Придорожная собачонка [Чеслав Милош] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Чеслав Милош ЭССЕ
Cogito, sum: certum est quia impossibile. Думаю, я существую: это точно, поскольку невозможно.Так Лев Шестов исправил «Cogito ergo sum» Декарта,о чем сообщает Бенжамен Фондам в книге о своих беседах с Шестовым.
Может быть, истина по своей природе такова, что по поводу нее общение между людьми невозможно, по крайней мере, привычное общение при посредстве слова. Каждый может ее знать про себя, но для того, чтобы вступить в общение с ближними, он должен отречься от истины и принять какую-нибудь условную ложь.Лев Шестов. «Предпоследние слова», 1911
Придорожная собачонка
Я отправился познавать свой край в телеге, запряженной двумя лошадьми, с большим запасом фуража и жестяным ведерком, грохочущим сзади. Ведро нужно, чтобы поить коней. Передо мной открывались то пригорки и рощи, то деревни посреди густого леса, где дым клубится на крышах, словно в доме пожар, — это потому, что избы курные. Или я ехал среди полей и озер. До чего интересно ехать и ехать, отпустив поводья, и ждать, чтобы из-за деревьев внизу показалась деревенька или парк, а в нем — белая усадьба. И тут же нас облаивала собачонка, рьяно исполняющая свой долг. Было начало столетия; теперь оно подходит к концу. Я думал не только о людях, которые там жили, но и о поколениях собачонок, участвующих в повседневной жизненной суете, и однажды, непонятно откуда, — вероятно, в предутреннем сне, возникло это смешное и ласковое название: «придорожная собачонка».Ограниченность
Невелики мои знания, разум короток. Я старался как мог, учился, читал множество книг — и ничего. Дома у меня книги сыплются с полок, навалены на стульях, на полу, мешают пройти. Разумеется, мне никогда их не прочесть, но глаза жадно ищут новые названия. Однако, если быть точным, свою ограниченность ощущаешь не постоянно: лишь порою вдруг осознаешь, сколь узко твое воображение, словно слишком толстые кости черепа помешали разуму охватить то, что ему причиталось. Мне следовало бы знать все, что происходит сейчас в каждой точке земли, уметь постигать мысли и своих современников, и людей на несколько поколений моложе, а также тех, кто жил и две, и восемь тысяч лет назад. Следовало бы, ну и что.Глаза
Оператор: Ты видишь. Я на минуту дал тебе возможность увидеть цветок настурции глазами бабочки и побыть бабочкой. Позволил взглянуть на луг глазами саламандры. Затем наделил тебя глазами разных людей, чтобы ты по-разному посмотрел на один и тот же город. — Должен признаться, я был слишком самоуверен. Невелико сходство между тем, чем улицы того города были для меня и чем они были для людей, ходивших рядом со мной по тем же тротуарам. И если бы хоть я был уверен, что не существует ничего, кроме множества индивидуальных, не связанных друг с другом впечатлений и образов! Но я искал единую для всех нас одинаково видимую каждому человеку истину вещей, и потому показанное тобой стало для меня таким тяжким испытанием и искушением.Бесконтрольность
Ему не удавалось контролировать свои мысли. Они блуждали где хотели, и, следя за ними, он испытывал страх. Мысли эти не были добрыми, и, судя по ним, в нем жила жестокость. Он думал, что мир слишком безрадостен и люди заслуживают только того, чтобы пришел конец их существованию. В то же время он подозревал, что между жестокостью воображения и творческим импульсом есть какая-то связь.Поиски
Все думаешь, что должен существовать некий текст, в котором каким-то образом отразилась суть того чудовищного, что обнаружилось в этом веке. Читаешь дневники, воспоминания, репортажи, романы, стихи — всегда с надеждой и всегда с одним и тем же результатом: не то. Только робко пробивается мысль: правда об участи человека на земле не та, которой нас учили. Нам страшно даже попытаться ее назвать.Не мой
Суд
Последствия наших поступков. Совершенно непредсказуемые — ведь наши поступки самым разным образом связаны с обстоятельствами и поступками других людей, хотя, наверное, какой-нибудь безупречно работающий компьютер мог бы эти последствия вычислить. С обязательной поправкой на случайность — ибо как рассчитать, чем закончится движение бильярдного шара, ударившегося о другой шар? Можно, впрочем, утверждать, что ничто не происходит случайно. Так или иначе, оказавшись перед точно просчитанным итогом своей жизни (Страшный суд), есть отчего прийти в изумление: стало быть, я в ответе за все зло, совершенное против моей воли? Стало быть, на другой чаше весов добро, которое я не собирался творить и о котором не подозревал?Anima
Он все больше писал о женщинах. Что это значило: то ли годами подавляемая anima, хоть и запоздало, стремится к освобождению? То ли его подсознание, до сих пор обретавшее свободу только в стихах, берет на себя роль ласковой докторши, которая, прежде чем коснуться тела, должна снять с него доспехи?Старухи
Старые безобразные мужчины и женщины, в особенности старухи с палками, еле волочащие ноги. Тела, некогда прекрасные, гибкие, предали их, но в каждой теплится огонек сознания, оттого и удивление: «Неужели это я? Не может быть!»И я любил
Достаточно ли сознания
Когда-то мне казалось, что достаточно одного сознания, чтобы избежать повторения, то есть той же судьбы, что у других смертных. Это ерунда. Но само отделение сознания от тела, признание его колдовской мощи — довольно знать, чтобы заворожить, — не так уж глупо.На месте Создателя
Если бы тебе дана была власть создать мир заново, ты бы думал и думал, пока наконец не пришел бы к выводу, что лучше того мира, какой есть, выдумать не удастся. Сиди в кафе и смотри на идущих мимо мужчин и женщин. Да, согласен, это могли бы быть бесплотные существа, не подвластные времени, болезням и смерти. Но причина бесконечного богатства, сложности, многообразия всего земного именно в присущем ему противоречии. Разум не был бы так притягателен, не будь всего того, что напоминает о его неразрывной связи с материей: скотобоен, больниц, кладбищ, порнофильмов. И наоборот: физиологические потребности угнетали бы своей животной тупостью, если бы не играющий, порхающий над ними разум. Составляющая сознания, ирония, не могла бы предаваться своему любимому занятию — подглядывать за телом. Похоже на то, что Создатель, в этических принципах которого теперь принято сомневаться, руководствовался прежде всего желанием сделать мир как можно интереснее и забавнее.Внимательность
Согласно книге буддийского монаха, которую я сейчас читаю, самая суть буддизма — mindfulness. Наверное, это слово можно перевести как сосредоточенность или внимательность. Смысл таков: надо со вниманием относиться к существующему сейчас, а не обращаться к тому, что было или будет. Это избавление для тех, кого мучит совесть, кто вновь и вновь переживает свои былые падения, спасение для людей беспокойных, со страхом воображающих, что случится завтра. Пусть мои стихи помогут читающему их жить в настоящем времени. И пусть я как человек излечусь от недугов памяти.Взамен
Он изумлялся и завидовал, но не тем, кто, подобно ему, отдавал себя искусству. Рядом с ним ходили по земле поистине святые герои, великие своим милосердием, сочувствием и любовью. У них было то, чего ему больше всего недоставало, и в этом он был похож на своих сотоварищей, людей искусства. Ведь он знал: искусство требует полной отдачи, а это, увы, означает отдать в рабство свое «я». Замечая в себе почти детский эгоизм, он утешался мыслью, что среди людей своей профессии он не исключение, что все они страдают одним пороком — недостатком человечности. Если уж я родился таким, что напрасны были бы попытки очиститься и освободиться — говорил он — пусть, по крайней мере, созданное мною искупит мою слабость и поможет прославить красоту человеческой души.На время и напоказ
Вставать утром и идти на работу, испытывать к людям любовь, расположение или неприязнь — и постоянно понимать, что все это на время и напоказ. Потому что неизменной и искренней была в нем надежда, настолько сильная, что сама его подгоняла. Теперь, сейчас, через минуту, вот-вот он поймает — что же? Волшебную формулу, в которой заключена вся правда существования. Он чистил зубы, а она была совсем рядом, он принимал душ и почти уже произносил ее; если бы он не сел в автобус, возможно, она бы ему открылась. И так весь день. Проснувшись среди ночи, он чувствовал, что прорывается к ней сквозь тонкую преграду, но, обессилев от напряжения, засыпал. Он не потворствовал своей одержимости. Старался целиком и полностью быть в данном месте и в данную минуту, проявляя внимание к близким, по мере сил оправдывая их ожидания. Объявить, что и они на время и напоказ, значило бы обидеть их, но отказаться от мысли, что для настоящей жизни с ними нет времени, он не мог.Почему стыдно?
Поэзия — дело стыдное, поскольку начало ее слишком близко к занятиям, которые принято называть интимными. Поэзию нельзя отделить от осознания собственного тела. Она и связана с ним, и, бесплотная, парит в вышине, делая вид, что принадлежит отдельной сфере, духу, — потому за нее и стыдно. Я стыдился того, что я поэт, как если бы, раздетый, публично афишировал телесный изъян. Завидовал людям, которые стихов не пишут и которых поэтому считал нормальными — в чем, впрочем, ошибался, ибо такого определения заслуживают немногие.Ощущать изнутри
В процессе письма совершается некое превращение: непосредственные данные — скажем, сознание как ощущение себя изнутри — позволяют вообразить других таких же людей, так же ощущающих себя изнутри, благодаря чему я могу писать о них, а не только о себе.Воспевать богов и героев
Разница между поэзией, в которой «я» повествует о себе, и поэзией, «воспевающей богов и героев», невелика, поскольку обе описывают существа мифологические. Но все же…Мои ближние
«Мы так похожи друг на друга!» Это восклицание открывает мир, в котором наш вид предстает как нечто совершенно иное, нежели совокупность непроницаемых монад. «Братья и сестры! Я ощущаю эротическую дрожь при мысли обо всех вас и о нашем кровном родстве».Благодарность
Я благодарен за то, что когда-то, давным-давно, в маленьком деревянном костеле, окруженном дубами, меня приняли в лоно Римско-католической церкви. А также за то, что прожил долгую жизнь и мог, веруя или не веруя, размышлять о своей двухтысячелетней истории. Истории в равной мере и адской, и райской. Мы построили города больше Иерусалима, Рима и Александрии. Наши корабли избороздили океаны. Наши теологи насочиняли силлогизмов. И мы тотчас принялись изменять планету, именуемую Землей. Если бы мы хоть не ведали, что творим, когда шли с крестом и мечом, — но нет, мы не были невинны.Верить. Не верить
Я был глубоко верующим. Был абсолютно не верующим. Контраст так велик, что неизвестно, как с этим жить. У меня появилось подозрение, что в слове «верить» кроется некое содержание, до сих пор не исследованное. Возможно, потому, что это явление скорее присуще жизни человеческого общества, чем психологии индивида. Ни язык религиозных сообществ, ни язык атеистов не помогали в размышлениях над его смыслом. Мне часто кажется, что объяснение совсем близко, что оно словно носится в воздухе и как только будет облечено в слова, множество людей воскликнет: «Ну конечно! Это как раз мой случай!» Потому что они тут, рядом со мной, в храме, крестятся, встают, преклоняют колена, а я догадываюсь, что в их умах происходит то же, что и в моем, — иначе говоря, они больше хотят верить, чем веруют, либо веруют не всегда. Должно быть, не у всех это происходит одинаково, но как именно? И должно быть, несколько веков назад люди мыслили по-иному, хотя уже в семнадцатом веке Паскаль записал: «Для человека противоречить, верить и во всем сомневаться — то же, что для коня скакать», а в девятнадцатом веке Эмили Дикинсон скажет: «Я верую и не верую по сто раз в час, / Поэтому вера сохраняет гибкость. (I believe and disbelieve a hundred times an hour, which keeps believing nimble.)» Быть с ними, в храме, важнее, чем умствовать на свой лад, — разве не так чувствует и думает большинство собравшихся в церковных стенах, давая повод сетовать на обрядовую религию, но в то же время проявляя смирение? Возможно, я уже подобрался к разгадке, но тут внезапно все они предстают перед моим мысленным взором нагими: твари обоего пола, с их островками волос, половыми признаками, явными физическими недостатками, слившиеся в обряде возвышенного, духовного обожания, — существует ли что-то более жуткое?Должен был?
Этот поэт, воспитанный в католической вере, должен был каждым своим словом подтверждать истинность учения Церкви. Но не мог этого делать, даже если бы захотел, поскольку у поэзии своя стратегия. Литература его времени была агностической, порой атеистической, и, сочиняя прославляющие Бога стихи, он никого не направил бы на путь истинный, а лишь заслужил бы репутацию второразрядного поэта.Поступки и Милосердие
Конечно, надежда на Спасение так потускнела, так ослабла, что с ней не ассоциируются никакие образы. Поэтому, даже когда говоришь себе: «Если я хочу спасти свою душу, я должен отказаться от того, что мне дорого, — от творчества, любовных связей, власти, иных способов удовлетворения честолюбия», — на это очень трудно решиться. В давние времена, когда Спасение означало Рай и ангела с пальмовой ветвью, а осуждение — вечные муки в огненной бездне Ада, у людей, казалось бы, был более сильный стимул стремиться к святости и умерять свои ненасытные аппетиты. Но где уж там! Они убивали, прелюбодействовали, захватывали земли соседа и жаждали славы. Очевидно, здесь что-то не так. Возможно, осязаемость Рая, обещанного, например, приверженцам ислама, которые падут в битве с неверными, усиливает боевой пыл, но вообще-то земная жизнь и идея Спасения, похоже, явления разного порядка, не связанные друг с другом по принципу прямого противопоставления. Не исключено, что как раз это имел в виду Мартин Лютер, полагавший, что Спасение зависит не от поступков, а от Милосердия Божия.Ее ересь
— Я заметила, — сказала она, — что не думаю о Спасении и что два полюса, Рай и Ад, у меня свои: либо после смерти ничего нет, и это уже хорошо, либо меня ждет кара за то зло, что есть во мне.Особый момент
Особый момент в многовековой истории религии! По воле Провидения проповеди и теологические трактаты утрачивают свою остроту, и остается только поэзия как инструмент сознания человека, размышляющего о самом главном. Сколько поэтов увидело обоснование своего труда в максиме Симоны Вайль: «Абсолютная, без малейшей примеси сосредоточенность — это молитва». Таким образом, разнузданная цивилизация, осуждаемая духовными лицами, своим искусством способна приносить дар веры.Цитата
«Поэтесса Джин Валентайн сказала как-то в интервью: „Конечно, поэзия — это молитва. К кому еще могли бы мы обращаться?“ Мне хотелось бы с ней согласиться, однако я не уверена, так ли все просто. В поэзии есть что-то в основе своей не светское. Как в традиционных устных культурах, так и в нашей люди доверяют поэзии право высказывать истины о жизни и смерти, иным образом недосягаемые. В сегодняшней Америке поэзия приносит многим людям — в том числе поэтам — утешение, которого они не находят в традиционной религии».(Поэтесса Кэтлин Норрис.«Manoa. A Pacific Journal of International Writing», 1995)
Скудость воображения
Воображение людей так же ограниченно, как их знания. Что это — эрозия нашего религиозного воображения в результате научно-технической революции? Пожалуй, но давайте задумаемся над тем, как обстояло дело в Средневековье. Еще до того, как Данте изобразил Ад, существовали различные описания адских бездн, нравоучительные, но с необычайно скудным образным рядом. И напрасно было бы искать среди них что-либо равное фантазиям Иеронимуса Босха.Теология, поэзия
То, что глубже всего затрагивает нас: краткость человеческой жизни, болезнь, смерть, ничтожность мнений и взглядов, — не может быть выражено языком теологии, которая уже много столетий дает ответы круглые и гладкие, словно шары, что легко катятся, но практически непроницаемы. Самое существенное в поэзии двадцатого века: она хочет говорить о главном в человеческом бытии и соответственно этому вырабатывает свой язык, которым теология может пользоваться или не пользоваться.Аргумент
Самым серьезным аргументом против религии должен быть эгоцентризм. Если кто-то служит исключительно самому себе, то весьма вероятно, что он сотворил себе Бога для того, чтобы Бог ему служил. Крайний эгоцентризм можно наблюдать у детей и людей с некоторыми разновидностями психических заболеваний. Но что же делать человеку, который обнаруживает его у себя? Отринуть религию, чтобы быть честным по отношению к себе и другим, или пасть на колени, умоляя об исцелении?Возвышенность
Возвышенность: сознательное непротивление людским издевательствам.Псалмы
Псалмы Давида, которые я перевел на польский, одним помогают в молитве, других отталкивают тем, что почти все они корыстны. Всевышний должен спасти от преследователей, принести победу, истребить врагов, дать царю силу и славу. Чтобы простить псалмам их детскую хитрость, нужно немалое желание смириться перед величием Бога. А что же сам царь Давид — если предположить, что именно он написал псалмы, хотя это более чем сомнительно? Я знавал одну ревностную читательницу Ветхого Завета: по ее словам, Библию она читает потому, что самые страшные наши грехи предстают там как обычные житейские дела. Вот, скажем, Давид — забрал чужую жену, приказал убить ее мужа, однако все это было ему прощено.Старая песня
Терпи, душа, и ты спасенной будешь.Не вытерпишь — себя навек осудишь.(Старая виленская песня)
Что имели в виду наши предки, произнося «не вытерпишь»? Если не вытерпишь того, что тебе суждено? А как можно этого избежать? Подмазать старосту или эконома, чтобы дал работу полегче? Или тут совсем другой смысл? Кто страдает, будет спасен, а кто не страдает, уже одним этим наказан?
Скромное обаяние нигилизма
Заурядный нигилист
Начинают всё привередливые умы, посвятившие себя литературе и искусству, затем их мировоззрение постепенно проникает в более широкие круги, пока, наконец, не становится принадлежностью массовой культуры и в то же время опознавательным знаком заурядных умов. На это ушло каких-нибудь сто пятьдесят лет.Опиум для народа
Религия, опиум для народа. Поскольку страдавшим от боли, унижения, болезни, несвободы она обещала награду после смерти. В результате перемен, свидетелями которых мы стали, может оказаться все наоборот: подлинный опиум для народа — вера в ничто после смерти. Отрадно думать, что за наши подлости, падения, трусость, убийства мы не будем судимы.Наоборот
У Польши есть все основания коренным образом измениться: когда-то в стране была скептичная, с позитивистскими устремлениями интеллигенция и набожный народ, заполнявший костелы. Но возможно, в скором будущем все обернется иначе: христианство, борющееся со всеобщим неверием, окажется слишком сложным для масс и большинство верующих сохранит лишь среди людей высокообразованных.Торжество привычки
«Он читал Сведенборга». Смешно. Ведь, в сущности, польская интеллигенция не любит думать о религии. Если она признается в своем католицизме, то лишь в националистических и мессианских целях. Поэтому группам, интересующимся религиозной литературой, остается весьма узкое поле деятельности.Религия и политика
Есть люди, которые религии с ее политическим злом предпочитают Ничто. Ведь опыт показывает, что человек рядится в одежды возвышенности, чистоты и благородства, дабы сделать вид, будто не ведает, что творят его руки. Католицизм мог бы ставить в вину православию преступления Караджича, только если бы сам был свободен от двойного стандарта.Религии
Во всех великих религиях — христианстве, буддизме, исламе — есть предвидение суда над умершим с явным преобладанием картин спора между Обвинителем и Защитником. Иногда мы видим весы, на которые кладут грехи и добрые дела. В тибетском буддизме судья — Бог Смерти, он выносит приговор с помощью камешков: черных, которые бросает Обвинитель, и белых, бросаемых Защитником. Впрочем, в буддизме, пожалуй, как ни в одной религии, особо подчеркивается неизбывность наших грехов в виде закона кармы.Свершилось
Фридрих Ницше, пророк европейского нигилизма, как он сам себя называл, с гордостью говорил: «Мы, нигилисты» и давал определение тому, что станет крайним выражением нигилизма. Это будет «взгляд, в соответствии с которым любая вера, любое убеждение в том, что некое утверждение соответствует истине, неизбежно будут ложны, просто потому, что истинного мира нет». Ницше даже называл такой подход «божественным образом мышления». Он относился с презрением не только к христианству, но и к слишком близкому к нему буддизму, а Шопенгауэра, своего мэтра и учителя, наградил уничижительной кличкой «декадент». Наверное, Ницше был бы недоволен, если бы смог увидеть, чему в течение столетия служили его труды. А безграничная смелость иконоборца, которой он так гордился? Что от нее осталось сейчас, когда необходима смелость, чтобы утверждать нечто противоположное?Бедный Шопенгауэр
Почему именно Шопенгауэр оказался философом, фамилия которого называется, как и сто лет назад, когда речь заходит о нигилизме европейцев? Он не заслуживает такой участи хотя бы потому, что высоко ставит святость и искусство. А в той мере, в какой его философия зависит от религии Дальнего Востока, спасение означает у него избавление от бремени кармы. Только в фольклоре литературных кафе нирвана была ничто. По Шопенгауэру нирвана не может быть выражена на языке сансары, поскольку представляет собой ее противоположность.Вертикаль
Верх и низ. Можно поражаться картине Вознесения Господня в Новом Завете, но везде загробным миром правит вертикаль: у греков — преисподняя Гадеса, у евреев — Шеол; у Данте Ад внизу, Чистилище выше, Рай выше всего; в тибетской «Книге Мертвых» существует промежуточное состояние после смерти, бардо, откуда умершие движутся вверх, к лучшим воплощениям, и вниз — к худшим.Хохот
Хохочущим циникам, вбивающим людям в головы, что нет добра и зла, что жизнь — это скопище грызущихся крыс, не скажешь: «Вы обрекаете себя на вечные муки», потому что они смеются над загробной жизнью. Но можно сказать им: «Вы обрекаете себя на победу, и это станет для вас заслуженной карой».Какое падение
Каково: от Маркса и Ленина скатиться к идеологии имущих классов и культу Золотого Тельца.Слишком просто?
В 1873 году появился роман Достоевского. «Бесы», и там уже все было сказано. Революция в России должна была стать делом рук интеллигенции, чьи нигилистические умы изучал Достоевский. Ленин состоял в близком родстве с героями его романа. Когда Ленин организовал в 1917 году путч (да, это был путч, штурм Зимнего присовокупил на экране Эйзенштейн, тоже интеллигент), захватить власть над Россией ему не помешало никакое сопротивление умов.Предсказание
Владимир Соловьев в «Трех разговорах» (1900) говорит о секте дыромоляев в России. Они выдалбливали дыру в стене избы и молились ей: «святая дыра». Культ Ничто (по замыслу автора, это была сатира на толстовство) готовил почву для грядущих бед России и Европы в двадцатом веке: покорения России Китаем и борьбы Европы с возродившимся агрессивным исламом (кто, кроме Соловьева, осмелился бы предвидеть такое?). Разве Ничто, святая дыра в умах Западной Европы, не станет искушением для исламского фундаментализма, который во имя Бога выступает уже не против неверных, а против людей, лишенных какой бы то ни было веры?Довольно длинная цитата
«„Бальзак, Стендаль, поколения романистов, обнажавших жалкие кулисы человеческих побуждений и начинаний, выискивавших любой признак деградации человеческой натуры везде, вплоть до изнанки людских мечтаний“, — подумал Лот и поразился, как сильно эта мысль отличается от прежних чувств и оценок, даже самых язвительных, которые возникали у него раньше при чтении тех же книг. Ведь когда-то его восхищало все, что было хорошо сделано, хорошо написано, было масштабным или первосортным. А еще больше он поразился — и даже испугался, — когда осознал: нам уже важно не „что“, а „как“, мы стали равнодушны к содержанию и реагируем даже не на форму, а на технику, просто на техническую сноровку. Ведь любое содержание уже разжевано, переварено сочинителями, они все сделали вторичным, оборвали нам крылья, как дети с дурными наклонностями, — и во что же превратилась человеческая жизнь, если не в жизнь мухи, жужжащую, односезонную… Маркс, обнаруживший позорную изнанку общества… Ницше — извращенный Руссо того разочарованного века, который опорочил все наши условности… Фрейд, открывающий в глубине каждого из нас слепого людоеда, инфантильного, растленного, чьи сдерживающие мотивы столь же мерзки, как и побуждающие. Даже естественники вместо главных истин, в которые верило человечество, научных истин объективного мира превыше всего поставили принцип неопределенности. Самоубийственная страсть к компрометированию себя, к деградации. Постоянное обесценивание человека, его идеалов, его природы — и вот на фоне всеобщего порочного стремления к снижению самооценки начинает действовать опасный механизм сверхкомпенсации, индивидуальная и групповая мегаломания и склонность к обнажению, к выставлению напоказ собственной развращенности. Если все истины относительны и зависят от системы координат, — бунтует человек, самые тайные помыслы и порывы которого разоблачены, — то я хочу быть определяющей системой координат, я сам решу, что назначить истиной. Вы хотели видеть во мне хищника, жестокую, злую тварь, смотрите — вот он я. Если я злобен, коварен, если я жажду лишь власти и наслаждений, то пусть я буду таким в полной мере, без лицемерия, целиком. Ведь только в масштабности я вижу для себя возможность величия и оправдания».(Александр Ват. «Бегство Лота»)
Возрождение религиозности
Возрождение религиозности в Польше должно начаться с величайшего в Польше праздника. Это не Рождество и не Пасха, а День поминовения усопших, языческий праздник общения с умершими.Первый день творения
Совсем близко
Носятся
Невероятно
Изъян
Поэзия, да и любое другое искусство, — изъян, который напоминает человеческим сообществам, что мы нездоровы, как ни трудно в этом признаться.Ребячливость
Поэт словно дитя среди взрослых. Он знает, что ребячлив, и должен постоянно прикидываться, будто участвует в делах взрослых. Изъян: ощущать в себе ребенка, то есть наивно-эмоциональное существо, которому беспрерывно угрожают насмешки и хохот взрослых.Неприятие
Нелюбовь к эстетическим теориям и рассуждениям о форме поэзии, то есть ко всему тому, что загоняет нас в рамки одной роли, возникла у меня из чувства стыда, иначе говоря, я не хотел смириться с приговором, обрекающим меня быть поэтом. Я завидовал Юлиану Пшибосю: как это он умудряется уютно себя чувствовать в шкуре поэта? Значит ли это, что он не находит в себе изъяна, темного клубка, страха беззащитного, или решил ничего этого не показывать?Культ искусства
Культ искусства усиливается по мере того, как растет число людей, которых не отгораживают от других обычаи и предписания их религии. Толпы таких людей посещают великие музеи, например Лувр или нью-йоркский «Метрополитен», подлинные святыни рубежа веков. Каждый хочет знать все то, что знают другие, черпая с экрана или из иллюстрированных журналов сведения о сексе, нарядах, автомобилях, путешествиях. Ходят стадами и друг друга фотографируют. А то высокое, чего они полуосознанно жаждут, обретает для них форму искусства, которым они восхищаются.
Александрийство
В ранней молодости я почему-то был убежден, что «александрийство» означает ослабление творческого импульса и увеличение числа комментариев к великим произведениям прошлого. Сейчас я не уверен, справедливо ли это, однако настали времена, когда слово имеет отношение не к предмету, например к дереву, а к тексту о дереве, который ведет начало от текста о дереве и так далее. «Александрийство» означало «упадничество». Потом об этих играх надолго забыли, но как быть с эпохой, которая уже не способна ничего забыть? Музеи, фотографии, репродукции, архивы кинолент. И среди этого изобилия индивиды, не отдающие себе отчета в том, что кругом витает вездесущая память, что она окружает, атакует их ограниченное сознание.Не тот
Я и они. Удастся ли пробиться к ним? Поэт знает: они принимают его не за того, кто он есть, так будет и после его смерти, и никакое знамение с того света этого не опровергнет.Прошлое
Прошлое неточно. Кто долго живет, тот знает, как сильно то, что он видел собственными глазами, обрастает сплетнями, легендами, славословиями или хулой. «Все было совсем иначе!» — хотелось бы ему воскликнуть, но он смолчит, ведь все увидели бы лишь шевелящиеся губы, а голоса не услышали.Не мужское дело
Считается, что писать стихи не мужское дело. К занятиям музыкой и живописью претензий меньше. Как будто поэзия принимает на себя ненависть ко всем искусствам, которые негласно обвиняют в изнеженности. В племени, занятом важными делами, то есть войной или добыванием пищи, поэту отводилась роль колдуна, шамана, владеющего заклинаниями, которые оберегают, врачуют либо наносят вред.Пол поэзии
Поэзия женского пола. Разве муза не женщина? Поэзия раскрывается и ждет созидателя, духа, даймона. Наверное, Жанна была права, говоря, что не знала никого, кто был бы в той же мере, как я, инструментален, то есть безучастно поддавался бы голосам, словно инструмент. Я принимал на себя смущение ребенка среди взрослых, больного среди здоровых, трансвестита в женском платье среди самцов. На меня нападали, обвиняя в недостатке мужской воли, в отсутствии самоидентификации. Но тут я обнаружил у них, якобы мужественных и здоровых, то, что и подозревал: невроз, так долго подавляемый, что он превратился в безумие.Сила слова
«Что не произнесено, обречено на небытие». Поразительно: думаешь о множестве событий двадцатого века и их участниках и понимаешь, что любое из этих событий заслуживало эпоса, трагедии или лирического стихотворения. И что ж, они рассеялись, оставив едва заметный след. Можно сказать, что даже самая мощная, полнокровная, деятельная личность лишь тень по сравнению с несколькими точными словами, описывающими, скажем, хотя бы восход луны.Одежда
Пелерины, галстуки à la Lavallière, широкополые черные шляпы — униформа богемы. Либо волосы, стянутые в «конский хвост», бороды, джинсы, черные свитера. Люди, которые с помощью одежды желают доказать, что они поэты, музыканты, художники. Нелюбовь к такой униформе одиночек, достаточно уверенных в ценности созданного ими, чтобы обходиться без внешней символики, А куда честнее было бы не скрывать своей профессии под обличьем нормальных людей: смотрите, мы выставляем на всеобщее обозрение свою позорную мету извращенцев и безумцев.Спасение и осуждение
Сколько среди нас спасется и сколько будет проклято? Наши жизнеописания свидетельствуют о том, что преобладают проклятые. Одна только чрезмерная склонность к алкоголю и другим одурманивающим средствам приводит слабого человека, не желающего сталкиваться с жестокой действительностью, в состояние помрачения. Возможно, существуют целые «поэтические» народы, у которых бегство от действительности — отличительная черта. Однако наш клан вполне интернационален, так что искать этнические объяснения незачем.Стремление к цели
Чтобы что-то сделать, нужно отдаться этому совершенно — ближние даже представить себе не могут такую самоотверженность. И она отнюдь не сводится к количеству затраченного времени. Еще есть бесчисленные эмоциональные уловки, постепенное преобразование всей своей личности, словно одна высшая цель, вне воли и знания, тянет в одном направлении и формирует судьбу.Письменное обязательство
Вот законченное творение. Если бы люди знали, какой ценой… Приняли бы? Не отвернулись бы, придя в ужас? Но у него, у творца, когда-то возникло лишь неясное предчувствие, что он подписывает некое обязательство. И правда, не было такой минуты, когда перо, уже смоченное кровью разрезанного пальца, медлит перед тем, как поставить подпись, когда еще можно сказать «нет».Искусство и жизнь
Как объяснить связи искусства и жизни? Например, писатель создал психологический портрет героя, в большой степени основываясь на том, что знает о самом себе. Герой похож на писателя, и его дурные поступки по отношению к близким могли бы предостеречь писателя, побудить вести себя иначе. Как он не видит, что этот герой — он сам, что изображает он себя не в лучшем свете? Откуда берется эта автономия сотворенного, позволяющая парить над жизнью своего создателя, как сорвавшийся с веревочки воздушный шар? Картины пьянства, нарисованные алкоголиками, которые не признаются себе, что они алкоголики, описание скупости скупцами, которые считают себя щедрыми, автопортреты старых сладострастников, не подозревающих, что они стары и сладострастны. Либо дифирамбы чистой и высокой любви, написанные людьмигрязными, прославление геройских подвигов трусами, похвалы состраданию, расточаемые законченными эгоистами.Тропики
Попугай верещит. Вентиляторы работают. Игуана лезет вертикально вверх по стволу пальмы. Сверкающая океанская волна ложится пеной на пляж. Когда я был молод, меня на каникулах приводила в отчаяние скука очевидного. В старости, оказавшись в тропиках, я уже знал, что всегда искал средства от этой мерзости, которая ничего не значит и оттого непреходяща. Придать смысл, любой, только бы не эта тупая, совершенно равнодушная, вялая действительность, без цели, стремлений, утверждений, отрицаний — воплощенное ничто. Религия! Идеология! Мечты! Ненависть! Явитесь, чтобы закрыть своей узорчатой тканью это слепое нечто, даже не имеющее названия.Пеликаны (Коста-Рика)
Шар (Коста-Рика)
Какая феерия
Какая феерия, какой праздник, создаваемый человеческим разумом поверх мерзостей жизни! Все искусства, все мифы и всякая философия, отнюдь не замыкающиеся в собственной высокой сфере. Ведь из них, из снов разума, и возникла та преобразованная и преображаемая с помощью математических уравнений планета, которую мы знаем.Предостережение
Зверюшки из детских книжек-раскрасок, говорящие кролики, собачки, белочки, а еще божьи коровки, пчелки, кузнечики. У них столько же общего с настоящими зверями и насекомыми, сколько у нашего представления о мире — с истинным миром. Подумаем об этом и содрогнемся.Название
Как будет
Интуиция художника. Во внезапном озарении он видит на миг свое произведение в самых неожиданных обстоятельствах, через двести, триста лет. Его произведение через двести, триста лет. Если будет существовать язык, на котором оно написано. То есть зависимость, огромная зависимость от множества глупцов, которые, этим языком пользуясь, будут тащить его вниз и подальше от умных, которые будут его совершенствовать. Сколько же будет тех и сколько других? Не могу простить своим неизвестным предшественникам того, что они не упорядочили польский язык и оставили мне фонетическую неряшливость всех этих «пше», «пши», «щчи».Наше сообщество
Зависть художников. Несмотря на весь свой комизм, зрелище невеселое. Каждый охотно утопил бы собрата в ложке воды. Наблюдаешь за этим годами и не можешь отделаться от черных мыслей. Это напоминает картину человеческой жизни с той лишь разницей, что, борясь за жизнь, деньги, любовь, безопасность, художник сражается за земные блага, ощутимые здесь и сейчас, а слава поэмы или холста с нанесенными на него мазками в высшей степени абстрактна, ибо после смерти человеку эта слава ни к чему. Но дело здесь не в будущем, а в представлении о себе. Похвалы какому-то достижению — зеркало, которое льстит, а хула — кривое зеркало, в котором черты, от природы недурные, оказываются чудовищными. То же самое и во взаимоотношениях мужчин и — женщин: домогательства, свершение, трагедии, и всегда одно и то же: главное — представление о себе, о своей красоте, притягательности, мужественности etc.Тепло
Сиюминутная жизнь этого сообщества художников, литераторов и школяров была мелкой вязью конфликтов, дружб, наступательно-оборонительных союзов и прежде всего сплетен о подробностях чьей-то частной жизни. Погружение в сиюминутность было настолько захватывающим, что особая природа данной минуты ускользала от внимания. Лишь течение времени обнажало эту особенность, и тогда оставалось только удивляться. Внезапно, в один прекрасный день, на хорошо знакомых лицах проступала печать прожитых лет, они оказывались морщинистыми, поблекшими, заметны становились седые волосы иди залысины. Этому печальному зрелищу сопутствовал проблеск понимания: ну да, напряженность жизни поддерживается только телесным участием и животным теплом этих мужчин и женщин — личностей и в то же время организмов. Когда ослабевает жизненная энергия и ее излучение, ощутим становится холод надвигающегося оледенения. Его гигантская стена неудержимо приближается, давя зайчиков, лягушечек, человечков с их забавами. Потом остается лишь история искусства, науки и литературы. На самом деле воспроизвести ничего нельзя, и напрасно ученые мужи стараются докопаться до мельчайших подробностей. Уцелеет лишь несколько имен да еще вопрос, изначально обреченный оставаться безответным: куда все это делось?Это
Как будто все это готовое — уже сложившееся до мельчайших деталей — ждало тут, рядом, на расстоянии вытянутой руки, и если бы я это взял, то не выуживал бы нечто из простирающегося кругом ничто, а словно бы просто брал с полки уже существующий предмет.Открытие
Они не понимали, как этот поэт мог писать и циничные стихи, и патриотические, прославлять власти и насмехаться над ними. Почему он казался то человеком верующим, то скептиком, то радостным, то совершенным пессимистом. Все это, однако, происходило в то время, когда индивид считался чем-то вроде замка или крепости, откуда совершаются вылазки в мир. Затем обнаружилось, что человеческая цивилизация — это множество сплетающихся голосов, оркестр, в котором каждый человек может быть поочередно разными инструментами. Таким образом ослабление материи, сомнение в любой сущности, достойные сожаления и даже именуемые «смертью человека», открыли нам новое измерение беспрестанно обновляющегося Theatrum.Будущее
Пролегомены к обществу будущего. Бесчисленные разновидности психических заболеваний; сумасшедшие, которые бродят по улицам и разговаривают сами с собой — как сегодня в Калифорнии; всеобщая распущенность в том, что касается секса, наркотиков и преступлений. Отсюда потребность собираться в небольшие сообщества, объединенные уважением к разуму, здравому смыслу и чистоте нравов. Возможно, среди всеобщего одичания в них даже сохранится поэзия, словно здоровый среди больных, — как в прежние времена больной среди здоровых.Предназначение
Вмешательство Провидения в его жизнь было неопровержимо, но он охотно забывал об этом, что, возможно, и к лучшему — иначе он постоянно ощущал бы себя избранником, помазанником. Когда-то, в дни сомнений, ему иногда виделась грядущая судьба как служение — людям? народу? нации? Он молил об этом, но не знал, как должно предназначение сбыться.Племена
Хотелось бы мне написать историю этих племен, да удерживает мысль, что не было у них никакой истории и что если бы я это сделал, то был бы повинен в предоставлении вымышленной картины их потомкам, жадно хватающимся за любую мифологию.Лабиринт
Мне довелось жить во времена, когда человек стал преклоняться перед лабиринтом собственного разума и это побудило поэтов и художников к бурной деятельности. Сочетание слов либо красок на холсте пришло на смену вопросам, обращенным к небу, земле, морю, звездам и облакам, откуда уже не ждали ответа. Мне бы радоваться, ведь я занимался сочинительством. И я задумался, почему не принимаю этого. — Ну конечно, — сказал я, — ведь я вырос в провинции, там, где в сельском деревянном костеле молились Божеству с человеческим телом, а вырезанные из липовой древесины Солнце и Месяц состояли в божественной свите. Целиком принадлежа еще тому миру, я простодушно слагал гимны и оды, пользуясь разумом как пером и бумагой, не стараясь воздавать ему особые почести.Восьмилетняя Ася из Торуня
«Я перед вами преклоняюсь, и большое вам спасибо за „Притчу о маке“ и „Так мало“ (я их люблю, как своих кошек).АсяПростите за сравнение, но это правда».
В сон
Я все глубже погружался в сон. Не только когда вдруг, по-стариковски, задремывал и явь на мгновение мешалась со сном. Даже когда ехал по улице с широко открытыми глазами — дома, скверы, стены старых храмов сменялись чередой движущихся вневременных картин, неизвестно, то ли виденных раньше, то ли существующих и сейчас.Страна снов
У страны снов своя география. Сколько бы раз я ни попадал туда, я узнаю те же самые векторы направления, схему дорог в горах, понимаю, куда надо идти, чтобы попасть на нужную улицу. Это не повторяемость одних и тех же деталей — они меняются, — а как бы закодированная пространственная память, хотя откуда, из каких виденных пейзажей она складывается, сказать трудно. По сути, все они существуют одновременно, либо существует их пространственный экстракт.Сны
Сохраняя
Сохраняя отчуждение, словно даосский мудрец, и видя бестолковую бойкость молодежи, старый поэт возвращался к своему раннему периоду, когда он уже все понимал, но еще не был подхвачен потоком стремлений и надежд.Урок
Долгая жизнь. Но это достижение медицинской науки. Он знал, что болезнь одолела бы его, если бы не лекарства, которые он аккуратно принимал каждый день. И потому держался подальше от тех, кто насмехается над идеей прогресса.Утро
Сколько воздуха! И политые вчера рододендроны расправили листья. Внизу, за стволами сосен, огромная сияющая чаша — океан.Одновременно
Я ехал на поезде через мост и одновременно шел пешком по мосту. Логика сна. А вместе с тем не есть А. Дискуссии: Бог один, но в трех лицах. Хлеб и вино в то же время тело Христово.Сомнение
Мне казалось, я — раненный в живот человек, который бежит, придерживая внутренности, чтобы не вывалились. Правда, я знал, что не один такой. Но разве человек, вынужденный непрерывно думать о своей ране, может говорить разумно?Бри
Если бы я вел дневник
Если бы я вел такой дневник, как, скажем, Налковская или Домбровская, было бы чему удивляться — ведь ничего не совпадало бы с моим образом, сложившимся у читателей. Мои тайные муки могли бы показаться болезненными (они таковыми и были), но в то же время контраст между ними и моим упорством в работе, наверное, вызывал бы уважение. Но я не собираюсь писать такой дневник, не хочу обнажаться. Потому что, в конце концов, кому бы это принесло пользу, кроме историков литературы?Мужчина
Он сознает, что существует соперничество. Он напряжен, зорок. Готов к бегу. Мыслит агрессивно. Знает лучше других. Хочет исправить мир. Годами не может забыть своих поражений. Легко выносит обвинительный приговор. Не может жить в согласии с самим собой. А женщина смотрит на все это с улыбкой, зная, что его занимают сиюминутные дела, не имеющие большого значения.Аргумент
Поэты заслуживают, чтобы их изгнали из Республики. Только как это сделать? Их голосом говорит нежное, ранимое тело общества. Их сотни тысяч, миллионы. А ведь может настать момент, когда государство, научившись сохранять чистоту воды и воздуха, запишет нарушения экологии на счет пагубного влияния некоторых индивидов. Об изгнании поэтов из Республики всегда пишут сатирически. Почему? Вот создана особая инквизиция, дабы преследовать людей с вредной привычкой сочинять стихи. В этой science fiction надо избежать сатирического тона и проникнуться заботами инквизиторов. Заботы немалые, поскольку поэтов столько, что одно их количество побуждает заключить с ними перемирие, — как случалось в некоторых полицейских государствах, издававших за свой счет сборники непонятных стихов. Драматичность ситуации состояла бы в сокрытии порочного пристрастия огромными массами граждан, так что появилась бы категория якобы обращенных, подобно маранам в старой Испании. Рыдания и крики семейств, в доме которых найдено стихотворение. И в то же время постоянная борьба карательных органов с собственной слабостью: они-то знают, что сами не свободны от тайного греха стихоплетства.Высшее-низшее
Многое вытекает из диалектики высшее-низшее. Поэт пишет для равного себе, как бы раздваиваясь на автора и читателя или слушателя — притом идеального, то есть знающего и понимающего столько же, сколько сам автор. К сожалению, таких идеальных читателей немного. Чаще всего восприятие основано на ошибочном прочтении, а исследователи и критики на таком ошибочном прочтении строят свои теории. Опасные недоразумения возникают, когда более высокий разум, охваченный смирением, обращается к разуму более низкому и обращается к нему, как к равному. О том, что произошло именно это, свидетельствуют некоторые упрощения и — соответственно — неискренность.Голливуд
Представим себе, что в руки поэта попадают деятели Голливуда, то есть финансисты, режиссеры, актеры и актрисы, что ему доподлинно известно о масштабах преступления, ежедневно совершаемого против умов миллионов с помощью денег, которые работают не во имя какой-либо идеологии, а во имя собственного приумножения. Как лучше всего наказать этих людей? Поэт колеблется между тем, чтобы вспороть им животы и выпустить кишки, посадить всех за решетку без пищи в надежде на то, что они пожрут друг друга (причем первыми жертвами станут жирные магнаты), поджарить на медленном огне, бросить связанными в муравейник. Но пока он занимается допросами и видит их — кротких, дрожащих, заискивающих, льстивых, вежливых, совершенно позабывших о собственной наглости, которую воспитывала в них власть, — подобные желания у него проходят. Вина этих людей так же неуловима, как вина партийных чиновников в тоталитарном государстве. Самым справедливым было бы убить их всех сразу. Поэт пожимает плечами и отпускает их на свободу.Терпимость
С возрастом его непримиримость ослабла, но вместе с терпимостью пришло всеобъемлющее сомнение. Он сидел в темноте перед сценой театра марионеток и наблюдал за их суетой, мольбами, чванством, раскаянием, узнавая во всем этом собственную глупость.Сходство обманчиво
Сходство чаще всего обманчиво. Некоторые ядовитые грибы выглядят как съедобные. Некоторые философы вовсе не философы. Некоторые виды музыки — не больше чем треск и шум. Может быть, заметки бедного чистого поэта помогут в этом разобраться:«Что касается музыки: я прочел недавно, что одна дама, американка Дороти Реталейд, несколько лет проводила эксперименты, давая различным растениям „слушать“ музыку. Результаты этих исследований, кажется, опубликованы в книге „The Sound of Music on Plants“[1]. Она ежедневно на несколько часов включала магнитофон с записями тяжелого рока для некоторых комнатных растений. И эти растения спустя какое-то время, две-три недели, — умирали. Листья их желтели и опадали, стебли изгибались, отодвигаясь от источника звука, приобретали странный, гротескный вид. Между тем как растения, которым миссис Реталейд ставила Баха, джаз или религиозную индийскую музыку, исполняемую на ситаре, великолепно развивались, набирались сил, а, например, побеги вьющейся фасоли тянулись к источнику звука, обвивались вокруг усилителей и даже норовили сквозь какие-то щели проникнуть внутрь».(Эдвард Стахура. «Всё — поэзия», 1975)
Большая похлебка
Поэт, брошенный в огромный всемирный котел с bouillabaisse[2], в котором если что-то и можно различить, так только разваренные кусочки рыбы и креветок, обнаруживает, что прочно укоренился в своем захолустье, в провинции, и начинает это благословлять.Польский поэт
Польский поэт с великим трудом преодолевает в себе заповеданные родным языком заботы о судьбе страны, зажатой между двумя державами. И этим отличается от поэта, пишущего на языке с более счастливой судьбой. Курдский поэт поглощен исключительно судьбой курдов. Для американского поэта не существует понятия «судьба американцев». Польский поэт всегда посредине. Разве не это столкновение двух противоположно направленных сил определяет специфику польской поэзии, которая ощутима в стихах, с виду не имеющих ничего общего с историей, как, с кажем, в любовной лирике Анны Свирщинской.Освобождение
Полное освобождение от местной, захолустной силы притяжения обрекает на следование чужим образцам.Дистилляция
Тоска, тревога, муки совести, печаль, стыд, беспокойство, подавленность — а из этого возникает ясная, компактная, литая, почти классическая поэзия. Кто сумеет это понять? Только не скрывать. Ведь тот, кто делает вид, будто той, мрачной, стороны в нем нет, навлекает на себя месть прях судьбы.Урок
Верить, что ты прекрасный человек, и постепенно но убеждаться, что не прекрасный. Хватит труда на всю человеческую жизнь.Что может быть лучше?
Не может быть ничего лучше, чем проститься со своей прошедшей жизнью как с комментарием к нескольким стихотворениям.Личность
Личность. Необыкновенно важно открытие, что, когда мы произносим «я» и говорим от собственного имени, это может оказаться всего только литературным приемом. Когда этот поэт счел, что в стихотворении говорит не он сам, а созданная им личность, то осмелел и преодолел угрызения совести, удерживавшие его от вымысла. Он отыскивал крохи своих переживаний и соединял их, чтобы написать арию, которую поет лишь немного напоминающий его персонаж.Цель
С одной стороны свет, доверие, вера, красота земли, энтузиазм, с другой — темнота, сомнения, неверие, жестокость земли, злонравие. Когда я пишу, правда на одной стороне, когда не пишу — на другой. То есть я должен писать, чтобы уберечься от распада. Философии в таком утверждении не много, зато оно проверено опытом.Роман
Роман должен заинтересовать, увлечь и растрогать. Если не трогает, ему недостает черт настоящего романа. Роман сентиментален и мелодраматичен по природе, он похож на сказку, о чем стали забывать, навязывая ему все новые роли.Мелодрама
Мелодрама: родители выдают дочь не за того, кого она полюбила. Выйдя замуж, она становится тайной любовницей своего прежнего жениха, теперь друга дома (и богача), который завещает ей свое состояние. Дочь отрекается от родителей. Дает пощечину пришедшей ее навестить матери и выгоняет за дверь. Мать проклинает дочь. А проклятие матери должно исполниться. И все это в одном романе («Сага о Йосте Берлинге» Сельмы Лагерлёф).Сказка
Роман как сказка: в нем должен быть слышен голос сказочника. Он здесь со своими мерками добра и зла, но рассказывать должен не о себе. Рассказывая о себе, он бы продемонстрировал, что ему не хватает зрелости и спокойствия, то есть качеств, которыми сказочник обязан обладать. Еще одна черта романа: великодушие.Мечта
Очень хочется открыться перед людьми и рассказать о своей жизни все. Невозможно. Получится разве что психологический роман, да и то страшно далекий от правды. Главным в нем была бы покаянная исповедь, но ведь известно, что совесть усердно обвиняет своего хозяина в малых прегрешениях, чтобы скрыть большие.Монологи
Кеннет Рексрот, прислушиваясь к нашим беседам, как-то заметил: «Вы не умеете разговаривать. Это какой-то обмен монологами». Он распознал черту уроженцев Восточной Европы (или только поляков?), про которую, впрочем, мы и сами знаем и которая нас тревожит — ведь тут скрещиваются личностная и родовая линии. Это я? Или культура, в которой я вырос?Подозрение
Возможно, поляки не умеют писать романы потому, что им нет дела до людей. Каждого интересуют только он сам и Польша. А если не Польша — как в литературе романтизма, — то остается только он сам.Презрение к себе
Почему поляки столь склонны везде видеть измену и щедро награждают словом «предатель» каждого, кто — тем или иным образом — высунется из ряда? Да потому, что знают за собой такие качества, как презрение к своему народу и желание вырваться из этого, по их мнению низшего, сообщества.Гомбрович
Сначала элитарное мышление доступно только посвященным, затем распространяется все шире, охватывая если не массы, то, во всяком случае, людей, читающих книги. Так произошло с Гомбровичем и его бунтом против отечества. Можно предполагать, что своей славой в Польше он обязан именно этому бунту, который внезапно стал явным, а не другим особенностям своего творчества. Бунт против земли отцов (но во имя ли сыновей?) теперь настолько общее явление, что даже такой, не слишком склонный к ура-патриотизму человек, как я, ощущает неуместность беспрестанных сетований и насмешек над самими собой.Африка
— Ну вот ты и в Африке. Ты счастлив? — спросили негритянского поэта из Америки. — Никаких порядком надоевших белых, одни черные. — Но я не переношу глупости и темноты черных! Одно утешение, что я не такой, как они, — я ведь родом из необыкновенно умного негритянского племени.Допускает ли категория возвышенного
Допускает ли категория возвышенного в современной литературе, например, описание совокупления? В принципе, нет, потому что человеческое тело драматично и в то же время комично, если не трагикомично. Мне известен один случай: у поэтессы Анны Свирщинской, хотя на самом деле она описывает чувство благодарности судьбе за подаренные минуты счастья.Стойкость
Иностранцы не могли понять, что кроется за стойкостью этого человека, но я со своим предвоенным опытом не должен был позволить ввести себя в заблуждение. Многие приняли коммунизм потому, что он играл на лучших струнах их политического сознания. Но были и те, кто мог ему противостоять, опираясь на свои худшие черты.Мои суждения
Мои суждения о Польше межвоенного двадцатилетия подозрительны мне самому. Никто из моих одноклассников в Первой мужской гимназии имени короля Сигизмунда Августа не мог ни чувствовать, ни думать так, как я. Приписать это своеобразие моей незаурядной впечатлительности и уму значило бы и сейчас, под конец жизни, по-прежнему грешить наглостью.Тоска
Тоска, большая любовь, вера, надежда — и все это результат самовнушения: думая так, он начинал понимать, чем отличался девятнадцатый век от его столетия. То был век чувств, чувствительности и мелодрам, силе переживаний которого, возможно, стоило позавидовать.Вымыть
Под конец жизни поэт думает: «В какие только мании и дурацкие идеи своей эпохи я ни погружался! Сунуть бы меня в ванну и тереть, не жалея сил, пока не смоется вся грязь. Но ведь только благодаря этой грязи я стал поэтом двадцатого века, и верно, так хотел Господь Бог, дабы от меня была польза».Образец нравственности
Мой образец нравственности: те, что всю жизнь служили разуму и сохранили эту страсть и в восемьдесят лет, и до конца.Польский писатель
У польского писателя есть мощное средство против одиночества. Это ощущение участия в общем деле, совершенствующемся на протяжении столетий. Это почти физическое общение со всем, что написано и продумано по-польски сейчас, то есть в точке, где сходится прошлое и будущее. Кто лишен этого, пусть лучше постарается избежать одиночества, потому что в гаком случае быть одиноким особенно страшно.Даты
Он родился, скажем, в 1811-м. И разве ему, дожившему до 1896-го, следовало беспокоиться о том, что станет с человечеством, с его страной, с его городом в двадцатом веке? Полностью разделяя привычки и заботы своего круга, он был страшно занят тем, что давал оценку своим современникам, их взглядам, достижениям, сообществам и так далее. А ведь уже готовились ужасы двадцатого века, которых ему не довелось увидеть. Данте, беседуя с обреченными на муки в Аду, уже знал, что случилось позже, после смерти этих несчастных. Но о чем мог бы поведать духам из предшествующей исторической эпохи Новый Данте, обремененный знаниями о том, что случилось позже, пишущий, скажем, в 1960-м?Осмотрительность
Я видел
Я был и знаю, потому что видел. Вокруг меня люди, которые родились позже, но мне все кажется, что и им известно кое-что из моего опыта. На самом же деле они ничего не знают, а если и знают, то через пятое на десятое. То же самое относится и к подробностям моей биографии, и к книгам, которые я написал. Мы воображаем, что другие следят за этим и что это им интересно. Они что-то там слыхали, но смутно и неточно. Какая-то из книг попала им в руки, и по ней они судят об остальных книгах.Раздельность
Представление о раздельности души и тела как бы заложено в нашем разуме, и верить в рассказы о духах нам так же легко, как и нашим предкам тысячи лет назад.Если бы
Если бы можно было верить, что со смертью все кончится! Тогда бы мы не боялись, что нам будут; показывать наши дела под громогласный хохот. Или что мы будем с ясным сознанием взирать на любимое свое захолустье, не в силах предотвратить людские ошибки и преступления. И вспомнится тревога Мицкевича, говорившего, что дух мало что может без тела.Нравы
Бесконечны возможности рода человеческого в области нравов и моды. Только представить себе, каковы были эти нравы сто, тысячу, пять тысяч лет назад. Но одно оставалось неизменным: все крутилось вокруг наготы, явной или скрытой, мужчины и женщины и их полового акта. Испражнения, менструация, совокупление, беременность: есть культуры, в которых это маскировалось, и культуры, в которых можно было говорить об этом свободно.Благородство
Когда я пребывал, как говорится, в согласии с Богом и миром, то чувствовал себя не в своей тарелке, словно кем-то прикидывался. А вновь оказавшись в шкуре грешника и маловера, обретал свою подлинность. Так повторялось в моей жизни не раз. Мне, безусловно, нравился собственный благородный образ, но едва я нацеплял такую личину, совесть подсказывала, что это обман — и других, и себя. Понятие sacrum необходимо, но оно невозможно без осознания своей греховности. Я нечист, я грешник, я недостойная личность, и даже не из-за своих поступков, а по причине сидящего во мне зла. И только признав, что нет у меня оснований метить слишком высоко, я чувствую себя самим собой.85 лет
Ах, этот мой юбилей, эти цветы, аплодисменты, тосты. Если бы стало известно, о чем я думаю! Этакий бесстрастный подсчет прибылей и убытков. Убытки — фальшивые слова, вышедшие из-под моего пера, слова, которых не вернешь, ибо они напечатаны и останутся навсегда, причем они-то и окажутся самыми привлекательными и будут чаще всего повторяться. И я спрашивал себя: неужели за то, чтобы написать сколько-то действительно хороших вещей, нужно расплачиваться не только изломанной жизнью, как я, но и шелухой, сором на пути к нескольким поистине чистым знакам?Все не так
Восемьдесят пятый день рождения, слава и почести в избытке. И все время словно другим, внутренним слухом прислушиваешься к чтению приговора. Да, так и должно было случиться, я предчувствовал это в ранней молодости. Но твой дар не заслужен, и ты это сознаешь. Кругом болтают, болтают, а я иду к трону Судии со своей безобразной душой.Стремление к истине
Стремишься к истине — и натыкаешься на стихи и рассказы, а тогда становится стыдно, ибо все это только мифология — и не было так, и ты так не чувствовал. Это сам язык раскидывал свою шелковую пряжу, чтобы закрыть то, что без него было бы ничем.Нет худа без добра
Он был настолько застенчив, что появляться в обществе для него было сущей мукой. Неловкий, не знающий основных принципов Kinderstube, он обливался потом, краснел — да, да, именно он, тот самый, словно актер в светском theatrum смокингов, вечерних платьев, parties и банкетов. Такая роль должна была достаться кому-нибудь лучше подготовленному. В то же время его неподготовленность позволяла понимать: все, что прячется под покровом формы, исковеркано, хрупко, несуразно, преувеличено, восторженно, слишком чувствительно; неуместно, мелочно и глупо — это как чулок со спустившейся петлей, отломавщийся каблук, отсутствие необходимого именно сейчас тампона. Женщины, похоже, ближе к обычному сумбуру распадающейся действительности — хотя как раз сейчас они за дверью с надписью «для дам» деловито щелкают замками сумочек и пудрят себе носы. Они — воплощенная метафора понятий «фасонить» и «недотепа».Влюбленность
Влюбиться. Tomber amoureux. To fall in love. Как это случается — вдруг или постепенно? Если постепенно, то где это «уже»? Я был влюблен в обезьянку, сшитую из лоскутков. В фанерную белку. В ботанический атлас. В иволгу. В ласку. В куницу на картинке. В лес по правую сторону дороги на Яшуны. В стихотворение какого-то поэта. В людей, имена которых до сих пор волнуют меня. И всегда объект влюбленности был окутан эротическими фантазиями, подвергался, как у Стендаля, «кристаллизации» — даже страшно подумать о контрасте между объектом, нагим среди нагих вещей, и сказками, которые я себе о нем рассказывал. Да, я часто бывал влюблен — в кого-то или во что-то. Только вот влюбляться не означает быть способным любить. Это совсем другое.Но ведь
Но ведь этот ток действительно пробегал через меня, и действительно я, съежившийся, сгорбленный, и теперь остаюсь тем же самым инструментом, — как такое возможно?Особая тетрадь — найденные странички
1976
1976
Из окон моего зубного врача
Потрясающе. Дом. Высоченный. Окруженный воздухом. Стоит. Посреди голубого неба. О предметы моих вожделений, ради которых я был способен на любой аскетизм, любые неистовства и геройства, до чего же горько теперь думать о ваших губах, руках, грудях, животах, отданных сырой земле.(Виленская песенка)
Контраст
Из-за контраста между телесной немощью и тем, что он сотворил, возникает недоверие к автору. «Как? Неужели я все это написал? Пожалуй, придется поверить в участие неких сверхъестественных сил».Жалоба классика
Жалоба классика, то есть поэта, который не занимался авангардистскими исканиями, а шлифовал язык своих предшественников: «Но ведь я прекрасно знал, сколь малая часть мира попадается в сеть написанных мною фраз. Словно монах, обрекающий себя на аскезу, мучимый эротическими видениями, я искал в ритме и гармонии синтаксиса прибежища от страха перед собственным хаосом».Что за жизнь
Что за жизнь, что за судьба! Не влезает ни в какую схему причин и следствий, изобилует пробелами, которые удается заполнить только благодаря чудесному божественному вмешательству.Перевернутый бинокль
Кто выше, кто ниже. Наверное, ничего нельзя достичь без убежденности в собственном превосходстве. А ее обретаешь, если смотришь на достижения других словно в перевернутый бинокль. И потом трудно освободиться от ощущения, что кому-то нанес обиду.Лейка
Она была зеленого цвета, стояла в сарайчике рядом с граблями и лопатами, она оживала, когда в нее набирали воды из пруда, а затем из ее носика лился обильный душ на высохшие грядки, лился в процессе, как мы считали, нашей благотворительной акции по отношению к растениям. Неизвестно, однако, заняла бы лейка такое место в нашей памяти, если бы нас не учили замечать вещи. Но нас этому учат. Наши живописцы редко подражают голландцам, мастерам натюрморта, зато фотография привлекает внимание к деталям, а фильмы научили, что предметы участвуют в развитии сюжета и потому нельзя упускать их из виду. Есть и музеи, где висят картины, которые придают блеск не только человеческим фигурам и пейзажам, но также множеству предметов. И стало быть, у лейки есть все данные, чтобы занять важное место в нашем воображении, и, кто знает, может, запечатлев с фотографической точностью ее форму, мы сохранили надежду на спасение среди бурных вод хаоса и небытия.Странник
Старости присуща слабость, а в сновидениях бродишь по горам без малейших усилий. Как в стихотворении Бо Цзюй-и, в котором описано такое странствие старика с посохом, во сне внезапно преобразившегося.Вновь
Вновь я летал во сне. Словно старое мое тело обладает потенциальной способностью к любому виду движения, доступному живым существам, — полету, плаванию, ползанию, бегу.В том городе
Это труп города. От развалин не осталось ни следа, повсюду клумбы и цветники, в заново разбитых скверах стоят скамейки. Только людей нет. Иногда у стены остановятся несколько туристов и по слогам читают слова на мемориальной доске.Не представляешь
Совершенно не представляешь, что творится в головах людей рядом с тобой. Их невежество невозможно вообразить, а обнаружить можно только случайно. Не то что ты умен, а они глупы: просто каждый накапливает знания до определенного предела, не пытаясь пойти дальше. Их пространство ограничено, они могут не знать, что делается на соседней улице. И время тоже ограничено, а события, которые ты ощущаешь как современные, для них скрыты во мраке неопределенного прошлого. Поэтому телевидение, кино, печать могут преобразовывать и изменять по желанию и то, что есть, и то, что было. И не мощью пропаганды надо восхищаться, а той скромной порцией правдивой информации, которая как-то еще просачивается.Умопомраченья
Откуда это берется
Откуда это берется? — спрашиваю я. Двадцатилетние губы, чуть тронутые кармином, каштановые волосы, сколотые с нарочитой небрежностью, чудесные глаза в оправе ресниц и бровей — что они обещают? Почему я вздыхаю, пораженный ее красотой? Она родилась тогда, когда я читал лекции о Достоевском, пытаясь свыкнуться с мыслью, что я стар. Значит, нет этому конца — они рождаются вновь и вновь, и, продолжай я жить дальше, я бы вновь и вновь умирал от любовного восторга?Замок из сна
Город был похож на огромный старинный замок — узкие улочки, на разных уровнях дома, как на гравюрах Пиранези. С преобладанием красного кирпича. Это означало цивилизацию, а за рекой начинался дремучий лес. Он шел так быстро, что его спутники, какой-то мужчина и какая-то женщина, едва за ним поспевали. И вдруг он понял, как абстракция сменяется реальностью: потянуло пряностями из лавок, аппетитным запахом повеяло из кухонь, мимо которых они проходили, вот окорока, вот таверны, где пьют вино, глаз радуется… о, вернуться бы к земным радостям, только это, и больше ничего.Небольшой трактат о цвете
Листья дуба похожи на кожу книжного переплета. Как еще сказать о них в октябре, когда они буреют и становятся словно кожаными, будто только и ждут, чтобы их оправили в золото. Почему так убог наш язык, когда мы говорим о красках? Чем мы располагаем, чтобы обозначить великолепие цвета? Вот желтые листья, вот красные, и это все? Но ведь есть еще и желто-красные, и огненно-красные, и винно-красные (бордовые — нет, значит, ничего лучше сравнения с вином bordeaux?). А березы? Их листья, маленькие бледно-желтые монеты, кое-где еще свисающие с веточек, — а ветки какого цвета? лилового? сиреневого? фиолетового? (То есть от lilas, сирени, или — если фиолетовый — от violette, фиалки, опять эта убогость сравнений.) Чем отличается желтизна березовых листьев от желтизны осины, сдобренной медью, которая проступает все отчетливее, пока не возьмет верх? Медный цвет? Значит, снова материальное сравнение — медь. Пожалуй, только зеленый и желтый глубоко укоренены в языке, а вот небесно-голубой взят у неба, червонно-красный происходит от червца — краски для окрашивания тканей, которую некогда делали из червей. Неужели язык так неповоротлив из-за того, что глаз не различает мелких черточек природы, если от них нет практической пользы? В октябре на долях желтеют тыквы, но на самом деле они оранжевого цвета. Почему от апельсина, orange? Сколько жителей северной страны видели апельсины? Все это пришло мне в голову потому, что описать осенние пейзажи в долине реки Коннектикут, описать точно и обыденно, не прибегая к метафорам и сравнениям, оказалось необыкновенно трудно.1985
Чаща
Углубиться в чащу. Раньше, еще в детстве, он собственноручно составлял орнитологические атласы и карты воображаемых стран, затем, когда вырос, они сменились зелено-голубыми джунглями литературных произведений, фамилий и лиц. Он читал «Литературные ведомости» и серьезные книги о великих романтиках, совершал вылазки в глубь неизведанной земли с восторгом и робостью адепта, продираясь сквозь трудные фразы и пытаясь понять слова, заимствованные из чужих языков. Так и осталось: всегда — чаща, манящая тем, что откроется завтра, всегда тайна и надежда. Увы, то были времена, когда всем приходилось бояться за собственную жизнь и каждый вынужден был двигаться без малейшего прикрытия, подобно жуку, вытащенному из-под коры и брошенному на каменную плиту. Он, правда, когда только мог, нырял в тень этой чащи, которая давала убежище не ему первому и была истинней любого мира. Кому из иностранцев он мог бы впоследствии объяснить, что так пережил годы войны и террора, оставаясь на месте и в то же время пребывая вне досягаемости Истории и Природы?Стратегия
Он был там: и в поезде, увозящем депортированных в лагеря, и в городе, дрожащем от страха перед звонком в дверь на рассвете, и в тюрьме, откуда выводили и сажали в грузовики приговоренных к расстрелу. Он ненавидел Империю, но вынужден был это скрывать. Он был поэтом, а помнить, что это происходит сейчас, тут, рядом, и писать стихи было бы невозможно. Кроме того, ведь стихи предназначались тем, кто, догадываясь обо всем, не желал представлять это отчетливо. Вот почему, чувствуя, что уклоняется от роли свидетеля, он искал способ, как, сочиняя стихи, сохранить между словами и строками неназванное присутствие того, что творилось кругом.Закон земли
Ребенок обливается слезами, читая о разрушении Милана Фридрихом Барбароссой. Став взрослым, он уже не знает, случилось ли подобное в истории, но память о тех страницах детской книжки настолько жива, что определяет его решение. Мысленно он отождествляет зло с грубой силой, побеждающей вопреки желаниям нашей души. И обнаружив, что таков закон земли, начинает ненавидеть законы земли.Пение
Повернувшись лицом к долине, женщина поет, словно хочет заполнить песней все пространство между полого спускающимся к реке парком и холмами на другом берегу. Приснись мне такой сон в молодости, он был бы полон значения.Там
Да, я поехал туда и очутился в краю своих тринадцати лет. Там я был прежним, с прежним чувством пространства. Речка; дорога к дому ответвляется от главной и бежит через лес — налево, потом прямо и направо. Все изменилось — кроме направления. Словно минуло не несколько десятков, а несколько сотен лет, и меня даже не слишком занимало, прежние ли это сосны или уже новое их поколение.Из ее дневника
Зофья Налковская пишет в своем дневнике 14.IV.43, в тот день, когда немцы заканчивали уничтожение варшавского гетто:«Почему я так мучаюсь, почему мне стыдно жить, почему я не могу этого вынести? Разве мир страшен? Нечеловеческая жестокость происходящего свойственна природе. Значит, таков не имеющий отношения к людям мир, таков мир. Кошки и птицы, разные виды птиц, птицы и насекомые, человек и рыбы, волк и овцы, микробы и люди. Всюду одно и то же. Разве мир страшен? Мир обычен. Странен в нем только мой ужас и ужас таких, как я».Нужна большая смелость, чтобы признать массовые преступления двадцатого века обычными, Звери не сидят в кабинетах и не разрабатывают планов, чтобы затем приступить к их осуществлению. Однако принцип «сильный убивает слабого» действует, наверное, с самого начала жизни на земле. Налковская права, вопреки тем, кто утверждает, что «Бог покинул нас в 1941 году» (Эммашоэль Левинас). Ее атеизм не вступает в спор с Создателем, который должен был бы отвечать за страдания человеческих существ, но не только человеческих — ему следовало бы поставить в вину всю структуру живой материи. Атеист должен принять мир таким, как есть. Но откуда в таком случае наш протест, наш крик «нет!». Вот что выделяет нас из Природы, предопределяет нашу невероятную странность, делает нас единственными в своем роде. Отсюда — с нравственного протеста против устройства мира, с вопроса, откуда этот крик ужаса, — начинается защита особого положения человека.
Не в моих силах
Не в моих силах признать мир обычным. Для меня он и прекрасен, и невыносимо страшен. Все свидетельствует о том, что он либо сотворен дьяволом, либо стал таков, как есть, в результате некой изначальной катастрофы. Во втором случае смерть божественного Спасителя на кресте в полной мере обретает смысл. Наши попытки вырваться из обычности мира походят на усилия мухи, прилипшей лапкой к клейкой бумаге. В этом разладе нет логики. Хотя нужно признаться, что логика, предлагаемая Книгой Бытия, не лучше. Наши прародители согрешили, были изгнаны из Рая, и мы с тех пор живем во грехе. Ну а звери в Райском Саду? Неужели человеческий грех исказил, как полагают каббалисты, изначальную природу, и она мечтает вернуться к той минуте, когда лев снова возляжет рядом с ягненком?Вместо того чтобы оставить
Вместо того чтобы оставить подобные заботы теологам, я постоянно думаю о религии. Почему? Просто потому, что кто-то должен это делать. К пишущим о литературе и искусстве относятся с почтением, однако, как только в тексте появляются понятия, взятые из языка религии, это сразу же вызывает тихое неприятие, словно был нарушен молчаливый уговор. А ведь я жил в то время, когда человеческое воображение претерпевало огромные перемены. На моем веку Ад и Рай исчезли, вера в жизнь после смерти значительно ослабла, граница между человеком и животными, когда-то совершенно четкая, под влиянием теории эволюции размылась, абсолютная истина утратила главенство, история, направляемая Провидением, стала казаться лишь нолем битвы слепых сил. После того как два тысячелетия, от Оригена и св. Августина до Фомы Аквинского и кардинала Ньюмена, возводилось гигантское здание представлений и догматов, когда каждое дело человеческого разума и рук возникало в некой системе координат, наступил век бездомности. Как же я мог не думать обо всем этом? И разве не удивительно, что подобные мысли приходили в голову — во всяком случае, так могло показаться — мне одному?Разум
Разум, где ты, мой разум. Как бы хотелось, чтобы меня когда-нибудь назвали человеком разумным. Но мой разум легко сбивался с пути, и, возможно, именно малая толика безумия отдала меня во власть моему неразумному столетию. Правда, я должен признать, что обладал даром распознавать в людях ту высокую добродетель, в которой слиты достоинства разума и характера, — однако с тем большей ясностью я осознавал, что не равен этим счастливцам. Если бы только глупость заставляла моих современников серьезно относиться к псевдорелигиям, обещающим, что солнце справедливости взойдет после принесения в жертву скольких-то там миллионов людей. Если бы только глупость способствовала повальной привычке глядеть на экран и вытекающим из этого несчастьям в личной жизни мужчин и женщин. И если бы только по глупости мы не стыдились искать во власти и наслаждениях удовлетворение своих честолюбивых помыслов, которые с течением времени оказывались иллюзиями. Нет, я, подобно моралистам семнадцатого века, предпочитаю видеть во всем этом несовершенство разума, побежденного порывами и страстями.Сострадание
На девятом десятке жизни я ощутил, что во мне все растет, переполняя меня, сострадание, и неизвестно, что с ним делать. Множество лиц, людей, судеб отдельных существ и некое отождествление с ними изнутри, и в то же время сознание, что я уже не сумею предложить этим своим гостям убежище в моих стихах, поскольку уже слишком поздно. Я думаю также, что если бы начинал заново, каждое мое стихотворение было бы биографией или портретом какого-то конкретного человека, а точнее, плачем над его судьбой.Хелена
Хеленина вера
Йокимура
Однажды я увидел по телевизору кладбище нерожденных детей с маленькими могилками, на которых японские женщины зажигали свечи и оставляли цветы. На минуту я вообразил себя одной из них, наклонившейся положить букет хризантем.
Дерево
ОТДАННЫЕ ТЕМЫ
Почему я отдаю свои темы?
Проще всего на это ответить: потому что я стар и не сумею сам ими воспользоваться. Однако этот простой ответ стоит дополнить. Земля кажется мне очень интересным местом, и расставаться с ней жаль. Но что тут можно поделать? Прислушиваться к недугам и безобразиям, которые докучают стареющему организму, превратить свои записи в дневник прогрессирующего распада? Это не поможет ни мне, ни кому другому. А ведь я должен писать. С молодых лет я ощущал присутствие своего даймона, или, если хотите, Музы, и без этого спутника погиб бы бесславно. Однако то, что пишешь, постоянно меняется — соответственно изменениям сознания. Сегодня я осознаю все по-иному, чем десять или двадцать, а тем более пятьдесят лет назад. Или, что, пожалуй, правильнее, по-иному не осознаю. Уже давно мои внутренние заботы сводятся к вопросу: как сберечь память? Хотелось бы представить себя исключением, сославшись на различные тяжелые испытания, но, в сущности, сейчас все пишущие главным образом этим и занимаются, независимо от возраста, пола и характера переживаний. Я думаю, что замыкаться в четырех стенах собственной личности вредно. Во всяком случае, когда тебе за восемьдесят, хорошо уже то, что картина мира, хотя и страшная, видится крайне комичной, так что чрезмерная серьезность здесь неуместна. Сначала мы хотим достичь как можно более высокого уровня сознания, затем снисходительно приветствуем его ограниченность. В то же время обретает большую значимость сам спектакль, просто потому, что он шел, когда нас не было, и будет идти, когда нас не станет. Благое дело — усиливать интерес живых к этому theatrum mundi, и нехорошо убеждать их, что как только мы умрем, все обратится в ничто. Мои темы могут пригодиться людям, уставшим от исповедальной литературы, широко разливающегося потока сознания, бесформенности повествования о себе. Благословим же классицизм и будем надеяться, что он не исчез совсем.Хоругвь
Перси, сын графа Нортумберленда (его старший брат, по прозвищу Готспер, действует в королевских хрониках Шекспира), был рыцарем без страха и упрека. Вдохновленный стремлением нести веру Христову язычникам, он вступил в Орден крестоносцев, сражавшихся на окраинах христианских земель. Мы бы ничего не знали о его пребывании в тех краях, если бы не событие 1392 года, описанное в хронике Линденблата и Виганда. Тогда войско крестоносцев, переправившись через Неман около Алитус, или Олиты, именуемой в хрониках Алитен, двигалось к Лиде. Хоругвь со святым Георгием нес впереди войска брат Рупрехт Зекендорф. Перси, полагавший, что эта честь принадлежит английским рыцарям, разгневался, вынул из ножен меч, и дошло бы до кровопролития, если бы не вмешательство высших членов ордена. Почти через шестьсот лет мы услышали из Ватикана, что покровитель рыцарства, святой Георгий, сражающийся с драконом, никогда не существовал.Бассейны рек
Эти захолустные окраины Европы. Я пытаюсь представить себе, как они выглядели в 1811 году, когда в Соплицове пировали и собирали грибы. В моей памяти сохранилось кое-что из тех обычаев, остальное восстанавливаю по различным источникам. Это был бассейн Немана, где лесов уже осталось немного и откуда возили в Крулевец на баржах в основном плоды земледелия. Но немного севернее, там, где реки впадали в Двину, еще продолжали вовсю вырубать лес и сплавлять бревна в Ригу к вящему обогащению немецких купцов. Кое-где на участки предназначенного к вырубке леса совершались вооруженные набеги, потому что границы владений были намечены и описаны весьма приблизительно («От кривой сосны и камня повернуть направо»). В лесных деревушках жили егеря, охотники на бобров, загонщики, а также «удальцы» — молодые и сильные парни, ходившие на плотах, сбитых из сплавляемых бревен, или на барках, груженых дубовыми бочарными клепками. Крутились большие деньги, множились богатства шляхетских родов, панов сопровождали слуги, всегда готовые пустить в ход саблю и мушкет. Эта лесная жизнь шла рядом с соседней, полевой, но никто ее не запечатлел.Оконечность материка
Это великолепный дикий край горных откосов, отвесно спадающих к Тихому океану, ущелий и котловин, заросших секвойями, узких бухт, прорезанных в крутых берегах. Стада морских львов отдыхают здесь, покачиваясь на волне или пластаясь на скалистых островках. Оказавшись в такой пустыне, трудно удержаться от попыток угадать, что здесь было давным-давно; хочешь не хочешь, к этому нас склоняют дурные привычки воображения, всюду ищущего следы замков, городов, исчезнувших цивилизаций. Но здесь ничего не было и, как бы смело это ни прозвучало, никогда не было ничего, кроме этого простора, океана и тех же самых восходов и закатов солнца. Если когда-то здесь останавливались или обитали индейцы, то теперь ни одна, даже самая примитивная постройка, ни один камень об этом не свидетельствуют. За одним исключением, настолько поразительным, что оно подтолкнуло поэта Робинсона Джефферса[3] написать вот такие стихи:Блохи
Речь пойдет о том времени, когда миссии пришли в упадок и их земли мексиканские власти разделили между соседними владениями, но еще до появления американцев. Причины развала миссий были различны. Миссия Сонома распалась из-за медведей гризли. Медведи обнаружили, что скот миссии — источник свежего мяса, и не обращали внимания на индейцев, охраняющих стада; тогда миссионеры пригласили из форта в Сан-Франциско нескольких солдат, вооруженных мушкетами. Занесенный ими сифилис стал смертельной для новообращенных христиан-индейцев эпидемией. Золотой век громадных земельных владений был краток, но блистателен. Ничто не мешало им расширяться, и они простирались на сотни тысяч гектаров. Там не занимались земледелием, только разводили в огромных количествах скот и лошадей. Нажитое таким образом богатство воплощалось в великолепных экипажах и упряжи, седлах, инкрустированных серебром, в изысканных нарядах кавалеров и дам, а также кипучей светской жизни. Соседи ездили друг к другу в гости, часто устраивали танцевальные вечера и балы, соблюдая все правила учтивости, уважения к старшим и любезного обращения с дамами. Удивительно, но фоном для всей этой галантности, целования рук, бряцания шпорами и бросаемых поверх веера взглядов служили не мрамор и не яшма. Как сообщает Артур Куинн в своей истории уезда Марин, местные богачи не особо заботились об удобствах, и полы в их домах были земляные. Эта утоптанная земля и теплый климат способствовали появлению несметного количества блох. Представляя, как кружились в танце caballeros и señoritas, не могу отделаться от мысли, что они должны были притворяться, будто существует только наружная оболочка, в то время как под нею и партнер, и партнерша ощущали жуткий зуд и умирали от желания прервать танец и всласть почесаться. Эти «снаружи» и «внутри» наводят на мысль о терзающих человека паразитах, упоминание о которых чаще всего отсутствует не только в исторических хрониках, но и в фильмах о прошлом. Однако человеческим мыслям, чувствам и решениям почти всегда сопутствовали блохи, вши и клопы, ибо избавляться от них не умели — разве что сжигали город, хотя и с иными целями. Индейцы Калифорнии успешно справлялись с паразитами, время от времени сжигая свою деревушку и перенося ее на другое место, — труда это не составляло, поскольку жилища они строили из тростника. Культуре галантности и блох, которой гордились «родовитые сыновья Калифорнии», пришел конец, когда власть захватили деньги, невинно возвестив о своей мощи появлением говорящих по-английски авантюристов, по большей части дезертиров с китобойных судов. В середине века наступила эра дикого капитала и домов с ваннами.Эта планета
В моем географическом атласе посреди Африки было белое пятно, потому что он был издан в середине девятнадцатого века. Я рос в глухой провинции, и, казалось бы, мне полагалось быть отсталым и старомодным, но моему географическому воображению давали пищу романы Жюля Верна. Прежде чем прочесть «Детей капитана Гранта», я узнал о приключениях героев от своей бабушки, которая видела спектакль по этой книге. Как-то обходились без кино и телевидения. И неплохо обходились, только как сейчас напасть на след такого спектакля? Содержание «Детей капитана Гранта» — путешествие вокруг света в поисках пропавшего отца. Настоящим первым кругосветным путешествием была научная экспедиция французской Академии, увенчавшая эпоху Просвещения, и началась она в 1785 году, незадолго до Революции. Два парусника под командованием Жана Франсуа Лаперуза снаряжали столь же старательно, как впоследствии космические корабли. Они везли ученых разных специальностей, запасы семян и саженцев для любого климата, а также множество предметов для обмена с дикарями, в том числе 700 топориков, 1000 ножниц, 1400 коробок цветных бус и 2600 расчесок, очевидно в расчете на то, что у туземцев буйные шевелюры. Парусники «Астролябия» и «Буссоль» (разве вас не трогают эти названия, свидетельствующие о почтении к науке?), обогнув мыс Горн, прошли вдоль западного берега Америки, затем вдоль берегов Азии, потеряли часть команды в стычке с дикарями в архипелаге Самоа, добрались до Австралии и после отплытия из Австралии пропали без вести. Несколько десятилетий судьба экспедиции занимала воображение, несмотря на Революцию и наполеоновские войны. Отсюда, наверно, и взялась идея поисков пропавшего Гранта. Случай помог кое-что узнать о судьбе экспедиции. Корабли разбились о риф, часть путешественников погибла, а те, кто добрался до острова, построили большой плот и на нем вышли в море, хотя некоторые остались жить среди островитян. Что стало с плотом, неизвестно, те же, что остались, умерли до появления в этих краях белых. Я записываю это потому, что подумал: совсем еще недавно Земля была неизведанна. Может ли это себе представить поколение исследователей других планет?О душе отца Юнипера
Обвинитель: Какая разница, что в его семье и его городе все так думали. Тогда много рассуждали о заморских владениях короля и обитающих там дикарях, сокрушаясь, что они обречены на вечные муки, поскольку их не достиг свет веры. Однако дальше разговоров дело не шло, и лишь немногие, как отец Юнипер, принимали это близко к сердцу. Отец Юнипер, худой юноша в францисканской сутане, решил, что станет миссионером, ибо был исключительно набожен и ревностен. Свое решение он осуществил, и вот, после многих лет тягостных странствий, после чудесных избавлений от гибели на море и суше, после постов, — молитв и борений с собою, здесь, на берегу другого океана, лежит его высохший труп, и звонит колокол миссии, и те, кого он обратил в христианскую веру, встревоженно прислушиваясь к заклятиям на непонятном языке, рядами стоят на коленях, как им приказано. Как же мне ухватить своими, хе-хе, когтями эту набожную и измученную душу? Увы, увы. Принцип ignoratio juris nocet — незнание законов вредит — не позволяет преступнику оправдываться неведением. Но я не юрист. Какой закон он нарушил? Нет закона, который предписывает обладать хоть каплей воображения и допускать возможность, что наши убеждения могут быть ошибочны. На своем родном острове Майорке он иначе представлял себе индейцев. Когда же увидел воочию, с трудом заставил себя признать их обладателями бессмертной души — он обнаружил в них только зверей, живущих согласно с природой. Чтобы спасти, нужно было, как он говорил, заставить их жить вопреки природе. Он сознательно стал искоренять обычаи и обряды, которые были ему совершенно непонятны. Начал с того, что приманивал индейцев красными бусами. Получившие подарок возвращались в свои селения и становились объектами зависти, потому что красные бусины в сравнении с раковинами, которые служили деньгами, были огромным богатством. Индейцы потянулись к отцу Юниперу, и кое-кто из них, видя, как белые волшебники разговаривают со своими богами, позволял окропить себя водой, поскольку эти боги давали силу и посылали в дар множество чудесных вещей. Однако после крещения индейцы уже не имели права вернуться навсегда в свои селения: солдаты губернатора силой приводили их назад. Им приходилось жить в миссии, вставать на рассвете по звону колокола, слушать мессу на латинском языке и целый день работать на полях. За непослушание и за поступки, которые для них были естественными, но которые отец Юнипер почитал греховными, их секли розгами и заковывали в цепи. Многие умирали от неизвестных им прежде болезней; вымирало также множество окрестных независимых селений. Годовой цикл индейских танцев и празднеств: ежегодное возвращение лосося, созревание желудей и появление перелетных водоплавающих птиц — был заменен чередой христианских праздников и дней католических святых. Индейцы постепенно забрасывали охоту и рыболовство, все больше попадая в зависимость от пищи, которую выделяла им миссия. Внятны ли были Юниперу несчастья и страдания индейцев? Он не мог не видеть их лиц. Они сознавали, что потеряли все и никакая надежда им не светит, хотя не могли облечь в слова то, что с ними случилось. В апатии, не поднимая глаз, они двигались как автоматы. По свидетельствам путешественников, они никогда не улыбались. Юнипер любил Истину и не позволял себе проявлять сочувствие. Годами он мучился от ненависти к губернатору Филипе де Неве, из-за которого не спал ночами. Этот губернатор полагал, что государство не обязано подставлять Церкви свое отягощенное оружием плечо, и каждый раз, когда нужно было ловить сбежавших индейцев, мешкал с отправкой в погоню солдат. Усердные молитвы, аскетизм! Разве моя власть над ним не доказывает, что добрыми намерениями вымощен ад? Выслушаем Защитника, но не думаю, чтобы этой черной душонке помогли какие бы то ни было возвышенные аргументы.К делу отца Юнипера
Трудно ему было отыскать в индейцах человеческие черты. Если одна из таких черт — способность различать добро и зло, то она у них, во всяком случае, отсутствовала. Добром было для них все, что позволяло набить желудок, злом — все, что этому препятствовало. С них глаз нельзя было спускать, так как они крали все, что попадалось под руку. Воровство, казалось, настолько им присуще, что научить их понятиям «мое» и «твое» оказывалось невозможно. Они были лишены стыда: мочились, испражнялись, совокуплялись на глазах у всех. Одно только могло их удержать: страх перед поркой. Отец Юнипер заставлял себя верить, что каждый из них обладает бессмертной душой, которую нужно спасти. Они вставали рано утром по звону колокола и, в белых полотняных одеждах, собирались во дворе миссии, чтобы выслушать таинственный обряд на незнакомом языке, после чего шли работать в поле. Они ненавидели работу и могли бы целыми днями бездельничать, если бы не плеть. Разве может Церковь, задавал себе вопрос Юнипер, спасти душу, давая поблажку невежеству и греху? Он не хотел никому причинить вред и, когда раздавались крики избиваемых кнутом, читал молитву.Археология
Володя Гугуев с детства мечтал о профессии археолога, стал им и совершил важное открытие, раскапывая курган в пригороде своего родного города Ростова. Это было захоронение сарматской царевны,датируемое вторым веком до рождества Христова: скелетик в золотой короне и ожерелье с бирюзой. Что кроется под городами, по которым мы ходим, например под краковскими напластованиями? Кажется, здесь когда-то было кельтское поселение, но это, можно сказать, вчера. Значительно раньше, до появления индоевропейцев, здесь в течение нескольких тысячелетий развивалась старая Европа, последние памятники которой сохранились на догреческом Крите. Идея прогресса приучила нас считать людей давних времен «первобытными». Если бы не отсутствие воображения, мы бы представили себе совершенно иную очередность: после того как пришел конец давним мифам, легендам, религиям, могли появиться леса, населенные дикарями. Примерно за пять тысяч лет до рождества Христова, то есть семь тысяч лет назад, в бассейне среднего течения Дуная, Дравы, верховьев Вислы и Одры процветала земледельческая цивилизация. Вот только догадки на основании раскопок: цивилизация матриархата, резные человеческие фигурки в масках для каких-то сакральных целей, религия Великой Богини (Матери-Земли?) и других богинь плодородия. Похоже, те люди не связывали плодородие со спермой мужчины. Женщина рожала, как рождает каждую весну земля, и эта ее способность давать жизнь заслуживала поклонения, отсюда — женские божества, покровительницы урожая. Позднее (начиная со второго тысячелетия до рождества Христова?) сюда приходили одни за другими индоевропейские племена — патриархальные, с мужскими божествами. Об этом есть книга, написанная моей коллегой по Калифорнийскому университету, Марией Гимбутас. А если подумать о них, о тех, над кем мы ходим? Они едины с землей, но ведь они были, и не как неисчислимое множество, а как отдельные создания. Если наша планета действительно существует для того, чтобы заселять душами рай и ад, значит, они роятся в неземном пространстве, неизменно удивляясь обрядам, обычаям и внешнему виду тех, кто был до них и после них, не меньше, чем удивлялись бы мы, доведись нам их встретить.Миссис Дарвин
Прежде чем Чарлз Дарвин в 1859 году опубликовал свой труд «О происхождении видов», ему пришлось выслушать немало упреков от жены, особы глубоко религиозной, которая не могла согласиться с его решением напечатать такую вредную книгу. — Чарлз, — говорила она, — Бог объявил, что создает человека по своему образу и подобию. Он не сказал этого ни о муравье, ни о птице, ни об обезьяне, собаке или кошке. Он поставил человека превыше всего живого, он отдал ему во владение землю. По какому праву ты хочешь лишить достоинства существо с лицом Бога, существо, равное ангелам? Муж отвечал, что если он этого не сделает, это сделает Уоллес, который создал похожую теорию. — Чарлз, — говорила жена, — мы должны осознавать мотивы своих поступков. Ты не стремился бы к славе ученого, если бы не твои очередные неудачи. Знаю, ты не любишь, когда об этом вспоминают, но если бы тебе удалось стать, как ты собирался, врачом, ты был бы доволен, излечивая людей, вместо того чтобы пытаться любой ценой удовлетворить свое честолюбие. А если бы годы, когда ты изучал в Кембридже теологию, позволили тебе принять духовный сан, твое положение в человеческом обществе уберегло бы тебя от авантюризма. — Ты прекрасно знаешь, откуда взял свою теорию. Ты нашел ее у Мальтуса. Это был плохой человек, Чарлз, жестокий и равнодушный к судьбе бедных. Я не верю в истинность твоих открытий, потому что ты занимался наблюдениями не из добрых намерений. Да, Чарлз Дарвин впоследствии вспоминал эти ее слова, хотя в то же время был уверен, что теория эволюции истинна. Тем хуже для меня и для людей, говаривал он. Теология, которую можно из этой теории вывести, не что иное, как учение слуг дьявола. Разве добрый Творец мог бы устроить мир как арену, на которой виды и индивиды, словно гладиаторы, борются за выживание? Если Он наблюдает за этим, будто римский император из ложи, я не стану ему поклоняться. Счастливы те, кто, подобно Эмме, сохранил образ Бога как нашего Отца и Друга.Жена Чарлза Дарвина
Нравственные страдания жены Чарлза Дарвина, особы религиозной, были вполне обоснованны. Опубликование его труда «О происхождении видов» в 1859 году было ударом для религиозных верований. Не столько из-за оскорбления достоинства человека по причине его происхождения от обезьяны, а скорее из-за уничтожения границы между человеком и прочей живой материей. Мириады живых существ, насекомых, пресмыкающихся, млекопитающих повинуются неизвестному им закону эволюции, рождаются, страдают и умирают навечно. Человек, обладающий бессмертной душой и потому считавший себя исключением, сейчас задался вопросом: чем же я лучше муравья, или птицы, или моей собаки, моей кошки? Или шимпанзе с интеллектом человеческого детеныша? Никогда прежде теологи не сталкивались с феноменом всеобщей жизни, к которой неожиданно было привито сознание, долгие века рассматривавшееся в их трактатах отдельно.Прощайте, острова!
Пронизанное поэзией слово «остров» манит, притягивает, обещает. Жюльверновский «Таинственный остров» — прекрасное название, но таинственен любой остров. Даже для мореходов-греков, островных жителей; ведь приключения Одиссея — путешествие от острова к острову, и ни один не похож на другой. Здесь живут циклопы, там обитает бог ветров, Эол; остров Эя принадлежит богине Кирке, способной превращать людей в свиней, а на Тринакии пасутся быки бога Гелиоса. В конце концов Одиссей попадает на Огигию, во владения нимфы Калипсо, которая так его полюбила, что удерживала у себя семь лет и подарила ему бессмертие, но странник не перестал тосковать по родной Итаке и бессмертной нимфе предпочел свою смертную жену Пенелопу. Судьба его меняется, когда он наконец попадает на остров царя феаков — по преданию, это мог быть остров Коркира, или Корфу. И я, пришелец с севера, очутившись на Корфу, отправился к тому заливчику, куда, выбиваясь из сил, вплавь, уже без своего плота, добрался Одиссей. Реки, в которой стирала белье царевна Навсикая, я не нашел. В культурном сознании европейцев живет миф Счастливых островов, возможно, притягательных именно тем, что они отделены водой от истории. На картине Ватто «Паломничество на Киферу», то есть на остров Афродиты, аристократы и их дамы собираются в путешествие — в самую пору, как раз перед Революцией. Но идеальное общество иногда тоже размещают на острове, как это сделал Томас Мор, назвавший такой остров Утопией, и Красицкий, у которого остров зовется Ниппу. Только на острове мог творить чудеса Просперо в шекспировской «Буре», и только там знаки чародейской книги заставляли повиноваться служивших ему Ариэля и Калибана. Начиная с «Робинзона Крузо» необитаемый остров, мечта каждого, кому слишком досадило человечество, находил горячий отклик в сердцах читателей. На островах прятали свои сокровища пираты. «Островом сокровищ» Стивенсона считают маленький островок неподалеку от чуть большего, Тортолы, в архипелаге британских Виргинских островов. На протяжении нескольких последних столетий зреет миф о беззаботной жизни первобытных островитян: пальмы, солнце, синее море — что еще нужно? Созданию этого мифа способствовал американский писатель Герман Мелвилл, который в молодости, плавая матросом на китобойном судне, сбежал с корабля и провел несколько счастливых месяцев среди кротких людоедов на одном из островов Маркизского архипелага. В романах, а в двадцатом веке в фильмах (помню «Белые тени»!) раз за разом оживают слащавые мечты, уже припечатанные пародией:Талисманы
Перенесение того, что знаешь по себе, на чужую жизнь. Сначала об этом не думаешь, и свое кажется только своим. Я привязывался к каким-то мелочам — цветному карандашу, черной палочке туши, иллюстрации в книге, почтовой марке с острова Борнео. И казался себе не таким, как другие, — хотя бы потому, что они равнодушно проходили мимо восхищавших меня предметов. Теперь я знаю: тогдашние мои ощущения называются любовью, ведь Эрос далеко не всегда влечет нас к одним лишь человеческим существам. Еще я понял, что Эрос имеет власть над всеми нами. Те, кого меньше всего можно в этом заподозрить, — старушки, нищие, прикованные к постели больные — свято хранят свой маленькие сокровища, свои талисманы, для них это все поэзия, то есть поэты не только те, кто пишет. В 1917 году в Дерпте у одного русского мальчика были стеклышки, с помощью которых он показывал мне, шестилетнему, фокусы. Когда он вместе со своим сокровищем возникает в моей памяти, я раздумываю о дальнейшей его, неведомой мне судьбе.Грешница
Она была любовницей могущественного короля и потому удостоилась упоминания в энциклопедиях. Король — в огромном парике и шелковых чулках, эдакий блистающий коротконогий Юпитер — похитил ее девственность, когда ей было шестнадцать лет, и, вознесенная до высокого ранга официальной фаворитки, годами моля Бога о прощении ей греха похоти, она родила королю четверых детей. Оттесненная на второй план, вынужденная делить благосклонность короля с другой придворной дамой, она долго добивалась разрешения удалиться от двора. Наконец в возрасте тридцати лет ушла в монастырь кармелиток, где приводила свои дни в молитвах и сочинении религиозных трактатов. Одна моя современница из города Финикса в Аризоне, переживавшая кризис после разрыва любовных отношений, прочла биографию фаворитки, и ее мысли по этому поводу могли бы стать темой рассказа.Карлик Валентий
Карлик Валентий проводил целые дни в кресле перед окном, выходившим на оживленную улицу. Иногда своими изуродованными артритом пальцами он брал перстень — дар короля, единственное свидетельство того, что некогда он славился при дворе своими бесчисленными проделками, забавными дурачествами, неожиданными рифмами, остроумными репликами. Теперь он почти ничего уже не помнил и просто не понимал, как все это ему раньше удавалось. Он смотрел на идущих мимо мужчин и женщин, разглядывал их одежду, наблюдал за движениями — у кого манерными, у кого небрежными — и представлял их себе в разных обстоятельствах, сопровождал их до самого дома, до спальни, где зеркала и кровати, видел в своем воображении их наготу, их любовные игры, ласки, ссоры, восклицания. Он завидовал их нормальной жизни, каковой никогда не знал, счастью взаимной любви, теплу семейной обыденности, гордости отцовства, детским рукам, обнимающим за шею, всему тому, в чем ему было отказано. Он завидовал им, но теперь иначе, чем в былые времена, — к зависти не примешивался гнев. Напротив, теперь ему казалось, что они заслуживают беспрерывного восхищения, потому что очень счастливы, хотя и не подозревают об этом. И в конечном счете мир не так уж плохо устроен, раз только немногим, таким, как он, по Божьей воле написано на роду быть изгнанными с многоцветного упоительного празднества. Он долго бунтовал против своей судьбы, и это шло на пользу его острому языку, которого как огня боялись придворные. Но в сущности — как-то раз сказал он себе — нельзя утверждать, что со мной обошлись несправедливо или справедливо. Просто Творца, когда он лепил мое тело из глины, постигла неудача, и мне некому мстить за то, что мое существование — лишь видимость жизни. Пусть же я умру прежде, чем мне вздумается нарушить своими сетованиями миропорядок.Школьная экскурсия
Не теряю надежды, что этот город, подобно Гданьску, обладает способностью обрастать легендами. Поэтому мое краткое сообщение может кому-нибудь пригодиться. Это было давно, в двадцатых годах. В июне, когда все кругом — и крутые улочки, и окрестные пригорки, поросшие лесом, — манило нас яркой зеленью только что распустившихся листьев, наша школа обычно устраивала дальние экскурсии. На этот раз путь лежал не к развалинам средневекового замка, стоявшего на острове среди озера, и не к дворцу с парком, которым сто лет назад владел известный университетский профессор, а к месту, история которого свидетельствует О любви наших учителей к романтическим персонажам. Впрочем, признаем откровенно, что педагогам должно внушать молодому поколению некие представления, подкрепляющие местную мифологию. Поскольку главным мифологическим героем нашего города считался Великий Поэт[4], не было недостатка в его подробнейших жизнеописаниях, изрядная доля которых отводилась любви — несчастной любви, ибо возлюбленная поэта вышла замуж за графа. Место, куда мы направлялись, было увековечено именно этой любовью, что сейчас меня несколько удивляет, но тогда не удивляло. Мы влезли в поезд с жесткими лавками светлого дерева, и было нас достаточно много, чтобы заполнить шумным весельем несколько вагонов. Потом часа два беззаботности, известной всем школьникам, которым выпадала удача отправиться в путешествие вместо того, чтобы сидеть на уроках. Поезд почти все время шел среди леса, и когда мы высыпали из вагонов, школа развернулась длинной змеей и несколько километров маршировала по сосновому бору. Целью нашей было белое здание усадьбы, где когда-то жила возлюбленная поэта со своим мужем, богатым помещиком, и роща в нескольких сотнях метров от дома (сколько помнится, березы и сосны) с камнем посредине в память прощального свидания поэта со своей любовью. Мы безучастно слушали, как учителя пересказывают романтическую легенду. Кажется, и они не спрашивали себя, подобало ли молодой женщине, выскользнув из дому в полночь, встречаться в лесу с возлюбленным, в то время как граф, надо полагать, спал сладким сном. По правде сказать, как складывались отношения этой троицы, до сих пор неизвестно. Возможно, романтический флер помогал принять версию о платонической, несвершившейся любви. Эту версию, очевидно, разделяли и те, кто заложил памятный камень. Но разве ксендз-законоучитель, следивший за нравственным здоровьем школьников, не мог воспротивиться нашему паломничеству в страну воспоминаний, отдававших грехом прелюбодеяния? То, что он не протестовал, могло свидетельствовать о могуществе культа Великой Личности, приумножившей нашу гордость и славу, но могло говорить и о бессилии перед законами литературы — сферы, в основе своей нечистой.Лес
В двенадцать лет я был любителем природы, рисовал карты своего государства, сплошь покрытого лесом, и зачитывался романом Майна Рида о девственных лесах над Амазонкой[5]. Зачитывался, возможно, под влиянием журнала «Польский охотник», который выписывал отец, и споров о местах обитания глухаря и лося в Рудницкой Пуще. Без сомнения, пионерами охраны природы всегда были охотники, а охота когда-то составляла привилегию монархов и герцогов; благодаря им в Европе сохранились большие лесные массивы, затем превращенные в национальные парки — лес Фонтенбло, Валле-д’Аоста, Беловежье (когда же, наконец, все Беловежье будет признано Национальным парком?). Со времен нашествия на Англию норманнов и Вильгельма Завоевателя, который ввел драконовские законы об охране королевских оленей, целые столетия в разных странах Европы, то угасая, то набирая силу, шла борьба за доступ к лесу между аристократами и плебеями. Во времена Французской революции не только разбивали молотками головы святых на романских порталах, но и уничтожали в лесах все, что летает и бегает. История европейских лесов отмечена еще одним противостоянием — стремлением их сохранить и потребностью в древесине. Мощь островной Великобритании обеспечивали корабли, материалом для которых было дерево, но только высокосортное — прежде всего древесина дуба, шедшая на постройку корабельных корпусов. Об ущербе, нанесенном дубовым лесам, свидетельствуют отраженные в английской словесности дебаты шестнадцатого и семнадцатого веков. В Англии колебания цен на рынке древесины — главным образом цен на дуб и мачтовую сосну — зависели от сплава по Неману и Двине. Взлетевшие во времена Французской революции цены привели к спешной вырубке последних лесов и обогатили немецких купцов в Риге. Слово «лес» сегодня вызывает иные, чем раньше, ассоциации. Леса в прежней Польше, например, были смешанными, с преобладанием высокоствольного дуба, граба и липы, то есть не имели ничего общего с нынешними хилыми сосняками. Сетования в «Сатире» Кохановского относятся, очевидно, к тому времени, когда в Польше вырубили лиственные леса. Трудности их восстановления и более быстрый рост хвойных деревьев изменили пейзаж. В странах, где веками занимаются лесоводством, выращивают наиболее окупаемые сорта строевого леса. Так обстоит дело и в Японии. Киото лежит среди холмов, окруженных огромными кедровыми лесами густой посадки, — вероятно, это свидетельствует о том, что в японском деревянном домостроительстве тонкие брусья нужнее, чем балки. Лес побуждает воображение, стихи о лесе на многих языках полны мифических образов. В английской поэзии это веселые бунтари из дружины Робин Гуда или придворные шекспировского изгнанника-герцога, пребывающие в Арденнском лесу. В польской сливаются, в гроттгеровском[6] духе, лес и восстание. Но что означают лесные дебри у Мицкевича? Удивительно: из множества исследователей «Пана Тадеуша» никто не задумывался, каково происхождение и истинный смысл легенды о сердце глухого леса. Классику не пристало приходить в волнение из-за каких-то болот и вывороченных деревьев — это чересчур уж романтично, в духе Фенимора Купера, считавшегося в то время великим писателем, и сродни пейзажам дикой американской природы кисти художников-романтиков. Но если бы даже такое родство существовало, дело не только в нем, и можно ожидать появления объемистого труда о более глубокой эмоциональной подоплеке этой легенды.Пан Хадеуш
Пан Хадеуш, или просто Хад, как его называли школьные друзья в Вильно, не был так невинен, как думала его двоюродная сестрица Селимена, которая по старинному обычаю кузин соблазнила его, а потом, когда он женился на богатой наследнице, плясала на их свадьбе. Владелец прекрасного имения, вскоре породивший множество чад, всеми уважаемый ясновельможный пан Хадеуш был не без греха — но не в том смысле, чтобы стать героем чертовски грустной баллады о бедной селянке Зосе, которая из-за него бросилась в реку и превратилась в рыбку. С ним случилось нечто иное, и этот случай — правда, тоже отчасти свидетельствующий о сословном неравенстве — мог бы вызвать у кого-нибудь желание написать рассказ. Так вот, пан Хадеуш как-то в молодые годы шел, насвистывая, с ружьем за плечами, по орешнику и встретил Карусю, о которой знал, что она живет в прислугах в хате возле леса и что о ней отчего-то идет дурная слава. Происшедшее затем не поддается описанию, ибо не поддаются описанию ситуации, из которых нельзя выжать ни капли психологии. Они не обменялись ни словом. Она обняла его, и они упали на траву рядом с тропинкой. В голове пана Хадеуша не пронеслось ни одной мысли — ни пока это происходило, ни потом, когда они лежали рядом и когда обнялись снова. Ни о чем он не думал и выходя из орешника и направляясь к белым стенам усадьбы. А возможно, мысли были, но совершенно особого свойства, вынужденные обходиться без слов. В слова они облеклись нескоро, спустя годы, — тогда же появились вопросы, на которые не находилось ответа. Пан Хадеуш признавался себе, что никогда в жизни не испытывал ничего подобного: ведь сознание отключается с трудом, они же отдались друг другу целиком и полностью, ничего не сознавая, лишь ощущая блаженство. Словно вернулись в райский сад, куда еще не ступал ангел с огненным мечом. Почему же тогда он не пытался встретиться с ней вновь, почему больше никогда не видел ее? Как можно было совершить такую глупость? Означает ли это, что сословные предрассудки так сильно владели его умом, что не позволяли ему даже словом выдать себя перед самим собой? Ведь он мог пользоваться этой девушкой сколько хотел, но нет, что-то его удерживало. Вот этот душевный разлад пана Хадеуша мог бы стать темой для романа — вместе с пейзажем лесного и озерного края, — вопреки общепринятому представлению о сюжете романов, действие которых разворачивается в этих местах.Одна жизнь
Вопреки советам отца и дяди, приверженцев Века Разума, она зачитывалась сентиментальными романами, выше всего почитала стихи Оссиана и обожала Байрона. С жаром танцевала на балах, но больше любила скакать верхом по лесам или поверять бумаге восторженные сочинения на французском — языке, который знала лучше, чем свой родной, польский. Разумеется, она не могла не влюбиться. Ее избранник, русский красавец офицер, сын губернатора Литвы, был связан с освободительным движением, но в списке подозреваемых в заговоре декабристов его не оказалось. Семья настаивала, чтобы она вышла замуж, но безуспешно. Она добивалась только любви Владимира, и он не устоял перед ее пылкими признаниями. Потом она дрожала за него, когда началась русско-турецкая война и его полк отправили на Балканы. Известие о гибели Владимира при штурме крепости Шумла она восприняла как конец собственной жизни. Не снимала траура и поставила перед собой единственную цель: отыскать могилу возлюбленного и возвести там мавзолей — она получила наследство и могла это себе позволить. Его родина стала теперь ее родиной, польско-русские распри ее не касались. Она перебралась в Одессу — поближе к Балканам, к месту, где погиб любимый. Ей было около сорока, когда она приехала в Стамбул по делам, связанным с постройкой мавзолея. И познакомилась там с эмиссаром польской эмиграции во Франции, писателем Михалом Чайковским, который занимался на Балканах тайной разведывательной и организационной антироссийской деятельностью. Случилось так, что они стали жить вместе, хотя в Париже у Михала была жена-француженка и трое детей, а во время одной из поездок в отпуск он еще добавил к ним четвертого. Новому своему мужчине она была предана безгранично. Отныне его родина была ее родиной, его дело — ее делом, а деньги, предназначавшиеся на мавзолей, она тратила на разведывательную деятельность Михала. Ее друг перешел в ислам и принял новое имя: Мехмед Садик. Он хотел заручиться поддержкой султана и объяснял свой поступок интересами высокой политики. Тогда она официально стала его женой, хотя это и значило, что она разделит участь турецких женщин, будет ходить в чадре и откажется от своих любимых верховых прогулок. Садик-паша, солдат и политик, во время Крымской войны командовавший казачьими отрядами, нашел в панне Снядецкой — как ее упорно продолжали называть поляки — наперсницу, помощницу и советчицу на ниве эмигрантской и международной политики. Ее литературные способности теперь пригодились для составления различных рапортов, докладных записок и политических писем, так что дни ее, а затем месяцы и годы проходили в трудах. В юности она считалась дикой, своенравной, упрямой, безразличной к условностям и приличиям — и это мнение с годами упрочилось. Архив ее не уцелел, и мы никогда не узнаем, как она завоевала Владимира, что делала в Одессе и как начался ее роман с Садиком. Добавим к этому, что у нее были резкие черты, черные глаза, бледное лицо, тонкая фигура. Сплетен о ней хватило бы на несколько томов. Вряд ли кто помнил бы сегодня о ее существовании, если бы когда-то в Вильно она не танцевала и не каталась верхом с Юлеком[7], сыном Саломеи Бекю от первого брака. Правда, ее не интересовал мечтательный юноша, и когда он признался ей в любви, она резко его одернула. Годы спустя он в своих стихах называл ее единственной любовью своей жизни. Когда ей об этом говорили, она пожимала плечами.Забавы школяров
Дед был родом оттуда, с востока, и само собой разумелось, что он постоянно пребывает мыслями в стране, довольно загадочной, а зовется она — прошлое. Он не очень часто о ней рассказывал, а если это случалось, к его рассказам никто не прислушивался. Один из них, однако, показался достаточно забавным кому-то из молодых и потому был записан: «Почти все в нашем старом университете были родом из одних и тех же приходов и поветов края, который уже тогда казался чужакам экзотическим. — Это значит, что родились они в глухих уголках, далеких не только от больших городов, но и от железнодорожных линий, в небольших усадьбах и деревеньках, стоящих над речкой с растущими по берегу ольхами, притулившихся под горкой, у озерка, всегда между стенами леса. Как и мне, им с детства были знакомы запахи болота, мокнущего осенью льна, опилок, смолы, мокрой собачьей шерсти, когда псы возвращаются домой, набегавшись в чаще. Они знали, где и когда нерестятся щуки, как приготовить острогу для ночной рыбной ловли с лучиной, как читать лисьи следы на пороше, на какой пихте скорее всего обнаружится гнездо соек. Короче говоря, все мы обладали некоторыми знаниями помимо тех, что приобретали в школьных классах и аудиториях университета. Мы трудолюбиво зубрили латынь и порой вставляли латинские слова либо фразы в глупые шутки, когда валяли дурака, как всякие недоросли, а те, кто занимался юриспруденцией, заучивали наизусть формулы римского права и канонического права, так что, разбуди кого-нибудь среди ночи, он мог без запинки изложить сложности usu fructus или перечислить привилегии, которыми обладает nasciturus. Однако в наших забавах и спорах чаще, чем латынь, звучал простонародный белорусский, на который мы переходили без труда. На нем же мы рассказывали друг другу смешные и неприличные истории, героями которых обычно были говорящие животные, медведи, лисы, а чаще всего зайцы и бобры. Использование этого языка позволило нам внести некий вклад в терминологию гуманитарных наук, обреченный, из-за перебора событий в той части Европы, на забвение, отчего логики (поскольку речь идет об этой дисциплине) так никогда и не узнают, сколь усердных имели адептов в нашем скромном городе. Вспоминая об этом, я в полной мере сознаю, что я — единственный человек на земле, который еще это помнит и вдобавок не стыдится рассказывать о таких мелочах из нашей не слишком возвышенной юности. Нас тогда учили логике, и мы хором повторяли названия модусов силлогизмов: bar-ba-ra, ce-la-rent. Еще нам вдалбливали знания о логических ошибках, весьма полезные, поскольку в наших философских и политических диспутах они помогали победить противника, который вынужден был смиренно отступить, если в его рассуждениях находили ошибку, например, предательское petitio principi, или „предвосхищение основания“, требующее возвращения к началу. Случилось так, что когда один из диспутов закончился именно таким образом, кто-то увидел в замеченной ошибке сходство с белорусской сказкой о цапле, проглотившей змею. Смотрит цапля, а змея у нее сзади вылазит. Заглатывает ее еще раз — то же самое. Рассердилась цапля и заткнула отверстие клювом. „А тяпер циркулируй!“ — говорит. Так из нашей латыни и белорусского фольклора мы слепили название, куда более красочное, чем petitio principi. Звучало оно: „cirkumzhopio in capl’a“. И могло бы сохраниться в веках, если бы не то, что учебные заведения и люди не вечны, а студенты, наверное, скоро и знать не будут, как выглядит цапля или змея».Чур-чура
Система официального языка в той стране была малопонятна для иностранцев, они только поражались, что люди способны жить и даже сохранять хорошее настроение под таким сильным прессом обязательной фразеологии. Припомнив детские игры в нашем дворе, я догадался, в чем дело. Мы бегали друг за другом, дрались, но всегда знали, что стоит произнести волшебное слово, и ты окажешься вне игры, станешь «неприкосновенным». Слово это у нас звучало как «чур-чура». Речи, доклады, газетные статьи и научные работы в той стране, написанные суконным языком, состоящие из обязательных избитых фраз, были невыносимы своим однообразием. Тем сильнее выделялись на их фоне выступления немногих — живые, яркие, не уступавшие по мысли тому, что можно прочесть и услышать в свободных странах. В чем крылся секрет? Эти немногие знали слово, которое, будучи произнесено, выводило их из игры, и любые запреты переставали действовать. Разумеется, слово хранилось в тайне, и только посвященные знали, что оно прозвучало. В повседневном обиходе, однако, оно было известно многим, что позволяло жить и мыслить нормально.Наследование приобретенных черт
Писать о сомнениях, посещающих лиц духовного звания, не принято, ибо служители культа — люди особые. Этот ксендз — назовем его Станиславом — тоже считал, что не имеет права рассказывать о себе, поскольку от него ждут иного. Но он ясно сознавал, что существует одновременно в двух ипостасях, одна из которых бессловесна, а другая пользуется исключительно словами и понятиями, приемлемыми с точки зрения католической догматики. То, что он молча таил в себе, можно кратко определить как страх. Он даже иногда думал, что ему, родившемуся после войны, родители передали ужас своего времени, закодированный в крови; это могло означать, что мы наследуем не только генную структуру, но и все потрясения, пережитые предками в радости и горе. Страна с чудовищно жестокой историей ввергала людей в так называемые пограничные ситуации, и память о страшных событиях годами тлела под коркой повседневности. Страх перед миром казался Станиславу истинной причиной, побудившей его стать ксендзом. Он много размышлял о поколении своих родителей и пришел к выводу, что все эти люди сломлены — если не больны душевно — и, хуже того, не желают себе в этом признаться. Если человек — раб, унижаемый, получающий пощечины, ненавидящий, но бессильный, на нем остается вечная отметина. Охота за рабами в Африке и рабство повторились на Европейском континенте, только по отношению к белым, причем одним белым рабам приходилось смотреть, как убивают других, их соседей, тоже белых, и заступиться за них было нельзя — это грозило смертью. Ксендз Станислав не знал и не пытался узнать, что чувствовали его родители, когда вынуждены были отводить глаза, чтобы не видеть, как истребляют евреев, и признаваться в душе, что страх за собственную жизнь сильнее, чем сочувствие или даже простая порядочность. Они тогда каждое воскресенье ходили в костел и как-то ухитрялись примирять одно с другим. Может быть, молили Господа Бога опрощении? Ксендз Станислав считал себя сыном людей, униженных и растоптанных полицейским государством, созданным во имя национальной, а затем классовой утопии. Учась в семинарии, он заинтересовался историей первых веков Церкви, когда христианство, несомненно, было религией рабов. Людей, которых при малейшей попытке бунта языческий Рим распинал на крестах, поставленных вдоль дорог, чтобы зрелище их агонии свидетельствовало о непобедимой мощи империи. Страх ксендза Станислава рисовал ему картины страданий, которых не может отвратить никакой человеческий протест, никакая мольба. Небеса не отвечали на жалобы избиваемых розгами крепостных крестьян, на стоны распинаемых рабов и молитвы узников лагерей смерти двадцатого века. Если Бог сотворил мир, подчиняющийся слепому закону силы, значит, Он был нравственным чудовищем и верить в Него нельзя. Станислав уверовал в Бога только потому, что Он отдал на муки своего единственного Сына, иначе говоря, самого себя, и своими человеческими устами прошептал в смертный час слова величайшего сомнения. Полное отсутствие логики в христианстве было единственно возможной логикой веры. Однако Станислав никому не говорил о своей странной для ксендза навязчивой идее: он не мог согласиться с легкомысленным, по его мнению, использованием креста. Это орудие пыток верующие проносили по своим храмам как символ Спасения, не видя на нем тела, извивающегося в муках, — словно христианин обязан быть лишенным воображения. Превращение распятия в абстрактный символ помогало вывести за пределы реальности тело на виселице или в газовой камере — лишь бы не признавать, что религия распятого Бога есть религия космической боли.Заноза
Год за годом он думал о том, чего избежал, и одной этой мысли было достаточно, чтобы ощутить счастье. Ведь когда он нелегально пересекал границу, его, например, могла постичь участь его соученика по гимназии имени короля Сигизмунда Августа, просидевшего в лагерях шестнадцать лет. Воистину днем и ночью, непрестанно, мысли о страданиях виленских друзей в лагерях и шахтах Воркуты были лейтмотивом его долгой жизни, хотя те, кто составлял его биографию, не подозревали об этом. Мысленно он отождествлял себя с узниками полярной ночи и потому испытывал восторженную благодарность за каждый восход солнца и каждый кусок хлеба. Однако этим же объяснялось щемящее чувство обиды на так называемый Запад, сидевшее в нем занозой. Он не мог простить живущих в западном мире людей, причем не только интеллектуалов, предпочитавших искать абсолютную тиранию где угодно, лишь бы подальше от них, но и всех обитателей западных стран, общей чертой которых было нежелание осознать правду. Он спрашивал себя: что можно поделать с этой занозой? Честнее всего было бы взять на себя труд возвестить истину. Увы, Империя Лжи была могущественна, и простодушные собиратели информации ничего не могли ей противопоставить, поскольку добытые ими чудовищные факты изображались как измышления реакционеров. Требовалась более продуманная тактика. Кое-кто, мучимый той же обидой, соглашался служить Империи и таким способом отплатить подлым политикам Запада. Он же, после долгих колебаний, избрал иной путь. Научился годами делать вид, будто он, как подобает поклоннику разума, человек культурный, прогрессивный, широкий, терпимый, — и так стал одним из них, западных светил, но со своим, особым знанием, которое тщательно скрывал. Его книги получили признание, их подробно анализировали, но ни один критик не догадывался, что за философским содержанием стоит картина мук и несчастий, взывающих к небу о мести. Только память об узниках Воркуты позволяла безошибочно различать добро и зло, и всякий, кто хранил ее, был для государства-чудовища страшнее любых полков и армий.Процесс
В городишке С. проходил судебный процесс; в зале присутствовали семьи обвиняемых и дамы из местной интеллигенции. Дамы явились в суд ради молодого красавца прокурора, весьма популярного в обществе. На скамье подсудимых — пятеро юношей, учеников еврейской гимназии, гордых, как того требовали каноны революционной литературы, своей преданностью делу. Прокурор распускал перья и токовал перед дамами, умело доказывая, что найденные у подростков книги и журналы неопровержимо свидетельствуют о принадлежности подсудимых к коммунистической ячейке. Исаак, младший из Обвиняемых, был единственным сыном модистки — если так можно назвать ту, что исполняла капризы местных щеголих, переделывая старые шляпки по модам, доходившим из далеких столиц. Заработков ей едва хватало, чтобы содержать себя и сына; на адвоката денег не было. И все же Исаак не мог с чистой совестью считать свое происхождение пролетарским и в соответствующей графе с сожалением писал «мелкобуржуазное». Какой поэзии под силу возвысить столь прозаическую тему? Убогий смрадный городишко, прокурор, который впоследствии не мог без жгучего стыда вспоминать свое кривляние, дамы — супруга доктора, супруга адвоката и супруга полковника со своими флиртами — единственной яркой деталью их ничтожного бытия. И Исаак, которому не хватило жизни, чтобы успеть разочароваться в великой идее.Один поэт
Этот поэт всю жизнь прожил в тихом провинциальном городе во времена, когда не было ни войн, ни революционных переворотов. По стихотворениям можно восстановить круг близких ему лиц. Это отец и мать, загадочная тетя Аделя, ее муж Виктор, некая молодая особа по имени Хелена и близкий друг, владелец местной типографии и философ, Корнелиус. И этих нескольких персонажей оказалось достаточно, чтобы рождалась поэзия, то низвергающаяся в пропасть, то восторженно воспаряющая, — свидетельство темных страстей, грехов и страхов. Отсюда можно сделать вывод, что значимость произведения не измеряется значимостью событий, так или иначе побудивших автора к его созданию. Наверняка факты, о которых мы догадываемся, не очень-то важны для истории человечества. Была ли Аделя любовницей отца поэта, позволял ли это ее муж и почему, ревновал ли поэт или просто принял сторону матери, как выглядела его связь с Хеленой и не получился ли там любовный треугольник с участием Корнелиуса — воистину эти события человеческого микрокосма слишком обыденны, чтобы придавать им значение. Но какова глубина этих строф, если зашифрованные в них обычнейшие человеческие драмы разгораются ярчайшим блеском, какова сила преображения того, что составляет саму ткань повседневного быта, в удивительно мускулистое тело стиха! Эти стихи — предостережение всем тем, кто завидует поэтам с богатой биографией, имеющим в своем распоряжении картины горящих городов, метаний обезумевшего населения и топчущих чужую землю вражьих когорт.Отцовские заботы
— Зря вы сокрушались по поводу неудачного сына. Конечно, человеку солидному и трудолюбивому неприятно смотреть на лодыря, который не способен ничего заработать, только рисует какие-то картинки и всю жизнь сидит у отца на шее. Но если бы не он, никто бы сейчас не знал о торговце из Экса. Он прославил ваш род, ведь его признали гением. А если говорить о деньгах, то весь Экс, в котором дети швыряли в чудака камни, можно было бы купить за те деньги, что стоят его картины. — Вам теперь хорошо так говорить. А я глядел на него и видел собственные слабости, которых стыдился. Я тоже, когда был молод, хотел только смотреть вокруг и сочинять стихи, но взял себя в руки и начал работать. Что мне его гений, если я не успел об этом узнать? Он как-то даже нарисовал неплохой мой портрет, но еще тогда, когда был студентом. Потом одна только мазня. Ваши аргументы меня не убеждают, потому что блудный сын — это тяжкое горе, а если один из тысяч таких, как он, окажется на что-то годен, исключение ничего здесь не изменит.Творчество
Мы преследовали какие-то цели, но они одна за другой исчезали, и теперь у нас нет ничего, кроме произведений искусства и преклонения перед их создателями. Вкупе с печалью и сочувствием — ведь художник, поэт или живописец трудится и изо дня в день стремится к ускользающему от него совершенству, но результатом бывает доволен не дольше мгновения и никогда не уверен, что делает свое дело хорошо. Многим достается такая же участь, как этому художнику. Ему были безразличны земные блага, он жил и одевался кое-как и знал одно святое слово: «работать». И каждое утро вставал за мольберт, работал целый день, а едва окончив полотно, задвигал его в угол, забывал о нем и утром начинал — новую картину с новой надеждой. Он провалил экзамен в Академию художеств. Любил мастеров живописи, старинных и современных, но не думал, что мог бы с ними равняться. Не выносил светской жизни, потому что она отрывала его от работы, и держался в тени. Жил с натурщицей, у которой был от него ребенок, а после семнадцати лет сожительства женился на ней. Салоны постоянно отвергали его картины. Он нуждался в подтверждении, что чего-то стоит, а когда друзья хвалили его, не верил им и считал себя неудачником. Свои картины пинал и рвал либо раздавал. В старости сетовал на то, что жизнь не удалась, хотя продолжал писать ежедневно. Жил в своем родном городе, где его презирали и ненавидели неизвестно почему, ведь он никому не мешал, а беднякам помогал. Неряшливый, в испачканном костюме с оторванными пуговицами, он чем дальше, тем больше походил на пугало, и на улицах мальчишки потешались над ним. Звали его Поль Сезанн. Этот рассказ может приободрить не одного читателя, поскольку речь идет об известном казусе: непризнанный гений, запоздало увенчанный славой. Однако зачастуюрядом с нами жили неисчислимые тысячи таких же трудолюбивых и смиренных художников, имена которых сейчас ничего не значат.Легенда
Собор был готический, но возведен в девятнадцатом веке и затем придавлен стоящими рядом небоскребами. Детский хор пропел «Kyrie» Гайдна и слова восемнадцатого псалма О небесах, проповедующих славу Божию. Затем поэты, один за другим, декламировали стихи своего умершего друга, подкрепленные двадцать пятым псалмом, просьбой к Господу принять к себе того, кто не сидел с людьми лживыми и не ходил с коварными. Читались молитвы, исполнялась музыка Гайдна, Пёрселла и Моцарта. Немногие из тысячи людей, собравшихся в соборе, знали, почему именно так построена траурная церемония. Этот поэт был родом из страны, в которой сильнее, чем преступная тирания, его угнетали царящие кругом уродство и вульгарность. Окружающие воспринимали это как нечто совершенно естественное, он же, уязвимый и требовательный, скрежетал зубами от гнева, который не мог сдержать. Напрасно он пытался защитить слух от месива слов, усиленных громкоговорителями, от лившейся из них липкой музыки романтических композиторов и близких ей по духу цыганских романсов. Эти звуки ассоциировались у него с всеобщей дряхлостью, с грязью и вонью вареной капусты. Наконец, он нашел себе убежище на острове книг и пластинок, который выдумал вместе с несколькими друзьями. Они читали английских поэтов-метафизиков и слушали с трудом добытые пластинки с музыкой барокко. Государство не любило поэта, поскольку явное его отвращение к окружающему трактовало на свой лад, политически. И он был изгнан. Свою участь он принял спокойно, потому что вдруг, впервые в жизни, очутившись среди людей, пейзажей, запахов, не вызывающих рвотных рефлексов, почувствовал себя хорошо. За границей он обрел большую славу и публично выступал в защиту поэзии и вообще любого искусства, утверждая, что во всей истории человеческих взаимоотношений эстетика всегда предшествует этике. Он не собирался возвращаться на родину, и то, что он упокоится на родине Вивальди, справедливо.Среди людей
Наука и ее удивление перед загадочностью вселенной, микрокосма и макрокосма. Но самое удивительное — «быть для себя единственным» (Бялошевский[8]) среди особей человеческого вида. Неизвестно, с чем этот вид сравнить. С пульсирующим организмом, состоящим из автономных частиц, с какой-нибудь гигантской актинией или звездной туманностью. Мыслить о нем объективно не удается, поскольку ужас сменяется хвалебным гимном, восторг — отвращением. Этот вид изобрел добро и зло, стыд и чувство вины, экстаз любви и страсть ненависти, творениями своего разума преодолел границы галактик, почерпнул свою разрушительную силу из теоретического знания. В полдень секретарша выключает компьютер и идет на ланч, а в ней кружится-вертится, как в стеклянном шаре, все существовавшее до сих пор человечество. Именно это — отражение в ней одной тысячелетней истории человечества, богов, демонов, вер, обрядов, приговоров, обычаев, жертвенных костров, эпосов — трудно для понимания. Она уверенно ступает по земле, ощущает прикосновение блузки к своим маленьким грудям, и в то же время, на уровне подсознания, в ней работает все, что когда-либо случилось и что требует слова. Единственная для себя — и неизвестно, запечатлелось ли в ее генах все прошлое, или — напротив — на какой-нибудь безлюдной планете ей пришлось бы начинать с нуля. И при этом она не только пузырек воздуха на высокой волне, она — это она, что, наверное, самое загадочное.Кристофер Робин
В апреле 1996 года мировая пресса сообщила о смерти в семидесятипятилетнем возрасте Кристофера Робина Милна, увековеченного в книге его отца, А. А. Милна, «Винни Пух и все-все-все».
Мне, Винни Пуху, вдруг приходится размышлять о вещах, слишком трудных для медведя, у которого в голове опилки. Я никогда не задумывался, что там, за нашим садом, где мы все живем — я, Пятачок, Кролик и Иа-Иа вместе с нашим другом Кристофером Робином. То есть мы продолжаем здесь жить, и ничего не изменилось, и я как раз чуть-чуть подкрепился, стоило Кристоферу Робину на минутку отлучиться.
Сова, а она очень-очень умная, говорит, что сразу за нашим садом начинается Время, это такой глубокий-преглубокий колодец: если упадешь в него, то летишь и летишь вниз, и неизвестно, что с тобой будет потом. Я немного волновался, как бы Кристофер Робин туда не упал, и когда он вернулся, я спросил его о колодце. «Пух, — сказал Кристофер Робин, — я был в нем и падал, и, пока падал, менялся, ноги вытянулись, и сам я стал большой, надел длинные брюки, у меня выросла борода, потом я поседел, ссутулился, стал ходить с палочкой и наконец умер. Наверное, это мне снилось, потому что все было какое-то ненастоящее. Для меня всегда настоящим был только ты, Пух, и наши с тобой игры. А теперь я уж никуда не уйду, даже если меня позовут обедать».
Картинки
Cartoons и comics появились в Америке, но книжки-картинки для детей с текстом, состоящим из коротких диалогов и восклицаний, усовершенствовали французы и бельгийцы. Художник Эрже[9] прославился серией о мальчике Тентене, его щенке Милу, капитане Хэддоке, морском волке, любителе крепких напитков, и рассеянном ученом, профессоре по имени Турнесоль. Некоторые эпизодические персонажи, такие, как певица с мощным бюстом, колоратурное сопрано, Бьянка Кастафьоре, прочно обосновались в моей коллекции юмористических стереотипов. Впрочем, все герои серии о Тентене — разновидности человеческих типов, распространенных во франкоязычных странах, и забавны тем, что столь узнаваемы. Книжки-серии о Тентене получили мировую известность, однако можно усомниться, так же ли они забавны в других культурных контекстах. Скажем, два незадачливых детектива с тросточками, в черных котелках, Дюпон и Дипон, — чересчур уж точные портреты французского bourgeois. Хотя следует признать, что, распространяя игру в стереотипы на другие страны и континенты, Эрже попадал в цель, рисуя, например, южноамериканских офицеров, диктаторов и полицейских либо изображая (пророчески) запуск ракеты на луну страной, именуемой Сильдавия, где крестьяне ходят в лаптях из лыка, а каждый второй житель — агент полиции. Можно сказать, что книжки-картинки паразитируют на стереотипах, то есть на устоявшихся представлениях о месте и времени. Взять, к примеру, другую серию — приключения юного рыцаря Йохана и его друга карлика Пирлюи (Пьера-Луи) в средневековой Франции. Там сражаются, лупят мечами по доспехам, штурмуют крепостные стены осажденного города, ищут волшебные снадобья и источники живой воды, там замки, злые и добрые короли, волшебницы, ведьмы. Но есть и совершенно новые идеи, например гномов заменяет народец маленьких штрумпфов, в языке которых есть только один глагол — «штрумпфовать» («я штрумпфую, ты штрумпфуешь, они штрумпфуют»). Через двадцать лет после рождения штрумпфов во Франции они сделали карьеру в Америке как смурфы, но языковой юмор исчез вместе с грамматикой, основанной на флексиях. С французским глаголом schtrumpfer можно много чего сделать, а с английским to smurf — нет. В книжках-картинках из серии «Астерикс», действие которых происходит в доримской Галлии, по всей видимости, использовались сведения из справочников только одной страны. В Америке взрослые читают comics как приложение к газетам. Тревожные шестидесятые принесли книжки-картинки иного рода: вместо знакомых персонажей художник-график Р. Крам изобразил нового, идеологического героя, для которого в какой-то мере послужил прототипом неряшливый и небритый hippie. Мистер Натурал провозглашал абсолютную свободу в удовлетворении естественных потребностей, отвергая любые сдерживающие законы и обычаи. Он оброс длинной бородой, ходил босиком, и единственной его одеждой была длинная, до щиколоток, рубаха. Бесстыдство, с которым мистер Натурал излагал, что именно ему требуется, порождало множество смешных непристойностей. Нигде в Америке мне не приходилось наблюдать того, что я видел в Японии. Вечерний поезд около Осаки в пору возвращения с работы. Толпа мужчин, все — сидя или стоя — уткнулись носом в книжку-картинку. В ней персонажи преследуют друг друга, связывают, затыкают рот кляпом, душат, режут — совершеннейший садизм в самых разных вариантах. Наверное, им это нужно. Они не пьют. Может, лучше бы пили?В театре
Профессиональный актер, он много думал о зрителях. Зал походил на ткань, расшитую узором из множества лиц, и эти лица — женские, мужские, круглые, продолговатые — призывали проникнуть в скрытый за ними смысл. Напрашивалось сравнение с головками посаженных тесными рядами, близко один к другому, цветов. Обращенные к нему глаза и головы, казалось, венчали собой длинные колышущиеся стебли, перепутанные внизу и высовывающиеся из какой-то топи или жирного торфяного болота. Стоило только, дав волю воображению — а он развивал свое воображение с детства, — мысленно раздеть зрителей донага, и он видел женскую и мужскую телесность со всеми подробностями, в их бессчетном разнообразии. За лицами и глазами таились секреты отдельных существований, объединенных в такие несхожие системы, что с ними бы не справился ни один компьютер. Мир был театром не только в шекспировском смысле, не только сценой, на которой появляется человек в различные периоды жизни: бредущий в школу ученик, молоденький солдат, зрелый муж в должности судьи, по-детски беспомощный старик. Это там, в зале, зрители разыгрывали трагедию, комедию или фарс, вернее, туда приносили их с собой и на какое-то время застывали в своих креслах. В жизнях зрителей содержались все ситуации, которые играли или могли бы сыграть актеры, только, наверное, волновали они сильнее, потому что кожа, пот, волосы, вагины, члены, соски были настоящими и присутствовали в сознании каждого, как отраженные в зеркалах атрибуты мистерии, в которой они участвовали. Предположим, говорил себе актер, мы — на сцене — и они — в зале — появляемся лишь на минуту, и сразу же наступает Ничто, поскольку нас призвал к жизни не какой-то высший порядок, а лишь случай. Иначе говоря, мы играем перед пустым залом, поскольку их любовные истории, их мелкие радости и большие несчастья, обычные в реальности и до неузнаваемости преображенные сознанием, распадаются без следа. И тут его озарило: да ведь театр и религия связаны между собой. Что представляет собой это неправдоподобное множество, если не сеть, сотканную сознанием людей, и эта сеть призывает к созданию единого всеобъемлющего Великого Сознания.Красивая девушка
— Конечно, я много крутилась перед зеркалом и нравилась себе. И, если честно, замечала у себя блядские склонности. Наверное, этим грешат все, а женщины особенно. Но на съемки я согласилась совсем не поэтому. Просто у меня не было денег, а сфотографироваться обнаженной для порнографического журнала казалось мне чепуховым делом. Затем я увидела себя на странице, так сказать, в натуре: грудь, как полагается, выставлена, руки словно защищают пушистого зверька на лонном бугорке. И, поверьте, впечатление было фантастическое. Потому что, когда я, раздетая, смотрелась в зеркало, детали тела не существовали как что-то отдельное, они были моими и как бы окрашенными своей принадлежностью мне. Ведь и в любви мы не кусок мяса на тарелке. А здесь вдруг тело совершенно не мое, почти как на гинекологическом кресле, хотя и там мы тоже внутренне противимся такой отстраненности, не хотим смотреть на себя глазами доктора. Мне вспомнились рассказы тех, кто вернулся из-за смертного порога, рассказы, которые при самом различном — в зависимости от убеждений — толковании совпадают в одном. Все эти люди уверяют, что в какой-то момент видишь где-то внизу, словно воспарив над нею, свою телесную оболочку, уже тебе безразличную. Пожалуй, это близко к тому, что я ощутила.Гадание
Старый чудак любил сидеть в артистическом кафе, куда приходила и молодая пара — оба красивые и, судя по всему, счастливые. Старика все побаивались — из-за легендарного прошлого, из-за облика колдуна и специфических интересов: он занимался магией и хиромантией. Однажды девушка попросила, чтобы он погадал им по руке. И он сказал ей: «Этот Ромео вам нравится, потому что вам льстят чувства, испытываемые таким красивым и талантливым юношей. Вам кажется, что он вас любит, но он лишь постоянно убеждает себя в том, что должен вас любить. И небезуспешно, ведь ему это нужно для собственных игр. Вот что я прочел; по линиям его судьбы. Решительно не советую вам надолго связывать с ним свою жизнь». Разумеется, гадание не помогло. То, что случилось позже, слишком печально, чтобы писать об этом рассказ.Муж и жена
Ей мешала ходить в церковь врожденная прямота, благодаря которой все всегда было ясно: да — да, нет — нет. В храме следовало делать вид, что думаешь и чувствуешь что-то, чего не думаешь и не чувствуешь. Возможно, она к тому же была рационалисткой от рождения, и слова, да и действия, ксендзов оставались ей непонятны. Если Бог действительно существует, Он не нуждается в этом пении, бормотании и мольбах. Ее муж ходил в церковь, повинуясь навыкам своего католического воспитания, и если в иное воскресенье пропускал мессу, чувствовал себя мальчишкой, не выучившим урока. Однако его мотивы были достаточно неоднозначны. Можно сказать, он не меньше, чем сочувствием, руководствовался чувством юмора. Ему казалось, люди (и сам он) слишком несчастливы, чтобы требовать от них что-либо во имя чистого разума. За обезьянничаньем и неистребимым ребячеством каждого крылось ожидание внезапного откровения абсолютной истины, но это никак не удавалось выразить — оставалось только следовать обряду, вторя его словам и жестам. Воскресное утро означало для него погружение в мысли о собственном убожестве и убожестве тех, вместе с кем он участвовал в создании спектакля — комичного, святого и печального.Наследие
В Ватиканском музее современного искусства большинство картин не посвящено религиозной тематике, не заметно также, чтобы отбирали произведения христиан. Я с радостью увидел несколько полотен Бен Шана, американского живописца родом из Каунаса, с которым дружил во время своего первого пребывания в Америке. Ватиканские эксперты продемонстрировали, что понимают, сколь прочны, хотя и неявны, связи искусства и религии. Сусальная религиозная живопись и китчеватые статуэтки — все это продолжает существовать, так же как и книги, излагающие своими словами Библию для молодежного чтения. Но столетия христианства принесли и иные плоды. Можно только восхищаться писателями-христианами, которые в двадцатом веке написали книги, обращенные к миллионам молодых читателей, хотя книги эти служат религии только опосредованно, ибо не о ней в них идет речь. Зато добро и зло четко разграничены, и добро побеждает. А поскольку именно это организационный принцип любого интересного повествования, их читают. Эти писатели — хорошие стратеги. Они обращаются к сказке и science fiction. К. С. Льюис и его страна Нарния, Толкин со своей трилогией «Властелин колец», Мадлен Ленгл[10].В конце столетия
Какой-то райский уголок, бескрайний, тихий лес. Здесь придумывалось и разворачивалось действие игры и тут же, на ходу создававшейся повести. Мы, ее персонажи, любили беседовать друг с другом. Нас, мужчин и женщин, объединяли общие взгляды, социальное положение и даже возраст — большинству из нас было около сорока. Игра заключалась в совершенно свободном выборе той или иной лесной дороги, но избранный путь волшебным образом пересекался с чужими путями, и так раскручивались сюжетные линии повествования. Я выбрал дорогу с тянущейся в песке среди иголок и островков травы колеей. Мы пошли по ней (кто именно, уже не помню), веселые и уверенные, что идем в глубь леса, но дорога вывела нас на пустырь над рекой, на другом берегу которой виднелись высотные здания большого города. Ноги увязали в какой-то трухе, наступали на множество костей, несомненно, человеческих. Сюда, значит, свозили из города тела преступников и бросали на свалке без погребения. Ну и вонища тогда, должно быть, стояла! И теперь мы всюду наталкивались на следы разложения. Отравленная река, там и сям помойки с грудами ржавых банок и пластиковых бутылок. С облегчением мы спустились на луг, где стояли вразброс редкие тополя. Но посреди луга змеился ручей красно-желтого цвета, не похожий на чистые ручьи, и нам не осталось ничего другого, как с отвращением перейти его вброд. Дальше мы вышли к другой излучине этой грязной речки, в том месте она была значительно глубже, и один из нас, погрузившись в воду по пояс, чуть не впал в истерику. Он кричал, что с него хватит, что он больше не может, что он отравлен, что жить на такой Земле невыносимо. Таким образом, повесть, начатая в райском уголке, закончилась печально.Аластор
Нельзя сказать, что фильмы Аластора мрачны, но что-то в них вызывает беспокойство. У режиссера есть восторженные поклонники, которые ценят в его фильмах именно неоднозначность героев и обилие символов. Случай Аластора особый, об этом свидетельствуют не только его картины, но и довольно частые высказывания в интервью и статьях. Мучимый комплексами и навязчивыми идеями, Аластор открыто заявил, что ему не нравятся собственные фильмы, поскольку они недостаточно позитивны. Он хотел бы делать их по-другому, но до сих пор ему это не удавалось. Аластор во всеуслышание назвал себя христианином, и при этом грешником. Все, что его не удовлетворяет в собственном искусстве, он приписывает своим недостаткам, хотя существуют и объективные причины, не позволяющие ему приблизиться к совершенству. Конечно, полученное в набожной англиканской семье воспитание не может защитить от воздействия среды, которую мало трогает религия, и Аластор жил, как его ровесники и ровесницы, отличаясь от них, быть может, лишь серьезным интересом к философии. В какой-то момент, однако, в нем произошел перелом, и детская вера обрела утраченный смысл. Это случилось не с помощью каких-то проповедников, а под воздействием трилогии «Властелин колец» Толкина, прочитанной в отрочестве и постепенно проникшей в него на уровень более глубокий, чем сознание. Эта сказка о борьбе добра со злом внезапно вырвала его из состояния снисходительной терпимости к ненадежным меркам человеческих оценок и внушила мысль о мощи Зла в двадцатом веке. Отождествление себя с героем прочитанной в юности книги потом, в зрелом возрасте, часто оказывается решающим, и Аластор, как Фродо Бэггинс у Толкина, понял, что должен взять на себя миссию сопротивления зловещей стране Мордор. Судя по всему, Ад расползался по земле, словно капля чернил по промокашке, причем происходило это не только во внешнем мире, но и внутри каждого из современников. Аластор наблюдал это темное пятно в себе и, подводя итоги, стыдился, своей жизни, так похожей на жизнь знакомых и друзей. Если называть вещи своими именами, он был прелюбодеем и двоеженцем, что могло помочь завоевать публику, — уж человеком старого закала его никак нельзя было назвать, — но разрушало избранный им образ посланца сил добра, направленных против господства Мордора. В фильмах Аластора убийца обычно удивляется, что с ним такое могло случиться. Я добрый и славный, как же я мог это совершить? В этом нетрудно усмотреть отражение душевного хаоса самого режиссера, за что он себя, почитая персоной привилегированной, судить отказывался или нехотя оценивал по меркам десяти заповедей. Что означало его выступление против собственных фильмов? Идеалом его была простота действия, в ходе которого зло проигрывает, добро торжествует, а все целиком может понравиться детям. Разве — спрашивал он — «Волшебная флейта» не была лучшим фильмом Бергмана и разве это не заслуга музыки Моцарта? Однако в своем стремлении к идеалу простоты и ясности Аластор наталкивался на непреодолимый барьер, словно присущий самой технике того вида искусства, которым он занимался. Это его удивляло и сердило. И он стал подозревать, что в нашем демоническом столетии произведения, не отмеченные черной печатью Ада, могут быть только исключением.Священнослужитель
Примерно в шестидесятых годах двадцатого века Ад исчез. Никто не скажет точно, когда это случилось. Сначала он был, и вдруг сразу его не стало.Дэвид Лодж
В шестидесятых годах Михал был молодым ксендзом, глубоко переживавшим потрясение, вызванное Вторым Ватиканским Собором. В отличие от многих своих коллег по семинарии, которые, ссылаясь на отсутствие теологических основ целибата, оставили сан и завели семьи, он сохранил недоверие к церковным либералам, толкающим на крайности. Причина этого, очевидно, была в том, что Михал перешел в католицизм из протестантизма и потому отдавал себе отчет в значимости точно определенных границ и различий, отсутствие которых тревожило другие конфессии. Кроме того, свернуть с избранного пути не позволяло ему честолюбие. Михал был родом из очень бедной семьи и хорошо помнил, каким несчастьем для домашних стала потеря отцом работы. Он избегал непродуманных решений. А сделав выбор, обязан был не только оставаться верным своему решению, но и стараться продвинуться в церковной иерархии. Он не верил в Ад, то есть отвергал мысль о какой-либо каре за ложь. Сознавая, что он — неверующий ксендз, он сохранял видимость горячей веры, и одного контраста с открыто признающимися в своих сомнениях священнослужителями его поколения было достаточно, чтобы о нем сложилось прекрасное мнение. Его отправили учиться в Рим, и на протяжении нескольких лет своего пребывания там он подтвердил это мнение отличными оценками и безупречным поведением. Сегодня Михал один из наиболее известных епископов своей страны, неоднократно принимавший участие в обсуждении ее актуальных проблем. Отвечая на вопрос о подобных случаях, кардинал Икс улыбался. «Но ведь в истории Церкви множество таких примеров. Очевидно, что сейчас среди священников стало меньше горячо верующих людей. У большинства из них вера умеренна или слаба, граничит с безверием. Но история Церкви доказывает, что лжецы, лицемеры и святотатцы в ее лоне волей-неволей трудились на благо ее укрепления, вот и эти сейчас могут оказаться полезными».
В университете
Этот университет, заботясь о политкорректности, старался брать на работу как можно больше людей с подобающим цветом кожи и подобающей ориентацией. Белому мужчине гетеросексуальной ориентации трудно было получить место преподавателя и, возможно, чуть легче, если бы он был геем. Принадлежность к женскому полу при белой коже способствовала приему на работу, хотя желательна была феминистская деятельность плюс по возможности пропаганда лесбийской любви. Чем темнее цвет кожи, тем лучше, и отделение английской филологии гордилось приобретением поэтессы, обладавшей тремя нужными свойствами: 1) темная кожа, 2) женский пол, 3) крикливый радикализм поэзии. Некоторые отделения были не на шутку встревожены: ну откуда, например, взять негра для преподавания шведской литературы? Отделение славянских литератур разрешило проблему, отказавшись от оптимальных вариантов и удовлетворившись приглашением знающего русский язык индуса. Известная романистка из Индии соответствовала требованиям отделения английской филологии как темнокожая и женщина; к сожалению, она была замужем, но зато умела читать лекции о мерзостях колониализма. Как-то во время party, стоя со стаканом виски в руке, один профессор из Польши обратился к ней со следующими словами: «В нашем уголке Европы любимым писателем нескольких поколений молодежи был Жюль Верн. В своих романах о путешествиях по всему свету он давал читателю множество географических сведений, а также, нисколько не чураясь политики, выражал свои либеральные и прогрессивные идеи. Это должно вас заинтересовать, поскольку его любимые герои враждебно относятся к Англии. Исчезнувший отец, капитан Грант в „Детях капитана Гранта“ был шотландским патриотом и отправился в морское путешествие, чтобы найти континент или остров, где можно было бы основать колонию — маленькую независимую Шотландию. Шотландским патриотом был и лорд Гленарван, который отправился искать пропавшего Гранта на своей яхте. Политические симпатии автора видны и в „Таинственном острове“: американцы, воздушный шар которых терпит катастрофу на острове, — янки, североамериканцы, и среди них есть один негр; в книге также воспета пресловутая техническая смекалка янки. Вы говорите, что у вас не читают Жюля Верна, хотя вы слышали о его „Двадцати тысячах лье под водой“. Прошу простить мое менторство, но эта информация может вам пригодиться. В этом романе на подводной лодке бороздит океаны капитан Немо, разочаровавшийся в роде человеческом борец за свободу своей страны. Он происходил из знатного индусского рода и вел борьбу с Британской империей. А также был гениальным ученым и создал первую в истории подводную лодку. Потеряв надежду на освобождение Индии, он мизантропически укрылся на своем подводном корабле. Читая в юности Жюля Верна, я восхищался капитаном Немо, который казался мне очень близким, похожим на известных из родной литературы романтических борцов за освобождение моей страны. Впрочем, он и принадлежал к поколению тех, кто после 1848 года вынужден был признать свое поражение. Следует добавить, что в романах Верна действуют представители разных притесняемых народов, но нет поляков, которые во второй половине девятнадцатого века не были модны в Париже. Если бы я не боялся, что вы обвините меня в провинциальном национализме, я бы задал вопрос: откуда у Верна взялась Индия — ведь, насколько мне известно, Европу не сильно интересовали свободолюбивые устремления вашей страны? Быть может, капитан Немо должен был сначала представлять какой-то из угнетенных европейских народов — недаром он похож на байронического венгра, мизантропа из „Замка в Карпатах“. Впрочем, я не уверен, так ли это; возможно, Верн в образе капитана Немо просто хотел воздать дань уважения так называемым цветным народам. Правда, с ними он часто попадал впросак: когда, например, дети капитана Гранта оказались в Новой Зеландии, англичане явно вели себя там как агрессоры, однако они несли с собой цивилизацию, в то время как защищающие свою независимость туземцы были людоедами, что в глазах Верна не выглядело достоинством, и в последний момент он спас своих героев от гибели в котле с кипящей водой. Так или иначе, вам следует в свой курс об антиколониализме в литературных произведениях включить литературу для юношества».Заботы историка
Профессор Норт, историк, с грустью следил за развивающейся в университетах кампанией против понятия «объективная истина». Его предки-пуритане во имя того, что считали истиной, покинули в семнадцатом веке британский остров только затем, чтобы их правнук чувствовал сейчас себя почти в той же мере принадлежащим к Старому Свету, как и они. Поколение школяров, которое в молодости упивалось марксизмом, теперь зачитывалось сочинениями французских деконструктивистов и клялось именем Ницше, высмеивая истину как любимое словцо метафизиков и маску насилия. Норт совершенно сознательно избрал объектом исследований микроскопический уезд, затерянный где-то в недрах Европы, чтобы, избегая обманчивых обобщений, выяснить, что там делалось в годы Второй мировой войны. На первый взгляд там не могло случиться ничего, заслуживающего внимания: несколько небольших городков, болота и леса. Но по сути потребовались основательные знания о прошлом, чтобы понять, каким образом на таком малом пространстве тогда оказались люди, говорившие на пяти языках и исповедовавшие разные религии. Тишина и несколько печальная красота этой провинции (которую он посетил, а заодно проверил свои лингвистические способности), казалось, убеждали в том, что все былое забыто. Однако достаточно было ухватиться за ниточку свидетельства, как одна за другой стали разворачиваться картины страшнее тех, которые могли возникнуть в воображении художников с самыми садистскими наклонностями. Здесь били, насиловали, расстреливали, вешали, забрасывали камнями, сжигали заживо, забивали раненых до смерти — не было, наверное, ни одного вида боли, какую не причинили бы тогда несчастным. Кто убивал, кто насиловал, кто мучил? Кто был палачом, кто жертвой? Камни тех мест молчали, надгробий там не ставили, а поспешно засыпанные могилы давно заросли травой. Одна из достойных черт человека — желание оставить свидетельство очевидца; Несколько таких свидетельств — документов, а также дневников — сохранились, однако Норт обнаружил, что они крайне противоречивы: одно и то же случившееся в городке Н. событие выглядело совершенно по-разному в каждом из описаний в зависимости от национальности свидетеля и языка, которым он пользовался. С огромным напряжением Норт разбирал материалы, пока, наконец, не пришел к выводу, что точно определить ответственность сторон невозможно и что каждая из них готова ссылаться на какие-то факты из прошлого, якобы оправдывающие ее поведение. Между тем выросли дети, родившиеся, когда все это прошлое было уже только туманной легендой. Они изучали совершенные некогда преступления, которые, однако, всегда представлялись так, чтобы виновниками были не свои, а другие. В соседней школе, где преподавание шло на другом языке, дети узнавали, что свои — другие свои — никогда не унизились бы до поступков, в которых их обвиняли враги. Норт, хотя и признавал, что его настойчивые попытки обнаружить истинную версию событий дают только половинчатые результаты, все же считал, что лица насмешников, издевающихся над понятием истины, должны покрыться краской стыда. Затворившись в лабиринте теорий и получая за это степени и должности, они не допускали мысли, что их страсть к разоблачительству может иметь практические последствия. Кто-то под их влиянием откажется искать историческую правду, и поколениям детей будут внушать вымыслы, которые служат сиюминутным политическим целям.Найденное письмо
До столицы Империи я добирался на корабле, чрезвычайно страдая от морской болезни. Оказалось, что я терпел неудобства напрасно, поскольку слухи о войне в западной провинции были преувеличены и по железной дороге пассажиров перевозили без помех. Вскоре после прибытия я был принят Его Превосходительством. Это был представительного вида аристократ, граф фон 3., румяный, с седыми бакенбардами, прекрасно ориентирующийся в хитросплетениях европейской политики, к тому же, как я мог убедиться, знаток живописи и литературы. Мы говорили по-французски. — Ваша публика, — сказал он, — легко поддается иллюзиям, гм, гуманитарного свойства. Каждый раз, когда газеты сообщают о волнениях в наших западных губерниях, различные carbonari и общества утопистов приходят в возбуждение, разглагольствуя на языке якобинцев о правах человека. Можете мне поверить, наши конфликты несерьезны. Проводимая акция даже не войсковая, а всего лишь полицейская, хотя некоторые армейские части в ней задействованы. Однако, чтобы вы не думали, будто я предлагаю вам версию, заготовленную для заграничных корреспондентов, постараюсь ясно изложить принципы нашей политики. Нельзя сказать, что мы недооцениваем сложности в отношениях с некоторыми народами в нашем многоязычном государстве. Наши публицисты написали даже немало работ, рассматривая особые черты народа, который, как вам известно, не так давно пополнил собою число подданных Империи. Изучение этих черт позволило им дать некие рекомендации нашим политикам, и должен с удовольствием отметить, что по большей части к этим рекомендациям прислушиваются. Этот народ словно бы состоит из двух частей, настолько не похожих одна на другую, что теория о различном расовом происхождении шляхты и крестьянства в какой-то мере правдоподобна. В сущности, таковы результаты латинизации, которой подверглись высшие классы, в то время как, по счастью, в народ римская религия проникла слабо. Родственный нашему, этот славянский народ терпелив и покорен и не доставляет хлопот губернаторам. Простые люди, так же как и у нас, тысячу лет занимаются главным образом тем, что пьют и плодят детей. Впрочем, им не чуждо чувство благодарности, как выяснилось в последнее время, после либеральных реформ Светлейшего Государя. Если бы не шляхта и духовенство, не было бы никаких восстаний и бунтов. Следует признать, что эта ничтожная часть народа сотворила себе поразительную мифологию мученичества и уверовала в собственное высокое призвание, вплоть до мессианства, порою даже провозглашая себя спасителями всего человечества. Подобные аберрации доказывают, что на одержимые такими идеями умы действительность не имеет никакого влияния. К сожалению, несомненно болезненное состояние этих умов находит выход в мрачной коллективной экзальтации, толкающей на героические поступки, отчаянные или просто самоубийственные. Потому понятно наше стремление изолировать и обезвредить эти несколько тысяч человек, которые провозгласили себя представителями народа, хотя не получили никакого мандата. Приговоры наших судов суровы, а для бунтовщиков хватит места на отдаленных северных окраинах Империи. Ваша гуманная совесть может спать спокойно, поскольку объект репрессий — не страна, а лишь незначительное меньшинство населения, состоящее из тех, кто, помня о своих привилегиях, хотел бы ею править. Отдаю на суд читателей аргументы сановника, которые я постарался воспроизвести как можно точнее. Это официальная позиция, и следует оценить откровенность, с которой она изложена. Правда, трудно догадаться, что за этим бесстрастным изложением государственной точки зрения скрываются патриотическое негодование, отвращение и ненависть к непослушным подданным монарха, весьма живые, в чем можно убедиться, прочитав столичные газеты за последние несколько недель.Август 1863Томас Брэндон
Последние комментарии
9 часов 22 минут назад
1 день 1 час назад
1 день 10 часов назад
1 день 10 часов назад
3 дней 16 часов назад
3 дней 21 часов назад