Земля бизонов [Альберто Васкес-Фигероа] (fb2) читать онлайн

Реквизиты переводчика

Переведено группой «Исторический роман» в 2017 году.

Книги, фильмы и сериалы.

Домашняя страница группы В Контакте: http://vk.com/translators_historicalnovel

Над переводом работали: passiflora, gojungle, happynaranja и viktoria_harms .

Редакция: gojungle и Oigene.

Поддержите нас: подписывайтесь на нашу группу В Контакте!

Яндекс Деньги

410011291967296

WebMoney

рубли – R142755149665

доллары – Z309821822002

евро – E103339877377

1  

Лунный свет просачивался до самых коралловых рифов, находящихся почти на двадцатиметровой глубине.

Там, в этом архипелаге, который позднее будет назван Садами Королевы, Хардинес-де-ла-Рейна, вода всегда была прозрачной, будто стекло, по которому, словно по тонкому льду, скользила старая лодка. Время от времени вода шла кругами, потревоженная молчаливыми прыжками веселых дельфинов.

Тихие лунные ночи на юго-западном побережье Кубы казались поистине волшебными; мягкий бриз приносил с острова запах густой сельвы и влажной земли; за многие годы канарец Сьенфуэгос привык с наступлением темноты спускаться к морю, чтобы порыбачить или полюбоваться чудесным, лучшем в мире пейзажем.

Возможно, вид сияющей над морем полной луны возвращал его в тот далекий день детства, когда мать незадолго до своей смерти привела его вьющимися меж скал острова Гомеры опасными тропами на берег моря, которое он прежде видел лишь с горных вершин.

Для тех, кто родился и вырос на вершине отвесной скалы, море и небо кажутся одинаково далекими, и маленький Сьенфуэгос свято верил, что однажды он сможет подняться в небо — так же, как мать привела его к морю.

Три дня и три ночи они провели в тихой бухте, и это, несомненно, были самые чудесные дни детства для мальчика, который никогда не знал отца и уже спустя две недели лишился матери. Позднее он догадался, что мать уже тогда чувствовала скорую смерть и потому привела его туда, чтобы успеть показать море.

Они спали на теплом черном песке, прижавшись друг к другу и слушая нежный шепот волн, бьющихся о скалы, вдыхая свежий соленый воздух, не имеющий ничего общего с привычной вонью коз, с которыми ему приходилось возиться изо дня в день.

Его мать была пастушкой в горах, дочерью и внучкой некогда знаменитых Гараонов — одного из немногих кланов мятежных гуанчей на Гомере, которые предпочли уйти в горы, а не подчиниться произволу испанских завоевателей. Но, видимо, один из завоевателей все же сумел покорить сердце этой женщины, оставив о себе память в виде красивого мальчика с чистой кожей, зелеными глазами и волосами удивительного рыжего оттенка.

Возможно, именно этот мальчик, неоспоримое доказательство победы их извечных врагов, и явился главной причиной того, что Гараоны скрывались в горах до конца своих дней.

Кто-то поговаривал, что ее изнасиловал капитан и два здоровенных солдата; другие, напротив, утверждали, что крепость сдалась добровольно, не устояв перед сладкими речами и неотразимой улыбкой. Как случилось на самом деле, никто так и не узнал, но, как бы то ни было, когда пастушка поняла, что беременна, то предпочла скрыть своего ребенка от любопытных глаз.

Некоторые считали, что ее соблазнил огромный моряк, прибывший неведомо откуда, чей корабль разбился о скалы у северных берегов острова в одну штормовую ночь.

Видимо, во время кораблекрушения он обо что-то ударился головой, и с тех пор до самой смерти пять лет спустя мог произнести на кастильском наречии одно-единственное слово — «дерьмо».

И вот теперь, спустя тридцать с лишним лет — трудно сказать, сколько именно, сын капитана или безвестного моряка находился за тысячи лиг от того черного канарского пляжа, но запах моря вновь возвращал его в те три чудесных дня, когда мать обнимала его, зная, что скоро им придется расстаться навеки.

Для одних детство длится одиннадцать лет.

Для других — всего лишь три дня.

Эти воспоминания о вроде бы незначительных событиях были словно огнем выжжены в его памяти.

Все одиннадцать лет детства слились для него в бесконечную возню с козами, которых он гонял по скалам, принимал у них роды, доил и рубил им головы, когда они становились слишком старыми, чтобы давать молоко и шерсть.

Сьенфуэгос ненавидел все связанное с козами, начиная с их запаха и кончая вкусом мяса, а потому козы оказались единственными животными, которых он наотрез отказался завозить на остров в Карибском море, где решил поселиться вместе с большой семьей.

Мало на свете вещей, способных так живо воскресить прошлое, как знакомый запах, и эти воспоминания возвращали его в печальное время невзгод, тоски и мучительного одиночества.

Из всего этого ему нравилось время от времени возвращаться лишь к одиночеству, тем более что на крохотном островке, где он жил, его повсюду окружали люди, и редко выдавалась минутка, чтобы остановиться и поразмыслить о своей довольно насыщенной жизни.

Он насадил на крючок очередного жирного червяка и забросил удочку с закрепленным на конце лески камнем в сторону рифа, где кишело невероятное множество рыб всевозможных форм, цветов и размеров.

Часто камень даже не успевал достигнуть дна.

Натянувшаяся веревка дала понять, что добыча взяла приманку, после чего началась захватывающая борьба добычи и охотника, решившего во что бы то ни стало овладеть ею. Однако противник оказался слишком велик и силен и теперь грозил порвать веревку, что означало для Сьенфуэгоса весьма серьезную потерю.

Подобная охота требовала немало терпения и мастерства, поскольку канарец прекрасно знал, что ни одна рыба не стоит потери снасти.

Долгие часы обе его жены и дети плели длинные конопляные веревки, но они не шли ни в какое сравнение по крепости и качеству с теми, которые поселенцы привезли несколько лет назад из далекой Севильи.

Остров, не имевший поначалу имени, они вскоре стали называть Эскондидой, поскольку главной заботой поселенцев было стремление спрятаться от посторонних глаз, от которых они не ждали ничего хорошего, и постепенно они стали существовать совершенно автономно.

Тем не менее, раз в два года корабль, на котором они приплыли сюда, теперь незаметно стоявший в тихой бухте, отправлялся в Санто-Доминго, чтобы доставить островитянам все то, чего они не могли изготовить для себя сами, хотя Сьенфуэгос надеялся, что со временем эти вылазки будут становиться все более редкими.

Дело в том, что Карибское море оставалось по-прежнему опасным.

Да, официально никто не имел права направиться в Вест-Индию без особого на то разрешения, полученного в Севилье; однако португальцам, французам, голландцам и в особенности англичанам было глубоко наплевать на этот приказ, они стремились любой ценой закрепиться на территории, согласно спорному Тордесильясскому договору принадлежащей исключительно испанской короне.

Причем большинство нарушителей были попросту пиратами, прибывшими сюда в поисках богатой добычи. Теперь они во множестве рыскали вдоль доминиканских берегов в надежде на легкую поживу.

И маленькое безоружное судно с товарами из напичканного шпионами Санто-Доминго было, разумеется, лакомым кусочком для пиратов — как корсаров, так и обычных буканиров.

Так что жители Эскондиды все больше склонялись к мысли, что лучше полагаться на самих себя и понапрасну не рисковать.

Луна уже начала медленно клониться к горизонту, и очертания рифов тонули во мраке.

Целых полчаса Сьенфуэгос вываживал на веревке упрямую дораду, не желавшую покидать подводный рай, свою родину, ей не хотелось пересекать ту смертельную границу водной поверхности. Наконец, ему удалось-таки вытащить рыбу. Ударом ножа он выпотрошил ее — как известно, рыбьи потроха быстро тухнут. После этого, растянувшись на дне лодки, он решил немного отдохнуть, затянувшись одной из тех толстых ароматных сигар, которые любовно скручивала для него старшая дочь.

Выкурив сигару, он вновь насадил наживку на крючок и с удовольствием занялся любимым делом. Но вытянув из темных вод очередную добычу, Сьенфуэгос внезапно почувствовал резкий укол в запястье. Он пошатнулся, вскрикнул от жгучей боли и едва не свалился в воду. Ему несказанно повезло, что он упал внутрь лодки, поскольку падение за борт означало верную гибель.

Прошло две минуты, прежде чем он пришел в себя.

Канарец так никогда и не узнал, на чей ядовитый шип он напоролся, но, так или иначе, он оказался парализован, словно его внезапно поразила молния, а рука распухла, став толщиной с бедро.

Между тем, лодку уносило все дальше от берега.

Его недруг, кем бы он ни был и к какому бы семейству ни принадлежал, ушел в глубину, волоча за собой веревку с намертво засевшим в теле крючком, а противоположный конец веревки всегда был закреплен на носу лодки, так что вскоре утлое суденышко неотвратимо потащило Сьенфуэгоса в открытое море.

Раненая тварь, видимо, не чувствовала себя в безопасности среди рифов, кишащих голодными хищниками, и спешила уйти на глубину, пустынную и спокойную.

Тем не менее, ей это не помогло, уже к рассвету она стала добычей голодной акулы, рыскавшей вокруг, которая с большим удовольствием ею позавтракала.

Воистину, это был не ее день — вернее, ночь.

Но и для Сьенфуэгоса это была самая ужасная ночь в его жизни, с которой начались дальнейшие злоключения.

Все его тело, от шеи до кончиков пальцев, пронзила мучительная боль; особенно нестерпимо болела пострадавшая рука. Канарец лежал лицом вниз, открыв рот и не в силах пошевелиться, почти без сознания, порой совершенно не понимая, где он находится и что происходит вокруг, раздираемый тысячей кошмаров, словно стаей бешеных собак.

Множество цветных пятен самых немыслимых цветов и оттенков, каких даже не бывает в природе, роились в его мозгу, то и дело взрываясь, подобно фейерверку; как будто его череп скоро разлетится на тысячи осколков. Сьенфуэгосу казалось, что он вот-вот задохнется, но стоило ему открыть рот, чтобы глотнуть свежего воздуха, как из нестерпимо горящей глотки извергнулся поток желтой рвоты.

Смерть блуждала меньше чем в миле от него.

Она шла за ним по пятам, но, видимо, луна, скрывшись за горизонтом и погрузив весь мир в темноту, заставила ее отказаться от своего намерения и подождать более подходящего случая.

Уж она-то хорошо знала, что тот, кого она сейчас преследует, рано или поздно все равно станет ее добычей.

Сьенфуэгос, вечный беглец, снова бежал от смерти. Он по-прежнему лежал на дне лодки, среди мертвой рыбы и собственной рвоты, и даже нещадное карибское солнце, обжигающее обнаженную спину, не в силах было заставить его пошевелиться.

Яд проклятой рыбы, который защищал ее от врагов и помогал добывать пропитание, теперь тек по его жилам, но не убил лишь потому, что Сьенфуэгос был невероятно крепким, сильным и здоровым человеком.

Любой другой, не столь выносливый, умер бы уже к полудню.

Сьенфуэгосу удалось выдержать суровое испытание нестерпимой болью. Боль походила на поток расплавленного свинца, затопившего сердце, почки и печень, а потом добралась до мозга.

Несколько раз он выл от боли, но равнодушное море не откликнулось на его жалобы.

Теперь он был совсем один: даже дельфины покинули его. Дельфинам нравятся быстроходные корабли и поющие люди. Они не любят дрейфующие корабли и плачущих людей. В этом они похожи на нас.

Снова наступила ночь, и взошла луна. А вместе с ней с востока налетел мягкий бриз. Лодка его осталась безымянной, поскольку на Эскондиде все принадлежало всем поровну и, следовательно, не было необходимости отличать свое от чужого. Безымянная лодка медленно поплыла, оставляя берега Кубы за кормой.

Даже пара чаек, прилетевших на закате и круживших над лодкой, чтобы поклевать уже начинавших пованивать дорад на её дне, теперь предпочла вернуться к своим на острове.

Раненый продолжал стонать; время от времени он проваливался в блаженное забытье, спасавшее от печальной реальности.

На третий день лодку подхватило мягкое, но постоянное течение и понесло ее на северо-восток.

Высокий плавник громадной акулы прошел совсем рядом, а в следующую минуту мощный удар хвоста едва не перевернул хрупкую лодку. Должно быть, акула чувствовала запах сытного обеда, что просачивался сквозь тонкие доски, а потому снова и снова нарезала круги вокруг лодки, надеясь утолить голод, но в конце концов все же отстала, решив, что перед ней — твердый и неприступный панцирь гигантской черепахи, плывущей по течению.

Видимо, акуле было хорошо знакомо это течение; она по опыту знала, что оно идет из Европы и Африки через весь Атлантический океан, затем проникает в Карибское море, где его путь лежит меж грядами Антильских островов и заканчивается в проливе, отделяющем Кубу от полуострова Юкатан.

Потом этот огромный неиссякаемый поток огибает берега Мексики и Северной Америки и направляется к южной оконечности полуострова Флориды, после чего вновь возвращается в океан и следует к берегам далекой Европы.

Голодная акула отнюдь не случайно выбрала именно этот узкий пролив к северо-западу от Кубы: это идеальное место, чтобы караулить добычу и утолять ненасытный аппетит. Однако на этот раз ей не повезло.

Лодка продолжила путь. Море бросало ее, как игрушку, гоня все дальше. Внутри подтопленного суденышка лежал раненый человек, твёрдо намеренный выжить любой ценной; убежденный, что тот, кто смог пережить по-настоящему трудные времена, не может пасть жертвой мерзкой и предательской рыбы.

Его враги были настолько могущественны, что по сравнению с ними подобная пошлая смерть казалась просто смехотворной.

Сьенфуэгосу удалось уйти от преследования ревнивого и жестокого Леона де Луны и его кровожадных псов, он пересек Сумеречный океан в компании адмирала Колумба, открыл Новый Свет, пережил кораблекрушение и гибель форта, где оказался единственным выжившим, вырвался из рабства свирепых каннибалов, прошел по дремучей сельве, знойным пустыням и заснеженным горам на Твердой Земле, без устали отбиваясь от воинственных дикарей и голодных хищников.

Можно сказать, что он ни в огне не горел, ни в воде не тонул. Словно пробка, он всегда оказывался на поверхности, каким бы сильным ни был шторм. Даже в бессознательном состоянии он, похоже, не собирался позволить грязной твари из морских глубин сделать то, что ни у кого не вышло.

Но какой же мучительной была боль! Казалось, адский огонь растекается по его жилам. Такой кошмарный, что прямо-таки разрывал мозг!

Боль настолько его измучила, что Сьенфуэгос не мог даже кричать, а лишь глухо стонал. Вскоре к боли добавилось удушье; теперь он на собственной шкуре испытал, что чувствовали несчастные дорады, когда он выхватывал их из воды и швырял на дно лодки. Из последних сил старался он удержаться на этом свете, но с каждым часом паралич все сильнее его одолевал, и на четвертый день у него уже не осталось сил даже на то, чтобы протянуть руку к бурдюкам с водой, запас которой он всегда держал на борту.

К счастью, ближе к вечеру пошел дождь, и тяжелые прохладные струи с силой забарабанили по его спине, вконец истерзанной нещадным тропическим солнцем.

Почти инстинктивно, в отчаянной попытке выжить Сьенфуэгос перевернулся на спину и открыл рот, позволяя дождю пролиться ему в горло; несомненно, именно это его и спасло, отсрочив финал его долгой жизни, полной опасностей и приключений.

Между тем, течению, видимо, наскучило играть с лодкой, и оно решило отдать ее на волю волн, ритмично набегавших на берег, которые вскоре выбросили ее на песок среди толстых корней мангровых деревьев, где лодка застряла, словно муха в паутине.

И тут же, привлеченные вонью гниющей рыбы, со всех сторон к лодке заспешили десятки огромных крабов. Они взбирались на ветви деревьев и оттуда пикировали на останки дорад, по-прежнему валявшихся на дне лодки.

А впрочем, некоторые предпочли другое лакомство, коим представлялось им покрытое язвами тело человека, почти столь же зловонное, как дорады. Только эти кровожадные крабы и привели Сьенфуэгоса в чувство.

Нельзя сказать, что ему было так уж приятно обнаружить себя в окружении десятков этих мелких тварей, опасливо наблюдающих за ним выпученными глазами и готовых вот-вот вонзить в его тело острые клешни.

Ползком, из последних сил, которых иному человеку не хватило бы, канарец выскользнул из смертельной ловушки, кишащей маленькими, но безжалостными и свирепыми врагами. Он ухватился за ветку, которая едва выдержала его вес.

Но все же он немного опоздал: с полдюжины голодных ярко-красных раков все же успели вцепиться в него клешнями, и ему стоило немалых усилий отодрать их и побросать в воду одного за другим.

— Вот ведь мать вашу за ногу! — не удержался Сьенфуэгос от ругательства. — Вы что же, решили сожрать меня живьем?

Он застыл на мгновение, подобно обезьяне, вскарабкавшейся на вершину колючей акации, и попытался понять, какая часть его тела или духа не пострадала.

Казалось, на теле не осталось ни одного целого участка кожи, ни одной целой косточки, ни одной мышцы, которую бы не сжимала мучительная боль.

Опухшие руки раздулись вдвое, набрякшие веки едва позволяли открыть глаза, а губы запеклись сплошной коркой.

Даже трупы, которые ему доводилось видеть на своем веку, выглядели лучше. Но ни один труп не способен дышать, а канарец Сьенфуэгос был из тех, кому достаточно знать, что раз он дышит, то все еще жив. Все остальное было лишь вопросом силы воли.

2  

Видимо, его воля к жизни была поистине несокрушима, если он смог продержаться на хрупких ветвях мангрового дерева три дня и три ночи; а впрочем, в жизни Сьенфуэгоса и прежде случались подобные моменты. Вооружившись толстой веткой, он неустанно сбивал настырных крабов, которым явно приглянулось его распухшее тело, и они снова и снова пытались влезть на ствол дерева и добраться-таки до своей жертвы.

Но когда начался прилив, красные крабы попрятались в норах или под камнями, чтобы не стать добычей рыб, которых принесла с собой вода, затопившая мангровые заросли почти на метровую высоту. Лишь теперь измученный канарец смог закрыть глаза и забыться благословенным сном.

Не тут-то было: ночью налетел холодный северный ветер, прибирающий до костей, так что остаток ночи он продрожал от холода, выбивая зубами дробь, до самого утра ему пришлось греться, хлопая по рукам и ногам думая при этом, что едва ли найдется на свете человек, побывавший в столь трудном и неприятном положении.

Оказавшись так далеко от дома и семьи, в этом затерянном и совершенно незнакомом месте, полуголый, голодный, раненый, больной, измученный, не имеющий даже твердой земли под ногами, зато осаждаемый мириадами крошечных, но непримиримых врагов, твердо решивших обглодать его до костей, он пребывал на краю отчаяния.

— Чего мне не хватает для полного счастья — так это только беременности... — пробормотал он, пытаясь шутить, чтобы сохранить присутствие духа и веру в то, что справится с этой бедой. — Что на свете может быть хуже?

Лил дождь.

Уже третью ночь подряд.

Но вовсе не тот тропический ливень, к каким он так привык у себя на Эскондиде. Там дожди были теплыми и приятными; этот же, напротив, падал густой завесой колючих яростных струй и сопровождался резкими порывами холодного ветра, с диким воем сотрясающего ветви деревьев, словно он задался целью сбросить несчастного канарца на землю, отдав его на милость полчищам крабов.

Он уже готов был сдаться беспощадной стихии, которая всегда была неизмеримо сильнее человека; но тут вспомнил о двух своих женах — белокурой немке Ингрид и черноволосой туземке Арайе, которых любил с одинаковой силой, и о шестерых детях, что росли на острове, похожем на преддверие рая.

Не наткнись он на ту злосчастную ядовитую рыбу, сидел бы сейчас в прекрасной хижине, заканчивая ужин и в очередной раз рассказывая, как плавал на каравелле «Санта-Мария» под командованием самого адмирала Христофора Колумба, как его учил грамоте лучший картограф королевства, великий и гениальный Хуан де ла Коса, любивший его, как родного сына, и как он одним из первых разглядел далекий берег на горизонте, когда придурковатый и всегда улыбающийся Родриго из Трианы, взобравшийся на верхушку мачты, закричал оттуда во всю глотку:

— Земля!

А еще Сьенфуэгос любил, закуривая толстую сигару, в очередной раз рассказывать детям и их друзьям, в какой он пришел ужас и изумление, когда кубинские туземцы, впервые пригласив его на ужин, подали суп из червей и жаренную на вертеле игуану, а потом принялись курить эти самые сигары, выпуская дым из ноздрей, словно огнедышащие драконы.

— А главное, они и мне предложили попробовать! — восклицал он таким тоном, словно сама эта идея казалась ему немыслимой. — А поскольку я не хотел их оскорбить, что могло стоить мне жизни, пришлось съесть этот суп, не смея даже поморщиться, а потом делать вид, будто мне очень нравится жареный хвост игуаны, а после мне в рот засунули рулон сушеных листьев, которых я никогда не видел, и подожгли. Что это была за ночь, мама дорогая! Сумасшедшая, пьяная, но совершенно незабываемая!

Ребятне, да и взрослым, нравились его истории, поэтому иногда они слушали их до самого утра, сидя вокруг костра. Сам Сьенфуэгос частенько спрашивал себя, как, черт побери, в его насыщенной и захватывающей жизни нашлось место для стольких приключений.

Но что есть — то есть, и когда, как он думал, все осталось позади и опасные приключения, казалось, произошли лишь для того, чтобы превратиться в байки для развлечения восхищенной публики, судьба начинала показывать ему свой самый злобный лик, давая понять, что она способна обречь его на еще более сложные испытания.

Всё, чего не достигли необъятный глубокий и рокочущий океан, густые и темные леса, полноводные реки, неприступные горы, опасные хищники и кровожадные каннибалы, содержалось в крошечной порции яда, который омерзительное насекомое, разглядеть которое не было ни шанса, впрыснуло ему посреди ночи.

Сьенфуэгос обладал могучим телом без единой капли жира, всегда готовым бегать, прыгать, плавать, лазать или сражаться. Теперь же его некогда крепкие мышцы превратились в желе и совершенно не желали подчиняться приказам мозга.

И теперь у человека, когда-то справедливо прозванного Силачом, способного свалить мула одним ударом, едва хватало сил, чтобы встряхнуть ветку и сбросить с нее нескольких жалких крабов, пытающихся сожрать его живьем.

— Сволочи! Оставьте меня в покое!

Но орда вконец обнаглевших тварей в толстых панцирях продолжала атаковать его со всей сторон.

Их собралось уже более сотни; вокруг слышалось непрерывное щелканье клешней, и от этого звука волосы вставали дыбом.

На четвертый день этой жуткой симфонии или, точнее, реквиема, Сьенфуэгос пришел к выводу, что если он хочет выжить, то должен сменить тактику и перейти в наступление. Дождавшись, пока один особо наглый краб вцепится ему в ногу, канарец проворно схватил его и с хрустом перекусил надвое.

Затем принялся неспешно его пожирать, не брезгуя даже кишками и мягкими частями панциря, здраво рассудив, что не пропадать же добру.

Через пару часов жертва превратилась в палача. Сьенфуэгос успел выпотрошить изрядное число крабов, прежде чем те наконец-то сообразили, что столкнулись с опасным врагом, от которого лучше держаться подальше.

А спустя неделю канарец из несостоявшейся добычи превратился в истинную грозу здешних мест, вылавливал кишащих вокруг крошечных безобидных креветок, раков-отшельников, сердцевидок, устриц и даже мелких рыбешек, что плескались в мелких лужах во время отлива, и безжалостно отправлял их в рот, благо его желудок мог переварить любую живность, не испытывая никаких угрызений совести.

К этому добавились яйца и птенцы морских птиц — вполне подходящая пища для столь неприхотливого человека. В скором времени, понемногу отъедаясь, он стал походить на прежнего Сьенфуэгоса.

К сожалению, его утлое суденышко за эти дни превратилось в груду щепок, не выдержав бесконечных ударов о стволы мангровых деревьев; тем не менее, остались удочки, леска, крючки, кожаные бурдюки, где еще оставалась вода, и любимый острый нож с широким лезвием, верный спутник канарца на протяжении многих лет.

Из паруса он смастерил своего рода рубаху, чтобы грела его по ночам. Мачта выглядела слишком толстой, чтобы сгодиться на что-то путное, и Сьенфуэгос несколько часов обтесывал ее мачете, пока наконец не превратил в длинный, прямой и гибкий шест, таким он искусно пользовался в пору своей юности, карабкаясь вверх и вниз по крутым скалам Гомеры, они не раз спасали ему жизнь.

Тонкий конец мачты он расщепил надвое, чтобы в него можно было вставить лезвие ножа, а на другом конце закрепил веревку, всегда висящую у него на поясе, превратив мачту-шест в настоящий гарпун, которым, учитывая его недюжинную силу, мог поразить человека с десяти шагов.

Благодаря тонкой веревке, крючкам и водившимся в изобилии креветкам ему удалось поймать нескольких рыб довольно приличного размера; после чего он развел костер из обломков лодки, поджарил на огне рыбу и впервые за эти дни смог наконец поесть горячей пищи.

Он был неприхотлив в еде, поскольку с детства привык питаться тем, что давала природа; но, как известно, иногда окружающий мир оказывается слишком уж капризным, так что порой приходится знакомиться с самой неожиданной пищей, которую прежде ни за что на свете не стал бы пробовать.

Обычный человек, выросший в цивилизованном мире, заплутав в этих мангровых зарослях, посчитал бы негостеприимным местом и в конце концов, вероятно, умер бы от голода и отчаяния; однако для Сьенфуэгоса эти заросли были безопасным убежищем, где он мог восстановить силы и укрыться от настоящих врагов.

К примеру, для любого «нормального» человека столь экзотическая диета обернулась бы неминуемым поносом, но канарец отделался лишь долгой и слегка болезненной ночной эрекцией.

«Когда вернусь домой, надо будет испробовать того же самого... — подумал он. — То-то Ингрид с Арайей обрадуются!»

Прошло около трех недель с тех пор, как волны унесли его от родного берега, когда он решил покинуть свое прибежище из корней и веток и пуститься в обратный путь.

Но тут сами собой вставали два вопроса. Первый: в какой стороне остался его дом? И второй: где сейчас находится он сам?

Сьенфуэгос обладал превосходным чувством направления — видимо, немалую роль здесь сыграло то, что он с детства привык жить под открытым небом; но сейчас ему пришлось признать, что в данных обстоятельствах это качество совершенно бесполезно — просто из-за отсутствия точки отсчета.

Сейчас, после нескольких дней, проведенных в беспамятстве, он не мог точно сказать, куда именно течение унесло лодку, но еще лелеял надежду, что по-прежнему находится у берегов Кубы; быть может, всего в нескольких милях от своего дома. Но логика и знание окружающей местности подсказывали, что это не так.

Сьенфуэгос прекрасно знал, что за пределами архипелага, в который входила Эскондида, проходят океанические течения, дрейфующие на северо-запад, по направлению к широкому проливу, отделяющему Кубу от полуострова Юкатан; видимо, эти самые течения и занесли его в этот чужой и совершенно незнакомый мир.

Однако, как и все люди подобного склада, он терпеть не мог погружаться в бесполезные рассуждения, предпочитая решать проблемы, как только они появятся. А потому он решил, что, если действительно оказался на Кубе, то придется дрейфовать вдоль берега, пока он не доберется до архипелага, куда входит Эскондида.

Если же выяснится, что он ошибается и на самом деле находится намного дальше от Кубы — ну что ж, тогда он и начнет это обдумывать.

Тем не менее, существовало одно обстоятельство, которое его весьма тревожило: к югу от Кубы никогда не бывало таких холодов, как в последние ночи.

Потребовалось два долгих дня, прежде чем Сьенфуэгос смог выбраться из ловушки мангровых зарослей.

Два дня бесконечных блужданий по кругу, вздохов, проклятий, бесчисленных царапин и ссадин, и ему наконец удалось выбраться на широкий и чистый песчаный пляж. К тому времени на его коже не осталось ни единого сантиметра, где бы не оставили свой след колючие ветки.

Несмотря на все эти неприятности — а возможно, и благодаря им, он крепко уснул на теплом и мягком песке, воздавая хвалы всем богам, что больше не приходится спать, качаясь на скользких ветвях, чувствуя себя пьяной обезьяной.

На следующее утро Сьенфуэгос наткнулся на черепаху, безмятежно греющуюся на солнышке у самой полосы прибоя; несчастное животное стало лучшим обедом, какой ему доводилось отведать с тех пор, как он покинул Эскондиду.

Чуть позже он пришел к выводу, что находится на совсем маленьком острове, а значит, чтобы отсюда выбраться, придется либо построить плот, либо рискнуть преодолеть океан вплавь.

Он считал себя отличным пловцом, и в другое время ему бы ничего не стоило переплыть широкий морской пролив, но канарец понимал, что не все зависит только от него и холодный северный ветер может сыграть с ним злую шутку.

На ужин он раздобыл с дюжину черепашьих яиц и с полсотни морских блюдец — небольших толстеньких моллюсков, которые испек на костре из ветвей мангровых деревьев, обмазав тонким слоем песка — по великолепному рецепту Арайи, мастерицы по превращению самых неожиданных вещей в деликатесы.

Две его жены были очень разными и, возможно, именно поэтому идеально дополняли друг друга.

Немка, образованная и утонченная, знавшая в совершенстве пять языков и читавшая книги на каждом из них по одному дню в неделю, гранила и полировала его, словно необработанный алмаз, который обнаружила много лет назад на далекой Гомере, на берегу ручья. Ее любовь была такой искренней, глубокой и несокрушимой, что она без колебаний оставила первого мужа, могущественного капитана Леона де Луну, отказавшись от богатства и власти, которые давало ей положение его супруги, чтобы провести остаток дней рядом с человеком, ставшим единственным смыслом ее жизни.

За время долгих поисков ей пришлось столкнуться с множеством опасностей на море и в сельве, с дикими зверями, стать жертвой клеветы и попасть в застенки Инквизиции, подвергнуться осуждению общества и домогательствам многих мужчин. Она с честью выдержала все эти испытания, не зная, что самое трудное испытание ждет ее впереди: она поняла, что неизбежно наступит день, когда ей придется делить любимого с другой женщиной, и она смогла это принять.

Очень скоро она поняла, что Новый Свет, где она теперь живет, не имеет ничего общего со старой Европой, которую она покинула много лет назад, и все эти роскошные пейзажи, жаркий и душный климат, экзотическая еда, полуголые люди и их раскрепощенные обычаи ничем не напоминают родную Германию, холодную и туманную, с ее скудной пищей, строгой одеждой и лицемерным покровом ханжества, под которым люди скрывали свои истинные чувства и слабости.

А потому, когда однажды ночью она поняла, что больше не может с прежним пылом отвечать на огненную страсть Сьенфуэгоса, в чем он, несомненно, нуждался в силу своей молодости и темперамента, то без колебаний отвергла все предрассудки и предложила юной горячей туземке, с которой делила все домашние тяготы и хлопоты, разделить и любовь мужа.

Ингрид прекрасно знала, что пусть даже любовь — это не только страсть, а страсть — не обязательно любовь, но когда страсть угасает, любовь тоже слабеет, а если любовь умерла, то и страсть обречена. Будучи женщиной умной и практичной, она сумела установить тонкий баланс, где ей доставалась большая часть любви, в то время как красавице Арайе, всегда готовой откликнуться на его ласки, — большая часть страсти.

Они никогда не спорили.

Каждая возделывала свой участок на ниве любви и пожинала с него плоды, и никогда не вторгалась на чужую территорию, чтобы узнать, какие плоды растут на той стороне.

Со временем немка пришла к выводу, что слишком часто люди завидуют окружающим, мечтая иметь то, что на самом деле им совершенно не нужно лишь потому, что об этом мечтают другие.

Она знала, что для нее достаточно одного лишь ласкового слова ее мужа, чтобы целиком и полностью утолить свою потребность в любви, но понимала и то, что ему самому этого недостаточно, а потому считала непростительным эгоизмом ограничивать его потребности.

Ингрид была убеждена, что ревность — не что иное, как способ почувствовать себя ущербной, хотя Арайя имела в качестве преимущества лишь молодость, а никакое разумное существо не станет считать себя хуже другого только потому, что прожило на свете больше лет.

Если бы это было так, то самыми лучшими среди живущих следовало бы признать грудных младенцев, которые на деле не способны даже самостоятельно обслужить себя.

И вот теперь, сидя на песке далекого острова и глядя на широкий пролив, который он должен пересечь, если хотел сделать первый шаг к дому, где его ждали любимые жены, Сьенфуэгос не переставал думать о том, как они сейчас утешают одна другую, когда мужчина, которого они делили на протяжении этих лет, отец их детей, сгинул в море.

Несомненно, они верят, что рано или поздно он вернется на остров; особенно Ингрид она как никто другой знала удивительную способность канарца выживать в любых условиях, извлекая максимум пользы из своих неисчерпаемых ресурсов.

— Кто-то создан для того, чтобы быть богачом, святым, солдатом, королем или убийцей, — говорила она всякий раз, когда ей задавали этот вопрос. — А Сьенфуэгос рожден для того, чтобы благополучно ускользать от любой опасности.

Несомненно, сейчас он как раз находился в опасности, а потому требовалось тщательно изучить обстановку, ведь если канарцу до сих пор и удавалось избегать гибели, то причиной тому не только его везение, но прежде всего то, что он, выросший среди суровых гор, прекрасно понимал, когда может позволить себе рискнуть, а когда этого делать не следует.

Самым страшным и непобедимым его врагом по-прежнему оставался холод, и Сьенфуэгос не знал, как с этим бороться.

Всякий раз, когда он сталкивался с этой напастью, ему становилось не по себе; именно поэтому он и не горел желанием лезть в холодную воду, опасаясь внезапной судороги, сводящей от холода мышцы.

После долгих раздумий он решительно вылил воду из бурдюков, надул их воздухом и закупорил как можно плотнее, соорудив вполне приемлемое плавательное средство, которое, по крайней мере, дало бы ему возможность отдыхать во время долгого заплыва.

Затем он нарубил толстых мангровых веток, связал из них плот, к каждой стороне привязал по надутому бурдюку, после чего погрузил на него все, что удалось спасти из разбитой лодки, и столкнул на воду это несуразное сооружение, которое, вопреки всем опасениям, стойко держалось на плаву.

— Ну и холодина! — не смог сдержать он возгласа, едва удалившись от берега, и стал грести ногами — не столько для того, чтобы продвинуться вперед, сколько для того, чтобы согреться, обеспечив циркуляцию крови.

Час спустя, добравшись до середины пролива, он по-настоящему испугался, обнаружив, что мощное западное течение несет его прямо в открытое море, а берега острова и незнакомого континента удаляются с неумолимой скоростью, и в скором времени ему грозит навсегда затеряться в водах огромного залива.

К счастью, когда холод и усталость почти взяли верх, возле восточной оконечности острова его подхватили высокие волны и выбросили на тот самый пляж, откуда он недавно отчалил.

Он зарылся в теплый песок, чтобы укрыться от холода, и так проспал всю ночь, чувствуя себя настолько разбитым, словно по нему прошлось целое стадо слонов.

3  

Сьенфуэгос двинулся на запад, стараясь, с одной стороны, не терять из виду моря, а с другой — постоянно держать под наблюдением заросли, поскольку не имел ни малейшего представления, какие люди обитают в этих землях, а в его памяти еще живы были воспоминания о свирепых карибах-людоедах, у него на глазах сожравших двоих его лучших друзей.

Он дивился разнообразию здешней растительности; особенно много здесь было ореховых деревьев, кедров, лавров, сосен и дубов — обычных и пробковых, напоминавших о родной Гомере, хотя все эти растения встречаются и в Санто-Доминго, и на Кубе, и на Твердой Земле к югу от Карибского моря.

Здесь также водилось несметное множество уток, цапель, чаек, куропаток, соколов и ястребов. Удивлению Сьенфуэгоса не было предела, когда он увидел опоссума с детенышем в сумке, это показалось ему настоящим волшебством, поскольку до сих пор ни один христианин не намекал ни единым словом, что на свете может существовать такое чудо, как сумчатые.

— Все это, конечно, очень мило, — пробормотал он про себя. — Я бы даже сказал, красиво. И все же мне здесь не нравится. Сдается мне, я попал в совершенно чужой мир, и если это Куба, то я — монах.

Здесь было множество чистейших ручьев, впадающих в море; достаточно протянуть руку, чтобы достать из гнезда яйцо или птенца, а в полдень неосторожный заяц подошел настолько близко, что канарцу оставалось лишь приложить его по голове длинным шестом.

— Вот о чем, спрашивается, ты думал? — повторял он чуть позже, снимая с зайца шкуру. — Или папа с мамой не говорили тебе, что люди — опасные твари?

Возможно, бедное животное никогда в жизни не видело человека, но, так или иначе, первая же с ним встреча оказалась для зайца роковой.

Среди береговых скал канарец разыскал кристаллы соли, после чего углубился в чащу леса, где развел костер, зажарил зайца и с удовольствием пообедал.

В эту ночь ему снилось, что он вернулся домой и занимается любовью с женой, но проснувшись, Сьенфуэгос не мог вспомнить, с какой именно. Однако красноречивые следы на его рубашке говорили о том, что действо доставило ему удовольствие.

— Так бездарно расходовать свою мужскую силу — просто позор! — хмуро пробурчал он сквозь зубы. — Хотел бы я знать, чем, черт возьми, так провинился перед судьбой, что она устраивает мне подобные пакости?

Сьенфуэгос увидел их как раз вовремя, чтобы успеть спрятаться. Погрузившись в воспоминания, он сам едва не сделался легкой добычей, какой накануне стал для него доверчивый заяц.

Их было пятеро — высоких, стройных, горделивых мужчин в роскошных накидках из кож. Они держались так раскованно и спокойно, даже не пытаясь прятаться и прислушиваться, словно были уверены, что на этой земле им не грозит опасность.

Ни внешностью, ни поведением они не напоминали свирепых антильских карибов с изуродованными ногами, о которых у Сьенфуэгоса остались столь печальные воспоминания. Однако, хотя внутренний голос подсказывал, что это мирные люди и не стоит их бояться, канарец предпочел спрятаться в кустах и переждать.

Слишком свежа была в его памяти, несмотря на прошедшие годы, ужасная сцена, когда свора дикарей убила, расчленила и сожрала у него на глазах двоих друзей — Дамасо Алькалде и Черного Месиаса, пока он сам, одинокий и безоружный, сидел на уступе отвесной скалы, куда взобрался с ловкостью горного козла, но был не в силах ничем помочь.

До сих пор у него в ушах стояли крики этих несчастных, и волосы вставали дыбом, стоило вспомнить, как окончив жуткое пиршество, мерзавцы погнались за ним, чтобы сожрать и его.

Это был воистину самый ужасный день его жизни, и теперь Сьенфуэгосу совершенно не хотелось еще раз пережить подобное испытание, а потому он решил не показываться на глаза пятерым туземцам с огромными луками, какими бы безобидными они ни казались на первый взгляд.

Героический капитан Алонсо де Охеда, один из самых смелых, умных и благородных людей, которых ему доводилось встречать, любил повторять при каждом удобном случае:

— Конечно, нам, христианам, рожденным по ту сторону океана и воспитанным в соответствии с нашими обычаями, трудно предсказать, как поведут себя рожденные на этом берегу и выросшие в другой среде, кто всю жизнь поклонялся иным богам. А потому запомни: всегда относись к туземцам, как к людям, но не забывай, в любом из них может проснуться дикий зверь, причем в ту самую минуту, когда ты меньше всего этого ожидаешь.

В Новом Свете Сьенфуэгосу доводилось встречать неистовых каннибалов, которые были при этом самыми верными супругами, и их распутных противников, не способных обидеть даже мухи; доводилось ему сражаться бок о бок с туземцами, верными своему долгу, против предателей, готовых убить родную мать.

Возможно, эти пятеро мужчин, что сейчас удалялись от берега, приняли бы его с распростертыми объятиями, но вполне вероятно, что они бы тут же связали его и принесли в жертву какому-нибудь глиняному идолу.

Так что, если он хочет благополучно вернуться домой, нужно соблюдать осторожность. Но хуже всего то, что некому было рассказать Сьенфуэгосу о жизни и обычаях тех народов, которые могли встретиться ему по пути.

«У меня два глаза, — думал он, — но почему-то я чувствую себя слепым, идущим наугад. А хуже всего даже не то, что я могу споткнуться и сломать шею, а то, что моя гибель будет напрасной».

Когда же воины — а это, несомненно, были воины, вооруженные до зубов — исчезли из виду, канарец решился продолжить путь, бдительно оглядываясь по сторонам. К вечеру он достиг широкого кукурузного поля; стебли поднимались так высоко, что не осталось сомнений: эти растения выросли не по странному капризу природы, а посажены рукой человека.

Сьенфуэгос двигался медленно и осторожно, прислушиваясь к каждому шороху, который мог предупредить его о близкой опасности; но ничто не говорило о присутствии близкой угрозы — ни звуки, ни запахи.

В воздухе витал лишь густой запах дыма и соблазнительный аромат жареного мяса и кукурузных початков. Подобравшись ближе, Сьенфуэгос заметил столб дыма на расстоянии броска камнем.

Невдалеке слышались приглушенные голоса.

Он решил затаиться и дождаться наступления темноты.

Напряженное ожидание казалось бесконечно долгим, поскольку темнело здесь намного позже, чем в Санто-Доминго или на Кубе, и это говорило о том, что он отклонился далеко к северу.

На него вновь нахлынули воспоминания, и сердце сжалось от ностальгии; но уже в следующую минуту подумалось, что, если его обнаружат, он вполне может стать частью того самого жаркого, чей дурманящий запах сейчас витает над безбрежным кукурузным полем.

С наступлением темноты Сьенфуэгос подобрался поближе к краю поля, откуда разглядел деревню примерно из тридцати хижин, расположенных полукругом у большой площади с видом на море, посреди которой горел огромный костер.

Он различил с полсотнисуетящихся человеческих фигур — мужчин, женщин и детей, они казались вполне миролюбивыми, но все же он предпочел не рисковать.

Канарец, конечно, не мог знать, что туземцы принадлежали к западной ветви племени семинолов — отважных воинов, готовых любой ценой защищать свои богатые земли от захватчиков, но при этом они никого не трогали, если их к этому не вынуждали.

И, конечно, они не были людоедами.

Они возделывали поля, где растили кукурузу, дыни и тыквы, а также занимались охотой, рыбной ловлей и собирали дикие плоды в обширных лесах. Многие одевались в меха соболей, которых добывали при помощи хитроумных ловушек в северных болотах, где и укрывались сами в случае серьезной опасности.

Они бы не причинили никакого вреда чужестранцу, пришедшему из-за моря, которое они всегда считали краем света; но Сьенфуэгос, разумеется, не мог этого знать, а потому после долгих раздумий вновь решил соблюдать осторожность.

Наконец, костер начал догорать, а человеческие фигуры одна за другой стали исчезать внутри хижин, пока у костра не осталась лишь пара караульных. Тогда Сьенфуэгос решился пройти мимо деревни по берегу моря, стоя по грудь в воде, чтобы не оставлять следов на песке. Лишь когда деревня и кукурузные поля остались далеко позади, он вновь углубился в лес.

Рассвет застал его в миле от индейской деревушки, и он решил дать себе заслуженный отдых. Канарец проспал до полудня, а проснувшись, наскоро поел. Но, уже собираясь пуститься в путь, заметил поблизости красивую девушку с роскошной гривой черных волос и одного из могучих воинов, которых видел вчера. Как раз в эту минуту парочка решила предаться страстной любовной игре, так что Сьенфуэгосу оставалось либо дожидаться, пока они закончат, либо делать изрядный крюк.

«Вот черт! — подумал он с досадой. — Столько кругом места, так нет, приспичило им кувыркаться именно здесь, больше негде!»

Так или иначе, ему ничего не оставалось, как набраться терпения и вернуться в укрытие, стараясь не думать о самом скверном. Лишь час спустя горделивый воин и прекрасная черноволосая девушка, утомившись от страстных игр, решили окунуться в море, где долго плескались, смеясь и гоняясь за волнами, а чуть позже, взявшись за руки, вернулись в деревню.

Видимо, этот вечный любовный ритуал все совершают одинаково, независимо от расы, обычаев или места жительства. Вздохи, ласки, смех и страстные стоны мало чем отличаются на разных континентах, и, глядя издали, как женщина кладет голову на плечо любовника, припадая к нему щекой, Сьенфуэгос представил, что видит себя и Ингрид, выходящих из озера на далекой Гомере.

В конце концов он пришел к выводу, что от этих людей не стоит ждать ничего дурного.

И всё же...

Он вновь пустился в путь, и в последующие два дня был занят лишь тем, что шагал, ел и спал.

4   

Он не мог поверить своим глазам.

То, что сначала показалось не более чем обычным заливом почти в три мили шириной, усеянным несметным количеством крошечных островков с мангровыми зарослями, которые огибало мощное течение, неуклонно стремящееся на юг, оказалось устьем огромной реки. Никогда не встречал он на своем веку подобных рек; никогда даже не слышал, что существуют на Земле реки столь гигантских размеров.

Трижды Сьенфуэгос пробовал воду и трижды убеждался, что она совершенно пресная, без каких-либо признаков солености. Поневоле ему пришлось признать, что это не просто странное место, где впадает в море река обычных размеров; нет, это действительно огромная масса грязно-бурой, но совершенно пресной воды, неустанно текущей день за днем, час за часом, минута за минутой, из глубин этой неведомой земли.

Боже ты мой!

Каких размеров должна быть земля, чтобы собрать, накопить и вернуть в море такой громадный поток воды?

На Гомере не было рек — за исключением небольших ручьев, через которые он мог легко перепрыгнуть; даже на таком большом острове, как Санто-Доминго, устье реки Осамы не превышало двадцати саженей в ширину; река на Твердой Земле, по которой ему когда-то довелось плыть, была значительно больше, но ничто, ничего на свете не шло ни в какое сравнение с тем зрелищем, что сейчас предстало его глазам.

Цивилизованному человеку, каким, впрочем, канарец так по-настоящему и не стал, невозможно даже представить, чтобы в море каждую секунду извергалось почти двадцать тысяч кубометров воды.

Сьенфуэгос устроился меж корней кедра на вершине небольшого холма, завороженно любуясь течением гигантской Миссисипи, что на языке семинолов означает «большая вода». В эти минуты канарцу вспомнилось, как Ингрид несколько лет назад рассказывала ему о своем родном Рейне, по ее словам, важнейшем водном пути в Европе. Но даже пресловутый Рейн показался бы лишь струйкой ослиной мочи в сравнении с тем, что Сьенфуэгос видел теперь.

«Это невозможно! — повторял он снова и снова. — Не может быть, чтобы на свете существовали подобные реки!»

Ни один мозг не мог вместить даже мысли о том, что вся эта масса воды течет на протяжении шести тысяч километров; это все равно, что представить, будто бы Рейн из рассказов Ингрид решил изменить направление и течь к заливу Кадис, по дороге становясь все шире и глубже.

Ошеломленный этим великолепным зрелищем, канарец в первую минуту пришел в ужас, все еще не в силах поверить, что на свете может существовать настолько огромная река, к устью которой его принесло морское течение. Когда же он наконец пришел в себя, то убедился, что это и в самом деле река. Тщетно пытался он найти в своей памяти подходящие для нее слова, но смог произнести лишь, завороженно глядя на медленно текущую воду:

— Вот черт!

Он отдал бы несколько лет своей жизни за то, чтобы рядом оказалась Ингрид, или Арайя, или кто-нибудь из друзей, с кем он мог бы поделиться впечатлениями об этом грандиозном явлении природы. Его угнетала мысль о том, что, если он когда-нибудь сможет рассказать близким об увиденном, никто ему не поверит.

Всем известны, что первооткрыватели Нового Света имеют извечную привычку преувеличивать, когда рассказывают о своих открытиях; по этому поводу даже ходила поговорка: «Раздели все сказанное на четыре, и тогда это станет похоже на правду». Но даже если эту реку разделить на четыре, она все равно окажется куда больше всех тех рек, что он видел до сих пор.

Много лет спустя одноглазый Франсиско де Орельяна откроет великую Амазонку, которая окажется еще длиннее, шире и полноводнее, чем Миссисипи семинолов, но сейчас, это была, несомненно, самая необъятная масса пресной воды, какой прежде не видел ни один христианин.

Сьенфуэгос решил дать себе пару дней отдыха и полюбоваться роскошной безмятежностью великолепного пейзажа, а потому спокойно расположился в тени зеленого дуба, чтобы как следует отдохнуть, прежде чем продолжить долгий и тяжелый путь. Он подозревал, что Создатель, пославший ему столько радостей и горестей, оказал ему честь стать первым «цивилизованным» человеком, увидевшим все эти сказочные чудеса, стать благословением или проклятием этого нового мира, куда он прибыл безбилетным пассажиром на каравелле «Санта-Мария».

«Грех пересечь эту реку, не запечатлев ее навсегда в своей памяти, — подумал он. — В старости мне бы хотелось закрыть глаза и увидеть ее перед собой, как сейчас».

Он знал, что, несомненно, так оно и будет. Многие люди замечали, что, если на что-то долго смотреть, пусть даже на самый незначительный предмет, он навсегда отпечатается на сетчатке, а потом в самые неожиданные моменты будет вставать перед глазами, словно наяву.

И действительно, стоило Сьенфуэгосу закрыть глаза, как его мысленному взору представало красное солнце, медленно уходящее за горизонт, чьи последние лучи тонули в водах гигантской реки, на которую со всех сторон слетались десятки крякв.

Когда спустя три дня Миссисипи осталась далеко позади, в душе Сьенфуэгоса образовалась странная пустота, одиночество стало еще более невыносимым, а подступившая тоска грозила затопить сердце до самых глубин.

Сьенфуэгос по-настоящему ощутил тоску лишь к вечеру, но с наступлением темноты, прежде чем она успела им овладеть, вырыл ямку в песке, недалеко от ближайших деревьев, забрался в нее и засыпал себя сверху песком, зная по опыту, что иначе к рассвету проклятый ночной холод проберет до самых костей.

Как же он ненавидел холод!

Боже, с каждым днем он ненавидел проклятый холод всё больше!

По утрам его охватывали страх, оцепенение и беспомощность, он переставал ясно мыслить, поэтому иногда подолгу растягивался на солнышке как ящерица, которой необходимо разогреть кровь, прежде чем начать двигаться.

В эту ночь он спал дольше обычного, втайне надеясь, что, если глаза его не обманывают, быть может, он скоро сможет вернуться к женам и детям.

Как он мечтал, чтобы поскорее наступил рассвет!

В ту далекую ночь, когда, пересекая океан, они услышали крики сотен птиц над головами — верный признак того, что земля близко, а слепой и опасный путь под названием Сумеречный океан подходит к концу, то убедились, что абсурдная теория, согласно которой за краем моря их ожидает глубокая пропасть, не имеет ничего общего с действительностью.

Но тогда, семнадцать лет назад, когда они совершили это открытие, вместе с канарцем были десятки его друзей и товарищей, которые убедились воочию в своем заблуждении. Теперь же он оказался совершенно один посреди безбрежного и незнакомого мира.

Настоящий островитянин с ног до головы, Сьенфуэгос всегда любил море и знал, что, куда бы он ни направился, рано или поздно непременно выйдет к воде. Близость моря давала непостижимое чувство безопасности; оно казалось чем-то вроде отца и защитника, готового в любую минуту прийти на помощь.

Но материк — громадные, необозримые территории, где можно идти долгие дни и недели, но так и не увидеть моря — внушал ему глубокий ужас, и теперь Сьенфуэгос чувствовал себя беспомощным ребенком, который не в силах справиться со страхом.

Ингрид рассказывала — сколько всего нового он узнал именно от Ингрид! — что на свете есть люди, никогда не видевшие моря, поскольку живут слишком далеко от него. Однако, хотя знал, что его любимая не лжет, ему стоило немалых усилий признать, что подобное заявление может быть правдой.

Так насколько же далеко должно быть море, если за три или четыре дня пути он до него так и не добрался?

Гомера, Гуарани, Куба, Санто-Доминго, Малый Антильский архипелаг, где он жил в плену у каннибалов — все это были лишь острова, и когда он высадился на берега Твердой Земли, потребовалось немало времени, чтобы оценить истинные размеры континента.

Незадолго до рассвета Сьенфуэгос покинул свое песчаное убежище и, несмотря на ледяной ветер, что носился над пляжем, двинулся вперед, прямо навстречу ветру. Уже к рассвету он понял: то, что он поначалу принял за выступ скалистого мыса, на самом деле оказалось мачтами корабля.

Он побежал, преодолевая страх и тошноту. Когда потный и выдохшийся он добрался до места, то был готов кричать изо всех сил, объявляя о своем прибытии, но онемел в изумлении и разочаровании.

Это действительно был корабль, причем почти наверняка испанский, только отплыть на корабле он никуда не сможет, поскольку с первого взгляда стало ясно: плавать этой посудине больше не суждено.

Корабль застрял глубоко в песке, носом на север. Казалось, чья-то огромная рука извлекла его из морских вод и установила здесь, словно диковинное и жуткое украшение, в трехстах метрах от берега.

Издали можно было подумать, что корабль готов сойти на воду и продолжать путь, однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что часть палубы провалилась, обнажив нутро.

Вокруг не было никаких следов присутствия людей, будь то христиане или туземцы; лишь чайки и бакланы, свившие гнезда на мачтах и реях, были единственным экипажем этого мертвого судна.

Тем не менее, он благоразумно предпочел спрятаться между скал, выждать и убедиться, что вокруг действительно нет ни души, и лишь после этого рискнул подойти ближе.

«Морская принцесса» — а именно это название было написано на корме корабля — теперь, по странной иронии судьбы, оказалась «Рабыней песков». Внимательно осмотрев корабль, канарец пришел к выводу, что он простоял здесь никак не меньше четырех лет.

Тут и там виднелись следы давнего кораблекрушения; по всему пляжу были разбросаны якоря, обрывки канатов, доски и даже бочки, а кое-где среди камней Сьенфуэгос разглядел следы костров, возле которых команда погибшего корабля грелась и готовила ужин.

Две спасательные шлюпки были все еще привязаны у борта, но за минувшие годы совсем прогнили и пришли в полную негодность.

Кем были эти люди, что забрались так далеко и не вернулись обратно?

Они либо погибли, либо растворились на бескрайних просторах неизвестного континента.

С чувством благоговения, словно он ступал на священную территорию, канарец наконец-то решился проникнуть внутрь корабля сквозь пролом в борту. Это было тяжелое неуклюжее судно около тридцати метров в длину и шести — в ширину; видимо, каракку построили для спокойного плавания по тихим водам Средиземного моря, а вовсе не для того, чтобы носиться по просторам Атлантического океана. Но, очевидно, у отчаянных безумцев из далекой Испании не было другого корабля, если они решились пуститься в столь опасный путь на этом раздолбанном корыте в поисках лучшей жизни в Новом Свете, о котором рассказывали так много чудесного.

Сьенфуэгос видел в Санто-Доминго десятки подобных людей — голодных, оборванных и впавших в безнадежное отчаяние, стоило им убедиться, что на этом острове золото не валяется грудами на дорогах, а невзгоды и тяготы не кончаются в ту минуту, когда путешественники ступили на берег по ту сторону океана.

Корпус корабля каким-то чудом еще держался, хотя напоминал осиное гнездо или пустой панцирь краба, сходства с последним добавляли толстые бревна, служившие ребрами каркаса. Сьенфуэгос медленно обследовал трюм с огромными бочками, кубрик, где еще сохранились останки гамаков, где когда-то спали матросы, камбуз со следами застарелой копоти на стенах, после чего выбрался на палубу и, стоя на корме, долго смотрел на океан. Не было сомнений, что «Морской принцессе» никогда больше не придется плавать по морям и океанам. По всей видимости, ее застиг жестокий ураган, и гигантская волна выбросила на берег, протащив по пляжу и превратив в груду бесполезных обломков.

Под конец он пинком толкнул дверь в каюту капитана. Разбухшая и перекошенная дверь поддалась с большим трудом. Первым его внимание привлек клочок пергамента, приколоченный к передней переборке.

Сьенфуэгосу составило немалых трудов прочитать это послание, поскольку чернила совсем выцвели, но в результате ему удалось узнать, что старую карраку выбросила на берег внезапно налетевшая буря 8 августа 1506 года. Никто из экипажа не погиб, но не было и речи о том, чтобы вновь спустить на воду разрушенный корабль.

Однако последние фразы письма потрясли канарца до глубины души:

Надеюсь, мы встретимся на острове Бимини.

Координаты острова указаны здесь. Идем на разведку.

Да поможет нам Бог!

Остров Бимини!

Сьенфуэгос опустился на остатки капитанской койки, не в силах отвести глаз от документа, к которому так и не осмелился прикоснуться.

Он все еще не мог поверить прочитанному. Остров Бимини!

Несчастная команда корабля, кем бы ни были эти люди и куда бы ни направлялись, потерпели крушение на далеком неизведанном берегу, как он начал подозревать, берегу гигантского континента, а вовсе не тем сказочным островом, о котором судачили все вокруг едва ли не с первого дня, как открыли Новый Свет.

Бимини!

Несчастные глупцы!

Ну конечно, они угодили в эту нелепейшую ловушку!

Всем известно, что несколько лет назад в Санто-Доминго действовала банда мошенников, которые зарабатывали огромные деньги, продавая доверчивым новичками фальшивые карты этого сказочного острова.

Среди них был некий юнец чуть старше двадцати лет, утверждавший, что на самом деле ему уже сорок. Каждый вечер мошенники подсылали его к очередному подходящему клиенту, и юнец погружался в воспоминания о событиях далекого прошлого, свидетелем которых, судя по его очевидной молодости, быть никак не мог.

Когда же ротозеи удивлялись этому феномену, он под большим секретом сообщал, что так молодо выглядит, поскольку в свое время оказался на острове Бимини, где ему посчастливилось испить из знаменитого Источника вечной молодости.

Горстка хитроумных мошенников, возглавляемая бессовестным проходимцем Мелькиадесом Корралесом, с успехом продолжала дурить людям головы даже после того, как десятки обманутых жертв с негодованием рассказывали, что выложили немалую сумму в обмен на «тайную карту», которая якобы поможет добраться до волшебного источника и до отказа наполнить бурдюки и бочки чудесной водой, чтобы вернуть молодость и стать богачами.

Многие жители столицы, в том числе и сам Сьенфуэгос, прекрасно знали о существовании этой банды жуликов, но ничего не могли с ними поделать из-за отсутствия доказательств.

Можно было лишь предупредить несчастных жертв об опасности. Но в этом случае никто не мог ручаться, что дня через три твое бездыханное тело не всплывет лицом вниз в реке Осама, а чуть позднее не окажется в зубах десятков акул, неустанно рыщущих в устье реки.

Никто не мог сказать наверняка, отправился ли хоть один корабль на поиски этой бредовой цели, если не считать экспедиции Хуана Понсе де Леона, который, потерпев неудачу, утешился тем, что в 1509 году завоевал остров Пуэрто-Рико, а в 1512 году открыл полуостров Флорида, а поблизости обнаружил некий остров, после чего стал утверждать, что это и есть тот самый легендарный Бимини.

И вот теперь, сидя на койке глупого доверчивого капитана, позволившего мошенникам обвести себя вокруг пальца, канарец с грустью думал, что по крайней мере один человек и впрямь попался на удочку негодяя Мелькиадеса Корралеса, пославшего на верную смерть горстку несчастных мечтателей.

Тот, кто ищет Бимини -

Чертов сукин сын!

Будет вечно молодым,

Ибо сдохнет молодым,

И останется таким

Вечно молодым.

Тот, кто ищет Бимини,

Век не будет знать нужды,

Потому как мертвецу

Деньги не нужны.

Тот, кто ищет Бимини,

Радость обретет,

Ибо грустных мертвецов

Не встречал никто.

Кто-то однажды в порыве вдохновения сочинил эти строки, дабы предостеречь неосторожных, вот только неосторожных с каждым днем становилось все больше.

5   

Сьенфуэгос уснул на борту корабля, в единственном уцелевшем гамаке. Это была первая за последнее время ночь, проведенная под крышей. Он вдыхал запах дегтя, сопровождавший его во время перехода через океан, и в душе пробуждались далекие воспоминания о тех годах, когда он был невежественным юнцом с Гомеры — настолько невежественным, что, тайком прокравшись на корабль, искренне верил, что плывет в Севилью, хотя на самом деле направлялся в прямо противоположную сторону.

Оглядываясь назад, он вынужден был признать, что вся его богатая приключениями жизнь явилась результатом целого ряда абсурдных ситуаций — начиная с того благословенного дня, когда прекрасная и благородная дама полюбила невежественного козопаса, и кончая, видимо, той роковой ночью, когда он поранил руку о шипы ядовитой рыбы.

Когда же, когда злодейка судьба наконец перестанет устраивать гадкие сюрпризы?

Разве мало на свете других людей, которых она могла бы донимать своими глупыми каверзами?

Многие годы она носила его по свету, как ветер гонит весной тополиный пух, и вот теперь, когда ему наконец удалось пустить корни и обзавестись потомством, снова потащила Бог знает куда.

Но почему?

— Почему, о Боже, ты выбрал меня своей игрушкой, ведь я никогда и ничем тебя не обидел? — вопрошал Сьенфуэгос каждый вечер, прежде чем забыться сном. — Почему бы тебе не сжалиться и не вернуть меня к родным?

Больше всего это было похоже на молитву — насколько канарец Сьенфуэгос способен был молиться; но, тем не менее, это была самая настоящая молитва, и шла она из глубины сердца.

Ему снилось, будто он плывет по тихим водам Саргассова моря, а рядом спит его приятель Паскуалито из Лебрихи.

А поблизости, конечно же, вечно всем недовольный рулевой Кошак, добродушный картограф Хуан де ла Коса, обращенный иудей Луис де Торрес и даже его превосходительство адмирал Моря-океана, дон Христофор Колумб. Но едва первые лучи солнца проникли сквозь проломы в правом борту, Сьенфуэгос открыл глаза и с грустью обнаружил, что по-прежнему находится в одиночестве, в прогнивших гамаках никого нет.

Как нет и боцмана, который страдал бессонницей и имел привычку в ночные часы прогуливаться по палубе.

Сьенфуэгос по-прежнему совершенно одинок, пугающе одинок среди необозримых просторов Вселенной, населенной могучими и непредсказуемыми дикарями.

Он все никак не решался встать, впервые в жизни ему захотелось побыть под хрупкой защитой севшего на мель корабля, что догнивал теперь на песке. Ведь этот корабль был единственной ниточкой, связывающей его с прошлым и с тем миром, где ему довелось пережить неисчислимые бедствия, о которых теперь некому было рассказать.

Именно здесь и крылось, по его мнению, самое печальное в его горькой судьбе: Сьенфуэгос не имел возможности разделить с родными и близкими, ни горе, ни радость, ни веселье, ни печаль, ни страх, ни храбрость.

В такие минуты он чувствовал себя одиноким волом, пасущимся посреди гигантского необъятного поля.

Большую часть жизни он провел под открытым небом, его единственной крышей, как земля служила ему единственным ложем, и теперь, покачиваясь в гамаке внутри корабля, он словно находился в материнской утробе — единственным месте на свете, где он чувствовал себя в безопасности.

С той самой минуты, когда канарец впервые увидел солнце, оно, казалось, сопровождало его повсюду, подобно преданному другу.

Даже сейчас солнечный свет будто искал его, проникая сквозь щели и пробоины обшивки, словно призывая его покинуть убежище и выйти наружу, чтобы полюбоваться солнцем во всей его блистательной красе.

Но прежде чем канарец решился выбраться наружу, пошел дождь — поначалу слабенький, но вскоре припустивший с такой яростью, что Сьенфуэгос предпочел оставаться внутри, свернувшись калачиком в углу и глядя в потолок, откуда вскоре стала капать вода.

Он был по-настоящему напуган и не стыдился в этом себе признаться, потому как не знал, что или кто ожидает его впереди, когда он покинет сомнительное убежище. Он знал, что боится даже не смерти, к встрече с которой всегда был готов, а никогда больше не увидеть близких.

Легко и весело быть храбрым и отважным, когда ты молод и одинок, когда никто тебя не ждет, но со временем, когда появляются новые привязанности, жажда приключений уменьшается с той же скоростью, как растут твои дети.

Кто теперь будет рассказывать им забавные истории при свете костра?

Кто поведает им обо всех поединках отважного капитана Алонсо де Охеды?

Кто расскажет им о загадочном Великом хане, которого с таким упорством разыскивал адмирал?

Канарцу, как и большинству тех, кто плыл вместе с ним на борту «Санта-Марии», Великий хан представлялся высоким стариком с длинной белой бородой, увешанным золотом с ног до царственной головы, которую венчает ослепительная корона с изумрудами. Этот старик весело швырял целые горсти крупных алмазов, вынимая их из огромного бездонного сундука.

По крайней мере, именно так описывали Великого хана, и чтобы убедиться в истинности этих описаний, адмирал готов был рискнуть жизнью и пересечь океан, встретившись по пути с самыми ужасными чудищами, морскими или сухопутными.

По словам Колумба, Великий хан с распростертыми объятиями ожидал их на другом берегу и готовил самый роскошный прием для героев-моряков, сумевших открыть кратчайший путь между Востоком и Западом, что, несомненно, пойдет на пользу всему миру и приведет к процветанию всех народов Земли, поскольку теперь они смогут свободно торговать друг с другом.

Увы, видит Бог, это была всего лишь прекрасная мечта!

Прекрасная мечта, обернувшаяся полным кошмаром, ведь оказалось, что их не ждет изукрашенный золотом хан, а все те, кто питал подобные иллюзии, либо погибли, либо влачили жалкое существование.

Даже сам адмирал в конце концов потерял все, и окончил свои дни изгоем, не зная даже, получит ли его бренное тело достойное погребение.

От его мечты о Великом хане в изумрудной короне остался один лишь тот факт, что ему довелось занять важное место в истории.

Но стоило ли это таких страданий?

Сьенфуэгосу вспомнилось, что, когда у дона Христофора однажды спросили, какие минуты в его жизни были самыми счастливыми, тот, не задумываясь, ответил:

— Когда я смотрел на море, зная, что на горизонте вот-вот появятся берега Китая.

— Неужели вы тогда чувствовали себя счастливее, чем в ту минуту, когда причалили?

— Намного счастливее.

— Почему?

— Потому что я с первой же минуты понял, что остров Сан-Сальвадор не имеет никакого отношения к Китаю, и моя мечта разбита.

— А были ли в вашей жизни более горькие минуты, чем та, когда вы поняли, что Сан-Сальвадор — это не Китай?

— Нет. Ну разве что комары на Ямайке, которые больше года не давали мне покоя.

Странно было слышать, что злейшие враги одного из величайших людей, каких когда-либо знало человечество — столь крохотные и ничтожные создания.

Весьма знаменательно, что этот железный человек, с которым не в силах были сладить ни короли, ни принцы, ни кардиналы, ни бури, ни мертвый штиль, ни лесные чудища, ни воинственные дикари, ни хищные звери сельвы, в итоге сломался под натиском миллионов назойливых комаров, не дававших ему спать.

Возможно, именно поэтому он и выбрал столь холодное место, как Вальядолид, чтобы закончить свои дни; он хотел умереть спокойно, чтобы его не осаждали эти твари.

Здесь, на бесконечном берегу, по которому шел теперь Сьенфуэгос, огромные комары водились в таких количествах, что по вечерам целые тучи закрывали солнце, но, к большому счастью для канарца, комары его почти не трогали — быть может, потому, что он вырос среди коз?

При воспоминании о тихих вечерах на своем острове его вновь охватила тоска. Любой другой, наверное, предпочел бы сдаться и остановился бы, пытаясь таким образом спрятаться от проблем. В конце концов, если никуда от них не деться, то какая разница: сидеть или бежать? Однако он был канарцем Сьенфуэгосом, упрямым, как мул и толстокожим, как слон, а потому вскоре решил, что пришло время встать и продолжить путь.

Порывшись в корабельных сундуках, он нашел теплую одежду, огромную шляпу и пару довольно крепких башмаков, но, подумав, рассудил, что башмаки рано или поздно все равно порвутся, а потому решил остаться верным своей давней привычке ходить босиком.

Он взял старый и ржавый арбалет, а от длинной пики — лишь наконечник, чтобы закрепить его на конце шеста: оказалось, что наконечник пики в этом качестве гораздо удобнее ножа.

Из гамака он соорудил некое подобие мешка и сложил туда свернутый парус, небольшой бочонок с порохом, а также кремень и трут, моток веревки, латунную миску и помятую кастрюлю.

Затем неторопливо двинулся на север, даже не оглянувшись, ведь он знал, что останки «Морской принцессы» — последнее звено, связывающее его с прежним миром.

Позднее Сьенфуэгос часто задавался вопросом, почему принял решение повернуть прочь от берега в своем пути на запад в надежде найти удобное место, где он смог бы перебраться на Кубу, а оттуда — на свой остров? Почему вместо этого он повернул на север, хотя прекрасно понимал, что направляется в самое сердце неизведанного континента, который представлялся поистине громадным.

В конце концов он все же нашел верный ответ на этот вопрос: ему было необходимо найти хоть кого-то, с кем он мог бы поговорить, поделиться с своими страхами и надеждами, обсудить будущее, которое виделось ему неопределенным и не слишком-то радужным.

Долгие часы, дни и недели полнейшего одиночества и вынужденного молчания давили на него, словно мраморная плита.

Когда он плавал на «Галантной Марии» (Сьенфуэгос так и не привык называть ее «Санта-Марией»), доброжелательный и терпеливый Хуан де ла Коса, лучший картограф своего времени, привил ему страстную любовь к астрономии, научил распознавать созвездия и наиболее яркие звезды, рассказывал, как они движутся, и повторял, что человек, хорошо знающий расположение звезд, всегда сможет понять, где он находится и куда идти, всего лишь взглянув на звезды.

В детстве, когда Сьенфуэгосу приходилось проводить долгие ночи под открытым небом на вершине скалы, в компании одних лишь коз, он долгими часами наблюдал за звездами и очень скоро обратил внимание, что они постоянно движутся, меняя свое положение в зависимости от времени года, но он не мог объяснить причины этого явления — кроме всего прочего, еще и потому, что ему даже в голову не приходила мысль о том, что Земля круглая.

Неужели это действительно так?

Сама эта мысль вызывала у него большие сомнения — вполне естественные, впрочем, для человека, живущего в то время, когда Хуан Себастьян Элькано еще не успел создать первый глобус, окончательно доказав тем самым правдивость противоречивой теории.

А с другой стороны, эта местность навевала большие сомнения, поскольку была плоской, как злополучное Саргассово море.

День за днем, словно в бесконечном кошмаре, взору канарца, настолько привыкшему к необычайному разнообразию ландшафтов у себя на острове, что даже пять минут пути по унылой равнине были для него сущим наказанием, представала одна и та же картина: однообразно-зеленая или желтоватая степь, над которой лишь изредка стелилась легкая дымка.

Высокая трава, порой доходившая до груди, крепко держала рыхлую почву; когда же ее вырывали с корнем, на ее месте оставалась лишь белая пыль, которую тут же подхватывал и уносил ветер.

Да, здесь было много широких рек и обширных озер, полных рыбы, а на их берегах во множестве водились зайцы и маленькие олени, которых он с легкостью доставал точным выстрелом из старого ржавого арбалета, впрочем, уже не ржавого, поскольку Сьенфуэгос его почистил, и он стал новеньким и блестящим.

Иногда на огромной равнине встречались прохладные и благословенные местечки — раскидистыми деревья, дававшие густую тень — единственную тень на многие мили вокруг. На их ветвях висели бесчисленные пчелиные соты, с которых стекал душистый мед. Однако вскоре Сьенфуэгос обнаружил, что эти райские уголки далеко не безопасны: например, следовало соблюдать осторожность, приближаясь к воде, поскольку в любую минуту из глубин озера мог вынырнуть огромный аллигатор, готовый отхватить ногу.

Наблюдая, как эти твари таятся у самой поверхности воды, выставив наружу злобные глазки, он поневоле вспомнил, как впервые столкнулся с аллигаторами много лет назад, еще в Венесуэле, по невежеству посчитав их гигантскими ящерицами.

Тут же на память ему пришел крошечный Папепак, вместе с которым ему довелось пережить самые удивительные и забавные приключения в своей жизни.

— Боже, как же я постарел!

На самом деле канарцу не было еще и тридцати пяти лет, но за эти годы он успел накопить такой богатый опыт, что имел полное право считать себя столетним старцем.

Оставляя позади неизменный монотонный пейзаж, он по-прежнему не замечал никаких следов пребывания человека, хотя эта земля, несомненно, легко могла бы прокормить миллионы.

Но самым удивительным было изобилие необычных короткохвостых белок, обитавших не на деревьях, а на земле под ними, где они прятались от опасности в глубоких норах. Позже Сьенфуэгос узнал, что местные жители их едят, поджарив на медленном огне, и луговые собачки, как они их называют, в то время водились на равнинах Среднего Запада в бесчисленном множестве: их насчитывалось более четырехсот миллионов.

Каждое утро он пускался в путь, надеясь встретить хоть кого-то — друга или врага, и каждую ночь, лежа в высокой траве, наблюдал за звездами, задаваясь вопросом, не случилось ли так, что по странному капризу судьбы он остался единственным человеком на планете?

Но вот впереди он завидел холм — единственную возвышенность на пути с той минуты, как он удалился от берега. Несмотря на то, что холм был не более ста метров высотой, а его склоны поднимались полого и почти незаметно, Сьенфуэгос со всех ног бросился вверх, чтобы поскорее достичь вершины, ожидая, что перед ним откроется более широкий вид.

Еще издали он заметил на вершине холма какое-то сооружение. Подойдя ближе, он понял, что это — деревянный крест.

Сердце у него сжалось.

Пусть он и не считал себя настоящим христианином, везде, куда бы он ни попал, крест всегда оставался для него принадлежностью того мира, в котором он родился и вырос.

Перед Сьенфуэгосом возвышался крест, какие ставят христиане на могилах.

Но к сожалению, это был единственный христианин на много миль вокруг, и к тому же мертвый.

Асдрубаль Дорантес

Кадис, 1485 — Бимини, 1509

Под этим крестом покоился какой-то несчастный мечтатель, покинувший этот мир в расцвете сил и — если бы он мог сказать это из своей могилы — в непоколебимом убеждении, что нашел остров, где бьет чудесный Источник вечной молодости.

И вновь Сьенфуэгосу вспомнилась старая песенка:

Кто ищет Бимини,

Будет вечно молодым,

Ибо сдохнет молодым,

И останется таким

Вечно молодым.

Этот самый Асдрубаль Дорантес, кем бы он ни был, испустил последний вздох в двадцать четыре года, гоняясь за мечтой, и теперь ему вечно будет двадцать четыре.

Но он, конечно же, не ожидал, что проведет бесконечную молодость в двух метрах под землей.

— Если мне когда-нибудь доведется вернуться в Санто-Доминго, я сверну шею этому сукиному сыну Мелькиадесу Корралесу, — пообещал он покойному. — Клянусь в этом над твоей могилой, и если я не сделаю этого, можешь являться мне во сне каждую ночь, чтобы напомнить о моей клятве.

Он помолился, как умел, ведь он был не силен в молитвах. Когда же наступил вечер, канарец решил провести ночь в компании соотечественника, пусть даже мертвого, в смутной надежде, что тот протянет руку помощи из другого мира и укажет путь домой.

— Ты забрался так далеко от родины, — произнес он вслух, словно несчастный Дорантес мог его услышать. — Я никогда толком не знал, где находится Кадис, но полагаю, где-то на полуострове, а значит, еще дальше, чем Гомера. Если считать отсюда, разумеется.

Сколько их было — таких мальчиков, что отправились в Новый Свет в поисках лучшей доли? Сколько страданий и унижений пришлось им пережить, прежде чем они решились покинуть родину и близких в надежде найти достойное будущее?

— Наверное, у тебя не было матери, которая могла бы утешить тебя в трудную минуту? — спросил Сьенфуэгос своего безмолвного соседа, как будто тот мог что-то ответить. — Или какая-то девушка разбила тебе сердце, и ты очертя голову помчался за тридевять земель, лишь бы ее не видеть? Должно быть, у тебя не было ни друзей, не братьев, которые смогли бы удержать тебя от ужасной глупости?

Канарец по опыту знал, что голод — плохой советчик в принятии решений, особенно тех, что касаются долгого путешествия. Когда вас одолевает голод, мозги отказываются работать, и вы рискуете кончить так же, как несчастный Асдрубаль Дорантес, что упокоился на вершине крошечного холма неизвестно где.

Ведь эта бесконечная земля и впрямь находилась неизвестно где.

Это была пустыня с травой, лишенная красоты песчаных дюн; застывшее море, лишенное магии волн. Весь путь Сьенфугоса оказался лишь прямой линией, соединяющей две точки.

Ту, откуда он начал свой путь, и это место, где он после стольких дней без сна и отдыха нашел лишь грубый крест на могиле.

Отчего мог умереть этот человек?

Уж, конечно, не от голода: у истощенного человека просто не хватило бы сил забраться так далеко вглубь континента.

Быть может, от болезни? Или его убили дикари во время набега? Хотя, скорее всего, он пал жертвой укуса одной из тех ядовитых змей, что во множестве гнездились в густом подлеске.

Змеи, несомненно, были главной опасностью на этой равнине. Тысячи гремучих тварей обитали в высокой траве, подстерегая неосторожных жертв.

Сьенфуэгос люто их ненавидел.

С его точки зрения, всякий здравомыслящий человек должен был их ненавидеть, поскольку они являли собой полную противоположность безупречности рода человеческого: ползучие, безмолвные гады, чьим основным оружием был яд, к которому прибегают лишь предатели, неспособные сойтись с врагом лицом к лицу.

Из-за змей или из-за своего одиночества, а может, оттого, что он оказался так далеко от дома, Сьенфуэгос всем сердцем возненавидел эту землю, где он чувствовал себя словно на другой планете.

Могло ли существовать в мире такое место, где на многие мили простирается равнина, и даже на горизонте не видно ни единой горы?

Почему природа столь капризна, что на таком крошечном острове, как Гомера, разместила такое множество самых причудливых обрывов и скал, а на этом обширном пространстве не оставила ни единого, даже самого жалкого утеса, чтобы послужил ориентиром?

Даже такое простое дело, как найти четыре камня, чтобы развести костер и установить на них котелок, здесь оказалось неразрешимой задачей, так что ему приходилось жарить луговых собачек, насадив их на лезвие ножа, который он держал над пламенем.

Земля безумцев!

Земля безумцев — иначе не скажешь!

Он уснул, положив голову на могильный холм своего неведомого друга — возможно, надеясь, что тот навестит его во сне, однако надеждам не суждено было сбыться, и единственной его компанией оказалась стая койотов, чей леденящий душу вой не давал ему покоя на протяжении долгих ночных часов.

На рассвете Сьенфуэгоса разбудил ледяной ветер. Когда же он посмотрел вперед — в ту сторону, куда лежал путь, то с удивлением обнаружил, что на расстоянии двух миль от него унылая равнина зеленого или блекло-желтого цвета вдруг стала темно-коричневой до самого горизонта.

Как ни копался он в своей памяти, но так и не мог вспомнить, чтобы ему встречались растения подобного цвета, созревающие за одну ночь.

Сьенфуэгос не спеша позавтракал, поскольку путешествие обещало быть настолько скучным, что начни он его часом раньше или позже, ничего не изменится. После завтрака, дабы погреть кости, он довольно долго пролежал на солнце.

Когда же он решил вновь пуститься в путь, он вконец растерялся, обнаружив, что огромное пятно непонятной коричневой травы значительно приблизилось.

Вглядевшись вдаль, он пришел к выводу, что пятно действительно движется; более того — оно растет, постепенно занимая все пространство до самого горизонта.

Земля безумцев!

Чем может быть эта огромная бесформенная масса, которая движется, словно живая?

Быть может, это вода?

В какой-то миг ему показалось, что это огромная лавина темной воды или густого ила из какого-то озера, вышедшего из берегов, но вскоре канарец отказался от этой мысли, разглядев, что к нему медленно движется несметная армада огромных животных, мирно щипающих траву.

Тысячи — нет, миллионы высоченных горбатых быков с короткими, но мощными рогами. Никогда прежде он не встречал настолько огромных животных.

Он неподвижно застыл, словно крест, под которым покоился несчастный Дорантес, завороженный грандиозным зрелищем.

Земля безумцев!

6  

Очень скоро Сьенфуэгос пришел к выводу, что дальше двигаться на север попросту невозможно; ни один человек не сумел бы пройти невредимым сквозь гигантское стадо громадных «коров». Даже если они и не станут атаковать, то попросту раздавят его своей массой, превратив в кровавое месиво, на радость волкам и койотам.

Оставаться на месте, дожидаясь, пока стадо доберется до него, тоже было опасно, а потому после долгих раздумий и не менее долгих наблюдений за передвижениями травоядных он решил двинуться на северо-запад, что давало определенные шансы избежать встречи со стадом.

Канарец продвигался чуть ли не на четвереньках, лишь изредка поднимая голову, чтобы определить, куда же все-таки движется грандиозная лавина; он не решался даже подняться во весь рост, поскольку не представлял, как отреагируют животные, если обнаружат его присутствие.

Конечно, логика подсказывала, что едва ли травоядным пришло бы в голову напасть. Скорее всего, они вообще бы не обратили на него внимания, но все же осторожность никогда не бывает лишней. И теперь осторожность твердила, что не стоит искушать судьбу.

Вскоре он в очередной раз убедился, что осторожность — его лучший друг в странствиях, поскольку помимо бизонов, которые могли его обнаружить, оказалось, что ему может грозить еще более серьезная опасность.

В одну из тех редких минут, когда он поднял голову, чтобы осмотреться и проверить, насколько удалился от стада, Сьенфуэгос с удивлением обнаружил, что он не единственный человек на равнине.

Два десятка воинов с тяжелыми двухметровыми копьями неслышно, словно тени, скользили между деревьями по берегам небольшого озера, подбираясь к многотысячному стаду животных, не подозревавших о грозящей опасности.

Индейцы находились спиной к Сьенфуэгосу и сосредоточили всё внимание на стаде, никому из них и в голову не пришло оглянуться, так что канарец наблюдал за ними без опаски.

Насколько он мог судить с такого расстояния, воины были больше похожи на тех людей, чье селение ему встретилось на берегу, чем на островитян Карибского моря. Они были значительно выше ростом, сильнее, с более светлой кожей, хоть она и имела красноватый оттенок.

Одеты они были в штаны из оленьей кожи и широкие плащи из кожи бизона, а двое еще и украсили себя бизоньими рогами, как будто пытались притвориться этими травоядными.

Канарец, конечно, еще не мог знать, что воины принадлежали к могучему племени дакотов, одной из многих ветвей семьи сиу, и с давних времен считали себя истинными хозяевами этих безбрежных равнин, простиравшихся от левого берега Миссисипи на востоке до Скалистых гор на западе, от Великих озер на севере почти до самого морского побережья на юге.

Стада бизонов, гуляющие по прериям, подобно косякам сардин в океане, были для этих людей основой существования, благодарясвоему превосходному мясу и толстым шкурам, из которых индейцы шили одежду и строили жилища.

Дакоты-кочевники большую часть года проводили в пути, следуя за стадами и зорко охраняя их, отстреливая бизонов лишь по мере необходимости, поскольку прекрасно знали, что если убить животное без нужды, то на ближайшие годы они лишатся целого десятка новых бизонов.

Их суровые законы запрещали убивать самок, если только людям не грозила голодная смерть. Они были знакомы с некоторыми приемами земледелия и ценили кукурузу, но не имели ни малейшего желания распахивать прерии и растить зерно, а использовали громадные территории лишь как пастбища для бизонов. Таким образом, получая от бизонов все необходимое для жизни, они поневоле вынуждены были относиться к стадам с большим уважением.

Кроме того, индейцы по опыту знали, что если потревожить землю, она отомстит, а северный ветер сгонит их с насиженного места.

Бизоны только подъедали верхнюю часть травы, оставляя корни нетронутыми, и уже через месяц даже самый зоркий глаз не смог бы понять, что совсем недавно здесь паслись миллионы голодных травоядных, чей навоз щедро удобрял землю и помогал прорастать новым семенам.

Таким образом, это был идеальный жизненный цикл, не менявшийся на протяжении тысячелетий, благодаря которому растения, животные и люди существовали в полной гармонии друг с другом.

Зная, в каком направлении движется стадо, и учитывая, что в безлесной прерии негде спрятаться и очень легко попасться на глаза туземцам, Сьенфуэгос решил набраться терпения и переждать, пока охотники завладеют добычей и уберутся восвояси.

Когда спустя пару часов он снова рискнул выглянуть из-за высокой травы, то обнаружил, что последние животные удаляются в южном направлении, а шестеро охотников следуют за ними, скользя, словно змеи, лишь легкое колыхание трав выдавало их присутствие.

Вскоре из прибрежных зарослей послышалось кряканье, и по этому сигналу все шестеро натянули луки, выпустили по две стрелы в ближайших самцов и спрятались, прежде чем стрелы достигли цели.

Почти в ту же секунду три бизона с ревом рухнули.

К величайшему удивлению Сьенфуэгоса, остальные животные даже ухом не повели, словно не замечая, как трое их товарищей бьют копытами в предсмертной агонии.

Со временем он узнал, что бизоны не видят связи между прилетевшей издалека стрелой и смертельной опасностью.

Единственное, чего они действительно боятся — это огня; еще их может встревожить запах стаи волков, угрожающей молодняку.

Но пока они не чувствуют подозрительных запахов и не видят приближения посторонних, им кажется, что все в порядке.

Прекрасно зная об этой особенности, охотники старались подобраться к стаду как можно незаметнее, а свой запах скрывали шкурами тех же бизонов.

Ждать пришлось долго. Солнце почти достигло зенита, когда стадо медленно удалилось, и лишь после этого четверо дакотов решили приблизиться к своим жертвам. Один из них ловко перерезал горло единственному животному, подававшему признаки жизни, после чего охотники принялись с удивительной ловкостью свежевать и разделывать туши убитых бизонов.

Лишь теперь, поскольку раньше он видел их лишь со спины, Сьенфуэгос заметил у одного из них длинную бороду.

— Слава Богу! — не сумел он сдержать радостного возгласа. — Христианин!

Христианин или нет, но кожа бородача действительно была намного светлее, чем у остальных. По всей видимости, это был пленник, поскольку на шее у него болталась веревка, конец которой держал в руке один из воинов.

Это удивительное открытие повергло канарца в ужас. Худшие его подозрения оказались реальностью: уроженцы бескрайних равнин были далеко не столь миролюбивы, как жители Гуанахани, Кубы или Эспаньолы, они захватывали чужеземцев в плен и превращали их в рабов, подобно свирепым антильским каннибалам.

— Спаси меня Боже! — прошептал он.

Что же ему делать — одинокому, заплутавшему на просторах огромной и неизведанной вселенной, если ее обитатели будут настроены враждебно?

И кто укажет ему дорогу домой?

Ему уже пришлось противостоять силам природы и диким зверям; теперь же главная опасность грозила со стороны тех, кто превратит его в раба.

Он тут же вспомнил кровавую битву в форте Рождества. Тогда пало столько народу, что при воспоминании о резне, развернувшейся перед его глазами, он проклинал Господа. Хотя, возможно, виноваты в этом были не воспоминания, а опасение, что он повторит судьбу тех несчастных: либо умрет, либо попадет в руки дикарей, и они будут использоваться его вместо вьючного мула.

Именно так они обращались с этим несчастным, которому привязали на спину половину головы бизона, и кровь залила его лицо и тело — поистине жалкая сцена. Кроме того, раба стегали кнутом, погоняя, хотя он пошатывался под огромным весом.

Нагруженные добычей охотники медленно двинулись на запад, оставляя за собой кровавый след.

Сьенфуэгос долго размышлял, глядя то на удаляющихся бизонов, то на несчастного христианина, которого два десятка туземцев использовали как вьючного мула.

Так что же теперь делать?

Решение, несомненно, было трудным — даже для человека, которому доводилось оказываться и в более сложных передрягах.

Осторожность — воистину святое слово! — советовала ему остаться на месте, а затем отправляться дальше на север, пусть даже он ни малейшего понятия не имеет, что ждет впереди.

Был еще другой путь: вернуться обратно по своим следам, к берегу моря; но здесь он снова оказался бы в безвыходном положении: ведь у него больше не было лодки.

И, наконец, оставался третий, самый опасный путь: отправиться вслед за индейцами и попытаться выяснить, не томятся ли у них в плену другие христиане.

— Вот бы хоть иногда приходилось выбирать между плохим и хорошим, — в который раз повторил он одну из любимых фраз. — Так нет же, вечно нужно выбирать между плохим и очень плохим.

Но что в этой ситуации считать плохим, а что — очень плохим?

Рассудок подсказывал, что «очень плохое» в данном случае — отправиться вслед за дикарями, но сердце говорило иначе.

А канарец прекрасно знал: когда сердце и рассудок тянут в разные стороны, ничем хорошим это не кончается.

В конце концов, стоит ли беспокоиться о судьбе идиота, готового рисковать собственной жизнью, пустившись на поиски мифического источника вечной молодости, якобы находящегося на каком-то затерянном острове неизвестно где?

А значит, он получил по заслугам и пусть будет доволен, что стал всего лишь вьючным животным, а не зловонным трупом, как его приятель Дорантес.

И тут Сьенфуэгос вспомнил далекие дни, проведенные в рабстве у свирепых антильских каннибалов, и как он тогда молил Бога, чтобы хоть кто-нибудь пришел на помощь.

Быть может, сейчас он сам может стать тем чудом, на которое так надеялся тот несчастный?

«А вдруг я и впрямь — одно из тех чудес, какие творит Пресвятая Дева? В таком случае мне будет нетрудно ему помочь, она все сделает за меня, — с улыбкой подумал он. — Вот только боюсь, чтобы спасти этого кретина, одного старого арбалета недостаточно, понадобится целая армия».

«А как бы поступил на моем месте Алонсо де Охеда?» — возразил он самому себе.

Отважный капитан Алонсо де Охеда был образцом для всех тех покорителей Нового Света, примером мужества, находчивости и, прежде всего, честности и благородства. Пусть он явился причиной множества смертей, правда также и то, что он искренне старался избежать убийств, честно предупреждая противников, почти ежедневно бросавших ему вызов, что владеет шпагой с поистине дьявольским мастерством и к нему не следует приближаться даже на милю.

Однако навязчивая идея победить с оружием в руках самого великого Охеду одолевала слишком многих, кто стремился стяжать себе славу на Эспаньоле, а потому, хоть тот всеми силами старался избегать столкновений, не обращая внимание на насмешки, время от времени все же был вынужден обнажать клинок, вновь и вновь доказывая очередному глупцу, что за безрассудную жажду славы платить приходится слишком дорого.

Ходили сотни легенд о десятках бесшабашных бретеров, воображающих, будто им известен особо хитрый удар и они смогут одолеть в поединке легендарного Охеду, и тогда весь багаж его блистательной славы и удивительных подвигов тут же станет их достоянием, а благородство и доблесть, которые он являл на протяжении всей своей жизни, полной невероятных приключений, тоже перейдут к ним.

Большинство отправились на тот свет, не успев даже пожалеть о совершенной ошибке, другим повезло больше: им удалось отделаться лишь глубокими шрамами.

Сьенфуэгос от души восхищался Алонсо де Охедой, о котором рассказывали, будто бы он, не достигнув еще и пятнадцати лет, первым вошел в осажденную Гранаду, а затем, желая привлечь внимание королевы, поднялся на вершину башни Хиральды, взобрался на парапет и прошелся по нему с такой невозмутимостью, будто прогуливался по Соборной площади.

По поводу его знаменитого хладнокровия даже ходила шутка: «Если напиток покажется вам слишком горячим, попросите Охеду окунуть в него палец, и питье тут же превратится в лед».

Также рассказывали, будто бы несколько поединков он провел, держа в левой руке книгу, а один и вовсе выиграл, не вставая с табуретки.

— Чертов Охеда! — воскликнул Сьенфуэгос. — Ну, почему тебя здесь? Будь ты рядом, я бы не задумываясь бросился на помощь этому бедняге!

Да, весьма печально, что Охеды здесь не было, несомненно, тот без колебаний бросился бы на помощь несчастному.

Но канарец не мог не признать, что Охеда — это Охеда, а все остальные, включая его самого — обычные люди.

Пока он, борясь с сомнениями, вел нескончаемый диалог со своей совестью, за спиной вдруг послышался ужасающий рев. Обернувшись, он разинул рот от изумления.

Это был смерч — но не обычный смерч, который нередко можно наблюдать в море или на пустынном берегу, нет, это был чудовищный торнадо, почти в целую милю диаметром, сметающий все на своем пути. Ветер подхватывал волков и бизонов и кружил их, словно сухие листья.

— Вот ведь мать его за ногу! — выругался он. — Только этого еще не хватало!

Словно мало было одиночества, растерянности, громадных равнин, волков, змей, бизонов, дикарей и пленного христианина, так нет же, неуемная капризница-судьба послала новый подарок в виде жуткого явления природы, чья сила, хоть и была сосредоточена в довольно узком пространстве, но не уступала силе урагана, который много лет назад разрушил злополучный Форт Рождества на Эспаньоле.

Сьенфуэгос до сих пор помнил выражение безграничного ужаса на лице прекрасной Синалинги, когда она сообщила ему о кошмарном Ур-а-кане, короле ветров, воплощенном духе зла, который приближался с юго-востока, уничтожая все на своем пути.

— Ветер? — изумился он тогда. — Но я не чувствую ни малейшего ветерка.

— Правильно, не чувствуешь, потому что все маленькие ветерки бегут в ужасе, чувствуя приближение великого короля ветров, — ответила она. — Завтра он будет здесь.

Так оно и случилось!

А после урагана не осталось ничего, кроме развалин.

Чудовищный ветер по бревнышку разметал форт, разрушил хижины индейцев, вырвал с корнем вековые деревья, а сам Сьенфуэгос уцелел лишь потому, что укрылся в глубокой пещере.

Но сейчас поблизости не было укромной пещеры, где он мог бы укрыться от ревущего чудовища, что двигалось прямо на него.

Очертя голову бросился он в сторону реки — туда, где видел охотников; выбрав самое большое и крепкое с виду дерево, привязал себя к его стволу толстой веревкой, всегда висящей на поясе.

Через пять минут пришлось закрыть глаза, потому что поднятые смерчем тучи пыли грозили его ослепить, и зажать уши, чтобы не оглохнуть от страшного рева.

Казалась, гигантская рука пытается вырвать дерево из земли; толстые веревки натянулись, грозя разрезать Сьенфуэгоса. Уже простившись с жизнью, он вдруг почувствовал, что чудовищный ветер стих и веревки ослабли. Открыв глаза, он обнаружил, что почти все деревья вокруг исчезли, их унес чудовищный смерч.

Сьенфуэгос был с ног до головы в пыли, пришлось десять минут плескаться в воде, чтобы вернуть себе прежний вид.

К счастью, ветер настолько напугал аллигаторов, что они потеряли аппетит.

7  

Остаток дня Сьенфуэгос безуспешно пытался сориентироваться.

Пыль покрывала все вокруг; было трудно дышать, глаза слезились. Казалось, на безбрежную равнину внезапно опустилась ночь.

Вокруг бродили олени, койоты, волки, кролики, луговые собачки и даже отбившиеся от стада бизоны — такие же потерянные, как и он сам, не видя ничего вокруг, кроме поваленных деревьев и трупов погибших животных.

К счастью, в этом яростном разгуле стихии он умудрился не потерять вещи, чему был несказанно рад, глядя на разрушения и хаос вокруг.

Между тем торнадо двигался как раз в ту сторону, куда удалились охотники, и канарец терзался вопросом, что с ними случится, если это ужасное явление природы застигнет их посреди прерии.

Хотя уж они-то, наверное, знали, как вести себя в подобных ситуациях, ведь они жили в этом мире многие сотни, а возможно, и тысячи лет; но торнадо налетел внезапно, посреди ясного солнечного дня, словно на мир внезапно обрушили свою ярость все фурии ада.

Земля безумцев!

После оглушительного рева, натиска и бешеной силы ветра наступила мертвая тишина ночи. Сквозь тучи пыли невозможно было разглядеть ни единой звезды. Казалось, даже ночные хищники этих равнин, привыкшие добывать пищу под покровом темноты, теперь благоразумно предпочли остаться в своих домах.

Сьенфуэгос улегся в кустах, свернувшись калачиком, и стал ждать — это удавалось ему лучше всего.

На рассвете начался дождь, но с неба льется не вода, а густая липкая грязь: очевидно, каждая капля захватывала носившуюся в воздухе пыли.

Когда же солнечным лучам наконец удалось пробиться сквозь плотную завесу пыли, взору канарца предстало унылое зрелище: прерия, реки, озера, деревья, животные и даже он сам — все было тускло-коричневого цвета, словно нарисованный охрой пейзаж.

При виде этой картины измученный Сьенфуэгос в который раз не удержался от безнадежного возгласа:

— Земля безумцев!

Ему оставалось лишь ждать, когда грязь и муть осядут на дно реки, и ее воды вновь станут чистыми. Тогда он смог наконец смыть с себя пыль и грязь и отправился на северо-запад — это направление он выбрал почти инстинктивно, даже не пытаясь больше раздумывать, самое разумное это решение или самое опасное.

Возможно, оно было и самым разумным, и самым опасным одновременно.

И тем не менее, он принял именно это решение — вероятно, потому что считал своим долгом помочь христианину, попавшему в беду, а быть может, потому, что устал бродить как неприкаянный или призрак сумеречных земель, и каждый лишний шаг казался ему теперь целой милей.

Что бы ни случилось, это все же лучше, чем неопределенность. Удивляясь, как быстро он принял решение, Сьенфуэгос бросился догонять охотников.

К вечеру он наткнулся на одного из них.

Мертвого.

Его тело безжизненно распласталось, уткнувшись лицом в землю, шея была сломана, словно сухая былинка. Видимо, индеец камнем упал с большой высоты, и Сьенфуэгос содрогнулся от ужаса, представив, что испытывал этот несчастный, пусть даже дикарь, когда невидимая рука подхватила его как перышко и, покружив в воздухе, с силой швырнула оземь, как камень из пращи.

Проклятье!

Глядя на бренные останки, Сьенфуэгос окончательно убедился, что главный враг, с которым ему суждено столкнуться на пути к далекому дому — вовсе не люди, как бы хитры и жестоки они ни были, а сама природа, оказавшаяся здесь еще более суровой и неумолимой, чем во всех других местах, где ему довелось побывать.

Река, которая могла бы вместить в себя воды всех известных ему рек; равнина в тысячу раз обширнее, чем все известные ему равнины; стада коров, перед которыми все стада Европы вместе взятые покажутся лишь жалкой горсткой, и грандиозные торнадо, в сравнении с которыми любой смерч — не более чем старушечье пуканье.

Ну и дела!

Несколько дней он не обнаруживал никаких следов человека или хотя бы животных; лишь на четвертый или пятый день канарец разглядел вдали тонкие столбы дыма, составляющие в небе причудливый узор.

К счастью, его хорошо скрывала высокая трава, доходящая до груди, достаточно было лишь немного пригнуться.

Однако вскоре он пришел к выводу, что туземцы вовсе не так беспечны, как могло показаться. Сьенфугосу стало ясно, что он не сможет больше сделать ни шагу, не рискуя быть обнаруженным.

Стойбище — а это, вне всяких сомнений, было именно стойбище, а не город и даже не деревня — располагалось в излучине широкого ручья, вся трава вокруг него аккуратно скошена, так что ни зверь, ни человек, ни даже огонь, внезапно вспыхнувший посреди равнины, не смогли бы подобраться незамеченными.

Пожар, вне всяких сомнений, был самой страшной угрозой в это время года, когда трава уже достаточно высохла, и канарец не мог представить, как спастись от неумолимого огня на этих бескрайних равнинах, где ничто не задерживало пожар.

Первым делом его внимание привлекла необычная коническая форма жилищ, построенных, видимо, из шкур бизонов, и украшенных странными рисунками черного и кроваво-красного цвета.

Все строения, кроме одного, самого большого, служившего, видимо, домом собраний племени, были около трех метров в диаметре и почти такой же высоты, с отверстием в верхней части, откуда торчали перекрещенные жерди каркаса, именно через эти отверстия и выходил дым, сообщая о присутствии людей.

Таких построек он насчитал пятнадцать, включая и ту, самую большую, вокруг которой лепились остальные, и с удивлением обнаружил, что обитатели стойбища его по-прежнему не замечают.

Четверо или пятеро детишек плескались в реке, невдалеке парочка женщин ловила рыбу, а чуть поодаль еще трое собирали что-то похожее на красные ягоды, складывая их в корзины на спине.

Вскоре Сьенфуэгос обнаружил мальчика — тот сидел на вершине дерева, на толстой ветке, озираясь вокруг.

Но Сьенфуэгос не заметил ни единого воина.

Время от времени до него доносился странный монотонный скрип. Приглядевшись, он понял, что эти звуки издают какие-то странные птицы, запертые в загоне из бамбуковых прутьев. Они были значительно больше гуся, с темно-серым оперением.

Под клювом у них болтался ярко-алый мешок дряблой кожи, которым они горделиво встряхивали.

Так, прижавшись к земле, он провел несколько часов, наблюдая, как туземцы снуют туда и обратно, пока мальчик на дереве не затрубил в бизоний рог, издав глубокий гортанный звук. Этим сигналом он, очевидно, приветствовал охотников, приближающихся из-за реки.

На этот раз они не принесли бизоньих туш — лишь нескольких птиц да пару оленей. Большую часть добычи они взвалили на спину белого пленника, того самого, которого канарец видел на озере.

Жители деревни тут же засуетились, женщины, дети и старики бросились навстречу прибывшим и тут же принялись ощипывать птиц, свежевать и разделывать оленьи туши, причем дети трудились наравне со взрослыми, даже самые маленькие, которых взрослые держали на руках.

Эта картина могла бы показаться канарцу самой мирной и даже пасторальной, если бы он перед этим не видел, как его соотечественника — если это и в самом деле был его соотечественник — водят в ошейнике и заставляют таскать самую тяжелую ношу.

Сейчас он заметил, как тот завернулся в бизонью шкуру и рухнул без сил, словно сраженный молнией.

Грязный, растрепанный, с ног до головы заляпанный кровью, он являл собой воплощенное отчаяние.

Когда солнце начало клониться к закату, поднялся холодный ветер, пробирающий до костей. Перед самым наступлением ночи Сьенфуэгос заметил, как на дерево забрался другой мальчик, на сей раз закутанный в меха, чтобы сменить прежнего наблюдателя.

После этого еще долго горели огни внутри жилищ, почти незаметные снаружи, но в конце концов погасли один за другим, и стойбище погрузилось во тьму.

К большой радости Сьенфуэгоса, луна в эту ночь пряталась за тучами, лишь иногда показывая свой бледный лик. Он понимал, что должен двинуться вперед как можно быстрее, если не хочет умереть от холода.

Он полз, прижимаясь к земле, как ящерица, не издавая ни малейшего шороха, прислушиваясь к каждому звуку. Ему потребовался почти час, чтобы добраться туда, где, по его мнению, находился пленник. В конце концов ему удалось найти этого человека, но лишь благодаря мощному храпу, который тот издавал.

Подобравшись к пленнику сзади, канарец крепко обхватил его, зажал рукой рот и прошептал на ухо:

— Тихо, не надо кричать! Я христианин!

Тот поначалу попытался вырваться, но тут же замер, приготовившись к худшему.

Сьенфуэгос между тем продолжал его уговаривать:

— Я христианин и хочу тебе помочь. Понимаешь?

Несчастный лишь энергично закивал, поскольку Сьенфуэгоса приставил нож к его шее, решив перерезать пленнику горло, если тут начнет кричать. Канарец ослабил хватку и шепотом спросил:

— Ты испанец? — когда тот снова кивнул, Сьенфуэгос спросил: — Хочешь, чтобы я тебя отсюда вытащил?

В ответ несчастный лишь горько зарыдал:

— Ради Бога!

Сьенфуэгос поспешно разрезал его путы, и они уже вдвоем поползли прочь — очень медленно, плотно прижимаясь к земле, пока не достигли границы стойбища, где трава стояла некошеной.

Какое-то время они еще продолжали ползти, и лишь убедившись, что никто из обитателей стойбища их не видит и не слышит, припустили во весь дух.

Так они и бежали, не останавливаясь ни на минуту, и лишь когда первые лучи солнца озарили прерию, совершенно измученный пленник без сил упал на колени.

— Подожди! — взмолился он. — Я больше не могу!

Канарец остановился, и тот схватил его за руки и принялся покрывать их поцелуями.

— Спасибо тебе, спасибо! — повторял он сквозь слезы. — Ты спас мне жизнь! Даже больше чем жизнь, потому что это был настоящий ад!

— Опасность еще не миновала, — напомнил канарец. — Возможно, нас преследуют.

— Не сомневаюсь. Но прежде чем они меня схватят, я вскрою себе вены.

— Не смей так говорить — даже в шутку не смей! Как тебя зовут?

— Сильвестре Андухар, — ответил тот.

— Боже! — присвистнул Сьенфуэгос, не удержавшись от ухмылки. — Точно, Сельвестре и есть: прямо как из сельвы вылез, чистый дикарь. Откуда ты такой будешь?

— Из Кадиса. А сам-то ты кто такой и откуда взялся?

— Зовут меня Сьенфуэгос, а взялся я оттуда же, откуда и ты: из-за моря.

— Сьенфуэгос? — удивился Андухар. — Уж не тот ли ты знаменитый юнга Сьенфуэгос, по прозвищу Силач, что плавал вместе с самим Колумбом и оказался единственным выжившим в той резне в форте Рождества?

— Тот самый.

— И что ты здесь делаешь?

— Я и сам хотел бы это знать.

— Слушай, а где мы находимся?

— Я думал, что ты мне это объяснишь, — ответил Сьенфуэгос, усаживаясь рядом.

— Я? — изумился Сильвестре Андухар. — И откуда, черт побери, я могу знать то, чего не знаешь ты? Мы искали остров Бимини, но мне уже давно стало ясно, что это не только не Бимини, но и вообще никакой не остров.

— А ты случайно не из экипажа «Морской принцессы»?

— Да, я боцман этого корабля... А ты откуда знаешь, как назывался корабль?

— Нашел на берегу его останки, и не думаю, что еще какой-нибудь христианский корабль могло занести в эти места. Что случилось с твоими товарищами?

Боцман ответил с неподдельной искренностью:

— Понятия не имею. Как-то вечером я отошел в кусты по нужде, и меня ударили по голове чем-то тяжелым, и с тех пор я о них ничего не слышал. Эти канальи захватили меня без штанов, что может быть лучше?

— Когда это произошло? — спросил канарец.

— Три года назад.

— Боже милосердный! И все три года ты вел эту ужасную жизнь?

— А что мне еще оставалось? — ответил несчастный Андухар, пожимая плечами. — Удавил бы гадов! — с этими словами он устало поднялся и махнул за спину. — Давай поговорим об этом потом, а то знаю я этих дикарей: они способны углядеть даже след ящерицы на камне. Можешь мне поверить, так легко они от нас не отстанут.

Увы, Андухар знал, о чем говорит: уже к утру они разглядели на горизонте около двадцати неумолимо приближающихся крошечных точек.

Они прибавили ходу, но вскоре стало ясно, что избитому и измученному Сильвестре Андухару не под силу тягаться в беге с дикарями, словно созданными для того, чтобы носиться по прериям в погоне за добычей, будь то зверь или человек.

Под конец, в очередной раз оглянувшись, бывший пленник вдруг упал на колени и взмолился, отчаянно простирая руки:

— Спасайся, пока не поздно! Оставь мне нож и беги!

— Ты с ума сошел? — изумился канарец. — Если они хотят войны — будет им война! В конце концов, их не больше двадцати.

— По-твоему, это мало? Если что и может нас спасти — так это кусок дерева, чтобы развести огонь.

Канарец запустил руку в котомку на плече, извлек оттуда кремень и огниво, а потом заметил:

— С помощью этого высечь огонь куда проще, чем добывать его трением, но ведь если мы подпалим эту чертову равнину, то сами превратимся в жаркое. Здесь негде спрятаться, а огню без разницы, язычники перед ним или христиане.

Андухар не ответил, лишь схватил трут и кремень и прижал их к губам с таким благоговением, как будто это сам Святой Грааль.

— Не верю!! Просто не верю! Давай, помогай скорее! — воскликнул он, как одержимый дергая сухую траву. — Скорее! Нужно очистить площадку и всю траву сложить в центре. Ну же, скорее!

— Зачем? — удивился Сьенфуэгос.

— Не теряй времени, делай, что говорю, — взмолился тот. — Потом объясню.

После того как в радиусе десяти метров вся трава была вырвана и уложена в центре в большую кучу, Андухар погрузил в нее руки, и несколько раз ударил огнивом по кремню, пока не высек первые искры.

— Но если мы зажжем огонь, нас тут же обнаружат, — резонно заметил канарец.

— Они и так знают, где мы. Зато не знают, хотя скоро узнают, что у нас есть огонь. Вот будет сюрприз!

И действительно, в скором времени сухая трава вспыхнула, и маленький столб дыма стал медленно подниматься к небу.

Когда огонь разгорелся, Сильвестре Андухар вдруг принялся мочиться в огонь.

— Давай тоже! — стал он подгонять своего товарища по несчастью. — Смочи траву, только смотри, не погаси огонь... Давай же! Делай, что я говорю, и не спорь!

Канарец послушался, по-прежнему недоумевая, но все же не удержался от вопроса:

— И какого дьявола нам нужно мочиться в огонь?

— Когда горит влажная трава, дым идет черный.

— Ну и что? А нам-то какая разница?

Тот махнул рукой в сторону преследователей, которые внезапно остановились как вкопанные.

— Нам-то никакой, а вот для них разница большая.

Когда столб дыма, теперь ставший намного темнее, достаточно вырос, Сильвестре Андухар стянул с себя бизонью шкуру и попросил канарца взяться за другой конец, так что они вдвоем растянули ее в метре над огнем.

Так они держали шкуру на протяжении минуты, а потом резким движением убрали, позволив дыму взметнуться вверх.

Этот странный ритуал они повторили три раза, затем Андухар отбросил шкуру, зарядил арбалет, привязал к стреле пучок сухой травы и выстрелил высоко в воздух в направлении туземцев.

После этого он спокойно уселся на землю, ожидая, что предпримут преследователи.

Не прошло и пяти минут, как тот, что казался среди них главным, вонзил в землю длинное копье с роскошным султаном из красных и белых перьев.

Затем он развернулся и пошел прочь, и за ним последовали все его спутники.

— Вот так, валите отсюда, сучьи дети! — радостно воскликнул тот, кто три долгих года был их рабом. — Ну же, проваливайте, драть вас в задницу! Чтоб вас в аду черти драли!

Сьенфуэгос устроился рядом с ним, и теперь они вдвоем наблюдали, как преследователи, удрученные и посрамленные, удаляются несолоно хлебавши. Сьенфуэгос от души порадовался бескровной победе, а потом спросил:

— Ты мне объяснишь, что все это значит?

Андухар взглянул на него с улыбкой и снова кивнул.

— У всех индейцев Великих равнин есть два могучих союзника, они же и самые страшные враги: огонь и бизоны, — сказал он. — Огромные стада бизонов дают им пищу, одежду и шкуры, из которых индейцы строят жилища. Но когда бизоны охвачены паникой, они сносят все на своем пути, а если уходят слишком далеко, в земли других племен, индейцы начинают голодать, а иногда и воевать.

— И неудивительно, достаточно бросить один взгляд на эти огромные стада, способные прокормить полмира.

— Дикари считают бизонов величайшим даром богов, подобно огню, помогающему готовить пищу и не умереть от холода в зимнюю стужу. Но в то же время огонь представляет страшную опасность, когда трава высыхает, вот как сейчас. Пожар в этих необозримых прериях — истинный кошмар, порой он не утихает много дней, недель и даже месяцев, уничтожая все на своем пути; после него несколько лет ни о какой охоте не может быть и речи.

— Ясное дело, — согласился канарец.

— Таким образом, когда мы разожгли огонь, мы вроде как сообщили им: «Мы — повелители огня», — Андухар сделал паузу и добавил: — Так вот, если дым белый, это значит, что к ним пришли с миром — торговать, вести переговоры, быть может, хотят пригласить на праздник или купить жен, чтобы влить свежую кровь в свое племя. А если дым черный, это означает, что на племя собираются напасть. Если же столб дыма несколько раз закрывают шкурой, это значит, что вы пытаетесь удержать зверя, но если тот вырвется на свободу, то сметет все на своем пути.

— А что означает стрела, которую ты выпустил?

— Мы послали им стрелу с привязанным пучком травы. Тем самым мы дали понять, что могли бы его поджечь, и тогда огонь охватил бы все вокруг, и они бы неминуемо погибли в пламени. Таким образом, наша стрела — своего рода предложение мира от человека, готового к войне.

— И они явно выбрали мир.

— Им действительно есть что терять. Сказать по правде, слишком высокая цена за свободу какого-то раба. Именно поэтому все эти годы меня близко не подпускали к огню и к предметам, с помощью которых его можно зажечь. Уж им-то хорошо известно, что в прерии любой одиночка с огнем в руках намного опаснее, чем целая армия без огня.

Канарец указал на копье, чьи перья ярким пятном выделялись на фоне выгоревшей травы, и спросил:

— Так значит, это символ мира?

— А также — граница, которую мы не должны пересекать, — пояснил его товарищ. — Это копье говорит о том, что они не двинутся дальше того места, где оно воткнуто, но если мы вернемся, то нас убьют. Причем неважно, вернемся ли мы с огнем, что означают красные перья, или без него, что означают белые.

— Утро вечера мудренее... — заметил Сьенфуэгос, извлекая из кожаного бурдюка кусочки мяса, чтобы зажарить их на костре. — Мне нет никакого резона возвращаться, но эта предполагаемая граница вынуждает нас идти на запад.

— А почему не на север?

— Ненавижу север! — сердито бросил канарец. — Сдается мне, в этой проклятой стране на севере зимой творится что-то вроде того, что Ингрид рассказывала мне о Германии: снега по самые уши и холод, от которого яйца смерзаются.

— Ну, за этим не надо идти на север, — убежденно заверил Андухар. — Снег на моей памяти и здесь выпадал сотни раз, а ветра дуют такие, что птицы на лету замерзают.

— А когда шел снег, тебя тоже заставляли спать под открытым небом? — спросил потрясенный канарец.

Его спутник не ответил не сразу — лишь сунул в рот аппетитный кусочек жареного мяса и принялся жевать. Наконец, весьма неохотно, он все же признался:

— За исключением тех случаев, когда мне приходилось совокупляться с какой-нибудь старухой.

Сьенфуэгос аж поперхнулся при этих словах, а глаза его стали размером с блюдца. С трудом прокашлявшись, он еле выговорил:

— Ты хочешь сказать, что...

— ...что они использовали меня не только как рабочую лошадь, но и как племенного жеребца для старух? Ну разумеется! Именно так.

— Просто не могу поверить!

— Веришь ты или нет, а так оно и было. И уверяю тебя, среди них была лишь парочка вдов средних лет, а все остальные — вонючие старые ведьмы, от одного вида которых меня тошнило.

— Как же тебе тогда удавалось исполнять мужской долг?

— Закрыв глаза. Больше мне ничего не оставалось, ведь если мне не удавалось им угодить, они царапались до крови. Но к счастью, в их распоряжении был более действенный способ получить свое.

— Что еще за способ? — поинтересовался канарец.

— Когда у меня не было сил, они хватали мою штуковину, засовывали ее в рот и целыми часами стонали и пыхтели. Когда я уже не мог сдерживаться, а им хотелось, чтобы это длилось как можно дольше, они собирали мое семя, мазали им у себя внутри и этим доводили себя до экстаза.

— Вот шлюхи-то!..

— Твоя правда: все они шлюхи.

— А я-то думал, что все эти мерзкие штучки более свойственны утонченным и порочным культурам, чем примитивным народам.

— Ошибаешься! — поспешно ответил Андухар. — В Кадисе нередко можно встретить блюда и кубки с античной росписью, и уверяю тебя, на многих рисунках древние греки и финикийцы занимаются теми же вещами, что и здешние индейцы.

— Вот черт!..

— И не говори...

— И часто тебя заставляли это делать?

— Обычно — два или три раза в неделю, если, конечно, назавтра не предполагалось идти на охоту. Уж тут мужики были непреклонны. Ясное дело, если бы я всю ночь резвился, то наутро был бы ни на что не годен, — Сильвестре Андухар на миг замолчал и тут же добавил: — Вообще-то когда воины отправляются на поиски стада, они не прикасаются к женщинам. У них считается, будто бы бизоны чувствуют запах женщины и пугаются.

— Какой вздор!

— По большому счету, не есть мяса во время поста, даже если умираешь от голода — такой же вздор, — спокойно ответил тот. — Вопрос привычки.

— Твоя правда, хотя сам я никогда не соблюдал постов.

После ужина они почувствовали себя слишком уставшими, чтобы продолжать путь неведомо куда, а потому решили заночевать под открытым небом. Андухар тут же воспользовался подходящим моментом, чтобы расспросить своего спутника:

— И все же, как ты здесь оказался? В Санто-Доминго о тебе ходили легенды, а потом рассказывали, будто ты уплыл на какой-то остров у берегов Кубы.

— Так оно и есть.

— А что было потом?

Канарец вкратце рассказал о своих приключениях: от злополучной рыбалки до того дня, когда он вызволил своего нежданного товарища из индейской деревни. Когда он закончил свой рассказ, Андухар лишь присвистнул:

— Мама дорогая! Так тебя укусила ядовитая рыба? Вот ведь не повезло!

— Куда уж хуже!

— Но все же я рад, что это с тобой приключилось, ведь иначе я бы так и остался в плену у этих проклятых выродков, пришлось бы до самой смерти служить им и жевать шкуры.

— Жевать что? — не понял канарец.

— Шкуры... то есть, кожи. Их женщины целыми часами жевали бизоньи шкуры, и я вместе с ними. От жевания шкуры становятся мягкими и эластичными. И в итоге к тридцати годам мало у кого из женщин остается хотя бы несколько зубов.

— И тебя тоже заставляли это делать? — ужаснулся канарец.

— Не переживай, — ответил тот. — Жевание бизоньей шкуры хотя бы притупляет чувство голода, так что я относился к этому спокойно, а что касается моих зубов, то все они целы.

— Боже, подумать страшно, что тебе пришлось пережить!

— Ты даже не представляешь!

Какое-то время они еще поболтали, но скоро усталость взяла своё и обоих сморил сон.

8  

Вскоре Сьенфуэгос обратил внимание, что его спутник постоянно срывает пучки травы и грызет ее кончики, а затем отбрасывает нервным движением, похожим на тик.

Когда канарец, не в силах сдержать любопытства, спросил, в чем причина необычного поведения, тот ответил с такой простотой, словно речь шла о самых обыденных вещах:

— Я делаю это ради соли.

— Ради соли? — удивился Сьенфуэгос. — Какой еще соли?

— В кончиках травы содержится соль. Всем известно, что растения развиваются благодаря воде и соли из земли. А если человек не получит нужного количества соли, то ослабеет и может даже заболеть.

— Не знаю, как насчет всех, но лично я понятия не имел, что если не поем соли, то могу заболеть, — признался канарец. — А ты в этом точно уверен?

— Абсолютно. Там, где я вырос, скотине всегда давали соль, чтобы она была здоровой и сильной, если скотина не получала соли, то оставалась слабой и рахитичной. Ты, я и все остальные, кто родился на побережье, получали соли вдоволь, а потому в нашем организме ее достаточно. Но здесь совершенно иная ситуация: здесь соль можно получить только из травы, а потому приходится ее жевать. — С этими словами он протянул канарцу горсть сорванной травы, велел сунуть ее в рот и добавил: — Советую привыкать, если не хочешь через пару месяцев лишиться рассудка.

Сьенфуэгос послушно остановился, пожевал травинки, потом на миг задумался и решительно сплюнул горькую зеленую массу.

— А черт его знает! — воскликнул он. — По-моему, трава совсем не соленая.

— Ну, вкус — это дело привычки. А трава кажется тебе пресной, потому что соли в ней ничтожно мало. Поэтому, чтобы получить нужное количество соли, приходится жевать целые горы травы.

— И кто тебе сказал, что в траве есть соль, если ее совершенно не заметно? — недоверчиво спросил канарец.

— Бизоны.

— Бизоны? — переспросил ошарашенный Сьенфуэгос. — Разве они умеют говорить?

— Нет, конечно. Но они живут далеко от моря и питаются одной травой, но посмотри, какие они тучные, сильные, как лоснятся их шкуры. А все потому, что они явно добывают соль из единственного доступного источника: травы. Индейцы тоже об этом знают.

— Они тоже жуют траву? — спросил канарец.

— Только те, у которых нет настоящей соли, а ее в этих местах очень мало, и стоит она в сто раз дороже кукурузы.

— Охотно верю, — согласился Сьенфуэгос, засовывая в рот новую порцию травы.

— Во всяком случае, местный дурак знает о здешней жизни больше, чем пришлый мудрец, так что, если бизоны и индейцы едят траву, то и мы будем. А что еще я должен знать, чтобы выжить в этих краях?

— Не спеши, в свое время все узнаешь, — с легкой улыбкой ответил Сильвестре Андухар. — Но главное, ты должен уяснить: размеры здешних земель не идут ни в какое сравнение с тем, что ты видел прежде. Эти земли намного обширнее.

— Я и сам уже это заметил.

— Вот заруби себе это на носу и помни каждую минуту. Скажем, у нас в Испании можно добраться за день из Кадиса до Севильи, а на следующий день быть уже в Кордове. Здесь же ты можешь две недели слоняться по чертовом прериям — и как будто даже с места не сдвинулся. Окажись здесь Христофор Колумб, ему бы и в голову не пришла дурацкая мысль, что Земля якобы круглая и ее можно обойти, двигаясь с востока на запад.

Канарец недоуменно посмотрел на собеседника, а тот ответил ему насмешливым взглядом.

— Что с тобой? — спросил он.

— Меня удивило, что тебе кажется нелепой теория, что Земля круглая, — ответил Сьенфуэгос. — Раньше я и сам в этом сомневался, но сейчас уверен, что это правда, да и большинство людей это тоже признают.

— Признают, что Земля круглая? — воскликнул Сильвестре Андухар, после чего громко захохотал и широко раскинул руки, словно желая обнять окружающее пространство. — Вот это вот — круглое? Не смеши! Хотел бы я услышать, что сказал бы этот тупица, адмирал Моря-океана, и его идиоты-приспешники, попади они сюда! Равнины, равнины, равнины — повсюду сплошные равнины и ничего больше!.. На тысячи и тысячи миль вокруг — сплошная прерия, ровная, как тарелка, и так — до края Земли! Если верить теории этого кретина, то за все проведенные здесь годы я должен был встретить множество желтолицых китайцев, но желтая здесь только выгоревшая трава.

— Может быть, ты и прав, — согласился канарец. — Вот уже семнадцать лет, как я покинул Гомеру, а до сих пор так и не встретил ни одного китайца. А ведь я столько всего повидал!

— Потому что китайцы живут на другой стороне Земли, на востоке, — ответил Андухар. — Ведь все понятно: земля плоская и начинается там, где встает солнце и живут люди с желтой кожей, потом она продолжается в Европе, где живут белые люди, то есть, мы, и в Африке, где живут черные негры, и заканчивается здесь, где обитают индейцы с красноватой кожей. И можешь мне поверить, ни одному из индейцев, с кем мне довелось говорить, даже в голову не приходило, что на этих равнинах, которые, по их словам, не имеют конца, где-то могут обитать люди с желтой кожей.

— Ни одному?

— Ни одному.

— Боже милосердный! — простонал канарец. — И что же нам теперь делать? Слоняться по этим равнинам до самой старости, или пока чертовы краснокожие нас не поймают и не превратят в рабов?

— Краснокожие! — в восторге воскликнул Андухар. — Хорошо сказано, в самую точку, такие они и есть! Краснокожие! Надо же было додуматься!

— Да как-то само собой на ум пришло. Ты же сам сказал: красноватые. Разве нет?

— Пожалуй. И по мне, так это название подходит им куда больше, чем «индейцы», поскольку «индейцы» — то те, кто живет в Индии, а здесь, как мы уже убедились — совершенно другой край планеты. Значит, договорились: с этого дня будем называть их краснокожими.

Вечером, когда канарец Сьенфуэгос и андалузец Андухар ловили рыбу на берегу идиллического потока, что неспешно струил свои воды, которым предстояло преодолеть многие тысячи миль, чтобы достичь моря, если вообще суждено было его достичь, оба испанца были целиком и полностью убеждены, что Земля плоская и начинается далеко на востоке, где обитают люди с желтой кожей, а кончается здесь, на западе, в стране краснокожих.

Разумеется, в то время никто не мог доказать правдивость теории, гласящей, что земля круглая, учитывая, что люди видели прямо противоположное — особенно после скандальной ошибки адмирала. А ведь Земля действительно круглая, просто Колумб считал ее намного меньшей по размеру, чем на самом деле, и всегда уверял, что Китай расположен там, где, как мы знаем, находится Центральная Америка; при этом он даже понятия на имел о существовании Тихого океана, отделяющего Америку от Азии и занимающего ровно треть окружности Земли по экватору.

И, конечно, ни Сьенфуэгосу, ни Андухару даже в голову не могло прийти, что от того места, где они находились — а именно там сегодня располагается североамериканский штат Канзас — до того места, где они могли бы встретить первого на своем пути китайца, им пришлось бы преодолеть расстояние, равное почти половине окружности земного шара.

Они стали, сами того не зная, и уж конечно не желая, первыми на планете людьми,оказавшимися так далеко от места рождения, за исключением, возможно, легендарного Марко Поло.

И разумеется, они совершенно растерялись.

— В чем я уверен, — заявил Сильвестре Андухар, поджаривая на огне пойманную рыбу, — так это в том, что чертовы краснокожие Великих равнин делятся на три большие семьи: дакотов, лакотов и накотов. Их языки очень похожи, а все вместе они образуют союз племен под названием «сиу», что означает «друзья» или что-то вроде того. Хотя другие народы называют их «натавесеваками», что означает «змеелюди». Так что можешь мне поверить, у них есть родичи в двух месяцах пути в любую сторону отсюда, что уже само по себе говорит, насколько велики эти земли. Это как если бы у меня были родственники где-нибудь на Руси или в Египте.

— Понятия не имею, где находится эта Русь, не говоря уже о Египте, — честно признался канарец. — Но подозреваю, что где-то у черта на куличках.

— Примерно так. До сих пор не перестаю удивляться, насколько необъятны эти земли. Каждые одиннадцать месяцев меня передавали другим владельцам, потому как их закон гласит, что, если раб прожил в селении четыре сезона, он становится полноправным членом племени, и чтобы лишить рабов этого права, эти сволочи меняются пленниками, когда подходит срок.

— Вот ведь сукины дети!

— Таков закон, который оказался ловушкой. Мне довелось жить в трех из семи больших племен — или семей, как их называют дакоты: у «тех, кто стреляет среди листвы», у «рыб, пришедших из-под земли» и, наконец, у тетонванов, то есть «тех, что живут на равнинах» — и все они утверждают, что прерии безграничны.

— Ничто в этом мире не безгранично, — заявил Сьенфуэгос, нисколько не сомневаясь в своих словах. — Раз уж у прерий есть начало возле моря, откуда мы пришли, то я уверен, что где-то должен быть и конец.

— Возможно, только краснокожие сами понятия не имеют, где прерии могут кончаться.

— Ясное дело, что они этого не знают; ведь они самые что ни на есть примитивные люди, до сих пор охотятся с каменными топорами и стрелами, то есть не знают металлов, а растить хлеб могут лишь там, где много земли и воды. Даже мой дед, дикий гуанче, был более цивилизованным, чем эти дикари.

— А какого черта им растить хлеб, когда кругом полно оленей, птиц и луговых собачек? — резонно возразил Андухар. — К тому же они никогда не остаются на одном месте достаточно долго, чтобы дождаться урожая, поскольку должны следовать за стадами бизонов. Они, конечно, любят кукурузу, но им намного удобнее привезти ее издалека, выменяв на шкуры и вяленое мясо, чем растить самим.

— Ну ладно! — согласился Сьенфуэгос. — Понятно, что чертовы краснокожие — народ отсталый, но они хотя бы не людоеды, — с этими словами он пристально взглянул на своего спутника. — Они ведь не людоеды, правда?

— Никоим образом! — заверил Андухар. — Хотя, не скрою, есть у них такой обычай: спустя три или четыре года после смерти родственника — а надо сказать, покойников они не зарывают в землю, а поднимают высоко на столбах, чтобы не добрались койоты — они возвращаются на кладбище, сжигают останки, растворяют в воде пепел и пьют эту воду. Считается, что таким образом к ним переходят доблести предка.

— А если у него не было никаких доблестей?

Андухар немного помолчал, поедая сочную форель, а потом озадаченно взглянул на Сьенфуэгоса.

— Что ты хочешь этим сказать? — хмуро спросил он.

— Я знаю очень мало покойников, чьи достоинства хотел бы унаследовать, — ответил канарец. — Пожалуй, лишь пепел Алонсо де Охеды пришелся бы мне по вкусу, да продлит Господь его годы!

— Даже не напоминай мне об Алонсо де Охеде! — простонал Андухар. — Я собирался поступить к нему на службу, когда его назначили губернатором Кокибакоа, но в последнюю минуту чертов Дорантес втянул меня в эту дурацкую авантюру, отправиться на поиски источника Вечной молодости.

— Асдрубаль Дорантес?

— Он самый. А ты что, с ним знаком?

— Нет, я лишь наткнулся на его могилу.

— Его укусила гремучая змея, его невозможно было спасти. Он был хорошим парнем, мы знали друг друга с детства, но я никогда не прощу ему, что втянул меня в это дерьмо.

— Думаю, это дерьмо все же лучше, чем могила, — заметил канарец. — В конце концов, никто бы не втянул тебя в это дерьмо, если бы ты сам в него не полез.

— У меня были причины, чтобы в него полезть, — тихо ответил Андухар.

— Какие?

— Дело в том, что мой отец был добрым человеком, и дела его шли настолько успешно, насколько это возможно в таком порту, как Кадис. Вот только у него было шестеро детей от законной супруги и еще восемь бастардов от двух служанок. Так вот, чтобы тебе было ясно, я — как раз один из этих бастардов, самый младший, а потому мне доставались пинки и колотушки от всех обитателей нашего громадного особняка, а было их не счесть... — Сильвестре Андухар сплюнул и добавил: — Самое лучшее, что отец для меня сделал — разумеется, не считая того, что помог мне появиться на свет, да и то не могу сказать, хорошо это для меня или плохо — так это отдал меня в обучение к священнику, который приходил трижды в неделю, чтобы обучать четырнадцать «плодов страсти», как папаша любил нас называть, чтению, письму, а также хорошим манерам.

— Я научился читать уже взрослым, — признался Сьенфуэгос. — Да и то лишь благодаря картографу Хуану де ла Косе. А еще он научил меня считать, поскольку до этого я даже не мог точно сказать, сколько именно коз я пасу.

— И как же ты узнавал, что какая-нибудь из них потерялась?

— Я знал их всех по именам. А хозяину никогда не было особого дела, сколько там коз пасется в горах, а потому и меня это не слишком заботило.

— Боюсь, это не лучший способ ведения хозяйства, — заметил Андухар. — Так или иначе, мой отец был умелым дельцом, а потому оставил большое наследство, его поделили между законными детьми. Ну а нас, бастардов, через неделю после похорон попросту выкинули на улицу.

— Как они могли так поступить с родными братьями? — ужаснулся канарец.

— Именно потому, что мы были их родными братьями, с нами так и поступили. Они выгнали из дома братьев, сестер и их матерей, ведь, как говорится, месть — это блюдо, которое следует подавать холодным. В общем, полагаю, хозяйка дома, донья Филомена, имела удовольствие потребить это блюдо по всем правилам: за четверть века ревности и злобы оно успело достаточно остыть, — андалузец красноречиво развел руками и закончил: — Вот почему я говорю, что рожден для того, чтобы влипать в дерьмо. Спустя полгода Асдрубаль Дорантес уговорил меня отправиться на поиски удачи и новых горизонтов, и надо сказать, мне грех жаловаться: пусть я не нашел удачи, но зато горизонтов — сколько угодно.

— Ты прав, горизонтов здесь и впрямь — хоть шляпой ешь! Вот только они всегда одни и те же.

— А всего хуже то, что стоит броситься в очередную авантюру, тебе и в голову не придет, что за этими горизонтами вполне может не оказаться ничего, кроме новых горизонтов, как это часто случается с нашими мечтами и надеждами, которые в итоге оказываются лишь миражами.

Сьенфуэгос устремил взгляд в сторону далекой линии горизонта — безупречно прямой, словно прочерченной по линейке, что тянулась по всем сторонам света, разделяя синее небо и желто-зеленое море травы. Под конец он лишь недовольно фыркнул и пробурчал себе под нос:

— Один из моих учителей, обращенный иудей Луис де Торрес, которому пришлось принять христианство под угрозой попасть в застенки, как-то сказал, что самая ужасная тюрьма не имеет ни замков, ни решеток, но при этом из нее невозможно вырваться. Тогда я думал, что самой страшной тюрьмой он называет свою совесть, но сейчас склоняюсь к мысли, что, окажись он здесь, то согласился бы — нет на свете худшей тюрьмы, чем здешние Великие равнины, ведь в какую сторону ни пойди, всё равно никуда от них не денешься.

Возможно, канарец несколько преувеличивал, но равнины и в самом деле были самой настоящей тюрьмой без замков и решеток, простирающейся на тысячи километров в любом направлении.

9  

Он двигался с необычайной осторожностью, подобно змее или горной пуме, затаив дыхание, следя за каждым своим шагом, чтобы не шелохнулась ни единая веточка, не хрустнул ни единый сучок под ногами.

Лес был дремуч, ночь — темна, а рев быстрого потока поблизости заглушал любые звуки, помогая неслышно подобраться к ничего не подозревающей жертве, мирно дремлющей на ложе из веток.

Тем не менее, злоумышленнику потребовалось немало времени, чтобы проделать последние четыре шага, отделяющие его от жертвы. Лишь убедившись, что та не проснулась и по-прежнему беспомощна, он поднял каменный топор, чтобы со всей силой опустить его на голову спящего.

Однако оружие так и не достигло цели: рука злоумышленника замерла на полпути, перехваченная чьей-то железной дланью, сломавшей эту руку, как сухую веточку.

Отчаянный крик боли пронесся над кустами и резко оборвался, когда Сьенфуэгос отвесил незнакомцу подзатыльник, и тот как подкошенный молча рухнул к его ногам.

Затем воцарилось долгое молчание.

В конце концов его нарушил шепот встревоженного Сильвестре Андухара:

— Сьенфуэгос?..

— Да?

— Что это было?

— На меня напал дикарь.

— Какой еще дикарь?

— Понятия не имею, но, видимо, совсем еще мальчишка: он даже сопротивляться не пытался.

— Ты его убил?

— Надеюсь, что нет.

— И что нам теперь делать?

— Дожидаться рассвета.

— Вот дерьмо!

Остаток ночи тянулся бесконечно долго. Прислушиваясь к каждому шороху, не выпуская из рук оружия, они сидели спина к спине рядом с телом полуголого парнишки, который, казалось, погрузился в глубокий беспробудный сон.

Одного подзатыльника, полученного от человека, когда-то по праву носившего прозвище Силач, оказалось достаточно, чтобы индеец несколько часов не мог поднять головы.

Потом раздался подозрительный шум, и сотне метров от них трижды прозвучал крик совы.

— Сиу... — прошептал андалузец. — Это их клич.

— Ага!

Затянувшееся ожидание продолжилось, но ничего не происходило, пока рассвет не решил прогнать своего извечного врага, темноту.

Он оттеснял ее все дальше на запад, и она уступала место расплывчатым сумеркам, медленно выступали толстые стволы деревьев и стебли побуревшей травы, а затем множество цветов в глубине леса засияли самыми яркими красками.

Лишь теперь они смогли как следует рассмотреть индейца, который и в самом деле оказался не старше десяти-двенадцати лет.

— Земля безумцев! — в ярости пробормотал Сьенфуэгос. — Кому понадобилось это затеять?

— Одному кретину, которому приспичило раньше срока стяжать себе славу великого воина.

— Я чуть не свернул ему шею.

— Христос остановил твою руку.

— Просто счастье, что я не сломал ему шею. А ведь мог!

— Там что-то движется!

Они прислушались, вглядываясь в колышущуюся на ветру массу травы, и вскоре действительно заметили пятерых воинов, осторожно крадущихся сквозь кусты.

Легко, как перышко, Сьенфуэгос поднял мальчика на руки и направился вместе с ним к недалекому берегу реки. Там он опустил свою ношу на песок и вынул огромный нож, прижав острие к шее спящего пленника.

Сильвестре Андухар последовал за ним и встал чуть левее, дожидаясь, пока туземцы выберутся из зарослей.

— Скажи им, что мальчишка пока невредим, но я отрежу ему голову, как только кто-нибудь из них двинется с места, — заявил канарец. — Не в моих обычаях убивать детей, но он напал первым.

Андухар перевел его слова, и туземцы послушно остановились в десяти метрах от них. Казалось, они не только напуганы, но и потрясены видом двух бородатых чужаков, а главное, огромного ножа в руке одного из них.

Очевидно, они никогда прежде не видели такого острого и блестящего оружия.

Индейцы пошептались между собой. Вперед выступил здоровенный детина, больше похожий на медведя, чем на человека. Похоже, он был у них главным.

— Это земля дакотов, и тот, кто без нашего позволения вторгается на нее, должен умереть, — произнес краснокожий. — Таков закон.

— Мы пришли издалека, — ответил Сьенфуэгос. — Мы — мирные путники и надеялись, что нас здесь встретят как друзей, а вместо этого нас попытались убить в ночи.

— Никто не предупредил нас о вашем приходе.

— Мы не встретили никого, кому могли бы об этом сообщить.

— Дым заметно издалека, — заметил гигант. — И мы ни разу не видели белого дыма, который бы говорил о ваших мирных намерениях.

Сильвестре Андухар ненадолго задумался, затем, чтобы потянуть время, перевел канарцу сказанное, после чего без всякого зазрения совести выдал индейцам откровенную ложь:

— Мы пришли из-за моря, где ничего не знают о ваших дымовых сигналах и как ими предупреждать о присутствии путников.

— Вы лжете, за морем ничего нет и быть не может.

— Тем не менее, есть. Там лежат земли, столь же великие и прекрасные, как и ваши.

— И там тоже принято убивать детей?

— Только если они сами пытаются убить спящего, — твердо ответил андалузец, и добавил: — А если вы позволяете себе подобное — значит, не имеете ничего общего с мирным племенем дакотов и благородным народом сиу, а принадлежите к презренному племени команчей.

В ответ послышался возмущенный ропот, словно одно название привело в ярость доблестных воинов. Какое-то время они совещались между собой, не спуская, однако, глаз с врагов.

Наконец, верзила снова вышел вперед и заявил:

— Мы можем позволить вам пройти через наши земли, только если один из вас победит меня в саксавуа. Если он одолеет меня — вы свободны, а иначе оба станете нашими рабами.

— Значит, вам не дорога жизнь этого парня?

— Это мой сын, и я буду оплакивать его долгие годы, но он ослушался моего приказа, проявив безрассудство, а безрассудство и непослушание должны быть наказаны, — он поднял руку, словно собираясь в чем-то поклясться, и добавил: — Но если вы убьете его, то станете не рабами, а трупами.

Когда Андухар перевел предложение вождя, Сьенфуэгос не смог удержаться от вопроса:

— Что такое саксавуа?

— Смертельная борьба без оружия, — ответил Андухар.

— Смертельная, но без оружия? — удивился канарец. — И как такое возможно?

— В ней позволено все: бить ниже пояса, кусаться, царапаться, даже выдавливать глаза. Ты только взгляни, что за когти у этого зверя! Длинные и острые, как у ягуара, но на самом деле это затвердевшая смола. А взгляни на его шрамы! Можешь не сомневаться, он настоящий мастер этой борьбы, голову даю на отсечение, он убил не одного несчастного.

— Тебе приходилось видеть подобные бои?

— Только один раз, и меня под конец просто вырвало, это самое отвратительное, дикое и жестокое зрелище, какое только можно себе представить.

— Даже вырвало?

— Вывернуло наизнанку, до самых печенок!

— Ну и ну! Это напомнило мне о Васко Нуньесе де Бальбоа, задиристом пьянице, который все ошивался по тавернам в Санто-Доминго. Самый бессовестный тип на свете, — канарец пожал плечами и продолжил: — Так вот, если, как ты говоришь, в этой борьбе все позволено, скажи этой скотине, что я буду с ним драться.

— Ты с ума сошел!

— Куда хуже бросить вызов пятерым лучникам, способным завалить бизона с пятидесяти шагов, — резонно ответил канарец. — В этом случае у нас вообще не будет ни единого шанса.

— Может, ты и прав.

— Разумеется, я прав. Их больше, они лучше вооружены, и против них мы ничего не сможем поделать. Только попроси их немножко подождать, пока я поем. Я голоден, а мне бы не хотелось умереть на голодный желудок.

Услышав эти слова, Андухар просто ушам своим не поверил: встряхнув головой, дабы убедиться, что не ослышался, он выпалил:

— Хочешь сказать, что можешь испытывать голод в такую минуту?

— Я голоден как волк.

— Прекрасно! — воскликнул андалузец, не веря своим ушам. — Этот скот собирается тебя убить, а ты в это время думаешь только о том, как бы набить себе брюхо! У тебя точно крыша поехала!

— Позволь тебе напомнить, что желудок и поединок — две разные вещи, которые никак не связаны друг с другом, — Сьенфуэгос небрежно махнул рукой в сторону туземцев, одарив их широкой белозубой улыбкой. — Ну, давай же! Пообещай этим огрызкам, что если они дадут мне спокойно позавтракать, я выполню все их справедливые требования.

Сильвестре Андухар постарался как можно деликатнее перевести слова своего спутника. Поначалу туземцы его попросту не поняли, и ему пришлось повторить, и озадаченный краснокожие все же согласились с условиями этого странного человека с длинной бородой и рыжими волосами, который тут же уселся рядом с лежавшим без сознания мальчиком и принялся с аппетитом пожирать огромный кусок копченого мяса, словно давая понять, что если уж ему суждено сегодня умереть, то, по крайней мере, не на пустой желудок.

Краснокожие тем временем неспешно удалялись по берегу, что-то обсуждая между собой: видимо, удивлялись, как можно оставаться столь хладнокровным накануне жестокой и беспощадной схватки.

Они принадлежали к племени с древними обычаями, согласно которым и в горе, и в радости надлежало сохранять хладнокровие и внешнее бесстрастие, чтобы по лицу невозможно было прочитать его мысли и чувства. Но всё равно они не понимали, как может человек на пороге смерти так беззаботно шутить и улыбаться.

Они опасались, что он попросту безумен, а ведь даже самый опытный боец не в силах предсказать поступки и реакции сумасшедшего.

— Ты правда рехнулся или только прикидываешься? — спросил в эту минуту Сильвестре Андухар, присев рядом с другом.

— Если бы я сошел с ума, я бы заметил это последним. Выйти на поединок с воином такого громадного роста, с такими ногтями, знающим все приемы этой чертовой борьбы — это тебе не шутка! Так что первым делом мне следует сохранять спокойствие и постараться просчитать варианты. Как они обычно ведут себя во время схватки?

— Первым делом он ударит между ног.

— Ну что ж! Постараюсь защитить свои яйца — скажем, положу камень в штаны: то-то ему будет сюрприз! Что еще?

— Он попытается исполосовать тебя когтями и выцарапать глаза.

— Хорошо, буду беречь глаза. Что еще?

— Если вдруг заметишь, как он оскалил зубы — знай, он попытается перекусить тебе шейную артерию.

— Вот же сукин сын! — выругался пораженный канарец. — Это уж совсем грязно!

— Я тебя предупреждал, что в саксавуа позволено все, на этом и основана борьба, — андалузец многозначительно поднял вверх палец и добавил: — Имей в виду: если ты хоть на миг промедлишь, не желая сделать какую-нибудь особую жестокость, идущую вразрез с твоими принципами — все, ты труп! Здесь не место принципам и моральным ограничениям. Либо убьешь ты, либо тебя.

— Хорошо, я это учту.

— Уж постарайся, потому что, если ты проиграешь, я вскрою себе вены. Не хочу остаток жизни провести в рабстве, так что ты спасаешь не только свою жизнь, но и мою.

В эту минуту мальчишка зашевелился и застонал. Канарец отвесил ему подзатыльник, вновь отправив в мир грез.

— Чертов сопляк! — прошипел он в ярости. — Будешь теперь знать, как нападать на спящих!

— Если дело кончится худо, мне отправить его к праотцам? — спросил Андухар.

— Зачем? Я и так совершил на своем веку много неправедного, но никогда не отягощал совесть убийством ребенка, и сейчас не хочу брать грех на душу.

— Но этот гаденыш хотел тебя убить. Ночью, исподтишка.

— А что еще ему оставалось? — резонно заметил Сьенфуэгос. — Он вряд ли настолько глуп, чтобы сразиться со мной лицом к лицу.

— Ты не перестаешь меня удивлять... — признался Сильвестре Андухар в порыве откровенности. — Вот мы с тобой тут сидим, болтаем о разных пустяках, и думать не думаем, что, возможно, уже этой ночью оба будем мертвы.

— Я не знаю ни одного человека, который прожил бы хоть на минуту дольше отмеренного ему срока, — ответил Сьенфуэгос. — И чтобы этот человек в свои последние минуты рассуждал о возвышенном и глубокомысленном. Смерти, знаешь ли, все равно, чистый ты или грязный, о пустяках ты говоришь или о высоком, когда ей приспичит тебя забрать, она тебя вытащит хоть из задницы.

— Совершенно с тобой согласен.

— В таком случае к чему весь этот разговор?

Между, тем гигант, одетый лишь в крошечную набедренную повязку, собрал длинные волосы в хвост на макушке и смазал тело жиром с ног до головы, после чего оно заблестело и стало выглядеть еще более устрашающим — если такое, конечно, возможно. А главное, от жира он стал таким скользким, что за него невозможно было ухватиться.

— Эта сволочь знает, что делает! — заметил Сьенфуэгос, коснувшись пальцем его груди и коротко рассмеявшись. С этой минуты он не переставал улыбаться, рассудив, что смех — единственное, что может вывести из равновесия противника. — Скажи ему, что он больше похож на жирного оленя для жаркого, чем на храброго воина, готового встретить смерть. А уж как гнусно воняет этот жир! Даже демоны в аду так не смердят!

— Этим ты его только больше разозлишь! — предупредил андалузец.

— А мне этого и надо! Капитан Алонсо де Охеда утверждал, что большую часть его противников погубила не столько его шпага, сколько их собственная слепая ярость. Он был настолько остроумен, а его насмешки так точно били в цель и настолько разъяряли соперников, что у них пена изо рта шла.

— Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь.

— Если бы я это понимал, то не сидел бы здесь, а был бы сейчас дома, с женами и детьми. А впрочем, пора за дело! — он весело подмигнул громадному воину и воскликнул с улыбкой: — А ну иди сюда, кочерыжка, посмотрим, на что ты способен!

Как и предупреждал андалузец, противник тут же принялся царапаться и драться ногами, но при третьей попытке нанести удар в пах большой палец ноги индейца наткнулся на твердый плоский камень, которым канарец защитил свои интимные места. Краснокожий взвыл от боли и запрыгал на одной ноге. А вскоре вконец растерялся, когда противник сделал красноречивый жест руками, давая понять, что его гениталии надежно защищены.

Тем не менее, прошло целых две минуты, прежде чем краснокожий это сообразил. Он взревел, как разъяренный бык, и слепо ринулся в атаку, пытаясь сдавить канарца в объятиях, запустить ему в спину страшные когти и сломать ребра.

Вопреки ожиданиям, Сьенфуэгос не стал уклоняться от ближнего боя, напротив, позволил противнику крепко прижать его к груди; однако, увидев в нескольких сантиметрах от себя оскаленные зубы индейца, который уже примерялся вонзить их ему в горло, канарец неожиданно сунул в рот два пальца и выплеснул в лицо индейцу поток зеленой вонючей рвоты.

Даже если бы мир перевернулся с ног на голову, дакот едва ли был бы столь ошарашен. Едкое и зловонное содержимое чужого желудка попало ему в глаза и горло, ослепив и вызвав приступ кашля; он тут же выпустил свою жертву, пытаясь вытереть лицо и очистить глаза.

Сьенфуэгос понимал, что использует недостойные приемы, но на карту была поставлена его жизнь и жизнь Сильвестре Андухара, а потому он не дал противнику времени опомниться и нанес ему свирепый удар в пах. Индеец рухнул на колени, схватившись обеими руками за пострадавшее место.

Ослепший от боли противник теперь был в полной его власти, канарец ухватил его за собранные в хвост волосы, резко рванул его голову вниз и ударил коленом в подбородок.

Челюсть с хрустом сломалась пополам.

Гигант рухнул, раскинув руки. Из носа и рта у него фонтаном хлестала кровь, но он упорно пытался встать.

Видя, что он встает, Сьенфуэгос забежал ему за спину, чтобы оттуда нанести новый удар по яйцам, да такой жестокий, что противник снова грохнулся, потеряв сознание. Тогда канарец отошел от поверженного соперника, встал рядом с Сильвестре Андухаром и заявил:

— Скажи этим людям, что я считаю бой оконченным.

— Не уверен, что они согласятся, — возразил Андухар.

— Мне претит сама мысль о том, чтобы убить беспомощного человека, а этот уже точно не способен защищаться.

Андухар перевел туземцам его слова. Ошарашенные воины немного посовещались, а затем один из них произнес:

— Законы саксавуа неизменны на протяжении многих сотен лет и священны: воин не должен остаться в живых лишь потому, что противник решил его пощадить.

— Но он же совершенно беспомощен! — возразил канарец.

— Это не имеет значения. Такой исход боя станет для него позором, и позволь напомнить, что выбор стоит между его жизнью и нашими, — сказал Андухар.

Сьенфуэгос до самой смерти не мог забыть страшного хруста, когда он, уперевшись коленом в спину поверженного гиганта, дернул его голову и сломал шею.

Потом, удаляясь берегом реки, он долго и молча плакал.

10 

— Ничего более мерзкого я в жизни не видел.

— Но это был единственный способ победить. Это любимый трюк Васко Нуньеса де Бальбоа, помогавший ему противостоять в поединке даже Алонсо де Охеде — этой свинье даже не нужно было засовывать пальцы в рот, он мог вызвать рвоту с такой же легкостью, как другие пускают ветры.

— Да уж! Это был самый гнусный бой, какой я только видел.

— Согласен, а потому прошу тебя больше не возвращаться к этому разговору. Мне стыдно.

И действительно, ни Сьенфуэгос, ни Сильвестре Андухар больше никогда не вспоминали об этой неприятной истории. Однако, рассудив, что рано или поздно они непременно наткнутся на другой отряд краснокожих, они решили, что разумнее всего будет днем отсыпаться, а путешествовать по ночам.

Но для этого нужно было сначала определиться, в каком направлении двигаться, а для этого сориентироваться по звездам, служившим маяками в ночной темноте.

Вскоре они пришли к выводу, что лучше всего отправиться на запад, поскольку тогда они смогут начинать путь уже в сумерках и идти до рассвета, когда первые лучи солнца озарят прерию.

Они дождались заката и провели на земле черту, отметив точку, где оно скрылось.

Затем стали внимательно наблюдать за темнеющим небом, чтобы увидеть, какая звезда покажется на горизонте над этой чертой.

Когда первая звезда поднялась над горизонтом почти на сорок пять градусов, они выбрали другую звезду, чуть левее, отметив ее положение кусочком кроличьего меха, чтобы подсчитать, сколько градусов между двумя звездами, и не сбиться с курса.

Таким образом, выбрав семь звезд, поднимающихся над горизонтом одна за другой и не отклонявшихся от нужной точки более чем на один градус, они могли быть уверены, что даже в самую темную безлунную ночь не собьются с пути.

Это была очень простая, но при этом эффективная система. Какой бы темной ни оказалась ночь, в прерии невозможно было на что-то наткнуться в потемках. Пустынную равнину толстым ковром покрывала лишь мягкая трава.

Каждой звезде Сьенфуэгос дал имя: Ингрид, Росио, Арайя, Каталина, Гараона, Гадитана и Пострера; появление на небосклоне этих звезд предупреждало его, что скоро наступит рассвет и пора подыскивать убежище, если они не хотят провести весь день в траве под палящим солнцем.

Два дня они надрезали кору деревьев у реки, чтобы собрать смолу, смазать ей длинные пучки сухой травы и наклеить их на оленью шкуру.

За годы рабства у охотников прерий Андухар стал настоящим мастером подобной маскировки. Просто удивительно, как человек его комплекции сливался с окружающим пейзажем, стоило ему лечь на землю и накрыться шкурой.

Уже на расстоянии пяти метров его невозможно было заметить.

Убедившись, что правильно провели все расчеты, на третий день, как следует выспавшись, с первыми лучами заката они начали путь на запад. Они совершенно не представляли, куда идут, но, в конце концов, чем одно место лучше или хуже другого? По-настоящему важно было только одно: как можно скорее выбраться из самой огромной тюрьмы, когда-либо существовавшей на свете.

Млечный путь был, несомненно, самым верным союзником беглецов, слепо шагающих в неизвестность.

Чтобы не потерять друг друга в темноте, они связали себя веревкой, обмотавшись ею вокруг пояса и оставив промежуток в пять метров длиной. Каждый час они сменяли друг друга: тот, кто прежде шел впереди, теперь шел сзади. Очень скоро выяснилось, что невозможно выдержать дольше часа, неотрывно глядя на одну и ту же звезду: рано или поздно в глазах начинало двоиться, и заветную звезду становилось трудно отличить от миллиона других, то и дело поднимающихся над горизонтом.

Канарца, рожденного и выросшего среди гор, его родной стихии, страшно угнетало, что ни впереди, ни позади, ни слева, ни справа нет ни единого возвышения, послужившего бы ему ориентиром, а еще больше угнетала мысль о том, что на многие и многие мили вокруг — одна и та же бесконечная, унылая степь.

Он по привычке то и дело оглядывался по сторонам, и при виде царящего кругом унылого пейзажа у него ныло под ложечкой.

Лишь при свете дня ветер время от времени слегка изменял окружающий пейзаж, наклоняя травяное море то в одну, то в другую сторону, но ночью этот же ветер усиливался и с неистовой силой толкал в бок, мешая идти.

Удивительно, но ветер почти никогда не подгонял в спину, с востока, словно пытался остановить.

Раз или два даже пришлось действительно остановиться — сражаясь с ветром, они совершенно вымотались, а достигнутый результат не стоил потраченных сил.

В конце концов, они никуда не спешили.

Андухар прекрасно знал, что никто его не ждет, а потому совершенно неважно, в какую сторону он направится. Что же касается канарца, то он решил, что не имеет значения, вернется он домой годом раньше или годом позже — семья будет его ждать, лишь бы только вернулся.

После многочисленных приключений он понял: сама судьба, похоже, решила сделать его одним из непосредственных свидетелей и посланником старой Европы в новых мирах, о которых до сей поры никому не было известно, и нужно спасать собственную шкуру в надежде, что переменчивая судьба, забросившая его так далеко от дома, будет благосклонна и вернёт его однажды в родные края.

В сущности, его дом был там, где жили его жены и дети. Сьенфуэгос верил в себя и в то, что сможет найти способ встретиться с ними вновь.

Они шли как заведенные, отправляясь в путь с первыми тенями, а как только горизонте озаряли первые лучи солнца, начинали искать озерцо, речушку или хотя бы заросли кустарника, чтобы укрыться от посторонних глаз.

Время от времени они устраивали привалы, укрывшись в высокой траве, и отдыхали пару часов, вглядываясь вдаль. Сьенфуэгос невольно вспоминал хамелеона, неподвижно сидящего на ветке и караулящего зазевавшееся насекомое, чтобы внезапно выстрелить в него липким языком.

Жизнь среди туземцев сделала Сильвестре Андухара невероятно терпеливым, поскольку на этих бескрайних равнинах многие тысячелетия не происходило ничего нового, если, конечно, сами люди не создавали происшествия.

Умение ценить время всегда было одной из труднейших задач, с которыми человечество сталкивалось на протяжении своей истории.

«Время — деньги», внушают нам с детства. Иногда это, безусловно, справедливо, но бывают минуты, когда требуется, напротив, тянуть время, чтобы задобрить духов.

Люди, культуры и даже целые цивилизации исчезли лишь потому, что кто-то не смог выбрать — действовать или сохранять спокойствие. Как говорил Алонсо де Охеда, лучший фехтовальщик не тот, кто хорошо владеет мечом, а тот, кто атакует, когда противник потерял бдительность.

Охеда — маленький, тощий и хрупкий с виду — сотни раз доказывал справедливость этой теории. Природа, не наделившая его ни ростом, ни силой, щедро наградила бесценным даром: он всегда умел выбрать точный момент, чтобы сделать выпад и пробить оборону противника.

С первой минуты своего появления на свет люди становятся рабами времени: не потому, что время идет, а они стареют, но потому, что не сумели взять над ним верх, и в итоге оно взяло верх над ними.

Миллионы людей умерли в убеждении, что, если бы они могли вернуться в какой-то день, час или даже минуту, жизнь сложилась бы совсем по-другому — полнее, счастливее.

А Сильвестре Андухар утверждал, что именно полное неумение ценить время повинно в том, что краснокожие Великих равнин были и остаются примитивными существами.

— Сколько раз я слышал, как они бахвалятся, что живут и охотятся точно так же, как их предки тридцать или сорок поколений назад, возводя тем самым свои традиции в ранг величайших добродетелей, — заметил он однажды в полдень, когда они отдыхали в тени раскидистого дуба, выросшего посреди равнины по какому-то странному капризу природы — или, быть может, какая-то птица, пролетая над этим местом, соизволила опорожнить кишечник. — Такое впечатление, что за последние восемьсот лет в прериях не произошло ровным счетом ничего нового, и монотонность жизни наложила свою печать и на людей. К примеру, их вполне устраивают каменные наконечники стрел, дикари даже не задумываются, как усовершенствовать оружие. Многие столетия они живут в шатрах из бизоньих шкур, не пытаясь соорудить более прочные жилища. Отсутствие стимулов притупило их разум, а всем известно, что пассивность — худший враг прогресса.

— Это точно, в Европе за последние сто лет произошло больше перемен, чем здесь — за восемьсот, — признал канарец. — Но все же сомневаюсь, что там люди счастливее.

— Камень счастливее кактуса, кактус счастливее розы, роза счастливее козы, коза счастливее пастуха, а пастух счастливее мудреца, но я все же предпочитаю быть мудрецом, а не камнем, — процитировал андалузец любимое высказывание своего отца.

— А я не видел ничего плохого в том, чтобы быть пастухом, пока не встретил Ингрид, — признался канарец. — Ради нее я делал все, чтобы стать мудрецом, пусть это и добавило мне проблем. Но, как мне кажется, краснокожим недолго осталось жить так, как жили до сих пор. Сюда пришли мы.

— Думаешь, мы сможем изменить их жизнь? — удивился Андухар. — Ты что же, считаешь нас такими важными персонами?

— Нет, конечно! Ни ты, ни я сами по себе ничего не изменим, точно так же, как у нас на Гомере пара кузнечиков, залетевших из Африки, ничего не изменит в жизни островитян. Но любой канарец знает, что за этой парочкой неизбежно последуют целые полчища саранчи, которые сожрут все посевы и обрекут народ на целый год голода и лишений.

— Так ты считаешь нас вроде саранчи?

— Не по собственной воле, разумеется. Как та пара кузнечиков, занесенных на Гомеру ветром, тоже попала туда не по своей воле. Но первый шаг всегда самый важный. А если не веришь, спроси у жителей Эспаньолы, и они расскажут, как за последние десять лет из свободных и счастливых людей превратились в несчастных рабов.

— Это точно, — согласился Андухар. — Я несколько месяцев прожил на Эспаньоле и не встретил ни одного туземца, который казался бы сколько-нибудь довольным жизнью.

— Когда европейцы вторгнутся в эти прерии, очень скоро здесь тоже не останется ни одного краснокожего, довольного жизнью, — заверил его Сьенфуэгос. — Самое худшее, что мы сюда принесем — даже не наши болезни и пороки; хуже всего другая беда, и они не знают, как с ней бороться.

Какая?

— Алчность. Я не встречал ни одного уроженца Нового Света, который желал бы иметь больше, чем необходимо, как не встречал ни одного выходца из Старого Света, который не стремился бы захапать как можно больше богатств, а потом не знает, что с этим делать. Вот в этом и заключается главное различие между нами.

— А ведь и правда, я не знаю ни одного сиу, который бы цеплялся за что-нибудь, кроме своих детей, — согласился Андухар, чуть заметно кивнув. — Детей они обожают, готовы ради них в лепешку расшибиться, а если умирает ребенок, то скорбят не только родители, но и все племя. Они месяцами рыдают, почти ничего не едят, пробавляясь лишь парой глотков воды в день.

— А к своим женам они питают такую же любовь? — спросил Сьенфуэгос.

— Думаю, что нет. А даже если и питают — воин не должен этого показывать. Истинный сиу должен терпеть любые невзгоды и самую адскую боль, а потому им позволено проявлять нежность лишь к детям. Я ни разу не видел, чтобы индейцы их наказывали, прощая им такие вещи, за что любой отец из Европы задал бы хорошую порку. Но в то же время, — добавил Андухар, — муж и жена здесь могут драться прямо на глазах у соседей, и никому даже в голову не придет вмешаться. Когда же они устают от бесконечных драк, в которых, кстати, никогда не пользуются оружием, один из них может покинуть селение, провести сезон вдали от него, а потом вернуться, как ни в чем не бывало.

— Поразительно!

— И это еще не все! Сдается мне, им совершенно незнакомы такие чувства, как злоба или обида — во всяком случае, по отношению к своим соплеменникам. Индейцам ничего не стоит поссориться, потом помириться и вести себя так, будто ничего не произошло. Такое впечатление, что у них вообще нет памяти.

— Но ведь она у них есть?

Андухар убежденно кивнул:

— Разумеется — за исключением тех случаев, когда дело касается домашних ссор.

— Любопытно! — заметил канарец. — Когда, хоть и очень редко, мне случалось повздорить с Ингрид или Арайей, они потом дуются целую неделю и не желают со мной разговаривать.

— Другой мир — другие обычаи... — философски заметил Андухар.

Обычаи Нового Света действительно сильно отличались от европейских, и Сьенфуэгос в этом воочию убедился спустя три дня, когда однажды утром, открыв глаза, увидел в двух шагах от себя старика-индейца в бизоньей шкуре, сидящего неподвижно, словно каменное изваяние.

Сьенфуэгос поспешно разбудил товарища и указал на старика, но Андухар лишь махнул рукой, как будто речь шла о чем-то обыденном.

— Не пугайся: это всего лишь ходячий мертвец.

— Ходячий... что? — изумился канарец.

— Ходячий мертвец. Короче говоря, старик, который устал от жизни и не хочет быть обузой для своих соплеменников, а потому покинул селение, чтобы спокойно умереть в одиночестве.

— Что-то не похоже, чтобы этот ходил, — заметил Сьенфуэгос. — Не удивлюсь, если он и впрямь умер — смотри, даже пальцем не пошевелит!

— Помни главную заповедь здешних мест, от этого зависит твоя жизнь, — заявил Андухар. — В прерии нет ничего мертвого, пока стервятники не докажут, что оно действительно мертво. Если видишь лежащего на земле зверя или человека — не верь, что он мертв, если стервятники не выклевали его глаза.

— Ты и впрямь думаешь, что этот бедный старик может причинить нам вред?

— Нет, конечно. Именно этот старик не собирается причинять нам зло. Единственное, чего он хочет — спокойно умереть.

— А его детям что же, совсем нет дела, что он умрет на улице, как собака?

— А что они могут поделать? Они постоянно кочуют, ведь приходится следовать за стадами бизонов, и не могут слишком долго оставаться на одном месте и ждать три месяца или три года, пока какой-нибудь старик соизволит наконец умереть. Этим он обрек бы свое племя на голод и лишения. И когда старики уходит ночью из становища, они тем самым как раз и доказывают свою любовь к семье и племени, будто говоря: «Рождение человека приносит радость и смех, и он не должен умирать среди стенаний и слез. Умирать лучше в тишине и покое».

— Я вижу, ты многому у них научился.

— Многому. Вот только жаль, что я учился, будучи рабом!

— А какая разница?

— Я многому у них научился, но и сам мог бы научить их многим полезным вещам.

— Каким, например?

— Например, что такое колесо и как им пользоваться.

Канарец надолго задумался, прежде чем ответить. В который раз он окинул взглядом безбрежное море травы, чьи корни прочно держали почву, превратив степь в бесконечный пушистый ковер, после чего признался, что и впрямь трудно представить на всей планете место, более подходящее для колесных повозок, они могли бы превратить жизнь в этих местах в настоящий рай.

— Неужели они и в самом деле не знают колеса? — спросил он наконец, как будто не мог поверить в подобную глупость.

— Похоже на то, во всяком случае, они им не пользуются, — ответил его товарищ. — Когда приходит время следовать за стадом, они разбирают жилища, взваливают на спину все свои пожитки, в том числе тяжелые бизоньи шкуры и длинные жерди, из которых строят вигвамы, и медленно тащатся пешком, порой несколько недель. Ежедневные переходы под дождем и ветром, в жару или стужу — настоящая пытка, говорю тебе как человек, испытавший это на собственной шкуре. В жизни не видел большего кошмара, особенно если тебя еще и подгоняют ударами плетки, стоит отстать на пару шагов.

— Могу себе представить! — посочувствовал ему канарец. — Теперь понимаю, почему бедный старик предпочел остаться здесь, чтобы спокойно умереть.

— Без сомнения, — добавил Андухар, — жизнь этих упрямых болванов стала бы совершенно другой, будь у них повозки, которые служили бы им жилищами, как у европейских цыган. Они могли бы спокойно ехать за бизонами. Когда есть пища и вода, нужно лишь хорошее средство передвижения, но они не побеспокоились об этом и за тысячи лет.

— Возможно, они не придумали повозки, потому что их некому возить, — напомнил Сьенфуэгос. — Я не видел ни одного осла, мула или лошади.

— Это верно, здесь их нет. Когда я говорил с краснокожими, они не могли поверить в существование животного, на котором человек может ехать верхом. Когда однажды я нарисовал им достаточно хорошую картинку, они рассмеялись, уверяя, что я спятил, и насмехались надо мною месяцами. В тот день мой авторитет оказался совсем подорван, — печально признал Андухар. — И с тех пор я решил, что лучше помалкивать. Я понял, что нет более тупого, мстительного и жестокого существа, чем невежда, желающий таковым и остаться.

— Но от повозок без мулов или лошадей им все равно не было бы проку.

— На моей земле телеги тянули буйволы, — возразил Андухар. — И я уверен, что уж за сотни лет этим кретинам, с их-то бесконечным терпением, удалось бы укротить бизонов и запрягать их в телеги.

Сьенфуэгос долго смотрел на товарища хмурым взглядом, возможно, несколько смущенный его словами, и наконец не удержался от вопроса:

— Ты их ненавидишь или восхищаешься?

— Что ты хочешь этим сказать?

— Порой ты говоришь о них с уважением и восхищением, а иногда — с откровенным презрением. Я до сих пор не могу понять, как на самом деле ты к ним относишься.

Сильвестре Андухар, хоть в свое время поплыл боцманом на поиски несуществующего острова Бимини и волшебного Источника вечной молодости, доказал на деле, что обладает здравым смыслом и умеет пользоваться знаниями, полученными от священника в Кадисе. Он надолго задуматься, прежде чем ответил.

— Ни один народ, нация или раса здесь или в Европе не заслуживает ни абсолютного восхищения, ни полного осуждения. И у сиу, и у дакотов, и у других краснокожих, как мы договорились их называть, как и у прочих народов, включая испанцев, естьсвои достоинства и недостатки, и я не настолько глуп, чтобы это отрицать, — он ненадолго умолк и добавил: — Но в чем-то ты безусловно прав: как только здесь появятся европейцы, от этих людей не останется даже воспоминания, ведь они не умеют приспосабливаться к переменам, принимают в штыки все новое, а это неизбежно ведет к гибели.

— Как жаль!..

— Конечно, жаль, но уж ничего не поделаешь!

11  

На закате они пошли дальше.

Пришлось пройти мимо старика, равнодушно наблюдающего за ними и нисколько не удивившегося, откуда здесь взялись двое белых людей с длинными бородами, такие не похожие на безбородых меднокожих людей его расы, что без опаски идут навстречу наступающей ночи.

Может быть, он решил, что уже умер и попал в иной мир.

А быть может, его усталые глаза плохо видели.

Но всего вернее, ничто в этом мире для него уже не имело значения.

Через некоторое время, точно в свой срок, над горизонтом появилась Ингрид, а следом за ней поднялись Росио, Арайя и Каталина, давая испанцам понять, что они по-прежнему движутся на запад, продолжая самый унылый на свете поход. Когда же в один прекрасный день равнина внезапно кончилась, за ней оказалась вовсе не бездна, которая, как они считали, должна находиться за краем земли, а широкая могучая река, текущая на юго-восток.

В волнении они едва смогли дождаться рассвета.

— Никогда не встречал такой огромной реки! — признался Сильвестре Андухар. — Она шириной с бухту Кадиса.

— Я тоже прежде не видел ничего подобного, — согласился Сьенфуэгос. — Но поверь: там, внизу, у самого моря она намного больше. Поразительно, что могут существовать такие реки.

— В этой стране возможно все, — пожал плечами Андухар. — Но если она впадает в море, откуда мы пришли, а уже здесь несет столько воды, то можешь представить, где она начинается и сколько земель пересекает?

— Предпочитаю даже не думать об этом: от одной мысли волосы встают дыбом.

Они долго стояли, глядя как мутная вода кружит стволы и ветки. По всей видимости, река не была границей между разными природными зонами, поскольку на другом берегу простиралась все та же блеклая и унылая равнина.

Наконец, Андухар недовольно пробормотал:

— Если бы не дикий холод и не волдыри у меня на ногах, я бы решил, что живу в каком-то кошмаре, потому что все происходящее не поддается никакому разумению.

— Никому не снятся одинаковые кошмары, а мы с тобой, позволь напомнить, видим один и тот же чертов сон.

— И что же нам теперь делать?

— Что делать? Перебраться через реку и топать дальше. Ты умеешь плавать?

— Задать подобный вопрос уроженцу Кадиса — значит смертельно оскорбить его. Ты-то сам умеешь плавать?

— Умею, и неплохо. Как думаешь, здесь есть аллигаторы?

— Сомневаюсь. Вода слишком холодна для них, да ты и сам заметил, уже давно мы не встречали ни одного аллигатора.

И действительно, уже давно они не видели аллигаторов, как не встречали огромных бизоньих стад, и лишь трижды заметили в отдалении несколько охотничьих отрядов, да и то не слишком многочисленных.

Сьенфуэгос не понимал, как могло случиться, что обширные территории, богатые водой, пищей и предоставляющие все возможности для земледелия, так мало заселены.

Людей здесь было так мало, что прерия выглядела практически необитаемой.

— Здесь такие чудесные условия для жизни, — произнес озадаченный Сьенфуэгос. — В любом другом месте это привело бы к ужасной перенаселенности. А здесь я не вижу даже кошек. Почему?

— Потому что краснокожие — самый малоплодовитый народ на свете, — быстро и убежденно ответил Андухар.

— С чего вдруг?

— Все дело в обычаях.

— Да брось! Все люди на свете имеют один и тот же забавный обычай: плодиться и размножаться с поразительной скоростью. Или ты хочешь сказать, что сиу не любят заниматься любовью?

— Разумеется, любят, — убежденно ответил Сильвестре Андухар. — Но они стараются по возможности избегать беременности, ведь каждая пятая женщина умирает при родах, а женщин у них не так много. А потому, как только женщина зачнет, обычай запрещает ей иметь с мужем «нормальные», как мы бы сказали, отношения до родов и два года после.

— Целых два года? — изумился канарец. — Какая дикость! Получается, что следующего ребенка она сможет родить лишь спустя почти четыре года.

— А значит, в большинстве случаев женщина может родить самое большее пятерых детей за всю жизнь, да почти половина умирает из-за кишечных болезней и змеиных укусов, не достигнув зрелости.

— На Гомере некоторые женщины имеют по двенадцать детей.

— И в Андалусии тоже... Да и в других местах. Но для краснокожих считается нормальным, что у супружеской пары лишь двое детей доживают до детородного возраста. Это значит, что количество краснокожих вроде бы должно оставаться постоянным, но, поскольку многие гибнут на войне или на охоте, их число уменьшается.

— И что же, они ничего не делают, чтобы этого избежать?

— Ничего! Традиции для них священны и нерушимы. Когда я однажды по недомыслию брякнул, что мне кажется дикостью, когда матери кормят грудью детей до десяти лет, меня чуть не убили.

— Не могу поверить, что кто-то может кормить грудью ребенка десять лет! — заметил пораженный канарец. — Это просто невозможно! Всем известно, что грудное молоко полезно лишь до определенного возраста, а потом ребенка необходимо отнимать от груди.

— Во всем мире так оно и есть. Но только не для сиу. Я тебе уже говорил, детям здесь позволено все, а потому, если они хотят сосать грудь, то и сосут. Вот и получается, что гигантские плодородные равнины практически необитаемы.

— Ясно, — ответил Сьенфуэгос. — Теперь я понимаю и даже готов согласиться с твоими доводами. Но все равно кое-что остается выше моего понимания, а именно физиологические потребности: когда люди хотят совокупляться, они обычно не думают о подобной ерунде.

— Да уж конечно думают. Как раз на это случай и существует такая вещь, как оральные ласки. Они занимаются ими с юности и достигают в этом деле настоящего мастерства. Честно говоря, я думаю, что это им доставляет куда больше удовольствия, чем то, что мы считаем естественными отношениями. Особенно женщинам.

Бедняга Сьенфуэгос, ярый приверженец тех самых «естественных» отношений, был потрясен, услышав о столь изысканных любовных играх, в одночасье сломавших привычные представления об отношениях полов, и надолго погрузился в задумчивость, пока его спутник не напомнил, что пора наконец что-то решать насчет переправы через реку.

— Так мы плывем или не плывем? — спросил он, кивая в сторону толщи мутной воды.

— Плывем.

— Тогда чего же мы ждем?

— Ничего...

— Кто прыгнет последним, тот трус!

12  

Если что и помогло человеку преодолеть все невзгоды и в конце концов сделаться царем природы, так это его потрясающая способность приспосабливаться к любым условиям, самым трудным и суровым.

В итоге этот несокрушимый вид приспособился выживать как в полярных льдах, так и в песках раскаленных пустынь, привыкнув питаться китовым жиром или верблюжьим молоком.

Переправившись через Миссури — как подозревал канарец, самый крупный приток пресловутой Миссисипи, которая встретилась ему несколько месяцев назад — двое друзей двинулись дальше. Они по-прежнему не видели другого выхода, кроме как идти по ночам, а днем прятаться.

Прежде чем продолжить путь, они подстрелили одну из тех странных птиц с черным оперением и болтающимся под клювом красным мешком, которых канарец видел в загоне индейского стойбища, а Андухар называл индюками и с энтузиазмом расхваливал их мясо, любимое лакомство краснокожих — когда индюки попадали к ним на стол, это был настоящий праздник.

Сьенфуэгос тоже по достоинству оценил вкус: от индейки остались одни лишь кости. Ко всему прочему, индюки были настолько глупы, что не только позволяли схватить себя голыми руками, но и имели привычку оповещать о своем присутствии весь перелесок скрипучей монотонной песней.

По всей видимости, песня должна была привлекать влюбленных самок, однако гораздо чаще привлекала голодных хищников.

Путники питались в основном индюками, зайцами, луговыми собачками, рыбой, съедобными змеями и всевозможными птичьими яйцами, но избегали приближаться к бизонам, понимая, что не обладают достаточно мощным оружием, чтобы охотиться на них.

Старый арбалет не шел ни в какое сравнение с мощными дальнобойными луками сиу, как и маленькие железные болты не могли сравниться с тяжелыми индейскими стрелами и копьями с каменными наконечниками.

Даже крепышу андалузцу не хватало сил натянуть тетиву дакотского лука, чтобы пустить стрелу дальше чем на двадцать метров. И дело не в том, что индейцы сильнее, просто их с детства приучали развивать силу рук и особенно пальцев.

— Когда дакот натягивает тетиву, он ее словно клещами сжимает, — уверял Андухар. — Нипочем не выскользнет! Я как-то попытался, но не успел и до половины натянуть долбаную тетиву, как она выскользнула из пальцев, а эти козлы так и покатились со смеху. Потом я попытался сделать зарубку на древке стрелы, чтобы зацепиться за нее ногтем большого пальца — и в итоге сорвал ноготь.

Сьенфуэгос любил слушать рассказы Сильвестре Андухара — не только потому, что они помогали скоротать время в скучном и унылом путешествии, из них он узнавал много нового о жизни обитающих в этих местах туземцев, только почему-то показывались они на глаза крайне редко, появляясь и исчезая откуда ни возьмись, словно призраки.

Это в густом лесу или среди нагромождения скал прятаться довольно легко, но чтобы оставаться незаметным посреди пустынной и голой равнины, где не растет ничего кроме травы, требуется настоящее мастерство.

Андухар утверждал, что в тяжелые времена, когда они воевали с другими племенами или шли через чужие земли, где неизвестно, чего можно ожидать, краснокожие разбивали лагерь на берегу какого-нибудь озера, но спать позволялось лишь детям, женщинам и старикам.

Воины же рыли глубокие траншеи на некотором расстоянии от стойбища, прятались в них, накрывшись травой и ветвями, и проводили там всю ночь без сна, готовые в любую минуту выскочить наперерез обескураженному врагу, которому бы вздумалось напасть.

У них просто потрясающе острое зрение, а также обоняние и слух, они могут целый день просидеть, не двигаясь с места, даже ни единый мускул не дрогнет на лице. А потом вдруг бросаются на добычу с быстротой молнии. Поэтому враги почтительно называют их «люди-змеи».

Вспоминая, с каким дружелюбием встречали их жители острова Гуанахани и какими открытыми, доброжелательными и страстными людьми они оказались, канарец не мог не задаваться вопросом, как могло случиться, чтобы в Новом Свете, открытом всего лишь семнадцать лет назад, жили столь разные народы, а их обычаи настолько разительно отличались?

Если ему не изменяла память, остров Гуанахани, или Сан-Сальвадор, как назвал его адмирал, находится к востоку от Кубы — иными словами, почти на полпути между островом Эспаньола и берегом того огромного континента, куда его принесли морские течения, пока он лежал без сознания. Тем не менее, выходцы с Гуанахани были очень похожи на жителей Эспаньолы, но ничем не напоминали краснокожих этих огромных прерий.

Как могло случиться, что они никогда не встречались и даже не слышали друг о друге, хотя их берега разделяло не более двух дней плавания?

Даже Сильвестре Андухар, столько всего знающий о жителях равнин, не мог ответить на этот вопрос.

— Сиу признают за своих лишь представителей семи ветвей этого народа, говорящих на одном языке и разделяющих их обычаи и обряды. Все остальные для них — «чужеземцы», одно упоминание о которых считается преступлением. Они их терпят лишь потому, что те снабжают их кукурузой и солью, но даже ради торговли они не желают с ними встречаться, осуществляя ее лишь через типпбы.

— А это еще что такое?

— Огромные хижины или, как их называют, «дома обмена», которые находятся на нейтральной территории и служат своего рода убежищем, где занимаются только торговыми делами.

— Сдается мне, это прямо как у цивилизованных людей, — заметил канарец.

— Торговля — единственная вещь, способная заставить дикарей вести себя как цивилизованные люди, — пояснил Андухар. — Дай нам Бог наткнуться на чудесную типпбу!

Но вот наконец, впервые после того злосчастного дня, когда Сьенфуэгос и Андухар по разным причинам оказались в этих неизведанных местах, одно из их заветных желаний наконец-то исполнилось: пять дней спустя, с первыми лучами солнца, озарившими безрадостную равнину, вдалеке, на берегу мелкого озерца, показалась деревянная постройка на высоких столбах из орехового дерева, примерно двадцати метров в длину и десяти — в ширину.

При виде ее андалузец радостно вскрикнул и запрыгал как дитя, словно увидел впереди родную гавань Кадиса.

13  

Элементарная осторожность советовала им выждать, а потому они решились войти, лишь когда взошло солнце и стало видно, что над дверью большой хижины воткнуто длинное копье с разноцветными перьями.

По словам Сильвестре Андухара, это означало, что внутри нет посторонних и можно торговать без опаски.

Тогда они наконец приблизились, выдернули копье и, постучав им в дверь, прислонили его к ограде.

В скором времени на пороге показался туземец в набедренной повязке, но с огромным султаном красных перьев на голове. Словно в искупление скудости наряда, все его тело было покрыто замысловатой татуировкой.

Он с удивлением поглядел на пришельцев, повернулся к двери и что-то крикнул на своем языке. Почти тотчас же из дома вышел другой туземец, очень на него похожий, но значительно выше ростом. Его тоже озадачило появление двух белокожих и бородатых мужчин.

Андалузец объяснил на их языке, которым прекрасно владел, что они пришли с миром и хотят лишь заняться обменом.

Когда высокий туземец спросил, из какого они племени, Андухар ответил, что они испанцы из-за моря. Краснокожий ненадолго задумался, вернулся в хижину и вскоре вышел оттуда с миской черной краски и чем-то вроде грубой кисти. Туземец потребовал, чтобы они нарисовали на стене хижины тотем своего племени в знак того, что уважают законы этого убежища и обещают вести себя мирно.

Андухар повернулся к Сьенфуэгосу и озадаченно спросил:

— И какой символ будет рисовать? Может, герб Кастилии?

— Черной краской? Не смеши меня! Тогда уж нарисуй просто крест.

— Хорошая мысль!

Они нарисовали огромный крест рядом с бесчисленными изображениями бизонов, пум, оленей, скрещенных копий, щитов, рук и стилизованных человеческих фигур — видимо символов различных племен и семей, приходивших в «дом обмена».

Следующего приказа они также не смогли ослушаться — это было требование оставить на крыльце оружие. Но прежде чем сделать это, раздраженный канарец не удержался от едкого замечания:

— Что-то не нравятся мне эти двое. Они мне кажутся какими-то...

— Женоподобными? — закончил фразу его многострадальный товарищ. — Ну разумеется! Они называют себя сискво, что можно перевести как «тот, кто притворяется женщиной» или «тот, кто стремится быть женщиной». Именно они оценивают товары, которые привозят для торговли. Они не хозяева этого места, а выступают лишь как посредники и следят за тем, чтобы сделка была справедливой, насколько это возможно.

— То есть опасность нам не грозит? — спросил Сьенфуэгос, которому доводилось подвергаться развратным поползновениям со стороны подобных личностей.

— Это зависит от того, как ты сам себя поведешь, — улыбнулся Андухар — его явно забавлял этот разговор. — Сами они никогда не станут тебя домогаться, но, полагаю, если ты хотя бы словечком намекнешь, что был бы не прочь, они запрыгают от радости.

— Кончай свои шуточки!

— Ну почему же шуточки? Тот, что поменьше ростом, очень даже ничего: у него плутовские глазки, чудесная улыбка и такие соблазнительные губки. Я ничего не хочу сказать, но, как говорится, на безрыбье...

— Я тебе сейчас по морде дам!

Они оставили на крыльце оружие, вошли внутрь и оказались в просторном помещении, где застыли на месте при виде невероятного количества самых разнообразных предметов, наваленных целыми грудами. Это место и впрямь было своего рода огромным магазином в бескрайних прериях.

Повсюду здесь были шкуры бизонов, волков, медведей, бобров, нутрий и куниц; были здесь и всевозможные головные уборы из перьев всех цветов и фасонов, и корзины, полные кукурузных початков, ягод, плодов опунции и множества других фруктов, каких канарец за всю жизнь никогда не видел.

Было здесь также великое множество самоцветов, среди них несколько грубо ограненных, а в одном углу были свалены целебные травы и какие-то странные амулеты для отпугивания злых духов.

В центре комнаты лежали большие сушеные тыквы, красиво вырезанные и изукрашенные, похоже — самый ценный товар. Когда канарец пожелал узнать причину такого почтения к тыквам, Сильвестре Андухар объяснил:

— Здесь они не растут, но иногда их приносит течением реки, и шаманы уверяют, что это драгоценный дар, который сами боги прислали сюда из тех мест, где они растут. Краснокожие используют их вместо погремушек во время религиозных церемоний.

Улыбчивые, дружелюбные и, пожалуй, слишком уж услужливые хозяева тут же наполнили четыре чаши какой-то густой, темной и не слишком приятно пахнущей жидкостью, которую андалузец не замедлил пригубить. Видя, с каким сомнением смотрит на чашу с напитком его спутник, он поспешно шепнул:

— Пей, не отказывайся! Это своего рода бренди из трав, воины пьют его после боя или удачной охоты. Женщинам запрещено к нему прикасаться, когда мужчины его готовят, ни одна женщина не смеет к ним приближаться, если не хочет, чтобы ее побили палками. Мужчины уверяют — если поблизости окажется хоть одна женщина, напиток скиснет на месте.

— Примерно то же самое происходит у нас, когда бродит вино.

— И у нас тоже. Но у нас женщинам запрещено приближаться к чанам с вином лишь в те дни, когда у них месячные. А здесь — нет, здесь просто нельзя — и все тут.

Канарец отхлебнул странной жидкости и тут же почувствовал, как кровь бросилась ему в голову, а глаза полезли на лоб.

— Боже милосердный! — не сдержал он изумленного возгласа. — Настоящий огонь!

— Это еще мягко сказано! — улыбнулся Андухар. — Сколько раз я видел, как туземцы целыми неделями хлещут эту гадость, не просыхая. Самое смешное, что, когда они напиваются, то не пьют и танцуют, а начинают стенать и рыдать, как если бы у них в одночасье поумирали все дети.

— Земля безумцев! — воскликнул канарец, кивнул в сторону одной из корзин в дальнем углу, и недоуменно спросил: — А вон там случайно не золото?

— Оно самое и есть.

— Или я в стельку пьян, или там лежат самородки размером с кулак.

— Не настолько ты пьян, и там действительно лежат самородки размером с кулак. Если хочешь, можешь их забрать.

— Забрать? — ужаснулся канарец. — Ты что же, хочешь, чтобы нас убили?

— Вовсе нет, — спокойно ответил Андухар. — Для этих людей золото ничего не стоит. Обычные камни для них имеют куда большую ценность, поскольку они считают золото слишком мягким, чтобы из него можно было вырубить топор или наконечник для стрелы.

— И они до сих пор не научились его плавить?

— Нет, они не имеют ни малейшего представления об обработке металлов. Да и зачем им плавить золото, если все равно негде его применить? — резонно заметил Андухар. — Золотой наконечник стрелы попросту расплющится, наткнувшись на ребра бизона. Единственное, для чего они могли бы использовать золото — это для украшений, но они предпочитают украшать себя разноцветными перьями, которые, кстати, и весят намного меньше.

Между тем, сискво принялись любовно готовить стол для дорогих гостей. Здесь была и жареная кукуруза, и запеченные стебли опунции, и вяленый язык бизона, по праву считающийся самым изысканным лакомством прерий, а также икра, приправленная небольшим количеством соли, драгоценнейшим из сокровищ. Сама соль, кстати, тоже присутствовала — ее подали в бизоньем роге.

— Соль! — воскликнул андалузец, и его глаза алчно вспыхнули. — Настоящая соль! Вот уже три года, как я забыл ее вкус!

Женоподобные хозяева улыбнулись, гордые произведенным эффектом — ведь они сберегли эту драгоценность! Затем младший туземец вдруг что-то прошептал на ухо своему товарищу, тот кивнул, улыбнулся и ответил на своем языке.

Немного поколебавшись, Сильвестре Андухар все же решился перевести.

— Этот, с хитрыми глазками, согласен подарить нам горсть соли, если ты покажешь ему то, что прячешь у себя в штанах, потому как он не может поверить, что такая огромная выпуклость может быть настоящей.

Канарец ошарашенно посмотрел на него, не зная, что и думать и в конце концов дрогнувшим голосом произнес:

— Ты хочешь сказать, что я должен показать ему свой член?

— Эти двое уверяют, что членов таких размеров просто не бывает, — ответил Андухар. — Они уверены, что там спрятано что-то другое, и очень хотят посмотреть.

— Скажи им: пошли они в задницу!

— Не сомневаюсь, именно этого им бы и хотелось, но об этом даже речи нет, — засмеялся тот. — Это всего лишь обычное любопытство, они обещают, что только посмотрят, и все.

— Просто прелестно! — не унимался возмущенный Сьенфуэгос. — Выходит, ты готов за горстку соли обслуживать всяких извращенцев?

— Вовсе нет! Но не забывай: здесь горсть соли — целое состояние. Вот ты бы отказался показать свой член за десять золотых дублонов? Насколько я знаю, больше половины женщин на Эспаньоле видели его совершенно бесплатно.

— Но то женщины! — возмутился канарец. — Именно женщины, а вовсе не педики в перьях!

— Ни одна женщина, как бы ей ни хотелось взглянуть на твое сокровище, не предложит тебе за это горсть соли в самом сердце прерий, — андалузец сложил руки в умоляющем жесте. — Прошу тебя!

— Ни слова больше!

— Только один разочек!

— Я сказал — нет, значит — нет.

Между тем, туземцы внимательно прислушивались к их спору и, казалось, прекрасно понимали, о чем идет речь, поскольку снова открыли рог и отсыпали из него вдвое больше соли.

Схватившись за голову, Андухар едва не зарыдал от отчаяния:

— Ради Бога, покажи им! Ты же понимаешь, как много это значит для нас! Так доставь им это удовольствие, покажи им свою чертову свистульку! Ведь не откусят же они его, в самом деле!

— Я бы не был так в этом уверен...

— Прошу тебя! Нам так нужна эта соль!

Какое-то время Сьенфуэгос еще колебался, но его друг продолжал настаивать, и в конце концов ему пришлось встать, распустить тесемку на штанах и спустить их вниз.

Все трое долго молчали, взирая на представшее их глазам зрелище, после чего один из «тех, что притворяются женщинами» что-то сказал, и андалузец немедленно перевел его слова:

— Он утверждает, что это ты человек-змея, а вовсе не сиу.

— Ну что, теперь я могу его убрать?

— Конечно, приятель, прячь его поскорее, пока не украли, — фыркнул в ответ Андухар и с улыбкой добавил: — Жаль, у меня нет такой красоты, а то бы все проклятые старухи кончали бы на счет раз!

Закончив трапезу, действительно превосходную и достойную самого Пантагрюэля, туземцы по своему обыкновению пошептались, после чего один из них сказал, что им было бы очень интересно узнать мнение почтенных гостей об одной странной штуковине. Она попала к типпба два года тому назад, но до сих пор никому так и не удалось выяснить, для чего она может служить.

Он вышел в соседнюю комнату, где, видимо, они спали и хранили особо ценные предметы, и вскоре вернулся с большим свертком из собольего меха, который с большой осторожностью положил на землю.

С глубоким почтением и даже страхом он развернул сверток, наблюдая при этом, какое впечатление произведет его содержимое на «бородачей».

Сильвестре Андухар и Сьенфуэгос переглянулись, и андалузец печально произнес:

— Это аркебуза капитана Барросо. Он никогда с ним не расставался, и раз его аркебуза здесь, это значит, что он мертв.

— А ты точно уверен, что это его аркебуза?

— Здесь выбиты его инициалы: «В-Б», Васко Барросо. Я не раз стрелял из этой аркебузы.

Затем он спросил у туземцев, как попала к ним эта вещь, и те ответили, что два года назад у них побывал отряд сиу, направляющийся на юг, чтобы продать шкуры живущему там племени криксов; они и принесли сюда эту штуку. Видимо, они устали тащить с собой тяжелый и бесполезный предмет, а потому предпочли обменять ее на соль.

— Так вы знаете, для чего он служит? — спросили они под конец.

Ответ андалузца прозвучал настолько уверенно, что смог бы обмануть и не столь доверчивых собеседников.

— Это земное воплощение самого могучего из наших богов.

Сискво в недоумении переглянулись, и высокий удивленно спросил:

— Это что же: бог вот так и выглядит?

— А откуда вы знаете, как выглядят боги, если их никто никогда не видел? — ответил хитроумный Андухар.

Видимо, такой ответ показался им вполне убедительным, поскольку они тут же вновь зашептались, после чего хитроглазый спросил, указав кивком на оружие:

— И что вы нам дадите в обмен на вашего бога?

Сильвестре Андухар повернулся к канарцу:

— Как считаешь, она может нам пригодиться?

— Кажется, она в хорошем состоянии, — ответил тот, внимательно рассматривая оружие. — Я вижу, тут даже порох есть. — В этих местах аркебуза не помешает.

— А где мы возьмем пули?

Сьенфуэгос кивнул в сторону стоящей в углу корзины:

— Сделаем вот из этого.

— Из золота? Ты собираешься отливать пули из золота?

— А почему нет? Это единственный металл, который у нас есть, и если уж он не пригоден ни для чего другого, то почему бы не сделать из него пули?

Андалузец так и покатился со смеху, то и дело качая головой, не в силах поверить в немыслимое предложение.

— Вот же мать твою! Да если бы мы смогли увезти с собой все это золото, мы стали бы самыми богатыми людьми в Андалузии, а ты предлагаешь лить из него пули, — он снова неодобрительно покачал головой и добавил: — Я же говорю, удача ходит за нами по пятам!

Смех смехом, но одно дело — решить заполучить аркебузу, и совсем другое — убедить владельцев ее отдать, ведь туземцы должны были потребовать что-то взамен, а путешественники мало что могли им предложить.

Устав наблюдать, как Андухар долго и безуспешно торгуется, Сьенфуэгос решил вмешаться, дав ему дельный совет:

— Скажи, что у нас есть амулеты, которые навсегда отгонят злых духов.

— О чем это ты, черт побери? — растерянно спросил Сильвестре Андухар.

— Ты просто предложи им четыре мощных амулета, которые они потом смогут обменять на соль или на что угодно, а об остальном я сам позабочусь.

Когда Сильвестре Андухар перевел хозяевам столь неожиданное предложение спутника, краснокожие, посовещавшись, заявили, что если эти амулеты и впрямь мощные и действенные, они согласны на сделку.

Сьенфуэгос вышел наружу, нашел толстый стебель тростника, наполнил его порохом, замазал глиной с обоих концов, после чего вернулся в дом, поднес его к огню и принялся нараспев произносить какую-то тарабарщину, сопровождая слова загадочными жестами.

Решив, что стебель достаточно нагрелся, Сьенфуэгос бросил его в огонь, воздев руки к небу и призывая на помощь богов.

Тут же раздался взрыв, стебель разлетелся на куски, которые тут же разметало в разные стороны, а вверх поднялся столб такого густого, черного и едкого дыма, что «те, кто притворяется женщинами», дико завизжав, выскочили из хижины как угорелые, промчались по берегу и бросились в воду, чтобы поскорее добраться до противоположного берега.

Андухару потребовалось все его красноречие, чтобы убедить хозяев — «бог грома» не явит свой истинный облик до тех пор, пока они его не позовут. Спустя полчаса они вернулись — мокрые, дрожащие, жалкие и усталые, с облепившими головы влажными волосами и потеками краски по всему телу.

Глядя на канарца со смесью страха и восхищения, они не могли не признать, что амулет человека-змеи так же великолепен, как и его необыкновенное мужское достоинство.

В последних словах туземцев прозвучала мольба:

— Если бы ты остался с нами, то стал бы настоящим королем прерий.

С этого дня Андухар завел привычку дразнить Сьенфуэгоса: он вытягивал губы трубочкой, словно в поцелуе, и называл его «мой сладкий король прерий».

14  

Аркебуза Васко Барросо оказалась страшно тяжелой, громоздкой, неудобной, да притом еще и весьма коварной: при каждом удобном случае она пыталась отстрелить руку, ухо или выбить глаз. Только попасть из нее в неприятеля, если бы тот оказался в пределах досягаемости, было крайне сложно.

От нее было много шума, но мало толку.

Из нее никого не удавалось убить, зато многих удалось напугать.

Уже давно остались далеко позади безутешные сискво, которые простились с ними со слезами на глазах, хватая за руки «повелителей богов грома» и пытаясь всучить им как можно больше подарков, непреклонно отвергнутых. Теперь друзья сидели на берегу очередного ручья, пытаясь превратить эту ржавую и бесполезную штуковину в нечто стоящее того, чтобы тащить ее с собой долгие недели, а то и месяцы.

Первым делом они тщательно почистили аркебузу, оттерли песком от ржавчины и смазали оленьим жиром.

Затем надсекли кору ближайшего дерева и пропитали его клейкой смолой тонкую веревку, которую затем окунули в порох. Частицы пороха прилипли к смоле, а когда веревка высохла, в их распоряжении оказался превосходный самодельный фитиль.

Они нашли ветку, совпадающую по диаметру с калибром аркебузу. От ветки они отрезали кусочек, заточили его с одного конца и с осторожностью обмазали глиной, а потом высушили на солнце.

Таким образом они получили форму для отливки. После этого, еще раз тщательно всё обмерив, разожгли костер и поставили на него свой единственный котелок, бросив в него три крупных золотых самородка.

Потребовалось немало времени, еще больше дров и поистине титанические усилия, чтобы поддерживать огонь, прежде чем удалось расплавить металл и перелить его в отверстие, проделанное в глиняной форме.

В итоге, разбив форму, они получили восемь кусочков металла, более или менее похожих на пули, которые затем отшлифовали камнем.

Андалузец не смог удержаться от ехидного замечания:

— Сомневаюсь, что нам удастся кого-нибудь убить такой пулей, но если все же удастся, это будет богатый покойник — он отправится в могилу с тремя унциями золота в теле.

После утомительного и трудного дня они забылись беспробудным сном, пока незадолго до рассвета канарца не разбудил странный и тяжелый запах, расползающийся по равнине, молчаливый предвестник близкой угрозы. Сьенфуэгос встревоженно потянул носом воздух, как охотничья собака.

Затем в недоумении потряс за плечо громко храпевшего товарища.

— Сильвестре! — прошептал он. — Сильвестре, проснись! Что тут за чертова вонища?

Тот моментально вскочил на ноги, потянул ноздрями воздух и воскликнул:

— Чертова? Как бы не так! Ни один черт так не воняет, кретин! Это запах бизонов!

С минуту они молча и неподвижно стояли, озираясь, пока наконец не разглядели в тусклом свете гаснущих звезд, как на них надвигается живая стена огромных животных выше их ростом. Бизоны медленно, но неумолимо приближаясь. Между путниками и стадом оставалось не больше пары десятков метров.

В таких обстоятельствах им лишь оставалось как можно быстрее взобраться на дерево и устроиться там, как обезьяны, на достаточно крепких ветках, способных выдержать их вес.

Рассвет застал их сидящими верхом на ветках, откуда они изумленно наблюдали, как все пространство внизу превратилось в бесконечный живой ковер всевозможных оттенков коричневого, дико ревущий и дурно пахнущий.

По правде сказать, канарцу нынешнее его положение очень напоминало те далекие времена, когда он наблюдал, как пенятся за кормой волны, оставляя за кораблем широкий след, тающий вдали.

И теперь всякий раз, когда очередная «волна» в виде бизона весом в семьсот килограммов ударялась о ствол дерева, словно о борт корабля, он яростно напрягал спину, заставляя мускулы держаться изо всех сил, чтобы не сорваться с ветки и не рухнуть зверю прямо на рога.

— Как ты думаешь, сколько их здесь? — спросил наконец Сьенфуэгос.

— Чего проще? — рассмеялся андалузец. — Посчитай, сколько ног, и раздели на четыре.

— А если среди этих тварей попадется трехногая?

— Тогда отними один.

— Так ты этому научился у краснокожих?

— Ну что ты! Краснокожие умеют считать лишь пальцы на руках. Всё, что больше десяти, они называют «много».

— И что же, теперь придется проторчать тут весь день?

— И всю ночь — если, конечно, ты не соизволишь спуститься и попросить у них разрешения пройти.

Немного погодя, раз уж им не осталось ничего другого, кроме как сидеть на дереве, андалузец фальцетом затянул старую песню, в свое время весьма популярную в тавернах Санта-Доминго.

Королева Анакаона,

Как любил говорить Охеда,

Знавший ее лучше всех на свете:

«Богиня среди богов,

Женщина среди женщин,

Всех прекрасней среди прекрасных,

Королева сердца моего.

Всех светлее на этом свете,

Всех своей превосходит страстью,

Похотливей всех шлюх на свете

И умней всех лисиц и белок».

Манго нашей Анакаоны

Всех желанней плодов на свете,

Самая сладкая поэма,

Среди тех, что читать доводилось -

Самый вкусный и самый сладкий,

Самый теплый и самый душистый,

Нежный и гладкий снаружи,

А внутри — насыщенно-красный.

Половина мужчин говорили,

Что сей плод — воистину манго,

А другие им отвечали,

Что он больше похож на папайю.

Закончив песню, он с волнением спросил:

— А ты-то сам сподобился узнать, на что больше похож ее плод: на манго или на папайю?

— К сожалению, нет, хотя я был лично знаком с принцессой и могу сказать, что она была одной из самых прекрасных и желанных женщин на свете, — признался канарец. — В тот день, когда этот сукин сын, губернатор Овандо, приказал ее повесить, я понял, что, если уж мы неспособны ценить такую красоту и утонченность — значит, неспособны ценить вообще ничего, и все бесчисленные Овандо в конце концов уничтожат этот рай.

— А мне Санто-Доминго вовсе не показался таким уж раем.

— Потому что меньше чем за десять лет мы превратили его в настоящий ад, — с этими словами канарец указал вниз и добавил: — Видишь этих мирно пасущихся животных? Так вот, если мы просидим здесь еще немножко, рано или поздно мы начнем говорить о том, как бы их уничтожить.

— Не думаю, что кто-то сможет уничтожить стольких животных, — возразил андалузец.

— Европейцы наверняка смогут, — убежденно ответил канарец. — Они постараются захватить их или уничтожить, это заложено в самой их природе. Я видел это на Гомере, видел на Эспаньоле; хотелось бы надеяться, что не увижу этого здесь, но не сомневаюсь, что рано или поздно так оно и случится.

Как бы то ни было, Андухар оказался прав: бизоны толклись под деревом весь день и большую часть ночи. Когда же на рассвете путники уже собирались покинуть неудобное убежище, им пришлось не только остаться на дереве, но даже подняться еще выше и укрыться среди ветвей: по пятам бизонов следовал отряд краснокожих, насчитывающий более тридцати человек:

— Вот черт! — выругался андалузец. — Только этого нам еще не хватало!

Они молча и бессильно наблюдали за охотниками, невольно восхищаясь их хитростью, терпением и мастерством, с которым те поражали выбранное животное, ухитряясь при этом не напугать остальное стадо. И лишь после того, как охотники удалились в южном направлении, унося с собой пять огромных туш, разделанных на части, они решились спуститься.

У них ныли все кости, болели руки и суставы, но даже и без того они были настолько измучены, что не было даже речи о том, чтобы двигаться дальше.

Спустя три дня Сильвестре Андухар с удивлением заметил, что его друг уже больше часа смотрит на запад, не сводя глаз с горизонта.

— Что с тобой? — спросил он.

— Помолчи!

— Да чем ты занят, черт побери?

Канарец протянул руку, указав на точку горизонта, к которой был прикован его взгляд, и спросил:

— Видишь вон те черные тучи?

— Конечно, вижу! А что с ними не так?

— Видишь, как быстро они движутся на север?

— Так это прекрасно: если они движутся на север, значит, мы не промокнем.

— Конечно! Но среди этих туч есть одна, за которой я наблюдаю уже почти час, а она так и не двинулась с места.

— Должно быть, просто устала.

— Не будь идиотом и хоть немного подумай головой! — рассердился Сьенфуэгос, смерив его укоряющим взглядом. — Что должно произойти, чтобы одна туча не двигалась с места, когда все другие ветер легко уносит прочь?

— Наверное, ей что-то мешает?

— Вот именно! — воодушевленно подхватил канарец. — А мешать ей может только гора; причем никак не меньше восьмисот метров высотой, иначе облако просто проплыло бы над ней... Боже милостивый! — аж застонал он. — Неужели эта чертова прерия кончилась? Наконец-то!

Сильвестре Андухар, со своей стороны, считал, что теперь на смену «чертовой прерии» пришли «чертовы горы», а хрен, как говорится, редьки не слаще.

Канарец же, напротив, радовался так, словно вдруг очутился на родном острове — видимо, потому, что карабкаться по скалам и ущельям он научился раньше, чем говорить.

Сын и внук горцев-пастухов, легендарных гуанчей, чьим главным источником существования были козы, от которых они, видимо, и научились всем трюкам, помогавшим им взбираться на самые неприступные скалы, Сьенфуэгос прыгал с утеса на утес с той же легкостью и радостью, с какой наслаждался теплыми океанскими волнами на солнечном тропическом пляже.

Между тем, несчастный Андухар потел, пыхтел и страдал, взбираясь на очередной горный склон и в ужасе закрывал глаза, когда оказывался на краю пропасти. Он уныло тащился за спутником, которому пришло в голову совершить «небольшую прогулку», то есть взобраться на вершину горы высотой почти в тысячу метров лишь для того, чтобы полюбоваться открывающимся оттуда видом.

— Нет, ты не гуанче, — возмутился Андухар. — Ты помесь обезьяны и горного козла.

И действительно, при виде приемов, которые использовал канарец, чтобы взобраться на отвесную скалу или спуститься на дно ущелья, у самого опытного альпиниста волосы встали бы дыбом.

Если обычные альпинисты поднимаются крайне медленно и осторожно, пробуя на прочность каждый выступ, каждую трещинку, прежде чем поставить руку или ногу, чтобы продвинуться на несколько сантиметров, Сьенфуэгос предпочитал взбираться на скалы при помощи шеста, с которым никогда не расставался.

Для этого он закреплял на его конце толстую веревку с петлей, какие обычно используют живодеры для ловли собак.

Теперь, собираясь подняться на скалу, он раскручивал шест у себя над головой, стараясь зацепиться петлей за уступ скалы в двух-трех метрах над головой. Когда ему это удавалось, он, пару раз дергал за веревку, дабы убедиться, что петля надежно закреплена.

А после этого взбирался по отвесной скале, как акробат, иногда упираясь в скалу ногами.

Оказавшись на уступе, он начинал все сначала, удивляя случайного зрителя сноровкой, точностью движений и непоколебимой уверенностью в успехе. Со стороны это выглядело детской игрой, однако на самом деле игра требовала немалого хладнокровия и серьезной физической подготовки, которыми мало кто обладал, если, конечно, не был, подобно канарцу, «помесью обезьяны и козла».

Спуск вниз выглядел еще более головокружительным.

В этом случае он упирался шестом чуть ниже того места, куда собирался перебраться, и съезжал по нему, не отклоняясь ни вправо, ни влево.

При помощи шеста он с легкостью перемахивал через пропасть или с одной скалы на другую, словно на него не распространялся неумолимый закон всемирного тяготения, изумляя своей способностью удержаться на отвесной скале, обхватив ее коленями, или устоять на крошечном уступе, словно его ноги приросли к камню.

В наше время Сьенфуэгос, несомненно, стал бы олимпийским чемпионом по гимнастике, но в начале XVI века он оказался всего лишь жертвой обстоятельств, и его жизнь слишком часто зависела от физической подготовки.

Он совершенно не боялся высоты.

Для жителей острова Гомеры слова «головокружение» просто не существовало, ведь человек, страдающий этим недугом, по определению не мог жить на острове.

Никто не знал, было ли это делом привычки или заложено с рождения, так или иначе, у андалузца Андухара, выросшего на спокойных пляжах Кадиса, все внутри так и переворачивалось, когда Сьенфуэгос подходил к самому краю ужасной пропасти, чтобы полюбоваться открывающимся внизу видом, держась при этом с такой непринужденностью, будто стоял посреди ровного поля.

— А что будет со мной, если ты однажды свалишься и свернешь себе шею? — возмущался Андухар. — Я снова останусь один в этой чертовой стране, настоящем аду. Ты когда-нибудь видел что-либо подобное?

— Никогда не встречал ничего даже близко похожего, — честно ответил Сьенфуэгос. — Когда я решил удалиться на остров у побережья Кубы, то был убежден, что ничего нового в этом мире меня уже не ждет, но в последние месяцы меня каждый день поджидают все новые сюрпризы. Сначала огромная река, потом бескрайние прерии, и вот теперь — это удивительное красное плоскогорье, которому, кажется, тоже нет ни конца, ни края. Ты только взгляни на эти горные пики! Не правда ли, они похожи на замок, ощетинившийся зубцами? Порой мне кажется, что это место — вроде жилища детей-великанов, которые бросили свои игрушки, так и не убрав.

Они оба без конца задавались вопросом: как могло случиться, что бесконечно долгий путь привел их из бескрайних прерий Среднего Запада к удивительному плато реки Колорадо, чья территория размерами не уступала Испании, оставаясь при этом пустынной и почти безлюдной, хотя природа здесь дала настоящую волю бурной фантазии, как ни в каком другом уголке планеты.

Обоим стоило немалых трудов признать, что этот мутный, неистово ревущий поток, лишь немногим шире Гвадалквивира, смог вырыть себе русло глубиной более чем в тысячу метров. Под конец они решили, что причиной тому — мягкие горные породы, из которых в основном и состояло головокружительное плоскогорье.

Несомненно, за этот ландшафт следовало благодаритьветер и воду; и если вода уже давно текла далеко внизу, то ветер, принося с собой огромное количество глины и песка, складывал на скалах удивительные картины, похожие на плод воображения безумного художника.

Залежи известняка, мелкие ракушки и отпечатки странных ископаемых рыб наводили на мысли, что миллионы лет назад это место было дном древнего моря, которое потом отступило по неизвестной причине.

— Это, должно быть, край Земли, — снова и снова повторял Сильвестре Андухар, с каждой минутой все больше убеждаясь в справедливости своей теории. — Это настоящий хаос, а дальше уже ничего нет...

— Где — в пропасти? — удивился канарец.

— В этом огромном пространстве, подобном тому, что раскинулось над нашими головами. Там, где мы стоим — еще земля, а дальше начинается пустота, и ближайшая к нам твердь — это Луна, самая близкая к нам планета. Вот он, край земли, и такой же край — на другой ее стороне! И это куда проще признать, чем то, что Земля круглая, и по ней можно ходить, не боясь упасть в пустоту.

Иногда, если канарец был в настроении, они спорили об этом целыми часами, но при виде истинного хаоса, в котором, казалось, замер мир, Сьенфуэгос начал подумывать, что, возможно, его импульсивный спутник прав.

Как учил его в свое время мудрый картограф Хуан де ла Коса, созвездия, сейчас находящиеся над самой его головой, должны располагаться над тем местом, где, согласно теории Христофора Колумба, находится самое сердце Китая. Однако было совершенно ясно, что от пресловутых китайцев их отделяют еще многие и многие лиги пути.

Обнаружив это, вполне естественно было прийти к выводу, что дело не в ошибочных расчетах размеров Земли, а в ошибочности самой теории.

И вот теперь, сидя на огромных валунах в самом сердце плато, по которому несла свои мутные воды река, они совершенно не представляли, где находятся и куда теперь идти, твердо усвоив лишь одно: чертова Земля все-таки плоская.

Вдобавок ко всему, ситуация становилась хуже с каждым днем, ведь если они добрались до конца земли, то здесь приходит конец и ее обитателям, будь то человеческие существа, звери или растения.

15  

С каждым днем они продвигались все медленнее, и не только потому, что путь становился труднее, просто у измученного Сильвестре Андухара совершенно не осталось сил.

Скудная пища, грязная вода, долгие недели пути и удушающая жара превратили мужественного человека, готового до последнего бороться за жизнь, в обессиленного угрюмого типа, который, казалось, в любую минуту мог броситься со скалы вниз, чтобы положить конец мучениям.

— Как же мы далеко от Кадиса! — неустанно повторял он. — Как же мы далеко от нашего мира! Стоило ехать на край Земли, лишь чтобы понять, как хочется вернуться обратно!

Сьенфуэгос изо всех сил старался его убедить идти дальше, но с после долгих дней бесцельного утомительного блуждания его доводы звучали все более тускло и малоубедительно, поскольку он и сам понимал, что впереди их ждет еще много дней, похожих один на другой, изнурительных и безнадежных.

Даже «звездный путь», так верно служивший им до сих пор, здесь оказался совершенно бесполезен — не могло быть и речи о том, чтобы продвигаться в потемках там, где даже днем невозможно было шагу ступить, не рискуя сорваться в пропасть.

— Куда мы идем?

— Не знаю.

— А куда нам следует идти?

— Тоже не знаю.

— В таком случае, какой смысл куда-то идти?

— А такой, что, если останемся здесь, то просто сдохнем, как трусливые шавки, а я родился на свет не для этого.

— А вот я начинаю думать, что родился именно для этого.

— Нет, я постараюсь этого не допустить.

Теперь они отправлялись в путь с первыми лучами рассвета и останавливались на отдых с последними лучами заката, когда жара спадала. Через горы и скалы идти было трудно, продвигались они крайне медленно и порой на протяжении трех дней впереди маячила одна и та же огромная красная скала, точащая вверх, как перст, обвиняющий небо во всех смертных грехах.

Когда поднимался ветер, приходилось останавливаться, поскольку ветер поднимал тучи песка и с такой силой швырял его в лицо, что грозил выцарапать глаза.

— За что? — прямо-таки рыдал Андухар. — Ну почему, Господи? За что нам такое наказание? Чем мы тебя так прогневали?

Канарец пытался ему объяснить, Господа вовсе необязательно оскорблять, чтобы он обрушил на них все мыслимые кары, поскольку, как однажды сказала Ингрид, «Вся беда в том, что Он слишком далек от нас, а потому зачастую не может видеть ни красоты, ни ужаса своих творений».

Невероятную красоту тех мест, куда их забросила судьба, невозможно было даже описать, как невозможно описать ужас, охватывающий при одной мысли о том, как они будут перебираться через горы и сколько времени на это уйдет — если эти горы вообще где-нибудь кончаются.

В то утро, когда они спустились к подножию одной грандиозных колонн почти четырехсотметровой высоты, вырастающей как будто из самых глубин земли, словно ее выталкивала оттуда чья-то чудовищная рука, Сьенфуэгос решил взобраться на вершину скалы, оглядеться и понять, куда же все-таки идти, и велел андалузцу дождаться его возле скопления скал, маячивших впереди — те образовали небольшую пещеру, где можно было отдохнуть в тени.

Андухар безропотно повиновался, полностью предоставив принятие решений своему товарищу, которому удалось сохранить присутствие духа. Оставив у подножия скалы все лишнее и взяв с собой лишь посох, веревку, бурдюк с водой и немного вяленого мяса, Сьенфуэгос начал одно из удивительных, но привычных для него восхождений, прежде чем достиг широкой площадки, откуда открывался чудесный вид на все четыре стороны света.

Даже красота перестает быть красотой, когда становится настолько грозной и агрессивной. Трудно восхищаться красотой, когда она вызывает страх.

Дикий, хаотичный ад красных скал, наползающих друг на друга, наводил тоску, перед лицом которой все прежние пережитые прежде опасности обращались в ничто. В любом другом месте, каким бы гиблым оно ни казалось, рядом с канарцем кипела жизнь, но в сердце гигантского плато Колорадо создавалось гнетущее впечатление, что здесь нет ничего, кроме камня — сплошное царство камней с редкими вкраплениями чахлой растительности.

Сплошные скалы, камни, глина и пыль — всевозможных оттенков красного цвета, что раскинулись на много миль под палящим солнцем и небом цвета индиго без единого облачка.

Весь окружающий мир казался вымершим.

Помоги нам Боже!

Тот же пейзаж простирался далеко на север, запад и юг, и лишь где-то на востоке маячила равнина, откуда они пришли, но уже не было даже намека на те бескрайние прерии, из которых они с таким трудом выбрались.

— Вот черт! — выругался вслух обескураженный канарец. — И что я теперь скажу бедняге Сильвестре?

Он подошел к обрыву, чтобы поискать глазами друга, и тут заметил неподалеку какое-то движение.

Приглядевшись, он едва не зарыдал от бессилия: три десятка полуобнаженных человеческих фигур крадучись приближались к тому месту, где мирно спал Андухар, не подозревая о грозящей ему опасности.

Первым его желанием было закричать, чтобы предупредить друга о присутствии дикарей; но тут же он сообразил, что тот все равно не услышит, зато крик может привлечь внимание кого-то из воинов, уже находящихся у подножия скалы, на вершине которой он стоял.

Поэтому он предпочел лечь на землю, свесив вниз лишь голову, и наблюдать, уповая на то, что, возможно, краснокожие не заметят андалузца и пойдут дальше своей дорогой.

Его надежда длилась десять минут, на протяжении которых он прошептал все известные ему молитвы, но потом стало ясно, что дикари прекрасно знают, куда направляются и чего хотят, поскольку упорно, хоть и с бесконечной осторожностью, продвигались к тем самым скалам, где укрывался андалузец.

Вконец измученный Сильвестре Андухар даже не услышал, как четверо мужчин набросились на него и отняли оружие, прежде чем он успел что-то понять.

Со своей скалы канарец увидел, как туземцы скачут вокруг пленника, теребят его и дергают за бороду, внимательно изучая, словно какое-то невиданное животное. Под конец они подобрали свои пожитки и двинулись на юго-восток, уводя с собой андалузца на веревке, привязав его за шею, словно ценный трофей или опасного хищника.

В какую-то минуту Андухар бросил долгий взгляд на вершину горы, где стоял Сьенфуэгос, и несмотря на расстояние, канарец прочитал в нем мольбу.

Он смотрел вслед отряду, пока тот не скрылся за очередным нагромождением камней, однако сам не сдвинулся с места, поскольку не был уверен, что кто-нибудь из краснокожих не отстал и не залег в засаде.

Между тем незаметно подкрался вечер, а в сумерках канарец не решился спускаться, понимая, как легко в потемках сорваться в пропасть.

Он лежал, глядя в темнеющее небо, на котором вскоре высыпали мириады звезд, а здесь они казались ярче и ближе, чем где-либо в другом месте, потом на небе появилась ярко-желтая луна.

Купаясь в ее свете, Сьенфуэгос спрашивал себя, как очутился в полном одиночестве на вершине пика из красного камня, за многие тысячи миль от того места, где родился?

«Должно быть, это место создано для того, чтобы здесь умереть, — подумал он. — И теперь мне остается лишь сидеть на вершине этого гигантского мавзолея, как выражается бедняга Сильвестре, и ждать, пока Господь не прекратит мои страдания. Если судьба решила окончательно меня доконать, ей это удалось».

Даже такие неунывающие люди, как Сьенфуэгос, порой впадают в отчаяние, с которым им, как ни странно, бывает намного труднее справиться, чем обычным людям.

Напряжение, накопившееся в течение долгих месяцев постоянного бегства от опасностей, начало подрывать его дух, до сих пор казавщийся железным.

Канарец пришел к неутешительному выводу, что не выдержит очередное одиночество.

Сильвестре Андухар был его спутником, близким другом, чем-то вроде младшего брата, которого следовало защищать в минуты опасности.

Они учились друг у друга, поддерживали во время нескончаемого путешествия, и теперь Сьенфуэгосу казалось, будто у него отняли ногу или отсекли полголовы.

Когда Сьенфуэгос спал, Сильвестре караулил; Сьенфуэгос шел впереди, а Сильвестре следовал за ним, как привязанный; когда Сьенфуэгос падал духом, Сильвестре ободрял его, заставляя надеяться на лучшее.

В каком-то смысле он ощущал себя предателем, ведь он беспечно позволил андалузцу уснуть в самом сердце неизведанного враждебного края. Он чувствовал себя виноватым в том, что не остался рядом, чтобы охранять его сон от тех, кто мог его уничтожить — как физически, так и морально.

«И что еще я мог сделать? — подумал он, когда на горизонте забрезжил рассвет. — Я помог ему бежать и позволил наслаждаться свободой все эти месяцы. А потом он начал сдавать, и его снова захватили в рабство. Быть может, такова его судьба, и тут уж ничего не поделаешь».

Итак, круг замкнулся: Андухар опять попал в руки краснокожих, а Сьенфуэгос снова остался один.

Наученный многолетним горьким опытом, он привык обходиться без компании, слишком уж тяжело было терять друзей, но сейчас у него просто не осталось сил, чтобы пережить новые потери.

— Я никогда не смогу вернуться домой с таким тяжким грузом на душе, — произнес он после безуспешных попыток убедить себя, что ничем не может помочь своему товарищу. — Никогда! Уж лучше я, как всегда, постараюсь сделать все от меня зависящее, а там — будь что будет.

Когда лучи солнца ударили ему в лицо, стало ясно, что у него лишь три выхода: броситься в пропасть вниз головой, остаться на вершине и умереть от жажды, поскольку в бурдюке осталось лишь несколько глотков воды, или начать головокружительный спуск, а потом продолжить путешествие к тому месту, где, по словам Сильвестре Андухара, кончается Земля.

— Жуткое место! — воскликнул он. — Если здесь и впрямь кончается мир, то это, наверное, и есть адская бездна.

Это и впрямь была «адская бездна», вот только мир здесь определенно не кончался.

По самому дну ущелья несла свои воды река. Красные воды, да и весь окружающий мир был всевозможных оттенков красного: карминного, охристого, алого, розового, пурпурного или багряного — других цветов Сьенфуэгос давно уже не встречал, пока блуждал в этом странном месте. К сожалению — или к счастью, — по другую сторону реки на многие мили простирались горные хребты все тех же оттенков красного.

— Это невозможно! — воскликнул канарец, усаживаясь на скалу. — Невозможно! На свете не может быть ничего насколько бескрайнего!

Он уже потерял счет дням, неделям и месяцам с тех пор, как он пристал к этим берегам, и даже думать не хотел, сколько лиг прошел за это время, но как бы то ни было, стоило посмотреть на небо, как Сьенфуэгос всякий раз убеждался, что не сбился с пути.

С каждым днем он все больше приходил к выводу, что дон Христофор Колумб оказался сущим невеждой, как и все его предшественники-мудрецы, и даже Хуан де ла Коса, которого он так любил и уважал. А что еще можно было о них подумать, если они понятия не имели, что на пути к хваленому Китаю лежит эта гигантская территория, на которую волей злодейки судьбы забросило бедного канарского козопаса.

Он до сих пор помнил, как адмирал всматривался в горизонт, стоя на носу «Санта-Марии», убежденный, что впереди вот-вот покажутся золотые купола дворцов Великого хана.

— Вот же мать твою за ногу! — выругался он. — Сюда бы тебя перенести, сын одноглазого козла! Ну и где, скажи мне на милость, твои чертовы дворцы с золотыми крышами? Где хотя бы обычные соломенные хижины, но чтобы с китайцами внутри?

Если прерии представлялись ему самой страшной тюрьмой без границ, какую только мог придумать Господь, то плоскогорье, где он теперь блуждал, представляло собой запутанный лабиринт.

Почти в тысяче метрах под его ногами несла красные воды река, делая все новые и новые круги и повороты, как гигантская стена, но только не вздымающаяся наверх, а погружающаяся в глубины ада.

Даже для него, привыкшего карабкаться по горам с тех пор, как он себя помнил, зрелище показалось чрезмерным, все было чрезмерным в этом проклятом уголке планеты.

Как следует обдумав положение и шансы на успех, он пришел к выводу, что, если будет карабкаться по горным склонам и утесам, придется потратить на это всю оставшуюся жизнь, а значит, единственный способ выбраться из адской ловушки — спуститься на дно ущелья и отдаться на волю реки.

Ему совсем не нравилась мысль о том, чтобы пуститься вплавь по потоку, который в любую минуту мог увлечь в бездну, но другого выхода Сьенфуэгос тоже не видел, а потому решил поискать, где удобнее спуститься к реке, не сорвавшись со скалы и не сломав себе шею, да еще с такой поклажей, как аркебуза, бочонок с порохом, бурдюк с водой, неразлучный шест, парус от лодки, мешок с провизией, веревка и острый нож.

Он двигался вдоль скалы, зорко всматриваясь в каждый выступ, в каждую черточку на земле, пока, наконец, спустя два часа не увидел в трехстах метрах яркую вспышку.

Добравшись до этого места, он не смог сдержать улыбки.

Из кучки дерьма торчала золотая пуля.

Нетрудно было догадаться, что означает эта картина: очевидно, коварный Андухар попросил разрешения отлучиться по нужде, чтобы отметить путь для Сьенфуэгоса.

В пятидесяти метрах он обнаружил узкую тропку, почти незаметную сверху и усеянную человеческими следами. Она змеилась вниз, к реке.

Он долго прятался, пока не убедился, что поблизости никого нет, и, наконец, перед самым закатом начал опасный спуск.

Тропинка привела к тихому речному берегу, где на влажном грунте он обнаружил отпечатки трех длинных узких лодок, а также следы костра, кости животных и с полдюжины кучек человеческого дерьма.

На каменной плите был нарисован углем маленький крест.

Видимо, андалузец умолял не бросать его в беде.

16  

Но даже после того, как Сьенфуэгос твердо решил рискнуть собственной свободой, а возможно, и жизнью в отчаянной попытке выручить товарища, первым делом предстояло решить простой вопрос: где же, черт возьми, находился в эту минуту Сильвестре Андухар?

Судя по тому, что запах дыма и человеческих испражнений, успевших высохнуть под солнцем и ветром, уже рассеялся, отряд туземцев и их пленник прошли здесь три или четыре ночи назад, но Сьенфуэгос не нашел никаких указаний, в какую сторону отплыли лодки — вниз или вверх по течению.

Отряд кочевых охотников мог уплыть в обе стороны реки, протекающей по гигантской и пустынной местности, века спустя названной плато Колорадо.

Вполне возможно, стойбище воинов находилось неподалеку, а сюда они время от времени совершали набеги.

В этом случае проблема заключалась в том, чтобы понять, где же оно: выше по течению или ниже.

После долгих раздумий канарец пришел к единственному возможному в этих обстоятельствах решению.

— Я все равно не смогу одолеть чертову реку, ведь у меня нет лодки, — произнес он вслух, как будто Андухар мог его слышать. — Но могу сказать лишь одно: почти наверняка вода течет с тех гор, которые мы покинули. А значит, нужно поплыть по течению. Если по пути я наткнусь на тебя — даю слово, что помогу всеми силами, если же тебя увели вверх по течению, тогда прости, друг мой.

Никто, даже такой удачливый человек, как канарец, не мог сотворить чуда — тем более, в этих местах, где само выживание уже было настоящим чудом.

Если он и не голодал, то лишь благодаря своей способности есть все, что прыгает, плавает, летает, ползает и вообще движется, а также многое из того, что не движется. Поразительное обоняние и многолетний опыт всегда подсказывали, какую пищу можно есть без ущерба для желудка, способного переварить даже камни.

Ящерицы, змеи, кроты, мыши, птицы, птенцы, яйца, всевозможная рыба, стебли и плоды опунции, самые разные ягоды и даже многие насекомые помогали ему поддерживать существование с той самой минуты, когда он принял решение не бросаться со скалы, а вместо этого попытаться вернуться домой или добраться до того места, где, согласно теории андалузца, находится край Земли.

К счастью — и это было, пожалуй, одним из немногих счастливых обстоятельств в его долгом и трудном путешествии по огромному неизведанному континенту — это лето выдалось на удивление сухим, а потому река изрядно обмелела.

Возможно, именно поэтому индейцы рискнули направиться вниз по реке, на что вряд ли бы решились во время половодья. Таким образом, тщательно обдумав ситуацию, Сьенфуэгос пришел к выводу, что его, конечно, может унести течением, но если держаться близ берега, то опасность не так уж и велика.

Он вновь применил старый фокус: надул воздухом кожаный бурдюк, привязал к нему при помощи сети и веревки свои скудные пожитки, вошел в мутную воду и отдался на волю течения.

Время от времени глядя вверх, он с удивлением замечал, что порой к реке с обеих сторон вплотную подступают отвесные скалы высотой в тысячу метров.

И впрямь впечатляющее зрение, хоть и жутковатое.

Никогда прежде, даже в штормовую ночь посреди бескрайних просторов океана, он не чувствовал себя настолько маленьким и слабым.

Со всех сторон его окружала девственная природа.

Он все еще не мог понять, как такому маленькому потоку воды удалось прорыть столь глубокое русло. Запрокидывая голову, чтобы взглянуть на гордые вершины гор, он поневоле задумывался, сколько миллионов лет потребовалось этой жалкой речушке, чтобы опуститься на ту глубину, где она протекает теперь.

Земля безумцев!

Ближе к полудню он разглядел впереди полог белой пены и поспешил выбраться на берег — подальше от неведомой опасности.

При ближайшем рассмотрении это оказался водопад пятиметровой высоты, и единственной опасностью здесь была угроза разбиться о скалы, а потому Сьенфуэгос предпочел обойти водопад по берегу, немного отдохнуть, а затем, добравшись до того места где течение вновь обретало прежнюю неторопливость, продолжить плавание.

В эту ночь он уснул на песке, убаюканный журчанием потока.

На следующий день он обнаружил, что вся нижняя часть ущелья по обе стороны русла, прежде совершенно голая, здесь покрыта густой растительностью — в основном кустарником, но порой встречались даже небольшие рощицы, где во множестве гнездились всевозможные птицы и запросто можно было встретить зайца или семейство белок.

Здесь Сьенфуэгос задержался еще на пару дней, чтобы поохотиться, наесться мяса и закоптить его впрок, а также нарубить веток и сплести из них своего рода плот, и уже на нем продолжить плавание вниз по реке и не мочить больше бедра и ягодицы.

Неразлучный шест и здесь сослужил добрую службу, помогая отталкиваться от скал и измерять глубину. Теперь путешествие можно было назвать если не комфортабельным, то, по крайней мере, сносным.

Сносным — да, но по-прежнему нескончаемым.

Подавляющее величие бескрайних прерий сменилось грандиозными нагромождениями красных скал плато. Теперь очередной грандиозный каприз потерявшей совесть вселенной выразился в бесконечных поворотах реки, медленно огибающей высоченные пики, словно единственной ее целью было как можно дольше петлять и не впадать в море — или куда там, черт побери, она должна впадать...

То река несла его на юго-восток, то вдруг резко сворачивала на север, а через какое-то время вновь поворачивала на восток, извиваясь меж двумя горами, чтобы потом снова вернуться к прежнему направлению. При этом река текла так медленно, и путь ее был столь запутанным, что в конце концов обозленный Сьенфуэгос не удержался от возгласа:

— Ну и куда тебя несет, шлюхино отродье! Или ты собираешься продержать меня здесь до самой старости с мокрой задницей? Ты уж определись, в конце концов, куда тебе надо!

Но Колорадо, казалось, решила проявить себя самой нерешительной на планете рекой, ей требовалось проделать множество кругов, изгибов и поворотов, прежде чем добраться из одной точки в другую.

В конце концов Сьенфуэгос решил, что когда Бог создавал эту чертову реку, прямых линий еще не существовало.

Он потерял счет дням, но теперь его это мало заботило, поскольку он давно утратил всякую надежду когда-нибудь вернуться домой и увидеть семью.

«Если Сильвестре, паче чаяния, был неправ, а прав Колумб, утверждая, что Земля круглая, — подумал он в полной растерянности, — то получается, чтобы вернуться на Кубу, я должен отправиться в Барселону».

А впрочем, он уже давно начал подозревать, что Земля не плоская и не круглая — она свернута в спираль.

«Творец всего этого — если он, конечно, действительно существует — только зря потратил время, ведь он начисто лишен какого бы то ни было чувства пропорции, — размышлял Сьенфуэгос. — Надо же было до такого додуматься: в одном месте нагромоздить горы, в другом — создать громадные равнины без конца и края, в третьем — безбрежные океаны, еще где-то — жаркие безводные пустыни, а в каком-нибудь совсем уж затерянном углу — непролазную сельву, где неделями и месяцами идет дождь, — он невольно перекрестился, чтобы хоть немного успокоиться. — И вот теперь — эта проклятая река! Вот уж точно, сеньор Создатель, если бы вы были честны с самим собой, то признали бы, что создали полное безобразие. Даже мой младший сын умеет делать куда более добротные вещи».

Он старался не думать о детях, об Ингрид, Арайе, о своей чудесной и безмятежной жизни до той злосчастной ночи, когда ему вздумалось отправиться на рыбалку, поскольку знал — как только он начнет предаваться воспоминанием, ничего стоящего в голову уже не придет.

Предавшись воспоминаниям, он не только рисковал напрасно потерять время, но и утратить всякое представление о том, кто он и где находится.

Сьенфуэгос двигался по изгибам реки, почти невидимый в темноте и неслышимый для того, кто не был настороже, как он сам, зная, что от каждого из этих чувств зависят его шансы на выживание.

Долгие годы постоянной игры со смертью и череды опасностей научили его улавливать малейшие перемены в окружающей обстановке. Вот и теперь он сразу насторожился, ощутив необычный запах.

Это был запах дыма и горящего дерева, но не запах степного пожара, рожденный жестоким капризом природы, нет, к этому запаху примешивался легкий, едва уловимый аромат жаркого.

Огонь, зажженный людьми. И этот огонь красноречиво давал понять, что люди, которые его зажгли, чувствуют себя в полной безопасности, если так беспечно позволили распространиться вокруг ароматам дыма и жаркого.

Сьенфуэгос спрятал под грудой камней большую часть имущества, а также маленький плот, отставив при себе лишь верный шест, большой нож и еще один поменьше, и пустился вплавь по течению, по-прежнему стараясь держаться как можно ближе к берегу.

Так он преодолел около трехсот метров бесконечных изгибов, прежде чем за очередным поворотом — на этот раз налево — перед ним не открылось спокойное тихое озерцо, в которое в этом месте разливалась река. Его размеры было трудно определить в потемках.

На противоположном берегу озера светились огни нескольких костров, вокруг них он разглядел множество человеческих фигур. В скором времени индейцы принялись петь и плясать под гулкий бой барабанов, и в какой-то миг Сьенфуэгос не на шутку испугался, что дикари решили пригласить на пир в качестве «особо почетного гостя» его доброго друга Сильвестре Андухара.

Он никак не мог избавиться от этой мысли, несмотря на все заверения андалузца, что ни один индеец из семьи сиу или какого-либо из окрестных племен не станет есть человечину, поскольку они считают это худшим из человеческих пороков.

— Хотелось бы верить, что ты не ошибся, — произнес Сьенфуэгос, словно Андухар мог его услышать. — Очень хочется верить, что дикари и впрямь считают каннибализм пороком, ведь в противном случае боюсь, я потерял тебя навсегда.

Ему пришлось долго наблюдать, как туземцы едят, пьют, хохочут, поют песни, ходят туда-сюда, после чего канарец понял, что шумная попойка затянется еще надолго, а сам он в этой ситуации мало что может сделать — во всяком случае, до тех пор, пока не рассветет и он не сможет оценить при дневном свете, что собой представляет индейская деревня и насколько надежно она защищена.

Поэтому он выбрался на противоположный берег озера, почти в пятистах метрах от деревни, и очень медленно, почти ощупью полез вверх по крутому склону, пока не добрался до группы скал, за которыми можно удобно спрятаться от зорких глаз туземцев, когда настанет день.

Там он крепко уснул, несмотря на то, что песни и пляски индейцев продолжались почти до рассвета. Когда же наконец настало утро, Сьенфуэгос обнаружил слева, метрах в тридцати, маленькую пещеру и не задумываясь двинулся ползком прямо к ней.

Пещера была не слишком глубокой — как раз такой, чтобы удобно в ней поместиться, но оказалась превосходным убежищем, к тому же из нее открывался прекрасный вид на индейскую деревушку.

Она состояла из шести просторных деревянных хижин — без стен, но с соломенной крышей, и восьми или десяти больших пещер, расположенных на крутом склоне горы и соединенных между собой широкими тропинками и короткими лесенками, высеченными прямо в скале.

Ничто не напоминало о присутствии туземцев, кроме парочки сторожей, дремавших на берегу, неподалеку от дюжины каноэ, лежащих вверх дном и раскрашенных в яркие цвета с преобладанием красного.

Справа от деревушки пролегло широкое ущелье, на дне которого располагалось компактное поле созревающей кукурузы, несколько дальше — там, где река снова делала поворот на юг, скрываясь из виду, ущелье резко сужалось.

К утру, когда солнце коснулось вершины горы за спиной у Сьенфуэгоса и соломенные хижины зажглись золотом под его лучами, сонные обитатели начали понемногу подавать признаки жизни; причем стало ясно, что они до сих пор не могут прийти в себя после долгой и бурной ночи.

Кое-кто направился прямо к реке, чтобы справить нужду, и вода послушно уносила испражнения, а порой даже рвоту. В скором времени из самой большой пещеры вышла группа связанных между собой пленников, которых подталкивали два воина. Пленников подогнали к большой куче камней всевозможных размеров и заставили рассесться вокруг. Рабы — как мужчины, так и женщины — тут же принялись бить камнями один о другой.

Сьенфуэгос облегченно вздохнул, разглядев среди них Андухара.

— Благодарю тебя, Боже! — воскликнул он. — Тысячу раз благословенный! По крайней мере, он жив!

Какое-то время понаблюдав, он пришел к выводу, что пленники, видимо, заняты тяжким трудом: дробят и точат камни, делая из них наконечники для стрел.

— Вот черт! — не удержался он от ругательства. — Я-то всегда считал, что этим занимаются воины, а оказывается, мерзавцы свалили это на рабов.

В скором времени молодой краснокожий с луком за спиной, пошатываясь и спотыкаясь на каждом шагу — видимо, еще не оправился после ночных возлияний —взобрался на вершину холма, откуда хорошо просматривались окрестности и особенно верхнее и нижнее течение реки.

Тот, кто выбрал место для этой деревни, прекрасно знал, что делает: хватило бы и жалкой горстки лучников на вершине горы и у входа в пещеры, чтобы превратить деревню в неприступную крепость.

Нелегкая задача для человека, вооруженного лишь старой аркебузой с единственной пулей.

Тем более, пулей золотой.

День тянулся бесконечно долго, поскольку ночью Сьенфуэгос так и не отважился спуститься к воде, чтобы наполнить бурдюк, и к полудню его начала мучить жажда.

Он видел озеро прямо перед собой — и не мог к нему подойти в опасении, что его заметят с другого берега, и это злило его еще больше. Жажда стала совершенно нестерпимой, когда лучи заходящего солнца проникли в его убежище, и вскоре пещера превратилась в настоящую печь, где каждый вздох давался с огромным трудом.

Канарец тихо обругал себя за то, что по собственной глупости загнал себя в нелепую мышеловку, недопустимую для человека, имеющего опыт выживания в самых сложных ситуациях. Он знал, что способен несколько дней прожить без еды, но остаться без воды намного опаснее, тем более в таком жарком месте.

Он свернулся калачиком и лежал, обильно потеря и с каждой минутой теряя всё больше жидкости, и тщетно пытался выбросить из головы желание броситься к озеру и окунуть голову в воду.

Его страдания можно было сравнить с ощущения утопающего в морской пучине, только Сьенфуэгос всеми силами боролся с желанием всплыть на поверхность, где его ждала неминуемая смерть.

В очередной раз он убедился, насколько время умеет растягиваться по собственному капризу.

Час, проведенный в душной, выжженной солнцем пещере в ущелье реки Колорадо, мог показаться целым годом, а два часа — вечностью.

Вечер все никак не наступал, это был самый длинный день в жизни канарца.

Никакая пытка не может сравниться с жаждой, ведь даже самая страшная пытка действует лишь на один участок тела, а как жажда — на весь организм, вплоть до самых дальних закоулков мозга.

И когда измученный мозг приказывает телу очертя голову броситься в воду, которая маячит всего в нескольких метрах, результат может быть самым непредсказуемым.

В тот вечер Сьенфуэгос испытывал танталовы муки. Правда, он не был настолько тщеславным, как король Лидии, подавший на пир богам собственного сына, за что Зевс обрек его на вечные муки жажды, хотя до воды было рукой подать, но Сьенфуэгос тоже переоценил свои силы, и теперь не Зевс, а его мстительный отец Хронос наказывал его за высокомерие, медленнее обычного перемещая светило по небу.

Вероятно, сумеркам назначили важное свидание в каком-то другом уголке земли, потому что они не желали появляться. Солнце же напоминало приколоченный к лазурному небу золотой дублон.

Канарец всегда уверял, что в тот день у него вспотели даже зубы и ногти.

Наконец, как ему показалось, с огромным опозданием, начало смеркаться, но Сьенфуэгос вернулся к жизни, только когда уже совсем в сумерках прыжком бросился к реке и стал пить с такой жадностью, что чуть не захлебнулся.

Потом он долго рассматривал деревню, где сейчас горел лишь один небольшой костер. И когда мир полностью поглотила темнота, медленно поплыл вверх по течению, к тому месту, где спрятал свой крохотный плот.

Следующий день он решил посвятить размышлениям по поводу увиденного и пытался оценить шансы вызволить из рук туземцев Андухара. В конце концов, он пришел к болезненному выводу, что таковых нет.

Если он попытается, то придется столкнуться с полусотней воинов с большими луками, острыми копьями и каменными топорами, причем засевшими в настоящей крепости. Даже полку аркебузиров пришлось бы приложить много сил для атаки.

— Эх, был бы здесь дон Алонсо де Охеда! — пробормотал Сьенфуэгос сквозь зубы. — А впрочем, когда он захватил в плен Каноабо, он хотя бы имел коня и доспехи, а я — голый и босой.

После долгих раздумий он решил, что разумней всего подкрасться к деревне ночью, стащить каноэ, привязанным у кромки воды, и как можно скорее отплыть вниз по течению.

Если ему повезет, то он будет иметь восемь часов преимущества, прежде чем краснокожие заметят отсутствие лодки, а он-то уж сумеет воспользоваться таким преимуществом.

План выглядел вполне разумным, за одним исключением: Сьенфуэгосу не улыбалась мысль отправиться на край земли в одиночестве.

Снова и снова он воскрешал в голове образ сидящей на солнце группы рабов и представлял, каково это — провести остаток дней, обкалывая камни, пока не иссякнут силы, и все-таки неохотно признал, что придется поискать способ вызволить андалузца.

Но как?

У него не было оружия, кроме старой аркебузы, из которой он мог выстрелить лишь один раз, ржавого арбалета, стреляющего куда угодно, только не туда, куда надо, и фунта пороха.

Даже если посадить воинов деревни на этот жалкий бочонок, пороха все равно не хватит, чтобы убить всех.

Ночью он закрыл глаза, твердо решив, что должен все обдумать.

Хорошенько обдумать.

17  

Спрятав в кустах плот и аркебузу, от которых в сложившихся обстоятельствах было больше хлопот, чем пользы, Сьенфуэгос не спеша взобрался на горный кряж, чтобы поискать то необходимое, что он успел заметить во время долгих переходов по этим негостеприимным местам.

Несмотря на все признаки того, что нужное сырье имелось здесь в изобилии, пришлось потратить почти полтора дня, чтобы найти нужное количество. Еще столько же времени потребовалось, чтобы собрать, растереть и очистить от примесей около двух килограммов серы и получить сырье приемлемого качества.

Гораздо проще оказалось найти этих местах, миллионы лет назад служивших дном древнего океана, селитру. А вот с углем оказалось сложнее. Необходимые для его получения липы и вербы поблизости не росли, и канарец решил заменить их кустарником, который тоже вполне годился за неимением лучшего.

Он нарубил с дюжину сучьев по полметра в длину и сантиметров десять в диаметре, сложил из них поленницу, какие он видел еще в детстве на Гомере, работу местных угольщиков, и сверху забросал землей, оставив четыре или пять отдушин, через которые бросил внутрь зажженную ветку, чтобы огонь медленно горел всю ночь.

Наутро он вытащил обгоревшие сучья и тщательно соскоблил с них внешний слой, получив таким образом около трех килограммов угольного порошка, вполне похожего на тот, которым он нередко пользовался у себя на Эскондиде — по крайней мере, внешне.

Вместе с этими припасами Сьенфуэгос уединился в одной из бесчисленных пещер, которыми изобиловали склоны ущелья, и сосредоточился на своей задаче, стараясь как можно точнее соблюсти все условия китайского рецепта.

Семь с половиной частей селитры, полторы части угля и одна часть серы.

Первые пробы, по правде сказать, его разочаровали: смесь лишь шипела, а порой даже казалось, что она просто сгорит без всякого толка, а вскоре она печально вздохнула и осталась лежать — бесполезная, как горсть песка.

Что-то явно пошло не так.

Да всё.

Он решил исследовать каждый ингредиент по отдельности, чтобы разобраться, где же кроется корень проблемы, и в конце концов пришел к выводу, что если сера и селитра оказались вполне годными — значит, все дело в угле, видимо, он был получен из свежей древесины, а потому условия горения оказались не такими, как требовалось.

Сьенфуэгос снова и снова повторял эксперименты, понемногу увеличивая дозу угля, пока наконец смесь не стала похожа на настоящий порох, хотя слишком полагаться на его эффективность, пожалуй, не стоило.

Когда он на следующий день срезал несколько полых стеблей тростника, заложил в них порох и запалил фитили, некоторые из них с треском сгорели, но другие ограничились лишь жалким хлопком, напоминающим скорее пуканье.

— Чудесно! — воскликнул он. — Такой позорный взрыв может разве что оскорбить воинов, хотя они вряд ли поймут, чего я от них хочу.

Значит, он опять располагал аркебузой с единственной пулей, извлеченной из кучи дерьма, и горсткой самодельных фейерверков, которые мало чем смогли бы помочь против полусотни краснокожих.

— У Давида имелась верная праща и хороший камень, а его противник был слишком велик, туп и медлителен, а потому Давиду не составило труда размозжить ему голову. Но боюсь, здесь не тот случай!

Сьенфуэгос всегда считал, что пресловутый царь Давид, в прошлом — такой же пастух, как и он, был вовсе не отважным героем, а жестоким и подлым трусом, который воспользовался доверчивостью противника, собравшегося сражаться по правилам чести своего времени, а ему даже не дали обнажить меч.

Канарец не сомневался, что если бы Давид потерпел неудачу с пращой, то немедленно бы пустился наутек до самой Самарии, а Голиаф последовал бы за ним.

Одно дело — сразиться с врагом лицом к лицу, и совсем другое — вероломно метнуть в него камень из пращи, не дав времени даже опомниться.

Увы, всем известно, что историю пишут победители и никого не интересуют, ценой каких подлостей достигнута победа.

— Я должен их перехитрить! — решил он под конец. — Пусть даже это и грязно...

Сьенфуэгос вновь спустился к реке, забрав стебли тростника с порохом. Остаток дня он решил отдохнуть, но с наступлением сумерек вновь начал действовать. Первым делом он осторожно разместил самодельные снаряды на плоту.

Затем вошел в воду, не рискуя забираться на утлое суденышко, а толкая его перед собой.

Оттолкнувшись от берега, он дал себе твердое обещание: действовать только в том случае, если можно хоть как-то рассчитывать на успех, а иначе продолжить плавание вниз по течению и постараться навсегда забыть бедолагу Сильвестре Андухара.

Уже совсем стемнело, когда он наконец добрался до деревни. Там тускло светился лишь вход в одну из пещер, но вскоре и этот слабый огонек погас, и деревня погрузилась во мрак.

Сьенфуэгос прислушивался к каждому шороху, не сводя глаз с противоположного берега и по-прежнему оставаясь в воде, только ладони он положил на плот.

Он знал, что умение прятаться и бесконечное терпение — единственные его помощники в этой долгой ночи, а любое неверное движение может обернуться необратимой катастрофой.

Даже самый чуткий страж, устремив взор на реку, не заметил бы, как полчаса спустя канарец вылез из реки — медленно, сантиметр за сантиметром, с ловкостью подкрадывающейся к добыче кошки, так что вода осталась неподвижной.

Только через полчаса он подобрался к носу ближайшего каноэ, лежащего кверху дном на берегу.

Очень медленно он стал подтягивать лодку к себе, удивившись, какой она оказалась легкой. Очень скоро он понял, в чем фокус: лодка, издали казавшаяся выдолбленной из толстого бревна, подобно пирогам уроженцев Карибского моря или Твердой Земли, на деле оказалась сшитой из дубленых шкур, натянутых на каркас из легких и гибких прутьев.

В силу этого лодки и впрямь были необычайно легки, но, увы, по той же причине — крайне неустойчивы.

Когда лодка оказалась в нескольких метрах от берега, Сьенфуэгос понял, что забраться в нее можно, лишь вытащив ее из воды, поскольку в воде такая «танцующая» лодка моментально переворачивалась.

Впервые в жизни он встречал такую легкую конструкцию.

Лодки из шкур!

Это же надо додуматься!

Земля безумцев!

— Сразу видно, что эти болваны в своей собачьей жизни даже моря никогда не видели! — проворчал канарец. — Там эти скорлупки перевернуло бы кверху дном первой же волной.

Однако, немного поразмыслив, он решил, что строители лодок вовсе не болваны, просто эти суденышки предназначены для перемещения по озерам и медленно текущим рекам со спокойными водами, к тому же такой челнок легко вытащить из воды и, взвалив на плечи, пронести по берегу, если на пути попадутся водопад или опасные пороги.

Правда, чтобы справиться с такой лодкой, пришлось бы освоить искусство плясуна на канате, иначе вряд ли удалось бы удержать каноэ в равновесии; вот только времени на это у него уже не было, вот в чем заключалась главная проблема.

Вот дерьмо!

Он провел в воде уже почти три часа и начал чувствовать дискомфорт.

Пришлось отказаться от первоначального плана — увести одну из раскрашенных каноэ и отправиться на нем вниз по течению. Теперь, разобравшись, что они собой представляют, Сьенфуэгос понимал, что далеко на такой лодке не уплывет: она тут же перевернется кверху килем, а он сам — кверху задницей.

А потому он решил выбраться на берег, спрятаться среди каноэ, согреться и как следует подумать, как выбраться из этой заварушки.

Нелегкая задача — напряженно думать, сидя глубокой ночью на берегу грязной реки в глубоком ущелье, в пятидесяти метрах от спящих дикарей, которые недолго думая превратят его в раба и заставят всю оставшуюся жизнь обтесывать камни.

Поиск решения дался нелегко: канарец не ожидал, что лодки окажутся слишком неустойчивыми, чтобы осуществить с их помощью его тщательно подготовленный план.

Сильвестре Андухар был его добрым другом, к тому же христианином, нуждающимся в помощи, но у Сьенфуэгоса были жены и дети, которые в нем тоже нуждались и сейчас, возможно, молили святого Христофора, помочь ему найти дорогу домой. А потому он не мог допустить, чтобы проклятые краснокожие захватили его в плен.

Да, совесть всегда плохой советчик для эгоиста, не желающего думать ни о чем, кроме собственного комфорта и забывая, что другие страдают и гибнут, пока он отсиживается в теплом и безопасном уголке.

Слишком много смертей на его совести.

Когда канарец наконец согрелся, то понял, что ничего не может сделать для Андухара, снова вошел в воду и стал отталкиватьсвой примитивный плот из веток к сужению реки, чтобы продолжить путь.

Но когда он уже был готов отдаться на волю течения, увлекающего его все дальше от деревни, с его губ сорвалось короткое восклицание:

— Ну и дурак же я! Точно дурак!

Спустя шесть часов наступил рассвет — хотя на плоскогорье уже давно палило солнце, в ущелье из-за высоких скал светало очень поздно, лишь когда солнечные лучи добирались до воды.

Какая-то старуха неуклюже выбралась из пещеры, спустилась к озеру и присела на корточки, чтобы справить нужду. Бросив взгляд налево, она затрясла головой, словно не веря своим глазам, а потом вскочила и пустилась бежать, враз позабыв обо всех старческих недугах, и время от времени вопила — должно быть, звала на помощь.

Через несколько минут полуголые жители деревни имели удовольствие наблюдать, как в центре озера, метрах в пятидесяти от берега, покачивается на волнах странной конструкции плот и с полдюжины их собственных каноэ, связанных парами борт к борту.

А внутри одной из спаренных лодок, которые сейчас выглядели на редкость устойчивыми, возвышался рослый мужчина богатырского телосложения, с гривой ослепительно-рыжих волос до плеч и длинной бородой.

Человек выглядел настолько необычно, что жители деревни, особенно женщины и дети, таращились на него с открытыми ртами. И, как будто этого было недостаточно, незнакомец медленно натянул странной формы лук и выпустил вверх маленькую стрелу, пролетевшую над головами туземцев, оставляя за собой тонкий дымовой след.

Следуя взглядом за стрелой, чей наконечник он заменил тростником с порохом собственного приготовления, Сьенфуэгос молился, чтобы фитиль, в котором он использовал остатки настоящего пороха, не потух в воздухе и выполнил свое предназначение. По правде говоря, он удивился, когда его хитрый механизм сработал и, оказавшись на крыше хижины, взорвался, как настоящий ярмарочный фейерверк.

Послышались крики ужаса, и несколько туземцев упали на землю, закрыв головы руками.

Когда переполох стих и умолкли крики и причитания, к кромке воды подошел воин с каменным топором и что-то прокричал рыжему агрессору на непонятном языке.

Тот лишь поднял руку и махнул в сторону пещеры, из которой несколько дней назад вышли пленники, после чего несколько раз дернул себя за бороду.

Индеец, похоже, понял его слова и тут же отдал короткий приказ. Двое мужчин бросились в пещеру и вернулись, волоча за собой Сильвестре Андухара, который при виде своего друга не смог сдержать крика радости, а по щекам его потекли слезы.

Сьенфуэгос немедленно крикнул:

— Перестань валять дурака и скажи им, чтобы немедленно отпустили тебя, или я обрушу на них все громы и молнии ада!

Андалузец обменялся несколькими словами с воином, который выглядел главным, и тот ответил с убийственной невозмутимостью.

Андухар перевел его слова, хотя несколько смягчил смысл:

— Он уверяет, что скорее убьет меня, чем отпустит!

— Как ему будет угодно!

Сьенфуэгос снова зарядил арбалет, поджег фитиль от тлеющих на дне котелка углей, и направил горящую стрелу в сторону самой большой хижины.

Стрела взметнулась в воздух на глазах у перепуганных краснокожих и вонзилась в соломенную крышу хижины, но тут же с шипением погасла, выпустив на прощание тонкую струйку дыма.

— Вот же мать твою за ногу! — пробормотал про себя разочарованный и растерянный Сьенфуэгос. — Прошу тебя, Господи, не подведи хоть сейчас!

Он выстрелил вновь, и на сей раз успешно. Прогремел громкий взрыв, и солома с треском занялась на глазах потрясенных зрителей, в том числе и самого Сьенфуэгоса, который не смог удержаться от ликующего возгласа:

— Твою ж мать! Если бы своими глазами не видел — не поверил бы!

Вместо ответа воин толкнул Андухара на колени и занес топор над его головой, давая понять, что размозжит пленнику голову, если Сьенфуэгос немедленно не прекратит свои диверсии.

Сильвестре Андухар замахал рукой, давая понять канарцу, чтобы уплывал, и громко крикнул:

— Прошу тебя, хватит! Уплывай, или этот сукин сын меня убьет! Ты сделал, что мог, я тебе признателен, но прошу тебя, уплывай!

Сьенфуэгос, словно не обратив внимания на его слова, снова зарядил арбалет. На сей раз стрела полетела в сторону огромного кукурузного поля, тянувшегося вдоль ущелья за деревней.

Затем он твердо заявил:

— Скажи ему, что, если он посмеет тебя убить, я подожгу кукурузу, и им целый год придется жрать уголь!

Сильвестре Андухар перевел угрозу достаточно громко, чтобы ее услышали во всех уголках селения, и тут же воздух огласился криками: женщины громко взывали к небу, простирая руки, или рыдали, закрыв лицо.

Очевидно, потеря урожая кукурузы стала бы для племени настоящей катастрофой.

В ответ на стенания женщин вперед вышли три старика; самый старший из них протянул открытую ладонь между топором и головой андалузца.

И тут, как понял Сьенфуэгос, начался жаркий спор между импульсивным воином, решительно настроенным осуществить свою угрозу, и мудрым стариком, пытавшимся ему втолковать, что благополучие племени важнее, чем жизнь какого-то жалкого раба.

Спор между ними настолько затянулся, что канарец в конце концов решил вмешаться и крикнул:

— Пусть решают скорее, а то у меня угли вот-вот погаснут, а если это случится — нам конец!

Андухар жестом попросил его немного потерпеть, затем снова что-то сказал старику и бросился назад в пещеру, из которой его только что выволокли.

Спустя пару минут он опять появился, подталкивая группу рабов в сторону берега.

Сьенфуэгос, не веря своим глазам, в ярости проревел:

— Что ты делаешь? Ты что, совсем спятил?

Андалузец ничего не ответил, и Сьенфуэгосу оставалось лишь наблюдать, как с десяток мужчин и женщин по указанию Сильвестре Андухаром бегут в ту сторону, где кончаются посадки кукурузы, а озеро вновь превращается в реку.

Между тем, сам андалузец бросился в воду и поплыл с такой скоростью, словно за ним гналась целая дюжина аллигаторов, пока не вцепился в борт из каноэ.

— Спасибо! — только и сказал он. — Ты снова спас мне жизнь! А теперь выкинь балласт, я помогу тебе оттолкнуть лодку.

— Но мы не можем тащить с собой всю эту ораву! — заметил Сьенфуэгос. — Они повиснут у нас на ногах, как гири!

— Не волнуйся! Поверь, я знаю, что делаю!

— Боюсь, ты один это и знаешь!

Спустя несколько минут они отвязали все каноэ от двух центральных, скрепленных между собой наподобие катамарана.

Большая часть пленников расселась по свободным лодкам, и принялись отчаянно грести, словно сам дьявол преследовал их по пятам.

Андухар велел какому-то мужчине горделивой наружности сесть перед ним, а девочка лет тринадцати расположилась впереди канарца. После этого, не теряя больше времени, андалузец схватил весло и принялся яростно грести, весело крикнув:

— Счастливо оставаться!

Они уже выбрались на середину реки, когда, обернувшись, канарец увидел, как туземцы носятся по деревне туда-сюда.

— Ты можешь объяснить, какого черта все это значит? — угрюмо спросил он.

— Потом объясню!

— Нет, сейчас! Кто эти двое и почему мы должны тащить их с собой?

— Это вождь племени навахо — мне точно известно, что они мирные люди, — и его дочь. Нам очень повезло, что мне удалось спасти эту парочку: они хорошо знают эти места.

Канарец мотнул головой вслед каноэ, скрывшимся за поворотом, и вновь спросил:

— А кто эти, припустившие с такой скоростью, что даже не удосужились нас поблагодарить?

Андухар лишь пожал плечами:

— Всего лишь рабы, которые не показались мне достаточно сильными, чтобы обтесывать камни до конца жизни. Из плена я их освободил, теперь пусть сами справляются, как умеют. Всё, помолчи и давай налегай на весла, а не то через десять минут эти сукины дети повиснут у нас на хвосте!

— На этот счет не волнуйся, — с улыбкой ответил канарец. — Я проделал дырки в днищах оставшихся лодок.

— Это ты хорошо придумал, да только все равно у меня душа не на месте, — ответил его спутник, изо всех сил орудуя веслом. — Держись подальше от пещер и гротов.

— Не каркай!

— Я-то не каркаю, да вот как бы не пришлось нам закаркать, ежели они нас поймают. А теперь заткнись и греби давай!

Они принялись грести изо всех сил, вождь навахо и его дочь им помогали. Но когда они оглянулись назад на излучине, то увидели, что несколько каноэ с пятью гребцами на каждой уже находятся в паре километров и неумолимо приближаются.

18  

Конечно, безнадежное дело — пытаться уйти от молодых воинов, привыкших управляться с подобными лодками, а потому вполне можно было понять бывших рабов, которые бросили каноэ и взбирались на скалы или искали убежища в небольших расселинах, мелькающих по обе стороны главного русла.

Очевидно, бывшие пленники больше полагались на резвость ног, чем на силу рук.

— Может, нам стоит последовать их примеру и попробовать держать оборону в одной из этих расселин? — рискнул предложить Сильвестре Андухар, задыхаясь от гребли. — Такими темпами, да еще и при попутном ветре, они скоро начнут обстреливать нас из луков, и на середине реки у нас не останется никаких шансов.

Ни на минуту не прекращая грести, канарец понял, что опасения андалузца полностью оправданы, но не ответил, пока не разглядел среди скал каноэ, брошенное беглыми рабами.

— Правь туда! — велел он. — Скорее!

— Зачем?

— Увидишь!

Когда до брошенного каноэ оставалось не более трех метров, канарец проворно выскочил на берег с ножом наперевес и, добравшись до лодки, распорол ее ножом на всю ширину.

Затем, столкнув в воду кормовую часть лодки, взобрался на нос и принялся прыгать, как бесноватый, пока не сломал прутья каркаса, после чего перед ним осталась лишь кожаная обтяжка лодки, напоминающая то ли раскрытую книгу, то ли распоротую вдоль рыбину.

Между тем, преследователи быстро приближались. По расчетам Сьенфуэгоса, они были уже в пятистах метрах, но он, не теряя хладнокровия, забрал остатки разломанной лодки и поплыл к сдвоенными каноэ.

Закрепив на носу одной из них конец любимого шеста, он потянул его на себя, прижав нижнюю часть тонкой кожаной обтяжки, и превратил ее тем самым в маневренный парус, который тут же поймал попутный ветер.

— Держите крепче! — взревел канарец, обращаясь прежде всего к Андухару, но индейцы и сами сообразили, что от них требуется. — Держите изо всех сил!

Он столкнул лодку на воду, забрался внутрь и принялся отчаянно грести, пока они снова не выбрались на стремнину.

Первая стрела упала в воду менее чем в пятидесяти метрах за их спинами.

Кривое и некрасивое изобретение при малейшей перемене ветра грозило перевернуть и без того не слишком устойчивый катамаран, но канарец ловким ударом весла сумел изменить курс так, что ветер надул грубый кожаный парус, передав свою силу лодке, и та помчалась вперед.

— Сработало! — не сдержал ликующего крика ошеломленный Сильвестре Андухар. — Сработало!

— А ты как думал? Вспомни, я ведь учился навигации у самого адмирала Моря-океана, дона Христофора Колумба. Право руля! Туда, осел! направо! И скажи этим, чтобы держали парус изо всех сил, потому что от него зависит их жизнь.

Вообще-то отцу с дочерью не требовалось объяснять, что делать, они и сами быстро поняли, что единственный способ избежать рабства — это всеми средствами удерживать чудной парус, то и дело норовящий выскользнуть из рук.

Их скорость нельзя было назвать впечатляющей, но ее хватило, чтобы сохранять дистанцию с преследователями без необходимости грести как одержимые.

Воины гребли без устали, но ветер не стихал.

Сьенфуэгос знал, что краснокожие недолго смогут тягаться с ветром, ведь в борьбе человека и природы победа почти всегда остается на стороне последней.

И правда, через полчаса, убедившись, что беглецов не догнать, индейцы впали в уныние, и хотя вождь не переставал их подгонять ободряющими криками и даже угрозами, в конце концов, они выбились из сил.

Поражение всегда тем больнее, чем ближе казалась победа.

Когда река сделала резкий виток влево, канарец испугался, что ветер перестанет нести их вперед, но вскоре понял, что ветер в каньоне дует совсем не как на плато, а меняет направление вместе с рекой, словно пленник высоких стен.

После полудня они достигли такой скорости, что с каждой минутой всё больше удалялись от преследователей.

Когда в ущелье воцарилась непроглядная тьма, поскольку туда не проникал даже слабый свет звезд, Сильвестре Андухар заметил, что нужно выбраться на берег — или хотя бы уйти со стремнины, поскольку они рискуют напороться на камни на одном из бесчисленных порогов.

Но вождь навахо сказал, что это будет ошибкой.

— Преследователи не остановятся ни на минуту, — произнес он на языке племен сиу. — Будут плыть и в темноте, и за ночь нас нагонят.

— А как мы сможем вовремя узнать, что приближается порог, чтобы успеть выбраться на берег?

Индеец покачал головой и коснулся ладонью каркаса лодки.

— Когда приближается опасный участок реки — водопад или порог — скорость движения воды меняется, кожа каноэ это улавливает и начинает вибрировать и издавать звук вроде барабанной дроби, предупреждая об опасности. Так что, если услышишь, что каноэ начинает «петь» — изо всех сил греби к берегу и вытаскивай его на сушу.

Кадисец, не удовлетворенный этим объяснением, перевел его слова Сьенфуэгосу, которого оно тоже крайне удивило:

— А ты сам-то что думаешь о поющем каноэ? — спросил он Андухара.

— Я тебе уже не раз говорил: даже дурак о своем доме знает больше, чем мудрец о чужом. А наш приятель дураком не выглядит. Он всю жизнь проплавал на этих дерьмовых лодчонках, и уж если уверяет, что каноэ может петь, то лучше его слушаться и играть по его правилам.

— Представляю, какая ночка нас ожидает!

Андухар молча кивнул.

Трижды им приходилось выскакивать на берег, зажигать факелы, чтобы при их свете наскоро осмотреться, разгружать катамаран, сплавлять его вниз по течению, обходя порог, после чего снова грузить в него пожитки, чтобы продолжить плавание.

К рассвету они совершенно измучились, но враги отстали, а сами они уже наловчились управляться с парусом, так что индианка и Андухар смогли немного поспать, поскольку для управления лодкой хватало и двоих.

К полудню окружающий пейзаж начал меняться прямо на глазах. Скалы стали ниже, а их склоны вместо прежнего красного приобрели серый и зеленый оттенки. Река все чаще разливалась в обширные протоки, открывался все более широкий обзор.

Теперь, когда за спиной не нависали скалы, беглецы решили устроить передышку, собраться с силами и поесть без опаски, что преследовали выскочат из-за угла.

Они ясно различали то место, где каньон расширялся, и вода выплескивалась из него, словно вздохнув полной грудью, когда расстегнули тесный корсет.

Теперь оба берега реки покрывала густая растительность, к тому же здесь водилось немало дичи, так что уже спустя полчаса им удалось подстрелить доверчивого олененка, неосторожно приблизившегося к воде.

Удивленный канарец поинтересовался, почему туземцы, которые преследовали их с такой настойчивостью, предпочли построить деревню на дне глухого ущелья, а не в этих благодатных местах, где они сейчас плывут.

Когда Андухар спросил об этом Шеэтту — так звали вождя навахо — тот ответил, что это всего лишь вопрос безопасности — каждые четыре-пять лет дикие кочевники племени под названием «команчи без теней» спускаются с северо-востока в поисках новых рабов и жен. На открытой местности трудно защититься от нападения, но в неприступном ущелье их набеги редко бывали удачными.

Шеэтта когда-то занимал высокое положение: он был вождем объединенных племен семьи навахо. Однако коварный соперник, мечтавший занять его место, предал его и продал в рабство вместе с женой и дочерью банде команчей без теней, которые вскоре ушли на север, уведя с собой его беременную жену, а их с дочкой продали нынешним хозяевам.

После этого он долгих пять лет высекал каменные топоры и наконечники для стрел, о чем красноречиво свидетельствовали сбитые в кровь руки. Долгих пять единственной его отрадой была дочь, и он мечтал когда-нибудь отомстить тем, кто разрушил его жизнь.

Когда Сьенфуэгос захотел узнать имя девочки, ответ андалузца его по-настоящему озадачил:

— Ее зовут так, как тебе больше нравится.

— В смысле?

— Освободив ее, ты стал ее хозяином и будущим мужем, а значит, можешь назвать, как тебе захочется.

— Что за бред? — растерялся канарец. — Я ей никакой не хозяин и уж тем более не будущий муж.

— Таков закон... — с усмешкой ответил Андухар. — А кроме того, я вижу, что она в восторге от мысли стать женой настоящего полубога, высокого, красивого, смелого и рыжего мужчины. Должно быть, она, как и те сискво, считает тебя колдуном прерий.

— Кончай болтать чепуху! Лучше скажи им, что я женат и мне не нужны новые жены.

— Никого не интересует, нужны они тебе или нет. Это твой долг. Таков закон, и если ты отвергнешь эту девушку, то оскорбишь ее отца и всех навахо на пятьсот миль вокруг. Поверь, мы не в том положении, чтобы наживать себе врагов.

— Да ты свихнулся!

— Вовсе нет, — возразил андалузец. — Вспомни старую поговорку: «Новые места — новые обычаи». Если ты породнишься с такой важной особой, как вождь племени, пусть он сейчас и переживает трудные времена, это даст нам защиту, которая нам нужна как воздух.

— Но она еще совсем ребенок!

— Который очень скоро станет женщиной и с этой минуты будет давать жизнь детям. Я тебе уже говорил, детородный период у местных женщин слишком короток, а потому их готовят к материнству уже в том возрасте, в каком наши девочки еще в куклы играют.

Канарец внимательно рассматривал девочку — маленькую, худенькую, почти скелет с огромными черными глазами и двумя длинными черными косами, спадающими на грудь — если так можно назвать два крошечных холмика. Девочка, заметив, что он ее разглядывает, ослепительно улыбнулась.

— Вот видишь? — подмигнул андалузец. — Вне всяких сомнений, она без ума от тебя!

— Кончай придуриваться! — угрюмо бросил Сьенфуэгос. — Ты посмотри на нее хорошенько! Она же мне в дочери годится, моей старшей столько же лет... — он перешел на шепот, как будто не хотел, чтобы его услышала девочка, хотя она и так не понимала ни единого слова. — А кроме того, ты же знаешь, что я... скажем так, несколько крупноват, и если я лягу в постель с этим хрупким созданием, то просто порву пополам.

Андухар убежденно кивнул.

— Учитывая то, что я видел — признаю, ты скорее всего проткнешь ее насквозь, — согласился он. — Но все равно ты должен сделать вид, что согласен, только твои законы велят тебе подождать, пока она достигнет зрелости, и моли Бога, чтобы к тому времени, когда у нее придут первые месячные, мы были уже далеко отсюда.

— А если не будем? Что мне в таком случае делать? Ты хочешь, чтобы я ее убил?

— Послушай! — ухмыльнулся андалузец. — Если, как говорится, даже верблюд может пройти сквозь игольное ушко, думаю, и ты справишься, когда придет время. — Он весело рассмеялся. — На свете порой случаются и более невероятные вещи!

Больше он не успел ничего добавить, поскольку в эту минуту Шеэтта легонько похлопал его по руке, указывая в сторону вершины горы, с которой они недавно спустились.

Там поднимались в небо три толстых столба дыма — два черных и один белый, сначала вертикально вверх, но вскоре ветер наклонил дым в сторону.

Спустя несколько минут столбы дыма исчезли один за другим, чтобы тут же снова взметнуться в небо. Стало ясно, что кто-то при помощи дыма подает сигналы, как это когда-то делал Сильвестре Андухар. Тот невольно выругался:

— Вот же мать их за ногу! Так мы не договаривались.

— Что там еще стряслось? — встревожился канарец.

— Поняв, что им нас не достать, эти сукины дети просят береговые племена убить нас.

— Да уж, повезло, ничего не скажешь! Из огня да в полымя, как говорится.

— Итак, продолжать плыть по реке — значит обречь себя на верную смерть, — после долгих раздумий произнес Шеэтта, стараясь говорить как можно медленнее, чтобы андалузец успевал перевести его слова. — Когда при помощи дыма просят кого-то убить, это означает, что убийцы получат в награду столько кукурузы, сколько весят тела врагов.

— Боже! — не удержался канарец от ехидного замечания. — Всегда, сколько я знал, цену измеряли в золоте, а эти дикари — в какой-то несчастной кукурузе.

— Позволь тебе напомнить, что кукуруза — один из немногих продуктов, которые могут храниться долгое время и не портиться, а в таком жарком климате она стоит намного дороже золота, которое годится лишь на пули, которые краснокожим совершенно ни к чему, ведь у них нет огнестрельного оружия. Здесь кукуруза — главная валюта, потому что она долго хранится, ее легко перевозить, а в случае суровой зимы или неудачной охоты именно от запасов кукурузы зависит жизнь племени. Тогда дети и старики питаются кукурузной кашей, а взрослые вынуждены добывать себе пищу, как умеют. Так что, если бы твою ценность измеряли в мясе, шерсти, когтях и костях животных, это не составило бы и сотой доли той стоимости, которую имеет для них кукуруза.

— А вес моей души — что же, не считается?

— Твоей души? — рассмеялся Андухар. — Да я не дал бы за нее ни единого зернышка! А если серьезно, — добавил он, — то спроси у нашего друга Шеэтты, уж кто-кто, а он прекрасно знает, как обстоят дела в этих краях, и говорит, что за каждым поворотом нас могут поджидать лучники. А ведь достаточно пробить стрелой борт лодки, и нам придется несладко. Что ты на это скажешь?

— А что я, по-твоему, должен сказать? Он прав: если река легко может превратиться в ловушку — значит, у нас нет другого выхода, как идти пешком.

— И сколько придется идти?

— Пока не уберемся как можно дальше от этих проклятых мест, где могут поджидать лучники, — пожал плечами канарец с таким видом, словно речь шла о самых очевидных вещах.

— Вот и я сказал то же самое, и Шеэтта со мной согласен.

— В таком случае, учитывая, что река течет с северо-востока и тянется далеко на юго-запад, мы можем либо переправиться через реку, пойти на восток и вернуться назад в прерии, либо продолжать путь на запад, пока не доберемся до края земли или до тех китайцев, о которых адмирал прожужжал все уши.

— Шеэтта говорит, что он никогда ни слышал ни о китайцах, ни о людях с желтой кожей.

— Так я и думал. А он знает, где находится край земли?

— Нет, этого он тоже не знает.

— Итак, мы вернулись к тому, с чего и начали.

— Ну, кое-что все-таки переменилось к лучшему, — с улыбкой ответил Андухар. — В прериях никто не дал бы и мараведи за наши шкуры, здесь же за нас готовы отвалить кукурузы по нашему весу.

— Прекрасное утешение, ничего не скажешь! — хмыкнул Сьенфуэгос. — Ты лучше шагай, не теряй времени даром!

Набив каноэ камнями, они столкнули их в реку, наблюдая, как лодки медленно исчезают под мутной водой. Беглецы уничтожили все следы своего пребывания и вновь двинулись на запад, стараясь ступать по камням, чтобы не оставлять следов.

Ночь застигла их в небольшой укромной долине, покрытой густой растительностью, но они не решились развести огонь, ограничившись на ужин холодными остатками олененка. В скором времени всех сморила усталость. Канарец так хотел спать, что даже не заметил, как девочка свернулась клубочком у него под боком.

Проснувшись, он прежде всего увидел над своей головой неотрывно наблюдающие за ним черные глаза и очаровательную улыбку в два ряда белоснежных зубов.

— Помоги мне Боже! — прошептал он себе под нос. — Ну и проблемка на мою голову!

19  

Покинув долину и поднявшись на горный кряж, они обнаружили к своему разочарованию, что на многих окрестных вершинах на севере, юге и востоке горят костры и вверх поднимается густой черный дым, то исчезая, то возникая снова. Не было сомнений, что это тоже сигналы.

— Что они передают? — спросил канарец.

— Что мы оставили реку, но они пока еще не напали на наш след, — перевел Сильвестре Андухар слова навахо, не упустившего ни одной детали в цепочке дымовых сигналов. — Но нас по-прежнему ищут.

— А почему костров нет впереди, на западе?

— Не знаю, — ответил Андухар. — И Шеэтта тоже не знает.

— Ты думаешь, это ловушка? — допытывался Сьенфуэгос. — Может, нас туда заманивают?

— Понятия не имею, — честно признался андалузец. — Но ясно, что в любом другом направлении нас совершенно точно будут ждать.

Когда они спросили у навахо, что он думает по этому поводу, тот глубоко задумался. Похоже, он и сам не был уверен в ответе.

— Мне доводилось слышать о мертвой земле, покрытой солью. Не знаю, где именно она находится, но если предположить, что впереди, на западе, то вполне понятно, почему в той стороне нет костров: никому и в голову не приходит, что мы можем направиться туда.

— Ты имеешь в виду пустыню? — спросил Андухар.

— Нет! — поспешно ответил тот. — Здесь много пустынь. И команчам, и апачам, и даже сиу, как и нам, навахо, неоднократно доводилось их пересекать, и мы знаем, как выжить в этих условиях. Но, насколько мне известно, мертвая земля — совершенно особенная. Пустыня пустынь.

— Но ты ведь тоже не знаешь, что нас ждет впереди?

Тот молча покачал головой; Сильвестре Андухар, переведя канарцу его слова, спросил:

— Ну, как ты считаешь?

— Могу только порадоваться, что в очередной раз придется выбирать между плохим и очень плохим, — проворчал Сьенфуэгос. — Выбор всегда один: либо ты поимеешь, либо поимеют тебя.

— Послушай, сейчас не время, чтобы разглагольствовать и путать нас своей дешевой философией, — заметил Андухар — Сейчас нужно решить, что делать. Так что выбираем?

Сидящий на камне Сьенфуэгос оглянулся, задумчиво глядя на дымящие вдалеке костры, и решительно указал на запад.

— Такое впечатление, что там, внизу, лежит большая равнина, — сказал он наконец. — А если она совсем плоская, мы сможем снова определять путь по звездам, которые так помогали в прериях.

— То есть будем идти по ночам, а днем прятаться?

— Ну да! Горы не заслонят звезды, как только они появятся над горизонтом, их будет прекрасно видно и мы не собьемся с пути.

— И ты действительно веришь, что там, на западе, есть что-то еще? — спросил Андухар. — Порой мне в голову приходят печальные мысли, что эти чертовы горы никогда не кончатся.

— Я тебя умоляю! Только не начинай опять свою волынку: если адмирал был прав, то скоро мы доберемся до Китая, а если прав ты, то перед нами предстанет пропасть, за которой кончается мир.

— А если мир кончается как раз там, где находится «мертвая земля», о которой говорит Шеэтта?

— Вот доберемся туда, тогда и будем ломать голову, — ответил канарец бесстрастным тоном и добавил: — Но ясно одно — мы не можем позволить себе всю жизнь задаваться вопросами, куда мы идем и что ждет в конце пути. Мы можем лишь это идти вперед и уповать на Господа, который, надеюсь, когда-нибудь все же о нас вспомнит.

— Порой мне кажется, что Господь и сам не знает, что на свете существует подобное место, — заметил Сильвестре Андухар. — А даже если и знает, то давно о нем забыл. Я никогда даже не предполагал, что на свете может существовать что-то настолько огромное. — Немного помолчав, он добавил: — Порой я думаю, что Земля даже не плоская; она просто бесконечна. На одном участке, быть может, и впрямь обитают желтые люди, на другом — белые, где-то еще — черные, здесь вот — красные, а где-то еще дальше на западе живут какие-нибудь зеленые или синие люди. Одним словом, любого цвета и на любой вкус, почему бы и нет?

Сьенфуэгос в ответ лишь пожал плечами, давая понять, что ему это совершенно безразлично, он уже устал выслушивать бредовые теории.

— Вот и я говорю: почему бы и нет? — ответил он, устало махнув рукой. — В любом случае, наша задача — двигаться дальше на запад, стараясь сохранить свою шкуру, какого бы цвета она ни была. — После этих слов он мотнул головой в сторону девочку, которая тут же села у его ног, и с улыбкой добавил: — Вот мало мне было забот, так нет же, теперь в меня вцепился этот клещ с косами и не отстает ни днем, не ночью.

— Кстати, ты так и не дал ей имени?

— Как насчет Вошь?

— Ну не будь такой сволочью! — возмутился Андухар. — Что тебе сделало это бедное создание?

— Ничего, но согласись, это имя ей очень подходит, — Сьенфуэгос помолчал несколько секунд, и вдруг воскликнул, словно ему в голову пришла великолепная мысль: — А ведь мы можем называть ее Ман Давош! Красивое имя, изысканное и звучное! Ман Давош! в конце концов, никто в этих местах понятия не имеет, что такое лобковая вошь. Ты видел здесь хоть одну?

Сильвестре Андухар крепко задумался, а потом покачал головой.

— А ведь и правда: ни одной не видел, хотя у меня было немало возможностей рассмотреть их лобки. Но даже если и так: мне кажется, это все же неуважительно по отношению к будущей супруге. Ну как ты будешь объяснять знакомым, что женат на лобковой вошке?

По правде говоря, он уже и сам склонялся к мысли, что сомнительное прозвище Вошь или даже Ман Давош не слишком подходит этой девочке с живым и непосредственным характером, невероятной ловкостью и способностью взбираться на самые высокие деревья, где она искусно пряталась среди ветвей. А потому канарец решил дать ей более подходящее имя — Белка.

Поначалу они с андалузцем беспокоились, что столь хрупкое создание то и дело будет падать в обмороки, чем доставит им немало хлопот. Однако очень скоро они поняли, что ошиблись.

На самом деле Белка была словно создана из стали, обладая чрезвычайной жизненной силой — любой взрослый утомился бы, пытаясь следовать за ней. Но при этом она была женщиной, прекрасно осознающей свое предназначение.

Особенности ее расы, а главное, долгое прозябание в положении рабыни, когда она вряд ли смогла бы выжить, если бы не потрясающее чутье, породили в итоге совершенно удивительное создание, обладающее зрением орла, слухом ягуара, чутьем ищейки и хитростью лисы.

Она засыпала всегда последней, а просыпалась с первыми лучами зари и, прежде чем другие продирали глаза, успевала оглядеть окрестности и убедиться, что поблизости не притаился враг.

Отец, знающий её как никто другой, всегда спокойно отпускал девочку на разведку, поскольку она могла почуять присутствие врага задолго до того, как тот заметит бродящую поблизости неуловимую тень.

В столь безобидном с виду существе как раз и таилась настоящая опасность.

Когда Сильвестре Андухар впервые увидел, как девочка взобралась на вершину раскидистой сосны, то не смог удержаться от едкого замечания:

— Если когда-нибудь у вас и впрямь появятся дети, это будет помесь обезьяны, козы и белки. Девчонка просто сумасшедшая!

Была ли эта девочка сумасшедшей или нет, но она твердо решила доказать рыжему гиганту-полубогу, что очень скоро станет не только страстной и нежной любовницей, но и надежной и верной подругой, способной взять на себя ответственность за семью и разделить все тяготы и невзгоды, что встретятся на пути.

Именно Белка первая обнаружила, что их преследуют. Однажды, вернувшись с лучами рассвета из очередной вылазки, во время которой она взобралась на дерево и огляделась, девочка растопырила пальцы обеих ладоней и указала на северо-восток.

— Они спускаются вниз по склону, — перевел ее слова андалузец. — Их больше, чем пальцев у нее на руках. — По ее расчетам, они доберутся сюда часа через три.

— Думаешь, они знают, где мы? — спросил канарец.

— Надеюсь, что нет, но возможно, подозревают, что мы где-то неподалеку, ведь это наш единственный выход.

— А что об этом думает Шеэтта?

— Он полностью полагается на силу твоих «громов». Как и она, — андалузец указал на девушку.

— Буду признателен, если ты сможешь им объяснить, что не стоит так уж полагаться на мои «громы». Одно дело — поджечь соломенную крышу хижины или кукурузное поле, и совсем другое — столкнуться лицом к лицу с отрядом вооруженных воинов. Сколько их может быть?

— Я уже говорил, они умеют считать лишь пальцы на руках, а всё, что больше, для них просто «много».

— Стало быть, «много» может означать и десять, и сорок человек, хотя сейчас это неважно, достаточно и пяти, чтобы отправить нас на тот свет. Так что ты предлагаешь?

— Бежать.

— И только?

— А что нам еще остается?

Они начали размеренный бег на запад в отчаянной попытке оторваться от преследователей — по крайней мере, до наступления ночи. Канарец знал, что если к тому времени они успеют выбраться на равнину, то смогут дальше продолжать путь по звездам, которые до сих пор не подводили.

Это означало бежать без остановки больше суток, но все четверо знали, что от этого зависит их жизнь.

Солнце уже нещадно палило, когда они выбрались на берег реки, в этом месте совсем обмелевшей, а в ширину не превышавшей тридцати метров, медленно продолжая путь на юг среди густой растительности, которая так и манила путников остановиться в тени, поесть и отдохнуть хотя бы несколько минут.

Неугомонная Белка не упустила случая взобраться на дерево, однако новости были малоутешительны: преследователи приближались на глазах.

Услышав это, ее отец заявил, что готов остаться и отвлечь на себя внимание. Он был самым старшим, утомился после долгого перехода и теперь винил себя в том, что задерживает остальных.

— Если вы покажете, как пускать эти «громы», я мог бы увести их в сторону и устроить взрыв, когда воины будут переправляться через реку, и тем самым отвлеку внимание, — предложил он. — Пока они будут гоняться за мной, вы сможете выиграть время.

— Ну что ж, неплохая идея, — согласился канарец, когда Андухар перевел ему предложение навахо. — Если мы сможем выгадать хотя бы лигу, дав им понять, что ушли в другом направлении, то выиграем время, и стемнеет прежде, чем они нас догонят.

— Я не согласен, чтобы он жертвовал собой ради нас, — заметил андалузец. — И не думаю, что девочка бросит отца, зная, что его ждет гибель.

— Возможно, ему и не придется собой жертвовать, — ответил Сьенфуэгос, внимательно вглядываясь в окружающий пейзаж.

— О чем ты думаешь? — спросил Андухар.

— О том, кому придется это проделать...

— У тебя появилась идея?

— Когда отряд дикарей собирается порезать тебя на кусочки, волей-неволей появятся идеи, иначе тебе конец, — взмахнув ножом, Сьенфуэгос распорядился: — Разожги костер и наруби толстых сучьев, а я скоро вернусь.

Сьенфуэгосу пришлось подняться довольно далеко вверх по течению, прежде чем он наконец обнаружил то, что искал: множество пчелиных сот, свисающих с ветвей деревьев у самого берега. Он одним прыжком подскочил к дереву, сорвал соты с ветки и швырнул их в воду, как мячик, а потом бросился в реку сам, уйдя под воду прежде, чем пчелы успели сообразить, что произошло.

Он плыл под водой, отдавшись течению, пока не нашел брошенные в реку соты. Хоть канарец и был уверен, что населявшие их пчелы уже утонули, однако на всякий случай еще долго держал их под водой.

В скором времени он вышел на берег — как раз в ту минуту, когда появились его спутники — и произнес с легкой улыбкой:

— Мед на закуску и свечной воск. Старый трюк, которому научил меня добрый друг Папепак, один туземец с Твердой Земли. Если окажешься достаточно проворным, чтобы вовремя сигануть в реку, не получишь ни единого укуса.

Растопив воск, он окунул в него кусок веревки для фитилей, и уже через несколько минут изготовил толстую, довольно кривую и некрасивую с виду свечу примерно двадцати сантиметров в высоту и десяти в диаметре.

Затем он связал лианами нарубленные андалузцем сучья и соорудил из веток и оленьей шкуры нечто вроде шалаша.

В центре шалаша он установил свечу, остальное пространство заполнил сухой травой примерно на половину высоты, а под ней разместил четыре своих «грома», которые изготовил несколько дней назад из стеблей тростника.

— Ты не хочешь мне объяснить, что, черт возьми, все это значит? — не удержался от вопроса Сильвестре Андухар, следивший за каждым его движением с таким же любопытством и недоумением, как и вождь навахо с дочерью.

— Все очень просто. Мы зажжем свечу и установим ее на плоту, который пустим вниз по течению, я постарался защитить свечу от ветра, чтобы не погасла раньше времени. Она будет гореть несколько часов, но как только воск расплавится, сухая трава тут же вспыхнет, а за ней загорятся фитили, и, если повезет, парочка «громов» уж точно бабахнет. Услышав шум и увидев дым, все краснокожие рванут в ту сторону, и мы сможем выиграть время.

— Вот это да!

— Думаю, если все получится, мы сможем выиграть три-четыре часа форы.

— Этому ты тоже научился у своего друга Папепака? — спросил пораженный Андухар.

— Нет, друг мой. Это всего лишь плод двадцатилетних скитаний, во время которых на каждом шагу кто-то пытался меня убить. Многие другие, более сильные и храбрые, так и остались лежать на пути, потому что не сумели пользоваться подручными средствами или не умели реагировать на обстоятельства достаточно быстро. Выжить в Новом Свете непросто, он не терпит неповоротливых тугодумов: или ты к нему приспособишься, или погибнешь.

Он зажег свечу, убедился, что она достаточно надежно закреплена, столкнул плот на воду и подтолкнул к стремнине, чтобы пустить по течению.

Он долго смотрел, как плот медленно удаляется на юг, а затем поднял руку и крикнул на прощание, словно живому существу:

— Не подведи! Помни, что от тебя зависит наша жизнь!

За считанные минуты все четверо перебрались через реку, но еще долго им пришлось идти вдоль берега в поисках камней или скал, по которым они могли бы пройти, не оставив следов.

Шеэтта неоднократно предупреждал, чтобы они не ломали веток, старались ступать только по камням и не оставляли никаких следов своей жизнедеятельности.

— Именно это и отличает человека от животного: зверь гадит, где приспичит, даже не задумываясь, что тем самым оставляет следы, по которым его запросто выследит сколько-нибудь приличный охотник, — сказал он. — А уж если воины до сих пор не отстают — значит, охотники они хорошие.

Они продолжали идти, пусть не бегом, но все же быстро, когда девочка внезапно остановилась и, прислушавшись, решительно повернула на юг.

— Гром грянул, — сообщила она.

— Но я ничего не слышал, — признался андалузец.

— Я тоже.

Тем не менее, все повернулись в указанном направлении, и вскоре смогли различить километрах в пяти столб дыма, совершенно не похожий на те костры, которые разжигали воины на вершинах гор.

— А ты точно уверена, что это был именно взрыв? — спросил канарец.

— Белка утверждает, что точно его слышала.

— В таком случае можно не сомневаться, что преследователи тоже его слышали: ведь они гораздо ближе к тому месту. Теперь они побегут туда — и ничего не найдут, потому что остатки плота к тому времени снесет течением. Хотел бы я посмотреть на их лица!

— А я — так нет, — сказал Андухар. — Хватит, насмотрелся на их рожи.

20  

С наступлением сумерек они спустились в небольшую долину с покрытыми густой растительностью склонам и ручейком на дне. Сверху долина ничем не отличалась от любой другой из тех, что встречались в предгорьях Колорадо, но беглецы были потрясены, увидев внизу деревья высотой выше ста метров и десяток метров в поперечнике. Многие, похоже, насчитывали не одну тысячу лет.

Это была самая южная роща калифорнийской секвойи, о которой прежде никто не слышал. Секвойи сохранились здесь благодаря особому микроклимату долины, более прохладному и влажному.

Шеэтта вспомнил, что его отец когда-то рассказывал, будто бы далеко на севере, где властвует племя шейеннов, растут огромные священные деревья, в чьих кронах живут боги, но сам он всегда считал, что это лишь красивая легенда, плод фантазии отца, желающего поразить детей волшебными историями о феях и эльфах.

Также он рассказывал, что в стране шейеннов водятся огромные медведи, живущие в покрытых снегом горах, а питаются они рыбой, которую ловят в реках и водопадах, и что будто бы есть люди, способные убить такого медведя одним ударом. Но никто не верил, что это может быть правдой.

— Медведи в снежных горах, которые питаются рыбой, как люди! Кто бы мог подумать!

Теперь стало ясно, что огромные деревья действительно существуют, более того, они оказались гораздо ближе, чем кто-либо предполагал.

Когда канарец устал смотреть вверх, рискуя сломать себе шею, то не удержался от замечания:

— Такое впечатление, что это проклятое место создавалось для великанов! Огромные реки, безбрежные равнины, бездонные пропасти, стада громадных коров, а теперь еще и высоченные деревья! Ты когда-нибудь видел что-либо подобное?

— Даже во сне не видел! — ответил андалузец. — Самая высокая сосна в Андалузии не составит и четверти высоты этих громадин. Эх, сюда бы пилу, топор да молоток — я бы из одного такого ствола построил себе трехэтажный дом.

Сьенфуэгос вновь огляделся, любуясь красотой этого места, напоминающего огромный собор с колоннами красного дерева, среди которых скользят солнечные лучи, так и не достигая земли, где струится ручей с кристально чистой водой. Наконец, он печально развел руками:

— Это и впрямь одно из красивейших мест, какие я когда-либо встречал. Я с удовольствием отдохнул бы здесь хотя бы несколько дней! Вот только боюсь, эти твари по-прежнему висят у нас на хвосте и нипочем не отстанут! Так что давайте поспешим, нужно добраться до равнины до наступления темноты.

С чувством величайшего сожаления покидали он это благословенное место. Понять эти чувства могли бы разве что Адам и Ева, изгнанные из рая: ведь этот лес казался волшебным, где возможны любые чудеса.

А ведь они знали, что впереди ожидает пустыня.

До равнины они добрались уже в сумерках, когда тысячи оттенков серого окутали пейзаж, размывая контуры окружающих предметов и превращая их в призрачные создания. Силуэты огромных кактусов издали казались сказочными великанами, скрестившими на груди руки.

В сумерках равнина впечатляла еще сильнее, чем при свете дня.

И казалась бесконечной.

— Боже! — вырвалось у андалузца. — Нам довелось пересечь океан, прерии, реки, горы и совершенно невообразимое ущелье. Не хватало только пустыни, и вот теперь она перед нами!

— А самое скверное то, что на этой сухой почве мы не сумеем скрыть следы, — вздохнул Сьенфуэгос. — По ним нас даже слепой найдет. — Затем канарец махнул в сторону отца и дочери, о чем-то возбужденно спорящих. — Что это с ними? — спросил он.

— Понятия не имею! — ответилАндухар. — Когда они болтают друг с другом, я не понимаю ни слова, их язык совсем не похож на языки сиу, апачей и других окрестных племен. Индейцы навахо говорят на многих языках, но я не знаю никого, кто умел бы говорить на их языке.

— У меня это не удивляет! — фыркнул Сьенфуэгос. — Похоже не полную тарабарщину.

Окончив спор, который в действительности вовсе не был спором, а лишь своеобразной формой речи, вождь навахо повернулся к Сильвестре Андухару и вновь заговорил на знакомом тому языке:

— У моей дочери возникла одна идея, которую я полностью одобряю, только слишком долго придется объяснять, а тем более, тебе придется переводить своему другу. Мы потеряем слишком много времени, а его и так мало. В общем, нужно убедить преследователей, что в пустыню направились только мы трое, а моя дочь испугалась и спряталась в лесу.

— А если они станут ее искать?

— Не думаю, что она им нужна, — ответил вождь навахо. — Она весит слишком мало, чтобы за нее дали много кукурузы. Мы нужны им гораздо больше, и наша задача — убедить преследователей, что она осталась в лесу.

— И как ты собираешься их убедить?

— Мы понесем ее на руках, — ответил тот, указывая на неизменный шест канарца и свернутый гамак, который индеец всегда носил с собой. — Подвесим его на твою палку, положим в него девочку и понесем ее вдвоем. — Увидев, что Андухар собирается что-то возразить, он добавил: — Доверься нам, до сих пор ты нам помогал, но здесь — наша земля, нам лучше знать, как следует себя вести.

Ни Сьенфуэгос, ни андалузец не стали спорить, понимая, что сейчас не время для расспросов, а потому просто приняли на веру неизвестный план индейцев, рассудив, что они и в самом деле знают, что делают.

С наступлением темноты они снова двинулись в путь, неся в гамаке девочку и оставляя после себя лишь следы троих взрослых мужчин.

Звезды указывали им путь, как уже многие миллионы лет. Ингрид и Росио по-прежнему вставали четко на западе, хотя прерии уже давно остались позади.

Белка уютно покачивалась в гамаке, который попеременно несли двое мужчин. Вскоре она задремала, и ее отец с довольной улыбкой кивком указал на спящую дочь:

— Не мешало бы и нам отдохнуть! — заметил он. — Завтра будет трудный день.

Испанцы лишь подали плечами. Они слишком устали, чтобы просить объяснений, несмотря на естественное любопытство, ведь с каждым шагом девочка, казалось, прибавляла в весе.

Вскоре после полуночи навахо, который то и дело оглядывался, неожиданно выругался на своем непонятном языке и указал на огни, что двигались вдалеке.

— Они следуют за нами.

— В потемках? — удивился андалузец.

Туземец кивнул.

— В пустыне легко разглядеть наши следы при свете факелов, — пояснил он. — Некоторые следопыты даже считают, что в темноте намного удобнее выслеживать оленей, пум и диких кабанов, потому что при тусклом свете факелов их легче застать врасплох.

— Вот черт! — выругался канарец, когда Андухар перевел ему слова краснокожего. — Вот ведь настырные типы! Если нам удастся от них уйти — клянусь, никогда в жизни не стану есть кукурузу!

Они прибавили ходу, рискуя в темноте налететь на какой-нибудь кактус, пока, наконец, звезда, нареченная ими Пострерой, не поднялась на сорок пять градусов к горизонту, напоминая, что близится новый день. Когда наступил рассвет, Шеэтта указал в сторону скопления невысоких скал, возвышавшихся на горизонте чуть правее.

— Нам туда! — уверенно объявил он.

Когда они достигли вожделенных скал, девочка наконец-то проснулась и одарила своего «будущего мужа» такой безмятежной улыбкой, как будто сладко выспалась на ложе из лепестков роз.

— Доброе утро! — поприветствовала она его на превосходном кастильском наречии.

Затем она соскочила на землю, стараясь ступать только по камням, внимательно выслушала последние наставления отца, и, одарив их новой счастливой улыбкой, с обычным проворством пустилась бежать на северо-запад, пока не исчезла среди скал.

— Куда это ее черт понес? — встревожился озадаченный Сьенфуэгос.

— Понятия не имею, — ответил андалузец. — Вот только боюсь, сейчас не время об этом расспрашивать, пора делать ноги.

Освободившись от груза, они ускорили шаг, но слишком устали, так что час спустя, когда солнце стало нагревать равнину и пот стекал с них градом, Андухар резко остановился и сказал, задыхаясь:

— Бесполезно! Они все равно нас догонят!

— Еще немножко!

— Зачем? — возразил тот. — Ты только взгляни! С каждым шагом они все ближе. Это лишь вопрос времени.

— Ну еще чуть-чуть! — повторил индеец.

Сильвестре Андухар повернулся к навахо, который тоже выглядел подавленным, и безнадежно спросил:

— Для чего? Тут кругом чертова пустыня, и ни конца ей, ни края, и спрятаться негде!

— Доверьтесь мне... — настаивал тот.

Они брели еще долгие полчаса, едва переставляя ноги, и тут Шеэтта вдруг с торжеством указал на что-то сзади, примерно в лиге на северо-запад.

— Вон! — радостно закричал он. — Смотрите!

Оба испанца повернулись в ту сторону, куда указывал навахо, и тут же увидели два столба черного дыма. В отличие от тех, что они видели в последние дни, эти столбы не исчезали, а непрерывно стремились вверх, густые и черные, совсем рядом друг от друга.

— Видите?

— Вижу, — ответил Андухар, все еще не понимая причину такой радости краснокожего. — Точно такой же дым, как всегда. Что, черт возьми, он означает на этот раз?

— Это команчи!

— Команчи? — поразился Андухар. — Те самые чудища без тени, одно имя которых наводит ужас? Самые кровожадные воины этих мест?

— Да, команчи без тени, — невозмутимо ответил Шеэтта. — Два столба дыма, черные и непрерывные, оповещают все окрестные племена, что команчи вышли на тропу войны.

— И чему ты так радуешься? Это же еще хуже, чем попасть в рабство.

— Уж конечно, это намного хуже, но сейчас они станут нашим спасением! — индеец протянул руку, указывая на восток. — Как видишь, преследователи тоже заметили дым и повернули обратно, чтобы успеть защитить своих жен и детей.

Сьенфуэгос все это время молча выжидал, пока Андухар переведет ему слова индейца, однако, увидев, что враги действительно повернули обратно, все же поинтересовался:

— Спроси у него, неужели он и впрямь верит, что эти чертовы команчи без тени нас обласкают за одно то, что мы — враги их врагов?

— Конечно! — убежденно ответил тот.

— Почему ты так в этом уверен?

— Потому что единственный команч без тени, которого можно встретить на три дня пути вокруг — это моя дочь.

— Что это значит?

— Эти костры зажгла она.

— Ну не сукин ли ты сын? — воскликнул андалузец, крепко обняв бывшего вождя, после того как перевел канарцу его слова. — Вот это трюк! Здорово вы их надули! Так вот для чего мы тащили ее целую ночь?

— Разумеется! — кивнул туземец. — Преследователи шли по следам троих беглецов — а потому не сомневались, что нас только трое. Им даже в голову не приходило, с нами еще один человек, который и зажег эти костры. Ведь они были уверены, что моя дочь прячется в долине. А теперь они думают, что злейшие враги преследуют их по пятам.

— Хочешь сказать, когда они поймут, что их обманули, мы будем уже далеко? — догадался Сильвестре Андухар, повернувшись к Сьенфуэгосу. — Хитро! Сдается мне, вы с твоей новой женой стоите друг друга.

— Кончай ерунду пороть! Ты же знаешь, что я думаю по этому поводу, хотя признаю, что имя, которое мы ей дали, ей очень подходит. Помнишь, еще Охеда уверял, что принцесса Анакаона «умнее белки»?

— Ну, надеюсь, она все же не будет такой похотливой, как Анакаона.

Спустя два часа на севере показалась худенькая фигурка девочки; она бежала вприпрыжку, словно ее путь пролегал не через пустыню, а через цветущий сад, куда она вышла на увеселительную прогулку.

Глядя на нее, улыбающуюся и пахнущую дымом, Андухар не смог удержаться от ехидного замечания:

— Можешь говорить что угодно, но голову даю на отсечение, либо ты заберешь ее на свой остров, либо она тебя прикончит. Она же настоящая наваха...^[1] Хоть и небольшого размера.

Белка знала, как добыть воду из стебля огромного кактуса восьмиметровой высоты, она называла их сагуарами. Она умела охотиться и готовить на костре игуан, змей, черепах, горлиц и перепелок, а также маленьких куропаток с черными хохолками, которых ловила ночью в гнездах прямо руками и тут же сворачивала им шеи, не давая даже опомниться.

Именно она построила шалаш из веток и листьев, чтобы мужчины могли отдохнуть в тени, поскольку все трое, и в особенности ее отец, выглядели совершенно измученными. При этом сама Белка кипела энергией, доводя до изнеможения даже тех, кто просто следил за ней взглядом.

— Она может хоть минуту посидеть спокойно? — взмолился обескураженный Сьенфуэгос. — А то она меня уже достала: скачет и скачет, словно у нее шило в заднице...

— Это еще что: ты только представь ее в постели!

— Не болтай чепухи!

— Чепухи? Да ты сам не понимаешь своего счастья!

В этот вечер произошел забавный случай. Андалузец удалился на сотню метров, и Сьенфуэгос решил привлечь его внимание свистом. К его изумлению, при этом звуке Шеэтта и его дочь в ужасе закричали и заткнули уши, словно боясь оглохнуть.

Когда Андухар захотел узнать причину этого странного поведения, они ответили, что никогда не слышали, чтобы человек издавал настолько противные звуки, «больше похожие на вопли дьявола»

— А ведь и правда, — признал андалузец. — За все эти годы я ни разу не слышал, чтобы краснокожие свистели. Они подражают голосам многих животных и птиц, но очень тихо, наш же свист разносится по всей округе.

— У нас на Гомере мы бы просто пропали, если бы не умели свистеть, — ответил Сьенфуэгос. — Это единственный способ передавать сигналы с одной горы на другую.

— А правда, что вы понимаете свист, как будто разговариваете?

— Разумеется! Более того, если будешь просто кричать, твоих слов никто не расслышит уже на четверти того расстояния, на которое слышен свист, ведь резкие звуки распространяются намного дальше.

С этого дня Сьенфуэгос начал обучать спутников азам техники «гомерского свиста», ведь знание таких сигналов, как «Внимание!», «Бегите!», «Спасайтесь!», «Вверх!», «Вниз!», «Опасность!», «Прячьтесь!», «Вода!» никогда не помешает.

— Ингрид как-то мне объяснила, что люди перестали быть животными с той самой минуты, когда научились общаться, — сказал он. — А свист — просто еще один способ общения.

Пока они тренировались, подшучивая над неспособностью Шеэтты сунуть пальцы в рот и дунуть с достаточной силой, чтобы произвести хоть какой-то звук, они потихоньку восстанавливали силы, а неугомонная девочка с большими черными глазами и длинными косичками их кормила и оберегала. На утро третьего дня она прибежала уже без привычной улыбки.

— Команчи! — воскликнула она, махнув в сторону горизонта. — Команчи без тени!

Мужчины как по команде вскочили на ноги и уставились в ту точку, куда она указывала. И действительно, в небо поднимались два столба черного дыма.

— Что это значит? — спросил ошеломленный Сильвестре Андухар.

— Только то, что сюда пожаловали команчи, — ответил Шеэтта, и лицо его помрачнело.

— Хочешь сказать, настоящие команчи — не те, которых вы изображали?

Навахо молча пожал плечами — должно быть, он и впрямь был обеспокоен. Наконец он ответил:

— Думаю, либо кто-то увидел наш сигнал и передал его дальше по цепочке — что, на мой взгляд, не слишком логично, ведь с тех пор прошло уже четыре дня. Либо сюда и впрямь заявились проклятые команчи, они ведь время от времени совершают сюда набеги. Либо, что кажется мне наиболее вероятным, какой-то отряд воинов, бродящий поблизости, увидел наш сигнал, принял его за сигнал настоящих команчей и решил к ним примкнуть, что и дает теперь понять своим дымом.

Тщательно обдумав слова навахо, Сьенфуэгос удрученно произнес:

— Итак, в двух случаях из трех нас поимеют еще более жестокие дикари, чем предыдущие. — Он непристойно выругался и добавил: — Ну что ж, похоже, судьба не оставила нам выбора, а потому мне хотелось бы знать: если мы спрячемся здесь, какова вероятность, что они нас найдут?

Когда андалузец перевел его слова, Шеэтта кивком указал на их следы, четко виднеющиеся на песке.

— Ветра нет, а значит, не стоит надеяться, что песок заметет наши следы. Как только команчи их обнаружат, они тут же нас догонят, они ведь знают пустыню, как никто другой, и понимают, что легче всего захватить нас именно здесь, между горами и лесом.

— В таком случае, что ты предлагаешь? — спросил Андухар.

— А что я могу предложить? — удивился тот. — То же, что и всегда: бежать без оглядки.

— И когда же мы наконец остановимся?

— Да пес его знает!

21  

Команчи без тени стяжали заслуженную славу самого жестокого, беспощадного и кровожадного народа и при этом слыли превосходными следопытами и неутомимыми бегунами.

Команчи являли собой своеобразную ветвь, отделившуюся от мощного ствола шошонов, живущих на территории нынешнего штата Вайоминг. Как правило, они кочевали по территории, ограниченной с одной стороны предгорьями снежных Скалистых гор, а с другой стороны — южными пустынями. При этом они нигде не задерживаясь надолго, учитывая, что жили они в основном охотой или грабежами.

Кроме того, не чуждались они и работорговли, что позволило создать своего рода империю страха на обширных подвластных им территориях. Империю, с которой практически невозможно было бороться.

Частенько несколько племен, время от времени страдавших от набегов, объединялись в отчаянной попытке наказать наглецов, но каждый раз их ждал неприятный сюрприз: сколько бы они ни искали команчей, они никогда не могли их найти.

Как гласила древняя легенда апачей, команчи без тени заключили договор с дьяволом — или как его принято называть в этих местах — и он наделил их способностью на некоторое время становиться невидимыми.

Они и впрямь были настолько неуловимы, что даже не оставляли после себя следов.

Проворные и хитрые, они бесшумно и внезапно набрасывались на своих жертв, подобно дьявольским осам-наездникам, любая из которых способна справиться с тарантулом в десять раз крупнее себя, вонзая ему в спину острое жало и впрыскивая парализующий яд, после чего ужаленный тарантул остается живым несколько месяцев, но не может даже пошевелиться.

После этого оса откладывает яйца в тело жертвы и затаскивает ее в норку, а вход тщательно засыпает песком. Когда из яйца вылупляется личинка, она начинает питаться живой плотью тарантула, пока не пожрет его целиком. К тому времени из личинки успевает развиться взрослая оса. Тогда она покидает нору, отправляется на поиски самца, спаривается с ним и начинает новую охоту.

Мало кто сочувствует тарантулам, но еще больше жители североамериканских пустынь ненавидели гнусных ос-наездников, считая их воплощением зла, хуже которого могли быть только свирепые команчи, а потому методично стремились уничтожать их везде и всюду.

А потому неудивительно, что Шеэтта пришел в такой ужас при одной мысли о том, что его дочь может попасть в руки мерзких изуверов — ходили слухи, будто они занимаются извращениями с женщинами из других племен, причем с нечеловеческой жестокостью.

Он не сомневался, что точно так же они насилуют и пленников-мужчин, причем не ради удовольствия, а чтобы унизить и навсегда лишить статуса настоящего мужчины и воина.

Всякий раз, когда Сильвестре Андухар пытался успокоить навахо, объясняя ему, что команчи совсем не обязательно начнут их искать, да и вообще, они еще очень далеко, индеец твердил одно и то же:

— Команчи без тени всегда слишком близко. Только когда ты это понимаешь, становится уже слишком поздно. Бежим!

И они бросились бежать.

Боже, как же они бежали!

Для канарца, равно как и для андалузца, мысль о существовании содомитов, заинтересованных в их задницах, была не только нова, но и вызывала обоснованное беспокойство.

За свою насыщенную событиями жизнь канарцу Сьенфуэгосу приходилось сражаться с множеством врагов. Много раз его жизни и здоровью грозила серьезная опасность, но до сих пор никто не покушался на его священную задницу.

— Правда это или нет, но мне совсем не улыбается угодить в лапы этих козлов, — угрюмо проворчал он. — Моя задница — не игрушка, и вся эта чертовщина меня совершенно не привлекает.

К вечеру стало ясно, что команчи без тени не вполне заслуживают такого определения, поскольку на вершине небольшого холма беглецы разглядели длинные тени семи проворных и ловких мужчин с луками и копьями. Индейцы скользили по равнине так легко, словно их и впрямь несло ветром.

Шеэтта, едва сдержав крик ужаса, тут же принялся уговаривать дочь бежать — у нее у одной был шанс спастись, поскольку бегала она намного быстрее остальных.

— Если уйдешь прямо сейчас, ты еще сможешь спастись! — отчеканил он, не желая слушать возражений дочери. — Они преследуют нас, ты им ни к чему, да и бегаешь ты намного быстрее. Так что у тебя есть шанс уцелеть.

— И куда же я пойду? — тут же резонно возразила девочка. — Что я буду делать одна в огромной пустыне? Рано или поздно я снова стану рабыней в каком-нибудь враждебном племени, а я не хочу к этому возвращаться.

— Лучше умереть, чем попасть в руки этих тварей, — заметил ее отец.

— Постараюсь не даться им в руки живой, — твердо ответила девочка. — Уж будь уверен.

Сьенфуэгос долго наблюдал, с какой невероятной скоростью передвигаются вооруженные тени, а затем молча указал на них андалузцу.

— Думаешь, этой ночью они будут преследовать нас при свете факелов — как те, другие? — спросил он.

— Уверен.

— В таком случае, если мы по-прежнему будем драпать от них, как кролики, толку от этого никакого, а значит единственный выход — сразиться с ними лицом к лицу.

— Сразиться? — изумился Андухар. — Лицом к лицу? Да ты посмотри, сколько их, а нас всего трое! Белка, конечно, бегает, как заяц, и вообще на многое способна, но не уверен, что она сможет противостоять воину-мужчине с оружием в руках.

— Их там семеро, — сообщил канарец. — И первым делом нам нужно применить известную поговорку: «Разделяй и властвуй».

— И как ты собираешься их разделить?

— Если разделимся мы сами, то и им придется разделиться.

Андухар посмотрел на него, как на безумца, покачал головой, словно давая понять, что в жизни не слышал большей глупости, и, наконец, привел убойный аргумент:

— Но если мы тоже разделимся, их все равно окажется больше.

— Совсем не обязательно.

— Черт бы тебя побрал с этими загадками! — выругался андалузец. — Ты можешь объяснить толком, о чем речь?

— Я вспомнил один старый трюк, его часто применяют антильские каннибалы. Это настоящие скоты, которые запросто могут зажарить на костре и сожрать без соли даже родную мать, но в то же время — самые хитрые бестии, каких я когда-либо встречал в жизни, — он помолчал, махнув рукой в сторону бескрайней пустыни, и продолжил: — Сейчас мы выйдем на равнину, и на песке останутся четкие следы. Тогда мы разделимся на две группы: ты и Шеэтта отправитесь на юго-запад, а мы с Белкой пойдем на северо-запад.

— И для чего?

— Мы продолжим путь по звездам, только на этот раз ты будешь держаться на один градус левее обычного курса, а я — на градус правее. Улавливаешь?

— Пока да.

— Пока светят Ингрид и Росио, каждый следует своим курсом, но как только над горизонтом появится Арайя, вы оба свернете вправо, сделаете большой крюк, вернетесь обратно и спрячетесь в пятидесяти метрах от того места, где остались ваши следы, — канарец поднял вверх палец. — И самое главное, не пересекайте свои следы. Тебе по-прежнему все понятно?

— Конечно! Делаем крюк, возвращаемся обратно и прячемся неподалеку от того места, где проходили раньше, чтобы они не видели наших новых следов, когда мы возвращались. Ну и что дальше?

— В ту же самую минуту, когда Арайя покажется на горизонте, мы с Белкой тоже повернем и направимся на юг и встретимся с вами в том же месте. Чтобы мы смогли вас найти в темноте, время от времени давайте сигнал коротким свистом. Я с детства научился определять, откуда именно доносится свист, а слух у меня до сих пор превосходный.

— Насколько я понял, ты предлагаешь нам снова собраться вместе и устроить засаду.

— Именно так! За вами, скорее всего, увяжутся четверо из семерых; они пройдут перед нами, и мы сможем застать их врасплох, поскольку они будут думать, что вы далеко впереди, а мы и вовсе ушли в другую сторону. А мы тем временем нападем на них сзади и безжалостно расправимся, как давят паразитов. Мы используем против них все наше оружие: аркебузу, арбалет, мачете, нож, копье, мои знаменитые «громы», которые их, конечно, не убьют, но, возможно, здорово напугают. А еще мы можем пинать их ногами и пердеть в ноздри, если понадобится. Важно уничтожить их любой ценой до того, как их товарищи подоспеют на помощь. Если мы сможем расправиться с четырьмя, то остальные хорошо подумают, стоит ли продолжать охоту, учитывая, что нас окажется вдвое больше и вооружены мы будем лучше, поскольку нам достанется оружие убитых.

— Неплохой план, — искренне восхитился андалузец. — Устроить охоту на охотников! Так ты говоришь, что научился этому у каннибалов?

— Этот трюк обычно применяют в лесах или прериях — там есть где спрятаться. Но здесь, в пустыне, это можно проделать только ночью. А теперь как можно скорее переведи это им, — он махнул рукой в сторону отца и дочери, — а то сукины дети могут объявиться с минуты на минуту.

Когда Андухар перевел слова друга, Шеэтта энергично закивал, давая понять, что он полностью согласен, после чего бесцеремонно заявил:

— Насколько я могу судить, у твоего друга и мозги выдающиеся, а не только то, что болтается у него между ног. Меня, как отца, тревожило последнее, но я успокоился, убедившись в первом.

Придерживаясь разработанного канарцем плана, они побежали вперед, но старались беречь силы, пока на западе не взошла третья звезда, которую Сьенфуэгос называл Арайей.

С ее появлением Сьенфуэгос и Белка тут же свернули на юг, почти под прямым углом, и помчались еще быстрее, понимая, что их спасение во многом зависит от того, успеют ли они вовремя объединиться со спутниками.

Но главной проблемой для канарца стало не то, как скорее добраться до места, а то, как бы не отстать от девчонки, которая, казалось, летела над землей, легко перепрыгивая через камни и кусты и обходя колючие кактусы с такой ловкостью, словно видела в темноте, как кошка.

— Еще чуть-чуть, и я тебя пришибу! — ворчал он порой. — Вот ведь чертово отродье ящерицы!

Немного погодя они увидели позади две группы огней — пока еще далеких. Канарец на секунду остановился, чтобы перевести дух и сообщить Белке, что трюк удался, словно она могла его понять:

— Они клюнули! — воскликнул он. — Эти козлы и впрямь разделились.

Девочка поняла его слова без перевода и с легкостью повторила одну из тех фраз на кастильском наречии, что неоднократно слышала прежде:

— Чертовы команчи, сукины дети!

Сьенфуэгос посмотрел на залитую тусклым звездным светом пустыню и с улыбкой заметил:

— Ты и впрямь быстро все схватываешь! И вообще, ты самое удивительное существо на свете. Вот только что я буду с тобой делать, когда ты станешь женщиной? — он печально пожал плечами и вдруг решительно махнул рукой: — Ну ладно! Сейчас для нас главное — дожить до той минуты, когда ты ею станешь. А там посмотрим. Беги вперед, только осторожно!

Они снова помчались вперед и бежали почти целый час; затем канарцу вновь потребовалось остановиться, чтобы хоть немного отдышаться и предупредить друзей коротким свистом.

В ответ немедленно раздался другой свист — далекий, но такой же короткий и сухой, его легко можно было принять за крик ночной птицы, и канарец с удовлетворением заметил:

— Мы уже почти у цели!

Вскоре они увидели совсем близко огни двух факелов, а еще два маячили далеко на севере, двигаясь по их следу.

Они держались теперь с еще большей осторожностью, все чаще окликая друзей свистом, пока наконец не добрались до того места, где их ждали Шеэтта и Сильвестре Андухар.

Они обнялись с такой радостью, словно не виделись долгие месяцы, хотя расстались лишь несколько часов назад.

Затем Андухар жестом указал на два толстых кактуса в форме креста, примерно метрах в двадцати от них, которые канарец сумел разглядеть в тусклом свете звезд.

— Мы прошли между ними, чтобы определить точку отсчета, — сказал он. — Думаю, это лучшее место, чтобы устроить засаду.

Канарец пристально огляделся и заметил:

— Первым делом нужно вырыть две ямы, где мы сможем спрятаться и развести огонь, чтобы его не было видно. Потом накидаем сверху веток, накроемся шкурами и спрячемся, пока они не пройдут между кактусами, вот тогда-то и нападем.

Когда засада была готова, огни факелов маячили уже менее чем в пятистах метрах. Андухар и навахо засели в одной яме, а канарец и Белка — в другой, в обоих тлели угли, которые приходилось постоянно раздувать, чтобы они не погасли.

Тянулись минуты, полные страшного напряжения.

Выглянув через щель, канарец убедился, что к ним приближаются четверо — двое с факелами впереди высматривают следы беглецов, а еще двое чуть дальше, с луками и копьями.

Понимая, насколько трудно будет попасть в мишень из длинной и неповоротливой аркебузы в разгар ночи, испанцы решили, что Сьенфуэгос нацелится на ближайшего краснокожего, а Андухар выстрелит из арбалета в самого дальнего.

В то же мгновение Белка метнет зажженные «громы», и трое мужчин воспользуются неразберихой среди индейцев и набросятся на тех из них, кто не получил ранений.

Они обливались потом и задыхались в крошечном убежище, молясь, чтобы «громы» не подвели, аркебуза не дала осечку, а золотая пуля сделала свое дело.

Их сердца бились в одном ритме с шагами команчей, двигающихся молча и даже не запыхавшись, а из-за факелов были похожи на огромного дракона с горящими глазами, охотящегося в темноте на жертву.

Индейцы пробежали мимо ям, не подозревая об опасности, и когда миновали кактус, Сьенфуэгос поджег фитиль аркебузы, откинул скрывавшую его шкуру, прицелился в ближайшего краснокожего и выстрелил.

Никогда прежде не доводилось ему убивать человека в спину.

Никогда даже в голову не приходило, что однажды придется это сделать.

Но другого выхода не осталось.

Огонек пробежал по фитилю, добрался до запала древней аркебузы капитана Барросо, на миг заколебался, и тут прогремел выстрел — так резко, что несколько мгновений никто не мог понять, ни кто стрелял, ни что вообще происходит.

Но сейчас не было времени это выяснять, поскольку в воздух взлетели «громы», раненый завопил от ужаса и боли, а Сьенфуэгос, Андухар и вождь навахо набросились на врагов, причем двое команчей уже лежали на земле, а остальные бросили факелы и не могли сообразить — выхватывать оружие или броситься наутек.

Когда на них накинулись завывающая троица, реакция команчей оказалась совершенно разной. Один наклонился в поисках выпавшего из рук мертвого товарища копья, а второй решил скрыться в ночи со всей возможной скоростью.

Первому канарец вонзил в живот гарпун, в который превратил свой неразлучный шест, а тем временем Андухар одним ударом мачете отрубил индейцу руку.

Второй исчез в темноте, словно сквозь землю провалился.

Чуть погодя в свете факелов они убедились, что из трех поверженных врагов двое еще живы, но потеряли много крови.

Стрела из арбалета вошла одному прямо в сердце, другому золотая пуля пробила позвоночник, а из отрубленной руки третьего хлестала кровь.

Раненые не отрывали полных ненависти взглядов от тех, кто заманил их в ловушку, но не издали ни одного стона.

Испанцы бросились обнимать навахо, но вскоре Сьенфуэгос встревоженно огляделся и спросил:

— Где Белка?

22  

Прошел почти час, показавшийся вечностью, прежде чем девочка появилась из темноты, словно призрак.

В свете факелов стало видно, что она прихрамывает, а ее тело покрыто синяками и следами укусов, из которых стекают струйки крови.

— Что с тобой случилось? — в ужасе спросил ее отец.

— У меня не было оружия, но я защищалась, как дикий зверь, — сухо ответила она.

— Так ты что же, погналась за ним? — изумленно воскликнул Сильвестре Андухар. — Не побоялась сойтись один на один с воином команчей?

— Я не могла допустить, чтобы он рассказал о нас, — она показала ему окровавленный нож канарца, который все еще сжимала в руке. — Но теперь он мертв.

— Боже! Да ты с ума сошла!

Сьенфуэгосу не было необходимости знать туземные языки, он и так догадался, что произошло. Он тут же махнул в сторону приближающихся с севера огней:

— Сейчас не время выяснять отношения или драться с этими ублюдками, — сказал он. — Пора убираться отсюда подобру-поздорову. Факелы оставим здесь, чтобы приманить их сюда: пусть полюбуются, что сталось с их товарищами!

Они снова пустились бежать — как всегда, на запад, глядя на звезды, указывающие путь. Но вскоре они заметили, что Белка не поспевает за ними — впервые за все время.

Стало ясно, что, получив от проворной Белки удар в спину, команч в отчаянии решил дорого продать свою жизнь и стал защищаться единственным имеющимся оружием: руками и зубами, пока яростные удары ножом его не доконали.

Теперь же явно сказывались последствия жестокой схватки, и каждый шаг давался девочке ценой неимоверных усилий.

В конце концов они решили, что лучше всего вернуться к испытанной уже системе и понести ее в гамаке на палке. Разумеется, пришлось несколько сбавить скорость. Они шли до тех пор, пока на горизонте не появилась звезда Пострера, а небо за спиной не окрасилось розовым.

С первыми лучами солнца они обнаружили, что Белка впала в забытье от потери крови. Тогда они разорвали на длинные полосы старый парус от лодки канарца, который он использовал вместо одежды, и перевязали раны, как умели, заметив, что в некоторых местах клочья кожи вырваны прямо с мясом.

— Такое впечатление, что она подралась с целой сворой бешеных псов, — мрачно заметил андалузец.

— Когда людям приходится защищать свою жизнь — вполне естественно, что они ведут себя, как бешеные псы, — заметил канарец. — Сейчас главное — остановить кровь и не давать Белке двигаться, а не то, боюсь, мы ее не донесем.

Они шагали до полудня. Время от времени Шеэтта оборачивался, указывая вдаль, где, коротко вспыхивая, светилось что-то странное.

— Это команчи! — сообщил он. — Это их сигналы.

— И что они означают? — спросил Андухар.

— Не знаю, — признался индеец. — Этот язык понимают только они.

— И как они это делают?

— При помощи стеблей опунции.

— Стеблей опунции? — в растерянности переспросил Андухар. — Никогда не видел, чтобы хоть один стебель опунции светился.

— Ну да. Обычные стебли опунции, конечно, не светятся, но команчи без тени очищают их от колючек и обсыпают всю поверхность листа солью. Потом подставляют лист под солнечные лучи, чтобы он отбрасывал блики. Так они сигналят друг другу, но никто не знает, что означают эти сигналы.

— А ты не можешь сказать по этим сигналам, по-прежнему они нас преследуют или все-таки решили оставить в покое?

— По сигналам — нет, — ответил навахо. — Но я уверен, что они по-прежнему нас преследуют. Этот народ горд и мстителен, они ни за что не простят нам такого позора: ведь мы прикончили четверых воинов, а сами не понесли никаких потерь.

— Они этого точно не знают.

— Они сделают все, чтобы нам отомстить, но не сегодня. Сегодня они должны отдать долг памяти погибшим и сделать высокие помосты для их тел, чтобы не добрались шакалы и койоты. Но я боюсь, что с завтрашнего дня они погонятся за нами и будут преследовать хоть до края света.

— Если не ошибаюсь, то край света уже близок, — проворчал Андухар, повернувшись к канарцу, чтобы перевести ему слова краснокожего. — По крайней мере, у нас впереди целый день, прежде чем они снова увяжутся за нами. Ну, так что будем делать?

— А что мы можем сделать? — ответил Сьенфуэгос. — Мне совсем не хочется, чтобы свора дикарей всем скопом трахала меня в задницу, а потому я считаю, что мы должны идти вперед, пока будем способны сделать хотя бы шаг. В конце концов, пустить пулю себе в лоб всегда успеем. — Сьенфуэгос широко улыбнулся и подмигнул. — Кстати, ты знаешь хоть одного человека, который застрелился золотой пулей?

— Нет, не знаю, — ответил Андухар, кивнув в сторону висящей у него на плече аркебузы. — Только тебе в любом случае не удастся этого сделать, ведь у нас не осталось даже щепотки пороха. Лучше выкинуть эту железяку к чертовой матери, все равно от нее никакого толку, только лишняя тяжесть.

— Ни в коем случае! — возразил канарец. — В конце концов, порох мы всегда сможем изготовить, а сделать новую аркебузу не сумеем. А теперь нужно поискать какую-нибудь приличную тень, а то это проклятое солнце печет так, что у меня мозги вот-вот расплавятся.

Они соорудили что-то вроде убогого навеса из веток, шкур и стеблей кактусов. К тому времени, когда они спустились в долину, солнце уже палило настолько нещадно, что грозило сжечь их дотла. Долина располагалась значительно ниже уровня моря, а потому удерживала нагретый воздух, и температура достигала здесь шестидесяти градусов по шкале Цельсия.

Это было, несомненно, самое жаркое и засушливое место в Западном полушарии, однако находящиеся здесь богатейшие запасы железной руды и марганца сделали это место более мрачным и опасным, чем любое другое. Более двадцати миллионов лет солнце, ветер и роса растворяли соли железа и марганца, покрывая камни и песок своего рода лаком, его испарения проникали в ноздри, не давая дышать.

Века спустя первые европейские исследователи дадут этому затерянному месту более чем заслуженное название Долина Смерти. Здесь никогда не бывает дождя, поскольку вся влага успевает испариться, так и не достигнув земли.

Вечером, едва открыв глаза, встревоженный Сьенфуэгос обнаружил, что у Белки по-прежнему течет кровь, но не из многочисленных укусов воина команчей. На сей раз кровь изливалась из ее нутра, стекая по бедрам.

— Боже милостивый! — пробормотал он себе под нос. — Только этого не хватало! Вот выбрала же она время, чтобы стать женщиной!

Он покинул убежище, взобрался на невысокую гряду скал, откуда хорошо просматривалась вся линия горизонта, и после долгих наблюдений окончательно убедился, что поблизости нет никаких следов команчей без тени.

Судя по всему, навахо был прав, и у них в запасе еще целый день, прежде чем злобные недруги пустятся в погоню.

Но когда Сьенфуэгос взобрался на вершину скалы и внимательно осмотрел то место, куда они держали путь, сердце екнуло у него в груди, и он простонал. Впереди открывалась широкая и глубокая долина, в которой, как в зеркале, отражалось заходящее солнце, слепившее глаза. Канарец понял, что это, вне всяких сомнений, самое ужасное и безжизненное место, какое он только встречал в жизни.

— Вот же мать вашу за ногу! — поразился он. — Это еще что за хрень?

Несколько минут он простоял с открытым ртом, не желая верить в реальность этого удивительного зрелища, потом в отчаянии опустился на камень и закрыл голову руками. Так он сидел долгое время, пока его не окликнул Сильвестре Андухар, тоже поднявшийся на скалу. Вид долины, казалось, поверг андалузца в еще более глубокое отчаяние.

— Помоги нам Боже! — воскликнул Андухар. — Должно быть, именно здесь кончается мир.

— Да, пожалуй, — уныло вздохнул канарец.

— Должно быть, именно это место имел в виду Шеэтта, когда говорил о мертвой земле. Эта земля и впрямь мертва. Так что будем делать?

— Ну когда ты наконец перестанешь твердить одно и то же? — рассердился Сьенфуэгос. — Что делать, да что будем делать? Я понятия не имею, что нас ждет внизу.

— Я думаю, нужно спуститься туда вечером и посмотреть вблизи, что это такое, — решился андалузец.

— Ну что ж, неплохая идея.

Уже в нескольких сотнях метров от краев долины температура стала заметно выше, а на песчаном дне впадины создавалось впечатление, будто находишься на раскаленной сковородке или в топке печи, где невозможно даже вздохнуть: нос и глотку тут же начинало нестерпимо жечь.

— По-моему, больше всего это похоже на ад, — хрипло прошептал Андухар. — А чем еще, по-твоему, может оказаться подобное место?

— Даже не представляю, — ответил Сьенфуэгос. — Я всегда считал, что самое жаркое место на свете — озеро Маракайбо на Твердой Земле, но по сравнению с этой долиной Маракайбо — настоящий ледник. А если вспомнить, что сейчас вечер — представляешь, что творится здесь в полдень?

— Так ты думаешь, что именно здесь наш путь и окончится?

— У конца пути есть только одно достоинство, — ответил канарец. — Когда мы его достигнем, то умрем, и нам не будет никакого дела до всяких гадостей, которыми кишит этот мир. А пока этого не случилось, попытаемся найти выход из этого проклятого места. Как думаешь, сколько времени потребуется, чтобы пересечь эту долину?

— Ты что же, собрался лезть в это пекло? — в ужасе воскликнул Андухар. — Да в полдень у нас закипит кровь!

— Даже если и закипит, это будет означать, что кровь все же останется при нас. А если нас схватят команчи, они точно выпустят ее до последней капли, — он обвел руками долину и добавил: — Если мы попытаемся обогнуть долину с севера или с юга, краснокожие очень скоро нас настигнут, ведь они идут намного быстрее — нам-то приходится нести Белку. Наш единственный путь к спасению лежит через эту долину. И ты это знаешь.

— Может, и знаю, но не могу с этим смириться.

В эту ночь Сьенфуэгос почти не спал, размышляя, как пересечь пустыню, где почти нет шансов выжить. Он уже был близок к тому, чтобы отдаться на милость команчей без тени: сколь бы жестоки они ни были, это все же лучше, чем мучительная смерть от жажды — самая ужасная смерть, какую только можно представить.

Прежде они добывали воду из мясистых стеблей кактусов, собирали росу с листьев некоторых кустов, сцеживали кровь ящериц, игуан и змей, но, едва взглянув на долину внизу, он понял, что там нет ни кактусов, ни кустарника, ни даже игуан или змей.

С первой минуты канарец заметил, что слой песка — плотный, толстый, плотно прилегающий к земле, казалось, сплошь покрыт тонкой пленкой полупрозрачного лака — едкого, липкого, накрепко сковавшего поверхность, так что ни ветер, ни шаги живого существа не могли поднять песок в воздух. Это была совсем другая пустыня, не похожая на ту, что они пересекли в последние дни, или на пустыню Твердой Земли, где он оказался много лет назад. Эта пустыня казалась словно застывшей, и ветер здесь был не властителем, а пленником, заточенным среди гор, в кольце которых его свободы хватало лишь на несколько дней.

Пустыни принято считать царством солнца, песка и ветра, но здесь песок и ветер отступали на второй план перед безграничной властью солнца, палившего так, что и представить невозможно.

Как провести целый день в топке печи?

Как дышится в полдень в сердце этой долины, если даже на ее окраинах в вечерние часы дышать почти невозможно?

И как можно передвигаться по раскаленной земле, над которой удушающим маревом колышется горячий воздух?

Каким же капризным должен быть Творец, чтобы придумать и создать подобное место!

Капризным и жестоким.

Он будто решил окончательно доконать несчастного Сьенфуэгоса бесконечной чередой своих капризов. С другой стороны, он наделил канарца поистине неисчерпаемым запасом сил — именно для того, чтобы тот мог бороться со всеми невзгодами, выпавшими на его долю.

Но на этот раз ему, похоже, было недостаточно диких зверей, свирепых дикарей и враждебной природы, Творцу понадобилось ввергнуть Сьенфуэгоса в глубины ада, чтобы он попытался выбраться живым из этого места, где жизнь, казалось, в принципе невозможна.

Рассвет застал канарца на вершине скалы — он созерцал, как первые лучи солнца понемногу заливают светом северную сторону долины, резко выделяющуюся на фоне окружающего пейзажа: казалось, она была покрыта белоснежным саваном, ожидающим неосторожного путника, чтобы заключить его в смертоносные объятия.

Через час он заметил, что стаи птиц с севера пролетают над его головой и сворачивают на восток, чтобы избежать яркого сияния и, вероятно, поднимающегося от поверхности жара. Это место было похоже не только на топку, но и на гигантское зеркало.

Он ступил на белоснежную равнину, прошел по ней несколько сотен метров, сел на песок и закрыл глаза, пытаясь представить, что их ждет, когда они окажутся в самом сердце этого ада, а солнце достигнет зенита.

Через считанные минуты с него ручьями потек пот, а стоило положить ладонь на песок, оказавшийся в действительности почти чистой солью, как руку пронзила почти невыносимая боль.

— Вот черт! Это просто невозможно выдержать!

Он выдержал еще целый час.

Вернувшись к спутникам, молча наблюдавшим за ним, Сьенфуэгос ободряюще улыбнулся Белке, смотревшей на него огромными, широко открытыми глазами.

— Честно предупреждаю: наши шансы выбраться живыми из этой долины невелики, — прямо заявил он. — Я попытаюсь это сделать, но не вправе заставлять вас следовать за мной.

Когда же все трое ответили, что готовы его сопровождать, он добавил:

— Ладно! Каждый волен выбирать, где умереть. Сейчас первым делом нужно собрать всю возможную воду, а что не поместится в бурдюки, нужно уничтожить, чтобы не досталось команчам. Придется как следует потрудиться, если хотим сохранить свои шкуры.

Несколько часов они неустанно работали, но с приходом сумерек, разглядев вдали группу команчей без тени, приближающихся с востока, они спустились в пасть дьявола — температура там как раз упала, так что ее можно было терпеть.

Но прежде они подожгли подлесок и близлежащие кусты, позволив пламени распространяться, как вздумается.

Когда на небосклоне появились первые звезды, указывая путь, они были уже в долине.

23  

Тусклый свет убывающей луны делал пейзаж еще более призрачным, даже в слабом свете каждый крошечный кристаллик соли сиял, отбрасывая блики, и отраженный свет причудливо искажал контуры теней путников, шагавших с такой скоростью, с какой только несли ноги.

С каждой минутой ими всё сильнее овладевала усталость.

Камни, миллионы лет назад лежавшие на дне моря, запертого между горами, от резкой смены температур снова и снова раскалывались, пока не превратились в мелкую пыль минералов, что когда-то хранили всебе.

А морская вода, испарившись, оставила в северной, самой глубокой части долины свою соль, так что это место стало самым большим хранилищем минералов на свете.

Когда в редчайшие ночи здесь выпадал ливень, вода причудливо растекалась по поверхности, растворяя соль, но уже наутро нещадное солнце испаряло влагу, и тогда Долина Смерти вновь оправдывала свое имя.

Хотя, по правде говоря, северную часть пустыни справедливее было бы назвать Долиной без жизни, ведь чтобы в ней умереть, сначала нужно было хоть немного здесь прожить, а среди необъятных просторов мрачной пустыни никаких признаков жизни и близко не наблюдалось.

— Скорее, скорее! — снова и снова подгонял спутников канарец. — К утру мы должны пройти как можно дальше.

Никакие ноги не движутся быстрее подгоняемых страхом, а лучше всего гонит кровь то сердце, что стремится к свободе, но после стольких дней и ночей бесконечного бегства легкие и мышцы начали восставать и требовать отдыха.

Вдали, за их спинами, еще полыхали отсветы пожара, устроенного в последние минуты перед бегством, но факелов пока не было видно, ведь огонь уничтожил все, из чего преследователи могли бы их сделать.

Возможно, команчам вполне хватало тусклого лунного света, чтобы разглядеть следы, но все же это значительно труднее, чем при свете факелов, и индейцам теперь приходилось двигаться гораздо медленнее.

Сьенфуэгос резко сменил курс и повернул на север, а затем — на северо-запад, чтобы запутать следы и сбить преследователей с толку.

Сильвестре Андухар громко запротестовал:

— Чего ты добиваешься? — воскликнул он. — Нужно как можно скорее выбраться из этого ада солнца и соли.

— Ошибаешься! — убежденно ответил канарец. — Как только мы покинем долину, они тут же сделают то же самое, а этого нельзя допустить. Доверься мне!

По пути они сделали лишь два коротких привала, чтобы немного попить и отдохнуть несколько минут, когда же первые лучи нового дня осветили долину, беглецы едва могли разглядеть вдали то место, откуда начали путь.

Зато они отчетливо разглядели, пусть еще и очень далеко, дюжину воинов, по-прежнему неотступно их преследующих.

А в дымке они различили контуры гор на западе.

Прошло больше часа, прежде чем безжалостное солнце обрушило на глубокую долину всю свою ярость, снова превратив ее в преддверие ада. Тогда Сьенфуэгос велел всем остановиться, выпить воды, отдохнуть и приготовиться к долгому и трудному дню.

Первым делом они обулись в сандалии, которые сплели накануне из веток ближайшего кустарника. Обувь оказалась не слишком устойчивой, и путники шатались как пьяные, зато сандалии защищали ноги от соприкосновения с почвой, жар от которой стал невыносимым.

Затем они соорудили что-то вроде навеса из ветвей и остатков старого паруса. Теперь они могли продолжить путь — пусть и несколько медленнее, но зато под защитой от солнечных лучей и жара, исходящего от земли.

И у них еще оставалась запасы воды на весь день.

А в миле позади отряд краснокожих воинов, от которых в панике бежало все живое, пришел в ужас, внезапно обнаружив, что земля под ногами превращается в раскаленную сковородку.

Они привыкли всегда ходить босиком, и их ступни покрывала толстая мозолистая кожа, позволяющая ходить даже по колючкам и острым камням, нагретым солнцем. Но вскоре оказалось, что температура здешнего песка, смешанного с солью, превысила все возможные пределы.

Ноги у них вспотели, соленый пот разъедал кожу, и в конце концов ступни покрылись глубокими болезненными язвами.

Солнце палило нещадно, а свирепые команчи, гордящиеся своим прозвищем, теперь, сами того не желая, действительно остались без тени.

Оказавшись без тени, без воды и без обуви посреди раскаленной сковородки, они наконец поняли, что угодили в дьявольскую ловушку, из которой, казалось, нет спасения.

Те, кто решил не останавливаться посреди пустыни и позволить полуденному солнцу медленно лишать их всякой жидкости, вскоре обнаружили, что ступни превратились в кровавое месиво, и как ни пытались индейцы их защитить, прикрыв кусочками шкур от набедренных повязок, поднимающийся от поверхности жар не позволял сделать ни шагу.

Команчи беспомощно наблюдали за теми, кого недавно преследовали, за жертвами, еще несколько часов назад находившихся на расстоянии протянутой руки, а сейчас скрывающимися за горизонтом. И хотя туземцы были людьми гордыми, они покорились судьбе, признали поражение и сели на песок в ожидании неминуемой смерти.

Выжить удалось лишь троим, и потом, уже в старости, они рассказывали внукам, как им довелось побывать на Мертвой Земле, однако ни единым словом не упоминали о том, как воины враждебного племени разбили наголову лучший отряд отважных команчей.

К полудню, окончательно убедившись, что их больше не преследуют, совершенно измученные путники наконец решились остановиться. Они воткнули в песок колья и, накинув на них шкуру-парус, расположились в тени. Они долго и жадно пили воду, после чего, несмотря на удушающую жару, забылись тревожным сном и проспали до вечера, когда снова повеяло прохладой.

Тогда они снова пустились в путь — на этот раз не спеша, стараясь беречь силы. В скором времени луна, прежде чем скрыться за горизонтом, озарила прощальным светом пейзаж, и путники внезапно обнаружили, что ненавистная Мертвая Земля кончается всего в полумиле впереди.

Рассвет принес с собой не только новый день, но и новый пейзаж.

За цепью гор, окружающей ужасное место, позднее названное Долиной Смерти, начиналась благословенная земля, спустя несколько столетий ставшая самым вожделенным местом для миллионов людей — легендарная Калифорния, настоящий Эльдорадо, которым до сих пор бредят миллионы людей.

Теперь они шли по этой земле, радуясь, что уцелели и теперь могут свободно идти по земному раю, не страшась опасности.

Иногда на пути встречались кукурузные поля и уединенные индейские хижины, порой они видели и самих туземцев в оленьих шкурах. Местные жители упорно не желали налаживать контакт, но и враждебности тоже не проявляли.

Однажды теплым вечером путники поднялись на вершину небольшого холма, поросшего великолепными гигантскими секвойями, и их взорам предстало новое, грандиозное и невероятное зрелище.

Перед ними простиралось безбрежное пространство тихих глубоких вод.

Они достигли берегов нового океана.

— Боже милостивый! — невольно воскликнул Сильвестре Андухар и плюхнулся на землю. — Уж не добрались ли мы до того места, где приходит конец всему?

— Однажды я тебе уже сказал, что конец всему приходит в том месте, где мы испускаем последний вздох, — с легкой иронией ответил канарец, усаживаясь рядом. — И совершенно неважно, произойдет это здесь или у подножия башни Хиральда. Но теперь мне совершенно ясно, что чертов адмирал оказался полным профаном, когда производил свои расчеты, если потерял целый континент. А сейчас, сдается мне, перед нами предстал новый океан.

— И будем делать? — спросил Андухар.

— Опять начинается?

— Прости, но ведь такого мы и предположить не могли.

— Так пока не увидишь, и не предскажешь, — заметил Сьенфуэгос. — Всё на свете происходит неожиданно, от одного сюрприза к другому, вот уж полный кавардак. И меня не удивит, если этот океан окажется поболее Атлантического.

— Погоди-ка! — воскликнул Андухар. — А может, Земля действительно круглая, просто она гораздо больше, чем мы думали?

— Да пес ее знает! — фыркнул Сьенфуэгос. — У меня и без того проблем хватает. Куда важнее найти способ вернуться домой, чем ломать голову по поводу размера и формы чертовой Земли. — Пожав плечами в знак того, что для него это и впрямь совершенно неважно, он добавил: — Лично мне это просто все равно!

— Согласен, только это не решает наших проблем, — заявил Андухар. — Сколько месяцев мы шли на запад, и в итоге уперлись в океан. Ясно, что на запад идти больше нельзя. Возвращаться назад тоже бессмысленно. Так куда нам еще двинуться? На север? Б-р-р! Там холодно, того и гляди, яйца отморозишь! — с этими словами он кивнул в сторону бесконечного пляжа, тянущегося слева, и добавил: — А значит, у нас остается лишь один путь: на юг.

— Понятия не имею, что нас может ждать на юге. И, честно говоря, не имею ни малейшего желания узнать. Насколько я понял за минувшие месяцы, здесь на каждом шагу поджидают сюрпризы. Так что какая разница, куда теперь идти?

— Есть еще одна проблема.

— Только одна? — удивился Сьенфуэгос.

— Может быть, и не одна, но эта — самая серьезная, — Сильвестре Андухар ненадолго задумался, прежде чем решился продолжить: — Как ты намерен поступить с Белкой?

— А что с ней случилось?

— Она стала женщиной, и ты это знаешь.

— Если у нее начались месячные, это еще не значит, что она стала женщиной; во всяком случае, не для меня.

— Она рисковала жизнью ради нас, убила воина команчей, безропотно терпела бесконечные лишения и проявила такое мужество, которому могли бы позавидовать многие взрослые женщины. Поверь, она заслужила награду и достойна быть твоей женой. Я считаю, что ты не вправе ей отказать.

— Но ведь ей не больше тринадцати лет!

— В свои тринадцать она более зрелая женщина, чем моя мать была в пятьдесят, — ответил Андухар. — Бедняжка была святой — и тонула в стакане воды.

— Я не хочу причинять ей боль.

— Боль? Боль, о которой ты говоришь, ей придется терпеть от силы пару дней, пока она не войдет во вкус. Но если ты ее отвергнешь, то просто убьешь.

— Ты преувеличиваешь.

— Вовсе нет. Поставь себя на ее место. Ты для Белки — настоящий полубог, явившийся из далекого мира, чтобы спасти ее от рабства, где кто угодно смог овладеть ею, как только бы она стала женщиной. Она обожает тебя, а теперь уже созрела и по обычаям своего народа вполне может принадлежать тебе, но ты по-прежнему ею пренебрегаешь, несмотря на все, что она для нас сделала, — андалузец снова покачал головой, чтобы добавить своим словам вескости. — И это несправедливо! Просто несправедливо!

— Было бы бесчестно с моей стороны воспользоваться тем, что меня считают полубогом, хотя на самом деле я не более чем неграмотный канарский пастух втрое старше ее. Я много размышлял об этом и, в конце концов, пришел к выводу, что, по законам ее народа, она принадлежит не мне, а тебе.

— Это еще что за чертовщина? — спросил озадаченный андалузец.

— Ведь спас ее не я, а ты, я-то даже понятия не имел о ее существовании, — и канарец ткнул пальцем ему в грудь. — Но меня беспокоит другое: ты ведь знал об этом с самого начала, но почему-то молчал.

— Что за чушь ты несешь? — возмутился Андухар. — Какая муха тебя укусила?

— Чушь? Вовсе это не чушь. Сколько тебе лет?

— Двадцать четыре.

— Ну что ж, вполне подходящий возраст, чтобы покорить сердце такой красивой, умной и жизнерадостной девушки, особенно если напомнить, как ты спас ее вместе с отцом, забыв о том, что твоя собственная жизнь в опасности. — Сьенфуэгос цокнул языком и подмигнул, давая понять, что решил переложить эту обязанность на своего друга. — Так что это твоя заслуга, приятель, и я не вправе принять незаслуженную награду.

— Но она же любит тебя!

— А вот это уже не моя, а ее проблема. А также твоя, если ты имеешь что-то против того, что по законам навахо она теперь принадлежит тебе. Что же касается меня, то здесь все предельно ясно: я не намерен ни идти против своих принципов, ни подвергать опасности это хрупкое создание.

— Теперь ты преувеличиваешь.

— Возможно. Но Ингрид мне объяснила, что, учитывая некоторые особенности моей анатомии, я рискую просто порвать женщину, и она умрет от потери крови, а если и выживет, то не сможет иметь детей. До сих пор помню ее слова: «Природа одарила тебя столь щедро, чтобы ты давал женщинам радость, а не для того, чтобы заставлял их страдать. Так что будь осторожен».

— И такое тебе говорила собственная жена?

— Именно потому, что она моя жена и останется ею до самой моей смерти, она имеет право говорить мне подобные вещи.

— Кто бы мог подумать! Ну ладно! — заявил Андухар, давая понять, что разговор окончен. — Делай, что хочешь, но имей в виду, если ты по-прежнему будешь пренебрегать Белкой, в конце концов она тебя возненавидит.

Для отдыха они выбрали тихую бухточку, обрамленную лесом, в которую впадал небольшой ручей. Здесь они решили отдохнуть и набраться сил, а заодно решить, куда теперь двинуться, хотя и так было ясно, что у них нет иного выбора, кроме как идти вдоль бесконечного пляжа, тянущегося далеко на юг.

У них не действительно не было иного выбора. Они заплутали в бескрайних просторах Вселенной, оказались вдали от родных очагов без малейшей надежды когда-нибудь вернуться домой и уже смирились с тем, что никогда больше они не увидят близких.

Враждебная, а иногда и жестокая природа показала свои самые привлекательные черты: спокойствие, красоту и плодородие, но возможно, именно отсутствие необходимости бороться за выживание пробудила в Сьенфуэгосе одно из самых тяжких заболеваний — ностальгию.

В окружении мирного и чудесного пейзажа, перестав напрягать все силы только для того, чтобы выжить, и получив массу времени для раздумий о себе и своем будущем, он позволил воспоминаниям накинуться на себя и затоптать, как стаду бизонов.

Ему не давали покоя мысли об Ингрид и Арайе, а также о том, что почти все его дочери вдвое крепче, чем эта хрупкая девочка, так стремящаяся стать его новой женой.

Он искренне восхищался Белкой. Она и впрямь была умной, очаровательной, забавной и влекущей, своего рода прелестная нимфа-дикарка, из тех, что способны свести с ума любого зрелого мужчину, предпочитающего юных невинных девушек, или покорить сердце такого неопытного молодого человека, как Сильвестре Андухар. Но Сьенфуэгос, как природа ни пыталась убедить его в обратном, по-прежнему не видел в ней женщину, которую он мог бы любить, ласкать, обладать и проникать внутрь ее тела, как привык.

Возможно, она и была, как уверял Андухар, «зрелым плодом»; однако, по его собственному мнению, этому плоду предстояло еще зреть и зреть, пусть даже Белка возненавидела бы его, если бы услышала эти слова.

К сожалению, случаются в жизни обстоятельства, когда приходится выбирать между ненужной любовью и незаслуженной ненавистью, и именно в такие минуты требуется настоящее мужество, чтобы выбрать меньшее из зол.

А кроме того, пусть даже у сердца, как говорится, есть свои резоны, неведомые разуму, у совести есть резоны, неведомые сердцу, а для некоторых людей веление совести, как правило, оказывается важнее зова сердца.

В конце концов, слишком часто зов сердца оказывается не более чем вульгарным зовом плоти, лишь слегка прикрытым налетом романтики.

И к тому же его собственное сердце оставалось по-прежнему далеко, на затерянном острове Эскондида, что скрывается среди бесчисленных островов Сада Королевы, неподалеку от берегов Кубы.

Поэтому Сьенфуэгос был несказанно рад, когда спустя три дня Сильвестре Андухар сел рядом и сообщил:

— Я поговорил с Белкой. Она понимает твои доводы, а также признает, что по закону ее муж — я. Она по-прежнему любит тебя и, думаю, будет любить до конца своих дней, но я уверен, что у меня хватит терпения добиться ее любви, и со временем она станет мне хорошей женой. Ни я, ни она, ни ее отец больше не хотим скитаться, а потому решили остаться в этом благодатном месте, где сможем жить и растить детей. Мы остаемся здесь!

Неделю спустя Сьенфуэгос пустился в обратный путь к далекому дому, совершенно не представляя, когда и как он сможет до него добраться.

Понравилась книга? Поблагодарите переводчиков:

Яндекс Деньги

410011291967296

WebMoney

рубли – R142755149665

доллары – Z309821822002

евро – E103339877377

Группа переводчиков «Исторический роман»

Книги, фильмы и сериалы

https://vk.com/translators_historicalnovel

Примечания

1

Испанский складной нож.

(обратно)

Оглавление

Реквизиты переводчика

1  

2  

3  

4   

5   

6  

7  

8  

9  

10 

11  

12  

13  

14  

15  

16  

17  

18  

19  

20  

21  

22  

23  

*** Примечания ***