Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Повести и рассказы [Вадим Сергеевич Шефнер] (fb2) читать онлайн

СЧАСТЛИВЫЙ НЕУДАЧНИК (Повесть)

Уважаемые читатели!

Я Виктор Шумейкин. Вам, конечно, знакомо это имя — ведь вы читаете мои стихи. Но сегодня я решил поведать вам в прозе о том, как я вступил на путь поэзии. Почему я захотел об этом рассказать? — спросите вы. А вот почему. Есть люди, которые жалуются, что им не везет в жизни. Каждую мелкую неудачу они воспринимают как жестокий приговор судьбы, который не подлежит обжалованию. Они начинают считать себя неудачниками, падают духом. Вот я и хочу придать им бодрости и по мере сил доказать, что неудачи часто ведут к удачам, ибо прав арабский мудрец, который сказал: «Из зерен печали вырастают колосья радости».

1. Падение равняется взлету

Часто меня спрашивают, что послужило первым толчком к пробуждению моего творческого дара, почему это я вдруг начал писать стихи. Сейчас я отвечу.

В детстве я любил слушать песни и читать стихи и сразу их запоминал, но сам их еще не писал. Очевидно, действительно тут нужен был толчок. И этот толчок я вскоре получил.

Случилось это в конце мая. Я только что пришел из школы (учился я во втором классе) и тихо сидел дома за столом и ел гречневую кашу. Вдруг неслышно открылась дверь и вошел мальчишка из нашей квартиры. Этого мальчишку на дворе прозвали Шерлохомцем: он читал всякие книжки про сыщиков и сам собирался стать сыщиком, новым Шерлоком Холмсом.

Шерлохомец пронзительным взглядом оглядел комнату и таинственно прошептал:

— Мои наблюдения говорят за то, что твоя тетя Аня отсутствует. Прав я или не прав?

— Ты же сам знаешь, что она на работе, — ответил я.

— Значит, я прав! — торжествующе прошептал Шерлохомец. — Мы, работники сыска, редко ошибаемся.

— Ну, говори, зачем ты пришел.

— Дело есть, — строго сказал Шерлохомец. — Ты знаешь Митьку Косого с третьего двора? Так вот, этот Митька Косой сегодня прошел по карнизу второго этажа. Мимо трех окон. Туда и обратно. А с нашего двора еще никто по карнизам не ходил.

Надо сказать, что жили мы в большом домище на одной из линий Васильевского острова. Точного адреса вам не называю, потому что там до сих пор живут люди, которые помнят меня. Они могут уличить меня в неточностях — я всегда любил «добавлять от себя», и до сих пор у меня сохранилась эта черта. Так вот, короче говоря, в этом большущем доме было три двора. Второй двор был нейтральным, а первый и третий во всем соперничали между собой. Я жил в первом дворе. Поэтому известие, принесенное Шерлохомцем, было не из веселых.

— Что же нам теперь делать? — спросил я. — Придется кому-нибудь тащиться по карнизу. Кто живет у нас во втором этаже? Костя Пикин, Женька Петров, кто еще?

— Нет, это категорически отпадает, — сказал Шерлохомец. — Мы уже провели с ребятами совещание. Наш двор должен пройти по карнизу третьего этажа. Ну, ясно, не весь двор, а кто-то один. И не мимо трех окон, а мимо шести окон. Дошло до тебя?

— Доехало, — сказал я. — Кто же из ребят живет на третьем этаже? Коська Зимыкин, Димка Жгун...

— А мы с тобой на каком этаже живем? — укоризненно спросил Шерлохомец. — Может быть, на первом или, может быть, на шестом? Что подсказывают твои наблюдения?

— Мы живем на третьем, — ответил я.

— Ну так вот, это дело поручили нам, — торжественно сказал Шерлохомец. — Или тебе, или мне. Нам нужно бросить жребий. Но если ты захочешь проявить сознательность, то можешь идти по карнизу добровольно, без всякого жребия. Ведь твое участие в этом деле строго желательно: у тебя есть тапочки на лосевой подошве, в них ноги не скользят.

— Я тебе дам тапочки, — сказал я. — Уж чего-чего, а тапочек мне не жалко.

— Ну, у меня совсем другой размер ног, — ответил Шерлохомец. — К тому же в чужой обуви ходят те, кто хочет сбить со следа угрозыск или Скотланд-Ярд. А мне в твоих дурацких тапочках ходить незачем, моя совесть чиста перед законом. Давай уж тогда метать жребий, раз ты такой несознательный.

— Ну давай, — сказал я и вырвал лист из тетради.

— Нет, тут нужен свидетель, чтобы все по закону было, — возразил Шерлохомец. — Пойдем к Лизе, больше не к кому. Не к взрослым же идти.

— Ну, к Этой я в комнату не пойду, — решительно сказал и. — Ты же знаешь, я с Этой не разговариваю.

Мы пошли в комнату Шерлохомца, и тот вызвал туда Лизу. Эта девчонка тоже жила в нашей квартире. Ей было столько же лет, сколько и мне, но училась она в третьем, а не во втором классе. Лиза была девчонка как девчонка, пока молчала, но стоило ей заговорить — и она превращалась в ядовитую змею. Мне она постоянно говорила разные колкости: и что я будто бы не моюсь, и что я недоразвитый, и что я хомяк; ничего хорошего я от нее ни разу не слышал. А совсем недавно она обозвала меня на кухне олухом господа бога — и откуда только брала она такие выражения! Шерлохомца же она уважала и считала его культурным мальчиком; это за то, что он много читал. Действительно, в комнате Шерлохомца была огромная полка с книгами. Там были книги медицинские — отец его был ветеринаром — и Шерлохомцевы книги: выпуски «Ника Картера», «Ната Пинкертона», «Женщины-сыщика мадам Тюрбо» и много других книг по сыскному делу. Шерлохомец покупал их на барахолке на те деньги, что отец давал ему на завтраки.

Едва Лиза вошла в комнату и едва Шерлохомец объяснил ей, в чем дело, она презрительно сказала:

— Ну, где уж Этому ходить по карнизам! Из него от страха цикорий посыплется!

Тем не менее она написала на одной бумажке «идти», а на другой «не идти». Потом она заложила руки за спину и долго их там держала с важным видом. Затем очень легким движением она выбросила руки вперед и сказала: «Выбирайте!»

Мне показалось, что при этом слове она подмигнула Шерлохомцу правым глазом, и я подумал: «Нет, ты меня не проведешь, не на таковского нарвалась!»

— Мне в правой! — крикнул я.

Лиза разжала правую ладонь — и там оказалась записка с надписью «идти».

— Ну вот, бог правду видит, — облегченно сказал Шерлохомец. — Ведь не зря у тебя есть лосевые тапочки.

Я подошел к раскрытому окну. По двору ходил татарин-трапезон с большим мешком и привычно, задрав голову, кричал: «Бутыл-банок-костей-тряп укупаю! Ненужных вещь укупаю!» В другом конце двора кружком стояли девчонки и занудливо пели: «Вера-вера-старовера, много сахару поела, захотела табаку — переехала реку. Чур-чура, чур-чура, убирайся со двора!»

Отраженные брандмауэром, голоса их звучали совсем близко.

«И не так уж высоко, и не так уж страшно, — сказал я себе. — Врешь ты, зловредная Лиза, никакой цикорий из меня не посыплется! Назло тебе не испугаюсь!»

Вдруг я услыхал за спиной тихий разговор, и затем меня окликнул Шерлохомец:

— Слушай, у нас есть дополнительная идея. Лиза сейчас принесет маску.

— Какую маску? — удивился я.

— Такую маску, чтоб ты не глядел по сторонам и чтобы ты не глядел вниз. Тогда тебе не так страшно будет.

Лиза вернулась из своей комнаты и действительно принесла маскарадную маску. Она была из картона, с резинкой сзади. Изображала она свиную голову.

— Не обязан я идти в какой-то свиной маске, — сказал я. — Такого уговора не было. Это все Эта выдумывает.

— Она добра тебе хочет, — наставительно изрек Шерлохомец. — Из этой маски ты будешь глядеть только в одну сторону, и у тебя не закружится голова. И потом подумай сам: этот несчастный Митька Косой шел совсем нормально и неинтересно, без ничего. А ты пойдешь в маске! Я даже завидую. Прямо как в книге про сыщиков: «Таинственный незнакомец в маске, неся на руках прелестную девушку и отстреливаясь от бандитов, отважно шел по карнизу шестого этажа».

— Третьего этажа, — поправил я. — И никаких девушек я на себе таскать не обязан. Лучше уж кирпичи таскать.

— Что ты с Этим разговариваешь, — сказала Лиза Шерлохомцу. — Разве Этот понимает что-нибудь в девушках или в девочках! Он только в компоте понимает. Это компотный сыч.

— Да, он любит набивать живот, это в нем действует животный инстинкт, — согласился с нею Шерлохомец. — Но сейчас ты не должна его дразнить, а то он еще откажется от своего жребия. Я пойду созову ребят со всех дворов, чтобы все видели, что и мы можем ходить по карнизам.

Я пошел в свою комнату, снял ботинки и надел тапочки. Потом глянул вниз, в открытое окно. Там, во дворе, уже не было трапезона. Его сменили уличный певец и певица. Грустными голосами пели они песню на мотив модных тогда «Кирпичиков»: «В нашем городе была парочка, он был парень рабочий, простой, а она была пролетарочка, всех пленяла своей красотой».

Дальше сообщалось о том, как один нэпман отбил девушку у того парня и тот парень убил нэпмана и зазря попал в исправдом, а его возлюбленная «пошла на бульвар». О бульваре певцы пели особенно жалобно, находя что-то ужасное в том, что человеку после всех передряг захотелось пройтись на свежем воздухе.

Но вот певцы замолчали и начали глядеть вверх. Во двор упало несколько бумажек с завернутыми в них медяками. Наступал решительный момент. Сейчас они уйдут, и мне будет можно — вернее, нужно — идти по карнизу. Но певцы посовещались между собой и решили дать мне отсрочку. Певица с надрывом завела соло: «Эх, ты помнишь те ласки, эх, цыганские пляски, эх, и тройки лихие, эх, и пьяный угар, эх, все кануло в бездну, эх, как в призрачной сказке, эх, осталась одна я, эх, без ласки и чар!»

Только один медяк упал во двор после этого романса, но для меня это был как бы звон набатного колокола. Со двора раздался условный свист Шерлохомца, я надел свиную маску и вылез на карниз.

А где-то в другом конце двора девчонки жалобными голосами пели: «На заборе сидит утка, у нее катар желудка, на заборе сидит кот, он до вечера помрет».

Хоть кот этот ко мне никакого отношения не имел, но мне вдруг показалось, что я живу очень высоко. Мне захотелось жить где-нибудь в первом этаже или даже в подвале. Но надо было действовать!

Я пошел по карнизу лицом к стене. Карниз был довольно широкий, шириной в ступню. А на уровне головы тянулся еще один карниз — за него я держался руками. Прорези для глаз в маске были узенькими, и я не мог смотреть вниз, во двор. Я видел перед собой только серую стену, и идти было не так уж и страшно. Я осторожно пробовал ногой прочность карниза, потом делал уже твердый шаг — и так подвигался вперед. Там, где были окна, я нагибался и держался за подоконник. Солнце светило за моей спиной и освещало комнаты, мимо которых я проходил.

Первое окно было закрыто. Здесь жила старушка пенсионерка Кудейникова. Ее сейчас не было дома, очевидно она на рынке — торгует своими шапочками. Она вязала детские шапочки из хлопчатобумажных ниток и сама продавала их на рынке. Сквозь чистые стекла виден был стоящий на подоконнике фарфоровый слон, а дальше — край комода с бахромчатой скатертью, В этом комоде старушка Кудейникова хранит свои похоронные принадлежности — на случай, если когда-нибудь вдруг умрет. Однажды мы с Шерлохомцем забрались в этот комод и примерили покойницкие туфли. «Липовая работа, — сказал Шерлохомец. — Гляди, подошвы картонные». За этим нас застукала тетя Нюта, Лизина мать, и нам крепко попало. А Лиза потом долго звала меня ослом-любопытчиком. Чего в этом остроумного!

Второе окно тоже закрыто. Стекла пыльные. На подоконнике лежит выгоревшая «Красная газета». В глубине комнаты виден стол без всякой скатерти. Здесь живет слесарь-инструментальщик Дальников. Он уже больше года безработный и состоит на учете Биржи труда. Зимой он иногда работал на уборке снега, а сейчас все где-то пропадает — верно, ищет какой-нибудь работы.

Третье окно закрыто и завешено тяжелой шторой. Здесь живет самый настоящий нэпман, Петр Яковлевич Зубровин. У него есть свой магазин — самый настоящий. Он называется так: «Бакалея и колониальные товары. Зубровин». Сам Зубровин совсем не похож на тех нэпманов, которых рисуют на плакатах. Это довольно добродушный и веселый человек, и одевается он как все люди, а не как-то особенно. Он живет здесь один — он ушел от семьи. Но и здесь он редко бывает дома. Жильцы им, в общем, довольны. «Только пусть не вздумает приводить сюда женщин», — сказала однажды моя тетя Аня тете Нюте. Она это так сказала, будто женщины — не люди, а тигры. Я спросил потом тетю Аню, почему она, женщина, а сама против женщин. Но она просто выругала меня за подслушивание разговоров старших.

Между третьим и четвертым окном была водосточная труба. Я ее благополучно миновал.

Четвертое окно было Лизино. Оно было открыто. Лиза сидела в глубине комнаты за столом и читала книгу. Когда она увидела меня, она на минуту подняла глаза, и я успел заметить в них слезы. Должно быть, книга была грустная. Лиза сразу отвернулась от меня, а я поскорее прошел мимо. Пятое окно было уже не в нашей квартире. На его подоконнике сидела большая рыжая кошка. Кошка равнодушно поглядела на меня, будто она давно привыкла, что мимо ее окна ходят люди — это на уровне-то третьего этажа!

Шестое окно было открыто, и на его подоконнике стоял ящик с землей и желтыми цветами. Ящик закрывал собой подоконник, и мне пришлось здесь держаться за нижние закраины оконного выступа. Ногам моим стало скользко: при поливке цветов вода просочилась на карниз. Но теперь-то дело было на мази. «Скоро мне поворачивать обратно», — с радостью подумал я. Я очень-очень медленно шел мимо этого окна.

Комната за окном была пуста, но вдруг показалась женщина с кувшином. Она торопливо и задумчиво подошла к подоконнику и опять начала лить воду на цветы.

— Ай да цветочки! — сказал я.

Женщина взглянула на меня и вдруг закричала не своим голосом. Она отпрянула от окна, потом снова кинулась к нему и ткнула меня в лоб своим кувшином. Толчок был, в общем-то, слабый, но я все-таки сорвался с карниза и упал.

Мне повезло. Если б я упал у предыдущих окон, я разбился бы о булыжник, которым был вымощен двор. Но здесь начинался маленький газон с травой, и я упал на мягкую землю. Тем не менее на несколько секунд я потерял сознание.

Меня отнесли домой, в комнату, и вызвали врача. Врач сказал, что переломов нет, и назначил на несколько дней постельный режим. Кто-то позвонил по телефону тете Ане, и она приехала из конторы порта — там она работала. Она стала плакать и допытываться, с чего это я вздумал ходить по карнизам. Неужели я сам додумался до такой глупости!

Я ответил, что сам додумался. Просто захотелось пройтись по карнизу. Но больше я этого делать не буду.

— И до маски ты сам додумался? Ведь это болезненная идея — ходить по карнизу в маске!

— Это не болезненная идея, а дополнительная, — объяснил я. — Но в маске я ходить тоже больше не буду.

— Если б были живы твои родители, — сказала тетя Аня, — все было бы по-иному. Отец порол бы тебя все время ремнем, мать таскала б за вихры, а бабушка отнимала бы у тебя компот. И тогда бы ты стал человеком. Я же пороть тебя не могу, и это-то и губит тебя. Но ты сам себя наказал: я думала послезавтра поехать с тобой на «Буревестнике» в Петергоф, а теперь это целиком отпадает.

Хоть доктор и сказал, что ничего опасного нет, но тетя Аня все же созвала общеквартирный консилиум. Первым высказался отец Шерлохомца — ведь он был ветеринар. Он сказал, что при падении с пятого или с шестого этажа был бы возможен летальный исход, а также помянул добром собак. «Собаки, — заметил он, — во многом умнее людей. По карнизам, например, они не ходят».

Тетя Нюта, Лизина мать, подала конкретную идею: меня надо поить молоком на случай выявления сотрясения мозга. С этим все согласились, и тетя Аня немедленно приступила к действию. Вернее, к действиям пришлось приступить мне — молоком-то меня стали пичкать.

Вечером, когда тетя Аня вышла на кухню, в комнату ко мне проскользнул Шерлохомец.

— Хорошо, что ты не сказал на нас, — прошептал Шерлохомец. — Лиза плачет вовсю, а тетя Нюта думает, что она заболела. А она по тебе плачет. Она просила тебе передать, что не будет больше обзывать тебя недоразвитым и компотным сычом.

— А олухом господа бога тоже не будет обзывать?

— Про это она ничего не сказала. А врать я не хочу. Работники сыска никогда не врут без надобности.

— Тогда скажи мне, что это твой папаша говорил про летальный исход.

— Летальный исход — это значит, что кто-то, вот, например, ты, летит к ангелам, то есть помирает. Но ты, может быть, и не помрешь. Тебе только сильно угрожает потрясение мозгов. Это значит, что ты будешь сумасшедшим идиотом. Тебя не тошнит еще от молока?

— Нет. Может быть, я еще не сойду с ума, — с надеждой сказал я.

— А вот я тебе сейчас проверку дам, — молвил Шерлохомец. — Шестью девять — сколько это?

Я начал считать в уме, но Шерлохомец прервал мои вычисления.

— Вот видишь, забыл. Первый признак психоумопомешательства.

— Я плохо знаю таблицу, — признался я. — Я и до того, как упал, плохо знал. Мне задание на лето по арифметике дают.

— Ну, а сколько у человека пальцев?

— Десять.

— Опять роковая ошибка, — сказал Шерлохомец. — У человека двадцать пальцев.

Шерлохомец ушел, а я остался лежать и ждать, когда начнется тошнота и когда я начну сходить с ума и делаться идиотом. Мне этого совсем не хотелось, и из-за этого я всю ночь не спал, а только притворялся, что сплю, — чтобы не огорчать тетю Аню. Утром, когда она ушла на работу (предварительно напоив меня молоком), мне стало совсем грустно. Я лежал и думал о том, что вот всю жизнь я хотел прокатиться на «Буревестнике», а когда это стало близко к осуществлению, мне так не повезло. На «Буревестнике» в Петергоф завтра поедут другие, а меня отвезут на «скорой помощи» к Николаю Чудотворцу на Пряжку. Потом я вздремнул, и мне приснилось, что я сижу за решеткой у этого Николая Чудотворца, а сумасшедшие бьют меня по голове подушками и дразнят олухом господа бога. А за окном по заливу идет белый пароход.

Когда я проснулся, мне стало еще грустнее. Мне захотелось не то заплакать, не то убежать на край света. Потом внезапно в голове моей словно что-то беззвучно застучало, и я стал складывать строчки. Получилось вот что:

«Да ведь это же я стихи придумал!» — удивился я и сразу вскочил с постели и, взяв тетрадь, записал эти строчки. Странно, стихи получились грустные, но, когда я записал их, мне как-то полегчало, стало веселей. Потом я крепко уснул.

Разбудил меня Шерлохомец. Он вернулся из школы и зашел справиться о моем здоровье. Я ответил ему, что чувствую себя лучше, даже стихи написал.

— Стихи? — испугался Шерлохомец. — Какие такие стихи? Зачем это ты?

— Так. Взял — и написал. Вот прочти.

Шерлохомец прочел и покачал головой.

— Плохо твое дело. Иногда с этого и начинается. Можно показать их Лизе?

— Конечно, можно, — с готовностью ответил я. — Ведь тут и про нее.

Вскоре Шерлохомец вернулся.

— Лиза вовсю плачет. Вчера она плакала по-нормальному, а сегодня, как прочла это, прямо ненормально плачет. Она говорит, что это она виновата, что ты идиотом стал.

— Там не так у меня написано, — поправил я Шерлохомца. — Там у меня написано: «А может быть, стану».

— Не может быть, а так и есть, — грустно сказал Шерлохомец. — Но мы тебя будем навещать. Мы туда, к Чудотворцу, и компот тебе будем иногда носить, раз ты его так любишь.

Однако ничего страшного со мной так и не произошло. На следующий день я уже ходил. В этот день вечером в нашу комнату зашел ветеринар и сказал тете Ане, что хоть бога, конечно, нет, но пути его неисповедимы. Он развернул свежую «Вечернюю Красную газету» и прочел о гибели «Буревестника». Капитан был пьян и налетел в Морском канале на немецкий пароход «Грейда». На «Буревестнике» почти все погибли. Старые ленинградцы, быть может, даже помнят песню об этом. Ее долго пели певцы на рынках и во дворах, и там были такие слова: «В узком проливе Морского канала тянется лентой изгиб, место зловещее помнится гражданам, где «Буревестник» погиб...»

Конечно, эта песня была сочинена более зрелым мастером пера, чем я. Но и мои строчки о летальном исходе казались мне тогда неплохими, и я их помню до сих пор. Ведь это мои первые строчки. И я не написал бы их, если бы не упал с третьего этажа. Мне просто повезло. Если б я упал со второго этажа, этого было бы слишком мало, чтобы получить творческий толчок. Если бы, с другой стороны, я упал с четвертого или с пятого этажа — это было бы слишком много, это был бы перебор. Третий же этаж — это было то, что требовалось.

2. Красивая Муся

Это теперь летом в Ленинграде почти не остается ребят: все разъезжаются. А в те годы мало кто ездил на дачи. Из нашей квартиры только Шерлохомец проводил каникулы за городом, а я и Лиза никуда не выезжали. И вот тетя Аня вообразила вдруг, что я наконец подружусь с этой Лизой и таким образом не подпаду под чье-нибудь дурное влияние. Тетя Аня так прямо это мне и сказала. Я ответил так:

— Если бы ты знала, тетя Аня, сколько я вытерпел от Этой, ты бы не стала мне о ней говорить. Она для меня хуже бабы-яги.

— Боже, как ты глуп! — возмутилась тетя Аня. — Лиза — добрая, милая, скромная девочка.

— Для кого — милая девочка, а для кого — вредная гадыня! — возразил я.

— Уши вянут от твоих речей, — грустно сказала тетя Аня. — А вся беда в том, что я не мужчина и не могу тебя пороть.

Окончив этот разговор, она откинулась в кресле и уткнулась в книгу. Тетя Аня любила романы про любовь и все свободное время посвящала чтению книг Оливии Уэдсли и Уильяма Локка — это тогда были очень даже модные писатели.

С Лизой я не думал дружить, а подружился с одним мальчишкой, по прозвищу Лунатик. Это был лунатик-самоучка, на самом деле никаким лунатиком он не был. Но он очень не любил учиться и, чтобы родители не били его за неуспеваемость, иногда вылезал ночью из окна мансарды на шестом этаже и ходил по крыше, будто во сне. После каждого такого выхода на крышу родители некоторое время относились к нему мягче и не гнали в школу, чтобы ребенок мог укрепить свои нервы. В этом году он остался на третий год, и его должны были перевести в школу переростков, а пока ему была предоставлена полная свобода.

С этим Лунатиком мы бродили по Васильевскому острову. Часто выходили мы на набережную и по ней шли в сторону Горного института — прямо по поросшей травой мостовой. У спуска, что против Тринадцатой линии, лежало в Неве наполовину погруженное в воду огромное госпитальное судно «Народоволец». Оно лежало уже несколько лет, и никто толком не знал, как оно погибло. Ходили слухи, что причиной тут была какая-то любовная история.

Здесь, на спуске, недалеко от воды, валялся разный такелаж, снятый с палубы погибшего судна: шлюпбалки, кнехты, стрелы, вентиляционные трубы; такие трубы с раструбами на конце стоят на палубе каждого порядочного судна. Теперь, ржавые, потемневшие, лежали они на земле среди лопухов и сорной ромашки. Они походили не то на курительные трубки каких-то великанов, не то на те фарфоровые трубочки, которые заделывают в стену, чтобы пропустить электропроводку, — только они были огромные. Мы влезали по двое в их ржавые раструбы и раскачивали их, изображая морскую качку. Когда нам это надоедало, мы бежали купаться к памятнику Крузенштерну — там хорошо нырять, глубина начинается сразу. А то направлялись к сфинксам. Купаться в Ленинграде тогда можно было где угодно.

Выкупавшись, мы шли толкаться на Андреевский рынок. Здесь было шумно и весело. «Раковые шейки по одной копейке!» — кричали беспатентные торговки конфетами. «Кошачье мясо! Кошачье мясо!» — выкрикивали другие торговки. Это было, конечно, не мясо кошек, а мясо для кошек — разная требуха. В той части рынка, где не было навеса, часто выступали певцы. Они пели разные новейшие чувствительные песни, а потом продавали текст, отпечатанный на машинке. Иногда они пели и то, что всем тогда было известно: «Вот поп с кадилою идет, и он такую речь ведет: «Товарищи, я тоже за Совет», — а пролетарии ему в ответ: «Алеша-ша! Возьми полтона ниже, брось кадило раздувать! Эх, не подсаживайся ближе — Петрограда не видать!»

Но на рынке нам быстро надоедало. Денег у нас не было, ирисок и раковых шеек купить мы не могли, все песни и частушки мы давно сами знали наизусть, и мы шли куда-нибудь в другое место, например в Цыганский дом. По пути мы заходили в какой-нибудь двор и утаскивали по полену-другому дров.

Цыганский дом — это был большой красивый дом на Четвертой линии. Он строился перед самой империалистической войной и даже в войну, а после революции хозяин его сбежал за границу, так и не достроив. В неотделанных квартирах самостийно поселились цыгане. Они, конечно, никакой квартплаты не платили, управдома в этом доме не было. И даже милиция туда боялась заходить, потому что в нижнем этаже цыгане держали четырех медведей. Днем они с этими медведями ходили по улицам и дворам и давали представления, а вечером приводили их домой. Медведи были дрессированные, но понимали только по-цыгански, на русском языке им ничего нельзя было втолковать, — с ними лучше было не связываться.

Но мы с Лунатиком посещали Цыганский дом в такое время, когда медведи были на работе. Мы проходили через двор, где на асфальте виднелись следы костров — печей цыгане не топили, — и, миновав несколько пустых кибиток, подымались на четвертый этаж. Тут жили цыганские ребята, хорошие знакомые Лунатика — они его почему-то очень уважали. Из принесенных нами дров и из тех дров, что всегда имелись у цыганских ребят, мы разжигали на лестничной площадке костер. Мы все сидели на ступеньках, а у наших ног горел костер, и дым красиво уходил в окно.

А иногда мы направлялись на другой конец Васина острова, на большой завод. Он в те дни не работал, был законсервирован. От забора в одном месте были отодраны доски, и мы легко проникали на заводскую территорию.

Мы пробирались в огромный цех, где стояли огромные непонятные машины, подернутые желтыми струйками ржавчины. Крыша у цеха была стеклянная, и там, где выпали квадратики стекла, синели квадратики неба, и это небо казалось синим необыкновенно, не таким, каким оно выглядит с улицы или из окна дома. Но большая часть стекол была цела, и сквозь них солнце проглядывало тускло, как при затмении. Поэтому в цеху всегда было сумрачно. В этом сумраке, в тишине проходили мы по цементному полу, и шаги наши звучали гулко, мощно, будто рядом с нами шагали два невидимых великана.

Но вот мы останавливались у какой-нибудь машины — и нас еще теснее обступала тишина. Нам начинало казаться, что настал конец света, и все на земле умерло и умолкло, и осталось на всей планете только два человека: я и Лунатик. А в наследство нам достался этот гигантский цех с непонятными машинами и весь мир — и мы не знаем, что же нам делать со всем этим.

Мы начинали топать и насвистывать «Мы красные буденовцы...» или еще что-нибудь, и тогда из деревянной конторки, притаившейся в углу цеха, выходил усатый, не старый еще сторож и беззлобно гнал нас вон.

— Ишь ты, расшумелись! — негромко говорил он. — Здесь вам не что, здесь вам завод! Идите-ка, ребята, по домам.

Мы выбегали на заводской двор. Возле заколоченной котельной на давно остывших отвалах шлака росли ушастые лопухи и сорная ромашка, которую еще называют аптечной. Она любит расти на свалках, на пустырях, на обочинах — одним словом, в таких местах, где другие цветы расти стесняются. Мы срывали головки этой ромашки, растирали их между ладонями и потом нюхали ладони — они пахли яблоками.

Но однажды, когда мы подошли к заводскому забору, мы увидали, что проход (вернее — пролаз) в нем заделан свежими досками. Из-за забора слышался металлический шум, какое-то глухое ритмичное громыханье. Из трубы над котельной валил дым.

— Теперь сюда не походишь, — сказал Лунатик. — Айда под Тучков мост рыбу удить!

Мы вернулись домой, взяли самодельные удочки, накопали на заднем дворе у помойки червяков и пошли под Тучков мост. Он тогда был деревянным, и с бревен его крайнего устоя очень удобно было удить рыбу. Но в тот день ничего мы не поймали, а вдобавок Лунатик поскользнулся и упал в воду. Я его еле вытащил. Это происшествие породило в голове Лунатика одну идею.

— Нам нужно спасательные пояса себе сделать, — сказал Лунатик. — Нужно достать пробок, а потом сшить из простыни пояса и набить их этими пробками. А пробки мы будем собирать в «Олене».

«Олень» — это был летний сад-ресторан на углу Седьмой линии и Большого проспекта. Сейчас Большой — чуть ли не самая широкая улица в Ленинграде, а тогда он был узким, потому что бульваров на нем не было, а перед каждым домом был свой отдельный сад. Вот в таком саду и обитал «Олень».

Мы стали днем ходить туда и собирать пивные пробки; бутылки тогда укупоривались не железными, а обыкновенными пробками. Однако сбор пробок шел у нас медленно, так как официанты гнали нас из сада.

Чтобы не огорчать тетю Аню, я не говорил ей о том, что купаюсь в Неве, толкаюсь по рынку, хожу в «Олень». Я сообщал ей, что гулял в Соловьевском саду, или ходил к Ростральным колоннам, или еще в какое-нибудь дозволенное место. Я рассуждал так: это вовсе не ложь. Ведь я не говорю, что был на Луне или в Африке. Ведь Соловьевский сад — совсем близко, и я хоть завтра могу побывать там. Ложь — это если человек говорит то, чего не может быть, а я только передвигаю факты. Завтра я пойду в этот самый Соловьевский сад — и то, что сказал сегодня, окажется стопроцентной правдой. А чтобы эта перестановка фактов звучала правдивее, я добавлял от себя разные подробности. Так, рассказывая о Соловьевском саде, в котором (я знал это) играл духовой оркестр, я сообщал, что сегодня оркестр играл что-то грустное, и какая-то тетенька в синем платье с белыми цветами, сидевшая на скамье, вдруг заплакала и быстрой походкой ушла из сада. Или, рассказывая о том, что я был на стрелке у Ростральных колонн, я добавлял, что в это время под Дворцовым мостом должен был пройти буксир «Бурун» и должен был опустить трубу перед мостом, но что-то заело и труба не опускалась, и тогда один здоровенный на вид матрос повис на трубе, и она опустилась. А матрос от радости, что он такой сильный, взял и прошелся на руках по палубе.

— Это уж нехорошо, — вставляла словечко тетя Аня. — На вахте так нельзя себя вести.

— Он, видно, любит потрепаться, — подытоживал я свой рассказ.

— Господи, где ты подцепляешь эти вульгарные выражения, — сокрушенно вздыхала тетя Аня и, покачав головой, принималась за чтение Оливии Уэдсли.

Странно: всех этих людей я выдумал мгновенно, но стоило мне о них сказать, и они уже как бы начинали существовать, будто это и не я их выдумал. Мне становилось жалко женщину в синем платье, и я удивлялся причуде матроса с «Буруна», который любил ходить на руках. Оставшись один в комнате, я сам пробовал ходить на руках, учась у этого матроса, но у меня плохо получалось.

Так как сбор пробок в «Олене» шел медленно, мы решили пойти в большую пивную, которая среди местного населения называлась «Поддувало» — очевидно, из-за того, что она помещалась в подвале под рестораном «Золотой якорь». Когда мы с Лунатиком спустились в эту пивную, то вначале прямо оглохли от шума и ослепли от табачного дыма, но потом пришли в себя и стали шнырять между столиками, собирая пробки. Сбор шел хорошо, никто к нам не придирался. И все-таки мы нарвались на неприятность. Дело в том, что в углу этой пивной, в стороне от столиков, за которыми пили пиво, стоял длинный четырехугольный стол, накрытый чистой скатертью. На краю этого стола лежала пачка синеньких книжечек под названием «Как я бросил пить», а над столом висела дощечка: «Форпост легкой кавалерии по борьбе с алкоголизмом». Под этой табличкой был и стишок: «Тот, кто борец за трезвый быт, за этот стол сесть норовит!»

За столом сидели два парня и девушка со смущенными лицами и пили лимонад.

Но больше всего нам с Лунатиком понравился большой самодельный плакат, который тоже висел над столом. Там был изображен человек, который попался змею. Об этом было написано стихами: «Алкоголизма змей проклятый тебя в объятьях сжал всерьез. Домой вернувшись без зарплаты, ты причинишь немало слез. Морально плюнь на круглый столик, простись с бутылкою навек! Забудь, что был ты алкоголик, и стань нормальный человек!»

Мы залюбовались этим плакатом. Змей там был ярко-зеленый, как гусеница, толстый и довольно добродушный на вид, а человечек маленький, плюгавенький, и выражение лица у него было задумчивое.

Вдруг один из сидевших за этим столом парней подошел к нам и спросил, что это мы делаем в пивной. Не дожидаясь нашего ответа, он сказал девушке, чтобы она отвела нас домой. Девушка сразу же ухватилась за это поручение — видно, несладко ей было сидеть в пивнухе. Она вызвала нас на улицу и спросила, где мы живем. Поначалу мы не хотели ей отвечать, но она пригрозила, что сведет нас в Пятнадцатое отделение, а мы совсем не хотели попасть в милицию, в особенности Лунатик: у него уже было несколько приводов. И мы сказали ей, где мы живем, и она отвела нас домой.

Тетя Аня была очень огорчена моим поведением.

— Ты становишься лжецом и уличным мальчишкой, — объявила она. — И что это за товарища ты себе сыскал — этого Лешу Корзикова! Ведь его весь дом знает, его скоро в колонию для несовершеннолетних преступников отправят!

— Нет, его только переводят в школу для переростков, — возразил я. — Он лунатик-доброволец. Он умный, только не любит учиться. Он говорит, что раз все учатся, то кто-то один может не учиться.

Но тетя Аня потребовала, чтобы я навсегда прекратил знакомство с этим лунатиком-симулянтом, иначе мне придется плохо.

Через день, в воскресенье, к нам явилась пожилая женщина. Тетя Аня через одну свою сослуживицу договорилась с этой женщиной, что та за скромную плату возьмет меня на лето за город, где у нее свой дом. Я же, в свою очередь, буду ей помогать по огороду. Эту пожилую женщину звали так: Татьяна Робинзоновна Эрколи-Баскунчак. Я сразу же спросил, кем ей приходится Робинзон Крузо, и она сердито ответила, что никем и что не я первый задаю такой глупый вопрос.

Тетя Аня шикнула на меня и сказала Робинзоновне, что я со странностями и что со мной надо быть построже. Затем она упаковала в саквояж мое белье и проводила нас до шестерки.

Мы ехали в полупустом вагоне, улицы в этот час были малолюдны, да и вообще тогда народу в Ленинграде было не так уж много, но Татьяне Робинзоновне казалось, что город ужасно шумный и людный. Она его называла по-старинному: Петербург, хоть он уже успел и Петроградом поназываться, а недавно был переименован в Ленинград.

— И как люди живут в этом Петербурге, — сердито говорила она, — какая-то казнь египетская! Скоро ли наконец вокзал будет!

— Татьяна Робинзоновна, — сказал я, чтобы как-то занять ее, — а вы знаете, шестой номер не самый длинный. Самый длинный маршрут — это четвертый. Вы знаете, как про него поют? «Долго шел четвертый номер, на площадке кто-то помер, не доехал до конца, ламца-дрица гоп-цаца!»

— Странные романсы теперь поют, — неодобрительно сказала Робинзоновна. — В наше время другие романсы были. — И она вдруг громко запела: «В последний час осеннего заката стояли мы на берегу Невы. Вы руку жали мне, промчался без возврата тот сладкий миг, его забыли вы».

Пассажиры оживились, стали переглядываться, прислушиваться, по-видимому, ожидали не то окончания романса, не то начала скандала. Но их надежды не оправдались, потому что мы уже подъехали к вокзалу. Затем мы сели в поезд и до обидного быстро приехали в маленький городок.

Дом Татьяны Робинзоновны находился на самой окраине городка. Дом был длинный, деревянный, одноэтажный, полуразвалившийся. В нем, кроме хозяйки, проживала жиличка, и у нее была дочка Муся, девочка чуть помладше меня. Эта Муся встретила нас на крыльце. Я сразу заметил, что она очень красивая.

В доме пустовало много комнат, и в одной из них Татьяна Робинзоновна поселила меня. Кроме дивана, никакой мебели в этой комнате не было. Зато на стене висела пришпиленная кнопками цветная картинка из какого-то журнала. Называлась она «Гибель „Лузитании“». Под картинкой было напечатано, что это судно торпедировано немецкой подводной лодкой. Я рассмотрел картинку, потом открыл свой саквояж, постелил на диван простыню и одеяло — и вскоре Татьяна Робинзоновна позвала меня на кухню обедать.

Обедом я был разочарован. Татьяна Робинзоновна накормила меня вареной картошкой с укропом. Я съел все, что было в тарелке, но не уходил из-за стола — отчасти из вежливости, а отчасти и потому, что ждал еще чего-нибудь. Тогда Робинзоновна положила мне еще порцию картошки.

— Имей в виду, — строго сказала она, — я вегетарианка и придерживаюсь безубойного питания. Никаких мяс не жди в моем доме.

— И компота тоже не будет? — робко спросил я.

— Какие компоты могут быть в наши дни, — с укором ответила Татьяна Робинзоновна. — Компот — излишняя роскошь.

Я поспешил в отведенную мне комнату: там в саквояже лежали два бутерброда с колбасой и мешочек с урюком. Но и здесь меня ждало разочарование. Саквояж я оставил открытым, и вот, входя в комнату, увидел, что из него выскочило несколько мышей — все они почему-то были белого цвета. Мыши не придерживались безубойного питания — они успели пообгрызть колбасу. Не чуждались они и роскоши, потому что прогрызли мешочек с урюком. Они продырявили даже коробку с зубным порошком, что меня немного утешило: теперь я на законном основании мог не чистить зубы.

Тут в комнату вошла красивая Муся.

— Ты сюда к Робинзонихе надолго приехал? — спросила она.

— На все лето.

— Всего лета здесь ты не выживешь. В том году три мальчишки жили, и все сбежали. Здесь от мышей житья людям нет. Я бы с мамой давно отсюда съехала, но у нас денег мало, мы живем на алименты.

— Но зачем тебе съезжать отсюда? — удивился я. — Здесь такой большой дом, здесь в казаки-разбойники играть можно.

— Но я же тебе не кто-нибудь, а девочка, мне в казаки-разбойники неинтересно, — ответила Муся. — И мыши здесь прямо одолевают... А это что у тебя? Никак, сушеный компот? Я его люблю.

Мы съели весь урюк, чтобы он не достался мышам, и пошли в сад.

— Ты, значит, тоже любишь компот? — спросил я Мусю.

— Еще как люблю! А почему ты спрашиваешь? У тебя еще есть?

— Нет, больше нет. Там, в Ленинграде, меня одна девчонка дразнит, что я компот люблю. А разве это плохо? Что же мне еще любить?

— Я тебя никогда не буду дразнить, — сказала красивая Муся.

Потянулись картофельные безубойные дни. Я помогал Робинзоновне по огороду, но на это уходило мало времени, а остальное время я бродил по лесу с Мусей или сидел на крылечке и читал «Книгу кораблекрушений». Эту книгу я нашел в кладовке; там описывались все знаменитые кораблекрушения. Когда я дочитывал эту книгу до конца, то принимался читать сначала. Других книг здесь не было, а мой учебник по арифметике и тетради изгрызли мыши и тем избавили меня от занятий. Но больше никаких добрых дел от мышей ждать не приходилось. Их было слишком много в этом доме, и они лезли всюду, куда не надо. Они забирались даже под одеяло. Но особенно неприятно было, когда они бегали по голове и не давали уснуть. Голова у меня на лето была острижена под ноль, и мне было щекотно от их лапок. Я пожаловался Робинзоновне, и однажды она принесла мне откуда-то блестящую пожарную каску. Я стал спать в этой каске. Правда, она была мне велика, но я нашел выход: чтоб она не ерзала на голове, я, перед тем как надеть, клал на голову носки и сложенное в несколько раз полотенце. Теперь голова моя была избавлена от мышей и спать стало лучше. Но все-таки мышей в доме было слишком много. И хоть они были не простые, а белые, но от этого было не легче.

История этих мышей уходила в далекое, дореволюционное время. Покойный муж Робинзоновны был моряком торгового флота. Но еще до революции он с флота ушел, потому что в Сингапуре сломал себе ногу. Тогда он поселился здесь, в этом самом доме, и стал разводить белых мышей для лабораторий. Но после революции одно время твердой валюты не было, курс денег менялся, купить на них почти ничего нельзя было, и муж Робинзоновны стал брать за свой товар твердой валютой — спиртом. Поэтому он вскоре умер. Робинзоновна решила, что это бог покарал его за грехи, за то, что он торговал живой тварью, а в Писании сказано: «Блажен, иже и твари милует». После смерти мужа она выпустила мышей из клеток на волю, и они разбежались по всему дому и стали плодиться и размножаться. Робинзоновна их не ловила и не убивала, ибо сказано: «Не убий». Но мышей становилось все больше, и тогда Робинзоновна завела трех кошек. Потому что если кошка будет ловить и есть мышей, то это уже ее, кошкино, личное дело, это уже ее грех, и ей, а не Робинзоновне отчитываться за это перед богом. Но кошки почему-то лениво ловили белых мышей — должно быть, потому, что привыкли к простым, серым. Мышей не стало меньше, а кошки научились воровать в соседних домах и не давали там людям житья. Тогда Робинзоновна позвала священника, и тот окропил дом святой водой и отслужил молебен об изгнании мышей. Но на тех и это не подействовало. И вот Робинзоновна разуверилась в православной религии и вступила в секту адвентистов седьмого дня; эта секта активно действовала в городке. По верованиям адвентистов, скоро должен был наступить конец света. Все должно было погибнуть, в том числе и мыши. Свою гибель Робинзоновна в расчет не принимала — так, видно, ей эти мыши осточертели.

При мне Робинзоновна была уже сектанткой и часто ходила на молитвенные собрания. Для этих собраний адвентисты два раза в неделю арендовали пожарное депо. Там они готовились к концу света, который вот-вот наступит. В отсутствие Робинзоновны добрая красивая Муся иногда вела меня к себе, и ее мать давала мне котлетку. Она готовила их тайком, так как Робинзоновна взяла с нее подписку не есть, не варить и не жарить в доме ничего мясного и за это брала с Мусиной мамы пониженную квартплату.

Я съедал котлетку, и мы с Мусей шли гулять в сад. Там рослияблони и вишни, но плодов еще не было, так что в смысле питания они интереса не представляли. Поэтому из сада мы быстро уходили в лес, который упирался в болото. Там мы собирали морошку, но ее было мало.

Однажды Муся спросила меня:

— Ты наелся морошкой?

— Нет, — ответил я, — морошкой я не наелся. Но я сыт, потому что съел две котлетки.

— Но мама дала тебе одну котлетку, — возразила Муся.

— Нет, две! Я думаю про себя: «Я съел две котлетки» — и моему животу кажется, что я съел две котлетки.

— Тогда ты думай, что съел четыре, — посоветовала Муся.

— Нет, это слишком много. Если думать, что съел четыре, то живот не поверит, и ничего не получится.

— Ты, значит, умный мальчик, — задумчиво сказала Муся. — А у меня в классе все мальчишки дураки. Ты целовался когда-нибудь с девочкой?

— Нет, еще никогда, — ответил я.

— Тогда поцелуй меня.

Я подошел к болотной кочке, на которой стояла Муся. Муся нагнулась, положила мне руки на плечи, мы поцеловались и молча побежали домой.

Вечером я долго не мог уснуть. Мыши в этот вечер слишком уж разыгрались, слишком уж шумно возились на полу и под полом. Вдруг в голове у меня тихо что-то заработало — как тогда, после падения с карниза, — и сами собой начали складываться строчки. Мне сразу же захотелось их записать, но бумаги у меня не было — ведь тетради мои сгрызли мыши. Тогда я встал на диван и отшпилил со стены картину «Гибель „Лузитании“». Затем вынул из кармана курточки огрызок карандаша и стал искать место, где можно присесть и записать эти строчки. Но ни стола, ни стула в комнате ведь не было, а на диване не напишешь — там мягко. Я кинулся к подоконнику, но он был заставлен пустыми цветочными горшками. Тогда я лег на пол, в четырехугольник лунного света, и на оборотной стороне картины написал свои строчки:

Потом я пришпилил картинку на место, лег на диван, похлопал по каске, чтобы она плотнее прилегала к голове, — и сразу уснул.

Утром, после картофельного завтрака, я позвал Мусю в свою комнату, отшпилил со стены «Гибель „Лузитании“» и показал свое сочинение.

— Как хорошо! — воскликнула Муся. — И неужели это взаправду?

— Ясно, взаправду, — ответил я. — Я тебя полюбил сразу, как увидел на крыльце.

— Это я про мышей спрашиваю, — сказала Муся. — Неужели ты их взаправду всех истребишь?

Признаться, я думал, что Мусю больше заинтересует первая часть стихотворения. Вторую часть я написал просто так, для полноты впечатления. А теперь получалось так, будто я взял на себя письменное обязательство вывести мышей.

— Муся, — сказал я, — я их постараюсь истребить, только не сразу же. Это дело нужно еще обмозговать.

— А я уже обмозговала, — сказала красивая Муся. — Я знаю, как от этих противных животных избавиться. Только на это нужно решиться. Ты можешь решиться?

— Могу! — ответил я. — А что нужно сделать?

— Нужно поджечь дом. Мыши испугаются и убегут из дома.

— Но ведь и дом сгорит, — несмело возразил я. — Мышей не будет, но и дома не будет.

— Ты все-таки непонятливый человек, — грустно сказала Муся. — Разве я говорю «нужно сжечь»? Я говорю «нужно поджечь». Это совсем другое. Мы только немножко подожжем, а потом потушим. Мыши ведь глупые, у них начнется паника, и они все сбегут от пожара.

Я нехотя принял Мусин план изгнания мышей. Мне показалось, что можно придумать что-нибудь получше. Но Муся была такая красивая, что я согласился. И разве не с ней я поцеловался вчера?

— А когда мы будем поджигать? — спросил я Мусю.

— Не сегодня. Я тебе скажу когда. Когда я увижу хороший сон.

Муся верила в сны, и у меня отлегло от сердца. Может быть, еще много времени пройдет, пока она увидит подходящий сон.

И действительно, прошел день, прошел второй — Муся словно забыла о своем проекте. Я успокоился.

На третий день утром Муся пришла в мою комнату и разбудила меня, постучав пальцем по каске:

— Вставай, я видела хороший сон.

— А какой? — спросил я. Я подумал при этом, что можно будет истолковать ее сон как не очень благоприятный для поджога.

— Какой — сейчас не помню, — ответила Муся. — Но только какой-то очень-очень хороший. А ты видел что-нибудь во сне?

— Мне снился корабль, — честно ответил я. — Парусный.

— А куда он шел — к берегу или от берега?

— Он шел ко дну.

— Ну, твой сон не считается, — сказала Муся. — Подумаешь, какой-то там корабль к какому-то там ко дну. Сегодня после обеда мама в гости уйдет, а Робинзониха на моленье пойдет. Понял?

И она выбежала из комнаты, напевая песенку «Эх, дамочки, упрямочки, плохого в этом нет...».

После обеда я старался не попадаться Мусе на глаза. Я ушел в сад и сидел там с «Книгой кораблекрушений». Вдруг явилась Муся и сказала, что все готово.

— А что готово? — спросил я, будто не понимая.

— Топливо готово, — ответила Муся. — А что же еще!

Она повела меня к крыльцу. Там на нижней ступеньке уже лежали щепки, береста, несколько поленьев и остатки моего учебника по арифметике.

— Уложи все так, чтобы лучше загорелось, — скомандовала Муся. — А то все я да я.

Я сложил топливо, как она велела, и спросил:

— А теперь что?

— На спички, поджигай, — сказала Муся. — Наконец-то мы избавимся от этих вредных животных!

Я зажег спичку. Огонь перекинулся со спички на бумагу, с бумаги на бересту, с бересты на щепки, со щепок на поленья, с поленьев на доски крыльца. Муся стояла, заложив руки за спину, и любовалась огнем, а я любовался Мусей. И так-то она была красива, а при огне — еще красивее. Пожар очень шел ей!

— Как хорошо горит! — сказала она. — Даже жалко, что придется заливать. А где вода?

— Вода? Вода в колодце, — ответил я.

— Значит, ты не наносил воды? — удивилась Муся. — Я почему-то думала, что ты приготовил воду. Нет, ты все-таки непонятливый!

По горящему крыльцу я поднялся на кухню, взял там ведро и побежал к колодцу. Он был не так уж близко — в конце сада. Когда я вернулся с водой, крыльцо горело уже вовсю. Муся по-прежнему стояла, заложив руки за спину, и задумчиво глядела, как пламя шло вверх по резным столбикам крыльца.

— Ты плохо носишь воду, — строго сказала она. — Я тобой сегодня недовольна. Нужно носить воду двумя ведрами, а ты носишь одним. Непонятливый!

— Второе ведро на кухне, — робко возразил я. — Туда уже не пройти.

— Теперь я вижу, что дом сгорит, — с некоторой обидой в голосе сказала Муся. — Иди подсади меня в наше окно. Я пойду спасать мамины платья.

Мы пошли к дальнему окну, я ее подсадил, и она влезла в комнату. А я вернулся к крыльцу.

Вдруг с улицы раздался крик: «Пожар! Пожар!» Это кричал какой-то прохожий. Крик услыхали люди в соседних домах и прибежали сбивать огонь. Кто-то поспешил в пожарное депо, где в это время происходило молитвенное собрание, — там была и Робинзоновна. Адвентисты быстро осознали грозящую деревянному городку опасность. Так как это был не конец света, а только пожар, то они постановили принять участие в борьбе с огнем. Под предводительством Робинзоновны они прикатили из депо телегу с насосом и бочкой, полной воды. Пожар был ликвидирован. Дом не пострадал, сгорело только крыльцо. Про Мусю и о причине поджога я ничего не сказал, и Робинзоновна была очень удивлена, зачем это мне понадобилось поджигать дом. Она даже не очень ругала меня, а только заперла в чулан, чтобы я не поджег дом вторично. В чулане было довольно уютно, только мыши так и сновали по ногам. После пожара они совсем распоясались и ничего уже не боялись.

Через день приехала тетя Аня и нашла, что я очень похудел. Она тоже не могла понять, почему я хотел сжечь дом, и считала, что тут какое-то недоразумение. Робинзоновна высказала ей предположение, что мне было веление свыше, и привела текст Писания, из которого можно было понять, что бог иногда выполняет свои решения через детей и слабоумных. Робинзоновна так бы и осталась при своем мнении, но тут в кухню вошла красивая Муся (она подслушивала за дверью). Муся обиженно заявила, что ни я, ни бог тут ни при чем; это она, Муся, догадалась, как бороться с мышами. А если это не удалось, то виновата в этом не она, а я: я слишком непонятливый.

После этого тетя Аня увезла меня в Ленинград даже с некоторой поспешностью, и я не успел проститься с красивой Мусей наедине. Но когда я проходил мимо ее окна, она показала мне картинку — это была «Гибель „Лузитании“» — и ласково улыбнулась. И я понял, что все-таки не напрасно я жил в этом доме.

3. Дочь Миквундипа. Дядя Боба

После того как я упал с карниза и после того как я поджег дом, тетя Аня решила, что мне нужна строгая воспитательница, нечто вроде дореволюционной бонны. Ведь занятия в школе начнутся еще через полтора месяца, а за это время я могу окончательно исхулиганиться и стать вторым графом Панельным (так звали предводителя василеостровской шпаны). С другой стороны, я могу утонуть в Неве или попасть под трамвай, что тоже нехорошо.

После чтения многих объявлений тетя Аня наконец остановилась на одном, напечатанном в «Вечерней Красной газете». Оно гласило: «Воспитательница-педолог, работающая в МИКВУНДИПе, согласна за умеренную плату, в целях педолого-педагогической практики, временно стать приходящим педагогом-воспитателем. Дефективность не пугает».

Далее следовал адрес и телефон. Адрес был василеостровский, что, по мнению тети Ани, было уже хорошим признаком: ведь самые порядочные люди живут на Васильевском, за исключением графа Панельного и его воинства. А главное — сразу было видно, что воспитательница опытная, раз она работает в таком солидном учреждении, как МИКВУНДИП. Правда, расшифровать это слово тетя Аня не могла, и даже мать Лизы и отец Шерлохомца ничем не смогли ей помочь в расшифровке, но все пришли к выводу, что это какой-то научный институт. После этого тетя Аня созвонилась с подательницей объявления, и та изъявила желание ознакомиться с объектом, то есть со мной.

Лидия Владимировна явилась на следующий день, в воскресенье. Тетя Аня, отворившая ей дверь, вначале подумала, что это к кому-то пришла докторша. Дело в том, что Лидия Владимировна явилась в белом медицинском халате. Она объяснила тете Ане, что в дальнейшем, если объект ее устроит, она будет приходить в обычной одежде, а халат она надела ради первого посещения, на всякий случай.

Войдя в комнату, Лидия Владимировна неодобрительно покосилась на стену, где висели портреты Петра Великого и Бетховена, и строго сказала тете Ане, что держать эти портреты непедагогично. Ведь Петр Первый является представителем помещичье-дворянской монархии, а Людвиг ван Бетховен является выразителем паразитических чаяний буржуазии. Сказав это, представительница МИКВУНДИПа села за стол и вынула из портфеля какую-то бумагу, песочные часы и пистолет. Правда, я сразу разглядел, что это не настоящий пистолет, а стартовый; ими объявляют старт бегунам и из них же стреляют, когда тренируют служебных собак, чтоб те приучались не бояться выстрелов.

Я с удовольствием смотрел на эти предметы (исключая бумагу) и ждал чего-то интересного. И сама Лидия Владимировна мне сразу же понравилась. Она была миловидна и внешностью напоминала дочь Монтесумы с обложки книги. И я мысленно прозвал ее так: дочь Миквундипа. Однако я заметил, что тетя Аня смотрит на дочь Миквундипа с какой-то тревогой и что ей непонятно, при чем тут докторский халат, песочные часы и пистолет. Но Лидия Владимировна быстро все объяснила.

— Сейчас ты будешь заполнять тест-анкету, — обратилась она ко мне. — Когда я переверну часы и выстрелю, ты сразу же начинай отвечать на вопросы, а где не можешь или не хочешь ответить, ставь знак вопроса. Через десять минут, когда кончится песок в часах, я выстрелю снова, и ты сразу же отдашь тест-анкету мне. Понятно?

— Понятно! — бодро ответил я. Дочь Миквундипа нравилась мне все больше и больше.

— Позвольте мне посмотреть эту анкету, — скромно попросила тетя Аня и, посмотрев, робко сказала: — Не слишком ли это сложно? Он у меня склонен к шалостям, но ведь он все-таки обыкновенный ребенок... Нормальному ребенку трудно...

— У вас старомодные понятия о детях, — прервала тетю Аню дочь Миквундипа. — С точки зрения педологической науки, нормальных детей нет. Есть дети повышенных способностей и есть пониженных способностей, и есть дети дебильные. А эту тест-анкету, к вашему сведению, я составляла под руководством самого Пузанца!

Тетя Аня потупилась и умолкла, а дочь Миквундипа взвесила на ладони пистолет и велела мне приготовиться.

Раздался выстрел, тетя Аня вздрогнула и испуганно посмотрела на потолок, а я принялся за работу. Время от времени я поглядывал на песочные часы — очень уж быстро тек в них песок из верхней колбочки в нижнюю.

На остальные сорок шесть вопросов я не успел ответить. Последняя песчинка упала, раздался выстрел, и дочь Миквундипа ловким движением отняла у меня тест-анкету. Она быстро прочла мои ответы и покачала головой.

— Каковы результаты? — спросила тетя Аня.

— Я возьму эту тест-анкету для аналитической обработки, — ответила дочь Миквундипа, — и сообщу вам результат через три дня. Но уже сейчас, при беглом обзоре, для меня ясно, что объект умственно отсталый, логическое мышление отсутствует, психомоторные центры лишены торможения; общее развитие — на нуле, понятия о добре и зле — близки к нулю. В политическом отношении объект склонен к монархизму (отлично знает, как звали царя кровавой династии Романовых). Кроме того, объект подвержен рифмоидному бреду, что является одним из симптомов скрытой шизофрении.

Когда дочь Миквундипа ушла, в комнату сразу вбежали Лизина мать и отец Шерлохомца.

— Что это у вас тут за стрельба была? — в один голос спросили они.

— Ничего особенного, — ответила тетя Аня. — Это новый метод обучения. Теперь во всем новые веяния.

Через три дня дочь Миквундипа сама позвонила тете Ане по телефону и сообщила, что, к сожалению, с данным объектом (то есть со мной) занятий проводить она не сможет. Я был очень огорчен отказом, а тетя Аня почему-то отнеслась к этому спокойно — может быть, она спросила наконец, что скрывается за словом МИКВУНДИП. Оказалось, это Методологический Исследовательский Кабинет по Выявлению Умственно Ненормальных Детей и Подростков. Впоследствии выяснилось, что дочь Миквундипа обошла с тест-анкетами много детей и на основании собранного материала написала научный труд.

Тетя Аня нашла мне другую воспитательницу, которую звали Надежда Викторовна. Эта скучная пожилая женщина занималась со мной арифметикой и водила меня гулять в Соловьевский сад. У Надежды Викторовны не было ни пистолета, ни халата, ни песочных часов, и на таинственную дочь Миквундипа она не походила. Но у нее тоже был свой метод преподавания и воспитания. Во-первых, она иногда дергала меня за уши, а во-вторых, ругала меня и все время сравнивала с другим своим учеником, которого звали Толечкой. Этот Толечка был, по ее словам, чудом из чудес. Он был как бы моим двойником — но с положительным зарядом. Но лучше всего об этом скажет

Как и полагается, Толечку я возненавидел. Но так как о его достоинствах Надежда Викторовна твердила не только мне, но и тете Ане, то та преисполнилась уважением к этому чудному ребенку. У нее даже возникла навязчивая идея познакомить меня с ним через Надежду Викторовну, чтобы хоть часть достоинств этого Толечки перекочевала ко мне.

— Ах, едва ли родители Толи будут довольны этим знакомством, — возражала Надежда Викторовна. — Они очень берегут мальчика от вредных влияний.

Но тетя Аня так настаивала на осуществлении своей идеи, что Надежда Викторовна наконец решилась свести меня к Толечке. Перед этим меня заставили дважды вымыться, надавали множество советов, будто перед экскурсией в музей, и Надежда Викторовна за руку повела меня на Средний проспект, где обитал чудный мальчик. Надежда Викторовна ввела меня во двор большого пятиэтажного дома. Посреди широкого двора был садик со скамейками, и она велела мне сидеть на скамейке и ждать: она пойдет предупредить родителей Толи о моем приходе.

Я стал глазеть вокруг и сразу же заметил во дворе какое-то странное оживление. Здесь было много каких-то старушек и старичков, но были и люди средних лет. Все они ходили группками, покачивали головами, о чем-то тихо переговаривались, некоторые крестились.

— Тетенька, что это случилось? — спросил я старушку, присевшую рядом со мной на скамью. — Повесился кто или квартиру обчистили?

— Не твоего пионерского ума это дело, шибздик! Это господь чудо сотворил, — строго ответила старушка и сердито перекрестилась.

Я подошел к другой скамье, где сидела другая старушка, подобрее на вид, и задал ей тот же вопрос.

— Боженька нерукотворное чудо явил, — ласково ответила старушка. — Вода цветная потекла.

— Откуда потекла?

— Откуда — не ведаю, я не с этого дома, а говорят люди, что потекла.

Так и не узнав толком, что за чудо произошло, я поспешил сесть на свою скамью — из подъезда вышла Надежда Викторовна.

— Толи нет дома, — сказала она мне. — Мы придем к нему в другой раз. А сейчас ты можешь идти домой.

Она ушла, а я домой не пошел, остался в этом дворе. Мне было интересно узнать, в чем же все-таки чудо.

— Слушай, что это такое тут? — спросил я проходившего мимо мальчишку моих лет.

Мальчишка огляделся по сторонам и тихо сказал мне:

— Это я придумал, только ты не вякай взрослым. Я и не знал, что из этого чудо получится.

И он рассказал мне, что в их доме есть частный магазинчик, где продается керосин, мыло и всякое такое барахло. Так вот он с ребятами утащил оттуда коробку с разными красками для материи. Никто из ребят не знал, что делать с этими красками, а он придумал. Сегодня утром в одно и то же время во всех квартирах дома ребята засыпали краску в бачки уборных. И вот из всех бачков потекла цветная вода — у кого красная, у кого зеленая, у кого лиловая. И некоторые взрослые даже испугались этого странного явления, а некоторые решили, что это чудо. И уже из соседних домов народ прет сюда.

— Ты ведь тоже не с нашего двора? — спросил меня мальчишка.

— Нет, — ответил я. — Меня тут к одному паразиту привели, да его дома нет.

— А кто тебя привел? — настороженно спросил мальчишка.

— Меня Надежда Викторовна привела.

— А, так вот кто ты, гад ползучий! Это из-за тебя мне жизни нет! — крикнул мальчишка и ударил меня по уху.

Я ответил ему тем же, и у нас началась драка. Она, быть может, продолжалась бы долго, но нас разняла какая-то здоровенная девчонка. Есть немало таких девчонок-разнималок, которые рады бы подраться, да стесняются, но зато очень любят разнимать чужие драки. Тут уж они не жалеют силы и с удовольствием колотят и правого, и виноватого.

Когда мы с Толькой отдышались, между нами произошел разговор. Выяснилось, что я для него был тем самым пай-мальчиком, которым он был для меня. Такой уж метод воспитания применяла Надежда Викторовна. Мы с Толькой очень обрадовались, что оба мы, оказывается, нормальные люди.

— Ты курить умеешь? — спросил меня Толька.

— Нет еще, — признался я. — Но я обязательно научусь.

— Приходи завтра утром сюда, я тебя научу, — сказал Толька. — Только не вякай этой старой мымре, что мы с тобой встретились. А то она всякие подлости нам будет устраивать. Вредная женщина! Осколок самодержавия!

— А ко мне тут одна из МИКВУНДИПа приходила, — похвастался я. — Вот это — симпатичная тетенька! С пистолетом! Она у меня отсутствие тормозов нашла и еще много чего нашла.

— Да ведь и ко мне она приходила, — сообщил Толька. — Как стрельнет из шпалера — наш кот так и подпрыгнул. Вот это — настоящая тетенька, не хабалка какая-нибудь там! У меня она тоже много чего выискала. Вот слушай, что у меня.

Толька вынул из кармана аккуратно сложенную бумажку, развернул ее и с гордостью прочел:

— «Инкубационная форма маниакального кретинизма, осложненная ранним эгоцентризмом и солипсизмом и сползанием к абсолютистскому роялизму!» Это мама записала, а я у нее переписал,

На другой день я с утра отправился к Тольке и застал его во дворе.

— У тебя деньги на курево есть? — первым делом спросил он меня.

— Нету, — ответил я. — Правда, тетя Аня мне на две французских булки дала...

— А ты говоришь — денег нет! Ты купи одну булку, а ей скажи, что две купил, а одну съел. Я всегда так делаю. Нам, курящим людям, без этого нельзя.

Толька повел меня на Средний проспект, где на углу стоял оранжевый ларек с эмблемой «Лентабакторга».

— Я всегда здесь папиросы покупаю, — пояснил он. — Здесь хороший дяденька торгует. Другие детей гонят, будто дети не люди, а дядя Боба — добрый. Он даже стихи сочиняет.

— Стихи? — обрадовался я. — Сам сочиняет?

— Сам. Ему это — раз плюнуть.

Выждав, когда у ларька не осталось взрослых покупателей, мы подошли туда. Но раньше нас подошел туда какой-то мальчишка и купил коробок спичек. Я заметил, что вместе со спичками ему была вручена какая-то бумажка.

— Чего тебе дядя Боба написал? — спросил мальчишку Толька.

— Во, глядите, — мальчишка протянул нам бумажку: «Здесь на спичках самолет. А купил их обормот. Никуда не полетит, а от матери влетит».

— Здорово пишет! — восхитился Толька. — Это он как бесплатное приложение дает.

За стеклами ларька сияли этикетками пачки папирос. Тут были и дешевые папиросы в мягких пачках: «Октябрина», «Стенька Разин», «Давай покурим», «Совет», «Ада», «Трезвон», «Добрый молодец», были и дорогие, в твердой упаковке: «Эльтет», «Сальве», «Дюбек», «Посольские», «Северная Пальмира», «Зефир № 300» и «Зефир № 400», — прямо глаза разбегались. Среди пачек выделялось объявление в стихах, написанное на розовой бумаге: «Папиросы покупайте и любые выбирайте, все зависит от того, сколько денег у кого. Есть «Сафо», «Американ», «Самородок» и «Осман», «Тары-бары», «№ 6», а всего не перечесть. Покупайте, что хотите, но кредита не просите. Ты деньгами расплатись — или ты к чертям катись!»

Мы купили россыпью, по копейке штука, четыре папиросы «Нева» и вернулись в Толькин дом. Здесь мы забрались на самый верх черной лестницы, там, где ход на чердак, и Толька стал учить меня курить. Не стану описывать эту процедуру: курящие и сами знают, что это такое, а некурящие не поймут.

Теперь мы довольно часто встречались с Толькой. Каждый раз мы ходили к ларьку. Дядя Боба нас уже знал и даже посвятил нам строки: «Сопляки «Неву» купили, а пожрать, верно, забыли».

Иногда дядя Боба, по окончании своего торгового дня, просил нас помочь отнести к нему на дом ящики с нераспроданными пачками. Мы с удовольствием помогали ему. Его поэтическая работа видна была уже при входе в квартиру. На наружной двери была приклеена бумажка с надписью: «Дверь закрой, болван, дурак, темное созданье! (Умный дверь закроет так, без напоминанья)».

В прихожей висела большая красочная надпись: «Мы гостям хорошим рады, смело в дом входите. Вытирайте ноги, гады, чистоту блюдите!»

— Дядя Боба, а жильцы не сердятся? — спросил я однажды.

— Есть которые и сердятся, есть которые и в суд тянут, да у меня ведь справка о невменяемости есть. — И он подвел нас к двери одной из комнат, где было приклеено свеженькое стихотворение: «Всех гадюк императрица в этой комнате живет, хочет с Бобою судиться, в суд на Бобу подает. Справедливо суд рассудит, что в стихах плохого нет, и тебе же хуже будет, коль рассердится поэт!»

— Не понимают некоторые люди, что в стихах сильные слова нужны, — с обидой сказал дядя Боба. — Обижаются, идиоты!

Особенно много сильных слов было в кухне. Здесь над столом, где стояли примуса и керосинки, висело такое воззвание: «Людям портит аппетит гарь от керосина. Если примус твой коптит, значит, ты скотина».

А над помойным ведром можно было прочесть такие строки: «Кто помойного ведра в срок свой не выносит, у того в башке мура, морда палки просит».

Дядя Боба занимал большую трехоконную комнату. В ней не было почти никакой мебели, если не считать множества пустых папиросных ящиков. Посреди комнаты, на постаменте из тех же ящиков, стояло чучело коршуна. На шее у него висела дощечка с надписью: «Пускай с моею мордою стихов в журналах нет — вот эта птица гордая есть мой автопортрет!»

Книг дядя Боба не собирал и не читал — они были ему не нужны: он считал, что ничьих ему не надо стихов, раз он пишет свои. На всех стенах комнаты были пришпилены и наклеены бумажки с собственными его произведениями, и когда ему хотелось почитать их, он просто подходил к стене и читал. Это была его библиотека. Здесь были стихи грустные, стихи веселые — одним словом, на любое настроение. Но все они кончались тем, что дядя Боба обзывал в них кого-нибудь болваном, ослом и посылал к черту, а то и подальше. Видно, он не мог писать без сильных слов.

После знакомства с дядей Бобой вновь проснулись и мои творческие силы, и однажды я написал стихи, где не упоминалось имя Надежды Викторовны, но речь шла именно о ней:

Но я так и не показал этот листок учебной старухе, потому что мои занятия с ней прекратились. Начался учебный год.

После всех летних треволнений в школу я пошел с удовольствием. Теперь мне нравилось учиться, знания так и лезли мне в голову, и даже арифметика давалась легко. Скоро я стал одним из лучших учеников в нашем классе — я и сам не заметил, как это произошло. Тетя Аня теперь была довольна мною, но не понимала, отчего это я так переменился. Шерлохомец же объяснил это тем, что, когда я трахнулся с карниза, у меня мозги перетряхнулись, и поскольку я не стал идиотом, то стал умным. И только змея Лиза по-прежнему смотрела на меня свысока. Она считала, что я только притворяюсь хорошим учеником, а в душе остался лодырем. Она по-прежнему давала мне разные обидные прозвища, меняя их время от времени для разнообразия. Такая уж это была вредная девочка!

Я теперь много читал — и стихи, и все, что под руку попадет. А сам я стихов больше не писал — вернее, почти не писал.

Раз я сочинил две строчки про моего соседа по парте Костю Бакина. Он хвастал своим новым пальто, и я написал на его тетради:

В другой раз, когда по естествознанию задали письменную работу о картофеле, я написал ее в стихах:

После этого меня вызвали в учительскую и сказали, чтобы больше этого стихотворного хулиганства не было. И больше я не писал письменных работ в стихах.

4. Прошло четыре года. Четные и Нечетные

В ту весну при роно были организованы вечерние курсы по подготовке инструкторов по физкультуре для летних детских площадок. Туда принимали учащихся старших классов — тех, кому уже исполнилось шестнадцать лет. Мне шестнадцати лет еще не было, но я подделал документ, и меня приняли на эти курсы. Правда, физкультурник я был плохой — это был единственный предмет, по которому я отставал, — и наш классный преподаватель физкультуры даже удивлялся, как это человек может быть таким неуклюжим. Но при приеме на курсы меня никто физкультурных движений делать не просил, а спросили про 18 брюмера и про добывание соды по способу Сольвея — и я хорошо ответил.

На первом занятии я прослушал лекцию о том, что инструктор по физкультуре должен проявлять личную инициативу, приучать детей быть инициативными и не гасить детской радости. После этого Толька уговорил меня не ходить регулярно на эти занятия, потому что я и так, мол, человек развитой, а общее развитие в период реконструкции решает все. Поэтому в следующий раз я пришел уже на последнее занятие и прослушал лекцию о том, что излишнюю детскую инициативу надо сдерживать и что нельзя позволять мальчикам бить девочек, стекол и самого инструктора по физкультуре. На другой день я получил справку об успешном окончании курсов, и летом меня зачислили инструктором детской площадки на Шестнадцатой линии.

Для первого занятия с ребятами я избрал вольные упражнения. Так как движения были вольными, то я их сам тут же изобретал, а ребята повторяли. Воспитательница осталась даже довольна; она только вскользь заметила, что, быть может, надо поменьше махать кулаками, — ведь все-таки это не подготовка к боксу. Затем она ушла, а я остался с детьми на два часа. Что мне с ними делать — я не знал. Но потом я вспомнил, что инструктор должен проявлять изобретательность в спортивных играх, и эти игры должны быть поучительными. Сперва я сделал попытку разбить ребят на две группы, равные по силе, но это не удалось, так как каждый считал себя сильным, а всех остальных — послабее. Тогда я разбил детей на две группы по принципу местожительства. Те, кто жил на Шестнадцатой линии, вошли в одну группу, а те, кто жил на Семнадцатой, — в другую. «Вы будете Четными, — сказал я первой группе, — а вы, — сказал я второй, — будете Нечетными». Дети охотно согласились. Так возникло два отряда. А девочки стали санитарками.

— Ну, а теперь что? — спросили дети.

— Теперь играйте в войну, — сказал я. — Для начала станьте друг против друга и воюйте. Только чур ногами не драться и ногтями не царапаться. А девочки-санитарки будут оттаскивать раненых в тыл.

И бой закипел — стенка на стенку.

Когда пришла воспитательница, она спросила, почему это дети такие возбужденные и почему у некоторых синяки. Я ей ответил, что у нас была игра в войну, где, вполне понятно, употребляют различные силовые приемы. Воспитательница была молодая и робкая. Она сказала, что в принципе она против этой игры не возражает, но было бы желательно, чтобы силовых приемов употреблялось несколько меньше, а то родители будут недовольны.

Сами же дети, кроме очень уж побитых, игрой были довольны. И когда настал час обеда, они все еще были под обаянием этой игры. Они сели друг против друга — Четные по одну сторону стола, а Нечетные по другую, — и когда наелись, то стали кидать друг в друга ложками и эмалированными мисками. А после часового сна и полдника я повел ребят на остров Голодай на прогулку, и там они продолжали играть в войну. На Голодае в то время было много пустырей, и там можно было развернуть настоящие боевые действия — с засадами, охватом флангов и взятием пленных.

Через несколько дней война Четных и Нечетных приняла новые организационные формы и из малой детской войны переросла во взрослую уличную. Дело в том, что, разбивая детей на два отряда по линейному принципу, я не учел особых топографических и исторических особенностей Васильевского острова. Ведь когда-то Петр Великий хотел весь этот остров перерезать каналами. Линии задуманы были как набережные. С тех пор каждая линия, то есть каждая сторона улицы, носит свое название, вернее свой номер. Вы, например, стоите на тротуаре Десятой линии и смотрите на другую сторону улицы. Но эта другая сторона улицы уже не Десятая линия, а Одиннадцатая. Поэтому, когда ребята продолжали войну вне стен, вернее вне забора детплощадки, они, будучи разделены по линейному принципу, стали, естественно, драться линия на линию, ибо дома Четных располагались против домов Нечетных. Если кого-нибудь из Нечетных ловили в одиночку на Шестнадцатой линии, то его колотили. То же происходило с Четными, попавшими на Семнадцатую линию. Но эти детские драки послужили только детонатором. За маленьких стали вступаться ребята постарше, а за ребят постарше — взрослые. И начались форменные сражения. А драться на Васильевском умели! Недаром он славился своей шпаной. Правда, в это время уже не было графа Панельного, но шпаны еще хватало.

Не прошло и двух недель со дня моего поступления на детплощадку, как меня зачем-то вызвали в роно. Там меня спросили, как я провожу занятия с детьми.

— По-моему, я неплохо провожу занятия. Ребята даже довольны, — так ответил я. — И я не гашу детской радости.

— А зачем ты учил детей драться? Драться нехорошо.

— Я не драться учу, а физической выносливости. Это им еще пригодится в жизни.

— Так-так. А вот у нас есть еще такие сведения: когда ты водил детей на прогулку, ты присоединял их к похоронным процессиям.

— Да, это правда. Видите ли, когда ведешь ребят по панели, они плохо слушаются. Некоторые даже дерутся между собой на ходу.

— Четные и Нечетные?

— Вот-вот! Они между собой дерутся, так как им не дождаться, когда мы придем на пустырь и начнем войну. А тут Смоленское кладбище близко, туда как раз по Шестнадцатой линии похоронные процессии идут.

— Ну, и что же дальше? Ну, идут похоронные процессии?

— Ну, идут, и я детей сзади пристраиваю. И тогда они между собой не ссорятся, в особенности если музыка играет. И никто на то не обижается — вот только вы. Провожающие даже довольны, потому что ясно же: чем больше народу провожает, тем больше авторитет у покойника. А на кладбище я ребят не веду. Процессия поворачивает на Камскую, а мы отделяемся и идем через мост на остров Голодай, то есть остров Декабристов. И там мы играем.

— Мирно играете, так сказать?

— Ну не совсем мирно, но ведь надо поощрять детскую инициативу. Это я на курсах усвоил.

— А куда ты еще водил детей, мальчик?

— Еще я вожу детей на стадион Козявкина.

— Что?

— Это такой пустырь на углу Четырнадцатой и Среднего. Там дикий стадион. Кто хочет, тот и кикает. Там я разбиваю ребят на две команды...

— Четных и Нечетных?

— Вот-вот. А девчонки — загольными. Они мяч подносят, если далеко забьют. А некоторых назначаю болельщиками. Девчонки — ведь тоже люди.

— Ну и как вы там играете?

— До первого гола все хорошо. А потом команды начинают играть в войну.

— Ну, мальчик, нам все ясно. Ты свободен. Мы тебя решили освободить.

— От чего меня освобождать? Я и так свободный человек.

— Мы тебя освобождаем от этой работы. Видишь ли, ты к ней не вполне подготовлен.

За проработанные дни мне все-таки уплатили. На первые заработанные деньги я купил тете Ане вазу для цветов. Ваза была из синего стекла с лиловыми разводами, приобрел я ее в керосиновой лавке. Когда я принес ее домой и стал мыть на кухне, Лиза сразу сказала, что только дуб-физкультурник мог выбрать такое пошлое изделие. Но я пропустил ее замечание мимо ушей: пусть говорит что хочет. Ведь если б я принес даже хрустальную вазу из Зимнего дворца, Лиза все равно нашла бы ее плохой — только потому, что принес ее я.

Мне эта ваза казалась очень красивой, не хватало только цветов, а на цветы не хватало денег. Тогда я решил пойти на остров Голодай и там на каком-нибудь пустыре набрать цветов. Проходя по Среднему, я зашел к своему другу Тольке.

— Пойдем со мной, поможешь мне цветы собирать, — предложил я ему.

— Вэри велл, — ответил Толька. — Хорошо. Это будет мне полезно для практики. Ты ведь знаешь английский?

— Плохо. У нас в классе, правда, английский, но учительница все болеет. У нее слабые нервы. Она не выносит шума в классе. А зачем тебе-то английский? Ведь у вас в школе — немецкий.

Толька объяснил мне, что родители решили обучать его английскому языку и хотели взять учительницу. Но он поклялся им, что сам обучится, а за это пусть ему купят фотоаппарат — на деньги, сэкономленные на уроках. Сейчас родители уехали на курорт, а он здесь в городе с бабушкой. И он занят только тем, что учит английский язык. Когда через месяц вернутся родители, он ошарашит их знанием английского языка — и фотоаппарат готов.

Тут я заметил, что на Толькином столе лежат самоучители английского языка. Кроме того, поперек комнаты была протянута толстая проволока, и на ней висели на веревочках: ложка, вилка, карандаш, будильник, мыло, сапог, собачий намордник, клизма, спички, очки, кусок колбасы и еще несколько вещей. К каждому предмету была прикреплена бирка с наименованием этого предмета по-английски.

— Это я наглядным методом учусь, — пояснил Толька. — Когда запомню вещь — снимаю или съедаю и вешаю другую.

— А рояль? — спросил я. — Или паровоз? Их тоже на проволоку?

— Не шути по-глупому, — обиделся Толька. — Это самый новый метод обучения. Это я в специальной брошюре прочел. Один человек таким способом изучил восемнадцать языков за год и написал эту самую брошюру.

Толька полистал словарь и важно сказал:

— Ви го ту зе айленд Холидай ту кип зе фловерс. Мы идем на остров Голодай брать цветы.

Мы вышли из дому и пошли по Среднему, потом свернули на Шестнадцатую линию по направлению к Малому и Смоленке. Толька и на ходу продолжал заниматься английским.

— Надо учиться думать на том языке, который изучаешь, — сказал он. — Вот, например, навстречу идет симпатичная девушка. Ты сразу же должен о ней подумать по-английски: «Ши из вери бьютифул герл». Или, представь, ты идешь, никого не трогаешь, а к тебе вдруг подбегает большая злая собака. Ты не должен теряться, а должен сразу же произнести в уме по-английски: «Ко мне подбежал греат дог — большая собака». Понял?

— Пока я буду произносить в уме, она возьмет да укусит меня.

— Если, в крайнем случае, она тебя и укусит пару раз, то это будет тебе только на пользу. Пусть себе кусает, а ты в это время думай по-английски: «Меня сейчас кусает одна большая злая собака». И ты эти слова уже хорошо запомнишь.

Мы пересекли Малый и шли по Шестнадцатой по направлению к мосту на остров Декабристов.

— Вот здесь я преподавал физкультуру, — показал я Тольке на площадку за изгородью. — Меня уволили с работы — ну что ж, пусть поищут другого такого!

Дети понуро сидели на скамейках и слушали воспитательницу, которая им что-то читала. Но не все. Некоторые, наиболее инициативные, не гасили в себе детской радости и играли в пятнашки в другом конце площадки. Это были настоящие пятнашки — от слова «пятнать». Там стояла бочка с зеленой краской, оставшейся от покраски ограды; дети окунали руки в эту краску и пятнали друг друга.

— Зе чилдрен шпилен ин ди пятнашки, — вдумчиво сказал Толька на трех языках сразу, и вдруг к нам подскочили несколько ребят нашего возраста и загородили дорогу.

— Четные или Нечетные? — спросил один из них.

— Мы нездешние, — дипломатично ответил я. — Мы не Четные и мы не Нечетные.

— Ви хэв но намберс, — сказал Толька. — Мы без номеров. А вы, скобарье, убирайтесь к черту!

— Еще ругаются! — загалдели ребята. — Они, верно, Нечетные, они, верно, с Семнадцатой!

— Ю из зе грет ослы и уши холодные! — строго сказал Толька, и с этого началась драка.

Толька отбивался старательно, я тоже дрался по мере сил — я был неуклюж, но не слаб. Однако под давлением превосходящих сил Четных нам пришлось отступить. Мы побежали за проходящим в это время трамваем, и Толька успел вскочить на заднюю площадку — и сразу как в воду канул. Я же вскочить на площадку не успел. Трамвай увез Тольку; впоследствии выяснилось, что он попал прямо в объятия кондуктора, а денег у него не было, и его довезли до кольца и сдали в пикет.

Я побежал к Смоленке и повернул направо. Здесь Четные прижали меня к воде, и я отбивался на краю берега. Вдруг я поскользнулся на свае и упал в речку. Враги мои сразу же убежали, а я остался барахтаться в воде. Но плавать я умел, так что ничего опасного в этом не было. Берег у Смоленки низкий — ведь при наводнениях эта речка первая в Ленинграде выходит из берегов, — и я ухватился за сваи и быстро вылез на сушу.

Народу, к счастью, на набережной не было, так что никто — как мне казалось — не видел моего позора. Возле берега, чуть подальше от того места, где я выкупался, стояло на цепях несколько частных шлюпок, и я решил забраться в одну из них и там выжать одежду. И вдруг со дна первой же шлюпки, к которой я подошел, поднялась какая-то не то девчонка, не то девушка в синем платье и захохотала. В руках у нее был черпак, она, видно, только что вычерпывала им воду из этой шлюпки. А теперь она сидела на кормовой банке, размахивала черпаком и смеялась.

— Глупый смех, — сказал я. — Ничего тут нет смешного. Это со всяким человеком может случиться.

— Я все видела, — сказала не то девчонка, не то девушка. — Ты плюхнулся в воду, как старая жаба. Я даже хотела спасать тебя.

— Меня не надо спасать, я сам кого угодно спасу, — ответил я. — А что это за дурацкая шлюпка у тебя? В первый раз такую вижу!

Действительно, шлюпка была странная. Один борт у нее был выкрашен белой краской, и на носу было написано «Магнолия». Другой борт был черного цвета, и на нем красовалось название «Морж».

— Эта шлюпка не дурацкая, — обиженно сказала не то девчонка, не то девушка. — Это шлюпка моего брата Кольки и одного его товарища.

И пояснила, что Колька и его товарищ оба копили деньги на шлюпки, каждый на свою. Но настало лето, а денег было мало. Тогда они объединились и купили одну. Но так как у них разные вкусы, то они никак не могли прийти к соглашению о цвете и названии. Поэтому они разделили ее на две части. Они считают, что у них разные шлюпки — у каждого своя.

— Ну, я пойду, — сказал я. — С меня довольно этих мучений. Тут у вас то в воду падаешь, то какие-то шлюпки двойные. Пока.

— Глупый, куда ж ты пойдешь, ты мокрый весь, — с неожиданной теплотой в голосе сказала не то девчонка, не то девушка. — Идем к нам, тебе надо высохнуть. И возьми весла. Ты их понесешь, и тебе не так стыдно будет идти. Все будут думать, что спортсмен. Это даже красиво.

— Красивого тут очень немного, — ответил я, беря весла.

Мы зашагали по набережной в сторону Пятнадцатой линии и вскоре через низкуюподворотню вошли во двор, а потом — на черную лестницу, на второй этаж. Здесь на лестничном подоконнике сидел большущий рыжий кот с очень хитрой мордой. При виде нас он мяукнул и подошел к двери.

— Здравствуй, Лютик, — сказала девчонка или девушка, открыв дверь и первым впустив в квартиру кота. — Это очень умный кот, — пояснила она мне. — Если б все коты были такие умные, многое на свете было бы по-другому.

Я очутился в небольшой кухне-прихожей, где на стене висел большой отрывной календарь, прикрепленный к картине, на которой было изображено бурное море и плот со спасающимися людьми; вдали виднелся тонущий парусный корабль.

— Иди сюда, ставь весла и раздевайся, а я высушу и выглажу твое имущество, — сказала не то девчонка, не то девушка. Она повела меня по коридору и втолкнула в небольшую кладовушку с маленьким окном, потом ушла, закрыв за собой дверь. Я быстро разделся и бросил ей одежду. Стало слышно, как в кухне гудит примус.

Я стоял голый и рассматривал кладовку. В ней находился большой сундук, а на сундуке лежал разобранный лодочный мотор. На стене висело четыре отрывных календаря. Мне вдруг показалось, что все это было уже — и эта кладовка, и лодочный мотор, и я стою голый и гляжу на календари. Позже я прочел где-то, что такое бывает со всеми, и называется это ложной памятью. Но тогда я очень удивился этому. Мне стало даже немножко страшно. Может быть, я все-таки сойду с ума из-за этого давнишнего падения с карниза? Я решил проверить свой ум и стал про себя читать некоторые произведения дяди Бобы. Затем я начал повторять таблицу умножения — теперь я ее хорошо знал. Когда я дошел до семью восемь равняется пятьдесят шесть, послышались шаги, и девчонка или девушка сказала сквозь дверь:

— Ты, наверно, замерз, как крыса?

— Не как крыса, а замерз, — ответил я. — Но ведь ничего не поделаешь.

— Нет, поделаешь. Я тебе Колькины лыжные брюки принесла и еще тапочки. И свою футболку.

— Давай, — сказал я, просовывая руку в приоткрытую дверь. Потом я оделся и пошел на кухню. Примус шипел вовсю, на нем нагревался утюг, а над ним висели на веревке мои выжатые брюки и футболка. Девчонка или девушка зажгла еще и керосинку и поставила на нее кастрюлю с водой.

— Ты, наверно, голоден как собака, — сказала она.

— Не как собака, а голоден, — ответил я. — И что это ты со всякими зверями меня сравниваешь? Думаешь — очень умно!

— Ничего я не думаю, — засмеялась она. — Я тебе сейчас есть дам.

Она взяла с полки корзинку, в которой лежали обрезки разных сортов колбасы — от собачьей радости до дорогой мозаичной, — и стала ссыпать эти обрезки в кастрюлю.

— Папа на колбасном заводе работает, целой колбасы оттуда выносить нельзя, а обрезки от проб — можно, — пояснила она. — Сейчас будет готов суп. Он очень вкусный.

Суп действительно был очень вкусен. Мы сидели с ней друг против друга за кухонным столиком и ели этот суп.

— А как тебя зовут? — спросила она.

Я ответил и спросил, как зовут ее.

— Маргарита.

— Хорошее имя, — сказал я. — Не то что какая-нибудь Лиза.

— А мне мое имя не нравится. Какое-то старорежимное. У нас в доме девочка есть, ее Электрофикацией назвали. Электрофикация Валентиновна. И мальчик Трактор есть.

— У тебя зато выгодное имя, — утешил я ее. — На какую-нибудь там Нину или Лизу рассердятся — ну и обзывают Нинкой или Лизкой. А тебя если Маргариткой обозвать — то это цветок получается. И у брата твоего очень красивое имя, прямо зависть берет. Я всем Николаям завидую. Меня по ошибке каким-то там Виктором назвали. Если б у меня власть была, я бы всемирный декрет издал: всех новорожденных мальчиков называть только Николаями.

Скоро моя одежда была высушена и выглажена. Маргарита повела меня в комнату и сказала: «Переодевайся», а сама ушла. Я встал перед зеркалом и увидел себя в Маргаритиной футболке. В те времена все мальчишки и девчонки, парни и девушки и даже многие взрослые носили такие футболки — одноцветные или полосатые, с длинными рукавами, со шнуровкой на груди. Это была мода поневоле. Маргаритина футболка состояла из продольных желтых и белых полос. Я снял ее и надел свою — из черных и зеленых полос. Когда я окончательно переоделся, то оглядел комнату. Здесь на стенках я насчитал семнадцать отрывных календарей на разных языках. На комоде стояло еще три календаря — это были металлические, механические, вечные, универсальные календари.

Вошла Маргарита и объяснила, что календари собирает ее отец. Одни собирают марки, другие — монеты, третьи — еще что-нибудь, а вот отец ее собирает календари. Он сам по утрам отрывает на всех календарях листки и никому не доверяет это делать. У него целый сундук с листками. Он даже эсперанто выучил, чтобы переписываться с заграницей — ведь у него много заграничных календарей. Мать даже боится, что его сошлют в Соловки за связь с заграницей.

— Я тоже одно время коллекционировал папиросные коробки, — сказал я. — Потом надоело. Детское занятие.

— Сейчас ты синяки коллекционируешь, — засмеялась Маргарита. — У тебя на лбу и под глазами синяки.

— Я и сам чувствую, — ответил я. — Чего ты мне о них твердишь? Мне домой пора.

— Ну и иди. Мы вместе выйдем, мне в булочную надо.

Она накинула себе на плечи легкую серую курточку, взяла провизионную сумку. Мы пошли по Пятнадцатой до Малого, по Малому до Двенадцатой, по Двенадцатой до Среднего и по Среднему до Восьмой.

Мы разговаривали о разных мелочах, о том, что попадалось на глаза. Если шел навстречу трамвай — мы говорили о трамвае, если ехал ломовик — мы говорили о ломовике, если грузовик — о грузовике, а если легковая машина — о легковой машине. Когда навстречу не попадалось никакого транспорта, мы говорили о прохожих.

— Ну, я пойду обратно, я уже пять булочных из-за тебя пропустила, — сказала Маргарита. — А ты умеешь грести?

— Конечно, умею! Только дураки не умеют грести. А что?

— Так. Я сейчас напишу. Я так напишу, что ты только дома прочтешь.

Она вынула из кармана куртки блокнотик и карандаш, сунула мне в руки провизионную сумку, а сама приложила блокнотик к стене и стала в нем что-то быстро-быстро писать левой рукой.

— Ты разве левша? — удивился я.

— Нет, я могу и левой, и правой писать, — ответила Маргарита, вырывая листок из блокнота и подавая его мне. — Я сама не знаю, как это у меня получается.

Я глянул на листок. Там было написано что-то непонятное. Ничего прочесть я не мог.

— Это я все наоборот написала, — засмеялась Маргарита. — Ты приди домой и прочти все в зеркале.

Вернувшись домой, я первым делом поднес листок к зеркалу. В зеркале отразилось вот что:

«Если хочешь, приходи послезавтра к нам на Смоленку утром, в одиннадцать. Мы поедем на шлюпке. Приходи на то самое место, где ты в воду плюхнулся.

Маргарита».

— Что это ты в зеркале рассматриваешь? — спросила меня тетя Аня.

— Это записка. Это мне Маргарита написала. Она умеет писать и левой рукой, и правой и умеет наоборот писать.

— Час от часу не легче, — сказала тетя Аня. — То ты с каким-то лунатиком дружил, теперь с этим двуликим Толькой дружишь, и с этим рифмоплетом дядей Бобой, — а тут еще какая-то Маргарита, которая пишет все наоборот! Что это за Маргарита? Где ты с ней познакомился?

— Это такая не то девочка, не то девушка. Я с ней познакомился случайно.

— На улице? Ты начинаешь заводить уличные знакомства? — с тревогой спросила тетя Аня.

— И совсем не на улице, а на набережной я с нею познакомился. Это никакое не уличное знакомство, а набережное.

— Господи, как ты еще глуп! — с печальной улыбкой сказала тетя Аня. — Трудно тебе придется на тернистом пути жизни!

Я пошел на кухню и вытащил из глубины кухонного стола стеклянную вазу для цветов. Войдя в комнату, я поставил ее на стол перед тетей Аней.

— Тетя Аня, это я купил тебе подарок, — сказал я. — Только вот на цветы не хватило.

— Спасибо. Очень милая ваза, — растроганно сказала тетя Аня. — Ты сам ее выбрал?

— Сам!.. А Лиза говорит, что только дуб-физкультурник мог такое выбрать. А ты еще хвалишь эту Лизу!

— Лиза — очень милая девушка, она очень хорошо к тебе относится, — задумчиво ответила тетя Аня. — Ты просто многого еще не понимаешь, — И она откинулась на спинку кресла, продолжая чтение романа «Свидание в горах», где на обложке была изображена женщина, стоящая над пропастью.

5. Гибель «Магнолии» и «Моржа»

Когда через день я пришел на берег Смоленки, двухименной и двухцветной шлюпки там не оказалось. Но Маргарита была там.

— Колька взял да уехал, — сказала она. — Он мотор пробует. Он этот мотор из разного утиля собрал. Он у нас будущий полярный механик. А ты кто будущий?

— Я в мореходку пойду.

— А я еще не знаю, кем буду. Это плохо?

— Нет, ничего. Только не становись какой-нибудь очень серьезной.

— Ну, серьезной я не стану. А ты давно был в зоосаде? Идем туда. На билеты у меня хватит.

— У меня тоже хватит. Идем.

— Только идем пешком. Ты любишь ходить по городу?

— Очень. Мы с Толькой часто шляемся, весь город исходили.

— Я тоже люблю город. В прошлом году я летом в деревне жила, там хорошо, но скучно. Через какой мост пойдем?

— Давай через Биржевой.

Мы дошли до Среднего и прошли по нему до Малой Невы. Когда мы шагали между Шестой и Пятой линиями мимо парикмахерской, я сказал Маргарите:

— Вот сюда я стричься хожу. Здесь один старый парикмахер есть, у него левый глаз обыкновенный, а в правом зрачок продолговатый, как у кошки. Это единственный такой человек в городе. Хочешь, пойдем посмотрим на него?

Я взял Маргариту под руку и подтолкнул ее к дверям парикмахерской.

— Нет, не пойду, — сказала Маргарита. — Ведь это мужская парикмахерская.

И мы пошли дальше, но уже под руку. Это было очень приятно — идти с Маргаритой под руку. До этого я ни с кем так не ходил. Парикмахерская эта и поныне существует. Вообще парикмахерские — самые прочные заведения. Все другие магазины и учреждения меняются, закрываются, переезжают, переименовываются, а парикмахерские остаются на месте. Если я захочу назначить кому-нибудь свидание через сто лет, то назначу его у парикмахерской.

Проходя мимо Толькиного дома, я сказал Маргарите, что вот здесь живет мой друг Толька. Он выучил меня курить.

— Разве ты куришь? — удивилась Маргарита.

— Курю по мере надобности, — ответил я. — Не дымить же мне все время. Когда мне надо о чем-то серьезно подумать, тогда я и курю. Вот Толька — тот все время курит. Ты знаешь, как мы с ним познакомились? — И я начал рассказывать о дочери Миквундипа.

— Постой, — перебила меня Маргарита. — У меня она тоже была. Только не такая уж она красивая, как ты расписываешь.

— А к тебе-то зачем из МИКВУНДИПа приходила? Ты разве была отстающей? Что-то не похоже.

— Она ко мне из-за того приходила, что я умею обеими руками писать и умею наоборот писать, зеркальным письмом. Она узнала — вот и пришла. А потом она из пистолета стреляла и дала мне тест-анкету заполнить. После этого она у меня нашла математический идиотизм и ранний сексуальный крен. Я не знала, что это такое, записала и показала нашей учительнице. Та очень рассердилась на эту миквундипиху и сказала, что никакого крена у меня нет. Там, понимаешь, в анкете был вопрос, хочется ли иногда поцеловаться. Ну, я и ответила, что иногда хочется. Ведь это правда? Правда! Вот миквундипиха к правде и придралась. А у тебя был в детстве какой-нибудь крен?

— У меня был крен к компоту. Но теперь это пройденный этап.

— А у меня в детстве такой крен был: у нас лампа над столом висит, так если она качнется, мне казалось, что весь мир качается, я очень пугалась. Колька нарочно иногда раскачает, а я кричу вовсю. Но это тоже пройденный этап.

В зоосаде народу было мало. Звери важно и спокойно сидели в своих клетках. Казалось, они сами забрались за решетку посмотреть, что из этого получится. Казалось, захотят они — возьмут и выйдут и пойдут куда им угодно.

— Ты каким зверем хотел бы быть? — спросила Маргарита. — Я бы зеброй.

— Ты и так как зебра. Только у тебя полосы на футболке вдоль, а у нее поперек. А я бы — леопардом. Тигр очень уж громоздкий, а леопард — в самый раз. И потом он на вид не такой злой.

— А по-моему, это все буржуазные выдумки, что звери злые. Кто-то когда-то сказал — и все, как попугаи, повторяют. А звери не от злости на других зверей охотятся, а просто есть хотят, а по-другому они еду себе добывать не умеют. Ты любишь американские горы?

— Люблю, только у нас, наверно, денег не хватит.

Мы подсчитали, сколько надо за вход в сад Госнардома и сколько — на американские горы. Не хватало восьми копеек.

— Идем, походим и будем все время смотреть вниз, — предложила Маргарита. — Может, и найдем какую-нибудь монетку.

Мы так и сделали. Вскоре возле клетки барсука мы нашли двугривенный.

— Спасибо, дорогой товарищ барсук! — с поклоном сказала Маргарита.

Над американскими горами стоял визг. Некоторые катающиеся визжали так, для интереса, а некоторые взаправду. Мы с Маргаритой молча сидели в открытом вагончике, в первом ряду, и прямо под ноги нам летела пропасть; а потом мы вдруг ехали прямо в небо. Но все окончилось слишком быстро, а больше денег у нас не было. На оставшиеся от находки двенадцать копеек мы купили три арапчика и съели их на ходу. Арапчиками называются отбракованные, битые, почерневшие яблоки; стоили они очень дешево.

Мы вышли из сада Госнардома и пошли проспектом Максима Горького к памятнику «Стерегущему». Когда мы поравнялись со зданием Биржи труда, мы заметили, что перед ним почти никого нет, В прошлом году здесь еще толпились безработные, а теперь их почти что и не было.

— Скоро Биржу труда закроют, — сказала Маргарита. — Когда мы пойдем работать, нам уже никакой Биржи труда не понадобится. Папа мой говорит, что теперь уже от ворот принимают. Прямо на завод приходит человек — и его оформляют. Вот здорово!

— У нас в квартире один бывший безработный живет, он слесарь-инструментальщик, — сообщил я, — Он уже два года работает, даже на мотоцикл копит. Он уже себе подержанного «Индиана» присмотрел. И ты знаешь, как он зимой копит деньги на это дело?

— Ну как?

— Он на себя не надеется, боится растратить. Он после каждой получки стучится к нам и бросает деньги в форточку — не за окно, конечно, а между рамами. Он знает, что до весны тетя Аня раму ни за что не откроет.

— А по-моему, это буржуазная выдумка — рабочему покупать себе мотоциклет, — серьезно сказала Маргарита. — Ведь мотоциклет — это вроде как бы половина автомобиля, а автомобиль — это заграничная буржуазная роскошь. И значит, этот твой сосед хочет стать полубуржуем.

— А я о велосипеде мечтаю, — сознался я. — Это ведь ничего?

— Велосипед — это другое дело, — ответила Маргарита. — Это — спортивный прибор, ты на нем своими ногами вертишь. Папа мой говорит, что в будущем у всех велосипеды будут, как сейчас носовые платки.

Я схватился за карман и убедился, что у меня сегодня носовой платок есть. Ну, значит, и велосипед со временем будет, подумал я.

Тем временем мы дошли до Кировского проспекта, который тогда именовался улицей Красных Зорь и был покрыт не асфальтом, как сейчас, а деревянными торцами. Свернув к памятнику «Стерегущему», мы долго смотрели на него. Он и тогда был таким же, как теперь, — ведь на то это и памятник. Только вода из открытого кингстона тогда не текла — воду провели позже.

— А страшно все-таки умирать так, — сказал я Маргарите, глядя на бронзовых моряков. — Хотя, знаешь, лучше уж так, чем как-нибудь по-другому.

— Лучше уж так, чем по-другому, — согласилась Маргарита, и мы пошли домой.

На обратном пути, когда мы опять шли по Среднему, я показал Маргарите киоск, где торгует папиросами дядя Боба.

— Это замечательный человек, — сказал я Маргарите. — Стихи пишет за пять минут, и о чем угодно. У него даже справка о невменяемости есть. Жаль, что мы все деньги истратили, а то бы я купил сейчас папирос, а он бы стихотворение к папиросам добавил.

За эти годы дядя Боба заметно постарел, но был еще бодр. Ларек его теперь был не оранжевого цвета, а зеленого. И папиросы теперь тоже были другие. Уже не было никаких «Сафо», «Американов», «Сальве» и «Трезвонов». Папиросы теперь назывались «Блюминг», «За индустриализацию», «Шарикоподшипник», «Трактор», «Беломорканал», «Кузбасс».

Едва мы миновали ларек дяди Бобы, как нам навстречу попалась змея Лиза. Она шла с черной папкой для нот, вид у нее был очень деловитый. Когда она увидела нас, вид у нее стал еще деловитее. Она быстро прошла мимо.

— Ты видела Эту, которая нам навстречу попалась? — спросил я Маргариту. — Это мой враг номер первый. Я тебе еще расскажу о ней.

— По-моему, она симпатичная, — сказала Маргарита. — Чего ты к ней придираешься?

— Слишком много я от нее вытерпел, чтобы считать ее симпатичной, — ответил я. — Вот она нас заметила и теперь дома будет надо мной издеваться, что я с кем-то под ручку хожу.

— Что ж тут такого, что под ручку?

— Для нас — ничего такого, для нее — все такое. Она слишком серьезная. Я потому и говорил тебе, чтобы ты не становилась слишком серьезной.

— Ты в субботу приходи опять к Смоленке, — сказала Маргарита. — Может быть, Колька мотор наладит, и мы под мотором в залив поедем. Приходи к одиннадцати.

На следующее утро, когда я умывался в кухне, Лиза сказала:

— Рано ты начинаешь бегать за Всякими. Думаешь, я тебя вчера не видела с Какою-То Там?

— С кем хочу — с тем и шучу, — ответил я, — Ты мещанка, ты не понимаешь товарищеских отношений.

— Это ты мещанин недорезанный. Под ручку гулять — это не товарищеские отношения, это мелкобуржуазный уклон.

— Катись колбаской по улице Спасской со своим уклоном!

— Ты глуп, как рыбий пуп!

— Что за шухер на бану? — спросил пришедший на кухню Шерлохомец. — Кто тут на хавире малину размалинивает? — Последнее время, чтобы в будущем лучше выслеживать преступников, Шерлохомец изучал блатной язык. Он даже сошелся с Васей Нашатырем, известным ширмачом, недавно выпущенным из тюрьмы.

Но Лиза Шерлохомцу ничего не ответила. Она презрительно посмотрела на него и ушла в свою комнату, хлопнув дверью.

— Серьезная девочка! — сказал Шерлохомец и красиво сплюнул в кухонную раковину.

В субботу с утра было ветрено. Ветер дул с моря.

Когда я пришел на берег Смоленки, Маргарита была уже там. Ее брат возился на корме двухцветной и двухименной шлюпки.

— Вот это Коля, мой брат, — сказала мне Маргарита.

— Здорово, — сказал я ему. — Скоро отваливаем?

Тот в ответ качнул головой, но не сказал ни слова.

— Ты с ним не разговаривай, — сказала Маргарита. — Он не говорит.

— Глухонемой, бедняга?

— Нет, он нормальный, — объяснила Маргарита. — Но он хочет стать полярным путешественником, вроде Амундсена. Там, на Севере, может, месяцами не придется ни с кем разговаривать. Он молчит уже девять дней.

Маргаритин брат вынул из нагрудного кармана блокнот, что-то написал там и передал Маргарите. Маргарита прочла и передала блокнот мне.

«А этот твой не сдрейфит? Вада пребывает, ветер бала читыре» — вот что было нацарапано в блокноте.

— Он не сдрейфит, — сказала Маргарита. — Ты же не сдрейфишь?

— Чего мне дрейфить? — ответил я. — Я и в большое наводнение не испугался.

В большое наводнение 1924 года мне, признаться, пугаться было нечего, так как в это время я болел скарлатиной и лежал в темной комнате; о наводнении узнал я день спустя.

Наконец мы с Маргаритой погрузились на шлюпку. Маргаритин брат завел мотор.

— А весла-то забыли взять, — вспомнил я.

— Правда, весла-то, Коля? — сказала Маргарита.

Маргаритин брат вынул блокнот и написал:

«Вы что, в технику не верите? Техника в период реконструкции ришает все! Мой мотор не подвидет!»

Мы уже двигались узкой Смоленкой мимо кладбища — вниз к заливу. Ветер гнул ветви деревьев, надгробные ангелы глядели хмуро и предостерегающе. Они как бы хотели сказать: «Нам-то что, у нас работа не пыльная, где поставили, там и стоим. Вот посмотрим, что с вами-то будет».

Вдруг какой-то живой человек закричал нам с кладбищенского берега:

— Эй, на «Магнолии»! Вертайте назад, перевернуться хотите, что ли?

Потом с правого берега, с огорода на острове Голодае, тоже кто-то закричал:

— Эй, на «Морже»! Куда к морю претесь, дураки! Там волна сильная!

Но мотор работал хорошо, и вскоре мы вышли в Маркизову лужу, в залив. Здесь действительно шла сильная волна. Ветер дул толчками и гнал валы с белыми гребнями. Когда мы миновали Вольный остров, впереди уже ничего не было. Только море в белоголовых валах. Там, где полагается быть Кронштадту, висели серые полосы — шел дождь. Ветер нарастал. Нас подбрасывало, раскачивало, но мотор работал хорошо.

— Ты любишь море? — спросила вдруг меня Маргарита.

— Люблю, — ответил я.

— Вообще любишь — а сейчас?

— И сейчас. Сейчас тоже неплохо,

Она сидела на носовой банке, лицом ко мне. У нее был очень независимый вид. Я смотрел на нее и думал, что с ней мне в этом бурном заливе не страшно, хотя, если что случится, меня она не спасет, а, наоборот, я ее буду спасать.

— Коля, давай к Лахте повернем, — сказала вдруг Маргарита. — А потом — домой. Мне что-то холодно становится.

Маргаритин брат нажал на румпель, шлюпка сразу повернулась левым бортом к ветру и очутилась в ложбине между двумя волнами. Толстая, темная волна не спеша перевесилась через борт и плюхнулась в шлюпку. Шлюпка сразу осела, ногам стало холодно. Я начал вычерпывать воду, но толку от этого было не много.

— Ты, Коля, слишком круто повернул, — мягко сказала Маргарита. Она сняла туфельки и положила их возле себя.

Маргаритин брат молча стал выправлять курс. Теперь мы шли кормой к ветру. Волны догоняли шлюпку и переваливались через корму. Мотор работал честно, но ему трудно было тащить шлюпку с людьми и водой. Это был старательный, но слабый мотор, и вскоре он заглох. И тогда волны и ветер стали вертеть и крутить нас, а мы ничего не могли сделать. Весел у нас не было. Шлюпка все больше наполнялась водой.

«Теперь мне в голову должны идти какие-то красивые мысли, — подумал я. — Я должен думать что-то благородное и необыкновенное». Но в памяти у меня почему-то вертелись стихи сочинения дяди Бобы — из тех, что он вывешивал дома на стену: «Сегодня имеем капризы и многого хочем достичь. А завтра случайно с карниза по черепу трахнет кирпич. Сегодня имеем зарплату и в бане кричим: «Поддавай!», а завтра, быть может, к закату на нас наезжает трамвай».

Я силился вспомнить продолжение этого бодрого стихотворения, как будто от этого зависело наше спасение. Но никак не мог вспомнить. У меня было такое чувство, будто я держу хвост ящерицы, а сама она ускользнула.

— Вспомнил! — сказал я вдруг. — Вспомнил!

— Что ты вспомнил? — испуганно спросила Маргарита.

— Вспомнил! — повторил я и забормотал стихи дяди Бобы: — «Сегодня имеем мы булки и платим за даму в кино, а завтра на водной прогулке пойдем утюгами на дно».

— Какая-то чепуха, — торопливо и невыразительно сказала Маргарита. — Шлюпка тонет, а ты несешь чепуху.

И действительно, шлюпка пошла ко дну. Но, вопреки прогнозу дяди Бобы, мы остались на плаву, побарахтались на месте и поплыли к берегу. Маргарита плыла в середине, а мы с Колькой — справа и слева от нее. Берег был далек, плыть в одежде нелегко. В ложбинах между волнами вода казалась совсем черной, чувствовалась ее беспощадная глубина. Впереди виднелась полоса желтой воды — отмель. Мы понимали, что нам надо скорее доплыть до отмели, иначе нас унесет течением — и тогда нам крышка.

— Ну, как ты? — спросил я Маргариту.

— Я ничего, — отфыркиваясь, ответила она. — А ты?

— Я ничего, — ответил я. — А как он?

— Он тоже ничего, — ответила Маргарита.

Мы доплыли до отмели и встали на дно. Обычно здесь было совсем мелко, а теперь по грудь. Волны шатали нас и били в лицо, а некоторые, самые нахальные, перекатывались через наши головы. Мы замерзли и не знали, что же будет дальше. Отмель была совсем небольшая, между ней и берегом опять шла глубина с сильным течением.

— Надо все-таки к берегу плыть, — сказал я. — Что же нам тут стоять.

Колька закивал головой, соглашаясь со мной, но Маргарита сказала, что она не доплывет.

— Мы же тебя будем поддерживать, — сказал я, и Колька утверждающе помотал головой.

— Нет, я все равно не доплыву, — грустно сказала Маргарита. — Я уж знаю.

Мы остались на отмели, а вода между тем прибывала. К тому же начали плыть дрова — где-то, видно, смыло склад. Поленья плыли, глупые и бесчувственные, волны швыряли их как попало. Недаром говорят: глуп как полено! Мы с Колькой выбрали по чурке подлиннее и защищали ими Маргариту и себя от остальных чурок. А они все лезли на нас, норовя стукнуть по голове. У Кольки из носу шла кровь, у меня вся голова была уже в синяках. Потом дровяное стадо прошло, а взамен его поплыл на нас всякий мусор — какие-то разбитые ящики, доски, щепки. Приплыла и дохлая собака, которую унесло с какой-то свалки. Дохлая собака долго моталась возле нас и один раз даже перекатилась через наши головы. Затем ее унесло, а у нас началась тошнота, нас всех прямо выворачивало наизнанку из-за этой дохлой собаки. Но потом, когда нас перестало тошнить, нам стало еще хуже, потому что теперь у нас уже не оказалось никакого дела. А стоять без всякого дела и ждать неизвестно чего — это самое плохое.

Так мы простояли час или полтора. Потом со стороны залива показался буксирный пароход. Он шел в нашу сторону. Мы с Маргаритой начали кричать, а Колька только махал руками — он ведь должен был молчать. А пароход все приближался, и на его носу уже можно было прочесть его имя. Он назывался «Бурун». Когда-то давно я выдумал для тети Ани пароход с таким названием, и вот теперь этот «Бурун» явился собственной персоной. Очевидно, в детстве надо больше выдумывать — в наш трудный час выдуманные вещи и люди вспоминают о нас и приходят на помощь.

Буксир забрал нас, а потом прямо с него мы попали в больницу. Нас бил озноб, и мы плохо соображали, что делается вокруг, но у меня все-таки хватило соображения соврать в приемном покое, что мне шестнадцать лет. Я очень боялся, что меня отправят в какую-нибудь там детскую больницу — не хватало мне еще этого позора. А Колька в приемном покое молчал, но ему и на вид, и на самом деле было полных шестнадцать. Нас с ним поместили в одну палату, а Маргариту — в женскую, этажом выше. Мы с Маргаритой пролежали в этой больнице довольно долго — у нее получилось воспаление легких, а у меня — плеврит. У Кольки же оказалась простая простуда, и его довольно быстро выписали. В этот день он написал на бумажке: «Скажи мне чесно бредил я или нет?»

Я ответил Кольке, что он не бредил, и он очень обрадовался моему ответу. Перед уходом он написал мне: «Я думал с начала ты трепачь а ты ничего из тебя выйдет Моряк».

На Колькину кровать положили нового больного. Это был молодой человек лет двадцати двух. Болен он был легко, и когда дело у него пошло совсем на поправку, мы с ним однажды разговорились о том о сем, о пятом-десятом. Узнав, что я интересуюсь поэзией, он очень обрадовался и спросил, видел ли я когда-нибудь настоящего, живого поэта. В ответ я рассказал про дядю Бобу и прочел некоторые его произведения.

— Твой дядя Боба — графоман, пошляк и эклектик, вот кто твой дядя Боба! — строго сказал мой новый знакомый. — Если ты будешь плестись в кильватере его творческого влияния, тебя ждет крушение. Хорошо, что ты еще молод и у тебя все впереди. Счастье твое, что ты встретился со мной. Ты знаешь, кто я?

— Нет, не знаю, — ответил я.

— Я Иоанн Манящий.

— Кто? — переспросил я.

— Я Иоанн Манящий. Раз ты интересуешься поэзией, это имя тебе должно быть знакомо. — И Манящий пояснил мне, что он поэт и что стихи его печатаются.

Я впервые увидел настоящего печатающегося поэта и, понятно, был ошеломлен. Только подумать: вот я лежу в больнице, и вот рядом со мной лежит человек. Но этот человек — не просто человек, а поэт, стихи которого печатаются! Я долго не мог прийти в себя от этого чуда. У меня даже повысилась температура.

На следующее утро я робко попросил Иоанна Манящего прочесть мне какие-нибудь стихи. Он согласился и сказал, что прочтет свое новое, нигде не опубликованное произведение, которое называется «Орангутанг». И он тихо, но выразительно прочел мне это стихотворение. Оно было довольно длинное, и я запомнил только начало: «Орангутанг с улыбкой квелой шагал по рытвинам судьбы, и самолюбия уколы его вздымали на дыбы. Бледнели вдруг его ланиты, кричал он недругам: «Уйди!» — и, словно тонны динамита, взрывался гнев в его груди».

Далее описывался тропический лес, в котором почему-то стояли киоски с пивом, зернистой икрой и разными промтоварами, торговали в этих киосках прекрасные девушки, но к ним (к киоскам и девушкам) нельзя было подступиться из-за всяких лесных зверей. Затем очень сильно и подробно было изложено избиение орангутангом «очкастых кобр, мартышек мелких, завистливых болотных псов». Здесь употреблялись разные сильные слова в духе дяди Бобы.

Мне стихотворение понравилось, и я честно сказал об этом Иоанну Манящему, но добавил, что мне не все здесь понятно.

— Это тебя твой дядя Боба испортил своими примитивными виршами, — ответил Манящий. — В моем стихотворении многое условно, но если вникнешь в суть моей образной системы, то все поймешь. Орангутанг — это я. Тропический лес — это жизнь. Киоски и девушки — это блага жизни.

Далее он пояснил, что под очкастыми кобрами можно угадать критиков, под мартышками мелкими — читателей, не понимающих хороших стихов, а завистливые болотные псы — это некоторые поэты, они мешают ему творчески расти.

— А у вас из напечатанного ничего с собой нет? — робко спросил я.

— Кое-что есть, — ответил Иоанн Манящий. — Правда, пока это стихотворение напечатано только на машинке, но, возможно, оно будет опубликовано и в широкой печати.

И он подал мне листок бумаги, на котором действительно было напечатано стихотворение. Далее Манящий пояснил мне, что он работает техническим штатным сотрудником в одной заводской многотиражке и его там собираются печатать. А напечататься нелегко. Дело в том, что у завода специфический профиль — там изготовляют фаянсовые умывальники, писсуары и унитазы. Поэтому в стихах приходится избегать точного наименования продукции.

Выслушав это предисловие, я своими глазами прочел стихотворение, которое называлось «Мой санфаянс»: «О фаянс, белизной ослепляющий взор, на тебя я с волненьем гляжу! За тебя я с улыбкой пойду на костер, о тебе свои песни сложу! Пусть другие впадают в лирический транс, наблюдая сверкание льдин, — я же знаю одно: санитарный фаянс человечеству необходим!»

Читая стихотворение, я с восхищением глядел то на лист бумаги, то на Манящего. Впервые в жизни я видел одновременно и поэта, и его напечатанное (пусть пока на машинке) произведение.

— Ну как, впечатляет? — спросил Манящий.

— Очень здорово! — ответил я.

— У тебя есть вкус, — одобрительно сказал он. — Твой дядя Боба, значит, еще не совсем тебя угробил. Но ты не воображай, что нам, поэтам, легко живется, — закончил Манящий. — Трижды подумай, прежде чем встревать в это дело.

Меня часто навещали. Приходила тетя Аня, приходил Толька. Приходила и Маргарита — она начала поправляться раньше меня. Она входила в палату в больничном сером халатике, степенно садилась на табурет возле моей койки и рассказывала новости. Ее уже выпускают гулять в сад при больнице. Там всегда бегает пес, по кличке Хитер. Это уборщица о нем все говорила: «Такой проходимец, такой хитер!» — вот его так и прозвали. А Колька уже перестал молчать, его месячный зарок кончился. Скоро он должен навестить нас, он придет уже говорящим. Интересно, правда?

Потом Маргарита делала серьезные глаза и спрашивала:

— А тебе все-таки страшно было тогда, а?

— Не совсем страшно, но частично страшно, — отвечал я. — Мы ведь и в самом деле могли утонуть.

Я не любил вспоминать об этой отмели. Лежа на койке, я мог думать о чем угодно, но как только мои мысли доходили до аварии, памятью моей овладевала какая-то лень, и я направлял мысли на что-нибудь другое, и мысли очень охотно повиновались мне.

Маргарита некоторое время сидела молча, потом говорила: «Ну, поправляйся скорее» — и уходила с довольным видом, будто выполнила какое-то задание.

— Хорошая девочка, — говорил вслед ей Иоанн Манящий. — Умная девочка, сразу видно.

— Хорошая, — соглашался я. — А вы бы видели, как она левой рукой пишет! Ведь она владеет зеркальным письмом!

Но странно — когда Маргарита уходила, я почти не вспоминал о ней. Мне теперь казалось, что мы знаем друг друга давным-давно, что мы старые друзья, которые даже слегка поднадоели друг другу. Все то тайное, непонятное, еле ощутимое, что началось между нами в ее доме и продолжалось в зоосаде и в заливе, словно оборвалось на песчаной отмели и навсегда отлетело с приходом буксира. И ближе всего мы были друг другу тогда, когда рядом плыли к мели, не зная, что будет дальше. А потом мы стали просто друзьями.

Одно меня удивляло — почему не навещает меня Шерлохомец. Конечно, он занят своими делами, но не такой уж он дрянной парень, чтобы не навестить товарища. В чем же дело?

Зато совсем нежданно-негаданно ко мне заявилась Лиза. Она принесла мне яблок. Свое посещение она объяснила так:

— Хоть голова у тебя мякиной набита, а все-таки ты человеческое существо. Вот я и принесла тебе яблок. И нечего на меня глаза пялить. Если б ты утонул, то мир только бы выиграл от этого, но раз ты не утонул, то тебя надо навещать.

— А почему Шерлохомец не заходит? — спросил я.

— Тетя Аня не велела мне говорить тебе о нем, — ответила Лиза. — Она думает, что тебя это взволнует и повысится температура. Тетя Аня плохо знает тебя — ты бесчувственный, тебя ничем не прошибешь. Так вот знай, что Шерлохомца могут отдать под суд. Его могут даже посадить. Вот какой этот Шерлохомец!

И она рассказала, что Шерлохомец, чтобы глубже вникнуть в психологию преступника, сговорился с Васей Нашатырем, и ночью они ограбили цветочный магазин на Среднем. Нашатырь взял в кассе деньги, а Шерлохомец забрал букет хризантем и похоронный венок и принес свою добычу домой. И сыщицкая собака привела агента угрозыска к нам на квартиру. И главное, Шерлохомец не хочет выдавать этого Нашатыря, всю вину он взваливает на себя. Он теперь вошел во вкус, ему очень хочется попасть в тюрьму, чтобы изучить весь путь преступника.

Но вот Лиза, бывшая змея, ушла. От нее в палате остался слабый, горьковатый запах духов. Только подумать: еще недавно она утверждала, что духи — это мелкобуржуазный дурман, темный пережиток проклятого прошлого!

— Везет тебе, — задумчиво сказал после ее ухода Иоанн Манящий, — пресимпатичные девчонки к тебе ходят. И еще какими-то хорошими духами душатся!

— Девчонки как девчонки, — ответил я. — А духи она у своей мамаши сперла. Нет, слишком много испытал я от этой, как вы говорите, пресимпатичной девчонки! Ну и подумаешь — пришла! Пришла просто так, вот и все.

— Женщина ничего не делает просто так, если даже ей шестнадцать лет, — назидательно сказал Манящий. — Это мы, мужчины, простотаки.

Я притворялся сам перед собой, что мне все равно, приходила Лиза или нет. Но на самом-то деле ее посещение меня обрадовало. Я вдруг увидел ее такой, какою она никогда не была. А быть может, наоборот, — такою, какой она всегда была на самом деле. Да и вообще после аварии, после отмели, после болезни я почувствовал, что теперь все вокруг другое и сам я — другой. Не то чтобы совсем взрослый и совсем умный — но другой. И все люди — другие. Не то чтобы они стали лучше или хуже, а просто они не те, что были. И Лиза стала другой, и эта другая Лиза — какая-то необыкновенная, непохожая на всех остальных.

Вскоре выписался Иоанн Манящий. Он оставил мне свой адрес, и потом я часто бывал у него. Но это уже другая часть моей жизни, и о ней я расскажу когда-нибудь потом. А пока что я выздоравливал, и мне уже разрешили ходить по палате. Палата теперь опустела — вернее, я стал ее единственным обитателем. Очень уж хорошая и ясная погода установилась после того штормового дня, и никто в городе не хотел болеть.

Однажды ранним вечером я сидел у открытого окна и смотрел в больничный сад. Оттуда тянуло запахом осенней листвы, и мне казалось, что здесь, в палате, этот запах смешивается с запахом тех духов, которыми надушилась Лиза, когда приходила навестить меня. Хоть я и знал, что это мне только кажется, но я не противился этому, мне нравилось так думать. Мне было грустно — не тоскливо, а именно грустно, как бывает перед отъездом или отплытием куда-то далеко-далеко. Мне очень захотелось написать об этом: о том, что мне грустно, что падают листья, и о том, что я все-таки счастлив и мне легко дышится этим осенним вечером, а впереди еще много хорошего, много неизвестного.

Где-то там, за стенами, начиналось море, а кругом был город, тоже большой, как море. Этот город был моим другом номер один.

Это был гигантский друг. Казалось, что он всегда будет защищать меня, сам не нуждаясь в защите. Так мне тогда казалось. Я ведь не знал, что ждет нас впереди, не знал, что будет война и блокада и что мне придется защищать своего друга номер один. Но об этом — в другой раз. А сейчас я сидел у открытого окна, и мне так легко дышалось, и было грустно и радостно, как перед отплытием.

Я сбегал в дежурку, выпросил у сестрички какие-то бланки и стал писать на их обратной стороне. То, о чем я писал, казалось бы, не имело отношения к тому, что вот я сижу у открытого окна, что в окно тянет запахом осенних листьев, что мне грустно, но не тоскливо, — и в то же время стихотворение имело какое-то тайное отношение ко всему этому. Я писал о том, что стоит в гавани большой корабль «Бурун», который должен погибнуть в море, — но никто не знает об этом. Все готово к отплытию, вся команда в сборе, нет только одного матроса. «Где он, этот парень?» — спрашивает капитан боцмана. «У него, верно, опять какая-нибудь неудача, — отвечает боцман. — Это же наш Неудачник». — «Черт с ним, — говорит капитан, — подождем еще десять минут». В последнее мгновение, когда уже убирают сходни, на борт прыгает Неудачник. «Опять мне не повезло на берегу, — говорит Неудачник. — Я там споткнулся о пробку». И вот корабль уходит в море, и потому, что он опоздал на десять минут из-за Неудачника, он минует плавучую мину, на которой обязательно подорвался бы, выйди он вовремя. Но никто не знает об этом.

Никто об этом не знает, кроме меня.

1962–1964

ОБЛАКА НАД ДОРОГОЙ (Повесть)

Последняя улица

Моя мать умерла, когда мне шел десятый год. Вскоре меня взяла на попечение дальняя родственница, жившая в том же Старо-Никольске и называвшая себя моей теткой. Хоть это и не вполне соответствует истине, но впредь в своем повествовании я тоже буду именовать ее так.

И вот поселился я в теткином доме на Последней улице. Как можно догадаться по названию, улица эта находилась на самом краю городка.

Дома здесь стояли деревянные, вместо панелей были деревянные же мостки, приятно пружинившие при ходьбе. Очень много было заборов, пожалуй, больше, чем домов; эти длинные, глухие заборы из некрашеных, серых от времени досок казались мне тогда очень высокими.

Одним своим концом Последняя упиралась в поселок при фанерной фабрике и, как коридор, проложенный среди пустырей и огородов, соединяла город с хибарками поселка, но в то же время не принадлежала ни поселку, ни городку. Может быть, из-за этого, может быть, по каким-либо другим причинам, непонятным для меня тогда, но селились в те годы на этой улице всякие мелкие нэпманы, кустари, люди неизвестных профессий, а то и просто бывшие люди.

По утрам, когда издали доносился гудок, в редких окнах зажигались здесь огни, редко скрипели двери и калитки; почти не слышно было торопливых деловых шагов по шатким дощатым тротуарам; только собаки с ленивой, скучной злобой лаяли за старыми серыми заборами да утренний ветер шумел, шумел в садах, раскачивая ветви с черными вороньими гнездами.

Жизнь на улице начиналась позже, когда ученики отправлялись в школу.

Колька Мотовилов, мой всегдашний попутчик, проходя мимо моего окна, бросал через палисадник снежок в стекло — или кусочек земли, если дело было весной, — и я сразу же выходил из дому.

— Ужасно спать хочется, — начинал я разговор, — совсем не выспался.

— Мне тоже ужасно спать хочется, еле встал, — говорил Колька. — Вымыться опять не успел, еле-еле чаю попить времени хватило. Мать грозится: «Будешь в школу опаздывать — в детский дом отдам».

— Ну, она у тебя добрая, никуда не отдаст, — утешал я Кольку. — А вот меня тетка может отдать. Только ей наплевать, опаздываю я или нет.

— Всё дерется?

— Вчера опять дралась. Говорит: «Зачем пальто по шву разорвал? Игорек бы так не разорвал, а ты рвешь».

— Ты про нее в школе бы заявил, а?

— Нет, она узнает, так мне еще хуже будет. Я от нее убегу когда-нибудь насовсем.

— Слабо тебе убежать. Лешка Горелкин в Крым убегал, так его живо поймали. Отец его еще взял да выпорол, и спрашивает: «Тебе, Леша, не жарко?» Тот говорит: «Жарко». А отец сказал: «Вот это и есть Крым».

— Лешка плохо убегал, а я по-настоящему убегу.

И мы переводили разговор на что-нибудь другое.

Иногда нас обгоняла Валя Барсукова. Она училась в той же школе, только классом старше. Легкой, торопливой походкой, чуть помахивая в такт шагам желтым маленьким портфелем, она шла по другой стороне улицы, не обращая внимания на нас, мальчишек. Туфли у нее были совсем как у взрослой, только на низеньких каблучках. Вся она была аккуратная, свежая — уж она-то, наверно, мылась каждое утро.

— Большую из себя воображает, — бросал вслед ей Колька. — Стучит сапогами, думает, что очень умная.

— Да брось ты, чего она тебе сделала, — примиряюще говорил я.

— Ничего не сделала, а не люблю, когда важностистолько. Знаешь, кто она? Она кисельная барышня, вот кто! — уничтожающе заканчивал мой приятель.

— Ты всех девчонок так называешь, — возражал я.

— А ты-то чего заступаешься? — Колька делал удивленное лицо и испытующе смотрел на меня, будто подозревал в чем-то.

— Да я просто так, мне-то что... — смущенно отвечал я.

Так мы с приятелем доходили до школы — минута в минуту, а то и на несколько минут позже.

В школе мне было хорошо — лучше, чем дома, и, должно быть, поэтому учился я с охотой и довольно сносно. Хорошо было и после школы, на улице, но зимой на улице долго не пробудешь, волей-неволей приходилось возвращаться домой.

— Ну, пришел, пожаловал! — говорила мне тетка. — Садись, жри! — И она наливала мне полухолодного супа в жестяную латку. Подогревать для меня обед она считала лишней роскошью. А жила тетка не бедно, была владелицей этого дома, держала жильцов, и всяких припасов и вещей у нее было много.

Меня она не любила, но не так, как не любят человека, а как не любят какую-нибудь ненужную вещь, занимающую лишнее место в комнате, — вещь, которую все-таки нельзя выбросить. Меня никак нельзя было выбросить: за отца, погибшего в гражданскую войну, я ежемесячно получал пособие, — вернее, получала его тетка, как опекунша.

В самом начале, когда я поселился у тетки, она относилась ко мне лучше, потому что забрала себе все вещи, оставшиеся от матери. Но вскоре она уже так привыкла к этим вещам, что считала их своими, а я ей только мозолил глаза.

Когда-то у тетки был муж, был сын. Но муж ее бросил, сын умер тринадцати лет. Наверно, она его очень любила, и теперь ей было обидно, что вот родной сын ее умер, а я, чужой мальчишка, живу — и ничего мне не делается.

Из скупости она не покупала мне одежды — одевала в то, что осталось от ее Игоря. Одежда была не по росту мне и потраченная молью; она рвалась на мне, и тетка за это меня наказывала.

На столе в гостиной стояла у нее карточка мальчика в матросской курточке, в бескозырке, на которой было написано «Дельфинъ».

При всяком удобном случае она сравнивала меня со своим умершим сыном — и это тоже служило поводом для затрещин.

— Вот ты сапожищами топаешь, как мужик, а Игорек-то никогда не топал, тихо ходил. А ну, подойди сюда, злыдень!

Или:

— Не торопись чай-то лакать, жаден до чужого! Вот Игорек, бывало, чай пил аккуратно, с аппетитом, смотреть на него было одно удовольствие.

Нехорошо думать плохое о мертвых, но день за днем передо мной возникал примерный облик этого Игорька, пай-мальчика и уж наверно — труса. И мне иногда хотелось, чтобы он был живым, этот Игорек, я полжизни своей готов был отдать, чтобы воскресить его, — как бы я отлупил его тогда!

Летом целыми днями околачивался я во дворе соседнего дома.

Странный это был дом! Среди местных жителей он именовался богородицыным домом, потому что когда-то занят был сектантами под молельню. Поклонялись эти сектанты богородице, но не той, что на иконах, а живой женщине, которая жила прежде при молельне.

Но ни «богородицы», ни ее поклонников здесь давно уже не водилось.

Это был единственный дом на Последней улице, вокруг которого не было забора (забор жильцы растаскали на дрова), и поэтому двор его был открыт для всех ребят улицы и служил местом игрищ и драк.

Здесь любили мы играть в «красных и белых», — борьба шла за вершину ледника, который, как курган, возвышался среди двора. «Красные» почти всегда били «белых», потому что те стеснялись своего временного наименования и сражались без наступательного порыва. В глубине ледника, где давно ничего не хранилось, скрывалась наша пещера. В ней хорошо было рассказывать разные страшные истории; некоторые здесь тайком курили.

Какие странные люди обитали в богородицыном доме! Вероятно, потому, что дом давно был бесхозным, в него въехали те, которых вряд ли впустили бы в другие дома и которые вряд ли ужились бы в других домах, будь они туда пущены.

Жил там фотограф-художник Леопольд Барсуков. В центре городка была у него фотография, где он фотографировал на полотно. Здесь он сушил на крыше желтоватые куски материи, пропитанные какими-то химикалиями, и эти куски материи, словно флаги бедствия, развевались над домом. Фотограф-художник был тощий мужчина, очень добродушный и веселый, но иногда на него находил запой, и в такие дни он становился угрюмым и мрачным, придирался ко всем, плакался, что его не понимают.

— Особенно любят сниматься эти нэпачи, — говорил он, нетвердо стоя среди богородицына двора, — иной из них рожу наел — решетом не накроешь, а в фотографию тащится да еще обижается — плохо вышел. Один вот такой ходил ко мне через день, и каждый раз одеколоном перед съемкой душился. Я ему сказал: зря на одеколон тратитесь, на карточке запах не выйдет, — так он рассердился. Я снимаю его — и то не сержусь, терплю, а ведь я художником был, учтите!

Когда-то, еще до революции, он учился в Академии художеств, подавал надежды, но лень все съела. Был талант — и пропал. Есть несчастные матери, которые во сне наваливаются на младенца и душат его. Так и он — заспал свой талант и в одно горькое утро проснулся и понял, что ушло его время, а жить все равно нужно. И тогда он переменил имя Андрей на Леопольд — для вывески — и стал фотографом.

Когда он начинал плакать и бить себя в грудь, приходила его дочь, Валя, и уводила домой. В Вале было столько спокойного достоинства, что никто не смеялся в такие минуты, никто не подшучивал ни над Барсуковым, ни над нею.

В одной из комнат нижнего этажа жил безвредный сумасшедший — дядя Коля. Про него говорили, что когда-то это был очень способный и даже ученый человек, но потом он неудачно полюбил одну знаменитую артистку — вот и сошел с ума.

Ходил дядя Коля в обносках, спал в раскрытом большом сундуке, почти доверху заполненном книгами. Все стены его комнаты были покрыты таинственными значками — это был шифр, которым он записывал свои мысли. Летом иногда он собирал нас, ребят, и, сидя на подоконнике, читал нам байроновского «Сарданапала» в своей переделке. Впоследствии, когда я прочел подлинного «Сарданапала», я с удивлением узнал, что этот исторический герой вовсе не занимался высшей математикой, в крестовых походах не участвовал и на Варе Паниной, цыганской певице, женат не был.

О дяде Коле местные жители отзывались хорошо:

— Конечно, сумасшедший, но культурный сумасшедший!

Иногда ему поручали всякие мелкие дела: он ходил в поселок за керосином, водил коз на луга. За это его подкармливали. Честен он был безукоризненно. Порой на него нападала любовь к чистоте, и тогда он по утрам до пояса мылся во дворе холодной водой; при этом на груди у него была видна синяя татуировка — надпись: «Тело свое завещаю науке».

Арендатором богородицына дома считался некий Португалов, не то бывший аптекарь, не то бывший архитектор, — толком никто не знал. Он был высокий, худощавый, с черной бородкой клинышком, как у жюльверновских героев. На правах хозяина, он часто расхаживал по дому в кальсонах и в черном, наглухо застегнутом пиджаке. Если в дом входил кто-нибудь посторонний, Португалов говорил снисходительно-извиняющимся тоном: «Извините, я, кажется, в неглиже».

Когда мы играли в футбол перед его окнами, мяч иногда ударялся в окно. Стекол он разбить не мог — это был самодельный тряпичный мяч. Но Португалов выбегал на веранду с поднятыми руками и, размахивая ими над головой, кричал нам: «Это холуйство! Вы бьете мои стекла! Это холуйство!»

Мы его между собой звали капитаном Немо.

Милая Валя

И только один человек в этом странном доме был простой, обыкновенный — это Валя Барсукова, дочь фотографа-художника. Но она-то и казалась мне самой непростой, самой необыкновенной.

Будь я художником, я нарисовал бы по памяти ее портрет. На этом портрете она сидела бы на шатких перилах веранды и смотрела бы вдаль. Только такой я ее и помню теперь.

Заметили ли вы, что после разлуки с человеком любимым или с человеком, которого вы часто видели, вам бывает трудно первые дни вспомнить его лицо? Вы помните весь его облик, но не представляете его зрительно, и лицо расплывается в вашей памяти, как будто его в тысяче разных выражений сняли на тысячу негативов и все эти негативы наложили на одну пластинку и проявили, — все смешалось. И лишь потом, со временем, в памяти отстаивается какой-то один образ — неповторимый поворот головы, улыбка.

И все чище и светлее становится этот образ с годами.

У Вали было много подруг. Они приходили к ней, болтали, о чем-то секретничали, как это обычно делают девчонки. Из ее окна часто был слышен смех, визг.

Однажды она уронила с подоконника зеркальце; оно не разбилось, потому что упало в траву. Мы, мальчишки, подняли его и не знали, что с ним делать, — это был предмет как бы с иной планеты. Смотреться в него и стыдно, и неинтересно, разбить его — девчонки взрослым нажалуются. Кончилось тем, что решили вернуть зеркальце по принадлежности.

— Ладно, я уж отнесу, — лицемерно-самопожертвенным тоном сказал я ребятам и по скрипучей лестнице медленно поднялся во второй этаж богородицына дома.

Толкнув дверь, я вошел в комнату, где жила Валя.

— Вот, вы уронили, нате, — насупившись от смущения, сказал я ей.

— Спасибо, мальчик.

Она спокойно взяла зеркальце и посмотрелась в него, словно проверяя его сохранность. Две ее подруги, сидевшие на диване, уставились на меня так, будто я очень смешной, но они не смеются только из вежливости.

Я успел оглядеть комнату. В углу высилась железная печь — большая, черная, круглая, как паровоз, вставший на дыбы. В комнате было много веселых вещей. На столе стояла большая лампа в виде китаянки, в руке китаянка держала розовый зонтик, служивший абажуром. Над диваном висел плакат, где были изображены две клячи, запряженные в телегу. На телеге лежали всякие товары, часть товаров валялась вдали на дороге, видно, возница растерял их. Сам возница был желтый несимпатичный человек с ехидными зелеными глазами и в лазоревой кепке, на козырьке которой было написано: «Плохой кооператор». На лбу одной лошади было написано «Усушка», на лбу другой — «Утруска». Под копытами был напечатан стишок, который я сразу запомнил:

Действительно, сбоку в овале было нарисовано крыльцо кооператива; на крыльце стоял красный мужчина с широкой, счастливой улыбкой и фиолетовыми глазами; ему благодарно жал руку голубой бородатый крестьянин.

Очевидно, я дольше, чем надо, находился в комнате, потому что одна из Валиных подруг вдруг фыркнула, за ней другая, — и я поспешно вышел из комнаты и побежал вниз по лестнице. За спиной я услышал уже несдерживаемый смех. Смеялись все трое.

Валя была обыкновенная, простая девочка. Но только такая ли уж простая?

Летом, под вечер, когда на дворе богородицына дома становилось тихо, безлюдно, любила она одна сидеть на шатких перилах веранды, глядя куда-то вдаль. Впереди был огород, за ним болотистое кочковатое поле с круглым прудом, в котором нельзя было купаться, — пруд служил свалкой. Дальше, за полем, за прудом, за низкой волнистой стеной кустарника разливался закат, розоватый и неуютный. «И куда она смотрит?» — думал я, украдкой глядя на Валю из окна теткиного дома. Мне хотелось пойти к ней на веранду, сесть рядом и смотреть вдаль и видеть то, что видит она.

Но я был робок, застенчив с девчонками, да и какими глазами она посмотрит на меня, если я подойду к ней? Зачем это делать?..

Мне становилось грустно, и я шел к своему приятелю, все к тому же Кольке Мотовилову. Жил он через три дома от меня. В прихожей Колькиного дома были сложены дрова и какие-то бочки, а на стенке торчали ветвистые оленьи рога, прибитые в стародавние времена для того, чтобы вешать шапки. Но шапок на рогах не висело — рога служили насестом: по вечерам на них всегда сидели четыре рябые курицы, а на самом верхнем отростке восседал рыжий петух; по утрам он кричал на весь дом.

Кольку я неизменно заставал в чердачной каморке. Он сидел там и читал что-нибудь вроде «Пещеры Лейхтвейса» или Ната Пинкертона в выпусках — такие книги мы доставали у Португалова.

— Читал, как он Генриетту спас? — первым делом обращался ко мне Колька.

— Нет, я до этого выпуска еще не дошел, я только «Таинственное убийство под куполом цирка» прочел, — сознавался я.

— Ну, это что! Это я давно читал, ничего особенного, — презрительно говорил Колька, — под куполом всякий может. А вот это книжка так книжка!

И он показывал мне ядовито-желтую обложку, где был изображен красивый мужчина на коне и написано: «Дон Рамильо — благородный бандит. Выпуск 15».

— А как он ее спас? — любопытствовал я.

В ответ Колька начинал читать:

— «Нет! Я не дам погибнуть тебе, прекрасная Генриетта!» — воскликнул дон Рамильо и кинулся к горящей гациенде. В толпе мятежников-пеонов послышались трусливые крики ужаса: презренные приспешники коварного злодея метиса Хуареца знали, что восьмизарядный кольт благородного бандита дона Рамильо не знает промаха...

Дочитав выпуск до конца, мы некоторое время сидели ошеломленные, подавленные. Нет, пожалуй, не стать нам никогда такими, как дон Рамильо. «Положим, у меня храбрости хватит, — думал я про себя. — Но зачем она здесь?.. Где здесь гациенда, где пеоны-мятежники?»

— Здорово он этого Хуареца-то кокнул, — начинал Колька. — Так и надо!

— И я бы так сделал, — говорил я. — Колька, а кто эти пеоны?

— Там вначале написано, что они сахарный тростник собирают; вроде как рабочие.

— А из-за чего они взбунтовались? — спрашивал я.

— Этого не написано. Ну взбунтовались и взбунтовались...

— А может, им плохо очень было, так они из-за этого? Вот у нас до революции рабочим плохо было, все и взбунтовались против буржуев.

— Так что же, по-твоему, дон Рамильо вместе с буржуями был? — возмущенно говорил Колька.

Получалось очень странно: такой благородный бандит — и помогает буржуям. Мы начинали строить догадки, но ни к какому выводу не приходили. В зарубежных делах мы с приятелем разбирались плохо. С одной стороны, мы знали, что там царят капиталисты, а бедным людям живется тяжело, с другой стороны, нам случалось читать приключенческие книги и смотреть иностранные фильмы, герои которых носились на автомобилях по гладким дорогам, мчались в экспрессах, выкидывали разные веселые трюки в тавернах — одним словом, жили неплохо. Если эти герои и были бедны, то к концу фильма они становились богатыми.

Без названия

— Идем радио послушаем, — предлагал иногда Колька.

И мы шли к Мериносихе.

Вдова Мериносова жила в том же доме, где и мой друг. У нее было радио. Детекторный радиоприемник сделал ее сын, электротехник. Хороший простой человек, он работал на фанерной фабрике и почти никогда не бывал дома. Встречала нас всегда сама Мериносиха.

В ней поражало невероятно длинное, какое-то сплюснутое лицо; у обыкновенных людей такие лица бывают только тогда, когда смотришь на них сквозь стеклянный сучок. Есть такие стекла, отлитые плохо, они искажают наблюдаемый сквозь них предмет. Так вот, физиономия Мериносихи была искажена в длину, и, глядя на нее, невольно хотелось разбить какое-то несуществующее стекло и увидеть ее наконец по-настоящему.

Но не в лице дело. Это была скверная женщина, сплетница. Она никого и ничего не любила, в том числе и Советскую власть. Но и Советскую власть она не любила мелко, копеечно, как завистливые люди не любят какого-нибудь удачливого дальнего родственника или богатого соседа, — ненавидеть она не могла, для ненависти уже нужно иметь какое-то подобие души. Едва мы включали приемник, настраивали на кристалл, едва надевали наушники, как она начинала мешать нам своими сплетнями.

Мы уже знали, что на свете есть немало плохих людей. Взять хотя бы Наполеона, который погубил много народу, или батьку Махно, или того же Ваську Копченого, хулигана с соседней улицы, — все это были вовсе не ангелы. Но это были враги так уж враги: делали они свои вредные дела с шумом, с треском, пощады никому не давали, — зато и их не щадили. А этой Мериносихе ничего нельзя было сделать — что с нее возьмешь? От нее исходил какой-то тихий, скучный вред.

Однажды Колька с моей помощью прибил к ее двери дощечку с надписью: «Просьба не выражаться»; почему-то это нам показалось верхом остроумия. Но потом к Колькиному отцу пришел объясняться сын Мериносихи и просил больше не делать таких вещей.

А надо сказать, что отец Кольки работал в артели «Трудовик-эмальер», где изготовлялись эмалированные таблички с различными надписями. При всяком удобном случае Колька ходил к отцу на работу и выпрашивал там эти таблички, а то и таскал их незаметно. Он их прибивал в доме всюду, где мог, хоть отец и наказывал его за это.

Зато в Колькиной чердачной комнатушке, куда никто не ходил, висело много таких надписей. Над изголовьем своей постели Колька прибил их целых три: «Приемный покой», «Кабинет красного директора» и «Считайте сдачу, не отходя от кассы».

А над лазом на голубятню, на серой поперечной балке белела дощечка с надписью: «Цены без запроса». Голубей на этой голубятне давно не было, но мы любили днем забираться сюда на площадку; небо отсюда казалось совсем близким, оно было глубокое и синее, и какая-то странная, приятная тишина, совсем не однообразная и не скучная, царила здесь. Отсюда видно было поле с круглым прудом, в котором никто не купался, видно было и то, чего нельзя было увидеть снизу, — невысокое полотно железной дороги и тихие, неслышные, далекие поезда, идущие по насыпи.

И когда я глядел в эту сторону, я всегда думал о Вале, и мне казалось, что снизу, с веранды, ей все-таки все виднее, чем мне отсюда, и когда вечерами она так задумчиво смотрит вдаль, ей видна и железная дорога, и то, что за железной дорогой, и дальние леса, которые не разглядеть мне.

Впрочем, я знал, что это не так, но мне нравилось думать о ней именно это и верить, что все так и есть, как я думаю.

С тех пор как я заметил Валю, моя жизнь в чем-то очень переменилась к лучшему, только я не знал, в чем. Ведь все было как было, все оставалось на своих местах. Но я стал видеть то, чего не замечал раньше, и мир становился для меня все шире.

Вот настала веселая, многоснежная зима. Теперь из школы мы с Колькой возвращались домой через парк, хоть для этого и надо было давать большого крюка. По дороге мы толкали один другого в сугробы, боролись, возились и домой возвращались потные, растрепанные. Сумок у нас не водилось; наши тетради, свернутые в трубки и засунутые в карманы, намокали так, что их потом приходилось сушить у печки. Однажды мой приятель из-за чего-то задержался в школе, и я пошел домой через парк один. Вначале мне скучно было шагать одному, но чем дальше я шел, тем интереснее становилось идти.

В парке стояла мягкая, пуховая тишина; была та легкая предвесенняя оттепель, когда снег еще не тает, но становится сырее, податливее и уже по-другому скрипит под ногами. В синеватом тумане высились стволы деревьев, неподвижные и тоже слегка синеватые. Вот зябко закричала большая ворона, сорвалась с верхушки дерева, полетела куда-то, — и было слышно, как воздух шуршит под ее крыльями. А у поворота аллеи стояла скамья, и снег лежал на ней таким толстым и ровным слоем, что скамья походила на диван в белом чехле.

Я свернул в боковую аллейку и побрел, сам не зная куда. «Почему это все так хорошо, так красиво и интересно? — подумал я. — Почему так хорошо?»

Теперь, когда я видел что-нибудь красивое или совершал какой-нибудь хороший поступок (что, впрочем, случалось весьма редко), мне хотелось, чтобы Валя была здесь же, рядом. А если я видел что-нибудь плохое, скучное или сам поступал плохо и знал, что поступаю плохо, мне было стыдно перед Валей, хоть она ничего и не знала об этом, да и вообще не обращала на меня внимания — ведь она была старше меня.

Черный колокол

Пасха в том году была поздняя, когда уже все зазеленело.

В пасхальные дни мы, ребята, забирались на колокольни и звонили до одури, до боли в ушах. Всю неделю над городом стоял нестройный, похожий на набат трезвон; голуби-дикари, перепуганные, стаями, как при большом пожаре, летали вокруг звонниц, не смея сесть на привычные карнизы.

Мне лучше всего помнится колокольня при Никольской церкви — она была самой высокой. С нее были видны окрестные деревни, речка, изогнутая вольно и легко, как рука отдыхающего человека, далекий железнодорожный мост блестел на ней, как стальной браслет; синяя продолговатая ладонь лесного озера виднелась в туманной размытой дали. А городок был весь открыт взору, — как цветная карта лежал он внизу. Видна была и Последняя улица: две серые, скучные линии домов и заборов.

На колокольне этой среди других колоколов был один особенный, знаменитый на весь городок. Все колокола как колокола, все с фигурами каких-то бородатых святых на бортиках, и во все можно звонить в пасхальные дни сколько угодно. Но этот один занимал целый ярус колокольни, был он без всяких украшений, был темен, огромен, звонарь с трудом раскачивал его язык при помощи веревок и досок; мощные, наискось идущие балки подпирали его верхушку, какие-то переборки, крепленные грубыми, коваными болтами, шли через весь ярус, но и они, казалось, гнулись, глухо стонали от несусветной тяжести черного колокола. А звон его был подавляюще гулок и в то же время глух, словно шел из-под земли: он проникал не только в уши, нет — он тяжело отдавался в груди, сдавливал дыхание. Было страшно стоять у трухлявых деревянных перил: казалось, звук толкает тебя; вот еще один размах языка, один удар по черному металлу — и этот гул припрет тебя к перилам, и они не удержат твоего тела, и ты упадешь вниз, в пропасть — туда, где тускло зеленеют деревья прицерковного сада.

Говорили, что отливал этот колокол знаменитый в старину колокольный мастер Никита Лобанов и что, когда готов был расплавленный металл, в яму с литьем свалился малолетний сын этого мастера. Еще говорили, что колокол сам звонит перед большой бедой. Впрочем, в это верили только старики да старухи.

По церковным праздникам к тетке приходили гости — жильцы дома и соседи. Поневоле приходилось и меня сажать за стол. Я пользовался случаем и ел напропалую, зная, что тетка не будет бить меня при посторонних. Так как все остальные дни питался я плохо, то после праздничного стола у меня обычно болел живот. Но хоть я и знал наперед, что живот будет болеть, однако все равно ел, не мог удержаться.

— В бога не верит, верно, в пионеры хочет, а куличи-то жрет за милую душу, — говорила тетка гостям, показывая на меня.

А я сидел за столом, худой, потный, — и мне было стыдно, что на меня все смотрят, но голод брал свое, и я продолжал есть под холодно-наблюдательными взглядами гостей.

— И, главное, никакой благодарности от него не вижу, — добавляла тетка. — Игорек-то, бывало, за каждый кусочек: «Спасибо, мамулечка», а этот — волком смотрит.

— Мягко вы его воспитываете, Александра Семеновна, мягко, — льстиво говорил Кургазов, теткин жилец, торговец-галантерейщик. — Жалеете сиротку, а эти сиротки, ох, много дел делают. Вот из таких-то и выходят всякие комиссары да фининспектора!

— Да уж сама знаю, что слишком балую мальчишку. Дело мое вдовье, нет мужчины в хозяйстве, чтобы строгость навел, — размягченно отвечала тетка, украдкой поглядывая на Кургазова.

— Говорят, Последнюю нашу сносить хотят, — переводил разговор на другую тему некий Монин, тоже теткин жилец, и я облегченно вздыхал, зная, что сейчас оставят меня в покое.

— Ну, это давно говорят, не будет этого! — возражала тетка.

— Как знать, — настаивал на своем Монин, — они фанерную фабрику расширять хотят, часть улицы и отхватят.

— Мало им места, что ли? — бросал кто-нибудь реплику.

— Места-то много, да наша улица у них что бельмо на глазу!

— Ну, пока улицу сносить начнут, может, еще и война начнется, — солидно вмешивался в разговор Солнцев, человек неизвестной профессии, но с деньгами. — Слыхали, англичане-то опять, грозятся!

— Нет дыма без огня! — с таинственным видом шептала Мериносиха, частая гостья тетки, и добавляла: — Я тоже от одной дамы слыхала, что война будет. «Дрова закупай», — говорит.

Со мной Мериносиха у тетки не разговаривала, она просто не обращала на меня внимания, а я и рад был этому.

Когда гости уходили, тетка подсчитывала, кто сколько съел, и жаловалась на жизнь.

Кургазов, остававшийся после ухода гостей, солидно поддакивал тетке:

— Да, жизнь нынче не та, что надо. Кругом утеснения. Вот мадам Змеюрковской солдата вселили. Живи да радуйся!

— Ой, да ведь и мне могут вселить! — с ужасом восклицала тетка.

— Вполне могут, — подтверждал Кургазов. И добавлял с тонким намеком: — Вполне могут, если ваше семейное положение как-нибудь не изменится.

Действительно, в двухэтажный дом Змеюрковской, что жила рядом с Колькой, недавно вселили по ордеру демобилизованного красноармейца.

Это был таинственный человек.

Занял он маленькую комнатушку окном во двор и немедленно приклеил хлебным мякишем к двери бумажку с косой карандашной надписью: «Осколкам буржуазии вход запрещен!»

На правой руке его не хватало двух пальцев, а однажды, когда он мылся до пояса во дворе перед умывальником, мы с Колькой увидели, что вся спина у него в решетке синеватых шрамов.

Ходил он в длинной, до пят, кавалерийской шинели, на голове носил буденновский шлем с суконной темно-синей кавалерийской звездой. Ни с кем на Последней улице он не сходился, ни с кем не дружил, но с нами, ребятами, был добр и ласков.

Однажды он привел нас с Колькой в свою комнатенку, велел сесть на сундучок, а сам отрезал два куска хлеба, намазал их патокой из жестяной банки и дал нам. Мы ели за обе щеки, а он сидел на табуретке и как-то жалостливо смотрел на нас.

Комната была пуста и гола, и только на стене висел карабин с маленькой серебряной дощечкой на прикладе, а под карабином, в венке из высохших васильков, — фотография женщины с девочкой на руках.

Первая новостройка

До революции в городке было три школы. После революции стало их четыре. Наша — Третья трудовая школа — временно помещалась в бывшем особняке купца Патрикеева, миллионера. Пожалуй, дом этот был самый богатый и вместительный из всех домов городка; недаром капитан Немо — Португалов — отозвался однажды о нем с большой похвалой:

— Художественная постройка, чистый экстра-супермодерн.

Особняк, как гласила мраморная дощечка на фасаде, «был возведен по личному проекту архитектора Зуммер-Кобельницкого». Что и говорить, зодчий не пожалел творческих сил! Дом был украшен башенками и балконами; имелся и фронтон, на котором были вылеплены две змеи и один орел; окна в первом этаже были готические, во втором — мавританские. Особняк был облицован желтым глазурованным кирпичом; по карнизу, на лиловых и зеленых изразцовых квадратиках, пестрели бурбонские лилии, геральдические щиты и саламандры. Над парадным входом в круглой нише сидела алебастровая сова, в глаза ей были ввинчены две электрические лампочки, впрочем не горевшие; возле дверей в стену были вделаны две изразцовые плиты с изображением крылатых ассирийских быков.

Дом — что греха таить — мне тогда нравился, и только мрачные крылатые быки меня несколько смущали. Бывало, если придешь вовремя, то у дверей всегда толпятся ребята и девчонки, и тут не до крылатых быков. Но если мы с Колькой опаздывали и подходили к дверям одни, быки смотрели на нас грозно и укоризненно. Однажды я спросил школьного сторожа, отчего у них крылья. «Символы», — кратко и многозначительно изрек тот, и я, разделив это непонятное слово на два, пришел к выводу, что мы имеем дело с особой породой волов. Но от этого легче не стало.

Здание не было рассчитано на школу, и, чтобы попасть в наш класс, мы должны были пройти через целую анфиладу других классов — через комнату, где занимался второй «Б», и через комнату «ашек», первоклассников. Опоздавших они всегда встречали свистом и насмешливым гвалтом. Занимались мы в комнате с потемневшим лепным потолком и огромной изразцовой печью. На изразцах опять-таки были изображены геральдические щиты и бурбонские лилии. Парты были и старые, дореволюционные — черные, изрезанные, и новые — белые, чистые до поры до времени; их сделали на субботнике в подарок школе рабочие фанерного завода. Нам с Колькой досталась старинная. На ней пестрело много чернильных пятен, а подняв крышку, можно было прочесть глубоко и старательно вырезанную мемориальную надпись: «Пачетный комчадал и третьегодник Н. Яковлев».

Иногда Колька толкал меня в бок локтем: «Давай в крестики-нолики играть». И мы приступали к этой нехитрой игре. Если у нас возникал спор, грозящий перейти в потасовку, к нам подходил учитель рисования, добрый старик Марихин, и, укоризненно качая головой, говорил: «Что за шум, дети, почему вы, дети, не рисуете куб?»

— Владимир Никифорович, мы же освобождены от рисования, мы неспособники, — с оттенком гордости отвечал Колька.

— Ах да, я и забыл, ведь вы оба неспособные... Но только, дети, ведите себя потише, не мешайте другим.

Теперь это может показаться странным, но в те дни в школе было самоуправление — ученический комитет, учком, куда входили ребята из второй ступени. И вот учкомом было вынесено постановление, что на второстепенные предметы являться должны все, чтобы не срывать уроков, но кто неспособен, тот может сидеть и не заниматься. А так как ни у кого на лбу не написано, на что он способен, то каждый ученик решал сам, есть ли у него призвание к тому или иному предмету или нет. Так появились неспособники. Но по основным предметам мы занимались серьезно, и только шуму было больше на уроках, чем в теперешней школе, да меньше было дисциплины. Грех ругать свою школу, грех плевать в реку, из которой когда-то пил. Пусть вода в этой реке была взбаламучена, пусть песок, еще не успевший осесть на дно, скрипел порой на зубах, но не было в той воде мути застойной, болотной, и взбаламучена она была от быстрого течения, от великого весеннего половодья. Здесь, в школе, мы учились родному языку, здесь мы впервые узнали, как огромна наша родина, здесь мы начали уважать труд и сами — еще робко и неумело — приобщились к общему труду.

Едва раздавался звонок на перемену, мы выбегали в тесное зальце (у купца здесь была гостиная) и начиналась возня, беготня, игра в «куча мала». Со стен, расписанных масляной краской, на нас глядели крылатые змеи и неизбежные саламандры. Кое-где были наклеены плакаты: большеротый капиталист в цилиндре сидел на пушке с денежным мешком в руках; красноармеец преследовал бегущего Врангеля; гигантский рабочий, стоя средь черных, зияющих разбитыми окнами корпусов, подымал молот, чтобы убить разруху.

Весной мы проводили перемены в саду, примыкавшему к школе. Мы сновали по аллейкам, играли в казаки-разбойники. Иногда я видел Валю — она любила играть в лапту с девчонками из своего класса. Исподтишка я глядел, как бежит она за мячиком — легко, плавно, вся в полете. Вот она вернулась за черту, поправляет волосы, о чем-то спорит с подругой, смеется... Какое ей дело до меня! А я смотрел на нее и думал: «Почему это так, почему она совсем особенная, а никто этого не замечает, только я? И сказать об этом никому нельзя, потому что это — тайна».

Впервые в жизни у меня была тайна. Правда, и прежде бывали тайны, но это были мелкие тайны, секреты на день, на два, а потом они уже становились неинтересными, испарялись сами собой. Раз я принес ужа из живого уголка, держал его в палисаднике в банке, но уж уполз — и тайна кончилась. Раз пробовал тайком курить вместе с Колькой, но потом нас тошнило. Колькин отец узнал и сказал: «Так вам, дуракам, и надо». После этого курить было неинтересно. Теперь же у меня была тайна, которой, казалось, не будет конца и краю, и главное, я и сам толком не мог объяснить себе, в чем она заключается. Словами это невозможно было рассказать даже самому себе.

— И ничего хорошего в этой лапте нет, — выпаливал Колька, незаметно подойдя ко мне. — Игра для дур! Давай лучше до Евдокии побежим — кто первый! Мы бежим по аллее, но я бегу вяло. Колька обгоняет меня. Вот мы останавливаемся у белой часовни, чтобы отдышаться. Нам стыдно признаться друг другу, что устали, и мы делаем вид, будто нам очень интересно читать надписи на стене. Между верующими было поверье: если написать свое желание на часовне блаженной Евдокии, желание исполнится. «Блаженная Евдокия, помоги в нужде...», «Блаженная Евдокия, не дай провалиться на экзамене и чтобы муж был интересный брюнет», — читали мы блеклые, полустертые непогодами строки. Но встречались и совсем недавние. «Блаженная Евдокия, помоги Леньке, чтобы бил беляков», — крупными и неумелыми буквами нацарапано было на стене; а рядом чьим-то мелким, таящимся почерком было осторожно выведено: «Уважаемая блаженная Евдокия, низвергни фининспектора Фингалова. По исполнении ставлю 2 (две) свечи по 1 р. 50 к. (один рубль пятьдесят копеек) в золотом исчислении».

Иногда мы бежали в другой конец сада, на пустырь. Там, на неровной, захламленной площадке, оставшейся после какого-то сгоревшего дома, шла игра в фантики и в орлянку. Здесь постоянно околачивался Гришка Зорин, исключенный из школы за хулиганство. Он промышлял тем, что давал читать выпуски «Пинкертона» и «Ник-Картера» напрокат — за булку или за папиросы. Забредали сюда и беспризорные. Взрослые же сюда никогда не заглядывали. Так было до последнего времени. Но в мае на пустырь начали свозить доски, кирпичи, бревна; стали рыть глубокий котлован.

Однажды во всей школе прервали уроки и сказали, чтоб мы отправлялись на общегородской митинг. Мы с Колькой на митинг пошли не сразу, сперва побродили по саду — искали птичьи гнезда в дуплах. Когда пришли на бывший пустырь, митинг уже шел к концу. Народу собралось много, было шумно и весело. На штабель досок взобрался высокий, чуть сутуловатый человек со шрамом на левой щеке. В руке он держал большой лист бумаги, свернутый в трубку. Он развернул бумагу:

— Смотрите, товарищи взрослые и дети, — вот будущая школа.

Все придвинулись ближе к нему. Мы с Колькой заработали локтями и вырвались вперед. На огромном листе грубой бумаги было изображено высокое, стройное здание с гербом РСФСР на строгом фронтоне. В стеклах больших его окон отражалась заря — заря будущего. Зеленые деревья склоняли перед ним ветви, белые облака плыли над ним. Фигурки ребят виднелись на гравийной дорожке — дети шли к открытым дверям школы. Улыбающаяся девушка — старшеклассница — в синем платье, очень похожая на Валю Барсукову, только постарше, взбегала по белым ступенькам.

Может быть, школа и не была такой красивой и уж, наверно, совсем не походила на те, которые у нас строят сегодня, а может быть, красивая она была только на чертеже, — но ее не убрать из памяти.

Наглядевшись вдоволь, мы с Колькой отошли в сторонку. Перед нами снова был пустырь, груды бута для фундамента, доски, кирпич. Мы заглянули в котлован. На дне его блестела вода, оттуда остро пахло землей, срезанными корнями. Какая-то женщина подошла к углу котлована, перекрестилась и бросила на дно монетку — «чтоб школа долго стояла, — пояснила она соседке, — мой Сенька тут учиться будет».

Вдруг заиграл вдали духовой оркестр, и мы с Колькой побежали. Навстречу нам, профильтрованные пространством, чуть приглушенные молодой весенней зеленью, плыли веселые и чистые звуки марша. Это комсомольцы городка шли на субботник — строить школу.

Сегодня, много лет спустя, я вспоминаю этот день, и мне становится ясным, какой это был большой день для Старо-Никольска. Городок был древний, но не было в нем красивых домов. Красивы были только церкви; некоторые из них были очень старые, с шатровыми колокольнями, с узкими окнами; даже не входя вовнутрь, можно было почувствовать, как толсты, древни и прочны их стены. А колокольни иных церквей, головокружительно высокие, вторгались прямо в небо. И хоть предназначались храмы для Бога, но строили их люди, и вид их вызывал в людях гордость за людей. В напряженной каменной мускулатуре сводов, в дерзком взлете колоколен, в самодовлеющем спокойствии куполов не было божественной кротости, не было смирения. Церкви были высоки и красивы, они господствовали над простором, а домишки городка веками толкались, путались у их каменных ног, старели, горели, перестраивались, но не становились ни выше, ни красивее. А теперь люди строили дом для людей и хотели, чтоб он был высок и красив.

Взрыв

Подошли летние каникулы, опять я целые дни проводил на дворе богородицына дома. В то лето на нас нашло увлечение пистолетами-самоделками.

Законодателем пистолетной моды был Митька Зубков; он доставал откуда-то самые лучшие медные трубки и умел вырезать к ним такие рукоятки, что пистолеты походили на настоящие. Он и мне подарил пистолетик, но денег на порох у меня не было. Вскоре и остальным пистолетовладельцам стрелять стало нечем: в охотничьем магазинчике вдруг перестали продавать порох несовершеннолетним. Тогда все ребята сложились, вручили деньги дяде Коле, культурному сумасшедшему, и послали его в магазин — он взрослый, ему отпустят. Однако он принес оттуда не порох, а деревянное чучело дикой утки, употребляемое охотниками для подманивания настоящих, живых уток.

Вечером мы, шестеро ребят, собрались на заброшенном огороде за богородицыным домом и долго думали-гадали, как добыть пороху. Наконец тот же Митька Зубков сказал, что порох есть в снарядах, а снаряды — на полигоне. Ведь не все снаряды разрываются. Он знает, он жил в деревне у дяди, в пяти километрах от полигона.

Решили ехать с ночевкой.

Мне отпроситься из дому ничего не стоило. Тетка просто сказала: «Хоть на неделю убирайся, глаз мне мозолить не будешь». Но Кольке и остальным ребятам добыть разрешение было труднее. И уж, конечно, никто не говорил своим родным, куда и зачем едет. Все сообща врали, что это организованная школой экскурсия на лесное озеро, что едут под надзором педагогов и что бояться за них нечего.

Ранним утром пошли мы на станцию. Вначале было нас пять человек: Митька Зубков, мы с Колькой, еще один Колька, по кличке Рыжий, и Женька Пельчак. Уже у самой станции нагнал нас шестой участник похода — Скиля. Когда-то, еще в первом классе, он был очень тощий и его дразнили: «Скилет — семь лет», потом сократили кличку, стали звать просто Скилей. С тех пор как его так прозвали, он успел потолстеть и теперь был, пожалуй, самым толстым из нас. Но прозвище у него было прежнее, и он на него откликался.

— Мать не пускала, — запыхавшись, сказал он нам, — так я и без спросу ушел. Маленький я, что ли!

Городок наш стоял в стороне от большой железнодорожной магистрали, через него проходила лишь одноколейная ветка, и шли по ней поезда не очень часто, да и то все больше товарные. В ожидании нашего поезда мы пошли бродить по запасным путям. Здесь пахло мазутом и шлаком, сновал приземистый, пузатый маневровый паровоз, в красном коридоре между товарными составами гулко звучало эхо.

Наконец какой-то железнодорожник спросил нас, зачем мы здесь околачиваемся, и Колька, бойкий на язык, сказал ему:

— Мы, дяденька, на поезд опоздали, нам в Пирогово ехать надо.

— В Пирогово поезд только завтра утром будет, — ответил тот.

— А вечером не будет поезда? — спросил Митька Зубков.

— Вечером есть поезд, да не про вас. Вас в белый экспресс не посадят. — Железнодорожник добродушно усмехнулся и пошел дальше.

— Слыхали? Белый экспресс! — зашептал Колька. — А мы-то ничего не знали... Только зачем белый, лучше бы какой другой цвет. Белыми белогвардейцы были.

В тех книгах, которые мы читали, часто упоминались экспрессы — и синие, и желтые, и зеленые, и золотые, но белых что-то не было. А здесь у нас, через наш тихий городок, оказывается, ходит экспресс — белый экспресс! «Вот уехать бы мне на нем», — подумал я.

Вскоре подали состав. Мы сели в вагон. Это был рабочий поезд, бесплатный, состоял он из пяти теплушек, в нем ездили рабочие к глиняным разработкам.

Через час мы вышли на полустанке и зашагали по узкой лесной дороге.

Шли мы очень долго, устали, и уже начали роптать и грозились побить Митьку Зубкова, который был нашим проводником. Но побить не побили, а устроили привал и, отдохнув, пошли дальше.

Лес стал гуще, темнее, началась гать. Ржавая болотная вода тускло мерцала под корягами, пахло сыростью. Потом опять лес стал реже, и вот наконец увидали мы два ряда колючей проволоки и доску с предупреждающей надписью. Но не про нас это было писано. Мы пошли вдоль ограждения, перелезли через него, помогая друг другу, и очутились на полигоне.

До этого я думал, что полигон — это что-то необыкновенное и снарядов там валяется сколько угодно. Но это была такая же земля, как и по ту сторону ограждения; здесь рос такой же кустарник, были такие же кочки, — ничего особенного. Да и полигон ли это? Очевидно, то же самое подумали все ребята, потому что опять стали грозиться поколотить Митьку — не туда, мол, привел.

Мы долго шли, ничего не находя, никаких снарядов здесь не было.

Но вдруг Митька закричал:

— Ага, я же говорил, а вы, ослы, не верили! Вон воронка!

Мы все столпились перед небольшой ямой, на дне которой тускло поблескивала вода. Покатые стенки ямы были рыхлы, черны и еще не успели порасти травой, — значит, снаряд разорвался недавно. Пахло от ямы сырой землей, болотной ржавчиной и чуть-чуть гарью. Так я впервые увидел воронку.

Попалось нам еще несколько таких ям, но неразорвавшихся снарядов нигде не было. Тогда разбились на две группы: мы с Колькой и Скилей пошли в одну сторону, Митька с остальными — в другую. «Вон у той высокой ели сойдемся», — решили мы.

Наша тройка долго блуждала среди кустов, но ничего мы не могли найти и уже стали впадать в уныние, как вдруг издали услыхали крик: «Чур, на троих!» Это кричал кто-то из Митькиной группы.

— Бежим к ним, они нашли! — крикнул я Кольке и Скиле. И мы побежали.

Скиля бежал первым — он очень хорошо бегал, — за ним я, а Колька за мной. Вот мы вбежали наполяну, и на другом конце ее я увидел Митьку и двоих ребят из его компании. Мне помнится, что они сидели на корточках, склонившись над какой-то кочкой или маленьким кустиком, и что-то разглядывали.

Ботинки на мне были рваные и не по ноге, я зацепился ими за корень и чуть не упал, — а мне оставалось пробежать шагов десять. Но Скиля уже успел добежать и крикнул ребятам: «Чур на всех!»

В это же мгновение оттуда, где сидели ребята, возник невыносимо яркий, даже не белый, а какой-то сиреневый свет, — и страшный, сухой и острый, грохот потряс все вокруг, и я услыхал над собой чей-то незнакомый голос:

— Ну, я ж говорил, что это шок! Вот паренек и приходит в себя.

Открыв глаза, я увидел над собой белый потолок. Потом я обнаружил, что лежу не на земле, а на кровати.

Новые люди

Повернув голову, я увидел какого-то незнакомого человека и женщину в белом халате. Кроме той кровати, на которой я лежал, стояло еще несколько, но на них никого не было.

«Значит, лежу в больнице, — догадался я. — А это доктор и медсестра».

— Что это было, тетенька? — обратился я к сестре.

— То было, что нельзя со снарядами шутить, — ответил мне мужчина. — Доигрались! — Он сказал несколько непонятных слов сестре и ушел.

— А с Колькой что? — спросил я у сестры. — Он такой черный, в серой курточке, Колька...

— Повезло твоему Кольке — цел и невредим. Он уже в городе.

— А другие ребята где?

— Спи, тебе нельзя разговаривать, — проговорила сестра, и я повернулся на бок и уснул. Проснулся я ночью. За столом посреди палаты сидел человек в халате и читал что-то, шевеля губами.

— Дяденька, кто вы? — спросил я его, и он вздрогнул от неожиданности — так зачитался.

— Я санитар, дежурю тут около тебя, — добрым грубоватым голосом сказал он и подошел ко мне, — Пить хочешь, хлопец?

Он дал мне напиться и сел на табурет возле койки.

Санитар мне рассказал, что взрыв услыхал лесник, объезжавший лес вблизи полигона. Так как лесник знал, что стрельб в этот день нет, то он смекнул — произошло что-то неладное. Он спешился, перелез через заграждение и вскоре обнаружил нас. Затем он доскакал на лошади до ближайшей воинской части, оттуда выслали две санитарные фуры. Я долго лежал без сознания — это от контузии. Колька же был дальше от взрыва, его только оглушило ненадолго.

— А с теми ребятами что? — спросил я.

Но санитар сказал:

— Не велели говорить о тех хлопцах.

Однако я уже догадывался, и хоть не мог себе представить всего, но словно темное что-то коснулось меня, и я долго лежал, уткнувшись лицом в подушку.

Начался бред.

Дядя Коля, наш культурный сумасшедший, вылез из-под болотной коряги, закричал: «Умные люди пироги запасают!» — и кинулся на меня. Я бросился к горящей гациенде, странно похожей на богородицын дом. Валя сидела на шатких перилах веранды и смотрела вдаль, на закат, и вдруг я увидел, что заката нет, — ослепительный сиреневый свет впился в мои глаза, и черный огромный колокол ударил над самым моим ухом, и я упал в бездну, и падал, падал, очень долго падал. А черная ворона вилась вокруг меня и кричала теткиным голосом: «Чур, на всех! Чурррр, на всех!»

Потом дело пошло на поправку.

Вскоре я выздоровел, только был еще слаб, и меня заставляли лежать, лишь изредка разрешали бродить по палате.

В санчасти мне нравилось. Все здесь было совсем иначе, чем в теткином доме, — никто ко мне не придирался, наоборот — все относились ко мне с участием, ласково. Да и весь уклад здешней жизни так не походил на уклад жизни Последней улицы, что мне эта маленькая палата казалась чуть ли не самым приятным местом на земном шаре.

Какими широкими и светлыми казались мне окна палаты после тусклых маленьких окон теткиного дома! Запахи холодноватого чистого белья, мытых полов, белой масляной краски — все сливалось в единый запах чистоты, и он был мне приятен после теткиного жилья, где из кладовки всегда несло квашеной капустой, где из сундуков просачивалась противная вонь нафталина и преющего сукна и где в комнатах царил кисловатый запах пыли.

Просыпался я рано. Солнце било в окна, небо за окнами было глубокое, торжественно-синее. Откуда-то слышалось конское ржание, плеск воды.

Врач приходил каждое утро. Это был невысокий пожилой мужчина с сединой на висках и очень аккуратный. Сапоги его блестели, как ножки рояля, пахло от него каким-то дорогим душистым мылом и одеколоном. Будь так аккуратен кто другой, пахни от кого другого душистым мылом, я бы в те времена обязательно счел такого человека никудышным, ибо, по простоте душевной, считал, что аккуратность — большой порок, и если он еще позволителен женщинам, то мужчинам никак не простителен. Но этот доктор — совсем другое дело, он, невзирая ни на что, был явно хорошим человеком. Лицо у него было строгое, но доброе, он всегда заботливо расспрашивал меня, как я себя чувствую, — и за это я прощал ему душистое мыло: пусть уж моется им, — видно, в каждой профессии есть свои теневые стороны. Не нравилось мне только одно: он называл меня пациентом, а это слово казалось мне обидным.

— Ну, как себя чувствует мой пациент? — говорил он, входя в палату.

— Он себя хорошо чувствует, товарищ военврач: пищу принял, температура нормальная, — рапортовал за меня санитар.

Доктор осматривал меня, а потом говорил:

— Еще полежи, полигонный вояка. Ты потолстеть должен — живо, галопом толстей, а то не выпущу!

Однажды два красноармейца внесли в палату носилки. На носилках лежал человек, он был очень бледен и молчал. Как потом выяснилось, это был ветеринарный фельдшер Булкин. Он возвращался из города на попутной подводе, груженной бревнами. На какой-то колдобине бревна от толчка рассыпались, и Булкину придавило ступню.

Мне очень хотелось, чтобы вновь прибывший заговорил, но я так и не дождался этого и незаметно уснул. Впервые за эти дни мне приснился сон. Хороший, спокойный и грустный сон. Мне снилась зима, пушистый снег в парке. Снилась мне тишина, высокие сугробы, тянущиеся вдоль парковой ограды. Ну чего тут особенного?

Но когда я проснулся от солнечного света, бьющего сквозь веки, какой-то счастливой болью сжалось сердце, захотелось не то плакать, не то встать скорее с койки и идти, идти куда-то по светлым полевым дорогам, по тропинкам, вьющимся среди лугов.

Я повернул голову и обнаружил, что ветеринарный фельдшер по-прежнему лежит на койке, и правая нога его, вся обвязанная бинтами, показалась мне чудовищно большой.

К полудню Булкин заговорил. Наверно, ему было очень больно, но он почему-то считал, что я нахожусь в худшем положении, чем он, и старался развеселить меня. Он знал великое множество историй и загадок — некоторые из них он, очевидно, придумывал сам.

Это был рыжеголовый худощавый мужчина с небольшим красноватым шрамом на подбородке и с чугунным перстнем на безымянном пальце правой руки. Брови у него были совсем бесцветные, будто их и не было, а глаза — круглые, сердитые, как у петуха.

Это придавало ему свирепый, грозный вид, однако внешность его не соответствовала характеру, его уж никак нельзя было назвать злым человеком. Первым делом он рассказал мне быль о том, как один шпион на границе, прикинувшись глухим отроду, был разгадан потому, что, проверяя, идут ли его ручные часы, машинально поднес их к уху.

— А вы это сами видели? — робко спросил я у Булкина.

— Нет, это мой приятель видел, — ответил он и рассмеялся.

Но, смеясь, он видно, пошевелил больной ногой, потому что застонал.

— Проклятое, дурацкое бревно! Что мои больные без меня будут делать? — Это он говорил о конях.

А через минуту он уже задал мне загадку: «В городе сто улиц, одна река, один мост и сорок два милиционера. Какой милиционер больше всех загорит за лето?»

Я не знал, что ответить, и тогда Булкин радостно сказал мне:

— Ну, конечно, тот, который стоит на мосту, — ведь на мостах никогда нет тени!

Вскоре пришел доктор, взглянул на Булкина и сказал, что практика у него растет — прибавился еще один пациент.

Услышав, что он и Булкина, солидного человека, обзывает этим словом, я немного утешился.

Доктор подсел к фельдшеру, осмотрел его, сказал, что в перевязочной тот вчера держался молодцом. Потом они завели разговор о конях, никогда я не думал, что о конях можно говорить такими непонятными словами. Только и слышалось: статьи, экстерьер, мокрец, медвежий постав и еще много слов, которые я забыл, потому что до сих пор в лошадях ничего не понимаю. Однако из одной фразы я понял, что Булкин служил в Конной Буденного, воевал с белополяками. Это меня очень удивило. Воевал, да еще в такой знаменитой армии, — и вдруг рассказывает всякие забавные истории, задает загадки, а о войне — ни слова. В те годы мне казалось, что если уж человек побывал на войне, он только об этом и должен говорить всю жизнь.

Уходя, доктор сказал мне:

— А тебя, бомбардир-наводчик, отец русской артиллерии, мы послезавтра выпишем.

Весь вечер этого дня я бродил по палате, и настроение у меня было спокойно-грустное. И опять хотелось выйти на широкую полевую дорогу и шагать, идти по ней куда глаза глядят: идти мимо городов и деревень, и отдыхать у тихих лесных рек, и слушать, как неторопливый широкий ветер шумит, раскачивает придорожные вербы. Ведь так хорошо на земле!

Я вышел на крыльцо, долго смотрел вдаль. Домик санчасти был расположен в стороне от других строений и палаток, с его крыльца виден был невысокий холм, поросший орешником, и красноватая глинистая тропа бежала по холму, скрываясь за гребнем. В воздухе стоял душный, сухой запах вереска и трав, сохнущих на корню. Уже несколько дней не было дождя, но теперь из-за холма плыла небом густая темная туча; издали доносились негромкие, глухие удары грома. Казалось, звук шел не по воздуху, а по земле.

Ночью мне приснился сон. Посреди лесной поляны сидел на коне ветеринар Булкин. Рядом, на другом коне, блистая начищенными сапогами, восседал доктор. Они о чем-то спорили; я слышал все их слова, но понять ничего не мог. К ним подъехал третий всадник, он был в военной форме. Я узнал в нем своего отца! Ведь он был военным врачом, вот почему он здесь, — догадался я... И тут из леса вышел мальчишка. Он почему-то был такого же роста, как взрослые. И вдруг я узнал в нем себя — и сразу проснулся. Проснувшись, я подумал, что я тоже буду доктором, — и опять уснул. Но сон тот я навсегда запомнил. Ясное дело: то был вещий сон. А можно и так сказать: то был сон-подсказка. Прошли годы — и я стал медиком. Правда, я не военврач, я детский врач, — но все-таки врач.

Возвращение

Отвезли меня в городок на зеленой тележке с двумя большими колесами.

На прощанье ветеринарный фельдшер Булкин спросил:

— А ты знаешь, в какую сторону береста в огне свертывается: в ту, что наружу, или в ту, что к дереву была?

— Не знаю, — ответил я, ожидая, что он, по обыкновению, даст мне ответ.

— Вот приедешь домой, брось в печку бересту — и узнаешь, — сказал фельдшер и улыбнулся.

Сопровождал меня санитар. Он правил лошадью и молчал, думая о чем-то, а я сидел на сене и глядел по сторонам.

После недавней грозы воздух был прозрачный, свежий. На красноватой глинистой дороге блестели большие лужи, и в них отражались небо и белые, пухлые облака. Лошадь ступала прямо по облакам, дробила их копытами; со спиц звонко стекала вода, пласты земли налипали на ободья, росли, утолщались, потом отваливались и негромко, жирно шлепались на дорогу.

Санитар довез меня до дому и сдал тетке, сказав, что я должен лежать еще три дня.

Тетке, конечно, уже давно все было известно, она просто не хотела тратить зря время и не приходила ко мне. Встретила она меня хмуро, но бить пока не била; наверно, боялась, что придет врач и проверит, какой за мной уход. Ведь о несчастье на полигоне было известно всему городку; мы с Колькой, уцелевшие, были героями дня.

Колька навестил меня на следующий день. Он принес мне кусок пирога, а пока я жевал пирог, мой приятель рассказывал мне, что произошло за это время, — ведь он знал больше, чем я.

Потом он торжественно вытащил из кармана какую-то дощечку, из другого кармана вынул гвозди и дверную ручку вместо молотка — и стал прибивать дощечку к стене. «Просьба не плевать на пол», — было написано там.

— Тебе теперь гигиена нужна, — пояснил он. — Нарочно для тебя эту надпись стащил.

— Я ж не больной, — сказал я Кольке, — я нарочно лежу, чтоб тетка не дралась. Да и на пол тут никто не плюет, даже я сам не плюю.

— А с надписью все-таки лучше, — ответил Колька. — Зря я ее принес, что ли?

— Ты ее вешай вот сюда, за полотенце. А то тетка увидит.

Я был очень тронут Колькиным подарком, но не показывал виду, боясь уронить свое достоинство. Ведь Колька не был контужен, а я был. Колька не лежал в военной больнице, а я лежал, — где ж ему теперь тягаться со мной?

— А больше ничего не было за это время? — спросил я.

— Нет, больше ничего не было. — Потом он подумал и добавил: — Тут про тебя эта Валька спрашивала Барсучиха.

— Валя! — Я даже подпрыгнул на кровати, но сразу же сделал равнодушное лицо.

— Валька, — строго поправил меня мой друг.

— А ты что ей сказал?

— Вот еще, буду я с ней разговаривать! Сказал, чтоб не совалась не в свои дела, вот и все.

— Ты, Колька, настоящий пациент, вот кто ты! — в сердцах проговорил я.

— Будешь ругаться, так и разговаривать не стану с тобой! — обиделся Колька. — Это ты вот и есть дурак, потому что все про нее спрашиваешь!

Когда ушел мой друг, я оделся и подошел к окошку — оно выходило на богородицын дом. Я долго стоял у этого окошка. Странное, непонятное чувство овладело мной. Какой я счастливый! — думал я, и даже не думал, а только чувствовал; думаю я этими словами сейчас, когда вспоминаю. А тогда какие-то светлые волны, волны бессловесной радости захлестывали меня, перекатывались через меня...

Порою стоит нам уехать ненадолго из того места, где мы жили, — и по возвращении мы узнаем, что во время нашего отсутствия произошло столько событий, сколько при нас и за год не происходило.

Новостей было много. На улице врыли высокие деревянные столбы и уже подвешивали провода — готовились пустить ток. До этого здесь, на окраине городка, электрического освещения не было.

В грозу упала поперек улицы осина, что стояла в саду домовладельца Пикшина.

Была новость, касающаяся и меня: тетка в мое отсутствие вышла замуж за Кургазова. Венчались они в Никольской церкви и приехали оттуда домой на извозчике. По рассказам очевидцев, все гости перепились и трезв был только Кургазов. Тем не менее, будучи в трезвом состоянии, он сразу же побил тетку. С тех пор он бил ее чуть ли не каждый день.

Я пролежал два дня, потом мне эта симуляция надоела, и я встал с постели. Тетка меня не трогала, ей было не до меня, сама теперь ходила в синяках. Однако едва я встал, как мою кровать перенесли в холодную прихожую из проходной комнатки, где я спал до этого. Потолок прихожей был обит некрашеной фанерой, и на фанере видны были сетчатые отпечатки калош, будто кто-то прошелся вверх ногами.

Теперь я целые дни проводил вне дома, домой приходил, только чтобы поесть. Кормить меня стали еще хуже, давали всякие остатки. Покончив с едой, я уходил на богородицын двор, а то шлялся с ребятами по городку.

Летом Старо-Никольск становился красивее и уютнее, — казалось, он создан летом и только для лета, а недавняя зима — это просто случайность, ошибка природы. Длинные серые заборы на окраинных улицах выглядели уже не так скучно, когда через них свисали, наклонясь над дощатыми тротуарчиками, зеленые тяжелые ветви. А деревья толпились за заборами так густо и тесно, что казалось — вот-вот они поднапрут на ограды, сломают их, выйдут на тихие улочки и окончательно возьмут городок в свой зеленый плен.

Иногда мы с Колькой шли в центр городка — до него было отовсюду близко. Центром называлось то место, где на пересечении Советской и Новгородской улиц была небольшая площадь и сквер. Еще недавно сквер был пыльным, трава была вытоптана и тропинки загажены козьими катышками, окурками и шелухой от семечек. Но с недавнего времени сквер преобразился: здесь был поставлен памятник Ленину. Бронзовый Ленин стоял на квадратном цоколе из серого плитняка; он смотрел вдоль Советской улицы и указывал рукой в простор — туда, где улица упиралась в поля, где синели дальние леса. Стоило поглядеть, куда он показывает, и становилось ясно, что на Старо-Никольске свет клином не сошелся, что мир очень обширен и что всем в нем найдется дело.

А у подножия памятника был теперь разбит цветник — пятиконечная звезда из алых цветов вклинивалась своими лучами в белые и голубые цветы. Это был первый общественный цветник в Старо-Никольске. До этого такие цветы росли только за заборами в частных садах и их можно было или купить на рынке, или украсть из чужого сада, перебравшись через забор. А здесь, у памятника, цветы были общие. Их не надо было ни покупать, ни воровать, ни срывать для самого себя, — они росли для всех. И вообще, с тех пор как поставили памятник, все вокруг него преобразилось, приобрело какое-то новое значение. Памятник этот не подавлял никого и ничего вокруг себя, а делал все вокруг значительнее, и дома казались выше и красивее, — впрочем, может быть, потому, что их недавно заново покрасили. Не был покрашен только клуб деревообделочников: клуб был бедный.

В клубе этом раз в неделю шли кинокартины, и тогда мы с Колькой пробирались в зал, — пробраться туда было легче, чем в главное городское кино. Нам нравились ковбойские фильмы, и чем больше в картине гонялись на лошадях, дрались и стреляли, тем это было интереснее. Как известно, кино тогда еще не было озвучено, и поэтому картины сопровождались игрой тапера. Но у клуба не было своего тапера, его заменял бесплатный доброволец — виртуоз-самоучка Генька Тассонен. Это был ученик выпускного класса нашей школы, и все ребята ему завидовали, потому что он, благодаря своему музыкальному таланту, мог любую картину смотреть сколько угодно сеансов.

Каждый раз перед началом кинокартины на просцениум выходил администратор клуба, пожилой бодрый мужчина в поношенном защитном френче, в брюках галифе и скрипучих сапогах, и объявлял речитативом:

«А сейчас вы, товарищи, увидите фильму «Всадник из прерии» в восьми частях, где изображается морально-бытовое разложение и наличие мелкобуржуазной идеологии среди американских ковбоев. Музыкальное сопровождение на рояле ведет начинающий виртуоз-самоучка Геннадий Тассонен».

Администратор многозначительно подымал указательный палец и добавлял извиняющимся тоном:

«Конечно, товарищи, исполнение на рояле у него еще не совсем то, к которому тянутся широкие массы, клубу нужен свой настоящий, платный роялист, но смета кусается, товарищи, смета кусается!..»

Он уходил, скрипя сапогами, и начинался фильм. Виртуоз-самоучка с вдохновенным лицом сидел за роялем. Играл он без нот. Может быть, в дальнейшем из него и получился музыкант, но пока что им были освоены только два музыкальных произведения: «Яблочко» и траурный марш Шопена. Когда на экране развивались какие-нибудь бурные действия, например, ковбои мчались по прерии на своих взмыленных конях, или дрались в кабачке, или же шла стрельба из «кольтов», — то это происходило под «Яблочко». Если же давался мирный лирический пейзаж или герой объяснялся в любви прекрасной белокурой девушке, — то это шло под похоронный марш. Играл Генька от всей души, не щадя ни себя, ни рояля. Иногда, от полноты чувств, он начинал подпевать своей музыке, — тогда зрители не выдерживали, кричали: «Заткнись!» — и топали ногами.

Однажды мы с Колькой и с Васькой Позднеевым забрели на кладбище. До этого я только раз был на кладбище, когда хоронили мать, но это было на другом кладбище, да к тому же тогда была зима, и я запомнил только покосившиеся кресты, торчавшие из сугробов.

Здесь было не то. Большие деревья, покрытые густой листвой, мощно уходили в высоту, ветви их сплетались, тянулись друг к другу, и издали казалось, будто висит большая зеленая туча. Когда мы вошли в чугунные ворота, на которых были изображены пузатые, толстощекие ангелы с опущенными факелами, Васька Позднеев, видно не раз бывавший здесь, сказал нам:

— Тут черная сморода растет, только есть ее не всякому можно — это ведь кладбищенская.

И он добавил, что на вкус эта смородина очень противная, а к тому же ядовитая:

— Один человек попробовал ее и отравился, свезли в больницу.

Васька был старше нас, учился классом выше да еще славился разными штуками. Это он однажды стащил председательский колокольчик из учительской комнаты и привесил этот колокольчик на шею козе, пасшейся в школьном саду. То-то было весело! Кроме того, он умел лаять по-собачьи.

Такому авторитетному человеку мы с Колькой не имели никаких оснований не доверять, и даже были благодарны ему, что он предупредил нас о грозящей опасности.

Мы тихо брели по дорожке между могилами, разглядывали памятники, читали надписи. Это была старинная часть кладбища; похоронены здесь были купцы, священники, именитые граждане городка. Памятники были солидные, скучные — всё больше черные гранитные кресты да известняковые плиты.

Попалось нам несколько надгробных ангелов; все они, сложив на груди ладони лодочкой, смотрели вверх, но неба им не было видно — густо разрослась здесь зелень.

Один старый ангел, зеленовато-серый от времени и непогод, стоял на постаменте, наклонившись вперед, будто пловец на трамплине перед прыжком в воду: сзади в его крыло упирался клен. Наверно, когда ставили памятник, клена еще не было, а теперь вот вырос, и ясно было, что ангела он в конце концов столкнет.

Но вот среди старинных могил мы увидели сравнительно новый склеп — надгробный памятник купца-миллионера, того самого, в бывшем особняке которого теперь находилась наша Третья трудовая школа. Очевидно, здесь налицо был явный экстра-супермодерн, как выражался Португалов. Это было пирамидообразное сооружение, облицованное белым кафелем и увенчанное на вершине грудастой чугунной русалкой, держащей в руке восьмиконечный староверческий крест. Кафель на пирамиде был того сорта, который употребляется для ванных комнат и некоторых других гигиенических учреждений. У основания пирамиды шел бордюр из цветных изразцов с изображениями уже знакомых нам саламандр и бурбонских лилий. Над входом на маленькой мраморной доске было начертано: «Усыпальница купца первой гильдии Патрикеева». Повыше — на большой доске — была надпись: «Воздвигнута в 1913 году от Р. X. по личному проекту архитектора Зуммер-Кобельницкого». Видно, и гробовая доска не спасла купца от злодея-зодчего. Мы долго смотрели на это чудо, а потом Колька спросил:

— Что это такое — усыпальница? Выходит, вроде спальни?

— Никакая не спальня, — авторитетно ответил Васька, — это буржуйский склеп.

— Где склеп — там и написано, что склеп. А он же ведь миллионер был. Может, приказал построить себе здесь спальню...

— Дурак ты, он же здесь похоронен, — сердито сказал Васька Позднеев.

Но Колька владел логикой. Он выдвинул новый довод: раз есть усыпальница, должна быть и просыпальница.

Это заставило нас призадуматься. Мы замолчали. Однако Васька разрубил гордиев узел:

— Усыпальницы есть, а просыпальниц нет. Помрешь — сам увидишь. А кто со мной спориться будет, тот по носу схлопочет!

Последний аргумент был убедительнее всего, и спор прекратился. Мы пошли дальше и долго блуждали среди могил, а потом вдруг заметили, что Васька куда-то запропастился.

Нашли мы его в стороне, у куста черной смородины; он спокойно ел ядовитые ягоды, и по выражению его лица видно было, что на вкус они совсем не противные.

— Что ж ты делаешь? — испуганно спросил я его. — Отравишься!

— Он все наврал нам, ягоды никакие не ядовитые, — сказал Колька.

— Не ядовитые? Так на, ешь! — и Васька протянул Кольке горсть ягод.

Но тот не решился их взять.

— Я их потому ем, что мне от них ничего не будет, — продолжал Васька, — у меня порошок такой есть. Приму — и ничего на меня не действует.

— Дай и нам этого порошка, — попросил я.

— Он у меня дома...

Нас взяло сомнение, так ли это, но ягод есть уже не хотелось. Видя, что мы их не едим, Васька посоветовал нам не болтаться зря, а собирать смородину и отдавать ему, за это он обещал выучить нас собачьему лаю. И мы стали собирать ягоды для Васьки.

Когда он наелся вдоволь, мы пошли дальше. Здесь уже не было каменных памятников — всё деревянные кресты. Потом всезнающий Васька показал нам могилы наших товарищей, погибших при взрыве на полигоне. Среди старых, осевших, почти сравнявшихся с землей могил, среди высокой темной травы рядом стояли новые белые кресты; под ними лежали Дмитрий Зубков, Николай Лопастов, Леонид Сомов...

Странно было знать, что здесь, под этими свежими насыпями, под этими еще пахнувшими смолой крестами лежали мои товарищи по школе, по играм и дракам на богородицыном дворе. Не верилось, что больше нет — совсем нет! — Кольки Рыжего и что добродушный Скиля теперь зовется Леонидом Сомовым, но и это — только надпись на поперечине креста, потому что и Леонида Сомова никакого нет, совсем нет.

Мы приумолкли и молча пошли дальше, в самый конец кладбища. Там, на краю кладбища, откуда сквозь решетчатую ограду виднелось поле, были могилы без крестов, — стояли деревянные красные обелиски с фанерными звездами. Их было мало, в те времена только коммунистов и комсомольцев хоронили без крестов.

Всю дорогу обратно мы шли молча. Мне было грустно, почему-то вспоминались дни, проведенные в санчасти. Хорошо там было, не то что на Последней улице.

Вернувшись в теткин дом, я пробрался на кухню и, улучив момент, когда тетка вышла из кухни, подошел к топящейся плите, взял березовое полено, лежавшее возле плиты, и стал сдирать с него бересту и бросать в топку. И каждый раз береста свертывалась внутрь той стороной, которая на полене была наружной.

Я отодрал ленту бересты с другого полена — и эта свертывалась так же. Попробовал с третьего полена — то же самое. Бросая бересту в огонь, я представлял себе рыжего ветеринара и думал о том, что он делает сейчас.

За этими размышлениями я совсем не заметил, как в кухню вошел Кургазов, как встал он возле меня. Подняв голову, я увидел над собой его лицо, увидел, что он плавно заносит руку, чтобы ударить меня. Инстинктивно я схватился за тонкое полено, сжал его в руке и, кажется, слегка приподнял, — и вдруг этот человек отвел свою руку и сказал:

— Бересту чего даром жжешь? Не ты покупал! Убирайся из кухни!

По глазам его видно было, как ему хотелось ударить меня, — да боится, боится...

Больше он не пытался меня трогать, только совсем перестал пускать в комнаты, — теперь и еду мне выносили в прихожую.

Как мне помнится, внешность Кургазова никак не соответствовала его сущности. Это был в меру полный человек с большими карими глазами и узким ртом. Одевался он хорошо, чисто. Все его движения были плавны, округлы; даже когда он рукоприкладствовал — и тогда взмахи рук его не казались резкими, как у других людей в гневе. Вид его внушал доверие; может быть, поэтому дела его шли успешно, лавочка в центральной части городка давала ему неплохой доход.

— Этот ерша за щуку продаст, — говорили о нем, и нельзя было понять, в осуждение это говорится или в похвалу.

Кургазов жульничал всерьез, будто дело делал. Он во всем хотел выгадать. Он даже в зеркало свое никогда не смотрелся при бритье, всегда в теткино.

Кургазова я ненавидел. Это была моя первая ненависть. Тетку я не любил только в те минуты, когда она меня била, а когда я ее не видел, то просто забывал о ней и не питал в это время никаких чувств — ни любви, ни злобы. Кургазов меня не трогал. Однако его я ненавидел и тогда, когда его не было перед глазами.

«Я убегу отсюда, но когда-нибудь я сюда вернусь — уже совсем другим, взрослым, сильным вернусь; и тогда плохо придется здесь кое-кому!» — так думал я.

Шарманщик

Однажды тетка послала меня на рынок, там фитиль для лампы можно было купить дешевле. Она долго наставляла меня, в каком ларьке купить, и предупреждала:

— Потеряешь деньги — лучше живым домой не приходи. Понял?

— Понял, — ответил я.

— Ну иди, да смотри у меня!

— А деньги-то, тетя, — сказал я.

Этого вопроса она только и ждала:

— Всем вам, злыдням окаянным, деньги да деньги. Навязались на мою голову, дармоеды паршивые! Игоречек-то деньги не клянчил, не обирал меня. А вам только бы кровь мою сосать, подкидыши!

Она ругала меня во множественном числе, словно ее обступала целая толпа мальчишек, просящих денег. Наконец она вытолкала меня из комнаты и долго возилась за закрытой дверью. Потом вынесла деньги.

Рынок был далеко от Последней улицы, я прошел весь городок, прежде чем добрался туда. Фитиль я сразу купил, спрятал его в карман и пошел бродить по толчку, где продавалась с рук всякая всячина. Чего здесь только не было! Здесь можно было купить и сапоги, и швейную машину, и кастрюлю, и самую неожиданную вещь — например, чучело белки или приспособление для сбивания яичных белков.

Помню, какая-то женщина продавала кофейную мельницу, а рядом рыжий веселый мужчина держал в руках два свеженаписанных портрета. «Рафаэль» — суриком написано было под одним портретом; под другим было выведено: «Христофор Колумб (откр. Америку!)». Оба иностранца так походили друг на друга, что я решил: наверно, братья, близнецы, оттого их портреты и продают вместе. Но, вглядевшись в продавца, я заметил, что близнецы похожи на него, и очень удивился сходству.

На другом конце рынка торговали живностью. Здесь земля была вязкая, пахло сеном, навозом и козами. Вокруг коров теснилась толпа. Коровы грустными, глуповато-красивыми глазами смотрели вокруг, мотали головами. В их движениях чувствовалось смутное беспокойство. Козы — те были спокойно-веселы, нагло посматривали на хозяев, как бы желая сказать: «Продавайте, продавайте, нам-то хуже не будет!» Бараны были такие, как всегда, — эти, видно, ничего не понимали.

Вдруг издали услышал я музыку и пошел на звуки. У края рыночной площади, на ступеньках старинных торговых рядов, стоял известный всему городу Коновиев — плотный человек в черных очках-консервах. Он вертел ручку шарманки. Не торопясь, словно припоминая что-то, рассказывала шарманка каждому, кто слушал, о чем-то своем.

Я вспомнил Валю, розоватый закат за пустырями, за низкой стеной кустарника; вспомнил поезда, идущие по дальней насыпи. Слепой внезапно уверенным и рассчитанным движением последний раз крутнул ручку, сдернул с головы кепку, отошел на шаг от шарманки и зычным командным голосом произнес: «Уважаемые граждане и бывшие господа, пожертвуйте бедному слепому, жертве империалистической войны!»

В кепку стали бросать деньги, потом слушатели разошлись, и Коновиев спокойным, выверенным движением опорожнил кепку, ссыпал деньги в карман. Мне спешить было некуда, и я остался ждать, когда он снова заиграет.

Историю этого Коновиева знали многие в городке. Он не был «жертвой империалистической войны». До того как Коновиев ослеп, он был полицейским и славился своей жестокостью и еще тем, что почти никогда не бывал трезвым. Из-за пьянства он и ослеп. Когда в 1914 году запретили продавать водку, алкоголики стали пить ханжу, политуру и всякую дрянь. Коновиев, хлеставший без конца денатурат, через два года после начала империалистической войны ослеп. Так что с этой стороны его, пожалуй, и можно было считать инвалидом войны. Потом, после революции, он вынырнул на рынке с шарманкой.

Сейчас он стоял на ступеньках старых торговых рядов и вертел ручку своего инструмента, — я дождался-таки нового сеанса. Грустно, задумчиво пела шарманка свою песенку, а кругом стояли слушатели.

Вдруг с площади, из базарной сутолоки, послышались крики. Взметнулись кулаки, кто-то заорал: «Бей вора! Бей его!»

— Ой, не буду, ой, не буду! — заголосил избиваемый.

— Так и надо ворюге! — заорали торговки. — Милицию! Милицию сюда! — крикнул кто-то.

Слушатели отхлынули от Коновиева и бросились к месту происшествия. Я же замешкался, и эту минуту слепой, прервав музыку, спросил: «Кто тут есть?»

— Это я, дяденька, — пришлось ответить мне.

— Ну-ка, сюда придвинься...

Я подошел к нему. Он провел рукой и схватил меня за пальцы.

— Рассказывай, кого бьют, как бьют! — И больно сжал мою ладонь. Его пальцы были гладки и тверды — железо, обернутое в бархат. — Ну, чего молчишь? — спросил он. — Отсюда, со ступеньки, хорошо видно!

— Дяденьку бьют, — сказал я.

— Молодой он, старый?

— Лет восемнадцать ему.

— Не дяденька, значит, а парень. Комсомолец, верно.

— Украл он что-то, не комсомолец он, — ответил я.

— Не спорь, огарок, — ответил слепой, крепче сжимая мне руку.

То ли оттого, что передо мной избивали человека, то ли из-за боли в руке от железной хватки слепого — слезы нахлынули мне на глаза, и я почти ничего не видел.

— Что замолчал! Рассказывай, а не то закричу всем сейчас, что ты в карман мне залез, — тебе такого же бою дадут!

Вклиниваясь в толпу, в сутолоку, к месту происшествия уже спешили два милиционера.

— Милиция идет! — обрадованно сказал я и разозлил этим слепого. Он еще туже сжал мне руку и зашептал, обдавая меня запахом лука и зубной гнили:

— Добить не дали!

— Ты чего, гнида слепая, над мальчишкой измываешься! Мальчишка ни жив ни мертв стоит! — раздался знакомый мне голос.

Это был боец в отставке, которого вселили к мадам Змеюрковской.

— Извиняюсь, гражданин, он у меня деньги украсть хотел, — ответил слепой и выпустил мою руку. Пальцы у меня на минуту так и остались, как склеенные.

Боец в отставке, выручивший меня, крепко выругался и сказал, обращаясь к слепому:

— Врешь, полицейская шкура, не крал он у тебя, я давно за тобой смотрю! Благодари бога, что слеп, а то бы тебе амба от меня была. Тебе Советская власть жизнь оставила, а ты, контра, руки детям вывертываешь! Я за этих детей на фронтах воевал, а ты, гнида...

— Извиняюсь, товарищ, ошибка вышла, мальчик не крал. Только шуму не делайте, товарищ, — вкрадчиво и робко выговорил Коновиев.

— Ты мне не товарищ, таких товарищей специальной мазью выводят!

Потом боец в отставке взял меня за руку и, промолвив: «Нечего тебе здесь околачиваться!» — повел через толкучку.

Он шел по прямой, врезаясь в толщу торгующихся, разъединяя покупателей и продавцов, будто по невидимой черте, с которой нельзя сойти. Он крепко, почти больно держал меня за руку, и в его хватке чуялась грубая доброта. Усадив меня в саду на скамью, он спросил:

— Зачем зря по базару толкаешься?

— Так просто, — ответил я.

— Не дело это — зря по базарам толкаться. Взял бы я тебя, может, да еду далеко — в Азию еду, басмачей бить.

Он погладил меня по голове широкой ладонью, помолчал, потом задумчиво сказал:

— Дочка у меня была — померла, пока я воевал. Ну, да ты в смерти не понимаешь, мал еще.

А я и действительно как-то не представлял себе, что девчонки тоже умирают. Ну, мальчишки, парни, мужчины — другое дело, с ними это случается. Но девочки при мне не умирали. Вдруг вот Валя умерла бы? Это в моем мозгу не укладывалось.

— Сахару хочешь? — спросил боец. И, не дождавшись ответа, вынул из кармана горсть рафинада.

— Грызи мое дорожное довольствие, а мне идти надо... — Он встал и зашагал к рынку.

Рассовывая сахар по карманам, я глядел ему вслед. Он вдруг обернулся, постоял на месте и пошел ко мне. Подойдя, он сунул мне что-то в карман курточки:

— На, тетке своей гайтан дай. Пусть тебя тетка подкормит, на приварок это тебе.

Он махнул рукой и широко зашагал в сторону, противоположную рынку. Я стал рассматривать вещь. Это был золотой круглый, плоский предмет с крышкой, как у часов. Внутри ничего, кроме царапин, не было. Я спрятал вещь в карман и стал ждать, не вернется ли боец в отставке. Но он ушел навсегда, и никогда больше я его не встречал.

Потом я дошел до сада, забрался под кусты, лежал там, грыз сахар и плакал. Плакал я не то от горя, не то от радости — сам не знаю почему. Вернувшись на Последнюю улицу, я вручил тетке фитиль и вещицу.

— Где медальон украл? — сразу спросила она.

— Это дяденька один дал, чтобы я тебе дал, чтобы ты кормила меня лучше.

— Так я тебя плохо кормлю, дармоед! — воскликнула тетка. — А ну, поди сюда!

Но тут, как из-под земли, вырос Кургазов. Ловким, округлым движением вырвал он медальон из рук тетки и оглядел его:

— Дешевка, американское золото, — сказал он, опуская вещицу себе в карман.

— Это он мне принес... — заикнулась было тетка.

— Что я вижу, что я слышу в своем доме! — нараспев, театральным баритоном произнес Кургазов и, плавно замахнувшись, ребром ладони ударил тетку по загривку — дал макаронину, как выражались ребята о таком приеме.

На этом дело и кончилось. Но в тот день я решил твердо: сбегу.

Белый экспресс

Я проснулся рано утром и еще не успел открыть глаза, как вспомнил: сегодня произойдет что-то очень важное. Я еще не мог спросонья сообразить, что именно произойдет, а сердце уже вспомнило, застучало гулко и тревожно. И тут-то я понял: ведь сегодня убегу, уеду отсюда. Тогда я пробудился окончательно и стал одеваться. И хоть было теплое, хорошее утро, но теперь, впервые в жизни, нужно было думать о будущем, и под курточку я натянул старую шерстяную фуфайку; рукава были рваные, руки у меня заблудились в дырах, но я все же надел ее.

Потом я пошел на станцию разведать, что и как. Мне очень хотелось уехать из городка на белом экспрессе, и нужно было узнать, когда он приходит и отходит.

Придя на станцию, я стал бродить по путям, но попадались всё взрослые люди, у них я не решался расспрашивать — сразу догадаются, что хочу бежать. В станционном помещении я долго смотрел на расписание поездов, но поезда там были под номерами, а экспресса никакого не было.

Наконец я забрел к тупику. Здесь пахло старым шлаком, сорной травой, ржавчиной. Рельсы не блестели, они были тусклые, темные. Возле шпал на крупном каменистом песке, на черных сугробах шлака росли мелкие цветы на неуклюжих грубых стеблях; эти железнодорожные цветы растут только в полосе отчуждения, больше их нигде не увидишь. В стороне в два ряда стояли старые пассажирские вагоны, отъездившие свой век; их бока, когда-то ярко-желтые и зеленые, теперь были в подтеках сырости, в ржавых пятнах, стекол не было, и веселые нахальные воробьи пролетали вагоны насквозь. На одном вагоне было много пробоин и вмятин — память гражданской войны. «...аешь Крым!» — прочел я полустершуюся, еле видимую надпись.

Долго разглядывал я вагон-ветеран. Вьющейся травой были обвиты спицы его чугунных колес, зеленые травинки колыхались на крыше, там, где виднелся маленький желобок для стока воды. У соседнего вагона я увидал мальчишку, который из песка возле шпал выбирал камешки и аккуратно клал их на рельсу.

— Ты это зачем? — со строгостью в голосе спросил я (мальчишка был младше меня),

— В воробьев кидать буду, — объяснил мне тот.

И чтобы показать на деле, как он употребляет свои боеприпасы, он левой рукой взял камешек и метнул в воробья, прыгавшего невдалеке. Однако безрезультатно.

— Совсем почти попал, — спокойно сказал мальчишка. И гордо добавил: — Я — левша, потому и такой меткий.

Возражать я не стал, а спросил насчет поезда. И вот я узнал, что белым экспрессом здешние железнодорожники называют товарный поезд, который возит молоко и разные молочные продукты в большой город Н-ск.

Узнав это, я был разочарован. Но сразу же и утешился: на товарном поезде будет легче уехать — это я знал от одного беспризорника. Ведь на билет денег у меня не было. Да как-то и не думалось о деньгах; мне казалось, что они нужны только взрослым.

Ехать я намеревался не в Африку и даже не в Крым, а в Москву. Из слов покойной матери я помнил, что там, в Москве, живет ее брат. Названия улицы я не знал, но мне почему-то казалось, что это не так уж важно, — поищу и найду.

Возвращаясь со станции на Последнюю улицу, я прошел через весь Старо-Никольск. Шел я теперь по нему, как чужой, и замечал многое, чего не замечал прежде. Не такой уж плохой это был городок.

А вот и парк. Здесь уже чувствовалась осень. Но было еще тепло, светло, безмятежно-синим было небо. Легкий ветер тихо шуршал листвой, нес тонкие паутины.

В одной аллее навстречу мне попалась Валя. Шла она не одна, а со своим отцом, фотографом-художником.

— А вот и герой-знаменитость идет! — закричал навстречу мне Леопольд Барсуков. — Куда путь держишь, герой-знаменитость?

Запинаясь от смущения, я ответил, что гулял, гулял просто так. А сам смотрел на Валю; была в тот день она в голубом платье, а в руке держала веточку клена с порозовевшим листом.

— Ну, гуляй, гуляй, — сказал мне фотограф-художник, и они пошли дальше, свернули в другую аллею. Но с поворота аллеи Валя чуть обернулась назад, посмотрела на меня и улыбнулась мне. Никогда прежде не было этого.

В тот памятный день всё словно хотело удержать меня на Последней улице, отговорить от бегства. И тетка в этот день почему-то не бранилась и даже дала мне чашку молока. Правда, это был обрат, снятое молоко, которое она по дешевке брала на сепараторной станции для своей свиньи.

Пройдя в прихожую, я достал из-под кровати желтый фанерный баульчик, мою собственность, и стал перебирать вещи, лежавшие в нем. В дорогу надо было отобрать только самое необходимое.

Скрепя сердце вынул я и положил в сторону два отстрелянных винтовочных патрона, фарфоровую лягушку с отбитой лапкой, пряжку от матросского ремня и рогатку.

Зато портрет киноартиста Вильяма Харта положил обратно в баульчик, так же поступил и с картинкой, вырезанной из журнала. На картинке была изображена девочка в синем платье, сидящая в лодке; косы ее свешивались в воду, и на кончике каждой косы было по рыболовному крючку, и видно было, как подплывает рыбина и разевает рот — сейчас клюнет. «Хитроумная рыбачка» — было написано под картиной. Лицом эта девочка слегка походила на Валю — не оставлять же ее на произвол судьбы.

Из немногих книг, которые были у меня, я отобрал толстую, в позолоченнойобложке, переводную книгу «Маленький путник на дальней дороге». Я ее уже читал, но взял с собой на всякий случай, в качестве дорожного справочника, потому что в ней рассказывалось об одном мальчике моего возраста, который тоже жил у какой-то дальней родственницы, а потом тоже сбежал к дяде. Правда, убегал он с иной целью, чем я: его дядюшка был миллионер, и мальчик тоже хотел стать миллионером, что в конце концов ему и удалось. Я же миллионером стать не собирался, потому что знал — они буржуи. Но все же я думал, что книжка эта мне поможет в дороге добрым советом.

Теперь нужно было достать еды на дорогу. С этой целью пришлось пробраться в теткину кладовку и стащить там баночку с вареньем, несколько соленых огурцов и связку луковиц. Конечно, это был плохой поступок, но я утешил себя мыслью, что с голоду тетка не умрет, запасов у нее было много. В кладовке лежал нож, и я хотел его взять, но потом передумал. Скажут — вор. Я швырнул нож. Он впился в стену и задрожал, тихо звеня от силы удара, а я вышел. И теперь, когда я вспомнил об этом, мне кажется, что где-то там, далеко, до сих пор дрожит тот нож, впившийся в стену. Затем я взял баульчик и пошел к Кольке.

Друг мой знал мои планы, но все же он не сразу поверил, что сегодня я уеду. Кольке было и завидно, что я решился на такой шаг, и в то же время он понимал, что ему-то бежать незачем, и поэтому он чувствовал себя немного виноватым передо мной. Я подарил ему на память ненужные мне вещи, он дал мне складной нож — вещь, в пути необходимую. Кроме того, он достал мне хлеба на дорогу и даже о соли не забыл.

Уже сгущались ранние осенние сумерки, когда в последний раз прошел я по Последней улице.

Проходя мимо богородицына дома, где жила Валя Барсукова, я замедлил шаги и прислушался: вдруг донесется ее голос, вдруг выйдет она на крыльцо — ведь вечер такой теплый, так тихо все кругом...

Но нет, ее не было.

Только дядя Коля, культурный сумасшедший, сидел на приступочке возле старой веранды и ел что-то из деревянной миски. Грустно, медленно шевелились его губы, был он в этот час совсем не похож на сумасшедшего. Вдали, за заброшенным огородом, простиралось темнеющее поле; круглый пруд, в котором нельзя купаться, был розов от заката.

Мне вдруг стало тоскливо, стало беспричинно жаль и себя, и Валю, и Кольку, и даже дядю Колю. Может быть, остаться?

...Через полтора часа я сидел на площадке белого товарного изотермического вагона — есть товарные вагоны с маленькими площадками, где расположен ручной тормоз; вот в таком я и уехал.

Сперва поезд шел медленно. Он выгнулся дугой, покидая городок, и я увидел с площадки, что весь поезд действительно белый. Потом он выпрямился, набрал ход. Теплый, влажный ветер вихрился вокруг площадки, летели песчинки, пахло смазочным маслом и травой. Темнело. Стало холодно. Уже мутный холодный туман клубился над болотистыми лугами, мир в этот час был зябок и неуютен, а поезд мчался неизвестно куда, мимо сонных полустанков, мимо влажных придорожных кустов, мимо ольховых подлесков, где на листьях, искрясь холодным светом, дрожали стеклянные горошины росы.

И вот состав вошел в ночь, как в длинный черный туннель, чтобы через несколько часов вынырнуть из него к свету и солнцу, к милому голубому небу.

Цыганская звезда

Съежившись, запахнувшись в курточку, положив под голову фанерный баульчик, лежал я на узкой тормозной площадке, а колеса выстукивали мне: «Кто-и-куда? Кто-и-куда?» Ведь так уж положено, что каждому едущему терпеливые колеса выстукивали какую-нибудь подходящую к случаю фразу.

С площадки, открытой сбоку, видно было мне черное небо, слившееся с полями. Пунктиры созвездий висели над землей, и зеленая цыганская звезда дрожала, мерцала в высоте, будто огонек на ветру — вот-вот или погаснет, или разгорится, вспыхнет огромным зеленым солнцем. В городке я слыхал, что заглядываться на эту звезду нельзя, а то станешь бродягой, нигде тебе не будет угла, будет тянуть с места на место.

А вот с высоты сорвалась падучая звездочка, прочертила кривую огненную черту — и погасла, не долетая до земли; потом упала другая. Потом две падучие звезды, будто они сговорились, пронеслись по небу, сгорели на лету; казалось, их полета не слышно только из-за шума поезда. То был август, пора падающих звезд...

Но и у земли были свои, живые огни. Из-под колес вагона, как от кресала, выпрыгивали белые искры; другие искры — красные, пушистые, как снежинки, — летели из паровозной трубы. На полустанках в окнах домиков горели уютные огоньки, — значит, не один я не спал в эту ночь. Порою вдали возникал одноглазый семафор, уставив на поезд зеленый зрачок; белые фонарики стрелок, будто подброшенные в воздух, висели над подъездными путями, и далеко по рельсам убегал их добрый, верный свет.

Вот состав замедлил ход, подходя к какой-то большой станции. Вот остановился. Высокие шары фонарей встали над вагонами, умолк колесный стук, и стало слышно, как отдувается, фырчит усталый от долгого бега паровоз. Я теснее прижался к стенке, чтобы никто меня не увидел, а сам ждал, что вот-вот меня здесь обнаружат. У меня уже придумано было, что сказать, если заметят: «Дяденька, я до следующей станции еду. Там у меня бабушка живет, она захворала». Ради бабушки-то уж пожалеют, не сгонят.

Но никто сюда не заглянул, и, когда поезд тронулся, я уснул. Спал я долго и крепко и проснулся только под утро: какой-то человек, стоя на подножке площадки, дергал меня за ногу. Поезд не двигался.

— Ты как сюда попал, оголец? — спросил меня человек.

— Я просто так, дяденька... — сказал я спросонок, но сразу же спохватился: — Я, дяденька, к бабушке еду, она заболела.

Человек оценивающе посмотрел на меня:

— А на какой станции бабушка твоя живет?

Я знал только три станции за нашим городком, но ясно было, что поезд давно проехал мимо этих станций. Еще я знал, что где-то есть станция, по названию Бураки. Я робко сказал:

— Бабушка на станции Бураки живет, кажется...

Это «кажется» всё погубило.

— Врешь ты, оголец, — сказал человек, — слезай-ка лучше, а то к линейному агенту сведу.

Я не заставил долго упрашивать себя и, захватив баульчик, живо соскочил с площадки. Что такое «линейный» я не знал, я знал только, что есть линейные корабли и трехлинейные стекла для лампы, но слово «агент» меня устрашило, агентами ведь были сыщики, — это я вычитал из маленьких книжек в пестрых обложках. Новый Шерлок Холмс, Нат Пинкертон, Ник Картер — все они были агентами, и они уж спуску не давали.

И вот я остался на платформе, а поезд ушел; как куски пиленого сахара, сверкнули на дальнем повороте белые вагоны, на полустанке стало тихо — поезд увез с собой весь шум; стало слышно, как грубыми, недовольными голосами спросонок гогочут гуси у коричневого сарайчика возле насыпи, как шумит лес, — он был совсем близко.

Полустанок был очень маленький. Я знаю, больших полустанков и не бывает, но этот был какой-то особенно уж небольшой. Над песчаной платформой тянулся узкий тесовый навес, под навесом была билетная будка и стоял на табурете медный бак с надписью «кипяток». В стороне виднелись какие-то постройки, домик с цветами на окнах и с палисадником; за изгородью палисадника сидела собака — была она не сыщицкая, не ищейка, а самая простая дворняга.

На билетной будке висело расписание поездов, но ни одного поезда на Москву не было. Рядом с расписанием красовался плакат: «Свинья — крестьянская копилка». И тут же на большом красочном листе был изображен пароход, идущий по синей реке. Под ним был график рейсов. Значит, близко река, — понял я. С поезда еще сгонят, а то ли дело ехать по воде! И я решил искать реку.

Платформа была пуста, только на зеленом скате насыпи, в стороне, сидели несколько человек, ждали поезда. К ним я приблизиться не решался: еще станут расспрашивать. Но вот к баку с кипятком подошла девочка и начала наполнять водой бутылку с пивной этикеткой. Я обратился к ней, и она стала мне объяснять, как пройти к реке. Объясняла долго, но, когда я отошел от нее, в голове у меня был полный сумбур.

В последний раз окинув взором полустанок, я бодро зашагал по шпалам. Прошел километра два, затем свернул на железнодорожную ветку, отходившую влево от главного пути; кажется, про эту ветку мне сказала девчонка. Эта ветка давно была заброшена — рельсы ржавые, ненакатанные, между трухлявыми, щербатыми от старости шпалами росла мелкая трава и кукушкин лен.

Эта железнодорожная колея привела меня к выработанному песчаному карьеру и здесь оборвалась. О карьере девчонка мне ничего не говорила, но идти назад уже не имело смысла. А пока я решил подкрепиться.

Присев на песчаном склоне выемки, я вынул из баульчика банку с вареньем и хлеб. Отрезав Колькиным ножом кусок хлеба, я стал макать этот кусок в варенье; это было очень вкусно и выгодно: хлеба при этом не убавлялось. Я решил съесть полбанки и на этом остановиться: быть может, мне предстоит еще долгий путь. И вот я мысленно провел черту, делящую банку пополам. То, что выше черты, — на сегодня, что ниже — на завтра. Но так как черта была только мысленная, то я в конце концов съел все варенье.

Из-под замшелых коряг на вершине песчаного ската бил родничок; вода, тихо звеня, стекала по песку на красноватое дно выемки, где росли маленькие белоголовые цветы, похожие на клочья растрепанной ваты. Я напился из банки родниковой воды, была она холодна и чиста. Там, наверху, плавный полуденный ветер раскачивал сосновые ветви, шуршал в можжевеловых кустах; со дна выемки цветы кивали мне смешными белыми головами, уговаривали не уходить, не спешить. Да я и не торопился. Мне нравилось сидеть здесь на песке, отдыхать. Нет, не так уж плохо в дороге...

Однако надо было продолжать путь. Я пересек карьер и вступил в сосновый бор. В нем было светло; деревья стояли далеко друг от друга, и высоко, в самое небо, уходили их мощные чешуйчатые стволы. Спокойная, добрая сила чувствовалась в этих соснах, и легко было идти под ними, пружинила, помогала ногам сухая, покрытая упругим мохом земля. Тропинка, отысканная мною, петляла между стволами, взбегала на пологие холмы.

Шел я долго, устал, а кругом все был лес да лес, да сухие вересковые поляны. Попадались старые вырубки; древние голые, серые пни, как осьминоги, притаясь в траве, далеко простирали щупальца корней. Лиловато-красные цветы иван-чая тихо покачивались возле них. Потом началась низина. Все меньше было сосен, все больше березы, ольхи; и воздух здесь был другой — потянуло сыростью.

В березовой рощице прилег я на лужайке, хотел отдохнуть полчасика, но уснул и спал долго, а когда проснулся, был уже вечер, и солнце, как дальний пожар, просвечивало сквозь чащу.

Я пошел тропкой, но скоро стало совсем темно, и я сбился с тропы. И вот зачвякала болотная жижа, какие-то тугие высокие травы стали касаться колен. Я ускорил шаг; ветки, холодные, мокрые, как водоросли, задевали лицо, плечи, обдавали росой.

Вдруг где-то рядом, будто над самым моим ухом, зловещим, противным голосом заверещала ночная птица; странно шевелился силуэт дерева, серовато-светящийся туман узкой длинной лентой пополз через поляну, будто кто-то невидимый тянул эту ленту, спрятавшись за деревьями. Неприятный холодок пробежал у меня по спине.

«Только не беги! Только не беги! — твердил я себе. И я действительно продолжал идти, хотя ноги так и просились в бег. — Лучше вытерпеть, но только не бежать, — мысленно скороговоркой убеждал я себя. — Ведь красноармейцы не побежали бы!»

«Красноармейцы всегда вместе ходят, вместе не страшно, а ты один, один сейчас, ты сейчас один!» — твердил мне тогда голос Страха.

Но вот, выбравшись на сухую поляну, я присел на бугорок. Здесь придется ждать утра.

Сидеть было страшнее, чем идти. Вокруг тихо шумел лес, он жил своей ночной, чуждой человеку жизнью; казалось, взойди сейчас внезапно солнце — и сразу испуганно зашевелятся стволы и ветви, спеша принять дневной, мирный, привычный человеку вид.

Чтобы забыть о темноте, я вспоминал всех своих друзей и знакомых. Вспомнил, конечно, и Кольку. Как бы он вел себя на моем месте? Может быть, он и заплакал бы, а я вот не плачу; это меня немного утешило. Вот фельдшер Булкин — тот ничего не боится, он на моем месте и глазом бы не моргнул! «И ты не моргай глазом!» — сказал я себе и попробовал держать глаза открытыми, не мигая, но долго не выдержал. Это умное занятие отвлекло мои мысли от темноты, и я начал подумывать уже о том, что неплохо бы сейчас перекусить. Но вдруг Страх шепнул мне: «Медведи здесь наверняка есть, этот лес для медведей подходит!»

«Но, кажется, медведи только днем ходят. Я это где-то читал», — неуверенно сказал я себе.

«Ну, а волки-то звери ночные, это всем известно, — сказал Страх. — Почему бы тут не быть волкам, вон как тот куст шевелится».

«Летом волки сытые, на людей не бросаются; а сейчас ведь почти что лето, еще осени нет настоящей», — возражал я.

«Есть кое-что и пострашнее медведей и волков, привидения например...»

«Это все вранье, нет никаких привидений», — возразил я, но Страх сказал: «А вдруг они есть?» — и я оглянулся.

Кругом было темно и тихо; вверху над моей головой вздрагивала, как поплавок над пойманной рыбой, зеленая цыганская звезда и ехидно подмигивала мне: что, мол, попался?!

И все же я уснул и проснулся на рассвете. Как светло и тихо было в лесу тем утром! Так тихо, что ощущение этой тишины осталось во мне навсегда. И сейчас стоит мне припомнить то ясное утро — к душе подступает светлая тишина, будто я вновь вхожу в утренний, безмолвный лес.

Тишина тишине рознь!

Есть черное молчание могил, есть тишина операционной — перерыв между двумя стонами, есть тишина тлеющего бикфордова шнура; но есть деятельная тишина природы, дивное молчание живой земли — безмолвие перед песней.

Так думаю я сейчас. А тогда я постоял, постоял, сперва было на душе очень хорошо, а потом я вспомнил, что у меня осталось совсем мало еды, и мне захотелось есть: тишиной сыт не будешь. Закусив, пошел дальше.

У подножия старой ели я заметил ежа: зверек, видя, что ему не убежать от меня, высунул на мгновение свою хитрую крысью мордочку, потом спрятал ее, сжался в колючий комок. Вот завернуть бы его в тужурку да снести Вале! Но далеко теперь было до Вали...

А может, все-таки взять с собой? Но чем кормить его в пути? Нет, придется оставить эту затею. «Единственный раз в жизни нашел ежа, — подумал я, — и нельзя взять его».

И мне стало вдруг жаль и себя, и ежа, а лес показался бесконечным, безысходным, — и никогда из него не выбраться.

— Иди, иди, еженька, — сказал я и чуть было не погладил его по колючей спине.

Так как еды осталось у меня мало и я не знал, когда теперь наемся вдоволь, то чувствовал себя очень голодным. Всегда так бывает. Голод приходит раньше, чем съеден последний кусок хлеба, и жажда приходит раньше, чем выпит последний глоток воды.

Попав на брусничное место, я стал брать бруснику; ел я ее долго и, постепенно продвигаясь вперед, неожиданно вышел на лесную дорогу и пошел по ней.

Идти было тяжело, ноги были у меня натерты, но я уже втягивался в походный порядок, шел ровным шагом, не спеша и не медля. Вот только есть очень хотелось.

Дойдя до лесного озерка, присев на пологом берегу, я доел хлеб, запил холодной, прозрачной, как утренний воздух, водой и, сняв ботинки, опустил ноги в озеро.

Еще зелены были деревья по краям озера, но несколько опавших листков уже плавало у берега, покачиваясь на воде, как желтые лодочки; их легкие серебряные тени скользили по песчаному дну. Вот еще один лист упал с дерева, покружился в воздухе, как желтый мотылек, и доверчиво сел на мое плечо.

Да, осень была близка.

Маленький миллионер

Вскоре начались поля — неширокие поля, разделенные межами, — потом вдали показалась деревня. Дорога стала шире, наезженнее. Через деревню я прошел быстрым шагом, я еще боялся, что меня опознают и вернут к тетке; у крайней избы я спросил какого-то мальчишку, эта ли дорога ведет к реке, и он ответил, что эта.

С полустанка к реке я направился, чтобы сесть на пароход. С этой целью я и теперь шел к ней. Но нет, теперь не только с этой целью. Постепенно река в моем воображении приобретала все новые качества: я устал в дороге, и мне стало казаться, что на реке я хорошо отдохну; я проголодался — на реке буду сыт; в дороге было грустно и одиноко — на реке будет весело и найду друзей.

Уже вечерело, когда в просветы меж стволами деревьев блеснула вода.

Река была широка и пустынна. Никакой пароходной пристани не было здесь, да и быть не могло. Только на том берегу виднелась будочка паромщика и паром, причаленный к бревенчатому помосту. Здесь же лишь две черные смоленые лодки покачивались у берега, позванивая железными цепями. Широкий плес уходил вдаль, в синеватый предвечерний туман; одинокая птица невесело кричала в кустах, с тихим шипением накатывалась вода на береговой песок.

Я почувствовал себя бездомным, забытым всеми, мне стало жаль себя; будто река обманула меня, зазвала к себе — и обманула. Мне захотелось лечь и заплакать, но я этого не сделал, а пошел дальше, вверх по течению.

Еще не стемнело, и, несмотря на усталость, было приятно идти по ровному прибрежному песку. Я снял ботинки и, связав шнурки, повесил через плечо; сырой песок утишал боль в ногах, ластился к ступням. Вот только есть хотелось все сильнее, и баульчик, в котором не было теперь хлеба, казался все тяжелее и оттягивал руку. Присев на пенек, я раскрыл баульчик; решил поискать в нем крошек и выбросить все ненужное — в походе иголка тяжела.

Действительно, я нашел несколько хлебных крошек. Затем я вынул книгу «Маленький путник на дальней дороге» и задумался. В начале пути я думал, что книга эта поможет мне в трудные минуты, но за эти дни чуть-чуть поумнел и уже не верил в достоинства маленького путника: больно легко все дается ему в пути. Куда он ни придет — то ему добрый полисмен поможет, то добрая мисс, а под конец дядя умирает и за хорошее поведение все деньги оставляет в наследство маленькому путнику.

Нет, тут что-то не то...

Раскрыв наугад книжку, я прочел: «...Ты хороший мальчик, ты веришь в милосердие нашего господа, и он не оставит тебя на дальней дороге», — сказал пастор, ласково погладив по голове маленького путника. Затем добрый служитель церкви привел Джона в свою квартиру. «Входи, входи, не бойся, — ты у друзей, — молвил он мальчику, вводя его в столовую. — Эмилия, дети, знакомьтесь: это племянник миллионера Стеннея, он ищет своего дядю, а пока будет у нас желанным гостем». Воздав молитву богу, семья, вместе с маленьким путником, села за скромную, но сытную трапезу...»

«А что бы сказал и сделал пастор, если б мальчик не был племянником миллионера, а таким вот, как я?» — подумалось мне, и у меня шевельнулось подозрение, что не сидеть бы тогда мальчишке за столом у пастора.

Нет, эта книга не могла мне служить дорожным справочником, а главное, она была очень тяжела по весу, бумага плотная, переплет толстый. Я подумал-подумал — и положил книгу на пенек.

И вот аккуратный маленький миллионер остался лежать на березовом пне, а я пошел дальше, вверх по реке.

Над рекой встал белый туман, а лес по берегу потемнел, вырос; сосна на дальнем мысу вытянулась до звезды.

Скоро потемнело совсем, стало холодно. Полоса прибрежного песка белела в темноте. В ушах у меня шумело, голова кружилась, будто я долго катался на карусели, а во рту был вязкий металлический привкус.

Теперь меня вела вперед только надежда.

Великая вещь — надежда. Она невесома, легка, но всегда жива в человеке, и ее не погасить, не убить. Попробуйте кованым сапогом наступить на солнечный зайчик — солнечный зайчик затанцует на сапоге, издеваясь над вами, попробуйте завалить, задавить его могильной плитой — он прыгнет поверх могильной плиты, запляшет на ней, все такой же светлый.

Но в те часы, на берегу ночной реки, надежда у меня была скромная, небольшая, по моему возрасту и росту: только бы отдохнуть да поесть. Пока что и она не сбывалась.

И вдруг вдали мелькнул красноватый свет.

«Наверно, это только кажется», — подумал я, но все же ускорил шаг. Опять вспыхнул вдали свет, будто подманивая меня; теперь он был яснее. Но огонь ночью виден издалека, и долго мне пришлось еще идти, прежде чем я к нему приблизился.

Шагах в пятидесяти от костра я остановился, встал за дерево, чтобы приглядеться и прислушаться, что там за люди.

Костер был разложен на прибрежной зеленой лужайке, над ним висел большой котел, вокруг полулежало четыре человека, а пятый хлопотал над котлом, мешал в нем большой ложкой. Сквозь алый пар видно было его озабоченное, улыбающееся лицо.

Ко мне долетели слова этих людей. Речь шла о каком-то Дорине, который «плохо вел пикетаж». Что такое «пикетаж», я не знал, я знал, что есть слово «абордаж» — пиратское слово.

— Рейки правильно вбить не умеет, бегает, суетится... Неужели лучше работника не могли прислать, — сердито говорил один из полулежащих у огня.

— Брось, Сергей Петрович, ты тоже молод был, — возражал другой.

— Хватит споров, скоро уха будет! — промолвил тот, что мешал в котле.

— Алексей Семенович, хорошая уха получается? — спросил кто-то.

— Еще того не хватало, чтобы она плохая была, сколько верст ради нее проехали!

Как только было произнесено слово «уха», у меня даже сердце захолонуло от голода, но я все стоял за деревом, никак не мог решиться выйти.

Меж тем котел сняли с огня, нарезали хлеба, достали ложки. Тогда я вышел из-за дерева и пошел к людям. Заслышав мои шаги, они встрепенулись.

— Кто это там бродит? — спросил сердитый, который бранил неизвестного мне Дорина.

— Это я.

— Кто «я»?

Тут мне пришлось подойти к огню.

— Откуда ты, прелестное дитя? — удивленно спросил тот, что варил уху.

— Я в лесу заблудился...

Тогда все вразнобой стали расспрашивать меня, откуда я, и долго ли бродил по лесу, и сколько мне лет. А я стоял и не знал, что говорить. Про бабушку врать не хотелось, а ничего другого придумать я не мог — не подготовился.

— Э, да он есть, верно, хочет! — догадался один из них. — Хочешь есть, мальчик?

— Хочу, — ответил я.

— Будешь есть с нами, — сказал сердитый и сунул мне в руки свою ложку.

— А вы чем же есть будете, Сергей Петрович? — спросил его кто-то.

— Потом поем.

— Ну, ешь с нами, мальчик, ты здоров ведь? — сказал тот, что готовил уху.

Я замялся. Вдруг ответишь «здоров» — ухи не дадут, скажут: «Ты здоров, так сам рыбки налови». А ответишь — нездоров, так скажут: «Тебе уху вредно есть». Поэтому я ответил дипломатически:

— У меня корь была в детстве, а сейчас ничего.

— Ну, ешь, ешь!

Потом меня положили спать на брезент и накрыли чем-то. Сквозь сон я помню, кто-то подошел ко мне и еще набросил на меня какую-то одежду, чтобы было теплее.

Когда я проснулся, все были уже на ногах и собирались уходить. Звали и меня с собой, обещали устроить в детский дом, но я отказался. Я хотел в Москву.

Как выяснилось, эти люди были строители-железнодорожники, они строили или собирались строить железнодорожную ветку, которая должна была пройти верстах в десяти отсюда; сюда же они приехали в лодке на рыбалку. Я простился с ними, на дорогу они дали мне буханку хлеба и два больших куска сахара.

Больше я не встречал этих людей, но я помню их и желаю им добра.

Таинственная избушка

И вот я снова шел по береговому песку. Идти было легко, я отдохнул за ночь и был сыт. Все было хорошо, но погода хмурилась, с севера надвигались тучи. Приближалась гроза.

И река потемнела, и все затихло кругом, как всегда бывает перед грозой. Лес стоял черный, сплошной, все деревья будто сдвинулись, стали вплотную одно к другому, как стадо перед волком.

Гроза пришла. Над землей и водой гремел гром, скрещивались и ломались молнии, ливень хлестал по реке, по лесу, по дереву, под которым стоял я.

Хорошо смотреть на ливень из окна, еще лучше бежать под ливнем к дому, не выбирая дороги, весело шлепая по лужам; но плохо в ливень путнику. Хоть я и под деревом стоял, но все равно вымок до нитки и весь дрожал от холода. Ни к селу ни к городу вспомнилось, что на Последней улице про Португалова говорили, будто он никогда не ходит в баню, так как цыганка ему нагадала: твой дом сгорит в то время, когда ты будешь мыться в бане. А дождь все лил, лил, хоть гроза и кончилась. Надо было продолжать путь. И я пошел, пошел быстрым шагом, чтобы согреться на ходу. Не тут-то было: чем дальше, тем холоднее мне становилось.

Так прошел я часа три-четыре и вдруг почувствовал, что вся усталость вернулась ко мне, будто ночью и не отдыхал. А дождь все лил; теперь он был мелкий, тихий.

Хотелось лечь, закрыть глаза. И я на секунду закрыл глаза, и тогда меня сразу закачало, земля словно вырвалась из-под ног, я чуть не упал — и побрел дальше. Теперь мне стало жарко, но в то же время я так дрожал, что зуб на зуб не попадал. Какая-то сонная легкость вошла в тело, это ощущение даже не было неприятным, однако я понял, что захворал.

Так я прошел еще часа два. Дождь перестал, лишь ветер дул толчками, раскачивая деревья; но теперь мне было безразлично, холодно или тепло кругом. Я шел словно в иной атмосфере, словно окруженный невидимой броней; все, что было кругом, огибало, обтекало меня; хоть пулей стреляй, и та, казалось бы, обогнула меня в своем полете. Уже и прошлое и настоящее были для меня как сон, они слиплись, сплавились. Я чувствовал, что нужно идти, иначе будет хуже. Вдруг я увидел лодку, причаленную к берегу, и женщину возле лодки — и прошел мимо, потому что мне подумалось, что это только кажется. Но женщина окликнула меня:

— Что с тобой, парнишка?

Я остановился и молча смотрел на нее. Это была пожилая женщина в вязаном сером платке. В руках она держала снаряд, так мне почудилось тогда. Она завернула снаряд в какую-то тряпку и осторожно, чтобы не взорвался, положила на дно лодки. «Взорвется сейчас», — лениво подумал я. И мне было все равно, взорвется или нет.

— Да ты совсем болен, парнишка, — проговорила женщина. — Идешь-то куда?

— На пристань, — сонно ответил я.

— Где же тут пристань? Ты не в ту сторону идешь. Откуда сам-то?

— Оттуда... — я хотел махнуть рукой, показать, откуда иду, но рука поплыла не в ту сторону, я закачался и едва не упал.

— Не дойти тебе такому, — проговорила она и схватила меня за руку. Потом опасливо огляделась вокруг и спросила: — Ты один?

— Один, — сказал я.

Она повела меня за руку по узкой тропке. Долго вела или нет, не помню, но вот в сумерках показалась в лесу избушка, совсем маленькая, вроде баньки, и запахло чем-то странным — не разберешь, приятен был этот запах или противен.

«Кажется, так у тетки в гостиной по праздникам пахло», — смутно вспомнилось мне, и я хотел вырваться из рук женщины.

Но из двери избушки вышел мужчина с бородой, в черной фуражке.

— Кого ведешь? — зло спросил он у женщины. — Чего ж не уехала? Четверть-то не разбила, чего доброго?

— Мальчишка захворал, — ответила женщина.

— Мальчишка? А тебе какое дело? Откуда он взялся?

— Да захворал он, с ног валится.

— Затвердила: «захворал», «захворал»...

Слова спорящих долетали до меня, независимо от движений их губ и жестов. Бывает порой, что в звуковой киноленте звук не совпадает с речью и движениями актеров — или отстает от них, или опережает, — вот и тут так было. Я стоял, держась за ствол дерева, чтобы не упасть, и мне было все на свете безразлично.

Но вот женщина оторвала меня от дерева, повела в избушку. Здесь было почти темно.

— Согреться ему надо — вот что, — сказал мужчина подобревшим голосом и налил чего-то в жестяную кружку. — Пей, — сказал он, — лучше будет, — и сунул мне кружку в руку.

От жидкости в кружке шел тот же запах, которым все здесь было пропитано. Руки у меня дрожали, пить не хотелось. Я поставил кружку на стол.

— Пей, пей, сынок, сразу согреешься, это первач, самый чистый. — И женщина насильно влила мне в рот содержимое кружки.

Меня скрючило, согнуло в дугу от отвращения, чуть не стошнило.

— На, заешь сыром, — сказала женщина и дала мне плоский кусок творога. Я съел творог, и противный вкус во рту стал слабее; по телу пошли струи тепла, мне захотелось спать.

— Вот в углу и ложись, — проговорила женщина, — да прежде одежду скинь, мокрая вся.

Я пошел в угол, разделся и плюхнулся на сено. Сверху на меня набросили что-то теплое, и я уснул.

Утром я проснулся здоровым; ничем особенным я не был болен — сильный озноб, вот и все. От вчерашнего у меня остались только легкая слабость да волчий голод.

В избушке было тихо, солнце било в окошко, бородатый мужчина спал на полу поодаль от меня. Одежды моей нигде не было видно. В чем мать родила встал я с пола, отворил дверь, — одежда была развешена на ветках и уже высохла. Я стал одеваться.

Было тепло. В синем небе стояло кудрявое облако, раздумывая, в какую сторону плыть. Деревья тихо столпились вокруг избушки — смирные, спокойные, почти примиренные с осенью этим золотым днем; только молодая осинка все звенела, звенела своими листьями, знала, что скоро они опадут.

— А я-то подумал, что ты сбежал, — сказал проснувшийся мужчина, когда я вернулся, уже одетый, в избушку.

Я промолчал.

— Ну, раз не сбежал, так собирайся, сейчас поедем. Устрою тебя в сад. Сад будешь сторожить, а пока ешь, — он показал мне на хлеб и творог, лежавшие на столе.

— Спасибо, — сказал я.

— Я-то сразу понял: не пристань тебе нужна, приткнуться тебе надо куда-нибудь. Чем бродить без толку — все лучше сторожить. Хоть у дела будешь.

Я обрадовался этому предложению. Это хорошо — сторожить сад. И яблоки можно есть.

— На еще хлеба, — молвил мужчина. — Ты не бойся, ешь.

— Спасибо, дяденька.

— А я уж для опохмелки, чтобы день хорошо начать... — И он отлил из бутылки самогона и, бодро крякнув, опрокинул жестяную кружку себе в горло. — Да, это хорошо, — проговорил мужчина. Потом, обращаясь ко мне, сказал: — Ты только молчи об этом. Молчи, как земля, — и все тут. — После этого он выпил вторую. — Ты не думай, мы не для продажи, для себя гоним, к празднику...

Язык у моего собеседника начал заплетаться. Чем больше он хмелел, тем взрослее я ему казался. После четвертой он уже разговаривал со мной, как с равным.

— Так вот, Дмитрий, в сад тебя устроим, будешь там деду помогать. Дед старый, ты ему правой рукой будешь.

И он объяснил мне, что сам-то он крестьянин, живет в деревне, и что дочь его вышла замуж, а муж ее работает в совхозе, неподалеку от деревни. Избы пока у зятя нет, он недавно приехал, нездешний, так что пришлось потесниться.

— Он нездешний, скопской, но человек хороший. Он тебя в сад совхозный и пристроит, — закончил свою речь мой новый знакомый, и мы вышли из избушки.

Я едва поспевал за своим спутником. Хоть был он навеселе, но шел ходко, ровно. По мере того как он шел, он все больше трезвел.

— Дяденька, а Москва отсюда далеко? — спросил я его на ходу.

— Москва-то? Далеко Москва. Пароходом надо ехать и еще на поезде, — ответил он, а потом оглянулся на меня и добавил: — А тебе что? Работай знай, делай свое дело — вот тебе и Москва. Теперь не старый режим, кто работу по совести справляет, тому и здесь хорошо, сыт-пьян будешь и от людей уваженье. А ежели от работы бегаешь, то и в Москве тебя не похвалят. Так-то вот!..

Счастливый сад

Плодовый сад, куда меня устроили помощником сторожа, был расположен в пустынном месте. Когда-то он примыкал к усадьбе помещика, но усадьба давно сгорела, и с тех пор сад стоял сам по себе. Теперь он принадлежал совхозу «Бычково». Сад был обнесен забором, а калитка выходила на узкую проселочную дорогу, по которой редко ходили и еще реже ездили.

Поселился я в деревянной хибарке-сторожке вместе с постоянным сторожем сада дедом Зыбиным; это был маленький лысый старик с узкой седой бородкой и неестественно розовыми щеками. Говорил он очень быстро, в то же время металлически-отчетливо выговаривая каждое слово.

К моему появлению дед Зыбин отнесся равнодушно.

— Помогать пришел, жабий хвост? — звонко спросил он. — Ну, принимай место.

Он привел меня в сторожку и показал широкую лавку, которая отныне должна была служить мне постелью.

— А что я делать должен, дедушка? — спросил я его, осмотрев свое новое жилище.

— Там увидишь, что делать. Иди сад огляди да собаке латку с похлебкой снеси, — ответил мне дед Зыбин, а сам сел на лавочку возле хибарки. Он любил сидеть здесь, греться на осеннем солнышке.

Я взял миску и пошел к собачьей конуре, расположенной шагах в пятидесяти от сторожки, и здесь опасливо поставил миску возле лаза. Из конуры лениво вылезла большущая рыжая собачища, сонно поглядела на меня и, гремя цепью, стала уплетать похлебку. Съев содержимое миски, она опять убралась в свою будку, не удостоив меня взглядом.

«Какая умная собака, — подумал я, — чувствует, что я здесь вроде как хозяин, и не лает на меня».

— Как зовут вашу собаку, дедушка? — спросил я, возвращаясь к сторожке.

— Чего ее звать, никак не зовут, — ответил дед Зыбин.

Я удивился, что у собаки нет никакого имени, и захотел придумать ей хорошую кличку. «Назову ее Альмой», — решил я, — так звали одну собаку у нас в городке. Когда я сообщил о своем решении деду Зыбину, тот сказал:

— Хоть чертом ее зови, только жрать давай, жабий хвост.

Альма оказалась не ахти каким сторожем: была она ленивая и с хитрецой. Любила спать в своей конуре дни напролет, но когда слышала, что дед проходит мимо конуры, яростно выскакивала из своего домика и, делая вид, что не замечает деда, рвалась с цепи, гулко лаяла в сторону забора; этим она хотела показать, что не сидит без дела. Но по всей округе слыла она злой собакой, и в сад лазить опасались. Такой репутацией обязана Альма была деду Зыбину: находчивый дед, когда ходил в деревню, распространял про Альму зловещие слухи. Толкуя о том о сем, он, как бы невзначай, не забывал очернить собаку:

— Лазал ночью какой-то... Собака-то злющая у нас, лютая — ели ноги унес, полбока ему, верно, вырвала. Кричал сильно, жабий хвост. Утром поглядел я — забор на аршин в крови!..

Сад был огромен — или казался мне таким в те дни. Было той порой в нем тихо и безлюдно: ранние сорта яблок уже собрали, поздние еще созревали. Часами можно было бродить по саду, есть любые яблоки. Вначале я это и делал, потом надоело: слишком уж незапретны были эти плоды, слишком много их было — ветви гнулись от тяжести. Дед, так тот вообще их не признавал: «Что огурцы, что яблоки, в них проку нет, одно баловство», — говорил он, жуя хлебный мякиш и запивая его молоком. Деревья яблоневые он, однако, уважал.

В сторожке была плита, на ней мы готовили себе пищу. Первые два дня дед меня к плите не подпускал, потом доверил сварить пшенную кашу, каша получилась не хуже дедовой; тогда он поручил мне обязанности повара.

В моем распоряжении было два чугунка, три мешка на полке; один мешок с горохом, другой с пшеном, третий с гречневой крупой. Была банка с салом, лук.

Деду готовить еду давно, наверно, надоело, мне ж это было внове, и я делал с охотой, даже пытался экспериментировать. Однажды накрошил в пшенную кашу яблок — и получилось вкусно, дед похвалил. Осмелев, я на другой день накрошил яблок в гороховый суп. Суп получился не очень-то хороший, даже противный на вкус, но я подумал, что, быть может, это только мне так кажется, а деду понравится. Однако когда дед попробовал варево, я сразу понял, что дело неладно. Он сморщился, стал отплевываться.

— Ты что это, жабий хвост, подсмеяться над стариком задумал? — сердито сказал он. — Пакость какую сготовил!

— Да я, дедушка, только испробовать хотел...

— Бить надо за такую пробу! Остуди да собаке снеси. Сколько добра испортил!

Я снес суп Альме, но и та ела его неохотно.

После этого случая я уже не вводил новшеств в кулинарию.

В саду мне жилось хорошо. Погода стояла ясная, теплая; белые сквозистые облака плыли над садом, почти не заслоняя солнца, клинья журавлей тянули на юг, и было что-то торжественное и многозначительное в их ровном, плавном полете; когда я глядел на них, мне становилось и грустно и весело, и какая-то легкость вступала в тело. Я отвязывал Альму от ее будки и бежал с нею между яблонь по узким, мягким, поросшим темной травой дорожкам. Паутина бабьего лета липла к лицу, к рукам, порою с ветвей, задетых мною, падали тяжелые яблоки, точно они только и ждали этого мига. Ленивая толстая собака шумно, добродушно дышала за моей спиной. Бежать было легко — сама земля так и текла под ноги, только знай перебирай ногами.

Набегавшись вдосталь, я садился в тень яблони, возле сторожки, и отдыхал; Альма, довольная, что ее оставили в покое, ложилась в сторонке, положив голову на мохнатые лапы, и опасливо поглядывала на меня: не выдумал бы еще чего-нибудь.

Приходил дед, садился рядом со мною и говорил:

— Эк ты разбегался, шуму сколько наделал. Яблоня шуму не любит, яблоня — дерево серьезное; это тебе не ветла, не осина. Походи-ка, опадыши подбери, в кладовушку снеси. А потом веток сухих насбирай.

Я не только бегал с собакой попусту — все время находилась какая-нибудь работа. Но и труд был приятен, приятно было знать, что не зря здесь околачиваюсь.

Натаскав веток, собрав опавшие яблоки, я отдыхал, — и отдых был тоже приятен. Из низины, что начиналась за садом, тянуло горьковатой осенней прохладой; на бугре за оврагом, как золотые факелы, стояли березы, и листья золотыми искорками облетали с них, гасли в сонной траве.

Почему осень считают порой умиранья и тленья? Кто-то сказал так — и все поверили. Но что умирает осенью? Только цветы и травы, да и то не все, однолетние. А разве умирают деревья? Они лишь сбрасывают свою обносившуюся одежду, чтобы по весне надеть новую.

А звери, а птицы? Именно осенью они здоровее всего, они отъелись, пожирнели за лето и вовсе не собираются умирать.

Осень насыпает зерно в закрома, наполняет бочки виноградным соком — осенью человек справляет праздник урожая, радуется своему труду. Где здесь тленье и умиранье! Зачем обижать веселую, добрую осень!..

Зона ужаса

Хорошо мне было в саду днем, но вечером дед Зыбин давал мне бидончик и посылал за молоком на совхозный скотный двор.

Тут-то и начиналось плохое.

Идти надо было часть пути лесом, потом полем. Я выходил на проселок — и сразу меня охватывали сумерки; в саду я был как дома и не обращал на них внимания, здесь другое дело.

Я опускался в низину и шел мимо кобыльих ям — так назывались три небольших пруда возле дороги; говорили, что во время эпидемии сапа, в давние годы, около этих прудов зарывали издохших лошадей. За кобыльими ямами начинался лес, как в черном ущелье пролегала в нем дорога. Лесом идти я почему-то не боялся, но, когда из него выходил в поле, меня охватывал непонятный страх.

При дороге стояла кирпичная часовенка; на этом месте когда-то, очень давно, разбойники зарезали купца. С часовенки начиналась моя зона ужаса.

Большое болотистое поле, со всех сторон окруженное лесом, открывалось передо мной; поле было как чаша, полная туманом и сумраком, и я шел по дну этой чаши.

Темнело, недобрый месяц — волчье солнце — стоял в небе. Лучше бы уж его вовсе не было: тьма не так страшна, как полумрак. Когда идешь в полной тьме — заранее знаешь, что ничего не увидишь, ни страшного, ни нестрашного, разве что споткнешься и разобьешь нос. Но в полутьме оживают дальние кусты, тусклые блики шевелятся на листве, и все ждешь чего-то, когда боишься. А я боялся. Поле внушало мне темный ужас, ужас непонятный и бессмысленный. Боялся я не волков, которые в этой местности действительно водились, не медведей, не разбойников, а неизвестно чего; это был самый плохой страх.

Я шел, стараясь не бежать, а сердце у меня колотилось, как у бегущего. Наколотый на острую болотную траву, пластами лежал туман, чернели кусты, кое-где в тумане виднелись темные проплешины, мерцала осока, будто светясь своим, неземным светом. И молчанье, молчанье...

Но вот я входил в березовую рощу, и здесь кончалась зона ужаса. Я оглядывался назад — там на кустах висели белые полотнища тумана, чуть шевелясь при безветрии... А в роще тоже было темно и царила та же сырая тишина, но страха не было.

Вскоре я доходил до совхозного двора; в пристройке, возле сепараторного домика, девушка наполняла мой бидончик молоком, и я шел обратно, заранее представляя себе, как страшно будет идти туманным полем.

Но однажды, когда подошли к концу запасы нашей провизии, дед дал мне большой мешок и несколько маленьких мешочков и сказал, чтобы я получил в совхозной кладовой продукты.

— Там уж знают, что дать, — добавил он, — ты только скажи, что по моему наказу пришел.

Действительно, когда я явился к той девушке, что наливала мне обычно молоко, она повела меня в кладовую, и кладовщик в один из мешочков отвесил пшена, в другой ядрицы, в третий гороха; еще он дал хлеба. Все это было уложено в большой мешок, и когда я поднял этот мешок и взвалил на спину, то даже закряхтел, оказалось очень тяжело.

— Не дотащить будет, паренек... Вот пусть Настя поможет, — промолвил кладовщик.

Но мне стыдно было принимать помощь от девушки.

— Сам донесу, — ответил я.

— Ну, неси, на то твоя воля, — усмехнулся кладовщик. — Посудину-то хоть оставь, день без молока проживете.

— Нет, дед заругается, он молоко любит, — возразил я и пошел своим путем.

Идти было очень тяжело, мешок давил на плечи, гнул к земле, да еще нужно было стараться не разлить молоко, а то попало бы от деда. Конечно, бить дед не станет, он не такой, но начнет укорять, и мне будет совестно.

На этот раз, дойдя до своей зоны ужаса, никакого ужаса я не испытал — просто не до того было, уж очень грузен был мешок. Несколько раз я останавливался на дороге среди поля, отдыхал, перекладывал ношу с одного плеча на другое и не замечал кругом ничего страшного. Поле было как всякое поле, кусты самые обыкновенные, туман тоже. И теперь я спешил миновать это поле уже не потому, что оно меня страшило, а потому, что хотелось скорее дойти до сторожки, до цели, — там меня ждал отдых.

С той поры я уже не боялся этого места, все страхи пропали. В следующие вечера я спокойно проходил здесь, имне было стыдно за прошлое — и чего я, дурак, боялся!

Полночные гости

Дед был человек хороший, но собеседник плохой — слишком уж стар был. Хоть происходил он из бедной, малоземельной семьи и до революции много отходничал — и извозчиком был, и плоты гонял, и матросом на Волге служил, — но никогда не рассказывал о далеких местах. Всегда говорил о том, что близко: о своей деревне, о ближних деревнях. Но зато уж об этих деревнях, о людях окрестных знал он все.

Глаза у деда были голубовато-мутные от старости, но видел он хорошо, издали узнавал, кто идет: мужчин — по походке, по росту, женщин — по платью.

— Вот иванихинские бабы идут, — говаривал, бывало, он. — Платья-то зеленые. У них в том году в кооперативе зеленым ситцем торговали.

В те годы материи было мало, выбор небогат; завезут голубой ситец в Загорское, зеленый — в Иванихино, синий — в совхозную лавку — и по цвету платьев можно было узнать, из какой деревни женщины. Я сам скоро научился различать их.

Если к саду забредала отбившаяся от стада корова, дед сразу определял, чья она, и даже кличку называл. О лошадях и говорить нечего — он, наверно, знал, сколько у каждого коня зубов во рту.

Еще помнил он много примет: кошка по забору ходит — к дождю, дятел больно уж громко стучит — зима будет морозная.

Но ни о чем далеком он не вспоминал; может быть, скучно ему было говорить со мной, а может быть, он уже перезабыл все, кто его знает...

По ночам дед спал плохо, все пряхтел, ворочался, а иногда вставал и будил меня. Ему чудилось, что кто-то ходит по саду, ворует яблоки. Он зажигал «летучую мышь», брал палку. Мы выходили в черный сад. Но никого там не было, собака молчала.

Мы проходили по темным аллейкам — ни души, ни звука; только ночные совки — серые, некрасивые бабочки — бились о стекло фонаря да шуршала трава под ногами.

— Никого тут нет, дедушка, — разочарованно говорил я; мне очень хотелось поймать хоть какого-нибудь вора, а то выходило, что я здесь зря живу.

— В конец пройдем, может там есть кто, — ворчливой скороговоркой отвечал дед, и мы шли в глубь сада, доходили до самого забора.

— Никого нет, дедушка, — повторял я, — идем обратно.

— И впрямь нет никого, а мне попритчилось, будто кто ходит. Может, то смерть моя ходит-бродит? — спокойно и чуть задумчиво, будто разговаривая сам с собой, говорил дед.

И мы шли обратно.

Над нами, над спящими яблонями в прозрачной тьме мерцали, переливались звезды. Они были большие и чистые, будто омытые ночной росой. Мне было холодно, но холод этот был приятно бодрящ, и спать не хотелось.

И уж никак не верилось мне в дедову смерть, которая ходит-бродит по саду. Да и сам он в смерть не верит, только так говорит, «для фасона», — думалось мне.

Проходя мимо собачьей конуры, старик ударял палкой по ее крыше, и оттуда сразу же выскакивала Альма и принималась виновато лаять.

— Все дрыхнешь, стервь! — укоризненно говорил дед и замахивался на собаку палкой, однако только замахивался, не бил.

Вернувшись в хибарку, он не гасил фонаря; как-то по-особому сжав губы, недовольно глянув по сторонам, будто кто-то собирался помешать ему, становился он лицом к иконе и крестился.

Я ложился на скамью, но не спалось. В моем теле еще жил прозрачный холод сада, в глазах еще стояли звезды. Тем временем дед кончал моленье и ложился спать.

— Ты не спишь, дедушка? — спрашивал я его.

— Не спится, — отвечал тот, — у меня летá такие.

— А ты боишься, дедушка, что когда-нибудь умрешь?

— Не то чтобы боюсь, а жить лучше. Теперь жизнь полегчала, вот умирать и не больно хочется. Ну да бог не спросит, сам знает, когда...

— А я так не боюсь помереть, — говорил я.

— Тебе и не надо бояться, ты еще молодой. Да и чего тебе не жить-то при Советской власти?.. Нонешняя власть много правильнее прежней.

— Дедушка, а если ты за Советскую власть, зачем ты в бога веришь?

— Вот и глупость ты сказал, — сердито отвечал дед. — Одно дело к другому не касается. — И добавлял уже спокойно: — Не твоего ума это, спи себе.

В знак того, что разговор окончен, он гасил фонарь; в сторожку из маленького окна вливалась сонная темнота, ковш Большой Медведицы повисал над садом. Я закрывал глаза и засыпал.

Однажды вечером в саду тревожно залаяла Альма, послышался какой-то шум. Мы с дедом выбежали, но никого уже не застали.

— Ребята озоруют, — сказал дед, — пронюхали, что осенние поспевают. Теперь строже надо стеречь, в ту ночь опять полезут. И как им не лень в темень из деревни переть!

— А что им будет, дедушка, если поймаем? — спросил я.

— Постращаю их как следует, родным их скажу, чтоб наказали. За это дело головы не рубят, за яблоки-то. За все по-разному наказывают. Если деньги ты украл — поймают тебя, отнимут, а бить шибко не будут, так только, для острастки; вещь какую унес — тут побьют, но не крепко, для порядка; живность увел — сильным боем бьют: ну, а уж если конокрад попался — тут ему и каюк, пропадай голова. Вот так-то, жабий хвост, — закончил дед.

В следующий вечер воры снова забрались в сад. Я в это время стоял под яблоней, дед велел мне караулить. Сам он спал и приказал разбудить его только к ночи, чтобы сменить меня.

Воры возились в дальнем конце сада, я это слышал; тихо, стараясь не шуметь, пошел я туда. Вдруг в стороне залаяла Альма, с лаем обогнала меня — на эту ночь дед спустил ее с цепи. Тогда и я побежал вперед, но, когда прибежал туда, откуда слышался шум, успел заметить только несколько темных фигур, перелезавших через забор. Я услышал по ту сторону забора негромкий говор, смех, мягкий топот босых ног.

Но Альма не унималась, лаяла и вдруг остановилась у самого забора, будто кого-то увидела. Тогда и я заметил у забора темную согнувшуюся фигуру.

— Ага! Попался! — победоносно завопил я и, подбежав, обхватил вора сзади за грудь — по личному своему опыту я знал, что мальчишки всегда суют ворованные яблоки за пазуху.

И тут я почувствовал, что схватил не мальчишку; это была девчонка, даже не девчонка, а девушка. Я опустил руки и не знал, что сказать, — очень смутился. Мне почему-то стало так стыдно, что я не мог связать двух слов; я только чувствовал, как краснею, и даже позабыл, что сейчас темно и никто не увидит, как я покраснел. Мне казалось, что в этот миг все видно.

Вдруг я услыхал, что девушка всхлипывает.

— Прости, — сказал я ей, — честное слово...

— Ой, отгони собаку... — плача, сказала она.

— Да она не кусается, — воскликнул я, невольно выдав тайну Альмы, — она только лает!

Девушка сразу успокоилась, выпрямилась:

— Это мальчишки мне перелезть помогли, а мне одной обратно не перелезть.

— Что ж делать? — робко спросил я.

— Уж ты сам придумай, — сказала девушка. Голос ее переменился, стал увереннее. Она помолчала минутку, покачала головой и сказала: — Вот что, мальчик, доведи меня до калитки.

— Хорошо, — ответил я, — только идите тихо, а то дедушка проснется.

— Дай мне руку, ничего я не вижу тут, — повелительно сказала она.

Я подал ей руку и повел за собой. Почему-то мне не хотелось спешить; думаю, что один я бы шел быстрее. А она, важно пройдя мимо присмиревшей собаки, промолвила:

— Я скажу ребятам, что эта собака ужасно злая, они больше не будут лазать. — И незнакомка тихо засмеялась.

Проходя мимо большой яблони, она спросила меня:

— Это не зимняя антоновка?

— Зимняя антоновка, — смиренно ответил я.

Она в темноте нащупала яблоко, сорвала его с ветки, потом сорвала другое и сказала:

— Эти яблоки я очень люблю, у нас в городе таких нет.

Когда я довел ее до калитки, она мне сказала:

— Спасибо, мальчик. Ты хороший, но очень смешной.

Без названия

На следующий день стояла холодная ветреная погода. Небо было безоблачное, синее, но ветер все нарастал; за окошком метался, рвался за ограду взлохмаченный сад. Я сходил к колодцу за водой, натаскал дров и принялся с утра пораньше варить кашу. Затопив плиту, я вытащил из-под лавки свой баульчик, стал рассматривать его содержимое. Вынув картинку, на которой была изображена хитроумная рыбачка, похожая на Валю Барсукову, разжевал хлебный мякиш и этим самодельным клеем приклеил картинку над скамейкой. После вчерашнего вечера мне было в чем-то стыдно перед Валей, будто я изменил ей, забыл — хоть на час, хоть на минуту, а забыл. Я вспомнил ее сидящей на шатких перилах веранды и глядящей куда-то вдаль, в поле, где за низким, редким кустарником холодно розовел от заката пруд, в котором нельзя купаться.

Потом я вынул открытку с киноактером Вильямом Хартом и не знал, что с ним делать. Рядом с хитроумной рыбачкой мне его приклеивать почему-то не хотелось. К тому же вмешался дед Зыбин.

— Это что еще за рожа? — спросил он.

— Это один заграничный киноартист, он американский ковбой, — ответил я и добавил: — Он здорово в каждом фильме дерется, а раз с лошади в поезд на ходу прыгнул.

— В кино что угодно подстроить можно, — язвительно сказал дед, — меня в кино сними, так я со стульчака на колокольню прыгну. А артист твой на жулера картежного похож. Я когда на пароходе служил, компании «Казказ и Меркурий», так там пассажиры, помню, жулера били одного — вот точка в точку твой артист.

Зевнув, дед потянулся к топке и ложкой захватил уголек — прикурить самокрутку. У него были темные широкие ладони, костистые скрюченные пальцы; по рукам видно было, что всю жизнь он работал. Чувствовалась в них скрытая сила, и казались они моложе лица со старческим румянцем, с тусклыми глазами, подернутыми дымчатой пленкой старости.

Я отложил открытку с артистом в сторону, чтобы на досуге обдумать, как с ней поступить. Но потом она где-то завалялась, и я уже не искал ее. Живые люди были интереснее.

Хоть редко кто ходил по дороге мимо сада, но уж кто ходил — обязательно навещал деда Зыбина. Все его знали.

Чаще других посещал деда пастух — полный пожилой человек с добрым обветренным лицом.

Он садился на скамейку рядом и говорил:

— Все сидишь, старина, все посиживаешь, портки просиживаешь.

— Чего ж мне не сидеть, — ухмыляясь, отвечал дед, — мое стадо смирное, не разбредется, — и легким движением руки показывал на сад, на яблони. — А твое-то стадо все растет, скоро второго подпаска заводить придется, а то не управишься.

— Растет помаленьку, — говорил пастух, вынимая из кармана потертого брезентового плаща самодельную трубочку.

— Принеси-ка жару, малец, — обращался он ко мне. И я шел в сторожку и на вьюшке приносил уголек из плиты. Пастух спокойно брал уголек красными пальцами, не спеша прикуривал трубочку, а я удивлялся, как он не выронит уголь, — ведь горячо же.

— Где ночевал нонче? — спрашивал его дед.

— И не спрашивай, у Миляевых ночевал. Плохо кормят, каждый кусок у рта стерегут.

— Вот тебе и богатые, — ухмыляясь, говорил дед. — Небось Зыбины бедны-бедны, а пастуха голодным не отпустят.

— Так уж и есть, — задумчиво говорил пастух, — чем богаче, тем жаднее, чем жаднее, тем богаче.

Однажды в субботу на дороге показались двое — мужчина и женщина. Мужчина нес на спине огромный мешок, женщина вела мужчину за руку. Он шел как-то странно — так ходят по льду, боясь поскользнуться, или по бревну через ручей, боясь упасть.

— Это Прохоров идет, на ярмарку, верно. Завтра ярмарка в Щеглове.

— Отчего же он так идет? — спросил я деда.

— Он слепой, глаз лишился, — ответил дед.

— А ведет его кто?

— Жена ведет, кому еще...

Слепой со своей вожатой приблизились к калитке, дед поздоровался с ними и — это был у него знак высшего уважения — сам растворил створки калитки. Гости сели на скамью, а дед пошел в кладовушку выбрать для них яблок.

Женщина, спутница Прохорова, была молода, миловидна. Не помню уж, что на ней было надето, но помнится мне, что в ее неяркой простой одежде сквозила какая-то особенная, милая аккуратность и чистота. Слепой же вовсе не походил на тех слепых, которых мне приходилось видеть у паперти Никольской церкви в покинутом мною городке. В этом человеке не было никакой приниженности, держался он прямо; не было в его лице той навеки застывшей растерянности, того тоскливого недоумения, которые часто можно видеть на лицах слепых. Одет он был тоже аккуратно: старая гимнастерка была подштопана, выглажена, сапоги начищены. Человек этот вызывал сочувствие, но не жалость.

— Как вы такой тяжелый мешок несете, дяденька? — спросил я у него.

— Он не тяжелый. Он большой только такой, а весу в нем мало, подыми-ка, попробуй, — слегка улыбаясь, ответил мне Прохоров.

Я взял мешок, лежавший на лавке. Действительно, он был не тяжел.

В это время пришел дед, принес в решете несколько краснобоких, отборных яблок и подал их женщине. Та, поблагодарив, сказала, что она с мужем съест их дорогой, когда захочется пить.

— Давно тебя не видать было, — сказал дед Прохорову. — А в мешке что?

— Это проволочные поделки в нем, — ответил слепой, обращаясь и к деду и ко мне, — тарелки для хлеба.

Слепой развязал мешок, вынул оттуда красиво сплетенную из проволоки корзину, потом подставку для утюга, потом какое-то приспособление на манер мышеловки.

— Это вы сами делаете? — удивленно спросил я.

— Сам делаю, — ответил тот, оборачиваясь к деду, — Сам делаю, выучился по книжке. Вот ее, — он кивнул в сторону жены, — книжку читать заставлял себе — и выучился, — В голосе его прозвучала гордость.

— А капканчики для чего? — спросил я.

— Для кротов, — ответил за Прохорова дед Зыбин. — Он, жабий хвост, в деревне своей всех кротов вывел.

— Это дело нужное, урожай сберегаю людям, — задумчиво и серьезно проговорил Прохоров.

— Вот, учись у него, — обратился ко мне дед, — человек в беде не пропадет, была бы смекалка.

— Дяденька, а как же вы... ведь вы не видите? — спросил я и покраснел: стало неловко, вдруг он обидится.

Но Прохоров спокойно ответил:

— А вот выходит, что живу. Крот слепой — и я слепой, да у крота ума нет, а у меня — ум, вот моя и берет. Крот — он крот и есть, а я человек...

Вскоре он взвалил на плечо огромный свой мешок, женщина взяла его за руку, и, попрощавшись, они ушли.

На минуту я закрыл глаза, с силой сжал веки — хотел узнать, что видит, что чувствует слепой. Но мне стало стыдно представлять себя на месте слепого, да и не было полной тьмы за сжатыми веками, только синие и лиловые круги шевелились над ними. Я открыл глаза и опять увидел синее небо, желтые деревья, празднично-светлую дорогу.

Невольное бегство

Настал день сбора яблок. С утра пришли в сад рабочие из совхоза, некоторые из них приехали на подводах с корзинами и соломой для упаковки. Вскоре на подмогу подоспели парни и девушки — добровольцы из соседних деревень. Они принялись за дело с песнями, работали дружно и весело; день был пропитан бодрящей прохладой, медовым запахом яблок.

Я работал вместе со всеми; помогал складывать яблоки на рогожи, в груды, снимал плоды с ветвей, а те, что держались покрепче и росли на высоких ветвях, доставал рогаткой, насаженной на длинный шест; трудился я вовсю, стараясь не отставать от взрослых. И не то чтоб я очень хотел добиться их похвалы — нет, просто работать мне было приятно, радостно.

И на Последней улице, в доме у моей тетки, мне тоже приходилось выполнять всякую работу: колоть дрова, таскать их, полоть грядки в огороде... да мало ли что приходилось делать. Но там это мне не доставляло никакого удовольствия; хоть я никогда не отлынивал от работы, но исполнял ее без всякой радости, лишь бы не получить от тетки лишней колотушки.

Но здесь, этим золотым и синим днем, в ином озарении представал предо мною труд, и работа была тяжела и легка в то же время, и я чувствовал себя и усталым, и счастливым. «Вот если бы Валя сейчас пришла сюда, — думал я, — вот бы хорошо!»

А дело спорилось, и все росли груды яблок на чистых рогожах среди темной травы, всё выпрямлялись, выпрямлялись ветви яблонь, освобожденные от своей счастливой ноши. Даже Альма, обычно такая ленивая, теперь, ошеломленная небывалым скоплением народа, говором, пением, металась между работающими и бестолково-весело лаяла, окончательно разрушая легенду деда о злющей собаке. А сам дед работал в этот день не хуже молодых: дотемна таскал он тяжелые корзины к телегам, суетился, командовал, добродушно покрикивал на парней; уж в этот-то вечер он, видно, не думал о смерти, которая будто бы «ходит-бродит» по саду.

Поздним вечером вернулись мы с дедом Зыбиным в свою хибару и, поужинав при свете «летучей мыши», легли спать. Едва я вытянулся на лавке, как счастливая усталость вконец овладела мной, и уснул я так быстро и так крепко, что, когда проснулся поутру, мне показалось, будто я лишь на миг закрыл глаза в темноте, только мигнул — и стало светло. У окна сторожки, на тонкой паутине, крутился и раскачивался желтый листок, ветер катил по небу круглые белые облака, гнул яблони, свистел в печной трубе. Дед, видно давно проснувшийся, сидел у стола и жевал хлебный мякиш, запивая его молоком. В сторожке пахло гречневой кашей, яблоками и солоноватым, острым запахом рогожи.

— Крепок ты спать, жабий хвост, — сказал дед, а потом добавил: — Что ж, дело воскресное, поспать не грех лишний час.

В тот же день, отпросившись у деда, я пошел прогуляться в прибрежное село Листово, на пристань; идти туда было километра четыре по прямой, но я избрал кружной путь, чтобы обогнуть ближайшую деревню. Я все еще избегал населенных мест: вдруг кто-нибудь узнает, откуда я, — вернут к тетке. Пошел я по лесной тихой дороге, вышел к реке и зашагал по прибрежной тропке. Легко ходится в прохладную осеннюю погоду, когда нет дождя и сухая земля звенит и поет под ногами, а желтые сугробы листьев шевелятся и дышат под ветром.

Хорошо в лесу осенью. Чем дольше живу я на свете, тем больше люблю лес. Но я не дачник на земле, я люблю лес не только летом, когда он пышен и весел, он мил мне и раннею весной, когда на фоне лиловатого, оседающего снега так отчетливо черны его стволы; дорог он мне и зимой, в морозы, когда, не шевеля ни единой веткой, словно впаянные в недвижный воздух, высятся деревья. А осенью в лесу просторно и светло, в нем пахнет прелым листом, сырым мохом, дымом дальних костров с неведомых полян. Вдумчиво-грустная, густая тишина царит в нем осенью.

Когда я пришел к пристани, там было почти безлюдно. Две подводы стояли у воды на песчаном спуске, лошади жевали сено, уткнув морды в холщовые торбы, трясогузка бегала по грядке телеги, смешно дрыгая хвостом.

По дощатым мосткам прошел я на пристань. Касса была закрыта; несколько пассажиров и встречающих сидели на широкой белой скамье. Посмотрев на расписание, но не все в нем поняв, сел и я — мне хотелось дождаться парохода. Пристань, как сейчас помню, была светлая, новая и несоразмерно большая для такого незначительного села. Строилась, видно, на вырост.

Постепенно подъезжали новые подводы, новые пассажиры приходили по мосткам, а парохода все не было. Но я не скучал.

Здесь, у пристани, река всегда перед глазами, она не дает скучать, она живет, меняется; в бурю она качает пристань, приобщая ее к своей тревоге; в тихие летние ночи звезды, как золотые поплавки, стоят на маслянисто-черной воде; днем радужная пленка нефти шевелится, как павлиный хвост, у черных бортов пристани. На реке можно радоваться или грустить, смеяться или лить слезы, но скучать на реке нельзя.

Поезд подходит к станции всегда одинаково (даже если он и опаздывает); но самый маленький пароходишко причаливает к своей пристани каждый раз по-новому. И когда пароходик отваливает от пристани, он каждый раз плывет новым путем: там нанесло мель, там водную дорогу перегородили гонки-плоты из бревен, и их надо обогнуть... И пусть сотни раз водил свою посудину капитан, но, когда раздается гудок отплытия, у капитана такой решительный вид, будто он отправляется открывать новую часть света и заранее знает, что откроет ее.

Уж много народу собралось на пристани. Наконец показался и пароход, уже видна была его палуба, усеянная людьми. На пристани послышался гул, говор. «„Святой Савва“ идет», — говорили те, что постарше; «„Товарищ Кошкин“ идет», — говорили те, что помоложе. Можно было подумать, что два парохода сразу приближаются к пристани и один из них виден только пожилым людям, другой — только молодым.

Вот пароход причалил. Над колесом у него было написано «Товарищ Кошкин», а сквозь краску просвечивали буквы от прежнего названия. Перебросили трап, началась суматоха. Я взглянул на палубу и увидел, что на борту стоит Кургазов — теткин муж. «За мной приехал, пронюхал, что я здесь», — мелькнула у меня мысль. Я юркнул в толпу, чтобы, оставаясь невидимым, разглядеть — Кургазов это или нет. Но меня затерли, затолкали, приплюснули носом к чьему-то сундуку, а затем толпа, двинувшаяся с пристани на пароход, всосала меня на трап — и вот, еще сам того не желая, очутился я на палубе. Но когда я очутился на палубе, то сразу же подумал, что сейчас это для меня самое подходящее место: на пароходе я удеру от Кургазова, который уже сошел на берег и, верно, направился в сад к деду по мою душу.

Мне было жаль покидать сад, тяжело расставаться с дедом, но другого выхода я не видел... Приходилось бежать.

Вскоре «Товарищ Кошкин» загудел и отчалил. Ехать было очень хорошо — с поездом и не сравнить. Я стоял на палубе у самого борта, и совсем близко от меня шумело колесо, било по воде широкими лопастями. Кругом стояли и сидели на сундуках и узлах пассажиры, а один дяденька вез в мешке свинью, и та время от времени подавала голос. Совсем недалеко от меня, под приоткрытой стеклянной крышей длинного люка, в глубине парохода работали машины, стуча мерно и упрямо; мудрый спокойный машинист в синей куртке властвовал над ними. Он ходил по железному полу, покрытому диагональными насечками, местами стершимися от ходьбы, а вокруг него блестели медные части машин, с веселой настойчивостью вертелось железное колесо, как толстые сытые змеи, дремали крашенные суриком трубопроводы. Оттуда, из люка, тянуло сухим металлическим теплом, запахом пара и масла — запах этот стал мне незабываемо приятен.

А река становилась все шире. Длинная пузырчатая волна бежала от парохода к берегу, раскачивая камыш. Густой медленный дым важно валил из трубы, а выше стояли белые фигурные облака. И вдруг мне стало до слез жаль покинутого сада, деда Зыбина, всего, что осталось там. Ведь и там стоят над садом белые облака, и веет легкий ветер, — там все это даже лучше, чем здесь...

Часа через полтора показался контролер. Он двигался медленно, но верно, не пропуская никого. Едва я увидел его издали, как начал репетировать про себя спасительную фразу: «Дяденька, я к бабушке еду, она захворала...» Но на душе было пасмурно.

Вот контролер дошел до двух ребят, сидевших возле люка, и один из них сказал жалобным голосом:

— Дяденька, я к бабушке еду, она захворала...

Меня это удивило и возмутило — этот мальчишка похитил мою фразу. Я ведь придумал ее давно, еще когда бежал от тетки.

— Твой билет? — обратился контролер ко второму мальчику.

— Дяденька, я к бабушке еду, она захворала... — унылым и неуверенным голосом сказал второй мальчишка, и для меня стало ясно, что эти два негодяя каким-то непонятным способом прочли мои мысли, украли мою идею, вырвали из моих рук ту соломинку, которая еще могла меня спасти.

Когда очередь дошла до меня, я стал сосредоточенно рыться в немногих своих карманах, будто ищу билет. Кто-то из пассажиров сказал: «Этот тоже к бабушке едет», — и все засмеялись.

Через всю палубу повели нас в кормовую каюту. Идти было стыдновато, все на нас глядели, а какая-то старушка, сидевшая на корзине, вздохнула и сказала:

— Опять, видать, карманников замели, много их развелось.

Удивило меня, что в каюте для безбилетников были не только ребята, но и взрослые. Был даже один человек в очках, очевидно нэпман; эти очки почему-то меня утешили; решив, что не все в жизни потеряно, я сел рядом с мальчишкой в буденновском шлеме.

И вдруг среди взрослых я заметил Кургазова. Он сидел на скамейке и что-то жевал. Меня пробрала дрожь — этот человек всюду преследовал меня! Значит, он не сошел на пристани, а едет со мной! Значит, он видел, как я сел на пароход! Значит, он все на свете знает.

Но вот пароход повернул вправо по излучине реки, и квадрат солнечного света, падавший из высокого окна каюты, переместился и осветил лицо жующего Кургазова. Это был не Кургазов! Это был просто похожий на него человек. И чем дольше я вглядывался в него, тем меньше находил сходства. Я с ненавистью глядел на этого пассажира, ведь из-за него я убежал от деда Зыбина, от всего того, что мне было дорого. А пароход шел себе да шел, увозя меня от счастья все дальше и дальше.

Я решил вернуться к деду как можно скорей, и на душе у меня стало спокойнее. Вот только есть хотелось, а у меня ни крошки еды с собой, разумеется, не было.

Вдруг меня толкнул в бок мальчишка-безбилетник в буденновском шлеме.

— Ты куда едешь? — спросил он меня.

— Не знаю, — ответил я. Мне стыдно было признаться, почему я очутился на пароходе. — Нас высадят, наверно, скоро? — спросил я.

— Ясно, высадят! — бодро изрек мальчишка и, сплюнув сквозь зубы, добавил: — Дурак ты, что просто так едешь. Надо на Кавказ ехать.

— Почему на Кавказ?

— Там тепло, а здесь зима скоро начнется.

— А ты откуда?

— С детдома смылся. Надоело.

— А как тебя зовут? — спросил я.

— Димкой, — ответил мальчишка.

— Меня тоже Димкой... Вот здорово! — обрадовался я.

Вскоре «Товарищ Кошкин» подвалил к пристани небольшого городка, и всех бесплатных пассажиров высадили, за исключением мнимого Кургазова, который заплатил за билет.

Когда я со своим тезкой очутился на набережной, мальчишка сказал:

— Пошли на рынок, пока не закрылся, поглядим, что там есть.

У него был какой-то нюх, он ориентировался в городке, будто век жил в нем; через десять минут мы пришли на базар. Здесь была давка, шум; беспатентные торговки продавали пирожки, коржики, ватрушки, но денег у нас не было, и мы только смотрели и облизывались. Вдруг мы такое чудо увидели, что на несколько мгновений и голод отшибло. По базару шел длинный, как жердина, человек в лиловой шляпе. На груди у него висел кусок желтой материи, на которой было написано зелеными буквами: «Продаю могучий яд для вывода тараканоф, клопей, мышов и других насекомых». На спине, на таком же куске материи, можно было прочесть четверостишие:

На ремне, перекинутом через плечо, человек нес ящик, на котором были нарисованы клопы, тараканы, мыши, блохи и вши, — они лежали, задрав лапки вверх; тараканы были одного роста с мышами, а на лице у клопа можно было заметить даже подобие грустной улыбки. Над этим рисунком была лаконическая надпись: «Мы погибли!» Мы полюбовались незнакомцем, обошли его кругом, а потом пошли толкаться по рынку.

— Спереть бы чего, — сказал мой новый знакомый и подошел было к одной торговке ватрушками, но та, видно, учуяла, в чем дело.

— Уходи, поганец, не то плохо будет! — крикнула она на Димку, и мы пошли дальше.

Вдруг Димка сказал:

— Я сейчас пение устрою. А ты, как милицию увидишь, свисти мне.

Он нырнул в самую густую давку и вдруг остановился, уставился в одну точку и запел пронзительным голосом:

Вокруг певца образовался кружок слушающих. Песня была длинная и грустная, и каждая строчка в ней начиналась с «ой». Закончив эту песню, Димка принялся за другую:

Но тут вдали показался милиционер, и я свистнул. Димка сразу же сдернул с головы шлем и завопил испуганным голосом:

— Дорогие граждане! Окажите жертванье на питанье!

В шлем посыпались деньги.

Вечером, сытые, отяжелевшие, сидели мы на привокзальном пустыре; пустырь примыкал к деревянному дебаркадеру; мы ждали скорого поезда. Куда шел этот поезд — для нас было неясно, но мне лично казалось, что на нем можно доехать до какой-нибудь станции, а потом сойти и отыскать и сад, и деда Зыбина. А пока мы сидели на обломке какой-то большой бетонной трубы, через силу доедали пирожки («с луком, с перцем, с собачьим сердцем») и курили папиросы «Каприз», где на синей этикетке была изображена оранжевая цыганка, залихватски бьющая в бубен. На пустыре мы были не одни — здесь же обреталось много беспризорных; одни играли в очко, другие что-то ели, третьи спали на кучах сухого мусора. Погода была не по времени теплая. Когда все было съедено, мой новый знакомый стал обучать меня песням; было решено, что завтра мы сойдем с поезда в каком-нибудь городе и там на рынке состоится мой дебют. Димка научил меня песне «Ой, уж в тихом Ревеле погасли фонари» и еще одной, которая тоже начиналась на «ой». Затем он стал давать мне советы.

— Первое дело — не смотри ни на кого, когда поешь, а то стыдно станет и позабудешь все, — наставлял он меня.

Я с почтительным вниманием слушал его. Передо мной развертывались перспективы легкой и веселой жизни.

Уже совсем стемнело, а поезда все не было. Мы только что закурили еще по папиросе, как вдруг раздался крик:

— Ребята, облава!

— Беги за мной! — шепнул мне Димка, и мы побежали к платформе.

Но мы еще не добежали до нее, как показались фигуры двух взрослых, бегущих наперерез. Мы метнулись обратно, столкнулись с другими ребятами, потеряли друг друга из виду. Наконец я спрятался за фундамент, где уже сидел какой-то мальчишка.

«Может, это Димка?» — обрадованно подумал я. Но нет, это был незнакомый мальчишка. Своего тезку я больше не видел — он успел убежать.

— Дурак, брось! — шепнул мне этот мальчишка, и тут я заметил, что держу в руке тлеющую папиросу. Обжигая пальцы, я раздавил огонек, но было поздно: ко мне уже шли двое взрослых с фонарями. Так попал я в облаву на беспризорных и был отведен в приемник, а оттуда через несколько дней меня отправили в детдом. Вокальная карьера моя не состоялась.

Детский дом

В детдом я ехал на подводе с продуктами. Правил лошадью пожилой хмурый мужчина в огромных валенках, на которые были напялены гигантские самодельные галоши из красной резины. Этот дядя, впоследствии оказавшийся помощником завхозихи, сидел на мешке с сахаром. Я же восседал на мешке с мукой.

Но в телеге ехал и третий пассажир — беспризорник Ленька Хрыч. На лице у него были смешные морщины, за что он и получил свое прозвище.

Когда мы выехали за пределы города, он строго сказал мне:

— А ну-ка, погляди мне в глаза!

Я поглядел ему в глаза, и тут Хрыч разочарованно протянул:

— Я думал, ты косой.

Затем он молвил докторским тоном:

— А ну-ка, раскрой рот.

Я открыл рот. Он поглядел и неудовлетворенно хмыкнул.

— Чего тебе надо? — удивился я.

— Прозванье тебе придумать — вот чего надо, — деловито ответил Хрыч и вдруг сдернул с меня шапку. — Да ты никак лысый! — радостно воскликнул он. — Лысый, плешивый, изверг паршивый! Я тебя Лысым звать буду.

— А я знаю, как тебя прозвали, ты Хрыч! — воскликнул я.

— За Хрыча — в морду, — лаконично возразил мой собеседник и, повернувшись, дерзко спросил возницу: — Эй, дядя, как твою кобылу звать?

— Ее Панихидой звать — вот как ее звать, — угрюмо ответил мужчина и хлестнул лошадь кнутом.

Путь лежал через леса и перелески, через поля, тронутые первым утренним заморозком. Проехав верст двадцать, въехали мы в большой парк. На чугунных воротах цвело красное полотнище с надписью «Детский дом № 2 Плесецкого ОНО». В конце аллеи, на пригорке, виднелось высокое здание.

Детский дом разместился в бывшей помещичьей усадьбе, в огромном доме с известняковыми шершавыми львами у парадного входа. Из окон виден был парк, видна была река. Несколько лет парк не подчищали, не подстригали; он заглох, одичал, трава пробилась сквозь гравий аллей, легла зеленым настилом — и парк стал лесом, в котором деревья стояли правильными рядами.

Меня поместили в третью спальню — в большую комнату с венецианским окном и с лепным, разрисованным потолком; на нем были изображены розы и птицы.

В углу стоял огромный шкаф красного дерева, посредине — круглый стол, тоже красного дерева, да еще с бронзовой отделкой. Вся остальная мебель была куда проще: четырнадцать коек на деревянных неструганых козлах, несколько тумбочек больничного образца, да еще возле стола красного дерева стояли две скамьи — одна садовая, на чугунных лапах, а другая — доска, положенная на два чурбана. В углу топилась буржуйка, и труба ее, выведенная в окно, была вишневой от накала.

— Вот это будет твоя постель, — сказал мне воспитатель и показал на вторую от стены койку. Потом он ушел, а я подошел к печурке. Мальчишка, топивший печурку, спросил меня:

— Ты новенький?

— Новенький, — ответил я.

— Ты не бойся, вначале я тоже боялся, а потом привык.

— Да я и не боюсь.

— Ну да, не боишься, только говоришь так, — недоверчиво сказал мальчишка, подбросив в топку обломок доски.

Я стал разглядывать нового знакомого; на нем были серые брюки и серая курточка, а сам он был смуглый и скуластый.

— Меня Цыганом зовут, — прервал он молчание, — только я не цыган, а я узбек. А тебя как звать?

— Димкой, — ответил я.

— А по прозвищу?

— Никак не зовут по прозвищу, — неуверенно ответил я. — Мне один сказал, будто я лысый...

— Да ты и есть лысый, факт! — авторитетно заявил Цыган, даже не взглянув на мою голову. — Значит, Лысым тебя звать?

Я промолчал.

Цыган объяснил мне, что он дежурный по спальне, а все ребята ходят неизвестно где. Потом он закинул голову вверх и долго глядел на потолок.

— Что ты смотришь? — спросил я.

— Птички шевелятся, — задумчиво ответил Цыган. — Погляди сам.

Я посмотрел вверх и сначала ничего особенного не заметил, но потом увидел, что птицы, нарисованные на потолке, действительно живут. Горячий воздух от печурки, от раскаленной трубы прозрачными колеблющимися волнами восходил вверх, и сквозь это марево казалось, что птицы там, на потолке, машут крыльями, летят, ныряют в голубом просторе.

Затем Цыган рассказал, что на койке, предназначенной мне, прежде спал лунатик-мальчишка, который ходил по ночам с закрытыми глазами.

— Ты просись на другую койку, а то тоже залунатишься, — посоветовал он мне.

Вдруг в спальню ввалилось с десяток ребят. Они окружили меня, стали расспрашивать, откуда я и нет ли у меня закурить.

Никакой враждебности к себе я не заметил. До этого я читал в нескольких книгах, что новичков всегда встречают плохо, — ничего подобного!

Одно только огорчило меня — это то, что Цыган сразу же разболтал всем мое прозвище, и меня стали звать Лысым.

Ребята начали расспрашивать, умею ли я драться.

— А с кем здесь драться? — спросил я.

— Мы на первую спальню деремся, — с радостной готовностью начал пояснять тот же Цыган. — А со второй дружим. Ты из второй никого не задирай. Здесь жить можно. Только кормят плохо, потому Жучка крадет.

— А кто это Жучка?

— Это мы экономку так прозвали, завхозиху. Она на Жучку похожа, кудлатая, злая. Она старорежимная экономка, еще приютская. Мы на нее заведующему не раз жаловались, да он все мямлит. Тоже, верно, Жучки боится, — ее все воспитатели боятся.

Вскоре пошли ужинать. Путь в столовую лежал по сумрачной анфиладе нежилых парадных комнат, где под ногами сухо потрескивал шершавый, давно не вощенный паркет.

Тусклый свет сочился сквозь старинные лиловатые стекла высоких узких окон. Комнаты были огромны, пустынны.

Детдом не занимал и трети всего помещения. Странно было думать, что когда-то это большое и красивое здание принадлежало одному человеку.

Но вот по широкой лестнице из какого-то темного нескрипучего дерева спустились мы вниз и вошли в обеденный зал.

Здесь было шумно, пахло капустой, на желтом сводчатом потолке поблескивала испарина. У стен стояло несколько длинных самодельных столов с ножками крест-накрест и с нестругаными столешницами; на них уже были расставлены миски и солонки. Хлеб дежурные давали каждому на руки.

— Чтой-то пайка маленькая, — сказал Цыган, взвешивая кусок хлеба на ладони, и вдруг закричал: — Товарищ дежурный воспитатель, мне пайку неверную дали!

Дежурный воспитатель подошел к Цыгану и сказал ему:

— Сходи в хлеборезку, пусть взвесят.

Цыган пошел и вернулся с грустным видом.

— На этот раз правильно отрезано, — меланхолично молвил он, — я думал, довесок дадут.

Когда мы вернулись в спальню, было уже совсем темно за окнами, да и в самой спальне темновато: керосиновая лампа горела тускло, чадила. Но все же здесь было уютно; от печки веяло сухим теплом, пахло смолистым дымом.

Воспитателя не было, ребята сидели или валялись на койках, толковали между собой. В разговоре они употребляли много новых, непонятных для меня слов. Кусок хлеба назывался пайкой или кусманчиком (дай кусманчик!), опасность обозначалась словом «шухер!», попасться — «шухернуться», «засыпаться». Слово «загнуться» означало умереть, но если о ком-нибудь говорили: «Он загибается», — то это уже означало, что он важничает, задается.

Когда настало время ложиться спать, пришел воспитатель и сказал, что все без исключения должны идти в умывалку — мыть лицо и руки перед сном. Двое ребят сразу же юркнули в угол за шкаф, один лег на койку и начал стонать, будто больной.

— Издеваются над детьми, — забубнил кто-то из-за шкафа, — утром мойся, вечером мойся!

— Они хочут, чтоб мы все померли, — прокряхтел «больной» с кровати.

— Немедленно встань, Новиков! Ты не болен.

— Гадом буду — не встану! Я больной, у меня, может, шкарлатина, — проговорил лежащий, но потом все же встал.

Когда мы вернулись в спальню, разделись и легли, воспитатель ушел и наступила недолгая тишина, — в этой тишине послышался заунывный, глухой, как из бочки, голос:

— Кресты... могилки... чтой-то белое видать...

Это Колька-псих изображал бред. Как потом я убедился, он делал это ежевечерне, но ни разу дальше крестов, могилок и чего-то белого фантазия его не шла. И каждый раз, произнося эти слова, он, как черепаха из-под панциря, высовывал голову из-под одеяла и с любопытством смотрел по сторонам — удалось ли кого-нибудь напугать.

Но едва он высунул голову, как кто-то крикнул:

— Бей его, чтоб не пугал! — И в Кольку полетели подушки.

Я проснулся — и сразу какое-то легкое, счастливое чувство охватило меня. «Почему мне так хорошо?» — стал думать я. И вдруг, еще не подымая головы от подушки, понял: выпал первый снег.

Знакомо ли вам чувство первого снега? Пусть даже ваше окно занавешено — все равно, по каким-то неведомым, но верным приметам чувствуете вы утром, что ночью выпал первый снег, — и беспричинная радость охватывает вас, и радости этой хватает на весь день, даже если первый снег стает к полудню.

Я подошел к окну.

За рамой, на паутинке, оставшейся от бабьего лета, вздрагивала на ветру шестигранная снежинка. И вся в снегу была площадка за окном, вся в снегу была аллея парка, и только река казалась совсем черной.

Я распахнул дверь на балкон и словно повис над землей в прозрачном и прохладном утреннем воздухе. Отражаясь в реке, по светлому небу плыли облака, а по ту сторону реки уходила вдаль размытая дорога и словно звала меня ступить на нее и идти по ней все дальше и дальше.

Да, в те годы я был путником на дальней дороге. На дороге этой были и ухабы и благополучные места, были подъемы и спуски, и переправы, но пропастей не было, а если бы они и были, мне не дали бы упасть в них взрослые друзья. Убегая из Старо-Никольска, я воображал себя невесть каким героем, а много позже понял, что никакого подвига тут не было — это была беспроигрышная игра. Там, где есть люди, — там у нас погибнуть нельзя. Нет, я не могу жаловаться на свое детство. Но я не хотел бы его повторения: что было — то было.

Я был путником на дальней дороге. Утро жизни было светлое, но не безоблачное — в небе надо мной плыли облака. В те дни я не думал, развеются ли они к полудню или сгустятся в грозовую тучу, ведь все равно дорога вела вдаль, вперед.

1954

ЖАРКОЕ ЛЕТО

С Шурочкой мы познакомились, спасаясь от быка. Когда отец Леньки Ситникова уехал в командировку, Ленька остался один на даче, и я приехал к нему. Мы так и прожили почти все лето.

В трех километрах от пригородной деревни, где мы жили, был расположен заброшенный песчаный карьер. К нему шла железнодорожная ветка, тоже заброшенная. Рельсы были ржавые, а насыпи не было, потому что это была временная ветка. Между шпалами росла трава.

В то утро мы с Ленькой шли по шпалам. Мы старались ступить на каждую шпалу, но они были расположены не на одинаковом расстоянии одна от другой, и нам все время приходилось прыгать и смотреть под ноги.

Когда мы дошли до совхозного выгона и карьер был совсем близко, мы увидали этого быка.

Он ходил по выгону, ел свою траву и был вполне спокоен. Между рогами белела дощечка, на которой было что-то написано.

На нас не было ничего красного, и мы думали, что бык нас не тронет.

Но он насторожился и искоса посмотрел в нашу сторону, а потом двинулся к нам, низко нагнув голову.

Он подошел к нам уже довольно близко, когда мы бросились бежать. Мы так и не прочли, что там было написано на дощечке между рогами.

Добежав до карьера, мы чуть ли не кувырком скатились по песчаному откосу, хотя бык, наверно, давно отстал от нас.

Когда-то карьер был залит водой почти весь, но теперь только кое-где темнели большие лужи, в которых кишели головастики. В это летобыла засуха, дождей не выпадало совсем, и акватория луж непрерывно уменьшалась.

Мы легли на песок, чтобы отдышаться, и молчали, ожидая, кто заговорит первым. Было очень жарко.

Мы совсем не заметили, откуда она подошла к нам, — должно быть, со стороны родника. На девочке было клетчатое платье, желтые сандалии, вымазанные в глине, и на голове лента ядовито-зеленого цвета, тоже запачканная глиной. В левой руке Шурочка держала лист лопуха, очевидно для защиты от солнца.

Она подошла к нам и, с пренебрежительным вниманием разглядывая нас, сказала:

— Вы, мальчики, тоже от быка...

— Мы тебе не мальчики, — ответил ей Ленька.

— И не от быка, — неуверенным, но наглым голосом добавил я.

— Это такой уж бык, — продолжала Шурочка задумчивым голосом и не обращая внимания на наши реплики, — это такой уж бык. Я сама от него два раза убегала.

Когда она это сказала, нам сразу же стало легче, и мы стали смотреть на нее как на старую знакомую. Оказывается, дом, где жила Шурочка, был совсем близко от того дома, где жили мы, и ей с нами было по пути. Мы расстались с ней у калитки сада.

С этих пор мы часто виделись с Шурочкой. Попив утром чаю, мы с Ленькой выходили на пыльную улицу, проходили мимо продуктовой лавки, сворачивали на узенькую улочку, ведущую к шоссе, потом еще раз сворачивали и входили в сад, калитка которого была совсем открыта.

Обычно мы заставали Шурочку на веранде. Она сидела в плетеном кресле, упершись локтями в стол — стол садового типа из грубых досок, покрашенных зеленой краской, и с крестообразными перекладинами внизу, — и всегда читала один и тот же комплект журнала «Вокруг света» за 1929 год. На стене веранды, примыкающей к дому, кем-то, очевидно Шурочкой, были пришпилены три картинки. Если нам не о чем было говорить, мы с Ленькой всегда начинали обсуждать эти картинки.

Одна из них, самая большая, изображала мавзолей с четырьмя колоннами и чугунными воротами. На воротах были изображены два купидона, державшие факелы, опущенные вниз, а на фронтоне было написано:

«Супругу-благодетелю».

Вторая картина изображала какого-то артиста, а третья была работой Шурочки, и там акварелью были нарисованы два каких-то дерева и заходящее солнце.

Когда нам надоедало сидеть на веранде, мы шли в сад и по очереди качались в гамаке, а когда и это надоедало, отправлялись куда-нибудь бродить, чаще всего на карьер.

Узенькой улицей мы выходили на шоссе, которое вело к полям и ряд телеграфных столбов тянулся вдоль, и сворачивали вправо у дальних холмов. Шоссе было всегда пусто, и мы с Ленькой набирали камешков, сразу побольше, чтоб не нагибаться каждый раз, и швыряли ими в ласточек, которые вечно сидели на проводах.

Шурочка говорила, что это нехорошо, она говорила, что в ласточек нельзя бросать камни. Другое дело подбить воробья или ворону, а ласточек нельзя.

Но нам было все равно, в кого кидать камни, хоть в ласточек, хоть в ворон: за все лето мы не попали ни разу.

Там, где шоссе сворачивало вправо, мы сходили с шоссе и шли туда, где росли кусты. Потом кусты редели, и нам открывалась бугристая равнина, где на песчаной почве росла низкая и жесткая трава.

Мы незаметно доходили до старого карьера и спускались вниз по песчаному откосу. Мы теперь всегда спускались в карьер не со стороны выгона, а с противоположной, хотя происшествие с быком было давно забыто. По крайней мере, никто из нас не вспоминал об этом.

Спустившись вниз, мы каждый раз замечали, что лужи уменьшаются. Теперь вода в них была темной и мутной, и головастики так и кишели в ней. Головастики с каждым днем становились все крупнее, некоторые были уже совсем крупные; но мы-то знали, что если в ближайшее время не пойдет дождь, то лужи высохнут совсем и все головастики передохнут, прежде чем из них выведутся лягушки. Для нас это, в сущности, не имело значения, но мы уже не бросали в лужи камней. Мы шли в сторону карьера, где был ключ.

Когда-то он бил прямой струей, но сейчас только слабая струйка ржавой воды текла из-под коряг на краю откоса и сразу же впитывалась в песок.

Мы складывали ладони лодочкой, и по очереди подставляли их под струю воды. Мы смачивали себе головы, а потом обливали водой друг друга, а Шурочка головы не смачивала, только лицо, и когда мы брызгали на нее, она визжала. Потом она говорила: «Не надо, мальчики», и тогда мы переставали.

Потом мы лежали на откосе. Песок был жесткий и крупный, с камнями, когда-то его вывозили для балластировки железнодорожного полотна, ни на что другое он не годился. Мы лежали на этом песке — я рядом с Ленькой, а Шурочка чуть в стороне — и всегда говорили о жаре. Всякий разговор у нас начинался с жары, а потом уж мы говорили обо всем остальном. Иногда даже говорить было лень, и тогда мы молчали.

Была такая жара, что шевелиться было лень, и лень было смотреть вдаль. Хотелось видеть только то, что близко.

Кое-где на откосе рос кукушкин лен и краснели цветы дикой гвоздики. Цветы были маленькие и липкие, пахли слабо, но смотреть на них можно было долго, а если это надоедало, то стоило на минуту закрыть глаза или посмотреть вдаль, в глубь карьера, а потом снова перенести взгляд на цветы, и они снова казались такими, точно видишь их в первый раз.

Потом мы шли домой. Мы расставались с Шурочкой у ее калитки, и каждый раз она делала серьезное лицо и уходила от нас, не оборачиваясь, к своему дому. Мы смотрели, как мелькает ее зеленая лента среди листвы.

Однажды, когда мы зашли за Шурочкой, на веранду вышла ее мать и сказала, что у Шурочки болит голова от этой жары. Если хотите, пройдите в ее комнату.

Мы с ненужной осторожностью зашагали по коридору и потом, забыв постучать, вошли во вторую дверь налево.

Шурочка валялась на постели и читала неизбежный «Вокруг света», но, увидев нас, встала и, запахнув полы коричневого халатика, села в кресло и сказала:

— Надо всегда стучать. — Потом она подумала и сказала: — Вот я и заболела.

Мы смотрели на нее и не знали, что говорить — утешать ее или нет, но Ленька сказал успокаивающе:

— Ерунда, завтра все пройдет.

Шурочка обиженно ответила:

— Тебе ерунда, а у меня голова так болит, что прямо не знаю.

— А ты пробовала мокрое полотенце?

— Я все пробовала, — безапелляционным тоном ответила Шурочка.

Мы снова замолчали.

В окно влетел серый мотылек, он сел на букет колокольчиков на подоконнике и спас нас от молчания.

Шурочка не верила, что мотыльки живут один день. Мы ей напрасно доказывали, что мотылек не может жить больше одного дня: ее нелепая уверенность в том, что он живет все лето, была настолько сильна, что я и сам с тех пор не знаю, сколько живут мотыльки.

Потом мы перешли на продолжительность жизни вообще, и Ленька сказал, что слон долговечное животное.

Он стал что-то рассказывать про слонов, точно сам жил среди них, и Шурочка его внимательно слушала.

Ленька ничего не врал про слонов, он говорил о них, что знал из книг, но меня почему-то это злило, и когда он сказал, что слон самое умное животное, я его оборвал и сказал, что зато мопс самое глупое животное. Леньку в школе дразнили мопсом, и я знал, что ему обидно это слышать от меня. Но тут он словно не слыхал моего замечания, он продолжал говорить про слонов.

Он мог сказать при Шурочке, что меня в школе зовут Блином, потому что однажды я объелся блинами и три дня не ходил в школу, но он этого не сказал. Это было хорошо с его стороны, но и это меня почему-то злило.

Потом мотылек перелетел с подоконника на кресло и сел на старую куклу Шурочки. Мы удивились, почему у куклы острижены волосы, и Шурочка сказала, что в детстве она думала, что у кукол волосы растут, как у людей. Она остригла куклу и ждала, что у нее снова вырастут волосы, но ничего не вышло, и тогда она перестала играть в куклы.

Мне захотелось поймать мотылька, но он слетел с кресла, и я его поймал уже в воздухе и второпях сжал его. Когда я разжал руку, то в моей ладони было раздавленное тело мотылька, и одно крыло было смято, а другое оторвалось и, тихо планируя, упало на стол, точно лепесток.

Я пошел на кухню и долго мыл руку и потом долго вытирал ее носовым платком, а когда я вернулся, то почувствовал, что все переменилось, хотя я знал, что ничего особенного не произошло.

Ленька продолжал что-то рассказывать, Шурочка его слушала, и все было по-прежнему, но я чувствовал, что, пока меня не было, они стали чем-то ближе друг другу, и я понял, что пошатнулись какие-то весы и что первым грузом на чашу моих ошибок упали легкие крылья мотылька.

Лето продолжалось, дождей все не было. С каждым днем сгущалась жара. Все высыхало.

Кое-где у дорог трава начала желтеть, одуванчики преждевременно облысели, а белые чашечки водяных лилий на высыхающем болоте за полустанком покрылись бурыми пятнами.

Вода в пруду за конским кладбищем испортилась, и все караси подохли. Листья на деревьях стали ломкими и свертывались в трубочки. Где-то близко горели торфяные болота, горький дым висел над полями, и не было ветра, чтобы разогнать его.

Небо было безоблачное, но мутное, и солнце не выделялось на нем, солнце было расплющено, как золотая фольга, оно заняло все небо, и все небо светилось мутным светом.

Когда Шурочка выздоровела, все потекло по-прежнему, но на карьер мы ходили уже реже, в такую жару ничего не хотелось делать.

Колодец у нашего дома высох, и теперь приходилось ходить за водой к другому колодцу, за три дома от нас. Мы с Ленькой установили дежурство и ходили по очереди, и Ленька говорил, что это ему напоминает жизнь в детском доме, но здесь уже отлынивать не приходилось.

С утра до вечера нам хотелось пить, и было хорошо подойти с большой белой эмалированной кружкой к кадке, зачерпнуть воды и пить ее медленными глотками. Вода в этой местности была желтоватой, должно быть от примеси железа, и на белом фоне кружки было видно, как вода убавляется с каждым глотком, и уже это утоляло жажду.

Однажды мы опять втроем пришли на карьер, и опять брызгались водой у родника, опять лежали на откосе и смотрели на лужи.

Некоторые лужи уже совсем высохли, и головастики, бывшие в них, погибли, но большинство луж еще не высохло. Мы начали решать — передохнут в них головастики или нет, и я сказал, что они все передохнут.

— Если и передохнут, то не все, — сказал Ленька. — Все они не могут передохнуть.

— Может быть, одни умрут, а другие нет, — сказала Шурочка, — а может быть, и все умрут. А может быть, и мы все умрем, у меня опять голова болит.

— У тебя голова поболит и перестанет, а головастики все передохнут.

— Нет, все не передохнут, — возразил мне Ленька, — давай американское пари.

— Идет, но только не жилить.

— Это ты всегда жилишь, а я нет. Я говорю: они все не передохнут.

Мы соединили руки, и Шурочка разняла пари и сказала:

— С разъемщика не брать!

Потом мы пошли домой и всю дорогу говорили о головастиках, точно ничего более интересного и на свете не было.

Потом Шурочка ушла, не оглядываясь, к дому, и мы опять смотрели, как мелькает ее зеленая лента среди листвы. Листья преждевременно пожелтели, и на их фоне лента была ясно видна.

— Хорошо бы, если б дождь пошел, — сказал Ленька, — мне тоже что-то жалко головастиков.

— Тебе их потому жалко, что Шурочке их жалко, — сказал я.

Ленька промолчал.

— А дождя все-таки не будет, — продолжал я, — и головастики передохнут, так им и надо.

— Я знаю, из-за чего ты злишься, — проговорил Ленька, — только ты напрасно.

— Ничего ты не знаешь: ты мопс — и больше ничего. Не тебе за девчонками бегать.

На этот раз мы поссорились по-настоящему и несколько дней не разговаривали. Эти несколько дней мы не ходили за водой и обеда не готовили, а ели отдельно, что попало. Комнату мы подметать перестали, потому что нам казалось, что начать подметать комнату — это шаг к примирению, а никто из нас первым не хотел мириться. По этой же причине мы перестали ходить в лавку за керосином, и даже чаю не кипятили по утрам. В кадке оставалось мало воды — только для питья, и мы перестали мыться.

Все эти дни Ленька уходил куда-то и возвращался перемазанный в глине, и я никак не мог догадаться, куда он ходит.

На четвертый день я пошел к Шурочке, и она сказала, что в эти дни Ленька к ней не заходил.

От нее я побрел на карьер и, когда я шел туда, увидел Леньку. Он шагал с таким торжествующим видом, что даже не заметил меня.

Я пришел на карьер, и мне стало понятно, куда Ленька все эти дни уходил.

В песок около родника был воткнут отрезок водосточной трубы, откуда-то утащенной Ленькой. По трубе вода стекала в желоб из камней, промазанных глиной, и по этому желобу текла в лужи. Некоторые лужи были соединены канавками, и головастики были в них живехоньки.

На меня нашла непонятная злость, и я даже не знал, что мне делать. Не сразу я догадался, что надо разрушить это Ленькино сооружение, но когда догадался, то сразу принялся за дело. Ударом ноги я отшвырнул железную трубу, и она, гремя, покатилась по откосу.

Теперь вода родника снова бесплодно падала на песок, но этого мне показалось мало, и я как мог разворотил ногами камни Ленькиного желоба.

Покончив со всем этим, я забрался по откосу наверх и лег на жесткую траву. Было нестерпимо жарко.

Я долго так лежал, а потом увидел, что кто-то спускается в карьер. Это была Шурочка. Она не могла увидеть меня, и я смотрел, куда она пойдет. Она подошла к роднику и остановилась. Очевидно, она ничего не знала о Ленькиной затее, потому что долго и удивленно рассматривала развороченные каменья, куски глины и водосточную трубу.

Теперь она стояла совсем близко от меня, и я видел ее лицо.

Интересно наблюдать человека, когда он думает, что его никто не видит. У многих при этом можно заметить совсем другое выражение лица, и наблюдать это не всегда приятно. Но Шурочка и наедине была такой же, как с нами. Я видел, как с веселой серьезностью она оглядела все, что было вокруг нее, потом улыбнулась и стала исправлять разрушенное.

Я лежал и ждал, когда она кончит. Я ждал, когда она уйдет, чтобы снова все разрушить. Дело у нее подвигалось медленно, некоторые камни откатились далеко, и ей тяжело было таскать их наверх, но она их все-таки таскала и скрепляла глиной, еще не успевшей высохнуть.

Руки у нее были вымазаны в глине, и зеленая лента, которая у нее сползала с головы и которую ей приходилось поправлять, тоже была вымазана в глине.

Мне вспомнилось, что в тот день, когда я впервые увидел Шурочку, ее лента тоже была выпачкана глиной, и мне почему-то стало не по себе, и мой поступок стал мне казаться не совсем хорошим.

Еще я вспомнил, какое бледное и милое лицо у нее было в тот день, когда мы с Ленькой навестили ее во время болезни, и мне стало совсем грустно.

А она все возилась внизу с этим желобом, и я видел, что ей это тяжело, но ничего не мог сделать. Сойти к ней — это значило признаться в том, что виновник разрушения — я.

Стараясь не глядеть на Шурочку, я лег на спину и смотрел в небо, но оно было раскаленное и тусклое, и смотреть на него было больно. Горький дым горящего торфа стлался надо мной, и, кроме неба и дыма, ничего не было.

Посмотрев вниз, я увидел, что Шурочка возится с большим камнем, и видно было, что поднять его ей не удастся.

Тогда я не выдержал, встал и спустился к ней по откосу. Она даже не удивилась мне, а когда я сказал ей, что это Ленькина работа и я ее разрушил, она только спросила меня: «Зачем?», но я промолчал.

Теперь я подтаскивал камни, а Шурочка скрепляла их глиной.

Когда все было кончено и вода снова побежала по желобу к лужам, тогда мы пошли домой.

— Я бы все равно проиграл пари, — сказал я Шурочке, когда мы ступили на шоссе. — Смотри направо.

Справа на небо наплывала туча, она была большая и темная и двигалась быстро, вырастая на глазах у нас. Теперь она казалась такой же огромной и тяжелой, как земля, и небо между тучами и землей было зажато как бы в гигантские, неуклонно сдвигающиеся клещи.

Туча догнала нас и закрыла над нами солнце. Мы шли, шли по старому шоссе, и гром гремел прямо над нами, и прямо над нами ломались фиолетовые клинки молний, а когда мы перешли мост, тогда на нас упали первые капли дождя, первого дождя за это жаркое лето.

1940

ЧУЖЕДОМЬЕ

В мае 192... года мы с Колькой Сычевым бежали из Новгородского детского дома и опять стали беспризорными. То на вагонных крышах, то в вагонах — зайцами — ездили мы из города в город и попрошайничали, добывая себе пищу. Ночевали мы где попало — было тепло. Когда приходилось плохо с едой, мы жалели, что убежали из детдома, и каждый винил в этом другого. Но когда мы были сыты, то мысль о побеге каждый приписывал себе и задавался перед другим.

Однажды попали мы на большую станцию. Здесь скопилось много беспризорных, и жители подавали из рук вон плохо. Воровать же мы не умели. Утром мы с Сычом, пытаясь сесть на поезд, чуть было не попались в облаву. Теперь мы боялись подойти к вокзалу и голодные бродили по городу. Так дошли мы до окраинной улицы, упирающейся прямо в поля, и здесь возле каменного сарая увидали большой грузовик. Вокруг него толпились мальчишки. Это был старинный, даже по тогдашним временам, «рено», неуклюжий, с маленькими колесами; капот его напоминал крышку гроба. На подножке грузовика сидел шофер и ел булку. Мы растолкали мальчишек и подошли ближе, но смотрели не столько на машину, сколько на булку. Мы были бледны, и нас мутило от голода.

— Вот, Латыш, что из твоей агитации получилось, — тихо и зло сказал мне Колька, сплевывая слюну. — «Бежим да бежим» — вот и сбежали, а теперь жрать нечего. Дурак я, что тебя слушал!

— Сам меня бежать подговаривал, — прошипел я. — Теперь из-за тебя голодаем!

— Ты голодуй, а я из-за тебя мучиться не буду, — возразил мне Сыч и, решительно подступив к шоферу, сердито и отрывисто сказал: «Дяденька, отломи кусманчик булочки!»

Шофер строго посмотрел на Кольку и потянулся в глубь кабины, где на куске кожи лежали инструменты.

«Гаечным ключом сейчас Сыча хватит, — мелькнуло у меня. — Пропал Сыч». Но шофер вытащил откуда-то большую французскую булку, такую же, какую ел сам, и протянул ее Кольке.

— Ешь, ешь, — неожиданно мягко сказал он.

— На двоих, — успокаивающе шепнул мне Колька, и мы направились в тень, за сарай, и съели булку. Потом пошли к водоразборной колонке и долго пили, поочередно налегая на длинный железный рычаг.

— А теперь что делать будем? — спросил я.

— Пойдем в Коробов, — предложил Колька. — Туда верст двадцать, говорят.

— Ну, пошли, — согласился я.

Спросив у первого встречного, где дорога на Коробов, мы вышли из городка на Коробовское шоссе и пошли себе. Мы слыхали, будто в этом Коробове, маленьком городке, отстоящем далеко от железной дороги, совсем нет беспризорных, — а значит, там ждет нас легкая жизнь. Весь день мы шли по изрытому шоссе, а вечером выклянчили в придорожной деревушке хлеба и заночевали в пустой риге. К полудню следующего дня мы подошли к Коробову. Городок начался с кладбища. Оно было расположено по правую сторону от шоссе, за аккуратным дощатым забором.

— Зайдем, что ли, — предложил Колька, когда мы дошли до ворот.

— А чего там делать-то? — возразил я.

— Мало ли чего, — ответил Сыч. — Позырим, пошуруем. Которые взрослые на кладбище к могилкам приходят, те всегда хорошо подают. Я уж знаю.

Мы зашли на кладбище, но народу там было мало. Однако дело обстояло не так уж плохо. В конце кладбища на могилках мы нашли несколько просфорок, а на одной — кусок пирога с рисом.

— Это для птиц и вообще для ангелов оставляют, — пояснил Колька, — а мы с тобой вроде как ангелы. Потому — мы беспризорники, мы — цветы жизни. (Насчет цветов жизни он где-то вычитал и любил повторять эти слова.)

Сытые, отяжелевшие, добрые ко всему миру вышли мы с кладбища и пошли по городку. Городок был деревянный и чистый.

— Вот это житуха! — говорил мне Сыч на ходу. — Правильно я сделал, что тебя сбежать из детдома уговорил.

Лень мне было спорить и доказывать Кольке, что сбежать-то его уговорил я. Мы молча дошли до самого центра городка, где на площади перед собором паслись козы и играли в рюхи ребята. Над всем этим красиво сияли кресты собора, и над крестами плыли высокие белые, ребристые облака.

— Очень красивые кресты, — сказал я Сычу. — Наверно, из настоящего золота.

— Нечего нам религией заниматься. Что ты, крестов не видел? Ты лучше гляди под ноги и окурочки собирай. — Так возразил мне Сыч, и с ним нельзя было не согласиться.

И мы пошли дальше.

Вот мы вышли на набережную, где к реке подступали деревянные серые склады. Здесь пахло смолой и сушеной рыбой. Дальше складов не было, и на берегу сидело несколько мальчишек. Слышен был плеск воды и визг купающихся.

— Айда купаться! — предложил я Кольке.

— Давай, — ответил Колька, и вдруг нагнулся и поднял что-то.

— Богатый чинарь. Видать, нэпман бросил. Это уж, чур, на одного! — сказал он мне, показывая окурок. — «Сальве»!

— Ну и кури, подумаешь, — ответил я. — А спички-то зато мои, захочу — и не дам!

Мы подошли к тому месту, где купались ребята, но Кольке здесь не понравилось,

— Тут у них мелко, они по дну руками плавают, — презрительно сказал он, — а мы место глыбкое выберем, чтоб сразу нырять. Нам по ним равняться нечего, они домашние, а мы беспризорники, мы цветы жизни!

Раздеваясь на ходу, мы обошли ребят и расположились шагах в пятидесяти от них, где из воды торчали ребра затонувшей баржи.

— Эй, там купаться нельзя, там барка топлая, — закричали нам ребята.

— Вам нельзя, а нам можно, — крикнул в ответ Колька. — Плевать нам!

Мы разделись и легли возле воды, подложив под себя одежду, чтоб было помягче. Берег здесь был усеян серой, старой щепой и опилками, и сквозь них зелеными фонтанчиками пробивалась трава. В стороне валялись старые, рассохшиеся бочки, и от них пахло рыбой и затхлостью. Прямо перед нами торчал борт затонувшей баржи. Он выдавался из воды и снова уходил вглубь. По тому, как сильно обтекало его течение, по тому, как темна была вода, угадывалось, что здесь глубоко. Хорошо было лежать в этот летний день у реки и чувствовать себя сильным и сытым.

— Вот, — сказал я Сычу, — если б я не вытащил тебя из детдома, ты бы и сейчас там мучился. Там тобой каждый воспитатель командовал, а здесь мы сами себе воспитатели... Давай, что ли, купаться — уже нагрелись.

Мы встали и перепрыгнули с берега на борт баржи. Мы пошли по узкому борту, загибающемуся все дальше от берега, — я впереди, Колька за мной. Теперь борт был уже вровень с водой; казалось, мы идем над глубиной, не продавливая воды. Вода щекотала нам ступни, нам стало беспричинно весело, мы захохотали и в веселой нерешительности встали над водой. Вдруг Колька с криком «тебе разжигать!» столкнул меня вниз. Я животом плюхнулся в воду и поплыл, все еще смеясь. Плавал я хорошо, потому что прежде жил в маленьком прибалтийском городке, где каждый умел плавать. Потом я подплыл обратно к барже, и Колька помог мне влезть на скользкий борт.

— Теперь моя очередь, — сказал он, — считай, сколько под водой продержусь.

Он прошел дальше по скользкой доске. Подпрыгнув, он с силой врезался в воду и скрылся в ней, и вдруг неожиданно быстро вынырнул на поверхность. Что-то бессвязно крича, судорожно замолотил он по воде руками и вновь ушел под воду. Вода в этом месте стала розовой. Я закричал — как во сне, когда сперва нет сил крикнуть, а потом вдруг кричишь — и пробуждаешься. И сразу же я увидел ребят, бегущих ко мне с места своего купания. С ними бежало и двое взрослых.

— Здесь, вот здесь! — крикнул я им и, боком скользнув в воду, стал плавать и шарить руками на том месте, где пропал Колька. Но ничего я не отыскал. Только минут через десять один из взрослых нашел Кольку и положил его на бережку на серые щепки и опилки. На него набросили его серую длинную детдомовскую курточку, и он лежал под нею не шевелясь.

— Захлебнулся? — спросил подошедший прохожий.

— Не, об барочный гвоздь головой навернулся, вся голова пробита, — ответил тот, что вытащил Кольку.

Я уже оделся. Но и в одежде мне было холодно, как голому на морозе.

— Дяденька, я за доктором пойду, — сказал я, лязгая зубами. — Дяденька, где доктор живет?

— На Подольской, — сказал кто-то из мальчишек. — Против аптеки.

— Зря ходить... — сказал мужчина. — Тут уж...

Не дослушав его, я побежал по набережной и свернул в первый переулок.

— Где Подольская улица? — спросил я у какой-то старухи, сидевшей возле домика на скамейке.

— А вот все прямо, все прямо, а там свернешь возле сада — вот тебе и Подольская. Какой тебе дом-то?

— Доктора надо.

— А доктор напротив аптеки живет, напротив аптеки. Аль заболел кто? Ты не от Силантьевых ли часом?

Но мне было не до разговоров. По узкому переулку добежал я до сада. Вот и Подольская. Я пробежал мимо милиции, и мимо УОНО, и мимо чайной «Уют», я миновал «Торговлю бакалеей Избенникова» и «Коркоопторг № 3» и наконец приметил черную вывеску с белыми буквами — такие строгие, солидные вывески бывают только у банков, похоронных бюро и еще у аптек. Вот и дом напротив аптеки. Я постучался. Какая-то женщина отворила мне дверь. «Доктор только что на Заречную ушел, к Осташенковым». Она стала мне объяснять, где живут Осташенковы, к которым ушел доктор, но я понял только, что живут они где-то у реки, и прежним путем побежал к реке. Мне не хватало воздуху, сердце перекатывалось в груди, и кололо меня изнутри, будто меня набили мотками колючей проволоки. И вот опять старуха, сидящая на скамейке возле дома.

— А ты не внучек ли Шани Бородулиной будешь? — крикнула она мне вдогонку, но я ничего не ответил ей. «Шаня — что за дурацкое имя, — думал я на бегу. — Шаня. Шаня. Шаня».

Когда я добежал до места происшествия, здесь уже стояла толпа. Я протискался в середину. Колька лежал все так же. Возле него, на опилках и щепках, краснела лужица крови. Вот подъехала подвода, народ расступился; Кольку положили на подводу, голова его сухо ударилась о доски, и большой пегий конь оглянулся и тревожно фыркнул. Из кармана серой Колькиной курточки выпал толстый окурок папиросы «Сальве» и остался лежать на серых щепках. Подвода тронулась.

Я пошел было за телегой, но потом вернулся на прежнее место, сел на старое, серое бревно. Чувствовал я себя одиноким и несчастным, и этому ничем нельзя было помочь. Беда застала меня, как ливень застает пешехода на длинном мосту, — ни укрыться, ни убежать.

Толпа тем временем рассасывалась. Первыми убежали мальчишки, потом ушли мужчины, и только женщины еще стояли на берегу и обсуждали происшествие. Но вот и они стали расходиться. И чем меньше становилось людей на берегу, тем тоскливее было мне, будто каждый, уходя, уносил что-то такое, чего уже никогда мне не вернуть, будто эта толпа растаскивала все, что осталось на свете от Кольки.

— А ты-то чего ревешь? — подошла ко мне одна из женщин. — Не ты утоп, так и не реви!

— Мы с ним вместе были, с Колькой, — ответил я сквозь слезы.

— Вместе — двести, — отрезала женщина грубым голосом. — Ты сам-то откуда?

— Я нездешний, — ответил я.

— Вижу, что нездешний. У нас таких гопников не водится. Ты, выходит, беспризорник?

Я кивнул головой.

— А куда ты теперь пойдешь? Или, аки святой Симеон-столпник, так и будешь на бревне сидеть?

— Никуда не пойду, тебе какое дело, — буркнул я. Меня уже разбирала злость на эту тетку, и слезы мои высохли.

— Ты есть, верно, хочешь? — спросила она, пропустив мимо ушей мой грубый ответ.

— Хочу, да у тебя не спрошу, — ответил я и взглянул на нее. Это была высокая, не очень еще пожилая женщина, с лицом грубым, но не злым, а каким-то даже задумчивым. Одета она была чисто, но как-то неуклюже, безвкусно. В руках она держала букварь.

— Вот дела... — протяжно сказала она. — Голодный ты, я вижу, аки лев рыкающий.

Я промолчал. Сравнение со львом удивило и несколько приободрило меня.

— Ну, идем! — сказала она. — Нечего тут валандаться!

— В милицию? — спросил я.

— Ко мне пойдем. Накормлю, — отрезала она.

И я поплелся за ней. Мы свернули в узенькую улочку, потом прошли мимо огородов.

— Только Надьку мою не обижай, смотри, а то тебе плохо будет, — внезапно сказала она, обернувшись и грозно поглядев на меня.

«Очень мне нужна твоя Надька, — подумал я. — Какая-нибудь писклявка, кляузная девчонка». Мы свернули в улицу, нелепо широкую, немощеную, поросшую травой. Женщина стала переходить на другую сторону этой улицы, где за покосившейся изгородью, среди деревьев, стоял серый бревенчатый дом, одноэтажный, невзрачный, крытый дранкой. А рядом сверкал желтизной свежих бревен сруб нового дома, и оттуда доносился стук топора и слышно было, как перекатывали что-то тяжелое, и чей-то голос ритмично, с веселым напряжением выводил: «Подваливай! Подваливай! Подваливай! Давай!»

«Эта тетка, наверно, нэпманша, — подумал я про свою провожатую. — Ишь, одного дома ей мало, второй строит. А меня, верно, хочет эксплуатировать, доски заставит таскать». Но это соображение сразу же и отпало — нет, что-то не похожа она на нэпманшу.

Мы миновали криво висящую калитку и пошли по тропинке к дому. На скамеечке крыльца сидела молодая женщина в светлом шелковом платье, опрятная и миловидная. Она посмотрела на мою вожатую большими серыми глазами и спросила певучим грудным голосом:

— Что так поздно с ликбеза, Агриппина Ивановна?

— Да вот из-за гопника этого... — сердито и неопределенно ответила тетка. — Развелось их, пропади они пропадом!..

Женщина в шелковом платье пристально, спокойно-неодобрительно посмотрела на меня красивыми серыми глазами.

— Добрыми делами решили подзаняться, — сказала она тетке. — Ну что ж...

— Вы, Нина Петровна, готовку уже кончили? — грубо перебила ее тетка. — Плита свободна?

— Свободна, — сухо ответила Нина Петровна.

Агриппина повела меня дальше, в обход крыльца.

Когда я проходил мимо Нины Петровны, на меня повеяло духами — запах был вкрадчивый, прохладно-горьковатый. К сердцу моему подкатилась теплая волна, вспомнилось что-то, чего и не было. Бывает такое.

Мы с Агриппиной обогнули дом и через заднее, выходящее на огород крыльцо вошли в сени.

— Мойся, грешник египетский, — строго сказала Агриппина, подтолкнув меня к рукомойнику.

Мыться пришлось долго: она все стояла возле меня и понукала:

— Мойся, мойся, грязь не шуба!

Потом она провела меня в комнату, усадила за стол.

— На, ешь, — сказала она, поставив передо мной миску с похлебкой. — А сейчас кашу подогрею. И куда это Надька, блудница вавилонская, запропастилась? Нет чтобы матери помочь.

Я оглядел комнату. Много места занимал буфет, покрашенный коричневой краской. В правом углу стоял комод, накрытый бахромчатой скатертью, а над ним висело три иконы, одна из них — с горящей лампадкой. В другом углу, у окна, стоял столик с книгами, стопкой тетрадей и чернильницей-непроливайкой. Над столиком висел портрет Ленина, вырезанный, видно, из газеты. Еще на стене висела фотография. Какой-то мужчина был снят на фоне полотняного дворца и пруда с лебедями. Лицо у него было доброе, но настороженное, как это бывает, когда человек фотографируется, быть может, впервые в жизни.

Пока я ел, Агриппина стояла уперев руки в боки и смотрела на меня. По мере того как я насыщался, лицо ее становилось все добрее и спокойнее, как будто это она пришла голодная, а теперь вот заморила червячка и стала подобрее.

— Ну, дрыхнуть иди, не гнать же тебя на ночь глядя, — сказала она. И хоть было еще очень рано, она отвела меня на чердак в комнатенку с покатым потолком и маленьким полукруглым окошком. Здесь стоял топчан, нашлись и одеяло, и подушка. Она ушла, а я улегся. Ноги мои сладко заныли, и я почувствовал, как выходит из меня усталость. Она словно впитывалась в топчан, в мягкую подушку.

Проснулся я ночью и ощупью спустился в сени по малой нужде, а когда вернулся, мне стало страшно. В окошечко видны были облака, они светились от невидимой луны. Было тихо. Откуда-то тянуло запахом влажной травы и ржаво-солоноватым запахом той некрасивой, многостебельковой ромашки, которая растет на пустырях и на заброшенных кладбищах и которая пахнет совсем по-другому, если потереть ее пальцами, — свежими яблоками.

«Тер-плю... тер-плю... терплю...» — горестно заверещала где-то одинокая, всеми покинутая ночная птица, — и сердце мое сжалось. Я подумал, что Колька сейчас лежит в темной покойницкой при больнице и ничего не чувствует и даже не понимает, и уже никогда не поймет, как это ужасно. И от этого мне стало еще страшнее, будто Колька и свой страх взвалил на меня. И, как назло, вспоминалось то, о чем ночью лучше не вспоминать. Вспомнилось, как однажды, когда я был еще в псковском детдоме, умер один мальчишка и мы с Мотькой Жбаном на спор спустились в подвал, а там в это время столяр снимал мерку с покойника для гроба. Инструменты столяр принес с собой, но у него не было бумаги; он послюнил карандаш и записал какую-то цифру на белой ноге покойника.

Мне становилось все страшней, на меня наваливался тот страх, когда и крикнуть-то боишься и слезы на ум нейдут — потому что знаешь: бесполезно все это. По спине бегали холодные мурашки, а волосы, как иголочки, кололи голову.

И вдруг где-то вдали послышались шаги и неясные голоса. Вот они ближе.

— Маруся, задрыга жизни, за что ты меня презираешь? — послышался пьяный бас, и сразу же в ответ ему — женский голос:

— Уймись ты, непутевый, люди спят!

— Нет, докладай мне фактически, за что ты меня презираешь! — настойчиво допытывался бас. — Тонька тебя науськивает!

— Замолчи, несамостоятельный, не мели спьяна! — равнодушно и звонко отвечал женский голос.

— Ах так! — совсем близко послышался бас. И вдруг негромкий топот — и молчание. И через минуту — опять женский голос:

— Ну и сиди, сиди в канаве! Испугал!

И снова шаги и голоса — уже удаляющиеся. И уже откуда-то издали — тот же залихватский бас:

И вот эти двое ушли дальше, в темноту, но по пути подхватили мой страх и бросили его где-то в ночных, спящих улицах, и он развеялся в чистом воздухе ночи, в тихом шелесте листьев. Теперь мне было просто грустно, и я снова уснул.

Под утро мне приснилась река. Был знойный день, а по реке плыли льдины, и на одной из них был Колька. А я стоял на низком берегу, покрытом опилками, и смотрел ему вслед. Колька все дальше и дальше отплывал на льдине. Он помахал мне рукой и вдруг сделал строгое лицо и схватился за карман курточки. Он вынул оттуда окурок и сказал мне:

— Богатый чинарик — брось-ка мне спички!

И я бросил ему коробок спичек с самолетом на фоне восходящего солнца, и он поймал его и прикурил прямо от солнца. А льдину все уносило и уносило вниз по реке, к водовороту. И Колька стоял на ней строгий и задумчивый, вспоминая что-то. Но вот он сплюнул, бросил окурок, улыбнулся растерянно — и скрылся за поворотом реки. Я проснулся.

В полукруглое окно прямо с неба была просунута широкая балка света. Тянуло влажной утренней прохладой, запахом земли и отхожего места.

Когда я оделся и спустился вниз, дверь в ту комнату, где вчера Агриппина кормила меня кашей, была раскрыта, и я осторожно вошел в нее. Там за столом сидела девчонка, примерно моих лет. На ней было ситцевое платье, синее в белую горошинку, в каштановых волосах белел цветок. Хоть платье было линялое, но девчонка казалась нарядной — может быть, из-за цветка.

— Здравствуй, мальчик! — строго сказала она. И, не меняя голоса, добавила: — У тебя солома в голове.

— У самой у тебя солома в голове! — обиженно ответил я.

— Какой ты смешной! Погляди в зеркало — и увидишь.

Я подошел к зеркалу в виде сердца, что висело на стене, и увидел, что волосы мои очень растрепаны и из них торчит несколько соломинок — должно быть, из тюфяка. Я пригладил голову пятерней.

— Иди мыться, — сказала девчонка, — а потом я тебя накормлю чем бог послал. То есть, это, конечно, не бог, а мама, — строго поглядев на меня, поправилась она. — Мама ушла к Парамоновым белье стирать, а тебе оставила поесть.

Я пошел в сенцы к рукомойнику и торопливо помылся.

— Ты что-то очень быстро моешься, — подозрительно сказала девчонка, когда я вернулся в комнату. — Вот тут чай, а вот тут каша, она еще теплая. Ешь.

Я старался есть как можно медленнее. Мне казалось, что, когда я положу ложку, девчонка сразу же скажет: «Ну, а теперь катись на все четыре стороны. Нечего тут!».

— А я знаю, как тебя звать, — сказал я. — Ты — Надька.

— Надя, — поправила она меня. — А ты — Митя.

— Дима, — поправил я ее.

— Дима даже лучше, — согласилась она. — Только вот у нас в классе есть один Дима, он второгодник и вообще неразвитый.

— То он, а то я. У нас при новгородском детдоме школа была, так там тоже одна Надька училась — хуже всех.

— Так, значит, ты детдомовец?

— Нет, я беспризорник, я цветок жизни! — гордо ответил я. Это название мне казалось более почетным.

— А ты честный?

— Факт, честный! Ты думаешь, что беспризорник — значит, мазурик!

— Нет, я так... А вот если у меня будет десять червонцев и я положу их на стол, а сама уйду, — ты возьмешь или нет?

— Нет, не возьму. Вот попробуй — и увидишь: не возьму.

— У меня нет денег, это я так... А вот если я конфету оставлю на столе, а сама уйду и сама не знаю, когда приду, — ты конфету возьмешь?

— Тоже не возьму. Я же говорю — не ворую. Только с огородов, — но это ведь не считается.

— Ну а если я оставлю много-много конфет на столе, сама не знаю сколько, — ты возьмешь тогда?

— Может, одну и возьму, — подумав, сознался я. — Только попробовать.

— Это тоже нехорошо, — осуждающе сказала Надя. — Но теперь я, кажется, тебе верю про десять червонцев.

Мы помолчали. Потом она сказала:

— Мама велела, чтоб ты пока у нас остался. Она говорит, что ты пропадешь один... Только уж веди себя хорошо.

— А кто эта тетенька, которую Нина Петровна зовут? — спросил я.

— Эта не тетенька, а дама, — важно ответила Надя. — Она с мужем у нас комнату снимает, пока их дом строится. А потом они рядом с нашим домом жить будут. Ее муж — техник на фанерке.

— На какой фанерке?

— Ну так у нас фанерный комбинат называется.

И Надя, вздохнув, добавила, подражая кому-то:

— Они очень хорошие, культурные люди, как жаль, что мама их не ценит!

— А почему не ценит? — поинтересовался я.

— Наверно, оттого, что они гораздо культурнее ее, ей это обидно. Мама у меня очень хорошая, но в разговоре она грубая, а Нина Петровна не выносит ее разных словечек. А сама Нина Петровна никогда не ругается, и вообще очень образованная и красивая. Она прямо на Мери Пикфорд похожа! Правда?

— Похожа, — согласился я. — Красивая тетенька.

— Дама, — поправила меня Надя.

Мы помолчали. Я искоса поглядывал на Надю. Она заметила это и вдруг покраснела.

— Знаешь, — небрежно сказала она, — мне вчера Нина Петровна сказала, что у меня очень эффектные волосы...

Я не знал, что означает это слово, но мне стыдно было признаться в своем незнании, и я ответил так:

— Подумаешь! У нас в новгородском детдоме целых две эффектных было: Люська-рыжая и Тонька-рыжая.

— Какую ты ерунду мелешь, — сердито сказала Надя. — Ты что, задразнить меня хочешь?

— Что ты, — возразил я, — я тебя не дразню! Честное слово беспризорника!

— Ну смотри! А то некоторые меня дразнят, — призналась она.

— Ну и дураки, — убежденно сказал я. — Ты ж не виновата, что такой уродилась. Это с каждым может получиться. У нас в осташковском детдоме у одного шкета на руке шесть пальцев было...

Мои слова утешения произвели обратное действие. Надя снова покраснела, отвернулась и стала всхлипывать.

Я подошел к ней.

— Слушай, ей-богу, я ничего такого... я не нарочно же, — пробормотал я. — Ты рыжая, но ты эффектная, симпатичная, побольше бы таких!.. Ей-богу, больше никогда не буду!

Она подняла на меня заплаканные, с зеленоватым отливом глаза и сказала серьезно:

— Ты больше никогда об этом не говори, иначе мы станем врагами навеки!

— Не буду, факт! — согласился я. — Гадом буду, если скажу!

— Ну хорошо, — успокоенно сказала Надя. — Давай пойдем вместе на огород, надо морковку полоть. Ты мне поможешь.

На огороде было много грядок, были и ягодные кусты, а подальше, у покосившейся изгороди, стояло несколько яблонь.

— Вот эту грядку будем сначала полоть, — начальственно сказала Надя. — Только ты морковку не выпалывай.

Когда я жил в рамушевском детдоме, там мне приходилось полоть, но редко: грядок было мало, а ребят много. И к тому же я недолго был в том детдоме — я из него тоже сбежал, там были слишком строгие порядки. Поэтому большой огородной практики у меня не было, и теперь мне приходилось туго. А Надя полола легко, споро. Но вот и она устала.

— Знаешь, — сказала она, — я полоть не люблю. Но никто за человека полоть не будет, вот я и полю. А когда-нибудь придумают такую машину, чтоб она ехала по грядкам и полола.

— Как же это, машина будет разбирать — где морковка, а где нет, — усомнился я. — Что, у ней глаза будут, что ли?

— Ну, уж как-нибудь там придумают, — уклончиво ответила Надя. — Трактора вот придумали! Я со школьной экскурсией в совхозе была, видела настоящий американский трактор.

Мы сели на серую скамеечку возле копанки. От зацветающей воды пахло тиной, легкие жучки-водомеры скользили по шлифованной поверхности. За кустами смородины, за забором, в просветы между яблонями виднелось холмистое пустое поле, покрытое бурой, не по времени выгоревшей травой; там паслись две лошади, и по их неловким, хромающим прыжкам было понятно, что они стреножены. Над полем, над холмами прозрачными волнами клубился зной, и дальняя-дальняя стена леса дрожала и качалась в этом мареве, как густой тростник на берегу моря. Мне что-то смутно начало припоминаться; неясные воспоминания, легкие, светлые, неуловимые, как прозрачные волны этого зноя, заколыхались в моей памяти. Вспомнилась мне дорога, упирающаяся в море, дюны, поросшие редкой травой, белая дверь с рифлеными полупрозрачными стеклами, и запах суррогатного кофе с ванилином, и то ощущение радости и свежести, которое бывало по утрам, когда будила мать. И все это теперь, через года, пробилось ко мне, и я вдруг почувствовал себя беспричинно счастливым, и мнепоказалось, что все теперь на свете хорошо и так и будет всегда.

— Что это ты? — сказала вдруг Надя, поглядев на меня.

— Как «что»? — спросил я ее.

— Да так. Это я просто так спросила.

— А у тебя божья коровка по плечу ползет, — сказал я.

— Ну и пусть. Мама говорит, что это к счастью. Идем, я тебе яблони покажу.

Она легким шагом пошла по тропке.

— Вот это боровинка, — сказала она, подходя к яблоне. — А вот антоновка. А это тоже антоновка, только она старая. Вот когда будем яблоки собирать — ты по вкусу узнаешь.

— Ничего я не узнаю, — возразил я. — Твоя мамаша до этого меня выгонит — вот и вся антоновка.

— Нет, не выгонит. Ей тебя вчера очень жалко стало, ведь она все из окна видела, из ликбеза. Только мне она не велела об этом с тобой разговаривать: не бередь его, говорит.

— А в УОНО она про меня не слегавит, что я беспризорник?

— Что за глупое слово «слегавит»! Это так только воры говорят. А ты ж сам сказал, что не вор. И почему это ты так УОНО боишься?

— Меня теперь могут в дефективный детдом отправить — вот и боюсь, — ответил я. — Я уже из пяти детдомов сбежал.

Надя внимательно и удивленно посмотрела на меня.

— А почему это ты так бегаешь?

— Так уж, сам не знаю. Каждый раз так получается, что бегу.

— Тебя там обижали? — с сочувствием спросила она.

— Пусть кто попробует! — ответил я. — Нигде меня не обижали. Просто я родился в феврале, на звериную пасху, а кто в такой день родится, тот всю жизнь на месте не сидит.

— Какие ты глупости говоришь! — сказала Надя. — Никакой такой звериной пасхи нет.

— По-твоему так, а другие говорят не так. Только ты молчи о том, что я сказал. Этого никто не должен знать.

— Я тебе тоже один секрет скажу, хочешь? — Надя пристально поглядела на меня и, взяв за руку, повела к какой-то полукруглой грядке, что была вскопана за яблонями, у самой изгороди. Из грядки торчали тонкие невзрачные стебли.

— Вот видишь? — спросила Надя.

— Ну грядка, — ответил я. — Подумаешь...

— И не грядка, а клумба, — обиженно поправила меня Надя. — Я здесь цветы посадила, и никто не знает. Я семена в городе достала. Это будут очень даже красивые цветы, и, как они расцветут, я их срежу и Нине Петровне подарю. Она обрадуется!

— Ну уж, обрадуется!

— Какой ты! — с укоризной сказала Надя. — Неужели ты не понимаешь!

— И понимать не хочу, — из упрямства возразил я.

— Ты вообще бесчувственный. У тебя товарищ вот умер, а ты и не интересуешься.

— Что ж я интересоваться буду, раз он помер. Я ничего уж не сделаю.

— Все равно, надо хоть посочувствовать, в больницу сходить. Его, наверное, сегодня уж похоронят.

— Ничего я тут не сделаю, — повторил я. — А в больнице меня зашухерить могут. Отведут в милицию, а потом в дефективный дом в два счета.

— «Зашухерить», — презрительно передразнила Надя. — Все у тебя слова какие-то поганые. Сказал бы по-человечески — поймают или там заметят... И сам ты, видно, трус, и связываться с тобой не хочу.

Надув губы, она резко отвернулась, и волосы ее сверкнули на солнце.

Она ушла в дом, а я пошел к копанке и присел на скамейку. Мне было обидно, что меня обозвали трусом.

«Нет, я не трус, — размышлял я. — Правда, я боюсь покойников, привидений и милиции, — но кто их не боится?»

— Иди обедать! — крикнула из окна Надя. — Нечего там сидеть и думать что-то!

Это была девчонка вспыльчивая, но отходчивая.

Так поселился я в доме сапожниковой Агриппины. Фамилия ее была Ершова, но, как это водится в маленьких городках, все ее звали по профессии мужа. Тот умер года два тому назад, но в комнатах еще пахло сапожным варом и кое-где валялись колодки и те четырехугольные деревянные гвоздики, которыми пользуются сапожники. Когда к Агриппине забегали соседки за солью или за какой-либо хозяйственной мелочью, они всегда поминали сапожника добрым словом, особенно напирая на то, что он был непьющий, и соболезновали вдове. Но та не любила этих разговоров. Часто она обрывала словоохотливую соседку:

— Ну хватит языком-то чесать, расквакалась, что жаба перед дождем! — А то отпускала и покрепче словечки.

Я долго был уверен, что она не любила покойного мужа, но раз, вбежав в комнату, увидал, что она в слезах, с доброй и беспомощной улыбкой смотрит на его фотографию на стене, и я понял, что был не прав.

Агриппина целыми днями пропадала в городке — она поденно нанималась стирать белье, мыла полы; успевала работать и в своем огороде; мы с Надей всегда помогали ей. Характер у Агриппины был неровный. «У меня нрав отрывистый, — говорила она о себе, — моя бабушка сербиянкой была!»

Работаем мы иногда с ней на огороде, и вдруг она станет среди грядок и говорит: «Судом-агамора! (Что, как я потом узнал, означало Содом и Гоморра.) Маета мне с этими грядами!.. Надька, Митька! Шабаш! Блажен день воскресный!» (Хоть это было и в будний день.)

Она мыла руки в копанке, вытирала их о подол и шла в дом. Там она раскупоривала бутылку горькой, ставила на стол миску с капустой. Нам с Надей, как не потребляющим вина, давалось по блюдцу варенья. Затем она посылала Надю за какой-нибудь соседкой. Чаще других приходила к ней Зинаидка, отставная монашка. Жила она через дом и промышляла стежкой ватных одеял, а также чтением и толкованием божественных книг, — их было у нее много. Еще она тайком гадала по «Белой книге», — это была книга для слепых, где вместо букв виднелись какие-то бугорки и ямки; по ним Зинаидка водила пальцем и предсказывала судьбу. На монашку Зинаидка совсем не походила, — это была остроглазая, не старая еще женщина, носила она модные тогда короткие узкие юбки, и пахло от нее помадой. О себе она говорила, что выгнали ее из монастыря «за мужские грехи», и добавляла: «Я, сестры мои, на семи сковородах жарена, я, кроме Бога, никого на свете не боюсь!» Агриппина подсмеивалась над Зинаидкой, но была с ней дружна и считала ее умной. После того как умер муж, Агриппина находила утешение в разных библейских историях, которые читала ей отставная монашка. Надя рассказала мне, что Агриппина вначале не хотела идти в ликбез, но потом пошла туда по совету Зинаидки — чтоб выучиться грамоте и самой читать священные книги.

Зинаидка любила дразнить Надю. Выпив рюмку, она строгим голосом обращалась к ней:

— Ну, пионерка, сестра моя во Христе, не нашла еще ухажера?

— Оставьте вы меня в покое, — отвечала Надя, сердито покраснев и уткнувшись в блюдце с вареньем.

— Я-то тебя, голубка, оставлю, да Бог-то не оставит, он к тебе скоро ангела приставит, — нараспев говорила Зинаидка, заливисто смеясь своей шутке. — Ты какого ангела хочешь — блондинистого или брюнетистого? А может, рыжего — под масть? — Потом, обращаясь к Агриппине, добавляла: — Эх, вырастет девка — от женихов отбою не будет! Мужчины таких любят, в рыжих бес сидит.

— Отвяжись ты от девчонки, блудня пресвятая! — говорила ей Агриппина. — А вы, ребята, брысь отсюда! На огород ступайте!

Мы с блюдцами удалялись на огород и садились на скамейку у копанки.

— Эта Зинаидка вредный человек, — начинала разговор Надя, беря ложечкой варенье. — Она сама-то в бога не верит, а другим пропаганду разводит. Только я вот что придумала: как мама немножко читать научится, я сразу же ей книгу одну подсуну. Там про то, как все на свете устроено, как человек от обезьяны произошел, — я уже с учительницей нашей говорила об этом. Только надо успеть ей в самый раз эту книгу подсунуть, чтоб Зинаидка ей про святых раньше не всучила.

Хоть Надя была одних лет со мной, но я чувствовал, что она начитаннее и умнее меня. Правда, я объездил много городов, но ума это мне не прибавило: в городах я помнил только вокзалы. В Харькове был красивый вокзал, и там меня какой-то дяденька накормил борщом; в Киеве тоже был красивый вокзал, но там меня побили: думали, что я хочу украсть чемодан; в Одессе вокзал был так себе, но там моряки накормили меня и еще дали два куска сахару; кроме того, в Одессе было море, это я сам видел. А пока я бродяжничал, эта девчонка тихо жила в этом тихом городке и набиралась ума-разума. И удивляло меня не то, что она умнее меня, а то, что она этим не задается.

— Ты уже съел свое варенье, — прерывала она мои размышления. — Как ты быстро.

— Солить его, что ли! — отвечал я.

— Ладно уж, возьми ложечку моего варенья, — соболезнующе говорила она, приближая ко мне свое блюдце. — Тебе надо сочувствовать, ведь ты в чужедомье живешь.

Я привык к Агриппине, и мне уже не казалась странной ее отрывистая, грубоватая речь в сочетании с непонятными ни мне, ни ей самой библейскими изречениями. Я привык к ее грубой заботливости, как привыкают к тем теплым шерстяным фуфайкам неуклюжей домашней вязки, которые хоть и натирают шею и саднят кожу, но зато греют в любой мороз. Мне нравилось, что она всегда за делом, что она никогда не жалуется, нравилось, что она всегда говорит правду, что она всегда готова помочь кому угодно, — недаром, несмотря на ее грубость, все соседи ее уважали и часто обращались к ней за помощью и советом. Удивляло меня в ней только одно — что она недолюбливала своих постояльцев. А ведь это были спокойные, солидные люди. Две комнаты, которые они временно снимали у Агриппины, содержали они в чистоте и аккуратно платили за них. Сам Аркадий Степанович приходил домой обычно поздно, его и не видно было. Это был хорошо одетый, всегда бритый человек. И если Надя находила, что Нина Петровна похожа на Мери Пикфорд, то Аркадий Степанович напоминал мне Дугласа Фербенкса — только усов не хватало. Они не походили на других встречавшихся мне в жизни людей и потому казались таинственными. Наверно, думалось мне, у них свои, непонятные другим интересы, своя жизнь, и когда они остаются одни, у них свои разговоры, умные, интересные, непонятные другим жителям этого захолустного городка. С посторонними же они говорили только о делах и деньгах, и о том, что деньги даются тяжело и что в городке негде купить хорошей одежды и мебели.

Отставная монашка Зинаидка, как и Агриппина, не любила Коркиных, — наверное, из зависти, думал я. Однажды она, проходя к Агриппине мимо крыльца, где сидела Нина Петровна, спросила ее ехидным голосом:

— В новый дом-то, сестра моя во Христе, скоро въедете?

— Скоро, — ответила Нина Петровна.

— Четыре комнаты в доме-то, говорят, будет?

— Четыре, — ответила Нина Петровна.

— Ну, одна, значит, столовая, другая гостиная, третья — самая главная — спальня, а четвертая, верно, про запас под детскую? Уж будет у вас, верно, херувим какой-нибудь, голубка?

— Никаких херувимов, — брезгливо поджала губы Нина Петровна. — Четвертую комнату будем сдавать. Мы с мужем высчитали, что если будем сдавать комнату, то через двадцать семь лет дом окупится.

— Ну, будь по-вашему, голубка, — шутовски поклонилась Зинаидка, — вы прямо игуменья премудрая, все разрешили: тут тебе и трактир, тут тебе и сортир, тут тебе и ликованье ангельское!..

— Все глупости говорите, — презрительно сказала Нина Петровна своим певучим грудным голосом. И мне стало обидно за нее, что какая-то Зинаидка говорит с ней как с какой-нибудь обыкновенной женщиной.

Да, думал я, может, в Нине Петровне и не все хорошо, но не любят ее не за то, что в ней плохо, а за то, что она умнее и красивее других, а к плохому в ней только придираются. На белом-то всякое пятнышко видно.

Мы с Надей часто ходили на постройку, смотреть, как работают плотники, и всегда видели там и Нину Петровну. Однажды, уходя с работы, один из плотников связал веревкой охапку крупной щепы и собирался унести ее домой, но Нина Петровна его остановила.

— Постойте, куда вы это несете? — спросила она своим певучим голосом.

— Да домой, для плиты, Нина Петровна.

— Нет, уж оставьте это для меня, — мягко возразила она, — ведь и я плиту топлю.

Она ловко развязала веревку и сама, своими маленькими, округлыми загорелыми руками взяла охапку и отнесла ее под навесик возле старой березы.

— Вот так будет справедливо, — удовлетворенно сказала она.

Ничего не скажешь, это было справедливо, но я почему-то ждал от нее другой какой-то справедливости. Я все время ждал от нее чего-то особенного, чего-то такого, что сразу бы и навсегда возвысило ее над всеми людьми.

Не нравились мне скучные ее рассуждения и мелкая практичность, но сама она нравилась. Я был уверен, что эти однообразные, мелкие заботы, эти денежные разговоры — только ничтожный слой в ее жизни, и оттого, что я еще не знаю людей, мне виден только этот маленький краешек ее жизни. Мне казалось, что у нее есть другая, настоящая жизнь — широкая, красивая, но недоступная и непонятная мне.

По утрам я любил смотреть издали, как Нина Петровна сидит на скамеечке крыльца и, слегка прищурясь, смотрит вперед, на свою постройку. Сквозь зубчатые, выщербленные края драночной крыши крыльца пробивались косые солнечные лучи, и она сидела словно за золотым частоколом, светлая и легкая.

Еще я любил наблюдать, как идет она утром по дорожке сада на рынок — неторопливо, с милым и озабоченным лицом. Я нарочно старался к минуте ее возвращения быть возле крыльца, чтобы она прошла мимо меня. Она шла по дорожке легкой, пружинящей походкой, плетенная из белого корья корзиночка с продуктами покачивалась в ее руке в такт шагам. Ее яркий, слегка подкрашенный рот был как алый мотылек.

— Здрасьте, Нина Петровна, — робко говорил я.

— Здравствуй, мальчик! — спокойно отвечала она, скользнув по мне большими серыми глазами.

Она всходила на крыльцо, оставив струю запаха духов, смешанную с еле уловимым запахом пота. Поставив корзиночку на перила, она привычным, плавным движением закидывала руки за голову и поправляла прическу, и тогда под мышками на шелковой цветной блузе видно было влажное пятно, и синие цветы казались на этом месте тусклыми, выцветшими. Мне было чуть стыдно и в то же время приятно глядеть на нее. А она садилась на скамеечку и, промолвив, ни к кому не обращаясь; «Не умеют у нас делать обувь!», снимала белые туфли на высоких каблуках и ставила их на перила. Вытянув красивые полные ноги и стараясь не касаться ими досок пола, чтоб не запачкать чулки, она сидела и со спокойной улыбкой смотрела вперед, туда, где золотились стены ее нового дома. Я уходил в сад, но, уходя, оглядывался. В волосах ее переливалось солнце, и туфли ее, как пара голубков, белели на серых перилах.

Я садился на скамейку возле копанки. От нее тянуло прелью, запахом водяной травы. В зеленоватой воде деловито шныряли головастики. Я сидел и думал о том, что если я, паче чаяния, когда-нибудь и женюсь, то только на такой вот красивой и необыкновенной женщине, как Нина Петровна. А случится это, очевидно, так. Я буду сидеть в цирке, и вдруг тигр на арене взбесится и выпрыгнет в публику. Начнется всеобщая паника. Неизвестная красавица, сидящая в соседнем кресле, упадет без сознания. Но я выну наган и пристрелю зверя. «Где я, что со мной?» — спросит красавица, приходя в сознание. «Не волнуйтесь, гражданка, я пришил этого тигра из шпалера», — равнодушным голосом отвечу я. Тогда она полюбит меня на веки веков.

Часто от этих мечтаний меня отрывала Надя.

— Что ты тут нахохлился, как воробей? — говорила она, подойдя ко мне. — Идем лучше картошку окапывать.

— Ну идем, — равнодушно соглашался я,

Работал я не очень-то прилежно, мысли мои блуждали далеко. Иногда в земле попадались осколки тех цветных стекол, что бывают на террасах. Я вытирал такой осколок, подносил к глазам и смотрел сквозь него на грядки, на Надю.

— Ты сейчас вся розовая, — говорил я Наде. — Посмотри сама.

Она, смешно прищуриваясь, глядела сквозь стеклышко на небо и говорила:

— Будто пожар где-то. — Размахнувшись всей рукой, она бросала стеклышко на дальние гряды. — Какие мы с тобой лодыри!

Потом говорила задумчиво:

— Нина Петровна говорит, что розовый цвет идет и к брюнеткам и к блондинкам.

— А тебе идет? — спрашивал я.

— Я шатенка, и мне он не идет, — с оттенком грусти отвечала Надя и испытующе глядела на меня, словно ждала, не скажу ли я вдруг: «Никакая ты не шатенка, ты просто рыжая». Но я честно держал слово.

— Тебе синий цвет идет, — нерешительно говорил я, взглянув на ее каштановую голову и синее в белых горошках платье.

— А мне кажется, что и синий ко мне не идет, — серьезно отвечала Надя. — Надо будет спросить об этом у Нины Петровны.

Она без ума была от Нины Петровны, всюду ходила за ней и с радостью исполняла ее разные мелкие поручения.

Дело шло к осени, но дожди выпадали редко, было сухо, и над городком висела синеватая дымка и весь воздух был чуть горьковатым: где-то горели торфяные болота. Уже наливались яблоки и давно поспела черная смородина, а крыжовник был еще зеленый, но его уже можно было есть.

Однажды днем Надя подвела меня к клумбе, где росли посаженные ею цветы, и сказала:

— Видишь, не зря я их посадила, вот какие они выросли.

И правда, цветы выросли, у них уже раскрылись бутоны. У одних цветов лепестки были матово-белые, как сметана, у других — розоватые, будто в молоко подмешали клюквенного соку.

— Красивые ведь цветы? — спросила Надя. — Вот только я забыла, как они называются.

— Цветы как цветы, — степенно ответил я. — В Симферополе около вокзала я получше видел.

— Ну а вот я не видала! — сердито сказала Надя. И добавила уже спокойно: — Теперь я их срежу и Нине Петровне подарю.

— Дари, мне-то что, — ответил я. — Это уж ваше бабье дело — возиться с разными там цветами.

Надя зло посмотрела на меня, тряхнула головой, раскрыла было рот, чтобы что-то сказать, но промолчала. Получилось как в кино — кино тогда было немое.

Я пошел в дом, а вскоре туда пришла Надя. В руках у нее был большой букет. Она взяла с полки высокую круглую голубую банку, на которой было написано выпуклыми буквами: «Карамель ароматная. Ландрин. Поставщик Двора Его Императорского Величества» и было вытиснено изображение медали с двуглавым орлом. В банку она налила воды и поставила в нее цветы.

— Красиво? — спросила она меня.

— Ничего себе, — снисходительно ответил я. — Только банка зачем с белогвардейским орлом? Ты что — за старый режим?

— Но нет ведь другой банки, — кротко ответила Надя.

Потом, подумав минуту, она подошла к своему столику, раскрыла посредине тетрадку и, расправив скрепки, вынула из нее двойной лист; ножницами вырезала какой-то узор по краю бумаги — получилось вроде кружева. Обернув банку этой бумагой и обвязав ее ленточкой, она поставила это сооружение на стол и, отойдя — почему-то на цыпочках — в сторону, поглядела на букет.

— А теперь красиво? — спросила она.

— Теперь ничего, симпатично, — сказал я, чтобы отвязаться.

Забрав свой букет, она ушла и скоро вернулась. Дело в том, что супруги Коркины с утра ушли, а дверь их, разумеется, была заперта, — они всегда запирали дверь, даже если уходили ненадолго. Но Надя знала, как открыть их окно. Она открыла окно, поставила банку с цветами на подоконник и снова закрыла раму.

— Нина Петровна очень обрадуется, — сказала она. — Придет домой, а у ней цветы в комнате.

Но вот уже стемнело, а соседей все не было. Не было дома и Агриппины — она опять на весь день ушла куда-то стирать белье. Мы зажгли лампу и сели за стол есть картошку с постным маслом. Но вот послышались шаги, голоса — это вернулись Коркины.

— Вот они и пришли, — таинственно сказала Надя. — Сейчас Нина Петровна увидит букет.

Надя, видно, ждала, что та, увидев ее букет, сразу прибежит благодарить. Это было заметно по ее лицу. Она даже есть перестала. Но время шло, а никто не приходил.

— Знаешь что, Димка, — тихо сказала она, — идем послушаем, что они между собой будут говорить про букет.

И она объяснила мне, что из кладовушки в сенях очень хорошо слышно, что делается в крайней комнате соседей. Когда отец Нади лежал больной в той комнате и Надю к нему не пускали, она забиралась в кладовку и слушала оттуда, как дышит отец. Она боялась, что он умрет. Он и действительно умер.

— Идем туда, только тихо! — сказала она.

— Подслушивать нехорошо, — лицемерно возразил я.

— Никто и не собирается подслушивать, — обиженно ответила Надя. — Я же сказала — послушаем, а не подслушаем. Это если кто один слушает, и что-нибудь плохое — значит, он подслушивает. А если вдвоем и хорошее — то это уже не подслушивание, это уже другое дело.

— А что это? — заинтересовался я.

— Ну, это уж другое дело, — неопределенно повторила Надя, — это уж вроде как в театре.

Я охотно согласился с Надиным предложением; я и возражал-то ей только из чувства противоречия. Ведь Коркины — хорошие люди, думал я, и скрывать им нечего, и нет греха в том, что мы послушаем, что они говорят между собой. И я, быть может, прикоснусь к широкой, таинственно-красивой, но до сих пор недоступной для меня жизни этих людей. Я услышу не будничные, скучные разговоры, которые ведут они с соседями, снисходя к ним, — я услышу что-то совсем другое — радостное, светлое, как песня.

Мы прокрались через сени в чуланчик, где стоял низенький изрезанный верстак и рядом с ним — кадушки, крышки которых были придавлены булыжниками. Мы сели на верстак, приблизив лица к самой стене.

Из-за стены слышалось шуршание бумаги и почавкивание.

— Это, наверно, Аркадий Степанович ужинает и газету читает, — шепотом сказала Надя, приложив теплые губы вплотную к моему уху. — Подождем.

Мы сидели уже долго, а из-за стены слышалось то же почавкивание. В чулане стоял застарелый запах кожаного товара и соленых огурцов, но от Нади пахло какой-то травой, вроде дикой мяты, — наверно, потому, что девчонка вечно околачивалась в саду. Она сидела, касаясь меня плечом, и ее волосы слегка щекотали мне щеку. Я приложил губы к ее уху и разочарованно прошептал:

— И ничего интересного. Чавкает — и все. Так и каждый умеет!

Надя легонько толкнула меня локтем в бок — подожди, мол. Но пока все было по-прежнему.

Наконец издалека, очевидно из второй комнаты, послышались легкие шаги. Скрипнула дверь, и шаги стали слышны совсем отчетливо.

— Я ту кастрюлю, Аркаша, переставила, а то еще кошка проберется, — совсем где-то рядом услышал я мягкий, певучий голос Нины Петровны.

— Хорошо, хорошо, Ниночка, — послышался ответ Аркадия Степановича, и опять почавкивание.

— В общем, напрасно мы в Чеброво съездили, — снова услыхал я голос Нины Петровны. — Только на подводу зря потратились. Если здесь прикупить кирпича, то все равно дешевле обойдется. И Бахмутский еще обещал добыть с постройки.

— Ну, это знаешь чем пахнет, — вяло ответил Аркадий Степанович.

— Глупости, все так делают, — певуче возразила Нина Петровна. — Мы не буржуи, чтоб деньги на ветер бросать.

— А пожалуй, и правда, — много ли нам для печей нужно, — согласился Аркадий Степанович. — Другие вон что делают... Ты читала про это дело Чевякова?

— Нет еще. Ты не рви газету.

— Понимаешь, двести червонцев — как корова языком, а улик никаких. Его еще и оправдать могут...

— Как много, Аркаша, у нас воровства кругом, обмана! Трудно жить спокойно, в свое удовольствие.

— Да, уж воровства хватает, — охотно согласился Аркаша. — Ну, да нам-то что, мы не нэпманы, на наше добро никто не позарится.

— Ну, а все-таки... Ты знаешь, что эта Агриппина вчера мне сказала? Зря, говорит, вы под свой дом, под фундамент, золотую монету не положили — в доме счастья не будет. Я ей, конечно, в ответ: нет у нас никаких золотых денег. Но неужели она пронюхала?

— Ну, не думаю, — солидным голосом ответил супруг. — Это просто обычай такой.

— А я, Аркаша, все-таки те тридцать восемь перепрятала. Знаешь, не под той теперь доской, а через одну справа.

— Что ж, правильно. Предосторожность никогда не помешает, — согласился Аркадий Степанович. — За эти монетки держаться надо, это уж валюта твердая, она ни при какой власти цены не потеряет... Но только, Ниночка, ты зря Агриппины боишься, она, по-моему, честная.

Тут Надя торжествующе толкнула меня кулаком в бок.

— Может, и честная, но все равно людям доверять нельзя, — рассудительно ответила Нина Петровна. — Честная-пречестная, а возьмет и украдет.

Опять почавкивание.

— Знаешь, Аркаша, а мне этот беспризорник белобрысый, которого эта дура Агриппина пригрела, подозрительным кажется. Я пришла вчера с базара, а он все на меня поглядывал. И потом...

— Ну, Ниночка, что он может...

Надя начала приглушенно всхлипывать, и мне на руку капнуло что-то теплое — слеза.

— Нет, мне он вообще не нравится, — продолжала Нина Петровна. — Ты знаешь, он из приюта убежал, а там их добру не учат! Такой живет-живет рядом, а потом зарежет из-за денег, и не найдешь его. Их ведь много, этих беспризорников!.. И зачем их государство терпит! Я бы такой проект предложила, чтоб вылавливать их всех и уничтожать. Усыплять чем-нибудь... А то наплодили нищих...

— Усыплять не усыплять, но что-то государство должно придумать. Очень уж много их развелось, — степенно молвил Аркадий Степанович, и уже другим тоном сказал: — Опять ты, Нинесса, котлеты пересолила!

Надя тесно придвинулась ко мне и чуть ли не в голос начала всхлипывать. Я ее толкнул — не реви, мол; она как будто успокоилась.

— Как хорошо, Аркаша, что у нас нет детей! — задумчиво сказала Нина Петровна.

Аркаша неопределенно хмыкнул и сказал: «А вот в этой котлете соли в самый раз».

— А ведь есть идиоты, которым и своих детей мало, — гнула свое Нина Петровна, — вот наша замечательная Агриппина например. И так ее Надька эта в одном платье ходит, а тут еще этого карманника белобрысого подобрала. — И она добавила пророческим голосом: — Эту Агриппину ждет нищая старость!

— А мальчишка, надо сказать, продувной, — вставил словечко Аркадий Степанович. — Тут я как-то заметил, как он на эту девчонку посмотрел, — ну, думаю!..

— А девчонка, думаешь, лучше? Она с этим белобрысым на что угодно готова. А вот будет ей лет семнадцать — увидишь, принесет мамаше в подоле подарочек!

— Да, девица с огоньком, — согласился Аркадий Степанович. — За тобой она, однако, как тень ходит. Вот и цветы принесла.

— Цветы-то цветы, — сухо возразила Нина Петровна, — но меня беспокоит, как это она окно ухитрилась открыть. Надо завтра же задвижку исправить на раме...

Тут Надя начала всхлипывать слишком уж громко, и я схватил ее за руку. Опрокинув какой-то чугунок, мы выбежали из чулана и через сени бросились в комнату.

Агриппины еще не было дома. На столе горела трехлинейная лампа. Пока мы пропадали в чулане, она раскоптилась, в воздухе плавали черные ниточки копоти. Я убавил фитиль, распахнул окно и высунулся в него. Надя распахнула другое и тоже высунулась. Нам было стыдно друг друга. Я смотрел вдаль, но мне в лицо, как черное сукно, упиралась спрессованная темнота. Городок уже засыпал.

— Надя, ты не плачь, — сказал я из своего окна. — Хочешь, я им все стекла повыбиваю камнями, когда они в доме своем рамы вставят?

Но она продолжала всхлипывать. Потом из своего окна, повернувшись ко мне и всхлипывая, сказала:

— Я-то, дура, думала, что Нина Петровна хорошая, добрая, а она из них двоих — главная сволочь!

В это время в саду послышались шаги.

— Мама чтоб ничего не знала! — шепнула Надя и, отойдя от окна, села за стол перед лампой, схватив свою какую-то книгу и раскрыв ее посредине.

Вошла Агриппина и молвила:

— Судом-агамора! Экая познь и тьма египетская, а вы, ребята, не спите! — Потом, взглянув на Надю, спросила: — Что ты зареванная такая, аки Магдалина скорбящая?

— Так... Книгу такую читала... Грустное место попалось... — нашлась Надя.

— Надо бы и мне потом прочесть, коли грустное. Не все же хиханьки да хаханьки, не зря на ликбез хожу. Что за книга-то?

Она взяла книгу и по складам прочла на обложке: «Приклю-че-ни-я ба-ро-на Мин-ха-у-зе-на».

— Надо запомнить! — сказала она. — Люблю грустное, божественное! Ну, а теперь брысь спать, полуношники!

Вскоре соседи переехали в свой собственный новый дом и огородились забором. Дом стоял новый, красивый. Был он обшит досками и покрашен в сиреневый цвет, а крыша была железная — зеленая. И на трубе был флюгер — зеленый петушок.

Последнее время я бродил по городку, не боясь, что меня поймают и отправят в дефективный детдом: я просто устал бояться. На душе у меня было грустно и мирно, как это бывает осенью. Я выходил в поля или рощу, что за Семеновской слободкой, и шел куда глаза глядят. Я глядел на желтеющие деревья, на выгоревшую, сухую траву, и мне вспоминалось что-то такое хорошее, чего никогда и не было. И жалел я только об одном: что через городок не проходит железная дорога. Я очень любил поезда и вокзалы и все, что связано с ними, и скучал по ним, по тому чувству ожидания, которое охватывает человека на железной дороге. Мне вспоминались узловые станции, где красными и зелеными заборами стоят вагоны, и тот особый запах ржавого железа, шлака и сорной травы, который неразлучен с запасными путями. Здесь ничего этого не было.

Однажды Надя сказала:

— Идем собирать кислицу, — так она называла щавель.

— Нет уже никакой твоей кислицы, — сказал я, — уже осень.

— А может, и есть, ты же не знаешь, — сказала она в ответ. Это была очень упрямая девчонка, и если ей что-нибудь приходило в голову, ее уже трудно было переубедить.

Мы через изгородь выбрались в поле, где торчали трухлявые пни и валялись ржавые кастрюли и битые чугуны. Здесь я уже не раз бродил; но вот мы взошли на пологий холм, и стала видна зеленая ложбина и песчаные проплешины на ней и узенькая речка. Эта речка впадала в ту, большую, где погиб Колька. От дальних торфяных пожаров все было в синей дымке. Небо тоже было синее, и дым казался просто нижним слоем неба, вплотную легшим на землю. Сквозь эту синеву проступали дальние холмы и лес.

Мы быстрым шагом спустились с холма, и трава, короткая и сухая, не гнулась, а ломалась под ногами. Никакого щавеля здесь не было, да и не могло быть. Вот мы подошли к речке и пошли вдоль берега. Издалека плыли по течению желтые листья. Те, что были ближе к берегу, плыли медленно, словно надеясь еще зацепиться за что-то, отыскать себе тихую гавань; а те, что посредине, плыли быстро, напропалую, — этим было уже все равно.

— Когда я вырасту, я стану путешественницей, — неожиданно сказала Надя. Она легко и споро шла впереди меня, и, взглянув на ее спину, на ее каштановые волосы, красиво вздрагивающие при каждом шаге, я подумал, что она и в самом деле может много пройти. Однако я счел нужным одернуть ее:

— Путешественниц не бывает, бывают только путешественники! Уж я-то знаю, я сам много путешественничал!

— Ты не путешествовал, а бродяжил, это большая разница, — обернувшись через плечо, строго ответила Надя. — А может, я стану не путешественницей, а учительницей, — буду учить детей, чтоб не было таких, как ты, некультурных.

— Ну и учи, подумаешь! Я, может, к тому времени сыщиком стану, как Новый Нат Пинкертон, у меня два шпалера будет, меня не поучишь!

Дойдя до старой, поросшей травой проселочной дороги, мы перешли через ветхий деревянный мост и, свернув с дороги, зашагали полем. То здесь, то там видны были ямы, поросшие высокой темно-зеленой травой.

— Это воронки, — сказала Надя. — Здесь красноармейцы с белыми воевали. — Встав у ямы и заглянув в нее, она задумчиво сказала: — Здесь, может быть, кого-нибудь убило. А теперь вон там на дне лягушечка сидит и ничего не знает... Если будет война, я в санитарки пойду.

Я представил себе, что я раненый красноармеец, нет, лучше — командир. Я лежу в траве, а Надя наклоняется надо мной; она в белом халате, в руках у нее бинт, вата и компрессная бумага. Надя говорит сквозь слезы: «Как я горько ошиблась в нем! Я думала, что он бродяга, гопник, — а он герой!» А я равнодушным голосом отвечаю ей: «Не волнуйтесь, гражданочка, ваша помощь опоздала... Возьмите мой шпалер и передайте другому...»

Надя обернулась ко мне и подозрительно спросила:

— Ты о чем это думаешь?

— Думаю, что щавеля тут нигде нет, — ответил я.

— Значит, пора домой идти. Смотри, вон с той стороны туча идет, это гроза будет.

— Ну и пусть гроза.

— Тебе пусть, а мне не пусть. Я все-таки не мальчишка, — обиженно ответила Надя. — Идем назад!

Мы повернули и пошли узенькой тропкой к речке. Вышли мы к ней далеко от моста.

— Отсюда домой близко, — сказал я Наде, — идем через речку, здесь мелко.

— Тут пиявки водятся, я их боюсь.

— Так я тебя перенесу, вот и все.

— Да у тебя силы не хватит, — ответила она, — идем лучше к мосту.

Но сама осталась на месте.

— Вот еще, силы не хватит! — Я нагнулся, взял ее на руки и понес.

— Только не урони меня в воду, — сердито сказала она.

Она была не то чтоб очень тяжелая, но и не очень легкая. Вода доходила мне только до колен, но ноги вязли в иле, вытаскивал я их с трудом. Но потом началось песчаное дно, идти стало легче.

— Ты, значит, сильный, — услышал я у самого уха Надин голос.

— Ну уж и сильный, — сквозь зубы ответил я.

Но я действительно чувствовал себя сильным, когда нес ее, и нести мне было тяжеловато, но приятно. Едва ли понес бы я так легко мальчишку, будь даже он мне первым другом. Я дотащил бы его, пожалуй, до середины, а потом бы сказал: «Иди-ка теперь сам, я тебе не слуга!»

Вот дно стало повышаться. Я вышел на берег и осторожно поставил Надю на землю. Она оправила платье, серьезно посмотрела на меня зеленоватыми глазами. Потом покраснела и негромко засмеялась.

— Что это ты? — спросил я.

— Так. Это я не над тобой.

Мы молча пошли дальше. Шли мы теперь не гуськом, а рядом. Она — по тропинке, я — по траве.

Во второй половине августа начались затяжные дожди, стало не по-августовски холодно. Однажды Агриппина, охая и поеживаясь, пришла с чьего-то огорода, где помогала копать картошку, и легла спать средь бела дня, чего прежде с ней никогда не бывало. Ночью у нее начался бред. Вызвали утром доктора, тот сказал, что это воспаление легких. Пришли соседки, закутали Агриппину во всякое теплое тряпье и отвели в больницу. В доме сразу стало неуютно, пусто. Потянулись скучные дни. Надя часто ходила в больницу, она побледнела, осунулась и много плакала. Но вот однажды, вернувшись из больницы, она сказала, что у Агриппины дело теперь пойдет на поправку, только ей придется очень долго лежать.

Теперь в дом часто приходили соседки — Агриппинины знакомые. Они помогали Наде по хозяйству. Забегала сюда и Зинаидка, отставная монашка. Однажды, когда Надя вышла из комнаты, Зинаидка сказала мне:

— А ты бы, ангел залетный, летел бы отсюда до белых мух, здесь и без тебя зима трудная будет, а ты как-никак лишний рот. Это я не в обиду тебе говорю, — добавила она, — а такие уж дела тут пошли. А ты и один не пропадешь — одна голова не бедна.

Она ушла, а я призадумался. Последнее время я и сам чувствовал, что лучше бы уйти. Но куда? А не все ли равно куда!

Когда-нибудь я сюда, может, вернусь. Я к тому времени, вероятно, стану известным сыщиком. Я подойду к этому дому, и мне навстречу, как нарочно, выбежит Надя. Она будет бледная и испуганная.

— На наш дом напала шайка бандитов! О, что мне делать! — восклицает она.

— Не волнуйтесь, гражданка, — спокойно, не вынимая изо рта трубки, скажу я. — Вам повезло, — я именно тот, кого зовут Красный Нат Пинкертон, и мой шпалер не знает, что такое осечка.

Завяжется перестрелка, и бандиты убегут, оставляя кровавые следы.

— Вы спасли мне жизнь! — воскликнет Надя. — Чего вы хотите в награду?

— Мне ничего не надо, — отвечу я.

А сейчас мне надо было уходить отсюда, это я понимал.

Вечером того же дня я сказал Наде:

— Надя, я скоро уйду. Я в детдом вернусь.

— Куда это, в какой детдом? — испуганно спросила она.

— В такой детдом, в обыкновенный. Я беспризорник, цветок жизни, здесь таким не место.

— Дурак ты, а никакой не цветок, — убежденно сказала Надя. — Брось эти разговоры.

Спорить с ней не имело смысла — эту девчонку не переспоришь.

Через день я ушел.

Проснулся я в тот день очень рано. Одевшись и запихав в карман большой кусок хлеба, припасенный еще с вечера, я на цыпочках вышел из своей чердачной комнатушки и тихонько сошел вниз по лестнице. Тихо отодвинув нехитрую задвижку, я вышел из дома. Все оказалось очень просто. В таких делах главное — это решиться выйти на дорогу. А дорога уж сама знает, что ей делать с тобой.

Было серенькое теплое утро, городок еще спал. Было очень тихо, и только где-то мычала корова, мычала сонно, недовольно. Я оглянулся на Надин дом. Он стоял неуютный, сиротливый. На серой, замшелой его драночной крыше холодно желтели нанесенные ветром листья.

А рядом красовался новый, аккуратный дом Коркиных. Его зеленая крыша блестела, как лакированная; железный флюгер, петух, гордо стоял над трубой.

К вечеру следующего дня я добрался до узловой станции, до той, откуда мы с Колькой в свое время отправились в Коробов. Вечер был теплый, небо звездное. Над приземистым зданием станции на высоких столбах горели электрические фонари. Выпросив у какой-то старушки булку и два порченных помидора, я был снова сыт и готов в путь. Скоро должен был прийти поезд, который направлялся куда-то на юг. В ожидании его я сидел, взобравшись на старые доски, в заброшенном пристанционном сквере, Невдалеке темным забором стояли товарные вагоны, почти бесшумно двигался маневровый паровоз, и только по беззвучному вздрагиванью земли можно было догадаться о его тяжести. Здесь пахло шлаком, ржавым железом и увядающей сорной травой.

1957

ЛЮДСКАЯ ЕДИНИЦА

Прошло уже больше года, как окончилась гражданская война, и все это время Толька был с отцом вместе. Пехотный полк еще некоторое время передвигался с места на место, а потом прибыл на расформирование в маленький городок, где были большие казармы. Здесь, при части, умер Толькин отец. Он умер от туберкулеза, а болезнь эта началась у него из-за давнего ранения, и помочь тут никто не смог. Никаких родных у Тольки теперь не осталось, и его решили отдать в детский дом. Но детдом в городке был один, и он был переполнен. Завдетдома хлопотал о втором здании и расширении штатов, а пока Тольку оставили при казарме. Его взял на попечение фельдшер Дождевой и поместил в своей комнатке при лазарете. Этот Дождевой был человек не вредный, но ему — старому холостяку — ребят воспитывать никогда не приходилось. Поэтому по отношению к Тольке он избрал принцип дружелюбного невмешательства. Он следил, чтобы этот двенадцатилетний мальчишка был сыт, и еще заставлял Тольку дважды в день мерить температуру, хотя тот был совершенно здоров. А в дела Толькины он не вмешивался. Да и не до Тольки ему было.

Дело в том, что Дождевой всегда любил читать, но все некогда было — то германская, то гражданская. А теперь настал мир, лазарет опустел — и вот Дождевой повадился ходить на толкучку и покупать там книги, которыми с рук торговали обедневшие старушки из «бывших». Он покупал не выбирая, какие придется, а потом, сидя на своей койке, сгорбись, быстро читал их одну за другой. Окончив «Княжну Джаваху» Чарской, он принимался за «Заратустру» Ницше, а от Ницше переходил к брошюре «Производство масла в Вологодской губернии». Память у него была сильная, но какая-то странная: она не отбрасывала ненужного, а впитывала все подряд, и в голове его творился сумбур — как во дворе, куда погорельцы стаскивают имущество из горящего дома.

Начитавшись до одурения, Дождевой откладывал книгу в сторону и произносил:

— Это надо обмыть и обмозговать.

Из тумбочки, что стояла возле его койки, доставал он большую бутылку, маленькую бутылку, большой стакан и маленький стаканчик. Наливал из большой бутылки в стакан, а в маленький стаканчик — из маленькой бутылки. Брал этот стаканчик в руку и, держа его в некотором отдалении, с уважением оглядывал. Потом быстро, будто боясь, что Толька отнимет, он подносил стаканчик ко рту, выпивал его до донышка — и запивал из большого стакана.

— В нем — большая сила! — убедительно произносил он. — Хорошо быть медиком! И понимаешь все в медицине, и людям пользу приносишь, и вот спиритус вини с полным правом пьешь. У дураков спирт ум отнимает, а умным — ума прибавляет. Сейчас я обо всем на свете размышлять буду!

Чтобы не мешать Дождевому в его размышлениях, Толька тихо шел к двери.

— В школу опять не пошел? — окликал его Дождевой.

— Не хочется, — отвечал Толька. — Читаю ведь я хорошо. И потом все равно меня в детский дом скоро. Там своя школа. А пока я так буду жить.

— Вроде надо бы в школу ходить, — неуверенно возражал Дождевой. — Вот из УОНО женщина приходила, спрашивала, почему не ходишь. Ну да если охоты нет — не ходи. Это кому как.

Там, в городской школе, что против пожарной каланчи, давно уже начались занятия. Но ребята в классе были веселые, шумные, у них были родители, а у Тольки никого не было, он среди всех был чужой. Он походил в школу два дня — и бросил.

Целыми днями шлялся он теперь по городку, по его пыльным улицам. Городок жил своей скудной, но цепкой жизнью. В нем начинался нэп, и возле вокзала уже открылся частный ресторан «Отрада». И на толкучке было шумно и людно; всё новые ларьки вырастали на рыночной площади. Но покупать Тольке было нечего, и с рынка он быстро уходил. Не спеша брел на кладбище, на могилу отца.

На улочке, ведущей к кладбищенским воротам, тоже чувствовалось торговое оживление. Здесь продавали с рук бумажные цветы, хвойные венки, перевитые лиловыми и красными стружечными лентами. У самых каменных ворот, в нише, сидела толстая торговка семечками. Всепоглощающее тупоумие застыло в ее тусклых глазах. Лицо у нее было зеленоватое, раздутое, будто она когда-то утонула и долго пролежала в воде, а потом ее все-таки оживили и посадили сюда. Она сама безостановочно жрала свой товар, сплевывая шелуху на утоптанную землю; а часть шелухи попадала в корзину с семечками, в расписную деревянную латочку, которой она зачерпывала для покупателей их порцию. «Неужели у такой можно покупать?» — думал Толька. Однако покупали, да еще как.

Дойдя до отцовой могилы, Толька останавливался и смотрел на нее. Но ни этот крест, ни могильный холмик ничего не говорили его душе. Толька знал, что отца у него теперь нет — нет совсем, нет ни на земле, ни на небе. И ничем его не вернешь.

Он шел обратно, разглядывая по пути кресты. Все дома в городке были желтовато-серые, тусклые, — а вот многие кресты на кладбище были яркие: зеленые, синие, розовые; некоторые были даже расписаны черными и белыми полосками, будто шлагбаумы. Такая уж мода была тогда в этом городке. А к одному кресту была прибитадеревянная подсадная утка, чтоб всем было понятно, что лежит здесь охотник.

Пройдя под воротами, миновав торговку с лицом утопленницы, Толька не спеша брел по городку к казармам.

А казармы всё пустели, пустели. Почти все командиры и красноармейцы, которых Толька знал, были уже отчислены. Но в главном здании, в большой комнате с белыми стенами, против парадной лестницы еще стояло полковое знамя и возле него — часовой. Значит, полк еще существовал. Эта комната со знаменем была как прогалинка в лесу поздней осенью. Уже подступает зима и почти всюду снег, но где-то в лесу чернеет кусочек теплой земли, не занесенной снегом. И пока есть эта прогалинка — зима еще не настала. Вот когда и прогалинку заметет снегом, тогда — все.

И еще была конюшня.

Кони нужны и пехотному полку — обозные, служебные кони. Часть их уже куда-то забрали, но десяток коней еще оставался. Толька очень любил ходить на конюшню. Это было длинное здание с маленькими полукруглыми окнами, расположенными очень высоко; здесь всегда стояли уютные сумерки. И пахло здесь сеном, конским потом и навозом — этот запах действовал успокаивающе.

И в самих конях было что-то надежное и спокойное. Они жили своей прочной, раз навсегда установленной жизнью, они не боялись перемен, не думали о своем будущем. В том, как мирно и неторопливо жуют они сено, в том, как спокойно и дружелюбно глядят на Тольку, когда он подходит к ним, чувствовалась их сила и добрая уверенность в своей необходимости.

В углу конюшни стоял любимый Толькин конь Яська. Когда-то у него было другое, длинное и звучное имя, но имя это все забыли. Этот конь уже никуда не годился. У него была ранена правая передняя нога. Еще в самом начале гражданской войны он спас командира полка. Как-то так вышло, что конь прикрыл его от пули, и коня ранило, а командира — нет. С тех пор Яську держали при обозе. Его ничем не нагружали, он, прихрамывая, всюду шел за полком сам по себе, как человек. Того командира потом все-таки убило, но Яську все равно держали при части. Это был очень спокойный и умный конь.

Толька входил в конюшню, здоровался со старшим дежурным Быреем и давал Яське кусок хлеба с желтым сахарным песком. Конь мягко брал хлеб с ладони и жевал его, благодарно покачивая головой. Бырей всю жизнь был при конях и толковал о них, как о людях. С людьми же водился мало и разговаривать с ними не любил. Но к Тольке он относился хорошо и задавал ему разные вопросы.

— Что нового в полку слышно? — спрашивал он Тольку.

— В полку ничего хорошего, — степенно отвечал Толька. — Музыкантов вчера отчислили. Уже уехали. А комиссара Сеппа в округ опять вызывают.

— А тебе, значится, в приют скоро?

— Теперь приютов нет, — разъяснял Толька. — Теперь детские дома. Меня в детский дом.

— Это что в лоб, что по лбу. Все равно станешь приютской крысой, если пойдешь. Там тебя заморят — своих косточек не найдешь. Тебе в цыгане надо тикать. С цыганами не пропадешь.

— Я, может, в беспризорные пойду. Я еще подумаю.

— В беспризорные тоже не худо. Беспризорник — сам себе командир. Но лучше в цыгане, потому — они народ добрый. И кони у них. Тут за Мшанкой табор стоит. Табор небольшой, народу мало, а коней у них — человек тридцать... А Дождевой все пьет?

— Выпивает, — отвечал Толька. — Ему ведь сейчас и делать нечего. В лазарете пусто, только два симулянта с животами лежат.

Тут Толька вспоминал, что уже, наверно, пять часов, пора идти мерить температуру. Он вежливо прощался с Быреем, гладил по лбу Яську и нехотя уходил из конюшни.

Дождевого он всегда заставал на одном месте и в одной позе: тот сгорбившись сидел на своей койке и читал. А на тумбочке перед ним стояла большая бутылка, маленькая бутылка, большой стакан и маленький стаканчик.

— Ну, замерим температуру, — бодро приказывал он Тольке.

Толька садился на свою койку. Расстегнув френчик, сшитый из отцовской гимнастерки, он с отвращением совал под мышку термометр и молча ждал, когда можно будет его вынуть.

— Тридцать шесть и семь, в норме. Можешь идти гулять. Только к ужину не опаздывай.

Толька шел бродить по казарменным дворам. Там теперь было малолюдно и скучно. Но уже начали появляться какие-то новые военные. Некоторые из них ходили в потемневших замасленных гимнастерках, некоторые — в коротких кожанках и крагах. В них не чувствовалось пехотной выправки, и трудно было разобрать, кто боец, кто командир. Они поселились в третьем боковом корпусе, и у входа в этот корпус стоял особый часовой.

А в огромный манеж, что в конце казарменного плаца, втаскивали какие-то станки, и земляной пол в нем заливали цементом. Когда-то в старину в этих казармах квартировал гусарский полк, манеж остался от него. Долго он пустовал, а теперь в нем снова было шумно, голоса работавших гулко отдавались под отсыревшим сводом. Велись работы и возле манежа. Здесь ставили какие-то большие баки. Для чего все это делается — Толька не знал. Новые красноармейцы ничего толком объяснить не хотели, а старых знакомых в казармах уже не осталось. А Дождевому ни до чего дела не было — он знай себе читал-почитывал.

Иногда во дворе Толька встречал комиссарскую Ирку, девчонку его лет. Прежде она Тольке очень нравилась, но теперь пути их разошлись. У Ирки были родители — у Тольки не было; Ирка ходила в школу — Толька не ходил; Ирка была весела — Толька нет.

— Ты просто дурак, что в школу не ходишь, — сказала она ему однажды. — Сегодня было собрание детей вместе с родителями, и завуч говорил, что мы должны хорошо учиться, потому что теперь настал мирный период и пролетариат должен овладевать всякими знаниями.

— Я не пролетариат, — возразил Толька Ирке. — Я будущая приютская крыса.

— Боже, какой ты несознательный! — возмутилась Ирка. — Тошно мне с тобой разговаривать!

— Ну и не разговаривай, больно ты мне нужна, — буркнул Толька и пошел на конюшню.

Там никто ни в чем его не упрекал. Кони стояли спокойно и размышляли о своих личных делах. Если дежурный отлучался, то с конями можно было поразговаривать — в особенности с Яськой. Этот конь понимал в жизни очень многое. Он слушал да помалкивал — только головой слегка кивал в знак согласия.

— Дядя Дождевой, а вы — пролетариат? — спросил в тот же вечер Толька.

— Этот вопрос надо обмыть и обмозговать, — ответил Дождевой, откладывая книгу и пуская в дело большую бутылку, маленькую бутылку, большой стакан и маленький стаканчик.

Выпив и крякнув, он сказал так:

— Поскольку я не эксплуатирую наемного труда и не являюсь хозяином средств производства, то я есть умственный медицинский пролетарий. Ясно?

— Ясно! — ответил Толька. — Дядя Дождевой, а я кто?

— С тобой дело сложней. Если мыслить с отрицательной точки — ты дворянского нетрудового происхождения, и отец твой служил офицером в царской армии и имел награды. Но если мыслить с положительной точки, твой отец перешел в Красную Армию и умер честным военспецем. Если же мыслить с фактической точки, то, поскольку у тебя сейчас нет ни отца, ни матери, ты являешься самостоятельной людской единицей. А если подытожить с научной точки — ты есть люмпен-пролетариат.

Толька очень обрадовался, что он пролетариат.

А эта приставка «люмпен» придавала ему особый вес. Ведь и отец его служил когда-то не просто в гвардии, а в лейб-гвардии. И он, Толька, не просто пролетариат, а люмпен-пролетариат. Когда он, при следующей встрече на дворе, сообщил об этом Ирке, та сразу почувствовала к нему уважение.

— Но учиться тебе все равно надо, — мягко сказала она. — Это, конечно, хорошо, что ты люмпен-пролетариат, но ты не должен из-за этого задирать нос перед всеми.

— Ладно, — ответил Толька, — этот вопрос насчет школы я еще обмою и обмозгую. А ты вот скажи, что это в манеже делают.

— Я знаю, но ни за что никому ничего не скажу: это страшная военная тайна, за это расстрел в двадцать четыре часа, — ответила Ирка, — Но если ты поклянешься самым главным, то тебе я скажу.

Толька стал думать, что для него самое главное. Матери у него нет, отца тоже. В бога он теперь не верит. Фельдшером Дождевым клясться как-то неловко — он хороший, но все-таки не главный.

— Клянусь конем Яськой, что буду молчать, как покойник! — сказал он.

Ирка приложила губы к Толькиному уху и прошептала:

— Здесь будет танкобронеучилище. Здесь будут учить на танках ездить. Понял?

— Ну, понял, — ответил Толька. — Подумаешь, не видал я этих танков!

Но танков Толька не видел. Вернее, видел лишь на картинке в журнале «Нива». Картинка называлась «Танки на Сомме». На первом плане, прямо на зрителя, выпучив глаза от страха и бросая винтовки, бежали усатые немцы в остроконечных касках. Позади, разрывая колючую проволоку, ломая колья, на бруствер вползал странный предмет. А под картинкой было пояснение, которое звучало как молитва или как стихи:

«Танк! Новое создание англосаксонского гения! В страхе бегут от Танка боши, но им от Танка не уйти! Танк приведет Союзников к победе — и вечный мир наступит на земле!»

Так вот для кого заливают цементом пол в манеже! Теперь все ясно!

Толька побежал на конюшню сообщить эту новость Бырею. Ведь Бырей — военный, с ним можно поделиться тайной.

Но Бырей, оказывается, все давно знал.

— Эка удивил! — засмеялся он. — Да об этом весь город знает. У меня коней последних скоро расформируют. Раз тут на танках будут ездить — тут кони к чему? Тут кони ни к чему! Ремонтер с командой из округа приехал — завтра пять человек коней убудет, а послезавтра — последних четырех заберут. На гражданскую службу коней определять будут.

— А Яську куда определят?

— А Яську некуда определять, — сухо ответил Бырей. — Он непригодный, ни для каких работ не годится. Его на живодерню откомандируют.

В эту ночь Тольке долго не спалось. Он все думал о том, как Яську поведут на живодерню и убьют его там. На живодерне Толька никогда не бывал, но уже само название говорило за себя. Там не сразу убивают животных, а прежде шкуру с живых сдирают. Как это делают, зачем это делают, какой в этом смысл — непонятно. Но, видно, делают. И с Яськой это сделают. А Яська еще ничего не знает. Вот если б он умер сам по себе, он избежал бы живодерни. Но кони ведь не могут умирать сами по себе.

— Что ты ворочаешься? — спросил Тольку Дождевой.

— Так. Не спится, — ответил Толька.

Дождевой еще не ложился. Он сгорбившись сидел на своей койке и читал «Очерки истории Индии до английского владычества». Наготове лежали еще две книжки: «Записки горничной» Октава Мирбо и «Коммерческое разведение карасей в усадебных водоемах». Но, услышав Толькин ответ, Дождевой оторвался от чтения, встал с койки и подал ему градусник.

— Проверим температуру, раз тебе не спится, — сказал он. — Я тебе успокаивающего дам.

Взяв лампу, он вышел из комнаты.

«Сейчас опять какую-нибудь гадость заставит выпить», — думал Толька. Он не только слышал шаги Дождевого, но как бы и видел все его действия. Вот он идет по коридору, вот, не доходя до палаты, свернул в комнату-кладовушку с зарешеченным окном. Там ставит лампу на столик и открывает большой белый шкаф с лекарствами... А рядом с тем большим шкафом висит на стене маленький белый шкафчик со стеклянной дверцей. На дверце написано что-то на заграничном языке, а ниже — по-русски: «Ядъ». Там стоят несколько фарфоровых банок с непонятными этикетками. Непонятно, кому нужен в лазарете яд. Ведь это не лекарство, а совсем наоборот. Может быть, для животных?

Толька припоминает: когда он был маленький и жил в Петрограде, у соседки — через площадку лестницы — была собачка Бижу. И вдруг она исчезла. «А где же ваша Бижу?» — спросила однажды мать соседку. «Ах, знаете, теперь ведь и людям есть нечего, — ответила та. — Нам было так жалко ее, пришлось из жалости отравить ее. Ведь это одно мгновение, она и не почувствовала...»

Дождевой возвращается и дает Тольке выпить какой-то пакости.

— Вы же еще, дядя Дождевой, не знаете, сколько у меня градусов, а уже лекарство даете.

— Ничего, лекарство не помешает, — отвечает Дождевой и принимается за чтение.

Тольке хочется узнать, для чего же все-таки в больницах держат яд. Но что-то удерживает его от этого вопроса. Вместо этого он спрашивает:

— Дядя Дождевой, а цыгане кто: буржуи или пролетариат?

— Цыгане?.. — Дождевой задумывается. — Видишь ли, цыгане владеют средствами производства, то есть конями. И с этой точки они есть мелкая крестьянская буржуазия. Но, с другой точки, они на своих конях не пашут, а пропитание себе добывают другими средствами. А с научной точки цыгане есть кочующий люмпен-пролетариат с конским уклоном.

— Дядя Дождевой, а есть кони умнее людей?

— Не знаю. Но думаю, что если взять самого умного на свете коня и самого глупого на свете человека, то умы у них одинаковые, так на так.

Толька начинает думать. Самый умный на свете конь — Яська. Ну а кто самый глупый человек? Толька перебирает всех, кого знает, в том числе и себя, но особенно глупых не находит. Потом вспоминает толстую торговку семечками — вот самый глупый человек на свете. Ему становится обидно за Яську.

— Теперь вот автомобили изобрели, — прерывает его размышления Дождевой, — а прежде кони в большом почете были. Вот, к примеру, древняя Индия. Там было много государств, и когда умирал какой-нибудь царь, то его сын делал жертвоприношение конем.

— Убивал? А за что?

— Как раз не убивал! Выводили из конюшни любимого царского коня — и пускали его на волю, на все четыре стороны. И проводили срочную мобилизацию всех возрастов, и армия шла за конем. Конь идет куда глаза глядят — и за ним вся армия, в полном снаряжении и со всем комсоставом. Вначале конь, понятно, идет по своей стороне, потом к границе подходит. Но коню-то все равно, трава везде одинаковая, и он за границу переходит. И вся армия за ним прет. Тут, понятно, начинается война... А ну-ка посмотрим, какая у тебя температура.

Температура оказалась нормальной, но спал Толька плохо. Ему снились несуразные сны. Под утро он увидел: раскрывают ворота конюшни и выводят Яську. И вот конь уже идет по дороге, а за ним шагает пехота, движется артиллерия. Вот вдали два дерева. Одно дерево бросает тень вправо, а второе, то, что стоит уже за границей, бросает тень влево, потому что за границей все наоборот. Там, где тени сходятся, вырыта канава; это и есть граница. Яська спокойно переходит через канаву — и начинается война. Показывается танк, за ним другой. Потом они прут уже сплошняком бок к боку, как льдины в ледоход. Потом они идут в два слоя — один ряд по спинам другого...

Когда Толька проснулся, было светло и тихо. Дождевой уже ушел — видно, опять отправился на толкучку за книгами. На Толькиной тумбочке стояла кружка для чая, латка с ячневой кашей, а рядом лежал хлеб и дневная пайка желтого сахарного песку в маленьком бумажном фунтике. Толька встал и пошел умываться. Палата теперь совсем опустела, даже два симулянта с животами выписались. Проходя мимо аптечной кладовушки, Толька заглянул туда. Белый маленький шкафчик со стеклянной дверцей был, как всегда, закрыт на ключ, но ключ, как всегда, висел рядом на гвоздике.

Толька вернулся в свою комнатку, позавтракал, потом начал рыться в книгах Дождевого, что лежали на подоконнике. Ему хотелось прочесть что-нибудь интересное, чтобы ни о чем другом не думать. Но книги все попадались скучные — какая-то «Венера в мехах», «Жизнь святого Сергия Радонежского», «Как избавиться от застенчивости. Советы врача-психолога», «Есть ли бог?».

Эту книгу, где насчет бога, Толька начал было читать. Она была уже советского издания, и на обложке ее художник изобразил икону — и сам же зачеркнул двумя красными линиями. В книжке доказывалось, что хоть кит большой, но горло у него маленькое и пророка Иону проглотить он не мог. Поэтому бога нет. Но Толька-то знал, почему нет бога. Если б он был, то он не дал бы умереть Толькиному отцу. Теперь Толька совсем один на свете. А коня Яську отведут на живодерню, будут там мучить, а потом убьют.

Толька взял кусок хлеба, пошел в кладовушку, открыл шкафчик с ядом. Он достал фарфоровую банку и высыпал из нее на хлеб горочку кристаллического порошка. Вернувшись в комнату, он накрыл этот кусок хлеба вторым куском, который посыпал желтым сахарным песком. Сунув отравленный хлеб в карман своего френчика, он отправился на конюшню.

— Ты что смурной такой? Или захворал? — спросил его Бырей.

— Не выспался, — ответил Толька.

— A y меня, видишь, пять человек коней убыло. Спозаранку забрали. Скоро и мне отсюда сматываться пора.

В стойлах теперь стояло пять коней, считая и Яську. Толька подошел к Яське, и конь внимательно посмотрел на него.

— Пойду на фурсклад схожу, — сказал Бырей. — Ты тут побудь пока.

Когда Бырей ушел, Толька вынул из кармана хлеб. Теперь надо было дать его Яське. Но сделать это было страшно.

«Надо это не просто как-нибудь сделать, а надо по-особенному, — подумал Толька. — Наверно, это с молитвой надо делать, тогда будет правильно. Есть Бог или нет, тут дело не в нем, а в Яське, — надо, чтобы он с почетом умер, вроде как человек». И Толька быстро сочинил молитву и протянул хлеб коню.

— Во имя отца и сына, Яська, прими стрихнина! — вот какую кощунственную молитву прошептал Толька, поднося хлеб к морде коня.

Но Яська понюхал Толькино подношение и отрицательно покачал головой.

Толька не выдержал, его всего затрясло, и он выбежал во двор. По пути он бросил отравленный хлеб в сточную канаву возле стены конюшни — и побежал дальше. Ему хотелось быть там, где никто его не увидит.

Он прибежал на дальний двор, где всегда было безлюдно. По одну сторону двора тянулась глухая кирпичная ограда, по другую — стена казарменной бани. В этом закоулке росло несколько берез, стояли штабеля дров и много было увядающей сорной травы и лопухов. Толька лег лицом в траву между старыми осклизлыми поленницами, от которых пахло грибами, и начал плакать. Прежде он иногда плакал от злости, или от боли, или чтобы разжалобить старших, а теперь впервые в жизни он плакал сам от себя и сам для себя. И чем больше он плакал, тем легче ему становилось. Затем он утер слезы и пошел в лазарет.

Фельдшер Дождевой недавно вернулся с толкучки. Он купил в этот день три книги: «50 блюд из картофеля. Вкусно, экономично, питательно», «Пол и характер» Отто Вейнингера и сборник стихов поэтесы Мирры Лохвицкой. Теперь он сидел на своей койке и раздумывал, с чего бы начинать.

— Что с тобой такое? — спросил он, взглянув на Тольку. — Глаза красные, вид болезненный. Надо смерить температуру. Или ты, может быть, чего-нибудь натворил?

Толька задумался. Ему не очень хотелось говорить о том, что произошло. Но врать он не привык. Не то чтобы он был таким уж правдивым — просто жизнь его складывалась так, что врать ему не нужно было: ложь или правду он говорит, это не имело значения ни для него, ни для окружающих. Поэтому он всегда говорил правду — это проще. И теперь он рассказал Дождевому всю правду.

Дождевой не удивился и не рассердился. Он удивлялся только тому, что написано в книгах, а все остальное его не трогало.

— А из какой банки ты взял? — спокойно спросил он Тольку. — Ну-ка идем, покажи.

Они пришли в кладовушку, и Толька показал ему эту банку.

— Этим коня не отравишь, — сказал Дождевой. — Коня могло пронести после этого — и весь результат. И тут вообще ядов нет, я их уже неделю как по списку сдал.

Когда они вернулись в свою комнатку, Дождевой сел на койку и достал из тумбочки большую бутылку, маленькую бутылку, большой стакан и маленький стаканчик. Затем он выпил и сказал Тольке:

— Конь умнее тебя. Пока он жив, он хочет жить, и соваться в это дело — грех. Ведь вот если человек при смерти, то все равно смерть торопить нельзя, хоть он и мучается. Потому что пока человек жив, он еще людская единица, и у него есть надежда. А если он помер, тут он уже ноль, и никакой надежды у него нет. Понял, сынок?

В эту ночь Тольке ничего не снилось. И когда он проснулся, то не думал уже о Яське.

Через день, в воскресенье, забежала в лазарет Ирка.

— Ты сидишь здесь, ничего не знаешь, а на товарную станцию танки привезли, — с ходу сказала она Тольке. — Идем смотреть!

Они прошли через городок к товарной станции. На пустыре перед станцией толпился народ. Стоял товарный поезд, и на грузовых платформах, вровень с насыпным земляным дебаркадером, возвышались два танка. Танки стояли важные, спокойные, уверенные в своей необходимости. Они снисходительно позволяли людям делать с ними что угодно, но чувствовалось, что они себе на уме.

Третий танк, уже сгруженный, стоял на пандусе дебаркадера, как бы весь наклонясь вперед. Он был очень хорошо виден. Он не походил на тот танк, который Толька видел на картинке, и не походил на те танки, которые Толька видел во сне. Нет, этот танк напоминал чем-то огромное пресс-папье. Он был выше и уже нынешних танков и выкрашен был не в защитный цвет, а в ярко-зеленый, как крыша церкви. И был он не сварной, а склепанный, и весь был покрыт заклепками; казалось, будто ему холодно и у него выступила гусиная кожа. И вдруг он обволокся дымом, задрожал, зашумел и сошел с места по наклону, и развернулся, и вышел на кочковатый неровный пустырь.

— Идет! Сам идет! — с радостным испугом закричал кто-то в толпе.

Танк шел, презирая неровности поля. Он ступал сам на себя, он сам вез свою дорогу — и сам ехал по ней.

— Вот это да! Вот это уже настоящий танк! — сказала Ирка. — И теперь каждый день мы будем смотреть на танки!

— Послезавтра меня в детдом отведут, — сказал Толька. — Но может быть, я еще уйду к цыганам. А может быть, меня Дождевой усыновит, он меня вчера сынком назвал...

1962

ТИХАЯ ПРОСЬБА

Шестью широкими лучами отходили от бывшего барского дома аллеи, а там, дальше, они соединялись между собой небольшими аллейками. Сверху все это напоминало паутину — и дом, как паук, сидел в центре паутины, кого-то поджидая. А над крышей возвышалась башенка, и с нее было очень далеко видно. Мы, детдомовские ребята, любили забираться на площадку этой башенки. Сюда очень редко поднимались воспитатели, и здесь можно было курить, не боясь быть замеченным.

В этот день мы с Васькой Кротом сидели там, наверху, и говорили о том, что весной мы сбежим в Крым. Внизу, над железной крышей, еле зримыми волнами колыхался нагретый воздух, а дальше простор казался таким прозрачным, будто там вовсе нет воздуха. Виден был парк, уже подернутый кое-где осенней желтизной, видна была дальняя речка, видны были две деревеньки — Лизино и Верино, названные так когда-то помещиком в честь своих дочерей. Очень хорошо видна была железная дорога. По ней шел поезд, шел куда-то своим путем, не беря нас с собой. Но мы сейчас и не собирались ехать на нем — кто же бежит из детдома осенью! Это делается весной.

Вдруг Васька прислушался, спрятал окурок в рукав и строго сказал:

— Зекс! Идет кто-то.

Снизу, с крутой лестницы послышались шаги. Но шаги были легкие, не воспитательские. Тогда Васька вынул окурок из рукава, оценивающе оглядел его, в последний раз затянулся и передал мне. На площадку вбежал золотушный мальчишка, по кличке Леша Чумовой.

— А вы не забыли, ребята, что сегодня ваша очередь на станцию идти чинарики собирать? — торопливо проговорил Леша Чумовой. — Ишь, расселись, как графы, покуривают! Нечего буржуазию из себя строить!

— Сам ты буржуазия! — огрызнулся Васька. — Мы сами знаем, когда нам идти. Мы к южному пойдем.

— К южному или хоть к какому, только я вам от имени всего крысятника заявляю, что ребятам уже курить нечего.

— Ладно, пошли что ли, Чухна, — сказал мне Васька. — А ты, Чумовой, скажи ребятам, чтоб они пайку хлеба нам от обеда сберегли. Если хлеб съедите — ни одного окурочка не дадим, лучше в колодец побросаем.

— Пусть меня расстреляют, если хоть крошечка пропадет! — ответил Леша Чумовой. — Все будет по-честному.

Мы втроем сошли вниз, миновали главный зал и, чтобы не попасть на глаза дежурному воспитателю у входа, прошли боковым коридором в уборную. Здесь мы распахнули раму и выпрыгнули вниз, в лопухи. Леша закрыл за нами окно. Теперь все было шито-крыто.

Мы пошли под деревьями парка, не выходя на аллею. Стараясь не шуметь, плавно погружая ноги в сухую, уже по-осеннему шуршащую траву, дошли мы до невысокой ограды и перелезли через нее. Честно говоря, вся эта таинственность была ни к чему: в ста шагах правее высились чугунные, раз и навсегда открытые ворота, которые никто не охранял. Здесь уже начинался лес, здесь кончалась зона осторожности. На полянке, где тонко пахло увядающим папоротником, я пнул ногой старый пень и громко запел:

Окружающие осины внимательно слушали меня, сочувственно звеня листьями, но Васька Крот сплюнул сквозь зубы, закинул голову — и тонко завыл.

— Чего ты воешь? — спросил я, прерывая пенье.

— А чего ты воешь, — ответил Васька. — Ты будешь выть — и я буду выть.

И мы молча пошли дальше.

Вскоре мы дошли до полотна железной дороги и зашагали по шпалам. Шли мы торопливо — нам нужно было поспеть к приходу на станцию южного поезда. Он стоял минут пять, пассажиры выходили размяться, покурить на свежем воздухе. Когда раздавался сигнал отбытия, многие бросали недокуренные папиросы на платформу, хоть вполне спокойно могли бы докурить их в вагоне. Да, это был богатый поезд, на нем ездило много нэпманов — мы-то это знали. И сейчас мы с Васькой Кротом шли собирать их окурки.

Дело в том, что наша шестая старшая спальня была самая большая в детдоме — на четырнадцать коек, — и все ребята были там из беспризорных, и все курили. Одни — взатяжку, другие только так, для виду, чтобы не отстать от других. Всем нужен был табак, но не ходить же всем вместе на станцию за окурками! Вот мы и установили дежурство, и ходили по двое, собирали чинарики на весь крысятник. А крысятником мы прозвали нашу спальню потому, что когда мы въехали в этот барский дом, в нашей спальне было особенно много крыс. При помещике под этой большой комнатой была кладовая. Продуктов никаких в наследство нам помещик не оставил, но крыс оставил в избытке, и мы долго их выводили и все-таки вывели, но за спальней так и сохранилось это странное название.

Мы торопливо шли по шпалам, и каждый думал о своем. Мысли у меня бежали вразнобой. Сперва я думал о том, что хлебную пайку могут и зажилить, в особенности если она попадет на хранение к Косте Жирному — был у нас такой обжора. Потом думал о том, много ли сегодня на станции будет окурков. Затем думал о Люсе, дочке начальника станции. Однажды мы с Васькой бродили по городу, надеясь чего-нибудь выпросить, но в этом городишке не любили «приютских», и нам ничего не досталось. Зато когда мы проходили мимо одного забора недалеко от станции, нас через пролом в заборе окликнула девочка, разговорилась с нами и дала нам по два яблока. С тех пор, бывая на станции, мы каждый раз заходили к этой Люсе — но не в дом, конечно. В дом бы нас не пустила ее тетка, она держала Люсю в строгости, даже в школу не посылала ее учиться, а нанимала учителей.

Потом я опять думал об окурках, о хлебной пайке, о том, как мы с Васькой Кротом убежим в Крым, о Люсе. Мыслям в моей голове было очень просторно, потому что их было не очень-то много. Они сталкивались в голове и отскакивали друг от друга, в такт моему торопливому неровному шагу по шпалам.

Я давно уже знал, что мысли зависят от дороги, по которой идешь. Когда шагаешь по щебеночному шоссе — мысли четкие, аккуратные, подтянутые, и всегда думаешь о том, что будет впереди. Когда идешь проселочной дорогой — мысли плавные, широкие, слегка грустные, и ничего не ждешь за ближайшим поворотом, а думаешь о чем-то далеком, о чем-то таком, чего, быть может, и вовсе нет. Если же идешь лесной тропкой, то всегда привяжется одна какая-то мысль; ты отгибаешь на ходу ветки, срываешь ягоды, прыгаешь через ручейки, замечаешь все вокруг — а мысль эта не отстает, бежит за тобой, как собачонка. А вот когда шагаешь по железнодорожному полотну — мысли идут вразнобой, дребезжат в голове, как горошинки в детской погремушке, и все в такт неровному шагу по шпалам.

Вскоре показался семафор. Он стоял сам по себе, и ему все было видно. Вдруг он высмотрел — где-то очень далеко — поезд, и крыло его взметнулось, замерло под острым углом. Все вокруг стало иным.

— Южный ползет, нам чинарики везет, — сказал Васька Крот.

Мы сошли на левый путь и ускорили шаг. Скоро нас обогнал поезд.

Когда южный ушел, станция сразу стала какой-то маленькой, а городок за станцией сразу как будто вырос. Людей на платформе было мало, и только возле входа в зал ожидания толпился народ вокруг толстого человека в светлом летнем пальто; тот кричал, что его обокрали. На лужайке перед водонапорной башней сидели на земле люди с корзинами и узлами, ждали семьдесят третьего. Это был бедный поезд, его пассажиры курили махорку.

— Ты, Чухна, здесь перед вокзалом шуруй, а я вперед пойду, — распорядился Васька. — Да не зевай, здесь еще шакалы вроде нас найдутся. Собирай и чинарики, и бычки. Если мало насбираем, придется у живых стрелять.

И я стал подбирать окурки на отведенном мне участке. Я брал и чинарики — так мы называли окурки от папирос, и бычки — окурки от махорочных самокруток. Все это я торопливо совал в карман своей серой курточки из бумажного сукна. Я старался не встречаться глазами с людьми, потому что мне всегда было стыдно собирать окурки, я не мог к этому привыкнуть, хоть никому никогда бы не сознался в этом. Надо было побольше набрать этого добра, чтобы не пришлось стрелять у живых. А стрелять у живых — это значит выклянчивать окурки у курящих; так у нас это почему-то называлось.

Но улов на этот раз был небогат, и я пошел в пристанционный садик. Народу там было совсем мало, так что подбирать было не стыдно, да подбирать-то там было нечего. Но вот я увидел, что на одной из скамеек сидит человек — и курит. Я подошел поближе. На нем был дорогой лиловатый костюм, чистая рубашка с зеленым галстуком и красноватые ботинки. Но шея — я заметил сразу — была у него грязноватая, и глаза какие-то привычно беспокойные.

Я знал, что нельзя просить у стариков: старики, вместо того чтобы по-честному оставить тебе покурить, норовят прочесть нотацию. Я знал, что нельзя просить у пьяных: каждый пьяный — это как чужая собака: никогда не знаешь, укусит тебя чужая собака или начнет махать хвостом. И еще я знал, что нельзя просить у хорошо одетых людей: они не любят, когда к ним пристают. Но хоть этот курящий человек и был хорошо одет, а все-таки грязная шея как-то роднила его со мной.

— Дяденька, оставьте мало-мало покурить, — вежливо попросил я. — Целый день не курил!

— Ну и дети же пошли! — с соболезнующим презрением произнес незнакомец, чиркнув по мне неспокойными глазами. — Я в твои молодые годы давно уже по ширме честно работал, а ты окурки просишь! — И он бросил недокуренную папиросу на песок и наступил на нее красноватым ботинком. Потом вынул из кармана пачку дорогих папирос «Аллегро», раскрыл ее и молча протянул мне.

Я робко взял толстую папиросу.

— Бери, бери еще пару. Мне папирос не жалко, мне тебя жалко.

— Спасибо большое, дяденька, — сказал я, беря еще две папиросы.

— Что там за шухер на бану? — негромко и небрежно спросил он, мотнув головой в сторону станции.

— У нэпмана портмоне сперли, вот и разоряется, — почтительно ответил я.

— Чудеса божьи! — усмехнулся незнакомец. Потом легко встал и легкой прогулочной походкой пошел в сторону, противоположную станции, в городок.

Я стоял с папиросами в руке, ошеломленный щедрым даром.

И вдруг ко мне подошел какой-то человек. До этого он как-то понуро и незаметно сидел через скамейку от моего доброго незнакомца. А теперь он подошел ко мне и очень тихо сказал:

— Мальчик, тебе, быть может, странной покажется моя просьба... дай мне, пожалуйста, одну папиросу.

Я удивленно уставился на него и успел заметить, что это высокий пожилой человек. На нем был поношенный, но чистый костюм из черного сукна. «Наверно, еще от царского режима», — подумал я. Лицо у него было длинное и бледное, и на нем неприятно резко выделялись губы, ярко-алые и блестящие, будто тронутые лаком. Казалось, он их красит, хоть в то же время видно было, что косметика здесь ни при чем. Шея его, несмотря на теплую погоду, была обмотана серым шелковым шарфиком.

— Мальчик, я прошу тебя, — тихо повторил он. — Пожалуйста!

Я стоял, прижимая руку с папиросами к курточке, — не от жадности, а от смущения. Никто никогда так со мной не разговаривал, никто не называл меня мальчиком, а всегда шкетом, пацаном, огольцом или «эйты». Наконец я понял, чего от меня хотят, и протянул этому человеку руку с папиросами.

— Берите, дяденька.

— Мне нужна только одна, — сказал он. — Только одна. Большое спасибо, мальчик.

Я торопливо пошел к станции и сразу же увидел Ваську Крота. Он стоял и глазел на расписание. Заметив меня, он принял деловой вид и строго спросил:

— Много набрал?

— Кое-чего набрал, — ответил я. — А один дяденька мне три папиросы дал. Дорогие. «Аллегро».

— Дуракам счастье, — пробурчал Васька. — Покажи.

— Вот они, — сказал я, вытаскивая папиросы из кармана.

— Тут только две, а не три. На одну ты соврал.

— Одну я старику отдал одному тут. Он просил очень.

— Вот еще моду новую завел — раздавать папиросы! Ты должен не о каких-то там стариках думать, а о своих ребятах! Я хожу, собираю чинарики, стараюсь, а тебе какой-то фрайер ни за что папиросы дорогие дает, а ты их старикам разбазариваешь, я хожу, стараюсь, а тебе все равно, ты старикам раздаешь... — И он заныл, забубнил, завел шарманку. Такой уж это был человек.

— Пойдем к Люсе, — прервал я его. — Люся нам поесть даст чего-нибудь.

Мы покинули станцию, миновали пристанционные строения и вошли в глухую улочку, которая упиралась в забор.

Подойдя к тому месту, где в заборе не хватало двух досок, мы заглянули в сад. Люся сидела в деревянной беседочке перед столиком, на котором стояла кружка, — девчонку все пичкали толокном. Люся глядела на чашку и негромко, но с выражением пела:

Она знала множество всяких романсов — наслышалась от тетки.

— Люся, Люся, — негромко окликнули мы ее, и она подбежала к забору.

— Много чинариков набрали, мальчики? — таинственным шепотом осведомилась она. Это была девочка способная, она быстро осваивала нашу терминологию.

— Не фартит сегодня, — угрюмо ответил Васька. — День невезучий.

— А у живых стреляли? — тем же шепотом спросила Люся.

— Вот он, Чухна, стрелял. Какой-то фрайер ему хороших папирос дал, а он, дурак, старикам стал раздавать. А я...

— «А я, а я...» — передразнил я его. — Пристал ты, Крот поганый, из-за одной папироски как банный лист!

— Не надо ссориться, мальчики, — ласково сказала Люся. — Какая жалость, что папа не курит, а то бы я для вас папиросы таскала! Но я вам сейчас хлеба с вареньем принесу, только бы тетя Муза не узнала.

Она неслышно побежала к дому, мы смотрели, как ее алое платьице мелькает среди желтеющей зелени сада.

— Если б все девчонки такими были, тогда еще можно бы на свете было жить, — мрачно сказал Васька Крот. — Только таких почти и нет.

— Вот, мальчики, кушайте, — затараторила Люся, прибежав с хлебом, густо намазанным вареньем. — Я вам ужасно завидую, мальчики! У вас ведь школа при детском доме есть, скоро вы опять учиться начнете, а меня опять тетя в школу не пустит. К нам из УОНО комиссия приходила тетю уговаривать, а тетя все говорит, что девочка должна иметь домашнее воспитание.

— А чего хорошего в школе, — угрюмо возразил Васька Крот. — Сиди да учись, как дурак. Вот весной мы с Чухной в Крым деранем — это тебе не школа!

— Я бы тоже с вами, мальчики, куда-нибудь убежала, — задумчиво сказала Люся. — Только вы ведь на поезде убежите, а мне поезда и так ужасно надоели. Шумят и шумят все время, гудят и гудят... Я бы туда убежала, где никаких поездов нет — только пароходы и лошади.

— Таких местов на земле нет, чтобы поездов не было, — строго сказал Васька. Он беспризорничал с раннего детства, и вся его жизнь протекала возле станций, вокзалов и привокзальных толкучек.

— Вот опять поезд гудит! — обиженно протянула Люся. — Совсем нет покоя.

— Идем, — сказал мне Васька. — Это семьдесят третий идет. Придется нам около него бычков пособирать, раз ты папиросы старикам раздаешь.

— Это не семьдесят третий, это вертушка идет, — вмешалась Люся.

— Какая такая вертушка? — удивился я. — Сама ты вертушка.

— Это такой товарный, — нисколько не обижаясь, пояснила Люся. — Он по расписанию ходит, как пассажирский, — вот и называется вертушка. Он проходом через нашу станцию идет. А семьдесят третий через десять минут будет.

— Все равно надо идти, — грубо сказал Васька, слизывая с пальцев варенье. — Прогораем мы из-за стариков.

— До свиданья, мальчики, приходите! — Люся взбежала на маленький пригорок возле беседки, где были качели, и, мелькнув алым платьем, взметнулась ввысь, легкая, как огонек. Уже отойдя от забора, откуда-то сверху, с неба, услышали мы, как она веселым голосом напевает:

Когда мы подошли к станции, то увидели, что товарный поезд стоит.

— Всегда врут девчонки, — сказал Крот. — Уж я-то думал — Люська эта не врет, а и она врет. Сказала, что товарняк этот проходом идет, а он останавливается!

— Там народ у паровоза, гляди! — крикнул я. — Случилось что-то! Похряли туда!

Мы побежали вдоль поезда, мимо открытых платформ с крупным балластировочным песком. У паровоза шумела толпа. И откуда столько людей набежало!

— Что там такое? — спросил я какого-то мальчишку.

— Старик под поезд самостоятельно кинулся, — торопливо, с какой-то радостной готовностью выкрикнул мальчишка. — Я сам видел, ей-богу, видел!

— Ври больше, — возразил недоверчивый Крот. — Фигу с маслом ты видел.

— Ей-богу, видел, своими двумя глазами видел, — обиделся мальчишка. — Я вижу — поезд подходит, а старик вдруг из садика выбежал и шарф на шее начал разматывать. Быстро-быстро разматывает, потом прямо под колеса сиганул. Машинист сразу как затормозит...

— Идем домой, — сказал мне Васька. — Не будет нам удачи, раз тут старики под поезд сыплются.

Я знал, что Крот не может видеть крови и бледнеет при виде царапины. Но и мне не хотелось оставаться и смотреть на то, что случилось. И мы пошли обратно в детдом. И опять мысли у меня шли вразнобой — как всегда, когда прыгаешь со шпалы на шпалу. Я думал об окурках, о ребятах из крысятника, о Люсе, о старике с шарфом.

— А ведь это мой старик под поезд кинулся, — тихо сказал я Ваське. — Я сразу догадался.

— Что значит «твой» старик? Ты что, откупил его, что ли? — сердито проговорил Васька Крот.

— Это тот старик, которому я папиросу дал, — ответил я.

— Отвяжись ты от меня со своим стариком! — крикнул Васька. — Надоело мне все! И ни в какой Крым не побегу! Сам убегай, дурак! А я учиться буду — вот и все! И школу кончу, и в вуз пойду, и буду агрономом! И буду работать там, где нет никаких поездов!..

— Чего это тебя так забрало? — удивился я. — Я ж ничего такого...

Весь остаток пути мы прошли молча. Потом свернули с полотна и под кустом стали сортировать окурки и ссыпать махорку из «бычков» в жестяную баночку от монпансье. И тут Васька вдруг сказал:

— Ты правильно это сделал, что старику папироску дал. А то бы он каждую ночь к тебе стал шляться. А так он не придет.

— Я ж не знал, что так получится, — примиренно ответил я. — Знал бы, я ему все три папиросы дал бы. Может, тогда бы он и не кинулся под поезд.

— Все равно ты правильно сделал. Я зря тебя ругал.

Мы принесли в крысятник нашу добычу, и староста спальни Сенька Бас честно распределил ее между ребятами. А две хорошие, дорогие папиросы «Аллегро» он пустил по кругу, чтобы всем досталось дыма поровну.

Ночью мне снились лошади и пароходы, снилась Люся, взлетающая на качелях, как красный огонек. Приснился мне и старик. Он стоял и курил. Потом куда-то исчез. Больше он мне не снился ни разу в жизни.

1961

ЗМЕИНЫЙ ДЕНЬ

Детский дом находился в бывшей помещичьей усадьбе, в большом барском доме с колоннами и львами у входа. Кругом был большой парк, в этом парке ребята часто играли в казаки-разбойники. Но плодового сада при поместье не было, а завхоз Ефим Степанович Собачаров, которого за глаза звали Собачарычем, утверждал, что плодовый сад детдому необходим. Во-первых, в нем будут расти яблоки, вишни и груши, а во-вторых, дети в нем будут прививать себе трудовые навыки.

Но где достать учебные пособия по садоводству? Та библиотека, что осталась от помещика, состояла из книг на неизвестном языке. Директор, товарищ Заботных, считал, что эти книги английские; некоторые воспитатели утверждали, что французские; а Ефим Степанович Собачаров говорил о них уважительно, но неопределенно: иностранная литература. Правда, был один шкаф с журналами на русском языке, но все они были посвящены спиритизму и к садоводству отношения не имели. Речь там шла о потусторонней жизни, о привидениях, видениях, призраках и фантомах. Сперва всю эту загробную литературу товарищ Заботных хотел сжечь как буржуазную пропаганду, но Собачарыч уговорит его не делать этого: в детдоме не было бумаги. И тогда журналы эти стали употреблять для разных бытовых надобностей и гигиенических целей и даже для оклейки стен, так как старые барские обои к тому времени уже изрядно поистрепались и в них начали заводиться клопы.

Вторая спальня тоже была оклеена страницами из мистических журналов, и, когда Тольку будила побудка, его глаза упирались в статью, которая называлась: «Верующий в Него уверует и в них». Толька каждый раз успевал прочесть лишь первые строки: «Увы, есть еще темные люди, не верящие в таинственные вести, посылаемые нам из того мира, куда мы все отыдем...» Когда он доходил до «отыдем», дежурный по спальне стаскивал с негоодеяло, и приходилось идти в умывалку. Но в это утро Толька едва успел прочесть первые слова: «Увы, есть еще темные люди...» — и тут, на слове «люди», с него сдернул одеяло его друг Гришка Клочок.

— Вставай живей — или забыл, что сегодня?

Толька сразу вспомнил, что сегодня его с Гришкой посылают в совхоз «Свободный пахарь» за литературой по садоводству. Собачарыч списался с этим совхозом, и там обещали выделить необходимые книги. И еще вчера товарищ Заботных назначил в поездку именно Тольку и Гришку.

Им доверили это почетное задание потому, что они уже полгода жили в детдоме и никуда не убегали. Но не только из-за этого выбор пал на них. Тольку послали еще и потому, что он был довольно силен физически для своих лет; он должен был нести мешок с литературой. Так что в этой операции он олицетворял собой Силу. Гришка же являл собой Знание. Дело в том, что в детдоме ребята были все больше городские, а многие и вообще не знали, откуда они, из деревни или из города. Гришка же был из деревни, и в его голове иногда смутно пробивались какие-то воспоминания о сельской жизни. Он даже знал несколько крестьянских примет — например, если кошка ходит по забору, то это к дождю, а если собака воет на луну, то это к покойнику. Правда, этим его сельскохозяйственные познания и ограничивались. Ведь в деревне он жил недолго, а потом стал беспризорным и даже побывал в особой колонии, где нахватался всяких песен. Но так или иначе, он считался среди детдомовского начальства представителем трудового крестьянства, вот его и послали вместе с Толькой.

А может быть, Гришку Клочка послали еще и потому, что хотели хоть ненадолго избавиться от его пения. Его голос очень надоел и воспитателям, и воспитанникам детского дома. Этот Гришка Клочок очень любил пение, но не вообще пение, а только свое собственное. Какого-нибудь там Шаляпина или Собинова он и слушать бы не стал. Будь он царем, он всем людям запечатал бы глотки и уничтожил бы все граммофоны, чтобы петь мог только он один. Правда, он знал много песен, этого от него не отнимешь.

После завтрака ребятам вручили мешок для книг, деньги на билеты и еду на дорогу. Выслушав соответствующие наставления, они вышли из подъезда, миновали каменных львов и пошли аллеей парка. Тут их вдруг нагнал Собачарыч и вручил им зонт.

— Дети, вот вам мой зонтик, — проникновенно сказал он. — Сейчас ясная погода, но она может перемениться, и тогда вы укроете этим хорошим зонтом литературу, ну и себя тоже. Но берегите этот зонтик! Знайте, что советская власть еще не производит зонтиков, у нее есть более важные дела. И помните, что я весь в ревматизме и зонтик мне необходим. Если ревматизм доберется до моей седой головы, то я стану умственным инвалидом. Берегите же, дети, этот хороший зонтик!

Ребята дали Собачарычу обещание беречь этот зонт и пошли своим путем. На станции они честно купили билеты и сели в поезд. Ехали они в нем пять часов, но это не оттого, что станция назначения находилась так уж далеко, а просто потому, что поезд шел очень медленно: это была захудалая тупиковая ветка.

Ребята впервые в жизни ехали по билетам, до этого дня они всегда пользовались железнодорожным транспортом безвозмездно — ведь еще не так давно они были беспризорными. Им было приятно и как-то странно сидеть на скамейке, глядеть в окно и знать, что их никто не сгонит. На Гришку это так подействовало, что он за всю дорогу ни разу не запел.

Но здесь, когда они сошли на твердую землю и пошли по направлению к совхозу «Свободный пахарь», Гришка решил вознаградить себя за длительное молчание и сразу же затянул: «Покинем, крошка, притон, войдем в роскошный салон, среди персидских ковров услышишь танго цветов». И все четырнадцать километров он пел свои песни, и все они кончались плохо: или в них кого-то убивали, или кто-то умирал сам по себе, или, в лучшем случае, кого-нибудь сажали за решетку. День был хороший, ясный, дорога была красивая — она то входила в лес, то выбегала на луг, — но Тольке казалось, что от унылого Гришкиного пения все вокруг темнеет, будто и самой природе тошно его слушать. А Гришка шагал себе с закрытым зонтом на плече и пел, и ничем нельзя было его утихомирить.

В совхозе ребятам дали книги и брошюры по садоводству, накормили и уложили спать в красном уголке на скамейках. Утром они проснулись не от крика дежурного по спальне, а просто потому, что выспались. Толька машинально глянул на стену: там не было статьи «Верующий в Него уверует и в них», но зато на противоположной стене висел большой плакат — наставление об уходе за телятами. Когда ребята встали, их опять накормили. Потом они пошли на станцию. Их поезд отходил в двенадцать с минутами. Обычно они узнавали время по тому, насколько им хочется есть, но в совхозе их слишком сытно накормили, и они остались без своих «часов». Они просто утратили чувство времени — оно вильнуло хвостом и пропало, и они шли без него. Шли они как будто и не слишком медленно, но к поезду опоздали. Следующий — через четыре часа. Попутного товарного не предвиделось.

Ребята сели на скамью в пристанционном садике.

— Вот всыпались, — сказал Гришка. — Чего же мы будем делать?

— А ничего делать не будем. Будем сидеть и ждать, — ответил Толька.

— Правильно, будем сидеть и ждать, — согласился Гришка и сразу же запел: «Раз в Мучном переулке кто-то крикнул: «Беги!» Двадцать пуль ему вдогонку, семь осталось в груди. На столе лежит покойник, ярко свечи горят, это был убит налетчик, за него отомстят...»

Гришка пел старательно и с такими переливами в голосе, что ему бы и старый шакал позавидовал. Несколько граждан, ждущих поезд, внимательно и сожалеюще поглядывали на него, но терпели. Наверно, думали, что это больной.

— Заткнись, — не выдержал Толька. — Неужели не можешь молчать? Ведь молчат же другие люди, и ничего им не делается.

— Друг я тебе или не друг? — строго спросил Гришка. — Отвечай по-честному!

— Ну, друг!

— А раз друг, ты должен радоваться, что сижу я здесь и пою, а не лежу где-нибудь в могилке. И потом, я сейчас, может, для того пою, чтобы о жратве не думать. Мне жрать хочется.

— Да нас же в совхозе хорошо накормили, — удивился Толька и вдруг почувствовал, что и сам голоден. — Давай поедим хлеб, что в детдоме дали, — предложил он.

— Хлеба почему-то не хочется, его мы съесть успеем, пусть он в заначке будет, — возразил Гришка. — А ты заметил, какие там в буфете пирожки есть? Давай пойдем хоть посмотрим.

Они вошли в станционное здание. Там был буфет-клетушка. Кроме пирожков, в нем ничего не продавали, зато уж пирожки были, судя по запаху, первосортные. С луком, с перцем, с собачьим сердцем.

— В детдоме нас ни разу пирожками не кормили, так и живем без пирожков, — протянул Гришка. — А нэпманы разные их жрут почем зря.

— Ну и что? — спросил Толька.

— А то, что мы — советские дети, мы тоже имеем право пирожки есть!

— А деньги откуда возьмем? — поинтересовался Толька, уже догадываясь, откуда они возьмут эти деньги.

— Деньги сэкономим, — ответил Гришка. — Билетов не купим — вот и деньги. Здесь контролеры и не ходят, наверно, по поездам.

И стали они есть пирожки. Это были совсем небольшие пирожки, но потом оказалось, что они очень даже большие — каждый длиной в несколько километров.

Когда прибыл поезд, ребята вошли в вагон и чинно сели на скамью, как обычные пассажиры, — иначе нельзя было. Будь это шесть месяцев назад, когда они были беспризорными, они могли бы спокойно проехать под вагонами в тормозном ящике или на крыше, да мало ли где. Но теперь на них были чистые курточки, у них теперь был мешок с литературой и зонтик. И они вынуждены были сесть в вагон.

— Вот видишь, едем — и ничего, — прошептал Гришка. — И пирожков поели, и в поезде едем, как порядочные. Со мной не пропадешь!

И он тихо, но с нарастающей громкостью запел: «Вот вечер наступает. Чеснок идет домой, а васинские парни кричат: «Чеснок, постой!» Чеснок остановился, все васинцы кругом: „Деритесь чем хотите, но только не ножом!“»

Пассажиры не успели дослушать печальную историю Чеснока. Вошел контролер. Он быстро убедился, что билетов у ребят нет. Они начали врать, как полагается в таких случаях, но так как они не сговорились заранее, что врать, то это получилось у них неубедительно. К тому же видно было, что это не бездомные мальчишки. Никто из пассажиров их не пожалел, никто не заступился.

— Стыдно, ребята, стыдно, — сказала какая-то старушка. — А еще с зонтиком!

Высадили их на первой же станции. Следующего поезда надо было ждать семь часов.

— На этот раз влипли, — сказал Толька. — И все через твои пирожки.

— Не один я их ел, — огрызнулся Гришка и уныло запел: «Эх, петроградские трущобы, а я на Пряжке родился, и по трущобам долго шлялся, и грязным делом занялся...»

— Не гнуси, — сказал Толька, — нытьем не поможешь, надо думать, как в детдом вертаться.

Но Гришка продолжал петь. Если уж он начинал песню, то обычно доводил ее до конца. Тут надо было набраться терпения. Так, если вы едете в телеге и конь остановился по небольшой своей нужде — напрасно его понукать; нужно просто подождать, когда он кончит свое дело и сам двинется дальше. И лишь когда песня закончилась заключением ее лирического героя в тюрьму, Гришка вступил в разговор:

— Говоришь, надо думать, как в детдом добираться? А ты не видишь, как нас, детдомовцев, из поездов будто котят вышвыривают! Когда я беспризорником был, мне всюду — почет и уважение. Я на станциях раньше пел — всегда подавали, а теперь небось и спасибушка никто не скажет. Не надо нам в детдом возвращаться, — закончил свою речь Гришка. — Хватит с нас. Надо уматывать!

— А куда? Скоро зима.

— У меня братик двоюродный есть, — почему-то переходя на шепот, сообщил Гришка. — Он уже большой, он два года назад, когда я в колонии был, письмо даже прислал, спрашивал, живой ли я.

— А где он живет?

— Он в Ново... в Ново... Он в Новосибирске или в этом, как его, Новороссийске живет. Я и адрес помню — Проточная улица, дом двадцать. Мы сперва можем в Новороссийск поехать, а если там не найдем — сразу в Новосибирск. Или наоборот, можем сперва туда, потом — туда.

— В Новороссийске я был, — сказал Толька. — Там меня на базаре чуть не побили. Если уж ехать, то сначала в Новосибирск.

На ребят снова повеяло прежней бродяжьей жизнью. Но не так-то просто было теперь убежать.

— А с этим что делать будем? — Толька помахал мешком с литературой.

— Книги продадим с мешком вместе, — ответил Гришка. — Пусть другие их читают, а мы с тобой и так умные.

— А с зонтиком что делать? — спросил Толька и подумал о Собачарыче и о том, как ревматизм добирается до его седой головы. То же самое подумал, наверно, и Гришка. Он молча стоял на пустынной платформе, держа закрытый зонт на плече.

— Что с зонтиком делать? — переспросил он и вдруг упавшим голосом ответил: — Не знаю, что с ним делать, с этим чертовым зонтиком...

Он прищурил глаза, сплюнул на платформу и задумался. Потом вдруг ткнул Тольку зонтом в живот и сказал:

— Пропади он, этот зонтик! Придется нам вернуть его Собачарычу. Давай вертаться в детдом. В Новосибирск в другой раз сбежим.

Он сразу успокоился, повеселел и затянул бодрую песню: «Голубыми васильками ты меня укрой и в могилку вместе с папой ты меня зарой».

Ребята решили, что поезда ждать им здесь не стоит. Теперь они стали пугаными воронами. Станция была маленькая, малолюдная — их сразу бы заметили, войди они в вагон. Да и скучно было бы торчать здесь семь часов подряд. К тому же они разузнали, что до следующей станции всего шесть километров и оттуда ходит рабочий торфяной поезд, а это уж дело верное — на таком поезде можно проехать бесплатно.

Пошли они не по шпалам — по ним долго не прошагаешь, пошли они по проселочной дороге, что тянулась параллельно насыпи. Дорога эта вывела их в поросшее кустарником поле, потом повернула вправо, огибая примыкавшее к насыпи болото. Они поняли, что удаляются от железной дороги, но не возвращаться же было к ней по топкому месту. А их дорога вошла в лес и разделилась надвое. Вправо отвалила наезженная, широкая, а прямо, куда они держали путь, пролегла узкая, с редкими следами копыт, с поросшими травой колеями. Потом и она разделилась, и ребята снова пошли по той, что брала влево. Между тем начало смеркаться. Стало прохладно, неуютно. Там, в глубине леса, как бы сгущался синий туман. Вскоре и совсем стемнело.

— Зря мы эти нэпманские пирожки ели, — сказал Гришка. — Из-за них в лесу ночевать придется. Видно, мы не туда куда-то зашли. Ты не боишься в лесу спать?

— Чего бояться? — ответил Толька. — Я где только не спал. В склепе даже спал.

Ребята заночевали под большой елью. Под голову они подложили мешок с книгами, на уши натянули кепки и с головой укрылись своими курточками. Не верьте тому, кто утверждает, что для того чтобы согреться, нужно в первую очередь кутать ноги. Из своего бродяжьего опыта ребята знали, что главное — это голова. Когда укутаешь спину и голову, то ног словно и не существует. Они, конечно, мерзнут, но они где-то там, далеко, будто они и не твои, а принадлежат какому-то другому человеку.

Проснулись они рано. Нехотя и негромко, по-осеннему, пели птицы. По небу шли редкие облака. Ребята пошли искать воды и скоро набрели на ручей. Вода в нем была красноватая — он тек с торфяного болота. Быть может, этот ручей был началом большой реки. Там, дальше, в него вольются чистые ключевые воды, прозрачные ручьи, хрустальные речки, текущие с гор, — и к концу своего пути река уже не будет знать, что началась она ручьем, вытекающим из болота. Впрочем, ребята тогда не размышляли об этом. Они просто напились воды и, расположившись на полянке, разделили остатки хлеба. И Гришка, съев свою долю, лег на спину и запел (он мог петь и в лежачем положении): «Полголовы мене обреют и повезут в казенный дом, там по углам четыре башни и по два ангела с крестом...»

— Эх ты, певец из Мариинского подвала, — с досадой сказал Толька и, расправив листок спиритического журнала, в который был завернут хлеб, стал громким голосом, стараясь перекричать Гришку, читать статью под названием «Слеп, кто отрицает их!». В статье было много непонятных слов, но все же из нее можно было понять, что домовые, лешие и ведьмы существуют на самом деле. Только темные, отсталые люди могут отрицать их существование. И Тольке стало вдруг грустно, он почувствовал себя некультурным, несознательным беспризорником, ибо в домовых, леших и ведьм он почему-то не верил и даже не мог себе представить, какие они на вид. И чтобы отвлечься от грустных мыслей, он сделал из журнального листка голубка и запустил его в воздух. Голубок плавно набрал высоту и, покачивая бумажными крыльями, пошел на снижение; упал он по другую сторону ручья.

Тольке захотелось еще раз запустить голубка. Но ручей был не таким уж узким, чтобы через него можно было перепрыгнуть. Тогда Толька снял ботинки, перешел ручей вброд и по остистому, приятно пружинящему мху пошел к своему голубку. Вдруг он почувствовал укол в ногу. Ему показалось, что в кустике гонобобеля возле кочки что-то проползло, прошуршало. К горлу подступила тошнота, Тольке стало противно и страшно. Он стоял, боясь шевельнуться, боясь сказать слово. Ему на миг показалось, что если не выражать этого словами, то все еще может быть, обойдется, будто ничего и не случилось. Ведь все в мире было как было. По-прежнему бежал ручей, по-прежнему по ту сторону ручья лежал на спине Гришка и пел песню.

— Гришка! — крикнул наконец Толька. — Гришка! Меня змея укусила!

Гришка прервал пение, вскочил и побежал к ручью.

— Что ты брешешь! Какая змея?

— Змея укусила, — повторил Толька. — Укусила, а сама уползла.

Гришка, не снимая ботинок, перебежал ручей и бросился к Тольке.

— Куда укусила?

— Вот сюда, — сказал Толька. — Около косточки.

Гришка толчком усадил Тольку на кочку, нагнулся и стал высасывать ранку на ноге. Он сосал — и сплевывал, сосал — и сплевывал. Потом он вдруг спросил Тольку, какое нынче число. Тот ответил. Тогда Гришка вдруг выпрямился и ударил себя кулаком по голове.

— Это я виноват! — сказал он. — Как я мог позабыть!

— В чем виноват? — удивился Толька.

— В том! Ты-то городской дурак, ты ничего не знаешь, а я-то должен был помнить, что сегодня — змеиный день.

И он сбивчиво рассказал, что осенью есть такой день — и этот день как раз сегодня, — когда все змеи ползают по лесу и ищут себе жилье на зиму. После этого дня они исчезают до весны, но в этот день они очень злы и кусают кого попало. В этот день нельзя ходить людям в лес.

— Гришка, может еще ничего и не будет, — сказал Толька. — Пока я вроде ничего такого не чувствую. Ты, наверно, весь яд отсосал.

— Еще почувствуешь, — ответил Гришка. — Садись ко мне на крякушки, я тебя понесу.

Толька не успел опомниться, как Гришка взвалил его себе на спину и перенес через ручей, а потом понес к дороге.

— Зачем ты меня тащишь, я и сам ходить могу! — закричал Толька.

— Заткнись, — пыхтя, пробормотал Гришка. — Тебе ходить нельзя, а то отрава по всему телу разойдется.

Он нес Тольку, кряхтя и ругаясь, нес по той дороге, которой они шли вчера. Дотащив его до развилки, он опустил его на землю и сказал, что пойдет искать людей. Эта дорога наверняка ведет в какую-нибудь деревню.

— Сиди и не шевелись, — строго приказал он. — Будешь шевелиться — яд до сердца дойдет. Понял?

— Понял, — ответил Толька. — Дурак я, что ли.

Гришка побежал по дороге, но потом вдруг вернулся и подскочил к Тольке и быстро-быстро стал бить его по щекам, со щеки на щеку.

— Ты что, очумел? — закричал Толька. — За что бьешь?

— Не очумел, а так полагается! А то ты заснешь и не проснешься. Я знаю, у нас в колонии один шкет угорел, так его фельдшер кофеем поил и по щекам бил, чтоб он не помер.

— Так ты меня сначала кофеем напой, тогда и бей, — сказал Толька.

— Господи боже! — плачущим голосом ответил Гришка. — Господи боже! Ну где я здесь, в лесу, кофею возьму? Ну где? Бить я могу, но кофею где я достану?

Он ушел, а Толька остался сидеть на траве. Кругом стояла осенняя лесная тишина. Тольке начало казаться, что Гришка ушел давным-давно и никогда уже не вернется. А он, Толька, здесь и помрет. Ему было очень жалко себя. Время от времени он поглядывал на ранку. Она была совсем маленькая и не кровоточила. И вообще с ногой пока ничего особенного не происходило. Может быть, он просто напоролся на сучок?

Вспомнив, что в кармане курточки у него лежит соль, он вынул этот маленький пакетик и посыпал солью ранку — он где-то слыхал, что соль от чего-то помогает. На обрывке бумаги, в которую была завернута соль, он прочел: «...давший алкоголизмом — и в доме вдовы воцарился траур. Вскоре г-жа Муравейникова слышит Голос, как бы идущий с неба: «Он явится! Жди!» В следующую ночь вдова слышит в коридоре шаги. Некто входит в столовую. Вот открывается дверца буфета... Слышен звон рюмок... Г-жа Муравейникова замирает в ужасе, но Голос вещает ей: «Не бойся! Это явился астральный дух усопшего г-на Муравейникова!» Вскоре вдова подписалась на наш журнал».

Дальше шли условия подписки, но Толька не успел с ними познакомиться. Вдали послышался скрип телеги, чьи-то голоса.

— Ты живой? — услышал он голос Гришки, и Гришка подбежал к нему и стал рассказывать, как он нашел деревню и всполошил там всех и что Тольку отвезут на подводе в сельскую больницу. Сразу же подъехала и телега, а к Тольке подошел мужчина с бутылкой.

— Пей! — сказал он, приставив бутылку к Толькиному рту. — Хоть через силу, а пей. Это от змеиного яда самое верное средство.

Толька начал пить. Это был не то самогон, не то водка, и пить было Тольке очень противно. Но помирать ему не хотелось — вот он и пил.

Гришка тем временем пошел отыскивать мешок, зонт и Толькины ботинки. Когда он вернулся, таща все это, Толька был уже совсем пьян. Он хохотал и нес чепуху.

— Усопший дух! — кричал он Гришке. — С зонтиком, как старик ходишь!

Тольку погрузили на телегу и повезли. Он лежал на сене и пел песни, которым выучился у Гришки. А Гришка молча шагал рядом с телегой...

Проснулся Толька рано утром в комнате с чистыми бревенчатыми стенами. В комнате стояло несколько пустых коек. На соседней койке сидел Гришка.

— Голова болит, — сказал Толька. — Болит, прямо сил нет. Где это мы?

— В больнице, — ответил Гришка. — Сейчас домой нас отправят, в детдом. У тебя ничего такого нету, доктор сказал, что домой можно. И никакая змея тебя не кусала, выдумал ты все. А я, как дурак, твою грязную лапу сосал.

Когда они по аллее подходили к детдому, Гришка раскрыл зонт и затянул: «В нашем авто под медвежьею полостью желтый стоял чемодан. Каждый невольно рукою дрожащею щупал холодный наган...»

— Замолчи! — по привычке сказал Толька. — Опять заныл!

— Друг я тебе или не друг? — строго спросил Гришка.

— Друг, — ответил Толька. — Черт с тобой, пой сколько влезет.

1962

КТО ВИДИТ МОРЕ

Равнина давно кончилась. Поезд вступил в горы. Он рвался к морю, к чистому зеленовато-синему простору, к пенной кайме побережья. Журавский вспомнил солоноватый воздух, и запах водорослей, и валы, возникающие где-то у горизонта и бегущие к береговым скалам, — и его охватило чувство беспричинного счастья, как бывало иногда в детстве по утрам, когда только что проснешься и явь кажется продолжением какого-то хорошего, светлого сна. Да, он любит море, и его тянет к нему.

— Новой начинать пока не будем, карты из рук валятся, — сказал один из партнеров по преферансу.

— Да, всему есть мера, — ответил другой, пряча в карман колоду. Они убрали чемоданы, заменявшие им карточный стол, и, порвав записи, выбросили их за окно. Ветер сразу подхватил и унес белые клочки.

— Ну, надо идти в свое купе, — сказал Журавский, — не век же у вас сидеть.

— Чего спешить, — возразил ему партнер, — жена без вас не умрет.

— Все-таки надо, — ответил Журавский, но остался сидеть.

Действительно, спешить ему некуда, и жена без него не умрет. Обычно Лида выбирает для поездок на юг бархатный сезон и ездит с какой-нибудь из своих подруг. Но на этот раз она захотела отправиться именно с ним. Он же любит ездить один и отдыхать среди людей незнакомых. Одиннадцать месяцев в году он как вол работает в своем НИИ, и все среди издавна знакомых людей. На юге же он одиноко бездельничает у моря, но почему-то во время этого безделья иногда приходят в голову очень интересные и важные мысли, относящиеся к работе. Жена этого не понимает и называет его эгоистом. На этот раз она поехала с ним и считает это своей моральной победой. Ему же с ней ехать скучно.

— Не пойти ли нам в вагончик-ресторанчик и не выпить ли нам по сто под блеск горных вершин, — предложил один из партнеров.

— Мне лично не хочется, — ответил Журавский. — Пойду-ка я в свое купе.

Он вышел в коридор. За окном важно проплывали зеленые, праздничные горы. Веселые, неряшливые, взбаламученные ручьи прыгали по уступам. В окно зябко тянуло прохладой, запахом зелени. Вот промелькнул маленький поселок с красными черепичными крышами, и вдруг поезд изогнулся, метнулся туда-сюда, и стало видно, что его со всех сторон окружили горы и водят вокруг него хоровод, словно потешаясь над ним. Тогда паровоз рассерженно загудел, состав выпрямился и с гулким грохотом вошел в туннель. Поезд двигался медленно, будто пробуравливая гору, и мимо окна поплыли клочья пара и красные отсветы лампочек; потянуло серным запахом дыма. И вдруг дневной свет ударил в окна и, выбравшись из пятиминутной ночи, поезд пошел быстрее. Вот на пологом склоне возник красный обелиск с дощатой оградкой — могила бойца. А над обелиском, как взрыв, застывший в благоговейном онемении, клубясь и блестя росой, встал цветущий сиреневый куст, — и все исчезло за поворотом.

— Наконец-то ты оторвался от этих глупых карт, — сказала Лидия Петровна, едва Журавский вошел в купе. — Ты не голоден?

— Пока нет, — ответил он, садясь рядом с ней.

— Михаил, я чуть не забыла рассказать тебе, какой странный сон я ночью видела, — встревоженно-деловым тоном проговорила она. — Представь себе, прихожу будто бы я к Инне Игнатьевне — она будто бы выкройку какую-то мне обещала, — и вдруг ее Джульф ощетинился и залаял на меня. Я испугалась и проснулась. Как ты думаешь, что это значит?

— Как всегда — ничего, сны ничего не значат.

— Нет, ты просто нечуток, Михаил, — поджав губы, возразила жена. — А вы верите, что сны что-то значат? — обратилась она к женщине, сидевшей напротив, рядом с мужчиной в темных очках. Женщина улыбнулась:

— Честное слово, не знаю. Но пожалуй — нет.

— Какие вы все, однако... Ну а вы, товарищ, какого мнения? — спросила Лидия Петровна человека в темных очках.

— Я редко вижу сны, — ответил тот, повернув к ней спокойное и энергичное лицо.

Лидия Петровна слегка смутилась и молча откинулась на спинку дивана. Журавский смотрел на слепого и не чувствовал к нему жалости, которую обычно вызывает вид непоправимой чужой беды. Человек этот внушал скорее уважение, нежели сочувствие; на лице его не было той печати отчужденности и раз и навсегда застывшей печали, что так часто видна на лицах слепых. Лицо как лицо, разве только слегка задумчиво, как у человека, смотрящего на огонь. Эти пассажиры сели в поезд прошлой ночью на большой узловой станции, — видно, ехали с пересадкой, и Журавский сквозь сон слышал их негромкий разговор и бас проводника, сообщившего, что койки застелены. А проснувшись утром, Журавский увидел со своей верхней полки, что в их купе спит незнакомая женщина; ее лицо было спокойно и красиво, и, должно быть, снилось ей что-то хорошее, потому что она слегка улыбалась во сне. Рука ее с какими-то желтыми пятнышками на пальцах свешивалась с полки, и ему захотелось положить эту руку на одеяло — ведь затечет во сне. Потом он глянул вниз и увидел, что на нижнем диване полулежит какой-то мужчина.

«Хорош гусь, — подумал Журавский, — женщину загнал на верхотуру, а сам разлегся внизу». Вдруг поезд тряхнуло на стрелке, пассажирка проснулась и сразу поглядела вниз. «Ты спишь, Коля?» — спросила она. «Нет, не спится», — ответили снизу. «Так уже утро, Коля! Полотенце у тебя под подушкой, а мыльница в сеточке над койкой». «Маша, а за окном что сейчас?» — спросили снизу. «Все еще равнина, — мягко ответила женщина. — Далеко еще твое море».

Тогда Журавский понял, что человек на нижней полке — слепой и что напрасно он мысленно выбранил его. Журавский встал, умылся, поел и пошел в соседнее купе играть в преферанс — что еще делать, когда поезд вторые сутки тянется по равнине?

Но теперь поезд шел в горах. Он, как зеленая нитка с черной иглой, то прошивал туннели, то выходил на свет — и с каждым стежком приближался к морю. Уже в ущелье дул солоноватый сквозняк, он врывался в открытые верхние половинки окон цельнометаллического вагона, трепал занавески с вышитыми на них буквами «МПС», весело гудел в вентиляторах.

— Скоро ли наконец море? — спросил человек в темных очках.

— Сразу за Туапсе, — ответил Журавский. — Оно покажется с правой стороны, его будет видно из коридора.

— Да, Коля, сразу за Туапсе. Я тебе скажу, когда будет море, — сказала женщина.

— Все-таки пойду постою в коридоре, — проговорил слепой. — Надоело сидеть.

— Вы меня извините, но это как-то странно, — сказала Лидия Петровна, обращаясь к женщине, — не все ли ему равно, что море, что не море, ведь он ничего не видит.

— Нет, ему это не все равно, — мягко ответила женщина. — Он всю жизнь мечтал побывать у моря, но как-то все не получалось. Когда мы поженились, то первым делом решили поехать к морю. Но все как-то не удавалось.

— Ах, вот в чем дело... как это интересно, — с притворной заинтересованностью произнесла Лидия Петровна и обратилась к мужу: — Михаил, я попробую на следующей остановке купить курицу. Ту, что ты купил, есть невозможно!

Поезд уже замедлил ход, приближаясь к какой-то станции, и она вышла из купе.

— Понимаете, он всю жизнь хотел увидеть море, но все не удавалось как-то, — повторила женщина, обращаясь к Журавскому. — До войны он учился, потом в сорок первом, совсем собрались было к морю — тут война. На войне он потерял зрение. Ну, после войны он несколько раз бывал в санатории, путевки-то ему дают, но все не у моря. А вот теперь мы собрались наконец и едем.

— Так, выходит, это у вас — свадебное путешествие, — сказал Журавский.

— Да, — улыбнулась женщина. — Только с большим опозданием.

— Мне почему-то кажется, что вы медик. Вы медик? — спросил Журавский.

— Нет, я работаю в заводской лаборатории. Видите, — она положила руку на столик, — никак от химикалиев не уберегусь. Конечно, — добавила она, — если быть уж очень аккуратной, то и следов никаких не останется. Но иногда торопишься, знаете...

Он смотрел на нее и думал, какое у нее красивое, а главное — милое лицо, и как ей идет это серое строгое платье из легкой шерстяной ткани, и как хорошо, что на свете есть вот такие женщины. Пусть они с другими, а не с ним, но они есть, — и это уже хорошо. В юности он любил одну такую женщину. Выла она старше его и не обращала на него внимания. Жила она у самого моря в маленьком городке, а он туда приехал на практику. Но обо всем этом не стоит вспоминать, потому что та женщина просто не обращала на него внимания. А во время войны она пошла медсестрой на госпитальное судно, и судно это в сорок втором году погибло от торпеды.

Паровоз загудел, поезд тронулся, и вскоре в купе вошла Лидия Петровна.

— Вот, умей выбирать кур, — сказала она. — Очень хорошая кура, — а почему хорошая? потому, что я умею выбирать.

— Ладно, уж бог с ними, с курами, — примирительно сказал Журавский.

— Тебе бог с ними, а мне не бог с ними! Мне надо сбавить несколько кило, но это не значит, что я должна голодать!

— Ладно, Лида, все хорошо, — скоро море.

— «Море, море», — передразнила жена. — Какое же сейчас море, если в нем купаться нельзя! Море бывает в августе, когда виноградный сезон и когда хорошо купаться. Я тебе говорила — требуй, добивайся, чтобы тебе дали отпуск в августе. А тебя опять Евгений Петрович твой обскакал, ему в августе, а тебе в мае. А еще друг называется!

— Он же болен, он для лечения едет.

— Все люди больны, — отрезала Лидия Петровна. — Я тоже больна — нервы натянуты до последней степени, но обо мне ты не думаешь!

Но Журавский сейчас думал именно о ней.

Он сидел и думал о том, что когда-то они с женой учились в одном вузе, жили общими интересами. Потом вместе поступили на работу. Когда он стал продвигаться в НИИ и жить они стали обеспеченно, Лида решила временно уйти с работы: одна из ее новых подруг, Томка, внушила ей, что у нее хороший голос и что ей надо учиться петь. Из затеи этой ничего не вышло, но на прежнее место Лида не вернулась. Он не протестовал, даже был рад, — ему льстило, что вот работает только он, и все равно живут они неплохо. Но чем легче и обеспеченнее Лиде жилось, тем уже и мельче становилась ее жизнь. Еще до женитьбы он замечал, что она несамостоятельна, любит повторять чужие мысли. Но так как в те дни он был в нее влюблен и так как она повторяла тогда его мысли, то это его вполне устраивало и даже умиляло. А теперь уже давно он для нее ничего не значит, она целиком под влиянием Инны Игнатьевны и Томки — таких же замужних, неработающих, намеренно бездетных, так сказать бездетствующих женщин. Инна Игнатьевна просвещает ее по части мод и фасонов; Томка же учит ее красиво жить. Учит на том основании, что в одной квартире с ней живут двое артистов, и она, поднахватав от них разных словечек и терминов, употребляемых в среде людей искусства, считает себя знатоком театра, музыки и всего на свете. Для человека недалекого и доверчивого она может сойти за умную, оригинальную женщину. Лида ее очень уважает и старается ей подражать, Журавского же считает скучным, сухим, замкнутым, хоть по-своему и любит его. А он? Он к ней привык и уходить не собирается, да и не к кому, а вот любовь прошла. В любовь можно стрелять из пулеметов, и бить из пушек, и сбрасывать на нее бомбы — и любовь останется любовью; но если изо дня в день заваливать ее мелким мусором, то она заглохнет. Во всем этом виноват и он — в том, что жизнь Лиды тонет в ерунде, в том, что она стала ему чужой. Он не пытался заинтересовать ее чем-нибудь серьезным, допустил, что она окружила себя пустыми, ничтожными людьми. Все это так, он виноват. Но где, когда началась его вина — он не знает. Так человек, заблудившийся в лесу, не может сказать, до какого именно дерева он шел правильно и у какого сбился с пути.

Теперь поезд шел вдоль моря. Совсем близко, у подножия насыпи, набегали на берег волны. Из-за грохота колес они казались беззвучными — молча, торжественно, как в немом кино, накатывались они на песок, молча разбивались о черные скалы. Бетонные волноломы, вдающиеся в море, были обведены белой чешуйчатой пеной. В праздничном оживлении толпились у окон пассажиры, из вагонного репродуктора вылетала легкая, порхающая музыка, и в такт ей стучали колеса и приплясывали стаканы на столиках в купе. Но вот поезд остановился на какой-то маленькой станции — и все заглушил ритмичный гул моря, и каждая волна звучала по-своему, и в промежутки между ударами волн слышно было, как стучат камешки и шипят, лопаются пузырьки пены. Море было совсем близко — прямо под невысоким откосом, и пассажиры вышли из вагонов и встали на насыпи вдоль поезда. Какой-то парень в светлом костюме сбежал с откоса и, неловко шагая по галечнику, подошел к воде. Он зачерпнул ее в пригоршню, попробовал на вкус, сморщился, засмеялся; вдруг к нему подкралась волна и до колен замочила брюки, — и он сразу стал высоким, голенастым и под смех пассажиров побежал к поезду. И снова поплыли за окнами извилины берега, овитые пеной, и волны накатывались на берег и казались то зелеными, то темно-синими. Море было как море, и все-таки другое, новое, не такое, как в прошлый раз, и не такое, как в позапрошлый, и не такое, каким будет завтра. Все, что мы любим, меняется и живет, ожидая нас, и встречает нас по-новому.

Из купе вышла Лидия Петровна и стала возле Журавского:

— На море любуешься?

— Ну да, на море, — ответил он.

— Эффектный вид, — сказала она. — Знаешь, у Томки в спальне висит фото с картины Айвазовского, так море вроде как сейчас. И даже лучше.

— Возможно, — ответил Журавский.

— Ты знаешь, Михаил, — серьезно сказала Лидия Петровна, доверчиво положив руки ему на плечо, — ты знаешь, Инна Игнатьевна просила меня купить ей здесь туфли — такие, знаешь, лакированные, на пробке, их только тут и можно достать. Так я, представь себе, размер ее ноги забыла. Не то тридцать седьмой, не то тридцать шестой. Ты как думаешь, тридцать шестой у нее или тридцать седьмой?

— Не измерял я, Лида, ее ног. Дай на море спокойно поглядеть, — ответил Журавский.

— Никто не говорит, что ты должен измерять ее ноги, этого еще не хватало, — уже сердясь, проговорила Лидия Петровна. — Но ты ответь мне по-человечески, как ты думаешь, тридцать шестой у нее или тридцать седьмой? Во всяком случае, тридцать пятого у нее не может быть при ее фигуре.

— У нее тридцать шестой, наверное, — ответил он, чтобы отделаться.

— Я и сама так думаю, Михаил, — облегченно сказала Лидия Петровна. — Я куплю ей тридцать шестой. — И уже потеплевшим голосом она спросила: — Ты есть не хочешь? Для того чтобы укрепить здоровье, нужно соблюдать режим питания. Я буду о тебе заботиться, и ты хорошо отдохнешь.

Она пошла в купе, а Журавский остался в коридоре у окна. Волны накатывались на берег, и чайки парили над водой, и солнце золотило гребни волн, но вся эта морская краса уже не брала его за сердце, и в голову лезли посторонние, скучные мысли. Ему вдруг стало грустно и одиноко, будто у него украли море и подсунули раскрашенную фотографию, где почти все как на самом деле, но нет чего-то главного.

Подошел партнер по преферансу и сказал:

— А не пойти ли нам в вагончик-ресторанчик и не выпить ли нам по сто под плеск черноморской волны?

— Это неплохо, — согласился Журавский.

— Ну, так я сейчас, — заторопился толстяк, — я только пиджак надену, а то все же неловко в рубашке...

Журавский пошел к выходу. У одного из окон коридора стоял человек в темных очках и рядом с ним его спутница. Тонкие ее пальцы, легко, как лепестки, лежали на его плече. Она смотрела на море и рассказывала о нем слепому, и у нее был такой удивленно-счастливый голос, будто этот человек привел ее к морю и открыл ей этот зеленовато-синий простор, а заодно и весь мир.

— А вот там корабль плывет, — тихо сказала она.

— Корабль... — задумчиво подтвердил слепой, и у него было такое выражение лица, будто он видит и пенный прибой, и зеленоватые валы, и острый серый профиль корабля, маячащий у горизонта.

1954

НИКТО НЕ УМРЕТ

Утром, после ночной грозы, на земле было светло и чисто; в небе стояли и таяли гигантские незаконченные статуи неведомых героев, детали таинственных сверхсложных машин. Издалека, с болот, чуть тянуло горьковатой свежестью, и весь мир был как отремонтированный и заново окрашенный корабль, готовый к плаванью.

— Сегодня, Леша, мы пойдем с тобой на Выстрянку, будем рыбу ловить, — сказал я сыну.

— Хоть кошке польза, — улыбнулась жена. — А то накупил крючков и только раз пока удил. Ты вообще представляешь себе отпуск как непрерывное курение и валяние в гамаке.

— Ну, такого и слова-то нет — «валяние». Да и жарко было. Теперь каждый день буду удить, а по утрам — непременно зарядку.

— Как бы не так, — засмеялась Валя. — Ты лежебока. Приехал в свои родные места, так хоть бы поводил меня, показал. Что это за Машихино озеро? Говорят — красиво?

— Завтра сходим, а сегодня — рыбачить. Леша, иди накопай червяков.

Сын пошел босиком по влажной траве, загребая ногами, будто гоня невидимый мяч. Загорелый, белокурый, в лиловой майке и синих трусах, он походил на мальчика с физкультурного плаката.

В это время к калитке подъехала леспромхозовская полуторка. Дом стоял на самой окраине городка, и шоферы иногда просили у нас воды.

Я прошел по тропинке среди кустов боярышника до калитки.

— Воды?

— Воды, — ответила девушка, выходя из кабины с букетом цветов. — Пожалуйста.

— А ведро ваше где?

— Нет, машина залита. Это я пить хочу.

Колодец был у самой изгороди. Я опустил колодезное ведро, прикрепленное карабином к цепи, и барабан завертелся. Ведро звонко шлепнулось в воду, раздробив голубизну и вспугнув облачко, дремавшее в ней. Я поболтал цепью и стал вращать рукоятку ворота, и ведро стало подыматься, отражая высоту, словно я выуживал кусок неба.

Девушка улыбнулась и наклонилась над водой.

— Вы нездешний, верно? — спросила она, утерев губы тыльной стороной ладони.

— Нет, я здесь родился. Только давно здесь не бывал. А что?

— Так... Вы знаете, несчастье-то какое в городе: доктор Никольский умер, детский врач. Он ночью в Ближнюю Слободку пошел к больному мальчику, назад шел — в Соловьевской роще дерево упало от бури, и прямо на него. Домашние хватились — долго нет, пошли искать, нашли — а он уже без сознания. А утром сегодня помер. Вот какое несчастье.

— Я его помню, — сказал я. — Он, наверно, уже совсем старенький был.

— И совсем не старенький, — обидчиво возразила девушка. — Если бы не этот случай, он бы еще долго прожил. — Она окатила цветы водой. — Это я завезу туда, в детскую поликлинику. Когда я маленькой была, он, говорят, меня спас — сама-то я не помню. Ну, до свидания, спасибо.

Она уехала, а я вернулся на веранду к жене.

— Знаешь, Валя, мне сейчас сказали, что доктор Никольский умер. Я тебе про него рассказывал, помнишь?

Я подошел к зеркалу и глянул на свою шею, на голубоватый узенький шрам — след ланцета, спасшего мне жизнь.

Тогда мне было лет девять, и я тяжело заболел. Подробности я запамятовал, но помню день, когда стало мне совсем худо, я помню ощущение удушья и ужаса. И голос матери: «Теперь ему совсем плохо, доктор, он умирает!».

— Никто не умрет! — услышал я спокойный, серьезный голос доктора. — Никто не умрет!

И вот доктор Никольский провел мне по шее чем-то острым, и стало немного больно, но я почувствовал, что это нужная, полезная боль. Он вставил в надрез что-то — и вот я уже мог дышать. Потом помню сонную слабость, больничную постель, жесткую подушку, тумбочку справа, а слева синюю стену с трещинками, — весь микромир больного.

А затем дело пошло на поправку, начались дни выздоровления, когда все время хотелось есть и все кругом казалось новым. Лежал я в маленькой трехкоечной палате с окном в сад, в безлюдный больничный сад, где по мартовскому снегу вечно бродили кошки, не продавливая лапками глянцевитого наста. По вечерам в темноте они иногда визжали, как девчонки, когда подерутся, — и мне это казалось необыкновенно смешным. Я начинал хохотать, и тогда мальчишка по прозвищу Мымрик, лежавший на соседней койке, подымал голову с подушки и наставительно говорил:

— В тебе ума нет, из-за того ты и ржешь! Не мешай людям спать!

— Дурак, — отвечал я, — кошки громче меня спать мешают, а ты им ничего не говоришь.

— Вот погоди, выздоровею — тебе бою дам.

— А я выздоровею — тебя на левую руку вызываю!

— Хватит вам, лысые, спориться, а то подушкой запущу! — подавал голос третий обитатель палаты, Борька Шугаев. Он был болен легко, ему не обстригли головы, и он этим очень гордился, хотя с чего бы! — волосы его были жестки и рыжи, как ржавая колючая проволока.

Спор затихал. Я вытягивался под одеялом, и у меня было то блаженное ощущение, когда тело еще помнит боль, и отдыхает от нее, и знает, что боль уже не вернется. Я засыпал, и мне снился белый наст, тропинка, ведущая в огромный лес, где на ветвях сидят большие веселые кошки и поют по-птичьи. Проснувшись утром, я чувствовал, что еще какая-то часть болезни растаяла за ночь, и скоро можно будет встать, бродить по палате. Приходил, совершая ежедневный обход, Иван Антонович Никольский и спрашивал: «Ну, как поживают наши больные?»

Он был высокий, подтянутый, с сединой на висках. Когда он наклонялся надо мной со стетоскопом, от халата его пахло не лекарствами, не больницей, а душистым мылом и чем-то вкусным, вроде кардамона. В движениях, в речи его чувствовалась спокойная и добрая сила.

— Ну, вам, стриженым-бритым, еще лежать да полеживать, — говорил он, обращаясь ко мне и к Мымрику. — А тебя, длинноволосый Улисс, послезавтра выпишу. Жалобы есть?

— Естьжалоба, — сказал однажды Мымрик, — вот этот Ленька над кошками смеется.

— Ну, над кошками — еще ничего, — улыбаясь, ответил доктор Никольский. — Вот над родителями грех смеяться и над старшими. А над кошками, мышами и тараканами — можно.

Сделав указания сестре, он уходил твердой военной походкой, и в палате после его ухода еще долго пахло дорогим душистым мылом.

— Хороший доктор, — отзывался о нем Борька. — Это не какой-нибудь там фигли-мигли-динь-динь-бом, а это настоящий красноармейский доктор.

— Настоящий доктор, фактический, — степенно соглашался Мымрик. — Только зачем он дразнится? Опять нас стрижеными-бритыми обозвал!

— Меня не обзывал, — ехидно возражал Борька Шугаев. — Это он вас — тебя и Леньку. А меня и не стригли, мне что!

— А ты зато рыжий! — говорил я ему. — Это еще хуже!

— Ясный факт! — подтверждал Мымрик. — Рыжий, бесстыжий, заболевший грыжей!

— Сами вы дураки, — отругивался Борька, — я грыжей век не болел. Вот запущу в вас чем попало!

Появлялась сиделка и говорила: — Дети, что за шум, — не забывайте, что вы больные! Вот расскажу о вашем поведении Ивану Антоновичу!

Мы затихали. По карнизу под окном, по насту, стучала капель.

Пришел Леша и принес червей в зеленой жестянке из-под халвы.

— Быстро накопал, папа, — правда ведь?

— По-моему, ты очень долго копал, прямо целая вечность прошла. Ну, бери удочки, и идем. Знаешь, умер здешний детский врач — Никольский. Он и меня лечил. Ну, я тебе рассказывал.

— Умер доктор? — недоверчиво спросил Леша, точно он считал, что доктора только лечат, а сами не умирают.

— Да, умер. Он возвращался от больного ребенка в грозу, этой ночью. Упало дерево; он, наверно, не успел отскочить.

— Тебе его жаль, папа, да?

— Мне очень жаль его.

— А вот на рыбалку все-таки идем, — чуть-чуть осуждающе сказал сын.

— Ну, рыбалка само собой. Мы ведь уже ничего не можем сделать.

Мы пересекли шоссе, пахнущее гудроном и уже мягкое от солнца, и пошли тропинкой по косогору. Легкий ветер дул нам в спины, словно вкатывая на холм. Мы шли, перепрыгивая через обмелевшие траншеи, поросшие пустырной травой. Со дна воронок, где еще сохранилась влага ночного дождя, солоновато пахло ржавчиной. Там лежали обломки железных кроватей, жестянки, простреленные и смятые канистры, неизвестно как попавшие на высотку.

— Папа, а одна девочка говорит, что при коммунизме докторов не надо будет, болезней не будет. Ты как думаешь?

— Ну, врачи всегда нужны будут. Правда, заразные болезни совсем исчезнут. Вообще, понимаешь, не будет болезней социальных.

— Понятно, — сказал Леша. — А рак — какая болезнь, социальная или так просто?

— Вот уж я точно не знаю. Я же конструктор, а не врач. Это для меня самого сложный вопрос.

— А хирургов не надо будет, папа. Войн-то не будет.

— И хирурги нужны будут. Вот твой друг Колька, например, в прошлом году в Ермакове на сосну залез, упал и ногу сломал. Нужен был хирург?

— Нужен.

— И при коммунизме, думаешь, не полез бы твой Колька на сосну? Полез бы! Вы, мальчишки, все такие.

— Он бы при чем угодно полез, — сказал Леша, — он смелый.

— Так что травмы и при коммунизме будут. Будут люди изобретать и испытывать новые машины, будут забираться на горы, на Марс полетят, — все это связано с жертвами. Не думай, что при коммунизме все пай-мальчиками будут ходить.

— Я и не думаю, — обидчиво возразил сын.

На гребне высотки широко дул ветер, пригибая траву. Отсюда видны были и шоссе, и полотно железной дороги, и окраина городка, где наш дом. Видны были сшестеренные башни элеватора, и труба над электростанцией, и здание детской больницы, окруженное садом. А с другой стороны виднелись две деревни, и поля без межей, и речка Быстрянка. Уже растаяли облака, жарко грело солнце, и густая чистая синева клубилась над холмом. Это был наш общий светлый мир. Мир общий, но и мой собственный, дарованный мне доктором Никольским, когда-то спасшим мне жизнь.

Сойдя с холма, мы долго шли узкой тропкой, вьющейся среди зеленого поля, где пестрели пахнущие медом цветы. Мы миновали старый, выработанный песчаный карьер, на склонах которого краснели земляничные листья и росла короткая, жесткая трава. Наконец дошли мы до Быстрянки, и долго брели по берегу. Всюду кусты подступали вплотную к реке, и никак не найти было удобного места для рыбалки. Но вот зелень расступилась — и открылась уютная площадочка у самой воды.

— Тут мы и в прошлый раз удили, — сказал сын. — Самое удобное место.

Однако здесь уже сидел рыболов — мужчина с усами и в белой фуражке.

— Дальше пойдем, папа, — с сожалением произнес Леша.

— Чего же дальше? — обернулся к нам рыболов. — Рыбы на всех хватит, удите здесь.

— Ну, спасибо, — ответил я. — Лешка, располагайся.

— Плохой сегодня клев, — сказал незнакомец, — давно сижу, а толку мало. А место хорошее — потому здесь омут.

— Вы, видно, здешний, — сказал я, — все места знаете.

— Здешний, — ответил рыболов. — А вы слыхали, несчастье-то какое у нас? Детский доктор — Никольский умер.

— Знаю, — ответил я. — Хороший был врач.

— Не просто хороший, — строго поправил меня рыболов, — замечательный. Он многим жизнь и здоровье спас.

— Вас он, верно, тоже в детстве лечил?

— Нет, меня он лечить отказался.

— Как так? — удивился я.

— А очень даже просто, — отвечал незнакомец. — Это в девятнадцатом году было. Ну, отец мой на войне погиб, мать померла. Жил я у бабушки. И всюду-то было голодно, а у нас дома — и подавно. Тощий я был, как фанерка, ноги стали опухать, слабость, то да се. А было мне девять лет. Бабушка и повела меня к доктору Никольскому. Втолкнула меня к нему в кабинет, и тут в первый раз увидал я этого доктора. Высокий, худой, а халат — белый как снег, и сапоги русские офицерского образца. На военного похож. Он сразу ко мне: «Разденься-ка, голубец, до пояса».

Я разделся, он постукал, выслушал, опять велел одеться. Потом повернулся к столу, написал рецепт. Посмотрел этак на бумажку, взвесил ее на ладони, а мне не дает. Потом на меня поглядел, по голове погладил. Я тогда спрашиваю его: «Теперь мне идти, товарищ доктор?». А он в ответ: «Погоди». Встал он, прошелся по кабинету взад-вперед, выругался тихим матом, рецепт разорвал и в плевательницу бросил. Потом открыл свой стол и дает мне кусок хлеба и воблину в компрессной бумаге. «Лечить тебя, голубец, нечего, — говорит, — а завтра приходи, буду тебя в детский дом устраивать». И устроил. А лечить не лечил. Я с тех пор и не болел ничем, у меня за всю жизнь ни одного бюллетеня. На войне вот только ногу царапнуло, да и то касательное ранение.

Рыболов повел удилищем, сплюнул и сказал: «Не клюет, хоть лопни. А ведь и место хорошее!».

Поплавки стояли в воде ровно, будто воткнутые, их только легонько сносило течением; когда кто-нибудь вел леску на прежнее место, то казалось, что клюет. Возле берега из воды торчало несколько камней, вода обтекала их, и они словно плыли против течения. Возле них легкая рябь шла по воде, и прозрачная серебристая тень от этой ряби шевелилась на светлом песчаном дне. Прямые и узкие, как иголки, стайками проплывали мальки, и вдруг, повернувшись все вдруг, будто на магнит, кидались в глубь омута, где вода была таинственна и темна. Поверхность омута казалась чуть выпуклой и упругой, и тихо двигались по ней маленькие воронки, возникшие где-то в глубине. Стрекозы плавно и целеустремленно летали над плесом, и в их полете, в их очертаниях было что-то неорганическое; они походили на модели каких-то сверхновых летательных аппаратов, уменьшенных в тысячу раз и управляемых на расстоянии.

— Клюет! У вас клюет! — крикнул Леша, и рыболов дернул свою удочку. Но на крючке ничего не было.

— Съела червяка, хитрюга! — сердито пробормотал он. — Нет, не везет, так уж не везет. Хватит на сегодня.

Он ушел, а мы с сыном остались, но и у нас не клевало.

Спрятав удочки в кусты, пошли мы дальше, вверх по реке, потом, сняв ботинки и раздевшись, перешли ее вброд и вступили в сосновую рощу. Здесь веяло сухим жаром, как в гигантской котельной, а вверху, в кронах, ровно, как большой вентилятор, шумел ветер.

Давно я не был в родных местах, и все мне казалось теперь меньше — и дом ниже, и дорога ближе, и речка мельче. И только лес стал больше. Я помню — в детстве мы ходили сюда играть в казаки-разбойники и в красные-и-белые. Тогда сосны были пониже и тропинки сырее, и не было этого упругого, остистого мха, который сейчас так хорошо пружинит под ногой. Но и тогда славно было в этом лесу. Помню, после того как выписали меня из больницы, несколько раз бывал я здесь с ребятами. Весна в том году была поздняя, но дружная. Кое-где попадались совсем почти сухие полянки, и мы пробовали разводить костры. Плохо, нехотя горел отсыревший валежник, низко плыл густой синий дым. Рассевшись у дымного огня, мы толковали о том о сем, строили планы на лето.

Но вот настало лето и родители мои переехали со мной в большой город, и я больше не бывал в нашем маленьком городке. Я рос, учился, кончил институт, поступил на работу в проектную организацию, женился, был на войне, вернулся с войны, — и очень редко вспоминал, да и почти не вспоминал доктора Никольского. Только иногда, бреясь перед зеркалом, замечал я голубоватый, почти незаметный теперь, шрамик на шее — и автоматически, походя, отмечал: да, вот что произошло когда-то... Но за бритьем не до воспоминаний, можно порезаться. А потом я обтирал лицо одеколоном и принимался за свои дела. Жизнь шла своим чередом, А ведь эту жизнь подарил мне доктор Никольский, тот самый, который любил повторять «никто не умрет!», а теперь умер.

И все-таки он прав. Никто не умрет, кто трудится для людей. Когда умирает человек, который жил только для себя — будь он хоть архимиллионер, — в мире от него не остается даже пустоты, — ибо ведь и пустота — следствие чего-то утраченного. Но тот, кто живет для людей, кто стоит у живого дела, — тот не умрет, дело его нужно людям. Все мы смертны, но бессмертен наш труд, вливающийся в общий и вечный труд людской.

— Ты, папа, чего задумался, — идешь и о корни спотыкаешься, — спросил вдруг Леша.

— Иногда и задуматься не грех, — ответил я. — А не пора ли нам домой, братец?

— Так без рыбы и вернемся? Даже и для кошки не наловили. Мама смеяться будет.

— Ничего, мы ей доложим, что план улова не выполнен по объективной причине: рыба не клевала.

— Ладно, — согласился сын. — Мы удочки в кустах оставим, а завтра с утра придем.

— Договорились, — ответил я.

И мы отправились домой. Было жарко, парило; чувствовалось, что опять будет гроза. Когда мы вступили на холм, вдали, на юго-востоке, уже виднелась туча. Над землей медленно разливался желтоватый предгрозовой свет. Ветер улегся, и солнце грело жарче, и недвижно, будто впаянная в синеву, стояла на гребне холма одинокая сосна.

А внизу под нами расстилался обычный, простой, бессмертный мир, прекрасный в своей обычности. Предгрозовой воздух был так прозрачен, что все внизу: и бетонное здание ГЭС, и все дома городка, и каждый пешеход на шоссе, и каждый камень на косогоре — вырисовывались до того четко, что казались обведенными еле видимой серебристо-радужной каймой, как бывает, когда смотришь в бинокль. Мы быстрым шагом стали спускаться с холма, и тропка сама летела под ноги. Земля снова ждала грозы и жаждала ливня, и в веселом испуге вздрагивали и шумели кусты под первыми порывами ветра.

1953

НОЧНОЕ ЗНАКОМСТВО

Мне было тогда семь лет, и мне очень хотелось иметь собаку. Точнее — это нам хотелось иметь собаку: мне и моему братцу Володьке. Он был старше меня и уже ходил в школу. Однако жили мы небогато, и мать не позволила бы нам завести животное. Мы это понимали. Но в глубине своих душ мы мечтали о собаке. Пусть она будет небольшая. Главное — чтоб умела бегать и лаять.

И вот мне стала сниться одна подходящая собака. Она приснилась мне раза четыре подряд, и все на одном месте. Будто я иду по Среднему проспекту, сворачиваю на Одиннадцатую линию — и навстречу бежит пес. Я подбегаю к нему, но он от меня отбегает. Отбежит — и остановится. Я опять подбегаю — а он опять отбегает, не дается в руки. Будто дразнит. И каждый раз я просыпался от огорчения и будил Володьку.

— Мне опять собака приснилась, — сообщал я. — И опять убежала.

— Все та же? — спрашивал Володька.

— Все та же самая. Такая небольшая, ушки короткие, глаза умные.

— Дуракам — счастье, — сердито говорил Володька. — Мне хоть бы раз что-нибудь хорошее приснилось. Мне все снится, будто я стою у доски и чего-то там не знаю... И в каникулы покою нет!

Когда собака приснилась мне в пятый раз, разбуженный мною Володька сказал:

— Тут, значит, что-то не так просто. Может, она к нам в дом просится?

— Но ведь мы не во сне, а собака — во сне, — возразил я. — Если бы мы жили во сне, и наш дом стоял бы во сне, и все кругом было бы во сне, то тогда и собаку, которая во сне, можно было бы привести во сне домой. Но собака — во сне, а мы не во сне, и все кругом не во сне...

— Ну, затараторил! — оборвал меня Володька. — Лучше скажи, что на собаку тебе наплевать. А я хочу, чтоб у меня была собака!

— И я хочу, — ответил я. — Но что же нам делать?

— Об этом деле нам надо посоветоваться с кем-то таким, кто еще умнее нас и кто понимает в снах.

— Но с кем именно?

— Ясно с кем: с Лешей Миногой, — ответил мой брат. — Леша Минога в снах понимает, он ведь часто сны видит. И потом, он умный. Он всегда о чем-то думает, из-за этого он уже на третий год остался.

Лешу Миногу мы нашли на заднем дворе. Он сидел на штабеле дров и о чем-то думал.

— Здравствуй, Леша, — почтительно поздоровался Володька. — О чем это ты сейчас думаешь?

— Я сижу и думаю о дровах, на которых сижу, — неторопливо ответил Леша Минога. — Я думаю, что каждое полено стоит денег, а когда начнется зима, то люди эти дрова положат в печку и сожгут. Прав я или не прав?

— Прав ты, Леша, — подтвердил Володька.

— Значит, если я незаметно возьму несколько полешек, свяжу их веревочкой, снесу их на рынок и там продам их и куплю ирисок — плохо это или нет?.. Нет. Кража это?.. Нет! Ведь все равно дрова сгорят, только в другой печке. А за перенос дров, за работу, имею я право поесть ирисок? Имею!

Мы слушали Лешу Миногу, удивляясь его беспощадной логике и остроте ума. Затем братец мой сказал:

— Леша, ты нам совет подай. Вот он (Володька ткнул в меня пальцем) все собаку во сне видит. А нам очень собаку хочется завести.

— Сколько раз видел? Где видел? — деловито спросил меня Леша Минога.

Я начал рассказывать.

— Какая она из себя? — перебил меня Леша.

— Такая небольшая, ушки короткие, глаза умные.

— Белого пятна на лбу нет?

— Нет, — ответил я.

— Ну, так я и знал... — как бы про себя сказал Леша Минога. — И на левую заднюю лапу она не хромает? Прав я или не прав?

— Не хромает, — ответил я. — Но откуда ты это знаешь?

— Я эту собаку раз двадцать уже во сне видел, — равнодушно промолвил Леша Минога. — Собака хорошая, но маленькая. Я жду, когда большая во сне попадется. Ту я сманю. Нам собака большая нужна, чтобы соседи по квартире ее уважали.

— А эту ты для нас, Леша, смани, — попросил Володька. — Нам как раз такую и надо.

— Ладно, так и быть, помогу вам, — смилостивился Леша Минога. — Только на сахар она не пойдет, я ее знаю. И на хлеб с повидлом не пойдет. Тут колбаса нужна.

— У нас дома нет колбасы, — сказал я.

— Это ничего, были бы деньги. Будут деньги — будет и колбаса, а будет колбаса — будет и собака. А денег я вам помогу достать. Сейчас мы пойдем к вам и поищем, что можно продать.

Мы поднялись в нашу квартиру, вошли в комнаты. Леша сперва осмотрел мамину комнату, потом нашу, где находился шкаф с книгами.

— Вещей мы продавать не станем, это нечестно, — объявил Леша Минога. — А книги продавать можно. Здесь они давно у вас лежат, пусть теперь их почитают другие люди... Клопов у вас ведь нет, вот мы и снесем в магазин эти книги — они называются циклопедия. Тут разные советы, как клопов выводить.

— А может быть, это нехорошо? — спросил я.

— Конечно, если бы мы всю эту циклопедию взяли, это, может быть, и нехорошо было бы, — рассудительно молвил Леша Минога. — Но мы ее по-честному разделим. Мы будем через книгу брать.

...Вскоре мы вышли из квартиры по черной лестнице. Впереди шел Леша Минога с самой большой связкой книг, за ним со связкой поменьше — Володька, а позади — я, с самой маленькой.

Когда мы поравнялись с книжным магазином, Леша Минога сказал, что это государственный магазин, сюда заходить не стоит, здесь к нам могут придраться. Мы пошли дальше. В те годы был нэп и существовала частная торговля. Наконец мы вошли в частный книжный магазинчик. Букинист посмотрел на корешки и сказал:

— Эта энциклопедия неполная. Тут половины книг не хватает. А остальные где?

— Пожар был у нас, — объяснил Леша Минога. — Только эти и спасли.

— Какой странный пожар! — удивился букинист. — Все четные тома сгорели, а все нечетные уцелели.

Пришлось нам забрать свои пачки с прилавка и идти восвояси. Книги мы продали на рынке. Деньги получил на руки Леша Минога.

— Теперь помогу вам колбасы купить, — милостиво сказал он. — В кооперативе брать не будем. Нам нужна «собачья радость», а ее только частники продают. — Он повел нас в ту часть рынка, где торговали всякой едой. Здесь с лотка купил он круг колбасы и попросил торговку разрезать этот круг на две части. Одну половину он дал нам, а вторую взял себе. Он сказал, что этот кусок он берет для проверки. Затем он честно сказал, что осталось еще немного денег, но нам они не нужны. Зато теперь мы с собакой будем.

Весь день я побаивался, что пропажа книг будет обнаружена. Но пока все шло хорошо. А когда я лег спать, то положил колбасу под подушку, чтобы сразу ее вытащить и приманить собаку. Но за день было столько треволнений и я так умаялся, что заснул очень крепко и никаких снов не видел. Утром Володька стал меня упрекать, почему это я не привел собаку. Но я сказал, что я тут не виноват: это от собаки зависит, а не от меня.

В этот день было воскресенье, и мы побывали в зоосаде. А когда настал вечер и стали мы укладываться спать, Володька строго-настрого приказал мне увидеть в эту ночь собаку.

— Колбаса уже портиться начинает, — сказал он. — Скоро она протухнет, и никакая собака на нее не пойдет.

— Может быть, отломим по кусманчику? — предложил я. — Собака не очень большая, ей хватит.

— Ты что! Хочешь жить за счет моей собаки? — возмутился Володька.

— Почему это она уже твоей стала?

— Ладно, пусть она будет и моя и твоя, — миролюбиво ответил мой братец. — Только уж не зевай в эту ночь.

— Постараюсь уж, — успокоил я его.

Я уснул и начал смотреть сон. Вначале все шло нормально. Я шагал по Среднему проспекту, как в прошлые разы. Вот и Одиннадцатая линия. Я свернул за угол — и навстречу мне выбежал лев. Это был тот самый, которого днем я видел в зоосаде, но здесь он был на свободе и бежал прямо на меня, разевая пасть.

Признаться, я очень испугался. Хорошо, что я умел летать, — это меня спасло. Я полетал-полетал, успокоился и крепко уснул.

— Опять собаку не привел? — спросил утром Володька.

— Собаки не видел, — сознался я. — Видел льва.

— Нужны мне твои львы! — рассердился Володька. — Если завтра утром собаку не приведешь, кулаков не пожалею!

Я пообещал, что в следующую ночь обязательно увижу во сне собаку и приведу ее к нам. Затем я вынул из-под подушки колбасу, и мы с Володькой спрятали ее до вечера в книжный шкаф. Колбаса уже позеленела, и от нее попахивало.

Весь день я думал о том, что мне будет плохо, если не приведу собаку. Володька был сильнее меня. Случалось, он меня поколачивал. И когда настал вечер и пришла пора ложиться спать, я все медлил и сидел в маминой комнате. Наконец она приказала мне идти укладываться: уже поздно. Я нехотя поплелся в нашу комнатку. Володька уже лежал в постели, но не спал. Он ворочал головой, следя за каждым моим движением, и зловеще молчал.

Я разделся, лег, положил под подушку колбасу. Но мне не спалось. Я вздыхал и ворочался.

— Нарочно не засыпаешь! Саботаж разводишь! — прошептал вдруг Володька. — Спи!

Когда я наконец уснул, мне приснился Володька. Он размахивал кулаками и лез драться. Я еле улетел от него.

— Опять собаки не видел? — грозно спросил меня поутру мой братец. — Где собака?

— Видел я ее, — соврал я. — Только я ее теперь лучше разглядел. Собака плохая. Может, она даже бешеная. Никуда не годится она.

— Врешь! Собака хорошая! Это ты никуда не годишься! — воскликнул Володька и ударил меня по уху. Из-под моей подушки вылетел кусок позеленевшей колбасы и шмякнулся об пол. Вид этой понапрасну испорченной «собачьей радости» привел Володьку в еще большую ярость. Он довольно крепко побил меня в то утро, и никуда улететь от него я не смог, так как все это происходило не во сне.

В тот же день наша мама обнаружила пропажу половины энциклопедии. День этот был тяжелый.

1961

МИЛЛИОН В ПОТЕ ЛИЦА

1

Во дворе семиэтажного дома, начатого постройкой в 1914 году и недостроенного из-за войны, бледно зеленела трава-мокрица. Из заваленного всяким хламом канализационного люка косо торчала тонкая ржавая водопроводная труба, и на ней болтался лист железа. На листе написано: «Кирпичи со штабеля уносить воспр. Собственность Гуреева». Но кирпичи давно уже растащили жители соседних домов на подставки для печек-буржуек. Только кирпичные половинки и четвертушки, покрытые на изломах мшистым налетом, лежали в траве.

Когда нужно было о чем-то серьезно поразмыслить, Костя приходил в этот двор. Двор был запретным, В позапрошлом году один мальчик, играя с ребятами в недостроенной коробке дома, упал с балки и разбился насмерть. После этого ворота и парадную заколотили железом от старых вывесок. Но Костя знал потайную лазейку. Конечно, знали ее и другие ребята, однако ходили сюда редко: очень уж попадало от родителей за посещение опасного места.

Он прошел туда, где две медные, покрытые пятнами ярь-медянки ванные колонки, как две торпеды, лежали среди травы, и сел на одну из них. Мирно пахло крапивой и ржавчиной. В черные оконные проемы нижних этажей влетали воробьи; в светлые оконные проемы седьмого этажа влетали ласточки. Выше лежал светло-серый четырехугольник петроградского летнего неба. Там живет бог. Он, конечно, есть. Но он вроде управдома Бурякова: добрый, а сделать ничего не может. На днях тетя Аня опять ходила к этому Бурякову, просила подселить кого-нибудь в квартиру. Из шести комнат заняты только две, жить страшновато. А Буряков сказал: «Сочувствую вам, Анна Карловна, но я не виноват, что в Питере сейчас мало народу. Я не дева Мария и не могу народить вам жильцов». Так тетя Аня передала свой разговор Нине Сергеевне, Нюриной матери. Костя сам слышал, вернее — подслушал.

Нет, в Костином деле помощи от бога ждать нечего. Здесь может помочь только древнетибетская магия. Надо сперва произнести заклинание, а затем начать считать: «Один белый тигр, два белых тигра, три белых тигра...» И так до тысячи. Со счета сбиваться нельзя, не то все пойдет насмарку. Но зато когда наконец произнесешь: «Тысяча белых тигров», — к тебе придет умственное озарение и ты мудро решишь самый трудный вопрос. Этой магии Костю научил жилец Который. Костя уже не раз пробовал применить ее в разных случаях жизни, но ни разу еще не смог довести счет до тысячи: каждый раз что-нибудь мешало. «Но теперь я должен сосчитать до конца», — твердо постановил Костя и произнес магическое заклинание: «Белые тигры, научите меня, как мне заработать миллион в поте лица!»

Крепко зажмурив глаза, заткнув уши руками, он принялся считать вслух, отбивая такт правой ногой: «Один белый тигр, два белых тигра, три белых тигра...» Одновременно в голове, подталкивая одна другую, бежали беззвучные мысли. Все они были связаны с миллионом.

Миллион Косте очень нужен. («Двадцать четыре белых тигра, двадцать пять белых тигров, двадцать шесть белых тигров...») Дело в том, что третьего дня тетя Аня получила очередной трудпаек и жалованье. Паек поместился в двух мешочках: в одном чечевица, в другом пшено. Еще она принесла полбутылки льняного масла и кулек с солью. А жалованье состояло из нескольких дензнаков, и тетя Аня положила их на этажерку. («Тридцать девять белых тигров, сорок белых тигров...»)

Когда на следующее утро к Косте, в отсутствие тети, зашел его приятель Колька Шурыгин, он сразу же обратил внимание на деньги.

— Слишком много денег заимела твоя тетя, — осуждающе сказал он. — Надо бы нам откачать одну бумажку. Таков закон прерий.

— Но это нехорошо. Это вроде воровства, — сказал Костя.

— Много ты понимаешь! — обиделся Колька. — До двенадцати лет дожил, а такой глупыня! Если взять одну бумажку, то никакое не воровство, а проявление самостоятельности.

Кончилось тем, что взяли бумажку в один миллион, пошли на бульвар Шестой линии, купили у бабы-лепешечницы четыре лепешки, два пирожка с требухой и два с воздушной начинкой. Миллиона как не бывало. Лепешки и пирожки сразу съели, и тогда Колька Шурыгин вдруг запел:

Косте в песенке послышался намек. Правда, шоколада и конфет он не жрет — их в продаже нет, но деньги-то он стырил, это факт. Это нехорошо... («Шестьдесят два белых тигра, шестьдесят три белых тигра...»)

Когда Костя вернулся домой, тетя Аня уже пришла со службы. Она сидела за обеденным столом и щелкала на счетах. («Семьдесят один белый тигр, семьдесят два белых тигра...») Перед ней лежали две счетоводные книги. Лицо у нее было грустное — из-за неприятностей по службе.

Тетя Аня, после того как ее муж был убит на фронте в 1916 году, поступила на краткосрочные бухгалтерские курсы и стала кассиром-счетоводом в больнице. В то время деньги были еще нормальные: копейки, рубли, сотни рублей, от силы десятки тысяч рублей. («Восемьдесят четыре белых тигра, восемьдесят пять белых тигров...») С этими суммами она кое-как справлялась и жалованье медперсоналу выдавала без ошибок. Но теперь счет шел на сотни тысяч, на миллионы и миллиарды рублей, и тетя Аня захлебывалась в нулях. Порой в ведомости у нее оказывалось больше нулей, чем надо, порой — меньше, и недавно ей всыпали выговор. А курс денег все падает, и впереди маячат биллиарды, триллиарды, биллионы, триллионы и квадрильоны рублей. («Девяносто девять белых тигров, сто белых тигров, сто один белый тигр...»)

— Где ты был? — спросила его тетя Аня. — Почему каша не съедена?

— Тетя Аня, я сыт. Я поел пирожков. Я проявил самостоятельность и взял у тебя один миллион.

— Ты стал вором, — сказала тетя Аня и заплакала. — В нашей семье никто никогда ничего не крал, а ты стал вором. И я должна написать об этом твоему отцу.

— Прости меня, тетя Аня. Я больше никогда не буду.

— Будешь или не будешь, но ты уже вор. Украл человек копейку или сто рублей — он все равно вор. Украл один раз или сто раз — все равно украл. Это только в бухгалтерии важно, сколько там цифр стоит после единицы, а в грехе это не важно. Иуда только раз предал — и он навсегда Иуда. И палач становится палачом не когда он срубит десять или сто голов, а в ту минутку, когда он отрубит первую голову. («Сто восемнадцать белых тигров, сто девятнадцать белых тигров...»)

— Что же мне теперь делать? — спросил Костя. — Хочешь, я заработаю миллион и верну тебе? Только ничего не пиши отцу.

— Да, — ответила тетя Аня. — Заработай миллион и верни мне. Грех этим не смоется, но вина смягчится. В течение недели я не буду писать твоему отцу... Но миллион ты должен заработать честным трудом, в поте лица своего.

2

«...Двести семьдесят семь белых тигров, двести семьдесят восемь белых тигров, двести семьдесят девять...»

Чьи-то ладони легли на зажмуренные глаза Кости. Он вздрогнул.

— Колька, уходи отсюда! Не мешай! — пробормотал он. — Двести семьдесят девять белых... Двести восемьдесят... Двести семьдесят девять... Сбился!.. Опять все пропало!

Потом он ощутил, что это не Коля, слишком мягкие ладони.

— Нюта?!

— Ну да! Думаешь, не знаю, как в этот двор пролезть? — Она сняла ладони с его глаз.

— Из-за тебя, Нюта, все пропало, — без огорчения сказал Костя. Он был рад, что она пришла. Нюта со своей матерью жила в квартире через площадку. Она была старше Кости на год, и он с ней дружил. Она ему очень нравилась, но он никогда не говорил ей об этом. Сейчас она стояла перед ним, и он поднялся с ванной колонки, чтобы не сидеть, когда девочка стоит. На Нюте — туфли с веревочными подошвами, черная юбка и красивая кофточка, сшитая из шелка, содранного с японской ширмы. Спереди на кофточке — огромная радужная бабочка с золотыми усиками. На голове голубой бант, под цвет глаз.

— Какая ты аккуратная, Нюта, и нарядная! — сказал Костя. — Ты самая нарядная во всем нашем доме.

— Это мама обо мне заботится. Она говорит, что, когда отец вернется, он не должен увидеть свою дочь какой-то замухрышкой.

«Твой отец никогда не вернется, — подумал Костя. — Все во дворе знают, что он плавал на «Анадыре» и что транспорт был потоплен немецкой подводной лодкой, и никто не спасся. И только ты и Нина Сергеевна еще верите во что-то».

Но вслух он этой правды не сказал. Вслух он сказал другое, это тоже была правда:

— Ты никогда не будешь замухрышкой. Ты красивая.

— Нет, не красивая, — возразила Нюта. — Но привлекательная и вызываю чувство симпатии... У тебя есть ко мне чувство симпатии?

— Есть! Да еще какое!.. А у тебя ко мне есть?

— Немножечко есть... Только жаль, что ты умственно недоразвитый. Тебе скажут какую-нибудь ерунду, а ты и веришь... Ты опять занимался этой тибетской медициной?

— Не медициной, а магией... Мне надо придумать, как заработать миллион в поте лица. — И он рассказал ей, что произошло.

— Это совсем нехорошо, — сказала Нюта, выслушав Костю. — Может быть, если бы ты все деньги взял, это было бы лучше. Это была бы реквизиция. А ты утащил одну бумажку, как воришка. Но помогу тебе заработать миллион.

— Я должен сам заработать, без никого.

— Тогда буду помогать тебе только словами. Ты рад?

— Еще как рад!.. А что ты мне скажешь словами?

— Первым делом должна подумать. Сейчас пойду домой и буду думать для тебя, — сказала она, тщательно избегая слова «я». Не так давно она где-то прочла, что «якают» только зазнайки, буржуи и капиталисты.

— Не уходи, Нюта. У меня есть новые предсказы. — Костя вынул из кармана курточки бумажку и протянул ее Нюте.

Предсказания составлял жилец Который, он промышлял ими на Андреевском рынке. Костя перепечатывал для него предсказания на машинке и самые счастливые дарил Нюте. Она интересовалась будущим. Вот и теперь она впилась глазами в бумажку и с выражением прочла вслух:

«Ты будешь жить долго и счастливо, окруженный любящей тебя семьей, а также наложницами, наперсницами и метрессами. Ты не будешь знать ни долгов, ни болезней. Твой стол будет сгибаться под тяжестью фазанов, ветчины, устриц и ликеров. Счастью твоему будут завидовать люди и боги, исходя из чего срочно подыщи себе место на Смоленском кладбище и жди неотвратимого кинжально-динамитного удара судьбы. Мир праху твоему! Марк Аврелий».

— Правда, хороший предсказ? — спросил Костя. — Специально для тебя пятый экземпляр отпечатал.

— Но это для мужчины, — недовольно протянула Нюта. — И потом, опять кладбище.

— На кладбище не обращай внимания. Дядя Миша говорит, что без этого нельзя, иначе до публики не доходит... На тебе еще один. Это уже для женщин.

Он вынул вторую бумажку и сам прочел ее вслух:

«Ты любишь и любима. Нет равных тебе по красоте, когда в глубоко декольтированном платье вступаешь ты в бальный зал. Тебя ожидает безмятежно-безудержное счастье на фоне аргентинской природы, под сенью араукарий и пальм. Но бойся змеиного яда соперницы, точащей на тебя нож, и, принимая во внимание вышеизложенное, готовься срочно предстать пред ликом Всевышнего. Да будет пухом тебе земля! Аминь! Понт Евксинский».

— Вот это уже гораздо лучше, и никакого кладбища нет! — сказала Нюта. — А кем был этот Понт?

— Не знаю, — признался Костя. — Знаменитых людей на свете очень много. Ты тоже, может быть, станешь знаменитой. Потому что ты самая красивая девочка на Васильевском острове. А может, и во всем Петрограде.

— Опять ты говоришь мне это... Мне надо идти домой.

— Не иди домой, Нюта! Хочешь, я тебе покажу место, где Витька из дома девятнадцать сорвался?

— Ну, покажи... Ах, как рассердится мама, если узнает, что хожу в этот двор!

— Рассердится — если узнает, а если не узнает, то и не рассердится... Вот сюда. Голову не ушиби.

По четырем ступенькам они спустились к низкому дверному проему, ведущему в подвал. Там стояли сумерки. Свет из маленьких окошек скользил по зеленоватой тинистой воде. Чтобы не промочить ног, они ступали по осколкам бутовой плиты, в беспорядке лежавшим на земляном полу. С шершавого бетонного перекрытия свисала влажная паутина. Потом по нескольким узким ступенькам они пробрались в парадный подъезд и стали подниматься по широкой лестнице. Свет из незастекленных окон вольно ложился на ступени, на желто-синие плитки площадок. Чем выше они поднимались, тем светлей становилось вокруг. Дверей не было, за дверными проемами начиналась пустота.

— Вот отсюда он упал. С этой вот балки, — сказал Костя, когда они поднялись на шестой этаж.

Они подошли к краю площадки. Прямо за кирпичным порогом уходила к противоположной нештукатуренной стене железная балка. Сверху было небо, а глубоко внизу — перекрытие подвала.

— Не смотри вниз! — Костя потянул Нюту за руку. — Голова закружится — и амба...

Нюта вдруг легонько отпихнула его и ступила на балку.

— Что ты?! — крикнул Костя. — Куда ты?

— Не мешай! — тихо сказала она. — Потом скажу зачем.

Тихо, плавно стала она удаляться от Кости, а он стоял на лестничной площадке и ничего не мог для нее сделать. Если идти за ней по балке, то можно помешать, и тогда она наверняка упадет. Надо, значит, просто стоять здесь и ждать. И нельзя даже думать, что она может упасть. И бога тоже нельзя просить за нее, пусть бог ничего не знает, ведь второпях бог может что-нибудь напутать, скомандовать что-то не то, и она упадет... Но зачем она это делает?!

Двутавровая балка была покрыта бархатистым слоем ржавчины и серыми пятнами птичьего помета. Ниже шли другие балки, а там, совсем внизу, на бетонном перекрытии подвала, валялись ребристые радиаторы для парового отопления и всякий железный лом и хлам. Если упасть туда — ждет плохая, грубая смерть. Но Нюта легко, очень неторопливо все дальше уходила по балке, идя над своей смертью. На спине у нее, на пепельно-шелковистой ткани кофточки, шевелился оранжевый японский дракон с зубчатым хвостом.

Вдруг из оконного проема влетели две ласточки. С тонким свистом — будто ножом по стеклу — пролетели они у Нюты над головой и взмыли вверх. Нюта вздрогнула, остановилась. Потом пошла дальше и негромко запела:

«Может быть, она поет, чтобы отпугнуть других ласточек, а может быть, намекает, что я не рыцарь, — подумал Костя. — Тетя Аня часто говорит: «Каждый мальчик должен быть рыцарем». А я стою тут, как баран. Но что я могу сделать?»

Дойдя до стены, Нюта тихо-тихо повернулась и пошла обратно. Она шла, раскинув для равновесия руки и слегка покачивая ими, будто крыльями. И бабочка на ее кофточке тоже тихонько шевелила радужными крыльями и тихо приближалась к Косте.

Когда Нюта подошла к кирпичному порогу, Костя схватил ее за запястье и оттащил от пропасти на самую середину площадки. Они пробежали по лестнице вниз, в первый этаж, туда, где темнел вход в несуществующую швейцарскую. Только там Костя отпустил Нютину руку.

— Больно, — сказала она. — Синяк на руке будет... Ты знаешь, зачем я по балке пошла? Я загадала: если не упаду, значит папа скоро вернется. Теперь-то я знаю: он скоро вернется! И я так рада!.. А ты боялся?

— Еще как!

— Очень боялся?

— Факт! Очень.

— А почему очень?

— Так...

Тогда она сказала:

— Поцелуй меня, я совсем не рассержусь.

Костя поцеловал ее в губы и ничего не понял и не почувствовал. Нюта отошла от него и встала в угол, опустив голову, как наказанная. Тогда до него вдруг дошло: «Ведь я ее только что поцеловал, и это никакой не сон, а правда».

Они тихо сошли вниз, в подвал, оттуда вышли на двор. Во дворе все было по-прежнему, разве что стало ветрено. Трава шевелилась, и две ванные колонки плыли в ней рядом, как две торпеды, посланные в один корабль.

Когда они вошли в подворотню своего дома, навстречу им попались девчонки из квартиры пять, Тася и Нюшка. Девчонки эти вдруг запели:

Косте показалось, что поют они со значением.

— Как они узнали? — шепнул он Нюте.

— Ничего они не узнали, — тихо и ласково сказала Нюта. — Поют — и все... Какой ты у меня еще глупый!

3

В этот вечер Костя уснул не сразу. События минувшего дня кипели у него в голове. Он думал о Нюте. Ему хотелось сделать для нее что-нибудь хорошее. Завтра он специально для нее отстукает на машинке предсказ. Вот такой:

«Ты будешь жить очень долго и счастливо на фоне Васильевского острова, исходя из чего не откупай себе места на Смоленском кладбище. Тот человек, которого ты ждешь, находится в Индийском океане на необитаемом острове и питается без карточек кокосовыми орехами и дикими черепахами. Он ждет попутного корабля, исходя из чего молись Всевышнему. Аминь!»

Подпишет он предсказание так: Калигула. Это красивое имя он вычитал в той тетради, куда Который вписывает знаменитостей. Это имя — словно длинное здание с уходящими вдаль коридорами, где гулко отдается эхо.

Все имена Костя представлял в виде всевозможных построек. Каждый человек живет в своем имени, как в доме. Дома у всех разные. Нюта сейчас обитает в небольшом каменном двухэтажном домике с зеленой крышей. Когда Нюта вырастет, она станет Анной. Анна — это узкий высокий дом с белой кафельной облицовкой — есть такой на Пятнадцатой линии. Она как бы въедет в этот дом. А его имя — Костя. Оно совсем маленькое, на манер собачьей будки; в нем нельзя даже выпрямиться в полный рост. Но зато когда он станет Константином, он сразу переселится в высокую круглую башню, на манер маяка. Скорее бы стать взрослым!

Да, странная это вещь — имена. Вот есть в доме два Кольки. Они совсем разные, но живут в одинаковых именах-избушках. А есть два брата-близнеца: Игорь и Славка. Братья совсем одинаковые, но Игорь живет в одноэтажном имени-домике с остроконечной крышей, а Славка — в имени-ларьке, вроде того пустующего ларька с разбитыми стеклами, что стоит возле Андреевского рынка. Все это сейчас как будто бы справедливо, но дальше начнется явная несправедливость. Игорь, когда вырастет, так и останется в своем имени-домике, а Славка станет Святославом: он переселится из своего имени-ларька в какую-то большую красивую церковь и будет жить в ней не хуже бога. Но больше всех повезет одной девчонке из квартиры двенадцать. Сейчас она ютится в бедном имени-сарайчике, — ее зовут Липа. А когда она станет взрослой, то переедет в имя Олимпиада. Это не имя — это целый Зимний дворец, с колоннами, со статуями, с парадными подъездами!

Тут Костя вспомнил, что Зимний дворец выходит на Миллионную улицу, и стал думать о том, что ему необходимо заработать миллион в поте лица. Если он не заработает, тетя Аня обязательно напишет отцу, что Костя украл миллион. Отец лежит сейчас в госпитале, у него открылась рана, полученная еще в начале мировой войны, когда он командовал батальоном. Теперь он давно военспец, помощник командира полка в Красной Армии. После госпиталя его, наверно, отчислят на пенсию, и он вернется в Петроград... Как добыть миллион в поте лица? Может быть, опять прибегнуть к древнетибетской магии? А вдруг на этот раз белые тигры помогут?

Но и на этот раз дело не вышло. Он уснул примерно на стопятидесятом тигре.

4

Утром Костю разбудила тетя Аня. Он подумал было, что она начнет расспрашивать, как у него идут дела с миллионом, но она, ничего не спросив, ушла на службу. Костя встал, умылся, попил морковного чаю, поел овсяных лепешек и, закрыв дверь на два ключа, отправился во двор. Нюта была уже там.

— Нюта, ты вчера обещала подумать для меня про миллион, — обратился к ней Костя.

— Мне даже и думать не пришлось! — объявила она. — Представь себе, вчера вечером к нам зашел тот художник, который рисовал меня в прошлом году, и сказал, чтобы опять пришла к нему позировать. В прошлом году он срисовал меня и потом принес нам два фунта пшена... А теперь он сказал, что ему нужно рисовать и мальчика. Ну, сказала ему про тебя. Он говорит, что посмотрит, какой ты. Понимаешь, он говорит, что мальчика с умным лицом ему не нужно. Ты ему, наверно, подойдешь.

— Надо раздеваться? — спросил Костя.

— Какая ерунда! — вспыхнула Нюта. — Это взрослым надо раздеваться, когда их срисовывают. А мне он тогда сказал: «Сядь вот на этот стул и погрузись в глубокое раздумье». Ну, села и погрузилась.

— Погрузиться я тоже могу. Но мне нужно, чтобы в поте лица.

— Пот лица будет! Ты думаешь, легко это — сидеть, не шевелиться и молчать?! Особенно молчать... Сейчас мы пойдем к нему, к этому художнику. Он на Шестнадцатой линии живет, у самой набережной.

По совсем почти безлюдной Пятой линии, где между булыжин росла сорная трава и маленькие ромашки, миновав гимназию Шафэ, они вышли на Большой. Здесь, на подступах к Андреевскому рынку, было оживленно. Хозяйки шагали на базар в надежде что-нибудь купить, сновали беспризорники и мальчишки-папиросники; вороватооглядываясь, предлагали свой товар спекулянты сахарином. Народу на рынке было много, но съестного было очень мало — из-за плохого подвоза; поезда почти что не ходили.

— Давай зайдем на толкучку к дяде Мише, — предложил Костя.

Нюта согласилась. Взявшись за руки, чтобы не потерять друг друга в толпе, они прошли на плац, где торговали с рук одеждой, старой обувью, всяким хозяйственным скарбом и книгами. Которого они увидали издали. На спине у него висит оранжевая фанерка, и на ней черными буквами: ПРЕДСКАЗАНИЯ БУДУЩЕГО ПО СЛОВАМ ЗНАМЕНИТЫХ ЛЮДЕЙ. 99 ШАНСОВ НА УДАЧУ!!! Впереди у дяди Миши — плоский синий ящик, и из дна его торчит деревянная тренога, чтобы не держать ящик все время на весу. К боковым стенкам ящика прибиты ремни. На верхней крышке ящика — циферблат с делениями, посреди циферблата — стрелка на гвоздике. Уплатив Которому, каждый может крутануть стрелку на счастье, и когда она останавливается у какой-нибудь цифры — Который вручает предсказ, соответствующий этой цифре. Предсказы находятся в том же ящике, в продолговатом отсеке, и дядя Миша очень ловко, не глядя, вынимает левой рукой нужную бумажку. Правую он потерял на фронте. Как инвалиду империалистической войны, ему дали разрешение иметь пишущую машинку и заниматься предсказаниями. Его только на всякий случай строго предупредили, чтоб в предсказах не было никакой контры. Но контры, конечно, тут и не могло быть, так как Который сам пострадал из-за Николая Второго и мировой буржуазии.

— Здравствуйте, Михаил Сергеевич! Как у вас сегодня дела? — вежливо спросила Нюта.

— Дела идут плохо, Анюточка. Клиентура сочится слабым ручейком. На Гаванском рынке действует мой коллега с попугаем, попугай вытаскивает билетики, и публика валом валит. Мне нужен его величество попугай, но где его поймать? Попугаи не хотят лететь в наш бедный Петроград.

— Дядя Миша, зато у других предсказы чернилами написаны, а у вас на машинке, — утешающе сказал Костя. — И потом, вы знаете очень много знаменитых людей.

— И на том спасибо... Но у тебя какой-то взволнованный вид. Что-нибудь случилось?

Костя не знал, из-за чего у него взволнованный вид: из-за того, что вчера произошел поцелуй, или из-за того, что позавчера он похитил миллион. Наверно, все-таки из-за поцелуя. Теперь у него, может быть, всю жизнь будет взволнованный вид. Но говорить про это никому нельзя. Поэтому он ответил так:

— Дядя Миша, я украл у тети Ани миллион. Вот из-за этого у меня такой вид.

— Сумма по нашим временам небольшая, но красть нехорошо, — спокойно сказал Который. — Был у меня во взводе такой Свитников, вор. Тащил у своих же все что попало. Солдаты его и уговаривали, и бивали — все без толку. И вот однажды его нашли убитым. Конечно, на войне не без убитых, но он-то был убит в спину возле своей же землянки. Рапорта по начальству я подавать не стал. Вот так-то...

— Он вернет миллион в поте лица, — быстро проговорила Нюта. — Мы идем зарабатывать.

— Постой, постой! — обратился к Косте Который. — Миллион я тебе могу дать. Если уж на то пошло, ты заработал, печатая для меня на машинке, не один миллион.

— Но это, дядя Миша, совсем не то будет, — возразил Костя. — Печатать — это для меня удовольствие и даже польза, потому что расширяется кругозор моего ума. Мне нужно заработать миллион в поте лица.

— Ну, крепко же тебя Анна Карловна опропагандировала!.. Что ж, может быть, это не так уж и плохо.

Костя и Нюта покинули толкучку и пошли по Шестой линии крытой каменной галереей Андреевского рынка. Здесь стояла тишина. От лавок, магазинов, магазинчиков остались только пустые помещения. Во многих витринах стекла были выбиты, кое-где гигантские зеркальные окна были заколочены серыми шершавыми досками. Вывески над витринами, в простенках, рекламные надписи на квадратных столбах галереи нахально лезли в глаза. Нюта и Костя шли, по-прежнему держась за руки, хотя здесь нельзя было потерять друг друга — здесь не было людей. Только слова вывесок вели вокруг них хоровод, танцевали, подпрыгивали:

КОЛБАСЫ СОСИСКИ КОПЧЕНОСТИ колбасная Кириллова На колбасные обрезки скидка ДЕЛИкатесы, О, ГУРМЕ МАСЛО СЛИВКИ МАСЛО ПРОВАНСКОЕ МАСЛОСЛИВОЧНОЕ масло ПАРИЖСКОЕ СЫРЫ в большом выборе ШВЕЙЦАРСКИЙ голландский ПИКАНТНЫЙ СЛИВКИ всегда свежие ВЕНСКАЯ СДОБА сдобные хлебцы вне конкуРЕНЦИИ ГОВЯДИНА ЧЕРКАССКАЯ собственных мясохладобоен ФАРШсолонинаШПИК САЛО малороссийское БЭКОН МЯСО ПАРНОЕ СОБСТВЕННОГО УБОЯ ВсеДамыТребуютКремОтЗагара «Брокар» КОЛОНИАЛЬНЫЕ И БАКАЛЕЙНЫЕ ТОВАРЫперецГвозДИКАкардамонВАНИЛЬ ВсеКУрятПАПИросы«СЭР» ВИНА УДЕЛЬНОГОведомства Сельдь Копченая маринованная астраханский залом ШПРОТЫ АНЧОУСЫ УГРИкопченые САРДИНЫ ОМАРЫ РАКИ ИКРА ЗЕРНИСТАЯ ПАЮСНАЯ ЛОСОСИНА осетрина СЕВРЮГАстерлядьБЕЛУГА КИЛЬКИ ревельские СВЕЖАЯдичь ФАЗАНЫ РЯБЧИКИкуропатки детская мука «Нэстле» фураж сено жмыхи ИНДЕЙКИ УткИ КУРЫ Шоколад «Жорж Борман» Шоколад «Эйнем» ВНЕ КОНКУРЕНЦИИ галеты Морские ГУСИ БольшоОЙ выбор МАКАРОНЫВЕРМИШЕЛЬМАННАЯ ГРЕчневаяСАГОперловая...

Но вот и набережная. Они пошли по направлению к Николаевскому мосту и свернули направо. По гранитным плитам прошагали мимо минного тральщика с ржавым бортом, мимо пристани-таможни, мимо черного лихтера, мимо серого парусника, мимо двух подводных лодок-сестричек «Язя» и «Щуки», стоящих рядом нос в нос и корма в корму, мимо памятника Крузенштерну. Потом снова свернули направо.

Художник жил совсем недалеко от Невы. Открыв тяжелую парадную дверь, на которой висела фанерка с надписью: «ШКОЛА ГРАМОТЫ ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ — В КВ 2», они поднялись на самую верхнюю площадку. К двери была пришпилена визитная карточка. У художника оказалось двухэтажное имя: «Николай Николаевич». Под фамилией значилось: «художник-анималист». Ниже шла приписка карандашом: «Звонок не звонит. Стучите!»

— А почему он анималист, что это такое? — спросил Костя Нюту.

— А это не твоего ума дело, — строго ответила Нюта. — Мы пришли позировать, и пусть он там анималист.

Им открыла молодая худенькая красивая женщина. По пустому коридору она провела их в большую комнату с очень большим окном. В комнате стоял длинный стол без скатерти и широкий потертый диван. На стенах висели рисунки, изображающие зверей и птиц. Здесь были: львы, совы, сычи, тигры, волки, зайцы, мыши, филины, барсуки, кошки. Был даже важный, яркий, умный попугай, которого так не хватало дяде Мише. Кроме рисунков на стене висел большой кусок обоев, и на нем крупными синими буквами:

ИМЕЮЩИЙ ВСЕ НЕ ИМЕЕТ НИЧЕГО

ИМЕЮЩИЙ МНОГО ИМЕЕТ МАЛО

ИМЕЮЩИЙ НИЧЕГО ИМЕЕТ ВСЕ

Нюта чинно села на диван. Костя присел поодаль. Женщина посмотрела на них рассеянно, как сквозь сон. Потом улыбнулась и сказала:

— Дети, но ведь Николая нет дома. Его позвали к этим ужасным немытикам. Если вы сейчас пойдете туда, он скажет вам, когда прийти к нему... Тебя, девочка, он уже, кажется, рисовал?

— Да, я ему позировала, — немножко обиженно ответила Нюта. — Но как вы думаете, подойдет ему вот этот тип? — Она кивнула на Костю.

— Этот тип? — Женщина засмеялась необидно и негромко. — Этот мальчик, наверно, подойдет.

— Скажите, а что такое анималист? — спросил Костя, осмелев.

— Это художник, который рисует зверей.

Косте стало обидно за Нюту, и он сказал:

— Но ведь мы совсем не звери!

— Сейчас у Николая трудные времена, и иногда он рисует и людей. Это для детского журнала. А к немытикам его позвали написать какой-то аншлаг, за это ему обещали еды.

— Но ведь он моется? — спросил Костя.

— Моется, — ответила женщина. — А что?

— Значит, он мытик, а не немытик. Почему же он мытик, а рисует для немытиков?

— Не обращайте на него внимания, он любит задавать глупые вопросы, — сказала женщине Нюта. — Нам, кажется, пора идти.

— Ты что так смотрел на нее? — спросила Нюта Костю, когда они вышли на улицу. — Неприлично мальчику смотреть так на пожилых женщин и еще заговаривать с ними... Ну, веди меня к своим ужасным немытикам.

— Они не мои, — ответил Костя. — Я раз зашел туда с Колькой, и то на минутку. И совсем не понравилось. И потом не всех туда принимают.

— Тебя очень даже примут!

— Нет, не примут! Колькина мать говорит, что это религиозно-медицинская секта для взрослых. Милиция им запретила вовлекать несовершеннолетних. Колька хотел вовлечься, и ничего не вышло. А меня к ним и не тянет.

— Ужасно рада за тебя! Значит, ты ужасно любишь воду?

— Да, люблю! — уверенно ответил Костя.

Это была полуправда. Он терпеть не мог умываться, особенно по утрам. Но немытики были против воды целиком и полностью. А Костя любил купаться, да и в баню ходить ему нравилось, особенно зимой, когда дома холодно и на улице мороз.

Они дошли до Большого проспекта, свернули направо, стараясь идти только по солнечной стороне, — ведь в тени больше хочется есть. На углу Одиннадцатой линии Нюта вдруг заявила:

— Тебе надо поскорее зарабатывать миллион. А то деньги кончатся, и ты так никогда и не отдашь миллиона.

Костя испугался. Ему совсем не хотелось на всю жизнь оставаться воришкой. Сейчас, пока он Костя, пока живет он в маленькой конуре, это еще терпимо. Но ему совсем не хочется въезжать воришкой в высокую круглую башню КОНСТАНТИН. И он сказал Нюте:

— Деньги всегда будут. Как это деньги «кончатся»?

— А так! Муся из десятой квартиры говорит, что ходит такой слух. Один профессор высчитал, что к зиме все деньги лопнут... Вот сейчас у нас миллионы и миллиарды, да? А за миллиардами что идет?

— За миллиардами — биллиарды, за биллиардами — трильярды, за трильярдами — биллионы, за биллионами — трильоны, за трильонами — квадрильоны...

— Потом идут секстильоны, — подхватила Нюта. — А потом идет дьяволион, число адское. После адского числа ничего уже нет, одни нули без палочек. И тут-то все деньги сразу лопнут... Так им и надо! Их придумали помещики и капиталисты.

— Но тогда, значит, и бухгалтеров и кассиров не надо будет? А где тетя Аня станет служить?

— Тетя Аня выучится на доктора и станет служить в той же самой больнице. И ты к ней еще и лечиться придешь.

— Но ведь она же в психической служит. Зачем мне там лечиться?

— Ну уж не знаю... Может быть, у тебя воспаление психики. Ты на эту тетеньку-художницу смотрел ненормальными глазами.

— Нюта, не сердись на меня, — сказал Костя. — Я больше ни на кого не буду смотреть, только на тебя.

5

Выйдя на Средний проспект, они прошли по нему до нужной им линии и вошли во двор. Здесь, в пустующем складе, разместилась молельня немытиков; этот сарай с узкими окнами в мелкую стеклянную клетку и с крышей из серого гофрированного железа был довольно невзрачен и снаружи, и внутри. Войдя в него, Костя и Нюта сели на самые последние места, и сразу же несколько немытиц и два немытика обернулись и сердито уставились на Нюту. Она, такая чистенькая и аккуратная, совсем не подходила к этой компании. На Костю же они посмотрели даже с некоторым одобрением. Правда, в это утро он помыл лицо и руки, но все-таки немытики, видно, почуяли в нем что-то родное.

В молельне густо пахло нестираным бельем, но сквозь этот запах пробивался приятный, тонкий аромат табака — он шел от пустых ящиков, на которые положены были доски, заменяющие скамейки. Впереди маячила маленькая эстрада, сколоченная из горбылей. Там стоял полный нестарый мужчина с заметно немытым лицом. На нем красовался какой-то рваный серый балахон, однако из-за балахона виднелись неплохие брюки и не слишком поношенные коричневые штиблеты. То был Гоша Ангел. Прежде он работал оценщиком в ломбарде, а когда ломбарды закрылись, Гошу вдруг осенила благодать: он объявил себя ангелом и организовал эту самую секту. Сегодня, в день радения, все сектанты были в сборе. Немытики и немытицы сидели на самодельных скамьях и слушали Гошу Ангела. Немытиц было куда больше, но молодых и симпатичных Костя среди них не приметил. Это были пожилые всклокоченные женщины, Гошины почитательницы, готовые за него в огонь, но, конечно, не в воду. Ведь Гоша лютый враг воды.

В стороне от эстрадки выделялся прислоненный к стене ярко расписанный лист фанеры. Возле него хлопотал художник. Он заканчивал работу. Изображен голый голубой человек, лежащий на банном полке и радостно нахлестывающий себя веником. Он парится в свое удовольствие и не видит, кто стоит позади. А позади стоит Смерть — оранжевый скелет с черным кинжалом в правой руке. Другой рукой Смерть держит хоругвь с четкой надписью: «ОПОМНИСЬ, НЕСЧАСТНЫЙ! МОЯСЬ, ТЫ УБИВАЕШЬ СЕБЯ!»

Все было нарисовано очень хорошо, но в лице у моющегося дяденьки чувствовалось что-то собачье, а череп у Смерти был чуть-чуть лошадиный. Поэтому Костя сразу догадался, что здесь находится именно тот художник, который им нужен. Но сейчас подойти к нему неудобно: Гоша Ангел держит проповедь.

— О друзья и подруги в немытии! — говорил Гоша нараспев приятным голосом. — Продолжу слово о долголетии, дающемся через немытие. Отчего, спрашивается, лично известный мне Иисус Христос пошел по Генисаретскому озеру, по водной поверхности? Для чего, спрашиваю я вас, вычудил он это чудо? Да потому, что он не хотел погружаться в воду! Он был против мытия, он хотел долгой жизни! А почему так долго жили скитники и пустынники? Да потому, что, удаляясь в скиты и пустыни, они получали счастливую возможность не мыться! Моясь, человек смывает с себя необходимые ему вещества и флюиды, расслабляет тело и душу. Бог никогда не моется, и потому он вечен!

Гоша вдруг подпрыгнул и запел:

Немытики и немытицы, топая ногами и раскачиваясь на скамьях, запели ему в ответ:

Первые слова они произносили четко, а потом у них получалось что-то вроде кваканья. Гоша затянул новый куплет, где речь шла о том, что вода — это яд. Немытики с новой силой подхватили припев. Некоторые повскакали с мест и стали прыгать и плясать. Кое-где доски попадали с ящиков. В сарае стало шумно и весело.

Тем временем художник бочком-бочком вдоль стеночки подошел к Нюте и Косте и позвал их на выход. Во дворе он сказал им, чтобы они явились к нему домой завтра в десять утра. Еще он сказал, что Костя вполне подходит для позирования.

— А теперь катитесь, дети, отсюда, нечего вам околачиваться в этом вертепе, — закончил он свою речь. Вид у него был смущенный, не очень-то приятно ему было, что его застали у немытиков.

6

Костя простился с Нютой на лестнице и двумя ключами — обыкновенным и французским — открыл дверь в свою квартиру. Тетя Аня еще не вернулась со службы, Которого тоже дома не было. Стояла таинственная тишина. Рассохшийся паркет постреливал и попискивал под ногами. Окна во всех комнатах были раскрыты и двери распахнуты — чтобы квартира прогревалась к зиме. Костя зашел в одну, в другую, в третью пустующую комнату, потом — в четвертую, самую большую. В ней было очень светло и очень просторно: мебель сожгли в позапрошлую зиму. Осталось только трюмо и металлическая кровать с никелированными шарами. Тетя Аня застелила ее газетами в несколько слоев, чтобы матрас не выгорал, и теперь эти пожелтевшие прошлогодние и позапрошлогодние газеты тихо шевелились, будто под ними лежит кто-то плоский и дышит.

— Просто сквозняк, меня не испугаешь! — сказал Костя вслух и, подойдя вплотную к кровати, стал громко читать то, что было ближе к глазам:

...Топливная мобилизация. — ДЕКРЕТ О БЕСПЛАТНОМ ДЕТСКОМ ПИТАНИИ. — Сдача барочных гвоздей. — ВЫДАЧА МЫЛА. — ПРЕДУПРЕДИТЕ ПРОВОКАЦИЮ. — Похороны милиционерки Прасковии Лусс. — С ЯМБУРГСКОГО ФРОНТА. — Для взрослых всех категорий: — 1 ф. соленой конины, 1 ф. капусты; детям — ½ ф. моченой вишни, ½ ф. копченой колбасы, ½ ф. сметаны. — Мажестик: «Подкинутый ребенок»; Дворец труда: «В угоду молоху любви»; Заря алая: «В вихре зла». — БОРЬБА С ХОЛЕРОЙ. В ОЖИДАНИИ СТРАШНОЙ ГОСТЬИ. — Солейль: «Чаша любви и смерти». — ДЕЖУРСТВА У ВОРОТ НЕ ОТМЕНЯЮТСЯ. — Снова налеты аэропланов на Кронштадт. — В Ямбургском направлении идут бои западнее Красного Села и Гатчины. — С 1-го декабря т. г. все деленья на классы на жел.-дор. уничтожаются. — ПЕТРОГРАД МОБИЛИЗУЕТ С 1879 ПО 1901 ГОД. — ...вначале попы приделали к могильному кресту Ксении Блаженной копилку для денег, потом выстроили часовню...

Пока Костя читал, газеты не шевелились. Но когда он замолчал и отошел от постели, опять там кто-то задышал. Косте очень захотелось уйти из квартиры на двор. Но он знал: уходить сейчас нельзя, надо разделаться со страхом тут, на месте.

— Это сквозняк-дурак! Меня не испугаешь! Буду делать что хочу! — крикнул он и громко запел:

Голос его в пустой комнате звучал глухо и победоносно. Эхо весело металось, билось об угол. Сверху упало несколько чешуек белой краски, будто кто-то задел потолок невидимым крылом.

Костя подошел к окну, выглянул на улицу. Там было светло, солнечно, пустынно. Громыхала по булыжнику ручная тележка, которую толкал человек в выгоревшей гимнастерке, по белым квадратам панели медленно шла старушка с мочальной кошелкой. Все очень просто, все как всегда. Костя оглянулся. Газеты пошевеливались, но явно из-за сквозняка.

Разделавшись со страхом, он пошел в комнату Которого. Едва вошел — сразу с темно-красного бархатного дивана спрыгнул серый кот Мамай и стал тереться о его ноги. Кота этого, совсем тощего и слабого, принес откуда-то в прошлом году дядя Миша, и, невзирая на продовольственный кризис, выкормил. Теперь он — по договоренности — отдавал Мамая на ночь в кооплабаз на Пятой линии, и там кот ловил лабазных крыс. Кот их не ел, но за то, что он их ловит, продавцы кота кормили. Мамай стоял там на довольствии и был внесен в трудсписок — совсем как человек.

В комнате Которого порядка было мало. Картина, изображавшая несимпатичную смуглую полуголую тетеньку, висела над диваном косо. На печке-буржуйке валялись окурки и какие-то обгорелые тряпки. Книги лежали где попало — на подоконнике, на диване, на кресле. Костя давно перечитал их — тетя Аня позволяла ему читать что угодно. Она считала, что плохое само отсеется из головы, а хорошее останется. Но книги у Которого были не очень интересные — ничего о путешествиях, о зверях и о войне. Изредка попадались дуэли, а то все любовь да любовь. Взяв со стула толстую книгу под названием «Ночные тайны Парижа», Костя наугад раскрыл ее посредине. «...Тонкая ткань пеньюара не могла скрыть роскошных форм молодой куртизанки. Маркиз де Лонж почувствовал, что теряет голову...» Ну и теряй! Костя захлопнул книгу и пошел к столу, на котором стояла большая пишущая машинка.

На этом столе порядок. Стопочками разложены листки чистой бумаги. В синей, завязанной шелковыми тесемками папке — копирка. В стороне лежит толстый брульон довоенного качества в клеенчатой черной обложке; туда дядя Миша вписывает по алфавиту имена знаменитых людей, от лица которых предсказывает будущее. Знаменитостей очень много, и список все время пополняется. Возле машинки несколько исписанных листков — их Который приготовил для Кости, если тот захочет поработать. Уже чуть ли не год, как Костя освоил машинку. Правда, пишет он только тремя пальцами, но довольно быстро. К машинописной его практике тетя Аня относится положительно, считая, что в жизни это может пригодиться. Но содержания предсказаний она не одобряет.

Сняв с машинки металлический черный футляр, Костя идет к дивану, берет подушку и кладет ее на стул, чтобы удобнее было работать. Тем временем Мамай успевает залезть на стол и принимается лизать рычажки машинки. Дело в том, что дядя Миша время от времени смазывает механизм рыбьим жиром, за неимением машинного масла. Согнав кота, Костя прежде всего печатает в одном экземпляре тот предсказ, который он придумал для Нюты, Затем в четырех экземплярах перепечатывает с записочки первый предсказ Которого:

«Ты — баловень судьбы. Твоя жизнь тихоструйно-блаженна. Ты питаешься трюфелями, ты выписываешь устриц из Остенде, ты куришь сигары «Корона-корона» и пьешь коньяк «Мартель». Тебе предназначена долгая жизнь, но бойся крокодильих зубов судьбы, кои перекусят ее нить в ближайшем будущем. Исходя из сего, будь готов сменить тогу триумвира на сосновый бушлат и опочить там, где кончается маршрут трамвая № 4. Конфуций».

Затем Костя перепечатывает еще шесть записочек — от имени Линкольна, Лукулла, Карамзина, Оливера Кромвеля, Венеры Милосской и Реомюра. Разложив предсказы на столе, он с удовольствием оглядывает дело рук своих. Ни единой опечатки, строчки ровные и четкие. То, что предсказания отпечатаны на машинке, придает им почти документальную неопровержимость. Несколько огорчает, что все они кончаются кладбищем. Но это необходимо — для солидности. Дядя Миша знает, что пишет. Если в предсказах все будет хорошо — публика не станет им верить.

Но больше всего Косте нравится предсказание, сочиненное им самим для Нюты и подписанное Калигулой. Вечером, когда все в сборе и настает пора строить в прихожей баррикаду, он спрашивает у дяди Миши, кем был этот Калигула.

— Римским императором, — отвечает Который, придвигая к дверям сундук. — Он сказал: «Пусть ненавидят, лишь бы боялись».

— Он ввел коня в сенат, — добавляет тетя Аня, подпирая сундук кочергой и подставкой для зонтиков.

— Он был умный? — спрашивает Костя, придвигая к сундуку стул.

— Кто «он»? О ком ты — о Калигуле или о коне? — с некоторым раздражением спрашивает тетя Аня, водружая на стул медную ступку.

— О коне.

— Конь, вероятно, был умный, — говорит дядя Миша.

— А Калигула был хороший?

— Господи, может ли быть хорошим человек, который вводит коня в сенат! — восклицает тетя Аня. — Если бы у тебя был конь и если бы, скажем, в гимназии, то есть в школе, было бы общее собрание — разве ты повел бы коня на собрание? Подумай сам!.. А на крюк дверь мы заперли? — спохватывается она. — Вы не помните, Михаил Васильевич?

Который не помнит. Баррикаду общими усилиями разбирают, и, убедившись, что первая дверь закрыта на крюк, строят сооружение заново. Потом все идут на кухню — проверять черный ход. Там — постоянная баррикада, она не разбирается по утрам.

— Ну, слава богу, теперь мы можем спать спокойно, — говорит тетя Аня, убедившись, что все в порядке. — Я слыхала, что вчера на Тринадцатой линии был большой налет. Дежурных у подъезда убили, квартиру взломали. Когда подошел патруль, налетчики отстреливались и бросали из окон лимонки. Семеро убитых, трое раненых.

Который спокойно выслушивает это сообщение. Он уже привык к ежевечерним сводкам тети Ани. Пожелав приятных сновидений, он уходит к себе. Тетя Аня посылает Костю в ванную, чтобы тот умылся перед сном. В ванной комнате одному и днем-то быть неприятно, а вечером — тем более. Окна здесь нет, тусклая угольная лампочка светит еле-еле. Даже летом здесь сыро и холодно. Несколько лет тому назад здесь умерла бабушка. Пошла утром мыться — а потом ее нашли на полу. Случилось это через два дня после того, как с фронта пришла весть о том, что ее младший сын, дядя Саша, убит. Костя моется торопливо, но честно, даже за ушами трет. Но это не совсем честная честность: про себя он думает, что такое капитальное омовение дает ему право не умываться завтра утром. В памяти у него вертятся слова из песенки Гоши Ангела:

Костя укладывается в свою постель, а тетя Аня еще долго сидит за столом, щелкает на счетах — считает миллионы и миллиарды. Костя все ждет, что она спросит его, как обстоит дело с тем миллионом. Но она молчит. Наконец Костя не выдерживает и задает вопрос: позировать художнику — это работа в поте лица или нет? Тетя Аня отвечает, что есть пот физический, но есть и пот духовный, для глаз невидимый. Когда ты, например, делаешь что-то неприятное для тебя, однако нужное для других.

7

Утром Костю разбудил стук в наружную дверь. Он побежал в прихожую. Тетя Аня и Который уже ушли, баррикада уже разобрана. Позабыв спросонья спросить, кто стучится, Костя отворил дверь. К счастью, стучались не налетчики. Это тетенька из кооплабаза принесла кота Мамая. «Восемь крысюг во каких поймал!» — с почтением сказала она. Костя отнес поработавшего в поте лица кота в дяди Мишину комнату, и кот-труженик важно разлегся на диване.

Когда Костя доедал чечевичную кашу, раздался новый стук. Это пришла Нюта.

— Надо идти к художнику, — заявила она. — А новые предсказы у тебя есть?

— Есть. Вот возьми этот.

Нюта прочла предсказание вслух и сказала:

— Предсказ очень хороший. Я давно уж такого ждала... А кто этот Калигула?

— Один римский император. У него был такой умный конь, что он ходил с ним на общие собрания. Этот Калигула — не какой-нибудь там Вильгельм или Чемберлен!

На этот раз художник с двухэтажным именем был дома, жены же его, которая так не понравилась Нюте, дома не было. Художник придвинул стул к двери и велел Нюте стоять, положив руку на спинку стула. Сам он сел на диван и начал рисовать Нюту в большом блокноте.

Костя сидел неподалеку от художника и смотрел, как на шершавой бумаге постепенно возникает Нютин двойник. Но это был не такой двойник, который появляется в зеркале. Этот двойник Нюты мог жить независимо от Нюты. И Нюта на бумаге была не такой, как сейчас, и не такой, как вчера, — а такой, как всегда. Правда, на рисунке в ее лице появилось что-то кошачье, но эта кошачесть ее совсем не портила.

Однако художнику этот портрет не понравился, и он начал набрасывать новый. Чтобы Костя не подсматривал, он дал ему читать тот детский журнал, в котором должны были появиться рисунки. При этом он пояснил Косте, что это еще не совсем журнал, а верстка. И указал на пустой овал среди текста — там будет Нюта, и на пустой квадрат — там будет Костя.

Журнал начинается сразу с тридцать третьей страницы, со стихов:

Удавы эти ни к Нюте, ни к Косте никакого отношения не имели, а дальше шел рассказ. В нем описывался слабоумный мальчик Васютка, которого в раннем детстве лошадь лягнула в голову. Когда мальчику исполняется двенадцать лет, мать привозит его из деревни в город и водит по докторам, но никто не берется его лечить. И вдруг знаменитый профессор Тавридин говорит, что не все еще потеряно, и берет Васютку к себе в дом. Здесь же живет и умная Танюшка, дочка профессора. Однажды Танюша заболевает скарлатиной, и ее помещают в карантин. Васютка долго не видит девочки, начинает скучать и отказывается от пищи. Когда девочка выздоравливает, в Васютке происходит умственный переворот. «При виде очаровательной Танюши на бледном лице слабоумного мальчика мелькнула улыбка. Первая осмысленная улыбка за всю его жизнь! «Я был прав! — воскликнул профессор Тавридин. — Искра разума не окончательно погибла в нем! Есть надежда, что он будет мыслить!» На этом рассказ кончался. Костя подумал, что мальчик, наверно, так и остался полудурком, ему стало немного обидно позировать за Васютку. Но зато это будет настоящая работа в духовном поте лица!

Художник закончил портрет Нюты и велел Косте сесть на стул и не вертеться на нем. Он рисовал долго. Солнце било в большое окно, стало жарко, и Костю начал прошибать настоящий пот, а не духовный. Он потел и радовался — это будет честный миллион! Чтобы поменьше шевелиться, он не отрываясь смотрел на стенку, где было написано:

ИМЕЮЩИЙ ВСЕ НЕ ИМЕЕТ НИЧЕГО

ИМЕЮЩИЙ МНОГО ИМЕЕТ МАЛО

НЕ ИМЕЮЩИЙ НИЧЕГО ИМЕЕТ ВСЕ

Костя завидовал художнику, что тот умеет рисовать, а еще больше тому, что у художника двухэтажное имя. У Кости никогда не будет двухэтажного имени, потому что отца зовут Алексей. Костя может стать знаменитым путешественником или вообще знаменитым-раззнаменитым, и все-таки на всю жизнь останется с одноэтажным именем. Правда, когда он станет взрослым, он въедет в круглую высокую башню, на манер маяка, но все-таки это одна башня. Зато когда у него будет сын, он назовет его Константином. Сын вырастет, станет Константином Константиновичем — то есть он будет жить в двух маячных башнях, поставленных одна на другую. Вот кому можно будет позавидовать...

Наконец художник кончил рисовать. Костя оказался очень похож. Только в глазах и очертаниях носа улавливалось что-то чуть-чуть поросячье. Но эта поросячесть не обидела Костю, тем более что художник принес четыре крупяных лепешки и блюдце с льняным маслом и пригласил ребят закусить. Костя и Нюта стали есть лепешки, макая их в масло, — это было очень вкусно. Потом Николай Николаевич объявил им, что больше они ему не нужны, и на прощанье вручил каждому по большой вобле.

Когда они вышли на улицу, Костя сказал Нюте:

— Я-то думал, он даст нам денег.

— Тоже думала... Но твоя вобла стоит не меньше миллиона. И ты ее заработал честно, без всякого жульства.

— Тете Ане нужен миллион бумажкой, а не воблой, — возразил Костя. — А что, если забодать рыбину на рынке?

— Нет, это будет нечестно, — заявила Нюта. — Это будет спекуляция продуктами. Ты же знаешь: «Спекулянт снимает пенки, спекулянта надо к стенке». Тебе придется снова зарабатывать миллион.

Они свернули на набережную, туда, где у спуска лежал на правом борту «Народоволец». Это большое госпитальное судно перевернулось в прошлом году из-за того, что кто-то из команды по ошибке выпустил воду из уравновешивающей цистерны; судно от рождения имело сильный крен. Поговаривали, что при катастрофе не все успели спастись.

Корабль лежал у берега так, будто прилег поспать. Отдохнет, выспится, повернется трубами вверх, выйдет на середину Невы — и поплывет в океан. Но когда-то белая окраска борта стала уже грязно-серой, и сквозь сурик, что ниже ватерлинии, уже пробивалась ржавчина. И стекол в иллюминаторах уже не было.

Костя с Нютой перебрались с суши на киль и, пригнувшись, взошли на борт. С носовой части слышались крики, визг, всплески воды — там купались мальчишки, ныряя с корабля. А здесь, ближе к корме, никого не было. Они сели рядом на теплое шершавое железо возле иллюминатора. Отсюда видны были красные эллинги на другом берегу и церковь Спаса-на-водах, и красные фабричные трубы, которые не дымили. Справа, на этом берегу, к причальной стенке Балтийского завода был пришвартован недостроенный серый линкор, и сразу нельзя было разобрать, где кончается суша и где начинается корабль. В устье Невы стояла бывшая царская яхта «Полярная звезда» — матово-черная, с двумя золотыми полосками вдоль борта.

Каждый взял свою воблу за хвост и начал колотить ею о корабль — чтоб легче отделялась шкурка. Рыба была, конечно, очень вкусная. Кусочки шкурки и кости они кидали в иллюминатор. Оттуда тянуло сыростью. Там, в брюхе погибшего корабля, в полумраке виднелся кусок рваной коечной панцирной сетки и какой-то кривой железный брус, а ниже — висящая на одной петле дверь с отслоившейся фанеровкой. А еще ниже — черная, непроточная и неподвижная вода.

Покончив с воблой, они подошли к самому краю борта и уселись там, держась за леерную стойку. Палуба у их ног почти вертикально уходила вниз. Внизу лежала пароходная труба с красным крестом; она была наполовину в Неве, и небольшие волны гулко вбегали в нее и потом, что-то грустно бормоча, будто не найдя того, что искали, выливались обратно. Палубные надстройки были оплетены водорослями. Нюта вдруг запела песенку — одну из тех, которым ее обучила Нина Сергеевна:

В ответ ей загудел маленький пассажирский пароход «Тов. Аммерман», идущий из Кронштадта. Он шел посредине реки и гудел долго-долго, будто подзывая кого-то. Но он был совсем одинок. Все остальные корабли и пароходы стояли у берегов.

8

Когда Костя вернулся к себе, тетя Аня уже была дома. Сегодня ее отпустили со службы пораньше, чтобы она могла отдохнуть до восьми вечера. Ее назначили в ночное дежурство по охране больницы. Когда Костя рассказал ей, что художник рисовал с него слабоумного Васютку, тетя несколько огорчилась, что изображение Кости появится в журнале в связи именно с этим рассказом. Однако первая попытка честно заработать деньги обрадовала ее. Она сказала, что Костя должен добиться своего. Тогда ей не придется писать отцу, что его сын стал вором.

Когда Костя собрался идти на задний двор, где в это время, несомненно, были все ребята и девочки, а может быть, и Нюта, тетя Аня вдруг сказала:

— А ты не забыл, какой сегодня день?

— Сегодня пятница, — ответил Костя.

— Вот именно, что пятница, — сказала тетя Аня. — Завтра суббота, и завтра ты пойдешь в баню, а сегодня именно пятница. Сегодня керосиновый день.

С этими словами она открыла настенный шкафчик и вынула оттуда бутылку с керосином. Взяв с туалетного столика пустой флакон из-под одеколона «Пармская фиалка», она стала тщательно переливать туда драгоценную влагу. Керосин в том году выдавали по карточкам редко и такими малыми дозами, что тетя Аня употребляла его не для подогревания пищи, а исключительно в гигиенических целях. С тех пор как у Кости в голове были обнаружены известные насекомые, волосы ему остригли под ноль и перед каждым банным днем голова его смачивалась керосином.

Наполнив флакон, тетя Аня вставила в него пробку с пульверизатором и приказала Косте сесть на стул. Она стала нажимать на малую резиновую грушу, а вторая груша прибора раздулась, как голова кобры перед смертельным броском на жертву. Из металлического жала с зловещим шипеньем вырывалась ядовитая струя. Когда Костина голова была основательно смочена и керосин был втерт в кожу, тетя Аня сказала Косте, что теперь он свободен.

Но какое уж тут свободен! Ни во двор, ни на улицу идти было немыслимо. Запах керосина не так уж сам по себе противен, но Костя очень стеснялся причины, по которой его керосинили. В первую очередь он боялся теперь повстречаться с Нютой, во вторую очередь боялся Кирки, в третью очередь — всех мальчишек и девочек всего двора. Когда он впервые вышел с такой головой из дому, Кирка, девочка из четырнадцатой квартиры, сразу же стала дразнить его Керосиновой Башкой. Хорошо, что хоть Нюты в это время поблизости не было. После этого Костя два дня не появлялся во дворе, и кличка забылась и не привилась. Только сама Кирка продолжала время от времени звать его Керосиновой Башкой. Костя утешал себя тем, что в дальнейшем эту Кирку ждет печальная участь. Сейчас она живет как бы в кирке, в большом красивом здании на углу Большого и Первой линии, а когда вырастет — станет всего-навсего Кирой. Кира — это просто маленький домик с ржавой железной крышей. А Костя вырастет, станет Константином и въедет в высокую круглую башню, на манер маяка. С башни он будет презрительно глядеть на маленький домишко. А в дни, когда по карточкам будут выдавать моченые сливы, он будет есть у себя наверху эти сливы, а косточки бросать на крышу домишка. Косточки будут стучать по железу, и Кира будет злиться и думать: «Зачем, зачем звала я его Керосиновой Башкой!»

Так или иначе, из квартиры выходить было нельзя, и Костя пошел в комнату Которого, чтобы поработать для него на машинке. На столе он нашел рукописные предсказания от имени нескольких знаменитых людей. Он успел перепечатать предсказы Боборыкина, Колумба, Коперника, летописца Пимена и заканчивал предсказ Песталоцци («...исходя из чего, жди молниеносно-разящего удара судьбы и готовься к передислокации на Митрофаньевское кладбище»), когда вошла тетя Аня и сказала:

— Да, чуть не забыла: Михаил Васильевич предупредил, что эту ночь не будет дома. Он идет в гости к своим знакомым. Я попрошу Нину Сергеевну, чтобы она тебя устроила у себя, как в прошлый раз.

Месяц тому назад тетя Аня тоже дежурила ночью, и Который тоже был в гостях, и Костю пристроили в Нютиной квартире, в пустой комнате. Но тогда был обычный, не керосиновый день!

— Тетя Аня, я и дома переночую, — решительно заявил Костя. — Ты не беспокойся за меня!

— Что ж, — согласилась тетя Аня, — ночевать в квартире одному — это тоже может пригодиться в жизни... Но сумеешь ли ты как следует забаррикадировать дверь?

— Сумею. Еще как!

— Но запомни, если будут ломиться налетчики — беги к окну и зови на помощь дежурных. И утром, когда будешь на буржуйке кипятить чай, ради Бога, не зарони огня. Я слыхала, что вчера в Гавани сгорел трехэтажный дом. Погибло пять пожарных.

Тетя Аня ушла на дежурство, а Который все не возвращался домой. Наконец в десятом часу он явился. Он прямо в прихожей поставил на сундук свой предсказательный ящик и пошел в комнату, напевая:

В коридоре остался слабый запах спиртного. Дядя Миша успел где-то «подханжиться». Случалось это очень редко, но всегда сопровождалось пением.

Когда Костя зашел к Которому, тот брился. Делал он это очень ловко, но не любил, когда его видят во время бритья: так как у него не было второй руки, которой можно натягивать кожу, чтобы бритва шла ровно, ему приходилось гримасничать. Но на этот раз он был в очень хорошем настроении и не велел Косте уйти из комнаты. Он сказал, что предсказы перепечатаны отлично, но что скоро, быть может, он оставит это дело. Он встретил фронтового товарища, который обещает устроить его инструктором на курсы младшего комсостава. Красной Армии нужны люди, хорошо знающие строй. Чтобы учить, не обязательно иметь обе руки, закончил он.

В это время раздался стук в наружную дверь. Это пришла ночная сторожиха кооплабаза за котом.

— Иди, скажи лабазейной даме, что Мамай захворал, — приказал Который. — Скажи, что он лежит на одре болезни, что у него инфлюэнция.

Костя пошел в прихожую, открыл дверь и сказал сторожихе, что кот болен.

— Пусть он отдохнет от своих крыс, — объявил дядя Миша, когда Костя вернулся в комнату. — Перед тем как ляжешь спать, дай ему шрапнели, она вот в той миске. И не баррикадируйся на ночь, это ерунда. Налетчики не такие уж дураки, им здесь нечего делать... И вообще не трусь. Трусость — это неумение понять обстановку. Страх бывает только у нас в голове, а если его вытряхнуть из головы, то никакого страха вокруг нас нет. Может быть опасное положение, может быть трудное положение, но бояться или не бояться — зависит только от нас.

— А если что-то чудится? — спросил Костя. — Или если чудится, что что-то может почудиться? Тогда как?

— Если тебе что-то чудится, то надо это мысленно довести до абсурда, и станет просто смешно.

— А как это «довести до абсурда»?

— Если тебе мерещится какая-нибудь ерунда, то ты назло этой ерунде представь себе ерунду еще ерундистее, ерундовее и ерундастее.

9

Который ушел в гости, и Костя остался в квартире один. Он закрыл дверь на крюк, а баррикаду воздвигать не стал. Опасность угрожала не извне, она гнездилась здесь. Пора белых ночей не кончилась, на улице было еще не очень темно, но в комнатах сгущались сумерки.

«Надо все делать так, как всегда, — решил Костя. — Если я что-нибудь сделаю не как всегда, я покажу себе (и кому-то еще), что этот вечер не такой, как другие. Тогда начнется неизвестно что».

Включив свет в прихожей, он не спеша пошел по коридору. Из большой пустой комнаты донеслось осторожное шуршанье. Опять там кто-то плоский лежал на кровати и вздыхал. Костя свернул в комнату и подошел к постели. На газетных листах в сумраке еще можно было разобрать заголовки:

...СЕВЕРНЫЙ ФРОНТ — ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ — ЮГО-ЗАПАДНЫЙ ФРОНТ — КАВКАЗСКИЙ ФРОНТ — ВОСТОЧНЫЙ ФРОНТ — С СЫПНЯКОМ ПОКОНЧИЛИ — СПЕКУЛЯНТЫ-ПАРФЮМЕРНИКИ — НАЛЕТЫ НА КРОНШТАДТ — ЛОМКА ДЕРЕВЯННЫХ ЗДАНИИ — КОНЕЦ ДЕНИКИНЩИНЫ НА КАВКАЗЕ — НОВЫЙ ВИД БУРЖУАЗИИ — ВСЕ НА БОРЬБУ С ДЕЗЕРТИРСТВОМ — ТРУДОВОЙ ПАЕК СКУЛЬПТОРАМ — КАСПИЙСКОЕ МОРЕ СВОБОДНО — ПРИВИВКА ОСПЫ...

Газеты шевелились явно от сквозняка. Костя вышел в коридор и направился в тетину комнату. Дверь ванны странно белела в конце коридора. А вдруг она откроется сама по себе? Но зачем ей открываться! Он прошел мимо ванной, зажег свет в уборной, без надобности зашел туда и потянул за фарфоровую висюльку. Вода зашумела гулко и обнадеживающе. Синий лебедь, изображенный в чаше унитаза, на миг стал выпуклым, английская надпись под ним — TRADE MARK — заколебалась. Потом в бачке послышалось недовольное сипенье, и стало тихо. Вода эта была последней, опять что-то с водопроводом случилось. Что ж, значит, Костя имеет полное право не идти в ванную. Да, но обычно он там умывается перед сном!

Он зажег свет в ванной и толкнул дверь. Длинноногий паук, сидевший на лампочке, проснулся и побежал к своей паутине, натянутой между торчащей из колонки железной трубой и стеной. «Вечерний паук — к письму», — вспомнил он тети Анину примету. Наверно, придет завтра письмо от отца. Тетя Аня всегда быстро отвечает на письма. Надо скорее зарабатывать миллион в поте лица.

Когда он вошел в свою комнату, там было темно, а за окном было еще светло. Он включил свет — и в комнате стало светло, а за окном сразу потемнело. Сняв с кресла сложенное вчетверо одеяло, Костя взял судок с пшенкой. Каша была ещесовсем горячая. Потом, подойдя к книжному шкафу, он стал раздумывать, какую бы книгу сейчас почитать, вернее, перечитать... Нет, только не «Вия»! И не «Эликсир дьявола»! И только не Блаватскую!.. Выбрав «Трое в одной лодке», он уселся за стол, стал есть кашу и читать. Он очень любил то место, где никак не открыть консервную банку. Но сейчас даже это смешное место в книге его не веселило. Он вдруг заметил, что старается не греметь ложкой о тарелку и все к чему-то прислушивается.

Направо от него буржуйка, а дальше — окно. Это не страшно. За спиной у него зеркало, на него лучше не оглядываться. Но хочется оглянуться, тянет оглянуться. Слева от него — дверь. А вдруг она откроется сама по себе?

Чтобы не думать о двери и зеркале, Костя стал глядеть прямо перед собой. Там, над его кроватью, висит большая гравюра. На ней — скалы, и среди скал на тропинке — красивая белокурая девушка, она плачет. Рядом стоит рыцарь, лицо его очень серьезно. Невдалеке пасется боевой конь. Слева, вдали — горящий замок; пламя рвется изо всех его окон и из бойниц башен. Справа, внизу виден кусочек бурного моря, и у самого берега — гибнущий корабль; корма его уже под водой. Когда однажды Костя спросил тетю Аню, что означает эта картина, тетя Аня сказала: «Это — рок, Понимай все так, как тебе подсказывает твой ум».

Костин ум подсказывал ему разные объяснения. Иногда Костя думал так: рыцарь познакомился где-то с девушкой, потом приплыл за ней на корабле, чтобы увезти к себе домой, а в это время на замок был налет, и уцелела только девушка. Он кое-как вытащил ее сюда, а за это время корабль потерпел аварию. Иногда Костя думал так: рыцарь приплыл за девушкой на корабле, а девушку не хотели отдавать за него замуж. Тогда он перебил всех в замке, замок поджег, но корабль, на котором он хотел увезти девушку, разбился. Иногда Костя думал так: рыцарь с девушкой жили в замке, но было нападение, и они едва спаслись; к ним шел корабль с подкреплением, но он разбился.

Так или иначе, положение у них было очень плохое, и Косте всегда хотелось придумать для них какой-нибудь выход. Выходы были разные. Они могут оставить коня пастись на воле, а сами возьмут друг друга за руки, поцелуются — и бросятся с обрыва в море. Они могут оба сесть на коня и пробираться сквозь скалы на родину рыцаря; только чем они будут кормиться в пути? Они могут вернуться в выгоревший замок, жить в подвале и ждать второго корабля; чтобы не умереть с голоду, им придется зарезать коня и питаться соленой кониной. Были у Кости и еще варианты для этих двоих, потому что он им очень сочувствовал.

Но сейчас он им завидовал. Конечно, дела их аховые, но их двое плюс конь, а Костя здесь совсем один. Потом до него дошло, что и он не совсем один. У них там конь, а у него тут кот. Надо взять Мамая сюда. Но для этого нужно выйти в коридор и пройти в комнату дяди Миши. Идти очень не хочется.

Костя оглянулся через плечо на зеркало. Оно показалось ему странно тусклым. А вдруг оно совсем затмится, подернется дымом, и из него влетит в комнату огромная летучая мышь? На голове у нее маленькая серебряная корона, а по краям крыльев — белые, морозно серебрящиеся глазетовые полоски, как у гроба. За летучей мышью выйдет астральное тело, женщина-призрак, вызванная из склепа медиумом Ле-Местром. У нее немигающие глаза, огромные, круглые, как граммофонные пластинки, и вся она светится в темноте, вроде как Баскервильская собака...

«А если помолиться, может, будет не так страшно? — подумал Костя. — Но разве бог хоть раз мне помог? Он есть, но он ни во что не вмешивается. Почему он не подал мне никакого сигнала, когда я взял деньги у тети Ани? Он мог бы направить мне в глаза солнечный зайчик, или тихонько свистнуть из угла, или просто по-товарищески шепнуть на ухо: «Не укради!» Нет, против страха бог ничем не поможет. Лучше уж пришли б налетчики! Они все-таки живые, обыкновенные люди. Но они не придут. Им тут нечем поживиться. Тетя Аня давно сменяла все ценные вещи на муку, на сало и на картофель... А что, если опять оглянуться?»

Он снова посмотрел в зеркало. Пока — ничего нового. Но вдруг из него, тихо покачиваясь, вылетит гроб? И в гробу (а если до абсурда?!)... и в гробу сидит тот дяденька с чуть-чуть собачьим лицом, которого художник с двухэтажным именем нарисовал на фанере. И в руке у дяденьки — веник. Он машет веником и поет голосом Гоши Ангела:

Костя вышел в коридор и поспешил в комнату Которого. Включив свет, он увидел, что кот сидит на диване. На полу пустая миска. Костя взял кота на руки, и тот сразу замурлыкал.

Вернувшись в свою комнату, Костя, не выпуская Мамая, стал у окна. Было приятно ощущать живую тяжесть и слышать мурлыканье. Весь город был темен, только кое-где неярким желтым огнем светились квадраты; они как бы висели в воздухе. У подъезда соседнего дома негромко переговаривались дежурные. Откуда-то издалека послышался выстрел, потом другой, потом несколько сразу, и опять стало тихо. Может быть, это действовали налетчики, может быть, шла облава где-нибудь на Семнадцатой линии, в Васиной деревне. Потом вдруг далеко на западе послышались глухие удары, огненные отсветы заходили по небу. Вдруг это опять начался мятеж в Кронштадте? Или вдруг это подошли английские корабли и высаживают десант? Тетя Аня говорит, что от англичан можно ждать чего угодно...

Огненные вспышки и удары все приближались. И тогда стало ясно, что это просто гроза. Где-то недалеко, над Гаванью, с грохотом сломалась на лету огненная большая стрела. Все окна на миг осветились. Кот вздрогнул на руках у Кости. Кто-то начал торопливо клевать железный подоконник — начался дождь. Не выпуская из рук Мамая, Костя прилег на кровать. От кота вкусно пахло рыбьим жиром.

Костя проснулся рано. Город за окном стоял чисто умытый. Кот сидел на столе и тоже умывался. Решил умыться и Костя. Но вода все еще не шла, и он, взяв ведро, направился в соседний дом, где в подвале был дежурный кран. Спускаясь по лестнице, Костя думал только об одном: не повстречаться бы с Нютой. Голова его еще сильно пахла керосином.

Когда он вошел в подвал, там у водоразборного крана стоял Колька Шурыгин с большой кастрюлей. Чувствовался какой-то не очень приятный запах: не то где-то лежала дохлая крыса, не то провели дезинфекцию против скарлатины. Коля первым делом спросил Костю, хватилась тетя Аня миллиона или нет.

— Еще как хватилась! — ответил Костя. — Но про тебя я ничего не говорил.

— Таков закон прерий! — одобрительно сказал Коля. — А мы с Чепчиком сговорились после обеда на Невку идти, где барки ломают. Чепчик вчера уже туда ходил, одной тетке помог дрова грузить — она ему полбуханки отвалила. Идем с нами!

— А деньгами там дают?

— Чем хочешь дают. Хлебом, папиросами, деньгами.

— Я с вами пойду... Слушай, Колька, а керосином от меня очень сильно?

Коля понюхал голову Кости.

— Почти и не пахнет, — пренебрежительно бросил он. — Ты мою понюхай. Вот где гигиена! Меня от них креозотом намазали. Жжет, но я терплю. Таков закон прерий.

Колино предложение насчет Невки Костю очень обрадовало. И как это он сам раньше не догадался пойти туда, где разбирают баржи! Ведь это верный миллион в поте лица!

10

Попив чаю, Костя отправился в баню. Тот кусочек мыла, который выдавался каждому моющемуся, он целиком израсходовал на голову. Придя домой, он решил проверить, окончательно ли смыт керосин с головы. Для этого он пошел на кухню и снял с полки большую медную кастрюлю, в которой давно уже ничего не варили. Он поставил кастрюлю на пол и, встав перед ней на колени, опустил в нее голову. Несколько минут он не шевелился, чтобы запах спокойно стекал в кастрюлю. Потом сделал резкое движение и, опустив в кастрюлю нос, стал нюхать. Нет, керосином воздух в ней не пахнет! Теперь не страшно идти во двор, даже если там Нюта!

Но когда он спустился вниз, Нюты на дворе не было. Колька и Чепчик уже ждали его, и они отправились на берег Невки.

Костя с Колькой шли по панели рядом. Чепчик, как человек, хорошо знающий дорогу, шагал впереди. Прошлой зимой, когда в феврале грянули сильные морозы, родители однажды выпустили его на улицу в каком-то старинном меховом не то капоре, не то чепчике. За это во дворе ему сразу же дали прозвище Бабий Чепчик, а потом стали звать просто Чепчиком.

— Здесь начинается Петербургская сторона, — заявил он, когда перешли Тучков мост. — Здесь петербургская шпана действует. Если узнают, что мы с Васильевского, — косточек не соберем.

— А у меня здесь дядя живет, на Введенской, одиннадцать, — сказал Колька. — Если привяжутся — я так им сразу и скажу.

— Никакие дяди-тети не помогут, — сказал Чепчик. — К дяде принесут уже твой бездушный труп с финкой в боку.

— А как они узнают, что мы с Васильевского? — поинтересовался Костя.

— Очень даже просто, — ответил Чепчик. — По походке. У всех, кто на Васильевском живет, — морская походка, а у всех, кто на Петербургской, — сухопутная. Не видишь разве, как они тут все ходят — у них нога за ногу цепляется.

Костя стал внимательно глядеть на прохожих — их в этот час было довольно много на Большом проспекте. Ему показалось, что люди здесь ходят так же, как и на Васильевском. Но он не поделился этим наблюдением с ребятами — вдруг Чепчик разозлится, прогонит его домой, и прощай тогда миллион в поте лица.

Они торопливо шагали по Большому. От длинного проспекта отходили таинственные улицы. Одна называлась Зверинской: по ней можно идти прямо к зверям в Зоологический сад. На другой улице был кинематограф со страшным названием «Леший», и в нем шла фильма со страшным названием «Глаза мумии Ма». Наконец, миновав улочки с настораживающими названиями — Теряеву, Плуталову, Бармалееву и Подрезову, — ребята вышли на улицу Красных Зорь. Они свернули налево, их путь лежал мимо огромных развалин скетинг-ринга. Среди кирпичных груд росли крапива и мелкие осинки. От уцелевших кое-где стен тянуло болотной прохладой. Костя вспомнил, как Нюта шла по балке — там, на Васильевском, в недостроенном доме, — и как он боялся за нее. А потом...

— Не отставай! — строго приказал ему Чепчик. — Мимо этого шкетина рынка надо птицей пролетать! Тут в подвалах налетчики живут и добычу свою прячут. Сюда даже днем облава заходить боится. Чуть что — пулю в грудь и кастетом по черепушке. Мяукнуть не успеешь!

— Таков закон прерий! — подытожил Колька.

— При царе здесь крупная буржуазия пьянствовала и каталась на роликовых коньках, — пояснил Чепчик. — А потом пожар был. Когда горело — бутылки с шампанским так лопались, что стекла во всех домах вокруг повылетали.

Они перешли на Аптекарский остров, совсем тихий и безлюдный, и, дойдя до Средней Невки, свернули налево. Здесь река не была одета в гранит, невысокий берег порос травой. Там, где шла разборка баржи, было шумно и людно. Баржа уже почти перестала существовать, все доски от нее кучками лежали на берегу, разделенные между работающими. У каждой кучки стояло по два, по три человека, все больше женщины. То, что еще осталось от баржи, напоминало скелет огромной рыбы — рыбы, которая уже съедена. Этот скелет лежал наполовину в воде, наполовину на илистой отмели. Там работали мужчины с пилами и топорами, в засученных по колено кальсонах, а некоторые просто в длинных нижних рубашках. Пилы и топоры плохо брали влажное, отвердевшее, как кость, дерево, но работа шла весело и дружно. На берегу горел большой костер, и работавшие в воде поочередно бегали к нему погреться. Некоторые приплясывали у огня, как индейцы. Слышались шутки и смех.

— Ты вон к той тетеньке иди, помоги ей дрова на тележку грузить, — покровительственно посоветовал Косте Чепчик. — Только не говори никому, что ты с Васильевского... Постой, надо оружие заиметь на всякий случай. — Он подошел к горке барочных гвоздей и торопливо взял три гвоздя. Один себе, другой Кольке, третий вручил Косте. — Если пристанут — бей между глаз и отступай на Васильевский.

Запихнув в карман курточки большой гвоздь, Костя направился к женщине, рекомендованной ему Чепчиком.

— Тетенька, можно я вам помогу?

— Подсоби, голубчик, подсоби, — ласково сказала женщина. — И чего это Любка нейдет, она мне подсобить обещалась... Ты сухие-то наниз клади, а сырые сверху, вот так.

Тележка была на маленьких колесах и не с площадочкой, а с ящиком наверху. Когда они ее нагрузили с верхом, женщина подозвала уполномоченного, который с деревянным аршином ходил по берегу, и пожаловалась, что он неправильно распределил дрова: ей достались одни сырые доски. Уполномоченный, по-видимому, давно ее знал, и только покачал головой. Костя понял, что женщина эта — хитрая.

— А вам далеко? — спросил он ее.

— Близко, близко, голубчик. На Монетную.

Они покатили тележку по немощеной земле, потом свернули на булыжную набережную. Из-за того что колеса были маленькие, да вдобавок еще с восьмерками, они подпрыгивали на каждой булыжине, и тележка ковыляла, как утка. Но когда выехали на гладкую улицу Красных Зорь, везти стало легко.

— Постой, — сказала женщина. — Видишь, часовня!

Она стала кланяться и креститься на небольшую часовенку, что стояла на углу сада.

— Помолишься — и душа светлее, — наставительно сказала она, вновь берясь за перекладину тележки.

Когда свернули на безлюдную набережную Карповки, к тележке подошла девочка лет двенадцати. Синее платье ее пестрело заплатами.

— Я навстречу шла... — сказала девочка.

— Всегда, Люба, запаздываешь, — нестрого молвила женщина. — Вот хорошо, мальчик помочь взялся... Езжайте, езжайте, я нагоню. — Она повернулась спиной к ним и стала креститься и кланяться, глядя поверх домов вдаль, где виднелся купол Софийского подворья.

Костя с Любой покатили тележку. Девочка была босая, и Костя все боялся наступить ей на ногу.

— Она очень сильно в бога верит, твоя мама, да? — спросил Костя.

— Она в бога не верит, — спокойно ответила девочка. — Она только боится, вдруг он и взаправду есть. Тогда он какую хочешь болезнь или беду может наслать. Мы ведь нездешние, мы беженки...

— Ты отдохни, я подержу тележку, — сказал Костя, и Люба отпустила поручень и отошла в сторону. Она не мигая, чуть-чуть улыбаясь каким-то своим мыслям, смотрела на ровную спокойную воду Карповки. Потом подошла женщина, стала рядом с Костей, и они повезли тележку дальше. Девочка шла сбоку. Косте вдруг стало ясно, что с миллионом дело у него здесь не выгорит. Но уйти было неловко, да и не очень хотелось уходить.

Теперь они держали путь мимо ограды Ботанического сада. Слева стояли высокие задумчивые деревья, справа текла речка. Берег вольно соприкасался с водой, он осыпался, низкие сваи подгнили. На другом берегу виднелись какие-то строения, кусты. Там ходили люди в халатах — больные. Когда поравнялись с одноэтажным невзрачным зданием, что стояло на другом берегу, женщина опять отошла от тележки и стала креститься. Люба заняла ее место.

— А зачем она на этот дом молится? — спросил девочку Костя.

— Это покойницкая, — ответила Люба. — Видишь, там у дверей икона с лампадкой.

— Правда, что, когда кто-нибудь умирает, у него изо рта вылетает маленькое облачко, вроде дымка? — спросил Костя. — Ленька из сорок восьмой квартиры, когда дедушка его при нем умер, видел облачко. И это было не зимой, а летом. Зимой облачко у каждого может быть. Или Ленька врет? В книгах про это нет.

— Может, и не врет, — ответила девочка. — Может, когда кто сам от себя помирает, от болезни, то облачко есть. Я не видела, как сами от себя. А когда кого расстреливают, то у него облачка нет.

— Ты видала, как расстреливают? — с уважением спросил Костя.

— Когда мы в Княж-поле жили, там тюрьму очищали. Сухих выгоняли на волю, а мокрых расстреливали. Мокрые — это бандиты, душегубцы...

— А сухие?

— Сухие — это воришки, жулики, фармазонщики.

— Страшно было? — спросил Костя.

— Я очень даже боялась, меня мальчишки побить грозились, потому что они сами хотели все патроны подобрать. Я очень зоркая, все в траве вижу... Мы на богаделенском кладбище прятались, в кустах между могилок. Мокрых у стенки стреляли. Они боялись очень. Еще стрельбы нет, а они уже падают. Один на коленках пополз быстро-быстро, ровно так, будто плывет... Мы потом патроны собирали, мы это из-за патронов.

Тут их опять нагнала женщина.

— Устал, верно? — спросила она у Кости. — Ты сам-то откуда?

— С Васильевского, — ответил он. Ему не хотелось врать. Да сейчас и не имело никакого значения, откуда он.

— Издалека ты забрел! Но нам теперь близко. Вот мостик переедем, а потом скоро и дом. И ты бы шел домой... Отблагодарить мне тебя нечем.

— Я знаю, — сказал Костя. — А как мне дойти до рельсов?

— Вот Люба тебя проводит. Я пока одна повезу.

Девочка повела Костю по широкой улице, совсем малолюдной. Они шли вдоль серой каменной ограды, потом вышли на другую широкую улицу, где тянулись рельсы.

— По рельсам иди, иди и иди, и придешь на Васильевский, — сказала девочка. — Иди вон в ту сторону... Я домой пойду.

— На тебе гвоздь, — сказал Костя. — Кто пристанет — бей по черепушке.

— Спасибо, — равнодушно сказала она, принимая гвоздь. — Никто не пристанет, ты за меня не бойся. — Она улыбнулась и вдруг стала очень красивой.

С угла Костя обернулся и поглядел ей вслед. Она шагала, не оглядываясь, у нее была веселая, легкая походка. Вдруг она подпрыгнула, взмахнула рукой. Что-то отделилось от руки и полетело за каменную ограду. «Это она мой гвоздь закинула, — догадался Костя. — Ну и пусть!»

Оставшись один, он почувствовал себя очень усталым и очень голодным. Его обогнал трамвай с висящими на площадке людьми. На колбасе сидели двое мальчишек, и один из них ухитрился показать ему нос. Потом трамвай остановился, не доехав до остановки, — что-то в нем сломалось. Но Костя и не собирался ехать. Он все шел, и шел, и шел к себе на Васильевский. Чтобы заглушить голод, он решил прибегнуть к древнетибетской магии. Когда он дошел до Зверинской, он вел за собой триста двадцать пять белых тигров. Здесь он отпустил их, и они побежали в зоосад.

Над мостом летел морской ветер. Деревья Петровского острова тесно стояли у самой воды, жестикулируя ветвями, будто совещались. Им очень хотелось перейти на другой берег, но они не знали, как это сделать. Маленький буксир с громким названием «Третий Интернационал» тащил по реке небольшую пристань. «На этой пристани надо написать «Люба», — подумал Костя. — Она живет и тихо плывет куда-то в своем имени, будто в этом плавучем домике... А когда она вырастет и станет называться Любовью, в какое здание она въедет?» Этого здания он представить себе не мог.

Костя сообщил тете Ане, что он опять пытался заработать миллион в поте лица и опять ничего не получилось. О Любе он почему-то не упомянул. Просто он помог одной тетеньке, но она бедная.

— Значит, ты от чистого сердца помог этой женщине?

— Нет, сначала не от чистого сердца, — признался Костя. — Понимаешь, она хитрая, но она и бедная. Когда я догадался, что она ничего не заплатит, я все равно еще вез тележку.

— Это хорошо. Это тебе зачтется, — объявила тетя Аня. — И не осуждай в душе эту женщину. Может быть, если бы она не была такой бедной, она не была бы такой хитрой.

11

Костя лег спать — и сразу проснулся. Но лег он вечером, а проснулся утром. А ему показалось, что прошел миг. Кто-то на миг окунул его с головой в мягкое, теплое безмолвие — и вот нет никакой усталости, он опять может шагать куда угодно. Тетя Аня уже вскипятила на буржуйке морковный чай и напекла овсяных лепешек. В комнате уютно пахло дымом.

Он пожелал тете Ане доброго утра и побежал умываться. Умывшись, потер ладонью голову и поднес ладонь к носу. Нет, керосином совсем не пахнет. Но вдруг еще чуть-чуть пахнет? Вернувшись в комнату, он попросил тетю Аню понюхать его голову.

— Уже ничуть не пахнет, — огорченно сказала тетя Аня. — Но ходит слух, что в Петроград идут два эшелона из Баку. Если начнется свободная продажа керосина, мы сделаем два керосиновых дня в неделю, — обнадежила она Костю.

Когда Костя скатился во двор, первым, кого он увидел, был Чепчик.

— Ну, заработал вчера? — спросил тот Костю.

— Фигу с маслом!

— И я фигу с маслом, — признался Чепчик обрадованным голосом. Ему было приятно, что не одному ему не повезло. — У меня работу шпана петербургская отбила. Стал помогать одной тетке — тут сразу двое подошли, один с финкой, другой с кастетом: «Ты откуда такой?» Ясно, пронюхали, что я с Васильевского. Ну, я-то не сдрейфил! Вынул гвоздь, одному — по зубатке раз! А другой — раз меня финкой! А я ему — раз по скуле! Тут другой меня — кастетом по чердаку! Ну, тут к ним еще восемь человек на помощь подошли и все на меня навалились. Тогда я стал отступать грудью вперед, обливаясь кровью.

— А почему у тебя никаких ран не видно? — поинтересовался Костя. — Ты сейчас должен бы в больнице лежать или даже в могиле.

— Сам лежи в могиле! — огрызнулся Чепчик. — Я не виноват, что на мне все очень быстро заживает.

Костя пошел во второй двор. Сегодня там были одни девочки. Они сидели на вершине поросшего травой ледника и старательно пели:

Увидев Костю, Нюта покинула поющих и сбежала вниз.

— Ты вчера где весь день пропадал? — строго спросила она.

Костя, не вдаваясь в подробности, сообщил, что ходил туда, где разбирают на дрова баржу, но миллиона опять заработать не удалось. Потом он равнодушным голосом добавил, что прошлую ночь провел в квартире совсем один. И ничего.

— И неужели не страшно было? — спросила Нюта.

— А чего бояться!.. Конечно, из зеркала все хотела вылезти в комнату какая-то мумия, да так и не вылезла. Кота побоялась... Но от зеркал, конечно, нет никакой пользы. Если б я был Главковерхом, я бы приказал все зеркала расстрелять.

— А я что бы делала без зеркала? Ты, значит, обо мне совсем и не думаешь?

— Ну, тебе бы я оставил одно зеркало.

Они стояли у окованных железом, настежь распахнутых дверей ледника. Там, внутри, лежала густая темнота, оттуда тянуло холодом и запахом старой соломы. Когда-то жильцы дома держали там на льду всякие вкусные продукты. А теперь туда отводили пленных и шпионов. Сперва в дни, когда играли в войну русских и немцев, а потом — в дни, когда стали играть в красных и белых. Шпионов расстреливали у стены прачечной. Падать полагалось со второго залпа.

— Ты должен поскорее заработать миллион, — говорит Нюта. — Вчера Эрна из девятнадцатой квартиры под большим секретом сказала, что есть слух, будто деньги скоро отменят. Вместо денег каждому взрослому в трудкнижку будут ставить звериную печать. Заработал миллиард — поставят печать со слоном, заработал миллион — печать со львом, сто тысяч — печать с медведем, десять тысяч — с лисой. А кто спекулирует и лодырничает, тем будут ставить печать с крысой. Им ничего не будут выдавать. И так им и надо!.. Ты идешь завтра на огородный субботник? Вся школа там будет.

— Но завтра ведь не суббота...

— Все равно это субботник! Ты что, саботажничать хочешь?! Ты же знаешь: «Саботажник — лютый враг, до бандита — только шаг!»

— Но мне же надо зарабатывать миллион!

— Знаешь что? После субботника мы с тобой пойдем искать, кому бы помочь. Там, на Голодае, у многих людей свои огороды. Ты поможешь полоть какой-нибудь старушке, и она тебе даст миллион. Утром зайду за тобой. Не проспи!

Тут девочки на леднике запели явно со значением:

Нюта покраснела и поспешила наверх к своим подружкам.

12

В это утро Костя проснулся рано, когда тетя Аня еще спала. Он тихонько встал с постели. Ночью шел дождь, да и сейчас все небо было в тучах. В сыроватом воздухе проявлялись запахи вещей. От туалетного столика пахло старым мебельным лаком и пудрой «Леда». Из книжного шкафа сочился солоноватый запах книжной бумаги. Над потертым креслом висело невидимое облачко — не то духи, не то нафталин. От клеенки на обеденном столе пахло чем-то вкусным, клейко-маслянистым.

Когда Костя пошел умываться, он почувствовал, что дегтярное мыло пахнет смоленой лодкой, а вода — водорослями, рекой. На берегу реки сидит мальчик с удочкой. Мальчик вдруг выуживает золотую рыбку, крючок зацепил ее за губу. «Отпусти меня!» — просит рыбка. «Пожалуйста, гражданка рыбка, — отвечает мальчик. — Ты маленькая и, наверное, невкусная». Он осторожно отцепляет ее и бросает в реку. Тогда рыбка пищит ему из воды: «Оглянись, погляди, что у тебя лежит на берегу». Мальчик смотрит на береговой песок, а там лежит красная бумажка в один миллион рублей. Чтоб ветер ее не унес, она придавлена большой плиткой шоколада. Мальчик прячет миллион и начинает есть шоколад. «Это еще не все, — говорит рыбка. — Срочно-молниеносно подай мне заявление на три желания». Мальчик вытаскивает из кармана свернутую в трубочку тетрадь, берет карандаш и пишет: «1) Пусть вернется к Нюте ее отец. 2) Пусть мой отец скорее выздоравливает. 3) Пусть тете Ане не дают больше выговоров за ошибки с нулями». Он бросает тетрадный листок в реку, тот сразу расползается, растворяется в воде, будто сахарный. «Принято к исполнению!» — кричит рыбка. И все исполняется.

Костя возвращается в комнату и тихо съедает холодную ячневую кашу. Он запивает ее холодным кофе-суррогатом, кофе этот вчера сварила тетя из горелых хлебных корок. Потом он идет в переднюю и разбирает баррикаду. На шум выходит из своей комнаты Который и помогает ему. Скоро в дверь должна постучать Нюта.

Но Нюта все не идет. Костя надевает кепи и просит дядю Мишу закрыть за ним дверь на крюк. Выйдя на площадку, он не спешит постучать в Нютину квартиру. Ему всегда немножко не по себе, когда дверь открывает Нина Сергеевна. Она добрая, но ему всегда кажется, что вдруг она задаст ему какой-то вопрос, а он не сумеет ответить. Что это за вопрос — он не знает, он знает только, что не сумеет ответить. «Досчитаю до двадцати белых тигров, — решил он. — Один белый тигр, два белых тигра...» Вот уже двадцать белых тигров толпятся на площадке, а Нюта не выходит. А вдруг она ушла без него? Он стучится в дверь.

Нюта дома. Она задержалась из-за того, что мать срочно заставила ее переодеться: ведь девочка идет работать. На ней не нарядная блузка с бабочкой и драконом, а новое серое платье с двумя карманчиками; оно перешито из мебельного чехла. На голове серая шапочка вроде панамки. Но с платьем что-то не ладится, надо его чуть-чуть ушить. Нина Сергеевна приглашает Костю в жилую комнату, а сама с Нютой идет в соседнюю, где стоит только швейная машина.

Костя садится на стул и ждет. От пианино пахнет лаком и пылью. От лиловатой шерстяной кофточки, что лежит на диване, тянет горьковатыми духами. От большого письменного стола чуть-чуть пахнет трубочным табаком, — чуть-чуть пахнет, еле-еле: это даже не запах, это только тень запаха. И откуда-то крадется ехидный дух керосина — уж не от Костиной ли головы?.. Неужели в Петроград все-таки придут эти два эшелона из Баку? Как хорошо жилось людям во времена Нерона или хотя бы при Арамисе и Д’Артаньяне! В залах — свечи, в кухнях — огромные очаги, на которых жарили быков и баранов, — и никаких бензинов-керосинов!

На стене в светлой лакированной рамке видит большая фотография корабля. Это «Анадырь», двухтрубный транспорт водоизмещением 5500 тонн. Он пришвартован в каком-то порту к длинному пирсу. Над ним внимательно наклонился большой подъемный кран. Судно стоит высоко, оно еще не нагружено до ватерлинии. Над фотографией висят стенные часы с маятником. Маятник качается медленно, механизм слегка поскрипывает. Эти часы нехотя, лениво пережевывают время. А будильник, стоящий на пианино, работает торопливо: он жадно, быстро-быстро откусывает от времени мгновения. И еще в комнате есть одни часы. Они давно не идут. Они без всяких украшений, просто белый циферблат с двадцатью четырьмя делениями. Висят они над письменным столом. Это корабельные часы, у них недельный завод. Под ними на гвоздике висит ключ. Часы заведет Нютин отец, когда вернется из плавания.

13

— Это платье меня очень старит, — сказала Нюта, когда они вышли из дому. — Хорошо, что сегодня так мало людей на улице!

И правда, из-за раннего часа улицы были совсем малолюдны. Когда Костя и Нюта взошли на Уральский мост — вокруг ни одного человека. Они прислонились к сырым перилам и стали смотреть вниз. На тихой воде Смоленки возникали и пропадали маленькие кружки, будто шел дождь. Но дождь давно кончился. Это густая стая мальков забрела в речку и играла возле моста. От воды пахло рыбьей чешуей и почему-то керосином. На мгновение Косте показалось, что керосином пахнет не от речки, а от Нюты, но он отстранил эту мысль. Они вступили на остров Голодай, где их путь пролег по длинной и тихой Железноводской улице. Вымытые ночным дождем панельные плиты казались такими белыми, такими чистыми, будто по ним еще никто не ступал.

Улица упиралась в площадь, где стояло несколько недостроенных зданий. Дальше домов не было, лишь пустыри да огороды. К школьному участку вела немощеная полевая дорога. Кое-где в деревянных будочках сидели дежурные с винтовками и нарукавными повязками, они охраняли общественные гряды. Но частных огородников, которым можно помочь за миллион, нигде не было видно.

Когда они обогнули фундамент дома, оба этажа которого давно пошли на дрова, они столкнулись с Киркой. Кого-кого, а уж ее Костя никак не ожидал. Это была неприятная встреча.

— Для первой ступени субботник отменили, — объявила Кирка. — Да там и второй ступени делать нечего, они скоро все прополют... Ай да Нюта, ай да-да! С Керосиновой Башкой связалась! Нашла себе компанию! — Кирка подошла к ним поближе и стала водить носом. — Ой, целый керосиновый магазин! Дю-дю-дю! Фу-фу-фу! Ха-ха-ха!

— Не ваше дело, с кем вожу компанию! — строго сказала Нюта. — И это от меня пахнет, а не от него! — Она сняла с головы серую шапочку и помахала ею перед Киркой. Запах стал вполне явственным.

Кирка бросила еще несколько издевательских слов и пошла своей дорогой. А Нюта с Костей свернули на боковую тропинку. Костю охватила печаль. Ему стало ясно, что керосин — это ерунда, ничего в нем нет стыдного. Но стало ясно и то, что Нюта такая же, как все люди на свете. Она по-прежнему лучше всех, но она как все. Она как все, и она тоже когда-нибудь состарится и умрет. Ему стало очень жаль ее. Тем более они в это время вышли на берег Смоленки. На другом берегу видны были кресты и склепы Смоленского кладбища — того самого, о котором так часто упоминал дядя Миша в своих предсказаниях. В тучах уже появились широкие прорехи, и сквозь них светило солнце. Оно подсвечивало влажные кроны высоких кладбищенских деревьев, а могилы были в тени, и легкая дымка от недавнего теплого дождя висела над ними.

— Обманула тебя, никакого миллиона на этом несчастном Голодае не заработать, — сердито сказала Нюта. — Пойдем домой?

— Пойдем. Через Смоленский мост?

— Все равно.

Когда они перешли на родной Васильевский, первый, кого они встретили, был конь. Он стоял на углу Семнадцатой линии и Камской улицы, запряженный в ломовую подводу. На передке телеги синела маленькая дощечка с именем коня: его звали Шурик. На телеге спереди находились какие-то ящики, а там, где задок подводы, на пустых рогожных мешках лежала лопата и рядом с ней крест, сваренный из водопроводных труб. На мостовой стоял ломовик-извозчик, а напротив него — полная, неплохо одетая гражданка. У них шел спор. Женщина хотела, чтобы ломовик отвез крест на кладбище, а тот говорил, что такого уговора не было. Уговор был — только до Камской, А на кладбище ему с подводой нельзя, это не положено. До начальства может дойти, что он по кладбищам коня гоняет. Себе дороже...

— Я тебе к той муке, что дала, еще и денег добавлю, — говорит женщина. — Мне ж самой не донести. У меня сердце слабое.

— Муку со склада лямзить — на это у тебя сердце не слабое, — отвечает возчик. — Не повезу, сказал же.

— У, змей зеленые глазы! Меня ж и попрекаешь? — беззлобно произносит женщина.

Нюта толкает Костю локтем. Костя сразу догадывается, что ему надо подойти к этой гражданке и предложить свои услуги. Но его сковывает какое-то дурацкое смущение. Тогда Нюта становится перед женщиной и говорит строгим голосом:

— Вот этот мальчик поможет вам. За это вы должны дать ему миллион. Но только деньги сразу, а не потом.

Женщина удивленно и даже немного ошеломленно смотрит сверху вниз на Нюту. Сейчас она, может быть, завизжит, затопает на Нюту ногами и пошлет ее ко всем чертям. Но нет, ничего плохого не происходит.

— Миллион так миллион, — равнодушно произносит гражданка и приказывает извозчику: — Отвернись, змей! — Она приподнимает длинную верхнюю темную юбку, а под той юбкой — другая юбка, из плотной сероватой ткани, и на ней карман. До Кости доходит, что и ему надо отвернуться. Когда он делает обратный поворот, в руке у Нюты большая красная бумажка. В каждом углу ее косо напечатано: «10 000 рублей». А в середине — большая черная надпечатка: «1 000 000 рублей». Именно такую бумажку и украл Костя у тети Ани. Нюта сперва хочет передать деньги Косте, потом складывает бумажку и прячет в карманчик, нашитый на платье, и застегивает карманчик на синюю пуговку. Так будет надежнее.

Гражданка берет с подводы лопату и сует Нюте помятый медный чайник средней величины. Крышки у него нет, из него торчит деревянная ручка, она вся в зеленых пятнах; в чайнике — краска для креста. Костя взваливает крест на правое плечо, и ломовик уезжает на своей гремящей подводе.

По тихой улице они идут втроем, в строе треугольника. Впереди Костя с крестом, за ним тетенька с лопатой и рядом с ней Нюта с чайником. Крест не очень большой, и нельзя сказать, что он такой уж тяжелый, но все-таки нести его не легко, никак к нему не приспособиться. Когда Костя перекладывает его с плеча на плечо, в перекладине что-то весело перекатывается, будто там дробинка; наверно, остался какой-то обрезок, кусочек металла. От креста пахнет железной окалиной и чуть-чуть сырым деревом — это из-за деревянных пробок, которыми заткнуты срезы трубы.

Улица невелика. В конце ее, поперек дороги, стоит приземистое строение с аркой посредине — ворота на кладбище. Костя, чтобы легче было тащить крестную ношу, решает прибегнуть к древнетибетской магии. Интересно, сколько белых тигров насчитает он до кладбищенских ворот. «Один белый тигр, два белых тигра...» Но считать мешает гражданка с лопатой. Она идет и тараторит. Она доказывает Нюте, что гороховая мука, которой она уплатила возчику, добыта вполне честным путем. Ломовика она ругает змеем и оглоедом, но без всякой злости. Иногда она даже смеется. Костя удивляется: ведь у нее кто-то умер, а ей хоть бы хны. Но из дальнейшей болтовни выясняется, что никто у нее сейчас не умирал. Умер дед, но не теперь, а еще в шестнадцатом году. А позапрошлой зимой деревянный крест с его могилы сперли на дрова. И теперь она договорилась с Пальцевым, и тот смастрячил ей этот крест из водопроводной трубы. Этот уж не сопрут!

Наконец-то арка. Они входят в длинную темную подворотню, и вот они на кладбище. Порядок углов треугольника сразу меняется. Впереди теперь шагает женщина с лопатой — она знает, куда идти, — а за ней Нюта и Костя. Они движутся мощеной кладбищенской аллеей, мимо богатых памятников, мимо церкви, где на паперти с утра пораньше уже стоят несколько нищих и нищенок. Кто им подает и что им подают — неизвестно, но они дежурят здесь с утра до вечера. Слева, за деревьями скрыта часовня Ксении Блаженной, доносятся голоса богомолок: они не то молятся, не то ссорятся.

Костя не раз бывал на этом кладбище. Оно не вызывает у него особо грустных мыслей. Через него лежит кратчайший путь на взморье, где так хорошо купаться. Костя не раз шлялся с Колькой и другими ребятами и по этой центральной аллее, и по боковым дорожкам, читая надписи на памятниках. Он и здесь интересовался именами и всегда радовался за покойника, увидев на могиле двухэтажное имя. Однако двухэтажные имена на кладбище так же редки, как и в жизни. Взрослые прежде не понимали и теперь не понимают, как это важно — дать сыну именно отцовское имя. Пользуясь тем, что ребенок только что родился и ничего не соображает и не может высказать своего мнения, родители норовят всучить ему любое имя, но только не отцовское. И вот результат: почти у всех, кто похоронен, одноэтажные имена. Но это еще терпимо. А что очень грустно — так это могилы без имен, эти забытые всеми холмики без крестов и старые чугунные литые кресты, на которых нет уже дощечек с именами. Каждый человек умирает, но пока у него есть имя, он как бы еще существует. Пусть это имя написано карандашом на маленькой фанерной дощечке, и пусть эта дощечка в самом заброшенном углу кладбища, и пусть никто ее не видит, и пусть у этого человека нет родных — но он все-таки еще существует. А потом кто-то стащит фанерку и сожжет ее вместе с именем в печке-буржуйке — и вот уже человека совсем-совсем нет на свете... Когда Костя станет старым, он вырежет Нютино и свое имя — Анна и Константин — на железной дощечке, и эту дощечку положит в стальной бочонок, и нальет в этот бочонок ружейного масла, чтоб дощечка никогда не ржавела. Потом запаяет бочонок и бросит в море. Нюты и Кости уже давно не будет на свете, а их имена рядом будут все плыть и плыть по морям и океанам — вечно, вечно, вечно.

На перекладине, оказывается, есть какие-то железные заусеницы, от них больно плечам. Крест становится все тяжелее и тяжелее. Интересно, сколько фунтов он весит? Если его сплющить или расплавить и превратить просто в кусок железа, то это будет, наверно, не очень большой кусок. Не больше кота Мамая. Кот Мамай сейчас уже дома, спит себе на диване. Однажды дядя Миша, «подханжившись» где-то, сказал при тете Ане: «Мамай — последний кот в Петрограде, это кот-великомученик. Он один за грехи всего кошачества здесь страдает. Это кошачий Иисус Христос — истинно вам говорю!» — «Не богохульствуйте, Михаил Васильевич», — спокойно проговорила тетя Аня. «Ничего, Бог не обидится, — ответил Который. — Тем более ваш лютеранский Бог. Он очень терпелив». — «Все боги одинаково терпеливы», — сказала тетя Аня.

Но почему это он, Костя, так ясно себе представляет и кота Мамая, и тетю Аню, и Которого? Ведь их нет сейчас здесь, он идет по кладбищу без них. Это — память. А что такое память? Может быть, в голове у каждого человека есть миллион маленьких комнаток, и чуть человек что-нибудь увидит — это сразу поселяется в комнатке. И вот человек носит в своей голове родителей, знакомых, учителей, кошек, львов, тигров, гусей, сливы, сахарный песок, воблу, паровозы, дредноуты, маяки, дома, облака, танки, деревья, пушки, винтовки, пулеметы, самодвижущиеся мины Уайтхеда, карандаши, кресты, лопаты, чайники... «А как же быть с экватором? Экватор я тоже ношу в голове, но ведь его нет на самом деле, это только воображаемая линия? А как быть с Богом? Ведь я не знаю, какой он, а таскаю его в голове! Может быть, его совсем нет, может быть, он воображаемый, как экватор? Ведь он никогда ни во что не вмешивается. Если б он был, то он сейчас помог бы мне. Он мог бы, если это ему не хочется, не показываться на глаза ни мне, ни Нюте, ни этой тетеньке с лопатой, — он мог бы пристроиться незаметно, как Гриффин, Человек-Невидимка, и помочь мне тащить этот крест... Бог, если ты есть — помоги, а если не поможешь — значит, тебя нет. Считаю до пятнадцати белых тигров! Один белый тигр, два белых тигра, три белых тигра...»

Костя считал честно, не торопясь. Но никакой незримой помощи не последовало. Тогда он дал Богу добавочный льготный срок — подкинул ему еще десять белых тигров. И опять никакого облегчения. Костя поставил крест на булыжину и, придерживая его правой рукой, левой стал отирать пот со лба. Нюта осторожно опустила чайник на дорогу и спросила:

— Очень устал?

— Теперь недалеко, — сказала женщина. — А ямку для креста я сама выкопаю. И крест сама покрашу, аккуратная у меня будет работа.

— А дощечка у вас есть к кресту? — поинтересовался Костя.

— Дощечку я в другой раз принесу. Мне ее один человек аккуратно распишет, я принесу ее и проволокой прикручу, чтоб не сперли. Ну, отдохнул?

— Отдохнул. А как звали вашего дедушку?

— Василий Васильевич, — ответила женщина.

Костя взвалил на себя крест, и все трое двинулись дальше. Перекладина с заусеницами по-прежнему больно давила на плечо, но теперь Костю ободряла мысль, что крест будет стоять на могиле человека с двухэтажным именем. Для такого дедушки не жаль потрудиться.

Вскоре женщина свернула на боковую немощеную дорожку. Теперь шли гуськом, Костя стал замыкающим. По утоптанной, слегка сыроватой земле идти было легче, чем по мощеной аллее. Здесь было меньше богатых склепов и каменных надгробий и больше заброшенных безымянных могил. Кругом стояла густая, влажная тишина. Ветки кустов низко свисали над дорожкой, и, когда Костя задевал их крестом, на него падали теплые капли.

— Вот и пришли, — сказала женщина, снимая с плеча лопату.

Все трое остановились перед небольшим холмиком, поросшим высокой травой. Из травы чуть торчал пенек от срубленного креста. На пеньке сидела серая птичка, поменьше воробья. Она непугливо посмотрела на пришедших, повертела головой и полетела в кусты.

14

Костя и Нюта не торопятся домой. Они решили пойти на взморье. По тропинке, петляющей среди старых могил, они идут в самый глухой угол кладбища. Здесь в заборе давным-давно выломано несколько досок, и тропинка ведет прямо к этому лазу и продолжается за ним.

Они выходят в поле. Слева виднеется несколько домов, справа, за валом, течет в залив речка Смоленка. Уже солнечно и тепло, тучи ушли, трава высохла, листья на кустах уже не блестят. Тропинка идет теперь через старые мусорные холмы. Когда-то здесь была свалка, но она давно поросла травой, желтыми лютиками, диким цикорием. Сюда давно ничего не свозят. Все, что можно есть, люди теперь съедают сами; все, что можно сжечь,сжигают в печках-буржуйках; все, что можно надеть на тело, носят на себе, ничего не оставляя свалке. Тропинка приводит Костю и Нюту в зеленую низину, где речка разделилась на мелкие затоны, рукава и рукавчики с теплой, лениво текущей водой. Здесь уже много купающихся ребят, здесь шумно. Минуя купальщиков, Костя и Нюта выходят на самый берег залива, на мысок, где стоит створный знак. Когда-то какой-то богатый чудак выстроил здесь дачу — на болоте, у самой воды. Дача сгорела, но остался фундамент, сложенный из больших камней.

Камни уже нагреты солнцем. Костя и Нюта садятся на фундамент лицом к морю. По заливу идет мелкая зыбь, фарватерные бакены весело, беззаботно раскачиваются, каждый на свой лад. Две чайки летят над заливом в патрульном полете — прямо, строго по прямой. Финская лайба под серым парусом клюет носом волну. Мористее виден черный транспорт, дымящий обеими трубами. Правее его, чуть ближе к Лахте, что-то небольшое плывет, покачивается; то скроется, то снова вынырнет. Может быть, это какое-нибудь бревно, сосновая чурка. А быть может, это стальной бочонок. В нем — стальная дощечка, и на ней два имени. Они всегда будут рядом — вечно, вечно, вечно.

Волны, набегая на плоский, топкий берег, подтверждают:

— Вечно, вечно, вечно!

1971

ЧЕРТА ГОРОДА

В одно из сентябрьских воскресений ученик второго класса Коля Петров сидел дома и смотрел в окно. С высоты шестого этажа видны были красные крыши, черные окна чердаков, серые брандмауэры с белесыми подтеками сырости. В стене соседнего дома виднелась пробоина от снаряда, и от нее по штукатурке бежала паутина трещин.

Коле, недавно переехавшему с матерью из деревни в город, Ленинград казался огромным, почти бесконечным.

«Где он кончается? — думал Коля. — Дома, дома, а за этими домами еще дома, а за ними еще и еще. Ну, а дальше?» Получалось, что и дальше опять дома, и так без конца. В Ленинград Коля въехал ночью, пригородов не видел и не мог себе представить, где и как кончаются улицы.

Он сидел у окна, смотрел вдаль и вслушивался в ровный, мощный шум, доносившийся снизу, — это шумел, жил город.

Из-за этого шума Коля не услышал, как позвонил у дверей его одноклассник Женька Грибов, как мать отворила ему дверь и как Женька вошел в комнату. Когда тот положил руку на Колино плечо, Коля даже вздрогнул.

— Все смотришь, — покровительственно сказал Женька, — смотри, смотри, привыкай. Это тебе не деревня.

— У нас тоже хорошо было, — промолвил Коля.

— Хорошо, да не так.

— Так ты ведь там не был, чего ж ты говоришь.

— Ну и что ж, что не был. Вашу деревню за пять минут обойти можно, а нашему городу конца нет.

— Совсем конца нет? — спросил Коля, на мгновение поверив этому.

— Вообще-то конец есть, только далеко очень.

— А очень далеко?

— За городской чертой, — ответил Женька.

— А какая городская черта?

Женька и сам толком не знал, что это за городская черта, но он не раз слыхал такое выражение, да еще видел на плане, висящем над столом у отца, красную линию, которой была обозначена граница города. Чтобы не уронить своего авторитета, он ответил Коле равнодушным тоном:

— Неужели ты не знаешь? Это каждый знает. Такая черта вокруг города сделана. Она и на карте есть, красная такая. За ней уже нет ничего.

— А ты видел ее?

— Ну, еще бы. Не раз видел. Мы туда даже на экскурсию ездили, — добавил для убедительности Женька.

— Давай поедем вместе, посмотрим.

— Тебя мать не отпустит, — пошел на попятный Женька, — туда ведь далеко, на трамвае ехать долго надо. Нет, не отпустит она ни за что.

— А я скажу, что недалеко пойдем.

— Нехорошо врать родителям, — сказал Женька, повторяя фразу, не раз слышанную им от отца.

— Это ты все врешь про черту, — возразил Коля искусственно спокойным голосом, — да и ничего в ней интересного нету.

— Это я-то вру! — воскликнул Женька. — Ладно, собирайся, поехали ее смотреть!

И они пошли на трамвайную остановку.

Когда вдали показался трамвай, Женька предупредил Колю: — Как подойдет, сразу прыгай в задний вагон, бери пример с меня. Все умные люди всегда в задний вагон садятся, из него выпрыгивать легче.

Мальчики устроились на площадке, трамвай тронулся. Мимо, дребезжа и позванивая, поплыли дома, запестрели вывески. Потоки людей шли по тротуару, закрывались и открывались двери магазинов, автомобили легко бежали по серому асфальту. И хоть трамвай и гремел на ходу, но сквозь этот грохот проступал и иной шум — рокот города, рожденный из тысячи тысяч звуков. Как ручейки, вытекали они из дверей магазинов, из раскрытых окон, из подворотен. Как в реку, втекали они в улицу, в шум автомобилей и трамваев, смешиваясь, сплетаясь, забывая свои истоки.

На одном из перекрестков трамвай остановился, пропуская какие-то большие фургоны.

— Зверей в цирк повезли, — сказал Женька. — Ты был в цирке?

— Нет, еще не был.

— А еще считаешь себя культурным человеком. Обязательно сходи. Ты знаешь, я, может быть, стану укротителем, у меня есть к этому способности.

— Я схожу непременно, — ответил Коля. — Может, и у меня есть способности.

Трамвай продолжал свой путь, пересекая улицу за улицей. Попадались улицы неуютные, как больничные коридоры, — улицы, по которым, казалось Коле, можно ходить только быстрым шагом, как в мороз, лишь бы поскорее вернуться домой. А были и уютные, гостеприимные, — на таких, казалось, можно жить, не заходя в квартиру. И чем дальше шел трамвай, тем многообразнее, бесконечнее представлялся город Коле, и он уже почти не верил, что город где-то кончается.

Но вот улицы стали уже, все больше стало попадаться заборов, больше стало пустырей, развалин, поросших сорной травой. Наконец трамвай остановился у петли, и мальчики вышли.

— Теперь куда пойдем? — спросил Коля.

— Кажется, вот по этой улице надо, — ответил Женька.

Они пошли по улице, долго шли по ней и уперлись в развалины какого-то дома.

— Надо не по этой улице было, — сказал Женька. — Это что-то не то.

— Может быть, спросим у кого-нибудь? — предложил Коля.

— Нет, не стоит спрашивать, — смущенно ответил Женька. — Мы и сами найдем. — Они свернули вправо, пошли по другой улице, потом опять свернули, но все было напрасно. Наконец один переулок привел их на автомобильное кладбище.

— Куда ж ты меня завел? — сказал Коля. — А где же черта города?

— Не знаю, — ответил Женька. — Я в прошлый раз не на этом трамвае ездил. Мы с тобой заблудились, кажется.

— Так бы с самого начала и сказал, что не знаешь дороги. А я тебя серьезным человеком считал.

— Чего придираешься, сам же навязался. Давай пойдем дальше. Или ты, может быть, скис?

— Это ты, наверно, скис, а я никогда не скисаю.

Мальчики вошли в ворота — одна створка ворот валялась в стороне, на земле, и сторожа здесь никакого не было. На низменном болотистом поле виднелись неровные ряды легковых машин и грузовиков — от некоторых остались только остовы.

У самых ворот автомобильного кладбища стояли изувеченные эмки — без покрышек и стекол, широколобые грузовые зисы с пробитыми радиаторами и обугленными бортами; стояло несколько изрешеченных осколками автобусов, и сквозь их серо-зеленую камуфляжную окраску просвечивала местами гладкая эмалевая голубизна — их прежний, мирный цвет. Эти машины умерли насильственной смертью, они были убиты — им бы еще ездить да ездить. А дальше, в конце поля, стояли старинные авторыдваны — нелепые, необтекаемые легковые автомобили давно забытых фирм. Некоторые из них походили на кареты, другие — на извозчичьи пролетки. Эти машины никто не калечил, никто не убивал — они мирно прожили свой долгий век и сами тихо скончались от старости.

Ребята дошли до конца поля, туда, где проходило высокое полотно железной дороги. Здесь было совсем сыро, начиналось болото. Колеса автомобилей тонули в высокой, нездорово-яркой траве. Остовы машин подступали вплотную к железнодорожной насыпи, точно силясь взобраться на нее, уйти из низины, от тоскливой сырости. Остро, кисловато пахло ржавчиной, сорной травой, пустырем.

Мальчики забрались в низкую кабину старинного «Адлера», попробовали повернуть баранку руля, но ничего у них не вышло — руль не вращался. Стекол у кабины не было, в щитке для приборов не было ни одного прибора — чернели только круглые гнезда да торчали какие-то проволочки.

— Я не виноват, просто дорогу забыл, — сказал Женька, — Надо было другим трамваем ехать.

Коля промолчал. На стенке кабины он заметил выцарапанную кем-то подпись «Алексей Терентьев», — и вспомнил отца. Отца тоже звали Алексеем, он был убит под Ленинградом в сорок первом году при отражении немецкой танковой атаки. Когда пришло это известие, мать очень плакала, Коля тоже. Думая об отце, он представлял его лежащим на лугу, где неестественно крупные ромашки белеют среди травы — как на картинке в одном журнале, — хотя отлично знал, что случилось это зимой, когда никаких цветов нет.

Коле стало грустно, ему захотелось поделиться с Женькой своими мыслями, но он не знал, какими словами это выразить, — и на язык повернулись совсем другие слова.

— Нет, укротителя из тебя не выйдет, — сказал он Женьке, — обещался показать, где город кончается, а вон куда завел... Эх ты, укоротитель!

— Не укоротитель, а укротитель, — дурак! Научись говорить прежде. А заблудиться каждый человек может.

— Ты сам дурак! Завел на свалку, да еще обзывается! Укоротитель!

— Ты подразнись еще! — сказал Женька. — Схлопочешь по носу!

— Ты, может, ударишь?

— И ударю! Я тебя про черту обманул, никакой черты нет, город здесь кончается. А ты поверил! Сиди здесь, никуда больше не поведу!

— Врешь ты все, есть черта! Я сам до нее дойду, а ты сиди здесь — укоротитель!

С этими словами Коля встал, но стукнулся головой о верх кабины — и снова сел. Вслед за ним встал и Женька — но тоже стукнулся макушкой.

— А ну, отрекись от своих слов!

— Не отрекусь!

— Будешь еще дразниться?

— Захочу — и буду!

Вначале они толкали друг друга, потом пустили в ход кулаки, но для драки кабина была тесна, и вышло как-то само собой, что они очутились на земле. Они катались в сырой траве, и ни один из них не мог одолеть другого. Силы у них подходили к концу, злость постепенно выдыхалась, но они продолжали драться.

Вдруг, неожиданно, нестерпимо резко загудел маневренный паровоз, незаметно подкравшийся по насыпи. Оба мальчика вздрогнули, их мускулы на мгновение расслабли, и Женька успел сказать про паровоз:

— Фу, испугал как!

Услышав это, Коля уже не мог драться с Женькой. Ничего особенного тот не сказал, но почему-то драться с ним было уже нехорошо, все равно что ударить человека ни с того ни с сего. Тяжело дыша, они оба встали и, не глядя друг на друга, потирая синяки, молча пошли по тропинке между машин к тому месту в заборе, где виднелась большая пробоина.

Через пробоину они выбрались в открытое поле, пересекли его, дошли до каких-то больших развалин.

Мощные полуразрушенные стены высились среди бурьяна, всюду валялись обломки кирпича, железный хлам. Клочья бетона висели на ржавых прутьях арматуры — так комочки земли висят на корнях трав в свежевыкопанной канаве, пока не высохнут и не опадут серой пылью. Железные двутавровые балки, в штопоры скрученные огнем, торчали из щебня. Какие-то огромные котлы, промятые бешенством взрывных волн, пробитые осколками, виднелись в стороне. В их топках, как тихое зеленое пламя, колыхалась бледная трава, выросшая без солнца. Коля поднял осколок кирпича, подержал его на уровне глаз, прицеливаясь, и метнул. Послышался звонкий удар.

— Попал! — удовлетворенно сказал Коля.

Женька тоже поднял осколок, тоже бросил его, целясь в котел, но промахнулся.

— Не попал почему-то. Сейчас обязательно попаду, — сказал он, будто разговаривая сам с собой.

Однако он опять промахнулся.

— Ты свободнее руку держи, — сочувственно сказал Коля, — тогда попадешь непременно.

— Мне очень есть хочется, а тебе? — спросил Женька.

— Мне тоже. Дураки мы, что хлеба не взяли.

— Да, это мы зря, — промолвил Женька. — Ну, ничего, теперь домой скоро вернемся.

— Но прежде до черты дойдем, ладно? Ведь ты там, в машине, просто так сказал, что ее нет, а она есть.

— Я теперь и сам не знаю, есть она или нет, — уклончиво ответил Женька. — Пройдем еще немного на всякий случай.

Они покинули развалины и вошли в рощу, где не было ни зеленых листьев, ни смолистых игл, ни птиц, ни тени. Серые, сухие стволы торчали из суглинистой земли. Их кроны были срезаны снарядами, их корни были опалены. Издали слышались монотонные чередующиеся взрывы, и при каждом взрыве вся роща звонко детонировала, звенела, словно чудовищный ксилофон, — ибо не было здесь живых, упругих ветвей, чтобы задержать, смягчить звук, впитать его в себя. Столько осколков стали впилось в стволы этих деревьев, что не стоило тупить о них топоры и пилы — их попросту подрывали взрывчаткой, очищая место для молодой поросли.

Наконец мальчики вышли на просторную бугристую равнину, и Коля сказал:

— Вот до того холмика дойдем, а если уж и за ним ничего нет, то повернем обратно.

Не спеша, зная, что по сторонам еще могут быть мины, шли они по тропинке, среди высокой травы. В траве тускло поблескивал металл, не успевший проржаветь на изломах, купоросно зеленели отстрелянные гильзы патронов, валялись пулеметные ленты, подсумки, какое-то тряпье. Мальчики начали было подбирать патроны, но их было так много, и так просто и легко было их подбирать, даже не сходя с тропинки, что вскоре обоим наскучило это занятие, и патроны утратили всякую ценность. Это было все равно что собирать песчинки на морском берегу или гвозди на гвоздильном заводе. Местами в поле виднелись рыжеватые плешины — здесь, видно, земля так перенасытилась железом, что даже трава на ней не росла.

Уже вечерело, но было еще совсем светло, только небо на западе алело, да по-вечернему душно и сухо пахла земля.

Они дошли до невысокого холма, увенчанного полуразрушенным дзотом, и Коля первым взбежал наверх, на самый дзот. За ним поднялся и Женька. Они долго стояли молча, забыв и ссору, и усталость.

Потом Женька сказал:

— Вот, а ты не верил, что есть черта.

Но Коля ответил ему:

— Это ты не верил, а я с самого начала верил.

За их спиной был город, а впереди, пересекая бугристую равнину, тянулся большой противотанковый ров. Он местами осыпался, обмелел, его скаты были изрыты снарядами, но был он широк, резко и уверенно перерезал он равнину и уходил вдаль, к взморью. В закатном свете его песок был багряно-красен, и ручей, текущий по дну, казался алым, как кровь. У самого края рва застыл немецкий танк. Он стоял накренившись, уставив на город ствол орудия, и в его броне зияла пробоина, с рваными краями. Как зверь, убитый в то мгновение, когда он спружинил мускулы для прыжка, стоял этот танк у последней черты, навеки бессильный перешагнуть через нее.

1946

НАСЛЕДНИЦА

На песке дворика, окруженного белыми стенами, под тенью единственного дерева лежал на носилках лейтенант Алексей Клинов. Ему была видна пробитая снарядом стена двухэтажного дома, блеклое от зноя небо и пыльный песок.

У него не было сил повернуть голову, и он даже не знал, под каким деревом он лежит.

Когда боль ненадолго утихала, Клинов начинал думать о том, что он, наверно, так никогда и не узнает, под каким деревом он лежит, такой он теперь беспомощный: обе руки у него перебиты осколками, и левая нога тоже перебита. Ему было ясно, что он умрет, и вопрос был только в том, долго ли еще он будет мучиться.

Его сюда на рассвете принесли санитары и ушли искать воды, но потом они, вероятно, были ранены или убиты, потому что никто к нему не возвращался. Тогда еще бой шел на улицах городка, но теперь весь городок в руках у врага. Шума боя не было слышно; только порой где-то далеко, словно в ином мире, глухо гремела артиллерия.

Тень дерева укоротилась, отошла от Клинова, и теперь он лежал на самом солнцепеке, и маленькие мухи ползали по его ногам.

Когда он погружался в забытье, он видел себя со стороны. Он снился самому себе лежащим на маленьком белом дворе, под беспощадным солнцем, в обезлюдевшем городке, где он должен умереть.

Потом он просыпался и видел песок, и белую стену, пробитую снарядом, и блеклое от зноя небо, и пыльный песок дворика.

И все же смерть не казалась ему страшной. Все страшное было позади. Но умирать было очень больно и нестерпимо грустно.

Снова нахлынул бред.

Где-то далеко шли по прозрачной реке белые пароходы, листья ландышей отряхали ночную росу, дефилировали шеренги мороженщиков, а он стоял под кленом в парке, и веселый ливень хлестал по листьям, сгибая ветки.

Все нарастал ливень. Уже не капли, а толстые, круглые струи воды, как хрустальные балки, упирались в землю, и он тянулся к ним ртом, но никак не мог дотянуться.

И тогда он очнулся от боли и — продолжением бреда — увидел, что перед ним стоит маленькая девочка в зеленом платье и смотрит на него удивленно и испуганно.

У нее были большие серые глаза, а в светлых волосах была синяя лента. Такую девочку он видел когда-то на огромном рекламном щите, прибитом на брандмауэре дома в том городе, где он жил до войны. Эта реклама была прибита над сквером, и под улыбающейся девочкой было написано большими буквами: «Ешьте яблочное пюре».

— Я давно с вами разговариваю, а вы меня не слушаете, — сказала она. — Мне очень страшно одной, а вы все говорите с кем-то. С кем это вы говорите?

— Ни с кем, — тихо сказал ей Клинов, — это у меня бред, я ранен. Принеси мне воды, я пить хочу.

— У нас только сырая осталась, сырую пить нельзя.

— Ничего, мне можно. Неси скорее, девочка. А под каким деревом я лежу?

— Не знаю. Мама мне говорила, какое это дерево, да я забыла.

Она ушла куда-то и долго не приходила, и Клинов снова подумал, что это был бред. Но девочка вернулась с большим эмалированным чайником и сказала:

— Чашки все разбились от снаряда, а вы пейте из носика, только она сырая.

— Тебе уж и поить меня придется, — сказал Клинов, — видишь, с руками-то у меня что!

Девочка наклонилась над ним и стала поить его из чайника. Пил он долго. Когда он закрывал рот, чтобы отдышаться, струя воды лилась на лицо, на шею, стекала за шиворот. Это было приятно.

— Ну, спасибо, хватит, — промолвил Клинов. — Теперь иди, прячься куда-нибудь, а то еще немцы сюда зайдут.

— Я боюсь одна, я лучше с вами здесь буду. В городе никого нет, и в доме тоже никого, а на маму стена упала, когда снаряд попал. Я буду с вами сидеть.

— Плохо твое дело, — сказал Клинов. — Все это плохо очень. И я для тебя ничего сделать не могу.

— А вы ничего и не делайте, только не уходите, — сказала она.

— Да уж никуда теперь не уйду, не бойся. А как тебя зовут-то?

— Люся.

— Ну так вот что, Люся. Сходи закрой ворота. А то немцы, если будут проходить мимо, так сразу же зайдут сюда. И еще принеси мне что-нибудь под голову, совсем голова затекла.

Потом снова у него начался бред. Он шел по мосту, а под ним глухо и влажно гудела вода, и он перегнулся через перила и увидел внизу себя — лежит на пыльном песке дворика в безлюдном городке, и слепое жестокое солнце бьет в него негнущимися лучами, а на стене прибит рекламный щит, и девочка в зеленом платье говорит ему со стены: «Ешьте яблочное пюре, мне одной страшно». Он очнулся.

Все почти так и было. Он лежал, было больно и жарко, и девочка сидела возле него на притащенном откуда-то стуле.

— Вы опять что-то говорили, — сказала она. — Все говорили и говорили.

— Это я сон видел, — сказал Клинов. — Ты не обращай внимания. Сиди и не бойся.

— А я раз во сне лягушку видела, и ни капельки не страшно.

— Это ты молодец, лягушек и не надо бояться. Ты вынь у меня из гимнастерки документы. Читать умеешь?

— Нет, я еще не совсем умею. — Она присела около него на корточки и стала вытаскивать документы из кармана его гимнастерки.

— А это что за девочка, на меня похожа очень? — спросила она, увидев среди документов фотографию.

— Это моя дочка, она умерла.

— А где она живет?

— Нигде, она же умерла. Ты все эти документы заверни в бумажку и спрячь где-нибудь, а когда наши придут — отдай. Только немцам не отдавай и ничего не говори. И еще часы сними с руки, я их тебе дарю на память. Ты у меня теперь вроде как наследница.

— Спасибо, дяденька. Ты только не уходи, а то мне страшно будет.

— Ну куда я уйду! Никуда не уйду, здесь и останусь.

Теперь он чувствовал, как смерть входит в него. Ни в руках, ни в ногах уже не было боли, они постепенно немели. Алексей Клинов чувствовал, что пожелай он умереть — и он умрет сейчас же, умрет без боли и судорог. Его клонило к смерти, как ко сну. Но теперь он боролся со смертью, как человек, занятый важным делом, борется со сном. Ему страшно было оставить эту девочку одну.

Он еще бредил, но теперь это был другой бред, сквозь него он видел все, что делается вокруг него. Так ночью, подойдя к окну, мы видим в нем свое отражение, но сквозь это отражение нам видна и улица, где светятся фонари и витрины. Бой снова приближался к городку. Начиналась контратака наших войск. Тяжелая артиллерия вела отсечный огонь, и снаряды, легко и тонко свистя, летели над городом.

— Ты не бойся, Люся, — сказал Клинов. — Это по немцам. Скоро наши вернутся сюда. А ты принеси простыню или что-нибудь и накрой меня до шеи.

Девочка ушла, и Клинов снова начал впадать в забытье. Оно наплывало на него, как облако, и он напрягал всю волю, чтобы не поддаться ему. Он знал, что если он сейчас умрет, то эта девочка останется совсем одна, и ей будет страшно и одиноко в этом городке, где солнце жжет белые стены. И он снова увидел ее. Она подошла к нему и накрыла его красным флагом с черной каймой.

— Все в комнате штукатуркой завалено, — объяснила она, — так я флаг в кладовке взяла, от палки его оторвала — с палкой тяжело нести. Там еще совсем красный флаг есть, без полосок, — и тот принести вам?

— Нет, мне и этого хватит, — промолвил Клинов, — это самый подходящий.

Наступило молчание,

— А скоро придут наши? — спросила вдруг девочка.

— Теперь уже скоро, — еле слышно ответил Клинов.

— Пока наши не придут, вы не уходите, вы мне обещали не уходить.

День клонился к вечеру, но по-прежнему было жарко. Белые стены излучали сухое, пыльное тепло, листья неведомого дерева сонно звенели над головой Клинова. Иногда девочка говорила с ним, и тогда он отвечал ей, подбадривая ее, но голос у него становился все тише и тише. Теперь язык уже отказывался служить ему, и Клинов старался произносить слова раздельно, по слогам. Девочке послышалось, что где-то кричат «ура», и она сказала Клинову об этом.

— Вот и хорошо, — ответил он и, широко раскрыв глаза, огляделся вокруг. Все кругом было по-прежнему, и только тень дерева коснулась теперь стены, и по пятипалым силуэтам листьев он узнал, что лежит под кленом.

Он посмотрел на девочку, и та склонилась над ним.

— Слушай, — тихо сказал он ей, — я, наверно, скоро засну, так ты не бойся. Наши скоро придут. А я очень спать хочу, я засну. Ты не тормоши меня, если я буду совсем молчать, и ничего не пугайся.

Но он увидел в ее глазах смутный страх, попытался улыбнуться ей и добавил:

— Ты тоже устала, иди поспи вон там на траве, А ну, давай наперегонки, кто раньше заснет?

Успокоенная, она отошла на несколько шагов и легла на редкую траву, пробивавшуюся сквозь песок у стены.

— Дяденька, я уже засыпаю, — сказала она через минуту.

— Я тоже, — тихо и внятно ответил лейтенант Клинов.

1943

НЕВЕДОМЫЙ ДРУГ

По выписке из госпиталя младший лейтенант Карцев надеялся побывать в городе, но это удалось не сразу. Был он направлен прямо в свою часть, стоявшую к северу от Ленинграда. Узнав об этом в канцелярии и уже получив на руки документы, Карцев вернулся в палату и стал собираться в недальнюю дорогу.

Как ни голодно было, а кое-что он сумел сберечь, чтобы отвезти жене. Он завернул в газету несколько сухарей, сунул их в вещевой мешок; так же поступил и с хлебом. Кусок булки, что дали на Новый год, он упаковал отдельно в два слоя бумаги. Но это еще не все: у него было несколько порций сахару — целое богатство.

Через час Карцев шел по проселочной дороге к пункту Б., где держал оборону полк. Стоял сильный мороз, дорога была бела и безлюдна. Идти ему было тяжело, сердце билось прерывисто, с непривычки глаза болели от снежного блеска.

К вечеру он пришел в часть и здесь узнал, что писем от жены не было. Ему стало ясно, что дела ее плохи, если перестала писать, — прежде письма шли от нее часто. Тогда он пошел на КП батальона, доложил о своем прибытии и сразу же попросился в город, объяснив причину.

— Дело серьезное, — сказал комбат. — У многих ленинградцев такие дела нынче, не у тебя одного.

«Откажет», — подумал Карцев, и сердце у него захолонуло.

— Два дня хватит? — резко спросил комбат.

— Хватит, товарищ майор, — торопливо сказал Карцев, но сразу же добавил: — Я еще не совсем выправился, товарищ майор, ходить трудно, — а вдруг машин попутных не будет... Мне бы еще один день.

— Ну ладно, три дня. Послезавтра отправишься в город. Твой взвод, когда рощу «Хохол» отбивали, хорошо действовал — вот тебе и поощрение.

На переднем крае почти все было по-старому. Стреляли, как и двадцать дней тому назад, — ни чаще, ни реже. Вокруг позиции взвода прибавилось несколько воронок, их уже наполовину занесло снегом; расщепило снарядом ель возле одной из стрелковых ячеек. Выбыло три бойца, а в пополнение дали одного, — и то еще хорошо, могли и совсем не дать. Людей не хватало.

Через три дня, еще до рассвета, Карцев отправился в путь. Тропинка петляла между елей, огибала воронки. Задумавшись о своем, Карцев машинально шел по ней и ни разу не сбился.

Было тихо, но порой некстати, невпопад, как вспугнутые со сна, начинали трещать автоматы, в их трескотню насильственно вмешивался нечастый щелкающий гул винтовочных выстрелов, и снова все затихало.

Иногда ослепительно холодный зеленоватый свет вплывал в вышину и озарял окрестность: это неприятель, боясь, что подползет наша разведка, бросал ракеты; тогда тени елей острыми черными треугольниками проектировались на равнину, ветви изуродованных осколками берез колеблющейся сетчатой тенью ложились на мерцающий наст, набухали и, как щупальца, ползли через тропинку. Но вот ракета, достигнув своего зенита, на мгновение замирала в высоте и плавно, печально падала вниз, и деревья спешили обратно вобрать в себя свои тени, и тени торопились к ним.

На полпути к КП батальона Карцев присел отдохнуть возле подбитого танка. Ноги почему-то ныли, во рту был неприятный металлический привкус, вещевой мешок давил на плечи — сказывалась ранняя выписка из госпиталя, голод. Но таким холодом несло от промерзшего железного корпуса, такая стужа проняла вдруг Карцева, что он с минуты не высидел, пошел дальше.

Дойдя до поросшего кустарником бугра, согнувшись в три погибели, увязая в снегу, пошел он по его склону, не по верху. Бугор простреливался, и хоть ночью финнам и не было видно, ходят по нему или нет, но пулеметы у них были установлены так, чтобы и в темноте, наугад, хлестать по пристрелянному гребню, — нет-нет да и дадут очередь. Вот и теперь раздалось несколько выстрелов, и пули прошли над бугром, сбивая ветки с кустов. Карцев обрадовался своей осторожности: пойди он верхом — могли бы ранить или убить, и лежать бы ему со своим грузом на снегу. Прежде он, бывало, и днем, по какой-то странной лени, чтобы сократить дорогу на КП и не карабкаться по склону, перебегал бугор поверху. Но последние два дня он стал осмотрителен, стал бояться, что его ранят и он так и не попадет в город к жене. Сейчас же он был особенно осторожен: в своем мешке за плечами он нес не только свои припасы, но и две посылки товарищей по роте. Три жизни он нес за плечами и отвечал за них.

Но вот он дошел до КП и доложил, что отбывает.

— Ни пуха ни пера, — сказал майор, — смотри не опоздай, и так три дня дал тебе.

Потом, когда Карцев открыл дверь землянки, чтобы выйти, комбат задержал его:

— Тут письма идут на Мухина, бойца из третьей роты, ленинградца, а он больше недели как убит. Извещение мы жене послали, да сейчас там в городе плохо почта действует, ты уж зайди к его жене и скажи, что так, мол, и так. Конечно, поручение не очень веселое, но ты постарайся, сделай!

Карцев записал адрес и сказал:

— Будет исполнено, товарищ майор.

Когда он дошел до дивизии, ему повезло: оттуда шла машина в город, порожняком. Грузовик был открытый, в передней его части на подостланном брезенте уже сидело несколько человек — выбрали место потеплее, за кабиной, где не так обдувает ветром.

— Здравствуйте, — сказал Карцев и сел на пустой ящик посреди площадки.

— Вы, товарищ, — вот звания не знаем, — садитесь к нам сюда, места хватит, — промолвил кто-то из сидящих.

— Спасибо, спасибо, вам и так тесно, я здесь посижу, — ответил Карцев.

И хоть он и остался сидеть на прежнем месте, но от этого приглашения ему словно теплее стало. «Хорошие люди, всюду есть хорошие люди», — подумал он.

Было темно, тихо. Карцев сидел и невольно слушал, как один из сидящих впереди, видимо сержант или старшина, вполголоса рассказывал соседу о каком-то Смирнове: «...я ему говорю: «Ты брось, от этого добра не будет». А он мне: «Не твое дело, в этом мне никто не начальство, вода не водка, пить не запретишь». Вот он придет с поста, наложит этого учебного сахару, соли то есть, в кипяток — и пьет. Ну, пухнуть стал. Тогда я уж по-другому...»

Но тут загудел, зафыркал мотор, и грузовик тронулся, «Как мне везет сегодня... — со слегка суеверным чувством подумал Карцев. — Лучше бы все вначале похуже, зато потом получше».

Грузовик давно уже набрал ход. Сзади из-под колес круглой белой волной летела снежная пыль, смешиваясь с голубым дымком отработанного бензина. Подняв воротник полушубка, Карцев сидел спиной к движению и смотрел, как вдали над сизой полосой леса восходит морозное солнце. Как холодно было в этот час, как просторно и бездомно! Темнота еще давала какую-то иллюзию тесноты, тепла, — но теперь, под этим светлеющим, зеленовато-голубым небом, мир был весь открыт холоду.

А водитель, видно, тоже очень спешил в город — он все наддавал газу, и грузовик летел по прямой дороге. Вот уже начался асфальт, и хоть он был почти невидимым под ледяной коркой, но машина пошла глаже и еще быстрее. «В наш век больших скоростей пространство становится субстанцией», — вспомнил Карцев фразу одного своего университетского товарища. От быстроты движения ледяной ток воздуха пробивал одежду, струйками расползался по телу. Пространство, сжимаемое скоростью, как поршнем насоса, сопротивлялось, уплотнялось, становилось ощутимым. «Что ждет меня в городе?» — думал Карцев, и эта мысль жила в нем все время, на что бы он ни смотрел, что бы он ни чувствовал.

Между тем показались дачные предместья; некоторые из них пустовали, над другими из труб шел дым. Нежилые домики казались целее, новее, а у тех, в которых жили, окна были забиты фанерой, досками, заткнуты тряпьем, ломаная мебель валялась у крылец, ограды палисадников были разобраны. Но вот начались многоэтажные строения, кирпичные ограды, замаячил вдали высокий трубчатый корпус элеватора, когда-то, наверно, полный зерна, теперь же наверняка пустой; потянулись желтые пакгаузы с полукруглыми крышами из рифленого железа; безмолвное, покрытое инеем бетонное здание какого-то завода, словно ледяной брусок, сверкнуло за поворотом; показались зеленые и красные вагоны, до подножек занесенные снегом, огромные оледенелые паровозы со снежными горбами на железных спинах, загнанные блокадой в тупик, но ждущие своего часа. Начался город.

Город незаметно втянул в себя машину. Вот грузовик объехал большую воронку, огражденную кроватями, и Карцев невольно подумал: «Сколько же теперь в городе кроватей, на которых некому спать?..»

Один из бойцов постучал в крышу кабины, и грузовик остановился на широком проспекте, посредине которого стоял трамвай, — казалось, трамвай приехал сюда просто по мостовой, рельсов не видно было под снегом. Боец, постучавший в кабину, спрыгнул, попрощался и ушел.

Вскоре сошел и Карцев. Он мог подъехать ближе к своему дому, но пришлось сойти в дальнем районе: первым делом нужно было вручить посылки, а один из адресатов жил здесь. Карцев нашел нужный ему дом и вручил пакет матери лейтенанта Пирогова. Он сказал ей, что лейтенант жив и здоров, что пока все благополучно.

— Передайте ему, что и мы пока живы, пусть не беспокоится, — сказала Карцеву седая женщина и добавила: — Только блокаду поскорее прорывайте, голубчики!

Спускаясь по лестнице, Карцев вспомнил, какое изможденное серое лицо было у нее, как темно и холодно в квартире, как пахнет там какой-то бумажной гарью, сыростью, запустением. «А что у меня дома?»

Но теперь нужно было отнести вторую посылку. И ему представился боец со смешной фамилией Тягай — тот, посылку которого он нес в своем мешке. Это был высокий, сильный человек, и потому, быть может, больше других страдавший от голода. Нелегко было скопить ему эти несколько кусков хлеба.

И Карцев пошел в другой район, в другой конец города, нашел улицу и дом, отдал посылку. И здесь ему было то же напутствие: скорее прорывайте блокаду.

Теперь вещевой мешок был совсем легким.

Уже начинался ранний зимний вечер. И день-то был сумеречный, а теперь эти морозные сумерки сгущались, заволакивали дома, и только там, где улицы выходили к Неве, было еще светло.

Нева показалась Карцеву странно широкой, пустынной. В последний раз он видел ее в августе, в теплый и светлый день. Теперь это была совсем иная река. Корабли, словно примерзшие к гранитному берегу, казались маленькими, хрупкими и только подчеркивали ее простор.

Тускло поблескивали бугры зеленоватого льда у спусков, где брали воду; вдали, над серыми зданиями, серый купол собора врастал в небо, как голова межпланетного снаряда; арки дальнего моста, белые от изморози, висели над рекой, как крылья, словно несколько гигантских птиц — крыло к крылу — летели рядом над снежной долиной. Космическим холодом веяло от этой реки, от города, от всего вокруг. Город был мрачен и суров, и прекрасен по-новому. В нем не было безысходности, нет, — весь он походил на сильного, гордого человека, попавшего в большую беду, и верилось, что беду он победит. «Но какой ценой! Какой ценой!» — думал Карцев.

Дойдя до своей улицы, он увидел, что угловой дом сгорел. В этом доме, в пятом этаже, жил его приятель, тот, что сказал про скорость. Карцев поднял голову, посмотрел в окно пятого этажа, второе от водосточной трубы. В черном прямоугольнике окна он увидел не свет от лампы с желтым абажуром, не перекладины рам, — он увидел темнеющее небо и вечернюю звезду. Она мерцала холодно и печально, и Карцев опустил голову и ускорил шаги.

Его дом был цел. Карцев взошел на лестницу, и на него дохнуло сырым, застоявшимся холодом. Здесь было темно, но света ему и не надо было, он ходил по этой лестнице много лет, и едва поставил ногу на первую ступеньку, как включилась привычка и повела его выше, на третий этаж.

Дойдя до площадки, он подошел к двери и, не ошибаясь ни на миллиметр, в темноте нажал на кнопку звонка. Но, нажав на кнопку, он вспомнил, что тока в городе нет, и отдернул руку. Не решаясь постучать, он встал у двери.

«Лучше буду сейчас знать заранее, не входя в дверь, что Лены нет в живых, — ведь так оно и есть, наверное», — твердо решил он (а про себя тихонько подумал: «Если буду так думать, значит, все будет наоборот, значит, она встретит меня»). И он начал стучаться.

Стучался он долго. Наконец где-то далеко, в конце коридора, послышались шаги, и Карцев понял, что это идет кто-то чужой, а не его жена: их комната была самой ближней. Так и есть, дверь ему отворила Гаврилова, старуха пенсионерка. «Ну, раз она жива, то Лена и подавно», — подумал Карцев.

— Здравствуйте, — сказал он. — Где Лена, что с ней?

— Померла, померла Елена Васильевна, — сказала старуха так, будто хотела успокоить этим известием Карцева.

— Что с ней? — повторил он, хотя все хорошо расслышал.

— Больше недели как померла, — продолжала старуха. — Ее дворничиха на Смоленское повезла, да не могла сама довезти, тоже слаба, так какой-то военный, незнакомый, помог санки довезти и хоронить помог.

Старуха замолчала, — видно, говорить ей было трудно. Отдышавшись, она спросила:

— Скоро вы блокаду-то с нас снимете?

— Теперь скоро, — глухо ответил Карцев и вошел в свою комнату.

Здесь он чиркнул спичкой и увидел на столике возле двери жестяную лампу. Она была без стекла, но керосин в ней был. Карцев зажег ее, слабый свет заплясал на кончике фитиля. Он подвинтил колесико — свет стал ярче.

Часть мебели пошла на топливо, от этого комната казалась просторней; на кровати не было одеяла — Карцев сразу догадался, на что оно пошло. Но какая-то тень уюта еще сохранилась в комнате: на верхней полке этажерки белела кружевная салфетка, стояли безделушки: карандаш губной помады лежал у ног фарфорового пингвина; поблескивали флаконы... По старой привычке он посмотрел на столик у дивана: там она всегда оставляла записки, если уходила куда-нибудь. И сейчас, подсунутая краешком под будильник, там лежала записка. Смахнув с листка густую пыль и копоть, он начал ее читать. «Милый Костя, я ушла в магазин, скоро приду, ты не волнуйся, если приедешь, пока меня нет. Я тебя все жду эти дни, чувствую, что ты приедешь. Доски под кроватью, затопи печурку, грейся и ожидай меня. Твоя Лена».

На записке была дата двадцатидневной давности, и Карцев вспомнил, что он никак не мог приучить жену датировать письма и всегда сердился на нее за это, а во время войны она стала ставить даты даже на самых коротеньких письмах.

Он снял вещевой мешок и заглянул под кровать — действительно, там еще были две доски. И не оттого, что было ему холодно — холод как-то забылся, — а чтобы выполнить указанное в записке, он затопил печурку.

В комнате сразу стало теплее, светлее, — но уж лучше бы было темно: отчетливо выступили из сумрака вещи, картины на стенах, — каждая вещь была воспоминанием. Стал виден и ковер, наглухо закрывающий окно, видна была на ковре заплата из войлока, и Карцев вспомнил: уже давно Лена писала ему, что в соседний дом попал снаряд, а сюда залетел осколок, повредил ковер и книги.

Подойдя к книжному шкафу, он убедился, что осколок пробил два тома энциклопедии и застрял в третьем томе, «Беллинг по Бугульник». С машинальным любопытством, словно надеясь найти ответ на что-то, он раскрыл книгу там, где кончалась вмятина от осколка, и прочел: «Бланкет — сорт французского легкого вина, выделываемого в Лангедоке». Потом, по охватившей его вдруг слабости, он вспомнил, что весь день не ел. Развязав мешок, он сел за стол, аккуратно отрезав кусок хлеба, стал есть. Он жевал промерзший хлеб, смотрел на тень от своей головы, шевелящуюся на выцветших обоях, — и думал, думал. Но мысли шли в несколько слоев, они путались, переплетались, и на поверхность сознания выплывали какие-то пустые, легкие, ничего не значащие фразы.

«Почему я не плачу?» — подумал он вдруг. Ему, быть может, и выплакаться не придется, если убьют. И это показалось ему страшным — не то, что убьют, а то, что он не может плакать, да так и не заплачет, наверно.

Он доел кусок хлеба и завязал мешок. Там, в мешке, лежали сухари, хлеб, сахар, — но все это уже не имело значения. Он снял полушубок, подбросил в печку дров и сел у огня. Сухие доски горели ярко, светло, жаром веяло от накалившегося железа. В комнате горьковато пахло смолистым дымом.

Он снова перечитал записку Лены и вдруг с тоскливой ясностью представил себе ее. Она надевает пальто, кутается в серый пуховый платок, по привычке заглядывает в зеркало — и уже идет к двери. Но вот возвращается, берет карандаш, бумагу и пишет ему эту записку; когда она пишет, лицо у нее серьезное, озабоченное. Она подписывается — и никаких «целую», потому что ведь это не письмо, просто записка, чтобы он не беспокоился, она скоро придет. Она выходит из комнаты в прихожую, из прихожей — на лестницу, туда, где насквозь промерзшие стены отливают селитренным блеском. Все тише звучат ее удаляющиеся шаги. Вот сейчас она откроет последнюю дверь и выйдет на улицу, в самое средоточие холода и темноты. И Карцев услышал гулкий удар, словно звук захлопнувшейся двери. Это начался обстрел района.

Снаряды ложились где-то близко, порой весь дом вздрагивал, и на этажерке позвякивали пустые флаконы, раскачивался серый фарфоровый пингвин.

А Карцев сидел, смотрел на уголья, уже подернутые пеплом. Лампа коптела, хлопья копоти, как черный снег, оседали на пол, на простыни постели, на голову Карцева, сидящего у потухшей печурки. Наконец он снял сапоги, погасил лампу и лег на диван, укрывшись полушубком. И сразу, как в омут, погрузился в сон.

Проснулся он не оттого, что выспался, а от холода. Ноги окоченели, болело раненое плечо, во рту было сухо и горько. Он встал, зажег спичку и, подойдя к окну, отодрал ковер. Почти все окно было забито фанерой, уцелело только верхнее стекло, и вот сверху в комнату влился розоватый утренний свет.

Карцев несколько раз прошел по комнате взад-вперед, не зная, что делать. Потом на подоконнике он заметил большую коробку из-под печенья, в которой жена хранила его письма; он открыл пеструю крышку и увидел, что вся коробка полна. Сверху были письма в грубых серых конвертах и без марок — письма войны; под ними он обнаружил свои довоенные письма — они были в хороших конвертах, но почерк на конвертах был небрежен, размашист. И уже на самом дне коробки лежало несколько писем, перевязанных красной ленточкой, — это были те, что он писал до женитьбы. Они были в узких голубых конвертах, адрес Лены был выведен на них аккуратным чертежным почерком, и всюду под ее именем и фамилией в скобках стояло «лично». Наугад он вынул одно из этих писем и прочел: «Здравствуй, Лена! Удивляюсь, почему ты мне ничего не пишешь? Может быть, кому-нибудь другому ты пишешь чаще? Впрочем, не думай, что я так уж скучаю без твоих посланий. Вчера мы катались на лодке по озеру, чуть не перевернулись. Вообще здесь в доме отдыха очень весело...» Все это было так сказочнодалеко, и Карцев настолько забыл того себя, каким он был тогда, когда писал это, что ему на мгновение стало неловко читать эти строки, точно он заглянул в чужое письмо.

Пора было идти выполнять поручение майора. Карцев надел полушубок, перекинул через плечи лямки вещевого мешка и, подойдя к двери, оглянулся на прощанье. Розовый утренний свет уже залил всю комнату, осветил все ее углы. Маленькие домашние туфли виднелись у кафельной печи, и так естественно было их расположение, так правдоподобно были сдвинуты их каблучки и расставлены носки, точно в этих туфлях, прислонясь спиной к печке, стояла невидимая женщина, глядя вслед уходящему. Карцев тихо затворил за собой дверь.

Опять он шел по улицам, опять навстречу ему брели исхудалые люди, и в их тихой поступи было упорство, словно каждым шагом они преодолевали какую-то прозрачную, но упругую среду.

В некоторых переулках, в малопроезжих улицах только у домов вились узкие неровные тропки, а посредине, на мостовой, лежала снежная целина, и тень высоких зданий ложилась на отполированные ветром сугробы. В одном таком переулке, по радиатор занесенный снегом, стоял автофургон, и на его оранжевом, изрешеченном осколками кузове большими буквами было написано: «Хлеб».

По дороге Карцев стал думать, что скажет жене убитого. Он не знал этого бойца: пока Карцев лежал в госпитале, тот, верно, прибыл с пополнением и вскоре был убит. Что сказать жене убитого? Но он ничего не мог придумать, он шел как в страшном сне, когда хочешь проснуться — и не проснуться, хочешь крикнуть — и не закричать. Так он дошел до нужного ему дома, отыскал квартиру.

— Мне к Мухиной, — сказал он, когда какая-то женщина открыла ему дверь.

Оказалось, что это и была Мухина. Видно, она только что вернулась с работы: пальто на ней было расстегнуто, под ним виднелся ватник, и пахло от нее не то мазутом, не то каким-то смазочным маслом. Лицо у нее было полное и бледное. «Плоха», — подумал Карцев, вспоминая, что врач в госпитале почему-то называл такую полноту картофельной.

— Проходите в комнату, — сказала она, и Карцев вошел в комнату, где у горящей печурки сидел мальчик лет семи и не отрываясь глядел на огонь.

— Знаете что, — проговорил Карцев, — я привез вам плохое известие.

— Я уже все знаю, — ответила женщина, — четыре дня, как получили извещение. Вы были его другом?

— Да... — промолвил Карцев, — я ведь, собственно, служил с ним в одной части.

— Как он умер? Не мучился, нет? Вы, наверное, были с ним вместе?

— Да, мы были вместе, — тихо сказал Карцев. — Он совсем не мучился, его убило наповал в разведке, на ничьей земле. Нет, он совсем не мучился...

— А почему ничья земля? — не отрывая глаз от огня, спросил мальчик.

— Это только так говорится, такое военное выражение, — ответил Карцев. — Ничья земля — это тоже наша земля.

— А сын, по-вашему, похож на него? — спросила женщина.

Карцев подумал и сказал:

— Похож. На вас он тоже похож, но на него, пожалуй, больше.

— Ну вот и он то же самое всегда говорил. Да вы присядьте. — И она придвинула стул.

Карцев снял с плеч вещевой мешок и сел на стул. Помолчали. Потом женщина подошла к столу, взяла портрет в широкой рамке из какого-то светлого дерева. Она подала портрет Карцеву.

— Узнаете его? — спросила она. — Или за войну он изменился, ведь вы не знали его до войны?

На фотографии был изображен молодой мужчина в штатском; он улыбался, улыбка у него была добродушная, хорошая.

— Да, узнаю, — сказал Карцев. Потом подумал и добавил: — Нет, он совсем мало изменился. Знаете, он очень бодро держался.

Наступило молчание, и стало слышно, как поет в печке огонь и как в соседней комнате тикает метроном в репродукторе.

— Часто он меня вспоминал? — спросила женщина.

— Очень часто, — ответил Карцев. — Все хотел хоть на день приехать, да вот не удалось.

— И я его ждала все время, мне казалось: вот-вот приедет, хоть на день, да отпустят.

— Он вас очень любил, — сказал Карцев. — Все время о вас беспокоился. Сам-то тоже голодный был, а все для вас хлеб копил, думал привезти сам. Видите, сколько он для вас сберег, — промолвил Карцев и передал женщине вещевой мешок. — Тут и сахар даже есть.

Вскоре Карцев уже шагал по шоссе. Долго не было попутных машин. Уже сгущались ранние зимние сумерки, а он все шагал по снежной дороге на север. И наконец нагнала его попутная машина, и, очевидно, было что-то располагающее в фигуре этого человека, одиноко идущего по белой дороге, потому что шофер еще издали сбавил газ и, поравнявшись с пешеходом, дал тормоз.

В кузове был груз, но шофер сидел в кабине один, и Карцев сел с ним рядом. Грузовик шел как раз в Б.

— Что-то вы вроде как больной, товарищ лейтенант, — сказал шофер. — Я издали заметил — идете неровно.

— Это ничего, — ответил Карцев, — я из госпиталя недавно, да вот в городе был, устал очень.

Шофер затормозил машину и вынул из кармана полушубка кусок хлеба, завернутый в холщовую тряпку. Он осторожно развернул тряпку, отломил полкуска и молча протянул Карцеву.

Шофер был тощ, темная кожа обтягивала его скулы. Машину вел он хорошо. Там, за стеклом кабины, возникали и исчезали одинокие заснеженные деревья, пустые, насквозь промерзшие домики с черными окнами, с белыми от инея стенами.

1944

ДАЛЬНЯЯ ТОЧКА

На шинелях у нас были летные петлицы и маленькие пропеллеры, но любая ворона имела к воздуху больше отношения, чем мы. Нам и глаз поднять на небо некогда было. Целыми днями копали мы укрытия для самолетов, землянки, разные вспомогательные помещения.

В этот день мы рыли блиндаж для КП на краю аэродрома. Может быть, со стороны и интересно смотреть, как большой прямоугольник, ограниченный по краям веревочкой на колышках, постепенно перестает быть только геометрической фигурой, как он приобретает глубину, как сохнет и становится пепельно-серой выбрасываемая лопатами земля, — может быть, все это интересно и красиво со стороны, но уж мы-то об этом не думали. Мы успели снять дерн и углубились на полметра, как вдруг заработали зенитки. Опять бомбежка!

Бомбы рвались на другом конце поля, потом стали падать ближе к нам. Мы залегли. Я лежал лицом вниз и чувствовал, как ходит у меня под животом земля при каждом разрыве. Вот меня оглушило, обдало дымным теплом. Кусочки земли застучали по спине. «Следующая в меня», — подумал я. Но следующая не падала, только натужливый вой моторов стоял над головой.

— Куда полез! Залегай, залегай, зануда грешная! — заорал на кого-то сержант Баркан, лежавший рядом со мной.

Я невольно поднял голову и увидел, что Баркан привстал и смотрит на бугорок за укрытием, где были сложены наши гимнастерки, снятые на время работы.

Лицо Баркана было искажено страхом — страхом за другого. А там, наклонясь над грудой гимнастерок, стоял боец Абросимов. Он искал что-то. Услышав окрик сержанта, он побежал в укрытие и плюхнулся на прежнее место.

— Я думал, что все уже кончилось, — виновато сказал он. — Я там письмо хотел взять в кармане, мне показалось, что я его потерял.

— Храбрость свою показать хотите, — буркнул я в землю. — Фасоните!

— Выробляется, чудит! — крикнул в землю сержант Баркан.

— Да что вы, что вы, — тихо сказал Абросимов куда-то в небо. — Какая там храбрость. Я думал, не затерял ли письмо. Вообще у меня сегодня голова кругом идет.

Тут я вспомнил — утром сегодня Абросимов получил письмо, а в письме том сообщалось, что жена родила ему сына. Все эти ночи он волновался и во сне лягал меня ногами — он спал на нарах рядом со мной, Все ждал письма. Теперь наконец получил.

В небе стало тише. На этот раз обошлось, кажется.

— Векшина убило, — сказал кто-то в дальнем конце укрытия.

— Чего там врешь! — закричал сержант Баркан, подымаясь с земли. — Как это так — убило!

— А вот — убило, — снова сказал кто-то.

Баркан, наступая на лежащих, пошел в дальний конец укрытия. Тут все мы повскакали с земли. Было пыльно, пахло гарью. В деревне, что на взгорье за аэродромом, горело два дома. Векшин лежал у самой стенки — между стенкой и валом разрыхленной, но еще не выкиданной земли.

— Шевелится, — сказал Баркан, наклоняясь над ним. — Вот ты и вот ты несите его в санчасть.

Два бойца понесли Векшина на плащ-палатке. Они несли его торопливо и неловко и вдруг, пройдя шагов полтораста, остановились, опустили его на землю и нагнулись над ним. Потом выпрямились и понесли свою ношу тихо и бережно.

— Царствие небесное, — тихо сказал кто-то.

— Не царствие небесное, — отрезал сержант Баркан, — а порабатывать надо. А то Гитлер нас всех в это царствие небесное переправит.

Некоторое время работали молча. А потом все пошло по-прежнему. Кто любил ворчать себе под нос — снова стал ворчливым, кто любил покрякивать, всаживая в грунт лопату, — снова стал покрякивать. Когда пришло время перекура, сержант подошел ко мне и сказал:

— Завтра заместо выбывшего Векшина на дальнюю точку пойдешь. Вместе с Поденщиковым и Абросимовым. На пять дней. Поденщиков за старшего будет.

Дело в том, что иногда нас посылали нести караульную вне аэродрома; когда — сторожить самолет, сбитый или сделавший вынужденную посадку, когда — охранять какой-нибудь груз, когда — жечь костры в условленном месте. Да и мало ли было заданий. Вот это и называлось пойти на дальнюю точку. По сравнению со службой на аэродроме это был, можно сказать, отдых. И начальства там нет, сами себе хозяева. Если не считать старшого.

Вот старшой-то, которого нам назначили, мне не нравился — этот самый Поденщиков. Хоть я и мало с ним дела имел, но заметил, что он во время земляных работ любит иногда поторапливать других. Правда, сам он, надо сказать, работал хорошо. Есть такие, которые лезут командовать потому, что самим работать неохота; тут было не то. Просто был он очень сильный и мерил всех по себе. Кроме того, очень уж он был неразговорчив. Во время перекуров он сидел в сторонке, молчал, курил и листал свой атлас. У него был потрепанный карманный атлас, и он всюду таскал его с собой — неизвестно зачем. Этот Поденщиков был самый старший по возрасту во всей роте, его мобилизовали еще в финскую. А до финской, говорили, он все разъезжал по стройкам, а жена от него ушла. Или он от нее ушел — какое мне было дело, кто там от кого ушел. Просто мне он не нравился.

Добрым словом или даже криком меня в те годы не разбудить было. Утром дежурный дернул меня за ногу:

— Подъем!

Поденщиков встал раньше. Он успел получить на нас сухой паек и, разложив его на столе перед окошечком землянки, пошел докладывать лейтенанту.

— Заботу проявляет, — подмигнул я Абросимову. — Рад, что командовать нами будет.

— Что ж, он правильно сделал, — рассеянно сказал Абросимов. — А мне, знаете, сон хороший снился. Будто моему Ваське уже лет восемь, и мы пошли с ним в лес грибы собирать... Скорее бы кончалась война, — закончил он таким тоном, будто война — это что-то вроде дождя или поездки в набитом трамвае.

— Война еще только начинается, — возразил я.

Он промолчал и стал укладывать хлеб в вещмешок. И видно было, что думает он не о хлебе и даже не о войне, а о чем-то своем, счастливом. А мне хотелось спать. Я не мог понять, как может чувствовать себя счастливым человек, которому и выспаться-то толком не дали.

Тут к нам подошел Поденщиков с командиром роты, и тот долго наставлял нас, как надо вести себя на посту, и говорил об ответственности. Обращался он главным образом к Поденщикову, и меня это обижало. Потом он ушел, и теперь сержант Баркан долго пояснял нам, как добраться до дальней точки, и тоже говорил об ответственности. Затем он долго проверял оружие и содержимое вещмешков.

— А карту зачем берешь? — строго спросил он Поденщикова, вытащив из его мешка географический атлас. — Если нашей местности, чтоб дойти, — тогда можно, а другие — нельзя.

— Так это атлас, — смущенно ответил Поденщиков,

«Ага, — подумал я, — и ты не святой. У меня-то все в порядке, я лишнего ничего в вещмешке не таскаю».

— Атлас там или не атлас, а посторонние карты не положено брать, — гнул свое Баркан.

— Тут же по всему миру карты, — тихо и смущенно отвечал Поденщиков, — тут все страны. А вот карта звездного неба...

— Все равно не положено. А если тебя, на худой конец, убьют и это самое звездное небо попадет в руки неприятеля? А я отвечай!

— Это старый атлас, в нем все данные устарели, — вмешался вдруг Абросимов. — Он военной ценности не представляет.

Сержанту Баркану, видно, только такие слова и были нужны. Он с уважением посмотрел на Абросимова и вернул книжечку Поденщикову.

— Ладно, забирай. Но чтобы на точке всем строго себя держать, точка ответственная.

Потом, уже другим тоном, он добавил:

— Там курево у вас живо выйдет, и стрельнуть негде. Ты возьми у старшины в мой счет за три дня. Я ведь не курец.

Вот и грейдерная дорога, накатанная широкими покрышками автоцистерн — тех, что подвозят горючее на склад ГСМ. Мы с Абросимовым шли рядом, а впереди шагал Поденщиков, и тень его, косо ложась на дорогу, плавными толчками двигалась перед нами. Из-за скатки, винтовки, вещмешка, противогаза — из-за всего того, что было на нем навьючено, тень его не походила на человеческую: это шагало существо сложной внеземной конфигурации. «И моя тень сейчас такая же, и Абросимова — тоже», — полусонно думал я.

Мы шли молча. Поденщиков молчал потому, что был неразговорчив, я — потому, что хотел спать. А у Абросимова было сонно-счастливое лицо, будто он даже рад был тому, что ему не дали выспаться и вернули его в явь, в этот хороший мир, где у него теперь есть сын. И только когда мы вышли на проселок и проходили деревней мимо двух печей, что стояли на месте сгоревших изб, на миг как-то беспомощно опустились углы его рта, и он отвернулся и стал смотреть в сторону — туда, где начинался выгон и за ним — ольшаник.

Вскоре мы догнали Поденщикова, а он слегка замедлил свой широкий шаг, применяясь к нам, и теперь все трое шли рядом. Дорога была безлюдна, все движение к переднему краю шло по шоссе, что лежало на пять километров левее. А здесь ходить было некому, население уже эвакуировалось. И очень тихо было кругом. Только издали слышались порой нечастые глухие удары — работа артиллерии.

— Не устали? — спросил вдруг Поденщиков Абросимова каким-то невоенным тоном.

— Нет, что вы, — ответил Абросимов. — Я не устал.

— Ну, а вас спрашивать нечего, — сказал Поденщиков, обращаясь уже ко мне. — У вас годы легкие.

Действительно, я был много моложе их. И шагать мне даже с полной выкладкой было нетрудно. Устать, конечно, я мог, но и устав, мог пройти еще много.

— А вы хорошо запомнили, как дорогу сержант объяснял? — спросил я Поденщикова только для того, чтобы закрепить это обращение на «вы». Мне до этого казалось, что на правах начальства он будет нам говорить «ты».

— Запомнил, — ответил он. — Да и вы, верно, запомнили. Он все толково рассказал.

— А я вот плохо в местности разбираюсь. У меня, очевидно, топографический идиотизм, — сказал Абросимов.

— Что такое? — недоуменно переспросил Поденщиков.

— Топографический идиотизм. Это не то чтоб болезнь, но просто такое душевное качество.

— Нет, мне грех жаловаться, — молвил Поденщиков. — Я в дорогах понимаю, потому — практика. До финской, на гражданке, все время на местности работал.

Вот мы дошли до контрольно-пропускного пункта, и у нас проверили документы. Вскоре показалась покинутая деревня. Пройдя ее, мы присели на крылечке крайнего дома. Из распахнутой двери тянуло запахом отсыревшей золы. Мы сидели и ели хлеб. Было не по-осеннему тепло и очень тихо.

Поденщиков вынул из противогазной сумки противогаз и положил в эту сумку часть продуктов из вещмешка.

— Теперь никто проверять не будет, — сказал он, — а на обратном пути возьмем. Чего их таскать? — Он взял и наши противогазы и спрятал их под крыльцо, где была отодрана доска.

— Не страшен газ, а страшен противогаз, — наставительно сказал я, повторив остроту довоенных дней.

Серая кошка вышла из дома и опасливо посмотрела на нас. Поденщиков бросил ей кусочек хлеба. Она наступила лапкой на хлеб, а сама не уходила, глядела на нас желтыми неподвижными глазами.

— Еще ждет, — сказал Абросимов, бросая ей кусочек. — Но как же она зимой прокормится?

— Мышковать будет, птиц будет ловить, проживет, — ответил Поденщиков и, откинувшись поудобнее, стал листать свой атлас.

— Тананарива, — произнес он вдруг. — Тананарива! Мы здесь вот на крылечке сидим, а там где-то Тананарива такая есть... Много на свете всего.

Я удивленно посмотрел на него, но он не заметил моего взгляда. Лицо у него было задумчиво-изумленное.

— В этом атласе, наверное, нет маленьких городов? — спросил Абросимов.

— А вам какой? — повернулся к нему Поденщиков.

В ответ Абросимов назвал какой-то городок — я сразу же забыл его название. Есть такие городки, названия которых знают только те, кто живет в них или у кого там есть родные. Но Поденщиков, видно, хорошо знал географию.

— Это к востоку от Р.? — спросил он, назвав какой-то городок, тоже мне незнакомый.

— Вот-вот, — подтвердил Абросимов. — Там у меня жена. Неделя, как сын родился... По вчерашней сводке Р. сдали, но ведь это восточнее. В сводке нет...

— Таких маленьких городков в сводке не сообщают, — сказал Поденщиков.

— Жена пишет, что началась эвакуация. То есть, значит, уже идет. Их в Пензенскую область куда-то... Пишет, что там им хорошо будет. Вот только дорога...

— Значит, сейчас в поезде едет, — сказал Поденщиков. — Женщин с детьми в первую очередь вывозят. Все обойдется.

— Я тоже думаю, что все хорошо будет. Вот только в поезде с ребенком тяжело, тесно, наверное... А из армии в тыл можно посылки посылать?

— Может, и можно. Не приходилось, — сдержанно ответил Поденщиков.

— Я сахару накоплю и вот еще конфет — я ведь не курю, мне конфеты полагаются. И еще вырежу кораблик из дерева, я хорошо вырезаю, — и пошлю все это. Когда новый адрес узнаю.

— Пошли, что ли? — сказал Поденщиков. — На точке-то ждут.

Мы вскоре вышли на рокаду и прошли по ней километров восемь, затем свернули на просеку, косо отходившую от дороги. Потом началась заброшенная лесная дорога, колеи которой поросли травой. Поденщиков остановился, закурил.

— Нет, пожалуй, чуть дальше, — сказал он.

Вскоре мы остановились возле большой сосны, у которой недалеко от земли ствол раздваивался. На сосне белел свежий затес, а на затесе углем было намалевано что-то вроде самолета.

— Эй, дежурный! — крикнул Поденщиков. — Эй!

— Дежурный! Дежурный! — заорал я.

— Урны... урны... — ответило эхо. И сразу же послышался близкий ответный крик. Кто-то бежал к нам по лесу. Это был красноармеец нашей роты по фамилии Поляк. Сразу угадав в Поденщикове старшего, он подошел к нему и первым делом попросил закурить.

— Второй день без курева.

— Рассчитывать надо, — хмуро сказал Поденщиков, протягивая ему кисет. — А на посту спокойно?

— Вчера самолет нас обстрелял, финский «брустер». Наверно, бочки сверху заметил. Но ничего, обошлось.

— А на озере спокойно?

— Катера два раза проходили мимо, вроде как наши. А один раз вроде как не наш прошел. Смирнов говорит, что это финский. Наверно, они успели катера в озеро спустить.

Мы пошли за Поляком к посту, и через полчаса те трое, которых мы сменили, ушли, а мы остались.

В ста шагах от нас лежало озеро, а шалаш наш был на береговой песчаной гряде. Слева гряду прорезал ручей, мелко и широко растекаясь по озерному берегу. За ручьем под соснами стояли и лежали железные бочки, их было не меньше сотни. В воде озера, среди жухлого камыша, на мелководье виднелись две большие емкости с круглыми задраенными люками. Далеко от берега, за мыском, из воды торчала корма затонувшей железной баржи — лихтера. По озеру шла мелкая рябь, а кругом было тихо и сонно, и только верховой ветер легонько раскачивал верхушки сосен.

— Ну, уговор дороже денег, — строго сказал Поденщиков. — Здесь, у шалаша, будем варево себе варить, здесь курить, а уж через ручей с огнем — нельзя. И запомнить надо, что этот бензин сейчас — дороже золота. Днем на посту — во все глаза смотреть, а ночью — особенно: место глухое, ночью никто сюда по-доброму не придет, так что стрелять без предупреждения. Мы за все это горючее головой отвечаем. Случись с ним что — нас к стенке поставят всех троих, и за дело.

Поденщиков отвел Абросимова на пост, сам отправился в лес набрать хворосту, а меня послал за водой на озеро: в ручье вода была рыжая, с торфяников, для питья она не годилась. Скинув гимнастерку и захватив котелки, я сбежал под изволок к озеру. У плоских прибрежных камней болтались в воде ломаные доски, обломки решетчатых судовых матов, пробковая крошка из спасательных кругов. Я прыгнул на камень и поводил котелком по воде, разгоняя мусор. Наполнив котелки, я перенес их на берег, а сам снова прыгнул на камень. Было тепло, почти жарко. Я развязал тесемки, заменявшие на рубашке пуговицы, и долго мылся холодной осенней водой. Потом взял котелки и тихо пошел к шалашу вдоль ручья.

Предвечерние лучи, косо падая из просветов меж стволами, упирались в красноватую воду, пробивая ее до дна. Поздняя бабочка села на травинку и отразилась в воде, и ручей колыхал и вытягивал ее отражение, будто хотел унести в озеро. Вот бабочка вспорхнула, и легкое ее отражение скользнуло по воде, прозрачной тенью промелькнуло по дну — и пропало. Мне вспомнилось детство, поселок Орликово, где я жил в детдоме, там тоже был ручей вроде этого. Вот и теперь, значит, все это есть. Есть и ручей, и луч, пробивающий его до дна, есть эта осенняя бабочка, только что пролетевшая над водой.

Поденщиков уже притащил ношу валежника и готовился разжечь костер на старом кострище, где жгли его наши предшественники. Неторопливо, ненатужно ломал он сухие ветки и клал их в каком-то особом, продуманном порядке.

— С одной спички займется, — удовлетворенно сказал он и сунул зажженную спичку в пещерку между мелкими сучьями. И сразу же в этой пещерке, как маленький зверек, зашевелился огонь и с тонким хрустом начал перекусывать ветки. Горьковато запахло смолистым дымом; невидимая искра вылетела из костра и тонкой иголочкой кольнула меня в щеку. Огонь пробился вверх, и в лицо мне дохнуло теплом, а спине стало холодно.

Поденщиков продел сквозь дужку своего котелка сырую прямую ветку и положил ее на две рогатки над огнем. Его котелок был старого образца — круглый, широкий. А наши — овальные — котелки он поставил сбоку у огня. Потом он вскрыл ножом банку с говядиной и распаковал пшенный концентрат. Во всех его движениях была какая-то спокойная уверенность, не нуждающаяся в чужой суетливой помощи. Так ведут себя люди, долго жившие одиноко.

— Ну, пойду пока, подменю его, — сказал я.

— Ладно, — ответил Поденщиков. — Я ночью заступлю.

Абросимов стоял, прислонясь к сосне, смотрел на озеро и о чем-то думал, шевеля губами, как во сне. Он не заметил, как я подошел.

— Хенде хох! — сказал я, стукнув прикладом по крайней бочке.

Он встрепенулся и вскинул винтовку.

— Да это я, чего вы! — крикнул я, успев сообразить, что пошутил без ума, — этак он и пристрелить может.

— Ах, нельзя же так, — укоризненно сказал он, — ведь я мог поверить и выстрелить. А потом — как это вы не боитесь по бочке стучать прикладом? Ведь может взрыв произойти.

— Полная бочка никогда не взорвется, — возразил я. — А вы, никак, обиделись?

— Нет, что вы! Просто я задумался. Все думаю, как они там, в дороге. Поезда сейчас медленно идут, расписания нет.

— Все хорошо будет, — сказал я. — Конечно, сейчас не мирное время, но все обойдется.

— Вот-вот, я тоже так думаю, — согласился он.

Он ушел к шалашу, а я стал ходить у склада. Потом он вернулся и сказал, чтобы я шел есть.

Поденщиков уже отобедал. Он лежал на животе возле шалаша и опять смотрел в свой атлас. Видно было, как он шевелит губами, читая трудные, странные названия неведомых тропических рек и островов. Тень какого-то детского удивления скользила порой по его лицу.

— Замбези... Берег Слоновой Кости... — прочел он вслух. — Вот мы здесь в лесу у озера сидим, а там в лесу тоже сейчас, верно, какие-нибудь негры, или кто там, сидят, толкуют о том о сем по-своему. А над ними обезьяны скок-скок по деревьям. Ну, и слоны там тоже водятся...

Он нахмурился и снова уткнулся в свой затрепанный атлас. А я смотрел на него и понять не мог, чем его привлекает это занятие. Мечтал ли он сам побывать когда-нибудь в дальних странах? Или его просто удивляло, в каком огромном мире он живет, и он никак не мог привыкнуть к этому? Не знаю... Со многими людьми встречаемся мы в жизни, подмечаем их особые черты, но редко можем понять самих людей. Видим только циферблат, а не механизм. И, быть может, есть только один способ понять другого: это заранее считать, что он лучше тебя. Так я думаю иногда теперь. А тогда я просто сидел у костра, и мне хотелось спать.

— Подушки надо сделать, вот что, — сказал вдруг Поденщиков, подымаясь с земли.

Я думал, что он шутит, но он взял свой мешок и выложил из него продукты на газету.

— Паек в холодок спрячем, а мешки набьем мхом. Мой и ваш.

Тогда я тоже опорожнил свой мешок, и мы пошли вверх, в лес. Вечерние тени лежали поперек вересковых полян, скипидарно пахло смолой, сухой остистый мох пружинил под ногами. Мы набили мешки этим мхом и пошли обратно. Абросимова видно было издалека. Он похаживал возле бочек, и лицо его было освещено розоватым вечерним светом, бившим теперь почти горизонтально в просветы меж стволов.

— Никак улыбается, — тихо сказал Поденщиков. — Улыбается, будто кино смотрит. А чего тут улыбаться?

— Говорят, хорошие люди часто улыбаются.

— Может, и так. Человек он хороший и думает самостоятельно. Но квелый он, неприспособленный. Он и в мирное время, видать, неприспособленный был, а на войне — еще хуже. Вот я — тертый калач, мне в армии в самый раз. И вам тоже. Вы молодой, в ваши годы как человека ни кинь — он все на ноги встанет, как кошка. А он — нет. Он неприспособленный.

Когда совсем стемнело, Поденщиков пошел на пост, а мы с Абросимовым забрались в шалаш. По краям прохода в шалаше были настланы хвойные ветки, покрытые мхом и травой, а поверх них мы набросили плащ-палатки. Сняв сапоги и положив рядом с собой винтовки, мы укрылись шинелями. В шалаше было темно и тепло, пахло вянущими листьями и смолой. Вот что-то зашуршало — это, видно, какая-то мышка-полевка подкрадывалась к нашим продуктам. «Надо бы ее спугнуть», — подумал я, но ничего не мог сделать. Меня уже уносило, утягивало сном куда-то все дальше и дальше, все глубже и глубже от мышки-полевки, от шалаша, от войны, от меня самого.

Поденщиков разбудил меня утром, когда светало.

— Неужели вы всю ночь так и продежурили? — спросил я. — Могли бы нас разбудить.

— Чего там, — отмахнулся он. — Вы как колода спали, а этот вот, — он указал на спящего еще Абросимова, — верещит во сне что-то, его и будить не стоит — все одно не выспится.

Три дня и три ночи прошли спокойно. И все эти ночи на посту отстаивал Поденщиков. Я уже успел отоспаться и на исходе четвертой ночи проснулся рано. Было темно, но чувствовалась близость утра. Я пошел на пост и сменил Поденщикова.

Я ходил взад-вперед возле бочек, держа винтовку на цевье, наперевес, ощущая приятную тяжесть оружия.

Над озером лежал густой туман, пласты его подползали к лесу. В лесу было еще совсем темно. Стоило вглядеться — и начинало казаться, что не так-то там все просто, что, кроме деревьев и кустов, там есть и еще что-то такое, о чем лучше не задумываться. Поневоле вглядывался я туда, в этот лес; меня точно вакуумом присасывало к нему. Вдруг захрустят ветки, послышатся чьи-то шаги, кто-нибудь выйдет?

— Ничего такого там нет, лес как лес! — твердо сказал я себе и повернулся лицом к озеру. Там редел туман, и только в одном месте он вроде как бы и не редел, а даже сгущался. Маленький серый сгусток. И вдруг стал слышен негромкий шум мотора. Я лег на землю и положил винтовку на бугорок. Я целился, а сам ждал, что будет дальше. Если катер наш, то стрелять не надо, если он не наш, но пройдет мимо, то тоже стрелять не надо. Если он не наш и подойдет сюда — надо стрелять. Катер вырастал очень быстро. Вот он приблизился к корме затонувшего лихтера. Корма эта была как большой валун, и около нее возник размытый, обмотанный в серый войлок тумана силуэт катера. Шум мотора стал тише — видно, сбавили обороты. Послышался негромкий удар, еще удар. На корме лихтера выросла человеческая фигура. Туман ее увеличивал, она казалась очень большой. Она нагнулась, точно подымая что-то или принимая что-то с катера. Послышался скрип — такой скрип бывает, когда выдирают гвоздь из доски. С катера крикнули что-то протяжное. И тот, что на корме лихтера, ответил певучей и непонятной фразой, в которой не было ни одного русского слова. Тогда я выстрелил, и тот, что на лихтере, согнулся и подпрыгнул, и его не стало видно. На несколько секунд настала тишина, или это я просто был оглушен своим выстрелом и ничего не слышал. Потом катер осветился короткими рваными вспышками, и я услышал, как свистят и щелкают о сосны пули над моей головой. На меня посыпались мелкие веточки и хвоя. Я выстрелил еще несколько раз, потом увидел рядом с собой Поденщикова и Абросимова. Теперь мы лежали и стреляли все трое. Катер взвыл мотором и стал удаляться, дав на прощание длинную очередь, которая прошла совсем низко, совсем близко от нас. Стало тихо, будто ничего и не было. Потом мы различили тихое однотонное журчанье. Запахло бензином. Оказывается, в четыре бочки, что стояли на попá с краю, попала очередь. В каждую по пуле. Эти бочки стояли в ряд, как мальчишки у забора, и мочились бензином. Мы кинулись затыкать пробоины ветками, потом откатили эти бочки в сторону.

— Счастье, что зажигательными не били, — сказал Поденщиков. — Хуже было бы. А они еще вернуться могут, разнюхали, видно. Могут и десант в сторонке где высадить, человек пять, — и сюда подойти.

— Я одного подбил, — сказал я. — Так и подпрыгнул. Сам видел.

— Все-таки непонятно, зачем они сюда подъехали на катере, — сказал Абросимов. — Я здесь не вижу смысла.

— Вы не видите — они видят, — сухо возразил Поденщиков. — Значит, надо было. Может, емкости приметили, может, еще что. Теперь мы у них на учете.

К этому времени уже рассвело. Абросимов и Поденщиков побледнели, лица их стали серьезными, и с этим странно не вязалось, что оба они все время переминаются с ноги на ногу и даже вроде как приплясывают. Дело в том, что оба прибежали босиком, а земля была уже по-осеннему холодной, да и колко было под соснами.

Весь день мы раскатывали бочки по разным местам, чтобы они не все сгорели, если попадет зажигательная пуля или вообще случится что-нибудь. Мы катили эти железные бочки по скользкой от хвойных игл земле, и Поденщиков поторапливал нас, а сам работал больше всех. Он все замечал.

— Ну куда, куда катите? — крикнул он вдруг, заметив, что я хочу наехать бочкой на муравейник: мне неохота было огибать его.

— Ну, плевать, — ответил я. — Подумаешь, муравьи!

— Нет, надо обойти, — строго сказал Поденщиков. — Они вон какой город построили, а тут одним махом... Нехорошо.

— Ну ладно, — ответил я и обогнул муравейник. Действительно, он стоял как город — как притихший город, в котором чего-то ждут.

Мы очень устали за этот день, и, когда на следующее утро Поденщиков будил меня на пост, ему пришлось дергать меня за ногу. Но спали мы теперь в сапогах.

В день, когда нас должны были сменить, Поденщиков послал меня к дороге — туда, где затес на придорожной сосне. Это было во второй половине дня. Я прилег в кустах и уснул.

— Эй, есть кто там? — разбудил меня чей-то крик. Я вскочил. На дороге стоял Соломин, боец из нашей роты.

— Еле нашел вас, чертей лесных! Принимайте паек.

— Ты почему это один? — спросил я.

— Меня старшина прислал продукты вам принести. На четыре дня. А потом за бочками вашими целая команда приедет. А вы четыре дня еще здесь прокурортничаете. Дуракам счастье.

— Нас тут обстреляли. Хорош курорт... Ну, идем к нам. У нас Поденщиков старшой, он тебе все расскажет, чтобы ты там передал. Давай я мешок понесу, ты устал, верно.

— Не, не устал. Мне попутка попалась, до Антилова в кабине ехал, как граф, а тут верст семь только пешком прошел.

— Ну, как там у вас? Все живы?

— Все. Работы земляные к концу идут. Лишний народ в распред отправляют. А из распреда, известно, в пехоту. Вас с Поденщиковым и Абросимовым вроде тоже туда пошлют. Отлетали.

— Мне что, в пехоту — так в пехоту. А вот кое у кого в роте цикорий посыплется. Есть такие, что думали всю войну на аэродроме лопатой провоевать.

— Ну, я-то не думал, — возразил Соломин.

— Я про тебя и не говорю... А газеты принес? Какие сводки?

— Наступают немцы, плохие сводки.

— Вот и нас обстреляли, — сказал я. — Одного я убил, кажется. Так и надо — не лезь. Я сразу попал, сам видел.

— Если бы кто другой видел... — с сомнением в голосе проговорил Соломин. — Тут еще открытка у меня Абросимову. Вот, передай. Я как мимо ГСМ проходил, почтарь попался, дал мне открытку. Плохие у Абросимова дела.

— Что значит — плохие? Ты что, чужие письма проверяешь?

— Так то открытка, не письмо. Открытка — значит, открыто. Я в кабине сидел, делать нечего, заглянул, что там написано. У него жену с ребенком убило. Бомба в поезд попала. Теща пишет или кто там.

— Вот оно что, — сказал я. — Вот оно что. А ведь он ничего такого и не думает. Он думает, что все в порядке.

Незаметно мы подошли к шалашу. Поденщиков сидел у костра. По ту сторону ручья ходил Абросимов. Он был далеко: бочки теперь лежали по всему лесу.

— Почему один? — испуганно спросил Поденщиков.

Соломин объяснил ему, в чем дело.

— Ну, этого еще не хватало... Ты быстрей иди на аэродром и скажи, чтобы людей присылали. Тут такое может получиться... Я лучше рапорт напишу. У тебя бумага есть?

— Только газеты.

У меня тоже не было чистой бумаги. Тогда Поденщиков нехотя раскрыл свой атлас и стал его листать. Потом осторожно вырвал карту Гренландии и начал писать на оборотной стороне листа. Я проводил Соломина до дороги, потом вернулся к шалашу.

— Он сказал, что нас всех в распред скоро отправят, а оттуда в пехоту, — сообщил я Поденщикову. — Отлетали.

— Давно пора, — сказал Поденщиков. — Я вот с пехоты и начинал.

— Еще одно дело есть... У Абросимова несчастье. Тут Соломин открытку принес — вот прочтите. Вообще письма чужие нехорошо читать, но тут уж такое дело. Надо подготовить Абросимова, так вы как старший, значит...

Поденщиков медленно прочел открытку.

— При самой посадке в поезд, — тихо сказал он. — Вот, выходит, как все получилось... — Он посмотрел в ту сторону, где вышагивал возле железных бочек Абросимов. Потом посмотрел на меня.

— Нельзя ему сейчас эту открытку в руки давать. Он от такой вести рехнуться может. Может, поначалу и руки на себя наложить захочет сгоряча. Я-то знаю... А мы за склад отвечаем, это главнее всего. Сейчас нас трое, а скажи ему все — он на время из строя выбудет, и останется нас двое, да и то еще смотреть за ним придется, чтоб он чего над собой не натворил.

— Значит, сейчас ему ничего не говорить?

— Ничего. Сменят нас — тогда ему скажем.

— Это, значит, благая ложь будет, — сказал я. — Я читал...

— Какая? Благая? — перебил меня Поденщиков. — Никакой такой благой лжи не бывает, ложь — она ложь и есть. Просто влипли мы в такое дело, что придется врать человеку... Ты иди, смени его, — закончил он, переходя на «ты». Но это было «ты» не обидное, не начальственное.

И вот Поденщиков спрятал открытку в свой нагрудный карман, а я пошел через ручей сменять Абросимова.

— Еще день-два отбарабаним здесь, — сказал я ему, — потом нас сменят. Ну, а в газете вести плохие.

— А писем нет?

— Писем он не принес. Никому нет.

— Странно, — сказал Абросимов. — Мне, по моим расчетам, должно быть письмо... А вы спросили, есть письма или нет?

— Чего спрашивать! Были б, он бы сам отдал. Газеты-то он притащил.

— Да, тогда, вероятно, письма нет. Не может же человек нести письмо и забыть его отдать. Что ж, я пойду. А конфет он принес?

— Принес. Нам табаку, а вам — конфет. Хорошо быть некурящим.

— В известном смысле — да. Но ведь я все равно не ем этих конфет. Я их коплю, понимаете. Потом я их пошлю жене. Когда станет известен новый адрес. Сейчас ведь там, в тылу, со сладким плохо.

— Там со многим плохо.

— Не надо видеть все в таком мрачном свете, — возразил он. — Вы больше думайте о том, что хорошо в жизни, а не о том, что плохо.

— Постараюсь, — ответил я.

Он ушел. Я смотрел ему вслед. Походка у него была шаткая, невоенная. Вот он неуклюже перешел по камням через ручей, слышно было, как чавкнула жижа под сапогом — не сумел допрыгнуть до сухого берега. «Главное — смотреть на озеро, — подумал я. — Это — мое дело».

Небо казалось очень синим, но вода в озере была серая, холодная — она не хотела отражать небо; воду не обманешь, она знает, когда лето, когда осень. Осенняя тишина стояла над лесом и озером; тишина почти осязаемая, плотная и прозрачная, как плексиглас. Иногда легкий верховой ветер начинал качать одну за другой верхушки сосен — казалось, там стая невидимых белок прыгает с ветки на ветку и скрывается вдали. Мы здесь были совсем одни, на этом берегу, в этом лесу. Мы были на войне, но одни. Природа существовала здесь независимо от нас. Она была не военная и не штатская, не добрая и не злая, не грустная и не веселая, — она жила сама по себе и для самой себя. И ручей пел для себя. Когда я, в который раз обойдя все бочки, подходил к нему, он звенел так же, как и без меня, — однотонно и тихо, будто раз навсегда заведенный. «Вот так и без нас здесь будет, — думал я. — Мы уйдем, бочки увезут, а все остальное останется: сосны, этот ручей, озеро. И если дойдут сюда враги, то озеро не выплеснется на берег, и ручей не потечет в другую сторону, и сосны не лягут поперек их дороги сами собой. И все-таки все изменится. Все будет такое же, и все станет другим — с отрицательным знаком. И все зависит от людей, от нас, и от меня тоже, потому что, если на то пошло, я не хуже других. Это, наверно, только я сам себе кажусь хуже других, а на самом деле я не хуже».

Считается, что когда стоишь на посту, то надо думать только о том, что стоишь на посту. Но это главная мысль. А есть еще и не главные, они текут под этой главной мыслью, как реки подо льдом, и их нельзя остановить, да и не надо. Они не мешают, они сами по себе. Можно думать о будущем, можно вспомнить прошлое. В те дни я больше любил вспоминать, что было. Потому что мне мое будущее не известно, оно зыбко, оно может и совсем уйти из-под ног. А прошлое — это твердая почва, что было — то было. Правда, нельзя сказать, что в довоенной жизни мне очень везло, но теперь и медь шла за золото. Незадолго до войны девушка, которую я любил, вышла замуж за другого, и это так меня ошеломило, что, когда началась война, я и войну принял как личную неприятность, — мол, одно к одному, все на мою голову. И лишь потом до меня дошло, что война для меня — это вещь посерьезнее, чем самая большая личная неприятность. А теперь до меня начинало доходить, что война — общая беда, что всем, а не одному мне, тяжело на войне. Теперь и эта самая девушка не казалась мне такой уже плохой. Кто знает, может быть, она еще раскается, что вышла за другого, и еще горькими слезами будет плакать о своей ошибке. Если я вернусь, может быть, и прощу ее. Ведь, в конце концов, бывают неприятности и похуже — вот как у Абросимова, например. Он, правда, еще ничего не знает, но ведь узнает же. Нас сменят — тогда он сразу и узнает. И для него начнется другая жизнь.

— Ну, как он? — спросил я Поденщикова, подошедшего сменить меня.

— Никак, — отрезал Поденщиков. — Повеселее нас с тобой. Улыбается.

— Так он ничего не знает, вот и улыбается. Вы бы тоже, может, на его месте улыбались.

— Иди супа похлебай, — сказал Поденщиков. — Суп горячий.

Я пошел через ручей к шалашу. Абросимов лежал на животе перед костром и писал письмо, подложив под него толстую общую тетрадь, видно припасенную еще из дому. Временами он задумывался и брал в рот кончик карандаша, а сам глядел на костер, будто ждал от него подсказки. Потом снова принимался писать. Губы у него были в лиловых химических пятнах. «Милая Ириска!» — прочел я невольно первую строчку, когда потянулся за хлебом. «Ведь его жену зовут Ириной, — подумал я. — Вернее — звали».

— У вас все губы в химическом карандаше, — сказал я ему. Мне надо было хоть что-то сказать. Это нужно было не для него, а для меня.

— Да, глупейшая привычка, — ответил он, вытирая губы тыльной стороной ладони. — Глупейшая привычка. Меня и в школе дразнили за это, и в техникуме посмеивались, а я все никак не могу отвыкнуть. — Он бережно сложил письмо и вложил его в конверт — у него и конверты были на войну взяты. Он заклеил конверт, но адреса не надписал — ведь он не знал адреса. Потом положил письмо в свою общую тетрадь. Там у него уже лежало несколько неотосланных писем, все без адреса.

— Пойду сучьев наберу, — сказал я. — А то костер погаснет. Правда, еще совсем светло и варить нам сейчас ничего не надо, но Поденщиков любит, чтобы костер горел.

Закинув винтовку за спину, я пошел в лес. Там, на аэродроме, винтовки нам были, в сущности, не нужны, там они были только для дисциплины, чтобы мы не забывали, что мы все-таки солдаты, а не землекопы. А здесь они стали оружием, мы с ними срослись. И теперь без винтовки я чувствовал себя вроде как голым. Она не мешала мне и не казалась тяжелой. Правда, штыка у нее не было, кто-то до меня успел его потерять. И вот я ходил сейчас с винтовкой по лесу, и собирал хворост, и вспомнил, что, когда наш детский дом находился в Орликове, мы тоже ходили в лес за хворостом. За лето мы много сэкономили на дровах, и на сэкономленные деньги завхоз купил нам две мелкокалиберки. И девочки потом жаловались, что и они тоже таскали хворост, а мелкокалиберки им ни к чему, они только для ребят. А завхоз сказал на собрании так: «Девочки, вы не должны обижаться, пусть мальчики учатся стрельбе, ведь, если на нас нападут, они будут вас защищать». Два раза в неделю однорукий воспитатель Самаркин водил нас к крутому речному берегу, и там мы стреляли по самодельным мишеням. Я стрелял хорошо, и мне иногда он давал лишний патрон. И потом, на действительной, я тоже стрелял хорошо. И за это ко мнехорошо относились. В армии и еще на железной дороге есть много такого, что человеку постороннему может показаться ненужным, устаревшим и даже странным. И только когда послужишь — поймешь: что происходит — то и должно происходить, что есть — то и должно быть, и что от тебя требуют — то и нужно от тебя требовать. А если в армии тебе приходится туго, то виновата в этом не твоя армия, а другая, та, которая воюет с твоей или готовится с ней воевать. Конечно, на войне никому не сладко, и мне тоже. Но другим еще хуже. Вот, например, Абросимову. Завтра нас сменят, и он все узнает. И с этой минуты жизнь его будет совсем не такая, как прежде. Все переменится от нескольких слов.

Я сбросил сухие сосновые ветки возле костра. «Пора бы Абросимову идти на пост, сменить Поденщикова, — подумал я. — Куда он ушел? Только что сидел у костра, а теперь нет. Наверно, опять в свой закуток под сосной забрался и вырезает там кораблик. Ему, вероятно, скучно с нами — со мной и Поденщиковым, — у него свой мир. Он стесняется нас, ему хорошо одному. Может быть, потому он нас и стесняется, что он, в общем-то, счастлив, несмотря на то, что беспокоится за жену в дороге. Ему стыдно своего счастья, и он стесняется нас».

Абросимова я нашел в его любимом месте, под большой сосной. Вокруг этой сосны росли молодые сосенки, они стояли, отступя от нее, в каком-то так уютно задуманном природой порядке, что получалась полукруглая зеленая комната, только без потолка. Абросимов сидел на выдающемся из земли корне старой сосны и вырезал ножиком кораблик — тот самый, который он хотел послать в посылке в тыл, своим. Кораблик получился красивым; он был длиной с ладонь, но на нем виднелись и надпалубные постройки, и капитанский мостик, и вчерне были уже вырезаны две трубы. Работы оставалось совсем немного. Вид у Абросимова был задумчивый, немного грустный. На стволе старой сосны висел, прищипленный корой, какой-то невзрачный осенний цветок, а под ним фотография молодой женщины в лыжной шапочке. Видимо, ему хотелось создать здесь, в этой зеленой комнате без потолка, хоть какое-нибудь смутное подобие дома, тень уюта.

— Вам Поденщикова пора сменить, — сказал я ему. — Ваше время.

— Хорошо, хорошо, — совсем не по-воински ответил он и встал. — Я и не заметил, как время прошло, еще совсем почти светло, — добавил он, пряча фотоснимок в нагрудный карман и беря прислоненную к сосне винтовку. Потом вдруг, видно заметив мой взгляд, он вынул снимок из кармана и показал мне.

— Это моя жена. Снимок не очень-то удачный, так она считает. Но другого не было, а сниматься уже было некогда.

— Симпатичная, — сказал я, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Конечно, симпатичная. Очень хорошая. Мне просто повезло.

— А мне вот не везет с женщинами, — сказал я. — Не могу найти свой идеал. Одна мне, правда, очень нравилась, но она вышла за одного дурака. То есть он не дурак, а просто несимпатичный парень.

— Ну, вы еще молоды. У вас все впереди. Вернетесь домой, познакомитесь с хорошей девушкой, женитесь на ней.

— Надо еще вернуться.

— Я уверен, что у вас все в жизни еще наладится, — успокаивающе сказал он. — А вот Поденщикова мне немножко жалко, знаете. Хороший человек, но одинокий, неустроенный. Он, видно, уже навсегда бобылем останется. Таким людям, наверно, тяжело на войне.

— Почему это? Наоборот, спокойнее.

— Нет, что вы! Он терпит лишения, подвергается опасности и знает, что, когда он вернется с войны, его никто не встретит. Вам легче: у вас еще все впереди. И мне легче: я знаю, что меня ждут.

— Какая сегодня погода холодная, — сказал я. — Хорошо еще, что дождя нет. В этом нам пока что везет... Надо вам все-таки идти Поденщикова сменить. Я бы за вас отстоял, да он порядок любит, сами знаете.

— Порядок любит, а по ночам чуть ли не до утра на посту стоит, нас не будит. Добрый он человек, только неустроенный. Вернусь домой — приглашу его в гости, пусть у нас поживет. Сына ему покажу, вспомним озеро это, бочки эти... Но действительно, надо мне идти сменять его.

Ночь прошла спокойно. Поденщиков опять простоял на посту до самого утра и на этот раз поднял не меня, а Абросимова. Я проснулся сам, сбегал к озеру, умылся. Вода была холодна и мутна, видно, ночью дул сильный ветер. К берегу пригнало несколько бревен и досок, они застряли в камыше и тихо покачивались. Вид у них был такой мирный, будто война кончилась и они специально приплыли сказать мне об этом. У одного бревна на срезе была намалевана дегтем рожица — верно, ребятишки где-то баловались, еще до войны. Эта круглая рожица с круглыми глазами то уходила в воду, то выныривала и хитро поглядывала на меня. Я долго смотрел на эти доски и бревна, и мне все больше хотелось сделать из них плот и съездить на нем на затонувший лихтер.

Когда я вернулся к шалашу, Поденщиков уже проснулся. Очевидно, ему просто не спалось. Вид у него был хмурый. Он лежал перед костром, уткнувшись в свой атлас. Атлас был раскрыт на совершенно синей странице: всю страницу занимал океан, и только несколько темных точек виднелось на синеве — острова. Наверно, коралловые атоллы, решил я. Мы проходили это в школе. Круглые острова с дыркой посредине, как бублики. Там растет несколько пальм, а корабли там не останавливаются, им там нечего делать.

— Что ж вы не спите? — спросил я.

— Не спится чего-то. Ешь похлебку. И сахар догрызай — сегодня нас сменят.

Я вдоволь наелся и сказал Поденщикову:

— Можно, я на лихтер съезжу? Из бревен плот сделаю и съезжу. Посмотрю, зачем им туда лезть понадобилось.

Я думал, он ответит, что нечего заниматься ерундой, и даже обругает, но он почему-то согласился.

— Езжай, — вяло сказал он. — Посмотри. А плавать умеешь?

— Ясно, умею. Только я плавать не собираюсь, я крепко плот сделаю.

— Идем помогу.

Мы спустились к воде, я снял сапоги, гимнастерку и брюки и, засучив кальсоны, вошел в воду. Поденщиков срезал с прибрежного куста несколько гибких веток и в сапогах тоже вошел в воду. Я подогнал к нему бревна и доски, и он ветками привязал две доски к двум бревнам. Получилось вроде буквы Н. Потом я подобрал себе весло — легкую длинную досочку. Встав на плот, я попробовал грести. Получалось неплохо. Только ногам от сырых досок было холодно. Я сбегал на берег, взял сапоги и обулся, балансируя на своем плоту.

— Отчаливаю! — крикнул я Поденщикову.

— Только долго, смотри, не валандайся! И не опрокинься, гляди! В такой воде судорога сразу схватит, не выплывешь.

— Не, ничего, — ответил я. — Плот — что надо!

Я не спеша греб к корме лихтера. Мне было легко и свободно, плот хорошо слушался меня и сидел над водой так низко, что казалось — он тут ни при чем, а это я сам иду по озеру. Как Иисус Христос. Бабушка, когда я был маленький, читала мне, как он шагал по озеру, только я не мог понять, для чего это было ему нужно. Тогда, в детстве, я немножко верил в бога — пока жива была бабушка. Бог умер вместе с бабушкой, а я попал в детдом.

Озеро обступало меня со всех сторон, и земля была только сзади. Когда я оглядывался, то видел Поденщикова. Он стоял у самой воды с двумя винтовками — своей и моей. Но, наверно, он решил, что на наш пост не нападут, иначе он не отпустил бы меня на этом плоту.

Вот я приблизился к лихтеру и проплыл над затонувшим бортом. Дальше, к корме, оба борта постепенно выходили из воды, а я теперь плыл вроде как по маленькой лагуне. Вода, защищенная от ветра бортами, была здесь зеркально-гладкая, и я видел в ней свое отражение — отражение человека в кальсонах и нижней рубахе. А сквозь это отражение на дне, в открытом трюме баржи, проступали неясные очертания продырявленных затонувших железных бочек и каких-то балок и металлических листов с ромбическими насечками. Причалив плот к корме, я ухватился за свисающую над кормой кромку обшивки и, подтянувшись на руках, влез на кормовую площадку. Здесь валялись какие-то серые промасленные тряпки, сломанный разводной ключ, старая автопокрышка с привязанным к ней ржавым обрывком троса. В стороне стоял небольшой разбитый ящик, я его пнул ногой — он не поддавался. «Мыло хоз. ядровое „Ленжет“», — было написано на ящике. И действительно, хоть ящик был изрядно разбит, но он был полон мыла. Я отодрал поломанную доску и стал вытаскивать мыло и класть его за пазуху. Оно было холодное и скользкое.

Теперь мне почему-то стало ясно, как все произошло. Конечно, я убил его — того, который с катера. Он подымал этот ящик, и в этот момент я его и убил. Никому я этого не смогу доказать, да это и неважно. Важно то, что я это знаю. Вот сюда он упал и лежал бы здесь до сих пор, если б те, с катера, его не подобрали.

Я присел на низкий носовой фальшборт, чтобы собраться с мыслями. Никакой особой радости я не испытывал, но понял, что произошло что-то очень серьезное. Потом я подумал, что теперь, если мне, не ровен час, и не повезет, если пусть даже не в бою, а на марше каким-нибудь дурацким осколком или пулей зацепит, — это будет уже не бессмысленно. Это будет уже так на так: ведь что-то и я сделал. Это будет баш на баш.

С этими мыслями я встал на плот и отправился обратно. Грести было тяжело, потому что мешало мыло, но мне было приятно, что я возвращаюсь не с пустыми руками. Поденщиков, наверно, похвалит меня за эту находку, он человек хозяйственный. По озеру шла небольшая рябь, но кругом было тихо и светло.

Поденщиков стоял на берегу с двумя винтовками.

— Чего это ты за пазуху напихал? — крикнул он.

— Целый ящик мыла нашел, — ответил я, подгребая к берегу. — Там еще много осталось. Может, еще рейс сделать?

— Не надо, — сказал он. — Что нам, спать на этом мыле, что ли? Давай я отнесу мыло к шалашу, а ты иди Абросимова смени.

Я оделся и пошел к бочкам.

— Идите отдыхать, — сказал я Абросимову. — Видали, сколько мыла я с лихтера притащил? Можете брать сколько угодно.

— Спасибо, спасибо, — рассеянно ответил он. — А как вы думаете, сменят нас сегодня? Если сменят, то сегодня и на аэродром вернемся. Я уверен, что мне есть письмо.

— Не знаю, — ответил я. — Что-то мне холодно, там на озере ветер сильнее, чем здесь. Здесь почти и не чувствуешь ветра, а на озере ветер сильнее.

Часа через два нас сменили. Пришло восемь человек. Абросимов очень огорчился, что ему нет письма.

— Может, вы просто не захватили, решили, что раз мы вернуться сегодня должны?.. — спросил он одного из сменивших нас.

— У меня к вам разговор есть, — сказал Поденщиков. — Идемте вот туда, в сторонку.

Вскоре Абросимов вышел из лесу и сел к костру. Казалось, он долго стоял на морозе, лицо у него словно окостенело. Он не плакал и ничего не говорил, а только жался к огню и чуть-чуть вздрагивал. Так сидел он долго.

— Идти пора, — сказал Поденщиков, тронув его за плечо. — Идем, в ходьбе человеку легче.

Мы навьючили на себя свое имущество и вошли в лес. Я забежал в сторону и прошел через то место возле старой сосны, где Абросимов вырезал свой кораблик, где он любил сидеть и думать о своем. Кораблик лежал на земле. Я подобрал его, зачем-то подбежал к ручью и пустил его по течению. И вода понесла кораблик в озеро, и, может быть, он и сейчас плавает где-то. Может быть, он в океане.

Потом я нагнал Поденщикова и Абросимова. Абросимов шел молча. Он не отставал — наоборот, нам приходилось равнять шаг по нему. Щеки у него были как слежавшийся снег, а глаза — как стынущие проруби, но жесткая целеустремленность угадывалась в неподвижности его лица. Нет, не хотел бы я быть немецким солдатом и встретиться ему теперь на пути.

— Стой, — сказал вдруг Поденщиков, обращаясь не то ко мне, не то к самому себе. — Никак я атлас свой у шалаша забыл? Так и есть!

— Хотите, я сбегаю? Вы тут скатку мою и вещмешок посторожите, а я сбегаю. Мы еще недалеко ушли.

— Эх, чего уж там, — помедлив, решил он. — Пошли дальше.

И мы молча пошли своим путем. Война только разгоралась.

1959

СЕСТРА ПЕЧАЛИ (Повесть)

1. Беспринципный щипок

В этот день последние два часа посвящались военному делу. Я мог бы и пропускать их: у меня была отсрочка по призыву из-за легких. Правда, все давным-давно зарубцевалось, а все равно — отсрочка. Но на занятия эти я все-таки ходил, не ходить было как-то неловко: все ходят — а я рыжий, что ли? Вот и Костя ходит, а он чистый белобилетник.

Военный кабинет временно помещался в подвале техникума, в бомбоубежище, в одном из его отсеков. Мне там нравилось. Нравились побеленные своды потолка и шершавый бетонный пол, и эти столы с ножками крест-накрест, сколоченные из необструганных досок, и легкий запах земляной сырости, смолы и ружейного масла. Все здесь было не так, как в других аудиториях техникума, все здесь было просто и определенно. По стенам висели учебные плакаты. На одних — винтовка Мосина и как ее разбирать; на других — изображения полевых орудий; на третьих — ходы сообщений, разрезы окопов полного профиля. Блиндажи на этих плакатах выглядели удивительно чистыми и аккуратными — в таких бы жить да жить. А на брустверах траншей росла ровная, будто подстриженная садовником, трава. И над пулеметным гнездом, отрытым у гребня холма, склонялись густолиственные деревья. Казалось, война всегда происходит только летом и только в хорошую погоду.

И лишь на одном плакате шел дождь и небо было в рваных тучах, а деревья, видневшиеся вдали, уже обронили листву. Плакат назывался «Час атаки». Некоторые красноармейцы еще вылезали из траншеи, а некоторые уже бежали вперед с винтовками наперевес. Они бежали к невзрачной высотке, где залег неприятель. Перед ними вставали черные столбы разрывов, но они все-таки бежали вперед. Были и убитые. Эти как-то стыдливо лежали в сторонке и казались очень маленькими по сравнению с живыми. Наверно, художнику не слишком-то хотелось помещать их здесь, но что ж поделаешь — война есть война.

Глядя на этот плакат, я иногда пытался представить себе, что я — один из этих бегущих вперед красноармейцев. Что я буду чувствовать в этот миг? Очень ли мне будет страшно? По книгам я знал, что чувствует человек, идущий в атаку, но самого себя представить этим человеком очень трудно. Тогда я начинал размышлять о том, что ведь если будет война, то для каждого из нас, сидящих в этом подвале, настанет час атаки, — кроме девушек, конечно, и кроме чистых белобилетников. А так — для всех. Для успевающих и неуспевающих, для болтливых и молчаливых, для плохих и хороших — для всех может настать час атаки. Но когда это будет — никто не знает. Может быть, мы все состаримся, а никакой войны не случится. Кто полезет на нас? С Финляндией война только что кончилась, Англии и Франции не до нас, они ведут «странную войну» с Германией. А Германия воюет с Англией и Францией — ей тоже не до нас. Правда, в Германии Гитлер, фашизм, от Гитлера всего можно ждать. Но как-никак у нас договор о ненападении.

Хоть войны и не предвиделось, военным делом занимался я с охотой. Юрий Юрьевич, преподаватель военного дела, относился ко мне хорошо. Иногда он просил меня остаться на часок после его лекции, и я оставался и помогал ему наводить порядок в его хозяйстве.

Юрий Юрьевич мне нравился. Это был суховатый, подтянутый, сдержанный человек. Иногда у него случались припадки кашля, и тогда он вставал лицом к стене, упирался в стену руками и, весь дрожа, кашлял несколько минут. Потом продолжал лекцию. Кашель этот был из-за того, что во время мировой войны Юрий Юрьевич попал в газобаллонную атаку. От роты осталось пять рядовых и один прапорщик — вот он и был этим прапорщиком.

Юрий Юрьевич знал, что его предмет не главный. Он занимался с теми, которые сами хотели заниматься, а хорошие отметки ставил всем. Вся разница была только в том, что к охотно занимающимся он обращался на «ты», а к уклоняющимся от занятий — на «вы».

В этот день лекция была обязательна и для девушек — проходили противохимическую защиту. Девушки все время болтали и пересмеивались, на них не действовала некоторая таинственность и подземная обособленность бомбоубежища. Особенно трещала Веранда Рязанцева, сестра Люсенды. Эти сестры были очень похожи одна на другую, хоть и не были близнецами. Одевались они одинаково, но характерами не походили друг на друга: Люсенда была аккуратистка, цирлих-манирлих, а Веранда — хохотушка и болтушка. Настоящее имя Люсенды было Людмила, Люся, но Костя прозвал ее Люсендой. Он утверждал, что это испанское имя, — и все подхватили. А Веру уже для симметрии кто-то окрестил Верандой, и вначале она злилась, а потом привыкла.

Противогазов хватило на всех, и по команде Юрия Юрьевича они были надеты. Группа двадцать минут молча сидела за необструганными столами на длинных скамейках, а Юрий Юрьевич громко и отчетливо, чтобы слышно было сквозь маски, толковал о хлоре, об иприте, примененном впервые на реке Ипр в Бельгии, о люизите — росе смерти и о других газах. Он говорил о том, что во время недавней финской кампании газы не применялись, но это была война локальная, местная. А в больших войнах следует ожидать от противника ОВ, и надо быть готовыми к противохимической защите.

Рты у всех были закрыты противогазами, и, когда он умолк, наступила такая тишина, будто газовая война уже прошла по всей земле и никого на ней не осталось. Но вскоре девушки начали хихикать под масками, и Юрий Юрьевич приказал всем снять противогазы, а мне велел собрать их и сложить в шкаф. Я первым делом подошел к тому столу, за которым сидели девушки. Некоторые из них, видно, замешкались, а может быть, им просто понравилось сидеть в этих резиновых намордниках. Они сидели на скамейке спиной ко мне и смеялись под масками.

— Ну, пошевеливайтесь, девчата! — сказал я. — Эй, Веранда, гони противогаз. — И с этими словами легонько ущипнул ее пониже спины, ведь это была девчонка свойская.

И вдруг Веранда сорвала с себя маску, резко обернулась ко мне — и оказалась не Верандой, а Люсендой.

— Хулиган! Хулиган! — выкрикнула она. — Он еще издевается! — и обиженно заплакала. Все столпились вокруг нас. Подошел и Юрий Юрьевич.

— Что это такое! — строго сказал он. — Двадцатилетняя девица плачет, как малютка! Не хватает мне сырости в этом подвале!

Но Люсенда все плакала и твердила: «Хулиган! Хулиган! И за что он меня ненавидит!»

Тогда выступил вперед Костя и произнес:

— Ничего Толька тебе не сделал, чего ты к человеку прицепилась!

А добрая Веранда стала утешать сестру:

— Люська, не реви! Он думал, что это я, а я его прощаю. Улыбнись, кулёма!

Все могло мирно уладиться, но тут в это дело встрял Витик Бормаковский, наш показательный общественник.

— Он совершил беспринципный щипок! — сказал Витик, указывая на меня. — Он сильно ущипнул Люсю в порядке мести и запугиванья. Это он проводит месть за то, что Люся вчера разоблачила его на политэкономии, когда он вместо слушанья лекции играл с Петровым в шахматы. Но не бойся, Люся! Наш спаянный коллектив защитит тебя от враждебных вылазок!

Некоторые зашикали на Витика, а некоторые скисли и отошли в сторонку. Витика даже и преподаватели некоторые побаивались. Хоть учился он так себе, но зато знал, кому что снится и откуда пахнет керосином. Он был членом редколлегии стенной газеты и часто сам писал в нее. Все его заметки начинались словами: «В то время как...»

Тут Юрий Юрьевич, чтобы замять инцидент, строго обратился ко мне на «вы»:

— Идите в соседнее помещенье и займитесь чисткой винтовок.

Он занял свое место и снова повел речь о газах, а я открыл тяжелую, обитую железом дверь и вошел в большой соседний отсек, где виднелись широкие, похожие на банные, скамьи, где стояли фанерные шкафчики с дырочками в дверцах и поблескивал большой бак для питьевой воды с прикованной к нему на цепочке алюминиевой кружкой. Бак этот покоился на двух швеллерных балках, торчащих из стены, и казалось, что он висит в воздухе. Я открыл один из шкафчиков, вынул винтовку, потом другую, потом третью. Винтовки эти были учебными, с черными прикладами, с просверленной казенной частью, для стрельбы непригодные. И все — чистые-пречистые, — я же сам их и чистил недавно. Тогда я открыл крайний шкафчик, куда Юрий Юрьевич иногда ставил свою собственную винтовку, — он вел стрелковый кружок на стадионе «Красный керамик» и в те дни, когда должен был идти туда после занятий в техникуме, приносил оружие в военный кабинет.

Винтовка стояла здесь. Она была с желтым прикладом и с серебряной дощечкой на нем — личное оружие. Я взял это личное оружие, лег с ним на скамью и изготовился к стрельбе из положения лежа. Но так держать винтовку было неудобно — нужен был какой-то бугорок впереди. Тогда я встал, открыл дверь в соседний маленький отсек, зажег там свет и снял с гвоздя свой пальтуган на рыбьем меху. Юрий Юрьевич позволял нам приносить сюда верхнюю одежду, чтобы потом не толкаться в раздевалке, — после конца занятий туда устремлялись все группы, там начиналось столпотворение, и гардеробщица тетя Марго еле-еле справлялась с работой.

Я вернулся на скамью, сложил пальто вчетверо, лег животом на доски, примостил винтовку на пальто и стал наводить ее на цель. Мне видны были пальто, висящие на гвоздях в соседнем помещении. Вот потертая кожанка Малютки Второгодника, вот дурацкое Костино пальто из серого бумажного сукна, вот Володькина куртка из черного бобрика, вот рядом два одинаковых сереньких пальтеца — это Люсендино и Верандино... Я представил себе, что я снайпер, лежу в засаде, и стал целиться в гвоздь. Этот гвоздик не в соседнем помещении — он где-то очень далеко, да это вовсе и не гвоздик, это неприятель. Надо его укокать, а не то он укокает меня. Я кляцнул затвором, дослал патрон, считая, что патрон воображаемый, и мягко нажал на спусковой крючок. И вдруг меня оглушило, толкнуло прикладом в плечо.

Первым вбежал в отсек Юрий Юрьевич.

— Черт знает что! — крикнул он. — Что это за дурацкие детские выходки! Кто вам позволил трогать мое оружие?

— Извините, это я по ошибке, — глупо ответил я. — Извините, Юрий Юрьевич!

— Ну ладно, поставьте ее на место.

Пока шел этот разговор, все ребята и девушки группы ввалились в отсек. Люсенда смотрела на меня испуганными глазами и не то смеялась, не то снова собиралась плакать. Я даже смутился — чего это она такая? А Костя подошел ко мне и негромко, но отчетливо произнес:

— Дураком родился, дураком живешь, дураком женился, дураком помрешь.

— Я еще не женился, — невпопад ответил я. — Такой выстрел с каждым может случиться.

— Люся! Это он в твое пальто стрелял! — послышался вдруг голос Витика, нашего показательного активиста. — Смотри, гвоздь искалечен, вешалка оборвана! Я поднял твое пальто с пола.

— Это я случайно, Люсенда, — сказал я. — Честное слово!

— Нет, это не случайность! — ораторским голосом начал Витик. — Это продуманная система мести за выявление антиобщественных действий! Он стрелял в Люсино пальто, и Люсе просто повезло, что пальто было не на ней! Но мужайся, Люся! Мы поднимем гневный голос советского студенчества против вражеских наскоков!

Тут я вдруг увидал, что Костя придвинулся к Витику и, кажется, хочет ударить его. Володька тоже, похоже, готов был начать драку. Я кинулся к Косте, чтобы успокоить его, — Костя и так на плохом счету, драться ему сейчас никак нельзя.

— Не связывайся с ним, Синявый! — крикнул я Косте и отпихнул его от Витика.

Но Витик, очевидно в порядке самозащиты, выбросил руку вперед, и она уперлась мне в подбородок. Тогда я, не соображая толком, что делаю, ткнул его ладонью в нос, — именно ткнул, а не ударил.

Витик отпрыгнул и схватился за нос. Из носа у него пошла кровь. Он уставился на меня, потом обратился ко всем окружающим, показывая на меня рукой:

— Вы свидетели! Вы свидетели! Избиение студкора! — и пулей вылетел из помещения. Но затем он вбежал обратно и, встав перед Юрием Юрьевичем, закричал: — И вы свидетель! — После этих слов он опять выбежал — покатился жаловаться начальству. Юрий Юрьевич посмотрел на часы и объявил:

— Перерыв. Прошу не опаздывать на следующий час.

Все ребята побежали наверх, в курилку. Мы тоже, всей троицей — Костя, Володька и я, — поспешили туда. В курилке, большой комнате перед мужской уборной, было уже шумно и тесно, дым стоял — хоть ведрами вычерпывай. Электровентилятор, вделанный во фрамугу, выл и скрежетал, с усилием скручивая этот дым и выпихивая его за окно.

— Ну, всыпались мы, — сказал Костя, закуривая «Ракету». — И надо было тебе эту паиньку щипать! Нашел объект! Вот и влипли.

— Это я влип, — высказался я. — Я влип, я и расхлебывать буду.

— Если тебя вышибут, я тоже из техникума уйду. Опять пойдем на завод работать, — сказал Костя.

— Я тогда тоже уйду, — заявил Володька. — Уж все втроем...

— Неужели это дело на вышибаловку тянет? — спросил я. — Ведь ерунда какая-то.

— В том-то и дело, что вышибить могут, — сказал Костя. — У тебя уже два выговора. И период сейчас такой. Недели не прошло, как Рыбакова за допущение случаев хулиганства в техникуме сняли — значит, новый директор будет на дисциплину жать.

— Ты, Чухна, поговори с Верандой, — посоветовал мне Володька. — Может, она на сестру повлияет, чтоб та на тебя не капала лишнего.

— Шкилет дело говорит, — подхватил эту идею Костя. — Поговори с ней, может, что и выйдет... Ты тут, конечно, ни в чем не виноват. Я где-то читал, что события ходят не в одиночку, а табунами. А вообще-то тут проявился закон рядности событий. Не осуществившиеся еще события как бы заранее расставлены в пространстве и во времени и только ждут первого толчка для воплощения. Они подобны спичечным коробкам, которые стоят на ребре на некотором расстоянии один от другого. Ты толкаешь один коробок — и, уже независимо от тебя, падает и второй, и третий, и десятый. Это волна рядности. Тем, что ты ущипнул Люсенду, ты вызвал волну рядности. Первично и случайно — щипок, вторично и неизбежно — выстрел, третично же — удар в нос...

— А четвертично — я тебя сейчас трахну по черепу, если ты не заткнешься! — заявил я Косте. Костя подо все норовил подвести теоретическую базу и часто выбирал для своих рассуждений самое неподходящее время и место.

* * *

После занятий, когда все вышли из подъезда техникума, я нагнал Веранду.

— А где сестрица твоя? — спросил я.

— Она еще с отстающими по химии будет заниматься. А будто так уж она тебе сейчас нужна, — улыбнулась Веранда.

— И правда, не больно-то она мне нужна. Очень уж она обидчивая.

— Если б ты ущипнул ее персонально-индивидуально, то она, може быть, и не обиделась бы. А то ты назвал меня, а щипнул ее. А ты ей, между прочим, нравишься.

— Ну, ты какую-то сложную психологию разводишь, — возразил я. — С чего разревелась она?.. Просто ей власть в голову ударила. Подумаешь, староста группы!

— Ничего вы, ребята, не понимаете. Люська ж тоже человек. Она тут мне жаловалась, что с тех пор, как ее в старосты выбрали, к ней как к чиновнику какому-то относятся. То выполни, это проверь, а на нее ноль внимания. А ведь она на вид девочка симпатичная, не хуже меня, — засмеялась Веранда и толкнула меня плечом.

— Верно, ты девочка что надо, — согласился я. — Если б мы не были в одной группе, я бы в тебя, наверно, по уши втрескался. Но раз ты все время рядом торчишь — то неинтересно.

— Правда, — подхватила Веранда, — в своих влюбляться неинтересно. Мне лично один артист нравится, он в фильме «Дальний пост» играет. Там про будущую войну.

— Все артисты — пижоны. Если на самом деле начнется война, твой артист первым в тыл смоется.

— И никуда он не смоется! И никакой войны не будет, это в кино только. Финская только что кончилась — какая тебе еще война! Гитлер нас побоится. И вообще, не люблю я этих разговоров.

— Слушай, Веранда, черт с ним, с этим артистом и с этой войной. Ты вот что сделай: поговори с Люсендой, чтобы она обо мне вопрос на собрании не подымала. А то меня из техникума могут попереть.

— Ладно, я с ней потолкую, — согласилась добрая Веранда. — Но последнее время мы с ней не так уж крепко дружим. Она считает меня легкомысленной девицей, у нас вкусы расходятся.

— Вкусы расходятся, а платья и пальто одинаковые шьете, — подкусил я Веранду.

— Чудак ты, ведь это же дешевле получается, вот и шьем. А насчет тебя я с ней поговорю... А как Гришино здоровье? Лучше ему?

— Нет, не лучше. У него тяжелое ранение. Ему уколы все время делают.

2. Улицы

Я попрощался с Верандой, сел на трамвай и поехал на Васильевский остров. Но, выйдя из вагона, домой направился не сразу. В дни, когда случались какие-нибудь неприятности, я любил бродить по улицам — и мне становилось легче. Город был моим старым другом, и он все время чем-то потихоньку-полегоньку помогал мне. Он не вмешивался в мои печали — он молча брал их на себя. Я родился в нем, в одном из его домов, но на какой улице, в каком доме — это знал только он, потому что я был подкидышем и родителей не помнил и помнить не мог.

Мартовские сумерки тихо, слой за слоем ложились на Васильевский, и он зажигал свои вечерние огни. Еще недавно город был затемнен, только в подъездах горели синие лампочки. Но недели две тому назад затемнение отменили. Город вырвался на свет, как поезд из длинного туннеля. Я шагал по улице и смотрел, как на темных стенах вспыхивают прямоугольники окон. Свет их уютен и праздничен. Казалось, все дома давно уже до краев полны этим теплым, уютным светом, но до поры он виден только тем, кто живет в этих домах. И вот теперь, в снежных сумерках, кто-то гигантским бесшумным штампом вырубает в темных стенах прямоугольники — и свет устремляется наружу. Вдали, где, казалось, нет ничего, кроме сумерек и серого неба, над снежными крышами возникла световая башня: несколько окон одно над другим и — сверху — круглое окошечко. Какой-то дворник-волшебник нажал на лестничный выключатель и за одно мгновение воздвиг эту башню.

Я вышел на людный Средний проспект и направился было в сторону Гавани, но потом свернул на линию Грустных Размышлений. В дни неудач и невзгод я любил пройтись по этой тихой улице. Конечно, официально она так не называлась, это я дал ей такое название. Дело в том, что на Васильевском почти все линии-улицы безымянны, у них только номера. А я никогда не любил чисел, цифр и номеров. Поэтому некоторым василеостровским линиям я дал свои названия. Пользовался я этими названиями в одиночку, для всех других людей на свете значения они не имели. Была у меня Пивная линия — там находилась одна уютная пивнушка, в которую мы с Костей, Гришкой и Володькой иногда заглядывали; была Многособачья улица — там почему-то всегда гуляли собаковладельцы со своими псами; была Сардельская линия — там в магазине мы покупали сардельки; была Похоронная линия — по ней проходили похоронные процессии на Смоленское; была Интересная линия — однажды летом я увидал человека, который ехал по ней на велосипеде, надев на шею деревянное очко от унитаза, — багажника на велосипеде не имелось, и для велосипедиста это был единственный выход из положения; со стороны все выглядело очень интересно. Одну линию мне пришлось переименовать. Однажды я нашел на ней трешку и назвал Счастливой, но вскоре получилось так, что мы с Костей ввязались на этой улице в драку, и сила была не на нашей стороне; нам надавали батух. Пришлось переиначить линию эту из Счастливой в Мордобойную. А сейчас я шагал по линии Грустных Размышлений и размышлял о сегодняшних неприятностях.

С тихой линии Грустных Размышлений я свернул на проспект ЗНД — Замечательных Недоступных Девушек. Это был Большой проспект ВО. Но для меня он был проспектом Замечательных Недоступных Девушек. По вечерам здесь было очень оживленно, происходило нечто вроде гулянья. Здесь можно было увидеть самых разных девушек, и все они в сумерках казались такими красивыми и симпатичными. Я знал, что некоторые ребята здесь даже знакомятся с девушками, но я мог только завидовать смелости этих ребят. Сам я был смел и развязен только с Верандой да еще с некоторыми девчонками, — но ведь то были обыкновенные девушки. А по проспекту ЗНД ходили девушки необыкновенные, неприступные.

С деловым видом шагал я по проспекту ЗНД и исподтишка поглядывал на них. Несмотря на мороз, они шли куда-то не спеша, — может быть, на танцы, может — на свидание, может — в кино. На меня они не обращали внимания — какое им дело до меня! У каждой из них своя жизнь: таинственная, праздничная. Кто меня впустит в эту жизнь! Они шли мне навстречу, взяв друг дружку под руки, тихо разговаривая о чем-то своем. Иногда они улыбались, слушая тихую речь подруги, иногда принимали озабоченный вид. Они проходили совсем близко — и все же были далеки, очень далеки от меня. И я молча шел среди них, очарованный и растерянный, — будто разведчик, сброшенный с Земли на неведомую счастливую планету и позабывший свое задание.

Но только не подумайте, что я был таким уж зеленым юнцом, — как-никак мне шел двадцать второй. Кое-какой опыт в таких делах у меня уже был, я в теории и на практике знал все, что надо знать. Но мне почему-то везло только с такими девушками, с которыми везло и другим. И не то чтобы эти немногие девушки, с которыми мне везло, были такими уж плохими, — нет!

Но мне казалось, что есть девушки гораздо лучше. И среди них есть где-то одна, которая лучше всех — самая лучшая, необыкновенная. Может быть, она сейчас идет в сумерках по городу. Может быть, когда-нибудь я ее встречу. Но, быть может, я не встречу ее никогда.

3. Наше жилье

С чем нам повезло — так это с жильем. Нам — это значит Гришке, Косте, Володьке и мне. Мы были из последнего выпуска детдома, потом он закрылся. Когда мы вчетвером пошли работать на фарфоровый завод, который шефствовал над нашим детдомом, нам предоставили комнату в обыкновенной жактовской квартире, но мы жили в ней на льготных правах, как в заводском общежитии, и ничего за нее не платили. А когда мы поступили в техникум, то техникум взял над нами шефство, и наше жилье стало считаться филиалом его общежития. У нас была казенная мебель и казенное постельное белье, а жили мы будто дома, и никакого контроля, и никакого коменданта над нами не было.

Комната была большая — тридцатидвухметровая, светлая, с широким окном и с большим стенным шкафом. В шкафу было отделение без полок — туда мы вешали одежду, и было отделение с полками — там мы держали тарелки, ложки, хлеб, тетради, книги и всякое свое барахло. И все-таки несколько полок оставались пустыми — вот какой большой был шкаф. На белых его дверцах мы записывали разные изречения, услышанные от людей и вычитанные из книг. «Горе, разделенное с другом, — полгоря; радость, разделенная с другом, — двойная радость» — это было написано Гришкиным почерком. «Не бойся смерти. Пока ты жив — ее нет, а когда придет она — тебя не будет. Эпикур». Это я записал. И дальше тоже была моя запись: «Ужас — это непреодоленный страх. Не страшись обжечь пальцы и погасить искру страха. Не то разожжет она костер ужаса, и ты будешь вопить и корчиться в нем, и не будет тебе исхода». Ниже Гришкиной рукой было дано пояснение: «Страх — это двойка по спецтехнологии, не исправивший двойку лишается стипендии и впадет в состояние ужаса». Дальше шло изречение, которое мог записать только Костя: «Красота объекта раскрывается наиболее полно через его функциональную суть. Что рационально — то красиво, что нерационально — то уродливо».

Надписей было много, им уже не хватало места на наружной стороне дверец. На внутренней стороне Володькой был выписан из какой-то книги по археологии длинный кусок текста и обведен двойной рамкой. Но этот длинный текст звучал как стихи. Когда открывал шкаф, чтобы взять тарелку, или хлеб, или еще что-нибудь, глаза невольно упирались в эту запись, и я до сих пор помню ее наизусть:

...Истинно вам говорю: война — сестра печали, горька вода в колодцах ее. Враг вырастил мощных коней, колесницы его крепки, воины умеют убивать. Города падают перед ним, как шатры перед лицом бури. Говорю вам: кто пил и ел сегодня — завтра падет под стрелами. И зачавший не увидит родившегося, и смеявшийся утром возрыдает к ночи. Вот друг твой падает рядом, но не ты похоронишь его. Вот брат твой упал, кровь его брызжет на ноги твои, но не ты уврачуешь раны его. Говорю вам: война — сестра печали, и многие из вас не вернутся под сень кровли своей. Но идите. Ибо кто, кроме вас, оградит землю эту...

В комнате имелся и умывальник — мойся сколько хочешь, на кухню к раковине бегать не надо. А в углу торчал старинный радиатор водяного отопления; он был зеленый, вертикальный и напоминал кактус. Правда, отопление в доме не действовало, но, кроме радиатора, в комнате имелась большая красивая печь, облицованная серыми кафельными плитками. Она была вполне исправна и могла бы давать много тепла, а что она его не давала, это уж не ее вина.

Несмотря на все свои достоинства, комната наша была со странностями. Излишне придирчивые люди, быть может, не захотели бы в ней жить. Дело в том, что до революции вся эта большая квартира принадлежала какому-то врачу, а эта самая комната представляла собой не то приемный покой, не то операционную. Поэтому пол в ней был не деревянный, а из метлахских плиток — белых и голубых, расположенных в шахматном порядке. Гришка с Володькой иногда даже играли на этом полу в шашки — доски не требовалось. Что касается стен, то они до самого потолка были облицованы холодно-белыми кафельными квадратами, как в бане или в культурной общественной уборной. Из-за такого оформления комната на первый взгляд казалась неуютной. Но мы к ней давно привыкли и ясно сознавали ее преимущества: пол мыть не надо, он и так всегда чистый, стены всегда чистые, клопы не заведутся, на обои тратиться не надо.

Когда я, вдоволь набродившись по линиям, вернулся домой, Костя полусидел-полулежал на своей постели и бренчал на гитаре. Это было одним из его любимых занятий, хоть музыкальным слухом он и не обладал. Обычно гитара лежала у него под кроватью, не висела на стене, как у всех порядочных гитаристов, — гвозди в наши стены вбивать было не просто.

— Какие последние слухи из убежища Марии Магдалины? — спросил он и, не дожидаясь моего ответа, не в лад аккомпанируя, затянул куплет из «Гоп со смыком» с перевранными словами:

— Ну, был у меня разговор с Верандой, — доложил я. — Может, она воздействует на Люсенду. Тогда, может, рассосется это дурацкое дело.

— Хорошо бы так, — ответил Костя, откладывая гитару. — Появляется просвет... И ты все это время с ней проразговаривал?

— Нет. Я еще прошелся немного по Васину острову. Один.

— Шлифовал асфальт на Большом? Рад, что кончилось затемнение? Глазел на девушек? — начал задавать Костя наводящие вопросы.

— Да, девушек там чертовски много ходит, — признался я. — Несмотря на мороз.

— Взял бы да и познакомился с какой-нибудь хорошей интеллигентной девушкой. Или даже с двумя.

— А ты что ж не знакомишься?

— Мои девушки, увы, на Большой в этот час не ходят. Они в это время нянчат чужих детей. Не та у меня рожа, чтобы знакомиться с интеллигентными девушками.

Действительно, в смысле внешности Косте не повезло. Парень сильный, стройный, но левый глаз — стеклянный и вся левая щека в синих точках-порошинках. За это его и прозвали Синявым. Давно, еще шкетом, Костя мастерил пистолеты-самопалы, и однажды самоделку разорвало. Он тогда был левшой, поэтому стрелял с левой, и покалечил левый глаз. В наш детдом он прибыл с черной повязкой, а уж потом ему вставили искусственный глаз. Когда Костя смотрел на вас, у него был какой-то глупо-нахальный вид — это из-за того, что левое глазное яблоко не двигалось. Костя очень переживал этот свой недостаток. Он старался быть как все, он даже переучился на правшу. Он даже выучился играть на гитаре, чтобы блистать в женском обществе, но все равно блеска не получалось. Ему почему-то везло только с домработницами, — может быть, они были добрее всех других и жалели его.

Но в Костиной душе жила мечта о том, что его полюбит прекрасная интеллигентная девушка. Иногда такая девушка действительно появлялась на его горизонте. Тогда он влюблялся и начинал прозрачную жизнь. Прозрачная жизнь — это была новая, светлая жизнь, без ошибок, без выпивок, с новыми, ясными далями и горизонтами, с непрерывным развитием интеллекта и чтением научных, умных книг, с днем, расписанным по минутам, как движенье поездов на большом железнодорожном узле, — одним словом, прозрачная жизнь. Однако каждый раз не то интеллигентная девушка разочаровывалась в нем, не то он в ней, и Костя оставался при пиковом интересе. И он обрывал прозрачную жизнь и снова возвращался к домработницам.

У него был знакомый инвалид мировой войны, дядя Вася, который жил на Петроградской стороне в отдельной квартире, состоящей из одной комнаты, кухни и уборной. Этот дядя Вася охотно давал приют Косте и его временным подругам — дядя Вася работал ночным сторожем где-то на Елагином острове. Дяде Васе нравилось, что в его жилье бывают молодые женщины, хотя они приходят и не к нему. К нему женщины никогда не приходили, и он никогда не был женат — он не годился для этого дела. Его мобилизовали в 1915 году совсем молодым, и он сразу же был контужен. Его ударило взрывной волной от немецкого «чемодана» — крупнокалиберного снаряда. С тех пор он все время трясся, и лицо его все время перечеркивали гримасы, и говорил он нечетко. Я раза три бывал у дяди Васи — надо было помочь с электропроводкой; и каждый раз мне казалось, что вот сейчас дядя Вася успокоится и перестанет трястись. Как-то не верилось, что он всегда такой. Но он трясся уже больше двадцати лет и должен был трястись до конца жизни. Никакого лекарства против этого не было. Вот в жилище-то доброго дяди Васи и водил Костя своих подруг. А утром возвращался домой. «Ну, как прошла ночь любви к ближнему?» — насмешливо спрашивал его Володька. «Нет больше Пиренеев!» — кратко отвечал Костя, не вдаваясь ни в какие подробности. А в душе он мечтал об интеллигентной девушке и о прозрачной жизни.

И сейчас, желая его утешить, я сказал:

— Мы оба вполне могли бы познакомиться с симпатичными девушками там, на Большом. Нам бы только с тобой одеться пошикарнее. Пальтуганы у нас — так себе, а шкары — узковатые. Давно пора намносить оксфорды.

Костя взял гитару, тронул струну и запел нарочно противным голосом:

Затем он сунул гитару под кровать и строго сказал:

— В будущем никакой одежды не будет. Ношение одежды развивает ложный стыд, а разнобой в одежде приводит к неравенству и к обывательской зависти. В недалеком будущем люди будут носить несколько проволочек, обматывающих тело в наиболее охлаждающихся местах. Путем включения и выключения миниатюрной клавиатуры на приборчике можно будет регулировать нагрев тела в зависимости от внешних температурных условий. Этим будет нанесен еще один удар по мещанству.

— Ты сам до этого додумался? — спросил я Костю.

— Эта реформа носится в воздухе! — заявил Костя.

— Интересно, что будет делаться в трамваях в часы пик после такой реформы? Придется ввести мужские и женские вагоны.

— Ты просто сексуальный пошляк, — обиделся Костя. — Так можно оплевать любую идею... Но у нас здесь собачий холод!

— Протопим камин! — предложил я.

— Я «за»! — ответил Костя, подымаясь с кровати. — Двадцать поленьев! Кто больше?

— Двадцать пять! — крикнул я.

— Тридцать! — крикнул Костя. — Зажигаем!

Мы оба сорвались с места и начали бегать вокруг стола, стараясь делать круги пошире...

— Раз!.. Два!.. Три!.. — выкрикивал Костя. — Двадцать!.. Двадцать семь!..

Каждый виток вокруг стола заменял в теплокалориях одно полено. Этот способ отопления придумал Гришка. Реальных дров у нас не водилось. Правда, нам выдавались дровяные деньги, однако они уходили на другое. Даже в эту лютую зиму, когда под Ленинградом померзли все яблони, мы жили без дров. Мы норовили по ночам держать дверь комнаты открытой, чтобы к нам шло тепло из коммунального коридора.

Когда «камин был протоплен» и мы немного согрелись, я пошел на кухню готовить ужин, — сегодня я дежурил. Первым долгом разжег примус и поставил вариться сардельки. На керосинку взгромоздил большой чайник, потом подготовил кастрюлю, чтобы заварить в ней сухой кисель. Супы у нас были не в моде. Из месяца в месяц питались мы сардельками, сухим киселем и, конечно, хлебом. Такой сарделечно-кисельный уклон ввел Володька. Это он стал кормить нас так в дни своих дежурств, — а придумал он такой рацион от лени, великая лень натолкнула его на это великое открытие. А Костя подхватил эту идею потому, что она была рациональна. И Гришка тоже нашел такой способ питания удобным и целесообразным, и я тоже ничего не имел против. И теперь мы со стипендии сразу накупали сухого киселя впрок, а сардельки прикупали через день. Иногда за неделю до стипендии денег на сардельки не хватало — тогда мы питались одним киселем с хлебом. Не так уж это страшно: кисель тот очень питателен.

4. Первая смерть

Я принес еду в комнату, вынул из шкафа три тарелки — на Костю, на Володьку и на себя — и расставил их на столе. Четвертая тарелка осталась в шкафу — ведь Гришка Семьянинов лежал в госпитале, на Охте. Во время финской кампании он вступил добровольцем в лыжный батальон, и его тяжело ранило под Кирка-Кивенаппа.

— Садитесь, господин Синявый, кушать подано, — объявил я Косте. — А Володька опять где-то шляется!

— За Володьку не бойся, — усмехнулся Костя, — Он на литкружок остался. Но к сарделькам он еще ни разу не опоздал. Поэт — поэт, а жратву за версту чует.

Действительно, не успели мы приступить к киселю, как ввалился Володька. Он быстро вымыл руки и кинулся к столу.

— Внемлите и трепещите! — сказал он, принимаясь за еду. — С Амушевского завода пришло в техникум письмо с просьбой временно выделить им одного студента-теплотехника. Они горны с дров на мазут переводить будут. На этот Амушевский завод никто добровольно кочегарить не пойдет, так что будут выделять добровольца.

— Где ты это разнюхал? — спросил я. — И какое отношение это имеет к литературе?

— К литературе — никакого. Просто это мне сообщил Малютка Второгодник, он все знает. Я его встретил у техникума, он шел с дополнительных занятий.

Женька Рябинин, длинный и нескладный парень, прозванный Малюткой Второгодником, действительно всегда все знал — все, за исключением того, что он выслушивал на лекциях. Учился он туго, зато все слухи прямо-таки липли к нему, и он ими охотно делился со всеми.

— А на литкружке что сегодня было? — спросил Костя. — Выявился ли новый гений?

— Сегодня разбирали мои стихи, — скромно ответил Володька. — Как я и ожидал, всем очень понравилось мое «Предчувствие». Особенно начало. Ну да вы знаете:

— Мы этот твой гром уже слыхали, — перебил его Костя. — Ты уже раз десять топтал нас этими несчастными ботинками.

— Почему «несчастными»? — взъелся Володька и даже тарелку с сардельками отодвинул от себя — правда, не очень далеко. — Сами вы несчастные! Все говорят, что это творческая находка.

— Пользуйся своими находками единолично, не дели их с нами, — сурово проговорил Костя. — Или читай свои вирши глухонемым, этим ты убережешь себя от побоев.

— Тупицы вы недорезанные, товарищи, вот вы кто! — с печальной улыбкой сказал Володька.

— От тупицы слышу! — крикнул Костя. — Бейте его! — С этими словами он схватил с койки подушку и подбежал к Володьке. Володька бросился к своей постели и тоже схватил подушку. Вооружился и я. Через мгновенье с хохотом бегали мы по комнате за Володькой, били его подушками, а он отбивался от нас.

Вдруг раздался стук в дверь.

«Опять не доволен сосед», — подумал я.

В соседней комнате жил бухгалтер, который любил тишину, и он иногда просил нас вести себя потише. Это был человек пожилой, и мы всегда выполняли его просьбу. Но нет, на этот раз в дверях показалась тетя Ыра, жиличка из комнаты, что рядом с кухней. Когда-то в этой квартире жила девочка, которая не выговаривала букву «и». Девочка выросла, вышла замуж и переехала. А тетя Ира навсегда осталась тетей Ырой.

— Вас к телефону, Константин Константинович! — сказала тетя Ыра.

— Объявляется перемирие! — крикнул Костя, бросая подушку на койку. — Через пять минут избиение поэта продолжится.

Володька тоже бросил подушку и сел доедать сардельку. На него приятно было смотреть, когда он ест. Он ел не причавкивая, как некоторые, ел аккуратно — но очень быстро и целеустремленно. Он не был жаден, не был запаслив, не был скуп — но он был очень прожорлив. Несмотря на прожорливость, у него была дурацкая привычка не есть хлебных корок, это при здоровых-то зубах. Он норовил забрасывать корки на печку, и мы всегда ругали его за это. Вот и теперь, видя, что Костя вышел и что ругать буду только я, он ловко метнул на печь выгрызенную горбушку.

— Все-таки свинья ты, — сказал я. — Говорим, говорим тебе...

Из коридора послышались Костины шаги. Это были какие-то медленные шаги, обычно Костя ходил быстро. Он вошел в комнату, и по лицу его я понял, что что-то произошло. Но что — понять было трудно. Такого лица у Кости я еще не видел.

— Гриша умер, — почему-то очень громким голосом сказал он. — Он еще днем умер, они второй раз звонят. Днем не дозвонились сюда... Это из госпиталя звонили. — Костя торопливо подошел к столу, взял пачку «Ракеты» и жадно закурил папиросу. Лицо его покрыла бледность, и от этого еще отчетливее стали видны на нем синие порошинки.

Мы молчали. Володька положил недоеденную сардельку на тарелку и испуганно посмотрел на койку Гриши Семьянинова.

— Неужели Григорий умер? — спросил я, ни к кому не обращаясь, и сам почувствовал, как по-дурацки звучит мой вопрос и в особенности это полное имя — Григорий. Никогда мы не звали его ни Григорием, ни Гришей — всегда Гришкой или даже Мымриком — его детдомовской кличкой. А теперь как его называть?

— Они ничего не могли сделать, — сказал Костя. — Ранение было тяжелое, и все это было предрешено. Это они по телефону сказали.

Володька тоже закурил «Ракету», а за ним и я. В холодном воздухе комнаты дым легко подымался вверх, скапливаясь у потолка. Мы курили одну папиросу за другой и изредка обменивались какими-то ровно ничего не значащими словами. У нас еще не было опыта потерь, и мы не знали, что надо говорить в таких случаях и надо ли вообще говорить. Для меня это была первая смерть. Родителей своих я не знал, их вроде бы и не было, мне некого было терять. Смерть я видел только издали — когда похоронные процессии проходили по тихой Похоронной линии к Смоленскому кладбищу, — туда, где у тихой речки стоят спокойные старые деревья.

* * *

Мы легли спать в обычное время, но почему-то впервые не погасили на ночь свет. Голая стосвечовая лампочка, висящая на запыленном проводе, казалась мне ослепительно яркой, и я долго не мог уснуть, но не хотелось вставать и бежать по холодным плиткам пола к выключателю. Опершись локтем на подушку, я лежал на боку с открытыми глазами. Мне видна была койка Гришки Семьянинова — она была аккуратно застелена. У изголовья Гришкиной постели виднелась открытка, приклеенная хлебным мякишем к холодной изразцовой стене. Там три верблюда шли по желтым песчаным барханам. Странно, Гришка (теперь он Григорий) был хорошим лыжником, умел крутить слалом, но мечтал о Средней Азии, о Каракумах, — оттого и приклеил он эту картинку. Он умер, а верблюды, тяжело и медленно преодолевая пески, все идут и идут сквозь зной к своему неведомому оазису.

Мне стало грустно смотреть на этих верблюдов, и я перевел глаза к Костиной койке. У его изголовья тоже висела картинка — по его вкусу. Это был город будущего, весь состоящий из нагроможденных друг на друга кубов, призм и треугольников; город, где поезда мчались сквозь дома, — город, который мог построить только сумасшедший для сумасшедших, но который нравился Косте потому, что все там было рационально. «Нет, не хотел бы я жить в таком городе, — подумал я, — вот у Володьки над постелью висит куда лучше картинка: море, корабль, на пирсе девушка прощается с моряком. Открытки этой с моей постели не видно, но я ее отлично помню... Странно, Володька — человек мирный, войны он не хочет, но вешает на стену такие вот рисунки, читает Клаузевица, книги о морских боях, пишет стихи о будущей войне. Странный наш Володька...»

А у меня над изголовьем висела картинка, вырезанная из дореволюционной «Нивы». Она называлась так: «Когда улетают ласточки». Там был нарисован какой-то старинный дом, и сад, и листья, падающие с кленов. И девушка с красивым и задумчивым лицом смотрит на улетающих ласточек. На ней длинное темное платье, и она в нем такая легкая и стройная... Когда я глядел на нее, мне становилось и грустно и радостно, и начинало казаться, что в моей жизни должно когда-нибудь случиться что-то очень-очень хорошее и что я буду счастлив.

Но пока что счастья в моей жизни не прибавлялось, оно даже убывало. Вот было нас четверо — теперь нас трое. Умер Гришка (теперь он Григорий). А верблюды на картинке все идут и идут сквозь зной пустыни к неведомому оазису.

5. В то время как...

На следующий день мы все трое опоздали на занятия. Нас разбудила тетя Ыра. Перед самым уходом на работу она постучала нам в дверь. Мы сразу проснулись, но вставать не хотелось. В комнате было очень холодно — на эту ночь мы не открыли дверь в коммунальный коридор.

— Вставай, Чухна! — крикнул мне Костя.

— Вставай, Шкилет! — крикнул я Володьке, соскакивая с постели. В серьезные моменты жизни мы всегда звали друг друга по старым детдомовским кличкам. А сейчас момент был серьезный: за опоздание могло здорово влететь, в особенности мне. Ведь я уже на примете после вчерашнего. Да и Костя тоже на плохом счету.

Я быстро оделся и побежал к умывальнику. Над фарфоровой раковиной, на гвоздике, вбитом в зазор между облицовочными плитками, висела на веревочке фанерка — ее повесил Костя, когда стал капитаном комнаты вместо ушедшего на финскую Гришки. На фанерке Костя вывел синей тушью:

ППНЧ

(Полный Процесс Наведения Чистоты)

1. Чистка зубов.

2. Умывание лица и рук.

3. Причесывание головы.

4. Чистка обуви.

5. Заправка коек.

Но если мы торопились, Костя перевертывал табличку другой стороной — этого проделать он никогда не забывал. А на той, другой стороне было написано красными тревожными буквами:

КУУО

(Краткое Ускоренное Упрощенное Омовение)

Костя во все вносил систему. Если б он задумал утопиться, то и здесь он прежде всего разработал бы для себя инструкцию, как надо тонуть. Но, при всей своей любви к порядку, человеком он был беспечным и безалаберным. И если он хорошо учился, то не за счет старательности, а из-за общего развития. Да и память у него была очень хорошая.

В это утро, совершив КУУО, то есть наскоро ополоснув лица, мы надели свои нетяжелые пальто, съели по куску хлеба и вышли в коридор. Дверь мы закрыли, но не заперли — она у нас не запиралась. В квартире жили люди честные, да и воровать у нас нечего было.

— Постойте, ребята! — серьезным голосом сказал вдруг Володька. Затем он кинулся обратно в комнату, открыл шкаф, вынул оттуда хлеб и отрезал себе два куска. На один кусок насыпал сахарного песку и прикрыл его вторым. Шкиля Володька всегда помнил о еде. Если бы Земле угрожало столкновение с Луной, то он, за пять минут до мировой катастрофы, воспользовавшись всеобщей паникой, забрался бы в продовольственный магазин и погиб бы не из-за столкновения миров, а из-за своей прожорливости.

Дожидаясь Володьку, я бросил взгляд в нашу комнату. Койки, конечно, остались неприбранными. И только постель Гришки была аккуратно заправлена. Серое, с тремя синими полосами одеяло лежало ровно, без единой складочки, и подушка в изголовье белела, как маленький сугроб, пухлая и непримятая.

Мы добежали до трамвайной остановки, и скоро подошел наш номер. Ехать было неблизко: техникум находился на другом конце города, на окраине. В трамвае было свободно, главный поток пассажиров уже схлынул. Нам достались сидячие места. Вагон был весь проморожен, он скрипел от тряски. Пассажиры стучали ногами в пол, чтобы хоть немного согреться. В вагоне стоял топот — можно было подумать, что мы не едем, а все куда-то бежим на месте. На стеклах лежал толстый бархатистый слой инея, и на нем видны были следы метлы, — должно быть, ночью в трампарке пробовали счистить со стекол людское дыхание, да так и не счистили, а за утро иней нарос сызнова. Мне было зябко в моем полубумажном пальтеце. Морозы все продолжались, хоть теперь они стали не такими лютыми, как в дни недавней финской войны.

Я сидел, топал ногами и думал о том, как же это так вышло с Гришкой. Когда его привезли с Карельского перешейка в госпиталь, нам сразу же позвонили и сказали, что у него серьезное ранение, но первые четыре дня к нему не пускали. Наконец позвонила дежурная сестра и сказала, что впуск к Семьянинову свободен и что Гришку мы можем посещать втроем, по его личной просьбе. И вот мы поехали к нему в гости все втроем. Потом мы навещали его поодиночке.

Когда мы пришли все трое, гардеробщица вначале заартачилась и не хотела дать сразу три халата для посещения одного больного. И тогда Костя пошел к дежурному врачу. Пришел дежурный врач и коротко приказал гардеробщице выдать халаты всем троим. Он быстро и внимательно оглядел нас и ушел, ничего больше не сказав. А мы помогли друг другу напялить на себя белые халаты, и нас сразу охватило чувство необычности происходящего.

— Значит, тяжелый, если так вот родню пускают, — сказала гардеробщица.

— Он и не родня нам, — с какой-то непонятной обидой буркнул Володька. — У нас нет родни. И у него нет.

Мы молча поднялись по широкой лестнице на второй этаж и пошли по коридору. Коридор тоже был очень широкий, чистый и почти безлюдный. Я ожидал, что здесь обязательно будет пахнуть лекарством, но нет — лекарствами не пахло, и вообще больницей почти не пахло. Только от нагретых батарей слегка тянуло запахом масляной краски. Окна госпитальные были высоки, с полукружьями наверху. Стекла были чисты, свет морозного дня легко ложился на чуть блестящие серые стены, на коричневый линолеум пола.

Мы вошли в одиннадцатую палату. Здесь стояло всего четыре койки, как у нас в комнате. На одной из коек, справа от двери, лежал Гришка. Я думал, что увижу его исхудалым, с лицом, искаженным от боли, но он был почти такой, как и раньше, до всего этого. В первую минуту я обрадовался, что Гришка такой, как всегда, но потом мне это показалось странным, и даже испугало.

— Аха, вот и пришли, — сказал он, увидев нас. — А я, видите, лежу-полеживаю. А что новенького?

— Да ничего новенького, — бодро ответил Костя. — Вот только у Шкилета двойка по спецтехнологии набухает. Если не сдаст — снимут со стипендии, и придется нам его кормить. А жрет он — сам знаешь как!

— Ну вот, — улыбнулся Гришка, — как я с поста капитана комнаты ушел, так Шкилет учиться перестал. Стыдно, Шкиля! Ведь мы четверо — самые старшие в группе.

— А ты, Мымрик, совсем неплохо выглядишь, — произнес Володька, будто читая по книге. — Скоро ты опять капитаном будешь, а Синявого мы с этого поста сгоним.

— Они, дураки, не довольны моими нововведениями, — слишком широко улыбаясь, заявил Костя, — и Чухна, и Шкилет — оба недовольны... А тебе больно, Мымрик?

— Нет, теперь ничего. Колют все время. Уколы, понимаешь, Синявый...

— Ну это уж такое дело — уколы, — вмешался я. — Это уж надо потерпеть. Терпи, Мымрик, атаманом будешь.

Как всегда в трудные моменты жизни, мы в нашем этом разговоре звали друг друга по детдомовским кличкам, а не по именам, и Гришка охотно включился в эту игру. Но слишком уж обычен и естествен был его голос, слишком уж будничны интонации. Мне вдруг почудилось, что Гришка теперь много старше нас и знает то, чего мы не знаем. Мне стало казаться, что он подыгрывает нам, как ребятишкам, чтобы не огорчать нас, чтобы мы думали, будто все остается по-прежнему.

— Нас, Мымрик, к тебе пускать не хотели, халатов сестричка не давала, — сказал вдруг Володька. — Еле у врача допросились... А там у тебя тоже был халат? Лыжникам же дают.

— Да, был. Был белый маскхалат...

— А ты видел того, который стрелял в тебя? — спросил Володька. — Это тебя из автомата?

— Да нет, не пулей! Разве вам дежурный доктор не объяснил?.. Меня осколком... А дома как у нас? Как дядя Личность?

— Дядя Личность все пьет, — с готовностью ответил я. — А к тете Ыре из жакта опять приходили, агитировали ее против Бога. Ну да разве ее сшибешь с ее позиции!

— Она и за тебя молится, — вмешался в разговор Костя. — К Николе два раза ездила.

— Теперь уже поздно молиться, — без выраженья, ровным голосом сказал Гришка. — Так уж получилось...

— Ну ничего, Мымрик, поправишься, — промолвил Костя. — Ты не горюй.

— Да я и не горюю.

Выйдя из госпитального большого здания, мы долго молча шли по длинной аллее. В морозной тишине снег звонко и грустно скрипел у нас под ногами. Здания, стоящие вдали, были как бы обведены синеватой туманной каймой.

— Ребята, Гришка умрет, — сказал вдруг Володька. — Он умрет. Я знаю, он умрет. Он умрет...

— Чего ты каркаешь! — сказал я. — Заткни плевательницу!

* * *

Трамвай пустел. Приближалось кольцо.

— Ребята, нам надо на медпункт смотаться, — сказал Костя. — Попробуем справки добыть, чтоб опоздание было уважительное. Если Валя дежурит в медпункте, она сделает. Помните, в прошлый раз она дала справки — и все сошло. Только надо болезни с умом придумать. Такие, чтоб температура не влияла.

— У меня, чур, зубы, — невнятно сказал Володька; рот у него был набит хлебом: всю дорогу он жевал свой сладкий бутерброд — с чувством, с толком, с расстановкой.

— Зубы я себе хотел взять, — огорченно протянул Костя. — Ну, ладно. Тогда у меня люмбаго. Тут поди проверь.

— Я тоже зубы хотел взять, — сказал я. — Что же у меня тогда?

— У тебя пусть понос, — промычал Володька. — Понос тоже трудно проверить.

— Нет, только не это! — решительно возразил я. — Не хочу перед Валей с поносом. Пусть у меня что-то с сердцем.

— Заметано, — подытожил Костя. — Люмбажник, зубатник и сердечник.

— При Гришке мы ни разу в техникум не опоздали, — сказал вдруг Володька четким тихим голосом. Он наконец прожевал свой хлеб. — А ведь Гришка нам на психику не давил. Просто у него была легкая рука.

— В техникуме уже знают насчет Гришки, — проговорил Костя. — Они из госпиталя туда в первую очередь позвонили.

— У Гришки была легкая рука, — повторил Володька. — Теперь без него все у нас плохо пойдет. Я знаю, знаю.

— Перестань ты! — строго сказал Костя. — Все у нас должно идти как при Гришке. Нечего нам нюни распускать!

Трамвай свернул на кольцо, скрипуче вздрогнул и остановился. Вагоновожатый и две кондукторши побежали греться в дежурку, а мы по заснеженной улице направились к техникуму. Окраинная улица, состоящая из невзрачных одноэтажных и двухэтажных домов, упиралась в сад, где стоял техникум. Он возвышался среди окрестных строений, как морской корабль среди рыбачьих баркасов. Это было монументальное четырехэтажное здание, облицованное желтоватым глазурованным кирпичом и украшенное серыми колоннами и классическим фронтоном. На фронтоне еще сохранились следы от сбитых букв: УБЕЖИЩЕ ИМ. ВЕЛ. КН. ВИЛЬДЕНБУРГСКОЙ. Здание это было построено незадолго до мировой войны. Полное наименование его было такое: «Убежище для раскаявшихся девиц, основанное попечением Великой княжны Вильденбургской», — так когда-то гласила мраморная доска в вестибюле. Эту доску выломали уже при нас, когда переоборудовали химическую лабораторию. Доска стала щитом для рубильников, которыми включалась тяга в вытяжных шкафах.

Раскаявшиеся девицы жили в убежище недолго: они разбежались в 1916 году, когда в Петрограде стало плохо с едой, и, кажется, вернулись к своей прежней профессии. Многие старожилы этой улицы хорошо помнили раскаявшихся девиц — раскаянок, как они их прозвали. Отзывались старожилы о них нелестно.

После бегства раскаянок здание несколько лет пустовало, потом в нем помещался какой-то архив, потом какие-то курсы, а затем обосновался наш техникум.

— В подъезд — не все сразу! — распорядился Костя, когда мы вошли в сад. — Используя складки местности, одиночные бойцы скрытно просачиваются в расположение противника. Ты, Шкилет, просачивайся первым.

Володька, пригнув голову и нелепо размахивая своим потрепанным портфелем, побежал под деревьями к подъезду и скрылся в дверях. Затем побежал я. Мы встретились в подвале, в раздевалке.

— Опоздали, шарлатаны, — ворчала гардеробщица тетя Марго, принимая наши пальто. — Будет вам разнос от матери-патронессы! Будет вам веселый разговор!

Мы не обращали внимания на ее воркотню. Мы знали, что человек она добрый, только малость не в своем уме. Тетя Марго была единственной раскаянкой, оставшейся в «убежище». Она жила в служебной пристройке, в комнатенке, которую называла келейкой. В дни получки тетя Марго всегда ходила под градусом. В эти дни она иногда употребляла такие словечки, что девчата, стоявшие в очереди за пальто, не знали, куда глаза девать, а ребята фыркали в рукав. А то она принималась рассказывать про прошлое. «Тут у нас графы, князья почем зря бывали, — повествовала она. — Сам товарищ Распутин на моторе приезжал, смотр самодеятельности проводил. Я на столе в одних кружевных панталонах танго «Сатаник» плясала...» Дальше она начинала плести что-то совсем уж несообразное. Настоящее накладывалось у нее на прошлое, как два разных изображения, снятые неопытным фотолюбителем на один негатив.

Из раздевалки мы поднялись в цокольный этаж. Чинно, как ни в чем не бывало, прошли через просторный вестибюль и направились в медпункт. Здесь в коридорном тупике, перед дверью, на матовом стекле которой было написано прозрачными витиеватыми буквами ЛАЗАРЕТЪ, мы остановились.

— Всем гамузом не вваливаться! — сурово сказал Костя. — Ты, Чухна, иди первым.

Я скрючился, приложил руку к сердцу, со страдальческим лицом вошел в медпункт. Через несколько минут Валя выдала мне спасительную справку. Конечно, она понимала, что ничем я не болен, но она понимала и то, что за опоздание меня могут лишить стипендии. Костя и Володька вскоре тоже вошли в кабинет и тоже получили нужные справки.

Издалека послышался звонок. Это был перерыв. Но идти на лекцию сейчас не имело смысла: оба первых часа занимал один и тот же предмет — химия. Просто неудобно было явиться на занятия в середине лекции. Поэтому мы переждали перемену в тихом закоулке возле медпункта, а когда раздался звонок на занятия и все вдали утихло, мы отправились в Машин зал.

При раскаянках в этом высоком зале была трапезная. Говорили, что здесь стояли столы и стулья из натурального красного дерева и вообще все было не хуже, чем во дворце. Но сейчас от той роскоши, если она и была, ничего не осталось, и только окно напоминало о прошлом. Гигантское, кончающееся полукругом окно уходило под потолок. Все оно состояло из цветных стекол. Это был витраж, картина из стекла. Самый верх занимала надпись: РАСКАЯНИЕМ ОЧИСТИМСЯ, картина же изображала Марию Магдалину, молодую красивую женщину с рыжеватыми распущенными волосами. Никакой одежды на ней не имелось. Ни святости, ни раскаяния на лице ее не наблюдалось — наоборот, вид у нее был скорее торжествующий. Говорят, что художника, который делал этот витраж, церковники в свое время хотели даже привлечь к ответственности за святотатство, но княжне Вильденбургской картина приглянулась, и дело было замято.

Завхозу техникума, товарищу Ермолину, витраж этот явно не нравился. «Что она святая — это полбеды, — говаривал он, — наши ребята подкованные, религией их не прошибешь. А вот то в ней плохо, что она — в чем мать родила... Ишь пушки свои выставила! Соблазн для студенчества!»

Но завесить витраж было нельзя — в зале стало бы совсем темно. А выломать его — тоже нельзя. Художник-то был какой-то знаменитый. Иногда даже интуристов сюда приводили смотреть на эту Магдалину. Так она и стояла в окне — совсем голая и красивая, и все к ней привыкли. Девушки некоторые говорили, что она помогает сдавать зачеты. Для этого надо проскакать до нее через весь зал на одной ножке и сказать ей так: «Голая Маша, надежда наша, помоги сдать физику!» (или химию, или политэкономию) — и она уж примет меры.

Когда мы вошли в Машин зал, то первое, что нам бросилось в глаза, — это свежая стенгазета. Вчера ее не было — значит, вывесили ее сегодня утром. Стенгазета была видна издали — лучи солнца, пройдя сквозь витраж, упирались прямо в нее.

— Идемте позырим, что там есть в газете, — предложил Володька. — Я уже давно новое стихотворение в редколлегию сдал — «Передышку». Ну вы помните, я же вам читал:

— Дальше не читай, — вмешался Костя. — Ты уже сорок раз поил нас из этой чашки, побереги наши мочевые пузыри!

— Из чаши, а не из чашки, — с раздражением поправил его Володька. — Тупицы вы все! — Когда Володька спорил о стихах, он всегда обращался даже к единственному оппоненту во множественном числе.

Мы подошли к стенгазете.

На два ватмановских листа аккуратно были наклеены отпечатанные на машинке полоски с заметками и рисунками. Пахло клеем.

— Опять стихотворение не поместили! — огорчился Володька. — Это все этот подлюга Витик, это его рука!

— Что стихотворения твоего нет — не такая уж беда, — возразил я. — Но почему тут о Гришке ничего нет? Должны были хоть извещение о смерти дать. Ведь из госпиталя звонили сюда.

— И в вестибюле объявления нет, — добавил Костя. — Когда Петраков из восьмой группы под трамвай попал, было объявление в черной рамке... Ребята, тут о вас! — прервал он сам себя. — Витик уже успел настрочить! Тут ваши фамилии.

Я стал читать. Статья была отпечатана на машинке очень чисто, без помарок и исправлений. Солнечные лучи, проходя сквозь фигуру Голой Маши, ложились на бумагу мягкими телесно-желтыми бликами. Статья называлась «Пресечем темные происки!». Начиналась она так:

«В то время как все студенты нашего техникума отдают все силы учебе и укреплению дисциплины, имеются еще отдельные матерые отщепенцы, которые докатываются до стрельбы по живым мишеням, до беспринципного щипкования отдельных девушек и до физической расправы над активистами стенной печати. Не будем закрывать глаза на тот факт, что факты стрельбы, щипкования и физрасправы произошли именно на занятиях по военному делу. В то время как все студенты крепят оборону, отдельные махровые личности...»

Статья была длинная. Моя фамилия упоминалась там несколько раз, о Косте было сказано вскользь. Внизу стояла подпись: «Общественник». Это был один из псевдонимов Витика.

— Неважные дела, — протянул Костя. — Вот мы и в матерые попали. Неприятности будут. Ну, да больше чем на вышибаловку это дело не тянет.

— Про тебя там только раз, — сказал я.

— Все равно — если тебя вышибут, я сам уйду.

— И я тоже, — твердо заявил Володька. — Будем искать работу все трое.

Тут к нам подошел Малютка Второгодник.

— А ты что здесь делаешь? — спросил его Володька. — Тоже опоздал?

— Ну и опоздал! — ответил Малютка Второгодник. — Почему это вы можете опаздывать, а я не могу! Я тоже у Вали справку взял.

— А что у тебя? — заинтересованно спросил Костя.

— У меня ярко выраженный вегетативный невроз. Я иногда даже галлюцинации вижу. Я так Вале и сказал.

— А какие галлюцинации? — поинтересовался я.

— Разные, смотря по погоде, — неопределенно ответил Малютка Второгодник. — Вам расскажи, а вы потом под меня работать будете.

— Очень нужны нам твои галлюцинации! — пренебрежительно протянул Володька. — У нищего гроши воровать!

— Он просто симулянт и лодырь! — заявил Костя.

— От симулянта слышу! — огрызнулся Малютка.

— Но не от лодыря! — отпарировал Костя.

— Ладно, ребята, не будем спорить, — примирительно сказал Володька. — Ты, Женька, не знаешь, почему это никакого объявления о смерти Гришки не вывешено? Почему это?

— Я знаю, только вы никому не говорите, — перешел на шепот Малютка Второгодник. — Новый директор заранее рекомендовал педагогам на похороны не ходить и на венок не собирать. Учащиеся могут идти на похороны, это не будет зачтено как прогул. Но нечего устраивать шум вокруг неизбежных потерь. Надо славить живых героев — вот что он сказал. И вообще он сказал, что Семьянинов умер не по нашему техникуму, а по военному ведомству.

— Крыса тыловая твой директор, вот кто он! — негромко сказал Костя.

— Почему он мой? — сердитым шепотом огрызнулся Малютка. — Он такой же мой, как и ваш. Я просто говорю вам то, что слышал. Я не виноват, что знаю больше вас!

— Знаешь больше нас?! — уже громко заговорил Костя. — Объясни принцип действия термопары! Объясни принцип измерения температур при помощи зегерконусов!

— Ну, это к делу не относится, — отмахнулся Малютка Второгодник. — Нечего мне тут экзамены устраивать!

Он отвернулся от нас и с независимым видом пошел к выходу из зала — длинный и нескладный, набитый слухами и сплетнями. Мы остались в зале втроем, не считая Голой Маши. Она стояла в окне спиной к зимнему холоду, лицом и всем прочим — к нам, красивая, спокойно-нагая. Плевать ей было на наши дела-делишки.

6. Григорий Семьянинов. 1919–1940

В день похорон мы все трое проснулись рано. Неспешно оделись, совершили ППНЧ по всем пяти пунктам, потом Володька напоил нас чаем и накормил сардельками — в этот день было его дежурство. А потом настало пустое время, время-вакуум. Похороны в час дня, а сейчас еще утро. Мы молча слонялись по комнате, подходили к окну, протаивали лунки во льду, покрывшем стекла, садились на стулья, приваливались на койки — и снова вставали. Со стороны можно было подумать, что мы кого-то ждем, что вот-вот кто-то войдет к нам, и пойдут разговоры, расспросы...

Я сел на стул, мне надоело ходить по комнате. Но сидел я не как всегда, что-то удерживало меня от обычной ленивой позы. Я сидел не развалясь, не откинувшись на спинку, — я сидел чинно, как в гостях. Но в голову мне не шли чинные, торжественные, подобающие случаю мысли. Я глядел на аккуратно заправленную постель Гришки и вспоминал, что у него был один недостаток: он храпел во сне. Когда он начинал слишком громко храпеть, кто-нибудь из нас бросал ботинок в спинку его кровати. Тогда Гришка перевертывался на другой бок, и храп на время умолкал. Потом он снова заводил свою песню, и в спинку кровати его — к ногам или к изголовью — летел другой ботинок. К утру обычно вся наша обувь валялась около Гришкиной постели, и когда Гришка объявил нам, что идет добровольцем на финскую, Володька сказал: «Ну и катись! По крайней мере хоть храпа твоего не будем слышать!» Володька был обижен, что Гришка принял это решение без его совета.

— А тебе не страшно идти на войну? — спросил я тогда Гришку. — Только по-честному. Мы же здесь все свои.

— Черт его знает, — ответил Гришка. — Не то чтобы страшно, а как-то зябко. Будто недоспал.

— Раз зябко — выпить надо, — заявил Костя. — Ведь у нас дровяные деньги еще остались. Пусть Чухна сбегает, он сегодня дежурный. Ты отмерь ему сумму.

Гришка был капитаном комнаты и главным казначеем. Он сразу же дал мне денег, я схватил сеточку и побежал в подшефный магазин.

— Только все не трать! — крикнул вдогонку Гришка. — А то будете тут голодом сидеть без меня.

Я выбежал на морозную улицу и зашагал к Среднему. Тогда стояли самые лютые холода. Уже смеркалось, в подъездах зажигались синие лампочки. В сумерках показалась странная процессия. Впереди ехала автокачка — телега на автошинах, ее вез большой заиндевевший конь. На передке автокачки сидел возница в шубе и в валенках, упираясь спиной в ящики, заполненные бутылками с водкой. За телегой шел народ — степенно и медленно, как на похоронах. Только на похоронах за колесницей идут как попало, в несколько рядов, а здесь шли строго гуськом. Хвост рос на ходу, к нему присоединялись все новые и новые мужчины. С водкой во время финской кампании были перебои, и вот любители выпить дежурили у спиртоводочного склада и, когда водку везли в магазин, занимали очередь за телегой. Но я-то шел не водку покупать — мы ее не пили, она была для нас дороговата. Мы пили плодоягодное вино, а его в магазинах хватало.

Когда вернулся домой, то, не раздеваясь и не заходя в комнату, зажег в кухне керосинку, налил в кастрюлю воды и вывалил в нее сардельки. Возле керосинки я поставил бутылки, чтобы вино немного подогрелось. В большой коммунальной закопченной кухне было в этот час тихо. Только тетя Ыра — жиличка крайней комнаты — сидела на табуретке у углового столика перед своей керосинкой. Тетя Ыра была не старая, но уже пожилая. Она жила бедно, беднее всех в квартире, поэтому у нее казалось не стыдным занимать — она всегда даст в долг, если сама при деньгах. Она была очень добрая, честная; плохо только, что верила в Бога и в разные чудеса и суеверия. Тетя Ыра часто ездила молиться к Николе Морскому и за трамвай в таких случаях не платила. На склад, где работала, ездила за деньги, а в церковь — за так. Очевидно, она считала, что Бог все расходы берет на себя. Про ее религиозность все знали. К ней не раз приходили из жакта провести беседу накоротке о том, что Бога нет и не будет. Ей и брошюры приносили антирелигиозные — и она их честно прочитывала. Они, однако, оказывали на тетю Ыру неправильное действие: читая о чудесах, которые в них разоблачались и о которых она прежде не знала, она начинала верить в эти чудеса. «Вот вы говорите: «Бога нет», а Спаситель-то наш по воде пешком ходил. Под ним глыбь-глубина — а он идет, хоть бы что! Своими глазами в книге читала!» Напрасно мы толковали ей, что этого чуда не было, что оно разоблачается. Она стояла на своем. Может быть, виноваты в этом были и авторы брошюр. Чудеса там описывались интересно, а разоблачались непонятными научными словами.

В тот вечер тетя Ыра, сидя перед керосинкой, читала-почитывала одну такую книжечку. Взглянув на мои бутылки, она вдруг высказалась:

— Вот вы, молодежь, в бога не верите, а спаситель-то наш в Кане Галерейской воду в вино превратил, в магазин с авоськой не бегал. На свадьбе это дело было.

— Ну, у нас не свадьба, — ответил я. — У нас дело посерьезнее. Гришка на войну добровольцем идет.

— На войну? — Тетя Ыра встала с табуретки, встревоженно помешала ложкой в кастрюле, потом повернулась лицом к углу, где висел отпечатанный на жести плакат «Неосторожное обращение с примусом ведет к пожару», и несколько раз перекрестилась.

— Плохое Гришино дело, — сказала она, снова усевшись возле кухонного столика. — Его убить могут, у них кукушки есть. Привяжет себя к сосне, к верхушке, и стреляет. Убьет наших сколько может, потом последнюю пулю — в себя. Гришу мне жалко, он из вас четырех самый самостоятельный. Завтра за него свечку Николаю Чудотворцу поставлю.

Я надел перчатки, чтоб не обжечь руки, и, сняв кастрюлю с керосинки, слил воду. Потом, держа ее низко, у самого живота, понес в нашу комнату. Сеточку с тремя бутылками плодоягодного я держал в зубах. Я шел по длинному коридору, мимо всех дверей, и за мной тянулся запах горячих сарделек. Потом я толкнул ногой нашу дверь и вошел в комнату.

— Наконец-то! — сказал Володька. — Где так долго околачивался?

— Беседовал с тетей Ырой, — ответил я. — Она за Гришку завтра свечку поставит, чтоб его не укокали.

— А ты не скули! — рассердился Костя. — Нечего говорить об этом! Будущее зависит не только от самого себя, а и от нашего представления о нем, и если мы тут будем сидеть и скулить, то это может отразиться на Гришке.

— Ты просто суеверен, — сказал я. — Подводишь псевдонаучную базу под суеверия.

— Ты мыслишь на уровне кошки! — взъелся Костя. — Ты не умеешь мыслить отвлеченно! Ты думаешь, что есть прошлое, настоящее и будущее как три разные доминанты. Они есть только с твоей обывательской точки зрения. На самом же деле нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, да и вообще никакого времени нет, а есть ряды взаимосвязанных событий...

— Бросьте, ребята, спорить! Приступим к делу. — Гришка подошел к стенному шкафу, достал оттуда штопор и передал его Володьке. Володька был узким специалистом по открыванию бутылок и банок со сгущенным молоком. И он быстро и красиво откупорил плодоягодное и разлил по стаканам.

— Первый бокал — солдату, — сказал он, подавая стакан Гришке. — О, Мымрик то и Мымрик се, и с Мымриком знаться стыд, зато: «Спасибо, мистер Мымрик!» — когда военный марш звучит. Родной герой, пожалте в строй! Военный марш звучит!

— Не перевирай старика Киплинга, — пробурчал Костя. — Давайте-ка чокнемся со звоном за Гришкино здоровье.

Мы сдвинули стаканы, но звона не получилось. Стаканы были незвонкие, из зеленоватого бутылочного стекла. В таких тогда продавали простоквашу. Но вино было — что надо. Оно нам казалось совсем неплохим, другого мы и не пили.

— Перейдем к деловой части нашего собрания, — заявил Гришка. — В связи с текущими событиями я слагаю с себя обязанности капитана комнаты и верховного казначея. Кто займет мое место?

Это была проблема серьезная, мы призадумались. Дело в том, что стипендия у нас шла в общий котел, и деньги всегда хранились у Гришки. На него можно было положиться.

— Пусть этот пост займет Синявый, — предложил я. — После Гришки он из нас самый порядочный.

— А я что — не порядочный? — обиделся Володька. — Мымрик, я разве не порядочный?

— Ты, Шкиля, тоже порядочный, — утешил его Гришка. — Но ты очень уж любишь пожрать. Ты можешь невзначай прогореть на сгущенном молоке.

— Черт с вами! — согласился Володька. — Я делаю самоотвод. Но я против Синявого, он еще утвердит тут свою диктатуру. Пусть лучше Чухна временно займет этот пост, до возвращения Мымрика.

— Чухну слишком легко уговорить, — сказал Гришка. — Сам-то он денег не растратит, но у него их легко могут выманить.

Мы продолжали обсуждать кандидатуру. И, как всегда, когда у нас шел серьезный разговор, называли друг друга не по именам, а по кличкам. За разговором мы не забывали и о вине.

— А почему ты, Мымрик, все-таки идешь на войну? — спросил вдруг Володька слегка заплетающимся языком. — Война еще будет. Вот тогда все вместе и пойдем, кроме, конечно, Синявого, — его не возьмут. Будет большая война с Гитлером. С танками, с газами, с ипритом и люизитом... Все равно мы все будем на войне.

— И на финскую должен кто-то идти, — тихо ответил Гришка. — Меня воспитало государство, и я должен за него стоять. Родителей у нас нет, всем на нас наплевать было, мы без государства бы с голоду под забором подохли, а государство нас выручило. И мы, детдомовские, должны на всякое дело идти в первую очередь. Другие — как там хотят, а мы должны в первую очередь.

— Мымрик прав, — сказал Костя. — Если бы я не был белобилетником, я бы тоже пошел добровольцем. Потому что...

— Синявый, не изображай из себя героя! — перебил его Володька.

— Я и не изображаю, — ответил Костя. — Но Мымрик прав. А ты, Шкиля, просто трепло! Поэт и мечтатель в жактовском масштабе!.. И к тому же ты пьян... В будущем никакого вина не будет. Пить — нерационально. Давайте не пить с этого дня и с этой минуты!

— Правильно, давайте ничего не пить! — подхватил я.

— Ну ладно, не пейте ничего, — сказал Гришка. — Когда я вернусь, я проверю это дело.

...Так сидел я на стуле и вспоминал. Но вот Костя взглянул на ходики, и мы с Володькой тоже взглянули на них. Пора было идти на похороны.

* * *

Кладбище было сравнительно новое, без обилия старинных памятников. Только в начале его, ближе к церквушке, высились заснеженные каменные надгробья и гранитные кресты. Рядомпроходили железнодорожные пути, лежали горы шлака. Седые надгробные ангелы с отбитыми носами, вскарабкавшись, как мальчишки, на свои пьедесталы, глядели на семафор, на маневровые паровозы, погромыхивающие совсем близко. Порой локомотив, проходя мимо ангелов, будто чтобы позабавить их, стрелял толстыми струями пара. Пар сразу опадал снежинками.

На церковной паперти цепочкой стояло несколько нищенок. Одна из них, та, что с краю, ближе к дорожке, деловито отделилась от остальных и подошла к нам. Остальные не шелохнулись — видно, у них была своя очередность.

— Вам, молодые люди, на военную площадку?

— Да, — неуверенно ответил Володька. — Значит, на военную. Нам на похороны.

— Знаю, молодой человек, что не на крестины, — с какой-то даже обидой в голосе сказала нищая. Лицо ее было строго, но на нем играл здоровый морозный румянец; из-под черного монашеского платочка виднелся край теплого шерстяного платка. Она неторопливо и уверенно вела нас по аллейкам. Видно, она хорошо освоила кладбище. Когда кончились деревья и начался кустарник, где из сугробов торчали редкие кресты, она сказала:

— Вам вон туда, по тропочке, где народ стоит.

— Спасибо, — проговорил я и взглянул на Костю, нашего казначея. Я понимал, что одним спасибо тут не отделаешься.

— Большое спасибо, — сказал вежливый Володька. Он тоже поглядел на Костю, понимая, что и большого спасибо тут маловато.

Однако Костя молчал.

— За помин души убиенного воина Григория свечечку поставить надо, — наставительно молвила нищая, снимая с руки варежку.

— Откуда вы знаете? — как-то испуганно спросил Костя и, сняв перчатку, сунул нищей в руку сложенную вшестеро трешку. Потом он виновато посмотрел на нас: трешка-то была последняя.

Та небольшая часть кладбища, которая называлась военной площадкой, отличалась от остального кладбища тем, что крестов здесь не было. Стояли только деревянные обелиски, и стояли они правильными рядами. Их было совсем немного. Под ними лежали военные, умершие в госпитале.

Оказывается, пришли мы не так уж рано. Молча толпились ребята и девушки из нашей группы, явились и некоторые преподаватели. В стороне, в снегу, лежал деревянный обелиск — он сразу бросался в глаза, потому что был выкрашен в красный цвет. На нем белела табличка с надписью: «Красноармеец Семьянинов Григорий Григорьевич. 1919–1940».

Странно было это величанье по отчеству. Я как-то и не думал раньше о том, что у Гришки есть отчество, хотя, конечно, знал, что в паспорте оно есть, и именно Григорьевич. У нас с ним были отчества по нашим же именам — ведь никто не знал, как зовут наших отцов, и при выдаче паспортов мы как бы стали сами себе отцами. А теперь Гришкино отчество перешло с паспорта прямо на эту табличку — при жизни ему попользоваться своим отчеством не пришлось.

Я тупо глядел на эту надпись, на грубо сколоченный обелиск, и тут ко мне подошел Малютка Второгодник. Он сказал, что обелиск временный. Летом земля осядет, и поставят раковину с мраморной дощечкой — об этом ему сказал вон тот военный. Все на свете знал этот Малютка Второгодник!

Гроб с телом Григория стоял возле вырытой могилы. Четыре военных — три бойца и один ефрейтор, с треугольничком на отворотах шинели, — несли около гроба почетный караул. Вокруг них, переминаясь, потопывая мерзнущими ногами, толпились ребята. Девушки плакали. Гришка лежал в гимнастерке, лицо у него было насквозь промерзшее. Казалось, он умер не от ранения, а просто от холода, и если внести его в теплое жилье, то он еще, может, и воскреснет. И могила тоже была холодная — почва глубоко промерзла в ту зиму. Земля в могиле поблескивала ледяными прожилками, и только на дне этой продолговатой ямы чувствовалось проступающее подземное тепло — там лежал серый суглинок, похожий на влажный пепел.

Юрий Юрьевич, наш преподаватель военного дела, подошел к гробу и сказал:

— Мы хороним нашего товарища, честно погибшего на войне. Наш товарищ умер как солдат, он шел в бой за Родину, он честно выполнял приказы. Быть может, всем нам придется быть на другой войне — дай бог, чтобы ее не было, — но мы не забудем Григория Семьянинова, нашего товарища... — Тут Юрий Юрьевич закашлялся, схватился за грудь и отошел в сторону. Когда этот кашель схватывал его в кабинете военного дела, он упирался руками в стену, и ему становилось легче. Но здесь не было стены, не было никакого дерева поблизости, в которое он мог бы упереться, и он кашлял дольше, чем обычно, — хриплым, удушливым кашлем.

После него никто больше не произносил речей, и вообще никто не знал, что нужно делать, как вести себя. Ни у кого, видно, не было опыта в таких делах. Все топтались, поеживаясь от холода, и молчали. Молчал и я, молчал и Костя, уставясь в землю. Молчал и Володька, виновато глядя куда-то в сторону. Все было не так, как должно было быть, но как должно быть — мы не знали.

Почетный караул, стоявший у гроба, придавал всему, что здесь происходило, некий утешающе высокий смысл. Четверо красноармейцев промерзли: на них были не полушубки — а шинели, не валенки — а сапоги, лица их осунулись от мороза, — они стояли не шевелясь, охраняя покой мертвого. Это был гарнизонный наряд, отряженный на похороны. Григория они при жизни не знали — и все же они были связаны с ним столь же крепкими и возвышенными узами, как мы, давние его друзья.

* * *

Когда мы вернулись домой, в кухне нас встретила тетя Ыра. Она испуганно сказала:

— Завхоз из главного общежития с помощником тут приезжал, на грузовике. Гришину постель забрал с вашей комнаты. И потом спрашивал, почему в вашей комнате холод такой. Спрашивать стал, топите или нет. Я сказала: топят, топят ребята, сегодня только не протопили.

— Спасибо, тетя Ыра, — молвил Володька.

— Он в печку, может, заглянуть бы хотел, да я задницей к дверке печной стала. Я знаю — у вас там ни золинки, он бы сразу смекнул... А Гриши-то нашего нет, нет его, голубчика... А я и на похороны-то отпроситься не сумела... — Она заплакала и начала торопливо креститься, глядя куда-то в угол. Нам стало не по себе, мы быстро зашагали по коридору к своей двери.

Мы сели каждый на свою койку, не снимая пальто. Потом молча, но словно по команде, встали с коек, подошли к шкафу, разделись, повесили пальто в шкаф. На наружной дверце шкафа среди всяких мудрых чужих мыслей, записанных нами, выделялся шутливый Володькин стишок: «Четыре приютские крысы под этою крышей живут...» «Теперь — три, — подумал я. — Надо бы сказать Володьке, чтобы переделал».

Без Гришиной кровати комната казалась куда просторней. Еще белее, еще холодней отсвечивали ее изразцовые стены. А картинка, приклеенная Гришей к стене, осталась. Медленно преодолевая пространство, шел по пустыне караван к своему неведомому оазису. В комнате было очень тихо. Мирно, по-всегдашнему, тикали ходики. У нас был мир. Там, на Западе, шла война, а у нас был мир. Финская кончилась. Только вот Гришки не было среди нас. Война дотянулась до него, доплеснулась — и ушла, унося его с собой.

— Ты бы сходил, Шкилет, к тете Ыре, занял бы у нее пятерку до стипендии, — обратился Костя к Володьке. Деньги занимать мы всегда посылали Володьку — наверно, потому, что он был самый вежливый из нас и нам казалось, что ему дают охотнее.

7. На чердаке

Прошло пять дней, как я ударил по носу Витика, а никакого возмездия пока что не было. Но я подозревал, что такая медлительность не к добру. На основании своего жизненного опыта я давно уже вывел один закон, который про себя именовал законом брошенного щенка: чем длиннее срок между совершением проступка и возмездием за него, тем сильнее возмездие. Ибо, если проступок сразу же не погашен, он начинает жить уже независимо от тебя, как щенок, выброшенный на улицу. Он может и сдохнуть, но чаще он выживает, шляется где-то, чем-то питается, растет — и вырастает в большую злую собаку. И однажды он неожиданно кидается на тебя из-за угла, норовя вцепиться в горло.

Но на этот раз щенок, к счастью, рос недолго. На шестой день после моего столкновения с Витиком, в час, когда шла лекция по физике, раздался вежливый стук в дверь, в аудиторию вошел Петр Петрович Жеребуд и попросил преподавателя Лежнева отпустить меня. По лицу Витика Бормаковского поползла довольная улыбка. Он понимающе взглянул на меня: что, ущучили тебя, голубчик!

Жеребуд был завучем, он ведал учебными кадрами. А кроме того, он был ответственным за состояние ПВХО на территории техникума. Но для всех было ясно, что за мной он явился не по делам противовоздушной и противохимической обороны. Когда я выходил вслед за ним из физического кабинета, Володька и Костя поднялись со своих мест и хотели идти вместе со мной. Но Жеребуд сделал им предупреждающий знак: сидите, мол.

Он молча зашагал по длинному коридору. Я шел за ним в состоянии бодрой безнадежности, когда знаешь, что добра ждать нечего и не за что цепляться, все уже решено. Но вот Жеребуд провел меня мимо своего кабинета, и во мне проснулась тихая и робкая надежда. Может, еще и обойдется как-то это дело?

Жеребуда боялись из-за его должности и не любили за мрачный нрав. Но к нам, четырем бывшим детдомовцам, он относился с тайной симпатией. Он иногда выручал нас. Например, месяца два тому назад Володька засыпался на том, что в тетрадке по химии писал поэму «Триппериада». Никакой особенной похабщины в ней не было, но Володька после письменной сдал именно эту тетрадку — конечно, по ошибке: у него были две тетради по химии. А преподаватель поднял шум, он решил, что это издевательство над наукой, и Володьке грозили большие неприятности. Жеребуд как-то сумел дать этому задний ход, и все обошлось. Дело в том, что Жеребуд был вроде нас — без роду, без племени, воспитывался еще в царское время в благотворительном приюте для подкидышей — и хлебнул соленого не меньше, чем мы.

Сейчас дело было неясно. Жеребуд грузно шагал впереди меня, аж паркет поскрипывал. Мы вошли в зал Голой Маши. Сквозь ее светлое стеклянное тело пробивался тусклый свет, за ее несуществующей спиной метались снежинки. Лицо у Маши было настороженно-озорное. Казалось, она раздумывает — не спрыгнуть ли ей с окна сюда, в трапезную. Вот возьмет и спрыгнет, и вслед за ней в освободившийся вырез окна в зал ворвется вьюга.

Мы свернули в неприметный боковой коридорчик, а оттуда — на черную лестницу. По ней поднялись на чердак. У двери, в лестничном тупике, валялись ломаные стулья, ржавые и рваные кроватные сетки — всякий лежалый хлам, собранный на субботнике и приготовленный к выносу на двор. На самом чердаке было довольно чисто. Кое-где стояли красные ящики с песком и воткнутыми в него лопатами. Горело несколько лампочек, из полукруглых слуховых окошек струился белесый, метельный свет. Пахло золой, кошками, сухой пылью и свежей краской. Слышно было, как ходит над крышей вьюжный ветер, как где-то вдали воет на повороте трамвай. И в то же время стояла здесь какая-то своя, автономная тишина.

Жеребуд привел меня в дальний конец чердака и показал на ведро с краской и на недокрашенную балку.

— Докрась эту балку, и вот эту еще, и еще вот эти подпоры, — сказал он. — Из семнадцатой группы шалопаи красили, да не докрасили. А завтра районный инспектор придет проверять.

Я начал красить толстую деревянную балку, идущую понизу, поперек чердака. Краску кто-то развел в самый раз — не густо и не жидко. Это была силикатная противопожарная краска. Я водил кистью по балке — и балка становилась зеленовато-серой, красивой. Мне всегда нравилось красить. Казалось, от тонкого слоя красящего вещества вещь и внутри становится другой, меняется и облагораживается вся целиком. Если бы людей можно было бы красить — вот это да! Какую-нибудь сволочь, вроде Витика, если бы можно было перекрасить в хорошего парня! Вот это бы да!

Жеребуд постоял около меня, одобрительно поглядывая на мое старание. Затем он пошел на лестничную площадку и стал неуклюже возиться со сваленным там хламом, чтобы потом его удобнее было выносить. Я слушал, как он тяжело ворочается, будто медведь. Видно, осточертело ему сидеть в своем кабинете. На душе у меня становилось все легче. Я понял, что, если б Жеребуд хотел сыграть мне вышибательный марш из техникума, не повел бы он меня сюда.

Потом он кончил возню с чердачным барахлом и опять подошел ближе ко мне. Я думал, что он начнет какой-нибудь серьезный разговор. Но он, как-то нелепо согнувшись, встал у выема слухового окошка и вдруг запел очень тонким и жалобным, совсем не своим голосом:

Он тянул эту свою приютскую песню, будто нищий на барахолке. Я продолжал работать. Я понимал, что если брошу кисть и уставлюсь на него, я его обижу. Ведь как бы человек плохо ни пел, ему иногда очень хочется, чтобы его кто-нибудь послушал — послушал не ради похвалы, а ради самой песни. Он поет будто в шутку, будто смеясь и над песней, и над собой; он делает вид, будто дурачится, а на самом-то деле ему очень хочется, чтобы кто-то принял его песню к сердцу.

Когда Жеребуд кончил пение и, разогнувшись, отошел от чердачного окошка, я тоже запел. Не прерывая работы, равномерно водя кистью по балке, я пел старую детдомовскую песенку:

Жеребуд тоже не пялился на меня и не перебивал, хоть голос у меня был не лучше, чем у него. Он стоял себе в сторонке. Потом прошелся по чердаку, снова подошел ко мне. Я понял, что сейчас он начнет разговор. И он начал, повел его издалека, с педагогическим подходом.

— Самого хорошего из вашей четверки на войне убило, — пробурчал он. — А вы трое — трепачи, гопники, всех вас из техникума гнать надо. То этот поэт ваш похабень в тетрадке пишет, то этот Константин Звягин, черт одноглазый, пробки пережег в техникуме, час без света сидели, а теперь вот ты до драки докатился. Побил общественника! Знаешь, чем это пахнет?

— Гад он ползучий, а никакой не общественник, — ответил я.

— Гад не гад, а дело плохое заварилось. Потому — бдительность нужна, время такое. Он на тебя заявление подал, там разные высказывания тебе приписаны. А время такое...

— А какое время? — спросил я. — Ну, какое? Военное, что ли? Война-то кончилась.

— Война ни при чем. О войне речи нет. Но — капиталистическое окружение... Понял? Время такое... Надо тебе спрыгнуть с этого эскалатора.

— С какого эскалатора?

— Был в Москве? Метро видал? Вот с такого эскалатора. Ты на него ступишь — и несет тебя вниз, и как ты вверх ни беги, как ни крутись — тебя уже все равно вниз снесет. Так и тут: раз попал на заметку, теперь к тебе все липнуть будет, все, в чем и не виноват. И будет тебя тащить все вниз и вниз... Доходит до сознания?

— Доходит, — ответил я. — Здóрово, видно, этот Витик на меня накапал... Да и Люсенда, видно, подмогла... Сука бесхвостая!

— Не ругайся, не маленький! — пробурчал Жеребуд. — Думай о том, как с эскалатора спрыгнуть.

«Дался ему этот эскалатор, — подумал я. — И как с него теперь спрыгнешь?»

— Ну?

— Не знаю, — сказал я. — Теперь мне все бара-бир.

— Ладно, я тебе помогу. Но это в последний раз. Это уж в память Семьянинова, хороший был парень... Так слушай. В техникум пришло письмо с Амушевского завода, там горны с дров на мазут переводят. Им временно нужен человек, который на мазутных горнах работал. Ты ведь до техникума на «Трудящемся» работал? Кочегаром?

— Да. Недолго работал, потом мы все четверо в техникум пошли. Но на мазутных горнах работал. И на дровяном работал. Дровяной там только один.

— Так вот, надо тебе заявление подать, что хочешь своей волей ехать на Амушевский, хочешь помочь налаживать там... У тебя и теоретическая подготовка теперь есть.

— Не насовсем туда?

— Нет. До осени там пробудешь, а потом вернешься сюда на третий курс. А за второй — что досрочно сдашь, а что — когда вернешься. У тебя ведь хвостов нет?

— Нет.

— Ну я же знаю, учишься ты неплохо. Умная голова, а дураку досталась... Завтра подай заявление. Пиши от всего сердца, взволнованным почерком, чтоб энтузиазм был виден. И на меня не ссылайся, о разговоре этом нашем забудь. Говори: мол, узнал сам, пронюхал, хочу практически поработать, работой исправить ряд своих ошибок. Рад, мол, буду...

— Да это и правда будет, — сказал я. — Я рад буду. Это же интересно. Ну, и зарплата...

— А людей зря не ругай. Как ты эту Людмилу Рязанцеву обозвал, а? А она, когда ее вызвал я по твоему делу для разговора, она за тебя упрашивала. Сказала, что ты ее не щипал, руки ни на кого не подымал. Даже ревела у меня в твою пользу.

— Я просто дурак, что ее ругал. Я и не думал, что она такая...

Тут Жеребуд, считая разговор оконченным, отошел в сторонку и жалобно запел:

Он кончил петь, сам себе улыбнулся, потом с довольным видом осмотрел мою работу и сказал:

— Докрашивай эту стойку, а этих балок не крась, хватит с тебя. Завтра я сюда всю восьмую группу пригоню.

Жеребуд ушел.

Я подошел к полукруглому чердачному окошечку. Ветер уже утих. Серое небо, стены невысоких окрестных строений — все было в белых точках, плывущих вниз. По дальней железнодорожной насыпи медленно шел поезд, и он был весь в белых точках. Потом мне стало казаться, что снежинки стоят на месте, а все остальное тянется ввысь, растет вместе со мной. Мне даже почудилось: это я сплю, и лечу во сне, и легко несу с собой в высоту весь мир. Паровоз вдалеке закричал тоскливо и тревожно, но в сердце у меня полыхнула смутная радость. Услыхав этот паровозный гудок, несколько пухлых снежинок испугались, кинулись ко мне — и прилипли к стеклу. И вдруг они начали таять.

Весна была на подходе.

8. Дела текущие

Когда я спустился вниз, шла перемена. Вся наша группа гуляла в Машином зале. Я немедленно рассказал Косте и Володьке о своем секретном разговоре с Жеребудом — чтобы они не беспокоились за меня и знали, что дело налаживается. Потом я подошел к Люсенде. Она стояла рядом с Верандой, но Веранда сразу отошла в сторонку.

— Люсенда, я и не знал, что ты такая, — сказал я ей. — Спасибо тебе, что ты в мою пользу говорила.

— Это я не ради тебя, а ради справедливости, — холодно ответила она. — Но хоть ты не называй меня этим дурацким именем!

— Ладно, ты не Люсенда. Ты — Люся, Люся, Люсенька...

— Пожалуйста, не притворяйся. Никакая я тебе не Люсенька. — Она строго посмотрела на меня, отвернулась и тихо пошла в середину зала. Сразу же ко мне подкатилась Веранда и подмигнула: все в порядке?

— Больно уж серьезная твоя Люся, — сказал я. — С такой без пряников не заигрывай.

— Что ты в Люсе понимаешь! — фыркнула Веранда. — Ты вообще в девушках ничего не смыслишь. Ты в нас не больше, чем вот в ней, смыслишь, — и она мотнула головой в сторону Голой Маши.

Я на минутку задумался. Действительно ли я ничего не понимаю в девушках? Я давно уже знаю все, что надо знать. Но мне везет только с теми девушками, с которыми не может не везти. Нет, не встретилась мне еще такая девушка, которая сказала бы: «Бросься в Неву с Троицкого моста!» — и я бы бросился. Или сказала бы: «Отдай свою стипендию первому встречному!» — и я бы отдал.

О такой любви я только в книгах читал, но знал, что она не только в книгах. Просто мне не везет. Может быть, я так и доживу до старости, а такой любви не встречу. А если и встречу необыкновенную девушку, то она меня может отшить в два счета — и будет права. Что во мне такого замечательного, чтобы в меня влюбиться?

* * *

На следующий день я подал заявление о том, что хочу поехать на временную работу на Амушевский завод. Оно было благосклонно принято. Через восемь дней я последний раз в текущем учебном году пошел в техникум — оформлять отъезд. В этот же день была вывешена свежая стенгазета. Чем хуже шли учебные дела у Витика, тем активнее он работал в стенной печати. И я сразу нашел под одной заметкой подпись «Общественник». На этот раз речь шла не обо мне. Заметка называлась «Зараза с гнилого Запада»:

«В то время как все студенты борются за всемерное расширение своих знаний, находятся среди нас отдельные модники, которые заботятся лишь о расширении своих брюк, с целью «догнать и перегнать» гнилую моду Запада, где широкие брюки «оксфорд» завоевали сердца разлагающейся буржуазной молодежи. Увы, и некоторые девушки нашего техникума не избегли гнилостного влияния моды. Они шьют юбки все шире и шире, не жалея на это материала. Некоторые из них докатились до того, что, готовясь к весеннему сезону, покупают в аптеках дефицитную белую клеенку, предназначенную для детских кроваток, куда клеенка должна подстилаться против промокания матрасов. И из этого «материала» нагло шьют себе «наимоднейшие» плащи, лишая тем самым малолетних детей здорового и сухого счастливого детства!..»

Дальше шли фамилии модниц и модников, но ни меня, ни Кости с Володькой там, конечно, не было. Нам не по средствам было гнаться за модами. И я понял: гроза миновала. Но ехать на Амушевский завод все равно надо — нечего идти на попятный. Тем более — это ж и интересно.

* * *

В день отъезда я проснулся рано. То был день выходной. Костя и Володька еще спали. Над тем местом, где прежде стояла койка Гришки, все висела на белой изразцовой стене картинка: три верблюда идут через пустыню.

Мне стало грустно. У меня не было опыта вечных разлук. Первый живой человек, которого я потерял, — это Гришка. Потеря доходила до меня медленно, постепенно. Так, когда рвут зуб под новокаином, вначале вроде бы все ничего, — а потом приходит боль, места себе не находишь.

До детдома Гришке приходилось плохо. Он, как и я, одно время беспризорничал, и на его долю перепало немало оплеух и колотушек. Когда он попал в наш детдом, ему стало житься хорошо. Детдом не считался каким-то там образцовым, но воспитатели были неплохие. Обиды случались между нами, ребятами, а воспитатели старались, чтоб мы жили дружно. И Гришка проникся к воспитателям уважением. Он считал их представителями советской власти, государства. Ведь спасло-то нас государство. Без него бы мы просто подохли. Оно как-то разглядело нас со своей высоты — и вот мы живы. Ко всему, что исходило от отдельных людей, Гришка относился настороженно. Они могут поманить: «На, мальчик, конфетку», — а дать по уху. Сам он всегда был готов прийти на помощь, он был добрым, — только от других он не ждал доброты.

Однажды он спас меня от смерти. Он вытащил меня из огня, когда случился пожар на детдомовской даче. Случай этот как-то забылся. Если б Гришка жил где-то далеко, я бы чаще вспоминал об этом случае. Но мы жили рядом, в одной комнате, и нельзя было все время помнить об этом пожаре. Только иногда, когда Гришка начинал ночью храпеть и когда я бросал сапоги в спинку его кровати — а бросал я их часто, — только иногда сквозь полусон вспоминал я, что меня бы давно уже не было, если б не Гришка. Я проводил руками по своему телу — от колен до шеи — и убеждался, что я есть, что я живой, — и засыпал.

И в это утро, вспомнив о пожаре, я провел руками по телу — я живой, и пора вставать. Сегодня я уезжаю.

9. Самоотчет номер первый

Я сошел с поезда в тихом районном городке и вышел на большую площадь. Такие большие площади бывают только в очень маленьких городках. По краю площади тянулись каменные торговые ряды. Когда-то, наверно, в них бойко шла торговля, но теперь окна и двери многих магазинов были заколочены, там разместились какие-то склады и мастерские. Я подошел к одному из незаколоченных магазинов. За пыльным стеклом на выгоревшей синей бумаге лежал конский хомут, несколько зеленых с белыми крапинками кепок, там же стояла пирамида из пачек суррогатного кофе «Здоровье», рядом с ней — три флакона с одеколоном «Саддо-Якко». Перед торговыми рядами шла торговля с саней. Слышались беспричинно тревожные голоса торгующихся, безучастные лошади жевали сено из подвешенных к морде торб. Когда я беспризорничал, до последнего нашего детдома, много повидал я таких городков, и базаров, и людей, и коней, и ишаков, и верблюдов. И опаснее всего на базарах для меня были люди, потому что денег у меня, конечно, не водилось. На рынки я приходил для того, чтобы поклянчить какой-нибудь еды или украсть ее. Иногда я даже пробовал работать по ширме, но я был неловок, ширмач из меня никакой, и добром эти попытки залезть в чужие карманы никогда не кончались. И только лошади (или ишаки, или верблюды) не принимали участия в том, что начиналось, когда я попадался на воровстве. Они стояли в стороне от всего такого.

Потом, когда я прочно вернулся в Ленинград, прижился в детдоме, я уже не ходил на рынки — нечего было мне там делать. Иногда тянуло заглянуть, потолкаться, но останавливал страх: а вдруг кто-нибудь крикнет: «Держи его!» Как я докажу, что ни в чем не виноват?

А теперь я спокойно шел через базар. Я без страха подошел к какому-то дядьке, продающему кислую капусту, и стал расспрашивать его, как пройти в Амушево. И, разузнав все, что надо, я неторопливо пошел дальше. И тут мне стало весело, радостно. Я вдруг понял, что детство мое давно ушло и что никогда оно не повторится. Я давно уже взрослый, и всегда, до самой смерти, буду взрослым, и никто не загонит меня в мое детство.

С такими мыслями пересек я эту большую площадь, перешел мост через широкую реку со вспучившимся, посиневшим льдом. Внизу, в продолговатых разводьях, выпукло чернела сильная, стремительная вода. Шоссе шло то рядом с берегом, то отбегало в лес, чтобы снова вернуться к реке. Истолченный копытами снег был коричневатым от навоза и рассыпчатым, как песок. Я снял шарф, продел его в ручку чемодана и перекинул свой багаж через плечо; теперь идти стало легче. От снега, от голого редколесья тянуло весенней, берущей за душу сыростью. Порой на реке трещал лед — звуки были неожиданно резки и коротки. Слева виднелся бор, такой густой и плотный, что казалось: упади на него с неба — и не разобьешься, тебя только вверх подбросит.

Со взгорья, с поворота дороги, показалось Амушево. Небольшой поселок, приткнувшийся к реке. За каменной церковью без креста, за деревянными и кирпичными одноэтажными домиками, за пустынным заснеженным лугом стояли красные с белыми подтеками корпуса завода. Над ними маячила высокая с оттяжками железная труба — сразу можно было понять: это над котельной. Над корпусами виднелось несколько невысоких труб — это трубы горнов. Виден был и заводской двор с деревянными складскими помещениями для кварца, шпата и каолина, и желтоватые горы битых шамотовых обичаек в конце двора, и рельсы внутризаводской узкоколейки. Две большие цилиндрические цистерны — для мазута — блестели свежей краской. Вдоль серого забора тянулись штабеля метровых поленьев.

В небольшом здании заводоуправления я быстро нашел отдел кадров. И тут я узнал, что не так уж я необходим заводу. Один мазутный горн уже пущен, он работает нормально и без моей помощи, а два других будут зажжены только месяцев через пять.

— Мы же второе отношение в техникум ваш послали, что планы изменились и мы пока обходимся своими силами, — сказал мне завотделом кадров. Но потом он направил меня к начальнику горнового цеха — пусть найдет временную работу, раз уж я приехал.

Он выписал мне пропуск, и я, оставив чемоданчик в отделе кадров, направился на территорию завода, в горновой цех. Начальник горнового цеха перепоручил меня старшему теплотехнику Злыдневу. Тот сразу же спросил, работал ли я когда-нибудь на фарфоровом заводе.

— Работал на «Трудящемся», — ответил я. — На мазутных и дровяных горнах. На туннельной печи не работал.

— При какой температуре падает зегер-тонус номер девять? — спросил вдруг Злыднев.

Я ответил, я это, слава богу, знал. «Подловить меня хочешь?» — подумал я и начал рассказывать ему о режиме обжига, обо всем, что знал по опыту работы и в теории.

— Довольно, довольно, — прервал меня Злыднев. — Вижу, что знаете... Только работы для вас нет, по линии ИТР зачислить не можем. Если хотите поработать без всяких привилегий — есть временное место. У нас один кочегар заболел, с почками у него, в больнице лежит. Хотите заменить его временно?

— Хорошо, — ответил я. Мне совсем не хотелось возвращаться в техникум. Там могут подумать, что я просто словчил.

— Кочегары у нас не только на обжиге работают, — предупредил меня Злыднев. — Если недоработка по часам, то и по двору работают.

— Мне бара-бир, — ответил я.

— Что? Что?

— Бара-бир — это значит все равно, — объяснил я. — Это такое азиатское выражение. Короче говоря, я на все согласен.

— Сегодня отдыхайте, а завтра вас оформят. Остановиться можете у Никонова, это горновщик наш. У него и в прошлом году практиканты комнату снимали. С ним и насчет кормежки договоритесь. — И Злыднев подробно объяснил мне, как пройти к этому Никонову.

* * *

Вскоре я устраивался в отведенной мне комнатке. Прежде здесь жила дочь хозяев, она уже год как вышла замуж и переехала в районный городок. На стенах комнатки висели самодельные вышивки: ласточка, вьющаяся над кустом сирени; зеленая лягушка, держащая в лапках, как копье, камышинку, — это на фоне большого красного сердца; белый козлик на зеленом лугу, над ним — радужная бабочка. На комоде стояли пустые флаконы от духов, к уголку зеркала была приклеена переводная картинка: букетик фиалок. А в изголовье кровати высилась пирамидка подушек; их было четыре, одна другой меньше. Или, наоборот, одна другой больше. Смотря откуда считать.

Первым делом я раскрыл чемодан и выложил на столик у окна двадцать пачек дешевых папирос «Ракета» и одну пачку дорогих — «Борцы»: она была куплена на всякий случай, для представительства — или «для понта», как тогда говорилось. На видное место я положил бритвенный прибор, поставил флакон с тройным одеколоном. Потом в идеальном порядке разложил взятые с собой учебники. Затем, вынув общую тетрадь, я аккуратно вывел на ее обложке: «МОЯ ЖИЗНЬ И РАБОТА. Ежедневные самоотчеты». Раскрыв тетрадь, я на первой странице четким чертежным курсивом вывел: «Самоотчет № 1». Но дальше дело не пошло. Самоотчитываться мне сейчас не хотелось, голова не тем была занята.

Первый раз в жизни мне предстояло жить и спать в «своей» комнате — в комнате, где стоит только одна кровать и где никого, кроме меня, нет. Меня охватило странное чувство свободы и какой-то легкости — и в то же время связанности. Вроде как в бане, когда, раздевшись догола, идешь по предбаннику. Я начал шагать взад-вперед, потом подошел к зеркалу, сморщил нос пятачком, выкатил глаза и оттопырил нижнюю губу — сделал мопсика, как говорилось у нас в детдоме. Потом оглянулся по сторонам. Нет, никто меня не видит, я совсем один. Могу делать мопсика, могу пройтись по полу на руках — никто не увидит. Сняв ботинки, я прилег на постель. Она была узкая, но удивительно мягкая: с толстым матрасом, с вышитым покрывалом поверх ватного одеяла. Я и не заметил, что уснул, даже света не выключил.

Проснулся я ранним утром. Красное большое солнце горело где-то за деревьями. Окно было прорублено так низко, что не то сад казался продолжением комнаты, не то комната продолжением сада. Сугроб под окном, покрывшийся настом от ночного морозца, был блестящ и клюквенно-красен. Соскочив с постели, я побежал в сени и долго мылся из медного рукомойника ледяной водой. Из-за приоткрытой дверки, ведущей в хлев, слышалось добродушное дыхание коровы. Потом оттуда вышел большой рыжий петух и с пристальным дружелюбием уставился на меня. Издалека послышался заводской гудок. В Ленинграде они были уже отменены, и здесь этот резкий, почти не смягченный расстоянием, глухо вибрирующий гуд казался неожиданным и тревожным. Но все обстояло хорошо.

Потом в холодноватой большой комнате хозяйка Мария Степановна поставила на стол большую фарфоровую кружку с молоком — это для меня.

— А что это у вас щека исполосована? — с незлой усмешкой спросила она.

Я встал из-за стола, посмотрелся в зеркало. Действительно, вся щека была в полосах от рубчатой вельветовой куртки.

— Это я в одежде заснул, — объяснил я. — Рука под головой лежала.

Выпив молоко, я увидел на дне кружки неискусное изображение голой женщины. А по ободку шла довольно корявая надпись: «Хочешь видить миня — выпей все до дна».

— Это наши после гражданской войны кустарничали, — пояснила хозяйка, заметив, что я разглядываю кружку. — Завод ничей был, так самосильно один горнишко жгли да вот такие бокалы по рынкам сбывали. Ну а потом дело пошло, потом мы и волховстроевский заказ выполняли, — с некоторой гордостью закончила она.

Затем она налила мне чаю и рассказала, что их завод очень старый и что до революции он принадлежал родственникам Корнилова.

— Только не генерала Корнилова, а того Корнилова-фабриканта, у которого был фарфоровый завод в Питере. А первый владелец нашего Амушевского завода похоронен недалеко отсюда, на Пятницком кладбище. И похоронен он в фарфоровом гробу — хотите верьте, хотите плюньте... Гроба этого никто не видел, но старики говорят, что так оно и есть.

10. Леля

Вскоре я отправился на завод оформляться. Это заняло не много времени, ведь устраивался не на постоянную работу. Получив временный пропуск, я пошел в горновой цех, и там мне выделили шкафчик и выписали наряд на спецодежду. Не спеша я пошел на хозсклад. Торопиться было некуда, я должен был заступать смену в двенадцать ночи и проработать до двенадцати дня — полсуток. Ведь кочегары на фарфоровом заводе не станочники, кочегары зависят от горна. Обжиг изделий идет в среднем тридцать шесть часов, потом горн охлаждается, потом идет выборка товара, потом загрузка, потом печники заделывают забирку (ход в горн) — и начинается следующий цикл. Поэтому кочегары в то время, которое я описываю, обычно работали три дня по полсуток, а затем полагался отгульный день.

Шагая по заводскому двору, я вскоре нашел небольшое кирпичное здание, в нижнем этаже которого помещался хозяйственный склад. Там я быстро получил подержанный комбинезон, рукавицы из мешковины и синие очки-консервы. Я уже собирался отнести все это в цех, в шкафчик, но, выйдя из склада, увидел другую дверь. Над ней была надпись: «Заводская библиотека-читальня — 2-й этаж». И я решил зайти туда. Помню, на нижней площадке, на бетонном полу, стояла открытая бочка с жидким мылом, лежали пустые бутылки от химикатов, связки веревок; пахло рогожей и сыростью. Я поднялся по щербатой каменной лестнице со старинными чугунными перилами на верхнюю узкую площадку, открыл дверь, вошел.

Читальня была как читальня. Стоял длинный стол, накрытый красной флажной материей с неясными следами букв, — видно, просто выстирали плакаты, оставшиеся от праздника, сшили их, и получилась скатерть. По обе стороны стола стояли длинные скамейки. На стене висел портрет Сталина с Мамлакат. В большое вымытое окно лился мягкий, не слепящий весенний свет. Откуда-то приятно пахло жженым сахаром. Вход в соседнюю комнату был перегорожен барьерчиком, за ним стоял поцарапанный письменный стол, дальше виднелись книжные стеллажи. Перекинутый через спинку стула, висел узкий лиловый шарфик.

Я положил кепку, комбинезон и очки-консервы на край скамьи, взял со стоявшей в углу широкой этажерки свежую газету и принялся за чтение. Все шло по-прежнему: «Отдельные действия разведчиков вдоль франко-германской границы»; «Английские самолеты пытались прорваться к Гамбургу». В Европе продолжалась странная война.

Тем временем в читальне все сильнее пахло жженым сахаром. Запах этот шел из соседней комнаты, откуда-то из-за стеллажей. А вскоре оттуда даже дымком потянуло. Теперь пахло уже не жженым, а горелым. «Что такое? — забеспокоился я. — Может, пойти туда, за стеллажи? Но вдруг кто-нибудь в это время придет и подумает, что я полез воровать книги?»

Тут дверь с лестницы открылась, и в читальню неторопливо вошла девушка в синем сатиновом халатике. Она положила на стол пачку газет, удивленно понюхала воздух, удивленно и тихо сказала: «Да-да-да! Ведь это мой сахар!» — и, приподняв доску барьерчика, бросилась внутрь комнаты, за стеллажи.

Вскоре она вышла оттуда, села за письменный стол и спросила меня:

— Сюда никто не заходил?

— Никто, — ответил я. — А что?

— То, что электроплитку здесь нельзя жечь, — наставительно сказала она. — Но я иногда жгу, я варю себе сахарные тянучки. На этот раз он просто сгорел. Да-да-да!

— Кто он?

— Да сахар же! — строго сказала девушка. — Вы хотите взять книгу? Тогда на вас надо завести формуляр. Ведь вы приезжий?

— Да. Я из Ленинграда. А как вы догадались, что приезжий?

— Здешних я уже почти всех знаю... Ваше имя, отчество, фамилия? — спросила она, взяв карточку из продолговатого ящика.

Когда она дошла до графы «место работы», я коротко и весомо сказал: «Ленинградский имени Митина». Пусть думает, что я учусь в институте, а не в техникуме. Но на нее это не произвело никакого впечатления.

— Адрес домашний?

Узнав, что я с Васильевского, она на мгновенье подняла на меня серые глаза, будто пытаясь что-то вспомнить, и сразу же опустила их.

— Я тоже живу на Васильевском, — равнодушно сказала она.

— На какой? — спросил я.

Она назвала линию. Потом спросила, что я хочу взять.

— Неплохо бы перечитать «Декамерона», — небрежно сказал я.

— Этой книги здесь нет, — чуть смутившись, ответила она. — Ведь библиотека техническая, беллетристики почти нет... Знаете, есть старинный комплект «Мира приключений». Хотите?

— Ну что ж, дайте хоть «Мир приключений», раз нет ничего интересней. И еще мне нужен сборник «Часовъ-Ярские глины».

Она ушла в глубь комнаты, к стеллажу, и, встав на одно колено, нагнулась над нижней полкой. Волосы с рыжеватым отливом свесились ей на лицо, и она досадливо мотнула головой, отбрасывая их назад. «Мир приключений» был, видно, припрятан у нее за всякой скучной справочной литературой, и она давала читать его не каждому, а по какому-то своему выбору.

— Вот, — сказала она, кладя на стол толстый комплект и книгу. — Я журнала записывать за вами не буду, он списан. Но вы читайте поскорей.

В этот миг в читальню вошли двое пожилых мужчин, по виду итээры.

— Леля, вы нашли тот ценник? — с ходу спросил один из них.

— Да, Виктор Петрович, — ответила она. — Сейчас. — И она пошла к стеллажам. А я взял книги, захватил свою спецодежду и спустился на заводской двор.

— Эй, раззява мамина! Сторонись! — Мимо меня продребезжала по узкоколейке вагонетка с динасовым кирпичом, которую толкал дядька в потертом красноармейском шлеме. Я даже не отругнулся, а молча пошел дальше. Да и нечего тут было спорить: я действительно мог попасть под этот нехитрый внутризаводской транспорт, потому что шел задумавшись, и мне было ни до чего. А задумался я об этой девушке из библиотеки.

Я любил смотреть на красивых девушек и знал, что не так уж мало их на свете. Если пройти по проспекту Замечательных Недоступных Девушек, то есть по Большому, от Первой линии до Василеостровского сада, то в любую погоду встретишь несколько хорошеньких и хоть одну красивую, не хуже, чем в кинофильмах. Но они проходили мимо — и красота их вместе с ними уходила куда-то вдаль, в сумрак и свет бульвара. Проспект показывал их мне на мгновенье, а потом снова прятал, уводил, и они как бы переставали существовать для меня. И я снова оставался наедине с городом. А эта Леля как бы невидимо вышла вместе со мной из своей библиотеки и шла где-то рядом. И в это время мне хотелось вернуться и еще раз посмотреть на нее, поговорить с ней.

Она сказала мне, на какой улице она живет. Эта линия у меня еще не переименована, у нее только официальный номер. Теперь я дам ей название, раз там живет эта девушка. Подарю ей эту линию — мне не жалко. Пусть у нее будет своя улица, ведь никто об этом не узнает, даже сама Леля. Но как назвать? Лелина линия? Нет, это что-то не то. Лучше всего без упоминаний имени, пусть оно только подразумевается. Постановляю! Эта линия называется теперь так: Симпатичная линия!

Когда я вернулся в дом, хозяйка накормила меня обедом, и я пошел в свою комнатку. Здесь я раскрыл тетрадь «МОЯ ЖИЗНЬ И РАБОТА», ведь меня ждал «Самоотчет № 1». Опять ничего путного в голову не шло, и я отложил это дело на завтра, а сам забрался на кровать, открыл на середине комплект «Мира приключений» и начал читать про обычаи жителей Полинезии. Как ни интересно было читать, нет-нет на страницу наплывало лицо этой самой Лели. «Почему она вся какая-то не такая, как другие? — думал я. — Какая-то аккуратная, необыкновенная? А чего в ней такого, отчего она такая? Потому что воротничок сатинового халата обшит у нее какой-то красной тесемкой? А при чем тут тесемки и халаты! Жила эта Леля без тебя девятнадцать или двадцать лет — и еще проживет сколько угодно. Очень-то ты ей нужен!»

11. У огня

Я вышел из дому пораньше, чтобы по неписаным правилам кочегарской этики сменить своего досменщика минут за десять до ночного гудка. Ночь была темная, пахло талым снегом. Широкий огненный факел над трубой седьмого (дровяного) горна упирался прямо в тучу. Человеку, не понимающему в этом деле, могло показаться, что кочегары зря пережигают топливо. Но горн не котел. Здесь действуют иные законы — на последней стадии обжига пламя должно обволакивать обжигаемые изделия. Именно поэтому употребляют длиннопламенные дрова: ель, сосну; береза, хоть она и дает большой жар, для фарфора не годится — у нее короткое пламя.

Неторопясь, шагал я по протоптанной среди поля тропинке. Кругом никого не было, никто не шел со мной к заводу: в ночную смену работали только кочегары. Меня окружала нестрашная, какая-то уютная темнота. Справа, от реки, тянуло весенним зябким холодком. Поеживаясь в своем пальтугане, я нес под мышкой завернутую в газету книгу — сборник «Часовъ-Ярские глины». Этот сборник я намеревался сдать утром в библиотеку — специально для того, чтобы повидать Лелю. «Какое красивое имя, — думал я. — Леля. Леля. Леля». Я оглянулся, нет ли кого позади, и крикнул в сторону реки:

— Леля!

В ответ послышался смутный шум, будто река заворочалась во сне. Потом звонко хрустнула льдина, за ней еще и еще — и ото всей реки пошел хруст, шорох и звон. Началась подвижка льда. Потом снова стало тихо.

После ночной сырости приятно было войти в сухое тепло горнового цеха. Сменив кочегара Енокаева, я остался у горна со Степановым — это был старший кочегар на правах теплотехника, он вел обжиг.

— Подкинем, что ли, по десять палок, — сказал Степанов, взглянув на ходики, и пошел к своим двум топкам.

Я надвинул на глаза синие очки, надел рукавицы и подошел к топке, встав сбоку, чтобы лицо не приходилось против огня. Откатив шамотовую, на потайных железных колесиках дверцу, находившуюся на уровне моей груди, я начал кидать внутрь метровые поленья, торцом стоящие возле горна. Даже сквозь синие стекла «консервов» внутренность топки ослепляла. Раскаленная футеровка светилась розовым накалом, оплавленный динасовый кирпич маленькими сосульками свисал со свода. Поленья вспыхивали на лету, еще не коснувшись пода. В лицо мне било жаром, одна рукавица задымилась. Накормив обе топки, я подкатил вагонетку с дровами, наставил их торцами — про запас, и побежал к конторке. Степанов сидел уже там.

— Вот так и работаем, сами себе цари, — сказал он. — Кочегар на горне — что капитан на корабле.

Мы были с ним двое во всем цеху, оба соседних горна остывали. Где-то в конце помещения выл мотор вентилятора, гоня по толстым трубам из листового железа воздух в остывающие горны. Негромко гудел огонь нашего горна. Сквозь эти шумы слышно было мирное тиканье ходиков. Они висели на наружной стене конторки, рядом с дощечкой для приказов и картой Европы. «Карта военных действий» — было написано на ней сверху от руки. Немецкие флажки (зеленые), французские (голубые) и оранжевые флажки английского экспедиционного корпуса мирно стояли на своих древках-булавочках вдоль границы друг против друга. Они уже повыгорели, покрылись мелкой фарфоровой пылью. Некоторые из них покосились и готовы были выпасть из карты. Шла странная война.

— Идем, подкинем-ка по десять палок, — сказал Степанов. — А потом вынешь пробу.

Я снова накормил свои топки. Затем взял длинную железную указку с крючком на конце, вроде как у вязальной спицы, и, открыв смотровое отверстие, заглянул в глубь горна. Там, отделенный от меня стеной метровой толщины, в круглой башне, тихими густыми волнами ходил огонь. Он ворочался важно и неторопливо, как зверь в своей берлоге. Колонны обичаек, в которых стоял фарфор, казались почти прозрачными от накала. Шли те часы обжига, когда весь горн должен быть набит огнем, как арбуз мякотью. Железной указкой я подцепил один из фарфоровых стаканчиков с круглой дыркой на боку — пробу — и положил его на цементный пол перед Степановым. Стаканчик сперва был огненно-розовым; невидимые пылинки, садясь на него, вспыхивали мелкими искрами. Потом он потускнел, остыл, стал голубовато-белым. Степанов нагнулся, взял его рукавицей, быстро разбил об пол и посмотрел на излом — ему нужно было узнать, как спекается масса.

— Идем-ка, подкинем десять палок.

В начале смены мне работалось легко, помогала эта десятиминутная ритмичность. Но за время ученья в техникуме я отвык от работы. К тому же, когда я кочегарил на «Трудящемся», мне редко приходилось дежурить у дровяного горна. И теперь отвычка стала сказываться. Трех часов не прошло — заныли руки, майка под комбинезоном от пота прилипла к телу. Все чаще я бегал к бачку с подсоленной водой. Я пил тепловатую воду, и на время становилось легче, а затем еще больше хотелось пить. Пóтом пробило уже и комбинезон, он намок. А вот Степанову — тому все было нипочем. Будто и не спеша подбрасывал он «палки» в топку; походка его была неторопливо-легка, на лбу — ни росинки. Он вроде бы и не уставал — высокий, худой, будто зной горнового цеха навсегда вытопил из него жир и накрепко присушил мышцы к костям. Только веки его чуть красноваты и глаза подернуты еле заметной орлиной пленкой, — как это бывает у людей, всю жизнь имеющих дело с огнем. Спокойный, немногоречивый, он нет-нет да и отпускал свои поговорки.

— Кочегар-водохлеб годен только во гроб, — задумчиво сказал он, глядя, как я рукавом комбинезона отираю пот со лба. — Если бы я, как ты, воду хлестал, я бы давно загнулся, а я уже двадцать три года при горне... Ну, пора еще десять палок подкинуть.

Я продолжал бегать пить, жажда меня мучила все больше. Но вот и Степанов пошел к бачку. «Ага! — подумал я. — И тебя пробрало!» Но когда я опять побежал на водопой, то увидал, что кран у бачка отвернут. Остатки воды тихо стекали по табуретке на бетонный пол.

— Вы кран завернуть забыли, — заявил я Степанову.

— Не забыл, — спокойно ответил он. — Это я для того, чтобы ты не пил. Запомни: идешь на работу — выпей три чашки горячего чаю, придешь с работы — выпей две чашки. А у огня не пей, а то не работник будешь.

«Вот ты какой!» — обиделся я и хотел обругать его. Но ругать старшего по работе нельзя. Да и по возрасту он годится мне в отцы. «Бара-бир, все равно воду в бак не вернешь», — подумалось мне. К тому же теперь, когда я знал, что воды нет, мне не так уж хотелось пить.

К концу смены я уже прочно вошел в ритм; усталость я чувствовал, но она не мешала работе, а только заставляла экономить движения. Наконец пришел сменщик, и я отправился в душ. С радостью ощущал я, как теплая вода скользит по телу, как кожа становится гладкой и мягкой.

Потом я перекрыл вентиль горячей воды и стал плясать под холодным душем. Я плясал и, благо никто не услышит, во всю глотку орал:

Таких романсов я знал много и при любых случаях пел их с удовольствием, но это было удовольствие только для себя; едва я начинал петь дома, на Васильевском, ребята сердились и просили замолчать. А здесь я мог голосить сколько угодно. Потом я прервал пение. Я вдруг почувствовал, что под холодной водой тело словно тянется вверх, будто стебель, будто я расту у себя на глазах. На мгновенье в меня вступила такая легкость, какая бывает, когда летаешь во сне. Но тут это было наяву, и вся жизнь была наяву.

Я оделся в домашнее, повесил комбинезон в шкафчик, попрощался со Степановым — ему предстояло дежурить до закрытия горна. Степанов взглянул на толстую книгу «Часовъ-Ярские глины» и сказал:

— Ну, сегодня книг тебе не читать, сегодня спать будешь как колода... В библиотеке взял, у новой библиотекарши?

— Да, — ответил я. — А что?

— Еще один читатель объявился, — не без ехидства молвил Степанов. — Посадить бы туда какую старушку божию, живо бы половина читателей отшилась.

— Ничего, она и сама отшивать их умеет, — заметил мой сменщик Моргунов. — Девушка самостоятельная, к ней не подкатишься.

— А я и не подкатываюсь. Может, у меня в Ленинграде девушек — хоть засыпься.

— Заливай! — буркнул Степанов и, обратясь к Моргунову, сказал: — А ну, подкинем-ка по десять палок!

12. Однажды утром

Теперь я чуть ли не каждый день наведывался в библиотеку. Чтобы был предлог для этого, я брал самые умные и толстые технические книги, но возвращал их не читая. И учебники, взятые из Ленинграда, тоже аккуратной стопкой лежали на месте. Да и «Самоотчет № 1» не продвинулся ни на строчку. Зато каждый день перед сном я вытаскивал из-под подушки «Мир приключений» и читал его, пока не слипались глаза.

Когда я заставал Лелю в библиотеке одну, у меня развязывался язык. Я рассказывал ей о себе, о своих друзьях. Иногда я немного привирал. Не в свою пользу, а просто чтоб было интереснее. Леля о себе говорила меньше, однако я уже знал, что после школы она держала в университет на биологический, провалила, затем пошла на чертежные краткосрочные курсы и недолго работала в конструкторском бюро, потом временно устроилась на заводе — здесь ее тетка замужем за главным инженером. Тут ее временно зачислили на должность чертежника-архивариуса, но сразу же перевели в библиотеку: здешняя библиотекарша только что ушла на пенсию. В будущем Леля будет снова держать в университет. Мать ее умерла много лет тому назад, а отец где-то в Сибири, он геолог.

Когда кто-нибудь входил в читальню во время наших разговоров, я деловито и степенно обращался к Леле:

— Запишите, пожалуйста, за мной эту «Общую технологию», я верну ее через день.

— Хорошо, вы можете взять эту книгу, я записала ее за вами, — ровным голосом отвечала Леля. Фразы наши звучали так, будто переводили их из учебника немецкого языка.

Иногда мне очень не хотелось уходить, я ждал, когда уйдет посетитель. Я садился за длинный стол в читальне, брал свежую газету. «Сообщение о занятии германскими войсками Тронгейма»; «Норвежское правительство покинуло Осло»; «Бой у норвежских берегов» — читал я заголовки. Затишье в Европе кончилось, немцы захватывали Норвегию. Но Норвегия, как и всякая заграница, казалось мне, находится где-то очень далеко, в каком-то другом измерении. Я подымал глаза от газеты и начинал смотреть в спину посетителю. «Уходи, уходи скорей! — приказывал я мысленно. — Нечего тебе тут околачиваться!» Иногда внушение действовало — читатель уходил довольно быстро, и я опять оставался с Лелей. Я снова начинал ей что-нибудь рассказывать. Она слушала, рассеянно перебирая какие-то листки и карточки.

* * *

Однажды ранним утром возвращался я с завода в свое временное жилье. Горн закрыли в семь тридцать, и старший отпустил меня домой. Я шагал не через поле, а береговой тропинкой, она немного сокращала путь. В это туманное утро берег был совсем безлюден, стояла тишина. По темной реке навстречу мне плыли запоздалые льдины, от ивняка пахло раскрывающимися почками, влажной древесиной, корой. Под подошвами хлюпала вода. После бессонной ночи слегка знобило, в теле чувствовалась какая-то сухость, ныли ноги. Мне не хотелось ни пить, ни есть, ни даже спать, но я знал: стоит лечь в постель — и сразу усну. А перед тем как уснуть, я еще выну из-под подушки «Мир приключений», почитаю немного — чтобы продлить счастливое ожидание сна, а потом еще поворочаюсь с боку на бок, чтобы было уютнее, потом натяну одеяло на голову, оставив только маленькую лунку, чтобы дышать, по старой детдомовской привычке, — и вот тогда усну.

Вдруг я услыхал, что кто-то идет мне навстречу. Я поднял глаза — Леля! Одета она была как-то необычно, не в свое. На ногах — порыжелые русские сапоги, на голове — зеленый теплый платок.

— Леля, куда ты? — вырвалось у меня. Я сперва даже не заметил, что назвал ее на «ты».

— Тетя Маша опять захворала, — ответила она. — За кальцексом в заводской медпункт.

— Леля, можно, я провожу? — спросил я, уже не решаясь добавить «тебя».

— Проводи немножко, — ответила она. — Только я ведь тороплюсь.

Здесь нельзя было идти быстро. Ноги у нас вязли, разъезжались. Мы шли рядом, порой касаясь плечами друг друга. Совсем близко от нас по темной реке, следом за нами, как ручная, плыла белая льдинка. Иногда я искоса поглядывал на Лелю, на ее озябшее и озабоченное лицо. Когда она споткнулась о мокрый корень, тянувшийся через тропку, я поддержал ее под руку.

— Неудобные сапоги, — сказала она, повернувшись ко мне.

— В других здесь сейчас и нельзя.

— Да, в других сейчас и нельзя, — задумчиво согласилась она.

Когда за кустами показался заводской забор, Леля сказала, чтобы дальше я не провожал.

— Хорошо, Леля, я домой пойду.

— Да-да-да, Толя, иди домой, — с какой-то ласковой повелительностью проговорила она.

Я повернул обратно, к дому, счастливый тем, что мне есть в чем повиноваться ей. Шел я не оглядываясь. Я боялся оглянуться. Вдруг оглянусь — и нигде ее не увижу, и окажется, что ничего этого и не было, никого я не встретил этим утром. Просто все это почудилось от усталости, от бессонной ночи.

13. У парома

Два дня после этого утра я не заходил в библиотеку и нигде не встречал Лели, да и не искал встречи. Мне хватало воспоминания об этом утре. Я вспоминал, что говорила Леля и что говорил я, и как следом за нами плыла белая льдинка, — и чувствовал себя таким счастливым, будто запасся счастьем на всю жизнь, и ничего уж больше мне не надо.

На третий день, едва я вернулся с дневной смены, за мной зашел кочегар Леня Краюшный — мы еще вчера сговорились идти на рыбалку, хоть в такое время шансов на удачу было немного.

— Идем рыбу удить! Снасть на двоих есть! Я тебе место покажу! — крикнул он, входя в комнатку, и весь дом загудел от его голоса. До кочегарства Леня работал у бегунов, в цеху, где заготовляется фарфоровая масса. Бегуны — это два больших жернова, они бегают по вечному кругу в огромной гранитной чаше, дробя кварц, — и при этом очень шумят. Поэтому Леня и привык не говорить, а кричать. Фамилия Лени была Зуев, но его все звали Краюшным, потому что он жил в самом крайнем домике поселка, у оврага. Из-за своего громкого разговора и широкого безбрового лица Леня казался странным, даже чуть придурковатым. А на самом деле он был человек неглупый, читал очень много и два раза был премирован за рационализаторские предложения.

Мы прошли улицей поселка мимо тихих, невзрачных домиков. Прошли и мимо дома, где жила Леля. Мне даже почудилось, что она сидела у окна, но сразу же отодвинулась от него, когда мы проходили возле палисадника.

— Нашего берега рыба не любит, здесь с завода воду из фильтропрессов спускают! — прогремел Краюшный. — На тот берег переедем.

Миновав рощу, мы вышли к перевозу. Шоссе, гладкое, прямое и уже совсем просохшее, упиралось прямо в реку и, вынырнув на другом берегу, шло дальше, как ни в чем не бывало, такое же сухое и ровное. Посреди реки виден был паром, он медленно двигался в нашу сторону. Его канат время от времени сердито бил по воде, и от ударов по плесу шли узкие длинные блинки. Уже хорошо видны были пассажиры, подводы и настороженно косящиеся на воду кони. Когда паром подчалил, запахло дегтем, сеном и конским потом.

— Дядя Афоня, перевези нас задаром, у нас гривенников нет! — гаркнул Леня Краюшный.

— Тише ты, труба ерихонская! — строго сказал паромщик. — Коней пугаешь!

Меж тем с парома все сошли и съехали, и мы взошли на палубу.

— Ну, потянули, что ли! — обратился к нам паромщик. — На том берегу ждут. Сейчас все с Хмелева едут, поезд встречали.

— Потянули! — гулко сказал Леня, и эхо откликнулось ему с того берега.

— Постойте, никак поспешает кто-то, — остановил нас дядя Афоня. Потом, вглядевшись, улыбаясь, добавил: — Олька Богданова бежит, Марь-Викторовны племяшка. И чего ей занадобилось на том берегу?

Через минуту Леля — легкая, порозовевшая от бега — ступила на паром. Она несла пустую провизионную сумку из коричневых кожаных обрезков. Не глядя на нас, она поздоровалась с паромщиком и честно уплатила ему гривенник за переезд. Потом повернулась к нам и сказала:

— Здравствуй, Леня!

— Здравствуй, Оля! — молвил Краюшный, и снова эхо на другом берегу добросовестно повторило его слова.

— Леля, здравствуй, — сказал я наигранно небрежным тоном.

— Здравствуй, — равнодушно, почти враждебно ответила она, не глядя на меня.

У меня упало сердце от ее равнодушного голоса, а она присела на узкую лавочку, идущую недалеко от борта парома, и стала глядеть на воду.

— Ну, голытьба, отрабатывай! — распорядился дядя Афоня. Он взялся за канат, мы с Леней тоже. Паром медленно, нехотя отвалил от берега. Тупо упершись ногами в палубу, тянул я этот мокрый шершавый канат. На душе у меня было смутно, тревожно, и хотелось эту тревогу перевести в усилие всего тела, в напряжение, неуклонное движение парома.

— Вот и до середки добрались, ай да мы! — пробасил вдруг Краюшный. — Полгривенника отработали!

Мне стало неловко, что он заговорил об этом при Леле, — она, пожалуй, теперь подумает, что я всегда и всюду езжу на шарапа. Я поглядел на нее. Она неловко, боком, сидела на узкой скамейке. Почувствовав мой взгляд, она обернулась, чуть улыбнулась мне — и сразу отвела глаза. И вдруг звонко и вкрадчиво-весело запела под паромом вода, и с берега донесся запах весенней зелени, и все вокруг переменилось — будто в природе сработала какая-то пружинка. Теперь я уже с радостью тянул мокрый канат, и мне казалось, что паром движется только благодаря моим усилиям.

— Что так поздно в магазин, Олюшка? — спросил вдруг паромщик, когда мы подчалили к берегу.

— Так... Мне в ларек, — торопливо ответила она, сходя на берег.

— Ну разве что в ларек... Смотри, последний паром в девять часов перегоню.

Мы с Леней Краюшным забрали удочки и пошли по берегу вправо, мимо избушки паромщика.

— С «Ангела» будем удить, — гаркнул Леня, — там хорошо клюет!

«Ангел» стоял в затончике, кормой к реке. Мы подошли к нему. Это была большая широкая лодка, рассчитанная на пять пар гребцов. В носовой ее части была сделана площадка — для сена и для гроба. Весенними половодьями Полать так разливается, что на Пятницкое кладбище, расположенное на холме в семи километрах от поселка, посуху ни пройти, ни проехать. Если кто-нибудь умирает в такое неудачное время, его везут хоронить по реке, благо кладбище на самом берегу. А летом, в сенокос, на этой лодке возят в поселок сено с дальних пойменных лугов. Когда-то эта посудина принадлежала звонарю местной церкви, но потом церковь закрыли, и лодка перешла в собственность поселка, а весла стал хранить паромщик.

Лодка была старинная, дубовая, ее лоснящиеся скамейки покрывала паутина мелких трещинок. Но снаружи корпус сиял свежей шаровой масляной краской; сквозь краску на носу проглядывала надпись зелеными славянскими буквами: «ТИХИЙ АНГЕЛЪ».

Мы прошли на корму, и Леня вынул из старой противогазной сумки жестяную коробочку «Моссельпром» с червяками. Рыбная ловля началась. Но рыба клевала совсем плохо — и не то время дня было, да и вода еще холодна.

— А гордая дивчина эта Олюха Богданова! — задумчиво прокричал Краюшный, закидывая удочку. — К ней кое-какие ребята подходы делали, а она — никакого внимания.

— Гордая? — переспросил я.

— Гордая! — подтвердил Леня. — Но, между прочим, не вредная. Хорошая.

— А ты за ней стрелял?

— Ну, это товар не по мне, — грубо, но с какой-то затаенной грустью ответил Краюшный. И вдруг загорланил на всю реку:

— Тише, ты, рыбу всю распугаешь!

— Э, все равно она, сволота, не клюет... А вот у нас в поселке слух идет, будто в Питере крысиный король народился. Правда это?

— Что за крысиный король?

— Во! Студент, а не знаешь! Крысиный король — это когда шестнадцать крыс сразу рождаются, со сросшимися хвостами. Эти шестнадцать — вроде как бы одна, вроде одной головой думают. Он очень умный, этот крысиный король, его все крысы слушаются. Он сам промышлять не ходит, а крысы его охраняют и кормят. В том доме, где он завелся, крысы у людей ничего не трогают, они ему корм издалека несут. И ни одна кошка его никогда не тронет — уважают. А если какая-нибудь опасность ему угрожает — крысы его хоть за сто верст в другое место на себе утащат. Вот какой он, крысиный король!

— Это просто суеверье, — сказал я Лене Краюшному. — Ты вроде и не дурак, а в такую чепуху веришь.

— Может, и вправду чепуха, — согласился Леня. — А может, и есть он, да никто из людей толком не разглядел его. Он, этот крысиный король, говорят, только раз в сто лет нарождается... Не клюет, сволота!

Мы еще долго сидели на корме «Ангела». Река текла, такая ровная и гладкая, что, казалось, стоит очень уж захотеть — и пройдешь над ее глубиной, как по толстому стеклу, не замочив ног. Начался было клев, и Леня поймал несколько плотвичек. А я — ничего. Поплавки стояли как воткнутые, их только слегка относило течением.

— Ну, с меня довольно, кошке на ужин наловил! — прогудел Краюшный и намотал леску на удилище.

— Ты иди, если хочешь, — сказал я. — А я поужу еще. Может, что и попадется.

— Значит, остаешься? — спросил Леня. — Ну, оставайся... — Он внимательно поглядел на меня и, ссутулясь, зашагал к переправе.

Я остался один. Никакого клева не было, да и смотрел я не столько на поплавок, сколько на шоссе, сбегающее с берегового холма. Проехали две подводы, изредка показывались пешеходы, направлявшиеся к переправе. Лели все не было — я бы разглядел. Потом паром отчалил. Теперь дорога совсем опустела. Тогда я спрятал удочку в кусты и побежал к шоссе.

По шоссе я направился в сторону Хмелева. Вскоре я увидел Лелю. Она шла навстречу мне по обочине, помахивая своей сумкой из сапожной кожи. Сумка, видно, была совсем легкая.

— Леля, — сказал я, подойдя к ней, а больше ничего сказать не мог.

— Что, Толя? — мягко спросила она, ничуть не удивляясь моему появлению. — Ну, что?

— Ты на меня за что-нибудь сердишься?

— Нет-нет-нет, — ответила она. — Не сержусь.

— Ларек уже закрыт был, что ты ничего не купила? — спросил я, не зная, что говорить.

— Закрыт был, ничего не купила, — без сожаления ответила она.

— А где же ты так долго была?

— По лесу гуляла, веночки плела, — нараспев ответила Леля. И она раскрыла свою сумку и вынула из нее два желтых венка, аккуратно сплетенных из придорожных одуванчиков. — Ну-ка, снимай кепку.

Я снял кепку, и она напялила мне на голову желтый венок.

— Тебе очень идет. Ты на кого-то в нем очень похож.

— На кого?

— Не знаю на кого, — засмеялась она. — А мне идет?

— Тебе очень идет, — сказал я. — Хоть они и желтые... Тебе все идет.

— Ну, все да не все.

Мы подошли к переправе и встали на дощатом причальном мостике, облокотившись на перила. Ни здесь, ни на другом берегу никого не было видно. Уже смеркалось, на воду наплывала серая дымка.

— Дядя Афоня! Дядя Афоня! — закричал я, сложив рупором ладони.

— Не кричи, — негромко сказала Леля, тронув меня за рукав. — Он там пассажиров поджидает. Из-за нас двоих он паром не погонит, ему одному и не справиться.

Мы стали ждать. Локоть Лели чуть касался моего локтя, мне было очень хорошо стоять так рядом с ней. Но она молчала, и я тоже молчал. Не знал, о чем говорить. Когда я бывал у нее там, в библиотеке, разговор заводился как-то сам собой, а здесь, на реке, рядом с лесом, в этом открытом вечереющем пространстве, я не знал, о чем говорить. Но мне казалось, что молчать нельзя — вдруг она сочтет меня глупым, неинтересным, ненаходчивым. Я вспомнил, что в техникуме в нашей группе есть такой Вася Абанеев, известный бабник, которому удивительно везет с девушками. Он — остряк-самоучка, у него запасено несколько ключевых вопросов, после которых разговор катится как по рельсам.

— Что ж ты, Леля, молчишь? Расскажи какой-нибудь фактец из твоей интимной биографии, — нерешительно произнес я одну из абанеевских фраз.

Леля отодвинулась и со строгим недоумением посмотрела на меня.

— Не понимаю, что ты такое вообразил... Ты слишком много воображаешь о себе, — сердито, почти грубо сказала она.

— Леля, не сердись... Я совсем не то хотел. Я просто дурак.

— Дядя Афоня, наверно, заснул на том берегу, — спокойно сказала Леля. — А ты рыбы не наловил?

— Не клевала. Ленька, правда, кое-какую мелочь поймал.

— А ты — ничего? Значит, зря просидел?

— Нет, не зря! — возразил я.

— Но ведь ничего не поймал — значит, зря. — Она пристально взглянула на меня и перевела взгляд на воду.

— Нет, не зря! — повторил я. — Потом когда-нибудь я тебе скажу, почему не зря... Но ты и вправду в этом венке очень красивая. Девочка — дай бог на пасху!

— Не говори глупостей. Давай лучше бросим венки в воду, поглядим, куда они поплывут. Ты брось мой, а я брошу твой. И пусть каждый задумает, что захочет. Здесь так гадают.

Мы обменялись венками и бросили их в реку. Венки поплыли рядом. Потом у маленького выступа, где ополз кусок берега, где торчали коряги и между ними бурлила и вспучивалась еще не сбывшая вода, Лелин венок отклонился от курса. Его потащило течением в сторону, втянуло под нависающие корни, и он где-то там скрылся. А мой венок поплыл дальше по темной вечереющей реке.

— Ты в приметы веришь? — спросила Леля.

ответил я.

— Что это за стихи? — удивилась она. — Почему кастеты?

— Это ты у Володьки Шкилета спроси, почему кастеты. Это из его стихотворения, он нам все уши им прожужжал. А вообще-то он больше пишет о будущей войне. Он думает, что война обязательно будет.

— Господи, война же только что была, с финнами. Какую ему еще нужно войну?

— Шкиле-то? Ему никакой войны не нужно, но он считает, что она когда-нибудь да начнется, может быть, даже скоро. Это у него бзик.

— Зачем вы его скелетом дразните? — спросила Леля. — Разве это хорошо!

— Не дразним, а зовем. И то только в особых случаях. Когда он в детдоме появился, он был очень тощий, его прозвали Шкилет — Семь Лет. А потом сократили в Шкилю, так и осталось. А я вот — Чухна, а Костя — Синявый. А Гришка был Мымрик...

— А девочкам вы тоже давали прозвища? Если б я была в детдоме, меня бы тоже как-нибудь прозвали?

— Тебя бы прозвали необидно, потому что ты симпатичная... Леля, пойдем послезавтра в кино, а?

— В кино? Хорошо... Вот и дядя Афоня едет на лодке, он нас перевезет... Хорошо, я пойду в кино.

14. Закон ящика

Крысиный король уходил из города. Вернее, его уносили крысы на своих спинах. Они под ним сгрудились в тесную массу, в серую, чуть-чуть шевелящуюся площадку, — и он восседал на этой живой платформе. Он был, этот король, с шестнадцатью сросшимися хвостами, с шестнадцатью умными головами — и у всех одинаково тревожное выражение. Он напоминал какой-то не то серый венок, не то шестерню, не то штурвал: в центре — сросшиеся хвосты, от них отходят серые туловища, и шестнадцать пар крысиных умных глаз смотрят по кругу во все стороны. Чуть поодаль от крыс, несущих короля, шли крысы-телохранители, большие отборные корабельные крысы, крысы из столовых и складов. Шли выдающиеся крысы — крысы-крысавцы и крысы-крысавицы. За ними шли обыкновенные домашние. Все двигались очень торопливо, но строго соблюдая ряды. В них не было ничего противного, и морды у них были не злые, но очень серьезные, сосредоточенные. Уже крысиный король со своей личной охраной свернул с Большого на Первую линию, а они все шли и шли мимо меня, и мне стало грустно и страшно. Казалось бы, радоваться надо, что крысиный король уходит куда-то из города, — а я не радовался. Потом я понял, что я во сне, — и проснулся.

Я встал, умылся. На душе у меня было смутно. Но когда я выпил все молоко из кружки «хочешь видить миня — выпей все до дна», увидел на дне толстую голую тетку, мне стало веселей. «Черт с тобой, крысиный король, — подумал я, — меня не запугаешь! Раз день начался с такого дурацкого сна, значит, все в порядке».

Я давно уже заметил и принял к сведению, что если что-нибудь начинается с удачи, с хорошей погоды, с хорошего настроения, с веселья, с добрых примет, то потом добра не жди. Удача обернется неудачей, хорошая погода к вечеру обернется моросящим дождем, веселье обернется такой тоской, что хоть плачь, добрые приметы напророчат какую-нибудь дребедень. «Лучше уж пусть хуже будет вначале — зато потом будет лучше. Моя жизнь началась неважно, детство у меня было не очень веселое — значит, в будущем меня ждет счастье, — так втайне думал я. — Да здравствует закон ящика!»

Однажды наш завхоз привез в детдом ящик купленного по дешевке подпорченного мыла. Когда ящик открыли, оттуда пошла такая вонь, что хоть нос затыкай: верхние куски напоминали какую-то слизь, от них несло тухлым салом и еще чем-то совсем уж противным. Мы с отвращением мылись этим мылом и проклинали завхоза. Но чем ближе ко дну ящика — тем мыло ряд за рядом становилось лучше. И когда содержимое ящика было на исходе, мы мылись уже отличным мылом. Я до сих пор помню эти большие куски, белые с синими прожилками, похожие на мрамор. Их резали на кусочки и раздавали нам перед баней. И всем мы были довольны. А ведь ящик могли открыть и с другой стороны, и тогда бы все пошло наоборот, от лучшего к худшему. Нет, пусть уж сперва плохо, а потом хорошо... Мне уже, кажется, начинает везти в жизни, и — согласно закону ящика — в будущем меня ждет безоблачное счастье.

Так размышлял я в то утро. Все мне казалось очень просто.

* * *

Вечером я ожидал Лелю у входа в кино. Оно помещалось в каменной церкви. Церковь была довольно большая, когда-то богатая; ее построил еще первый владелец Амушевского завода — тот самый, которого потом будто похоронили в фарфоровом гробу. Сейчас у входа в кинозал висел вылинявший плакат «Добро пожаловать», а пониже — рукописная афиша. Фильм этот я уже видел в Ленинграде. Там шла речь об одном инженере, который чуть было не стал вредителем, но вовремя одумался и исправился через любовь к одной умной и принципиальной журналистке с красивыми ногами, и даже сам потом помогал выявлять вредителей.

Пришла Леля. На ней серый костюмчик с приподнятыми плечами, черный берет, в руках — сумочка.

— Леля, я почему-то думал, что ты не придешь.

— Почему? — спросила она, сделав удивленное лицо.

— Так... Просто не верил.

— А ты верь мне всегда... — не то серьезно, не то шутливо сказала она и смахнула с моего рукава невидимую мне пушинку.

Мы вошли в церковь, уставленную скамейками, и сели в заднем ряду. Все передние ряды, как это водится в таких провинциальных киношках, заняли ребятишки. Они там возились и галдели. На стенах висели всякие диаграммы и плакаты, а повыше, под куполом, можно было разглядеть ангелов и святых. Вид у них был не очень кроткий. Один ангел стоял наклонясь, с мечом, другой держал копье, третий — хоругвь, на которой было что-то написано золотыми славянскими буквами. Там у них шло какое-то свое небесное совещание. Вернее даже — совещание уже закончилось, они там что-то уже порешили и постановили.

Лампочки погасли. Где-то близко над нами заработал киноаппарат. Над нашими головами протянулся длинный световой брусок, и экран заполыхал ответным пульсирующим светом. Зрители присмирели. Начался киножурнал, старенький, прошлогодний. Сперва показана была стройка, потом новая железная дорога и поезд, идущий по ней, — на движущийся поезд никогда не надоест смотреть. Потом дали иностранную кинохронику.

По шоссе двигалась немецкая пехота. Колонна снята была сбоку, с обочины. Они шагали как бы мимо нас. По-видимому, батальон недавно вышел из боя, у одного солдата виднелась на голове белая повязка, сквозь бинты проступало темное пятно. Каски — у пояса, воротники курток расстегнуты, штыки в ножнах висели на ремнях. Тускло блестели овальные коробки противогазов из рифленого железа. До заключения с Германией договора о ненападении у нас писали, что у немцев все держится на палочной дисциплине, а потом перестали писать о таких вещах. У этих, на экране, палочной дисциплины не чувствовалось. Они шли не спеша, но и не медля, выработанным ходким шагом, шли в строю, но не соблюдая его строго, шли не по-парадному. Шли так, как, наверно, удобнее всего идти в походе. И лица у солдат были не угрюмые и не забитые. Офицер, шагающий сбоку, не подгонял их, он шел, сшибая тросточкой травинки. Вряд ли он лупит этой тросточкой солдат. Нет, тут действовала какая-то другая, непонятная мне дисциплина — не добрая, но и не палочная.

Я взглянул в купол — мерцающий отсвет с экрана скользил по лицам ангелов, по их оружию, по распахнутым для полета крыльям. Хоругвь с золотыми письменами колыхалась от света, как от ветра. Экран на мгновенье померк, потом пошли новые кадры: пляжный сезон в Копакабане. Красивая смуглая женщина, почти без ничего, бежала по песку к океану.

Затем начался художественный фильм. Мы досмотрели его до середины, и тут я сказал Леле:

— Сейчас будет пожар, а после пожара уже совсем не интересно.

— Нет, еще собака будет, — ответила Леля.

— Ты, значит, тоже эту картину уже смотрела?

— Смотрела. А что?

— Так. Значит, ты очень любишь кино?

— Нет, не очень люблю кино. Только я об этом никому еще не говорила. Никто об этом не знает. Вот что: я люблю валяться на диване и читать.

— Я тоже люблю читать. Только дивана у нас в комнате нет... Знаешь, Костя как-то сказал, что в будущем хожденье в кино будет считаться признаком умственной отсталости. Я ему говорю: «А Чарли Чаплин, а «Чапаев»?» — а он: «Эти «ч» — случайные жемчужины в большой куче „г“».

— Ну, это уж очень... — поежилась Леля. — Но раз человек так думает — пусть он так и говорит. Он умный, Костя твой?

— Поумнее меня, — признался я. — И даже умнее Володьки, хоть Володька и стихи пишет... Но Косте не везет. Он несколько раз пробовал начать прозрачную жизнь, но ничего не получается.

— А какую это прозрачную жизнь? — спросила Леля.

— Ну, такую правильную жизнь, прозрачную, безо всяких ошибок.

— Пожар начался, — тихо сказала Леля. — Смотри свой пожар.

— Знаешь что? — предложил я. — Погасят его — и давай смоемся. Или подождем твоей собаки?

— Можно, пожалуй, и не ждать... А ты любишь собак?

— Не знаю. Если по-честному — мне больше нравятся кошки. В них никакого холуйства нет, что хотят, то и делают. От собак я добра не видел, они меня только кусали. Собака хороша, если она твоя. А кошка хороша, если даже чужая или вообще ничья.

— Пожар погасили, — сказала Леля.

— Ну, давай просачиваться. — Я взял ее руку, и мы бочком, тихо-тихо вышли из ряда, на цыпочках дошли до тяжелых церковных дверей и очутились на паперти.

В темной реке отражались звезды, они были воткнуты в нее, как булавочки. На плотном береговом песке, возле старых дуплистых ив, чернели следы костров. Поперек ручейка, впадающего в реку, мальчишки укрепили камнями доску; под ивовыми ветвями, в зеленой темноте, вода, спадающая с этой плотинки, была гладка, черна и плавно изогнута, как крышка рояля. Она звенела тихо и однотонно. Здесь у реки, в этом ночном мире, Леля казалась маленькой, хрупкой — прямо девчонка, а не взрослая девушка. В ней было что-то беззащитное.

— Тебе холодно или просто ты задумалась? — спросил я.

— Немножечко холодно, — ответила она. — И задумалась.

— На тебе мою куртку, мне совсем не холодно. — Я снял вельветовую куртку и накинул ей на плечи. — Теперь теплее?

— Теплее.

— А о чем ты думаешь, Леля?

— Эти солдаты в кино... Как по-твоему, может быть война? У меня ведь брат в армии. Должны были отпустить, а задержали.

— Не думай ты об этом. Ну кто на нас полезет! Вот в Норвегию они влезли, так ведь там всего три миллиона населения, меньше, чем в Ленинграде. А у французской границы они стоят, им ее слабо перейти. А мы-то не Франция какая-нибудь. Пусть о войне Володька думает, он помешан на этом деле,

— А ты не думаешь?

— Тоже иногда думаю. Если начнется — пойду в армию. У меня отсрочка, но тут ее снимут. Да я и сам пойду, снимут или не снимут. Ведь у нас особое дело: нас государство вырастило. Без него бы мы скапутились под забором. Мы должны идти на войну в первую очередь, а то это будет уже неблагодарность... А я тебе не говорил, почему у меня отсрочка?

— Нет. Кажется, не говорил.

— У меня в детстве был туберкулез. Вернее, не в детстве, а когда мне было пятнадцать лет. Меня даже на два месяца в санаторий отправляли. Потом все прошло, но рубцы какие-то остались — вот и отсрочку все время дают... Тебе не противно с бывшим туберкулезником под ручку ходить?

— А тебе не стыдно это спрашивать? — строго сказала Леля. — Какой ты...

— Ну прости... Тогда я тебе еще одну вещь скажу. Ты, наверно, думаешь, что я в институте учусь, а я всего-навсего в техникуме.

— Хорошо, что ты мне сказал. Я и сама уже догадывалась.

— А как ты догадывалась? По умственному уровню?

— Нет-нет-нет, не по умственному. Просто немножко догадывалась... Но мне все равно, где ты учишься.

— Все равно? — разочарованно переспросил я.

— Да, все равно. Но не так все равно, как ты думаешь.

— А как?

— Где бы человек ни учился, я к нему одинаково отношусь... Ой, тут топко!

— Дальше опять сухо будет, — сказал я. — Давай я тебя перенесу. Перенести?

Она ничего не ответила. Я перенес ее через топкое место. Нести было совсем легко.

— Ноги, наверно, промочил? — спросила она.

— Чуть-чуть... Леля, давай поедем на это... как его, Пятницкое кладбище, за сиренью, когда она цвести будет. Я у своих хозяев лодку выпрошу. Они дадут.

— Придется у тети отпрашиваться, — ответила Леля. — Она что-то коситься на меня начала. Вчера спросила, действительно ли ты из детдомовцев. Тут все быстро разносится... все о каждом знают.

— А ты что ей сказала?

— Сказала: ну и что ж, он же не виноват, что он был в детдоме.

— А она недовольна?

— Да, немножко. Она думает, что из детдома все... ну, испорченные, что ли... Что там девчонки такие... Она мне два раза говорила: «Девушка должна беречь себя, особенно в наш век».

— Почему особенно в наш век?

— Ну, этого уж я не знаю. — Леля тихо засмеялась. — Так она сказала... Пойдем обратно, пора домой.

— Поверху пойдем или опять низом? — спросил я.

— Давай опять низом.

15. Один день

Ночью мне не спалось. Я лежал с открытыми глазами, ни о чем не думая; это была счастливая бессонница. Бессловесное ощущение радости не давало мне уснуть. Когда я пытался думать о будущем, то никакой ясной картины не получалось, а просто голова начинала кружиться от счастья. Так если в ясную звездную ночь лечь спиной на подоконник, и смотреть на звезды, и думать: вот за этими звездами — еще звезды, а за теми — еще, и вообще им нет конца, — то голова идет кругом, и чувствуешь, что этак и с ума недолго сойти.

А что такого вчера случилось? Когда я проводил Лелю до палисадника, она сказала, что, может быть, скоро вернется в Ленинград.

— Я по тебе скучать буду, — признался я.

— Я тоже по тебе скучать буду, — негромко сказала она. — Ты мне пиши, а когда вернешься в город — заходи. Да?

Вот и весь разговор, и из-за него мне не спалось. Но когда я поднялся с постели и умылся, то почувствовал себя бодрым, собранным, будто крепко спал всю ночь.

Хозяев в то утро дома не было, и я отыскал в кухне горячий чайник, накрытый полотенцем и ватником, принес его в большую комнату и стал не спеша завтракать. Буфет был открыт, шкаф с вещами не заперт. Меня с первого дня моего приезда сюда трогала эта доверчивость хозяев ко мне, незнакомому человеку. Но и пугала слегка: а вдруг что-нибудь пропадет — и подумают на меня?

Сегодня меня ничто не тревожило, а все только радовало. Правда, в местной районной газете, лежавшей на столе, были известия не слишком-то приятные. Там, на последней полосе, под заметками «Обуздать завмага Кривулина!» и «Порядок в Хмелевской бане будет наведен», шли коротенькие сообщения из-за рубежа под рубрикой «В последний час»: «Германские войска пересекли границы Голландии, Бельгии и Люксембурга».

Я подошел к громкоговорителю, включил его. Из плоской черно-картонной тарелки репродуктора послышалась негромкая приятная музыка. Потом запел детский хор. Потом начались последние известия. Сперва дикторша сообщила об отставке Чемберлена. Ее сменил диктор и передал военную сводку: германские войска с боями продвигаются вперед, массированно применяя танки и выбрасывая парашютные десанты... Дороги забиты беженцами... Есть основания полагать, что в Европе начался новый этап войны.

Я подумал: «Вот Володька все время твердит, что нам придется воевать, а война уходит от нас. Гитлер двигается на запад. Но почему немцы так сильны? Солдаты Гитлера смелые — в этом им не откажешь. Но почему они смелые? Ведь они воюют за плохое дело, они фашисты. Разве можно быть смелым, воюя за плохое дело? Видно, можно. Они хорошо воюют за свое плохое дело, а другие плохо воюют за свое хорошее...»

Смену мне надо было заступать в четыре часа, и я пошел бродить по поселку. Стоял неяркий майский день. Между землей и небом висела серая дымка, не предвещающая дождя. Сквозь дымку лился ровный, неслепящий свет, и в этом свете все казалось ясным, подчеркнутым. Я прошел мимо каменной, двухэтажной школы, оттуда слышался нарастающий гул — начиналась перемена. Распахнулись двери, и на утоптанную физкультурную площадку, как выстреленные из пушки, вырвались первоклассники — мальчишки и девчонки одновременно. Потом начали выбегать и выходить ребята из старших классов. А уж потом довольно степенно вышли девчонки-старшеклассницы. Обычный школьный день...

А вот и шоссе, ведущее к переправе. «Дороги забиты беженцами», — вспомнил я слова диктора. Шоссе было пустынно, оно свободно уходило вдаль, вклинивалось в сосновый бор и терялось в нем. Я повернул обратно в поселок, зашел на почту. Там меня ждало письмо, оно было от Кости.

«Привет, убогий пасынок природы!

Из твоего длинного послания я понял, что ты там не столько работаешь, сколько шатаешься по библиотекам. Но, судя по твоему письму, близость к книгам ума тебе не прибавила. У нас предвидятся перемены. Слушай странное известие: самодур Шкиля мотается за какими-то справками и документами и признался, что хочет поступать в военное училище! Подозреваю, что это так на него повлияла смерть Гришки и он хочет «пополнить ряды», хотя из него такой же военный, как из тебя Кант или Гегель. Подозреваю, что его могут принять, так как здоровье у него нормальное, аэкзамены он сдаст, наверно, легко. А что кропает стишки, то это не позор, а несчастье, да и мало кто знает об этом его недостатке.

На днях ко мне подошла Люсенда и просила передать тебе привет.

Ходит опасный слух, что в нашем доме хотят восстановить паровое отопление. Плачь, мое сердце, плачь! Если будет паровое отопление, то в техникуме пронюхают сразу и отпадут дровяные денежки.

С винно-плодоягодным приветом

твой друг Константин I».

Вот примерно такое письмо было от Кости. Я удивился решению Володьки, и в то же время мне вдруг показалось, что чего-то этакого от него и следовало ожидать. И грех его отговаривать. Да и не отговоришь. Именно в неожиданности и странности этого Володькиного решения было нечто такое, что придавало ему неопровержимость и неоспоримость.

Мне почему-то стало жалко Володьку, да и себя немного. Я вспомнил, каким заявился Володька в детдом, — тощим, голодным. Он бежал из какого-то дрянного детдома на юге, долго бродяжничал, кусочничал, чуть ли не из помоек питался — и первое время его было не накормить. Он и от природы прожорливый, а тут еще наголодался. Потом, когда Шкиля отъелся, аппетит у него мало уменьшился, но появилась какая-то дурацкая брезгливость и придирчивость к еде. Он стал выедать из хлебной пайки только мякиш, не мог есть супа, если тот со дна кастрюли; в биточках ему чудились какие-то волосы. Потом эти причуды у него прошли, и только навсегда осталась привычка не есть хлебных корок. И сразу же он стал хорошо учиться, хоть особых усилий к этому не прилагал, и был парнем своим, своим в доску. Теперь в техникуме даже математика ему отлично дается, хоть он и стихи пишет, а ведь говорят, что одно исключает другое. Конечно, экзамены в это самое военное училище он сдаст — и прощай Шкиля. Останется нас в комнате двое.

* * *

В этот день мне никого не надо было сменять — я начинал обжиг.

Придя в цех ровно к четырем, я направился к конторке — там уже висело расписание работы мазутного горна номер пять на пятнадцатое мая 1940 года: зажечь в семнадцать ноль-ноль, прокурка два часа, переход на паровые форсунки в девятнадцать ноль-ноль... Подойдя к своему горну, я натаскал к топкам дров, зарядил все шесть топок. В цеху было безлюдно — бригада, загружавшая горн, уже ушла. Оглянувшись по сторонам, я взял слегка поломанный ящик, из тех, что употребляются для укладки обожженного фарфора, и доломал его, шмякнув о цементный пол. Делать это запрещалось, но все кочегары так делали, а где же иначе возьмешь растопку... Добавив к дровам в топках ломаных досок, расположив их с таким расчетом, чтобы они быстро загорались, я взял одну несломанную узкую доску, надел на ее конец рваную старую рукавицу и обмотал проволокой, оставшейся от крепления ящика; теперь у меня был факел. Потом пошел в каморку слесаря, взял там ведро с керосином. Возвратясь к горну, я сунул факел в ведро и немного подождал, пока рукавица пропитается керосином. Потом зажег этот факел и, подбежав с ним к ближайшей топке, поджег растопку. Так по кругу я обежал все шесть топок. Затем, уже не торопясь, пошел я к конторке, в конец цеха, позвонил по телефону в заводскую пожарную часть.

— Пятый горн зажжен, — доложил я дежурному пожарнику.

Выйдя из конторки, я на минуту задержался возле дровяного горна и присел на высокий длинный стол, укрепленный на железных консолях вдоль стены цеха. Здесь уже сидел Степанов и рядом с ним молодой кочегар Шубеков. Они сидели молча. На стене конторки мирно тикали ходики, на циферблате их была изображена белка, щелкающая орешки. И дрова в топках щелкали, потрескивали, будто там поселилась целая стая огненно-рыжих белок. Все было как обычно. Только на карте Европы, на карте военных действий, пришпиленной к стене конторки, кое-что изменилось. Флажки, изображающие германскую армию, пришли в движение, продвинулись на запад. Они были воткнуты уже в Голландию, в Бельгию. В кружок с надписью «Роттердам» вчера впилась булавочка с немецким флажком. И даже во Франции, за рубчиками линии Мажино, появились первые германские флажки — там высадились парашютисты.

— Прокурочку делаешь? — спросил Степанов. — Мы тоже прокуриваемся. Кочегар на прокурке — что жених на прогулке... А я тут со штрафованным работаю, — Степанов кивнул на напарника. — Прикрепили ко мне штрафованного для исправления. — Он усмехнулся, глянул на ходики и приказал Шубекову: — А ну, штрафованный, подкинь-ка по три палки во все четыре... А ты бы к горну своему шел, — обратился он ко мне. — Злыднев проверить зайдет, а тебя на рабочем месте нет. Распустились, голубчики!

Сдерживая смех, зашагал я к своему горну. Там я начал хохотать, вспомнив эту дурацкую историю с Шубековым. Дело в том, что цеховой душ, расположенный за четвертым горном, кроме главного входа, имел второй вход, заколоченный. Эта заколоченная дверь выходила в глухой закуток за горном, куда никто не заходил и где лежали дрова. Шубеков проделал в заделанной двери порядочную дырку, и, когда девушки с мялок и молодые глазуровщицы приходили в душ, он подглядывал за ними. Однажды он через отверстие в двери бросил в одну из моющихся кусочек шамота, и в душевой поднялся страшный визг. Девушки нажаловались начальству, дыру в двери законопатили, а виновника происшествия тогда так и не нашли. Но Шубеков попался на Егорушке. Печник Егорушка — а ему было уже за сорок — очень любил рассказывать о своей мужской силе. Когда он, отдыхая, сидел где-нибудь в дальнем уголке цеха — а отдыхать он любил, — вокруг него всегда сбивался кружок слушателей. Конечно, только мужчин, потому что Егорушка рассказывал о своих любовных победах. Стоило его подначить — и он такое начинал плести, что одни смеялись, а другие отплевывались. И вот не так давно, когда Егорушка пошел мыться в душ, Шубеков не поленился сбегать на заводской двор, срезал там лозину, не поленился сходить к паропроводчикам и густо намазать конец прута суриком. Быстро выбив шпаклевку из старой дырки в двери душевой, он увидел Егорушку. Тот боком к нему стоял под душем и мыл голову. Шубеков всунул прут в дверь, размахнулся и хлестнул Егорушку пониже живота. Тот с воплем выскочил из-под душа в чем мать родила, пробежал по коридорчику, выбежал в цех и понесся по нему, крича: «Кровь! Убили! Убили!» В цеху шла разгрузка горна, на установке необожженного фарфора в капсюля работало немало женщин. Егорушка с криками ужаса пронесся среди них, опрокидывая по пути обичайки с сырым фарфором, выбежал на заводской двор. Там, при ясном свете, он очухался, разглядел, что на нем не кровь, а сурик, и стыдливо потрусил обратно в цех, в душ — одеваться. Жаловаться на это дело он не стал, но начальству и так стало все известно, и оно быстро дозналось, кто виновник этого происшествия. Шубекова хотели не то судить, не то просто гнать с работы, но потом дело ограничилось вычетом за преднамеренную порчу двери, а Степанов взял его на исправление под свою личную ответственность.

Пока я вспоминал это событие, одна из топок погасла. Я снова разжег ее, и в этот момент подошел Злыднев. Старик любил нагрянуть в неурочное время, проверить, все ли в порядке. Он был самым старым из ИТР и по стажу, и по возрасту. В фарфоре он прямо души не чаял, все на свете сводил к фарфору.

— Как идет прокурка? — спросил он.

— Нормально, Алексей Андреевич, — ответил я.

— Привыкаете к нашему фарфоровому захолустью?

— Привыкаю, — ответил я. — Не такое уж здесь и захолустье. И кино не хуже, чем в городе, — польстил я старику.

— То-то вы вчера из этого кино, которое не хуже, чем в городе, посреди сеанса ушли, — усмехнулся Злыднев. — Учтите, здесь каждый у каждого на виду... А эта Оля Богданова — очаровательная девушка, дай бог, чтобы ей порядочный человек достался, — неожиданно закончил он.

— А порядочных людей на свете разве меньше, чем непорядочных? — с некоторым вызовом спросил я.

— А бог его знает, кого больше, порядочных или непорядочных, — проговорил Злыднев. — Вот до седых волос дожил, а на такой вопрос ответить не могу... Вы еще что-то хотели спросить?

— Алексей Андреевич, а правда, что первый хозяин этого завода похоронен в фарфоровом гробу? — подбросил я старику интересный вопрос.

— Басня это, батенька, и технологическая чушь. Фарфор не любит ни больших плоскостей, ни углов. Гроб можно отформовать или отлить, но он не выдержит заданной конфигурации при обжиге, на каком осторожном режиме этот обжиг ни веди. Фарфор не для гробов, фарфор — для живых. Это материал будущего. — И, довольный, что дорвался до свежего слушателя, Злыднев завел свой вечный разговор о том, что металлы поддаются коррозии, дерево гниет, камень разрушается под воздействием атмосферных агентов, стекло хрупко и лишь фарфор — материал идеальный, и область его применения все время расширяется. Взять хотя бы электроизоляционный фарфор...

— Вот электрофарфор я уважаю, — перебил я Злыднева. — А все эти чашечки да сервизики — это все буржуазная отрыжка. Мне все равно, из чего чай пить — из фарфоровой чашки или из жестяной кружки.

— Это вы, батенька, по молодости лет, — возразил Злыднев. — Конечно, некоторые навели на фарфор этакий эстетический туман... мол, фарфор — это изящный, хрупкий материал, и место ему только в гостиной в горке. Но разве в этом суть фарфора! Он нужен и для чашек, и для масляных выключателей, а суть его в том, что это прочный, вечный материал, и притом рожденный не природой, а созданный человеком.

Высказав эти истины, Злыднев отправился дальше, а я приступил к переходу на паровые форсунки. Я подошел к стене, на которой, как стволы странных, гладких лоснящеся-черных деревьев, переплетались толстые паровые и мазутные трубопроводы. От них к горну, как ветки, отходили тонкие трубы. Латунные вентиля, как желтые блестящие цветы, торчали из черных переплетений. Когда я открыл большой, окрашенный в тревожный красный цвет главный паровой вентиль, белый круглый глаз манометра ожил: стрелка задергалась, задрожала, метнулась туда-сюда и остановилась на трех атмосферах. Затем я отвернул до отказа вентиль мазутной трубы и, надвинув на глаза очки-консервы, побежал к топкам.

Вскоре шесть рапир белого огня стали вонзаться в решетки из тугоплавкого кирпича. Но горн еще не прогрелся, и иногда какая-нибудь из топок «садилась», гасла. Тогда я подходил к ней и, наклонясь, надвинув кепку на лоб, на секунду перекрывал мазутный вентилек, а затем вновь отвертывал его. Раздавался глухой взрыв, из топки в лицо ударяла волна дымной гари, огонь снова вспыхивал. За час я наладил ход горна. Теперь все форсунки горели как одна. Они гудели оглушающе монотонно и жадно всасывали воздух из помещения. В свете пламени было видно, как пылинки, взвешенные в воздухе, неровно, толчками, будто сопротивляясь невидимой и непонятной им силе, плывут к топкам и исчезают в огне.

Я присел отдохнуть на табурет, снял кепку — ободок ее намок от пота, развязал шнурки защитных очков. Закурив, я стал вспоминать, как вчера провожал Лелю до ее палисадника. «И я по тебе буду скучать», — именно так она и сказала, я не ослышался. Мне стало неловко за свое счастье. В мире происходит что-то неладное, все кругом меняется, где-то там дороги забиты беженцами, Володька уходит в военное училище, — а ко мне подходит счастье... И вдруг мне показалось, что слишком уж все хорошо идет у меня в жизни последнее время. Слишком хорошо идет, чтобы хорошо кончиться. Не к добру такое везенье. Хоть бы какое-нибудь мелкое несчастье у меня произошло, хоть какая-нибудь неудача — тогда главное счастье было бы тверже.

Внезапно кто-то положил мне руку на плечо. Я вздрогнул, обернулся. Это подошел дежурный пожарный. Из-за рева форсунок я не расслышал его шагов.

— Чего ты? — удивленно спросил я его.

— Думал, ты задремал! — закричал мне в ухо дежурный. — Сидишь — не шевелишься.

— Задремлешь тут! — крикнул я в ответ. — Как? Все в порядке?

— Чего «как»? Все нормально, — ответил он и пошел дальше. А я-то понадеялся, что он к чему-нибудь придерется, что хоть какая-нибудь мелкая неприятность случится.

Я встал, обошел топки, прибавил огня. Потом начал оттаскивать от горна поленья к стене — они были уже не нужны, я припас их многовато. Я еще раз закурил и сунул свой жестяной портсигар в левый нашивной карман комбинезона, где была прожжена большая дыра. Портсигар с глухим стуком упал на пол. Я не подобрал его, сделав сам для себя вид, будто ничего не заметил. Перетаскивая очередное метровое полено, я, будто невзначай, всей тяжестью опустил его торцом на портсигар. Теперь он никуда не годился. «Вот невезенье-то!» — с фальшивым сожаленьем сказал я, поднимая с пола сплющенную жестяную коробочку и доставая из нее помятые, поломанные папиросы «Ракета».

Хоть какое-то несчастье да случилось. Теперь я, посвистывая, ходил около своих топок.

16. Двое

Прошло недели три. Ранним утром, когда все в поселке еще спали по случаю выходного дня, я пришел на берег с веслами на плече и с потрепанным дорожным мешком за спиной. Весла, ключ от лодки и даже мешок дал мне во временное пользование хозяин, у которого я жил. В мешке лежал хлеб и пачка печенья «Челюскинцы».

Отомкнув у прикола тяжелый амбарный замок и подтянув за цепь лодку, я сел на заднюю банку и вставил весла в уключины. Лодка была тяжелая, грубо сбитая, и так обильно ее просмолили, что смола выступала изо всех деревянных пор. Но на плаву она оказалась легкой: едва я сделал несколько гребков, как тонко запела вода под носовой рейкой, важно и плавно проплыл мимо меня берег. В этот ранний безветренный час на реке не было ни морщинки, ни рябинки. Приятно было вспарывать эту гладь; далеко за кормой тянулась прямая, вдавленная в воду кильватерная линия — будто я тащил на буксире невидимый корабль.

Поминутно оглядываясь через плечо, я греб мимо покосившейся пристаньки, мимо ручья, мимо сточной трубы, по которой шла с завода в реку отработанная вода.

Началась роща. На полянке, примыкавшей к берегу, стояла Леля. Я помахал ей рукой, потом налег на весла. Лодка с жестким, приятным шуршаньем врезалась в береговой песок.

— С добрым утром, Леля!

— С добрым утром, — без улыбки ответила Леля. Она была бледна и серьезна — может быть, не выспалась. В платье из небеленого холста, с красным пояском, она казалась нарядной. Я так и сказал ей:

— Ты сегодня какая-то нарядная.

— Ничего я не нарядная, — проговорила она с сердитым смущением. — Знаешь, давай-ка я сяду на весла.

— Леля, я не принадлежу к числу тех мужчин, которые заставляют женщин работать на себя, — произнес я вычитанную откуда-то фразу.

— Да нет, какой ты... Мне просто холодно.

Она гребла старательно, но не очень умело: то слишком глубоко опускала весла, то чиркала ими по самой поверхности воды. Утреннее солнце светило ей в лицо, она досадливо жмурилась и все сильнее упиралась ногами в поперечную дощечку. Когда она откидывалась назад, занося весла, холстинковое платье натягивалось и выше колен видна была полоска белой, не тронутой загаром кожи и краешек темно-синих трусиков. Я старался не смотреть ей на ноги.

Потом мы осторожно поменялись местами, и я долго греб, а она сидела на кормовой банке и о чем-то думала, и видно было, что ей не хочется разговаривать. И я тоже молчал, чтобы не мешать ей. Когда мы проплывали мимо высокого, отвесного берега, где в песчанике темнели гнезда береговушек, одна ласточка пролетела совсем близко возле нас, и Леля улыбнулась. Я вдруг почувствовал себя таким счастливым, что даже сердце кольнуло.

— Теперь отдохни, а я сяду на весла, — прервала молчание Леля. — Побереги силу, нам еще придется убегать от коварного старика.

— От какого коварного старика?

— А вот от такого! При кладбище сторож живет, он не любит, когда сирень ломают. За это мальчишки и прозвали его «коварным стариком». Они нарвут сирени, а он за ними гонится, а они дразнят его, поют: «Не смейся над нами, коварный старик!» А он старенький, ему их не догнать... Не понимаю, как это он может один на кладбище жить. Ведь там так грустно: все жили, жили — и все умерли.

— Леля, я ни за что на свете не стал бы на кладбище жить. Некоторые беспризорники жили в склепах, но мне не приходилось. Да и не стал бы. Другое дело — на бану... Леля, пароход идет. Суши весла.

— А что такое бан?

— Бан — это значит вокзал. На банах я иногда спал, под лавками, да и то редко. Ведь я недолго был беспризорником. В милиции тоже несколько раз спал — меня туда за ширмачество приводили, за воровство... Это ничего, что я тебе все это говорю?

— Ничего. У меня просто ничего такого в жизни не было, а то бы я тебе тоже все-все рассказала. Даже обидно немножечко, что мне нечего тебе рассказать о себе.

Тут я заметил, что она гребет наперерез пароходу. Это был короткий колесный пароходик с длинным названием «Всесоюзный староста Калинин».

— Что ты делаешь! — сказал я. — Табань!

— Мы срежем ему нос, так это называется, да? — Она продолжала жать на весла. Мы приближались перпендикулярно курсу парохода.

— Леля, он наедет на нас.

— Нет-нет-нет! Мы проскочим!

Она гнала лодку вовсю, откуда только сила взялась. Надо было отнять у нее весла, но я побоялся: подумает, что я трус.

Темно-зеленый борт вырос перед нами. Послышались звонки. «Всесоюзный староста» затормозил. Слышно и видно было, как стеклянными волдырями вскипает и лопается вода у форштевня. Лодка проскочила перед самым носом парохода и стала бортом параллельно его борту. В лодку плеснула одна волна, потом вторая. С мостика «Калинина» свесился человек в белой фуражке с батоном в руке. Он жевал и махал кулаком. Потом прожевал и крикнул:

— Ветерок в голове! На воде, девушка, не шутят!

Я думал, что он обложит нас в мать твою канарейку. Речники это умеют. Но он, видно, постеснялся Лели. Леля сидела на мокрой банке, бросив весла, побледневшая, сердитая, очень красивая. Сомкнув колени, она обеими руками держалась за подол юбки, пробуя отжать его. Ей было холодно и неловко. Несколько пассажиров внимательно глядели на нее с палубы, но никто не отпускал никаких шуточек. Пароход забил плицами, дал гудок, отвалил чуть-чуть вправо и пошел своим курсом.

— Да-да-да! Очень глупо! — сказала Леля. — И нечего смотреть на мои ноги.

— Я и стараюсь не смотреть, но они же перед глазами. Ножки у тебя — что надо. А что глупо?

— Я поступила глупо, вот что! У меня бывают такие выходки. Ты должен был меня остановить.

— Тебя остановишь! — Я взял берестяной черпачок и стал вычерпывать за борт воду. Лодка свободно плыла по течению. Мне виден был то высокий правый берег, то дальний лес — там, далеко, за пойменными лугами левого.

— Давай пересаживаться, только осторожно. Теперь я буду грести. Ты не испугалась?

— Совсем немножко, — ответила она. — Была бы одна, так, наверно, больше бы испугалась, а с тобой не так страшно.

— Факт, я бы тебя спас. У тебя и челка очень удобная для спасения. Схватил бы за челку — и плыл бы до берега.

— Так вот почему тебе моя челка нравится, — засмеялась Леля. — А я-то думала...

— Что ты думала?

— Нет, ничего... Вот уже и наш берег виден. Все в сирени!

— Леля, только ты не смейся, вот что я тебе скажу. Знаешь, когда кто-нибудь очень нравится, а все идет без всяких происшествий, то хочется иногда, чтобы с этим человеком какое-нибудь несчастье случилось, чтобы сразу его выручить. Ну, пожар там или еще что-нибудь. Только чтоб никому от этого плохо не было, разве что самому себе. Это я глупости говорю?

— Нет, совсем не глупости, — строго ответила она. — Я понимаю... Вот мы и приехали.

Я выскочил на береговой песок, подтащил лодку, чтобы не унесло. Здесь было уже совсем тепло, пахло сиренью и нагретой зеленью. За узкой полоской песка берег взмывал вверх, весь лиловый и белый от сирени. Поднявшись по узкой тропке, мы с Лелей стали ломать ветки то с одного, то с другого куста.

— Здесь ее слишком много, никакого интереса нет, — сказал я. — Все равно что веники ломаешь.

— Ты просто ленивый, — ответила Леля сквозь ветки. — Еще не набрал настоящего букета, а тебе уже надоело. Помочь тебе?

— Ясно, помоги!

Она положила свой огромный букет на тропинку и подошла ко мне.

— Вот эту ветку нагни, — приказала она. — Нечего лентяйничать.

Я нагнул большую ветку, и Леля стала отламывать от нее веточки для букета. Она была совсем рядом со мной, ее плечо касалось моего плеча, и, когда она тянулась за сиренью, я чувствовал на щеке ее дыханье. Совсем нечаянно я выпустил ветку, и та с мягким влажным шуршаньем взвилась вверх. Леля потеряла равновесие и оперлась на мое плечо.

— Леля!.. — сказал я. — Лелечка!..

— Что? Ну что? — тихо проговорила она, глядя мне в глаза. Но вдруг послышался какой-то шорох, чьи-то негромкие шаги. Леля покраснела и отодвинулась от меня. Мы с неловкой внимательностью стали выравнивать гроздья в моем букете.

— Коварный старик идет, — шепнула мне Леля.

По тропинке спускался маленький старичок с козлиной седой бородкой. На нем была военная выгоревшая фуражка без козырька, заплатанные брюки галифе и пестроватый пиджачок из домотканого сукна.

— Вот так так! — звонко пропищал коварный старик, подойдя к нам. — По цветочки, по ягодки... Сиреньку ломаете? Ох, сиренька эта здешняя многим девушкам во вред пошла, через эту сиреньку много алиментиков вышло... Не горюй, голубка, не ты первая, не ты последняя, — ободряюще обратился он к Леле. Леля сделала обиженное лицо, но не выдержала, фыркнула.

— Не одолжите ли папиросочкой, молодой человек? — продребезжал коварный старик, придвинувшись ко мне и обдавая меня спиртным запахом. — Грешен, грешен, люблю хорошей папироской полакомиться.

— Нате, пожалуйста. — Я раскрыл пачку дорогих «Борцов», и старик забрал сразу три папиросы, поблагодарил и пошел вниз по тропинке. Перед тем как скрыться за поворотом, он обернулся к нам и звонко прокричал:

— Я не то чтобы против, чтобы сирень брали, но ломайте культурно, самостоятельно, без вредительства!

— Какой смешной, — сказала Леля. — Он, говорят, в кладбищенской сторожке самогонку потихоньку гонит... Давай снесем сирень нашу в лодку, а сами гулять пойдем.

Мы отнесли букеты вниз. Я забрался в лодку, взял оттуда еду. Мы сели на песок. Леля развернула свертки, расстелила газету.

— Скатерть-самобранка, — сказала она. — Ты ешь.

— Царский обед, — высказался я. — Хлеб слегка подмок, но масло, колбаса!.. Где ты ее достала?

— В Хмелево сходила-съездила, там вчера давали. А что?

— Так. Ты мне как-то говорила, что тетка твоя мясного почти ничего не ест, да и ты не очень любишь.

— Но ты же любишь сардельки, — сказала Леля. — Вот я и купила колбасы, раз нет сарделек. Мне хотелось немного о тебе позаботиться.

— Даже странно как-то, — заявил я. — Кто-то вот идет в далекий магазин и покупает жратву специально для меня. Ни одно существо в юбке еще не делало этого.

— Значит, я первая в юбке, которая ходила для тебя в магазин? А ты доволен?

— Очень. Очаровательная девушка берет авоську и топает ради меня в Хмелево.

— Не говори глупостей. Это только тебе так кажется.

— Что кажется?

— Ну то, что ты обо мне сказал.

— Это не я сказал, а Злыднев. «Очаровательная девушка». Это его персональные слова.

— Это идет очаровательная девушка. — Леля встала, растрепала челочку, сделала большие глаза и пошла по песку нелепой, деревянной походкой. — Так ходят очаровательные девушки?

— Садись и ешь, — сказал я ей. — Или давай купаться, пока мы не съели всего.

— Ты купайся, — ответила Леля. — Раздевайся и купайся. Я не буду.

— Но почему? Вода не такая уж холодная.

— Я не буду, — повторила она. — Только ты не смейся.

— Чему не смейся?

— Видишь ли, тетя моя, как узнала, что я поеду с тобой за сиренью, спрятала куда-то мой купальник. Я его искала, искала, а она говорит: «Ума не приложу, куда он делся». Вообще она считает, что девушка не должна купаться наедине с молодым человеком.

— Мещанка она недорезанная — вот кто твоя тетя.

— Нет, ты так не говори. Просто она считает, что отвечает за меня. Но купальник, конечно, прятать смешно. Я бы сейчас искупалась.

— Так купайся в том, что у тебя под платьем. Ведь под платьем не только ты, и еще что-то.

— Нет, в этом «что-то» купаться нельзя, — улыбнулась Леля. — Ничего-то ты не понимаешь.

— Просто стесняешься. Как же, архивариус — и вдруг в бюстгальтере!

— Я не архивариус, а чертежник-архивариус, это совсем другое, — засмеялась она. — И то только по званию, а не по должности... Но очень далеко ты не заплывай! Говорят, здесь есть водовороты.

Я разделся до трусиков, разбежался и бросился в воду. Она была очень холодная.

— Ледяная! — крикнул я Леле. — Правильно сделала, что не купаешься. Такая вода, будто не июнь сейчас, а январь.

Выбравшись на берег, я лег животом на горячий песок возле расстеленной газеты. «Положение во Франции, Нью-Йорк, 11 (ТАСС). Французское правительство переехало в различные части Франции». «Лондон, 11 (ТАСС). Как сообщает агентство Рейтер, Париж сегодня с утра окутан дымом от пожаров, возникших от зажигательных бомб, сброшенных в окрестностях столицы... Повсюду видны вереницы беженцев. Парижские газеты вышли сегодня в последний раз. Они сообщили об объявлении Италией войны Франции».

— Что ты там нашел? — спросила Леля. — Это позавчерашняя газета.

— Я знаю... Тут про войну. Газеты вышли в последний раз... А ты, Леля, наверно, из библиотеки газеты таскаешь?

— Иногда таскаю, — честно призналась Леля. — Один экземпляр — в подшивку, а второй иногда домой беру, тете на выкройки... Ты знаешь, сегодня утром, когда я одевалась, тетя включила радио, передавали про Париж, последние сообщения. Немцы вошли в Париж.

— Что же ты мне сразу не сказала, в лодке? — обиделся я. — Ведь ты понимаешь, чтó это такое! Странные вы все, женщины. — Я встал и подошел к воде. Берег отражался в реке — по воде плыли белые, лиловые и зеленые пятна и полосы.

— Не знаю, почему не сказала. Наверно, подумала, что ты тоже знаешь... Я пробовала представить себе, чтó там сейчас делается, и ничего у меня не получилось. Может быть, я просто какая-нибудь бесчувственная?

— Нет, ты не бесчувственная. Просто, наверно, это надо видеть своими глазами. — Я снова лег на песок и уткнулся в газету. — «В помощь читателю», — машинально прочел я. — «Военно-воздушные силы Германии...» — Я отодвинул ломоть хлеба, лежавший на строчках ниже заголовка. — «Стандартными бомбардировщиками люфтваффе являются „Хейнкель-111“ и „Дорнье-217“; пикирующими бомбардировщиками — „Юнкерс-88“ и „Юнкерс-87“; истребитель — „Мессершмитт-109“ и истребитель-штурмовик „Мессершмитт-110“. — Все эти типы самолетов я знал, то есть уже читал о них.

— Одевайся! — сказала Леля. — Пойдем наверх.

Мы поднялись по косогору на кладбище. Все оно было в зелени, на могильных холмиках рос кукушкин лен, цвели туманно-синие лесные колокольчики. Я смотрел на серые староверские кресты с голубцами, на редкие каменные плиты, покрытые мхом и совсем вросшие в землю. Все это было такое ветхое, такое отошедшее и забытое всеми, будто люди на всем свете давно перестали умирать. Возле заколоченной каменной церкви, у самой ее стены, где обычно хоронят священников, возвышалось странное сооружение в виде усеченной пирамиды, облицованной коричневыми глазурованными плитками. Надпись на гранитной доске извещала, что это фамильный склеп бывших владельцев Амушевского завода. От чугунной решетки, ограждавшей вход в усыпальницу, солоновато пахло ржавчиной, крапива теснилась у каменного порога. Было очень тихо кругом, лишь какая-то птица настойчиво, как заведенная, через равные промежутки времени прокалывала эту тишину тонким писком.

Мы вышли с кладбища через покосившиеся кирпичные ворота, пересекли заросшую травой дорогу и, миновав топкую низинку, поднялись на продолговатый холм, где рос молодой сосняк и можжевельник. Здесь было солнечно; от короткой сухой травы, от серого, как зола, песка веяло сухим теплом. Внизу, слева от нас, текла река. Тут она расширялась, и посреди нее виден был островок. Над островком, в голубоватой дымчатой высоте, парил ястреб. Он забрался в такую высь, что ему уже и завидовать было нельзя, — можно было только любоваться его полетом. Вдруг, высмотрев что-то, он кинулся вниз. Летел он с такой метеорной скоростью, что казалось — вот-вот задымится на лету, вспыхнет падучим комком огня. Но внезапно он плавно затормозил и лениво, нехотя полетел над осокой.

— Как это он!.. — с каким-то детским удивлением сказала Леля. — Будто хвастается перед нами.

— Очень здорово летает, — согласился я. — Хоть вообще-то это птица вредная.

— Ну и пусть! — возразила Леля. — Этот не вредный!

— Не спорь, Лелечка.

— Хорошо, не буду, — без улыбки сказала она, смотря мне в глаза.

— Леля, Лелечка... — начал я. — Понимаешь, в чем дело...

— Ну что? Что? — придвинувшись ко мне, с нежной беспомощностью спросила она.

— Вот, Леля... — Я обнял и поцеловал ее в губы. — Вот понимаешь... — Она на мгновенье прижалась ко мне щекой, потом отвернулась и тихо пошла вниз по некрутому откосу.

— Леля, — сказал я, догоняя ее, — ты понимаешь, с первого дня, как тебя увидел...

— Я тоже с первого дня, — не оборачиваясь, глухим, невыразительным голосом произнесла она. — Когда ты в библиотеку пришел, а у меня еще сахар подгорел. Ты помнишь?

17. Без заглавия

Через несколько дней, когда я работал у пятого горна, в цех неожиданно заглянула Леля. Шла последняя фаза обжига; беспаровые форсунки с негромким шипеньем вбрызгивали в топки распыленный мазут. Фрамуги окон были открыты, и горячий воздух, рвущийся из здания на волю, слоился, ходил прозрачными слюдяными волнами.

— Леля, неужели ты ко мне пришла? — обрадовался я.

— Да, Толя. Я телеграмму получила. Отец на две недели приедет в Ленинград, я еду туда. Я завтра сдам библиотеку, тем более Мария Павловна меня заменит... А тут всегда так жарко?

— Нет, не всегда. Скоро закрываю горн, это перед закрытием... Значит, берешь расчет?

— Да. Меня обещали быстро оформить... Дай-ка я примерю твои очки. Нет, ты сам завяжи тесемки... Как темно стало! Вечер в глазах... На кого-нибудь я в них похожа?

— Не знаю, на кого ты похожа. Может, на русалку, а может, на царевну-лягушку. Идем, покажу тебе огонь. — Я подвел Лелю к горну и открыл смотровую заслонку. — Видишь?

— Как там все бело! — сказала она. — А если без очков?

— Нет, нельзя. Там сейчас тысяча триста... А тебя, наверно, тетя твоя почтенная будет персонально провожать, да? Мне одному тебя провожать не позволит.

— Ты знаешь, Толя, она немножко изменила свое мнение о тебе. Она теперь считает, что ты вполне порядочный, — это я ее все агитировала. Ты доволен?

— Ужасно доволен! Румбу сейчас начну плясать от радости.

— Я пойду, Толя. Ведь у меня сейчас так много хлопот, — деловито-счастливым голосом сказала она. — А провожать ты меня будешь, ты только отпросись у своего начальника.

Она ушла, будто ее здесь и не было. Вот только что была, разговаривала со мной — и вот ушла. Что, если она когда-нибудь полюбит другого и вот так уйдет навсегда? И на прощанье скажет: «Я думала — ты умный, а ты не умный; я думала — ты смелый, а ты трус; я думала — ты честный, а ты не честный». Ведь может такое случиться? Слишком уж везет мне, это не к добру.

Стараясь отогнать такие мысли, я стал ходить вокруг топок. У одной форсунки засорилась горелка-пульверизатор, я ее сменил, промыл в керосине. Потом заглянул внутрь горна. Последний зегер согнулся от жара, пора было кончать обжиг. Я сбегал в соседнее помещение, принес ком глины и сделал из нее шесть затычек. Потом поочередно перекрыл вентильки у всех топок, вытянул штоки форсунок и вместо них забил в отверстия шамотовых конусов глиняные кляпы, чтобы не просасывался холодный воздух. Потом позвонил в котельную, чтобы отключили донку. В цеху настала тишина.

Я вышел на заводской двор. После сухой жары цеха июльский вечер казался сырым и прохладным. Вдали, за громадными штабелями поленьев, за серым заводским забором, горел тревожный, пожарно-красный закат. Мне вдруг стало неуютно, холодно. Я почувствовал себя бездомным, забытым всеми — как во время моего недолгого беспризорничества. По старой бродяжьей памяти, я не любил вечеров и закатов — ни зимних, ни летних, никаких. День может подбросить что-то хорошее, но вечер — это поиски ночлега и ощущение того, что никому ты на этом свете особенно-то не нужен.

* * *

Через два дня я провожал Лелю до городка, где была железнодорожная станция. Мы отправились местным пароходом, тем самым, который когда-то нас чуть было не утопил.

Теперь мы сидели на его палубе за штабелем каких-то ящиков, и никому нас не было видно, а нам был виден плавно плывущий мимо пароходика берег, весь свежезеленый после недавнего дождя. Под острым углом бежала от форштевня волна, качала прибрежный камыш, пузырясь, накатываясь на берег. Из обитого медью люка тянуло машинным маслом и слышался равномерный, вдумчивый стук судовой машины.

— Ты пиши мне, — сказала Леля. — Ты тоже скоро вернешься в Ленинград, но ты все равно пиши. — Она пристально посмотрела на меня и отвернулась.

— Ну, не плачь, Леля, — сказал я, целуя ее.

— Нет, только не в глаза! Они сейчас, наверно, соленые. Ведь соленые?

— Прямо как свежепросольные огурцы, — ответил я.

— Господи, как глупо! — засмеялась она. — Нет, ты не должен меня смешить. Нам надо быть серьезнее... А ты до меня со многими целовался?

— Нет, не очень со многими, ведь я ж тебе говорил. Да это теперь и не считается, это пройденный этап. Я мог бы тебе соврать, что у меня ни с кем ничего не было, но зачем же врать.

— Верно, верно, — согласилась Леля. — Мы никогда ничего не будем друг от друга скрывать. Мне бы даже хотелось сознаться тебе в чем-нибудь, но мне совсем не в чем. До тебя я и внимания ни на кого не обращала.

Пароходик загудел, и мы сошли на пристани и отправились на станцию. Тогда, ранней весной, городок был весь в снегу и показался мне совсем маленьким. Теперь он, весь в зелени, стал больше и выше, и улицы стали длиннее. И еще шире стала площадь возле старых торговых рядов. В этот небазарный день она была совсем пустынна и пахла пылью и теплой сорной травой.

Мы подошли к будочке фотографа-пятиминутчика и снялись на открытом воздухе на фоне полотна, где был нарисован дворец и сад с фонтаном. Когда фотограф выдал нам шесть еще мокрых снимков, Леля одну карточку взяла себе, одну дала мне, а остальные разорвала.

— Это только наши с тобой карточки, — сказала она, — Одна у тебя, одна у меня, а больше ни у кого на свете.

18. Прозрачная жизнь

Во второй половине августа мне дали расчет. Недавно вышел указ о запрещении менять место работы и об уголовной ответственности за прогулы и опоздания, но я в Амушеве числился на временной работе, и меня этот указ не коснулся.

Когда поезд стал приближаться к Ленинграду, я прирос к окну. Вагон шел плавно, без толчков, — будто паровоз тут ни при чем, будто сам состав неотвратимо и ровно притягивается к городу.

Поезд прошел по виадуку. На мгновенье стала видна булыжная мостовая, трамвайные рельсы, пучеглазый трамвай. В трамвае было что-то очень родное, и я обрадованно понял: теперь-то я действительно дома, в Ленинграде.

Много я ездил только в детстве, когда бродяжил, это было недолго. А потом я нечасто отлучался из города. Но всегда, когда я из-под вокзальных сводов выходил на улицу, меня охватывало чувство необычайности происходящего и ожидания чего-то. Вот и теперь, выйдя в этот августовский теплый вечер на шумный привокзальный проспект, в эту спешку и сутолоку, я ощутил и радость возвращения, и зыбкость этой радости. Казалось, вот-вот что-то должно начаться, что-то должно стрястись. И тогда все вокруг изменится, все станет другим.

Но все было хорошо, все пока шло нормально. Только нужный трамвай долго не показывался. Я прошел в сквер, купил в киоске пачку дорогих папирос «Монголторг», сел на скамью, поставил возле себя чемодан и стал заново привыкать к Ленинграду. Сквер был окружен высокими зданиями; безоконные, темно-серые, с бледными подтеками стены прочно и буднично уходили ввысь. Отсюда суета улицы не казалась такой напряженной и тревожной. Обычный городской вечер. Вот из вокзала выхлестнулась на асфальт новая толпа. Поезд пришел из курортных мест — зачехленные чемоданы, авоськи с фруктами, северные, купленные уже в дороге цветы и смуглота лиц, заметная даже на расстоянии.

Когда я вышел из трамвая на своем Васильевском, улицы показались мне очень тихими и чистыми — будто на фотографии. Уже начало смеркаться, в окнах кое-где, неторопливо и неуверенно зажигались огни. Казалось, день еще может вернуться, перевалив через сумерки. Но нет, прошли уже белые ночи; темнота вступала в город. Когда я проходил мимо знакомого углового магазина, там тоже загорелся свет, как бы приглашая зайти. Пришлось зайти. Я купил две бутылки плодоягодного, хорошей колбасы и вдобавок дорогую горчицу в высокой фарфоровой баночке. Хотел купить и сгущенного молока, да сразу же спохватился: Володька, потребитель молока, уже в военном училище, в казарме. Отрезанный ломоть, как выразился о нем Костя в последнем письме.

О себе Костя в этом письме писал, как обычно, мало и туманно, но все-таки одна его фраза меня насторожила. «Я считаю, что дни проходят бессмысленно и беспорядочно, пора начать моральную перестройку» — вот что писал он. И у меня сразу же возникло подозрение, что Костя влюбился в интеллигентную девушку и хочет начать прозрачную жизнь.

Я позвонил в квартиру. Дверь открыла тетя Ыра.

— Вернулся! — обрадованно сказала она. — А вот Володька-то уехал от нас. Двое вас теперь, значит, в комнате осталось.

Коммунальная кухня показалась мне неожиданно высокой и светлой. Уютно пахло едой, керосином, городской квартирной пылью. Дружно гудели примуса.

— А Костя дома? — спросил я тетю Ыру.

— Ушел куда-то ненадолго. Костя-то никуда не денется. Только смурной он какой-то ходит, малохольный. Может, без денег сидит? Я одолжить могу, у меня получка вчера была.

— Нет, тетя Ыра, деньги у нас сейчас есть, спасибо. Просто у него настроение такое. Бывает, знаете.

— Бывает, бывает, — тревожным шепотом согласилась тетя Ыра. — А только совсем малохольный ходит.

Когда я вошел в нашу комнату, она удивила меня своим простором, блестящей белизной стен; у меня было такое ощущение, будто за время моего отсутствия она стала больше. Я даже не сразу сообразил, что не она стала просторнее, а в ней стало просторнее: Володькиной койки уже не было, остались только Костина и моя. Но над тем местом, где когда-то спал Гришка, по-прежнему висела приклеенная хлебным мякишем картинка: верблюды идут по песку пустыни к своему неведомому оазису.

А над постелью Кости, над рисунком, изображающим город будущего, висел теперь широковещательный плакат, написанный от руки зеленой тушью: «СТОП! С 20-го не пью!» По этой самоагитации я окончательно понял, что Костя опять решил начать прозрачную жизнь. Рядом висела скромная бумажка. Необыкновенно аккуратными буквами там было начертано:

ОППЖ

(Обязательные Правила Прозрачной Жизни)

1. Не употреблять алкоголя ни в каких пропорциях и смешениях.

2. Курить не больше десяти папирос в день.

3. Не поддаваться дурному влиянию друзей.

4. Упорство, сдержанность и самодисциплина!

5. Быть достойным Л.

В комнате было очень чисто. Видно, Костя старательно подметал ее. В углу, как наказанный ребенок, стояла пустая бутылка из-под плодоягодного — след недавней грешной жизни. А стол был застелен чистой зеленой бумагой, пришпиленной кнопками через равные интервалы. И на столе лежала раскрытая книга — учебник неорганической химии.

Вскоре явился и сам Костя. Лицо у него было строгое, поздоровался он со мной сдержанно. В нем чувствовалось горделивое сознание происшедшей с ним моральной перестройки — и в то же время некоторая настороженность.

— У меня, Чухна, все теперь по-новому. Новые чувства, новые мысли, новые горизонты, — просветленно заявил он.

— Значит, опять прозрачная жизнь?

— Да! — твердо ответил Костя. — Не опять прозрачная, а просто прозрачная. Тебе это не нравится? — с вызовом спросил он.

— Почему не нравится? Очень даже нравится, — ответил я, разливая вино в стаканы. — Выпьем за прозрачную жизнь!

Костя отошел от стола, сел на свою койку и протянул руку к плакату:

— Ты же видишь, что я не пью. Тебе не удастся меня спровоцировать на это дело. И тебе пить не советую, и сам не стану! Не хочу быть илотом!

— Ну понятно, ты спартанец, — подкусил я. — У тебя все данные. А я вот выпью. — И я выпил сначала свой, потом Костин стакан.

— Тебя можно только пожалеть, — со скорбной улыбкой сказал Костя.

— Ну и жалей, — ответил я. — Давай лучше закурим. — И я протянул ему пачку дорогих папирос.

— Нет, я уже выкурил сегодня свою норму, — сухо ответил Костя. — А ты, пожалуйста, не роняй пепел на пол. Пора привыкать к чистоте.

Странное дело, в обычной жизни Костя был человек как человек, и даже получше многих других. Но каждый раз, когда он начинал прозрачную жизнь, он сразу становился ворчливым, несправедливым и придирчивым, а чувство юмора у него автоматически выключалось. И вдобавок он начинал всех поучать, ставя в пример самого себя.

— Значит, прозрачная жизнь? — снова спросил я.

— Да! — сурово ответил Костя. — Впрочем, тебе этого не понять.

— А кто это Л.? — задал я наводящий вопрос. — Любовь с большой буквы, или Люся, или Лида, или Лиза? И как это быть достойным Л.? Передай мне свой технический опыт, научи меня быть достойным Л.

— Ты пошляк и циник, я давно это заметил! — ощетинился Костя. — Но если хочешь знать — знай: любовь с большой буквы и Люба для меня теперь синонимы... Но что ты в этом смыслишь!

— В прошлом году ты начинал прозрачную жизнь из-за Нины, — вскользь заметил я.

— Это давно зачеркнуто временем, — резко ответил Костя. — Тогда была ошибка. Глупец повторяет свои ошибки, мудрый на них учится.

— Ты, конечно, мудрый.

— По сравнению с тобой —да, — отпарировал Костя. — Для этого достаточно обладать средними умственными способностями.

В его голосе чувствовалось раздражение. Видно, давно он выкурил свою дневную норму папирос и ему очень хотелось курить. Но приходилось воздерживаться — прозрачная жизнь требовала жертв.

— А Володька совсем не заходит? — спросил я,

— Заходил в воскресенье. Приезжал из Выборга. В форме уже. Идет она ему — как корове седло... А жалко, что он от нас переехал, — закончил Костя потеплевшим голосом.

Я сходил в баню, вернулся, лег спать. Но мне не спалось. Тогда я оделся и вышел на улицу.

Фонари горели не мигая, будто впаянные в темноту. На безлюдной линии шаги редких прохожих звучали торопливо и тревожно. Квадраты освещенных окон постепенно гасли; казалось, опять началось затемнение, только не все еще знают, что оно началось. Большой семиэтажный дом тускло вырисовывался впереди. Он уже почти весь ушел в темноту, и горел только вертикальный ряд окон — лестничная клетка да на пятом этаже два симметрично расположенных окна — справа и слева от лестницы: дом был распят на светящемся кресте. Потом погасли лестничные окна и остались два квадратных глаза, глядящие в ночь.

На Большом проспекте еще длилось гулянье, еще шла шлифовка асфальта. Неподвижные деревья бульвара высились, как сгустки ночи, поднятые на черные столбы. Под ними по асфальту неторопливо шли пары, вспыхивали огоньки папирос. Иногда, держа друг друга под руки, проходило несколько девушек, тихо разговаривая между собой. За ними, переговариваясь друг с другом умышленно небрежными голосами, шагали ребята в модных пиджаках с широкими ватными плечами, в широких, как юбки, брюках, в ботинках-лакишах с квадратными носками — ночная гвардия проспекта. Пахло бензином, пудрой, табачным дымом, но сквозь это наслоение запахов пробивалось тонкое дыхание осенних листьев — еще не падающих, но уже готовящихся к своему плавному падению.

Я дошел до Симпатичной линии и свернул направо. Мне хотелось посмотреть на дом, где живет Леля. Навестить ее в такой поздний час я, конечно, не смел. Это был солидный, высокий дом. Во втором его этаже, по той лестнице, где жила Леля, помещалась аптека. Я постоял у подъезда, посмотрел на табличку с номерами квартир, вошел в парадную, начал подыматься по лестнице. Аптека находилась в доме давно, с незапамятных дореволюционных времен, — аптеки не любят переезжать с места на место. Перила лестницы до цокольного этажа были гладки, как стекло, они словно оплавились от тысяч прикосновений. Каждая ступенька сточена, протерта шагами: в середине — глубже, к краям — меньше. Казалось, камень прогибается под невидимым грузом. На площадке горела яркая лампочка, белела подковообразная фарфоровая табличка с красным крестиком и надписью «Звонок ночному дежурному». Из-под двери тянуло горьковатым аптечным сквозняком. А выше перила были как перила, ступени прямые и ровные, а лампочки на площадках тусклые, как на всякой ленинградской лестнице. Я поднимался быстро, но бесшумно, стараясь ступать на носки. Мне почему-то казалось, что любая дверь может неожиданно распахнуться и вот меня спросят: «А ты что здесь делаешь? Замки пришел проверять? Знаем мы таких субчиков!» Но дом уже спал.

Поднявшись на шестой этаж, я встал перед дверью квартиры № 34. За дверью стояла тишина, там тоже все спали. Я подумал, что мог бы написать Леле записку, да не догадался взять с собой записной книжки. Но мне не хотелось уходить просто так, не подав никакого знака. Тогда я вынул из кармана расческу и опустил ее в почтовую кружку. Расческа громко звякнула, упав на жестяное дно, и я отпрыгнул от двери. Сердце забилось так, будто я только что бежал стометровку. Потом я, уже не спеша, пошел вниз, и мне уже не казалось, что меня могут окликнуть: «А что ты здесь делаешь?» Одно дело подниматься по чужой лестнице, другое дело — спускаться. Ведь лестница, по которой спускаешься, уже не совсем чужая.

Когда я вернулся домой, Костя еще не спал. Он сидел над учебником неорганической химии, но книга была раскрыта все на той же странице.

— Зачем это ты учишь неорганику, ты же ее хорошо сдал? — спросил я.

— Человек должен учиться непрерывно, — важно изрек Костя. — Что именно изучать — большого значения не имеет. Нужно непрерывно тренировать свой мозг и вырабатывать в себе самодисциплину... А ты где таскался? Натирал асфальт? Искал уличных знакомств?

— Нет, теперь я не буду искать уличных знакомств, теперь это отпало. Я же тебе немножко писал про Лелю. Хочешь поглядеть на ее фото?

— Ну покажи, — снисходительно сказал Костя. — Наверно, мымра какая-нибудь. — Он с недовольным видом потянулся за фотокарточкой. Но когда вгляделся в снимок, лицо его прояснилось.

— Знаешь, Чухна, — подобревшим голосом произнес он, — я и не ожидал, что у тебя такой хороший вкус. Очень симпатичная девушка. И потом, сразу видно — интеллигентная. Тебе просто повезло. Но неужели ты ей нравишься?

— Вроде бы да.

— Это даже как-то странно, — удивился Костя. — Такая симпатичная — и ты ей нравишься... Ты только посмотри на себя в зеркало.

— Да что я, урод, что ли! Ну ясно, не красавец, но и не урод ведь.

— Дело не в красоте и не в уродстве. Дело в интеллекте. Дело в малоинтеллектуальном выражении твоего лица, а также в заниженном моральном уровне. Тебе следует подтянуться. Ты, Чухна, неряшлив, ты выпиваешь, ты много куришь — тебе пора начать жить по-новому. Поставь, как я, точку на все, что было, и воспитывай в себе самодисциплину!

— Ничего, пожалуй, не выйдет у меня с этой самодисциплиной, — ответил я. — Я и сам чувствую, что Леля в сто раз порядочнее меня, но мне лучше не стать.

— Ты, Чухна, только начни и — главное — будь упорен. И потом, знаешь, я всегда помогу тебе своим личным опытом. У тебя перед глазами будет живой пример.

— Так у тебя твоя эта прозрачная жизнь только пятый день идет. Еще неизвестно...

— Она будет идти и десятый, и сотый, и тысячный день! — отрезал Костя. — В этом ты можешь не сомневаться.

19. Вдвоем

На следующий день с утра стояла по-августовски теплая, пасмурная, но без дождя погода — самая моя любимая. Я никогда не любил ясных солнечных дней. Ясный день чего-то от тебя требует, хочет, чтобы ты был лучше, чем на самом деле, а ленинградский серенький денек как бы говорит: ничего, ничего, ты для меня и такой неплох, мы уж как-нибудь поладим. И вот встал я в восемь часов, тихо сходил на кухню, приготовил чай, тихо выпил два стакана — а Костя все спал. Он спал лицом вверх, и лицо у него было настороженное, будто он боялся, что кто-то вот-вот разбудит его и начнет допрашивать, не нарушил ли он правил новой жизни, не выкурил ли лишней папиросы, не поддался ли дурному влиянию друзей.

Тихо закрыв за собой дверь комнаты, я миновал коридор и безлюдную в этот час кухню, и, наращивая скорость, прыгая сперва через две, потом через три, потом через четыре ступеньки, ссыпался с лестницы, и, уже заряженный скоростью, ходко зашагал по тротуарным плитам. Шагать было легко и приятно, я обгонял редких прохожих, окна домов толчками двигались мне навстречу. Но когда я свернул на проспект Замечательных Недоступных Девушек, то есть на Большой, я вдруг подумал, что слишком уж спешу. Неудобно так рано заявиться к Леле: может, она еще спит, а может, еще только проснулась. И я затормозил, не спеша прошел мимо Симпатичной линии, побрел на бульвар, остановился у щита «Читай газету».

«Ленинградская правда» была только что наклеена, клейстер еще проступал влажными сероватыми пятнами. Кино: «Великан», днем — «Искатели счастья», вечером — «Любимая девушка». Новая школа на пр. 25 Октября (это рядом с ателье «Смерть мужьям»). «Зенит» победил «Металлурга» (Москва), счет 2:1... Артиллерийская дуэль через Ла-Манш... Спекулянт дровами получил по заслугам... Слет призывников Ленинграда... Две тысячи германских самолетов над Англией... На съемках фильма «Музыкальная история»... Учения ПВО в г. Красногвардейске... Отмена отпусков в румынской армии...

Тут кто-то легко тронул меня за руку.

— Леля! — удивился я. — Лелечка!.. Я только что о тебе думал.

— Ты же газету читал.

— Понимаешь, читаю газету — а о тебе думаю. «Зенит» у «Металлурга» выиграл — а я о тебе думаю, съемка фильма — а я все равно о тебе... А ты?

— Да, — ответила она. — Да. Я тоже о тебе... Это ты расческу в почтовый ящик бросил?

— Я. А что?

— Нет, ничего... Куда мы пойдем сейчас? Я вообще-то в магазин шла. Но, может быть, пройдем к Неве?

— Давай к Неве. — Я взял ее под руку, и мы пошли вдоль Большого. На Леле была темная кофточка и черная юбка много ниже колен, и в руке авоська из кусочков сапожной кожи. Авоську эту я уже видел, а все остальное было очень городское. И у самой у нее был какой-то очень уж городской вид, я не привык к ней такой. И какая-то независимость в голосе, в движениях, в походке, и рост выше — или это от английских каблуков? Мне вдруг показалось, что не так уж она и рада встрече со мной. Может, я хорош был для нее там, в Амушеве, а здесь, в городе, поинтереснее фрайера есть?

Мы свернули в безлюдный, тихий и мрачноватый Соловьевский переулок. Панели там были совсем узенькие. Мы шли по мостовой, направляясь к Румянцевскому обелиску, маячащему вдали. Леле неловко было ступать в своих городских туфельках по крупным выпуклым булыжникам, и она то теснее прижималась ко мне, то словно отшатывалась. Она рассказывала, что отец опять уехал, что уже послезавтра она начнет работать в чертежном бюро, что ее уже почти оформили, — а я слушал, и все время мне казалось, что она стала какой-то другой, и я ей, может быть, не так уж и нужен. Я невпопад отвечал на ее вопросы, во мне росла неловкость, готовая перейти в обиду, в отчуждение. «Не везет нам, гопникам, с порядочными», — вспомнил я слова Кости.

— Ты что?.. — спросила вдруг Леля, повернувшись ко мне.

— Как «что»? — сказал я. — Я ничего...

Она вдруг вырвалась от меня, стуча каблучками, неловко побежала вперед и стала лицом ко мне, бросив авоську наземь:

— Гражданин! Предъявите документы!

Я подошел к ней, и она положила руки мне на плечи. Глаза и губы были совсем близко. Но тут из обшарпанной кирпичной подворотни вышла старушка с толстой дымчатой кошкой на руках и внимательно, без осуждения посмотрела на нас. А кошка строго мяукнула. Мы подняли авоську и пошли дальше.

— Ну вот, — сказала Леля. — Знаешь, мне вдруг стало казаться, что ты меня позабыл.

— А мне показалось — ты меня позабыла. Я просто псих. Но теперь все, все хорошо.

— Да-да-да! Теперь у нас все хорошо, — повторила Леля.

Переулок стал казаться мне очень уютным — век бы здесь прожил. Но он уже кончился. Через чугунную калитку вошли мы в Соловьевский сад, под его старые деревья, и сели на скамью. Обелиск «Румянцева победам» уходил ввысь, в невысокое серое небо. Было тихо, только из музыкальной ротонды, как из рупора, порой доносились голоса мальчишек. Они разбились на две партии и, размахивая палками, играли в войну. С Невы иногда слышался гудок буксира.

— Когда мама была жива, она водила меня гулять в этот сад, — сказала Леля. — По субботам вот в этой ротонде играл красноармейский духовой оркестр. Они всегда играли что-то грустное, а я тихо сидела и слушала, и мне было хорошо-хорошо. Даже все на свете лучше казалось из-за того, что они грустное играют. Ты это понимаешь?

— Конечно, — ответил я. — Ты расскажи мне о себе еще что-нибудь.

— Хорошо, я расскажу тебе, но только глупое. Вот там, слева от эстрады, есть ход вниз, там женская уборная. Мы с девочками иногда забивались туда слушать, как шумит вода. Там бачок через каждые несколько минут автоматически выливается, и с таким шумом! И вот мы забирались туда и ждали. Как только вода загудит, зашумит — мы все толпой выбегали из этой уборной, будто нам очень страшно. И однажды я сшибла с ног пожилую даму. Мама меня за это строго наказала, оставила без сладкого. И папа сказал: «Так и надо этой девчонке!»

— А что было на сладкое? — спросил я.

— Кисель. Это я хорошо помню, мы ведь жили небогато, кисель был не каждый день.

— Зато у нас кисель каждый день, — похвастался я.

— Знаю, ты говорил, — улыбнулась Леля. — Сплошной праздник — кисель и сардельки. Как вам не стыдно так питаться, ведь это от лодырничества! Взрослые люди, и ни один не догадается приготовить нормальный обед! Вам надо собраться, договориться... — Она вдруг осеклась, вспомнив, что теперь не так уж нас много.

— Косте сейчас не до нормальных обедов, — торопливо начал я, чтобы вывести ее из смущения. — У Кости начался приступ прозрачной жизни... Пойдем опять по Соловьевскому?

Когда мы снова вошли в этот переулок, он уже не был так безлюден, мы встретили нескольких прохожих.

— Испортился Соловьевский, — сказал я. — Тот, да не тот.

— Все равно это хороший переулок, — не оборачиваясь ко мне, проговорила Леля. — Ты его еще не переименовал?

— Нет. Может быть, назовем его так: Выяснительный переулок?

— Это что-то не то. Это бюрократизм. Назовем знаешь как? Назовем так: Кошкин переулок. Никогда не забуду я этой смешной кошки.

— Замётано! Гражданочка, по какому это я иду переулку?

— Вы, гражданин, идете по Кошкину переулку.

Мы пересекли Большой, дошли до Среднего и свернули налево. У кирки на углу Третьей линии и Среднего мы остановились. В кирке размещался какой-то склад, но начхать было ей на это. Контрфорсы, узкие стрельчатые окна, башенки с шишками на остриях — все уходило в высоту. От склада, от Среднего проспекта, от трамваев, от нас.

— Это пламенеющая готика, — сказала Леля. — Только она здесь искажена... Это папа мне объяснял, что искажена... А как ты думаешь, они там теперь молятся в Германии в своих кирках или нет? Я где-то прочла, что Гитлер вводит новую религию.

— Культ Вотана, — сказал я. — А чего им молиться, у них и без моленья все как по маслу идет. Францию за полтора месяца взяли.

— Неужели и у нас с ними будет война? — спросила Леля. — Некоторые говорят...

— Конечно, будет, — степенно ответил я. — Это все понимают. Только это будет не скоро, так что ты не бойся. Им надо еще Англию взять, а Англия — это не Франция, тут нужен сильный флот. Но и Англию они, конечно, оккупируют. А потом начнут осваивать английские колонии и наращивать военный потенциал, И мы тоже будем изо всех сил готовиться, чтобы они не застали нас врасплох. Но война будет еще через много лет. Твой брат успеет вернуться с действительной, он успеет жениться, а ты...

— А что я? Ну, а что я?

— Не будь любопытной. Сейчас мы зайдем в ТЭЖЭ и я тебе духи подарю.

— Нет, я не хочу, чтобы ты мне дарил что-то. Пусть у нас все будет без подарков. Я здесь куплю себе пудру. Сама.

— Леля, один раз в своей жизни могу я подарить тебе духи?! У меня в кармане полно желтух, зеленух, синюх и краснух, ведь мне там, в Амушеве, полный расчет выдали. Хорошо быть богатым!

— Нет, все равно не надо. Я этого не хочу.

В магазине празднично пахло дорогим туалетным мылом и еще чем-то очень душистым. Пока Леля покупала свою пудру, я быстренько выбрал духи «Камелия» — не очень дешевые, но и не самые дорогие. Я их опустил в Лелину авоську. Она сердитым шагом, не глядя на меня, вышла из дверей и торопливо пошла к Четвертой линии.

— Что это с тобой? — спросил я, нагнав ее.

— Ничего со мной! — сердито ответила Леля, вытаскивая из авоськи мой подарок. Она раскрыла эту коробку, вынула флакон с духами, бросила коробку на тротуар. Потом размахнулась — и неловким движением метнула флакон вдоль по Четвертой линии. Казалось, он полетит далеко, но он упал очень близко от нас, негромко разбился, и до меня донесся запах душистого спирта. Все это произошло быстро, но несколько прохожих остановились и с удивлением стали смотреть, ожидая, что же будет дальше.

— До чего молодые дошли, духами почем зря швыряются, — сказала какая-то женщина. — А еще говорят, что денег мало!

— Не шуршите, не ваше дело, — буркнул я. — Леля, куда ты?

Она торопливо уходила от меня. В глазах у нее стояли слезы.

— Ну, что такое? — спросил я. — Ты прости меня.

— Это ты прости, — тихо сказала она. — Это моя выходка. Это у меня такие нахлывы бывают. Нахлынет — и ничего не могу с собой сделать. Ты не сердись.

— Я и не сержусь. Только не понимаю, зачем это ты...

— А я разве понимаю!.. Отец меня раньше очень ругал за такие нахлывы... Подожди меня здесь. — Она вошла в булочную, а я остался на этот раз на улице.

— Ты проводишь меня до дому? — спросила она, выходя.

— Может, прогуляемся еще немного?

— Как хочешь, — покорно ответила Леля. — Давай дойдем до Пятнадцатой, пройдемся по шашкам.

Мы дошагали до Четырнадцатой и пошли прямо по мостовой, по шестигранным деревянным торцам, — только здесь они и сохранились к тому времени на Васильевском, на этой тихой линии. Очень приятно было шагать по дереву — будто и не по улице идешь, а по полу в длинном большом зале, где вместо потолка небо.

— А эта линия у тебя как-нибудь называется? — спросила вдруг Леля.

— Я ее даже перепереименовывал, — ответил я. — Сперва назвал Счастливой, я раз тут трешку нашел, а потом пришлось переделать в Мордобойную. Здесь нам с Костей плохо пришлось, мы тут в одно дело влипли.

— Давай переперепереименуем ее, — предложила Леля. — Здесь очень приятно идти по этим шашкам. Тебе приятно сейчас?

— С тобой очень даже. Замётано, мы идем по Приятной улице! Ты довольна?

— Очень. А вот в этом роддоме я родилась... Вообще-то это никакого значения не имеет, кто где рождается, — перебила она сама себя. Очевидно, спохватилась, что я-то не знаю дома, где родился.

— А ты, между прочим, не собираешься мою расческу замотать? — торопливо спросил я, чтобы сбить ее смущение.

— Не съем я твою расческу. Сейчас ты зайдешь ко мне, и я тебе ее верну. И ты пообедаешь у нас. Тетя, наверно, уже что-нибудь приготовила.

— Теть у тебя — что собак нерезаных, — сказал я. — Там тетя, здесь тетя...

— Только две, — ответила Леля. — Я тебе ведь говорила, ты все забыл. Та, что в Амушеве, тетка по матери, а здесь — по отцу. Она не замужем, она всегда в этой квартире жила.

— Старая дева?

— Не надо так говорить, это грубо. У нее был жених. Его убили на войне, в шестнадцатом году.

— Ну прости меня. Я же не знал.

— Прощаю, — серьезно сказала она.

Мы чинно миновали аптечную площадку, потом взялись за руки, бегом пробежали два марша лестницы, замедлили бег у окна и — снова вверх. Все окна и площадки были совсем одинаковые, но с каждым этажом становились светлее. Казалось, это не мы взбегаем все выше, а сам дом плавно всплывает к небу, осторожно раздвигая соседние здания. Когда мы, запыхавшись, остановились у предпоследнего лестничного окна, город был уже под нами. Дом прорезался сквозь него, оставив его внизу. Мы сели на холодноватый подоконник из черного с белыми крапинками искусственного мрамора.

Прямо перед окном простиралось светло-серое небо, под нами лежали крыши, задние дворы с поленницами дров, брандмауэры с квадратными окошечками, забранными кирпичной решеткой. Дальше виднелся кусок улицы. По ней беззвучно и целеустремленно, как визир по логарифмической линейке, двигался трамвай.

— Странно как, — сказала Леля. — Странно. Всю жизнь живу в этом доме, а на подоконнике я здесь никогда и не сидела... Тетя Люба не хотела, чтоб я играла на этой лестнице. Здесь очень опасный пролет. Тетя Люба рассказывала, что давно, еще до революции, в этот пролет бросилась девушка. Ее соблазнил один молодой человек — и вот она бросилась и разбилась.

— В порядке мести и запугиванья, — машинально добавил я.

— Что? — удивленно переспросила Леля. — В порядке чего?

— Нет, это я так — дядя шутит. Она просто дура.

— Совсем не дура, а несчастная. А если и дура? Дуру ведь тоже жалко, она тоже только раз живет... Ее весь дом хоронил. И она лежала в белом гробу, вся в цветах, как живая. — Эту фразу Леля произнесла нараспев, подражая кому-то.

— Она была отсталая, — сказал я. — В наш век нормальная девушка не станет из-за такого дела сигать в пролет. Ты ведь не стала бы?

— Не знаю, меня еще никто не соблазнял, — Леля тихо засмеялась. — Мне еще рано прыгать в пролеты. Вот когда меня кто-нибудь соблазнит...

Она легко соскочила с подоконника и, взбежав на один марш, позвонила в свою дверь. За дверью сразу же послышались шаги, и сердце мое тревожно забилось. Не привык я бывать в чужих квартирах.

Дверь открыла седая, но не очень старая женщина в синей кофте с большими карманами.

— Тебя Люба, это Анатолий, я тебе о нем говорила, — каким-то небрежно-выжидательным тоном сказала Леля, когда мы вошли в прихожую.

— Здравствуйте, Толя, — приветливо сказала тетка. Она протянула руку, и даже в этой слабо освещенной прихожей я сразу заметил, что кончики пальцев у нее желтые, — такие бывают у тех, кто курит самокрутки. — Толя, вы вермишель любите?

— Он любит кисель и сардельки, — заявила Леля. — Но он ест и все остальное.

Квартира у них была отдельная, но совсем маленькая, деленная. В ней царил какой-то привычный, устоявшийся неуют. В главной комнате высился громоздкий буфет, на дверцах которого виднелись резные яблоки и виноград. Под самый потолок уходили два шкафа с небрежно расставленными книгами. Книги лежали и на подоконнике, и валялись на широком диване, на обеденном столе — на клеенке, где в синих квадратиках были нарисованы гуси и ветряные мельницы. На стене, оклеенной тусклыми холодно-голубоватыми обоями, косо висели холсты, они просто были прибиты гвоздями. Там кто-то изобразил масляной краской дворы, кусты, стены, но все казалось незаконченным, чего-то не хватало, хоть я и не мог понять чего.

— Это всё наброски тети Любы, — пояснила Леля. — Она когда-то занималась живописью, еще до войны и до революции. А теперь она уже давно работает в бухгалтерии, на фабрике Урицкого.

— Оттуда же можно хорошие папиросы выносить, а она самокрутки вертит, — удивился я.

— А вот она ничего с фабрики не выносит, — ответила Леля. — Разве это плохо?

— Нет, это не плохо... А почему она сейчас с нами не обедает?

— Потому что потому!.. Потому что она болезненно тактичный человек, вот почему. Она не хочет нам мешать. Она считает, что между нами серьезные отношения.

— Но они и есть серьезные. Ведь я не трепач какой-нибудь, да и ты не потрепушка.

— Конечно, серьезные, — согласилась Леля. — Но она, наверно, считает, что совсем серьезные... А у тебя со многими девушками были совсем серьезные отношения?

— Я ж тебе говорил, что были. Но с немногими.

Комната Лели была крошечная; стол с чертежной доской занимал чуть ли не всю эту комнату. Над столом в белой рамке, рядом с двумя рейсшинами, висело фото красноармейца, парня моих примерно лет. Лицо у него было доброе.

— Вот это мой брат, — сказала Леля. — Я ему о тебе писала, целый твой устный портрет дала. Он о тебе очень хорошего мнения.

— Интересно, что ты там обо мне накатала?

— Не скажу! А то ты возомнишь о себе слишком много... Он красивый, правда?

— Раз он похож на тебя — значит, наверно, красивый. Но я в мужской красоте ничего не понимаю, я понимаю только в женской.

— Ты и в женской ничего не понимаешь... — засмеялась Леля. Она положила руку мне на плечо и подтолкнула к зеркалу. — Значит, ты вот эту Лельку считаешь красивой? Вот эту рыжую Лельку!

Тут из прихожей послышался звонок. Леля торопливо вышла. Через несколько минут она вернулась с пачкой денег в руках.

— Думала, это от папы телеграмма, а это он мне денег прислал. Вот! Теперь я к зиме сошью самое модное пальто — коричневое с капюшоном. Ты рад?

— Мне все равно, — ответил я. — Наденешь ты на себя мешок или самое фасонистое что-нибудь — ты для меня одна и та же Леля... А сейчас я домой пойду, позырю, как там Костя. Сегодня я дежурный по пище.

— Но завтра ты приходи ко мне, — сказала она. — Хочешь, поедем на лодке кататься?

20. Еще один день

Когда я пришел домой, то застал Костю в довольно бодром состоянии. Он тоже только что вернулся, но откуда — не сказал. Наверно, со свидания с Л.

— Слушай, Толька, — обратился он ко мне, — ты не можешь завтра днем смыться куда-нибудь из дому?

— Могу, — ответил я. — Я могу даже на ночь куда-нибудь смотаться. Тогда у тебя будет не только день, но и ночь любви к ближнему.

— Ты — рыцарь постельной любви! — взъелся Костя. — Не говори мне пошлостей! У меня с Любой совершенно чистые отношения.

— Так тогда чем же я могу тебе помешать днем?

— Своей болтовней, — ответил Костя. — Ты можешь разболтать Любе что-нибудь из моих прошлых ошибок. Или просто брякнуть какую-нибудь глупость. Да и вообще — ты только не обижайся, — одно твое присутствие может создать у интеллигентной, порядочной девушки невыгодное впечатление обо мне.

— Черт с тобой, Синявый! Я завтра уйду из дому с утра.

— Ну, спасибо, — оттаявшим голосом молвил Костя. — У тебя все-таки есть отдельные хорошие качества. Только не забудь, что сегодня ты дежурный. Кисель и сардельки в шкафу.

Я медленно пошел на кухню и принялся за готовку обеда. Кроме меня в этот час там держала свою кухонную вахту тетя Ыра; она была в отпуску, но проводила его в городе. Сидя возле своей керосинки на зеленом табурете, она, старательно шевеля губами, читала очередную антирелигиозную брошюру: «Святые и «пророки» в свете современной материалистической науки». Потом, устав от чтения, она заложила страницу пальцем и внимательно посмотрела на меня.

Я сразу понял, что сейчас тетя Ыра сообщит что-то интересное.

— Ты тут в командировке был, а тут без тебя чудо случилось, — тихо начала она. — В газетах, понятно, об этом нет, а так уж все в городе знают. Я с вечерни от Николы шла, так мне одна дама попутная рассказала. А чудо вот какое. Одна вдова на Смоленском пошла могилку мужа навестить. Вдруг видит — навстречу ей женщина самоходом идет по воздуху. То, конечно, не женщина была, а святая Ксения Блаженная. И говорит ей Ксения Блаженная: «Не по мужу плачь, по себе плачь. Готовь себе смерётное к осени, к наводнению великому. Вода до купола на Исаакии дойдет, семь дней стоять будет!» Тут эта вдова бряк с катушек — час пролежала.

Я ничего не сказал тете Ыре в ответ на ее историю с Ксенией Блаженной. Я понимал, что ее не переубедишь. И тогда она завела разговор на более конкретную тему:

— Вот ты обед готовишь ничего себе, аккуратно, а вот Костя не так готовит. Он человек хороший, ничего не скажешь, а киселя его я бы есть не стала. Я уж давно заметила: он кисель в том кипятке разводит, что от сарделек остается. Я ему раз намек об этом сделала, а он мне: «У вас, тетя Ыра, старые понятия».

Это сообщение тети Ыры я принял к сведению. Действительно, я уже давно, до своего отъезда в Амушево, заметил, что в дни Костиных дежурств в киселе попадаются жиринки, а иногда даже и веревочки. Значит, это было из-за сарделек! Вернувшись в комнату, я спросил у Кости, правда ли это.

— Да, это правда! — нахально ответил Костя. — Этим я экономлю керосин, время и труд. Это рационально — следовательно, я за этот способ. А ты просто отсталый мещанин.

— А ты просто лодырь! — рассердился я.

— Пойми, мы живем в век техники, в век конструктивизма, — начал подводить Костя научную базу. — Пищу тоже надо готовить конструктивно. Вкус пищи — внешний, привходящий фактор. Главное — калорийность и витамины. Если в моем киселе попадаются жиринки от сарделек, то это надо только приветствовать — кисель становится более питательным. Я за конструктивизм в кулинарии!

— А ты бы жареную крысу стал есть, она тоже калорийная?!

— Не прибегай к демагогическим приемам в споре! — огрызнулся Костя и с умным видом уткнулся в учебник неорганической химии. Прозрачная жизнь продолжалась уже шестые сутки.

На следующий день Костя с утра принялся наводить в комнате порядок. Хоть в ней и так было чисто, но он заново подмел мокрой шваброй белые и голубые плитки пола, и они заблестели, как новенькие. Он даже попытался кое-где протереть той же шваброй стены, но кафельные белые квадраты не стали от этого светлее, а даже немного помутнели. Костя бросил это дело, занялся сам собой и произвел ППНЧ (Полный Процесс Наведения Чистоты). Надев чистую рубашку и повязав сиреневый галстук, он с самодовольным лицом уселся за стол и стал ждать, когда я наконец уберусь из комнаты. Но я не очень-то торопился: неудобно было идти к Леле в такую рань. Я заставил Костю накормить себя — благо дежурным был он — и, наевшись, начал задавать ему провокационные вопросы.

— Костя, а где твоя Люба учится? — спросил я. — Или она работает?

— Она не моя, не навязывай мне частнособственнических взглядов. Люба учится в институте имени Лесгафта. Точнее — она еще не учится там, а готовится учиться в будущем году. В этом году она не смогла сдать экзаменов.

— По здоровью? — коварно спросил я.

— Нет, она вполне здорова, — терпеливо ответил Костя. — Ей не повезло с русским языком и политэкономией.

— Ну, для физкультурного института это неважно — русский язык, политэкономия. Главное там — уметь прыгать, бегать и кувыркаться. Не огорчайся за нее, она еще сдаст.

— Я огорчаюсь не за нее, а за тебя, — печально произнес Костя. — У тебя идиотское представление об этом институте.

— А тебе очень нравится имя Люба?

— Какое твое дело, что мне нравится и что мне не нравится! — уже сердясь, ответил Костя. — Если уж на то пошло, то все эти так называемые христианские имена — предрассудок. В будущем людей будут называть по цветам, по растениям, по предметам заводского оборудованья, по предметам быта. Например: Фиалка Гиацинтовна, или Фреза Суппортовна, или Резец Победитович. Такие имена рациональны, и они быстро привьются.

— На всех цветов и суппортов не хватит, — возразил я. — А ты бы назвал своего сына Стулом или дочку Этажеркой? Этажерка Константиновна. А то еще хорошо такое имя-отчество: Унитаз Константинович.

— Когда ты наконец выкатишься отсюда! — возмутился Костя. — Ты вчера обещал очистить помещение на день. Будь человеком!

— Сейчас выкатываюсь, — ответил я. — Желаю вам приятно провести время в очищенном помещении.

* * *　

Я зашел за Лелей. Она уже ждала меня. Вскоре мы перешли по деревянному Тучкову мосту на Петроградскую сторону и взяли лодку на прокатной станции, что против стадиона Ленина. Леля села на корму, я на весла; и вот из узкой Ждановки я быстро выгреб на широкую Малую Неву.

Опять стоял серенький, теплый, безветренный день. Лодка легко шла по течению — мимо стадиона, мимо Петровского острова с его высокими деревьями. Мы замедлили ход возле темного скопленья старых судов, стоящих на приколе в затоне около верфи. Это были отплававшие корабли, предназначенные на слом. У них не было уже имен, ничего нельзя было прочесть на бортах — все съела ржавчина. Их очертания были странные, угловато-наивные. От обшарпанных бортов пахло солью и запустением. Вместо стекол иллюминаторов зияли круглые дыры, и за ними была натянута плотная, как черное сукно, темнота. Торопливый буксир, прошедший мимо, всколыхнул воду. Волны, заходя в узкие темные промежутки между бортами, ёкали, глухо вздыхали. Старые корабли сонно и скрипуче покачивались. Им было уже все бара-бир. Казалось, они сами пришли сюда умирать, в этот тихий затон. Так умные старые звери, чуя смерть, забиваются в самые глухие места.

Когда мы выгребали в залив, там шла легкая волна, над отмелями Лахты вились чайки. Яхты стайками торчали у горизонта — ждали ветра. Вдали, по морскому фарватеру, медленно шел большой океанский пароход. На черном его борту, от самой ватерлинии, белел огромный квадрат, а в квадрате был нарисован красный флаг. Леля удивилась, зачем это.

— Теперь такой порядок для нейтральных стран, — пояснил я со знающим видом. — Каждое нейтральное судно должно иметь свой флаг на борту, чтобы его немцы или англичане не потопили по ошибке. С подводных лодок этот флаг очень хорошо виден. Это по-моему, очень умно придумано.

— Ничего не умно, — сказала Леля. — Все это плохо...

— Что плохо? — не понял я.

— Да вся эта война... Я за Колю беспокоюсь.

— Чудачка ты, мы ведь не воюем.

— Все равно все это плохо... Давай повернем назад. Мне что-то холодно. Ты поверни лодку, и я сяду на весла.

Мы осторожно поменялись местами. Теперь я сидел на кормовой банке, лицом к городу. Слева виден был огромный бурый земляной кратер — чаша будущего стадиона, намытая землесосами. Впереди, как большой сложный цветок, всплывший из моря, раскрывался город. Петропавловский шпиль торчал над ним золотой тычинкой. С залива теперь тянуло ветром, он дул нам в корму. Легкая серая облачность, с утра висевшая над землей, кое-где прорвалась, и над Ленинградом плыли широкие солнечные блики. Я смотрел то на город, то на Лелю. У нее было озабоченно-грустное лицо, и мне хотелось сказать ей что-нибудь хорошее и веселое, но что сказать, я не знал. Вскоре мы вошли в устье Ждановки; от «Красной Баварии» вкусно и терпко потянуло солодом. Я снова сел на весла и, когда мы менялись местами, успел обнять Лелю.

— Не смей больше этого делать, — уже с улыбкой сказала она, — в лодке обниматься нельзя. Ты читал Кони?

— Нет, — признался я. — Слыхал про такого, но ничего не читал. А что?

— У него там описано одно судебное дело. В этой Ждановке один человек утопил свою жену.

— Ну, ты мне еще не жена, — ответил я, — так что я тебя не утоплю. Но читаешь ты очень много. Больше тебя читает только Костя.

— А как его прозрачная жизнь?

— Продолжается. Сегодня к нему должна прийти некая Л. Я боюсь, не вздумал бы он жениться. Тогда я останусь совсем один.

— Один? — спросила Леля. — А я?

— Я говорю не о том. Я говорю о другом. И сейчас-то в комнате только двое.

— Вот и причал, — сказала Леля. — Ты меня до дому проводишь, а потом я сяду работать. Мне уже дали на дом кое-что, весь вечер буду чертить.

Проводив Лелю, я пошел шляться по городу, чтобы попозже вернуться домой: ведь я же обещал Косте очистить от своего присутствия комнату до вечера. Выйдя на Неву, я постоял у сфинксов, по гранитным ступеням спустился к воде. Внизу, у подводного основания камней, колыхались тонкие темно-зеленые водоросли. Нева текла светло-серая, небо опять задернулось бездождевой сизоватой дымкой.

Не спеша пошел я мимо университета к Дворцовому мосту. На набережной было людно, кончалась пора отпусков и каникул. Немало симпатичных девушек попадалось мне навстречу. Но теперь я уже не думал, как прежде, что вот хорошо бы познакомиться с этой, и с этой, и с той, и вот еще с этой, что в берете. Девушки не стали хуже, а я не стал лучше — но теперь я шагал по городу как бы и один и не один. Где-то рядом невидимо шла Леля. Все теперь стало по-другому.

Да и сам город стал немножко другим. Пожалуй, он стал еще красивее. Я теперь видел его не только своими глазами, я теперь видел его сразу за двоих. Еще не так давно он принадлежал всем остальным — и еще отдельно мне. Теперь он принадлежал всем остальным — и еще отдельно двоим: Леле и мне.

Перейдя мост, я сел у Штаба на трамвай, поехал по Невскому, сошел у Владимирского. У меня были любимые и нелюбимые улицы. Дойдя до Загородного, я медленно, с удовольствием зашагал по нему. Это был очень уютный проспект, на таком проспекте можно жить, не заходя в квартиру. Просто поставь кровать на тротуар — и спи, и тебе будет тепло, и на душе будет спокойно, и никто тебя на этой улице не обидит. А ведь есть улицы неуютные, как больничные коридоры, их хочется проскочить, не глядя по сторонам.

В подвальном буфете, куда я зашел, было малолюдно и тоже уютно и хорошо. А пиво — холодное и свежее, а вареная колбаса — вкусная, что надо. Сидел я за крайним столиком возле открытого, но зарешеченного окна, выходящего на задний двор. За окном валялись потемневшие ящики и рассохшиеся бочки. Где-то во дворе, в чьем-то высоком окне, крутилась на патефоне пластинка: «Может, счастье где-то рядом, может быть, искать не надо?..» Я сидел, ел, пил, слушал — и думал: «Уж очень все хорошо идет в моей жизни. Не слишком ли все хорошо?»

* * *

Когда я часов в восемь вечера вернулся домой, дверь открыла мне Антонина Васильевна, одна из жиличек нашей квартиры, — инженерша, женщина серьезная.

— Костя дома? — первым делом спросил я ее.

— А разве не слышите? — задала она мне контрвопрос. — Загулял наш Константин Константинович. Неужели не слышно?

Я прислушался. Действительно, хоть на кухне гудели два примуса, издалека по коридору донеслись до меня звуки гитары и невнятное пение. Я понял, что прозрачная жизнь кончилась. Каждый раз, порывая с прошлым, Костя гитару свою прятал в шкаф, он считал ее греховным инструментом. Теперь он, значит, восстановил ее в правах.

— А кто у него там? Не девушка?

— Там у него дядя Личность, — грустно ответила Антонина Васильевна. — Хорошего не ждите.

Дядя Личность занимал большую комнату, но комната была пустынна. Ни вещей, ни людей. Мебель он давно продал и спал на голом матрасе. Жена и дочь от него ушли. Он сильно пил. Когда-то у него все шло хорошо, работал мастером на «Красном гвоздильщике», выпивал в меру. Потом его брат попал под трамвай. Тогда дядя Личность стал выпивать все чаще и чаще, и его стали понижать в должности все ниже и ниже. Теперь он работал на заводе «по двору», то есть подметалой, а в доме выполнял разные поручения. Это был тихий, добрый пьяница, он никогда не скандалил. Когда напивался, то ходил по квартире, негромко стучался в двери и тихо спрашивал жильцов: «Извиняюсь, личность я или нет?» Ему отвечали, что личность, и он вежливо кланялся и шел к следующей двери.

Когда я вошел в нашу изразцово-плиточную комнату, я увидел, что Костя возлежит с гитарой на своей койке, а за столом сидит дядя Личность. Одна поллитровка водки была уже пуста, другая опорожнена наполовину. В воздухе плотно стоял табачный дым. Плаката с самоагитацией против алкоголя на стене уже не было. ОППЖ (Обязательные Правила Прозрачной Жизни) тоже были сорваны со стены и валялись на плитках пола, среди окурков.

— Костя, значит, кончилась прозрачная жизнь? — обрадованно спросил я.

— Ну ее к черту! — сердито ответил Костя и, тронув гитарные струны, запел громким, но сиплым голосом:

Костя пел с воодушевлением, и дядя Личность подпевал ему несмелым тенорком, а сам поглядывал на меня — ждал, когда я выпью и стану нормальным человеком.

— Пей, Чухна! Наливай себе по потребности! — вскричал Костя. — Довольно мы пили детский плодоягодный напиток! Будем пить водку! Я жестоко ошибся в ней!

— В ком в ней? В водке?

— В ней, в ней! В Любе, а не в водке! Она оказалась малоинтеллигентной. Ошибка! Ошибка! Я ей: «Ты хочешь жить по „Домострою“?» — а она: «Это что, стройтрест такой?» Я ошибся в ней! — Костя схватился за гитару и запел «Стаканчики граненые». Потом встал, подошел к столу, и мы с ним выпили; и дядя Личность выпил с нами, а потом, пошатываясь, вышел из комнаты.

Костя снова возлег на кровать. Но играть на гитаре он уже не мог. Он долго лежал молча, а потом вдруг громко заявил:

— Ребята, похороните меня под раскидистым дубом! — Когда Костя сильно напивался, он всякий раз завещал себя где-нибудь похоронить — и каждый раз в новом месте. Иногда под тенистой елью, иногда в горах, иногда в широкой степи. В прошлом году, когда он ошибся в интеллигентной девушке Нине, он просил бросить его труп в море, а сейчас вот ему понадобился раскидистый дуб.

21. Осенью

Опять начались занятия. На занятия теперь ездили мы вдвоем: я да Костя. В техникуме все было вроде бы по-прежнему. Но кое-что изменилось. Все прошлые грехи спали с меня, как шелуха. С Амушевского завода пришло в техникум письмо, подписанное Злыдневым, где было сказано, что работал я хорошо, и даже высказывалась благодарность в адрес техникума за то, что в нем прививают студентам чувство дисциплины и ответственности. Письмо такое писать было вовсе не обязательно, это была, по-видимому, инициатива Злыднева. А может быть, кто-то из техникума послал ему запрос и натолкнул его на это благое дело?

Однажды, войдя в Машин зал, где опять висела свежая стенгазета, я прочел в ней заметку за подписью «Общественник». Заметка называлась так: «Один из лучших».

«В то время как учебная дисциплина в техникуме еще не поднялась на должную высоту и еще имеются случаи хронической неуспеваемости, а также случаи игры на занятиях в чуждую, антисоциальную игру «крестики-нолики», мы имеем право гордиться отдельными передовыми студентами, которые высоко несут знамя нашего техникума. Честь и слава тем студентам, которые добровольно отправились на Амушевский завод, чтобы там наладить производство и поднять его на новую высоту! Одним из лучших является...»

Дальше шло мое имя и фамилия. На душе стало совсем легко. Я взглянул на Голую Машу. Она с одобрительной улыбкой глядела на меня с окна. За окном простиралась осень, шел дождь, падали листья. Два мокрых пятипалых кленовых листа налипли на спину Маши с улицы — а ей было хоть бы хны! Вид у нее был совсем летний, праздничный.

— Не стыдно глазеть на нее? — спросила меня подошедшая Веранда. — Ты бы лучше на Люську поглазел, девочка что надо.

Действительно, Люсенда похорошела за лето. Но для меня это значения не имело. Никого на свете не было лучше Лели.

Теперь мы с Лелей встречались часто. Иногда я заходил к ней, но чаще мы назначали свидания на Большом под часами и потом шли бродить по городу. Иногда мы даже брали билеты в «Форум», хоть кино мы не так уж и любили. Но в кинозале было тепло, уютно, и на экране все время что-нибудь да происходило. Ведь можно не очень любить кино, но все равно смотреть на экран интересно. Потом мы выходили под осенний дождь и опять бродили по улицам до ночи.

Я провожал Лелю до дверей. В квартиру поздно заходить я не решался. Даже и днем стеснялся заходить — это все из-за Лелиной тети, Любови Алексеевны. Хоть она хорошо каждый раз меня встречала и человеком, видно, была добрым, но иногда она говорила со мной каким-то таинственным тоном, и я не знал, как себя вести.При ней я чувствовал себя в чем-то виноватым, будто я что-то скрываю, а она знает, что я скрываю, но делает вид, что ничего не знает. Мне ведь известно было, что она уверена, будто у нас с Лелей «очень серьезные отношения». А никаких очень серьезных отношений у нас еще не было. Мы только каждый раз долго целовались на лестнице.

Однажды Леля зашла в наше с Костей жилье, в нашу изразцово-плиточную комнату. Она пришла в новом коричневом пальто с капюшоном, обшитым по краям узенькой полоской меха. Костя был дома, он сразу же подскочил к Леле и помог ей снять пальто. Потом повесил его в шкаф, где висело, стояло и лежало все наше имущество.

— Леля, это — Костя; Костя, это — Леля, — представил я их друг другу.

— Вам надо сделать отдельную вешалку для пальто, — сразу заявила она. — А то тут в шкафу у вас и хлеб рядом, и тарелки, и все-все-все.

— Отдельная вешалка — это нерационально, — возразил Костя. — Рационально, когда все сконцентрировано в одном месте. Меньше лишних движений.

— А по-моему, отдельная вешалка — очень даже рационально, — возразила Леля. — А нерационально разводить неряшество. — Она сказала это довольно сердитым тоном, и у меня вдруг мелькнуло опасение, что сейчас у нее случится нахлыв: сорвется, наговорит Косте чего-нибудь такого-этакого, и начнется у них перепалка. Но в это время наверху, в семействе парнокопытных — так Володька прозвал семью, живущую над нами, — завели патефон и начали долбить в пол каблуками — танцевать румбу с притопом.

— Опять пляс завели! — Костя погрозил потолку кулаком. — Чтоб им провалиться!

— Если они провалятся, то провалятся к вам сюда, — спокойно сказала Леля.

Костя внимательно посмотрел на нее, потом на потолок и захохотал. Я тоже представил себе, как в потолке образуется дыра и к нам сыплется штукатурка и с ней парнокопытные, и я тоже захохотал.

— Ну, раз такое дело, я ненадолго смоюсь, — сообщил Костя, торопливо надевая пальто и выходя из комнаты.

— Куда это он убежал? — удивленно спросила Леля. — Или это у вас всегда так, если приходят девушки?

— Девушки к нам почти никогда не приходят, такое у нас правило. Мы сами к ним ходим. А Костя побежал в угловой за плодоягодным. Ты, видно, ему понравилась.

— Не так уж и плохо у вас тут, — сказала Леля, осматривая комнату. — И даже не очень грязно. Только вот стены надо бы помыть. В следующий раз я приду с мылом и тряпками и вымою вам стены. Картинок я не трону, не бойся.

— Вот это Гришкина картинка, — объяснил я. — Здесь стояла его койка. А вот здесь стояла Володькина койка.

— Но ведь Володька-то ваш жив. А ты так говоришь, будто...

— Еще бы не жив! Еще как жив! В форме тут к нам приходил. Но, знаешь, он как-то отошел от нас. Отрезанный ломоть.

— А у тебя тут мягко! — сказала Леля, сев на мою кровать. — Я думала — куда жестче.

— Панцирная сетка, чего же еще мягче, — проговорил я, садясь рядом с ней. — Хотела бы отдохнуть на панцирной сетке?

— А что? Ну и хотела бы!.. Что ты! Нет! Нет, только не сейчас!.. Какой ты смелый у себя дома! — Она встала и, оправляя платье, не спеша пошла к окну. Каблучки ее застучали по метлахским плиткам, полупустая комната откликнулась тонким эхом. Леля стояла у окна лицом ко мне, упершись ладонями в подоконник. — Какой ты смелый у себя дома! — повторила она и тихо засмеялась. — Вот скажу твоему Косте, что ты ко мне пристаешь!

Вскоре из коридора послышались Костины шаги. Он принес не дешевое плодоягодное, а какой-то дорогой немыслимый ликер, настоянный на лепестках роз. С торжественным видом поставил он бутылку на стол. Мало того, из кармана Костя извлек коробку «Мишки на Севере».

Мы разлили ликер по простоквашным стаканам и стали пить. Он был очень густой.

— Напиток богов и сумасшедших, — сказал я Косте. — Долго ты, наверно, выбирал его.

— Совсем неплохой ликер, — примиряюще проговорила Леля, облизывая губы. — Я такого никогда еще и не пила. Такой сладкий!

— В будущем не будет ни ликеров, ни водки, ни вина, — объявил Костя. — Будет один чистый спирт. И не будет никаких бокалов, фужеров, рюмок и стопок. Желающим опьянеть алкоголь будет вводиться при помощи шприца. Это разумно и целесообразно.

— А куда будут делать уколы? — задал я провокационный вопрос.

— Туда же, куда их делают при разных прививках, — смело ответил Костя. — В руку, в плечо, в... Ничего тут нет смешного, — строго добавил он, взглянув на Лелю. — Это рационально.

— А как в ресторанах будет? — спросил я. — Вот пришли мы втроем в «Золотой якорь» на Шестой линии...

Леля опустила глаза и фыркнула. Простоквашный стакан с ликером задрожал в ее руке. Костя поглядел на Лелю, покачал головой и расхохотался.

— Ну вас всех, — сквозь смех проговорил он, — вы все излишне конкретизируете...

Наверху перестали обрабатывать пол каблуками, теперь оттуда доносилось ритмичное шарканье подошв под плавную музыку: танцевали танго «Огоньки Барселоны».

Я проводил Лелю до ее квартиры. Мы долго стояли у двери, не нажимая на кнопку звонка. Губы у Лели были сладкие от ликера. От нее и в самом деле пахло розами.

— Хорошая девушка, — сказал Костя, когда я вернулся. — И красивая, и интеллигентная, и в то же время своя в доску. Но не по себе, Чухна, ты дерево рубишь! Уж слишком она намного лучше тебя. Вот увидишь — пройдет два-три года, и она в тебе разочаруется и отошьет тебя. И правильно сделает!.. А у тебя, конечно, серьезные планы?

— Очень даже серьезные... Ну чего ты ко мне пристал?

— Все равно она когда-нибудь уйдет от тебя, помяни мое слово. Уйдет и не вернется.

— Заткнись, перестань каркать! — сказал я. — Я и сам боюсь этого.

* * *

Через день в нашей комнате появилась новая мебель: вешалка. Чтобы прикрепить ее возле двери, пришлось нам расколоть два изразца и забить в стену деревянные пробки. Вешалка представляла из себя обыкновенную доску, в которую мы, под небольшим углом, забили двенадцать гвоздей. Двенадцать гвоздей на двенадцать гостей, хоть мы и не ожидали, что когда-нибудь придет к нам столько народу. Для пущей красоты доску мы покрыли красной тушью. «Леля нас, наверно, похвалит за эту вешалку, — думал я. — Ведь на днях она зайдет сюда опять, она обещала вымыть наши стены».

И действительно, через несколько дней Леля пришла. И я сам торжественно повесил ее пальто на новую вешалку. Она одобрила нашу работу. Только цвет ей не очень понравился.

22. Поздней осенью

В тот вечер поздней осени мы с Костей сидели друг против друга за столом и честно занимались спецтехнологией. Иногда мы задавали друг другу вопросы, изображая из себя строгих экзаменаторов. Костя все норовил подловить меня на цифровых данных, зная, что это мое слабое место. Но на этот раз я и тут не плошал. Предмет я знал, нечего уж тут скромничать. Ведь я был «одним из лучших», как выразился в своей заметке наш показательный общественник Витик Бормаковский.

От долгого сидения без движения нам стало прохладно. В комнате было сыро, холодно. Пора бы уже печь топить, но дровяные деньги мы опять проели.

— Протопим камин? — предложил Костя, стукнув по столу кулаком. — Двадцать поленьев! Кто больше?

— Двадцать пять! — откликнулся я. — Кто больше?

— Тридцать! — выкрикнул Костя.

— Зажигаем! — закричал я, срываясь со стула.

Мы тридцать раз обежали вокруг стола. Потом плюхнулись на свои койки, чтобы отдышаться. Костя извлек из-под кровати гитару и, лениво перебирая струны, запел старинную песенку:

Кто-то торопливо постучал в дверь,

— Войдите! — сказал я.

В комнату боком просунулся дядя Личность.

— К вам тут пришли... — невнятно проговорил он и скрылся в коридоре. В комнату вошла Любовь Алексеевна, Лелина тетка. Она была бледна, губы у нее дергались. Шляпка из черного потертого плюша сидела набекрень, будто у пьяной.

— У нас несчастье, — сказала она, глядя не на меня, а куда-то в стену. — Вы можете пойти к нам?

Я молча подошел к нашей красной вешалке, взял пальто и торопливо начал напяливать его на себя. Оно вдруг стало каким-то узким и никак не налезало на плечи. «Что случилось? — крутилось у меня в голове, — Леля под трамвай попала?..»

— Что такое случилось? — спросил я вслух.

— У нас несчастье, — повторила Любовь Алексеевна. — Несчастный случай... Нет больше Коли... Несчастный случай на ученьях... Я боюсь за Лелю.

Костя подошел ко мне и помог надеть пальто. Потом он быстро подскочил к столу, схватил пачку «Ракеты» и сунул мне в карман.

— Ну, иди, — сказал он. — Тут все будет в порядке. Ты иди...

На улице стоял холодный туман, окна сквозь него светились неяркими размытыми пятнами. Над горящими фонарями стояли чуть заметные мутные и бледные радуги. Когда мы свернули на Большой — на проспект Замечательных Недоступных Девушек, — там было еще много гуляющих. Мы шли по «холостой» стороне навстречу их потоку, и некоторые с удивлением посматривали на нас. Асфальт был влажно-черен, капли сгустившегося тумана падали с ветвей на жухлую траву, на опавшие листья. Любовь Алексеевна шагала быстро, будто хотела обогнать меня. На ходу она бессвязно говорила о срочном вызове к военкому, о сообщении из части. Отец Лели тоже извещен, он должен приехать... Колю уже похоронили там... Может быть, отец и Леля поедут в часть...

А здесь, на Большом, все было в порядке. Шло вечернее гулянье, неторопливая шлифовка мокрого асфальта. Много девушек — и ни у одной не погиб брат, — иначе не пришли бы они сюда, а сидели бы дома и плакали. У подвальной пивной со сводами, где не раз я бывал и с Гришкой, и с Костей, и с Володькой, стоял пьяный и, держась за поручень витрины, быстро, не в такт перебирая ногами, выкрикивал:

Трамваи шли как им положено — не тише и не быстрее, чем всегда. На концах бугелей вспыхивали от сырости яркие зеленые всполохи, и на мокрые рубероидовые крыши сыпались красные крупные искры, как при электросварке. Редкие автомашины торопливо пробегали мимо нас, неся перед фарами два мутных клубящихся конуса, — как всегда в такую вот погоду. В том-то и дело, что все было как всегда.

Мы быстро поднимались по лестнице. Еще недавно Леля и я так легко взбегали по ней, и, казалось, дом поднимался к небу вместе с нами. А теперь лестница была темна, и чем выше, тем плотнее приникал к ее окнам туман. Вот-вот он поднажмет и выдавит стекла.

В прихожей пахло валерьянкой. И мне на миг почудилось: то, что произошло, не так уж страшно. Дело в том, что у нас в техникуме некоторые девушки в дни зачетов бегали в медпункт, и там Валя поила их для бодрости валерьянкой. Потом девчонки преспокойно сдавали зачеты — они, конечно, сдали бы их и без всяких лекарств, просто у них такая мода завелась. И потому этот запах у меня был связан с чем-то не очень серьезным. Меня только испугала тишина, стоявшая в квартире. Я думал, что еще из прихожей услышу плач, но никто и не думал плакать. Вся квартира была набита тишиной.

— Идите к ней, — тихо сказала Любовь Алексеевна. — Уговорите ее хоть что-нибудь поесть.

Я вошел в маленькую комнату Лели. Леля сидела, оперев локти о пустую чертежную доску. Она не была ни очень бледна, ни даже заплакана. Просто она сидела и смотрела в одну точку. Она даже поздоровалась со мной, но потом сразу как-то забыла, что я здесь. И я не знал, что мне делать. Стоял в сторонке и молчал. И она молчала. В комнате было холодно и сыро, и единственное, что я сообразил, это что хорошо бы закрыть форточку.

— Леля, ничего, что я форточку закрою? — спросил я.

— Ничего, — не оборачиваясь, ответила она. И я закрыл форточку и снова не знал, что же мне делать, что говорить. У меня не было опыта в утешении, мне никогда никого не приходилось утешать. И сам я никогда не терял родных — я просто не знал их, я был застрахован от потерь. Но от этого мне было нисколько не легче.

— Леля, тут очень холодно, — сказал я. — Я затоплю печку, хорошо?

— Хорошо, — ответила она.

Я пошел к Любови Алексеевне, постучался к ней. Она сидела на потертой ковровой кушетке и тихо плакала. Комнатка у нее тоже была небольшая, не больше Лелиной, но казалась совсем тесной из-за темно-вишневых обоев. На стенах, как и в гостиной, вкривь и вкось пестрели всякие недорисованные холсты. Еще здесь висел фотопортрет молодого военного с усиками, в форме царской армии. Под портретом на черной ленте приколот был букетик бессмертников. Над стареньким комодом виднелась цветная репродукция. Она изображала город — просто белые кубики домов, — и вокруг города, зажав его в кольцо, лежал какой-то огромный не то дракон, не то змей. «Град обреченный» — гласила подпись под этой картиной. Лампа с неуклюжим темно-зеленым абажуром, подвешенная на фарфоровом блочке, горела ярко, будто вот-вот готова была перегореть, но все равно комната оставалась темной и неуютной. И все же, именно из-за того, что здесь так мрачно, и из-за того, что Любовь Алексеевна плакала, а не сидела молча, как Леля, мне стало здесь немножко полегче. Здесь я хоть мог что-то сказать.

— Любовь Алексеевна, так я схожу за дровами, — сказал я. — Вы только дайте ключ от сарая... И не плачьте, ведь слезами вы ему не поможете. Вот сидите и плачете, а он уже не плачет. Ему теперь все бара-бир.

— Что? Бара-бир? — спросила вдруг Любовь Алексеевна.

— Ну да! Ему теперь бара-бир. Бара-бир — это значит: все равно. Это такое азиатское выражение.

— Да, ему теперь все равно, — согласилась Любовь Алексеевна. — Но нам-то... — Она заплакала еще сильнее, и мне стало не по себе: не обидел ли я ее?

Однако она не обиделась. Вскоре она даже немного успокоилась, вышла со мной в кухню, дала мне ключ, керосиновую лампу, ватник и толстую веревку для дров и объяснила, где находится их дровяной сарай.

Я надел ватник, перекинул веревку через плечо. Спустившись до нижней площадки лестницы, через боковую дверь прошел во двор, миновал прачечную и на заднем дворе отыскал нужный подвал. Там лежали пиленые, но еще не колотые чурки, и я нашел в углу топор и начал их колоть. Я колол их от всей души, не жалея силы. Лампа стояла на земляном полу, и тень моя качалась на поленницах, на стене, и черная голова в кепке моталась на потолке, где шли железные балки и, между ними, бетонные плоскости со слоистыми следами дощатой опалубки. Устав колоть, я сел на широкий чурбан, и меня обступила тишина. Не та печальная тишина, что была сейчас там, наверху, в Лелиной квартире, а спокойная сыроватая подвальная тишина, вроде как в лесном овраге. Слышно было, как в трубах тихо-тихо журчит вода. Можно сидеть и сидеть так, слушать и слушать — и не надоест. Но потом мне стало совестно, что я сижу здесь, в этой тишине, будто прячусь от другой тишины, верхней. Я торопливо стал накладывать дрова на веревку.

Я внес вязанку в гостиную, осторожно опустил ее перед печкой. Печка эта выходила тылом в Лелину комнату, и я знал, что, когда протоплю печку, у Лели там будет тепло. А печи топить я, слава богу, умел — это мне часто приходилось делать в детдоме, в дни дежурства. Первым делом я открыл трубу, поставил стоймя дрова в печку, оставив между ними маленький коридорчик, потом нащепал лучины и напихал ее в этот коридорчик между поленьями. Потом горизонтально, между лучинами покрупней, просунул несколько совсем тоненьких лучинок и зажег их. Огонек робко спрятался между маленькими лучинками, потом осмелел, забегал по ним и, тихо пощелкивая, перепрыгнул на лучинки потолще. Потом занялись и дрова. Но печь давно была не топлена, дымоход еще не прогрелся, в нем пробкой стоял сырой воздух — и из топки вдруг полыхнуло дымом. Внезапно вошла Любовь Алексеевна, села на стул и сказала:

— Господи, точно ладаном... — Она опять заплакала.

— Сейчас хорошо потянет, — успокаивающе сказал я. — Сейчас все будет в порядке. — И действительно, больше дыма из печки не выкидывало. Огонь уже крепко вцепился в поленья, теперь его не оторвать было от этой работы. Лелина тетка ушла, затем притащила подушку и темно-зеленое одеяло и положила их на клеенчатый диван. Потом принесла горячий чай.

— Хлеб и масло в буфете, — сказала она. — Я раньше Лели ухожу на работу... Вы завтра заставьте ее пойти на работу. Ей надо быть сейчас на людях, тогда легче будет... И хоть утром заставьте ее поесть.

Она ушла. Я походил по комнате взад-вперед, налил Леле чаю, отрезал хлеба, намазал маслом, снес ей в комнату. Леля лежала на постели лицом в подушку. На ней был синий сатиновый халатик, в котором я увидал ее в первый раз в библиотеке, в Амушеве.

— Леля, ты спишь?

Она ничего не ответила. Я поставил чай на чертежный столик, сходил в соседнюю комнату, взял предназначенное мне одеяло и набросил его на Лелю. Не гася света, чтобы ей не стало вдруг страшно, когда проснется, притворил за собой дверь и вернулся к топящейся печке. Открыв дверцу, сел на пол перед огнем. Дрова горели красиво, нарядно — все в лентах пламени, в красных бантиках огня. За окном теперь шел снег. Он торопливо, по прямой, падал на город крупными влажными хлопьями.

Этой ночью мне плохо спалось. Лежа в одежде на клеенчатом диване, я ворочался и, когда, казалось, уже начинал засыпать, вдруг вздрагивал, будто меня кто-то ударял из темноты. Ночные мысли текли бестолково. Многие из них никакого отношения не имели ни к Леле, ни ко мне, и вообще ни к кому и ни к чему на свете. Иногда всплывала мысль, что когда-нибудь действительно будет война. Та большая война, о которой не раз говорил Володька... Володька редко теперь бывает у нас, он теперь военный курсант. Но, в общем-то, он все такой же, только бросил писать стихи. Может быть, просто некогда?.. Если в Германии произойдет революция, то войны и вовсе не будет. А если Гитлера не свергнут, то война, наверно, все-таки будет. Но это еще не скоро, не скоро... Она будет еще не скоро, но она уже подкрадывается, уже отправляет людей на тот свет поодиночке — вот как Лелиного брата. Он погиб вроде бы и не на войне, а вроде бы и на будущей войне. На войне, которой еще нет.

Утром Леля разбудила меня. Она тронула меня за плечо, и я сразу проснулся и вскочил с дивана. Мне стало стыдно, что не я ее разбудил, а она меня. Леля была аккуратно одета, челочка причесана, лицо блестело от умывания.

— Иди помойся, — сказала она мне. — И будем пить чай... Ты молодец, что протопил печку.

Мы молча позавтракали. Потом я помог Леле надеть пальто и сам надел пальтуган и кепку. Мы уже готовы были выйти на лестницу, но тут Леля вспомнила, что не взяла портфель. Она пошла за ним в свою комнату — и вдруг выбежала оттуда в слезах, громко плача, будто увидала там что-то страшное. Я обнял ее и стал говорить ей сам не помню что, а она все плакала и плакала. Потом немного успокоилась, пошла к крану, умыла глаза, и я проводил ее до ее работы.

В техникум я опоздал, но это сошло. Ничего я, конечно, не объяснял никому, да никто ничего и не спрашивал. Я давно заметил, что если происходит какая-то большая неприятность, то мелкие неприятности расступаются перед ней, добровольно уступают дорогу. Потом они еще возьмут свое.

— Ну как? — спросил Костя, когда я уселся рядом с ним в аудитории.

— Ничего веселого, — ответил я. — Чего тут поделаешь?..

— Ничего тут не поделаешь, — согласился Костя.

23. Новый год

Берег былого постепенно скрывается из памяти, сливается с темным морем забвения. Но минувшие праздники, как маяки, светятся позади — и не гаснут. Конечно, погаснуть и им суждено — но вместе с нами.

К Новому году мы с Костей справили себе костюмы. Ордера на материал нам выделили еще к двадцать третьей годовщине Октября. Косте по жребию достался отрез серого шевиота «прима», мне — темно-синий бостон. И вот двадцать седьмого декабря мы принесли костюмы из мастерской. Пиджаки — с богатырскими ватными плечами; брюки — настоящий оксфорд, не подкопаешься: они были так широки, что закрывали кончики ботинок. Когда мы облачились во все это и поглядели друг на друга, наша изразцовая комната показалась нам убогой.

— Мы будто иностранцы, — заметил Костя. — Интуристы герр Чухна и мистер Синявый соизволили посетить скромное жилище советских студентов... Но ничего! Общее благосостояние повышается. Через год-другой, когда будем работать по специальности, мы еще не такие клифты и шкары оторвем! Трепещите, кошки-милашки!.. Ты, впрочем, к тому времени уже женишься, тебе не до кошек-милашек будет.

— А ты? Ты, может, еще раньше женишься.

— Ну, не с моим ликом, — не то сердито, не то печально сказал Костя. Он плюхнулся на кровать, вытащил из-под нее гитару и с надрывом запел:

Я слушал его не перебивая. Я знал, что про эту девушку из Нагасаки Костя поет в тех случаях, когда ему становится грустно, когда он вспоминает про свои неудачи с интеллигентными девушками, когда он размышляет о том, что прозрачная жизнь все ускользает от него.

Я терпеливо дослушал песню до ее печального конца, где юнга горько плачет, узнав, что пьяный боцман зарезал девушку из Нагасаки.

Костя сунул гитару под кровать, встал, подошел к зеркалу — и отвернулся от него. Зеркало было маленькое. Костя в нем видел только свое лицо, а не костюм. А ведь лицом-то своим он и был недоволен.

— Пойдем к тете Ыре, — предложил я. — Посмотримся в трюмо.

Хоть тетя Ыра жила бедновато, но у нее имелось самое большое в квартире зеркало. Правда, левый нижний угол у него был отбит.

— Ой, и модные ребята вы стали! — заявила тетя Ыра, оглядев нас. — Я помню, парни узенькие брюки носили, в трубочку, чем ужее — тем моднее, а нынче чем ширше — тем красивше... Теперь вы, ребята, модностью на пять лет запаслись. Носить вам не переносить.

Она быстро-быстро извлекла из-за иконы, висевшей в красном углу, какую-то мензурку из дымчатого стекла. Потом сизым, наверное голубиным, пером, торчавшим из мензурки, быстро-быстро побрызгала на наши пиджаки какой-то прозрачной жидкостью.

— Это святая вода, — пояснила она. — Это чтоб обновки ваши хорошо носились, это чтоб бесы вас в них не захороводили.

— Мы же неверующие, — сказал Костя. — Мы просвещенные атеисты, святая вода нас не интересует. Нам бы чего покрепче.

— У меня и другая вода есть, — подмигнула тетя Ыра. — Сейчас спрыски устроим.

Она выдвинула ящик обшарпанного комода и вытащила оттуда поллитровку горькой и три стопочки из толстого зеленого стекла. Потом повернулась к подоконнику и перенесла оттуда на стол тарелку с ливерно-гороховой колбасой — неофициально колбаса эта в те годы называлась «мюнхенской».

Мы присели, выпили по первой, потом по второй. После третьей глаза у тети Ыры оказались на мокром месте.

— Гриша-то из вас самый порядочный был, вот его Бог и прибрал к себе, — заявила она, всхлипывая. — Гриша сейчас на небесах радуется, что вы модные двойки себе справили... Сам-то до хорошего костюма не дожил...

Когда бутылка опустела, мы поблагодарили тетю Ыру и пошли мотаться по всей квартире. Заходили в каждую комнату и просили дать нам посмотреться в зеркало. И все жильцы поздравляли нас с приобретением, и все говорили нам только хорошее. Костино самочувствие резко повысилось, и, когда мы вернулись в нашу комнату, он сразу же извлек из-под кровати гитару и запел:

Я знал: если он поет эту залихватскую частушку — значит, у него хорошее настроение.

* * *

1941-й год я надеялся встретить с Лелей.

Сперва я хотел вытащить ее на встречу Нового года к нам в техникум, но она побоялась, что там будет очень шумно и весело, а ей не до веселья. Она еще не привыкла к мысли, что у нее нет больше брата. Правда, она уже не плакала о нем, по крайней мере при мне, но она стала немножко не такой, какой была, — стала не то серьезнее, не то строже, не то просто грустнее. Мы с ней с того дня не обнимались, не целовались, хотя встречались часто. Я боялся обидеть ее.

Тридцать первого декабря я купил бутылку хорошего портвейна «Ливадия», постоял в очереди у «бывшего Лора» на углу Среднего и Восьмой линии — за пирожными, и пошел к Леле встречать Новый год — так было условлено. Но едва я вошел в прихожую, как на меня повеяло холодком. Встретила меня Леля не очень-то ласково. Когда я снял пальто, она равнодушно взглянула на мой новый костюм и небрежно бросила:

— Брюки широковаты.

— Мы с Костей специально мастеру в руку сунули, чтобы он брюки нам пошире скроил, — обиделся я. — Еле уломали, он говорит, что от начальства ему влететь может. А ты недовольна!

— Ах, не все ли равно, какие брюки, какие пиджаки, какие юбки, какие шляпки, какие тряпки! — не то шутя, не то сердясь сказала она. — Все это не имеет никакого значения для мыслящих людей. И вообще...

— Значит, я, по-твоему, не мыслящий! И значит, тебе больше нравится, если я как гопник буду ходить... Это ты вроде Кости заговорила, он любит так рассуждать.

— А Костя твой где Новый год встречает? — уже более мирно спросила она.

— Пойдет на Петроградскую, будет встречать с одной кошкой-милашкой. Предстоит новогодняя ночь любви к ближнему... А где твоя тетя Люба?

— Моя тетя Люба ушла к знакомым. Но тебе здесь такой ночи не предстоит. Если ты за этим пришел, то можешь идти на Большой. Там много кошек-милашек гуляет.

— Леля, да что с тобой такое! Опять нахлыв?

— Ничего со мной такого! Такая, как всегда...

— Не дай боженька, чтоб ты всегда такая была!

— Если я тебе не нравлюсь такой, то зачем ты приходишь ко мне?! Иди к своим кошкам-милашкам.

— Ну и пойду! Захочу — и пойду!

— Ну и иди!

— Ну и пойду! — Я сдернул с вешалки пальто, торопливо напялил кепку.

— Уходи сейчас же! — Она подбежала к наружной двери и распахнула ее.

Я вышел на лестницу и, не оглядываясь, зашагал вниз. За мной резко хлопнула дверь. Когда я спустился до третьего этажа, дверь наверху с шумом открылась, послышались шаги... Сейчас Леля крикнет в пролет, как в романсе: «Вернись, я все прощу!» или что-нибудь в этом роде — и я взбегу наверх.

— Никогда не приходи ко мне! — крикнула она, и мимо меня пролетело что-то небольшое серое и мягко шлепнулось внизу. А наверху гулко захлопнулась дверь.

Я спустился вниз, на аптечную площадку. Здесь на серых плитках пола лежал пакет с пирожными от «бывшего Лора». Вернее, то, что от пакета осталось. Упаковка лопнула, раскрылась, пирожные разломались, разлетелись. Я вспомнил, как Леля рассказывала об обманутой девушке-самоубийце, которая потом «лежала в гробу как живая». «По закону свободного падения тела эта девушка упала тогда вот на эти же самые плитки», — подумал я.

Когда вышел на улицу, меня охватило чуть пьянящее ощущение свободы, когда терять уже нечего. Торопливо пошел я к Неве, будто там меня кто-то ждал. На набережной в этот час было холодно и безлюдно. Лихтера, пришвартованные на зиму к гранитной стенке, стояли впаянные в лед. В борту черного морского буксира празднично светилось несколько иллюминаторов, оттуда слышалась патефонная музыка. Мужской голос пел:

Миновав Горный институт, я свернул к Масляному буяну, уперся в заводской высокий забор и пошел вдоль него, сам не зная куда. Кругом никого нет. Редкие фонари. Здесь меня вполне могут принять за иностранного шпиона. На мне хороший костюм и дрянное пальто. Я торопливо свернул в какой-то проулок, где сновали люди. Потом вдруг очутился на длинной и совсем безлюдной улице. По обе стороны тянулись заводские корпуса, неярко светились большие длинные окна. Видны были рабочие у токарных и фрезерных станков, тускло поблескивали колонны радиально-сверлильных. Из открытых, обтянутых пыльными сетками фрамуг слышался ритмичный шум, похожий на шум большого ливня. Порой, врываясь в эту ритмику, где-то тонко и тревожно взвывал шлифовальный станок. Я шагал по этой улице совсем один, как во сне или как в кино.

Когда вернулся домой, из-под дверей нашей комнаты виднелась полоска света. Это меня удивило и даже обрадовало: а что, если вдруг это Леля пришла? Но когда я распахнул дверь, обнаружил Костю. Он сидел за пустым столом — нарядный, сердитый и совершенно трезвый. Уж не задумал ли он снова начать прозрачную жизнь?

Но Костя быстро рассеял мои подозрения. Оказывается, когда он явился со своей знакомой к инвалиду, который обычно предоставлял ему ночное убежище, тот был пьян, да еще не один: к нему приехал брат из Пскова. И Косте со своей кошкой-милашкой пришлось уйти не солоно хлебавши. Вдобавок она обиделась, обозвала Костю трепачом и пошла встречать Новый год в другое место.

— Но ты-то почему здесь? — спросил меня Костя и пристально посмотрел мне в глаза. — ЧП какое-нибудь?

— ЧП. Меня отшили.

— Иди ты! Леля?

— А кто же еще! Она самая. Твои прогнозы были верные. В одну телегу впрячь не можно...

— Чухна, это ты всерьез?

Я стал рассказывать, как это произошло. Я знал: Косте можно доверять все. Чужая беда его никогда не радовала и не утешала, даже в дни, когда ему самому приходилось плохо. Он слушал внимательно и огорченно, уставясь на меня своим единственным зрячим глазом. Потом закурил «Ракету», начал ходить по комнате.

— Чухна, дам тебе один совет, — начал он. — Взгляни, не жмурясь, в лицо жестоким фактам. Ты потерпел моральный Дюнкерк. Твои дивизии сброшены в море, оружие и боеприпасы захвачены противником. Ты должен признать свое поражение и начать жизнь заново. Тебе надо погрузиться в бытие, полное новых впечатлений и переживаний. Тогда ты забудешь эту девушку. Тем более она создана не для тебя.

— На этот раз ты, пожалуй, прав, — согласился я. — Только как это «погрузиться в бытие»? Легко сказать...

— А еще легче сделать! — отрезал Костя. — Для начала погружения поедем встречать Новый год к Люсенде и Веранде. Веранда делала намеки, что она и Люсенда не возражали бы против нашего присутствия. Собирайся!

Я взглянул на ходики. Было без двадцати минут двенадцать.

— Мы опоздаем, — сказал я. — И потом, они нас и не ждут. Мало ли что Веранда делала подходы... Ведь договоренности нет.

— Не увиливай от погружения! — строго заявил Костя. — Тем более мы придем в гости не с пустыми руками. — Он вынул из шкафа сеточку с двумя большими бутылками плодоягодного. — А у тебя ничего нет?

— Бутылка осталась у Лели.

— Наплевать, двух вполне хватит... Бутылку она, значит, не сбросила с шестого этажа?

— Наверно, просто забыла, — ответил я, надевая пальто.

— Побоялась, что попадет в твою умную голову и повредит твой мыслительный аппарат. Откуда ей знать, что он у тебя отсутствует.

— Закройся! Ты больно умен! — крикнул я Косте, выбегая вслед за ним из комнаты.

Мы добежали до трамвайной остановки и на ходу вскочили в задний вагон. Трамвай ехал раскачиваясь, торопясь, все ускоряя ход. Никто в него больше не входил, на каждой остановке он только терял пассажиров. Вскоре в вагоне осталось четыре человека: пожилой кондуктор, Костя, я да какой-то дядька в валенках, дремавший в противоположном углу.

— Сколько сейчас? — спросил я кондуктора.

Тот не спеша отстегнул пуговицу на потертой шубе, полез во внутренний карман, вынул часы — большие, медные, с черными узорчатыми стрелками.

— Без трех минут сорок первый, — сказал он. — Опоздали, ребята. Без вас встретят.

— Мы и здесь встретим, — нашелся Костя. — Ведь фактически времени нет. Если взять колбу и создать в ней абсолютный вакуум, то в ней не будет и времени, ибо время — это только промежуток между двумя событиями. Если же условиться, что время существует как объективный фактор, то оно должно одинаково учитываться субъектами в любых точках пространства. Эрго: Новый год, встреченный в движущемся трамвае, ничуть не хуже Нового года, встреченного в какой-либо неподвижной точке: в ресторане, в частном доме, в психиатрической больнице, под забором... — С этими словами он вынул из брючного кармана перочинный нож и стал счищать сургуч с горлышка одной из бутылок. Потом отогнул штопор и с ловкостью почти профессиональной вогнал его в пробку. — Готово!

— Вот это вы правильно! — уважительно сказал кондуктор, но нельзя было понять, к Костиным словам или действиям относится это замечание.

— Вы первый, папаша! — предложил Костя, протягивая ему бутылку.

— Нет уж, ребята, почните вы, — скромно ответил кондуктор. — А я после.

— Пей! — повелел Костя, сунув мне в руки бутылку. — Пей! Мы уже въехали в Новый год.

— За удачу! — провозгласил я тост. — Пусть этот год будет счастливым для всех нас! И для тебя, Синявый! — Я запрокинул голову и стал глотать вино. Здесь, в холодном вагоне, оно казалось очень вкусным. За мохнатым от инея окном, вздрагивая, проплывали городские огни. Мне вдруг стало очень хорошо. Мир показался торжественным, светлым и грустным. «Леля, будь счастлива в этом году!» — произнес я про себя.

— Пей, но не забывай других! — пробурчал Костя, отбирая у меня бутылку. — Пусть этот год будет годом без ЧП. А в частности, Чухна, пью за твое глубокое погружение в бытие. Через Дюнкерк — к Тулону и Аркольскому мосту! — Костя приник к бутылке и замолчал. Потом старательно отер горлышко рукавом.

— Ваша очередь! — сказал он кондуктору.

— Ну, ребята, за Новый год! Чтоб ничего такого, чтоб все хорошо было в сорок первом! — Кондуктор оглянулся по сторонам, сделал несколько изрядных глотков, отер горлышко рукой. Бутылка пошла по второму кругу.

* * *

Дверь нам отворила Веранда. На ней было новое платье фасона «день и ночь»: спереди — из куска белой материи, сзади — из черной. Веранда, кажется, совсем не удивилась нашему внезапному появлению.

— Ага, пришли! — констатирующе сказала она. — Снимайте свои бобры. Нравится вам моя новая прическа? — Она тряхнула пышной, завитой кудряшками головой. — Не хочу походить на Люську прилизанную.

— Не нравится, — честно объявил Костя. — Ленпушнина. Баран в мелкую стружку.

— Ничего-то он не понимает! — без обиды, нараспев произнесла Веранда. — Идемте к столу... Нет, прежде я Люську сюда вытащу. Она будет довольна.

Веранда побежала по коридору к дальней комнате, откуда доносились веселые, уже не совсем трезвые голоса. Здесь, в большой прихожей с потертыми зелеными обоями, пахло духами, лимоном, елочными свечками. Веранда уже шагала обратно, держа за руку сестру. На Люсенде тоже было платье «день и ночь», только «ночь» у нее находилась спереди. Мне показалось, что и Люсенда приходом нашим не удивлена, скорее просто обрадована. Дома она не казалась такой недотрогой, такой цирлих-манирлих, как в техникуме. Но и здесь в ней оставалась какая-то сдержанность.

Девушки привели нас в большую комнату, где за столом, уставленным бутылками и закусками, сидело человек двадцать — люди всё больше пожилые. Они все были из этой же квартиры; по-видимому, квартира была дружная, праздники справляли в складчину. Веранда стала нас знакомить с каждым поочередно, но имена и отчества сразу же выскакивали у меня из головы. Потом неугомонная Веранда начала перетасовывать сидящих, чтобы усадить новых гостей. Меня она поместила рядом с Люсендой на торце стола. Я сразу же заметил, что Люсенда стесняется сидеть со мной на председательском месте, у всего света на виду, и хотел было пересесть. Но тут нас с Костей заставили пить штрафную. После стопки какой-то крепкой смеси я уже не захотел пересаживаться. Я увидал, что все пьяны и никому до того, кто с кем сидит, никакого дела нет.

— Люся, почему ты не пьешь? — спросил я.

— Я уже пила. Но, если хочешь, я выпью с тобой. Только ты, пожалуйста, закусывай. — Она положила мне на тарелку винегрета. — Ешь, пожалуйста.

— Люся, а я что? Пьян уже разве?

— Нет, не очень... У тебя какая-то неприятность?

Я искоса посмотрел на нее. Она сидела, не глядя на меня, слегка наклонившись над столом. В светлых, гладко причесанных волосах отражались огоньки елочных свечей.

— Ты угадала, — признался я. — Неприятность. Но тут никто не поможет. Тут дело в одной девушке. Тут, ты понимаешь...

— Не надо никому рассказывать, — прервала она меня. — Завтра тебе будет стыдно, что ты что-то рассказал.

На другом конце стола кто-то пробовал запеть «Катюшу», но пока что пения не получалось. Зато очень хорошо был слышен голос Кости. Справа от него сидела Веранда, но с ней ему было неинтересно. Она не подходила под рубрику скромной интеллигентной девушки. В то же время не подпадала она и под стандарт кошки-милашки.

— Они отхватили себе такой кус в Европе, что сразу им его не переварить! — кричал Костя в ухо соседу слева. — Их сырьевой и промышленный потенциал полностью еще не отмобилизован, им в ближайшие годы нет смысла делать дранг нах остен... У них на очереди добрая старая Англия, и ей в этом году придется плохо!

Веранде надоело сидеть, она вскочила из-за стола и подбежала к самоварному столику. На его темной мраморной доске вместо самовара стоял темно-зеленый патефон. Веранда начала быстро крутить ручку. Потом не опустила, а прямо-таки бросила тонарм на пластинку. Пластинка взвизгнула от укола иглы, от боли, потом зашипела, а уж потом запела:

Послышался шум отодвигаемых стульев — из-за стола стали выходить желающие потанцевать. Веранда вдруг подскочила к нам:

— Чего сидите как сычи, жених и невеста? Поцелуйтесь! — Она взяла нас за головы и легонько подтолкнула друг к другу. Получился поцелуй не поцелуй, а что-то вроде того,

— Как ты смеешь! — рассердилась на нее Люсенда. — Это уж я не знаю что! Совсем распустилась!

— Глаза у нее вспыхнули благородным гневом, она засмеялась геометрическим смехом и прыгнула в пропасть! — отчетливо произнесла Веранда и захохотала. Потом подошла к какому-то дяденьке и стала с ним танцевать.

— Идем и мы, — предложил я Люсенде. — Только я неважно танцую, тем более танго.

— Я тоже неважно, — улыбнулась она. — Попробуем.

Я осторожно обнял ее, и мы вошли в толпу танцующих. Танцевала Люсенда хорошо, она, в сущности, вела меня. С ней было легко. Все вокруг плавно покачивалось, плыло куда-то. Огоньки свечек на елке тихо колыхались. От Люсенды пахло черемуховым мылом, чистотой. Праздничная радость прихлынула ко мне. Все было праздничным, весь мир — несмотря ни на что — был праздничным. И впереди, за легкой дымкой неизвестности, тоже угадывалось что-то праздничное и светлое... Меня охватило чувство благодарности к кому-то за все, что есть, и за все, что будет. Но я не знал, кого благодарить. Если б был Бог, то я благодарил бы его. Но в Бога я не верил. Тем временем пластинка кончилась.

— Люся, большое тебе спасибо, — сказал я, подходя с ней к столу.

— За что? — удивилась она.

— За то, что ты меня тогда выручила, в прошлом году. Меня могли бы из техникума попереть, если б не ты.

— Опять ты об этом! — поморщилась она. — Ну не надо, не надо.

— Ну и вообще спасибо. Просто так. Не знаю за что.

Тут к нам подошел Костя. В руках он держал два стакана, полных какой-то подозрительной алкогольной смеси.

— Чухна! Выпьем за погруженье! Через Дюнкерк и Капоретто — к Каннам и Трафальгару!

— Не надо вам больше пить, — с опасением сказала Люсенда. — Ты, Костя, и так уже... Да и ты, Толя...

— Не мешай ему погружаться! — прервал ее Костя. — Не разоружай его морально! Подними свою рюмку и гляди ему в глаза! А ты, Чухна, гляди ей в глаза!

— Зачем в глаза? — спросила Люсенда.

— Для взаимного контроля! — ответил Костя. — Ну, выпьем все разом!

— Люся, за твое счастье в этом году, — сказал я.

Люсенда поднесла к губам рюмку. Она глядела на меня не мигая — не то с сожалением, не то с сочувствием, не понять было толком.

— Всё! — Я поставил на стол пустой стакан.

— Всё! — сказала Люсенда, ставя на стол пустую рюмку.

— Всё! — Костя поставил пустой стакан, сел за стол, отодвинул от себя тарелки и рюмки и запел — вернее, завопил, — молотя кулаками по столу:

Вначале все на него уставились, некоторые с неудовольствием. Затем, когда Костя пропел эту белиберду раза четыре подряд, ему стали подтягивать. Потом эту чепуху стали выкрикивать все, кто был в комнате. Патефон напевал свое: «Парень кудрявый, статный и бравый, что же ты покинул нас...» Но никто его уже не слушал. Все пели про туфли и барабан.

Я все понимал и мог петь и говорить не запинаясь. Но голова кружилась и ноги подкашивались. Какое-то странное состояние. Я слыхал, что такое бывает от дорогих выдержанных вин, но ведь здесь их не было.

— Тебе, кажется, плохо? — спросила вдруг Люсенда.

— Мне хорошо, но все кружится.

— Идем, я тебя уложу, поспишь часик. Идем, это ведь не наша комната.

Она повела меня по коридору, потом мы свернули в маленький коридорчик.

— Вот здесь мы живем, — чуть-чуть настороженно проговорила она, открыв дверь и включив свет.

Я огляделся. Комната большая, но какая-то очень уж пустая, чем-то напоминает наше с Костей жилище. А занавески с заплатами, и ничего лишнего нет, и даже чего-то такого нет, что есть у многих, а чего — не поймешь.

— Там за шкафом Верина постель, а это — моя, —сказала Люсенда. — Ты ложись, не стесняйся.

Я лег, свесив ноги, на железную, без всякой никелировки и шариков кровать, на синее солдатское одеяло. Все это было почти такое, как у нас с Костей. Только подушка — чистая и мягкая, и пахнет черемуховым мылом.

— Спи! — сказала Люсенда. — Пойду посуду мыть.

Она вышла, не погасив света. Я оторвал голову от подушки, еще раз оглядел комнату. Вот, значит, как у них дома. А я-то почему-то считал, что Люсенда и Веранда живут в достатке. Мне стало стыдно за себя. Я бы по-другому относился к сестрам, если б знал о них больше. Как по-другому — это было мне самому неясно. Может, мягче, сердечнее. Ведь одно дело, когда бедно живут мужчины, и другое дело — когда женщины. Когда нам, мужчинам, плохо живется — не так уж это и грустно. Мы вроде бы сами в этом виноваты.

Дверь открылась, и вошла Люсенда. Она положила мне на лоб мокрое, холодное вафельное полотенце.

— Спасибо, Люся. Ты прямо как сестричка. — Я хотел сказать «медсестричка», но «мед» почему-то выпало. Я прижал к губам Люсендину ладонь. Она неторопливо отняла руку и ушла. Я сразу же уснул.

Мне приснился большой город. Я все шел и шел по улицам, и не было им конца. Дома стояли высокие и чистые, отделанные черным и темно-красным полированным гранитом, в скверах били фонтаны. Где-то пел хор — пел без слов, сквозь зубы, но очень хорошо. Я шагал под какой-то странный, то словно стелющийся по земле, то вдруг плавно взмывающий в небо напев. Я шел и думал: «Чего же не хватает в этом городе?»

Разбудил меня Костя. Он просто-напросто дернул меня за ногу:

— Здесь тебе не гоп! Вставай! Сейчас пойдем с сестрами на улицу, выветривать винные пары. Иди умой пьяную харю!

Вода из-под крана была колюче-холодная. Я вдруг почувствовал себя трезвым, бодрым, решительным, перешагнувшим какую-то черту. Потом, вешая полотенце на гвоздь возле притолоки, я вдруг вспомнил, чего не хватало в городе из сна. Там не было никаких входов в дома, там не было дверей, только и всего.

Я поспешил в прихожую. Люсенда и Веранда уже надели свои серые пальто. Вчетвером мы вышли на холодную лестницу, где по случаю праздника не был выключен на ночь свет. Когда спустились этажом ниже, то увидали большую пеструю кошку, она сидела возле двери чьей-то квартиры.

— Это трофимовская кошка, она трехцветная, — заявила Веранда и вдруг нажала на кнопку звонка и побежала вниз.

— Сумасшедшая... — прошептала Люсенда. — Бежим!

Мы с грохотом ссыпались с лестницы, выбежали на улицу и остановились, чтобы отдышаться. Было тихо и совсем не холодно.

— Сумасшедшая Верка! — повторила Люсенда и засмеялась.

— Раз кошка трехцветная, о ней надо заботиться. Она же счастье приносит, — наставительно сказала Веранда.

— Первый человек, которого мы встретили в Новом году, это трехцветная счастьеприносящая кошка, — изрек Костя. — Вывод напрашивается сам собой: наступивший новый одна тысяча девятьсот сорок первый год обещает быть счастливым.

* * *

Домой мы с Костей вернулись под утро. Вся квартира спала. Не спала только тетя Ыра — она очень рано уходила на работу. Нового года она не праздновала — вернее, ее Новый год должен был наступить через тринадцать дней. Услышав, что мы вернулись, она постучалась к нам в комнату. В руке она держала что-то цилиндрическое, завернутое в газету.

— Барышня ваша принесла, — заявила она мне. — В четвертом часу ночи позвонила, звонки такие сильные давала. Я аж испугалась... А это барышня бутылку принесла.

Я развернул газету, в которую была завернута «Ливадия». Бутылка, конечно, не раскупорена. Никакой записки.

— Она что-нибудь сказала?

— Спросила, дома ли вы. Я ей, понятно, говорю, что дело его молодое, гулевое, где-нибудь в гостях бузует. А она: «Передайте ему, пожалуйста, вот это», — и ушла... Серьезная такая.

— Эта та самая бутылка, которая предназначалась для твоей головы, — объявил Костя, когда тетя Ыра вышла. — Теперь пусть она ударит нам в головы через наши желудки.

— Нет, Костя, я пить не буду. С этим делом кончено. Давай спрячем ее до какого-нибудь важного момента. Например, до твоей свадьбы. Спрячем и вроде как бы забудем, а потом вытащим и разопьем. И вспомним этот Новый год.

— Идея не нова, по этому же принципу американцы закопали в землю Бомбу времени на Чикагской выставке. Ее должны вырыть через сто лет. Бутылке твоей до моего бракосочетания придется пролежать не меньше.

Я раскрыл двери шкафа и стал рыться в хламе, который валялся на нижней полке. Выискав несколько рваных носков — тут были и Гришкины, и Костины, и Володькины, и мои, — я старательно, плотно, в несколько слоев натянул их на «Ливадию». Потом придвинул к печке стол, на стол взгромоздил два стула, а на стулья табуретку. Я влез на это сооружение, и Костя подал мне бутылку. Я положил ее на верх нашей печки, под фигурные изразцы, украшавшие ее вершину. Здесь, на кирпичной площадочке, огражденной изразцами, валялось много пустых банок из-под сгущенного молока и много хлебных огрызков и корок — Володькина работа. Пахло пылью, она лежала плотным слоем.

— Все кончено, — сказал я, спустившись вниз. — Бомба времени заложена. Счастливая любовь не состоялась... Костя, а может, все-таки сходить мне к Леле? Вдруг она эту бутылку не просто так принесла? — Я представил себе, как она идет одна по ночному городу, чтобы вручить мне эту чертову «Ливадию».

— Не унижайся! — строго ответил Костя. — Ты, к примеру, пошел в гости, а тебе там набили морду и спустили с лестницы так, что кепка с головы слетела. Потом подобрали кепку и принесли тебе на квартиру, чтобы швырнуть ее тебе в физиономию, но не застали тебя дома. А ты на основании принесенной кепки хочешь идти к набившим тебе морду со словами благодарности. Вот твоя логика! Логика раба и холуя! Логика не советского детдомовца, а дореволюционной приютской крысы!.. Мобилизуй свою гордость! Перековывайся! Сжигай мосты! Погружайся в бытие!

Костя, хлопнув дверью, пошел на кухню, а я призадумался над его словами. Да, тут он прав. Нечего мне на что-то там надеяться. Я вынул из записной книжки четыре Лелиных письма — она писала мне в Амушево из Ленинграда, — открыл в печке медную дверцу, вынул вьюшки, чиркнул спичку. Письма сгорели быстро. Вот только что они были — и вот их нет. Потом взял фото, где мы снялись вдвоем. «Ее я все-таки жечь не стану, — решил я. — А с собой я имею право делать что угодно». Лезвием безопасной бритвы я отрезал свое изображение, отделил его от Лели. Теперь она одна стояла на площади этого маленького городка, на фоне полотняного дворца, и только кусочек моего плеча остался рядом с ней. Я сжег свою половину фотокарточки, а Лелину вложил обратно в записную книжку.

Когда все было кончено, мне вдруг стало жаль Лелю. Будто это не она прогнала меня от себя, а я сам чем-то обидел ее и в чем-то перед нею виноват. Она вспомнилась мне не сердитой, не распахнувшей передо мной дверь, чтобы я выкатывался, а беззащитной, зябкой — такой, какой была у причала парома на вечерней реке. Но я оборвал эти бесполезные мысли. Надо забыть ее.

24. Погружение в бытие

В порядке погружения в бытие я записался в стрелковый кружок, которым руководил Юрий Юрьевич, наш преподаватель военного дела. Теперь каждое воскресенье в двенадцать дня приходил я на стадион «Красный керамик», где был стрелковый тир. Винтовку я собирал и разбирал на «отлично», это дело я давно освоил. И вот у меня в руках настоящее боевое оружие — с желтым прикладом, с непросверленной казенной частью.

Мы становились по команде «смирно», потом Юрий Юрьевич называл чью-нибудь фамилию. Тот, кого он вызывал первым, строевым шагом шел к стене, вынимал из деревянных захватов винтовку, подходил с ней к Юрию Юрьевичу. Юрий Юрьевич выдавал три патрона. Но не сразу все три — он вручал их по одному, каждый патрон с силой кладя на ладонь стрелка.

Ощущая бодрящую тяжесть оружия, по красноватому ксилолитовому полу я иду к толстому и жесткому темно-зеленому мату, ложусь на него животом, примащиваюсь поудобнее.

— Отставить! — кричит вдруг Юрий Юрьевич, — Куда левый локоть завел! Вы здесь не на уроке танцев, это вам не танго «Голубой цветок»! Встать!

Приходилось вскакивать по стойке «смирно» и выслушивать его руководящие указания. С каждого кружковца он семь потов норовил согнать, прежде чем разрешал отстреляться. Но эта придирчивость не обижала. Я подчинялся без обиды. Ведь есть радость и в подчинении — когда знаешь, что тот, кому подчиняешься, сам подчинен чему-то высшему и командует тобой вовсе не для своего удовольствия.

Но вот винтовка наведена на цель. Там, на другом конце тира, мишень. Она состоит из кругов, но круги эти накладываются на изображение неприятельского солдата. Я целюсь в него, он целится в меня. Он в военной форме — не в красноармейской, конечно, а в невесть какой. И каска у него не наша, конечно. Но она и не такая, как у немцев в кинохронике. И она не такая, не чуть продолговатая, как у англичан. Она нечто среднее между немецкой и английской — гибрид, к которому не придерется ни один военный атташе. И лицо у солдата — неизвестно какое: не немец, не финн, не англичанин, не француз. Просто безымянный солдат, который старательно целится в другого безымянного солдата.

Я мягко, бархатно нажимаю на спусковой крючок. Чувствую сильный, но безболезненный толчок, — безболезненный потому, что приклад как надо прижат к плечу. Одновременно слышу выстрел. Он не оглушает. Свой выстрел никогда не кажется громким. Эхо еще мечется между бетонными кессонами перекрытия, а пуля давно уже там, где ей надо быть. Стреляю я неплохо, и иногда за это, в знак поощрения, Юрий Юрьевич дает мне один или два патрона сверх нормы — для удовольствия.

«Вот, — размышлял я, — неплохо учусь в техникуме, хожу в тир, неплохо стреляю. Пусть не думает Леля, что я без нее не проживу. Еще как проживу без нее!»

Вскоре и Костя заразился от меня стрелковым энтузиазмом.

— Ты поумнел после своего Дюнкерка, — заявил он однажды. — Правильно делаешь, что учишься стрельбе. В такое время каждый порядочный гражданин СССР должен уметь стрелять... Мне тоже надо взяться за это дело.

— В какое «такое» время? — подкусил я Костю. — Ты сам недавно говорил, что никто на нас нападать не собирается — им не до нас... Да и вообще ты белобилетник. Твое дело маленькое.

— Нет, ты совсем не поумнел! — взъелся Костя. — На нас никто еще не напал, но опасность существует!.. И не тычь мне в мой единственный глаз моим белым билетом. Если бы людей классифицировали по их умственным способностям, у тебя был бы белоснежный военный билет, белее горных снегов.

— Тебя могут просто не принять в стрелковый кружок.

— Примут!

И действительно, в кружок Костю приняли.

Он научился стрелять не хуже меня. Он стрелял даже чуточку лучше. Целиться ему было проще, чем всем другим: ведь ему не надо было прищуривать левый глаз.

* * *

— Костя, я завтра в тир не пойду, — сказал я однажды. — Ты скажи Юрь Юрьичу, что я по уважительной причине.

— А по какой уважительной?

— По какой — говорить не надо. Понимаешь, я пойду с Люсей в Русский музей. Мы договорились.

— Вот до чего — и то ничего! — воскликнул Костя. — Твое средневековье кончилось. Регулярно читаешь газеты, вина в рот не берешь, повышаешь свой культурно-художественный уровень. Начинается Ренессанс. Моральное возрождение через новую юбку.

— Юбка тут ни при чем, — обиделся я. — Это ты каждый раз начинаешь прозрачную жизнь из-за юбки. А я отношусь к Люсенде как к сестре.

— Где ж тут логика! — прицепился Костя. — Разве ты можешь знать, как брат относится к сестре, если у тебя никогда не было сестры! Двадцать лет без сестер прожил — и ничего, не помер, а теперь сестру себе нашел! Выбрал сестренку посимпатичнее, не какую-нибудь там Гунц или Останову. (Гунц и Останова были самые некрасивые девушки в группе.)

— Отвяжись! — сказал я. — Я не из-за внешности. Просто Люся хороший человек.

— Я, может, тоже хороший человек. Но меня ты в кино не поведешь, в Русский музей не пригласишь, пирожного мне не предложишь. И всё только потому, что на мне брюки, а не юбка. А ведь твой брат во Христе.

— Бей братьев во Христе! — крикнул я и схватил с койки подушку.

Костя тоже вооружился, и мы стали бегать по комнате и лупить друг друга по головам. Но это нам быстро надоело. Когда-то мы устраивали подушечные бои вчетвером — это было куда веселей.

Мы сели на свои койки. Против меня на изразцовой стене, там, где когда-то стояла Гришкина кровать, верблюды на картинке всё шли и шли к своему неведомому оазису по желтым пескам пустыни.

— Треп трепом, а Люсенда — девушка серьезная, — негромко сказал Костя. — Ты ее держись.

25. Леля

В конце февраля по техникуму прошел слушок, что нам прибавят год обучения. Конечно, первым узнал об этом Малютка Второгодник. В перерыв после лабораторных занятий он подошел к нам с Костей в курилке стрельнуть папироску.

— Долго нам еще эту «смерть мухам» придется курить, — объявил он, затянувшись «Ракетой». — Переход на «Беломорканал» откладывается на год. У нас будет четвертый курс.

— Брось арапа заправлять! — всполошился Костя. — Брехня!

— В главке совещание было, — авторитетно изрек Малютка. — Сложность производства растет, знания выпускников не должны отставать от роста техники. Выпускному курсу тоже добавят год на спецпредметы, черчение и математику. — Малютка с удовлетворенным видом отошел от нас с Костей, пошел раззванивать другим эту благую весть.

— У, всезнающий долговязый гад! — пригрозил Костя кулаком вслед Малютке. — А ведь к тому дело и шло, и в принципе это правильно. Но еще год на стипендии!.. Что ж, тем крепче будет наша моральная закалка. Утешься, Чухна! Мудрый, погружая бадью разума в мутный колодец печалей, черпает чистую влагу радости. Так сказал один индийский мудрец.

— Самые мудрые мысли ты почему-то всегда высказываешь около уборной, — заметил я. — К тому же твой мудрец не жил на стипендию.

На лекции по общей технологии я сообщил новость Люсенде, мы теперь часто сидели рядом. Люсенда очень огорчилась.

— Я-то думала, что уже в этом году буду работать лаборанткой... Значит, все откладывается... — Она отвернулась. Мне стало жаль ее. Я ведь теперь знал, что живется ей трудно.

— Может, это еще одни разговоры, — сказал я.

— Нет, Малютка Второгодник никогда не врет, — улыбнулась она сквозь слезы. — Как он скажет — так и получается. Он уж такой...

Через минуту она уже и забыла про свои слезы. Это не от легкомыслия — просто женщины быстрее всё переживают, они живут в несколько ином, ускоренном времени.

— Ты никуда не собираешься вечером Восьмого марта? — спросила она.

— Нет. А что?

— Здесь будет вечер.

— Прийти мне? Ты хочешь, чтоб я пришел?

— Я ничего не хочу. Но если тебе интересно, то можешь прийти.

— Я приду.

* * *

Восьмого марта мы занимались только два часа, а потом всех отпустили по домам. Девушек в техникуме было много, и серьезной учебы от них в этот день ждать не приходилось. Да и от ребят тоже.

Мы с Костей поехали к себе на Васильевский. Но, сойдя с трамвая, я не пошел домой сразу. На душе у меня было смутно, и я решил побродить по линиям — авось станет веселей. Вдруг город мне чем-то поможет? Прошло уже шестьдесят семь дней с Нового года, и все эти дни были днями без Лели. Я ее не встречал, не ждал, я уже ни на что не надеялся. Вернее — заставлял себя не надеяться. И все вроде бы шло нормально, но иногда становилось очень грустно.

Я дошел до тихой Многособачьей линии, прошелся по Малому проспекту, быстрым шагом миновал Сардельскую линию, вышел на Средний, вошел в Кошкин переулок, очутился на проспекте Замечательных Недоступных Девушек, поравнялся с Андреевским рынком.

У меня мелькнула мысль, что я имею полное моральное право поздравить Лелю с днем Восьмого марта. Это просто долг вежливости. Да, она прогнала меня из дому, мне нет до нее никакого дела — но я человек вежливый и культурный, я ее поздравлю с праздником. В этом для меня нет ничего унизительного, я ж не напрашиваюсь к ней в гости.

Я знал, что в железном корпусе этого рынка продаются цветы, и вошел туда. Действительно, цветы в продаже были — конечно, бумажные. Я купил цветок. Его проволочный стебелек был обернут гофрированной зеленой бумагой, а лепестки алели, как живые. Я вышел на бульвар и сел на скамью. Вынул из кармана записную книжку — она нужна была мне как точка опоры. Отогнув верхние лепестки цветка, я написал на нижних: «Леля! С праздник...» На «ом» и на второй восклицательный знак лепестков не хватило. Потом отогнул обратно верхние лепестки. Если она заинтересуется этим цветком, то прочтет. А если сразу выбросит цветок — значит, туда ему и дорога.

Затем я направился к Симпатичной линии. За все шестьдесят семь дней я шел туда впервые. После Нового года я обходил стороной эту улицу: боялся, что вдруг встречу Лелю, и она увидит меня и пройдет мимо, и тогда уже — никакой надежды. И теперь я не сразу свернул на Симпатичную. Остановился на углу возле доски «Читай газету» и стал читать: «Трудящиеся капиталистических стран встречают день 8 Марта в обстановке расширяющейся мировой войны...» Я старательно прочел до конца передовицу, потом перемахнул на четвертую полосу: «Война в Европе и в Африке», «Обсуждение в сенате законопроекта Рузвельта», «Недостаток хлеба во Франции», «На фронтах в Китае», «Футболисты едут на юг». Ноги у меня начали мерзнуть, да и пора было решаться. Или ты отнесешь цветок — или нет! Отнесешь? Отнесу!

Когда вошел в парадную, откуда-то сверху слышны были шаги. Я забежал в аптеку, чтобы переждать. Это была солидная большая аптека, со шкафами под красное дерево, с широкими стеклянными прилавками. Я машинально подошел к тому прилавку, возле которого не было покупателей. И тотчас же откуда-то появилась молодая аптекарша и вопросительно поглядела на меня, ожидая, что я вручу ей чек.

— Нет, я так, — пробормотал я и отошел в сторонку. Аптекарша легонько усмехнулась. Отходя, я заметил, что за витриной, перед которой только что стоял, выставлены разные резиновые изделия. Я перешел туда, где лежали коробочки с лекарственными травами. Потом вышел на лестницу.

Теперь сверху не слышно было ничьих шагов. Я стал подниматься. Двигался так осторожно, будто ступени сделаны из взрывчатки. Дойдя до пятого этажа, прислушался, а потом беззвучно, ступая на самые грани ступенек, взмыл к Лелиной площадке. Там я сунул цветок в почтовую кружку. Он упал проволочным стебельком вниз.

Когда вышел на улицу, то подумал: «Зачем я это сделал? Теперь буду чего-то ждать, на что-то надеяться — а надеяться не на что, ждать нечего. Пойти и взять этот цветок? Но его уже на вытащишь обратно. Он перестал быть моим...»

Придя домой, я застал Костю лежащим на койке и читающим затрепанный том Плутарха.

— Слушай! — сказал Костя. — Когда это самому Цезарю предложили окружить себя телохранителями, он знаешь что заявил? «Лучше один раз умереть, чем постоянно ждать смерти». Ничего себе человек, а? У него есть чему поучиться, хоть кое в чем он не лучше Гитлера. Он...

— Надо купить пачку лезвий, — прервал я Костю. — Этими мы уже по десять раз брились.

— Собираешься на женский праздник в убежище раскаявшихся блудниц Марии Магдалины? — спросил Костя.

— А ты разве не пойдешь?

— Где уж нам, малярам, у меня там нет сестер во Христе. Может быть, я проведу время наедине с Плутархом, а может быть, пойду к моему покровителю-инвалиду, с одной знакомой.

— Хорошо, что хоть с одной... До утра?

— Джентльмен джентльмену таких вопросов не задает... А ты знаешь, что сказал недавно этот гад Муссолини? Он сказал: «Война облагораживает нации, имеющие смелость заглянуть ей в лицо». Он явно работает под Цезаря, только побеждать не умеет.

— Зато ты умеешь, — подкусил я. — Побеждаешь кошек-милашек... Невозможно бриться, весь изрезался. Рожа у меня теперь — как тетрадь в косую линейку. Почему бы нам хоть иногда не покупать новых лезвий?

— Экономия! Святая дева Экономия! — возгласил Костя с постели. — Богат не тот, кто много получает, а тот, кто мало тратит... У тебя опять что-то стряслось?

— Кажется, сделал глупость. — Я вкратце рассказал о том, где недавно был.

— Это хуже, чем глупость, это холопская беспринципность, — сердито высказался Костя. — Это позорный рецидив! Это вспышка эпидемии возвратного тифа! Твой цветок уже лежит в мусорном ведре — там ему и место. Иди в убежище Магдалины и погружайся в бытие!

* * *

На вечер в техникум я приехал с опозданием. Уже кончилась торжественная часть, шла самодеятельность. Первым, кого я встретил в вестибюле, был Малютка Второгодник. На рукаве его красовался распорядительский бант.

— В буфете есть таллинские папиросы «Викинг». Дешево и красиво, — объявил мне Малютка. — А пальто оставь в седьмой аудитории. Раздевалка закрыта, тетя Марго отмечает Международный женский день.

— Ты здесь специально торчишь, чтоб новости сообщать? — поинтересовался я.

— Специально! — важно ответил Малютка. — Я сегодня главный диспетчер по вестибюлю. Слушай, можно тебя позвать, если шпана будет ломиться, как в прошлый раз?

— Ладно, зови. Мы им навешаем батух.

Когда я вошел в трапезную, которая во время праздничных мероприятий служила танцевальным залом, там было темновато. Сквозь стеклянное тело Голой Маши тускло просвечивали дальние городские огни. Несколько опоздавших ребят слонялись по натертому паркету. Издалека, из Большого зала, доносилось: «Снеги белы выпадали, охотнички выезжали...» Выступал хор техникума. Потом запели «Если завтра война...». Отфильтрованные расстоянием, здесь эти голоса звучали торжественно и слитно, будто где-то вдали пел один очень большой человек.

Явился дежурный и включил люстру. Зал сразу стал высоким, широким и светлым. Голая Маша отпрыгнула куда-то в сторону, в темноту, слилась со стеной. Из динамика послышалось хриплое гудение, потом сквозь это гудение с трудом процарапались синкопы танго «Маленькая Манон» — в местном радиоузле поставили пластинку. Зал начал наполняться. Девушки все казались очень нарядными. На некоторых были модные платья с подкладными плечиками и рукавами-фонариками. Девушки улыбались, глаза у них загадочно блестели; каждая ждала чего-то очень хорошего и от этого вечера, и от всей своей дальнейшей жизни. Люсенда и Веранда опять надели платья «день и ночь», только они поменялись ими: у Люсенды «день» теперь был впереди.

— Значит, ты все-таки пришел, — сказала она.

— Почему «все-таки»?

— Ты мог и не прийти. Я бы не обиделась. Ведь мы просто дружим, а друзья друг на друга не обижаются... Ты со мной будешь танцевать?

Танцевать с ней было легко. Казалось, она угадывала каждое мое движение. Но в глубине души я понимал, что она просто ведет меня. Однако ничего обидного в этом сознании не было.

— Не прижимайся так, — сказала она вдруг. — Это невежливо.

— Это я нечаянно, не сердись.

— Я не сержусь, но это невежливо.

Когда поставили румбу «Девушка в красном», я опять танцевал с Люсендой. И вальс-бостон «Колыбельная листьев» тоже танцевал с ней. Я уже начинал казаться себе заядлым танцором, мною овладела какая-то бальная легкость движений. И Люсенда была такой близкой, празднично-легкой.

Внезапно танцы прекратились. В зал прорвалась тетя Марго. На ней — длинное старинное лиловое платье с черной вышивкой. Она уже крепко поднабралась по случаю праздника.

— Не умеешь танцевать, молодежь! — закричала она. — Учись у нас, у раскаянок! Сам товарищ Распутин глядел да радовался!

Тетя Марго резко остановилась среди зала и, приподняв подол кончиками пальцев, стала ритмично выбрасывать ноги в старомодных высоких узконосых ботинках. В такт движениям она громко пела:

Из репродуктора продолжали выпрыгивать синкопы, но она плясала под свой мотив. Вдруг движения ее утратили ритмичность, она стала качаться, понесла какую-то околесицу. К ней подбежали девушки и ребята, бережно повели в уголок, усадили на стул. Там она и осталась сидеть, уже совсем раскисшая и тихая. Вскоре объявили антракт.

Я пошел в курилку, закурил тонкую, слабенькую и душистую папироску «Викинг». Здесь было людно и дымно, здесь все было как всегда. Что бы там ни происходило снаружи — всемирный праздник или всемирный потоп, — в уборных и курилках мало что меняется. Как всегда, вентилятор выл, скручивая дым в серый толстый жгут и выталкивая его за окно.

И вдруг все изменилось.

В курилку с деловым видом вошел Малютка Второгодник и направился прямо ко мне. Думая, что он хочет закурить, я полез в карман за пачкой.

— Идем вниз, — сказал он.

Тут я подумал, что нужен как боевая единица для борьбы со шпаной. Честно говоря, это была даже не шпана, а парни с соседних улиц. Каждый раз, когда у нас происходило какое-нибудь мероприятие с танцами, они норовили прорваться в техникум, чтобы потанцевать с нашими девушками.

— Идем вниз, тебя там ждут! — повторил Малютка и вышел из курилки.

— Кто ждет? — спросил я, догоняя длинноногого Малютку.

— Ждет девушка. Просила вызвать тебя... Девочка — закачаешься. На пять с плюсом! Перед ней даже шпана расступилась и пропустила в дверь.

— Неужели Леля? — подумал я вслух. Сердце захолонуло, словно меня затащили на десятиметровую вышку и велели нырять — а внизу не вода, а лед.

— Как звать ее — не знаю, врать не буду, — словно откуда-то очень издалека услыхал я голос Малютки. — Такая... — он запнулся, — изящная... — Это слово Малютка произнес, может быть, первый раз в жизни, и оно в его устах прозвучало как-то странно и нескладно. Почувствовав неловкость, он перешел на обычные слова: — Пупсик — дай бог на пасху. В таком коричневом пальто...

Оттолкнув Малютку Второгодника, я побежал по коридору. Бежал так, будто спасался; бежал так, будто спешил кого-то спасти. «У ней что-то стряслось, — крутилось у меня в голове. — Или отец помер, или с теткой что-нибудь. Так бы Леля не пришла... Какая длинная эта парадная лестница... Что-то такое случилось, так бы она не пришла...»

В коричневой шубке с откинутым капюшоном Леля стояла в вестибюле справа от лестницы, между деревянной будочкой вахтера и желтой полированной колонной. Она стояла потупясь, глядя на муфту. По лицу ее ничего нельзя было понять.

— Леля! Что случилось? — спросил я, подбегая к ней.

Она настороженно посмотрела мне в глаза и вдруг улыбнулась.

— Нет-нет-нет, ничего не случилось. Я просто так. Вот взяла — и пришла... Ты не доволен?

— Взяла и пришла? Ко мне? — Я все еще не верил в такое чудо.

— Ну да, к тебе. За тобой... Мы вместе пойдем, да?

— Вместе пойдем... — повторил я. — Пойдем... Куда пойдем?

— Господи, ну куда-нибудь пойдем отсюда... Ты на меня очень сердишься?

— Я просто ничего не соображаю... Значит, мы пойдем вместе?

— Да-да-да. Только ты пальто надень.

Я побежал в седьмую аудиторию, схватил пальто и побежал обратно. Бежал и думал: «А вдруг она уйдет?.. Надо бы с Люсендой попрощаться... Нет, некогда... Вдруг Леля уйдет?»

Леля была на том же месте. В сторонке стоял Малютка Второгодник и делал вид, что наблюдает за порядком, а на самом деле глазел на Лелечку.

— Парадная временно закрыта, я вас через подвал проведу, — сказал нам Малютка. — Бирюков — за главного! — начальственно крикнул он в группу ребят, стоящих у дверей. Потом взял из окошечка дежурки «летучую мышь» и повел нас мимо лазарета в боковой коридорчик. По узкой щербатой лесенке мы спустились в подвальный широкий коридор, и Малютка большим ключом открыл блиндированную дверь бомбоубежища. Он не включил электричества — для таинственности, что ли? И в неярком свете «летучей мыши» наш военный кабинет показался мне странным, и мне почудилось, что это не мы, а какие-то другие люди идут сейчас по его бетонному полу. На мгновенье качающийся свет лампы выкрал из темноты учебный плакат «Час атаки». Некоторые красноармейцы еще вылезали из траншеи, а некоторые уже бежали вперед с винтовками наперевес. Перед ними вставали черные столбы разрывов.

Пройдя бомбоубежище, мы очутились в обыкновенном подвале, где стоял сырой густой холод. Вышли мы уже у пищеблока.

— Спасибо, Женька! — сказал я.

— Спасибо, Женя! — повторила Леля.

— Ну не за что, — смущенно ответил Малютка. — Я ж понимаю...

Он захлопнул за собой подвальную дверь. Она плотно и гулко вошла в дверную коробку и словно сразу вклеилась в нее, срослась со стеной. Мы с Лелей остались вдвоем. Кругом валялись пустые ящики из-под картошки, пахло сырым снегом и золой. Из техникума негромко доносилась музыка, крутили «Похищенное сердце» — медлительное, надрывно-грустное танго. Мы вошли в длинный проход между двумя высокими штабелями дров. Здесь было совсем темно. Впереди светилось окно флигеля, виднелся черный силуэт клена. Мы медленно и молча шли рядом в этом дровяном коридоре — даже не под руки, только касаясь плечами друг друга. Я никак не мог собраться с мыслями.

— Ты не сердишься? — остановившись, спросила она.

— Не могу на тебя сердиться. Что бы ты ни делала... Как ты меня здесь отыскала?

— Нашла твой цветок — пошла к тебе домой — там был Костя — он сказал, где ты, — приехала сюда, — монотонной скороговоркой ответила Леля.

— С Костей тебе повезло. Он ведь собирался к одной кошке-милашке. — Я помнил, что тогда, под Новый год, ее рассердило это слово, с него все и началось. Я испытывал ее.

— Нет, он не пошел к кошке-милашке. Ни к каким кошкам-милашкам он не пошел. Лежал на кровати и читал. Когда я пришла, встал и начал мне читать про Антония, как он повернул свой корабль из-за Клеопатры. Потом стал мне доказывать, что этот Антоний просто изменник из-за бабской юбки, его надо вздернуть на рее... Ты слушаешь?

— Ну да!

— Он сперва не хотел мне говорить, где ты. Он сказал, что я не должна тебе мешать погрузиться в бытие... А как это ты погружаешься?

— Потом расскажу... Ну?..

— Когда я начала плакать, он сказал, где ты.

— Ты и сейчас плачешь.

— Говори мне так, как на пароходе, помнишь?.. Ну, какие у меня глаза? Соленые? — Она придвинулась ко мне.

— Прямо как свежепросольные огурцы, — сказал я, целуя ее.

— Господи, как глупо! — Леля тихо засмеялась. — Но теперь у нас все по-прежнему, да?.. Ты поедешь ко мне?

— Сейчас?.. А тетя твоя?

— Тетя в Гатчину уехала. И потом тетя за тебя. Я ей рассказала про Новый год, так она мне все время твердит: «Иди к нему, объяснись. Ведь сам он не может прийти к тебе, раз ты так... ну, поступила...» Она все говорит: «Вам все равно не уйти друг от друга, потому что это шикзаль».

— Какой шикзаль?

— Не какой, а какая. Это по-немецки судьба. Только не просто судьба, а уж такая судьба, когда ничего с ней не поделаешь.

Мы вышли из дровяного коридора в сад, потом проулком прошли к трамвайному кольцу. Едва вошли в вагон — трамвай сразу зазвенел и тронулся, будто только нас ему и не хватало. И время текло в том трамвае быстро, по своей системе отсчета, и он обгонял другие трамваи — должно быть, просто перелетал через них. Мы и не заметили, как доехали до Васильевского острова.

В первом этаже на нас дохнуло аптечной полынью, — и мы сразу же очутились на Лелиной площадке, вошли в квартиру, и лестничный сквозняк услужливо захлопнул за нами дверь. Сняв пальто, мы прошли на кухню.

— Господи, какая я бестолковая! Чаю, кажется, нет, — сказала Леля. — Придется нам пить кофе. Ты пьешь кофе?

— Мне бара-бир, — ответил я. — Кофе так кофе. Ты обо мне не беспокойся.

Она накачала примус, налила из-под крана воды в зеленую эмалированную кастрюльку, взяла с полки желто-синюю пачку суррогатного кофе «Здоровье». Я, будто хронометражист, следил за ее торопливо-четкими движениями. На ней было платье из холстинки, с красным пояском — летнее, совсем не по сезону, — то самое платье, в котором она ездила со мной на лодке за сиренью.

— Что ты так смотришь? — обернулась она ко мне. — Очень скучал без меня?

— Очень... Шестьдесят семь дней.

— Это все я виновата, глупая Лелька. — Она подошла ко мне, прижалась щекой к моей щеке. Никогда больше не буду тебя обижать... Давай пить кофе в кухне, здесь уютнее. Да?

Над кастрюлькой взбухала шапка темной пены, и Леля быстро погасила примус. Стало очень тихо. В этой тишине мы пили из толстых синих чашек горьковатый, пахнущий горелым цикорием кофе, заедая его печеньем «Альберт». Квадратный столик стоял в углу, мы сидели на табуретках у двух его свободных сторон, вполоборота один к другому, касаясь друг друга коленями. Мы о чем-то разговаривали, но все сразу забывалось, падало в тишину.

— Ужасно я бестолковая — угостила тебя кофе без молока, — сказала она, отодвигая чашку. — Ведь бестолковая?

— Ужасно бестолковая, — ответил я, встав из-за стола. — А ты без меня скучала?

— Да. Скучала, — коротко и глухо ответила она, глядя куда-то в сторону.

Мы вышли из кухни в прихожую. Я посмотрел на свое пальто, и Леля перехватила мой взгляд.

— Мы запереть забыли, — спокойно сказала она и, подойдя к наружной двери, неторопливо, нерезко закрыла ее на крюк. Потом как-то вроде даже сердито посмотрела на меня:

— Незачем тебе сейчас идти домой, будешь у Лельки ночевать.

* * *

Там, за незашторенным окном, было обычное мартовское утро — правда, воскресное, — и все же обычное для города. Но, войдя в комнату, утренний свет стал четок и нежен; мягко обволакивал глаза, но не мешал видеть то, что было вокруг. Разбуженный этим светом, я приподнялся на локте и посмотрел на Лелю. Дышит ровно. Челочка растрепана, а лицо очень спокойное, и даже какая-то сонная детская важность на нем. А ресницы очень длинные — это потому, что глаза закрыты. Первый раз вижу ее с закрытыми глазами.

Боясь разбудить ее взглядом, я стал смотреть на стену, на столик у стены. С лежащей под наклоном чертежной доски свисал шелковый, подштопанный на пятке чулок. Со стены, со своей последней фотографии, висящей между двумя рейсшинами, смотрел на меня Лелин брат. Он был в гимнастерке, которой он уже никогда не снимет. Он смотрел на меня из ниоткуда, но он как бы и существовал. Пока есть этот город, и этот дом, и Леля, покуда есть то, что есть, — ты тоже есть.

«Не бойся за нее, — просигналил я ему мысленно. — Никому не дам ее в обиду и никогда не брошу — лишь бы она меня не бросила. Я ж понимаю, что она лучше меня, как 100:1».

— Ты уже не спишь? — спросила она вдруг.

— ...?!

— Нет-нет-нет... надо вставать. Римма должна сейчас прийти. Она очень точная. Она батистовую кальку принесет. Мы еще вчера утром договорились. Я же не знала...

— Батистовую?

— Да-да-да. Она достала себе и мне. Это не для работы... Нет-нет-нет, милый, отвернись, я буду одеваться.

Я отвернулся к стене. Прямо передо мной на черном шнуре висела вилка громкоговорителя. Я включил ее в розетку. Послышался приятный, нарочито равнодушный голос женщины-диктора: «...манских бомбардировщиков были направлены против аэродромов в Южной и Центральной Англии. Причинены значительные повреждения ангарам и казармам... В сводке командования германских вооруженных сил сообщается, что германские войска, вступившие на территорию Болгарии, продолжают продвигаться согласно приказу... Обсуждение в Соединенных Штатах закона о передаче взаймы или в аренду вооружения не наталкивается, как ожидалось ранее...»

Я выдернул вилку из розетки.

— Можно повернуться?

— Не совсем еще можно, но можно.

Она стояла перед зеркалом в желтом халатике, в теплых тапочках на босу ногу. Лицо у нее было удивительно спокойное и кроткое.

— Лелечка... — окликнул я ее.

— Ну что? — Она подошла, села на кровать, положила руку мне на голову. — Ведь все очень хорошо. Все-все-все хорошо... Соблазнил глупую Лелю — а глупая Леля и рада.

В прихожей послышался звонок, и она вышла.

Я услышал скрип дверного крюка, потом голоса Лели и ее подруги. Слов не разобрать было, хоть говорили они довольно громко. Потом вдруг ничего не стало слышно — похоже, что перешли на шепот. Потом опять заговорили громко, но теперь голос подруги звучал нарочито бесстрастно, вроде как у дикторши, которая только что сообщала о военных действиях.

Послышался звук запираемой двери, потом легкие Лелины шаги.

Она вошла с рулоном кальки. Калька была цвета необычного — какая-то голубоватая.

— Тут на две блузки и еще на платочки останется. Хочешь, и тебе платочек подрублю?

— Говорят, платки дарить — это к разлуке, — сказал я.

— Тогда не будет тебе никаких платков. Не хочу никакой разлуки... Ты знаешь, Римма твое пальто заметила... Ну, я ей немножко сказала. Ведь если уж она заметила...

— А она?

— Очень удивилась. Кошка выскочила, глазки выпучила... Я пойду на кухню, поставлю кофе... А вообще все-все-все хорошо.

* * *

Когда я вернулся домой, в комнате было очень накурено. Белые изразцовые стены сквозь дым казались голубоватыми. Костя, одетый, лежал на кровати и читал. При виде меня он молча сунул Плутарха под подушку, вытащил из-под кровати гитару и запел базарным голосом:

— Итак, нет больше Пиренеев? — спросил он, снова пряча гитару под кровать.

— Иди, Синявый, к черту! — ответил я. — Скажу одно: я — счастливый человек. Больше ничего не скажу.

— Я рад за тебя, Чухна, — уже серьезным голосом сказал Костя. — Но ты не очень-то верь в свое счастье. Все равно она не для тебя. Все равно она от тебя уйдет. Уйдет и не вернется.

— Зачем ты мне это говоришь? — обиделся я. — И не в первый раз ты это мне говоришь. Если б ты был мне враг...

— Оттого что не враг, оттого и говорю, — ответил Костя. — Я тебя подготавливаю. Я тебе делаю прививки, я ввожу в твое тупое сознание малыми дозами то, что потом ты получишь сполна. Тебе нужен иммунитет... Но ты не забыл, что сегодня ты дежурный по питанию? Напитай меня сардельками, напои меня киселем, ибо я изнемогаю от любви к пище.

26. Июль

Их артиллерия била откуда-то слева. Снаряды рвались далеко позади, справа от нас; может быть, таким изгибом шли наши траншеи, а может, это били по тылам. Около нашей роты пока что не упало ни одного снаряда. И тем неожиданнее было, когда из дальнего леска стали выбегать человеческие фигурки. Форма на них была темнее нашей. Они бежали по направлению к нам и сразу же скрывались, перебежав небольшую высотку. Можно было догадаться, что они сосредоточиваются вон за тем длинным бугром. Между этим бугром и нами лежала топкая, мшистая низина, поросшая мелким сосняком.

Это были враги, фашисты — они самые. Отсюда не разобрать было, какие они из себя; отсюда это были просто перебегающие через высотку темные человечки в касках. До них было далеко, и команды стрелять нам никто не подавал. Комроты капитан Веденеев стоял у поворота траншеи и, кажется, делал выговор красноармейцу Столярову. Пилотка у Столярова была, не как положено, сдвинута на самый затылок, он был бледен, губы у него дрожали. Он или натворил что-то, или уже испугался.

«Я еще не испугался, но, наверно, испугаюсь, когда они подойдут ближе, — подумал я. — Хорошо бы сразу за все отбояться, чтобы потом уже ничего не бояться. А лучше — с самого начала ничего не бояться. Вот Логутенок был на финской, он, наверно, ничего не боится. Ему хоп што».

Младший сержант Логутенок, огневая ячейка которого была справа от меня, привстав на земляной приступочек, глядел поверх бруствера. Широкое лицо его было спокойно. Заметив, что я смотрю в его сторону, он подошел ко мне.

— Гранаты, гранаты приготовь, — тихо сказал он. — Чего стоишь зря!

Я отнял руки от винтовки, вынул обе гранаты из холщовой сумочки и положил их на нишку, сделанную в стенке траншеи. Эти РГД были такие аккуратные, ладные: рубашки — в диагональных четких насечках, приятный желтовато-зеленый цвет, какая-то конструктивная завершенность во всем. Казалось странным, что такие красивые вещи сделаны только для того, чтобы их не стало за одно мгновение.

— А запалы? — спросил Логутенок. — Запалы вставь.

— Запалы в них уже. Я как в Огорелье получил, так и вставил.

— О дурни! — прошептал Логутенок и постучал себя кулаком по лбу. — Другой день с запалами в гранатах таскаешься! Ведь подорваться мог! Набрали дурней!.. Нельзя запалы без дела вставлять!

Я поспешно взял одну из гранат, отогнул круглую крышечку на ее дне, вынул блестящий цилиндрик. Пальцы у меня слегка дрожали.

— Да теперь-то их зачем вынимать, — презрительно сказал Логутенок. — Теперь-то они в самый раз... Тебя что, гранатам не учили?

— Учили, — ответил я, снова утопив запал в отверстие и закрыв его крышечкой.

— А учили — так действуй как положено, — уже спокойнее и дружелюбнее проговорил Логутенок и отошел на свое место.

Там, в Ленинграде, в казарме, на плацу, нас действительно обучали гранатному бою, — но всего один день. Да и то, конечно, не целый день, а часа два или три. И сперва я вроде все запомнил, а потом кое-что позабыл. Всего не упомнить было. Теперь все происходило слишком быстро. Будто бежишь с горы, и все набираешь скорость, и не можешь остановиться и собраться с мыслями. Прежде мне почему-то казалось, что хоть на войне и страшно, но все происходит постепеннее, что человек входит в войну как винт. А тут война вбивала меня куда-то, как гвоздь в перегородку. Удар — 22 июня; удар — я в казарме; удар — я в товарном вагоне; удар — я в этой вот траншее. Может быть, еще один удар — и гвоздь выйдет куда-то по ту сторону переборки, где уже ничего нет: ни войны, ни меня.

Но пока что я здесь, по эту сторону. Пока что мне везет.

Вчера на марше, на Веревском шоссе, среди поля, совсем близко от меня убило старшину Горшенко. Мы с ним рядом залегли в кювете, когда налетели «мессершмитты»; вернее, не рядом, а в одну линию: его ноги были у моей головы. Я лежал лицом вниз, а сверху, с неба, нависал вой моторов и не очень громкий, даже не очень страшный, шум выстрелов.Когда пули ударяли в щебенку шоссе, слышались короткие, щелкающие удары. «Мессершмитты» — их, кажется, было три или четыре — дали несколько очередей и улетели, а потом быстро вернулись и опять стреляли. Когда они улетели совсем, послышались голоса, двое раненых кричали. Все стали подниматься — кто из канав, кто из-под придорожных кустов. Я медлил, равнялся по Горшенко, ждал, когда, он подымется. Потом я встал, а он так и не встал. Кювет был сухой, чистый, старшина тихо лежал лицом вниз, будто решил пошутить: все, мол, встали, а я еще полежу, посмотрим, что из этого получится. Но на его гимнастерке видна была вмятинка, и вокруг нее все шире расплывалось темное пятно. Я вспомнил, что во время второго захода «мессеров» старшина дрыгнул ногой, ткнул меня сапогом в голову. Но это было не больно, я в тот же миг это забыл, а его, наверно, в этот-то миг и убило. И еще убило шесть человек, а одиннадцать были ранены, но некоторые — совсем легко.

Политрук Аверкиев лежал в стороне от дороги, в поле. Он лежал на спине, руки прижаты к груди, ноги в солдатских обмотках согнуты в коленях, будто он хочет подняться. На лицо его смотреть было нельзя: крупнокалиберная пуля вошла в затылок и вышла через лицо. Оказывается, когда «мессеры» кончили первый заход, Аверкиев выскочил не то из канавы, не то из-под куста и побежал в поле к четырем бойцам, которые лежали слишком кучно, совсем рядом. Он успел разогнать их в разные стороны — чтоб не было лишних потерь. Но «мессеры» вернулись для второго захода очень быстро, и сам он залечь не успел.

Дальше мы шли уже не по самому шоссе, а по обе его стороны, и без всякого строя. А метров через пятьсот начался лес, и там мы шли под деревьями, и никто там не мог нас увидеть с неба. Под невысокими соснами лежал светлый жестковатый мох, кое-где виднелись песчаные проплешины; песок был мелкий, серый, как зола. В лесу, как в большой котельной, стояло ровное сухое тепло, в просветах между стволами воздух дрожал и слоился.

— Двоих из начальства немец отоварил! — сказал мне вдруг с вызовом в голосе красноармеец Барышевский, шагавший справа от меня. — Так мы скоро без начальства останемся, ничего себе!

Барышевский был моих лет и тоже некадровый. Я подумал, что вот он тоже никогда не бывал на войне, а ему не страшно. Есть, видно, люди, которым на все начихать. Но вдруг Барышевский побледнел, щеки его раздулись, будто он захотел изобразить толстяка. Потом он резко отвернулся от меня, сделал шаг в сторону, к сосенке. Его стошнило.

— Сапоги вытри! — крикнул ему сержант Федоров, когда Барышевский снова поравнялся со мной, и Барышевский снова отошел в сторону и пошел по мху, неуклюже выворачивая ноги, чтобы очистить носки сапог. Лицо у него теперь было бледно-серое, в мелком поту. Меня тоже начало подташнивать, будто я натощак выпил целую бутылку плодоягодного. Но потом это прошло. В лесу было тихо, покойно. Казалось, что война кончилась, а может быть, ее и не было. А может, она где-то есть, а где-то ее нет. Вот в этом лесу всю жизнь можно прожить без войны. Некоторые опять вышли на шоссе, и командиры не гнали их за обочину. Все шли как хотели, будто возвращались с экскурсии; только вот нагружены были все не по-экскурсантски... А вдруг придем в это самое Ново-Лысково — и там объявят: в Берлине восстание, Гитлера расстреляли, немецкие войска откатываются по всему фронту к своей границе... Ведь может это быть? Может!

Дорогу косо пересекла широкая просека. Старые серые пни были окружены молодыми березками, кустами малины. Цветы иван-чая, уже увядающие, покрытые сероватым пухом, сонно покачивались на стеблях. Просека уходила далеко, и из нее, как из большого коммунального коридора, уютно тянуло теплым сквозняком с чуть заметным привкусом дыма.

Вдруг все — и те, что шли по дороге, и те, что шагали по обе стороны за обочинами, — замедлили шаг и на минутку остановились, хоть никакой команды на это не было.

Справа, оттуда, где вырубка взбегала на холм и исчезала, упираясь в нарядные, легкие, негрозовые облака, слышны были негромкие, глухие, как бы плывущие по земле удары.

— Чего, Вася, ушьми стрижешь? Пушек не слыхал? — крикнул кто-то кому-то вроде бы в шутку.

Но никто не засмеялся. Каждый прислушивался — не то к этому отдаленному гулу, не то к самому себе. А капитан Веденеев нарочито громким голосом подозвал к себе старшего сержанта Паликова и приказал ему подтянуть отставших. Тот побежал в хвост роты, где несколько бойцов, у которых были натерты ноги, и трое легкораненых ковыляли рядом с санинструктором. Почти наступая им на пятки, шла нагнавшая нас третья рота.

Миновав просеку, все ускорили шаг. Разговоров стало меньше. Каждый невольно старался поменьше шуметь. И я тоже старался теперь шагать плавнее, не наступать на ломкие, трескучие сучья, не задевать ветки стволом винтовки. Это не потому, что мне вдруг стало страшно. Нет, это было совсем особое чувство. Чувство близости к чему-то очень важному. Мне хотелось тишины, хотелось остаться наедине с самим собой, чтобы понять, что же такое происходит вокруг, что же такое происходит со мной. Четыре дня тому назад, еще в военном городке под Ленинградом, я получил сразу три письма: два от Лели и одно от Кости. Сперва я прочел Лелины, с трудом разбирая ее торопливый почерк, — он у нее был торопливым даже тогда, когда она никуда не спешила. «За меня не бойся ни в каком смысле. Ты плюс я, а больше никого никогда нигде не будет. Да, да, да! Это шикзаль (только теперь это слово их, оно теперь не годится)...» — так кончалось одно из ее писем. Костино письмо начиналось так: «Чухна, не хочется тебе об этом писать, но ничего не поделаешь. Шкиля убит...» Дальше Костя сообщал, что сперва получил от Володьки бодрое письмо с адресом полевой почты и сразу же ответил ему. Но от Володьки больше ничего не было. Тогда написал второе, и на него пришел короткий ответ из части: «Погиб в бою смертью храбрых». В самом конце своего письма Костя писал: «Наши костюмы и кое-какое барахло я отнесу Леле, у нее будет сохраннее. Комнату запечатают, так как я иду в народное ополчение. Теперь и я годен».

Вот так вчера шел я по лесу и никак не мог собраться с мыслями и вместить в себя все, что происходит. «Прилечь бы, — думал я, — вон под ту старую ель, в сыроватую тишину, полежать бы час или два — и думать, думать, и тогда все станет яснее и легче. Но надо идти, идти неизвестно куда, шагать с полной выкладкой. Винтовка, два подсумка, гранаты, шанцевый инструмент, противогаз, фляга, котелок, сидор... А Володьки уже нет на свете».

* * *

— Они отходят! — крикнул кто-то.

— Отходят! Отходят! — послышались голоса вдоль траншеи, и сразу же снова стало тихо.

Они и не думали отходить. Просто они двигались теперь не в нашу сторону. Из-за того длинного бугра, за которым они постепенно скапливались, они стали выбегать вправо то по одному, то по нескольку и, перебежав небольшое поле, скрывались за другой высоткой, на которой росли две сосны. И тогда слева от нашей траншеи заработал наш ручной пулемет. Винтовочные выстрелы грохнули справа и слева от меня, и я понял, что теперь и мне нужно стрелять. Свой первый боевой выстрел я сделал не спеша, как в тире, но потом заторопился: мне показалось, что чем больше я пошлю пуль, тем будет лучше и вернее. Вся траншея гремела, рваное эхо выстрелов металось над нашей высоткой, остро пахло пороховыми газами. Казалось, здесь не рота, а целая стрелковая дивизия.

Мы били вовсю, а они всё перебегали и перебегали через поле, и нельзя было понять, есть ли у нас попадания. Из-за высокой травы немецкие солдаты видны были только по грудь, да и далековато было до них. Они перебегали согнувшись. Некоторые бежали по двое, все время на одинаковом расстоянии один от другого, и по их одинаковым позам можно было догадаться, что они тащат что-то длинное. Иногда некоторые из бегущих фигурок вдруг наклонялись, сгибались быстро-быстро и исчезали; это, наверное, те, в которых мы попали. Но, может быть, они просто падали в траву, чтобы ползти...

Из-за бугра, куда они перебегали, стали высовываться и опадать вершины бурых кустов, стал слышен грохот недалеких разрывов — это начала туда бить наша артиллерия. Но они все равно перебегали в ту сторону, куда им было нужно. Они могли бы на время залечь, могли бы отстреливаться — но они этого не делали. Нет, они двигались куда им нужно, не обращая на нас внимания, будто нас уже не было здесь. Было что-то угнетающее душу в их равнодушии к нам, в их расчетливой подчиненности какому-то непонятному для меня замыслу.

И вот их не стало видно. Наверно, все перебежали, куда им было приказано. Теперь стрелять просто не имело смысла, и наша стрельба утихла сама собой, безо всякой команды. Там, справа, далеко от нас, гремели разрывы, слышались винтовочные выстрелы, пулеметные очереди — а у нас настала тишина.

— Вот и все, а ты, Маша, боялась! — шутовски прокричал кто-то, и в ответ послышался нервный, настороженный смех.

Ротный торопливым шагом прошел за моей спиной, не сделав никакого замечания. Потом подошел Логутенок. Он неодобрительно посмотрел на дно траншеи: все оно около меня было усеяно гильзами.

— Почитай, целую цинку извел зазря, — хмуро сказал он. Потом взял мою винтовку. — Накалил ты ее, будто это тебе утюг! Стрелок!.. А рамка-то, рамка на сколько поставлена!

Действительно, винтовка здорово разогрелась. Там, где цевье прилегало к брустверу, осталась полоска светлого, рассыпчатого песка.

— Товарищ сержант, они что, боятся идти на нас в лоб? — задал я вопрос и сам сразу почувствовал, что сказал совсем не то.

— Тебя боятся! — невесело усмехнулся Логутенок. — Зачем им сюда по болоту переть? Они другую дорожку найдут... Дай-ка твоих хороших, закурим.

Я полез в брючный карман и вытащил коробку «Северной Пальмиры» — последнюю из тех, что Леля принесла мне в казарму у Благовещенского канала. Она передала мне папиросы в зазор между прутьями ограды: гражданских на территорию не пускали. Передача была аккуратно упакована в газету «Смена» и перевязана веревочкой. «Там еще мыло, и конфеты, и десять лезвий, — сказала она. — А завтра я принесу тебе еще чего-нибудь... А когда тебе выдадут форму?» — «Говорят, послезавтра, — ответил я. — Ты только не пугайся, когда тебе принесут мой чемоданчик с гражданской одеждой. Я дам твой адрес. Говорят, некоторые пугаются: думают — если вернули гражданскую одежду, значит, с ним что-то случилось. А это просто такой порядок». — «Нет-нет-нет! Я не испугаюсь чемоданчика, — ответила Леля. — Я знаю, что все будет хорошо». Она улыбнулась и посмотрела мне в глаза. Под глазами у нее лежали легкие синеватые тени. За последнее время она побледнела и осунулась. На ней было серенькое рабочее платье с аккуратной, почти незаметной заплаткой на левом локте, на шее — ниточка бледно-розовых бус. Вся она была и скромна, и нарядна в своей скромности, и вся подтянутая, собранная. «Ты сейчас много работаешь?» — спросил я. «Да, много. Я там помогаю упаковывать... Разве я тебе не сказала в прошлый раз, что институт эвакуируется?.. Да, наверно, не сказала...» — «Значит, и ты эвакуируешься? Что ж ты сразу мне не сказала?» — «Нет! Я не эвакуируюсь. Я совсем недавно работаю, стажа нет, меня отчисляют. Работу я себе найду, не бойся...» Она строго и чуть-чуть сердито посмотрела поверх моего плеча на казарменный плац, где уже начиналось очередное построение. В этот миг она солгала мне. Я поверил, потому что привык к ее правдивости. Много позже я узнал от тети Любы, что Леля преспокойно могла эвакуироваться; она сама сделала все, чтобы остаться в Ленинграде.

«Лелечка, так ты завтра придешь сюда в это же время?» — «Да-да-да, милый. Ну конечно, я приду».

Я побежал на построение. Нас очень часто выстраивали на переклички, заново разбивали по ротам и взводам, и нельзя было понять, какой в этом смысл. Но на этот раз нас просто повели строем в столовую. Когда строй шагал недалеко от ограды, за ней по-прежнему стояло много женщин. Леля была среди них. Она искала меня глазами и не могла найти. Она не плакала, но на лице ее была тревога и растерянность. Я вдруг понял, что ей не легче, чем мне. У меня холодок прошел по коже — не то от нежности, не то от жалости к ней.

На следующий день Леля уже не застала меня в той казарме. Нас подняли ранним утром и опять разбили на роты. Это были огромные роты, не такие, как в стрелковых полках. В нашей было человек двести пятьдесят, а то и больше. Через час после побудки, построения и завтрака длинная колонна, по четыре человека в ряд, начала выходить из казарменных ворот.

В то ясное и теплое июльское утро город был чист и светел и казался совсем мирным. Только в каждом окне каждое стекло было крест-накрест перечеркнуто белыми бумажными полосками, да прохожие слишком уж серьезно и пристально вглядывались в наши лица. Мы шли окраинными улицами, стараясь ступать в ногу по неровной булыжной мостовой. Шаг у нас был еще не военный и выправка не военная; да и вообще военного в нас было только то, что мы отправлялись на войну. Все были в гражданском, каждый напялил на себя то, чего не жалко: когда идут в баню, на рыбалку или в армию, надевают то, что поплоше. На мне были узковатые, немодные брюки с бахромой на концах штанин, поношенный Гришкин пиджак серого бумажного сукна, и только ботинки были хорошие — модные лакиши «джимми», купленные всего за две недели до войны. Я надел их потому, что других у меня и не было, старые износились вдрызг. А чемоданчик мой был совсем небольшой и легкий; в такие спортсмены кладут боксерские перчатки. Некоторые несли довольно большие чемоданы; некоторые тащили на плечах самодельные фанерные сундучки, обитые медными гвоздиками с фигурными шляпками; некоторые шли с узелками за спиной. Рядом со мной шагал парень моих лет с портфелем. Это был Вася Лучников, новый мой знакомый. При всех перетасовках и разбивках на роты и взводы мы всегда оказывались вместе и поэтому познакомились и даже подружились. Вася тоже был василеостровец. Одно время он даже учился в университете на филфаке, но его отчислили со второго курса из-за неудачной любви; точнее сказать, из-за неудачной любви он стал выпивать, вот его и вышибли. После отчисления он работал обрубщиком в литейном цеху на заводе Котлякова, потом вдруг устроился библиотекарем, потом началась война. В армии Вася прежде не служил, у него тоже была отсрочка по здоровью. По сравнению со мной он был очень начитан, но не кичился этим. Несмотря на то, что в жизни ему не везло, он во всем умел находить смешное. «Я из могучего племени трепачей», — говорил он о себе. Он часто цитировал какие-то странные стихи, которые трудно было понять.

Я шагал в ряду крайним справа, и мне хорошо были видны и тротуары, и улицы, и дома. Прошлое уходило, уходило от меня с каждым моим шагом. Я понимал, что могу и не вернуться, и невольно с прощальной зоркостью вглядывался в окна, в лица прохожих — во все, что уплывало, уплывало, уплывало, может быть, навсегда, навсегда, навсегда. Колонна шагала без оркестра и песен. Провожающих не было. Нас провожал сам город.

К вечеру мы пришли в военный городок, и нам дали сутки полного отдыха. Здесь тоже была казарма, но здесь было теснее, военный городок не успевал перерабатывать потоки новобранцев. Здесь было очень много людей. Здесь были люди очень хорошие, просто хорошие, неплохие, плохие, очень плохие, — но среди них сейчас не было, пожалуй, ни одного счастливого.

Двухэтажных нар на всех не хватило, и первые две ночи нам с Васей пришлось спать на полу. Подложив под голову чемоданчик, я засыпал на теплом от июльского зноя бетоне. Это напоминало мне детство, когда я был беспризорником и порой ночевал на вокзалах. И пахло здесь, как на вокзале, карболкой, хлоркой, мочой, пропотевшей, нестираной одеждой. Война словно швырнула меня обратно — в бездомное детство, в детство, которое я хотел забыть.

На третий день в казарме стало просторнее — маршевые роты всё уходили и уходили из городка. Нас свели в баню, выдали форму, началась строевая подготовка. Потом мы принесли присягу, нам вручили винтовки, смертные медальоны, стеклянные фляги в суконных чехольчиках, вещмешки, шанцевый инструмент, противогазы. Тем временем фронт приближался. Однажды ночью нас подняли по боевой тревоге, и мы с полной выкладкой отмаршировали на станцию, погрузились в эшелон. Ехали мы недолго. Под Старо-Пановом нас влили в дивизию.

* * *

Сержант закурил «Северную Пальмиру», и тут до меня дошло, что ведь и я тоже могу курить, что мне все время хотелось курить. Когда я затянулся, голова слегка закружилась, стало очень хорошо. Никогда еще табачный дым не казался мне таким душистым, вкусным и необходимым. Как это могут некоторые люди жить — и не курить! Если вернусь с войны, если все будет хорошо, всегда буду покупать самые дорогие папиросы! Буду выкуривать по две пачки в день! И Леля не станет на меня сердиться за это, потому что она добрая и хорошая.

Логутенок вдруг бросил папиросу, сорвался с места, побежал по траншее вправо. Его поманил взводный. Я остался один. Раньше я почему-то был уверен, что солдаты в траншеях стоят рядом, плечом к плечу; кажется, я это и в кино видел. А здесь до соседа справа и соседа слева было шагов по восемь, если не больше. И еще — когда мы пришли в эти окопы, кто-то сказал, что они на роту малы, а то бы нас еще больше растянули. Мы явились сюда на готовенькое. Здесь поработали девушки-окопницы. Утром, когда мы заняли позицию, на глинистом дне траншеи еще видны были следы женских туфелек, сетчатые отпечатки физкультурных резиновых тапочек. Недалеко от меня на бруствере лежал тонкий, в несколько стебельков, букетик розовых болотных цветов, перевязанный белой ниткой; теперь он увял: время перевалило за полдень.

Июльское небо было безоблачно. Из низины тянуло запахом багульника. Слева от нас все было тихо. Справа по-прежнему слышалась стрельба. Там клубился над лесом дым, он широким сизым столбом уходил в высоту и расплывался. Может быть, горела какая-нибудь деревня. Наверно, там, в деревне, есть пруд или она стоит около озера, но пожар тушить некому, и огонь делает что хочет. Я вспомнил, что Гришка когда-то спас меня, но Гришки уже нет. И Володьки нет. Мне стало тоскливо. Я взял винтовку и пошел навестить Васю Лучникова: его ячейка была слева от моей.

Когда я подошел к Васе, он жадно курил. При затяжках он сильно втягивал щеки и от этого казался совсем тощим. Худая шея блестела от пота.

— Жарко, но не в военном — в метеорологическом отношении, — сказал он. — Дядя Танк и тетя Бомба не приходят в гости к нам... Ты не слыхал, какая сводка?

— Откуда я знаю. Если б было что-нибудь хорошее, то сказали бы.

— А ты знаешь, сколько отсюда до Ленинграда?

— Ну километров двести пятьдесят. Ленинград, слава Богу...

— Нет, не слава Богу. По моим подсчетам, от нас до Ленинграда примерно сто семьдесят по прямой. Вот там Псков, он у немцев, — Вася ткнул рукой куда-то вправо. — Вот там Старая Русса, вот здесь Луга. А вот там Ленинград, — Вася повел руку вниз. — Так что не слава Богу... Скоро мы вступим в город над Невой, как его именуют некоторые журналисты.

— Вася, не наводи на меня паники, — ответил я. — Ленинград далеко... А вот что у нас тут? Тебе не показалось, что они нас обходят?

— На мужественном лице покойного застыло выражение непоколебимого оптимизма... Толя, они же нас обошли.

— Боевой пост бросать! Сволочь такая!.. — загремел за моей спиной голос, я даже сразу не узнал чей. Оглянулся — это командир взвода. Он был вне себя.

— Товарищ лейтенант, я только на минутку, — тихо сказал я. — У нас вот с ним цинка на двоих...

— Арш на место! — крикнул лейтенант, но уже без всякого раздражения. — Что это за шлянье!

Он побежал куда-то в конец окопа, а я в два прыжка очутился на своем месте. Я понял, что дело тут не во мне, что взводный чем-то очень встревожен. Меня не обидело, что он наорал на меня. Никогда у меня не было предвзятой нелюбви к начальству, как у некоторых других. В детдоме моим начальством были воспитатели, а в техникуме — преподаватели, и ни от тех, ни от этих я не видел ничего плохого. Наоборот, они делали все, чтобы из нас, бывших маленьких гопников и лодырей, получились мало-мальски стоящие люди. Еще я вспомнил, что мечтал в детстве стать командиром, когда вырасту. Будь я сейчас командиром, тоже, наверно, психовал бы; может, обложил бы кого-нибудь покрепче, чем наш взводный.

— Что, получил вентиляцию? — сказал Логутенок, подходя ко мне. — Здесь тебе не гражданка! Хоть под себя ходи, а поста не бросай!.. Дай-ка закурить твоих хороших, пока у нас тихо. Вон справа-то как гремит...

— Товарищ сержант, они нас обошли?

— Слушай, ты же студент, культурный человек!.. Ты тоже понимать должен... С соседями связи нет, с батальоном связи нет. Мы скоро отход начнем.

* * *

Когда скомандовали отход, мы первым делом бросились по боковому ходу сообщения в блиндаж; он был вроде комнатки с земляными стенами, только без потолка; наверно, накат окопницы не успели сделать. Здесь лежали наши скатки, вещмешки, фляги. Похватав каждый свое, стали гуськом вылезать из траншеи — там, где она шла по самому склону. Скоро все очутились по другую сторону высотки и двинулись через редколесье к деревне Меро, которой не было видно.

Мы отходили в порядке, взводами. Но, конечно, не в строю. В пределах своего взвода каждый шел с кем хотел. Я шагал рядом с Васей Лучниковым, впереди шел Логутенок, позади нас брел Барышевский. Комроты Веденеев появлялся то здесь, то там. Он то пропускал взводы мимо себя, то обгонял нас; рядом с ним все время ходил связной. На лице ротного был страх, скрыть его он не мог, хоть и старался. Это был не тот страх за себя, который я испытал, когда с неба строчили «мессера», — это был страх за всех нас и за то дело, за которое капитан был в ответе.

Ноги уходили в мох, как в снег. Все время приходилось петлять между кочками. На потную шею налипали мелкие мошки, спину под скаткой зудило, и нельзя было почесать ее. Пахло болиголовом и тлеющим торфом. Над низиной висела легкая синеватая дымка. Далеко впереди высоко-высоко кружил ястреб. Для него не было войны. Он был двойником того, который летал там, над речным островком, когда мы с Лелей ездили на лодке за сиренью. Неужели все это было?

— О чем ты думаешь? — спросил Вася Лучников.

— Так, вообще... Не могу я привыкнуть, что — война. А ты о чем?

— Об том же самом... В край забвенья, в сень могилы, как слоны на водопой, ангелы и крокодилы общей движутся тропой... Как ты думаешь, чем эта война кончится?

— Кончиться она должна хорошо. Она слишком уж плохо началась. Когда вначале идет плохо, то потом всегда получается хорошо. Уж это я знаю.

— А по-моему, что плохо начинается, то плохо и кончается. Если ты закурил «Ракету», то после четвертой или пятой затяжки она не станет «Казбеком». По-моему, мы эту войну проиграем.

Я оглянулся, посмотрел налево и направо. Нас никто не подслушивал.

— Слушай, Вася, таких вещей говорить не стоит. Конечно, жаловаться на тебя начальству я не побегу, не в этом дело. Но если такие мысли есть в душе, то пусть они там и лежат. А если их выговаривать словами, то они вроде бы становятся ближе не к мысли, а к делам. И тебе самому от этого тяжелее.

— Ты, Толя, не думай, что я против этой войны, — тихо ответил Вася Лучников. — Я знаю, что мы ее проиграем, но я ж не говорю, что мы должны сдаваться этим сволочам и ложиться лапками вверх. Прежде чем они нас победят, нам надо этих сволочей перебить как можно больше, чтоб помнили нас... Ну, хоть идти теперь полегче.

Местность стала посуше, повыше. Здесь уже рос не мелкий сосняк, а высокие сосны. Короткий остистый мох пружинил под ногами, помогая ходьбе. В бору стоял плотный теплый воздух, пахнущий смолой, нагретой хвоей. Но к нему был подмешан горьковатый запах торфяной гари.

Совсем близко, слева от нас, загрохотали винтовочные выстрелы. Одна пуля со свистом ударила в можжевеловый куст возле меня, и он весь вздрогнул. «Залечь!» — крикнул кто-то, но все залегли еще за мгновение до этой команды. Там, слева, прогремело еще несколько выстрелов, но свиста пуль уже не было слышно. Стали доноситься крики, слов разобрать я не мог. Я лежал, положив винтовку на корень сосны, выступающий из мха. Далеко, в просветах между стволами деревьев, мне видна была маленькая сосенка на маленькой поляне. Солнце падало прямо на нее, она стояла, ничего не понимая, — веселая, легкая. Как около нее кто-нибудь покажется — надо стрелять, попаду наверняка.

Внезапно мимо нас протопал в полный рост наш взводный, за ним бежало несколько бойцов. За ними со связным и двумя бойцами пробежал капитан Веденеев. В руке у него была неизвестно откуда взявшаяся симоновская винтовка с ножевым штыком. Эти красивые, ладные на вид винтовки отказывали в стрельбе, чуть немножко пыли или песку попадет в механизм, и только штыки у них были хорошие.

— Не стрелять! — закричал капитан, скрываясь между стволами.

Издали слышались голоса. Опять грохнуло два выстрела, потом взрыв криков. Похоже, что это просто ругались. Голоса стали приближаться.

— Свои! — сказал Логутенок, поднимаясь со мха. — Немцы пока еще матом говорить не умеют.

Наши быстро вернулись. С нашими пришло человек пятнадцать бойцов. Они оказались из другого полка. Вид у них был измученный и какой-то помятый, и в то же время настороженный. Один был без винтовки. Около рта у него запеклась кровь, рукав гимнастерки — тоже в крови. Его вели под руки двое, а он шел и мотал головой как заведенный. Его контузило.

Некоторые из наших подбежали к этим бойцам, чтобы расспросить, что делается там, где они были. Но капитан приказал отойти от них. Он дал им в начальство одного сержанта, и эти пятнадцать пошли дальше одним путем с нами, но в то же время как бы и отдельно. Логутенок объяснил мне: это для того, чтобы они не развели паники.

И мы пошли дальше.

Лес поредел, начался березняк, потом кустарник. Мы вышли к петлистой луговой речке, совсем мелкой, перешли ее вброд и очутились на топком заливном берегу, очень широком для такой небольшой речки. Впереди чернел лес, справа виднелся мост шоссейки. Здесь, на пойме, росла только высокая темно-зеленая болотная трава да лютики. Вот тут-то нас и застал огневой налет.

Вряд ли они засекли нашу роту, наверно, били на всякий случай, на кого Бог нанесет. Сперва снаряды, летя над нами с берущим за душу свистом, рвались далеко правее нас, ближе к мосту. Потом свист стал короче, а разрывы громче. Мы залегли. Я пока что не чувствовал большого страха, и только неприятно было ощущать, как постепенно намокает одежда на груди и животе от этой низинной сырости.

Но вот разрывы приблизились. Теперь зыбкая почва вздрагивала от них, как студень. Сквозь просветы между травинками я видел эти разрывы. Они были не черного, а какого-то странного рыжего, красно-бурого цвета. Когда они стали еще ближе, я уткнулся лицом в траву. Но мне чудилось, что я все вижу: и что впереди, и что позади, и что наверху. Будто я весь — огромный глаз, всевидящий и беспомощный, глаз, который сейчас проткнут — и тогда конец всему. Казалось, снаряды летят сюда не с дальней артиллерийской позиции, а какая-то огромная, стометровая невидимая сволочь ходит здесь, нагибается и втыкает в эту топь страшные железные зерна — и они сразу прорастают взрывами. И все же сквозь страх я понимал, что к чему. Я понимал, что нельзя сейчас сорваться с места и бежать: это еще хуже. Понимал и то, что вовсе не обязательно меня убьет: поле большое, всего его не накроешь снарядами. Может убить, но может и не убить. Может убить, но может и не убить... Может убить (вот где-то сзади, совсем близко, ударило), но может и не убить...

...Метрах в пяти воткнулось в землю что-то тяжелое — так, что почву вокруг вспучило и закидало меня грязью. Сердце остановилось. В этот миг кто-то ударил меня по боку и что-то крикнул. Я мгновенно понял все и почувствовал, что пячусь как рак и рядом со мной пятится Вася Лучников. Но скорость у нас была не рачья, не всякий бегун обогнал бы нас. Мы отползли метров двенадцать, потом оба, будто сговорившись, вскочили на ноги и пробежали еще метров десять — и опять оба, словно у нас это давным-давно было условлено, плюхнулись наземь. Но там, откуда мы отползали и убегали, ничего особенного не произошло.

— Камуфлерт! — облегченно прокричал кто-то возле нас. — Камуфлерт! Не разорвался!

— Не камуфлерт, а камуфлет! — поправил Вася, говоря куда-то в землю. — Очень жаль, что умираем, умираем иногда, а ведь жизнь была бы раем, коль не эта б ерунда.

— Слушай, заткнись! — сказал я, не поднимая лица от травы. — Не изображай, будто тебе не страшно. — Мне показалось, что он может накликать беду такими шуточками и следующий снаряд долбанет нас.

— Мне именно страшно, — даже с какой-то обидой ответил Вася. — Одни, когда им страшно, молчат, а другие не могут молчать... Ну, кажется, можно складывать зонтики.

Обстрел кончился.

Все начали подыматься, но как-то сонно, нехотя, потягиваясь и поеживаясь. Гимнастерки и брюки у всех стали двухцветными: сзади — нормального цвета хаки, спереди — темно-зелеными. Мне вспомнились платья «день и ночь» Люсенды и Веранды. Тогда, в день Восьмого марта, я ушел с танцев, даже не попрощавшись с Люсендой. Нет, она не обиделась. В понедельник была такая же, как всегда. «Ведь мы с тобой друзья, а друзья друг на друга не обижаются...» Как далеко все это! Как все хорошо было прежде, и как все плохо теперь! Будто я долго-долго сидел в теплом, уютном кинозале, смотрел хорошую-хорошую картину, а потом война пинком выгнала меня на холод, в слякоть, черт знает куда...

Казалось, нас столько же встало, сколько залегло. Но нет, двоих недосчитались. Около воронки, ближе к речке, валялась искореженная винтовка; какие-то красные тряпки, ошметки были расшвыряны далеко по траве. На дне воронки, сквозь мутную воду, виднелась сплющенная коробка противогаза.

Мы пошагали через пойму дальше, к лесу. День продолжался, до вечера было далеко, но мне очень захотелось спать. Прилечь бы, вздремнуть бы, приткнуться бы куда угодно, не снимая гимнастерки, не разматывая обмоток. Под любой куст, на любую траву, сухую или мокрую... Глаза слипались, я шел, не глядя под ноги. Должны же наконец объявить привал! Вот дойдем до этого леса — и привал...

Сзади, с того берега, откуда мы шли, раздались негромкие выстрелы; похоже, что стреляли из пистолета. Потом грохнула винтовка. Свиста пуль слышно не было.

Все остановились, некоторые залегли. Сержант Логутенок остался стоять, и я, глядя на него, тоже. Выстрелов больше не слышалось. Зато стали слышны крики. Капитан Веденеев поднес к глазам бинокль — и сразу же опустил его.

— Там Колыван! — крикнул он нашему взводному. — Идемте со мной!

Они торопливо прошли мимо нас. Лица у обоих были тоскливо-настороженные. Я заметил, что у капитана гимнастерка сухая и сзади, и спереди. Значит, он не лег во время артналета? Но зачем? Почему? Командир не должен лично вести бойцов в атаку, а также зря рисковать собой — это я помнил, это я читал.

— А кто это Колыван? — спросил я Логутенка. Выше ротного начальства я еще никого не знал.

— Командир батальона — вот кто! — строго ответил Логутенок. — Такого тебе стыдно не знать, а еще студент!.. Тяжело нашему ротному сейчас придется, — добавил он, понизив голос. — За оставление позиции... Приказа свыше не было... Могут и шпалу снять. Он и так на роту с понижением поставлен.

— Он же не виноват, что немцы нас обошли.

— Это не нам с тобой судить! — отрезал Логутенок. — Судильщик еще выискался! Здесь тебе не гражданка.

Мы стояли среди этой низины, не зная, что будет дальше. Никаких команд никто не подавал. Все поняли, что сейчас можно курить, и около тех, у кого не отсырели спички, возникли группки прикуривающих. Я вытащил из брючного кармана помятую коробку «Северной Пальмиры». Папиросы еще годились в дело. Я поделился с Логутенком. Он чиркнул зажигалкой, сделанной из патрона. Сырой табак тянулся плохо, дым казался кисловатым — и все равно это была благодать.

— Идемте, сиделище нашел! — сказал Вася Лучников, подойдя к нам.

— Мне сидеть не положено, — ответил Логутенок, а я пошел вслед за Васей. Шагах в двадцати в траве лежало бревно. Его, видно, занесло сюда весенним паводком. Мы сели на сухое и теплое дерево, и сразу же прибежало несколько человек. Все длинное бревно теперь было под сидящими. Мы сидели лицом к тому берегу, от которого ушли. Нам была видна группа военных с винтовками, человек двадцать. Трое, без винтовок, стояли отдельно.

— Что-то там насчет нас решают, — сказал кто-то из сидящих.

— А вдруг мир опять начался? — с надеждой молвил другой.

— Мир нам теперь будет на том свете, — мрачно высказался Барышевский.

— Вон как твой мир гремит, — сказал красноармеец Баркун, мотнув головой вправо. И правда, гремело не тише, чем утром. Только теперь грохот сместился к востоку.

— Он в нас снаряды какие-то новые бросал, — молвил Барышевский. — Видали — разрывы не черные, а рыжие какие-то.

— Не, нормальные снаряды, — сказал Баркун. — Мы на торфу здесь. Этот торф, когда его взрывом подымет, такой цвет дает. Торф, когда пластом лежит, черный, а на самом деле он коричневый.

Сидящий справа от меня Рыбаков вдруг ни с того ни с сего плавно развел руки, будто растянул мехи гармошки, и пропел: «А вернешься домой, и станцует с тобой гордая любовь твоя...»

— Станцует, да с кем другим, — угрюмо пробурчал Барышевский. — Нас к тому времени Гитлер всех отоварит.

— Заткнись, — сказал я. — Сейчас бы поспать.

— Любил он явленья природы: мимозу, грозу, осетра, котлеты, коньяк, корнеплоды и сон без кальсон до утра, — ровным голосом произнес Вася Лучников. Некоторые с насмешливым удивлением посмотрели в его сторону, а некоторые негромко засмеялись.

В траве спокойного темно-зеленого цвета желтели крупные лютики. Маленькие букашки, тихие твари, у которых нет души, а есть только жизнь, вползали на мокрые обмотки. Накурившись, мы развязали вещмешки и стали жевать хлеб и грызть кусковой сахар. Но есть не очень-то хотелось, и мы опять закурили. Сидели, негромко переговариваясь, впитывая в себя покой, ощущение неподвижности.

Через десять минут был дан приказ идти обратно. Мы пошагали по топкой пойме мимо воронок, опять перешли речку, опять вернулись в тот бор, из которого вышли, и повернули вправо.

27. Час атаки

На длинной и узкой поляне мы сбросили наземь скатки, вещмешки, котелки, фляги — так было приказано. Стеречь их осталось два бойца. Ноги у них были так натерты, что ни на что другое эти двое уже не годились. Контуженный тоже остался. С приоткрытым почерневшим ртом сидел он на груде шинелей, медленно и ритмично поворачивая голову то вправо, то влево — будто смотрел, не подкрадывается ли вор. Оба сторожа со стыдливой суетливостью, преувеличенно хромая, нагибались, зачем-то перекладывали с места на место оставленные нами вещмешки.

Без полной выкладки шагать стало легко, будто то, что осталось у нас и с нами, — это всегда уже было нашим, от рождения. Мы шли, как приказано, цепью, с оружием наизготовку, с интервалами метров в семь, то сближаясь, то удаляясь друг от друга из-за мешающих держать равнение древесных стволов. Пулеметные очереди раздавались все ближе, и пули уже долетали сюда. Но они летели верхом, щелкая по стволам и роняя на нас веточки и сосновые иглы.

Мы вышли к опушке леса. Перед нами лежал луг, поросший кустарником. По краю луга шла неровная, загибающаяся вправо дорога. Дорога эта немного возвышалась над почвой, она была хоть и не мощеная, но насыпная; ее окаймляли кусты, росшие прямо из канав. Правее опушки, по сю сторону дороги, в канаве уже залегли бойцы какой-то незнакомой части. По ту сторону дороги тянулось поле, переходящее в небольшую высотку, состоящую как бы из нескольких горбов, покрытых мелким сосняком. На склоне высотки, то там, то здесь, невысоко над землей взлетало и опадало что-то желтоватое. Противник окапывался. Очевидно, на той стороне высоты были наши окопы, и он их взял, и теперь они были ему ни к чему: ему нужно держать этот склон. Солнце светило сбоку, и выбрасываемый лопатами песок словно вспыхивал и гас, вспыхивал и гас...

Мы ползком пересекли луг и залегли у дороги, слева от уже лежащих там. Отсюда мы должны идти брать эту высотку. За бегство с поля боя — расстрел на месте. Разрывов снарядов не бояться — нас будет поддерживать огнем артиллерия. К раненым не кидаться, не задерживаться около них под предлогом помощи; на это есть санитары.

Здесь мы лежали близко друг к другу. С высотки слышались пулеметные и автоматные очереди. Одна очередь прошла низко, кто-то закричал. Я лежал, и в голове у меня крутились странные мысли. Неужели на самом деле есть этот лес, это поле, эта высотка впереди, и есть я, и это я сейчас лежу у дороги? Неужели все это правда?.. Девятнадцати лет Коломбина расцвела, как фиалка весной... А что, если у меня на бегу размотается обмотка? Я нагнусь, чтоб замотать ее, — тут-то меня и кокнут...

Над нами начали свистеть снаряды. Они разрывались где-то там, на высотке. Один разорвался близко от нас. Потом артобстрел прекратился. Оттуда, с высотки, вовсю били из пулеметов. Вдруг что-то — не свистя, а вроде бы шурша и вибрируя на лету — пролетело над нами и разорвалось где-то рядом. Кого-то ранило, он громко и тоскливо закричал, а кто-то другой закричал кому-то: «Куда! Куда! Назад, сука такая!» И опять свист над нами и разрывы у высотки. Я поглядел на лежащего рядом Логутенка. У него было напряженное, страдающее лицо, даже припухшее слегка, как при сильной зубной боли.

Близко хлопнул пистолетный выстрел, прогремел громкий и неразборчивый командный выкрик. Я знал, чтó это означает, но подняться было страшно. Логутенок выматерился, больно толкнул меня в плечо и выскочил из кустов на дорогу. Тогда и я выскочил за ним. Пыльная мягкая дорога сразу уплыла из-под ног. Я пробежал сквозь кусты, что росли по другую ее сторону. Широкое поле, качаясь, полетело мне навстречу. Впереди меня бежало несколько человек, справа и слева тоже. Все мы что-то кричали.

Капитан Веденеев с симоновской винтовкой, тоже что-то крича, бежал впереди всех. Вдруг он упал, винтовка отлетела в сторону. Он поднялся и, уже без оружия, размахивая руками и наклоняясь все ниже и ниже, побежал куда-то в сторону и упал лицом вниз. Потом кто-то еще упал и закричал. Вася Лучников бежал близко от меня, немного впереди. Что-то прошуршало и с воем разорвалось перед ним, и он упал. Меня сильно толкнуло в бок, и я тоже чуть не упал. Я пробежал мимо Васи и сразу же забыл о нем. Впереди уже отчетливо было видно самое страшное: невысокие продолговатые горки песка и не то дымки, не то огоньки, мелькающие над ними.

И вдруг все это начало плавно исчезать, будто проваливаясь куда-то. Я почувствовал, что сбегаю под изволок и вот очутился в зеленой длинной впадине. Здесь уже скопилось много наших. Пули сюда не залетали.

— Отсиживаться?! — закричал вдруг, вбегая в ложбинку, наш взводный. — Они же отходят!.. А ну! Бобичев! Дранков! А ты! А ты! А ну! Они же отходят!

Лейтенант побежал вперед, размахивая наганом, и мы взбежали за лейтенантом по небольшому, но крутому в этом месте откосу и опять очутились на ровном поле. И сразу же полоснула пулеметная очередь, и лейтенант упал, и еще кто-то тоже. Все остальные бросились обратно и залегли на склоне ложбинки. Потом вполз лейтенант. Его ранило в ногу. Кто-то кинулся к нему, стащил с него сапог и начал бинтовать ногу индивидуальным пакетом.

— Ведите огонь! — закричал лейтенант. — Нечего тут!..

Я оглянулся на него. Глаза у взводного были совсем круглые от боли. Но мне показалось, что даже сквозь эту боль он поглядел на меня с каким-то удивлением.

— Веди огонь, черномордый! — крикнул он, глядя на меня, и откинулся на спину.

Я подобрался ближе к вершине откоса, прицелился в вершину песчаного бугорка и выстрелил. И вдруг увидел, что выше окопа, по склону высотки, там, где один ее горб идет под уклон, примыкая к скату другого горба, пригнувшись, бежит между сосенок человек в темной, не в нашей форме, с автоматом. Он нес какой-то плоский ящичек, поблескивающий вороненым металлом. Я повел мушку за ним и, когда он пробегал в просвете между двумя деревцами, нажал спуск. Солдат остановился, будто увидел канаву, через которую нужно перепрыгнуть, выронил плоский ящичек и упал.

Когда замолчал их пулемет, бивший слева, мы вылезли из своего укрытия и на этот раз добежали до их окопов. Немцы из них уже ушли. Траншеи были неглубокие, недорытые. В нескольких местах они были разрушены прямыми попаданиями снарядов, в двух местах виднелись следы крови. Ни одного убитого мы не нашли. Валялись патронные гильзы, длинные коробки из плотного вощеного картона, несколько бинтов, окурки сигарет — вот и все трофеи. Дальше, через гребень высотки, мы не пошли, приказа не было. Они все время били из автоматов по гребню, чтобы мы не перевалили через него, но в атаку тоже не шли. Пули их к нам залететь не могли, и мы отдыхали. Когда мы немного очухались, ко мне вдруг подошел Логутенок и сказал:

— Ты бы хоть вытерся. Глядеть тошно!

Он вынул из кармана маленькое круглое зеркальце, на обороте которого имелась надпись «Помни меня, как я тебя!!!». Я посмотрелся в зеркальце. Все лицо у меня было в черных полосах и разводах. Так вот почему взводный обозвал меня черномордым! Противогаз мой пробило осколком, и из коробки сыпался активированный уголь, а я, значит, хватался за коробку, а потом за лицо: может, вытирал пот, поправлял пилотку. Я не помнил, как это было.

Когда стемнело, пять бойцов и помстаршины отправились в лес, где мы оставили свои вещи. Они принесли два старшинских мешка с консервами и несколько фляг. Воду мы нашли у склона высотки — там бил родничок. Вода пахла болотом, но пить ее было можно.

Ночью фашисты бросали осветительные ракеты и несколько раз поднимали стрельбу. Чуть стало светать, пришел приказ скрытно оставить позиции. Проходя через лес, через знакомую полянку, мы быстренько забрали свои вещи. Второпях каждый брал, что ближе лежит, и я схватил чужую скатку. Потом оказалось, что шинель Васи Лучникова. Она пришлась мне в самый раз. А моя так и осталась там в лесу.

Свой покалеченный осколком противогаз я бросил в немецкой траншее, и взводный приказал мне найти другой, а Логутенку дал указание проследить за выполнением. Когда мы проходили через рощу, что за деревней Озерцы, в стороне от дороги лежало несколько убитых — они, наверно, погибли при воздушном налете. Мы уже миновали их, как вдруг Логутенок сказалмне, чтобы я вернулся и взял там противогаз.

Я побежал к убитым. Ни оружия, ни вещмешков при них не было. Противогаз был только у одного, но я не сразу решился взять у него этот противогаз. Красноармеец лежал бледный, но не как мертвый, а как долго не спавший и только что уснувший человек. Он бы и совсем был похож на спящего, но на шее темнела рваная рана. Кого-то этот парень мне напоминал, но кого — я не мог понять.

Я осторожно снял с него противогазную сумку. Первый раз в жизни прикасался я к мертвому. Ни страха, ни отвращения я не испытывал, просто мне было его очень жалко: вроде бы это лежал я сам, а кто-то другой снимал с меня противогаз.

Уходя, я еще раз взглянул на него. Теперь мне показалось, что он похож лицом на Гришку, только чуть постарше. Я вспомнил, что Гришка, когда он только что поселился в нашей детдомовской спальне № 5, часто говорил, что у него где-то есть родной брат. Он, конечно, врал. Он был подкидыш и ничего знать о своей родне не мог. Просто ему очень хотелось иметь брата.

Недалеко от мертвого рос куст, вроде лещины, с широкими светло-зелеными листьями. Я сломал ветку, осторожно положил ему на лицо и бросился догонять своих.

28. Дымный день

Через два дня в бою у деревни Поддубье полк понес большие потери, а соседний полк был опрокинут. Всю ночь мы отступали по изрытому пыльному проселку. Далеко впереди двигались пушки разрозненной артбригады, прямо перед нами шли бойцы неизвестно какой части, позади тянулись повозки, группами плелись легкораненые; бинты их стали серыми от пыли. Ночь стояла лунная и душная, в пыльной полумгле слышались тяжелые, не в ногу, шаги, позвякиванье металла. Позади, за льняными полями, за лесом, беззвучно колыхалось неяркое широкое зарево.

На рассвете через поле показалась церковная колокольня, кирпичная водонапорная башня с деревянным верхом и острой железной крышей. Потом стали видны товарные вагоны, они тянулись длинным красным забором. Когда мы подошли к станции, то увидели, что поезда стоят в несколько рядов, на всех запасных путях. Эта рокадная дорога была уже перерезана с юга. Городок при станции кишел военными из разных частей и подразделений. Группами и в одиночку сновали красноармейцы; командиры с озабоченными и строгими лицами торопливо проходили по деревянным мосткам, заменяющим здесь панели. Некоторые из офицеров были в высоких званиях, даже с ромбами на петлицах.

Войдя в городок, мы пошли строем, а все вокруг шагало, двигалось, торопилось куда-то без строя, и казалось, что никакого порядка здесь нет, сплошная неразбериха. Но порядок все-таки был, просто мне не видны были те каналы, по которым шло его осуществление. Нас хорошо накормили из походной кухни, стоявшей в скверике возле собора, а потом батальонный связной, шагая рядом с нашим новым ротным, которым теперь стал лейтенант Белов, привел роту на место расположения. Это был лесокомбинат, единственное предприятие городка. Здесь нужно было держать оборону, когда подойдет противник. А сейчас нам полагался сон.

При этом большом лесокомбинате была маленькая мебельная фабричка, в ней мы и расквартировались. В цеху готовой продукции, одноэтажном бревенчатом здании с беленным известью потолком и широкими окнами, состоящими из мелких квадратных стекол, рядами стояли неказистые буфетики, платяные двустворчатые желтые шкафы, поставленные друг на друга в несколько ярусов стулья, темно-зеленые табуретки. Пахло сиккативом, клеем, древесной стружкой. Казалось, мебель эта сделана только вчера — да почти так оно и было. Позже мы узнали, что фабрика работала, когда война уже шла, и закрылась недели две тому назад. В цеховой конторке на полу валялись накладные, листки копировальной бумаги; на стене висела первомайская стенгазета.

Хоть мебели было много, но и свободного места тоже оставалось немало: народу в роте сильно поубавилось. Каждый расположился спать как ему удобно. Я составил себе кровать из восьми табуреток, расстелил на них Васину шинель. Потом подтащил буфет, прислонил к нему винтовку, на раскрытых дверцах развесил обмотки и портянки, котелок и флягу сунул на буфетную полку. В изголовье положил вещмешок, пилотку и ремень, сапоги поставил справа от постели, чтоб в случае чего сразу попасть в них ногами. Все это я проделал очень быстро и вроде бы в полном сознании, но вроде бы уже и во сне, потому что потом не помнил, как я уснул, а помнил только эту техническую подготовку ко сну.

Мне приснилось, будто мы с Володькой и Костей сидим в нашей изразцовой комнате, едим сардельки, и вдруг к нам пожаловал Гришка. Он стал говорить что-то непонятное, и тут в нашу дверь кто-то начал сильно колотить не то кулаком, не то даже ногами. «Чухна, открой, ты же дежурный!» — сказал Володька. Я открыл дверь, и в комнату с испуганным лицом вбежала тетя Ыра. «Дядя Личность дарит всем подарки!» — плача сказала она и с шумом поставила на стол радиоприемник СИ-235. Из высокого ящика приемника, не подключенного к антенне, послышался нарастающий рев, стали раздаваться глухие удары, приемник начал раскачиваться на столе, потом все стихло.

Проснулся я оттого, что выспался. Было еще светло. Я не сразу сообразил, где нахожусь, потом вспомнил: я ведь на войне. Потом вспомнил, что видел во сне Гришку, но ведь его же нет. И лишь потом, когда совсем очухался, вспомнил, что Володьки тоже нет.

Спрыгнув со своего ложа, я надел сапоги на босу ногу и побежал во двор оправиться и умыться. Пробираясь к выходу между самодельных кроватей, заметил, что многие уже встали. Во дворе, плотно устланном старой щепой, Барышевский, нажимая на железный рычаг, качал воду. Вода лилась в наклонный деревянный желоб, и несколько человек, черпая ее ладонями, пили и умывались. Барышевский сразу же сказал мне:

— Покачай-ка для зарядки. Бомбежку проспал.

— ...?

— Над нами «юнкерсá» восемь штук летели, я думал, всех нас отоварят. А они летели станцию бомбить, сильная бомбежка была. Зенитчики наши одного подшибли, да упал далеко... Дураки эти немцы, свою же добычу долбают. Дорогу-то, говорят, с двух концов перервали.

— Не наводи ты паники! — сказал кто-то из моющихся. — Кто это говорит?

— Гражданские говорят, вот кто. Сюда сторож заходил, он и сказал. Уже эвакуация идет.

* * *

За забором лесокомбината лежал длинный и широкий склон, и на вершине этого склона приказано было рыть окопы. Рыли не шанцевым инструментом — выдали настоящие большие лопаты. Ссохшаяся глинистая почва поддавалась плохо, потом пошел серый песок. Чем глубже становилась траншея, тем тяжелее было, втыкая лопату по штык, выбрасывать наверх этот сыроватый песок, никем еще до нас не копанный, — но было в работе и что-то успокаивающее, что-то дающее надежду. Ведь не зря же все это делается!

С откоса просматривался ручей, бегущий в ивняке, и за ним поросшая болотной травой низина, а за ней лес. Уже темнело, и чем темнее становилось, тем белее казались рубахи работающих. От станции через городок тянуло дымом и копотью. Там то опадал, то взметывался в небо дрожащий свет пожара. Где-то очень далеко гремела артиллерия.

Когда так стемнело, что работать стало невозможно, нас накормили — есть-то можно в любой темноте. Все, кроме командира и часовых, улеглись спать. Я возлег на свои табуретки, и мне почудилось, что я тут живу и ночую уже давным-давно. Я вообще уже заметил, что чем непривычнее и несхожее с прежними место и обстановка, тем быстрее к ним привыкаешь. Пожар на станции полыхал все сильнее, его никто не тушил. В окна лез как бы красноватый светящийся туман, и в нем тускло обозначались все эти стулья, на которые после нас, быть может, никто не сядет, буфеты, в которые никто не поставит посуды.

Я думал, что ночью меня разбудят подсменить кого-нибудь на посту, но меня дернули за ногу уже когда светало и когда я и сам готов был проснуться. Оказывается, старшина предназначил меня для иных славных дел, как выразился бы Костя. Логутенка, бойца Беззубкова и меня послали на станцию за «добавочным приварком» для роты. Логутенок шел за старшего, Беззубкова выделили на это как физически очень сильного — до войны он работал грузчиком в порту, — а меня выдвинул Логутенок. Он почему-то считал, что я совсем непьющий.

— Но чтоб ни одной бутылки не трогать! — предупредил он на всякий случай, вручая нам большие старшинские мешки, — От соседей двух послали, так один в дымину пришел, теперь его под трибунал могут упечь... Винтовки брать с собой, а больше ничего.

С винтовками за спиной и свернутыми мешками под мышками мы вышли из ворот лесокомбината и пошли к центру городка.

Дым стлался по улочкам, небо затянуло ровными серыми облаками — оно словно защищалось ими от дыма, не хотело принимать его. Военных на улицах было куда меньше, чем вчера. Наверно, все уже заняли свои позиции.

Когда вышли на центральную, мощенную крупным булыжником улицу, увидели первые следы бомбежки: воронки, порванные телеграфные провода, какие-то тряпки и поломанные ящики на мостовой. Окна в некоторых домах вылетели, в других были закрыты ставнями, будто ночью. Перед каменным двухэтажным зданием школы стояли грузовики, два обшарпанных автобуса, несколько легковых «эмок», трактора с прицепленными к ним большими санями, конные подводы. Вокруг них толпились гражданские с узлами, сундучками, чемоданами. Некоторые женщины плакали, дети были бледны и молчаливы, будто их только что разбудили. Толстый мужчина надорванным голосом командовал, кому где размещаться.

— Соломкина! Лезь в кузов, тебе говорят! Брось кошку, тебе говорят!

Девочка лет двенадцати стояла возле лесенки, прислоненной к борту грузовика, держа кошку. Большая серая кошка пугливо прижималась к ней, положив ей на плечо голову. Никто, видно, эту кошку никогда не обижал, не бил, она привыкла не бояться людей, и теперь ее страшили не люди, а непонятная тревога, охватившая их.

— Брось кошку, тебе говорят!

Девочка испуганно отпустила руки, и кошка неуклюже, не по-кошачьи, оторвалась от нее и упала на мостовую. Девочка ступила на лесенку и заплакала, и сразу многие дети тоже заплакали в голос.

— Вот они, защитнички наши, топают! — крикнула какая-то молодая женщина, показывая на нас. — Вот они, защитнички-то! Топ-топ — от Гитлера!..

— Они-то чем виноваты? Стыдно такое говорить! — послышались голоса других женщин.

Мы шли, стараясь не ускорять шаг. Потом свернули в боковую улицу и невольно зашагали быстрее. Здесь было много разрушений. Из аптекарского магазинчика, где рамы были вырваны взрывной волной, горьковато потянуло полынью, и я сразу вспомнил Лелин дом, лестницу, ведущую к ней. Опять мне почудилось, что все это во сне. Неужели это вот я, а не кто-то другой, иду по этому городку? Неужели на мне вот эти брюки и гимнастерка х/б, и обмотки, и сапоги с кожаными шнурками — сапоги уже пообмявшиеся, но все еще пахнущие рыбьим жиром от той мази, которой я смазал их в военном городке? Неужели действительно есть все, что есть? И где-то далеко — нет, теперь уже не далеко, а страшно близко, потому что мы все отступаем и отступаем к Ленинграду, — где-то есть Леля? Сейчас лучше бы все удаляться и удаляться от нее — а потом вернуться.

Все эти дни я не вспоминал о Леле, но и не забывал ее ни на миг. Она все время была со мной тихим и незримым ощущением грусти и счастья. Она мне не снилась, ее внешний облик не возникал передо мной; она как бы прятала свое лицо от моей памяти, чтобы мне легче было переносить дни разлуки. И, словно по безмолвному ее повелению, я ни разу не раскрыл своей записной книжки, где хранил ее фото — то самое, где она стоит на фоне полотняного дворца. Но теперь горьковатый полынный запах так ясно напомнил все-все недавнее, ленинградское, что сердце защемило.

— Ходи веселей! — прервал мои мысли Логутенок. — Нечего унылость перед гражданскими показывать. Если мы будем носами книзу ходить, они подумают, что совсем дела плохие.

— А то хорошие? — буркнул Беззубков. — Уж куда лучше...

— Не сказать, что хорошие, но не сказать, что совсем плохие. На войне то так, то эдак бывает. Перебьемся, а там и по-нашему пойдет.

На крыльцо столовой, стекла которой были выдавлены взрывом, пошатываясь, вышел нестарый еще мужчина в белых брюках, в соломенной шляпе: дачному его виду странно не соответствовал пустой рукав, засунутый в карман светло-серого пиджака, на лацкане которого синел старинный треугольный значок ДР — «Долой рукопожатья».

— Патрулируем? — подмигнул он нам. — Ну и правильно! Порядок нужен! Амба! Румба! Зумба-кви! — Он ритмично затопал белыми парусиновыми ботинками по доскам крыльца и запел, сам себе дирижируя единственной рукой:

Исполнив этот номер, безрукий кинулся обратно в столовую, будто позабыл там что-то.

— Шуточки! — угрюмо сказал Беззубков. — Кому война, а кому хреновина одна. Развеселился!

— Может, он с горя веселится, — с неожиданной грустью в голосе произнес Логутенок. — Пьет, пляшет, а самому плакать охота...

— Стойте! Приказываю! — закричал кто-то у нас за спиной.

Послышался топот, нас нагнал какой-то толстый майор. За ним семенил худенький человек в блестевшем от поношенности бостоновом синем костюме и в белой рубашке при черном галстуке. Майор был краснолиц, гимнастерка сидела мешком, как на солдате-новобранце. Справа на петлице не хватало шпалы — от нее на сукне остался чуть видимый невыгоревший прямоугольник. Кобура нагана была расстегнута.

— Стойте! Приказываю! — снова закричал он, подбегая к нам вплотную. Я заметил, что глаза у него красные. Он походил на пьяного, но спиртным от него не пахло.

— Товарищ майор разрешите доложить выполняем приказ непосредственного начальника идем к вокзалу за питанием для роты, — без знаков препинания произнес Логутенок.

— Это вы успеете! Исполняйте мое распоряжение! Мне приказал лично подполковник Бельченко! Идемте со мной!

— Это тоже у вокзала, — сказал человек в бостоновом костюме, обращаясь к майору. — Ребята, это недолго, а потом пойдете по своим делам, — просительно обратился он уже к нам. — Надо ликвидировать животных... Их немного... Это быстро... Это необходимо в целях безопасности населения.

Несколько гражданских, все больше женщины, остановились и стали ждать, что у нас будет дальше.

— Исполняйте распоряжение, и нечего собирать публику! — Майор встал перед Логутенком, потом отвернулся и пошел вперед. Логутенок остался стоять на месте. Мы с Беззубковым тоже не двинулись.

— Они не слушаются, товарищ командир! — закричал человек в бостоне. — Прикажите им построже!

Майор вернулся, снова встал перед Логутенком.

— Товарищ майор, разрешите доложить... мы выполняем приказание непосредственного начальника идти за продовольствием...

— Исполнять мое распоряжение! — криком оборвал майор Логутенка и выхватил наган. Очевидно, уже ко многим обращался он со своим приказанием, и все отговаривались или просто удирали от него, и теперь он был готов на все.

— Слушаюсь, товарищ майор, — мрачно проговорил Логутенок. — Ребята, следуйте за товарищем майором.

Впереди вышагивал майор, за ним Логутенок, затем в паре мы с Беззубковым; шествие замыкал штатский. Он зорко следил, чтобы мы не драпанули. На ходу он объяснял, в чем дело. Две недели тому назад ехал по этой дороге передвижной зверинец откуда-то с юга, а на станции уже была пробка. Вагоны с ценными зверями («валютными» — уточнил он) кое-как прицепили к какому-то составу, увезли отсюда. А три вагона с менее ценными животными и всяким оборудованием сгрузили здесь. Теперь вывезти этих зверей нет никакой возможности, поезда не идут. А станцию начали бомбить, идет эвакуация. Если при очередной бомбежке будут повреждены клетки, может так случиться, что звери очутятся на воле, среди населения возникнет паника. Да и вообще что теперь делать с этими животными, чем их кормить? Кому за ними присматривать? Они все равно погибнут от голода. Ну что с ними делать? Ну?

Дым тек между домами. В душном воздухе висели хлопья жирной копоти. Майор теперь шагал рядом с нами, штатский впереди. Он вывел нас к рынку. Не было ни продавцов, ни покупателей. Обитые цинком прилавки печально мерцали в дыму, один их ряд был повален взрывной волной. Валялось множество листов синей плотной бумаги — той, что называется сахарной. Мы миновали рынок, скверик с переделанной в трансформаторную будку часовенкой, и наш вожатый подвел нас к длинному двухэтажному каменному зданию. Войдя в ворота, очутились в пристанционном дворе, между двумя слепыми кирпичными стенами; на них чернели крупные надписи: «За куренье под суд». С третьей стороны двора возвышался пакгауз с платформой, на которую выходило несколько железных дверей; две были распахнуты, и из них шел дым.

Длинный двор был пуст и безлюден, и только в дальнем конце его, у платформы, стояли на асфальте какие-то ящики. Что-то там пестрело около стен, но сквозь дым трудно было различить, что же там такое.

— Нам в тот конец, — сказал штатский. — Животные именно там.

Мы обошли две неглубокие воронки, в которых влажно чернела земля, подошли ближе к пакгаузу. У подножия платформы, и у стены, и просто на асфальте стояли и лежали пестрые фанерные щиты с изображениями зверей. Все звери на щитах были злы, опасны — не дай бог на таких нарваться, когда они на воле! Огромный лев стоял на оранжевой скале, свирепо раскрыв пасть; лисица с коварной ухмылкой тащила в зубах окровавленную куропатку; медведь, встав на дыбы, злобно прищурив глаза, пер прямо на зрителя; волк, оскалясь, стоял над трупом барана, наступив ему лапой на горло; обезьяна — и та, сидя на каком-то немыслимо кудрявом дереве, глядела вниз, хищно ощерясь, — вот-вот кинется на кого-нибудь. Даже слон, изображение которого было поставлено вверх ногами, недобро выставлял вверх острые бивни; серый гофрированный хобот извивался, как трубка гигантского противогаза. Некоторые щиты были пробиты осколками. Тут же валялись легкие дощатые воротца с надписью: «ПЕРЕДВИЖНОЙ ЗВЕРИНЕЦ». Лежала на боку пестрая будка-касса; над ее круглым окошечком синела табличка:

Взрослые — 50 коп., дети — 20 коп.

Красноармейцы и краснофлотцы

при организованном посещении

допускаются бесплатно

Клетки располагались неправильным квадратом, с интервалами, не вплотную одна к другой. Это были просто ящики разных размеров, добротно сделанные из толстых и гладких досок; у каждого такого ящика передняя стенка была не деревянная, а проволочная, или из железных прутьев, смотря по зверю. Посреди этого каре клеток стоял зеленый стол для пинг-понга; за ним на желтом канцелярском стуле сидел бородатый старик со слезящимися от дыма глазами и открывал мясные консервы. Справа от него на столе валялось много пустых банок, слева лежал большой мешок, из которого он вынимал нераскрытые. Содержимое банки он вытряхивал на железный лист с загнутыми краями, на манер противня. При виде нас старик, словно нехотя, прервал свою работу, встал, вытер руки об мешок, неодобрительно покосился на наши винтовки. Он знал, для чего мы пришли.

— Хотел их лишний раз накормить перед смертью, — хриплым, пропитым голосом сказал он. — Благо консервы вон там, на путях, навалом лежат... Привели, значит? — Он посмотрел на штатского в бостоне.

— Вот эти военные товарищи сейчас приступят к ликвидации животных, — сказал штатский старику. — Еще где-нибудь есть животные?

— Больше нигде нет, только эти бедолаги. Ценных всех увезли, — ответил старик, моргая слезящимися глазами. — Мне только расписку дайте, что звери списаны.

— Сейчас я напишу, — сказал человек в бостоне. — Сколько всего животных?

— Нет, вы — гражданская власть, мне надо от военных, это законно будет. Пусть вот товарищ командир напишет... А вы, ребята, осмотрите зверей и начинайте... Все одно они тут от угара или от бомбы погибнут. Кончайте их, все равно им не жизнь.

— На кого писать расписку? — спросил майор, вынимая из полевой сумки блокнот. — И потом, вы ведь от какой-то организации?

— Сейчас вам все документы дам, по ним и пишите. — Старик вынул из черного пиджака паспорт, какую-то книжечку и бумажку. — Тут список зверей...

— Петр Осипович Бучаренко... так... — сказал майор, положил блокнот на стол, рассматривая документы. — Так... так... А почему филармония? — как-то ошалело спросил он старика. — Почему филармония?

— Финансово и организационно передвижной зверинец подчинен их областной филармонии, — торопливо вмешался штатский в бостоне, будто боясь, что майор передумает и прикажет нам уходить, ничего не сделав. — Ведь это в Москве, или в Ленинграде, или там в Киеве филармонии на своем бюджете, а у них зверинец помогает как подсобное предприятие... Они разъезжают и делают сборы... Я, как финансовый работник, могу вам объяснить структуру...

— Ах, да что уж тут!.. — прервал его майор и, обернувшись к нам, приказал: — Приступайте. Распределите между собой кому... Исполняйте распоряжение!

Мы положили свои мешки на пинг-понговый стол, сняли винтовки со спины. Затыльники прикладов глухо тукнулись об асфальт. Майор сделал к нам шаг:

— Вы уж только их как-нибудь сразу... В голову, что ли, стреляйте, чтоб сразу. Чтоб они зря не мучились.

Мы обошли клетки. Звери выглядели не так, как на рекламных щитах. Они были тихие, пришибленные; забившись в дальние углы своих ящиков, они глядели на нас с тоскливым равнодушием. Только медведь бодро топтался у самых прутьев решетки, неутомимо мотал головой.

— Тебе — волков, рысь, гиенов, — приказал мне Логутенок. — Выполняй!

— Есть!

— Тебе — шакалов, барсука и еще вон того, — приказал Логутенок Беззубкову. — Выполняй!

— Есть!

— Мне, как старшому, медведь, потом кабаны, камышовый кот...

Я подошел к волчьей клетке, встал в положение стрельбы стоя, довел патрон в ствол. Живой волк был только один. Второй, мертво оскалив пасть и вывалив сизоватый язык, лежал неподвижно. Возле него на досках густо темнела кровь. Его убило осколком бомбы, в правой стенке клетки светилась пробоина. Живой волк стоял с опущенной мордой, перед ним лежала дощечка с расплывающейся горкой консервированного мяса, белела эмалированная латка, до краев полная водой. Услышав клацанье затвора, он мотнул головой, поднял на меня глаза. Они слезились от дыма, но в них не было никакого страха: он, наверно, никогда не видел оружия. Я целился ему в лоб, четко лежащий на мушке в зазоре между двумя прутьями решетки, — а он стоял и смотрел на меня. Лучше бы он испугался или обозлился, а то он стоял и смотрел, вроде бы даже с каким-то интересом, не ожидая от меня никакой подлости. Поэтому я и медлил.

Справа грохнул выстрел, раздался хриплый рев, грузная возня, царапанье. Сразу же ударил второй выстрел, на миг стало тихо. Потом слева хлопнуло два выстрела. Волк отошел к дощатой стенке, и мне пришлось заново целиться в него. Теперь он стоял боком ко мне. Я нажал на спуск, и приклад больно толкнул меня, потому что я неплотно прижал его к плечу. Волк дернулся, упал, заскреб лапами по стенке и вытянулся. Стараясь не смотреть на его голову, я послал еще одну пулю в туловище, чтобы все было наверняка, и перебежал к клетке с гиенами.

Когда мы закончили это дело, майор заглянул в каждую клетку — проверил нашу доблестную работу. Теперь он был не краснолиц, а бледен. Похоже, что его подташнивало от этого зрелища, а может, от дыма.

— Спасибо, ребята, — сказал он. — Вы извините... Я понимаю, все это ужасно... — Он вынул из полевой сумки две пачки «Беломорканала» и протянул Логутенку: — Возьмите, пожалуйста, разделите на троих. Я ведь, собственно, не курящий... Все это ужасно... Вы свободны.

Мы взяли с зеленого стола свои мешки и отправились выполнять главное задание. На путях мы сразу же отыскали разбомбленный вагон с консервами. Вытащив из него два ящика, мы разбили их и стали наполнять свои мешки консервными банками. Таким же делом были заняты и гражданские: мужчины набивали большие мешки, женщины пихали добычу в авоськи и наволочки, ребятишки бегали с сеточками, с грибными ивовыми корзинами, кто с чем горазд. В соседних, неповрежденных, вагонах двери были раскрыты, там тоже вовсю шуровали гражданские. Слышалась возня, треск взламываемой тары, жадно-тревожные возгласы. Над путями густо плыл дым, будто нагнетаемый гигантским вентилятором. Вдали, в красных коридорах между составами, волнами ходил огонь, полыхали вагоны и пробитые осколками цистерны. За пакгаузом горела лесная биржа. Там лежала целая роща или даже целый лес, только этот лес был очищен от коры и ветвей и уложен в штабеля, — и теперь там бушевал горизонтальный лесной пожар.

Наши мешки были полны желтыми, скользкими от противокоррозийной смазки банками — тушеная говядина, Курганский консервный завод, — и Логутенок сказал, что надо немедленно возвращаться в часть. Он, кажется, побаивался, что Беззубков пойдет шарить по вагонам в поисках спиртного.

— Дай хоть покурить всидячку! — попросил Беззубков. — Мы еще упаримся, пока до лесокомбината с таким грузом допремся.

— Чего ж тут курить, когда и так дымина кругом, — возразил Логутенок. Но потом согласился: — Ладно, ребята, присядем покурим. Только чтоб от меня не отходить!

Мы зашли под навес из гофрированного железа и сели на прессованные пачки сухого ивового корья. Кругом стояли и лежали большие оплетенные бутылки, в таких перевозят кислоты; валялись связки ржавых матрасных пружин; стояли рулоны кровельного толя; пол был густо устелен тряпичной ветошью, какой обычно чистят станки. Логутенок вынул складной нож и открыл три консервные банки — по одной на брата. Вытащив из-за обмоток (а Логутенок — из-за голенища) ложки, мы стали есть тушеную говядину; мясо было теплое, будто подогретое. Потом закурили. Недалеко от нас, на путях, паровоз серии «Н» с пробитым осколком сухопарником стоял, тупо наклонясь над воронкой: он походил на большое искалеченное животное. Деревянная надстройка на каменной водонапорной башне от взрывной волны съехала набекрень. Мне вдруг почудилось, что вот так теперь все всегда и будет на свете, и ничего хорошего ждать уже нельзя. Мне стало страшно — не за себя, а за всех и за все. Неужели мы так и будем отступать? Неужели Вася Лучников был прав и нас разобьют? Зачем же тогда жить?..

— А майор-то ничего дядька, — высказался Беззубков, затягиваясь «Беломором». — Сперва на бас брал, а потом — «нате, ребята, курите».

— Нестроевик, грудь — что у старого зайца, — сказал с пренебрежением Логутенок. — «Исполняйте распоряжение!» — передразнил он. — Разве так в армии говорят! «Выполняйте приказ!» — вот как по-военному!.. А видать, человек не вредный... Чего мне нехорошо было — так это медведя стрелять. У нас в степи их не водится. В Ленинград когда меня перевели, в зоосад все собирался сходить — так и не сходил. Сестренка младшая в письме писала: «Леша, посмотри зверей, напиши мне, какой живой лев, какой живой слон, какой живой медведь...» Вот и посмотрел, какой живой медведь... Ну, хватит, накурились.

Шагать обратно было не так-то легко: мешки с банками давали себя знать. Ветер содрал с неба облачную пленку, солнце опять палило вовсю, в горле першило от дыма. Когда мы пришли со своей ношей на лесокомбинат, рота рыла траншеи, а Логутенку и мне приказали сменить бойцов, патрулирующих территорию.

С винтовками за спиной мы стали вышагивать между штабелями белых досок с черными, выжженными клеймами на торцах. Еще недавно эти доски предназначались на экспорт, может, в ту же самую Германию. Большие, аккуратно сложенные штабеля стояли, как домики. У них были даже крыши, тоже из досок. Домики без окон и дверей уходили вдаль. Целый городок, в котором даже сквозь дым чисто пахло свежим деревом, смолой — и еще дикой аптечной ромашкой, густо росшей в его переулках. Здесь было совсем тихо, и хотелось самому ходить тихо, чтоб не взболтать, не замутить шумом эту тишину.

Мы два раза пересекли территорию, потом наискосок пошли к решетчатому забору. Через дорогу, там, где поле подходило к леску, видны были зенитки под камуфляжными сетями.

— Теперь имеем право закурить, — молвил Логутенок, вынимая «Беломор».

— Здесь нельзя курить, — сказал я. — Вон там написано.

— Мы не склад этот охраняем, а тыл роты, — ответил Логутенок, чиркнув зажигалкой. — А доски эти охранять нечего. Завтра, может, сами их подожжем, чтоб ему не достались... Никак летят?

Издалека нарастало натужливое прерывистое гуденье. Затем с юго-западной стороны неба показалось несколько точек. Они медленно увеличивались. По ту сторону дороги зенитчики, выскакивая словно из-под земли, бежали к своим длинноствольным пушкам, поправляя на ходу каски.

— Это «юнкерса» летят, — сказал Логутенок. — Занадобилась им эта станция!

Послышались резкие выстрелы зениток. Самолеты быстро вырастали. Они летели в нашу сторону. Теперь они были почти что над нами; у одного я различил на крыльях черный крест, обведенный белой чертой. Зенитки лупили по ним вовсю. Близко от нас на штабель упало что-то небольшое, отскочило, как градина.

— Осколки! — крикнул Логутенок. — Вон туда бежим!

Мы подбежали к окруженному штабелями колодцу и встали под небольшой железный навес. Колодец, до самого дна облицованный бетонными кольцами, был глубок; вода на дне его лежала, как черное масло. Одно бетонное кольцо выдавалось над землей, и мы стояли перед ним, а чуть подальше висела на столбе красная доска с двумя пожарными топориками и ломиком.

Раздался страшный нарастающий вой. Удар. Грохот. Земля качнулась. Откуда-то посыпались земля и щепа. Логутенок тихо опустился на землю.

— Колено... — услыхал я его голос снизу, с утоптанной глинистой площадочки. — Колено больно...

Я наклонился над ним. Он лежал как-то боком, неудобно. Лицо светилось странной белизной, будто в сумерках, хоть был солнечный день. Не помню, сколько минут и секунд прошло. Опять грохнула где-то недалеко; дымная горячая волна ударила мне в щеку. Потом кругом послышались не очень громкие удары. Потянуло дымом, стало жарко. «Зажигалки кидает! — догадался я. — Надо уматывать отсюда, а не то сгорю».

Самый близкий к колодцу штабель уже занялся огнем, доски трещали.

— Колено... Сволочь... Ногу мне не шевели!.. Не тронь! Не тронь!.. — снова услыхал я голос Логутенка, хоть я и не прикоснулся еще к нему, я совсем забыл о нем от страха.

Теперь, услышав этот хриплый голос, я нагнулся над самой головой Логутенка, схватил его под мышки и волоком потащил к проходу между штабелями. Здесь он мог сгореть. Винтовка его осталась лежать на земле, пилотка тоже. Втащив его в проулок между штабелями, я кое-как взвалил его себе на спину. Он стонал и ругался сквозь зубы. Тащить было очень тяжело — так тяжело, что страх за себя стал меньше. Вблизи по-прежнему свистело и грохало, отовсюду тянуло жаром и гарью. «И какой им смысл бомбить эти штабеля? — мелькнуло у меня. — Может, сверху им кажется, что здесь что-то другое?»

Уже не так далеко было до забора, когда путь мне преградил завал из горящих досок. Я свернул в боковой проход, потом еще раз свернул — и вдруг снова очутился у колодца. Здесь полыхало вовсю. Я побежал со своей ношей обратно, свернул на этот раз налево и очутился в тихом месте. Штабеля здесь стояли в целости и сохранности, только со стороны тянуло дымом. Бомбежка вдруг кончилась, самолетов не стало слышно, и только зенитки почему-то продолжали бить.

Когда я подтащил Логутенка к забору и положил его на землю, снова с неба послышалось гуденье. Видно, «юнкерсы» пошли во второй заход. «Ну, теперь-то не так страшно», — подумал я. В этот миг рядом ударил ослепительный грохот, меня толкануло в плечо и швырнуло прямо на Логутенка. Мне почудилось, что я куда-то лечу — лечу и никак не могу упасть. Потом ничего не стало.

Меня разбудила боль. Кто-то грубо, с силой вытаскивал меня из моего несуществования. Я начал кричать. Но или не слушали, или не слышали. Что-то закачалось подо мной, и я опять полетел куда-то, но теперь это было больно.

— Тот тоже живой! Неси! Неси! — услышал я из страшной дали писклявый голос санинструктора Денникова — и сразу не то уснул, не то кто-то выключил рубильник, и всюду стало темно и тихо.

29. Опять в Ленинграде

Этот госпиталь был развернут в помещении Дома культуры. Первые дни я лежал на правом боку в небольшой четырехкоечной послеоперационной палате, у самого окна. Оконный проем доходил почти до пола, и днем, когда поднимали синюю бумажную штору, я мог видеть улицу. Это была улица военного времени; и если б на моем месте лежал какой-нибудь марсианин, свалившийся сюда прямо с неба, он и то понял бы, что дело в городе неладно. Две витрины, заделанные досками, и угловое окно в нижнем этаже, забранное кирпичом, и узкая бетонированная амбразура в этом окне; а все остальные окна крест-накрест перечеркнуты бумажными полосами.

Ранение мое оказалось не то чтоб несерьезным, но для жизни не опасным. Просто я потерял много крови, так как нас с Логутенком не сразу хватились и не сразу нашли. Мне поранило левую руку чуть ниже плеча, не осколком бомбы, а обломком доски. Кость была цела, но в мускульной ткани застряло несколько щепок. Крупные щепки вытащили или вырезали — я не помню, как это происходило, — мелкие еще сидели во мне и выходили с гноем. Рука вздулась и болела.

Но постепенно я привык к боли. А когда я привык, то боль стала постепенно уходить. После каждой перевязки я чувствовал себя все лучше. Осталась только слабость, и все время хотелось есть, хотя кормили в госпитале хорошо: голодное время еще не началось.

Как только я немного очухался и начал понимать, что к чему, я попросил сестричку написать Леле; несмотря на то, что повреждена была левая рука, я правой писать не мог еще. Письмо пошло к Леле, и я стал ждать ее. По моим расчетам, Леля должна была явиться в госпиталь через день.

Мне почему-то казалось, что ее пропустят в палату в любое время, кроме ночи, конечно. Я представлял себе, как она войдет. Ее шаги я услышу еще издалека и притворюсь, будто сплю. Она войдет, но сразу меня не увидит, потому что я ведь лицом к окну. Она спросит Гамизова, что лежит на соседней койке, где же я. Тогда я запою будто бы пьяным голосом: «Скажите, девушки, подружке вашей...» Она засмеется, а может, и засмеется и заплачет, и подбежит ко мне.

Миновал день отправки письма и настал следующий. На душе у меня было спокойно и ясно. Сегодня к вечеру письмо придет по адресу, а завтра Леля придет ко мне, и сегодня я могу заранее радоваться завтрашнему дню. И сводка сегодня не такая уж плохая: наши крепко держатся под Лугой. Вдобавок я начал ходить. И теперь, выйдя в коридор, миновав умывалку, я спустился по лестнице на шесть маршей. Лестница была запасная, я никого не встретил. Потом, пройдя длинный коридор, я уперся в широкую стеклянную дверь, толкнул ее ногой и очутился на большой парадной площадке. Здесь за белым столиком сидела санитарка, около нее на стене чернел телефон. Санитарка читала книгу и при виде меня захлопнула ее. Это было «Красное и черное» Стендаля.

— Девушка, можно позвонить?

Она посмотрела в коридор.

— Звоните, но только чтоб недолго. И потом тут кнопки перепутаны. — Она подняла на меня глаза, и я понял, что она только что плакала. «Очевидно, из-за аббата Сореля», — подумал я.

Я снял трубку и, держа ее в руке, нажал на кнопку «Б», назвал барышне номер. Сквозь телефонные писки и хрипы я услышал шум примусов от кухни, чьи-то шаркающие шаги. На самом деле ничего этого слышать я не мог.

— Номер не отвечает, — проговорила барышня.

— Вы потом можете еще раз позвонить, — сказала санитарка, пристально посмотрев на меня, — Это вы домой?

— Да, — ответил я. — Но там нет никого.

— Вы потом можете еще раз позвонить, — повторила девушка, встав с белого стула. — Я еще два часа дежурю... Скажите, вы часто писали домой, пока вас не ранило?

— Меня очень быстро ранило, — ответил я. — А что?

— Папа нам каждый день писал с фронта, а теперь одиннадцатый день нет письма. Как вы думаете?

— Просто полевая почта плохо работает. Потом вам сразу целая пачка писем придет, — небрежно ответил я, направляясь к стеклянной двери.

— Это вы серьезно говорите? — спросила она, забегая вперед и распахивая передо мной дверь.

— А с чего мне вам врать!

Я зашагал по коридору, не оглядываясь. Я знал, что полевая почта не так уж плохо работает.

Добравшись до своей палаты, я прошел мимо дверей, поднялся по какой-то лесенке в пять ступенек и очутился в узеньком безлюдном коридорчике, куда выходили узкие коричневые двери. «Костюмерная» — прочел я на одной, а на другой — «Гримерная». Я толкнул ногой дверь в гримерную. Это была маленькая комнатка с круглым, как иллюминатор, незамаскированным окошком и темно-вишневыми стенами. В одном углу ее стоял жестяной ящик с надписью «гипс медицинский», связками лежали тонкие деревянные брусочки, а подальше стояло красное плюшевое кресло; весело блестело большое, почти во всю стену, зеркало.

Осторожно, боясь удариться перевязанной рукой о подлокотник, я уселся в кресло. Из зеркала на меня глядел бледный, но не исхудалый бритоголовый субъект в серых полосатых пижамных штанах, в рубашке с завязками вместо пуговиц. «Вот до чего — и то ничего», — подумал я и стал смотреть в круглое окно.

Окно выходило на север. Внизу лежали застывшие волны крыш. Если бы стать великаном — можно было бы побежать по ним, с гребня на гребень, перепрыгивая через дворы и улицы, через Обводный, Фонтанку, канал Грибоедова, Мойку, Неву... Через десять минут был бы на Васильевском острове!

Потом я загадал: сосчитаю до ста; если никто сюда не заявится и не погонит меня в палату, значит, завтра, и послезавтра, и вообще, и в частности, и во веки веков все будет хорошо. Я честно, не торопясь и не пропуская ни одной цифры, досчитал до сотни. Никто не вошел. Но я не торопился уходить. Давно не бывал один, все на людях, все на виду у какого-нибудь хоть маленького, да начальства. Я соскучился по самому себе. Теперь одиночество, как большое спокойное море, омывало меня, уносило куда-то. С каждой минутой на душе становилось легче. Затем я тихо вышел из комнатки, тихо вернулся в палату.

— «Доской раненный» пришел! Ура! — громогласно объявил Гамизов. — Ну, как первый выход?

Мне совсем не нравилось это дурацкое прозвище. Но рассказывать о том, что доской садануло меня, когда я вытаскивал Логутенка, было как-то неловко. Да и поди проверь: из медсанбата его отвезли в другой госпиталь.

— Слушайте, ребята, завтра ко мне должна прийти одна знакомая, так вы при ней так меня не называйте, — попросил я.

— Ладно, никто завтра тебя не будет звать «доской раненный», — ответил за всю палату Гамизов. — И никто девушке не скажет, что тебя повредило заборной доской. Ты герой-летчик: ты сбил пять «мессершмиттов», а шестой сбил тебя. Страна должна знать своих героев! Девушка будет гордиться тобой.

— Она знает, что никакой я не летчик.

— Не бойся, все будет в порядке. Мы ж понимаем... — Он уткнулся в «Борьбу миров» Уэллса, держа книгу обеими руками над лицом. Мне была видна обложка с зеленым гигантским марсианином; на трех железных ногах он шагал над горящим Лондоном. Гамизов много читал, но никак не мог привыкнуть, что в книгах действуют вымышленные люди. Вот и теперь, не отрываясь от книги, от начал выражать недовольство:

— Плохой, сволочной человек — и ничего больше! Трепач чертов!

— Чего ты ругаешься? — спросил я его. — Кто трепач?

— Артиллерист этот трепач — вот кто! Натрепал языком: будем с марсианами бороться, и то, и се — а потом размагнитился, пить стал, сдрейфил. Не люблю таких.

— Опять ты переживаешь! Ведь это только на бумаге.

— Сам знаю, что на бумаге, — обиженно ответил Гамизов. — Но не люблю нечестных людей... Вот нам бы сейчас такой тепловой луч, как у марсиан! Мы бы живо перешли в наступленье, а там и до Берлина бы дошли.

— Луч в книжке только. Ты вот без луча дойди.

— Это ты дойди. Я никуда уже не дойду, — тихо ответил Гамизов, и мне стало стыдно за свои слова: у него была ампутирована правая ступня.

— Ты, Гамиз, извини меня. Я что-то не то сказал...

— Ты ж не со зла, просто не подумавши...

* * *

На следующий день я проснулся рано.

До обеда Леля как бы с каждой минутой приближалась ко мне. Вот она уже выходит из дому, вот идет по Симпатичной линии к трамваю, вот входит в подъезд Дома культуры... Несколько раз я спускался на первый этаж встречать ее. Становился у стены, подкрашенной бледно-зеленой масляной краской, под табличкой со стрелкой «Буфет» — и ждал. Проходили ходячие раненые, санитарки, медсестрички, врачи. Меня никто не гнал отсюда, но каждый, проходя мимо, скользил взглядом по мне, и стоять было неловко. Я переходил к другой стене, где висела другая табличка со стрелкой — «Радиоузел ДК». Потом шел наверх. На душе было тревожно, но рука почти совсем не болела и голова от ходьбы не кружилась.

После ужина мне стало казаться, что Леля не придет никогда. Теперь она с каждой минутой отдалялась от меня. Я уже не мог представить ее шагающей по улице, входящей в подъезд. Леля где-то там, на Васильевском. И Васильевский далеко-далеко и, как корабль, отплывает все дальше и дальше. Да, наверно, Костя прав: «Она не для тебя, Чухна. Когда-нибудь она от тебя уйдет и не вернется». Нет, этого быть не может!.. А если она больна?

— Что ты мрачно молчишь? — подал вдруг голос Гамизов. — Нечего психовать! Если девушка не пришла, то это еще ничего не значит. Сейчас время военное... Ты по телефону звонил ей?

— Нет у нее телефона.

— А у ее родных?

— У тетки ее есть на работе, да я не помню номера. А записная книжка пропала, ее, наверно, вместе с гимнастеркой выбросили. И справочное бюро теперь не действует.

— А ты говорил, что у тебя дома есть телефон.

— Я два раза звонил. Никто не отвечает.

— А ты третий раз позвони.

Я молча поднялся с койки, натянул пижамные штаны. В палате было тихо. Дежурная дремала в соседней маленькой комнатке на белом клеенчатом диване. Спустившись по запасной лестнице, я прошел знакомым коридором до стеклянной двери. За белым столиком опять дежурила та же санитарка. Глаза у нее на этот раз были не заплаканные, а какие-то выплаканные. Она сидела ссутулясь,глядя в одну точку, и хоть и узнала, но почти не обратила на меня внимания. Расспрашивать ее ни о чем я не стал. Нажав на кнопку «Б», которая на самом деле была кнопкой «А», я назвал номер.

— Кто там? Кто там? Кого надо? — услышал я громкий испуганный голос тети Ыры. Она всегда говорила в трубку таким тоном, будто абонент стоит за дверью квартиры с топором в руке. Всю жизнь она не могла привыкнуть к телефону. Узнав мой голос и узнав, что я в госпитале, она расплакалась, потом успокоилась и стала торопливо сообщать новости. От Кости писем пока что нет. Дядя Личность дней десять тому назад зашел на квартиру на полчасика. Он в военной форме, поздоровел, не пьет; сам о себе сказал, что был свинья свиньей, а теперь ради такого дела человеком стал.

— А Леля не заходила?

— Барышня твоя? Как же, как же, заходила! Дай Бог памяти, сегодня воскресенье... Во вторник, пять дней тому назад заходила. Сказала, на окопы ее посылают, сказала, что тетя ее тоже на окопах, только не припомню где.

— А Леля где?

— Она там, где я в доме отдыха запрошлый год отдыхала. Только чуть-чуть в сторонку. Она адрес тут оставила, я тебе принесу.

Отдыхала тетя Ыра в Сестрорецке, это я помнил. Она всей квартире уши прожужжала этим домом отдыха — ей там очень понравилось. Значит, Леля где-то недалеко оттуда.

— А тебя как отыскать? — спросила тетя Ыра. — Я, может, к тебе соберусь.

Над телефоном висел свежеприколотый рукописный плакат «Не раскрывай адресов! Береги военную тайну! Враг подслушивает!». Под текстом был изображен молодой красноармеец с телефонной трубкой, а в другом углу плаката — смеющаяся девушка, тоже с трубкой. Между ними, в каком-то таинственном сводчатом подвале, сидел на ящике шпион. Телефонный провод входил в одно его ухо и выходил из другого. Шпион был в штатском, на зеленых губах его играла злорадная улыбка. Плакат этот рисовал, наверно, какой-нибудь выздоравливающий или легкораненый. Я стал иносказательно объяснять тете Ыре, как найти меня. Она, очевидно, поняла.

— Папирос-то принесть? — спросила она. — Курить на фронте не бросил?

— Пожалуйста, тетя Ыра! Каких угодно.

— Да уж по средствам принесу, «казбеков» и «пальмиров» от меня не жди. Ну, до свиданья.

Я повесил трубку. Мне вдруг так захотелось курить, что даже во рту сухо стало. С тех пор как меня садануло этой чертовой доской, я не сделал ни одной затяжки. Сперва я был без сознания, а потом, когда пришел в себя, мне было ни до чего, и уж никак не до курева.

— Больше не будете говорить? — спросила санитарка тихим, безразличным голосом.

— Нет, больше не с кем. Спасибо вам большое. Понимаете, до дому наконец дозвонился. Думал, что...

Девушка уткнулась лицом в ладони, стала тихо всхлипывать. Я стоял около нее, не зная, что мне делать. Никаких слов, чтоб ей стало легче, придумать я не мог. Я отошел от ее белого столика с чувством вины. «Ничего-ничего не могу для нее сделать, — подумал я. — Пусть сейчас она отплачется, а потом пусть всегда-всегда все у нее будет хорошо».

По пути в свою палату я зашел в курилку, длинную и узкую комнату перед уборной. Здесь был госпитальный клуб, народу — полным-полно, дым стоял — хоть ножом режь. Какой-то ходячий раненый досказывал анекдот. Анекдот был глупый и мирный, военных еще не успели придумать... «А он по стеночке, по стеночке взял да и вышел. Это про покойника-то!» Все стали хохотать. Мне припомнилась курилка в техникуме и как мы бегали туда каждый перерыв все четверо. Впереди несся Володька, за ним я с Костей, а Гришка, самый степенный, трусил рысцой позади. Здесь, в госпитальной курилке, такой же табачный дым, и стены такого же цвета, и разговорчики похожи. Только на окне — шторы из синей бумаги: светомаскировка. И если приподнять уголок шторы и заглянуть — ничего не увидишь. Ни огонька, ни лучика. Как в финскую. Только тогда затемнение быстро кончилось. А когда кончится это затемнение?

Я выбрал курящего помоложе и подобродушнее на вид и попросил оставить «сорок». Когда затянулся, голова сладко закружилась, сердце захолонуло. Будто нырнул в глубокий и теплый омут. Потом все быстро прошло, и я понял, что вот теперь-то я совсем окреп, и что скоро и рука совсем заживет, и что пора психически готовиться к выписке.

* * *

Тетя Ыра пришла через день.

Я сидел на койке и читал «Саламбо» Флобера, когда она вошла в сопровождении дежурной сестры. В руках тетя Ыра держала клеенчатую темно-зеленую кошелку. Поклонившись всем обитателям палаты, она выложила на мою койку пять пачек «Звездочки», пачку печенья «Школьник» и банку крабов «Чатка». Когда сестра вышла из палаты, тетя Ыра очень быстро и ловко вынула из своей кошелки четвертинку водки и сунула мне под подушку.

— Солдату не грех водочки выпить, если в меру, — сказала она. — А крабы эти тебе от инженерши нашей. Она их банок тридцать купила, они свободно продаются... Некоторые, которым денег девать некуда, запасаются... И сухари некоторые сушат... Только сухариками-то не спасешься, потому все в руце Божией. Как он распорядится — так и будет... А вас тут как кормят?

— Кормят нормально, жаловаться нельзя, — ответил я. — А на гражданке поджимает, говорят, с продовольствием?

— Поджимает, но ничего. Жить можно... Только дальше что будет? Сводки непонятные пошли, не разберешь, где немцы сейчас... Слухи идут, что они близко к городу... В семнадцатую квартиру двух беженок вселили из Елизаветина. А Елизаветино — это ж близко совсем.

Мы вышли в коридор.

— А как Леля выглядит? — спросил я. — Она здорова?

— Больной не выглядит, — ответила тетя Ыра. — Серьезная барышня. Порядочная, видать. Не то что иные вертихвостки... Хотя, если правду сказать, теперь и вертихвостки кой-какие за ум взялись. Вот Симку взять из девятнадцатого номера... Все, бывало, на темной лестнице с ребятами хороводилась, а теперь ночами на крыше дежурит, строгая стала. И убежище рыла со всеми вчера... Я тоже вчера после работы в Соловьевском саду укрытия копала. От жакта послали... Господи, чуть адреска-то не забыла тебе отдать. — И она откуда-то из-за пазухи вытащила бумажку, где Лелиной рукой был написан ее окопный адрес. Название деревни было незнакомое, но тетя Ыра тут же сказала, что это где-то недалеко от Сестрорецка и Белоострова.

Мне хотелось вытянуть из тети Ыры еще что-нибудь про Лелю, но тетя Ыра слишком мало ее знала. Леля была для нее «порядочной барышней», только и всего. Тетю Ыру больше интересовали другие люди.

— ...А Камышова-то из двадцать девятого номера поначалу раз по десять в милицию с улицы таскали, — повествовала она. — Он лицом на заграничного шпиона очень похож, да еще в брюках этих навыпуск, в гульфах — чистый диверсант. Как выйдет из дому в магазин — двух домов не пройдет, к нему сразу же женщина какая-нибудь привяжется: «Пройдемте-ка в милицию, проверьтесь на личность!» Тут другие еще подойдут, обступят — и в пятнадцатое отделение тянут. Только его оттуда отпустят, выйдет, пройдет три дома — опять какая-нибудь подкатится, опять та же история. Он уж взмолился в милиции: «Дайте мне, Христа ради, справку, что я нормальный гражданин, что не диверсант я! Ведь я пенсионер, холостой, в магазины за меня ходить некому. Я питаться должен!» А в милиции ему: «Снимите ваши гульфы, наденьте нормальные штаны — и ваше дело сразу полегчает»... Ну, теперь-то уже за шпионами гоняться перестали. Настоящий-то шпион в штанах навыпуск, в ботинках на толстой подошве ходить не будет, он...

— Тетя Ыра, а Костя как на фронт ушел? — прервал я ее рассуждения. — Какой у него вид был? Не грустный?

— А с чего ему веселым быть! — отрезала тетя Ыра. — Кому сейчас веселье, когда нехристи на нас напали!.. Костя все суетился, бегал по делам, потом два дня пропадал, потом вдруг в полной форме домой явился. Гимнастерка зеленая, военная, а брюки синие диагоналевые, как вроде у милиции. Это им всем добровольцам такую форму выдали... Угостил меня и инженершу плодоягодным вином, сам тоже хватил. Потом бутылку трах об стену. «На счастье», говорит... Я кинулась было осколки собирать, а он мне: «Осколки пусть валяются, я их уберу, когда с фронта вернусь».

— Что-то долго от него письма нет, — сказал я. — Моего нынешнего адреса он не знает, но мог бы вам написать. А может, он Леле написал и письмо лежит в кружке!

— Ему и писать, верно, некогда. Ты-то много с фронта писал?

— Я недолго был. А от Кости пора бы письму.

— Вежливый здесь персонал, — переменила разговор тетя Ыра. — И порядок не хуже, чем в доме отдыха. Докторша-то меня до самой палаты проводила.

— Это не докторша, это дежурная сестра по отделению.

— Все равно хороший порядок... На той неделе опять тебя навещу. А к Николе пойду — свечку за твое здоровье поставлю. Перебои, правда, со свечками сейчас.

— Не надо мне свечек, тетя Ыра. Никакого толку от них нет.

— Хорошие вы ребята, порядочные, а в бога не веруете, — сокрушенно проговорила тетя Ыра. — А чудеса-то есть! Запрошлое воскресенье я от обедни из церкви шла, так старушка одна прибочилась ко мне, аккуратная такая. Эта старушка мне по большому секрету сказала: «Это было недавно. В Лавре Александро-Невской на старинном кладбище старичок с крыльями появился. Ходит между могилок, сам собой светится, а ни слова не говорит. Тут милицию вызвали выявить, кто такой и откуда. А он взлетел на склеп и заявляет оттуда: «Руками не возьмете, пулей не собьете, когда схочу — сам улечу. Делаю вам последнее предупреждение: идет к вам черный с черным крестом, десять недель вам сидеть постом, как встанет у врат — начнется глад, доедайте бобы — запасайте гробы. Аминь!» Сказал он это — и улетел, только его и видели... Не к добру такое, Толя!

— Тетя Ыра, это вражеская пропаганда, они сейчас листовки всякие бросают на Ленинград. Вам бы эту старушку божию до отделения проводить и сдать. Она с чужого голоса поет.

— Ну-ну, уж так в отделение ее и тащить... Какой ты прыткий! — отмахнулась тетя Ыра. — Значит, навещу тебя на той неделе.

Тетя Ыра ушла, а я пошел в библиотеку. Книги в ней остались от Дворца культуры, а библиотекарша была госпитальная, в белом халате. Она дала мне лист бумаги и четыре канцелярские кнопки. Прикнопив листок к обтянутому гранитолем столу, я написал письмо Леле.

Ночью мне приснился этот дурацкий летающий старичок. Он порхал на прозрачных стрекозиных крыльях над крышами и дворами, в руке держал венок желтых одуванчиков. Потом крылья его стали мутнеть, тяжелеть. Теперь оказалось, что я сам летаю, очень плавно и медленно. Вдруг кто-то дернул меня за крыло, и я упал и проснулся.

— Вниз, вниз! — приказала санитарка. — Все ходячие — вниз своим ходом!

За стеной выли сирены воздушной тревоги, били зенитки. Взрывов бомб не было. По запасной лестнице в бомбоубежище нехотя спускались ходячие, слышался стук костылей о ступени. Тяжелых санитары несли на носилках. Старший медперсонал наводил порядок, поторапливал отстающих. Сквозь поток движущихся вниз торопливо пробирались вверх дежурные по крыше — в ватниках поверх белых халатов, в дерюжных рукавицах. В свете синих лестничных лампочек все лица казались бледными. Город продолжал выть во все сирены, будто большой корабль, идущий в густом тумане.

В большом и теплом подвале светились матово-белые плафоны, стояли широкие скамейки и ряды серых фанерных шкафчиков — словно в предбаннике. Я вспомнил бомбоубежище в техникуме, где у нас шли занятия по военному делу и где произошел мой конфликт с Витиком Бормаковским.

Теперь я вспомнил Витика без всякой злобы. В сущности, я должен быть ему благодарен во веки веков. Ведь не произойди тогда этой стычки — не надо было бы мне ехать на Амушевский завод, и я никогда бы не встретился с Лелей... Но нет! В первую очередь я должен быть благодарным Люсенде. Именно ей. Ведь не ущипни я ее тогда по ошибке, не рассердись она на меня — и все бы пошло по-другому. Люсенда — щипок — стычка — разговор на чердаке с Жеребудом — Амушево — Леля. Значит, Лелю я встретил благодаря Люсенде.

Объявили отбой. Все заторопились в свои палаты. Я сразу уснул, и ничего мне больше в эту ночь не снилось.

30. Встреча

Через два дня меня перевели в «большую палату», где находились выздоравливающие. Она была развернута в танцевальном зале. Из конца в конец зал этот уставили койками и больничными тумбочками — и все равно зал не казался тесным. Койки стояли где-то на самом его дне, а он своими белыми стенами, розоватыми пилястрами уходил ввысь, к молочно-синеватому потолку, к хрустальным люстрам. И хоть на каждой койке лежал человек и соседи разговаривали друг с другом, в зале никогда не бывало шумно. Все слова, все возгласы всплывали вверх, как воздушные пузырьки, а внизу оставался негромкий, слитный, нераздражающий гул.

Еще недавно здесь танцевали. В проходах паркет стал уже шершавым, а под кроватями он был еще гладок и блестящ. Ночью, сквозь запах медикаментов и хлорки, робко пробивались прежние бальные запахи зала. Вдруг потянет восковой мастикой, духами, пудрой, туфельным лаком — и еще чем-то празднично-мирным, довоенным.

Оттого, что теперь, в сущности, я был здоров, а делать было нечего, мне стало плохо спаться. Чтобы чем-то заполнить ночную пустоту, я вспоминал читаные книги и виденные фильмы. Вспоминал свою жизнь до встречи с Лелей. О Леле ночью я старался не думать. Но книги, фильмы, воспоминания — все это было как маленькие комочки земли, а бессонная ночь была — как глубокий ров, и эти комочки падали на его дно, а он оставался таким же глубоким.

Потом я научился растягивать минувшее время, расплющивать его, чтобы оно, как плоский, но все же прочный мост, повисало над черным оврагом бессонницы. Я вспоминал детдомовскую дачу в Орликове, где был огород и где каждый из ребят шефствовал над каким-нибудь его участком. Мне тогда очень нравилось копать гряды и сажать петрушку, укроп и редиску, а потом полоть, поливать, следить день за днем, как посеянное вырастает. И вот теперь я каждую ночь мысленно вскапывал грядки, и полол их, и следил, как растет все, что на них посеяно и посажено. Теперь я видел каждую грядку, каждое растение, каждую струйку воды из лейки и каждый след своих сапог в проходах между грядками.

Когда мой ночной огород дал мне все, что он мог дать, я начал думать о швертботе. Года три тому назад мы с Володькой мечтали построить свой швертбот или где-нибудь утащить старый и переделать его заново. Мы даже читали книги — как надо строить и ремонтировать спортивные суда. И вот теперь я стал представлять себе ночью, как бы мы с Володькой переоборудовали старенький, купленный по дешевке шверт. Я начал с того, какая будет каюта и какой кокпит, какие будут банки, и полочки, и шкафчик для еды. Я работал не спеша, обмозговывал каждую деталь. Из-за формы окошек мы с Володькой поспорили: он хотел, чтобы они были круглые, как иллюминаторы на большом корабле; я настаивал на прямоугольных — они дадут больше света, и в каюте можно будет читать, сидя на боковой банке. Потом Володька меня уговорил. Вернее, я вспомнил, что его нет в живых и надо с ним соглашаться. Мы покрасили суденышко в светло-зеленый цвет, а ниже ватерлинии — суриком. Теперь оставалось дать имя, и на это ушло много времени. Я предлагал простые имена: «Надежда», «Удача», «Симпатия»; Володьке нравились странные названия: «Саранчук», «Визионер», «Бандюга», «Инфекция». Потом мы пришли с ним к соглашению, и я изготовил из плотного картона трафарет; на носовых скулах судна появилась синяя надпись «Вероятность». Теперь надо было достать парусину и такелаж.

И вот швертбот был готов. На нем можно было отправляться в плаванье. Он стоял в ковше яхт-клуба, и я видел его так ясно, что, казалось, достаточно легкого толчка извне — и он возникнет в полной вещественности.

А иногда я мысленно отправлялся шляться по линиям Васильевского острова. Я не спеша бродил по Сардельской, по тихой Многособачьей линии, по уютному Кошкину переулку, выходил на проспект Замечательных Недоступных Девушек. Здесь было много народу, иногда попадались какие-то странные люди в странной одежде: ведь город принадлежит не только тем, кто в нем живет, но и тем, кто в нем жил, и еще тем, кто в нем будет жить после нас. Но я никогда не сворачивал на Симпатичную линию, не подходил к дому Лели. Что-то удерживало меня от этого. Я ждал, что Леля сама придет ко мне, не мысленно придет, а на самом деле. Неужели мое письмо до нее не дошло? Или ее не отпускают?

* * *

В тот августовский ранний вечер я бродил по госпитальному саду. Только что кончилось занятие лечебной гимнастикой, до ужина оставалось час с небольшим, и можно было делать что хочешь: сидеть на скамейке под тополем и читать или ходить по дорожкам и думать о чем угодно. В саду еще не выгорел яркий желто-красный киоск, в котором когда-то продавалось мороженое и минеральные воды; теперь в нем в хорошую погоду сидела госпитальная культработница и выдавала для чтения журналы и книги. Еще не помутнели кривые зеркала за дощатой загородкой в «павильоне смеха». Можно было совсем бесплатно подойти к любому зеркалу и увидеть себя то толстым до смешного безобразия, то длинным и тощим, то каким-то уродцем с маленькой птичьей головой и круглым, как луковица, пузом. Из зеленой шестигранной беседки слышался хрипловатый патефонный тенор. Патефон заводила санитарка, раненые сидели и слушали.

Я подошел к высоким кованым, плотно закрытым воротам — теперь входить в сад можно было только через внутренний двор. По тротуару торопливо шагали хмурые прохожие; по мостовой, гремя и оставляя на асфальте белесоватую цепочку следов, прошли два танка; грузовой трамвай, звеня и натужно гудя, вез за собой две открытые платформы; на них стояли серые бетонные надолбы, бетон был еще влажен. К госпитальному въезду приближалась военная санитарная машина с красным крестом на темно-зеленом кузове.

Сегодня комиссар госпиталя сделал в «большой палате» сообщение о положении на фронтах. Враг подступает к Ленинграду. Я понимал, что это так и есть, что это правда, но сразу привыкнуть к этой правде я не мог — а привыкать было надо. Надо было понять для себя самого, что это такое. Но неужели по этой вот мостовой могут шагать чужие солдаты и вот по этому самому тротуару важно попрется какой-нибудь немецкий офицер, а жители будут уступать ему дорогу и будут опускать глаза, и все будет не так, как было еще недавно?! А что тогда будет с Лелей?

Я отошел от ворот, вынул из кармана больничной куртки пачку «Звездочки», коробок спичек, чиркнул спичкой. Левая рука уже действовала, но еще не так ловко, как правая. Коробок упал, раскрылся, спички высыпались на плотно утрамбованную песчаную дорожку.

— Не горюй, спички рассыпать — к нежданным деньгам, — сказал раненый, ковылявший мимо на костылях.

— Почему к деньгам?

— Морская примета. Сколько спичек — столько рублей.

— Не надо мне сейчас никаких рублей.

— Ну и чудишь! — строго возразил раненый. — Без денег только кошки мяучат... У тебя что, беда какая?

— Так... Плохо как-то...

— А кому сейчас хорошо? Мне, думаешь, хорошо? Или вон ему хорошо? — он кивнул в сторону ворот, за которыми в это время проходил пожилой человек в кепке. — Всем плохо. А потом будет получше. Только не сразу. Они нам из-за угла в поддыхало дали, а отдышимся — дело пойдет.

Он заковылял дальше, а я стал собирать спички. Из-под гонтового навеса слышался стук бильярдных шаров и голоса играющих. Из беседки доносилось:

Мимо меня пробежала сестричка, крича кому-то в кусты: «Воденягин! Воденягин! Сейчас же к зубному врачу! Второй раз прячетесь! Взрослый человек!» Когда я тянулся за последней спичкой, то услышал негромкий Лелин голос.

— Толя! Толя, — сказала она. — Ты здесь?..

Я обернулся. Вначале мне показалось, что голос прозвучал из-за решетки ворот. Но Леля стояла передо мной. Она стала совсем смуглой, из-под платочка выбивалась выгоревшая челочка. На Леле было выцветшее крепдешиновое платье, красное в белую горошину и узенькая, в обтяжку, серая кофточка,

— Лелечка!.. Ты...

— Толя, я прямо с вокзала. Меня отпустили на день. Сюда пускать не хотели, сегодня не приемный день. Но здесь Неуважай-Корыто...

— Какое корыто?..

— Ах, господи! Да это человек, а не корыто. Потом все объясню... — Она осторожно обняла меня. От нее пахло загаром, сеном, сосновыми иголочками.

— Пойдем куда-нибудь в тень, — сказала она, поднимая с земли кожаную авоську.

— Здесь нет тени, всюду народ, — ответил я. — Давай пойдем вот по этой дорожке... А при чем корыто?

— Неуважай-Корыто, как у Гоголя. Это папа так его прозвал. Он дома у нас часто бывал, пока папа не уехал. А его фамилия — Корытовский. Они с папой вместе учились в школе, а потом папа пошел в горный, а он — в медицинский. Он здесь врачом у вас. Я его встретила у подъезда. И я спросила его, может ли он тебя на день выпустить в город. И он сказал, что постарается. Через неделю я опять приеду, и ты придешь ко мне домой... Ты обо мне очень скучал?

— А ты обо мне?

— Да-да-да. Очень... Знаешь, мы спим на сеновале, пять девушек и сколько-то там летучих мышей. Я одну рассмотрела: совсем не противная, мордочка хитренькая такая. Когда кончится война, мы с тобой заведем домашнюю летучую мышку.

— Ты там очень устаешь, Леля?

— Нет, я быстро привыкла землю копать. Видишь, какие ладони... Здесь всюду народ.

— Давай просочимся в одну комнатку, там есть тень, — сказал я. — Только ты иди так, будто ты здесь своя в доску, будто ты здешний персонал. Правда, халата на тебе нет...

— Халатов не дают, день не приемный... А как ходят свои в доску? Так? — Леля, не сгибая ног в коленях и размахивая авоськой, быстро зашагала вперед.

— Леля, а там спокойно? Не бомбят? — окликнул я ее.

— Нет-нет-нет! На нашем участке совсем тихо. Раз обстрелял финский «брустер», небольшой такой самолет. Никого не убило. Только Леле Ниткиной, моей тезке, пуля каблук сломала и пятку чуть-чуть царапнула. Мы все к Леле кинулись, а она: «Не клубитесь передо мной!» Это ее любимое словечко.

— Леля! Теперь чинно шагай позади меня.

Мы вошли в здание, прошли мимо канцелярии, мимо многих людей и дверей, поднялись по лестнице, миновали ту палату, где я лежал вначале, до «большой», прошли мимо курилки. Никто нас не останавливал, никто не спрашивал, куда это и зачем идем мы вместе. Я уже давно заметил, что когда человек куда-то, или к кому-то, или к чему-то очень стремится, он создает вокруг себя невидимую зону благоприятствия. Но когда мы поднялись по узенькой лестнице на пять ступенек и вошли в маленький коридор, зона благоприятствия кончилась. Я открыл дверь в комнату с надписью «Гримерная» и увидел, что в красном плюшевом кресле сидит толстая санитарка, а в руках у нее жестяной совок с сухим гипсом, и она сыплет этот гипс в большую четырехугольную банку.

— Вам чего? — спросила она.

— Мне ничего, — ответил я. — Идем, Лелечка, вниз. Не удалось нам с тобой побыть в тени.

— Милый, когда кончится война, мы всегда-всегда будем вместе. А сейчас лучше не думать об этом.

— Когда тебя нет рядом, я об этом не думаю. Я думаю о тебе, а не об этом. Но раз ты здесь...

— Бестолковая твоя Лелька! Так к тебе торопилась, что ничего не принесла тебе... Вот только это... — Она остановилась посреди коридора и стала вытаскивать из кожаной авоськи черные с золотом пачки «Герцеговины флор». — Это я на вокзале купила. Десять пачек.

— Слишком шикарные для меня папиросы. Такие курят те, у кого шпалы и ромбы. Зачем ты тратишься?

— Папа прислал много денег.

— Леля, не трать деньги зря. Ты же знаешь, что со жратвой на гражданке становится неважно. Еще неизвестно, что будет.

— Что будет — то будет, а чего не будет — того никогда не будет. Подпись: тетя Люба.

— У нее вообще странная философия... Леля, от Кости ты письма еще не получала? Он должен написать или тебе, или на тетю Ыру — у вас твердые адреса.

— Нет, не получала. Он не знает моего окопного адреса. Может быть, дома меня ждет его письмо. Тогда я тебе сразу перешлю. Ты беспокоишься?

— Да. Правда, на письма он очень ленив.

В госпитальный сад уже не пускали. Мы стояли в вестибюле под табличкой со стрелкой «Дежурный администратор». Проходящие мимо раненые и сестрички поглядывали на нас — вернее, на Лелю.

— Милый, я пойду. Девушки мне писем надавали, надо их разнести. А через неделю мы увидимся. Да-да-да!

31. Начало блокады

Но через неделю встретиться нам не довелось.

Когда Леля ушла, на пути в свою палату я повстречал Великанова, его койка стояла через проход от моей. Этот Великанов представлялся мне очень старым, я удивлялся, как таких берут в армию; я даже не спрашивал, сколько ему лет, боясь обидеть. Теперь думаю, что ему было под сорок, просто он казался мне старым по сравнению со мной. Он любил всех поучать, ставя в пример самого себя. Этим он немножко напоминал Костю, только Костя занимался поучениями лишь в периоды своей прозрачной жизни, а Великанов делал это всегда.

— Проводил девушку? — спросил он меня и, не дожидаясь ответа, приступил к нравоучениям: — Девушка, надо понимать, хорошая, так с ней и вести себя надо порядочно. Вот ты ее по госпиталю за собой водишь, укромных местечек ищешь. Думаешь, люди не видят? Я в твои годы так не поступал, у нас во Мге за такое ухажерство камнями бы закидали!

— То Мга, а то Ленинград, — ответил я.

— Во Мге люди не хуже, — обиженно возразил Великанов. — А может, и получше. Я сам оттуда родом... Это она тебе таких хороших папирос принесла?

— Да. Хотите — берите пачку.

— Спасибо, не откажусь. Дают — бери, а бьют — беги.

Он взял коробку, открыл ее, понюхал папиросы. Потом продолжал:

— Да, одни вот девушек водят по госпиталю, а другие о семьях заботу проявляют. Я сейчас письмо домой послал, велел жене сына с дочкой забирать и в Ленинград переезжать, тут у нее сестра на «Ленжете» работает... Ты знаешь, немцы к Чудову подошли, раненых оттуда к нам привезли, те говорят: Октябрьскую дорогу вот-вот перережут. А Мга от Чудова недалеко, она на Северной.

Я не сразу понял, что означает «дорогу вот-вот перережут», не сразу до меня дошло, что начинается блокада. Но все же меня удивило его решение.

— Из Ленинграда людей эвакуируют, а вы своих в Ленинград тянете, — сказал я.

— Эва-ку-иру-ют!.. — насмешливо протянул Великанов. — Неужели не понимаешь, что это военная хитрость? Я-то сразу раскусил! Надо голову на плечах иметь и собственными мозгами ворочать. — Он победоносно посмотрел на меня, и я подумал, что, может быть, он знает что-то такое, чего я не знаю.

Я пошел в большую проходную комнату, где к школьной доске была пришпилена карта Советского Союза — много меньше доски. Казалось, она окружена широкой траурной рамкой. Несколько человек стояли около карты и что-то тихо говорили. Они замолчали и покосились в мою сторону, услышав мои шаги. В люстре, свисающей с потолка, горела всего одна лампочка, и в ее свете трудно было найти небольшой кружок с надписью «Чудово», а красная ниточка железной дороги казалась совсем тоненькой и почти случайно нанесенной на карту.

— Вот какие дела... — сказал кто-то. — Перерубили... Теперь вся надежда на Северную.

— Мга далеко от Чудова? — спросил я, ни к кому не обращаясь. — Тут не разобрать.

— Мгу они могут через три дня взять, если таким темпом будут идти.

— Ну, Мгу им не отдадут...

— Мгу они, может, и возьмут, а Ленинград мы все равно им не отдадим.

* * *

На следующий день нам прочли обращение Военного совета Ленинградского фронта и горкома партии. В нем говорилось, что над Ленинградом нависла прямая угроза нападения. Враг пытается проникнуть к Ленинграду... Все слушали молча, да и о чем тут было говорить, о чем спорить. Ведь мы были не где-нибудь, а в самом Ленинграде, и среди нас было много ленинградцев.

Через два дня, когда на медосмотре врач спросил меня, болит ли еще рука, я сказал, что нет, не болит. На самом-то деле она еще немного побаливала, но признаться в этом было как-то стыдновато, потому что вообще-то я чувствовал себя здоровым, и мне начинало казаться: вот, сижу здесь, будто не то симулянт, не то дезертир. После этого осмотра меня перевели в другую палату, которая находилась в фойе. В этой палате была уже не госпитальная, а полувоенная дисциплина, и мы работали по двору, на загрузке угля в подвалы около котельной и дневалили на кухне.

Через пять дней меня выписали.

Команду выписавшихся сопровождал госпитальный старшина. Он нас строго предупредил: если кто-нибудь из нас смоется, хотя бы даже в магазин забежит — пусть сам на себя пеняет. Это будет считаться как самоволка, а за самоволку сейчас ставят к стенке. Но никто и не собирался ничего такого делать, тем более что документы были у старшины. Нас было человек восемнадцать, и мы шли строем по улице, парами — как детсад на прогулке. Все мы были в поношенной форме второго срока, которую нам выдали на госпитальном матскладе при выписке, и только пилотки почему-то всем достались новенькие, прямо со швейной фабрики. У меня слегка кружилась голова, и чуть-чуть познабливало — это не от слабости, а от впечатлений. Дома казались очень высокими, улицы чересчур широкими, людей на тротуарах было даже больше, чем до войны. Удивляли мужчины в штатском. К военной форме привыкаешь очень быстро, и столь же быстро гражданская одежда на мужчинах начинает казаться какой-то несерьезной, ненастоящей.

Из-за множества незнакомых людей, которым, как мне думалось, до меня нет никакого дела, из-за того, что я шел неизвестно куда, из-за того, что я даже не могу забежать домой и узнать, нет ли письма от Кости, — из-за всего этого я вдруг почувствовал себя одиноким и обиженным. Впервые в жизни я шагал по Ленинграду не как хозяин, а как гость. Но постепенно я втягивался в ритм шагов, в ритм города, и мне становилось легче и спокойнее. И когда старшина подвел нас к трамвайной остановке и скомандовал «вольно», я был уже в своем городе, у себя.

Мы вышли из трамвая на Выборгской стороне у красных казарм.

Опять начались построения, переклички, распределение по ротам и взводам, строевая учеба на плацу. Я в тот же день успел написать Леле коротенькое письмо и бросил его за забор. По ту сторону казарменного забора все время, даже по ночам, стояли женщины — они подкарауливали выход маршевых рот, чтобы повидать своих близких. Белые треугольнички писем они сразу поднимали и относили к почтовому ящику.

В этой казарме долго не держали. Через день всех построили на плацу перед манежем в четыре длинные шеренги. Между шеренгами были большие интервалы, и какой-то пехотный старший лейтенант со старшиной стал ходить вдоль рядов, отсчитывая себе столько бойцов, сколько ему, очевидно, нужно было по разнарядке. Я стоял в четвертом ряду, ближе к левому флангу, и до меня старший лейтенант не дошел, остановился человек за пятнадцать; больше ему не надо было. Всех, кого он отобрал, построили в колонну по четыре в ряд, велели запомнить свои места и распустили на десять минут, чтобы те, у кого есть вещмешки, взяли их у дежурных. А нам, оставшимся, приказали пока разойтись.

Через час нас опять построили, присоединив к нам новичков, — некоторые из них были в гражданском, с чемоданчиками и узелками, а некоторые в форме, как мы. Теперь вдоль шеренги прошел лейтенант в темно-синей летной шинели и в темно-синей пилотке с эмблемой ВВС. Он внимательно и строго вглядывался в лица, некоторым задавал вопросы. Я испугался, что он меня отбракует, если узнает, что я только что из госпиталя. Но он прошел мимо, ни о чем не спросив.

Через час колонна направилась к казарменным воротам. Я шел во втором ряду. Когда первый ряд ступил на панель, лейтенант скомандовал «левое плечо вперед». Я решил, что он ошибся, и повернул влево, но мой сосед толкнул меня, и я понял, что ошибся не лейтенант, а я. Колонна повернула вправо. Мы шли на север от Ленинграда.

— Как думаешь, куда нас ведут? — спросил я соседа.

— Нас просто в другие казармы переводят, — ответил он. — Нас на летчиков учить будут, сейчас в летчиках нехватка.

«Нет, — подумал я, — не похоже, что из нас будут делать летчиков. Хоть время и военное, но все равно в авиаучилище отбор, наверно, строгий. А тут и Великанова не отбраковали, он вместе с нами шагает; ведь он просто по возрасту в пилоты не годится».

Великанов шагал через человека от меня. Он был хмур и молчалив: вчера сдали Мгу. Но, услыхав наши разговоры, он оживился и начал поучать.

— Что вы в военном деле петрите! — строго сказал он. — Надо не задницей, а головой думать! Вот я сразу понял, чем тут пахнет. Тут дело морской службой пахнет. Нас в Лисий Нос ведут, а оттуда в Кронштадт на катерах переправят. Мыслить не умеете!

— А почему же лейтенант в летной форме? — спросил я.

— Маскировка, вот почему, — отрезал Великанов. — Однако умный человек такие детские хитрости сразу раскусит. Я мигом разобрался.

Через несколько часов мы пришли на аэродром. Вернее, нас разместили в одноэтажной деревянной казарме с цементным полом и двухэтажными нарами, а казарма эта находилась около аэродрома. Рядом стояло еще несколько таких же строений, а за ними простиралось поле. Оно не было залито бетоном, на нем росла трава, но это было летное поле. Виден был небольшой самолет, а по краям, там, где начинались кусты, стояло еще несколько самолетов.

Нас отвели в большую столовую и очень хорошо накормили. Вечером свели в баню и выдали всем новое обмундирование. Теперь мы носили голубые летные петлицы с «птичкой». Но пилотом никто из нас не стал. Мы попали в БАО — батальон аэродромного обслуживания.

32. Встреча в декабре

Опять я был при винтовке, на этот раз с коротким стволом. Опять у меня были две гранаты РГД и вся солдатская амуниция. Но настоящим нашим оружием стали лопаты и топоры. Мы выстроили глубокое, в два подземных этажа, КП авиачасти, отрыли и оборудовали «гнезда» для самолетов — подковообразные капониры, рыли запасные блиндажи и землянки. Иногда нас везли на грузовиках в лес, там мы валили сосны, обрубали со стволов сучья, — готовили бревна для накатов. С летчиками и даже с технарями мы дела почти не имели, они маячили где-то вдалеке, недоступные, как боги. Иногда нас по нескольку человек посылали выкатывать на летное поле самолеты. Пол в капонирах был несколько ниже уровня аэродрома и шел чуть-чуть под уклон. Выкатив «Чайку» или И-16 из гнезда, мы ждали, когда в кабину сядет летчик. Потом, когда мотор начинал работать, а винт начинал крутиться, мы бежали за машиной, подталкивая ее. Затем раздавалась команда «отставить». Дальше самолет бежал своим ходом; от него шел ветер, поднимающий пыль и сгибающий редкую траву. «Чайка» взлетала на другом конце поля, а мы шагали на свою «летную практику» — копать землю.

Хоть шла война, режим у нас был казарменный, а не фронтовой. Мы вставали по команде «подъем» всегда в одно и то же время — в шесть часов, когда из казарменного репродуктора доносилось:

Надев брюки, но не надевая гимнастерок, мы выстраивались вдоль нар на медосмотр, или, как говорилось неофициально, «становились на вшивость». Приходила санитарка и осматривала воротнички рубах. Но вшей пока что не было, хоть некоторым очень бы хотелось их иметь: у кого обнаруживали педикулез, того посылали на день в Ленинград на санобработку. Спать мы ложились по отбою, и хоть нары были общие, но у каждого был свой матрас, свои простыни, подушка и одеяло. Кормили в столовой — и, до поры до времени, очень хорошо. До войны, на гражданке, я ел хуже. Вспоминая прежний сарделечно-кисельный рацион, я невольно думал о том, что здесь, при такой работе, я бы на нем протянул ноги. Солдатское денежное довольствие здесь было больше, чем в пехоте: не двадцать, а пятьдесят рублей в месяц. И курили мы не махорку, а «Звездочку», а иногда даже и «Беломор». Как-никак мы служили в военно-воздушных силах.

От Лели письма получал я часто и часто писал ей. Она по-прежнему работала на окопах, но теперь уже в другом месте, где-то у Уткиной заводи, совсем близко от города. Приехать ко мне она не могла, ее бы не отпустили, да я особенно и не звал ее к себе, потому что порядки в БАО были строгие, и меня бы, пожалуй, просто не вызвали к ней. Здесь было строже, чем в пехоте, потому что здесь по-настоящему воевали только летчики. В свободное время я перечитывал Лелины письма, они были нежные и немного грустные. О бомбежках и обстрелах Ленинграда она ничего не писала, будто их и не было, — может быть, просто чтоб не огорчать меня.

Но я-то знал, что город теперь бомбят и обстреливают. Аэродром находится не так уж далеко от Ленинграда, и по вечерам на юге видны были размытые, неясные световые полосы — лучи прожекторов. Видны были вспышки, короткие и беззвучные, похожие на июльские зарницы в ту пору, когда созревает рожь. Иногда горизонт начинал колыхаться, набухать темно-красным цветом: значит, что-то горит; В ночь на девятое сентября зарево было очень сильное и долго не спадало. На другой день прошел слух, что сгорело много домов и что второй день горят Бадаевские склады. Через четыре дня стало известно, что в Ленинграде вторично сократили хлебную норму и что рабочим теперь дают пятьсот грамм, служащим и детям триста, а иждивенцам только двести пятьдесят грамм. Тогда говорили, что из-за того, что на Бадаевских складах сгорело много муки. У нас же пока что никаких ограничений не было и еды хватало, хоть мы и тратили много сил на работе.

* * *

В октябре нам сократили норму, кормить стали похуже. Теперь мы съедали без остатка все, что нам давали. До этого нарезанный хлеб лежал в столовой на столах, и каждый брал сколько хотел; теперь его стали выдавать пайками. Голода еще не было, но иные уже начали поговаривать, как хорошо они ели до войны. Еще недавно наряд на кухню считался чуть ли не самым плохим, от него всячески отвиливали; теперь всем хотелось дежурить на кухне, и некоторые из-за этого лебезили перед начальством.

Главные строительные работы на аэродроме уже закончились, все, что надо сделать, сделали, и часть бойцов откомандировали в город, говорили — в пехоту. Уходящие были довольны, потому что в пехоте хоть и опаснее, но зато на переднем крае кормят по первой армейской норме, да и начальство там не такое придирчивое, потому что само ходит под пулями. У нас на аэродроме теперь была вторая армейская норма снабжения, тыловая. К летчикам это, конечно, не относилось. Но и не летчикам жить еще было можно. Я накопил немного хлеба и несколько кусков сахара и с одним откомандированным переслал Леле. Она сразу же прислала письмо, чтоб я этого больше не делал, потому что ни в чем она не нуждается. Но я-то знал, что в Ленинграде становится все хуже и хуже.

Тех, кого не отчислили из БАО, заново распределили по ротам. Меня и еще нескольких влили в автороту. И я, и эти бойцы понимали в автомашинах так же мало, как и в самолетах, но этого от нас и не требовалось. Мы несли вспомогательную и караульную службу.

Теперь я жил в землянке. Взводная землянка была большая, человек на пятьдесят. По обеим сторонам ее шли одноэтажные нары-лежаки; с правой стороны нары прерывались большой кирпичной печкой; точнее сказать, они примыкали к ней почти вплотную. В передней части землянки был тамбур, а в конце — небольшое окошко и стол. Вправо от стола — дверь в отсек помпотеха. По-прежнему спали мы на матрасах, имелись и простыни, и одеяла, но теперь и шоферам, и трактористам, и нам, новичкам, все чаще приходилось спать одетыми — из-за частых нарядов. Появились и вши, но недавней ценности они уже не имели: в Ленинград на санобработку из-за них теперь не посылали.

Аэродром на моей памяти бомбили только два раза, да и то, к счастью, никого не убило. Снаряды до нас вообще не долетали. А в Ленинграде...

Стоя с винтовкой на ночном посту возле склада ГСМ или возле гаража спецмашин или патрулируя тылы капониров, я часто видел огненные сполохи и красноватые, неяркие, медленно расползающиеся пятна на южной стороне горизонта. Осенние ночи становились все холоднее, воздух все прозрачнее, и с каждой новой ночью Ленинград словно понемножку приближался ко мне.

Я знал, что Леля в Ленинграде, что тетка устроила ее работать на фабрику и что у нее рабочая карточка. Но от этого было не легче: Леля подвергалась теперь куда большей опасности, чем я. Это казалось мне странным и несправедливым, и было немного стыдно за себя, хоть я в этом был не виноват.

Но даже самое плохое не бывает сплошь плохим и даже самое грустное не бывает сплошь грустным. Никакой беде не сплести такой сети, чтоб в ней не было прорех. Я уже перестал надеяться, что Костя остался в живых, — и вдруг от него пришло письмо из Челябинска.

«Привет, Чухна!

Писал тебе на полев. почту и на наш домашний адрес — но никаких ответов. Теперь решил написать на Лелин адрес. Если она не уехала из Л-да и если ты не ушел с физического плана, то, конечно, отзовешься. Буду ждать ответа, как соловей лета (по выражению провинциальных девиц). Получив ответ, пришлю тебе подробный самоотчет.

А пока даю краткую сводку. Был в боях левее Луги (если смотреть от Л-да). Ранен за дер. Утица в правую нижнюю конечность. Касательное осколочное. Сперва вытащен в ближний тыл, потом увезен в дальний, где обретаюсь поныне. Две недели, как выписался из госпиталя. Хожу не хромая. Поступил работать на один завод. В армию меня больше не пускают — не из-за раненья, а из-за наличия отсутствия присутствия левого глаза. Сразу по выписке из госп. ходил ругаться в здешний военкомат, но там говорят: одно дело — когда шли в ополченье, а теперь одноглазые на фронте не нужны. А ведь Кутузов, Нельсон и Ганнибал (см. 2-я Пуническая война) страдали тем же физич. недостатком — и ничего, воевали. Третьего дня вызвали в военкомат, но по др. поводу. Из дивизии сюда добрел приказ о награжд. «Кр. Звездой», Выдадут орден, когда будут знаки (т. е. сами ордена, их сейчас нетздесь). Сообщаю это, не чтоб пофасонить, а чтоб ты знал, что наши детдомовские себя не срамят. Если ты жив и не покалечен, лупи фрицев почем зря!

Со жратвой здесь так обстоит, как у нас обстояло за пять дней до стипендии, с куревом — то же самое. Плодоягодные удовольствия отменены временем. Прозрачная жизнь!

Леле — поклон!

С безалкогольным приветом.

Твой друг Константин».

Дальше шла приписка с подробным адресом.

* * *

В конце октября меня и еще двух бойцов под командой сержанта Пономарева послали в лес, что за деревней Антипово. Мы прошли километров восемнадцать, миновали деревню, в которой теперь стояли тылы пехотного полка, потом километра три прошагали по лесной дороге в северо-восточную сторону. В сосновом лесу на краю поляны виднелась небольшая избенка, вроде охотничьего домика. В ней была печка-плита финского типа и три широкие скамьи, на которых вполне можно спать. Мы временно поселились в этой избушке, сменив четырех бойцов, — они вернулись в БАО. Вечером и по ночам, в точно указанное время и на точно указанный срок, мы зажигали на поляне несколько костров, располагая их по заранее заданной схеме. Вот и вся работа. Топлива в лесу было много, недалеко протекал ручей, из которого мы черпали брезентовыми ведрами воду, чтоб точно, минута в минуту, как предписано, заливать костры. Кроме брезентовых ведер, нам оставили два топора и пилу, и мы выискивали в лесу сухостойные деревья, рубили их и пилили. Еду мы поочередно варили из пшена и консервов, которые нам дали на десять дней. Чтоб не демаскировать избушку дымом, мы бросали в топку самые сухие поленья и ветки.

Жили мы дружно, сержант Пономарев оказался человеком хорошим и званием своим не кичился. У него нашлась колода карт, и мы все время играли в очко на запись, без отдачи. Иногда играли и в дурака, и тогда проигравший должен был принести из лесу охапку хвороста. Мне даже нравилось проигрывать и ходить за хворостом. В лесу стояла тишина поздней осени, лишь изредка с переднего края доносилась стрельба нашей и финской артиллерии. С кустов у ручья давно опали листья, они доверчиво и грустно ложились под ноги, ломко шуршали. Ручей мелел с каждым днем, будто хотел спрятаться в землю от холодов. Я думал о том, как хорошо мне было бы здесь с Лелей — только, конечно, без войны.

Иногда над нашими сигнальными огнями пролетали два или три наших самолета; что они наши, Пономарев определял по шуму моторов. Тогда на душе у меня становилось веселей — значит, не зря мы здесь, значит, и от нас какая-то польза. Но иногда костры горели, а с неба не слышалось ничего, и с переднего края не доносилось ни одного выстрела, и тогда нас всех начинало томить чувство неизвестности, и всем становилось не по себе. Мы ничего не знали. Что творится сейчас в мире? Вдруг немцы прорвались в Ленинград и там идет бой на улицах и площадях? Может быть, половина Ленинграда уже в огне и развалинах, а мы сидим здесь в тишине и тепле, играем в очко и подкидного дурака, жжем костерики, которые никому теперь не нужны.

За несколько дней до двадцать четвертой годовщины Октября сильно похолодало, а за день до праздника выпал снег. Зима обещала быть ранней и суровой, и утешало только то, что врагам будет еще холодней, чем нам, — мы как-никак привычные. Праздник мы встретили в той же избушке. Пономарев извлек из своего вещмешка пол-литра водки, завернутые в запасные портянки, и еще выдал нам по пятьдесят грамм копченой колбасы и по две пачки хороших папирос «Шутка» — десять штук в пачке. Все это он получил на группу сверх пайка, чтобы мы отметили годовщину. О нас, значит, позаботились заранее.

Через два дня пришла смена. Сменщики заявили нам, что мы здесь жили как графы: в БАО с восьмого ноября уменьшен паек, норма хлеба теперь — четыреста грамм. Еще они сообщили, что сдан Тихвин. Но зато известно, что на помощь Ленинграду откуда-то с севера идет генерал Кулик с огромной армией.

В часть мы возвращались уже по зимней дороге, сквозь метель. Метель была не осенняя, падали не влажные крупные хлопья, как бывает обычно в это время года, — нет, крутился вихрями мелкий колючий снег и, падая, не таял.

Когда пришли в БАО, все стало хуже. В землянке только и разговоров было что о еде, о том, как хорошо и сытно жилось до войны. Со стороны можно было подумать, что до войны все были богачами, пили-ели, что хотели. Призванные из деревень рассказывали о свинине, о шпике и сале, о яйцах и молоке; городские вспоминали продуктовые магазины, где можно было купить что угодно: колбасу любого сорта, курятину, масло, говядину, сыр. Для воспоминаний выбирали самые жирные, самые вкусные и высококачественные продукты. Мне вспоминалось, как в дни своего дежурства я запросто бегал в угловой магазин на Средний проспект за полкило или целым кило сарделек. Дорваться бы мне сейчас до такого магазина! Я побежал бы туда не с авоськой, а с наволочкой, а то и с большим дровяным мешком! Я набил бы его доверху!.. А мясные консервы! Сколько осталось их там на запасных путях, ведь мы тогда с Логутенком и Беззубковым унесли ничтожную долю того, что можно было унести. И — какие дураки! — съели тогда на станции только по одной банке. А ведь можно было есть сколько угодно!

Чтоб обмануть чувство голода, некоторые бойцы стали пить крепко подсоленный кипяток. Это строго запрещалось, и санинструктор говорил, что это вредно. Но проверить пьющих рассол было трудно: питались мы уже не в столовой, а получали горячую пищу на кухне и с котелками шли в землянку. Котелки подогревали в печке, ставя их возле самого огня. Те, кто пил соленую воду, постепенно становились вялыми, сонными, лица их опухали, ноги отекали.

Пока что я переносил недоедание легче, чем многие другие. Может быть, сказывалась тренировка. Ведь до детдома, когда я был беспризорным, мне приходилось то нажираться вдоволь, если фартило, то голодать, если была непёрка. И когда учился в техникуме — тоже питался неровно. За четыре-пять дней до стипендии сарделек мы уже не ели, кормились разведенным сухим киселем и хлебом, и ничего ужасного в этом не видели. И теперь я заставлял себя думать, что все нынешние невзгоды ненадолго — это до стипендии. Под стипендией я для себя подразумевал снятие блокады. Придет генерал Кулик со своей громадной армией или произойдет еще что-то хорошее — и сразу нормы подпрыгнут вверх.

Но нести караульную службу на голодное брюхо становилось все тяжелей. Морозы не спадали, и хоть, отправляясь на пост, мы надевали валенки и полушубки, но все равно на ледяном ветру тело стыло, будто голое, а пальцы на руках через десять минут становились как деревянные. Время нахождения на посту сперва сократили до часа, а потом мы стали подменять друг друга через полчаса. И все-таки некоторые обмораживали пальцы на руках.

А трактористам приходилось еще хуже. Они разравнивали и трамбовали снег на летном поле. Трактор шел, волоча за собой большой четырехугольник из бревен, тракторист сидел в открытой кабине, под ледяным ветром. Однажды заметили, что один из тракторов миновал аэродром и прет куда-то в кусты и сугробы. Когда подбежали к машине, увидали, что тракторист уже мертв.

Двадцатого ноября нам урезали хлебный паек еще на сто грамм. Теперь началась стрельба по воронам. Птицам тоже нечего было есть, и они слетелись к аэродрому из всех окрестных опустевших, эвакуированных деревень. Они вились в воздухе, высматривая что-то, садились на снег недалеко от землянки, у отхожего ровика. Мы лупили по ним из своих драгунок. Иногда, может быть оттого, что попадали сразу две или три пули в одну птицу, ворона разбрызгивалась на мелкие красные ошметки, и их приходилось собирать в котелок вместе со снегом и перьями. Начальство делало выговоры за стрельбу, но, в общем-то, смотрело на это сквозь пальцы. А помпотех все просил нас стрелять поосторожнее, чтобы мы случайно не покалечили друг друга. Но вскоре вороны куда-то исчезли.

* * *

Еще в сентябре я в одном из писем наказал Леле, чтобы она пошла ко мне домой, попросила ключ у управдома и взяла себе бутылку «Ливадии», которая спрятана на печке. Леля к управдому сходила, но ключа он не дал: откуда он знает, кто она такая, ведь мы с ней не были зарегистрированы. Мы собирались оформиться в июле, а в июле уже шла война. Раньше июля Леля оформляться не хотела — это на нее нажимала тетка: та считала, что нехорошо праздновать свадьбу так скоро после смерти брата. Вообще-то и Леля, и я считали, что брак — это формальность и ничего он не прибавит и не убавит. Но, оказывается, управдом смотрел на это иначе.

Теперь я решил во что бы то ни стало отпроситься в Ленинград, чтобы добыть для Лели эту бутылку. И еще кое-чего, что лежало на печке. На этот раз меня отпустили. Помпотех сказал, что через пять дней пойдет в Ленинград машина за аккумуляторами и я могу поехать с этой машиной на сутки. Я сразу же послал Леле письмо и успел получить ответ.

Леля писала мне, что очень меня ждет, но что она, в общем-то, не голодает. Еще неделю тому назад у них дома было плохо, но теперь стало лучше благодаря Лешему, и тетя Люба теперь прямо молится за этого Лешего и его хозяина.

Сперва я ничего не мог понять, потом вспомнил, что в Лелином дворе, недалеко от их дровяного подвала, стоит сарай, в котором живет жактовский конь Леший. До войны Леля рассказывала мне, что тетя Люба очень любит лошадей и часто ходит кормить этого Лешего: носит ему посоленный хлеб, иногда поит его и засыпает корм, когда хозяин коня жактовский возчик Хусейнов находится подшофе. Значит, у Лели с ее теткой есть конина, догадался я, и у меня стало спокойнее на душе. Только удивило, как это конь так долго сумел просуществовать, ведь известно, что в городе даже кошек поели. И как это Лелина тетка добыла конину? Наверно, за очень-очень большие деньги.

* * *

Машина выехала из БАО в восьмом часу утра. Рядом с шофером уселся какой-то воентехник, а мы — трое красноармейцев из автороты и сержант Пасько — забрались в фургон. Это был просто большой ящик из фанеры, покрашенный в темно-зеленый цвет и поставленный на колеса. Внутри имелись две скамейки и два узеньких окошечка, расположенных очень высоко. Сперва ехали по неровной дороге, и несколько пустых ящиков и запаска плясали на дощатом полу; потом выбрались на шоссе, и машина побежала ровно и ходко. Где мы едем, я не знал, но скоро мне начало казаться, что вот-вот должны въехать в город. Мы успели выкурить уже по три папиросы. Ноги у меня начали мерзнуть, хоть на мне были валенки.

Машина остановилась.

— Город? — спросил я, удивляясь, что никто не встает.

— Не, это КПП, — ответил сержант Пасько. — До города еще...

В дверь постучали. Мы открыли ее и предъявили красноармейские книжки и командировочные удостоверения. «А вдруг меня задержат? — подумал я. — Вдруг что-нибудь не так оформлено?»

Проверяющий направил луч фонарика в глубь фургона, блеснула изморозь на фанерных стенках. Потом вернул документы.

Машина опять набрала ход и долго шла ровно. За окошечками понемногу светало. Начались повороты и колдобины, запаска и ящики опять запрыгали на полу. По левому окошечку скользнул отблеск пламени. Машина остановилась.

Я встал и поглядел сквозь стекло. Горел длинный пятиэтажный дом. Народу вокруг не было, никто не смотрел на пожар, и никто не тушил. Огонь, дыша тяжело и гулко, ворочался в здании, работал не торопясь, зная, что никто ему не помешает. Мы свернули направо и опять начали петлять и раскачиваться, и промерзшие переборки каркаса скрипели, будто кто-то клещами выдирал из них гвозди. Минут через десять фургон остановился.

— Гляди не опаздывай завтра! — сказал мне Пасько. — К трем не придешь — ждать не будем, тогда сам на попутках добирайся.

Мы вылезли из фургона и стали разминаться, топать одеревеневшими ногами. Стояло темное утро, низко висело серое небо — зимой таким оно бывает или в оттепель, или в очень сильные морозы. Воздух был прохвачен морозной дымкой.

— Смотри не опоздай! — повторил Пасько. — Машина здесь вот и будет стоять. Если запоздает малость — зайдешь в этот дом, в двадцать четвертую квартиру, там воентехник.

— Я не опоздаю, товарищ сержант.

Мы находились на Петроградской стороне, на улице Куйбышева. Я направился в сторону Петропавловской крепости. Мне хотелось идти побыстрей, но брала одышка, ноги немели. Давно ли я легко шагал с полной выкладкой, а сейчас поверх шинели нес только противогаз и вещмешок — и то было тяжело. А вещмешок-то сам весил больше того, что в нем. В нем был сухой паек на два дня и еще сухарь и кусок сахара — заначка.

На мостовой лежало много снега; только на самой середине улицы, там, где прежде ходили трамваи, снег был наезжен машинами. Дома казались не такими, какие они есть на самом деле, а словно недорисованными. На них всюду был снег: его не убирали с крыш, и он свисал оттуда; он, из-за того что здания насквозь промерзли, прочно лежал на карнизах, на подоконниках, на лепных украшениях; он опушил зафанеренные окна; он сливался с небом, с воздухом; из-за этого дома выглядели так, словно полностью их еще нет и они только будут. Редкие прохожие, все больше женщины, тяжело и плотно закутанные, так что лиц почти не видно было, шли очень медленно. Они брели по наезженной части мостовой — там легче было идти, чем по тропе, протоптанной на тротуаре, и легче было тянуть за собой саночки. Саночки были у многих. На некоторых стояли ведра и кастрюли, на одних салазках я увидал маленькую связку досок с диагональными следами штукатурной дранки; у некоторых саночки были пусты. Идя к Петропавловской, ни одних саночек с мертвыми я не встретил. Но позже, в этот же день, довелось видеть их не раз.

* * *

Уже совсем рассвело, когда я притопал на Васильевский остров. Было очень тихо, в тот день почти не стреляли по городу. Средний проспект уходил вдаль, в синеватый морозный туман. К туману примешивались струйки дыма от печек-времянок, трубы которых выходили через форточки на улицу. Снег на людном Среднем был утоптан. На улицах, отходящих от проспекта, он кое-где лежал целиной, только у тротуаров пролегали широкие дорожки. На Сардельской линии стояли два трамвайных вагона. Рельсы лежали под сугробами, колеса прятались в снегу. Вагоны стояли, будто два красных домика с белыми крышами, построенные посреди улицы неизвестно кем и зачем. На Многособачьей линии было пустынно, никто здесь больше никаких собак не прогуливал. Обломки фасадной стены разрушенного бомбой шестиэтажного дома лежали поперек улицы уже занесенные снегом, и их огибала тропинка. Из развалин торчали погнутые взрывом двутавровые балки.

Вот и Симпатичная линия. Лелин дом стоит на месте.

В подъезде на меня дохнуло слабым, едва ощутимым запахом полыни. Я заглянул в стеклянную дверь — в аптеке стояла тьма из-за заколоченных окон, но кто-то в шубе, с серым платком на голове, стоял за прилавком возле горящей керосиновой лампы. Держась за перила, я стал подниматься по темной лестнице, где почти все рамы были забиты фанерой. Лестница промерзла насквозь, на ступеньках образовались наледи из-за пролитой в потемках воды, которую теперь приходилось носить с Невы. Давно ли я взбегал по этим ступеням так легко, будто за плечами у меня был привязан невидимый воздушный шар; теперь я отдыхал на каждой площадке, будто тащил на себе мешок-невидимку, набитый булыжником.

Я постучал в дверь, и мне сразу же открыли. Открыла Лелина тетка. На ней было надето несколько кофт, и она казалась очень толстой. Но лицо худое и темное.

— Где Леля? — спросил я. — Здравствуйте.

— Здравствуйте, Толя... Леля уже второй раз побежала вас встречать... Побежала — это, конечно, иносказательно. Мы теперь не бегаем, а ходим. Тихо-тихо ходим... Когда же снимут блокаду?

— Теперь, наверно, скоро. И потом, теперь продукты будут идти через Ладогу. У нас из автороты несколько машин с шоферами откомандировали на трассу...

— Дай Бог! Дай Бог!.. Толя, у меня конфиденциальный разговор с вами... Вы должны воздействовать на Лелю. Она раздает эти отруби направо и налево, Римма к нам повадилась за ними каждый день ходить... Скажите Леле, чтобы она не бросалась отрубями.

— Какими отрубями?

— Разве Леля не писала вам о них? Я ведь ей сказала: можешь Толе написать о них, чтоб он о тебе не так беспокоился, но напиши иносказательно...

— Да-да, она мне писала. Только я не так понял. Я думал, вы конину где-то достали.

— Бог мой, ну какая сейчас в Ленинграде конина! Не конина, я говорю, а отруби, отруби!

И она стала подробно рассказывать мне, что возчика Хусейнова мобилизовали в июне и что лошадь тоже мобилизовали через военкомат, и вот недавно Хусейнов, зная, что в Ленинграде голод, прислал ей с Волховского фронта письмо и написал в нем, чтобы она взяла его дрова и полтора мешка отрубей и что ключ от сарая лежит под дверью сарая слева... А сарай Хусейнова рядом с нашим сараем, и он в таком закоулке подвала, что никто до сих пор, к счастью, туда заглянуть не догадался. И вот они с Лелей понемножку, незаметно перенесли все отруби домой, и из них получается отличная похлебка и лепешки. А дров оказалось совсем немного...

— Но вы скажите Леле, чтоб она не раздавала туда и сюда эти отруби. Ведь я отвечаю за Лелю, вы понимаете...

— Хорошо, я скажу ей.

Мы стояли в холодной прихожей; сквозь щели между фанерой и рамой тянуло холодом. Огонек елочной свечки, стоящей на сундуке в блюдце, колыхался.

— Леля очень устает на работе? — спросил я.

— Конечно, устает. Как все... Но вы не забудьте сказать ей насчет того, о чем мы с вами говорили.

— Да, я скажу ей.

С лестницы послышались шаги, в дверь постучали. Я открыл. Леля молча обняла меня.

— Ну что ты, Лелечка, плачешь, — сказал я. — Все будет хорошо.

— Да-да-да! Незачем нам плакать! — Она сняла серую беличью шапку с длинными ушами и улыбнулась мне. — Я тебя встречала на Большом, а ты со Среднего, значит, пришел... Я очень худая? Да?

— Ты, конечно, похудела, но не так чтоб уж очень... Леля, давай сразу сходим ко мне, надо добыть эту бутылку. Ты дай мне веревок, топор, мешок.

— А зачем топор? — с удивлением спросила она.

— Устроим у меня дома лесозаготовки — вот зачем.

— Тогда мы и санки возьмем, да?

— Да-да-да!

— Не смей меня передразнивать!.. А какие у меня сейчас глаза?

— Соленые.

— Нет, ты скажи, как тогда... и как тогда...

Откуда-то из темноты появилась тетя Люба. В руках у нее было большое решето.

— Толя, вы помните наш разговор?

— Да, помню.

Мы с Лелей приготовили все, что надо, вышли на лестницу, медленно пошли вниз. Санки гремели полозьями по ступеням. На третьем этаже дверь в одну из квартир была распахнута. Я толкнул ее ногой, но она снова открылась.

— Не надо, — сказала Леля.

— Они ж там замерзнут.

— Там никого нет... Что это тебе тетя Люба говорила? Что ты должен помнить?

— Она говорит, что ты неосторожна с этими самыми отрубями. Нельзя отдавать последнее другим, если у самих... Она говорит...

— Да-да-да! Я отлично понимаю... Но мне так жаль Римку, она такая неприспособленная.

— Ты очень приспособленная.

— Мне папа деньги присылает, мы иногда прикупаем. А у Римки ничего, только карточка.

После лестницы улица показалась очень белой. Когда мы дошли до моего дома, я первым делом отправился к управдому, он был на месте. Он без всяких разговоров выдал мне ключ от комнаты.

С саночками поднялись мы на мой этаж, и я стал стучать в дверь. Но никто не открывал. Тогда я потянул за круглую ручку, и дверь открылась. Она была не заперта. В кухне на полу валялась какая-то ветошь, в холодном воздухе стоял неприятный кисловатый запах. На двери комнатки тети Ыры висел большой замок — значит, она на работе. Из коридора тянуло дымком — видно, в квартире жили. Волоча саночки по паркету, мы пошли к моей двери.

Когда я вставил ключ в скважину, он повернулся неожиданно легко. Из дверного проема на пол коридора упал широкий белый прямоугольник света, будто кто-то простыню расстелил. В комнате было очень светло. Стекла широкого окна были прозрачны, на них не наросло инея — ведь здесь давно никто не дышал. Белые изразцовые стены холодно и бесстрастно отражали свет, голубые и белые плитки пола казались такими чистыми, будто по ним никогда никто не ходил. Справа от двери, на стене, на одном изразце виднелись трещины и розоватый винный потек, а внизу валялись зеленоватые осколки. Это, конечно, от той бутылки плодоягодного, которую Костя разбил на счастье. На столе одиноко поблескивала жестяная продолговатая банка от ивасей, наша пепельница. В ней лежал только один окурок, тоненький окурок «Ракеты».

Моя койка была кое-как застелена. На Костиной одеяло свисало до полу, на подушке лежала пачка выгоревших газет, общая тетрадь, мятые конверты; из-под кровати торчал гриф гитары. Над тем местом, где когда-то стояла Гришкина постель, три верблюда всё шли и шли через пустыню к неведомому оазису. Я подошел к картинке, поддел ее пальцем. Она легко отделилась от стены. Одну из четырех хлебных лепешечек, которыми открытка была приклеена к изразцу, я положил себе в рот, три другие дал Леле. Потом подошел к столу и придвинул его к печке.

— Мы сейчас здесь еще кое-что найдем, это только начало, — сказал я ей.

— Милый, здесь очень холодно. Здесь холоднее, чем на улице. Давай скорее уйдем отсюда.

— Леля, сейчас я все это проверну, — ответил я, ставя на стол стулья. — Куда ты торопишься?

— Не знаю. Мне здесь почему-то страшно...

— Мы скоро уйдем. Ты пока сядь и сиди.

Она села на мою койку, зябко съежившись и глядя в одну точку. Взяв одеяло с Костиной постели, я накинул его Леле на голову и плечи.

— Закутал меня, как матрешку, — сказала она, но даже не улыбнулась.

Я пошел на кухню за табуреткой, но табуретки не нашел — ее, очевидно, сожгли. Тогда постучался в дверь рядом с нашей комнатой, туда, где жил старый бухгалтер, любящий тишину. Мне никто не ответил. Я нажал на медную дверную ручку и вошел. Ни одного стула, ничего подходящего. На полу валялся разный хлам: мятые белые воротнички, баночки из-под гуталина, ненабитые папиросные гильзы. На постели лежала невысокая продолговатая горка темного тряпья. Мне почудилось, что из-под нее свисает рука. В углу стояли два больших потертых чемодана. Я толкнул их ногой, они оказались легкими, пустыми. Я их взял.

Наконец-то этот горный пик будет побежден! Из стола, двух стульев и двух чемоданов я соорудил подмостки возле печки. Можно лезть.

— Леля, подстраховывай меня! Сейчас мы кое-что добудем.

Она, не скинув с себя одеяла, вяло подошла; молча, не снимая варежек, взялась за ножки стула. Я осторожно залез на свое хлипкое сооружение и ухватился за край печи.

— Что там? — спросила Леля снизу. Голос ее звучал глухо и надломленно.

— Тут целый райпищеторг! — ответил я.

За зубчатым бордюром из зеленоватых изразцов, покрытые слоем пыли, навалом лежали хлебные огрызки и банки из-под сгущенного молока — все Володькина работа.

Сперва я взялся за банки. Стал бросать их вниз. Они звонко падали на метлахские плитки, весело подпрыгивали, раскатывались во все стороны по комнате. Перед тем как бросить, я их осматривал. В каждой на дне лежал слой высохшей сгущенки; на внутренних стенках выпукло блестели молочные подтеки. В некоторых совсем не было пыли внутри — эти выглядели очень аппетитно. Я попробовал облизать одну такую, но сразу же порезал язык о рваные края. Во рту появился солоновато-железный привкус, но кровь сочилась еле-еле, ее было во мне не так уж много. Леля молча стояла внизу. Она учащенно дышала, будто только что взбежала сюда по лестнице, — это видно было по струйкам пара, вырывающимся из-под одеяла.

— Вот видишь, не зря мы пришли сюда, — сказал я ей. — А сейчас подай мне мешкотару, хлеб на пол не годится бросать... Не бойся, я тут крепко держусь... И знаешь что, закрой-ка дверь на ключ. Ведь тут хлеб...

— У тебя руки, наверно, совсем окоченели? — спросила Леля, подавая мешок.

— Мерзнут, но ничего... Скоро мы поедим... Дежурный, напитай меня, ибо я изнемогаю от любви к пище, как говорит Костя.

Я начал класть в мешок хлебные огрызки. Их было много. Некоторые были словно в мышиной шкурке, так покрыла их пыль; те, что лежали пониже, казались совсем чистыми. Кое-где на высохшем мякише виднелись оттиски Володькиных зубов. «А мы-то, охламоны, вечно ругали Володьку за эту привычку забрасывать корки на печку», — размышлял я, сдувая пыль с огрызков и кладя их в мешок.

Когда все было собрано, я, не доверяя глазам, обшарил рукой все неровности, все зазоры между кирпичами. Потом достал из заповедного места бутылку «Ливадии». Туго обтянутая старыми дырявыми носками, она была в полной целости и сохранности.

— Держи крепко! — наказал я Леле, подавая ей бутылку. — Как хорошо, что ты тогда удержалась и не запустила ее в мою голову.

— Нет-нет-нет! — Она тихонько рассмеялась. — Это клевета. Насчет бутылки у меня ничего такого и в мыслях не было. Но какая твоя Лелька глупая: швыряться пирожными! Целая коробка...

— А я дурак, что не подобрал их тогда и не съел, — сказал я, слезая со своей вышки. — Сейчас бы я сожрал их вместе с картонкой. Когда кончится война...

— Мне иногда кажется, что она будет идти еще долго-долго. А для тех, кто убит на войне, она уже никогда не кончится.

— Леля, лучше сейчас поменьше думать о таких вещах... Давай-ка приступим к приему пищи.

Я разобрал свое высотное сооружение, придвинул к койке стул, положил на него мешок с корками. Сев рядышком, укрыв плечи одеялом, мы стали грызть то, что припас для нас Володька. Кругом было очень тихо. За окном, за стенами, за дверью, как прозрачная, но непробиваемая броня, простиралась тишина. Сверху, из комнаты семейства парнокопытных, не доносилось ни музыки, ни танцевального топота, ни даже шагов.

— Вроде уже сыт, а все равно жрать хочется, — сказал я. — А тебе?

— То же самое. Только не «жрать», а «есть».

— Прости, Леля. Иногда я говорю грубо для того, чтобы все не казалось таким уж серьезным... Ты собирай банки в мешок, к сухарям, а я займусь дровами.

Подоткнув шинель, я принялся рубить стулья. Потом обрубил ножки и поперечные рейки у стола. Ножки были тонкие. То ли дело, если б здесь стоял настоящий письменный стол, сколько бы получилось дров! С фанерной столешницей пришлось повозиться, но одолел и ее.

— Нам и не увезти всего, — сказала Леля.

— Завтра утром сделаю вторую ездку, — ответил я, открывая дверцы стенного шкафа.

На полках лежали книги, тетради, стоял жестяной чайник, четыре тарелки, несколько простоквашных стаканов; валялось всякое наше общее барахло. Съестного здесь ничего не было. Я сложил все имущество на пол и стал выламывать полки. Доски пружинили, сопротивлялись, не хотели покидать привычного места. Они будто понимали, что их ждет огонь. Кое-как я расправился с ними и остановился, чтобы отдышаться.

Теперь предстояло ломать дверцы шкафа. Я уж замахнулся топором, чтобы выбить филенку, но взглянул на надписи, разбросанные на ней, и что-то остановило меня. Как будто кто-то невидимый тихо положил мне руку на плечо. «Перечитаю все это в последний раз», — подумал я. Взгляд уперся в запись, обведенную чертой:

...Истинно вам говорю: война — сестра печали, горька вода в колодцах ее. Враг вырастил мощных коней, колесницы его крепки, воины умеют убивать. Города падают перед ним, как шатры перед лицом бури... Но идите. Ибо кто, кроме вас, оградит землю эту.

— Милый, ты очень устал. Дай теперь мне топор. — Леля подошла ко мне, но топора я ей не дал.

— Как это хорошо! — сказала она вдруг. — А кто это сказал? — Она ткнула варежкой в правый угол дверцы.

— Сказал не знаю кто, а записал, конечно, тот же Володька. Это его почерк. — Я прочел вслух: — «Мы стремились друг к другу, когда еще не знали друг друга, мы любим друг друга, пока мы существуем, — и будем любить друг друга, когда нас не будет». А внизу — это Костина приписка: «Мистика. Глупо и нерационально».

— И очень даже рационально! — сказала Леля. — Тебе не жалко ломать эту дверцу? Ведь...

— Еще бы не жалко, — ответил я и, размахнувшись топором, высадил обухом филенку. — Еще как жалко!

* * *

Мы упаковали свою добычу, плотно привязали к саням, выволокли сани на улицу. По-прежнему было тихо: ни бомбежки, ни обстрела.

— Ты привез с собой хорошую погоду, — пошутила Леля.

— Иди сзади и смотри, чтоб ничего с саней не упало, — сказал я. — Рада, что выбралась из «страшной» комнаты?

— Рада, — призналась она. — Какая-то трусиха я стала.

Мы долго втаскивали сани с их ценным грузом по Лелиной лестнице. Не так-то просто это было, но мы взяли и эту высоту. Я очень устал — и потому, что все время был голоден, и потому, что отвык от всякой работы. Последние две недели тех, кто нес в БАО караульную службу, почти не посылали в другие наряды, только изредка направляли на огнесклад. Там, в длинном и узком бараке, похожем снаружи на вагон дальнего следования, мы усаживались за длинный стол и вставляли в ленты крупнокалиберные патроны для ШКАСов — самолетных пулеметов. Если патрон плохо лез в ленту, по нему постукивали деревянным молотком — вот и вся работа.

Через переднюю мы протащили санки прямо в гостиную. Она стала теперь очень просторной и пустой, вроде жилплощади дяди Личности. Громоздкого буфета, на дверцах которого красовались резные яблоки и виноград, уже не было, и обоих книжных шкафов тоже не стало: все это сожгли. Остался диван, на нем в беспорядке лежали кое-какие уцелевшие книги. Там, где прежде стояли шкафы и буфет, видны были большие прямоугольники невыгоревших обоев; оказывается, когда-то комната была оклеена синими, а вовсе не голубыми обоями. Недорисованные холсты Любови Алексеевны висели на прежних местах, ничего им не сделалось. Одно окно было забито фанерой, в другом стекла уцелели. В гостиной стоял мороз.

— Идем в нашу двухместную каюту, — сказала Леля, зажигая огарок свечи. — Мы там теперь обе живем. Это тетя Люба так мою комнату окрестила.

Дверь Лелиной комнатки была обита клеенкой, где в синих квадратах паслись гуси и вертелись ветряные мельницы; прежде эта клеенка лежала на столе. Окно было забито потертым красным ковром. Комнатка стала очень тесной из-за второй кровати и еще из-за того, что посредине на кухонном столе стояла железная печурка. Она важно покоилась на шести коротеньких ножках, опиравшихся на кирпичи. Круглая железная труба, подвешенная на проволочках, тянулась к отверстию, прорубленному в рубашке печи. С закопченного потолка свисали черные мохнатые паутинки. Они колыхались, как водоросли тихой лесной реки. В комнатке было тепло.

— Вешай шинель вот сюда, — сказала Леля. — А почему уголки не голубые? Ты писал, что голубые.

— Заставили спороть и пришить защитные... А где тетя Люба?

— Ушла на дежурство, будет завтра утром.

— Может, нарочно смылась? — спросил я. — Проявляет заботу, хочет оставить нас наедине в райской тени?.. Только сейчас даже и никаких мыслей об этом в башку не приходит.

— Милый, я давно ничего такого не хочу. Совсем об этом забыла. Да-да-да!.. Сейчас мы отогреемся в комнате, съедим по лепешке из отрубей и по корочке, а потом сходим-съездим на Неву за водой, а потом как следует протопим буржуйку, сварим обед, будем пить вино и сгущенное молоко, а потом пойдем на речку Ждановку, возьмем лодку, выедем в залив, будем загорать и смотреть на пароходы. Только надо взять деньги, профсоюзную книжку и паспорт, а то лодку не выдадут.

— А ты не погонишь лодку прямо на пароход?.. Помнишь, как тогда?

— Нет-нет-нет! Теперь у меня никаких выходок, никаких нахлывов. Теперь твоя Лелька спокойная-спокойная, тихая-тихая...

* * *

Вечером мы сидели на Лелиной кровати возле горячей печурки. Верхний лист постепенно раскалялся, патрубок начинал светиться темно-малиновым цветом, на нем вспыхивали искорки от падающих пылинок. Из кастрюли шел вкусный пар. В трех банках из-под сгущенки вода, налитая в каждую на четверть глубины, уже закипала и становилась молоком. Я все подбрасывал в топку дощечки. Обломки филенки от стенного шкафа горели хорошо. Белая масляная краска вздувалась волдырями, волдыри лопались, и из них били синие струйки огня. «...рю вам: кто пил и ел сегодня, завтра падет под стрелами...» — прочел я на уже охваченной огнем щепке. В комнате становилось все теплей. Я расстегнул гимнастерку. Леля скинула одну кофту, потом вторую. Теперь она сидела в рабочем сереньком платье, в том самом, в котором приходила к ограде казармы.

— Надень розовые бусы, — попросил я. — Они тебе очень идут.

— Хорошо, дорогой, они тут недалеко. Но прежде они лучше сидели, а сейчас у меня шея стала слишком лебединая... Только ты не подкладывай сразу так много дров, а то загорится кошкин дом. И курица с ведром не прибежит.

— Не беспокойся, я старый кочегар... Почему это у тебя зеркало занавешено?

— Это все тетя Люба. Она говорит: «Откроем, когда кончится война. Сейчас грех перед зеркалом вертеться, когда люди гибнут...» Но я иногда смотрюсь, только все реже и реже.

— Леля, давай выпьем за нашу встречу.

— И за будущее. Пусть все-все-все будет хорошо!

— Так оно и будет, — заявил я, чокаясь с ней почти полным стаканом. — Мы еще покатаемся на лодках и позагораем. Мы даже заведем свой швертбот.

Вино было вкусное, куда вкуснее и крепче плодоягодного. Но оно не пьянило. Я сказал об этом Леле.

— Я тоже совсем трезвая, даже обидно... Выпьем еще немножко, а остальное оставим тете Любе. И Римме немножко оставим. И пора нам обедать, вернее — ужинать.

— Обедоужинать — так еще вернее.

Леля достала из кухонного стола тарелки и стала разливать дымящуюся похлебку. Я заметил, что мне она налила погуще, со дна.

— Так не годится, — сказал я. — Дай-ка мне разводящего.

— Какого разводящего?

— Так у нас поварешку называют... Я сейчас произведу уравниловку.

Леля старалась есть неторопливо, будто в мирное время. В ней не было голодной жадности и униженности. А может быть, она не дошла еще до той последней черты, когда ничего, кроме еды, уже не имеет значения.

— Вот мы и пообедоужинали, — сказала она. — Ты хочешь спать? Раздеваться мы не будем, к утру комната так выстывает, что из-под одеяла страшно высунуться... Вот тебе ковшик с водой, вот тебе свечка, вот тебе полотенце, иди на кухню, ведро там в углу.

Вернувшись из кухни, я сел на постель, снял валенки, закурил. Здесь было удивительно тепло и уютно. Леля, стоя возле печурки, возилась с посудой. Свечка горела чисто и ровно, в топке мирно светились угольки.

— Ты ложись, как тебе удобнее, — сказала Леля. — Я сейчас тарелки вымою. Хотя они и так очень чистые. Мы с тобой прямо кошечки-судомоечки.

Накурившись вдоволь, я бросил окурок в печурку. Потом вытянулся на постели. Как тут мягко! Тело лежит словно на теплой воде, а голова тонет в подушке, как в небесном облаке. Сейчас я прямо бог! Как это хорошо! Когда кончится война, буду спать — будем спать — на мягких постелях, вот на таких... На потолке закачались черные водоросли. Меня качнуло, мягко, осторожно понесло куда-то тихое теченье. Потом сверху стало слоями опускаться что-то тяжелое. Я вздрогнул, меня словно подбросило.

— Не бойся, дорогой, — услышал я голос Лели. — Это я одеяло и пальто положила. А то к утру мы замерзнем. Ты и представить себе не можешь, как эта комната выстывает.

Она легла рядом в своем сером платьице и даже бус не сняла. Мы обняли друг друга и сразу заснули.

* * *

Вышли из дому за полтора часа до назначенного мне срока. Опаздывать было нельзя. Если фургон уйдет без меня, придется голосовать, а если попутка не подберет — шагать до аэродрома пешком. А я мог и не дойти, плохой стал из меня ходок. И еще я боялся просрочить командировку. К стенке за это не поставят, но в Ленинград больше не пустят.

Мы тихо шли по Среднему мимо переименованных и не переименованных мною линий. С голубовато-серого, почти ясного неба сыпался мелкий и редкий снег. Было очень морозно.

— Вот наш Кошкин переулок, — сказала Леля. — Весь в снегу...

— Леленька, иди домой, а то совсем застынешь. И обстрел может опять начаться, сегодня они с утра лупят.

— Нет-нет-нет! Сейчас тихо. Я провожу до Тучкова.

— Но это уж честно, да?

— Честно-пречестно. Дальше не пойду.

Мы свернули на совсем безлюдную Первую линию, дошли до моста. Леля тронула варежкой заиндевевшие деревянные перила:

— Вот Тучков мост. Обними меня, а потом иди и не оглядывайся. Оглядываться — дурная примета.

— Леля, не плачь. Потом все будет хорошо...

— Да-да-да! Все будет хорошо. Теперь иди.

Я ступил на мост. В такт шагам под слежавшимся, смерзшимся снегом поскрипывали промерзшие доски настила. Сделав шагов сто, я все-таки оглянулся. Леля стояла возле переулочка, что у больницы Веры Слуцкой, и смотрела в мою сторону. Я помахал ей рукой и ускорил шаг.

33. Ушла и не вернулась

1942 год я встретил на посту. Шагал возле навеса, под которым стояли грузовики и трактора. Пятьдесят восемь шагов — пятьдесят восемь обратно. К концу дежурства тропинка стала длинней: теперь получалось шестьдесят два шага. Снег скрипел под валенками весело, новогодне. Но это был праздник снега, а не мой. Прошлые праздничные радости казались такими далекими, что в них уже и не верилось. Нет, лучше вспоминать будни. «А ну, подкинем-ка по десять палок!» — слышу я голос старшего кочегара Степанова. «Кочегар на горне — что капитан на корабле...» Как хорошо было в горновом цеху! Какое ровное сухое тепло обволакивало тебя там!..

Иногда я останавливался, чтобы отдохнуть. Сразу же наступала тишина. В этой мерзлой тишине из-под навеса становились слышны тихие стуки, короткие вздрагиванья: это зяб металл. Я опять начинал вышагивать. Стоять нельзя, замерзнешь. Тем более нельзя ни на что присаживаться. На днях красноармеец Алапаев замерз на посту, вот на этом самом. Он присел на подножку ЗИСа, уснул и не проснулся. Меня и еще шестерых назначили в похоронный наряд, и мы долбили промерзшую землю в леске возле дороги. Могила получилась совсем мелкая, на глубокую не хватило сил, хоть работали в три лома и в четыре лопаты.

Надо ходить-пошагивать.

Впереди — просторное, отглаженное ветром нехоженое снежное поле, за ним торчат из сугробов колья с колючей проволокой, которой сейчас не видно; дальше — кустарник, а еще дальше — небо. Иногда в небе вспыхивают красноватые зарницы. Где-то справа, может быть над Васильевским островом, набухает вишнево-дымный свет, он ширится, ползет по горизонту: опять что-то горит. Но небо сторожат летчики, мне положено смотреть не на небо, а на землю. Если кого-нибудь увижу на поле — надо стрелять. Кто бы там ни был и что бы там ни было (кроме разводящего и карнача) — неизвестный человек, лошадь, сосед по нарам, корова, старшина, танк, родной отец, лось, самолет с неизвестными опознавательными знаками, сестра, брат, парашютист, невеста, жена, — надо стрелять... Ну, в Лелю я стрелять бы не стал. Да она и не может здесь появиться, она сейчас ухаживает за тетей Любой: та слегла. Письма от Лели приходят нежные и спокойные, но я знаю, чего ей стоит это спокойствие.

Скоро меня сменят и пойду спать.

Я теперь сплю у самой печки. Меня отделяли от нее два человека, но одного откомандировали на Ладожскую ледяную дорогу, он шофер; второй — в госпитале. Он все пил кипяток с солью, даже в зеленоватый хвойный настой, который дают пить, чтобы не было цинги, он добавлял соль. Печка днем и ночью теплая. Топливо есть. Вернее, его вроде бы и нет вокруг землянки, но каждый ухитряется принести то какую-то доску, то штакетину от изгороди, то еще что-то. Недалеко на взгорье стоит несколько покинутых домиков, к которым запрещено подходить, но от них скоро останутся одни голые бревенчатые стены. А потом и до стен очередь дойдет.

Наше начальство старается не очень гонять нас в наряды; сторожевые посты с некоторых второстепенных объектов сняты и заменены патрулированием. Времени для сна теперь больше. Но засыпать на голодное брюхо трудно. Тракторист Бабинко принес кирпич и, ложась на нары, подкладывает его под живот; он говорит, что, когда кишки стиснуты, не так хочется жрать и легче спится. Я тоже попробовал спать на животе, подкладывая противогазную сумку, но ничего не получается: не улежать; я ворочаюсь, почесываюсь: у меня завелись «друзья», так мы называем вшей. У трактористов и шоферов их почти нет: «друзья» не любят запаха бензина и солярки.

Засыпаешь не сразу, но, уж когда засыпаешь, сразу вдавливаешься в сон, как в мягкую, разрыхленную теплую землю. Однако спишь недолго. Начинают сниться сны, иногда очень красивые и странные, — и вдруг просыпаешься из-за того, что переполнен мочевой пузырь. Это тоже от голода. Мы, кажется, выливаем из себя больше, чем вливаем. Некоторые выбегают за ночь по восемь, а то и по двенадцать раз. Иногда в темном тамбуре сталкиваются несколько человек, тычутся в стены, натыкаются друг на друга и не могут сразу найти выхода из-за того, что при дистрофии теряется чувство ориентировки.

Я возвращаюсь на свое место у печки, скидываю с плеч шинель и засыпаю до очередного пробуждения. Но иногда засыпаю не сразу. Мне все чаще начинает мерещиться, что там, в нашей изразцово-кафельной комнате, на печке лежит непочатая банка сгущенного молока. Володька по ошибке забросил ее туда, а я просмотрел ее, когда лазил за пустыми банками и хлебными корками. Она лежит под карнизом, с левой стороны. По-моему, я даже видел ее, но почему-то позабыл взять. Я начинаю строить планы, как добыть эту банку и что последует после этого. С этой-то банки все пойдет по-другому, по-хорошему. Банка эта — только начало, только рычаг, с помощью которого я переверну мир. В моем сознании возникают стройные, беспроигрышные логические схемы, следуя которым я достану много жратвы. Но все должно начаться с этой банки. Надо отпроситься в Ленинград, однако так хитро отпроситься, чтобы никто из начальства не знал, что я еду за этой банкой. Если узнают, то меня нарочно пошлют во внеочередной наряд, а сами поедут вместо меня, сделают обыск в комнате и возьмут банку. Никто не должен знать!

Но логика тут же изменяет мне. Сосед по нарам, Тальников, только что вернулся из наряда, он еще не спит. Я поворачиваюсь к нему и говорю, что он должен помочь мне уговорить старшину и ротного срочноотпустить меня в город. Попутно я выбалтываю, для чего мне нужна эта поездка.

— Спи ты, не бредь! — сердито шепчет мне Тальников. — Это тебе чудится только, это голодная кровь в тебе ходит.

Мне вдруг становится ясно, что никакой банки на печке нет и быть не может. Я засыпаю. Но на другой день этот мираж опять морочит мне голову. Я стою на посту у склада ГСМ и все время думаю о банке, о том, как ее добыть, и о том, что сулит мне эта банка. Хожу-похаживаю, все вижу, все слышу, к складу никого не подпущу — а где-то там, в подвале сознания, перекатывается банка, манит своей бело-синей этикеткой, сверкает жестяным донцем, ждет не дождется консервного ножа.

Надо нести службу. Воинский порядок существует несмотря ни на что, и на нем-то все и держится. Он выгоняет нас из теплой землянки в наряды и на посты, на лютый холод этой зимы — но он же придает смысл нашему трудному существованию и заставляет нас сопротивляться смерти.

* * *

В конце января у меня заболело горло, стало трудно глотать. Теперь даже тот скудный паек, что нам давали, съедал с трудом. В санчасть обращаться я не хотел: ребята говорили, что там очень холодно; если оставят там на лечение, то окочуришься. Лучше уж перетерпеть в теплой землянке. Я попросил старшину дать мне отлежаться, и меня два дня не посылали в наряды. Потом, когда начался жар и озноб, меня все-таки отвели в санчасть. Там продержали сутки, а затем отвезли в госпиталь; он находился километрах в семи от аэродрома. Из санчасти я успел написать Леле коротенькое письмо, в нем сообщил ей о том, что меня будто бы посылают на две недели в командировку на Ледовую дорогу. Я не хотел, чтобы она знала о госпитале. Так она будет меньше обо мне беспокоиться и не будет удивляться, что нет писем.

Госпиталь помещался в бывшем доме отдыха, в длинном двухэтажном деревянном здании с высоким каменным фундаментом. Меня поместили в большую двухсветную палату, где лежало много народу, потом сделали операцию по поводу флегмоны и перевели в другую палату, которую я помню смутно. Чувствовал я себя плохо, а иногда просто никак не чувствовал себя, лежал в забытьи. Флегмона — болезнь не шибко опасная, да и операция прошла нормально, но у меня началась, как мне потом объяснили, третья степень дистрофии.

По ночам мне снились всякие вкусные блюда и — неизменно — банка сгущенного молока, которую я будто бы открываю консервным ножом. Но когда просыпался, наяву есть мне уже не хотелось, будто я досыта наелся во сне.

Вскоре меня перевели в третью по счету палату. В ней часто умирали. Койку умирающего сестричка заслоняла ширмочкой, потом приходили санитары и уносили тело. Некоторые умирали — как засыпали, некоторые перед смертью стонали и звали матерей или родных — будто тащили на плечах что-то очень тяжелое и просили помочь. Однажды внесли в палату двух солдат, которые нашли где-то мешок алебастра, часть его развели в воде и съели эту алебастровую кашу. Они умирали очень тяжело.

То, что рядом со мной мрут люди, меня не пугало и не удивляло, будто это так и надо. Я словно одеревенел. Мыслей о том, что и я могу отправиться на тот свет, у меня не было. Я просто не думал об этом.

Потом все переменилось. Однажды мне дали выпить большую рюмку коньяка, а на закуску — дольку шоколада. Может, коньяк тут и ни при чем, а просто это совпало с уже наметившимся в организме поворотом к лучшему, но только с тех пор дело пошло на поправку. Я почувствовал, что выхожу из пике.

Меня опять перевели в новую палату, где никто не умирал, а все только и говорили о еде. Теперь я все время хотел есть — и во сне, и наяву. Я жил от завтрака до обеда и от обеда до ужина. К этому времени нормы питания повысили, а потом еще раз повысили; к тому же стали приходить из тыла посылки; их вскрывали и распределяли между больными.

Однажды мне и соседу по койке Копухову, который тоже был из БАО, завезли посылку из нашей части, но велели, чтобы мы ее съели не сразу. Мы разделили махорку, печенье из ржаной муки, несколько вкрутую сваренных яиц, а большой кусок вареного мяса, завернутый в холщовое полотенце, спрятали в тумбочку до утра. Ночью Копухов разбудил меня и сказал, что мясо надо съесть немедленно, а не то завтра нас снимут с довольствия, так как мы имеем запасы. Только есть мясо надо не в палате, потому что может войти дежурная сестра. Надо выйти в сад, он знает туда дорогу.

Мы накинули халаты. Копухов пошел впереди, я последовал за ним, неся под халатом мясо. Крадучись, спустились мы по деревянной лестнице на первый этаж, прошли через банно-душевое помещение, свернули в коридорчик. Копухов открыл низенькую дверь, и мы вошли в темный холодный подвал. Я немного отстал от своего ведущего и начал левой рукой искать стену. Стены не было, а торчали какие-то не то доски, не то колья, лежащие горизонтально.

— Держись за меня, — сказал Копухов. — Тут покойники складены. — И на ходу объяснил, что в самый голод и холод у медперсонала не было сил хоронить умерших, и они до поры сложили их здесь в штабеля.

Мы вышли в сад и по протоптанной в сугробах тропке побежали к музыкальной ротонде. Встав на ступеньку, начали поочередно откусывать от куска мясо. Стояла морозная, лунная февральская ночь. Нас пробирал холод, ноги в больничных тапочках стыли, и каждый, как журавль, стоял то на одной, то на другой ноге. Копухов громко чавкал, его чавканье отдавалось из музыкальной раковины шипящим эхом. Наверно, сейчас и я ел не тише его, только за собой этого не замечаешь. В детдоме нас учили прилично есть, и это привилось, но здесь, наверно, и я чавкал.

Мне вдруг почудилось, что я лежу в палате и сплю, а здесь меня нет, это все мне снится. И этот сад, где на снегу, как черные доски, лежат тени деревьев, и эта ротонда, и Копухов... А что, если я умер?

Мы вернулись в палату, легли и уснули, а ночью у нас схватило животы и поднялась температура. Утром дежурный врач приказал сестричке строже следить за больными, которые подвержены голодным психозам.

Мы быстро выздоровели после этого ночного пира, но даже когда мы маялись брюхом, мы только и думали о еде, съедали все и норовили выпросить у санитарки вторые порции. То, чего не могли съесть сразу, мы тайком прятали в тумбочке, чтобы съесть ночью. Потом начали входить в норму, стали спокойнее относиться к пище. Сейчас вспоминать эти голодные дни не очень-то приятно, да и не легко. Память сопротивляется. Она помнит все, но такие воспоминания хранит за семью замками, в глубине; она капсюлирует их, обволакивает другими воспоминаниями, более легкими и светлыми. Но надо вспоминать все. Пусть это ляжет на бумагу, и пусть кто-то это прочтет. А я постараюсь забыть. Вернее, не забыть, потому что совсем забыть нельзя, а опять вернуть это памяти на глубинное хранение.

* * *

В марте я послал Леле длинное письмо. Написал о том, что ни в какую командировку не ездил, что нахожусь в госпитале, что состояние у меня было неважное, что одно время я даже немножко запсиховал, но теперь все в порядке, и скоро меня выпишут...

Я ждал ответа на четвертый день, но через два дня меня перевели в батальон выздоравливающих. Он находился в Ленинграде, на Выборгской стороне. Отсюда я сразу же написал Леле. Но прошло два, три, четыре дня, а ответа все нет и нет. На душе было неспокойно, но сильного страха за Лелю я не испытывал. В те дни шла большая эвакуация, и я подумывал, что Леля, быть может, уехала на Большую землю, к отцу. Он ведь не в армии, он какой-то ответственный геолог, работает в Сибири.

С утра нас разбивали на команды, и мы отправлялись работать на разные улицы. Мы скалывали лед с мостовой, разбирали завалы. В те дни началась уборка города; его, как могли, приводили в порядок к весне, чтоб не возникли эпидемии. Работали мы не много, с частыми перекурами, но в остальном порядки были строгие, увольнительных почти что не давали. На пятый день я все-таки выпросил себе увольнительную до восьми вечера — под тем предлогом, что достану граммофонных иголок: в клубной комнате имелся патефон, но иглы совсем затупились.

В этот воскресный день началась с утра недолгая оттепель. Когда я ступил на Сампсониевский мост, над Невой стоял легкий туман. Отсыревшие стены зданий на другом берегу казались темными, почти черными. Пахло сырым снегом и древесным дымом. Почти такая же погода стояла, когда я шагал по дороге в Амушево, еще не зная, что есть на свете Леля, не зная, что жизнь моя готова перемениться, что все завтра пойдет по-новому. Я вспомнил, как вошел тогда в библиотеку, как там пахло жженым сахаром, как в читальню неторопливо вошла девушка в синем халате...

— Увалень толстомордый! Надо смотреть, куда идешь! — укоризненно, но без злости сказала женщина, скалывавшая лед с тротуара. Оказывается, задумавшись на ходу, я наступил на пирамиду ледяных осколков, которые она уложила на фанерный лист. Я нагнулся, помог ей сложить ледяшки обратно на фанеру и пошел дальше.

Я обрадовался, что женщина обозвала меня толстомордым. Значит, я действительно вышел из пике. Правда, полнота эта не совсем здоровая, последистрофическая, и ноги я свои ощущаю как-то странно — они не то какие-то ватные, не то совсем чужие, — но все-таки я живой, я иду по Ленинграду, я скоро увижу Лелю, если только она не на работе и не эвакуировалась.

А вдруг там, на Большой земле, она постепенно забудет меня и полюбит другого? Ведь говорил же мне Костя не раз: «Чухна, она не для тебя. Когда-нибудь она уйдет и не вернется». Ну что ж, значит, это судьба. Шикзаль, как говорит тетя Люба. Нет, я не возненавижу Лелю за это, она по-прежнему будет самой лучшей на свете. Но только пусть она будет с другим счастлива, пусть она не нарвется на какого-нибудь прохвоста, она очень доверчивая и совсем не знает, какие сволочи есть на земле... А я буду помнить ее всю жизнь. Говорят, из батальона выздоравливающих посылают в пехоту, а пехота долго не живет. Ну что же, довольно летной практики, пора и на войну, мистер Чухна.

Я изрядно устал, пока дошел до Тучкова моста. Но теперь недалеко. Сойду с моста — и начнется родной Васильевский... Здесь мы в декабре расстались с Лелей. Здесь она дотронулась варежкой до перил и сказала: «Вот Тучков мост». Когда кончится война, мы через этот мост пойдем к Ждановке на лодочную станцию, и я в этом месте дотронусь рукой до теплых, нагретых летним солнцем деревянных зеленых перил и скажу: «Вот Тучков мост. Ты помнишь, Леля?..» Она улыбнется и скажет: «Да-да-да! Я помню!» Это, конечно, если буду жив.

* * *

Вот дом, где живет Леля. Он в полном порядке, пробоин нет. Правда, окна заколочены фанерой, но это уже давно, тут уж ничего не поделаешь. Я стал взбираться по лестнице. Она оказалась не такой скользкой, как в прошлый раз; лед, наросший на ступени, теперь густо посыпан золой. Я довольно быстро добрался до верхней площадки.

Осторожно постучал в дверь и стал ждать. Но никто не торопился впустить меня в прихожую. Было тихо. Я постучался сильнее и приложился к двери щекой. Сквозь шапку-ушанку ничего не слышно. Развязав тесемки, я приник к двери голым ухом. Дверь очень холодная. В квартире стыла тишина. Я принялся колотить в дверь изо всей силы.

Тогда открылась дверь квартиры напротив. Вышла женщина в серой беличьей шубе, в толстом сером платке.

— Вы зря стучите, — сказала она. — Любовь Алексеевна три недели как в стационаре.

— А Леля? — спросил я. — А где Леля?

— Лели нет, — ответила женщина. — Уже дней... — она прищурила глаза, припоминая. — Уже недели две.

— Леля эвакуировалась, да?

— Лели нет, — повторила она. — Леля при обстреле убита.

Женщина притворила за собой дверь и стала говорить мне, что Леля с Риммой из девятнадцатой квартиры пошли в тот день на Неву за водой, и начался обстрел. Их убило первым же снарядом...

— Нет ли у вас хлеба? Я, конечно, вам заплачу.

— Вот, нате. — Я вынул из противогазной сумки кусок хлеба и протянул ей.

— Сейчас я вам вынесу... — Она открыла дверь.

— Нет, не надо... Вы не знаете, где похоронили?

— Теперь никто не знает, где кого хоронят, — ответила она. Потом повторила: — Теперь никто не знает, никто... Ну спасибо вам большое.

Она вернулась в свою квартиру, а я еще постоял перед Лелиной дверью. Потом начал спускаться. Костя как-то сказал, что у меня плохая теплопроводность, как у кирпича, — все до меня очень медленно доходит. И теперь до меня доходило очень медленно. Я понимал, что все так оно и есть, а поверить сразу в это не мог.

Может быть, и сейчас, через двадцать четыре года, это еще не совсем дошло до меня.

34. Окончание

Из батальона выздоравливающих я попал в пехотный полк, который держал оборону правее Белоострова. Летом сорок третьего меня направили из части в Ленинград, в школу младших лейтенантов. Казарма помещалась на окраине, но теперь опять ходили трамваи, и по воскресеньям, получив увольнительную, я ехал в город. Первым делом заходил домой — занести тете Ыре чего-нибудь съестного. Потом направлялся на Симпатичную линию, тихо проходил мимо Лелиного дома. По лестнице не поднимался: не к кому. Лели нет на свете, а тетя Люба эвакуировалась на Большую землю еще в апреле сорок второго.

Но однажды, когда я поравнялся с домом, начался обстрел района, и дежурные загнали меня в подъезд. Теперь уже не по своей воле очутился я на знакомой лестнице. Я и те несколько прохожих, которых загнали вместе со мной, и те, которых на время обстрела выставили из аптеки, стояли и ждали отбоя на той самой площадке, где когда-то в незапамятные времена разбилась «соблазненная» девушка и где когда-то шлепнулась на плитки коробка с пирожными от «бывшего Лора».

Сквозь зафанеренные окна лестницы слышался грохот разрывов. Снаряды рвались где-то на соседней улице или даже в ближних дворах. Мы стояли и нервно молчали. Каждый старался не шуметь, не шевелиться — каждый слушал и соображал: приближаются или отдаляются разрывы. И вот, в промежутке между двумя ударами, мне послышались Лелины шаги, откуда-то с третьего или четвертого этажа. Будто это она там поднимается по лестнице. Может быть, она жива? — мелькнуло у меня. Я сорвался с места и побежал вверх. На лестнице никого не было. Но когда я добежал до пятого этажа, мне снова послышались ее шаги, а потом будто бы хлопнула дверь на шестом этаже.

Я взбежал выше и стал колотить кулаками по Лелиной двери и по жестяной кружке для писем. Потом опомнился, понял, что просто психанул. Надо скорее уходить отсюда, а то я здесь совсем свихнусь. Стал спускаться, но, когда дошел до площадки четвертого этажа, меня будто кто-то ударил по поджилкам. Ступеньки вздрогнули под ногами, раздался резкий оглушающий грохот, внизу сразу стало светло — это взрывной волной высадило из лестничных окон фанеру.

Когда я спустился на площадку перед аптекой, там пахло тротиловым дымом и горячим железом, в воздухе густо висела известковая пыль. Снаряд разорвался в самых дверях парадной. Из аптеки слышались крики и плач — туда втащили раненых. Женщина в синем платье, которая стояла справа от меня, пережидая обстрел, и мужчина в железнодорожной форме, который стоял от меня слева, неподвижно лежали на плитках пола.

Ко мне подошла дежурная и сказала, чтобы я шел в аптеку. Я не понял зачем. Потом увидел, что с рук у меня течет кровь. Это я исколотил их о дверь и о кружку для писем. С такими царапинами стыдно было идти на перевязку, когда тут же рядом лежат убитые и когда перевязывают раненых. Дождавшись отбоя, я пошел на свою линию, домой. Тетя Ыра обмыла мне руки кипяченой водой и смазала коллодием, потом дала выпить полстакана водки. Она ни о чем не стала меня расспрашивать, а мне не хотелось рассказывать, где это я искровенил руки.

* * *

В следующее воскресенье я не поехал на Васильевский. Сойдя с трамвая на Невском, я побрел вдоль канала Грибоедова, по четной стороне. Чем дальше я шел, тем тише и малолюднее становилась набережная. Многие умерли, многие эвакуировались; никогда город не был таким безлюдным, как в то лето. Начавшийся было утром обстрел давно прекратился, и лежала такая тишина, будто настал вечный мир. Там, где канал делает поворот, я остановился, прислонился к решетке. Вода в канале текла совсем чистая, как в лесной речке; над нею толклись мелкие комарики. Мальки, будто серебряные иголочки, сновали над зелеными водорослями; подплыв стайкой к замшелой гранитной стенке, они делали поворот все вдруг и уходили в глубину.

Все кругом было очень странно, вроде как во сне. Издали, далеко позади меня, слышались шаги двух прохожих, а впереди, по ту и по эту сторону канала, — ни души. Стоял не солнечный, но светлый августовский день, а мне на миг почудилось: это белая ночь. Если б Леля была рядом со мной, я сказал бы ей об этом и она сразу бы поняла. «Да-да-да. Это белая ночь, — серьезно и тихо ответила бы она. — Второй такой белой ночи не будет в этом городе никогда, никогда, никогда...»

Я ушел с канала, сел на Сенной площади на трамвай и поехал в сторону техникума. Давно я там не был.

На здание техникума упала пятисотка, а может быть, и тонная. Среди развалин высились две стены с отслаивающейся масляной краской. Из щебня торчали погнутые взрывом ржавые двутавры перекрытий. На кирпичных обломках, на мусорных осыпях уже вовсю росла сорная трава. Подойдя к уцелевшей правой стене, я спустился к железной двери бомбоубежища, заглянув в подвал. Там неподвижно стояла густая черная вода, пахло тиной и тлением. В зарослях крапивы возле другой стены я заметил несколько осколков стекла телесного цвета — все, что осталось от Голой Маши. «Надо поскорее уходить отсюда, — подумал я. — Здесь тоже мало радости».

До вечера было далеко, и я решил зайти к Люсенде и Веранде, благо их дом близко от техникума. Интересно, в городе ли они?

Дверь мне открыла Люсенда. Она открыла, не спрашивая кто, и, увидев меня, побледнела. На ней было платье «день и ночь», волосы причесаны гладко — почти такая же Люсенда, как до войны, только глаза грустнее.

— Ты... — сказала она. — Ты...

— Я. А что? Ты недовольна, что пришел?

— Я рада... Я думала...

— Знаю, что ты думала. Это, конечно, еще может случиться. Но пока жив и здоров.

— Идем, идем ко мне в комнату, — заторопилась она. — Я тебе так рада, что ты даже не знаешь как!

В комнате по-прежнему было очень пусто. Возле двери на гвоздиках висели два одинаковых серых пальто. Они сразу бросились мне в глаза.

— У меня всего по двое, — сказала она, перехватив мой взгляд. — Два пальто, два выходных платья, две пары туфель... Всего по двое, а я одна. Сестренки нет.

— Когда это случилось? — спросил я.

— В прошлом году, в феврале.

— Леля тоже в феврале в прошлом году, — сказал я.

Потом начал рассказывать Люсенде все, что пережил за это время. Она слушала молча. Если б она начала меня утешать, начала бы говорить, как говорят в таких случаях, что, мол, все перемелется, — я бы просто повернулся и ушел. Но она слушала молча. Потом тихо заплакала. И тогда утешительные слова стал говорить я. И еще я сказал ей, что мне стыдно: взвалил на нее новое горе, будто у нее своего мало.

— Но ведь мы друзья, — ответила она. — Так и должно быть между друзьями... Сейчас мне пора на работу, а ты не забывай меня и заходи, когда можешь. А если будешь далеко — пиши. И скажи мне, когда кончится война?

— Не знаю, когда она кончится, — сказал я. — Чем кончится — знаю, а когда кончится — никто не знает.

* * *

Осенью 1945 года я по демобилизации вернулся в Ленинград в звании старшего лейтенанта с тремя орденами и двумя нашивками за ранения. Через несколько дней после получения паспорта я расписался с Люсей в загсе. С того дня прошло много лет. Мы живем дружно. У нас взрослые сын и дочь. В позапрошлом году мы переехали в новую отдельную квартиру, в новый дом, расположенный в новом районе. Это на самой окраине города, но близко к Люсиному и к моему месту работы. И это очень далеко от Васильевского острова.

Иногда по выходным я встаю раньше всех в квартире. Тихо завтракаю, тихо надеваю лучший костюм, тихо выхожу на лестницу. Люсенда знает, куда я собрался, но ни о чем не спрашивает. Она настоящий друг, она не ревнует к прошлому. А если и ревнует — никогда этого не покажет.

Трамвай везет меня долго-долго. Я схожу у стадиона Ленина и иду через мост. Он теперь не деревянный, а бетонный, и настил не дощатый, а асфальтовый, и нет больше тех темно-зеленых перил, которых коснулась варежкой Леля при последней нашей разлуке, сказав: «Вот Тучков мост».

Опять я на своем Васильевском острове.

Я начинаю бродить по проспектам и линиям, переименованным мною и непереименованным. Вот Кошкин переулок — это Леля присвоила ему такое наименование; он все такой же узкий, и такие же невзрачно-уютные в нем дома. Вот Четвертая линия. Здесь Леля бросила на булыжную мостовую флакон «Камелии». Теперь улица залита асфальтом, но мне чудится, что сквозь асфальт пробивается слабый-слабый цветочно-спиртовой запах. А вот Приятная улица. Вот роддом имени Видемана, где родилась Леля. Вот Пивная линия, но уже нет той пивнушки, в которую мы — Костя, Гришка, Володька и я — иногда заглядывали. А Похоронную линию надо бы переименовать: хоть она по-прежнему ведет к кладбищу, но на Смоленском давным-давно не хоронят, ворота его открыты только для живых.

Я выхожу на Большой, на проспект Замечательных Недоступных Девушек. Потом сворачиваю на ту линию, где стоит мой дом. Он теперь покрашен в светло-желтый цвет. Интересно, кто живет в нашей кафельно-изразцовой комнате? Ведь кто-нибудь да живет там. Но теперь это трудно узнать. Знакомых там нет, тетя Ыра давно обменялась. В прошлый Костин приезд мы с ним подвыпили, поехали на Васильевский и хотели было зайти в наше прежнее жилье. Уже дошли до площадки, и тут Костя заявил:

— Чухна, а зачем это? Давай будем думать, что в той комнате обитаем мы. Все четверо, как прежде. Ведь если считать, что время не просто промежуток между двумя событиями, а субстанция, то все существовавшее в прошлом так же реально, как и все существующее в настоящем.

Костя остался работать в Челябинске. Он прочно женат, у него тоже взрослые дети, но душевно он мало изменился. Мне даже кажется, что он по-прежнему лелеет мечту о прозрачной жизни, только никому не говорит об этом. Почти каждый год, во время отпуска, он приезжает в Ленинград и останавливается у меня. К его приезду Люся запасает «Волжского» — так теперь называется плодоягодное вино. Первый стакан мы пьем молча — за отсутствующих. После второго Костя говорит:

— Люсенда, поставь что-нибудь довоенное-несовременное.

Люся долго выбирает в шкафчике пластинку, потом ставит ее на радиолу. Пластинка шипит и не помнит, что на ней записано. Потом, под уколами корундовой иглы, начинает что-то припоминать. Чем ближе к концу, тем яснее можно расслышать слова:

Костя закуривает «Шипку» и неожиданно высказывается:

— И не такие уж мы старые! Если начнется какая-нибудь военная заваруха, мы еще пригодимся как боевые единицы. Детдомовцы не подведут! Верно, Чухна?

— Верно, Синявый!

* * *

Я возвращаюсь на Большой и с него сворачиваю на Симпатичную линию. Лелин дом — на месте. Вхожу в парадную. Из-под дверей аптеки тянет горьковатым полынным сквозняком. По лестнице подниматься нет смысла: в Лелиной квартире давно живут чужие люди. Но не хочется сразу уходить из этого дома. У меня есть законный повод задержаться — сердце последние два года пошаливает; я захожу в аптеку и спрашиваю таблетки валидола. Потом выхожу на площадку и прислушиваюсь. Но шагов не слышно.

И опять иду бродить по василеостровским линиям и проспектам.

Оттого, что я не видел, как ее убило, и даже не знаю, где она похоронена, я не могу представить ее себе мертвой. Я помню ее только живую. Она живет в моей памяти, и когда меня не станет, ее не станет вместе со мной. Мы умрем в один и тот же миг, будто убитые одной молнией.

И в этот миг для нас кончится война.

1963–1968

Оглавление

СЧАСТЛИВЫЙ НЕУДАЧНИК (Повесть)

  1. Падение равняется взлету

  2. Красивая Муся

  3. Дочь Миквундипа. Дядя Боба

  4. Прошло четыре года. Четные и Нечетные

  5. Гибель «Магнолии» и «Моржа»

ОБЛАКА НАД ДОРОГОЙ (Повесть)

  Последняя улица

  Милая Валя

  Без названия

  Черный колокол

  Первая новостройка

  Взрыв

  Новые люди

  Возвращение

  Шарманщик

  Белый экспресс

  Цыганская звезда

  Маленький миллионер

  Таинственная избушка

  Счастливый сад

  Зона ужаса

  Полночные гости

  Без названия

  Невольное бегство

  Детский дом

ЖАРКОЕ ЛЕТО

ЧУЖЕДОМЬЕ

ЛЮДСКАЯ ЕДИНИЦА

ТИХАЯ ПРОСЬБА

ЗМЕИНЫЙ ДЕНЬ

КТО ВИДИТ МОРЕ

НИКТО НЕ УМРЕТ

НОЧНОЕ ЗНАКОМСТВО

МИЛЛИОН В ПОТЕ ЛИЦА

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

ЧЕРТА ГОРОДА

НАСЛЕДНИЦА

НЕВЕДОМЫЙ ДРУГ

ДАЛЬНЯЯ ТОЧКА

СЕСТРА ПЕЧАЛИ (Повесть)

  1. Беспринципный щипок

  2. Улицы

  3. Наше жилье

  4. Первая смерть

  5. В то время как...

  6. Григорий Семьянинов. 1919–1940

  7. На чердаке

  8. Дела текущие

  9. Самоотчет номер первый

  10. Леля

  11. У огня

  12. Однажды утром

  13. У парома

  14. Закон ящика

  15. Один день

  16. Двое

  17. Без заглавия

  18. Прозрачная жизнь

  19. Вдвоем

  20. Еще один день

  21. Осенью

  22. Поздней осенью

  23. Новый год

  24. Погружение в бытие

  25. Леля

  26. Июль

  27. Час атаки

  28. Дымный день

  29. Опять в Ленинграде

  30. Встреча

  31. Начало блокады

  32. Встреча в декабре

  33. Ушла и не вернулась

  34. Окончание