Штурм [Иван Семенович Стрельбицкий] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

И. С. Стрельбицкий ШТУРМ

Ворота в Донбасс

Шереметов рассказывает

Это утро не предвещало ничего нового. В дни затишья жизнь на фронте тянется однообразно. Лишь редкие орудийные выстрелы да глухая дробь пулеметов и автоматов нарушают напряженную тишину переднего края. Еще с неделю назад 3-я ударная армия наступала. Все вокруг грохотало, сотрясалась земля. Но это уже стало достоянием истории. А сегодня войска живут ожиданием новых битв. И настойчиво, изо дня в день, скрытно готовятся к ним. В штабных землянках офицеры кропотливо разрабатывают планы предстоящей операции. Разведчики проникают в логово врага в поисках «языка». Снабженцы наращивают запасы боеприпасов и продовольствия. Подальше от передовой, в тылах дивизий, командиры учат солдат штурмовать укрепления неприятеля, с поразительной точностью скопированные саперами.

Жизнь идет размеренно, как по расписанию. С этим примиряешься, к этому привыкаешь, как человек привыкает к неизбежной смене дня и ночи. И с тем большей остротой переживаешь каждое событие, нарушающее привычные фронтовые будни.

В тот день все началось со встречи с командующим армией. Генерал-лейтенант К. Н. Галицкий сидит в блиндаже хмурый, явно чем-то расстроенный. Молча вручает мне телеграмму.

Читаю: «…Командующего артиллерией армии генерала Стрельбицкого откомандировать в Москву немедленно…»

Видимо недовольный этим распоряжением, избегая встретиться со мной взглядом, Галицкий наконец сказал:

— Возможно, Николай Николаевич[1] решил вас послать на более ответственное направление.

И хотя голос командарма звучал ободряюще, тревога в моей душе росла.

Попрощавшись, выхожу из блиндажа, жмурясь от резкой белизны пушистого снега, щедро залитого лучами зимнего солнца. Снег мягко скрипит под ногами. Высокие сосны, немые свидетели отгремевших сражений, суровы в своей неподвижности.

Шумно болтая, навстречу спешат телефонистки и радистки, разрумяненные легким морозцем. Весело звенит, как весенний ручей, беззаботный смех. Торопливо проходят офицеры штаба, оживленно обсуждая какие-то новости. Их приподнятое настроение понятно. Ведь совсем недавно закончились упорные бои под Великими Луками. Древний город освобожден. Немецкий гарнизон — 83-я пехотная дивизия со многими частями усиления — разгромлен. Войска фельдмаршала фон Клюге, пытавшиеся освободить окруженные части, отброшены к Новосокольникам.

Это первая крупная победа 3-й ударной армии в 1943 году.

Однако неотвязная мысль вновь возвращает меня к телеграмме. Нащупываю ее в кармане. «В чем дело? Почему перевод?»

Поздно вечером собрались все офицеры штаба артиллерии. К ночи мороз окреп. Стекла окон заледенели. В землянке тесно, но зато тепло и как-то уютно: в узком кругу сидят боевые товарищи и друзья.

Тяжело расставаться с людьми, вместе с которыми прошел по многим трудным дорогам войны, пережил 1941 год.

Вот сидит в темном углу крепко сбитый, коренастый, белокурый эстонец майор Ф. И. Паульман. Его оперативное отделение — мозг штаба артиллерии. И Паульман с каждым днем все увереннее ведет свои дела, умело направляет подчиненных. Рядом с ним — молодой и такой же светловолосый капитан С. Е. Власов. Он недавно прибыл к нам, но уже успел зарекомендовать себя способным оператором, умным, энергичным и храбрым офицером.

Под утро приехали командиры армейских полков. Полковник И. Ф. Митюхин, волевой, скромный, внешне спокойный человек. Хороший организатор, он в короткий срок сформировал и подготовил к боевым действиям свой тяжелый артиллерийский полк. Под стать ему и майор А. М. Митрофанов. Насупленные брови, умные волевые глаза, порывистые движения — все говорит о силе и решительности этого человека.

Вот и сейчас, не впадая в грустные рассуждения, всегда навеваемые расставанием, он с какой-то покоряющей уверенностью говорит:

— Будем воевать, товарищи. Будем бить оккупантов, куда бы ни забросила нас война. А потом встретимся. Где? В Берлине. Иначе не может быть.

И на душе у меня становится легче оттого, что рядом стоит такой замечательный боец.

— С этим человеком не пропадешь, — тихо говорит полковник В. И. Недзвецкий, начальник штаба артиллерии. — Боевой командир. Его полк один из лучших в армии.

Недзвецкому лет сорок пять, он высокого роста, могучего телосложения, с большими кистями крепких рук.

Слушаю полковника, и мне от души хочется сказать такие же теплые слова о нем самом. Мы вместе работали со дня формирования армии. Приходилось бывать в тяжелых переплетах. Но полковник всегда был спокоен, находчив и отважен. И вот пришла пора расставаться с этим верным товарищем по оружию, неутомимым тружеником. Мы крепко обняли друг друга, с трудом скрывая глубокое внутреннее волнение. Не думал я тогда, что прощаюсь с ним навсегда: через месяц Вячеслав Иванович погиб. Вместе с новым командующим артиллерией армии он морозной, вьюжной ночью заблудился в пути и, оказавшись в расположении немецких войск, предпочел смерть плену.

…Фронтовая машина, изрядно потрепанная, вымазанная для маскировки известью, неторопливо, с остановками катилась по ухабистым дорогам.

Февральским солнечным утром после пятисоткилометрового пути она вышла на Ленинградское шоссе. Вдали в дымке прозрачного тумана показалась Москва.

Большой город выглядел по-боевому, готовый в любой момент ответить врагу ударом на удар. На бульварах серебрились только что спущенные аэростаты, высоко в небе патрулировали истребители, настороженно глядели вверх зенитки. По улицам громыхали танки, проходили войска.

Останавливаемся у первого же киоска «Союзпечати». Сегодняшние газеты! В очереди узнаем: только что по радио Юрий Левитан сообщил об освобождении нашими войсками Ростова и Харькова.

Хорошо начался новый год! После тяжких испытаний, огромных потерь в людях и технике, когда даже союзники неделями исчисляли сроки нашей гибели, на фронтах наступил долгожданный перелом. Пора, пора!

2 февраля 1943 года закончился разгром оккупантов у берегов Волги. 330 тысяч солдат и офицеров не досчитался Гитлер. Прорвана блокада города Ленина. Освобождены Великие Луки. За ними — Ростов, Харьков. Стратегическая инициатива прочно захвачена советскими войсками.

Около нас задержалась колонна грузовиков с противотанковыми «ежами» в кузовах. Хотя гитлеровцы отогнаны от столицы всего на сотню километров, командующий Московской зоной обороны уже отдал приказ убрать заграждения, прикрывавшие подступы к городу.

Пересекаем Красную площадь. Справа — близкие сердцу заснеженные зубцы кремлевской стены и серебристые ели по обе стороны ленинского Мавзолея. Последний раз я был здесь 8 августа 1941 года, после выхода из окружения. Мне посчастливилось тогда разговаривать в Кремле с Михаилом Ивановичем Калининым. На приеме было десять командиров, только что прибывших с фронта за получением правительственных наград.

В сопровождении секретаря Президиума Верховного Совета СССР А. Ф. Горкина к нам вышел Михаил Иванович. Он выглядел сильно усталым, лицо осунулось. Видимо, бессонные ночи измотали его… Поздоровавшись с каждым из нас (Горкин успел шепнуть: «Осторожней, руку сильно не пожимать!»), Михаил Иванович пригласил всех за стол.

Обращаясь ко мне, он спросил:

— Так что же, отступаем опять? — и, словно рассуждая сам с собой, продолжал: — Как это может быть? Мы много уделяли внимания Красной Армии, снабдили ее чем нужно, а она отступает. Ведь бои идут у Смоленска, Ленинграда… В чем дело? Почему?

Мы сидели притихшие. Всех нас охватило такое ощущение, будто именно мы виноваты в отступлении войск. Я рассказал Михаилу Ивановичу о том, как враг застиг нас врасплох внезапным нападением.

— Да, да! — промолвил Калинин, отвечая, видимо, на какие-то свои вопросы. — Проглядели, проглядели! Не верили в возможность нападения.

Михаил Иванович подробно расспрашивал о первых боях. Прощаясь с награжденными, сказал:

— Верю, что скоро наш боец остановит германца. Будет советский солдат в Берлине, как бывали там наши предки — славные богатыри земли русской! Партия, Центральный Комитет делают все для того, чтобы разгромить коварного врага.

С той памятной встречи в Кремле прошло полтора года. А как все изменилось в Москве! Всюду строгий порядок, спокойно стоят на своих постах бойцы местной противовоздушной обороны, сурово насупив брови, на запад идут солдаты, одетые в новые шинели.

По узкой улице подъезжаем к штабу артиллерии Наркомата обороны СССР. Старинное здание с высокими окнами, несмотря на маскировочные зигзаги и пролом от прямого попадания бомбы, выглядит строго и величаво.

В штабе меня тотчас же принял заместитель командующего артиллерией генерал-лейтенант Б. И. Шереметов. Он почти не изменился с тех пор, как мы виделись последний раз, несколько лет назад. Сухощавый, подвижной и даже при шпорах, как истый конник.

— Знаете, зачем я вас вызвал? — сразу же спросил он, весело поблескивая стеклами пенсне, и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Маршал артиллерии Воронов решил назначить вас на важнейшее сейчас направление — во вторую гвардейскую армию Южного фронта. Поздравляю!

Я хорошо знал командующего артиллерией этой армии, боевого генерал-лейтенанта С. А. Краснопевцева.

Благодарю Шереметова за поздравление и осторожно спрашиваю:

— Но разрешите узнать, что случилось с Семеном Александровичем Краснопевцевым, жив ли он?

— Э-э, да вы, батенька, отстали от жизни. Вторая гвардейская отличилась в боях за волжскую твердыню, и все ее руководство получило более высокие назначения. Бывшему командующему армией генерал-полковнику Родиону Яковлевичу Малиновскому поручен Юго-Западный фронт, вашему предшественнику Краснопевцеву передана артиллерия Южного фронта. Вот так-то. — Шереметов кивнул на полураскрытый чемодан, стоявший у стены: — Я только вчера прилетел с Волги. Хотите послушать кое-что об этих боях?

— О, конечно!

— Ну так вот. — И генерал, подойдя к висевшей на стене карте, живо, с видимым удовольствием поведал подробности этой битвы.

Еще во время напряженных боев на подступах к Волге осенью 1942 года Ставка Верховного командования начала подготавливать силы для разгрома оккупантов, рвавшихся к великой русской реке. Враг теснил наши части в городе, а маршал артиллерии Воронов по решению Ставки уже накапливал мощные артиллерийские группировки для контрнаступления.

— Кое-кто из больших начальников сильно нажимал в дни обороны на Воронова, требовал больше снарядов, орудий, — продолжал генерал, — но Николай Николаевич оказался «крепким орешком» и сохранил все, что надо для перехода в контрнаступление. Ему приводили веские доводы: мол, в момент наступления будут введены в действие воздушные армии Красовского и Хрюкина, они нанесут сокрушительный удар. На это Воронов спокойно, в своей манере, слегка этак растягивая слова, отвечал: «Это очень хорошо, но не забудьте, что наступать придется в ноябре. Вполне возможно, будет нелетная погода. Авиация останется на земле. Что тогда прикажете делать? Нет, только артиллерия наверняка поможет пехоте при любой погоде». И он оказался прав. Сильный снегопад, а с утра и туман не позволили вовремя использовать самолеты. — Борис Иванович мелкими шажками прошелся по кабинету, мелодично позвякивая шпорами. — Девятнадцатого ноября в восемь тридцать началась артподготовка штурма — самая мощная за время войны. Тысячи орудий восемьдесят минут били по позициям противника, подавляя его пехоту и артиллерию.

В первый же день войска Юго-Западного фронта прорвали вражескую оборону. Введенные в прорыв танковые корпуса — 1-й танковый корпус генерал-майора В. В. Буткова и 26-й генерал-майора А. Г. Родина к вечеру уже громили оперативные резервы противника, углубившись в его тыл на тридцать пять километров. Двадцатого ноября погода улучшилась, и наша авиация завладела небом. К тридцатому ноября трехсоттысячная армия Паулюса была зажата в тиски и окружена.

Для освобождения войск, попавших в столь тяжкое положение, немецкое командование организовало группу армий «Дон» в составе тридцати дивизий под командованием фельдмаршала Эриха фон Манштейна.

— Кстати, — напомнил Шереметов, — этот Манштейн получил фельдмаршальский жезл после захвата Крыма, где он командовал одиннадцатой армией.

Манштейн сумел довольно быстро создать мощный кулак из соединений 4-й немецкой танковой и 4-й румынской армий под общим названием «Гот». На рассвете двенадцатого декабря эта группа из района Котельниково перешла в наступление вдоль железной дороги, чтобы прорваться к окруженным войскам Паулюса.

Я с интересом слушал рассказ генерала, внимательно следил за его указкой, стремительно бегавшей по карте. Наши успехи, цифры потерь врага радовали меня.

Вот Шереметов говорит о том, что советские войска развернули ожесточенное сражение на реке Аксай. Дивизии 51-й армии, усиленные противотанковой артиллерией, в четырехдневных боях нанесли большой урон гитлеровцам. Однако обстановка для обороняющихся частей сложилась трудная. Враг подтянул свежие силы. Утром 19 декабря триста танков таранили наш передний край. Под их прикрытием шла пехота.

Действуя на узком участке фронта, противник прорвал оборону советских войск на Аксае. Севернее реки немцев встретила 20-я истребительная противотанковая артиллерийская бригада. Завязались яростные бои. Они продолжались до полудня. Артиллеристы метко поражали бронированные машины. Заснеженное поле было усеяно горящими танками. Не считаясь с потерями, фашисты рвались вперед, преодолели огневой заслон бригады и двинулись к реке Мишкова. До окруженной группировки Паулюса оставалось всего сорок километров.

К этому времени в состав действовавшего здесь фронта влилась хорошо укомплектованная и вооруженная 2-я гвардейская армия под командованием генерал-полковника Р. Я. Малиновского. К вечеру 23 декабря армия развернулась на новом рубеже у Мишкова, и утром ее части перешли в наступление. Через шесть дней наши войска взяли Котельниково. Силы группы Манштейна иссякли. Преследуемые советскими бойцами, оккупанты отхлынули на запад.

— Истины ради надо сказать, — продолжал Борис Иванович, — что вторая гвардейская армия была усилена такими мощными подвижными соединениями, как шестой механизированный и седьмой танковый корпуса. И это в значительной степени предопределило наш успех. Огромную роль в отражении натиска врага сыграла артиллерия. Из-за недостатка горючего наши танковые соединения вначале не могли полностью участвовать в боях. Поэтому вся тяжесть борьбы с фашистскими танками в эти дни легла прежде всего на артиллеристов и бронебойщиков… Словом, успех громадный.

Шереметов замолчал. Потом, улыбнувшись, сказал:

— Не огорчайтесь, на юге и для вас хватит работы. Враг еще силен.

Мы попрощались.

В раздумье выхожу на улицу. «Где найду штаб второй гвардейской?» Известно только, что она — в составе войск Южного фронта, а они дерутся сейчас на Миусе. Назначение радовало: буду участвовать в освобождении родного края, воевать там, где родился, провел детство и сражался с белогвардейцами и махновцами в годы гражданской войны.

И вот я опять в пути. Как и положено быть военному человеку — всегда в пути.

На фронтовых дорогах

По дорогам от Тулы на юг продвигаться трудно. Они изрыты воронками от бомб и снарядов, глубокими колеями от тяжелых автомашин и танковых гусениц. На обочинах разбитые повозки и фургоны, попадаются раздавленные орудия, обгоревшие танки. Все засыпано снегом, много его выпало в ту зиму. На полях кое-где еще сохранились таблички с немецкими надписями: «Ахтунг — минен»[2].

— Сколько здесь горя укрыли снега, — говорит шофер.

— Да, очень много. Но не только горе знали здешние края. На этой земле наши войска одержали большую победу над врагом.

До Воронежа оставалось километров тридцать, когда мы увидели немецкие гаубицы, зарядные ящики, повозки, загромождавшие дорогу. Из-под снега торчали обломки колес.

Что здесь произошло? По всей видимости, схватка не на жизнь, а на смерть. Наши танкисты, вероятно, внезапно атаковали гитлеровцев, и вражеские артиллеристы не могли даже изготовиться к бою. Разбегаясь, солдаты не успели вынуть из орудий замки и снять панорамы.

Это напомнило мне февраль 1942 года, когда 3-я ударная армия Калининского фронта наступала на Холм. На дорогах тоже валялись пушки, телеги, машины. Но это были наши потери первых дней войны. Артиллеристам нередко приходилось оставлять орудия, так как в баках тягачей уже не было ни капли горючего. Однако панорамы, прицелы и замки обычно успевали снимать. Помню, наш штаб, передвигаясь на новое место, наткнулся тогда на большое «гаубичное кладбище». Сиротливо стояли на обочинах, дороги пушки-гаубицы, тракторы «ЧТЗ-60», остовы разбитых автомашин. Там я и познакомился с Митрофановым. Мы остановились, чтобы посмотреть на орудия, и тут ко мне подошел начальник отдела кадров капитан П. А. Романов. «Товарищ генерал! — обратился он. — Здесь вот объявился бывший командир партизанского отряда, артиллерист. Очень просит принять его в армию».

Обернувшись, я увидел коренастого человека со смуглым обветренным лицом и чубом, выбившимся из-под кубанки. На нем плотно сидел серый полушубок, а на груди висел трофейный автомат.

Майор окинул меня смелым, оценивающим взглядом, приложил руку к кубанке:

— Разрешите, товарищ генерал, открыть вам партизанскую тайну.

— Тайну? — удивился я неожиданному обороту разговора.

Митрофанов, подойдя к ближайшему орудию, отсчитал шесть шагов от колеса:

— Вот здесь могут быть зарыты панорама и замок.

Он рассказал, что, попав с небольшой группой артиллеристов в окружение в 1941 году, начал по ночам «приводить в порядок» оставленные нашими войсками орудия и тягачи. Все, что могли, перетаскали в лес и спрятали там. С тяжелых гаубиц снимали панорамы, части замков и здесь же зарывали их.

Артиллеристы Митрофанова и колхозники Холмского района сделали тогда большое дело. Сотни пулеметов, тысячи винтовок и снарядов сохранили в лесах и оврагах.

Митрофанов вынул из планшетки карту и показал места, где запрятано это вооружение.

Тем временем солдаты, расчистив снег, принялись за поиски «клада». Только сняли верхний слой земли, как что-то звякнуло под ломами. Через несколько минут из земли извлекли орудийный затвор и ящик с панорамой.

Пока трудились солдаты, Романов доложил, что, судя по всему, майор в окружении показал себя стойким командиром и способным организатором. Он сохранил и все свои документы — удостоверение личности, партийный билет и еще какие-то справки.

— Как же быть с ним? — В этом вопросе я услышал просьбу.

У меня тут же возникла мысль: а почему не создать новые полки? Ведь мы сказочно разбогатели: у нас оказалось много орудий, которых хватит на три артиллерийских полка и останется еще чем пополнить дивизионную и полковую артиллерию.

— Хорошо, Митрофанов, оставайтесь у нас. Назначим вас командиром полка.

Майор скромно ответил:

— Я командовал дивизионом. Прошу снова дать мне эту должность.

По моему представлению Военный совет назначил Митрофанова командиром вновь сформированного 609-го армейского минометного полка. Он хорошо им командовал…

Член Военного совета 3-й ударной армии Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко заставлял в каждой дивизии и бригаде создавать специальные команды для сбора оружия и боеприпасов.

Помню, однажды ночью он позвонил мне по телефону и спросил:

— Иван Семенович, знаете ли вы, что в лесу найдены полковые пушки? И даже со снарядами?

— Мне об этом известно. Но лес, о котором вы говорите, находится на территории противника.

По предложению П. К. Пономаренко командующий армией генерал-лейтенант М. А. Пуркаев согласился послать ночью импровизированный лыжный отряд в тыл врага. Надо сказать, что сплошного фронта здесь в то время не было и на отдельных участках неприятель держал лишь незначительные гарнизоны в деревнях. На это и рассчитывал Пономаренко.

«Экспедиция» закончилась успешно: мы получили двенадцать пушек, а потом раскопали еще несколько десятков тысяч снарядов.

Увлеченный этими воспоминаниями, незаметно для себя я задремал, уткнувшись в воротник бекеши.

— Воронеж! — громко объявил шофер.

Я вздрогнул и очнулся. Напрягаю зрение, смотрю вокруг и ничего не вижу. Где же город?

Всюду запорошенные снегом развалины, пустыри. Водитель осторожно объезжает воронки, холмики щебня, груды битого кирпича. По уцелевшим трем колоннам узнаю бывшее здание обкома партии.

Минуем руины Воронежа и продолжаем путь дальше.

Чем ближе к югу, тем ощутимее дыхание весны. Дорога еще не растаяла, но скоро все может поплыть, и тогда — берегись, путник!

В 1920 году по этой же дороге я ехал в 1-ю Конную армию С. М. Буденного. Бескрайние степи… По ним не раз в лихих атаках носились наши конники. Там, на Черном море, прославили русское оружие герои Ушакова и Сенявина, матросы Нахимова и Корнилова. А их потомкам, героям гражданской войны, предстояло добить в Крыму барона Врангеля.

Теперь Крым снова в руках врага. Может быть, сейчас в благодатном Гурзуфе, с его неповторимым фонтаном «Ночь», разгуливают самоуверенные гитлеровские оккупанты.

Солнце садилось за горизонт, когда мы подъезжали к небольшой, забитой эшелонами станции близ Миллерово. Не успели проехать разрушенный вокзал, как над ним закружили немецкие самолеты. Пришлось выскочить из машины и распластаться возле кирпичной стены. Воздух дрожал от рева моторов, свиста и разрывов бомб. Вот резкий взрыв раздался совсем близко. Бомба угодила в санитарный поезд. Крики и стоны раненых слились с захлебывающейся перекличкой зениток.

Бомбы рвались беспрерывно; сыпались осколки зенитных снарядов. Разгрузка раненых из горящих вагонов, однако, не прекращалась. На помощь санитарам бросились солдаты из соседних эшелонов.

В хаотические звуки вдруг ворвались ликующие крики:

— Сбили, сбили!

Объятый пламенем бомбардировщик, оставляя за собой длинный шлейф дыма, врезался в землю. И сразу же черное облако взметнулось за эшелоном. Через несколько минут под крыльями другого самолета вспыхнули огненные языки. Медленно крутясь, он устремился вниз. В небе закачались две фигурки под парашютами.

Вскоре две девушки-регулировщицы с карабинами провели мимо нас высокого немецкого летчика, без шапки, в одном меховом сапоге. И тут же, словно догоняя их, ураганом пронеслась взрывная волна, завизжали осколки. Взорвались две бомбы. Люди повалились на землю.

С трудом поднимаюсь на ноги. Звон в ушах, будто трезвонят тысячи колоколов. Сразу не могу сообразить, что происходит. Оглядываюсь. Недалеко на окровавленном снегу лежат два санитара в халатах, а носилки накрыли раненого. Лежит и пленный летчик, а возле две регулировщицы-конвоиры. Одна вскакивает, нагибается над подругой. Та слабо стонет.

— Сейчас, Машенька, сейчас, дорогая, потерпи!

Девушка бежит к перевернутым носилкам. Осмотрев поочередно три неподвижных тела, она выпрямляется и безнадежно машет рукой. Потом, схватив носилки, подтаскивает их к Маше. Я подхожу, и мы бережно укладываем раненую. Пленный летчик тяжело поднимается и оторопело смотрит на нас, слегка похлопывая себя ладонями по ушам. Регулировщица, сдвинув брови, сурово прикрикивает:

— Ну ты, долговязый, чего стоишь? Берись, понесем! И летчик, поняв, быстро нагибается к носилкам.

А воздушные пираты все еще бесчинствуют, оглушительно ухают взрывы. Но бомбардировщики теперь уже не пикируют — по ним ожесточенно бьют крупнокалиберные зенитные пулеметы. В наступивших сумерках ярко прочерчиваются светящиеся трассы. Стреляют совсем рядом; я иду посмотреть, кто это так метко и бесстрашно ведет огонь. Ведь два сбитых самолета — большая удача.

Ожидаю увидеть опытных солдат — из тех, что уже зарекомендовали себя на фронте слаженной и точной работой. Но встречаю девушек. Здесь несут службу женщины-добровольцы да несколько бывалых солдат. Командует ими пожилой капитан. Их зенитный бронепоезд останавливается в тех местах, где угрожает наибольшая опасность с воздуха. Боевая задача — отразить налет. И бойцы не уходят с платформ, пока последний вражеский самолет не покинет неба. Надо отдать им должное: ведут они себя в бою как настоящие солдаты.

Становится темно. Бомбежка прекратилась. Разговорился с зенитчицами.

— Не тяжело ли вам все-таки воевать?

Девушка в расстегнутом полушубке, в шапке, сдвинутой на макушку, отвечает:

— Что нам? Мы в тылу. На фронте, там потяжелее.

И ни одной жалобы на не женский и опасный труд. Из темноты выскользнула еще одна зенитчица, подошла вплотную.

— У Лены раздроблена нога, — печально шепчет она подруге.

Оказывается, еще в начале налета были ранены три бойца. Вот тебе и «легкая» служба!

Громыхая на стыках рельсов, к станции подползает длинный эшелон с пятидесятитонными цистернами горючего. Одна из девушек покачивает кудрявой головкой:

— Ну, сегодня и у нас будет ночка! Почти как на фронте!


* * *
Переночевав в станице, выезжаем рано утром. К рассвету подморозило. Под колесами хрустит ледок. Машина бодро мчит нас к югу.

Минуем Новочеркасск — небольшой город, живописно раскинувшийся на холме. Это бывшая столица казачьего Войска Донского. На площади, против собора, возвышается памятник Ермаку, славному сыну свободолюбивого Дона, покорителю Сибири.

От Новочеркасска рукой подать до Ростова. По узкому шоссе подъезжаем к садам, запушенным снегом. Солнце еще не успело разогнать сизо-бурую дымку, в которой смутно проступают очертания высоких зданий.

— Это не туман! — определяет адъютант.

Помню Ростов до войны. Красивый город, крупный промышленный центр, с жизнерадостным, неутомимым народом. И вот первое, что бросается здесь в глаза, — развалины домов, остовы сгоревшего драматического театра. В районе вокзала большой пожар. Оказывается, ночью немецкие самолеты, поднявшись с Таганрогского аэродрома, бомбили железнодорожные мосты через Дон.

На улицах — следы недавних ожесточенных схваток: подорванные на минах и подбитые немецкие и советские танки, брошенные орудия, исковерканные повозки.

На широкой магистрали — улице Фридриха Энгельса — большое скопление людей. Вид у них сумрачный, озабоченный: нужно снова налаживать жизнь, восстанавливать разрушенное.

Получив у военного коменданта необходимые сведения, на городской окраине нахожу генерала С. А. Краснопевцева. Он прибыл сюда накануне посмотреть, как идут дела в управлении артиллерийского снабжения Южного фронта. Генерал остановился в голубом флигельке. Вокруг густые заросли акаций, пока еще голых, черных, но уже чем-то неуловимым напоминающих о приближении бурной южной весны.

Семен Александрович принимает радушно. В светлой комнате на подоконниках — кактусы, в углу — огромный фикус. Садимся в обтянутые серыми чехлами кресла.

— Совсем как в мирное время!

— Да, хозяйка у меня чистеха, донская казачка, — отвечает генерал и тотчас же засыпает меня вопросами о Москве, об общих знакомых, о дороге.

За ужином Краснопевцев с грустью говорит, что не хотелось ему расставаться со 2-й гвардейской армией.

— Мало приятного сидеть в штабе фронта. В войсках-то не часто придется бывать, — сетует Семен Александрович.

Он с горечью говорил о потерях, особенно командных кадров. Краснопевцев вспоминает 1941 год. Лужское шоссе под Ленинградом. Вместе с другими командирами он создавал прочную оборону на дальних подступах к городу.

— Да! Трудные были времена. Но выстояли. И это главное. Частенько задаю себе вопрос: почему выстояли? В чем та сила, которая помогла и помогает армии, народу решать самые трудные задачи? Вся наша сила, дорогой мой, в партии, в ее мудрой политике. Вот мы говорим — и правильно говорим, — что у нас хорошая противотанковая артиллерия, мощные пушки-гаубицы, много орудий большой мощности. А ведь все это не с неба свалилось. Партия, Центральный Комитет задолго до войны неустанно создавали первоклассную артиллерию.

Слушая Краснопевцева, я вспомнил об одном всеармейском совещании в Москве, где речь шла о путях развития советской артиллерии. Оно состоялось по указанию ЦК ВКП(б) за три года до начала войны. Учитывая огромное значение артиллерии в будущей войне, партия направляла усилия ученых, конструкторов и командиров на ускоренное развитие этого рода оружия.

Первые же дни боев с немецко-фашистской армией показали высокое качество наших пушек и гаубиц, хорошую выучку артиллеристов. Несмотря на внезапность нападения и противоречивые указания сверху, в момент вторжения неприятеля артиллеристы оказались на высоте. Тут мне пришел на память характерный эпизод, случившийся утром 22 июня 1941 года.

Штаб противотанковой бригады, которую я формировал, стоял в городе Лида, Гродненской области. На рассвете меня разбудило завывание моторов. Выскочив в открытую дверь на балкон, я увидел самолеты со свастикой. На аэродром и вокзал полетели бомбы. Бросился к телефону, вызвал командира зенитного дивизиона.

— Почему не стреляете? — спрашиваю его.

— Не понимаю, что творится, — раздается взволнованный ответ. — Только что вскрыл присланный нам пакет. В нем сказано: «На провокацию не поддаваться, огонь по самолетам не открывать!»

Над аэродромом и вокзалом клубится густой дым. Горят самолеты и эшелоны. Долго размышляю над тем, что делать. Наконец приказываю стрелять.

— Не могу! — чуть доносится в ответ.

Командир дивизиона мне не подчинен, но я старший начальник в гарнизоне и поэтому резко заявляю:

— Ответственность беру на себя. Если сейчас же не откроете огонь, приеду и отстраню от должности.

Бомбы продолжают с грохотом рваться. А зенитки молчат.

В душе все кипит. Кажется, сейчас самым жестоким образом расправлюсь с командиром, не желающим стрелять по самолетам противника. Вскочив в «эмку», мчусь на огневые позиции дивизиона.

У вокзала вижу два разгромленных пассажирских поезда, слышу стоны, крики о помощи. Возле разбитых вагонов — убитые, раненые. Пробежал, истошно крича, мальчонка в окровавленной рубашке. А самолеты вновь заходят на бомбежку. Сомнения и колебания исчезли. У зенитных орудий выпрыгнул из машины с револьвером в руке.

Новая взрывная волна. «Юнкерсы» пронеслись над вокзалом. Скомандовал:

— Огонь!

И командир дивизиона немедленно выполнил команду. Зенитчики дружно ударили по фашистам. Запылали четыре самолета. Три летчика выбросились с парашютами. Потом, на допросе, они показали, что им было известно о приказе нашего командования не поддаваться на провокацию. Поэтому спокойно бомбили с малых высот и аэродромы, и поезда, не трогая зенитчиков.

Генерал задумчиво слушал рассказ об этом случае, потом сказал:

— Это расплата и за ошибки, и за беспечность. Урок и на сегодня, и на будущее.

Так и просидели мы за столом почти до рассвета, делясь пережитым.

На следующий день спозаранку я побывал в управлении артиллерийского снабжения фронта и ознакомился с обеспечением боеприпасами и вооружением войск 2-й гвардейской армии.

— Очень много боевых потерь, — сразу и откровенно сообщили мне товарищи из этого управления.

Да это и понятно — ведь армии не легко досталась победа над группой Манштейна.

Мы покидали Ростов с мыслями о тяжелых днях тружеников этого города и с чувством радости оттого, что теперь и навсегда он снова наш.

Весеннее солнце плавит остатки почерневшего снега. Вязкая грязь толстым слоем липнет к колесам. Шофер, старательно объезжая колдобины или мягко вкатывая на них машину, улыбается:

— Благодать-то какая. Весна! А ведь только еще начало марта.

Наконец въезжаем в Родионово-Несветайское — большое село с добротными выбеленными домами, с просторной площадью и монументальной церковью, с многочисленными щелями убежищ.

Здесь расположился штаб 2-й гвардейской армии.

Командующий армией генерал-лейтенант Я. Г. Крейзер, высокий, смуглый, жестом приглашает меня присесть.

— Наши войска, — говорит он, — не смогли с ходу прорвать оборону немцев на Миусе. Как вам уже известно, армия была ослаблена боями против войск Манштейна. И вот теперь мы в резерве Ставки.

— Понимаю. Какие будут указания, чем в первую очередь заниматься артиллеристам?

— Не терпится узнать? Как говорится, желаете с корабля на бал. Это хорошо. Надо в кратчайший срок восстановить артиллерию, особенно противотанковую и дивизионную. А времени у нас совсем мало. Один месяц, не больше.

Мне нравится эта лаконичность в постановке задачи.

— Ясно, — коротко отвечаю я.

Командующий встает и крепко пожимает мне руку:

— Действуйте. Предстоят большие дела. Снова пойдем на Миус: другого пути в Донбасс нет.

Крейзер советует отправиться к начальнику штаба генерал-майору С. С. Бирюзову:

— Он подробнее ознакомит вас с обстановкой.

Сергей Семенович — высокий блондин лет тридцати пяти, с крупными чертами умного лица. Это первое хорошее впечатление позже еще больше окрепло. В какой бы обстановке мы потом ни встречались — в дни затишья на фронте или в период тяжелых боев, — он всегда был внимательным, постоянно жил мыслью о делах и состоянии войск, жадно впитывал в себя все новое из опыта минувших боев. «Таким, пожалуй, и должен быть начальник штаба», — с удовлетворением думал я, осматривая простую крестьянскую хату, где Бирюзов занимал комнату. Все здесь тоже говорит о вкусах, характере и стиле работы начальника штаба. В комнате два стола: на одном на доске наколота большая карта, испещренная красными и синими стрелками, цифрами, условными знаками, на другом — книги, бумаги, разложенные в строгим порядке.

Ознакомив меня с обстановкой, начальник штаба начинает говорить о том, чего не может рассказать вам даже тщательно отработанная карта.

— Мы находимся накануне новой огромной битвы, — горячо и убежденно говорит Сергей Семенович. — Нам дорог каждый день, каждый час. Время работает на нас, и мы должны бережливо, умело его использовать в целях подготовки к наступлению. Орудия, снаряды, машины — все это важно и нужно накапливать. Но при этом помните о главном — о людях. Готовьте их к новым испытаниям.

Чем больше слушал я Бирюзова, тем яснее и шире раскрывались передо мной перспективы войны, радостные дали нашей победы. Встречи с другими генералами и офицерами штаба закрепили и усилили это настроение, возникшее у меня после беседы с Бирюзовым.

Есть люди, которые возникают перед тобой неожиданно, но надолго оставляют глубокий след в памяти. И часто, сам того не замечая, ты ощущаешь их благотворное влияние. Таким человеком был начальник политотдела армии генерал-майор А. Я. Сергеев.

— А, нашего полку прибыло! — радостно приветствовал он меня около дома Бирюзова и потащил к себе в комнату. — Вот это хорошо, что так быстро дали нам начарта. — И с места в карьер стал знакомить с состоянием артиллерийских полков.

Он не мог спокойно сидеть на месте, часто вставал, шагая из угла в угол. Четкие, лаконичные характеристики людей, порой резкие и беспощадные, оказались, как позже я узнал, справедливыми. Возбужденность Сергеева была не случайна. Он только что приехал из частей и подробно рассказывал о больших потерях разведчиков, вычислителей, радистов. Сам артиллерист, он отлично понимал сложность и трудность подготовки таких специалистов. И Александр Яковлевич сообщил, как политотдел армии помогает командирам частей в подготовке этих кадров.

В тот же день мне удалось познакомиться с офицерами штаба артиллерии. Надо отдать должное Краснопевцеву, он сумел подобрать дельных работников.

Хорошее впечатление произвел начальник штаба полковник С. С. Степанов, знающий, скромный человек. В бою, как потом привелось убедиться, он показал себя храбрым и находчивым командиром. Представив своих офицеров, Степанов, почему-то смущенно улыбаясь, предложил посмотреть штабную батарею и роту ВНОС[3].

На окраине села выстроилось около двухсот солдат. В ответ на обычное: «Здравствуйте, товарищи!» — ответили разноголосо, неуверенно.

Вглядываюсь в лица людей в серых шинелях. И только теперь замечаю, что большинство из них — девушки. В новых шинелях, в пилотках, в кирзовых сапогах.

Степанов доложил:

— Только вчера сто двадцать девушек-добровольцев прибыли из Ростова. — И полковник как-то неуверенно закончил: — Не знаю, что будем с ними делать?

Девушек обидело такое отношение к ним. Строй загудел, как пчелиный улей. Неожиданно прозвенел хрупкий голосок:

— Товарищ генерал! Не отправляйте нас обратно. Мы будем стараться.

Обходя строй, я увидел во второй шеренге девочку лет пятнадцати. Строго сказал командиру роты:

— Это уже возмутительно! Как же вы могли принять подростка?

Не успел он ответить на мое замечание, как девочка, протиснувшись через первую шеренгу, уже стояла перед нами.

— Дяденька генерал! — всхлипывала она. — Не выгоняйте меня. Хочу воевать вместе с сестрой, она большая, ей восемнадцать лет.

Я махнул рукой и пошел в штаб. Приказал Степанову тотчас же несовершеннолетних отправить по домам.

Однако эта девочка позже все-таки вернулась в роту. Узнал я об этом только через год, на Перекопе, когда вручал ей медаль «За отвагу». Под минометным обстрелом она быстрее всех устраняла повреждения проволочной связи.

Девушки-ростовчанки в боях показали себя примерными солдатами.

В эти дни спать приходилось мало. Дней десять знакомился с войсками. Приедешь, бывало, ночью к себе в штаб, а там уже ждут неотложные дела: и новое пополнение надо распределить, и о снабжении частей снарядами позаботиться, и выслушать доклад начальника штаба.

Командарм тогда редко тревожил меня. Создавалось впечатление, что Крейзер не интересуется артиллерией. Лишь изредка, по телефону или при встрече в какой-либо дивизии, он отдавал краткие распоряжения. Однако позже я узнал, что командующий внимательно следил за работой нашего штаба.

В крепкую, отлично организованную 2-ю гвардейскую армию входили 1-й и 13-й гвардейские стрелковые корпуса и 2-й гвардейский механизированный корпус. Каждая дивизия имела боеспособный артиллерийский полк. Кроме того, в соединениях имелась корпусная и армейская артиллерия.

Среди солдат и сержантов было много коммунистов и комсомольцев, закаленных в суровых схватках. В минувших боях армия понесла большие потери. Теперь пехота и артиллерия нуждались в серьезном пополнении. Особенно поредели стрелковые роты и противотанковые батареи.

Как-то я разговорился с командиром роты бронебойщиков 33-й гвардейской стрелковой дивизии лейтенантом Петром Болото. На подступах к Волге, будучи сержантом, он вместе с тремя бойцами остановил атаку тридцати немецких танков, уничтожив пятнадцать машин. За этот подвиг он был удостоен звания Героя Советского Союза.

— Много ли у вас в роте неисправного или старого оружия? — спросил я.

— Во всей дивизии только новое, военного времени, — с гордостью ответил лейтенант. И грустно добавил: — Вот только мало бойцов в роте осталось.

Он рассказал, что солдаты добрым словом вспоминают рабочих эвакуированных сталинградских заводов «Баррикады» и «Красный Октябрь», присылающих из далекой сибирской тайги превосходное вооружение.

— Исключительно хороши бронебойки с надписью; «Нашим защитникам», — тепло отозвался Болото.

Армия пополняется вооружением, людьми. В части вливаются шахтеры из недавно освобожденных восточных районов Донбасса. Все они замечательные люди, испытавшие фашистскую неволю, исполненные ненависти к поработителям. К сожалению, большинство из них не имеет военной подготовки и боевых навыков.

Войска армии пока в резерве, но впереди нас ожидают тяжелые бои за Донбасс, а их успех во многом зависит от умелой организации взаимодействия пехоты и артиллерии, деловых взаимоотношений и доверия между начальниками и подчиненными. В 13-м корпусе, как мне стало известно, командир не ладил с командующим артиллерией. Пришлось в первую очередь отправиться туда.

Штаб корпуса размещался в Краснодоне, небольшом рудничном городке. Командира корпуса генерал-майора П. Г. Чанчибадзе разыскал в одном из домов той улицы, на которой жила мать прославленного героя-патриота Олега Кошевого. Войдя в комнату, я увидел энергичного генерала лет сорока. Он стоял перед зерклом и с видимым удовольствием рассматривал на себе новый китель с золотыми погонами. Чанчибадзе ловко повернулся ко мне, крепко пожал руку и, сняв большую кавказскую шапку раструбом, сказал с сильным грузинским акцентом:

— Очень, очень рад видеть тебя, дорогой! Садись!

Осведомившись о делах под Великими Луками и не дослушав ответа, командир поведал о боях корпуса с группой Манштейна в донских степях. Рассказывал горячо, с волнением, с южным темпераментом. Ярко блестели его иссиня-черные глаза, щеки зарумянились. Порывистые движения указывали на его беспокойный, горячий характер. Чанчибадзе хорошо отзывался о командирах дивизий, но ни единым словом не обмолвился о командующем артиллерией. Это настораживало.

— Как работает ваш артиллерист?

— Беда! Беда! — с жаром воскликнул Чанчибадзе, махнув рукой.

— Что же он, плохо подготовлен или ленится?

— Да нет! Подготовлен-то он хорошо, и все ваши артиллерийские премудрости знает. И в лености его не упрекнешь — все время в войсках сидит. Но только, понимаешь… тихий он, смирный — курицу не обидит. Никогда не кричит и даже не ругается. Разве так можно? Почему тихий? Командующий артиллерией корпуса должен кричать громче всех. Тогда его все будут бояться.

Я с затаенной улыбкой слушал пламенный монолог генерала. И чем больше он выражал недовольство тихим характером артиллериста, тем большей симпатией проникался я к этому скромному человеку, с которым еще не встречался.

В дверь постучали. Чанчибадзе, подмигнув мне, сказал:

— Это он! Узнаю по стуку. Как мышь царапает… Заходи, товарищ Горбунов!

И тут же в хату вошел худощавый полковник среднего роста. Судя по красным пятнам на лице, он, по-видимому, слышал нелестные отзывы своего командира и в душе тяжело переживал незаслуженную обиду.

Представившись по всем правилам устава, Н. С. Горбунов положил передо мной ведомостиартиллерийского вооружения дивизий и, пригладив непокорную прядку светло-каштановых волос, спокойно приступил к докладу, коротко обосновывая свои решения ровным, тихим голосом. Я сразу почувствовал в нем серьезного артиллериста. Его умные глаза были в упор устремлены на собеседника.

Чанчибадзе два-три раза нервно перебивал его, называя другие цифры обеспеченности. Горбунов тактично поправлял, робко пытаясь доказать командиру корпуса необходимость одновременно с пехотой пополнять людьми дивизионную и особенно противотанковую артиллерию. Чанчибадзе не дал ему договорить. Пришлось вмешаться…

Подчеркнутое пренебрежение генерала к командующему артиллерией испортило мне настроение.

Взаимоотношения между Чанчибадзе и Горбуновым оставались напряженными. Я решил откровенно поговорить с каждым из них в отдельности. И тот, и другой обещали сработаться. Обещали, но найти общего языка не смогли.

От Чанчибадзе мы вместе с Горбуновым направились в штаб 87-й гвардейской (бывшей 300-й) стрелковой дивизии, размещавшейся вблизи Краснодона. Меня беспокоили большие потери в орудийных расчетах.

В штабе громко спорили.

— Да что я вам, рожу, что ли, коммунистов? Резерва, сами знаете, не имею! — кричал начпоарм генерал Александр Яковлевич Сергеев.

Ко мне подошел полковник, в котором я сразу же узнал боевого командира дивизии Кирилла Яковлевича Тымчика, и, как бы продолжая прерванную беседу, доложил:

— О наших больших потерях в последних боях вы знаете. Особенно поредели ротные и батарейные парторганизации. Это понятно: коммунисты везде были впереди, принимали огонь на себя. И вот мы просим генерала дать нам хоть с полсотни большевиков.

— А где их взять? — спросил Сергеев, потом тихо промолвил: — Коммунистов не бережем. Не всегда их потери оправданны. Бывает и так: вместо того чтобы как следует организовать бой, посылаем людей к черту на рога, прямо под огонь. Два года воюем, многому научились. Пора поразмыслить и над тем, как бить врага с малой кровью. Вспомните требование Чапаева: не каждой дурацкой пуле подставляй голову. Думать надо, думать головой, тогда меньше будет потерь в бою.

— Дорогой мой, — услышали мы сзади голос Чанчибадзе, вошедшего в комнату, — легко сказать, да трудно так сделать.

— А что же ты, Порфирий Георгиевич, предложишь? — поинтересовался Сергеев.

Чанчибадзе не замедлил с ответом:

— Проси, чтобы тебе увеличили штат поарма, заведи резерв.

— Шутки в сторону, — возразил Александр Яковлевич. — Вот что я вам скажу, товарищ Тымчик. Звание гвардейской обязывает ко многому. Люди в бою заметнее, и там вы скорее определите, кто достоин быть коммунистом, а за приемом в партию задержки не будет. Вот так и будем пополнять ряды большевиков.

— Что верно, то верно! — поддержал Чанчибадзе. — В опасности душа солдата раскрывается: там виднее, кто герой, а кто трус.

— Ну а на первый случай, — продолжал Сергеев, — немного дадим людей. Кстати, тут я вижу замполита стрелковой роты товарища Нефедкина. Пусть он расскажет, как подготовил свою роту к бою.

Полгода назад, во время переформировки, в роте не было ни одного коммуниста. Большинство солдат — башкиры и татары — с трудом говорили по-русски.

— Приуныли мы с командиром роты, — признался он. — Думали, думали и решили сколачивать актив в каждом взводе. Ротный пошел в первый взвод, я — во второй. Мне повезло: во взводе было два пожилых бойца, неплохо говоривших по-русски. Один до армии работал бригадиром в колхозе, другой — старшим Чабаном. Ротный тоже подобрал подходящих ребят. Так у нас образовался актив. С его помощью мы разъясняли солдатам все злободневные вопросы, воспитывали людей.

Большое испытание выпало на долю роты в районе хутора Верхне-Кумского. Едва рассвело, как заговорила фашистская артиллерия, затем послышался шум танковых моторов. На нас двигалось около тридцати машин. Я с тревогой всматривался в бледные лица своих бойцов, прижавшихся к стенкам траншей.

Весь день длился бой. Танки несколько раз откатывались и снова кидались в атаку. Поле было усеяно трупами немецких автоматчиков и горящими машинами. К вечеру фашистам удалось захватить половину хутора, но дальше они не прошли. Рота не дрогнула, не отступила. Среди бойцов я уже видел немало будущих коммунистов, проверенных огнем. Через несколько дней пятеро самых отважных были приняты в партию. Стали коммунистами и наши активисты…

После оживленной беседы в штабе мы выехали во 2-й механизированный корпус, к генерал-майору К. В. Свиридову. «Что встречу здесь? Быть может, еще большую недооценку артиллерии, расчет только на танки?» — тревожно размышлял я в пути. К счастью, тут все оказалось иначе.

Свиридов жил на окраине небольшой станицы, раскинувшейся на обрывистом берегу тихого Дона. Входя в его комнату, я услышал, как Карп Васильевич отвечает кому-то по телефону:

— Раз Федор Иванович дал такие указания, то выполняйте их так же, как и мои!

Не зная, о ком и о чем идет речь, я все же с удовольствием отметил про себя: «Да, здесь командир корпуса с уважением относится к подчиненному и его действиям». Подумал и с удовольствием залюбовался гвардейской выправкой генерала. Как я узнал позднее, он был хорошим спортсменом и прекрасным стрелком.

— Знакомитесь, говорите, с войсками, — тихо повторил генерал. — Это хорошо. Вы имеете прекрасную возможность посмотреть нашу боеспособность. — И Свиридов предложил сразу же отправиться на стрельбище, где проходили учения механизированной бригады.

Через час мы были на кургане, откуда начальник штаба корпуса и командующий артиллерией полковник Ф. И. Петюшкин руководили занятиями. Все здесь говорило о дружной работе и хороших служебных взаимоотношениях пехотинцев с артиллеристами.

— Как идут дела? — поинтересовался я.

— Очень плохо, товарищ генерал! — ответил Петюшкин. — Солдаты из нового пополнения пока действуют неуверенно.

Действительно, атакующие цепи перемешались, расчеты с орудиями отстали, а танки подолгу задерживались на месте перед выстрелом.

Самое холодное сердце вскипит при виде такого беспорядка. Но командир корпуса, оставаясь внешне спокойным, властным тоном приказал трубачу играть сигналы «Отбой» и «Сбор командиров».

— У вас как в мирное время, — заметил я.

— Во всем должен быть порядок, и особенно на учении с боевой стрельбой, — строго ответил Карп Васильевич.

Чувствовалось, что у командира большой опыт. Свиридов прошел немалый жизненный и боевой путь, служил еще в царской гвардии в должности фельдфебеля.

Когда собрались офицеры, командир корпуса приступил к разбору. Сначала выступил начальник штаба, затем Петюшкин. Он очень толково и немногословно указал на недостатки. Свиридов, видимо довольный своим командующим артиллерией, шепнул мне:

— Хорош у меня начарт, правда? Силен! Силен! Не кричит, не ругается, а нарушить его приказ никто не осмелится.

Закончив разбор, Свиридов разрешил батальону час отдыха и, обращаясь к Петюшкину, объявил:

— А мы с вами, Федор Иванович, проведем еще одно показное учение с офицерами и сержантами. Ротой командовать буду я, а батареей вы.

Учение проходило весь день. Все шло, как в доброе мирное время, только изредка пролетавшие на большой высоте самолеты напоминали о близости врага. Офицеры и сержанты много полезного позаимствовали у старших начальников. В конце занятий они увереннее и точнее решали тактические задачи.

Здесь же присмотрелся я к начальнику штаба артиллерии корпуса майору М. А. Кацу. Это был стройный молодой человек с красивыми, выразительными глазами и вьющимися волосами, энергичный, жизнерадостный. Я спросил о нем Свиридова.

— Да, это герой, — ответил комкор, — настоящий одессит в самом лучшем смысле слова. Быстр и точен. Не растеряется в любой обстановке. — И тут же задал ему вопрос: — Товарищ Кац, через сколько времени может прибыть сюда дивизион «катюш»?

— Через полчаса.

— Вызывайте! — сказал Свиридов, поглядывая на часы.

Ровно через тридцать минут явился командир 408-го отдельного гвардейского минометного дивизиона, а спустя три минуты дивизион занял огневые позиции.

— Как вы определили время? — удивился я.

— Очень просто, — ответил Кац, — время обеденное, все бойцы возле кухонь. Сигнал тревоги — и дивизион на машинах. Расстояние в пятнадцать километров они проходят за двадцать — двадцать пять минут.

Поздно вечером, собираясь уезжать, я оказался свидетелем разговора начальника штаба с командиром корпуса.

— Зря вы, товарищ генерал, расхваливали наших артиллеристов. Стрельбицкий возьмет на заметку, а потом в другие корпуса их переведет, а то и к себе в штаб, — беспокоился тот.

— У Стрельбицкого в штабе хватает офицеров. Зачем ему зариться на наших? — возразил Свиридов.

— Да ведь Краснопевцев ушел на фронт, вот он и заберет свой бывший штаб туда, — не унимался начальник штаба.

Его слова оказались пророческими…

В последнюю очередь я побывал в 1-м гвардейском стрелковом корпусе, которым командовал генерал-майор И. И. Миссан. Высокий, пожилой, уже немного располневший украинец, он встретил меня с добродушной улыбкой. Полную противоположность ему как по характеру, так и по внешности представлял командующий артиллерией корпуса полковник А. И. Ионов, худой, нервный и вспыльчивый. Однако это различие в характерах не мешало установлению между ними хороших взаимоотношений. Командир корпуса знал, что Ионов надежный артиллерист, никогда не подведет в бою.

Вместе с Ионовым мы отправились на учебный полигон 24-й гвардейской дивизии. Эта дивизия несколько ранее других была выведена в резерв, и в частях усиленно занимались обучением молодого пополнения. На кургане стоял командир дивизии генерал-майор П. К. Кошевой, среднего роста, коренастый, необычайно подвижной, — любимец солдат.

— Чем занимаетесь? — поинтересовался я.

— Да вот у новичков-пополненцев ликвидируем танкобоязнь, — ответил он, лукаво улыбаясь, и, посмотрев на часы, сказал начальнику штаба: — Продолжайте занятие!

С кургана мы хорошо видели, как через траншеи, занятые пехотинцами, стреляя холостыми снарядами, переваливали танки.

Все шло хорошо. Танки «обкатали», как говорили командиры, одну роту и отошли. Пока они разворачивались и готовились к очередной «атаке», траншеи заняла другая рота.

— Двинулись, — тихо бросил кто-то, глядя на танки, грозно устремившиеся вперед.

— Посмотрим, как будут вести себя хлопцы, — отозвался комдив.

Когда первая машина, сотрясая землю и поднимая облака пыли, подходила к траншее, мы заметили, как перед самым танком поднялся во весь рост длинноногий боец и, нелепо размахивая руками, побежал в нашу сторону. За ним выскочили еще несколько человек. Обкатка сорвалась.

Мы с Кошевым поспешили к этой роте. Командир полка возмущенно кричал на длинноногого бойца, понуро стоявшего перед ним. Комдив подошел, хмуро сказал полковнику:

— Нечего его ругать. Разъяснить надо, что если бы это был немецкий танк, то он всю пулеметную очередь всадил бы бойцу в спину. — И затем обратился к солдату, положив ему руку на плечо: — Ну что, браток, перепугался?

— А как же не испугаться, когда окоп мелкий, а танк прямо на меня идет. Задавило бы, если б я не выскочил.

Молодое, безусое, с веснушками и вздернутым носом лицо солдата покрылось потом. Кошевой сделал знак танкисту и пригласил солдата:

— Пойдем, браток, посмотрим, чего же ты испугался. Покажи, как ты лежал в окопе.

Тут оказалось, что бойцы боятся ложиться на дно траншеи. Кошевой спрыгнул в окоп и лег рядом с солдатом. Танк взревел и направился точно на то место в окопе, где лежали комдив и боец. Под гусеницами осыпалась земля. Когда танк прошел траншею, комдив и солдат поднялись, отряхнулись.

— Жив? — с улыбкой спросил генерал солдата.

Тот, виноватый и счастливый, с благодарностью смотрел на Кошевого.

— И вовсе не боязно теперь. Спасибо.

— Ну вот, а ты боялся… Но черт-то и не так уж страшен… Иди и скажи это другим.

Комдив смотрел вслед уходящему солдату, довольный удачным уроком. Обращаясь к командиру полка, он, как бы между прочим, заметил:

— А вот теперь подходящее время предупредить новичков, что в бою такие проступки, как бегство с позиции, караются жестоко.

Занятия продолжались. Увидев, что окопы действительно мелкие, я спросил Кошевого:

— Почему не учите на окопах полного профиля?

Комдив хитро сощурил глаза и, посмеиваясь, сказал:

— В окопах полного профиля каждый дурень усидит, а в мелких лежать действительно страшновато. Вот сейчас я лежал в метровом окопе. Танк стал переваливать через него. Чувствую, на спину что-то легло, сердце так и екнуло. Это гусеница отвалила кусок чернозема. А часто ли в бою пехотинец будет пользоваться глубокими траншеями? Очень редко. Вот я и хочу приучить новичков не бояться танков в самых мелких окопах.

Надо отдать должное генералу Кошевому. Его бойцы в боях не бегали от танков.

Перед грозой

Осталась позади затяжная южная весна. Как-то незаметно пришло лето. Степь зацвела. Кое-где заколосились озимые. А в городах и рабочих поселках обгорелые, исковерканные взрывами остовы заводских и рудничных зданий — немые свидетели недавних ожесточенных битв — поросли травой и бурьяном.

Вот уже сто двадцать дней на Южном фронте длится затишье. И немцы, и наши глубоко закопались в землю по обе стороны Миуса. Ленивая перестрелка, разведка боем, — словом, то, о чем говорится в сводках Совинформбюро: «На фронте без перемен».

За это время многое изменилось в частях 2-й гвардейской армии. Она окрепла, пополнилась бойцами, вооружением и вновь представляла собой грозную силу.

Произошли перемены и в командном составе. С. С. Бирюзов стал начальником штаба Южного фронта. Вместо него прибыл генерал-майор В. Н. Разуваев. Подвижной, неунывающий, загорелый. За долгие годы службы на Кавказе он приобрел знание местных языков и наречий. Даже привычки, темперамент, своеобразный акцент — все напоминало в нем бывалого кавказца. Своей задушевностью, простотой, веселым нравом Разуваев быстро завоевал наши сердца. Почти каждый вечер, возвращаясь с учений или из штаба, мы заглядывали «на огонек» к Владимиру Николаевичу. У него всегда можно было узнать важные новости.

Однажды в его комнате собрались начальник политотдела армии А. Я. Сергеев, начальник инженерного отдела И. Н. Брынзов и другие генералы, фамилии которых не помню. Владимир Николаевич, задумавшись, стоял возле открытого окна и смотрел на потемневшее небо. Черные тучи словно застыли, на улице все безмолвствовало. Наступившая тишина казалась загадочной, а вечерняя тьма зловещей.

— Вот так и на войне, — сказал Разуваев. — Перед бурей всегда затишье, и, чем тише, тем сильнее грянет буря.

По тону Разуваева мы почувствовали, что у него есть какие-то важные новости.

— А если стихи перевести на наш, солдатский язык? — полюбопытствовал Сергеев. — Что она будет означать, эта буря?

— В самом деле, Владимир Николаевич? — поддержал его Брынзов.

Разуваева не пришлось долго упрашивать.

— По всем данным, сосредоточение гитлеровских войск в районах Орла и Белгорода заканчивается. Со дня на день надо ожидать огромной битвы, так как на этих же направлениях давно группируются и наши войска, — сообщил Разуваев.

— Гитлер, видимо, хочет взять реванш за разгром Паулюса, — прервал его Сергеев.

— Тут дело посерьезнее! — воскликнул Разуваев. — Конечно, катастрофа на Волге подорвала престиж Гитлера в глазах его союзников. Он спит и видит свои дела в отличном состоянии. Однако я хочу напомнить вам о другом. Заметьте, в район Орла и Белгорода прибывают немецкие войска из оккупированной Франции.

— Не может быть, — перебил его генерал Брынзов, — ведь там со дня на день должен открыться второй фронт.

— Знаешь, дорогой! — энергично возразил Разуваев. — У нас на Кавказе делают так: если ишак заупрямится — испугай его, тогда он повезет. Так и наши союзнички. Они — запомни, дорогой, — откроют второй фронт только тогда, когда мы учиним еще два-три таких разгрома, как на Волге. Вот тогда они испугаются, как бы мы сами не прикончили Гитлера, и начнут поторапливаться.

Разуваев, возбужденный, подошел к окну. По всему чувствовалось, что он уже не раз думал о медлительности союзников и поэтому не мог безразлично говорить об их странной позиции.

Послышались глухие раскаты грома, небо прорезали зигзаги далеких молний.

— Друзья познаются в беде, — заметил Сергеев. — Заокеанских вояк мы не видели в Европе в самое тяжкое для нас время. А на пир они пожалуют.

Когда поздно ночью мы собрались расходиться по домам, Разуваеву принесли перехваченную немецкую радиограмму. Как сейчас, помню, это было 5 июля 1943 года. Гитлер объявлял своим войскам приказ: «Мои солдаты! Ваша победа должна еще более, чем раньше, укрепить во всем мире убеждение, что всякое сопротивление германским вооруженным силам в конечном счете бесполезно. Колоссальный удар, который будет нанесен сегодня утром советским армиям, должен потрясти их до основания!»

В этот день началась великая Курская битва.

Гитлер не в состоянии был трезво оценить возможности и силы непонятной ему страны социализма. К лету 1943 года Советская Армия неизмеримо выросла, закалилась в боях, ее командный состав постиг на опыте искусство войны. Эвакуированные в глубокий тыл заводы в невиданных масштабах развернули производство военной техники и боеприпасов. Наш народ во главе с Коммунистической партией и Советским правительством отдавал все свои силы делу победы.


* * *
Каждый день приносил нам известия о напряженных, кровопролитных боях под Курском. Трудно, очень трудно было сознавать, что где-то идет величайшая битва, а мы, полные сил, вооруженные и оснащенные новейшей техникой, сидим в резерве.

В самый разгар Курской битвы — 9 июля командующий Южным фронтом генерал-полковник Ф. И. Толбухин, выполняя директиву Ставки, начал ускоренную подготовку наступательной операции. Замысел был таков. Первый удар наносят 5-я ударная и 28-я армии. После овладения ими главной полосой вражеской обороны на Миусе в прорыв вводятся два механизированных и два стрелковых корпуса 2-й гвардейской армии. Им предстояло развить наступление и овладеть центром Донбасса.

Это было полной неожиданностью для командного состава армии. За короткое время мы должны были скрытно от врага подтянуть к переднему краю десятки тысяч людей, свыше тысячи орудий, около трехсот танков, громадное количество автомашин и повозок с боеприпасами.

Мы отдавали себе отчет в том, что прорыв сильно укрепленной обороны требует солидной подготовки, иначе неизбежны большие потери. Вместе с тем понимали, что надо торопиться с поддержкой наших товарищей, сражавшихся на Курской дуге.

Первые двое суток дивизии маршировали пешком только по ночам, и противник, возможно, не видел передвижения войск. Дальше пошло хуже. Летние ночи коротки. Времени явно не хватало. Пришлось перемещать войска и днем. Гитлеровцы начали бомбить колонны. Все же к 15 июля наши войска сосредоточились в тылах 5-й ударной и 28-й армий.

Испытание

Наступила темная, безлунная ночь. Мы с Крейзером и Степановым прибыли на наблюдательный пункт к генералу В. Д. Цветаеву, командующему 5-й ударной армией.

Непрерывно по телефону и через офицеров штаба уточняется готовность к штурму. Особенно нервная обстановка у артиллеристов: на подготовку к наступлению нам всегда не хватает времени, а теперь его вообще оказалось слишком мало. Вновь прибывающие части занимали свои позиции перёд самой атакой, не успев даже пристрелять цели и реперы. Командующий артиллерией 5-й ударной армии генерал-майор А. И. Бельцов потерял голос и с трудом отдавал распоряжения по телефону.

И вот наступило памятное утро 17 июля. Ровно в три часа тридцать минут открыли огонь тысячи орудий. По ту сторону реки сплошное море всплесков от разрывающихся снарядов и мин.

В этот момент ко мне подошел Степанов. Укоризненно качая головой, он показал на северную окраину Дмитриевки, которую гитлеровцы, по данным нашей разведки, сделали мощным узлом сопротивления.

— Жидковат там наш огонек, — с сожалением отметил он.

— Поспешишь — людей насмешишь, — нехотя ответил я. — Следовало сильнее ударить по этому участку. Да времени не хватило, чтобы подготовить необходимые силы.

…И вот уже пехота 5-й ударной армии поднялась в атаку. По телефону сообщили, что пошли вперед и части 28-й армии. Артиллерия перенесла огонь в глубину обороны. Орудия сопровождения прямой наводкой пытаются, впрочем не всегда успешно, подавить или уничтожить ожившие огневые точки. Враг ожесточенно сопротивляется. Частям 5-й ударной армии удалось овладеть всего лишь первой траншеей и частично второй. Иначе складывалась обстановка на фронте 28-й армии. Ее части не смогли занять даже первую траншею. Прорыв не удался. К полудню наступление приостановилось. Как показали пленные, немецкое командование знало о подготовке нашей операции и поэтому заранее усилило оборону на этом участке.

Изменив первоначальный план, командующий фронтом поставил перед 2-й гвардейской армией новую задачу — прорвать миусскую оборону фашистов своими силами и выйти к реке Крынка.

Свежие силы 2-й гвардейской, поддержанные танками, во взаимодействии с войсками 5-й ударной и 28-й армий постепенно стали вгрызаться в глубину немецкой обороны. К вечеру следующего дня на правом берегу Миуса у нас образовался плацдарм до десяти километров по фронту и в глубину.

Командующий 6-й немецкой армией[4] генерал Холлидт принимал меры, чтобы приостановить наступление советских войск. Двенадцать раз за эти два дня гитлеровцы бросались в контратаки.

Чтобы лучше управлять войсками, Крейзер решил приблизить к ним свой командный пункт. Ночью мы перебрались через Миус и расположились в одной из балок западнее села Дмитриевка.

К концу третьего дня штурма обстановка ухудшилась. Авиация противника господствовала над полем боя. Немецкие самолеты даже ночью, используя осветительные бомбы, не оставляли в покое наши боевые порядки. По показаниям пленных летчиков, их командование спешно перебросило с белгородско-харьковского направления на аэродромы Донбасса воздушный флот в 600–700 самолетов. Это соответствовало действительности. Партизаны из Донецка, Горловки, Константиновки сообщали нам о прибытии на местные аэродромы все новых и новых немецких бомбардировщиков.

8-я воздушная армия под командованием генерал-лейтенанта Т. Т. Хрюкина, подавленная численным превосходством противника, не могла оказать надежной поддержки наземным войскам. Напряженные бои с противником вели 18-я зенитная артиллерийская дивизия и 1530-й армейский зенитный полк. Артиллеристы наносили немалые потери гитлеровцам, но полностью предохранить войска от ударов с воздуха не могли. В лучшем случае им удавалось заставить летчиков противника подняться до двух тысяч метров, но это нас не утешало: Ю-87 бомбили и с трех тысяч метров.

Рассвет четвертого дня штурма начался яростной бомбежкой нашего переднего края. Пикирующие бомбардировщики Ю-87 и Ю-88 непрерывно висели над войсками.

С наблюдательного пункта мы видели в стереотрубу, как мотострелковая бригада 2-го механизированного корпуса под прикрытием танков пошла в атаку на Степановку, превращенную неприятелем в опорный пункт. Вскоре в воздухе появились сначала пятнадцать, потом тридцать, а затем шестьдесят немецких бомбардировщиков. Разрывы бомб, рев моторов слились в сплошной грохот. Небо заволокло желто-бурым дымом. Загорелось несколько танков: Две зенитные батареи успели уничтожить пять самолетов противника. Несмотря на ожесточенное сопротивление гитлеровцев, 2-й мехкорпус под командованием генерала К. В. Свиридова освободил Степановку.

Наша армия, взаимодействуя с 5-й армией, продвигалась на запад. И вот когда до Донецка оставалось по прямой всего шестьдесят километров, от партизан пришли тревожные вести: на станциях Иловайская, Кутейниково, Амвросиевка выгружаются дивизии «Райх» и «Тотенкопф», входящие в эсэсовский танковый корпус. Как и воздушный флот, они тоже прибыли с белгородско-харьковского направления.

На рассвете 24 июля противник обрушил на наши войска концентрированные танковые удары. Скрежет и лязг металла, орудийный гром стояли над полем боя.

Девять суток не прекращались кровопролитные бои. Советские воины стояли насмерть. Артиллеристы творили чудеса, уничтожая танки. Не раз противнику удавалось врываться в боевые порядки наших частей. Тогда командиры корпусов немедленно бросали к месту прорыва резервы противотанковой артиллерии, а когда их недоставало, на помощь выдвигались армейские.

Маневр артиллерии был затруднен: едва какой-нибудь полк снимался с огневых позиций, как налетали вражеские самолеты и начинали бомбить.

28 июля выдался особенно трудный день. 13-й полк 3-й гвардейской стрелковой дивизии только что занял оборону южнее Степановки. Он еще по-настоящему не окопался, как навалилась вражеская авиация. Полтора часа пикировали «юнкерсы». Не успели отбомбиться самолеты, как из района Ремовских рудников в атаку пошли немецкие танки.

Мой заместитель, находившийся в это время на северном направлении, не растерялся.

— Прикрыть полк огнем! — тотчас же приказал он командиру ближайшей гаубичной бригады 2-й гвардейской артиллерийской дивизии.

По-видимому, гитлеровцы ждали первых выстрелов, чтобы обнаружить огневые позиции. После первых же залпов в небе появились две эскадрильи «юнкерсов». Построившись в круг, самолеты пикировали по очереди. Сразу умолкли многие орудия. Из оврагов, где стояли батареи, повалил густой, черный дым.

А танки, за которыми шло до четырех батальонов пехоты, покачиваясь на неровностях и стреляя на ходу, приближались к нашим окопам. Редкие выстрелы уцелевших орудий не причиняли противнику большого урона. Лишь два танка замерли на месте. А вся армада в восемьдесят машин, стреляя, продолжала двигаться вперед.

Тогда полковник Горбунов вызвал по радио «внеплановый» огонь 4-й гвардейской артиллерийской бригады, которой командовал полковник В. И. Кобзев. Дивизионы немедленно ударили по врагу. Правда, снаряды поначалу рвались больше позади танков, рассеивая пехоту. Но хорошо было уже и то, что немецким автоматчикам пришлось залечь.

В бой вступали все новые и новые противотанковые батареи. Один за другим застывали на поле объятые пламенем немецкие танки. Высоко в безветренное небо поднимались столбы иссиня-черного дыма. Но силы танковой лавины еще не иссякли. Мощный поток машин упрямо двигался вперед. Вот они уже у переднего края. Бойцы легли на дно неглубоких траншей. Разрушая окопы, стальные чудовища переваливали через них и устремлялись дальше.

Казалось, в траншеях не осталось ничего живого, все похоронено навсегда. Но тут во весь рост поднялись три бойца. В машины полетели противотанковые гранаты. Три танка вышли из строя. Позже мы узнали имена смельчаков: это были сержант Василий Кругликов, солдаты Степан Лихов и Андрей Кузьмин.

Еще с километр прошли танки в глубину нашей обороны.

Внезапно с фланга их обстрелял замаскированный в лощине дивизион 22-го артиллерийского полка. До десяти машин замерло на месте, остальные упрямо шли вперед. А за ними спешили поднявшиеся автоматчики. Их пытался отсечь от танков другой дивизион 22-го артполка. Завязался огневой бой артиллеристов с танкистами. Ожесточенно стреляя, танки все еще продолжали углублять и расширять прорыв.

По телефону меня вызвал командующий армией.

— Дальше пропускать танки нельзя, — сказал он. — Что у нас осталось в резерве?

— Истребительный противотанковый полк. В трех километрах отсюда.

— Быстрее вводите его в эту брешь, — приказал Крейзер.

Признаюсь, мне не хотелось вводить в дело 1255-й истребительный противотанковый полк полковника Байнова — ведь это был наш последний армейский артиллерийский резерв. Но другого выхода не было.

Я посмотрел вокруг: кого послать с распоряжением к Байнову?

Адъютант понял.

— Разрешите слетать в полк? — сказал Гиммельфарб.

— Мчись, — быстро ответил я и показал рукой противотанковый рубеж, куда должен выйти полк.

Водитель Митя Мищенко с адъютантом благополучно проскочили опасный участок и скрылись в балке, где стоял противотанковый резерв. Через две-три минуты там уже затрещали моторы тягачей. Но, как назло, над огневыми позициями полка появилось до двадцати «юнкерсов». Бомбы рвались непрерывно. Батареи окутались сплошной завесой дыма и пыли.

Крейзер нетерпеливо допытывался у меня по телефону:

— Почему противотанковый резерв еще не вышел на рубеж? Нажимайте!

— Его бомбят. Выезжаю на место.

Спокойным голосом командующий потребовал:

— Сначала восстановите противотанковый резерв. Если не хватает пушек, используйте гаубицы. Сами находитесь на НП.

Между тем завеса из дыма и пыли стала перемещаться на запад. Видимо, полк, несмотря на бомбежку, пошел на противотанковый рубеж. «Байнов не растерялся», — с благодарностью думал я о командире полка.

Кто-то из штабных офицеров закричал:

— Товарищ генерал, танки вышли на бугор!

В двух километрах от нас, на взгорье, словно на параде выстроилось около 50 вражеских танков. Развернутым строем они двигались к оврагу.

Сердце сжалось от мысли: «А если не успеет полковник Байнов занять противотанковый рубеж? Тогда танки расправятся с полком и выйдут к Миусу. Армия будет разрезана на две части».

Стоял жаркий день, но меня бросало в холод. Чувство ответственности за исход боя, за судьбу людей, армии в целом заставляло остро переживать каждую неудачу, любой промах, все моменты большого сражения. И когда, кажется, сделано все, чтобы с честью выйти из этого испытания, волнуясь, ждешь: как дальше будут разворачиваться события?

…Танки подходят к курганам, что в полукилометре от оврага. В этот момент где-то впереди раздались выстрелы.

— Молодец Байнов! Успел все же проскочить овраг! — радовался Горбунов.

И вот уже по склону оврага, точно муравьи, поползли «виллисы» с «сорокапятками». Байнов выскочил на своей машине вперед, и перед ним как на ладони раскрылась картина боя. В центре — танки противника.

Полк развернулся на пологом склоне оврага. И как только танки стали приближаться к батареям, их встретил сильный артиллерийский огонь. В первые же минуты загорелись девять танков и одна самоходка. Такой удар сразу сбил спесь с гитлеровцев. В рядах противника началось замешательство. Некоторые машины стали отходить, отстреливаясь из орудий и пулеметов; другие остановились, превратившись в прекрасную мишень для орудийных расчетов.

Крейзер передал по телефону:

— Вижу, как горят танки. Спасибо артиллеристам: выручили!.. Знаешь, Иван Семенович, словно гора с плеч свалилась. Но торжествовать еще рано. Пусть пушкари продолжают в том же духе. Там еще сорок — сорок пять танков.

В голосе командарма слышались душевные, теплые нотки. Видимо, он тоже многое пережил за эти часы, показавшиеся нам вечностью.

Атака противника отбита. Полковник А. И. Байнов быстро оценил обстановку и, наблюдая за отступлением танков, приказал вручную выкатывать орудия на бугор и в упор расстреливать неприятеля. К счастью, «сорокапятки» у Байнова были самыми легкими из всех наших противотанковых пушек — их вес не превышал 400 килограммов, и бойцы успешно управлялись с ними.

Пламя над полем боя разрасталось. Артиллеристы наносили меткие удары. Один за другим выходили из строя боевые машины неприятеля.

Командир немецкой эсэсовской дивизии «Мертвая голова», видимо, не хотел оставаться без машин и создавать огромное танковое кладбище в этом злополучном овраге. После того как запылало еще несколько танков, противник поспешно отошел на исходные позиции. На плацдарме осталось около 30 горящих стальных громадин.

Ночью Байнов, выйдя в резерв, позвонил мне и доложил о состоянии полка.

— Кто отличился больше всех? — спросил я полковника.

— Все дрались как львы. — И он с гордостью стал рассказывать о героях дня.

Командир первой батареи старший лейтенант Корчагин, получив тяжелое ранение, отказался покинуть огневые позиции. Его батарея уничтожила пять танков. Командир орудия сержант И. Д. Щуклин и наводчик старший сержант А. П. Малофеев сожгли два танка. Один из них загорелся в ста метрах от орудия.

На четвертую батарею навалилось сразу не менее десяти танков и самоходных установок. Прямыми попаданиями снарядов они сразу же уничтожили три орудия. В батарее осталась одна пушка. Но солдаты не пали духом. Командир орудия Н. В. Петров и наводчик И. А. Курочка стойко отражали атаку. Они подбили два танка и самоходное орудие. Остальные машины повернули обратно.

С душевной болью командир вспоминал лейтенанта Тригуба и санинструктора Газизову. Командир взвода Тригуб во время бомбежки увидел раненого бойца, который не мог доползти до орудийного окопа. Лейтенант выскочил из щели, взвалил его на себя и пополз с ним в окоп. Здесь офицер был убит осколком снаряда.

Старшина медслужбы Газизова успела перевязать и вынести с поля боя более десяти солдат. Увидев впереди у орудия раненого пехотинца, она смело, пренебрегая опасностью, поползла к нему на помощь. Выскочивший танк раздавил девушку.

Подвиг артиллеристов командование фронта и армии отметило высокими наградами. Пятьдесят восемь солдат и офицеров были награждены орденами и медалями, в том числе санинструкторы Гарина и Фомина.

В эти тяжелые дни мы с группой офицеров штаба артиллерии часто выезжали в корпуса и дивизии для организации артиллерийского огня и противотанковой обороны. Особенно запомнился один такой выезд.

Командующий артиллерией 13-го стрелкового корпуса полковник Горбунов утром 30 июля доложил мне по телефону:

— Положение резко ухудшилось. После трехчасовой авиационной и артиллерийской обработки позиций тридцать третьей дивизии противник перешел в наступление на село Гараны. В голове идет не менее ста танков. «Котелки»[5] не выдерживают, отходят за артиллерию. Помогите хотя бы одним полком!

Вслед за Горбуновым мне позвонил начальник штаба 2-й гвардейской артиллерийской дивизии РГК[6] полковник И. Г. Меленков:

— На участке тридцать третьей пехота восемьдесят восьмого стрелкового полка отошла на огневые позиции пятой гаубичной бригады. Прошу разрешения перевести наше хозяйство на запасные позиции. Тяжелые гаубицы малопригодны для борьбы с танками.

— Подождите до моего приезда, — отвечаю ему. — Помогите пехотным командирам навести порядок, вернуть окопы.

Ехали на «виллисе». Вначале нам везло. Километров семь-восемь промчались без остановки. Самолеты кружили правее нас. Но дальше дорога была перерыта саперами. Оставив машину, пошли пешком.

Справа и слева какой-то батальон рыл окопы. Дождей давно не было, земля окаменела, и солдаты с ожесточением дробили ее. Впереди дивизионная артиллерия, стоявшая ранее на закрытых позициях, теперь прямой наводкой уничтожала танки и пехоту противника. На подступах к орудиям горело несколько машин.

— Слабы у фашистов нервы, не выдерживают горячей «баньки» пушкарей! — закричал мой спутник. — Смотрите, танки удирают.

Я тоже поначалу принял их отход за бегство. Но мы ошибались. Танки, оказывается, уходили для того, чтобы освободить поле для нового удара по нашим огневым позициям — с запада шла армада бомбардировщиков с фашистской свастикой на крыльях.

— Товарищ генерал, скорее ко мне! — услышал я незнакомый голос.

У обочины дороги стоял пожилой солдат, морщинистый, давно не бритый, без каски. Он успел уже отрыть окопчик по пояс и заботливо приглашал укрыться в нем.

Гул моторов нарастал. Отчетливее стали видны бомбардировщики «хейнкели». Эти не пикируют, но зато берут в два раза больше бомб.

— Скорее, — торопил солдат, и я прыгнул в его окопчик.

— Тесновато, — как бы извиняясь, тихо сказал он.

— Спасибо, дружище, — от души поблагодарил я бойца и крепко пожал ему руку.

А самолеты уже над нами. Видим, как отделяются парами бомбы и с воем летят вниз. Вой и визг прервались сплошным гулом и рокотом разрывов. Рядом раздались новые мощные взрывы. Меня больно ударило в поясницу. Это были комья спекшейся земли.

Внезапно передо мной появился адъютант, весь в пыли. Он что-то говорил, но я ничего не слышал.

— Зачем приполз, немедленно укройся! — кричу ему.

Оказывается, он решил проведать, жив ли я.

Целый час длилась авиационная обработка огневых позиций артиллерии и батальона. Когда она закончилась, местность вокруг стала неузнаваемой: всюду виднелись большие воронки, на дороге стояли остовы сгоревших машин, валялись разбитые повозки, мертвые лошади.

Солдат хозяйским глазом окинул притихшее поле и с философским раздумьем сказал:

— Огрызается, стервец! И зачем, спрашивается! Все равно Адольфу от петли не уйти. Между прочим, я и в гражданскую с германцем дрался. Силен был, чего там говорить, а вот супротив русского мужика не мог устоять. Кишка тонка!

Боец обшарил свои карманы, заглянул в кисет:

— Сейчас бы в самый раз прочистить горло махрой. Потом и за дело. Да вот поизрасходовался. Пусто, А до старшины далеко. И не даст. Срок, скажет, не пришел, экономить надо.

— Вот «Беломор». Бери на память.

— Не солдатское это курево, товарищ генерал, слабовато… Ну да что там, как говорят, дареному коню в зубы не смотрят… Благодарствую.

Попрощавшись с бывалым солдатом, мы направились в 33-ю гвардейскую стрелковую дивизию. Комдива генерал-майора Н. И. Селиверстова встретили у блиндажа. Усталый от бессонных ночей, осунувшийся, он казался старше своих сорока пяти лет.

— Сегодня с рассвета и до полудня противник предпринял три попытки прорвать оборону дивизии, — рассказывал он. — Каждая атака начиналась с авиационной обработки переднего края. Налетало по шестьдесят — девяносто бомбардировщиков. Потом следовали массированные удары артиллерии. Откровенно говоря, — понизив голос, продолжал комдив, — мы все с нетерпением ждем, когда кончится бомбардировка. Нам легче отражать атаки пехоты и танков, чем сидеть полтора часа под визгом бомб и грохотом разрывов. Во время последних налетов дрогнули некоторые батальоны и отошли — не выдержали десятидневной бомбежки! Спасибо артиллеристам, отбили немцев.

— А где же ваш командующий артиллерией?

— Да вот он, идет сюда, наш Алеша, — ласково произнес Селиверстов.

Быстрым шагом к нам подходил по-мальчишески стройный, молодой подполковник Харламов. Он пользовался исключительной любовью бойцов дивизии. «Наш Алеша» — нежно называли его многие офицеры. Подполковника любили за смелость и отвагу в бою, за отеческое отношение к людям и подкупающую скромность. Он никогда не говорил о себе, а часто и свои подвиги приписывал подчиненным.

Поздоровавшись, Харламов доложил о героях артиллеристах 59-го полка и 6-й тяжелой гаубичной артиллерийской бригады.

— Ребята успешно отразили атаку танков. Захватили исправную самоходную пушку.

— Вот и приехал бы на ней сюда, — пошутил Селиверстов.

— Опасно! На ней кресты, свои подобьют. Пусть уж пользуются артиллеристы, — улыбаясь, ответил Харламов.

Порадовало нас его сообщение о новом успехе Петра Болото, командира роты противотанковых ружей.

— Знаете, трудно им стало нынче бороться с танками. Средний танк из противотанкового ружья в лоб не возьмешь, можно стрелять только в борт, и то с близкого расстояния. Так и поступают все бойцы роты. Они подбили шесть танков, когда те уже переползали траншею, — взволнованно делился своими впечатлениями подполковник, и в его словах звучала неподдельная гордость за простых людей, ставших в эти дни героями в борьбе с танками.

Голос подполковника вдруг показался мне более громким. Между тем он говорил по-прежнему спокойно и неторопливо.

— Слышите, это уже другая музыка, — вмешался в разговор Селиверстов. — Опять бомбардировщики идут. Видимо, враг готовится к новому удару на нашем участке.

На фронте мгновенно все стихло. Замолкла и артиллерия противника.

Увлеченный рассказом Харламова, я не обратил внимания и на плавный гул самолетов, и на внезапно смолкнувшую «музыку» вражеской артиллерии. Оттого-то и голос подполковника зазвучал сильнее.

— Подготовить сосредоточение огня артиллерии не менее четырех артполков перед фронтом тридцать третьей дивизии! — поспешил я отдать приказание по телефону своему начальнику штаба.

А заботливый адъютант уже дергает меня за плечо:

— Товарищ генерал, скорее в щель!

Самолеты над нами. От них отделяются сотни продолговатых бомб и с воем несутся вниз. Опять то же ощущение, будто земля под тобой ходит ходуном.

В глубокой узкой щели набралось человек двенадцать. Рядом со мной Алексей Иванович, он тяжело вздыхает. Прочитав в моих глазах вопрос, Харламов признается:

— Боюсь за истребительно-противотанковый полк. Он стоит на участке восемьдесят восьмого стрелкового, от которого остался, по существу, один номер. Сумеют ли пехотинцы прикрыть артиллеристов, если враг снова пойдет в атаку?

— Думаю, что не подкачают, — успокаиваю его. — Это не сорок первый год.

Не меньше часа все новые и новые армады бомбардировщиков терзали небольшой клочок земли. Район наблюдательного пункта бомбили сравнительно немного. Главный удар наносили по полковым участкам обороны.

Харламов недаром беспокоился за 1255-й истребительно-противотанковый полк. После бомбежки немецкие танки атаковали пехотинцев. Те не смогли удержаться, и, несмотря на энергичные меры командиров, батальоны отошли. Противник вклинился в нашу оборону километра на полтора-два. Нависла угроза и над истребительно-противотанковым полком.

Селиверстов волнуется:

— Надо контратакой выбить противника из захваченных траншей, а нечем.

— Что у вас в резерве?

— Один батальон, а в нем не больше шестидесяти — семидесяти штыков.

Наш разговор нарушает телефонный звонок. Беру трубку. Слышу голос Чанчибадзе:

— Почему артиллерия не стреляет? Не жалей, дорогой, давай огня!

Действительно, наш артиллерийский огонь слабеет. Даже на участке 33-й дивизии, которую поддерживали четыре артполка, стреляет не более двадцати орудий.

Показапрашивали по телефону артиллерийские бригады о подвозе снарядов, стало известно, что возле Калиновки пехота 49-й гвардейской стрелковой дивизии отошла на огневые позиции армейской и корпусной артиллерии. Это значит, что противник и на юге плацдарма углубился в нашу оборону на три-четыре километра. Я представил себе положение гаубичных полков. Их орудия стоят на позициях в оврагах. Видимость не более 200–300 метров. Теперь им страшны не столько танки, сколько автоматчики. Нужна пехота, а ее нет, она сзади. Вот и дерутся сейчас артиллеристы как пехотинцы. Потому-то так мало огня дает артиллерия перед фронтом дивизии Селиверстова.

Это предположение подтвердил внезапный звонок командира 6-й пушечной артиллерийской бригады полковника П. Г. Медведева:

— Пехота отошла за ниши огневые позиции и окапывается. Батареи ведут бой в полуокружении.

Скрепя сердце я приказал комбригу оставаться на месте, отражать атаку до ночи и помогать пехоте восстанавливать положение. Доложив обстановку командарму, я выехал на свой наблюдательный пункт.

В пути увидел два орудия 1255-го артиллерийского полка. Они уже отслужили свой короткий век: щиты разорваны, противооткатные приспособления перебиты. А «виллисы», которые их везли, шли без резины, на одних дисках. На машинах сидели только раненые, у некоторых сквозь повязки сочилась кровь.

— В районе села Мариновка вторая батарея полка ведет бой в окружении, — четко доложил командир орудия, молодой паренек, отпустивший для солидности жиденькие усы.

Спустя много лет я нашел в архиве отчет командира 1255-го полка. Он писал: «Вторая батарея, попав в окружение и расстреляв все снаряды, погибла во главе с командиром батареи».

На наблюдательный пункт мы добрались быстро. Земля и тут буквально перепахана снарядами и бомбами. Когда я уезжал отсюда утром, передний край находился в трех километрах. А сейчас здесь спешно окапывается пехота. В километре от нас, в лощине, идет бой. Слышны орудийные выстрелы и автоматные очереди. Это солдаты 5-й гаубичной бригады и 1095-го армейского артполка настойчиво отражают атаки врага. Из оврага тянутся столбы густого черного дыма — горят фашистские танки.

Генерал-лейтенант Крейзер по телефону просит передать благодарность артиллеристам.

— Любой ценой надо удержать огневые позиции. А с наступлением сумерек пехота перейдет в контратаку и займет свои траншеи. Вы же знаете фашистов, — в голосе Крейзера звучит ирония, — ночью они боятся воевать. Авиация их не поддержит в темноте, а своим артиллеристам они не очень-то доверяют по ночам.

В телефонной трубке слышу крики: «Воздух! Воздух!» — и почти одновременно мембрана доносит характерные звуки близких разрывов бомб… Начался очередной налет на командный пункт Крейзера. Я уже хотел положить трубку, но с противоположного конца провода донесся спокойный голос:

— Чанчибадзе и Миссан просят помощи. Продумайте использование армейского противотанкового резерва сто тринадцатого истребительного полка.

Наши офицеры-артиллеристы шутили: у майора Ф. М. Долинского, командира 113-го истребительно-противотанкового полка, какой-то особый нюх: он чувствует на расстоянии, когда речь идет о нем. И на сей раз майор очень кстати оказался на наблюдательном пункте. Как всегда, Долинский был одет подчеркнуто опрятно, с каким-то кавалерийским «шиком». Фуражка с высокой тульей, по-видимому сшитая на заказ, надета чуть набекрень. Защитная гимнастерка с широкими рукавами туго подпоясана, галифе хорошо отглажены, новые сапоги блестели. Все, начиная с порывистых движений, четкого доклада о положении в полку и кончая аккуратностью в одежде, говорило о его исключительной энергии. Четыре ордена Красного Знамени украшали широкую грудь офицера. Столько орденов в то время никто из знакомых мне артиллеристов не имел.

— Будьте готовы к выходу на помощь Чанчибадзе или Миссану, — на ходу сказал я Долинскому.

— А Долинский всегда готов, товарищ генерал, — громко ответил он и, красиво приложив правую руку к фуражке, звонко щелкнул каблуками.

— Это хорошо. Однако еще раз проверьте все на месте.

— Есть! — Он лихо повернулся и выбежал из блиндажа.

Бой не прекращался. Неприятель спешил до заката солнца прорвать позиции артиллеристов. Командиры полков подполковники Щеголихин, Казачков, Тихонов и другие возглавили оборону своих батарей. Временами гитлеровцам удавалось захватить то или иное орудие. Тогда командир полка собирал, где мог, бойцов и с небольшим отрядом контратаковал и отбивал пушки или гаубицы.

По телефону и по радио на наблюдательный пункт непрерывно поступали то радостные доклады об отражении атак противника, то печальные вести о гибели батарей и их замечательных бойцов.

Особенно трудно приходилось личному составу 114-й пушечной артбригады и 1095-го армейского артполка. Их орудия, возвышающиеся над окопами, противник хорошо видел.

Командир 114-й пушечно-артиллерийской бригады, умный и волевой полковник Л. И. Митюрев, доложил по телефону:

— Танки и пехота атакуют наши батареи. Много потерь. Разрешите перейти на запасные позиции.

— Переводить батареи в тыл сейчас нельзя.

— Разрешите тогда пойти мне самому на батареи.

— Это можно.

Позже я узнал, что Митюрев не раз возглавлял небольшие группы штабных разведчиков и связистов по освобождению огневых взводов, попавших в окружение.

Самоотверженно руководил самообороной батарей командир 217-го гвардейского полка подполковник Нестеренко. Ему удалось отбить три сильные атаки танков. Командир орудия коммунист старший сержант А. П. Подопригорин и сержант А. А. Тягущин подбили «королевский тигр».

В эти дни героизм артиллеристов стал массовым. Старший лейтенант В. К. Журавлев был тяжело ранен, но не согласился покинуть поле боя и до вечера продолжал командовать батареей. Командир батареи 4-го пушечного полка лейтенант А. Г. Костюков вместе со своими солдатами за день отбил три атаки, уничтожив при этом три танка и одну самоходную пушку.

В трехстах метрах от нас трактор ЧТЗ вез снаряды. Вокруг него стали рваться мины. В задней части прицепа вспыхнуло пламя. Сидевшие наверху бойцы спрыгнули и разбежались. Занялись снарядные ящики и дополнительные пороховые заряды. Огненные языки уже подобрались к трактору. Казалось, промедли еще мгновение, и в воздух взлетит сотня снарядов, а от трактора останется одно воспоминание. В этот момент из кабины выскочил человек с курткой на голове. Он подбежал к прицепу, охваченному огнем, отсоединил его и, прыгнув к рулю, рванул вперед трактор. Сзади раздался оглушительный взрыв.

С опаленным лицом, усталый, мимо наблюдательного пункта ехал этот бесстрашный воин. Я вышел ему навстречу.

— Сержант Васильев, — доложил он, сойдя с трактора.

Это был тракторист из 1100-го пушечного полка. Поблагодарив за спасение трактора, я спросил, почему он пошел на такой страшный риск. Васильев достал из кармана обгоревшей куртки паклю, неторопливо вытер руки и только после этого стал отвечать:

— Так им что до трактора, товарищ генерал? Они же за него не отвечают. А с меня спрос. Что я сказал бы своему командиру, если бы пришел к нему пешком? А у нас с тракторами беда. Вчера фашисты пять машин уничтожили. Сейчас в полку по одному трактору на два орудия. Как же его не спасать?


* * *
День на исходе. Наступают сумерки. С минуты на минуту можно ожидать прекращения атак гитлеровцев. Вот уже доложили Ионов и Петюшкин, что на их участках схватки затихают.

— Все идет как по расписанию, — замечает Ионов. — Фашисты готовятся к отдыху и… — Не успел полковник высказать свое предположение, как на огневые позиции гаубичных полков обрушился град снарядов. Огонь, видимо, вели не менее двухсот орудий.

Доложил командарму.

— Эге, — сказал он, — немцы изменяют своим привычкам, хотят, видимо, воевать и ночью. Либо их артиллеристы опоздали с подготовкой к налету, как, между нами говоря, и у нас с вами иногда бывает, либо они собрали все силы на одном направлении и хотят прорваться до ночи к Миусу. Следите и в случае необходимости самостоятельно используйте армейский противотанковый резерв. Где он сейчас?

— Долинский здесь! — внезапно раздался его звонкий голос.

Все рассмеялись.

— Откуда узнали, что о вас разговор будет?

— Обстановочка, товарищ генерал, — весело ответил майор.

Почувствовав запах водки, я спросил:

— Выпили?

— Так точно! Законных сто грамм…

Огневой налет артиллерии противника вскоре прекратился. Началась атака танков и пехоты. До двух батальонов автоматчиков под прикрытием пятидесяти танков атаковали 1095-й армейский артиллерийский полк. Здесь, пожалуй, был наиболее слабый участок нашей обороны. Следовало немедленно помочь полку.

— Где же Долинский? — спрашиваю адъютанта.

— Он здесь! — выскочил вперед лихой майор.

— Выводите полк немедленно! Занимайте рубеж возможно ближе к тяжелым орудиям для отражения атаки. Положение очень серьезное. И всему командному составу находиться на позициях. Поняли, командир?

— Так точно! За Долинского можете быть спокойны! Долинский танки не пропустит!

Меня и радовало боевое настроение майора, и в то же время вызывали тревогу его излишняя самоуверенность и манера говорить о себе в третьем лице.

Минут через десять «студебеккеры» с подпрыгивающими на пахоте пушками промчались мимо нас. Орудийные выстрелы и автоматные очереди слились в сплошной гул.

Выход полка на противотанковый рубеж был своевременным. Танки противника уже прорвали оборону тяжелого полка и устремились дальше. В этот момент они и были встречены бронебойными снарядами 113-го истребительно-противотанкового артиллерийского полка.

Уже стемнело.

Гитлеровцы начали поспешно окапываться, чтобы утром вновь повторить все сначала.

Мы же считали ночь своим союзником. Генерал Чанчибадзе любил повторять: «Ночь — это наше время». Под покровом темноты стрелковые полки дружными контратаками выбили противника с захваченных им позиций. Пехота вновь заняла свои траншеи, правда, не первые и вторые, а третьи, последние перед огневыми позициями артиллерии. Но и это — шаг вперед.

К рассвету артиллеристы перегруппировались с таким расчетом, чтобы помочь пехотинцам противотанковым и массированным огнем.

«Суд» идет!

С группой офицеров я находился на своем наблюдательном пункте. Внезапно позвонил командующий армией:

— Прошу срочно ко мне.

— Нельзя ли повременить? Танки атакуют. Сосредоточиваю огонь гаубичной артиллерии, чтобы отбить напор танков.

— Нет и нет! Приезжайте немедленно!

— Что случилось?

— По телефону не могу.

Ничего не поделаешь, надо ехать. Минут через сорок прибыл на командный пункт генерала Я. Г. Крейзера.

— Жив? Ну, слава богу! А мне только что доложили, что десять минут назад ваш НП взлетел на воздух, — дружелюбно встретил меня командарм. — Видишь сколько начальства набралось?

Присмотревшись, я только теперь заметил в темноватом углу землянки Маршалов Советского Союза С. К. Тимошенко, А. М. Василевского, генералов Ф. И. Толбухина, К. А. Гурова и еще нескольких человек, неизвестных мне. «Надвигается что-то большое», — мелькнула у меня мысль.

Маршал Василевский предложил выйти на свежий воздух.

— В блиндаже душно, — заметил он.

Я истолковал эти слова по-своему: приближается гроза.

Возле землянки командарма, рядом с глубокой щелью, поставили походные столики. С одной стороны сели гости, с другой — Крейзер, Субботин, Разуваев, Свиридов и я.

На какое-то мгновение все смолкли, ожидая начала большого и важного разговора. Молчание нарушил С. К. Тимошенко. Сурово и предостерегающе прозвучали его первые слова, обращенные к командующему армией Якову Григорьевичу Крейзеру:

— Я прибыл по поручению Ставки. Вы должны объяснить причины невыполнения приказа. Почему армия не вышла на реку Крынка?

Генерал встал. Без малейшего замешательства, уверенно и четко он доложил о все возрастающем воздействии противника с воздуха, о контрударе его свежих танковых дивизий.

Однако этот ответ не удовлетворил маршала:

— Если армия не в состоянии выполнить задачу, виноват командарм.

А в воздухе, как бы подтверждая слова Крейзера, свирепствовала вражеская авиация. Самолеты усердно бомбили старый командный пункт, откуда мы ушли вчера. Справа раздавались раскатистые взрывы полутонных бомб.

К столу подбежал оперативный дежурный офицер с красной повязкой на рукаве. Забыв спросить разрешение у маршала, он взволнованно зашептал что-то Крейзеру на ухо.

В общий гул канонады вдруг ворвались длинные и короткие, как щелканье бича, пулеметные очереди. Все с тревогой смотрели на командарма. Лицо его оставалось невозмутимым.

— Что там случилось? — заинтересовался Семен Константинович Тимошенко.

— Танковый корпус СС в четвертый раз атакует наш правый фланг, — спокойно ответил Крейзер. — Командир тридцать третьей гвардейской дивизии генерал-майор Селиверстов смертельно ранен. — И, немного помедлив, закончил: — Разуваева и Стрельбицкого прошу отпустить. Они примут меры.

— Действуйте по своему усмотрению, — сказал маршал.

Крейзер встал, подошел к нам и сообщил как о чем-то обыденном:

— Чанчибадзе доложил, что эсэсовская танковая дивизия «Райх» снова вклинилась в оборону тридцать третьей и рвется к переправам через Миус.

«Если 33-я не отсекла пехоту противника, — подумал я, — танки через полчаса выйдут к переправам. Это всего в двух километрах отсюда».

Взглянул на Крейзера. Яков Григорьевич умел сохранять самообладание в любых условиях. Конкретно и неторопливо, без нервозности, он излагал свой план отражения нового натиска неприятеля. Начальник штаба армии генерал-майор Разуваев внимательно слушал его, уточнял отдельные распоряжения, делая заметки в блокноте.

— Распорядитесь резервом, — говорил командующий Разуваеву. — Узнайте у Чанчибадзе обстановку. Прикажите генералу Миссану подготовить двадцать четвертую дивизию к вводу в бой.

— Что у вас осталось в противотанковом резерве? — обратился Крейзер ко мне.

— Сто тринадцатый истребительно-противотанковый полк, три часа назад выведенный из боя.

— Прикройте переправы и сразу же создавайте себе новый резерв… И поскорее возвращайтесь. Желаю успеха.

Мы быстро отправились на места, чтобы ускорить выполнение срочного распоряжения.

— Не знаю даже, что еще вывести в резерв. Вся истребительная и дивизионная артиллерия в действии. Легкие пушки из дивизий не возьмешь, на них держится противотанковая оборона, — сокрушался я.

— Гаубицы, гаубицы бери, Иван Семенович! Они у тебя на «студебеккерах». Любо было глядеть, как вчера артиллеристы раскалывали танки пополам! — успокаивал меня Разуваев.

— Да, но какой ценой?..

— Но ведь мы не на параде, дорогой мой. Надо воевать. И не просто воевать, а побеждать. И я верю — победим! — вдохновенно закончил он.

Когда подходили к блиндажу Разуваева, из двери выскочил комендант штаба без фуражки, с растрепанными волосами. Он кричал своему помощнику:

— Бери две роты из охраны штаба и бегом на опушку леса! Занимай оборону!

— Спокойно, спокойно, майор, — широко улыбаясь, сказал Разуваев. — Вы потеряли фуражку.

Комендант пытался что-то доложить, но генерал перебил:

— Ну что? Прорвались танки? Ваши роты все равно их не остановят. А коменданту в любой ситуации не полагается быть кисейной барышней. — Он говорил медленно, с расстановкой: — Не надо суетиться, и скажите об этом своему помощнику. Надеюсь, вам известно, в каком случае нужна поспешность… Догадываетесь, майор?

Комендант майор П. В. Гортейчук немного успокоился, на его лице появилась улыбка.

— Вот и хорошо, — похвалил Разуваев. — А теперь действуйте.

Шофер Митя Мищенко подъехал и круто развернул «виллис». Мы вскочили в машину и поехали в штаб артиллерии. Полковник Степанов, отдававший какие-то распоряжения офицерам около блиндажа, доложил, что через боевые порядки 33-й дивизии прорвались вместе с танками четыре батальона автоматчиков. Бой идет на огневых позициях 114-й артиллерийской бригады. Отходившие пехотинцы попали под бомбежку. Началась паника.

— Выслать сто тринадцатый истребительный к переправам, — распорядился я. — А мы сейчас же отправляемся навстречу отступающим.

Прихватив с собой телефонистов и радистов «для усиления», мы на двух «виллисах» вымахнули из оврага по направлению к роще.

Навстречу бежали пехотинцы с пулеметами и винтовками. За ними из-за деревьев выскочили две автомашины с противотанковыми пушками.

Заметив нас, солдаты замедлили бег, потом перешли на шаг.

— Кто приказал отходить? — крикнул я, выпрыгнув из машины.

— Не знаю, — нехотя ответил солдат с автоматом на шее. — После бомбежки по цепи скомандовали: «Пошел к переправе!»

Из леса все подходили и подходили бойцы, недоуменно оглядывались по сторонам, не понимая, что происходит. В толпе собравшихся показался сержант.

— Где ваш командир? — спросил я.

— Я принял командование, товарищ генерал. В роте не осталось в живых ни одного офицера.

— И драпаете со всеми? Хорош командир роты!

— Я не драпал, товарищ генерал, — ответил он хриплым голосом, — хотел задержать. Да разве их остановишь…

— Соберите роту и возвращайтесь назад. Сейчас прибудет артиллерийский полк. Поможем.

Сержант бросился собирать бойцов. Он распоряжался проворно, умело, без крика и шума. Скоро вокруг него собрались все, кто только что в панике бежал в тыл. Они стояли понурив головы. Чувствовалось, люди сознают свою вину.

— Тоже мне вояки, — незлобиво журил их сержант. — Испугались. Кого, спрашивается. Битых фашистов. Нешто забыли, как они из донских степей удирали. Заставим их опять бежать. Так, что ли, хлопцы? — повысил голос сержант и озорно подмигнул солдату с перевязанной головой.

В толпе сразу почувствовалось оживление, люди выше подняли головы, послышался говор:

— Сплоховали.

— Да с кем этого не бывает.

— Виноваты, что там говорить.

— Искупим свою оплошность.

— Все равно фашистам несдобровать, — прозвучал чей-то бас, и только тут я заметил настоящего богатыря в порванной гимнастерке.

Сержант терпеливо слушал этот разноголосый хор. Сначала он мрачнел, потом по сердитому лицу пробежала еле заметная улыбка, а последняя реплика солдата-богатыря привела командира в восторг.

— Раз так, то шагом марш! — И бойцы пошли в траншеи.

Паника прекратилась. За теми, кто успел добежать до переправы, сержант послал нескольких солдат. Вскоре и они вернулись на свой рубеж.

Пока мы наводили порядок среди пехотинцев, автомашины с орудиями стояли в стороне.

Теперь надо было браться и за «бога войны».

Идем к автомашине, на прицепе у которой 45-мм пушка. В кузове группа солдат-артиллеристов во главе с лейтенантом, прислонившимся к борту, у большинства повязки на головах и руках.

— Почему увозите орудие? — спрашиваю офицера.

Он пытается приподняться. Страдальческая гримаса искажает лицо.

— Ранен в плечо, — пояснил солдат с перевязанным лицом.

— Это орудие — все, что у нас осталось от батареи, — с трудом доложил лейтенант.

— А вы знаете святой закон артиллериста: орудие ведет огонь, если остался хотя бы один боец?

— Знаю, товарищ генерал. Виноват. Не выдержали.

— Это плохо. Но дело поправимо. Раненых отправьте на медпункт. Орудие изготовьте к бою.

Наши силы нарастали. Подоспел сюда и 113-й полк. Его батареи уже занимали противотанковый рубеж.

Атака противника захлебнулась. Теперь можно вернуться на совещание, или, как говорили мы потом, на «суд».

За столиком, под яблоней, было тихо. Маршал сосредоточенно рассматривал карту, лежавшую на столе. Крейзер молчаливо смотрел вперед. Толбухин, натужно склонив грузное тело, что-то говорил на ухо неизвестному мне генералу.

С разрешения маршала я коротко доложил Крейзеру о происшедшем и принятых мерах.

— Хорошо. Подробнее потом. Сейчас продолжим…

Тимошенко оторвался от блокнота. По-видимому желая помочь Крейзеру конкретнее ответить на ранее заданный вопрос, он сказал:

— Может быть, артиллерия плохо помогала отражать танковые атаки?.. Подумайте, командарм, что же помешало вам выполнить задачу.

Наступила пауза. Легче всего, конечно, было подтвердить, что артиллерия не справилась с делом и поэтому танки вклинились в плацдарм. Крейзер не мог так поступить. Он никогда не кривил душой.

— К артиллеристам у меня нет никаких претензий, — категорически заявил он. — Есть, наоборот, большая солдатская благодарность. Артиллеристы делали и делают сейчас все, что в их силах.

Крейзер замолчал. Голосу командарма вторили частые орудийные выстрелы. Это наши дальнобойные пушки били прямой наводкой. Несмотря на большие потери от авиации, артиллеристы продолжали на широком фронте отражать атаки противника.

— Может быть, вас подвели танки? — спросил Толбухин.

— Да, поначалу я не очень был доволен их действиями у Степановки, — немного подумав, ответил Крейзер. — Вернее сказать, докладами их командиров. Но потом увидел, что танкисты ведут себя в бою отлично, и к ним я тоже никаких претензий не предъявляю.

Грохот разрывов заглушил последние слова командарма. Все вокруг загремело, задрожало. Немецкая эскадрилья сбросила два десятка бомб вблизи штабных землянок. Не успела она уйти, как опять торопливо застучали зенитки: появилась новая группа самолетов противника. Всем нам пришлось укрыться в щелях. Тут я почувствовал сильный удар в плечо. Осколок зенитного снаряда угодил в погон, и я с благодарностью вспомнил затею адъютанта, который недавно «для красоты» втиснул внутрь погона жестяную пластинку. Она-то и спасла от ранения, хотя с неделю руку нельзя было поднять.

Но вот все стихло вокруг. Налет закончился. Мы вылезли из щелей и перешли в блиндаж. Здесь царило прежнее напряжение, все молчали в ожидании конца затянувшегося разговора. В этой молчаливой тишине необычайно сурово прозвучали слова маршала Тимошенко:

— Генерал Крейзер от командования армией освобождается. — Он помолчал немного, затем сообщил: — Новым командармом назначается генерал-лейтенант Захаров Георгий Федорович.

От группы приехавших генералов отделился низкорослый, плотный человек с глубоко запавшими глазами. Командующий фронтом Ф. И. Толбухин сказал ему:

— Вступайте в командование армией. Ваши ближайшие задачи ясны: вторую гвардейскую вывести в резерв фронта, заново укомплектовать ее людьми и техникой, обучить солдат и офицеров воевать. Действуйте!

Гости распрощались и направились к машинам.

— Прошу задержаться, — сказал нам Захаров и вышел из блиндажа проводить уезжающих.

Крейзер тоже вышел. Мы остались, притихшие, удрученные свалившимся на нас позором, чувствуя себя без вины виноватыми. Якова Григорьевича Крейзера мы любили и уважали. Он сумел создать в штабе настоящую, рабочую, творческую обстановку. Никакие тяжелые события на фронте не выводили его, по крайней мере внешне, из душевного равновесия. И это всегда помогало ему принять обдуманное, правильное решение. Мы лишились умного, тактичного и смелого руководителя. «Каков-то будет теперешний?» — думал я.

Новый командарм вернулся в блиндаж быстрой и решительной походкой. Остановился у стола и, нервно комкая карту, окинул нас изучающим, недружелюбным взглядом. Мы доложили о состоянии частей, ответили на вопросы о себе. Наконец он сказал несколько слов о дисциплине и о «самом главном моем требовании» — неукоснительном исполнении приказов.

Выполняя приказ командующего фронтом, наша армия вышла в резерв. Легко сказать, отошла. Сложно и трудно войскам армии выйти из боя, когда противник с воздуха парализует всякий маневр, а его танковые соединения врываются в боевые порядки.

Вот со всеми этими трудностями и пришлось встретиться нашей армии в те нелегкие для нее дни. Выйти из тяжелого положения нам могли помочь танки. Однако механизированные корпуса успели потерять их почти все. Штаб фронта тоже не имел свободных соединений и ничем помочь не мог. Оставалась надежда на артиллерию.

Артиллеристы вели бои в передовых порядках пехоты, а иногда и впереди нее. В ночь на 1 августа нам удалось вывести из боя часть гаубичной артиллерии и переправить ее за реку Миус. С помощью этих батарей мы и обеспечили отход остальных войск.

Пехотинцы короткими контратаками выручали артиллеристов. Наиболее удачными были действия 87-й стрелковой дивизии под командованием полковника К. Я. Тымчика. Не раз он возглавлял контратаки по освобождению окруженных батарей, нанося существенные потери врагу.

31 июля я с трудом пробрался на наблюдательный пункт Тымчика. Он только что вернулся из правофлангового 262-го стрелкового полка. Усталый, сильно похудевший, со впалыми щеками, полковник, однако, держался бодро и даже весело. Обычно сосредоточенный и сдержанный, он на сей раз радостно и возбужденно рассказывал о том, как бойцы отразили две атаки и из-под носа у гитлеровцев вывезли на руках четыре гаубичные батареи.

Рассказ комдива нарушил разноголосый говор. Мимо нас стремительно пробежала вперед большая группа бойцов во главе с высоким кудрявым подполковником.

— Домников! — закричал Тыычик. — Куда это?

На мгновение подполковник остановился, тяжело переводя дыхание, и скороговоркой ответил:

— Вот там, в километре отсюда, в балке, дивизион тысяча сотого полка не может отбиться от немецких автоматчиков. Надо помочь!

— А роту откуда взял? — спросил Тымчик.

— Да это не рота, тут и обозники, и повара, и легкораненые, — торопясь и собираясь бежать вслед своему отряду, объяснил подполковник.

— Ну беги, да смотри поосторожнее там, людей береги.

Домников быстро догнал солдат, и скоро отряд скрылся в лощине.

Не прошло и часа, как оттуда выползли тракторы с орудиями.

Ко мне подошел командир батареи, левая рука его была на перевязи, а через грязный бинт просачивалась кровь.

— Ранен? — спросил я.

— Пустяки, царапина, — ответил капитан. — Спасибо подполковнику, вот орел так орел! Вовремя пришел к нам на помощь. Сам с десяток фашистов скосил, да его бойцы не меньше сотни положили. Хорош был офицер… — закончил он, пытаясь одной рукой зажечь спичку.

— Как это «был»? — закричал Тымчик. — Убит, что ли?

— Ранен в живот. Он, пожалуй, не жилец. — В голосе командира звучала горечь.

Вскоре артиллеристы вынесли подполковника из лощины и остановились около нас. На желтом лице раненого ярко блестели воспаленные глаза.

Пересиливая боль, он старался весело рассказать, как удалось спасти орудия и «пощипать фрицев».

Полковник Тымчик по-отечески обнял Домникова:

— Поправляйся, дорогой. Ты честно выполнил свой долг.

— Я скоро вернусь. Этот месяц у меня, как всегда, невезучий. Но еще повоюем! — тихо отозвался он.

Темнело. Бой затихал.

— Кто такой Домников? — спросил я Тымчика.

— Замполит двести шестьдесят четвертого полка. Сибиряк. Ему лет двадцать пять, не больше. Храбрый. Бойцы рассказывают о нем целые легенды… Может быть, потому, что здорово любят его. Да и как его не любить? Одно плохо — горяч. Помните, он говорил, что месяц у него «невезучий». Мелких ранений у него хоть отбавляй, а тяжелых — по одному каждый год войны, и все приходятся на июль.

— Жаль, очень жаль. Ранение в живот, да еще в такую жаркую пору. Надежд мало.

— Вылечат его, обязательно вылечат, — бурно запротестовал Тымчик. — В нашем медсанбате молоденький врач, хирург Олечка, его невеста. Она прошлый год из костлявых рук смерти его вытащила. Вылечит и теперь! Хорошая семья будет после войны, — задумчиво произнес полковник.

Скажу тут же, что Тымчик оказался прав. Домникова оперировали, и он поправился.

Тяжелые испытания выпали на долю бойцов истребительно-противотанковых частей. Это они, прикрывая наши части, принимали на себя основную тяжесть ударов противника. Артиллеристы насмерть стояли на своих позициях. Батарея 747-го артполка под командованием лейтенанта А. А. Конника, попав в окружение, вела огонь прямой наводкой, отражая бешеный натиск пехоты и танков. Солдаты дрались до конца, порой врукопашную отражали атаки автоматчиков. Несколько танков сгорело на подступах к орудиям, сотни трупов вражеских солдат устилали поле боя. Артиллеристы батареи вместе с лейтенантом ценой своей жизни отстояли важный участок обороны. Никто из них не дрогнул в минуту грозной опасности.

В резерве

Вдали от Миуса, подведя итоги боев, мы в полной мере ощутили как свои потери, так и важность свершенных ратных дел. Артиллеристы не досчитались более двухсот орудий. Это было поправимо. Наша промышленность, эвакуированная на восток, к июлю 1943 года давала столько вооружения, сколько требовал фронт. Сложнее было восполнить людские потери. Использование артиллеристов в бою в качестве автоматчиков, вынужденные схватки с врагом при самообороне привели к большим потерям разведчиков, вычислителей, звукометристов, радистов. Перед нами встала задача в короткий срок получить пополнение, подготовить и обучить его.

Много перемен произошло и в штабе армии. Темпераментный Разуваев не мог ужиться со вспыльчивым командармом, и вместо него приехал полковник П. И. Левин, белокурый, высоченного роста, с крупными чертами лица. Движения и речь Левина отличались неторопливостью, четкой размеренностью, спокойствием. В самой тяжелой обстановке он оставался внешне невозмутимым. На самом деле это был боец с горячим сердцем, но благодаря большой выдержке, сильному и твердому характеру он умел сдерживать себя.

Еще до войны Левин с отличием окончил Академию Генерального штаба. Высокая оперативная подготовка у него сочеталась с глубоким пониманием вопросов боевого использования артиллерии, танков и авиации.

Все это способствовало нашему сближению. Теперь в свободное время мы собирались у Левина. С волнением говорили о поражении армии и потерях.

Утешало нас при этом лишь то, что бойцы, офицеры, да и в целом дивизии, полки и другие боевые части стойко и умело дрались с неприятелем. Каждая пядь земли доставалась ему дорогой ценой. И только значительное превосходство фашистов в силах и средствах вынуждало наши войска отходить. Противнику, помимо целого воздушного флота, удалось сосредоточить против нашей армии четыре танковые дивизии и столько же пехотных; это было в два с половиной раза больше, чем у нас.

Но все это уже в прошлом. А теперь наши войска готовились к новым боям.

Как-то командующий фронтом Ф. И. Толбухин на одном из учений сказал:

— Наша ближайшая цель — Донбасс. Два раза мы пытались прорвать Миус и — безрезультатно. Будем прорывать в третий раз. Другого пути в Донбасс у нас с вами нет.

В один из жарких августовских дней мы проверяли на учебном полигоне подготовку вновь сформированных минометных батарей. Вместе с Петюшкиным с наблюдательного пункта смотрели в бинокли, обозревая скат высоты, где стояли деревянные мишени, условно обозначавшие противника в окопах, его батареи и прочие цели.

Минометчики открыли огонь по траншеям. Через несколько секунд мины с характерным шипением пролетели над нами, и вслед за разрывами в воздух взметнулись куски земли и камни. Сухо прогремели залпы легких орудий, и облачка дыма показали не очень точную наводку. А пехота уже устремилась вперед в сопровождении артогня. События развертывались, как в бою, солдаты и офицеры кропотливо совершенствовали свое тактическое мастерство, действовали организованно.

Но вот учения закончены. Мы похвалили лучших, отметили недостатки. Командиров артполков обязали продолжать сколачивание орудийных расчетов.

Не задерживаясь, отправляемся в штаб армии. Здесь все чем-то встревожены.

— В чем дело? — спрашиваю Левина.

Ожидается приезд маршала Василевского и генерал-полковника Толбухина.

В штабе людно и необычно шумно. Непрерывно трещат телефоны. Стоя и сидя за длинным столом, офицеры наносят на карты обстановку, подготавливают расчеты. Докладываю командарму о прибытии. Захаров сообщает:

— Вызваны все командиры корпусов и дивизий с заместителями и командующими артиллерией. Ждем маршала Василевского и генерала Толбухина. На совещании они объявят боевую задачу армии.

Часа через два прибыли гости. По их оживленным и довольным лицам все сразу догадались: приехали с чем-то хорошим.

В комнате стало совсем душно. Захаров распорядился вынести в сад длинные скамьи и стулья. Под зеленым шатром старых яблонь разместились около восьмидесяти штабных офицеров и командиров соединений.

— Чем не рота, Федор Иванович? — с улыбкой заметил Василевский.

— И народ хоть куда! — в тон ему ответил Толбухин.

Опираясь на край стола, маршал встал, обвел присутствующих дружелюбным взглядом.

— Очень рад сделать вам, товарищи, приятное сообщение, — начал он. — Верховное Главнокомандование объявляет вашей армии благодарность за боевые действия на Миусе в июле.

— Благодарность?! — с недоумением и удивлением заметил кто-то.

— Вы удивляетесь, — откликнулся маршал на неожиданную реплику. — Понимаю, понимаю, товарищи. Совсем недавно иначе оценивали эти события на вашем участке фронта. В разгар боев не всегда удается всесторонне разобраться в существе дела. Теперь, располагая всеми данными, мы можем сказать, что в июле вы действовали очень напористо. Гитлеровцы, боясь потерять Донбасс, спешно перебросили на ваш фронт свои резервы — танковые дивизии и воздушный флот. Вторая армия их крепко потрепала. И когда эти войска возвратились под Курск, они оказались неполноценными. Это ваша заслуга, заслуга солдат, офицеров и генералов второй армии. С полным основанием можете считать, что и вы внесли свой вклад в разгром противника на Курской дуге.

Все вздохнули с облегчением. У меня словно камень с плеч свалился. И это понятно. Незаслуженная обида вот уже сколько времени терзала каждого участника июльских боев. Все мы, недоумевая, спрашивали сами себя: за что так наказали нас? И не находили ответа. Теперь все встало на свое место. Мы воспрянули духом.

После этого сообщения Василевский отпустил большую часть присутствовавших и уже в узком кругу руководящего состава рассказал о положении на советско-германском фронте. В результате успешного наступления Воронежского, Степного и Юго-Западного фронтов противник оказался в тяжелом положении. Войска этих фронтов нависли с севера над Донбассом и угрожали левому флангу немецкой группировки «Юг».

— Теперь вы, — сказал в заключение маршал, — взаимодействуя с другими армиями Южного и Юго-Западного фронтов, должны уничтожить первую танковую и шестую немецкие армии. После прорыва Южный фронт будет наступать, — он показал на карте, — через Донбасс на Мелитополь, а Юго-Западный нанесет удар с севера — от Изюма на Запорожье. И таким образом путь отступления врагу будет отрезан.

Командующий фронтом генерал Толбухин, подойдя к карте более крупного масштаба, уточнил детали боевой задачи 2-й гвардейской армян.

— Перед вами будет сильная полоса обороны противника, — предупредил командующий. — За полмесяца затишья фашисты еще более укрепили ее. Вам придется наступать на фронте в девять километров, южнее небольшого городка Куйбышево. В дальнейшем вместе с соседями вначале с севера, а потом и с юга будете развивать наступление на запад в направлении Большой Токмак. Именно здесь войска фронта должны окружить и уничтожить шестую немецкую армию. Поддерживать вас будет седьмой штурмовой авиакорпус.

Меня волновало главное: как усилят артиллерию армии? Генералу Краснопевцеву командующий предложил сообщить о распределении артиллерии Резерва Главного командования. Нашей армии выделялось наибольшее количество артчастей: 2-я гвардейская артиллерийская дивизия прорыва, истребительно-противотанковые и минометные полки.

Расходясь, офицеры и генералы оживленно обменивались радостными впечатлениями. Мы уже знали, что наши войска ведут бои на подступах к Харькову. Там оказался и эсэсовский танковый корпус, изрядно потрепанный 2-й армией.

Офицеры штаба артиллерии в эту ночь не смыкали глаз. Они занимались подготовкой расчетов, определяли возможные варианты сосредоточения артиллерии. На наиболее трудном участке предстоящего наступления было решено создать армейскую артиллерийскую группу в составе трех тяжелых бригад, 2-й гвардейской артдивизии прорыва с привлечением армейского пушечного полка. Группа делилась на две подгруппы — разрушения и контрбатарейной борьбы. Артиллерия стрелковых корпусов усиливалась, получая по одной истребительно-противотанковой и одной легкой или гаубичной бригаде.

Артподготовка должна длиться восемьдесят минут. За это время массированными налетами подавляется пехота и артиллерия противника, а перед атакой орудия прямой наводкой разрушают его огневые точки. Затем, сопровождая стрелковые роты, артиллеристы сосредоточивают огонь на опорных пунктах врага.

На рассвете я доложил об этих расчетах командарму. Он одобрил их.

— Что представляют собой наши противотанкисты? — спросил Захаров.

— На Миусе было выведено из строя и потеряно около ста пятидесяти противотанковых орудий, — сообщил я. — Отремонтировать удалось всего тридцать. Но беда не в этом — материальную часть мы пополнили. Беспокоит другое: в противотанковые полки пришло необученное пополнение. Правда, есть плюс: все молодые бойцы — шахтеры.

— Какой же это плюс! — с досадой заметил Георгий Федорович. — Ведь они же не умеют стрелять. У вас два полных минуса. Много придется потрудиться над обучением пополнения. Желаю успеха.

Теперь планы, утвержденные командармом, надо было немедленно довести до частей.

Рано утром, еще до восхода солнца, к нам прибыли командующие артиллерией корпусов, командиры артиллерийских бригад и полков. Каждый из них получил боевую задачу, уточнил вопросы взаимодействия, сроки выхода артиллерии на огневые позиции.

В нашем распоряжении оставалось всего четыре дня, а работы — непочатый край. Прежде всего надо было развернуть огромную сеть артиллерийских наблюдательных пунктов, разыскать на местности цели, распределить, какие из них разрушать, какие подавлять. Много пришлось подумать над тем, чтобы скрытно от врага вывести большое количество артиллерии на новые огневые позиции. Наконец, немало усилий требовала организация взаимодействия с пехотой и танками.

День и ночь бойцы и командиры оборудовали огневые позиции, подвозили и тщательно маскировали орудия, придирчиво проверяли ориентиры и цели, уточняли исходные данные для стрельбы.

Миус-фронт

В ночь на 16 августа 1943 года, сменив части 44-й армии южнее Куйбышево, наши войска заняли исходное положение для наступления.

Наблюдательные пункты — командарма и мой — саперы построили на высотке севернее села Русского. Они отстояли метров на двести друг от друга, соединяясь прямым ходом сообщения.

17 августа подготовка к прорыву закончилась. Артиллерия ночью незаметно заняла позиции, топографы заранее «привязали» боевые порядки батарей и полков. В последние дни перед наступлением офицеры штаба превратились в своеобразных комендантов по надзору за маскировкой. Чтобы не вызывать у гитлеровцев никаких подозрений о готовящемся наступлении, пристрелку вели отдельными пристрелочными орудиями.

Кажется, все сделано, подготовлено, проверено, осталось подать команду. Однако не терпится еще и еще раз окинуть взором знакомые позиции, где побывал за эти дни не раз. Звоню командирам частей и соединений, расспрашиваю офицеров штаба, наблюдаю в стереотрубу. Позади наблюдательного пункта ждут решающей команды расчеты сотен орудий, минометов, знаменитых «катюш».

Начальник отделения разведки штаба артиллерии армии, пришедший на НП, говорит, что у противника на этом участке отличная дисциплина. С рассвета и дотемна — никакого движения, а когда наступает ночь, над траншеями непрерывно взлетают в небо ракеты, освещая прилегающую местность. Гитлеровцы явно нервничают: бьют по перекресткам дорог и по другим тыловым объектам, потом пушки и минометы внезапно умолкают. По всему видно, враг живет ожиданием каких-то больших событий.

— Это верно, враг настороже, — слышу за спиной знакомый голос Александра Яковлевича Сергеева, начальника политотдела армии. — Ну, как ты тут живешь? — спрашивает он и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Представить себе не можешь, какая это паршивая штука — ездить днем по степным дорогам. То и дело попадаешь под бомбежку, а куда тут скроешься? Некуда.

Воспользовавшись тем, что я встал из-за стереотрубы, он прильнул к окулярам.

— Что же это ты, Иван Семенович, по пустому месту будешь вести огонь? — спрашивает, улыбаясь, генерал.

— Смотри внимательнее. Ориентир четыре видишь?

— Вижу.

— Вправо — сорок, цель двадцать шесть: наблюдательный пункт командира триста тридцать шестой пехотной дивизии генерал-майора фон Кунтце.

Сергеев всматривается, но ничего примечательного не находит.

— Почему же ты даешь спокойно работать командиру немецкой дивизии? — недоумевает Сергеев. — Раз уж обнаружил — отправляй его побыстрее к праотцам.

Тут на наблюдательный заходят второй член Военного совета армии полковник В. Д. Александров и начинж генерал-майор И. Н. Брынзов. Разговор о судьбе командира немецкой дивизии становится общим. Как лучше поступить? Уничтожить сразу или же подождать начала операции? Я раскрыл разведывательную карту. На ней по данным аэрофотосъемки и показаниям пленных с достоверной точностью нанесены два генеральских командных пункта и около пятнадцати офицерских — полковых и батальонных.

Время подавления немецких пунктов управления войсками уже предрешено командармом, но я спрашиваю Александрова:

— А как ты поступил бы?

— Знаешь правило, — живо ответил он, — не откладывай на завтра того, что можешь сделать сегодня. Накрыть бы его сейчас, гада, хорошим огоньком — и дело с концом.

Брынзов посмотрел на него и поучающим тоном заметил:

— Важно не какого-то командира дивизии или полка уничтожить, а в критическую минуту парализовать управление войсками.

— Это правильно. — Александров махнул рукой, взял со стола карту, посмотрел в амбразуру и попросил: — Расскажи нам, Иван Семенович, как сейчас выглядитоборона гитлеровцев.

Беру у него карту, раскладываю на столе. Напоминаю, что на Миусе еще в октябре 1941 года генерал Клейст, командовавший 1-й танковой армией, готовил оборону. Затем полтора года противник укреплял этот рубеж, создав три оборонительные полосы. Первая, наиболее оборудованная, имеет глубину до восьми километров и начинается непосредственно у реки Миус. Там имеются глубокие траншеи, несколько рядов проволоки, много дзотов и дотов с железобетонными и броневыми колпаками, большие минные поля. На второй полосе обороны, судя по аэрофотоснимкам, спешно укрепляются позиции по реке Мокрый Еланчик от Донецко-Амвросиевки до Мало-Кирсановки. Третью оборонительную полосу оборудует 6-я немецкая армия по реке Кальмиус — это в тридцати километрах от переднего края.

— На нашем участке фронта река Миус не очень широка, но преодолеть укрепления, созданные на правом берегу, будет не легко, — дополняет А. Я. Сергеев. — Гитлеровцы не зря назвали свою оборону здесь «Миус-фронт-колоссаль». Берлинские газеты в дни нашего июльского наступления писали: «На Миус-фронте все спокойно. Доблестные солдаты заверяют своего фюрера, что Миус-фронт — неприступная крепость».

— С помощью пленных точно определены границы участков обороны не только полков, но и рот. Перед третьей траншеей — минные поля. Они разведаны артиллерийским огнем, — сообщил я.

Брынзов, как всегда, ревниво оберегая приоритет своих саперов, авторитетно заявляет:

— Знаешь, Иван Семенович, все-таки артиллерийским огнем точно не установишь, где минное поле.

Офицер разведки нашего штаба молча пододвигает мне схему, подчеркнув карандашом одну из граф. В ней как раз на сегодня была намечена артиллерийская разведка минных полей.

— Немного подождем и увидим, — возразил я Брынзову, посмотрев на схему и на часы.

Вскоре справа от нас две гаубичные батареи открыли редкий огонь. Прочесывались промежутки между второй и третьей немецкими траншеями, вблизи проселочной дороги.

Снаряды ложились точно в отведенных участках, где, по показаниям пленных, заложены мины. Однако прошло шесть — восемь минут с момента начала обстрела, а мины не взрывались. Значит, их нет. Батарея перенесла огонь по площади влево, но с тем же результатом.

Брынзов, сверкая толстыми стеклами очков, толкнул меня в бок:

— Вот видишь, никуда не годится ваша огневая разведка. То ли дело инженерные войска! — подмигнул он Сергееву. — Чисто работают, наверняка. Ползет наш сапер вместе с пехотой, а миноискатель вдруг ему и зазуммерит: «Вот, брат, здесь — мина!»

Едва он кончил свою тираду, как среди разрывов гаубичных снарядов взметнулись необычные по форме и цвету облачка. Минное поле обнаружено. Сергеев, молча смотревший в амбразуру, весело пропел:

— И были посрамлены враги его!

Брынзов примирительно откликнулся:

— Сдаюсь, сдаюсь.


* * *
18 августа 1943 года вновь опоясался огнем Миус-фронт. Полторы тысячи наших орудий и минометов открыли смертоносный огонь. Вслед за ними появились в небе штурмовики 7-го авиационного корпуса. Они обрушили сотни бомб на траншеи, штабы и линии связи врага.

После мощной артиллерийской и авиационной подготовки войска Южного фронта начали наступление. Наша армия во взаимодействии с 5-й ударной армией наносила главный удар.

Пехотинцы, окрыленные поддержкой артиллеристов и авиаторов, дружно кинулись вперед. Нейтральную полосу преодолели быстро и почти без потерь. Две линии траншей достались нам без особых усилий. Враг потерял управление. Лишь отдельные немецкие пулеметы, минометы и артиллерийские батареи обстреливали наступающие войска.

В полдень пехота и танки противника начали ожесточенные контратаки, продолжавшиеся до темноты. Усилился и огонь артиллерии.

Стало ясно, что нам не удалось полностью подавить вражескую артиллерию: большинство батарей успело переехать на запасные позиции и таким образом уйти из-под обстрела. Причин здесь много. Главная — мы не имели еще достаточного опыта контрбатарейной борьбы такого крупного масштаба и не изучили повадок артиллеристов противника.

Тем не менее к концу первого дня штурма армия вклинилась в главную полосу обороны врага на глубину до двух километров. 19 августа неприятель попытался выправить положение. Особую активность проявляли его артиллерия и авиация. Но сломить наступательный порыв гвардейцев им не удалось.

Зенитная артиллерия и истребители умело и настойчиво отражали ожесточенный натиск противника с воздуха, помогая наземным войскам метр за метром продвигаться вперед. Немецкие бомбардировщики, испытывая чувствительные удары советских истребителей и артиллеристов, часто вынуждены были отклоняться от намеченных целей, беспорядочно и с большой высоты сбрасывали бомбовый груз.

В тот день противник потерял на участке 2-й гвардейской армии двадцать «юнкерсов». Наибольший успех выпал на долю истребителей, которыми командовал генерал-майор авиации Е. Я. Савицкий. Они смело атаковали сильного противника. На этот раз превосходство в воздухе было на нашей стороне.

19 августа наступающие части и соединения отвоевали у врага еще километр сильно укрепленной полосы. Один километр! Мало? Да. Но ведь каждый метр этого пространства брался с бою. Густая сеть ходов сообщения, пересекавшая в глубину многочисленные траншеи, давала возможность гитлеровцам скрытно и очень быстро накапливать свежие подкрепления и контратаковать наступающих. Наша артиллерия не всегда успевала оказать поддержку. Бойцам приходилось отражать контратаки только своими силами. Помогали им, когда это было возможно, лишь полковые орудия.

По мере продвижения войск перемещался и наш штаб. Однажды, направляясь на новый наблюдательный пункт, мы въехали в широкий овраг, где совсем недавно отсиживались гитлеровцы в добротных землянках. Шофер, смеясь, показал на позолоченную вывеску, прикрепленную над входом в блиндаж. На квадратном листе железа красовался мифический бог вина Бахус верхом на бочке, с пивной кружкой в руках. Здесь же стояла группа пленных, которых допрашивал наш офицер. Остановив машину, я спросил пленного немецкого обер-лейтенанта:

— К чему сей балаган на войне? Вытянув руки по швам, он ответил:

— Выдумка полковника фон Бюлова и генерала Кунтце[7], господин генерал. Они устроили «Берлин на Миусе». Один ряд блиндажей, как видите, имеет табличку: «Унтер-ден-Линден». Здесь было два кабачка и один публичный дом. Другой ряд назывался «Фридрих-штрассе», где размещались кафе с девицами.

— Совершенно верно, — подтвердил другой пленный, командир 1-й роты 687-го пехотного полка. — Мы были убеждены, что «Миус-фронт-колоссаль» неприступен. Недаром он объявлен «зимней линией обороны рейха». К тому же и попытки ваши прорваться зимой и летом, извините, не удались…

Давал показания сухопарый, с бесцветными серыми глазами командир роты 294-й пехотной дивизии. С этой дивизией мы познакомились на Миусе еще в феврале 1943 года. Она почти сплошь состояла из нацистов. Офицер угрюмо сообщал:

— Солдаты наши могут побеждать, а вот генералы, возможно, проиграют войну. Нет в войсках доверия ко многим из них. Поэтому нам и трудно выдержать серьезное испытание. Во Франции и Голландии мы легко побеждали, а у вас в России наткнулись на крепкий кулак.

Прямота командира роты дала повод разоткровенничаться плотному унтер-офицеру с выразительным, красивым лицом.

— Наш командир дивизии генерал-майор фон Блок, подражая фюреру, произносил истерические речи, а солдат совсем не жалел! — резко выкрикивал унтер-офицер. — Сколько у нас ничем не оправданных потерь! И все это видят и знают. А сколько Блок вынес смертных приговоров! Насаждал прусскую дисциплину. А что толку? Мы в плену, а дивизия разбита…

В результате упорных боев 2-я гвардейская армия прорвала главную полосу обороны на Миусе и устремилась вслед за отступающим противником к реке Крынка. Перед нашими войсками открылись дороги в Донбасс.

Соотношение сил в августе изменилось в нашу пользу. Небом владели советские летчики. Превосходство в танках было на нашей стороне. Оперативные резервы 6-й немецкой армии перешли под Харьков, где в это время развернулись ожесточенные бои.

Эти благоприятные условия учитывала и умело использовала Ставка Верховного командования. Она крепко держала инициативу в своих руках, диктовала свою волю противнику и оперативно создавала на решающих направлениях необходимое превосходство в силах и средствах наступающих войск.

Большую помощь 2-й гвардейской армии оказал 4-й механизированный корпус под командованием генерала Т. И. Танасчишина. Ему удалось нащупать слабый участок в обороне противника и прорваться в тыл врага. Танкисты освободили населенные пункты Надежный, Белояровку и Колпаковку.

Командующий немедленно воспользовался этим и ввел в образовавшийся коридор 2-й механизированный корпус генерала К. В. Свиридова.

Бойцы и офицеры гвардейской армии дрались отважно. Многие из них достойны похвалы.

«Катюши»

Перед штурмом на наш командный пункт приехали командир 2-го гвардейского минометного полка майор И. И. Рышкевич с замполитом Г. К. Смирновым. Четко представившись, Рышкевич стал докладывать о состоянии части.

В руке держит рапортичку, а докладывает на память исчерпывающе, точно. На вопросы отвечает уверенно. «Полк, видимо, хорошо сколочен, и командир молодец», — думаю я.

— Как, по-вашему, будет драться полк? — спрашиваю Смирнова.

Замполит сначала подумал, потом не торопясь ответил:

— Хорошо будет драться. Он — на своем пути.

— Что это значит?

— Что значит? — Смирнов опять помолчал и потом дал обстоятельный ответ: — Здесь, на юге, мы два года назад начали войну. Семнадцатого сентября сорок первого прибыли из Москвы. Костяк полка — московские рабочие. Разгрузились в Большом Токмаке. На второй день пошли в бой. Тяжело тогда было воевать. Много несли потерь, особенно от авиации. Но еще тяжелее стало, когда пришлось отступать. Оставили Донбасс, покинули Ростов, докатились до самых берегов Волги. В степях Таврии и Дона остались могилы наших бойцов. Так что мстить, и жестоко будут мстить оккупантам наши бойцы за сорок первый и сорок второй годы. Они возвращаются старой дорогой и уж не свернут с нее.

23 августа минометный полк «катюш» подивизионно поддерживал наступление бригад 2-го механизированного корпуса. Соседняя стрелковая дивизия заняла село Кринички, но гитлеровцы потеснили ее. Создалась угроза правому флангу армии. Рышкевич получил приказ: немедленно перебросить в район села Кринички дивизион «катюш».

— Тебе выпала честь помочь пехотинцам, — сказал майор командиру 2-го дивизиона капитану М. И. Якубу.

— Благодарю за доверие, — весело ответил тот и, не теряя времени, направил в указанный район батареи старших лейтенантов М. П. Сулимина и К. А. Французова. За четверть часа машины прошли десять километров и заняли позиции у подножия кургана Калмыцкого.

Якуб выскочил на курган, быстро окинул взором передний край неприятеля. Там, в лощине, шумели моторы танков и автомашин. Мотопехота под прикрытием танков сосредоточивалась для контратаки.

— Не успеете! — громко крикнул Якуб. — Сейчас мы вас поджарим.

Проходят считанные секунды, и вот могучие залпы «катюш» уже сотрясают все вокруг. Над лощиной столбом поднималась пыль, в воздух взлетали обломки машин, комья земли, камни. За первым метким ударом последовали другие залпы минометных батарей. Снаряды ложились в цель. Они поражали людей, разрушали танки, в груды лома превращали автомобили. Фашисты в панике метались, искали спасения в укрытиях, но немногим из них суждено было остаться в живых.

С вершины кургана капитан хорошо видел, как после меткого огневого налета минометчиков наша пехота бросилась в атаку и без труда вновь взяла Кринички. На поле боя осталось триста убитых и раненых гитлеровцев. Четыре танка застыли на обочине дороги.

Так действовали гвардейцы-минометчики. Все расчеты в полку были хорошо сколочены, работали дружно и сноровисто. В батареях солдаты знали знаменитое суворовское правило — быстрота и натиск.

Был такой случай. 28 августа 1-й гвардейский стрелковый корпус под командованием генерал-лейтенанта И. И. Миссана с боями подошел к Мокрому Еланчику, занятому 336-й пехотной дивизией немцев. В это время мы были на наблюдательном пункте командующего артиллерией корпуса полковника Ионова, в трех километрах восточнее села Анастасьевка.

Противник, по-видимому, запаздывал с подготовкой обороны и, стараясь задержать нас хотя бы до вечера, несколько раз бросался в короткие контратаки.

Ионов, получив донесение от разведывательного самолета и быстро просмотрев его, приказал командиру 1-го дивизиона дать залп по балке Байкова, где сосредоточились танки и пехота противника. Через несколько минут батареи выехали на позиции, находившиеся в полукилометре от нас.

В этот момент четыре немецкие самоходки незаметно по оврагам подошли к нашему наблюдательному пункту и обстреляли «катюши». Загорелись две боевые машины с поданными на рамы минами. Но уже прозвучала команда «Огонь». Два бойца бросились в пламя, включили рубильники, и мины понеслись на цель. Самоходки так же быстро исчезли, как и появились.

Я тихо спросил замполита майора Смирнова:

— Кто эти люди, что вели огонь?

Он медленно ответил:

— Те, кто на своем пути. Лейтенант Болотов. Всего несколько месяцев, как из училища. Другой — бывалый солдат Коршунов. С первого дня воюет в нашем дивизионе. Несколько раз ранен.

Вскоре самолет-разведчик сообщил о блестящих результатах залпа минометчиков. Скопление танков и пехоты в балке Байкова было рассеяно.

В боях за Донбасс, а потом и на Молочной нам часто придавали 4-й гвардейский минометный полк, которым командовал майор И. И. Попов.

Это тоже был замечательный полк.

Его третий дивизион поддерживал в наступлении 33-ю гвардейскую стрелковую дивизию. 27 августа части были остановлены сильным пулеметным и минометным огнем у села Сухая Крынка.

Артиллерия дивизии тотчас же нанесла мощный удар. Но подавить огневые средства противника, находившиеся на обратных скатах, не смогла. Тогда командир дивизии возложил эту задачу на третий дивизион 4-го гвардейского минометного полка. Мин в дивизионе было всего на один залп, бить надо только наверняка. Командир дивизиона капитан Н. И. Королев с тремя разведчиками в маскировочных халатах проник в тыл противника на небольшую высоту. Отсюда по радио дал команду об открытии огня. «Катюши» блестяще справились со своей задачей: на поле боя остались двести убитых и раненых, а также три подбитых самоходных орудия.

Залп минометов послужил сигналом к атаке. Пехотинцы, дружно поднявшись, выбили гитлеровцев с занимаемого ими рубежа.

Этот же полк в дальнейшем поддерживал 40-ю гвардейскую стрелковую дивизию, нашего соседа справа. Бой развернулся на подступах к Гуляй-Полю. Одна из боевых машин с минами на направляющих рамах налетела на засаду немецких автоматчиков. Командир расчета старший сержант Чирцов, получивший пулевое ранение, скомандовал расчету: «Ложись!», — и открыл огонь из автомата. Завязалась перестрелка. Чирцова пронзила вторая пуля, но он продолжал командовать расчетом. Оккупанты потеряли с десяток автоматчиков и отошли. Получив подкрепление, они, ведя огонь на ходу, вновь стали приближаться к минометчикам.

На помощь расчету кинулся начальник разведки дивизиона старший лейтенант И. Е. Козлов с группой бойцов. Им удалось пробиться к машине. Офицер попытался выпустить мины по врагу, но электропроводка оказалась перебитой.

Гитлеровцы решили во что бы то ни стало захватить «катюшу». Две роты бросились в атаку. Однако минометчики дивизиона сильным огнем прижали их к земле.

А в это время передовой отряд 40-й стрелковой дивизии овладел Гуляй-Полем.

Боясь окружения, обе роты неприятеля поспешно отступили, оставив на поле боя до сорока трупов.

В этой схватке, отстояв грозное оружие, пали смертью героев старший лейтенант Козлов, старший сержант Чирцов и десять их храбрых товарищей.

Днепровский вал

Ночной рейд

Когда теперь, много лет спустя, думаешь о причинах успешных боевых действий войск Южного фронта в Донбассе, то в первую очередь хочется сказать об удачном выборе времени для наступления. Еще в середине августа 1943 года начались решающие бои в районе Харькова. Немецко-фашистское командование сняло с Миуса часть танковых и пехотных соединений. Воспользовавшись ослаблением противника, наши войска перешли здесь в наступление.

На огромном пространстве Донецкого бассейна развернулось жестокое сражение. Армии Южного фронта, окрыленные победами, неудержимо рвались вперед. Каждый день позади оставались освобожденные рудники, заводы, города, рабочие поселки Донбасса. А тут еще пришла радостная весть: освобожден Харьков!

Теперь нам известно, что противник вовсе не думал расставаться с этим крупнейшим промышленным районом.

В книге «Утерянные победы» генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн сообщает о выступлении Гитлера в марте 1943 года в Запорожье, в штабе группы армий «Юг». «Совершенно невозможно отдать противнику Донбасс, даже временно, — говорил Гитлер. — Если бы мы потеряли этот район, нам нельзя было бы обеспечить сырьем свою военную промышленность… Что же касается никопольского марганца, то его значение для нас вообще нельзя выразить словами. Потеря Никополя (на Днепре, юго-западнее Запорожья) означала бы конец войны».

Оккупанты превратили Донбасс в неприступную, как они говорили, крепость.

Однако фашисты вскоре поняли, что, захватив Донбасс, они не покорили советских людей. С гордостью за своих земляков — донецких шахтеров — слушал я показания пленного немецкого фельдфебеля: «За всю войну мы не видели худшего ада, чем в Донбассе. Что там мужчины! Женщины, дети, старухи — все взялись за оружие. Мы в бункерах оказались отрезанными от своих войск».

Да, нашим наступавшим войскам неоценимую помощь в освобождении Донбасса оказывали партизаны.

На каждом промежуточном оборонительном рубеже мы с помощью партизан уточняли систему обороны и особо важные объекты врага, отсеивали ложные цели от действительных и зачастую вели огонь на основании данных партизан. В районе Донецко-Амвросиевки артиллеристы огнем дальнобойной артиллерии уничтожили большие склады боеприпасов. Это облегчило захват важного узла обороны противника.

В конце августа 1943 года наши войска вышли к реке Мокрый Еланчик, где у немцев была вторая полоса обороны.

Сопротивление противника усиливалось. Чтобы продолжать наступление, нам требовалось подтянуть артиллерию, сосредоточить стрелковые дивизии.

Тут очень кстати в одном из освобожденных рудничных поселков мне повстречался генерал Т. И. Танасчишин, командир 4-го механизированного корпуса, переданного в оперативное подчинение нашей армии.

Коренастый, с открытым мужественным лицом, он производил впечатление решительного, волевого человека.

— Прошу, прошу, — сказал генерал, вводя меня в просторный, хорошо сохранившийся дом с железной крышей. — Мне надо поговорить с командармом. Думка у меня есть. Хочу прорвать ночью оборону немцев на этом вот рубеже, — показал он на карте. — Днем не миновать больших потерь в людях и в танках. Другое дело ночью: и урон будет несравнимо меньший, и задачу быстрее выполним. Разрешит ли командующий?

Танкисты Танасчишина славились удачными ночными действиями, и я охотно обещал ему поддержку.

30 августа на командном пункте у станции Квашино командарм созвал совещание Военного совета. Сюда прибыли командиры корпусов и дивизий. Командир 13-го гвардейского корпуса генерал П. Г. Чанчибадзе, маленький, подвижной, не расстававшийся с кубанкой даже летом, и генерал-лейтенант И. И. Миссан, командир 1-го гвардейского корпуса, — прямая противоположность Чанчибадзе: широкоплечий, всегда спокойный, задумчивый.

Командарм попросил нас высказать свои соображения о прорыве второй оборонительной полосы.

Кто-то предложил прежде всего подтянуть войска, подвезти боеприпасы, предпринять разведку боем. Это займет три дня. И потом — снова наступать.

Начальник штаба полковник П. И. Левин поднял руку:

— Одну минутку!

Он быстро раскрыл блокнот, просмотрел какие-то записи и потом твердо заявил:

— Задержка в наступлении даже на сутки будет выгодна не нам, а противнику.

Тут я вспомнил Танасчишина и сообщил о его замысле командарму. Захаров не очень-то верил в успех ночных действий, но все же, хлопнув по столу ладонью, сказал:

— Быть по сему! Так и решим: танкисты Танасчишина попытаются ночью прорваться в тыл врага. В случае удачи пехота будет развивать и закреплять их успех.

Остаток дня ушел на подтягивание артиллерии, занятие позиций, пристрелку реперов и целей.

Под вечер ко мне на наблюдательный пункт приехал Танасчишин. Он был возбужден, и это понятно! Ему предстоял самый трудный в боевой практике ночной штурм.

— Как с минными полями? Обнаружили? Проходы сделали? — с ходу задал он первый вопрос.

— Пойдем к стереотрубе, посмотрим, — предложил я.

Впереди — непаханое, выжженное солнцем поле. Дальше — скат и небольшая река. То тут, то там мелькают лопаты. Это наши пехотинцы спешат углубить к ночи мелкие окопчики. У реки начинается передний край обороны неприятеля. Противоположный берег безлюден. Ни кустика, ни деревца, только кое-где виднеется засохший бурьян да свежевыброшенная земля. Тем не менее внимательные разведчики по малейшим признакам довольно быстро распознали систему вражеских укреплений. В спешке противник не замаскировал их: недалеко от речки хорошо выделялось на местности недавно поставленное минное поле. Противотанковые мины закопаны в шахматном порядке. Ветер сдул сухую землю, и лунки, в которые заложены мины, отлично видны. Это обрадовало и развеселило Танасчишина.

— Вот дурни! Даже замаскировать не сумели!.. А мои-то пошли туда. Беспокоюсь, как у них там дела? — спросил он подошедшего начальника штаба артиллерии армии полковника Н. Г. Бордюкова, сменившего Степанова.

— Ваши танкисты сняли комбинезоны, шлемы и вон лазят с артиллеристами у самой реки.

Танасчишин с удовлетворением отозвался:

— Там мой новый помощник — товарищ точный, дело любит.

Я пригласил комкора в землянку, развернул графический план артиллерийской поддержки войск корпуса. План был очень прост: вся артиллерия, которая успеет засветло занять позиции, ровно в час ночи откроет огонь по траншеям противника на фронте протяженностью в три километра. Налет будет продолжаться тридцать минут, за это время танки с исходных позиций подойдут к разрывам снарядов.

— По вашему сигналу, — сказал я, — половина артиллерии переносит огонь в тыл фашистов на три-четыре километра, где находятся батареи, а половина создает на флангах огневое окаймление.

Танасчишин задумался.

— Надо учесть, — сказал он, — что рев сотен танковых моторов может выдать наш замысел, и тогда их артиллерия откроет с флангов заградительный огонь.

Командующий армией, утверждая приказ о ночном рейде, учел это предостережение командира и прибавил по километру с каждой стороны участка прорыва для подавления обороны противника артиллерийским и минометным огнем.

Закончив согласование всех вопросов взаимодействия артиллерии и танков, мы вышли из блиндажа на свежий воздух. Наступила теплая августовская ночь. В темном небе светили яркие звезды. Сверчки пели свою бесконечную песню. Танасчишин молчаливо прислушивался к их однообразной музыке.

— Тысячи лет ярко горят звезды и трещат кузнечики. Так будет и завтра, и еще много, много лет. А вот кое-кто сегодня и видит и слышит все это в последний раз, — с душевной грустью произнес Танасчишин, и в его искренних словах звучала любовь к жизни.

Минутами не слышно ни одного выстрела. Только вспышки осветительных ракет напоминают о том, что в полукилометре от нас — коварный враг.

— Вас не беспокоит, что танки будут освещены? — спросил я комкора.

— Наоборот, — ответил он, — я заинтересован, чтобы как можно больше было ракет, и особенно в глубине обороны противника. — И он рассказал, как зимой его «выручили» гитлеровцы, беспорядочно освещая ракетами свои боевые порядки. — Мои танкисты без труда обнаруживали цели и здорово громили тогда фашистов. Дадим им жару и сегодня…

— Желаю успеха, генерал. Артиллеристы помогут вам.

В час ночи неожиданно для немцев началась наша интенсивная артиллерийская подготовка. Когда, по расчетам штаба, в основном были подавлены огневые точки врага и деморализована его пехота в траншеях, загрохотали танки Танасчишина. Дерзко громили противника отважные бойцы. Генерал Танасчишин с гордостью рассказывал мне при встрече в штабе армии о коммунистах А. И. Селиванове и Г. И. Хотяшове. Механик-водитель старшина Селиванов не растерялся, когда выбыли из строя командир и башенный стрелок. Гусеницами танка он уничтожил четыре пушки, два дзота и до взвода пехоты. А разведчики мотоциклетной роты под командованием старшего лейтенанта Хотяшова взяли в плен больше пятидесяти солдат, а также летчика, приземлившегося в районе действий этой роты.

Ночной бой очень сложен и удается только хорошо обученным бойцам и опытным командирам.

Наступил предрассветный час. Вспышки орудийных выстрелов постепенно бледнели. Танасчишин, никогда не заботившийся о маскировке, уже вызвал свой «виллис» прямо к амбразуре наблюдательного пункта, чтобы отправиться вперед. В это время со стороны противника показались три наших танка Т-34. Один за другим они спустились в лощину и на наших глазах, внезапно открыв огонь, атаковали батареи истребительного полка, приняв их за вражеские. Артиллеристы издали без труда узнали свои танки, выскочили вперед, закричали и замахали руками. Только тогда танкисты опомнились. Оказалось, в пылу боя они потеряли ориентировку и не заметили, что вышли к своим позициям.

Вот так иногда бывает на войне.

Как мы потом узнали от пленных, в стане врага ночью царила паника. Гитлеровцы яростно обстреливали друг друга и почти совсем потеряли управление.

Мы выиграли этот ночной бой. К восходу солнца танкисты Танасчишина на шесть-семь километров прорвали оборону врага. В эту брешь немедленно устремились стрелковые дивизии.

Огневой «мешок»

Наши войска вновь начали преследование отступавшего противника. В начале сентября передовые отряды 2-й гвардейской армии вышли на рубеж Кутейниково — Кузнецово — Михайловская, фронт наступления достигал теперь пятидесяти километров.

Командование противника пыталось задержать советские войска на этом рубеже. В штаб армии поступили тревожные данные авиационной разведки: из района Волноваха — Хлебодаровка в направлении на Донецко-Амвросиевку, то есть на наш правый фланг, выдвигается до двух дивизий моторизованной пехоты с танками.

Положение осложнялось тем, что наши войска растянулись на значительную глубину. Артиллерия на тракторной тяге и обозы оказались далеко позади. Только противотанковые полки шли вслед за передовыми отрядами дивизий.

Надо было срочно принимать какие-то контрмеры. Генерал Захаров вызывает своих помощников, знакомит их с обстановкой.

— Судя по данным воздушной разведки, — говорит он, — дивизии противника на марше растянулись километров на пятьдесят — шестьдесят. По-видимому, командующий шестой немецкой армией генерал Холлидт решил спешно нанести контрудар по нашим частям, чтобы выиграть время для отвода своих войск на укрепленную линию Донецк — Мариуполь.

Звонит телефон. Дежурный офицер докладывает:

— У аппарата командующий фронтом генерал-полковник Толбухин.

— Наверняка интересуется, что мы предпринимаем, — высказывает предположение Захаров, подходя к телефону. — Слушаю, Федор Иванович… Наши намерения? Вот сейчас как раз решаем, что делать.

Хмурое лицо командарма вдруг прояснилось.

— Очень хорошо, — говорит он. — Через полчаса доложу. — Положив трубку, сообщает нам: — В помощь армии выделяется шестьдесят бомбардировщиков Пе-2 и полтораста штурмовиков Ил-2. Теперь нужно решить, как лучше использовать самолеты, артиллерию, все наши средства.

Первым поднялся Левин.

— У противника и у нас общий недостаток — растяжка колони, — напомнил начальник штаба. — Зато мы сильнее его в воздухе. Нам надо использовать это преимущество, расчленить и задержать его колонны на подходе. В этом случае получим выигрыш во времени, подготовим противотанковую оборону и сможем бить врага по частям. Не так ли, Иван Семенович? — обратился Левин ко мне. Я кивнул в знак согласия. — Предлагаю три четверти всей авиации направить на вторые эшелоны противника с таким расчетом, чтобы часа на три задержать их продвижение. Начать воздействие немедленно. Оставшуюся авиацию, преимущественно штурмовиков, держать в готовности. Она ударит по первым эшелонам врага, когда они подойдут к переправам через реку Кальмиус. Стрелковым корпусам ускорить выдвижение артиллерии в головы своих дивизий, а механизированному — сосредоточиться на левом фланге для нанесения удара.

Командарм утверждает предложение Левина с некоторыми поправками. Совместными усилиями мы разрабатываем план отражения контрудара.

Мы не могли сразу определить направление главного удара врага и поэтому придержали самолеты. Зато когда головные танковые части противника подошли к реке Кальмиус, южнее Старо-Бешево, «илы» нанесли им немалый урон.

Прибывшие к нам на наблюдательный пункт командир 7-го штурмового авиационного корпуса генерал-майор авиации В. М. Филин и заместитель начальника штаба 8-й воздушной армии полковник А. И. Харебов сообщили, что вторые эшелоны противника около двух часов находятся под воздействием бомбардировщиков. Замысел по расчленению вражеских колонн проводится в жизнь успешно.

Все же передовые части противника, хотя и понесли потери на переправах, вышли к рубежу, занятому нашими отрядами. Завязались ожесточенные бои. На флангах гитлеровцы пробиться не смогли, а в центре 87-я гвардейская стрелковая дивизия стала с боем отходить под прикрытие артиллерии. Здесь генерал-майор Цаликов срочно развертывал 3-ю гвардейскую дивизию. В свою очередь и гитлеровцы принялись усиливать войсками это направление.

Артиллеристы заняли позиции по флангам прорыва и начали обстреливать вклинившиеся группы неприятеля. Невзирая на потери, гитлеровцы упорно рвались вперед, расширяя и углубляя прорыв на участке гвардейцев. Сюда же устремились и потрепанные авиаторами части второго эшелона немцев. Бой разгорался. Возле хутора Вышневый-Курьянский пылало около десяти танков и бронетранспортеров противника.

87-я гвардейская медленно отходила. Враг вползал в своеобразный огневой «мешок».

Захаров связывается по телефону с Толбухиным. Командующий фронтом выделяет еще пятьдесят «илов». Командарм, радостно возбужденный, держит в обеих руках телефонные трубки и кричит одновременно Чанчибадзе и Свиридову:

— Готовьтесь, ждите моей команды, лично возглавьте контратаки. Нельзя упустить такой момент! Вы поняли меня? Хорошо. — И он опускает трубки.

Обращаясь ко мне, он приказывает:

— Тымчику ни одного артполка. Все, что подходит, ставьте только на фланги. Где «катюши»? Сколько их?

Узнав, что артполки занимают позиции на флангах, Захаров успокоился.

Мы продолжали подтягивать артиллерию на фланги, к «воротам» прорыва. Гитлеровцы уже занимали в наших боевых порядках участок глубиной до десяти, а по фронту до двенадцати километров.

К этому моменту мы сосредоточили достаточно сил на флангах прорыва. Вот тогда-то и ударили советские артиллеристы. Казалось, не было такого места, где мог бы укрыться враг, попавший в этот «мешок». Гитлеровцы несли громадные потери. А командование 6-й немецкой армии во главе с генералом Холлидтом по-прежнему требовало от своих войск развития «успеха». Доклады их командиров об огромных потерях штаб Холлидта не принимал в расчет. В эфире непрерывно звучали категорические призывы: «Форвертс!», «Форвертс!»[8]

На пятом часу боя были отмечены первые факты самовольного выхода из «мешка» отдельных групп и подразделений противника.

Генерал Г. Ф. Захаров предупредил командира 33-й гвардейской стрелковой дивизии полковника М. А. Кузнецова и командира 2-го механизированного корпуса генерал-лейтенанта К. В. Свиридова:

— Будьте готовы к нанесению удара по противнику в направлении на хутор Колосков.

И вот по сигналу командарма 33-я стрелковая дивизия с севера, а 2-й механизированный корпус с юга обрушились на фланги противника. Обескровленные немецкие войска, оставив на поле боя горевшие танки, бронетранспортеры, убитых и раненых, стали поспешно отходить. В довершение всего над полем боя появилось около сорока «юнкерсов», которые по ошибке высыпали бомбы на своих солдат.

Так бесславно закончилась одна из попыток командующего группой армий «Юг» фельдмаршала Манштейна восстановить положение в Донбассе.

Поздним вечером подполковник М. И. Князев, один из самых энергичных офицеров артснабжения штаба армии, принес мне только что составленные ведомости расхода боеприпасов. В отдельных дивизиях осталось так мало снарядов, что на другой день воевать было нечем. Особенно плохо в 59-м и 22-м артполках. Там всего по три-четыре снаряда на орудие, а во 2-м гвардейском минометном полку — ни одной мины.

Тут зашел Сергеев, радостно возбужденный, все еще находящийся под впечатлением разгрома неприятеля. Заглянул в ведомости и усмехнулся:

— День резвились, а к ночи подсчитали и прослезились. — Посмотрев на меня, постарался утешить: — Ну, полно тебе переживать. За завтрашний день боишься? Да ведь подвезут же боеприпасы! Небось уже и сам Князев принял меры.

— Через сутки только будут снаряды, — сказал я огорченно. — А тут иные полки умудрились за четыре часа боя лимит четырех суток израсходовать.

— Эх, Иван Семенович! Вспомни гражданскую, когда ты батареей командовал. Неужели не представляешь себе психологию молодого комбата? Сегодня ведь мы устроили гитлеровцам самый настоящий огневой «мешок». Это понимать надо.

Я невольно вспомнил этот разговор через много лет, работая над архивными материалами. В одной из папок мне попалась отчетная карта оперативного отдела штаба 2-й гвардейской армии с интересным названием «Организация артиллерийского „мешка“». Не помню теперь, кто автор этого заглавия — Сергеев или Захаров. Одно могу сказать: оно точно выражало суть дела. Для гитлеровцев это была страшная мясорубка, причем в роли мясника выступал генерал Холлидт. Он старательно гнал тысячи немцев в огневой «мешок», обрекая их на верную смерть.

Войска 2-й гвардейской армии неудержимо двигались в глубь Донбасса, выдвинув вперед сильные отряды. Перемолов в «мешке» танковые войска противника, мы сравнительно легко вышли на рубеж Донецк — Мариуполь.

Командир 87-й гвардейской дивизии полковник Тымчик энергично руководил действиями своих передовых отрядов. Один из них, под командованием капитана Н. Н. Ратникова, 7 сентября на машинах достиг шахты «Мария» и ворвался на восточную окраину Донецка. Через полчаса сержант Герасименко и рядовой Жуйков водрузили красное знамя над зданием драматического театра. Почти одновременно с северо-востока вступили в город передовые отряды 5-й ударной армии. А на улицах рабочие и партизаны продолжали добивать факельщиков и подрывников.

Город был освобожден 8 сентября войсками Южного фронта с ходу и почти без потерь.

Желто-бурый дым стлался над городом. Кругом, куда ни глянешь, остовы обгоревших зданий. На центральной улице, где до войны высились красивые высокие дома, теперь были развалины и пустыри. Кто-то из товарищей показал мне немецкую газету «Донецкий вестник» от 1 сентября 1943 года. В ней бургомистр писал: «С некоторых пор по городу стали ходить тревожные, очень волнующие население слухи о безнадежном положении немецких войск на фронте и о том, что приход большевиков в Юзовку[9] — это дело нескольких дней. Усилившееся движение машин по улицам города рассматривается как явное отступление немецких частей». Автор уверял, что «положение немецких войск прочно, как никогда». Едва ли сам он верил тому, о чем писал, а что касается народа, то его обмануть нельзя.

После освобождения Донецка нам привелось побывать в штабе генерала К. А. Цаликова, разместившемся в селе, километрах в тридцати юго-западнее города. В просторной хате нас радушно встретил сам командир 3-й гвардейской стрелковой дивизии, высокий, стройный осетин лет сорока. В нашей армии он был известен как храбрый боевой генерал. Меня поразила его необычная взволнованность.

— Ну посудите сами, — начал он так, словно продолжал давно начатый разговор, — что мне делать? На пути от Волги до Донбасса мы потеряли в боях почти всех наших старых бойцов. Особенно жалко тихоокеанских матросов. И вот теперь дивизия сплошь шахтерская. Ничего не скажу — смелые люди. Но их же надо учить. А времени для этого нет. Какие из них сегодня солдаты? Вы слышите, что творится на дворе? Я только что пришел из сельсовета, а они уже здесь!

За окном раздавались нестройные голоса, с каждой секундой они становились все громче. Наконец в дверь настойчиво постучали. Адъютант вышел и тотчас же вернулся.

— Вас просят, товарищ генерал, — доложил он Цаликову.

Мы вышли на улицу. У крыльца столпились люди. Тотчас же выступил вперед статный старик с георгиевским крестом на груди. Он оглянулся и, подождав, когда все замолчат, начал:

— Товарищи командиры! Мы все здесь шахтеры, и нет тут ни одного моложе пятидесяти годов. Так разве это резон — не принимать нас в войско? Вот мы и требуем сформировать из нас добровольческую бригаду, включить ее в ваши войска как отдельную часть. Мы хотим бить фашистов, мстить им. Посмотрите на него. — И он показал рукой на сумрачного чернобородого шахтера, безучастно глядевшего вдаль. — Злодеи убили у него жену, повесили сына, угнали в Германию двух дочек. Как, по-вашему, есть ему за что мстить фашистам, гнать их с нашей земли?

Цаликов молчал, лицо его было освещено какой-то внутренней радостью.

Я спросил георгиевского кавалера:

— Не знаете ли вы, товарищ, в каком положении Гришинские рудники?

— Да был я там. — Старик посмотрел в сторону Гришино. — Немцы наладили электростанцию, подготовили крепеж. Хотели добывать уголь…

— Вот где вы можете помочь Советской власти. Кому же это сделать, как не вам, старым шахтерам?

— Что верно, то верно, — угрюмо вставил чернобородый, до сих пор безучастно слушавший наш разговор. — Уголек, он, конечно, очень нужен. Но я так понимаю: надо сперва выбить фашистов с Украины.

— Теперь у нас силы много, техника мощная, получше гитлеровской, — попытался я уговорить шахтера. — Помогайте стране углем. У нас, кроме тощего подмосковного, другого поблизости пока не имеется.

— Нет, товарищ генерал! — воскликнул старик, решительно прервав мои слова и в упор посмотрев на меня. — Не возьмете, все равно пойду бить Гитлера проклятого… Да и все они! — добавил шахтер, взглянув на своих товарищей.

— Все, все пойдем! — раздались в ответ возбужденные голоса.

Я хотел уже уезжать, но упрямый старик с Георгием на груди задержал меня: видно, не все высказал, что не давало его душе покоя.

— Вот, — продолжал он, — в сорок первом вы уходили из Донбасса. Горько было. Как же так? Собирались воевать на чужой земле, ан сами врага на тысячу километров к себе пустили? Еще горше стало, когда фашист на шахты пришел. Ну, думал я, Красная Армия не устояла, а ты что же не пошел в войско? Заговорила совесть. Соберемся вечером в хате, все «годки» мои, и вспоминаем, как в том же сорок первом за селом остались брошенными наши танки КВ. Немцы уважительно поглядывали на них! Внутрь лазили, головами качали: «гут, гут», мол. У них таких и в помине не было. А почему наши бросили их? Ни горючего, ни боеприпасов. Скорбно на душе было. Сами видим: техника у нас лучше, чем у них… Почему же отступаем? И стали мы казниться: надо бы и нам в армию. И чем дальше шло время, тем больше совесть горела, грызла души. Цаликов пошутил:

— Наверное, все-таки совесть кое-когда и очищалась!

— Что правда, то правда, — сказал непреклонный шахтер. — Совесть мы очищали почти каждую ночь. Днем мы смирные были, а стемнеет, тут уж извини, господин фриц, случая не упускали, обушком по голове да — в шурф. Э, пустое, — отмахнулся рукой старик. — Какая-нибудь сотня за год. В армии мы бы больше сделали… Так вот, товарищ генерал, чтобы не повторился сорок первый, берите нас в армию. Не подведем. Мы — шахтеры, сердца у нас черные, углем прокопченные, крепкие, стало быть. Пощады врагу не дадим. До Карпат дойдем, а тогда и домой на шахты можно будет вертать.

— Даю вам слово, — сказал я, — что сегодня передам вашу просьбу командующему армией и тотчас же сообщу его решение.

— Верим вам, — откликнулся старик. — Будем ждать.

Желание шахтеров было исполнено. Правда, в армию взяли тех, кто помоложе. Старикам вежливо отказали.

— Пусть ваши отцы и деды Донбасс возрождают, — сказал командующий, принимая молодых воинов-шахтеров.

Встреча с юностью

Армия с боями продвигалась на запад. Позади остались взорванные врагом шахты и заводы Донбасса, испепеленные города, рабочие поселки и села.

Проезжая небольшое село близ Верхнего Токмака, водитель резко затормозил машину: очередной прокол и без того худых покрышек. Пока шофер снимал колесо, мы с адъютантом подошли к братской могиле возле церкви.

В глубине кладбища заметили холмик с засохшими цветами. Чья-то заботливая рука укрепила на могиле обломок доски с еще заметным словом «Иван». Кто-то старательно между буквами «И» и «в» вырезал ножом «шт». Знакомое венгерское имя Иштван взволновало меня. Оглянулся по сторонам. Да, пожалуй, это одно из тех сел Таврии, где прошла моя юность в дни гражданской войны. Вездесущие и всезнающие деревенские мальчишки, перебивая друг друга, рассказали о том, как в феврале 1921 года за селом весь день шел горячий бой интернационалистов с бандой Махно.

— Вот здесь, — показывая на могилу, сказал худенький мальчик, — похоронен венгерскийкомандир.

— Кто вам сказал?

— Об этом вся деревня наша знает.

Воспоминания далеких дней разом нахлынули на меня. Почти четверть века назад мне, безусому двадцатилетнему парню, посчастливилось командовать поначалу взводом, а позже и батареей Интернациональной кавалерийской бригады, которая с боями освобождала эти края Украины.

В бригаде преобладали венгры. Из них был сформирован 2-й кавалерийский полк. В отдельных эскадронах служили немцы, чехи и австрийцы. 1-й кавалерийский полк и батарея состояли в основном из кубанцев. Командовал бригадой чех Эрнест Францевич Кужело. Комиссаром был венгр Ф. Херцок.

Несмотря на разнообразный национальный состав, Интеркавбригада, как сокращенно ее называли, славилась большой сплоченностью и слаженностью в бою. Взаимная выручка была законом для каждого из наших кавалеристов.

После разгрома Врангеля с огромной силой вспыхнули кулацкие восстания на Украине. Банды росли, как грибы в дождливое лето.

Самой большой силой контрреволюции на юге были банды Махно. Он сколотил вокруг себя тысячи кулаков и уголовников, стремившихся покончить с ненавистной для них Советской властью.

Три зимних месяца Интеркавбригада совместно с другими частями Красной Армии громила этих бандитов.

В начале февраля 1921 года бригада перешла на отдых в большое украинское село Покровское. Крестьяне нас встретили радушно.

Бойцы повеселели. Вечера проводили в клубе, где выступали кружки самодеятельности.

В первых числах февраля пришел приказ М. В. Фрунзе, взбудораживший все полки бригады. В приказе говорилось, что основная задача, которую ставил Фрунзе перед Интернациональной бригадой, — борьба с бандитизмом — выполнена с честью. Много бандитов уничтожено, еще больше их, видя бесперспективность сопротивления, ушли по домам и взялись за труд. Командующий объявлял сердечную благодарность красноармейцам и командирам Интеркавбригады за успехи в боях с бандами Махно. Наконец, в приказе говорилось о расформировании бригады и об отправке ее бойцов и командиров в родные края.

Трудно передать словами ту радость, которая охватила наших иностранных товарищей. Скоро они увидят свои семьи, с которыми были в разлуке восемь — десять лет. Сознание того, что честно выполнен долг перед революцией, еще больше увеличивало эту радость.

С утра и до глубокой ночи музыка, песни неслись со всех сторон села. Жители принимали деятельное участие в общем веселье, угощая своих защитников. Не было хаты, в которой не плясали бы чардаш.

Так прошло несколько дней, и каждый из них приносил с собой весточку о близком отъезде: поданы эшелоны, моют вагоны, бойцы сдают лошадей, оружие.

В общее ликование входят нотки грусти, навеянные расставанием с товарищами по оружию, которые стали близкими людьми.

Как-то в нашу батарею пришел общий любимец бригады Вилли-кайзер, прозванный так за усы, торчавшие кверху, как у последнего немецкого императора Вильгельма II. Обычно веселый, сейчас он был грустен, молчалив. Обошел нас, пожал руки.

Вслед за ним к нам заглянул Фаркаш, командир взвода 2-го Венгерского полка, мой хороший друг. Восемнадцатилетним юношей в 1918 году он пришел в Красную Армию. Путая русские слова с венгерскими, он обратился к нам с речью, которую закончил примерно так:

— Мы помогли вам в борьбе с вашей контрреволюцией, а скоро, может быть, очень скоро и нам понадобится ваша помощь. Мы снова будем создавать в Венгрии Советскую власть!

— Ну прощай, Ваня, — волнуясь и безбожно коверкая русские слова, сказал он мне. — Надолго.

— Возможно, навсегда.

— Нет, зачем напостоянно. Как это у вас сказали: гора к горе не приходит, а человек к человеку обязательно.

— И то верно, друг Фаркаш. Возможно, и на вашей земле скоро заполыхает красное знамя. Вот тогда и встретимся.

— Заполыхает, говоришь? Это хорошо. Обязательно заполыхает. Мы подожжем…

В самый разгар проводов разведка 1-го кавполка сообщила: пять-шесть тысяч махновцев, преследуемые войсками 1-й Конной армии, пытаются переправиться на левый берег Днепра.

К этому времени в Интернациональной бригаде осталось всего два эскадрона кубанцев и украинцев да шесть орудий. С такими силами нечего было и думать выступать в поход. Решили занять оборону в пристанционном поселке.

А через несколько часов на загнанной лошади прискакал фуражир 1-го кавалерийского полка. Лошадь тут же пала. Фуражира окружила толпа. Задыхаясь, он рассказал, что в сорока километрах от Покровского конники полка вместе с продотрядом реквизировали по наряду у кулаков пшеницу и ячмень. В это время налетели махновцы, захватили тридцать красноармейцев и после страшных пыток изрубили их. Около сорока кубанцев забаррикадировались в каменной паровой мельнице и ждут помощи.

Что же делать?

Я обошел поселок, заглянул в хаты. Никто не ложился спать. Отъезжавшие, собравшись группами, горячо спорили. Некоторые требовали немедленно взять лошадей и оружие и идти на выручку русских товарищей.

Вдруг в ночной тишине с того конца села, где был 1-й кавполк, ветер донес призывные звуки трубы: «Седлайте коней, други, в поход собирайтесь!»

Встрепенулись венгры: 1-й кавполк кубанцев идет на врага, который в десять раз сильнее.

— Нельзя друзей оставить в беде! — кричали бойцы.

И вдруг совсем близко труба звонко повторила волнующий напев: «Седлайте коней, други!» Но на этот раз играл уже венгерский трубач. Кто ему приказал — неизвестно, но сигналу обрадовались все. Через два часа бригада выстроилась поэскадронно. Словно ее и не расформировывали. На рассвете интернационалисты вихрем налетели на махновцев, многих порубили, а своих друзей освободили из плена.

Не ожидали этого бандиты. Взятый в плен махновец рассказал: «Батько знал о расформировании вашей бригады. А тут ему доложили: интернационалисты уничтожили пятьсот его конников. Махно застрелил докладчика. А потом стал прикидывать, как выйти из положения. Две дивизии Первой Конной сужают кольцо окружения. Ближайшие помощники Махно предложили изменить направление и прорваться несколько севернее, через фронт сорок второй стрелковой дивизии, где месяц назад у них была удача. Батько схватил костыль, забегал по комнате. Потом объявил свое решение: „Нет, не то! Венгры уже не солдаты. Они думают только о доме. Стрелять будут, но в атаку не пойдут. Прорываться будем через них“. И вот прорвались… в лапы к вам», — грустно закончил пленный.

На рассвете вновь закипел бой. Наша бригада отбила четыре атаки махновцев. А затем стремительными контратаками восстановила положение и задержала бандитов до подхода 7-й кавалерийской дивизии.

Ошибка Махно дорого ему обошлась. Много его головорезов было уничтожено и взято в плен. Сам «батько» бросил карету и с «личной гвардией», так называемой «волчьей сотней», успел удрать.

Не легко дался последний бой и нашей бригаде. В горячих схватках погибло около пятидесяти человек, из них половина венгров. После боя кавалеристы выстроились на площади и под артиллерийский салют похоронили павших героев.

Когда отгремели залпы, начался митинг. Мне навсегда запомнился старый кубанский казак из 1-го кавполка, уроженец станицы Усть-Лабинской. Это был один из тех, кого спасли венгры. Он с душевной теплотой сказал:

— Вечная память героям… Вы, родные братья, помогли нам разгромить контрреволюцию в России. Если позовете нас к себе на помощь, то мы не пожалеем своих жизней. Я сам вместе со своими сынами приду к вам. Слово казака твердое, как сталь, из которой выкована вот эта сабля. — И кавалерист высоко взмахнул ею, как он делал это не раз в бою — красиво и решительно.

Прошли годы. В Венгрии к власти пришел трудовой народ и взялся за строительство социализма. В 1956 году контрреволюция попыталась потопить в крови революционные завоевания народа, накинуть на его плечи ярмо капитализма. На помощь своим братьям пришла Советская Армия. Сыновья и внуки тех кавалеристов, которые дрались под знаменами Интеркавбригады, выполнили обещание старого кубанца.

Бывают в жизни разные приятные встречи. Встреча с юностью, далекой, овеянной романтикой гражданской войны и пламенных лет начала нашей революции, — самая дорогая для меня.

Обнажив головы, мы долго стояли над безвестной могилой Иштвана. И про себя я шептал: «Спи, дорогой воин. Дело, за которое ты сложил голову на украинской земле, не пропало. Мы отстояли нашу родную Советскую власть в тяжелых боях с фашизмом. Наши армии понесут свои знамена дальше, на запад. Мы поможем народам Европы и народу твоей Венгрии освободиться от гитлеризма».

Ворота в Крым

К середине сентября 1943 года передовые отряды 2-й гвардейской армии, ломая сопротивление арьергардов противника, овладели городом Большой Токмак и оседлали железную дорогу в трех-четырех километрах восточнее реки Молочной.

Еще во время боев в Донбассе авиационная разведка и партизаны предупредили штаб о больших оборонительных работах, ведущихся противником на Молочной.

Попытки 3-й гвардейской стрелковой дивизии с ходу прорваться на передний край противника успеха не имели. Оставалось тщательно готовиться к планомерному прорыву линии «Вотан», как немцы называли рубеж по рекам Чингул и Молочная.

На долю 2-й армии, как и на Миусе, выпала ответственная задача — нанести главный удар.

С рассвета и дотемна офицеры штаба ползали вдоль переднего края обороны, занимаясь рекогносцировкой местности.

Вечером офицеры разведывательного отделения штаба артиллерии уточняли на своих схемах расположение огневых средств противника. Операторы рассчитывали и подготавливали различные варианты артиллерийского обеспечения на направлении главного удара. Снабженцы, сидя за огромными таблицами, которые командующий фронтом генерал Толбухин не случайно назвал «артиллерийскими простынями», подсчитывали итоги подвоза боеприпасов на позиции за каждый истекший день.

Нельзя сказать, что все у нас шло гладко. На беду, новый начальник штаба артиллерии полковник Бордюков с трудом выполнял свои обязанности. Его тянуло «в строй». С этими просьбами он обращался и к командующему, и ко мне. Полковник имел хорошую академическую подготовку, но по складу характера не подходил к нервной, кропотливой и напряжённой штабной работе.

Позже, после прорыва на Молочной, исполнилась его мечта: Бордюков стал командовать артиллерией корпуса. И надо сказать, отлично справлялся с этим делом.

Не повезло нам также и с начальником артиллерийского снабжения штаба армии. Еще на Миусе уехал от нас опытный начальник этой службы. Вместо него назначили военного инженера, специалиста по вооружению. И ошиблись. Он оказался беспомощным снабженцем.

В разгар подготовки к предстоящей операции меня вызвал командующий.

— Ну-ка, «бог войны», поведай, как лучше открыть ворота в Крым? — с ходу потребовал Захаров.

— Попытаюсь, если дадите несколько минут на размышление.

Мы с офицером-разведчиком сели за стол, на котором лежали аэрофотоснимки, присланные из штаба 8-й воздушной армии. Быстро сличив новые схемы со старыми, сразу же отметили одну деталь: траншей и дзотов на линии обороны по реке Молочной стало гораздо больше. Отчетливо просматривались инженерные укрепления севернее Мелитополя. Однако орудий на позициях было мало.

— Судя по новой аэрофотосъемке, — доложил я командарму, — противник решил укрепить подступы к полуострову и повесить на воротах в Крым новые замки. Чтобы их открыть, придется сосредоточить не менее двухсот орудий и минометов на километр фронта. Поэтому участок прорыва должен быть минимальным, еще меньше, чем на Миусе.

— Пленный штабной офицер, — многозначительно заметил Захаров, — заявил, что немцы имеют специальную директиву Гитлера о Крыме. С особым упорством они будут оборонять рубеж Запорожье — Молочная — Мелитополь.

— Это вполне понятно, — сказал я. — Сохраняя этот рубеж, можно держать в своих руках Крым, никопольский марганец, криворожскую руду. Тем более что местность там сильно пересеченная, поэтому оборонять рубеж легко. Барон Врангель двадцать три года назад тоже придавал большое значение этому району, как выгодному рубежу для прикрытия Крыма с востока. Он приказал генералу Слащеву создать на Молочной «неприступные позиции», что и было выполнено с помощью английских и французских инженеров. И все же Красная Армия разгромила эти «неприступные позиции».

Выслушав мои предложения о создании группировки артиллерии и расчеты на подавление огневых средств противника, командарм объявил свое решение: в течение 26 и 27 сентября прорвать главную полосу обороны, а 28-го обеспечить ввод в прорыв конно-механизированной группы.

Решение Захарова поразило нас: два дня на прорыв главной полосы. Мало, очень мало! «Справимся ли?» — с тревогой думал я.


* * *
Возвращаясь от командарма в штаб артиллерии, я встретил майора П. К. Бойко. Он был, как всегда, подтянутый, аккуратно одетый, с блестящими новыми золотыми погонами. Представившись, майор доложил, что вместе с ним прибыли восемь выпускников вверенного ему артиллерийского отделения армейских курсов младших лейтенантов. На курсы отбирали лучших боевых командиров орудий. В течение четырех месяцев они получали минимум теоретических знаний и назначались командирами взводов. Как правило, младшие лейтенанты великолепно справлялись со своими обязанностями.

Вот и сейчас в штабе артиллерии стояли подтянутые, физически крепкие воспитанники армейских фронтовых курсов, закаленные во многих боях и походах. Поздравив их с присвоением офицерских званий и пожелав дальнейших успехов в борьбе с врагом, я спросил об их желаниях и просьбах.

— У нас одно желание — поскорее попасть в свои части и участвовать в боях на Молочной, — хором ответили младшие лейтенанты.

Майор Бойко доложил, что все выпускники, кроме одного, направляются в свои части.

— А младший лейтенант Распоркин?

— Прошу назначить его ко мне курсовым командиром, — ответил майор. — Он самый подготовленный. Я видел его в боях под Громославкой, Нижне-Кумским, Верхне-Кумским, когда отражали натиск танковой группировки Манштейна. Распоркин показал себя молодцом.

Да, то были тяжелые дни. Бойко рассказал о них перед строем. Вот как все произошло.

Манштейн спешил на выручку к окруженной в Сталинграде группировке фон Паулюса. Впереди могучей лавиной шли танки. На направлении главного удара врага нашу артиллерию поставили на прямую наводку. Развернулся и 1095-й армейский пушечный артиллерийский полк под командованием подполковника А. С. Ярошенко. Едва забрезжил рассвет, как с наблюдательного пункта подали команду «К бою по танкам!». Семь раз танки неприятеля атаковали пехотинцев, постепенно приближаясь к позициям тяжелой артиллерии. Но ни один расчет не отошел. Темп огня нарастал: вместо двух выстрелов в минуту хорошо слаженные расчеты давали по три. Метко било по танкам и орудие Распоркина, выводя из строя одну машину за другой.

Но выбывали и наши артиллеристы. Ранен заряжающий. Упал наводчик, сраженный осколком. Орудие замолкло. Распоркин кинулся к панораме, заменил наводчика, и пушка вновь заговорила. И вот вдали взметнулось пламя над танком. Снаряд угодил в цель.

Противник, взбешенный большими потерями, бросил в атаку на артиллерийские позиции свою пехоту. Гитлеровцы двигались с трех сторон, стараясь наверняка и окончательно разделаться с батареей. Пришлось на время прекратить стрельбу из орудий и переключиться на пулеметы. Распоркин давно уже возил на прицепе «максим», прихватив его где-то на обочине фронтовой дороги на всякий случай. И вот этот случай наступил. Укрывшись за бруствером, сержант стал поливать вражескую пехоту свинцовым огнем. Атака неприятеля была отбита…

Молодые офицеры с интересом слушали Бойко. А Распоркин нервничал: он не любил, когда его хвалили. Вот и теперь не вытерпел:

— Товарищ майор, извините, не один я так действовал. Хорошо тогда дрались Ишутин, Еременко, Рыбак, Зайцев. Вот здесь стоят бывшие командиры орудий Иван Гонтарь, Григорий Пономарев. У них гораздо лучше получалось. О них и расскажите.

Слушая младшего лейтенанта Ф. П. Распоркина, я с радостью смотрел на этого коренастого крепыша. Его красивое загорелое лицо нисколько не портили шрамы на виске и щеке.

— А как вы смотрите на то, чтобы вернуться на курсы? — спросил я Распоркина. — Будете там помогать майору Бойко учить людей.

— Что вы, товарищ генерал, какой из меня помощник по учебной части. Очень прошу отпустить в полк. К пушкам тянет.

В словах младшего лейтенанта звучала такая страстная просьба, что я не мог отказать ему.

Позже мы не раз встречались с Распоркиным во время горячих боев за Донбасс и Крым. Помню ночь на 9 апреля. Шла подготовка к прорыву третьей позиции противника за Турецким валом. Командование рискнуло выдвинуть 152-мм пушки-гаубицы ближе к пехоте, чтобы сопровождать ее, как говорят, огнем и колесами. Переброска к переднему краю громоздких орудий с помощью тихоходных тракторов не сулила нам ничего хорошего. По ним даже ночью можно бить без промаха. А что же будет утром? Эти мысли не давали мне покоя. Оставалось рассчитывать на находчивость и смекалку артиллеристов. И они не подвели. Распоркин нашел надежные пути подъезда, а глубокую воронку превратил в хороший орудийный окоп. На рассвете взвод младшего лейтенанта удачными попаданиями уничтожил несколько дзотов, блиндажей и других укреплений противника. Пехота, чувствуя действенную поддержку артиллеристов, устремилась вперед к Ишуни.

Взвод Распоркина отличался не только меткостью стрельбы и отличной выучкой расчетов. Солдаты с полуслова понимали замысел своего командира и быстро выполняли его смелые маневры. В районе Ишуни, у озера, на башне Бромзавода гитлеровцы установили несколько пулеметов, которые преградили путь нашей пехоте. После бомбежки и короткого артиллерийского налета немцы перешли в контратаку и потеснили наши стрелковые подразделения. Взвод Распоркина в это время перемещался на новые позиции. Командир не растерялся. Под огнем неприятеля Распоркин приказал снять орудия с передков, быстро изготовил их к бою и обстрелял башню. Наблюдательный пункт, пулеметные точки, обосновавшиеся там, были уничтожены. Благодаря этому наши подразделения восстановили положение.


* * *
Геббельсовская пропаганда с весны 1943 года внушала немецким солдатам веру в непреодолимость сверхмощного «Днепровского вала» с твердынями-крепостями, якобы созданными на западном берегу. Приказ Гитлера подкреплял эту ложь требованием: «Ни шагу назад. Любой ценой удержать „Днепровский вал“!» И многие оккупанты верили, что за Днепром они отсидятся, получат передышку, а там, может, с новыми силами вновь двинутся на восток.

Широчайший Днепр, с высоким западным берегом, с низким, а местами и заболоченным восточным, был могучей естественной преградой для наступающих войск. Невыгодные подступы с востока усиливали оборону, а в сочетании с инженерными укреплениями «Днепровский вал» действительно казался неприступным. К югу от Запорожья он проходил по реке Молочной, заканчивающейся ниже Мелитополя мелководным, но широким озером Молочное, которое примыкало к Черному морю. Таким образом, на юге получалась сплошная линия естественных препятствий, наглухо закрывавших подступы к Крыму.

Манштейн и Холлидт решили создать на Молочной небывало плотную группировку войск. Десять пехотных дивизий и три горнострелковые были вытянуты в одну линию. Михайловское направление — участок в сорок четыре километра — защищали шесть дивизий. Штаб 6-й немецкой армии рассчитывал, что именно здесь наши войска будут наносить главный удар.

Вторым по плотности живой силы и огня было мелитопольское направление. На обоих участках гитлеровцы сосредоточили много тяжелой артиллерии.

Но самое, пожалуй, сильное впечатление производил на нас западный берег Молочной, обрывистый, высокий, без дорог.

Помню, как-то приехали мы в колонию Лихтенау, где размещался передовой наблюдательный пункт командующего артиллерией 2-го гвардейского механизированного корпуса. Посмотрели вперед и поразились: перед нами западный берег реки — громада в девяносто метров высоты, изрезанная окопами. Гитлеровцы хорошо видели отсюда наши артиллерийские позиции.

Всю местность на Молочной, как будто специально созданную природой для обороны, противник неутомимо насыщал укреплениями и огневыми средствами. Еще в дни боев за Донбасс мы знали об этом по фотосхемам воздушной разведки. Однако действительность превзошла все наши ожидания. Недаром пожилые пленные сравнивали Молочную с Верденом.

В полосе действий нашей армии гитлеровцы создали наиболее глубокую оборону — до двадцати километров. Здесь проходило четыре мощных рубежа с противотанковыми рвами. Особенно много внимания уделяли оккупанты минированию подступов к позициям, не исключая даже брустверов окопов и дна противотанковых рвов.

Гитлеровцы всерьез и надолго устраивались на Молочной. Это стало особенно ясным после прорыва. Наши инженеры обнаружили до двух с половиной тысяч блиндажей, способных выдержать попадание 122-миллиметровых гаубичных снарядов.

Много можно говорить об инженерном оборудовании «Днепровского вала», но я укажу еще лишь на некоторые особенности.

Прежде всего надо сказать о кинжальном пулеметном огне на переднем крае. В крутых скатах по западному берегу реки Молочной, равных по высоте двадцатипятиэтажным зданиям, гитлеровцы устроили замаскированные «сотки» (скрытые огневые пулеметные точки). Другая, и самая важная, особенность — очаговое построение обороны. Не говоря уже о поселках, каждая высотка или группа курганов представляла собой опорные пункты, изолированные друг от Друга; отсутствовали сплошные траншеи и ходы сообщения в тыл. Делалось это с той целью, чтобы солдаты не смогли покинуть позиции. И наконец, фланкирующий, многослойный огонь пулеметов. На нем была основана система обороны: все, что находилось между опорными пунктами, простреливались.

Противник создал значительную плотность артиллерии и минометов — десятки стволов на километр фронта, что в его практике не часто бывало.

Все это, вместе взятое, представляло собой весьма внушительную силу и вселяло в гитлеровцев уверенность в непоколебимой прочности их позиций.

С 20 сентября 1943 года наши части, преодолевая упорное, все возрастающее сопротивление, вышли на рубеж Тифенбрун — западная окраина Большого Токмака — станция Молочанск — колонии Фишау, Лихтенау, Альтенау и село Ново-Филипповка. Этот рубеж — своеобразное предполье у главной полосы обороны — проходил в двух — четырех километрах от рек Чингул и Молочная. Надо было еще приблизиться к противнику, окопаться и занять исходные позиции для штурма. Завязались кровопролитные бои.

В первые десять дней нашей пехоте удавалось врываться на передний край или захватывать узел сопротивления в полутора-двух километрах от него, но каждый раз противник яростными контратаками и бомбежками с воздуха пытался, и зачастую небезуспешно, восстанавливать положение.

Трудно нам было на Миусе прорывать оборону, но здесь, на Молочной, еще труднее. Оккупанты сопротивлялись с непонятным вначале для нас яростным ожесточением.

Однажды во время этих боев мне привелось быть на наблюдательном пункте командующего артиллерией 295-й стрелковой дивизии. Артиллеристы поддерживали наступление 1038-го стрелкового полка этой дивизии, входившей в состав 13-го гвардейского корпуса. Боевая задача полка заключалась в том, чтобы ворваться в оборону противника и овладеть высотой 115,0 в двух километрах северо-западнее колонии Альт-Мунталь.

Альт-Мунтальская высота имела очень важное значение для нашей армии: с нее на главном направлении прорыва просматривалась вся местность в глубине обороны.

После артиллерийской обработки полк стремительным натиском опрокинул врага и занял первую линию траншей в районе высоты. Гитлеровцы откатились, но в тот же момент на наших бойцов обрушились снаряды по крайней мере целой сотни орудий. Потом оккупанты пошли в контратаку. Впереди их пехоты грозно двигались танки. Бой длился около часа. Не выдержав, враг отхлынул, оставив на месте четыре горящих танка, много убитых и раненых.

Отразив контратаку, наши бойцы во главе с командиром полка майором В. Н. Любко ворвались на плечах противника в соседние окопы. Закрепившись на новом рубеже, 1038-й полк перешел к обороне.

От всех расположенных поблизости артиллерийских частей на высоту немедленно протянулись телефонные провода для связи с передовыми наблюдательными пунктами.

Первая контратака гитлеровцев захлебнулась, но они не отказались от мысли сбить полк с высоты. За шесть часов фашисты пять раз бросались на высоту, но артиллеристы шквальным огнем опрокидывали их. Был такой момент, когда сотня вражеских автоматчиков почти достигла окопов, но тут поднялись две наши роты и стремительным штыковым ударом отогнали атакующих.

С наблюдательного пункта нам представилась потрясающая картина: никогда еще не приходилось на таком небольшом пространстве видеть столько человеческих жертв. Обращенный к неприятелю склон высоты был усеян трупами и медленно ползущими ранеными; горело восемь танков, и густой черный дым плавно распространялся в нашу сторону.

Особенно большие потери гитлеровцы понесли в пятой контратаке, когда попали под заградительный огонь 1095-го армейского артиллерийского полка. Командир полка подполковник А. Д. Кузнецов рассчитывал накрыть огнем пятнадцать вражеских танков, шедших, как на параде, развернутым строем впереди автоматчиков. Однако командир полка допустил просчет на одну-две минуты, и залп двадцати четырех орудий, миновав танки, всей массой огня обрушился на две роты автоматчиков. Мы, признаться, были очень довольны этой ошибкой. С танками потом справились, а вот пехоту так поразить не всегда удается.

1038-й стрелковый полк, стойко отражая контратаки противника, понес большие потери: из его окопов вереницей спускались наспех забинтованные бойцы, на носилках переправляли в медсанбат тяжелораненых.

Наступила пауза. Смолкла немецкая артиллерия. Командир 295-й стрелковой дивизии полковник А. П. Дорофеев выслал подкрепление отважному полку. На высоту стали подниматься подносчики с пищей и патронами. Пригибаясь под тяжестью сумок и свертков, потянулись медицинские сестры и санитары с носилками.

Ко мне подошел командующий артиллерией дивизии полковник А. Н. Самохин.

— Ваше приказание готовиться к новой контратаке выполнено. Отданы необходимые распоряжения. Через четверть часа проверю, — доложил он.

Самохин опустил руку и, посмотрев на часы, уже неофициальным тоном озабоченно добавил:

— Эта тишина неспроста. Противник что-то замышляет. До темноты осталось еще три часа.

Артиллеристы двинулись на помощь полку. Мимо нас протащили на руках несколько противотанковых орудий. Немецкие минометчики заметили их и тотчас же открыли огонь.

— Эх, ч-черт! — скрипнул зубами Самохин, подбросив бинокль к глазам.

У орудий разорвалась мина. Несколько человек упало, остальные еще быстрее покатили пушки.

Полковник ушел проверять, как выполнены его распоряжения. На наблюдательном пункте остались офицер штаба артиллерии армии капитан Сапожников, адъютант и солдат Митюхин, дежуривший у стереотрубы.

Внезапно со стороны колоний Фридрихсфельд и Октоберфельд загремели частые орудийные выстрелы. Высота покрылась темно-коричневыми облачками разрывов. Наше внимание привлекла группа медицинских сестер и санитаров, которые залегли под разрывами в тридцати — сорока метрах от окопов. Но некоторые, очевидно более опытные, продолжали ползти вперед, стараясь поскорее добраться до спасительных укрытий. Вдруг несколько человек из лежавших, не выдержав, поднялись и побежали назад. И через несколько секунд их снова повалило наземь очередными разрывами. Кому-то из них уже никогда не подняться, а кто-то ранен, и, конечно, тяжело…

— Вот так всегда бывает, — тихо, сожалеюще сказал Митюхин, глядя в стереотрубу. — Оно, конечно, страшно лежать под этаким огнем, но бежать — последнее дело. Верная гибель!

Наша артиллерия открыла ответный огонь. На этот раз он не достиг цели. Снаряды рвались вдали от вражеских батарей. Они стояли в глубоких оврагах, а звукометрические станции еще не успели их засечь.

Через полчаса гитлеровцы так же внезапно, как и начали, прекратили обстрел. Мы ожидали контратаки, но они готовили другой сюрприз. На горизонте правильными треугольниками обозначились черные точки. Вскоре донесся нарастающий рокот моторов. Над высотой разворачивалась эскадрилья за эскадрильей.

— Девяносто, — сосчитал солдат.

Три раза заходили они на позиции полка. Для нас, артиллеристов, привыкших к подсчетам, это означало, что на каждые сорок — пятьдесят квадратных метров площади пришлось по бомбе. Бурый дым закрыл высоту.

Когда дым рассеялся и открылись склоны, я приник к стереотрубе. Высоту усеяли воронки с обуглившейся землей. Видимо, удар большой плотности пришелся точно по позициям полка. Там было тихо, безжизненно.

Вот с неприятельской стороны выползли десять тяжелых танков, покачиваясь на ухабах и ямах, они пошли на высоту. Мгновенно сзади них возникла стена наших разрывов. Артиллеристы отсекли пехоту, а танки продолжали идти. Среди них рвались тяжелые снаряды, но машины упрямо ползли. На наших позициях гнетущее безмолвие, никакого движения.

— Погиб полк! — тихо, сквозь зубы бросил Самохин, только что вернувшийся на наблюдательный пункт.

Я смотрю на высоту и невольно вспоминаю другой тяжелый эпизод войны.

…1941 год, конец июня. Бои за Минск. После сокрушительного налета немецкой авиации я — тогда командир артиллерийской бригады — с солдатом отправился проверить состояние наших позиций. Шли полем, сквозь начинавшую созревать рожь, вдыхая ее слабый медовый аромат. Солдат, всегда внимательный к окружающему, показал в сторону:

— Танки!

Они шли колонной по лощине километрах в двух от нас.

Ближайшая батарея — метрах в полутораста, в небольшом перелеске. Почему она не стреляет? Подпускает на короткое расстояние?

— Бежим на батарею, — говорю солдату.

Приминая сухо шелестящую рожь, выскакиваем на проселочную дорогу, несемся по ней. Вот мы и на огневой. У орудий ни одного человека. Две глубокие воронки, в них трупы бойцов. Рядом перевернутая сорокапятимиллиметровая пушка. Остальные орудия засыпаны землей.

— Товарищ полковник, — говорит солдат, — танки подходят! Скорее в лес!

— Лес далеко, не успеем.

Торопливо осматриваем орудия. Одно исправно. Очищаем его от земли. Солдат молча помогает, искоса поглядывая на меня.

— Снаряды!

Боец подает осколочный.

— Не тот! Бронебойный!

Заряжаю. Навожу. Выстрел! Танки идут. Еще выстрел! Идут. Стреляю третий раз.

— Дьявол их забери! Идут!

Осталось метров семьсот. Холодок пробегает по спине. Почему промахиваюсь? Волнуюсь, что ли? Да нет как будто. Голова ясна, руки тверды, прицел точный.

— Ниже, полковник! Ниже наводи! Снаряды рикошетируют от лобовой брони, — кричит кто-то сзади.

Я оторопело оборачиваюсь. На меня смотрит заместитель командующего Западным особым военным округом генерал-лейтенант И. В. Болдин. Проходя мимо, он «завернул на огонек».

Быстро меняю наводку. Теперь уже волнуюсь, чувствую себя, как на экзамене. Один за другим даю три выстрела. Никакого впечатления!.. Танки идут себе как ни в чем не бывало. Стреляю еще.

— Попали, попали! — радостно кричит солдат.

Один танк загорелся. Совсем другое ощущение. Появилась уверенность. Посылаю еще два снаряда. Попадание.

Танки повернули назад. Для острастки пустил им вдогонку несколько снарядов. Еще один танк задымился.

…Все это в один миг промелькнуло передо мной, когда я напряженно наблюдал за танками, ползущими к высоте. Вот они уже у склона. Неуклюже переваливаясь через воронки, ползут вверх.

— Ну что же, — вздохнул Самохин. — Видно, встретить их там некому.

Телефонист передает мне трубку. Командир 1095-го подполковник Кузнецов докладывает:

— Через минуту открывало заградительный огонь перед высотой.

— Быстрее! — успел я скомандовать, когда Самохин радостно воскликнул:

— Жив полк!

У самого кургана дымились три танка. Значит, одно-два орудия у полка в исправности и есть кому стрелять. Высота окуталась дымом; артполк открыл заградительный огонь.

Когда через пять-шесть минут дым рассеялся, стало видно, что горят уже пять танков. Пехота противника так и не вышла: ее отсек огонь Самохина и Кузнецова.

Полк блестяще выполнил свою задачу. Высота была прочно занята нами. В результате шестичасового боя удалось добыть ценные разведывательные данные: артиллерийские наблюдательные пункты успели обнаружить немецкие дзоты, орудия, пулеметы и определить их топографические координаты; звукометрические станции уже к вечеру дали в штаб сведения о пятнадцати вновь обнаруженных батареях.

Все это было необходимо для генерального штурма обороны противника.

В уничтожении немецких танков особенно отличились батареи, которыми командовали капитаны Безбородов и Полинский, а также старшие лейтенанты Оленник и Шевцов из 819-го артиллерийского полка.

Мимо нас брели захваченные на высоте пленные. В их походке было что-то необычное. Решительно все почему-то держали одну руку на животе, и от этого фигуры были неестественно изогнуты.

— В чем дело? — спросил я у конвоира, пожилого старшины, с усами цвета спелой пшеницы.

Он хитро и немного смущенно улыбнулся:

— Штаны боятся потерять, товарищ генерал.

— То есть?

— Разрешите доложить?

— Докладывайте.

Старшина повернулся к пленным.

— Колонна, стой! — скомандовал он, стукнув автоматом о землю.

Пленные остановились, все так же не снимая рук с животов.

У старшины мелькнул в глазах лукавый огонек, и он охотно начал рассказывать:

— Ежели по порядку, товарищ генерал-майор, то дело было так. Взять-то мы их взяли, а отправить в тыл нет никакой возможности. Сами небось видели — фашисты передыху нам не давали. Как тут их поведешь? Вот и сидят они, значит, с нами, в траншее. Командир роты мне говорит: «Смотри, Васильевич, как бы они у нас за пятую колонну не сыграли, тогда нам туго придется. Возьми, говорит, две гранаты и, если заметишь что, кидай с маху. А то, гляди, во время контратаки похватают оружие — вишь его сколько валяется — да и чесанут нас с тылу». Ну я решил иначе — взял да и собственноручно поотрезал им пуговицы на штанах и подштанниках, чтобы руки были заняты. Так они, голубчики, весь бой и просидели на месте. Без штанов-то не разойдешься.

Мы с Самохиным весело слушали забавный рассказ. Старшина улыбался, довольный произведенным впечатлением. Пленных собирались уводить; я велел адъютанту оставить двоих, махнув рукой старшине:

— Потом пришлю их в штаб!

Привели толстого фельдфебеля и сухопарого, длинношеего лейтенанта Валлера, конфузливо подтягивавшего брюки.

— Хуже было б, если бы при малейшем подозрении он угостил вас гранатами, — сказал я, указывая на старшину.

Офицер криво улыбнулся.

— Остроумный способ, — буркнул он.

Пленных привели ко мне в блиндаж. Ободренный незлобивым приемом, лейтенант охотно поведал, что он командир роты. До войны имел небольшой продовольственный магазин. Жил со своей Мартой счастливо, воспитывая двух детей.

Я осторожно спросил, чем объясняется такое ожесточенное сопротивление, какое оказывают последнее время немецкие солдаты.

У лейтенанта сразу вытянулось лицо. Он встал и, поддерживая брюки, начал:

— Доблесть германского солдата общеизвестна…

Потом, посмотрев на котелок и хлеб, устало махнул рукой и сел.

Я кивнул ему на еду.

— Дело очень простое, — проговорил офицер, взял вилку и, осторожно поддевая на нее мясо, продолжал: — Наши генералы тоже любят шутить вроде вашего, как это — ста-аршины! Только шутки у них жестокие и стоят жизни тысячам немецких солдат.

Дальше он рассказал об инструкции Холлидта, одобренной Манштейном. Холлидт считал, что солдаты в критические минуты думали не о защите отечества на Миусе, как приказал фюрер, а о том; как бы спастись от «катюш».

— Вот он и придумал… злую шутку — «мышеловки», — продолжал рассказывать лейтенант, жадно поглощая гречневую кашу, невольно разделяя свою речь короткими паузами. — Оборона на Молочной… была уже построена по другой системе — ротных и батальонных опорных пунктов… без ходов сообщения между ними… Уйти с таких позиций, когда все живое вокруг скашивается огнем, совершенно невозможно… Поэтому нашим солдатам и приходится обороняться до последнего… Даже раненых нельзя вынести.

Фельдфебель, плотный и рыжий, уже расправился с едой и, закурив с видимым наслаждением, подтвердил:

— Верно говорит господин лейтенант. В нашей роте осталось семь человек. Раненых было около восьмидесяти. По ходам сообщения их можно было бы переправить на перевязочный пункт, а тут без медицинской помощи почти все погибли.

О тяжелых потерях неприятеля на Молочной в один голос говорили все пленные. И во многом здесь повинна пресловутая «инструкция». В боях перемалывались и целые пехотные дивизии, и отдельные полки и батальоны. Этими «отдельными» частями Манштейн пытался поддержать оборону. Очевидно, он и здесь проявил «заботу о душах немецких солдат», посылая в самое пекло совершенно необстрелянных людей.

Так, лейтенант Вагнер, командир роты немецкой пехотной дивизии, показал, что 27 сентября в районе Октоберфельда был введен в бой 500-й отдельный батальон. Уже через шесть суток в его пяти ротах осталось не более пятнадцати процентов личного состава. 30 сентября прибыл на Молочную 4-й отдельный велосипедный полк 403-й пехотной дивизии. Всю войну он охранял мосты во Франции, а позже в Крыму. За пятнадцать дней велосипедный полк лишился почти всего своего состава. Большие потери понесла прибывшая с Тамани на Молочную 79-я пехотная дивизия. За десять дней она уменьшилась вдвое.


* * *
На наблюдательном пункте командующего артиллерией армии во время наступления всегда много представителей. Здесь можно узнать самую точную обстановку и переговорить по телефону с любой воинской частью. Вот и сейчас, когда мы только что закончили допрос немецких пленных-артиллеристов, в наш блиндаж пришли начальник политуправления фронта генерал-майор М. М. Пронин, начальник политотдела армии генерал-майор А. Я. Сергеев. Михаила Михайловича беспокоили причины наших неудач на Молочной, и он старался на месте разобраться, в чем корень зла.

— Артиллеристы наши стреляют, стреляют, а толку мало, — прямо с порога бросил он упрек в мой адрес. — Только поднимется пехота в атаку, как тут же ее встречает шквал вражеского огня. Куда, братцы, это годится? Вы хоть и «боги войны», но спуску и вам не будет.

Кое-кто из присутствующих артиллеристов пытался оправдываться, ссылаться на превосходство противника в силах и средствах. Однако генерал был неумолим, требуя точнее и эффективнее бить по огневым позициям и укреплениям фашистов, с толком расходовать каждый снаряд. Начальник политуправления не только критиковал, но и подсказывал, с кого надо брать пример, кому подражать.

— То ли дело у вас снайперы, — с увлечением заговорил он на любимую тему, — тихо, бесшумно работают, а как хорошо у них получается! Наверное, не меньше сотни фрицев за сутки наколачивают?

— Иногда и того больше, — доложил Сергеев. — Возьмите хотя бы Бочарова. Двести тридцать фашистов истребил… Между прочим, до него отсюда рукой подать.

— Хотелось бы повидать солдата, — сказал Пронин.

Генерал Сергеев позвонил в штаб дивизии, и ему сообщили, что снайпер сейчас свободен от дежурства. Через час на наш наблюдательный пункт пришел рядовой А. А. Бочаров, высокий, стройный, светловолосый молодой боец со снайперской винтовкой. На его груди сверкал новенький орден Красного Знамени, недавно врученный командующим фронтом Ф. И. Толбухиным. На просьбу генерала Пронина рассказать об опыте успешной охоты на оккупантов Бочаров скромно ответил:

— Работа моя обыкновенная, как и у всех снайперов. Часами внимательно наблюдаю, выжидаю появления цели. Появилась — бью. Вот, пожалуй, и все… Правда, последнее время трудновато стало выслеживать противника. Немец зарывается в землю, траншеи у него глубокие делают.

— Ну и что же, без дела сидите теперь? — подзадорил Пронин.

— Нет, что вы, товарищ генерал, как можно без дела отсиживаться? Выходим из положения.

— Вот и расскажите об этом.

— Пришлось нам, снайперам, пристраиваться к артиллеристам. С утра, значит, узнаем, по каким участкам переднего края будут они стрелять. Мы перекочевываем туда поближе, присматриваемся. Попадет снаряд по брустверу — окоп делается шире и мельче. Глядишь, в этой выбоине промелькнет то полкаски, то полпилотки. А много ли снайперу надо? Свой участок пристрелян, глаз наметан, палец постоянно на спусковом крючке. Выстрел — и фрицу капут. Вчера вот минометчики несколько мин уложили прямо в стык траншеи и хода сообщения. Фашисты забегали, забыли о всякой осторожности. Мои товарищи сразу воспользовались их оплошностью. Сделали всего несколько выстрелов, а гитлеровцы не досчитались двух офицеров и нескольких солдат. Вот так и воюют наши снайперы.

— Вы все о товарищах говорите, а сами-то как охотитесь за этой живностью? — не унимался Михаил Михайлович, вникая во все тонкости работы снайпера.

— Обо мне что говорить: я снайпер молодой, у нас в команде получше есть.

— Ну а все же, сколько у вас прибавилось вчера на счету?

— Всего два фрица, те, что выскочили из траншеи.

— А по каскам стреляли?

— Стрелять-то стрелял, но, кто его знает, убил или промазал. Раз не уверен, не заношу их в свой список. Тут точность нужна… и честность.

Пронин задумался, ушел в себя.

— Честность, говорите? — раздумчиво отозвался Михаил Михайлович. — И точность? Это хорошо, по-комсомольски, товарищ Бочаров. Будьте всегда таким, да и товарищам напоминайте о честности. Честный солдат всегда достойно выполнит свой долг перед Родиной.

Я с интересом смотрел на Бочарова. Он сидел спокойный, невозмутимый, и только едва заметная улыбка на его обветренных губах, казалось, говорила о том, что он-то уверен в точности своих выстрелов по каскам, но хвастаться нехочет.

Генералы Пронин и Сергеев были энтузиастами снайперского движения, они всячески поощряли метких стрелков, на совещаниях и с помощью солдатских газет активно пропагандировали их опыт. Вот почему политработники вникали во все секреты работы комсомольца А. А. Бочарова.

— А ночью охотитесь? — продолжал выпытывать Пронин.

— Всяко бывает. Иногда ночью «улов» случается побольше, чем днем. Прошлую ночь против нашей пятой роты появился какой-то нахальный немецкий пулеметчик. Выкатит пулемет на бруствер, мгновенно даст очередь и сразу скатывается в окоп. Хитрый, гад, но и мы, как говорится, не лыком шиты. В конце концов убрали его. Выследили по вспышкам, а когда темное небо вспарывали немецкие осветительные ракеты, мы засекли площадку, на которой размещался пулемет. И вот когда гитлеровец вновь открыл огонь, мы его и сняли.

— Уверены в этом?

— Дружки мои говорят, что убит. Ведь пулемет-то после выстрела остался на месте, но замолк. Тут уж точно.

Начальник политуправления посоветовал Бочарову о своем опыте и успехах товарищей написать во фронтовую газету.

— Пусть знают и учатся другие вот так же, как вы, истреблять врага.

Генерал Пронин крепко пожал руку Бочарову и пожелал ему новых успехов.

Через несколько дней в газете была напечатана статья снайпера. Читая ее, я узнал, что А. А. Бочаров вырос на Кавказе, в семье отличного охотника. Отец частенько брал сына в лес, терпеливо рассказывал и показывал, как нужно добиваться меткого выстрела. Уроки старого охотника пригодились сыну на войне.

Нейнесау

Целый месяц продолжались упорные наступательные бои на нашем фронте. Армия взламывала глубоко эшелонированную оборону противника. Направление главного удара оказалось на самом сильном участке укрепленной полосы неприятеля.

Командующий фронтом генерал армии Ф. И. Толбухин и представитель Ставки Маршал Советского Союза А. М. Василевский на месте убедились в том, что на михайловском направлении наши войска не пройдут: настолько сильно был укреплен этот рубеж. И тогда командование решило нанести главный удар на новом участке фронта.

Начальник штаба фронта генерал С. С. Бирюзов коротко и ясно, как всегда, доложил обстановку:

— Армия Захарова за двадцать суток прогрызла около одной трети обороны противника. Командующий шестой немецкой армией генерал Холлидт твердо уверен, что мы будем и дальше наносить главный удар здесь же, и поэтому срочно перебрасывает сюда войска с мелитопольского направления.

— Конечно, — улыбаясь, проговорил член Военного совета армии генерал-майор Н. Е. Субботин, — немцы привыкли к тому, что, где находится вторая гвардейская армия, там и будет главный удар. Мы сами приучили их не задумываться. Так было на Миусе и в первый и во второй раз, да и здесь тоже.

Вскоре было принято решение о перенесении главного удара Южного фронта на Мелитополь, где оборона была несколько слабее и обозначился успех.

Это решение оказалось для врага совершенно неожиданным.

Но от нашей армии, разумеется, требовалось выполнение прежней боевой задачи.

20 октября командир 13-го гвардейского корпуса генерал Чанчибадзе доложил Захарову об освобождении колонии Нейнесау. Требовалось закрепить успех и попытаться в этом районе пробить брешь в обороне врага. И командование армии решило сосредоточить здесь еще больше артиллерии.

Для подготовки передового наблюдательного пункта отправился капитан Сапожников с группой связистов. Через полчаса он по телефону доложил:

— Подыскал на высотке блиндаж, оставленный немцами, из которого можно вести наблюдение и управлять огнем. Однако по этому участку немец бьет из легких минометов. Надо осторожнее подходить к блиндажу.

— Какова обстановка? — спросил я.

— Трудно сейчас разобраться, товарищ генерал. Рядом со мной командир стрелкового батальона и командующий артиллерией дивизии полковник Шевченко, к вашему приходу сюда выясню у них и доложу.

По пути к наблюдательному пункту мы не раз попадали под обстрел. У самой высотки услышали крик телефонистки:

— Скорее в траншею! Немецкие танки!

Пришлось прибавить шагу. Успели вовремя укрыться: в полукилометре от нас появилось семь танков. Несколько снарядов пронеслось над блиндажом, один разорвался рядом.

— Что все это значит? — спрашиваю у Сапожникова. — Почему противник обстреливает из района колонии? Ведь Нейнесау…

— Нейнесау пока еще у немца, — хмуро отвечает он.

— А Чанчибадзе доложил, что у нас.

Сапожников машет рукой. Оказывается, наш батальон занял лишь южную часть колонии, но гитлеровцы вскоре выбили его оттуда.

Бой разгорается. В соседнем окопчике — командир 76-миллиметровой батареи. Его снаряды рвутся рядом с танками, но безрезультатно: он стреляет с закрытых позиций.

— Где же противотанковые пушки? — спрашиваю Сапожникова.

И тут же слева, как бы в ответ, ухнуло наше орудие, за ним еще три. Два танка загорелись. Остальные ушли. Но в отместку по нашим пушкам, подбившим танки, из глубины обороны ударили немецкие минометы.

87-я гвардейская стрелковая дивизия, на позициях которой мы находились, спешно готовилась к штурму Нейнесау. Противотанкисты выкатили орудия поближе к ротам, чтобы двигаться в их боевых порядках. Наконец полковник В. А. Шевченко и командиры артиллерийских бригад доложили о готовности обеспечить поддержку наступления пехоты артиллерийским огнем.

И вот тысячи снарядов и мин обрушились на укрепления и огневые позиции врага. Его опорные пункты заволокло дымом.

Стремительно поднялась пехота.

Орудия и минометы перенесли огонь в глубину. В стереотрубу ясно видна первая улица колонии. Большинство зданий уцелело. Пехотинцы, строча из автоматов, подбегают к садам и огородам. Слева атакует стрелковая рота. Гитлеровцы выкатили пулеметы из убежищ и начали обстрел. Бойцы залегли перед белым каменным забором.

Роту сопровождают три орудия. Одно из них успело сделать лишь несколько выстрелов — и расчет тут же залег. Второе и третье совсем не смогли изготовить к бою: их обстреляли из пулеметов.

Но нет худа без добра. Пока немецкие пулеметчики обстреливали пушки, наши стрелки, помогая друг другу, перемахнули через пролом в заборе.

Нам хорошо видно, как схватка идет уже в самой колонии. Слышны разрывы ручных гранат. Это гвардейцы выбивают фашистов из подвалов и бункеров.

Командир батальона вводит в бой третью роту. Солдаты перебежками продвигаются по полю с двумя орудиями. С южной окраины колонии застрочили пулеметы, затем заговорили минометы. По разрывам мин видно, что немцы пытаются подбить пушки. Пехотинцам удалось проскочить в сад и ворваться в Нейнесау, но пушки остались на месте.

В это время командир батальона сообщил полковнику Шевченко по телефону:

— Половина колонии занята. Противник готовит контратаку, а из восьми наших орудий в Нейнесау проскочило только одно, и то лишь с двумя уцелевшими артиллеристами.

Шевченко немедленно послал людей к застрявшим на поле пушкам. Бойцы под огнем противника подбегают к ним, медленно, с остановками тянут их к колонии. Наконец орудия вкатывают в проломы забора. Дело сделано! И перед нами во всем своем величии раскрылся один из незаметных массовых подвигов советских солдат.

Развернувшиеся на всем фронте бои не прекращались ни днем ни ночью.

Наша армия продвигалась вперед. Колония Нейнесау осталась уже позади, освобождена Трудолюбимовка. Один за другим переходят в наши руки населенные пункты.

Прорвав оборону на Молочной, войска Южного фронта вышли на оперативный простор. Не помогли Манштейну ни подкрепления с других фронтов, ни маршевые батальоны, спешившие из Франции и Германии.

В эти напряженные дни мне часто приходилось бывать в частях, встречаться и беседовать со многими командирами, политработниками и бойцами. Многое с годами выветрилось из памяти, но некоторые факты, сценки, лица так запечатлелись, что их не забудешь никогда. Может быть, не последовательно, отрывочно, но о них все же хочется вспомнить и рассказать.

У нас в армии Г. Ф. Захаров ввел такое хорошее правило: накануне наступления старшие начальники отправлялись в передовые траншеи, чтобы ознакомиться с положением дел на месте. Артиллеристы в первую очередь проверяли обеспеченность войск боеприпасами, подготовленность минометных окопов вблизи первой траншеи и противотанковых орудий непосредственной поддержки пехоты.

В начале октября, накануне штурма второго рубежа на Молочной, я с одним пожилым полковником, имя которого, к сожалению, запамятовал, побывал в 24-й гвардейской стрелковой дивизии.

На «виллисе» мы доехали до северной окраины украинского села Богдановка, а затем по узкой тропинке взобрались на гору. Впереди километров на десять — пятнадцать расстилалась открытая местность. Сзади были видны почти все наши артиллерийские позиции.

Пошли по ходам сообщения. Радовал образцовый порядок, заведенный еще бывшим командиром дивизии генералом П. К. Кошевым.

Добрались до первой траншеи. Она пока мелковата, но люди уже начали прокладку «усов», по которым за ночь еще ближе подойдут к окопам противника.

На передовой ленивая перестрелка. Лишь изредка над головой просвистит мина да неожиданно напомнит о себе пулемет.

Осмотрев траншею, остановились закурить. К нам подошли солдаты. Все мы присели на корточки, задымили папиросами, начался общий разговор.

— Товарищ генерал, разрешите спросить, — начал белобрысый, со вздернутым носом и лукавыми глазами боец, — почему, извиняюсь, задержка у союзников со вторым фронтом?

Старый, давно наболевший вопрос.

— Выходит, не готовы еще. Последние пуговицы пришивают… Готовятся основательно. Да вот и в Африке только недавно закончили бои.

Бойцы заулыбались. Пожилой пехотинец охотно включается в разговор:

— Так ведь там не война, товарищ генерал. Баловство одно. Разве похоже на то, что у нас? Вот, к примеру, вчера перед вечером немцы контратаковали. Встретили их хорошим огоньком, они и залегли метрах в ста, дуют из автоматов. Потом вскочили и опять в атаку. Ну мы рассерчали, тоже выскочили и давай в штыки их брать. Не выдержали фрицы, побежали. А двое, вижу, отделились сбоку, чего-то кричат и — рысью к нашей траншее. Удивился я. Как это так? Вся рота повернула назад, а эти два «героя» атакуют нашу пустую траншею. Вот этот парень, — он кивнул на белобрысого, — хотел было автоматом по ним, да я его придержал. Что-то тут неспроста. Смотрим, немцы подскочили к первой траншее, покидали в нее винтовки и еще быстрее чешут в глубину. Поймали их уже за второй траншеей. Как полагается, батальонный допросил. Переводчик, старший сержант Смирнов, нам потом рассказал, что служили они у генерала Роммеля в Африке, воевали там с англичанами. Жара их действительно мучила. Что же касается войны, так не очень уж страдали. А вот на советском фронте два месяца пробыли и — невмоготу. Решили перебежать. Спросили их: «Зачем первую и вторую траншеи проскочили?» Говорят: «За нами ефрейтор присматривал, боялись его пуще смерти».

— Ну да ладно, — перебил увлекшегося рассказчика коренастый артиллерист. — Со вторым фронтом дело ясное: не торопятся союзники.

Как бы резюмируя все сказанное, он, махнув рукой, закончил так:

— На второй фронт рассчитывать не приходится, сами справимся.

Папиросы были выкурены. Посидев еще. немного, мы встали, пожали собеседникам руки и покинули траншею. Садясь в машину, полковник с удовлетворением заметил:

— Как неизмеримо вырос народ. Сколько чувства собственного достоинства, внутренней дисциплины и настоящей, подлинной любви к Родине. С такими солдатами нельзя не победить!

А вот другой пример — из боевой жизни генерала Чанчибадзе. Каждый по-своему может оценивать его. Одни скажут — это хитрость, находчивость, другие найдут поступок командира наивным и осудят человека. Но лучше расскажу о самом факте.

После прорыва на Молочной противник оказывал упорное сопротивление арьергардами. Наши войска с боями овладевали населенными пунктами и отдельными укрепленными высотами.

Подъезжая к наблюдательному пункту командира корпуса, я еще издали услышал знакомый, с сильным кавказским акцентом голос генерала Чанчибадзе. Он кричал в телефонную трубку:

— Цалик! Цалик! Почему сидишь? Почему твоя дивизия не наступает? Немедленно атакуй Васильевку, рядом с ней Ново-Александровка уже занята Тымчиком. Не отставай, дорогой!

И тут же, после короткой паузы, вызвал полковника Тымчика:

— Зачем сидишь перед Ново-Алексаидровкой, когда Цалик уже овладел Васильевкой? Спеши, дорогой! Скоро приеду к тебе.

Я с недоумением взглянул на командира корпуса и по возможности мягко заметил:

— По-моему, опасная это игра: потери могут быть большие.

— Э, ничего страшного! Не схитришь — не победишь, дорогой.

Солнце скрывается за тучи. Темнеет. Постепенно по всему фронту затихает грозное звучание боя.

Рано утром бой вновь разгорелся. Его начали артиллеристы. Через наши позиции в сторону врага пронеслись первые гаубичные снаряды. Потом ожили пулеметы.

Скоро поднимется в атаку пехота. Вдвоем с Чанчибадзе мы отправились к командиру 3-й гвардейской стрелковой дивизии генералу Цаликову, чтобы своими глазами посмотреть, как там идут дела. Через несколько минут прибыли к нему на наблюдательный пункт.

Командир дивизии обстоятельно доложил обстановку, а под конец пожаловался:

— Ночные действия ничего не дали нам. Села не взяли. Прошу помочь мне артиллерией. Вот у Тымчика лучше, ему ночью удалось ворваться в деревню.

Я сел к радиостанции и стал отдавать необходимые распоряжения о переключении частей артиллерии и «катюш» на поддержку дивизии Цаликова. Чанчибадзе же вскочил в «виллис» и помчался в село, которым ночью, по словам Цаликова, овладела дивизия полковника Тымчика. Расположенное на горке, оно было видно как на ладони. Когда машина приблизилась к селу, ее внезапно обстреляли из пулемета. Потом рядом разорвалась мина. Едва успел ловкий водитель развернуться, как на дороге начали рваться снаряды.

Через пять минут Чанчибадзе, разгоряченный и возмущенный, влетел в блиндаж и накинулся на Цаликова:

— Какой дурак тебе говорил, что село занято? Меня чуть не подстрелили, как куропатку, я почти оглох!

Комдив, стараясь быть сдержанным, ответил:

— Вы же сами мне ночью сказали, что Тымчик занял Ново-Александровку и пошел дальше.

Чанчибадзе сердито посмотрел на него, нервно передернул плечами, потом рассмеялся и заключил:

— На войне бывает и хуже!

Я не стал возражать Чанчибадзе, пожелал ему успехов, а сам отправился на наблюдательный пункт. По пути остановился в одной из колоний, недавно освобожденной от оккупантов. Там, под тенью старой акации, за столиком, сидели офицер-разведчик и два переводчика. Против них на высохшей траве расположились пленные офицеры. Судя по непринужденным позам, здесь шла оживленная беседа. При моем появлении пленные вскочили, вытянулись. Поздоровавшись, я спросил, накормлены ли они. Улыбаясь, некоторые из пленных поспешно показали котелки с остатками каши.

Офицер разведки доложил, что допрос окончен и пленные отдыхают перед отправкой в тыл, в офицерский лагерь.

— Как вы чувствуете себя в плену? — спросил я майора, человека в годах, с седыми усами.

— За эти сутки нас многое удивило, — непринужденно ответил тот. — Мы ожидали, что сразу же всех перестреляют, а вместо этого сытно накормили. Отношение хорошее, жаловаться не на что… Можно задавать вопросы?

Пленных интересовало, разрешается ли посылать домой письма? Дойдут ли они?

— Мы знаем, что русским пленным, находящимся в Германии, запрещено писать письма, — объяснил майор причину своих сомнений.

— Нам это известно. Однако мы переписку не запрещаем.

Из беседы с пленными мне хотелось узнать, какие меры предпринимают немцы для защиты от ударов советской артиллерии. Дело в том, что после переноса нашего артиллерийского огня в глубину противник в последних боях быстро отражал атаки пехоты пулеметными очередями. Старший лейтенант, ротный командир 336-й пехотной дивизии, самоуверенно утверждал, что наш артиллерийский огонь страшен только тем, кто находится на поверхности, а для солдат в траншеях и в блиндажах не опасен.

Дерзкая самоуверенность пленного офицера удивила меня, и я поинтересовался политическими взглядами собеседника.

— Я, как и мой отец, член национал-социалистской партии, — вызывающе резко ответил он.

— Как же вы, командир роты, не сумели отразить пулеметным огнем нашу первую атаку?

Мой вопрос задел фашиста за живое. Сделав несколько затяжек сигаретой, он сумрачно сказал:

— Не я, а мой сосед не отразил. Во время вашей артподготовки он спрятал своих солдат в блиндажи, а в окопе оставил только двух дежурных автоматчиков. Поэтому вы так легко и продвинулись вперед. А я давно изучил ваш метод ведения артогня, и у меня всегда большинство солдат сидят в траншейных нишах. Конечно, почти половина из них погибает. Но когда ваша артиллерия переносит огонь в глубину и пехота поднимается в атаку, оставшиеся в живых пулеметчики и автоматчики немедленно начинают обстрел.

Разоткровенничавшийся нацист, похваставшись двумя своими крестами и тремя ранениями, рассказал еще о некоторых хитростях, применяемых гитлеровцами во время наших атак.

И наконец, еще одна памятная встреча, какие не так часто бывают на войне. Это случилось 27 октября 1943 года, когда 2-я гвардейская армия сломила последнее организованное сопротивление врага на рубеже Тимашевка — Ново-Ивановка.

Перед наступающими войсками открылись манящие дали Крыма, а затем Херсон и Одесса. Волнующие вести по радио звучат почти каждый день. Под ударами войск Белорусского, 1, 2 и 3-го Украинских фронтов рушится «Днепровский вал» неприятеля. Освобождены Полтава, Кременчуг, Чернигов, Смоленск и другие города. Наконец на всем семисоткилометровом протяжении Днепра началось великое сражение. Во многих местах, в том числе и у Киева, захвачены плацдармы на западном берегу Днепра.

Впереди, по пятам врага, идут заранее подготовленные отряды: пехота на автомашинах, пушечная артиллерия и несколько танков.

Немецкие арьергарды настолько быстро отступали, что подчас наши полки теряли соприкосновение с противником. Войска растянулись колоннами по широким степям. Управление мы осуществляли по радио и на месте, выезжая в корпуса и дивизии. Передовыми отрядами управляли командиры дивизий и корпусов.

А погода становилась все хуже и хуже. Беспрерывные дожди сделали дороги непроезжими. Глубокие колеи заливались водой. Продвигались, и то с трудом, лишь «студебеккеры». Особенно доставалось артиллеристам — орудия утопали в грязи.

Однако настроение у фронтовиков было приподнятое. Население сел и деревень радостно встречало освободителей.

Все чаще стали перебегать к нам немецкие солдаты.

Как-то раз приехали мы к артиллеристам 33-й гвардейской стрелковой дивизии. Воздушная разведка донесла, что впереди на двадцать — тридцать километров противника нет. И вдруг слева порыв ветра донес до нас звуки ружейно-автоматной стрельбы. «В чем дело?» — заволновались артиллеристы.

Скоро все выяснилось. Оказывается, командующий 17-й немецкой армией генерал Еннеке послал из Крыма на помощь 6-й армии несколько батальонов, в том числе отдельный словацкий в сопровождении роты гитлеровцев. Словаки заночевали в деревне. Утром солдаты-словаки вместе с командирами приняли решение перейти на сторону Советской Армии и влиться в части Чехословацкой бригады генерала Свободы. Офицеры немецкой роты приказали открыть огонь по батальону. Словакам пришлось вступить в бой. Часть гитлеровцев перебили, остальные разбежались.

Вскоре в одну из частей 33-й гвардейской стрелковой дивизии словаки прислали парламентеров.

К приезду нашего офицера батальон уже сложил оружие.

На земле лежали австрийские штуцеры времен Франца-Иосифа. Вот какими допотопными винтовками снабжало гитлеровское командование своих партнеров. Сбросив каски и ранцы, словаки вздохнули с облегчением: кончилась позорная, ненавистная служба фашистам. Завидя наших бойцов, они радостно заулыбались. Чувствовалось, что исполнилась их заветная мечта.


* * *
Читатель помнит, что на Молочной нам часто встречались большие зажиточные поселения с непривычными названиями: Октоберфельд, Нейнесау, Лихтенау. Они раскинулись на огромном пространстве к западу и востоку от железной дороги Большой Токмак — Мелитополь.

Как появились здесь немецкие колонии? Когда?

Необходимо сказать об этом несколько слов, потому что после выхода первого издания книги многие товарищи задавали мне такие вопросы в письмах и на читательских конференциях.

В восемнадцатом веке, после присоединения Крыма к России, Екатерина II договорилась с прусским королем Фридрихом II о переселении «охочих» его подданных на Украину. Слава о свободных, богатых землях и «молочных» реках севернее Крыма давно уже доходила до Пруссии. Еще после Азовского похода немецкие офицеры, служившие у Петра I, возвратившись к себе на родину, рассказывали о пустующих степях на юге необъятного Российского государства.

Однако поначалу иноземцы не решались селиться здесь. Запорожская вольница причиняла много беспокойства первым колонистам, которые старательно распахивали плодородную целину, покрытую серебристым ковылем. И вот когда Екатерина II окончательно расправилась с запорожским казачеством, приток колонистов из Германии усилился. Они приезжали сюда со своим скотом и инвентарем, обосновывались отдельными колониями. Чужеземцы жили замкнуто, редко и мало общались с украинцами.

В дни гражданской войны мне пришлось около месяца прожить в одной немецкой колонии. Хозяин дома считался середняком. Его каменный дом был просторен, благоустроен. В гостиной висела старинная картина. Художник ярко изобразил путь колонистов на новые земли. Пара коней, они с трудом тащат по грязи большую крытую повозку с высокими колесами. По бокам — семейство колониста. Старый, но еще крепкий немей шагает рядом с лошадьми. Лицо его дышит уверенностью в завтрашнем дне и алчностью в предвкушении будущих богатых даров земли. Другое дело — женщины: они понуро плетутся сзади, лица их не выражают ничего, кроме усталости. Только старуха, подгоняя теленка, с глубокой скорбью во взгляде обернулась назад, может быть вспоминая далекую родину.

Прошло много лет. Очистительным шквалом пронесся по стране Великий Октябрь. Бедняки, а позднее и середняки-колонисты включились в борьбу за укрепление Советской власти. Мы встречали их в красногвардейских отрядах и полках новой армии. Я хорошо помню отважного командира 2-го кавалерийского полка Отдельной Интернациональной бригады Вольдемара Шпадэ, награжденного орденом Красного Знамени. Немец Шпадэ был одним из колонистов Таврии. Два эскадрона 2-го полка также целиком состояли из его земляков-немцев.

Отгремела гражданская война. Люди взялись за мирный труд. Новая жизнь властно вторгалась и в дома немецких колонистов. Молодежь вступала в комсомол.

Но вот кованый сапог гитлеровских оккупантов ступил на украинскую землю. Большая часть колонистов ушла с отступавшими советскими войсками.

В 1943 году под ударами нашей армии громада вражеских полчищ покатилась на запад. Вместе с ними покинули родные дома и те немногие колонисты, которые жили тут в годы оккупации. Перед отступлением их запугивали геббельсовские пропагандисты, распространяя грязную ложь о якобы поголовном истреблении немцев советскими войсками.

Обжитые старинные поселения теперь напоминали заброшенные гнезда. В Тигервейде, южнее Большого Токмака, мы не встретили ни одной живой души.

На окраине, около каменного дома, шумел густой сад. Мы зашли туда. Вокруг — та же пустота, лишь беззаботный щебет птиц напоминал о чем-то живом в этом безмолвном царстве.

И вдруг я невольно вздрогнул и остановился. В кустах что-то зашевелилось, из зарослей малины на меня смотрели злые, испуганные глаза. На пне сидела старуха в черном платье, сгорбленная, с пергаментным лицом.

— Что ты здесь делаешь, бабуся? — спросил я, оправившись от испуга.

— Ну, стреляйт скорей! Отшего вы не стреляйт? — прошипела седая женщина.

Я подошел, успокоил ее. Разговорились.

Оказывается, фашисты перед бегством заверили ее, что советские солдаты расстреливают всех колонистов. Старушка поверила их брехне и решила умереть дома. С самого утра сидела у могилы матери и ждала, когда придут убивать ее. Каково же было потом ее удивление, когда появились наши веселые радистки, приласкали старую женщину и накормили. Вздыхая и улыбаясь, она занялась хлопотами по хозяйству, старалась отблагодарить приветливых девушек в солдатских гимнастерках.

В старой колонии опять начиналась новая жизнь.


* * *
Молочная, Донбасс, Днепр — памятные этапы больших сражений 1943 года. Советские войска одерживали одну победу за другой. Этого не могли тогда отрицать и гитлеровские генералы. Правда, теперь они рассуждают иначе.

Сейчас недобитые фашистские вояки, как хамелеоны, перекрашиваются под влиянием новой обстановки. Подбадривая западногерманских реваншистов, они пытаются оправдаться, свалить с больной головы на здоровую, выдать черное за белое. Особенно усердствует Э. Манштейн, командовавший немецкими войсками на юге, с которыми 2-й гвардейской армии пришлось сражаться от Волги до Днепра. В книге «Утерянные победы» Манштейн пространно повествует о том, как «блестяще» была решена труднейшая задача «отвода» немецких войск за Днепр.

«Каким исключительно техническим достижением был этот отступательный маневр, — утверждает фальсификатор истории, — могут проиллюстрировать несколько цифр. Мы должны были переправить только около 200000 раненых. Общее число железнодорожных составов, которые перевозили военное и эвакуированное имущество, составляло около 2500. Количество присоединившихся к нам гражданских лиц составило, вероятно, несколько сот тысяч человек. Этот отход был произведен за сравнительно короткий промежуток времени и, если учесть очень ограниченное количество переправ через Днепр, в особо трудных условиях. Вопреки прежним представлениям, этот отход доказал, что подобные операции могут быть осуществлены и за короткий промежуток времени».

А как на самом деле выглядело это «исключительное техническое достижение» Манштейна? Десятки тысяч раненых немецких солдат и офицеров были брошены на произвол судьбы. Советское командование гуманно отнеслось к раненым пленным. Для них создали сеть специализированных госпиталей в Донбассе и восточнее Молочной.

Извращая факты, Манштейн утверждает, что отход за Днепр проводился в полном порядке, что это был результат «гениального планирования». Но сами факты, которыми оперирует незадачливый «историк», опровергают его домыслы. «28 октября (1943 г. — И. С.) противник начал наступление значительно превосходящими нас силами на фронте 6-й армии, входившей в состав группы армий „А“ и удерживавшей участок фронта между Днепром и побережьем Азовского моря. В результате этого 6-я армия для нас неожиданно быстро была отведена на запад», — сообщает он.

Что значит на военном языке «неожиданно быстро»? Только то, что система планового отхода оказалась нереальной, она рассыпалась как карточный домик под стремительным натиском Советской Армии. На простом языке это называется бегством.

Так обстояло с 6-й немецкой армией. А что произошло с другими, входившими в группу «А»? «Хотя группе армий и удалось к 30 сентября отвести свои силы… через Днепр, она не смогла предотвратить того, что противник захватил два плацдарма на южном берегу реки».

Даже невоенному человеку понятно, что ни о каком планомерном отходе не может быть и речи, когда одна армия «неожиданно быстро была отведена на запад», а на фронте двух других советские войска успешно форсировали Днепр и захватили плацдармы.

Недобитый генерал-фашист нагло клевещет на советских людей. Вопреки правде он договаривается до того, будто «население добровольно последовало» за отступающими немецкими частями.

Но тут Манштейна явно подвел его партнер по кровавым преступлениям генерал Г. Гудериан. В книге «Танки, вперед!» он вынужден признать, что «действия партизан к концу войны особенно активизировались и охватили все районы боевых действий. Это заставило использовать для борьбы с партизанами целые соединения, которые были крайне необходимы на фронте».

Наши люди, воспитанные Коммунистической партией, в суровой длительной войне доказали свою любовь к Родине, преданность Советской власти, готовность всеми силами защищать великие завоевания социализма. Пусть помнят об этом все враги нашего государства, бряцающие ядерным оружием.

В полевом госпитале

Рассказывая о тяжелых боях на Миусе и Молочной, хочется добрым словом вспомнить врачей, медицинских сестер, санитаров. Они трудились самоотверженно, многим спасали жизнь, возвращали в строй тысячи и тысячи раненых гвардейцев.

После прорыва обороны немцев на Молочной мне пришлось побывать в большом таврическом селе Веселое, где расположился полевой армейский госпиталь № 52–36.

Начальника госпиталя на месте не оказалось, и нас встретила старшая сестра, стройная блондинка лет двадцати, которую санитары называли почему-то начальником штаба. Чувствовала она себя уверенно. Девушка доложила четко и со знанием дела:

— В госпитале двести двадцать больных и восемьдесят выздоравливающих. Докладывает старшая сестра Ширмаева Раиса Прокофьевна.

После вручения орденов и медалей группе раненых офицеров и солдат мы разговорились с ними. Рассказав о последних успехах наших войск на фронте, я задал обычный вопрос:

— Как вас кормят, как лечат?

Среди дружного одобрительного гула уловил ворчливый, недовольный голос. У противоположной стены в углу на койке лежал боец с землистым цветом лица. Он только недавно перенес операцию.

Ловко лавируя между табуретками, к нам подскочил на костылях ладно скроенный солдат, несколько минут назад получивший орден Красного Знамени. Это был казак 9-й кавалерийской дивизии.

— Товарищ генерал, — густым басом заговорил он. — Я третий год воюю, пяток ранений получил. Всякие порядки видел. Здесь и лечат хорошо, и харч добротный. Госпиталь первейший. Так что зря ворчит тот. — И он рукой показал на солдата в углу.

— Казак правильно гуторит! Госпиталь дюже хорош! Да и сам начальник не раз был ранен, понимает наши нужды, — послышались со всех сторон голоса. — Ты, казак, лучше расскажи, как медпункт с танками воевал! — крикнул кто-то под дружный хохот товарищей.

Бывалого вояку не надо было долго упрашивать. Усевшись поудобнее на койке соседа, он с явным удовольствием приступил к рассказу:

— Служили мы с майором Медуновым, теперешним начальником госпиталя, в двести двадцать шестом кавалерийском полку восемьдесят третьей кавалерийской дивизии. Он был старшим полковым врачом, а я бойцом первого эскадрона. Трудно приходилось воевать в сорок первом. Чуть полк выйдет в чистое поле, пикировщики тут как тут. Много раненых у нас в ту пору было, а работники санчасти завсегда успевали и с поля их убрать, и перевязать. Вот тогда-то я и получил первое ранение. Врач Медунов и ногу вправил, и перевязку честь честью сделал. Через месяц я опять на коня сел.

— Да ты про танк расскажи, — нетерпеливо требовали товарищи.

Казак охотно продолжал:

— Дело было так. В январе сорок второго наша дивизия вышла в тыл противника. Накромсали мы фашистов видимо-невидимо. Не успеют они, бывало, занять оборону, как мы берем их в клинки. Боялись нас здорово — увидят, кричат: «Козакен, козакен!»

В районе Дудоровского стекольного завода — это в Брянской области — противник бросил против нас танки. Завязались бои, эскадроны спешились. Тут-то я и получил сразу два ранения. Положили меня на сани и в момент доставили в полковой медпункт. А там полно пострадавших. Майор Медунов, его помощник — младший врач и санитар перевязывают бойцов. Глянул на меня Лев Федорович и говорит: «Что, дружище, опять попало? Где же тебя положить?» На полу, на койках, на столе — всюду наш брат солдат. Положил меня на скамейку у окна и начал обрабатывать рану. Боль адская, а я терплю, зубами поскрипываю. Посмотрел в окно и вижу: к дому медленно подходит танк. Вначале подумал, что это наши танкисты везут раненого. Но не тут-то было. Танк подошел ближе к дому, и сразу видны стали на башне черные кресты. «Немцы!» — закричал я, и почти одновременно в комнате раздался страшный треск. Это танк открыл огонь по санчасти…

Мы и не заметили, как командир эскадрона, которому младший врач перевязывал ноги, пополз к двери, распахнул ее и бросил бутылку с горючей смесью, которую принес сюда молодой пехотинец. Жидкость разлилась по танку, и он сразу же вспыхнул как свечка. Все раненые, забыв про свои недуги, похватали бутылки и поползли из хаты. Я тоже взял бутылку, а двинуться не могу. Меня придавил Медунов. Он был ранен, его помощник — тоже. Досталось всем, кто был. Медунов не позволил перевязывать себя, а сразу подошел к командиру эскадрона. Тот лежал на пороге в глубоком обмороке…

Солдат на минуту замолчал. Я обратил внимание на старшую сестру. Широко раскрыв глаза, затаив дыхание, она слушала бесхитростный рассказ.

Дверь внезапно распахнулась, и в дом энергичным шагом вошел майор медицинской службы Медунов. Это был подтянутый, плотный здоровяк лет двадцати пяти.

— Опять мой дружок басни рассказывает, — с улыбкой заметил он.

— Словом, — продолжал боец, — когда танк загорелся, то два танкиста выскочили из машины и, покатавшись по снегу, потушили пламя на одежде. Один из них бросился бежать, но его сразу же подстрелили, а второй, с окровавленной щекой, поднял руки. Подошел поближе, дрожащим голосом кричит: «Я коммунист, я коммунист!» Врешь, думаю. И до того злость меня разобрала, и не помню уж сам, как вырвал я из забора шест с красным крестом и кинулся на него в «атаку». Смешно, понятно, стало, когда остыл, а поначалу удержаться не мог…

Попрощавшись с больными, мы с начальником госпиталя вышли на улицу. Всюду я видел большой порядок и отеческую заботу о раненых. Медунов оказался хорошим хозяйственником. Он умудрился под Ростовом достать несколько сотен железных коек с сетками.

— Для их перевозки вам целый автобат нужен, а у вас всего пять автомашин, — сказал тогда Медунову командующий.

— На это не рассчитываем. Еще за Доном казачий корпус отбил у немцев и подарил нам двадцать пар волов. На них и перевозим все свое имущество.

На окраине села мы зашли в дом, где резмещались раненые немцы. Здесь тоже был образцовый порядок, заботливый уход за больными. Единственный немецкий врач через переводчика поведал нам, как отступающие гитлеровцы бросали свои госпитали.

— Большое-большое спасибо русским, — отрывисто говорил он. — Они быстро навели порядок. Дали нам персонал, лекарства.

На мой вопрос о лечении раздались дружные одобрительные голоса. Больные часто с благодарностью называли доктора Рудницкого.

— Это наш ведущий хирург, — сообщил Медунов. — Делает все сложные операции.

Пожилой немец, показывая на свою единственную ногу, рассказал, что он рабочий из Берлина. Служил ефрейтором и в бою на реке Молочной был ранен в обе ноги. Ранения, по его словам, пустяковые, но запущенные. Сутки подготавливали их госпиталь к эвакуации, а когда началась паника, то про раненых забыли. Еще целые сутки они находились без всякой медицинской помощи.

— Русские пришли и сразу принялись за лечение, — сказал солдат. — Наш «помощник смерти» хотел отрезать у меня обе ноги. Спасибо русскому доктору Рудницкому — одну он все же сохранил. Теперь здоровье мое идет на поправку. Кончится война, вернусь в Германию и русского доктора всегда буду помнить.

Таких людей, как Н. В. Рудницкий, в госпитале было много. С помощью партийной и комсомольской организаций здесь сложился дружный коллектив. Раненые с большой теплотой отзывались о врачах капитанах медицинской службы В. П. Костычевой и Н. В. Логиновой, операционной сестре В. И. Иноземцевой.

Среди работников госпиталя преобладала молодежь. Боевой комсомольский дух царил в нем и в трудные дни на Миусе, и в радостный момент победы на Молочной. Старшая сестра Леля Башкирова умело руководила комсомольской организацией.

Семнадцать лет спустя после войны в Москве, в Большом театре, мне пришлось сидеть рядом с полковником медицинской службы. Белая копна волос на голове, а глаза — светлые, задорные, как у юноши.

— Мы с вами где-то, кажется, встречались? — спросил я соседа.

Полковник посмотрел на меня внимательно:

— Вероятно, в госпитале. Наш брат врач чаще всего там знакомится с людьми… Медунов, может, помните?

Да, рядом со мной сидели бывший начальник полевого госпиталя и его жена. В красивой блондинке я узнал бывшего «начальника штаба» того же госпиталя — Раису Прокофьевну, теперь уже не Ширмаеву, а Медунову.

Перед нами — Днепр

3 ноября 1943 года 2-я гвардейская армия вышла к Днепру. На этом участке противник отвел войска на правый берег, оставив небольшой плацдарм у озера Вчерашнее для защиты строившегося моста. На левом берегу он удерживал также крупный никопольский плацдарм, нависавший над тылами и коммуникациями 4-го Украинского фронта[10]. Крым оставался пока тоже в руках немцев. В районе Кривой Рог — Никополь противник имел около 250 тысяч солдат, а в Крыму, в составе 17-й армии, — до 200 тысяч. При благоприятных условиях неприятель мог из этих районов нанести удар по войскам 4-го Украинского фронта.

Пленный офицер штаба 6-й армии подтвердил эти предположения нашего командования. Он рассказал о «гениальном» плане фюрера окружить и уничтожить главные силы нашего фронта.

Новый член Военного совета 2-й гвардейской армии генерал-майор В. И. Черешнюк, всегда невозмутимо-спокойный, ознакомившись с показаниями этого офицера, улыбнулся и сказал по-украински:

— Ну что ж, дурень думкой богатие.

К этому времени войска 1-го Украинского фронта западнее Киева создали серьезную угрозу левому флангу 8-й немецкой армии и всей группе армий «Юг»; 2-й Украинский фронт готовился ударом на Кривой Рог расколоть с севера и без того ослабленную неудачами 6-ю армию.

Принимая это во внимание, командующий 4-м Украинским фронтом приказал: 2-й гвардейской армии временно перейти к обороне на фронте от Горностаевки до Суворовского форштадта на Кинбурнской косе, частью сил ликвидировать вражеский плацдарм у озера Вчерашнее; подготовить войска к форсированию Днепра.

Большинство наших дивизий растянулось тонкой цепочкой на 400 километров вдоль низкого левого берега Днепра, широкого в этих местах. Вместе с плавнями и протоками у Херсона он разлился километров на десять. 24-я гвардейская дивизия оборонялась на огромном участке в 200 километров. Противник делал попытки переправиться через Днепр и разведать боем наши силы.

Ночью меня разбудил продолжительный телефонный звонок.

— Какие у вас сведения о двадцать четвертой? Прошу немедленно ко мне! — отрывисто проговорил командарм и положил трубку.

Не успел я выйти на улицу, как подбежал офицер штаба артиллерии и доложил, что на Кинбурнской косе высаживается какая-то крупная часть противника. Я мысленно представил себе конфигурацию фронта обороны нашей армии: справа — крупная никопольская группировка гитлеровских войск, слева, в Крыму — двухсоттысячная 17-я немецкая армия. Можно было ожидать пусть авантюристического, но все же опасного удара по нашим тылам с севера и юга. Что же касается высадки противника на Кинбурнской косе, то этого мы не предполагали. И если такой десант появился, то, по-видимому, он высажен с очень ограниченной целью.

С этими мыслями я и пришел к командарму. У него уже был начальник штаба полковник Левин.

— Что мы можем дать командиру двадцать четвертой дивизии генералу Саксееву? — нервно спросил Захаров и, не ожидая моего ответа, приказал: — Срочно снимайте с херсонского направления ваш армейский тяжелый артполк и отправляйте его на Кинбурнскую косу.

Однако херсонское направление мы не могли оставлять без дальнобойной артиллерии. До косы двести пятьдесят километров, а Херсон рядом. Кто его знает, как будут разворачиваться события. Поэтому Захаров согласился с нашими доводами и оставил 1095-й артполк на месте.

Утром мы получили исчерпывающую информацию из штаба 24-й дивизии. Оказывается, на западной оконечности косы сохранился небольшой гарнизон противника, хотя все считали, что немцев там нет. В трех километрах от этого гарнизона, в Покровских Хуторах, располагалась наша стрелковая рота с двумя полковыми пушками, входившая в 70-й стрелковый полк 24-й дивизии. Отсюда разведчики хорошо просматривали Днепро-Бугский лиман, по которому двигались немецкие караваны, вывозившие грузы из Николаева. Командир роты, беспокойный, инициативный старший лейтенант, поставил у берега два орудия и приказал открыть огонь. Два катера и несколько барж затонули. Окрыленные успехом, наши бойцы не давали спуску гитлеровцам и не пропускали ни одного судна без обстрела.

Тогда командир немецкой дивизии, расположенной на противоположном берегу лимана, решил оттеснить наши войска, чтобы обезопасить проход караванов. Командир румынского полка подполковник Пискулеску получил приказание переправиться через лиман и занять оборону на косе. Позже нам стало известно, что Пискулеску пытался отказаться от этой задачи, но гитлеровец был неумолим и обещал послать на помощь свою роту баварцев.

Ночью, под прикрытием огня нескольких батарей, румыны переправились на косу. Нашей роте пришлось отступить под натиском превосходящих сил.

Об этом стало известно командиру 70-го гвардейского полка майору Анатолию Семеновичу Дрыгину, который находился в госпитале. Врачи не выписывали его, так как простреленная нога еще не зажила. Но не таков характер был у майора, чтобы без дела отлеживаться на койке, и он тайно бежал в полк. И попал, как говорят, с корабля на бал!

— Где пленные? — с ходу накинулся Дрыгин на командира роты. — О потере хуторов поговорим особо. А сейчас пока нужен «язык». Немедленно исправляй свою ошибку!

Командир роты и его бойцы через несколько часов привели румынского солдата, которыйпоказал, что их полк должен удерживать захваченные хутора.

— Сбросить, сбросить противника в море! — рассуждал майор.

Но не так легко было решить эту задачу: его подразделения растянулись более чем на сто километров. Зная об этом, Дрыгин стал подтягивать свои роты из отдаленных гарнизонов.

В полдень я зашел к командарму. Он уже успокоился и поджидал, пока связисты установят прямую связь с командиром 70-го полка.

— Вы знаете, что просит генерал Саксеев для ликвидации десанта? — спросил Захаров.

— Два артиллерийских полка. Но мы ему не сможем их дать. Распутица и бездорожье мешают. Они смогут прийти туда дня через четыре.

— Это плохо. Впрочем, послушаем Дрыгина.

Командир полка по телефону доложил: румынский полк, захватив Покровские Хутора, окапывается и занимает оборону. Немецкая рота в резерве у Форштадта. Майор решил к исходу дня сосредоточить сводный батальон и артиллерийский дивизион восточнее хуторов и провести разведку боем.

— Нужна ли вам помощь? — спросил командующий.

— Своими силами справимся, если удастся выполнить затею начальника политотдела.

— Какую еще затею? — удивился Захаров.

— Начполитотдела подполковник Ермоленко хочет распропагандировать румын…

На этом связь оборвалась. Захаров нервно заходил по комнате и, обращаясь к вошедшему начальнику политотдела армии А. Я. Сергееву, сказал:

— Черт его знает, что получается! Командир дивизии требует не менее двух артиллерийских полков, танковый батальон и штурмовую авиацию. А Дрыгин считает возможным выполнить боевую задачу своими силами. Он, пожалуй, правильно оценивает обстановку. Это тот самый Дрыгин, которого наши кадровики настаивают отправить на учебу. Майор не имеет военного образования, и отдел кадров боится доверять ему полк.

— Георгий Федорович, — прервал его Сергеев, — Кошевой — хитрый мужик, никуда Дрыгина из дивизии не отпускал. Помните, во время боев в Донбассе майора хотели послать на курсы. Кошевой упросил вас оставить его на месте. Дрыгин очень много работает над собой. На днях я был в госпитале. Встретил там Дрыгина. Он изучал карты, графики артиллерийского наступления, таблицы по переправочным средствам. Молодец, не теряет зря времени и готовится к боям. То же делали и другие раненые командиры.

В Донбассе, а потом и на реке Молочной мне иногда приходилось встречаться с майором А. С. Дрыгиным. Как-то на досуге Анатолий Семенович рассказал, что окончил сельскохозяйственный институт. До войны в армии не служил, прошел лишь месячные лагерные сборы. Поначалу был политруком роты, затем стал комиссаром батальона. Комдив генерал П. К. Кошевой, присмотревшись к боевому комиссару, назначил его командиром гвардейского батальона. А через год Дрыгин уже командовал полком. И вот сейчас отважный майор смело брался за решение новой боевой задачи на Кинбурне.

3 декабря после артиллерийской подготовки наши бойцы поднялись в атаку. 70-й полк атаковал хутора справа, а 71-й полк во главе с майором Т. И. Степановым обходил неприятеля слева. Парторг старший лейтенант П. И. Сизов[11] подбежал к крайнему дому у берега лимана и увидел в лодке румынских солдат. С лодки сообщили, что командир 1-го батальона 12-го румынского полка майор Байкояну Ион согласен сдаться, если русский офицер гарантирует жизнь пленным. Сизов поклялся честью советского офицера, и вскоре к берегу подошли три шлюпки.

Старательный помощник командира полка по хозяйственной части угостил пленных хорошим обедом и даже водкой.

— Теперь можно приниматься за выполнение плана Ермоленко, — сказал инструктор политотдела капитан Юрий Иннокентьевич Кириленко, обращаясь к командиру полка. — Он считает, что можно и нужно перетянуть румынский полк на нашу сторону без потерь. Есть, знаете, такое мощное оружие, как политическая пропаганда. Вот мы его и используем.

— Не промахнемся? — словно сомневаясь в силе пропагандистского оружия, спросил командир полка.

— Будьте уверены, — строго возразил капитан, — промашки не будет. Наша агитация дойдет до сердца румынских солдат.

Убежденность капитана покорила Дрыгина, он проникся уважением к Юрию Кириленко и уверенностью в успех задуманного мероприятия.

Капитан тут же взялся за дело. Он пришел к пленным, тепло, по-дружески рассказал им о благородной миссии нашей армии, несущей порабощенным народам освобождение от гитлеровского рабства.

— Мы отпускаем вас к своим, — как бы между прочим бросил Кириленко, будто речь шла о чем-то обычном в практике советского офицера. — Идите в полк и расскажите обо всем, что вы видели здесь, о нашем отношении к вам.

Солдаты переглянулись, капитан уловил на их лицах тень сомнения. И Кириленко постарался рассеять это недоверие.

— Можете не сомневаться, хлопцы, у нас слово не расходится с делом. Мы не только отпустим вас, но даже поможем перебраться через наш передний край.

Солдаты весело заговорили, их смуглые лица озарились улыбками.

После непринужденного разговора с румынскими солдатами Кириленко заглянул на огонек к майору Дрыгину. Анатолий Семенович о чем-то оживленно спорил с начальником оперативного отдела штаба армии полковником С. Б. Вольфманом. Умный, беспокойный полковник не мог усидеть в штабе, когда полки готовились к выполнению важной боевой задачи. Семен Борисович успел побывать в ротах, проверить состояние оружия, проинструктировать командиров о том, как лучше и успешнее очистить Кинбурн от противника. Оставалось лишь выслушать еще раз мнение политработника.

— Ну, что вы скажете, капитан? — спросил Вольфман.

— Дело сделано, убежден, что пленные расскажут правду о нас, и полк сложит оружие без боя, перейдет на нашу сторону.

— Цыплят, говорят, по осени считают, — тихо отозвался Дрыгин. — Ну да будем надеяться, что все будет хорошо.

— Тогда начинаем, Анатолий Семенович, — спокойно сказал полковник.

…Майор Байкояну написал записку офицерам своего полка и подчиненным солдатам, сообщил о хорошем обращении русских с пленными и рекомендовал сдаваться. Вечером с этой запиской пленные солдаты Сакарьяну Танае, Хриско Григорий и Сюрарю Джерди ушли к своим.

На другой день у нас появились первые перебежчики. Они рассказали, что видели посланцев майора, которые призывали всех солдат сдаваться в плен, затем пошли к командиру полка подполковнику Пискулеску и отдали ему записку майора Байкояну.

Однако сопротивление румын не ослабевало. Неоднократно нам приходилось поднимать свои роты в атаку, но каждый раз сильный пулеметный огонь преграждал путь нашим солдатам. Потом стало известно, что командир эсэсовской роты автоматами подгонял румынских солдат, расстреливая тех, кто пытался уйти в плен.

Кое-кто уже стал сомневаться в «затее» начальника политотдела. Но тот стоял на своем.

— Стемнеет, и румыны сдадутся, — говорил подполковник Н. Д. Ермоленко. — Я уверен, что они будут с нами в одном строю.

И он оказался прав. 5 декабря, на рассвете, сдались в плен остатки румынского десанта во главе с подполковником Пискулеску. А небольшой гитлеровский гарнизон, окопавшийся на западной оконечности косы, был почти полностью истреблен.

Румынские солдаты до отправки в тыл успели подружиться с советскими бойцами. Многие пленные изъявили желание участвовать в борьбе с фашизмом за освобождение Румынии.


* * *
Неоценимую помощь оказывали Советской Армии партизаны.

В 3-й гвардейской стрелковой дивизии, стоявшей в обороне у Казачьих лагерей, мне рассказали следующее.

Выйдя к Днепру, наши войска ощутили острую нужду в плавучих средствах. Все пароходы, баржи и даже лодки немцы угнали в Херсон.

Узнав об этом, херсонские партизаны обещали увести захваченный фашистами советский пароход со всем его экипажем, лодками и снаряжением.

Командир дивизии генерал Цаликов заинтересовался этим предложением, но сомневался в его осуществимости. Не так легко было благополучно пройти мимо вражеских батарей, кроме того, пароход могли обстрелять и наши. Запретить же вообще стрелять по приближающимся судам рискованно, так как гитлеровцы не раз пытались высадить десант.

— Риск — благородное дело, — уверенно ответил связной партизан, когда генерал рассказал ему об этих опасениях.

В назначенный день небольшой пароход «Слепнев» с русской командой под охраной оккупантов отчалил от пристани и пошел в свой обычный рейс. Капитан парохода Гаевой, пожилой человек, с полной готовностью взялся за выполнение опасного задания. Его поддержал и экипаж, тайно вооруженный и подготовленный к побегу.

Когда наступил подходящий момент, Гаевой подал команду. Пароход круто изменил курс, направившись в один из многочисленных притоков Днепра. Это был сигнал экипажу к атаке. Каждый матрос заранее наметил себе «объект». Через пять минут часть охранников перебили, а некоторых, поднявших руки, связали и заперли в трюме.

Экипаж действовал быстро и решительно. Немцы на берегу не сразу сообразили, в чем дело. Когда же поняли, открыли беспорядочный и малоприцельный огонь, а капитан вел судно по ломаному курсу, умело используя извилистые протоки и плавни.

Пароход приближался к нашему берегу. И случилось то, чего опасался командир дивизии. Грянули два орудия, застрекотали пулеметы и автоматы.

Капитан тоже ожидал этого «сюрприза». С мостика раздалась спокойная команда:

— Малый ход! Поднять флаг Советского Союза!

На мачте взвилось алое полотнище. Мелководное судно остановилось в плавнях. Пальба смолкла. Капитан с двумя матросами причалил в шлюпке к нашему берегу под радостные крики «ура».

Экипаж и пленные сообщили важные сведения об организации обороны неприятеля. Вполне исправный пароход с опытной командой и шлюпками очень пригодился нам при форсировании Днепра.

А совсем недавно, когда я завершал работу над этой книгой, удалось узнать о трагической судьбе славной команды «Слепнева». Штаб Одесского военного округа сообщил мне, что после освобождения Херсона пароход подорвался на мине и затонул. Погибла почти вся команда, в том числе и Гаевой.


* * *
В начале 1944 года нам часто приходилось бывать в Цюрупинске. Это, по существу, дачный район Херсона, утопающий летом в зелени фруктовых садов и виноградников. Их разделяют днепровские плавни. В мирное время здесь беспрерывно сновали пароходики. Теперь их разъединила война: Херсон оказался у немцев, Цюрупинск — у нас. По соседству с городом, на позициях 1095-го армейского артиллерийского полка, собирались на занятия старшие командиры.

22 февраля я с группой офицеров штаба армии собрался к артиллеристам и сам сел за руль.

— Что вы, товарищ генерал, при всех-то! — всполошился шофер.

Я моментально вспомнил один из недавних приказов и неохотно уступил ему место.

Дело было вот в чем. В ноябре 1943 года войска фронта преследовали гитлеровцев, отступавших от Молочной. Командующий 44-й армией генерал-майор В. А. Хоменко, сидя за рулем «виллиса», заблудился и влетел в село, занятое оккупантами. Вместе с ним сидел в машине и мой знакомый — генерал-майор артиллерии С. А. Бобков. Гитлеровцы поначалу растерялись и с удивлением глазели на приехавших к ним советских генералов. Командарм воспользовался этим и стал разворачивать машину. Однако мотор заглох. Пока шофер заводил ручкой двигатель, немцы опомнились и открыли огонь по машине. Хоменко и Бобков погибли.

Вот тогда-то и запретили генералам до конца войны садиться за руль.

Шофер, посмеиваясь, дал газ, и машина выехала на дорогу. Было мокро и холодно. Свинцовые тучи сплошь обложили небо, сыпал то снег, то дождь.

— Ну и погодка, — сердито сказал кто-то из офицеров, поеживаясь от холода. — Разве это зима? Вчера весеннее солнце, сегодня снег.

А мне было тепло. Согревала кавказская бурка — подарок старого друга. Незадолго перед этим, проезжая через Большие Копани, я повстречал соратника времен гражданской войны удалого артиллериста 9-й кубанской кавалерийской дивизии полковника Новомлинова. Мы очень обрадовались друг другу, накоротке вспомнили мятежную юность. На прощание он и подарил мне кавказскую бурку. И вот, запахнувшись в нее поплотнее, я почувствовал, какая это неоценимая вещь: и ветер, и дождь, и сырость тебе нипочем.

В Цюрупинск мы приехали еще засветло, успели побывать на двух батареях, проверить их готовность к ведению огня.

Ночь пролетела незаметно. Я быстро оделся и вышел на воздух. Безоблачное небо, тишина, пригревает ласковое южное солнце.

За забором вдруг раздался взрыв хохота.

— Это разведчики штаба полка, — пояснил адъютант. — Слушают веселые рассказы бывалого солдата. Сам он, говорят, при этом никогда не улыбнется.

На улице послышались звуки баяна, донеслось пение.

Сегодня День Красной Армии. Да, двадцать шесть лет назад родилась славная, победоносная армия, первая в мире армия рабочих и крестьян.

Для меня этот день был дорог еще и тем, что исполнилось четверть века службы в армии.

В памяти, как вихрь, пронеслись незабываемые годы армейской жизни. Гражданская война. 1919 год. Добровольцем вступаю в Красную Армию. Получаю назначение в артиллерийскую батарею. Потом — бои с бандами на Украине, белогвардейскими войсками Деникина. Затем — упорное, напряженное учение на командных артиллерийских курсах в Москве, и в это время призыв В. И. Ленина: «Все на борьбу с Деникиным!» Октябрь 1919 года. Вступление в партию. 22 февраля 1920 года — окончание курсов и назначение в 1-ю Конную армию командиром взвода. Служба в Интернациональной кавалерийской бригаде…

Командир полка подполковник Р. И. Иванов, нарушив мое раздумье, поздравляет с праздником.

— В Херсон из Николаева вновь подошли эшелоны, — докладывает он. — Командир дивизии требует открыть по ним огонь из тяжелых орудий, стремясь обезопасить действия своей разведки, а мне жаль разрушать город. Ведь пройдет некоторое время, и Херсон будет освобожден, станет снова советским, и навсегда.

А артиллеристы готовятся к открытию огня. Голос телефонистки из штаба полка доносит:

— Второй дивизион по цели сто семь готов. Третий дивизион — две батареи готовы!

— Где эта цель? — спрашиваю командира.

— Скопление танков в районе Говардовской улицы, — сообщает Иванов.

— Огня по городу не открывать, — предупреждаю командира полка и командира дивизии.

В этот момент распахивается дверь и перед нами предстают капитан Б. И. Вельяшев — командир фотографической группы при штабе артиллерии армии — и его помощник сержант И. Пастернак. Полушубки в грязи и песке. Лица исцарапанные, но довольные, улыбающиеся.

— Что с вами?

— А что? — удивляется Вельяшев. — Ничего. Пришлось поползать по земле под огнем противника.

— Жаль, зеркала нет, посмотрели бы на себя.

— Пустяки! Это неудачные следы удачного путешествия.

— Да где вы были?

— В Херсоне, — басом отвечает Пастернак, снимая со спины большой ящик с перископическим дальносъемочным фотоаппаратом.

— Не хвастай, — одергивает его Вельяшев. — Под Херсоном…

И он рассказал о своих приключениях.

По заданию штаба артиллерии армии они должны были сфотографировать порт Херсона. Ночью с Пастернаком переправились через плавни. Рассвет застал их на пляже, во взводе боевого охранения, рядом с городом. Неискушенные разведчики выставили свой дальносъемочный фотоаппарат, приготовились запечатлеть панораму города. Немцы, увидев на пляже что-то черное, громоздкое, может быть приняв это за какое-то новое оружие, открыли огонь из минометов.

Пришлось срочно отступать, ползком пробираясь сквозь заросли лозы. Однако Вельяшев успел сделать два снимка.

— И вот Херсон у нас в ящике, — закончил капитан, весело блестя глазами.

Борис Ильич Вельяшев, до войны работавший фотокорреспондентом ТАСС, на фронте умело использовал фотоаппарат в целях разведки. Жизнерадостный, всегда улыбающийся, он был смелым и храбрым офицером.

Рассказ разведчиков нарушил зуммер телефона. Звонил начальник штаба армии полковник Левин:

— Георгиев[12] вызывает вас немедленно. Получено приятное письмо.

Штурм

Первые трудности

В полдень приехали в штаб армии — в село Преображенка, раскинувшееся в сорока километрах к северу от Перекопа. Село большое, широкие прямые улицы с добротными домами убегают вдаль.

В доме командарма слышатся возбужденные голоса.

— Поздравляю, товарищи! Наша армия будет участвовать в освобождении Крыма, — с ходу сообщает Георгий Федорович. — Конец обороне!

Смотрю на В. И. Черешнюка, П. И. Левина, И. Н. Брынзова — все взволнованы и обрадованы неожиданным известием.

Командарм изложил боевую задачу. Войска 4-го Украинского фронта наносят главный удар с севера и вместе с наступающей с востока Приморской армией уничтожают крымскую группировку врага. Наша армия прорывает перекопские и Ишуньские позиции и во взаимодействии с 51-й армией, форсирующей Сиваш, овладевает Севастополем, очищая от неприятеля всю юго-западную часть полуострова. Наступление назначено на 1 марта.

— Какими силами будем решать эту задачу? — спрашивает командующий и отвечает: — Из трех прежних корпусов остается только один — тринадцатый гвардейский, а выбывающие в резерв заменяются пятьдесят четвертым и пятьдесят пятым стрелковыми корпусами.

Это создает известные трудности. Старые соединения и части были хорошо известны. Их командиров мы привыкли понимать с полуслова, что особенно важно в критические моменты. Теперь придется заново узнавать людей. Подробнее нас ознакомит с обстановкой и задачами Толбухин на совещании у Крейзера.

Незадолго до рассвета все руководство 2-й гвардейской армии во главе с командармом выехало в штаб 51-й армии, которой командовал генерал-лейтенант Я. Г. Крейзер.

Непрерывно моросил дождь. Колеса автомашин грузно оседали в липкую черноземную грязь. Наконец часа через четыре добрались до селения Комрат-Казеут, где размещался штаб.

Здесь уже собрались командиры 54-го и 55-го корпусов генералы Т. К. Коломиец и П. Е. Ловягин со своими командующими артиллерией. Войска их заняли позиции у Перекопа в ноябре 1943 года, сразу же после прорыва на Молочной.

Ожидали генерала армии Ф. И. Толбухина. Скоро он прибыл в сопровождении генералов С. С. Бирюзова и Н. Е. Субботина. Поздоровавшись, тотчас же начал рассказывать о сложившейся обстановке на нашем фронте.

— Прошу иметь в виду, что Гитлер и его генералы не собираются покидать Крым, — сразу же предупредил Федор Иванович. — Они придают полуострову большое значение. Удержание Крыма, по их мнению, поможет оккупантам по-прежнему оказывать политическое влияние на Румынию, Болгарию и на нейтральную Турцию. Что имеет противник в Крыму? Двенадцать немецких и румынских дивизий, специальные части. Они входят в состав семнадцатой германской армии, которой командует генерал-полковник Еннеке. Всего здесь насчитывается до двухсот тысяч солдат и офицеров, около трех с половиной тысяч орудий и минометов, более двухсот танков, сотни полторы самолетов. Все это нам придется перемолоть, чтобы освободить Крым.

Начальник штаба фронта генерал-лейтенант С. С. Бирюзов уточнил распределение средств усиления между 51-й и 2-й гвардейской армиями. Большую часть артиллерии и танков получали наши соседи. Да это и понятно — 51-я армия будет наносить главный удар через Сиваш. На нашу долю тоже приходилось достаточно артиллерии. 2-я гвардейская артиллерийская дивизия под командованием инициативного генерала Л. Н. Алексеева вновь поступала в наше распоряжение. Плохо было только с танками — мы получали всего 18 огнеметных танков и 24 самоходные артиллерийские установки с израсходованными моторесурсами.

— Считаю своим долгом, — сказал Бирюзов, внимательно оглядев собравшихся, — предостеречь вас, товарищи, от недооценки сил и возможностей фашистов на Перекопе и Сиваше. На Миусе и Молочной оборону преодолевать было трудно. Но здесь будет труднее. Командарм пятьдесят первой товарищ Крейзер хорошо это знает. Тут у противника укрепленные районы с железобетонными и прочными дерево-земляными сооружениями. Чтобы разгромить их, необходима организация самой детальной разведки. В прорыве укрепленных позиций Перекопа решающую роль должна сыграть артиллерия. Советую обратить внимание на разведку системы огня и инженерного оборудования. Не очень доверяйте имеющимся данным. Лучше начать все сызнова.

Позже мы убедились, насколько был прав начальник штаба фронта. Проверка разведывательной информации корпусов показала, что многие данные устарели и не подтвердились. А ведь до штурма оставалось всего четыре дня.

В заключение еще раз выступил командующий фронтом. Толбухин сообщил, что через два-три дня заканчивается совместная операция 3-го и 4-го Украинских фронтов по ликвидации крупной группировки противника на никопольском плацдарме.

— Что еще вам сообщить хорошего? — спросил Федор Иванович.

— Как там союзники разворачиваются? — поинтересовался Захаров.

— Ну что же, проведем вечер вопросов и ответов, как в былые времена, — улыбаясь, отозвался командующий. — Да, вопрос о втором фронте заслуживает большого внимания. В сорок втором и сорок третьем годах союзники не выполнили своих обещаний, и в будущем — это, правда, мое личное мнение — все зависит от нас с вами. Чем скорее выйдем к нашим границам, тем быстрее откроется второй фронт.

— В какой мере, — спросил Крейзер, — высадка союзников в Италии оказывает влияние на действия немцев на наших фронтах?

— Ну, это, конечно, еще не второй фронт. Можно привести любопытные данные: к концу сорок третьего года на Восточном фронте Гитлер держал около двухсот шестидесяти дивизий, а во Франции и Италии — меньше семидесяти пяти. После высадки англичан и американцев в Италии Гитлер позволил себе снять тридцать дивизий из Франции и перебросить их на Восточный фронт. Выводы делайте сами. Готовьтесь серьезно и быстро.

Когда Бирюзов прощался с нами, я спросил его:

— Неужели нельзя хотя бы на неделю отсрочить наше наступление на Крым?

Мне показалось, что генерал испытывает то же беспокойство, что и все присутствующие. Поразительно короткий срок отводился на подготовку одной из серьезнейших операций. Но он ответил четко и лаконично:

— Во-первых, неделя ничего не даст, а во-вторых, мы с вами старые солдаты и знаем, что такое приказ.

К вечеру мы приехали в поселок Кременчук, где разместился новый командный пункт. Это в десяти километрах от Перекопа. Сюда, поближе к новым корпусам, уже успело перебраться и полевое управление нашей армии.

Штаб армии в эту ночь напоминал растревоженный муравейник. Артиллеристы до утра не сомкнули глаз. Проверялись расчеты по подавлению батарей противника, планировался вывод армейской артиллерии и 13-го корпуса на огневые позиции. А едва забрезжил рассвет, мы с начальником штаба Кацем и начальником отделения разведки Дмитриевым уже были в пути — знакомились с вновь прибывшими частями.

В совхозе «Червоный чабан» встретились с генералом Чанчибадзе. Поговорили об обстановке, и обоим стало ясно, что к назначенному сроку не успеем подготовиться так, как хотелось бы. Таврическая весна в разгаре, а она обычно бывает затяжной — то солнце припекает, то несколько дней подряд идут дожди вперемешку со снегом. Вот и сегодня грязь непролазная. Даже «студебеккеры» еле ползут колоннами. Части опаздывают, боеприпасов на станциях много, а на позиции их подвезено мало.

С трудом добрались до хутора Ставки, где разместился штаб 55-го стрелкового корпуса. Командира корпуса генерал-майора П. Е. Ловягина мы встретили при выезде из хутора. Короткая беседа у машины о применении дымовых завес живо напомнила мне, что комкор до войны был начальником Академии военно-химической защиты. Старый химик всегда стремился использовать свои знания на фронте.

В штабах артиллерии 54-го, 55-го корпусов и 2-й гвардейской артиллерийской дивизии прорыва мы долго проверяли данные о противнике, изучали карты и схемы, на которых были показаны артиллерийские позиции врага. В итоге пришли к выводу, что все эти данные во многом устарели или нуждаются в тщательной проверке. На схемах числились батареи, засеченные звукоразведкой два месяца назад. Прав был генерал Бирюзов, говоря, что все надо начинать сначала.

Сроки подготовки к наступлению истекали, а работы было непочатый край.

Опасный промах

Во время подготовки к штурму Турецкого вала нам предстояло на открытой местности развернуть около 25 артиллерийских полков и бригаду гвардейских минометов. Трудности усугублялись еще и тем, что их приходилось размещать на сравнительно небольшом участке в тридцать квадратных километров. Перемещение частей тоже оказалось весьма сложным делом. Наступила весенняя распутица. Дороги развезло.

Поручив контроль за передвижением полков начальнику штаба подполковнику Кацу, я продолжал руководить разведкой и планированием артиллерийского обеспечения наступления, переезжая из одного корпуса в другой. Как-то поздно ночью Кац позвонил мне и доложил, что сотни орудий застряли на дорогах в грязи.

Командующий армией, узнав об этом, метал громы и молнии.

— Иван Семенович, беда! — сообщал мне полковник Левин. — Захарову доложили, что артиллерийские полки придут на позиции с опозданием в самом лучшем случае на трое суток. Что с ним творится — трудно тебе передать. Он во всем винит Каца и хочет отдать его под суд Военного трибунала.

Действительно, мы недооценили трудности передвижения частей, плохо организовали марш и поэтому запаздывали с выходом в новый позиционный район. В первые двое суток некоторые артиллерийские полки прошли всего сорок километров и — что самое страшное — сожгли все горючее. Оставалось всего несколько дней до штурма, а предстояло еще преодолеть полтораста километров непролазной грязи.

Через четверть часа после разговора с Левиным я выехал в штаб армии. Вспомнил, как в начале 1942 года предали суду офицера штаба артиллерии Северо-Западного фронта за то, что четыре артполка не были своевременно выведены на позиции, и мне стало не по себе. Военный трибунал тогда милостиво обошелся с ним, разжаловав в рядовые.

В штабе артиллерии бросилась в глаза суета, нервозность и характерная в подобных случаях бестолковщина. Позвал Каца, начальника оперативного отделения подполковника А. Д. Ханадьяна и своего заместителя по противовоздушной обороне, попросил рассказать о перемещении войск. Кац доложил, какой разнос учинил ему командарм.

— Скажите лучше, какие меры вы приняли?

Он не успел ответить. Меня попросил к телефону прокурор А. М. Березовский.

— Командарм требует провести следствие по обвинению Каца в срыве сроков наступления. Где мне его увидеть? — звучал в трубке резкий голос прокурора.

Усилитель разносит его слова по всему блиндажу. Вижу, как бледнеет Кац.

И снова звонок. С главного поста воздушного наблюдения, оповещения и связи сообщают, что самолеты бомбят две артиллерийские колонны, застрявшие без горючего.

— Слышите, что там творится? — говорю Кацу. — Но прежде всего спокойствие, Михаил Аркадьевич. Докладывайте, что вы предприняли.

Оказывается, Кац своевременно, еще за двое суток, послал заявку начальнику управления тыла о срочном подвозе горючего артиллерийским полкам. Но в последнюю минуту член Военного совета по тылу полковник Александров отправил горючее в другие части. Он, конечно, мог не знать о нашем кризисном положении, а Кац не проявил настойчивости.

На выручку застрявшей в грязи артиллерии мы взяли больше половины тракторов в других частях, остававшихся на прежних огневых позициях. Все офицеры штаба выехали в части, находившиеся на марше. Полковник Александров быстро направил артчастям остатки горючего.

Отдав все распоряжения, я пошел к командарму. Захаров с ходу раздраженно бросил:

— Видите, я был прав, когда не соглашался назначить Каца начальником штаба артиллерии. Я против своей воли подписал приказ.

После получасового крупного разговора по душам я вынужден был заявить:

— Или отдавайте под суд Каца одновременно со мной, или не трогайте его. Главная вина лежит на мне… Но сейчас уже приняты необходимые меры.

— Скажите, что же все-таки представляет собой Кац? Будет из него толк? Он очень молод, ведь ему не больше тридцати лет.

— Ему тридцать три. А вспомните-ка наших командиров гражданской войны. Они были моложе, а руководили подчас соединениями покрупнее, чем мы с вами…

— Ну а как он в бою?

— Мне приходилось видеть Каца в очень трудной обстановке на Миусе. Несколько раз он под огнем врага выводил на позиции истребительный полк для отражения танковой атаки.

Командующий был удовлетворен.

— Тогда пусть работает. Скажите об этом Березовскому.

Несмотря на огромные трудности, нам все же удалось подтянуть артиллерию в районы сосредоточения. Справились с этой задачей и наши соседи из 51-й армии. Их артиллерийские полки переправлялись по трехкилометровому мосту через Сиваш. Гитлеровцы непрерывно бомбили его. Ни днем ни ночью не прекращались там воздушные бои. Зенитчики израсходовали десятки тысяч снарядов, прикрывая переправы.

Но подготовительная страда на этом далеко не закончилась. Два стрелковых корпуса еще находились на подступах к переднему краю. На огневых позициях не хватало боеприпасов, из-за распутицы прекратился подвоз авиационного горючего на аэродромы. А время шло, сроки подготовки к наступлению истекали.

В эти дни мы также особое внимание уделяли взаимодействию различных родов войск. Дело в том, что впервые для поддержки атаки пехоты мы решили подготовить минометный огневой вал. Под прикрытием мощного огневого вала стрелковые полки должны были подняться на штурм Перекопа. Но солдаты, особенно из молодого пополнения, порой робко и неумело применялись к огневому валу. При встрече я напомнил об этом командующему армией.

— Что же делать? — спросил Захаров.

— Единственный выход — научить пехоту и минометчиков взаимодействовать.

Это ему понравилось.

— Так и сделаем.

Через три дня были организованы учения. В десяти километрах от передовых позиций саперы успели подготовить учебный полигон. С большой точностью они под руководством генерала Брынзова воспроизвели копию перекопских позиций противника и первых его трех траншей.

Еще накануне мы с Левиным обучали пехотный батальон наступать при поддержке минометов. Много при этом обнаружилось недостатков. Бойцы спешили, плохо приноравливаясь к медленному полету мин. Командир батальона, давая сигнал на перемещение огневого зала, забывал о медленном полете мин и тут же поднимал роты для атаки последующих траншей. Это могло привести к поражению их своим же огнем.

Но вот все готово к показному учению. «Противник» — чучела с немецкими касками — в траншеях. С нашей стороны — стрелки в глубоких окопах и минометчики.

На полигоне командиры рот и батальонов трех стрелковых дивизий, которые должны были наступать с самой удаленной, южной части плацдарма.

Пехотный батальон под прикрытием минометного огневого вала по нескольку раз атаковал траншеи «противника». Постепенно взаимодействие было налажено, пехотинцы стали уверенно бежать за перемещающимися разрывами мин. К концу учения произошел прискорбный случай: огневой вал задел наступавших, и несколько человек получили ранения.

Произошло это потому, что некоторые мины не дошли до цели, так как при стрельбе использовались отсыревшие заряды. Немедленно было отдано распоряжение тщательно просушить все заряды.

26 февраля в штабе 51-й армии вновь собралось совещание. Сюда прибыли Маршал Советского Союза А. М. Василевский, генерал армии Ф. И. Толбухин, генерал-лейтенанты С. С. Бирюзов, Н. П. Анисимов, Н. Е. Субботин и другие.

Командующий артиллерией фронта генерал-лейтенант С. А. Краснопевцев сообщил, что из-за весенней распутицы прекратился подвоз боеприпасов.

Потом поднялся генерал-лейтенант Н. П. Анисимов, начальник управления тыла 4-го Украинского фронта.

Высокий блондин с приветливым, дружелюбным лицом, он производил впечатление человека с мягким, уступчивым характером. Может быть, таким он и был в общежитии, в обычных взаимоотношениях с людьми. Но на службе его знали другим. Армии должны иметь все, что им необходимо. Заботиться об этом — его долг. И тут он не допускал ни для себя, ни для подчиненных никаких поблажек. В трудных обстоятельствах он не грозил сослуживцам, не оглушал их начальственными окриками, а своим ровным голосом говорил: нужно сделать так-то и то-то. И каждый делал все, что от него требовалось.

В современных условиях фронтовой тыл — очень сложная область боевой жизни. Тем более здесь, в южных степях, с единственной железнодорожной линией и без метра шоссейных дорог. Пожалуй, ни один тыл фронта не имел столько преград на своем пути, сколько их преодолел наш 4-й Украинский. Несмотря на это, войска обеспечивались всем необходимым. Поэтому-то с таким уважением мы относились к Николаю Петровичу Анисимову и так были благодарны ему и его помощникам.

Его доклад был посвящен снабжению армий. Анисимов оперировал цифрами, говорил, чего и сколько не хватает фронту на период наступления. Особенно тяжелое впечатление сложилось у меня о положении с горючим в 8-й воздушной армии. Февраль был на исходе, а бензин все еще не подвезли на аэродромы. В заключение генерал сказал:

— Войска к наступлению не готовы. Боеприпасов, горючего и продовольствия пока не хватает.

Александр Михайлович Василевский внимательно рассматривал данные о подвозе снарядов и горючего, делая отметки красным карандашом на полях ведомостей. Покачав головой, он сказал Толбухину:

— Пора, Федор Иванович, звонить Верховному. Тут дело ясное. Не готовы к наступлению. Тянуть нельзя.

Толбухин по прямому проводу доложил о положении дел в Ставку Верховного Главнокомандования. Через некоторое время оттуда пришел ответ: операцию отложить до 28 марта.

На следующий день мы с подполковниками Дмитриевым и Ханадьяном выехали на Турецкий вал, где был наш передовой наблюдательный пункт.

Еще в 1943 году советские танкисты и конники захватили центральную часть вала и небольшой плацдарм в трех километрах к югу от него, около городка Армянск.

Местность здесь ровная, и наши наблюдатели с высоты пятнадцати — восемнадцати метров хорошо просматривали тыл немецкой обороны. Но и гитлеровцы, занимая западный и восточный отроги вала, отлично видели весь плацдарм и артиллерийский позиционный район.

В пяти километрах от вала мы вышли из «виллиса».

Утопая в грязи, с трудом пробирались ходами сообщения. Облегченно вздохнули, когда ввалились в небольшой блиндаж, грязные и усталые. Полковник Утин, мой заместитель, встретил нас радушно.

С чувством глубокого уважения вспоминаю этого скромного боевого офицера. Много раз ему приходилось под огнем врага управлять артиллерией. И теперь его наблюдательный пункт был под постоянным обстрелом.

С Турецкого вала, насколько видит глаз, открывается унылая картина. Слева развалины Армянска. За городком бывшая железнодорожная станция, от которой остались только высокая, пробитая снарядами водонапорная башня и поваленные набок цистерны. Сзади, в нашем тылу, неоглядная степь с разбросанными по ней курганами. Там виднеется город Перекоп, разрушенный белогвардейцами еще в 1920 году. О нем напоминают лишь поросшие бурьяном холмики.

Внимательно всматриваемся в траншеи противника. По движению касок обнаруживаем перемещение солдат.

— С утра немцы ведут себя беспокойно, — сообщает Утин.

Над нами прошуршал тяжелый снаряд, за ним второй, третий. На перекрестке железнодорожного полотна и противотанкового рва раздались взрывы.

— Ясно, — говорит Дмитриев, — контролируют пристрелку реперов[13].

По ступенькам, вырезанным в склоне вала, к нам поднимается начальник штаба армии полковник Левин.

— Приветствую вас, «боги войны», — говорит он дружелюбно. — В чем дело? Иван Семенович? Что это фрицы голос подают?

— Трудно сказать. Очевидно, проверяют старые пристрелочные данные. Судя по темпу пристрелки, к вечеру артиллерия у них будет готова к поддержке своей пехоты. Но что именно они замышляют, не берусь разгадать.

Левин рассмеялся:

— Поближе к рассвету Еннеке пошлет свою авиацию бомбить Преображенку. Ведь он, вероятно, не получил распоряжения Бирюзова о переезде оттуда штаба второй гвардейской армии. А в Преображенку переехал начальник тыла. Представляешь, что там может быть сегодня ночью?

Много лет прошло с тех пор. В 1958 году мне на глаза попалась трофейная карта командира немецкого 49-го корпуса генерала Конрада. С большой точностью на ней отмечены флажками и командный пункт 2-й гвардейской армии, и штабы наших корпусов. Знали и мы, где находились тогда штабы их дивизий, корпусов и 17-й армии во главе с Еннеке. Однако здравый смысл говорит: уничтожай штабы тогда, когда надо сорвать управление войсками. Поэтому до поры до времени мы не трогали их. Но гитлеровцы иногда делали исключение из этого неписаного правила.

Случилось это в ту пору, когда мы только готовились к штурму Перекопа. Руководить боевыми действиями армии с наблюдательного пункта на Турецком валу, конечно, мы не могли. Артиллерийским огнем противник в любую минуту мог порвать все проволочные средства связи и сковать управление. Поэтому командарм сам выбрал в двух километрах к северу от вала место для наблюдательного пункта.

Саперы долго строили блиндажи, увеличивая накат за накатом. Над блиндажами выросли довольно внушительные холмы, резко выделявшиеся на местности. Это, видимо, вывело противника из равновесия. И тогда немцы обрушили на наблюдательный пункт огонь артиллерийского дивизиона большой мощности. Два снаряда прогнули рельсы, завалили угол в блиндаже, но не пробили его. Однако использовать наблюдательный пункт после этого было нельзя.

Генерал Конрад допустил ошибку, преждевременно повредив наш наблюдательный пункт. Саперы построили нам незаметный НП, и мы спокойно управляли отсюда войсками во время операции. Старый же для видимости ремонтировали.

Незадолго до наступления капитан Сапожников привез нам фотоснимки из 61-й авиационной корректировочной эскадрильи.

Еще год назад он с трудом осваивал сложные обязанности офицера оперативного отделения штаба артиллерии армии. А теперь его доклады всегда продуманны и содержательны. В боевых условиях офицер показал себя смелым и решительным. Не раз выполнял ответственные задания.

На четырнадцатикилометровом изогнутом дугой фронте нашей армии противостоят 50-я пехотная дивизия, большое количество отдельных немецких и румынских частей. Здесь же оказался батальон особого назначения «Бергман» — детище матерого фашиста Оберлендера, который после войны был министром ФРГ. Командир дивизии генерал-лейтенант Рекс имеет достаточно войск и средств, чтобы упорно оборонять свой укрепленный район. Пленные говорят, что это опытный генерал.

Особенно богат противник артиллерией. Подполковник Дмитриев уточняет: на Перекопе у немцев 150, 614 и 704-й артполки, отдельные тяжелые дивизионы, четыре дивизиона горнострелковой дивизии и другие. Всего набирается более четырехсот орудийных и минометных стволов. И это на перешейке, ширина которого по прямой равна всего девяти километрам!

— Такое количество артиллерии и минометов, — отозвался Утин, — бывало у фашистов только в их лучшие времена, когда они в 1942 году наступали на Крым.

Сапожников, внимательно слушавший полковника и Дмитриева, доложил о том, чего они, видимо, не принимали во внимание:

— Конечно, не легко уничтожить всю эту массу орудий и обеспечить пехоте артиллерийскую поддержку. Но мы с плацдарма просматриваем оборону врага, и это в значительной мере облегчит подавление и уничтожение его огневых средств.

Дмитриев, как бы отбрасывая этот положительный момент, еще и еще раз напоминал о трудностях, которые нас ожидают:

— Гитлеровцы готовят для нас и более опасный «сюрприз». У села Караджанай и севернее его притаилось около семи батарей. Орудия сейчас молчат. Начальник артиллерии немецкой пятидесятой пехотной дивизии полковник Крюгер — человек не без головы. Небось он предвкушает удовольствие, представляя себе, как губительным фланговым огнем накроет нашу пехоту, когда она будет готовиться к атаке.

Интересный разговор о разведывательных снимках корректировщиков помог нам уточнить некоторые важные вопросы артиллерийского обеспечения предстоящего наступления. Договорились особое внимание уделить разведке артиллерийской группировки противника в районе Караджаная, чтобы своевременно парализовать ее мощным огневым ударом. Для поддержки пехоты, атакующей с плацдарма, решили максимально использовать минометы, которые можно втащить на плацдарм незаметно и поглубже закопать.

— Минометов у нас свыше двухсот, — сообщил Сапожников.

Впоследствии их придали 3-й гвардейской и 126-й стрелковой дивизиям, которые наносили главный удар.

Поздним вечером мы возвращались в штаб армии. В небе беспрерывно вспыхивали немецкие ракеты. Свет сплошным потоком заливал окрестности, и передний край неприятеля выделялся исключительно хорошо. «Предстоит бурная ночь, — подумал я, — обе стороны будут вести разведку боем, добывать „языков“».

Нам тоже предстояла бессонная ночь. В штабе артиллерии установился такой порядок: офицер, доложив о каком-либо затруднении, сам предлагал и способ его преодоления. На первых порах это прививалось туговато. Кое-кто оказался практически не способным к вдумчивой и кропотливой штабной работе. Таких пришлось откомандировать. Но большинство наших офицеров работали успешно. Хорошо зарекомендовал себя новый начальник штаба подполковник М. А. Кац. Улучшилась деловая обстановка в управлении артиллерийского снабжения с приходом нового начальника полковника М. М. Печенова. Умело направлял многообразную работу оперативного отделения подполковник А. Д. Ханадьян. Они доложили о результатах проверки готовности артиллерии 54-го стрелкового корпуса. Затем перешли к тому, что интересовало всех в первую очередь: как лучше уточнить местоположение целей.

— Что же делать? — спрашиваю товарищей.

— Надо организовать дополнительную воздушнуюразведку, — предложил Кац.

— Это правильно, — поддержал его Ханадьян. — Только побыстрее.

И тут же начальник авиационного отдела генерал-майор М. П. Строев с майором Сапожниковым направились в штаб 8-й воздушной армии.

Разведчики

Павел Иванович Левин сидел за картой. Он считал сведения о противнике в значительной мере раздутыми.

— Уточнять, уточнять и уточнять, — сказал полковник.

Решили собрать разведчиков, чтобы все проверить. И вот уже комната Левина наполнилась офицерами.

Первым докладывает начальник разведывательного отдела армии полковник Старов, хороший организатор и знаток разведки.

— Есть все основания полагать, — начал он, встав у стола, — что генерал Конрад, обороняющий северную часть Крыма, сумел значительно усилить свою оборону.

— Стоп, перебью, — сказал Левин. — Вчера я был на Турецком валу, беседовал с командирами дивизий. Кое-кто считает, что большого сопротивления в Крыму мы не встретим. По ходу действий Третьего Украинского фронта видно, что Одесса будет освобождена недели через две-три, то есть к началу нашего наступления. «Какой, мол, тогда смысл Гитлеру удерживать Крым?» — думают некоторые командиры частей. Да и у нас в штабе об этом же поговаривают. Надо разобраться.

Старов заметно оживился:

— Разрешите по этому поводу дать несколько справок? Не далее как сегодня мы получили через штаб фронта самое свежее донесение крымских партизан. Они сообщают, что в Симферополе появились представители новой немецкой пехотной дивизии. Несмотря на наступление Третьего Украинского фронта, ее выводят из Одессы в Крым. Там же, в Одессе, готовятся к погрузке для отправки сюда эсэсовские части. Есть и еще любопытные данные: маршал Антонеску, некоронованный король боярской Румынии, в приказе от четырнадцатого ноября сорок третьего года писал: «Крым — это щит нашей страны. Оберегайте этот щит, который бережет нашу родину от угрозы врага с воздуха, моря и суши». Однако, — усмехнулся докладчик, — в начале февраля, когда войска Третьего Украинского фронта стали приближаться к Днестру, Антонеску завопил о выводе из Крыма третьей румынской армии. Он так приставал к Гитлеру, что тот в конце концов пообещал выполнить просьбу. Обеспокоенный этим, командующий семнадцатой немецкой армией генерал Еннеке запросил фюрера: «Как понимать ваше согласие на эвакуацию румын из Крыма?» Гитлер ответил: «Ни одной румынской дивизии из Крыма не выпускать. Крым же, по словам Антонеску, щит Румынии, так пусть они и защищают его вместе с нами. Эвакуируйте штаб третьей армии, и больше ничего». Мы знаем, что численность немецких войск в Крыму увеличивается и, вероятно, скоро составит двести тысяч человек. Это немногим меньше, чем у нас на Четвертом Украинском фронте и в Приморской армии.

Старов раскрыл папку и, перелистав бумаги, вынул из нее желтый лист.

— Вот совсем, можно сказать, горячий материал, — продолжал он. — Только что перехвачен доклад видного фашистского генерала по интересующему нас вопросу. Здесь сказано: «…оставление Крыма повлечет за собой такие политические последствия, размеры и значение которых нельзя заранее предугадать как в отношении позиции Румынии и Болгарии, так и в отношении всей обстановки партизанской войны на Балканах… Очень важно упорно защищать каждую пядь земли, нанося как можно больше потерь противнику и делая невозможным его существенное влияние на союзников и нейтральные страны, особенно на Турцию».

Все внимательно слушают Старова. Он убедительно опровергает мнение тех, кто считает, что в сложившихся условиях, когда наши штурмуют Одессу, фашистам нет смысла цепляться за Крым.

— Это неверно, — предупреждает Старов. — Данные нашей разведки и показания пленных сводятся к следующему. На Перекопе фашисты создали мощные оборонительные полосы. Первую — непосредственно перед нами, глубиной до шести километров, вторую — в межозерном дефиле у села Ишунь. Первая наиболее развита в инженерном отношении. Ее основа — железобетонные доты в сочетании с легкими железобетонными огневыми точками из сборных конструкций. Кстати, немцы использовали часть дотов и дзотов, построенных нами в сорок первом году. Инженерное оборудование полос ведется с августа сорок третьего года. За это время вырыто и укреплено свыше семидесяти пяти километров траншей полного профиля, сооружены прочные блиндажи. По данным всех видов разведки, их теперь более двух тысяч. На минных полях заложено до миллиона мин. Главными центрами сопротивления надо считать опорные пункты Армянск, Кула и Джулга. Сведения о количестве батарей, отдельных орудий, минометов, пулеметов разноречивы, и в ближайшее время необходимо их уточнить.

Вторая оборонительная полоса — Ишуньская. Состоит из двух позиций, протянувшихся от Каркинитского залива до озера Красное. Между ними большой противотанковый ров. Последний рубеж — река Чатырлык. Ее можно считать третьей полосой обороны. На южном берегу — траншеи, дзоты. Пока еще они не заняты войсками.

Заунывный вой сирены заставил нас насторожиться. Появились немецкие бомбардировщики.

— Ничего, — успокоил Левин. — Неприятель считает, что штаб армии на старом месте… Впрочем, имейте в виду: по следующему сигналу надо выходить.

— Почему? — спросил Брынзов.

— Возвращаться они будут на малой высоте, а тут сегодня утром зенитки стали на позиции.

И действительно, через полчаса снова протяжно завыла сирена.

Дежурный с поста ВНОС доложил:

— С севера восемь самолетов возвращаются в Крым на высоте около двух тысяч метров.

Мы вышли из дома. Зенитчики открыли огонь. В синеве неба один за другим возникли белые комочки разрывов. Один самолет задымил. Блекло вспыхнуло под солнцем пламя, и бомбардировщик врезался в землю за селом. Другой самолет прошел зону огня. Но, миновав село, стал разворачиваться, набирая высоту.

С высоты двух тысяч метров гитлеровец начал пикировать на батарею.

Зенитки снова заговорили. Летчик, очевидно израсходовав бомбы, поливал их из пулемета. С уважением смотрели мы на зенитчиков. Кругом свистели пули, а солдаты непрерывно били из орудий. Пройдя батарею, самолет почти вертикально взмыл кверху. Казалось, он снова начнет атаку, но сверкнуло пламя, из-под крыла вырвался черный густой дым, и «хейнкель» круто пошел книзу. От него отделились два человека и, вскинув над собой зонты парашютов, плавно опустились на землю.

После вынужденного перерыва мы вновь собрались в блиндаже у Левина. Слово было предоставлено начальнику разведки штаба артиллерии подполковнику Дмитриеву. Он остановился на новых особенностях обороны, выявленных визуальной и инструментальной артиллерийской разведкой и почерпнутых из показаний пленных.

В главной полосе обороны на Перекопе, докладывал Дмитриев, имеется три позиции. Первая включает две траншеи. В отличие от Миуса и Молочной, они зигзагообразны, более глубоки — до двух с лишним метров — и в то же время очень широкие. Перед каждой траншеей «спирали Бруно», а перед второй еще и малозаметные проволочные заграждения. Дальше много небольших окопов для батальонных минометов. Расстояние между траншеями от двухсот до четырехсот метров. Обращают на себя внимание единодушные показания пленных о прочности глубоких блиндажей с перекрытиями, выдерживающими попадание стопятидесятидвухмиллиметрового гаубичного снаряда.

Вторая позиция проходит в семистах — тысяче метрах от первой. Она состоит из сплошной траншеи и многих отдельных окопов. Такова же и третья позиция, удаленная от первой на четыре километра. Все эти траншеи и окопы вплетены в систему опорных пунктов с узлами сопротивления и мощными огневыми сооружениями. Это дает возможность при атаке обрушить на нашу пехоту фланговый косоприцельный огонь с соседних участков, а также из глубины обороны. Главная масса автоматического оружия сосредоточена в опорных пунктах, которые прикрыты сплошным многослойным заградительным огнем из пулеметов, минометов и орудий. Большого внимания заслуживают огневые сооружения на самом Турецком валу. Чтобы сохранить доты от разрушения и ввести нас в заблуждение, немцы создали много ложных сооружений, по два-три на каждый истинный.

Минометов у них в среднем около шестнадцати на километр фронта. Минометчики вместе с пулеметчиками смогут создать такой заградительный огонь, через который и мышь не проскочит. Но достоверно мы знаем не более чем о трети действительных минометных позиций.

А что нам известно об артиллерии противника? По показаниям пленных, у гитлеровцев должно быть не более пятидесяти батарей, а на разведывательной схеме числится не менее ста. Распознать, какие из них ложные, сейчас трудно.

Дмитриев предложил организовать разведку по единому плану. Левин поддержал его и посоветовал увеличить количество вылетов разведывательных самолетов для аэрофотографирования артиллерийских позиций неприятеля.

— Разведчикам штаба артиллерии надо чаще советоваться со Старовым, — порекомендовал он. — Можно также совместно ежедневно обобщать итоговые данные о противнике.

Мне казалось, что мы мало обнаружили вражеских батарей в районе Караджаная, откуда неприятель мог вести фланговый огонь. Я указал также на необходимость уточнить как основные, так и запасные огневые позиции в полосе наступления армии.


* * *
Через несколько дней с группой офицеров нам вновь пришлось побывать на Турецком валу. Только что прошел проливной дождь. В ходах сообщения полно воды, и вереницы солдат идут по тропинке рядом с траншеей.

В блиндаже Утина встретил начальника политотдела армии генерал-майора Сергеева, начальников политотделов дивизий, а также группу участников гражданской войны, среди них был и полковник Костицын, преподаватель военного училища, прибывший на стажировку.

— Не возражаешь, Иван Семенович, — сказал Сергеев, — если я здесь небольшой инструктаж проведу? Надо ознакомить людей с тем, как красноармейцы сражались за Крым в двадцатом году.

— Рад послушать. Ведь мне тоже пришлось тогда воевать в этих местах.

— Тогда начнем. Итак, товарищи, мы собрали семнадцать ветеранов исторического штурма Перекопа. Нужно, чтобы они побывали во всех батальонах и провели там беседы.

— Позвольте, — перебил Костицын, — а как же батальон собрать, если он на передовых позициях?

— Вот и видно, что вы к нашему фронтовому быту еще не привыкли, — улыбнулся Сергеев, — не представляете себе, что «солдатский вестник» действует лучше радиосвязи. Не обязательно собирать батальон. Чаще всего этого сделать нельзя. Достаточно побеседовать с агитаторами — и через полчаса об этом будут знать все роты… Ну, а теперь вас послушаем, товарищ полковник.

Костицын окинул взором присутствующих и начал свой рассказ о былом:

— Так вот, в двадцатом был я командиром трехдюймовой батареи и поддерживал сто пятьдесят вторую бригаду пятьдесят первой стрелковой дивизии. Замечательные были в ней люди. Сибиряки. Многие прошли через всю империалистическую войну и с первого же дня Октябрьской революции дрались за Советскую власть. Командовал дивизией Василий Константинович Блюхер. Пытались мы с ходу взять Перекоп. В конце октября на плечах отступающих белогвардейцев атаковали их позиции у Турецкого вала. Нас остановили сильным пулеметным и артиллерийским огнем. В ночь на тридцатое октября дивизия вновь поднялась в атаку и с большими потерями овладела первой и второй траншеями. И снова сильнейший огонь с Турецкого вала не дал нам развить наступление. Необходимо было подтянуть артиллерию и получше подготовиться к штурму.

Костицын оперся спиной о стенку блиндажа, побарабанил пальцами по столу, задумался, видимо вспоминая что-то из далекого прошлого.

— Пехоты у нас было в три раза больше, чем у врангелевцев, — продолжал ветеран. — Но вот с артиллерией — плохо. Врангель имел на Перекопе больше ста сорока орудий. А Михаил Васильевич Фрунзе с трудом собрал всего пятьдесят пять пушек и гаубиц. В среднем приходилось на километр фронта шесть орудий.

Потом пришла другая неприятность — начались ранние и необычные для этих мест морозы. А обмундирование у нас было неважное. Даже шинель и ту не каждый имел. Зато радовало главное — боевое настроение красноармейцев. Большевистская партия, комиссары, армейские партийные организации вдохновляли нас на защиту революции. Бойцы хорошо понимали, что здесь, на Перекопе, надо нанести последний удар контрреволюции… Да, люди хорошо сознавали свой долг и потому неудержимо рвались в бой.

Костицын задумчиво посмотрел вдаль, на синеющие горы Крыма, очевидно вспоминая походы и сражения, о которых народ успел сложить легенды и песни.

— Михаил Васильевич Фрунзе, — нарушил молчание полковник, — правильно оценивал обстановку. Он понимал, что нельзя терять времени: с каждым днем будет крепнуть врангелевская оборона.

Это и подтвердилось впоследствии, когда освободили Севастополь: на железнодорожных платформах стояло много морских и сухопутных орудий, предназначенных для отправки на Перекоп и Чонгар. Потому-то Фрунзе и не согласился со своими военными специалистами, которые предлагали отложить штурм на несколько недель, чтобы подвезти артиллерию, боеприпасы, обмундирование. Он совершенно справедливо решил немедленно прорвать оборону на Перекопе и Чонгаре, используя мелководный Сиваш для переброски войск в тыл к белым.

Поистине изумителен был героизм красноармейцев, дравшихся за освобождение Крыма. Первым начал переправу через Сиваш у Чонгарского моста двести шестьдесят шестой полк тридцатой стрелковой дивизии. Белые не жалели снарядов. Свинцовый дождь из пулеметов не прекращался ни на минуту. Бойцы падали, поднимались и снова бежали вперед, пока не достигли первой траншеи. С яростью набросились они на белогвардейцев. Лишь немногие из них спаслись и успели добежать до следующей траншеи. Там поднялась паника, и красноармейцы без особого труда заняли окопы второй линии. Но полка, по существу, уже не было. Осталась лишь горстка храбрецов.

У Чонгарского моста к нам в плен попал французский инженер, руководивший у белогвардейцев строительством укреплений. Он был совершенно поражен всем, что пришлось увидеть. «Двадцать лет служу в армии, — говорил он, сидя на поломанном стуле в полуразрушенном домике штаба дивизии, — командовал под Верденом саперным батальоном, видел много атак, смелых атак. Видел пьяный немецкий полк, наступавший на один из Верденских фортов, но то, что я встретил на Чонгаре, меня потрясло. Ваши солдаты гибли сотнями под пулеметным огнем, а живые не останавливаясь бежали вперед. Я видел раненых, зажимавших руками свои раны и продолжавших атаковать. Русских солдат ничто не может остановить…»


* * *
В этот день я жил под впечатлением рассказа полковника Костицына. С волнением думал о друзьях-товарищах, вместе с которыми участвовал в освобождении Крыма от Врангеля. О героях легендарных боев хотелось поведать другим. При встрече с командующим артиллерией корпуса полковником Петюшкиным я поинтересовался:

— Сколько выделяете орудии и минометов на километр фронта при наступлении?

Федор Иванович посмотрел в записную книжку:

— Двести тридцать.

— А в двадцатом году здесь же, при штурме Перекопа, у нас на километр фронта имелось всего шесть орудий, из них четыре легкие пушки… И все-таки красноармейцы разгромили белогвардейцев, — сказал я с гордостью.

— Это удивительно, — тихо произнес Петюшкин. — Расскажу своим артиллеристам. Пусть знают, как воевали их отцы и деды! Полезно будет перед наступлением.

— Согласен с вами, Федор Иванович, — послышался глуховатый басок генерал-лейтенанта И. Д. Векилова, начальника управления боевой подготовки артиллерии Советской Армии. — Рассказать о славных героях гражданской войны необходимо. Под стать им и ваши бойцы. Несколько дней назад Векилов приехал к нам в армию из Москвы. За короткое время генерал успел побывать на многих батареях, поговорить с людьми, проверить степень их подготовки. А сейчас он неожиданно заглянул на наблюдательный пункт. Генерал хорошо знал и любил артиллерию, он еще в старой русской армии командовал батареей.

— Золотые люди у вас, — продолжал Векилов свою мысль. — Возьми хотя звукометристов. Они быстро и точно засекают цели по звукам. Да и звукометрические станции у нас хорошие.

Кто-то из присутствующих неуверенно заметил, что первыми применили звукометрические станции французы еще в 1915 году.

— Ай нет, приоритет-то за нами, — возразил Иван Давыдович. И, придвинувшись к столу, поведал нам любопытную историю из далекого прошлого.

…В старой русской армии служил поручик Бенуа, предки которого более ста лет назад переселились к нам из Франции. В 1910 году поручик изобрел звукометрическую станцию. Передовые офицеры понимали, что необходимы какие-то приборы, помогающие обнаруживать батареи на закрытых позициях. По их настоянию в 1913 году и была опробована первая в мире русская звукометрическая станция.

Испытание проходило под Петербургом, на Лужском полигоне. Верховное наблюдение осуществлял родственник царя великий князь Сергей, инспектор артиллерии русской армии. И. Д. Векилов, тогда молодой офицер, присутствовал при испытании.

Несмотря на удачный исход стрельбы по звучащей цели, князь Сергей с брезгливой миной заявил: «Ерунда! Затея ничего не стоит. Нам не к лицу прятаться! Наша артиллерия будет бить врага с открытых позиций».

Начальник полигона попросил князя хотя бы сказать ласковое слово поручику Бенуа, ободрить офицера, вложившего все свои скудные средства в изобретение.

В ответ князь изрек: «Всякие изобретатели такого рода вызывают у меня сомнение в пригодности их к службе царю и отечеству».

Об изобретении узнали немцы и французы. Они обратились в главное артиллерийское управление с просьбой продать им патент. Запросили Бенуа. Тот ответил: «Хотя изобретение у нас и не принято, но продавать его возможному врагу отказываюсь».

— А ведь Бенуа беден был, как церковная крыса, — уважительно заметил И. Д. Векилов. — Я его знал.

Однако иностранцы были настойчивы и вновь обратились к князю. Тот принял их, вызвал Бенуа и, пренебрежительно посмеиваясь, заявил тоном, не допускающим возражений: «Что ж, покупайте, выбрасывайте деньги, если вам так хочется. Вы, поручик, пользуйтесь случаем и не зевайте».

А через четыре года, в разгар первой мировой войны, русским артиллеристам пришлось создавать новые такие аппараты, но они так и не успели прибыть на фронт.

— Теперь, — заключил Иван Давыдович, — никто и не представляет себе, как это можно вести борьбу с артиллерией без звукометрической разведки. И надо отдать должное советским конструкторам: они создали лучшие звукометрические станции.

Генерал замолчал. Прислушался к шуму:

— Заговорили немецкие гаубицы.

Высоко над нашим наблюдательным пунктом с прерывистым шелестом пронеслись тяжелые немецкие снаряды. Почти одновременно послышались отдаленные орудийные выстрелы и близкие резкие разрывы снарядов. А уже через несколько минут командир 25-го отдельного разведывательного артиллерийского дивизиона доложил, что ведет огонь 150-миллиметровая батарея противника с временной позиции. Мы ее быстро нашли на фотоснимке.

— Молодцы звукометристы! — воскликнул Иван Давыдович.

Снова прогремели разрывы. Тотчас звукометристы донесли: немецкий дивизион перешел на огневой налет по району нашей дежурной 152-миллиметровой батареи, тоже стрелявшей с временной позиции.

Мы вышли из блиндажа, чтобы наблюдать за разрывами. Офицер не оговорился, сказав «по району». Немецкие артиллеристы, видимо, не имели точных данных о целях. Их снаряды падали в стороне от наших гаубиц.

— Ну а сейчас, — сказал Петюшкин, — можно проверить качество работы наших звукометристов. Разрешите, товарищ генерал? Наверняка гитлеровцы еще не успели сняться с позиций.

— Если у вас лимит не израсходован, можете бить.

Через пять минут несколько наших батарей нанесли удар по немецким орудиям, и те немедленно замолчали.

— Цели подавлены, — доложил по телефону командир разведывательного дивизиона.


* * *
Вот уже скоро и середина марта. Все ближе день штурма. Надо встретить его во всеоружии. На позициях 55-го стрелкового корпуса, которым командует генерал Ловягин, мы проверяем и уточняем планирование артиллерийского огня. После этого по ходам сообщения отправляемся на передовые наблюдательные пункты командиров батарей.

Надо отдать должное видавшему виды генералу Ловягину — порядок у него образцовый. Телефонные провода подвешены, у развилок — указки с обозначением командиров рот и батарей. При обстреле солдаты могут укрыться в глубоких нишах и «лисьих порах».

Левый фланг 87-й стрелковой дивизии занимает южную оконечность перекопского плацдарма. С боков, а частью даже и сзади — противник. Ходы сообщения и траншеи на некоторых участках интенсивно обстреливаются. Мы убедились в этом сами, вступив в траншею: пули тут же запели над головами.

Войдя во вторую траншею и свернув, как указывала табличка, налево, мы заметили небольшое углубление. Здесь одиноко торчала хорошо замаскированная стереотруба. Командир батареи, разведчики и телефонист обедали, с аппетитом уплетая жирные щи.

Подошел рыжеусый сержант и доложил:

— Командир второго отделения сержант Максимов. Отделение после дежурства отдыхает!

В подбрустверных нишах, завешенных плащ-палатками, спали его подчиненные.

— А вы почему не отдыхаете?

— Сегодня у нас в отделении один убит и двое ранены. Друзья мои, жалко. Потому и сон на ум нейдет.

— А сколько вам лет, сержант? — заинтересовался сопровождавший нас офицер штаба дивизии.

— Пятьдесят годков подошло. Двенадцать из них воюю — на германской четыре, в гражданскую около пяти да в этой три. Семь раз ранен. Пора бы с фашистом кончать… Надоело метаться по фронтам.

— Надое-ело, — послышался голос из ниши. — Тебе ж ротный объявлял: по случаю пятидесятилетия разрешается уйти в хозчасть. Как дома там: тепло и не дует. Чего ж ты отказался?

Сержант не успел ответить.

— А вон и ротный идет, — шепотом сказал он.

Подошел молодой лейтенант. Румяные щеки, пушок на верхней губе, какая-то детская, застенчивая улыбка. Это не вязалось с моим представлением о ротном командире, у которого к тому же в подчинении такие бывалые люди, как Максимов. После доклада о состоянии роты лейтенант попросил разрешения идти по срочному вызову к командиру батальона. Он ушел, а мы присели в нише на выступ.

Сержант, скрутив цигарку, спросил, служил ли я в царской армии.

— Не пришлось.

Ответ, видимо, удовлетворил его, и, чувствуя свое превосходство, он стал сравнивать прежнюю службу в старой армии с теперешней:

— Взять, к примеру, офицеров. Боялись они нас и гнушались нами. Ну, не все, конечно, встречались и хорошие, но редко. А вообще, ненавидели мы их. Иному стервецу и пулю в спину пошлет, бывало, неизвестно кто во время атаки. Теперь совсем другое дело. Видали нашего ротного? Хоть и молод — двадцать один год, — а рассудительный, дисциплину требует. Зато к солдатам уважительный, не уснет, ежели в роту пища запоздает. В бою смелый, горячий, сдерживать приходится.

Сидевший перед нами на корточках боец улыбнулся, — видимо, вспомнил что-то:

— А ты, Максимов, расскажи, как он сегодня утром кричал на тебя.

— Так это сгоряча, — усмехнувшись, сказал сержант. — На рассвете он уснул, и вижу, никак согреться не может под коротким полушубком. Ну, я снял свой и накрыл его, а сам лег промежду солдат. Просыпаюсь, а он кричит: «Что за безобразие! Маленький я, что ли? Чей это полушубок?» А как дознался, так и начал меня пушить. — Сержант покрутил головой, глубоко затянулся. — Что и говорить, другие стали командиры, свои, можно сказать. Я вот нашего ротного за сына родного считаю.

Сержант затянулся еще несколько раз и, бросив наземь цигарку, притоптал ее.

— А взять дисциплину, порядок. Вот воюем мы, почитай, уже три года. Не буду греха таить — плохо у нас в этих смыслах получилось вначале, в сорок первом. А после с каждым годом все лучше. Я шесть месяцев пролежал в госпитале. Вернулся — прямо-таки не узнал ни полка своего, ни дивизии. Мы, конечно, не гвардейцы, а такой крепкой дивизии, как наша, не было во всей царской армии.

У нас в роте в первую мировую на двести солдат двое грамотных считалось, в очередь перед ними становились, кому прочесть письмо, кому написать. А теперь что деется? Что все грамотные, так этим никого не удивишь. А вон завелись и писатели свои, и поэты, и даже музыканты…

Максимов совсем расчувствовался и собирался еще попотчевать нас рассказами о былом и настоящем, но времени у нас не было. Пожелав бойцам доброго здоровья, удачи в бою, мы отправились дальше.

В этой же дивизии, около солдатской землянки, мне довелось услышать и другой интересный рассказ бывалого сержанта. Коренастый, небольшого роста, пожилой фронтовик вел речь о партизанском отряде Федоренко.

— Храбрости он непомерной, — говорил бывалый воин своим товарищам по оружию. — Силищей его бог тоже не обидел. Однажды командир обратился к своим партизанам с таким вопросом: «Как же мы с вами отметим славную годовщину Октября?» Много было всяких предложений, но в конце концов порешили провести митинги в оккупированных деревнях.

— Ну и что у них получилось? — послышались нетерпеливые голоса.

— А вот о том и пойдет речь, — отозвался сержант. — Едва забрезжил рассвет, как Федоренко со своими хлопцами наскочил на деревню, в которой стояла автомобильная рота. Фашистов мгновенно обезоружили. Партизаны переоделись в немецкое обмундирование, а командир подобрал себе костюм майора. Затем посадили в кабины пленных шоферов и поехали по деревням митинговать.

Я уже было направился в штаб, но рассказ о митинге вновь вернул меня к землянке.

— И вот представляете такую картину: въезжает в село немецкая колонна, — продолжал сержант, — а староста и полицаи уже тут как тут: докладывают, что, дескать, никаких происшествий не произошло. Майор с важным видом проронил пару немецких слов и указал стеком на площадь. Партизан в гражданской одежде, изображая переводчика, приказал старосте немедленно созвать всех жителей.

Когда все собрались, Федоренко вдруг снял немецкую фуражку, скинул с плеч майорский китель. Народ недоумевал: что, мол, это немец затевает. Гадать, правда, долго не пришлось. Улыбаясь во всю щеку, майор уже по-русски пояснил: «Так-то лучше будет». Командир поздравил колхозников с 26-й годовщиной Великого Октября, рассказал о жизни и борьбе советского народа и нашей армии. Сколько было радости у людей!

Я кратко записал рассказ сержанта. Однако не решился использовать эти записи, когда несколько лет тому назад готовил первое издание своих воспоминаний. Опасался, что сержант мог приукрасить факты, вычитанные из газет. Но вот в 1964 году, в Симферополе, во время встречи с участниками освобождения Крыма, я познакомился с одним бывшим партизаном. Передо мной стоял красивый, лет сорока пяти, в высшей степени скромный, добродушный полковник.

— Федор Иванович Федоренко, — представился он.

И тут мне припомнился фронтовой рассказ.

— Не о вас ли это шла хорошая молва в Крыму в годы войны?

— Было такое, да, впрочем, порой лишнее говорили.

Здесь же мне удалось приобрести книгу партизанского командира Н. Д. Лугового. В ней я нашел теплые страницы о вожаке славного отряда. Да и участники встречи часто добрым еловом вспоминали о нем.

Выходит, прав был старый сержант.

Странное ощущение испытываешь, когда бываешь в передовой траншее. Впереди, в 200–250 метрах, заклятые враги. Ветер в секунду затишья доносит оттуда чужую речь, звуки баяна, смех. «Однако, — подумал я, — гитлеровцы не унывают». Тут же пришли на память показания ефрейтора Фонехта и рядового Фоккта, захваченных в плен нашими разведчиками. Они говорили о непреодолимости Перекопа, считая себя в полной безопасности, и даже собирались в отпуск в Германию.

С наблюдательного пункта командира гаубичной батареи я заметил три тщательно замаскированных кургана.

— Это доты, один из них настоящий, а два ложных, — доложил офицер. — Замаскированы хорошо. Поэтому определить истинный дот до сих пор не удалось.

— Значит, требуется огневое вскрытие маскировки, — резюмировал Ханадьян.

В это время к нам подошел генерал Краснопевцев. Большую часть времени он проводил в 51-й армии, где было особенно трудно с размещением батарей на плацдарме. А теперь вот выкроил часок и заглянул к нам.

— Как же вы думаете проводить вскрытие маскировки? — заинтересовался он.

— Это сделают заранее пристрелявшиеся гаубичные батареи, конечно, с временных огневых позиций, — доложил я. — В ответ, безусловно, заговорит артиллерия противника. Наши звукометрические станции воспользуются этим и засекут немецкие батареи. Таким образом, мы одновременно вскрываем маскировку и определяем точки стояния молчавших до сих пор батарей.

Краснопевцев одобрил наш замысел:

— Буду рекомендовать такой же способ штабу артиллерии пятьдесят первой армии.

С утра 14 марта мы приступили к вскрытию маскировки с дотов противника. Ударили сразу двадцать пять гаубичных батарей. С наблюдательного пункта я следил, как молодой, двадцатитрехлегннй командир батареи И. В. Семенов уверенно управляет огнем. На двадцатом выстреле взрыв поднял глыбу земли с одного из курганов и открыл серый бетон.

Новые выстрелы «раздели» дот. Характерные вспышки пламени при встрече снаряда с бетоном подтвердили, что это истинный дот, а не фальшивый.

Противник не заставил себя долго ждать. Две немецкие батареи открыли интенсивный огонь, большинство снарядов ложилось в стороне. Однако наши орудия немедленно прекратили огонь, чтобы неприятель тешил себя мыслью, будто позиции батарей обстреляны точно.

Началось

К середине марта 1944 года разведка уточнила группировку противника и расположение огневых средств в его глубоко эшелонированной обороне. Много потрудились летчики 61-й отдельной корректировочно-разведывательной авиаэскадрильи. Они использовали малейшие разрывы в облаках для аэрофотосъемки. Успешно прошла разведка боем. Неоценимую пользу принесла нам систематическая информация крымских партизан. И наконец, кипучую деятельность развили бойцы и командиры подразделений артиллерийской инструментальной разведки. У каждой цели, даже самой маленькой, такой, как пулемет, теперь единый для всей армии номер и специальная карточка ежедневных наблюдений.

Имея к этому времени решение командарма и план наступательной операции, мы отработали до мельчайших подробностей вопросы артиллерийского наступления. Необходимо было провести ряд групповых упражнений со старшими артиллеристами, разъяснить им их обязанности, а также проверить реальность расчетов плана.

Утром 16 марта у нас собрались командующие артиллерией корпусов, дивизий, командиры артиллерийских соединений и частей. Начальник разведки штаба артиллерии армии подполковник Дмитриев сделал подробный анализ состояния немецкой обороны. Подводя общие итоги разведки, он обратил внимание на то, что прежние данные об артиллерии противника на Перекопе устарели, много, оказалось ложных позиций. Одновременно выявлены новые зенитные и минометные батареи. Артиллерийским огнем вскрыта маскировка 12 дотов. Эти доты отчетливо видны. Однако их амбразуры не просматриваются, так как построены с расчетом на фланговый огонь.

Как много потрачено усилий и средств только на обнаружение этих дотов! А ведь мы могли бы иметь совершенно исчерпывающие данные о всех укреплениях, так как 8 дотов построены нашими войсками в 1941 году. Гитлеровцы захватили их, исправили, вооружили своими пулеметами и теперь подготовили для борьбы с нами. Казалось, должны где-то сохраниться чертежи их, координаты точек стояния с описанием секторов огня. Однако все попытки найти эту важную документацию не увенчались успехом. Вероятно, она погибла при эвакуации наших войск из Крыма в 1942 году. Поэтому и пришлось нам теперь специально вскрывать их маскировку, израсходовать на это очень много гаубичных снарядов.

После доклада Дмитриева был объявлен проект плана артиллерийского обеспечения наступления. Отдельные его положения проверялись на специальных учениях, которые мы проводили и на своем полигоне, и в войсках. Нужно было изыскать наилучшие способы и приемы прорыва сильно укрепленной обороны.

Группировка нашей артиллерии всем командирам была известна. В основе ее лежала строгая централизация управления в целях достижения наибольшего массирования огня на решающих направлениях. Это было необходимо, так как армия наступала на узком фронте (6–7 километров). Если бы в таких условиях артиллерия каждого корпуса действовала самостоятельно, это внесло бы невероятную путаницу. Да и концентрация артиллерии на таком узком участке, доходившая до 200 орудий и минометов на километр фронта, заставляла сосредоточить управление в одних руках. С этой целью и были созданы две сильные армейские группы, в которые входили преимущественно тяжелые орудия.

Артиллерийское обеспечение планировалось так, чтобы до атаки разрушить и уничтожить основные доты и мощные дзоты, мешающие нашей пехоте. Такую задачу невозможно выполнить в день наступления, так как для разрушения дотов огнем орудий большой мощности необходимо 10–12 часов светлого времени. Поэтому уничтожение особо прочных сооружений мы решили начать за два дня до штурма. В целях маскировки предварительного периода разрушения предусматривалось за неделю до штурма наращивать огневую активность нашей артиллерии.

Непосредственное артиллерийское обеспечение в день прорыва займет три с половиной часа, из них два с половиной часа — на доразрушение особо прочных сооружений, на подавление живой силы и огневых средств и, наконец, час на поддержку атаки пехоты. Такой длительный срок артподготовки необычен для 2-й гвардейской армии. В предыдущих операциях на это уходило 100–120 минут. Но ведь и условия наступления на Перекопе тоже необычны.

Как известно, пехота противника отрыла очень глубокие «лисьи норы» и построила прочные блиндажи. Все укрытия ликвидировать не удастся. Чтобы нанести максимальный урон пехоте в тот момент, когда она вылезет из «нор» и блиндажей в траншеи, нужны ложные переносы огня, внезапные артиллерийские удары по пехотинцам, изготовившимся к отражению нашей мнимой атаки.

До настоящего времени артиллерийскую подготовку мы начинали мощным огневым налетом по батареям противника. Если нашу армию поддерживала бомбардировочная или штурмовая авиация, то и она принимала участие в их подавлении. Затем переходили к методическому огню до следующего массированного налета. Такой огонь не всегда мог удержать немецкие орудия на старом месте, и гитлеровцы, понеся после первого налета потери в прислуге и материальной части, перетаскивали пушки на запасные огневые позиции. Чтобы помешать им, мы решили изменить обычный порядок контрбатарейной борьбы. Ориентировочно ее начало отнесли к концу артиллерийской подготовки. Это позволит более интенсивно обстреливать батареи противника.

Командир одного из полков спросил, хорошо ли мы сделали, включив в контрбатарейную группу четыре легких полка. Ведь раньше в эту группу входили только более мощные орудия.

Я ответил, что у 76-мм орудий действительно маломощные снаряды для фугасного действия. Но это нас не должно беспокоить. Нам нужно море осколков для поражения живой силы, и тут как раз пригодятся такие орудия.

— А как будете поддерживать атаку пехоты? — поинтересовался Василий Иванович Черешнюк.

Отвечая на вопрос Василия Ивановича, я рассказал о том, что условия местности и конфигурация фронта заставили нас применить минометный огневой вал. История огневого вала уходит в далекие времена первой мировой войны. Тогда он организовывался крайне примитивно и передвигался по времени. Это часто приводило к отрыву огня от пехоты. С появлением же радиосвязи стало возможным руководствоваться в этом случае не временем, а сигналом пехотных командиров. Поэтому мы строили расчет на создание огневого вала для каждой дивизии и каждого полка. Если из двух полков один застопорится в атаке, то перед ним будет создана огневая завеса из разрывов мин, а перед другим огонь по сигналу командира передвинется наследующий рубеж.

Для проведения огневого вала на этом участке привлекалось 200 минометов. Кроме того, два артиллерийских полка должны были создать огневые завесы на флангах дивизий. Огневое окаймление имело важное значение, так как на направлении главного удара имелись мощные опорные пункты противника — Армянск, Кула и Джулга.

Начальник штаба артиллерии подполковник Кац внес предложение использовать 82-мм дымовые мины, которые прибыли на полевой армейский склад. Я согласился с этим и приказал, чтобы специальная минометная группа подготовила два-три рубежа дымовой завесы с целью «ослепить» противника на самых ответственных участках его обороны.

В тот же день вечером командарм генерал-лейтенант Г. Ф. Захаров созвал руководящих генералов и офицеров полевого управления армии и командиров корпусов. Обсуждался вопрос о подготовке артиллерийского обеспечения штурма перекопских позиций и всей армейской наступательной операции по освобождению Крыма. Я доложил о нашем плане. Предложение об использовании реактивной артиллерии получило общее одобрение. Оно заключалось в том, что два полка во время атаки пехоты будут отдельными установками наносить удары по опорным пунктам, чтобы сковать противника в глубине обороны и не допустить его контратаки. Экспансивный командир 13-го гвардейского корпуса генерал Чанчибадзе вскочил с места:

— Вот это правильно! «Катюши» заменят нам авиацию!

Эта реплика была обоснованна. Дело в том, что все силы 8-й воздушной армии решением командующего фронтом планировалось использовать только в полосе наступления соседа — 51-й армии. Мы же, располагая четырьмя десятками самолетов Черноморского флота, должны были компенсировать недостаток авиации «эресами» хотя бы во время боя за первую полосу обороны врага.

Много времени было посвящено разбору самого построения артиллерийского обеспечения, особенно организации ложных переносов огня, что должно было способствовать истреблению пехоты противника. Командарм потребовал, чтобы во время ложной атаки в траншеях поднимали на палках каски с чучелами и кричали «ура!». Насчет касок не было сомнений. Мы применяли их на учениях. Но вот «ура!» явно должно было потеряться в грохоте снарядов во время артподготовки. Поздно ночью, разобрав все вопросы артиллерийского обеспечения штурма перекопских позиций, командарм утвердил наш план.

23 марта 1944 года. Ровно месяц прошел с того дня, когда мы переключились на крымское направление. В хорошем настроении захожу к командарму.

— Вот и хорошо, генерал, что зашли. Давайте разберемся.

По тому, что Захаров называет меня не по имени и отчеству, как обычно, догадываюсь, что его настроение не совпадает с моим. Он раскрывает ведомость, и мне сразу же бросается в глаза подчеркнутое красным карандашом: общая обеспеченность армии боеприпасами — 70 процентов. Я взял ведомость и предложил:

— Посмотрим по видам боеприпасов. Снарядов особой и большой мощности — сто процентов. Гаубичные и пушечные, а также мины — восемьдесят пять. Тоже неплохо. В чем же мы отстаем? Сорокапятимиллиметровых снарядов у нас маловато. Хорошо, чтобы и эти были израсходованы. Легких мин хватит, да еще за эти дни подвезем. А что касается винтовочных выстрелов, то вы же знаете, как редко расходуют даже десятую часть того, что дается.

Вижу, как у Захарова повеселело лицо.

— Правильно, — говорит он, — штурм можно начинать. Погода исправляется, через сутки дороги будут проезжими.

Хорошая погода недолго баловала нас. Только подсохли грейдерные дороги и по ним покатили тысячи автомашин в войска и на склады, как налетел ураган с дождем и снегом. Правда, к концу дня снег растаял.

Под утро получили приказ командующего фронтом: «Наступление откладывается». Оказывается, на Сиваше вновь разрушены обе переправы, и 51-я армия опять отрезана от тылов. Вместе с приказом пришел вызов от Ф. И. Толбухина днем прибыть в штаб фронта. Тут же вместе с командармом и членом Военного совета мы отправились в путь.

В длинной узкой комнате сидели маршал А. М. Василевский, генерал армии Ф. И. Толбухин, член Военного совета фронта генерал-майор Н. Е. Субботин, генерал-лейтенанты С. С. Бирюзов, С. А. Краснопевцев, командарм 51-й генерал-лейтенант Я. Г. Крейзер и командующий артиллерией этой армии генерал-майор Н. И. Телегин, командующий 8-й воздушной армией генерал-лейтенант Т. Т. Хрюкин.

Каждый командующий армией доложил об окончании всех предварительных работ и о готовности своих войск к наступлению. Василевский и Толбухин интересовались планированием артиллерийского обеспечения операции. Разумеется, у каждой армии имелась своя организация и методика артиллерийского обеспечения, так как их фланги разделялись широким Сивашом и Литовским полуостровом.

Подробно разбирались и вопросы авиационной поддержки операции. Но нас они мало интересовали, так как все воздушные силы предполагалось использовать на фронте 51-й армии. Нам же предназначалась лишь одна минно-торпедная авиационная дивизия Черноморского флота. Кроме того, у нас был авиационный полк ночных бомбардировщиков, в котором оставалось к этому времени в строю всего лишь восемь По-2. Заканчивая совещание, генерал Толбухин назначил начало операции на 5 апреля.

В течение второй половины марта пехотинцы каждую ночь отрывали «усы» в сторону противника, а затем, соединив их по фронту, образовали новую первую траншею. Теперь наши и немецкие окопы разделяло всего 100–150 метров.

Противник тоже не дремал и, судя по аэрофотосъемкам, отрыл много новых окопов в глубине обороны. К 25 марта у него в тылу появилась четвертая сплошная траншея. Это заставило нас задуматься: не ушел ли противник из первой траншеи? Если бы это было так, мы много снарядов могли выбросить на пустое место. Своими опасениями я поделился с командармом. Он забеспокоился. Командирам корпусов было приказано немедленно провести разведку боем, организовать ночной поиск.

Однакопоиск прошел неудачно — отличная сигнализация предупредила немцев о появлении чужих возле проволоки. Наспех организованная разведка боем тоже ничего не дала. Только через сутки разведывательная группа 55-го стрелкового корпуса, переправившись дождливой ночью через Перекопский залив и удачно пройдя подводное минное поле, захватила «языка». Пленный ничего не знал о первой траншее, но зато сообщил, что четвертая, новая траншея несколько дней назад занята частями 50-й пехотной дивизии.

На экстренном совещании у командарма с участием командиров корпусов мы обсудили положение. Я предложил изменить планирование артиллерийского огня и начинать обработку не с первой, а со второй траншеи. Командарм боялся просчета, хотя вся артиллерийская разведка с Турецкого вала подтверждала, что в первой траншее противник держит очень мало солдат.

— Нельзя ли обработать и первую и четвертую траншеи? — допытывался Захаров.

Командиры корпусов признавали тщательность артиллерийской разведки и хорошее качество ее наблюдения, но в данном случае не решались сказать что-либо определенное. Начальник инженерных войск армии генерал Брынзов предложил вновь отрывать «усы», чтобы подойти к первой траншее неприятеля возможно ближе. Командарму план понравился, и он приказал немедленно заняться этим.

Скрепя сердце Захаров утвердил мое предложение о переносе огня с первой на вторую траншею. Почти одновременно пришло распоряжение командующего фронтом перенести наступление на 8 апреля.

Двое суток потребовалось нам, чтобы внести соответствующие изменения в план артиллерийского обеспечения наступления. К 4 апреля все расчеты были переделаны и доведены до солдат, сержантов и офицеров батарей.

Погода улучшилась. Стало хорошо пригревать солнце. Все мы облегченно вздохнули: дороги быстро просохнут. 6 апреля артиллерия открыла огонь по дотам. Начался предварительный период разрушения.

Стреляли мы более интенсивно, чем раньше. К вечеру включились и орудия большой мощности. В результате было повреждено несколько вражеских дотов.

Ночью меня разбудил адъютант:

— Вызывает немедленно командарм.

Наскоро набросив шинель, я спустился в ход сообщения и… замер в изумлении. Крупные хлопья снега, совсем как в Москве, плавно кружились в воздухе, мягко оседая на землю. Кругом все бело. Вот так весна! Что за капризная погода!

Вошел в жарко натопленный блиндаж Захарова. Командарм сидел за столом над картой, видимо, еще не ложился. Рядом горка изорванной, исписанной бумаги.

— Генерал, — сурово обратился он ко мне, — успеем мы перепланировать огонь и перенести его на первую траншею?

— Поздно, да и незачем.

— Это вы меня убедили бить только по второй! И подвели! Привык вам верить, а сейчас вижу, что зря!..

Вошел полковник Левин и сразу же начал успокаивать командарма:

— Вам же Иван Семенович докладывал, что он на всякий случай дает по первой траншее сильный минометный огонь. Это ведь хорошая страховка.

Слова Левина еще больше подлили масла в огонь.

— Что вы думаете, я не понимаю разницы между минометным горохом и мощными снарядами?

Мое внимание привлекли погоны начальника штаба армии. Их каемка четко обозначалась каплями от подтаявшего снега. По ассоциации я подумал, что немцы будут очищать свои окопы от снега. Схватив трубку одного из телефонных аппаратов на столе командарма, я приказал соединить меня с начальником штаба артиллерии.

— Что случилось? — удивленно спросил Захаров. — Что вы собираетесь делать?

Я не успел ответить, как услышал в трубке сочный баритон начальника штаба артиллерии:

— Слушает подполковник Кац.

Посмотрел на часы. Было пять утра.

— Немедленно передайте старшим артиллерийским начальникам мое распоряжение — вызвать всех командиров на наблюдательные пункты и следить за очисткой от снега траншей и блиндажей у противника. Вместе со снегом солдаты будут выбрасывать грязь, и на белом фоне отчетливо покажутся очертания окопов. Это даст нам возможность отличить действующие сооружения, доты и дзоты от ложных. Потребуйте, чтобы к концу таяния снега у нас в штабе была специальная схема такого уточнения разведывательных данных.

Командарм заулыбался и тотчас же стал давать соответствующие распоряжения командирам корпусов. Павел Иванович Левин по другому телефону связался с начальником авиационного отдела штаба армии и спросил, можно ли сейчас поднять самолеты на разведку. Захаров быстро перехватил трубку у Левина и потребовал немедленной аэрофотосъемки.

Я рассказал Павлу Ивановичу, какую роль во всем этом сыграли его погоны, и мы, посмеиваясь, вышли из блиндажа. Снегопад прекратился. Наступил рассвет. Показались просветы в облаках. День обещал быть солнечным.

К десяти часам солнце уже стало припекать. И в наших, и в немецких траншеях шла обычная жизнь. Немцы, как мы и предполагали, очищали окопы от снега и выбрасывали вместе с ним мокрую землю. С передового наблюдательного пункта доложили, что снег перед второй и третьей немецкими траншеями побурел от выброшенной грязи. Сразу видно, что они плотно заняты войсками. Перед первой траншеей снег белый, чистый, только в двух-трех местах на километре заметна грязь, — по-видимому, там посты дежурных автоматчиков.

К двенадцати часам дня подполковник Кац принес схему целей. Мы внимательно просмотрели ее. Снег помог внести много ценных дополнений в разведывательные данные. Теперь уже совершенно ясно, что первая траншея занята только дежурными наблюдателями. Кроме того, мы обнаружили много целей, около которых нет жизни, нет движения, а следовательно, они либо сомнительные, либо ложные.

День 7 апреля протекал так же, как и предыдущий, внешне спокойно. И в то же время для каждого из нас он был наполнен тревожным ожиданием: что будет завтра? Одиночным огнем отдельные батареи продолжали разрушать намеченные цели. Некоторые полки по плану «врастяжку на весь день» вели контрольные пристрелки.

К вечеру выяснилось, что результаты стрельбы на поражение оказались более эффективными, чем накануне. Половина немецких дотов была разрушена, много дзотов и окопанных танков тоже вышло из строя.


* * *
Велико волнение артиллеристов накануне штурма. Хотелось снова и снова проверить правильность всех расчетов, целесообразнее организовать огонь более тысячи орудий и минометов. А после того как в штабе все было сделано, мы с майором А. М. Сапожниковым и адъютантом Н. П. Спиридоновым отправились в 126-ю стрелковую дивизию, прославившуюся в боях за Донбасс.

Проходя по глубокой траншее, я услышал знакомую мелодию популярной песни «Катюша». После двух-трех куплетов песня замерла, ее сменил гортанный немецкий голос, обращенный к противнику. Затем совсем близко от нас раздались крякающие разрывы мин.

— Товарищ генерал, рядом убежище! — крикнул адъютант, и мы быстро втиснулись в подбрустверную нишу.

Отрывистая немецкая речь продолжалась, не прекращался и обстрел.

— Вишь, как фриц ищет эту самую Огеу! — заметил пожилой старшина.

— Что это за Огеу? — удивился Сапожников.

— Окопная громкоговорящая установка, — пояснил все тот же старшина. — Почитай, фашисты эту Огеу страх как ненавидят. Правды нашей побаиваются.

С помощью громкоговорящих установок наши политработники в содружестве с немецкими антифашистами разъясняли неприятельским солдатам правду о разбойничьей войне, развязанной гитлеровцами, говорили о благородной миссии Советской Армии, сражающейся за свободу и мир всех народов. Вот почему фашисты так остервенело пытались заглушить правдивый голос советских политработников и их верных друзей — немецких антифашистов. В дни подготовки к наступлению они трудились особенно энергично.

Утром 5 апреля на передний край пришла группа бойцов во главе с инструктором политотдела 24-й дивизии Ю. И. Кириленко. Вместе с капитаном были и немцы антифашисты. Пустив в ход громкоговорящую установку, они, как и прежде, начали передачи с «Катюши». Веселая мелодия песни привлекала внимание немецких солдат, а именно на это и рассчитывали наши агитаторы. Прослушав песню, солдаты, естественно, ждали продолжения передач. И продолжение следовало: солдаты 4-й роты услышали письмо своего командира, недавно попавшего к нам в плен. Офицер призывал своих подчиненных переходить к русским. Затем антифашист рассказал о командире 8-й роты Мюллере, который прикинулся больным и уехал из осажденного Крыма, бросив своих солдат. «Если хотите спасти жизнь, — добавил диктор, — бросайте оружие и сдавайтесь в плен».

Агитаторы не ограничивались только конкретными примерами из жизни соседних частей противника: они рассказывали правду о положении на фронтах, об успехах наших войск и крушении оборонительных позиций врага на Миусе и Молочной. Все эти факты, точные и неоспоримые, показывали немецким солдатам ложь гитлеровской пропаганды о планомерном отступлении и выравнивании линии фронта.

Встретив капитана Ю. И. Кириленко, мы попросили его рассказать о результатах пропагандистской работы.

— Цыплят по осени считают, — неопределенно ответил он. Потом добавил: — Сами видите, что немцы дерутся уже не так, как в сорок первом. Морально они уже надломлены. Это — результат могучих ударов советских войск. Но думаю, что и наша правдивая пропаганда в какой-то мере подтачивает силы врага.

С большой теплотой капитан отозвался о работе известного немецкого писателя Фридриха Вольфа. Его страстные призывы, яркие речи, обращенные к соотечественникам, волновали сердца, вызывали у немецких солдат неверие в успех войны против СССР.


* * *
8 апреля в восемь часов утра началась артиллерийская подготовка. Как она не похожа на все предыдущие! Вместо обычного мощного огневого налета всей артиллерии шла редкая стрельба из отдельных орудий.

Но прошло тридцать — сорок минут, и результаты стрельбы стали сказываться. По проводам понеслись к нам донесения: дот номер такой-то разрушен, дзоты номера такие-то уничтожены. На сороковой минуте немцы заметно забеспокоились. Над районом огневых позиций нашей артиллерии завыли их бомбардировщики.

Майор Сапожников, заместитель начальника оперативного отделения, стоя около меня, усмехается:

— Достанется сегодня нашим ложным батареям!

И действительно, после бомбежки выяснилось, что «сокрушены» пять таких батарей. Из настоящих пострадала лишь одна. Немцы же потеряли сбитый зенитками самолет.

Вскоре противник начал вводить в действие свою артиллерию. От командиров корпусов полетели настойчивые просьбы подавить вражеские батареи.

Гитлеровцы стреляют всего семью-восемью батареями. Надо набраться терпения, тем более что сейчас наша артиллерия частично еще занята разрушением. А самое главное — чем позже откроем огонь, тем он будет неожиданнее и тем надежнее будут подавлены орудия противника к моменту атаки.

К исходу семидесяти минут артиллерийской подготовки огонь наших тяжелых орудий резко усилился. Некоторые батареи заканчивали уничтожение целей переходом на беглый огонь. По телефону в штаб бесконечным потоком льются сообщения о ликвидированных дзотах, блиндажах, окопанных танках.

На восемьдесят первой минуте, по заранее выверенным часам, точно по плану, словно гром среди ясного неба, грянула канонада. Это был первый огневой удар по переднему краю. В течение пяти минут больше полутора тысяч орудий на 8-километровом фронте вели непрерывный огонь.

Ровно на восемьдесят шестой минуте неистовый грохот сменился на мгновение мертвой паузой, после чего артиллеристы произвели ложный перенос огня.

Мы, наблюдавшие с фланга, отчетливо увидели, как стена желто-серого дыма и пламени передвинулась на 200–300 метров вперед. Немцы, надо полагать, теперь торопились выйти из блиндажей в окопы для отражения предстоящей атаки. Конечно, тут у них неизбежны суета, установка пулеметов, скопление людей. И вот тогда-то половина всей нашей артиллерии и множество минометов внезапно обрушили огонь на изготовившихся к бою гитлеровцев.

Одновременно разрывы немецких снарядов стали учащаться, и очень скоро перед нашей первой траншеей выросла завеса из дыма и земли. Это гитлеровцы вели артиллерийский заградительный огонь, «запрещающий» советской пехоте подняться в атаку. Через семь минут мы должны выкатить из глубоких ниш пушки для стрельбы прямой наводкой. А заградительный огонь гитлеровцев не позволит этого сделать, и тогда даю команду «Буря!».

Это условный сигнал начала контрбатарейной борьбы — подавления вражеской артиллерии.

Пятьдесят батарей залпами ударили по всем действовавшим огневым позициям противника. Очевидно, первый огневой налет еще застал его прислугу у орудий и нанес большие потери. Завеса перед нашими траншеями стала быстро редеть и скоро исчезла.

К сожалению, дальность наблюдения не позволяла видеть, а среди общего гула несмолкаемой пальбы нельзя было уловить звуки первых выстрелов контрбатарейной группы. Но по тому, как немцы быстро прекратили огонь, можно было догадаться об успешном подавлении их артиллерии.

В то же время, чтобы орудия прямой наводки могли беспрепятственно разрушать огневые точки, корпусные и дивизионные артгруппы стали бить по минометам противника, а полковые — по опорным пунктам и траншеям в двух-трех километрах от переднего края.

Потом пленный офицер, командовавший батальоном 50-й пехотной дивизии, рассказывал, что у них создалось трудное положение, когда артиллерия перестала их поддерживать. «А минометчики, — сказал он, горько усмехнувшись, — которые вполне могли бы расправиться с советскими орудиями, бесцеремонно стрелявшими с открытых позиций, почти все были прижаты к земле внезапным русским огнем…»

Напряжение нарастало. И так же, как прежде, половина всей массы огня переместилась в глубину. Наши пехотинцы зашевелили над окопами полторы тысячи чучел в касках. Это создавало у гитлеровцев впечатление атаки. Они снова выскочили из блиндажей и «лисьих нор», готовясь ее отразить. Но вместо атаки другая половина орудий и минометов обрушила на их головы сотни тонн металла.

Наконец, четвертый огневой налет потряс все окружающее. Двенадцать минут снаряды рвались на переднем крае. Приближался решающий момент. Наши пехотинцы накапливались в первой траншее. Как только мы перенесли огонь в глубину, пехотные цепи с криком «ура-а-а!» стремительно ринулись в атаку.

Результат первого дня штурма следует признать блестящим. К пятнадцати часам на направлении главного удара 3-я гвардейская дивизия овладела тремя линиями траншей, а 126-я стрелковая — Армянском. Этого не ожидало далее командование фронта. Оборона в центре была прорвана. Глубина прорыва увеличена на три и расширена в южной части на два километра. В условиях укрепленного района это неплохо. С выходом 3-й гвардейской дивизии в район Джулги, а 126-й — в Армянск первая и вторая позиции главной полосы обороны на Перекопе были расчленены на две части — западную и восточную. Лучшие результаты штурма показала 126-я дивизия: ее командир генерал Казарцев умело и своевременно воспользовался массированным артиллерийским огнем.

На правом фланге армии западный фас Турецкого вала, а на левом — восточный оставались к этому времени еще у немцев. Здесь на них никто в лоб и не наступал.

Во второй половине дня 3-я гвардейская стрелковая дивизия вела бой за опорный пункт Джулга. Я приказал приготовить сосредоточенный огонь по Джулге из трехсот орудий. Доложил свое решение командарму.

— Правильно, — одобрил он. — Но давайте вначале запросим Цаликова. Может быть, в Джулгу ворвались его роты.

Цаликов подтвердил, что огонь открывать нельзя, так как в поселке будто ведут бой его батальоны.

Через три-четыре часа после начала атаки сопротивление немцев усилилось. Генерал Конрад, командир 49-го армейского корпуса противника, по-видимому, не ожидал, что нам удастся так глубоко вклиниться в его оборону. Поэтому он спешно перебросил с участка 51-й армии пехотный полк 111-й дивизии.

К вечеру успешно начавшееся наступление стало постепенно затухать. Надо было выяснить истинное положение наших передовых частей, чтобы знать, чем им помочь.

Обстановка оказалась сложной.

Пехота, прорвав первые две позиции главной полосы обороны, наступала уже не цепями, а отдельными изолированными группами. А генерал Конрад спешно подбрасывал резервные батальоны. Они чаще переходили в контратаки, которые в этих условиях тоже были необычными. Как потом выяснилось, роты и даже взводы 3-й и 126-й дивизий, отражая контратаки, удерживали за собой захваченные окопы и попадали в своеобразное окружение. Радиосредств роты тогда не имели, и не всегда командир стрелкового полка своевременно узнавал, что происходит в том или другом его подразделении.

Танков и самоходных артиллерийских установок у нас было очень мало. А если учесть, что в первый же день боя половина их подорвалась на минных полях, то станет ясным, что пехота фактически вела бой почти без танков. Те 12–15 боевых машин, которые оставались в строю, не могли оказать наступающим существенной помощи. Поэтому вся тяжесть обеспечения ближнего боя пехоты в глубине обороны противника легла на артиллерию.

С большими трудностями столкнулись артиллеристы, сопровождавшие пехоту. Орудийным расчетам из четырех-пяти человек приходилось под огнем врага перетаскивать пушки на руках по изрытому полю.

А ведь были же у нас еще в 1936 году легкие безоткатные орудия, усовершенствованию которых, к сожалению, не уделялось внимания, и их сняли с вооружения. Как бы они пригодились нам теперь!

Огонь 82-миллиметровых минометов хорошо использовался только в начале боя, при атаке первой и второй траншей противника, и значительно хуже при штурме третьей позиции, когда минометчикам приходилось перемещаться. Минометы перетаскивать сравнительно легко, они разбираются, а вот подносчикам достается. Пока они со своим десятком мин доползут до новой позиции, проходит много времени.

Когда обстановка более или менее прояснилась, Захаров приказал командиру 13-го гвардейского корпуса генералу Чанчибадзе из-за правого фланга 3-й дивизии ввести свежую, 87-ю гвардейскую дивизию. Она находилась во втором эшелоне корпуса, в трех-четырех километрах от передовых частей, и должна была бегом вдоль Распаханного вала спуститься к морю и окружить группировку противника в районе Кула.

Вечерняя темнота стала окутывать местность, но бой не затихал. Необычайное световое зрелище открывалось с нашего наблюдательного пункта. Весь Перекопский перешеек был освещен. Вспышки орудийных выстрелов и разрывов, пламя возникающих пожаров, огненные пунктиры трассирующих пуль со всех сторон прорезали сумеречную мглу. Далеко к югу вспыхивали немецкие голубовато-белые ракеты. Уже не по ходам сообщения, как раньше, а прямо по открытому полю бежали к Турецкому валу подносчики пищи.

К шести часам утра 9 апреля 87-я гвардейская дивизия овладела гребнем Распаханного вала и вышла на берег Перекопского залива. Соединения противника, занимавшие западный фас Турецкого вала и Кулу, оказались отрезанными от своих войск. Наш 55-й стрелковый корпус, перейдя в наступление, к девяти часам овладел западным гребнем Турецкого вала.

Всю ночь на 9 апреля мы готовили новую артиллерийскую обработку противника. Возникало немало трудностей в связи с тем, что уже не существовало сплошной линии фронта. Кое-где наши роты и батальоны на полкилометра вклинились в расположение немцев; последние, местами будучи в окружении, еще удерживали за собой отдельные опорные пункты. Поэтому часто мы не могли стрелять по передовым вражеским окопам, так как около половины наших снарядов из-за рассеивания падало бы на своих. А гитлеровцы, закрепившиеся в этих окопах, могли задержать продвижение наступающих.

Именно об этом вскоре сообщил мне по телефону начальник разведки Дмитриев. Он доложил, что противник контратакует мелкими группами, чтобы выровнять фронт и выбить наши штурмовые отряды, глубоко вклинившиеся в его боевые порядки. Генерал Захаров взял у меня трубку и долго уточнял данные, полученные от разведчиков. Потом обратился ко мне:

— Видно, немцы постараются ночью усилить оборону опорных пунктов, и прежде всего Джулги. Что вы предпримете?

Я ответил, что артиллеристы выдвигают пушки и гаубицы поближе к передовым подразделениям пехоты. За два-три часа до рассвета они будут на месте. Командующие артиллерией дивизий еще засветло указали районы позиций, а командиры артполков выслали туда пеших артиллеристов, чтобы подготовить окопы для гаубиц и щели для номеров.

— Замечательно! — сказал командарм. — А почему бы вам не вывести на прямую наводку тяжелые стопятидесятидвухмиллиметровые гаубицы? Вот было бы хорошо!

— Такая мысль и мне приходила в голову, и я даже приказал отрыть десять орудийных окопов против Джулги. Но потом отказался от этой затеи. Стопятидесятидвухмиллиметровую гаубицу, которая весит семь с половиной тонн, не дотянут даже сто человек. Можно попробовать прицепить ее к двум тракторам, но как вспомнишь наши лигроиновые ЧТЗ-60, так злость разбирает. Когда они работают, из каждой выхлопной трубы, как из самовара, бьет такое пламя, что на поле они будут настоящей мишенью.

— Да, — медленно произнес Захаров, — и все же подвезти тяжелые орудия надо. Пусть даже потеряем половину, зато другие окажут пехоте неоценимую услугу. Благо там храбрый и умный командир артполка подполковник Иванов. Он что-нибудь придумает…

Поздно ночью командующий армией, крайне раздраженный, еще раз зашел ко мне.

— Подумать только, — сразу же начал он, — сильнейшую оборону с дотами, броневыми куполами нам удалось пробить. Две такие позиции из трех прорвали! А развить успех, оказывается, нечем.

Он долго ходил по блиндажу и не мог успокоиться.

Наступило утро 9 апреля. После дополнительной пристрелки — а она была необходима из-за близости наших войск к противнику — мы приступили к артиллерийской подготовке. Поставленные ночью гаубичные и тяжелые орудия целый час били непрерывно по дзотам, огневым точкам, траншеям. После этого в 10 часов пехота дружно поднялась в атаку.

В первый же час гитлеровцы были выбиты из третьей траншеи. Особенно успешно для нас развивался бой на правом фланге наступления армии, где действовала 87-я гвардейская дивизия полковника Тымчика, которая, смело отражая контратаки, прорвала почти всю главную полосу обороны и вышла к Ишуньским позициям. Полковник Тымчик и командующий артиллерией полковник Шевченко умело командовали своими частями. Разумную инициативу и находчивость в бою проявляли командиры полков майоры Подолич, Шепелев и Поплавский.

Успех дивизии превзошел все наши предположения и имел далеко идущие последствия. Важный опорный пункт Джулга оказался обойденным с запада. Это помогло соединениям Цаликова и Казарцева, наступавшим на направлении главного удара, успешно выполнить свою задачу.

Командиры

В боях росло мастерство наших командиров, закалялась их воля к победе. Навсегда остались в моей памяти лейтенант Сергей Григорьевич Двигун, подполковник Вениамин Митрофанович Домников, полковники Владимир Иванович Кобзев, Кирилл Яковлевич Тымчик, Василий Андреевич Шевченко.

Однажды вечером, когда горячие схватки на переднем крае затихли, я встретил в 192-м артполку 87-й стрелковой дивизии полковника В. А. Шевченко. В короткие минуты передышки он и рассказал о подвиге Двигуна. Работая над этой книгой, я нашел в потрепанном фронтовом блокноте беглые заметки о нем.

Командир взвода 192-го артиллерийского полка лейтенант Двигун наступал вместе с передовыми пехотными цепями. Когда бойцы попадали под внезапный пулеметный огонь, офицер быстро обнаруживал цель и, корректируя огонь, уничтожал ее. В этом заключались его обязанности, и он с радистом добросовестно их выполнял.

Однажды рота залегла перед развалинами блиндажей. Убийственный огонь трех пулеметов прижал солдат к земле. Пехота несла большие потери. Некоторые бойцы стали отползать назад, пытаясь укрыться в воронках.

Лейтенант Двигун выдвинулся вперед и обнаружил вражеских пулеметчиков, до них было рукой подать. По данным лейтенанта, переданным по рации, батарея нанесла меткий удар. Пулеметы замолчали навсегда, но Двигун пострадал от осколка своего снаряда.

Командир роты выделил бойцов, чтобы отправить офицера в тыл на операцию, но он отказался и продолжал корректировать огонь своей батареи. Когда пехотинцы вновь попали под обстрел, Двигун ползком добрался до воронки. Гитлеровцы заметили его и пытались захватить в плен. Тогда лейтенант вызвал огонь на себя. Противник отошел. Рота стремительно рванулась вперед и овладела рубежом. На дне воронки солдаты нашли тяжело раненного артиллериста. По пути на медпункт Двигун скончался.

Бои на левом фланге носили еще более упорный характер. Непрерывно поддерживаемая артиллеристами, 315-я стрелковая дивизия, преодолев упорное сопротивление, вышла на берег Сиваша.

Группировка гитлеровцев, примыкавшая к северовосточной части Перекопа, была окружена. Несколько раз они пытались прорваться и отойти на юго-восток, но безуспешно. Командир 54-го стрелкового корпуса генерал Т. К. Коломиец сосредоточил огонь по узлам сопротивления, и в тот же день эта группировка была ликвидирована.

В результате успешных боев войска 2-й гвардейской армии за тридцать четыре часа прорвали перекопские позиции, уничтожив около десяти тысяч гитлеровцев.

Как заявляли пленные, их сильно подвела собственная артиллерия. Гитлеровские солдаты и офицеры, конечно, знали, каким большим количеством орудий и минометов располагали их войска. Но эта боевая техника в решающий момент оказалась парализованной. Ее почти полностью подавила наша артиллерия.

Вечером 9 апреля 13-й гвардейский и 54-й стрелковый корпуса в первом эшелоне, а 55-й во втором продолжали наступление. Теперь перед нами была Ишунь — вторая оборонительная полоса противника.

Передовые части нашей армии, пройдя за ночь около двадцати километров, подошли к Ишуньским позициям. Инженерное оборудование этого рубежа состояло из развитого предполья и двух укрепленных полос.

Попытки с ходу прорвать Ишуньские позиции оказались безуспешными.

Утром 10 апреля после короткой, наспех организованной артиллерийской подготовки армия вновь перешла в наступление. Противник был выбит из Кураевки, Деде, Карт-Казак № 1, Карт-Казак № 3, Будановки, Пятихатки, 4-го казенного участка, Карповой балки, Филатовки, Караджаная. Части 13-го гвардейского корпуса ворвались в окопы Ишуньского укрепленного района.

Часов около двенадцати полковник Утин, находившийся на передовом наблюдательном пункте, доложил в штаб по телефону:

— Я в полосе наступления восемьдесят седьмой. Если она и дальше так будет наступать, то уже к ночи прорвет Ишуньскую оборону.

В голосе слышны веселые, радостные нотки.

Утин, всегда осторожный в оценке обстановки, на этот раз был уверен в безусловном успехе боя. Из его доклада я понял, что 87-я гвардейская стрелковая дивизия под командованием полковника К. Я. Тымчика ворвалась в первую траншею вражеской обороны у Карт-Казак № 3, а 261-й стрелковый полк захватил вторую траншею. Казалось, еще немного усилий — и оборона противника будет прорвана. В этот момент начальник разведки штаба артиллерии армии подполковник Дмитриев молча положил передо мной разведывательную карту. На ней жирным синим карандашом отмечалось выдвижение гитлеровских колонн из Джанкоя к Ишуни. Позднее стало известно, что к середине дня командование неприятеля, опасаясь за перекопское направление, усилило оборону на межозерном дефиле, перебросив из Джанкоя последние оперативные резервы.

«Удастся ли нашим упредить противника в выходе к Ишуньским позициям?» Эта мысль не покидала меня все время, пока мы с Ханадьяном и Дмитриевым добирались до передового наблюдательного пункта.

Когда подъезжали к одному из курганов, где находился полковник Утин, я сразу же почувствовал, что обстановка здесь значительно изменилась. Сильный орудийный и пулеметный огонь врага подтверждал наши опасения — оперативные резервы противника вышли на Ишуньские позиции. У селения Карт-Казак № 3 гвардейцы 261-го стрелкового полка вместе со своим храбрым командиром майором Н. И. Горбачевым отбили одну за другой две сильные контратаки.

С наблюдательного пункта были отчетливо видны две траншеи, захваченные нашими пехотинцами. Перед ними горело около десяти фашистских танков. По разрывам снарядов и мин можно было догадаться, что противник готовится к новой контратаке.

А наша армейская артиллерия еще в пути. Отдельные батареи станут на позиции только через час. К тому же они опять привезут лишь по шесть — восемь снарядов на орудие.

«Прав Утин, — подумал я, — третий год воюем, а положение с подвозом боеприпасов остается у нас самым узким местом. Не хватает автомашин, а у тракторов, как говорит Сергеев, мала скоростишка. Вот поставят орудия на позиции, а потом тракторы с прицепами поползут за снарядами».

В это время сзади послышался спокойный голос:

— Товарищ генерал! Командир четвертой гвардейской легкой артиллерийской бригады полковник Кобзев прибыл уточнить боевую задачу.

— У вас тоже по нескольку снарядов на орудие? — поинтересовался я.

— Никак нет! Головной двести второй полк Щеголихина уже занимает позиции, имеет по шестьдесят снарядов на орудие.

Довольный, смотрю на ладно скроенную фигуру. В. И. Кобзев — один из лучших командиров 2-й гвардейской артиллерийской дивизии РГК. Выше среднего роста, широкий в плечах, лет тридцати пяти, красивое, выразительное лицо, черные дугой брови. В бою Кобзев отличался поразительным спокойствием и выдержкой.

Владимир Иванович, оценив обстановку, не стал сразу перемещать всю бригаду. Он решил возможно скорее подтянуть к Ишуни хотя бы один полк, но зато со снарядами.

С юга послышался шум моторов — это пикирующие бомбардировщики врага подходят к нашим позициям. В небе появилось множество черных и белых облачков. Заговорили зенитки. Один самолет, оставляя за собой густой дым, промчался над нами и рухнул невдалеке. Раздался взрыв. Во все стороны полетели обломки алюминия. Остальные самолеты, поспешно сбросив бомбы на 261-й стрелковый полк, ушли на юг.

Не успел рассеяться дым от бомбежки, как на позициях полка взметнулись фонтаны земли от разрывов гаубичных снарядов. Минут тридцать продолжалась артиллерийская подготовка. Потом противник перешел в контратаку. Впереди, покачиваясь и стреляя на ходу, шло пятнадцать танков, за ними спешили пехотинцы.

— Эх! Упредили нас немцы, — с горечью бросил полковник Утин. — Теперь бы хоть удержать плацдарм до подхода главных сил армии.

Бой разгорался уже в первой траншее. Перед ней снова задымило несколько подбитых машин. Не один раз откатывалась назад немецкая пехота, но противник сегодня был особенно настойчив.

Прильнув к стереотрубе, вижу, как вражеские солдаты группами подбегают вплотную к траншее. Еще мгновение — и они захватят ее. Но вот из окопов показались бойцы. Донеслось нестройное «ура!», перемежавшееся с автоматными очередями. Это гвардейцы ударили в штыки. Враг не выдержал и стал отходить. Но тут вновь появились немецкие танки и за ними сотни пехотинцев. Гитлеровцы ворвались в первый окоп. Короток и невидим траншейный бой. Только автоматные очереди да разрывы ручных и противотанковых гранат говорили о кровавой схватке.

Обе стороны несколько раз атаковали друг друга. Однако превосходство было на стороне врага, и вскоре 261-й стрелковый полк стал отходить.

Командир дивизии не мог примириться с этим. Тымчик срочно стал готовить в помощь полку только что подошедший резервный батальон.

— Товарищ Шевченко! — кричит он артиллеристу. — Надо дать огневой налет перед атакой!

Василий Андреевич Шевченко знал свое дело, он один из сильнейших артиллеристов нашей армии. Полковник уже успел отдать необходимые распоряжения.

Когда батареи нанесли мощный удар, советские пехотинцы, не ожидая подкрепления, поднялись в атаку, пошли в штыковую и захватили первую и вторую траншеи.

На этом, собственно говоря, и закончились боевые действия на Ишуни 10 апреля. Обе стороны выдохлись. Противник убедился в невозможности выбить гвардейцев с плацдарма, а мы пришли к выводу, что без тщательной подготовки прорывать укрепления у Ишуни нельзя.

В сумерках, когда уже замер бой, приехал П. Г. Чанчибадзе. Блиндаж сразу же наполнился шумом, шутками. Настроение у всех приподнятое.

— Поздравляю, товарищ Тымчик, с удачей. Расскажи, дорогой, как удалось тебе внезапно побить тут фашистов? — весело спросил Порфирий Георгиевич.

— Пусть лучше доложит начальник политотдела, — ответил Тымчик. — Он в это время находился в роте.

— Прошу, полковник, — обратился Чанчибадзе к полковнику Липецкому.

Начальник политотдела коротко поведал, как было дело.

— Мы заметили, что батальоны ослабели и не выдерживают атак неприятеля, — начал он. — Тогда я кинулся в один полк, а мой заместитель, подполковник Домников, — в другой. Артиллеристам большое спасибо, таким огоньком накрыли вражеских пехотинцев, что они как залегли в двухстах метрах от наших траншей, так ни туда и ни сюда. Домников решил воспользоваться этим и приказал передать по цепям: «Гитлеровцев уничтожает артиллерия. У них не осталось ни одного танка. Сейчас они будут отступать. Всем нашим бойцам приготовиться к атаке. Вперед, орлы! За Родину! Бей фашистских гадов!» Он перемахнул через бруствер и, не оглядываясь, побежал, размахивая автоматом. За ним грянуло раскатистое «ура!», бойцы ринулись в атаку.

— А вот и он, легок на помине, — протянул Чанчибадзе, тепло встретив вошедшего в землянку В. М. Домникова. — Скажи, пожалуйста, дорогой, какой ты «секрет» знаешь? Здесь говорят, что тебя ни пуля, ни осколок не берет.

— Только одиннадцать месяцев в году, — с улыбкой ответил Домников, — но вот июль у меня несчастливый. Трижды был ранен, и каждый раз в июле.


* * *
Как-то незаметно стемнело. Чанчибадзе, попрощавшись, ушел к себе. Собрался и я последовать его примеру, но появился высокий, худой капитан М. А. Березовский, о котором в дивизии рассказывали интересную историю, и мне захотелось на досуге послушать его.

Отдав необходимые распоряжения, я вышел из бывшего немецкого бункера вместе с капитаном. Присели на бревно. Фронт вновь оживал: то тут, то там завязывалась перестрелка.

— Так что же с вами стряслось? — без дальних слов обратился я к Березовскому.

— Давно это было, — отозвался капитан, — еще когда наши отступали к Волге. Палило июльское солнце. Мы ехали вместе с начальником политотдела Липецким на машине. Бескрайние степи, бесконечные дороги. Всюду обозы, усталые войска, части перемешались, и нелегко было найти свое «хозяйство». Но нам повезло. Возле станции Чертково, в небольшой рощице, мы наткнулись на штаб своей дивизии. Комдив тут же приказал мне и политруку Чухонцеву отправиться на поиски стрелковых полков.

С Чухонцевым, тоже инструктором подива, мы отправились в путь, прихватив по две ручные гранаты. То тут, то там немецкие бомбардировщики, сбросив бомбы, снижались почти до самой земли и прошивали отступающие колонны пулеметными очередями. Полдня собирали мы разрозненные части и направляли их на сборный пункт, а когда вернулись в рощицу, то штаба там уже не нашли.

У нас не было сил идти дальше, и мы устроились на скирде. Сколько времени проспали, не помню, но когда проснулись, услышали голоса громко спорящих немцев. От неожиданности я чуть было не вскочил, но Чухонцев схватил меня за ногу и прошептал:

— Тихо. Это, видать, обозники на лошадях. Они уже расположились на ночлег. Что будем делать?

Договорились забросать гитлеровцев гранатами, воспользоваться паникой и удрать из этой ловушки на их лошадках.

И вот гранаты полетели в цель. Раздались взрывы, крики, стоны. Мы скатились вниз, схватили по автомату, вскочили на лошадей и, нахлестывая их, помчались на восток.

Утром оказались в станице, где размещался заградительный отряд. Пожилой, коренастый, небольшого роста капитан с какой-то радостью закричал, показывая на нас:

— Держи, держи их! А-а, попались, голубчики!

Мгновенно нас стащили с лошадей и под усиленным конвоем повели в крайний дом.

Со всех сторон неслись крики:

— Диверсантов поймали… Их сразу по немецким лошадям узнали…

— Вы кто? — строго спросил капитан. — Дезертиры или диверсанты?

— Ни те и ни другие, — ответил Чухонцев.

Ни документам, ни нашим доводам он не верил. Тут же на клочке бумаги написал: «Обоих в штрафной батальон, как злостных дезертиров и предателей…»

В лагере из деревянных бараков нас вызвал на допрос майор. Читая препроводительную, он от души рассмеялся и сказал:

— Капитан верен себе, у него один диагноз: «диверсанты».

Мы радостно вздохнули и придвинулись к столу. Наконец-то нас поймут и отпустят в, свою дивизию.

Майор, отрекомендовавшийся прокурором, отложил в сторону препроводительную и каким-то сонным, заученным голосом сказал:

— Не будем терять времени. От вашего чистосердечного показания зависит все, в том числе и ваша жизнь. Вы не диверсанты, это я знаю, но бежали с поля боя, бросив на произвол судьбы своих подчинённых.

Любуясь массивным портсигаром, прокурор явно рисовался своим красноречием. Медленно растягивая слова, он зловеще продолжал:

— Я очень хочу вам помочь и советую раскаяться, и тогда военный трибунал милостиво заменит вам высшую меру посылкой на фронт.

Прокурор, похлопав меня по плечу, ушел.

Подробно изложив все наши злоключения, мы отправились в барак.

К вечеру нас снова вызвали к прокурору. На этот раз я не узнал его.

— Вы что, издеваетесь надо мной? — грозно хмуря брови, закричал майор. — Я к вам всей душой, а вы такую ерунду написали! Ну, вот что: даю срок вам до утра. Одумайтесь и чистосердечно во всем признайтесь.

Удрученные, мы вышли во двор.

Чухонцев раздраженно сказал:

— Пусть скорее будет суд, там разберутся, наконец, запросят дивизию, и все станет на свое место. Не могут же нас, ни в чем не повинных, осудить!

— Могут, все могут! — каким-то не своим голосом произнес я. — У нас один выход — бежать отсюда.

Мы обошли лагерь стороной и, выждав, когда стемнело, бежали в поле. К утру благополучно добрались до своей дивизии… И вот, как видите, воюю. А ведь могли по ошибке и свои пустить в расход.

Да, приятно было познакомиться и поговорить с боевым капитаном. В дивизии Михаила Александровича Березовского хорошо знали солдаты и офицеры как отважного человека и энергичного политработника.


* * *
К 11 апреля 51-я армия закончила прорыв главной полосы немецкой обороны. В образовавшуюся брешь вошел 19-й танковый корпус. Не встретив сопротивления, он к середине дня освободил Джанкой. Командир немецкого 49-го армейского корпуса Конрад и командующий 17-й армией Еннеке допустили крупный промах, выведя из Джанкоя под Ишунь свои последние оперативные резервы. Подвижная группа 4-го Украинского фронта — 19-й танковый корпус — стремительно вышла на оперативный простор и вместе с передовыми отрядами 51-й армии 13 апреля освободила Симферополь.

2-я гвардейская армия сковала перед своим фронтом большую часть резервов противника. Это помогло 51-й армии в прорыве главной полосы обороны. Дальнейшее сопротивление гитлеровцев не только на севере, но и на востоке Крыма — Керченском полуострове — стало бесцельным. Тогда 87-я и 3-я гвардейские, 126-я и 387-я стрелковые дивизии пошли на штурм Ишуни. Продвигались они медленно. Но к вечеру 11 апреля сопротивление противника стало ослабевать. Способствовал этому и высаженный в тыл противника, через Каркинитский залив, десант в составе двух батальонов 24-й дивизии под командованием Героя Советского Союза полковника Пузанова. Враг начал отводить свои войска на юг. К семи часам утра 12 апреля Ишуньские позиции были пройдены и наши войска достигли реки Чатырлык — последнего рубежа обороны врага на Перекопе.

В этих боях артиллеристы показали чудеса отваги.

Командир батареи 331-го гаубичного полка старший лейтенант Тищенко неоднократно пробирался с радистами в расположение противника. Оттуда он по рации управлял огнем своей батареи, расчищая путь пехоте. Когда требовала обстановка, Тищенко всю батарею выводил на прямую наводку и быстро разрушал вражеские дзоты.

12 апреля пехотинцы 87-й гвардейской стрелковой дивизии с ходу форсировали небольшую речку Чатырлык. Противник не успел опомниться, как перед ним показались две роты советских бойцов. К сожалению, орудия сопровождения завязли на илистом берегу и не смогли оказать им поддержки.

Гитлеровцы попытались сбросить наших солдат в речку. Завязался упорный бой. Трудно поначалу пришлось пехотинцам без поддержки артиллерии. Но вот заговорили гаубицы 3-го дивизиона 192-го артполка. Затем бойцы помогли перетащить пушки через речку, и расчеты немедленно стали уничтожать автоматчиков противника прямой наводкой. Наши пехотинцы, поддержанные артиллеристами, пошли вперед.

Командующий 17-й немецкой армией генерал Еннеке, лишившись сильно укрепленных полос на Перекопе и Сиваше, отдал своим войскам приказ отходить к Севастополю.

Кое-как прикрываясь арьергардами, бросая тяжелую военную технику, гитлеровцы мчались на автомашинах к городу-крепости.

По приказу командующего у нас заранее в каждой дивизии первой линии был сформирован подвижный отряд. В него входили стрелковый батальон и истребительный противотанковый артиллерийский полк. Возглавлял отряд, как правило, заместитель командира дивизии. Кроме того, имелось два армейских сводных отряда усиленного состава. Один из них располагал легкой артиллерийской бригадой, двумя батальонами пехоты, четырьмя самоходными орудийными установками и ротой саперов. Этот отряд возглавлял отважный командир 4-й гвардейской артиллерийской бригады полковник В. И. Кобзев.

Утром 12 апреля выдалась теплая солнечная погода. Даже трудно было поверить, что пять дней назад всю ночь шел снег. Тогда бойцов спасала шинель, а сегодня они не знают, куда ее деть. Солдат ищет тени, но напрасно — в открытой степи ее не найдешь.

В назначенное время на наш наблюдательный пункт северо-западнее Ишуни прибыл командир отряда полковник Кобзев. Начальник штаба армии полковник Левин разъяснил ему задачу:

— Смело выдвигайтесь вперед, к Севастополю. В бой с противником не ввязывайтесь. Вы должны раньше неприятеля ворваться в город. Проявляйте инициативу, никакими разграничительными линиями вы не связаны.

— Отряд готов, а где же пехота? — спросил полковник Кобзев.

— Есть и царица степей, — отозвался командир 3-й стрелковой дивизии генерал Цаликов, присутствовавший при сборе отряда. — Вон под бугорком. Целых два батальона!

— Там и двух рот не насчитаешь, — возразил Кобзев.

— Зато боевой народ, — сухо заметил Цаликов. — Каждый из этих бойцов с пятью фашистами справится.

— Значит, будем побеждать умением, — улыбнулся полковник и упругой походкой пошел к своему отряду.

Через полчаса автомобильная колонна, набирая скорость, прогремела мимо наблюдательного пункта. Солдаты сидели на машинах и на орудиях в полной боевой готовности.

Подвижные отряды смело обходили отступавших в панике оккупантов, нарушали их походные боевые порядки, дезорганизовывали управление. Целые роты бродили по степи, наталкиваясь на продвигавшиеся вперед советские войска. Часто бывало так, что по дороге мчались на машинах наши бойцы, а параллельно, в шести-семи километрах, неслись, тоже на машинах или на повозках, гитлеровцы. Благодаря умелым действиям передовых отрядов быстро были очищены от врага Евпатория, Саки, Ак-Мечеть, Бахчисарай.

14 апреля наши передовые отряды ворвались во внешний обвод Севастопольской крепости, между реками Качей и Бельбеком. Кое-где им пришлось на короткое время перейти к круговой обороне. Тут создалось своеобразное положение: впереди — усиленный гарнизон крепости, с севера — отступающие гитлеровские части. Надо отдать должное бойцам и офицерам наших отрядов. Героически отбиваясь от врага, они удерживали захваченные участки до подхода главных сил. Особенно удачно действовал отряд полковника В. И. Кобзева, продвинувшийся на двести километров за сорок часов.

Гитлеровская авиация в эти дни «творила чудеса». Вместо того чтобы бомбить наши передовые отряды, она всю мощь бомбовых ударов обрушила на свои войска. Секрет этих «чудес» вскоре выяснился. Взятый в плен командир батальона 50-й немецкой пехотной дивизии сказал, что его колонна из шестидесяти автомашин с пехотой три раза за день подверглась бомбежке своими самолетами. Параллельно этой колонне двигался передовой отряд Кобзева. Немецкие летчики принимали его за свой и не тревожили.

Рано утром 13 апреля мы с генералом Чанчибадзе ехали по дороге в Евпаторию. Туда же направился командир 3-й стрелковой дивизии генерал Цаликов с передовым отрядом. Внезапно слева послышалась частая стрельба. По треску автоматов и уханью «сорокапяток» можно было предположить, что это ведет бой один из батальонов Цаликова. Свернув с дороги, мы поспешили туда, но стрельба быстро стихла. В лощине перед нами открылась такая картина: гитлеровцы воткнули штыки в землю и стоят с поднятыми руками, а перед ними группа советских солдат с автоматами. Через пять минут колонна человек в полтораста потянулась в сопровождении трех бойцов на Ишунь, в лагерь для военнопленных.

Возвращаться на старую дорогу не хотелось, и мы напрямик полем двинулись на Евпаторию. Кругом расстилалась степь. Слепило глаза от горячего солнца. Объехали холм, надеясь впереди увидеть окраины села Приютное, но встретили немецких солдат.

Как говорится, обе стороны были ошеломлены неожиданной и малоприятной встречей. Мы остановили машины. Несколько секунд полнейшей тишины. Гитлеровцы с удивлением смотрят на нас, мы — на них. Наконец с земли вскочил обер-лейтенант и приложил руку к пилотке. Потом повернулся к роте и резко подал команду. Солдаты зашевелились, поднялись и вытянулись по стойке «смирно». Обер-лейтенант, видимо, принял Чанчибадзе в его импозантной папахе за главного. Четким шагом он подошел к машине и доложил о сдаче в плен остатков роты.

Выяснилось, что они давно уже решили сдаться, но не знали, куда идти. Мы указали направление и собрались ехать дальше, но командир роты стал убедительно просить дать им для сопровождения хотя бы одного солдата.

Пришлось удовлетворить просьбу, и через несколько минут ординарец Чанчибадзе, заткнув револьвер за пояс, с важным видом шествовал на Ишунь впереди немецкой роты.


* * *
Обгоняя свои войска и обозы, мы на «виллисе» мчались к Черному морю. Передовой отряд генерала Цаликова должен был только к полудню подойти к Евпатории. Туда же спешили и оккупанты. Теперь они мечтали лишь об одном: побыстрее попасть в порт, занять место на судне и эвакуироваться. Чтобы как-то обеспечить бегство морем, фашисты решили создать оборону в десяти километрах севернее Евпатории. Они спешно стали рыть окопы, устанавливать пулеметы. Не успели закончить эти работы, как сюда с севера подоспел на автомашинах передовой отряд 3-й гвардейской стрелковой дивизии. Немцы обстреляли его. Две машины уткнулись в кювет.

Отряд мгновенно разбился на две колонны и, обходя разрозненные группы противника, с ходу ворвался в Евпаторию. Тогда гитлеровцы бросились к порту, но опоздали: их там встретили пулеметным и минометным огнем. Для оккупантов остался один выход — сдача в плен, и они подняли руки.

Мы подъехали к Евпатории через несколько минут после ее освобождения. Вдали синело море. В беспредельном голубом просторе темными черточками застыли катера.

Над городом плавает дым. То и дело раздаются автоматные очереди. Это передовой отряд и первые роты гвардейцев выбивают из домов остатки фашистов.

Внезапно справа и слева от нас ожесточенно застрекотали автоматы и пулеметы. Вскоре нам стало известно, что 9-я румынская кавалерийская дивизия, отступая от Ак-Мечети, пытается пробиться в Евпаторию, к кораблям для отправки на родину. Ее, конечно, не пустили в город. Под напором гвардейцев кавалеристы рассыпались по степи и устремились к Севастополю.

— Молодец Цаликов! Даже без соревнования с Тымчиком на целые сутки раньше срока ворвался в Евпаторию. Посмотри, Иван Семенович, город-то цел, только в некоторых местах горит, — радуется Чанчибадзе, осматривая Евпаторию с горы.

В бинокль лишь кое-где видны остовы разрушенных зданий. Белые домики, укрытые зеленой листвой, в этот яркий солнечный день кажутся свежими, веселыми.

Однако уже на первой улице мы с болью в сердце увидели, что натворили здесь оккупанты. Многочисленные санатории разрушены. Дома стоят без крыш, с пробитыми стенами. Когда передовой отряд ворвался в город, гвардейцы столкнулись с командой эсэсовцев-поджигателей. На двух машинах они разъезжали по улицам и уничтожали лучшие здания. Наши солдаты быстро расправились с поджигателями и потушили пожары.

Жители Евпатории поведали освободителям о многих кровавых преступлениях фашистов. Они расстреляли и потопили в море более двадцати тысяч советских людей, в том числе три тысячи детей. Незадолго до прихода советских войск женщины тайком принесли венок на Красную Горку, где происходили массовые казни. Узнав об этом, комендант города распорядился расстрелять женщин у этого венка.

На другой день после освобождения Евпатории состоялся митинг. Командиры и политработники рассказали евпаторийцам о победах Советской Армии, героическом труде наших людей на заводах и колхозных полях. Взволнованную речь произнесла Любовь Тимофеевна Гаченко, служащая одного из санаториев города.

— Изверги-гестаповцы расстреляли моего мужа, шестнадцатилетнего сына и брата, — говорила она. — Да разве пострадала только моя семья? В могилах на Красной Горке лежат тысячи жертв фашизма. Советские воины, бейте гитлеровцев без пощады! Вся наша земля должна быть очищена от этих варваров!

Коммунисты — вперед!

В это время 2-й и 3-й Украинские фронты уже вели бои в Румынии. Одесса была освобождена. Вся оборона неприятеля на юге трещала под мощными ударами советских войск. И все же многие пленные, захваченные нашей разведкой перед самым штурмом Перекопа, еще верили в победу немецко-фашистской армии. Лживая геббельсовская пропаганда давала о себе знать. Но о победе немцы говорили без воодушевления, без внутренней убежденности, а словно по привычке или по приказу свыше. Словом, далеко не так нагло, самоуверенно и дерзко, как говорили они об этом в 1941 году.

А воодушевление наших людей росло, крепла их вера в свои силы. В тяжелых испытаниях закалились боевые качества советских солдат и офицеров. Мы убеждались в этом на каждом шагу.

Перед боями за Крым мне пришлось побывать в 1095-м артиллерийском полку, которым командовал подполковник Р. И. Иванов. Одна батарея внезапно попала под обстрел. Снаряды рвались вблизи огневых позиций. Солдаты кинулись в щели. Мы с лейтенантом укрылись в окопчике рядом с телефонистом.

Лейтенант взял трубку и доложил командиру батареи об обстреле. Тотчас же пришло распоряжение:

— Цель двести шесть, два снаряда, беглый огонь!

Офицер приподнялся над окопчиком и подал команду:

— Номера — к орудиям! Цель двести шесть. О готовности доложить.

Снаряды противника с грохотом вскидывали землю немного в стороне от батареи, поближе к правому орудию. Но расчеты были уже на местах.

Сквозь гул разрывов и свист осколков прозвучали доклады командиров орудий:

— Второе готово!

— Первое готово!

— Огонь! — подал команду лейтенант.

Грянул залп. Начался беглый огонь, выстрел за выстрелом, кто быстрее успевал зарядить. Как зачарованный, смотрел я на четкую работу ближнего расчета и слушал грозную музыку войны: оглушительные выстрелы, лязг закрываемых затворов и хриплые выкрики команд:

— Заряд полный! Откат нормальный!

Вот к орудию подбегает приземистый солдат с тяжелым, в сорок килограммов, снарядом. Он торопится уложить снаряд на лоток, но падает вместе с ним, сраженный осколком. Другой боец нагибается, подхватывает забрызганный кровью снаряд и посылает его в орудие.

— Эх, порвалась связь! — с досадой кричит лейтенант.

Телефонист тотчас же выскочил из окопчика и побежал вправо от крайнего орудия. Скоро он вернулся, исправив в свежей воронке поврежденный кабель.

Противник внезапно замолчал. Командир батареи распорядился по телефону:

— Стой! Номерам — в укрытия!

Пришли медицинская сестра и санитар с носилками. Бережно уложили раненых и унесли на перевязочный пункт.

Ко мне подошел коренастый, в лихо сбитой набок пилотке ефрейтор:

— Товарищ генерал, наводчик первого орудия Ефремов просит разрешения обратиться к товарищу лейтенанту.

Командир не дал ему говорить:

— Нельзя сейчас. С наблюдательного пункта может быть команда. — И пояснил: — Наш парторг. У него такая привычка: только закончится бой, сейчас же поговорить, как вели себя солдаты.

— Так нас инструктировали в полку, — назидательно заметил ефрейтор. — Да оно и надежнее. Кое-что позабудется, опять же легкораненые уйдут и не узнают оценки своей работы.

— Проведите разбор. Послушаю, — сказал я лейтенанту.

Быстро собрались солдаты возле орудия. Одних хвалили, кое-кого журили. Особенно досталось телефонисту.

— Ты что же это, — сердито сказал пожилой заряжающий, — бежишь во весь рост, как маленький? Учить тебя надо? Ползком, по-пластунски полагается. Что проку, ежели бы тебя кокнуло?

Парторг с отеческой теплотой заключил:

— А в общем, действовали молодцом. Так всегда надо, а то и получше малость. Тогда быстрее дойдем до Берлина.

Позже я разговаривал с командиром полка. Иванов похвалил солдат.

— И знаете, почему народ так дружно, хорошо действует? — спросил он и сам ответил: — Коммунисты у нас во всем показывают пример. В каждой батарее есть хоть и небольшая, но крепкая партийная организация.

Успеху Перекопско-Ишуньокой операции способствовала большая организационно-партийная работа, широко развернутая политотделом армии.

Прорыв гитлеровской обороны на Миусе, бои в Донбассе, на Молочной не могли не отразиться на численном составе партийных организаций. Если в армейской и дивизионной артиллерии потерь было не так уж много, то в ротах и противотанковых батареях дело обстояло значительно хуже. Особенно большой урон понесла 347-я стрелковая дивизия. Из ста пяти парторганизаций здесь насчитывалось теперь только тридцать девять, и то главным образом в дивизионной артиллерии и штабах.

Политотдел армии и его начальник генерал-майор А. Я. Сергеев решили прежде всего восстановить ротные и батарейные организации. В партию за это время было принято много отличившихся в боях солдат и сержантов, немало коммунистов перевели в роты из тыловых служб. За короткое время количество парторганизаций во всех дивизиях удвоилось. Опираясь на коммунистов и комсомольцев, командиры успешно решали труднейшие боевые задачи.

При прорыве Ишуньских позиций 1-й батальон 1271-го стрелкового полка 387-й стрелковой дивизии должен был создать штурмовой отряд для захвата опорного пункта. Помню, генерал Сергеев рассказывал мне, что первую группу сформировали из добровольцев. В нее вошли коммунисты Городков, Коваленко, Мартиросян и шесть комсомольцев.

— Вы должны быть первыми среди первых, дорогие товарищи, — напутствовал их заместитель командира батальона по политчасти. — Увлекайте бойцов своим примером, ведите их за собой, на деле показывайте, как нужно бить врага.

Коммунисты и комсомольцы оправдали доверие командира, они первыми ворвались в траншеи опорного пункта.

В разгар боя погиб командир пулеметного расчета, выбыл из строя и заряжающий. Однако пулемет продолжал строчить по врагу — за щит лег подносчик патронов комсомолец Дема. Осколок мины врезался ему в ногу. Но Дема продолжал стрелять до тех пор, пока ему не нашли замену.

Санитарный инструктор этой же дивизии Валентина Ковалева под жестоким обстрелом перевязала и вынесла с поля боя тридцать раненых солдат и офицеров.

Об этих подвигах коммунистов рассказывали в ротах и батареях агитаторы, писали дивизионные и армейские газеты. Бойцы брали с них пример, держали равнение на лучших воинов — славных сынов нашей Коммунистической партии.

Как-то во время беседы у костра агитатор спросил Валентину Ковалеву:

— Валя, вот ребята спрашивают, почему Ковалева такая отчаянная? Фашисты стреляют, а она не кланяется каждой пуле, бежит спасать раненых.

Скромная коммунистка-санитарка не любила рассказывать о себе.

— Обо мне что говорить? — отвечала Ковалева. — Я как все. Вот когда надумала на фронте в партию вступать, вспомнила героическую жизнь Дзержинского, Камо, Николая Островского, вспомнила и спросила себя: «А могу ли я быть такой стойкой, смелой, терпеливой, твердой? Способна ли до конца выдержать любые испытания, какие выпадают на долю коммунистов в труде или вот, скажем, на фронте?» И дала слово быть такой. Тогда меня приняли в партию. Я соблюдаю свою клятву, как и положено коммунисту.

Простое слово Ковалевой взволновало солдат, заставило их задуматься над своими делами, мысленно оценить их и сравнить свое поведение в бою с благородными поступками членов партии.

Подвиг коммуниста становился примером, достойным подражания, на нем воспитывались сотни и тысячи бойцов. Мне запомнился митинг в 347-й стрелковой дивизии. Перед собравшимися выступил старый боец Федор Гордеев. Он сказал:

— В тысяча девятьсот двадцатом под командованием Михаила Васильевича Фрунзе я участвовал в освобождении Крыма. Теперь мне выпала великая честь — второй раз очищать полуостров от врага. У меня на фронте три сына и два брата. Сын Иван Федорович Гордеев, Герой Советского Союза, погиб под Сталинградом. Мне пятьдесят лет, но рука у меня твердая. Буду сражаться, пока бьется сердце, как дрался мой сын коммунист Иван Гордеев. Доброе имя солдат Гордеевых не посрамлю.


* * *
Решительные действия передовых подвижных отрядов спутали все расчеты неприятеля. Планомерного отхода двухсоттысячной армии в Севастопольскую крепость не получилось. Отступление на отдельных участках превратилось в бегство. Наши передовые отряды местами с ходу ворвались на позиции внешнего оборонительного обвода крепости у села Бельбек.

Перед наступающими войсками стоял Севастополь с его мощными фортификационными укреплениями, Мекензиевыми горами, представляющими сложнейшее препятствие.

15 апреля штаб армии получил первое сообщение: сопротивление гитлеровцев усиливается. По данным нашей разведки, командование противника отменило эвакуацию, враг будет сопротивляться.

В этот день на командный пункт армии в Саки приехал начальник штаба фронта генерал С. С. Бирюзов. Мы с полковником Левиным были в это время у командарма. Настроение у нас радостное. 2-я гвардейская армия за шесть дней боев успешно справилась со своей задачей: прорвала мощный укрепленный район на Перекопском перешейке, освободила всю западную часть Крыма и вместе с другими войсками 4-го Украинского фронта подошла вплотную к Севастополю.

Сергей Семенович Бирюзов был в защитном, побелевшем от известковой пыли комбинезоне, усталый и хмурый. По всему видно, он давно по-настоящему не отдыхал. Сухо поздоровавшись с нами, генерал на ходу обратился к командующему армией:

— Георгий Федорович, что же это вы застопорились у Бельбека? Вторые сутки ведете бои, а плацдарм не расширен. Я понимаю, ваши дивизии только еще на подходе, но надо торопиться. Гитлеровцы уже пришли в себя, и, чем дальше, тем будет труднее.

Захаров вскипел:

— Мы застопорились? А кто же прошел с боями двести километров за шесть дней?

Бирюзов умел быстро гасить такие вспышки. Он спокойно заговорил о небольших десантах, к которым Захаров был неравнодушен, а потом спросил о Мекензиевых горах, в целом о ходе боев. Начальник штаба армии полковник Левин доложил обстановку:

— Силами головных полков пятьдесят четвертый и пятьдесят пятый корпуса сменили передовые отряды, подошли к первым немецким траншеям на триста — четыреста метров и начали окапываться. Ведется боевая разведка, захвачено несколько десятков пленных. Попытки расширить плацдарм южнее Бельбека ощутимых результатов пока не дали. Сопротивление врага усиливается не только с каждым днем, а, можно считать, с каждым часом.

— Вот-вот, — подхватил Бирюзов, — поэтому я и приехал. Надо торопиться… Скоро ли артиллерия сможет нанести такой же удар, как на Перекопе?

Мы доложили, что понадобится не менее десяти дней для подготовки. Орудия, особенно тяжелые, тихоходные, подойдут только через трое-четверо суток. Необходимо еще и время для того, чтобы выявить огневую систему противника.

— И не мудрено, — с досадой бросил генерал, — тракторишки-то ваши по пять километров в час ползут.

— И все же, — сообщил я, — половина артиллерии на автомобильной и конной тяге уже этой ночью станет на позиции.

— А могли бы вы завтра к утру поддержать пехоту?

— К утру около пятисот орудий и минометов будут наготове. Конечно, такая спешка может отрицательно сказаться на точности стрельбы. С этими сомнениями мы и пришли с Левиным к командарму.

— Командующий фронтом специально послал меня, чтобы ускорить удар и расширить плацдарм на реке Бельбек. Дело за вами.

Затем Бирюзов говорил о возможных вариантах расширения плацдарма. Он взял топографическую карту, на которой по данным аэрофотосъемки были указаны огневые позиции, опорные пункты, противотанковые рвы, минные поля противника.

— Георгий Федорович, — подошел он к Захарову, — как вы расцениваете вот этот район? — и он указал на высоту 76.9.

— Эта высота меня интересует меньше всего. Она мне ничего не даст. Ведь снова придется прорываться в долину Бельбека, а затем штурмовать Мекензиевы горы. Лучше уж сразу захвачу горы, а с ними и высоту. Кстати, первая позиция на северном склоне уже в моих руках.

— Не отдадут фашисты высоту. А это очень важный форпост крепости — ключ к выходу из Севастопольской бухты… В каком состоянии тринадцатый гвардейский корпус? — поинтересовался Бирюзов.

— Три дивизии Чанчибадзе приводят себя в порядок в Евпатории и Саках.

Мы еще с час разбирали вопросы взаимодействия, обсуждали, как лучше провести операцию и эффективнее использовать штурмовую авиацию 8-й воздушной армии генерала Хрюкина. Потом командарм объявил решение: днем 16 апреля армия после сорокаминутной артиллерийской подготовки четырьмя дивизиями прорывает оборону на фронте Любимовка — Бельбек, имея задачей овладеть Северной стороной Севастополя.

Бирюзов, одобрив это решение, уехал в штаб фронта.

Ночь перед штурмом у артиллеристов прошла беспокойно. Часть батарей еще только подходила к позициям. Некоторая заминка получилась с одним артиллерийским полком — командир не рассчитал, что, чем южнее к Севастополю, тем труднее дороги, круче подъемы. Пришлось тихоходные тракторы заменять «студебеккерами». Как и в Донбассе, тяжелые пушки шли на буксире двух, а иногда и трех машин. К утру полк прибыл на место.

Днем началась артиллерийская подготовка. Чувствовались все-таки поспешность планирования огня и недостаточность пристрелки. Не так интенсивно, как хотелось бы, шло разрушение дзотов и подавление огневых средств противника.

Потом пехота поднялась в атаку. В ее действиях тоже не было такой слаженности и четкости, как на Перекопе. Завязались затяжные бои. Командирам дивизий снова пришлось выдвинуть вперед штурмовые отряды. Артиллерия сосредоточивала удары по особо важным объектам. Все чаще стали появляться в воздухе наши самолеты. Преодолевая сопротивление, дивизии продвигались в сутки по сто — полтораста метров, расширяя плацдарм на северном склоне Мекензиевых гор.

Долина Бельбека стала бело-розовой от цветущих абрикосовых деревьев и яблонь. Наступающие постепенно отвоевывают ее у противника. 54-й и 55-й корпуса вклинились в Севастопольский район и подготовили плацдарм для генерального штурма крепости. Однако на правом фланге роковая высота 76.9 держит под огнем западную часть долины.

Артиллеристы широко развернули разведку. Более трехсот наблюдательных пунктов действуют на фронте в четырнадцать километров, разведчики тщательно изучают оборону врага. Но им не всегда удается обнаружить огневые точки — на склонах Мекензиевых гор зазеленевший кустарник хорошо маскирует вражеские позиции. В таком случае нам помогает воздушная разведка. Опытные дешифраторы по мельчайшим признакам отыскивают на фотосхемах такие трудноуловимые цели, как минометные позиции. Звукометристы день и ночь засекают батареи противника. Артиллерия накапливает разведывательные данные.


* * *
Чем меньше оставалось дней до штурма Севастополя, тем беспокойнее становилось в районах «отдыха» 13-го гвардейского корпуса. С утра до ночи в окрестностях Евпатории, Саки трещали автоматы, гремели разрывы мин и противотанковых гранат. То тут, то там раздавалось раскатистое «ура!». Гвардейцы готовились к новым боям на главном направлении.

Во время перерыва я разговорился с новобранцами. Их волновали сведения о якобы непреодолимой немецкой обороне в районе Севастополя. Один солдат сообщил, что вчера в роте кто-то читал интересную книжицу. В ней говорилось, как адмирал Ушаков еще двести лет назад писал: морская крепость Севастополь заложена на такой местности, что ни с моря, ни с суши ее взять невозможно. Да и наши войска в 1941–1942 годах более двухсот дней обороняли Севастополь и гитлеровцев уложили видимо-невидимо. Солдат мыслил логично и потому спросил:

— Можно ли быстро взять нам эту крепость? Пожалуй, нельзя.

Эти сомнения возникли у бойцов после того, как незадачливый агитатор пустил в ход брошюрку, по-видимому изданную еще в начале сорок второго года. Пришлось подробно рассказать о силе наступательного порыва наших воинов, перед которыми не могли устоять вражеские укрепления Миус-фронта и Перекопа, напомнить о том, что мы теперь и технически сильнее немцев.

— И то правда, — отозвался солдат, и в его голосе я уловил уже более бодрую нотку.

— К тому же двести пятьдесят дней обороняли Севастополь наши, — включился в беседу генерал К. А. Цаликов. — А у фашистов кишка тонка, они и неделю там не продержатся.

Солдаты заулыбались и вновь приступили к занятиям. У развалин каменных домов артиллеристы с трудом перетаскивали через завал противотанковую пушку.

— Живей, живей! — командовал полковник В. А. Шевченко.

На первый взгляд перетащить орудие через завалы нетрудно, но на деле это не так просто. Расчет пушки должен сопровождать наступающих пехотинцев огнем и колесами. Кое-кто из пушкарей пытался идти в полный рост.

— Эдак не годится! — кричит Шевченко. — Выше боевой оси не подниматься, иначе вражеский пулеметчик или автоматчик вас тут же очередью срежет.

И вот расчет третий раз вытаскивает свое орудие из воронки. Теперь солдаты действуют более ловко, плотнее прижимаясь к орудийному щиту.

— Так-то и «воюем» с утрл до вечера, — докладывает полковник. — Как говорится, тяжело в учении, легко в бою. Иначе нельзя.

Прощаясь с Шевченко, я подумал о том, как порой наши полки много теряли людей из-за того, что мало проводили вот таких занятий.

На обратном пути мы заехали в 24-ю гвардейскую дивизию. Генерала П. К. Кошевого уже давно нет здесь, он командует корпусом, а хорошие традиции сохранились: дисциплина крепкая, офицеры с увлечением учатся сами и постоянно учат подчиненных. Надо отдать должное Петру Кирилловичу Кошевому. Он сумел воспитать у них стремление ко всему новому в приемах и методах ведения боя.

Подъезжая к небольшому озеру вблизи города Саки, мы увидели множество плотов, лодок и бревен. Это батальоны 24-й дивизии отрабатывали детали организации переправы с помощью подручных средств. Наблюдали за занятиями командир корпуса генерал-лейтенант П. Г. Чанчибадзе и начальник штаба армии полковник П. И. Левин.

А по соседству с переправой проходили уж совсем необычные занятия. И если бы не палатки с красными крестами и не веселый говор девушек с санитарными сумками, то можно было бы подумать, что тут состязаются легкоатлеты. Вот мимо нас пробежал здоровенный санитар, он легко нес на широкой спине «раненого».

Тут же из развалин выполз вспотевший солдат, на его плече, блаженно улыбаясь, повис тоже «пострадавший». За грудой щебня русоволосая девушка с красным крестом сноровисто перевязывала бойцу руку.

Здесь хозяйничали офицеры санитарного отдела армии подполковник Д. К. Васюта и майор С. А. Кораблев. Они придирчиво проверяли выучку санитаров-носильщиков и санинструкторов.

— Сегодня проверяем передовые батальонные пункты медпомощи и медсанбат дивизии, — с увлечением стал рассказывать Васюта. — Хорошо поработали! Молодцы! Серьезно относятся к своему делу девушки, ротные и батарейные санинструкторы. Но зато с подготовкой санитаров-носильщиков не все благополучно. Будем продолжать тренировки.

— Вот это правильно, нельзя успокаиваться, — послышался сзади чей-то знакомый голос.

Обернувшись, я увидел подошедшего к нам начальника политического управления 4-го Украинского фронта генерал-лейтенанта Михаила Михайловича Пронина.

— Короче говоря, — продолжал, улыбаясь, Пронин, — надо взять Севастополь, а затем искупать фашистов в море. Туда им и дорога.

Все рассмеялись. Завязалась непринужденная беседа, подошло еще несколько командиров.

— У вас, по-моему, перерыв, курите, пожалуйста, — усаживаясь на камень, сказал Михаил Михайлович. — Штурм Севастополя труднее Перекопа. Здесь помимо пуль и снарядов будет море осколков от камня, а они тоже ранят очень серьезно. Так что санитарам работы прибавится.

Обращаясь к командиру батальона, у которого на груди несколько орденов и медалей, Пронин спросил:

— Скажите, сколько вы имели ранений?

— Четыре…

— Ну и как, положа руку на сердце, вспоминаете санитаров?

— Два раза я сам выходил из боя, после третьего ранения выносил меня санитар-носильщик, заботливый, как родная мать. Спасибо ему, а вот последний попался такой трусливый да неопытный, что намучился я с ним: под каждым снарядом сбрасывал меня со своих плеч.

— Да, — как-то печально, задумчиво проговорил Михаил Михайлович, — многого, товарищи, мы не знаем, и часто то, что надо нам знать, уносит смерть. Чем объяснить, например, что иногда после боя мы хороним бойцов с простым переломом ноги или руки? Кто виноват?

— Вы совершенно правы, товарищ генерал! — признал Кораблев, — к сожалению, многие из них гибнут от шока.

— Особенно при неумелом выносе раненого с поля боя, — подсказал Васюта.

— И это еще не все, — заключил Михаил Михайлович, — иногда погибают даже легкораненые, и только потому, что санитар не сумел остановить кровотечения… Учить, учить надо санитаров и воспитывать. Внушайте медикам, что каждый раненый, возвращенный в строй, стоит десятерых необстрелянных. Изучайте побыстрее свое пополнение. Назначая лучших в штурмовые группы, помните о санитарах-носильщиках, которым вы сможете доверить самое дорогое — бойца, пролившего кровь за Родину.

Люди второго эшелона

Вечером подъезжая к дому, где находился командарм генерал-лейтенант Г. Ф. Захаров, я встретил подполковника медицинской службы. Всеведущий адъютант доложил:

— Наш новый начсанарм, Васюта.

— Извините, в темноте не узнал вас.

Присели, разговорились. Врачу было не более тридцати лет. Худощав, среднего роста, говорил медленно и тихо. «Пожалуй, излишне скромен… Да и характером, видимо, мягок», — подумалось мне после расставания с Васютой.

Войдя в дом, я увидел командарма, о чем-то горячо спорящего с членом Военного совета В. И. Черешнюком. Заметив меня, Захаров живо проговорил:

— Вот «бог войны» скажет… Но… вы видели нового начсанарма?

— Да, познакомился, товарищ командующий.

— Ну и как?

Я вспомнил, что командарм имел слабость по первому впечатлению составлять мнение о новом человеке и нередко при этом ошибался. Поэтому решил отделаться шуткой.

— Могу утверждать только то, что у него серые глаза, усы и бороду бреет… Справки о его деловых качествах на лице не написано.

Командарм быстро ходил по комнате.

— Нет, вы мне ответьте: можно ли такому молодому человеку доверить всю нашу санитарную службу?

Надо сказать, что генерал Захаров хорошо понимал значение медико-санитарной службы в деле поддержания боеспособности войск, ценил и уважал бывшего начсанарма полковника С. В. Викторова, обладавшего большим практическим опытом. Теперь он побаивался, способен ли заменить его молодой врач.

Генерал Черешнюк, выждав, пока командующий успокоится, улыбаясь сказал:

— Георгий Федорович, мы с начальником тыла армии генералом Яновским давно присматривались к Васюте. Подойдет. Дело знает. А что молод, то это неплохо.

…Прошло два месяца. Все мы почувствовали в молодом враче энергичного, инициативного и требовательного начсанарма. Даже генерал Захаров и тот признал хорошие организаторские способности подполковника Васюты. Конечно, у него бывали, особенно в первое время, ошибки и просчеты, но офицер быстро исправлял их с помощью опытного хозяйственника и душевного человека — заместителя командарма по тылу генерал-майора Н. М. Яновского. Хорошо помогали ему и ближайшие его помощники подполковники медслужбы В. М. Козлов и Б. С. Соколов.

Несмотря на молодость, Даниил Кириллович Васюта быстро завоевал авторитет у подчиненных и сослуживцев. Пожалуй, главным его достоинством были инициативность и умение выходить из положения в самых сложных условиях боевой обстановки. Об этом я и хочу рассказать, тем более что инициативность командира как в Великой Отечественной войне, так и в современных условиях играет весьма важную роль.

Перед штурмом Перекопа в состав нашей армии прибыли три вновь сформированные дивизии. Каждая из них имела по одному медсанбату. Результаты беглого знакомства с ними порадовали не только начсанарма, но и экспансивного старшего хирурга подполковника И. М. Папавяна. Еще бы не радоваться! Санитарные батальоны оказались укомплектованными специалистами лучших тамбовских клиник. Но это были, так сказать, официальные данные. А на практике оказалось несколько хуже. В ходе первых же боев санитарный отдел армии получил сведения о некоторой растерянности клинических работников, не сумевших сразу приспособиться к непривычной для них боевой обстановке. Особенно это чувствовалось при операциях раненных в грудь и живот.

Васюта, всегда дисциплинированный, на этот раз не стал ждать утверждения плана перемещения, а немедленно свернул один из полевых госпиталей, ночью перебазировал его на линию медсанбатов новых дивизий и приказал всех раненных в грудь и живот направлять в госпиталь прямо из полковых медицинских пунктов. В то же время врачи новых трех медсанбатов проходили практику под руководством хирургов армейского госпиталя. И может быть, теперь, прочтя эти строки, тамбовские медики с благодарностью вспомнят незаметных тружеников полевых госпиталей, которые вовремя пришли им на помощь.

Надо отдать должное и врачам этих медсанбатов: они, не щадя своих сил, в короткие сроки преодолели свои недостатки и в сложной полевой обстановке стали производить операции самостоятельно.

…К 15 апреля весь Крым, кроме Севастополя, был освобожден войсками 4-го Украинского фронта и Отдельной Приморской армии.

Замечательные здравницы — курорты Южного берега Крыма — оказались разрушенными. Особенно пострадали Саки и Евпатория, где даже чудом сохранившиеся после гитлеровцев отдельные здания санаториев стояли без окон и дверей.

Член Военного совета и начсанарм целый день ходили среди развалин, обдумывая возможность развертывания госпиталей. Под вечер они приехали на армейский наблюдательный пункт возле селения Кача.

Я не слышал начала разговора командарма с членом Военного совета, так как в это время докладывал артиллерийские расчеты на штурм Севастополя начальнику штаба фронта генералу С. С. Бирюзову. Когда я на минуту умолк, из раскрытой двери блиндажа до нас донесся сердитый голос Захарова:

— Поймите, сейчас не до ремонта санаториев… Перед армией стоит трудная задача — прорвать сильную оборону фашистов на Мекензиевых горах, освободить Севастополь, наконец… Тогда и займемся ремонтом здравниц.

Бирюзов, сказав, что дослушает меня позже, пригласил командарма. С ним пришли Черешнюк и Васюта. После взаимных приветствий генерал Бирюзов сказал:

— А меня заинтересовало предложение о ремонте лечебниц… Вы хотите приступить к делу немедленно, до освобождения Севастополя?

Васюта выступил вперед:

— Нужны техники-строители, немного транспорта. А рабочими будут выздоравливающие — в порядке трудовой терапии.

— Георгий Федорович, — обратился начштаба фронта к генералу Захарову, — предложение кажется дельным. Я буду рекомендовать его пятьдесят первой и Приморской армиям. Вы же знаете, — понизив голос, продолжал он, — что в вашем распоряжении две недели на подготовку к штурму. А за это время начсанарм с помощью саперов успеет отремонтировать много помещений. Раненых вы будете лечить не где-нибудь, а на курортах! Здорово, а?!

Захаров, еще колеблясь, ответил:

— Начсанарм у нас хитрый, сейчас говорит, что будет строить «трудтерапией», а когда разрешу, попросит целую дивизию…

— Ну что же, подкрепите его двумя-тремя саперными батальонами, да пусть возглавит это дело помощник начальника инженерных войск армии. Выйдет солидно.

Прощаясь, Бирюзов добавил:

— С радостью думаю, что раненые бойцы второй гвардейской армии будут лечиться в хороших условиях.

Прошло около месяца после этого разговора. И вот как-то мы вновь заглянули в хозяйство подполковника Васюты. Пришлось от души порадоваться успехам его строителей. Большой санаторий ожил из руин и пепла. В светлых палатах поправляли свое здоровье, залечивали фронтовые раны бойцы и командиры.

В одном из госпиталей, разместившемся в восстановленном санатории, лежали раненые артиллеристы. Не успели мы перешагнуть через порог просторной палаты, как услышали тревожные крики: «Он опять сорвал повязки!» Капитан медицинской службы Т. Т. Егорова, на ходу надевая белоснежный халат, торопливо вошла в палату, заставленную стройными рядами белых коек. Мы последовали туда же.

У стены, на койке, лежал человек с плотно забинтованной головой, причем его руки были связаны марлей.

— Зачем так? — не без удивления спросил кто-то из моих спутников.

— А что с ним делать, если он третий раз срывает повязки? Оттого и раны не заживают.

— В чем же дело?

— У Оскара Осадчего повреждены оба глаза, челюсть и череп, — поведала нам Тамара Тихоновна. — Обычно с такими повреждениями люди редко выживают. А мы решили во что бы то ни стало спасти человека. Срочно сделали переливание крови, а затем и операцию. Казалось, все идет хорошо. А Осадчий захандрил: кому, мол, я нужен такой, без глаз.

Настойчивость медицинских работников, душевная забота врача Т. Т. Егоровой не пропали даром: Оскар поправился, ожил духом. Слепой, он нашел место в жизни.


* * *
Поздно вечером мы с начальником артиллерийского снабжения инженер-полковником М. М. Печеновым выезжаем в армейский тыл, чтобы на месте разобраться с подвозом и накоплением боеприпасов.

Мягко освежает лицо теплый ветерок. Издали со стороны Севастополя доносятся раскаты взрывов. Женский авиационный полк ночных бомбардировщиков бомбит укрепления неприятеля в северной части города.

Завывая, прошли немецкие бомбардировщики. Через несколько минут впереди раздались частые, как бы догоняющие друг друга разрывы бомб. В узкой долине мы наткнулись на «пробку» из автомашин. Попытались объехать — не удалось. Напротив застыла встречная колонна с боеприпасами.

— Вот они, хваленые регулировщицы! — кричит мне, высунувшись из своего «виллиса», Печенов. — Когда они нужны, их и нет.

Из темноты появляется маленькая фигурка в зимней ушанке, в огромной, не по росту, шинели с закатанными по локоть рукавами.

— Как это нет, а я на что?

Серьезный, даже грубоватый тон, а сама маленькая, щуплая.

— Почему на дороге порядка нет? — строго спрашиваю девушку.

— Не знаю, впереди старшая порядок наводит.

Минуя колонну, мы подошли к головной машине, осветив ее фонариком. Регулировщица — высокая полная женщина, с лицом красивым и властным — рванула дверцу кабины «студебеккера». Всмотревшись внутрь, крикнула:

— Ты чего спишь, лодырь? «Пробку» сделал! А ну, двигай!

— Отстань, — прохрипел сонный шофер.

Регулировщица, недолго думая, схватила водителя за шиворот и швырнула на землю. Тот оторопело вскочил, стал возмущаться:

— Как ты со мной обращаешься?! Я — гвардии сержант!

— А я — гвардии ефрейтор. Номер твоей машины записала и доложу по команде. Будешь знать, как нарушать движение.

Водитель сообразил, что дело принимает плохой оборот.

— Прости, ефрейтор. Третьи сутки без отдыха. Вожу боеприпасы.

— И все же спать за рулем нельзя, — вмешался я.

— Виноват, товарищ генерал.

Регулировщица наконец заметила нас, лихо отрапортовала:

— За время моего дежурства на дороге ничего не случилось. — Доложив, замялась и тихо добавила: — За исключением вот этой сонной раззявы… Поживей, поживей трогай! — прикрикнула она на шофера.

Тот вскочил в кабину, дал газ, и машина рванулась вперед. Колонна тронулась.

Когда приехали на место, навстречу вышел, прихрамывая, начальник отделения склада инженер-подполковник Ф. Я. Поляхов. Ему лет тридцать пять. Человек бывалый. В 1941 году он добровольно вступил в армию. Был тяжело ранен. Мог уйти с фронта в запас, но категорически отказался.

Поляков повел нас в конец большого фруктового сада. Радовал образцовый порядок. Площадь старого сада изрыта глубокими котлованами.

В другом конце сада артиллерийские ремонтные мастерские. В просторном дворе стояло десятка два орудий. Задержались около одной исковерканной пушки. По разрушенным противооткатным устройствам, по разбитому щитовому прикрытию нетрудно было догадаться: мало кто уцелел из шести-семи бойцов этого расчета, когда они тащили пушку вручную или вели огонь.

Начальник мастерских инженер-майор С. А. Буденный доложил, что эти, казалось, совершенно негодные орудия будут восстановлены и отправлены в части.

Небольшой коллектив мастерских был занят важным делом. Часто солдаты-мастера во главе с офицером выезжали в дивизии и на месте ремонтировали орудия.

— Молодцы, они хорошо работают! — с удовлетворением отозвался Печенов. — Сейчас большой спрос на шомполы: растеряли их в боях. Надо срочно изготовить и дать в дивизии пятнадцать тысяч. И что же вы думаете? Солдаты Буденного использовали обрывки телеграфных проводов, что валяются везде без пользы. Через пять-шесть дней заказ будет выполнен!

Смотрю я на хлопотливого инженер-майора Буденного, молчаливого инженер-подполковника Поляхова, вспоминаю героя-артиллериста лейтенанта Двигуна и с гордостью думаю: «Вот они, наши советские люди. Скромные, но отважные, преданные своему делу. Когда их позвали Родина и партия громить врага, они поднялись по всей нашей необъятной стране».

Встреча с начальником тыла генерал-майором Н. М. Яновским лишний раз показала, как много и самоотверженно работают люди второго эшелона. Сам Николай Митрофанович — старый член партии, участник трех войн, бывший командир стрелкового полка. На эту работу он пришел после тяжелого ранения, когда уже не мог оставаться в строю.

Рабочая комната начальника тыла во время подготовки к наступлению — место беспокойное. Бесчисленные звонки, настойчивые просьбы.

И надо отдать должное невозмутимому хладнокровию и выдержке генерала Яновского, руководителя тылового хозяйства: он умело руководит этим сложным участком.

— Я развернул в Саки хирургические госпитали на две с половиной тысячи коек. Нет топлива, все, что было на курорте, оккупанты сожгли. Подвезите, — просит начальник медико-санитарной службы армии подполковник Даниил Кириллович Васюта.

— Ладно, подвезем. Дадим десять машин. Больше не могу, — отвечает Яновский.

— Спасибо и на этом, — говорит полковник, хотя по всему видно: энергичный и заботливый начсанарм готов забрать для своего хозяйства весь автомобильный батальон.

Среди работников тыла было немало таких хороших офицеров. Хочется с душевной теплотой вспомнить полковника М. И. Князева, подполковника С. И. Станишевского, капитанаА. Д. Мирзоянца. Они, как и многие другие, трудились честно, внося свой скромный вклад в дело победы над врагом.

Севастополь наш

К утру 25 апреля 13-й гвардейский стрелковый корпус прибыл в долину Качи и расположился в десяти — двенадцати километрах от переднего края немецкой обороны. К этому времени 2-я гвардейская армия в составе трех корпусов и артиллерийской дивизии сосредоточилась для штурма северной стороны Севастополя.

Бои за расширение плацдарма в районах Бельбека и Мекензиевых гор, проводившиеся 54-м и 55-м стрелковыми корпусами во второй половине апреля, вскрыли огневую систему обороны врага. Особое внимание гитлеровцы уделяли этим горам, по-видимому считая, что только здесь возможен наш главный удар. Тут не было ни одного метра, не простреливаемого двумя-тремя пулеметами из дотов и каменно-земляных огневых точек.

На этом участке наступления нашей армии оборону занимала 50-я пехотная дивизия противника, пополненная после разгрома на Перекопе, и 53-й запасной батальон. Имелись здесь еще пять батальонов 2-й горнострелковой дивизии румын, 999-й штрафной батальон увеличенного состава, пять батальонов морской пехоты — всего около двадцати семи тысяч человек.

Танков было немного, около двадцати, и то главным образом в районе Мекензиевых гор. Артиллерия насчитывала свыше пятидесяти батарей, а также до двадцати шестиствольных и тридцать тяжелых минометов.

А что имели мы? Этот вопрос в последние апрельские дни не раз обсуждался в блиндаже командующего. Вот и сегодня здесь собрались член Военного совета генерал-майор В. И. Черешнюк, начальник штаба полковник П. И. Левин и другие.

— Очень хорошо, что вы пришли, — сказал Г. Ф. Захаров. — Сейчас говорил с Бирюзовым. В пополнении людьми нам отказано. Артиллерии дополнительно не получим. Танков тоже не дадут.

— А вы, товарищ командующий, сообщили Бирюзову о том, что в стрелковых ротах пятьдесят четвертого и пятьдесят пятого корпусов осталось очень мало людей? — поинтересовался Левин.

Захаров нервно почесал затылок:

— Эх, Левин, Левин! Вы же знаете Бирюзова. Он предвидел, что я скажу об этом, и опередил меня. Чтобы не было разговора, Сергей Семенович назвал вчерашние цифры укомплектованности всех наших дивизий, прибавил сюда переданную снова нам тридцать третью гвардейскую дивизию и сказал: «С этим и пойдете».

Черешнюк сочувственно посмотрел на нас:

— А вот в запасном полку остались нераспределенными две тысячи мобилизованных в Крыму. В свое время служили в армии.

— Это наш последний резерв, — сказал Левин. — Дайте, товарищ командующий, все это пополнение в тринадцатый гвардейский корпус. Тогда у нас хотя бы в трех дивизиях роты будут более или менее укомплектованы.

Артиллерию усиления тоже договорились отдать на поддержку 13-го корпуса. При этом он становился мощной силой, способной нанести решающий удар по врагу.

Противник тоже наращивал резервы в районе Севастополя. За несколько дней до штурма генерал Бирюзов позвонил Захарову:

— Знаю, что вы сейчас будете объявлять приказ на штурм. Поэтому хочу передать свежие данные, полученные от наших разведчиков и от партизан. Еннеке отстранен. Новый командующий семнадцатой армией Альмендингер получил вчера от Гитлера новые инструкции. По существу-то они старые: во что бы то ни стало удержать Севастополь. Но есть кое-что практически важное для нас. Фюрер послал в Крым пополнение. Подготовлены еще и маршевые батальоны, которые из Констанцы и Варны направляются морем в Севастополь. Так вот, надо вам, Георгий Федорович, принять меры, чтобы не допустить подхода этих транспортов.

— Очень вам благодарен, Сергей Семенович, за весьма ценную информацию, — улыбнулся Захаров. — Наши артиллеристы кое-какие меры уже приняли. Вчера на позиции поставлены два дивизиона дальнобойных пушек тысяча девяносто пятого и двести семнадцатого артполков — специально для обстрела кораблей у входа в бухту.

4 мая мы выехали на армейский наблюдательный пункт. Это оказалось оригинальное сооружение.

В трех километрах к югу от когда-то красивого военного городка Качи на обрывистом берегу моря высилось бетонное здание. Под землей — две сохранившиеся комнаты с железобетонными стенами и покрытием. Сверху — тоже две комнаты, полуразрушенные в 1942 году. Еще выше — ровная площадка с бетонными перилами.

Ночью разведчики доставили приказ Альмендингера. Новый командующий 17-й немецкой армией самоуверенно писал: «Нам предоставляется возможность обескровить на севастопольском плацдарме превосходящие силы русских. Я требую, чтобы все солдаты оборонялись до последнего. Плацдарм на всю глубину сильно оборудован в инженерном отношении, и противник, где бы он ни появился в сети наших оборонительных сооружений, будет уничтожен. Никому из нас не должна даже в голову прийти мысль об отходе с этих позиций. 17-ю армию в Севастополе поддерживают мощные воздушные и морские силы. Фюрер нам даст достаточно боеприпасов, самолетов, вооружения и подкреплений. Честь армии зависит от защиты каждого метра порученной нам территории».

Медленно тянулись дни подготовки к штурму.

Наши тяжелые батареи с утра до вечера разрушали укрепления противника.

На рассвете 5 мая у нас все было готово к штурму. В этот день 2-я гвардейская армия начинала наступление на двое суток раньше 51-й и Приморской армий, наносивших главный удар. Задача гвардейцев сводилась к тому, чтобы отвлечь с главного направления возможно больше сил врага и этим способствовать общему успеху.

Когда прогремели первые выстрелы наших орудий, в блиндаж торопливо вошел адъютант командарма и озабоченно доложил:

— Позвонили с Качи. К нам выехали представитель Ставки и командующий фронтом.

Часто бывало и в мирное время — в полку все в порядке, а стоит появиться начальству, и начинаются всякие непредвиденные происшествия. Так получилось и сегодня. Из штаба фронта выехали к нам маршал А. М. Василевский, генералы Ф. И. Толбухин, Н. Е. Субботин и другие. На шоссе образовалась целая колонна автомашин. Гитлеровцы заметили ее. Налетела четверка «мессершмиттов» и начала охотиться за цепочкой легковых машин.

Один «виллис» с генералом успел проскочить открытое место и благополучно достиг лощины в полутора километрах от нашего наблюдательного пункта. Остальные машины вынуждены были задержаться в селе.

Генерал оставил машину и в сопровождении лейтенанта решил прямиком добраться до наблюдательного пункта. Лейтенант что-то робко говорил ему о минном поле на этом участке, но он, отмахнувшись, продолжал упрямо идти вперед.

Мы все это видели. Бросив свои дела, стали кричать, показывая ему, что надо идти только по тропке у берега моря. Сильный ветер относил наши голоса, и генерал, туговатый на ухо, не слышал нас. Адъютант бросился навстречу и с трудом убедил его идти тропинкой.

Через полчаса пришли А. М. Василевский и Ф. И. Толбухин.

Приближалось начало артиллерийско-авиационной подготовки. Все непосредственно не связанные с управлением огня вышли на холм. Еще не было и восьми часов, но солнце уже пригревало. А. М. Василевский подозвал меня и приказал вкратце доложить планирование артиллерийского обеспечения штурма. Когда я сообщил, что перед каждым «визитом» нашей авиации в Севастополь артиллерия будет проводить пятиминутный огневой налет на зенитки противника, он одобрительно сказал:

— Атаке авиации предшествует артиллерийская подготовка! Это очень хорошо!

Толбухин, улыбаясь, заметил, что во 2-й гвардейской армии много всяких «чудес» бывает, но о таком и он еще не знал.

В это время представитель штаба воздушной армии доложил, что через пять минут двадцать семь наших самолетов берут курс на Севастополь. Они должны нанести удар южнее Любимовки и Мекензиевых гор. Этим и начиналась наша необычная артиллерийско-авиационная подготовка атаки. За несколько минут до подхода самолетов к указанному району артиллеристы израсходовали на каждую зенитную батарею противника до пятидесяти 76-миллиметровых снарядов.

Пленные зенитчики позже рассказывали, что, когда они изготовились к стрельбе по самолетам, неожиданно кругом начали рваться снаряды.

— Бог мой, что творилось! — говорил, оживленно жестикулируя руками, молодой солдат. — Мы бросились в укрытия. А с неба посыпались бомбы. Тут же вышло из строя орудие. Пятнадцать минут ваша авиация совершенно безнаказанно бомбила нас.

Позже некоторые гитлеровские батареи стали оживать, главным образом южнее Севастополя. Но они для самолетов были неопасны.

Теперь через каждые двадцать минут в небе появлялись наши эскадрильи. И каждый раз специально выделенные батареи по команде с наблюдательного пункта давали огневой шквал по немецким зениткам. Поэтому бомбардировщики беспрепятственно сбрасывали смертоносный груз.

Однако последний налет показал, что гитлеровцы все же разгадали нашу тактику. Когда летчики повернули обратно, зенитчики открыли огонь и подожгли один бомбардировщик. Летчик бросал самолет из стороны в сторону, стараясь сбить пламя, но это ему не удалось. Обожженный, теряя сознание, он приземлился на поле аэродрома.

Пришлось спешно вносить коррективы в свои планы. Теперь мы не позволяли немецким зенитчикам стрелять не только во время бомбежки, но и в те минуты, когда самолеты разворачивались, идя на свои аэродромы.

Почти одновременно с ударами авиации открыли огонь и наши орудия большой мощности. Они методически разрушали доты и дзоты врага.

Контроль пристрелки вместе с постепенным разрушением дотов продолжался.

Так прошло два часа. Эти два часа решали в конечном счете успех прорыва обороны противника малой кровью. Наконец внезапно ударила тысяча наших орудий и минометов. Все слилось в общий гул. Это был пятиминутный налет по первой траншее и опорным пунктам противника.

Открытым текстом по радио командир 50-й немецкой дивизии доложил Альмендингеру, что русские начали генеральный штурм. Однако новый гитлеровский командарм не захотел и слушать встревоженного подчиненного. Очевидно, он не знал, что тот пережил на Перекопе. И Альмендингер тоже открытым текстом ответил: «Передайте вашим солдатам и офицерам: сзади их ждет смерть, а впереди — жизнь и победа»..

Пять минут бушевал мощный огневой шквал. Потом на какое-то мгновение наступила пауза. И опять также, как на Перекопе, половина всех орудий обрушила огонь на вторую траншею.

И здесь пригодились показания пленных. От них мы своевременно узнали, что на Перекопе, где ложный перенос длился всего пять минут, не все солдаты успевали выбраться из убежищ и блиндажей. Поэтому мы увеличили паузу до десяти минут.

Теперь в полный голос заговорили немецкие батареи. С наблюдательного пункта мы видели, как от их мощного заградительного огня поднялась перед нашей первой траншеей сплошная завеса из дыма, пыли, кусков камня и земли.

Пришла пора подавлять гитлеровскую артиллерию. С гулом разрывая воздух, понеслись снаряды на батареи неприятеля. И так же, как на Перекопе, стал заметно редеть вражеский заградительный огонь. Однако семь-восемь батарей продолжали стрелять. Видимо, они не были засечены звукометристами.

Маршал Василевский с интересом наблюдал за действиями артиллерии. Александр Михайлович, улыбаясь, сказал Толбухину:

— А ведь гвардейцы обманули-таки Альмендингера. Наверняка он считает, что артподготовка началась только часа полтора назад. А на самом деле за три часа редким огоньком немало его укреплений уже ликвидировано.

Два раза повторялся ложный перенос огня. Лишь после этого пехота поднялась в атаку. Следуя за огневым валом, она захватила первую и вторую траншеи врага.

Завязались ожесточенные бои. 54-й корпус, сковывавший противника огнем, в основном выполнил свою задачу.

Следуя за огневым валом, 24-я и 87-я гвардейские стрелковые дивизии 13-го гвардейского корпуса ворвались в первую и вторую линии окопов. Здесь начался упорный траншейный бой.

Было около трех часов дня, когда немцы при поддержке авиации пошли в контратаку. События развивались стремительно. Первый удар немецкие бомбардировщики нанесли по своим войскам, так как район Мекензиевых гор был плотно окутан дымом. Контратаки следовали одна за другой. Четырнадцать раз бросались гитлеровцы на позиции гвардейцев.

Чанчибадзе волнуется, время от времени звонит мне:

— Добавляй, пожалуйста, артиллерии, не жалей металла, дорогой!

К вечеру, когда обстановка накалилась до предела, к нам в плен попало несколько солдат. Одни из них сошли с ума, другие истерически рыдали. Не выдержали нервы. Потом один солдат рассказал, что между Бартеньевкой и Инкерманским маяком в укрытиях сидят пулеметчики-эсэсовцы, получившие приказ без предупреждения расстреливать отступающих. Очевидно, это и имел в виду командарм Альмендиигер, предупреждая свои войска, что «сзади — смерть!».

Наступили сумерки. Солнце падало в море, трепетным пунцовым отблеском освещая волны. Грохот разрывов, гул самолетов стали постепенно стихать.

Первый день наступления закончился неплохо. Прочно удерживаются вторые траншеи противника, захвачено много важных опорных пунктов. Однако вершины Мекензиевых гор и железнодорожная станция еще не взяты.

Толбухин доволен:

— Еще один такой день, и Альмендингер потащит сюда все свои резервы.

Василевский задумчиво смотрит на него:

— Почем знать, может быть, Альмендингер и не станет ожидать завтрашнего дня, а еще нынешней ночью двинет на Мекензиевы горы новые силы.

Маршал оказался прав. Командующий 17-й немецкой армией кроме резервов стал перебрасывать на наше направление войска и с других участков фронта.

Утром 6 мая артиллеристы нанесли новый удар. Пехота пошла в атаку. Гитлеровцы немедленно обстреляли наступающих из орудий, потом сами перешли в контратаку. И только днем после повторного артиллерийского налета и подавления батарей противника штурмовой авиацией наши части несколько продвинулись, улучшив свои позиции.

На наблюдательном пункте снова маршал Василевский, генерал Толбухин. Александр Михайлович поглядел на хмурящееся небо.

— Нужна более активная поддержка пехоты с воздуха. А день-то сегодня неподходящий — облачность. Трудно будет использовать штурмовую авиацию.

— Я только что запрашивал генерала Хрюкина, — доложил представитель штаба 8-й воздушной армии, полковник Харебов. — Все будет по плану. Высота облачности около двухсот метров.

Справа над морем послышался гул. Эскадрилья Ил-2 7-го штурмового авиационного корпуса вылетела на подавление вражеской батареи. Вскоре над Севастополем возникли разрывы. Одно за другим потянулись туда новые звенья бомбардировщиков и штурмовиков.

Сопротивление гитлеровцев увеличивалось. Среди пленных стали попадаться уже солдаты из резервных частей и с других участков фронта.

— Альмендингер благодаря удачным действиям второй гвардейской поверил, что главный удар наносится именно здесь, — говорил Толбухин маршалу Василевскому. — Мы на это и рассчитывали. Обман удался.

— Посмотрим, как будут развиваться события дальше, — сдержанно отозвался Александр Михайлович.

2-я гвардейская армия вклинилась в оборону неприятеля. Это взволновало не только Альмендингера, но и самого фюрера.

Немцы стали усиливать 17-ю армию. Вечером 6 мая разведчики сообщили нам о том, что из Бухареста на херсоиесские аэродромы прибыло около ста самолетов. В ночь на 7 мая из Констанцы отправились четыре быстроходные баржи с маршевыми ротами. Но только одна дошла до Стрелецкой бухты. Остальные были потоплены в открытом море подводниками.

Утром начался общий штурм Севастопольской крепости всеми войсками 4-го Украинского фронта. Главный удар наносили 51-я и Отдельная Приморская армии. Пехота, поддержанная артиллерией и всеми силами 8-й воздушной армии, двинулась в наступление с востока. В нескольких местах были захвачены важные позиции противника.

Сопротивление гитлеровцев на участке 2-й гвардейской армии значительно усилилось. Наши дивизии почти весь день отражали контратаки.

— Все идет по плану, — говорил командарм своим помощникам. — Завтра будем в Севастополе.

Однако к вечеру командир 55-го стрелкового корпуса генерал Ловягин неожиданно доложил:

— Перед фронтом тридцать третьей дивизии огонь ослабел, и пехота с орудиями сопровождения продвинулась на юг до километра. Успеху способствовало умелое использование минометов. Они были объединены для сопровождения пехоты огневым валом.

Альмендингер понял свой просчет. С наступлением темноты он стал спешно снимать с нашего участка свои резервы, которые были изрядно потрепаны в боях за эти дни.

8 мая наступил перелом. В шесть утра после мощного артиллерийского налета и огня сотен орудий прямой наводки наши дивизии начали успешно продвигаться вперед. Сопротивление врага заметно ослабло. Правофланговая 387-я стрелковая дивизия, преследуя отходящего противника, овладела высотой 76.9, заняла Любимовку и совхоз имени Софьи Перовской. Другие части ворвались на Мекензиевы горы.

Отсюда открылась панорама Севастополя. Город был объят огнем.

Я предложил командарму переехать на передовой артиллерийский наблюдательный пункт.

— А где он? — спросил Захаров.

— Севернее Любимовки. Полковник Утин уже там.

— Поехали!

Через полчаса мы отправились на шести «виллисах» с подвижными радиостанциями. У высоты 76.9 нас встретил командир штабной батареи и сообщил, что надо ехать строго по колее — кругом противотанковые мины.

Наблюдательный пункт находился на краю крутого обрыва у берега моря. Отсюда хорошо видна Северная бухта. Над гладью воды торчат мачты затопленных кораблей. Над ними висит множество белых и черных дымовых облачков, уплывающих в синее небо. Идет жестокая схватка.

Командиры батарей, двигаясь вместе с пехотинцами, мгновенно по рациям передавали точные данные о целях, и расчеты незамедлительно открывали огонь, нанося врагу огромные потери. У гитлеровцев все смешалось, нарушилось управление. Не раз немецкий батальон атаковал во фланг свой же полк. Были случаи, когда на одну и ту же высоту, занятую немцами, с одной стороны нападали советские пехотинцы, с другой — немцы. А впереди нашего наблюдательного пункта, в долине у самого моря, валялись трупы сотен лошадей, пристреленных эсэсовцами, чтобы они не достались наступающим.

Наши артиллеристы, обгоняя вторые эшелоны дивизий, к вечеру 8 мая заняли открытые позиции, чтобы помочь пехоте форсировать Северную бухту. Всю ночь не прекращался бой. Гитлеровцы под прикрытием артиллерийского огня удирали через бухту. Утром весь берег был очищен от неприятеля. Пехотинцы при поддержке отдельных батарей и дивизионов начали форсирование бухты. В ход пошли все плавучие средства: двери, окна, ставни. Бойцы бросали их в воду, связывали в плоты и плыли на другой берег бухты.

По ним непрерывно били немцы из орудий, минометов и пулеметов. Но ничто не могло остановить могучий вал наступающих войск.

Прежде чем рассказывать о переправе, мне хочется вспомнить один эпизод, связанный с подготовкой к решающим боям за Севастополь. Это было в ночь на 8 мая. Мы с Черешнюком зашли в блиндаж командарма. Захаров, волнуясь, разговаривал по телефону с генералом армии Ф. И. Толбухиным:

— Да, да! Федор Иванович, я прошу включить Севастополь в полосу наступления армии. Со всей ответственностью утверждаю, что вторая гвардейская успешно освободит город от врага. Ведь пятьдесят первая и Приморская армии задерживаются.

— К сожалению, это верно. Крейзеру и Мельнику сейчас очень трудно, — доносился с другого конца провода голос командующего фронтом генерала армии Ф. И. Толбухина. — Альмендингер снимает с вашего направления войска и бросает против Приморской и пятьдесят первой.

— Вот, вот! — радостно кричал в трубку Захаров. — Потому я и прошу изменить левую границу армии.

— Да, — медленно проговорил Толбухин, — хорошо бы переключить вашу армию на Севастополь, но перед вами Северная бухта. Это не река! Вряд ли преодолеете ее без должной подготовки.

— Ничего, форсируем. Порыв у гвардейцев такой, что мигом переправимся.

— На чем же? Ведь у вас всего несколько понтонов, а подбросить чего-нибудь в такие короткие сроки не сможем.

— Федор Иванович, армия форсирует бухту на подручных средствах. Только разрешите.

Толбухин наконец уступил настойчивым просьбам командарма. Захаров торжествовал и тут же взялся за карту: жирно красным карандашом стал отмечать новые разграничительные линии корпусов.

Дальнейшие события показали, что командующий фронтом не ошибся, доверив 2-й гвардейской армии формирование Северной бухты и разгром неприятеля на этом трудном направлении.

В момент переправы мы с командующим находились на передовом наблюдательном пункте, а совсем рядом действовал 70-й стрелковый гвардейский полк под командованием майора А. С. Дрыгина.

8 мая, еще до захода солнца, головной батальон, с боями прорвавшись через железнодорожную выемку и глубокую балку «Голландия», достиг высот у Северной бухты. К этому времени полк понес большие потери. Легкораненые уже не уходили в медсанбат и пусть медленно, но двигались за своими ротами, желая помочь товарищам.

— Золотой народ! — с восхищением говорил командир о своих бойцах, всматриваясь в противоположный берег бухты.

Майор Дрыгин с группой офицеров, не обращая внимания на непрерывный обстрел, проводил рекогносцировку местности, отыскивая подходящие места для переправы. К нему подбежал с картой в руках офицер штаба дивизии капитан Владимир Адольфович Бальбах, отважный эстонский патриот. Не успел он передать приказ комдива, как прямым попаданием малокалиберного снаряда в грудь был смертельно ранен. Карта покрылась алой кровью. Так погиб капитан Владимир Бальбах, человек большой души.

— Мы отомстим за тебя, дорогой друг! — сказал Дрыгин.

Солдатам, окружившим командира полка, не терпелось сделать это как можно скорее. Гвардии сержант Константин Висовин, бывший матрос, первым попросил разрешения пойти в разведку на тот берег.

— Я уж и место причала присмотрел, — убеждал он Дрыгина. — Да кому же, как не нам, морякам, первыми на ту сторону ногой ступить!

— У нас всего одна лодка, — с горечью отвечал майор, — а надо не менее двух. Ищите вторую, тогда разрешу.

Поиски оказались безрезультатными, и Висовин убедил командира полка отправить разведчиков на одной лодке.

— Скрытно подойдем к берегу, комар и тот не услышит, — не унимался Висовии. — Да вот и ребята просятся. — И он показал на комсомольцев — лучших разведчиков Соценко, Дубинина и Романова.

— И меня тоже прошу пустить с ними, — обратился к командиру полка сапер лейтенант А. Ф. Земков[14].

Майор Дрыгин понимал, что нельзя форсировать бухту без разведки, но и рисковать людьми он тоже долго не решался. Наконец майор коротко сказал:

— Добро. Желаю успеха.

Под покровом ночи смельчаки отчалили от берега. Гребли тихо, так, как только могут грести бывалые матросы. Вот уже и середина бухты. Вокруг — густой туман. Вдруг подул ветер — дымка рассеялась. До берега оставались считанные метры. И тут вода покрылась всплесками от пуль и мин. Но лодка продолжала идти к цели, вот она уже уткнулась в каменистый берег. Едва сержант Висовин ступил на землю, как тут же упал, сраженный десятками пуль.

Другие разведчики, стреляя на ходу, укрылись в развалинах небольшого каменного дома. Несколько часов четверка бесстрашных во главе с лейтенантом А. Ф. Земковым стойко держалась в осажденном здании. Им помогали женщины. Но вот вышел из строя один, потом второй. Раненые продолжали сражаться. Кончились патроны, израсходована последняя граната. Кто-то из бойцов откопал в завале несколько немецких автоматов и гранат. В неравной схватке разведчики уничтожили около пятидесяти фашистов. Когда в полдень началась переправа гвардейского полка, враг не мог оказать большого сопротивления, так как его огневые средства были подавлены артиллерией 24-й дивизии и 101-го гаубичного полка. Так разведчики расчистили своим товарищам путь через Северную бухту.

Трудно рассказать о всех героях форсирования водной преграды. Тысячи солдат действовали смело, отважно и безупречно. Люди забывали об опасности, но зато помнили о главном: приказ командования надо выполнить во что бы то ни стало. С этими благородными думами шел в бой и младший лейтенант Г. Стрельченко. Он мог и не быть среди тех, кто находился в первом эшелоне атакующих, но он был не в силах ждать, когда пойдут в бой резервы.

— Вы знаете, почему я должен быть в первых рядах! — убежденно сказал он командиру полка.

Да, Дрыгин отлично знал, что в 1942 году Стрельченко оборонял Севастополь, потом оказался в окружении, связался с партизанами. И теперь молодой офицер считал своим долгом отомстить врагу за разрушенный город, за те страдания, которые испытали севастопольцы под игом фашистов.

Стрельченко поплыл с тремя бойцами на плоту. Немцы заметили их и обстреляли из минометов и пулеметов. Бойцы погибли. Плот разбило. На обломках бревен офицер чудом добрался до своего берега. Неудача его не остановила, и Стрельченко сразу же приступил к изготовлению нового плота. Когда плот был готов, офицеру дали лодку. Под прикрытием артиллерийского огня усиленный взвод Стрельченко благополучно форсировал бухту, быстро захватил два домика и огнем из автоматов и пулеметов прикрыл высадку своего батальона.

С третьим рейсом на лодке пошел и Дрыгин. Одновременно от берега отчалило множество плотов. Переправочных средств не хватало. И бойцы, неудержимо рвавшиеся вперед, плыли на досках, ящиках и бочках, ловко лавируя между разрывами мин и снарядов. Недаром в дни подготовки к наступлению они так настойчиво тренировались на озере возле города Саки.

Когда полк заканчивал переправу, майор собрал старших офицеров и уточнил полученную от командира дивизии задачу:

— Правой группе, под командованием моего заместителя майора Буткевича, проскочить через железнодорожный тоннель, обойти Килен-бухту и вдоль железной дороги пробиться к вокзалу, оттуда — к панораме и выйти к Слободе Рудольфова. Я наступаю с левой группой к вокзалу, напрямик через высоты.

Вместе с Буткевичем направились начальник политотдела дивизии подполковник Н. Д. Ермоленко и инструктор политотдела капитан Ю. И. Кириленко.

Группа Дрыгина с боем продвигалась к высоте. Противник обстреливал. Частенько приходилось залегать в воронках и в окопах. Поднявшись на Татарскую гору, бойцы увидели вдали Южную бухту. Из воды тут и там выступали трубы затопленных кораблей, стрелы кранов, остовы баркасов и барж. С высоты отчетливо просматривались укрепления гитлеровцев, поспешно занимавших оборону на склонах Севастополя. Сопровождавшие Дрыгина командиры батареи 101-го гаубичного полка Болдин и Сирук немедленно по радио вызывали огонь своих дивизионов.

— Не накройте своих, — беспокоился майор. И для этого у него имелись все основания. В условиях массового преследования неприятеля порой было трудно понять, где наши и где враг, но все обошлось благополучно. Артиллеристы нанесли чувствительный удар по живой силе и технике противника.

В это же время успешно продвигалась вперед и группа с начподивом Н. Д. Ермоленко. Она преодолела тоннель и почти без препятствий достигла Килен-бухты. Как и всюду в районе Севастополя, перед бойцами предстало тяжелое зрелище: на дне бухты покоились эскадренные миноносцы, баржи. Однако солдатам некогда было созерцать эту печальную картину разрушения.

— Вперед! Вперед! — призывали командиры.

По пути к вокзалу местами завязывались скоротечные схватки за освобождение отдельных домов, в которых засели гитлеровцы. Неоценимую помощь наступающим войскам оказывали севастопольцы. Хорошо зная каждый закоулок родного города, они стали незаменимыми проводниками и разведчиками. В те дни у всех на устах было имя девочки лет двенадцати, которая указала нашим солдатам на затаившихся в засаде фашистов. Группа женщин, воспользовавшись артиллерийским налетом с нашей стороны, забаррикадировала выход из подвала, где отсиживались гитлеровцы. Позже фашистам пришлось сложить оружие и сдаться в плен.

На подступах к вокзалу, у тоннеля, суетились немцы, вооруженные… проводами. Заметив нас, они кинулись в тоннель.

— Что это за механики? — недоумевал майор Буткевич.

Подошли к кювету, а там — большие авиационные бомбы и множество проводов. Внутри тоннеля виднелся вагон, к которому тянулся кабель. Произошла заминка. Каждый понимал, что в любой момент может произойти взрыв. И тут на выручку пришли политработники Н. Д. Ермоленко и Ю. И. Кириленко. Они первыми бросились вперед, увлекая за собой бойцов; пробежали тоннель и выскочили на открытую дорогу. Сразу же заговорили вражеские пулеметы и минометы, кое-кто из солдат попятился назад. Что делать? Позади — очень близко черная пасть тоннеля, начиненная взрывчаткой, а впереди — разрушенный вокзал, высокий западный берег Южной бухты и шквал огня противника. Медлить нельзя, и отважный Ермоленко вновь нашел выход из трудного положения.

— Впереди Севастополь! За мной, товарищи! — прозвучал звонкий голос начальника политотдела.

В едином порыве солдаты устремились за Ермоленко. Вскоре они вышли к подножию холма и панорамы. Здесь их встретил довольный и радостный командир полка майор Дрыгин.

В районе парка, у панорамы, гитлеровцы оказали сильное сопротивление полку. В этот момент очень кстати сюда подошли подразделения во главе с заместителем командира 24-й дивизии Героем Советского Союза полковником Л. И. Пузановым. Он быстро оценил обстановку и приказал артиллеристам немедленно подавить огневые средства врага.

Остатки уцелевшего гарнизона в районе парка и после мощного удара артиллеристов продолжали сопротивляться, как обреченные фанатики. Секрет такой стойкости нам был понятен: в тылу у немецких пехотинцев, на Херсонесском мысу, сидели эсэсовцы с пулеметами. Они беспощадно расстреливали каждого, кто отходил из Севастополя. Сказывалась и угроза командующего 17-й армией генерала Альмендингера, который не раз открытым текстом по радио предупреждал подчиненных: «Впереди у вас победа, а сзади — смерть!»

Однако судьба оккупантов была решена. Сила наших ударов нарастала. Внезапный массированный налет авиации Черноморского флота помог нам довести до конца разгром этой группы врага. Летчики-черноморцы всегда славились высоким классом бомбометания. Не подкачали они и на этот раз. С поразительным мастерством и точностью авиаторы накрыли своими бомбами первые и вторые траншеи. Гитлеровские позиции заволокло густым, черным дымом. В воздухе еще свистели осколки, а гвардейцы уже поднялись с криками: «Даешь Севастополь!» Через мгновение в окопах завязался рукопашный бой. Все свершилось настолько быстро, что многим оккупантам ничего не оставалось, как поднять руки и капитулировать.

Противник не ожидал быстрого прорыва его обороны на внутреннем обводе Севастополя. Когда на окраинах города появились наши штурмовые отряды, гитлеровцы стали в панике разбегаться, пытались погрузиться на пароходы и эвакуироваться. Но в море их настигали бомбы, торпеды и снаряды.

Артиллеристы проявляли в бою большую находчивость и изобретательность. Командир 114-й пушечной бригады полковник Митюрев попросил командира авиационного полка корректировать огонь его батарей. Тотчас же По-2 поднялись в воздух. В результате точного обстрела в бухте Стрелецкая были потоплены три самоходные баржи и гидросамолет. Отважно действовали артиллеристы и минометчики 70-го стрелкового полка во главе с отважным капитаном А. О. Гуссаром.

Утром 9 мая генерал-лейтенант Захаров доложил командующему фронтом, что 2-я гвардейская армия заняла Северную сторону Севастополя. При поддержке артиллерии начато форсирование бухты. 55-й корпус вышел за левую разграничительную линию и ведет бой в Корабельной слободе.

Из штаба фронта к нам выехал Маршал Советского Союза А. М. Василевский. Командарм послал ему навстречу офицера. Часов в одиннадцать тот примчался обратно. Бледный, взволнованный, он доложил, что машина маршала подорвалась на мине.

Командарм, член Военного совета, фельдшер и я, вскочив в «виллис», немедленно выехали к месту происшествия. Еще издали увидели маршала. Он стоял, опершись спиной на кузов «оппель-адмирала». Прижимая к лицу красный от крови платок, спокойно сказал:

— Кажется, счастливо отделался — одним глазом вижу, а что с другим — не знаю.

Шофер сидел на земле, закрыв платком окровавленное лицо. В десяти метрах от изуродованной машины валялись передние колеса и мотор.

После наспех оказанной медицинской помощи выяснилось, что маршал действительно «счастливо отделался». Все лицо и даже веки были усеяны мелкими осколками стекла, но глаза остались целы. Василевский получил тяжелую контузию, в результате на время потерял слух и не мог самостоятельно передвигаться.

Приехал врач и, осмотрев пострадавших, категорически потребовал немедленно отправить маршала и шофера в тыл. Александра Михайловича повели к машине, но он отстранил нас рукой:

— Подождите, подождите! Не могу же я уехать, даже не взглянув на Севастополь!

С возвышенности перед нами открылась величавая и скорбная панорама Севастополя.

Город был объят огнем. Длинными полотнищами на восток тянулся дым.

В воздухе кружились десятки наших и немецких самолетов. Из Камышевой и Стрелецкой бухт пытались выйти в открытое море два парохода. Вот на одном из них вспыхнуло пламя. В бухтах то и дело взмывали фонтаны от разрывов снарядов.

Мы стояли молча. Глубокое волнение охватило каждого из нас. Севастополь, город-крепость, переживший не одну историческую драму, израненный, всеми своими дымящимися руинами взывал к нам об освобождении. И мы были счастливы, что на нашу долю выпала эта почетная боевая задача…

Александр Михайлович прикрыл лоб рукой:

— Что-то застилает глаза.

Опустив голову, он медленно побрел к машине. Мы проводили маршала и пожелали ему счастливого пути.

— Добивайте тут врага. Севастополь ждет вас, — тихо отозвался он.

Полки пяти дивизий уже вели бои в самом городе. Враг отчаянно сопротивлялся. Напряжение нарастало с каждой минутой.

С нового наблюдательного пункта, оборудованного на крыше старинного форта, мы хорошо видели, как гитлеровцы бросаются в последние контратаки на наши пока еще малочисленные штурмовые роты и батальоны.

Связь только по радио. И противнику, и нам уже не до скрытности в переговорах. Когда я взял у радиста микрофон, в уши ворвался невообразимый гам — и немецкие, и наши команды, возбужденные, требовательные голоса. Перекрывая шум, кто-то надсадно кричал:

— Четыре снаряда, беглый огонь!

Повертываю рычажок настройки. Неизвестный мне командир полка настойчиво требует подкрепления:

— Ну дайте хотя бы пятьдесят — шестьдесят солдат!

Другой приказывает:

— Переправляйте же, черт возьми, через бухту людей!

На этой же волне:

— Прибавь прицел на два деления — снаряды рвутся над самыми развалинами!

А вот послышалась многоголосая гортанная немецкая речь — с разных мест взывают к артиллеристам: огня, огня!..

Вместе с Захаровым мы отправляемся на новый командный пункт. Въезжаем во двор старинного крепостного бастиона. В центре высится кирпичное здание времен адмирала Ушакова. На стенах следы от разорвавшихся снарядов — немецких и наших. Но ни один не повредил крепкой кладки стен. И только сводчатая крыша во многих местах пробита.

Вдали послышались торопливые шаги, беспорядочный говор.

Мимо пробежали к морю солдаты со свежеоструганными гробами, досками, оконными рамами. Захаров задержал старшину:

— Что за спешка с гробами?

Старшина, увидев генерала, поставил гроб на землю, снял пилотку, вытер ладонью широкую лысину и степенно доложил:

— Нет ни одной лодки, а переправляться надо, товарищ генерал. Разве это дело — от самого Сталинграда идем, а тут без нас могут город освободить. Немцы много гробов заготовили. Вот мы и пустим их в дело.

— Да как же вы на них переправляться будете? — удивился Захаров. — Они же не зашпаклеваны!

— Ничего, будем складывать один на один, ежели держаться за них, можно плыть.

— Ну, действуй, старина, — улыбнулся Захаров, видимо довольный находчивостью старшины.

Прошла минута, две, и вот на волнах закачались гробы с облепившими их солдатами.

В трех километрах от командного пункта на противоположном берегу Южной бухты тянется в гору большая улица. По ней мчатся немецкие машины. По обеим сторонам в каменных домах и развалинах засели гитлеровцы. Видно, они стараются удержать эту улицу до выхода своих войск из района Приморского бульвара.

Но вот сорок тяжелых орудий ударили по западному берегу Южной бухты и по железнодорожной станции. Наша пехота перебежками ринулась в центр города. Штурмовые отряды, зацепившись за отдельные здания, гранатами выбивают оккупантов из развалин. Затем артиллеристы обрушили снаряды на большую улицу, что тянется в гору.

Это единственный путь, по которому фашистам еще можно уходить из Севастополя. И повальное бегство началось. Несколько машин проскочили. В конце улицы, на повороте, показались еще три автомобиля, переполненные солдатами. Головную машину догнал снаряд, она опрокинулась набок и задымила. Вторая попыталась свернуть в сторону, но в нее ударил новый снаряд. Улица перекрыта.

Передовые разведчики-артиллеристы доносят по радио, что немцы, бросая оружие, садами и дворами бегут из города. Командир 1095-го артиллерийского полка наспех организует заградительный огонь. Дорога из Севастополя опоздавшим отрезана.

К вечеру 9 мая Севастополь был освобожден почти полностью. Однако всю ночь еще продолжались бои. Под покровом темноты отдельные мелкие группы противника пытались вырваться из города. И только в восемь утра 10 мая были ликвидированы последние очаги сопротивления в Стрелецкой бухте.

Теперь за пределами города осталось добить противника на Херсонесском мысу. Разгром этой группы завершили соединения 51-й и Приморской армий.

12 мая остатки 17-й немецкой армии капитулировали. На север потянулись огромные колонны пленных.

2-я гвардейская армия первой вступила в район Севастополя. Но было бы несправедливо только ей приписывать освобождение города. Эта заслуга принадлежит всем трем армиям 4-го Украинского фронта и Черноморскому военно-морскому флоту.

Перед заходом солнца тысячи наших войсковых радиостанций приняли приказ Верховного Главнокомандующего об освобождении Севастополя. Мгновенно начался стихийный салют. В небо взвились тысячи разноцветных ракет. Десятки прожекторов скрестили длинные лучи. Грохнули зенитные и полевые орудия.

Генерал Т. К. Коломиец, первый комендант освобожденного Севастополя, никак не мог остановить эту пальбу. Великая радость, безмерное ликование овладели солдатами и офицерами.

Вечером после захода солнца в городе впервые не было маскировки. Тысячи машин шли с зажженными фарами. 4-й Украинский фронт оказался в глубочайшем тылу. Советские войска уже вели наступательные бои на румынской земле. Окрыленные великими успехами, воины-освободители шли на запад. Их ждали новые бои, новые славные победы.

Примечания

1

Командующий артиллерией Советской Армии Н. Н. Воронов, ныне Главный маршал артиллерии.

(обратно)

2

«Внимание — мины».

(обратно)

3

Воздушное наблюдение, оповещение, связь.

(обратно)

4

Эта армия в составе четырех корпусов была создана по приказу Гитлера вместо разгромленной у Волги 6-й армии Паулюса. — Прим. авт.

(обратно)

5

«Котелки» — пехота. Солдатский шифр для телефонных переговоров. — Прим. авт.

(обратно)

6

Резерв Главного командования.

(обратно)

7

Полковник фон Бюлов — командир 686-го пехотного полка 336-й пехотной дивизии, по отзывам пленных, был известен как светский краснобай и любитель всяческих «шалостей»; генерал Кунтце — командир этой дивизии — разделял «выдумки» Бюлова. — Прим. авт.

(обратно)

8

Вперед! (Немецк.)

(обратно)

9

Прежнее название города Донецка.

(обратно)

10

20 октября 1943 г. Южный фронт был переименован в 4-й Украинский.

(обратно)

11

Петр Иванович Сизов прошел славный боевой путь. В период боев в Восточной Пруссии пал смертью храбрых. В трудный момент наступления в районе городка Погеген политработник возглавил атаку гвардейцев стрелковой роты, забросал гранатами вражеский пулеметный расчет и таким образом обеспечил выполнение боевой задачи. Указом Президиума Верховного Совета Союза ССР от 24 марта 1945 года П. И. Сизову было присвоено почетное звание Героя Советского Союза. — Прим. авт.

(обратно)

12

Так мы условно называли командующего армией Г. Ф. Захарова при телефонных переговорах. — Прим. авт.

(обратно)

13

Точка на местности, по которой производится пристрелка.

(обратно)

14

За отвагу и храбрость, проявленные в этих боях, гвардии лейтенант А. Ф. Земков, сержант К. Г. Висовин, рядовые И. В. Дубинин, А. Н. Соценко и Я. А. Романов были удостоены высокого звания Героя Советского Союза. — Прим. авт.

(обратно)

Оглавление

  • Ворота в Донбасс
  •   Шереметов рассказывает
  •   На фронтовых дорогах
  •   Перед грозой
  •   Испытание
  •   «Суд» идет!
  •   В резерве
  •   Миус-фронт
  •   «Катюши»
  • Днепровский вал
  •   Ночнойрейд
  •   Огневой «мешок»
  •   Встреча с юностью
  •   Ворота в Крым
  •   Нейнесау
  •   В полевом госпитале
  •   Перед нами — Днепр
  • Штурм
  •   Первые трудности
  •   Опасный промах
  •   Разведчики
  •   Началось
  •   Командиры
  •   Коммунисты — вперед!
  •   Люди второго эшелона
  •   Севастополь наш
  • *** Примечания ***