Тесные комнаты (СИ) [Джеймс Парди] (fb2) читать онлайн

Annotation

Действие романа разворачивается в "маленьком городке в горной глубинке" штата Западная Виргиния. Главный герой Сидней Де Лейкс выходит из тюрьмы, куда он попал по обвинению в непредумышленном убийстве своего друга. Сидней не простил самого себя, но судьба дает ему шанс начать новую жизнь: он получает работу ухаживать за молодым инвалидом Гаретом Уэйзи, который после загадочной катастрофы страдает странным психическим недугом. Несмотря на сложный характер Гарета Сидней вполне счастлив жизнью в его доме, однако, как начинает постепенно выясняться, все поворотные события в жизни Сиднея подобно нитям ведут к одному единственному человеку - его заклятому врагу еще со школьных времен, изгою общества Рою Стёртеванту, который не может простить ему старых обид. Сидней знает, что они неизбежно должны сойтись лицом к лицу, потому что их темная взаимная вражда является на самом деле совсем не тем, чем кажется.

Джеймс Парди

Джеймс Парди

Тесные комнаты

Джеймс Парди

Тесные комнаты

Перевод А.Седов

Человеческий эмбрион находится в утробе в свернутом положении, ноздри его прижаты к коленям. С наступлением смерти зрачок широко раскрывается.

Ванс Де Лейкс невыносимо долго дожидался в приемной у доктора Ульрика. Еще немного и он был готов окончательно растерять мужество и уйти оттуда прочь. От запахов карболки, хлороформа и всего этого больничного букета у него и так постоянно начинала кружиться голова, а тут еще он то и дело невольно пробегал глазами по цитатам на обложках двух медицинских томов, стоявших на видном месте, и эффект от этого был таким же.

Журналов в приемной было всего ничего, да и те могли бы заинтересовать разве что фермеров. Нешенл Географик был единственным чтивом, которое Ванс взялся пролистать, однако и "Южные моря сегодня" и "современные Эскимосы", равно как и заметки про исчезновение буревестников, откровенно говоря, не слишком его занимали.

- Я насчет Сиднея, - выпалил Ванс, едва перед ним появился доктор, устремивший на него пристальный взгляд из-под сросшихся бровей и приветственно протянувший руку, которую Ванс не пожал единственно потому, что просто был не в состоянии ее заметить.

Следуя за доктором в его кабинет, Ванс бросил быстрый взгляд в комнату, что находилась слева, и заметил там довольно молодого парня, (тот показался ему знакомым, возможно работал на шоссе, где Ванс его и видел) который во весь рост вытянулся на кушетке: его руки были в несколько слоев замотаны бинтами.

- Я всего на минуту, док, - заговорил Ванс. В руках он держал большую соломенную шляпу, которой обычно спасал голову от августовского солнцепека, но сегодня, торопясь поскорее попасть к доктору, он совершенно про нее забыл и таскал с собой как посылку.

Довлевшие над ним недавние известия, больничные запахи и замеченный мельком парень в кровавых повязках - все это, сложившись вместе, оказало на Ванса такое действие, что земля пошла у него из-под ног, однако доктор, не дав ему упасть в обморок, расторопно пригнул ему голову и подставил под нос флакончик с резким запахом.

- Речь о Сиднее, док, - произнес Ванс, подняв голову и беспомощно глядя на врача. - Он вернулся домой... Только ничего не говорите, док... Все хорошо... Он отбыл наказание. И теперь свободен.

Вот так все и началось. Отсидев в тюрьме, Сидней вернулся домой в наш городок, чистый перед законом, но не простивший самого себя. До тюрьмы он был здоровенным детиной и благодаря своей непомерной комплекции выглядел старше своих лет. В пятнадцать ему, случалось, давали возраст призывника.

Теперь, после заключения, он стал казаться значительно меньше и моложе. Он смотрелся практически ровесником своего младшего брата Ванса, которому было двадцать.

После того как Сидней вновь поселился в родных стенах, у него появилось обыкновение заходить временами в спальню к брату c таким видом, словно он хотел о чем-то его спросить: он уже приоткрывал рот, казалось, решившись задать вопрос, однако всякий раз, как он пытался заговорить, он краснел, словно его отхлестали по щекам. Он вообще все время ходил так, словно нахватал пощечин. В итоге, не собравшись с духом ничего сказать, Сидней лишь устремлял на Ванса такой взгляд, как будто тот был главным виновником всех его мучений.

- Это-то и обиднее всего, - объяснял теперь Ванс доктору Ульрику. - Сидней никуда не выходит и никого не хочет видеть, но и сидеть со мной ему тоже никакой радости...

- Так или иначе, давить на него незачем, - резонно заметил доктор, закуривая одну из своих помятых черных сигарет, которые он дымил уже добрых лет сорок. - Повремени пока что-либо делать, Ванс. Часто это бывает лучшим средством решения проблемы. Большинства проблем. Постарайся не забивать себе всем этим голову. Это мой тебе совет.... Ну а Сидней, пусть он как-нибудь ко мне заглянет.... Скажи, чтобы приходил в любое время. Сам же пока даже не пытайся ничего предпринять. В любом случае, единственное что ты сейчас можешь, это просто дать ему почувствовать, что он по-прежнему твой брат...

- Не я ли навещал его за решеткой, - заговорил Ванс, словно оправдываясь. - Кто еще мотался бы к нему каждую неделю в такую чертову даль... А он мне и спасибо не сказал!... Только об одном и спрашивал, как там Гарет Уэйзи. (Так звали жившего по соседству юношу, который попал в серьезную аварию примерно в то же время самое, когда Сидней угодил в тюрьму).

- Но пойми Ванс, вернулся-то он к тебе!.. К тебе, а не к Гарету...

Ванс притих. Доктор Ульрик умел успокаивать собеседника, причем, он добивался этого не путем слов - говорил он мало - но тем, что сам всегда сохранял полную невозмутимость. Кроме того, он принял большинство родов на двадцать пять миль вокруг, и, возможно, в этот миг оба они мимолетом вспомнили, что и Ванса и брата тоже извлек на свет он.

По большому счету, для многих пациентов доктор Ульрик был ближе родного отца. Не в меру близок, как часто думал сам доктор. Пожалуй, это и было причиной его бессонниц.

Я через чур всем близок, громко вырвалось у него однажды, после лишнего стаканчика черничного вина, которое он сам делал у себя в подвале. К семидесяти годам лицо его стало чем-то напоминать дверь, наглухо заколоченную в покинутом доме. Глаза его оставались как раньше ясными, может быть даже яснее, чем прежде, зрачок все так же метал молнии, но в целом его лицо сделалось похожим на лицо человека, у которого больше не осталось никаких надежд и ожиданий. Его повседневная жизнь всецело состояла из врачебных забот, которыми он был поглощен так же, как утопающий видом берега. Он и в самом деле был нужен своим пациентам как воздух, а потому его самоотдача больным была для него не обязанностью, а жизненно важной необходимостью. И хотя его руки были уже слишком нетвердыми, чтобы принимать роды (а репутацию ему главным образом заслужило именно его акушерское умение) он все равно без устали трудился с утра до вечера, помогая больным и отчаявшимся. Окружавшие его дом поля, площадью много акров, он сдал в аренду фермерам, которые засеяли их кукурузой. В самом этом зрелище растущей кукурузы - летом все высоко вздымающей отяжелевшие от початков стебли, а осенью и зимой убранной золотыми снопами - было для него нечто особенное, отчего в душе его оно занимало почти такое же важное место, как его пациенты.

В середине августа доктор, бывало, забредал далеко в кукурузные поля и, казалось, слушал там, как качаются на ветру стебли.

В ночь, когда Сидней Де Лейкс застрелил Браена МакФи в таверне Извитый Кряж, доктор Ульрик едва взглянул на тело юноши, лежавшее в опилках на полу. Все его внимание было приковано к стрелявшему: выпрямившись во все свои шесть футов три дюйма роста, Сидней стоял, вжавшись спиной в стену, выгородив вперед грудь, чуть подняв вверх ладони и истекая ледяным потом, струившимся у него по лбу и верхней губе так обильно, как будто ему на голову лилось из водосточной трубы.

Доктор открыл сумку, велел застывшему с белыми губами бармену подать стакан воды, достал конвертик с порошком, и, отсыпав часть его содержимого в стакан и перемешав, силой влил это снадобье через стиснутые зубы новоиспеченного убийцы, который тут же уронил голову ему на руку, словно хотел ее поцеловать, а может и укусить. С того самого дня, доктор не видел Сиднея четыре года.

Двадцатилетний Браен МакФи наставил на Сиднея дуло и пригрозил спустить курок потому что он, предположительно, чем-то его оскорбил в разгаре ссоры, которая произошла у них в тот день на охоте, незадолго до того, как они оказались в таверне Извитый Кряж. Сид, который, разумеется, тоже был при оружии, выстрелил (как потом заявил его адвокат) не нарочно, или, по крайней мере, в целях самообороны, когда увидел, как Браен в него прицелился, и пуля попала юноше в левый глаз, убив его наповал.

На суде, на вопрос прокурора сожалеет ли он о содеянном, Сидней вначале ответил "нет, не сожалею", и адвокату пришлось потом сочинять его словам объяснение, ссылаясь на "эмоциональное потрясение" подзащитного, однако позже, на перекрестком допросе, у Сиднея вырвалось иное признание: "Он месяцами меня преследовал, донимал, выматывал душу... Мне не жалко, что все это уже позади... но я всем сердцем... был привязан к Браену МакФи...". (Это заявление он тоже сделал неожиданно для адвоката и без всякого на то совета.)

Еще больше осложнив свое положение, Сидней отказался поведать не только суду, но и собственному защитнику какого рода действиями его донимал Браен, и сообщить в чем именно заключалась причина его ссоры с убитым юношей. Сидней еще очень долго отказывался говорить о том выстреле, поэтому никто не мог дать происшедшему объяснения, даже его брат Ванс, для которого вся эта история так и осталась мрачной загадкой.

И вот, Сиднея отправили в тюрьму за убийство. Проведя в заключении примерно месяца два, он прислал доктору Ульрику письмо. В нем не было ни приветствия, ни прощания, только одна единственная строчка: "Приглядите, чтоб из Ванса вышел путный человек". (подпись) Сидней Де Лейкс.

Все, кто знал братьев, говорили, что для Ванса Сидней был смыслом и радостью жизни, но это было ясно и без слов, достаточно было на них взглянуть. Как-то раз, в начале охотничьего сезона, доктор Ульрик видел, как Ванс зашнуровывал Сиднею башмаки. Умиротворенное лицо мальчика напоминало выражение иных пациентов, когда им оказывали уход. Это привело доктора в замешательство.

На следующий день, вернее, на следующее утро после того как Сидней убил своего товарища по охоте, Ванс не отважился вернуться домой. Брата его уже отправили в тюрьму, и ему было стыдно показаться на улицах. Вначале он хотел незаметно приютиться на одной из черных скамей в стенах Первой Пресвитерианской Церкви, однако пришел к мысли, что даже там люди станут на него глазеть, либо истолкуют его присутствие показной набожностью. Потом он на время нашел себе убежище в дебрях кукурузного поля за домом доктора Ульрика. Его успокаивало, как покачиваются на ветру стебли и как светятся окна докторского дома. Однако опустившаяся на поле туманная сырость (та ночь выдалась достаточно холодной для августа) и пробежавшая по его башмакам крыса, а вместе с этим и ужас вернуться в пустые стены их родного жилища, заставили Ванса подняться по ступенькам заднего крыльца докторского дома и постучаться в сеточную дверь.

- А я гадал, когда ты появишься, - только и сказал доктор Ульрик. - Проходи, что стоишь...

Еще одной своеобразной чертой доктора Ульрика было то, что при всей своей сердечности, сострадательности и полной самоотдаче пациентам, почти никто и никогда не видел, чтобы он улыбнулся. Лицо его, конечно, не было ожесточенным или желчным, но все же, иные говорили (возможно ошибочно) что на нем лежал отпечаток некоей разочарованности.

Все это время Ванс крепился и не давал себе расплакаться с твердостью и волевым усилием человека, который задумал повеситься хоть на гнилой нитке, но теперь, когда он вдруг оказался сидящим в лучшем кресле в доме, в компании мирно покуривавшего доктора и в окружении загородной тишины, что нарушалась только стрекотом кузнечиков и сверчков, из его угла все громче стали раздаваться отрывистые судорожные всхлипы.

Помимо обыкновения курить черные импортные сигареты, еще одним любимым делом доктора было вести разговор с собеседником, обращаясь скорее ни к нему самому, а ко всем и ко всему вокруг, вне зависимости от того, с каким пациентом он общался. Не секрет было и то, что он вовсю разговаривал со своим котом, причем его пространные речи - как правило на медицинские темы - были тем значительнее, что он прочитал почти все пять тысяч книг, составлявших его библиотеку, что была рассеяна повсюду в его пятнадцати комнатном доме с колоннами.

Ванс навсегда остался благодарен ему за то, что в ту ночь доктор говорил с ним не о выстреле и не о его брате, а о хлебе, и что по поводу его рыданий он не заметил ни слова -- только когда они стали совсем уж безудержными, вышел в соседнюю комнату и принес хирургическую повязку, "чтобы ты в нее выплакался, Ванс".

После чего, доктор повел дальше свой рассказ (который Ванс слушал, глотая всхлипы) о том, как хлеб, в качестве материала для компрессов и другими способами, использовался в медицинских целях начиная с самых давних описанных в истории примеров до наших дней. Хлеб размачивали в воде и в масле, либо розовой воде, для лечения абсцессов (слушая эти сведения, Ванс после каждой одной-двух фраз кивал головой). Хлеб, пропитанный вином, веками применялся в качестве средства при ушибах и растяжениях; твердые хлебцы, или морские сухари, которые готовились из растолченного и вновь выпеченного хлеба, помогали при кишечных расстройствах. Вымоченным опять же в вине, его прикладывали к опухшим глазам (быстрый взгляд на безутешного юношу). Страдающим параличом, размоченный хлеб давали сразу после купания либо натощак. Пропитанные сильным уксусом сухари использовали для размягчения мозолей на ногах...

- Разрешите мне остаться у вас, док! - наконец не выдержал Ванс. - Не знаю, как я вернусь домой один.

И не дожидаясь ответа на свою мольбу, брат Сиднея воскликнул: "Думаете, его отправят на электрический стул?"

-- Нет, я так не думаю, - немедленно ответил доктор.

-- О, спасибо, спасибо, что вы это сказали, - прошептал Ванс.

Первую неделю после возвращения Сидней совсем не выглядывал из дома. В начале второй недели, как-то раз около полуночи, он босиком вышел из своей спальни и прошел через гостиную, где Ванс был занят тем, что подшивал его пиджак (из тюрьмы он вышел буквально гол как сокол, поскольку старые вещи, по большей части стали ему теперь не в пору). Братья не обменялись ни словом. Ванс наблюдал за братом, и хорошо видел, как Сид неторопливо вышел из дома, сонно проплыл по небольшому яблочному саду, и ленивым шагом приблизился к потрепанной временем скамейке. Просидев там достаточно долго, он поднял лежавшее под ногами зеленое столовое яблоко, но даже не подумал его надкусить, а просто держал, вяло взвесив на ладони и сохраняя мрачный вид.

Ванс перестал штопать его пиджак и чуть повернул голову в сторону, чтобы наблюдать за братом не так явно. Потом погасил лампу, оставив только свет в гостиной. После чего, подошел к камину и поворошил кочергой умиравшие угли.

Не успев и сам понять, как это получилось, Ванс тоже вышел в яблоневый сад и подсел на скамейку к Сиднею.

- Тебе бы и днем выбираться из дома, Сид, - заговорил он.

-На кой оно нужно, - отозвался брат с раздражением.

- Не вечно же тебе прятаться...

- Взять бы, да уехать отсюда, - задумчиво произнес Сидней, слегка тронув Ванса за плечо кончиками пальцев. - Слинять подальше...

- И бросить дом и все что у нас есть...?

- Продадим его.

- Да кто его купит, Сид... он уже отжил свое... глянь, какой ветхий на вид, даже ночью при звездном свете... Скоро совсем рассыплется в пыль.

Ванс замолчал и сидел так довольно долго. Тогда Сид взял его за руку, крепко сжал его ладонь своей и потом снова отпустил.

- Может, завтра махнем поплавать возле Барстоуз... Ты ведь всегда отлично плавал и нырял, Сид.

- Ага, помнится ты говорил, у меня это неплохо выходит... идет, давай махнем...

На следующий день, часов около десяти, братья отправились в Барстоуз. Они прошли южным краем кукурузного поля, что находился в границах владений доктора Ульрика, миновали тополиную рощу, поднялись по песчаному откосу и, наконец, спустились к самой реке. Ванс разделся, прижал разложенные на земле вещи камнями и мигом залез в воду. Сидней, который глядел на реку стоя на краю берега, без особого воодушевления тоже снял с себя одежду, но в последний миг, когда он уже намочил ноги собираясь окунуться, вдруг застыл как вкопанный, и поднял вверх нос словно олень, почуявший опасность.

Как раз в это время, молодой человек, примерно одних с Сиднеем лет, промчался по отлого спускавшейся к реке дороге на своем пикапе с прицепленным к нему трейлером, где с жалобным ржанием рьяно брыкали копытами две молодые лошади, одна из которых, несмотря на всю тесноту заключения, порывалась встать на дыбы. Водитель пикапа затормозил и как громом пораженный уставился Сиднея, а потом выскочил из кабины и сделал ему навстречу несколько шагов, сохраняя на лице выражение благоговейного ужаса.

Ванс и Сидней узнали в нем "сына салотопа", которого местные еще прозвали "точильщиком ножниц": между ним и братьями Де Лейкс вечно водилась "кровная вражда", некая взаимная ненависть темной природы, которая, по утверждению многих, и привела к тому что Браен МакФи оказался застрелен.

Рой Стёртевант по кличке "салотоп" застыл на месте, чувствуя растущее замешательство, а потом протянул вперед руки, однако не с намерением поприветствовать или обнять Сиднея, а в жесте непроизвольного изумления, что глаза его не обманывают и перед ним и вправду Де Лейкс.

Сидней отпрянул от него на несколько шагов, ибо, как он потом объяснил Вансу, после тюрьмы ему и так становилось не по себе от вида тянущихся к нему мужских рук, а учитывая, что это ко всему прочему был Рой, появившийся как обычно откуда ни возьмись - такое точно было для него слишком. В памяти у него головокружительным вихрем пронеслись все те ужасные события, что привели его под суд и в тюрьму.

"Салотоп" (на самом деле этим малоприятным ремеслом занимался только его дед, однако и за отцом Роя Стёртеванта и за ним самим так и закрепилось это прозвище) медленно опустил руки, моргнул и произнес: "Значит, это и правда ты!", и с этими словами, сказанными, вероятно, самому себе, бросился к своему пикапу с трейлером и скрылся, до того перепугав своей бешеной спешкой лошадей, что те еще громче заржали, забрыкали копытами и даже стали порываться укусить друг друга.

Ванс медленно и даже как-то печально отвернулся от этой непродолжительной сцены встречи двух мужчин, давно питавших друг к другу негласную вражду, суть которой он никогда не мог и не стремился понять, и затем что было сил поплыл по направлению небольших холмов, которые всегда видел из просторных окон заднего фасада дома доктора Ульрика. Когда он, наконец, повернул обратно к берегу, то обнаружил, что Сидней по-прежнему стоит с апатичным видом у края воды, погруженный в свои мысли и не замечающий ничего вокруг.

- Чего он хотел? - полюбопытствовал Ванс, вытирая мокрый торс полотенцем, как вдруг заметил на теле Сида рубцы. Он тотчас отвернулся, чтобы еще больше не смущать и без того смущенного брата. Эти отметины или шрамы выглядели так, словно кто-то исполосовал ему бритвой грудь и изрезал спину длинными полосами вдоль позвоночника, и еще были похожи на багровые рубцы, остающиеся от ударов бича.

- Убей не знаю, Ванс, - ответил Сидней, чье лицо приобрело странное, одновременно грустное и близкое к экстазу выражение.

Он принялся плескать мутной речной водой себе на грудь, как будто теперь нарочно привлекая внимание к шрамам, но потом, обняв себя обеими руками и положив ладони на длинные следы ран, моргнул и разом окунулся в воду. Ванс наблюдал, как брат уплывает вдаль, пока голова его, наконец, не превратилась в блестящую черную точку на речной глади.

С того дня Сидней отказывался ходить купаться, и Ванс больше на этом не настаивал.

- Паршиво, что я бросаю тебя сидеть дома совсем одного, - заметил ему как-то Ванс, когда они уже окончательно втянулись в привычную повседневность. - Но я ведь тебе писал, что теперь работаю у доктора... Я у него на подхвате по всяким делам. И рецепты печатаю, и за шофера, и поесть, бывает, приготовлю и с загородными поездками все улаживаю.

Сидней кивнул, однако Ванс не был уверен, что брат вообще его слышал.

- Я вот подумал, а давай сегодня вечерком, как жара спадет, в город мотнемся? - закончил Ванс, вымучив из себя самую приятную интонацию, на какую был способен.

На это раз Сидней не кивнул в ответ, и, как показалось брату, еще глубже погрузился в собственные мысли, однако когда Ванс был уже на пороге, собираясь вновь уйти на целый день на работу, в последний момент старший брат еле заметно ему улыбнулся, и так приободрил этим юношу, что тот спустился с крыльца насвистывая.

- Мы прогуливались по главной улице, - позже признавался Ванс доктору... - Сид напрягся сразу как мы дошли до витрин магазинов, потому что увидел там свое отражение... Я скоро понял, что вначале он просто не узнал самого себя и решил, что смотрит на незнакомца, до того он изменился за время в тюрьме. Он все глядел и глядел на себя в этих витринах... Мы отправились дальше и дошли до кинотеатра Рояль, куда его водили еще в детстве. Потом нам стали встречаться разные маломальские знакомые - они кивали и как-то мерзко ухмылялись, и это еще больше все испортило... Сид шел, как будто его вели через карательный строй - губы сжаты, челюсти стиснуты, глаза совсем потухшие... Мы заглянули в Лавку Сладостей и устроились там у самой стенки, чтобы никто нас не заметил... И зачем нас только туда понесло? ...Мы заказали по содовой... правда, он к своей не притронулся, да и я свою не допил.... Но мне казалось это уже прогресс! Он не побоялся выйти на люди! Однако по пути домой Сид вдруг повернулся ко мне и сказал: "В город меня больше в жизни не зови, слышишь?" А потом как выпалил: "Видел, кто сидел аккурат напротив?... Нет? Так вот, это был он... "

- Он? - переспросил его в тот вечер Ванс, понятия не имевший о ком говорит брат.

- Да, он, тот, кто преследует меня по пятам, сколько я помню, Ванс! Ты сам знаешь, о ком я... о салотопе!

- Ой, дался тебе этот Рой Стёртевант. Ну да, я его, кажись, видел. Что его салотопом-то кстати все зовут, это вообще не егошное занятие?

Ванс поймал себя на том, что заговорил безграмотно, совсем как брат: в его случае, Ванс винил в этом тюрьму, забывая, что Сид так говорил всегда, да и учился всегда крайне слабо, и только его блестящий, равно как и очень недолгий период славы полузащитника футбольной команды, и чемпиона по плаванию и нырянию в старшей школе скрашивал тот факт, что во всех остальных отношениях он, по мнению и по выражению жителей родной деревни доктора Ульрика, всегда был "нулем с большой натяжкой".

- Это его дед был салотопом, Сид, сто лет назад, - объяснял Ванс, сам понимая, что в пустую повторяет эти давно известные сведения брату, который вообще его не слушал.

- В жизни бы больше с ним не встречаться... По-моему, что все мои беды из-за него. Я и в тюрьму угодил с его подачи!

Сидней глянул на брата с таким выражением, какого Ванс никогда прежде у него не видел.

Ванс, в свою очередь воззрился на него с испуганным недоумением. Что-то мучительно встрепенулось в эту минуту у него внутри, возможно, это были страх, и подозрения, и какая-то безотчетная жуть, а может быть и другие, еще более мрачные переживания. Ванс захотел взять Сида за руку и уже потянулся к ней, но тот убрал ладонь. Однако вспомнив, как близко к сердцу юноша принимает скупость проявлений любви и заботы с его стороны, Сидней крепко сжал руку брата своей тяжелой, грубой хваткой, и продолжал держать, стиснув до боли.

- Расскажи все как есть, Сидней, тебе ведь станет легче. Ты мне что, не доверяешь? Я знаю, что между тобой и этим салотопом, как ты его называешь, что-то произошло, и мне всегда казалось, что ваша ссора возможно как-то связана с твоей стычкой с Браеном МакФи... Я хочу сказать, Сид...

- Пожалуйста, не надо, не начинай, - взмолился Сидней. (Надо сказать, что из двух братьев на роль младшего всегда больше подходил он). - Не мучай, с меня и так в тюрьме хватило. Но да, чтобы ты знал, Рой Стёртевант, похоже, приложил руку ко всему тому, что случилось между мной и Браеном... Не проси этого объяснить Ванс, я не сумею. Я и сам конца не понимаю... Хотя ты прав, возможно за всем этим стоит он.

Сидней бросился в объятия брата и сам обнял его со всей силой.

- Ты ведь про меня знаешь, да Ванс? - спросил Сидней сдавленным от слез голосом. - Ведь знаешь? - повторил он со стоном, уткнувшись ртом залатанный пиджак брата. - Ты такой молодец, Ванс, я тебя не достоин. Ты нормальный и порядочный... Ты, наверное, уже догадался насчет меня, и понял про нас с Браеном, что мы с ним...

- Это теперь неважно. Ванс высвободился из тесных объятий брата. Голос его сделался истерическим и скулящим - Мы выкинем все это из головы... С прошлым покончено...

- Нет, Ванс, не покончено.... Я просто хочу объяснить тебе все, чтобы ты понял...

- Кроме тебя у меня никого, Сид, - залепетал Ванс так же горячо бессвязно, как только что Сидней. - Мне все равно, что ты там совершил... Я ждал только одного, когда ты ко мне вернешься. Ты один ради кого я живу...

- Не говори так, Ванс. Бога ради, прошу тебя... Я этого не стою...

И подойдя к младшему брату вплотную, Сидней сказал юноше почти в самые зубы: "Начни достойную жизнь, Ванс... Ты нормальный, тебе надо жениться... Не гробь свою жизнь ради такого как я, слышишь?... Забудь меня".

- Ты для меня всё, Сид.

- Я слышал..., - вновь начал Сидней, после долгих усилий совладав с голосом. - Слышал, ты ходил к губернатору и добился, чтобы он походатайствовал за меня.

Ванс лишь кивнул головой, потому что в чувствах его творился такой раздрай, что заговорить в этот миг он не рискнул.

- И если надо, пошел бы опять, - сумел, наконец, произнести Ванс, но настолько изменившимся голосом, что Сидней быстро обернулся к нему и посмотрел на брата взглядом, полным недоумения. - Будь нужно соврать, я бы и соврал, Сид. Даже если ты убил Браена МакФи хладнокровно...

- Боже, Ванс, - Сидней отвернулся. Он боролся с собой, чтобы не дать волю скопившимся чувствам, что грозили вырваться наружу еще с самого первого дня возвращения.

- Я знаю больше, чем тебе кажется, - продолжал Ванс все тем же изменившимся голосом, голосом незнакомца, каждое слово и каждый звук которого были проникнуты этим "новым" знанием. - И потом, для меня не было секретом, что ты днями и ночами думал о Браене МакФи.

Сидней закивал головой, при этом каждый раз сжимая пальцами колено Ванса.

- Раз ты и так почти все знаешь, Ванс, то да, чего скрывать... я только о нем и думал, а он... обо мне. Затем, чуть не с яростью, Сид добавил: "Думаешь, почему мы с ним так много охотились вместе?... Но чтобы убить хладнокровно...", - он заговорил спокойнее: "Нет, я бы никогда не смог выстрелить хладнокровно... Ему казалось, понимаешь, что я от него отворачиваюсь... это было не так... просто я пытался оттянуть время, чтобы лучше разобраться в том, что я к нему испытываю... а он не мог ждать. Он бы скорей выбрал умереть сам, или чтобы умер я, чем дать остыть моим чувствам к нему... Поэтому он и стал палить в меня в лесу в тот день... Я забежал в таверну Извитый Кряж... Да ты и сам знаешь остальное, Ванс.... Но чтобы хладнокровно, нет, ни за что..."

- Это я и хотел услышать, Сид.... Ты знаешь, что я тебе верю.

- Так или иначе Ванс, на сердце у меня чудовищная ноша... Хладнокровно ли я это сделал или сгоряча, как не назови...

С этими словами Сидней закрыл лицо ладонями. После долгого колебания Ванс наклонился к нему и прильнул губами к шее брата. Это было больше похоже на то, что он прошептал ему какой-то секрет, чем на поцелуй. Сид опять взял Ванса за руку и крепко сжимал ее снова и снова.

- Думаю, есть люди, которым судьбой назначено сыграть в нашей жизни роль, - позднее тем же вечером сказал Сидней брату, когда Ванс зашел пожелать ему спокойной ночи. Но и сама эта мысль и то, как он ее произнес, было до крайности непохоже на прежнего Сиднея.

- Ты ведь все равно от меня не отвернешься, Ванс, - старший брат посмотрел на него с тревогой. - В смысле из-за того, что я тебе сегодня рассказал...

Ванс угрюмо покачал головой.

- Не надо было тебе говорить, - прошептал Сидней, тяготясь молчанием брата.

- Ничего подобного, Сид, правильно, что ты рассказал, - Ванс через силу улыбнулся. - Я сам виноват, что сделал из тебя своего главного кумира, как однажды объяснила это мама. Ты помнишь?

- Теперь-то, Ванс, я точно никудышный кумир.

- Неправда, Сид. Я о другом... не говори таких вещей!

Сидевший в постели Сидней шарахнулся назад, и вжался спиной в изголовье кровати таким же неистовым и отчаянным рывком, как в ту ночь, когда он застрелил Браена МакФи, он впечатался спиной в стену таверны, стоя перед телом умирающего юноши.

- Я стал еще более высокого мнения о тебе, чем когда-либо, - упрямо продолжал Ванс. - Я знаю, что я последний человек на свете, которого ты хотел бы посвятить в такие вещи, Сид. Я, конечно, тоже в этом виноват... Но послушай, Сид, - в интонации Ванса появилось что-то необузданное, как и в голосе брата, - пообещай мне одно - что ты забудешь этого Роя Стёртеванта. Ни один человек не способен причинить другому зла, если тот сам этого не дозволит...

Сидней ошеломленно уставился на брата. Потом обнял и горячо поцеловал.

- Значит, ты не считаешь меня грязным и пропащим человеком? - воскликнул Сидней с радостной надеждой.

- Ты сам это знаешь не хуже меня, Сид.

Ванс не стал говорить Сиднею о том, что решил посвятить во всё доктора, однако ему было необходимо открыть кому-то душу. Он чувствовал, что непременно должен выговориться, и кроме того, рассказать секрет доктору было все равно, что шепнуть его речным водам в полночь. Тем не менее, ему казалось что он поступает неправильно. И что его долгом было бы наглухо запереть тайну Сиднея в своем сердце. В неожиданном приступе злости смешанной с разочарованием ему даже подумалось, что Браен МакФи заслужил смерти.

- Ну вот, теперь вы обо всем знаете, - закончил Ванс не без раздражения. - Хотя, судя по вашему виду, вы с самого начала это знали... Кто бы сомневался.

- Я не разделяю людей на гомосексуалистов и не гомосексуалистов, - ответил доктор. - Когда доживаешь до моих лет, такими мерками уже не меряешь. И я не думаю, что Господь тоже различает людей по такому принципу.

-Не знал, что вы верите в Бога, док, - произнес Ванс сдавленным голосом, потому что тоска снова взяла верх над всеми его чувствами.

- Ну, можно сказать, я верю в душу, душу, которая неким образом едина и есть в каждом. Я не мыслитель, Ванс.

Доктор Ульрик все время крутил в руках какой-то листок бумаги. На самом деле это было письмо, по поводу которого он все думал и решал, показать его Вансу или нет.

- Тебя беспокоило, что у Сиднея нет работы, - заговорил доктор, и Ванс уже и сам не знал, кричать ли ему от радости или проклинать старика за безразличие, с каким он воспринял его рассказ о том, как низко пал его кумир.

- Я точно знаю, Ванс, что ты хотел... чтобы Сидней нашел работу.

- Да, верно, - ответил Ванс.

- Тогда у меня есть повод порадовать тебя, мой мальчик, - громко сообщил старик . - Но главное помни, что худшее позади. Важно лишь то, что он опять с нами.

- Вы правда так думаете? - спросил Ванс, и, не выдержав заплакал, тронув старого доктора этими слезами еще сильнее, чем в тот вечер, когда Сидней был арестовал и он впервые остался без брата, в полной мере почувствовав, какой безрадостной порой бывает жизнь.

- Ванс, послушай. Он по-прежнему твой герой. Понимаешь? Он рассказал тебе правду. Открылся тебе. Ты единственный, кого он так сильно любит. Неужели не понимаешь?

- Другого мне и не нужно, - выдавил Ванс, всхлипывая.

- Тогда не вешай нос. Доктор удалился в соседнюю комнату. Затем вынес оттуда Вансу какое-то лекарство.

- Не хочу, док. Я сейчас и так успокоюсь.

- Пей. Раствор слабый, пустячный. Выпей и я прочитаю тебе письмо, которое прислала миссис Уэйзи насчет сына.

Вас выпил лекарство и стал слушать.

- Ты знаешь сына миссис Уэйзи, Гарета? - спросил доктор.

- Конечно знаю.

- Помнишь, он попал в аварию с поездом?

- А еще он путался с салотопом, если мне не изменяет память.

Доктор поглядел на своего "подопечного" с неподдельным удивлением, а тот на него, в свою очередь, с досадой.

- Гарет один, кто выжил в той аварии, когда скорый поезд протаранил их пикап с трейлером. Его отец и оба брата погибли... а позднее, либо из-за этого столкновения, либо потому что на ярмарке его сбросила и лягнула лошадь, у него проявился, скажем так, ряд симптомов. Он фактически инвалид и почти не выходит из дома. Гарету сейчас около двадцати... Его мать ищет человека, который ухаживал бы за ним...

Доктор постучал пальцами по письму перед самым носом у Ванса.

- Ну нет, док, - воскликнул тот. - Сидней не может заниматься такими вещами.

- Какого рожна он вдруг не может? - вспылил доктор. - Может и должен.

- Стать санитаром? Мужиком сиделкой? Никогда.

- Чем же он, по-твоему, может заниматься?

Глубокое молчание Ванса стало первым шагом к согласию с его стороны.

Несколько минут спустя, когда Ванс уже уходил, доктор Ульрик обнял его и долго так стоял, не разжимая объятия. Они никогда прежде не были настолько близки, и Ванс еще ни разу в жизни так не нуждался в близком человеке.

- Вчера я узнал, тут появилась одна работа, Сид.

Ванс завел об этом речь на следующее утро, перемывая после завтрака посуду (было пять утра и туман еще гуще чем вечером окутывал горы).

- Похоже, это хорошая возможность для любого кто заинтересуется.

- Работа для меня? - удивленно переспросил Сидней, в чьем обращении снова чувствовался холодок отчужденности, с которой он всегда держался с братом.

- Для кого же еще, - Ванс говорил крайне напряженно. - В особняке Уэйзи требуется человек... чтобы ухаживать за парнем, который довольно давно попал в странную аварию с поездом.... ты, конечно, его помнишь.

Сидней, чье лицо после тюрьмы приобрело бледность, вдруг покраснел как свекла, и опустив глаза, уставился на тост и яичницу у себя в тарелке. Однако Вансу стоило такого огромного усилия сообщить брату об этой открывшейся "вакансии", что он даже не заметил в какое смущение при упоминании имени Уэйзи пришел соискатель.

- А я думал, - заговорил Сидней, стараясь овладеть собой, - может Гарета уже... и в живых нету, просто ты мне не рассказывал...

- Наверное, надо было держать тебя в курсе насчет его состояния, - сказал Ванс, немного расслабившись, - раз уж, помнится, ты так часто о нем справлялся когда я тебя навещал...

- Мне было дико неприятно тебя о нем спрашивать, потом что эта тема... была тебе явно не по душе.

- Прости, если у тебя сложилось такое впечатление, Сид... Наверное стоило охотней сообщать тебе о нем новости. В любом случае, эта работа твоя, стоит тебе только захотеть! - нетерпеливо и даже со злостью закончил Гарет этот изнурительный для себя разговор.

- Но Ванс, - Сид встал из-за стола, за которым они завтракали, и в голосе его послышались воодушевленные и даже задорные нотки. - Ты даже мне не сказал, что это за работа такая...

Слегка отвернувшись в сторону, Ванс ответил: "Предложил это, кстати говоря, доктор Ульрик, и я сперва прохладно отнесся к этой идее... но потом подумал..."

- Ты просто расскажи, чего мне надо будет делать, Ванс.

- Этот... Гарет..., - Ванс пытался скрыть свою неприязнь, если не сказать предельное раздражение, - как ты сам, наверное, знаешь - инвалид, или вроде того, так что ему нужен человек, который бы о нем заботился. Остальные, кого нанимали, дольше чем на две-три недели там не задерживались. Честно говоря, Сид, я боялся, что ты подумаешь, что взяться за такое занятие, значит опуститься...

Сид снова сел на стул и тронул пальцами чашку кофе. "Опуститься", - повторил он, стараясь разгадать, был ли в этом замечании какой-то сарказм; но в итоге он решил, что Ванс на сарказм не способен.

- Говоришь, теперь он инвалид? - глаза Сиднея, как это часто бывало, сделались мечтательными. - Раньше любимым занятием Гарета было скакать верхом... Помню, его отец мне как-то рассказывал, что Гарет, еще совсем мальцом, умел объезжать лошадей, и он не болтал - я узнал потом, что он и правда объездил нескольких коней... Он мечтал выступать в родео, или кто знает, может в цирке...

- По-моему, Сид, он пострадал как раз когда объезжал лошадь. По крайней мере, его сбросил и лягнул новый конь... Понимаешь, Гарет стал инвалидом не после аварии с поездом. Тогда он отделался только легкими царапинами, притом что его отец и оба младших брата погибли.

- Знаешь, Гарет был в шайке ребят, что вертелась вокруг салотопа, - задумчиво сказал Сидней.

- Может тогда лучше ну ее, эту затею, Сид. В конце концов, куда спешить, время терпит.

- Нет Ванс, время как раз не ждет. Я постоянно чувствую, что его мало. Так что я пойду на эту работу, если меня возьмут.

- Миссис Уэйзи тебя примет, это как пить дать . Она в отчаянном положении... О, прости, я не так выразился, я не хотел тебя обидеть...

- Короче, я согласен.

- Но Сид, ты что, правда этого хочешь? Не могу даже подумать о том, что ты выливаешь ночные горшки и стрижешь на ногах ногти какому-то умалишенному сопляку.

- Да ведь мы с Гаретом не первый день знаем друг дружку.

Теперь Вансу настала очередь краснеть, потому что он хотел узнать больше, но не решался спросить.

- Пойми, Ванс, не вечно же мне сидеть у тебя на шее... Говорю тебе, я согласен. Сидней встал, улыбнулся, дружески ткнул Ванса в живот кулаком, и заулыбался еще шире

Миссис Уэйзи предложила прислать за Сиднеем шофера, однако он сам настоял, что пройдет пешком эти шесть или семь миль.

В итоге, пока Сидней добрался до ее дома, он немного вымотался. В тюрьме условия для физических упражнений были минимальными -- потрепанный боксерский мешок да пара-тройка гантелей, вот и все всё, что имелось в его распоряжении для поддержания формы. Может быть, виной тому стало заключение, а может (кто знает?) слишком тяжелые воспоминания, но только - как объяснил это тюремный врач-психиатр - но сердце у него теперь стало шалить.

По случаю предстоящего нелегкого испытания, каким должна была стать встреча с матерью Гарета, Сидней старательно приоделся. Он надел одну из классических рубашек, подаренных ему Вансом на Рождество, добавил вязанный галстук нейтрального цвета, расчесал и уложил мокрой щеткой свои темные волосы и наконец, по настоянию Ванса, начистил пилкой ногти: Сидней обычно запускал их до такого состояния, что под ними чернела грязь, а на больших пальцах они как правило были обломаны. Блеск голубых глаз в контрасте с необычайно смуглой кожей, придавал его лицу какую-то спокойную красоту и чистоту, которая совершенно не сочеталась с эпитетом "бывший заключенный".

Миссис Уэйзи не заставила себя долго ждать, потому как вопреки слухам она оказалась вовсе не зазнавшейся от важности особой, да и разговоры о ее богатстве, поводом для которых служил гигантский особняк, тоже на самом деле были далекими от истины. Скорее наоборот - над ней всерьез нависла угроза изъятия заложенной собственности за долги, и несчастье, произошедшее с Гаретом, заставило ее переосмыслить тот факт, что хотя в прошлом она вечно бранила сына за не взрослый характер, однако (как выяснилось потом, когда он перестал быть собой) именно он держал в порядке все бухгалтерские книги и препятствовал полному краху ее дел и банкротству.

Мать Гарета говорила с Сиднеем безо всякого чувства неловкости, совершенно не смущаясь его прошлого, и с ее стороны не последовало ни единого намека или упоминания о том, где он провел последние четыре с лишним года, и Сиднею даже подумалось, что поглощенная совершенно иными мыслями и воспоминаниями, она могла и не знать, что он сидел в тюрьме. Поэтому, в самом начале собеседования, он сам настаивал на том, чтобы все ей рассказать.

- Доктор Ульрик уже сообщил мне все, что мне нужно о вас знать, - решительно заявила миссис Уэйзи, исключив таким образом любое дальнейшее обсуждение данного предмета.

Она оказалась гораздо моложе, чем ожидал Сидней, и ей точно еще не было сорока. Ее светлые волосы смотрелись нисколько не тронутыми сединой, по крайней мере, в приглушенном свете встенах старого особняка; ее кожа имела приятный кремовый оттенок, и единственной чертой, режущей глаз, были руки, носившие следы тяжелой работы, так что казалось, что несмотря прислугу в доме, хозяйка сама мыла за собой тарелки и скребла полы.

Из ее слов Сидней заключил, что она осталась вполне им довольна, однако, несмотря на то, что она постоянно говорила о Гарете и рассказывала о том, как они ездили к знаменитым специалистам в Нью-Йорк и Чикаго, сетуя как это дорого, ему показалось, что она собирается с минуты на минуту отпустить его на сегодня домой, так и не дав ему взглянуть на "подопечного".

- Могу я прямо сейчас увидеть Гарета, миссис Уэйзи? - перешел он, наконец, к делу.

Такой вопрос слегка ее огорчил, или, правильнее сказать, задел за больное. Но с другой стороны Сидней опасался, что хоть его и нанимают для Гарета, однако -- кто знает? -- может быть вообще не будут к нему пускать.

В итоге миссис Уэйзи кивнула и позвонила в колокольчик. Вошла девушка, встретившая его у парадной двери, и хозяйка обратилась к ней так тихо, чтобы Сидней по возможности их не услышал.

- Гарет одет?... Он уже что-нибудь ел? Хорошо... Иди к нему и передай, что я сейчас поднимусь вместе с этим юношей.

- Не хотите ли пока чего-нибудь выпить? - предложила хозяйка Сиднею. Тот отрицательно покачал головой.

У Сиднея почему-то возникло такое чувство, что они находятся на железнодорожной станции и ждут чьего-то приезда. Однако он знал, что на самом деле миссис Уэйзи просто выигрывала время.

- Жизнь сурова, мистер Де Лейкс... Впрочем, вам это и без меня известно.

Это был единственный с ее стороны намек на то, что она учла и тщательно взвесила факт, что он побывал в "трудном положении" - как говорили в их деревне о тех, кто угодил в тюрьму или забеременел не будучи замужем.

- Я больше всего на свете хочу получить эту работу, - громко признался Сидней.

Миссис Уэйзи взглянула на него так удивленно, словно он заговорил на древнегреческом.

- Я была вполне настроена вас взять еще до нашей встречи, - ответила она. - Доктор Ульрик рекомендовал вас как никого другого.

Едва она это сказала, как снова вошла девушка и кивнула головой хозяйке. Миссис Уэйзи поднялась и попросила Сиднея позволить ей пойти первой.

Сидней оказался не готов к подъему по такому длинному лестничному пролету. В то время как миссис Уэйзи, казалось, совсем не замечала ступенек, ему приходилось периодически останавливаться.

- У меня в боку покалывает, когда поднимаюсь по лестнице или быстро иду, - объяснил он свою медлительность.

- Вам бы надо показаться с этим доктору Ульрику, - заметила хозяйка, видя, как он запыхался. - С Гаретом, конечно, он никак не сумел помочь, но с другой стороны, и ни один специалист тоже.

- Мистер Де Лейкс, я должна вас попросить об одной вещи..., - миссис Уэйзи обернулась к гостю. - Пожалуйста, не проявляйте при Гарете никаких сильных эмоций на лице... Постарайтесь сохранять непроницаемый вид покерного игрока... он тяжело переносит присутствие посторонних.. А теперь, мы очень тихо зайдем и взглянем на него, потому что я хочу, чтобы именно вы стали его... (она замялась, подбирая слово, и Сиднею подумалось, что она сейчас скажет сиделкой) товарищем. Я хочу, чтобы эту должность непременно заняли вы, сэр, и, надеюсь, вы это понимаете.

Миссис Уэйзи постучала в дверь и громко позвала с нотой благоговейного страха в голосе: "Это мама, Гарет... можно нам войти?... со мной один молодой человек, он пришел тебя проведать..."

В этот миг Сиднея пробрала дрожь ужаса, потому что ему вспомнилось, какое у него самого всегда было чувство, когда Ванс приходил навещать его в тюрьме.

-Заходите, - раздался довольно низкий, но при этом почти ребяческий голос.

Тогда миссис Уэйзи отворила большую дверь молочно-белого цвета и на мгновение оба они задержались на пороге, откуда их взгляду открылось просторное, тускло освещенное помещение.

Юноша лет двадцати сидел в высоком, изготовленном на заказ кресле, сложив руки на коленях. И если выражение его глаз и поддавалось какому-то описанию, то это была стеклянная неподвижность. Но как только он заметил брата Ванса, его рот судорожно задвигался.

- Это Сидней Де Лейкс, Гарет, и теперь он останется с нами. Конечно, если ты сам этого захочешь, милый...

Миссис Уэйзи можно сказать толкнула Сиднея в сторону сына.

- Доброе утро, Гарет, - гортанно произнес Сидней, приподняв руку юноши -- тяжелую, словно из сырого песка -- которая мертвым грузом лежала у того на колене. Несколько секунд подержав его кисть в ладонях, Сидней отпустил руку Гарета и она вновь безжизненно рухнула вниз.

- Видите ли, мэм, я уже знаком с вашим сыном. И довольно давно, - принялся было объяснять Сидней, но вид изумления и растерянности, выразившийся на лице матери, исключил любые дальнейшие рассказы.

- И я надеюсь, мы опять станем хорошими друзьями, Гарет, - вымолвил соискатель, но так как он произнес эти слова, глядя на миссис Уэйзи, та мягко коснулась пальцами его лица и повернула его голову к сыну.

- У меня совсем вылетело из памяти, что вы, мальчики, знакомы! - воскликнула Ирен, видя как юноши не сводят друг с друга глаз. От смущения и удивления голос ее задрожал.

- Что до меня, - продолжала она очень мягко, почти молитвенно, - я счастлива, что мистер Де Лейкс согласился остаться с нами, и по выражению твоего лица, Гарет, я вижу, что ты тоже... Сейчас, - добавила миссис Уэйзи, нервничая еще сильнее при виде того, как они самозабвенно поглощают друг в друга взглядами, - мы зашли просто зашли пожелать тебе доброго утра, Гарет, милый, и нам нужно будет заняться всеми необходимыми приготовлениями.

- Салотоп знает, что ты на воле, Сидней? - неожиданно полюбопытствовал юный инвалид отчетливым и громким голосом, в котором слышались почти угрожающие нотки.

Сидней замялся, но только на секунду. "Кажись, уже все в курсе, Гарей".

- Остальные не в счет Сид, ты сам знаешь. Главное он...

- Ну все, милый, мы не будем тебя больше утомлять, - вмешалась миссис Уэйзи в своей обычной прохладно-покровительственной манере, и, наклонившись к сыну, поцеловала его.

-Мама, - в голосе "подопечного" Сиднея послышался панический испуг, - его ведь не мог подослать салотоп, правда?

- Ни в коем случае. Мистер Де Лейкс пришел исключительно по собственному желанию, милый... Потому что он знал тебя раньше, понимаешь -- и как только это вылетело у меня из памяти -- и теперь захотел снова быть с тобой.

Она умолкла и повернулась к двери.

Внизу, в гостиной, ни миссис Уэйзи ни Сидней ни словом не упомянули о разговоре, который неожиданно завел Гарет, однако их обоих это странным образом смутило.

- Расскажите, какие у меня будут обязанности, миссис Уэйзи, - решил разрядить обстановку Сидней, видя ее волнение.

- Самые простые, - она постаралась овладеть собой и улыбнулась. - Главное, чтобы вы просто находились с ним рядом. Я и не думала, что вы дружите! Она умолкла и на секунду нахмурилась. - Но так даже лучше... И меня, пожалуй, не должно удивлять и то, что вы оба знаете салотопа. (Вот только мне не нравится, что он называет его этим словом!)

- От вас потребуется единственное, - продолжала миссис Уэйзи уже опять в той спокойной и даже царственной манере, в какой она его встретила, - просто сидите с ним, если потребуется как на почасовой работе, и разговаривайте обо всем, что на ваш взгляд будет ему интересно, или еще лучше, что интересно вам самому. И старайтесь менять тему разговора, если он будет упоминать кого-то или что-то, что вызывает у него излишнее волнение...

- Миссис Уэйзи, - в голосе Сиднея послушалось что-то похожее на мучительный стон - вы ведь понимаете, что я сидел в тюрьме.

- Я понимаю, понимаю - ответила она. Но если вы думаете, что я ставлю вас в один ряд... с типичными... заключенными... (подобрав это слово она поморщилась), то вы ошибаетесь. Я прекрасно разбираюсь в людях. Вы понравились мне с первой минуты и отныне я буду вашим другом. Доктор Ульрик - человек, в жилах которого ледяная вода и нервы которого сталь, мистер Де Лейкс... Но вы увидите, что я тоже умею быть настоящим другом, который не дрогнет перед испытаниями...

Сидней не нашелся, что на это сказать, и в эту минуту они услышали, как к дому подъехала машина, и шофер призывно просигналил быстрой очередью гудков, напоминающих звуки горна. Миссис Уэйзи категорически заявила, что Сидней должен вернуться на лимузине, и она не отпустит его пешком ни при каких обстоятельствах.

- Значит, завтра я вас обязательно жду! - сказала хозяйка, взяв его за руку через опущенное стекло машины. - И еще, о, у меня к вам просьба, - продолжала она, сделав водителю знак, чтобы тот заглушил мотор, пока она говорит. - Будет проще, если мы станем обращаться друг к другу по имени.

- По имени, конечно, мэм, - хрипло выдавил Сидней, и высвободил руку из ее ладоней.

- Как, все же, удачно совпало, что вы с Гаретом давно знакомы и дружите! Я, признаться, этого не ожидала...

- Ага, здорово вышло...

Миссис Уэйзи улыбнулась и тронула его за рукав.

- Наконец-то впереди у нас появился хоть какой-то проблеск надежды, и у сына, и у меня.

Еще раз, теперь уже окончательно попрощавшись, мать Гарета кивнула шоферу, чтобы тот завел мотор.

Она стояла посреди дороги и махала рукой вслед лимузину, что удалялся в густых облаках белой пыли, поднимавшейся из-под колес.

Сидней сразу понял, что его успешное трудоустройство отнюдь не пришлось Вансу по душе. В то же время, младший брат осыпал его сотней вопросов и о его новой, как он выражался, "должности", и о большом, просторном доме, где ему предстояло исполнять обязанности, и о самой миссис Уэйзи.

- Ты там ни за что на свете не выдержишь, - вынес, наконец, свой вердикт Ванс, когда Сидней в подробностях описал оказанный ему "прием".

- Господи, Ванс, не ты ли сам мне вечно твердил, чтобы я не прятался дома и общался с людьми... Я так и сделал, а теперь ты плюешься и бесишься. Даже твой наставник доктор Ульрик и тот меня поддерживает!

- Сидеть взаперти с капризным, нездоровым на башку сопляком и его богатой, деспотической мамашей, это совсем не то, что я называл не прятаться дома и общаться с людьми, - отрезал Ванс. - Ты и обучения-то не проходил, чтобы быть мужиком-сиделкой, а это в итоге и будет твоей работой.

- Спасибо, Ванс, приободрил... По крайней мере, Ирен не рассматривает меня в таком качестве.

От гнева лицо Сиднея приобрело жесткое выражение.

- Значит, ты уже зовешь ее Ирен, - заметил Ванс.

- Я уже пытался рассказывать тебе что-то о том, что происходило со мной в тюрьме, Ванс... Ты говоришь, мне надо не сидеть взаперти, а встречаться с людьми. Но может дело как раз в том, что я перевидал их слишком много, а вот ты так и не покидал своего мирка, и не знаешь, что за его пределами... А еще не хочешь замечать, что я изменился... По правде сказать, после всего, через что я прошел, ухаживать за больным пареньком мне будет совсем не в тягость...

- Когда я был маленьким, со мной ты нянчиться не любил. Мама рассказывала, как тебя тошнило, когда тебе приходилось менять мне пеленки, и каким ты был бедным-несчастным, когда она оставляла тебя со мной одного.

- Ты был скверным и несносным мелким паршивцем, - Сидней невольно улыбнулся. - Что тогда, что сейчас... Но если откровенно, Ванс, тюрьма высосала из меня жизненные силы... Как ты сам не видишь? И я думаю, что сделаю хорошую вещь, если возьмусь заботиться о парнишке... Кроме того, я-то его в свое время знал...

После этих слов юноши обменялись выразительными взглядами. Слово "салотоп" было готово сорваться у каждого из них с языка, потому что ни для кого не было секретом, что Гарет тоже был его учеником.

Отчасти потому, что Сидней уже не был так крепок физически, как во времена, когда он блистал на футбольном поле - в чем его убедил последний подъем по лестнице - он сдался и согласился поехать к миссис Уэйзи в лимузине, хотя вдыхая спертый воздух салона, пропитанный запахом шофера он пожалел, что не отправился пешком.

Как только он выбрался из машины и оказался перед белым особняком с пятью колоннами, он запаниковал и притом не на шутку. Сидней, конечно, убеждал себя, что всякий будет нервничать в первый день на новой работе. Однако он отдавал себе отчет в том, что его тревога была иного свойства, и был уверен, что внезапные "проблемы с сердцем" (которые обнаружились еще в тюрьме), сейчас имели самое прямое отношение к страдавшему неведомым недугом юноше, за которым ему предстояло ухаживать.

- Даже не могу выразить словами, какое для меня облегчение, что вы приехали, - приветствовала его Ирен Уэйзи, выходя на бескрайний простор площадки крыльца и взглядом отпуская шофера. - Теперь, когда я знаю, что вы будете рядом и позаботитесь о Гарете, я чувствую прилив новых сил и я готова ликовать от радости... Ни о чем сверх этого мы вас не попросим, мистер Де Лейкс...

Сидней посмотрел на нее взглядом, полным такого вопросительного и смущенного недоумения, что хозяйка на секунду отвела глаза в сторону. Она была первой женщиной, с которой он общался уже за... впрочем, Сидней и сам не помнил, когда это было в последний раз. Наверное, еще в ту пору, как была жива его мать.

- Вы завтракали, мистер Де Лейкс?

- Я думал, мы станем обращаться друг к другу... по имени? - спросил он, пересилив робость. - Да, Ванс, мой братишка, состряпал мне подкрепиться.

- Уверена, ты не откажешься от чего-нибудь еще, Сидней - засмеялась она, беря за его руку. - Точно не от чашечки кофе.

- Мне вообще-то противопоказано, но одну можно

Ирен позвонила в маленький колокольчик, затрепетавший чистейшим серебряным голоском, какого Сидней никогда прежде не слышал. Вошла девушка в накрахмаленном до хруста переднике и маленьком белом чепчике с оборками, неся в руках поднос, на котором поколись массивный серебряный кофейник и две тарелки с ломтиками маисового хлеба и бекона.

- Угощайся и тем и другим. Ирен сделала знак рукой и они оба сели.

- Тебе покажется глупым с моей стороны, - начала она разговор заметно изменившимся голосом, - что я тебе все время повторяю, какое облегчение принес мне твой приход.

У нее вырвался короткий всхлип.

- Прости, - извинилась Ирен и скользнула пальцами в складку своего длинного платья, чтобы извлечь платок. - Если бы отец Гарета дожил до этого дня и увидел его таким, его сердце не выдержало бы... Гарет был его любимым сыном.

- Но ведь он поправится, миссис Уэйзи... Ирен, - Сидней протянул к ней ладонь, но так как этот жест остался ею незамеченным, уронил руку себе на колено.

- Выпей еще чашку кофе, - произнесла она после короткого молчания, во время которого обдумывала его слова. - Сегодня, Сидней, я хочу, чтобы ты помог мне справиться с одной из самых, пожалуй, трудных задач... а именно... накормить его завтраком... понимаешь, сам он есть отказывается...

Отголоски предупреждений Ванса и мрачные подозрения вихрем пронеслись у Сиднея в голове.

- В этот раз я все сделаю сама, но если ты будешь время от времени помогать ему... разжевывать и проглатывать небольшие кусочки... это уже будет хорошее начало...

Сидней кивнул и постарался придать себе уверенный вид.

- Я знаю, что ты не брезгливый, - продолжала Ирен. - И еще знаю, что ты жестоко пострадал а потому способен понять тех, кого жизнь тоже не пощадила.

Она встала, и Сидней последовал за ней вверх по лестнице.

- Вам не обязательно подниматься так медленно, - сказал Сидней, дыша ей в затылок. - Не настолько уж я плох.

- В любом случае, спешить нам некуда, Сидней. В этом доме не заведено какого-то строгого распорядка.

На верхней площадке лестницы их захлестнула оранжевая волна солнечного света. Дверь в комнату Гарета была широко открыта, но портьера из штофа скрывала внутренность помещения от глаз. Миссис Уэйзи отбросила ее назад и жестом пригласила Сидней войти первым.

Гарет сидел в том же кресле, что и накануне. Однако, на этот раз его волосы были с особой тщательностью причесаны, и на нем был пиджак с новеньким галстуком. В правой руке у него была свежесрезанная белая осенняя роза, которую он держал явно по чьему-то настоянию, и от которой ему не терпелось избавиться. Миссис Уэйзи взяла у него из пальцев цветок и поцеловала его в губы.

- Ты ведь помнишь нашего хорошего друга Сиднея, милый?

Гарет утвердительно кивнул.

Человек лет тридцати вошел в комнату, неся в руках тяжелый поднос, который он водрузил на столике перед Гаретом, в ответ на что тот вначале пробуравил его взглядом, а затем выразил лицом властное и презрительное распоряжение уйти прочь. Слуга удалился, не произнеся ни слова.

Ирен и Сидней сели рядом, и если бы кто-то в эту минуту заглянул в комнату за колышущуюся от сквозняка портьеру, то он бы мог подумать, что они ожидают начала торжественной службы.

- Я уверена, Гарет, - нарушила молчание миссис Уэйзи, - что ты будешь очень доволен Сиднеем. Я это чувствую, милый.

Гарет перевел взгляд своих больших, блестящих глаз на нового "товарища".

- Гарей, - заговорил Сидней, и голос его от напряжения зазвучал басом, - хоть меня и не было долгое время, и у обоих у нас случились в жизни перемены... Он осекся, потому что эмоции переполняли его. - Я сделаю для тебя все, что только смогу, ты это знаешь, - закончил он, собрав силы.

Гарет отвернулся от обоих посетителей.

- Приступим к твоему завтраку, - Сказала миссис Уэйзи тоже дрожащим голосом, глядя при этом не на сына, а на лежавший под ногами ковер. Когда же она подняла глаза на Гарета, то увидела, что тот яростно замотал головой, и левой рукой рванул в бок, наполовину стащив с шеи, свой безупречно повязанный галстук.

- Но ты должен есть, милый... иначе совсем ослабнешь...так что если будешь сегодня умницей, мистер Де Лейкс поможет тебе и с другими вещами... Видишь какой он добрый и замечательный! Он понимает нашу проблему, милый, и кроме того... Его тоже не обошли стороной... жизненные трудности...

В это мгновение у Сиднея по позвоночнику пробежал мороз, ибо юноша закричал, как кричит дикое животное, которое почувствовало, как пуля вскользь задела ему череп.

Миссис Уэйзи закрыла глаза.

- Тебе необходимо питаться и ты будешь есть, - немного помолчав произнесла мать и встала.

Юноша отрицательно замотал головой, которая в эту минуту показалась Сиднею головою какого-то зверя, ибо желтая копна его волос очень походила на гриву лесного животного.

- Мы не станем на тебя ее надевать, любимый, если ты добровольно согласишься поесть.

Еще один дикий вопль разодрал горло юноши, и все вены и артерии на его шее вздулись, отчетливо проступив из-под кожи.

Ирен позвонила, и ждавший снаружи слуга вернулся в комнату принеся с собой что-то вроде смирительной рубашки, которую он быстро и умело нацепил на Гарета.

Сидней почувствовал что теряет сознание: из подмышек у него, как это бывало в тюрьме, заструился ледяной пот. Однако он твердо решил выстоять до конца, чтобы не возвращаться к Вансу провалив все дело, и кроме того, Сидней хотел так или иначе быть рядом с этим странным, нездоровым юношей, который отказывался едой поддерживать в себе жизненные силы.

- Всего один кусочек хлеба, не больше, милый... Одну крошечку, вот, из моих рук...

Миссис Уэйзи умелым движением разжала сыну рот, сунула ему на язык кусок хлеба и насильно закрыла челюсти.

- Жуй, Гарет... жуй!

Гарет, истекая слюной, с величайшим трудом попробовал прожевать мякиш, и взгляд его вытаращенных и полных ужаса глаз переметнулся на Сиднея.

Внезапно он энергично закивал головой на нового "помощника".

- Хочешь, чтобы Сидней тебя покормил?

Глаза Гарета выразительно расширились.

- Думаю, он хочет, чтобы его кормил ты, - заключила миссис Уэйзи, повернувшись к Сиднею.

Сидней встал, и взглядом ища у матери Гарета поддержки или подсказок, поднес кусок хлеба ко рту юноши. Тот взял пищу у него из рук и прожевал.

- Может быть еще? - осведомилась миссис Уэйзи еле слышным голосом, который был даже тише, чем шепот.

Но Сидней уже положил Гарету в рот второй кусочек. Юноше прожевал и проглотил и его. Прилежно повторяя эти действия, Сидней вскоре скормил ему весь ломоть хлеба.

Но как только Сидней собрался убрать руку, юноша поймал ртом его средний и указательный пальцы и зажал их в оскаленных зубах. Миссис Уэйзи сейчас же бросилась к сыну, однако Гарет, как видно, не собирался укусить Сиднея или сделать ему больно, а просто держал его пальцы нежной хваткой у себя во рту.

Видя, как спокойно и доброжелательно Сидней отреагировал на эту выходку, миссис Уэйзи не стала ничего делать. Она лишь дожидалась конца этой сцены, так смиренно и тихо, словно застала их двоих за молитвой.

Потом, так же неожиданно, Гарет выпустил из зубов пальцы Сиднея и новый "товарищ" подался назад и сел на стул, который Ирен расторопно поставила ему поближе.

Миссис Уэйзи принялась усердно вытирать Гарету рот от слюней и крошек.

Она, казалось, не решалась посмотреть на Сиднея. Но вот она оторвалась от "подопечного", и сделав несколько шагов к "помощнику больного", сказала почти нараспев: "Тебе просто цены нет... Если ты останешься, это будет настоящее счастье... Я и не мечтала о том, что у нас в доме появится такой человек как ты... Я буду твоей вечной должницей".

Мать Гарета вышла из комнаты и осталась ждать снаружи, за колышущейся портьерой. Оттуда послышались ее всхлипы, но Сидней почти не обратил на них внимания, ибо тем временем Гарет устремил на своего нового товарища такой жадный и требовательный взгляд, что тот, не замечая счастливых стенаний матери, подошел к юноше и быстро склонившись над ним и поцеловал его в губы, тотчас получив ответный поцелуй.

Вниз по бесконечным ступенькам Сидней спускался ужасно медленно. Ирен Уэйзи ждала его у подножья лестницы, положив левую руку, на которой красовался огромный желтый камень, на старинную опору перил.

- Милый, ты выглядишь безумно уставшим. Голос ее опять звучал жестко и суховато. Но видя, что она проявляет о нем искреннюю заботу и беспокойство, Сидней почувствовал легкость и умиротворение.

- Это скорее не усталость... а счастье, - ответил он ей.

Мать Гарета на секунду задумалась над его словами, а потом ответила: "у тебя есть для этого все причины".

Она проводила его в небольшой альков, примыкавший к обеденному залу.

- Здесь уютнее, - объяснила Ирен. - С тобой точно все хорошо? - вновь вернулась она к теме его самочувствия.

И действительно, Сидней сотрясался от дрожи, однако его нервное возбуждение имело совсем другие, не связанные со здоровьем причины.

Ирен позвонила в колокольчик (в этом доме в каждой комнате имелся колокольчик, чтобы кого-то вызывать).

- Может, горячего шоколаду?

- О, всего что угодно, - пробормотал Сидней, как ей показалось, в каком-то полубреду. Но затем он вдруг улыбнулся, и от этой улыбки сердце ее наполнилось особенным чувством, какого ей уже долгие годы не мог дать ни один человек, чувством, подобным тому, что пробудил в нем поцелуй ее сына.

Снова вошла девушка, и миссис Уэйзи дала ей довольно пространные инструкции, из которых Сидней не услышал ни слова.

- Если ты останешься, - ее голос долетел до него словно с какого-то высокого балкона, - ты сделаешь меня самой счастливой матерью на свете... ты не представляешь, какая это была для меня радость - увидеть, что ты понравился Гарету с первой минуты... Понимаешь, до сих пор он никому, за исключением меня, не позволял к себе притронуться... А тебе он разрешил себя покормить... и взял у тебя целый кусок хлеба!... Уверена, что он мог бы съесть из твоих рук и весь батон.

Девушка принесла в комнату два подноса, на которых безупречно белели плотно накрахмаленные льняные салфетки, и красовались сладкие рулеты и китайские чашечки ручной росписи, наполненные горячим шоколадом: рядом с каждой из них стояла серебренная розеточка со взбитыми сливками.

Сидней жадно осушил чашку, перемазав себе рот шоколадом и взбитыми сливками, которые он смахнул прямо из розетки, никуда не добавляя.

- Размер оплаты будет полностью на твое усмотрение, - перевела Ирен разговор в более практическое русло, - называй сумму и не стесняйся... его здоровье дороже любых денег, ты согласен?

А потом, совершенно неожиданно, как в фильмах, где сцены и порядок событий меняются с головокружительной быстротой, женщина понизив голос сказала: "не знаю, известно ли тебе о том что произошло с Гаретом, но в любом случае позволь рассказать тебе, как все на было самом деле, чтобы ты все правильно понимал и не полагался на разные домыслы, которые мог слышать... Пока нас постигло это несчастье...", - начала рассказ Ирен, но в этот момент в комнату вошла горничная забрать подносы, и миссис Уэйзи одним взглядом велела ей удалиться, "мы и не догадывались, что Гарет угодил в дурную компанию и употреблял некий наркотик. Мы даже представить такого не могли".

Сидней к своему ужасу поймал себя на том, что не смог сдержать ухмылку, которую, впрочем, мать Гарета скорее всего не заметила, потому как была полностью сосредоточена на рассказе об обстоятельствах трагедии, в которые считала нужным его посвятить: "Его отец и оба брата собирались забрать новую лошадь из конюшен в Виргинии. Гарет, как ты, наверное, знаешь, лучше всех в семье водил машину, и к тому же он был старшим из моих сыновей..."

- Могу я спросить, мэм, а кто был с ним в этой дурной компании? - прервал ее Сидней. Ирен выдержала паузу ровно такой длины, чтобы оставить его вопрос без ответа и продолжала: "В тот день я умоляла их никуда не ехать. Даже их гороскопы в газете, и те не сулили ничего хорошего. Я предлагала им, что поведу машину сама. Но они меня и слушать не желали, Сидней. Никто из них... Это случилось ровно в полдень. Гарет накурился этой травки, которую ему давали дружки. Но под кайфом или нет, он ведь все равно не мог не заметить несущийся поезд... Не понимаю, как он его не увидел?"

Ирен замолчала и поглядела на его губы, возможно проверяя, не сложились ли они опять в ту странную улыбку, которую она могла все же и заметить.

- Но я слегка забегаю вперед... По рассказу очевидца, истиной причиной той аварии стала гонка. Да, именно так, гонка. Как описал свидетель, молодой человек на коне несколько раз догонял пикап и всадник этот, по его словам, дразнил Гарета, выкрикивал ему оскорбления и подначивал его пуститься наперегонки до переезда. Позднее, еще один водитель в точности повторил мне этот рассказ, однако пойти на дознание он отказался. (За это время я успела забыть их имена.) "Погнали, Гарей! Обставим поезд!" - вот что выкрикивал ему всадник. "Я вперед тебя доскачу до переезда... слабо кто быстрее, - кричал он, - или душонка ушла в печенки?" И они помчались, кто раньше поезда пересечет переезд, Сидней. И всадник вовремя оказался по ту сторону рельсов и выиграл, а вот мои не успели...

- Но кто он был... этот всадник? - спросил Сидней, который слушал ее рассказ как завороженный.

Ирен довольно долго хранила глубокое молчание. Он хотел уже снова повторить свой вопрос, но тут она ответила: "Мы так этого и не узнали... Более того, Гарет теперь утверждает, что вообще не помнит никакой "гонки", и никакого "всадника"".

Сидней отвел взгляд от ее лица, на котором выразились отчаянье и мука.

- У тебя, вероятно, будет много обязанностей, которые покажутся изнурительными Сидней, - вновь заговорила Ирен, - если ты решишь принять на себя эту нелегкую ответственность... не хочу преуменьшать факт, что тебя могут ждать самые малоприятные вещи, и их будет предостаточно. Даже когда Гарет был собой... он был трудным, своевольным юношей, и, что говорить, нрав у него был необузданный.

Ирен наблюдала, как Сидней пьет горячий напиток, заедая большим сладким рулетом, щедро покрытым клубничной глазурью. Ей вдруг стало ясно, что он ест не потому, что у него разыгрался аппетит, а просто чтобы чем-то себя занять.

- Вы так говорите, как будто я это Ванс, - сказал Сидней с набитым ртом, и в голосе его прозвучала гневная нота. - Я пытался растолковать ему, что тюрьма меня перемолола. Много чего мне там пришлось вытерпеть, миссис Уэйзи (он снова обратился к ней не по имени). Я сломленный человек. Меня там сломали... Но думаю, что как раз поэтому я и смогу делать все, что вы и Гарет от меня ждете.

- Ты не сломленный человек, Сидней. Ты лучший из всех.

Он с сомнением покачал головой, но все равно улыбнулся.

- Значит, я могу рассчитывать на тебя во всем? - поинтересовалась Ирен с заговорщическим, как ему показалось, выражением.

- Целиком и полностью, - без колебаний ответил он. - Во всем, что касается его - или вас - я весь ваш.

- Как я уже сказала, - Ирен поблагодарила его взглядом, - ни на что подобное я и надеяться не смела.

В первый раз за все это время она взяла свою чашку с шоколадом и поднесла ее к губам, но так и не отпив, бесшумно поставила на место.

- А как ты думаешь, Сидней, ты смог бы в дальнейшем оставаться у нас и на ночь?.. Или, скажем, вообще здесь поселиться?...

Он колебался.

- Не знаю, что скажет на это Ванс... И день и ночь... Понимаете, он сделал для меня очень много. Это ведь он вытащил меня из тюряги... ходил просить за меня губернатора...

- Я знаю, - холодно произнесла миссис Уэйзи. - Но у Ванса ведь есть доктор Ульрик... правда? - добавила она, поймав смущенный взгляд "опекуна".

- Хотя это и правильно, - продолжила хозяйка, - что в отличие от остальных, кто заботился о Гарете, ты начнешь входить в свои обязанности не сразу, а постепенно... кроме того, других ведь специально не "рекомендовали", как тебя... поэтому пока мы будем рассчитывать на тебя только в дневное время... а там посмотрим...

Сидней поднялся, показывая, что ему пора идти, и Ирен положила ладонь ему на рукав.

- Никогда не сомневайся во мне, Сидней, - сказала она ему на прощание.

"Сидней спас меня от безысходности".

Это признание Ирен Уэйзи записала на одной из страниц пожелтелой кипы бумаг, которую более заурядная женщина могла бы назвать дневником. (Далее следовал пространный словесный портрет старшего из братьев Де Лейкс, написанный ее красивым, отточенным почерком).

- Что скажет Ванс, когда увидит мои руки? - подумал Сидней в машине, по дороге домой, причем этот вопрос вырвался у него вслух, так что водитель даже попросил повторить что тот сказал, не будучи уверен, что не ослышался.

Все руки Сиднея были покрыты отметинами зубов.

- Можешь не прятать рук, Сидней, - сказал ему Ванс тем же вечером, когда они доедали ужин. - Я сразу заметил.

- Я там на своем месте, Ванс, - раздраженно повысил голос брат. - По мне так мы с миссис Уэйзи теперь в одной связке.

Ванс грохнул о стол ножом и вилкой.

- Ну и вот, - смущенно принялся объяснять Сидней, - а укусы у меня потому что я кормил Гарета с рук... Сам он есть не может...

Ванс покраснел и на лице его изобразилось что-то похожее на царственное отвращение.

- Послушай, Ванс... это то, чем я хочу заниматься... Меня успокаивает такая работа...

- Успокаивают укусы?

- Я знаю, что помогаю человеку.

- А он-то это понимает? Он вообще соображает хоть что-нибудь? Скажи мне. Разумеется нет. С таким же успехом ты мог бы кормить покойника...

- Все Ванс, перестань. По-моему ты на самом деле злишься на меня из-за того, что я рассказал тебе, что я... ну, такой...

- Ничего подобного, - горячо перебил Ванс. - Не верю я, что ты какой-то там гомик или голубой, или как там еще это зовется... Это после тюрьмы ты стал себя таким считать.

- О, Ванс, Ванс... Я на самом деле такой, я такой, такой.

Сидней издал рыдание и закрыл ладонями глаза, так что отметины зубов отлично предстали брату на обозрение. Ванс извинился и, забрав свою тарелку, ушел на кухню. Там он на полный напор включил кран, чтобы не слышать никаких звуков из столовой. Когда он вернулся в комнату, Сидней уже отнял от лица руки и смотрел невидящим взглядом на свою порцию хлебного пудинга, который приготовил брат, выступивший в тот день в роли повара доктора Ульрика.

- Ладно, проехали, Сидней, - сказал Ванс, подойдя к брату и положив руку ему на плечо. -Прости, что вспылил.

- Это единственное, на что я гожусь, Ванс... Кормить мертвого парнишку.

Не отвечая, Ванс отвернулся, и, положив руку брату на плечо, продолжал долго и крепко сжимать его пальцами.

На следующий день Ирен встретила Сиднея в газовом платье, которое колыхалось легкими волнами, качая маленькие голубые цветочки, рассыпанные по всей ткани; ее узкая талия была перехвачена сатиновым поясом. Коснувшись ее руки, Сидней ощутил аромат духов, напоминавший дыхание пионов.

- Я подумала, что если тебе будет интересно, можно посмотреть фильм, который я сняла о Гарей два года назад... Он идет всего несколько минут... Хочешь, Сидней?

- А то, конечно хочу.

Временами Сидней замечал, что между ней и сыном существует какое-то сверхъестественное сходство. В этом было даже что-то жутковатое.

Они тотчас перешли в небольшую комнатку, примыкавшую к не в меру роскошной, но при этом как будто заброшенной и ненужной гостиной, и Ирен жестом пригласила его сесть в гигантское кресло, обитое тканью с цветочным узором.

Проектор хозяйка установила заранее и теперь позвала слугу, чтобы тот его настроил: этот слуга, казалось, всегда был где-то поблизости и был готов явиться по первому ее распоряжению. Его звали Дэймон. Он почти никогда не проявлял ни эмоций, ни интереса к происходящему, и даже не подавал вида, что вообще кого-то замечает или узнает. Дэймон мгновенно настроил проектор и одно единственное слово, напечатанное фиолетово-черными буквами -

ГАРЕТ

- проплыло по экрану овальной формы, которого Сидней вначале и не заметил у стены в глубине комнаты.

Миссис Уэйзи села точно позади него, поставив себе нечто вроде раскладного походного стульчика. Сидней не был до конца уверен, остался ли Дэймон в комнате или вышел. Он предположил, что нет, однако обернувшись чтобы проверить, он сперва оказался лицом к лицу с Ирен, которая одарила его улыбкой, и лишь потом мельком заметил Дэймона, сосредоточенно и со знанием дела занимавшегося проектором.

Фильм начался с того, как "прежний" Гарет в конюшне чистит скребницей белого мерина с золотистыми отметинами. Далее было показано, как юноша мчится уже на другом, более горячем коне, по дорожке для скачек, что находилась примерно в миле от его дома. Эти кадры, наконец, подытожил крупный план, на котором Гарет держал в одной руке поводья, а другую крепко сжимал в кулак. Именно этот крупный план и вселил в Сиднея недоброе предчувствие. В смотревшем с экрана красивом, еще совсем мальчишеском лице, которое светилось здоровьем и даже беззаботной радостью, было, однако, что-то такое -- возможно это читалось в выражении его губ -- что наводило на мысль о... как бы это выразить? Несчастье, наверное. Несчастье, которое, как Сидней уже знал, постигло его и теперь придавало всему этому фильму особый смысл. А может и нет, вдруг подумал Сидней с дрожью, несчастье, которое еще впереди.

Потом было показано, как Гарет сидит в одиночестве возле стога сена. Опускался вечер: на этом месте у фильма неожиданно появился звук, и стало слышно как вдалеке, словно затравливая кого-то, лают собаки, и тотчас, создавая эффект, как будто настоящий Гарет -- тот, что остался наверху -- вдруг решил посетить показ фильма о себе самом, в зале раздался его голос.

Однако слова Гарета были такими малопонятными и настолько не сочетались с его действиями в кадре и с содержанием фильма, что Сидней в крайнем недоумении даже привстал с кресла, но вспомнив, где находится, тут же сел на место. Гарет сказал:

"Я ему пообещал, что буду у Ручья Воина, но мой конь почему-то не любит уходить так далеко. Так что пришлось пешком. Ручей весь высох и я даже подумал, может это вообще не то место. Но он был там и ждал меня, и он сказал, что если нужно, ждал бы до тех пор, пока не заплачут полюса и горы не обратятся в пыль".

Далее все заглушил шум, похожий на шипение пластинки, и хотя Гарет еще продолжал говорить, разобрать его слов было уже невозможно.

- А где этот Ручей Воина, мэм? - обернувшись, поинтересовался Сидней, но Ирен сидела опустив голову и обхватив ее руками, и по всей видимости либо не слышала вопроса, либо была слишком поглощена горестными мыслями, чтобы отвечать.

Затем последовал заключительный кадр, где Гарет подставил налетевшему с силой ветру свои кудри, которые он в ту пору носил довольно длинными, перешедший на крупный план его глаз и чела, которые теперь имели умиротворенное выражение. В самом конце рот его приоткрылся, однако никакого звука не последовало. Тем не менее, юноша явно что-то произнес и Сидней попытался своими губами повторить движения губ Гарета, чтобы разгадать, что же тот сказал. Однако, у него ничего не вышло.

Дэймон включил свет, и на губах Ирен вновь появилась улыбка.

Аромат пионов растаял, и теперь вокруг ощущался сильный запах кожаной упряжи, как будто удила, поводья и седло прямо из в фильма перенесли в комнату и сложили где-то рядом. Снаружи тоже доносился тот же разноголосый собачий лай.

- Гарету сегодня немного нездоровится, и, думаю, тебе лучше к нему не ходить, Сидней..., - сказала Ирен.

Однако, на лице брата Ванса выразилось такое разочарование, что она добавила: "если, конечно, ты сам этого не хочешь".

- Хочу, - к собственному удивлению, Сидней изъявил это желание грубым, громким, чуть ли не яростным тоном.

- Просто, мне кажется, тебе не стоит делать ему сегодняшнюю процедуру. Лучше пока освойся, а ей пусть займется Дэймон, он это хорошо умеет.

- Но я думал, - в голосе Сиднея по-прежнему преобладал гнев, - я с первых дней буду всему учиться... Вы во мне засомневались, Миссис Уэйзи?

- Пожалуйста, называй меня Ирен.

Он молчал.

- Засомневалась? Что ты, ни на секунду, - ответила Ирен уязвлено и ее взгляд обратился к лестнице, ведущей наверх. - Просто дело в том, что процедура, которую сейчас предстоит сделать, не из приятных, - добавила мать Гарета как бы в оправдание.

- Я охотно возьмусь и за неприятное дело, мэм.

Она посмотрела на него очень удивленно.

- Этот фильм помог тебе... лучше составить представление о его жизни? - поинтересовалась мать Гарета, казалось, пытаясь оттянуть время.

- Он был и остается замечательным юношей... он скачет верхом, как будто он ветер... вольный дух, - с болью заключил Сидней. Он хотел было сказать как бог, но постыдился или побоялся слишком горячо восхищаться своим "подопечным".

- Он выиграл немало наград на родео, - сообщила мать довольно равнодушным тоном, словно зачитывая по чьей-то просьбе заметку в газете.

- Может все-таки скажете, что это за неприятная процедура? - спросил ее Сидней с упреком.

Ирен ответила не сразу. "Он уже несколько дней не опорожнял кишечник", - помолчав, наконец резко произнесла она. "Обычно мы помогаем ему вдвоем с Дэймоном..."

- Нет, - заговорил Сидней, сам испугавшись своего непомерного рвения, - доверьте его во всем мне... я хочу сказать, Ирен, такие вещи должен делать я. Это моя прямая обязанность, ведь теперь я отвечаю за него...

- Но, может быть, он пока не чувствует себя в твоем присутствии достаточно свободно... мне так неловко... что он схватил тебя за пальцы зубами.

- Да нет же, поймите, - Сидней старался сдерживать себя, - он совсем не хотел сделать мне больно... я даже и рад, что...

- Давай вначале немного посидим, - предложила Ирен, видя его растущее рвение.

- Конечно, как скажете.

Они перешли в гостиную и сели друг напротив друга в два массивных деревянных кресла, с подголовниками, украшенными латунным узором тонкой работы.

Мать Гарета вернулась к их разговору.

- Это очень утомительная процедура -- промывать ему кишечник.

Последние слова она произнесла через силу.

- Прошлой зимой он едва не умер. Врачи опасались, что у него кишечная непроходимость... Он не ест... и у него осложнена дефекация.

Ирен несколько смущенно употребила это медицинское выражение, не зная, будет ли оно понятно Сиднею.

- Ему станет лучше, я об этом позабочусь - обещал тот не без хвастовства.

- Я не сомневаюсь, Сидней.

Когда они вошли в комнату, Гарет встретил их стоя. Он тотчас бросился к Сиднею и спрятался у него за спиной, ища защиты, а потом закричал оттуда все тем же хриплым голосом, напоминавшим рев животного, однако на этот раз облекая свои вопли в слова: "Не подпускай ее ко мне, не подпускай!"

- Гарет, Гарет! - сказала мать с болью, но теперь ее в голосе появилась гневная нота, а Сидней в свою очередь усомнился, не обманывает ли его память, ведьон думал, что Гарет не разговаривает, а тот, оказывается, мог изъясняться и весьма доходчиво, вот только в самом звучании его речи было так мало человеческого, что у Сиднея вдоль позвоночника вновь забегали мурашки.

Сидней взял подопечного за руку, чувствуя, как под кожей юноши трепещет частый пульс.

- Гарет, послушай, - снова заговорила мать. - В прошлый раз мы слишком нервничали, боясь сделать тебе больно, вот и получилось ровно наоборот... Но сегодня все сделает Сидней... Если ты только ему доверишься, то я знаю, что в его руках ты не почувствуешь боли.... Поэтому прошу тебя, милый...

Не тратя времени даром, миссис Уэйзи расстелила на постели плотные покрывала, достала из-под кровати внушительных размеров ночной горшок, тюбик мази и клизменный аппарат. Гарет вынырнул из-за спины Сиднея и стал наблюдать за происходящими приготовлениями.

- Я уже сходил в туалет, мама, ты ведь знаешь, - произнес он отчетливо и спокойно.

- Тогда это будет тем более легкая процедура, - ответила она. - Сидней поможет тебе раздеться.

Миссис Уэйзи пришлось еще раз позвать Сиднея по имени, чтобы привлечь его внимание, потому что мысли его в эту минуту были далеко, а точнее сказать он был поглощен воспоминаниями, относившимися к тому времени, когда он сидел в тюрьме. Ему представилось, что он вот-вот сделает с этим беспомощным и загнанным в угол юношей то же самое, к чему другие заключенные - бывалые преступники - так часто и столько раз принуждали его самого в туалете и в душе, и о чем он испытывал потребность поведать Вансу, однако брат, которому, было бы самое место в церковном хоре - такой он был всегда непогрешимый и не желающий мараться никакой грязью - не допускал разговоров об этом.

- Сидней! - взволнованный голос миссис Уэйзи, донесшийся до него, казалось, откуда-то издалека, вернул его в действительность. - Что с тобой, Сидней...?

Ирен пришлось подойти к нему и обнять.

- Послушай, я могу сделать это и сама, - она обратилась к нему еще ласковее, чем к сыну. - Ты выглядишь таким подавленным...

- Нечего там шептаться за моей спиной, - раздался сердитый голос Гарета, который уже лежал на постели, полностью раздевшись без посторонней помощи

- Думаю, в этот раз вам лучше выйти из комнаты, миссис Уэйзи...

Та посмотрела на Сиднея характерным пытливым взглядом. Потом медленно перевела глаза на Гарета, еще раз напоследок взглянула на Сиднея и вышла. Однако почти сразу вернулась.

- Теплая вода здесь, - Ирен указала на большой таз, стоявший на столе. Все готово и можно начинать вливание. Я буду рядом снаружи, на случай, если еще что-то понадобится.

- Вы лучше подождите внизу, мы тут все сами сделаем - посоветовал Сидней. К нему уже полностью вернулось самообладание.

- Хорошо, как скажешь,- согласилась Ирен. Уходя, он не решилась еще раз взглянуть на Гарета.

Сидней подождал пока не услышал, как она спускается по лестнице.

- Ну что, давай полегоньку, Гарей, я знаю, ты не против, что я это сделаю. Он накрыл рукой лоб больного.

- Ладони как льдины, - заметил Гарет, глядя на нового "помощника" расширенными зрачками.

Не сводя взгляда с подопечного, Сидней энергично растер руки, согревая их.

- Я все сам, Гарей, ты только не зажимайся. Он произнес это почти касаясь губами губ пациента. - Повернись и мы в два счета с этим разделаемся.

Гарет недовольно перевернулся на живот.

Когда Сидней ввел в него кишечную трубку, Гарет испустил яростные вопли, больше походившие на звериный вой, а зубы его заскрипели и заскрежетали. Вся спина юноши покрылась холодной испариной, и он затрясся как больной в припадке.

- Скажи, как по полной примешь в себя теплой воды... Идет, Гарей? ...дай знать, как будешь под завязку.

Сидней не удержался и прильнул губами к его упругим розовым ягодицам, что заставило подопечного сердито дернуться, в результате сделав себе трубкой больно. Гарет взвыл.

- Давай, держи в себе покуда сможешь, - резко велел Сидней.

Последовало продолжительное молчание.

- Все, не могу больше, быстро черт тебя дери, идиотина, вынимай, ну! - яростно взорвался Гарет. Сидней со всей аккуратностью извлек из него кишечную трубку и подняв юношу на руки, перенес его к ночному горшку и навесил над ним.

Гарет метал на своего нового помощника яростные, униженные, несчастные, и даже полные саркастичного веселья взгляды, а когда звуки его опорожняющегося кишечника заполнили комнату он заорал: "Будешь меня тут сто лет держать, убью!"

Когда Гарет уже встал на ноги и Сидней по особому распоряжению миссис Уэйзи подтер его чрезвычайно дорогим полотенцем из тонкого льна, "помощник больного" заглянул в горшок и обнаружил, что содержимое кишечника юноши было смешано с кровью.

- Гарет. - Сидней указал ему на увиденное.

- Одень меня, - угрюмо и презрительно отозвался подопечный, - и поскорей.

Когда это было исполнено, и Сиднею оставалось только натянуть ему носки, Гарет вдруг отдернул ноги и сказал: "Может ты мне и пальцы для разминки оближешь... чего ты, давай, я никому не скажу, убийца...".

Сидней моргнул, кашлянул, а затем взял в рот оба его больших пальца, чей привкус напоминал пьяные вишни.

Позволив этой ласке продлиться несколько секунд, Гарет ожесточенно отпихнул его ногой.

- Не потерплю чтоб мой брат сливал отхожие горшки! - бросил Ванс Сиднею, тем самым ставя точку в разговоре "обо всем об этом", который вылился у них в два часа непрерывных споров и перебранки, после чего выбежал из дома и уехал на новой машине доктора Ульрика.

Сиднею и в голову не могло придти, что брат направится прямиком к миссис Уэйзи.

Ванс, сколько он себя помнил, еще ни разу в жизни не приходил в такое бешенство, однако по своим прошлым вспышкам он знал, что было бы разумней не предпринимать никаких "действий" до утра; стоя перед дверью, куда он уже позвонил, и ожидая когда ему откроют -- а время было половина одиннадцатого вечера -- он понял, что скорее всего совершает большую ошибку.

Несмотря на столь поздний час, миссис Уэйзи только что приступила к ужину: она сидела в полном одиночестве во главе обеденного стола, что был не меньше трех метров в длину, и освещался одной единственной, высокой, белой, тускло мигавшей свечой.

Хозяйка не поднялась с места и не произнесла ни единого приветственного слова, когда Ванс вошел в столовую, сопровождаемый Питером Дэймоном, который объявил имя посетителя и доложил, что тот пришел по срочному делу.

- Надеюсь, с Сиднеем ничего не случилось, - произнесла миссис Уэйзи вместо приветствия встревоженным голосом, потому что не могла объяснить визит Ванса иначе как тем, что он принес какие-то дурные вести о брате.

Гость не ничего ответил и она повторила:

- Надеюсь, ничего серьезного не произошло?

- Я не знал, что вы ужинаете, миссис Уэйзи... Простите что помешал и потревожил вас так поздно... Я уйду и вернусь в другой раз. - с этими словами Ванс направился к двери.

- Скажите же, что вы пришли мне сообщить? - спросила Ирен теперь уже в полном убеждении, что ее новой "надеждой" стряслось нечто ужасное.

- Боюсь, сообщить мне нечего.

Вся злоба и вся отвага, которые Ванс в себе накопил, а вместе с ними и вера в правильность его миссии мгновенно улетучились, едва он оказался в обществе своего "врага". Не спросив у хозяйки разрешения, он обессилено рухнул на стул.

- Я привыкла ужинать поздно, - сказала Ирен.

Она улыбнулась сама над собой, вновь села на свое место, и торопливо глотнув белого вина из бокала пояснила: "За весь день это единственное время, когда я свободна от вечной суматохи и неразберихи, а еще и вечного страха... Пожалуйста, сидите... (произнесла она, увидев, что гость встал). Могу я предложить вам что-нибудь поесть или выпить...?"

- Нет, нет, благодарю, - заговорил Ванс, между тем как Ирен встревоженным взглядом изучала его лицо, ища между двумя братьями сходство, однако к своему разочарованию убеждаясь, что оно было крайне отдаленным, если таковое вообще имелось, потому как волосы у Ванса были светлыми, а глаза карими, и в выражении его губ, да и во всей наружности присутствовала некая надменность и излишняя самоуверенность.

- Мы с братом ужасно повздорили, миссис Уэйзи... Чуть до драки не дошло... Должен вам сказать, что я не одобряю, что он сделался у вас в доме... слугой-сиделкой.

- Понятно, - Ирен посмотрела на него с высока. - Однако неужели он такого дурного мнения о своей должности?

- Как раз наоборот... Боюсь, что он до безобразия здесь счастлив.

- Отчего же бояться счастья? - спросила Ирен при этом вся озарившись торжеством, что еще выразительнее подчеркивал мерцающий огонь свечи.

- Но ведь это неправильное счастье, миссис Уэйзи, как вы не понимаете.

- Счастье это счастье, каким бы оно ни было, разве нет, мистер Де Лейкс?... Если только счастье как таковое не считать грехом.

Ванс невольно улыбнулся.

- Давайте лучше пройдем в гостиную и побеседуем там, потому что вы, как я вижу, весьма расстроены, да и у меня самой сегодня совершенно нет аппетита. Мне кажется, что я сижу и просто смотрю в тарелку уже часами. Идемте со мной, прошу вас.

Ирен взяла Ванса под руку и проводила в просторную комнату, примыкавшую к столовой.

- Может быть, вы по крайней мере выпьете чашку кофе, - предложила хозяйка и гость кивнул.

Ванс уже успел остыть, но по-прежнему чувствовал, что обязан вызволить Сиднея из этого дома. Брату не пристало выливать за кем-то отхожие горшки!

- Вы должны понять, что ни один врач, и ни один специалист не помог и не смог бы помочь моему сыну лучше, чем ваш брат. А потому ваши опасения насчет того, что он находится здесь в каком-то унизительном качестве совершенно не оправданы, мистер Де Лейкс... Я готова платить ему столько же, сколько платила бы любому специалисту... Поймите, что благодаря ему, наша жизнь полностью изменилась...

Ванс почувствовал, что на ум ему не приходит никаких доводов, и что пропали не только все его аргументы, но и сам смысл его спасительной миссии.

- Я просто опасался, - заговорил он, извиняясь, - что в этом доме его жизнь превратится в продолжение того, что Сидней сам называл унижением и позором, испытанными в тюрьме, где, боюсь, он сильно утратил не только самоуважение и достоинство, но и веру в себя... Сидней говорил, миссис Уэйзи, что там за решеткой с ним делали ужасные вещи... Я даже слушать об этом не стал, потому что это было бы ни к чему.

- Ни к чему? - поразилась его словам Миссис Уэйзи. Она нахмурилась: "А вам не кажется, что наоборот следовало его выслушать? - добавила она с жаром. - С кем еще ему быть откровенным, как не с родным братом... Я хочу сказать, кому если не вам он мог бы излить душу".

Ванс посмотрел на нее долгим взглядом.

- Он не просил слушать его исповедь, - продолжал Ванс. - Просто сказал, что в тюрьме... как это назвать... его мужественность сломили, так он выразился... что его там имели.

Последние слова вырвались у Ванса невольно, и тем самым он сразу раскрыл ей, как много в их непростом разговоре оставалось недосказанным с его стороны.

- Вот видите! - воскликнула Ирен. - Поэтому ему и надо было излить кому-то душу... И конечно, естественнее всего, ему было бы обратиться к вам.... Как же иначе...

- Но понимаете, мне кажется, - предпринял Ванс последнюю попытку донести до нее свою мысль и дать ей понять, с какой целью он пришел в такой поздний час, - что если он останется здесь работать, то хоть он и будет, как вы говорите, счастлив на этой должности, у него только сильнее разовьется ощущение...

-... Что его здесь имеют! - закончив за него фразу, миссис Уэйзи налила чашку кофе и всучила Вансу в руки.

- Честно говоря, миссис Уэйзи, я теперь не знаю что думать.

Ванс был готов расплакаться.

- Я ни в коей мере не обольщаюсь мыслью, что Сидней планирует остаться на этой, как вы выражаетесь "должности", навсегда, - продолжала миссис Уэйзи. - Но боюсь, есть один человек, который надеется именно на это...

- Ясно, - насилу смог выдавить из себя Ванс.

- Гарет рассчитывает, что Сидней останется с ним насовсем.

Лицо Ванса исказилось гримасой непередаваемой неприязни.

- Они и правда так благополучно сошлись? - хрипло осведомился он.

- У них самые прекрасные отношения... какие я когда-либо видела, - торжествующе объявила миссис Уэйзи. - Ваш брат уже совершил для моего мальчика чудо... Гарет умирал, и Сидней стал его спасителем.

После таких слов, громы и молнии, которые Ванс уже собрался метать и с ними град обвинений и осуждений, куда-то улетучились.

- Мне кажется, что разлучить их сейчас было бы преступлением, - продолжала давить миссис Уэйзи своей правотой, даром что противник уже был сокрушен.

- Однако, - наступала она, полностью завладев преимуществом, - полагаю, я бы скорее предпочла, чтобы мой мальчик умер, чем допустила, что его счастье и благополучие достигаются ценою чьего-то унижения... морального или физического. Да, пусть лучше смерть... Но вы ошибаетесь... Эти двое юношей нужны друг другу, и ни один из них не чувствует себя от этого униженным ни в каком смысле....

- Нужны друг другу! - наконец взорвался Ванс, дав волю скопившемуся гневу.

- Думаете, почему Гарет вдруг заговорил? Ни одному другому "помощнику" и близко не удалось достичь ничего подобного! И разве вы не заметили, что ваш брат тоже изменился.

Ванс кивнул.

- Я задала вопрос, отвечайте, мистер Де Лейкс.

- Да, да, - он сжал кулаки и в глазах его встали слезы.

- Простите, - простите, смягчилась миссис Уэйзи, - что наш разговор перешел в ссору.

- Как нам было не поссориться... Я почти пять бился, чтобы вернуть брата домой, а теперь снова теряю его ради...

-... Полоумного инвалида! Вы ведь именно так считаете.

Хозяйка встала.

- Я не говорил такого, миссис Уэйзи... Пожалуйста, простите, если так могло показаться...

Ванс непроизвольно протянул к ней руки.

- Сидней может уйти, когда захочет... Никто его здесь насильно не держит...

Внезапно Ванс испугался, что Сидней и в самом деле может потерять свою должность в доме Гарета. Уже на грани того, чтобы пересмотреть свои взгляды, Ванс пролепетал, сильно запинаясь от страха: "Я пришел к вам только потому, что желаю Сиднею добра".

- Понимаю... Однако простите, но я скажу, что пока он с Гаретом, ваше пожелание осуществляется наилучшим образом.

Ванс встал. Он решительно поборол в себе натиск целой армии слов, требовательно рвавшихся наружу.

- Значит, мы оставим все как есть, - произнес он наконец, - и расстанемся друзьями?

Вместо ответа, миссис Уэйзи взяла его за руки обеими руками и крепко сжала их в знак согласия.

Однажды вечером, спустя примерно неделю после провального визита Ванса, одолеваемая мрачными мыслями, и настолько погруженная в себя, что она едва ли отдавала себе отчет в том, что делает, миссис Уэйзи бесшумно поднялась наверх к сыну. Дверь в комнату Гарета была раскрыта и большое полотно шторы, напоминавшее ей парчовое платье, что когда-то носила ее мать, покачивалось от ветерка, веявшего в этот час ранних сумерек. Женщина заглянула внутрь. Зрелище, что предстало там ее взору, оказалось для нее таким же неожиданным и жутким, как если бы она увидела саму себя в гробу, и посмотрела в свое мертвое лицо. Сама не сознавая что она делает, миссис Уэйзи вошла в комнату.

Гарет и Сидней, оба совершенно обнаженные, сцепились на кровати в неистовом объятии, тела их блестели от слюны поцелуев, которыми они покрыли друг друга, и каждый из них яростно и безудержно ласкал ртом мужской орган любовника. Слившиеся в забытьи отчаянного наслаждения, которое они упоенно доставляли друг другу, юноши какое-то время не замечали, что она находятся в комнате. Первым остановился Сидней, но Гарет все еще продолжал жадно ласкать его тело.

- Мэм, - произнес Сидней наконец. - Ирен... На лице его застыла идиотская улыбка.

Миссис Уэйзи нашла в себе силы не упасть в обморок и выйти из комнаты, сумела кое-как сойти по лестнице и добраться до своего кабинета. Там она закрыла и заперла за собой дверь. Ей казалось, что время застыло, и минуты превратились в вечность. В ее оглушенном, как сбитая камнем птица рассудке образовалась черная пустота, и она была даже не в силах заплакать. Ирен поняла, что несмотря ни на замужество, ни на полученное образование в престижных колледжах, где он изучала древнегреческий и французский, она за все свои годы так ничего, по сути, и не узнала ни о мужчинах, ни о женщинах, ни о жизни вообще. Хотя теперь ей, по крайней мере, стало ясно с какой "миссией" к ней приходил Ванс.

И еще, она была достаточно честна с собой чтобы понять, что чувства, которые больше всего мучили ее в эту минуту, было ничем иным, как ревностью и завистью.

В дверь постучали. Это мог быть только один человек.

Ирен оценила его обходительность. Сидней был одет почти официально, и на нем был один из галстуков ее сына, что вызвало у нее раздражение.

- Миссис Уэйзи, - начал он, когда она встала и холодно поприветствовала его кивком. Полагаю, вы желаете, чтобы я ушел...

- Я тебе так и не сказала, Сидней, что на прошлой неделе у меня был твой брат.

- Ванс приходил к вам?

- Как видно, он знает тебя гораздо лучше, чем я...

Она села за спинет, служивший ей столом и принялась выписывать чек. Затем вручила его Сиднею.

- Что это? - вскричал тот, увидев внушительность суммы. - Я его не приму, - отрезал Сидней, возвращая чек обратно.

- Ты предал меня, - произнесла Ирен глухо и без всякого выражения.

- Нет мэм, я вас не предавал,- ответил Сидней. И кроме того, я не стыжусь любви, - сказал он одновременно с решимостью и с дрожью в голосе.

- Любви? - теперь уже грозно обрушилась на него она.

- Да, - ответил Сидней и направился к двери.

У нее вырвалось "подожди", но сколько ни тикали в кабинете упрямые старинные часы, миссис Уэйзи так и не смогла придумать, что сказать дальше. - Что ж, хорошо... - только и сумела произнести она, - чем меньше слов, тем лучше...

- Кому лучше, так это ему, миссис Уэйзи, от того, что есть между нами. Слышите? Я на это других взглядов, не таких как вы с Вансом.... и будь я проклят, если стану смотреть иначе... вы сами поймете, что я прав.

Сидней ушел.

Миссис Уэйзи проглотила одну из сильнодействующих капсул, которые доктор Ульрик прописал ей принимать при стрессах, а затем, собрав немногие остатки сил, преодолела те шестьдесят или около того ступенек, что вели наверх в комнату сына. Дверь туда была закрыта и казалась наглухо заколоченной. Ирен постучала. Ответа не последовало. Тогда она постучала снова, а потом приоткрыла узкий зазор. "Можно к тебе, Гарет?" Поскольку ответа не последовало, она раскрыла дверь и остановилась на пороге.

Гарет сидел в комнате в своем лучшем костюме: на нем был серебристый галстук, которого мать никогда раньше на нем не видела, а руки его были сложены примерно так же, как в тот раз, когда Сидней впервые появился у них в доме.

- Как ты? - поинтересовалась миссис Уэйзи, подойдя к нему и тронув за правую руку. - Гарет, прошу тебя, поговори с матерью.

Но глаза юноши выражали не больше, чем глаза куклы, и Ирен не могла даже понять, дышит ли он вообще и способен ли пошевелиться.

- Гарет, Гарет, зачем ты так, я ведь люблю тебя больше всех на свете... Не молчи, у меня сердце разрывается. Я знаю, ты так делаешь, чтобы меня наказать. И я знаю, что ты меня слышишь... Гарет, мне пришлось его рассчитать... Ну поговори со мной. Я ведь посвятила тебе всю жизнь, пожертвовала для тебя всем... О, Гарет...

Ей показалось, что только в одних его губах еще осталось нечто живое, и хотя они оставались неподвижны, в самом их изгибе читалось такое презрение и ненависть, что мать вздрогнула, как будто на нее брызнуло едкой жидкостью.

После чего, понимая, что бесполезно оставаться рядом с тем, кто решил снова жить как мертвец, она вышла из комнаты, дрожа и согнувшись словно под грузом тяжелой ноши.

За описанны ми до сих пор событи ями скрыта еще одна история, подобно тому, как согласно суеверному преданию под опорами одного древнего моста покоится детский скелет, благодаря которому мост продолжает стоять.

Сидней сумел признаться брату, что он гомосексуалист и любит мужчин, однако у него ни за что не хватило бы духа завести речь о сыне салотопа, или точильщике ножниц, как того чаще называли; и он уж точно никогда не убедил бы Ванса в том, что еще с восьмого класса вся его жизнь была подчинена воле этого человека. Ибо Рой положил на Сиднея глаз еще в ту давнюю школьную пору. Он считал, что Сидней предназначен только для него. Сидней знал об этом, но не желал ему уступать, из-за чего их отношения сделались напряженными. На самом деле, это Рой Стёртевант подослал к нему Браена МакФи: таков был его план, и он складывался как надо, пока Сидней и Браен не взяли да не влюбились друг в друга по-настоящему, чем разозлили Роя настолько, что тот велел Браену застрелить Сиднея, и одновременно с этим сообщил Де Лейксу в анонимной записке, что Браен вскоре попытается убить его где-то неподалеку от таверны Извитый Кряж. Так что не было ничего удивительного в том, что Сидней не стал делиться с братом подобным секретом. Слишком он был большим, чтобы кому-то его открыть и ожидать, что тебе поверят.

Однако, в постоянных спорах и пререканиях двух братьев, Сидней постоянно повторял Вансу одни и те же слова: "говорю тебе, я боюсь Роя Стертеванта".

- Ну ты скажешь, ты-то вон какой здоровяк, чего тебе его бояться?

- Ладно, проехали Ванс... Тебе как об стенку горох...

И вот получилось так, что в тот вечер, когда миссис Уэйзи дала Сиднею расчет, он понял, что пойти ему и некуда. Сама мысль о том, чтобы вернуться домой к Вансу и поведать обо всех обстоятельствах, при которых он лишился своей "единственной желанной работы" показалась ему недопустимой. Не мог он отправиться и к доктору Ульрику.

Тогда-то, похолодев от ужаса, Сидней вдруг понял, что ему осталось обратиться лишь к одному человеку - к своему врагу. Надо сказать, что в ту минуту идея пойти и поведать о своем провале и новой передряге не Вансу, а салотопу не показалась Сиднею такой уж дикой: еще в тюрьме он с удивлением открыл странную штуку -- компания закоренелых убийц стала ему ближе, чем общество психиатров и священников.

Лучше уж и правда было придти поджав хвост к Рою Стертеванту, чем сносить чистый и праведный гнев Ванса, который тот потом соизволил бы сменить на вялое, укоризненное прощение.

Тем не менее, Сидней вначале попытался заночевать под открытым небом, однако в августе в горах свежо и заморозки здесь не редкость, так что, пролежав несколько часов на лугу неподалеку от кладбища, он, изнывая от холода и дрожа, направился к дому Роя, невесело размышляя о том, что в свете его нового позора, даже давний враг, глядишь, отнесется к нему сердечнее, чем родной брат.

Как только Рой Стёртевант, который в это время пришивал пуговицу, отвалившуюся от кармана его штанов, из-за чего оттуда теперь могли растеряться деньги, поднял глаза и увидел перед собой человека, который не давал его сердцу покоя с тех самых пор, как Рой влюбился в него в восьмом классе, четырнадцатилетним мальчишкой, он вновь убедился в давно известной ему правде - что все эти годы в неволе провел он сам, "точильщик ножниц", а не Сидней. Рою было ни сколько не жаль убитого Сиднеем "малютку" Браена МакФи, и он был даже рад, что избавился от этого юнца, который не отлип бы от него до конца его дней. Ибо представление о том, что кто-то на веки вечные окажется с тобой рядом, да еще и будет тебя любить, прощать и донимать заботой, было для него куда более устрашающей картиной ада, чем кипящие котлы и ледяные озера, где тебя жарят или замораживают до черноты. Так рассуждал точильщик ножниц.

Пока Сидней отбывал срок в тюрьме, Роя вполне устраивал такой расклад - он чувствовал себя от этого спокойно, зная, что теперь они с ним оба сидят каждый в своей клетке, и его даже согревала эта мысль, однако сейчас, когда Сидней, прощенный всеми, оказался на свободе, и, что еще хуже, занял должность в особняке миссис Уэйзи, его давняя печаль, головная боль и весь его душевный ад грозили снова к нему вернуться, ибо Рой знал - как знал это еще с первого дня, когда в далеком седьмом или восьмом классе между ними вспыхнула искра - что Сидней, будет снова ждать от него, что тот станет ему приказывать. Рой не хотел больше никем повелевать, но он понимал, Сиднею будет нужно от него именно это.

- Выходит, ты вернулся. - проговорил наконец Рой, притянув пуговицу так плотно, что она едва пролезла в прорезь.

- Я больше не работаю у миссис Уэйзи, меня выставили, - Сидней сел на стул, который находился от хозяина дальше всех.

- А я гадал, сколько ты там продержишься. Каких дел ты на этот раз наделал?

Всегда, когда взгляд Роя останавливался на устах Сиднея, он испытывал желание к ним приникнуть, но его останавливало то, что губы Сида, как ему казалось, постоянно произносили одни и те же слова: прикажи мне, я во всем тебя послушаюсь.

Однако на этот раз Рой понятия не имел, каких именно повелений тот от него хочет, а потому злился еще сильней. Но что он знал совершенно точно, так это то, что Сидней еще не сполна поплатился за жестокость, с которой обходился с ним в школьные годы: это было время, когда Сидней искушал его упорно и постоянно, нередко уступая его страсти в каких-нибудь темных коридорах и укромных лесных уголках их глухой глубинки, после чего, в присутствии других мальчишек, выражал к нему еще больше пренебрежения, часто и вовсе не замечая его в гостях у друзей или на улице, а в довершении всего отказался обменяться рукопожатием на церемонии вручения аттестатов, где Рой произносил торжественную прощальную речь выпускника, и мало того, влепил ему пощечину, когда Рой попытался силой пожать ему руку.

Ни тот факт, что он, Рой, обзываемый сыном салотопа и точильщиком ножниц, по праву лучшего ученика своего класса открыл торжественную выпускную церемонию, ни то, ценою лишений и неустанными трудами он в конце концов сделался богаче и старого доктора Ульрика, и миссис Уэйзи, и невесть что о себе возомнивших братьев Де Лейкс - никакие успехи не принесли ему удовлетворения и не прибавили уверенности в себе.

В венах Роя разливался какой-то неугасимый огонь, возможно, передавшийся ему в генах от предков, и теперь, при виде Сиднея Де Лейкс старое пламя вспыхнуло с новой яростью. Но Рой был только рад, что кровь в нем снова забурлила, потому что все то время, пока Сидней сидел в тюрьме, он ощущал себя безжизненным, холодным и погруженным в глубокую спячку. А он мог по-настоящему быть собой только тогда, когда ненавидел, когда строил планы убийства или, еще лучше, повелевал совершить это убийство другим.

- Она застукала, как мы с Гаретом валялись.

Это была единственная фраза из многих, что сказал в тот вечер обычно немногословный (а если говорить по правде - он был не сильно красноречивей рыбы) Сид Де Лейкс, которая долетела до сознания Роя, полностью поглощенного собственными размышлениями.

Стоило Рою услышать имя Гарет, как в голове у него созрел план. Он тотчас понял, что с помощью юного Уэйзи он сможет вновь заполучить Сиднея. И на этот раз, его манипуляция непременно сработает и он доведет свое незавершенное дело с Сиднеем до конца.

- Положим, я схожу к миссис Уэйзи и сделаю так, что она тебя возьмет обратно, - сказал салотоп, убрав иголку с ниткой в искусно сделанную шкатулку из натуральной кожи и захлопнув крышечку с резким металлическим щелком.

Однако в нем тотчас вскипела злость, потому что на лице у Сиднея появилось выражение, которое красноречивее слов говорило: а она вообще пустит такого как ты на порог?

- Ты забываешь, - сказал Рой, в ответ на его мину, - что это я научил Гарета ездить верхом...

- И подбил его устроить гонку, угробив отца с братьями.

- Значит, она уже тебе уже поплакалась?

- Просто рассказала все, как было.

- Ты знаешь только ее рассказ... Не хочешь выслушать и мой?

Сид закрыл лицо ладонями и опустил голову, чуть не перегнувшись пополам.

- Я так понимаю, прячась в ладошки, ты меня шлешь на хер с моей версией... А ведь Гарет с утра до ночи меня доканывал просьбами махнуть наперегонки. Тот поезд, насколько я знаю, даже не засвистел. Я вообще не из тех мест, не живу там как они -- со всеми удобствами - на поездах не езжу... Ну да все равно, - добавил Рой, - скакал-то наперегонки с Гаретом не я. А Браен.

Сидней отнял от лица ладони, и взглянув салотопу прямо в глаза глухо спросил: "Думаешь, сможешь убедить ее взять меня обратно...? Что, вправду сумеешь...?"

Салотоп весомо закивал головой снова и снова, как часовой маятник.

- А что будет с этого мне, мистер Де Лейкс?

- Я и так заплатил тебе самой высокой ценою, Рой. Это с твоей подачи я теперь такой, каким стал.

- Ой, послушайте его... Опять старая песня... Ты повздорил с Браеном и пристрелил его, конечно, по моей вине, потому что я с ним наигрался и тебе его сплавил ...

- Ты убил нас обоих... Посмотри на меня как следует. Ты отлично знаешь, что совершил. Я живой мертвец.

Салотоп открыл еще одну маленькую шкатулку, высыпал оттуда травки и стал скручивать ее в папиросную бумагу. Он проделал это довольно быстро. Сидней делал вид, что не замечает его манипуляций, однако это получалось у него ровно до тех пор, пока Рой не вставил раскуренный косяк ему в зубы.

- Успокойся ты, Сид, верну я тебе твоего ненаглядного мальчика.

Сидней затянулся травкой. По щекам у него потекли две слезы.

- Значит, ты на самом деле влюбился в Гарета... Я-то знаю, какого ты склада. Это ведь я надоумил старого доктора Ульрика, что парнишке нужна новая сиделка... Только ты ему не ровня. Предки-то у его мамаши были богачами, не то что твои, мелкие деревенские сошки...

- Спасибо на добром слове, Рой, - горько и безнадежно отозвался Сидней.

- Я люблю тебя все так же, как любил в школе... хватило же у меня тогда дурости тебе в этом признаться...

- Давай, вини меня заново во всем на свете... валяй... Я, конечно, виноват даже в том, что солнце по ночам садится, а по утрам дергает всех из постели. Выкладывай, какие еще ко мне счеты?

- Сильно ты запал на этого Гарета?

- Ой, Рой, на хрен даже не спрашивай, - отрезал Сидней, но через секунду ответил, - до одури.

- Раз так, я схожу к старушке и потолкую с ней, глядишь, она и возьмет тебя назад... Тогда с тебя будет потом будет должок.

- А то.

- Поблагодари меня, Сид.

- Дай дунуть еще твоей дури, - попросил Сид.

Рой подошел к гостю и воодушевленно сунул косяк ему в рот.

- Ты вечно был неблагодарным... И никогда ничего не взял от жизни сам - даже твои беды свалились на тебя незаслуженно... Даже убийство, по сути, совершили за тебя... Но ты все равно будешь моим, слышишь...

- Да, - отозвался Сидней, затягиваясь косяком так жадно, как будто решил разом выкурить его один, ничего не оставив Рою, "я тебя хорошо понял... Идет, верни мне Гарета, а потом я весь твой".

- Ручаешься за свои слова, тюремная пташка?

Вместо ответа Сидней сверкнул на него таким взглядом, каким он еще никогда не смотрел ни на одного человека, но Рой, хоть и смутившись на мгновение при виде такой ярости, все же схватил его за руку и сжал в горячем, почти не подвластном ему порыве.

Рой накинул свою старую охотничью куртку и натянул башмаки. Увидев, что хозяин направился к двери, Сидней тоже встал.

- Оставайся тут, - велел Рой гостю. - Дождешься меня, пока я не вернусь, усек? Если она не возьмет тебя обратно, ты ведь все равно не потащишься домой к Вансу плакаться что тебя пнули с работы, верно? Ну а если возьмет, я сам тебя отвезу к твоему... как там ты его называешь, забыл?

Но на этот раз выражение лица гостя заставило умолкнуть даже Роя.

- Чтобы ты не слинял, запру тебя на двойной замок. Звук должен быть тебе знакомым, - бросил ему Рой, уходя.

Когда Сидней остался один в доме салотопа, на него нахлынули воспоминания обо всех событиях прошлого, вплоть до того момента, как он оборвал выстрелом жизнь Браена МакФи. Куда бы он ни взглянул, ему либо виделся образ Браена, либо слышался его голос, либо мерещился запах этого юноши, который, когда все это началось, был другом Роя, и его любовником.

"Я вписал свое имя в хронику ада", сказал Браен, умирая на усыпанном опилками полу таверны Извитый Кряж.

Эту фразу слышали только двое - доктор, навсегда сохранивший ее от всех в тайне, и Сидней, у которого она теперь повторялась в ушах так же отчетливо и громко, как будто он вновь перенесся во времена событий, приведших к тому, что слова эти стали предсмертными словами юноши, который, как ему казалось, был очередной любовью в его жизни.

Но прежде, чем доктор добрался до места несчастья, Браен МакФи успел воскликнуть еще кое-что: выронив из рук свой пистолет (который еще продолжал дымиться после того, как Браен несколько раз пальнул в Сиднея в лесу, стараясь его убить, и Сидней, почти не соображая что делает, бросился искать убежища в таверне Извитый Кряж, где, в свою очередь, сам застал Браена врасплох и взял на мушку) Браен, стоя под дулом, воскликнул:

"Не стреляй, Сидней, я люблю тебя".

Но тот все равно выстрелил, не успело с его губ слететь последнее из этих слов - слов, которые не давали Сиднею покоя по сей день, и самых совершенных из всех, что он когда-либо слышал.

- Не знаю, почему я его убил, - признался однажды Сидней тюремному психиатру, - пушка-то его почти разряженная валялась в опилках...- Я виновен в убийстве умышленном, оно не было нечаянным, - сказал он доктору. Я заслужил наказание, и я его понесу.... Когда я выйду, я отправлюсь к салотопу...

- Кто такой салотоп? - поинтересовался доктор.

- Ну, так у нас в деревне называют того, кто собирает всякие туши и варит их, пока они не станут жирной массой, из которой он потом делает мыло, чтобы мыть руки...

- Мне интересно кто он такой, а не чем он занимается, - перебил его психиатр.

- А, в этом смысле. Ну, как сказать, - Сид озадачился, - этого так сразу и не объяснишь.

Можно сказать, что вся эта история по-настоящему началась тогда, когда Браен МакФи (очень рано оставшийся сиротой) каким-то вкрадчивым и незаметным путем, точно ночной вор, перебрался жить в дом к салотопу, хотя у него самого был куда более просторный и новый дом, доставшийся ему от покойного дедушки.

У них обоих, и у Роя и у Браена была одна общая страсть - любовь к лошадям, и именно Рой привил Браену это чувство. Отец Роя еще успел остыть в могиле, как наследник, которому, как потом выяснилось, досталось целое состояние, снял вывеску:

САЛОТОПНЯ, ЗАТОЧКА НОЖНИЦ, ОЧИСТКА ЦИСТЕРН

и повесил вместо нее новую:

КОНЮШНИ "ЗВЕЗДНЫЙ СВЕТ", АРЕНДА ЛОШАДЕЙ

- Теперь салотопня в прошлом, Браен. - С этими словами, Рой бесцеремонно поцеловал Браена и прижал к себе с такой силой, словно хотел втиснуть юношу в свою грудную клетку и заключить там навеки.

Рой в два счета подчинил Браена МакФи своей "власти", прибегнув для этого к проверенным средствам - наркотикам и сексу. По части последнего, Браен вошел во вкус, съездив несколько раз в Нью-Йорк, где он ночевал в фургонах и пустых доках на задворках Уэст Стрит, и, не ведая ни о каких опасностях, предавался там всему, что только пробуют между собой мужчины, которые любят мужчин, а когда он вернулся в родной "горный штат", то, конечно же, прямиком примчался не к кому иному, как к Рою.

Да и к кому еще ему было пойти, как не к самому безнадежному изгою общества - сыну салотопа - и когда Браен нежданно-негаданно появился у него в дверях и ослепительно улыбнулся своей улыбкой школьника, которая столько раз творила для него в Нью-Йорке чудеса, он понял с порога, что для холодного и сурового Роя, он остался все тем же мягким, послушным слабачком: поначалу, немного смущенные, потому что они оба знали, к чему все идет, они вели нейтральный разговор о погоде в горах, подковке лошадей и своих машинах, однако Браен, который все больше нервничал и был уже как на иголках, наконец, не выдержал и выпалил:

-Рой, у тебя есть чего дунуть?

Рой замолчал и ничего не ответил. Однако Браен чувствовал, что ему было просто необходимо что-нибудь выкурить, прежде чем броситься к ногам Роя, как он давно хотел: если говорить точнее, он решил отдаться ему душой и телом (он пришел к этой мысли, ночуя в одном из заброшенных складов на задворках Уэст Стрит) ибо ему был нужен "хозяин", человек, который бы его направлял и вел за собой, потому что Браен больше не мог жить одиноким и никому не нужным наследником дедушкиного состояния.

Роя, в свою очередь, подобная просьба разозлила и даже отчасти испугала, потому что Браен, как и братья Де Лейкс и Гарет Уэйзи происходил из небедной семьи и был отпрыском хоть и пришедшего в упадок, но все же старого американского рода, тогда как к нему, Рою, все всегда относились с еще большим презрением, чем к негру или индейцу; Рой ничего не отвечал и просто выжидал, выигрывая время, а точнее, если говорить совсем откровенно, просто справляясь с волнением.

- Ну, допустим, есть, - сказал он наконец. Что предложишь взамен?

Рой слышал, что у Браена есть богатый дядя, который живет в Ки-Уэст, во Флориде, и время от времени присылает племяннику дорогую одежду, подарочные купоны, и разные приятные мелочи и вещицы на память.

- Естественно я тебе заплачу, Рой. Я ведь, знаешь, не совсем голодранец.

- Деньги мне не нужны, - Рой закусил край нижней губы, так что она свернулась трубочкой.

Тогда Браен залился краской, и Рой понял, что юноша в него влюблен, влюблен по уши.

- Положим, нашлась бы у меня травка, а может и чего посильней, вот только поделись я с тобой, ты же об этом растрезвонишь всем и каждому.

Все это происходило примерно через год после торжественной церемонии вручения аттестатов, на которой Сидней Де Лейкс нанес Рою Стертеванту пощечину на глазах почти у всего класса. (А некоторые утверждали, что еще и плюнул в него). В то время Рой Стертевант часто не мог заснуть: он метался и ворочался ночами в постели, порой громко вскрикивая "Мама, помоги!" Ее уже четырнадцать лет как не было на свете, и Рою скоро должно было исполниться девятнадцать. "Ты не должна была оставлять меня, мама". Однажды - ему тогда было всего пять лет - мать к его ужасу сказала ему, что когда-нибудь покинет его и уйдет в маленький домик в лесной глуши (и с тех пор, по прошествии многих лет, всякий раз, как Рою попадался заброшенный дом, он стремился его купить), а потом, когда Рою исполнилось восемь, мать и правда сделала то, чем его пугала - умерла и покинула его, так что он остался брошенным теперь уже в своем затерянном в лесу доме, тогда как она сама отправилась в далекий неведомый рай, где он уже никогда не смог бы с ней воссоединиться.

В тот миг, когда Браен просил его дать ему травки, Рой любил этого юношу едва ли не сильнее, чем любил мать. Ибо, как и она, он обладал той же нежной, светлой и теплой красотой, и у него были такие же большие, ясные, карие глаза.

- Короче, Браен, - Рой стряхнул с себя задумчивость, - что предложишь взамен, если я дам тебе травки?

- Да что захочешь, Рой. Ты знаешь, я не жмот какой-нибудь.

- Я слышал, твой дядя шлет тебе из Ки-Уэст славные тряпки.

- Ну да, ничего так, верно... Только он мне, честно говоря, никакой не дядя. Просто парень, с которым я как-то познакомился на вечеринке в Вашингтоне. Я здорово ему приглянулся.

Рой нежно потянул Браена к себе за левую мочку уха.

- На тебе ведь отличные трусы, верно, Браен? - спросил он чуть слышно.

- Кто тебе такое сказал? - Браен испуганно оглянулся по сторонам, как будто желая убедиться, что они здесь одни.

- Выходит, так и есть. На тебе славные трусы.

- Ты-то откуда знаешь?

- Подглядел разок, как ты серанул у меня в туалете. Когда ты спустил штаны, я сразу заметил, что у тебя такое бельишко, какого тут отродясь никто не видал, не то что не носил.

- Ну может и так, а чего тут такого, ходить в хороших трусах.

- Если забыть о том, как ты ими разжился, то пожалуй что ничего... а скажи-ка, как насчет махнуть их на травку?

- Трусы за травку, Рой? Ты меня удивляешь.

- Раз так, удивись еще больше и отдай их мне.

- Ты чего, взаправду возьмешь их в обмен?

- Так точно сэр, за пакетик травки, еще как возьму.

- Ну ладно, а когда тебе их надо?

- Сейчас.

- Тебе их...чистыми отдать?

- Они мне нужны сию минуту, или никакой сделки.

- Но зачем они тебе, Рой? В смысле....

- Это уже мое дело.

- Как скажешь. - Браен поднялся. - Где мне их снять-то? - он смущенно обвел комнату взглядом.

- Прямо тут, передо мной.

Недолго поколебавшись, Браен принялся раздеваться, но при этом на него напала ужасная дрожь. Юношу всего трясло. Наконец Рой приблизился к нему и помог снять остатки одежды. Браен остался только в носках и ботинках. На него было больно смотреть, и он почти весь посинел.

Однако Рой рассматривал его трусы, как мастер ювелирных дел изучает часовой механизм.

- Ты вообще моешься, Браен? - произнес он наконец.

- Ну так, особо часто, как и ты, - окрысился тот. - А теперь гони мою травку, ну.

- Чистейший шелк, да еще и импортные. Париж, Франция, хм? Подумать только, сшиты вручную! Кто только тебе такие подарил?

- Хорош Рой, где моя травка?

Рой неторопливо оглядел его с ног до головы, отчего Браен вновь отчаянно покраснел.

- Видишь вон там маленькое бюро, на котором стакан? То что тебе нужно в первом ящике, в левом углу. Там для тебя пакетик.

Браен поковылял к бюро. От стыда, что его заставили ходить голым, он переставлял ноги как калека.

Браен открыл ящик бюро и взял там пакетик. Юноша довольно ухмыльнулся.

- А в третьем ящике найдешь мои старые, но чистые трусы. У нас с тобой один размер. По крайней мере в некоторых местах.

Браен обернулся и глянул на него с удивлением, а потом открыл ящик и поспешно натянул свежие трусы Роя.

Рой в свою очередь сел и принялся наблюдать, как тот одевается. Между тем он аккуратно сложил грязные трусы Браена и убрал их в большой синий целлофановый пакет.

- Браен, - сказал он, и голос его теперь звучал спокойнее. - Пойди сюда.

- Может, ты думаешь, что продешевил? - Озабоченно спросил покупатель. - Если что, у меня дома есть еще трусы, могу принести в придачу.

- Не надо мне твоих трусов, как будто сам не знаешь... Мне нужен ты.

- Это ты к чему, - спросил Браен надув губы, и лицо его залилось всеми оттенками румянца.

- Хорош держать меня за кретина, Браен. Я-то знаю, как они тебе достались... Вот только я люблю тебя, слышишь? Ты понял?

- Наверное, - отозвался Браен, отводя взгляд в сторону.

Рой вскочил с места, сгреб Браена в объятия и прижал к себе.

- Не делай мне больно, Рой. Пожалуйста.

- С чего ты взял, что я хочу сделать тебе больно?

- Я не переношу боли, Рой. Пожалуйста.

- Пойди сюда, Браен. Сядь ко мне на колени и успокойся.

Браен сделал как он сказал, но вдруг расплакался.

- Я знал, что ты меня подчинишь, Рой, - произнес Браен, когда Рой, безо всякого отпора с его стороны, поцеловал его и сжал в объятиях, скользнув ладонью ему на грудь.

- Я знал, что этим все кончится.

- Хорош реветь, а.

Недолго думая, Рой снова раздел Браена, но как и прежде позволил ему остаться в башмаках и в носках.

- Хочешь, забирай назад свои дорогущие труселя.

- Нет, не надо, они твои, Рой. У нас был уговор, все по-честному.

Вместо ответа, Рой сгреб его своими лапами и чуть не разорвал юною плоть, которая теперь была вся в его распоряжении. (Браену всего за несколько дней до этого исполнилось шестнадцать). После того случая, пользуясь выражением самого мальчика, он и "попал в подчинение Роя". Подобное рабство, в итоге, осточертело им обоим, а кроме того, такого рода мощная и всепоглощающая страсть не могла продлиться долго. Однако Рой рассчитывал использовать Браена МакФи как пешку, чтобы "растопить сердце" Сиднея, который оскорбил его при всех, и который столько лет, еще с восьмого класса, "держал его в своей власти".

Два события из прошлого постоянно мучили Роя: первое - когда мать покинула его навсегда и ушла в "маленький домик в лесной глуши", и второе, когда Сидней прилюдно нанес ему пощечину на вручении аттестатов в старшей школе, и эти события непрерывно прокручивались у него в голове как фильм, что без конца повторяясь идет в кинотеатре на протяжении вечности, не давая ему ни отдыха, ни короткой передышки, ни секундного покоя, даже когда Рой спал или до бесчувствия накуривался травкой, что делал постоянно.

После того выпускного вечера, когда Сидней влепил ему пощечину, точильщик ножниц (так его прозвали мальчишки) пришел домой очень поздно: он просидел на окраине кукурузного поля во владениях какого-фермера, пока в небе высоко не взошла луна, а вернувшись к себе, пошел прямиком в ванну, взял немецкую опасную бритву, которой его отец позже вскрыл себе горло, и порезал то место под правым глазом, куда пришелся средний палец Сиднея, надавив на лезвие посильней, чтобы уже никогда не забывать нанесенной ему обиды: и вот теперь, склонив лицо к ничем не прикрытому мужскому органу Браена, Рой прижался этим оставленным собственной рукой шрамом к пенису мальчика и терся им об него снова и снова, как будто это было единственное, что он хотел от до смерти перепуганного, и даже забывшего где он и кто он, МакФи.

Когда Рой окончил свою крайне странную пантомиму, он взял пенис мальчика в рот, но при этом Браен почувствовал, что действие это мало напоминало ласки тех, кто желал его прежде, да и любовную ласку вообще, ибо в нем заключалось нечто такое, что было трудно даже назвать человеческим. Внезапно Браен перестал бояться происходящего, ибо ему на смену этому страху пришел другой, куда больший ужас понимания того, что он всецело отдается на волю человека, который живет одним воспоминанием о позоре и злобой.

Потом, несмотря на весь свой страх, Браен не сопротивляясь, позволил Рою себя взять, и при этом он задыхался и покрикивал с жалобным наслаждением, так что голос его, как показалось Рою, напоминал писки маленького лесного зверька, попавшего в капкан.

- Помни, что ты теперь мой, - сказал Рой, после всего этого провожая Браена по проселочной дороге, которая белела в темноте. Браен приподнял руку и ощупал те места на лице, где его новый любовник повредил ему кожу зубами.

- Можешь во мне не сомневаться, - ответил тот, немного помолчав.

- И ты не предашь меня, никогда, что бы ни случилось?

Но юноша был сейчас еще больше одинок, чем Рой, и ему казалось, что без Роя с его ужасной любовью, и с его ненавистью к другому человеку, которая переросла в одержимость, его, Браена, уже не ждет ничего, кроме перспективы остаться совершенно одному в тридцати комнатном доме покойных родителей, и так и умереть там всеми покинутым богатеньким сиротой, о котором никто не позаботится и не вспомнит.

- Никогда, - поклялся Браен.

- Как-то не особо убедительно ты это говоришь, - посетовал Рой, вновь заключая его в объятия.

- Если я говорю, что кроме тебя у меня в этой жизни никого, - хрипло уверил Браен, - значит так и есть. У меня больше ни души на этом свете, Рой, так что будь спокоен.

Сказав это, он ушел, отчасти убедив своего старшего друга, и унося в сердце любовь такой силы, какая вообще бывает на этом чертовом свете.

- Но я как-то не испытываю к Сиднею ненависти, - признался Браен через несколько дней после того как они с Роем, не успев оглянуться, сделались любовниками.

- Не ты ли мне вечно в клянешься в любви, Браен.

- Да, я тебя люблю, это правда, - ответил Браен и замолчал. Юноша нередко вот так умолкал, и когда он впервые объяснил Рою причину, его слова тронули даже точильщика ножниц, ибо Браен выразился так" "жду, что сердце подскажет верный ответ". Рой страстно поцеловал его, услышав подобное признание.

- Больше не жди, - сказал он ему тогда, - и знай, что ты только мой.

А потом настал день, когда Рой спросил его: "Если ты правда меня любишь, то почему мои враги не могут стать твоими врагами?"

- Ты прав, я больше никогда не смогу назвать Сиднея другом, - честно признался Браен, - после того, как ты мне рассказал, как он влепил тебе пощечину, унизив и опозорив тебя при всех.

- Уж надо думать, что теперь ты не станешь водить дружбу с таким человеком, - чуть не взвыл Рой от ярости. - Не знаю что со мной будет, если ты вдруг перебежишь на его сторону...

- Что ты такое говоришь, Рой. Я тебе повторял и не устану повторять, что кроме тебя у меня в этом мире нет никого. Ты дал мне понять какой я есть, заглянуть самому себе в душу. Так что конечно твой враг это и мой враг. - неуверенно пробубнил юноша.

- Конечно, Браен, насчет первого я тебе верю. Но готов ли ты на деле доказать, что любишь меня так сильно как говоришь. Вот я о чем.

- Да разве я тебе этого постоянно не доказываю?! - вскричал Браен с тревогой и неподдельным страхом. - Не отдаю тебе всю свою любовь? Или этого мало?

- Убеди меня не словами а действиями, Браен.

- Разве мои ласки не действия?

- Мне нужно больше доказательств, Браен. А то я вижу, что ты любишь меня только как любовника. Любишь меня только в постели.

- Вот уж неправда, Рой, - возразил Браен, однако это вышло у него очень неубедительно.

- Скажи, ты убьешь ради меня, если будет нужно?

- О, Рой... Сам подумай что говоришь. Убивать ради любви.

- Именно.

Браен замотал головой. Чуть не плача, он попробовал взять Роя за руку, чтобы как-то разувериться в услышанном, но его старший друг сердито пресек эти нежности.

- Не любишь ты меня, Браен.

- Люблю, люблю. Ты мой единственный... Но я не могу убить ради тебя. Не могу.

Рой встал с места и принялся прохаживаться по комнате, запустив руки в карманы и позвякивая в них гвоздями, которые он купил в мастерской плотника; его плотно сжатые губы искривились. Несмотря на свою неопрятную, если не сказать грязную наружность, в последнее время - по крайней мере, в глазах молодого МакФи - Рой стал еще красивее, и напоминал Кожаного Чулка из иллюстрации к роману, вот только куда более распутного и свирепого.

- Рой, ты таких вещей даже не думай, не то что не говори. У меня от них просто мороз по коже.

- Да чего ты раскудахтался? -яростно обрушился Рой на Браена. - Посмотри на шрам у меня под глазом, посмотри как следует. Это по его вине. Спросишь по чьей? Сиднея Де Лейкс, вот по чьей. Он мучил меня все годы, пока мы были мальчишками - пренебрегал мной, не желал меня знать на людях, глумился в школе, а ведь я делал всю его домашку, вкалывал на него рабом, чтобы он окончил восьмой класс, и даже старшую школу, а если он мне и давал, то всего лишь изредка... где-нибудь за спортзалом... всего лишь изредка... Глаза Роя сделались тусклыми, почти не видящими: они стали подобны глазам найденной на раскопках статуи. - Давал мне по прихоти, а после плевал на меня хотел, даром, что я расшибался для него в лепешку...

Браен, который даже не представлял себе, как глубоко страдал Рой, пораженный его словами попытался обнять любовника, но салотоп оттолкнул его от себя. При этом он выронил из руки гвозди.

- Пустое место, - яростно продолжал Рой, - сидит сычом дома все эти годы, никто по жизни, разве что в школе побыл футбольной звездой - чтобы в колледж пойти он слишком тупой, тут надо, чтобы я был всегда под боком и вкалывал вместо него - короче никудышный как пена на самогонном пойле...

Рой наклонился и подобрал один из упавших гвоздей.

- Но ведь он работает на заправке, - вставил слово Браен, пытаясь отвести шквал гнева, который теперь надвигался в его сторону.

- По-твоему это называется работать, а? Погляди вот на мои руки, тогда поймешь, что такое действительно работать. Видал? - Он сунул свою руку, демонстрируя четыре жилистых, покрытых рубцами, мозолистых пальца с грязными ногтями и коренастый и натруженный большой, прямо под нос мальчику.

- Кто будет о нем грустить, если его убьют, Браен? Он сгреб мальчика в объятия и поцеловал в лоб. - Скажи мне, кто?

- А ну перестань, слышишь! - Браен стряхнул с себя руки точильщика ножниц. - Больше ни слова про убийства, Рой. Или прощай.

Едва он это сказал, Рой ринулся на него и сжал ему руками горло, да так, что глаза Браена отчаянно выпучились, а губы сделались странного лилового цвета.

- Мы распрощаемся, только если тебя унесут в сосновом ящике, понял?

И с этими словами Рой внезапно вонзил гвоздь, с которым все это время поигрывал, прямо в ладонь Браену. Когда гвоздь вошел ему в руку, юноши обменялись такими взглядами, словно оба они не могли понять, почему это происходит и по чьей именно это случилось воле. Потом Рой медленно и изумленно вытащил гвоздь, и, не подхватив обмякшего Браена, позволил тому соскользнуть на пол к его ногам, где юноша вдруг стал отчаянно кашлять, задыхаться и издавать рвотные звуки, таращась на свою ладонь, все больше заливавшуюся кровью из раны от гвоздя, который в него воткнули с такой силой и страстью.

- Ты мой и только мой, Браен МакФи. Слышишь? Только мой.

- Чего ты тогда от меня хочешь, помимо того, чтобы я ради тебя был готов швыряться жизнью? - проговорил Браен, продолжая глядеть на свою порванную дорогую рубашку и на рану в ладони, из которой текла кровь.

В ответ, Рой склонился над Браеном и насмешливо прошептал: "я хочу, чтобы ты прикинулся дружком Сиднея... Невинным новичком, понял?"

- Так он же по части девчонок.

- Да что ты говоришь? Знаешь, сколько раз я имел его в лесу, и на кукурузном поле, и за спортзалом. Ты мой дурачок.

Рой стянул с Браена рубашку, поцеловал его пораненную гвоздем ладонь, и, склонив лицо к самому лицу Браена сказал: " вы ведь с ним раньше охотились вдвоем... Вот и махните снова на охоту, а там пусть между вами все и произойдет. Пусть он возьмет тебя".

- И когда ты хочешь, чтобы мы с ним отправились? - плача спросил все еще не пришедший в себя от жестокой раны Браен.

- Как только ты поднимешь жопу с пола. Прямо сейчас, Браен. Прямо сейчас.

- Ладно, охотничий сезон вроде в самом разгаре.

- Конечно, ведь последние четыре недели ты только и жрешь оленину и куропаток, которых я добываю...

- Да, ты как всегда прав, Рой.

Рой встал над ним, и игриво и беззлобно дал ему пинка, впрочем увесистого, а потом отвернулся.

- Ради тебя я это сделаю, Рой... Я пойду с ним на охоту, и насчет остального тоже попробую, если получится... Я постараюсь, слышишь, - крикнул Браен своему другу, чье молчание угнетало его все сильнее. - Но убивать ради тебя я не стану, ты понял?

Рой стал ходить кругами по комнате, то и дело поглядывая на Браена и встречаясь с ним глазами; он начал было что-то говорить, но горевший в его глазах гнев вдруг сменился каким-то насмешливым презрением, и впившись в губы Браена, он принялся неистово целовать юношу.

- Рой, ведь ты меня любишь, правда?.. Ты знаешь, как мне нужна твоя любовь. Вот было бы здорово, если бы тебе было достаточно того, что есть между нами, и мы бы не забивали себе голову насчет Сиднея Де Лейкс. - Услышав это имя, Рой вновь едва не рассвирепел, однако Браен поспешил закончить: не волнуйся, я сделаю то, что ты от меня хочешь. Вот только не надо было пырять меня гвоздем.... Юноша потрогал рану пальцем. - Зачем ты так? Я не выношу боли, Рой. Зачем ты так.

Браену не оставалось ничего другого, кроме как подчиниться Рою. Прежде чем тот взял его под свою опеку, Браен долго жил с чувством, будто его уносит отливом в открытое море, и был настолько инертным, что нередко мог проспать целый день напролет. Когда же Рой сделал его своим любовником, Браен ощутил себя если и не в полной мере желанным и любимым, то, по крайней мере, обжигаемым такой неистовой страстью, что если бы она угасла хотя бы на секунду, то он бы уже не вынес холода и сонного оцепенения своей прошлой жизни.

С другой стороны, Браен уверял себя, что относился к Сиднею Де Лейкс по-дружески и никогда не смог бы его возненавидеть. А кроме того, он пребывал в полной уверенности, что склонить Сиднея заняться с ним сексом - затея пустая, так как был убежден, что того интересуют только девчонки... В итоге Браен решил для себя так: если Рой будет слишком на него давить, то он просто соврет ему и скажет, что они с Сиднеем занялись этим разок-другой.

И вот, спустя всего несколько часов после "сцены" в доме Роя - с угрозами, побоями, пинками, посланными подальше нежными чувствами и разящим гвоздем - Браен оказался на заправке Пьедмонт.

Увидев его, Сид просиял от радости и широко улыбнулся.

- Люблю ли я охотиться? Спрашиваешь! - сразу подхватил он. - Все знают, что я это дело обожаю. Конечно я с тобой... Чего ты раньше-то не предлагал? Я еще думал, кого бы с собой зазвать... И на пару дней с палаткой тоже можно, я только за.

Браену до того полегчало, что Де Лейкс вот так запросто принял его предложение, что юноша отправился домой и провалялся не шевелясь целые сутки.

Сиднея с Браеном не было три дня и три ночи. Будь их воля, они бы охотились и дольше, однако Сидней боялся потерять работу на заправке. Как только они вернулись, "повелитель", сразу вызвал Браена к себе, но этого можно было и не делать. Вассал и так примчался бы к нему обо всем "доложить", едва расстался с Сиднеем.

- Выкладывай что нового, Браен, и тебе же лучше, если вести окажутся хорошими, - с порога бросил ему Рой, жестом приглашая сесть на только что отлакированный деревянный стул.

- Вечно ты так, Рой - мне кажется, что даже если я подам тебе на блюдечках солнце и луну, ты все равно станешь ворчать и жаловаться, и еще скажешь "забирай назад". Мне в жизни тебе не угодить. Что бы я ни сделал.

Браен заплакал. Рой равнодушно глянул на него, а потом по своей обычной омерзительной привычке запустил палец себе в ноздрю и рассмотрев извлеченное оттуда содержимое вытер его о подошву башмака. (Разумеется Рой прекрасно знал, каким брезгливым был малютка Браен, несмотря на все его старания казаться грубым самцом, и как он ненавидел эту его привычку).

- Говори только факты... Можешь без подробностей, раз ты сегодня такой взвинченный, - посоветовал Рой.

- Ну, - по-прежнему всхлипывая приступил Браен к рассказу, - в первую ночь у нас ничего не было... - Глаза юноши бегали из стороны в сторону, как будто он пытался воссоздать в памяти все, что произошло между ним и Сиднеем. - Я при любом удобном случае мелькал перед ним голышом, хотя холодрыга была будь здоров. В общем, так и эдак показывал ему, что я легкая добыча...

- Что, конечно, на самом деле совсем не так.

- Но я сразу, еще до того, как первый раз перед ним разделся, почувствовал, что между нами что-то промелькнуло... Почувствовал, как бы это описать...

- Да ясно мне, - по голосу Роя слышалось, что он в той же мере жаждет фактов, в какой не желает знать подробностей, поэтому Браен осекся и посмотрел на него с сочувствием.

- Это произошло, когда мы отправились за водой к роднику. Рискуя схлопотать пневмонию, я спустился к вниз к ручью в чем мать родила. Сид шел следом с баклагой. Шанс подвернулся что надо, я сам не верил своему везению. И вот, набираю я воды, и тут он, ни слова не говоря, кладет руку мне на зад. А я сперва жду, пока баклага наполнится до краев, и только потом оборачиваюсь к нему и говорю: "Если хочешь, Сид, давай прямо тут и сразу..."

Браен даже не успел толком сообразить что произошло в следующую секунду: не дав ему докончить рассказ о "небывалом везении" Рой вдруг вцепился руками ему в горло и принялся душить, однако на этот раз Браен инстинктивно вывернулся и крепко двинул салотопу прямо в кадык. Этот удар едва не отправил Роя на тот свет. Тот грохнулся на пол и остался лежать, задыхаясь и дергая ногами. Казалось, он сейчас испустит дух.

Когда, наконец, Рой смог перевести дыхание, и оправился от первого болевого шока, равно как и от удивления, как крепко он схлопотал от своего ученика, который, как выяснилось, может дать сдачи, он произнес с раскаянием: "Прости меня, Браен... Я ведь сам велел тебе это сделать".

- Бздун ты чертов, вот ты кто, - вне себя от ярости рявкнул Браен: казалось, что в эту минуту он сам превратился в "хозяина". - Теперь я просек, что ты затеял, Стертевант. Я тебя насквозь вижу, ты, дешевый очковтиратель... Ты ведь сохнешь по этому Сиднею Де Лейкс, что, нет что ли?... Поэтому ты и подослал меня к нему, чтобы это как будто ты сам был с ним, так? Давай говори как есть!.. Раз так, то можешь валить к нему, и пускай он тебя самого и трахает... а с меня хватит, слышишь, Рой Стертевант. Держишь меня за пешку дерьмовую, да еще и душишь за то, что я исполняю твои же приказы. Я этим сыт по горло, слышишь. Ненавидишь его? Хрен там. Ты по нему с ума сходишь. Он для тебя смысл всей жизни, ты, грязный и лживый сучара.

- И что с того? - яростно напустился Рой на своего взбунтовавшегося любовника. - Что с того?... Да, я его люблю уже много лет, это больше, чем любовь... Но еще я хочу его убить и избавиться от него, и я сделаю это, с твоей помощью или без. А теперь пошел прочь. Вон отсюда! Убирайся из моей жизни. Знать больше не хочу ни тебя, ни тебе подобных...

Однако у Браена МакФи было не больше шансов вычеркнуть Роя из своей жизни, чем у того избавиться или отречься от его мучительной одержимости Сиднеем Де Лейкс.

Однажды, незадолго до самоубийства, старик Роя нашел в комнате сына альбом, полностью посвященный Сиднею Де Лейкс: там были моментальные снимки, фотопортреты, и даже сделанные пером и тушью рисунки футбольного героя, начиная еще с той поры, когда он был маленьким мальчиком, и заканчивая последними месяцами до его ареста по обвинению в непредумышленном убийстве. Будь старик Стертевант жив, он увидел бы еще больше фотографий и рисунков, и прочел бы еще больше новых историй.

За несколько дней перед тем, как получить от Роя "распоряжение" отправиться на охоту, Бараен тоже случайно нашел в доме своего друга этот самый альбом. И заглянув в него, Браен ужаснулся настолько, как если бы выяснил, что на совести Роя уже имеется убийство.

"Он уже виновен в этом в сердце своем", - пробормотал Браен, наспех просматривая листы с фотографиями и памятными мелочами (Рой в это время отошел в уборную в дальнем конце участка, потому как туалет в доме засорился). Браен спешил просмотреть альбом как можно скорее, но собранные в нем воспоминания обладали какой-то колдовской силой и заставляли забыть о времени. Браен очнулся только когда рука Роя вырвала у него книгу. Однако в тот раз Рой ничего ему не сказал и не стал наказывать.

После их ссоры, Браен все равно не собирался уходить, даже притом что Рой доходчиво велел ему убираться подальше. Вместо этого, юноша примостился на раскладной стульчик, какие часто ставят на проповедях под открытым небом и на похоронах. Несколько секунд он посидел неподвижно, обхватив голову ладонями, а затем, выбросив вперед руки, словно хотел отшвырнуть их от себя подальше, воскликнул: "Ты сам знаешь, что не можешь взять и приказать мне, чтобы я убрался!"

- Хочешь остаться после всего что сегодня между нами произошло? - спросил Рой.

Он по-прежнему говорил хрипловато и с осторожностью, ведь Браен не просто чуть было не отправил его на тот свет, но еще, к немалому удивлению Роя, доказал, что может он и раб, но раб склочный и опасный, если перегнуть палку. Давить на него можно было лишь до известного предела, и на сегодня запас его терпения был исчерпан.

- Что бы между нами не произошло, ты мой, Браен, - Рой встал возле раскладного стульчика, на котором устроился юноша .

- Правда? - тот поднял лицо к своему мучителю, - тогда знай, что я здесь и всегда буду рядом, Рой.

С этими словами, Браен бросился в объятия своего "хозяина", и Рой прижал его к себе с самым искренним чувством, целуя его волосы, цвета - как ему нравилось сравнивать - красного дерева, и любовно гладя его густые, мягкие брови.

- Ты наверняка успел собрать про меня много разного материала? - насмешливо спросил Рой.

- В смысле? - обиделся Браен, испуганно высвободившись из объятий точильщика ножниц.

- Ну, всякие памятные штуки, как у меня про Сиднея Де Лейкс .

- А-а, ты про это. Каждый, наверное, хранит какие-то фотографии и сувениры из прошлого.

- Возможно, если они связаны с его семьей, но до меня еще никто не собирал так много, как ты их называешь сувениров, на память о другом мужчине. Нет, не было еще на свете человека, который бы так восхвалял, чтил и дорожил воспоминаниями о том, кто его так презирал... вот почему я собираюсь убить Сиднея.

- Нет, Рой. Не надо. Пускай живет. Давай лучше уедем с тобой куда-нибудь вдвоем.

- Уезжать из-за этого жалкого никчемного заправщика? Ты мне вообще друг или нет, Браен МакФи?

- Ладно, не будем больше об этом. Ты все равно ничего не хочешь слушать... Но почему тебе мало одной моей любви? - Браен повысил голос и его золотисто-каштановые глаза блеснули подобно кусочкам ценного полированного мрамора. - Почему мои чувства для тебя второстепенны? Выброси ты этого Де Лейкса из головы. Да что с тобой творится?

- Откуда я, черт возьми, знаю? Все равно уже ничего не изменишь. И потом, в отличие от тебя, я не из хорошей семьи, и у меня не было ни богатого дедули, ни и всяких там дядей в Ки-Уэст и всего этого... Я знаю только то, что чувствую, а чувствую я - что его надо убить за все страдания, что он мне причинил.

Последние слова Рой произнес высоким голосом под стать крещендо, которое в экстазе выдал Браен, так что они оба вторили один другому, напоминая двух певцов, исполняющих какую-нибудь редкую ораторию.

- А может, мне просто сходить к нему, Рой, и объяснить что ты чувствуешь? - Осторожно поинтересовался Браен. - Глядишь, он извинится за то, как поступил на выпускном.

- Я уже тебе говорил, извиняться поздно! - Рой отвернулся от Браена, чтобы не показывать навернувшиеся на глаза слезы. - Просто постарайся сойтись с ним как можно ближе, ладно? Это все, о чем я тебя прошу. Не бог весть какая просьба.

- В каком смысле, Рой!... Не хочу я с ним близко сходиться. Да и на каком основании?... У нас с ним ничего общего. Просто я ему дал разок-другой у родника, ну и еще потом, но на одном этом близко не сойдешься...

- Но со мной-то ты стал близок, Браен.

- Да, это верно,- покачал головой Браен.

- Вот и обведи его вокруг пальца... Это все, что от тебя требуется. Пусть он будет у тебя на крючке.

- Навряд ли у него ко мне что-то серьезное. Ему просто нравится со мной перепихнуться. Не более того... Ну и еще он говорил, что у меня зад - глаз не оторвать, - сообщил Браен, покраснев как свекла.

- Ну вот, а ты мне плетешь, что у него ничего к тебе нет, мелкий лживый педик... Сам все отлично знаешь! Когда он на тебя не на шутку западет, он в наших руках...

- Ох Рой, зачем нам в такое ввязываться... Знал бы ты, как это меня пугает.

Рой взял лицо Браена ладонями и прильнул губами к его губам. Он поцеловал его торжественно, как верующие порой целуют в церкви гипсовую статую любимого святого.

- Пусть он заплатит за все, что он заставил меня выстрадать, милый. Стань для него мной, как ты сам недавно сказал - я ведь взбесился от твоих слов, потому что это чистая правда. Будь для него мной, слышишь. Добейся, чтобы он к тебе привязался всем сердцем, чтобы захотел тебя до одури, а потом сделай ему побольней. Пускай он поймет, каково пришлось мне, малыш.

Браен растаял от жара поцелуев и ласк Роя.

В ту ночь Рой как любовник был подобен виртуозному скрипачу, а Браен - во всем ему покорной, неповторимо звучащей скрипке, которую мастер кропотливо изготовил специально для него, чтобы он с высочайшим искусством отыграл концерт той единственной ночи, ибо даже без конца покрывая поцелуями тело Браена, охваченное любовным пылом, Рой знал, что он ни секунды не сомневаясь пустит его в расход ради своей ненависти к Сиднею. Рой любил Браена безумно, но еще сильнее он ненавидел Сиднея Де Лейкс. Как он сам сказал, он не знал, откуда берется эта ненависть, но понимал, что он был душой и телом подчинен этому темному чувству, равно как и жажде заставить своего врага заплатить за все. И Браен был именно тем, кому предстояло стать средством расплаты.

- Ванс ни в коем случае не должен узнать о нас с тобой, - сказал Сидней как-то вечером, когда они с Браеном лежали на большом диване в их потайном убежище, которым служил дом, принадлежавший когда-то дедушке Браена. Они только что вернулись с короткой охотничьей вылазки, никого, впрочем, не подстрелив. Надо сказать, что Браен не любил убивать животных, да и Сидней не слишком интересовался охотой. Для них обоих это было только поводом, чтобы выбраться на вольный простор и побыть вместе. И если они, случалось, и палили из своих ружей, то лишь для того, чтобы придать друг дружке уверенности, что они действительно умеют стрелять.

- Да уж, Ванс бы в жизни не понял наших отношений, обрисуй мы ему картину, - заметил Браен. - Он любит только учиться да ходить в церковь.

Эти слова заставили Сиднея помрачнеть и нахмуриться, после чего он отнял руки из ладоней Браена.

- Он бы не пережил, узнай он, что я с тобой сплю, - горячо сказал Сидней. А потом чуть слышно добавил: он вообще не знает, что я люблю мужчин...

- Значит, ты только его и уважаешь? - вспылил Браен вставая и глядя сверкающими глазами на человека, которому только что отдал столько любви и ласки.

- Дело не в уважении, Браен,- покраснел Сидней. - Просто не надо ему о таком знать. Вот почему твой дом самое подходящее место, - сильно запинаясь, произнес он. - Охота отличная увертка.

- Может тогда и твоя любовь тоже увертка, - почти проскулил Браен.

Сидней промолчал и тогда юноша сбивчиво спросил: ты ведь меня любишь, Сидней, правда? Скажи что любишь.

Но произнося эти слова (хотя к этому времени он уже полюбил Сиднея, и полюбил по-настоящему) Браен чувствовал себя при этом низким и подлым, ведь он продолжал сохранять преданность Рою Стёртеванту. И еще, Браен боялся, что признавшись Сиднею, в любви, он по сути просто озвучил то, что хотел от него Рой... Несмотря на то, что Браен полюбил Сиднея даже сильнее, чем самого точильщика ножниц, он все больше ощущал себя пристыженным, виноватым и вконец запутавшимся. По большому счету, Браен казался самому себе вором, который без конца что-то крадет.

- Я уже говорил тебе, что я с тобой очень счастлив, - ответил Сидней после долгого молчания, во время которого он пытался понять для себя, действительно ли он любит Браена... По сути, Сидней вообще не считал, что любит кого-то в своей жизни. Странно, но наиболее подходившее под это определение чувство он испытывал к Вансу, и то лишь потому, что Ванс был сама безупречность, и между ним и братом, при всей глубине их привязанности, всегда было ощутимое отчуждение.

Сидней принялся пылко целовать Браена (кстати, именно Браен научил его целоваться самозабвенно, и он был первым, кто поцеловал Сиднея со страстью) но юноша вырвался из его объятий и вскочил с дивана, потому что в этот миг он внезапно понял, каким страшным было его обещание предать Сиднея.

- Браен, Браен, да что опять не так..? Злишься, что я не сказал тебе, что люблю тебя больше всех на свете?

-Может и поэтому тоже, - на лице у Браена читались боль и страдание - Но правда в том, Сид, что я принадлежу другому человеку... И, если откровенно, то он мой хозяин, а я его раб.

Сидней нацепил шорты и встал с дивана. Он не совсем понимал, о каком именно рабстве говорит Браен - либо юноша имел ввиду что-то в духе тех проножурналов, которые он ему показывал, с фотографиями, на которых старшие мужики доминируют над молодыми мальчиками, пуская в ход цепи и тому подобное - либо речь шла о чем-то куда более жутком и реальном.

- Чего это на тебя нашло, Браен, - изумленно и покровительственно спросил Сидней. Он обнял юношу, но тот ужасно задрожал всем телом.

- Я всё тебе врал, Сид... Я принадлежу Рою Стертеванту...

- Рою Стертеванту?

Сид отдернулся от Браена так, будто коснулся оголенного провода. Потом непроизвольно оттер губы.

- Хочешь сказать, ты ему отдавался, а потом бежал ко мне и целовал меня сразу после него... Ах ты двуличный, мелкий...

Но Сидней был до того потрясен, что даже не сумел закончить фразу, и кроме того, он не мог придумать достаточно скверного ругательства, чтобы высказать Браену, кто он после все этого такой.

Но в то же время, глядя на Браена, который стоял перед ним полностью обнаженным, Сидней невыносимо желал его снова и снова.

- Точильщик ножниц самый скверный тип на свете, - заключил Сидней, глядя в пол.

- Обязательно тебе было отвешивать ему пощечину на выпускном, - с упреком сказал Браен.

- Ах, это, - припомнил Сидней тот случай. - Выходит, он до сих пор не забыл?.. Слушай, он меня тогда так достал за целый вечер, что я не знал, куда от него деваться - просил автограф на классной фотографии, хотел того, хотел этого.... Впился в меня как клещ... Он, кстати, вообще сколько я помню, не дает мне проходу... В восьмом классе так на меня глазел, будто ему Иисус явился... Потом взялся таскаться за мной в душевую после физры... Я просек, что он запал на меня по полной, и это меня злило до жути... А потом, как-то раз... - Сидней вдруг заговорил, как разговаривают во сне, и Браену подумалось, что он в ту же минуту позабыл о его присутствии, потому что Сидней остановил взгляд на окне, и казалось видел только кукурузное поле, простиравшееся снаружи. - Один раз, - продолжал Сидней, - это было после физкультуры - мы с Роем остались в душевой последними... там он смотрелся очень даже красивым и, конечно, по нему было сразу видно, какой он сильный, ведь он лазал по канату и упражнялся на коне и кольцах... в общем, он подошел ко мне в упор, и прямо сказал "хочу тебя, Сидней, прямо здесь. Это будет по-быстрому и тебе понравится". Не знаю, что нашло на меня, но я ему дал у себя отсосать... Я думал, он из меня все нутро и душу вытянет, так он налегал рукой и ртом. Мой член как будто угодил в пасть к акуле. Боль и чертово наслаждение были неописуемыми... Потом, когда его стараниями я кончил, я повалил его на пол, дал с ноги и даже не завернувшись в полотенце, выскочил сверкая голой задницей прямо в холл, где слонялись учителя и одноклассники... Видать, совсем у меня тогда башка отключилась...

Затем, повернувшись к Браену и глядя ему в глаза неистово сверкающим взглядом, Сидней закончил: "но я не хотел его ударить тогда, на выпускном. Клянусь тебе. Я гордился тем, что именно Рою выпала честь произнести прощальную речь. Не знаю, что меня дернуло. Просто, он не сводил с меня глаз в тот вечер ... Мне было как-то страшно и не по себе... было такое чувство, словно ... он собирается меня подчинить ... целиком и полностью".

- К твоему сведению, - в голосе Браена послышалось негодование, - Он теперь мой любовник.

- И меня от этого воротит, Браен... Если ты собираешься попутно спать и с ним, думаю, нам с тобой самое время разбежаться. Говорю тебе, мне от одной этой мысли блевать охота!

Браен стал одеваться. Сидней, все больше заводясь, расхаживал по комнате. Он не хотел терять Браена, однако... он сам не знал, что творилось у него в душе... Браен был единственным, с кем он когда-либо был по-настоящему близок, и в этом богом забытом захолустье Сидней не надеялся найти кого-то еще.

Но подумать только, его соперником оказался точильщик ножниц!

- Прощай, Сид.

- Браен, - позвал его Сидней, но в голосе его чувствовалась не твердость, а скорее какое-то вялое упрямство, - а ну постой...

- Я сказал, прощай... я не шучу.

- Браен, - еще раз крикнул Сидней вслед юноше, который (тут до него дошла нелепость всей ситуации) убежал от него из собственного дома, - однажды ты ко мне вернешься, вот увидишь... Ты сам все поймешь насчет Роя, поверь... и сам убедишься со временем, что я прав...

- Ну да, ты сделал две большие ошибки, Браен. И что с того?

Хладнокровие и невозмутимость Роя Стёртеванта подействовали на юного Браена не успокаивающе, а скорее наоборот. Когда он признался ему, что порвал с Сиднеем, и, хуже того, выдал ему их секрет, что они на самом деле любовники, он приготовился, что Рой придет в бешенство.

Однако вместо того, чтобы срывать на нем голос, или отдубасить, или - как он сделал однажды, когда совсем уж вышел из себя - мокнуть Браена головой в унитаз и спускать раз за разом воду - Рой просто стоял, как часовой у заставы, сложив на груди руки: в эту минуту он вновь сделался похож на Кожанного Чулка своим темным от загара, и неподвижным как маска лицом.

- Если б я только мог, я бы все исправил, - нарушил молчание Браен, которого стало пугать ледяное спокойствие его друга.

- Что значит, если бы мог... Мы оба знаем, что ты и сейчас можешь, и скажу тебе больше, именно это ты и сделаешь...

- Брось, Рой, - сказал Браен, который слегка расслабился в надежде что Рой все же разозлится по-настоящему, ведь ярость была бы сейчас куда лучше, чем такое странное спокойствие и рассудительность.

- Я скажу тебе, что делать, - заговорил Рой, уронив руки и повернувшись к нему спиной. - Придумай любой повод с ним увидеться. Наведайся к примеру на заправку, а еще лучше, напиши ему письмо. В школе-то ты как-никак поучился, уж написать внятное письмо сможешь? В общем, неважно как, дай ему знать, что ты со мной порвал. Споешь ему, что он твой единственный и желанный, и что ты всегда хотел быть только с ним... - И обернувшись к Браену, Рой добавил: а со мной, всегда сможешь встречаться тайком.

С того дня, Браен и Сидней, сами того не ведая, стали срастаться все более прочными узами. Идея писать Сиднею письма, несмотря на совершенное не владение пером, отсутствие мыслей и полное бессилие их выразить, все же пришлась МакФи по душе, потому что к тому времени он понял, что в сердце его теперь был только Сид, к которому он привязался куда сильнее, чем когда-либо мог к точильщику ножниц: так началась череда его ежедневных любовных посланий.

Сидней чуть не до истерики перепугался, когда он вдруг стал получать письма. Видеть вещи, касавшиеся тайной стороны его жизни изложенным чернилами на бумаге было для него столь же невыносимо, как если бы фотографии, на которых он снят голым, стали бы ходить по почтовым ящикам или попали на доски объявлений. Ко всему прочему, Ванс один раз по ошибке чуть не вскрыл письмо от Браена.

Послания Браена были бредовыми, экстатическими, идиотскими и запутанными. Сидней немедленно их сжигал, и поднося к листку горящую спичку над унитазом, он мучительно сглатывал стоявший в горле комок, как будто он сам был поглощавшим письмо пламенем.

Но все же, он сохранил на память одно коротенькое письмо, и берег его с тех пор в подаренном ему на окончание школы бумажнике. Письмо это было таким:

Разреши мне снова быть с тобой и прости меня, иначе я не переживу эту зиму. Ты знаешь, что я люблю только тебя. И ты знаешь, что мне самой судьбой назначено быть только твоим, и я навсегда останусь твой.

Под письмом не стояло подписи, и оно было начертано на клочке рождественской оберточной бумаги.

В ночь, когда Браен был застрелен, шериф извлек из его нагрудного кармана еще одно неотправленное письмо, даже с наклеенной маркой, которое, к счастью для его убийцы не было адресовано Сиднею, и не содержало его имени в приветственной строчке.

Эта находка озадачила шерифа настолько, что он отправился к доктору Ульрику и показал ему письмо в надежде - как он сам признался с мучительной неохотой - что "вдруг оно прольет хоть немного света на мотив этого убийства". Письмо было следующим:

Придет день и ты сам поймешь, что главной любовью моей жизни был ты, и пусть меня и подослали к тебе чтобы предать, пускай я был, по твоему ужасному выражению, пешкой твоего заклятого врага, ты все равно должен знать в глубине души, что мои чувства к тебе были сильнее, чем к кому бы то ни было. Я никогда раньше не писал подобных писем, у меня странное предчувствие, что больше никогда и никому ничего такого не напишу. Если ты решишь меня простить, я сделаю все, что в моих силах, чтобы измениться и стать достойным тебя. Знаешь, как я представляю себе рай: это такой прекрасный парк среди гор, как здесь, в наших краях, где мы с тобой будем охотиться вдвоем, но нам не нужны будут ни ружья, ни добыча, а мы просто будем идти, взявшись за руки, только ты да я, одни в этом прекрасном мире, навеки вместе и дольше. Браен.

В то время как доктор Ульрик читал эти строки, шериф пристально изучал выражение его лица, однако по виду старика полицейский так и смог сделать никакого вывода: пока доктор внимательно знакомился с письмом, на его лице не дрогнул ни один мускул, за исключением, разве что, регулярно моргавших глаз, что было его отличительной особенностью сколько все его помнили.

- Значит, у вас во-обще никаких догадок, док, кому он мог такое написать?

- Ни малейших, - ответил доктор Ульрик, возвращая шерифу тонкий, окровавленный и рваный листок бумаги.

- По мне куда как странное письмо, - настойчиво продолжал шериф.

Доктор Ульрик обратился взглядом к кукурузному полю, озаренному солнцем клонившегося к исходу дня.

Письмо это, конечно, зачитывали на судебном процессе против Сиднея, и даже не единожды, а, наверное, раза три или четыре - таким образом обвинение рассчитывало заставить его сознаться в том, что же оноозначало. Однако обвиняемый упорно утверждал, что он не имеет представления, о чем в этом письме идет речь. И только когда его отвели назад в камеру, он без чувств рухнул на жесткий бетонный пол. Его привели в себя, окатив ведром холодной воды, а затем дали снотворного.

Безрезультатно расспрашивая доктора о письме и сам хорошо понимая что он ничего не добьется, шериф неожиданно сумел вызвать у старика самую живую реакцию по совершенно другому поводу: тогда как слушая все его рассуждения о "безумном" послании юноши, который был уже мертв и лежал в земле, доктор с непроницаемым лицом сохранял гробовое молчание, стоило только офицеру вполне безобидно осведомиться "а кстати, вы, возможно, помните историю Руфанны Элдер?" как доктор тотчас выронил свою коричневую сигарету (которую шериф вежливо для него подобрал) и сильно зажмурил веки.

- Помню как вчера, - ответил Чарльз Ульрик.

- Это дело чем-то напоминает ту историю... Вы не находите?

- О, не думаю, - возразил доктор, с усилием глотнув воздуха. - Ведь та история еще времен моей молодости... Да и вашей тоже, Джонсон...

- Жаль, что насчет этого письма вам, напротив, ничего не вспоминается, - посетовал офицер, вставая...

"Руфанна Элдер!", произнес доктор вначале про себя, а потом, когда шериф вышел, и вслух.

Вынудив доктора солгать о том, что он ничего не знает про письмо Браена, офицер, как бы в отместку, растревожил в его памяти историю "времен его собственной молодости".

- Руфанна Элдер! - повторял доктор снова и снова.

До последнего своего дня (а умерла она не далее чем за год до описанных событий, в возрасте шестидесяти лет) Руфанна носила прозвище "Дрёмушка", потому что вплоть до самого конца жизни оставалась на вид более юной, чем любая, кто была даже вдвое ее моложе, и единственным ее занятием было зимой и летом сидеть на крыльце своего дома. Погрузившись в раздумья, как считали некоторые. Руфанна Элдер, та, которая однажды, много лет назад, была выбрана королевой выпускного бала!

Ночью, после визита шерифа, в бессонном сознании Чарльза Ульрика обе эти истории - история Руфанны Элдер и история Браена МакФи и Сиднея Де Лейкс - перемешались и переплелись воедино, пусть и никак не связанные между собой, но все же в каком-то смысле неразделимые.

Вспомнился ему тот далекий день, когда перед самым выпускным балом Руфанна несмело вошла в его кабинет, где он принял несметное число родов, и где извлекал пули, перевязывал ссадины и раны, и констатировал смерть.

- Нет, Руфанна, ты не беременна, - вновь прозвучали у него в памяти собственные слова, сказанные мрачным тоном. - Но если тебя это так тревожит, милая, в любом случае прими предложение твоего молодого человека, Джесса Ференса... Выходи замуж, радость моя...

Выслушав его, Руфанна долго рыдала, но, наконец, пересилила себя и произнесла: "Это был не Джесс Ференс доктор... Поэтому я так и боюсь...

- Не хочешь тогда сказать мне, кто это был? - осведомился доктор после того как она отчаянно наплакалась и дала понять, что хочет остаться и выговориться.

- Это был мой дядя, доктор Ульрик... вот почему, наверное, я так переживаю... Он овладел мной, когда пригласил к себе в гости, показать вид на реку и то место, где прошлой весной она смыла старый мост во время половодья. Он говорил, что берег отлично просматривается с балкона в доме его покойного отца ...

Она замолчала.

- Продолжай, Руфанна, все, что ты говоришь, останется между нами.

Доктор припомнил, что в тот день он еще с удивлением подумал, что этот дядя был на два года младше Руфанны, и ему, получается, было шестнадцать.

Дядя закрыл и запер дверь, что вела на балкон.

- Но пойми, - вновь обратился к ней доктор Ульрик. - У тебя не будет ребенка, Руфанна... Я тебя обследовал и подтверждаю это. Ты не забеременела от близости с твоим дядей... Джесс Ференс все равно возьмет тебя в жены...

- Тогда почему, доктор, я не могу дать Джессу согласие выйти за него? Ведь я же люблю его, только его и никого другого... но нет, слова застревают у меня в горле.

- Ну а ты пыталась сказать Джессу, что ты его любишь и хочешь ему принадлежать?

- О, да, конечно, вы ведь знаете, мы с ним неразлучны еще с детства... Но как я уже говорила... я не могу произнести обещания... Дядя как будто держит меня за язык...

- Так не годится, - напустился на нее доктор Ульрик. - Ты должна сказать Джессу, что тебе ничто не мешает за него выйти. И тебе не следует раскрывать того, что произошло между тобой и твоим кровным родственником... Все, что от тебя нужно, это просто ответить Джессу "да". Или уж отказать... Но нерешительность здесь совершенно недопустима....

На выпускном балу, когда Руфанна была в объятиях Джесса, его лицо расплывалось у нее перед глазами, и даже ощущая, как жених крепко прижимает ее к груди, она была способна видеть только одно - как дядя закрывает, а затем запирает дверь... Да, даже при том, что она любила Джесса всем сердцем , Руфанна могла думать лишь о той закрытой двери. Дядя снял с нее блузку и припал своими юными губами к ее еще грудям, еще не знавшим ничьей ласки. Она растаяла в его объятиях, как река, что сбросила льды.

В тот вечер, когда Джесс с ней танцевал, лицо его выражало страдание. Он выглядел так, словно его отхлестали по щекам мокрым полотенцем. Он всегда опасался, что между ними встанет кто-то другой, однако в ту ночь это переросло в уверенность...

А ведь никого другого между ними, конечно же, не было - Руфанна не была влюблена в своего дядю, тот просто овладел ее телом, да и потом, какой он был ей дядя, просто мальчишка, почти ребенок, хотя, надо сказать, и победивший всех соперничавших за нее юношей, которые тоже ее желали и ждали ее благосклонности, и сумевший добиться ее первым. Джесс покинул зал танцев точно во сне, и направился к дому юного дяди, а в след ему еще долго долетала музыка. Одно невзначай сказанное кем-то слово разожгло в нем настоящий пожар подозрений. Он пришел к юноше за полночь. Джесс велел ему ответить, правда ли, что тот любит Руфанну. Юноша ничего не отрицал; он даже описал ему все в подробностях. Позже люди говорили, что эти подробности и стали виной всему. Если бы дядя просто дал жениху утвердительный ответ, и ничего не добавлял, то того, что случилось позже, никогда бы не произошло. Но дядя поведал ему все с такой нежностью, как будто он изливал душу родному брату, брату, которого он любил так же сильно, как и Руфанну. Рассказывая, он держал Джесса за руку, плакал и говорил без утайки, прижимаясь лицом к щекам Джесса, и возможно даже прибавил каких-то подробностей, не вполне соответствовавших правде, чтобы гость остался удовлетворен.

Джесс, шатаясь, вышел из его дома на рассвете. Он побрел к Пяти Ручьям, мимо живодерни, принадлежавшей салотопу, а потом медленным шагом направился домой и взял пистолет.

Руфанна была предназначена ему в невесты еще с детства. Их свадьба была предрешена "с самого начала", а может быть, как казалось Джессу, еще до их рождения.

Юный дядя сидел за завтраком и поглощал глазами раздел комиксов из воскресной газеты.

Джесс подошел к нему, скривив губы в странной улыбке.

Дядя поднял свое безмятежное лицо и обратил ничего не подозревающий взгляд на будущего убийцу. У него не было и шанса попросить пощады. Джесс спустил курок один раз, потом второй, и миска утренней овсянки сделалась красной, как блюдо растолченных ягод.

Выйдя от него, Джесс, не теряя внешне достоинства, направился к дому Руфанны. Он встал у белых колонн и пальнул из этого же пистолета себе в голову: мозги и осколки черепа разлетелись из-под его светлых кудрей на оконные стекла за колоннами и на входную дверь, а кровь хлынула из раны нежным летним ливнем. Джесс Ференс остался лежать на ступеньках крыльца, и вены на его раскинутых руках вздулись, словно они все еще несли кровь к его остановившемуся сердцу.

Но, вернемся к аварии, в которую попал Гарет. Мы знаем, что он был в тот момент за рулем, однако вопрос в том как он вел машину.

После того, как Браен МакФи лишился любви Сиднея, на примете у него остался только один человек, с которым он мог бы ходить на охоту. (Рой в ту пору был с ним холоден как лед, ведь Браен подвел его, так что салотоп с ним порвал, не желал никогда больше ни видеть, ни слышать, а мог, чего доброго, и убить... Свой гнев он сменил бы на милость только в одном случае - если бы Браен "прикончил брата Ванса", и никак иначе).

"Прельстить" Гарета оказалось для Браена сложнее, чем Сиднея. Но не слишком. Неприятности начались как раз тогда, когда он его заполучил. Гарет почти сразу сделался охочим до травки сверх всякой меры, и ему требовалось ее все больше и больше. Ценою же, которую Гарет платил за то, что получал марихуану в таких количествах, стало (как это сформулировали на суде, перед которым несколько недель спустя предстал и Сидней) "моральное падение", ибо обвинитель настоял, чтобы найденное в окровавленном нагрудном кармане Браена письмо еще раз прочли в заключении слушания дела, и прямо заявил, что из послания явствует, что оно было адресовано Сиднею и что они оба - МакФи и Де Лейкс - находились в противоестественно близких отношениях.

Это было тем пунктом, который Сидней Де Лейкс действительно согласился признать. После такого изобличения брата, Ванс не дождавшись конца заседания, с сильнейшей головной болью покинул зал суда и отправился домой.

"Моральное падение" Гарета Уэйзи заняло меньше месяца, а катастрофа, в которой погибли его отец и оба брата, и в которой он сам пострадал физически и психически, случилась всего за несколько дней до того, как Сидней застрелил Браена.

Ибо в день, когда ни о чем не подозревавшие отец и братья Гарета сообща решили, что пикап с трейлером, в котором они перевозили нового коня, только что приобретенного в знаменитой конюшне в Кентукки, поведет Гарет, они и представить не могли, что причиной их гибели станет тот "образ жизни" (именно такое выражение употреблялось в суде), который избрал Гарет - неведомый им в той же мере, как и для брата Сиднея был покрыт тайной его роман с Браеном МакФи. Как сказал точильщик ножниц, Рой Стертевант,  Браен всего лишь предоставил Гарету возможность самому выяснить о его склонностях, и так или иначе, единственное, что тот по-настоящему любил, это чтобы Браен ночь напролет лежал на нем сверху обнаженным, а еще больше обожал дымить травку, по шесть, а если удавалось и по восемь косяков в день.

В тот вечер Гарет, несомненно, видел скорый поезд, что приближался наперерез, однако он  не был для него реальным - то были лишь звуки и огни, красные и желтые, не представлявшие никакой опасности в густом мраке надвигавшейся ночи. А потом, на коне появился Браен! Или только причудился! "Помчали на перегонки, Гарет... Два к одному, что я обскачу тебя до переезда!"

- Ради бога, Гарет, тормози или быстрей жми вперед! - заорал отец, протягивая руки к рулю с заднего сидения, и тут произошел удар,  такой силы, словно это небо и земля сшиблись друг с другом, вздымая пламя, и отовсюду, обжигая глаза и губы, хлынули потоки горячей крови.

А чуть менее, чем через неделю, в таверне Извитый Кряж, Браен МакФи, который первым начал палить в Сиднея, когда они были в лесу неподалеку, бросил на пол свой пистолет и встал, даже не думая защищаться, прямо под дуло, которое в свою очередь наставил на него Сидней.

- Не стреляй, Сидней,  я люблю тебя... - воззвал к нему Браен.

И именно потому, что слова эти поразили его до такой глубины, пистолет дважды выстрелил в его трясущихся руках - так объяснил это Сидней адвокату.

- Даже если я постараюсь в это поверить, Сидней, думаешь, кто-то еще это купит?

- Но я вам рассказываю все, как было, сэр.

- А это анонимное письмо, Сид, которое ты, по твоим словам, получил как раз перед стрельбой в таверне. - Адвокат сверился с записями. - В нем было сказано, "Завтра Браен МакФи собирается тебя убить!" Правильно? Ведь так было в письме? - Защитник еще раз посмотрел в бумаги. - И более того, ты говоришь, что это самое письмо ты сжег?

Но Сидней лишь глядел на адвоката в упор. На губах у него образовалось несколько пузырьков слюны.

- Когда Браен сказал мне "не стреляй, Сидней, я люблю тебя", понимаете, я ему поверил... Я знал, что он это от сердца... В тот момент я ни в коем случае не хотел в него выстрелить,  хоть он и выпустил в меня несколько пуль в лесу - я ведь знал, почему он в меня стрелял. Это всё потому что он любил меня, поймите.

Адвокат сложил все свои бумаги и убрал их в портфель.

- Самое время тебе как следует выспаться,  Сидней, - посоветовал он, вставая и пожимая клиенту руку. - Держи в секрете все то, о чем ты сейчас упомянул, будем считать, что этого никогда не было, понятно? Насколько ты и я знаем,  он никогда не говорил тебе ничего подобного...

Оставшиеся у Сиднея на губе капли слюны соскользнули на подбородок, оттуда на его вязаный жилет и затем на пол. Он услышал, как надсмотрщик выпустил адвоката из камеры и запер стальную дверь.

Выполнив свою миссию, или, правильнее сказать, хлопотливое дело в особняке миссис Уэйзи, Рой вернулся домой в полной уверенности, что "проситель" его там дожидается, однако "убийцы", как Рой иногда называл его про себя, уже простыл и след. Он улизнул через заднее окно.

Впрочем, Рой догадывался, где он сможет его найти.

Вернувшись из заключения, Сидней несколько раз в одиночку украдкой приходил к дому Браена, и сидел на ступеньках его крыльца. Там, в сырой болотистой округе и в кущах диких вишен, что росли позади старого, заброшенного дома, не смолкал гомон краснокрылых черных дроздов.

Сидней всегда поражался, и как только Браен, еще совсем юный, и во многих отношениях такой ребячливый, мог после смерти дедушки жить подобным образом - когда вокруг никого, кроме черных дроздов, и когда ты все делаешь один - но как-то раз, почти в самом конце своей недолгой жизни Браен сказал ему: "все эти годы, Сидней, я ждал только одного - когда появишься ты".

Чем больше Сидней размышлял теперь о своей жизни, тем больше утверждался в мысли, что он убийца: в тюрьме он ощущал себя невиновным, и был даже в этом убежден, но стоило ему вернуться в родной "горный штат", как чувство вины овладело им безгранично. Ведь Браен, так или иначе, погиб от его руки. И потом, в глубине души Сидней знал, что пусть, к его ужасу, Браен и был любовником Роя, а значит безнадежно замарал себя в его глазах, пускай так, но несмотря на это, в один прекрасный день, он все равно попросил бы Браена вернуться. На самом деле, где-то за день до того, как он получил анонимное предупреждение, он уже собирался попросить его об этом.

В тюрьме и после заключения у Сида появилась привычка разговаривать с самим собой. "Чувствую, сердце разорвется" бормотал он безразличным, холодным, ничего не выражающим голосом вслух одну единственную фразу, уже и не вкладывая в нее, скорее всего, никаких чувств.

Сбежав от Роя, Сидней понимал, что "вламываться" в дом Браена ради того, чтобы еще раз взглянуть на то место, где они так часто были вдвоем, неразумно, но, возможно, его подтолкнули к этому краснокрылые черные дрозды, чьи голоса пробудили в нем отчаянное желание прикоснуться хотя бы к частице тех воспоминаний. А потому, он сломал дверь и вошел в дом.

За последние несколько лет внутри ничего не изменилось, и хотя дом пустовал, все в нем осталось нетронуто - и кухонная плита (очень добротная), и огромных размеров буфеты, и линолеум (который Сидней еще помнил новым), и высокие напольные часы в гостиной, безмолвные, но в своей неподвижности словно олицетворяющие аллегорическую фигуру старца по имени Время, и вся обстановка гигантской столовой, где вокруг элегантного стола из красного дерева расположились двенадцать стульев.

Сидней хотел как всегда подняться наверх, однако его остановило вновь возникшее в груди, в области сердца, странное ощущение, подобное тому, которое он испытал, когда впервые посетил Гарета и миссис Уэйзи, поэтому он решил посидеть в гостиной, пока болезненные спазмы не пройдут.

Ему казалось, что он почти физически ощущал присутствие Браена. Неожиданно, Сидней начал всхлипывать и заплакал. Он понял, что вся его жизнь была сплошной неудачей, а сам он - пустым местом, и единственным важным событием в его судьбе, была встреча с Браеном, а он загубил эту надежду. Наконец, Сидней все же заставил себя встать и пойти наверх.

Там он нашел кровать, на которой они когда-то спали вдвоем, застеленную большим стеганным одеялом, в складки которого забились мотыльки; воздух в комнате был затхлый и тяжелый, но с примесью едва уловимого лавандового аромата.

Сидней с немалым усилием открыл окно и опустился в кресло-качалку, стоявшее около кровати.

За окнами сгущался вечер, птицы умолкли, и в небе показался полумесяц.

- Браен, Браен, - вслух позвал Сидней, а затем, почувствовав что в комнате кто-то есть, обернулся и увидел салотопа.

- Браен тебе уже ничем не поможет, Сидней, если вообще когда-то мог помочь, но вот кое-кто другой порядком похлопотал сегодня, чтобы сделать тебе доброе дело...

- Значит, и ты пришел сюда, - прошептал Сидней.

- Пришлось же мне потрудиться, чтобы миссис Уэйзи вернула тебя на должность, - сказал Рой наклонившись к сидевшему в кресле-качалке Сиднею. - Слышишь меня?

- Как тебе удалось? - спросил Сидней, у которого перехватило дыхание, когда он почувствовал, что Рой его поцеловал (с издевкой, как ему подумалось).

- Я не много ни мало теперь владею домом Уэйзи.

- Правда? - точно во сне отозвался Сидней.

- Вообще говоря, я завладел им еще до того, как ты вышел из тюряги.

Сидней отвернулся от точильщика ножниц.

- Так что, твое место тебя дожидается, если оно тебе нужно, ясно? Гарет тоже заждался... Им обоим здорово тебя не хватает... Слышишь меня?

Внезапно салотоп яростно потряс Сиднея.

- Слышу, - отозвался тот.

- Тогда лег на спину вот сюда, понял?

- Подожди немного, дай я просто посижу вот так... Ладно? - Сидней повернулся, и в упор устремил взгляд на своего мучителя.

- Значит, он отправил тебя обратно ко мне? - только и сказал Гарет на появление Сиднея, которого Ирен Уэйзи уже успела встретить с таким бурным восторгом, словно тот был выдающимся специалистом, о котором в доме только и было разговоров, и чей приход был равносилен немедленному исцелению юноши.

- Не говори так, Гарей, - ответил Сидней. Гарет сидел в том самом кресле и был одет так же, как и в тот день, когда Сиднея отстранили от ухода за ним.

Однако лицо юноши сделалось еще более худым и печальным, а во взгляде то и дело вспыхивала плохо сдерживаемая ярость и угадывалось затаенное разочарование.

- Он нас теперь имеет как хочет, - сказал Гарет.

- Ты мне и поцеловать себя не позволишь, Гарей?

- Нет.

- Как хочешь... Ты меня разлюбил?

- Не торопись, все узнаешь.

- Значит, разлюбил.

- Не надо было тебе просить его помочь вернуться, - отозвался Гарет.

- Так ведь твоя Ма меня турнула... Чего еще мне было делать?

- Огреть ее по башке да и остаться... Грохнуть сучку и править самому.

- Он наблюдал за мной всегда и всюду, как гоблин или бука из страшилок, - вдруг заговорил Сидней о точильщике ножниц, глядя, как на чахлые кукурузные стебли за окном валятся крупные сырые снежинки: его слова звучали так, словно он говорил наедине с собой в их с Вансом родном доме.

- Упрекаешь меня, что я вернулся с его подачи. Да ведь все делалось с его подачи. С самого начала. Поверь мне, - Сидней сел на пол и взял безвольно лежавшую руку Гарета в свои ладони. - Однажды, когда повалил первый в тогдашнем году снег - мы с ним оба учились в то время в восьмом классе - нам из-за плохой погоды не дали играть во дворе... Гарет, слушая его, закрыл глаза и сглотнул. - так вот, Гарей, раз на улице была такая паршивая погода, мы носились и играли внизу на цокольном этаже школы - там была старая беговая дорожка, здоровая такая, как для лошадей, чтобы они там галопом носились...

По правде сказать, когда Рой смотрел как я бегаю по треку с маленького балкончика сверху, у меня появлялось такое чувство, что он воображает будто я конь. Рой наблюдал за мной как с трибуны ипподрома . Он выглядел старше меня и был выше ростом. Я все быстрее и быстрее несся по кругу, а он ни на секунду не отводил от меня глаз. Иногда он кивал головой, и я смотрел вверх, на бегу ловя и провожая глазами его взгляд, так что казалось, что из нас двоих вперед мчусь не я, а он...

Когда я застрелил Браена МакФи, первой моей мыслью было, что теперь я избавился от него - от него, то есть от салотопа, от точильщика ножниц, понимаешь? Что меня повесят, и я бу д у от него свободен... Но я уверен, что даже если я помру, и меня закопают на сотню футов под землю, Рой все равно выкопает меня и сварит на мыло... Могу в этом ручаться... Иногда мне думается, что может безопаснее всего - сдаться ему... Вот только у меня есть ты, ведь так, Гарет?... Ведь так?

- Ладно, возвращаясь к тому как, он за мной наблюдал, - продолжал Сидней, не получив от Гарета ответа, однако убедившись по его виду, что тот его внимательно слушает. - Как вечно следил за мной, пока я наматываю по беговой дороже круги.

Однажды , кажется, в конце осени, нам из-за сильной грозы - последней из гроз перед наступлением зимы - пришлось бегать в зале, и я, как обычно в ненастные дни, носился что твой жеребец, или скаковая лошадь, а Рой, нахмурившись, и сощурив глаза так, что они превратились в щелки, стоял на балконе и наблюдал , как будто отмеряя по секундомеру время, хотя получалось так, что я глядел на него снизу едва ли не больше, чем он на меня: и вдруг я развернулся - как будто в этот миг захотел убежать от него - кинулся вспять и на всей скорости лоб в лоб влетел в другого бегуна. От удара я отключился. Один чернокожий парень - он был из моего класса, хоть и на несколько лет старше, потому что периодически оставался на второй год - склонился ко мне, поднял, отнес в туалет, усадил на унитаз и пригнул мне голову, чтобы я пришел в сознание, но у него ни под рукой, ни в карманах не оказалось ничего, чтобы остановить кровь, которая обильно шла у меня носом и ртом: тогда, откуда ни возьмись, к нам протянулась чья-то смуглая и не особо чистая рука, и вложила в ладони откачивавшего меня черного парня шикарный носовой платок из шелка, какие привозят из Мексики, расписанный экзотическими сценками, и я, как раз в эту минуту очнувшись, увидел, что это была рука сына салотопа: от платка даже исходил едва уловимый запах духов, но было видно, что им еще ни разу не пользовались, когда отдали черному парню, чтобы тот вытер мне им лицо и снял сгустки запекшейся крови...

Сидней широко раскрыл рот, как будто хотел закричать или произнести какое-нибудь ужасающее проклятье, но вместо этого упал в объятия Гарета, точь-в-точь как в тот далекий день, когда потеряв от удара сознание, он рухнул на руки своему чернокожему спасителю.

Вскоре после возвращения Сиднея в дом Уэйзи произошел случай, благодаря которому межу Гаретом и Сиднеем возникла почти такая же близость, какая была у Сиднея с Браеном МакФи. Причиной этой небывалой близости стал увиденный Сиднеем сон.

Той ночью, когда он ему приснился, Сидней впервые лег с Гаретом в одной постели, однако вскоре после того, как Гарет выключил свет и приготовился ко сну, Сидней закричал так неистово, что разбудил весь дом.

Как он потом рассказал Гарету, ему приснилось, что он наконец-то сумел изловить зловещего буку, который все время, еще с восьмого класса, пристально за ним следил. Он поместил его в деревянный ящик, наполненный свежей соломой, и бука, по всей видимости, был еще живой - по крайней мере, глаза его под соломой время от времени двигались. Сидней вез ящик на телеге, запряженной лошадью. Они направлялись к сараям, где была салотопня.

Когда они доехали до места, Сидней осторожно вытащил буку из соломы. Глаза его были теперь закрыты, но продолжали пульсировать под голубыми веками, а рот двигался, складываясь в улыбку. Он снял с буки всю его одежду, которая оказалась просто обвёртками кукурузных початков, крепко стянутыми стебельками мятлика. Затем снял с него башмаки и носки, сшитые, однако же, из золотых нитей (чему он совсем даже не удивился). А дальше началось самое ужасное. Он посадил его в бочку с клокочущей, обжигающей, пенящейся щелочной водой и варил там, время от времени помешивая трехметровой деревянной ложкой.

Когда процесс был завершен, он достал из раствора Роя Стертеванта, и тот оказался прекраснейшим, обольстительным, статным юношей, вот только у него не было рта.

Но Сидней исправил этот изъян, и нарисовал ему рот, нарисовал кровью, взятой с ободков салотопных бочек.

И вот, Рой Стертевант предстал перед ним во всем величии и красе, и Сидней преклонил перед ним голову, и пав на колени к его ногам, облобызал его ступни и сказал: "ты тот, кого я ждал все это время. Ты моя жизнь".

Но как только Сидней поднял глаза, ожидая узреть перед собой самого прекрасного мужчину, когда-либо жившего на этом свете (ибо именно таким обернулся сваренный в кипящем щелочном растворе бука), он увидел только свеже ободранный скелет, весь за исключением рта, окровавленный и с клочками обглоданной плоти на костях.... Вот тогда-то Сидней и заорал, да так, словно его легкие прошили тысячей крошечных игл. Раздались шаги - кто-то спешил через весь дом - дверь открылась и перед ним предстала миссис Уэйзи: в своей белой, отливавшей мерцанием ночной сорочке, поверх которой она набросила роскошный пурпурный халат, скрепив все это вместе сверкающей брошью, она была еще больше похожа, на грезу или на образ с экрана, чем все, что привиделось Сиднею в его мучительном сне. По ее настоянию он проглотил таблетку снотворного, влив в себя стакан воды, после чего на него навалилась такая дремота, что он смог рассказать Гарету свой кошмар лишь назавтра, когда зимний день уже начал понемногу смеркаться.

На следующий день, когда юноши выспались, овладели собой, и уже успели привыкнуть постоянно быть вместе, Сидней поведал Гарету о том, что видел во сне, однако тот заметил на это только одно: "Рой больше не салотоп, если он вообще когда-то этим занимался. Салотопня закрылась после смерти его деда".

Гарет считал, что он поставил точку в этой главе в жизни Сида, и, конечно, не придал его сну никакого значения, и даже отнесся к его рассказу с презрением.

Я по-прежнему загнан в тот же угол, куда он затравил нас с Браеном.

Сидней был уже готов озвучить эту мысль, но вместо этого он прильнул к губам Гарета.

- В жизни своей не хочу больше видеть этого выродка! - горячо выпалил Гарет. - Но я, хотя бы, не боюсь его как ты.

- Мне кажется, он воображает что я конь, - пробормотал Сидней.

Услышав это, Гарет недоуменно уставился на него. Если бы он верил, что на свете бывает такая вещь, как сумасшествие, то решил бы, что в эту минуту Сидней действительно сошел с ума, однако Гарет никогда не задумывался на эту тему, и слышал разговоры о чем-то таком лишь мимоходом, да и не интересовался этим настолько, чтобы принимать всерьез.

- Я и сам не прочь, чтобы ты был конем, - заметил Гарет. - Мы бы тогда с тобой порезвились на славу, а не сидели тут в ночнушках, как две бабки в деревенской больнице. Дьявол, и почему мне не отшибло память! Говорю тебе, этот проклятый поезд переломил у меня что-то глубоко внутри. И я, черт возьми, не думаю, что уже оклемаюсь, если только мы не отыщем доктора посмышленей, чем все те, кто со мной до сих пор возились... Поэтому Сид, по мне - лучше бы ты был конем, чем человеком. Понимаешь? Из тебя бы вышел отличный чистокровный скакун. Может и не стоит слишком уж винить старину салотопа, как ты его зовешь, за то что он проникся к тебе такими нежными чувствами?

- Ой, заглохни, а... Ты все пропустил мимо ушей, потому что думаешь только о себе...

- Ладно тебе, Сид, не успел вернуться, а уже чуть что злишься. Я слушал тебя про сон, но подумаешь сны, их и помнить-то незачем, они ведь все равно ничего не значат. Мелким я знал одну старую повитуху (здешние звали ее просто "бабуля"), которая гадала нам мальчишкам о будущем - кидала четырех мух в молоко и считалось, что те, которые сразу не потонули, предсказывают судьбу, тем как дрыгают своими крылышками ....

- И чего, интересно, она тебе нагадала?

Гарет прищурился, и Сидней, видя, в какое возбуждение он пришел, тут же пожалел, что вообще задал это вопрос.

- Она сказала, что я стану королем сов.

- Ой, Гарет, ну тебя к черту, ты еще называешь сны бессмыслицей... Ты, выходит, толком и не помнишь ее пророчества, раз это все, что у тебя осталось в голове.

- Она нагадала, что я стану королем сов. - вспыльчиво повторил Гарет, и его золотисто-карие глаза потемнели. - Она так и сказала, слышишь, и я это запомнил.

- Если так, то она не будущее предсказывала, а голову людям дурила.

- Нет, - Гарет, вновь заговорил в своей прежней рассеяно-мечтательной манере, - я думаю, она была права. Я не понял, что она имела ввиду, но чувствую, что она сказала правду...

На Рождество лег глубокий снег. В "горном штате" это обычное явление - дороги становятся непроходимыми, машины застревают и водители, порой, замерзают насмерть, прежде чем их успевают вызволить из плена. В соснах и дубах ветер ревет так, словно ему не терпится вырвать старый год с корнем.

На каждое Рождество Рой тщательно готовил для Браена МакФи праздник, совсем как в ту пору, когда тот был еще жив.

- Мне никогда не одарить тебя, как ты того заслуживаешь, Браен, - говорил ему Рой, когда они вдвоем праздновали рождество Христово. - Нет таких подарков, что были бы тебя достойны, какую цену не заплати, любая будет ничтожной, - повторял салотоп прежние слова даже теперь, когда его друг был уже в бесплотном мире.

- Знаю, мы с тобой еще удимся, - сказал Рой, целуя фотографию Браена.

Один из секретов Браена заключался в том, что он до самой своей смерти сохранил любовь к игрушкам. Ему рано пришлось возмужать, и еще будучи мальчиком он скакал верхом, метко стрелял, ходил в походы, где приучился стойко сносить и голод и холод и боль, однако, он сберег всех своих кукол, оставшихся у него еще детства: они жили в доме особой отдельной комнатке. К этой довольно обширной коллекции Рой каждый год добавлял по новой кукле. Он не отступил от этой традиции даже после смерти Браена, и в канун каждого Рождества, приготовив ему в подарок новую куклу, старательно заворачивал ее в рождественскую оберточную бумагу, перевязывал толстым золоченым шнурком, и украшал наклейками с оленями, Санта Клаусом и эльфами. В тот год, ставший последним, когда ему суждено было повторить этот ритуал, Рой подарил Браену лошадку, на каких кружатся на карусели, стоившую пять тысяч долларов. Он не стал оборачивать ее бумагой, а спрятал в большом чулане, примыкавшем к комнате. В канун Рождества Рой достал оттуда лошадку и поставил перед елкой, ветви которой он собственноручно подрезал (у него ушло больше четырнадцати часов на то, чтобы дерево приобрело нужную форму, потому что Браену было трудно угодить во всем, чего бы ни касалось дело).

Когда он поставил карусельную лошадку перед рождественской елкой, на виду у большой цветной фотографии Браена, сделанной в том возрасте, когда тот принял первое причастие, Рой не сдержался и всхлипнул.

- Нравится лошадка, Браен? - спросил он у фотографии. - Глаза из славных стеклышек, правда?

С этими словами Рой разрыдался. В том, что у него развилась склонность плакать, Рой винил травку, как винил ее и в том, что с каждым Рождеством Браен все больше отдалялся от него, и боль утраты ощущалась все слабее, что, наверное, тоже было причиной его слез.

- Должен тебе кое в чем признаться, Браен, - продолжал Рой, разворачивая подарок, который от имени Браена подарил самому себе (это была швейцарская музыкальная шкатулка). - Я все еще влюблен в этого никчемного заправщика и футбольного героя школьных времен... Ну и наказание!... В того, кто со мной вечно обращался как с дерьмом... Неужели мне никогда от него не освободиться....?

Он сидел на полу, издавая стоны и обхватив руками колени. Но вот слезы кончились.

Тогда-то Рой и решил отправиться к двум юношам, которых он свел вместе, чтобы тайком на них взглянуть.

В конце концов дом, где жили Гарет и Сидней - об этом знали только Рой и миссис Уэйзи - принадлежал теперь ему, Рою. Они по большому счету даже не подозревали, в чьих владениях находятся. А потому, ничто не мешало ему прогуляться до лесной опушки и взглянуть откуда тайком на происходящее за окнами, тем более что и лес и особняк были в его полной собственности.

- Я как-никак на своей же земле, - сказал себе Рой, стоя снаружи дома Уэйзи под густо валившим снегом. Время было за полночь, так что Иисус уже успел в очередной раз родиться, по поводу чего в долине звенели несколько церковных колоколов.

Между тем Сидней, находившийся в доме, тоже слушал этот звон, ворочаясь в постели и надрывисто и хрипло вздыхая, подобно атлету или человеку, который находится при смерти, и дыхание его было таким глубоким, как будто это дышала сама земля. Он встал с кровати, пошел в туалет и принялся мочиться, аккуратно направляя струю на стенки унитаза, чтобы ненароком не разбудить Гарета. Его струя, как и дыхание, тоже вырывалась мощным потоком, и водя одной рукой членом, чтобы не попасть в водяной слив в центре унитаза, Сидней вспомнил, что в детстве не раз наблюдал за тем, как мочится запряжной конь, обрушивая яростный напор мочи на дорогу, покрытую коркой запекшейся на солнце грязи. Не прекращая справлять нужду, Сидней приподнял свободной рукой занавеску небольшого окошка, что располагалось прямо перед ним и выглянул наружу. Он заморгал. Возможно ли? Наверное, это метель рисует ему обманы, или это проделки его ненадежного сердца... Но нет, там внизу стоял никто иной, как точильщик ножниц, и глядел на свет в его окне. Сидней даже не вспомнил про свои тапочки и халат (а точнее говоря, халат Гарета). Он чувствовал, что ему непременно надо коснуться призрака рукой. Сидней был уверен, что если он до него дотронется, то излечится от прошлого. Точильщик ножниц даже не шелохнулся, когда услышал, как наружная дверь открылась, и по глубокому снегу, приближаясь в его направлении, сухо заскрипели шаги босых ног Сиднея. Подойдя к Рою почти в упор, Сидней, сам того от себя не ожидая, сказал: "ударь меня по щеке, если ради этого ты пришел, или застрели, сделай что захочешь... "

- Я пока что не решил, как с тобой быть. Еще думаю.

- Подставляю тебе лицо, поступи как считаешь нужным...

- Ты вдобавок и босой, - сказал Рой, даже не взглянув Сиду под ноги, чтобы убедиться в своем предположении. Взгляд его был прикован к устам Сиднея.

Не успел Рой произнести последнее слово, как колени у Сиднея подогнулись и он упал к его ногам. Снег был глубже, чем казалось, поэтому он заметно утонул в сугробе. Рой довольно долго стоял над ним неподвижно. Затем медленно наклонился к упавшему, не отводя от него пристального взгляда. Он слегка толкнул его ногой. Сидней открыл глаза.

- Я еще не готов всё с тобой решить, - сказал  ему Рой, продолжая стоять склонившись над ним.

Он зачерпнул голыми ладонями снега и растер им лицо лежавшего, а потом расстегнул ему пижаму и слегка потер снегом грудь и живот.

- Подставляю тебе лицо, делай все, что захочешь...

С этими словами Сидней потерял сознание. Рой еще раз пнул его своим охотничьим башмаком.

- Что с тобой поделаешь, - произнес наконец Рой, смотревший на него долго и пристально. Снег вдруг повалил тяжелыми, крупными, сырыми хлопьями. Рой поднял обмякшее тело Сиднея и не церемонясь, точно это был пятикилограммовый мешок с картошкой, перекинул его через плечо. Наружная дверь осталась открытой, поэтому он спокойно вошел в дом и поднялся по задней лестнице в комнату Гарета. Рой сбросил Сиднея на постель, и разбуженный Гарет - если, конечно, он вообще спал, ибо сон был для него редкостью - услышал прозвучавшие вслед за глухим, тяжелым ударом упавшего на кровать тела слова: "Увидишь, я вернусь за вами обоими, и очень скоро..."

Позже Рой Стертевант вообще усомнился, было ли все это наяву - что он стоял под окном футбольного героя и видел, как его "повелитель" спустился и вышел к нему босиком по снегу, и точно также и Сидней уже не готов был поручиться что там, снаружи, он видел Роя, а не снеговика, которого они днем раньше слепили с Гаретом забавы ради и от нечего делать, и еще для того, чтобы можно было глядеть на него потом из окна, воображая что это стражник, охраняющий их от бессонницы.

Когда точильщик ножниц увидел, как Сид в Рождественскую ночь идет к нему по снегу босиком, он почувствовал, что его ненависть к обидчику на время отступила (хотя он по-прежнему продолжал считать, что заплатить за причиненные ему страдания, Сидней Де Лейкс мог только жизнью, только до скончания веков провисев в петле на каком-нибудь голом суку, чтобы даже ветер облетал его стороной, и полевое зверье брезговало его изгнившей плотью), однако потом, уединившись в своем огромном доме, где гуляли сквозняки, словно в некоем заброшенном замке среди пустошей, Рой с помощью альбома, который вел еще с восьмого класса, вновь припомнил о пренебрежении к себе со стороны школьного героя и об обидах, которые он от него вытерпел, припомнил, как высокомерно и резко тот его отвергал, как в упор не желал его замечать, припомнил его надменно скривленную губу, презрительную ухмылку, вечно заданный вверх отточено-красивый нос, а так же оскорбления, отвращение и ярость всех тех лет, кульминацией которых стала пощечина, что Сидней влепил ему, едва он завершил свою торжественную прощальную речь, которую произнес по праву лучшего ученика в классе, и влепил только за то, что он любил этого футболиста. Иными словами, наградою за успехи, которых Рой добился единственно ради того, чтобы произвести впечатление на Де Лейкса, стала полученная им от него же пощечина.

Рой захлопнул альбом с такой силой, что по дому разлетелось эхо, и треск удара был похож на звук, как будто где-то в глухих чащобах повалился целый сосновый лес.

Де Лейкс, ты покойник !

Однако, будучи не в силах забыть, какое он испытал наслаждение, когда нес Сиднея на себе в ту ночь, и как у него замерло от счастье сердце, когда он увидел, как тот направляется к нему босиком по снегу, Рой подошел к зеркалу, что было два с лишним метра высотой, и снял с себя всю одежду.

Он решил раз и навсегда наказать себя за блаженство, которое он познал, неся отключившегося наглеца Де Лейкса. Ему надлежало самоистязанием заплатить за эту слабость. Чтобы впредь его телу было не повадно жаждать обидчика. Воистину, сообща с футбольной звездой, теперь и собственное тело сделалось его врагом. А врагу своему он готовил смерть, но прежде надо было поквитаться с собой.

Немецкая опасная бритва, принадлежавшая отцу, лежала у него под рукой.

Закрыв глаза и наскоро прочитав иступленную молитву - по крайней мере, прошипев и пробубнив побелевшими губами какие-то бессвязные слова - Рой запрокинул голову, и при этом (сам тому не обрадовавшись) восхищенно подумал о сходстве своей мускулистой фигуры с древнеримским изваянием, которого он достиг неустанно трудясь по дому, на ферме, на пастбище и в лесных владениях (по сути говоря, именно его фигура и приводила Браена МакФи в такое упоение, что у того шла кругом голова, и она же и толкнула его на гибель); и вот Рой рассек свои предательские руки за то, что им была отрадна тяжесть этого заправщика, и когда, к его радости, они облились кровью, он полоснул бритвой по венам на ногах, за то, что ему понравились босые ноги Сиднея Де Лейкс,  а в довершение, он порезал себе грудь на месте сердца, потому что сколько бы он ему ни приказывал, оно продолжало любить и благоговеть перед заклятым врагом.

Но позволить себе умереть Рой не мог! Нет, как салотоп и как внук салотопа он должен жить, покрыв себя этими новыми шрамами, и обильнее прежнего пролив свою кровь, он должен жить, чтобы воздать отмщение врагу, который определил смысл всей его жизни.

И вот, самые суровые зимние дни миновали. Рой оправился от ран. Теперь он подолгу любовался оставшимися на теле шрамами - розовыми рубцами, свидетельствовавшими о его победе над собой. Чем старше он становился, тем больше походил на индейца. В его поджаром, мускулистом теле не было ни одного грамма лишнего веса, и оно напоминало те деревья, или ползучие растения, чьи очертания настолько грозные, что, говорят, даже птицы не смеют на них устраиваться и звери, если набредут на такое, то замешкаются и обойдут, держась на расстоянии.

Наконец, настал день, когда Рой тщательно расчесал свои длинные черные волосы, чуть не с корнем выдирая любую прядь, которая запуталась, или не желала проходить сквозь узкие зубья его  расчески из пожелтевшей слоновой кости. Он нарядился в костюм, который заказал попочтовому каталогу. (Рой на дух не переносил магазин мужской галантереи, что находился в нескольких шагах от дома доктора Ульрика). И начистил свои ботинки так, что они заблестели и засеребрились, как лесные озерца.

Затем, Рой отмыл ладони и пальцы в мыльной воде, и попытался обработать пилкой ногти, однако те, подобно диким зверям, которых внезапно поймал и укротил человек, все равно, что бы он с ними не делал, оставались непокорными и продолжали когтиться и чернеть.

Тщательно промыв уши мыльной пеной, Рой смазал их дорогой лавровишневой водой, тоже заказанной по почте из каталога.

Когда внешность его стала безупречна, он сел в машину и подкатил к дверям дома Ирен Уэйзи.

Вначале хозяйка передала через "дворецкого", что не примет его.

- Скажи ей, что если она не хочет, чтоб ее дурной сопляк ночевал сегодня на улице, то пускай скачет сюда.

- И еще, - крикнул Рой вслед поспешно удаляющемуся слуге, - скажи что я не собираюсь торчать тут вечность...

Ирен вышла к нему почти сразу, вся дрожа, что особенно явно было видно по ее рукам: она была чрезвычайно худой - Рой никогда ее такой не помнил - однако, несмотря на осунувшиеся щеки и изможденный взгляд,  казалась еще моложе и прекрасней, чем всегда. Ее красота была ему отвратительна, и даже более того, она привела его в ярость.

- Что еще ты явился мне сказать? Я ведь снова его взяла, как ты велел...  прикажешь теперь отправляться жить в деревенском больничном приюте?

- Следи как со мной разговариваешь, - ответил Рой низким, но громким голосом.

- Извини,  - прошептала женщина.

- Ты не имеешь права ни просить, ни получать прощения. О твоей моральной репутации известно каждому и всякий знает, что не тебе опекать Гарета. У шлюх вроде тебя вообще нет права видеть своих сыновей с того самого момента, как они вылазят из ваших вонючих...

- Вон из моего дома, - вскрикнула Ирен, порываясь его ударить.

- Садись и слушай что я скажу, если не хочешь ближайшую ночь бродяжничать на пару с Гаретом.

Ирен Уэйзи вновь занесла руку, чтобы нанести гостю пощечину, но у нее больше не было на это ни сил, ни воли. Она села.

- Оставь ее, Рой.

Это сказал Сидней,  который в эту минуту вошел в комнату. Салотоп несколько раз моргнул. Представший перед ним Сидней воплощал в себе сразу троих - он был похож и на собственный снимок той поры, когда он был кумиром в старшей школе, похож на Браена МакФи,  когда тот отдал ему, Рою, всю свою любовь, и похож на Гарета с его золотисто-янтарными глазами. Все соблазны его жизни предстали перед Роем в своем ослепительном величии, в облике этого человека

- Я отдаю тебе себя, Рой... Возьми... вместо них... меня

Сидней указал в сторону Ирен.

- Просто уходи, Рой, я сам с тобой сочтусь... сам отплачу тебе по всем счетам.

Слишком ошеломленный подобным предложением, чтобы его принять, и слишком ослепленный красотою этого человека, который, по большому счету, управлял каждым его шагом, Рой схватил свою новую шляпу, на полях которой все еще осталась приклеенная этикетка, вышел из комнаты, преодолел длинный ряд ступенек парадного крыльца, и Сидней с Ирен услышали, как он умчался прочь, подобно северному ветру.

- Не дело впутывать в это вас с Гаретом, - начал Сидней, даже не догадывавшийся о том, какой ужас и смятение царили в эту минуту в ее душе, и тем более не подозревая, что виною этому был не салотоп, а он сам, из-за своего заявления о готовности "отдаться на волю" Роя.

- Я совсем ничего в этом не понимаю, не так ли, Сидней? - спросила его Ирен с мольбой в голосе.

Тогда, не глядя в ее сторону, Сидней заговорил скорее сам с собой - точно так же, как на суде, когда он ответил "мне не жаль" и судья с присяжными поняли это как "мне не жаль, что я его убил", хотя на самом деле он имел в виду "я не жалею, что я любил его. И мне не стыдно, что мы с Браеном МакФи были любовниками".

- Он ждет меня, сколько мы с ним оба живем на этом свете, - он и я, мы как два небесных тела в космосе, которым предсказано однажды столкнуться.

Ирен немного поплакала, но затем перестала и начала внимательно его слушать.

Я убегаю от него по меньшей мере с восьмого класса - с тех самых пор, как нам было по четырнадцать, и он сидел за партой позади меня и передавал мне под стулом записки с правильными ответами на контрольных по арифметике. И на контрольных по географии и по истории он тоже писал мне ответы, когда замечал, что я в ступоре... Хотя все эти годы я и притворялся, что в упор его не вижу, пожалуй на самом деле я видел только его одного и знал что он всегда рядом. Когда я был в тюрьме, мне постоянно казалось что он совсем близко - в камере через стенку. Поэтому , зачем я буду портить жизнь всем, кто меня окружает, лучше уж перестать прятаться, пока я, чего доброго, еще кого-нибудь не пристрелил, и сразу пойти к нему. ... Когда в тюрьме у меня стало шалить сердце, врачи одно время думали поставить мне кардиостимулятор.... А потом сказали что не нужно. И по-моему, они так решили потому что поняли, у меня в груди уже есть свой кардиостимулятор, это салотоп. Ведь кар диостимулятор, который, как они расслышали, тикает у меня под кожей, это его сердце, что бьется для меня. Когда на душе у него хорошо - правда, это бывает не часто - мое сердце бьется лучше, а когда он ходит мрачным и злится, оно стучит вяло и неровно как сейчас... Когда он безмятежен, я молюсь... Я был слишком гордым, Ирен, но моя гордыня не чета его гордости. Он горд как подобает быть королю, что правит целым миром иных сфер - может быть его владения где-то под землей и под реками, но он воистину владыка. Теперь я это ясно понимаю. Он сильнее, он превосходит меня как личность, он и умнее, и моложе, но при этом и старше, он выше, он привлекательней, он быстрее в беге, даже несмотря на то, что все эти годы просто стоял и глядел, как бегаю я, да что говорить, я не сомневаюсь, что он утер бы мне нос в футболе как теперь, так и тогда в прошлом, а я только и делаю, что убегаю от него, хотя стоило мне броситься к его ногам, как он того хотел на выпускном вечере, я, быть может, был бы сейчас от него свободен, да, или кинься я ему на шею тогда, в восьмом классе, отправься с ним вдвоем в туалет и дай ему там делать с собой все, чего он пожелает, может быть, тогда все было бы не так плохо, хотя не факт. Даже когда я ему сдамся, когда решусь на это - а ведь другого пути мне уже не остается - ему этого уже будет мало, и даже если, к примеру, я бы ему и жизнь свою подарил и дал бы пустить себя на душистое мыло, которым он помоет себе руки, а может и задний проход, этого все равно окажется недостаточно. Он будет клясть это мыло за то, что оно не Иисус в лучах благодати. Это его не удовлетворит, да что там говорить, ему все мало, ведь как я уже сказал, если бы только Иисус и с ним его ангелы спустились на землю, отреклись от своей власти и сказали: "Точильщик ножниц, сотвори с нами любое низкое дело, уничтожь нас и пусти на мыло, и мы падем к твоим ногам и поклонимся тебе", вот тогда это было бы для него еще куда ни шло. Да и то, он пустил бы на мыло Иисуса со всеми ангелами в придачу, но и этим бы не удовольствовался. Даже если бы он стал королем луны и солнца и гор, сделался владыкой всех галактик вплоть до самой отдаленной, был избран императором всего космоса, ему и этого показалось бы мало. Я точно знаю... И все равно, для всех будет лучше, если я сделаю то, что ему пообещал. Я дал ему слово, что сдамся, и я уже устал ждать и притворяться, устал видеть его во всем и всюду - в снеговике, на пыльных осенних дорогах, в подсолнухах, когда они склоняют головы в засушливую пору, в луне, рогатой или с нимбом, в лучах закатного солнца, потому что он для меня повсюду, он мое наваждение, и да, думаю, что я его наваждение, а если так, то почему бы не пойти к нему, пусть хоть пешком, снег ведь уже начал стаивать с горных дорог... Да, я отправлюсь к нему пешком и скажу: "Рой, я пришел отдать себя тебе... Пусти меня на мыло, отрежь мои греховные части, что так долго мучили тебя, сделай со мной все, что пожелаешь, но я не могу больше изо дня в день тянуть и откладывать... Ты понял? Я на последнем издыхании, я устал и разбит вдребезги...

Когда Сидней умолк и обратил на Ирен взгляд, ему показалось, что он видит перед собой совершенно незнакомую женщину, которая просто зашла в комнату послушать его речь, он нет, это по-прежнему была Ирен, вот только лицо ее пересеклось морщинами, искривилось и обезобразилось от страдания, что причинили ей его слова. В пыльных солнечных лучах, что протягивались к ним от грязных оконных стекол и ореховых перил, она выглядела лет на семьдесят.

- Вы хотите мне что-то сказать, Ирен? - спросил Сидней.

- Нет, нет - всхлипнула она. - Может быть позже, милый мальчик.

Она показала ему, что хочет, чтобы он ушел.

- Не пойдешь ты к салотопу, слышишь?

На следующий день Гарет высказал Сиднею свои возражения, стоя над кроватью, где тот лежал и притворялся, что еще спит.

- Я тебя не пущу, - продолжал Гарет. Он взял грубые, с мощно выпирающими венами руки Сиднея в свои ладони.

- Стоило догадаться, что твоя мамаша меня заложит, - ответил Сидней, не открывая глаз. - Проклятая баба, растрепала тебе мой секрет....

Сидней отнял руки из ладоней Гарета. Юный инвалид еще никогда не видел Сиднея в таком бешенстве.

- Послушай, если ты к нему пойдешь, - Гарет снова взял его за руки, - то и я с тобой. Будет лучше, если мы вместе...

- Тебе нельзя со мной, ты что, совсем ничего не соображаешь. Постыдись что тебе вообще пришло такое в голову. Я пойду к нему сам, один, и мы с ним все решим с глазу на глаз. Теперь я все ясно понял. Я прятался от него всю жизнь. Ирен тебе это тоже рассказала? Он ведь все это время ждал меня, а я был последней тряпкой... Поэтому я пойду к нему и пойду в одиночку. Черт бы побрал твою языкастую мамашу...

- Я сам к нему пойду, и это уже не твое дело. Сам с ним встречусь, - отозвался Гарет, повысив голос и бросив его руки таким жестом, словно отшвырнул прочь бейсбольную биту после того как целый день промахивался ей по мячу.

- Но я рад, что ты теперь как огурчик, - Сидней широко открыл глаза и улыбнулся ему. Он на секунду уткнулся носом в мягкий шелк длинных волос юноши.

- Но я больше слышать не хочу о том, чтобы ты расхлебывал мои дела, яснно?.. Нет, теперь настала моя очередь произнести прощальную речь....

- А если он тебя убьет?

- Что ж, значит судьба у меня такая, чтобы он меня прикончил. Значит на роду написано погибнуть от руки точильщика ножниц... Но прятаться я больше не стану. Я прятался от него убив Браена, прятался попав в тюрьму, прятался от него в восьмом классе, и даже когда дал ему пощечину на выпускном, это тоже было попыткой спрятаться. Но теперь точка! Пускай творит со мной худшее что придумает...

Однако, той самой ночью к Рою все же отправился Гарет. Когда в доме стало тихо, он вывел из конюшни лошадь, которых у них теперь осталось всего ничего. Лошадь, как будто хорошо понимала, как важно для Гарета то дело, на которое он собрался, а потому не заржала по своему обыкновению, ни разу не взбрыкнула, и не мешала надеть на себя седло и уздечку. Она казалась созданием из воздуха и тумана.

После аварии с поездом, Гарет впервые отправился верхом так далеко, поэтому он прискакал измотанным. Кроме того, он слишком легко оделся, так что когда он постучал в дверь, его ужасно трясло. На какое-то мгновение Гарет испугался, что салотопа может не оказаться дома.

Но, разумеется, хозяин был на месте и открыв ему дверь, уронил от удивления челюсть при виде такого гостя.

- Чего дрожишь и трясешься? - поинтересовался Рой. - Весна на дворе.

- Надо поговорить, - с этими словами Гарет вторгся в дом.

- Такому сопляку из приличной семейки виски, верно, не полезет в глотку даже после хорошей разминки.

Рой внимательно разглядывал гостя в тусклом свете лампы, свисавшей с кухонного потолка.

- Следи за словами, - выдавил Гарет с трудом, потому что его всего трясло.

Рой достал с полки бутылку бурбона, плеснул глоток в высокий бокал и впечатал в стол прямо перед ним.

- Нет, спасибо - отказался Гарет. Юноша примостился на высокий табурет. - Я не пью крепкого.

- Ты гость у меня в доме и ты выпьешь, - Рой поднес край бокала к губам юноши.

- Я пришел попросить тебя об одолжении, Рой, - начал Гарет, обращаясь к приставленному к его рту стакану, как будто это был не стакан, а сам Рой. - Окажи его если не ради меня, то хотя бы ради Браена МакФи.

- Браену МакФи не нужно, чтобы ты за него хлопотал... И чтобы я в последний раз слышал, что ты упоминаешь при мне его имя - я не позволяю этого никому, без особого на то разрешения. А сейчас пей, иначе я запихну бухло тебе в гланды прямо в стакане.

Рой силой влил спиртное Гарету в рот.

- Убери от меня это ебучее пойло, слышишь?

Рой выплеснул остатки юноше в лицо.

- Слизни капли с губ, - не отступал Рой. - Или, может, помочь тебе поцелуями?

Гарет сглотнул, стараясь побороть в себе ярость, ведь не смотря ни на что, он пришел к салотопу чтобы умолять его за Сиднея, за себя и за весь их дом.

- Прекрати нас травить, Рой... Дай нам пожить спокойно, - он оттер лицо носовым платком.

- Нам, говоришь. Гмммм... Больно ты, кстати, резвый, для вечно хворого пацана... Примчал сюда верхом в два ночи. Как там, горишь, конкретно болезнь твоя зовется? По последнему заключению докторов?

- Ты чокнутый еще похуже меня, - не выдержал Гарет, но тут же переборол гнев и продолжал. - Cлушай, Рой, я пришел к тебе по собственному желанию и никто меня сюда не присылал.... Хватит держать Сиднея Де Лейкс на крючке! Слышишь? Оставь его в покое!

- На крючке, говоришь...? У кого еще в заднице крючок большой вопрос...! Да что вообще такой отпрыск из пристойной семейки, у которой и земля и всё на свете, может об этом знать. - Рой вытаращил глаза, рот его стал влажным, как будто он сам выпил весь бурбон, - Пусть и дальше торчит на крючке... торчит пока не сдохнет...

- Об этом я и пришел тебя просить, - Гарет говорил в совсем не свойственной себе манере: голос его то возвышался, то становился тихим, словно это была не речь, а сольное пение.

- Не делай ему ничего плохого, если он придет сюда, - взмолился юноша. - А лучше перестань преследовать нас. Какую бы давнюю обиду ты на нас не держал, правда ли мы перед тобой в чем-то виноваты или нет, просто оставь нас в покое.

- Ты закончил?

- Не могу сказать тебе это в словах, Рой. - Гарет чуть не хныкал, уже растеряв к этому моменту все силы, какие в себе накопил, и всю свою браваду, - Но я сделаю все что ты захочешь, если ты оставишь его в покое раз и навсегда.

Он поднял глаза и поглядел на Роя.

- Не я его держу. А он меня.

Гарет бессильно уронил руки на колени, словно услышал, как судья огласил окончательный приговор. А потом вскочил на ноги, и с лицом, белым как свежий снег за окнами, выхватил револьвер и наставил на Роя.

- Думаешь напугал, мелкий сыкливый червяк... Давай, пали.

- Ты пообещаешь мне, что отвяжешься от Сиднея.

- Значит, все вышло так, как я и думал. - Рой ухмыльнулся. - Кто, по-твоему, похлопотал, чтобы он к тебе вернулся. А...? Ты, верно, ни разу толком не пригляделся к этому сучонку, раз полюбил его. Ведь стоило бы тебе хоть однажды хорошенько к нему присмотреться, ты бы понял, что любить в нем уже нечего... Он ненормальный, похуже тебя...

- Я дорожу им и не могу без него, и ты у меня его не отнимешь, я тебе скорее мозги вышибу.

Рой повернулся к юноше спиной.

- Ну давай, стреляй, - стал повторять он снова и снова. Рой кружил по комнате подобно ястребу-перепелятнику, продолжая твердить эти слова до тех пор, пока не почувствовал, что готов, и в то же мгновение молниеносно бросился на своего противника, вырвал оружие у юноши из рук и, метнувшись к комоду, запер в одном из ящиков.

- Вот теперь покомандуй тут, - сказал он, и стукнул Гарету кулаком в зубы. - Ты такой же, как он - неспособен спустить курок, когда выдался шанс. Тебя твоя старушка прислала меня прикончить?

- Ты пожалеешь, Рой... если не оставишь нас в покое. Особенно его. - Гарет подступил к салотопу вплотную, так что их лица разделяли считанные сантиметры. - Что он тебе вообще сделал, за что ты так его ненавидишь?

- У тебя еще хватает наглости об этом заикаться?... Может ты не слышал, что он убил Браена МакФи? А раз так, ты тем более не знаешь, что прежде чем убить Браена, он убил меня... Все то время в средней и старшей школе я непрерывно думал только о нем...

Гарет в ужасе попятился, потому как юноша понял, что последние слова произнес человек, который уже не ведал о его присутствии.

- Все эти годы, когда я был совсем один и рядом только зверюга отец, Сид был единственным, о ком я думал днем и ночью... В первый раз в жизни, когда я погонял член, я глядел на фотографию, на которой был он.... За ним остался кровавый должок... Так и передай ему, что он задолжал мне крови. - закончил Рой, уже вполне вернувшись в действительность и вновь обратив взгляд на Гарета.

Пока Рой смотрел на юношу, одно неистовое выражение его лица сменялось другим, еще более неистовым, насколько это вообще возможно, или, по крайней мере, имевшим другой характер дикости.

Ринувшись к комоду, и чуть не разбив его на кусочки, Рой выдрал ящик, и выхватив оттуда пистолет Гарета, наставил его гостю в грудь.

- Знаешь куда мы с тобой отправимся, чтобы разобраться с нашей проблемой? - поинтересовался Рой. - Ни за что не угадаешь... Так вот, раз ты заявился ко мне и упомянул имя Браена МакФи, хотя я никому не позволяю произносить его в моем присутствии... Мы с тобой поедем на кладбище Аллея Белых Кленов, навестим его там и спросим, что он думает насчет того, чтобы я отпустил от твоего любовника на все четыре стороны... А ну живо в седло, раз ты так любишь путешествовать верхом... Пошел, - прикрикнул Рой, наставив пистолет юноше в голову и вытолкав того в ночную темноту.

Они помчались сломя голову вдвоем на коне Гарета - Рой правил браздами, а Гарет ухватился него изо всех сил, потому что, как ему показалось, салотоп нарочно выбирал самые ухабистые и грязные окольные дороги, самые глухие и, конечно, самые безлюдные. Ночь моросила мелким сырым снегом, хотя блеклый полумесяц еще проглядывал на клочке неба, не затянувшимся пеленой туч.

Наконец, скачка, которая, как показалась успевшему натерпеться ужаса Гарету, продолжалась целую ночь, кончилась и они подъехали к ограде с южной стороны кладбища Аллея Белых Кленов. Рой прикинул на глаз высоту решетки, по верху которой торчали массивные железные пики. А затем, хлыстнув коня стеком и гаркнув таким голосом, что если бы мертвецов можно было разбудить криком, то крик этот звучал бы, скорее всего, именно так, он одним неимоверным напряжением мышц и нервов верхом перемахнул через ограду.

Затем Гарет услышал,  как под копытами лошади зашуршал ровный гравий дорожки (Гарет с самого начала скачки зажмурил глаза и больше не открывал) и, наконец, как Рой маниакальным и властным голосом, крикнул коню "Хоа!"

После смелого прыжка и неистового вопля воцарилась тишина,  в которой было слышно, как с сосновой хвои непрерывно капает на землю мокрый снег.

И вот, перед ними предстала могила Браена, окруженная множеством других могил, которые были еще времен Революции, с вкрапленными здесь и там надгробиями солдат периода Гражданской Войны, а также другими мемориалами о тех, кто сражался и погиб за правое дело. Браена удостоили чести быть здесь похороненным, потому что и его отец и его дед оба воевали за свою страну.

Внезапно Гарет отпихнул Роя в сторону, едва не сбив с того ног, и, обнажив голову, опустился на колени на скромный надгробный камень, над которым стояла фигура небольшого белого ангела, читающего слова со скрижали.

Прижав к груди свою большую вымокшую широкополую шляпу,  Гарет заговорил нараспев. "К тебе, невольно ставшему виновником гибели моей семьи, Браен, если ты слышишь меня где-то там, по ту сторону, где бы ты сейчас ни был, я обращаюсь с мольбой"  (тут слова его стали прерываться рыданиями, вызванными смятением и яростью, что переполняли его) "молю тебя и заклинаю, спаси дом мой от гибели и воздай возмездие этому дьявольскому извергу, который хочет отправить нас в могилу вслед за тобой. Если нам суждено умереть, и Сиднею, и мне, и моей матери, то мы принимаем нашу участь, но да не произойдет это от рук вышеупомянутого изверга. Спи мирным сном Браен, аминь".

Поднявшись с земли, Гарет посмотрел в глаза точильщику ножниц, чье лицо после его слов исказилось, став до того неузнаваемым, что юноша невольно ахнул от неподдельного ужаса, однако Рой тут же задушил его возглас, зажав ему рот ладонью.

- Посмотрим, услышит ли тебя Браен МакФи теперь, - произнес Рой, и замахнувшись стеком хлестнул им юношу по губам.

Затем, он швырнул Гарета на край могилы, и прижав его к земле и распластав лицом вниз, встал ему коленями на спину и сорвал с него брюки. Рой принялся методично, неспешно, бить его в затылок кулаком и хлопать по нему ладонью до тех пор, пока Гарет не задергался в конвульсиях, после чего остался лежать ничком точно маленький зверек, которого охотник добил головой о железную стойку. Приспустив с себя штаны ровно настолько, чтобы высвободить твердо стоящий пенис и оставив яйца прикрытыми одеждой, как у разрушенных или исковерканных статуй, Рой оросил зад своего поверженного ниц противника обильным потоком слюны, и ликующе вошел в непослушного ученика властными, но не слишком свирепыми по его меркам толчками. Наконец, после пылкого неистовства, длившегося целую вечность, чувствуя, что оргазм на подходе, Рой прокричал, обращаясь к темному своду неба и к жалобной статуе ангела, что стоял на страже над могилой: "Ну что, Браен МакФи, слышишь молитву своего одноразового любовника, из самого адового жерла? Если да, то пусти молнию, где бы ты ни был, а иначе пусть знает, что мертвецы не только не могут лезть в дела живых, но и вообще не способны отличить землю от ада... Слышно тебе, а Браен, слышно как он верещит во всю глотку?" И взявшись за стек, Рой осыпал распростертого на могиле юношу градом ударов. Затем, сорвав с Гарета остатки одежды, Рой рывком поднял его тело с земли, разжал ему пальцами веки, и принялся яростно лупить по его щекам, плевать в глаза, и рыча извергать шквалы оскорблений ему в лицо, хотя на том уже и лица не было, после чего усадил юношу верхом на лошадь.

- Отправим твою задницу домой в лучшем виде, прямиком к постельному дружку и старой полоумной мамаше, - напутствовал его Рой, прикручивая Гарета шнуром и толстой веревкой к седлу, чтобы тот не свалился с лошади по пути обратно, а затем, открыв редко использовавшиеся ворота, он напоследок обложил его такой отборной и оглушительной бранью, что Гарету показалось, что ушные перепонки у него сейчас лопнут, и прежде, чем хлестнув лошадь по бокам пустить ее в прыть, точильщик ножниц заорал: "дуй домой, если эта хромая скотина сумеет отыскать дорогу, и покажи своему дружку Сиднею что его ждет, объявись он еще хоть раз рядом с моей землей или собственностью..."

Гарет добрался до дома, чуть только в небе над горами выступили первые шафрановые прожилки рассвета. Шнур, которым Рой прикрутил его к лошади, отвязался почти сразу. По дороге ему встретилось несколько пикапов. Водители изумленно глядели на него, а один пикап даже остановился, но потом поехал дальше. Первым всадника заметил рабочий, приносивший лошадям сено: он как раз был возле дома Ирен Уэйзи, заложенного за долги, и завидев Гарета, тотчас обернулся к дверям и позвал Сиднея, который только что встал. Едва взглянув на юношу, Сид рванулся наверх, перескакивая по три ступеньки, за одеялом и домашними тапочками. Потом, закутав Гарета по самые глаза, он помог ему самостоятельно подняться в свою комнату.

- Да, это сделал он, - наконец ответил Гарет на не заданный вслух вопрос Сиднея. При этом оба избегали встречаться взглядами.

- Если хочешь рассказать что было, рассказывай, - сказал Сидней, отводя глаза от измученного, стучавшего зубами юноши.

Гарет ухмыльнулся, разом выложил худшие факты, и лег на постель. Сидней не без отвращения подумал о том, что он ведет себя так, как будто даже доволен собой.

Когда Сидней начал описывать Ирен случившееся, та, не дав ему сказать и десяти слов, набрала шерифу, но затем, стыдясь и страшась того, что точильщик ножниц сделал и что еще может совершить, она по совету Сиднея  перезвонила офицеру и попросила того не беспокоиться.

- Не нужен никакой шериф, - сказал ей Сидней. - Надо было мне отправиться к нему раньше, и тогда, может, ничего бы этого и не произошло... Я пойду к нему прямо сейчас...

Однако вместо этого он покачнулся и был вынужден сесть на стул.

Несмотря на свое злоключение, Гарет, надо сказать, выглядел лучше и говорил более складно и свободно, чем в месяцы своей болезни. Его помогли принять ванну, дали бренди с молоком, и уложили в постель, однако он попросил послать вниз за Сиднеем, с которым хотел поговорить.

Ирен, в небрежно наложенном макияже, и с волосами, стянутыми сеткой, стояла, сложив руки на груди.

- Родной матери уж мог бы и рассказать! - кричала она на Гарета.

Гарет же смотрел на нее с каменным лицом.

- Родной матери, - передразнил он. - Родная мать вообще не дождется ни слова, - добавил Гарет с издевкой.

Потом пришел Сидней и обменявшись с ним взглядом Ирен удалилась.

После чего молодые люди принялись обстоятельно обсуждать случившиеся, подобно паре адвокатов, разбирающих плохо написанное завещание.

- Ты мне уже пятьдесят раз повторил, что он привьючил тебя к лошади, Гарей... Но до этого-то что произошло?

Гарет спокойно посмотрел на Сиднея: он утратил и уже безвозвратно свой прежний, неистовый взгляд, что часто вспыхивал у него в последние недели и даже годы. Теперь ему до конца своих дней предстояло оставаться серьезным и собранным.

Тем не менее, не изменяя своей новой спокойной манере, он повысил голос, да так, чтобы его услышал весь дом: "Он отделал меня в зад, чтобы ты знал, понятно...? - и Гарет со злостью, но при этом как-то торжественно похлопал себя по ягодицам. - Мне так, не много ни мало, в жопу как будто бутыль скипидара влили. Вам со старушкой Ирен захотелось подробностей, да?.. Ну что, теперь довольны или, может, мне еще залезть на башенку на крыше, выставить на обозрение свой голый зад и провозгласить на всю округу что да как он сделал, и на чьей могиле... А еще, как приговаривал: "каково тебе, а, когда тебя дрючат под хвост?!..."

Сидней воспринял на его рассказ так, словно его самого изнасиловали, растерзали, отхлыстали кнутом и отправили домой голым и опозоренным. Даже Гарет вскоре оставил сарказм и прикусил язык, видя хмурый, страдальческий вид друга.

Тот сидел рядом как старый, изнуренный работой адвокат, который силится сложить все факты и подробности дела в единую картину, и прежде, чем идти в залу суда, наизусть выучивает обстоятельства и конкретные слова и фразы, относящиеся к преступлению.

Затем, очнувшись от глубокой задумчивости, Сид спокойным, изучающим взглядом посмотрел на Гарета, недоверчиво и изумленно отметив про себя, что юноше действительно стало "лучше", если под этим словом понимать то, что теперь он даже в приступе раздражения не терял собранности и ясности взгляда, и сделался мужественным, бесцеремонным, жестким, насмешливым и горделивым, в общем таким, каким, наверное, и следует быть молодому человеку из вольной глубинки. А может быть, он стал подобен тигру, который впервые почувствовал каково это - выпускать когти.

Но в глубине души Сидней все равно знал, что Гарет раздавлен этим новым потрясением, и на этот раз ему уже не оправиться.

- По сути, - пробормотал Сидней про себя,- что этому парнишке думать и за что цепляться в жизни, если по вине Браена МакФи, которого подослал Рой, он попал в аварию с поездом, а теперь на могиле Браена его еще и изнасиловали и отправили домой, привьюченным к лошади, как вырезку бекона, чтобы мы его похоронили или, может, спрятали на чердаке с глаз подальше...Что теперь с ним будет?... И не только с ним, но со всеми нами...

- Есть только один выход, Гарет, - громко сказал Сидней вслух, - только один - чтобы я пошел к нему.... но убить его будет мало, и этим уже ничего не исправишь. Я в таком бешенстве, что даже ничего не чувствую. Ровным счетом ничего, - Сидней приложил указательный палец к венам на запястье, - ни одной частицей тела... Мне кажется, что я превратился в холодный воздух. Но погоди (добавил Сидней, заметив, что его друг проявляет признаки нетерпения) выслушай меня, разумеется, я к нему пойду... Мне, пожалуй, вообще стоило бы отправиться к нему голым и предстать перед ним в таком виде... Но надо придумать, что ему сказать. Нельзя же просто так явиться в дом человека, у которого на руках столько крови и сказать ему: "встречай своего последнего гостя, Рой, больше у тебя на этом свете их не будет". Да и какое наказание подошло бы для такого как он? Что выбрать и как это исполнить ...? Все это надо обдумать, тщательно отрепетировать, как учат роль в пьесе...

Сдвинув вниз стеганное одеяло, которое налезло Гарету на подбородок и закрыло рот, Сидней припал к его губам, а потом взмолился:

"Скажи мне, как мне его наказать, Гарет, и я это сделаю... Я не могу придумать сам ... "

Гарет прикрыл глаза, а потом резко открыл их.

- Слышишь, что я говорю, Гарей?

- Разумеется слышу... Заткнись и не мешай мне думать...

- Не знаю, есть ли для него наказание по заслугам...

- О да, еще как есть.

- Тогда скажи какое.

- Я шепну тебе на ухо, Сидней... Наклонись...

Сидней с дрожью склонился ухом к устам Гарета, но те несколько слов, что прошептал ему юноша, он выслушал оцепенев. Сидней очень побледнел.

- И ты приказываешь мне это сделать? - спросил он, помолчав.

- Если ты мужчина, то да.... Если любишь меня, то да ...

Сидней встал.

- Что ж, хорошо, если это твой приказ и ты этого хочешь, то я подчиняюсь.

- И не возвращайся, пока не сделаешь этого, понял...? Видеть тебя не хочу, пока не справишься...

Сонно подняв руку, Сидней салютовал Гарету. Он сделал это без всякой иронии. И сам озадаченный своим непроизвольным жестом, бросился прочь из комнаты.

Сидней еще долго стоял за порогом двери, однако мысли его были не столько о полученном приказе, сколько о человеке, которого ему было велено убить. Потом он спустился вниз, прошел в редко посещаемую гостиную и опустился в огромное массивное кресло, все украшенное золотым филигранным кружевом, и с подлокотниками таких размеров, что на них могли бы уместиться руки великана.

Рой Стертевант - почти вслух произнес Сидней его имя - точильщик ножниц, сын поколений салотопов, заполнил собой всю его жизнь. Браен МакФи, заключение, Гарет, страх без названия, который в нем поселился - все это было частью его неотступных мыслей об этом человеке, всегда только о нем одном: эти мысли сопровождались и другими - о ножницах, ножах, вываривании туш, могиле, и некоем подземном, вечно погруженном во мрак мире, что виделся ему без конца и выходил из головы подобно этим мыслям, неизменным как бессмертие.

"Кара", что постигла Гарета на железнодорожном переезде - невероятная, порой кажущаяся нелепой, была делом рук салотопа, как и "убийство" Браена, однако и Гарет и Браен и он сам, некогда "футбольная звезда", а ныне "заправщик", как называл его с безжалостным сарказмом его заклятый враг, все они - и теперь Сидней ясно понимал это - были лишь конвертами, принадлежавшими Рою Стертеванту, в каждом из которых заключалось послание, понятное только владельцу.

И все же, ему казалось, что ни Гарет, ни Браен, не значили для Роя ничего. Неправильно было бы даже сказать, что Браен МакФи прельстил Сиднея, или погубил Гарета, потому что с самого начала властью над Сиднеем обладал только Рой - обладал с того самого дня, когда в восьмом классе протянул ему, лежавшему без сознания и истекавшему кровью на руках у чернокожего паренька, свой роскошный носовой платок, который помог остановить кровотечение и который сам был конвертом, заключавшем в себе все то же послание: ты навеки будешь моим и кровь, что ты пролил, скрепляет это договор.

Чернокожий парень тоже почувствовал что между теми двумя что-то происходило, потому что он обернулся к Рою и сказал: А, это ты. Я чё-то так и думал, что ты нарисуешься.

- Ну и что ты собираешься предпринять? - преследовал Сиднея один и тот же вопрос, который читался на устах Гарета и на этот день и на следующий, притом что вслух инвалид больше не сказал ни слова насчет своего "повеления".

- Я сделаю как надо, Гарет. В свое время, - отвечал Сидней взглядом и выражением губ, когда любовник безмолвно и сердито его вопрошал.

- В свое время! Тут такой позор, а ты чего-то тянешь! Он должен умереть немедленно и ты знаешь это.

Такой упрек читал он в ответ по лицу Гарета.

Но вот, наконец, Сидней пришел в комнату юноши, поцеловал его волосы и на этот раз сказал ему вслух: "будь он незнакомцем, Гарет, я бы уже его прикончил. Но мне кажется, мы имеем дело с тем, кто находится вне человеческой сферы правосудия... "

Гарет сердито отстранился от любовника.

- У меня только что упала с глаз пелена... Он ведь всю жизнь шел за мной по пятам, как будто был мной самим...

Высказав эту мысль, Сидней вдруг согнулся пополам от резкой боли, которая была вызвана скорее всего тем, что он слишком быстро взметнулся по лестнице в отчаянном порыве увидеть того, кого он сейчас так пылко любил.

- Так что понимаешь, чтобы ни тебе ни себе не навредить, я не могу взяться за это просто так, словно имею дело с обычным человеческим существом. Потому что нет, о нет, он не такой...

- Рой такой же человек как и все. Я сам видел, как он до крови поранился у меня в конюшне.

- Трудно даже представить.

- Он сделал со мной на кладбище такое, он растоптал меня (При этих словах голос Гарета, звучавший тенором и нагонявший мурашки, вырвался из комнаты, разносясь за пределы дома и долетая до амбаров и даже невысоких предгорий, и теряясь на ветру) а ты говоришь о нем так, будто он... будто он...

- Договаривай Гарей, будто он кто?

Но Гарет, не кончив фразы, закрыл голову руками, и, заключив ее в клеть сцепленных пальцев, раскачивал ей подобно маятнику на фамильных часах Ирен.

- Тебе ведь тоже так кажется, Гарей, что он превосходит обычных людей и с ним не совладать, как с простым человеком... я знаю, что вся моя жизнь у него в руках

- Тогда давай я сам его убью! - Гарет отнял от головы ладони и встал. Произнося это, он сорвал с себя халат и предстал перед Сиднеем обнаженным, после чего тот прижал его к груди.

- Не ты, так я... Я сам его прикончу, - юноша силой высвободился из его объятий.

- Надо все спланировать, Гарей, все как следует продумать ...

- И как долго? До следующего октября, пока опять не выпадет снег?

- Раньше, чем выпадет снег. Ручаюсь тебе...

Но отвернувшись от Гарета, Сидней пошел к огромному окну, за которым виднелись горы, по-прежнему сверкающие белоснежным великолепием. По спине и по ногам у него пробежали мурашки, при мысли о том, что если отринуть бдительность и осторожность, он отправился бы прямиком к тем сараям, где дед Роя вываривал туши, и крикнул своему недругу: ''я явился к тебе по своему желанию, потому что я не могу продолжать убегать. Слышишь? Сухожилия моих лодыжек отказали - они больше не хотят нести ноги прочь, мои легкие больше не набирают воздух, и ни один орган моего тела не работает как ему положено, потому что - хотя тебе ли не этого знать - ты был причиной всему, что происходило в моей жизни, так что вот он я, здесь , перед тобой, и отдаюсь твоей воле..."

Наступил апрель, но метели не прекращались. Все весенние цветы, болотные фиалки, ариземы и ''девичьи локоны'' были усыпаны белыми хлопьями.

Сидней отыскал свои футбольные бутсы и немного переделал, чтобы в них можно было ходить как в обычной обуви. Но потом отшвырнул и достал выходные туфли на плоской подошве, и хотя они и смотрелись нелепо в сочетании с его грубыми вельветовыми брюками, Сид все же остановил свой выбор на них. Он прихватил в карман немного оставшегося у него жевательного табаку, хотя он уже почти расстался с этой привычкой. Что касается сигарет, то он, как и многие, кто жует табак, никогда не курил.

- Не знаю, что я ему скажу, - продолжал он свой внутренний монолог, который теперь не прекращался даже в присутствии Гарета. - Ведь что можно сказать тому, кто наблюдает за тобой всю твою жизнь.

Сидней чувствовал - хотя, конечно, и не мог высказать такое открыто - что язык ему, подобно каплям желчи, обжигало слово, наиболее верно подходившее под определение того, о ком он все время думал: это было слово принц.

Не все принцы, о которых он читал в старых книжках с легендами, были прекрасны собой, благородны и ходили горделиво подняв голову, и в памяти у него возникла их старая учительница английского, которая однажды, когда они проходили на уроке этимологию слов, сказала: "Слово принц означает первый, только и всего. И главный", - добавила она, (при этом вдруг обернувшись и посмотрев Сиднея с Роем, из-за чего тот урок стал единственным из всего, что запомнилось ему за все школьные годы, за исключением, пожалуй, еще одного обрывочного сведения, которое до сего дня казалось Сиднею ничего не значащим, однако теперь тоже пришло на память: Сидней вспомнил, что царь Филипп Македонский был готов пожертвовать любую часть своего тела во имя того, чтобы то, что у него останется, жило в почете и уважении), "занимающий первое место"", - молодые люди, - вот латинское значение данного слова..."

"Представь, что я теперь царь Филипп!" - сказал Сидней в тот день на прощание остолбеневшему от удивления Гарету Уэйзи.

Первым делом, не взирая на мелкий снег, измучивший округу, принимаясь идти снова и снова уже которую неделю подряд, Сидней отправился пешком на кладбище Аллея Белых Кленов, что находилось в четырех милях от их дома: не обращая внимания на окрики сторожа, сгорбленного сморчочка, он торопливо выломал замок кладбищенских ворот и направился, а вернее побежал прямо к могиле Браена МакФи, и, обнажив голову, замер возле нее, глядя на того самого ангела, к которому были обращены глаза извивавшегося от боли Гарета, пока Рой, осыпая оскорблениями, насиловал его на листьях разросшегося ирландского плюща и дикого земляничного дерева.

- Я отомщу и за тебя тоже. - пообещал Сидней, опускаясь на колени. - Прости меня, Браен, прости, я был привязан к тебе всей душой... Если ты меня сейчас видишь Браен, откуда-нибудь с обрыва небесной выси или из глубины бездонной пропасти, благослови меня, Браен, и дай мне силы... Аминь.

Он отправился дальше, но пошел не прямым путем, а сделал крюк еще в четыре мили.

День был бесцветным и зябким: высоко над головой Сиднея орлы отрешенно описывали в небе однообразные круги, а соколы, черные вороны и простое воронье, как водится,  оглашали округу своими инфернальными негодующими криками, создавая впечатление, будто это он, Сидней, вызывал у них такое бешенство и отвращение, или же они учуяли зловоние смерти, которым он пропах, преклонив колени на кладбище.

- Если и не сейчас, то когда-нибудь я все равно найду в себе силы через это пройти.

Сидней обратил взор в небесную высь, которая неожиданно прояснилась и перестала осыпать землю весенним снегопадом.

"Я соглашусь отдать ему любой долг, который, как он считает, за мной имеется, но я не потеряю чести. Прежде, чем к нему пойти, надо все как следует обдумать. Я не должен потерять честь. Может быть, я его и убью. Но прежде я скажу ему: "Если я годами поступал с тобой несправедливо, салотоп (в деревне Роя так долго называли этим словом, что Сидней в конце концов уже не мог именовать своего врага иначе),  как, насколько я знаю, ты утверждаешь, то тогда я готов за это поплатиться, но и с тебя самого причитается расплата за то, что ты сделал Браеном и с Гаретом. Мы оба должны рассчитаться друг с другом."

Но потом, остановившись и снова поглядев ввысь, которая стремительно загромождалась тучами - гигантскими, непроглядными, набухшими ледяным дождем, что ровно накрапывал, стекая ему по губам и мокрому подбородку, Сидней произнес, обращаясь к той части неба, где осталось похороненным солнце: "но ведь я собственноручно убил Браена".

И тогда, наперекор своим ранее сказанным на суде диким словам "я не жалею о содеянном", Сидней впервые в жизни по-настоящему понял какая страшная лежит на нем вина и какая глубокая скорбь теперь всегда будет в его сердце.

Это заставило его впервые взреветь от раскаяния -  то было сухое, лишенное слез рыдание, надорвавшее его грудь с такой силой, что казалось,  у него разлетятся ребра и переломится позвоночник.

Его стон спугнул в небо черных воронов и простое воронье.

class="book">- Прежде, чем я сделаю еще шаг на во владения того, кто... того, кто... - и не решившись закончить,  Сидней повернул обратно в сторону особняка Уэйзи.

До дома он добрался поздно вечером. Ирен уехала,  однако весь особняк светился огнями, как будто там в самом разгаре шел выпускной бал.

Сидней рухнул на потрепанную фиолетовую кушетку, испокон веков стоявшую в прихожей и снял шляпу с которой лилась вода. Волосы у него были теперь почти такими же длинными, как у точильщика ножниц,  только он не завязывал их в хвост розовым шнурком. Чтобы легче дышалось, Сидней ослабил ремень, хотя он и без того сделался ему велик на несколько размеров, потому что Сид все время худел и мускулы его укреплялись, как будто он, сам того не ведая, вставал во сне и колол дрова, или поднимал над головой жеребят или бычков.

- Ты сделал это, Сидней? - услышал он голос, конечно же принадлежавший Гарету. Тот смотрел на него сверху, перегнувшись через перила третьего этажа. - Ты убил его? Если ты вдруг раздумал, то знай, что я - нет.

- Сейчас поднимусь и расскажу, - отозвался Сидней, чуть ли не рыча.

Наверху, в их комнате, Сидней попытался обнять Гарета, однако юноша, которого он, как ему казалось, любил сильнее всех на свете, порывистым движением сбросил с себя его руки.

- Не смей меня трогать до тех пор, пока он не будет гнить в земле, понял?... По мне, так ты вообще с ним заодно. С чего, спрашивается, ты убил Браена? И почему я угодил в аварию с поездом?... Все это его рук дело, хотя как знать, может и твоих тоже...

- Господи, Гарет, мне больно, что ты даже подумать о таком можешь... Тем более слышать от тебя такие слова...

- Слова! С тобой вообще все без слов ясно. Ты тупица. Ты такое пустое место, что тебя не даже как обосрать не придумаешь. Я проклинаю тот день, когда тебя увидел и запал... А теперь послушай хорошенько, - вскричал Гарет, схватив любовника за горло, - или ты прикончишь этого сучьего выродка, или чтобы ноги твоей больше в этом доме не было. Уяснил? - И в порыве ярости, может быть не специально, юноша плюнул Сиду в лицо.

Сидней поднял было руку, чтобы оттереть плевок, но сразу уронил, даже не коснувшись того места.

У Гарета вырвался короткий, глубокий стон.

- Ну, допустим, я убью его. И что это даст?

Гарет теперь избегал смотреть Сиду в лицо, отчасти потому , что оно было все мокрое с той стороны, куда попал плевок.

- Я скажу тебе, что это даст, - снова начал Гарет, - с его смертью рухнет проклятье, которое он наслал на мой дом. - Юноша произнес эти слова, казалось, немного успокоившись, но вдруг резко взмахнул руками, так что Сидней невольно отдернулся, решив, что сейчас последует удар, однако вместо этого Гарет вытер ему лицо шейным платком, какие носят рабочие.

- Будь покоен. Я отправлюсь к нему первым делом с утра.

- Ну-ну, я так и слышу как ты горишь желанием. Ах ты ничтожество. - Гарет вновь маниакально повысил голос. - Ненавижу тебя снова и снова. Я каждый день жалею, что с тобой спутался. Ты был мне ненавистен даже в постели. На кой вообще ты тут сдался? Что ты тут делаешь? Мне ты точно больше не нужен. Я теперь здоров, если вообще когда-то был не в себе. Да и кого бы не переклинило, врежься он в поезд и окажись единственным, кто выжил, да что там говорить, лошадей у меня, и тех не осталось, только пара разбитых кляч вроде тебя, и виноват во всем этом ты. Так что разделайся с ним и не тяни резину, черт тебя дери, иначе я сам разберусь с вами обоими... Ведь откуда мне знать, что вы с ним не снюхались... Говори, ты с ним заодно? Если нет, то чего ты так побледнел?

- Потому что я тебе уже тысячу раз повторял - все дело в том, что ему нужен я. Он преследует меня всю жизнь. Я ведь рассказывал тебе. Я могу думать только об одном человеке: о нем. Но я согласен. Я сделаю как ты хочешь, хотя после того, как с ним будет покончено, ты тоже берегись...

Сидней развернулся чтобы уйти и уже почти дошел до двери, но тут "хозяин" окликнул его:

- Слушай, сядь на минутку, ладно?

- Мне больше нечего добавить, Гарей... Я тебе все что мог, сказал... Завтра я пойду к нему.

- Я, похоже, перегнул палку, Сид... Лучше и не ходи к нему, давай вообще его забудем. Ты ведь прав насчет того, что если мы его убьем, то так будет только хуже.

Но эта неожиданная перемена со стороны Гарета последовала слишком поздно: его жестоких и уничижительных слов было уже не забрать назад.

- Нет, Гарет, я все решил. Завтра на рассвете я отправлюсь к нему и поступлю так, как мне покажется правильным.

- Пойди сюда, - произнес Гарет. - Подойди, говорю, и обними меня.

- Я больше не твой... Ты своими нападками убил чувства, что у меня к тебе были... Я не выношу, когда со мной так по-грубому.

- Значит, у тебя есть другой с кем тебе лучше? - Гарет оставил свой обычный насмешливый, заносчивый тон. Голос его теперь дрожал и в нем звучали истерические нотки.

- Мне кажется, я понял, что... Знаешь, Гарет, по большому счету... Ну, как бы тебе сказать...

Сид, сам того не заметив, уронил слюну, и она капнула ему на руки, в которых он непроизвольно крутил шляпу.

- Думаю, что если человек, кем бы он ни был, посвятил свою жизнь тому, что ждал и преследовал, шпионил, изучал, подстерегал и выслеживал меня, то может он и есть тот, к кому ведет мой путь.

- Значит, вы с ним все-таки заодно.

- Не в этом смысле, и никогда не были, ты знаешь. Но как можно прятаться, увиливать и убегать от того, для кого весь смысл жизни - настичь тебя. По большому счету, он посвятил мне всего себя, пойми.

- Нет, не понимаю.

- Как тебе еще объяснить. Я даже себе не могу объяснить такое. Подумай о том, чего это стоит, как это сумасбродно, к чему приводит и так далее. Я хочу сказать, слыхано ли такое, чтобы один человек всю жизнь только и думал о ком-то, а тот ему ни разу и доброго утра не пожелал.

- Не совсем так: этот "кто-то другой", как ты себя называешь, ударил его по лицу прямо на выпускном, когда он произнес торжественную прощальную речь. Это посерьезней, чем пожелать доброго утра

- Ты и правда сегодня со мной жесток, Гарет...

- Ты меня больше не любишь, Сид.

Сидней что-то беззвучно произнес губами и сделал шаг к своему другу.

- Я в том смысле, Сид, что ты не любишь меня так сильно, как любит тебя салотоп.

- Но я все равно тебя люблю.

- Этого мало. Для меня. Я хочу, чтобы меня любили очертя голову, как он тебя.

- Не говори так, - мучительно воскликнул Сид, - зная, что я собираюсь убить его ради тебя...

- Нет, вот что, Сид... Если ты его прикончишь, ты должен будешь сделать это ради себя и только ради себя. Насчет убийства этого сучьего отродья, я не могу тебе приказывать...

- А знаешь, Гарет... Ты и правда совсем поправился. Ты теперь совершенно здоров. И тебе больше не нужны никакие сиделки, ни няньки, ни кто. Спорить могу, тебе сейчас только дай скакуна чистокровку, ты на нем как ветер понесешься по треку.

- Что значит я здоров, тупой ты сукин сын... Разве ты не знаешь, что я ненормальный потому что люблю тебя до одури ...? Разве от этого можно вылечиться...?

Гарет, бросился Сиднею в объятия и осыпал своего опекуна страстными поцелуями, что делал не часто.

- Тогда почему ты помыкаешь мной и делаешь больно? Теперь мне придется совершить убийство, и ты это знаешь. Ведь если я его не убью, ты не будешь меня любить... Сидней оттолкнул от себя Гарета, а когда юноша вновь попытался его обнять, воскликнул: "Нет, не приближайся... Я уже решил, что пойду к нему и все между нами решу, так что не испытывай меня ".

- Он ведь убьет тебя, Сидней, пойми.

И выкатив глаза, Гарет закричал: "Он тебя пустит на мыло. Выварит в своих бочках..."

- Значит так этому и быть, пускай все кончится быстро и сразу.

- Ты меня больше совсем не любишь, Сид?... если так, скажи прямо.

Гарет протянул к нему руки, как человек, оставшийся на пристани, тянется вслед тому, кто стоит на корме уходящего корабля.

- Скажу тебе завтра, - ответил Сидней, поворачиваясь к двери, - если мне доведется.

Ночью накануне дня развязки Рой был накурен травой, которою он безостановочно дымил уже целые сутки - это была сильная, хорошая дурь, такая что у него охрипла глотка, вспотели ладони и, в довершение, помутнело в глазах.

Сидя в своем лучшем кресле с мягкой обивкой и массивными подлокотниками, он внезапно перестал что-либо видеть. Рой выждал несколько минут в темноте, а потом вновь прозрел - как будто в сумерках сработала автоматическая лампочка - вот только оказалось, что он глядит прямо на Браена МакФи, стоящего перед ним в торжественном костюме, в котором того похоронили. Гортань Роя была так обожжена травкой, что он даже не смог ничего произнести.

Браен приблизился. Рой уже и забыл, как он был красив. Особенно ему забылось, как спадали на белое, спокойное чело юноши густые, коричневато-медные волосы, как отчаянно краснели, становясь почти бордовыми, его щеки и губы, какую форму имела та самая ямочка у него на подбородке. Вот только глаза Браена были сейчас другими - может быть из-за освещения в комнате или из-за собственного состояния Роя, эти глаза казались лишь глубокими расщелинами, в которых не было ни отблеска ни движения.

Браен взял его правую руку и несколько раз приложил ее к своему лбу и к лицу, каждый раз к новому месту, а затем, опустившись на пол, обнял его колени и ступни.

Рой не услышал от Браена ни слова, однако он был уверен, что тот передал ему некое послание. В следующую минуту к салотопу вернулся голос и он, кто в жизни своей никого ни о чем не умолял, взмолился перед гостем, чтобы тот не требовал подобного... Но в этот миг Рой со всей ясностью понял, что повеление исходит от того, кого уже нет среди живых и чье слово закон. Рой Стертевант мог распоряжаться здесь, по законам этого мира, однако там, куда теперь перешел Браен МакФи, законы были иными.

А потому Рой повиновался. Ничего другого ему не оставалось.

- Разве наказанию моему вовеки не будет конца, - вскричал, наконец, Рой, после того как "повеление" гостя " многократно отзвучало в его сознании. - И неужели мне никогда не суждено прощение?"

Рой поднял глаза и увидел, что перед ним никого нет.

Однако в комнате явно кто-то побывал, потому что на полу были рассыпаны мертвые цветы, герани и листья мирта, и еще под ногами лежали только что принесенные с кладбища сосновые шишки, и виднелись следы новых, в первый раз надетых башмаков.

Рой сидел в большой купальной бадье, в каких во времена когда в домах еще не было водопроводов, мыли детей: ему впервые, лет, пожалуй, за десять, случилось принять ванну и как раз в этот момент Сидней постучал во внутреннюю сетчатую дверь - наружная была открыта и стекло в ней выбито.

Рой уже четыре раза сливал воду и как раз собирался встать, чтобы сменить ее снова. Вода после него была коричневой и мутной, как в реке на которую обрушился ливень - в такой вполне могли бы водиться лягушки и головастики, впрочем, их отсутствие возмещалось обрывками старых листьев и другими частицами растительного мира, что отмылись с его ступней.

Рой так изумился увидев гостя, что встал перед ним из воды совершенно голым. Он потянулся было за большим белым махровым полотенцем, но не достал, и тогда Сидней подошел и подал его сам.

- С чем пожаловал, - заговорил Рой Стертевант, но на секунду осекся, чтобы вытереть капли пота, выступившие у него вокруг губ, - Сидней.

- Я обещал Гарету, - выпалил Сидней, чуть ли не прыжком подскочив к своему врагу. - Я пришел к тебе и я в твоем распоряжении, - пробормотал он затем чуть слышно.

Казалось, это были первые за всю жизнь слова, с которыми футбольный герой школьных времен обратился к Рою Стертеванту, вытиравшемуся в это время полотенцем: он как раз добрался до ушей и прошелся по ним так, что они сделались красными как свекла.

- Кто, говоришь, тебя ко мне отправил? - поинтересовался Рой.- Я, если что, никого тебя прислать не просил. И вообще, знаешь, первый раз слышу, чтобы кто-то являлся в мое распоряжение.

- Я соврал насчет Гарета, - сразу опроверг Сидней свое первое заявление. - Я пришел к тебе потому что сам так хотел... Хотя все равно, их руки тоже меня подталкивали... "Их" - это не только Гарета с отцом и братьями, но и Браена, Браена МакФи....

- А ну, знаешь что, - услышав это имя, Рой выбрался из своей бадьи, спотыкнувшись о край. Его сильно трясло.

Глаза Сиднея заметно расширились, когда салотоп предстал перед ним во всю стать: его тело состояло из одних мышц, вен, сухожилий и даже костей, которые местами так отчетливо выступали под кожей, что казалось, они находятся снаружи и до них можно дотронуться - подобная физическая форма была результатом его образа жизни, исключавшего появление в теле единого грамма жира.

- Я тебе не верю, - сказал салотоп, наконец справившись с голосом, - и уверен, кстати, что ни Браен, ни Гарет никого бы вместо себя посылать не стали... и тот и другой пришли бы сами...

Он отчаянно вздрогнул всем телом.

- Вот и я пришел к тебе сам, и я сдаюсь.

Рой по-прежнему стоял перед ним голым, как будто только что родился. Затем, с грацией мощного хищника из семейства больших кошек, он быстро подошел к стулу где лежали его брюки, всунул ноги в штанины и накинул футболку. Одевшись, он продолжил вытирать волосы полотенцем.

- Ты не станешь отрицать, верно, - продолжал Сидней, точно в бреду, и голос его при этом скорее походил на одинокое пение баритоном, чем на звучание обычной речи, - не станешь и не сможешь отрицать, что преследуешь меня всю жизнь. Присутствуй ты при моем рождении, я бы и этому не удивился. Мне кажется, я не сделал ни вздоха без твоего ведома.

- Но зачем ты явился теперь, - удивился Рой, - теперь, когда все уже кончено и давно позади... Надо было приходить тогда, в восьмом классе, когда я и правда кровь из носа был тебе нужен - появись ты в то время, я бы днем и ночью помогал тебе с уроками, дробями, делением столбиком, пропорциями, Записками Цезаря, и всем остальным, чего ты так никогда и не мог толком уяснить...

Рой секунду помолчал в задумчивости, а затем оглядел себя.

- Мое тело как будто знало что ты придешь, потому что я намылся так, словно приготовился, что меня уложат на стол в похоронной конторе Гринбраер.

- Мне приказали тебя убить по меньшей мере дважды, - отозвался Сидней точно эхо, долетевшее по ветру.

Услышав эти слова Рой ухмыльнулся и принялся смазывать мазью ступни.

- Ты сам знаешь, что заслуживаешь смерти уже за одно то, что сделал с Гаретом.

Сидней хотел разжечь в себе гнев, но не смог, и как бы оправдываясь перед врагом за свою неудачу добавил: "Я слишком долго был на тебя зол, чтобы злиться теперь... Вот вижу тебя перед собой, но не чувствую вообще ничего. Интересно, почему так?"

- Может, тебе вернуться домой да обдумать, как ты намерен со мной поступить, на случай, если опять решишь сюда явиться.

Но едва салотоп произнес эти слова, как у него перехватило дыхание от ужаса, и ему пришлось закусить губы чтобы не закричать, потому ему почудилось, что между ним и футбольным героем промелькнул Браен МакФи, тотчас исчезнув из поля зрения.

- Я больше никогда не решусь сюда прийти, поверь Рой. Я первый и последний раз набрался сил это сделать,- заговорил Сидней, не подозревавший, в каком смятении находится его собеседник.

- Неужели ты меня так боишься?

Рой надел носки, натянул на ноги тяжелые башками с высокой голенью и зашнуровал их неуверенными и заторможенными движениями.

- С чего ты кстати взял, Де Лейкс, что я, как ты выражаешься, преследую тебя всю жизнь? Чем докажешь?

- Нет у меня никаких доказательств, но они мне и не нужны. Зачем, когда тебе и так самому все известно. Я знаю, что ты только и делаешь что преследуешь меня!

Воскликнув это, Сидней привстал с места, но тут же вновь бессильно рухнул на стул, потому что сейчас, когда он наконец оказался лицом к лицу со своим мучителем, у него исчезли последние сомнения, что перед ним тот самый человек, который всегда был движем враждой к нему, и который своими действиями, большому счету, управлял всей его жизнью.

- Если ты даже простейших задачек по арифметике и алгебре в восьмом и девятом классе не мог решить - ведь это я делал за тебя контрольные, иначе бы ты их в жизни не написал - где тебе доказать, что я держу на тебя зуб и мщу.

- Я уже сказал... ты преследуешь меня. Всю жизнь! Это ты и никто иной! - Это было единственное, что нашелся сказать Сидней.

А затем, устремив на Роя взгляд, он воскликнул с таким жаром, что его слова обожгли врага подобно раскаленному железу: "Это ты убил Браена МакФи!"

В ответ Рой Стертевант только рассмеялся, однако смех получился неправдоподобно долгим и громким. Окончив смеяться, он поинтересовался: "А если я тебе скажу, что ты мог бы от меня избавиться, ты бы это сделал?"

- Я должен, - воскликнул Сидней. - Должен избавиться от тебя... Теперь, когда я понял, какой ты сильный враг, я знаю, что иначе нельзя...

- Хорошо, ладно... А тебе, кстати, не приходило в голову, что я может быть тоже хочу от тебя освободиться?

Услышав это, Сидней опустил голову и закрыл ладонями лицо.

- Не думал о таком?

- Нет.

- Почему?

- Потому что ты сам меня добивался. Как будто не знаешь. Я не делал ничего чтобы тебя завлечь.

- С чего ты так в этом уверен, Сидней?

- Сидней! Он зовет меня Сидней! - с этими словами гость стал исступленно всхлипывать.

- Я к тому, - красноречиво заговорил Рой, - что раз уж ты всю жизнь был таким тупицей, что не мог осилить даже простейших задачек по математике и упражнений по латыни, да в добавок полным неудачником во всех отношениях, разве что, пожалуй, побыл звездой-футболистом - у тебя ведь это неплохо выходило, верно? - так вот, откуда ты знаешь, раз ты такой осел, хоть и красавчик, что ты ничего не сделал, чтобы меня завлечь?

- Не пойму тебя.

- Тогда я тебе объясню. - Рой встал и нежно коснулся рукой лица Сиднея. - Ты это сделал самим своим существованием. Всякий раз, как ты просто шел мимо, от тебя исходила такая энергия, что я был готов желать тебя вечно. Ты повелевал мной уже одним тем, что дышишь... Как тогда, так и теперь.

- В таком случае, как это прекратить?

- Думаю, есть один способ.

- Тогда скажи какой, если только это не...

- К чертям всякие если... Способ только один.

- Я не могу убить тебя даже ради Гарета... Я не стану убивать снова! Я, конечно, люблю его, но не настолько. - Теперь Сидней уже ни сколько не стесняясь плакал. - Я не убийца.

- Ты убил Браена МакФи.

- Я не соглашусь убить тебя даже чтобы освободиться... Нет.

- Ну а если это будет убийством только с виду?

Сидней уставился на него моргая сквозь слезы.

- Положим, ты прибил бы меня гвоздями, голого, на целую ночь к двери амбара, а наутро привез бы Браена МакФи и показал ему, что ты со мной сделал, потому что раз уж ты утверждаешь, что я убил его твоими руками, он должен при таком присутствовать...

- Браен в могиле, низкая ты мразь.

- Кто мешает его оттуда выкопать?

- Нет!

Говоря все это, Рой шагал взад и вперед по комнате, но внезапно подошел к Сиднею Де Лейкс и правой рукой взял его за левую.

- Не трогай меня, Стертевант. Не трогай, не надо...

Рой прильнул к губам Сиднея, заставив того отчаянно задрожать: даже в смертную минуту, сгорая от какой-нибудь губительной лихорадки, человека не трясло с такой страшной силой.

- Поцелуй меня, Сидней... Если хочешь освободиться.

- Целую, - произнес Сидней, продолжая всхлипывать. Лицо его было мокрым от слез.

- Дай выпью твои слезы. Никогда не пил слез.

- Убей меня, Рой, чего тебе стоит. Мне уже все равно. Можешь меня убить, выварить как падаль, и никто ничего не узнает.

- Я не хочу убивать тебя и никогда не хотел, - продолжал Рой, непрестанно целуя лицо Сиднея и осушая губами его слезы.

Затем он расстегнул Сиднею штаны, вытащил оттуда его пенис и пригнул того лицом к собственному члену со словами: "Поплачь на свой член, Сидней. Смелее, поплачь. Омой его слезами".

- Убей меня или пусти, - прорыдал тот, продолжая оставаться склоненным лицом к собственному мужскому органу.

Тогда Рой поднял ему голову и глядя ему прямо в глаза произнес: "если уйдешь домой, и не сделаешь, как я говорю, то никогда в жизни ты от меня не освободишься..."

- Не заставляй меня выкапывать из земли того, кого я сам же застрелил, бога ради... это безжалостно, это кощунство.

Сидней поднялся на ноги, но тут же упал ничком. Рой склонился над гостем, повернул его лицом вверх, а затем ненадолго взял его пенис в рот.

- Нет, нет, - закричал Сидней. - Я не вынесу, я не вынесу.

- Тогда сделаешь как я говорю? - рявкнул Рой.

- Я постараюсь... Но ради бога не имей меня... Прежде убей...

- Постараться это мало.

Рой снова принялся у него отсасывать.

- Хорошо... Я все исполню, Рой...

- Но если не выполнишь как нужно, Сидней, - пригрозил Рой, поднимаясь, - я сделаю нечто такое, что ты еще миллиард лет будешь вспоминать меня в аду.

Сидней кивнул.

- Ну так что, готов приступить прямо сейчас, если я тебя отпущу?- спросил Рой, по-прежнему сжимая в руке его пенис.

- Да, готов.

Рой запихнул член Сиднея обратно ему в штаны и застегнул ширинку.

- Нужны будут лопаты, кирка-мотыга и остальные инструменты, - сказал Сидней.

Он вновь начал всхлипывать еще сильнее прежнего, и пару раз не выдержал и закричал, причем таким душераздирающим голосом, что даже Рой ужаснулся.

Затем, немного успокоившись, Сидней спросил: "Неужели мне придется это сделать, Рой?"

Он повторял этот вопрос снова и снова.

- Да, Сидней, иначе ты не станешь свободным...

- Значит так, теперь слушай, - велел Рой, сам хорошо понимавший, что вещь, которую он сейчас скажет, исполняя отданное ему призраком повеление, принадлежит к разряду тех, в какие не то что нельзя поверить, но даже трудно допустить, что твои уши тебя не обманывают.

- Когда соберешь кирки, лопаты и остальные инструменты, ты - перед тем как отправишься на кладбище - приколотишь меня гвоздями к амбарной двери, понял?

Сидней ничего не ответил. Лишь медленно кивнул головой. Потом подошел ко входной двери, поспешно ее открыл и его стошнило прямо за порог, на дико и беспорядочно разросшиеся у дома герани, петунии и пурпурный вьюнок. Оттерев рот тыльной стороной ладони Сидней вернулся в комнату.

Между тем Рой отобрал из коробки гвозди и выложил два молотка, один большой и тяжелый, другой полегче, но тоже внушительного размера.

Он снял с себя всю одежду, а затем взял револьвер с небольшого комода, где он лежал, оставшись незамеченным Сиднеем.

Рой наставил оружие на гостя и они направились к огромному амбару, совсем недавно покрашенному и блестевшему свежей краской: Рой потянул и открыл самую большую из дверей.

- Вот дверь, к которой ты меня приколотишь, ясно?

Сидней кивнул. Рой даже не знал, как ему реагировать, видя такую слепую покорность - успокоиться или разозлиться.

Однако сразу после демонстрации этой тупой готовности на все, Сидней опустился перед салотопом на колени со словами: "Отпусти меня или убей. Я не смогу, я не выдержу ".

- Ты сможешь освободить себя только сам, если приколотишь меня к амбарной двери и побыстрее. Другого способа нет. Могу дать тебе хлебнуть для храбрости, если ты по-другому никак, но ты должен пригвоздить меня вот здесь и поутру привезти Браена, чтобы он меня увидел. Иначе ты никогда от меня не избавишься... понимаешь?

- Я не знаю, я не знаю, - продолжал бормотать Сидней.

- Ладно, давай вставай, или я тебя пристрелю. Слышишь? Вот так. Теперь полей мне на правое запястье и руку, и на правую ступню и бедро вот этим пойлом, - Рой вынул затычку из большой бутылки, которую захватил с собой, и Сидней безучастно растер содержимым перечисленные части тела.

Затем Рой указал ему на гвозди, разложенные в ряд на белой тряпке вместе с двумя молотками.

- Ну а сейчас будь умником и приколоти меня вот к этой двери, идет? Сделай это ради нас обоих, Сидней. Пригвозди сына салотопа к амбарной двери. Ты сам в глубине души этого хочешь. Ведь той пощечины на выпускном было мало.

У Сиднея вырвался крик: он был таким страшным, что даже точильщик ножниц слегка вздрогнул.

Взяв в левую руку гвоздей, Сид долго медлил в совершенном безмолвии, а потом занес тот из двух молотков, что был поувесистей.

Первый гвоздь прошел сквозь запястье Роя легче, чем можно было предположить.

Салотоп побледнел, в особенности сделались белыми его губы, однако он не издал ни звука.

Казалось, вместо него говорила кровь, что обагрила Сиднею рубашку и руки, и даже окропила ему волосы, струей брызнув в воздух.

Управляемый какой-то неведомой силой, Сидней вскоре прибил несколькими крупными гвоздями руку, ступню и лодыжку Роя. Торопливо орудуя молотком, он споткнулся о небольшую коробочку, из которой высыпались новые гвозди.

Наконец, Сидней кончил дело и отошел. Внезапно Рой, который, казалось, потерял сознание, снова открыл глаза. Он был весь в крови, что непрестанно струилась, сочилась и журча бежала из ран.

- Увидимся утром, - заговорил Рой, но умолк. - Не забудь привезти Браена, - все же сумел он закончить фразу.

- По-моему, в руках не достает еще пары гвоздей, - заметил Сидней, и открыв рот заработал молотком с новой яростью.

Не помня себя от рвения, Сидней вогнал еще несколько гвоздей в жертву.

Потом он замер, словно любуясь зрелищем, как по телу Роя Стертеванта льется множество кровавых струек, подобно тому, как после внезапного ливня по земле бегут ручейки и потоки.

- Я вернусь на рассвете вместе с Браеном МакФи, - объявил Сидней: его рот был почти на самом уровне сомкнутых глаз прибитого им к амбарной двери человека.

- Чуть рассветет, я его к тебе привезу.

Помимо прочих атлетических успехов, в старшей школе Сидней Де Лейкс добился хороших результатов в прыжках в воду с вышки, и его тренер даже хотел, чтобы он в последствии попробовал поступить на стипендию в крупную школу и, кто знает, может быть даже блеснул когда-нибудь на олимпиаде.

Однако несмотря на то что его прыжки были красивыми и искусными, как у будущего профессионального спортсмена, Сидней терпеть не мог нырять с высоты и не переносил воду.

Сейчас, когда он направлялся на кладбище в пикапе Роя Стертеванта, вооружившись киркой-мотыгой и прочими инструментами, к нему вновь вернулось прежнее чувство, что возникало у него, когда он нырял с вышки в бассейн, слыша в ушах поощрительные возгласы и рукоплескания тренера. Сказать по правде, когда по выражению лица молодого человека, добросовестно учившего его нырять и плавать, Сидней замечал, что тот им восхищается и даже влюблен в него, он чувствовал, что ему незачем продолжать стараться и выкладываться ради олимпийских наград. Его амбиции уже полностью удовлетворяло одно то, что тренер восторгался им и был рядом.

Теперь, когда ему было поручено вырыть из могилы Браена МакФи, Сиднею стало казаться что новый, всезнающий тренер велит ему броситься в бесконечно глубокую бездну, и это страшило его куда сильнее смерти, как пугал больше смерти приказ вогнать в тело своего врага, сына салотопа, первый гвоздь: однако стоило сделать это лишь единожды, как ему захотелось забивать в Роя все новые и новые гвозди - без числа изрешетить ими все его тело, чтобы было похоже, будто его облачили в серебренную кольчугу, состоящую из маленьких сверкающих шляпок.

Сидней выяснил для себя и еще одну вещь: подобно тому, как на опасных высотах вышек, с которых он бросался в воду, он понял что любит не спорт, а самого тренера, так и теперь ему стало очевидно (это пришло к нему не ярким озарением, но спокойным пониманием, при виде ран и мучений салотопа после устроенной над ним расправы) что он любит Роя Стертеванта так же, как любил тренера, который тоже велел ему совершать невозможное.

Сидней и глазом не успел моргнуть, как Рой Стертевант превратился для него в тренера. Не было больше ни точильщика ножниц, ни салотопа с его вечно черными пальцами и грязными ушами, а остался только истекающий кровью молодой человек, который был пригвожден к старому амбару, в стиле тех, какие строят в Пенсильвании, молодой человек, ждущий когда его ученик вернется вместе с Браеном МакФи, которого они оба любили с одинаковой силой.

Итак, круг замкнулся - прошлое, а с ним и большая часть воспоминаний было перечеркнуто, и теперь Сидней помнил лишь о том, что в его жизни есть этот новый тренер, который сейчас истекает кровью и стойко терпит мучение, распятым на амбарной двери.

А значит, он привезет к нему Браена МакФи, он извлечет из его ран гвозди, после чего обнимет, ибо с этой минуты он будет принадлежать только ему, и они оба навеки, будут неразделимы.

Теперь, когда их судьбы неожиданными поворотами и окольными путями вновь сплелись вместе, Рой сделается его наставником и защитником, он убережет его в будущем от любого неверного шага, и они больше никогда не расстанутся, подобно двум надолго разлученным земными превратностями душам, что, как говорят, входят в царствие небесное рука об руку.

До рассвета оставалось еще часа полтора, когда Сидней поднялся в комнату Гарета. Юноша сидел на кровати, держа спину с ровной осанкой, и Сидней поразился до чего он был похож в этот момент на Браена МакФи, который точно также сидел в машине на месте сбоку от водителя, дожидаясь, когда Сидней отвезет его обратно к Рою, дабы снять того с гвоздей.

- Ну, ты убил его? За это время можно было перебить целую армию.

Сидней ничего не отвечал и только смотрел на него во все глаза, продолжая изумляться сходству двух юношей и чувствуя, что в голове у него все перемешалось от всех этих метаний по замкнутому кругу - от Гарета к Рою, от Роя к Гарету и теперь опять обратно.

- Я все утряс, - произнес Сидней в свойственной ему в последнее время мечтательной манере. Он рухнул в кресло и шляпа упала у него с головы под ноги.

- Чего это у тебя все башмаки и штаны в земле? - изумился Гарет. И внимательнее приглядевшись к любовнику, спросил: "Ты что, уже его убить и закопать успел?"

Сидней приоткрыл было рот чтобы произнести Да, но затем вздрогнул, точно очнувшись, и ответил: "Нет, Рой еще не мертв".

Странное поведение Сиднея и вид его пылающих щек не на шутку перепугали Гарета, и он воскликнул: "Где ж ты тогда его оставил?"

- Я прибил его гвоздями к двери амбара.

Гарет, словно лопнувший воздушный шар, громко выпустил из легких воздух и отпрянул: "Ты что, обдолбался что ли, безмозглый ты гандон... спорить могу, ничего ты с ним не сделал".

- Да что ты говоришь... Браен, чтобы ты знал, сидит сейчас в пикапе у тебя внизу. Мы с ним на пару отправимся к Рою чуть рассвет, и я сниму его с гвоздей.

Гарет замотал головой, извергая град проклятий и самой отборной брани, адресованной даже не столько Сиднею, сколько тем силам, благодаря которым тот вообще живет и ходит по земле.

- Я обещал ему, - продолжал Сидней, - что привезу Браена, чтобы он увидел его прибитым к амбару.

Гарет выбрался из постели, подошел к Сиднею и пристально оглядел его с головы до ног. После чего рухнул на колени, поднял валявшуюся на полу шляпу и снова нахлобучил ее на Сиднея, причем с такой силой, что длинные волосы его друга сбились вниз, однако не выпростались совсем, потому что были завязаны в хвост знакомым розовым шнурком.

- Я проверю, правда ли то что ты говоришь, - пригрозил Гарет. - Сейчас спущусь и погляжу, действительно ли ты спятил на всю голову, или...

Не договорив, он нацепил штаны и бесшумно сбежал вниз по лестнице. Открыв внутреннюю дверь и за ней наружную, Гарет направился прямиком туда, где стоял пикап. Его не было так долго, что за это время Сидней успел заснуть и даже начал похрапывать.

В комнату Гарет вернулся сгорбленным точно девяностолетний старик. У него едва хватило сил забраться без посторонней помощи на кровать и натянуть на себя одеяло. Из груди у него стали вырываться странные, отрывистые звуки, похожие на те, что издает перепелка, почувствовав над собой тень ястреба. Потом он заплакал.

Сидней проснулся.

- Ну что, посмотрел? - поинтересовался он.

Гарет не отвечал и только плакал.

- Может, заткнешься уже, - равнодушно заметил Сидней. - Весь дом перебудишь.

- Он с виду... совсем не разложившийся, - выдавил Гарет, не успевший еще до конца осознать весь ужас увиденного. - Совсем... свежий...

- Похоже... - Сидней судорожно сглотнул, и сняв с головы шляпу, заглянул внутрь тульи, - я так думаю... тренер... его тайком как следует забальзамировал.

- Он ведь как живой! - простонал Гарет.

- Точно.

- А кто такой этот тренер, Сид? - пробормотал Гарет, приподнявшись на постели и стянув с себя покрывала.

- Как кто, разумеется он.

Гарет Уэйзи ни о чем больше не спрашивал и только продолжал беззвучно и судорожно плакать.

- Не надо было заставлять тебе это сделать, - повторял он. - Это все я виноват...

- Нет, Гарей, нет. - Сидней подошел к постели Гарета и присел на край, но юноша яростно отстранился от него.

- Поцелуй меня, Гарей, пожалуйста, поцелуй.

- Нет, не проси... Мне хочется покончить с собой.

- Поцелуй, пожалуйста. - Сидней заключил Гарета в объятия, поцеловал влажным поцелуем, после чего прижал юношу к груди.

- Мне надо там быть с первыми лучами солнца, Гарет. Я ему обещал, понимаешь.

- К этому времени Рой уже откинется?

- По мне так он вообще никогда не умрет.

- Что ты там, говоришь, с ним сотворил? - осведомился Гарет, вытирая слезы свежевыстиранной наволочкой от подушки.

- Рой сам велел мне сделать это, поэтому я и зову его тренер, ведь тренер (помнишь?) вечно заставлял меня совершать невыполнимые вещи - ну, например, без всякой подготовки лазать по здоровенному канату под самый потолок спортзала, или делать разные выкрутасы, от которых спину сломаешь, на коне, или нарезать по стадиону столько кругов, что потом целый час отблевываться, потому что легкие выворачивало наизнанку, ну и вот, теперь у меня появился новый тренер, и когда он сказал мне: "ты должен пригвоздить меня к амбарной двери чтобы и ты и я хоть как-то смогли обрести покой и мир и разошлись каждый своим путем, ибо прошло уже почти десять лет, а это срок, за который люди успевают жениться и завести детей", я возразил ему: "Я не смогу. Даже если я мысленно прикажу себе "Сделай это" меня руки не послушаются", на что новый тренер сказал: "что ж, теперь я твои мысли, твои руки, твое сердце, твои почки, твой мочевой пузырь, и все твои органы вместе взятые, понимаешь? И я говорю тебе, прибей меня к двери, и спаси нас обоих.. Но только привези с собой Браена...." " Браен мертв, слышишь ты, уебок!" " Пускай, но ты все равно его привези!" ответил на это он. "Неужели для тебя нет смерти?" закричал я ему. "Нет, - сказал он, - для меня нет ни смерти ни времени..."

- Я поеду к Стертеванту с тобой, - произнес Гарет очень тихо, совсем как в ту пору, когда был тяжело болен и не мог обходиться без Сиднея.

- Давай, почему нет... И потом, нам и надо-то будет сделать всего пару вещей - показать ему Браена, если он еще живой, да снять его на хер с гвоздей.

- Это ведь не займет долго, да Сид?

- Нет, не думаю, - ответил тот. Затем он поцеловал Гарета, вначале в лоб, потом коснулся губами его щеки, после чего, помедлив, приник устами к устам Гарета, словно пробуя горсть свежих вишен. Но вот, заметив в небе первые полоски зари, Сидней вскочил с места и ринулся вниз по лестнице, перескакивая по три ступеньки.

- Погоди, Сидней, подожди меня. Ты обещал!

Гарет уцепился за борт уже поехавшего пикапа и дважды пальнул из ружья, которое, как оказалось, захватил с собой. Сидней затормозил.

- Давай залазь, я и забыл про тебя, когда увидел, как показалось солнце... Езжай в кузове, ведь Браена, сам понимаешь, лучше оставить тут, со мной рядом....

Гарет с ружьем в руках запрыгнул в кузов.

- Он не пахнет мертвечиной и на вид почти такой же, как при жизни... От него веет чем-то таким, не могу точно сказать...

- Скажу тебе честно, - заговорил Сидней, - я уже сам не разберу, может все это сон или я вообще умер... Знаю наверняка только одно - что сейчас веду этот пикап. Если вдруг его там не окажется прибитым к двери, я буду знать, что все это мне приснилось и я, скорее всего, сейчас в тюрьме и не выходил из нее. Но мне уже будет наплевать. После всего, через что я прошел, тюрьма, откровенно говоря, будет отличным местом отдыха. Лучше бы старина Ванс так и оставил меня там гнить, я всегда ему это говорил. Похоже, что мое место там... Но когда он, Рой, стал меня уговаривать, понимаешь, и убедил пригвоздить его к двери амбара, я подумал: "Ну, раз я не могу быть в тюрьме, так может лучшее сдаться ему, поселиться в неволе у точильщика ножниц и перестать притворяться, что я вообще когда-то был свободен..."

- Вот что, Сид, - начал Гарет, но едва он это сказал, как ветер донес до него запах мертвого юноши с переднего сидения, и он осекся и закашлялся.

- Продолжай, Гарет, чего ты там говорил.

Задыхаясь и зажимая рот платком, Гарет силился что-то произнести. Наконец, он закричал: "Ты ведь не бросишь меня ради салотопа, правда? Ты не к этому клонил у меня дома?"

- Ну а если он мне прикажет? Надо мной еще никто не имел такой власти, Гарей: он ведь заставил меня пригвоздить его к амбару. Думаешь, я бы по собственной воле с кем-нибудь так поступил? Кем надо быть, чтобы совершить такое? Никогда в жизни. Я бы никогда не сделал ничего подобного, и я до сих пор не пойму, как у меня поднялась сегодня рука. Впрочем, если все это вообще было. В смысле, если мы найдем его там, когда приедем, а не окажется, что мы с тобой оба сидим где-то в дурке и нам все это чудится.

- Ты был обдолбанным, вот и все.

- Ничего подобного. Ничуть, сэр. Я был как стеклышко.

- Ты вечно какой-то как под кайфом, сам знаешь... вот ты и пригвоздил его витая где-то... Но я кое-что понял, и если это подтвердится, то берегись Де Лейкс, берегись черт тебя дери.

- Ты о чем?

- А вот о чем. Если я выясню, что ты перебежал к этому сучьему потроху салотопу, то ты заплатишь, слышишь?

- Объясняйся ясней, а то я тебя не пойму.

- Ты только что проскочил поворот к Рою, дубина. Разворачивай и езжай на юг...

Сидней разразился ругательствами, при этом чем-то напомнив прежнего себя, затем развернул машину и съехал на узкий проселок, однако очень быстро застрял там в остатках большого сугроба, и ему пришлось потрудиться, чтобы снова выбраться на дорогу. Вновь оказавшись на чистом асфальте, он дал газу и погнал со скоростью почти девяносто миль в час.

- Слышал, водила, что я тебе говорил, пока ты не усвистел с маршрута к ебени матери?

- Послушать только, наш испорченный сопляк изошел на говно. Знаешь-ка что?... Мне через такое пришлось пройти, чего еще никому до меня не приходилось делать, так что сам бы себя на мое место поставил, а не вгрызался мне в жопу, что я проскочил несчастный дорожный знак... Сделай лучше одолжение, Гарет... и заглохни...

- Послушай меня как следует, Сид, пиздабол несчастный, слушай хорошо и внимательно.

Гарет приставил дуло ружья Сиду между лопаток.

- Хорош творить хрень, Гарей. Совсем что ли спятил?

- Так ты слушаешь, или мне еще получше привлечь твое внимание?

- Как тебя не слушать... Браен МакФи и тот слушает как ты заливаешься.

- Вот и чудно... Я говорю, что если ты променяешь меня на салотопа, я тебе башку снесу.

Сидней сбросил скорость. Затем остановил пикап.

- Убирайся Гарей, вытряхивай свою сахарную жопу из кузова и вали вон.

- Я не шучу, Сид. Если ты променяешь меня на салотопа, я грохну вас обоих, помяни мое слово...

- Как прикажешь тебя понимать?

- А так, что сдается мне, что ты его любишь. Я прав?

- Со мной что-то случилось, Гарей, - заговорил Сидней и голос его теперь задрожал. Казалось он обращается с молитвой какому-то равнодушному божеству. - Точно тебе говорю. Я никогда прежде не ощущал над собой такой власти. Я уже говорил тебе это дома. Погоди немного и сам увидишь как он опять - спорить могу - подчинит меня одним словом. Не сомневаюсь, что даже сейчас, прибитым к двери, он сможет мной командовать.

- Ах ты поганый смазливый уебок.

- Я ничего не могу с этим поделать Гарей. Разве я со своей стороны добивался его хоть раз? Сам мне скажи.

- Ой, да по мне ты всю жизнь только и говорил, только и думал, только спал и видел этогосалотопа. Скользкий ты сукин хер. Я знаю что за игры ты ведешь. Ты педрила под маской скромничка, вот кто ты такой, поэтому тебя и упекли в тюрягу и ебали там в жопу, потому что ты по жизни играешь роль педика-недотроги, каким бы по-американски крутым ты не казался. Но меня ты не одурачил с самого первого дня и я скажу тебе только одно - променяешь меня на салотопа, прощайся с жизнью, Де Лейкс.... Если я просеку измену, я ухлопаю вас обоих, ясно?

Сидней завел машину. Он был еще бледнее чем дома и руки у него тряслись.

- Хватит тыкать мне дулом между лопаток, тупой хуесос. Я не могу вести, когда мне в легкие упирают ствол.

Гарет убрал ружье.

- От Браена МакФи, скажу я тебе, начинает разить как от самого что ни на есть покойника, - заметил Уэйзи после долгого молчания, в то время как Сидней гнал пикап на полной скорости, визжа тормозами и влетая на всем ходу в крутые повороты, словно на последнем кругу гонки.

- Это потому что воздух теплеет, Гарей... Я больше не решаюсь на него глядеть. Я на него один раз глянул и знаешь что... Я его поцеловал. - При этих словах Сидней сбавил скорость, потому что руки у него опять задрожали.

- Да уж, его ты тоже одурачил, - завелся Гарет. - Он-то считал, что ты его любишь, бедолага. А на деле, все это время твое сердце принадлежало этому точильщику ножниц, который, тебя послушать, твой злейший враг.... Что ж, мы через несколько минут увидим что и как... И если что, кровь потечет весенним паводком, это я тебе обещаю. Жалкий ты лечила, грязный треклятый потаскун, ах ты... Придушить бы тебя прямо тут за рулем. Ты типа окружал меня любовью и заботой, да? Спал со мной и заливал, что я твой единственный, а на деле все это время, аж с восьмого класса, был рабом этого немытого говнюка по кличке салотоп.

- Он не варит туши, и никогда этим не занимался, ты мне сам это объяснял. И он тоже это говорил. Его дед был по этой части. А сам он сроду за такое дело не брался.

- Но на нем все равно было клеймо, что он салотоп, поэтому все годы в школе ты с ним не разговаривал и сторонился его, не удивительно, что у него крыша ехала, ведь он-то любил тебя с тринадцати лет. Ты его завлекал, прикидываясь скромником, так что ты сам во всем виноват... Пригвоздить его к двери - твой самый гуманный поступок за все это время. И не говори мне, что ты не завлекаешь всех ролью скромника, ты, хитрожопый членоблуд, надутый умник, на тебя вечно все липнут, как на приманку, дешевый показушник, ебаный футболист с картинок. Не сомневаюсь, что у зэков от тебя тоже башку срывало. Надо бы угрохать тебя прямо здесь и сейчас, и весь мир мне за это сказал бы спасибо, каждая тюрьма в Соединенных Штатах отправила бы мне благодарственную телеграмму выражая признательность за то, что недотрога вертихвост футбольный геройчик наконец-то отбыл на тот свет и запечатан в гробу...

- А ты точно выздоровел, Гарет. Еще любому дашь форы! За тобой больше незачем ухаживать и менять тебе подгузники. И знаешь чего? Я тебя той же картой крою - ты, сопляк гребанный, вообще никогда не болел. Я тебя насквозь видел. Это было только предлогом, чтобы я к тебе проникся чувством, а ты жил бы себе преспокойно, гонял мамашу в хвост и в гриву, да еще пользовался моей любовью... И меня не надуришь этим, как его называет док, психосоматическим расстройством, нет, черта с два. Ты дешевый симулянт, лживый насквозь, до последнего волоска на твоей хорошенькой башке.

Гарет вновь наставил ружье ему между лопаток, но почти тотчас убрал.

- Не бойся, Сид, я не стану убивать тебя в машине. Хочу поглядеть, как тебя встретит твой прибитый к амбарной двери любовник. Если, конечно, гвозди еще не выпили из него всю кровь и не отвалились..

- Что-что, а гвоздей я в него вбил больше чем нужно... Он видел, что я был сам не свой. Но знаешь что? Он не боялся. Даже если бы я решил заколотить ему рот, загнав гвозди прямо в мозги, он и тогда не возразил бы ни словом.

- Конечно, ведь ты его всю жизнь мучаешь. Глядел на сына салотопа с высока, как на какого-нибудь нигера или пьяного индейца, который не стоит даже того, чтобы ты плюнул ему на башмаки для лоска - ты же у нас герой футбольной команды и ныряльщик и пловец, да к тому же и отпрыск истинного американского рода, чья история уходит к временам революции а то и раньше... Вот только салотоп будет в тысячу раз лучше тебя и твоего надутого Ванса... У него есть душа и он все эти годы страдал, как настрадался и я из-за твоей любви, которая ни черта не стоит. Ты не умеешь любить. И ты сдохнешь, пидор поганый, я сам тебя пристрелю, когда буду готов.

- Что ты несешь! - отозвался Сидней.

Однако по его интонации чувствовалось, что Сидней в каком-то смысле был доволен происходящим. По крайней он ощущал, что вся его жизнь несется к бурной развязке, и испытывал от этого даже больший подъем, чем когда курил самый сильный гашиш или травку. Сидней был на вершине самого себя, и был если не счастлив, то по крайней мере сделался собой, а кроме того, он спешил снять с гвоздей человека, который, по большому счету, любил его сильнее всех на свете и которого он сам, как он был сейчас убежден, тоже любил.

Кроме того, тот человек был его "тренером", а Сидней, пожалуй, любил только тренера, который сделал его звездой. Порой Сидней был уверен, что благодаря салотопу он мог бы опять блеснуть и выйти победителем в каком-нибудь неведомом и не предполагающем славы испытании. Ведь он уже совершил исключительный поступок, пригвоздив его к двери, а ничего подобного его не смог бы заставить сделать ни один человек на свете.

- Сейчас приедем туда, где он живет, или, по крайней мере, жил, так что я убираю ружье, но учти, оно наготове и я вышибу тебе мозги, если не будешь у меня таким же покладистым, как у своего любовника точильщика ножниц... А теперь встряхнись Сидней Де Лейкс, представление начинается.

Едва Гарет успел договорить, как они свернули на дорогу, обозначенную как Ручей Воина и подъехали к владениям Стертеванта с тремя амбарами, четырьмя фермерскими домами и развалинами старых сараев салотопни.

- Лопни мои глаза! Клянусь богом, один раз в жизни он сказал правду!

Так Гарет, первым спрыгнувший с пикапа и побежавший к прямо к амбару, выразил свое удивление увидев Роя, который, как и описал Сидней, был раздет догола и прибит к двери гвоздями.

- Ты уже все, откинулся, Рой? Кажись правда откинулся.

(Когда Сидней услышал последнюю фразу, которую громко протараторил Гарет, он закрыл глаза и остался сидеть в кабине не шевелясь).

- А то ведь, - по-прежнему доносился до него голос Гарета, - если ты еще не окочурился, я тебя и сам, пожалуй что пристрелю, чтоб ты не мучился.

Гарет положил руку салотопу на грудь и потормошил его, а затем лениво вытер перепачканную кровью ладонь себе о штаны.

- Не трожь моего пленника! - вдруг закричал Сидней, высунувшись из окна пикапа. - Я выполняю свое обещание, так что не суйся, Гарет. Понял? И рот заткни. Достал угрожать.

- А гвоздищи-то какие, здоровые и вбиты на славу!

Громкий голос Гарета разнесся над пепельно-белым пейзажем, отдаваясь эхом в пустых амбарах, сараях и нежилых домах.

- А знаешь, Сидней Де Лейкс, ты, черт тебя дери, друг что надо.

Гарет повернулся и дуло ружья, которое он по-прежнему не выпускал из рук, прежде направленное на Роя Стертеванта, теперь уставилось в ту сторону, где стоял пикап.

- Убери чертов ствол, ясно, и живо давай сюда, помоги вытащить Браена.

Гарет почему-то послушался Сиднея. Он прислонил ружье к небольшой изгороди, заросшей побегами кизильника, и неторопливо направился к пикапу.

Между тем Сидней, раскрыв рот и побагровев от натуги, уже выволакивал труп Браена из кабины.

- Он стал тяжеленный как будто из свинца - хотя может это твое тяфканье и бредни меня так вымотали.

Гарет демонстративно зажал себе пальцами нос.

- Да помоги ты мне его перетащить, Гарет, черт тебя дери... Хорош придуриваться!

Гарет подхватил тело юноши и помог перенести и посадить его аккурат напротив амбарной двери, к которой был пригвожден салотоп. Они подложили мертвецу под спину два внушительных булыжника, что нашлись неподалеку.

Внезапно Сидней резко отвернулся, сложился пополам и взревел так, словно получил пулю в живот.

- Я не мертвый, Сидней.

(Ни Сидней ни Гарет в тот момент не поняли, кто именно произнес эти слова, а потому они уставились друг на друга и продолжали глядеть, казалось, целую вечность, после чего Гарет, который, как он в последствии признался в тюремном госпитале, решил, что слова эти изрек Браен МакФи, грохнулся на землю и забился в конвульсиях подобно человеку, с которым случился припадок).

- Это ты сказал, Рой? - Осторожно поинтересовался Сидней, направляясь к двери.

- Кто ж еще, - ответил Рой и открыл глаза.

Глаза его были подобны двум камням, окруженным кровавыми водами, они были прекрасны и взгляд их был выразителен. Едва увидев Сиднея, Рой вновь сомкнул веки.

Сидней подступил к салотопу совсем близко и заговорил: "я сделал как ты велел, Рой, но по мне так пусть бы лучше всего это никогда не было... Ну да ладно, главное чтобы с тобой было все хорошо".

Сидней притронулся указательным пальцем к его груди, и палец, когда он его отнял, оказался весь в крови.

- Где Браен? - осведомился Рой, не открывая глаз.

- Прямо перед тобой, Рой. Посмотри.

Рой приоткрыл глаза и мало помалу сфокусировал взгляд на Браене.

Сидней с Гаретом устроили мертвого юношу на земляную насыпь, которая, возможно, когда-то была муравейником.

- Как вы его так усадили? - удивился Рой.

- По правде говоря, мне, кажись, пришлось ему хребет сломать.

- Это и верно Браен, - согласился Рой. - Ты сдержал слово, Де Лейкс.

Теперь Сидней тоже закрыл глаза и при этом он не переставал гладить ладонью его лицо.

- Сейчас сниму тебя с двери, Рой, и отнесу в постель. Потом вызову врача... Впрочем, как сам скажешь, так и будет, - быстро добавил он, поймав такой взгляд салотопа, от которого ему сделалось страшно.

- А ты изменился, Сидней Де Лейкс.

- Как именно?

- Ты стал другим. Совсем другим.

Сидней оглянулся в сторону Гарета, который очень тихо и неподвижно лежал на траве.

- Похоже, у Гарета какой-то припадок, - предположил Сидней.

Он стал ходить вокруг брошенного на земле молотка, которым он прибил Роя к двери. Сидней кружил, подступая к инструменту словно это было опасное животное, которое может на него наброситься. Затем он очень медленно наклонился и осторожно взял молоток в руки. Челюсти его были при этом крепко сжаты.

В следующую секунду Сидней стремглав подскочил к Рою и в мгновение ока выдрал молотком один из гвоздей. Раздался душераздирающий вопль, после чего Рой потерял сознание, и уронил голову на грудь, что была вся в размывах кровавых капель.

Когда Сидней выдернул следующий гвоздь, боль, должно быть, оказалась настолько всепроникающей, что Рой вновь пришел в себя. Он открыл глаза и не сводя взгляда с Сиднея стал ждать нового взмаха гвоздодера и нового приступа муки, однако тот медлил.

Сидней все ближе и ближе склонял лицо к лицу салотопа. И вот его губы пощекотались о бороду прибитого к двери человека.

- К чему ты это, Сидней? - удивился Рой.

- Разве причина нужна? - хрипло спросил Сидней в ответ.

Он слегка коснулся лицом лица несчастного и замер в этом едва ощутимом соприкосновении.

- Дери остальные.

- А ты выдержишь? - спросил Сидней, не отрывая губ от щеки Стертеванта.

- Вот и узнаем, - ответил Рой. Изо рта у него заструилась кровь и Сидней оттер ее рукой.

Они оба так и стояли долгое время. Затем Рой заговорил вновь: "Сходи в дом, там на кухне в большом буфете, во втором ящике сверху, найдешь флакон лекарства с розовой наклейкой. На ней написано "только на крайний случай, опасно".

- А этим не отравишься, Рой? - Сидней перебирал пальцами влажные волосы Роя, которые свесились тому на лицо, почти закрыв один глаз. Они тоже были все в крови.

- Можно подумать, тебя это волнует... Нет, не отравишься, но даже будь оно ядовитым, мне не привыкать - я и так выпил столько яду, сколько мне не прописал бы даже старый док Ульрик... Так что тащи флакон сюда, или дери остальные прямо так. Делай как знаешь.

Сидней был не в силах отнять лица от лица Роя, подобно насекомому, приставшему к какой-то липкой, одурманивающей поверхности.

Неожиданно их губы встретились и слились. Они поцеловались несколько раз. Затем салотоп тяжело застонал и отстранился. Голова его вновь бессильно свесилась вниз.

Сидней ворвался в заднюю дверь дома и перевернул весь комод вверх дном. Минуты уходили, а нужного флакона так нигде и не было. Но вот, за тяжелой стопкой пожелтевших от времени кружевных полотенец Сидней заметил то что искал. Он хмуро изучил склянку, а затем снял колпачок и принюхался. Запах ударил такой, что он отдернулся, подавляя позыв рвоты. Сидней достал из раковины стакан, решив взять его с собой, но потом подумал, что раненному удобней будет пить из прямо флакона, и отставил в сторону.

Рой был без сознания: все его тело покрылось запекшейся кровавой коркой. Сидней проверил дышит ли он, пощупал его пульс и, наконец, поднял ему левое веко и заглянул в зрачок.

Сидней первым глотнул из флакона, закашлялся, однако сдержал тошноту. Потом, привел Роя в чувства и заставил его сделать несколько глотков, хотя после первых же двух того вырвало. Однако Рой предпринял новою попытку, и со второго раза с жадностью выпил содержимое, ничего не извергнув наружу. Сидней опустил взгляд и посмотрел на член Роя, свисавший среди складок плоти почти багрового цвета: он тоже истекал кровью как будто и в него забили гвоздь, а тестикулы Роя, от природы внушительных размеров, теперь, казалось, уменьшились и сжались сообразно боли и глубине ран, нанесенных его рукам и ногам.

- Я сейчас вытащу остальные, Рой... Слышишь, дружище... Остались последние, так что ты потерпи... Рой?

От двери раздались ужасные, нечеловеческие крики. В грушевых деревьях, что росли неподалеку, вьюрки и певчие воробьи подняли отчаянную кутерьму, и, взмывая в небо небольшими стайками, понеслись на запад в сторону лесу, а лошади во второй от амбара конюшне подняли ржание и забили копытами в стенки своих стойл.

После того как последние гвозди были вынуты, Рой, подобно молодому дереву, что валится на неосторожного дровосека, упал Сиднею на руки.

Под его весом они оба зашатались и рухнули на землю, где оказались лицом к лицу с Браеном МакФи, сидевшим с широко раскрытыми глазами, хотя теперь стало видно, что это скорее два черных провала, и прочие следы разложения на его лице тоже наглядно выступили в лучах утреннего солнца.

Однако он по-прежнему смотрелся прекрасным и юным, и, как показалось Сиднею, был очень похож на персонажа с цветных иллюстраций их семейной библии, Ионафана или Авессалома.

Рой отхаркнул кровью, обильно окропив Сиднею ладони и руки, но тот едва обратил на это внимание, поскольку был всецело поглощен Браеном.

Затем Сидней встал с земли, поднял Роя на руки и бережно понес его ко входу в дом с кухни, однако там он поскользнулся, и, не выпустив раненного, упал вместе с ним: в результате они оба остались лежать на толстом шерстяном коврике, привалившись друг другу так тесно, что казалось стали едины и телом и ранами.

Сидней не без труда вновь поднялся на ноги и отнес Роя наверх, хотя лестница в его доме была, пожалуй, даже выше и шире, чем в особняке Ирен Уэйзи. Наверху он замешкался, в какую комнату пойти. В итоге выбрал большую, хотя на самом деле Рой спал в маленькой комнатке в конце холла.

Сидней уложил точильщика ножниц на кровать. В соседней ванной с туалетом он нашел чистые салфетки и полотенца. Он довольно долго ждал, пока вода согреется и тем временем беспокойно оглядывал помещение. Сидней захватил два куска самодельного мыла, выбрал небольшой чистый тазик и отнес все это в спальную.

Там он омыл раненного со всей заботой и умением, которым он овладел за месяцы ухода за Гаретом. Однако во время всех этих бережных процедур Рой ни разу не открыл глаз.

- Похоже, штуковина в том флаконе - дедуля всех болеутоляющих, потому что я как будто в небесах летаю, хотя я, считай, ничего не выпил по сравнению с тобой.

Сидней немного помолчал, не сводя глаз со спящего.

- Слышишь меня, Рой?

Он вновь проверил ему пульс и больше не выпускал его руки из своих ладоней.

- Конечно слышу, - отозвался Рой, но голос его звучал так, словно доносился снизу, с первого этажа. - Я знаю все, что ты делал и делаешь... я все знаю...

- Это хорошо.

- Думаешь? - Рой открыл глаза и устремил взгляд на Де Лейкса.

- Зачем ты заставил меня это сделать, Рой? - спросил Сидней, стальной хваткой сжав ему руку.

- Зачем ты сам меня до этого довел? - слабо и измученно отозвался тот.

- Выбираешь слова побольней, Рой... Что ж, давай, твое право. Говори что хочешь, если тебе так лучше. Я заслужил. Я заслужил такого, о, даже придумать не могу. У меня в голове все кувырком, Рой, я уже не знаю, кто я такой...

- А разве когда-то было иначе?

- Что иначе? У меня мысли разлетаются не пойми куда... Знал я раньше, кто я такой?... О, не знаю.

Из груди у Сиднея вырвались скорбные, жалобные звуки - так лошади иногда вторят крику хозяина.

- Мы всегда получаем желаемое, но только когда уже слишком поздно, - сказал ему Рой, перебирая пальцами волосы Сиднея, нежно отделяя густые пряди, располагая их от так, то эдак и гладя его по голове. - Мало помалу каждый обретает что хотел.

- Но зачем тебе было нужно, чтобы Браен увидел тебя прибитым, - пробормотал Сидней так тихо, словно не хотел, чтобы точильщик ножниц расслышал этих слов.

Внезапно Рой яростным рывком отвернулся и его снова вырвало кровью.

Сидней терпеливо и сонно вытер кровавые потеки и отправился в ванную слить тазик и набрать чистой воды.

Сидней стал очень спокоен. Он неотрывно смотрел на грудь Роя. Ему подумалось, что грудные мышцы у раненого были совсем как у олимпийского спортсмена-бегуна. На его груди можно было не только найти каждый мускул, который был виден так же отчетливо, как на рисунке в школьном атласе анатомии, но и, казалось, изучить вены, артерии и даже кости до самого их мозга

Он склонился над Роем и принялся целовать его снова и снова.

Раненый приоткрыл веки и потупил взгляд на Сиднея.

- Слишком поздно, Сидней - сказал он, не сводя глаз с человека, сжимавшего его в объятиях.

- Ничего подобного, Рой... Ты поправишься. Вот увидишь. Будешь как новенький. Давай позову врача.

- Нет, - равнодушно отрезал Рой. - Не хочу видеть в своем доме никаких врачей. Я сам врач. Мне известно о человеческом теле больше, чем док Ульрик и целый медицинский университет сумели бы узнать, учи они свою науку хоть тысячу лет.

- Лучше бы ты меня самого прибил к двери, - прошептал Сидней.

- Нет, нет. Тогда ничего бы не вышло. Надо было именно так.

- Хочешь возьму у тебя в рот, если слова тебя ни в чем не убеждают? - спросил Сидней, чья рука между тем подбиралась к мужскому органу Роя, и, наконец, крепко стиснула его.

- Нет.

- А я хочу.

- Ладно, давай... но на пару секунд. Для таких вещей я потерял слишком много крови.

Сидней обхватил член салотопа губами и отсасывал, целовал и послушно лизал языком, пока Рой сам не отстранил его.

- Не теперь, не теперь!

- Сильная у тебя там в комоде была штука, Рой, - нарушил Сидней долгое молчание. Голова его покоилась у салотопа на груди.

- И не говори, Сидней, уж я по себе ощущаю это будь здоров как.

- Может еще хочешь?

- Да, но потом, помаленьку.

Ладонь салотопа погрузилась в кудри Сиднея. Герой футболист встрепенулся и задрожал, а салотоп накручивал его волосы себе на пальцы аккуратными тонкими кольцами, точно золотую пряжу.

- Ты выкарабкаешься и будешь как новенький, - пообещал Сидней.

В ответ, что-то горящее капнуло ему на лицо, и Сидней вначале решил, что у Роя опять пошла кровь, но затем увидел, что это слезы. Слезы были горячее крови.

- Надень на меня новую пижаму, хочу хоть раз ее примерить - она в верхнем ящике комода.

- Чего у тебя в ящиках комодов и буфетов только нет, - заметил Сид.

Потребовалось немало времени, чтобы одеть Роя в пижаму, однако и верх и штаны почти тотчас пропитались кровью, которая разом пошла из всех ран, стоило его пошевелить.

- Сколько сейчас на часах? - спросил Рой после долгого молчания.

- Нужно сходить вниз и глянуть, Рой. Я точно не знаю.

- Не надо, не ходи. Судя по свету уже за полдень.

Вдалеке завыли сирены полицейских машин.

Сиднею вдруг вспомнился случай из недавнего прошлого, когда он сам того не ожидая застал в тюремной душевой человека, который был там совершенно один: этот тип никогда ему не нравился, и сказать по правде, от него вечно пахло как он псины, которую только что искупали. Однако в тусклом вечернем свете этот самый заключенный показался ему прекрасным принцем (хотя на самом деле убил пять человек), чьи призывные взгляды ослепляли губительной красотой и вожделением, а тело было подобно бронзовой статуе, в чьей груди теплилось дыхание жизни и чьи движения были исполнены почти непостижимого совершенства. Сидней не произнося ни слова подошел к нему и заключил в объятия. Оба повалились на пол имели друг друга всю ночь. На самом деле, Сидней врал Вансу насчет "ужасных вещей ", которые творили с ним в тюрьме, или, вернее, не мог ему сказать, что он сам и был инициатором этих "ужасных вещей ".

Вспомнив тюрьму, Сидней вновь мысленно перенесся в те стены, и ему показалось, что человек, которого он любил в ту ночь как никого на свете, теперь снова лежит с ним рядом. Не стало больше ни салотопа, ни сына салотопа, ни точильщика ножниц, ни чистильщика цистерн, ни обстригальщика деревьев, ни обладателя прочих прозвищ, что закрепились за его именем, как никогда не было и никакого Сиднея Де Лейкс, героя футболиста и заправщика с бензоколонки, ибо время в его представлении вернулось на тысячи назад, и он воссоединился со своим "извечным" возлюбленным, или мужем или родственной душой, как его не назови, которому он теперь отдавал всю свою любовь.

Время от времени, Рой возвращался из темной долины, где стремился сгинуть его разум, пробужденный этими невероятными, неиссякаемыми и даже жестокими ласками, которые дарил ему человек, лежавший рядом.

Периодически Рой повторял: "Ты ведь Сидней, правда?"

- Кто бы я ни был, я твой. Я весь твой.

- Если ты - он, то почему, - отвечал ему Рой, и разговор их был похож на заученный наизусть диалог, который они, даже не понимая значений своих фраз, должны были повторять снова и снова, словно для магнитофонной записи показаний в какой-то неведомой тюрьме, - почему ты так долго не приходил?

- Не понимаю, Рой... о чем ты?

- Я сказал, почему тебя не было так долго...? Почему ты столько времени ждал, чтобы сказать мне, что чувство, которое ты ко мне испытываешь, не ненависть?

- Я знаю только то, что теперь ты у меня есть, Рой. Ты мой. Это все, что я знаю.

- Но ты же под кайфом, так что может это все не по-настоящему и назавтра окажется сном.

С этими словами он приподнял верхние веки Сиднея и заглянул ему в глаза. Затем, взяв его голову ладонями торжественно поцеловал в губы.

- Все это наяву, Рой, и будет наяву и через час и потом, и завтра тоже. Слышишь?

- Для меня завтра уже не настанет, - возразил точильщик ножниц. - Моя песня спета.

Тут дверные петли заскрипели и на пороге появился Гарет с ружьем в руках.

- Полиция уже едет сюда, - угрюмо буркнул он. - По радио внизу объявили... они нашли разрытую могилу...

Гарет произнес это, по-видимому, еще не отдав себе отчет в том, что происходит в постели прямо у него пред глазами.

- Вот значит как, - сказал он, однако замолчал на полуслове, и крутанув в руках ружье положил его себе на плечи, - выходит, мои подозрения не с потолка взялись...

Гарет подступил к постели, где лежали Сид и Рой, чьи объятия были тесно сомкнуты, лица прижаты друг к другу, а губы полуоткрыты.

- Ну и дела, - прошептал Гарет, опустившись у самого края постели на колени, словно подглядывая в замочную скважину. - Меня ты никогда так славно не целовал, а, Сидней Де Лейкс...? Никогда не был со мной таким нежным.

- Дуй вниз, Гарет. Нам с Роем нужно много о чем поговорить.

- Разбежался. Я останусь и буду смотреть, чтобы как следует все запомнить.

В этот момент все трое услышали, как машины с воющими сиренами въехали во владения Стертеванта, после чего раздался скрип тормозов, визг покрышек и крепкая брань. Не прошло и пары минут, как лучи фонарей впились в окно их спальни, слепя Гарету глаза.

Затем послышались громкие матерные возгласы и крики негодования, свидетельствовавшие о том, что полицейские обнаружили тело Браена.

Уэйзи бросился к окну, яростно рванул форточку наверх, едва не выдрав ее из рамы, и высунув голову наружу в сгущавшуюся темноту разразился отборными ругательствами, оскорблениями, проклятьями и угрозами в адрес, казалось, всех и каждого, кто когда-либо жил на этом свете.

- Спускайся, Гарет, - донесся знакомый голос полицейского. - Мы окружили дом и знаем, что Сидней с тобой... Выходите, сдавайтесь сами, и мы в два счета все это уладим...

В приступе паники, однако сохраняя с виду хладнокровие и по-прежнему твердо и предусмотрительно держа в руках ружье, Гарет повернулся к постели, где лежали "любовники".

Тогда глазам его предстало нечто такое, что вызывало дурноту и одновременно завораживало, пробуждая глубоко внутри острую тоску и страсть. Двое мужчин сжимали друг друга в таком неописуемо пылком объятии, на какое, должно быть, способны только ангелы, потому что люди, говорят, давно этому разучились. Томимые неутолимой жаждой любви, они слились в поцелуе, забыв о времени и том, где они находятся.

- Вот молодцы, ну и вперед, целуйтесь и обнимайтесь сколько влезет!

Затем, повернувшись к раскрытому окну, Гарет закричал стоявшим внизу людям: "Мы не выйдем, сами нас выкуривайте, поняли, ищейки сраные!"

Снизу раздался предупредительный выстрел и в Гарете вдруг высвободилась ярость, что так долго дремала внутри - она вырвалась наружу, сбросив с себя сонные оковы, и тогда он выстрелил в ответ, взяв на мушку человека внизу, ярко освещенного ручными фонарями и один из людей шерифа упал на землю.

- Я грохнул пидора, ухлопал гада! - Гарет обернулся к постели.

Но при виде счастливого братского единения и любовного сплетения двух тел он на мгновение потерял дар речи, оцепенел и едва не лишился рассудка, как в самый первый день, когда Сидней пришел к нему в дом.

- А теперь, - Гарет вновь подобрался к кровати, вначале пригнувшись, и потом опять выпрямившись в полный рост. - Хочу вам двоим кое-что сказать. Так что кончайте обниматься и слушайте.

Сидней заворочался и обернулся к нему, но только на секунду, чтобы сказать: "Иди вниз, Гарет. Марш!"

- Но я застрелил человека шерифа! - Гарет протянул руку и тронул Сиднея. - Слышишь, Сид? Убил его...

- Да, я понимаю, но ты что, не видишь? - Он указал на Роя, которого не выпускал из объятий.

- Да что там он. А я? Ты же мой, Сид... ? Ведь правда? Отвечай.

Гарет отложил ружье, протянул к Де Лейксу руки и обнял его.

- Скажи, что ты мой, Сид.

- Я не знаю, Гарет, - отозвался Сидней и уронил голову на юношу.

- Что значит ты не знаешь?

Внезапно пуля, прилетевшая снизу, выбила верхнюю часть оконного стекла и отрикошетила от стены, однако никто из присутствовавших в комнате не обратил на это внимания.

- Даю тебе последний шанс, Сид, - с этими словами Гарет высвободился из его объятия. - Послушай хорошенько... тут в подвале есть проход под землей. Он ведет в старые сараи салотопни. Можем там спрятаться, если пойдешь со мной... а потом вместе сбежим... Ты слушаешь? Вот что, Сид.... Кончай его обнимать... убери от него руки... Меня ты никогда так не обнимал... Ты любишь этого грязного выродка, да? Признайся, я же вижу. Ты любишь его в сто раз сильнее, чем меня. Я ведь не слепой!

С этими словами Гарет зашагал в дальний угол комнаты, осторожно ощупывая пальцами ружье, которое он держал в руках так бережно, словно оно было хрупким или могло растаять от слишком грубого прикосновения.

- Ты меня никогда так не любил, - продолжал повторять он. - Очковтиратель... Лжец, убийца.... Выходит, все это время ты врал про то, как ты ненавидишь сына салотопа, а он тебя.

- Я всегда знал, что он меня любит, Гарет. Никогда этого не отрицал...- Говоря это, Сидней не сводил глаз с Роя Стертеванта, чью руку держал в ладонях.

- Ты не можешь любить такое отребье, Сид.

Сидней уронил голову на грудь точильщику ножниц.

Еще одна пуля, по-видимому тоже предупредительного выстрела, влетела в уже выбитое оконное стекло, однако на этот раз зацепила Сиднею руку, разметав фонтан кровавых брызг. Но ни Сидней, ни Гарет, ни Рой опять не повели и глазом.

Казалось, что снимается фильм, и все происходит по известному, заранее отрепетированному сценарию, а потому события не привлекают внимания и не встречают реакции, а то и вовсе остаются незамеченными.

- Хорош его слюнявить, он все равно мертвец Сид, пошли лучше со мной.

- Не могу, Гарей... даже если бы захотел, не смог бы. Не могу больше бежать. Я выдохся, вымотался и глубоко внутри у меня что-то переломилось. Мое место рядом с тем, от кого я так долго прячусь. Я это понял.

- Знаешь-ка что, Сид...? Ты....

Но тут стаккато пуль забарабанило по дому со всех сторон. Оглушительный голос в громкоговорителе вынес им предупреждение.

- Даю тебе пять секунд, чтобы услышать от тебя, что ты любишь меня больше, Сид, и что ты бросишь этого грязного уебка в которого так вцепился и пойдешь со мной... Либо ты со мной, Сид, либо-либо!

- Либо-либо что? Я и с места не сдвинусь. Я уже сказал тебе, что я набегался в своей жизни. Больше не собираюсь.

Гарет вскинул ружье.

- Раз так, предатель и ворюга покойников, отправляйся вслед за Браеном МакФи и этим грязным выродком, на которого ты так запал...

- Гарей! - воскликнул Сидней, но пуля вошла ему прямо в раскрытый рот, а вторая пробила грудь, и в этот же миг, по странному совпадению, еще две пули, выпущенные снизу людьми шерифа, поразили его в голову и в руку, так что он завалился на тело Роя Стертеванта, который вдруг приподнялся и спросил: "а который час, кто знает?"

- В аду два, - ответил Гарет и дважды прострелил ему голову.

Полиции потребовался весь следующий день, чтобы выкурить Гарета из дома. Юноша был тяжело ранен и уже плохо соображал где он и кто он, однако по-прежнему был полон решимости биться до конца, и, как непрерывно сообщали по радио всем местным жителям (иные из которых вообще слушали приемник впервые) "вооружен и опасен, и закрывается от пуль телами двух приятелей, с которыми сам же хладнокровно расправился".

Ни в новостях по радио, ни в полицейских сводках почти не упоминалось о еще одном мертвом теле. А именно о Браене МакФи. Жителей, конечно, поставили в известность о том, что его выкопали из могилы, извлекли из гроба и привезли в дом, для совершения, как полагали власти, некоего ужасного ритуала. Но в формальном языке отчетов просто не находилось слов чтобы объяснить подобное, а потому вскоре о вырытом из могилы теле перестали упоминать и в газетах и в радио эфире. И даже когда спустя время провели расследование, то прояснилось немногое. Однако об этом происшествии шептались на каждом углу и местные никогда его не забыли.

- С нашего маленького городка в горной глубинке Западной Виргинии, - высказался позднее доктор Ульрик, - как будто сорвали завесу тайны, и оказалось, у нас здесь творятся такие вещи, которые, пожалуй, не уступят всем тем ужасам, происходящим, как пишут в газетах, в больших портовых городах и гигантских мегаполисах по всему миру. Только, как мне кажется, они еще более страшные... В мое время были Джесс и Руфанна Элдер... Теперь эти юноши с их неистовыми страстями... Идем в ногу со временем.

Шериф лично застегнул на Гарете Уэйзи наручники, хотя его в тот момент уже возложили на носилки.

- Ничего не говори, сынок, - сказал шериф Гарету, когда вечером посетил юношу в тюремной больнице, которая находилась всего в нескольких милях от Ручья Воина, сараев салотопни и дома, где произошла перестрелка.

Несмотря на то, что Гарету оставалось жить недолго - у хирургов не было никаких сомнений на этот счет - его палата находилась под усиленной охраной, состоявшей из пятерых если не больше людей шерифа и двоих полицейских, а все отделение было опечатано. Снаружи дежурила телевизионная съемочная группа и историю о случившемся уже передавали в новостях по всему миру.

Горная деревушка, о которой долгие годы рассуждал один доктор Ульрик, теперь получила известность, и ее обсуждали, фотографировали и фиксировали в хрониках на глазах у зрителей пяти континентов.

Около полуночи у Гарета наступило временное улучшение.

- Я хочу об этом поговорить, шериф, - изъявил желание раненный

- Шериф ушел домой, - ответил ему один из полицейских.

Гарет взял его за руку и не выпускал из своей.

- Я не жалею о том, что сделал, - сказал юноша. - Не жалею, что убил их.

- Позже заявишь, - глухо отозвался человек, к которому он обращался.

Это был старый помощник шерифа, который, как и доктор Ульрик, знал Гарета с рождения. И он знал Ирен Уэйзи еще маленькой девочкой.

- Я не мог допустить, чтобы меня снова выкинули из жизни. Поймите, я не мог потерять Сиднея, я и так уже потерял лошадей и отца и обоих братьев... Но именно это и происходило прямо у меня на глазах, офицер! Я стал для них пустым местом, ведь друг друга они любили в тысячу раз сильней. А меня просто взяли да выкинули... Мне пришлось убить обоих, потому что я видел их жадные ласки, все это было у меня на глазах, поймите. Они отдавались своей любви так словно я перестал для них существовать, или меня вообще никогда не было на свете. Такое трудно вынести. Они были точно пара ангелов. Они смотрели друг другу в глаза так, словно нашли там обетованную землю.

Заместитель шерифа позвал медсестру и попросил ее "дать ему что-нибудь". Он уже поднялся со стула, что был приставлен к кровати Гарета, но юноша потянул его вниз, чтобы он снова сел.

- А ну слушай меня, - велел Гарет. - Мне плевать, на службе ты или нет, говорю значит слушай. Я делаю заявление, так что ты, высокомерный сукин сын, прими все к сведению, либо снимай жетон и ищи другую работу... Я должен был их убить. Я не мог позволить Сиднею переметнуться к его заклятому врагу. Все знают, что Рой Стертевант был его смертельным врагом еще с восьмого класса, однако там в спальне они смотрелись так, словно им обоим открылись врата в царствие небесное... Я предупреждал их, но они и слушать не желали, для них мои слова были пустым звуком.

"Ты не можешь променять меня на другого, Сид... Я так долго был твоим самым верным другом и не забывай, что это из-за тебя и Браена МакФи я попал в ту катастрофу. Этого бы никогда не случилось, не втяни ты меня в компанию своих дружков и ты, черт возьми, отлично это знаешь. Я такой, каким теперь стал, из-за тебя и салотопа, вот чем для меня обернулись ваши дела. Он задумал убить Браена, а Браен должен был в конце концов убить меня, и все ради того, чтобы ты достался только ему, ты сам это знаешь. Браен и я - мы с ним оба были всего лишь в довесок . Рой знал, что в итоге ты свалишься на него подарком с неба, и так оно и вышло..." Я предупреждал его, офицер, однако он не желал слушать голос здравого смысла. Они хотели только целовать друг друга без конца, слышите?

Около двух часов ночи вернулся шериф: он сразу прошел к медсестре, которая меняла Гарету перевязки. Другой офицер уже ушел и Гарет лежал с закрытыми глазами.

- Больше мы ничего не можем ему дать, шериф, - объяснила медсестра. - Мы и так на свой риск вкололи ему даже больше морфина, чем вообще можем иметь своем в распоряжении.

- А что думает доктор, рана очень тяжелая? - поинтересовался шериф.

Сестра сообщила ему что-то шепотом.

- Вы записали все что я сказал? - заговорил Гарет, некоторое время лежавший молча. В эту минуту в палате никого не было - сестра и шериф ненадолго отлучились. Тогда Гарет принялся кричать и яростно браниться, заставив сестру вернуться на шум.

Все это время в глазах у него стояли слезы. Когда сестра вновь пришла в его палату, а следом за ней через несколько минут шериф, Уэйзи сделался еще разговорчивее и потребовал, чтобы его слова, в которых заключалась "истина", записали и дали прочесть всем и каждому.

Он хотел, чтобы "наш простой народ из горной глубинки " (как выражался доктор Ульрик в минуты досады и уныния) узнал всю правду о Сиднее Де Лейкс, о катастрофе с поездом и о том, как их с Браеном МакФи "предали".

Наконец, пришла Ирен, однако Гарет на нее даже не взглянул. Речь его сделалась еще безудержнее и он взахлеб рассказывал о том, как он не захотел отдать Сиднея салотопу. Мать поспешила прочь из комнаты, не пробыв с ним и минуты.

На следующий день, когда он уже умирал, к нему в сопровождении доктора Ульрика пришел Ванс. При виде Ванса Гарет вскочил на постели и протянул к нему правую руку. В это мгновение Ванс, должно быть, как никогда был похож на Сиднея.

Гарет знаком пригласил его присесть на ближайший от кровати стул. После чего завел свою прежнюю нескончаемую речь.

Доктор Ульрик поглядывал на Ванса даже с большей тревогой, чем на Гарета, которому он уже ничем не мог помочь.

- Сидней в жизни не целовал меня так, как Роя. - Речь Гарета казалась всем присутствовавшим одновременно громкой и доносящейся откуда-то издалека, и слушая его Ванс поднял голову, как будто слова юноши, или, может быть, объяснение этих слов, отображалось на экране телевизора, что глядел на него своим пустым серым стеклом.

Однако доктор Ульрик заметил, что с Вансом тоже произошла перемена. Либо под влиянием слов Гарета, либо после трагических событий последних дней, Ванс отказался от своих ханжеских замашек старой девы и пресвитерианской жесткости суждений - хотя возможно, что это случилось в тот момент, когда он заглянул в гроб, где лежало тело брата.

"У него уже не осталось сил бежать от правды", - так, по слухам, в последствии высказалась по поводу Ванса Ирен Уэйзи.

А потому, Ванс только слушал и кивал головой, когда Гарет рассказывал о запретных поцелуях и объятиях, о безнадежной любви, о ревности и убийстве.

- Они принадлежали друг другу, Ванс, а меня просто взяли да вышвырнули из своей жизни, пойми, - заключил Гарет.

Дослушав его, Ванс, который чувствовал, что уже и так прошел через все пытки, какие только был способен вынести, встал и приготовился уйти, однако Гарет, увидев это, закричал, снова и снова призывая его по имени, так что брат убитого смягчился и вновь сел возле его кровати.

- Я любил твоего брата, - повторял Гарет.

В ответ Ванс кивал головой. Доктор Ульрик заерзал, то и дело жестикулируя ему что пора вставать и уходить.

- Куда делись все сестры, - начал было доктор Ульрик, скорее просто для того, чтобы что-то сказать. - И где врач, который отвечает за этого пациента?

Но в итоге и он погрузился в молчание, вновь мысленно перенесшись во времена Джесса и Руфанны Элдер, чья история в сравнении с той, что должна была вот-вот завершиться со смертью Гарета Уэйзи, которому было суждено ненадолго пережить жестоко убитых Сиднея и Роя, казалась теперь простой, наивной, чистой и трогательной любовной идиллией.

- Так что понимаешь, Ванс, - вновь раздался голос Гарета, который мало помалу сходил на нет и стирался, теряя свой окрас, выражение и чувство, - Сидней предал и меня и самого себя, а единственным, кого не предавали, оказался точильщик ножниц. Ведь он-то знал, что если запастись терпением и ждать, то он получит Сиднея, потому что тот сам к нему придет и так и вышло. А меня они просто выкинули. Так что мне не оставалось ничего другого, как убить их. ... Но в результате они таким образом просто избавились от меня навсегда, понимаешь, а сами остались неразлучны и ушли вместе...

- Я пропустил похороны, да? - голос Гарета теперь изменился настолько, что невозможно было поверить, что это и в самом деле спросил он.

Наконец, доктор Ульрик вновь позвал в палату сестру, однако на этот раз уже для Ванса, а не для Гарета, и по его указанию брату Сиднея дали таблетку, которую тот проглотил безропотно, равнодушно и даже презрительно.

- Это то же лекарство, которое дают Гарету? - к удивлению доктора спросил Ванс.

- Нет, - ответил Чарльз Ульрик. - Это таблетки, которые я прописывал тебе еще раньше.

- Я к тому, - объяснил Ванс, - что я бы не хотел как Гарет прямиком выложить все что у меня накопилось в мыслях и на сердце...

Гарет неожиданно затих. Доктор пощупал его пульс. Но сердце, которое, как правильно заметил Ванс, слишком много в себе накопило, еще продолжало биться, хотя не так ровно.

Доктор Ульрик попросил сестру снова позвать Ирен. Мать Гарета изумила всех своим ледяным, можно даже сказать божественным спокойствием. Она была готова к тому, что ее позовут к сыну в последний раз, и вошла в палату ни на что не надеясь и ничего не ожидая. Во время всех прошлых посещений сын ни разу не сказал ей ни слова. Поэтому, она не рассчитывала, что он обратится к ней и теперь.

Чарльз Ульрик понял, что она перешла за грань скорби и вступила в некую иную область, уготованную тем, кто полностью утратил надежду, кто уже не ждет впереди ни света, ни благодати и кто обрел в душе покой, если не мир, приняв ничто как участь. У доктора промелькнула мысль, что в эту минуту пульс женщины, должно быть, бился еще слабее, чем у сына.

Края век Гарета становились все краснее и краснее, и доктор понял, что в мозгу у юноши началось кровоизлияние и появившаяся краснота была следствием непрерывного и, скорее всего, усиливающегося притока крови: и вот, капли, оставляя алые полоски, поползли у него из глаз по щекам.

Доктор сделал сестре знак и та начала вытирать кровавые следы, но внезапно Ирен забрала у нее бинтовую салфетку и попросила: "Нет... Пожалуйста, не надо!"

Тогда Ванс встал и уступил ей свой стул.

Кровь сочилась у Гарета из глаз тонкими струйками, и стекала вниз, пересекая черты, к губам и подбородку - один ручеек сливался с другим, затем оба с третьим, и вскоре все его красивое лицо превратилась в сплошные кровавые потеки.

Тогда Ирен Уэйзи склонила голову ему на лицо, целуя снова и снова, и прижимая к себе с нежностью, какой он не знал даже от Сиднея - так нежно, как, наверное, в самом конце Сидней вернул сыну салотопа свою любовь и теплоту запоздалых объятий.

Кожаный Чулок - общий герой серии приключенческих романов Фенимора Купера. Он же - Зверобой. (прим. пер.)