли? У нас, скажу тебе, демократия, и каждый в своем понятии состоять может… Говорю — пятеро, так нет — трое… Пригнулись, говорю, и бегут.

— А может, ползут? — заухмылялся Вано.

— Что за смех, — вмешался Головеня. — Отец дело говорит.

Сообщение о вражеской разведке встревожило командира не на шутку. И вопрос вовсе не в том, сколько было разведчиков. Здравый смысл подсказывал: появилась разведка, значит, близко и основные силы. В горах разведка далеко не отрывается.

Головеня интересовался всем, что видели и слышали солдаты на территории, занятой врагом. Опросил всех, затем снова обратился к Митричу. Старик застегнул фуфайку, откашлялся, готовясь произнести целую речь. Егорка не сводил глаз с деда, ему казалось, старик скажет такое, что все ахнут. Для него дед был героем: не зря же за поясом большая граната!

— Ну, значит, выползли на опушку, — начал Митрич. — Кругом тишина мертвецкая. Светает. Что ж, говорю, подкрепиться надо. Заворачивай, говорю, хлопцы, на бахчу. Хлопцы, понятно, довольны, сутки, считай, маковой росинки во рту не держали. Прилегли в траве и, понятно, давай кавуны кроить. Лежим, значит, подкрепляемся… Глядь, а на дороге — фашисты конные. Наметом идут. Нас, понятно, не видят, а мы их — как на ладони. Дело-то, вишь, в чем — на машине в горы не проедешь, потому конь и есть решающая сила… Ну, а часть ихняя, немецкая то есть, в мэтэсэ под горой стоит. Оттуда тропа и начинается…

Пруидзе опять принялся чертить на земле палкой.

— Это — дом, дальше — липы, — пояснял он. — Тут, понимаешь, они…

Получалось, что вся усадьба МТС изрыта щелями, что там, по меньшей мере, триста-четыреста гитлеровцев.

Дед выкладывал из мешка пшено, хлеб, головки сыру. Все это перемешалось с брусками тола, которые сунули ему второпях хлопцы. Полные мешки и у солдат. Головеня дивился, как они донесли столько.

— Так мы ж на коне! — сказал Пруидзе.

— Именно, — подхватил дед. — Вышли на луг утречком, смотрим — стоит. В седле, честь по чести. А казак, бедолага, руки раскинул, вечным сном спит. И скажи ты, животное, а понимает: хозяина ему жалко, стоит — никуда от мертвого… Закопали, вечная ему память. А коня взяли. Присмотрелись, а он на глаза порченый. Слеза так и бьет: осколком, видать, задело.

— Дедусь, а куда ж коня дели? — не утерпел Егорка.

— Туда и дели… То есть как, значит, заметили разведку, так его по боку — иди, гуляй, с тобой не спрячешься. После оно тяжковато было, да что поделаешь, жалко добро выбрасывать.

Командир остался доволен первой вылазкой. В гарнизоне прибавилось продуктов, патронов. Появился тол, без которого не обойтись. Одно тревожило: на всем пути — туда и обратно — группа не встретила ни единого человека. Еще недавно по тропе тянулись беженцы, солдаты, вырвавшиеся из окружения. Теперь же — никого. Это наводило на мысль, что тропа, ведущая на перевал, занята немцами.

Гарнизон укреплялся. Солдаты выкладывали из камней ходы сообщения, улучшали маскировку. Минер Якимович подготавливался к взрыву нависшей над тропой скалы. По замыслу командира взрыв нужно будет произвести в самый последний момент, когда станет ясно, что придется отходить. Рухнув, скала перекроет тропу. Расчистить такой завал очень не просто. И пока немцы возятся с ним, пока сумеют восстановить тропу, можно многое успеть сделать.

В полдень, взяв с собой Донцова, лейтенант пошел в ту сторону, откуда ожидалось появление фашистов. Дойдя до рощи, остановился, повернулся лицом к Орлиным скалам. Ни дымка, ни звука. Ничто не говорило о присутствии там человека. Нагромождение камней, черные зияющие расщелины, утесы — все казалось мертвым, необитаемым.

— Обыкновенный пейзаж, — сказал Донцов.

Лейтенант прикинул расстояние до скал: метров триста-четыреста. Но глаз может подвести. Осторожно ступая, медленно пошел назад, считая шаги. Солдат вскоре обогнал хромающего командира и, когда тот приковылял к ущелью, сказал:

— Моих триста.

— Ничего себе шажки, — рассмеялся командир. — Верблюд и тот позавидует. У меня больше на сорок.

— Совсем по-воробьиному шагали…

— Нет, братка, давно выверил: шаг — метр. Ты не смотри, что нога забинтована… Во! — и он шагнул. — Хочешь, проверь!

Разница в шагах, впрочем, ничего не меняла. Было ясно — огонь по каменной площадке нужно вести с прицела два. Они постояли еще немного, поговорили о товарищах, ушедших за оружием (седьмой день на исходе, а их нет), и сошлись на том, что на тропе немцы.

Вернувшись на огневые позиции, лейтенант приостановился возле пулемета, у которого дежурил Зубов.

— Как настроение?

Зубов бодро ответил, что настроение у него боевое. На самом деле Зубов нервничал. «Настроение!.. Какое может быть настроение в этой дурацкой обстановке! Уходить надо! Но как? С кем?.. Одному в горах плохо: испытал уже. Напарника бы — да где его взять? Пробовал склонить Крупенкова, вроде ничего,поддается, но кто его знает — не притворяется ли? Да и не особенно подходит ему Крупенков. Гор не знает. К тому же хилый… Кой черт от него толку?»

Лейтенант вернулся в штаб, когда уже стемнело. Наталка спала, свернувшись калачиком и прикрывшись шалью. Прошел мимо на цыпочках — не разбудить бы. Рядом — Егорка. Чуть поодаль караульные… Обняв винтовку, лежа на спине, храпел Черняк. Лейтенант опустился на охапку травы возле деда и увидел, что он не спит.

— Бодрствуете, Митрич?

— Все думаю. Плохи наши дела, сынок.

— Да, дела…

— Хлеба выдались — давно таких не было. Убирать бы, да куда там, не дает, проклятый! А что и уберут колхозники, так опять же сжигают: каждую ночь скирды горят. Эх, да разве одни скирды — люди горят! Невинные гибнут. Ведь он малых детей не щадит, изверг! А за какую вину? Спроси его, так он и сам не знает. Поначалу думал, куда старому вакуироваться — останусь, поживу в Выселках, авось не съедят, ведь они, полагал, тоже люди. Да куда там. Звери они! Ворвались, как бесы из преисподней, хватают, бьют, вешают. Станицу Бережную, слышь, на второй день спалили. Ну, скажем, там коммунисты, а у нас на хуторе все ж беспартийные!.. Да вон и меня в подвал сажали. За что, спрашивается, за какую вину?.. Ох, коли б не наши летчики — там бы и сгнил. Ироды и только!

Черняк заворочался в своей «постели». Старик склонился к лицу лейтенанта так, что тот ощутил его мягкую, как лен, бороду, и вполголоса продолжал:

— Не может того быть, чтоб Гитлера не сдюжали. Вот как перед богом клянусь. Где ж это видано, чтобы он, кобель, нами командовал? Все равно сдюжаем! Иначе во веки веков нам прощения не будет!

Головеня слушал молча, понимая, что наболело у старика на сердце, надо отвести душу.

26

Приподняв край плащ-палатки, Зубов глянул на лежавшего рядом Донцова, прислушался: «Спит или притворяется?» Он знал: Донцов спит тихо, не храпит, как например Черняк. Тому стоит приземлиться, как сразу такой концерт задаст, что за версту слышно. Что ни делай, хоть из пушки пали, — не проснется… «А этот… — он снова посмотрел на Донцова. — Этот не такой: одним глазом спит, другим — мышей ловит».

— Товарищ командир расчета. А, товарищ командир?.. — негромко позвал Зубов. Донцов не отозвался. — «Дрыхнет».

Все эти дни Зубов не мог радировать Хардеру. То возился с пулеметом, то с маскировкой, а то просто не мог вырваться из расчета: и работы никакой, а все равно лежи и жди. Получалось так, что занимался чем угодно, только не тем, ради чего пришел в горы.

А радировать крайне необходимо. Там, наверное, уже нервничают. Особенно этот, Фохт. Перед таким не оправдаешься. Дотошный… Что ж, будьте спокойны, господин Фохт, Квако не подведет! Но нужно скорее выходить на связь… Гарнизон Орлиных скал — это новость. Такая новость!

Зубов встал и тихонько, на цыпочках пошел вверх по ущелью. Но едва сделал несколько шагов, как услышал сзади голос Крупенкова:

— Куда ты, Петька?

— Ну, что тебе, — мрачно отозвался Зубов. — До ветру я…

— Огоньку бы… Курить охота — уши попухли. Только хотел разбудить, — смотрю топаешь.

Зубов подал зажигалку, подождал, пока Иван уляжется, и быстро скрылся в темноте. Пройдя немного, свернул а сторону и сразу, боясь потерять время, начал настраивать заранее извлеченную из тайника рацию. Радиостанция фирмы «Телефункен» удобна: она смонтирована в небольшой коробке. Там же, внутри, питание. Стоит выбросить антенну, нажать кнопку и — работай.

Выстукав позывные, стал ждать. Время шло, а ответа не было. Может, волну перепутал? Натянув плащ-палатку на голову, чиркнул зажигалкой: «Фу, черт, так и есть! Хуже нет, когда волнуешься».

Прошла минута, другая, и вот наконец: 2-14-А, 2-14-А — звучит в ушах. Это его позывные. Немецкий радист готов к приему. В первую очередь передать о гарнизоне.

— В двадцати километрах… — начал заранее зашифрованное сообщение Зубов и вдруг услышал невдалеке покашливание. Крупенков! Что ему надо? В один миг сорвал наушники, сунул аппарат под плащ-палатку. А тот уже рядом:

— Табак, понимаешь, отсырел… Ты что так долго? Будто и не с чего, пища вон какая, а ты целый час…

— С животом у меня…

— Гы-ы, — смеется Крупенков. — По-нашему: швыдка Настя.

Крупенков выспался, и ему хочется поболтать. А с кем же, как не с Зубовым? Крупенков прикуривает и, не спеша, заводит баланду про старую бабу, которая, перепутав праведное с грешным, вместо церкви попала в кабак. На душе у Зубова скребут кошки: «Черт тебя принес!» — думает он. Вслух говорит:

— Спать бы шел. Ходишь, как приведение.

— А ты соли выпей, — не обращая внимания на его слова, советует Крупенков.

— Пил.

— Еще выпей… Пронесет, и вся музыка.

Зубов топчется на месте, охает. А Крупенков и не думает уходить. Держа в зубах цигарку, сворачивает для чего-то еще одну. Заводит разговор о краснодарских садах, хвалит крымскую зеленку, против которой, по его словам, вряд ли найдутся яблоки вкуснее. И вдруг с горечью произносит:

— Жрут наши яблоки фрицы!

— Ладно, пойдем.

— Пойдем, — соглашается Крупенков.

Они закуривают еще, Зубов подходит к своему месту и, шурша плащ-палаткой, укладывается. Видит, как поднимает голову Донцов:

— Живот, говоришь?

— А вы… не спите?

— Сквозь сон чую — калякаете. Кто, думаю, слать не дает? Живот — это плохо.

Зубов притворно стонет, накрывается с головой. Ему было не до сна. Не сегодня-завтра Хардер двинется в горы, для него сведения о гарнизоне — как блин к обеду. Это как раз то, на чем можно отличиться. И вдруг представил Фохта: тяжелый, мрачный сидит у стола, кобура расстегнута, и оттуда видна рукоятка парабеллума… «За невыполнение — расстрел», — всплыли в памяти слова подписки, и по спине будто мурашки…

Минут через пятнадцать Зубов поднялся и, охая, побрел в ущелье. Немецкий радист терпеливо ждал в эфире. Приняв сообщение, он тут же дал сверку: все — цифирка в цифирку. Здорово работает. Тут же радист передал новое задание: быстрее идти в Сухуми. Что ж, это прекрасно! Оставаться в Орлиных скалах теперь ни к чему. Не сегодня-завтра придут альпийские стрелки, начнется бой, и, чем черт не шутит, под немецкую пулю попасть можно… Надо уходить.

27

Солдаты, ходившие «отшукивать» свои винтовки, принесли и старый, как видно, брошенный из-за неисправности, немецкий автомат. Донцов долго возился с ним, стучал железкой, подтачивал камешком и добился своего — починил. Радовался: теперь у него личное оружие. Сосчитал патроны, втолкал их в рожок — порядок!

— Ну, что ж, поработавши, можно и песню спеть, — подмигнул он Черняку.

— Не поработавши, а поевши, — улыбнувшись, поправил тот.

— Кому как. Петух и не евши поет.

— Так и поет: кукареку — и все.

— Сколько пива, столько и песен, — поддел Донцов.

— Петь так петь! — весело сказал Черняк и затянул:

Голос у Черняка мягкий, ласковый, но уж больно слабый, того и гляди оборвется.

Но, как говорится, калякать хорошо порознь, а песни петь вместе. Не утерпели солдаты, начали подтягивать: сперва Подгорный, затем Крупенков, Зубов. Донцов с минуту молчал, вслушивался, но вот подхватил новый куплет, да так, что песня сразу преобразилась, потекла будто река полноводная.

Митрич положил винтовку, поднял голову:

— Добре спиваете.

Песня, видать, растрогала старика, задела за живое, и он заговорил о том, что давно ушло.

— Помню, парубком был, эту самую спивали… Складная да певучая, тем и полюбилась.

— Э-э, когда это было! Ты сейчас подтяни, — подзадорил Пруидзе.

— Из меня песельник, как из тебя дышло! — обернулся к нему дед. — А вот был у меня друг, Игнатом звали, так тот действительно спивать любил: хлебом не корми, а песню ему подай. Придем, бывало, на вечерницы, а он и зачнеть:

И так спивает, аж плакать хочется. А потом — как гаркнет, так лампа сама по себе заморгает и погаснет, во какой голос был!

— Донцов не уступит. А ну, Степа, возьми нижнюю…

— Эх вы, хлопчики, — вздохнул дед. — Не те слова говорите. Нэма Игната: убили. Сторожем на бахче был. Так его, бедолагу, прямо в грудь…

Помолчали. Затем Черняк, подняв шомпол, как дирижерскую палочку, завел снова:

Появился Виноградов и о чем-то тихо заговорил с Черняком. Солдаты принялись «дочищать» оружие. Митрич тоже взялся за свою винтовку. Он то и дело поворачивал ее к себе мушкой, заглядывал в ствол, прищуривая левый глаз. Подгорный заметил это, спросил:

— Разве так лучше?

— Стало быть, лучше.

— С казенки удобнее. Держать легче.

— Легче-то легче, да спать жестче…

— Опять философствует, — зачмыхал Подгорный.

— И никакого тут смеху! — сердито бросил дед. — Был у нас в ту войну фельдфебель. По-теперешнему — старшина, значит. Сам, помнится, из Рязани. Отчаянный такой парняга: четыре Егория имел. Стало быть полным егорьевским кавалером назывался. Так он, скажу вам, только так и учил. С казенки, говорит, как ни смотри — все чисто, гладко, потому как пуля оттуда летит и все, значит, приглаживает. А ты, говорит, поверни да от мушки глянь: тут тебе вся нечисть и окажется. Тогда у нас в полку даже песню сложили, — дед вытянул шею и хрипловатым голосом пропел:

— Ох, уморил, — схватился за живот Черняк. — Он, фельдфебель, видать, ученый… профессор!.. А не сказывал ли фельдфебель, какая разница между траекторией полета пули и задней частью комара?

— Нэма ни якой! — вырвался Убийвовк.

— То есть как? — поднялся Крупенков.

— Ни траектории, ни задней части, извиняюсь, не видно.

— У-у, поганцы!.. Им про жизню, а они про всякую нечисть, — сплюнул дед.

— В жизни не только ангелы, но и черти водятся, — подхватил Черняк.

— Ладно, давай, как он там дальше, фельдфебель… — вмешался Виноградов. — Женился, что ли, на красавице писаной?

— Ну, что зубы скалите?! — рассердился дед. — Слова не скажи — все на смех… Фельдфебель стало быть знал, не зря полным кавалером был!

— Стало быть знал, — в тон произнес Черняк. И, переиначивая слова дедовой песни, пустился в пляс, приговаривая:

Сделав круг, Черняк выхватил из кармана тряпочку, которой протирал винтовку, и, подняв ее в пальцах над головой, будто платочек, продолжал:

Не утерпел, рассмеялся и Митрич. Комик он, этот Черняк, да и только!

Многие бойцы, закончив чистку оружия, сидели и курили. Митрич еще раз посмотрел в ствол, смазал его и принялся за сборку затвора. Надев пружину на ударник, приставил боевую личинку, стебель-гребень с рукояткой — все хорошо, как следует быть. Но когда дело дошло до соединительной планки — растерялся. И так и этак повернет — не подходит планка, хоть возьми да выбрось ее. Дед хмурился, начал поносить мастеров, что, дескать, не винтовки, а ширпотреб выпускают.

— Дай-ка сюда, — подступил Донцов.

Митрич не стал возражать: что ж, пробуй, коли охота!

Степан слегка повернул планку, чуть нажал, и она, щелкнув, встала на место.

— Вот как надо. А ты — ширпотреб!..

— Вить она, та война, когда была… — оправдывался дед. — Сколько годов прошло. А память что решето: мука отсеялась, одни отруби остались.

Донцов подмигнул солдатам: все-таки интересно, как вычистил старый? Глянул в канал ствола через казенную часть — ничего, чисто. Посмотрел от мушки — то же самое. Вставил затвор, хотел уже возвратить винтовку, но увидел номер. Замигал глазами: что за оказия — 203720… И, меняясь в лице, повернулся к деду:

— Где ты взял ее?

— А тебе, извиняюсь, что за надобность? — усмехнулся дед. — Где бы ни взял — винтовка моя!

— Нет, все-таки… откуда она у тебя?

Думая, что его разыгрывают, Митрич насупился:

— Положь, говорю!

Но Донцов не мог успокоиться, не мог выпустить винтовку из рук.

— Слушай, Митрич, я ведь не из любопытства спрашиваю, — взволнованно заговорил он. — Понимаешь, моя это винтовка! Вот и номер на ней…

— Ты мне, хлопец, голову не дури! — потянулся к винтовке старик. — Чья была, того, брат, нет. Своими глазами видел!..

— Мало ли что видел.

Старик посмотрел на Донцова, подумал, что-то припоминая:

— Постой, да не ты ли тогда через Кубань плыл?

— Плыл… У переправы, где осока…

— Ну да! Так тебя, выходит, не того… Из плена, выходит, бежал?

— Вано да вот командир спасли.

— Скажи, история! — дивился старик. — Значит, ты и есть тот самый?

— Выходит, тот… Эх, Матвей Митрич, золотой ты человек! — и Донцов обнял его за плечи.

Дед растрогался, но тут же с укором произнес:

— Все-таки негоже ружжо бросать.

Донцов чувствовал себя виноватым, хотя и сам не помнил, как остался тогда без винтовки. Теперь он крепко держал отыскавшуюся винтовку и, как видно, не хотел с нею расставаться.

— Три года, как невесту, холил… Неужели не понимаешь? Хочешь, автомат за нее отдам. Вполне исправный. А что патронов мало, так не беспокойся, в первом же бою наберем!

Дед, наконец, сдался, взял автомат, повертел его в руках, но тут же замотал головою:

— Ни к чему все это. Винтовка — дело верное, а эта твоя трофея черт те что: ни штыка, ни приклада. Баловство одно!

— Ладно, бери… Что с тобой поделаешь, — согласился Донцов. — А мне и трофей послужит. Было б чем гадов бить!

28

Приставив бинокль к глазам, Подгорный вздрогнул: по тропе, в легкой утренней дымке, двигались немцы. Протер стекла, всмотрелся пристальнее: да, они! Серо-зеленые фигуры выплывали одна за другой из-за кустов, вытягивались в цепочку.

Заняв боевые места, солдаты замерли в ожидании. По тропе, как вихрь, промчался Егорка. За ним — Серко. Наталка догадалась — произошло что-то недоброе. Хотела спросить, что именно, но мальчик, бросив на ходу. «К бою!» — скрылся в расщелине. Наташа залила костер, вскинула через плечо сумку, в которой лежали бинты, побежала к штабу. Там никого не было. Найдя лейтенанта на огневых позициях, попыталась заговорить с ним, но он, не отнимая глаз от бинокля, махнул рукою: дескать, погоди, не до этого!

Немцы приближались. Лейтенант перевел взгляд на рощу и увидел еще одну группу. Посмотрел дальше, на седловину, — там тоже двигались немцы.

Лежа за пулеметом, Донцов терпеливо ждал команды «Огонь!» Рядом, не находя покоя, ворочался Зубов; он то барабанил пальцами по камню, то скрипел зубами… «Мандраже берет, — подумал Донцов. — В самом бою не так страшно, а вот когда ожидаешь его…»

Гитлеровцы, не спеша, один за другим, как бы выплывали на облюбованную Головеней площадку, сгрудились там. Слева от них каменная стена, справа — пропасть.

Офицер, показывая на скалы, начал что-то объяснять солдатам. Головеня взмахнул рукой:

— Огонь!

Удар был неожиданным. Немцы заметались из стороны в сторону, но уйти с заранее пристрелянного пятачка было не так просто. Пулемет хлестал по убегающим, преграждал путь тем, кто устремился вперед. И все же небольшая группа гитлеровцев проскочила к Орлиным скалам. Но тут сверху полетели гранаты, повалились камни…

Наталка не находила себе места: то спускалась вниз, на кухню, то возвращалась к штабу. Ее бросало в жар и в холод — так страшно было в первом бою. Готовясь переползти в пещеру, услышала крик Егорки:

— Дедусь ранен!..

Не помня себя, бросилась вслед за Егоркой и… увидела деда. Он лежал, схватившись за грудь, а между пальцами проступала кровь. Опустилась на колени, чтобы перевязать рану, и отшатнулась в ужасе. Голубые дедовы глаза закатились под лоб, остекленели…

Только теперь понял свершившееся Егорка: обхватил голову деда, припал к ней. А руки девушки потянулись к винтовке: старик не успел расстрелять патроны. Наталка прицеливалась, нажимала на спусковой крючок…

Сейчас она видела только их, убивших деда — бегущих, падающих…

— Прицел три! — послышался голос лейтенанта.

Донцов понял: переносить огонь за рощу, бить по отступающим. Потянулся к прицельной рамке и, откинув ее, уронил руку на камень: не повиновалась, упала рука, как неживая…

— Огонь! — требовал лейтенант.

Донцов оглянулся: Зубова рядом не было. Ушел за патронами и так долго не возвращается.

— Черт, и перевязать некому! — выругался он.

— Петька! Петро!

Но тот будто в воду канул. Оторвал зубами лоскут от рубахи и кое-как забинтовал рану.

Лейтенант нервничал: что случилось с пулеметчиками, почему замолчали? Враг дрогнул, и не вести огня — преступление. Решил сам проверить, что и как. Не могли же они погибнуть все сразу? Поднялся и перебежками — вперед. Увидев Донцова, кинулся к нему:

— Что с тобой?

— Зацепила, гадюка…

— На перевязку, вниз! — приказал командир. А сам, припав к «дегтярю» (некогда наводить справки об остальных), принялся с ожесточением косить гитлеровцев. Но вот глянул в окоп и увидел убитого Черняка. Где же Зубов? Неужели и он погиб?.. Хоть бы кто-нибудь набивал диски!

А Зубов был уже на южной окраине Орлиных скал. Сказав, что идет за патронами, он солгал. Плевал он на патроны. Надо спасаться, уходить! Проскочив мимо скалы, на которой лежал Пруидзе, успокоился. Теперь еще немного, до кустов, там его никто не заметит. Но не успел подумать об этом, как перед ним, будто из-под земли, вырос Крупенков.

— Стой!

— Ваня, ты что?

— Назад, говорю! Приказано не пускать!

— Так я ж по делу… боеприпасы там… Ты что, не понимаешь?

— Назад!!

Зубов, дико глянув налитыми кровью глазами, сшиб Крупенкова с ног. Падая, тот ухватился за вещмешок Зубова, и они, барахтаясь, покатились к обрыву. На какое-то время Крупенков оказался наверху, но Зубов тут же сбросил его, подмял под себя. Отпрянув, выхватил пистолет и выстрелил. Затем выстрелил еще раз — в подбегавшего Серко.

Пруидзе, случайно увидевший эту сцену, скатился со скалы. Но Зубова и след простыл. Подняв раненого Крупенкова, помог ему добраться до пещеры, побежал к командиру.

Стреляя из пулемета, лейтенант видел только гитлеровцев. Он даже не оглянулся на подбежавшего Пруидзе. И тот понял — не время заниматься Зубовым, лег рядом, принялся набивать диски.

Бой длился минут двадцать.

Фашисты отступили.

29

Хардер отправил на ближайшую станцию грузовик с банками масла — подарок супруге, когда возле крыльца осадил коня молодой поджарый офицер. Это был командир взвода из роты Пельцера. Дав знак следовать за собой, гауптман прошел в штаб. Офицер взволнованно доложил:

— Рота отступила, мы потеряли взвод.

— Целый взвод? — переспросил Хардер, вставая. — Черт знает что такое! Почему не радировали?

— Радист убит, аппаратура испорчена.

— У вас же телефон!

— Едва мы поднялись на тропу, как провод обрезали. В горах партизаны.

— А вы мальчики? Не знаете, что делать с партизанами?

— Так точно, знаем… Но…

— Удивляюсь, как это вас не прирезали… вместе с ротным.

— Виноват.

На скулах Хардера заходили желваки. Он вынул из кармана пачку сигарет, принялся распечатывать ее, хотя на столе лежала начатая. Пачка вывалилась из рук, сигареты посыпались на пол. Пнув их ногой, потянулся к той, что на столе. Зажигалка искрила, но фитиль не загорался. Взводный выхватил спички-гребенки, торопливо зажег одну. Прикурив, Хардер заговорил еще резче:

— Мы служим великой Германии! Фюреру! Перед нами должны дрожать не только партизаны — горы! Нам все подвластно. В Европе нет сил, которые бы смогли остановить нашу армию! Да и не только в Европе… Наши войска — в Африке!.. Они будут везде, на всех континентах! Армия, созданная фюрером, не имеет себе равных! Как вам не стыдно говорить о партизанах… Нет взвода… Да вам дивизию дай — растеряете!

— Герр гауптман, позвольте доложить обстановку.

— Ну?!

— На пути к перевалу, точнее, вот здесь, — взводный ткнул пальцем в карту, лежавшую на столе, — отборная часть большевиков. Она укомплектована, как нам удалось установить, исключительно коммунистами. Мы дрались храбро. Ущелье завалено трупами… Наши солдаты, как львы…

— Я не сомневаюсь в доблести наших солдат! — перебил Хардер. — Но что сделали вы, офицеры? Что я должен доложить в штаб полка? Рота «А» потеряла взвод. И где? В боях с партизанами, у которых на троих одна винтовка! Да вы понимаете, чем это пахнет? Вес судить надо! Судить всех, вместе с командиром роты!

Хардер поднялся из-за стола, заходил по комнате.

— Где ротный?

— Герр гауптман…

— Отвечайте на вопрос!

— Виноват. Командир роты пропал без вести.

Лицо Хардера перекосилось. Взводный уже жалел, что вызвался поехать с докладом. Ведь мог же кто-нибудь другой…

Забыв про сигареты, лежащие на столе, Хардер достал новую пачку. Взводный поспешил зажечь спичку, но тот, будто не видя ее, щелкнул зажигалкой. Взводному очень хотелось закурить, но он не смел спросить разрешения, а гауптман не предлагал.

Наконец, Хардер отпустил взводного. Выйдя из штаба, тот вскочил на коня и галопом пустился к лесу, стараясь скорее скрыться с глаз грозного шефа.

Но гауптман не поднялся из-за стола. Бросив сигарету на пол, начал быстро писать:

«Трудно представить себе степень героизма моих солдат! Этот героизм достоин высшей похвалы и, как мне кажется, награды… — гауптман поднял глаза, подумал и опять припал к бумаге. — Встретив в тяжелых горных условиях войска большевиков, мои солдаты приняли неравный бой и сражались, как львы. Многие из них пали смертью храбрых за фюрера и его великие идеи. Но содеянное ими превзошло все наши ожидания. В этом жестоком бою уничтожена не одна сотня коммунистов, много техники, оружия. Мы взорвали склад боеприпасов, который, как выяснилось, был заранее создан в горах…»

Перечитав написанное, Хардер вычеркнул фразу о складе: все-таки рискованно, вдруг командир полка решит проверить. Подумав, приписал:

«Дабы не уронить честь и славу германской армии, прошу прислать пополнение. Это крайне необходимо для похода в горы. Заверяю вас, господин полковник, — тропа на замке! Хайль Гитлер!»

Пакет был немедленно отправлен нарочным.

Немного погодя, вызвав командиров рот, капитан приказал выступать. Чего доброго, еще обвинят в нерешительности. Выступать сейчас же!

В бывшей усадьбе МТС все пришло в движение. Солдаты вьючили лошадей, мулов, увязывали на седла оружие, продукты, боеприпасы.

На тропу вышли к вечеру. Поблескивая новыми погонами, на гнедом коне ехал Хардер. Пропустив роту «Б», гауптман накинул на плечи пятнистый плащ. Теперь его трудно было отличить от подчиненных.

Ветераны дивизии «Эдельвейс» шли среди гор, очень похожих на Альпы. Молчали. Хороши, красивы горы, неописуемо прекрасны кавказские леса. Но зачем они солдатам? Что ожидает их в чужих землях?.. Ни говорить, ни думать об этом нельзя… Они выполняют приказ фюрера.

Хардеру безразлично, о чем думают солдаты. Он сделает все, от него зависящее. Выполнит любой приказ… Гибель взвода? Что ж, погибнут еще сотни, тысячи таких взводов… Солдаты на то и есть, чтобы сражаться и умирать на поле боя. Солдаты — материал, посредством которого завоевывается жизненное пространство. Жалеть солдат — не видать победы! Сейчас он прикажет взять перевал и они возьмут его. Прикажет — пойдут в огонь и воду. К черту на рога!.. А не пойдут — заставит. У него — власть. За ним — закон. Он действует от имени фюрера!

Было уже темно, когда колонна остановилась на привал.

Солдаты сидели и лежали вдоль тропы, курили, пряча огонь в рукава. Лесная тишина навевала сон, убаюкивала. Хардер поднес к глазам светящийся циферблат часов — скоро два. Не мешало бы немного уснуть. Но не мог позволить себе такую роскошь. Надо двигаться. Еще рывок — и батальон у цели!

Где-то сзади фыркнула лошадь. Донесся топот. И вдруг, будто молния, ударил свет. Свет и грохот… Вздрогнула земля. Шарахнулись в стороны кони.

— Партизаны!..

Колонна заворочалась, загудела. Хардеру показалось, что его бросили в холодную воду и тут же обдали кипятком. Съежившись у ног лошади, ждал нового взрыва. Но его не последовало.

Через полчаса колонна двинулась дальше, оставив на тропе несколько убитых.

Из оврага вышел человек в форме немецкого офицера.

— Гады! — выругался он по-русски и осторожно пошел вслед за колонной, держась от нее на некотором расстоянии.

30

Молодой упитанный лейтенант стоял перед Головеней и, глядя в землю, молчал. На каскетке у него цветок, эдельвейс. На новом, с иголочки, мундире — Железный крест. Выглядел лейтенант так, будто собрался на парад.

Головеня еще раз потребовал назвать номер части, фамилию, рассказать, с каким вооружением идут в горы. Выслушав переводчицу, фашист скривил губы в саркастической улыбке. Отвечать не стал.

— Ну и шут с тобой! — махнул рукою Головеня.

Офицера увели. Начался допрос рядового.

Щелкнув каблуками, солдат застыл на месте. Он тоже в новом мундире, но из сукна попроще. Ремень с бляхой, на которой готическим шрифтом выдавлено: «С нами бог».

— Ваша фамилия? — спросила Наталка по-немецки.

— Кернер… Фриц Кернер, — ответил солдат.

От страха, или еще по какой причине, пленный не заставлял себя ждать, охотно отвечал на все вопросы. Расшифровал он и букву «Х», что в дневнике убитого немецкого часового стояла после слова «гауптман»: назвал командира горно-стрелкового батальона Хардера. Ничего не утаил и о своем ротном — Пельцере, которого только что увели отсюда.

— Солдаты не любили Пельцера, — заявил он. — Не любят и командира батальона.

Головеня посмотрел на большие рабочие руки Кернера, на его сутулую фигуру и вдруг сказал:

— Можете идти…

Солдат стоял, не решаясь тронуться с места. Офицер повторил приказание, но тот по-прежнему не уходил.

— Да иди же, чертов фриц! — и Вано слегка подтолкнул пленного.

Сделав пару шагов, Кернер остановился, в недоумении глядя на лейтенанта, беспомощный, жалкий, готовый упасть на колени.

Заговорившей с ним Наташе Кернер рассказал, что своими глазами видел, как провожал русского пленного командир роты Пельцер: вывел на дорогу, сказал: «Иди!» — и выстрелил в спину. Если можно, он, Фриц Кернер, никуда не пойдет. Останется… Будет работать. Может, надо оружие ремонтировать или мундиры шить… А еще он — повар…

— Пойдешь и расскажешь своим, — снова заговорила переводчица, — что здесь, в горах, стоят хорошо вооруженные войска. И тот, кто придет к нам, как завоеватель, найдет смерть!.. Понятно?

— Я, я, — закивал головою Кернер.

Девушка объяснила, что его никто не собирается расстреливать, он свободен. Только после этого, шепча молитву, мелко переступая ногами, поминутно оглядываясь, солдат засеменил по тропе и вскоре скрылся за рощей.

…Тяжело переживали воины гарнизона гибель боевых товарищей. Горько плакала Наташа, ладошкой размазывая слезы по лицу Егорки.

Вместе с погибшими воинами в братскую могилу опустили и тело старого казака Матвея Нечитайло.

После первого боя и без того малочисленный гарнизон поредел. О его пополнении теперь не приходилось и думать: все надежды на оставшихся в живых. Мало их, защитников Орлиных скал, и все же они не пали духом! «Гарнизон уменьшился, но силы его увеличились!» — сказал командир. И это действительно было так: вместо одного пулемета стало три, в глубине скал наготове трофейные минометы… Появился даже телефон. Солдаты подобрали на поле боя все, что могло понадобиться. Кухня пополнилась походными термосами. Наталка обзавелась медикаментами. А Донцов, наконец, обулся в трофейные сапоги.

Ранним утром, обходя гарнизон, Головеня увидел странно одетого бойца: мундир вывернут подкладкой наружу. На голове не то пилотка, не то дамская шапочка. Что за диво? А тот, заметив командира, уже бежал к нему.

— Ось я верну вся. Разрешите доложить!..

Два дня назад лейтенант послал Убийвовка, Виноградова и Якимовича в тыл к немцам. И вот старший группы перед ним.

— Почему в таком виде?

— Та всэ просто. Мы там у их, як нимцы булы. Инакше нияк не можно… А шкуру я вывернув, шоб свои не кокнули: так всэ ж не ясно, чи я турок, чи грэк.

В таком же одеянии появился и Якимович. Они вдвоем принесли килограммов тридцать тола, который добыли на заминированном мосту. Виноградов с ними не вернулся.

Разведав обстановку, нагруженные толом, все трое возвращались назад, в гарнизон. Вечером, выйдя на тропу, неожиданно напоролись на колонну гитлеровцев. Надо было спасаться. Убийвовк и Якимович бросились в чащу налево, Виноградов — направо. А когда колонна прошла и опасность миновала, Виноградова не дождались. Заблудился? Погиб? Нет, в это не верилось. Друзья решили — ушел самостоятельно. Свернули на дедову тропу и вот пришли, а его нет…

Командир глубоко сожалел: такого парня потеряли! Теперь, когда в гарнизоне есть минометы, без Виноградова просто не обойтись. Он — командир расчета. У него опыт. Лейтенант повернулся и, все еще прихрамывая, медленно пошел на огневые позиции. Но едва поднялся к Черной скале, как услышал за спиной голос Егорки.

— Что случилось? — остановился Головеня.

— Так что, товарищ лейтенант, — запыхался мальчик, — на кухне немец вроде русского!

— Что, что? — невольно рассмеялся командир.

— Ну, он русский, а сам — как немец.

Пришлось вернуться.

«Немец вроде русского» сидел на камне, заложив ногу за ногу и болтал с Наталкой. Он в новом офицерском мундире. Две орденских ленты в петлице. В зубах — толстенная сигара. Увидев Головеню, вскочил с места, вытянулся.

— Вольно! — лицо лейтенанта расплылось в улыбке. — Немец вроде русского!..

Смущенный Егорка опустил глаза: разве тут не обознаешься? Ведь он, Виноградов, что артист: то в бабской кофте заявился, а теперь вон в какого гитлера вырядился — смотреть тошно!

— Шутки шутками, а свои могли кокнуть.

— Меня? — удивился Виноградов. — Что вы! Я же ползком с тыла… А бдительность у нас, прямо скажу, не совсем…

Лейтенант нахмурился: да, подход с юга почти открыт. Но где взять людей? Кого туда поставить? Так мало осталось бойцов.

— Старика убили?

— Троих потеряли, — вздохнул командир.

Оба замолчали.

— Да, чуть было не забыл, — спохватился Виноградов, доставая из-за голенища «Правду». — Там с самолета сбрасывали…

Лейтенант взял газету: он давно ничего не читал. Пробежал глазами сводку Совинформбюро: немцы у стен Сталинграда… Поник головою, задумался. Немного погодя, подозвал Донцова:

— Иди, почитай солдатам. Пусть знают, как тяжело Родине, — и, помолчав, добавил: — Будь вообще вроде комиссара. Куда тебе с такой рукой?

У Донцова загорелись глаза. Он и сам думал, чем бы заняться: нельзя же с утра до вечера сидеть, ничего не делая. Окрыленный словами командира, не пошел, а побежал к солдатам.

— Значит, чуть не пропал? — спросил лейтенант.

— Было, — заулыбался Виноградов. — Неприятно, конечно, один остался. А тут их колонна движется. Выполз на тропу и — чап, чап, в хвосте пристроился. Сам в ихней форме — чем не «эдельвейс»! Топаю, лишь бы до поворота добраться, узнать, куда пойдут. А там в кусты — ищи-свищи, догони попробуй! Но тут, понимаете, колонна, как на грех, остановилась. Солдаты коней, мулов развьючивают, на землю тюки разные летят. Присел, а сам кумекаю: нет, несподручно мне с вами, чертовы дети, отдыхать. Надо прощаться. Думаю так, а сам связку гранат подготовил. Прощаться — так с музыкой: замахнулся — и в самую гущу!..

— Постой, а нас все-таки могут обойти?

— Что вы, товарищ лейтенант.

— Мало у нас людей, — опять с горечью в голосе заговорил лейтенант. — Послать бы кого, посмотреть, может, там партизаны в горах. Или такие, как мы… Объединиться бы.

— Разрешите, я разведаю?

— Ты здесь нужен. У нас теперь минометы… Может, Якимовича послать, а?.. Да, больше некого.

На войне все делается быстро.

Явившись в штаб, Якимович выслушал командира и через каких-нибудь пятнадцать-двадцать минут уже был на южной окраине Орлиных скал. Низкорослый, щуплый, улыбнулся, показав щербинку в верхнем ряду зубов, пошел мелкими шажками, будто побежал. Никогда не думал быть разведчиком, а вот пришлось.

Лейтенант привел Виноградова в низину, где стояли минометы, и назначил его командиром батареи. Пусть всего два миномета, но все же — батарея!

К минометчикам пришел Донцов: его, артиллериста, тянула боевая техника. Минометы — все-таки сила! Степан начал выспрашивать у Виноградова что да как и к вечеру уже знал устройство миномета, умел стрелять из него. Учеба эта настолько увлекла Донцова, что он и ночевать остался на батарее.

После смерти деда Наталка стала молчаливой, подавленной. Старалась не плакать, но свет будто померк для нее.

Горевал и Егорка, не переставал думать о дедусе, видел его во сне, слышал родной голос. Думы об убитом сливались у него с думами об отце, погибшем в первые дни войны, о матери, оставшейся там, где теперь фашисты. Он не хотел, чтобы его видели плачущим — не пристало казаку плакать! — но слезы сами навертывались на глаза, и трудно было удержать их. В такие минуты он доверялся самому близкому человеку — Наталке — и давал исход своему горю. Девушка не пыталась успокаивать мальчишку: пускай выплачется, будет легче.

Головеня с нетерпением ждал возвращения Якимовича.

Разведчик вернулся на второй день к вечеру. Проголодавшийся, усталый, еле передвигая ноги, поднялся на огневые позиции и, увидев командира, начал докладывать о выполнении задания.

А задание было не из легких.

Надо было как можно дальше пройти на юг, узнать, есть ли там свои: солдаты или партизаны, связаться с ними. «Без связи, без взаимодействия мы не можем», — звучали в ушах слова командира. Шел весь день, всматривался, не покажется ли кто на тропе или в ущелье. Но как ни напрягал зрение, как ни прислушивался, все было тщетно. В горах — пусто и тихо. Лишь изредка, нарушая тишину, пролетала над головой птица, да катился из-под ног камешек. От этой тишины, от безлюдья становилось страшно.

Поднявшись на гребень перевала, Якимович присел отдохнуть и вдруг увидел человека. Приземистый, верткий, тот быстро спускался по склону к речке. У солдата на редкость острое зрение, но и он не мог различить: военный это или штатский? В руках не то палка, не то винтовка. «Может, партизан?» — подумал он и, сложив ладони рупором, закричал. Человек внизу не отозвался, а может, даже не услышал. Было видно, как, ступая с камня на камень, перешел речку, затем свернул вправо и скрылся в расщелине.

И все же думалось, что в руках у него была винтовка. Если бы палка, опирался бы на нее, а то — держал на весу. И Якимович, рискуя встретиться с вражескими десантниками, о которых наслышался, попытался догнать неизвестного. Но пока спускался с кручи, того и след простыл.

Обо всем этом солдат подробно рассказал командиру. Тот выслушал и только глубоко вздохнул.

Отпустив Якимовича, Головеня погрузился в раздумья. Не верилось, что там, сзади, никого нет. Если у речки ходил человек, значит, за речкой обязательно кто-то есть, партизаны или войска. В крайнем случае, солдаты, вышедшие из окружения. Впрочем, усомнился он, окруженцы вряд ли могли остановиться. В горах нечего есть, трудно с боеприпасами. Конечно же пошли бы дальше, в Сухуми, где формируются новые части. Ему, Головене, тоже бы поступить так: сперва идти в Сухуми, а, получив оружие и все необходимое, вернуться сюда. Но кто же обвинит его в том, что он поступил неправильно? Кто посмеет упрекнуть? До Сухуми не близко, но пока войска придут сюда, гарнизон Орлиных скал будет сдерживать врага. Но может быть, — размышлял Головеня, — в Сухуми вообще нет войск? Тогда надо надеяться на те силы, которые удалось собрать. И опять подумал, что хорошо бы послать кого-нибудь из солдат за речку, и не одного-двух, а больше. Пусть походят, поищут.

31

Пельцер сидел в яме и уныло поглядывал вверх на часового. Он не дотронулся до котелка с супом, не взял даже сухаря, лежавшего на крышке.

— Разжирел, гад, — скосил глаза Пруидзе. — Лучше бы обед хлопцам отдать.

Над Орлиными скалами спускался вечер.

Головеня решил снова заняться пленным: крепкий попался орешек, а все же хотелось раскусить его. И приказал привести немца к Черной скале, к которой направился и сам.

— Попробуем еще раз, — доверительно сказал он Егорке.

— А если не признается? — насторожился мальчик.

— Признается, — подмигнул лейтенант. — Беги за Наташей!

Возиться с пленным было некогда, да и накладно: солдат и так мало, а тут еще караулить его. К тому же в гарнизоне туго с продуктами. Конечно, с немцем можно бы совсем кратко: не хочешь говорить — дело твое, вот тебе девять граммов свинца, и все окончено! Но это проще всего, а вот добиться, чтобы заговорил, труднее. Пельцер — командир роты, ему известно многое. С точки зрения разведки, это золотой язык.

Пельцер стоял перед Головеней все такой же гордый, опьяненный идеей своего превосходства. Петушиным гребнем вскидывалась на нем фуражка. Змеились на плечах витые погоны. Пуговицы аккуратно застегнуты. Он поправил перекосившийся Железный крест, проделал это спокойно, как будто с ним ничего не случилось. На плохо одетого русского офицера посматривал свысока.

Головеня разрешил немцу сесть. Спросил:

— Вы готовы отвечать на мои вопросы?

Пельцер насупил брови:

— Разные бывают вопросы.

— Каковы силы немцев на тропе?

— Простите, это дело вашей разведки. Сожалею, что она у вас плохо работает, но помочь не могу. Оказать помощь противнику — это значит изменить фатерлянду. А я солдат и давал клятву.

— Вы в плену. Советую подумать.

— У нас говорят: лучше фюрера не придумаешь.

— Вот как, — усмехнулся Головеня, — выходит, что фюрер все предопределил?

— Все, — согласился немец.

— И этот ваш плен?

— Мое поведение в плену, — поднял голову Пельцер.

Головеня посмотрел ему в глаза:

— Ладно, оставим предвидения вашего фюрера! Скажите, вы знаете, как караются бандиты, пойманные на месте преступления?

— Я не бандит.

— Сущность человека определяют его дела.

— О да, — согласился немец.

— Вы убиваете, вешаете… кто же вы после этого?

— На войне все убивают. Вы, русские, тоже убиваете.

— Да, — не смутясь, ответил Головеня. — Мы тоже убиваем. Но мы убиваем тех, кто пришел в нашу страну поживиться за счет нас, кто сжигает наши села и города, расстреливает ни в чем неповинных людей… Убиваем таких, как вы!

Не мог он не высказать того, что накипело на душе, хотя понимал: читать фашисту лекцию о нравственности — переливать из пустого в порожнее.

Немец выслушал перевод и ничего не ответил.

— Итак, сколько в роте минометов? — вернулся к допросу командир гарнизона. — Отвечайте, не мудрствуя. Конкретно…

— Тридцать.

— Врете! — со злостью бросил Головеня. Но тут же спохватился: «Стоит ли кричать? Криком врага не возьмешь. Для него сейчас гораздо страшнее уверенный, спокойный тон. Пусть видит, что мы не пали духом и готовы продолжать борьбу!»

— А если я скажу три, вы тоже не поверите? — будто издеваясь, продолжал Пельцер.

— Вы забываете, где находитесь, — чуть привстал Головеня. — Отведите его, Пруидзе.

— Шакал! — сплюнул Вано.

Доставив пленного на прежнее место, Вано стал прохаживаться, не спуская с него глаз: яма ямой, а за таким надо смотреть в оба! С наступлением ночи, Пруидзе сменил Стрельников. Потом охранял пленного Якимович. Утром, придя на пост, Пруидзе глянул в яму и увидел такую картину: прислонившись к камню, немец жадно пил из котелка давно простывший суп.

— Что, кишка кишке бьет по башке? — не утерпел Вано.

Немец поднял голову.

— А ну его!.. — ругнулся Якимович. — Давай закурим, да пойду покимарю трошки.

Туман, павший за ночь, понемногу рассеивался. На вершинах скал его уже нет, а тут еще висит клочьями; пропасть же будто залита молоком. Шагая взад-вперед, Вано опять думал о доме: неужели так и не удастся побывать? На минуту даже забыл, что стоит на посту, что под его охраной фашист. Мысли уносились через леса и горы к матери: третий год ожидает она сына и не может дождаться.

Сзади послышался голос. Вано обернулся: вот черт, да это же фриц.

— Сюша, зольдат…

— Да сиди ты! — отмахнулся Вано. — Без тебя тошно.

Но тот не унимался.

— Ну что — сюша?.. — злился Вано. — Заправился и поболтать хочешь?

— Я, я! — закивал немец. — Хотел больталь…

— Так бы и сказал сразу, — догадался солдат. — А то — сюша, сюша!.. Надумал, значит.

Вано вызвал Егорку, и тот побежал к командиру доложить о просьбе пленного.

Когда Пруидзе привел немца к Черной скале, Головеня уже был там. Не заставила себя ждать и Наталка. Она поспевала всюду: готовила для солдат пищу, ухаживала за ранеными и вот — переводила.

Приблизившись к Головене, Пельцер щелкнул каблуками.

«Что с ним сегодня?» — удивился лейтенант.

Немец заговорил, не ожидая вопросов, заговорил длинно, «растекаясь мыслию по древу». Суть его слов была в следующем.

Не сегодня-завтра падет волжская крепость — Сталинград. Падет Кавказ. Через неделю-две немцы будут в Баку и Тифлисе, Саратове и Куйбышеве. А оттуда на Москву!.. Но уже не так, как в сорок первом. Тогда было мало опыта и много ошибок. За минувший год немцы многому научились. Нет, не старый Гудериан поведет танки на Москву, а молодые генералы-нацисты, которые не знают никаких преград!

— Все это мы уже слышали, — перебил пленного Головеня. — Говорите по существу.

Пельцер испытующе взглянул на Головеню:

— Вы можете меня расстрелять. Но не станете этого делать. Вам это не выгодно. Здесь, в горах, особые условия, и несмотря на то, что идет война, можете меня обменять. Обменять на одного из ваших командиров, которые попали в плен к нам. Подумайте об этом. Вам это выгоднее, чем расстрелять меня. Но если вы не поймете этого и все-таки поставите меня к стенке, я, не дрогнув, скажу: — Все на свете бренно! Человеческий род смертен. Все мы умрем, как умерли наши предки. Единственное, что остается жить — это слава подвигов мертвых!

— Скажите ему, Наташа, пусть заткнет свой фонтан и отвечает на мои вопросы, — не выдержал Головеня. — Какие силы идут на перевал?

Не успела девушка перевести фразу, как немец перебил ее. Он и сам давно собирался сказать об этом.

— Сюда идет альпийская дивизия.

— Вы говорите неправду, —возразил Головеня. — Первая альпийская дивизия разбросана по многим направлениям. Один из ее полков потянулся к Эльбрусу.

— Мало дивизии — пойдет корпус. Два пойдет!

— Не бросайтесь корпусами. Это не так просто, как вы думаете!

— Мне не о чем думать, — осклабился немец. — Все и без меня продумано.

Он, видимо, ничего не понял или не хотел понять: его серые, чуть мутноватые глаза по-прежнему смотрели вызывающе, нагло.

Головеня знал: в Черкесске находится 49-й альпийский корпус. О его прибытии на Северный Кавказ еще раньше писали в газетах. В корпусе, как сообщалось, не менее двух дивизий. Но пойдут ли они в горы? А если даже пойдут? Кавказ огромен. В горах столько троп и тропок, что закрыть их все не удастся никакому корпусу. На Санчарский перевал пока что идет батальон. Вот он стоит у Орлиных скал. Вслед за ним, возможно, пойдет еще один, а может два… Что ж, пусть идут!

Немца увели, а лейтенант еще долго сидел под скалой. Все те же мысли вертелись в голове: связь, взаимодействие… Не может быть, чтобы из Сухуми не подошли свои! Там наверняка знают, что перевал открыт… А может, войска уже идут и не сегодня-завтра будут здесь? Не знал, да и не мог знать, что генерал Леселидзе уже приказал бросить на Санчарскую тропу стрелковый батальон.

Туман почти рассеялся, лишь там, внизу, застилала тропу слабая дымка.

Пруидзе уже подводил немца к яме. Оставалось обогнуть лежавшую на пути глыбу, и — полезай, фриц, в импровизированную тюрьму.

Волоча ноги, немец плелся лениво, видать, не хотелось ему возвращаться в яму. Пруидзе не подгонял, спешить некуда. Остановился, достал из кармана кисет, начал закуривать. И вдруг!.. Нет, он не услышал, а скорее ощутил топот, почувствовал его всем телом. Выронив кисет, Вано бросился вслед за немцем, но, как назло, споткнулся и упал. А когда поднялся — того как не бывало. Ясно, пленный ушел вниз, к главной тропе: минута, две — и он скроется.

Встревоженный, злой, не сбежал, а скатился вниз Пруидзе. Огляделся: где же немец? Будто в воду канул. Кинулся назад на тропу, что вела на кухню. И как он раньше не догадался. Только по ней и мог бежать фашист. И верно — немец был там. Вобрав голову в плечи, размахивая руками, он быстро уходил к пятачку у пропасти. Оттуда прямой путь к своим. Вано вскинул винтовку, но тут же опустил ее — впереди немца Якимович, своего убить можно. Крикнул:

— Держи, фриц уходит!

Но пока Якимович разобрал в чем дело, немец, пробегая мимо, подхватил его винтовку, лежавшую на траве. Защелкал затвором. Тогда Пруидзе приложился и выстрелил. Фашист ответил двумя выстрелами. Стрелял, не целясь, видать, надеялся больше на свои ноги, чем на чужую винтовку. Вано нажал на спуск и опять не попал. А Пельцер уже на главной тропе.

— Не уйдешь, гад! — Пруидзе присел и ударил с колена.

Немец сделал несколько шагов, пошатнулся и, судорожно хватаясь за камни, неуклюже повалился с обрыва.

Когда Вано и Якимович подбежали к этому месту, беглеца уже не было видно, лишь тихо осыпалась потревоженная земля, да топорщился смятый куст полыни.

— У-у, винтовку бросил! — сердился Вано. — Что командиру скажешь?

— Сам фрица упустил, а я виноват, — бурчал Якимович.

— Что фриц! Фриц не ушел, а вот винтовка… Достань ее попробуй!

— Откуда же я знал, что его черт понесет именно здесь, — сетовал минер. — Надо же случиться!.. И ты тоже прошляпил… Обоим теперь достанется.

— Ну и пусть! Ненавижу я их, фашистов. Всех бы туда, в пропасть!

32

Войдя в пещеру, командир опустился возле раненого Крупенкова, заговорил вполголоса.

— Ну, как рука?

— Все хорошо, товарищ лейтенант.

— Где ж хорошо, если не поднимается?

— Думаю, скоро заживет, — солдат попробовал улыбнуться, но улыбка не получилась.

Лейтенант наклонился к нему, заговорил тише:

— Вы с Зубовым, кажется, дружили…

Солдат растерянно повел глазами:

— Какая там дружба… Он все выпытывал у меня, а я ничего…

— Что ж он выпытывал?

— Разное, товарищ лейтенант: и сколько служу, и за что в штрафную попал. Ну, опять же про вас спрашивал…

— Да, упустили, — нахмурился Головеня. — Не смогли распознать…

Крупенков чуть приподнялся:

— Я, товарищ лейтенант, сам виноватый… Мне бы тогда из штрафной прямо к вам. Я так и думал, а интендант в штабе говорит: на склад его. Так и остался при складе. Наше дело солдатское: что прикажут, то и выполняй.

— Я вовсе не виню вас. Вы искупили вину кровью, — лейтенант пододвинулся ближе. — Что было, то прошло. И прошлого, как говорится, не вернуть. Давайте о другом потолкуем: как дальше воевать будем. Кстати, расскажите, Зубов предлагал бежать?

— Нет, прямо так не говорил.

— А как?

— Он просто мысли такие высказывал, будто все мы погибнем в этих скалах. И выходило, что…

— Надо бежать? — подхватил Головеня.

— Вроде так.

— Почему же вы раньше не сказали?

— А кто ж его знал. Думал, болтовня пустая.

— Да-а, — протянул лейтенант. И опять, наклонившись к солдату, спросил: — А как вы лично думаете, товарищ Крупенков, почему Зубов сбежал? Что его побудило?

Солдат ответил не сразу. Заворочался на своей подстилке из травы, заговорил, морща лоб, с трудом подбирая слова:

— Что ж, я лично… Лично я думаю, товарищ лейтенант, он какой-то странный… Не такой, как все… Но разве его поймешь?.. Ночью, скажем, до ветру сходить надо, так он поднимается и вещмешок за собой тащит. Боится так, будто в мешке у него золото…

О странном поведении Зубова говорила в свое время и Наталка. Да Головеня и сам замечал эти его странности. Зубов много рассказывал о своих подвигах, и в этих рассказах слышалось что-то наигранное, фальшивое. Порой, казалось, он вообще не воевал. И еще одно: когда разговаривал, отводил глаза в сторону, прятал их.

Лейтенант жалел, что не занялся настоящей проверкой Зубова после того, как Наталка рассказала о его поступке. Поговорить бы с ним подробнее, прижать покрепче, да вот не выбрал времени. И опять задавался вопросом: может, Зубов струсил? Испугался трудностей?.. Но трус не пойдет один в горы. Побег с поля боя — это не просто. Головеня сжал кулаки.

Подошедший Донцов доложил: проведена еще одна читка. Лейтенант взял его за плечо:

— Добре, комиссар! — и, устало улыбнувшись, добавил: — Вот только, чур, не зазнаваться. Я ведь так, авансом тебе насчет комиссара… Да и прав у меня, сам знаешь, никаких. Но комиссар из тебя действительно может получиться. Так говорю, а?

— Не знаю, Сергей Иванович. Бойцы меня слушают охотно. Но боюсь, хватит ли грамотешки?

Вечером состоялось собрание.

Солдаты расселись под скалой, строгие, молчаливые. На лицах читается: вот еще говорилку затеяли, делать, что ли, нечего!

Стоило, однако, заговорить командиру гарнизона, как все притихли, насторожились. А он будто рубил слова:

— Среди нас жил, ел наш хлеб, дышал с нами одним воздухом подлый предатель! Мы истекали кровью, думали лишь о том, как выстоять, не пропустить врага, а Зубов оставил пулемет и бежал с поля боя! Его поведение нельзя назвать иначе, как только изменой Родине. Мы все виноваты — упустили предателя. И, прежде всего, виноват я, ваш командир…

Помолчал немного, давая бойцам глубже осознать случившееся. Затем заговорил снова.

— Враги у стен Сталинграда. Они замышляют снова идти на Москву. У нас свой фронт… Нас — горстка, но мы уже разгромили вражеский взвод. Около сорока фашистов… Вы знаете, это далось нелегко. Может статься, будет еще труднее — у нас кончаются продукты, почти нет боеприпасов. Но мы с вами советские люди. И пока мы здесь — враг не пройдет! Пропустить его — значит покрыть себя вечным позором. Родина или смерть!

Командир умолк, переступил с ноги на ногу и вдруг сказал:

— А теперь слово комиссару…

Солдаты переглянулись, не понимая, о ком идет речь. Поднялся Донцов. Прижимая раненую руку к груди, Степан окинул взглядом товарищей.

— Здесь наша земля, наш дом. Мы здесь хозяева, они — воры. Они крадутся, дрожа за свою шкуру, идут вслепую, а мы все видим, мы спокойны. Мы сидим в своем доме и поджидаем их…

Бойцы дивились его складной речи, а он не спеша выкладывал одну мысль за другой, да так, что хватал каждого за душу.

— Нам известны все углы в нашем доме, все тропки в нашем саду. И как бы враг ни ухитрялся, ему не удастся застичь нас врасплох. Мы — настороже! Рано или поздно вор все равно попадет в наши руки… А этот Зубов… не уйти ему. На краю света найдем! — Подумав, добавил:

— Родину не предают, даже если она не всегда была ласкова с тобой. Родина всегда остается Родиной.

Собрание было коротким. Ничего особенного не произошло, но легче и думалось, и дышалось.

33

Ночь была серая, мглистая, наползавшие облака заволакивали небо. Изредка в разрывах облаков появлялась ущербная луна и тут же пряталась, словно опасаясь стать свидетелем того, что задумал Хардер.

Выступили в третьем часу ночи. Обутый в легкие сыромятные чувяки, впереди беззвучно ступал Алибек. За ним с автоматом в руках, настороженно вышагивал фельдфебель — длинный, согнувшийся. Сзади, вытягиваясь в цепочку, двигались солдаты.

Хождение в горах сопряжено с риском: того и гляди сорвешься. Но альпийские стрелки не из тех, кто пугается козьих троп и темноты. За плечами у них — бои в Норвегии, Греции. Здесь, на Кавказе.

Бесшумно, скрытно подступали они к цели. Тишина стояла в Орлиных скалах. Стоит оступиться, свалить камень или кашлянуть, как можно выдать себя. Малейшая оплошность грозит смертью.

Осмотревшись, фельдфебель с легкостью кошки скользнул вниз и замер на каменном выступе. Его действия — приказ для подчиненных: один за другим переползают солдаты, устраиваются рядом.

Все идет, как и должно быть. До русских совсем близко. Остается выждать момент и, обнажив кинжалы, наброситься на спящих… Окопная поножовщина щекотала нервы фельдфебеля. Он мастер по ночным вылазкам. Не один раз выходил на такую охоту и всегда возвращался с победой. Не ударит лицом в грязь и сегодня. Кровь из носу, а большевики не должны проснуться! Нападение на спящих русских солдат — идея самого Хардера. Осуществив ее, можно считать себя награжденным. А награда — это возможный отпуск!.. И хотя у него, фельдфебеля, ни дома, ни семьи, он знает, куда ехать. Вспоминается город Бриг, где однажды лечился в госпитале. Сколько там девушек! А молодых вдов!.. Есть чем потешиться… Но прочь все это!.. Пора!.. Поднял, как было условлено, кинжал:

— Ахтунг…

«Вот черт, веки так и слипаются. Дождь, что ли, будет?» — думал лежавший в дозоре Стрельников. Из-за туч вывалился серп луны и слабо осветил позиции. Кинув взгляд на каменный выступ, что чуть впереди, часовой насторожился: какие-то тени… Смена оттуда прийти не может. Да и рано еще… Оттянув рычажок предохранителя, Стрельников притаился за камнем. Зверь, наверное. И тут увидел фигуру человека. Затем еще одну… Фашисты!

В тишине прогремела автоматная очередь.

Фельдфебель негодовал. Все шло, как по маслу, и вдруг этот дурак, Вилли, поднялся и побежал раньше времени!.. Фельдфебель готов был огреть его прикладом по спине, но тут засвистели русские пули. Поняв, что произошло, он приказал немедленно отходить.

На рассвете бойцы гарнизона обнаружили у каменного выступа труп немца. А затем выволокли из расщелины человека в домотканом пиджаке, чувяках. Человек оказался горцем, он был здоров и невредим.

— Кто ты и как сюда попал? — спросил Головеня.

Горец назвался пастухом. Недалеко в горах его селение. А зовут его — Алибек… Рассказал, что служил в армии, был связистом в полку, а когда полк был разбит, ушел на Кубань. Но фашисты, оказывается, уже были там… Попал в плен. Вырвался. И вот направляется домой.

— Почему же ты шел вместе с немцами? — подступил Вано.

Горец стал уверять, что тут он ни при чем: немцы заставили. Приказали, вот и пошел. А что поделаешь, их много… Он рад, что наконец попал к своим…

В кармане у горца нашли сто марок.

— Значит, купили тебя? — сказал лейтенант.

— Нет, нет. Один фашист стрелял, другой совсем не хотел. Один убивал, другой сказал — кушай, Алибек…

— Понятно: один кнутом, другой — пряником.

— И ты согласился вести их?

— Нет, нет, — замахал руками Алибек. — Никогда нет!

— Откуда же у тебя марки?

— Нашел… Пошел в горы и нашел… Возьми, пожалуйста.

— За сто марок Кавказ продал, — сплюнул Пруидзе. — А еще горцем себя считаешь!

— Нет, нет, что ты! Хотел жена повидать… Молодой жена. Красивый… Перевал Доу слышал?

— Знаю, — отозвался Пруидзе.

— Значит, немцы хотели зайти оттуда, с каменного выступа? — допытывался Головеня.

— Не знаю. Совсем не знаю, — мотал головою Алибек. — Немец сказал: «Иди», и я пошел. Думал мало-мало иду, потом немец спал, а я бегом в скалы…

— Сколько их было?

Алибек растопырил пальцы обеих рук, как бы боясь, что его не поймут.

— Десять человек во главе с фельдфебелем — это не разведка, — сказал Головеня. — Это — вылазка «тихарей». А горец привел их… Хорошо, часовой оказался бдительным, а то бы… И вспомнил, как еще на Украине такие же «тихари» пробрались ночью в окопы артиллеристов. Там было хуже — часовой спал…

Он решил расстрелять горца. Мало того, что упустил Зубова. Нет, пусть не ждут пощады фашистские пособники!

Пруидзе и Стрельников должны были проводить Алибека вниз и там, у пропасти, привести приказ в исполнение. Зарядив винтовки, они готовы были идти, но лейтенант остановил.

— Расстрелять легче всего, — сказал он, — а вот разобраться…

В самом деле — горец один, а их десять. Они, конечно, могли заставить его делать все, что им вздумается. Приказали вести в Орлиные скалы — повел… Но мог и не вести. «Он слепо выполнял их волю, — навязывалась мысль. — А попробуй не выполни?..»

Между тем горец сидел на траве, подобрав под себя ноги, будто ни о чем не думая. Может, внутри у него и кипело, но внешне был спокоен. Даже поняв, что его могут расстрелять, не шевельнулся, только курил да поглядывал на тропку, что уводила на юг, к дому. Его равнодушие сбивало лейтенанта с толку.

Упрекнув себя за поспешные выводы, Головеня уже думал над тем, к какому делу пристроить горца. Понаблюдать за ним, а там можно и оружие вручить… Так мало бойцов в гарнизоне!

— Значит, жена в Сху?.. В зятья, говоришь, пристал? — опять заговорил лейтенант. — А дети есть?

— Будут дети, будут! — оживился горец.

На тропе, что вела с огневых позиций, показался Егорка — возбужденный, запыхавшийся. Доложил, что в районе рощи видел группу немцев. Выйдя на тропу, они постояли и скрылись. Человек пять, наверное. Один из них, как показалось Егорке, офицер. Командир похлопал «адъютанта» по плечу: молодец!

Едва Егорка дошел до кухни, как поблизости упала вражеская мина. Наталка прижалась к земле, пряча голову. Он же успел только пригнуться. Но услышав взрыв, плюхнулся в яму, на дне которой была грязная жижа. Наталка последовала за ним.

— Перелет, — прокомментировал Егорка, лежа в грязи. Мины падали и разрывались, осыпая Орлиные скалы горячими осколками. Запахло гарью. Клубилась пыль. Казалось, обстрел затянется надолго, но гитлеровцы выпустили всего с десяток мин.

Поднявшись из окопа, лейтенант решил закончить разговор с горцем. Но где он?.. Спросил одного, другого — никто не знает. Был и нету. Искали в каждом окопе, в каждой расщелине. А Алибек в это время быстро уходил на юг. Остались позади Орлиные скалы, уже некому задержать его. Домой, домой! Шагая, он запел песню. Но, выйдя из-за скалы, прикусил язык: на тропе стоял фельдфебель. Тот самый, худой, нервный… Встреча не предвещала ничего хорошего. Алибек метнулся назад, свернул в заросли, надеясь укрыться в них. И тут столкнулся с солдатами. Они будто ждали его в кустарнике. Вскинули винтовки:

— Хальт!

34

Батальон, сформированный у моря, вот уже пятый день двигался на север. Перед ним стояла задача — закрыть перевал. Батальон растянулся в пути на добрый километр, третья рота находилась еще в долине, а первая уже поднялась на возвышенность. Раздалась команда: «Привал!» Солдаты стали располагаться на опушке рощи. Повара уже были готовы разжечь костер, когда в небе появился самолет. Снижаясь, он делал круги над поляной. Бойцы, различив кресты на его крыльях, готовы были открыть огонь, но командир не разрешил.

Шагая по тропе, Зубов тоже увидел немецкий самолет. Подумал: «Летает их много, а что толку. Давно бы пора на Южный Кавказ!» Он знал, что за ним не может быть погони, и поэтому часто отдыхал. Нежился, лежа на траве и смотря в небо. Опасался одного — заградительных отрядов. Такие отряды созданы и действуют. Повстречаться с заградотрядом — значит потерять все.

Сегодня он снова радировал Хардеру, сообщил численность гарнизона. Мысленно представлял себе, как смеется немец над горсткой русских безумцев, засевших в Орлиных скалах. Армия отступает, а тут храбрецы нашлись! Патриоты!.. Он и сам рассмеялся: ничего, бежали с Кубани, побегут и с гор!

Спускался вечер, и надо было думать о ночлеге. Спать на тропе — не дело. Покрываясь потом и тяжко дыша. Зубов карабкался по склону. Еще усилие — и он на вершине холма. Внизу огромная поляна. Здесь, где он стоит, еще светло, а там уже сумерки. На глазах меняется окраска деревьев: из зеленых они становятся серыми, а затем и вовсе темнеют. Над поляной поднимается белый туман, заливает тропу. Идти дальше нет смысла. Облюбовав дерево, похожее на ель, медленно взбирается на него — неуклюжий, грузный. Примостился на ветке — неудобно, до утра не высидеть. Подрезал ножом один, второй сук, уложил крест-накрест, получилось вроде гнезда. Совсем иное дело.

Откуда-то сзади донесся вой шакалов. Стало жутко. Чтобы не заснуть, дергал себя за волосы, щипал за нос. Вздремнешь — и загремишь с верхотуры.

Слез с дерева, когда рассвело. Расстелил палатку, уперся спиной в комель и закрыл глаза: теперь можно и поспать. Но что это… где он?.. К нему устремляется грузин. В руках — винтовка… Неужели Пруидзе? Да, он!.. А кто еще?.. Ну, конечно же, Крупенков… Зубов шевелит губами, мычит, и… просыпается. Вокруг никого.

Тумана как не бывало. До поляны — рукой подать. Впрочем, не совсем… В горах воздух чистый, глаза видят лучше — вот и кажется далекое близким. Тропа виляет, куролесит, как пьяная, и что самое противное — ведет вниз. На спуске ноги скользят, подламываются, того и гляди свалишься.

И опять — шум мотора. Зубов всматривается в небо: где он там тарахтит? Ему кажется — самолет не в небе, а на самой поляне. Приземлился, что ли? Но так или иначе, самолет ему не страшен: небо Кавказа в руках немцев!

Рота, ночевавшая на опушке, поднялась по тревоге. Солдаты сразу увидели самолет. Вынырнув из-за облаков, он сделал два круга. Вот от него отделился комок, затем еще и еще… Парашютисты!

Зубов тоже увидел парашютистов: немцы, кто ж еще! Новый десант. А что, может, так и до Сухуми доберутся. Скорее бы! Тропа делает петлю, еще одну, обходит поваленные бурей деревья, через которые не так просто перелезть и наконец выводит Зубова к поляне. Но что это за люди в кустах? Лучше бы не встречаться. Повернул влево, но там тоже люди. Нет, не парашютисты, их много! Шарахнулся в сторону. Задыхаясь, побежал по склону. А люди — вот они! Суровые, хмурые солдаты!.. Высокий черный сержант с автоматом в руках приказывает, рубя слова:

— Руки вверх! Где парашют?

Зубов окидывает его взглядом, широко улыбается:

— Фу, напугали… Ей-богу, думал — немцы.

Но сержант коротко кивнул солдатам:

— Увести, там разберутся.

35

Гитлеровцы показались в седловине и вдруг исчезли. Подгорный водил биноклем из стороны в сторону, тщательно рассматривая складки местности: куда девались фрицы?

— Может, назад вернулись? — усомнился Пруидзе.

— Как бы не так. Скрытно идут… ложбиной.

От скал до седловины три-четыре километра. Казалось, они покроют это расстояние самое многое — за час. Прошло больше, а их не видно.

Лейтенант пытался понять замысел врага. Пожалуй, в этот раз они не пойдут в лоб, попытаются зайти с тыла, а то и с двух сторон. Он мысленно расставлял силы, представлял эпизоды боя. Озабоченность командира передавалась и подчиненным, которые наперебой высказывали свои соображения. Лейтенант охотно выслушивал их: солдат чином не велик, да богат опытом.

— Товарищ лейтенант, смотрите! — сказал Подгорный. — Вон там, на взлобке…

Головеня приложил бинокль к глазам: да, немцы… человек десять. Но сзади, еще… не сосчитать. Сколько их там!

— Прежде всего огонь из минометов… — определил Пруидзе.

— Распугаешь только, — возразил Виноградов. — Пусть подойдут поближе.

— Что они там стоят? — повернулся к Ване Подгорный.

— Не решаются. Думают, у нас силы…

— Да, у нас действительно силы, — подхватил лейтенант. — Мы сильны уже тем, что стоим на своей земле. Защищаем Родину. Кроме того, у нас выгодные позиции. И не беда, что нас мало: в конце концов воюют не числом, а умением!

Наталка открыла глаза — по лицу скользнул солнечный луч. Всю ночь она не отходила от раненых, устала и вот под утро не выдержала, заснула. Поспать бы еще часок, да некогда, пора суп варить. Плеснула воды на лицо, поправила косы и — бегом по тропке. Командир утверждает меню, следит за расходом продуктов: не посоветоваться с ним нельзя.

Еще издали отличила его от других — стройный, сосредоточенный, стоит, всматриваясь вдаль. Вот повернулся, заметил Наташу, шагнул навстречу:

— Добрый день, доктор.

Смутилась. С легкой руки одного из раненых так ее стали называть все. Сперва отшучивалась. Затем махнула рукой: пусть хоть горшком назовут, лишь бы в печь не ставили! Но сейчас, когда это слово произнес Сергей, ощутила неловкость. Заговорила, сама не зная почему, о Егорке.

— А что с Егоркой? — спросил лейтенант.

Застеснялась. Потупилась:

— Ушел куда-то.

— Придет, куда денется.

— Да, конечно, — и отвернулась, почувствовав, что краснеет.

Лейтенант смотрел на нее — повзрослевшую, красивую, совсем не похожую на ту, что увидел впервые на хуторе. Подросла. Похорошела… И подумал: «Вот оно счастье… Мое ли?»

— Может, трофейный суп приготовить? — спросила Наталка.

— Что ж, можно, — кивнул он и так посмотрел, что еще более смутил девушку.

Когда Наталка вернулась на кухню, Егорка уже развел костер и навешивал над ним ведра с водой. Потрепала его по вихрам, улыбнулась и вдруг запела про любовь, запела песню, которую Егорка еще ни разу от нее не слышал. Вообще он заметил — не такой стала Наталка, повеселела, цветочки в косы вплела и все сама себя в зеркальце разглядывает… Смешно! Спросил, зачем она такую красоту наводит. Наталка обхватила его руками за шею: «Глупый ты!» — и поцеловала в губы.

— Ненормальная! — сплюнул Егорка.

Солнце уже поднялось над скалами. На траве блестела роса. Еще тянуло прохладой, а на душе у девушки было удивительно тепло. Помешивая суп в ведрах, она живо напевала. Война войной, а любовь любовью. Но вот, вздрогнув, умолкла, оборвав песню на полуслове. Что-то резко свистнуло над головой и затем, упав в пропасть, взорвалось. Егорка выронил дрова, которые нес к костру.

— Мина! — догадался он.

Головеня ждал, где ляжет вторая. Еще вчера он перенес наблюдательный пункт на самый передний край: опаснее, но зато все видно. Ждать пришлось недолго: вторая мина ахнула на самом пятачке.

— Прибавить одно деление… Огонь! — скомандовал лейтенант.

Виноградов тотчас ответил выстрелом.

Командир проследил, где упадет мина, ввел боковую поправку и приказал накрыть цель.

Гитлеровцы ввели в бой еще одну батарею. В Орлиных скалах, казалось, не было места, где бы не падали и не разрывались мины. Ударяясь о камни, они со звоном разлетались на мелкие осколки, как будто были сделаны из стекла.

Когда Подгорного внесли в пещеру, он отрывисто дышал, поводил глазами: ранение в живот вызывало страшные боли. Наталка не знала, как и чем помочь, и только целовала в лоб да украдкой вытирала слезы. Наконец, взяв себя в руки, намочила тряпку, стала обтирать горячее тело.

Солдат посмотрел на нее и еле слышно прошептал:

— Не надо… Живой воды нет.

Рядом умирал Убийвовк. Он потерял много крови, был бледен и почти недвижим, лишь тяжко стонал.

Наталка взяла его за руку, заговорила о том, что скоро придет помощь из Сухуми и что надо крепиться. Она больше уговаривала, чем лечила. В гарнизоне не было даже бинтов, не говоря уже о лекарствах. И для того, чтобы перевязывать раны, Наталка рвала отстиранные рубахи погибших.

— Крепиться надо, — вновь повторяла свое Наталка. — Должен врач приехать…

Убийвовк молчал. Он понимал: ни эта девушка, ни врач, будь он здесь, не могут вернуть его к жизни… Поздно!

Обстрел прекратился, и у рощи показались фашисты. Они бежали вперед, намереваясь рывком преодолеть площадку, прижаться к скалам. Этого и ждали бойцы Головени. Подпустив ближе, ударили из своих невидимых нор, опрокинули, прижали к пропасти.

— Огонь! Огонь! — слышались выкрики Донцова.

На тропе показалась новая группа гитлеровцев. Вражеская атака нарастала.

Лейтенант чуть приподнялся, взмахнул рукой — и заработал еще один пулемет, замаскированный правее, в расщелине. Вводить в бой все силы сразу он не хотел. Но видя, как сломя голову рвутся вперед немцы, понял — критический момент настал и жалеть патроны не время.

36

Выйдя из машины, генерал приказал шоферу отъехать в укрытие. Сам же, тяжело опираясь на палку, медленно пошел вверх по тропе, что вела на командный пункт.

Побывав в расположении 308-й дивизии, он думал о том, как сделать ее надежным заслоном на пути немцев. Обстановка на переднем крае была очень тяжелой. Альпийские стрелки вклинивались в оборону дивизии, теснили наши части. Генерал не мог смириться с тем, что в некоторых подразделениях дивизии не было минометов, а там, где они были, чаще бездействовали — не хватало мин. Между тем (кто этого не знает) миномет в горах — главное оружие; в горно-лесистой местности он так же необходим, как в степи танк. Минометы и боеприпасы к ним нужно добывать любой ценой. В частях не хватает патронов, гранат. Как их доставлять? С помощью каких средств? В горах не только дорог, нет даже порой мало-мальски наторенных троп…

В полдень генерал связался с Абхазским обкомом партии. Секретарь обкома, член Военного совета, сказал, что в Сухуми и его окрестностях создаются добровольческие отряды из гражданских лиц по доставке боеприпасов и продуктов питания в горы. Подобраны надежные проводники — люди, в основном, пожилые, не подлежащие мобилизации. Почти все они бывшие пастухи, лесничии, много лет жившие в горах; такие знают каждую тропку. Сформирован первый караван на ишаках. Как только прибудет эшелон, он примет нужные для войск грузы и двинется в путь.

«Все это хорошо, — думал генерал. — Но этого мало. Очень мало!»

Выслушал доклад заместителя по тылу о других мерах, принимаемых для снабжения армии… Почти ежедневно возникает необходимость срочной переброски боеприпасов и продовольствия. Вот и сейчас на Марухском перевале одна из частей бьется в окружении. Спасти положение можно только с помощью самолетов. Где взять самолеты? И командующий снова звонит в штаб фронта: просит, настаивает, требует…

Еще проблема — использовать боеприпасы с максимальным эффектом. Вспомнился разговор с начальником артиллерии одной из дивизий. Командующий остался недоволен его действиями: артиллеристы вели огонь с закрытых позиций, на предельном расстоянии. Это означало, что снаряды, которые так трудно доставлять в горы, расходуются почти зря.

Генерал приказал выкатывать орудия и прямой наводкой бить по огневым точкам, по скоплениям войск. С расчетом. Наверняка.

— Я и сам так думаю, — отвечал начальник.

— Так в чем же дело? Действуйте.

И услышал: в части не осталось ни тросов, ни даже веревок, с помощью которых можно было бы поднять орудия на позиции для стрельбы прямой наводкой… Растеряли.

Командующий вскипел:

— Вы хотите, чтобы я вам веревки вил? Или доставал тросы? — громче обычного произнес он, хотя всегда держался правила — не кричать на подчиненных…

Адъютант доложил: командир дивизии, батальон которой попал в окружение, сообщает, что вражеское кольцо прорвано.

Генерал придвинул карту, долго сидел над ней, раздумывая над очередной боевой операцией, взвешивая все «за» и «против». Лег во втором часу ночи, но заснуть не мог. Ворочался с боку на бок. Как назло, ломило ноги. Мысленно перенесся в Москву, где был совсем недавно. Тревожно и неуютно в столице. По ночам — воздушные налеты. Все больше убитых, раненых… Но москвичи не пали духом: они стоят у зениток, дежурят на крышах, трудятся на фабриках и заводах. Это, в основном, женщины, проводившие мужей на фронт и взявшие на свои плечи всю мужскую работу.

Кремль. Генерала вызвал Верховный Главнокомандующий. Представлял, что Сталин выглядит так же молодо, как на портретах. Нет — седой, усталый, глаза окаймлены морщинами. Лицо в мелких оспинках… Верховный назначил его командующим 46-й армией. Минут пять говорил о замыслах немцев, рвущихся на Южный Кавказ. Спрашивал о том, о сем, словно прощупывая. А прощаясь, сказал:

— Ну, смотри, Леселидзе!

Ответил, как и положено отвечать в таких случаях. Но когда вышел из Кремля, почувствовал, какая невероятная тяжесть легла на его плечи. Отвечать за оборону Кавказа! Справится ли?

Вздремнул под утро, но явился адъютант, доложил, что его вызывает командующий фронтом.

37

Не успел Головеня подвести итоги боя, как над Орлиными скалами появилась «драбина». Так метко окрестил кто-то из солдат-украинцев самолет «фокке-вульф». Самолет действительно имел сходство с драбиной (лестницей): фюзеляж от хвоста до крыльев раздвоен и соединен поперечными планками. Драбина снизилась и начала делать круги над скалами. Затем взвилась вверх и быстро скрылась за лесом.

«Сейчас приведет», — подумал лейтенант.

И в самом деле, минут через сорок «фокке-вульф» вернулся, ведя за собой цепочку бомбардировщиков, первым зашел из-под солнца и, указывая цель, высыпал мелкие бомбочки, которые, падая и разрываясь, поднимали облачка пыли. Солдаты открыли огонь из пулеметов и винтовок. Пули, казалось, чиркали по фюзеляжу, пробивали его, но самолет продолжал лететь.

Затем начали пикировать бомбардировщики, сбрасывая свой страшный груз. Гул моторов, грохот взрывов сливались в одну душераздирающую какофонию.

Выглянув из укрытия, лейтенант подумал, что в живых уже никого не осталось. Сколько огня обрушилось на Орлиные скалы! Но вот из-за камня показалась плечистая фигура Донцова.

— Комиссар! — вырвалось у Головени.

А тот потянулся к «дегтярю», вскинул одной рукой, точно игрушку, и, припав к брустверу, стал стрелять по надвигающемуся бомбардировщику. Разворачиваясь, «Юнкерс» подставил бок, и Степан, воспользовавшись этим, ударил бронебойными. Самолет задымил, отвернул в сторону и, перевалив через хребет, с ревом упал в скалы. Донесся глухой взрыв, поднялось черное облако дыма… Донцов смотрел на облако и не верил самому себе: неужели сбил?

Это был последний самолет: остальные уже маячили над лесом.

Из укрытий начали выходить солдаты. Степан огляделся и, пригибаясь, побежал к минометчикам: что там с ними, живы ли?

Вынырнувший откуда-то Егорка, потный, весь в пыли, упал рядом с Головеней.

— Смотрите! Смотрите! — закричал он.

Лейтенант схватил его за руку, потянул к себе:

— Вижу! Лежи!

На тропе, куда показал Егорка, снова показались немцы. Стреляя на ходу, они быстро приближались. Головеня повел стволом справа налево, дал три-четыре коротких очереди. Одни залегли, другие продолжали бежать к главной тропе. Еще немного, и они поднимутся сюда.

— Что с минером? — повернул голову лейтенант.

Егорка побежал вниз: кто же, как не он, должен знать, что там с минером! Еще издали увидел Якимовича. Тот лежал лицом вверх — тихий, отвоевавшийся. В руке спички. Рядом — шнур. «Не успел!» — подумал Егорка. Выхватив спички из неподвижных пальцев солдата, поднес огонь к шнуру и что есть силы побежал назад к командиру. Взрыв потряс скалы: минер не пожалел тола, заложил почти весь запас. Головеня прижал мальчишку к себе:

— Молодец! Герой!..

Сзади, на дедовой тропе, послышалась стрельба, крики.

Егорка повернулся туда и увидел Пруидзе. Что с ним? Вано, пригибаясь, бежал по самому гребню. У его ног чиркали, поднимая пыль, невидимые пули. Немцы преследуют его. Вано отстреливается из автомата. Бросил гранату, другую. Дальше отходить некуда — впереди пропасть. Занес над головой последнюю гранату… Егорка закрыл глаза. А когда, спустя секунду, открыл их, солдата уже не было видно.

А лейтенант, не отрываясь от пулемета, знай подбадривает мальчишку:

— Держись, Егорка!

Егорка медлит, не отзывается.

— Держись, наша берет! — кричит командир, осаживая свинцом гитлеровцев, появившихся у рощи.

Но Егорка уже не слышит: лежит на боку — тихий, безмолвный. Только слезинка, словно живая, медленно сползает по его щеке.

Лейтенант вставляет последний диск, нажимает на гашетку:

— Смерть за смерть!..

А немцы приближаются. И тут и там видны их серые стальные каски. Их много, очень много!

Головеня переползает к груде камней, прилаживается, чтобы стрелять, и вдруг слышит за спиной голос Наталки:

— Они там, сзади!..

— В горы!.. Уходи в горы! — кричит он.

Наталка не двигается.

— Уходи!!!

И только после этого, прозвучавшего как угроза, приказа Наталка бросается вниз, на тропу, сворачивает к пещере, не отдавая себе отчета в том, что будет дальше.

Увидев, что минометчики погибли, Донцов сам принялся за дело. Опускал мину в ствол, дергал шнур: нате вам, получайте, сволочи! Плохо, что самому приходится подносить мины, а они вон где! Да еще действует одна рука.

Он берет еще одну мину, подносит к стволу, да так и застывает: в тылу, на дедовой тропе, свои…

В глазах Головени все расплывается, как в тумане, меркнет. С гор, будто деготь, сползает густая, липкая тьма. Лейтенант хватается за камни, пробует встать, но под ним удивительно скользкая тропа. Она движется, бежит, как эскалатор, тянется к пропасти… но сознание возвращается. Опять слышны выстрелы, голоса — глухие, далекие… И вдруг громкое, родное, русское:

— Ур-р-р-р-р-р-р-р-а-а-а!!!

Лейтенант открывает глаза, пытается крикнуть, но из горла вырывается только слабый хрип.

ЧАСТЬ II

1

Зубов огляделся: на пожухлой траве, на листве бересклета — не роса, а легкая изморозь. Поеживаясь от холода, понял — в горы пришла осень. Солдатам еще ничего, они в шинелях, а у него одна плащ-палатка, да и та в дырах. Невольно задумался о тепле, об уюте. Но где оно, тепло, где уют?.. И что самое неприятное — его ведут не в Сухуми, куда он так стремился, а совсем в другую сторону, на север, туда, где свистят пули, веет холодом смерти.

И чем меньше оставалось идти, тем все более колотилось сердце. В Орлиных скалах можно встретить старых знакомых. А это — нитка, потянув за которую размотают весь клубок. Как же можно, чтобы кто-то ухватился за эту нитку, стал разматывать так запутавшийся за последнее время клубок его жизни! Допустить такое — значит потерять все, ради чего вот уже второй год приходится переносить тяготы и лишения, блуждая то в тылу, то на фронте, и тут, и там рискуя быть раскушенным, как орешек. Но Зубов не видел выхода. Впереди и сзади — конвойные. Они даже по ночам не спят, стерегут его.

Зачем, однако, ведут? С теми тремя, что спустились на парашютах, покончили. А его ведут… Но если подумать — ничего непонятного в этом нет. Рота движется на передовую и бросить солдата не может. Ведь он, русский, потерявший свою часть солдат, а что задержан, так это еще ничего не значит.

Мимо, обгоняя бойцов, прошел длинноногий командир роты. Зубов посмотрел ему вслед, подумал: «Все сразу хотел узнать. Тоже мне Шерлок Холмс нашелся! И главное, чем взять хотел — давай, говорит, выкладывай, мне все известно. Хитер!.. Нет уж, лейтенантик, ничего тебе неизвестно». Зубов понимал, почему, прекратив допрос, ротный начал звонить по телефону: все первого просил вызвать. Сам, понятно, решить не мог, вот и звонил. Первый — это командир батальона. И вот ведет к нему, к первому. Но комбат Зубову не страшен. Опасность в тех, кто еще недавно видел его в Орлиных скалах, лежал с ним рядом в окопе.

Перевалив возвышенность, рота быстро спустилась в ущелье. Дно его усеяно валунами, поросло кустарником, среди которого, взбивая пену, течет речка. Мелкая, ворчливая. Солдаты черпают прозрачную ледяную воду кто чем — котелками, пригоршнями…

— Може, напьесся? — сказал конвоир.

Зубов зачерпнул пилоткой, запрокинул назад голову и стал жадно пить. Вода ломила зубы, стекала по подбородку, но он, иссушенный жаждой, только покрякивал.

— Мабуть, цилого быка зьив, — прокомментировал украинец, дожидаясь, пока задержанный напьется.

Зубов скосил глаза, ничего не ответил. Медленно выжал пилотку и мятую, влажную напялил на свою угловатую, стриженную под «солдатскую польку» голову.

Солдаты плескались в речке: нет ничего приятнее, чем окунуться в прохладную воду — и усталость куда девается! Не утерпел, сполоснулся и командир роты. Блаженствуя, сидел на прибрежной траве, дымя папиросой, ждал. Но вот выплюнул окурок в воду — времени больше нет:

— Кончай купание!

Шли против течения, расчленившись на взводы, не соблюдая строя. Да и к чему он в горах! Чем свободнее, тем легче.

В полдень, поднявшись на изволок, бойцы залюбовались вставшими на пути темно-бурыми скалами, напоминавшими купола церквей. Зубов, опустив голову, съежился. Суровая, дикая красота Орлиных скал вовсе не привлекала его. Тревога охватила похолодевшую душу. Стало казаться: вот сейчас на тропе появится лейтенант Головеня и сразу уличит его во всех тяжких грехах. Замотал головою, как бы собираясь вытряхнуть из нее неприятные мысли, и тут увидел военного. Широко шагая, тот не спеша двигался навстречу. «Неужели Головеня? Да нет же, это — Крупенков!.. Выходит, жив?.. Но Крупенков щуплый, а этот… Не Донцов ли?..»

Боец приближался. Зубов тревожно всматривался и, различив наконец катушку провода у него за спиной, облегченно выдохнул:

— Связист! — однако на всякий случай надвинул пилотку на глаза: так спокойнее.

А связист уже рядом, он всецело занят своим делом, и ему безразлично, кто там идет навстречу: с юга, значит, свои — пополнение. Остановился и, насвистывая, стал заваливать провод камнями. Присыпал свежей землей, потоптался, пошел дальше. Все просто, обыденно.

Зубов настороженно поглядывал по сторонам. Льдинка страха, скользнувшая по нервам, растаяла, но оставила неприятный след. В воображении продолжали мельтешить знакомые и вместе с тем чужие для него люди, которых он хотел бы увидеть мертвыми. А если эти люди, его бывшие сослуживцы, живы? Пусть не все, даже кто-то один… Не дай бог повариха Наталка!.. Вспомнился хутор и она — тугая, упругая, бьется в его руках…

«Нет, такая не простит, — будто шептал кто-то на ухо. — А Донцов простит?.. Что же делать? Как избавиться от беды?» — билась в душе зябкая мыслишка.

Зубов вошел в Орлиные скалы вместе с ротой, бойцы которой задержали его у большой поляны одновременно с парашютистами. У разросшегося можжевельника увидел бывшую кухню гарнизона. Над пепелищем давно потухшего костра по-прежнему стояли рогульки с перекладиной. На эту перекладину Егорка навешивал ведра с водой, а Наталка подсыпала потом в каждое ведро по горстке крупы.

Теперь кухня находилась чуть дальше, в кустах. Оттуда, из кустарника, над которым вился дымок, пахнуло таким запахом, что у Зубова потекли слюнки. Полагал — заведут, накормят, но конвоир приказал свернуть влево, подвел к землянке, вырытой под кручей, и, дернув за дверцу, попросил разрешения войти.

Изнутри отозвался глухой голос. Солдат подтолкнул задержанного:

— Заходь.

Чуть пригнувшись, Зубов шагнул вперед и оказался в тесной, полуподземной комнатке с одним оконцем, через которое пробивался густой, усеянный пылинками, сноп света.

Увидев военного, остановился, рассмотрел в его петлицах ярко-бордовые шпалы. Это и был первый — капитан Колнобокий, о котором отсюда, с гор, Зубов успел сообщить Хардеру. Но, давая радиограмму, он не знал командира батальона в лицо, иначе непременно описал бы его внешность, назвал имя и отчество: немецкая разведка весьма интересовалась такими деталями.

Комбат, сгорбившись, сидел на ящике из-под мин. На таком же ящике, поставленном на попа, лежала развернутая двухкилометровка. Конвойный ушел сразу. Из этого можно было понять, что капитан знал о задержанном, ждал его.

Солдат стоял, переминаясь с ноги на ногу. А комбат молчал. Но вот, прикрыв карту газетой, встал. Невысокий, узкоплечий. Спокойное, чуть тронутое морщинами лицо, косматые рыжие брови, усы… На широкой плоской лысине словно гусиный пух, подуй — и разлетится во все стороны.

Молчание командира батальона беспокоило, казалось, он оттягивал время, кого-то ждал… Кого? Конечно же, кого-то из бойцов гарнизона, а может, и самого Головеню.

Встревоженное воображение Зубова рисовало одну страшную картину за другой. Показалось, будто кто-то подошел к землянке, вот-вот откроет дверцу. По телу пробежал озноб, затем бросило в жар. На лбу выступил холодный пот.

Дверца, наконец, открылась, и в землянку вошел командир роты. Порылся в планшетке, подал комбату красноармейскую книжку Зубова. Что-то сказал, но комбат, будто не расслышал, не ответил. Потом заговорил о каменном скате, потребовал усилить наблюдение. По его мнению, оттуда можно ждать удара по тылам батальона, поэтому нельзя медлить, надо принять все меры…

Ротный ушел, а комбат все молчит, видать, обдумывает, с чего и как начать допрос, прицеливается. По тому, как складывает руки на животе, кивает головой, в нем все больше угадывается учитель или бухгалтер, а не кадровый военный. Это немного успокаивает Зубова.

Наконец комбат заговорил. Обратился он на «вы», и у Зубова словно гора с плеч свалилась. Капитан и на войне-то, видать, недавно, выкает, не огрубел еще, а это как раз и есть тот спасательный круг, за который надо ухватиться.

— Говорите, из сто двадцать первого? — переспросил комбат.

— Так точно.

— Вижу, досталось в боях. — Он посмотрел на полуистлевшую гимнастерку Зубова, на скрученные проволокой сапоги, и по лицу пробежала тень сострадания.

— Вдоволь, товарищ капитан. Всего пришлось повидать… Но мы, русские, привычные! Помню под Москвой пять суток в снегу лежал — головы поднять не мог. А ничего — выжил! Да и здесь, на юге,когда полк в окружение попал, досталось. Ни патронов у нас, ни хлеба, а вокруг фрицы. Но не допустили позора. Командир у нас геройский был. Собрал всех в лесочке и — на прорыв! Сам впереди с гранатой… Вырвались! Только он, майор Бурков, не дошел. Пуля прямо в висок… — Зубов заморгал ресницами, и глаза его повлажнели.

— Жалко командира?

— Жалко… Как родной был.

— Война с этим не считаемся. Ну, а потом, дальше как?..

— Потом новый командир пришел. Тоже майор. По фамилии Рябчиков. Ну и покатились мы назад, к Ростову. Рябчиков совсем не такой был: слова от него хорошего никто не слышал: все горлом брал… Так и до Кубани дошли. Огляделись, а полка почти нет: многие погибли, порастерялись. Раненые по станицам, по хуторам осели. Остался больше наш брат — бывалые, — кто на Хасане, на финской участвовал… — Зубов глубоко вздохнул.

— Биография, хоть книгу пиши, — заметил комбат.

— Трудно здесь, на речке Зеленчук, было, — продолжал Зубов. — Командир расчета погиб, подносчик тоже. Вижу, один остался. А немцы прут… Эх, думаю, была не была! За пулемет — и как поведу справа налево, так они будто снопы валятся. Совсем было атаку отбил, да патроны кончились. Что делать? Вставил запал — и гранату под станину! Только пыль столбом!

— А потом куда?

— Понятно, в горы. — Зубов скривил лицо в жалкую гримасу. — Думал своих догнать. Сказывали, будто на Сухуми пошли. День иду, два, а их все не видно. На седьмой день ваших солдат из первой роты повстречал. Там меня и спутали с этими десантами, что на парашютах. Обидно, товарищ капитан, то ж немцы, а я…

— Да, то были немцы, а вы — русский, — Колнобокий глянул в упор. — Вы русский солдат… Но какой же вы солдат, если от своей части отстали? Полк вон где, на Марухском перевале, а вы здесь. Выходит, пусть другие воюют, а я в Сухуми схожу. Пока то да се, глядишь, и война кончится… Так, что ли?

— Виноват, товарищ капитан, — покорно отозвался Зубов. — Не по своей воле. На прикрытии был. Один остался — ни карты, ни компаса у меня… А полк, говорите, на Марухском?.. Кто ж его знал.

— Я не думаю, что все это… — комбат потянулся за папиросой, прикурил, — не думаю, что все это умышленно. Однако, если посмотреть, получается вроде без всякого на то приказа. Вы понимаете меня?

— Виноват, не нарочно я, — голос у Зубова дрогнул. — Я, товарищ капитан, кровью вину искуплю! В разведку, куда угодно пойду. Не найдется винтовки — зубами в горло врага вцеплюсь. Я их, фашистов, всем нутром…

Зубов не понравился комбату: говорит вроде бы искренне, а в глазах не то хитринка, не то еще что-то, чего сразу не понять. Но, вопреки сомнениям, сказал:

— Я вам, товарищ Зубов, верю. Пойдете в расчет. — А про себя подумал: «Вернется уполномоченный СМЕРШ, пусть поговорит».

— Слушаюсь! — с чувством произнес Зубов.

Он порывался скорее уйти в роту, стать на довольствие, пообедать, но капитан, как назло, затеял новый разговор, начал расспрашивать, по какой тропе шел в горы.

— Вон там, — Зубов потянулся к окошку. — Видите, скала от грозы черная? Там она, тропа, и начинается, только не у самой скалы, а ближе…

— Значит сюда, в Орлиные, не заходил?

— Тут немцы были.

— Не было тут немцев.

— Не знаю… Но мне сказали… — он приложил руку к пилотке. — Разрешите идти?

Комбат, закуривая, не ответил. Зубов боялся — передумает, не пошлет в расчет. А тот, вытянув из кармана пачку папирос, угостил солдата и снова принялся расспрашивать:

— Так никого и не встретили?

— Почему? Встретил. Как только на тропу вышел, на пастуха наткнулся. И у него бурдюк… Как это по-ихнему, ну, кислое такое…

— Циви мацони.

— Так точно, товарищ капитан, циви мацони! И придумают же, — заулыбался Зубов, — с виду просто мешок; кажется, мука в нем или еще какая продукция. Ан нет — молоко кислое. Циви мацони. Смешно! И что главное, в пути удобная штука. Хочешь — на коне или там на ишаке вези, а то перекинь через плечо и шагай сколько влезет. Бурдюк, он лежит на тебе, будто фуфайка — не давит, и даже тепло от него.

— В общем, в Орлиные не попал, — вернулся к начатому разговору комбат. — Жаль. Тут отряд лейтенанта сражался…

Зубов притих, насторожился: «Неужели комбату все известно?» Не терпелось узнать, где он теперь, лейтенант, но опрашивать об этом сейчас было рискованно. Малейшая неосторожность и… Лучше не спрашивать.

— Может, и попал бы, да на немца нарвался. Вооружен гад до зубов: автомат, гранаты, нож на поясе, — он взглянул на капитана и, ничего не поняв в его лице, продолжал: — Ну, думаю, пропал. Только вижу — немец какой-то квелый… Поднял я фляжку да как крикну: «Хэндэ хох!» Его будто ветром сдуло: видно, фляжку за гранату принял. Честное слово, самому смешно стало! Они, товарищ капитан, разные бывают немцы. Иные как мешком из-за угла прихлопнутые. Перевидел я их! Еще там, под Москвой, стоит, бывало, на посту этакая жердь, на ногах калоши из соломы, бабья юбка на голове, а из носа кап, кап…

Комбат, слушая, хмурился, а Зубов знай подливал масла в огонь.

— И воюют они только по команде. А нет команды, что тебе овцы в кучу собьются и по-своему: гыр, гыр, гыр. Без офицера ни шагу.

— Хватит, — еще более посуровел капитан. И подумал: «Тертый калач. Ишь, баснями угощает, а в уме, небось, другое. Дезертир, не иначе».

Комбат вздернул рыжие брови, и его лоб покрылся сетью морщинок.

Постучав, в землянку, отдуваясь, вошел старшина: тучный, неповоротливый. Прокуренные усы, как два желтых огурца, подвешенные за хвостики.

— К отправке раненых все готово, — доложил он. И добавил: — Но тут еще непредвиденное…

— Что такое?

— Задумал я продукты в пещеру сховать. Угодит, думаю, снаряд или бомба — жди потом, пока подвезут. Лучше, думаю, сховать. Отвернул камень, а там — мертвые. Лазарет у них, что ли, был?.. Чую, там, дальше, хтось плаче. А это — сестричка ихняя… Жива! И еще солдат чуть дышит.

«Она», — подумал Зубов. Он испугался, что Наталку приведут сюда и тогда, считай, все пропало.

Над землянкой пронесся свист, и тут же послышался разрыв. Мина упала неподалеку.

— Начинают, подлюги! — прокомментировал старшина.

В воздухе свистнула еще мина и опять легла в стороне, но уже ближе к землянке.

— Мертвых похоронить, — распорядился капитан. — Раненых в тыл… А вот его, — перевел взгляд на Зубова, — в боевой расчет. Да смотреть, чтоб порядок, дисциплина!..

2

Медленно, с частыми остановками вот уже несколько дней тянулись на юг раненые. Это были, в основном, бойцы горно-стрелкового батальона, хоть и недолго пробывшие в Орлиных скалах, но успевшие многое испытать, познать всю тяжесть войны в горах. Измученные боями и ранами, трудными подъемами и спусками, которым нет конца, они устало брели по тропе. Выбрав место для отдыха, валились на землю, думая только об одном — дойти.

В конце цепочки, растянувшейся по тропе, уныло плелся высокий, вихрастый юноша с задумчивыми глазами. Он учился в консерватории, думал стать пианистом. Война бросила его в пекло, не убила, но заставила навсегда отказаться от того, что было самым дорогим в жизни. Еще так недавно бегавшие по клавишам, его пальцы остались где-то там, в ущелье; под рыжими от крови бинтами — ни к чему непригодные культяпки.

Рядом с пианистом сапер. У него вытек глаз, в худом теле десятки черных пиявок-осколков.

Тяжелой чугунной гирей лежало у каждого на душе свое горе. Но это свое, личное. А было еще и общее, во сто крат больше, страшнее. Черная смерть кружилась над Кубанью, над Кавказом… А что там, на Волге? На Украине, в Белоруссии?.. Те же танки и самолеты с черно-желтыми крестами на боках; те же виселицы, пожары; такое же дымное, душное, безрадостное лето.

Нет, ни в какое сравнение не могло идти свое, личное, с поистине огромным, охватившим всю страну — от Архангельска до Астрахани — нечеловеческим горем! Можно жить без руки, без глаза, но как прожить без Родины?..

Тучи над Орлиными скалами сгущались. Немцы участили огневые налеты, засылали лазутчиков, диверсантов, переодетых в советскую военную форму. Враги не брезговали ничем — начиная от листовок, в которых обещали рай в плену, и кончая горючей жидкостью, сбрасываемой на леса и ущелья. И трудно было сказать — выстоит ли значительно поредевший батальон? Хватит ли отваги и мужества у его солдат?

Немец, сдавшийся в плен, сообщил о намерении Хардера форсировать горы до наступления холодов. На этот счет, заявил он, есть строгий приказ фюрера.

Пленный клялся, что он противник Гитлера и никогда не желал этой кровавой войны.

— Вы все коммунисты, когда попадаете в плен, — сердито бросил комбат.

— Да, я коммунист, хотя и не могу доказать этого.

— Боишься расстрела?

— Нет, — ответил немец. — Но это было бы крайне несправедливо.

— А то, что вы пришли к нам, что убиваете, грабите — это справедливо?

— Нет.

— Так почему же сразу не сдался? Тогда, в сорок первом… Почему?

— Это не так просто, как думает капитан, — с грустью в глазах ответил немец. — Я ждал случая. Я только солдат…

— Долго ждал! — комбат поднялся. — Еще что скажешь?

Немец подумал, повернулся к переводчику:

— Тот, кто наступает, в плен не сдается. А я сдался. Я не хочу победы Гитлеру.

Это уже было доводом. «Пожалуй, так», — подумал Колнобокий, но все-таки усомнился. Он не мог представить себе, как это вполне здоровый гитлеровец бросил оружие и поднял руки. Не подвох ли какой?

Вечером, пересчитав ящики с минами и узнав, сколько осталось патронов, комбат задумался. Заявление пленного о готовящемся наступлении фашистов все более тревожило его. Да, немцы рвутся на Южный Кавказ, к морю. Колнобокий еще раз допросил пленного и пришел к выводу — над Орлиными скалами нависла серьезная опасность. В тот же день он приказал отправить в тыл всех раненых, неспособных носить оружие. Тяжелораненых вынесли к самолету на носилках. Все, кто мог двигаться, отправились пешком. Эвакуация была необходима еще и потому, что батальон остался без врача: в санчасть угодила мина. Уцелевший фельдшер — молодой, неопытный, не мог справиться с лечением солдат. Здесь, на поле боя, вдалеке от госпиталя, требовался хороший врач, хирург. Хирург на войне — первый лекарь.

…Молча шагал впереди раненых Степан Донцов. Правая рука на подвязке. В левой — крепкий дубовый костыль. Это, чтобы не упасть. А случится — и для обороны. Оружие пришлось оставить: на переднем крае оно нужнее. Недели, проведенные в Орлиных скалах, наложили отпечаток и на его крепкое здоровье. Землисто-серым стало лицо, синие круги появились под глазами. У рта — глубокие складки, которых не скрывают отросшие густые усы. У него, как и у других раненых, есть немного сухарей, но их вряд ли хватит до конца пути. Впрочем, это не пугает Степана. Как-нибудь прокормятся, дойдут! Несмотря на усталость, он улыбается, шутит: усталость про себя, а шутка — для всех! Да и как же иначе? Он, Донцов, отвечает за раненых. Он — и никто другой — обязан привести их в Сухуми. Так приказал комбат.

Тропа вывела солдат на безлесую каменистую возвышенность.

— Три километра над уровнем моря! — сказал кто-то, увидев отметку на столбике.

— Выше облаков! Как орлы!.. — отозвался однорукий солдат.

— А что это за гора? — глядя из-под ладони, остановился Донцов. — В снегу, как в башлыке.

— Эльбрус, — послышалось сзади.

— Эльбрус? — удивился Степан. — Неужели он? — Не верилось, что это тот самый, воспетый Лермонтовым, седовласый Шат. Повернулся, замахал пилоткой:

— Товарищи, Эльбрус! — закричал он, опасаясь, что многие пройдут мимо, не обратив внимания. — Эльбрус!

— Вот он какой, — задумчиво произнесла Наталка.

— Великан!

Остановились, рассматривая гору.

— Неужели и там немцы?

— Как змеи, всюду ползут, — глухо сказал один из солдат.

Неожиданно подул ветер — резкий, северный. А немного спустя в воздухе закружились редкие снежинки.

— Август, а тут метель…

— А куда ей деваться? — отозвался Донцов. — Летом она только и живет в горах. Вроде как на даче отдыхает…

Метель, будто подслушав его, завыла по-шакальи, заголосила. Потонул во мгле Эльбрус.

Донцов поравнялся с солдатом Сироткиным. Тот ежился от холода, втягивая длинные руки в короткие рукава гимнастерки.

— Куда шинелку девал?

Сироткин виновато задвигал плечами:

— Уплыла, старшой… Вчера, когда речку переходили.

Худая, с острыми лопатками, фигура бойца была жалкой. Степан снял фуфайку:

— Надевай.

— А ты как же… — с недоумением уставился на него Сироткин.

Солдат и рад бы согреться в теплой фуфайке и в то же время ему было неудобно: свою одежку потерял, а теперь старшому из-за него дрогнуть. Он держался за фуфайку, не решаясь ни взять, ни отпустить ее.

— Бери, дурак! — бросил, проходя мимо, бойкий на язык Петькин.

— Надевай и — вперед! — почти приказал Донцов. — Надо скорее со снега уйти.

А где кончится снег? Может, только здесь, на хребте, выпал? А может, и там?

— Эге-е-й, старшой! — послышалось сзади.

Степан оглянулся: внизу — трое отставших. Что с ними? Повернулся, пошел с вершины холма вниз.

На талом снегу сидел пианист и молча смотрел на разъехавшийся сапог, из которого выглядывала ступня.

Степан оглядел худой сапог пианиста: да, плохи дела. Один выход — обмотать ногу тряпками.

— У кого белье есть?

— А ты что, бельишко спустил? — уставился на него Петькин.

— Я серьезно говорю.

— Ну, допустим, есть. Что из этого? — переглянулись двое солдат.

— Снимайте.

Солдаты замялись. По глазам было видно, что они не собираются расставаться с бельем: еще неизвестно, что там, впереди. Степан рванул с себя гимнастерку:

— Скорее. Человек много крови потерял!

Взглянув на Донцова, Петькин ухмыльнулся: старая майка на нем вся в дырах. Правая рука перехвачена у плеча бинтом, на котором засохла кровь. Повернулся и, как будто ничего не расслышав, пошел прочь.

— Да ты что, старшой, — подступил к Донцову однорукий. — У меня две пары нижнего. Помоги снять-то. Разве мне жалко.

По снегу шли часа два. На спуске в долину он кончился. Началась слякоть. Ноги скользили, подкашивались. Хватаясь друг за друга, чтобы не упасть, бойцы проклинали непогодь, войну, Гитлера… Тропа, как назло, тянулась по самой кромке обрыва: стоит оступиться — костей не соберешь.

— Смотрите, композитор-то наш!..

Выйдя из-за скалы, пианист медленно поднимался в гору. Обмотанная бельем нога была вдвое толще той, что в сапоге.

— Слухай, Бетховен, — выскочил вперед Петькин. — Тебе бы как раз сплясать! А ну, вдарь, пройдись козырем!

Пианист выставил вперед уродливую ногу, покачал носком и скривился от боли: раны не давали покоя.

Тропа подвела к крутому, скользкому подъему, виляя, потянулась вверх. Солдаты остановились: пожалуй, не взобраться. По сухому бы можно, а теперь… Попытались найти обходной путь, но его не оказалось. Хочешь не хочешь — карабкайся. Петькин рванулся первым, но не сделал и десяти шагов, пополз назад юзом.

— Надо бы там свернуть, — бубнил он.

— Где — там?

— У старшого спрашивай, он ведет.

— Привык болтать. Там и поворота не было.

— А мне что, я готов остановиться! — перевернул пластинку Петькин. — Не станет сухарей, на шакалов будем охотиться.

— Языком, что ли?

— Чего смеетесь? — сердито отозвался Петькин. — Не вылезем отсюда, что жрать будете? Были хоть бы сапоги кожаные, а то кирзовые!

— Обстановочка, — вздохнул одноглазый.

— Как же теперь, а? — тихо спросила Наталка, подойдя к Донцову.

Степан не ответил. Даже не взглянул в ее сторону. Согнувшись, молча пошел вверх по тропке, опираясь на костыль. Солдаты подняли головы: тут и подъем не так чтобы очень, но уж больно крут вначале. Преодолевая опасную крутизну, Донцов упорно продвигался вверх. Еще чуть-чуть — и поворот, там не так скользко. Но тут случилось то, чего так боялся. Костыль неожиданно соскользнул, старшой замахал руками, теряя равновесие, и упал. Ухватился рукой за камень, надеясь удержаться, и не смог, — камень, подмытый водой, сдвинулся, а вместе с ним пополз вниз и старшой. Все оцепенели: еще метр, два — и Степан съедет с обрыва. Разобьется. Нет, не съехал! Он и сам не понял, как это произошло. Просто выручила смелость: вскочил, рванулся вперед — будь что будет! Опомнился только у поворота, где уже безопасно.

— Связывай ремни! — приказал оттуда.

Потом был спуск — крутой, длинный, безлесый. Спускались до самого вечера. Ночевали среди камней. Всю ночь рядом выли шакалы. Вытье не устрашало, но неприятно резало слух: что-то среднее между плачем ребенка и мяуканьем кошки.

Только в конце дня начался лес. В рост человека вставали папоротники, клонились спелые травы: сверни с тропы — не выберешься.

Солдатам казалось, что попали в другой мир. Не то что снега, желтого листка не видно. Удивительно!

Бойцы, намерзшись на хребте, радовались теплу, зелени, птичьему гомону.

Первым снял шинель Петькин:

— Братва! — закричал он. — Скидывай штаны, на курорт приехали!

Донцов остановился на опушке, ожидая, пока подтянутся остальные.

— Что это там, а? — беря его за рукав, спросила Наталка.

Похудевшая, загорелая, с сумкой через плечо, она стояла так близко, что Степан слышал ее дыхание. Девушка была все в том же, потерявшем цвет, лыжном костюме, босая, хотя в руках добротные кирзовые сапоги. Провожая в дорогу, командир приказал обуть ее. Старшина подобрал солдатские маломерки. Сапоги что надо, да неразношенные; ноги до крови стерла.

— Это же кош! — воскликнул Донцов. — Товарищи, ко-о-ош!..

Впереди, у холма, стояло ветхое строение, напоминавшее шалаш. Чуть поодаль, уткнувшись мордами в траву, медленно двигались белым клином овцы. В голове клина черный козел — вожак отары.

Оттуда пахнуло дымком, овечьим потом, еще чем-то близким, давно знакомым.

3

Командир взвода младший лейтенант Иванников похвалил Зубова за умелое оборудование пулеметного гнезда. Зубов лез вон из кожи, стараясь чем-нибудь блеснуть перед начальством. В тот же день на занятии по изучению пулемета он разобрал и собрал «максим» с такой быстротой, что все ахнули.

— Это же рекорд! — воскликнул Иванников. И велел Зубову продемонстрировать свое умение.

Не удивительно, что наказ ротного «посматривать за новичком» вызвал у Иванникова только улыбку: как можно не доверять такому солдату!

Видя, что его ценят, Зубов не преминул воспользоваться этим: на второй день обратился к командиру взвода с просьбой отпустить его на часок в соседнее подразделение.

— Зачем? — спросил тот.

— Дружок объявился. Давно не виделись.

Иванников отнял от глаз бинокль, повернулся к солдату:

— Дружок, говорите?

— Так точно. На одной улице в Одессе жили.

Взводный положил бинокль на траву, глянул солдату в глаза:

— Одесса, наверно, красива, а?

— Она удивительна, товарищ младший лейтенант.

— Да-а, — вздохнул Иванников. — Все думал съездить. Тетка у меня там проживает. Да так и не смог. То одно, то другое. В сорок первом совсем было собрался, билет купил, а тут — на тебе — телеграмма: прервать отпуск, вернуться в часть. Вместо Одессы попал в Белоруссию. Потом на юг… А вскоре и война началась.

— Жалко, — посочувствовал солдат. — Там у нас такая красота!.. Каштаны. Море… А девчата какие, залюбуешься!

— В оперном театре хотелось побывать, — продолжал взводный. — Ваш оперный на весь Союз славится.

— Так точно.

— Слыхал, будто немцы взорвали его.

— Да. То есть они… конечно, могут… В общем, не знаю.

Командир взвода притих, словно нащупывая нить разговора, прошелся биноклем по горизонту и опять повернулся к солдату:

— Перед войной в Одессе Иван Семенович Козловский выступал. Не приходилось слушать?

— Может быть, не помню, — сконфузился Зубов. — Много их всяких выступало…

— Но это — Козловский!

— Утесова помню. А чтоб Козловского…

— Утесов не оперный певец.

— О, еще как пел, товарищ младший лейтенант! Как гаркнул с дружками, аж весь театр ходуном. А они, дружки, кто на чем — на тарелках, на бубне, а один на этом, как его, ну, труба такая медная… как дунет, так будто человек хохочет… Одним словом, джаз-банд!

Младший лейтенант насупился:

— Значит, дружок, говоришь?

— Так точно.

— Кто же это? Многих знаю. Раньше там взводом командовал.

Пулеметчик замялся, но командир не обратил на это внимания. Вскинув бинокль, принялся рассматривать горы: там по-прежнему что-то дымилось. Смотрел вдаль, а думал уже о другом — о занятиях с новичками. Некоторые молодые солдаты не только пулемета, винтовки, как следует, не знают. Вот тут-то и пригодится Зубов, решил взводный.

— Сможете обучать?

— Наше дело солдатское. Как прикажете.

Взводный задержался взглядом на серой ленте тропы: кто это там, не то человек, не то зверь. Далеко… Кивнул солдату — идите. А сам снова принялся за наблюдение.

Через полчаса Зубов вернулся. Подтянутый, стройный. Иванников посмотрел на часы, на солдата и спросил, повидался ли тот с земляком.

Лицо Зубова помрачнело, в голосе горечь разочарования:

— Напутали, товарищ младший лейтенант. Фамилия дружка Заклепиков, а там просто Клепиков. Знал бы и вас не тревожил.

— Пустяки.

— Да нет, все-таки… У вас столько дел.

Внешне Зубов казался огорченным, а в душе у него плясали чертики. Теперь он знал, что в соседнем подразделении ни Головени, ни Донцова, никого из тех, кто так опасен для него, нет.

Вечером, стоя у братской могилы, он комкал в руках пилотку. Со стороны казалось, солдат скорбит о погибших. А он только внешне напускал на себя скорбь, а в душе радовался. Пришел он сюда неспроста: узнать, кто убит. Но на могиле пока не было ни одной фамилии. Всего три слова на дощечке: «Вечная память героям!»

— Э-э-э, пулеметчик! — окликнул его высокий темнолицый солдат. — На носках к сержанту!

— Загорелось там, что ли, — буркнул себе под нос Зубов и принялся расправлять гимнастерку, хотя она, как и вся новая форма, ладно сидела на нем. Даже сапоги с широкими голенищами плотно облегали его икры, как будто были сшиты по специальному заказу.

Подбежав к сержанту, Зубов щелкнул каблуками, застыл в молодцеватой позе и доложил:

— Товарищ помощник командира взвода, по вашему приказанию рядовой Зубов прибыл!

— Служака, — заметил темнолицый.

А сержант Калашников был в восторге. Не «помкомвзвод», а полностью: «помощник командира взвода». Совсем иной коленкор! Слова, произнесенные солдатом, растекались медом по всему телу. Калашников любил, когда ему хорошо, четко докладывали. Неважно о чем. Пусть даже о самом распустяшном, главное, чтоб было веско, впечатляюще. Он видел в этом букву устава, «воинскую красоту» и, кто знает, может даже слышал в четких словах докладывавших своеобразную музыку.

— Назначаю вас в караул, — сказал сержант. — Третий пост, первая смена!

— У меня, товарищ помощник командира взвода, занятия с пополнением.

— Отставить.

— Это ж по приказанию командира взвода…

— Я командир взвода и знаю, что делаю, — строго, с достоинством ответил сержант.

— Вы? — опешил солдат. — Не знал… А товарищ младший лейтенант?

— Эх ты, салага, ничего ты не знаешь, — тоном начальника заговорил Калашников. — Правее высоты тридцать ноль пять — фашистский десант… Младший лейтенант Иванников ранен. — Сержант шагнул ближе к солдату. — Разведка донесла: подошла рота «эдельвейсов». Скоро опять каша заварится.

— Да ну? — удивился Зубов.

— Вот тебе и ну. Тут, брат, не до учебы…

— А у нас как? — заинтересовался Зубов. — Будет пополнение, аль может там, в тылу, и солдат больше не осталось?

Сержант приглушил голос:

— Батальон на подходе. С минометами… Только об этом ни слова. Понял?

— Как не понять: военная тайна.

— То-то, — сержант прошелся, хрустя ремнями офицерского снаряжения. — Собирайтесь.

— Слушаю, товарищ командир взвода!

Сержант заулыбался. По душе это — «командир взвода». Хотя Калашников и временно в должности, но кто знает, что будет дальше с Иванниковым. Когда вернется… А может статься, что и совсем?.. Нет, нет, он ничего плохого Иванникову не желает! Достойный офицер. И было бы хорошо, если бы его повысили. Сам же Калашников на взводе временно. Ну и что ж, что временно, все равно приятно. Сержантов в батальоне вон сколько, а кинься, кого на взвод поставить — ей-богу, некого!

Зубов понимал — обстановка складывалась в его пользу. Больше и словом не обмолвился о занятиях. Какие там занятия! Свернул шинель в скатку, надел через плечо. Не было пока винтовки, Иванников обещал выписать и почему-то не выписал. Тут одно из двух: либо в батальоне не хватает оружия, либо взводный пока не решился… Калашников поступил проще: подал Зубову свой карабин и сказал:

— Бери, а с меня и этого хватит, — и с гордостью хлопнул по кобуре с пистолетом ТТ.

Набив подсумок патронами, Зубов начал расталкивать их по карманам:

— Обстановка вон какая. Когда потребуется — сюда не добежишь.

— Для дела не жалко, — отозвался сержант.

Зубов однако не уходил, терся возле входа в расщелину, где хранились боеприпасы. Наконец осмелился:

— Гранаток бы…

— Так бы и сказал, а то мнешься, — сержант подал ему две «лимонки».

Получив запалы, Зубов аккуратно поставил их в карман гимнастерки, прищемил зажимами, как самописки.

Сержант сам вывел его на южную окраину Орлиных скал и с минуту инструктировал, как новичка. А тот слушал, разинув рот, поддакивал, но мысли у него были иные. Здесь, на южной окраине, он стрелял в Крупенкова. Уложил Серка. Бежал отсюда. И вот на тебе — опять…

— За той скалой — минометчики, — продолжал Калашников. — Стрелки ближе. А там, чуть в стороне, видишь каменный шпиль, — там четыре станковых… Понимаешь?

— Так точно!

Сержант ушел, и часовой остался один.

Черной сажей спускалась на горы ночь. Что ж, это хорошо, это ему на руку. Зубов не переставал думать об иной, вольной жизни, о той, которая через недельку-две начнется для него в Сухуми. Эта жизнь заиграет молодым вином. Ради нее, пока неведомой, но уже близкой, он готов на все.

4

То ли от солнца, то ли от старости глаза пастуха слезились, он не мог рассмотреть, кто там, у рощи.

— Хухут, а Хухут! Погляди, внучек, у тебя глаз острее.

Шустрый черноглазый мальчонка лет тринадцати вскочил на камень и, всматриваясь по направлению руки деда, сказал:

— Люди!

— Сам вижу — люди. А кто они? Как одеты? Уж не те ли разбойники, что вчера барана унесли?

— Вижу, вижу! — закричал мальчик. — В чем одеты, вижу!.. Солдаты они! А один в тюрбане, как турецкий паша.

— Какой паша?

— Как в «Истории» на картинке.

— Ох ты, горе мое, — завздыхал дед. — Слазь, Хухут. Слазь, говорю, да беги, заворачивай отару к селению. Там хоть бабы на помощь придут. Беги, а я их тут повстречаю. Придержу маленько. Увидишь, палку подниму — гони, не останавливайся… Ох, эта война!

Мальчишка помчался к отаре, засвистал, загикал. Но овцы не очень-то слушались: уткнувшись мордами в траву, все так же медленно двигались вслед за козлом, который увлекал их совсем в другую сторону. Мальчик, наконец, догнал упрямого козла, щелкнул кнутом:

— Домой, говорю. Ну, домой!

А старый пастух, прихрамывая и поминутно оглядываясь, шел навстречу неизвестным и, как казалось, опасным для него людям. Они уже близко, а отара, у которой хлопочет Хухут, топчется на месте. Всмотрелся пристальнее: военные. Да и кто теперь не военный! Зашагал быстрее и от этого еще более захромал. «Всякие бывают военные, — размышлял старик. — Вчера один на кош заходил, тоже солдат, а вон куда гнул — войну проиграли…» Пастух заторопился, норовя остановить незваных гостей подальше от отары. Он знает, как это сделать. Сперва табаку предложит. Табаку полный кисет — пусть курят. Потом заговорит о дороге. Да они и сами, наверное, станут спрашивать. Пока то да се, глядишь, и отара за бугром.

Люди приближались. Уже видны лица. Взгляд старика остановился на белом тюрбане. Правду говорил Хухут. Но какой же это паша — обыкновенный солдат! От жары голову замотал… «О, господи, — вздрогнул пастух. — Белый тюрбан в крови… Раненый!» Глянул на другого, на третьего — все они раненые. Понял без слов — с перевала. Значит, бои не затихли? Значит, тот, гостивший вчера на кошу, врал?..

— Здравствуй, отец, — кивнул худой солдат с забинтованным глазом.

— Гамарджоба. Салям, — сам не зная почему, отозвался пастух на двух языках.

А увидя, что перед ним русские, заулыбался:

— Драсти, драсти.

Подходя, совал каждому сухую, в синих прожилках руку. Вдруг как бы осекся, застыл с протянутой рукой: у бойца, стоявшего перед ним, свисали пустые рукава.

— Плохо, ай плохо, — покачал головою старик.

Шагнувший к нему смуглый широкоплечий боец подал левую руку (правая на подвязке), доложил, будто начальнику:

— Донцов. Старший команды!

— Старший?.. Понимаю — командир.

Степан чуть склонил голову: да, командир.

Пастух смотрел на него, не зная, что сказать, а может, просто выжидал. Командир тоже молчал. У него, как заметил пастух, страшно усталый вид, словно он не спал несколько ночей подряд. Однако в мощных плечах, в ладной его фигуре чувствовалась недюжинная сила.

Пастух перевел взгляд на девушку: босая, с сумкой через плечо, на коленках штанов — заплаты. Она стояла, держа в руках сапоги, и казалась девчонкой.

— Гого́. Савсэм гого.

— Это что же по-вашему — гого? — оживился Донцов, видя, что разговор, наконец, завязался.

— Девошка. Маленький девошка.

— Я вовсе не маленькая, — сказала Наталка.

Донцов взглянул на нее сверху: да, очень похудела, переменилась, только глаза блестят.

А старик продолжал:

— Такой девошка — шыкола учись. Дома сиди… Плохо, фашист не давал… На Волга фашист пришел. На Эльбрус пришел… Очень плохо.

Мальчик не дождался сигнала деда, бросил отару — ничего с ней не станется, — и вот он уже рядом, слушает, что говорят солдаты. На войне, должно быть, очень страшно.

Пастух раскинул бурку на траве:

— Садысь, командир.

Вместо командира на бурку повалился другой, лупоглазый, с забинтованным пальцем на травой руке. За ним опустились еще двое. Петькин выхватил кисет из рук пастуха: все трое стали закуривать. Старик подивился их развязности.

Донцов взглянул на Петькина — у того самодовольный вид. И снова вспыхнуло чувство презрения к этому человеку: надо бы осадить его, но делать это сейчас не хотелось.

Еще там, в Орлиных скалах, собираясь в путь, Степан уловил недружелюбный взгляд Петькина. У него в петлицах два треугольника, он младший командир. Но комбат почему-то назначил старшим команды не его, а Донцова. Может, поэтому и обиделся Петькин? Ранение у него пустяковое — пуля оторвала полпальца. Правда, это была как раз та половина пальца, которая при стрельбе всегда ложится на спусковой крючок. Несколько дней лечился в санчасти. Все шло, как и должно быть. Потом погиб врач, а оставшийся молодой фельдшер не смог довести лечение до конца. Палец гноился, кровоточил… Не раздумывая, фельдшер включил его в список отправляемых в госпиталь.

Оказавшись под командой младшего по званию, Петькин, видимо, счел это зазорным для себя. Как же можно нарушать субординацию! В пути склонил на свою сторону несколько солдат; они вступали в пререкания со старшим команды, отказывались нести караульную службу во время ночевок, уверяя, что это не нужно, что их и так никто не тронет.

Сегодня Петькин совсем обнаглел.

— Старый хрен! Сколько до Сухуми, не знаешь? — набросился он на пастуха. — Тут живешь и не знаешь!..

Пастух пожимал плечами:

— Километры не знаю.

— А что ты вообще знаешь?

— Знаю — день идешь… Еще идешь.

— Двое суток, значит?

— День идешь… Еще два идешь.

— Глупый! — оборвал его Петькин.

— Глупый овца, — не вытерпел старик. — Овца, куда ходил, не знает. Козел овцу водит.

— Сам ты овца. Ишь разблеялся!

— Баран блеет, овца отвечает, — тотчас отозвался старик.

Раздался смех.

— Ну что, схватил пилюльку? — повернулся к Петькину однорукий солдат.

— Хороша пилюлька. Молодец, батя!..

Петькин ерзал на бурке, не находя слов.

Донцов, наблюдавший эту сцену, прыснул: «Каков старик, а? Еж — не старик! Такого голыми руками не возьмешь». Но именно этим и понравился он Донцову. Подсев к старику, Степан заговорил о том, о сем: важно было сменить тему разговора.

— Ты лучше, батя, про Кавказ расскажи.

— Про царицу Тамару, — подхватил кто-то.

— Про шашлык! — вставил Петькин.

— Шашлык — это бы неплохо.

Скудный паек, полученный в Орлиных скалах, солдаты давно съели. Последние два дня держались на чем «бог послал», больше на ягодах. А вот сегодня и ягод не видели. Бойцы поглядывали на старшого, словно говоря: «Ну, что резину тянешь, проси барана!»

Донцов понимал, чего ждут солдаты, но как об этом сказать пастуху? Разговаривая, надеялся, что тот догадается и сам предложит поесть. Быть гостем куда приятнее, чем вымогателем. Но старик не догадывался, а может и не хотел дать.

Повременив, Донцов поинтересовался:

— Сколько голов в отаре?

— Мало, совсем мало, — вздохнул пастух.

— Тысяча будет?

Пастух замотал головой:

— Что ты, командир, какой тысяча? Совсем мало барашка. И барашка плохой. Худой барашка… Другой пастух есть. Туда, в горы, пошел. Там барашка хорош.

— Так, говоришь, тыщи не будет?

— Никак не будет, командир. Недавно сам считал. Семьсот пятьдесят и еще один барашка.

— Семьсот пятьдесят да еще… о-ди-ин, — нарочито растянул Донцов. — По-моему, один — это лишний. Понимаешь?

Старик поморщился:

— Как не понимал. Если б мой барашка — пожалуйста. Колхозный барашка. Мясо даем, шерсть даем. Барашка мало — солдат много… На фронт даем!

— Мы тоже фронтовики, — поднялся Петькин. — По-твоему, нам есть не надо?

— Надо, ай, как надо!

— Так в чем же дело?

— Председатель сказал: нет барашка — пастуха судить буду… Не могу. Никак не могу.

— Сами сможем! — подступил Петькин.

— Ну-ну, полегче, — оборвал его Донцов.

— Если б мой барашка — пожалуйста, — извиняясь, продолжал пастух. — Иди, председатель спрашивай. Скажет председатель пять барашка — бери пять. Скажет десять — бери десять.

— Где он, твой председатель?

— Наплевать на председателя! — выкрикнул Петькин. — Не поймет он… тыловик!

Рядом с Петькиным встали двое — приземистый рыжий и тощий быстроглазый солдат, раненный в руку. Поднялся и Донцов. Чувствуя неладное, старик подобрал бурку, накинул ее на плечи, собираясь удалиться.

— Постой, — схватил его за полу Петькин. — Барана тебе жалко!

— Бараны считанные, — строго произнес старший команды. — Не понимаешь, что ли?

— Мы тоже считанные.

Донцов не ответил, повернулся к нему спиной, заговорил с пастухом. У старика сын на фронте, и что с ним — неизвестно. Вот та нитка, за которую надо ухватиться.

— Так и не слышно, говоришь? — переспросил Степан.

— Совсем не слышно, — вздохнул старик. — Письма нет, сына нет. Ничего нет.

— Может, в госпитале?

— Не знаю… Давно не знаю.

— А может, как и мы, в горах… — Донцов подступил ближе. — Вот так же голодает твой Омар, — и, помолчав, добавил: — Но мы не помрем. Выдержим. Напьемся из ручья и пойдем. Все равно дойдем до Сухуми!

— Да что с ним говорить. За мной! — скомандовал Петькин. — Одного не дал — двух возьмем!

За Петькиным потянулись двое. Рыжий выхватил из-за голенища нож.

— Назад! — окликнул Донцов.

Солдаты не подчинились.

— Назад, говорю! Они будто оглохли.

Ворвавшись в отару, Петькин схватил за рога валуха. Животное забилось в его руках. Отара шарахнулась в сторону. Вскидывая руки, пастух принялся уговаривать солдат не трогать барана. Но они и слушать не хотели. Хухут в испуге прижался к деду и вдруг заплакал.

Что-то кольнуло Донцова в самое сердце. Позеленевший, страшный, метнулся он к Петькину:

— Я приказываю!..

— Ух ты, — оттопырив губу, уставился на него Петькин. — Да ты кто такой? Какое у тебя звание? Приказываю… Скажи пожалуйста, генерал нашелся.

— Приказываю — отставить! — снова скомандовал Донцов.

Петькин прищурил глаза:

— Пошел ты к…!

Донцов, бледнея, выхватил из кармана гранату, занес ее над головой:

— Считаю до трех… Раз! — и еще выше поднял руку.

Солдаты, что увязались за Петькиным, насторожились, отошли в сторону.

— Степа, не надо, — с дрожью в голосе стала упрашивать Наталка. — Не надо.

Донцов будто не видел и не слышал ее. Зло смотрел на Петькина, ждал, пока тот подчинится.

— Два!..

Петькин заколебался. Пальцы его рук разжались, и баран побежал в отару.

Степан сунул гранату в карман и подал команду строиться. Солдаты неохотно потянулись в шеренги: думали о еде, а, выходит, еды не будет. По взгляду Наталки Донцов понял, что она тоже не одобряет его. «Ну и пусть не одобряет!» Подождал, пока подойдет Петькин, и, как ни в чем не бывало, сказал:

— На пути селение… Не пропадем.

А между тем не знал — есть ли там селение, удастся ли где-то накормить людей. Важно другое — увести солдат, не допустить мародерства, сохранить дисциплину…

— Извыны, пожалста, не мой барашка, — бубнил пастух. — Был бы мой — лучший кунак будешь… Колхозный барашка. Что делать, командир? Не знаю… Совсем не знаю! — он возбужденно заходил взад-вперед, посматривая на солдат. Они стояли — худые, голодные, готовые по приказу старшего идти дальше. Вдруг остановился. — Ничего не делать! Адын барашка — колхоз не пропадет… Садысь, гостем будешь!

Донцов только этого и ждал.

Запылал костер. Старик сам жарил барана на вертеле, поворачивая его над пламенем и посыпая солью. Так готовят на Кавказе для самых дорогих гостей.

Отправляться в дорогу на ночь не было смысла. Решили ночевать рядом с отарой. Проста солдатская постель: шинель под себя и на себя — и только храп слышится. Заснула и Наталка. Только Петькин долго не мог заснуть. Ворочался с боку на бок, точно собирался что-то сказать и не решался. Поерзав на траве, подвинулся к Донцову.

— Спишь, старшой?

— А что? — отозвался Степан.

— Сам не знаю, как получилось. Конечно, я понимаю — мародерство. Но…

— Понимаешь, а сам туда же.

— Не для себя ведь. Солдат жалко.

— А мне, думаешь, не жалко?

Петькин затих.

Немного погодя, поднял голову, заговорил опять:

— Я понимаю, ты прав. Но вот с гранаткой зря. Невзначай дернул бы за колечко — и нет Петькина. А на кой все это? Разве я враг аль предатель? У меня два ранения. Женка, пацан дома…

— Дура! Колечка-то как раз и не было, — отозвался Донцов. — Гранату в лесу подобрал: порченая, — и уже после паузы другим, но еще взволнованным голосом: — Но если бы ослушался, честное слово, так и влепил бы этой «лимонкой» тебе в морду! Ведь что получается? Парень ты вроде герой, и ранения у тебя, и жениться успел, а вот, поди, чуть было в историю не влип. Да еще в какую — грабить вздумал! Да ты разумеешь, что это в политическом смысле обозначает? Это же — нож в спину Красной Армии!

— Разумею, — гудел Петькин. — Я ведь, можно сказать, передовик — стахановцем в колхозе был…

— Ладно, спи. Завтра поговорим.

5

— Как на бога надеялся, а он — на тебе — свинью подложил, — приостанавливаясь, сказал Калашников.

— Может найдется, — неуверенно отозвался рядовой Макейчик.

И тут же низкий, с хрипотцой, голос Холмогорова:

— Непонятно что-то…

— Может и найдется, а мне от этого не легче, — с грустью продолжал сержант. — Все равно перед начальством отвечать.

Потянул ветерок, и туман начал рассеиваться. Всматриваясь в поредевшую мглу, воины прислушивались: казалось, сейчас послышатся шаги, раздастся окрик часового и на этом их поиски будут закончены. Но время шло, а часового не было.

Начинало светать. На фоне неба все явственнее проявлялись горы — величественные, сказочные. Но ни величия, ни сказочности их не замечал сержант Калашников. Он был мрачен и раздражен. Тут пахло не мелким проступком, не наказанием командира, а военным трибуналом.

— Только взвод принял и на тебе! — вздыхал он.

— При чем тут взвод? — удивился Макейчик.

— При том, что ЧП!.. — обернулся сержант. — Чрезвычайное происшествие. А это значит все. Крышка… Понимаешь?

— Пройдоха он, этот Зубов. Шушваль какая-то, — заключил Макейчик.

— А ты откуда его знаешь?

— Как — откуда? Да я его, товарищ сержант, еще там, в каменной долине, вместе с прочими фашистами ловил. Ведь его сперва судить хотели да потом отставили.

— Отставили, значит, не за что было.

— Вроде так, — пискнул Макейчик.

— Не вроде, а истинно так, — оживился Холмогоров. — Человек, стало быть, не виновен, за что же его судить-то? Где такая статья закона?.. Я хоть и мало знал Зубова, а скажу — пулеметчик высшего класса! Такими нельзя разбрасываться. А что где-то задержали его, так что тут такого! Окажись вне части, и тебя задержат. Это ж не дома с бабой, а на войне!.. А у него, вишь, ситуация какая: полк, в котором служил, разбит. Командиров не осталось. Кругом немцы… Да будь он трусом — сразу бы лапки вверх, сдаюсь. А он — к своим пришел. Понимать надо…

— Я понимаю, — отозвался Макейчик. — Но…

— Что — но?.. Глубже смотреть надо! Привыкли все наспех, с кондачка. А чтоб подумать. Может, конечно, у него и есть какой грешок, да кто не без греха. А пулеметчик — лучшего не найти. Одним словом — артист! Да вот и товарищ сержант скажет.

— Пулеметчик, что надо. На все сто.

— А я так думаю, — сунул палку в колесо разговора Макейчик. — Мы с ним в бою не были, откуда нам знать, какой он вояка.

— По занятиям видно.

— А что занятия? Иной на занятиях что тебе профессор: и наставления и эту самую тактику — все назубок, а как в бой идти — тык-мык — ничего у него не получается, и вся его выучка — к чертовой матери!..

— Ну-ну, не очень-то, — промычал Холмогоров.

У пропасти остановились. Сержант подошел к обрыву: внизу, будто молоко, белел туман, где-то под ним журчала вода. Здесь, у обрыва, третий пост, на котором стоял Зубов. Вот так он прохаживался — туда и обратно. Сержант медленно пошел по тропке, повторяя путь часового. Надо было все выяснить на месте и доложить комбату. «Зубов мог свалиться в пропасть. Но могла и вражеская разведка прихватить», — раздумывал Калашников. И он живо представил, как, скрываясь в темноте, к часовому подползли фашисты. И едва тот повернулся, чтобы идти назад, навалились на него, зажали рот… В эти дни как раз затишье — время разведки. Разведка воюет между боями.

Сержант остановился, вглядываясь: что это там? Пилотка! Откуда она? Пилотка лежала на самой кромке обрыва, держась на волоске: дохни — и свалится.Осторожно дотянулся, взял в руки. Совсем новая. Внутри на подкладке пометка — ПЗ.

— Его пилотка! — сказал сержант.

— Глядите, след, — показал рукою Макейчик. — Там, правее…

Да, с обрыва в пропасть вел след: потревоженные комья земли, сломанный куст боярышника…

— Так вот оно что, — соображал Калашников. — Зубов, значит, ухватился за куст, потом за выступ… Умирать не хотел… Вот ведь судьба какая!

— Оступился и… все, — с грустью заключил Макейчик.

— Именно так, — подтвердил Холмогоров. — Ночью-то темень. Туман…

Через некоторое время в штабе на ящике из-под мин уже лежало письменное донесение сержанта Калашникова. Прочитав его, комбат стал ходить из угла в угол, покусывая усы.

— Иванникова ко мне! — приказал он, но тут же вспомнил, что сам посылал его в Кривое ущелье и что тот, раненый, лежит в санчасти. — Отставить! Сержанта Калашникова! — поправился Колнобокий и зло чертыхнулся.

Калашников, аккуратный, подтянутый, в ладно подогнанном офицерском обмундировании, которое не было ему положено, щелкнул каблуками и, взяв под козырек, начал докладывать.

— Отставить! — оборвал его комбат. — Что вы еще можете сказать о Зубове?

— Я все изложил там, — он показал на донесение.

— Изложить-то изложил, да что толку.

Сержант побледнел.

— Как же… Все, как положено, на месте расследовал.

— Вы пишете: упал в пропасть. А где доказательства?

— Там след, товарищ капитан. Пилотка.

— Обождите, не торопитесь, — капитан положил руку на донесение, поднял голову. — След, о котором вы пишете, от… камня. Да, да, не удивляйтесь. Там, у третьего поста, лежал камень. Улететь в небо он не мог. Свалиться без помощи человека — тоже. Значит, кто-то столкнул его…

— Камня действительно нет, — согласился сержант. — Но как могло случиться?

— Вам лучше знать. Вы — дежурный.

— Так точно, — не находя что сказать, отделался казенной фразой сержант. Затем вынул из кармана пилотку, подал комбату. — Вот она.

— Уверены, что его?

— Надпись внутри. Да и старшина скажет… Ведь Зубов почти голый к нам пришел. Всю обмундировку здесь получил.

— На самом краю, говорите, лежала?

— Именно… Как, значит, падал, она слетела с головы и осталась лежать.

Капитан повертел пилотку в руках, положил на ящик: «Черт его знает, может и в самом деле свалился?»

— Если бы он бежать вздумал, — продолжал сержант, — или еще что такое, так зачем без пилотки? Солдат, он скорее другое что бросит. Противогаз, например, а чтоб пилотку — нет! Потому без нее, без пилотки то есть, каски не наденешь. Я полагаю…

Сержант умолк, не досказав, что он полагает. А капитан думал: если Зубов погиб, то тут ничего не поделаешь. В сто раз хуже, если его взяли как «языка». Но и то и это казалось сомнительным. Было еще что-то третье.

— Надо искать Зубова, — сказал он. — Может, там, в ущелье…

Сержант молча выпрямился.

— Доставить живого или мертвого, — строже повторил комбат и склонился над картой.

6

Был уже полдень, когда, спустившись в ущелье, Калашников и Макейчик подошли к речке. Быстрая, шумная, билась она о камни, и не так просто было ее перейти. Кто бывал в горах, знает, как это порой рискованно. Кажется, совсем неказистая речка и воды-то в ней по колено, а вдруг набрасывается на тебя, как зверь, ломает, обдает брызгами, того и гляди с ног свалит; а если уж свалит — не подняться.

Переправляясь, крепко держались друг за друга. А когда вышли на берег, Макейчик вдруг остановился:

— Смотрите, товарищ сержант, какие они, наши Орлиные скалы! Отсюда еще красивее.

Сержант нахмурился. Ничего не ответив, согнулся и стал рассматривать следы, оставшиеся на мягкой почве.

— На пузе, что ли, полз? — удивился Макейчик.

Сержант опустился на корточки:

— Непонятно. Впрочем, кажется, каблук…

— Какой же это каблук? Скорее, копыто.

Человек или зверь прошел, сказать было трудно: следы размыло дождем. На крутой стене скалистого обрыва, ниспадающей к речке, кое-где желтели одуванчики, торчали пучки травы. Вверху, у самой кромки, — отсюда хорошо видно — повис на черных корнях сломанный куст боярышника.

— Значит, Зубов оттуда в воду?..

— А куда ж еще?.. Впрочем, черт его знает, — сердился сержант. — Я сам виноват… И надо же было ставить его на пост!.. Теперь вот расхлебывайся. Ищи его…

— Товарищ сержант, смотрите! — позвал Макейчик.

Калашников подошел и сразу увидел довольно ясные отпечатки — след сапог. Он тянулся в сторону леса. Человек, видать, с трудом передвигал ноги, волочил их, двигался из последних сил.

— Так это же он! — воскликнул сержант. — Жив пулеметчик!.. Только бы со следа не сбиться… Пошли!

Солдат еле поспевал за сержантом. Но мягкая почва вскоре кончилась, и следа как не бывало. Стали звать, может, откликнется? Все напрасно. Что же делать?

Решение пришло быстро: если это был Зубов, то он, конечно, ушел на юг. На север идти незачем — там немцы.

— Может, выстрелить? — сказал Макейчик.

— Сдурел, что ли, — возмутился сержант. — Откуда ему знать, что здесь свои? Примет за немцев, и тогда все пропало.

Шли по косогору, делая зигзаги, чтобы лучше осмотреть местность; так ходят заядлые грибники, боясь пропустить хотя бы один боровик или подгруздок. Шли усталые, проголодавшиеся, но полные желания сделать все, что от них зависело.

Хватаясь за тонкий сухой хмызняк, сержант медленно поднимался на взгорок. Солнце клонилось к закату, и задерживаться здесь не было смысла. Да и не могли они, не имели права: комбат отпустил до вечера. Что ж, придется так и доложить: поиск ничего не дал. С этой мыслью у Калашникова связалась другая — придется расстаться с должностью. Он понимал: комбат не простит разиню-взводного, у которого пропал солдат…

Сержант повернул голову: послышалось, будто в кустах кто-то стонет. Макейчик повел плечами:

— Ничего не слышно.

— Вот только сейчас…

— Почудилось. Когда все время об одном думаешь, всегда так бывает.

— Тихо, — сержант поднял палец. — Вроде там…

— Да, — насторожился Макейчик. — Только не там, а здесь, в лесочке.

Прочесали лесок — никого. Обман какой-то. Пошли правее и на опушке увидели человека. Он лежал вниз лицом, выкинув вперед руки. Это был солдат — молодой, обросший густой черной щетиной, вовсе не похожий на Зубова. Он не отзывался, лишь тихо стонал: видать, мучила боль. Гимнастерка во многих местах разорвана, на теле видны кровоподтеки, ссадины…

Метнувшись к речке, Макейчик принес в пилотке воды. Поднес к губам солдата. Тот сделал глоток, открыл полные страха и ненависти глаза и вдруг двинул рукой:

— Газават!

Вода расплескалась, полилась ему на грудь.

— Что… Что ты сказал? — склонился над ним сержант. — Ты сам откуда, а?

Веки солдата сомкнулись. Больше он не проронил ни слова. Сжал зубы, затих, будто заснул.

7

Поеживаясь от утренней прохлады, Донцов поднял голову: вокруг, лежа на траве, спали солдаты. Даже Наталка, обычно чуткая, беспокойная, и та, поджав под себя ноги, витала в сновидениях. Не спал только пастух. Он сидел у костра и аккуратно, не спеша, подкладывал хворост в огонь.

— Раненько встал, папаша, — подойдя к нему, сказал Донцов.

— Не ложился я, командир.

— Совсем?

— Такой наше дело… На кого барашка оставишь? На бога? А что он, бог…

— Это как же понимать, выходит, и бог доверие потерял?

— Понимай как хочешь. Но скажу: сперва привяжи осла, а потом доверяй его богу.

— Точно, — улыбнулся Донцов.

— Не мы придумали… Народ говорит.

Старик склонился над черным казаном, поддел шампуром янтарную лепешку, подождал, пока стечет жир, и положил ее на свежесорванный лист лопуха.

— Без отдыха плохо, — опять заговорил Степан.

— Понимаю, но как иначе? Мал-мал посплю днем — всю ночь потом песни пою. Старому ничего. Надо Хухут больше отдыхай. Встанет солнце — Хухут молодец, а теперь спи Хухут. — Старик потянулся к мальчику, поправил на нем бурку. — Спи, отдыхай, Хухут.

Стопка лепешек все увеличивалась. Зацепив шампуром еще одну, румяную, жаркую, чуть пахнущую дымком, старик поднес Донцову:

— Кушай, командир.

— Спасибо.

— Сперва кушай, потом спасибо.

Считая неудобным объедать старика, Степан начал отказываться:

— Спасибо. Сейчас уйдем.

— Куда? — насторожился пастух. — Никуда не уйдем. Сперва кушай, потом уйдем.

Донцов дивился его характеру. Еще вчера старик искоса поглядывал на солдат, а сегодня готов отдать все, что у него есть. Что с ним стало? Мало того, что угостил бараниной, так еще и весь запас муки израсходовал. Про сына вспомнил? А может, просто о людях соскучился — все лето в горах.

— Кушай, кушай, — настаивал пастух.

Трогательным было прощание. Старик сам вывел солдат на тропу и уже там, сняв с плеча бурдюк, передал Донцову: мацони — как лекарство! Пожелал раненым избежать опасностей, которых немало в горах, и счастливо добраться до Сухуми.

Он стоял на бугре и молча смотрел на удалявшихся воинов. О чем он думал в эти минуты? Одно ясно — не мог не думать о сыне. Затерялся где-то сын на войне, давно не пишет. И старик, конечно же, представлял его живым, здоровым, таким, каким желают видеть своих детей все отцы на свете. А может, думал о внуке? Остался Хухут сиротой: отец погиб на фронте, мать умерла… Да мало ли о чем размышлял старик!

— Спасибо! — махали ему солдаты. — Прощай, отец!

К вечеру команда пришла в селение, что лежало на склоне горы, утопая в садах и виноградниках. Далеко не первыми были здесь солдаты, но разве село могло отказать им в гостеприимстве? Напоило, накормило, поделилось, чем могло.

А наутро опять шли с одной мыслью — скорее добраться до госпиталя. У многих гноились раны, а Наталка была бессильна помочь. Ни знаний у нее, ни лекарств, и все же, находясь среди раненых, облегчала их участь: слово, улыбка, теплый взгляд — как все это необходимо солдату, когда надо крепиться, терпеть, жить надеждой.

Чем ниже спускались с гор, тем сильнее ощущалось тепло. «Под Белгородом в эти дни тоже погода жаркая, — думал Донцов. — Но там все же прохладнее, а здесь хоть рубаху выжимай». Расстегнув воротник, смахнул ладонью пот с лица:

— Кавказ!

— Дышать нечем, — пожаловалась Наталка.

Степан взглянул на нее: умаялась, бедная. Она все так же — босиком. На ногах — ссадины. И захотелось сказать ей что-то хорошее, ласковое. Только не обидится ли? Не любит она этого: у меня, говорит, есть к кому сердцем прислониться! Это — о лейтенанте. А где он, лейтенант? Донцов готов был сделать для Наталки все, что она потребует. Но дивчина ничего не требовала и лишь улыбалась порой. Степан смотрел на нее влюбленными глазами, и ему становилось грустно.

Все эти дни Наталка держалась поблизости от Донцова. Он был для нее в пути самым верным другом и товарищем. Но она не допускала, чтобы он коснулся ее плеча или взял за руку. Когда Степан, будто нечаянно, задевал ее, она, вспыхнув, отстранялась.

Все устали и уже присматривались, где бы поудобнее расположиться на отдых.

— Пожалуй, вон там, на гребне, — предложил Донцов. — Там ветерок, и виднее оттуда…

Солдаты потянулись за ним на гребень. Не дойдя шагов пять до намеченной точки, Степан выдохся, вскинул руки и устало повалился на землю:

— Привал!

Усталость сковала языки. Приятно было закрыть глаза и помолчать. И все же кто-то заговорил о небе, которое и впрямь было необыкновенным: иссиня-темным, в одну краску. Сгущенная до предела синева, и ни тучки, ни облачка…

— Почему оно такое, Степ? — пододвинулась ближе Наталка. — Вон на краю аж фиолетовое.

— Как чернила, — уточнил Петькин.

— Шут его знает, — отозвался Донцов. — Может, гроза какая невиданная… По-моему, лучше идти.

Встав, он поднялся на гребень да так и застыл на месте. Внизу, утопая в зелени, лежал большой южный город… А за ним небо… Да нет же, какое там небо, это же море!..

— Товарищи, море! — закричал Донцов. — Мо-о-ор-е-е! Наше Черное море!

Взволнованный, восхищенный, не заметил, как подошла и оперлась на его руку Наталка. Уставшая, обессилевшая, но довольная, она смотрела на город, на море, которое видела впервые и сияла от радости.

В этот миг она показалась Степану той единственной, ради которой можно решиться на все: вернуться, например, и снова перейти горы. Он готов, пусть только скажет. Пусть пожелает…

А Наталка думала о Сергее. Ведь он где-то здесь, в Сухуми. И прежние мысли, что лейтенант мог не долететь, погибнуть в пути, больше не приходили ей в голову.

Узкая, кривая улочка, каких еще немало на окраинах, приняла их, пришедших с гор, ввела в город. Наконец-то все муки и лишения позади, осталось самое легкое — явиться к коменданту и определить солдат в госпиталь. Улочка неожиданно повернула влево, расширилась. В небольших чистых двориках — тишина, уют. По лицам людей видно — они пока спокойны: война хоть и близко, а в город не заходит.

На перекрестке показался патруль.

— О волке словечко, а волк недалечко, — выпалил Петькин.

На его слова никто не обратил внимания: Петькин часто говорил невпопад. Иной раз такое ляпнет, что, как говорится, уши вянут.

От ворот деревянного дома отделились еще двое с красными повязками на рукавах. Один в кителе, в начищенных до блеска сапогах, ремни наперекрест… Офицер? Да нет, старшина! «Вот вырядился — за генерала принять можно», — подумал Донцов. Не дойдя шагов десять, старшина остановился.

— Что за процессия? — начальственным тоном спросил он. — Кто старший?

— Все старшие, — выпалил Петькин.

— У вас в петлицах два треугольника, а ведете себя, как ребенок… Вы, что ли, старший?

— Никак нет! Старший — его рядовое величество генерал в перспективе Донцов! — отрубил Петькин и показал на Степана.

— Да, я старший, — спокойно ответил Донцов. — Что вам надо?

— Что нам надо, мы сами знаем!

От этих слов пахнуло грубостью, высокомерием. Чего хочет этот старшина? А тот, разглядывая уставших, запыленных солдат, не отставал:

— Откуда идете, спрашиваю?

— Были у тещи на блинах, да вот домой поспешаем, — снова вмешался Петькин.

— Что еще за шутки! — строго взглянул на него старшина. — Документы есть?

Донцов достал из кармана красноармейскую книжку. Старшина полистал ее, смотря то на солдата, то на записи в книжке, словно в чем-то подозревая его. Наконец вернул документ, приказал отойти в сторону.

Донцов присел на обочине, опустил ноги в кювет и стал ждать, когда закончится проверка. Рассматривая солдатские документы, старшина задавал вопросы, но ответы выслушивал не все, было видно: он чем-то озабочен, что-то очень беспокоило его.

— О, да тут девушка! — оживился, увидев Наталку. Подошел ближе. — Прошу документики.

— Я из Выселок… — девушка заметно волновалась. — Бежала я… Там немцы…

— Она с нами, — вмешался Донцов. — В скалах за ранеными ходила. Варила…

— Я вас не спрашиваю! — резко обернулся старшина. И опять к девушке: — Предъявите документы, гражданка.

— Нет у меня… Там, в Выселках, остались.

— Так-с. Бежала, значит, с территории, занятой врагом?

— Да… то есть они, немцы, только вошли…

— Товарищ старшина, — поднялся Донцов. — Девушка не хотела, чтобы ее увезли в Германию.

— Сядьте, рядовой.

— Товарищ старшина…

— Я сказал — сядьте и замолчите.

Девушка стояла ни живая, ни мертвая.

— По-немецки знаешь?

Наталка взглянула на Донцова, будто собираясь опросить совета, но тут же решила — говорить все, как есть. Да, знает… еще в школе… с самого детства… И заключила: если что нужно, готова перевести…

— Так-с, — сказал старшина. — Все раненые в госпиталь… Вон туда, вниз по улочке… Совсем близко. А вы, гражданка, с нами…

Аккуратно одетый солдат шагнул к девушке, снял винтовку с ремня. Молча, одними глазами, показал на дорогу. Побледневшая Наталка нерешительно шагнула и почему-то оглянулась. Донцов вскочил с места:

— Она многим спасла жизнь. Что вы хотите от нее?.. Это же…

— Отставить!

Но разве Степан мог успокоиться? Он стал доказывать, что Наташа Нечитайло — колхозница из хутора Выселки — настоящая героиня. Еще там, дома, обезоружила немецкого офицера… Она, если хотите, партизанка… Но все это лишь подливало масло в огонь, настораживало старшину. На него не действовали никакие доводы. Больше того, своей горячностью, упорством Донцов навлек подозрение на себя.

Двое с винтовками подступили к нему.

— Оружие есть?

— В горах оружие нужнее.

— Отвечайте, как положено! — сказал старшина.

— Я так и отвечаю.

Бросив озорной взгляд на Донцова, Петькин что-то сказал одному из патрульных. Тот в свою очередь потянулся к уху старшины. Лицо старшины помрачнело. Обшарив Степановы карманы, он извлек гранату-«лимонку».

— Так-с. А это что?

Донцов и сам дивился, как он мог забыть про эту никому не нужную гранату. Но теперь поздно. Сказал — нет оружия, а вышло — соврал. Ведь его поняли несомненно так.

— Почему скрывал? — хмуря брови, подступил старшина.

— Забыл… Да и какое это оружие.

— А что же это — яичко?

Старшина был неумолим: как можно обманывать патруль? Через горы в Сухуми прошло немало всяких людей, и надо быть бдительным.

Донцова повели по улице, словно задержанного шпиона. Шедшие навстречу сторонились, иные останавливались и злорадствовали: дескать, попался, хоть и вырядился в красноармейскую форму, а раскусили гада… Донцов пытался заговорить со старшиной, объяснить, что он перегибает палку и за это может поплатиться, но тот и слушать не хотел. И Степан подумал, что патруль, пожалуй, прав. Действует по инструкции, поступает так, как приказано. Идет война, и забывать о бдительности нельзя. Вызывает человек подозрение, значит, надо задержать, выяснить, кто он. Но с другой стороны, если каждого задерживать… Но ведь каждого и не задерживают.

Они подходили к центру, как откуда ни возьмись над городом появились самолеты. Пронзительно завыли сирены. Вокруг загромыхало. Спасаясь от бомбежки, люди скрывались во дворах и подъездах, жались к фундаментам домов, отползали в кюветы.

Старшина, увлекая за собой патрульных, бросился вниз, к перекрестку, оставив задержанного. А самолеты, сбросив первые бомбы, опять заходили из-под солнца. Донцов залег в ровике возле ограды сквера, припал к корням дерева. Пахнуло гарью, поднялась пыль. Степан видел, как, не добежав до перекрестка, старшина юркнул в подворотню. Снова раздались взрывы, но уже дальше, где-то на берегу моря.

Бомба, упавшая в сквере, не причинила вреда ни Донцову, ни женщинам с детьми, что оказались рядом. Взрывом только обломало ветки магнолии да повредило изгородь.

Бомбежка была недолгой. Вскоре самолеты развернулись и, провожаемые разрывами зенитных снарядов, скрылись из вида. Поднявшись, Степан осмотрел воронку. Поднял осколок величиной с ладонь: какой острый! Отбросил в сторону. Не торопясь, прошел до перекрестка. Постоял минуту-две и, не дождавшись ни старшины, ни солдат, побрел вниз по улице.

8

Его принесли в санчасть поздно вечером, уложили на топчан и, разжав зубы ложкой, стали поить чаем. Он слабо стонал, пытался что-то сказать и опять впадал в беспамятство. Засветив гильзу-коптилку, фельдшер Селедкин распустил ножницами рубаху солдата. У плеча и на груди запеклась кровь. Присмотрелся, нет, не пули это и не осколки. Почти все тело покрыто синяками и ссадинами.

— Контузия, — определил фельдшер.

Стараясь облегчить страдания солдата, фельдшер развел в кружке снотворное и насильно влил ему в рот. Контуженный вскоре уснул. Почти всю ночь сидел возле него фельдшер, щупал пульс, измерял температуру, опасаясь, что бедняга может не проснуться.

К утру солдату полегчало. Он все чаще открывал глаза, прислушивался к разговору, хотя по-прежнему не мог выговорить ни слова.

А фельдшеру не терпелось:

— Ты из какой части, а? — допытывался он. — Кто у вас командир?

На фельдшера смотрели большие черные глаза. Контуженный силился что-то сказать, но кроме хрипа у него ничего не получалось.

— Кто ты? Как фамилия? — не отставал Селедкин. — Понимаешь, фа-ми-ли-я, — нарочно растягивал он. — Откуда будешь? До-ку-мен-ты.

Солдат кусал губы и невнятно сипел.

Тогда фельдшер решил, что он может написать фамилию, объясниться, так сказать, в письменном виде. Вырвав из тетрадки листок, сунул карандаш в руку:

— Пиши.

Глаза больного закрылись, пальцы разжались, и карандаш упал на пол.

«Да не фриц ли это? — подумал фельдшер. — Мы его лечим, кормим, а он самый что ни на есть «шпрехен зи дойч». Вон сколько их в горах переловили и все под наших подделываются. В гимнастерочках, в кирзовых сапожках, сволочи…»

— Эй, ты, немчура! — не утерпел он.

Раненый повернул голову, открыл глаза:

— Почему не шпрехаешь? Шпрехай, говорю! — настаивал Селедкин, ни бум-бум не понимавший по-немецки.

Больной блеснул глазами. И фельдшеру вдруг показалось, что перед ним действительно немец. Выскочив из землянки, он пустился бегом в штаб, чтобы высказать свои соображения. В штабе никого не оказалось. Вернувшись в санчасть, Селедкин зарядил винтовку и теперь уже не переставал думать о том, как волки рядятся в овечьи шкуры. Увидев вошедшего Калашникова, ошарашил его новостью.

— Не спеши с выводами, — косо взглянул на него сержант.

Но фельдшер был неумолим.

— Еще в сорок первом, — продолжал он, — они целыми взводами переодевались в нашу форму. И, понимаешь, — Селедкин хлопнул сержанта по плечу, — идут этак, в ногу, сволочи, и еще «Катюшу» наяривают, да так, что аж самому подтянуть охота. Честное слово, с места не сойти!

— Постой, ты же весь сорок первый на «ташкентском фронте» был!..

— Ну и что?

— Где ж ты все это видел?

— Не обязательно видеть, — обиделся фельдшер. — Важно знать. Читал я!

— Г-мм, — прыснул Калашников. — Я вон сколько книг о Суворове перечитал, но это не значит, что я с ним пиво пил!

— Не веришь, спроси у замполита. Он с первых дней…

— Я сам с двадцать второго начал. От Бреста до Москвы драпал.

— Потому и не знаешь, что драпал.

— Все отступали.

— А ты бежал! — напирал фельдшер.

— Ладно, хватит. Сам-то ты кто? Тыловая вошь — не больше.

— Вши все одинаковые.

— Да иди ты кобелю под хвост! — рассердился Калашников. — Чирея залечить не может, а тоже мне доктора из себя корчит!

Фельдшер отошел к порогу, зазвенел какими-то склянками.

Калашников подсел к контуженному.

— В конце концов, я должен знать, кого спас, — заговорил он. — Что зенки вытаращил, я тебя километров семь на спине нес! Ты вообще, меня слышишь?

Солдат опустил глаза в знак согласия.

— Э-э, фельдшер! — обрадовался Калашников. — Он слышит!.. Ну, скажи что-нибудь, а? Да не бойся, я командир!..

Глаза солдата потеплели.

— Где командир? — еле слышно прохрипел он.

— Я командир.

— Что он сказал? — забыв о ссоре, подошел к сержанту фельдшер. — Заговорил?

— Командир!.. Понимаешь, командир! — тыкая себя в грудь пальцем, почти выкрикивал сержант. — Ко-ман-дир-ир!..

— Нет, — прохрипел солдат и закрыл глаза.

Грохнул ящик, заменявший дверь, и в землянку вошел капитан Колнобокий. Сержант и фельдшер встали. Комбат поздоровался с каждым за руку.

— Ну, показывайте, что тут у вас за икс-игрек?

— Думали, немец, — осклабился фельдшер. — А выходит…

— Это ты думал, — сердито бросил сержант. — Стал бы я немца в такую даль на горбу тащить! Свой он, русский, товарищ капитан.

Комбат посмотрел на раненого:

— Знатоки. Удивительно, как вы его за турка не приняли, — усмехнулся он. И вдруг произнес: — Гамарджо́ба, амхана́гу!^[5]

Солдат вздрогнул, услышав родную речь, посмотрел на капитана и тихо ответил на приветствие.

— Вы из отряда Головени? — спросил комбат.

— Да.

— А кто этот Головеня? — удивился Калашников. — Что-то не слышал.

— Откуда ж ты мог слышать, — холодно взглянул на него комбат. — Газет не читаешь. На собрании тебя не было… А командир взвода должен все знать. И в первую очередь, то, что было здесь, в Орлиных скалах. Должен знать героев, ведь тебе людей воспитывать.

— Головеня — это тот, которого на самолете в госпиталь…

— Он самый.

— Так о нем же в газете написано! Постойте, куда же она девалась, газета? — фельдшер обшаривал карманы и никак не мог найти. — Вот черт, куда я ее сунул? Только была и словно сквозь землю провалилась!

— Многие шли через горы, — продолжал комбат. — Но никому и в голову не пришло остановиться, занять оборону. И только Головеня…

Контуженный схватил офицера за руку:

— Скажите ему, Зубов бежал…

— Зубов был в отряде Головени? — удивился капитан.

— Был… шакал!

Солдат хотел еще что-то сказать и не смог: побледнел, на лбу выступили капли пота, глаза закатились.

Сообщение о Зубове поразило комбата. «Так вот оно что! Зубов, выходит, обманул и Головеню? Значит, он давно…»

Бросив строгий взгляд на Калашникова, комбат упрекнул его в неразумном поступке: как можно было ставить Зубова на пост.

Сержант заморгал глазами, хотел было свалить вину на другого, но, опустив голову, признался, что лейтенант Иванников предупреждал его, но он не придал этому значения: уж очень опытным, бывалым солдатом показался ему Зубов.

Комбат негодовал:

— Почему нарушен приказ? Я приказал смотреть за Зубовым, а вы что сделали? Вы дали ему оружие, вывели на тропу… Вы создали ему условия для побега.

Комбат оттолкнул ящик, заменявший дверь, и вышел из землянки. Сержант хотел было броситься вслед, но не решился.

К вечеру контуженному стало лучше, и он рассказал о себе.

— Пруидзе?.. Это значит ты Пруидзе? — переспрашивал фельдшер. — Очень хорошо, а я было за немца тебя принял. Ей-богу! Кто ж тебя знает — молчишь, как камень. Так, значит, Вано Пруидзе. На самолете летал? Нет?.. Ничего, полетишь. Один час — и в госпитале.

Фельдшер отставил пузырек с микстурой в сторону, склонился над солдатом:

— Слушай, а что такое газават?

9

Наталка шла в сопровождении солдата, не зная, куда и зачем ее ведут. Нелегко было у нее на душе. Она ни в чем неповинна. Когда уходила из Выселок, было не до паспорта. Задержись на минуту, могла бы и совсем остаться. Что было бы с нею в оккупации? С такими фашисты не церемонятся: в вагон, за решетку и — в Германию, на каторгу. А могло быть хуже — принудили бы стать переводчицей, а заодно и… наложницей. Много об этом слышала.

И все же, идя под конвоем, рассматривала город, о котором читала в книгах. Привлекало все: и чистые, покрытые асфальтом улицы, и дома в несколько этажей, и скверы, где, раскинув огромные листья, росли пальмы, тянулись к небу островерхие кипарисы. Раньше она не видела ни пальм, ни кипарисов — разве что на картинках — и вот теперь рассматривала их, как диковинку.

Еще больше влекло море. Широкое, бескрайнее, плескалось оно рядом, нагоняя на берег мелкие волны. И цвет его был совсем не тот, которым любовались, глядя на него с гор. Море казалось то светлым, приветливым, то очень суровым, мрачным; менялось, как выражение человеческого лица.

У вокзала пыхтел паровоз. На стене у входа плакат: строгое мужское лицо — палец к губам; внизу надпись: «Болтун — находка для врага!»

В конце узкой улочки показалась ватага ребят.

— Шпионку ведут! — не услышала, а, скорее, поняла по глазам мальчишек.

— Немку поймали! Немку!.. — закричал один из них.

Слова эти будто ударили ножом в сердце. Наталка сжалась и заплакала.

— Ну чего ты, — буркнул солдат. — Там разберутся, — и пригрозил мальчишкам.

В помещении, куда они вошли, встретил лейтенант с медалью «За отвагу» на груди. Он пригласил девушку в тесную, продолговатую комнату, предложил стул. Записал фамилию, имя, отчество и попросил рассказать о том, как попала в Сухуми.

Наталке нечего было скрывать, и она рассказала о себе все. Не утаила, что, кончая десятилетку, часто бывала в доме немца-ветеринара, готовила уроки вместе с его дочерью Анной, училась с ее помощью правильно говорить по-немецки. Так хотелось поступить в институт иностранных языков.

Лейтенант внимательно слушал, изредка вставляя слова, уточнял названия, и ей показалось, что он тоже с Кубани. Девушка даже спросила — не земляк ли?

— Нет, — улыбнулся лейтенант, — но бывал в тех местах. Вот и запомнил… По делам службы бывал.

Видя его дружеское расположение, Наталка поведала и том, как обманула немецкого майора, как сбежала, прихватив его парабеллум. Лейтенант расхохотался. А Наталке показалось, что он не верит ей. Притихла.

— Что же вы? Продолжайте.

Девушка молчала. Нет, она больше ничего не может добавить. В комнате появился солдат. Не тот, что привел сюда, другой. Выслушав лейтенанта, козырнул, и они — Наталка и он — пошли по кривым улочкам в другой конец города.

Прошло, наверное, больше часа, прежде чем добрались до стоявшего на окраине красного кирпичного дома, обнесенного высоким забором. Наталка подняла глаза: «Тюрьма?»

— Пункт проверки, — сказал сопровождающий. — Не бойся, тут и накормят, и опять же в баню пошлют. А что подержат денек-два, так ведь война… Одним словом — бдительность.

На крыльце дома показался человек с красной повязкой на рукаве: дежурный.

— Прошу, — пригласил он девушку.

Прихрамывая, повел по коридору, а поравнявшись с дверью, на которой стоял номер 12, остановился, повернул ключ и велел заходить в «апартаменты».

Наталка, не торопясь, вошла. В большой комнате, на полу, сидели и лежали несколько женщин. Одни встретили ее коротким взглядом, другие стали пристально рассматривать. У окна поднялась стройная, элегантная на вид женщина лет двадцати семи.

— Привет! — произнесла она низким голосом.

У женщины — большие черные, как угли, глаза, тонкие дуги бровей. Во взгляде что-то теплое, подкупающее. Наталка потянулась к ней.

— Виолетта, — отрекомендовалась та и подала смуглую, с ярко накрашенными ногтями, унизанную кольцами руку.

— Виолетта из балета! — послышалось из угла.

Наталка повернула голову, ничего не понимая.

— Была и в балете, — отрезала Виолетта. — А ты кто такая? Ну, что замолчала? Рассказывай!

В углу поднялась копна овсяных волос, блеснули чуть раскосые зеленоватые глаза:

— Кто бы ни была, а собой не торговала!

— Не слушай ее, душенька, — брезгливо отвернулась Виолетта, увлекая за собой новенькую. — Это ненормальная!.. Солдаткой прикидывается, а где ее муж?

— Хочешь и ее совратить? — встала солдатка. — Ну, чего пристаешь к девахе! У-у-у, бесстыжая!

— Дура! — бросила через плечо Виолетта.

— А ты сучка!

Наталка смутилась и, освободившись из объятий Виолетты, опустила глаза. Стояла, не зная, как вести себя среди этих, на первый взгляд грубых, а главное, совершенно непонятных ей людей.

— Ох, дила наши тяжкие, — завздыхала баба в синей кофте, сидевшая на полу у самой двери. — Другу недилю дэржуть, а яка я валютчица? Видкиль я могла знать, шо вин, той моряк, настоящий турок? Ну, продала ему трошки золота. Так я ж кому угодно могла продать.

— Каждый день одно и то же, — отозвалась солдатка. — Надоело!

Она поднялась и, нарочно выпячивая тугие полные груди, принялась поправлять волосы. «Что она не поделила с Виолеттой?» — подумала Наталка.

— Хватит со своим турком! — сказала солдатка. — Поважнее дела и то молчим!

— А ты скажи, шо там у тэ́бэ, — ухватилась за слово украинка. — Вот и обмиркуемо. Повиданэ горе — наполовину легше.

Та фыркнула: еще этого недоставало!

— Садись, душенька, что ты, ей-богу, — улыбнулась Виолетта, беря Наталку за рукав.

— Зачем вы меня так называете?

— А что ж тут такого, — подняла брови Виолетта. — У меня в Курске подруга была. Точь-в-точь, как ты, тихая, застенчивая и, знаешь, даже лицом на тебя похожая. Имя у нее — Евдокия. А мы к ней — душенька, душенька!..

— Начитались Богдановича, вот и…

— Ты о чем?

— Был такой поэт. «Душеньку» написал…

— Я больше французские книжки люблю. Там про чувства в натуральном виде все описывается.

— А я думала Богдановича, — продолжала Наталка. — Земляк ведь, тоже курский.

— Я только родилась в Курске, — словно оправдываясь, сказала Виолетта. И, увлекая Наталку к окну, стала рассказывать: — Я жила в Киеве, в Москве. Перед самой войной, правда, когда с Артуром разошлась, переехала в Ленинград. Замечательно устроилась. Три комнаты, на стенах ковры… В зале вот такой трельяж, — она развела руками. — У дяди жила. Там и с летчиком познакомилась. Ух какой парень!.. Он меня больше чем жену любил.

Потом Наталка услышала, как этот летчик вывез Виолетту из осажденного Ленинграда, как она попала в Краснодар… Женщине, видимо, хотелось поговорить, пооткровенничать, и она обрадовалась новенькой, которая так покорно ее слушала.

В Краснодаре Виолетта сошлась с Витольдом. Он «сидел на броне», у него дача, сестра на продуктовой базе. Жила, как у Христа за пазухой. Но пришли немцы и вот… В первый же день оккупации Витольд исчез, а она оказалась в машине немецкого офицера, который довез ее до самой станицы Зеленчукской.

— Это близко от моего дома, — сказала Наталка.

— Дальше машина не пошла, — не обращая внимания на слова девушки, продолжала Виолетта. — Офицера убили. А меня вот сюда… Столько упреков, нареканий: ты, говорят, с ним жила! Это с офицером-то! Господи, как же я могла с ним жить в машине? Я — культурная женщина и не позволю…

— Хи-хи-хи! — едко рассмеялась солдатка. — Анекдот и только. Это ж баба хлопца встретила и говорит: хлопец, я тебя боюсь. Это почему же боишься? Ты меня целовать будешь. Вот дура, у тебя ж ребенок на руках!.. Так я его положу… Хи-хи-хи! — и, хотя ее никто не слушал, солдатка продолжала что-то говорить и хихикать.

— Ох, дила наши тяжкие, — заохала украинка и опять стала рассказывать про моряка, «який був чистым турком с корабля» и что-то выпытывал у нее, а что именно, она не помнит.

Начинало темнеть. Появился дежурный:

— Гражданка Нечитайло, на выход!

Наталка встрепенулась. Ей уже успели рассказать о допросах. О чем же еще будут спрашивать ее? Вдруг вспомнила о Зубове. Его, наверное, поймали и собираются судить. Только вряд ли. Такого, как Зубов, не скоро поймаешь… Ее вызывают, конечно, насчет паспорта. А что она может сказать еще?

— Не бойся, ты ведь хорошенькая, — зевнула Виолетта и, прильнув к ее уху, зашептала, улыбаясь.

Наталка резко оттолкнула ее и решительно направилась к выходу.

10

Город лежал безмолвный, дымящийся, он как будто выжидал, не вернутся ли стервятники, которые только что жгли, крошили его бомбами. Но вот со двора выскочили мальчишки, громко перекликаясь, побежали по улице. Женщина наклеила в витрину газету «Правда». Донцов остановился, припал к сводке Совинформбюро.

«В районе Матвеева кургана, — прочел он, — по-прежнему ожесточенные бои… Тридцать раз переходил из рук в руки вокзал…»

Не веря своим глазам, перечитал снова: тридцать раз!.. Горько было сознавать, что немцы в Сталинграде, что там идут уличные бои.

После сводки читать ничего не хотелось: мелким, незначительным казалось все остальное. Степан повернулся и пошел дальше в поисках госпиталя. Шагал и не мог избавиться от назойливых мыслей. Они то уводили в Сталинград, где он никогда не был, то возвращали в Орлиные скалы. А то вдруг воскрешали в памяти образ Наталки. Где она теперь? Куда увели?.. Представлял ее — гордую и вместе с тем напуганную, одинокую… У девушки никаких документов — это очень плохо!.. Нет, он попытается найти ее и как-то помочь. Сегодня же пойдет к коменданту. Да, конечно…

Не мог не вспомнить Донцов и разговора с Головеней. Тяжело раненный, лежа в носилках, тот просил позаботиться о Наташе. Степан заверил командира, что сделает все возможное. И вот привел в Сухуми…

И снова вставали в памяти минуты расставания с Головеней. Он был в полном сознании, но настолько слаб, что невольно думалось: «А выживет ли?»

Вспомнил Донцов и Крупенкова. Вот ведь как получается. Пока дружил с Зубовым, был безразличным, замкнутым, казалось, все его интересы там, где полнее котелок с кашей. Зубов, понятно, влиял на него. Но Зубов же своим побегом и открыл глаза Крупенкову, тот многое понял сразу.

Вот наконец и госпиталь. Молоденькая медсестра повела Степана к хирургу. Осмотрев рану, врач нахмурился. Загноение. Он начал отчитывать солдата — почему поздно явился. Но, узнав, что раненый только что прибыл с гор, извинился, свел все на шутку и сам взялся за обработку раны.

— Надо бы понаблюдать, — сказал врач, — да вот положить тебя некуда; не то что палаты — коридор полон. Да и, кажется, ничего опасного. Будете приходить или в медсанбате долечиваться. Часть далеко отсюда?

Донцов объяснил, что его часть разбита и он пока никуда не определился.

— В таком случае к коменданту, — заявил врач. — Непременно к коменданту!.. А на перевязку в субботу. Ничего, должно обойтись.

Комендатура, как сказал врач, находилась на горе Баграта. Чтобы попасть туда, надо пройти три-четыре улицы, а они вон какие — изогнутые, длинные!

У моста через овраг Донцов заметил знакомого старшину, того самого, что хотел его задержать. Объясняться снова не хотелось, и Степан свернул на тихую боковую улочку, она вывела на отлогий берег. Море теперь лежало у его ног — огромное, живое. Оно дышало, вздымая могучую грудь, наваливалось на прибрежный песок, лизало камни.

Вслушиваясь в шум моря, Донцов невольно вспоминал Вано Пруидзе. Детство друга прошло здесь, в Сухуми. Степан живо представил мальчишку-крепыша, лодку, на которой его унесло далеко в море. Утонул бы мальчишка — благо рыбаки заметили.

Прошли годы. Вырос мальчишка, стал солдатом. Встретились они в Орле. Оттуда вместе попали на фронт. Вместе обливались кровавым потом, отступая по Украине, Прикубанью… Несли в горы раненого командира. Стояли насмерть в Орлиных скалах…

Степан смотрел на море и видел не волны, а скалы. Видел Вано, бегущего по гребню с гранатой в руках… Потом, когда бой затих, среди живых его не оказалось. Не нашли и среди мертвых. И тогда кто-то впервые произнес слово — пропасть. Да, слишком глубока была пропасть, из нее не смог выбраться даже Вано Пруидзе!..

Он жил на этой улице. Донцов решил повидаться с матерью друга, которая давно ничего не знала о судьбе сына. Решил рассказать ей все, хотя и боялся, что она может упасть от его страшных слов, рыдать и звать своего мальчика, которого давно нет на этом свете, как нет старшего, сгоревшего в огне войны под Ленинградом. «Так или иначе, я должен сказать ей правду», — настраивал себя Степан.

Встретив белобородого старика, Донцов обратился к нему:

— Где тут дом Пруидзе?

Старик пожал плечами:

— Много здесь Пруидзе.

— Его зовут Вано. Солдат он, на войне…

— Многие на войне.

— Послушай, старик, а Калистрат Пруидзе… его отец… Понимаешь?

— Калистрат? — старик опустил глаза. — Умер Калистрат. Давно умер… А дом его — видишь, крыша в дырах — это его дом.

Донцов подошел к низкому глинобитному домику, глянул в окно — пусто. Постучал пальцем о стекло — никто не откликнулся. Открыл калитку и увидел старуху. Седая, сгорбленная, она стояла возле изгороди, отделяющей садик от жилья.

— Здравствуйте!

Старуха поставила ведро на землю, молча посмотрела на солдата, не понимая, что он хочет.

— Я друг вашего сына…

Она по-прежнему разглядывала Степана, не говоря ни слова.

— Служили вместе. Вот я и пришел.

Старуха молчала.

— Пришел сказать… Вано погиб…

Но и это не произвело на старуху никакого впечатления. Поджимая тонкие синие губы, она молчала, и в глазах у нее было полное равнодушие. Вдруг повернулась, пошла в сени и вынесла кружку воды. Молча подала солдату — пей. Пить не хотелось, однако, взяв кружку из ее дрожащих рук, Степан отхлебнул немного:

— Спасибо!

И опять дивился: хоть бы слово сказала; глухонемая, что ли? Собрался было уйти, как на дворе появилась девушка. Черненькая, стройная и, как показалась, давно знакомая. Чутьем поняла она, что перед ней друг Вано, и очень обрадовалась нежданному гостю. Обняла старуху, сказала ей что-то по-грузински, и та сразу преобразилась. Солдата повели в дом.

— А Вано не может приехать? Мы так ждем его, — заговорила девушка. — На один день хотя бы…

Степан догадался — Лейла. Это ее письма Вано перечитывал вслух на фронте!

Бровастая, стройная, стояла она посреди комнаты и ждала от Степана каких-то особенных слов, привезенных для нее оттуда, из огня войны, от любимого человека.

Донцов мялся, не зная как быть, и уже жалел, что пришел сюда. Хорошо, что старуха не поняла его, теперь он лучше промолчит. Сказать о смерти Вано сейчас он не в силах, этим можно убить и мать и девушку, которая так искренне улыбается ему.

Старуха поставила на стол чайник в синих горошках, принесла горсть изюма. Хлеба не было.

Выпив чашку чая, Степан поднялся из-за стола. Спасибо. Ему надо идти. Он человек военный и не может распоряжаться своим временем.

— Немцы в районе Сху, — подняла глаза Лейла. — Страшно подумать. — И спросила: — Значит, вы там?..

Степан неопределенно кивнул, направляясь к выходу. Задержаться хоть на минуту — значит сказать о гибели друга. Нет. Пусть мать и Лейла считают Вано живым. Пусть ждут. Пройдет время, и Донцов напишет им.

Выйдя на улицу, Степан прошел метров триста, остановился и повернул назад. Все-таки так нельзя! Кто же расскажет матери о сыне, как не он? Пусть и мать и эта девушка знают, что герой Орлиных скал Вано Пруидзе лежит в горах и уже никогда не придет домой. Но тут будто кто-то схватил Донцова за руку: что ты делаешь, зачем торопишься? И Степан снова заколебался.

Раздумывая, медленно брел вдоль берега, сам не понимая, что с ним творится. Хотелось выполнить последний долг перед другом и было страшно за убитую горем мать, за еще не видевшую жизни девчонку. Степан то вышагивал, то стоял молча. Наконец, снова повернул к глинобитному домику. Ни старуха, ни девушка не удивились его возвращению: передумал солдат, решил побыть еще немного в семье друга. А он, переступив порог, остановился, снял пилотку и вдруг заговорил о гибели Вано.

Вскрикнула, хватаясь за голову, Лейла. Замерла в мучительной позе мать.

11

Степан оглянулся, посмотрел на домик, в котором оставил неизбывное горе, и, волоча ноги, пошел вверх по узкой улочке. Тяжелые мысли терзали его душу: там, в домике, надеялись, ждали, а он явился и сразу разрушил все.

Пошатываясь, будто пьяный, спустился к морю. Седое, пенистое, наваливалось оно на берег, неистово бросалось галькой и, словно одумавшись, подхватывало ее, уносило обратно.

К берегу неуклюже, как-то боком двигалосьнебольшое судно. Откуда оно прибилось? Мачта сломлена, надстройки исковерканы. Вырвалось из боя? Может, на его борту раненые?.. По палубе пробежали какие-то люди. Что они там делают?

Над городом снова появились вражеские самолеты. Два из них, отделившись, пронеслись над судном, послышались хлопки выстрелов из автоматических пушек. Самолеты зашли снова. Затем еще и еще… Судно задымило, начало оседать, крениться. А «мессеры», сделав новый заход, закружили над самой водой, над головами пытавшихся спастись матросов…

В центре города поднялись черные клубы дыма.

Подождав конца налета, Степан поднялся, стряхнул пыль с гимнастерки и пошел к горе Баграта. Комендатуру отыскал быстро. Размещалась она в одном из ветхих деревянных домов. Спросив у дежурного, к кому обратиться, Донцов открыл дверь в глубине коридора и подошел к сидевшему за столом капитану. Доложил о себе, подал документы.

— Из Орлиных скал? — заинтересовался офицер. — Постой, да ты не из гарнизона Головени?

— А вы что, знаете его?

— Его теперь все знают. Герой!.. Да и хлопцы у него, как посмотрю, не лыком шиты, — улыбнулся капитан. — Откуда сам?

— Белгородский.

— Русский богатырь, значит! — капитан переложил газету на столе и опять заговорил о Головене. — Многие через перевал отступали. А кто подумал о его обороне? Все поспешали в Сухуми… А он подумал. Ему никто не приказывал, а он остановился. Организовал оборону… Это и есть героизм!

Выйдя из-за стола, капитан шагнул, прихрамывая, и солдат подумал, что этот человек, наверное, тоже герой, хотя на мундире у него, кроме трех нашивок за ранения, не видно ни одной награды.

— Пойдешь в свою артиллерию, — сказал комендант. И, взяв ручку в левую руку, стал выводить на бумаге каракули. Степан только теперь заметил, что у коменданта нет правой руки. А тот, обмакнув перо в чернила, продолжал писать: «…наводчик орудия Донцов С. А., участник обороны Орлиных скал… направляется в часть». Закончив писать, пришлепнул печать и вместе с направлением подал талон на обед.

— Можно вас спросить? — после некоторого раздумья решился солдат. — Тут девушку одну задержали… С нами в Орлиных скалах была. Раненых перевязывала. Варила…

— По фамилии Нечитайло?

— Так точно. Натальей звать.

— Я приказал отпустить ее. Что, невеста? — улыбнулся комендант.

— Она, товарищ капитан, можно сказать жена Головени.

— Минуточку, — комендант снял телефонную трубку, вызвал лейтенанта Трошкина, спросил, где находится временно задержанная Нечитайло. — Да, да, та самая, которая по-немецки.. Что? — вдруг повысил голос. — С хутора она!.. Какой может быть паспорт! Тысячи таких беспаспортных, спасаясь от немцев, перешли горы!.. Что? Говорите громче… Ах, отпускаете? Правильно! Если хочет — на курсы медсестер. Уже написала заявление? — Он повернулся к солдату. — Видишь, все в порядке.

— Боевая она, — радостно сказал Донцов. Теперь он думал о том, как скорее разыскать Наталку. Комендант поднялся из-за стола:

— Сын у меня твоих лет… Тоже артиллерист, — и, пожав руку Степану, пожелал ему бить по врагам Родины без промаха.

«Человек, — думал Донцов, выходя из комендатуры. — Занят по горло, а нашел время, выяснил…» Степан радовался, что вернется в артиллерию, снова будет наводчиком, займется делом, которое хорошо знает. И все же было немного грустно. Здесь, в госпитале, лейтенант Головеня. Как же уехать, не повидав его?

Он уже подходил к вокзалу: оставалось сесть в поезд — и прощай, Сухуми! До части, как сказал комендант, ночь езды. Совсем близко. Донцов мысленно представил, как его встретит старшина. Покрутит ус (большинство старшин с усами) и скажет: «Ну, орел, когда в бане был?» И Донцов ответит, что, наверное, месяца два назад, что мылся, как все, в речке. «Непорядок», — заметит старшина. Потом выдаст белье, двадцать граммов черного мыла и скомандует: «В баню, шагом марш!»

— Слушаюсь! — чуть не выкрикнул Степан, но вовремя спохватился.

Повернулся, пошел назад в город. Нет, не мог он уехать, не повидав лейтенанта! Тем более, что время еще есть. Успеет. Лейтенант Головеня — командир и друг. Полуживым вывезли его из гор. С тех пор прошло три недели. Надо же рассказать о последних боях в Орлиных скалах. Обрадовать: выстояли! И еще о Наташе…

Часа полтора ходил по городу, но госпиталя, в котором лежал Головеня, так и не нашел. Кто-то сказал, что надо пройти в бывший санаторий, может, там… И Степан чуть было не отправился за город, но в последнюю минуту передумал: можно опоздать в часть, а это не в его правилах.

Вечерело. До отхода поезда оставалось еще сорок минут. Степан обошел здание вокзала. Постоял у бездействующего ларька с вывеской «Шашлычная» и пошел в сквер, где несмотря на войну аккуратно подстрижены деревья, на клумбах заботливо ухожены цветы. Только фонтан не действовал. И вдруг увидел старшину. Заложив руки за спину и выпятив грудь, тот подходил к фонтану. Сзади — двое солдат.

— Ах, вот ты где! — обрадовался старшина.

Степан достал направление, выданное комендантом, но тот не стал читать, сунул в карман и приказал следовать за собой.

12

Поздно вечером к вокзалу подошли две девушки. Одна высокая, чернявая, в нарядном, но уже потертом платье, в белых туфлях на босу ногу, с модной прической. Другая — пониже, блондинка, в старом лыжном костюме, плотно облегающем фигуру, в кирзовых сапогах. Рядом со спутницей она казалась простой деревенской девчонкой. Вещей у девчат никаких, если не считать дерматиновой сумочки, которую вертела в руках чернявая. Обе чем-то озабочены. И не только тем, что идет война, что где-то остались родные, близкие; сиюминутная озабоченность читалась на их лицах.

— У тебя тоже никого знакомых? — теребя сумочку, спросила чернявая.

— Откуда ж они у меня?

— И почему мы сейчас не в Москве, — с грустью в голосе проговорила напарница. — Там столько друзей! Столько знакомых!

— Вспомнила баба деверя, что хороший был, — чисто по-сельски, с кубанским акцентом ответила блондинка.

— А ну тебя с твоей нотацией!

— И чего ты дуешься? Скажи спасибо, что отпустили… Ну, посидим до утра, а потом пойдем…

— До утра дышать этой хлоркой? Где угодно, только не здесь.

— Слушай, а если нам пойти в госпиталь, — предложила та, что в лыжном костюме.

— Ну, а что там, в госпитале?

— Насчет работы узнаем. Курсы курсами, а на работу прежде всего… Сиделками или, как их там называют, санитарками пойдем. Все равно, что делать, лишь бы устроиться.

— Не понимаю тебя, Наташка. Говорила — учиться, а теперь…

— Так они ж, курсы, без отрыва… Ты что, не читала? Всего месяц, а там может на фронт попадем.

— На фронт? — подняла брови чернявая.

— Ну, да. А для чего же курсы кончать?

— Глупая ты, Наташка. На фронте медсестер — пруд пруди. Это, во-первых. А во-вторых, какой смысл мне туда попадать? В армию идут те, кто мужиков ищет. Иная и так и этак, а у самой только и на уме, чтобы какого-нибудь офицерика попутать. А мне и здесь хорошо. Захочу замуж — хоть сейчас выйду. Подумаешь, проблема!

Наталка взглянула на спутницу. Та, разговаривая, вертела перед собой зеркальце, прихорашивалась. Мимо девушек сновали военные. Гражданских на вокзале почти не было, за исключением трех старух, расположившихся со своими узлами в углу.

— Разрешите? — услышала Наталка, а, когда обернулась, крепкий плечистый парень в военной форме уже сидел рядом. Она отодвинулась.

— Я не кусаюсь, — улыбнулся парень.

— А я об этом и не говорю.

— Не говорите, а делаете. Выходит, боитесь, а вдруг укушу.

— Где ж это видано, чтобы люди кусались?

— А вот и такие есть, — вмешалась спутница. — Иной только того и ждет, чтобы нашу сестру укусить. Знаем мы вас, мужиков!

Парень поднял большие серые глаза, ничего не ответил, но подвинулся ближе к блондинке, смешно оттопыривая жидкие, торчащие в стороны, как у кота, пшеничные усики.

— Куда же вы едете? — все так же вкрадчиво продолжал он.

— Уже приехали, — ответила чернявая и, откинув назад голову, осветилась улыбкой.

— Так что же вы здесь сидите?

— Женихов выбираем.

— Вон как, — усмехнулся парень и снова подвинулся к блондинке. — Хочу поговорить с вами… Можно?

— О чем нам говорить?

— То есть как — о чем? Что вы, мамочка, — он обхватил Наталку за плечи и принялся шептать ей на ухо.

Девушка резко отбросила его руки, встала и, не сказав ни слова, отошла в угол к старухам. Он посмотрел вслед, насупился:

— Ишь ты, с гонором…

— Послушай, что ты от нее хочешь? — оживилась чернявая. — Зачем она тебе? Сам такой представительный, — и рассмеялась. Она знала, что, когда смеется, во рту поблескивает золотой зуб, а лицо из продолговатого делается округлым и еще более привлекательным.

Мужчина хотел было уйти, но улыбка этой, сперва не понравившейся женщины остановила его. Другими показались и лицо, и этот низкий голос. Она сама подсела ближе, чуть прикоснулась плечом. Парень смотрел в алые, слегка вывернутые губы и уже не думал о блондинке.

— У нее здесь жених, — кивнув в сторону подруги, пояснила чернявая.

— А у вас? — ухватился за слово незнакомец.

— Моего разбомбило! — и, откинувшись на спинку скамьи, расхохоталась, совершенно не понимая или не желая понять, что этим привлекла внимание окружающих. Хохотала легко, красиво: ни дать, ни взять — артистка!

Сжимая ее теплую, покорную руку, парень забыл о войне, о невзгодах и трудностях, что встречались теперь на каждом шагу. И наверное, думал — на свете есть только одна такая — высокая, смуглая, пьяняще молодая. Такая, без которой не обойтись.

— Как ваше имя? — спросил он.

— А не все ли равно, — бросила томный взгляд. — Виолетта. Виола…

Ей было все равно, куда идти, лишь бы не сидеть здесь, не вдыхать этот пропахший карболкой и солдатским потом воздух. Наталка видела, как они поднялись и ушли куда-то вместе. Задумалась о судьбе новой знакомой. Виола, в сущности, неплохая, умная, а вот не повезло в замужестве и после этого все кувырком… Наталка сидела на полу среди молчаливых старух и уже жалела свою спутницу. Не надо было уходить от нее. Не надо отпускать одну. Да разве она послушает? Отмахнулась от этих мыслей и стала вспоминать Сергея, бой в Орлиных скалах. Не заметила, как склонилась на плечо старухи и заснула. Спала недолго, догадалась об этом потому, что не хотелось просыпаться. А кто-то настойчиво, ласково будил ее. Наконец открыла глаза и удивилась — над ней склонилась Виола. Она была не одна: рядом вертелся военный, а с ним еще один, такой же коренастый, молодой. Виолетта обняла Наталку и стала шепотом уговаривать поехать с ними.

— Уже все есть, — пояснила она, — дело за тобой… Поедем, мне одной скучно.

Наталка молчала.

— Ну, чего боишься? Съедят тебя, что ли?

Девушка рванулась из объятий, не желая слушать. Но та обхватила еще крепче, прижалась к разгоряченному лицу:

— Что с тобой, душенька? Не нравится? Хочешь, я тебе своего уступлю. Ты глянь — красавчик.

— Иди от меня!

— Брось, я пообещала…

— Ты, может, продать меня хочешь? — зло произнесла Наталка высвобождаясь. — Уходи!

— Душенька…

— Пошла ты со своей душенькой!.. — и с силой оттолкнула распоясавшуюся спутницу.

— Дура! — презрительно бросила та и, гордо вскинув голову, направилась к выходу.

Двое военных тотчас подхватили ее под руки.

Наталке ничего не оставалось, как дожидаться утра, сидя на вокзале. После того, что произошло у нее с Виолеттой, она уже не могла уснуть.

В шесть утра прозвонили московские куранты, и диктор начал читать сводку Совинформбюро. Солдаты, опавшие на полу, на скамьях, все как-то сразу проснулись. Даже дремавшие в углу старухи насторожились, сняли платки: события на фронтах волновали всех. В сводке говорилось о Волге и Кавказе, и Наталка поняла, что эти направления стали главными. Немцы теснили Красную Армию в горы, прижимали к Волге, и страшно было подумать, чем все это может кончиться.

Мальчишки показали Наталке здание школы, где сейчас размещался госпиталь.

— У вас брат ранен? — спросил один из них.

— Нет, я на работу.

— Вон, тетенька, объявление… Принимают!

Слово «тетенька» пришибло ее. Бросила строгий взгляд на мальчишку, но ничего не сказала, лишь подумала: «Неужели я так постарела?»

Начальник госпиталя долго рассматривал справку, выданную Наталье Нечитайло на пересыльном пункте. Но, узнав, что девушка пришла с оккупированной Кубани, а будучи в горах, ухаживала за ранеными, что сейчас у нее нет никаких средств для существования, приказал оформить санитаркой.

Наталка обрадовалась. Сделано самое главное: устроилась на работу. Теперь ома обязательно разыщет Сергея. Ведь он где-то здесь, в Сухуми. И откладывать поиски нельзя.

В первый же день подошла к сестре-хозяйке, еще не старой, хмурой на вид женщине, и стала спрашивать, не лежит ли в госпитале молодой лейтенант… Черные усики у него… ранен в голову. Сестра-хозяйка посмотрела на новенькую и еще больше нахмурилась.

— Его фамилия — Головеня, — дополнила санитарка.

Сестра-хозяйка вспыхнула:

— Сперва о работе подумала бы! — и, повернувшись к сотрудникам, заговорила еще громче: — Видали? Не успела и дня проработать, а уже шуры-муры с лейтенантами! То одна, теперь другая!.. Между прочим, здесь не вертеп, а военный госпиталь!

Наталка пожалела, что заговорила с этой грубой и, видимо, несчастной женщиной. Чего доброго, раздует из мухи слона да еще с работы выгонит. Ищи потом, где устроиться.

Из дальней палаты донесся голос — звали санитарку. Прихватив на ходу судно, поспешила туда. Затем мыла полы, протирала окна, двери. Закончила работу поздно вечером. Сестра-хозяйка, которой было поручено устроить новенькую на ночлег, не стала утруждать себя. А может, просто забыла: мало ли у нее всяких дел! Наталка расстелила одеяло под лестницей, сунула под голову сапоги и быстро заснула.

13

Утром санитарка поднялась на второй этаж и тихонько постучала в дверь, на которой еще висела табличка: «9-й «А» класс».

— Ну чего там, как кот скребешься? — послышалось изнутри. — Входи!

Наталка отворила дверь.

— Ух, ты, — попятился солдат, стоявший посреди комнаты в одном исподнем. — Прошу прощения! Думал — кот, а выходит — кошка! — и, шагнув к койке, принялся натягивать тесный халат. — Да вы садитесь, — показал рукою без пальцев на койку. Усмехаясь, сам опустился рядом. Подошел еще один, на костылях, и тоже подсел к девушке. Лежавшие подняли головы: интересно, что за новое лицо?

— Вы, извиняюсь, по докторской линии аль насчет агитации? — подмигнул беспалый.

— Ни то и ни другое.

— Гм… стало быть, третье. Что же у нас может быть третье? А понятно, насчет судна и всяких прочих уток!..

— Угадали, — рассмеялась девушка. — Я по этой части, только на первом этаже.

— Ничего, держись, милая, — вел свою линию беспалый. — Придет время — повысят, на второй этаж переведут!

В палате вставал хохот. Санитарка тоже не могла удержаться от смеха.

— Одно запомни… извиняюсь, не знаю, как тебя кличут, — повернулся беспалый к девушке.

— Наталкой.

— Так вот, Наталья, — не моргнув глазом, продолжал солдат, — нелегко будет на третий этаж перебраться. Тут, скажу тебе, экзамент надо сдавать. Диплом, так сказать, на подметайлу получить…

— Я и без диплома как-нибудь.

Солдат бросил на нее лукавый взгляд и вдруг спохватился.

— Слухай, сестричка, чи не можешь ты письмо накатать? Как ни пробую левой — что курица лапой. Профессор и тот не прочитает.

Наталка взяла бумагу, карандаш:

— Диктуйте.

— Под диктовку и дурак напишет, а ты сама сочини.

— Могу и сама.

— Шучу я. Постой, не порти бумагу. Письмо не к кому-нибудь, а к Настеньке. Ты только глянь на нее, — он вытащил из-под подушки фотокарточку. — Да ты смотри. Смотри как следует! — настаивал беспалый. — Бригадиром работает… Тут, понимаешь, дипломатом надо быть. У меня, видишь, пол-ладони отсутствует. А ей про это — ни слова. В общем, начинай так. Милая моя Настенька!.. Написала? Ну вот… А теперь пиши — лежу я в лазарете и думаю: скоро меня выписывать начнут, а куда мне такому деваться? Для войны я так же пригоден, как, скажем, верблюд для балета. А все потому, что нет у меня правой руки и левой ноги. Вот и смекай — всего наперекрест искорежило. И куда мне теперь податься, не знаю…

— Зачем же так, — оторвалась от письма Наталка.

— Не твое дело, — задвигался солдат. — Пиши!.. И весь я теперь, милая, как лежачая колода… Да ты чего не пишешь-то?

— Зачем же обманывать? — подняла грустные глаза санитарка. — Девушке, небось, и так нелегко, а вы еще с таким письмом…

— Пиши, тебе говорят, — настаивал солдат. — Тут важно, как ответит. Напишет — приезжай, значит любит… И вот я приезжаю в родное село, смотрит она, а у меня и руки, и ноги, и все такое прочее на своем месте! Окромя вон энтих пальцев… Сущая малость. Пустяки.

Санитарка слушала, а сама писала не отрываясь. Наконец отложила карандаш — готово. А когда стала читать, солдат ахнул: из того, что он диктовал, не попало в письмо и крупинки. В нем были совсем иные слова. Насторожившийся было беспалый с половины письма уже сиял. А услышав заключительные строки, полные любви к Настеньке, решил расцеловать санитарку — уж больно складно получилось. Но та вскочила на ноги и так посмотрела, что он опешил.

Собираясь уходить, девушка спросила: не лежит ли здесь, на втором этаже, лейтенант, которого тяжело ранило в горах. По фамилии — Головеня…

— Головеня? — переспросил солдат с усиками. — Не слышал.

Наталка была уже у дверей, когда ее остановил беспалый.

— Не спеши с козами на торг, успеешь. Расскажи чего-нибудь. Скучно, хоть стенку грызи!..

Наталка, улыбнувшись на прощанье, скрылась за дверью. Солдаты притихли. В палате все сразу померкло, стало обыденным, неинтересным. Кто-то из раненых посетовал на беспалого: спугнул, чудак. Никто не знал, что у санитарки свое горе: вот уже неделю она ищет и не может найти любимого человека.

Обойдя палаты на втором этаже, Наталка решила побывать и на третьем: может быть, Сергей там? Шагнула к лестнице и вдруг остановилась, бледнея. Навстречу спускались санитары, неся труп умершего. Страшная мысль пришла в голову: не Сергей ли это? Потянулась к носилкам и тут же отпрянула: из-под белой простыни торчала черная бородка, которая казалась приклеенной к восковому лицу. Прислонилась к перилам, онемела. Собравшись с силами, поднялась наверх, на третий этаж.

По просьбе Наталки девушка, работавшая в канцелярии, перевернула кипы бумаг, чтобы установить, поступал ли лейтенант Головеня в госпиталь. Выяснилось — не поступал.

— Как же теперь? — растерялась Наталка.

— Искать в другом госпитале.

— А разве есть другой?

— Милая, тут их три или даже четыре. Поговори с главным врачом, он знает.

Стало легче: появилась надежда. В тот же день Наталка побывала в госпитале, который был размещен в здании клуба, на окраине города. Там посоветовали сходить в бывший санаторий, за городом, где лечатся тяжелораненые. Закончив работу, Наталка разулась и босиком — так легче — отправилась за город. Как ни торопилась, опоздала. Допуск к раненым уже был прекращен. Долго упрашивала дневального пропустить ее, но тот уперся:

— Не велено!

Так и вернулась ни с чем. Но это не охладило, а еще более разожгло ее желание найти Сергея. Утром чуть свет уже была у ворот бывшего санатория. И опять на ее пути привратник-солдат:

— Не тот нонче день, барышня. Не велено!

Наталка знала, что «не тот день», но все же пришла. И добилась своего. Пропустили в виде исключения. Когда начальник госпиталя спросил, кем она доводится лейтенанту, не задумываясь назвалась женой.

Подойдя к палате номер четырнадцать, с минуту не могла успокоиться. Наконец потянула дверь на себя, встала на пороге. На нее смотрели незнакомые люди. Где же он?.. Выходит, напутали? И тут увидела: Сергей полулежал, опершись о спинку кровати, и смотрел в угол. Голова обрита, два синих рубца от макушки до уха: следы пуль. Худой, побледневший, он как-то неестественно встрепенулся, увидя ее. Наталка заколебалась: в конторе назвалась женой, а тут… И вдруг припала к его колючему лицу, обвила шею руками, не стесняясь ни его, ни тех, кто находился рядом.

Сергей притих, боясь спугнуть счастливую минуту. И лишь немного после, опомнившись, принялся гладить ее короткие, выгоревшие на солнце волосы, утешать — косы еще вырастут, как будто дело было только в косах. Смотрел на нее не отрываясь; та же голубизна в глазах, та же улыбка, и лишь на длинных ресницах будто искорки горят слезы…

— Хорошая моя, — прошептал Сергей.

Наталка спешила рассказать любимому обо всем. Но, конечно, времени не хватило. Сергей обрадовался, что где-то рядом находится Донцов. И очень страдал, думая о Пруидзе…

Наталка работала по ночам, а дни проводила возле Сергея. Он поправлялся после операции.

Однажды, когда она сидела у его койки и читала вслух Мартина Андерсена Нексе (Сергей очень любил этого писателя), в палату вошел генерал в сопровождении начальника госпиталя и двух офицеров. Генерал интересовался уходом за ранеными, питанием, спрашивал, кто где воевал…

— А этот из Орлиных скал, — показал начальник госпиталя на Головеню.

Наталка предложила генералу стул. Тот сел, снял фуражку, обнажив густые темные волосы, подкрашенные сединой.

— Ну, как здоровье, герой? — попросту спросил он.

— Я не герой, товарищ генерал.

— Мне о вас докладывали, — улыбнулся тот. — Сражались вы действительно по-геройски.

— Трудно было с боеприпасами, — ответил Головеня. — Тем и жили, что сами доставали…

— И все-таки принимали бой, сражались. Герои те, кто не боится трудностей.

Пожелав раненым быстрого выздоровления, генерал ушел.

— Кто это был? — спросил Сергей, когда генерал скрылся за дверью.

— А ты что, не знаешь? — удивился политрук, сосед по койке. — Это же командующий.

— Леселидзе?.. Что ж ты раньше не сказал!

— А зачем?

— Чудак, ей-богу, — нервничал Головеня. — Да если бы я знал, что он командующий армией, я бы совсем о другом поговорил с ним. Там, в горах, нужны минометы. Нужны немедленно, сейчас же!

— Да, конечно, минометный огонь, как сказал поэт, — самый главный сабантуй, — согласился политрук. — Немцы вон как используют это оружие: без него в горах ни шагу. Под такой огонь я и попал на перевале. Знаешь что, Серега, напиши командующему. Так, мол, и так, мы, фронтовики, считаем, — политрук задумался и, вздохнув, добавил: — Эх, если б тогда, в начале, минометы!.. Да мы бы их, фрицев… Так и напиши.

14

Кутаясь в плащ-палатку, Алибек топтался на месте: чертовский ветер пронизывал до костей. И если бы только ветер! С ночи в который раз срывался дождь. Частый, холодный и такой нудный. Станешь под дерево — каплет. Заденешь плечом — вода, как из ведра. Ни обогреться, ни обсушиться негде. Спрятаться бы в какую-нибудь расщелину, укрыться. Но как уйдешь от немцев? Такие же мокрые, унылые, как бездомные псы, молча слонялись гитлеровцы. Жались к деревьям, не находя пристанища. Жечь костры запрещено. А вырыть землянку не так-то просто: где ни копни — камень. Да и времени на это не хватит. Хардер поторапливал батальон, не давал ему застаиваться на одном месте. Не успеют солдаты обжиться, как опять — вперед. Хардер торжествовал: русские оставили Орлиные скалы, отступают. Как же упустить такой момент. Если так пойдет дальше, то его батальон, пожалуй, одним из первых пробьется к морю.

Алибек не понимал по-немецки, но, слушая разговоры солдат, уловил часто повторяющееся слово «Сухуми». Да, до Сухуми уже недалеко. Но зачем Алибеку этот город? На пути его родное селение — Сху. Скорее бы добраться. Там хозяйство, жена… И в то же время, как мышь стенку, грызла беспокойная мысль: в Сху русские войска. Они ждут подхода фашистов. Там наверняка будет бой. Что станет с домом? С женой?.. Он знает, что немцы, как правило, поджигают строения, уничтожают скот… Стоит ли вести их? Легко сказать — не стоит, а попробуй не поведи: у них одна мера — расстрел. Да и что из того, что он откажется, они и без него найдут дорогу.

И опять смирился со своей судьбой Алибек.

Порой ему казалось, что вообще не дойдет домой. Этот Хардер убьет его где-нибудь в горах, как убил на днях ефрейтора. У того в кармане оказалась русская листовка-пропуск — причина веская… Да он и без причины убьет.

И еще мучает Алибека неясность. Немцы говорят, что Красная Армия разбита, что в России почти не осталось солдат. Кто же тогда оказывает им сопротивление? Кто закрывает дорогу на Сухуми? На Дону, откуда ушел Алибек, Красная Армия как бы растаяла, а тут, в горах, возродилась снова. Он своими глазами видел, сколько немцев полегло под Орлиными скалами! И все-таки русские отступили… Ох, нелегко разобраться. Больше всего тревожит одна главная дума: правильно ли он сделал, согласившись стать проводником? Что его ждет впереди?..

Но, с другой стороны, немцы завоевали много стран, много всяких народов покорили. Сейчас они на Кавказе. Скоро, сказал Хардер, падет вся Россия… Пожалуй, пока надо идти с немцами. А если что — изловчиться, мешок за плечи и в горы!.. Он знает такие места, где кроме него пока никто не бывал. Там можно и поселиться: до конца дней не найдут.

Все эти дни Алибек находился при штабе. Его сносно кормили, порой даже давали вино, которое называли шнапсом. Все вроде как надо. Одно не нравится — ему не доверяют, следят за ним. Особенно этот рыжий ординарец. Пошлет за водой, а сам как пес сзади, и в руках у него автомат… А глаза так и бегают.

Алибек снова думал о доме, о жене. Нет, что ни говори, — приятно вернуться домой. Считай, больше года не был. Как там, сберегла ли жена скот?

В мирное время ему не пришлось служить в армии. Он стал солдатом на втором месяце войны. Трудно было вначале. Сидя в окопе, не раз задумывался, как избавиться от всего этого. Намеревался даже прострелить палец на руке, чтобы уйти с передовой. Слышал, надо через котелок с водой — ожога не будет. Самострелов только по ожогам и узнают. Все продумал, а решиться не мог.

Потом началось отступление. Как-то вернулся с линии связи и не застал штаба на месте: снялся, видать, поспешно, о чем можно было судить по оставленной повозке и раненой лошади, которая паслась тут же. Алибеку стало не по себе. Поправил катушку за спиной и, оглядываясь, торопливо пошел к оврагу, где расположилась кухня. Но и там никого не было. Сам виноват, ведь ему же передавали — скорее!..

Выйдя из оврага, неожиданно увидел немцев. Как бешеные мчались они на мотоциклах. Скрылся в кустах и только тогда понял — тяжелая катушка больше не нужна.

Шел по ночам, держась подальше от дорог. На день устраивался в лесочке или овраге, а то зарывался в стог сена. Думал выбраться из вражеского тыла, разыскать свой полк. Да где там! Больше всего боялся попасть в плен. Семь ночей шел, а вокруг все немцы. На восьмую вышел из кустарника — тишина. Ни гитлеровцев, ни своих. Напился молока на хуторе и пошел к югу, к горам, к дому…

Нет, Алибек не считал себя виноватым: отступление начал не он. Но все больше задумывался над своей судьбой. Хардер сказал, что назначит старостой. Хорошо ли это? Конечно, если служить немцам — не обидят… Заживет в довольстве, в сытости. Кроме службы, свое хозяйство — птица, скот. Быть старостой даже лестно. В его руках власть: как захочет, так и сделает, что скажет, то и будет. Это щекотало его самолюбие, но Алибек и побаивался: в селении есть коммунисты, комсомольцы. Да разве только они? А члены правления, депутаты, активисты… Не захотят они старосты. Но как это не захотят? Там же будет комендант. Будут солдаты… И привиделось: живет он в новом доме, полы, стены в коврах. У жены — шелковые платья..

— Алибек, швайн! — послышался голос ординарца. — Быстро пшел! Гауптман зовьет!

Алибек согрелся, сидя под деревом, и ему не хотелось вставать, но, услышав приказ, вскочил, одернул пиджак.

— Шнель! Шнель! — забубнил ординарец.

Подведя горца к землянке, немец ощупал его карманы и, хлопнув по спине, втолкнул внутрь. В землянке тепло, горит плошка. За небольшим походным столиком сидит Хардер и запивает бутерброды вином. Увидя вошедшего, налил стакан, прикрыл бутербродом:

— Прошу, господин Алибек.

Горец удивился: такого еще не было. Сам командир батальона пригласил его в гости. Он сперва даже растерялся.

— Пей, — сказал капитан, подвигая стакан.

Придется выпить, — решил Алибек, взглянув на Хардера.

— За ваше здоровье, — и опрокинул стакан в обросший черной щетиной рот. Почти не разжевывая, проглотил бутерброд. Немец покосился на горца, но второго бутерброда не предложил.

— Твое селение много большевик, — начал Хардер. — Надо все капут. Как мы обещал, так и будет. Мы есть точный нация: немец сказал — сделал!

Горец кивал головою. Выпитое вино разожгло аппетит. Он алчно поглядывал на тарелку с бутербродами, но протянуть руку не решался. А капитан, наполнив его стакан, как нарочно, не предлагал закуски. Заговорил о скорой победе над Россией, после которой начнется новая жизнь. Алибек, косясь на еду, почти не слушал его. Опьянев, он забыл об этикете, потянулся через стол к бутербродам.

— О, извиняйт! — ухмыльнулся немец и пододвинул к нему тарелку. — Кушал на здоровье! Немецкий армия хватал кушай.

Помолчав, Хардер заговорил о том, ради чего вызвал Алибека.

Ночью ему предстояло провести в селение немецких солдат. Что там будут делать солдаты — Алибека не касается. Он лишь доведет их до места и покажет некоторые дома. За выполнение задания — награда и пост старосты… Тыча пальцем в черный кружок на карте, Хардер произнес:

— Твой Сху. Понимаешь, Сху!

Алибек не разбирался в карте, но понимал: фашисты готовятся взять его селение. Что ж, без него не обойтись. Он хорошо знает, как зайти в селение с юга, то есть с той стороны, откуда русские не ожидают нападения.

— В селении, — продолжал Хардер, — капитан Колнобоки. Моя разведка все знает. Ты ведешь солдат, где живет Колнобоки. Нет, не убивайт! Его будем повесийт. Все большевик повесийт.

Поднявшись из-за стола, Алибек ощутил слабость в ногах: понял — давно не пил. Да и питание какое — ложка консервов, бутерброд… Ничего, обойдется. Через два-три часа он будет дома. В Сху. Однако душу точил червячок: все ли будет так, как задумал?

15

Батальон отступал. Все попытки капитана Колнобокого остановиться, задержать врага, были тщетными. Немцы наседали, шли по пятам, нередко накрывали отходивших минометным огнем.

Ряды батальона редели. Мелкие группы солдат, прибывающих из госпиталей, не восполняли потерь. И все же воины цеплялись за каждый выгодный рубеж, встречали противника метким огнем, забрасывали гранатами, сдерживали. Такую встречу готовили фашистам и на окраине Сху. Солдаты ночью, под дождем, отрыли окопы, оборудовали огневые точки, успели даже заминировать дорогу. Но когда гитлеровцы приблизились — это было на рассвете — и завязался бой, Колнобокий понял, что выстоять будет нелегко.

Весь день и всю ночь батальон удерживал селение и, пожалуй, не сдал бы его, если бы… Подняв солдат в контратаку, Колнобокий оставил открытым свой тыл. И не потому, что так хотел, он понимал, что рискует, но другого выхода не было: не хватало людей. Приходилось рисковать. Собрав для контратаки всех способных держать оружие, вплоть до писарей, поваров и даже легкораненых, комбат сделал последнюю ставку. Первая рота, некоторую только что принял лейтенант Иванников, начала теснить фашистов, пытавшихся захватить окраину, и с криком «ура» погнала их к лесу. И в этот момент — удар в спину. Сперва подумалось, кто-то ошибся, полоснул по своим. Бывало и такое: в бою линия фронта быстро меняется и порой трудно понять, где свои, а где чужие.

Но ошибки не было.

— Немцы в тылу! — услышал Колнобокий в телефонной трубке. А вскоре и сам увидел их. Они бежали по долине, растянувшись цепью и стреляя на ходу. Сержант, первым увидев фашистов в тылу батальона, не дожидаясь команды, открыл по ним огонь из пулемета. Это заставило немцев залечь. Чтобы очистить тыл, Колнобокий повернул назад первую роту, а это сказалось на ходе контратаки. Она стала затухать, свертываться и вскоре захлебнулась.

Видя, что Сху не удержать, комбат приказал отступить.

Хардер въехал в селение на гнедом дончаке. Его сопровождала целая свита, как будто это был не батальонный командир, а сам шеф дивизии «Эдельвейс».

Став старостой, Алибек надел новый бешмет, напялил на голову белую папаху. Власть есть власть. Две лучших комнаты в своем доме он отвел Хардеру, в третьей, тесной и темной, разместился сам с женой.

Оглядев двуспальную кровать и ощупав ковры, Хардер остался доволен. Ординарец принес желтое кресло, обитое кожей, повесил на стену портрет фюрера.

Жена Алибека, робкая, пугливая, как серна, Асият, повозившись на кухне, скрылась в тесной комнатке. Она была рада возвращению мужа и в то же время боялась за него, боялась того, что он связался с немцами. Хотя и офицер и солдаты ничего дурного пока не сделали, но их взгляды настораживали. Она зазвала мужа в комнатку и поделилась с ним своими сомнениями. Алибек рассмеялся: этот немецкий капитан спас ему жизнь. Больше того, дал ему власть. Асият просто ничего не понимает.

Асият верила мужу и все же не могла избавиться от тревоги, которую принесли эти, пришедшие бог весть откуда, чужие люди.

— А придут наши, что тогда? — спросила Асият.

— Были наши, да теперь нет, — усмехнулся Алибек. — Мертвого не воскресить!

Успокоив жену, он прошел в большую комнату, где уже сидели немецкие офицеры. Показалось, что его ждали. Но вскоре понял, что он здесь чужой. Офицеры не обращали на него внимания. Лишь Хардер, войдя в комнату, кивнул ему, показал на стул: садись. Алибек оживился. Ну и пусть их, офицеров. Сам командир батальона пригласил его на ужин. Он так и сказал: «Прошу, друг!»

Алибек положил большие загорелые руки на стол. Но, решив, что это не хорошо, стал прятать их под скатертью: руки у него черные, мужицкие, не то что у господ офицеров.

Между ним и Хардером свободный стул. Показав на него, капитан заговорил о хозяйке: она должна быть здесь, это ее место.

Взглянув на дверь, за которой находилась жена, Алибек подумал: «Незачем ей быть здесь» — и пояснил офицеру, что на Кавказе есть заведенные обычаи, которые ни в коем случае нельзя нарушать.

Хардер на ответил, поднялся с бокалом в руке:

— За великого фюрера!

Потом пили за великую Германию, за храбрых немецких солдат и прекрасных фрау. Хардер поднялся снова:

— А еще выпьем за тех, кто бросил русское оружие и стал нашим другом! За старосту Алибека!.. Чем больше будет алибеков, тем скорее мы укрепим нашу власть в горах!

— За полную победу!

— За конец войны в этом году!

Звякнули бокалы. Затем опять заговорил Хардер. Это был уже не тост, а, скорее, наставление: он стал поучать подчиненных, как вести себя среди кавказского населения.

— Надо быть хозяином, — подчеркнул он. — Там, где прошел немец, все стало его достоянием. Леса, горы, люди и это синее небо — все внесено в реестр Третьего рейха!.. Не сегодня-завтра, — продолжал гауптман, — падет Сталинград. Это облегчит нам борьбу в горах. — Он поднял бокал и предложил выпить за железного орла Германии — генерал-полковника Паулюса, за то, чтобы Паулюс в этом месяце потопил русские войска в Волге.

— За Паулюса!

— За Сухуми! — перекричал всех молодой офицер.

Услышав слово «Сухуми», Алибек оживился. Это было единственное слово, которое он понял. И он заулыбался, повторяя, как попугай: «Сухуми! Сухуми!»

Пили до поздней ночи.

Но вот офицеры поднялись из-за стола. Приложив руку к сердцу, раскланялся и Алибек. Его ждала жена. Уже сутки, как он дома, а еще не наговорился с нею, не обласкал как следует. Он заулыбался, отходя задом к двери. Но гауптман остановил его:

— Найн!

Снова усадил за стол. Предложил сигарету.

Чуть приоткрылась дверь из маленькой комнатки, показалось бледное лицо Асият. Хозяин хотел было встать, но гауптман задержал его: подождет.

У жены горца — большие черные глаза, тугие косы и очень тонкая талия. Хардеру она напомнила француженку, с которой он встречался в Париже. «О, как давно это было!» — пожалел он. Трудно сказать, когда он будет там снова. И опять, повернувшись на скрип дверцы, увидел жену Алибека. Совсем юная, перетянутая пояском, она показалась даже лучше француженки. Потушив сигарету о ножку стола, задумался. Да, собственно, что тут думать. Победителю все позволено. Вот только как быть с Алибеком? Стоит ли портить отношения? А зачем, собственно, портить? Разве нельзя иначе?

Хардер налил полный бокал:

— Пей, друг!

Староста хотел было отказаться, но тут же понял, что этого делать нельзя. Лучше, пожалуй, не допить — это другое дело, но отказаться… Ведь угощает сам герр гауптман, от которого теперь зависит все. Кроме того, уж больно искристое вино. Такого ординарец еще не подавал. Насквозь светится. Подняв стакан — была не была — Алибек выпил до дна.

Немец одобрительно захлопал в ладоши. И вдруг снова:

— Давай жену за стол!

Староста покосился на комнатку, где беззвучно, как мышь, ступала Асият, опять заговорил об обычаях.

— О, понимайт. Раньше — паранджа…

— Паранджи нет. Обычай есть, — пояснил Алибек.

Капитан сделал серьезное лицо:

— Мы, германски официр, понимайт всякий обычай. Мы не позволяй, чтобы кто нарушаль его. Обычай есть святость.

Алибек оживился, повеселел. А Хардер потянулся к бутылке и доверху наполнил бокал старосты:

— Пей!..

Алибек положил в тарелку недоеденный шашлык, поднял бокал, рассматривая его на свет: вино, как алмаз! Вот жизнь настала: пей — не хочу! И почему немец так угощает его? То есть как это — почему? Да потому, что Алибек — староста, местная власть! Без старосты немцам никак нельзя. А раз так, надо выпить: что там завтра будет — неизвестно, а сегодня — выпить!

Ординарец откупорил еще одну бутылку, высокую, с узким горлышком и непонятной голубой наклейкой. Это было чужое вино: такого Алибек еще не пил. Как не попробовать?

— За него… За фю… фюю… — Не сумев выговорить, выпил. Зашатался и, падая, ухватился руками за скатерть. Загремела посуда, полилось вино.

— Гут. Харашо! — усмехнулся немец.

На шум выбежала Асият. Напуганная, склонилась над мужем. Он совсем пьян. А Хардеру нет дела до Алибека. Потянулся к хозяйке. И неважно, о чем она думает, что у нее на душе. Важно, что она здесь, в этом доме.

Солдат-ординарец поднял отяжелевшего старосту и, поддерживая его, повел на свежий воздух: без слов понял он своего шефа. В сенях Алибек уперся в притолоку, замычал как буйвол. Душила рвота.

— У-у, швайн! — солдат столкнул его с крыльца.

Алибек рухнул на землю. Жена поспешила к выходу: что там с мужем? И столкнулась с офицером. Тот схватил ее за руку. Асият рванулась изо всех сил, бросилась назад в комнатку. Однако не успела захлопнуть дверь — Хардер ввалился следом.

В комнатке полутемно и от этого еще более страшно. Прижалась к стене, не зная, как избавиться от такого гостя. Немец, пошатываясь, приближался — высокий, плотный. От его шагов скрипнули половицы. Со стола что-то упало, наверное горшок с кактусом.

Еще шаг, и фашист набросился на нее. Женщина попыталась крикнуть, позвать на помощь, но широкая плотная ладонь зажала ей рот. Она поняла — случится то, чего не могла допустить, живя без мужа. Теперь муж дома. Какой позор!.. Нет, это невозможно! Это — смерть! Алибек сам убьет ее… Напрягла силы, вырвалась, скользнула в угол, но в тот же миг ощутила на себе тяжелые руки: фашист обхватил за плечи, норовя повалить. Пьяный, взбешенный, он тяжело дышал, обдавая винным перегаром. Непокорство еще более разжигало в нем дикое желание.

Асият притихла, как бы смирилась. Так, по крайней мере, показалось ему. «Ну и хорошо, все они такие», — Хардер почти доволен. А она и не думала смиряться. Дотянулась рукой до ковра, где издавна висели дедовы кинжалы: самодельные, старые… Еще одно усилие — рванула из ножен крайний, с размаху ударила немца в живот.

Не помня себя, будто в бреду, выскочила во двор. Муж стоял, опершись на изгородь. Увидев ее, шагнул навстречу. Одно слово — и он отрезвел. Злоба перекосила лицо. Он будто и не пил. Легко вскочил по ступенькам в дом, сцепился с ординарцем. Тот вскинул приклад, намереваясь ударить Алибека, и неожиданно угодил по висевшей лампе. Лампа упала на пол, вспыхнуло пламя, побежало по ковру, по занавескам. Но Алибеку не до пожара. Схватил жену за руку — надо уходить!

Еще немного, и они бы скрылись в густом лесу, что подступал почти к дому. Но тут грянул выстрел, за ним второй: выскочив на крыльцо, ординарец открыл огонь по убегающим.

— Скорее! Скорее!

Но жена будто нарочно медлит, отстает. Вот она добежала до дерева, раскинула руки, пытаясь обхватить ствол, и упала.

— Асият! Асият!

Над головой Алибека чиркали пули, впивались в стволы деревьев. Но что ему пули! Опустившись на колени, он подхватил жену за плечи — скорее туда, в чащу! И вдруг понял: мертвая.

Ничего не видя и не слыша, побежал к лесу. Пусть чиркают, пусть свистят пули! Так долго шел домой, к жене, боялся, что не дойдет… Нет, он и мертвую не оставит ее!.. Бросился назад, к жене. Уже готов был взять ее на руки, но тут пуля сорвала папаху. Упал, прижался к земле: будь ты проклят, фашист! Еще не время умирать! Жена мертва — не воскресить. А ему надо мстить. Таков закон предков. К этому зовут горы!

Прислонясь к стволу чинары, долго стоял молча. Да, он любил Асият, но теперь все равно. Теперь важнее подумать, как жить дальше. Куда, в какую сторону податься? Может, снова надеть гимнастерку, обуть кирзовые сапоги? Взвалить катушку на спину?.. Его, конечно, примут, но и спросят: а где был до сего времени? Чем занимался? Сказать неправду — значит погубить себя. Нет, он ничего не скроет, расскажет все, как было. Скрыть невозможно. Его многие видели с немцами…

Алибек понял — он находится между двух огней. Один огонь, зажженный гитлеровцами, пылает над селением, над его домом, другой — пока невидимый, но уже дышащий пламенем возмездия — встает из-за гор.

Всю ночь провел Алибек в лесу. Безмолвный, страшный. Кинжалом копал могилу. Потом, свершив обряд похорон, долго стоял у свежего холмика. Утром побрел в горы.

16

«Главное — оторваться от койки», — так впервые сказал, кажется, летчик, мечтавший скорее подняться в небо. А может, и не летчик, а танкист, не в этом суть. Важно, что фраза, оброненная человеком, прижилась в госпитале, стала девизом раненых. «Оторваться от койки» — означало жить, бороться, в крайнем случае, опираясь на костыли, обучать других, приносить какую-топользу Родине.

— Отрыва-а-аю-с-ь! — нарочито громко произнес Головеня, принимая палку и собираясь совершить первую прогулку.

— Дай тебе бог солдатских ног! — по-отцовски напутствовал пехотинец.

— Семь футов под килём! — прокричал раненый моряк.

— А я вот что скажу. Ты, Серега, особенно не газуй, — отозвался шофер, жестикулируя руками, на которых всего было по одному пальцу. — Как-никак с капиталки вышел… Сперва потихоньку, не спеши. А там, после, и на всю «железку» давить можно.

— Сговорились! — рассмеялся Сергей. — Будто спектакль разыгрываете!

Он еще топал по лестнице, а все, кто мог встать, прилипли к окну: давно ли полумертвого привезли, лежал, как пласт, а теперь, гляди, пошел! Не свалился бы… И облегченно вздохнули, увидя его шагающим по двору.

Этот день был для лейтенанта началом новой жизни, не похожей на ту, однообразную и нудную, что текла до сих пор в палате. Он гулял в парке среди высоких чинар, любовался морем, а то усаживался на скамье под платаном и читал. Появились новые знакомые, любители поговорить на военные и особенно на политические темы. Старая зеленая скамья теперь почти не пустовала. Здесь текли оживленные разговоры, возникали жаркие споры.

— Вот ты скажи, — начинал обычно, усаживаясь рядом и стуча костылями, старшина Третьяк. — Скажи, пожалуйста, могли мы остановиться на Дону?

— Могли, да не смогли.

— Это как же понимать? Не пошел Мовша в церковь, так собаки загнали?

— Понимай как хочешь.

— Нет, тут надо прямо сказать: не могли! Был я в те дни в артиллерии, истребителем танков считался. А скажи, чем я мог истреблять эти самые танки? Сорокапяткой? А что такое сорокапятка? Воробьев из нее пужать, а не по танкам бить! Поставить в огороде и пужать, чтобы подсолнухи не клевали…

— Не в сорокапятке дело, — возразил кто-то из раненых.

— Как то есть? — Третьяк даже побледнел. — Да если б тогда у нас пушки да снаряды, мы бы им, фашистам… А то, что получилось… Ей-богу, до смешного доходило! Я вот, к примеру, наводчиком был. Глаз у меня наметан: только бы цель поймать, а там — пиши крест. Ну, вот, значит, пошли танки. Ползут по стерне и тут и там — десятка полтора, наверное. Выбираю крайний слева, подвожу по центру — хрясь! А он, проклятый, хоть бы что, как полз, так и ползет. Навожу еще — и опять мой снаряд, как горох о стенку. Так какой же я, к хренам, истребитель! Название одно и только!

— Ты еще скажешь и самолеты у нас — хуже?

— На самолетах не летал. А вообще, что ж скрывать: «ишачок» против «мессера», что дворняжка против борзой.

— Если так рассуждать, то, выходит, и воевать не стоит?

— Постой, постой…

— Что — постой? Пушки неважные, самолеты плохие. Что ж, по-твоему, остается — лапки вверх и… делайте с нами, что хотите?

— Ты, Серега, хоть и чином постарше и образование у тебя, а вперед батьки в пекло не лезь. А что я тебе в батьки гожусь, так тут никаких сомнениев: тебе двадцать три, а мне, слава богу, пятьдесят. Ты, сынок, послухай сперва, потом скажешь. Я тут другое в виду имею. Уж больно мы кричать попусту научились. И тут и там кричим, выхваляемся. А на деле-то вон как вышло. Фашист во двор, нам бы тут ворота на запор и вся недолга. Да куда там, кинулись…

— Хватит, старшина!

— Рад бы замолчать — не могу. Душа болит! Подумать только, вон куда его, черта, пропустили, к самой Волге! На Кавказ пропустили! Да такого за всю историю не было! — старшина ткнул пальцем в газету. — Не могу! Очень уж сводка тяжелая… Эх, да что там! — он замолчал. Но вот поднял голову: — Непонятно, почему он, гад, сразу на Волгу и на Кавказ идет.

— То есть как — почему? — ухватился за слово лейтенант. — Тут вся его стратегия как на ладони видна. Неумная, скажу тебе, стратегия.

— А у нас — умная? Сколько городов сдали…

— Да погоди ты! — лейтенант встал.

— Что ж тут годить. Завтра Владикавказ сдадим. А там…

— Погоди!.. Неумная потому, что Гитлер за двумя зайцами погнался. Слишком широко рот раскрыл. Одна нога здесь, другая там. Видит око, да зуб неймет… Глупая стратегия.

— Почему же глупая?

— Да потому, что никому на свете не удавалось поймать сразу двух зайцев.

— Ох, что-то я не понимаю, — тяжело вздохнул старшина. — Ленинград в блокаде. В Сталинграде — уличные бои. Дивизия «Эдельвейс» вышла на перевалы… А ты — глупая стратегия… Так однажды проснемся утречком, а у ворот госпиталя фрицы: «Хэндэ хох!..»

Лейтенант задумался: в чем-то старшина прав. Но согласиться с ним не мог — мешала иная убежденность, своя линия, которой всегда придерживался. Вопросы старшины задевали за живое, тревожили. В самом деле, если так подумать, почему отступаем? Почему сейчас, как в сорок первом, сдаем одну позицию за другой? Оставляем города, деревни? Неужели ничему не научились? А может, вредительство? Почему в небе только немецкие самолеты? Почему?!

— Может, сразимся? — сказал солдат, все время молча сидевший в сторонке.

Головеня посмотрел на солдата, на шахматную доску с расставленными фигурами:

— Что-то не хочется. Вон со старшиной.

— В подкидного — пожалуйста, — отозвался Третьяк.

— Товарищ лейтенант, говорят, вы разряд имели, — не отставал солдат.

— Давно когда-то, — признался Головеня.

— Я тоже — перед войной. Может, все-таки одну партию, а?

— Ну, давай.

Головене выпало играть белыми.

— Пойти к новичкам, что ли, — тяжело поднялся старшина и, опираясь на костыли, заковылял к подъезду третьего корпуса. — Завтра доспорим! — бросил он на ходу.

— Эк! — крякнул от удовольствия лейтенант, снимая слона.

Солдат будто ничего не заметил, думал, не сводя глаз с доски. Наконец, с шумом передвинул ладью:

— Стоп, пропала коняжка!

— Что поделаешь, война, — отозвался Головеня. И вдруг спросил: — Это он к каким новичкам пошел?

— С перевала, говорят, прибыли, — не отрываясь от доски, ответил солдат.

— Что?.. С перевала?.. — лейтенант неожиданно встал. — Потом доиграем. После… — и быстро пошел к третьему корпусу.

— Такая партия! — сокрушенно вздохнул солдат.

— Ладно, после, — обернулся Головеня.

Когда он вошел в третий корпус, многие из новичков лежали в коридоре на носилках: не хватало мест.

— Кто тут с перевала?

— Почти все, — ответил щупленький, лицо в веснушках, солдат. Он то поднимал вверх свои забинтованные руки, то опускал их, не находя покоя.

Лейтенант прошел по коридору, рассматривая раненых: ни одного знакомого. Видать, с другого направления. А как хотелось услышать, что сейчас в Орлиных скалах. Поговорив с одним, с другим, Головеня собрался было уходить, но, услышав голос худого, раненного в обе ноги бойца, остановился. Тот просил узнать, куда положили Ромашкина.

— Уж очень слаб Ромашкин, — жаловался солдат. — Матери написать бы — у него рук нету.

— А вы с ним откуда?

— Мы-то?.. Из Орлиных скал, товарищ лейтенант.

Головеня опустился на корточки:

— Из батальона Колнобокого?

— Так точно.

— Вот как, — оживился он, усаживаясь на пол. — Что там, в Орлиных?..

— Сдали Орлиные…

Рядом заворочался обросший черной бородой боец: он без рубахи, тело от шеи до поясницы в бинтах, порыжевших от крови и йода.

— Думал, кто из старых друзей найдется, — сказал лейтенант, лишь бы что-нибудь сказать. Больно было слышать — сдали…

Бородач повел глазами в сторону лейтенанта и прохрипел:

— Командир… Товарищ командир.

Головеня опешил. Где он видел эти горящие как угли глаза? Слышал этот голос?

— Товарищ командир взвода, — опять прохрипел солдат.

Лейтенант взглянул пристальнее, бросился к бородачу:

— Вано!.. Да ты откуда? Тебя ж похоронили!

— С того света, товарищ лейтенант.

В памяти Головени встала картина боя в Орлиных скалах. Вой, грохот… На тропу ворвались гитлеровцы. Они скоро поднимутся на наши огневые позиции, и тогда их не выбить. Подбежавший Егорка трогает его за плечо: «Смотрите! Смотрите!» Лейтенант поднимает голову: на вершине ската — Пруидзе. Солдат отбивается, отходит. «Они убьют его!» — содрогается Егорка. А немцы бегут, бегут… Потом тишина. Ни немцев, ни Пруидзе, ни самого Егорки…

Лейтенант не слышал, как вошла сестра, как остановилась за его спиной и что-то сказала, может быть предупредила: посторонним нельзя, — но тут же отошла в сторону.

Бледный, с запавшими глазами, Пруидзе совсем не походил на того солдата-шутника, который не так давно вместе с Донцовым шагал по тропе, спасая его, Головеню.

— Значит, в пропасти побывал?

— В самой преисподней, товарищ лейтенант. Если бы не ангел-хранитель Калашников, лежать бы мне до второго пришествия!

— Калашников?

— Там в батальоне сержант такой есть. Красивый. Настоящий архангел Гавриил. Он и еще солдат — подхватили вдвоем и только пыль столбом!.. А искали Зубова.

— Как — Зубова? — удивился лейтенант.

— Зубов, говорят, тогда в пропасть упал.

— Странно.

— Его искали, а меня нашли. Не было бы счастья, да несчастье помогло.

— Зубов не упадет, — с досадой произнес лейтенант и добавил: — Упустили гада!

Потрогав седеющие волосы Пруидзе, Головеня улыбнулся:

— А знаешь, Вано, на кого ты сейчас похож? Помнишь кинофильм «Абрек Заур?» На него, на абрека Заура! Посади тебя на коня, дай саблю в руки — чистый абрек. Ей-богу.

Сравнение понравилось солдату, он заворочался, пытаясь приподняться, но вдруг застыл от боли.

— Какой там Заур, встать не могу, — еле выдавил он.

— И не надо вставать. Я тоже таким был, не то что встать, головы поднять не мог, а теперь, видишь, хожу. Скоро выпишусь!

— Мать у меня здесь, — тихо сказал Вано. — Старая…

— Может, письмо написать? А то лучше Наташа домой сходит. А?

— Здесь Наташа?

— Здесь, — улыбнулся лейтенант. — И не только она. Донцов здесь.

— Степан жив?

— Живехонек, — лейтенант подсел ближе. — Только вот задержали его. Неразбериха какая-то… Я не верю, чтобы он сделал что-нибудь плохое. Не такой это человек. Скорее, не уступил какому-нибудь тыловику: язык у него, сам знаешь, как топор — не говорит, а рубит. Вот и решили припугнуть хлопца. Но такого не испугаешь, — лейтенант помолчал немного и заключил: — Донцова с музыкой бы встречать надо, цветы ему преподносить…

Со здоровьем Вано Пруидзе было пока неясно. Порой он чувствовал себя неплохо, но вдруг подступала боль, и тогда, стиснув зубы, он тяжко стонал. Врач уверял, что нет ничего страшного. Но где найдешь такого врача, который бы сказал больному всю правду? Таких врачей нет и, наверное, никогда не будет. И не потому, что не хотят, им просто не дано на это права. Если даже человек умирать будет, и тогда врач не скажет ему об этом, а непременно станет утешать, подбадривать: крепись, мол, дружище, все идет хорошо.

— Вот ты и крепись, — оказал Головеня. — Черт не выдаст, свинья не съест.

Через два дня лейтенант пришел к Вано вместе с Наталкой. Девушка улыбалась и очень смешно рассказывала о том, как, увидев впервые Пруидзе (это было на хуторе), испугалась его. А почему, и сама до сих пор понять не может.

Огонек дружбы снова вспыхнул.

17

Головеня открыл дверь, собираясь выйти на прогулку, но, услышав голос диктора, читавшего сводку Совинформбюро, остановился. В сводке подводились итоги боев за неделю, сообщалось о провале коварных планов немецкого командования.

Подойдя к Тереку, фашисты намеревались форсировать его и, развивая наступление, нанести удар по столице Азербайджана — Баку. Бакинская нефть не давала им покоя. Не только промыслы, но и сам город были разбиты на секторы, которые распределялись между высокопоставленными немецкими генералами. Одним из претендентов на жирный кусок был командир 23-й танковой дивизии генерал фон Мокк.

Прибыв на Кавказский фронт из Франции, он развил бурную деятельность. Решив, что он, а никто иной, первым войдет в Баку, генерал не замедлил заверить в этом фюрера.

Шесть дней и ночей рыскала дивизия фон Мокка вдоль Терека, пытаясь найти слабое место в нашей обороне и переправиться через него.

Но пока генерал гонял дивизию туда-сюда, советские воины не дремали. Спохватился фон Мокк на седьмой день, а танков почти нет. Герои обороны Терека не только метко стреляли из орудий, но и ловко поджигали бронированные чудовища бутылками с горючим.

Так бесславно сгинула мокковская танковая дивизия.

С хорошим настроением вышел из палаты Головеня. Рядом, шурша галькой, плескалось море. Веселым, озорным казалось оно сегодня. И появилось желание — дотронуться, поговорить с ним. Опустился на корточки: «Ну, здравствуй!» — и не успел опомниться, как ощутил на себе соленую россыпь брызг. Вздрогнув, откинулся назад, но волна опять настигла его.

Отряхнувшись, лейтенант загляделся на море. Кажется, ничего особенного: вода, однообразие, а вот смотрел бы и смотрел, не отрываясь. Море! Кто не задумывался, стоя перед ним, не восхищался его могучей силой и переменчивой красотой!

Здоровье Головени почти восстановилось: еще немного — и выпишут из госпиталя. Хватит, повалялся: пора на фронт. Медленно шел берегом, вдыхая свежий морской воздух. Жалко, Наташа на работе, как хорошо бы побродить вместе с нею! О Наташе сокровенные мысли: любит ее, не может представить своей жизни без нее. Наташа придет к нему вечером. Но до вечера еще так долго. Хотелось увидеться сейчас, сию минуту. «А что если махнуть к ней? Вот удивится!.. Рискнуть, что ли? — спросил сам себя и тут же ответил: — Да, собственно, риска никакого. Разве что на обед опоздаю».

Повернув к скверу, Головеня увидел солдата. Тот стоял у изгороди, что-то рассматривая. В фигуре, в том, как он отставил ногу, упершись руками в бока, угадывалось что-то знакомое. А может, просто показалось? Лейтенант подошел ближе:

— Зубов? — удивился он.

— Здравия желаю, — как ни в чем не бывало козырнул тот.

Нелегко было Головене произнести слово «здравствуй», но произнес. Произнес так, как будто все, что было в Орлиных скалах, забыто и он ничего об этом знать не желает.

— Вы похудели, товарищ лейтенант.

— А вы поправились, — еле сдерживаясь, ответил Головеня.

— Радость у меня: полк нашелся!

— Да ну-у-у? — протянул офицер, зная, что тот врет. Но, боясь спугнуть предателя, продолжал: — Я, признаться, очень беспокоился, когда вы из Орлиных скал ушли. Куда, думаю, человек делся? В горах и затеряться нетрудно.

— Как узнал, что полк рядом — не пошел, а полетел, — говорил Зубов. — Хотел вам доложить, да как-то все… Ведь там, в полку, очень просто могли дезертиром засчитать. Командир у нас — ух какой! Нервы у него и все такое. Стоит задержаться — сразу трибунал. Он, командир, так и сказал. А вообще похвалил: молодец, говорит, Зубов, орел!

— Где же твой полк находится?

— Тут… вон там… — махнул рукою в неопределенном направлении Зубов. — Пополняется. Скоро на фронт…

Чувство гадливости охватило Головеню. «Негодяй, даже здесь продолжает выкручиваться», — подумал он.

— И все же можно было доложить, — опять заговорил лейтенант. — Двое суток искали вас, волновались. А вы…

— Виноват. Торопился я. Ведь полк на Марухском перевале был. Оттуда — на отдых. Боялся, не разминуться бы. А тут еще хлопцы — скорее, говорят…

— Какие хлопцы?

— Там, в горах. Двое из наших.

— Допустим, — согласился лейтенант. — Но зачем же было стрелять?.. Крупенкова ты ранил?!

— Крупенкова? Что вы, товарищ лейтенант. Он сам себя хотел искалечить. Крупенков знаете какой? Для него никакие уставы не писаны. Да что вам говорить, вы сами его в штрафную посылали. Не помогла и штрафная… А что самострелом хотел стать, это точно. Лично мне высказывал, — возьму, говорит, пальну в ладошку — и прощай, фронт! Я еще, помню, отругал его. Что ты, говорю, мелешь, дурак! Самострел — тот же предатель!.. — Зубов замолчал. Но вот спохватился. — Разрешите идти?

— Погоди, — холодно ответил Головеня.

— Могу опоздать. Боюсь просто…

— Не опоздаешь.

— Как же, товарищ лейтенант, полк вон где, а я здесь… К тринадцати ноль-ноль.

— Пойдете со мной.

— Куда?.. Если в комендатуру, то мне незачем. Я там был.

— Вы что, устава не знаете? — еще строже произнес офицер. — Выполняйте последнее приказание!

— Слушаюсь, — выпрямился Зубов. — Мне что, как хотите. На то солдат.

С минуту шли берегом, топча влажную гальку. У каменной лестницы лейтенант пропустил Зубова вперед. Тот занес ногу на ступеньку, обернулся:

— Куда вы меня?..

— Шагом марш! — вместо ответа приказал офицер.

Зубов пошел лениво, едва переставляя ноги; одна, вторая, третья ступеньки… Вдруг обернулся и с размаху ударил лейтенанта в грудь. Падая, Головеня ухватился за его гимнастерку, потянул за собой, и оба повалились на жесткую крупную гальку. Зубов полагал, что он легко справится с ослабевшим лейтенантом, но в первую же минуту понял — сделать это не так просто. Офицер оказался достаточно сильным и на редкость сноровистым. Застигнутый врасплох, не поддался, более того, сам перешел к нападению и так прижал его, что чуть было не задушил. Зубов понял: одно спасение — нож. Потянулся к карману. Но едва блеснуло лезвие, как тут же удар по руке…

Головене показалось — враг сломлен. Зубов обмяк, расслабил мышцы — делайте с ним, что хотите: сопротивление бессмысленно. Лейтенант начал вставать, но в этот миг получил новый удар и упал. Барахтаясь, они покатились к воде. Зубов попытался схватить оброненный нож, но лейтенант перевернул его, и оба свалились в море. Когда Головеня выплыл, Зубов был уже на берегу. Подобрав пилотку, пустился наутек вверх по лестнице.

Тяжело дыша и сжимая кулаки, лейтенант побежал следом, но понял — не угнаться, и только простонал, скрипя зубами.

18

Наталка устала и уже готова была прекратить поиски, как вдруг прочитала на углу дома название той самой улочки, которую долго не могла найти. Пошла, рассматривая номера. Вот и дом Вано, Остановилась у глинобитной, невзрачной на вид хаты. Крыша прогнила и местами обрушилась. Одно из окон наполовину забито фанерой. Дотянулась до стекла рукой — на стук никто не отозвался. Постучала еще: мертвая тишина. Дверь оказалась незапертой. Переступила порог и оказалась в небольшой комнате: стол, два венских стула. На стене плакат, призывающий помогать фронту.

— Добрый день! — громко произнесла девушка, полагая, что там, за перегородкой, «то-то есть.

Никто не откликнулся, не вышел к ней. Оставаться одной было неудобно: шагнула к двери и оказалась лицом к лицу с пожилой женщиной.

— Простите, зашла в дом, а там — никого, — улыбнулась Наталка. — Я от вашего сына…

Та недоумевающе посмотрела на белокурую девушку, пожала плечами:

— У меня нет сына.

— Вы разве не мать Вано?

— Соседка я, — заговорила она с грустью в голосе. — Ни матери, ни сынов, никого в этом доме не осталось. На днях похоронили старую… Как услышала, что Вано убит, — слегла, да так и не встала…

— Вано жив!

— Как — жив? Что ты, милая. Солдат приходил, все, как есть, сам видел… Погиб он.

— Вано ранен. Вот я и пришла…

— Как же так? Где же Вано?

— В госпитале. Скоро выздоровеет.

Женщина вытерла кончиком платка слезы:

— Не дождалась мать сыночка… Он же, солдат, который приходил, все как есть обсказывал. Вано будто на скалу влез, а там немцы. Убили его… А выходит, жив… — И опять о матери: — Видать, судьба у нее такая… Коли б не самолеты да не эта весть, может, еще пожила бы. Фашисты, они и тут покою не дают. Видала дом на углу? Никто не уцелел. Бомба прямо в крышу… Там и Лейла осталась…

В тот же вечер Наталка навестила Сергея. Умышленно не зашла в палату, вызвала его во двор, чтобы поговорить наедине.

— Как же теперь быть? — спрашивала Наталка. — Что же сказать Вано?

Думая о матери Пруидзе, она невольно вспомнила свою мать, умершую в начале войны. Вспомнила отца, брата, о которых давно ничего не слышала, и не смогла удержаться от слез. Сергей обнял ее за плечи.

— Вот что, — сказал он. — Вано чувствует себя неважно. Нельзя ему расстраиваться. Так что о матери — ни слова… Понимаешь?

Наталка кивнула головой.

— Ну вот и хорошо, — и стал приглаживать ее растрепанные волосы.

— Сережа, а солдат, приходивший к матери Вано, — это, наверное, Донцов?

— Да. Они дружили.

Шли дни, а Наталка все не приходила к Вано. А когда, наконец, явилась — заговорила о всякой всячине: о цветах, которых, несмотря на осень, так много в городе; о сестре-хозяйке, что сперва показалась грубой и злой, а на самом деле — очень добрая и ласковая женщина. А когда Вано спросил, что с матерью, сможет ли она прийти к нему, дивчина ответила, что все в порядке и беспокоиться не следует. А если старушка прихворнула, так ничего не поделаешь — годы… А Лейлы в городе нет: работала в госпитале, выехала с ним… И опять, как ни в чем не бывало, принялась рассуждать о новом кинофильме, который вчера показывали в клубе. Бабочкин играет… Замечательно!

Видя, что Наталка собирается уходить, Вано попросил чаще навещать старуху, и если мать так слаба, что не может добраться к нему, то пусть напишет. Он будет ждать письма.

Девушка закивала головой: да, да, конечно. И отвернулась к стене, чувствуя, что накатываются слезы…

Наталка навестила Вано через несколько дней и не одна, а вместе с Сергеем.

— Вы что-то скрываете от меня, — сказал Пруидзе.

— Пробовали… да разве от тебя скроешь? — улыбнулся лейтенант. — На, читай!..

Вано схватил письмо: так давно ничего не читал от матери! Пробежал первые строки, нахмурился:

— Смеетесь, мать не умеет по-русски.

— Да, правильно, — не зная что сказать, спохватился лейтенант. И уже уверенно добавил: — Соседка передала, она и написала.

Вано снова принялся за чтение: не все ли равно, кто написал, мать больна и письмо составлено с ее слов.

Закончив читать, повеселел: хоть и немного, а все-таки узнал, что и как дома. А мать, конечно, выздоровеет. Должна выздороветь. И вдруг спохватился: как это он не подумал, забыл про деньги? Матери нужны деньги! А здесь они у него лежат без надобности. Вано достал пачку тридцаток:

— Прошу, отнесите.

Наталка растерялась, но, собравшись с мыслями, заговорила о том, что мать ни в чем не нуждается. А главное, у нее, Наталки, завтра не будет свободного времени.

— Ну, послезавтра, — согласился Вано. — После…

Боясь, что может разрыдаться, Наталка поднялась и торопливо вышла.

19

— Ну-с, поздравляю, — сказал врач, войдя в палату и остановившись возле койки, на которой сидел лейтенант.

Головеня встал.

— Будто и не с чем, Василь Василич.

— Как — не с чем? Во-первых, с выздоровлением: сегодня выписываем. А, во-вторых… — врач лукаво улыбнулся и после паузы сказал: — Нет, нет, так сразу нельзя… Тут, голубчик, дело серьезное и, как говорится, без пол-литра не обойтись. В крайнем случае, без бутылки шампанского!

— Вы же не пьете, Василь Василич.

— Верно, не пью, но тут, извините, такой случай: будь я в гробу — и то поднялся бы, не утерпел. Тут дело такое…

Головеня не понимал, что имел в виду врач, и счел его разговор очередной шуткой. Василь Василич был не лишен чувства юмора, имел добрый нрав и не прочь был перекинуться острым словцом. Шутки его всегда были приятными, светлыми и действовали на больных, как лекарство.

Похлопав Головеню по плечу, врач, улыбаясь, продолжал:

— Что ни говори, капитан… тьфу, тьфу, тьфу… а без чарки не обойтись.

— А где ее взять, чарку-то? — отозвался из угла старшина Третьяк.

— Э-э, были б деньги, — подмигнул Василь Василич. — Впрочем, если уж так трудно, то зачем нам водка? Мы люди простые, согласны на бутылку коньяку. Так, товарищ капитан?.. Тьфу, тьфу!

— Согласен, — сказал лейтенант, — но при чем тут я?

— Абсолютно ни при чем.

— Так почему же вы с меня калым требуете?

— Ладно, можно и без калыма, — улыбнулся врач. — Будем считать, что все сказанное насчет чарки — фантазия. Да и не пью я, это вы верно подметили. Но что касается поздравлений, тут, брат, извини.

— Василь Василич, да что вы мучаете?

— Не мучаю, а оттягиваю. Так уж повелось: сперва немного поманежить надо — зато потом всю жизнь помниться будет. За письмо и то плясать требуют, а тут не что-нибудь, а те-ле-фо-но-грам-ма…

Новость заинтриговала не только Головеню, многие навострили уши. Даже всегда мрачный, безногий Филенко приподнял голову: что там еще придумал Василь Василич?

— Не хочет плясать, пущай петухом споет! — подсказал кто-то.

— Спой, Серега! Ну что тебе стоит. Кукарекни и все, — сказал сосед по койке.

Головеня посмотрел на доктора:

— Вы меня разыгрываете, Василь Василич.

Темные густые брови врача поднялись на лоб:

— Я — разыгрываю? Забавно. Мне, что же, по-вашему, делать нечего? Выходит, я сюда приехал с Урала шутки шутить? Ошибаетесь, капитан!

— Что вы все — капитан да капитан! — вмешался Филенко. — Из него капитан, как из меня танцор, — и он похлопал себя по обрубкам ног.

— Ну, так слушайте, — махнул рукою врач. — Слушайте все! — он расправил в руках бумажку. — «За организацию обороны в Орлиных скалах, за мужество и героизм, проявленные в боях, присвоить лейтенанту Головене Сергею Ивановичу внеочередное звание — капитан!»

— Чудо! — присвистнул Филенко.

— Никакого чуда. Давайте поздравим капитана, — Василь Василич крепко пожал Головене руку. — А главное, — заключил он, — пожелаем ему здоровья.

— Что же ты стоишь? — дернул Сергея за гимнастерку Филенко. — Иди, я тебя, медведя, расцелую!

— Какой толк без чарки, — заметил Третьяк, стуча костылями.

— К обеду оно бы как раз.

— Правильно! — и Филенко оттолкнул от себя Головеню. — Сто грамм, потом расцелуемся.

— Сто грамм за ефрейтора пьют, а тут капитан, — рассудил старшина. — Самое красивое звание в армии.

— Тихо, — сказал Василь Василич. — Что с капитана положено, не пропадет. Человек он честный. Но сейчас не дело этим заниматься, друзья. Вылечитесь, кончится война, вот тогда и выпьем. А к тому времени, я так полагаю, Сергей Иванович станет полковником, а то и генералом. Вот тогда уж мы не отстанем от него.

Головене было приятно, что он выздоровел, что командование так высоко оценило его действия в Орлиных скалах.

И еще думалось: да, у него все хорошо, а как там, в Белоруссии, где остались мать, сестры… Живы ли? И как Наташа? Не хотелось бы оставлять ее здесь, но и брать с собой в горы — тоже. Война не для женщин. Там невыносимо тяжело даже мужчинам. Ратный труд не идет в сравнение ни с каким мирным трудом: без сна и отдыха, на холоде и жаре, в огне и дыму — и всегда под угрозой смерти! Женщина, которая сражается на фронте рядом с мужчиной, — это уже необыкновенная женщина! Она героиня уже потому, что пришла в окопы. И если даже не успела ничего сделать, все равно совершила подвиг.

После обеда Головеня прощался с товарищами. На нем была та же гимнастерка, в которой прибыл сюда, та же простреленная пилотка. Он пожимал руки, а подойдя к безногому Филенко, расцеловал его. И когда, прикрыв за собой дверь, вышел, все, кто мог, потянулись к окну.

— Смотрите, вахтера обнимает.

— Душевный хлопец, — сказал Третьяк.

Он ушел, а говорили о нем еще долго, сетовали — так мало пожили вместе, не все сказали друг другу. А сколько можно бы еще сказать.

В тот же день капитан Головеня получил назначение в часть, которая формировалась в Сухуми.

Когда солнце опустилось в море и город погрузился во тьму, Сергей подошел к одиноко стоявшему на пустыре дому и постучал в окно. Окно тотчас распахнулось, и он увидел Наталку. Знала, придет: ждала его. Они прохаживались, смотрели на большие южные звезды, останавливались, слушали, как внизу, ударяясь о камни, шумит море. Слушали и молчали. Все главное уже было сказано, и разбавлять его водой, как выразился Сергей, не было смысла.

В этот вечер они вошли в дом вместе. Вошли и удивились: как это можно было жить порознь?

Вместе завесили окно одеялом, что Наташа принесла от сестры-хозяйки, зажгли огарок свечи. В комнате почти пусто: ржавая койка да колченогий табурет. Но им, молодым, хорошо!

— Стола не хватает, а вообще — рай, — сказал Сергей.

— Ладно, садись, буду картошкой угощать. Сергей хлопнул в ладони:

— Давай ее сюда, красуню! Давай нашу бульбочку! — и запел:

Слушая его, Наталка улыбалась: ей приятно, что у мужа хорошее настроение. Радость — признак здоровья, а здоровье — это счастье.

Уселись рядом на койке, поставили котелок с картошкой на табурет.

— Ну, чем не стол?

— Дай-ка хоть газетой застелю, — потянулась к табурету Наталка. И вдруг притихла, глядя на Сергея. Еще утром был лейтенантом, а теперь в петлицах вместо квадратиков — шпалы.

— Не понимаю. Ты… капитан?

— Угу, — промычал Сергей, уплетая картошку.

— Так что ж ты молчишь? Пришел и хоть бы слово!

Сергей вскочил на ноги, вытянулся в струнку:

— Товарищ генерал, разрешите представиться по случаю присвоения звания! — И, щелкнув каблуками, отступил назад, держа руку под козырек.

— Что ты, Сережа? — не поняла Наталка.

— Ну хоть команду «вольно» подай, что ли!

Но шутка пришлась не к месту. Шпалы в петлицах встревожили Наталку:

— Уедешь и забудешь меня, — произнесла изменившимся голосом.

— Забуду тебя?.. Почему?

— Ты теперь большой начальник.

— «Большой начальник!» Да ты что, неужели всерьез?

Наталка прижалась к нему — сильная, настойчивая:

— Люблю! Люблю!

Он подхватил ее на руки, легко закружил по комнате.

Было уже за полночь, а они все говорили, мечтали о том, как после войны поедут в Выселки, затем в Белоруссию. К тому времени у них будет сын или дочь.

Потом Сергей сказал:

— Хорошо быть с тобой рядом и никогда не расставаться.

— А мы и не будем расставаться. Да?

— Временно… придется.

— Почему? — встрепенулась Наталка. И не стала ждать ответа, сама все отлично понимая.

20

Зубов сидел за столом и разговаривал с хозяином. Хозяин — мужчина лет сорока восьми, сжался в комок, нахохлился: тонкий крючковатый нос, желтые глаза. Как похож он на хищную птицу! Видно, неспроста пристала к нему кличка — Сыч. Зубов знал Сыча еще будучи мальчиком и теперь не случайно оказался в его доме.

— Значит, там? — спросил он, показывая в окно на окраину города.

— Там, — кивнул Сыч.

— Батареи три, четыре?

— Что вы. Тут их, считай, до десятка.

Гость разгладил на столе бумажку с нанесенным на ней планом Сухуми:

— Давай, показывай.

Сыч напялил очки, придвинулся ближе и, тыча пальцем то в одну, то в другую точку на крохотном плане, уверял, что сам видел там орудия. Зубов слушал, задавал вопросы, уточнял и уже потом проставлял крестики. Они вытягивались полудугой, огибая почти всю северную часть города. Это понятно — там возвышенность, лес, самое место для зениток.

— Неужели только там? — усомнился Зубов.

— Несколько орудий у вокзала, где посадки… Идешь по железке — никаких признаков, а чуть влево — тут они все перед тобой, среди деревьев.

— А поезда — как… ходят?

— Отчего ж им не ходить. Пока ни одной бомбы на железку не упало. Бросают, да все мимо. — Сыч заворочался на скрипучем стуле. — Третьего дня эшелон с боеприпасами прибыл. Всю ночь разгружали. Мины потом на ишаков — и в горы… А вчера батальон пришел… Все та же, сорок шестая…

— Уверен?

— Голову на отсечение!

— Постой, а штаб… где он сейчас?

— Был в центре, а теперь… — Сыч потянулся к плану. — Вот здесь, у обрыва. Пещера там…

— Так, так, — ухмыльнулся гость. — Струхнули штабники, в норе прячутся, — он провел линию, обозначавшую обрыв, и старательно нарисовал над нею кружочек. — Не уйдут!

Скатав план в трубочку, Зубов осторожно засунул его в мундштук папиросы. Подержал папиросу в зубах и, смятую, замусоленную, положил в портсигар: не перепутать бы. Сыч многое подсказал ему. Оставалось составить описок активистов и можно было уходить. Список — это для себя, потом пригодится…

Зубов вынул из кармана книжечку-поминальницу, которую прихватил в доме ктитора, где ночевал, и вновь хитро улыбнулся. Сыч тоже рассмеялся: как придумано, а? А гость, полистав страницы, пропустил «во здравие» и, найдя чистые листы с надписью «за упокой», многозначительно подмигнул:

— Сюда их и влепим!

Сыч зачмыхал: уж больно кстати эта поминальница — все, попавшие в нее, считай мертвые!

Обмакнув перо в чернильницу-непроливашку, гость уставился на хозяина:

— Ну?..

Тот тряхнул шишковатой головой, оживился:

— Пиши — Омар Назарович Абхазава. Написал? Так. Пиши дальше… Партийный секретарь Гаврилов, — Сыч почесал наморщенный лоб. — Степан… как бишь его по батюшке?.. Фу, черт! Ведь хорошо знал и забыл. Ладно, пиши Гаврилов Степан, из моряков. Горсоветский депутат. Ярый, так сказать, приспешник…

— А проживает?

— Кузьмич… Егорыч… — бормотал про себя Сыч, будто не слыша. — Фу, ты, проклятый! — и вдруг хлопнул ладонью по столу. — Пиши, Авксентьевич! Степан Авксентьевич!.. Где проживает, говоришь? Да там же, где Гоглидзе. Где ж ему проживать? Дружки они — водой не разольешь.

Сыч называл и называл фамилии, а гость аккуратно вписывал их черными чернилами в книжечку. Это были партийные, советские работники, депутаты, сотрудники различных учреждений и просто активисты. Одних Сыч знал лично, о других слышал. Начиная с той ночи, когда прибыл гость, он почти не отдыхал, исходил весь город, добывая нужные Квако сведения. Как же, не кто-нибудь просит, Андрей Арнольдович.

И вот теперь, когда все сделано, Сыч смотрел на гостя желтыми глазами и ждал. Он был уверен, что посланец новой власти не обидит. А тот медлил, оттягивал. Наконец, вырвав из поминальницы листок, начал что-то писать на нем. Глаза хозяина бегали вслед за пером, хотя из-за близорукости он не мог прочитать ни одного слова. Сыч ждал. Сейчас гость закончит писать и вытянет из кармана тугой бумажник. Но Зубов не торопился. Еще раз обмакнув перо в непроливашку, поставил число, месяц и неразборчиво подписался.

— Получай, — сказал он, подавая бумажку.

— То есть как?.. — поднял седые брови Сыч. — Обещали деньгами.

— А это что?

— Записка… То есть, извините, не понимаю. Такое рискованное дело… Если б не обещали, а то…

Гость поднялся из-за стола:

— Дурак!

— Виноват, Андрей Арнольдович.

— Никакого Андрея Арнольдовича здесь нет! Понял?

— Виноват, господин Зубов.

— Господ тоже пока нет.

— Боже мой, да я все понимаю, — осклабился Сыч. — Я просто так. Не сочтите это за… Я все понимаю.

— Держи!

— Что ж, оно, конечно, — беря расписку, забормотал Сыч. — Я ведь и папеньку вашего знал. Замечательный господин был. Придешь, бывало, поклонишься, а он и говорит: «За мной не пропадет. Приходи, Савотейкин, завтра». Они, ваш папенька, путали меня с неким Савотейкиным. Будто забывали, что мое фамилие Савойкин. А иной раз попросту: «Приходи, Сыч, в понедельник». Прихожу — и действительно — как в аптеке: копеечка в копеечку. Они, ваш папенька, большой аккуратист были. Лишку никогда не дадут, но что положено — тютелька в тютельку.

Сыч встал:

— И все же, Андрей Арнольдович… простите, Петр Иванович. Хоть бы сотенку…

— Да ты что, в своем уме? — уставился на него Зубов. — Не сегодня-завтра советские деньги полетят, как пух по ветру. Войска фюрера взяли Сху, вот-вот в Сухуми придут, а тебе деньги. На кой они тебе кляп? В нужник ходить?.. А записка моя — это документ. Это, если хочешь знать, дороже денег. Подумай своей башкой! Придут немцы, утвердится новая власть, ну и что ты купишь на советские деньги? Шиш! А подашь записку — тебе и почет, и уважение, и, можно сказать, всякие другие блага. Ты ж, выходит, в подполье действовал, рисковал. Голова — два уха! Тебе добра желаю, а ты…

— Я понимаю. Все понимаю… Но сами знаете, хоть на пол-литра…

— Слушай, чертов Сыч, — Зубов нахмурился. — Про все, что здесь говорено, никому ни слова! В противном случае… Без всякого суда… Ферштейн?

Хозяин окончательно переменил пластинку:

— Что вы, Петр Иванович, да и не надо мне никаких денег. За совесть я. Вот придут товарищи… виноват, господа немцы, уж тогда… А жалко, папеньки вашего нет, очень жалко, они-то как бы возрадовались. Как воздовольствовались бы! Всю жизнь они, папенька ваш, про заграницу мечтали, про интервенцев, значит… Уж они бы теперь! Да что говорить-то…

— Ладно, хватит. До скорой встречи.

— Счастливенько, — спохватился Сыч. — Гладенькой вам дорожки.

Зубов шагал по улице, прихрамывая и стуча палкой с железным наконечником о мостовую. На груди у него две алых полоски — нашивки за ранения, медаль «За отвагу». Со стороны — солдат-вояка. Даже Сыч и тот ухмыльнулся: комар носа не подточит.

Повстречавшийся на углу старик окинул бойца отцовским взглядом, почтительно уступил дорогу: проходи, герой. А Зубов даже головы не повернул. Впереди показалась группа военных. С ними лучше не встречаться. Зачем рисковать? Свернул в переулок. Зубова беспокоила вчерашняя встреча с Головеней. Ночь не спал, обдумывал, как быть. Ведь лейтенант наверняка донес куда следует. Надо уходить. Спасаться.

Миновал развалины, дальше — пустошь. В городе заметны перемены: все меньше людей, больше развалин. Уходят люди. И лишь по-прежнему гудит базар-миллионка… Рядом с базаром — отцовский дом. Та же зеленая крыша, кипарисы у фасада. С угла вход в винный погреб.

Зубов оглядел родное гнездо. На стене вывеска: «Отделение связи». На стеклах — крест-накрест — белые бумажные полоски. Подмывало зайти в дом хоть ненадолго, на одну-две минуты, глянуть и назад. Но как ни велико было искушение, переломил себя. Опасно все-таки: еще кто-нибудь из знакомых встретится.

Поднялся выше, к деревьям, бросил папироску, но тут же достал из портсигара новую. Открылась дверь, и на улицу вышли две женщины, выбежал мальчишка и стал подбрасывать желтый мячик. Пора уходить, а уходить не хочется. Таким же мальчишкой Андрей Квако жил в этом доме. Так же играл в мяч. Защемило под ложечкой, заныло. Налетел ветер, и с кипарисов посыпалась пыльца. Все как тогда, только хозяин не тот. Интересно, уцелел ли рояль? На крыльце показался старик. Повернул ключ в двери, положил в карман и, согнувшись, медленно поднимается сюда, на бугорок, где стоит Квако. Прошел мимо, кивнул, будто поздоровался. У Квако задрожали руки, он готов был наброситься на старика, отобрать ключ. Одумался: не время пока. Через недельку старик сам принесет ему этот ключ, в ногах будет валяться.

Со злостью выплюнул окурок, повернулся и, прихрамывая, пошел по улице. На перекрестке Зубов столкнулся с патрулем — старшина и двое солдат. Что они так смотрят на него? Не подозревают ли? Захромал еще более: глядите, дескать, на защитника Родины!

— Из госпиталя? — спросил старшина.

— Так точно, — сдерживая волнение, ответил Зубов, вытягиваясь по стойке «смирно».

— Видать, вояка, — осклабился старшина. И как бы между прочим: — Документы есть?

— А как же, товарищ старшина.

«Хромой» порылся в кармане гимнастерки, подал справку, заверенную госпитальной печатью. Старшина не спеша прочел ее, окинул бойца придирчивым взглядом:

— Отвоевался, значит… И куда теперь?

— Где-нибудь пристроюсь, — невесело отозвался Зубов. Руки здоровы, сапожничать умею. А то и другую работу смогу… Не пропаду!

— Женат?

— Не успел, товарищ старшина. То на финской был, то на эту войну попал. Видно, судьба такая — ни кола, ни двора. Круглый бобыль, да еще калека.

Старшина вернул справку, потрогал медаль на груди солдата:

— Ну, что ж, устраивайся. Теперь в самый раз жениться. Такую женку можно отхватить, что и во сне не снилось! — он приложил руку к фуражке. — Успехов тебе.

— Счастливо оставаться! — козырнул Зубов. А сам подумал: «Дурак. Липовую справку за настоящую принял. Но все-таки пора уходить».

21

Когда Донцова привели в комендатуру, комендант удивился, а узнав, в чем дело, приказал немедленно отправить его в часть.

— Есть, — козырнул старшина.

— Девушку тоже зря задержали, — сказал Донцов, когда вышли из комендатуры.

— Она ж беспаспортная! — взорвался старшина. — Откуда ж мне знать, кто такая!

— Из села она, а там паспортов не дают!

— Не мое дело, где дают, а где не дают. Нет документа, значит, задерживать… Выяснять… А дивчина, о которой спрашиваешь, на Глухом переулке… Ничего с ней не станется.

Степан готов был сейчас же отправиться в Глухой переулок, чтобы повидаться с Наташей, но старшина решительно запротестовал.

— Вот посажу на поезд, а там хоть на ходу прыгай. И вообще, некогда мне с тобой возиться.

Поезд шел медленно. Степан ворочался на полке. Думал о боевых друзьях, о том, как сейчас дома, в Червоной Дибровке, где хозяйничают немцы и где осталась одна в хате бабка Секлетея, вырастившая и воспитавшая его, мальчишку-сироту.

Утром, сойдя на маленькой станции, Донцов быстро нашел расположение полка. Но ему опять не повезло. Полк, в который он так спешил, ночью снялся и ушел в горы. Так объяснил солдат-инвалид, оставленный для охраны имущества.

Донцову ничего не оставалось, как только вернуться в Сухуми.

Прямо с вокзала, бегом, помчался он в Глухой переулок. Может, Наташа еще там?.. Запыхавшийся, вспотевший, подбежал к дежурному. Нет, ушла… Как только справку получила, и на минуту не задержалась. На курсы медсестер…

— Где ж ее искать теперь? — спросил Степан.

— Любишь — найдешь! — подмигнул дежурный.

Степан зашел в один, другой госпиталь, порасспрашивал — нет. Курсы медсестер, они ведь без отрыва… К кому ни обращался, никто не знает. Пошел в комендатуру. Пусть направляют в другую часть, ему все равно.

Преодолев последние ступеньки каменной лестницы, остановился. Перед ним: обгорелые бревна, битое стекло, кирпичи… Рядом с воронкой вывороченные с корнем кипарисы… Ни однорукого коменданта, ни самой комендатуры… Ничего не осталось.

Несколько минут стоял, раздумывая. Затем вскинул на плечо вещмешок, повернулся и пошел в горы. Не удалось встать к орудию, так о чем горевать? Пойдет в пехоту. В Орлиных скалах его всегда примут.

Но идти в Орлиные скалы не пришлось. Батальон Колнобокого отходил к Сухуми. Выбравшись из города, Донцов вскоре повстречал его. Представился комбату, хотел доложить, как положено по форме, но тот махнул рукой — не до этого! Надо было рыть окопы, устраивать пулеметные гнезда, тянуть связь; делать все, чтобы дать противнику отпор, остановить его.

Донцов попал в первую роту, которой командовал лейтенант Иванников. Ходил в наряды, подменял пулеметчика,работал на кухне, делал все, что приходилось. А вот сегодня вместе с другими бойцами строил наблюдательный пункт. Рана зажила, и Донцов бойко орудовал лопатой. Однако ротный Иванников не дал ему закончить работу. Предложил готовиться к походу в тыл противника.

— Пойдете старшим, — ротный потушил окурок о камень, на котором сидел, приглушил голос до шепота. — Немцы готовятся к броску на Сухуми. Нам нужно отвлечь их внимание, сунуть, как говорится, палку в колесо. Необходимо совершить несколько вылазок, диверсий… В общем, внушить, что у них в тылу действует какая-то сила. Партизаны, например. Другого выхода нет… Думал всю ночь, кого послать — задание очень важное, а у нас тут больше новички. Хорошо, что ты вернулся. — Он смотрел на Степана, как бы спрашивая: а сам-то ты, как полагаешь, справишься? Хватит у тебя пороху?

Достав из планшетки двухкилометровку, Иванников разложил ее на коленях, заговорил о маршруте. Затем показал на черный кружок, обведенный красным карандашом:

— Вот здесь на отшибе живет старик. Ночевал у него, когда сюда шли… Все покажет.

Боевое задание пришлось по душе Степану: наконец-то для него нашлось настоящее дело! В тылу врага, как сказал ротный, представлялась полная свобода действий. Это особенно импонировало Донцову. С детства он привык к самостоятельности. Рос без отца и матери — на попечении бабки Секлетеи, которая ни в чем не перечила ему и всегда говаривала: «Мужики, они ить должны быть дюжии и смелыи». В шестнадцать лет, став трактористом, Степан нередко ночевал в поле, порой неделями не появлялся в селе. Если случалась поломка или еще что, прежде всего надеялся на себя. Машину знал хорошо и только в крайнем случае прибегал к посторонней помощи. Нелегкая работа укрепила его мышцы, помогла выработать выносливость, стойкость. А полтора года войны еще более закалили, сцементировали его прямой неподкупный характер.

Ночью Донцов повел солдат на северо-восток, чтобы этим, далеко не легким, но зато надежным обходным путем выйти в заданный квадрат. Солдат всего двое: Иван Макейчик и Федор Скворцов. Он сам выбрал их.

Часа в два ночи остановились на опушке леса. Перед ними в долине лежало селение. Ни собачьего лая, ни огонька. Тихо. Даже не верилось, что оно занято гитлеровцами. Немцы по ночам не воюют. Степан это знал, но было бы ошибкой думать, что сейчас они спят. «Эдельвейсы» — это вовсе не те цветочки, что свертываются на ночь. Звери они, как и все фашисты. Допусти оплошность, дай повод для тревоги, сразу вспыхнут ракеты, засвистят пули: чуток сон альпийских шакалов, пришедших в горы Кавказа.

Донцов подполз к крайнему дому, как советовал ротный. Минут пять лежал у крыльца. Наконец, поднявшись, стукнул пальцем в стекло. Немного погодя, изнутри донеслись какие-то звуки: «Может, там немцы?» — Степан отвел рычажок предохранителя. В сенцах послышался кашель, дверь приоткрылась, и оттуда высунулась голова старика.

— Я от Иванникова, — тихо сказал Донцов.

Старик весь в белом, как приведение, ступил ближе, присматриваясь к ночному гостю:

— От Алексея, значит? Входи, входи…

Макейчик затаился у плетня, Скворцов — чуть дальше, сзади.

Донцов вышел из дома минут через двадцать. Следом показался старик.

— А кони, мулы — где?

— Где ж им быть, как не в колхозной конюшне: и стойла, и корма — все, как следует быть.

Осторожно ступая, Донцов пошел в сторону конюшни. Макейчик как тень скользнул за ним. У дороги друзья опустились на землю, поползли. Скворцов с пулеметом в руках двинулся правее по кустарнику: если что — прикроет огнем.

Выглянув из-за стога сена, Степан увидел стоявший наискосок длинный сарай, покрытый соломой. Конюшня. До нее шагов десять. С минуту всматривался: где часовой? Темная фигура проплыла вдоль строения. На какое-то время скрылась за кучей навоза и появилась опять. Но странно, часовой не пошел назад, а почему-то направился к стогу сена, где лежат они с Макейчиком. Заметил? Нет. С земли хорошо видно: идет не спеша, будто прогуливается. Ясно, действует по инструкции: ходит, как приказано — от угла на угол, затем к стогу и обратно.

Степан тронул Макейчика за рукав:

— Готовьсь.

Немец почти рядом. Остановился, вскинул зачем-то винтовку на ремень, но тут же снял ее, опустил прикладом к земле. Повернулся, чтобы идти, но не сделал и двух шагов, как Донцов настиг его.

Макейчик поспешно бросился к конюшне. Скрипнула дверь, пропустив вовнутрь, да так и осталась открытой. Послышался топот, потом заржала лошадь — тихо, сдержанно, — приняв вошедшего за хозяина. Конюшня вспыхнула не сразу, даже казалось, что пламя может погаснуть, не разгорится. Но немного спустя оно вдруг ударило вверх, в небо, осветило строения, стог, лесную опушку, куда отошли все трое.

— Гори, пылай, не жалко! — не вытерпел Макейчик.

— Медлить нельзя, — тихо сказал Донцов. — Пошли.

У него уже новый замысел: сейчас же, немедленно, подойти к селению с другой стороны и обстрелять его. Что это даст? Пусть думают, что и здесь и там партизаны…

— За мною, бегом! — скомандовал он.

Осторожность, выдержка, умение маскироваться — все это с новой силой проявилось теперь в Донцове. И когда впереди показалась группа фашистов, чего вовсе не ожидали, Степан только припал к земле:

— Спокойно.

Враги приближались. Их немного — человек семь, восемь. Куда они спешат, пересекая освещенную пожаром местность? В засаду? А может ищут тех, кто поджег конюшню? Но как бы там ни было, не встретить их нельзя: зверь на ловца не часто бегает. Вот только подпустить поближе. Подождав, Донцов дотронулся до лежащего рядом пулеметчика:

— Федя!

В ту же секунду «дегтярь» выбросил очередь. Затем еще и еще. Из всех упавших поднялся один, но не успел сделать и десяти шагов, мак рухнул от новой очереди.

И опять уходили, скрываясь среди деревьев, огибали селение: хорошим ориентиром было зарево пожара. Выбравшись на северную окраину, снова открыли огонь. Стреляли наугад, не целясь. Важно было озадачить немцев, навязать мысль, что у них в тылу русские.

Ночной налет удался. Противник лишился лошадей, потерял отделение солдат. А главное, в душу врага брошено зерно тревоги. Оставшийся за Хардера начальник штаба Шмидт метал громы и молнии: надо наступать, продвигаться к Сухуми, а батальон остался без тягловой силы. Что скажет командир полка? А не дай бог дойдет до шефа дивизии. Шмидт приказал: во что бы то ни стало найти лошадей. Искать всюду, отбирать у горцев… Через час-два у него должны быть лошади.

Опасность нападения с тыла угнетала Шмидта. И хотя батальон уже сталкивался с партизанами, имел какой-то опыт борьбы с ними, все равно лучше бы сейчас их не было.

А Донцову и его друзьям надо было продержаться еще ночь. За это время, как сказал Иванников, подойдет пополнение, поступят боеприпасы, и тогда фашистский бросок вперед будет не столь опасен. Продержаться — это значит делать вылазки, нападать. Заходя то с одного, то с другого конца селения, солдаты открывали стрельбу и опять скрывались в чаще. Нелегкой была ночь. Неожиданно наткнулись на минометную батарею. Обстреляли ее, но и сами попали под жестокий огонь. Уходя, оказались в болоте. Шли по пояс в воде. Боялись не воды, — рассвета. Наконец болото кончилось, вышли к оврагу. Это был тот самый овраг, по которому пробирались сюда. И вдруг — мины. Они падали и разрывались сзади, словно догоняли бойцов. Степан подбадривал товарищей: живее!

Макейчик вырвался вперед и был уже в конце оврага, где начинался лес и лежала, затаясь в папоротниках, тропа к своим. Но именно там и полоснуло пламя, раздался треск. Пылью и дымом заволокло деревья. Солдат пошатнулся, сделал два-три шага и, корчась от боли, ткнулся лицом в траву.

Ни слова не произнес Иван Макейчик, хотя и был в сознании. Долго несли, думали — выживет — умер на руках. В глухом, сыром ущелье осталась его могила.

22

Сергей вернулся в первом часу ночи. Наталка, встревоженная, бросилась ему навстречу:

— Где ты так долго?

— Можешь поздравить.

— С чем? — насторожилась она.

— Роту принял.

Она посмотрела на него печально. Поняла: принял роту — значит скоро на фронт… Как быстро бежит время! Кажется только вчера выписали из госпиталя, а уже снова в поход.

— Весь день как в котле кипел, — сетовал капитан, — пришлось все до винтика проверять, пересчитывать. А тут еще радость — ЧП — солдат в самоволку ушел. Выпил, и море ему по колено… Постой, у тебя поесть найдется? С утра ни крохи во рту…

Она взяла его за плечи, повернула лицом в красный угол. Сергей ахнул:

— Откуда?

— Думала — не увидишь: ты обычно таких вещей не замечаешь.

— Может быть, но тут нельзя не заметить. Это, насколько я разбираюсь в медицине, — пирожки, — и потянулся к тарелке.

— Ну вот, я ж говорила, пирожки заметил, а стола…

— Смотри, действительно! Откуда притащила?

— Сестра-хозяйка была. Увидела — стола нет. Что ты, говорит, молчишь, у меня есть лишний. Деньги ей предлагала — не взяла. Зачем мне, говорит, деньги, когда жизни нет. У нее, знаешь, муж и сын под Сталинградом погибли. Жалко ее.

— Да-а-а, — задумчиво протянул Сергей. — Там, пожалуй, погорячее, чем здесь. — Доел пирожок, отодвинул тарелку. — Ты вот что, Наташа, купи ей подарок. Ну, платье или что там… Сама знаешь.

— Не возьмет.

— Тогда скажи, что мы стол не возьмем.

— Уже взяли.

— Отнесем назад. Так и скажи…

— Хотела чего-нибудь горячего сварить — не смогла, — перевела разговор Наталка. — Опять новая партия с гор прибыла. Раненые рассказывают — Орлиные скалы сдали.

— Две недели назад. А вчера Сху оставили.

— Немцы так близко?.. Что же будет?

— Прежде всего будет бой, — Сергей заходил по комнате. — Об одном жалею — Хардера этого не удалось прикончить. Это же он сюда идет… Эх, если б нам тогда минометы…

— Сережа, значит, они скоро придут сюда?

— Как тебе сказать. Не верю.

— Ты во многое не веришь.

— И в это не верю! — твердо произнес он. — Побомбят немного, а чтоб взять Сухуми — это…

— Взяли же Краснодар.

— А я что — отрицаю? Больше того, немцы вышли к берегам Волги. Но в том-то и фокус: застряли они на Волге. Оказалось, не так просто, как думали. Там теперь у них все поставлено на карту. Главное — там.

— Значит, если разобьют наших на Волге…

— Тогда возьмут Сухуми, — подхватил Сергей. — Но пусть сперва попробуют разбить. — Взял еще пирожок. — Вкусно!

— Они идут в Сухуми? — вернулась к своему вопросу Наталка.

— Судя по сводке — стоят. А вообще, черт их знает! Через два-три дня смогу сказать точно.

— Почему через два-три?

— Потому, что буду там.

— Там? — Наталка прижалась к его груди, обхватила за шею руками. — А я как же?..

— Ты останешься.

— Я не могу без тебя, — сквозь слезы проговорила она.

— Ну-ну, выше голову, — Сергей ласково тронул ее за подбородок. — Мне тоже будет нелегко, а что поделаешь. Я люблю тебя и хочу, чтоб ты осталась здесь. Нет, нет, и не проси. Ни в коем случае! У тебя есть работа, комната. Ты учишься. И тут пока спокойнее…

— Я опасности не боюсь.

— Не в этом дело: трудно сказать, где будет опаснее — тут или там.

— С тобой нигде не страшно.

— Боюсь за тебя, Наташа, — спокойно заговорил Сергей. — Боюсь потому, что хочу быть с тобой не только сейчас, а и потом, когда кончится война. Всегда. Вот для этого и надо расстаться. Война не может длиться вечно. И притом, — он взял ее за плечи, — ты должна стать матерью… У нас будет девочка.

— А если мальчик? — повеселела Наталка.

— Пусть мальчик. Потом и девочка будет… Света. — Сергей потрогал ее за нос. — Вот такая упрямая, как ты.

— Я не упрямая.

— Ну, курносая.

— И не курносая. Не говори так, — она схватила его за уши, стала трепать. — Не говори, не говори!

— Кончится война, и Свете, наверное, будет года два-три.

— Ой, что ты! — встрепенулась в испуге жена. — Неужели еще столько?

— Да, пожалуй, не меньше, — с грустью в голосе произнес он. — Фашистов еще придется назад, в Германию, гнать. А ты думаешь, они так и пойдут?.. Упираться будут. Эх, Наташка, Наташка, — вздохнул Сергей. — Давай-ка лучше, Наталья Ивановна, будем спать.

Она потянулась к часам: скоро два.

Сняв гимнастерку, Сергей начал разуваться. Жена погасила свечку, подошла к кровати:

— Пусти к стенке. Ну, пусти же, — теплая, неловкая полезла через него. Потянула на себя одеяло и вдруг насторожилась: кто-то стучал в дверь. — Слышишь, Сережа?

Он вышел в сени:

— Кто там?

— Связной, товарищ капитан… Тревога.

Метнулся назад, ни слова не говоря начал одеваться. Жена приподнялась в постели: что-то нехорошее угадывалось в его торопливости.

— Кто приходил?

— Командир вызывает. Да ты не волнуйся.

Подхватив на ходу противогаз, Головеня выскочил из дому, побежал, стуча каблуками по булыжной мостовой.

Наталка прилипла к окну, но так и не увидела его: с моря подступал густой белый туман. Немного погодя, улеглась снова, но заснуть уже не могла. Лежала и думала: «Конечно, муж еще вернется. Если даже сегодня идти в горы, — обязательно забежит». И внушала себе, что это всего-навсего учебная тревога.

За окном серел рассвет, а Сергей не возвращался. Наталка поднялась, подошла к столу и вдруг увидела часы: забыл! Значит, вернется.

Идут, тикают часы, скоро семь, а его все нет. Подождала еще немного и стала собираться. Пора на работу. Выйдя на крыльцо и закрыв дверь, сунула ключ в щелку: вернется и сразу найдет.

Работала весь день и уже собралась было домой, как подошла сестра-хозяйка:

— Наташа, — тихо сказала она. — Зухра заболела. У Елены Петровны — грудной ребенок… Может, останешься подежурить, а?

Наталка опустила глаза. Разве могла она отказаться?

Вернулась домой на второй день утром. Подошла к двери и сразу увидела в щели записку. Сердце забилось чаще: было и радостно и страшно. Потянулась к свету. Всего несколько слов:

«Крепись, не падай духом».

Достала ключ и медленно, будто нехотя, принялась открывать замок. Торопиться теперь было некуда.

23

Обходя строй, Головеня осматривал, как обуты и одеты солдаты, все ли взято из того, что положено по табелю, не забыто ли что из мелочей. Он знал, за всем этим ревностно следит старшина, но проконтролировать не лишне.

Проверял выборочно. Вот остановился перед высоким стройным солдатом с тонкими, аккуратно подбритыми черными усиками:

— Дайте-ка, винтовку.

Боец, выпрямился и прежде, чем передать оружие, отрапортовал:

— Рядовой Кохадзе. Номер 142842!

Командир роты одобрительно взглянул на солдата. В третью роту, отправлявшуюся в горы, попало несколько выпускников Тбилисской школы альпинистов. Гурам Кохадзе был одним из них. Все они стояли в одной шеренге, — рослые, неунывающие, еще не видевшие войны, воспринимавшие все сквозь призму романтики. А может, это просто кажется со стороны? Но как бы там ни было, Головеня доволен: теперь и в его роте есть альпинисты, люди, прошедшие специальную подготовку, которой так недоставало многим, сражающимся в горах.

Вынув затвор и, прищурив глаз, ротный глянул в канал ствола: винтовка хорошо вычищена, ровным слоем поблескивает смазка. Похвалив солдата, приказал коренастому бойцу, стоявшему сзади, показать противогаз. Затем проверил наличие патронов. Все в норме. Да и как иначе? Солдаты хорошо знали, для чего они выстроены здесь, у штаба армии, и что им придется делать там, куда уйдут сегодня.

Из штаба вышла группа офицеров. Впереди — генерал, командующий армией, тот самый, что приходил в госпиталь и выспрашивал, как Головеня действовал со своей группой в Орлиных скалах. Генерал тогда опирался на палку, а сегодня шел, неся ее под мышкой: видать, полегчало.

Солдаты замерли, услышав команду «Смирно!» Ротный повернулся и, печатая шаг, направился с докладом к генералу. Воздух разрезал его звучный голос:

— Третья рота отдельного батальона полностью вооружена и обмундирована, ждет приказа следовать на передний край!

Генерал медленно пошел вдоль строя, всматриваясь в лица солдат, словно собираясь запомнить их. Остановился на середине, заговорил о том, что фашистские полчища у стен Сталинграда, на перевалах главного Кавказского хребта, что у них все та же цель: восстановить капитализм, бросить в концлагери миллионы советских людей, вернуть рабство…

— Ничего нового, тот же бред, — продолжал генерал. — В сорок первом, когда фашисты подошли к Москве, фюрер требовал окружить город так, чтобы ни один солдат, ни один житель — будь то мужчина, женщина или ребенок — не смогли его покинуть. Он собирался при помощи особых сооружений затопить Москву. Там, где стоит Москва, пугал Гитлер, должно возникнуть море… Вот ведь до чего договорился, бесноватый!.. Никаких сооружений, как вы знаете, нет и не будет. Как стояла, так и стоит Москва. А многие из тех, кто внимал бредням фюрера, навсегда остались лежать в подмосковной земле. Так будет и здесь, на Кавказе! Ничего не добьются бандиты, увенчавшие себя цветком эдельвейс! Два метра земли — вот единственное, что мы можем пообещать каждому из них! Впрочем, еще одно — крест березовый.

Он говорил не спеша, внятно, без красивостей и восклицаний, будто отец беседовал с детьми. Напутствуя солдат, уходивших в горы, наказывал им брать пример с отцов, с тех, кто сверг царизм и отстоял власть Советов.

— Им было труднее, — подчеркивал генерал. — На фронт уходили в лаптях, без хлеба, оружие добывали в боях…

Оркестранты вскинули трубы, и ротный готов был произнести слово «марш!», когда к строю подошла старушка. Тщедушная, вся в черном… «Кто она? — подумал Головеня. — Учительница, пришедшая взглянуть на своих бывших учеников? А может, мать одного из солдат?» Генерал уступил ей место.

Старуха откинула черный шарф:

— Дети мои, я буду молиться за вас…

Она хотела еще что-то сказать и не смогла, поднесла к глазам платок.

Ударили звуки марша. Над строем покачнулись штыки. Побежали вслед за ротой мальчишки.

В конце улицы Головеня оглянулся: на площади все так же стояла старуха в черном. Как потом узнал, это была мать, проводившая на фронт пятерых сыновей.

Ни одного в живых не осталось.

«Буду молиться за вас», — запали в душу ее слова.

24

Не дойдя с километр до переднего края, рота остановилась в сыром ущелье. Услышав команду «Привал», солдаты начали устраиваться, кто как мог. Одни падали на голую землю и тут же засыпали, другие искали что-нибудь «под бок», обламывали кустарник, рвали траву. Головеня склонился на плечо сидевшего рядом бойца и задремал. Но тут появился дежурный и доложил, что ротного вызывает комбат. Головеня поспешил к телефону: он ждал этого вызова.

— Говорит первый! — послышался хрипловатый и, как показалось, грубый голос в трубке.

— Головеня слушает.

— Знаю, что Головеня, — комбат сразу перешел на «ты». — Занимай огневые позиции. Быть начеку. Требую полной готовности!.. Ты слушаешь меня? — и, убедившись, что ротный слушает, добавил: — В шесть утра буду сам.

Но комбат не прибыл в назначенное время. Не появился он в роте ни в семь, ни даже в десять часов. И лишь в начале двенадцатого вызвал Головеню к себе на НП.

Наблюдательный пункт находился в зарослях на возвышенности, откуда хорошо было видно селение, передний край противника. Ротный обратил внимание на удачный выбор места для НП и мысленно оценил военные достоинства комбата.

Колнобокий заговорил о сложившейся обстановке, о том, что близится схватка с врагом и третьей роте Головени предстоит держать боевое испытание. В роте много молодых, необстрелянных бойцов и задача в том, чтобы подготовить их к этому испытанию; что следует потолковать с командирами взводов, отделений…

От стакана чаю, предложенного комбатом, Головеня отказался: спешил в роту.

Молчаливый, задумчивый, прошел он по кромке обрыва, где окапывались солдаты, смотря не на них, а куда-то вдаль. Но это лишь казалось. На то и командир, чтобы все видеть. Видел Головеня и окопы в каменистом грунте, и строгие лица солдат, слышал и жалобы на усталость, произнесенные вполголоса, но думал о бое, первом бое, который непременно надо выиграть. Надо рассеять страх, окрылить солдат верой в свои силы, в умение и способности командиров.

Не прошло и четверти часа, как первый взвод залег в складках местности, чуть выше ущелья. За ним последовали второй и третий. Четвертый остался в ущелье, заняв окопы у главной тропы. Это решение пришло не сразу, оно созревало со вчерашнего дня, а сегодня обстановка сама продиктовала его. Началась вражеская атака. Первая рота не выдержала натиска, стала отходить. Ввязалась в бой вторая; в атаке немцев возникла заминка. Это позволило Головене вывести три своих взвода к роще. Он пустил их по зарослям можжевельника и нанес немцам удар с фланга: перерезал, рассек на две группы, расстроил боевые порядки. Часть гитлеровцев бросилась к речке, надеясь укрыться в складках местности на том берегу. Но переправиться было не так просто: бурное течение сбивало с ног, затягивало на глубину. А сверху, с берега, не переставая, сыпал и сыпал железный дождь.

Бой уже затихал, когда Головеня выскочил с бойцами к речке. Трое немецких солдат метались из стороны в сторону, ища брод, и вдруг подняли руки:

— Хитлер капут! Хитлер капут!..

Но не это удивило командира роты. Из-за скалы неожиданно глянуло на него знакомое лицо Зубова. Страх и ненависть выражало это лицо. «Откуда? Как он сюда попал? — подумал Головеня. — Да не все ли равно!» Вскинул автомат:

— Выходи!

Зубов высунулся до плеч, как бы собираясь исполнить команду, и вдруг, подхватив брошенный сдавшимся гитлеровцем карабин, выстрелил. Пуля ударилась о камень и, дав рикошет, подняла брызги в речке.

— Ах, сволочь!

Головеня присел. Но тут же вскочил, побежал вслед за Зубовым. Такого мало убить, судить надо!

— Бросай оружие! — выкрикнул он и дал короткую очередь поверх головы.

Зубов оглянулся, выстрелил снова. Подбежал к речке, заметался там у обрыва, не решаясь броситься в воду.

— Стой!

В ответ выстрел. Пуля взвизгнула над головой. Капитан прижался к скале:

— Сдавайся!

Но Зубов, топчась у обрыва, поспешно выпускал одну пулю за другой. Потеряв надежду взять предателя живым, Головеня отвел предохранитель и дал короткую очередь. Затем еще… Увидел, как, взмахнув руками, Зубов упал в воду, как течение подхватило и понесло его на глубину… «Будь ты проклят!»

Ошеломленные неожиданным ударом с фланга, гитлеровцы все еще не могли разобраться в случившемся. Тут и там бежали солдаты, причем одни вперед, другие — назад. Гремели выстрелы… Однако батальон не смог воспользоваться этой сумятицей, чтобы отбить селение, начать наступать.

25

Уткнувшись в карту, Колнобокий сосредоточенно изучал ее. Он считал главным преградить путь немцам; пусть не разбить, он-то знает, как это не просто, но задержать, остановить их продвижение. Комбат не взглянул на вошедшего в землянку Иванникова, не отозвался на его приветствие. Искал способ, как обмануть противника, и не находил его.

Остро переживая неудачи, Колнобокий метался из одной крайности в другую: то приказывал сменить огневые позиции, то вернуться на старое место; нередко сам ложился за пулемет, а то бросался вместе с бойцами в атаку. Но это не приносило успеха, влекло за собой лишь новые потери. В который раз батальон пятился, отходил: невезение казалось непреодолимым.

Когда-то спокойный, уравновешенный комбат становился все более раздражительным, нервным: сказывались бессонные ночи, усталость: требовался отдых. Но о каком отдыхе могла быть речь, если надо драться, стоять насмерть. Немцы ломились в ворота Грузии…

Раздумывая, комбат порой жаловался на свою судьбу: не хватало знаний, он не имел ни гражданского, ни военного образования. Нужда не позволила ходить в школу. С малых лет пахал землю. Уже будучи отцом двух детей — поступил в ликбез. Потом, после курсов, стал счетоводом. Вот и вся наука. Звание техника-интенданта получил в запасе… В первые дни Великой Отечественной командовал взводом. В бою заменил тяжело раненного командира роты, да так и остался в этой должности. Нелегко было, а получалось. И уже здесь, в горах, предложили стать комбатом (где же кадровых офицеров набраться!). Предложение было заманчивым, и он решился: авось улыбнется фортуна! Она действительно улыбнулась. Не успел опомниться, капитаном стал… В первых же боях, командуя батальоном, взял Орлиные скалы… Но затем все пошло не так: потери, отступления…

Постояв немного, Иванников понял — комбат занят, повернулся, чтобы уйти. Но Колнобокий оторвался от карты:

— Есть данные: не сегодня-завтра немцы пойдут в наступление.

Слова эти поразили Иванникова не новизной, а своим подтекстом. За ними угадывалось зреющее решение о поспешном отходе.

26

Едва солнце опустилось за гору, как сразу стемнело. И хотя немцы, прекратив стрельбу, затаились в селении, обстановка по-прежнему оставалась тревожной. Головеня сам проверял посты в эту ночь: люди устали и он опасался, чтобы кто-то из часовых не уснул.

Нырнув в темноту, зашагал по траншее к переднему краю. В отводе мелькнула тень.

— Пароль? — донесся тихий голос.

— Стебель… Это ты, Донцов?

— Так точно, Сергей Иванович. Я вас сразу узнал.

— Ну, как тут… что фрицы?

— Спят. Около часа стою — тишина мертвецкая. Хватили, наверное, шнапсу и спят… Сергей Иванович, — вдруг обратился он к командиру. — Тут перебежчика поймали. Думали, фриц, нет — горец.

— Житель Сху?

— Не скажу точно. Хотели к комбату, да решили — не велика птица, чтоб из-за нее комбата будить.

— Где он?

— У командира первой… Лучше вот сюда, по этой траншее, там суше.

— Знаю.

Головене не терпелось увидеть перебежчика. Все-таки что-нибудь окажет. Подойдя к блиндажу командира первой роты, отбросил еловую ветку, которой был заложен вход, и, пригнувшись, подлез под свисавший кусок палатки. На самодельном столике горела лампа, сделанная из патрона противотанкового ружья. Командира в блиндаже не было. Головеню встретил затянутый в ремни сержант Калашников.

— Ну, где тут незваный гость?

— Дрыхнет, — ответил сержант и дотронулся до лежавшего на полу человека. — Э-э, подъем!

Человек тут же вскочил на ноги: он не спал. Небритый, мрачный. Из-под густых черных бровей смотрят настороженные глаза. Новая черкеска испачкана грязью. Посерела от пыли белая папаха. Головене показалось, будто где-то видел этого человека. Где?..

— Документы есть?

— Меня зовут Алибек, — оказал перебежчик.

— Ах, вот оно что! Изменился ты… Похудел. Да и одежда другая… — В памяти всплыли Орлиные скалы. Кончился бой, и Головеня приказал найти задержанного горца. Кинулись искать, а его и след простыл. Трудно было понять, почему сын Кавказа шел вместе с немцами. Дорогу показывал? Горца тогда не нашли, и Головеня упрекал себя в потере бдительности. Ругался. И вот новая встреча…

— Ты все помнишь, Алибек?

— Суди, капитан, — вместо ответа заявил горец. — Тогда не расстрелял, стреляй сейчас. Виновен — стреляй… Но сперва послушай. Послушай, потом стреляй…

— Говори, выслушаем.

— Я убил командира фашистов. Убил и бежал…

— Хардера?

— Нет, другого, который приехал на его место.

— А где же Хардер?

Алибек взволнованно заговорил о жене, о том, что произошло у него в доме. Затем вынул из-за голенища тоненькую книжечку, подал Головене. С фотографии, притиснутой печатью со свастикой, смотрело молодое полное лицо. Это было удостоверение личности некоего майора Гофа, заменившего Хардера. «Значит, сейчас немецкий батальон фактически без командира? — подумал Головеня. — Нет, конечно, кто-то уже командует, но это не то, что Хардер… Теперь самый момент!»

Через пятнадцать минут он уже сидел в блиндаже комбата, сложенном из камней и накрытом бревнами. Колнобокий, которого все же пришлось разбудить, хмурился: две ночи перед этим не спал. Набросив на плечи шинель, он закурил:

— Ну что там у вас, докладывайте.

— Задержали перебежчика.

— Унтер, солдат? — спросил Колнобокий.

— Староста… А раньше был проводником у немцев. В общем, известная птица.

— Как… Вы его знаете?

— Имел случай познакомиться.

И Головеня рассказал, как в Орлиных скалах гитлеровцы пытались ночью напасть на гарнизон, но благодаря бдительности часового их замысел не удался. «Тихари» ушли тогда несолоно хлебавши. А проводник — с перепугу, что ли, — забился в расщелину. Головеня готов был расстрелять его, но начался обстрел, и горец в суматохе скрылся.

— И вот, видите, опять…

— Постой, — перебил Колнобокий. — Староста и вдруг по доброй воле на нашу сторону… Любопытно! Не подвох ли?.. Кстати, где сейчас перебежчик?

— В штабе, под охраной…

— И как же он объясняет это свое «бегание»?

— Ненавижу, говорит, немцев.

— Скажи пожалуйста! То пресмыкался перед ними, угождал, а теперь, выходит, прозрел, совесть мучает… Как бы не так! Не иначе — лазутчик!.. Ведь немцы готовятся к наступлению.

— Вражеская разведка способна на все, — сказал Головеня. — Но тут, товарищ капитан, факты, которые, понимаете, никак не вяжутся… Алибек ненавидит немцев. Они убили его жену… Убили потому, что она кинжалом заколола Хардера.

— Хардера? — привстал комбат.

— Да.

— Вот это новость!.. Но так ли это? Есть вещи, в которых сразу не разобраться…

— Передаю то, что слышал от Алибека. Полагаю, врать ему незачем. Знает, что, пока мы не выясним все, не отпустим его. Так что…

— Как сказать! Именно такие и вводят в заблуждение. Ему же оправдаться надо: вот, мол, смотрите, какой я хороший! А что старостой был, так обстоятельства… К чертовой матери! Никаких обстоятельств!..

— Алибек потерял жену, дом… — продолжал Головеня. — Помните зарево над селением? Вы еще спрашивали: что там горит?.. В тот вечер все и произошло.

— Допустим. Но что из этого?

— А то, что, оказавшись в такой ситуации, горец не пал духом, стал мстить. Да, если хотите, прозрел!.. Выбравшись из леса, подстерег вновь прибывшего командира батальона, уничтожил его. А чтоб не быть голословным, прихватил вот это. Вот все, что осталось от фашиста. — Головеня подал комбату серенькую книжечку.

Взглянув на одутловатое лицо, изображенное на фото, комбат удивился: «Такого борова свалил!» И приказал привести задержанного.

Перебежчик стоял перед комбатом, комкая в руках белую папаху, и рассказывал о себе.

По национальности — ингуш. Перед войной покинул аул, в котором не оставалось никого из родных, ушел в горы. В селении Сху нанялся пастухом. Там и с девушкой познакомился, в зятья пристал. Полагал, обзаведется хозяйством, заживет с молодой женой. Но началась война… Мобилизовали и — на фронт!.. Год воевал. Летом сорок второго полк был разбит на Кубани, и Алибеку ничего не оставалось, как уйти в горы. Ночью прибился к берегам речки Зеленчук — обессилевший, голодный. Прилег в лозняке, надеясь хоть немного отдохнуть. Его схватили утром. Когда немецкий капитан стал спрашивать — знает ли он горы, Алибек делал вид, что ничего не понимает. Смотрел в глаза фашисту и молчал. Рассчитывал: немец подержит немного и отпустит. Немец действительно отпустил, но солдаты опять схватили. Поставили к стене. Зарядили винтовки… От первых же выстрелов упал, потеряв сознание. Тогда еще не знал, что это был за расстрел…

Потом, когда пришел в себя, опять увидел немца, который допрашивал. Он помог встать, угостил сигаретой… С этого все и началось.

— Старостой всего неделю был, — помолчав, добавил Алибек. — Пальцем никого из сельчан не тронул. А вот немца — не пожалел. Как шакала, убил!

Алибек умолк, глядя в одну точку, и лицо его выражало душевную боль.

Развернув карту, комбат велел перебежчику показать, как у селения проходят траншеи, где расположены немецкие огневые точки. Горец пожал плечами: ничего он не понимает в карте… Тогда комбат упростил топографию. Нарисовал на листе бумаги квадратик:

— Это твой дом, — сказал он. — А теперь показывай, как стоят дома слева и справа…

Алибек показывал, а комбат наносил на бумагу. Получилась кривая улочка. Так же была воспроизведена и вторая: их в селении всего две.

— Ну, сообразил? Давай все по порядку…

Алибек взял карандаш и нарисовал кривую линию между домами и рощей.

— Здесь пехота, — пояснил он. — Минометы сзади, у оврага по самой кромке… Это, ну как сказать, метров сто от крайнего дома, капитан…

— Так, — протянул комбат. И, сделав пометку на карте, спросил: — Откуда немцы могут наблюдать, корректировать огонь своих минометов… Понимаешь?

— С дерева! — подхватил горец, радуясь, что хоть чем-то поможет офицеру. — А дерево вот здесь, на опушке. Чинара. Старая, в три обхвата… Как раз в конце улочки. Близко… Когда фашисты вошли в селение, один из них сразу туда на дерево… Бинокль у него, телефон…

Алибек и сам на ту чинару взбирался. Но это было раньше, до войны. Там, на вершине, поселился коршун. Кружит над селением, смотрят люди… красиво! Но вскоре стали пропадать цыплята… Вот тогда и полез на дерево.

— Оттуда, с высоты, все вокруг видно.

— Как? — удивился капитан.

Впрочем, удивился он тому, что его разведчики-наблюдатели до сих пор не могли обнаружить, где сидит немецкий корректировщик. Хлопнув Алибека по плечу, капитан загорелся желанием немедленно, сейчас же, нанести удар по немцам. Упустить такой момент — преступление.

…Вызвав ординарца, капитан Колнобокий приказал срочно собрать командный состав батальона. Вполголоса сказал Головене:

— Этого Алибека пока под охрану. Потом решим, что с ним делать.

Вскоре в блиндаже комбата стало тесно: явились начальник штаба старший лейтенант Мацко, заместитель по политчасти Струнников; пришли командиры рот. Совещание было коротким, задачи перед всеми участниками поставлены предельно ясные.

Командиры расходились, радостно возбужденные тем, что нового отступления, думы о котором мучительно волновали людей, подавляли их психику, — не будет. Наконец-то батальон пойдет вперед.

Наступление началось в четыре утра. Третья рота под командованием Головени проделала к этому времени пятикилометровый путь и оказалась в тылу противника. Алибек провел ее по глухим тропам и, что важно, вывел на огневые позиции минометчиков. Гитлеровцы не ожидали нападения, и ни один не ушел живым. Со многими расправился сам Алибек. Он был неукротим в своей страшной мести за жену, за дом, за великое горе, которое принесли немцы на Кавказ.

В этом бою Головеня убедился в честности горца, в его мужестве: первым ворвался он на батарею противника, как барс прыгнул на часового. Это он догнал пытавшегося бежать фельдфебеля, командовавшего батареей, благодаря ему немцы в Сху с запозданием узнали о том, что в тылу у них советские воины.

Фашисты, уходя, подожгли селение, черный дым потянулся над долиной.

Третья рота преследовала отступающих: враг дрогнул — самое время добить его.

Бой завязался километрах в шести за Сху, у рощи. Обстреляв фашистов из минометов, Головеня поднял роту в атаку:

— За мной! Вперед!

Выстрелы, крики «ура!». Пошла, покатилась пехота. Дрогнули, закачались чинары.

27

Колнобокий распорядился подготовить один из домов для штаба. Тут же присмотрел себе комнатку. Он торжествовал: после тяжких недель отхода, батальон, наконец, собрался с силами и не только остановил врага, но и опрокинул его, обратил в бегство. Он не мог не видеть усилий Головени, его личной отваги и мужества. «Этот юнец и впрямь достоин ордена», — раздумывал комбат. И усомнился: не рано ли? Прочитал еще раз реляцию, составленную начальником штаба, и написал: «Медаль «За отвагу».

Потянулся к трубке телефона: как продвигается третья рота? Ей нужна помощь? Вторая уже вышла. Завтра двинется весь батальон. Услышав голос Головени, закричал:

— Вперед! Без передыху… Бей их!

Ординарец доложил, что комбата спрашивает какой-то майор.

«Откуда? — не без волнения подумал Колнобокий. — Приятные вести не часты. Но сегодня ругать не за что».

Майор Рухадзе сообщил, что он прибыл из штаба дивизии по поводу наград.

Комбат повеселел.

— Умаялся, — вздохнул он, встречая гостя. — Никогда так не уставал, как сегодня. У нас радость, товарищ майор, Сху взяли!

Усадил гостя за стол. Опытный ординарец, смекнув, в чем дело, достал из чемодана фляжку со спиртом, которую хранил для «особого случая». Хозяин налил по полстакана, поставил кружку воды — больно сердит, разбавлять надо.

Чокнулись. Отпив немного, гость отодвинул стакан в сторону. Не стал пить и хозяин.

— Привез награды защитникам Орлиных скал, — сказал майор. — Капитан Головеня… есть такой?

— В группе преследования. Сейчас вызовем!

— Зачем же? В мои намерения входит побывать на переднем крае.

На рассвете, после короткого затишья, фашисты пошли в контрнаступление. Находясь рядом с Головеней, майор Рухадзе восхищался его умением управлять ротой на поле боя. Еще недавно Рухадзе сам был ротным. В штаб попал после госпиталя. Новая должность не очень импонировала ему: больше приходилось с бумагами возиться, а у него к этому никакого рвения. И поездку на передний край он расценил как поощрение. Выполняя поручение командира дивизии, майор собрал немало интересного материала. А главное, отметет все сомнения насчет Головени: капитан хоть и молод, но батальон вполне потянет. И выдвижение его на более высокую должность, по мнению Рухадзе, просто необходимо.

А еще через два дня Головеню вызвали в штаб дивизии. «Вернется ли? — размышлял комбат. — Геройская Звезда не зря дается». И он искренне пожалел — такого офицера забирают!

Головеня волновался, покидая роту. Жалко было расставаться с Донцовым, с которым связывала давняя боевая дружба. Хотелось дождаться Пруидзе. Судя по письмам, Вано не сегодня-завтра должен появиться в батальоне. Однако приказ есть приказ: надо ехать. Где-то там, в другом месте, капитана Головеню ждет новая боевая деятельность, предстоят новые испытания.

И радостно было на душе потому, что едет в Сухуми: там Наталка, жена.

28

— Ну, как? — обступили Вано раненые, когда он вернулся из канцелярии.

Вано стукнул кулаком по тумбочке, так что затрещала фанера:

— Бюрократы!

— А я так думаю, — приподнялся на кокке белобрысый солдат. — Где ни воевать, лишь бы фрицев бить.

— Но ведь меня друг зовет! Как ты не понимаешь? Золотой Звездой наградили его! — Пруидзе вынул из кармана письмо и начал читать: «Как только поднимешься, станешь на ноги, так сразу просись в наш полк… Ты у меня один старый и верный друг!..» Слыхал? — Вано обернулся к белобрысому. — Как могу подвести друга?

— Действительно, что ж тут плохого, — удивился зенитчик. — Человек в свою часть просится, почему бы не направить его туда? С друзьями да с таким командиром, как Вано рассказывает, не только немцу, самому черту рога обломать можно! Вот выздоровею, и пусть попробуют не послать в родной зенитный!

— Сперва выздоровей. Нога вон как кочерга.

— Из ноги не стрелять, и такая сойдет.

— А что все-таки говорят? — снова спросил зенитчик, обращаясь к Вано.

— Молчат.

— Молчат — это уже неплохо! — оживился тот. — Полагал, отказали. А молчат, значит, думают, решают. Не так все просто, как тебе кажется… Если б отказали, так сразу.

Дверь скрипнула, и в палату вошла пожилая санитарка Вакулова, или как ее прозвали здесь — Вакулиха.

— Где тут Ваня? — разглядывая больных подслеповатыми глазами, спросила она.

— Вань у нас три.

— Знаю. А выписывается один.

Вано вскочил с койки.

— Ах, вот ты где, соколик. А я там смотрю, — забубнила Вакулиха, подходя. — Получай мундировку. Вот тебе гимнастерочка, вот брючки… Слыхала — отпуск тебе дают. Вот и с мамашей повидаешься. Сколько не виделись-то?

— Три года.

— Вот радости-то будет!

— Тетя Вакулиха, а в бумажке как там? Куда?..

— Чего не знаю, того не знаю. Лучше у секлетарши спроси. Все бумаги у нее. Гимнастерочку-то я починила, подутюжила. Все ладнее будет. Одевайся. Халат вон туда, к двери…

Санитарка собрала белье с койки, связала в узел и, уходя, пообещала привести новичка, который двое суток в коридоре лежит, очереди дожидается.

Вано ушел, и его не было около часа. Вернулся в стареньком тесном обмундировании, рукава гимнастерки чуть ли не до локтей, брюки в заплатах, но веселый, довольный. Что брюки, на передовой новые дадут. Радовался, что едет в полк, что снова увидит Головеню, Донцова. Что сегодня может побывать у матери.

В скверах несмотря на осень — цветы, зеленая трава. Кавказ есть Кавказ. Поспешая домой, Вано торжествовал: наконец-то! Выздоровел, руки, ноги целы, голова на плечах… Чего ж еще! Кинул взгляд по сторонам: война войной, а радуют родные места! Свернул на дорогу, обсаженную кипарисами, и запел:

Спохватился и, как в детстве, побежал по знакомой тропке с горочки. Остановился у самой воды, снял пилотку:

— Здравствуй, море!

Опустил руки в набежавшую волну: сколько тепла и ласки!

Снова он у этих синих волн. В жизни, наверное, нет ничего более трогательного, чем возвращение к берегам своего детства!

Постояв у моря, Вано пошел к базару. Не мог же он явиться к матери без подарка. Базар-миллионка все там же, на старом месте.

— Носки! Носки! — еще издали услышал Вано. — Покупайте носки! — выкрикивал низким голосом человек на костылях.

Немного в стороне звучал хриплый голос, расхваливавший зажигалки, которые «и красивы, и безотказны, а не станет бензина, заправь керосином — зажгутся!»

Вано подошел к стойке, за которой стояла молодая чернявая женщина. Перед ней белье, платья, костюмы — ну, конечно же, перекупщица.

— Платок для матери? — спросила она. — У нас все есть! — и, нагнувшись, достала из-под стойки большой цветастый платок.

Солдат потянулся « нему:

— Сколько стоит?

— Сколько бы ни стоил — мать дороже! — ошарашила торговка и, улыбнувшись, добавила: — Тыщу рублей!

Вано отодвинул платок: хорош, но уж больно дорог. Повернулся, чтобы уйти, но тут же услышал:

— Восемьсот.

Солдат опустил голову: откуда у него такие деньги?

— А сколько у тебя — пятьсот?.. И того нет? — развязно продолжала перекупщица. — Такой красивый и без денег! — и вдруг дернула его за рукав. — Ладно, четыреста!.. Себе в убыток. Бери, порадуй мамашу!

Сосчитав деньги, сунула их за пазуху, обнажив на мгновение полную грудь, и тут же, забыв о солдате, затянула:

— Платки! Покупай платки! Красивые, теплые, чистаядовоенная шерсть!..

— Салют, Виола! — вынырнув из толпы, подошел к торговке нарядно одетый мужчина.

— О, Мишель!.. Ну, как там?

— Как часы, — ответил тот, растягивая в улыбке черный шнурок аккуратно подбритых усиков. И, приглушив голос, почти зашептал: — Комиссионные, мадмазель. Без этого, сами понимаете…

— У-у, какой нетерпеливый. Я же сказала!..

Противно было видеть молодого человека не в военной форме. Вот уж действительно: «Кому война, а кому — мать родна», — вспомнил Вано фронтовую поговорку.

Завернув покупку в газету, Вано поспешил на окраину. Вот и школа, в которой когда-то учился. Осмотрелся: вроде все на месте, но что-то не так, чего-то не хватает. Ах, вот что, тут же стоял дом! И как он сразу этого не заметил? Деревянный, большой, в нем девочка-скрипачка жила… Даже фундамента не осталось. Поразило безлюдье.

Свернув в знакомую узкую улочку, Вано пошел быстрее: еще немного — и за углом встанет каштан, покажется дощатая крыша с ржавым железом у трубы. Шагнул за угол и, ничего не понимая, остановился. Ни каштана, ни дома… Только земля да пепел… Кинулся к соседям — никого. Обошел наполненную водой воронку, присел на камне. Не заметил, как подошла женщина.

— Вано?! — всплеснула она руками.

Солдат вскочил на ноги:

— Тетя Мари! Тетя…

Вскрикнув, женщина бросилась к нему, припала к груди. Ее плечи судорожно вздрагивали.

— Что с вами, тетя Мари?.. Ну, говорите же!

Потом сидел у пепелища и смотрел куда-то вдаль невидящими глазами.

Больше не стал никого расспрашивать. Что толку? Ни соседи, ни самые лучшие друзья, никто не сможет помочь ему. Тяжелое, двойное горе свалилось на него — мать и Лейла…

К ночи налетел ветер, зашумел кипарисами, с моря дохнуло холодом и еще тяжелее стало на душе солдата.

Ни к чему было оставаться здесь.

Вскинул за плечи вещмешок и побрел в верхнюю часть города. Остановился лишь на горе Баграта и минут пять смотрел на море, на притихшие темные улицы, скверы. Как тесно была связана его жизнь с этим городом!

Повернулся и быстро пошел вверх по тропке, как умеют ходить только люди, выросшие в горах.

29

О том, что генерал Леселидзе прибыл в 76-й полк и «заглянул» в некоторые его подразделения на переднем крае, знали многие. Но посетит ли он батальон Колнобокого, который, ведя бои, потеснил противника и вырвался вперед, — сказать трудно. В этом сомневался и командир батальона: мало ли у генерала всяких дел!

Раздумывая, Колнобокий не подозревал, что командующий армией уже находился в квадрате боевых действий батальона, а точнее, на приданной ему батарее.

С юных лет артиллерия стала для Константина Николаевича Леселидзе главным увлечением. Окончив в двадцатых годах училище имени ВЦИК, он оставался «при пушках» на протяжении более двадцати лет: прошел путь от наводчика и командира взвода до генерала. До тонкостей познав это оружие, его боевые возможности, он придавал «богу войны» особое значение.

— Ну, пушкари, — просто сказал он, — хвалитесь успехами: как с питанием, боеприпасами?.. — И услышав, что «стало лучше», мысленно похвалил летчиков, занимавшихся переброской грузов к переднему краю. «Молодцы авиаторы, — подумал он. — Герои».

Взглянув на телефонный аппарат, попросил связать его с находившимся на НП командиром батареи. Старший на батарее лейтенант Сахнин сам припал к телефонной трубке, но она молчала. Он бешено крутил ручку, ел глазами телефониста: стыд и позор — в такой момент связь отказала!

— Обрыв, — буркнул связист и побежал по линии, но вскоре вернулся: провод перебило как раз над ущельем. Спуститься в ущелье здесь невозможно, надо обходить, а это займет минут сорок.

— Двадцать! — строго взглянул лейтенант. — Бегом!

— Связи нет и возможно долго не будет. Ваше решение? — сказал генерал.

— Исправить связь. А не удастся — выкатить орудия на прямую наводку.

На склоне горы опять заработал немецкий пулемет.

— Правильно. Но это можно было сделать раньше. Действуйте.

…Зацепив орудия веревками, первый расчет потянул его вперед на возвышенность.

— Левее! — вскричал Сахнин. — Не видите, камень! — Расчет потянул влево, но орудие угодило колесом в воронку. Солдаты дергали за веревки, хватались за колеса — орудие не двигалось. А лейтенант командовал:

— Взяли!.. Еще раз!..

Поднатужились и вырвали колесо из проклятой воронки.

Вернулся связист: обрыв линии ликвидирован. Генерал взял трубку и потребовал доложить, какие цели поражены, каков расход боеприпасов. Услышав, кто находится на проводе, командир батареи опешил: нечем было ему похвалиться; снарядов израсходовали много, а какой урон нанесли врагу, установить наблюдением не удалось: то туман, то дождь.

— Почему медлили с выводом батареи на стрельбу прямой наводкой? — спросил генерал. И подумал, что придется еще раз устроить неприятность командующему артиллерией: плохо учит подчиненных маневренности, более эффективному использованию орудий.

…Ночью у генерала ныли ноги, он ворочался на жесткой постели, не мог уснуть. Достав из кармана газету и прибавив огня в коптилке, начал читать. Но разыгравшаяся болезнь не унималась.

Адъютант, казалось, спал, но стоило пошуршать газетой, как вскочил на ноги, начал рыться в сумке, искать таблетки, которые всегда возил для генерала по рекомендации врача.

— В горах слякоть, беречься надо, а вы…

— Что же, по-твоему, погоды выжидать?

— Нам бы сразу в землянку комбата… там и печка, и одеяло нашлось бы… Колнобокий мужик запасливый… А по правде сказать, на батарею и заезжать не надо бы…

— Ты меня с кем-то путаешь, — приподнялся генерал. — Я командую войсками и обязан знать, что делается на переднем крае. Вспомни старую пословицу: где солдат, там и генерал. Только за такими генералами идут солдаты.

— Константин Николаевич, но у вас ноги…

— А что, ноги? Поболят да и перестанут.

— Вы же сами говорили — надо беречься. Начнется обострение и тогда…

— Э-э, дорогой! Если думать только о себе, то зачем вообще жить на свете?

Адъютант не унимался: кто же, как не он, позаботится о командующем. Не стесняясь, советовал то одно, то другое. Генерал хмурился, наконец сердито сказал:

— Будем спать, — и погасил свет.

Рано утром генералу доложили: погиб командир батальона Колнобокий.

30

Головеня въехал в ущелье на низкорослой мохнатой лошади, похожей на ишака, и пошел не в штаб батальона, а на огневые позиции третьей роты. Почти неделю не был здесь. Еще в пути, покачиваясь в седле, тщательно обдумывал, с чего и как начать в новой должности. Думал-гадал, куда его пошлют, а вышло — никуда: своим же батальоном командовать будет. Лучшего и желать не надо: многих солдат и офицеров он хорошо знает, а это очень важно. И опять думал о гибели Колнобокого. Человек не имел военной подготовки, а все-таки неплохо командовал. Вечная ему память.

Осмотрев передний край противника, капитан опустил бинокль:

— Вымерли, что ли, фрицы?

— Сам удивляюсь, — отозвался Ковтун, остававшийся за командира роты.

За последнее время в роте ничего существенного не произошло, если не считать перестрелки, в которой легко ранен сержант Калашников. Притихли что-то «эдельвейсы».

— Однако, — добавил он, — по ночам у них вроде возня какая…

— Почему — вроде?

— А потому, товарищ капитан, что разведка наша спит и что там, у врага делается, не знает. Откуда ж нам знать?.. А то еще слухи пошли, будто немцы выдохлись и наступать не могут.

— Откуда такие сведения? — дивился Головеня. — Наоборот. Они все более проявляют активность. На днях в горы подошла новая немецкая часть… Выдохлись!.. Как можно так безответственно! — и, посмотрев в лица солдат, продолжал: — Силы у них есть. Правда, уже не те, что были в сорок первом, но это вовсе не значит, что они выдохлись и мы их шапками закидаем. Если волк даже станет траву есть, все равно смотри на него, как на волка.

Солдаты, привыкшие видеть Головеню на огневых позициях, как всегда окружили его, наперебой угощали только что поступившим кавказским табаком. Они не прочь были послушать, как и что там — ведь он, говорят, в штабе армии был.

Да, был! У самого командующего! И вот какую новость привез: в горах начался разгром противника. Недалек тот день, когда здесь не останется ни одного фашиста.

Потолковав с бойцами, капитан прошел по траншее к Скворцову, лежавшему за пулеметом.

— Как думаете, сегодня не пойдут? — показал он в сторону гитлеровцев.

— Кто ж их знает, — пожал плечами солдат. — Если бы разведка туда сходила, да «языка» бы… Вот тогда… А так гадать — одно и то же, что бабка погоду предсказывала: либо дождик, либо снег. Одним словом, как кутята…

— Как-как? — переспросил Головеня и рассмеялся. — Истинно, как кутята! Вслепую… — А про себя подумал: «Вот с разведки и надо начинать».

— Сергей Иванович, а почему — ни писем, ни газет… — пожаловался пулеметчик.

— Что там на фронтах — ничего не знаем, — загудел другой голос. — Говорят — Грозный сдали.

— Врут.

— Позвать Шмакова, — приказал капитан.

— Шмаков уже не почтальон. Новенький за него.

— Зовите новенького.

Один из солдат побежал по траншее, выполняя приказание. А через каких-нибудь, пару минут новенький письмоносец уже стоял перед командиром. Козырнув, он расставил руки и запросто бросился к Головене.

— Вано! Дорогой! — обрадовался капитан, сжимая солдата в своих объятиях.

Но вот оттолкнул его:

— Дай-ка со стороны гляну… На том свете побывал… А вдруг там тебя подменили? — и перевел разговор. — Постой, как же так? Как же я тебя на тропе не увидел? Ты, выходит, пешком?

— Можно бы ехать, да я спешил.

— Так это ж замечательно! Герой Орлиных скал Вано Пруидзе выздоровел! — капитан положил руку на плечо и уже другим тоном сказал: — Ну, а теперь рассказывай, как дела, письмоносец? Люди жалуются: ни писем, ни газет…

— Газеты принес, — пояснил Пруидзе. Он посмотрел себе под ноги и с грустью добавил: — Вам-то будут письма…

Капитан понял: нелегко солдату говорить о письмах, а тем более вручать их другим: у Вано не осталось ни родных, ни близких и ему, пожалуй, никто не пришлет весточки. Хотелось сердечно поговорить с ним, поддержать словом, а сказал так:

— Письма — это пусть кто другой… А вам, товарищ Пруидзе, принять взвод. Сегодня же принять.

Вано казалось, что на него все смотрят; повернулся, начал разглаживать складки на гимнастерке: что ж, если надо, он готов. Вот только военной школы не кончал… Трудно, наверное, будет. Но глаза говорили другое: он прошел эту школу — и котлы, и отступления, и с бутылкой в руках на фашистские танки ходил. Наконец, падал в пропасть… Все испытал!

Головеня подошел к штабу.

Рыжеусый боец, сидевший у штабной землянки, посмотрел на него, однако не поднялся, продолжал строгать ножом суковатую палку. Другой, рядом, бренчал на балалайке. Остальные, собравшись в кружок под деревом, скучали.

— Чем занимаетесь? — спросил капитан.

— Солдат спит, а служба идет, — ответил за всех рыжеусый.

— Тяжело служить?

— Вроде ничего, да спать надоело.

— О, да вы, ребята, веселые! — улыбнулся Головеня. — С такими не пропадешь.

Узнав, что рыжеусый был разведчиком-наблюдателем, подсел к нему:

— Так вот, товарищ Трембач, так, кажется, ваша фамилия? Хочу вам настоящую работенку предложить. Тем более, что вам спать надоело.

Кто-то чмыхнул.

— А я что — с удовольствием, — отозвался Трембач. — Меня хоть полковником назначьте — согласен.

— Сколько тебе, говоришь, двадцать? У тебя все впереди. В полковники ты сам можешь выйти, а вот разведчиком назначу я, командир батальона.

Солдаты потянулись к капитану: вот, оказывается, кто новый комбат! Тихая, или как выразился Трембач, «швейцарная служба» тяготила многих. Хотелось туда, где погорячее.

31

Немцы отступили. Но можно было не сомневаться: хотя фашистская машина изрядно подпортилась, они еще попытаются атаковать. Враги отступили, но, уходя, они всячески избегали стычек, увертывались и, что самое главное, несли незначительные потери. Это заставляло думать, коротать ночи без сна, быть начеку.

Все эти дни батальон Головени шел в авангарде: то настигал фашистов, навязывая им бои, то вынужден был выпускать их из виду, отставать — кончались боеприпасы, продукты. Густая низкая облачность не давала возможности использовать самолеты. Патроны, мины, сухари — все это доставлялось на ишаках, на лошадях, а то и на солдатском горбу.

Все выше поднимался батальон, все медленнее продвигался вперед. Налетали резкие, порывистые ветры, обдавая бойцов ледяным дыханием. Вчера несколько раз за день срывался снег, а сегодня ни снег, ни дождь — сырость, и негде укрыться от промозглой слякоти, которая, казалось, проникала в самую душу.

На высоте три тысячи метров неожиданно разыгралась метель. С ревом и свистом набрасывалась она на людей, слепила, сбивала с ног. А надо было идти, взбираться на кручи, пересекать впадины, где порой не разглядишь, куда поставить ногу, где легко оступиться, шагнуть в пустоту.

Выбившись из сил, солдаты, наконец, остановились у разбросанных по снежному полю камней. Камни-валуны — неплохое укрытие от пуль, но как спастись от холода? И опять думалось, что хорошо бы оказаться в лесу, у костра, забраться в шалаш из еловых лап и хоть немного, пусть даже сидя, вздремнуть.

Два-три дня назад еще попадались на пути лески, а сегодня даже кустика не увидать — котелок воды согреть и то не на чем.

К утру метель улеглась и впереди открылся угрюмый ступенчатый ландшафт. И тут и там, напялив снежные башлыки, молчаливо теснились сонные горы.

— Узнаешь? — беря Пруидзе за плечи, спросил командир.

— Как же. Ледник!

Вано не один раз бывал здесь. По его словам, ледник все такой же, как и много лет назад, — не постарел, не помолодел — те же глыбы льда, трещины, через которые не перепрыгнуть. Рядом, выпирая из-под снега, поднимались камни-валуны, которым не было числа.

— Морена, — оказал начальник штаба Мацко, в прошлом учитель географии.

Вторая и третья роты заняли огневые позиции на обратном скате, не дойдя до морены. Первая — под командой теперь уже старшего лейтенанта Иванникова пробралась дальше, вперед, затаилась среди камней. Сзади, в овраге, минометчики…

Поздно ночью в штабную палатку вошел Донцов. Капитан ждал его и очень обрадовался, увидев старого друга, на плечи которого легла теперь нелегкая ноша забот и ответственности. Проведший более суток в непосредственной близости от немцев, Донцов валился от усталости. Отказавшись от еды, он ткнулся головою в угол палатки и сразу заснул. Но не прошло и часа, как командир разбудил его. Они склонились над картой и долго уточняли передний край противника.

Гитлеровцы засели в скалах и, как видно, не собирались оттуда уходить. В их руках оказались главенствующие высоты и очень выгодный рубеж обороны. Альпийские стрелки имели за плечами богатый опыт войны в горах. И если здесь, в районе ледника, находится только батальон, то это не что иное, как уловка. Где-то сзади, а может быть, слева или справа, наверняка стоят два-три таких же батальона, готовые ринуться в бой.

Но как бы там ни было, а воевать с ними все равно надо; надо идти вперед, создавать им нетерпимые условия, гнать, громить…

Головеня тронул за плечо сидевшего рядом телефониста:

— Свяжитесь с «Волгой».

Солдат потянулся к ручке телефона, повернул ее несколько раз:

— «Кама»! «Кама»! Мне — «Волгу»!

«Волга» не отзывалась.

Солдат хватался за ручку, крутил снова, дул в трубку. Аппарат шипел, будто внутри у него поджаривалось сало. Головеня ждал: может, опять повреждение? Нет, на этот раз нет. «Сало дожарилось», и «Волга» заговорила. Солдат передал трубку командиру, улыбнулся: видите, связь как часы!..

В трубке послышался низкий знакомый голос: говорил начальник штаба. Он заявил, что первый (командир полка) отсутствует и будет нескоро. Что же касается его приказаний, то Головеня должен знать, они остаются в силе, надо выполнять.

— Высоту брать! — подчеркнул он. — Брать любой ценой!.. Понятно?

Все это было понятно, но как быть с минами, которых в батальоне маловато, с патронами? Головеня так и сказал, разница была лишь в том, что мины назвал «дынями», а патроны — «орехами».

— Ни дынь, ни орехов нет! — отрезал начальник штаба. Но тут же смягчился. — Ладно уж, ради высоты… Ждите самолеты…

Не успел Головеня положить трубку, как поблизости начали рваться немецкие мины. А немного погодя, в противоположном конце морены показались альпийские стрелки. Они бежали, подгоняемые холодом, в каскетках, на которых нашита эмблема — белый цветок эдельвейс.

Иванников понял, что основные силы гитлеровцы бросили на его роту. Приказал взводу Пруидзе отойти правее, в обход, чтобы ударить с фланга. Взвод успешно оправился с этой задачей, но сам оказался в тяжелом положении. Иванников бросил ему на помощь группу автоматчиков. Замысел врага был сорван. Все, казалось, идет хорошо, но вот и с Горбатой горы хлынула волна гитлеровцев. От взрывов качнулся воздух. Задымился снег. Поднялись, пошли навстречу врагу вторая и третья роты батальона.

Бой то затихал, то вспыхивал, будто костер, в который время от времени подбрасывали хворост. Треск и грохот разрывавшихся мин, клекот захлебывавшихся пулеметов, мольба о помощи — все сливалось в один адский гул, катившийся в горах и откликавшийся эхом.

К исходу дня усеянное рыжими камнями поле покрылось темными пятнами: тут и там лежали убитые, раненые. В вечерней мгле трудно было разгадать, где свои, где чужие.

Вторая и третья роты общими усилиями прорвались к подножию горы Горбатой. Но главная трудность — овладеть высотой — была еще впереди.

Бой затих. Капитан Головеня, перебирая в памяти пройденный путь, вспомнил Наташу.

Неделю назад она писала, что скоро кончает курсы и будет проситься на фронт. Он разделял устремления жены, но, как муж, боялся за нее: так молода, так неопытна… Впрочем, пусть делает, как хочет. Подсев ближе к коптилке, принялся писать письмо.

«Дверца» блиндажа приподнялась, и в него вполз Донцов. Он доложил командиру батальона о результатах наблюдения за противником, которое вел вместе с Трембачом. По его мнению, гитлеровцы замышляли что-то серьезное. Может, собираются отбить морену? За это время — он не преувеличивает — к переднему краю прошло не менее роты солдат. Видать, пополнение. А у горы, что с левого фланга, установлены орудия…

Донцов страшно устал. Капитан задал ему еще два-три вопроса и отправил отдыхать. Минут десять спустя вызвал Пруидзе.

— Пойдешь в тыл врага, — сказал комбат. — Поведешь взвод…

Вано стоял притихший, понимающий, готовый выполнить задание, а потребуется — и отдать жизнь за Родину.

32

Взвод выступил раньше, чем намечалось: началась метель и упустить такой момент Вано не хотел. Для хорошо знающего дорогу метель — не зло, а надежная спутница: и следы заметет, и от вражьего глаза укроет. Кроме того, метели в это время года бывают короткими: выдаст заряд, поиграет, и опять тихо. Значит, надо успеть!

Едва добрались до гряды, как метель и вправду кончилась. Стало светлеть. Впереди проявились силуэты скал. Бойцы залегли в расщелине: придется ждать. Кто-то заикнулся насчет курева, но тут же умолк: рядом немцы и самая малая искра может обернуться большой бедой.

Дальше предстояло идти по гребню.

Требовалось преодолеть хаотическое нагромождение камней, достичь высоты Горбатой и оттуда внезапно обрушиться на немцев. Все просто и вместе с тем чрезвычайно сложно. На гребне ни троп, ни тропок — лишь скользкие, присыпанные снегом камни. Рядом немцы, а внизу — пропасть.

Пруидзе понимал — путь не для всех. Кто-то не сможет. Окинув взглядом товарищей, сказал:

— Сорвешься — умирай молча. В горах бывают обвалы и враги не всегда поймут. Подашь голос — погибнем все…

Солдаты молчали.

Переход длился всю ночь. Всю ночь не спал капитан Головеня, ждал: вот-вот вспыхнет ракета, сигнал, что Пруидзе с бойцами на высоте Горбатой.

Серел рассвет, а ракеты все не было. Капитан думал: фашисты могли подстеречь продвижение взвода, истребить его и в таком случае оттуда уже не придут никакие вести. Думал так, а настраивал себя на иное: «Ничего со взводом не случится. Пруидзе знает, что делает!»

И вдруг увидел вбежавшего в блиндаж наблюдателя. Понял — там ракета!.. И не сказал, а бросил в телефонную трубку:

— К бою!

С Горбатой донеслись выстрелы, разрывы гранат. А немного погодя, с ее откосов покатились вниз гитлеровцы. Взвод наделал-таки переполоху. Скатываясь, немцы пытались закрепиться у подножия горы, оказать сопротивление, но и сами того не заметили, как оказались в плену у паники. А панику нелегко остановить. Не находя выхода, некоторые из них подняли руки, другие поспешили к ущелью, надеясь укрыться. Но оттуда в упор хлестнули русские пулеметы…

Бой снова переместился на морену. Зацокали пули о камни, дико взревел смерч атаки. Опять бежали и падали бойцы Головени — одни, подкошенные пулей, — на рыжий снег, другие — живые, здоровые — в трещины, из которых не выбраться.

А на Горбатой горе алел флаг. Как горный орел взлетел на высоту Пруидзе. Ринулись вслед за ним солдаты. Эти парни в ватниках под стать своему командиру: не занимать им отваги и мужества!

— Молодцы! Герои! — радовался Вано. — Высота взята!..

И вдруг осекся, умолк… Мало осталось солдат во взводе. Только сейчас понял — остальные в пропасти… Сколько же не дошло… Сорвалось… Даже Квиридзе?.. Не может быть! И, боясь, что оставшиеся в живых могут уловить его душевное смятение, заговорил о куреве, принялся свертывать цигарку, просыпая табак.

Сорвавшихся в пропасть было семеро… Ни один из них не дрогнул перед смертью. Не смалодушничал. Ни один, падая в бездну, не подал голоса. Железные это были солдаты!

Бой затих, но вскоре разыгрался снова. На взгорке замельтешили серо-зеленые шинели. Фашисты бежали без выстрела. Еще немного — и заухают, загремят их карабины, зальются мелкой дробью автоматы…

Подбежавший к комбату солдат сказал, что убит ротный Ковтун. Не мог не появиться в эти минуты Головеня в своей третьей роте. Поднял солдат в контратаку: лучше встретить врага на полпути, чем дать ему приблизиться, развернуться.

— Смерть им, выродкам! — вскрикнул капитан и побежал впереди роты, лавируя среди камней.

Алибек бросился вслед за ним: став ординарцем комбата, он не отставал от него ни на шаг. Рассыпалась, потекла рота, Громовым «ура!» откликнулись горы.

Бойцы бежали, врывались во вражьи укрытия, настигали убегающих, крошили, летели вперед, не оглядываясь на упавших.

На правом фланге уже не осталось ни одного немца. Но левее, среди камней, их еще много. Солдаты бегут туда, с ними командир батальона. Это вдохновляет, придает силы. Комбат взмахнул рукой, и рота повернула за ним к гранитной глыбе, стала обволакивать засевших там немцев. Показалось, солдаты медлят.

— За мной! Вперед!

Рядом Алибек и несколько солдат.

— Слева!.. Заходи слева!.. — и умолк, роняя автомат… Ординарец подхватил его, но тут же опустил на истоптанный, рыжий снег.

— Капитан… Товарищ капитан!..

А тот, хватая ртом воздух, не отзывался, молчал. Алибек тормошит его, называет по имени и отчеству, наконец, расстегивает шинель и, увидев на груди кровь, принимается бинтовать рану.

В овраге, куда Алибек перенес капитана, тот пришел в сознание. Открыл глаза и еле слышно прохрипел: «Как, что там?» Ординарец понял: «там» — значит, в бою.

— Рота за Горбатой горой… Пошла рота… — пояснил он.

Головеня заворочался, собираясь встать, увидеть самому, но силы оставили его. Закрыл глаза и снова впал в беспамятство.

Его перенесли в санчасть, уложили на парусиновую койку. Появился суетливый фельдшер, а минуту спустя спокойно и уверенно вошел врач. Медики тотчас принялись за дело, почти не замечая Алибека. А тот стоял в углу и ждал: вот сейчас они осмотрят рану, дадут лекарства и командиру станет легче. Хотел услышать Алибек, что скажет врач, а он, закончив осмотр, буркнул что-то непонятное и вышел.

Еще раз пришел в сознание Головеня вечером. Посмотрел на ординарца и, напрягаясь, прошептал:

— Не сдавать высоту… Не сдавать.

Алибек подсел к нему: да, да, не будем сдавать… Прикоснулся к холодной руке, прикрыл одеялом. Капитан успокоился, затих.

Немного погодя, открыл глаза и опять остановил взгляд на ординарце. Но уже не лучистый, как прежде, а слабый, потухающий. Порывался что-то сказать, но ни Алибек, ни фельдшер, которые не отходили от него, ничего не поняли, кроме слова «написать». Закивали в ответ: напишем, обязательно напишем. Хотя ни тот, ни другой вовсе не представляли, куда и кому надо писать.

В палате появился врач. Взяв руку Головени, подержал ее и, не обнаружив пульса, опустил на одеяло.

Алибек посмотрел на врача, на бескровное лицо капитана, выпрямился, прижав винтовку к ноге, замер, будто на посту.

На его глазах не стало человека, которого понял, полюбил, как брата. Не мог не вспоминать, что было между ними. Этот человек должен был расстрелять Алибека и не расстрелял, рискнул помиловать.

Не мог не вспомнить Алибек и того, как опять встретился с этим человеком и тот не отверг его, принял снова, направил на путь истинный.

Молча стоял Алибек и беззвучно повторял слова клятвы. Нет, он не забудет этого человека, пока будет двигаться по земле, пока будет слышать звук его имени, видеть солнце и эти синие горы, за которые Головеня шел в бой и сложил голову.

33

Медсестра вышла из Сухуми вместе с караваном, доставлявшим боеприпасы и продукты на передовую. Пять долгих дней и ночей плелся караван по извилистым тропам. Ночевали, где придется, мерзли, грелись у костров и вот, наконец, подошли к цели: до батальона — два-три километра… Медсестра полагала — к вечеру будет на месте, встретится с мужем, за которого столько переволновалась.

Караван двигался медленно: тощие, измотанные ослики едва передвигали ноги, а идти на подъем с грузом да еще по снегу становилось все труднее и труднее. И животные, и люди выбивались из сил, все чаще останавливались, отдыхали.

Медсестра, как и солдаты, в шинели, в сапогах, с винтовкой за спиной. Отличить ее можно разве только по сумке с красным крестом. В кармане у нее предписание, в котором сказано, что Наталья Нечитайло окончила курсы и направляется в действующую армию. Она почти ничего не взяла с собой — все, чем обзавелась в Сухуми, оставила новым жильцам (беженцы, где им взять); прихватила на ее взгляд самое нужное: письма Сергея да забытые им тогда часы. На фронте командиру без часов не обойтись: вот обрадуется Сергей!

Наталке предлагали остаться в медсанбате, но она пожелала на передовую. О муже — никому ни слова: считала — так лучше. А в мыслях только и жила им. Думала: раз повстречались на военных дорогах, пусть и впредь эти дороги ведут их куда угодно — только бы вместе. Раньше как-то не понимала поступка Анны Фурмановой. Дивилась, как это она бросила все и пошла вслед за мужем на фронт. А теперь сама повторяла судьбу Анны.

Наталка шла, не отставая от солдат. Порой ноги отказывались двигаться, хотелось упасть на снег и заснуть, позабыв про все на свете. Но разве могла она поддаться минутной слабости! На то и шинель надела, чтобы по-солдатски преодолевать трудности. И это, и ее размышления о Сергее, о женщине из Чапаевской дивизии, о войне, охватившей всю страну, — все восставало против слабости, отметало усталость, придавало мужества.

С переднего края доносились отзвуки разрывов, но это ничуть не пугало, а еще более укрепляло в ней решимость — идти в бой, стоять за Родину, добиваться победы над врагом.

Караван добрался бы засветло, да вот беда — одно из животных, навьюченное минами, оступилось и вместе с грузом рухнуло в ущелье. Люди окаменели, ожидая взрыва, но свершилось чудо — ослик не попал на камни, плюхнулся в снег, будто в перину: и с ним, и с минами ничего не случилось. Единственно, о чем пришлось пожалеть, это — о времени: чтобы вывести животное из ущелья, потребовалось более двух часов.

Караван прибыл в расположение батальона на рассвете. Бойцы сразу принялись развьючивать животных, а медсестра, не чуя под собой ног, поспешила к штабу. С трепетом в сердце подошла к палатке, прилепившейся к каменной глыбе, и почему-то с минуту не могла решиться войти в нее. Остановилась, горячо дыша и собираясь с мыслями: «Интересно, здесь ли Сергей или там, впереди, где изредка слышны выстрелы»? Приоткрыла дверцу и увидела солдата. Он сидел у телефона, опустив голову, дремал. «Устал», — подумала Наталка. Но едва ступила в палатку, как солдат заворочался, не открывая глаз, забормотал:

— Ладно, чего там, отдохни.

— Я к командиру…

Женский голос поднял солдата на ноги. Сон как рукой сняло. Однако на лице — недоумение.

— Доктор… — не то спрашивая, не то утверждая, произнес он, глядя на девушку, на ее сумку с красным крестом.

— Я медсестра, — отозвалась Наталка.

— Все равно медицина, — ухмыльнулся солдат. — Значит, вам командира?.. На НП он. И командир и начальник штаба — все там. Да вы садитесь, — показал он на ящик из-под патронов. — Фрицы разбушевались, вот и пошли, чтоб усмирить. Садитесь, что же вы…

Солдат достал из кармана кисет, принялся свертывать цигарку. Но тут затрещал зуммер, он схватил трубку, табак просыпался. Тогда солдат прижал трубку плечом к уху и, время от времени роняя в аппарат бессвязные слова, свернул цигарку. Не отнимая трубки, высек огонь и, пуская синий дымок, нет-нет да и поглядывал на девушку. Она сняла шапку — острижена, как парень, а все же красива; на щеках, когда говорит, ямочки.

Телефон не давал покоя солдату: положив трубку, он тут же хватался за нее. С кем-то советовался, о чем-то спрашивал. Минут пять говорил с какой-то «Волгой»; больше слушал и повторял: «Так точно! Есть!» Серьезный и деловой, долго ждал какого-то начальника, который вот-вот должен подойти к аппарату, и, услышав его, припал к трубке. Посмотрел на сестру и улыбнулся.

— Тут она!.. Ну-да… Прибыла. Как самочувствие?.. Чье самочувствие, мое? Ах, сестры?.. Ничего, можно сказать, отличное! — Потом пояснил: — Из полка интересуются. Не замерзла — спрашивают. Так вы, значит, из Сухуми?.. А в бою, наверное… — солдат не договорил, раздался треск зуммера, и в тот же миг вблизи разорвалась мина. Сильная воздушная волна чуть не сняла палатку с кольев. Медсестра инстинктивно прижалась к камню. Последовали еще разрывы. Потом загудело, загрохотало вокруг.

— Началось! — буркнул связист.

Он крутил ручку, опять кого-то вызывал, — ему не отвечали, дул в трубку, сердито выкрикивал, оттопыривая губу, но его голос тонул в гуле боя.

В палатку вбежал молодой, с короткими черными усиками солдат, поддерживая окровавленную руку. Связист, оставив трубку, шагнул навстречу:

— Живой?

— Осколок, сволочь! — выругался тот.

Связист оглядел руку товарища, перевел взгляд на медсестру. И она поняла его — выхватила из сумки ножницы, начала разрезать намокший от крови и снега рукав. Осколок не задел кости, но повредил мышцу.

— «Минск», говорит «Неман»!.. Алло, «Минск»! — вдруг закричал связист, силясь кого-то вызвать. — Это первый? Мне первого!

Наталка насторожилась, ей почудилось, что солдат разговаривает с Сергеем. «Да, конечно, с ним, — решила она. — Он первый. У него еще там, в Орлиных скалах, были белорусские позывные». И не могла удержаться, потянулась через плечо солдата к трубке:

— Здравствуй!.. Где ты там, капитан?!

Солдат резко оттолкнул ее:

— Сумасшедшая! Я же с комбатом Иванниковым разговариваю! — и снова в трубку: — Кто мешает? Да медсестра эта… Перевязывает. Напарника стукнуло. Ну, да, Овсянникова. Что говорите? Какая сестра?.. Вновь прибывшая! — солдат положил трубку, повернулся к ней. — Лезешь, куда не следует. А если бы командир полка услышал? Это же связь — нерв армии! Как маленькая: капитан, капитан!.. Да у нас тут и капитанов нет.

— А Головеня? Его что… перевели?

Солдат прислушался к разрывам:

— Вот сейчас хряпнет чуть поближе, и нас с тобой переведут. Прямо туда… в могилевскую губернию.

— Что вы, — Наталка побледнела. — Что вы говорите!..

— А то и говорю: война, она не смотрит — кто солдат, а кто капитан.

— Не понимаю…

— «Неман» слушает! Что?.. Вызвать «Каму»?.. «Кама»! «Кама»! — зачастил солдат. — Да ты что, оглохла?!. «Кама», отвечай! Я — «Неман»… «Кама»!.. «Кама»!..

Наталка почувствовала, что ей не хватает воздуха, в бессилии прислонилась к камню, холодному, как лед. И сама будто оледенела.

Сперва даже плакать не могла — только хваталась за сердце. Слезы появились потом, когда немного пришла в себя, начала думать, вспоминать мужа.

В палатку вошли двое раненых: кто-то сказал им, что здесь медсестра. Сразу увидели ее:

— Лечи, дорогая!

Медсестра молчит, не двигается: «Нет, нет, не может этого быть! — думает она. — Жив он, Сергей! Жив!..» А где-то в голове, будто молоточки: убит, убит… Откуда они взялись эти слова? Кто их сюда принес? А может, все это кажется?.. Нет, они здесь, эти слова, огромные, мрачные, будто скалы. Рушатся, падают, давят на нее…

В палатку внесли еще раненого — совсем юный, худенький, лежит на полу, стонет. Медсестра смотрит на него, на раздробленную ногу и не может понять: явь это или сон?

— В первом бою, оно, конечно… — связист обнимает ее за плечи, помогает встать. — Не бойся, возьми себя в руки. Ну, давай, перевязывай!

Наталка склонилась над раненым, начала освобождать ногу от остатков обуви, но, увидя кровь, отшатнулась: показалось, будто он, Сергей, перед нею и это — его кровь. Ножницы вывалились из рук, и она уже не слышала, как в палатку вбежал сержант с автоматом на изготовку, как он приказал снимать линию, спасать аппаратуру, потому что фашисты прорвали оборону.

Открыв глаза, Наталка увидела над собой обвисшую, всю в дырах, палатку. Где же люди? Только что были и никого. Почти рядом слышались выстрелы. Поняла — надо уходить. Перекинула через плечо ремень сумки, шагнула к двери и вдруг застыла, не в силах ступить дальше: за спиной — слабый, почти детский голос:

— Сестричка…

Оглянулась — в углу тот самый солдат с раздробленной ногой. И стало стыдно: она вовсе не хотела… Медики не имеют права бросать раненых даже тогда, когда им самим угрожает смерть. Взвалила на спину — ему больно, но молчит — прихватила свободной рукой винтовку и — вниз, под гору…

Несла долго, устала и все не могла остановиться — за него боялась. А вокруг ни души. Куда подевались солдаты? Задыхаясь, пошла быстрее; еще немного и нагонит: следы уводят в лощину. Там они, под горой, солдаты. Поскользнулась, упала вместе с раненым в снег. Поднялась, поправила на нем шапку:

— Не волнуйся, донесу.

— А ты волоком, волоком… — хрипел раненый, видя, что она совсем выдохлась.

Да, конечно, волоком легче; ее учили на курсах. Сняла шинель, уложила раненого — держись, солдат! — повезла, будто на санках.

34

О прибытии жены капитана Головени в горы Донцов узнал от солдат, но увидеть ее сразу не смог. Бой затянулся почти до вечера. А когда кончился, Донцова вызвал комбат и потребовал от него новых сведений о противнике: надо было идти на передний край, выслеживать врага, добывать необходимые данные.

Не увидел он Наташи и на второй, и на третий день. И только спустя неделю, а может быть, даже больше, когда подошел второй батальон и загремели бои, совсем неожиданно встретил ее. Она почти не изменилась, лишь легли под глазами синие круги. Степана не узнала: у него — борода, усищи… Однако стоило заговорить, припала к его груди, прижалась как к родному и заплакала. Стоял, не смея сказать слова: пусть поплачет — станет легче. Да и что скажешь, таких слов, наверное, нет, чтобы унять боль сердца.

Пытаясь отвлечь ее от страшного горя, стал вспоминать хутор, как закапывали барахло в сарае. Как перешли горы… Хвалил за расторопность: не ушла бы тогда из Выселок, давно была бы на каторге или в концлагере. Степан смотрел в ее потускневшие, но все еще полные голубизны, глаза и жалел, что ничем не может помочь. Но придет время, и он обязательно позаботится о ней. Не оставит ее! Кончится война, и они могут уехать в деревню, что под Белгородом. И пусть там все разрушено, сожжено — ничего, отстроится деревня — жизнь не убить! А не захочет в селе, можно и на Урал, в Сибирь — на новостройку…

— Мне в санчасть, — оказала Наталка.

Молча пошли рядом.

И тут — мина… Поднялись комья снега, взвизгнули осколки.

— Ложись! — выкрикнул Донцов, и они ползком, перебежками стали перебираться к камням: там безопаснее. А мины, как бы сопровождая их, рвались и справа, и слева.

— Быстрее! Быстрее! — торопил Степан.

Еще рывок — и они будут в безопасности. Обогнав Донцова, Наталка залегла, но вот поднялась снова и, пошатнувшись, упала, окутанная снежной пылью. Степан тотчас подбежал к ней. На бледном лице, будто веснушки, искринки крови. Они увеличивались, расплывались. Не раздумывая, подхватил на руки, понес в укрытие. И уже там показалось — она не дышит. Прильнул ухом к груди — стучит сердце… Жива! Смахнул алую пиявку с ее щеки, приказал самому себе: скорее в санчасть!

Два дня Наташу не могли отправить в госпиталь, и она находилась в санчасти. Донцов приходил по утрам и каждый раз задавал врачу один и тот же вопрос: как, опасно? Врач ничего определенного не говорил, отмалчивался или переводил разговор на другое. Да и сам, пожалуй, точно пока не знал. Но однажды сказал:

— Был в моей практике подобный случай — обошлось.

Узнав о ранении Наталки, в санчасть пришел Вано Пруидзе. Он весело поздоровался, стал уговаривать ее крепиться, не падать духом. Точь-в-точь так, как тогда она в сухумском госпитале, сидя у его койки.

На третий день Наталку завернули в тулуп, усадили на санки и санитары увезли ее в санбат, чтобы оттуда отправить в госпиталь. Донцов проводил санки до увала, а на обратном пути зашел в санчасть. Он понимал: пока Наталка была здесь, врач не мог сказать ему всю правду. Не имел права. И вот снова задал главный вопрос. Взяв разведчика за рукав и отведя его в сторону, врач заговорил о том, что медсестра Нечитайло будет жить. И замолчал. Разведчик насторожился, затаил дыхание: что же еще скажет врач? И услышал:

— Ей предстоит стать матерью… Надо бороться за две жизни…

Степан растерянно стоял, глядя вдаль. Затем быстро пошел вниз по глубокому снегу. Снег попадал за голенища, холодил ноги, но разведчик не обращал на это внимания, а может, просто не замечал.

Выйдя на взгорок, где еще недавно шли бои, остановился — немцы вон где, аж под той горой! Отступили!.. Мысленно уносился туда, в долину, где упала и не смогла подняться Наталка. Представлял ее дальнейшую трудную судьбу, которая, казалось, почему-то будет связана с его собственной судьбой. Уж очень жестокое и страшное время выпало на долю его поколения.

Стоял и думал, а из ущелья, из узла связи лилась музыка, доносились слова. Мягкий, грустный тенор рассказывал о величественных вершинах гор, но не этих, что все в снегу, а каких-то других, тех, что «спят во тьме ночной».

Степан устал, устал физически и духовно. Как хотелось бы уйти от всего этого, забыться, отдохнуть…

Налетевший ветер бросил в лицо снегом. Степан повернулся, подставил ветру спину и увидел сержанта Калашникова.

— Э-э, счастливчик! — выкрикнул тот, приостанавливаясь — Поздравляю!

Донцов смотрел на него, ничего не понимая: столько разных дум в голове.

— Да ты что, оглох?.. С офицерским званием тебя!..

Степан очнулся:

— Постой. Как же это?

— Тебе и Пруидзе!..

И только тут дошло: обхватил сержанта за плечи и так стиснул, что у того хрустнули косточки.

— Пусти, медведь! — взмолился Калашников. — Некогда мне. С поручением в штаб бегу… — и, приглушив голос, добавил, что ночью подошел полк из Сухуми, что сюда движется вся армия… Вот и послали его для связи…

Калашников повернулся и быстро побежал вниз по тропке.

Донцов стоял взволнованный, возбужденный: «Значит, пришло время! Не устоять им, проклятым! Смерть им, извергам!»

Примечания

1

Вы забываетесь (нем.).

(обратно)

2

Вы… Вы немка? (Нем.)

(обратно)

3

Это вас не касается (нем.).

(обратно)

4

Доброе утро (нем.).

(обратно)

5

Здравствуй, товарищ! (Груз.)

(обратно)

6

Мой светлячок,

лети тихо, тихо… (Груз.)

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ I

ЧАСТЬ II

*** Примечания ***