Четыре голубки [Уинстон Грэм] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Реквизиты переводчика:


Переведено группой «Исторический роман» в 2017 году.

Домашняя страница группы: https://vk.com/translators_historicalnovel

Над переводом работали: gojungle, sveta_ptz, nvs1408, Arecnaz, Agnishka, olesya_fedechkin, Alex_ander, obertone47 и Oigene .

Яндекс Деньги:

410011291967296

WebMoney:

рубли – R142755149665

доллары – Z309821822002

евро – E103339877377


.     





Часть первая




Глава первая


Дэниел Бенна, сорокалетний врач и костоправ, жил в приземистом, неряшливом доме, стоявшем на отшибе в переулке Гудвайвс в Труро. Сам Бенна тоже был приземистым и плотным, держался особняком, но совсем не выглядел неряшливо — жители городка и окрестностей хорошо платили за его современные медицинские познания. Он рано женился в первый раз, но жена умерла, а за ней и вторая, когда он женился снова. За ним и его двумя юными дочками присматривала теперь миссис Чайлдс, живущая в доме вместе с хозяевами. А над конюшней находилась комната его помощника, мистера Артура.

Бенна только пять лет жил в Труро. Он прибыл прямо из Лондона, где не только приобрёл репутацию практикующего врача, но и опубликовал монографию с дополнениями к знаменитому «Трактату по акушерству» Смелли, и с момента своего появления в городе произвёл огромное впечатление на зажиточных провинциалов своим авторитетом и навыками.

В особенности авторитетом. Когда люди болели, им не хотелось прибегать к помощи Дуайта Эниса с его практическими способами лечения, своими глазами видевшего, как часто лекарства не помогают, и потому осторожного с их назначением. Им не хотелось лечиться у того, кто приходит, беседует с больным, находит добрые слова для ребёнка и даже гладит собаку. Им нравились важность, самодовольство, вторжение полубога, который ещё только поднимался по лестнице — а голос его уже разносился по всему дому, горничные стремглав бежали за водой или одеялами, а родственники пациента ловили каждое слово. Бенна был именно таким. От одного его появления сердце билось быстрее, даже если, как это нередко случалось, потом оно совсем переставало биться. Но его не огорчали неудачи. Если кто-то из пациентов умирал — причина, конечно, заключалась не в лечении, сам пациент был в этом виноват.

Он был хорошо одет, в соответствии с обычаями своей профессии. Когда он ездил далеко, а его растущая популярность все чаще и чаще заставляла это делать, то ездил верхом на вороной лошади по кличке Эмир и надевал шерстяные бриджи, высокие сапоги с отворотами, накидывал тяжелый плащ на бархатный сюртук с медными пуговицами, а зимой толстые шерстяные перчатки защищали руки доктора от холода. Если не нужно было уезжать из города, Бенна носил муфту вместо перчаток и брал позолоченную трость, в набалдашнике которой находился флакон с нюхательной солью из трав для защиты от заразных заболеваний.

Тем вечером, в начале октября 1795 года, он вернулся с другого берега реки, где назначил опасное для жизни лечение двум пациентам, страдающим от поноса, и откачал три пинты жидкости из живота больного водянкой торговца зерном. После кошмарной зимы и дрянного лета месяц выдался теплым, и городок спокойно дремал на солнце. Весь день чувствовался сильный запах сточных канав и гниющих отбросов, но к вечеру налетел ветер, и воздух посвежел. Было время высокой воды, и река разлилась, окружив скученный городок, словно сонное озеро.

Подойдя к входной двери дома, доктор Бенна отмахнулся от кучки людей, вскочивших на ноги при его появлении. Люди малообеспеченные чаще всего обращались за помощью к городским аптекарям, а бедняки обходились снадобьями, которые могли сварить сами или купить за пенни у бродячих цыган. Но иногда, в сложных случаях, Бенна помогал им бесплатно — он не был мелочным, и это льстило его тщеславию. Поэтому его всегда ждали у двери несколько человек, надеясь получить краткую консультацию. Но сегодня он был не в настроении.

Когда доктор передал лошадь конюху и вошёл в дом, миссис Чайлдс, экономка, вышла поприветствовать его. Её причёска выглядела неопрятно, она вытирала руки о грязное полотенце.

— Доктор Бенна, сэр! — сказала она шёпотом. — Один джентльмен хочет вас видеть. В гостиной. Он приехал где-то в двадцать минут шестого. Я не знала точно, сколько вас не будет, но он сказал: «Я подожду». Что-то вроде того. «Я подожду». И я проводила его в гостиную.

Доктор изумлённо смотрел на неё, пока ставил саквояж и снимал плащ. Она была неряшливой молодой женщиной, и доктор Бенна часто гадал, почему он её терпит. Причина, конечно же, была только одна.

— Какой джентльмен? Почему ты не позвала мистера Артура?


Он не понизил голос, и миссис Чайлдс нервно обернулась.

— Мистер Уорлегган, — сказала она.

Бенна осмотрел себя в покрытое грибком зеркало, пригладил волосы назад, смахнул крупицу пыли с манжеты и осмотрел руки в поисках неприятных пятен.

— Где мисс Флотина?

— Ушла заниматься музыкой. Мисс Мэй всё еще в постели. Но мистер Артур говорит, что жара уже нет.

— Ну конечно, так и должно быть. Что ж, смотри, чтобы меня не потревожили.

— Да, сэр.

Бенна откашлялся и вошел в гостиную с озадаченным видом.

Но миссис Чайлдс не ошиблась. Мистер Джордж Уорлегган стоял у окна, убрав руки за спину — широкоплечий и невозмутимый. Припудренные волосы, костюм лондонского покроя — богатейший человек в городе и один из самых влиятельных. И всё же сейчас, когда ему перевалило за тридцать пять, он чем-то напоминал своего деда, кузнеца.

— Мистер Уорлегган, надеюсь, я не заставил вас долго ждать. Если бы я знал...

— Но вы не знали. Пока я ждал, рассматривал ваш замечательный скелет. Какие же мы прекрасные и ужасные создания.

Его тон был холоден, впрочем, как и всегда.

— Мы собрали его еще в студенчестве. Выкопали. Это опасный преступник, который плохо кончил. В больших городах такие постоянно встречаются.

— Не только в больших.

— Позвольте предложить вам выпить. Ликер или бокал канарского.

Джордж Уорлегган покачал головой.

— Эта женщина, ваша экономка, уже предлагала.

— Тогда прошу, садитесь. Я к вашим услугам.

Джордж Уорлегган принял предложение и сел, скрестив ноги. Его голова была неподвижна, но взгляд блуждал по комнате. Бенна пожалел, что комнату не привели в надлежащий вид. На столе валялись книги и бумаги вперемешку с пузырьками глауберовой соли [1] и коробочками с доверовым порошком [2]. Посреди врачебных записей стояли две пустые бутылки с источенными червями пробками. На спинке стула рядом со скелетом было брошено девичье платье. Доктор нахмурился. В ближайшее время он не ожидал визитов богатых клиентов, но если бы они пришли, такой беспорядок произвел бы не самое хорошее впечатление.

С минуту они сидели молча. Это время показалось вечностью.

— Я зашел по личному делу, — сказал Джордж.

Доктор Бенна наклонил голову.

— Поэтому то, что я скажу, должно остаться между нами. Полагаю, нас никто не услышит?

— Между доктором и пациентом всё, — ответил Бенна, — всё конфиденциально.

Джордж холодно посмотрел на него.

— Разумеется. Но в этом случае всё еще серьезнее.

— Вряд ли я понимаю, о чем вы.

— Я хочу сказать, что об этой беседе будем знать только мы с вами. Если об этом станет известно еще кому-то, я совершенно точно буду знать, кто из нас проболтался.

Бенна выпрямился на стуле, но не ответил. Его весьма сильное чувство собственной значимости сдерживалось лишь осознанием еще более высокого положения Уорлегганов.

— И в этом случае, доктор Бенна, я перестану быть вам другом.

Доктор подошел к двери и распахнул ее настежь. Коридор был пуст. Он снова закрыл дверь.

— Если вы желаете говорить, мистер Уорлегган, то пожалуйста, прошу вас. Я не могу дать вам более убедительных гарантий, кроме тех, что уже обеспечил.


Джордж кивнул.

— Да будет так.

Какое-то время они сидели молча.

Джордж спросил:

— Вы суеверный человек?

— Нет, сэр. Природой управляют непреложные законы, которые ни человек, ни амулет не смогут изменить. Задача врача именно в том, чтобы понять эти законы и применить их в борьбе с болезнями. Можно вылечить любые хвори. Ни один человек не должен умирать до старости.

— У вас двое малолетних детей?

— Двенадцать лет и девять.

— Вы не думаете, что кости преступника, висящие в доме днем и ночью, могут принести им вред?

— Нет, сэр. Если бы что-то подобное произошло, их излечило бы сильное слабительное.

Джордж снова кивнул. Он сунул три пальца в кармашек для часов и поигрался с монетами.

— Вы присутствовали при рождении моего сына и с тех пор часто посещали наш дом. Полагаю, вы приняли роды у множества женщин.

— У многих тысяч. За два года в родильном доме в Вестминстере под руководством доктора Форда. Могу утверждать, что такого опыта точно нет ни у кого больше ни в Корнуолле, ни где-либо еще. Но вы и сами это знаете, мистер Уорлегган. Вы знали это и положились на меня, когда ваша жена носила ребенка. Полагаю, мои услуги не показались вам недостаточными.

— Нет, — Джордж Уорлегган выпятил верхнюю губу. Сейчас он больше чем когда-либо был похож на императора Веспасиана, размышляющего над проблемами империи. — Именно об этом я и хотел с вами проконсультироваться.

— Я к вашим услугам, — повторил Бенна.

— Мой сын Валентин родился восьмимесячным. Верно? Из-за несчастного случая, когда моя жена упала, сын родился на месяц раньше. Я прав?

— Вы правы.

— Но скажите, доктор Бенна, из тысяч детей, которых вы приняли, вы наверняка видели достаточно много недоношенных. Это так?

— Да, достаточно много.

— Восьмимесячных? Семимесячных? Шестимесячных?

— Восьми— и семимесячных. Никогда не видел, чтобы выжил шестимесячный ребенок.

— А те недоношенные дети, которые выжили, как Валентин. Они отличаются при рождении? В смысле, от тех, кто родился в срок?

Бенна позволил себе несколько секунд поразмыслить о том, куда клонит посетитель этими вопросами.

— Отличаются? О чем это вы?

— Я спрашиваю вас.

— Нет никаких существенных отличий, мистер Уорлегган. Можете быть спокойны. Ваш сын не будет страдать от каких-либо недомоганий из-за того, что родился до срока.

— Меня беспокоит не текущее состояние, — голос Джорджа Уорлеггана стал чуть более резким. — Каковы отличия при рождении?

Бенна никогда в жизни не обдумывал ответ более тщательно.

— Главным образом в весе. Восьмимесячный ребенок редко весит больше шести фунтов. И редко так же громко плачет. Ногти...

— Мне сказали, что у восьмимесячного ребенка не бывает ногтей.

— Это неверно. Они маленькие и мягкие, а не твердые.

— Мне сказали, что кожа у такого ребенка красная и сморщенная.

— Как и у многих рожденных в срок.

— Мне сказали, что у них не бывает волос.

— О, иногда. А чаще они редкие и тонкие.

По переулку прогрохотала телега. Когда звук затих, Джордж сказал:

— Теперь вы вполне понимаете цель моих расспросов, доктор Бенна. Задам последний. Мой сын родился раньше срока или нет?

Дэниел Бенна облизал губы. Он понимал, что гость тщательно следит за выражением его лица, и также осознавал, насколько тот напряжен — у человека менее хладнокровного это можно было бы назвать страданием.

Доктор встал и подошел к окну. При свете на его манжетах стали заметны капли крови.


— На многие вопросы относительно состояния человека, мистер Уорлегган, нельзя ответить однозначно «да» или «нет». В этом случае прежде всего вы должны дать мне время, чтобы припомнить. Вы же понимаете, что вашему сыну сейчас... Сколько? Восемнадцать? Двадцать месяцев? С тех пор как я принял роды у миссис Уорлегган, я помогал многим женщинам. Дайте-ка вспомнить, в какой день вы меня вызвали?

— Тринадцатого февраля прошлого года. Моя жена упала с лестницы в Тренвите. Это случилось в четверг вечером, около шести. Я тотчас же послал за вами, и вы приехали около полуночи.

— Ах да, припоминаю. На той неделе я еще лечил сломанное ребро леди Хоукинс после случая на охоте, а когда услышал о происшествии с вашей женой, то понадеялся, что она не упала с лошади, потому что такое падение...

— И вот вы приехали, — перебил Джордж.

— Я приехал. И находился рядом с вашей женой в ту ночь и на следующий день. Ребенок появился на свет на следующий вечер.

— Валентин родился в четверть девятого.

— Да... Что ж, могу только сказать вам, мистер Уорлегган, что на первый взгляд не припоминаю ничего такого, что могло бы показаться странным при рождении вашего сына. Конечно же, мне тогда и в голову не приходило задумываться над такими вещами, проверять, обращать на это пристальное внимание. Да и зачем? Я не предполагал, что настанет время, когда мне придется вынести то или иное мнение по такому вопросу. По вопросу о том, сколько именно было месяцев ребенку. Ввиду неудачного падения вашей жены, я был счастлив, что мне удалось принять у нее живого и здорового мальчика. Вы спрашивали акушерку?

Джордж встал.

— Вы должны помнить ребенка, которого принимали. Его ногти были полностью сформированы?

— Думаю, да. Но я не могу сказать...

— А волосы?

— Немного темных волос.

— А кожа была морщинистая? Я увидел его через час и помню, что морщин почти не было.

Бенна вздохнул.

— Мистер Уорлегган, вы один из самых богатых моих клиентов, и я не хочу вас обидеть. Но могу я быть с вами честным?

— Именно об этом я вас и просил.

— Что ж, со всем почтением советую вам возвращаться домой и больше не вспоминать об этом. Я не осмелюсь спросить вас о тех причинах, что заставили вас прийти ко мне. Но если после стольких месяцев вы ожидаете услышать от меня или любого другого человека однозначный ответ — был ваш сын доношенным или нет, то вы просите о невозможном. Природу нельзя разбить на категории. Есть определенные стандарты, которые считаются нормой — и у этой нормы несметное количество вариаций.

— Так значит, вы не скажете.

— Я не могу вам сказать. Если бы вы спросили меня тогда, я попытался бы вынести более достоверное суждение, но это всё. Как говорится, naturalia non sunt turpia [3].

Джордж ткнул тростью в ковер.

— Доктор Энис вернулся, как я понимаю, и скоро наверстает упущенное.

Бенна принял высокомерный вид.

— Он всё еще болен и скоро женится на своей наследнице.

— Некоторым людям он нравится.

— Это их мнение, а не мое, мистер Уорлегган. Со своей стороны я с презрением отношусь к большей части его методов, им недостает организованности и убедительности. Человек без ясной и доказанной системы медицинских знаний — это человек без надежды.

— Пусть так. Пусть так. Хотя, как я слышал, доктора никогда не отзываются лестно о конкурентах.

«Как, вероятно, и банкиры о своих конкурентах», — подумал Бенна.

— Что ж... — Джордж встал. — Хорошего дня, Бенна.

— Надеюсь, миссис Уорлегган и мастер Валентин пребывают в добром здравии, — сказал доктор.

— Да, благодарю вас.

— Почти настало время их посетить. Возможно, на следующей неделе.

Повисла секундная пауза, как будто Джордж обдумывал, не сказать ли «Прошу вас больше не приходить».

Бенна добавил:

— Мистер Уорлегган, я старался не размышлять над тем, что побудило вас задать мне такой вопрос. Но с моей стороны было бы бесчеловечно не понимать, насколько может быть важен мой ответ для вас. Сэр, примите во внимание, насколько сложно дать такой ответ. Я бы не смог, да и ни за что не стал бы утверждать что-либо, что, насколько мне известно, способно поставить под сомнение честь знатной и добродетельной женщины. Другими словами, я не смог бы и не стал бы делать этого, не будучи полностью уверенным в своих словах. Если бы я был уверен, то посчитал бы своим долгом сказать вам об этом. Но это не так. Вот и всё.

Джордж посмотрел на него ледяным взглядом. На лице у него были написаны неприязнь и отвращение — либо по отношению к доктору, либо от того, что он вынужден делиться своими тайнами с посторонним человеком.

— Вспомните, с чего мы начали разговор, доктор Бенна.

— Обещаю сохранить всё в тайне.

— Прошу, не забудьте об этом.

Подойдя к двери, Джордж сказал:

— Моя семья здорова но можете заехать, если желаете.

После его ухода Бенна бросился на кухню.

— Нэлли, это не дом, а позорище! Болтаешься тут без дела, сплетничаешь, витаешь в облаках, ворон считаешь. Нельзя в такой гостиной встречать важного пациента! Вон платье валяется, забирай его! И туфли. Шевелись, если хочешь здесь и дальше работать!

Он продолжал высказывать упреки своим сильным и звучным голосом еще три-четыре минуты. Миссис Чайлдс терпеливо смотрела на него из-под растрепанных каштановых волос. Она ждала, пока буря утихнет, чувствуя, что доктору необходимо восстановить свой авторитет после того, как на него посягнули. Такое с ним случалось очень редко, ведь даже когда он ездил к самым богатым пациентам, они были расстроены и нуждались в его помощи. Доктор говорил, а они ловили каждое его слово. Он никогда не ездил конкретно к Джорджу Уорлеггану, поскольку тот обладал недюжинным здоровьем. Но сегодня, как и всегда при встрече с ним, доктору Бенне пришлось уступить. Ему это не нравилось. Пот проступил у него на висках. И всё это выплеснулось на Нэлли Чайлдс.

Она отвечала «да, сэр» и «нет, сэр», и «я прослежу за этим завтра, сэр». Она никогда не забывала называть его «сэр», даже когда он провожал ее в спальню — это было залогом их отношений. Услуга за услугу — таков был их невысказанный принцип. Поэтому она не слишком близко к сердцу воспринимала его выговоры — когда доктор закончил, она спокойно принялась за уборку гостиной, а он стоял у окна, убрав руки за полы сюртука, и думал о том, что произошло.

— Мисс Мэй хотела бы с вами повидаться, сэр.

— Попозже.

Нэлли попыталась подобрать все туфли и уронила пару. Волосы упали ей на лицо.

— Кажись, эти джентри нечасто к вам просто так заходят, сэр. Чего ж он хотел, какого-нибудь лекарства?

— Какого-нибудь лекарства.

— Небось он послал бы кого-то из слуг принести лекарство, разве не так, сэр?

Бенна не ответил. Она унесла домашние туфли, потом вернулась за платьем.

— В жизни не видала, чтоб мистер Уорлегган сюда приходил. Небось что-то личное, и он не хотел, чтоб узнали домашние?

Бенна отвернулся от окна.

— По моему, это Катон сказал «Nam nulli tacuisse nocet, nocet esse locutum» [4]. Никогда об этом не забывайте, миссис Чайлдс. Для вас это должно стать главным правилом. Как и для многих других.

— Может, оно и так, только я не знаю, чего это значит, может, скажете, сэр?

— Я тебе это переведу, чтобы знала. Это значит: «Никому не вредно промолчать, а болтливость часто приносит вред».

II
Джордж Табб, шестидесяти восьми лет от роду, работал конюхом и привратником на постоялом дворе «Боевой петух». Ему платили девять шиллингов в неделю, а иногда он получал дополнительный шиллинг за то, что помогал поднести вещи. Он жил в пристройке рядом с постоялым двором вместе с женой, женщиной всё ещё энергичной, несмотря на слабое здоровье, зарабатывавшей стиркой дополнительные два фунта в год. Вместе со случайными подачками, перепадавшими привратнику, всего этого хватало на жизнь, но уже девять лет, с тех пор как умер его друг и работодатель Чарльз Уильям Полдарк, Джордж стал прикладываться к бутылке, и теперь частенько напивался, растрачивая семейный бюджет.

Эмили Табб пыталась строго контролировать расходы, но пять шиллингов в неделю на хлеб, шесть пенсов на мясо, девять за полфунта масла и столько же за полфунта сыра, шиллинг за два пека [5] картошки, да два шиллинга в неделю арендной платы — тут не разгуляешься. Миссис Табб — как, впрочем, и её муж, когда был трезв — бесконечно сожалела о том, что два с половиной года назад они оставили Тренвит. Потеряв мужа и обеднев, Элизабет Полдарк была вынуждена рассчитать слуг, одного за другим, пока с ней не остались только верные Таббы, но в подпитии Табб уж слишком полагался на свою незаменимость, и когда миссис Полдарк внезапно снова вышла замуж, им пришлось уйти.

Однажды днем в начале октября Джордж Табб расчищал площадку для петушиных боев за таверной, чтобы подготовить ее к предстоящим состязаниям, когда ему свистнул хозяин таверны и сказал, что к нему кто-то пришел. Зайдя внутрь, он увидел худого мужчину в черном. Его глаза были так близко посажены, что казалось, будто он страдает косоглазием.

— Табб? Джордж Табб? С тобой хотят поговорить. Скажи своему господину. Тебя не будет полчаса.

Табб осмотрел посетителя и спросил, что всё это значит, кто за ним послал и для чего. Но не получил ответа. На улице ждал еще один человек, так что он убрал метлу и пошел с ними.

Идти оказалось недалеко. Несколько ярдов вниз по переулку, вдоль речного берега, где мерцающая вода снова выходила из берегов, вверх по улице к двери в стене, потом через двор. Задняя стена высокого дома.

— Сюда.

Он вошел. Комната походила на кабинет стряпчего.

— Жди здесь.

За ним захлопнулась дверь. Его оставили одного.

Табб встревоженно щурился, гадая, что предвещают все эти процедуры. Ему не пришлось долго ждать. Через другую дверь вошел джентльмен. Табб уставился на него с удивлением.

— Мистер Уорлегган!

У него не было шляпы, и он коснулся морщинистого лба.

Другой Джордж, чрезвычайно важная персона, кивнул ему и сел за стол. Пока он просматривал какие-то бумаги, беспокойство Табба росло. Именно по приказу мистера Уорлеггана, когда тот женился на миссис Полдарк, Таббов выставили, и сегодняшнее приветствие не было дружелюбным.

— Табб, — сказал Джордж, не поднимая глаз. — Я хочу задать тебе несколько вопросов.

— Сэр?

— Эти вопросы я задам тебе по секрету, и надеюсь, ты его сохранишь.

— Да, сэр.

— Я вижу, ты ушёл с той работы, которую я тебе предложил, когда миссис Уорлегган попросила тебя уволить.

— Да, сэр. Миссис Табб не могла работать и...

— Напротив, я узнал от мисс Агар, что она была недовольна именно тобой и предложила оставить одну миссис Табб, если бы она на это согласилась.

Взгляд Табба смущенно забегал по комнате.

— Итак, сейчас ты влачишь жалкое существование слуги в таверне. Хорошо, это твой выбор. Те, кто не в состоянии себе помочь, должны принять последствия.

Табб откашлялся.

Мистер Уорлегган достал из кармана две золотые монеты.

— Как бы то ни было, я готов предложить тебе временное улучшение твоей доли. Эти гинеи. Они твои на определённых условиях.

Табб уставился на деньги, как на змею.

— Сэр?

— Я хочу задать тебе несколько вопросов о твоих последних месяцах работы в Тренвите. Ты помнишь их? С тех пор как ты ушёл, прошло чуть больше двух лет.

— О да, сэр. Я хорошо всё помню.

— Здесь только мы с тобой, Табб. Только ты будешь знать вопросы, которые я задам. Если в будущем выяснится, что об этих вопросах знает кто-то ещё, я пойму, кто проболтался, понятно?

— Ох, я не проболтаюсь, сэр.

— Не проболтаешься? Я в этом совсем не уверен. У пьяницы язык ненадёжный. Так слушай, Табб.

— Сэр?

— Если когда-нибудь я услышу хоть слово из того, о чём сегодня тебя спрашиваю, тебя вышвырнут из этого города, и ты будешь голодать. Сдохнешь от голода. В канаве. Я тебе обещаю. Не забудешь об этом, когда напьёшься?

— Хорошо, сэр, честно, обещаю. Больше ничего сказать не могу. Я...

— Говоришь, больше ничего сказать не можешь. Что ж, сдержи своё обещание, а я сдержу своё.

Он замолчал. Табб облизнул губы.

— Я хорошо помню то время, сэр. Я хорошо помню все те дни в Тренвите, когда мы, я и миссис Табб, пытались вдвоём вести и дом, и хозяйство. Там больше никого и не было, все дела на нас двоих...

— Я знаю, знаю. И вы воспользовались своим положением. Поэтому и потеряли работу. В знак признательности за долгую службу вам нашли другое место, но вы и его потеряли. Вот что, Табб, есть некоторые имущественные вопросы, которые надо урегулировать, и ты можешь мне в этом помочь. Во-первых, я хочу, чтобы ты припомнил всех, кто заходил в дом. То есть всех, кого видел. Примерно с апреля 1793 до июня того года, когда вы ушли...

— Кто заходил? К госпоже Элизабет, вы хотите сказать? Или к мисс Агате? Да мало кто заходил, сэр. Дом-то совсем на отшибе... Помню, приходил кто-то из деревни. Бетти Коуд с сардинами. Лобб из Шерборна с почтой раз в неделю. Аарон Нэнфан...

Джордж махнул рукой, чтобы он замолчал.

— А к Полдаркам? Кто-нибудь приходил?

Табб с минуту подумал, почесывая подбородок.

— Вы, сэр. Вы приходили чаще всех! Еще доктор Чоук к мисс Агате, преподобный Оджерс раз в неделю, капитан Хеншоу, церковный староста, капитан Полдарк из Нампары, сэр Джон Тревонанс пару раз. Вроде Рут Тренеглос заходила однажды. Миссис Тиг тоже как-то видел. Помню, я почти всё время проводил в поле и едва мог...

— А капитан Полдарк из Нампары часто приходил?

— Ну... раз в неделю. Где-то так.

— Обычно по вечерам?

— Нет, сэр, он всегда приходил днём. По четвергам, днём. Пил чай и уходил.

— Тогда кто приходил вечером?

— Да никто, сэр. По вечерам было тихо, как в могиле. Вдова, молодой джентльмен десяти лет и на редкость старая леди. Но если бы вы спросили меня о тех временах, когда был жив мистер Фрэнсис, вот в те времена...

— А госпожа Элизабет точно не выходила по вечерам?

Табб заморгал.

— Выходила? Нет, насколько я знаю, сэр.

— Но в эти месяцы — апрель, май, июнь, по вечерам светло. Возможно, она каталась верхом.

— Нее, она почти не выезжала. Мы продали всех лошадей, оставили только двух, но они были слишком старые, чтобы на них ездить.

Джордж указал на две гинеи, и Табб посмотрел на них с надеждой, что вопросов больше не будет.

— Погоди, погоди, ты ещё ничего не заработал, — сказал Джордж. — Думай. Кто-то ещё наверняка приходил.

Табб напрягся.

— Жители деревни... Дядюшка Бен вроде приносил кроликов. Незнакомцев не было...

— А госпожа Элизабет часто ходила в Нампару?

— В Нампару?

— Именно это я и спросил. Навестить Росса Полдарка.

— Никогда. Никогда. Нет, насколько я знаю. Нет, никогда.

— Почему же она не ходила? Они ведь соседи.

— Я думаю, думаю, может, потому, что она никогда не ладила с женой капитана Полдарка. Но это всего лишь мои догадки.

Повисла долгая пауза.

— Постарайся вспомнить, особенно май. Середина или начало мая. Кто приходил? Кто приходил вечером?

— Ну... ну, никто, сэр. Ни одной живой души не видал. Это уж точно.

— Во сколько ты ложился спать?

— Ох... В девять или десять. Как только стемнеет. Мы вставали с рассветом, и до заката...

— Во сколько госпожа Элизабет ложилась спать?

— Ну, примерно так же. Мы все уставали.

— Кто запирал двери?

— Я, в последнюю очередь. Было время, когда мы совсем двери не запирали, но без других слуг, да когда вокруг столько бродяг...

— Что ж, боюсь, ты ничего не заработал, — сказал Джордж, протягивая руку, чтобы забрать деньги.

— Ох, сэр, да я если б я знал, чего вы от меня хотите, я б сказал.

— Не сомневаюсь, уж ты сказал бы. А скажи мне вот что. Если бы кто-нибудь пришёл после того, как ты отправился в постель, ты услышал бы дверной колокольчик?

— То есть ночью, значит?

— Когда же ещё?

Табб задумался.

— Вряд ли. Сомневаюсь, что хоть кто-нибудь услышал бы. Колокольчик-то, он в нижней кухне, а мы все наверху спали.

— Нет, значит? Ты бы знал?

— Ну, пожалуй, нет. Зачем кому-то приходить, разве только чтобы обворовать. А красть-то там почти и нечего было.

— А ты не знаешь, не было ли в доме какого-нибудь потайного входа, известного только членам семьи?

— Не... Я про такой не знаю. А я там двадцать пять лет прожил.

Джордж Уорлегган встал.

— Отлично, Табб.

Он бросил монеты на стол.

— Забирай свои гинеи и иди. Я тебе приказываю ничего никому не говорить. Даже миссис Табб.

— Не скажу я ей, — ответил Табб. — А то... ну, сэр, вы ж знаете, как это. Она эти деньги отобрать захочет.

— Забирай свои гинеи, — сказал Джордж. — И ступай.

III
В тридцать один год у Элизабет Уорлегган было двое детей. Старшему, Джеффри Чарльзу Полдарку, вскоре должно было исполниться одиннадцать, он первый год учился в Харроу. Она получила три неряшливых письма, сообщающие, что он по меньшей мере жив и, очевидно, здоров, и привыкает к будням школы. При взгляде на письма, аккуратно сложенные в уголке стола, ее сердце каждый раз сжималось, воображение рисовало так много между строк. Младшему сыну Элизабет, Валентину Уорлеггану, еще не исполнилось и двух лет, он медленно поправлялся после рахита, от которого страдал прошлой зимой.

Элизабет выходила играть в карты с тремя старыми подругами, это было одно из удовольствий, которыми она наслаждалась каждую зиму в Труро. В Труро все играли в карты, это так отличалось от скучных и одиноких вечеров в Тренвите с Фрэнсисом и после его смерти. Жизнь с новым мужем имела свои сложности, в особенности в последнее время, но была куда более стимулирующей, а Элизабет всегда нуждалась в стимулах.

Она заворачивала в гостиной небольшой пакет, когда вошел Джордж. Он не сразу заговорил, а подошел к столу и стал просматривать бумаги. Потом он сказал:

— Тебе следовало поручить это лакею.

— Мне и так особо нечем заняться, — с живостью ответила Элизабет. — Это подарок для Джеффри Чарльза. В конце недели — его день рождения, а почтовая карета в Лондон отправляется завтра.

— Да, ну что ж, ты можешь включить и небольшой подарок от меня. Я ведь не забыл.

Джордж подошел к комоду и вытащил коробочку. В ней лежали шесть перламутровых пуговиц.

— Ох, Джордж, какие чудесные! Так мило с твоей стороны помнить... Но ты считаешь, что он может носить их в школе? Они не потеряются?

— Даже если и так. Он же такой денди. Тамошний портной сумеет их использовать.

— Благодарю. Тогда я положу их вместе с моим подарком. И припишу к моим поздравлениям, что они от тебя.

В письмах домой Джеффри Чарльз совершенно не упоминал об отчиме. И Элизабет, и Джордж это заметили, но избегали об этом говорить.

— Ты выходила? — спросил Джордж.

— К Марии Агар. Я тебе говорила.

— Ах, да. Я забыл.

— Мне так нравится общество Марии. Она всегда веселая и легкая на подъем.

Оба замолчали. Наступила давящая тишина.

— Валентин сегодня тебя звал, — сказала Элизабет.

— Да? Валентин?

— Да, он несколько раз повторил: «Папа! Папа! Папа!». Ты не виделся с ним уже несколько дней, и он по тебе соскучился.

— Да, ну что ж... Пожалуй, завтра, — Джордж закрыл ящик комода. — Виделся сегодня с твоим старым лакеем, наткнулся на него в «Боевом петухе».

— Что? С каким лакеем?

С Джорджем Таббом.

— Вот как... Он здоров?

— Пытался поболтать о былых временах.

Элизабет развернула край пакета.

— Честно говоря, после его ухода меня мучают угрызения совести.

— В каком смысле?

— Ну, он работал на нас... То есть на моего свекра и Фрэнсиса много лет. Так жаль, что в конце концов он всё потерял, потому что слишком много о себе возомнил.

— Я дал ему две гинеи.

— Две гинеи! Это слишком щедро! — Элизабет уставилась на мужа, пытаясь прочесть его непроницаемое выражение лица. — Хотя иногда я думаю, не взять ли его обратно. Он усвоил урок.

— Этого пьяницу? Пьяницы слишком много болтают.

— А что он может выболтать? Разве у нас есть от мира секреты?

Джордж направился к двери.

— А у кого их нет? Мы все уязвимы для клеветы и злословия, разве не так?


Он вышел.

Позже они ужинали в одиночестве. Отец и мать Элизабет остались в Тренвите, а родители Джорджа были в Кардью. В последнее время они ели молча. Джордж был человеком безупречно вежливым с предсказуемым поведением. Ее прежний муж Фрэнсис мог быть веселым и задумчивым, циничным и остроумным, вежливым и грубым, щепетильным и неряшливым. Джорджу это не было присуще, он всегда держал эмоции в узде. Но в этих рамках Элизабет научилась читать его настроение и понимала, что в последние два месяца отношение к ней мужа существенно изменилось. Он всегда за ней наблюдал, словно горя желанием узнать, счастлива ли она в браке, но в последнее время эта слежка стала невыносимой. Когда в былые дни Элизабет поднимала взгляд и встречалась со взглядом мужа, он смотрел открыто и задумчиво, но это никоим образом не причиняло беспокойства, теперь же, если такое случалось, Джордж быстро отворачивался, словно пытался скрыть свои мысли, прежде чем она сможет их разгадать.

Иногда Элизабет казалось, что и слуги за ней следят. Пара писем выглядела так, словно их вскрывали и снова запечатали. Это было неприятно, но она считала, что всему виной разыгравшееся воображение.

Когда слуги вышли, Элизабет сказала:

— Мы так и не ответили на приглашение на свадьбу Кэролайн Пенвенен. Надо поторопиться.

— У меня нет желания идти. Доктор Энис прыгнул выше головы.

— Думаю, там соберется вся округа.

— Возможно.

— Могу себе представить — это будет что-то вроде свадьбы героя, раз он только что спасся от французов и выжил в этом кошмаре.

— И его спаситель тоже там несомненно будет, чтобы сорвать восторженные аплодисменты за безрассудный и преступный поступок, когда он потерял больше жизней, чем спас.

— Что ж, людям нравятся романтичные жесты, как известно.

— И романтичные герои, — Джордж встал и отвернулся. Элизабет заметила, как он похудел, и задумалась, не является эта перемена в отношениях результатом какой-то болезни. — Скажи, Элизабет, что ты нынче думаешь о Россе?

Вопрос был неожиданным. Целый год после их свадьбы это имя не упоминалось.

— Что я о нем думаю, Джордж? В каком смысле?

— Только в том, что я сказал. Ты знакома с ним... Сколько? Пятнадцать лет? Ты была по меньшей мере его другом. Когда я с тобой познакомился, ты защищала его от всякой критики. Потом, когда я попытался завести с ним дружбу, а он отверг её, ты встала на его сторону.

Элизабет осталась за столом, нервно перебирая край салфетки.

— Не думаю, что я приняла его сторону. Но всё остальное верно. Хотя... за последние годы мое отношение к нему изменилось. Уж ты-то наверняка об этом должен знать. После всех этих лет. Боже!

— Что ж, продолжай.

— Наверное, это началось из-за его отношения к Джеффри Чарльзу. Потом я вышла за тебя, и это ему явно не понравилось, и в своем высокомерии он ворвался в наш дом в то Рождество и угрожал нам из-за того, что его жена повздорила с твоим егерем. Это было просто невыносимо!

— Он не ворвался, — спокойно возразил Джордж, — а нашел другой вход, о чем мы не знали.

Элизабет пожала плечами.

— А какая разница?

— Не знаю.

— О чем ты?

С улицы послышался стук по галечной дорожке. Это был слепой, который палкой на ощупь прокладывал себе путь. Окно было приоткрыто совсем чуть-чуть, и Джордж закрыл его, чтобы избавиться от этого шума.

— Я иногда думаю, Элизабет... Иногда мне кажется...

— Что?

— Кое-что, что тебе может показаться неподобающей мыслью мужа о своей жене... — Он помедлил. — А именно, что твоя теперешняя неприязнь к Россу Полдарку не настолько искренна, как твоя прежняя к нему привязанность...

— Ты прав! — сразу ответила она. — Я нахожу такие мысли в высшей степени неподобающими! Ты обвиняешь меня в лицемерии или в чем похуже? — в ее голосе кипела злоба. Злость, вытесняющая страх.

С тех пор как они поженились, они часто не сходились во мнениях, но дело никогда не доходило до ссоры. Их отношения имели другую природу. Сейчас, находясь на грани, Джордж выжидал, стараясь избежать стычки, к которой он как следует не подготовился.

— Откуда мне знать? — сказал он. — Возможно, это даже не лицемерие. Может, это самообман.

— За эти два года я хоть раз, хоть раз, давала тебе повод подумать, что испытываю к Россу более теплые чувства, чем говорят о том мои слова? Назови хоть один раз!

— Нет. Не могу назвать ни одного. Я не об этом говорю. Послушай. Ты очень преданная женщина. Признай это. Ты всегда на стороне своих друзей. В те времена, когда ты была замужем за Фрэнсисом, ваша дружба с Россом Полдарком была незыблема. Когда я упоминал его имя, ты замирала. Но когда мы поженились, ты стала относиться к нему так же недружелюбно и неприветливо, как и я. В любом споре ты принимала мою сторону...

— Тебя это не устраивает?

— Конечно же, устраивает. Мне это нравилось. Мне доставляло удовольствие видеть, что ты изменила свое отношение. Но я не уверен, что так меняться — в твоем духе. Тебе скорее свойственно скрепя сердце поддержать меня и выступить против своего бывшего друга — потому что, как моя жена, ты считаешь это своим долгом. Но твои чувства не столь сильны, как могли бы быть. Поэтому иногда я подозреваю, что у тебя остались чувства к нему. Я говорю себе: «Возможно, это не так. Возможно, она обманывает меня, потому что ей кажется, что мне это нравится. Или, возможно, она обманывает себя, ошибаясь в своих собственных чувствах».

Наконец, она поднялась из-за стола и подошла к камину, который разожгли совсем недавно, и пламя еще только разгоралось.

— Ты сегодня видел Росса? — она заправила под гребень прядь волос — с тем же спокойствием, что и произнесла эти слова.

— Нет.

— Тогда интересно, почему именно сейчас ты выдвигаешь это обвинение?

— Мы говорили о непременном его присутствии на свадьбе Кэролайн. Этого недостаточно?

— Недостаточно для оправдания этих... нападок. Могу только предположить, что ты давно меня подозреваешь.

— Время от времени мне это приходило в голову. Не так часто. Но должен тебе сказать, сомнения возникали.

Последовало долгое молчание, в котором Элизабет не без усилий вновь обуздала свои переменчивые эмоции. Она научилась этому у Джорджа.

Она прошла через всю комнату и встала рядом с ним — этакой стройной девой.

— Ты ревнуешь меня без причин, дорогой. Не только к Россу, но и ко всем мужчинам. Знаешь, когда мы приходим на прием, то стоит мне едва улыбнуться мужчине в возрасте чуть меньше семидесяти, как у меня уже ощущение, что ты готов его зарезать! — Она положила ладонь ему на руку, ибо Джордж готов был заговорить. — Что касается Росса — ты подумал, что я уклоняюсь от разговора, но, как видишь, нет... Что касается Росса, он мне искренне безразличен. Как мне тебя убедить? Взгляни на меня. Могу только сказать, что когда-то у меня были к нему чувства, а сейчас этих чувств нет. Я не люблю его. Мне всё равно, увижу я его снова или нет. Он мне даже вряд ли симпатичен. Теперь он кажется мне этаким хвастуном и задирой; мужчиной среднего возраста, пытающимся усвоить манеры юнца, человеком, у которого были когда-то мантия и меч и который не понимает, что они давно вышли из моды.

Будь у неё больше времени для выбора слов, она и тогда не нашла бы более подходящих, чтобы переубедить мужа. Утверждения о ненависти или презрении вообще не возымели бы эффекта. Но эти несколько хладнокровных, всеразрушающих сентенций, которые обратили в слова многое из того, что мнил он сам, — пусть и в выражениях, на которые у него самого не хватило бы проницательности, — они принесли его душе очищающее успокоение.

Джордж покраснел, что было для него симптомом редким, и произнёс:

— Возможно, я ревную без причин. Не знаю, не знаю. Но ты-то должна знать почему.

Она улыбнулась.

— Ты не должен ревновать. Тебе и ревновать-то не к кому. Уверяю тебя.

— Ты меня уверяешь.

На лице Джорджа вновь промелькнуло сомнение, омрачив его и сделав неприятным. Потом он пожал плечами и улыбнулся.

— Ну что ж...

— Уверяю тебя, — повторила она.


Глава вторая


Доктор Дуайт Энис и мисс Кэролайн Пенвенен поженились в церкви святой Марии в Труро на День всех святых, который в 1795 году выпал на субботу. Киллуоррен, дом Кэролайн, относился к совместному приходу Сола и Грамблера, но церковь Сола не подошла по размерам, а Труро находился ближе всего для большинства гостей. Ноябрь с его проливными дождями не располагал к длительным путешествиям.

Тем не менее, свадьба вышла шикарная. Дуайт с самого начала возражал, но Кэролайн не приняла во внимание его протесты, а он был слишком слаб, чтобы настаивать. Энис еще не полностью оправился после длительного заключения. У него бывали длительные периоды апатии и вялости, он не мог избавиться от мучительного кашля, а по ночам задыхался и считал, что нужно отложить свадьбу до весны, но Кэролайн сказала:

— Дорогой, я уже слишком долго была старой девой. Кроме того, подумай о моей репутации. Уже вся округа всполошилась из-за того, что мы без присмотра живем под одной крышей, пока ты выздоравливаешь. Бабули настаивают, чтобы ты поторопился и сделал из меня порядочную женщину.

Так они договорились о дате свадьбы, а затем и о том, какой она будет.

— Стыдиться меня нехорошо, — сказала Кэролайн. — Конечно, неловко, что у меня так много денег, но ты давно уже об этом знал, а шикарная свадьба — лишь одно из последствий.

Как и предсказывала Элизабет, на свадьбу стеклась большая часть графства, точнее, та часть, которая находилась в пределах досягаемости. За ночным проливным дождем последовало ясное утро. Лужи на улицах сверкали точно глаза, в которых отражалось небо. На Кэролайн было белое атласное платье с нижней юбкой и отделкой из роскошной золотистой вуали, в волосах сверкала диадема из мелкого жемчуга. Посажённым отцом был ее дядя из Оксфордшира. После венчания в торжественном зале на Хай-Кросс состоялся прием.

Джордж наконец поддался на уговоры Элизабет пойти с ней и мгновенно высмотрел своего заклятого врага, стоящего вместе с женой рядом с женихом и невестой. В нынешнем состоянии духа Джорджу было практически невыносимо находиться вблизи этих людей, но никто кроме Элизабет не заметил его сомнений, когда они проходили мимо.

Росс Веннор Полдарк, обладатель ста акров почти бесплодной земли на северном побережье, единственный владелец небольшой, но очень прибыльной оловянной шахты, бывший военный и заядлый нонконформист, был в черном бархатном сюртуке, укороченном спереди так, что под ним виднелся серый замшевый жилет и облегающие серые нанковые панталоны. Жилет и панталоны были новые, а сюртук подарил ему отец на двадцать первый день рождения, и Росс отказался покупать новый, хотя сейчас вполне мог себе это позволить. Возможно, за этим отказом скрывалась его едва уловимая гордость — гордость от того, что за последние четырнадцать лет он ни потолстел, ни похудел. Конечно, покрой давно вышелиз моды, но заметившие это, по мнению Росса, не заслуживали того, чтобы обращать на них внимание.

Тем не менее он настоял на том, чтобы сшить своей жене Демельзе новое платье, хотя сама она считала это излишним. Демельзе Полдарк исполнилось двадцать пять — она никогда не обладала умопомрачительной красотой, но ее глаза, улыбка, походка и духовное богатство всегда притягивали мужское внимание, как магнит — железные опилки. Роды еще не отразились на ее фигуре, и она смогла надеть платье с узкой талией из зеленого дамаста с серебряной вышивкой. Оно стоило больше, чем она могла себе представить, и эти мысли не давали ей покоя. В нем она выглядела такой же стройной, как Элизабет, хотя и не столь невинной. Но этого качества у нее не было никогда в жизни.

Две соседки и родственницы по браку поклонились друг другу, но не заговорили. После чего Уорлегганы подошли к невесте и жениху, чтобы пожать им руки и пожелать счастья, которому так завидовал Джордж. Энис всегда был протеже и марионеткой Росса Полдарка. Он отказался от покровительства Уорлегганов и ясно дал понять, кому предан, несмотря на то, что бедствовал и влачил жалкое существование, работая хирургом на шахте. В тот день Джордж отметил, каким больным до сих пор выглядит Дуайт. Он стоял рядом со своей высокой (на дюйм выше него), сияющей, рыжеволосой женой, излучающей молодость и необыкновенное счастье. Но сам был худым, изможденным, с сединой на висках, и, по всей видимости, под одеждой у него скрывались одни кожа да кости.

Они двинулись дальше и немного поговорили с преподобным Осборном и миссис Уитворт. Оззи как всегда был одет по последнему писку моды, его же жена, с которой он обвенчался в июле, носила новый наряд табачно-коричневого цвета, который совершенно был ей не к лицу: и без того смуглая кожа выглядела еще темнее. Она почти всё время смотрела в пол и не разговаривала, но когда к ней обращались, поднимала взгляд, улыбалась и вежливо отвечала. По выражению ее лица никто бы и не догадался, какие муки и отвращение сжигают ее сердце, никто бы не увидел той тошноты, которую она испытывала, когда зародыш Оззи толкался у нее в утробе.

Вскоре Джордж оставил их и увлек Элизабет к беседующим в уголке сэру Фрэнсису и леди Бассет. И они продолжили мило болтать о свадебном приеме. Двести человек, сливки общества центральной части графства Корнуолл: сквайры, торговцы, банкиры, военные, охотники на лис, носители титулов и землевладельцы, нетитулованные и богатые — ловцы и добыча. Во всей этой кутерьме Демельза потеряла Росса и, увидев мистера и миссис Ральф-Аллен Дэниэлл, подошла к ним пообщаться. Они поздоровались с ней, как с давним другом. Учитывая, что они видели ее всего раз, это доставило ей удовольствие, и ей стало еще приятнее, когда она вспомнила, что именно тогда мистер Дэниэлл предложил Россу должность судьи, а тот отказался. Рядом с ними стоял крепкий, неброско одетый и неразговорчивый мужчина лет сорока. Мистер Дэниэлл сказал:

— Милорд, позвольте представить вам миссис Демельзу Полдарк, жену капитана Росса Полдарка. Виконт Фалмут.

Они поклонились друг другу.

— Ваш муж постоянно мелькает в новостях, мэм, — сказал лорд Фалмут. — У меня не было возможности поздравить его лично с тем подвигом, что он совершил.

— Я только надеюсь, сэр, — ответила Демельза, — что все эти поздравления не вскружат ему голову, и он не бросится совершать очередной подвиг.

Фалмут улыбнулся — очень сдержанно, будто опасаясь, что растратит понапрасну свою драгоценную жизненную энергию.

— Не встречал жен, настолько заинтересованных в том, чтобы удержать мужа дома. Но возможно, он нам еще понадобится. И другие, подобные ему.

— В этом случае, — ответила Демельза, — полагаю, мы все пригодимся.

Они посмотрели друг на друга в упор.

— Вы обязательно должны как-нибудь нанести нам визит, — сказал лорд Фалмут и удалился.

Полдарки остались ночевать у банкира Харриса Паско, и за поздним ужином в его доме на Пайдер-стрит Демельза сказала:

— Я не уверена, что не навредила тебе сегодня в разговоре с лордом Фалмутом, Росс.

И она рассказала об их беседе.

— Не имеет значения, угодила ты ему или нет, — ответил Росс. — Нам не нужно его покровительство.

— О, это у него манера такая, — сказал Паско. — Знали бы вы его дядю, второго виконта. Внешне он был невзрачен, но при этом очень тщеславен. С этим проще вести переговоры.

— Мы вместе сражались на одной войне, — сказал Росс, — но не встречались. Он служил в Собственном королевском полку, и рангом выше меня. Признаю, я не в восторге от его манер, но буду рад, если ты произвела на него хорошее впечатление.

— Не думаю, что произвела хорошее впечатление, — ответила Демельза.

— Полагаю, вы знаете, что Хью Армитадж — кузен Фалмутов? Его мать из Боскауэнов.

— Кто? — не понял Росс.

— Хью Армитадж. Вы же знаете лейтенанта Армитаджа. Вы спасли его из тюрьмы Кемпера.

— Вот черт! Нет, я не знал. Мы мало разговаривали на обратном пути.

— Его семья наверняка чувствует себя вам обязанной.

— Не вижу для этого причин. Мы вовсе не собирались его спасать. Он был из тех немногих счастливчиков, кто воспользовался нашим набегом и улизнул.

— И всё же вы привезли его домой.

— Да... Мы привезли его домой. И по дороге он оказался полезен, прокладывая курс.

— Тогда мы в долгу друг у друга, — сказала Демельза.

— Ты разговаривала с Уитвортами? — спросил ее Росс.

— Нет. Я никогда не встречалась с Морвенной, а Осборна не особо жалую.

— А когда-то он был явно тобой увлечен.

— Ах, это, — сморщила носик Демельза.

— Я поговорил с Морвенной, — сказал Росс. — Она такая застенчивая и отвечает только «да» и «нет», как будто считает, что этого достаточно для беседы. Сложно судить, счастлива ли она.

— А неужели нет? — удивился Харрис Паско. — Через четыре месяца замужества? Вы думаете, это возможно?

— Мой шурин, брат Демельзы, был некоторое время, к несчастью, увлечен Морвенной Уитворт, до ее замужества. Дрейк до сих пор в глубокой печали по этому поводу, и мы пытаемся как-то устроить его жизнь. А значит, нам интересно узнать, довольна ли его бывшая возлюбленная браком, которому, по словам Дрейка, яростно противилась.

— Я знаю лишь, — сказал Паско, — что для священника он слишком м-много внимания уделяет нарядам. Я не хожу в его церковь, но знаю, что он исправно проводит службы. Хоть это хорошо.

Когда Демельза отправилась спать, Росс спросил:

— А как ваши дела, Харрис? Процветают?

— Благодарю вас, да. Банк процветает. Кредиты легко получить, проценты невелики, повсюду возникают новые предприятия. Мы тщательно следим за выпуском своих векселей и из-за этого иногда теряем выгодные сделки, но, как вы знаете, я человек осторожный и понимаю, что хорошая погода длится не вечно.

— Вы в курсе, что я стану владельцем четверти акций в новом оловоплавильном предприятии Ральфа-Аллена Дэниэлла?

— Вы упоминали об этом в письме. Еще портвейна?

— Благодарю.

Паско аккуратно налил в оба бокала, чтобы не возникли пузырьки. На мгновение он задержал графин в руке.

— Дэниэлл — деловой человек с отличной хваткой. Вложение наверняка стоящее. Где его построят?

— В паре миль от Труро, на дороге в Фалмут. Там будет десять отражательных печей, каждая шесть футов в высоту и четыре в ширину, и рабочих порядочно.

— Дэниэлл ведь не н-нуждается в деньгах.

— Да. Но он мало смыслит в горном деле и предложил мне долю, если я займусь организацией и строительством.

— Отлично. Отлично.

— И он не прибегнет к услугам банка Уорлегганов.

Харрис засмеялся, они допили портвейн и поменяли тему беседы.

— Кстати, об Уорлегганах, — сказал через некоторое время Паско. — Их банк и банк «Бассет, Роджерс и компания» пришли к соглашению, которое усилит обоих. Это, конечно же, не слияние, а скорее дружеская координация, и доставит некоторые неудобства банку «Паско, Тресайз, Эннери и Спрай».

— Каким образом?

— Что ж, их капитал в пять или шесть раз превысит наш. Быть меньше конкурента — всегда недостаток, в особенности в тяжелые времена. Размер банка оказывает магическое воздействие на вкладчиков. Несколько лет назад, как вы знаете, я нашел трех партнеров именно из-за опасности оказаться в тени других банков. А теперь мы снова слегка в т-тени.

— И вам некого позвать в партнеры, чтобы выровнять баланс сил?

— По соседству — нет. В других местах — да, но расстояние между Труро и, скажем, Хелстоном или Фалмутом слишком велико для того, чтобы безопасно перевозить золото или банкноты, — Паско поднялся. — Но мы вполне можем оставить всё как есть, вреда не будет, я уверен. Пока дует попутный ветер, опасаться нечего.

II
На другом конце города Элизабет расчесывала волосы у туалетного столика, а Джордж в длинном халате сидел у камина и, по своему обыкновению, наблюдал за женой. Но теперь, через неделю после того разговора, природа подобной слежки стала понятней. Покровы были сорваны. Словно Джордж проходил через душевный кризис, причину которого не осмеливался признать, и теперь она наконец-то вышла на поверхность.

— Ты заметила, что Фалмут нас избегал? — спросил Джордж.

— Кто, Джордж Фалмут? Не заметила. С чего бы вдруг?

— Он был таким неприветливым, холодным и недовольным.

— Но таков его характер. По крайней мере, внешне, потому что на самом деле он не такой. Я помню, когда мы только поженились, я встретила его на балу, и он выглядел таким холодным и неприступным, что я чуть не обиделась. А он всего лишь стал ворчать, что нынче у всех одинаковые имена — два Джорджа женаты на двух Элизабет, и он может нас перепутать.

— Да, — сказал Джордж. — Он ценит тебя, но только не меня или моего отца, как бы мы ни старались его ублажать. Он постоянно настроен враждебно, а в последнее время в особенности.

— Что ж, смерть жены его потрясла. Она была такой молодой. И не думаю, что он из тех, кто женится повторно.

— Ему нужно лишь поманить пальцем, и сбежится сотня девиц. Всех притягивает титул.

Презрение в его тоне заставило Элизабет поднять на мужа взгляд, затем она снова отвернулась. Уорлегганов вряд ли можно было назвать нечувствительными к такого рода приманке, если бы только таковая появилась на их пути.

— Ему недостаточно быть лордом собственных земель в Фалмуте, он хочет быть лордом Труро. И никому не дозволит стоять у него на пути!

— Что ж, он и впрямь лорд Труро, — ответила Элизабет, — если речь идет о влиянии и собственности. Никто этого не оспаривает. И как мне кажется, вполне добровольно.

— Значит, ты ошибаешься, — заявил Джордж. — Город и окрестности устали от того, что с ними обращаются, как с имуществом богатея. В нашем округе никогда не покупали голоса на выборах, но его поведение выставляет весь городской совет на посмешище.

— А, так ты про выборы, — сказала Элизабет. — Никогда не могла в них разобраться.

— В парламент избираются два члена, и избирают их городские власти. До настоящего времени муниципалитет довольствовался кандидатами от Боскауэнов — фактически до недавних пор эти должности занимали двое младших Боскауэнов. В этом нет ничего противоестественного, ведь все мы в той или иной степени придерживаемся одинаковых политических взглядов. Но важно дать городскому совету возможность избирать членов парламента самим, чтобы не ранить чувство собственного достоинства. Более того — дать реальную возможность выбирать, хотя и в этом случае совет вряд ли пойдет против Фалмута.

Элизабет принялась заплетать волосы.

— Интересно, зачем Джорджу Фалмуту наносить эту излишнюю обиду. Я знаю, что его дядя был очень властным человеком, но...

— Все они такие.

Элизабет вдруг поняла, почему Джордж Ивлин, третий виконт, а с ним и Боскауэны, обычно держали Уорлегганов на расстоянии. Она знала, как Николас, отец Джорджа, как и сам Джордж, отчаянно пытались снискать расположение Фалмутов. Но помимо предрассудков, которые неизбежно вставали между старинным титулованным родом и новым амбициозным семейством, их интересы слишком сильно пересекались. Влияние Уорлегганов постоянно росло. Возможно, это не противоречило напрямую интересам Боскауэнов, скорее, шло с ними в одном ряду. К тому же Боскауэны привыкли иметь дело либо с равными себе, либо с теми, кто ниже их по статусу, а Уорлегганы не вписывались ни в один из этих кругов. Они были нуворишами, которые еще не относились ни к одному общепризнанному слою общества. Конечно, были и другие нувориши, особенно в Лондоне, но одни приспосабливались быстрее других. Несмотря на все усилия, Элизабет видела, что Уорлегганам это не удавалось.

— В городе много недовольных, и сэр Фрэнсис Бассет вполне может стать тем, кто воспользуется этим недовольством, — сказал Джордж.

— Фрэнсис? О, уверена, он по-своему весьма значителен, очень богат и деловой человек, но...

— Разумеется, ты знала его всю жизнь, но я познакомился с ним только в феврале прошлого года. Оказалось, у нас много общего. Как владелец третьего по величине банка в Труро, он смог приспособить свое предприятие под мои требования, а я — под его. На самом деле мы сотрудничаем по многим вопросам.

— И как это...

— Он два года приобретал собственность в городе и недавно был избран членом городского совета. Он член парламента от Пенрина и контролирует еще несколько мест в парламенте. Знаю, что ему интересны места от Труро.

Элизабет перевязала кончик косы лентой василькового цвета. В таком виде ее можно было принять за восемнадцатилетнюю девушку.

— Он так много тебе рассказывает?

— Пока нет. Мы еще не настолько близки. Но я вижу направление его мыслей. Я подумал, что если наша дружба окрепнет, я мог бы стать одним из его кандидатов.

— Ты? — повернулась Элизабет.

— А почему нет? — резко спросил он.

— Ты стал бы отличным кандидатом. Но... но этот город принадлежит Боскауэнам. Будут ли у тебя шансы?

— Думаю, да. Если всё и дальше так пойдет. Ты не будешь возражать?

— Конечно же, нет. Напротив, я бы очень этого хотела, — она встала. — Но Бассет поддерживает вигов [6]!

Чайноветы поколениями принадлежали к тори.

— Мне они нравятся не больше твоего, — ответил Джордж. — Но Бассет отрекся от Фокса. Если бы я вошел в Палату общин, то, как одному из его кандидатов, мне придется поддерживать нынешнее правительство.

Элизабет задула одну свечу. Струйка дыма поплыла в сторону зеркала и рассеялась.

— Но почему этот интерес возник именно сейчас? Я не слышала разговоров о выборах.

— О них и не говорят. Хотя срок полномочий Питта истекает. Нет... о выборах не говорят, но есть вероятность дополнительных выборов. Сэр Пирс Артур тяжело болен.

— Я не знала.

— Говорят, он не может помочиться и наотрез отказывается от установки катетера.

Элизабет отдернула балдахин над кроватью.

— Бедняга...

— Я просто делюсь с тобой мыслями и показываю, куда может привести моя дружба с сэром Фрэнсисом Бассетом.

— Благодарю, Джордж, что поделился со мной.

— Конечно же, очень важно, чтобы ничто не выплыло наружу, ведь почва еще не подготовлена.

— Я никому ничего не скажу.

Через мгновение Джордж сказал:

— Разве я не всегда всем делюсь с тобой?

— Надеюсь, что так всегда и будет, — ответила Элизабет.

III
А в другом конце города Оззи Уитворт, завершив ночные упражнения с женой, перекатился на спину, опустил ночную сорочку, поправил колпак и сказал:

— Эта твоя сестра, если я решу ее нанять, когда она сможет приехать?

Приглушенным голосом, скрывая тошноту и боль, Морвенна ответила:

— Я напишу матушке. Не думаю, что у Ровеллы есть какие-то иные обязательства, но я могу о чем-то и не знать.

— Заметь, мы не можем позволить ей просто слоняться без дела, составляя тебе компанию. Она будет присматривать за детьми, а когда у тебя появится ребенок, то и заниматься разными делами по дому.

— Я проясню это в письме.

— Так сколько ей лет? У тебя так много сестер, что я никак не могу запомнить.

— В июне исполнилось четырнадцать.

— А как со здоровьем? Она обучена какому-нибудь домашнему занятию? Мы не можем позволить себе содержать юную леди, которая боится испачкать ручки.

— Она умеет шить, готовить и немного знает греческий. Отец говорил, что она в семье самая способная ученица.

— Хм... Не понимаю, как знание античного языка может пригодиться женщине. Но разумеется, раз твой отец был человеком ученым, он так считал.

Они замолчали.

Через некоторое время Осборн сказал:

— Жених сегодня выглядел хилым и больным. Не думаю, что он долго протянет.

Морвенна не ответила.

— Вечный вопрос, «врачу, исцелися сам», да? Ты что, спишь?

— Нет, нет.

— Я часто видел невесту на службах. — Он задумчиво добавил: — Горячая штучка. С этими-то рыжими волосами. Наверняка несносна.

— Она меня вспомнила, хотя мы лишь дважды встречались.

— Удивительно. Ты умеешь быть невидимой, и это крайне огорчительно. Всегда помни, что ты — миссис Осборн Уитворт и должна ходить по городу с гордо поднятой головой.

— Да...

— Неплохое сегодня общество собралось. Но кое-какие наряды уже вышли из моды. Ты видела девиц Тиг? И этого Полдарка, его сюртук, должно быть, пошит полвека назад.

— Он храбрый человек.

Оззи устроился в кровати поудобнее и зевнул.

— А его жена до сих пор на редкость хорошо выглядит.

— Она же еще молода, не так ли?

— Да, но обычно простонародье сдает куда быстрее, чем люди благородные... Несколько лет назад она так выставлялась на балах и приемах — когда он только на ней женился.

— Выставлялась?

— В общем, флиртовала и заманивала мужчин, это уж точно. Носила платья с глубоким декольте... Больно много о себе воображала. И до сих пор такая, как я подозреваю.

— Элизабет никогда об этом не упоминала, хотя не думаю, что ей есть дело до невестки.

— Ах, Элизабет... — преподобный Уитворт снова зевнул, задул единственную свечу и опустил балдахин. Привычным образом завершив вечер, теперь он может привычным образом сладко поспать. — Элизабет ни о ком не отзывается дурно. Но согласен, любви между ними нет.

Морвенна вздохнула. Самые неприятные ощущения отступили, но она не могла заснуть.

— Расскажи мне об этом, — попросила она. — В чем причина вражды между Полдарками и Уорлегганами? Все об этом знают, но никто не говорит.

— Ты пытаешься выудить рыбку, которая не водится в моем пруду. Я знаю лишь, что между ними какое-то ревнивое соперничество. Элизабет Чайновет была обещана Россу Полдарку, а вышла за его кузена Фрэнсиса. Несколько лет спустя Фрэнсис погиб на шахте, и Росс подумывал бросить свою тогдашнюю жену-кухарку и жениться на Элизабет. Но Элизабет вместо этого вышла замуж за Джорджа Уорлеггана, заклятого врага Росса еще со школьных лет... — голос Оззи затухал, как у человека, удаляющегося по тоннелю.

Сквозь щелочку в балдахине Морвенна смотрела на падающие в комнату стрелы лунного света. Под балдахином было так темно, что она едва замечала лицо мужа, но знала, что через несколько мгновений он заснет и пролежит на спине с открытым ртом еще восемь часов. К счастью, он хотя бы не храпел, а просто шумно дышал.

— А я любила Дрейка Карна, брата миссис Полдарк, — тихо сказала она.

— Что? Что ты сказала?

— Ничего, Оззи. Ничего... А почему Росс Полдарк и Джордж Уорлегган с самого начала были врагами?

— Что? Этого я не знаю. Но они как кошка с собакой, это каждый видит... Оба упрямые, но по противоположным причинам. Думаю, Полдарк презирает Уорлеггана за его низкое происхождение, но всегда это скрывал. А с Джорджем такое просто так с рук не сойдет... Ты помолилась на ночь, перед тем как...

— Да, Оззи.

— Тебе следует проявлять больше усердия во время... И напомни мне утром, что у меня в одиннадцать крестины... И это Роузуорнеры... Влиятельная семья.

Его дыхание стало ровным и глубоким. И тело, и разум отдыхали. После брака с Морвенной он превосходно себя чувствовал. Больше никаких томлений похотливого вдовца, посвященного в сан и живущего в маленьком городке.

— Я всё еще люблю Дрейка Карна, — сказала Морвенна, теперь уже громко. — Я люблю Дрейка Карна, я люблю Дрейка Карна, я люблю Дрейка Карна.

Иногда через час или два повторение этого имени ее убаюкивало. Иногда она думала, что будет, если Оззи проснется и ее услышит. Но он никогда не просыпался. Наверное, только Дрейк Карн не спит и слышит ее, находясь за много миль отсюда.

IV
А в старом поместье Киллуоррен невеста и жених находились в своей спальне. Кэролайн сидела на кровати в длинном зеленом пеньюаре. Дуайт в просторной шелковой рубашке и брюках лениво мешал угли в камине. Гораций, маленький мопс Кэролайн, послуживший поводом их первой встречи, был изгнан из комнаты. Его унесли подальше, чтобы не слышать, как он возмущается. В первые месяцы он очень ревновал к Дуайту, но со временем тому удалось-таки расположить пса к себе. В последние недели Гораций смирился с неизбежным — внимание хозяйки придется делить с кем-то еще.

Они приехали домой, поскольку больше особенно идти было некуда. Этот дом они делили с тех пор, как Дуайт, измученный и истощенный, вернулся из Кемперской тюрьмы. Кэролайн настояла, чтобы он остался там, где она лучше всего сможет приглядывать за ним. За эти месяцы они грубо нарушили все правила приличия, принятые в обществе, и тем не менее соблюдали строгий режим раздельного проживания, который удовлетворил бы самых высоконравственных соседей.

На них повлияли не только соображения нравственности. Жизнь Дуайта болталась на волоске, словно пламя свечи с нагаром. Последуй они зову страсти, и это пламя могло тут же угаснуть.

Кэролайн сказала:

— Ну вот, дорогой, мы наконец-то вместе, соединенные и благославленные церковью. Ты знаешь, мне трудно заметить разницу.

Дуайт рассмеялся.

— И мне. Не могу избавиться от чувства, будто совершаю прелюбодеяние. Наверно, это от того, что мы так долго ждали.

— Слишком долго.

— Слишком долго. Но отсрочка была не по нашей вине.

— Вообще-то нет. Это моя вина.

— Здесь нет ничьей вины. И в конце концов мы поженились.

Он отложил кочергу, повернулся и посмотрел на неё, затем подошёл и сел на кровать рядом с Кэролайн, положив руку ей на колено.

— Знаешь, я слышала о докторе, который так серьёзно относился к изучению анатомии, что взял с собой скелет в медовый месяц. Жена, проснувшись, увидела, что он перебирает кости на кровати рядом с ней.

Дуайт снова улыбнулся.

— Никаких костей. По крайней мере, ближайшие два дня.

Кэролайн поцеловала его. Он потянулся к её волосам и откинул их от лица.

— Возможно, нам стоило подождать еще какое-то время, пока ты полностью не поправишься

— Возможно, нам не стоило ждать так долго, — возразил он.

Огонь в камине ярко горел, отбрасывая колышущиеся тени по всей комнате.

— Увы, моё тело для тебя уже не загадка, — сказала Кэролайн. — По крайней мере, верхнюю часть ты хорошо изучил при ярком дневном свете. Какое счастье, что у меня ничего не болело ниже пупка.

— Кэролайн, ты слишком много говоришь.

— Я знаю. И всегда буду. Вот такой у меня недостаток.

— Я должен найти способ тебя остановить?

— А есть способ?

— Думаю, да.

Кэролайн поцеловала его снова.

— Тогда попытайся.


Глава третья


Сэм Карн почти во всем был счастливым человеком. Несколько лет назад, когда он еще находился в руках сатаны, отец наполовину убедил, наполовину заставил его посещать молитвенные собрания методистов. И тогда его сердце постепенно смягчилось, и после тяжких душевных страданий он испытал радость прощения грехов. С тех пор он обрел Христа, и его жизнь полностью переменилась.

Уехав далеко от дома в поисках работы на шахте зятя, капитана Росса Полдарка, он обнаружил в окрестностях Нампары полное запустение. Регулярные собрания на молитвы прекратились, и большая часть деревенских вновь вернулась к плотской и грешной жизни. Сэм меньше чем за два года всё изменил: вдохновил немногих верующих, поборол сатану в многочисленных слабых и заблудших душах и привлек нескольких новичков. Все они молились и верили в светлые обещания Иеговы, что в должное время будут очищены и благословлены.

Это было существенное достижение, но на этом всё не кончилось. Действуя без одобрения лидеров движения, Сэм возводил на окраине земель Полдарков новый молельный дом, который мог вместить пятьдесят человек. Теперь дом был почти построен. Более того, не так давно Сэм отправился в Труро и встретился там с лидерами методистов, те официально назначили его наставником общины и весной обещали прислать на открытие молельного дома лучшего странствующего проповедника.

Это так вдохновляюще! Господь снизошел через него, Христос избрал его своим миссионером на этом клочке земли, и это служило постоянным источником удивления и радости. Но каждый вечер он долго молился на коленях, чтобы дарованные привилегии не вызвали грех гордыни. Сэм был самым скромным из божьих созданий и хотел навсегда таким и остаться, лишь служа Господу и восхваляя его до конца дней.

Но возможно, некоторые свои слабости и пороки Сэму не удалось искоренить. Крестом, который он носил, был его падший младший брат.

Дрейку еще не исполнилось и двадцати, он примкнул к учению методистов раньше Сэма, хотя с куда меньшим пылом, и добился истинной святости в душе и образе жизни. Братья жили вместе в прекрасном взаимопонимании, происходящем от служения Господу, пока Дрейк не повстречал Женщину.

Женитьба на подходящей женщине входила в божьи заповеди и вовсе не отрицалась и не презиралась, но, увы, девушка, к которой воспылал Дрейк, происходила из другого слоя общества. Хотя, как дочь декана, она несомненно искренне почитала Господа, ее воспитание и воззрения, которые ей привили, делали ее неподходящей парой для корнуольского методиста. Им пришлось расстаться — не из-за Сэма, не контролирующего брата, как бы ему ни хотелось, а по желанию кузена девушки, мистера Уорлеггана, и ее матери, выдавших ее замуж за подходящего молодого священника из Труро.

Несомненно, это случилось во благо всех заинтересованных лиц, но Дрейк так не считал. И убедить его не удавалось. И хотя все вокруг были уверены, что он уже через год забудет крушение первой любви и вновь станет таким же жизнерадостным, как и прежде, ничего подобного не наблюдалось даже по прошествии нескольких месяцев.

Не то чтобы он позволял кому-либо увидеть свою боль — он усердно трудился и не потерял аппетит, французская пуля в плече не повредила руке, и на лестницу или дерево он по-прежнему взбирался всё также ловко. Но Сэм, понимающий его как никто другой, знал, что внутренне Дрейк изменился. Он почти покинул общину — не приходил на вечерние собрания и часто даже не ходил в церковь по воскресеньям, а просто часами бродил по пляжу Хендрона. Он не молился с Сэмом по вечерам, и вразумить его не удавалось.

— Я знаю, что грешу, — сказал он, — прекрасно знаю. Знаю, что впал в безверие, не служу вере Христовой. Знаю, что потерял благословение. Но то, что я потерял на земле, для меня значит больше, брат... Можешь меня проклинать, но это не изменит моих чувств.

— В этом мире...

— Да, ты говорил, и это наверняка правда, но это не изменит моих чувств. Если мной завладел сатана, то пусть так, значит, он слишком силен, чтобы я мог его побороть. Оставь меня, брат, спасай другие души.

Но Сэм не мог оставить брата. Несколько недель Дрейк прожил с сестрой и зятем в Нампаре, и Демельза уговорила его не уезжать, но теперь Дрейк переехал обратно в коттедж Рис к Сэму. Впервые соседство оказалось нелегким. Росс положил этому конец в январе 1796 года.

Дрейк по-прежнему перестраивал библиотеку в Нампаре, и как-то в начале декабря его позвали в гостиную.

— Дрейк, — сказал Росс, — я знаю, ты давно хочешь отсюда уехать. Знаю, что ты считаешь, будто никогда не сможешь быть здесь счастливым после всего, что случилось. Но как бы ты ни переживал, ни я, ни Демельза не хотим наблюдать, как ты растрачиваешь жизнь в бессмысленных сожалениях. Ты — житель Корнуолла и имеешь хорошую профессию, так что здесь, где мы можем помочь, у тебя куда больше возможностей преуспеть, чем скитаясь по стране, перебиваясь случайной работой, только чтобы выжить... Я уже тебе всё это говорил, но повторю снова, потому что мне как раз пришла в голову идея — а не начать ли тебе собственное дело.

Росс взял последний выпуск «Объявлений Шерборна и Йовиля» и протянул его молодому человеку. Газета была сложена так, что последняя страница оказалась сверху, объявление было помечено. Дрейк нахмурился, разглядывая буквы — он еще с трудом читал.

— «Продается с аукциона в среду, девятого декабря, в постоялом дворе «Королевский герб» в Часуотере», — прочел он. — «Кузница, дом и земля, расположенные в Сент-Агнесс, бывшая собственность покойного Томаса Джевелла. Дом из четырех комнат, пивоварня, пекарня, амбар, склад с содержимым: одна наковальня, мехи, молотки, щипцы, две дюжины новых подков. Конюшня с одной кобылой, одним жеребенком, одним стогом старого сена. Из шести акров полтора под озимой пшеницей, два с половиной акра распаханы, шесть — под выпас овец. Долгов на двадцать один фунт. Покупатели могут осмотреть участок перед аукционом».

Закончив чтение, Дрейк облизал губы и поднял взгляд.

— Не понимаю, какое я...

— Есть преимущества и недостатки, — сказал Росс. — Главный недостаток в том, что Сент-Агнесс всего в шести милях отсюда, так что ты уедешь недалеко. К тому же ты будешь даже ближе к Уорлегганам и их дому в Тренвите. И две шахты из четырех, работающих поблизости, принадлежат Уорлегганам. Но это самая большая деревня на этой части побережья, торговля восстанавливается, и наверняка для трудолюбивого и предприимчивого человека появятся возможности для расширения дела.

— У меня всех сбережений — два фунта и два шиллинга, — сказал Дрейк. — На них я, пожалуй, смогу купить те подковы!

— Не знаю, сколько это будет стоить, — ответил Росс, — но ты прекрасно понимаешь, что я могу себе позволить купить всё это на твое имя. Если ты согласен, так я и сделаю. В июле, во время нашей авантюры во Франции, ты перенес серьезное ранение, которое чуть тебя не прикончило. Хотя ты это и отрицаешь, я думаю, что это произошло хотя бы частично из желания спасти мою шкуру. Я не люблю оставаться в долгу, в особенности по отношению к человеку, который годится мне в сыновья. А это будет способом расплатиться, — Росс говорил без теплоты, в надежде избежать уверток или благодарностей.

— А Демельза...

— Демельза не имеет к этому отношения, хотя, разумеется, твоя сестра это одобрит.

Дрейк полистал газету.

— Но здесь говорится про шесть акров... Это довольно много.

— Значит, придется за них заплатить. Удачно, что выпал такой шанс, потому что такие мастерские и мелкая собственность чаще переходят от отца к сыну. Пэлли Джевелл скончался в прошлом месяце, он был вдовцом с двумя дочерьми, обе замужем за фермерами. Девушки хотят разделить деньги.

Дрейк взглянул на Росса.

— Вы наводили справки?

— Я наводил справки.

— Даже не знаю, что сказать.

— Торги в среду на той неделе. Осмотр в тот же день, но думаю, мы можем туда съездить и пораньше. Разумеется, решать тебе.

— Но как?

— Тебе еще нет и двадцати. Возможно, это для тебя слишком неподъемная ноша. Ты никогда не был сам себе хозяином. Это ответственность.

Дрейк посмотрел в окно. Он заглянул также в серые глубины своего сердца, где не было интереса к жизни, а лишь мысли о долгих годах без любимой. Но всё же он должен как-то жить. Даже в самые тяжкие часы Дрейк не думал о самоубийстве. То, что ему сейчас предлагали, было вызовом, не только для его предприимчивости и способностей, но и всем жизненным силам.

— Для меня это не будет слишком неподъемной ношей, капитан Полдарк. Но мне хотелось бы подумать.

— Обязательно. У тебя есть неделя.

Дрейк задумался.

— Не знаю, смогу ли я это принять. Мне это кажется неправильным. Мне с вами никогда не расплатиться. Но это не значит, что я этого не ценю...

— Как мне сообщили, за это запросят две сотни фунтов. Но позволь мне это решить. Ты же решай другое. Иди домой, поговори с Сэмом и дай мне знать.

Дрейк отправился домой и обговорил всё с Сэмом. Тот сказал, что это великолепная возможность, и Господь будет рад, если Дрейк это сделает. Пока они живут мирской жизнью, они имеют право улучшить материальное положение в той же степени, что и духовное. Служи Господу во всех делах, но и работать не ленись. Нужно помолиться, чтобы Бог благословил любое дело, начатое с честными и благими намерениями. Кто знает, возможно, тогда черная туча на душе у Дрейка растает, и он вновь обретет спасение?

Дрейк ответил, что, допустим, он осмотрит мастерскую, и капитан Полдарк ее купит или одолжит ему денег на покупку, на такой вариант он бы согласился охотней, тогда поедет ли Сэм с ним и станет ли партнером, чтобы они работали вместе и делили все трудности и процветание?

Сэм улыбнулся своей улыбкой молодого старика и ответил, что ждал этого вопроса и рад его услышать, но он уже всё обдумал во время разговора и считает, что долг призывает его остаться тут. Когда божественная благодать снизошла на простого грешника вроде него, он должен призвать новых последователей в лоно Христово. Его только что назначили наставником общины, молельный дом почти завершен, его работа принесла плоды, и теперь он не может всё бросить.

— Я по-прежнему толком не знаю, стоит ли принимать предложение капитана Полдарка, — сказал Дрейк. — Оно кажется мне слишком щедрым.

— Щедрость — одна из лучших христианских добродетелей, нельзя ее отвергать. Хотя лучше давать, чем получать, но получать нужно с радостью.

— Да... Да, — Дрейк провел рукой по лицу и поскреб подбородок. — Но ты живешь бедно и тяжело, брат. А это всего в шести милях. Многие и дальше ходят на работу. Почему бы не попробовать?

— Может быть, позже, — ответил Сэм. — Если... — он запнулся.

— Если что?

— К примеру, через год или больше, как ты там обоснуешься, ты можешь и поменять свою жизнь. И тогда я буду лишним.

— Не понимаю, о чем это ты.

— Ну, ты можешь перестать быть холостым и жениться. И тогда будешь заботиться о собственной семье.

Дрейк уставился на моросящий дождь.

— Ты прекрасно знаешь, что этого не будет.

— Кто знает? Я молюсь за тебя каждый вечер, Дрейк, и днем, и ночью, чтобы твоя душа освободилась от этого бремени. Эта девушка...

— Больше ни слова. Ты сказал уже достаточно.

— Ага, может и так.

Дрейк обернулся.

— Думаешь, я не знаю, что говорят другие? Думаешь, я не знаю, что они, возможно, правы? Но от этого не легче, брат. Вот тут не легче, — Дрейк дотронулся до груди. — Видишь? Не легче. Если... если бы я узнал, что Морвенна умерла и я больше никогда ее не увижу, это было бы тяжело, очень тяжело. Но я бы с этим справился. Другие тоже теряли любимых. Но я не могу вынести то, что она вышла замуж за того человека! Я знаю, что он ей даже не нравится, Сэм. Знаю, что она его терпеть не может. Разве это по-христиански? Разве это деяние Святого Духа? Разве Иисус велит мужчине и женщине возлежать вместе, быть плотью от плоти друг друга, если женщину тошнит от каждого прикосновения мужчины? Разве так написано в Библии? Где такое сказано в Библии? Скажи мне, разве это благословляет Господь?

Сэм выглядел расстроенным.

— Брат, это только твои мысли о чувствах той девушки. Ты не можешь знать...

— Я знаю достаточно! Она мало говорила, но о многом можно было догадаться. Она не стала бы лгать мне в этом! Ее лицо не лгало! Вот почему я не могу этого вынести. Ты же меня понимаешь?

Сэм подошел к брату. Оба готовы были расплакаться и несколько минут молчали.

— Может, я и не всё понимаю, Дрейк, — сказал Сэм, — может, когда-нибудь и пойму, потому что надеюсь, когда-нибудь с божьей помощью выберу жену. Но мне тяжело это слышать. Я молюсь за тебя с тех пор, как это случилось.

— Молись за нее, — ответил Дрейк. — Молись за Морвенну.


***



Мастерская Пэлли, как ее называли, находилась в небольшой глубокой долине по дороге из Нампары и Тренвита в Сент-Агнесс. Сначала нужно было спуститься по крутому холму, а потом подняться на крутой продуваемый ветром холм с другой стороны долины, чтобы добраться до прибрежного городка. От моря мастерскую отделяло полторы мили каменистых вересковых пустошей, там стояла одна из шахт Уорлеггана, Уил-Спинстер, вдалеке, среди дрока и вереска, клубился ее дым. За мастерской местность резко шла вверх, там и лежали шесть акров полей, предлагаемых на продажу. Участок отделяли от соседних, принадлежащих Уорлегганам, бухта Тревонанс и поместье престарелого холостяка, сэра Джона Тревонанса. На холме, поднимающемся к Сент-Агнесс, ютилось с полдюжины полуразрушенных коттеджей, а единственная рощица заслоняла кривой шпиль церкви в Сент-Агнесс, едва заметный за гребнем холма.

Демельза настояла на том, чтобы поехать с Россом и Дрейком для осмотра участка, она исследовала всё с куда большей настойчивостью, чем мужчины. Для Росса покупка означала оплату долга, доброе дело, в которое он мог вложить свои деньги. Для Дрейка это была мечта, и он пока не мог связать ее с реальностью — он станет владельцем собственности, молодым человеком, которому есть к чему стремиться — стать в будущем умелым ремесленником. Было бы полной неблагодарностью придираться. Но Демельза подошла к делу так, как будто собиралась купить мастерскую для себя лично.

Низкая каменная стена огораживала потонувший в грязи двор, где валялся металлолом, ржавые плуги и сломанные оглобли. За двором, рядом с каменным столбом для поводьев, открывался вход в мастерскую: кузнечный горн, водокачка с бочкой, наковальня и широкий дымоход. Повсюду валялся конский навоз. Сзади к мастерской примыкал коттедж с узкой кухней, земляным полом и двумя ступенями, ведущими в крохотную гостиную с деревянным полом, а лестница поднималась к двум спальням под крышей.

По пути домой Демельза высказала всё, что думает по этому поводу. Здесь нужно прибрать, то починить, а это переделать; как поступить с полями, амбаром и двором, как Дрейк может нанять дешевую рабочую силу, чтобы всё обустроить. Большую часть пути мужчины молчали, а когда они добрались до дома, Дрейк схватил сестру за руку и поцеловал в щеку, улыбнулся Россу и зашагал к своему коттеджу.

Росс посмотрел ему вслед.

— Он почти ничего не сказал. Это место откроет новые возможности, но Дрейку нужно встряхнуться и избавиться от этого настроения.

— Думаю, «это место», как ты его называешь, поможет, Росс. Как только он станет владельцем, то соберется. Я уже вижу, сколько всего можно там сделать.

— Ты точно смогла бы. Наверное, я делаю ставку на то, что он во многом похож на тебя.

Два дня спустя Росс с Дрейком приехали на постоялый двор «Королевский герб» в Часуотере и оказались среди двадцати других участников аукциона, Росс кивнул последним, и мастерская Пэлли ушла с молотка за 232 фунта. А семь недель спустя Дрейк Карн покинул коттедж Рис окончательно, обнял и поцеловал брата, взобрался на лошаденку, одолженную по случаю, и, ведя в поводу другую лошадь с тюками, набитыми провизией, посудой, лишней мебелью и тканью для штор — всем, что смогла собрать Демельза, поскакал к своей мастерской.

Ему предстояла поначалу одинокая жизнь, но они договорились, что вдова из ближайшего коттеджа будет время от времени готовить, а два ее внука будут работать вместе с Дрейком на полях, когда потребуется. Сам он никогда при свете дня не сидел без дела, но в это время года темнело рано, а светало поздно, и Демельза иногда думала, удачно ли они выбрали момент.

— Это мало чем отличается от того, через что я прошел тринадцать лет назад, — сказал Росс. — Я ему не завидую. Это ужасно, в таком-то юном возрасте. Но теперь ему придется справиться с этим ради себя самого.

— Хотелось бы мне, чтобы Сэм поехал с ним.

— Думаю, Сэм будет часто его навещать.

В первые месяцы Сэм и впрямь частенько навещал брата, а иногда, если портилась погода, и ночевал там, но его призывала паства. Да и прочие дела тоже. С точки зрения Сэма, всегда необходимо вести себя в соответствии с тем, что проповедуешь. Следуя по пути Христа, нужно лечить и тело, и душу. И хотя зима по сравнению с прошлой оказалась мягкой, в некотором смысле она была хуже. Цены на пшеницу выросли до ста десяти шиллингов за квартер и всё еще поднимались. Полуголые дети с раздутыми от голода животами жались на сквозняках в промозглых хибарах без отопления. Повсюду царили голод и болезни.

Однажды утром, чистым и свежим холодным утром в конце февраля, Сэму оставался еще час, чтобы добраться на свою смену до Уил-Грейс после того, как он провел ночь в мастерской Пэлли, и потому он зашел в потрепанный и стоящий на отшибе коттедж в Грамблере, где заболела почти вся семья. Ее глава — Верней когда-то работал на шахте Грамблер, потом, когда та закрылась, на Уил-Лежер, стоящей на утесе. С тех пор как и та закрылась, он жил на подаяния, но Джим Верней отказался как уезжать на поиски работы, чтобы не разлучаться с женой, так и отдавать сыновей в подмастерья, обрекая их на полурабское существование.

Но этим утром Сэм обнаружил, что лихорадка всё равно обрекла их на разлуку. Джим Верней ночью умер, и Лотти Верней готовила мужа к похоронам. В коттедже была всего одна комната и одна кровать, и рядом с трупом отца лежал его младший сын, кашляя и ворочаясь, охваченный той же лихорадкой, а в ногах лежал старший, слабый и бледный, но он уже поправлялся. В корыте у кровати находился средний сын, тоже мертвый. У них не было ни еды, ни дров, ни помощи, и хотя вонь стояла невыносимая, Сэм провел с ними полчаса, помогая молодой вдове. Затем он двинулся по ухабистой дороге к последнему коттеджу в деревне, сообщить Джуду Пэйнтеру, что в могилу для бедняков нужно положить еще двоих.

Джуд Пэйнтер хмыкнул и засопел, сказав, что в этой и так уже лежат девять покойников. Еще один, и нужно закапывать. Если оставить надолго, то налетят чайки, им плевать на известь и доски, которыми прикрывают яму. Или собаки. В последнее время здесь шатается одна мерзкая псина. Вечно вынюхивает и тявкает. Ничего, скоро Джуд доберется до этого пса. Сэм вышел из коттеджа и отправился с сообщением к доктору.

Фернмор, дом доктора Чоука, стоял на той же дороге, всего в полумиле, но это расстояние отделяло отчаянную бедность от спокойного достатка. Стоило отойти на десять шагов от зловонной хибары, как разница уже начинала чувствоваться — воздух снаружи был пронизывающе чистым и холодным. Ночьюподморозило, но солнце быстро растапливало лед. На паутине поблескивали капли росы. Высоко в небе кричали чайки, переругиваясь то ли друг с другом, то ли с ветром. Вдали приглушенно шумел и накатывался прибой. В такой день хочется жить, но только с пищей в желудке и молодостью в теле.

— Слава тебе, Господь Иисус! — воскликнул Сэм и двинулся дальше.

Конечно, он знал, что Чоука не особо заботят бедняки, но раз он живет по соседству, такая тяжкая болезнь заслуживает внимания. Фернмор был не намного больше простого сельского дома, но стоял на собственной земле, имел подъездную дорожку и рощицу согнутых ветром старых сосен. Сэм подошел к задней двери. Ее открыла высокая служанка с самым смелым и откровенным взглядом, что только видел Сэм.

Он не смутился, ведь разве может застенчивый человек проповедовать царствие Божье? Сэм улыбнулся, как обычно медленно и печально, и сказал, что нужно передать доктору. Два человека из семьи Верней умерли в своем коттедже, а самому юному нужна помощь, у него сильный жар и кашель, а на щеках и вокруг рта сыпь. Не осмотрит ли их доктор?

Девушка внимательно оглядела его с головы до пят, будто оценивая, а потом велела подождать, пока она спросит у доктора. Сэм плотнее затянул на шее шарф и стал постукивать ногами о камень, чтобы согреться, не переставая думать о печалях жизни смертных и силе бессмертной благодати, пока служанка не вернулась.

— Доктор велел передать вот это и сказал, что он зайдет к Вернеям попозже утром. Ясно? Теперь ступай.

Сэм взял пузырек с густой зеленой жидкостью. У девушки была белая кожа и черные волосы со всполохами рыжины, словно крашенные.

— Это пить? — спросил он. — Это для паренька, чтобы он выпил, или...

— Чтобы растирать, болван. Грудь и спину. Грудь и спину. Для чего ж еще? И доктор говорит, чтобы приготовили два шиллинга к его визиту.

Сэм поблагодарил девушку и развернулся. Он ожидал, что дверь захлопнется за его спиной, но она не захлопнулась, и Сэм понимал, что служанка за ним наблюдает. Идя по короткой мощеной дорожке, скользкой от измороси, он боролся с желанием, которое переполняло его все восемь или десять шагов до ворот. Он знал, что не стоит сопротивляться этому желанию, но понимал также, что может быть неправильно понят, если заговорит с девушкой своего возраста.

Он остановился и развернулся. Девушка скрестила руки на груди и уставилась на него. Сэм облизал губы и сказал:

— Сестра, ты думаешь о душе? Знакомо ли тебе божественное откровение?

Она не шелохнулась, только ее глаза распахнулись еще шире. Девушка была привлекательной, хотя и не красавицей, и всего на несколько дюймов ниже Сэма.

— О чем это ты?

— Прости, — сказал Сэм, — но я беспокоюсь о твоей душе. Неужели она никогда не стремилась познать Христа?

Девушка прикусила губу.

— Мать честная! Отродясь не видала таких, как ты. Многие пытались ко мне подкатывать, но только не так! Ты что, из Редрата?

— Я живу в коттедже Рис, — невозмутимо ответил Сэм. — У Меллина. Мы с братом тут уже года два. Но теперь он...

— А, так значит, есть еще один такой? Да чтоб меня пристрелили, если я видала таких.

— Сестра, мы собираемся дважды в неделю в коттедже Рис, читаем молитвы и открываем друг другу сердца. Мы всем рады. Давай помолимся вместе. Если ты не познала счастья, не пробудила душу, не познала Господа и надежду, мы опустимся на колени и будем вместе искать Спасителя.

— Я лучше поищу собак, чтоб на тебя спустить, — ответила она с презрением. — Странно, почему доктор не дает народцу вроде тебя крысиного яда. Я б дала.

— Может, тебе это кажется сложным. Но как только твоя душа поймет обещанное прощение и...

— Мать твою за ногу! Ты и правда думаешь, что можешь заманить меня на молитвы?

— Сестра! Я предлагаю это тебе только ради...

— А я предлагаю тебе убраться, болван. Болтай про свои сказки старухам, может, они уши и развесят.

Она захлопнула дверь прямо перед носом Сэма. Тот на мгновение вперился в деревяшку, а потом философски двинулся обратно к Вернеям со склянкой снадобья. Придется оставить им два шиллинга для доктора.

Покончив с этим, Сэм ускорил шаг, поскольку по высоко поднявшемуся солнцу понял, что пора на шахту. Его напарник Питер Хоскин уже ждал, они вдвоем спустились по нескольким наклонным лестницам на уровень в сорок саженей и согнувшись вошли в узкий тоннель с пещерами, отражающими эхо голосов, пока не добрались до того уровня, где они пробивались на юго-запад, к выработкам старой Уил-Мейден.

Сэм и Питер Хоскин были старыми друзьями, оба родились в соседних деревнях Пула и Иллаган и дрались еще мальчишками. Теперь они работали сдельщиками, получая жалованье в зависимости от числа пробитых саженей. Они не были вольными рудокопами, заключающими с руководством договор, по которому получают часть прибыли от добытой руды.

Нынешняя работа, вдали от главной жилы, была более тяжелой, потому что по мере увеличения расстояния от вентиляционной шахты становилось труднее поддерживать темп, не возвращаясь раз в час или около того к главному тоннелю, чтобы наполнить легкие кислородом. В это утро, вытащив наружу отколотую накануне породу и высыпав ее в ближайшую пещеру, она же «делянка», они решили использовать порох.

Они поставили заряд и присели за балками перекрытия, пока не произошел взрыв, а эхо не прокатилось по всем шурфам и тоннелям, гоня по ним горячий воздух, от которого пришлось заслонять свечи. Как только эхо замерло вдали, шахтеры вернулись, перебрались через каменные завалы и стали разгонять рубахами пыль, чтобы посмотреть, сколько разрушилось породы. Вдыхание этой пыли было главной причиной легочных заболеваний, но если ждать, пока вся пыль осядет в этом лишенном сквозняков горячем тоннеле, то придется терять по двадцать минут каждый раз, когда они прибегают к взрывам.

Всё утро по время работы Сэм думал о той смелой и нахальной девушке с милым личиком в дверях докторского дома. Он знал, что все души одинаково ценны в глазах Господа, все должны преклонить колени перед его престолом, ожидая освобождения, но в глазах людей вроде него, пытающихся спасти немногих избранных, некоторые больше заслуживали спасения. И она, как казалось Сэму, была из таких. Возможно, грешно быть таким избирательным. Нужно помолиться об этом.

Но все наставники, а его назначили наставником, пусть и крохотного сообщества, все наставники должны пытаться заглянуть в душу каждого встречного, а заглянув, задуматься о потенциальных возможностях этого человека. А как иначе Иисус избрал своих учеников? Он тоже выделял одних среди других. Рыбак, мытарь и так далее. Нет ничего плохого в том, чтобы поступать по примеру Господа.

Но она его отвергла. Надо и об этом помолиться. С силой благодати снисходит такое душевное волнение, что, возможно, он слишком рьяно бросился обращать ее на путь истинный. «Савл, Савл! Что ты гонишь меня?»

Они с облегчением перебрались из тупика к более прохладному и чистому воздуху пустой пещеры, где три года назад добывали медь, до того как на уровне в шестьдесят саженей обнаружили олово. Здесь они натянули рубахи, сняли шляпы, сели и при коптящей сальной свече провели полчаса за едой. Пережевывая толстый холодный пирог, Питер Хоскин стал донимать Сэма по поводу нового приобретения Дрейка и вежливо поинтересовался, сможет ли рассчитывать на должность капитана работ на поверхности, когда капитан Полдарк купит Сэму собственную шахту. Сэм стойко выдержал эти расспросы, поскольку уже привык сносить шуточки относительно своей религиозной жизни со стороны других шахтеров, людей не особо верующих и не желающих меняться. Спокойный характер уже много раз его выручал. Поскольку он был убежден, что следует по пути к спасению, насмешки его не слишком беспокоили. Он тихонько улыбался и ничего плохого не думал.

Но сейчас он прервал бормочущего с набитым ртом Питера и сказал, что утром ходил к доктору, чтобы попросить помощи для Вернеев, открыла дверь служанка, высокая и хорошенькая, белокожая и черноволосая, но с нахальным взглядом. Питер ее знает?

Питер, живший в этих краях на год дольше Сэма и вращающийся в самых разных компаниях, прекрасно знал, о ком речь. Несколько крошек изо рта упало на его штаны, когда он ответил, что это, несомненно, Эмма Трегирлс, сестра Лобба Трегирлса, того, что работает на дробилке в Сол-Комбе, и дочь старого мерзавца Бартоломью Трегирлса, недавно неплохо устроившегося у Салли-забери-покрепче.

— Толли ездил с твоим братом Дрейком и капитаном Полдарком в тот французский налет. Помнишь, в прошлом году, когда погиб Джо Нэнфан, а они вернулись с молодым доктором?

— Ага. Прекрасно помню. Еще бы!

— Толли туда ездил. Вот уж пройдоха, каких поискать. Многие хотели бы с ним поквитаться, да кишка тонка.

— А что Эмма?

Питер послюнявил палец и стал собирать крошки со штанов.

— Теперь полегчало... А то со вчерашнего дня ни крошки во рту... Эмма? Эмма Трегирлс? Ну, должен предупредить. Половина деревенских с ней крутят.

— Но не женятся?

— Не женятся, нетушки. То один по ней сохнет, то другой, но кто его знает, получают они свое или нет. Глазки-то она строит, но покуда младенцев в подоле не приносила. Вот уж загадка. Загадка. А парни от этого только шире рты раззявили.

Сэм замолчал, пока они не продолжили работать. Он обдумал всё это. Пути Господни неисповедимы. Нельзя оспаривать волю Божью. И направлять ее он тоже не должен. В должное время всё ему откроется и так. Но разве у Христа не было Марии Магдалены?


Глава четвертая


Солнечным февральским днем, чудесным, хотя морозец подкрадывался своим холодным дыханием, почтовая карета из Бодмина в Труро остановилась на последнем отрезке пути, примерно в миле от города, и высадила двух юных барышень на дороге, спускающейся к реке. Встречать их явилась высокая и грациозная, но застенчивая юная леди, с которой жители города познакомились всего несколько месяцев назад — новая жена викария церкви святой Маргариты.

Эта молодая леди, которую сопровождал лакей, радостно обняла девушек, в ее глазах выступили слезы, хотя и не полились. Они стали спускаться по крутой дорожке, лакей сзади нес сундук и саквояж девушек. Они беспрестанно щебетали, и лакей, привыкший к молчаливой и сдержанной хозяйке, с удивлением слушал, как та вовсю болтает и даже смеется. Было удивительно слышать такое.

Сестры были не слишком похожи, разве что странными именами, которыми наделил их отец, неизлечимый романтик. Старшая и замужняя, Морвенна, была темноволосой и смуглой, с красивыми близорукими глазами, личиком довольно скромным, но с грациозной фигурой, которая только еще начала полнеть из-за беременности. Вторая сестра, Гарланда, приехала только чтобы привезти самую юную сестру, и возвращалась в Бодмин следующей каретой. Она была крепко сбитой, как бывает в сельской местности, с яркими голубыми глазами, густыми и непослушными каштановыми волосами, оживленной манерой поведения, бодрой речью и на удивление низким голосом, звучащим, как у только что повзрослевшего мальчишки.

Младшей сестре, Ровелле, еще не исполнилось пятнадцати, но ростом она была почти с Морвенну, хотя и более худая, с русыми волосами, близко посаженными глазами и длинным тонким носом. У нее была красивая кожа, хитрое выражение лица и брови песчаного цвета, а нижняя губа часто дрожала. Девушка слыла самой умной в семье.

У подножья холма сгрудились коттеджи с соломенными крышами, ворота с козырьком, старая гранитная церковь, стоящая тут еще с 1326 года, а за ней — жилище викария, милый квадратный домик с видом на реку. Девушки вошли, стряхнули грязь и изморозь с юбок и направились в гостиную пить чай. Там к ним присоединился преподобный Осборн Уитворт. Оззи был крупным мужчиной с зычным голосом, но несмотря на модные и пышные наряды, в присутствии дам терялся. Хотя он был дважды женат, для понимания противоположного пола ему не хватало воображения. Женщин он рассматривал главным образом как создания, которые одеваются по-другому, готовы получать незаслуженные комплименты, воспитывают детей — в общем, неизменные и полезные средства для продолжения рода человеческого, которые часто, но лишь на короткий срок становятся объектом его желания. Если бы он знал о высказывании Кальвина, что женщины созданы для того, чтобы вынашивать детей и умирать от родов, то, вероятнее всего, согласился бы с этим.

По крайней мере, его первая жена именно так и умерла, оставив двух маленьких дочерей, и Оззи быстро предпринял меры, чтобы заменить ее новой. Он выбрал ту, чье тело его привлекало, а приданое, благодаря щедрости мужа ее кузины, мистера Джорджа Уорлеггана, помогло избавиться от долгов и улучшить уровень жизни. Всё сложилось как нельзя лучше.

Но даже при всем своем непонимании противоположного пола за несколько месяцев он убедился, что новая жена не наслаждается ни браком, ни новым положением в обществе. В каком-то смысле он был готов к определенному неприятию женщиной брака, поскольку его первая жена пусть и с радостью принимала физическую близость, но выказывала всё меньше к ней желания, и хотя никогда не делала ни малейших попыток отказаться, Оззи чувствовал в ее поведении отстраненность, которая его совсем не радовала.

Но в случае с Морвенной ничего другого никогда и не было. Он знал, что жена его не любит, ведь она сама заявила об этом до замужества. Оззи счел это женской блажью, с которой он легко справится в постели: он был достаточно уверен в своей мужской привлекательности и думал, что скоро преодолеет эти девичьи колебания. Но хотя она принимала его внимание пять раз в неделю (кроме суббот и воскресений), но с такой покорностью, будто мученица, насаженная на кол. Оззи редко смотрел ей в лицо во время соития, но иногда замечал, что ее губы сжаты, а брови нахмурены. Потом она часто дрожала или непроизвольно дергалась. Ему хотелось бы верить, что это от удовольствия, хотя никто не ожидает, что женщина будет получать от этого удовольствие, но заглянув ей в глаза, когда удавалось, ясно понимал, что это не так.

Ее поведение раздражало и злило Оззи. А иногда приводило к некой жестокости с его стороны, физической жестокости, чего потом он стыдился.

Морвенна неплохо справлялась с простыми домашними обязанностями. Она навещала прихожан и часто отсутствовала, когда Оззи ожидал найти ее дома. Падчерицы ей нравились, а через некоторое время и они стали отвечать взаимностью. Морвенна ходила в церковь — высокая и стройная — ну, пока еще стройная. Сидела с ним за столом и вкушала его пищу. Носила в своей неприметной манере одежду, которую он ей купил. Обсуждала с ним дела церкви, иногда даже городские проблемы. Когда его приглашали на приемы, такие как свадьба мисс Пенвенен, находилась рядом. Она не болтала за едой, как Эстер, не жаловалась на плохое самочувствие, не тратила деньги на пустяки и вела себя с достоинством, которого недоставало его первой жене. В целом, она могла бы стать во всем приятной ему женщиной, если не обращать внимания на прискорбную, но необходимую главную цель брака.

Но он никак не мог не обращать на это внимания. На прошлой неделе, совершая свадебную церемонию в своей церкви, Оззи невольно мысленно перенесся от нынешнего момента к собственному браку и трем целям, на которых зиждется подобный союз, как говорится в Священном Писании. Первая, зачатие детей, уже была достигнута. Третья, взаимный комфорт, общение и тому подобное, тоже, можно сказать, была близка, ибо Морвенна исполняла его волю и почти всегда находилась под рукой.

Камнем преткновения была вторая: «...средство против греха и для избежания блуда, дабы те люди, что не облечены даром воздержания, могли жениться и оставаться чистыми пред лицом Христа». Что ж, даром воздержания он не был наделен, и жена должна была спасти его от блуда. А не дрожать и дергаться от любого прикосновения. Жены, говорил святой Павел, повинуйтесь своим мужьям, как Господу. И он повторил это и в Послании к ефесянам, и в Послании к колоссянам. Ей не следует смотреть на тело мужа с ужасом и отвращением.

Так что иногда она принуждала его к греху. Иногда он без нужды причинял ей боль. Однажды Осборн так вывернул ей ногу, что Морвенна вскрикнула, но такое не должно повториться. Это всю ночь его беспокоило. И он винил жену.

Но сегодня, в присутствии трех барышень, он проявил себя с лучшей стороны. Самодовольный и уверенный в себе (он заранее велел Морвенне обращаться к нему, как к мистеру Уитворту, а в разговоре с другими людьми именовать викарием) он мог наконец-то расслабиться и вести себя с неуклюжей доброжелательностью. Он стоял на коврике у камина, убрав руки под полы сюртука за спиной, и беседовал с гостями о делах прихода и городских проблемах, а они попивали чай, бормотали что-то в ответ и вежливо смеялись его шуткам. Потом он еще больше осмелел и в подробностях рассказал о вчерашней карточной партии, и Морвенна вздохнула с облегчением, потому что подобная тема служила знаком его одобрения. Осборн играл в вист три вечера в неделю, это была его давняя страсть, и вчерашняя партия служила постоянной темой разговоров за завтраком.

Перед тем как предоставить дам собственным делам, Осборн посчитал необходимым исправить возможное впечатление о своем легкомыслии в беседах и перешел к своим воззрениям на войну, нехватку продовольствия в Англии, опасностям распространения недовольства, уменьшению покупательной способности денег и открытию нового кладбища в Труро. Исполнив свой долг, он позвонил в колокольчик, чтобы лакей убрал чай, хотя Гарланда еще не допила, и покинул девушек, вернувшись к себе в кабинет.

Нормальный разговор девушки возобновили только через некоторое время, он целиком посвящался событиям в Бодмине и новостям об общих знакомых. Жизнерадостная, открытая и практичная Гарланда изнывала от желания задать все вопросы, которые обычно звучат в таких случаях: о подготовке к рождению малыша, счастлива ли Морвенна в браке, каково это — быть женой викария, а не дочерью декана, выходит ли она в свет и какие заказала платья. Но она единственная из сестер кое-что знала о трудностях Морвенны и при первой же встрече поняла, что они еще не закончились.

Она надеялась и молилась, что несколько месяцев брака, а в особенности ожидание ребенка заставят Морвенну забыть о «другом мужчине». Гарланда пока не знала, мучают ли сестру воспоминания о потерянной любви, или просто не по душе новая любовь, но теперь, познакомившись с Оззи, заметила проблемы, с которыми приходится сталкиваться Морвенне. Жаль, что она не останется, Гарланде казалось, что она могла бы помочь Морвенне больше, чем кто-либо другой. Морвенна — такое хрупкое и мягкое создание, ее легко ранить, но ей так хочется быть счастливой, и в ближайшие годы ей придется зачерстветь, чтобы иметь дело с человеком вроде Оззи, выстоять рядом с ним, а иначе она не выдержит, ей придется глядеть на него, как зачарованная мышь на кота, вроде тех двух девчушек, что бродят по дому. Нужно придать ей сил.

Что касается остающейся сестры, Гарланда не знала, о чем она думает, да и вряд ли узнает. Если тихую и молчаливую Морвенну можно было прочитать, как открытую книгу, проникнуть во все мысли, чувства и страхи, и ее задумчивость происходила лишь от застенчивости, то малышка Ровелла с тонким носом, прищуренными глазами и дрожащей нижней губой была непроницаема со дня ее рождения. Ровелла, уже переросшая Гарланду на три дюйма, почти не принимала участия в разговоре, который теперь сбивчиво возобновился. Ее глаза блуждали по комнате — уже не первый раз с тех пор, как она сюда вошла — оценивая и составляя впечатление, и Ровелла несомненно пришла к собственным выводам относительно зятя.

Пока две другие сестры болтали, Ровелла встала и подошла к окну. Уже смеркалось, но на реке еще мерцал свет, вода блестела среди голых деревьев, как очищенная виноградина.

Вошел лакей со свечами и изгнал последние остатки солнечного света.

Глядя на молчаливую Ровеллу, Морвенна тоже подошла к окну и обняла сестру за плечи.

— Так что ты думаешь, дорогая, тебе здесь понравится?

— Благодарю, сестра, я ведь буду рядом с тобой.

— Но далеко от матушки и от дома. Мы нужны друг другу.

Гарланда наблюдала за сестрами, но молчала.

— Викарий одевается и причесывается весьма занятно, — сказала Ровелла. — Кто этим занимается?

— О, ему помогает наш лакей Альфред.

— Он не похож на папу, да?

— Да... Да, не похож.

— И на нового декана не похож.

— Новый декан приехал из Солтэша, — вставила Гарланда. — Такой птенчик.

Все замолчали.

— Не думаю, что мы так уж близки к революции, как полагает викарий, — сказала Ровелла. — Но на прошлой неделе во Флашинге были серьезные волнения. Мы далеко от Труро?

— Около мили. Чуть больше, если ехать по дороге для экипажей.

— Там есть какие-нибудь лавки?

— О да, на Кенвин-стрит.

После паузы Ровелла спросила:

— У тебя такой милый сад. Он спускается до самой реки?

— Да. Мы с Сарой и Энн так веселимся, — ответила Морвенна, сделав над собой усилие. — Когда вода стоит низко, там есть островок, мы стоим там и представляем, будто нас высадили на необитаемом острове и теперь мы ждем лодку. Но если не уйти в нужное время, то ноги завязнут в иле и можно промокнуть. А еще мы кормим лебедей. Их четыре, они совсем ручные. У одного сломано крыло. Мы зовем его Леда. Крадем крошки с кухни. Энн ужасная трусиха, но мы с Сарой кормим их с рук...

За окном стало совсем темно, и девушки видели лишь собственные отражения в стекле.

— Я привезла тебе подушечку для булавок, — сказала Ровелла. — Она из белого шелка с забавными аппликациями, верх и низ с разным рисунком. Надеюсь, тебе понравится.

— Наверняка понравится. Покажешь, когда распакуешь вещи.

Ровелла потянулась.

— Пожалуй, прямо сейчас этим и займусь, Венна. Туфли мне жмут, давно хочу переобуться. Они принадлежали Карензе, она из них выросла, вот мне и отдали. Но мне они тоже маловаты.

II
Росс Полдарк знал Бассетов почти всю жизнь, но это было скорее обычное знакомство, которое поддерживают все землевладельцы Корнуолла, чем дружба. Сэр Фрэнсис Бассет был слишком значительным человеком, чтобы снисходить до теплых отношений с мелкими сельскими сквайрами. Он владел поместьем Техиди в одиннадцати милях к западу от Нампары, а обширные интересы в горной промышленности приносили ему больший доход, чем любому другому в графстве. Он писал статьи по политической теории, практическому сельскому хозяйству и безопасности на шахтах. Покровительствовал искусству и науке и полгода проводил в Лондоне.

Поэтому Полдарки сильно удивились, получив в марте письмо от него с приглашением на обед в Техиди, хотя удивились и не так сильно, как если бы это произошло год назад. Росс с раздражением обнаружил, что после кемперской авантюры все в окрестностях считают его героем. Даже те, кто никогда прежде о нем не слышал, знали его имя, и Полдарки получили уже несколько подобных неожиданных приглашений. От некоторых ему успешно удалось отказаться, то есть удалось уговорить на это Демельзу, никогда не отказывающуюся от приглашений. Зимой у Клоуэнс возникли проблемы с зубками, и это дало Россу повод настоять, поскольку смерть Джулии была еще жива в памяти Демельзы, и когда родилась девочка, она особенно за нее переживала. Но теперь Клоуэнс стало лучше, так что предлога не нашлось.

— Он, в общем, мне нравится, — сказал загнанный в угол Росс. — Он из другого теста, чем большая часть наших соседей, разумный человек, хотя и безжалостный в делах. Я не особо рад этому приглашению только потому, что оно явно сделано из-за моей пресловутой популярности.

— Пресловутой — плохое слово, — откликнулась Демельза. — Разве не так? Разве это не означает дурную славу?

— Скорее относится к незаслуженной славе вроде моей.

— Возможно, другие думают о тебе лучше, чем ты сам, Росс. Нет ничего постыдного в том, чтобы получить известность как смелый и предприимчивый человек.

— Предприимчивый и твердолобый. Который потерял больше людей, чем спас.

— А ты представь, сколько человек могло бы погибнуть, если бы попытались сбежать самостоятельно.

— Что ж, — упрямо заявил Росс, — но все же причина остается. Мне не нравится, когда меня превозносят по ложному поводу. Но сдаюсь, мы поедем и бросим вызов сэру Фрэнсису в его берлоге. Его жену тоже зовут Франсис, ты знаешь? Как и дочь. Это может сбить тебя с толку, если выпьешь слишком много портвейна.

— По тебе видно, когда ты собираешься сказать гадость, — ответила Демельза. — У тебя уши дергаются, как у Гаррика, когда он увидит зайца.

— Не исключено, что нами движет одно и то же.

Тем не менее, Демельза предпочла бы, чтобы их пригласили на вечерний прием, тогда она и впрямь могла бы укрепить дух парой бокалов сразу по приезду. Росс не осознавал, что она родилась в миле от Техиди и ее отец всю жизнь проработал на шахте сэра Фрэнсиса Бассета. Четверо ее братьев тоже периодически работали на шахтах, в которых он имел основные доли. Имя сэра Фрэнсиса Бассета в Иллагане и Камборне значило не меньше, чем имя короля Георга, и Демельза тряслась, даже когда ее представили ему на свадьбе. Знает ли сэр Фрэнсис, что миссис Полдарк — дочь шахтера, выросшая в хибаре с шестью братьями и пьяным отцом, стегающим ее ремнем при каждом удобном случае? А если не знает, не мог ли догадаться об этом по ее произношению, хоть оно и значительно улучшилось? Для натренированного уха разница между выговором того или иного округа была весьма ощутимой.

Но она не призналась в этом Россу, потому что тем самым дала бы ему еще один предлог отказаться, а Демельза не считала, что ему стоит отказываться, но без нее он бы не пошел.

Их пригласили во вторник к часу дня, так что они отправились в путь после одиннадцати. Накрапывал дождик.

Техиди-парк представлял собой самое крупное и богатое поместье на северном побережье Корнуолла, от Крекингтона до Пензанса. Хотя неподалеку находились вересковые пустоши, покрытые шрамами горной добычи, в поместье имелся прекрасный парк с оленями и озеро перед домом. Семьсот акров отделяли его от промышленной зоны, приносившей владельцу доход свыше двенадцати тысяч фунтов в год. По углам огромного квадратного особняка в палладианском стиле как часовые стояли флигели, в одном располагалась часовня, в другом — оранжерея, а в двух других жили слуги.

У входа Полдарков поприветствовали хозяева. Если они и знали что-то о происхождении Демельзы, то и бровью не повели. Но всё же Демельза с облегчением обнаружила среди гостей Дуайта и Кэролайн Энис.

Присутствовал и мистер Роджерс, пухлый человек среднего возраста с южного побережья, шурин сэра Фрэнсиса, две сестры сэра Фрэнсиса, его четырнадцатилетняя дочь и конечно же леди Бассет — привлекательная, элегантная и миниатюрная женщина, составляющая с мужем отличную пару. Дополняли общество цветущий джентльмен, генерал Уильям Макармик, и молодой человек по фамилии Армитадж, в форме офицера флота с эполетами лейтенанта на плечах.

До обеда они прогуливались по дому — с таким роскошным убранством, что в сравнении с ним особняки Фалмута казались скромными. На стенах и над мраморными каминами висели прекрасные картины Рубенса, Ланфранка, Ван Дайка и Рембрандта. При знакомстве имя лейтенанта Армитаджа ни о чем не сказало Демельзе, пока она не увидела, как он приветствует Росса, а затем поняла, что это тот самый родственник Боскауэнов, которого Росс освободил из тюрьмы Кемпера. Он был привлекательным юношей, чья бледная кожа, вероятно, результат долгого заключения, подчеркивала большие темные глаза с ресницами, которым могла позавидовать любая женщина. Но в резких чертах его лица и спокойных задумчивых манерах не было ничего женственного. Демельза заметила блеск в его глазах, когда он на нее посмотрел.

Сели за стол только в три часа. Демельза оказалась напротив лейтенанта Армитаджа, между Дуайтом и генералом Макармиком. Последний, несмотря на преклонный возраст, держался бодро и раскованно, как человек, имеющий мнение по любому вопросу и без стеснения его оглашающий. Одно время он был членом парламента от Труро, командовал полком в Вест-Индии и нажил состояние на торговле вином. Он был вежлив и очарователен со всеми, но в перерывах между блюдами, когда руки оказывались свободными, то и дело прикасался к ноге Демельзы выше колена.

Изредка она гадала, что в ней так притягивает мужчин. Прежде, когда она посещала разные приемы и балы, пара-тройка всегда просили ее о следующем танце, а часто поклонников было больше. Сэр Хью Бодруган по-прежнему пару раз в год с надеждой заезжал в Нампару, вероятно, ожидая, что в конце концов его настойчивость удостоится награды. Два года назад на приеме в Трелиссике француз нашпиговал все свои речи во время обеда неприличными предложениями. Что-то явно не так.

Будь она исключительной красавицей, как, к примеру, Элизабет Уорлегган, или такой же необыкновенной, как Кэролайн Энис, еще можно было бы понять. Но она просто вела себя дружелюбно, и мужчины делали неверные выводы. А может, чувствовали в ней какую-то женскую силу, которая их притягивала. Или из-за ее низкого происхождения считали легкой добычей. То ли такое поведение просто в порядке вещей. Нужно спросить Росса, часто ли он тискает женские коленки под обеденным столом.

Говорили главным образом о войне. Мистер Роджерс недавно общался с французскими эмигрантами и считал, что только созданная Директория вот-вот рухнет, а с ней и вся республика.

— Разложение не только затронуло мораль и религию, — заявил мистер Роджерс, — но касается всего, что требует волевых усилий — желания исполнять долг или любой ответственности, или как-либо действовать от имени нескольких богохульных фанатиков, вцепившихся во власть. Вот вы, сэр, — обратился он к Россу, — наверняка подтвердите мои слова.

Росс кивнул скорее из вежливости, чем в согласии.

— Я лишь вскользь столкнулся с республиканцами, только с теми, кого встретил во время... так сказать, стычки. Увы, по моему опыту, большую часть этих эпитетов можно применить и к французским контрреволюционерам.

— Тем не менее, — настаивал Роджерс, — осталось недолго ждать краха текущего режима во Франции. А вы как считаете, Армитадж?

Молодой лейтенант отвел взгляд от Демельзы и ответил:

— Знаете, хотя я провел во Франции девять месяцев, но видел не больше, чем в первые девять дней, когда меня везли из одной тюрьмы в другую. А вы, Энис?

— Кемпер, — сказал Дуайт, — был похож на ад. Да, иногда мы слышали разговоры часовых. О том, что цены за год увеличились в двенадцать раз.

— В 1790 году в Париже можно было купить шляпу, и дорогую, за четырнадцать ливров, — вставил Роджерс, — а теперь, как мне сказали, она стоит около шести сотен. Крестьяне не продают продукты на рынке, потому что ассигнации, которыми за них расплачиваются, теряют стоимость уже на следующей неделе. Страна не может позволить себе войну без солидной финансовой основы.

— Питт тоже так думает, — сказал сэр Фрэнсис Бассет.

В тишине, которая за этим последовала, Росс произнес:

— Вроде командовать французской армией в Италии поставили того молодого генерала, сокрушившего контрреволюционеров в Париже? В этом месяце. Что-то вроде того. Вечно забываю его имя.

— Бонапарт, — подсказал Хью Армитадж. — Это он взял Тулон в конце девяносто третьего.

— Там есть целая группа молодых генералов, — сказал Росс. — Самый одаренный из них — Гош. Пока они живы, командуют войсками и не проигрывают сражений, трудно поверить, что революция исчерпала себя. Вполне возможно, что они просто проигнорируют привычный взгляд на войну и финансы и воспользуются еще существующим импульсом. Многие годы армии довольствовались вместо жалования лишь награбленным в покоренных странах.

— Этот Бонапарт укротил контрреволюционеров, начав палить по ним из пушек, выкосил целые улицы картечью, убив и искалечив своих же сограждан! — воскликнул Баcсет. — С таким человеком точно нужно считаться. А эта их Директория, сместившая других кровавых тиранов, все пятеро ее членов — преступники в любом смысле этого слова. Они не могут позволить, чтобы военная машина остановилась. У них, как и у этих молодых генералов, есть только один выход — побеждать или погибнуть.

— Я рад, что вы так красноречиво высказались по этому поводу, — сказал лейтенант Армитадж. — А то мой дядя решил, что за обедом у известного вига я скорее услышу разговоры о мире и благоволении революции.

— Ваш дядя мог бы и лучше в этом разбираться, — холодно ответил сэр Фрэнсис. — Подлинный виг — такой же английский патриот, как и любой житель страны. Трудно найти большего противника революционеров, чем я, поскольку они нарушили все божьи и людские законы.

— Я всю жизнь был тори, — заметил генерал Макармик, — но не мог бы выразиться лучше!

Демельза отодвинула колено.

— Свист картечи, — продолжал он, уверенно отыскав колено вновь, — свист картечи и в нашей стране нередок. Выстрелить в карету короля, когда он ехал на открытие парламентской сессии! Какая гнусность!

— Вроде бы это были лишь камни, — вставил Дуайт. — И кто-то выстрелил из рогатки.

— А потом пустую карету перевернули на обратном пути и чуть не переломали! Этим мерзавцам и выродкам нужно преподать урок!

Демельза взглянула на стоящую перед ней тарелку с вареной треской под креветочным соусом, а потом на леди Бассет, чтобы узнать, какую та берет вилку. Несмотря на суровые времена, когда патриоты считали необходимым ограничить себя в еде, обед был по-прежнему обильным. Суп, рыба, оленина, говядина, баранина, взбитые сливки с шерри и лимонный пудинг, бургундское, шампанское, мадера, шерри и портвейн.

Некоторое время обсуждали местные сплетни: внезапную кончину сэра Пирса Артура, члена парламента от Труро — теперь там придется проводить новые выборы; предпочтут ли Фалмуты нового члена парламента в пару к капитану Говеру в Палате общин из местных? Когда все посмотрели на лейтенанта Армитаджа, тот улыбнулся и покачал головой.

— Не спрашивайте меня. Я не кандидат и понятия не имею, кто им станет. Дядюшка не поверяет мне свои мысли. Что насчет вас, генерал?

— Нет-нет, — ответил Макармик. — Это уже в прошлом. Ваш дядя будет искать человека помоложе.

Потом пылко спорили по поводу того, нужна ли графству центральная больница, чтобы бороться с распространяющимися среди шахтеров болезнями, и среди прочих мнений сэр Фрэнсис Бассет и доктор Дуайт Энис считали, что такую больницу нужно построить неподалеку от Труро.

Говорили о том, что Джонатан, старший сын Рут и Джона Тренеглосов, подхватил оспу, и доктор Чоук сказал, что она не заразна, но три сестры, заглянувшие к больному, тоже заболели, хотя уже поправляются.

Демельза обрадовалась, когда обед закончился. Не то чтобы ее сильно волновали приставания генерала Макармика, но его рука становилась всё горячей, и Демельза опасалась за платье. И конечно, когда она взглянула в зеркало, то обнаружила жирные пятна.

Во время обеда облака разошлись, ветер стих, и теплое желтое солнце стояло низко над горизонтом, так что Бассеты предложили прогуляться по саду до леса, где с террасы можно было увидеть северные утесы и море.

Дамы надели плащи или легкие накидки, и гости двинулись на прогулку длинной, похожей на крокодила вереницей, которую возглавляли леди Бассет и генерал Макармик, но через некоторое время они разделились, поскольку то один, то другой останавливался, чтобы полюбоваться какими-нибудь растением или видом, или просто сворачивал в боковые проходы по воле прихоти.

Демельза шла в паре с лейтенантом Армитаджем. С ее стороны это не было обдуманным выбором, но с его стороны — да, и она это понимала. Первые несколько минут он молчал, а потом произнес:

— Я весьма обязан вашему мужу, мэм.

— Да? Я рада, что всё так вышло.

— С его стороны это была благородная затея.

— Он так не считает.

— Думаю, он просто склонен преуменьшать собственные заслуги.

— Вам следует сказать об этом ему, лейтенант Армитадж.

— О, я говорил.

Они прошли еще несколько шагов. Впереди остальные обсуждали рождение ребенка у принца и принцессы Уэльских.

— Чудесная аллея, — сказал Армитадж. — Почти такая же красивая, как в поместье дяди. Вы бывали в Треготнане, миссис Полдарк?

— Нет.

— О, вам следует там побывать. Надеюсь, вы оба вскоре туда приедете. Пока я там живу. Этот дом, разумеется, более утонченный. Дядя иногда говорит, что подумывает перестроить свой.

— Мне не очень нравится столь большой дом для такой маленькой семьи, — сказала Демельза.

— Но для значительных персон ожидают именно такого. Взгляните, как летит этот лебедь, он только что поднялся над озером. Как солнце золотит крылья!

— Вы любите птиц?

— Нынче я всё люблю, мэм. Когда человек проведет так много времени в тюрьме, ему всё кажется новым и прекрасным. И он смотрит на всё с любопытством, глазами ребенка. Даже спустя несколько месяцев я не утратил это чувство.

— Приятно получить маленькую компенсацию за тяжелые времена.

— Совсем не маленькую, уж поверьте.

— Может, вы всем нам это порекомендуете, лейтенант?

— Что?

— Провести несколько месяцев в тюрьме, чтобы обострились ощущения от будничных событий?

— Что ж... жизнь полна контрастов, не так ли? День особенно приятен после долгой ночи. Но вы, видимо, надо мной смеетесь, мэм.

— Вовсе нет. Это не так.

Идущая впереди мисс Мэри Бассет сказала:

— Жаль, что это девочка, теперь принц будет заливать горе и гадать, переживет ли отца.

— И он сбежал от принцессы Кэролайн, — ответил мистер Роджерс. — Сразу после того, как мы уехали из Лондона. Стоило родиться ребенку, как он покинул обоих и стал открыто жить с леди Джерси.

— А леди Джерси не устает этим кичиться, — сказала мисс Кэтлин Бассет. — Никто бы не придавал этому столько значения, если бы принц устроил всё прилично и тайно.

— Мне сказали, что от моей тезки воняет, — заявила Кэролайн Энис.

На короткое время повисла тишина.

— Да, именно так! — засмеялась Кэролайн. — Вдобавок к тому, что она толстая и вульгарная, от нее еще и несет. Любой мужчина предпочтет провести первую брачную ночь в обнимку с бутылкой виски, упав головой в камин, если ему придется иметь дело с подобным созданием! Какими бы причудами она ни страдала, женщине не пристало оскорблять мужское обоняние.

— А не то он оставит ее с носом, да? — сказал генерал Макармик и захохотал. — Боже, вы правы, мэм! Только не обоняние! Ха-ха-ха! А не то оставит с носом! Ха-ха-ха-ха!

Его смех разнесся эхом по молодому сосновому леску и был так заразителен, что все остальные присоединились.

— Может быть, сначала пройдем к озеру? — предложил Хью Армитадж. — Леди Бассет вроде говорила, что там есть интересные дикие птицы.

Демельза поколебалась, а потом пошла с ним. До сих пор беседа была приятной, легкой и вежливой. Замечательная послеобеденная прогулка по сельскому саду в обществе милого и любезного молодого человека. По сравнению с хищными ухажерами вроде Хью Бодругана, Гектора МакНила и Джона Тренеглоса, которых ей приходилось держать в узде в прошлом, сейчас она ничем не рисковала и не чувствовала никакой опасности. Но проблема была в том, что на самом деле всё обстояло по-другому. Орлиный профиль юноши, чувственные темные глаза, мягкий и настойчивый голос как-то странно ее волновали. Возможно, опасность заключалась не в силе натиска, а во внезапном ослаблении обороны.

Они спустились к озеру и стали обсуждать местных водоплавающих.


Глава пятая


— Я тут подумал, Полдарк, — сказал сэр Фрэнсис Бассет, — что нам стоит познакомиться поближе. Разумеется, я помню вашего дядю, когда тот был судьей, но к тому времени, как я стал достаточно взрослым, чтобы принимать активное участие в делах графства, он уже редко выезжал из дома. А ваш кузен — думаю, он не был склонен к общественной жизни.

— Ну, после закрытия шахты Грамблер он обеднел и это отвратило его от тех дел, которыми он прежде занимался.

— Рад слышать, что Уил-Грейс так процветает.

— Это была рискованная ставка, но она сыграла.

— Горное дело всегда рискованно. Хотелось бы мне, чтобы состояние этой отрасли улучшилось. В радиусе трех миль от этого дома раньше работали тридцать восемь шахт. А сегодня только восемь. Мрачная картина.

На это ответить было нечего, Росс и не ответил.

— Как я знаю, вас считают бунтарем, Полдарк, — сказал Бассет, взглянув на своего высокого спутника. — Меня тоже, хотя и не в такой степени, я не сторонник общепринятых взглядов, в прошлом был даже нетерпимым. Некоторые семьи с более традиционным укладом до сих пор смотрят на меня, как на буйного юнца, да я таким и был еще несколько лет назад.

Росс улыбнулся.

— Меня давно восхищала ваша озабоченность теми условиями, в которых работают шахтеры.

— Ваш кузен находился в затрудненном финансовом положении. Но два года назад и вы были в таком же. Теперь всё изменилось.

— Похоже, вы многое обо мне знаете, сэр Фрэнсис.

— Что ж, возможно, вы помните, что у меня есть как финансовые интересы в Труро, так и множество друзей. Полагаю, моя оценка верна?


Росс не стал отрицать.

— Так не пришло ли время вам заняться общественной деятельностью? Ваше имя известно в Корнуолле. С вами считаются.

— Если вы говорите о возможном назначении судьей...

— Я всё знаю. Ральф-Аллен Дэниэлл рассказал, что вы отказались, и по какой причине. Мне эти причины не кажутся вескими, но они, вероятно, не изменились?

— Нет.

Со стороны основной группы, центром которой была Кэролайн, донесся смех.

— Я сам посадил эти сосны. Они защищают от самых неприятных ветров. Но я умру прежде, чем они вырастут в полный рост.

— Имейте терпение, — сказал Росс. — Вам предстоит еще долгая жизнь.

Бассет взглянул на него.

— Надеюсь. Но и дел много. Ни один человек, приближаясь к сорока годам... Вы виг, Полдарк?

Росс поднял брови.

— Я не склоняюсь ни к одной партии.

— Вам нравится Фокс?

— Да.

— Мне тоже, заявляю со всей ответственностью. Но реформы должны исходить от правительства, а не в виде революции снизу.

— В целом соглашусь, иначе она сама придет.

— Думаю, мы во многом согласны друг с другом. Полагаю, вы не сторонник демократии?

— Нет.

— Некоторые из моих былых коллег (к счастью, немногие) до сих пор сохраняют самые нелепые идеи. Каковы будут последствия предлагаемых ими мер? Я вам скажу. Исполнительная власть, пресса, влиятельные граждане потеряют всякий интереси будут вынуждены взять власть в свои руки губительными средствами — с помощью взяток и коррупции, а это...

— Я всегда считал, что в нынешней системе выборов вовсю цветет взяточничество и коррупция.

— Вы правы, и я не желаю с этим мириться, хотя и вынужден к этому прибегать. Но равное представительство лишь увеличивает коррупцию, а не уменьшает. Корона и Палата лордов превратятся в пустое место, вся власть сконцентрируется в Палате общин, избранной, как и во Франции, отбросами общества. Правительство таким образом станет худшим из правительств, это и есть та самая демократия, которую некоторые ставят своей целью. Власть толпы положит конец гражданским и религиозным свободам, всё будет нивелировано до уровня обывателей во имя священного равенства.

— Люди никогда не будут равны, — сказал Росс. — Бесклассовое общество — это безжизненное общество, по его венам не будет течь кровь. Но между классами должно быть больше перемещений, больше возможностей подняться и упасть. А в особенности низшие классы должны получать больше за трудолюбие, а высшие — больше наказаний за злоупотребление властью.

Бассет кивнул.

— Хорошо сказано. У меня есть для вас предложение, капитан Полдарк.

— Боюсь, я могу обидеть вас отказом.

II
— Поднимемся и присоединимся к остальным? — спросил Хью Армитадж. — Думаю, закат будет великолепным.

Демельза, пытавшаяся подманить поближе утку-мандаринку, поднялась.

— У нас нет пруда. Только ручей, и вода частенько загрязнена отходами от промывки олова.

— Вы позволите мне иногда вас навещать, вас обоих? Вы в нескольких милях к северу?

— Уверена, Росс будет рад.

— А вы?

— Конечно... Но у нас не поместье, всего лишь дом.

— Как и у меня. Семья моего отца происходит из Дорсета. Наш дом прячется между крутых холмов неподалеку от Шефтсбери. Вы много путешествовали по стране?

— Я никогда не покидала Корнуолла.

— Вашему мужу следует вас свозить. Вы не должны скрывать свой свет, вы оба.

Дважды лейтенант Армитадж включил Росса в свои фразы как будто спохватившись.

Они стали подниматься на холм по слегка заросшей тропе среди падубов, лавровых кустов и каштанов. Остальных не было видно, слышались лишь голоса.

— Вы скоро возвращаетесь на флот? — спросила Демельза.

— Не так скоро. Пока что я плохо вижу вдаль. Доктора говорят, что со временем зрение восстановится, оно испортилось от попыток читать и писать в полутьме.

— Сочувствую.

— А дядя хочет, чтобы я на некоторое время остался в Треготнане. С тех пор как скончалась его жена, домом занимается его сестра, моя тетушка, но ему не хватает общества, он стал угрюмым.

Демельза остановилась и оглянулась на дом — квадратный особняк в мавританском стиле с четырьмя флигелями-часовыми. По залитой солнечным светом прогалине в леске промчалась стайка оленей.

— Вы могли писать домой? — спросила Демельза. — Дуайт не мог. Кэролайн получила только одно письмо за год.

— Нет... Я писал ради удовольствия. Но бумаги не хватало, так что каждый клочок приходилось исписывать с обеих сторон, и вертикально, и горизонтально, таким мелким почерком, что иногда я сам не мог разобрать.

— Вы пишете?

— Поэзию. Или, скорее, просто стихи, назовем более скромно.

Демельза прищурилась.

— Я прежде не встречала поэтов.

Армитадж вспыхнул.

— Не принимайте всерьез. Просто вы спросили. А в то время это спасало от безумия.

— И вы продолжаете писать?

— О да. Это стало частью моей жизни, хоть и малой частью.

Они опять начали подниматься и оказались на террасе, откуда открывался вид на закат, но по-прежнему опережали остальных, остановившихся где-то на полпути. Терраса была замощена кирпичом, а ведущую к ней лестницу охраняли два каменных льва. В центре находилась статуя Бахуса, смотрящая в сторону моря.

Солнце уже полыхало из-за облаков. Будто кто-то открыл дверцу печи, и недогоревший уголь светился ярко-красным сиянием. Черные утесы неровной линией вдавались в фарфоровое море. Чайки кружились, как ятаганы, молча взрезая вечерний воздух.

— Капитан Полдарк сделал мне два величайших одолжения, — сказал Хью Армитадж.

— Да?

— Подарил мне свободу и возможность встретиться со своей женой.

— Я не мастерица в этих любезностях, лейтенант, но благодарю вас. А разве...

— Что вы хотели сказать?

— Я собиралась сказать, что разве стоит упоминать две столь разные вещи в одном ряду? Словно... — она снова запнулась.


Остальные теперь поднимались к ним.

— Я не пытался быть любезным, — ответил он. — Лишь искренним.

— Ох, нет...

— Когда я снова вас увижу?

— Я спрошу Росса, когда он может вас пригласить.

— Умоляю, спросите.

— Эй, там! — крикнул генерал Макармик, поднимаясь по ступеням, как само солнце, его круглое веселое лицо озарял закат. — Эй, там! Так вы нас опередили!

III
Пока Росс делал два шага, сэру Фрэнсису приходилось делать три.

— У меня два сельских участка, — сказал он, — один около трех сотен акров, а второй — всего пятьдесят. Земля дрянная — почва бедная, сплошные камни, в среднем приносит не больше двенадцати шиллингов на акр. У вас больше?

— Нет. От девяти до десяти, я думаю, когда обрабатывается.

— В виде эксперимента хочу посеять турнепс, капусту и кормовые злаки. До сих пор в этой части страны такого не делали, и крестьяне со всей округи смогут понять, что приносит большую прибыль, без необходимости тратить собственные средства. А еще мне приходится заниматься отвалами от шахт, где я поощряю строительство коттеджей для бедняков, каждому я выделил три акра. Они платят два шиллинга шесть пенсов арендной платы за акр и часто улучшают землю, поскольку арендаторы — главным образом шахтеры, культивирующие землю в свободное время.

— Вы предполагаете, сэр Фрэнсис, — сказал Росс, — предполагаете, что в карманном округе Труро может возникнуть нечто вроде бунта? Что на предстоящих перевыборах городские власти не проголосуют за кандидата лорда Фалмута, а вместо этого выберут вашего кандидата? В этом и заключается ваше предложение?

— Грубо говоря, так. Как вы знаете, голосование зависит от олдерменов и городского совета, всего их двадцать пять. Думаю, что могу рассчитывать на большинство из них. Их уже тошнит от обращения со стороны лорда Фалмута, чья манера выбирать члена парламента настолько деспотична, что городской совет чувствует себя чуть ли не продажными проститутками, когда проталкивает его указания.

— А разве это не в самом деле так?

Бассет кисло улыбнулся.

— Мне кажется, вы пытаетесь меня подначить. По сравнению со многими округами, у нас дела обстоят не так уж плохо. Они получают за голоса определенные блага, но не деньги. Вы недооцениваете их нежелание, чтобы с ними обращались, как с лакеями.

— И кто же возглавит эту дворцовую революцию?

— Новый мэр Уильям Хик.

— Который, несомненно, заверил Фалмута в преданности перед собственными выборами.

— И наверняка совершенно искренне. Есть разница между тем, чтобы желать кому-то добра и позволить этому человеку загнать себя в ловушку.

Они остановились. В ветвях щебетала стайка галок.

— Я польщен вашим предложением, — сказал Росс. — Но я не тот человек, который вам нужен.

— Возможно. Будущее покажет. Пока вы не сказали что-то еще, позвольте мне объяснить. Если вас выдвинут, то вам это ничего не будет стоить. Как вы знаете, это исключительный случай. Если вас изберут, вы пробудете в парламенте до конца созыва, сколько бы это ни было. И тогда вы сможете решить, хотите ли продолжить. Может быть, через год, а может, и через несколько. Я не знаю планов Питта.

— Но вы рассчитываете, что я буду голосовать по вашим указаниям.

— Не по указаниям. Я не Фалмут. Но обычно в пользу Питта. Разумеется, возникнут и случаи, когда я, мой коллега из Пенрина и еще несколько человек, в том числе и вы, можем отстаивать независимую позицию.

— Лично или коллективно?

— Коллективно, — взглянул на него сэр Фрэнсис.

Они двинулись дальше. Они избрали не прямой путь к террасе, а шли параллельно поднимающейся к ней дорожке.

— Мое предложение было для вас неожиданным, — сказал Бассет. — Обдумайте его неделю, прежде чем ответить.

Росс кивнул.

— Отец, бывало, цитировал Чатема, который сказал, что прогнившая избирательная система Англии — это опухоль, которую нужно ампутировать, чтобы спасти от гангрены всё тело. Я принял эту точку зрения, не потрудившись ее проверить, но подозреваю, что от этого предубеждения будет трудно избавиться.

Они сошли с основной дорожки, и Бассет пошел первым через подлесок, пока они не добрались до другой тропы — более узкой и круто устремляющейся вверх. Некоторое время они шли друг за другом, потом сэр Фрэнсис остановился перевести дыхание и оглянулся на дом.

— Его спроектировал Томас Эдвардс из Гринвича, тот, что добавил церкви святой Марии в Труро колокольню. Учитывая, что дом довольно молод, он хорошо вписался в ландшафт.

— Вы вроде упоминали, что недавно сделали потолок в библиотеке?

— Переделали. Мне не нравился прежний.

— Я расширяю собственный дом, и скоро мне понадобится штукатур. Ваш из местных?

— Из Бата.

— Ох... ну надо же!

— Напомните мне, я дам вам его имя, когда вернемся в дом. Он может снова приехать в окрестности и выполнить сразу несколько заказов.

— Благодарю.

Они пошли дальше.

— У вас есть сын, Полдарк? — спросил Бассет.

— Пока что сын и дочь.

— Вы везунчик. А у меня только Франсис. Музыкально одаренная девочка, но это не сын. Похоже, теперь она унаследует всё мое имущество. Наша семья неплодовита.

— Но все же весьма древняя.

— О да, со времен Вильгельма Завоевателя. Надеюсь, что тот, кто женится на Франсис, возьмет ее фамилию.

Они подошли к лестнице на террасу.

— Подумайте над моими словами, Полдарк. Я жду вашего ответа через неделю. А если вам есть о чем спросить, то можете приехать и повидаться со мной и раньше.

IV
Часть пути до дома Росс, Демельза, Дуайт и Кэролайн проехали вместе. Поскольку дорога была узкой, Росс с Дуайтом ехали впереди, за ними Демельза и Кэролайн, а сзади — конюх Кэролайн. Копыта мягко цокали по глинистой поверхности, поскрипывали седла, звенела упряжь, периодическое фырканье лошадей вклинивалось в тихие голоса, звенящие в пустынных сумерках. В звездном небе шуршали летучие мыши.

— Знаешь, все эти разговоры о войне и французах... — сказала Кэролайн. — Думаю, мой муж втайне им симпатизирует, несмотря на то, что пострадал от их рук. Ему нравится много странного. Представляешь, он против смертной казни за преступления, считает, что преступнику следует отработать свои прегрешения! Боюсь, я никогда не превращу его в английского сквайра.

— И не пытайся, — ответила Демельза.

— Да, но ведь какая жалость! Его не заботит поместье, не интересуют ружья, он и зайца не подстрелит, а на лошадь садится только ради того, чтобы побыстрей добраться до нужного места. К охоте он и близко не приближается, никогда не напивается так, чтобы свалиться под стол, никогда не орет на слуг. Думаю, наш брак — сплошное недоразумение.

Демельза посмотрела на нее.

— Единственное мое утешение в браке — это Гораций, — продолжила Кэролайн. — Сначала он смотрел на Дуайта с болезненным неприятием, а теперь страшно к нему привязался. Дуайт может заставить толстячка выделывать всяческие трюки, это в его-то возрасте! Гораций может встать на задние лапы, чтобы выпросить конфетку, и когда ее дает Дуайт (но только Дуайт!), то песик держит ее во рту, а когда наконец-то получает разрешение проглотить, катается на спине от удовольствия!

— Дуайт имеет способность заставлять людей делать то, что он хочет, — заметила Демельза.

— Я знаю. Мне постоянно приходится быть настороже. А что скажешь о том, как он выглядит?

— Немного лучше. Но всё еще бледен.

— А худющий, как селедка после нереста. Разумеется, он сам занимается своим здоровьем. Но даже если бы он согласился прибегнуть к услугам другого доктора, я знаю, что не доверила бы его ни одному костоправу или аптекарю графства.

— Когда настанет тепло, всё изменится. Это лето...

— И он до отвращения совестливый, Демельза. Мне только после Рождества удалось уговорить его уволиться с флота. Хотя он сочувствует французам, но до сих пор готов с ними драться! А теперь, как бы я ни противилась, собирается снова возобновить практику. Терпеть не могу, когда он возится с больными, я постоянно думаю, что он может подхватить какую-нибудь кошмарную заразу!

— Уверена, что ему просто нужно время, Кэролайн. Он всего несколько месяцев как вышел из тюрьмы и начал восстанавливать силы. Могу представить, каково тебе сейчас, но ведь ты ничего с этим не поделаешь, правда? Мужчины — такие упрямцы.

— Как необъезженные жеребцы, — согласилась Кэролайн.

Пока копыта цокали по дороге, вокруг вздыхал холодный ночной ветер.

— Нужно время, — сказала Демельза.

— Что?

— Чтобы человек вроде Дуайта полностью восстановился. Он счастливчик, что выжил. Лейтенант Армитадж сказал мне, что у него проблемы со зрением. Из-за того, что читал в полутьме.

— Однако плохое зрение не помешало лейтенанту Армитаджу пялиться на тебя. На месте Росса я бы посадила тебя под замок и спрятала ключ.

— Ох, Кэролайн, что за чепуха! Это было не более чем...

— Дорогая, я не сомневаюсь, что если мы с тобой окажемся в комнате, полной мужчин, то все разом посмотрят на меня, но через пять минут соберутся вокруг тебя! Это, конечно, зависть, но ничего не могу с собой поделать.

— Благодарю, но это не так. Или только с некоторыми... — Демельза коротко рассмеялась с легкой дрожью в голосе. — Иногда мне никак не удается повлиять на тех, кто действительно для меня важен, — кончиком хлыста она указала на одну из фигур впереди.

— Эта парочка доставляет беспокойство, — согласилась Кэролайн.

— Но Дуайт... Я попробую на него повлиять. Когда он навестит Джереми или Клоуэнс. Он не должен рисковать, да еще так скоро. Вы совсем недавно поженились. Если ты думаешь...

— Он знает, что я думаю. Но другой голос, пусть и не столь громкий, поможет ему понять всю важность...

Падающая звезда медленно двигалась по небу, защебетали какие-то птицы, словно встревоженные этим зрелищем. Лошадь Дуайта дернула головой, ее ноздри задрожали, словно она почуяла дом.

— Ты скажешь Демельзе? — спросил Дуайт.

— Разумеется.

— И как она к этому отнесется?

— Если и есть в мире что-то непредсказуемое, то это мнение Демельзы о чем бы то ни было.

— Уверен, что стоит отказываться?

— А как еще я могу поступить?

— Такая должность предоставит тебе множество возможностей.

— Для карьеры?

— Для того, чтобы повлиять на окружающий мир. А твое влияние его улучшит, как мне кажется.

— О да. О да. Если не придется продавать душу.

— Что ж, разве Бассет не сказал...

— А кроме того, мне не улыбается мысль избраться от Труро и быть кем-то вроде марионетки, олицетворяя неприятие горожанами Труро поведения лорда Фалмута. Если бунт окажется успешным и меня выберут, то я буду думать, что это произошло не из-за моих заслуг. А если ничего не выйдет, то буду чувствовать себя униженным. Разумеется, я ничего не должен Боскауэнам, даже если они обидятся, мне плевать. Но я буду должен кое-что покровителю, который в конце концов решит настоять на своем.

— Бассет — самый просвещенный из местных джентри.

— Да, но он использует свое влияние к собственной выгоде. А как-то странно беспокоится о соседях.

— Это всё имеет глубокие корни, — сухо сказал Дуайт. — Великая хартия вольностей была создана для того, чтобы освободить баронов от тирании, а вовсе не для простых обывателей.

Некоторое время они ехали молча. Росс погрузился в размышления.

— Демельза заявила, что я слишком сентиментален по отношению к беднякам, — сказал он. — Что это опасная привычка для человека, привыкшего жить с полным желудком. Я не оспариваю то, что добро и зло поровну распределяются между классами... Но этот мятеж в Флашинге в прошлом месяце, о котором кто-то сегодня упоминал... Роджерс, кажется, помнишь?

— Помню.

— А ты знаешь, что там произошло? Кузина Верити мне об этом написала. Толпа сотни в четыре в полном отчаянии восстала, вооружившись палками и дубинами, намереваясь захватить зерно, которое разгружали с судна, всё это выглядело весьма скверно. Там не было военных кораблей, никто не сдерживал толпу, за исключением нескольких сторожей, которые охраняли зерно, богатые дома и нескольких дам из высшего общества — готовой поживы. Но кто-то поставил голосистого мальчишку на мешок с зерном и велел ему петь псалмы. И тогда люди (главным образом методисты) один за другим стали поднимать головы и петь вместе с ним. А закончив петь, все мирно разошлись по домам — в Карнон или Биссо, или откуда они там, забрав с собой лишь палки и дубины.

Через мгновение Дуайт ответил:

— Когда напишут историю нынешних времен, она наверняка будет выглядеть историей двух революций. Революции во Франции и английской революции методизма. Одни ищут свободы, равенства и братства среди людей, другие ищут свободы, равенства и братства перед Господом.

— Это замечание куда глубже, чем кажется, — сказал Росс. — Хотя я восстаю против первого и подозрительно отношусь ко второму. Человек по природе своей отвратителен, даже если говорить о себе самом.

— Думаю, правда в том, что человек несовершенен. Вечно не отвечает своим же идеалам. Какую бы он цель ни избрал, его всегда настигнет первородный грех.

Они приближались к Баргусу, перекрестку четырех дорог.

— Я стану человеком Бассета не скорее, чем поцелую француза! — раздраженно бросил Росс. — Не то чтобы я считал себя чем-то лучше прочих, просто у меня тверже шея. Как мелкий сквайр я сам себе хозяин. Как член парламента под покровительством крупного землевладельца я никогда не смогу говорить то, что думаю.

— Иногда, Росс, человек идет на компромиссы, чтобы получить хотя бы часть желаемого.

Настроение Росса внезапно переменилось, и он рассмеялся.

— Тогда позволь мне предложить сэру Фрэнсису твое имя вместо моего. В конце концов, ты теперь более крупный землевладелец, чем я, и намного богаче!

— Я знаю, что всё имущество Кэролайн теперь принадлежит мне, но не собираюсь обращать внимания на эту причуду закона. Нет, Росс, я больше не буду спорить. Я просто пытаюсь посмотреть на это с другой стороны. В Палате общин есть прекрасные люди, наряду с отвратительными, — тот же Бассет, смею сказать, Питт, Бёрк, Уилберфорс и многие другие. В любом случае...

— Что ты хотел сказать?

— Здесь нам пора прощаться. Хочешь, чтобы наш лакей вас сопроводил до дома?

— Благодарю, но у меня есть пистолет. Что ты хотел сказать?

— Это была просто мимолетная мысль... Как я понял, когда ты отказался от судейской скамьи, место предложили Джорджу Уорлеггану. Я хотел сказать, что, к счастью, теперь этого не произойдет, поскольку Джордж собирается держаться Боскауэнов.


Глава шестая


Странствующий жестянщик, продающий и чинящий кастрюли и сковородки, как-то заехал на Уил-Грейс и сказал, что у него сообщение для братьев Карн. На прошлой неделе он наведывался в Иллаган, с их братом Уилли произошло несчастье, скорее всего, он потеряет обе ноги. Вдова Карн просила передать им весточку. Когда Сэм поднялся на поверхность, ему передали послание, и он отпросился на следующий день, чтобы навестить родных.

С собой Сэм взял не только несколько подарков для своей родни, но и для семьи Хоскина. Питер вручил ему три шиллинга, полфунта масла и шесть яиц, попросив не сообщать об этом его жене. Сэм добрался до Иллагана к середине дня и обнаружил, хотя этого и следовало ожидать, что передаваемое из уст в уста сообщение претерпело изменения. Ранен был не Уилли, а Бобби Карн, он вывалился из бадьи, когда его спускали в шахту, и повредил голову и грудь, а ноги совсем не пострадали.

Сэм съел с семьей скудный ужин, слушая утомительный голос мачехи — голос, полный самодовольства, но по обстоятельствам перешедший к жалобам. На ее сбережения постоянно посягали члены новой семьи. Люк женился и уехал, но три брата остались, и у нее был один собственный ребенок. Более того, Джон, четвертый сын, недавно женился, и его молодая, довольно унылая и заметно беременная жена тоже жила в доме — как прокормить еще два рта?

Сэм спал на полу рядом с пострадавшим братом, провел с ним и следующее утро, а потом отправился в Пул по другому делу, оставив вдове недельный заработок.

Выводок Хоскинсов жил в коттедже в покрытой рубцами долине, между двумя дымоходами от закрытых шахт на дороге из Пула в Камборн. Это была обычная семья, не ленивая, но не обладающая способностью изменить свое тяжелое положение. Бедность можно вынести, если терпеть ее с гордостью. Они работали где и когда удавалось и были трудягами, но без предприимчивости. Сэм немного посидел на кухне, беседуя со старшими, а полуголые дети тем временем играли на грязном, усыпанном пеплом полу. Потом, отдав подарки Питера и помолившись, Сэм уже собрался уходить, когда с собрания вернулся Джон, старший брат Питера, вместе со своим приятелем. Сэм знал этого человека, его звали Сэмпсон, по прозвищу Рози из-за румяного лица, и Сэм считал его бунтовщиком.

На вопрос Сэма после приветствий Джон Хоскин ответил, что нет, они были не на молитвенном собрании, он усмехнулся, бросил взгляд на приятеля и больше не добавил ни слова. Но Рози Сэмпсон сказал:

— Ну, это не секрет! Нет причин секретничать с Сэмом. Мы были на собрании супротив мельников и торговцев зерном. Пшеница по две гинеи за бушель, а они по-прежнему ее придерживают, ждут пока цены еще взлетят! Народ в нужде и голодает, а мельники жируют и набивают погреба зерном! Вот ведь сволочи, нужно что-то с этим делать!

— Ничего хорошего не жди, ежели ты возьмешь дело в свои руки, Рози Сэмпсон, — вставил отец Питера. — Как и в твои, Джон. Опасно это, вот чего. Два года назад...

— Да знаю, знаю я про два года назад и солдат, — ответил Рози. — Но ведь нету никого! Ни единого солдата в округе! А мы чего хотим? Не революции же, а справедливости! Хлеба да справедливой цены. Работы и справедливой платы. Чтобы выжили наши жены и дети. Что ж тут плохого?

— Ничего плохого, — сказал отец Питера, — только не подобает так. Нужно всё по закону, во что бы то ни стало. Может, солдаты и ушли. Но повсюду ополчение, вроде как против французишек, но ведь и другое применение найти можно. Вдруг они решат спасать мельников?

— А тебе откудова знать? — напустился на отца Джон Хоскин. — Что ты вообще знаешь? Шахтеры Сент-Джаста собирают шахтерскую армию, чтобы утихомирить ополчение. Видал? Стенка на стенку. И никакой революции. Нет, только справедливость. Справедливость для всех!

Как человеку, для которого главное значение имеет лишь загробный мир, а мир смертных — лишь постольку-поскольку, Сэму не хотелось связываться с людьми, разглагольствующими о нарушении закона. Но он ушел домой озадаченным, сочувствуя их бедам, хотя и полагая, что путь для исправления ситуации они выбрали неверный. Но он знал, что не может высказать этого в их обществе, не вызвав насмешек. Они кипели злобой и, несмотря на религиозные взгляды, отдалились от Господа.

— Через скрытые опасности, тяжкий труд и смерть, ты, Господь, указываешь мне путь, — молился он вслух по пути. Он молился, чтобы Бог избавил всех от скрытых опасностей мятежа и насилия, указал им путь к новым возможностям прощения и милосердия Христа.

II
Когда вошел Сэм, Дрейк подковывал лошадь мистера Веркоу, таможенника, и Сэм сел на колоду у ворот, наблюдая за процессом, пока Веркоу не ускакал. Каждый раз, когда Сэм появлялся в мастерской Пэлли, он подмечал, как еще ее можно усовершенствовать: прибрать во дворе, починить изгородь, расчистить поля. Как только дни станут длиннее, можно будет этим заняться. Сэм хотел бы увидеть подобные улучшения и в новой кузнице. Дрейк трудился без устали от рассвета до заката, но по-прежнему проводил много одиноких часов темными вечерами и пока еще не нашел приятный способ их коротать. Он не проявлял интереса ни к местным девушкам, ни к работницам шахт, большая часть которых с радостью бы вышла замуж за привлекательного молодого ремесленника. Дрейк, как владелец незаложенной собственности и старого и почтенного ремесла, стал лакомым кусочком для окрестных девиц.

Сэм раздувал мехи, а Дрейк тем временем колотил молотком по железному пруту. В окружении искр и под лязг железа Сэм рассказал брату, где побывал.

— Бедняга Бобби! Думаешь, он оклемается?

— Говорят, его травмы не смертельны, слава Богу.

— Я решил, что ты рано закончил смену. Хорошо, что ты туда сходил, но тебе следовало мне сообщить. Я бы пошел с тобой.

— Тебя ждут клиенты, — ответил Сэм, оглядываясь вокруг. — Отлучишься на день, а кто-нибудь придет, решит, что здесь не на что рассчитывать, и направится в другое место.

Рукой, упрямо сохраняющей бледность, Дрейк вытер пот со лба.

— Ты пропустил смену? Давай я тебе за нее заплачу. Денег у меня больше, чем требуется.

— Нет, парень, не нужно. Скоро тебе понадобится весь твой заработок. Хорошо, что милостивый Господь подарил тебе такое место.

— Это сделал капитан Полдарк... Сэм, на прошлой неделе я получил письмо.

По лицу Сэма промелькнула тень, он постоянно страшился того, что брату может написать Морвенна.

— От Джеффри Чарльза.

Тоже ничего хорошего, но все же лучше.

— Пишет, что отлично справляется в Харроу и жаждет со мной повидаться летом, когда вернется.

— Сомневаюсь, что отец его отпустит.

— Отчим. Они еще не вернулись в Тренвит. Чем меньше я с ними сталкиваюсь, тем лучше, но Джеффри Чарльз может ходить, куда пожелает.

Когда-то давно за несколько пенсов Дрейк купил себе в Сент-Агнесс старый, треснувший судовой колокол. Он висел у него над входом во внутренний двор, чтобы посетитель мог привлечь к себе внимание, когда Дрейк работал в поле. И сейчас кто-то начал активно привлекать к себе внимание. Дрейк пошел к двери. Сэм, медленно шагая за ним, услышал женский смех и тотчас же с болезненным чувством узнал его.

— Колесный мастер Карн! Ты уже закончил работу над нашим заказом? Уж две недели прошло с тех пор, как я его тебе принесла. Провалиться мне на этом месте, пастор Карн здесь! Я прервала какой-нибудь молитвенный праздник? Мне прийти в пятницу?

Эмма Трегирлс стояла в дверях с развевающимися на ветру черными волосами, в розовом хлопковом платье, перевязанном на талии красным бархатным ремешком, в огромных черных ботинках, измазанных грязью. Ее кожа сияла на солнце, а глаза горели плотским блеском.

— Всё готово, — сказал Дрейк. — Я сделал новую ручку. Это не дороже, чем ремонтировать старую, и прослужит дольше.

Войдя внутрь, Эмма стояла сложа руки, пока Дрейк поднимал тяжелый брус из дерева с железным крюком на конце. Сэм ничего не сказал ей, а она ничего не сказала ему, и после того насмешливого приветствия лишь наблюдала за Дрейком.

Присутствие старшего брата немного ей досаждало. Две недели назад в свой выходной она навещала брата Лобба, у которого была своя дробилка в конце деревушки Сол рядом с Гернси. У него сломался подъемный рычаг, и он собирался было перекинуть его через плечо и отнести к кузнецу в Грамблер на починку, но как всегда сильно раскашлялся, и застарелая грыжа дала о себе знать, так что Эмма сказала, что сама отнесет рычаг. Наверху Сол-Комба она повернула в другую сторону. До мастерской Пэлли идти было гораздо дальше, но она слышала, что Пэлли продал имущество и землю, и симпатичный молодой колесный мастер работает там в одиночестве, поэтому решила, что будет не лишним на него взглянуть.

Так она и сделала, хотя ответной реакции с его стороны не последовало. Его внешность произвела на нее впечатление, но впервые в жизни никто не обратил внимания на нее саму, и это очень досаждало. Он общался с Эммой вежливо и рассудительно, проводил до ворот, когда она уходила, но в его глазах не было ни намека на тот самый «взгляд», будто ей было уже лет тридцать. Эмме это не понравилось.

Она вернулась, чтобы снова прощупать почву, а здесь оказался этот братец-проповедник и всё вконец испортил! Конечно, она была уверена, что братец-проповедник смотрел на нее с гораздо большим интересом, чем колесный мастер, но что занимало его больше — ее тело или душа, этого она не могла понять.

Она достала кошелек и заплатила. Монеты, звякая и поблескивая, посыпались в руку Дрейка. Затем она выдохнула и подняла тяжелый брус на плечо, готовясь уходить.

— Вы направляетесь в Сол, мисс? — спросил Сэм. — Нам по пути. Я понесу его. Для девушки это слишком тяжелая ноша.

У Эммы вырвался смешок.

— Я же принесла его сюда! Какая разница?

— Мне пора, Дрейк, — со всей серьезностью сказал Сэм. — Мне нельзя пропускать собрание. Если меня не будет, его некому будет проводить.

— Оставь меня в покое! — сказала Эмма. — У меня не меньше сил, чем у тебя в любой день недели. Да я тебя на лопатки положила бы, если б люди не считали, что не пристало женщине этаким делом заниматься. Провалиться мне!

— Зайду на следующей неделе, Дрейк, — сказал Сэм. — В праздничный день дел будет мало. Тогда и загляну.

— Да, Сэм. Когда тебе будет угодно. Я здесь днем и ночью.

— Давайте его сюда, мисс, — сказал Сэм. — Не положено такое девушке таскать.

С широкими от удивления глазами Эмма подставила плечо Сэму и позволила ему взять ношу. Затем, потерев плечо, на котором лежал брус, она посмотрела на Дрейка.

— Какой джентльмен твой брат-пастор, а? Как считаешь, он меня обратит? Что думаешь, колесных дел мастер?

— Можете смеяться над Сэмом, мисс, но вам никогда не удастся пристыдить его за доброту, — ответил Дрейк.

Эмма пожала плечами.

— Ну вот. Вот тебе и ответ. Что ж, идем, пастор, сейчас же. Лучше нам уже пойти домой.

III
В начале пути оба молчали. Высокая и крепкая девушка шла рядом с еще более высоким и крепким мужчиной. С северо-востока дул сильный ветер, откидывая с ее лица волосы и подчеркивая линии фигуры. Платье обтянуло тело, выделив полную грудь, узкую талию и изгиб бедер. Бросив на нее пораженный взгляд, Сэм отвернулся.

— Так что, проповедник, твой братец не интересуется девушками? — спросила Эмма.

— Не в этом дело.

— Наверное, просто я ему не интересна.

Сэм поколебался, не зная, стоит ли продолжать. Но об этом многие знали. Она может спросить и кого-нибудь другого.

— Дрейк был сильно увлечен одной девушкой. Но она ему не пара.

— Почему это?

— Просто не пара. Она занимает другое положение в обществе. Теперь она замужем.

— Правда? А он что, до сих пор переживает?

— Да.

— Какая досада! По мне никогда так долго не страдали! Ха! Да и я по ним тоже! Жизнь слишком коротка, проповедник. Так значит, ему подавай только ту девку, которую нельзя заполучить, да? Да... Хорошенькое дельце, сказала бы я. А ты?

— Я? — удивился Сэм.

— Господь ведь не запрещал тебе жениться, да?

— Нет... Может быть, когда-нибудь... Эээ, Эмма, нам не туда, там земли Уорлегганов.

Она посмотрела на Сэма.

— А, так значит, ты всё-таки знаешь мое имя... Здесь можно срезать. Так нам не придется идти через всю деревню Грамблер.

— Знаю. Но им не нравится, когда кто-то шляется по земле Тренвита. Как-то раз меня развернули.

Эмма широко улыбнулась.

— Я всегда здесь хожу. Не бойся. Пока ты со мной, проповедник, с тобой ничего плохого не случится.

Сэм хотел было возразить, но она уже перепрыгнула через забор и пошла дальше. Он последовал за ней с балкой на плече. Как странно, подумал он, в прошлый раз они с Дрейком тоже тащили здесь груз, и в роще впервые повстречали Морвенну Чайновет и Джеффри Чарльза Полдарка. С чего и начались все беды.

— Ты знаешь мою фамилию? — спросила Эмма.

— Трегирлс.

— А моего отца знаешь? Тот еще распутник. Нашел себе уютное гнездышко у Салли-забери-покрепче. Надеюсь, он сгниет где-нибудь.

Сэм был потрясен и не знал, что ответить. Он и сам-то никогда не любил отца и не восхищался им, но у них всё было по-другому — Сэм всеми силами пытался принять его. И точно никогда не стал бы говорить подобные вещи.

Эмма посмотрела на него и рассмеялась.

— Что, такие разговоры не по тебе? Почитай отца и мать. Знаю. Но папаша бросил нас, когда Лоббу было двенадцать, а мне — шесть. Мы с Лоббом выросли в богадельне. А потом Толли вернулся и захотел снова стать отцом. Это после того-то, как бросил нас на произвол судьбы на тринадцать лет.

— Прощение во Христе — великая добродетель, — ответил Сэм.

— Ага, конечно. А ты знаешь, что в прошлом месяце он лапал меня в кустах, Толли этот? Что скажешь по этому поводу, проповедник? Не хочешь рассказать мне о таком прощении, а? Я, значит, говорю ему: «Нет уж, папаня, коли мне захочется, здесь полно молодых парней — уж получше старого однорукого чёрта, который бросил мать и нас, когда мы были детьми».

Сэм перекинул подъемный рычаг на другое плечо. Эмма даже не пыталась скрыться за деревьями, а напротив, шла в стороне от них, чтобы срезать как можно больше, ее было заметно из Тренвит-хауса. Вдалеке показались двое мужчин. А значит, они попали в переделку, в ту самую, которой Сэм всеми силами хотел избежать после всех несчастий прошлого года. В одном из направляющихся к ним мужчин он узнал Тома Харри, младшего из братьев Харри, которые были не только егерями, но и личными марионетками мистера Уорлеггана.

— Лобб всё время болеет, — сказала Эмма. — В семнадцать лет его посадили в тюрьму за кражу яблок, и каторжная работа подорвала его, он сломался. У него пятеро детей, я к ним захаживаю изредка в выходной, чтобы проведать... Ну что, Том, старый увалень, утомился небось целый день на деревенщину пялиться, а?

Том Харри был здоровенным бугаем с широкой красной физиономией, не такой уродливый как старший братец, но при этом устрашающий из-за туповатого и безрассудного вида. Грубая сила под контролем у разума, который признавал только крайности. Он ухмыльнулся Эмме и стал пожирать ее глазами, но при виде Сэма его взгляд резко охладел.

— Эй, — сказал он. — Че те надо? Сгинь, пока я сам тебя не выкинул. Джек, выгони этого засранца с нашей земли, и чтоб духа его здесь не было.

— Сэм Карн помогает мне нести этот рычаг! — резко ответила Эмма. — Он принадлежит моему брату Лоббу, и если бы его не нес Сэм, то пришлось бы мне!

Том осмотрел ее с головы до пят, наблюдая за тем, как ветер играет ее платьем.

— Ладно, Эмма, брось ты его, я сам отнесу рычаг и отдам Лоббу прямо в руки. А ты, Карн, вали.

— Сэм уже давно его несет, Том Харри, и доведет дело до конца. А иначе ты что, чужие заслуги присвоишь?

Том уставился на нее, потом на своего товарища и наконец на Сэма, медленно переваривая услышанное.

— Вали, Карн. Или устрою тебе темную. Червяки вроде тебя больше не будут топтать землю Уорлегганов. Джек!

— Только тронь его, — сказала Эмма, — и я никогда больше с тобой не заговорю. Так что выбирай!

Повисла еще одна пауза. Ситуацию следовало тщательно обдумать. Том Харри спросил:

— Ты по-прежнему моя девушка?

— Как и всегда, ни больше ни меньше. Я пока не твоя собственность и никогда ей не буду, если ты говоришь, что я не могу ходить по твоей земле...

— Можешь, конечно, можешь, я всегда тебе говорил, всегда... Но этот...


Последовала краткая перебранка, во время которой второй мужчина безучастно переводил взгляд с одного спорщика на другого. Сэм хранил молчание с самого начала встречи и неотрывно смотрел в сторону моря. Наконец, спор закончился, и девушке позволили пройти вместе с новым ухажером. Они шли молча вплоть до Стиппи-Стаппи-Лейн, ведущей вниз, к Солу. Здесь Эмма рассмеялась.

— Видишь? Как всё просто! Они делают всё, что я им скажу.

— Он сказал правду? — спросил Сэм.

— О чем?

— Ты его девушка?

— Ну... — она снова рассмеялась. — Именно так, как я сказала — более или менее. Он хочет, чтобы я за него вышла.

— А ты что?

— Ну, посмотрим. У меня это далеко не первое предложение.

— И скорее всего не последнее.

Эмма взглянула на него.

— По мне так, Сэм, мужика надо на крючке держать, чтоб власть над ним была, но близко не подпускать. Только подпустишь — и всё. Клетка захлопнулась, и ты сама уже на крючке. Иди сюда, делай, что говорю, роди ребенка, испеки хлеб, подмети пол, вспаши землю — и так всю жизнь до гроба. Не думаю, что моя судьба изменится к лучшему, выйди я замуж, по крайней мере сейчас.

Сэм думал о том, что говорят об этой девушке. Его сильно тянуло к ней — и как к женщине, и как к духовному созданию, которое заслуживает спасения. Однако он знал, что стоит заговорить о своем духовном интересе к ней, и в ответ он получит лишь язвительный смешок. Они пошли вниз по крутому холму и спустились к полуразваленным хибарам и рыбацким сараям. Стояла жуткая вонь гниющей рыбы, хотя сардины приплывали только летом. Кое-кто рыбачил, чайки задиристо били крыльями там, где валялись рыбьи потроха и кости. Но вонь никуда не девалась. И не только рыба была тому виной.

Справа от галечной дорожки стояла последняя дробилка с иссякнувшей струйкой воды под названием Меллингей-Лит — именно туда и направлялась Эмма.

Сэм уже бывал здесь, когда ходил к Бетти Каркик, которая недавно присоединилась к его пастве. Но Лобба Трегирлса, жившего в соседней хибаре, Сэм никогда не встречал. Он был поражен, увидев бледного, морщинистого человека, согнутого в три погибели, с редкими седеющими волосами — Лобб выглядел на все пятьдесят, а не на двадцать шесть или семь, если верить Эмме. Вокруг него сновала толпа детишек разного возраста, бегающих и ползающих — в лохмотьях, с тощими руками и ногами. Их мать ушла на пляж собирать морские водоросли.

Эмма впорхнула, словно глоток свежего воздуха — веселая и пышущая здоровьем. Она показала на Сэма и рассказала, как он ей помог. Лобб пожал ему руку, кивнул, пошел останавливать дробилку и сразу же попросил Сэма помочь вставить рычаг. По ходу работы Лобб почти с ним не говорил, Сэм делал то, что ему велели, время от времени поглядывая на силуэт Эммы в розовом хлопковом платье с развевающимися черными волосами — она пошла на пляж поздороваться с невесткой.

Примерно через полчаса брус был установлен, и Лобб передернул рычаг, чтобы отвести воду к колесу. Сэм с интересом наблюдал, как слабенький поток воды постепенно вновь приводит в действие огромное колесо. Колесо приводило в действие металлический барабан, на котором периодично поднимались штифты — прямо как в музыкальной шкатулке, но вместо того, чтобы создавать музыку, эти штифты поднимали и роняли с различным интервалом двенадцать огромных брусьев. Падая, они дробили рудоносную породу, и она скользила на спускной желоб. Иногда приходилось помогать лопатой. Внизу снова использовалась вода — с ее помощью проводилась очистка: олово оседало, а более легкая порода смывалась.

— Премного благодарен, Карн, — сказал Лобб. — А ты очередной жених Эммы чтоль?

— Нет, — отрезал Сэм.

— Думаю, она выбирает кого получше. Умно. А иначе ничего хорошего не жди. Многие выскакивают замуж за кого попало, но это не для нее.

Сэм посмотрел в сторону моря.

— Наверное, мне пора.

За последние годы он редко чувствовал себя так неловко, как с этими Трегирлсами. С Хоскинсами, может, и возникло недопонимание по поводу права шахтеров брать закон в свои руки, но эти разногласия были бы основаны на одних и тех же убеждениях, с той лишь разницей, что они не могли договориться, как их применить. Здесь всё было по-другому. Нечасто бывало, чтобы за целый день в его речи так явно отсутствовали богатые и красочные изречения из Ветхого Завета, которым он посвятил всю свою жизнь. Не то чтобы они были неуместны, но у него создавалось впечатление, будто он разговаривает на английском языке с людьми, которые знают только китайский. Он был среди язычников, для которых Слово Божье вообще ничего не значило. В предложениях не было смысла, эти фразы ничего не значили, слова ничего не значили. Некоторое время стоило помолчать и не сотрясать зря воздух.

— Ого, — сказал Лобб, нахмурившись. — Смотрите-ка, кто пожаловал.

С холма спускался мужчина на осле. На нем была широкополая шляпа, ноги болтались так низко, что задевали землю, поводья собраны в одной жилистой крепкой руке, а другая — с крюком на конце, лежала поперек седла. Его морщинистое лицо сияло.

— Папаша, — сказал Лобб с глубоким презрением. — Не хочу иметь с ним никаких дел.

— Даже если он тебе противен, — ответил Сэм, — разве ты не должен спуститься и поприветствовать его?

— Слушай, — рыкнул Лобб, — не твое это дело.

— Я знаю, что он вас бросил. Эмма рассказала.

— Когда он ушел, мы все попали в богадельню. Знаешь, каково там, а? И на это он обрек матушку. А теперь околачивается здесь и подлизывается со своими подношениями... Не могу с ним говорить. Иди, если хочешь, Карн. С меня причитается.

Когда Сэм спустился, Толли уже сошел с осла. Здоровой рукой он рылся в сумке, висящей на крюке.

— Видишь, с утреца привалило удачи в Редрате, привез тут тебе кой-чего. Вот, глянь-ка, — он вытащил кожаные штаны и поднял их. — Мне не подошли. Но для Лобба подойдут. Заплатил за них три шиллинга и шесть пенсов. Куча денег вообще-то. Годами не сносятся, годами.

— Спасибо, дядя Толли, — сказала Мэри Трегирлс, растрепанная тощая женщина, которая, возможно, еще не так давно была хорошенькой. — Передам Лоббу, когда он воротится от колеса.

— Эй, Лобб! — гаркнул Толли, не обращая внимания на враждебный прием. — Я и для Мэри кое-что привез! — Он взглянул на Сэма. — Ты ж брат Дрейка Карна, да? Питер что ли?

— Сэм.

— Сэм Карн, да? Лоббу что ль помогаешь? Мы все пытаемся ему помочь, но он вечно кобенится. А ты, Эмма, моя пташка, всё такая же красотка, как я погляжу.

— Я лучше пойду, Эмма, — сказал Сэм. — Мне нужно быть дома к шести. Ты не идешь?

— Нет, — ответила Эмма и обратилась к отцу: — И что ты привез для Мэри?

Тот порылся в сумке.

— Вот, видала? Теплую нижнюю юбку. В четыре шиллинга обошлась! Всего, значит, семь и шесть пенсов! Только не говори, что твой старик никогда ничего тебе не дарит! Я чуть не купил для тебя чепец, но деньжат не хватило, — он жутко закашлялся, брызгая слюной. — Питер! — обратился он к уходящему Сэму.

— Сэм, — сказал тот.

— Ну да. Я такой рассеянный. Сэм, любишь бороться?

Сэм заколебался.

— Нет. А что?

— Во время праздника на следующей неделе будут состязания. Я как раз этим занимаюсь. А ты такой верзила и выглядишь хорошо. Никогда не дрался?

— Только в детстве.

— Ну,тогда по рукам!

— Нет. Не в моих это привычках. Больше нет, — он улыбнулся Толли, чтобы смягчить резкий отказ. — До свидания, Эмма.

— До свидания, — ответила Эмма. — Ты должен был еды привезти, отец, а не одежду, чтобы прикрывать их задницы!

— Ага, думаешь, это всё что ли? В следующий раз куплю что-нибудь и для собственной задницы! Сэм!

— Что?

Сэм снова остановился.

— А быков собаками нравится загонять? У меня есть две подходящих красотки. Ну до чего ж хороши! Последние из помета. Другу отдал бы одну недорого. Отлично подойдет для боев! Через год...

— Спасибо, — покачал головой Сэм. — Спасибо, но нет.

И он двинулся дальше.

За спиной он слышал, как Трегирлсы переругиваются по поводу подарков Толли, а Лобб упрямо оставался наверху, работал у колеса.

Все эти Трегирлсы, думал Сэм, все девять — целый выводок язычников, вечно орущих, всем недовольных, полных энергии шумных оборванцев, и все погрязли в грехах. Но все достойны спасения, ведь каждая душа драгоценна в глазах Господа, хотя Сэму казалось, что лишь в Эмме виден свет надежды. И вполне вероятно, что этот свет скорее исходит от его собственной души.

Пусть она грешница, как и все земные создания, но после сегодняшней прогулки и разговора Сэм не верил в те гадости, что про нее говорят. Она была такой прямолинейной, такой непосредственной, что он с трудом верил, будто она может развлекаться с мужчинами. Но даже если и так, то он снова вспомнил ту библейскую аналогию, пришедшую ему в голову в шахте.

Но как призвать ее к покаянию? Как заставить человека понять, что он грешник, если он совершенно этого не понимает? Нужно помолиться и попросить Господа указать путь.


Глава седьмая


Еще одним человеком, молящем о совете, правда, совсем иного рода, чем просил Сэм, стал преподобный Осборн Уитворт. Его разум терзали две проблемы: нравственная и мирская.

Ровно восемь недель назад доктор Бенна велел Осборну воздержаться от соития с Морвенной до рождения ребенка.

— Вы крупный мужчина, мистер Уитворт, если так можно сказать, и при каждом соитии вы рискуете жизнью ребенка. Меня также беспокоит здоровье миссис Морвенны, сейчас она нуждается в дополнительном уходе и покое.

Оззи с неохотой согласился. Конечно, он понимал суть дела и не хотел навредить ребенку, в особенности, если это окажется сын, но данное ограничение с каждой неделей раздражало его всё больше. Естественно, он уже подвергался подобным лишениям, когда рожала первая жена, но тогда это длилось куда меньше, чем предполагалось сейчас, и к тому же они позволяли себе нежные поцелуи и интимные ласки, что помогало пережить тяжкое время.

Но поцелуи и ласки с женщиной, которая съеживалась от его прикосновений и морщилась, прикасаясь к нему, явно не представлялись возможными. Его лишили обычной рутинной близости с женщиной, на которую имел право каждый женатый мужчина. Воздержание оказалось для него тяжким бременем. И бремя это стало еще тяжелее от того, что в доме присутствовала еще одна женщина.

Ровелла, конечно, была еще ребенком. В мае ей исполнялось пятнадцать. При этом она уже выглядела как женщина, по-женски ходила и разговаривала, по-женски садилась за стол, а иногда по-женски тайком улыбалась ему. Ее внешность не очень привлекала Оззи — длинный нос, светлые брови, худая плоская фигура. Даже и рассматривать-то ее в этом смысле было абсурдным занятием, и грешным к тому же. Но кроме двух пожилых горничных в доме жили только его жена — тихая, печальная, с выпирающим животом, и Ровелла — сияющая в сравнении с ней, привлекающая своей юностью.

Конечно, в Труро были местечки вниз по реке, где за деньги можно удовлетворить желания — за время вдовства он периодически их посещал — и Оззи захаживал туда раз или два. Но в городе с тремя тысячами жителей такие развлечения — дело рискованное, хоть он и прятался за воротом пальто, снимал пасторский воротник и мчался быстрым шагом через темные улицы после заката. Кто-нибудь мог его узнать и доложить церковному старосте или обокрасть, и тогда какое бы возмещение он получил? Его могла узнать женщина, у которой он был, а потом шантажировать.

Это время становилось для него всё труднее и труднее.

Еще одна головная боль — продвижение по службе, но это можно хоть с другими людьми обсудить. В конце концов он обратился к Джорджу.

Мистер Уорлегган сидел в своей счетной конторе и обсуждал вопрос о предоставлении займа со своим дядей, мистером Кэрри Уорлегганом. Он освободился только через полчаса. Тогда-то Осборн и представил свое предложение.

Две недели назад преподобный Филип Уэбб, викарий церковного прихода Сола и Грамблера, скончался от почечного абсцесса, поэтому в приходе освободилось место. Именно оно-то и было объектом желания Осборна.

Жалованье, обратил внимание Осборн, составляло двести фунтов в год. Мистер Уэбб, как всем хорошо известно, проживал в Лондоне и Марасионе и редко посещал церковь. Преподобному мистеру Оджерсу, как второму священнику, полагалось сорок фунтов в год на то, чтобы вести приходские дела. Осборн решил, что это будет прекрасной возможностью получить прибавку к своему доходу, поэтому написал декану и капитулу Эксетера, которые могли назначить его на этот пост. Он также написал своему кузену Годольфину, имеющему определенное влияние при дворе, чтобы тот замолвил за него словечко. Осборн считал, что если Джордж тоже напишет декану и капитулу, этого точно будет достаточно, чтобы они окончательно определились с выбором.

Пока Оззи говорил, Джордж хладнокровно всё обдумывал. Это было вполне естественное желание и вполне естественная просьба, но всё же ему она не нравилась. Несмотря на то, что брак кузины Элизабет с этим молодым человеком был его идеей, и он добивался этого, несмотря на все препятствия, не говоря уже о нежелании Морвенны, викарий внушал ему отвращение. Он одевался слишком ярко для священника, говорил слишком самоуверенно и важно — Джордж вспомнил, как долго они спорили по поводу условий. Оззи должен знать — казалось, он не до конца еще это понимал — что хотя его женитьба и связала влиятельные семьи Годольфинов и Уорлегганов, в финансовом плане он был мелкой сошкой, как и все Уитворты, а теперь и Годольфины. Этому священнику следовало более почтительно относиться к человеку, который не только был старше его и гораздо богаче, но и оказывал ему поддержку.

К тому же Джордж знал, что Элизабет не нравилось, как выглядит Морвенна. Девушка была бледной, как никогда, ее глаза помутнели, будто она переживала тяжелейшие духовные страдания. Большинство девушек, выходящих замуж не по любви, а по расчету, быстро адаптировались и в целом были довольны. И Морвенне следовало вести себя так же. Джордж терял с ней терпение. Но Элизабет винила Оззи. Элизабет сказала, что Оззи — неприятный человек, совершенно не достойный служить в церкви. Когда Джордж попросил ее пояснить, она пожала милыми плечиками и сказала, что не знает ничего определенного, поскольку сама Морвенна никогда не расскажет, это просто общее ощущение, которое росло у нее в душе за последний год.

Так что когда Осборн закончил свою речь, Джордж какое-то время молчал и перебирал монеты в кармашке, уставившись в окно со свинцовым переплетом.

Наконец, он произнес:

— Сомневаюсь, что мое влияние на декана и капитул так уж велико, как вам кажется.

— Невелико, — деловито ответил Осборн. — Но как хозяин старого поместья Полдарков в Тренвите, вы самый крупный землевладелец в приходе. Я уверен, декан примет это во внимание.

Джордж посмотрел на молодого человека. Осборну никогда не удавалось правильно сформулировать мысли. «Невелико». «Старое поместье Полдарков». Если он так же изъяснялся в письме к декану, его кандидатуру вряд ли одобрят. Но в любом случае теперь он стал членом семьи. Джорджу не нравилось думать, что он сделал неправильный выбор. И если всё пойдет так и дальше, светский друг в Лондоне с влиянием при дворе, такой как Конан Годольфин, мог оказать немалую поддержку новому члену парламента, ощупью прокладывающему себе путь в Вестминстере и не до конца уверенному в своем социальном статусе или друзьях.

— Я напишу. У вас есть адрес?

— Я просто адресую письма декану и капитулу Эксетера. Больше ничего не требуется.

— Как Морвенна?

Оззи поднял брови, удивившись столь быстрой смене темы.

— Хуже, чем хотелось бы. Всё наладится, когда это закончится.

— Когда это случится?

— Через месяц, как она полагает. Но женщины так часто ошибаются. Джордж, вы укажете в письме к декану, что из моей резиденции в Труро будет удобнее следить за Оджерсом, чем Уэббу, когда он этим занимался? Я даже могу иногда читать там проповеди, когда буду гостить в вашем доме.

Джордж ответил:

— Осборн, возможно, я уеду в Лондон до конца года. Когда будете писать дяде, можете передать ему, что я с радостью предвкушаю встречу с ним.

Оззи моргнул, стряхивая с себя оцепенение, вызванное ледяным тоном Джорджа Уорлеггана.

— Конечно, Джордж. Так и сделаю. Вы надолго планируете там оставаться?

— По обстоятельствам. Пока ничего не могу сказать.

Минуту-две царило молчание. Оззи встал, собираясь уходить.

— Дополнительный доход очень пригодится теперь, когда придется кормить еще один рот.

— Кажется, Оджерсу не повышали жалованье лет десять, а то и больше, — ответил Джордж.

— Что? О нет... Что ж, я готов над этим подумать, хотя в сельской местности у него очень мало расходов, как мне кажется.

Джордж тоже встал и оглянулся на свою контору, где работали два клерка, но промолчал.

— Я собираюсь написать и лорду Фалмуту, — сказал Оззи. — Хотя у него нет в этом своего интереса, но он в целом так влиятелен. Я также думал обратиться к вашему другу, сэру Фрэнсису Бассету, хотя мне не доводилось встречаться с ним лично. На свадьбе Эниса...

— Думаю, оба эти джентльмена будут слишком заняты в следующие несколько недель, чтобы обращать внимание на вашу просьбу, — оборвал Джордж. — Не тратьте зря чернила.

— Вы имеете в виду перевыборы? Вы слышали, кому благоволит лорд Фалмут?

— Никто не узнает этого до того, как настанет время, — ответил Джордж.

II
Той ночью Оззи обнаружил нечто волнительное.

После того как Морвенна легла спать, он заглянул в чулан в поисках старой проповеди, которая могла бы послужить основой для предстоящей в воскресенье. Он нашел ее и собрался уже выйти, но тут заметил пробивающийся лучик света и нашел щель в стене, отделяющей чулан от спальни Ровеллы. Оззи на цыпочках приблизился и заглянул в щель, но голубые обои с той стороны заслоняли обзор. Он взял булавку, скрепляющую листы с проповедью, вставил в щель и аккуратно проделал дыру. Через нее он разглядел Ровеллу в белой ночной сорочке, расчесывающую длинные прямые волосы.

Он поспешно отбросил булавку, на цыпочках покинул чулан и прокрался к себе в кабинет, а там довольно долго листал страницы проповеди, но так и не прочел ни строчки.

III
По средам Росс вместе с капитаном Хеншоу проверял, как идут дела на шахте Уил-Грейс. После несчастного случая в мае 1793 года он больше не надеялся на удачу и не перекладывал решения на других.

Этим утром, до того как спуститься, они осмотрели изменения, которые произошли на поверхности. Оловянную руду загружали на мулов, чтобы отвезти к дробилкам. Давно уже было заведено заполнять породой большой мешок, а потом грузчик закидывал его на плечо с помощью двух других мужчин, относил мешок и перекидывал через спину мула. Заполненные мешки весили около трехсот шестидесяти фунтов. Таким образом нагружали двадцать пять мулов, часто дважды в день. Росс знал, что от такого веса многие грузчики становятся калеками, и купил новые мешки, куда помещалось в два раза меньше породы, а старые велел выбросить.

К его удивлению, грузчики этому воспротивились — они гордились своей силой и решили, что если при использовании новых мешков понадобится больше человек, то и жалованье им сократят. Россу и Хеншоу битых два часа пришлось убеждать грузчиков, что перемены лишь пойдут им на пользу. И потому осмотр шахты начался только в половине одиннадцатого, и лишь к полудню они добрались до тоннеля, где Сэм Карн и Питер Хоскин пробивались на юг на глубине в сорок саженей.

— Сегодня никто не работает? — спросил Росс.

— Карн отпросился на день, чтобы навестить брата, повредившего обе ноги из-за падения в шахту, а Хоскин на подхвате в южной штольне.

— Сэм хорошо работает? Не позволяет вмешиваться религии?.. Ладно, отдаю им должное, методисты никогда так не поступают. И далеко они продвинулись?

— На прошлой неделе, когда я измерял, на двадцать два ярда. Наткнулись на твердую породу и замедлили темп.

Согнувшись почти пополам, с мерцающими в спертом воздухе свечами на шляпах, они пробрались к концу тоннеля, где куча осколков и камней обозначила его границы.

Росс присел, осмотрел камни, потер то один, то другой влажным пальцем.

— Здесь достаточная минерализация и местами видна руда.

— Тут так постоянно. Сзади вы тоже найдете выходы руды.

— Проблема в том, что можно пробиться на двадцать футов на восток или на запад, но на сажень разминуться с жилой. Думаете, стоит продолжать?

— Ну, сейчас мы уже недалеко от старых выработок Уил-Мейден, сэр. Поскольку там работал ваш отец, какое-то время получая прибыль, наверняка мы рядом со старыми жилами.

— Ну да, потому мы и пробивались в этом направлении. Но есть ли на Уил-Мейден жилы на глубине в сорок саженей?

— Сомневаюсь. К тому же Мейден стоит на холме...

— Вот именно... А здесь твердая порода. Не нравятся мне эти пустоты в породе. Не хочу рисковать очередным обвалом.

— Тут мы почти не рискуем. Здесь можно хоть помещения для целого храма вырезать, и потолок устоит.

— Мы можем найти для Карна и Хоскина лучшее применение?

— Разве что ставить крепь в наклонном тоннеле за Треветаном и Мартином.

— Тогда пусть поработают тут еще с месяц. Полагаю, нет риска подтопления со стороны Мейден?

— Боже упаси! Маловероятно. Она всегда была сухой.

Обратно они шли медленней, а потом стали подниматься по шатким лестницам. Крохотное пятно света наверху постепенно увеличивалось, пока не стало огромным и не поглотило тьму. Они вышли на ослепительно яркий свет дождливого дня.

Росс поговорил с Хеншоу еще несколько минут и заметил, что рядом с его домом привязана лошадь. Гость? Он прищурился, но так и не узнал лошадь. Она была чалой и хорошо ухоженной. Какой-то новый знакомый Кэролайн? Или сэр Хью Бодруган возобновил ухаживания?

Моросящий дождик словно дым несло через весь пляж. Ленивые волны, унылый бесформенный пейзаж. В долине работали две из трех дробилок. Слух настолько привык к их ритмичному грохоту, что приходилось прилагать сознательные усилия, чтобы его услышать. Сена на Длинном поле в этом году было мало. Нужно поговорить с Бассетом по поводу экспериментов с сельским хозяйством. Конечно, если Бассет захочет водить с ним дружбу после его отказа от выдвижения. Это произошло вчера.

Росс сначала обговорил всё с Демельзой — как он и предсказывал Дуайту, ее реакция оказалась неожиданной. Она была против того, чтобы он принимал это предложение. Несмотря на то, что Росс уже сам твердо решил отказаться, ее четко выраженная позиция вызвала у него естественное, пусть и нелогичное, чувство раздражения.

— Тебя так разочаровало то, что я отклонил место в суде, которое было не так уж важно, но ты аплодируешь моему нежеланию пытаться стать членом парламента, что очень существенно.

Она наморщила лоб, и прядь волос скользнула на лицо.

— Росс, не жди от меня здравых рассуждений. Мной управляют не мысли, а чувства. Но слова — это не для меня.

— А ты попробуй, — сказал он. — Я не раз убеждался, что ты прекрасно владеешь словом.

— Ладно, Росс, тогда так. Думаю, ты живешь на острие ножа.

— Нож. Что это еще значит?

— Нож. Нож — это то, что, как тебе кажется, ты должен сделать — сознание, или дух, или разум говорят тебе, что ты должен это сделать. Если же ты отклонишься от намеченного, собьешься с пути — как там это называется? Тогда ты порежешься.

— Прошу, продолжай. Я весь внимание.

— Не смейся надо мной. Ты просил сказать, что я думаю, так что слушай. Как судья ты входил бы в состав суда и занимался бы правосудием, так? И помогал бы с местными законами. Думаю, это в твоих силах, и тебе следовало бы этим заниматься. Если бы иногда случались неудачи, тебе не пришлось бы прогибаться. Ведь это обязанность джентльмена — оказывать такую помощь. Я права? И я не была бы этим разочарована. Но в парламенте — если всё так, как ты говоришь — разве тебя не будут часто, очень часто просить прогибаться?.. — Она нетерпеливо отбросила волосы назад. — Под «прогибаться» я не имею в виду подчиняться. Я говорю о том, что тебе придется отклоняться от того, что, по твоему мнению, ты должен делать.

— Отступить, — сказал Росс.

— Да. Так говорится? Да, отступить.

— Из твоих уст кажется, что я грозный и суровый.

— Хотела бы я сказать лучше. Не грозный. Не суровый. Хотя ты можешь быть и тем, и другим. Но ты часто напоминаешь мне судью. И кто на скамье подсудимых? Ты.

Росс рассмеялся.

— А кому же еще там быть?

— Большинство мужчин, когда достигают зрелости, как мне кажется, становятся всё более и более довольными собой. Но ты с каждым годом становишься всё недовольнее.

— И это твой аргумент?

— Мой аргумент таков, Росс: я хочу, чтобы ты был счастлив и занимался тем, что тебе нравится — упорно работал и активно жил. Чего я не хочу, так это видеть, как ты пытаешься заниматься тем, что тебе не под силу, и делать такие вещи, с которыми не согласен — и рвать себя в клочья от невозможности сделать то, что тебе кажется правильным.

— Будь я каким-нибудь графом, и было бы совсем другое дело, так что ли?

— Будь ты графом, я сказала бы: соглашайся!

Он закончил беседу, раздраженно добавив:

— Что ж, дорогая, твое краткое изложение моих достоинств и недостатков, возможно, не так уж далеко от истины. Но по правде, должен признать, что ни твои аргументы, ни даже те аргументы, которые привел я сам, не повлияли на мое решение. Я уверен, что отказываясь, поступаю правильно. Всё дело в том, что я не хочу быть чьей-то собачонкой на привязи. Я далек от мира утонченных манер и аристократического поведения. По большей части я вполне рад, насколько ты знаешь, соблюдать правила вежливости — и чем старше становлюсь, чем больше ощущаю себя семейным и процветающим человеком, желания противиться своей стезе становится всё меньше. Но я оставляю за собой это право. То, что я сделал в прошлом году во Франции, мало отличается от того, что я сделал несколькими годами ранее в Англии. Но за одно меня прозвали героем, а за другое — мятежником. Назначь меня судьей, отправляющим правосудие, или в парламент, писать законы — в обоих случаях я буду чувствовать себя самым ужасным лицемером на земле!

Когда он подъехал к дому, Россу показалось, что он вспомнил, где уже видел эту чалую лошадь — на прошлой неделе. И оказался прав.

Когда он вошел, лейтенант Армитадж встал.

— Ба, Росс, надеялся вас увидеть, но боялся, что не дождусь. Я вскоре ухожу.

Они пожали друг другу руки и обменялись вежливыми приветствиями. Демельза с легким румянцем — с ней такое случалось столь редко, что Росс не мог не заметить — сказала:

— Лейтенант Армитадж принес мне растение из сада его дяди. Редкое новое растение, которое, как он говорит, можно посадить у стены библиотеки. Это маг... как там оно называется?

— Не совсем из сада моего дяди, — сказал Хью Армитадж. — Он заказал три штуки, они пришли в горшках, и я убедил его отдать один в подарок жене человека, который спас его племянника из жуткого плена. Мы говорили о них с вашей женой, когда встречались у Техиди на прошлой неделе. Растение просто отлично будет смотреться на фоне стены, такое нежное и родом из штата Каролина, что в Америке.

— Новое растение для Демельзы — всё равно что новый друг, — ответил Росс, — она будет холить и лелеять его. Но отчего вам уходить? Останьтесь на обед. Путь был неблизкий.

— Меня пригласили отобедать у Тигов. Я обещал успеть к двум.

— У миссис Тиг остались четыре незамужние дочери, от которых надо избавиться, — сказал Росс.

Армитадж улыбнулся.

— Так мне и сказали. Но боюсь, она будет разочарована, если лелеет надежды подобного рода. С трудом избежав одной тюрьмы, сейчас я вряд ли захочу обрекать себя на другую.

— Печальный взгляд на брак, — заметила Демельза, улыбаясь в ответ.

— Ах, миссис Полдарк, у меня такой печальный взгляд на брак, потому что многие из моих друзей, связанных брачными узами, находят его утомительным и ущемляющим свободу. На любовь у меня совершенно другой взгляд. За неодолимую любовь к Элоизе, Хлое, Изольде я отдал бы всё на свете, даже жизнь. Ведь жизнь — в целом пустяк, правда? Какие-то движения, слова — всё в кромешной тьме. Но истинная любовь возносит до небес.

Демельза снова покраснела.

— Не думаю, что миссис Тиг с вами согласится, — сказал Росс.

— Что ж, — ответил Хью Армитадж, — буду надеяться хотя бы на сносный обед.

Так, болтая, они дошли до двери и снова взглянули на мощное растение с крупными темно-зелеными листьями, стоящее в глиняном горшке у лестницы, восхитились лошадью лейтенанта, обещали как-нибудь его навестить, когда его дядя освободится от суматохи с выборами, и смотрели, как Армитадж вскакивает в седло и цокает по мосту. Перед поворотом он помахал на прощанье.

Когда Армитадж скрылся из вида, Росс оглянулся и обнаружил, что Демельза рассматривает растение.

— Забыла еще раз спросить название.

— Ты сказала «маг».

— Маг-что-то там. Маг... лина?

— Может быть, магдалина.

— Нет. Теперь я ни за что не вспомню.

— Как по мне, похоже на лавр. Интересно, будет ли цвести на наших берегах.

— Почему бы нет? Он предложил посадить у стены.

— На южном побережье совсем другая растительность. И почва более темная, меньше песка.

— Ну ладно, — сказала она, вставая, — мы попробуем.

Когда они вошли в гостиную, Росс спросил:

— Он так тебя тронул, любимая?

Демельза мельком взглянула на него, с легким смущением.

— Да.

— Глубоко?

— Немного. У него такие темные и печальные глаза.

— Они загораются, когда он смотрит на тебя.

— Я знаю.

— Но пока что твои не загораются, когда ты смотришь на него.

— О ком это он говорил? — спросила Демельза. — Элоиза, или как там? Изольда?

— Знаменитые возлюбленные. Я знаю про Тристана и Изольду. Но не могу припомнить, кто любил Элоизу. А кто такой Абеляр? Мое образование скорее практическое, чем классическое.

— Он живет мечтами, — сказала Демельза. — Но сам он не как из мечты. Он настоящий.

— Полагаюсь на твой здравый смысл и надеюсь, что ты об этом не забудешь.

— Что ж... да. А еще я не могу забыть, как он молод.

— Что? Может, на три или четыре года моложе тебя? Самое большее. Не думаю, что это такая уж огромная разница.

— Лучше бы было больше.

— Хочешь быть старой? Ну и желания! — Росс обнял жену за плечи, а Демельза прижалась к нему. — Понятно, — сказал он. — Дереву нужна подпорка.

— Просто немного дрожу, — ответила она.


Глава восьмая


Неделю спустя гостиную Треготнана мерили шагами два господина. Комната была большая, слегка потрепанная, отделанная кедровыми панелями, в ней стояли неудобные кресла эпохи короля Якова, доспехи, нуждающиеся в полировке, и ставшие добычей моли боевые знамена под потолком. Высокий резной камин охраняли четыре маленькие пушки елизаветинских времен.

Оба джентльмена прождали уже почти три часа. Каждый час появлялся дворецкий с канарским и печеньем. Этими господами были мистер Уильям Хик, мэр Труро, и мистер Николас Уорлегган, медеплавильщик и банкир. Оба нервничали, хотя проявлялось это по-разному. Мистер Хик потел, несмотря на холодный вечер и прохладу в комнате. Его шейный платок можно было хоть выжимать, от него несло застарелым потом, с добавкой свежего. Мистер Уорлегган сохранял преувеличенное спокойствие, его состояние выдавали лишь щелчки пальцами.

— Это недостойно, — сказал Хик уже в десятый раз. От этого человека трудно было ожидать оригинальности в высказываниях, а ситуация уже давно истощила его терпение. — Совершенно недостойно. Пригласил сюда к половине восьмого, а сам не явился и к десяти! И ни слова! А выборы уже завтра! Просто кошмар!

— Это поможет нам утвердиться в собственном решении, — сказал Уорлегган.

— Что? А? Ах да. Утвердиться. В нашем решении, — Хик снова вспотел. — Утвердиться.

— Вам следует успокоиться, друг мой, — сказал Уорлегган. — Вы же знаете, что говорить. Бояться нечего. Мы свободные люди.

— Свободные люди? Да. Но человек с таким положением и влиянием... Ожидание только всё усложняет.

— Вопрос не в его положении и влиянии, Хик. Мы здесь ради того, чтобы сообщить ему о принятом решении. Вы лишь глашатай, передающий сообщение. Ага! Похоже, больше нам ждать не придется...

Снаружи послышались звуки: ржание лошади, шаги по ступеням, хлопнула дверь, потом снова шаги и голоса. Наконец, хлопнула еще одна дверь, и дом снова погрузился в молчание.

Они прождали еще четверть часа.

В дверях появился лакей и объявил:

— Его сиятельство сейчас вас примет.

Их провели по залу с высоким потолком и гуляющим эхом в гостиную поменьше, где лорд Фалмут в запачканном дорожном костюме ел мясной пирог.

— А, джентльмены, — сказал он, — вам пришлось подождать. Прошу, садитесь. Выпьете со мной по бокалу вина?

Хик бросил взгляд на спутника, потом бочком занял место у дальнего конца стола. Николас Уорлегган последовал его примеру, но вежливым жестом отказался от вина.

— Я спешно приехал из Портсмута, — сказал Фалмут. — Вчера вечером еще был с друзьями неподалеку от Эксетера. Дела задержали мой отъезд этим утром, по дороге у меня даже не было времени перекусить.

— Что ж, — сказал Хик и шумно откашлялся. — Ваше сиятельство несомненно желает обсудить...

— Раз уж вас заставили прождать так долго, — прервал его лорд Фалмут, — то не стану больше вас томить. — И он потомил их еще некоторое время, пока набивал рот курицей и разрезал следующую. — Новым членом парламента станет мистер Джереми Солтер из Эксетера. Он выходец из старинной и знатной семьи, кузен сэра Бэзила Солтера, шерифа Сомерсета. У него есть кой-какие родственные связи с моей семьей, однажды он уже был в Палате от Арандела, что в Сассексе. Он во всех смыслах подходящая кандидатура и составит отличную пару с другим нынешним членом парламента, капитаном Говером.


Он снова набил рот и подал знак лакею за своей спиной, чтобы положил на тарелку еще пирога.

— Члены городского совета, — начал Хик. — Члены городского совета во время вашего отсутствия несколько раз провели заседание и...

— Да, — Фалмут порылся в кармане. — Разумеется, им понадобится полное имя. Оно у меня тут. Прошу, передайте членам городского совета прямо поутру. Как раз успеете к выборам, — он протянул листок бумаги лакею, а тот передал его Хику, который взял лист дрожащими пальцами.

— А что насчет мистера Артура Кармайкла? — тихо спросил Уорлегган.

— Я виделся с ним в Портсмуте. Да, он может принести пользу Труро, поскольку занимается контрактами со флотом, но в других отношениях он не подходит.

Все замолчали. Пот капал с Хика прямо в бокал с вином.

— Возможно, лорд Фалмут, — сказал Уорлегган, — вас удивило мое присутствие здесь вместе с мистером Хиком. Обычно...

— Вовсе нет. Вам всегда здесь рады. А теперь, господа, как вы понимаете, я страшно устал, да и вам придется целый час добираться до дома.

— Обычно, — настойчиво продолжил Николас Уорлегган, — мистер Хик приезжал сюда один. Но мы должны сообщить вам о решении, ваше сиятельство, принятом вчера вечером на встрече членов городского совета. И потому вместе с мэром послали еще одного человека, чтобы засвидетельствовать его слова.

Виконт Джордж Ивлин Боскауэн третий налил себе еще один бокал и глотнул вина. Он не потрудился поднять взгляд.

— И что же такого, мистер Хик, вы собираетесь мне сообщить, что не может подождать до завтра?

Хик поперхнулся.

— Во вторник, ваше сиятельство, в моем доме в Труро состоялось собрание, а потом еще раз вчера вечером, на котором присутствовали многие члены городского совета. И на этой встрече было высказано значительное недовольство и разочарование методом выбора кандидата. Как известно вашему сиятельству, городской совет Труро многие годы полагался на семью Боскауэнов и относился к ней с высочайшим уважением и дружественно. Вы, ваше сиятельство, а прежде и ваш глубокоуважаемый дядя, назначались главным судьей округа, и двух джентльменов из вашей семьи несколько раз выбирали представлять округ в парламенте, выбирали из благороднейших побуждений и бескорыстно, смею заверить, без какой-либо коррупции и честно, как со стороны выборщиков, так и со стороны кандидатов. Но в последние годы... во время последних выборов и до того...

— Короче говоря, мистер Хик, — оборвал его лорд Фалмут. — Что вы пытаетесь до меня донести? Я устал, а время позднее. Мистер Джереми Солтер — прекрасный кандидат, и я не вижу препятствий для его избрания.

Хик глотнул вина.

— Разумеется, ваше сиятельство, поскольку два представителя вашей семьи без труда и затрат вернулись в парламент, ваше влияние будет так же велико, как и прежде. Да и ни один человек не сумеет его пошатнуть...

— А кто вообще предполагает, вернее, смеет предполагать, что оно пошатнулось? — спросил лорд Фалмут.

Хик закашлялся и стал вытирать лицо мокрым платком.

— Мистер Хик хочет сказать, милорд, — вставил Николас Уорлегган, — что члены городского совета больше не могут терпеть, чтобы с ними обращались, как с крепостными, послушными воле вашего сиятельства. Вчера вечером они приняли решение и подтвердят его завтра на выборах.

Повисла гнетущая тишина. Лорд Фалмут посмотрел на Уорлеггана, потом на Хика. И снова принялся за еду.

Поскольку все молчали, Николас Уорлегган продолжил:

— Со всем уважением, милорд, уверяю, что к этим переменам привело лишь ваше странное и, не побоюсь этого слова, неуместное и неблагодарное обращение с округом. Совет всегда стремился сохранить репутацию открытости и независимости. Но как это возможно, если главный судья буквально продает место с аукциона, даже не сообщая о выборе кандидата до последнего вечера накануне выборов? Это злоупотребление правами городских властей, мы выглядим посмешищем в глазах всей страны.

— Вы станете посмешищем, если будете себя так вести. — Фалмут повернулся к лакею: — Сыр.

— Да, милорд.

— Кроме того, я уверен, что вы не представляете всех членов совета. Лишь мелкую группку недовольных заговорщиков...

— Большинство, милорд! — встрял Хик.

— Посмотрим. Увидим завтра. Тогда и узнаем, кто есть кто, если, конечно, кто-то из членов совета, занявших это место после заверений в преданности семье Боскауэнов, вдруг переметнется из-за позорной взятки.

— Никаких взяток, — мягко произнес мистер Уорлегган. — Только вы, ваше сиятельство, заставляли их быть продажными. Из вышестоящих инстанций мы узнали, что пытаясь продать места в парламенте своим друзьям, вы постоянно жаловались, будто округ обходится вам слишком дорого. Поговаривают, что ваше сиятельство утверждает, что вы заплатили за новое кладбище и новый работный дом. Но это не так. Вы не пожертвовали ни фартинга на работный дом, а под кладбище предоставили землю стоимостью в пятнадцать фунтов и пожертвовали тридцать гиней. Лично я пожертвовал шестьдесят. Мистер Хик — пятнадцать. И другие примерно столько же. Мы не продажны, милорд. Потому-то и решили отклонить вашу завтрашнюю кандидатуру.

Пирог унесли со стола, и перед хозяином поставили сыр и кувшин с консервированным инжиром. Лорд Фалмут взял инжир и стал его жевать.

— Как я понял из сказанного, у вас есть собственный кандидат против моего?

— Да, милорд, — ответил Хик.

— Могу я узнать его имя?

Возникла заминка. Потом Николас Уорлегган сказал:

— Мой сын, мистер Джордж Уорлегган. Его попросили выдвинуть свою кандидатуру.

— Вот как, — буркнул Фалмут. — Похоже, мы добрались-таки до того, кто подгрызает наши розы.

В этот момент открылась дверь, и в проеме появился высокий темноглазый юноша.

— О, прошу прощения, дядя. Я слышал, как вы вернулись, и не знал, что у вас гости.

— Эти господа уже уходят. Освобожусь через пару минут.

— Благодарю, — и молодой человек вышел.

Фалмут допил вино.

— Полагаю, больше нам нечего сказать друг другу, господа. Всё предельно ясно. Желаю приятного вечера.

Николас Уорлегган поднялся.

— К вашему сведению, сэр, это не я назвал имя сына. И не он. Этот выбор сделали остальные, и мне неприятны ваши инсинуации.

— Надо думать, это сэр Фрэнсис Бассет снова поигрывает мускулами, да? Что ж, завтра поглядим. Завтра я узнаю, кто мне друг, а кто враг. И я это запомню.

— Если ваше сиятельство видит в этом такого рода состязание, то мы с этим ничего не можем поделать, — сказал Уорлегган, повернувшись к двери.

— А что касается вас, мистер Хик, — продолжил лорд Фалмут, то вы наверняка помните контракт, который получила ваша фабрика ковров на снабжение флотской конторы в Плимуте. Ваши письма по этому поводу, хранящиеся у меня в столе, будут увлекательным чтением.

Лицо Хика вытянулось, выглядел он так, будто вот-вот расплачется.

— Идемте, Хик, — сказал ему Уорлегган и взял мэра под руку. — Больше мы ничего не можем сделать.

— Хоук, выпроводи этих джентльменов, — приказал Фалмут и взял кусочек сыра.

— Виконт Фалмут! Я протестую! — воскликнул Хик.

— Идемте, друг мой, — нетерпеливо сказал Уорлегган. — Мы сделали всё, что собирались, и оставаться теперь бессмысленно.

— И напомните обо мне своим приятелям, — добавил лорд Фалмут. — Я многим оказывал услуги. Завтра я сам им напомню.

II
Новости о том, что выборы будут конкурентными, быстро распространились, и преподобного Осборна Уитворта, как видного жителя Труро, весьма интересовал исход. А тем более, как выяснилось, раз кандидатом будет его кузен, мистер Джордж Уорлегган.

И потому он был на редкость раздражен, когда первые схватки у его жены начались аккурат в шесть часов утра в день выборов. Мистера Уитворта, не входящего в городской совет, не пригласили в зал, где проходили выборы, но он надеялся стать одним из тех, кто будет стоять снаружи и наблюдать за процессом, а также первым узнает результат. Но в половине одиннадцатого, за полчаса до выборов, доктор Дэниел Бенна, находящийся рядом с Морвенной уже больше часа, послал Ровеллу за Осборном. Они встретились в маленькой гостиной наверху, где девушки обычно занимались своими делами, пока Оззи играл в карты с приятелями внизу. В комнате стояла прялка, корзинки с рукоделием, пяльцы для вышивки и детские вещички, которые смастерила Морвенна.

Бенна подождал, пока Ровелла вышла, и сказал:

— Мистер Уитворт, должен сообщить, что возникли непредвиденные осложнения. Хотя на начальных стадиях всё проходило нормально, сейчас ваша жена в тяжелом состоянии.

— Что такое? — уставился на него Оззи. — Скажите мне. Ребенок мертв?

— Нет, но боюсь, что оба в серьезной опасности. — Бенна вытер руки о грязную тряпку, которую принес с собой. — Когда головка младенца опустилась, у миссис Уитворт начались судороги, и хотя позже они прекратились, как только возобновились схватки, судороги тоже вернулись. Должен признаться, это весьма редкое явление при родах. Musculorum convulsio cum sopore. За время всей моей практики я встречался с подобным только три раза.

Осборн почувствовал и нетерпение, и раздражение одновременно.

— И что можно сделать? А? Могу я с ней увидеться?

— Я бы не советовал. Я дал ей камфору и антимониум тартарис, но пока что даже вызванная им рвота не прервала припадки.

— И что теперь? Почему вы решили со мной поговорить? Вы можете спасти ребенка?

— После последнего припадка ваша жена без сознания. У ее постели осталась миссис Паркер, она вызовет меня при необходимости.

— И что же? Я ничего не понимаю. До последнего момента миссис Уитворт находилась в прекрасном состоянии, вплоть до сегодняшнего утра. Мало ела, но вы сами так велели. Да? Разве не так? Так что же вызвало такое состояние? У нее не было жара.

— В предыдущих случаях, с которыми я сталкивался, дамы имели тонкую душевную и эмоциональную организацию. Нервная раздражительность, служащая причиной этих явлений, обычно вызвана нестабильным эмоциональным состоянием — страхом или горем. Миссис Уитворт, вероятно, находится на пределе...

Из соседней комнаты донесся сдавленный крик, а за ним последовал пронзительный вопль, от которого Оззи побледнел.

— Мне нужно вернуться к ней, — сказал доктор Бенна, доставая из кармана щипцы, — не бойтесь, мы сделаем всё возможное, применим все свои медицинские и хирургические умения и знания. Я послал вашу горничную за мистером Роу, аптекарем. Когда он придет, мы вскроем яремную вену и выпустим достаточное количество крови. Это должно облегчить состояние. Тем временем... Что ж, вы могли бы помолиться за мать и дитя.

III
Вот так Оззи пропустил выборы. Он спустился в кабинет, а оттуда вышел в сад, чтобы не слышать неприятные звуки, доносящиеся со второго этажа. День выдался ясным, на солнце иногда наползали облака, было время полноводья. В этой части реки такое случалось лишь в полнолуние и новолуние. В остальное время на более-менее затопленных глинистых берегах перекрикивались крячки и чибисы. Там обитали и лебеди, которых Морвенна с детьми кормили крошками. Теперь птицы вышли к нему, изогнув шеи и распушив хвосты, рассчитывая получить корм. Оззи прогнал их веткой и стал смотреть на пышную растительность противоположного берега, размышляя над тем, как ему не повезло.

Его первая жена от этого умерла, не при родах, но от лихорадки, последовавшей за ними. Но она без каких-либо трудностей произвела на свет ребенка. Оззи и не думал, что Морвенна не сможет. У нее широкие бедра. Ему бы хотелось мальчика, чтобы продолжить род. Разумеется, любая женщина рисковала умереть, как только начинала приносить детей. Как викарий, присутствующий на похоронах, он привык видеть у могил молодых мужей и маленьких детей.

Да и сам он недавно там стоял. Но было и немало женщин, прекрасно приносящих одного ребенка за другим, год за годом, без каких-либо усилий. У них было по десять-пятнадцать детей, и больше половины выживали, да и сами матери жили до преклонного возраста, часто куда дольше мужей, которые всю жизнь горбатились на прокорм семьи. Как жаль, если Морвенна последует за Эстер, да еще и ребенок умрет. И ведь наверняка он окажется мальчиком.

Полчаса спустя он увидел, что приехал мистер Роу, аптекарь. Оззи сверился с часами. Был уже полдень, и выборы наверняка закончились. Требуется не так много времени, чтобы двадцать пять человек могли проголосовать. Оззи собирался заскочить туда ненадолго. До места проведения выборов было чуть больше мили, с полчаса туда и обратно. Но он решил не ехать. Не дай бог увидит кто из паствы. А еще хуже, если Морвенна умрет в его отсутствие.

Из дома поспешно вышла Ровелла, на бегу завязывая шляпку, и помчалась в город. Это еще что значит? Оззи посмотрел на удаляющуюся фигуру, а потом снова вернулся в сад. Пройдоха Хиггинс как следует не обработал края лужайки, нужно ему об этом сказать. Оззи посмотрел на дом.

С той ночи он дважды заходил в чулан в поисках проповеди, но ему больше не повезло: девушка находилась вне поля зрения, и хотя Оззи немного расширил щель, он всё равно ничего не увидел.

Если Морвенна умрет, то в каких отношениях он окажется с Уорлегганами? Деньги останутся при нем, но ему не хотелось бы потерять их интерес. А если переключиться на Ровеллу? Она ведь тоже приходится Элизабет кузиной. Но будет ли Джордж так же щедр во второй раз? Вряд ли. Значит, Ровелла вернется в Бодмин, а Оззи в тридцать два года снова овдовеет. Выдающийся молодой священник с прекрасной церковью и доходом в триста фунтов в год, даже четыреста шестьдесят, если удастся получить назначение в Сол, он станет весьма выгодной партией.

Сын судьи, родственник Годольфинов и Уорлегганов — многие матери девушек на выданье будут на него заглядываться. Он не станет торопиться, а осмотрится и поймет, как обстоят дела на рынке невест. Ему пришли в голову по меньшей мере две подходящие, во всяком случае, в отношении приданого. Бетти Майкл? Ловдей Апкотт? Джоанна Огэм? На сей раз он выберет девушку не только с достаточным состоянием, не только ту, что привлечет его как женщина, но и ту, что будет восхищаться им как мужчиной. Не такие уж высокие требования. Когда Оззи смотрел на себя в зеркало, то не видел причин сомневаться в собственной мужской привлекательности. Он не нравится только Морвенне. Ведь даже на Ровеллу, как он подозревал, судя по взглядам, которые она искоса бросала на него, он тоже производил впечатление.

Оззи остался у реки, пока не увидел, как возвращается Ровелла. Она торопилась, и Оззи пришлось преградить ей путь.

— Что слышно о твоей сестре? Где ты была? Как она, скажи!

Ровелла посмотрела на Оззи, и ее губы задрожали.

— Доктор Бенна послал меня к себе домой за этим, — она показала саквояж. — Когда я уходила, Морвенна немного успокоилась. Но меня больше туда не пускают.

И она прошмыгнула мимо.

Оззи прошел через сад к церкви. Могила Эстер была неподалеку от дорожки, ее украшал букетик свежих лакфиолей. Оззи задумался, кто принес цветы. Он вошел в церковь и дошел до алтаря. Осборн гордился своим приходом, включающим три главные улицы Труро. В этом квартале когда-то жил Кондорус, последний кельтский граф Корнуолла, чья семья была сметена норманнским завоеванием. Влиятельные и богатые люди со всей округи приходили сюда на службу каждое воскресенье. Хотя жалование было небольшим, но жизнь приятной.

Сегодня церковь пустовала. Доктор Бенна предложил Озии, причем весьма нахально, помолиться за жену и ребенка. Но этим он занимался каждую ночь до отхода ко сну. Неужели из-за этого происшествия следует предполагать, что Господь в своей бесконечной мудрости не услышал его ночные молитвы? Правильно ли призывать Господа заняться тем, что он, возможно, проглядел? Вряд ли. Вряд ли так поступит человек набожный. Куда лучше опуститься на колени и помолиться за то, чтобы Бог дал ему сил вынести всё то, что взвалил на его плечи. Дважды вдовец в таком молодом возрасте, двоемалолетних детей, лишенных матери во второй раз. Пустой дом. Еще одна могила.

В этой молитвенной позе, с преклоненной перед алтарем головой, его и нашел двадцать минут спустя доктор. Викарий выглядел так, будто все два часа с начала кризиса посвятил мольбам Господу о жизни для любимой жены и ребенка.

Услышав шаги, Осборн вздрогнул и раздраженно оглянулся, словно этот звук его удивил.

— Доктор Бенна? Ну как?

Бархатный сюртук на Бенне был надет кое-как, сорочка в пятнах и расстегнула у ворота.

— А, мистер Уитворт. Когда вас не смогли найти, я подумал, что обнаружу вас здесь.

Оззи уставился на доктора, облизал губы, но не заговорил.

— У вас сын, мистер Уитворт.

— Боже! — воскликнул Оззи. — Правда? Живой и здоровый?

— Живой и здоровый. Весом в шесть с половиной фунтов.

— Это же мало, ведь так?

— Нет-нет, вполне удовлетворительно.

— Обе девочки были крупнее. Насколько я помню, по восемь фунтов. Но разумеется, у них была другая мать. Но как же приятно! Сын! Боже ты мой! Вы же знаете, как я всегда хотел сына, чтобы стал продолжателем рода. Семья Уитвортов уходит корнями в глубокую древность, а я — единственный сын, и, должен признаться, меня было трудно выносить. Говорят, я весил десять фунтов. Вот матушка обрадуется! Он вполне здоров? Я уже выбрал имя. Джон Конан Осборн Уитворт. Так мы отметим родство с Годольфинами. Да... а как?..

— Миссис Уитворт прошла через тяжкие испытания. Теперь она спит.

— Спит? Она поправится?

— Есть все основания на это надеяться. Должен признаться, что я весьма огорчен ее состоянием, весьма огорчен. Эти родовые судороги серьезно угрожали ей и ребенку. Продлись они еще пятнадцать минут, и оба могли умереть. Но вскрытие яремной вены помогло. Как только мы откачали достаточно крови, она затихла, и вскоре появился на свет младенец. Пришлось повозиться с плацентой, и очень аккуратно, чтобы не задеть матку, иначе могли бы возобновиться припадки или даже произойти выпадение матки. Но всё прошло хорошо. Господь ответил на ваши молитвы, мистер Уитворт, и вознаградил усилия врача!

Оззи уставился на доктора Бенну пронизывающим взглядом. Внезапное разрешение кризиса слегка его ошеломило, он не умел быстро переключаться с одних эмоций на другие, и такая перемена — то он уже считал себя дважды вдовцом, а то вдруг оказался счастливым родителем и мужем — была для него слишком поспешной. В его голове промелькнула мысль, что доктора иногда преувеличивают серьезность заболевания, чтобы вызвать большую благодарность после излечения. Мысль заставила его нахмуриться.

— Мальчик. Когда я могу его увидеть?

— Через несколько минут. Я поспешил облегчить ваши страдания, но там еще кое-что нужно сделать.

Бенну смутила реакция счастливого отца, и он тоже нахмурился.

— Но должен предупредить насчет вашей жены, мистер Уитворт.

— Да? Вы же сказали, что она здорова.

— Всё окончилось благополучно, но на ее долю выпали тяжкие испытания. Сейчас она спит, и ее ни в коем случае нельзя беспокоить. Разумеется, я оставлю указания акушерке. Но когда ваша жена наконец-то проснется, она вряд ли будет помнить что-либо из произошедшего, в особенности припадки. Ей нельзя об этом говорить. Это может сильно повредить такой чувствительной женщине и привести к нервному расстройству.

— А, что ж, ну ладно, — ответил Оззи. — Значит, лучше ей не говорить. Ничего сложного, я прикажу слугам.

Бенна собрался уходить.

— Через десять минут, мистер Уитворт, вы сможете увидеть сына.

Он удалился из церкви, всем своим видом показывая, что не одобряет поведения священника.

Оззи последовал за ним. Снова сияло солнце, и он прищурился и опустил взгляд. Джон Конан Осборн Уитворт. Он лично будет крестить сына, как только Морвенна снова встанет на ноги. Нужно устроить праздник. Матушка будет рада. Матушка не особо одобряла его выбор, считая, что можно было найти и кого получше. Нужно пригласить Джорджа и Элизабет, других влиятельных людей: Полвилов, Майклов, Эндрю и Томасов.

Оззи уже собирался войти в дом, как увидел на дорожке у церкви высокого худого человека с небольшим пакетом в руке. Молодой человек носил очки, на вид ему было чуть меньше тридцати. Он остановился у двери в дом.

— Чего вы хотите? — резко спросил Оззи.

— Прошу прощения, викарий, не заметил вас, солнце било в глаза. Доброго вам дня, сэр.

— Вы Хоук, так ведь?

— Нет, Солвей, сэр. Артур Солвей. Из библиотеки графства.

— Ах да. Ну да, — Осборн отстраненно кивнул.— Чего вы хотите?

— Книги вот принес, сэр. Их спрашивала мисс Ровелла. Для себя и для миссис Уитворт. Она сказала... Сказала, чтобы я отнес их наверх.

— Ах, вот как, — Осборн протянул руку. — Что ж, сейчас не лучшее время для вашего визита. Я их отнесу.

Солвей поколебался.

— Благодарю, сэр.

Он отдал пакет, хотя и неохотно.

— И что это? Романтические истории? — Оззи с отвращением взял пакет. — Не думаю, что...

— О нет, сэр. Одна книга — про птиц, а другие — по истории Франции и античной Греции.

— Хм... — хмыкнул Оззи. — Передам их мисс Чайновет.

Солвей собрался уходить.

— Да, сэр, и скажите, пожалуйста, мисс Чайновет, что другие книги про Грецию еще не вернули.

Мистер Уитворт рассеянно кивнул и вошел в дом. Библиотеку на Принц-стрит открыли четыре года назад, там предлагали около трех сотен книг на любые темы. Оззи этого не одобрял, ведь никогда не знаешь, что можно найти в этих книгах, три четверти из которых — светские, и неокрепшие, непросвещенные умы могут набраться слишком фривольных идей. Этот молодой человек служил библиотекарем, теперь Оззи вспомнил. Нужно предупредить Морвенну и Ровеллу, что это дурная привычка. Оззи испытывал искушение швырнуть книги в реку. Потом он припомнил кое-что еще.

— Подождите, — окликнул он удаляющегося молодого человека.

— Сэр?

— Скажите-ка. Возможно, вы знаете. Наверняка в библиотеке сплетничали. Выборы сегодня состоялись?

— О да, сэр, уже два часа как. В ратуше. Так волнительно...

— Да, знаю, знаю. Кого выбрали?

— Ох, викарий, там была такая суматоха, потому что голоса разделились почти поровну. Тринадцать к двенадцати. Тринадцать к двенадцати. Ну прямо ноздря в ноздрю!

— Ну и?..

— Сказали, что кандидат лорда Фалмута не прошел. Как там его зовут? Странное имя. Солтер, что ли?

— То есть...

— С перевесом в один голос выбрали кандидата сэра Фрэнсиса Бассета. Все только об этом и говорят. Это мистер Уорлегган, как вы знаете, сэр. Не отец, а сын. Мистер Джордж Уорлегган, банкир. Так было волнительно! Ноздря в ноздрю! Тютелька в тютельку!

— Благодарю. Это всё, Солвей.

Осборн развернулся и медленно пошел к дому.

На пороге он немного постоял, наблюдая за уходящим молодым человеком. Но его мысли были далеко.

Ветер взъерошил его волосы. Оззи вошел внутрь и вспомнил, что неплохо бы поесть.


Глава девятая


В тот месяц, когда родился Джон Конан Осборн Уитворт, до Корнуолла дошли слухи, которые в скором времени подтвердились, что генерал, чье имя Росс Полдарк вечно забывал, одержал удивительные победы на севере Италии. Находясь во главе сорокатысячного французского сброда — плохо одетого, плохо обутого, плохо вооруженного и полуголодного (их рацион ограничивался в основном хлебом и каштанами) — он перешел через Альпы, за шесть сражений разгромил австрийцев и пьемонтцев, а пятнадцатого числа захватил Милан.

Говорили, что он два года предлагал этот план своему руководству, и наконец его поставили во главе армии, и несмотря на все минусы рельефа и вопреки правилам военного дела, он преуспел. Английский морской офицер, командор Нельсон, во время плавания по Средиземноморью заметил, как французы молниеносно прошли по Лигурийской дороге вдоль побережья, а также выяснил через разведчиков, что это за силы, и потребовал высадить в тылу небольшой английский десант, чтобы предотвратить вторжение, перерезав путь обозу. Но было уже поздно — слава генерала Бонапарта прокатилась по всей Европе.

И вся Италия теперь лежала беззащитной перед ним. Правда, по слухам, австрийцы собирали новую крупную армию по ту сторону Альп, но пока ничто не могло помешать французам двинуться на богатые города центральной и восточной Италии. Коалиция Англии, Австрии, России, Пруссии, Сардинии и Испании уже давно распалась. Голландия перешла на сторону врага. Кто станет следующим? Морская эскадра французов уже стояла в Кадисе и безо всякого стеснения ремонтировалась в королевских доках. Если Франция преуспеет в Италии, то Испания первой присоединится к победителю. А у Испании — восемьдесят линейных кораблей.

— Прямо скажу, Росс, — заявил Харрис Паско, — что весь этот процесс выборов чрезвычайно смутил ваших друзей в Труро. И не только меня, могу заверить, не только меня.

— А вы как голосовали? — спросил Росс.

— С-спрашиваете!

— Что ж... Боюсь, придется спросить. Прошу прощения. Вы ведь виг. Куда больший сторонник Бассета, чем Фалмута. И не раз повторяли...

— И повторю снова. На предыдущих выборах членам городского совета сообщили, за кого голосовать, лишь за десять минут до того, как они приступили. Как бы сильно их это ни возмутило, тогда у них не было возможности выразить свое недовольство. А лорд Фрэнсис дал нам такую возможность. Лорду Фалмуту преподали полезный урок, но какой ценой!

— Джордж может быть весьма полезен для Труро. Он обладает одной, но редкой добродетелью — живет здесь.

— Всех этих трудностей могло бы и не быть, если бы вы приняли предложение Бассета.

Росс удивленно посмотрел на своего друга. Паско снял очки и протер их. Его глаза выглядели усталыми и подслеповатыми.

— Кто вам сказал?

— В тесных границах графства трудно хранить что-либо в секрете, Росс.

— Что ж, клянусь Богом, вот уж не думал, что об этом станет известно! Что ж, прошу меня извинить, но я не мог согласиться. А поскольку вы меня знаете, то должны это понять. Мне жаль, если тем самым я доставил вам неожиданные проблемы.

Паско покраснел.

— Это был ваш выбор. Я не стал бы вас уговаривать. Но выдвижение Джорджа Уорлеггана доставило мне проблемы, да и другим тоже. Проблемы, с которыми я никак не ожидал столкнуться, будучи членом совета. Я всегда находился на дружеской ноге с Бассетом, насколько может быть простой банкир с таким знатным землевладельцем. «Бассет, Роджерс и Ко» — банк Бассета и его кузена, всегда имел дружеские связи с нашим банком, хотя, должен признаться, в последнее время стал ближе к банку Уорлегганов и совершил несколько перекрестных сделок, которые сблизили их еще теснее. Что касается лорда Фалмута, то он, как я знаю, имеет счета во всех трех банках, но основной капитал держит в Лондоне. Ничего не имею против виконта, за исключением его высокомерия и деспотизма в отношениях с городским советом, но по этому поводу я высказывался на заседаниях и входил в число тех, кто всецело поддерживал растущее влияние Бассета на округ. Но когда дело дошло до голосования за кандидатуру Бассета, этого я переварить уже не мог!

— То есть, вы...

— Так вот, тем утром мне пришлось поступиться принципами и политическими воззрениями и проголосовать за этого Солтера, кандидата лорда Фалмута!

— Боже ты мой! Вот уж не ожидал от вас этого услышать!

Росс поднялся и посмотрел в окно. На улице лил дождь, забрызгивая мостовую грязью.

— Но все же Солтер проиграл.

— Да, но голоса разделились почти поровну. Кроме меня еще несколько человек голосовали против Уорлеггана, хотя они поддерживают Бассета. Джордж не слишком популярен у определенной части горожан, как вы знаете.

— Я всегда считал Джорджа закадычным приятелем Боскауэна.

— Он всегда искал дружбу Фалмута, но так ее и не добился. Потому и переметнулся, как только появилась возможность. Должен сказать, тем утром Фалмут вел себя самым отвратительным образом.

— Да? Как?

— Похоже, он решительно настроился подавить бунт. Причем любыми средствами. Прямо перед выборами он размахивал перед членами совета пачкой бумаг — писем, частных писем отправленных ими за последние несколько лет, и угрожал опубликовать их, если выборщики не проголосуют за его кандидата! Его просто невозможно было слушать! А еще он угрожал отказать некоторым в торговой и финансовой поддержке!

— Тем более удивительно, что это ему не помогло.

— Думаю, члены совета действовали, подчинившись неконтролируемому порыву доказать, что они не марионетки. И я этому рад. Я лишь сожалею об исходе.

Росс задумался.

— Жаль, что выбор второго кандидата сэра Фрэнсиса оказался еще менее продуманным, чем первого... Надеюсь, результаты вашего голосования не повредят отношениям с Бассетами.

— Посмотрим. После выборов я объяснил причины своего поведения сэру Фрэнсису, но не думаю, что он счел их достаточными. Больше всего я боюсь, что он подумает, будто я переметнулся из-за новых связей его банка с Уорлегганами.

— Вам следовало проголосовать за Джорджа.

Паско раздраженно захлопнул гроссбух.

— И это говорите вы?!

Росс улыбнулся.

— Простите, дорогой друг, мне не следовало этого говорить. Но вы всегда утверждали, что не дело банка — занимать чью-то сторону в семейной вражде. Ваша дружба со мной слишком известна, чтобы ее отрицать, но ваша неприязнь к Джорджу всегда скрывалась под дипломатичностью коммерции. Я сожалею, что теперь это может повлиять на ваши связи с Бассетами. Если это произойдет, ваша преданность мне окажется слишком затратной.

Харрис Паско снова открыл книгу и нетерпеливо перелистнул страницы.

— Подпишите-ка вот здесь, пока я не забыл.

Росс расписался под своим счетом. Кредитный баланс составлял почти две тысячи фунтов.

— Вы слишком высоко себя цените, Росс, — сказал Паско.

— Вот как?

— Я проголосовал не из преданности вам, а будучи верным своей совести, т-так сказать. К счастью для вас, вы значительно меньше меня знаете о делишках Уорлегганов. За последние несколько лет моя неприязнь к ним развилась почти до того же уровня, что и ваша. Нельзя назвать их бесчестными, вовсе нет, но они — пример новой когорты предпринимателей, появившейся в Англии за последние лет десять. Для них самое главное — прибыль, а гуманизм ничего не значит. Работающий на них человек стоит ровно столько, сколько цифры в бухгалтерских книгах. А еще они опасны тем, что вечно недовольны текущим положением дел. Им необходимо раздуваться в размерах, как огромная ж-жаба. Они заглатывают и растут, заглатывают и растут... — Паско умолк, чтобы перевести дыхание. — Возможно, все те, кто их не любит, просто старомодны. Вероятно, таким будет новый мир, но я не желаю меняться и не стану отдавать свой голос вне зависимости от того, получу я от этого преимущества или проблемы.

Росс положил руку на плечо друга.

— Еще раз прошу у вас прощения. Такое объяснение я нахожу куда более заслуживающим уважения... И гадаю, насколько хорошо знают друг друга Бассет и Джордж.

— Должны знать очень хорошо.

— Ну да, по деловым связям. Но это еще не дружба.

— Не торопитесь уезжать, — сказал Паско. — Переждите дождь.

— В таком случае у вас появится жилец. Не думаю, что дождь сегодня прекратится. Нет... Дождь еще никому не повредил. Но благодарю за предложение.

II
Когда Росс вышел на улицу, капли дождя отскакивали от мостовой, по боковому проулку бежал пенистый ручей. Бурые лужи пузырились, будто кипели. Людей было мало, на Пороховой улице поблескивали заброшенные оловянные слитки. Завтра должна была начаться маркировка, но никто не беспокоился о краже слитков стоимостью десять-двенадцать гиней каждый при весе больше трехсот фунтов. Да и вряд ли их могли незаметно унести.

Из Труро за границу вывозилось куда больше олова, чем через любой другой порт в стране. Городские верфи были достаточно большими и удобными, а по реке могли проходить суда водоизмещением в сто тонн. Сейчас Пороховая улица и ее окрестности выглядели неопрятнее, чем обычно, поскольку сносили городской квартал Миддл-Роу, прокладывая широкую новую улицу, и сгрудившиеся поблизости здания получат больше воздуха.

Завтра в полдень управляющий и контролер начнут взвешивать и оценивать привезенные на монетный двор оловянные слитки, и если качество будет соответствовать стандартам, то на них проштампуют герб герцогства в знак гарантии чистоты и заплатят продавцу. Маркировка может продлиться неделю, и на нее могут съехаться жестянщики, лондонские и иностранные торговцы, маклеры и прочие заинтересованные лица.

Маркировка проходила раз в квартал, то есть слишком редко, ведь прежде чем на олово поставят клеймо, его нельзя продать, и шахтам, в особенности мелким, приходилось влезать в долги, чтобы расплатиться с работниками. Они занимали деньги у торговцев оловом под высокие проценты, а более крупные шахты получали такие же дорогие кредиты в банках, чаще всего в банке Уорлегганов, готовом пойти на больший риск. Таким образом, если шахта разорялась, всё ценное имущество, земля и складские запасы попадали в руки кредиторов.

Это систему необходимо было изменить. Кромвель запретил клеймить металлы, и это пошло на пользу горной промышленности, но когда на трон снова взошел Карл II, восстановили и прежнюю систему, с тех пор так всё и оставалось. Россу иногда хотелось начать кампанию за изменение положения дел, но его останавливали болезненные воспоминания о том, как он попытался обойти диктат медеплавильных предприятий, что в итоге привело его на грань банкротства, а многие его друзья пострадали. Обжегшись на молоке, дуешь и на воду.

Размер его счета у Паско накануне маркировки служил доказательством, что жила в Уил-Грейс феноменально богата. Но Росс не собирался ждать маркировки. Для этого в городе оставался Заки Мартин, который полтора года болел, но встал на ноги благодаря Дуайту Энису, когда тот вернулся.

Шлепая по воде и грязи, Росс добрался до постоялого двора «Красный лев». Когда у задней двери станет просторней и светлее после городской перепланировки, заведение будет выглядеть куда привлекательнее. Внутри толпился народ. Ливень загнал всех в помещение, и было выпито немало крепких напитков. Почти тут же Росс заметил в толпе владельца по имени Блайт, с косичкой и в красном жилете. Коротышка суетился вокруг клиентов, и Росс, стряхнув воду с шляпы, сказал:

— Я ищу своего управляющего, Мартина.

— О, сэр. Я целый день не видел и не слышал мистера Мартина. Может, он в «Голове короля».

— Но вы сегодня его видели. Мы были вместе утром. И он снял здесь номер.

— А, да, сэр, я запамятовал. Что ж, его сейчас нет. Полагаю, он в «Голове короля». Или, может, в «Семи звездах».

В тоне трактирщика слышалась неприветливость, и Росс не вполне понимал причину. Со времени его драки здесь с Джорджем Уорлегганом прошло уже много лет, с тех пор Росс неоднократно сюда заглядывал.

— Посмотрю, может, он у себя в комнате. Какой номер?

— Я пошлю мальчишку.

— Нет, предпочитаю подняться сам.

— Эээ... Девятый номер. Но уверяю, что его там нет.

Росс протиснулся сквозь толпу, перемолвился парой слов с одним и другим. В коридоре постоялого двора было темно и народу не меньше. По пути к лестнице находились два частных кабинета для личных встреч, дверь одного была приоткрыта, и Росс увидел, что в комнате выпивают и закусывают несколько человек. Он прошел к лестнице, но не успел подняться и на несколько ступеней, как его окликнули:

— Капитан Полдарк!

Невысокий седой человек в завитом парике служащего. Томас Кевилл, управляющий Бассета.

— Простите, сэр, сэр Фрэнсис приглашает вас присоединиться к нему в кабинете.

Росс развернулся и снова спустился. Он не был уверен, что хочет сейчас разговаривать с сэром Фрэнсисом, но отказываться было бы невежливо. Возможно, решил он, входя в комнату, это шанс покончить с любой напряженностью в отношениях Бассета и Харриса Паско. Но на пороге он остановился. Вместе с Бассетом в кабинете сидели трое: лорд Деворан; хорошо одетый мужчина среднего возраста, которого он не знал; и Джордж Уорлегган. Неудивительно, что трактирщик так беспокоился.

— Капитан Полдарк, — сказал Бассет, — я заметил вас, когда вы проходили мимо, и решил, что вы должны с нами выпить.

Это была наполовину вежливая просьба, а наполовину приказ.

— Благодарю, — ответил Росс. — Вечером я должен вернуться домой, но охотно ненадолго присоединюсь.

— Вы ведь знаете лорда Деворана, я полагаю. Возможно, не знакомы с сэром Уильямом Молсуортом из Пенкарроу. И мистер Джордж Уорлегган.

— С лордом Девораном — да, — Росс слегка поклонился. — Боюсь, с сэром Уильямом я не знаком, сэр. — Еще один поклон. — А с мистером Уорлегганом мы вместе ходили в школу.

— Вот как? Я и не знал, что вы такие старые друзья.

Неужели никто не позаботился сказать Бассету, или он считал себя настолько важной персоной, что мог не обращать внимания на какие-то незначительные склоки между мелкими сошками?

— Мы пьем женевский бренди, но если он вам не по вкусу...

— Благодарю вас. Именно это мне сейчас и нужно, чтобы согреться.

Росс сел между Джорджем и Уильямом Молсуортом (другого стула не было) и взял протянутый Кевиллом бокал.

— Мы обсуждали проект больницы, небольшого лазарета, который надеемся построить около Труро, я пытаюсь склонить на свою сторону лорда Деворана и сэра Уильяма Молсуорта.

Так вот оно что. Сэр Фрэнсис из тех, кто сразу берет быка за рога. Сэр Уильям, владелец поместья неподалеку от Уэйдбриджа, полагал, что находящаяся так далеко на западе больница будет бесполезна для востока графства. Лорд Деворан считал саму идею централизации неправильной и выступал за строительство полудюжины мелких благотворительных аптек в нескольких частях графства.

Когда Джордж увидел Росса, его лицо прорезали резкие морщины, но теперь он вел себя так, будто ничего не произошло. Россу показалось, что он сильно похудел, это стало заметно еще на свадьбе Дуайта и не пошло ему на пользу. Джордж выглядел не столько постройневшим, сколько постаревшим. Лорд Деворан был суетливым человеком, потерявшим деньги в результате неудачной попытки Росса создать медеплавильное предприятие. В то время, кажется, он был сильно возмущен, но позже щедро предложил внести за Росса залог перед судом в Бодмине. Его дочь Бетти пользовалась дурной славой. Сэр Уильям Молсуорт, толстяк с седыми усами и цветущей внешностью любителя проводить время на природе, был человеком более значительным, чем Деворан, и его противостояние Бассету могло дорого обойтись графству.

— А вы что думаете, Полдарк? — спросил Бассет. — Я знаю, вы в целом поддерживаете проект, но вы не высказались подробно.

У Росса не было четкого мнения по этому поводу, но он знал мнение Дуайта.

— Идеально было бы иметь и центральную больницу, и мелкие аптеки. Но вряд ли это удастся, поэтому лучше сначала построить где-то в этих краях больницу. Мы на одном расстоянии от Бодмина, Уэйдбриджа и Пензанса.

Бассет кивнул — этого ответа он и ожидал, и начался спор. Росс отметил перемены в Джордже, в его манере говорить. Никогда в жизни Джордж не отличался недостатком уверенности в себе, он всегда тщательно следил со своей речью, чтобы избежать акцента, который имел в детстве — протяжных «р», резких гласных и повышенных тонов, но он также стремился и не перенять такой акцент, который бы показывал, что он лишь пытается имитировать представителей высших слоев общества. Он всячески старался, чтобы его речь была нейтральной. И значительно в этом преуспел. Сейчас его речь была ближе к акценту Бассета и Молсуорта, и куда более утонченной, чем у Деворана. Уже. Всего за несколько недель. Он стал членом парламента.

— Полагаю, тебя можно поздравить, Джордж, — обратился к нему Росс.

Джордж едва заметно улыбнулся, на случай, если услышали остальные, и не ответил.

— Когда ты займешь место в Палате?

— На следующей неделе.

— Будешь снимать дом в Лондоне?

— Возможно. На часть года.

— Так значит, в этом году мы уже не будем соседями на побережье?

— О, в августе и сентябре — вне всякого сомнения.

— Ты ведь не собираешься продавать Тренвит?

— Нет.

— Если вдруг решишь продать, то меня может заинтересовать это предложение.

— Тренвит не продается... тебе точно.

— Мы тут подумали, капитан Полдарк, — вмешался Бассет, — те из нас, кто имеет сходное мнение, могут выступить меценатами. Хотя пока еще не время собирать деньги, нам еще многое нужно сделать. К примеру, — улыбнулся он, — убедить тех, кто считает по-другому. Но список из пятидесяти влиятельных людей, обещающих поддержку проекту, когда он сдвинется с места, весьма поможет убедить колеблющихся. Вы согласны?

— Разумеется.

— Сэр Фрэнсис, — сказал Джордж, облизав губы, — от своего имени предложил сотню гиней для начала, и я сделал то же самое.

По лицу Бассета мелькнула тень раздражения.

— Я не настаиваю на какой-то определенной сумме, Полдарк, уж точно не на этом этапе. — Мне нужно только ваше имя.

— И с ним, — ответил Росс, — можете рассчитывать и на сто гиней.

— Весьма любезно с вашей стороны. Надеюсь, я не выманиваю у вас деньги в тяжелые времена.

— Вы несправедливы к себе, сэр Фрэнсис. Я же не настолько пьян, чтобы отказать в деньгах на благое дело. Я выпишу вам чек на банк Паско.

Бассет поднял брови — ему не понравилось, в какую сторону зашел разговор.

— В этом нет необходимости, как я уже сказал. Но благодарю вас. Как я понимаю, другие два джентльмена не вполне убеждены в правоте нашего дела?

Деворан колебался, но сэр Уильям Молсуорт остался непреклонен. Росс взглянул на Джорджа. Они впервые за многие годы сидели рядом, не ссорились и не отодвигались друг от друга.

— В последнее время я ничего не слышал о Джеффри Чарльзе, — сказал он. — Надеюсь, в школе дела идут хорошо?

— Пока рано говорить. Мне кажется, он унаследовал от отца лень.

— В школе, как ты помнишь, его отец был смышленей любого.

— Много надежд, которым не суждено было сбыться.

Они замолчали, пока Молсуорт что-то говорил.

— Разумеется, я плачу за обучение Джеффри Чарльза существенную сумму, — продолжил Джордж. — Хотя он и сам должен был бы обладать достаточным доходом.

— Откуда?

— От акций твоей шахты.

— Элизабет продала эти акции.

— Обратно тебе, за крохотную долю реальной стоимости. Ты смог ее убедить.

— Не советую тебе настаивать на этой выдумке, — сказал Росс. — Даже жена будет считать тебя лжецом.

— ...и пациенты, — произнес лорд Деворан, — будут проходить через аптеки, не нужно будет заботиться о каждом в отдельности. Если...

— И это совершенно необходимо, — заявил сэр Уильям Молсуорт, — если центральная больница будет располагаться так далеко к востоку...

— Что насчет могилы тетушки Агаты? — спросил Росс.

— А что с ней?

— Полагаю, ты заказал надгробие. Даже если ты терпеть не мог ее при жизни, нельзя же лишать ее упоминания о том, что она существовала.

— Решать Элизабет.

— Я мог бы заехать повидаться с Элизабет и обсудить это.

— Это было бы нежелательно.

— С чьей стороны?

— С ее. И с моей.

— А ты можешь отвечать вместо нее по вопросам касательно семейных дел?

— Элизабет — не Полдарк.

— Но была, Джордж, была.

— И уже давно об этом сожалеет.

— Кто знает, о чем она будет сожалеть в конце жизни...

— Да будь ты проклят вместе со всей своей семейкой!

— Господа, — сказал Бассет, услышав последнюю часть фразы, — вам обоим это не к лицу...

— Иногда, — ответил Росс, — иногда мы устраиваем потасовки, как старые товарищи, слегка друг другу поднадоевшие. Прошу нас извинить и не обращать внимания.

— Я рад бы не обращать внимания, если бы это не происходило в моем присутствии. Но вражде не место там, где обсуждают благотворительность.

— К сожалению, — ответил Росс, — и то, и другое начинается в семье.

Все замолчали. Сэр Фрэнсис раздраженно откашлялся.

— Сэр Уильям, я как раз хотел сказать, что место для строительства больницы будет рассмотрено на собрании комитета...

III
Тем вечером Росс добрался до Нампары поздно. Ветер дул прямо в лицо, и он промок до нитки.

— Дорогой, как неразумно! — воскликнула Демельза. — Ты ужинал? Я помогу тебе снять сапоги. Тебе следовало остаться на ночь у Харриса!

— Чтобы ты решила, будто я утонул в канаве или зарезан разбойниками? Как дела у Джереми?

Джереми приходил в себя после прививки от оспы, сделанной на прошлой неделе. Ему сунули в руки книжку, чтобы он не видел приготовлений, но когда Дуайт сделал глубокий надрез, мальчик все равно пронзительно завизжал. Демельзе показалось, будто нож погрузился ей в ее собственный живот.

— Его больше не лихорадит, и сегодня он поел. Слава Богу, Клоуэнс это пока не грозит. Сомневаюсь, что я когда-либо соглашусь. У меня... как это называют? Иммунитет. Так почему бы у нее его не может быть?

Росс снял рубашку и высунулся из окна спальни, посмотреть на море. Весь день был таким сумрачным, что долгий вечер лишь обозначил приближение ночи. Порывы ветра приносили закрученные брызги дождя, вплетали их в широкие и темные полоски песка. Море не бурлило, его утихомирил дождь, и оно переваливалось вялыми зелеными гусеницами.

Пока Росс переодевался, они обсудили текущие сплетни. Потом Демельза спустилась вниз и велела Джейн поджарить баранью шейку, хотя Росс и уверял, что не голоден.

— Нам пришло очередное приглашение, Росс! С тех пор как ты прославился, они так и повалили.

Росс взял письмо. Оно было послано из Треготнана и гласило следующее:

Дорогая миссис Полдарк!

Мы с братом почтим за удовольствие принять вас с мужем во вторник, 26 июля, на обед и ужин, с ночевкой. Мой племянник Хью на следующий день уезжает обратно на корабль и хотел бы перед этим повидаться с вами обоими. Я тоже буду рада возможности продолжить знакомство и поблагодарить капитана Полдарка за то, что благополучно доставил моего племянника домой из кошмарной тюрьмы, в которой его держали пленником.

Примите мои самые сердечные пожелания,

Франсис Говер

Демельза осматривала ухо Гаррика, подозревая, что пес подцепил каких-то паразитов. Многие годы Гаррику запрещали заходить в спальню, но с возрастом он утратил склонность к резким движениям, и теперь мебель и посуда были в относительной безопасности, поэтому собаке позволили оставаться в гостиной. Когда Росс вяло возмутился, Демельза возразила:

— Все прочие джентльмены держат собак в гостиной.

На что Росс ответил:

— У всех прочих джентльменов нет Гаррика.

Росс отхлебнул пива и снова обратился к письму.

— Когда оно пришло?

— Принес Лобб из Шернборна.

— Значит, его привез не наш друг лейтенант Армитадж?

— Нет.

— Но ты всё равно выглядишь слегка ошеломленной.

Демельза подняла на него взгляд.

— О чем это ты?

— Ну... немного расчувствовалась. Разве нет?

— Боже ты мой, какие же нелепые мысли приходят тебе в голову, Росс. Лейтенант Армитадж вызывает у меня симпатию, да ты и сам знаешь, но ты должен считать меня полной дурехой, если я могу расчувствоваться из-за какого-то приглашения.

— Да... Что ж, вероятно, это просто мое воображение. Может, это из-за беспокойства за Джереми.

Он приступил к еде. Наслаждающийся каждым знаком внимания Гаррик лежал на спине в ожидании продолжения, согнув переднюю лапу, белки глаз сверкали в спутанной шерсти. Он громко фыркнул, чтобы привлечь внимание Демельзы.

— Ну и денек, — сказал Росс. — Поливает с самого утра.

— Сено похоже на волосы Джереми, пока его не успели с утра причесать.

— После обеда я виделся с Джорджем Уорлегганом.

— Что?! Как?

Росс рассказал, при каких обстоятельствах это произошло.

— В каком-то смысле всё прошло мирно. Но всё равно неприятно. Как будто в самой сути наших характеров есть нечто, толкающее нас на конфронтацию. Стоило мне увидеть его там, как мне сразу расхотелось сидеть рядом, но у меня не было намерений как-либо его спровоцировать. Вероятно, он чувствует то же самое.

— По крайней мере, в этом году их долго не будет в Тренвите.

— И я сам поставлю надгробие на могиле Агаты, не побеспокоив их.

Демельза наклонилась к Гаррику, и Росс посмотрел на точеный изгиб ее фигуры: маленькие упругие ягодицы и бедра, истертые подметки тапочек, синяя шелковая блуза и голландская юбка, темные волосы, упавшие на пса, просвечивающая сквозь завитки волос шея.

— И что мы будем с этим делать? — спросил Росс.

— С чем? А-а-а... Ладно, на этот раз я ничего не скажу, хорошо?

— Почему?

— Если я буду настаивать, ты подумаешь, будто я настаиваю по каким-то своим особенным причинам.

— Я точно не хочу идти.

— Хорошо, тогда будет лучше, если мы не пойдем.

Росс встал из-за стола и почесал Гаррика ногой. Тот радостно фыркнул, перекатился и разлегся у длинных ног Росса.

— Ну вот, — сказала Демельза, — ты всё испортил. Думаю, этих блох он подхватил от кроликов.

Она снова опустилась на колени и увернулась от Гаррика, попытавшегося лизнуть ее в лицо.

Росс начал набивать трубку.

Черт его знает, как ответить этой женщине, чтобы не обидеть. Он так привык, что жена вынуждает принимать приглашения, что вдруг почувствовал, будто чего-то не хватает. Нелюбовь Росса к высшему обществу была вполне искренней, но со свойственной человеческой природе противоречивостью он тут же начал искать причины, по которым трудно отклонить приглашение. Росс спас Хью Армитаджа из тюрьмы, пусть и невольно, но Хью Армитадж, в свою очередь, спас жизнь Дуайту благодаря отличным знаниям навигации (еще одну ночь в море Дуайт мог бы не пережить). Отказываться от приглашения, если не удастся найти железные причины для этого, было бы неучтиво и нелюбезно. И хотя Росс знал, какое впечатление этот молодой человек произвел на Демельзу, вряд ли их дружба может перерасти в нечто большее во время последней встречи.

— Меня бросает в дрожь при мысли провести целые сутки в компании Джорджа Фалмута. Харрис рассказал, как отвратительно он повел себя на выборах.

— Значит, сейчас их отношения испорчены, Росс. Если мы поедем, если решим поехать, то получится, что ты сидишь...

— Одновременно на двух стульях? То есть, ты о том... Не вижу для этого причин. Что друг о друге думают Бассет и Фалмут — это их дело. Я не принимаю ничью сторону, тем более когда Бассет так благородно решил не обращать внимания на мою ссору с Джорджем Уорлегганом.

— Знаешь, чего я всегда боюсь, когда ты встречаешься с Джорджем, Росс? Что ты затеешь ссору, как обычно, а потом решишь драться на дуэли.

Росс засмеялся.

— Тогда можешь успокоиться. Джордж — человек деловой, сдержанный и здравомыслящий. Мы дважды или трижды были на грани, но только в пылу момента, и последний раз случился несколько лет назад, а с тех пор мы становимся только старше и мудрее. Он с удовольствием устроит дуэль на деловой ниве, в любой области, где я решусь бросить ему вызов. Но пистолеты с его точки зрения — это мелодрама и атрибут аристократов, мелких помещиков и вояк, которые не могут придумать ничего получше.

— Но что меня все-таки заботит, — сказала Демельза, — так это когда ты встречаешься с ним в обществе крупных шишек, с которыми ты теперь имеешь дело. А если он почувствует себя загнанным в угол и будет вынужден бросить тебе вызов, потому что этого от него ждут?

Росс задумался.

— Не знаю ни одной женщины, которая так могла бы проникнуть в самую суть.

— Благодарю, Росс.

— Но тебе следовало бы предупредить Джорджа, ведь я военный, а он — торговец. Он куда больше рискует, если бросит вызов, так что думаю, его здравый смысл позволит избежать опасности.

— А я надеюсь, что вы не будете так часто встречаться в компании знати.

Несколько минут спустя Росс вышел взглянуть на новорожденных телят, и появилась Бетси-Энн Мартин, чтобы убрать со стола. Когда она закончила, Демельза вытолкала Гаррика за дверь и осталась в одиночестве. Она поднялась наверх, посмотреть на детей. Джереми громко сопел, жар утих, но теперь у него был заложен нос. Клоуэнс спала как ангелочек, прижав кулачок к губам, но не засунула в рот палец.

Демельза вошла в их собственную спальню, сунула руку в карман юбки и достала второе письмо.

Оно пришло с того же адреса, что и первое, но с другой печатью и написано другим почерком.

Наверху значилось просто: «Д.П. от Х.А», а дальше Демельза прочла:

Посвящается Д.

Она идет, Дианы образ воплощает,

Верхом в сиянье лунном в дождь сплошной.

И как морская птица медленно порхает

Над пенистой волной.

Небесный свет и жизнь земная

В ней делят место слаженно, без бед.

Ее улыбка — солнечный рассвет

В морских волнах — сиянье рая.

Она, как день, пещеру освещает,

Дает надежду в мрачной пустоте.

В ней день и ночь в присущей простоте

Как милое дитя играют.

Она — как воздух, а улыбка восхищает

Всех грешников, чью жизнь опутал бес,

Один из них прекрасно знает,

Что ждет его изгнание с Небес.


Глава десятая


День рождения Ровеллы выпадал на середину июня, ей исполнилось пятнадцать, и мать прислала с почтовой каретой пирог. Морвенна подарила сестре серебряное распятие, которое заказала в ювелирной лавке Соломона. Мистер Уитворт подарил ей книгу с размышлениями об откровениях святого Иоанна Богослова.

В этот день также исполнился ровно месяц Джону Конану Осборну Уитворту.

Ребенок чувствовал себя прекрасно, но его матери всё еще нездоровилось. Она смогла присутствовать на крестинах и каждый день около трех часов проводила на ногах, но была бледна и апатична, не могла кормить ребенка, а ее прежняя привлекательность исчезла. Доктор Бенна заявил, что она страдает от возбудимости кровеносных сосудов матки, и регулярно пускал ей кровь. Он предупредил Осборна, что инфекция может распространиться на всю тазовую область, и чтобы это предотвратить, каждое утро Морвенну на два часа заворачивали в одеяла, намоченные в теплом уксусе. Няне, которую они нашли для Джона Конана, велели втирать в бедра и бока Морвенны ртутную мазь. Но лечение пока не помогало.

Пятница выдалась довольно дождливой, и после ужина Осборн писал у себя в кабинете заметки для проповеди, оставив дверь слегка приоткрытой (по его мнению, если слуги понимают, что хозяин может посматривать одним глазком, то не будут отлынивать), как вдруг услышал шаги и звон металла и увидел Ровеллу с жестяным корытом, поднимающуюся по лестнице. Убедившись, что он не ошибся, Осборн вернулся за стол и вспомнил, что и Сара и Энн уже в постели. А кроме того, это было то большое корыто, которым он пользовался сам в тех редких случаях, когда ему это было нужно. Всё это промелькнуло у него в голове, пока он пытался сосредоточиться на проповеди.

Но закончив очередной абзац, Осборн услышал, как Ровелла спустилась, а через пять минут поднялась вместе с двумя служанками, несущими по кувшину, откуда шел пар.

Он отложил перо и потеребил его пальцем. Разве он уже не произносил проповедь на эту тему? А если так, то в чулане должны остаться наброски. При мысли об этом во рту у Осборна пересохло, словно внезапно куда-то исчезла вся слюна. Он подошел к приставному столику и быстро выхлебал два стакана воды, и в это время услышал, как служанки спускаются. Но не Ровелла.

Несмотря на грузную фигуру, Осборн умел двигаться бесшумно. Он тихо поднялся по лестнице и прислушался у двери спальни своей жены. Оттуда донесся кашель, но Осборн знал, что она вряд ли сегодня встанет. Потом как примерный отец он заглянул к дочерям и поцеловал их на ночь. Они просили его остаться, но он сказал, что не может, что у него много работы. Затем он поднялся еще на один лестничный пролет.

Задвижка на двери чулана поднялась легко, будто недавно ее смазали, Осборн огляделся, присел на деревянный сундук у стены и приник глазом к дырке.

Поначалу его смутил дневной свет, Осборн боялся, что либо Ровеллы не будет в поле зрения, либо свет из окна помешает ее рассмотреть. Но через минуту он сфокусировал взгляд и увидел девушку на стуле — она расчесывала волосы. Перед ней стояло корыто, оттуда поднимался пар. Она налила еще воды из одного кувшина и проверила рукой температуру. Выглядела Ровелла довольно простенько: бесцветные брови, длинный тонкий нос и дрожащая нижняя губа. Она задрала юбку и начала снимать подвязки и черные чулки. После этого, так и не опустив юбку, пощупала воду пальцем ноги.

Ноги у нее были не особо красивые, но ступни заворожили Осборна. Длинные, тонкие, идеальной формы, с прекрасными ровными ногтями и тонкой бледной кожей, через которую, как рисунок на гипсе, проступали синие вены. Девушка то опускала, то вынимала ноги из воды, и Осборн разглядывал изящную форму. Ступни всегда его восхищали, но у Ровеллы они были самые превосходные из тех, которые он когда-либо видел.

Она поднялась, бросила на пол полотенце и встала на него, сняла обе юбки и осталась в длинных белых панталонах. В таком виде, когда она начала снимать блузку, Ровелла выглядела очень глупо. Под блузкой оказалась еще одна, а под ней — корсет. В корсете и панталонах она вдруг ушла и скрылась из вида. Осборн закрыл глаза и в отчаянии прислонился головой к стене. Потом она вернулась с двумя зелеными лентами и стала заплетать волосы. Ее губы шевелились, и Осборн понял, что девушка напевает какую-то мелодию. Вряд ли религиозный гимн, решил он, просто глупую и прилипчивую песенку, которую услышала где-то в городе.

Стало понемногу темнеть, но к вечеру небо прояснилось, и закат расцветил его яркими красками. Всполохи мягко озарили комнату. Внизу кто-то зашумел, и Ровелла замерла и прислушалась, наклонив голову набок, ее пальцы застыли. Осборн тоже прислушался. Это придурок Альфред, лакей, что-то уронил. Стоит его выпороть.

Снова стало тихо, и Ровелла опять начала заплетать волосы. Осборн ждал, во рту у него пересохло.

Она встала, высокая и тощая, стянула корсет через голову и осталась голой по пояс. Осборн чуть не вскрикнул, увидев ее грудь — ничего подобного он еще не видел. Ей всего пятнадцать, а грудь у нее такая зрелая и прекрасная. Больше, чем у сестры, круглее, чем у его первой жены, белее и чище, чем у женщин из оксфордских борделей. Осборн ошеломленно уставился на нее, не веря собственным глазам. Как это можно было скрыть под кружевом блузок, складками платьев, льном и хлопком белья, откуда эта иллюзия тонких рук и узкой спины?

Потом Ровелла подняла руки, чтобы сколоть волосы на затылке, и ее грудь приподнялась, как спелый фрукт,внезапно обнаруженный в кроне слишком тонкого деревца. Через мгновение она скинула панталоны, легла в корыто и стала мыться.

II
Когда вошел Оззи, Морвенна читала. Чтение стало ее единственным прибежищем, так она сбегала от собственного слабого тела, жалкого существования, призывов ребенка, которого она не могла кормить и так и не сумела полюбить, и чувства, что она пленница в доме человека, чье присутствие ее угнетает. Благодаря Ровелле и новой библиотеке у Морвенны теперь был постоянный приток свежих книг, в основном по истории, а также немного по географии и совсем чуть-чуть — по теологии. За последний год ее глубоко укорененные религиозные воззрения пошатнулись, и книги о христианских добродетелях — смирении, милосердии, терпении и послушании — больше ее не трогали. Морвенна молилась об этом, но так и не получила ответа на свои молитвы. Она очерствела и стыдилась этого, но не могла ничего с собой поделать.

Увидев Оззи, она поняла, что он пил. Это было редким явлением, обычно он пил много, но всегда знал, когда остановиться. Морвенна никогда не видела, чтобы он нетвердо стоял на ногах или запинался. Он знал границы приличий.

И вот он вошел — в толстом шелковом халате канареечно-желтого цвета, волосы растрепаны, глаза туманны.

— Морвенна, — сказал он и тяжело плюхнулся на кровать.

Морвенна вложила в книгу закладку.

— Эти недели, эти месяцы, когда ты с горж... с гордостью носила нашего ребенка, были для тебя тяжким испытанием. Я это прекрасно понимаю, не стоит отрицать. Прошу, не стоит отрицать. Доктор Бенна говорит, что ты уже поправляешься, но пока нуждаешься в уходе. И как ты знаешь, я готов окружить тебя заботой. Всегда это делал и буду впредь. Я забочусь о тебе. Да. Ты подарила мне сына, и теперь почти поправилась.

— Так сказал доктор Бенна?

— Но мне кажется, тебе следует задуматься, задуматься о том, как все эти недели, недели за неделей, страдал и я. Да, я. Понимаешь, и я. Это другая сторона медали. Пока ты носила ребенка, я был терпелив и с надеждой ждал. При родах было много волнений и еще больше ожиданий. В какой-то миг, смею сказать, мы боялись за твою жизнь. Хотя кто знает, не преувеличил ли доктор Бенна серьезность недуга, чтобы превознести свои заслуги. Вполне возможно. И с тех пор прошел месяц, четыре долгих недели, а я всё еще с надеждой жду.

На удивление тронутая, Морвенна ответила:

— Мне скоро полегчает, Оззи. Может, если это лечение не принесет результата, доктор Бенна предложит другое.

— Так не может продолжаться, — сказал Оззи.

— Что не может продолжаться?

— Я священник, служитель Господа, и должен исполнять свой долг в соотвер...соответствии с принятыми обязательствами. Но ведь я мужчина. Мы все — земные люди, Морвенна, как ты не понимаешь? Иногда мне кажется, что ты не понимаешь.

Она взглянула на Оззи и с ужасом поняла, что он запинается не только от выпитого. Возможно, и вовсе не от выпитого.

— Оззи, если ты о...

— Я об этом...

— Но я нездорова! Еще слишком рано!

— Слишком рано? Четыре недели! С Эстер я никогда не ждал так долго. Или ты хочешь, чтобы и я заболел? Ты прекрасно знаешь, что человеку не свойственно...

— Оззи!

Морвенна приподнялась в постели, и ее заплетенные в косы волосы безумно напомнили Осборну те волосы, что он только что видел. И всё остальное.

— Муж вправе желать свою жену! А долг жены — подчиниться! Большинство жен, и Эстер в том числе, всегда с благодарностью отвечают на внимание мужа. Всегда.

Он схватил Морвенну за руку.

— Оззи... Прошу тебя, Оззи, разве ты не знаешь, что я еще...

— Больше ни слова, — ответил он и поцеловал ее в лоб, а потом в губы. — Я помолюсь за нас обоих. А потом ты должна исполнить свой долг жены. Это быстро.

III
Молельный дом в Нампаре открыли в марте, и приехал главный проповедник округа, чтобы произнести речь и благословить правоверных. Для Сэма это стало триумфом. Вдобавок к двадцати девяти новым приверженцам, насчет которых он мог бы поручиться, что все они — искренне и всем сердцем приняли Христа, в часовню набилось еще человек двадцать, большая часть из любопытства, но некоторых глубоко тронула проповедь. После этого паства Сэма выросла до тридцати четырех человек, а в душах еще нескольких пока шла борьба, но они уже созрели. Под конец проповедник поздравил Сэма и до отъезда перекусил со старейшинами.

Но в июне прибыл другой человек, и его появление уже не принесло столько тепла и радости. Его звали Артур Чампион, он был главным смотрителем округа. Проповедовал он умело, но не вызывал ожидаемого воодушевления, а после собрания переночевал у Сэма в коттедже Рис, съел предложенный хлеб с джемом и лег спать на кровати Дрейка.

Ему было лет сорок, до того как почувствовать призыв Господа, он работал странствующим обувщиком. После ужина Чампион вежливо, но твердо перешел к разговору о финансировании небольшой общины Сэма. Он поинтересовался, все ли прихожане платят положенное, какие записи ведутся и есть ли у Сэма надежный помощник для хранения денег. А кроме того, во что обошлось строительство часовни и не возникло ли долгов. А места впереди дороже, чем в задних рядах, и насколько? И кто ведет записи о собраниях, кто планирует еженедельные встречи? Сколько средств вносится на нужды странствующих проповедников и тех, кто полностью посвятил жизнь служению Христу?

Сэм терпеливо и униженно слушал и отвечал на каждый вопрос. Большая часть паствы платит, когда может, но жители вокруг так бедны, что платят не так часто, как в городе.

— Но они всё равно должны, Сэм, — сказал Чампион с мягкой улыбкой. — Сообщество, которое не стоит того, чтобы ради него жертвовать, ничего не стоит, в особенности, если это сообщество тех, кто познал Спасителя.

Сэм ответил, что у него есть отличные помощники, но никто не трудится делать записи и держать деньги под замком. Он записывает кое-что в черном блокноте, а деньги, когда они появляются, хранит под кроватью, на которой будет спать гость.

— Смело, — заметил Чампион. — Ты смелый человек и хорошо справляешься, Сэм, но раз уж в общине есть пара старейшин, разумно было бы разделить ответственность. Да это просто необходимо!

Сэм ответил, что часовню построили на земле, подаренной капитаном Полдарком, и из камня, собранного на развалинах подъемника шахты Уил-Мейден, расположенной неподалеку. Балки крыши — из древесины, принесенной морем на пляж Хендрона, и весьма кстати, а солому купили недорого. Скамьи сколотили местные мастера, алтарь и кафедру сделал его брат Дрейк, умелый плотник, а доски остались после ремонта библиотеки капитана Полдарка. Так что дом почти ничего не стоил, кроме времени строителей, а поскольку все они — преданные рабы Иеговы, то Сэм не считает себя вправе брать плату за посещение дома Господнего у тех, кто его построил.

— Верно, Сэм, верно, — мягко поддакнул Чампион. — Верно и подобающе. Но вскоре придется брать хоть небольшую плату, чтобы разделить с остальными братьями. Много всего делает центральное руководство, странствующие проповедники и те, кто полностью посвятил себя Богу. Так что небольшая лепта требуется от каждой души, от всех, кто познал Спасителя.

Сэм признал свою ошибку, и они перешли к обсуждению организационных дел: как проводить собрания, что говорить пастве, и есть ли еще кто-нибудь на замену Сэму, если он болен или в отъезде. Это совершенно необходимо. Сэм понял, что значит быть частью большого Уэстлианского общества. Необходимо не только искать спасения, но и делать это организованно. Но все-таки у него осталось неприятное чувство, что его сбросили с небес на землю. Для Сэма собственная душа, как и духовное пробуждение, случившееся в Гвеннапе в прошлом году, словно проблеск молнии в летнюю грозу, служили главным источником искупления грехов. И хотя во всем остальном он был человеком практичным, он считал, что быть практичным в делах духовных — это как прыгнуть в пропасть, а потом услышать призыв вернуться и построить через нее мост.

Они еще почти час разговаривали и молились, а потом Артур Чампион сказал:

— Сэм, я хотел бы перемолвиться с тобой словечком еще по одному важному делу. Ты, конечно же, уверен, что чист перед Спасителем, да и я редко встречал таких искренне уверовавших. Но раз я обязан доложить руководству о том, что здесь всё как полагается, то должен попросить тебя обратиться к своей душе и сказать, нет ли в ней какого греха или искушения, которые ты хотел бы со мной обсудить.

Сэм вытаращил глаза.

— В каждое мгновение мы все должны каяться в грехах, брат. Но не могу сказать, что сейчас рискую больше, чем в прошлом году или в какой другой год с тех пор, как обрел Господа. Ежели у тебя есть причина думать, что во мне угнездился сатана, то прошу, укажи мне путь к спасению.

— Я о том... — начал Чампион и откашлялся. — Мне сказали, что ты ухаживаешь за девушкой с дурной репутацией.

Повисла пауза. Сэм ослабил шейный платок.

— Ты об Эмме Трегирлс?

— Да, вроде так ее зовут.

— Я считал, что священная задача наставника общины — пытаться привести заблудшие души к Христу.

Чампион снова откашлялся.

— Это верно, брат, это верно.

— Тогда в чем же дело? В чем моя ошибка?

— Я-то сам ничего про это не знаю, Сэм. Совсем ничего. Но мне сказали, что она гнусная грешница, но юная и привлекательная. Как мне сказали, зло не отразилось на ее лице. Ты слишком молод, Сэм. Чистое и нечистое иногда трудно отличить. Это самая что ни на есть дьявольская опасность.

Сэм встал, и его крепкая фигура загородила свет.

— Я виделся с ней пять, нет, шесть раз, брат. Неужели она меньше важна для Господа из-за того, что грешила, как всякая заблудшая овца? Потому что ее желаниями правит сатана? Разве не рады на небесах раскаявшемуся грешнику?

— А она готова раскаяться?

— Пока нет. Но с молитвой и верой я не теряю надежду.

Чампион тоже поднялся и почесал щетину на подбородке.

— Говорят, ее видели пьяной на улице, она выходила из пивной. И что на прошлой неделе ты ходил в пивную, чтобы ее найти.

— Христос странствовал среди мытарей и грешников.

— Говорят, что она шлюха. Вот ведь ужас! Что она обнажается перед мужчинами и предлагает свое тело любому, кто пожелает.

Сэм нахмурился, его мысли пребывали в беспорядке.

— Этого я точно не знаю, брат. Ходят такие слухи, но слухи — это проделки дьявола и сами по себе — мерзкое дело. Я не знаю, правдивы ли они. Но ежели и так, у креста Христова была одна такая...

Чампион поднял руку.

— Успокойся, брат. Я пришел не осуждать, а лишь предупредить. Мы все следуем по пути Господа, но не обладаем его божественной мудростью. Понимаешь теперь? Как наставнику общины, тебе не пристало якшаться с распутной девкой. И другие нуждаются в спасении души. Христос настолько чист, что его не опорочить. Но мы не так чисты. Так что поберегись.

Сэм склонил голову.

— Я помолюсь об этом. Хотя уже молился. Много раз. Мне так хочется привести ее к Христу.

— Молись о том, чтобы о ней забыть, Сэм.

— Но я не могу! У нее ведь есть душа, и эта душа нуждается в слове Божием...

— Пусть попробует кто-нибудь еще. Непозволительно, чтобы о тебе такое болтали.

— Может быть, брат. Я и об этом помолюсь.

— Давай помолимся вместе, Сэм, — сказал Чампион. — Потом ляжем спать, но покуда постоим еще немного на коленях.

IV
На этой неделе Джорджу Уорлеггану предстояло занять свой пост в Палате общин. Элизабет с ним не поехала.

Весь год их отношения были неровными — то ледяными, то становились больше похожими на прохладные, но товарищеские, как в первые годы брака. Успех окрылил Джорджа, как и всех Уорлегганов. Он польстил и Элизабет — она была честолюбива, и брак с членом парламента, пусть и выходцем из торгового сословия, повышал ее престиж. Она радовалась за Джорджа, поскольку считала, что это поможет ему избавиться от гнета низкого происхождения, которое прилипло к нему, несмотря на все успехи. От большинства людей Джорджу удавалось скрывать свой комплекс неполноценности, но только не от жены, хотя и она почти этого не замечала в первые месяцы после свадьбы.

До и после выборов они обедали в Техиди, сэр Фрэнсис был сама любезность. Позже он и леди Бассет отобедали у них в Труро, там присутствовали также мэр с женой и родители Джорджа, а чтобы разбавить их общество, все самые знатные персоны, которых только можно было собрать в округе. Прием превзошел все ожидания. Дом выглядел даже лучше, чем на балу в честь выздоровления короля в 1789 году. Бассеты остались на ночь, а Джордж был так горд женой, что спал в ее постели.

Но через неделю он вернулся домой с крепко стиснутыми губами и побелевшими крыльями носа, и до отъезда его сердце не смягчилось. Он встречался с сэром Фрэнсисом, чтобы обсудить с ним проект строительства окружной больницы, и Элизабет не могла понять, что вызвало такую перемену. Она не получила ответов на свои вежливые вопросы и в конце концов бросила попытки. Они, конечно же, обсуждали ее переезд в Лондон вместе с мужем. Элизабет была бы этому рада, потому что не бывала там с детства, но после того дня все разговоры постепенно прекратились. Джордж сказал что-то о том, что должен встать на ноги, найти приличное жилье, что возьмет ее в следующий раз. Элизабет молча согласилась, зная, что когда он в таком настроении, удовольствия от поездки она все равно не получит.

И Джордж был всё так же неласков с сыном. Пренебрегал им. Он больше не обращал внимания на Валентина, когда-то радость и гордость отца. Джорджа почти невозможно было уговорить увидеться с малышом. Выглядело это противоестественно и непорядочно. Даже мать Джорджа это заметила и побранила сына.

Элизабет некому было выговориться. Ее свекровь, человек простой, могла дать совет, как вышить жилетку или когда принимать ревень, но не более. Ее собственная мать жила на побережье, в Тренвите, была слепа на один глаз, хромала на одну ногу и запиналась при разговоре — словом, стала почти такой же развалиной, как и отец, который вообще не мог одеться.

С тяжелым чувством Элизабет поняла, что ее брак распадается, и боялась даже думать о причинах. Поэтому, когда Джордж уехал, ограничившись формальным поцелуем в щеку, обещанием писать и не сообщив конкретную дату возвращения, она ощутила определенного рода облегчение — теперь она наконец-то могла вздохнуть свободно. Она стала полной хозяйкой в доме, могла каждый вечер играть в вист с друзьями, болтать с ними, пить чай, ходить за покупками и жить в тихом и уютном городке, не думая о переменчивом настроении мужа.

Через неделю после его отъезда Элизабет пришла в библиотеку и увидела там свою кузину Ровеллу, которая разговаривала с библиотекарем. Элизабет спросила о Морвенне.

Ровелла моргнула и отодвинулась, держа под мышкой стопку книг.

— Ей не становится лучше, кузина Элизабет, в этом я могу тебя заверить. Ты видела её на крестинах. Что ж, ей не стало лучше, скорее даже хуже. Я подумываю написать матушке.

— Мне следовало ее навестить, но я была так занята из-за отъезда мистера Уорлеггана... Я приду после обеда. Скажешь ей?

Элизабет пришла около шести, не беспокоясь о том, что Гарри Харри, лакей Джорджа, издалека за ней следит. Она выпила чаю с Морвенной, позже обнаружила мистера Уитворта в церкви — он расстилал новую скатерть из алого бархата с золотой бахромой на столе для причастия.

— Осборн, — сказала она. — Я думаю, Морвенна очень больна. Я считаю, вам следует посоветоваться с другим доктором.

Оззи нахмурился.

— Выглядит она неважно, согласен, но в постели ей лучше. Эти подъемы по вечерам, похоже, ее утомляют. А доктор Бенна регулярно заходит. Ему это не понравится.

— Ему это не понравилось, и когда в прошлом году Валентин заболел рахитом. Но не стоит принимать во внимание его чувства, если речь идет о жизни и смерти.

Оззи обратил взгляд к скатерти.

— Ее подарила церкви миссис Томас. На мой взгляд, слишком кричащая. Это церковь как-никак. У нас слишком мало окон, чтобы ее высветить. Мы не слишком богаты, чтобы позволить себе окна. Интересно, если...

— Думаю, вам следует узнать другое мнение.

— Что? Что ж... И кого вы позвали тогда?

— Доктора Прайса из Редрата. Был весьма знающим. Но он умер прошлой зимой.

— Что ж, значит, теперь он куда дальше Редрата, а? Что? Ха-ха! Говорят, что аптекарь, поселившийся в Мальпасе, хорошо разбирается в болезнях. Спрошу про него Бенну.

— Оззи, мне кажется, вам следует пригласить доктора Эниса.

— Эниса? — Озии нахмурился еще больше. — Но он ведь и сам болен. Возможно, жизнь женатого человека не пошла ему на пользу. Она не каждому идет на пользу, знаете ли. Был в приходе человек по имени Джонс, коновал, женился на одной из Крадвелов и после этого сгорел, как свеча.

— Доктор Энис приедет, если я его попрошу. Я знакома с ним несколько лет. Да вы ведь и сами присутствовали на его свадьбе.

— Да... Он выглядел таким унылым. Теперь припоминаю. Но я также помню, что доктор Бенна его не выносит. Как-то сделал о нем весьма нелицеприятные замечания. Весьма нелицеприятные. Говорил, что Эниса вызвали к старику с больным зубом, Энис выдернул зуб, сломал пациенту челюсть, и тот скончался!

Черты лица Элизабет утратили мягкость.

— Осборн, Морвенна очень больна. Если вы не пошлете за доктором Энисом, то это сделаю я.

— Ох... — Осборн глубоко вздохнул и уставился на Элизабет тяжелым взглядом. Но он имел дело не со своей прихожанкой. — Ну хорошо. Разумеется, меня это серьезно заботит. Так вы ему напишете, или мне написать?

— Лучше позвольте мне. Но вы могли бы добавить несколько слов.

Это произошло в среду. Дуайт приехал в пятницу. Доктору Бенне сообщили, но он отказался присутствовать.

Дуайт сел у постели Морвенны и несколько минут просто разговаривал с ней, прежде чем задавать какие-либо медицинские вопросы. Они поболтали о Тренвите, о победе Джорджа на выборах и мопсе Кэролайн. Дуайт плавно перевел разговор к рождению Джона Конана и недомоганию Морвенны, а потом пригласил няню и занялся осмотром. Няня была шокирована его тщательностью. Дамам приходится вынашивать детей, но к ним редко прикасаются после родов. Когда простыни снова опустили, няню выпроводили.

Они побеседовали еще десять минут, Морвенна побледнела, потом снова вспыхнула, и румянец вновь угас, а кожа стала землистой. Затем Дуайт попрощался и спустился вниз, где Оззи разговаривал с Ровеллой. Когда девушка ушла, Дуайт сказал:

— Не вполне уверен, что происходит с вашей женой, мистер Уитворт.

Этой фразой Дуайт тут же уронил себя в глазах Осборна.

— Я не вполне уверен, но не думаю, что ваша жена страдает от послеродовой горячки или воспаления тканей матки, как предполагалось. Некоторые внешние признаки указывают на это, но будь это так, развилось бы воспаление. Раз его симптомов нет, это хороший знак, но миссис Уитворт очень слаба и уязвима. Хотя я убежден, что потеря крови во время родов не принесла ничего хорошего. Возможно, именно из-за дурной крови лечение было безуспешным. Но пока что в качестве эксперимента я посоветовал бы не пускать ей кровь и прописал бы усиленную диету.

Оззи встал, сложив руки за спиной, и посмотрел в окно.

— Ежедневно она должна съедать по меньшей мере шесть сырых яиц, — продолжил Дуайт. — Неважно, что она будет давиться, лишь бы ела. И две пинты портвейна.

— Две... Две пинты... Боже, да вы превратите ее в забулдыгу!

Дуайт улыбнулся.

— И она так сказала. Но многие пьют и больше, и это не приносит вреда.

— Но она совершенно не привыкла столько пить!

— Давайте оставим ее на этой диете с месяц. Потом можно отменить, но к тому времени станет ясно, верен ли мой диагноз и принесет ли это пользу.

Оззи хмыкнул и подбросил в воздух полы сюртука.

— Десять минут назад прибыла миссис Уорлегган, так что лучше поведайте ей о прелестях своего лечения, ей польстит мысль, что она во всем разобралась.

— Есть еще кое-что, мистер Уитворт, — сказал Дуайт, застегивая саквояж, — и об этом я не стану говорить миссис Уорлегган.

— Вот как?

— Как я понял, вы возобновили супружеские отношения с женой.

— Боже мой, сэр, да что это с вами? И по какому праву миссис Уитворт разговаривала с вами на эту тему?

— Она об этом не упоминала. Это я ее спросил.

— Она не имела права вам отвечать!

— Она не сумела мне солгать, мистер Уитворт. А раз уж я доктор, это было бы совсем некстати. Так вот...

— И что же?

— Это должно прекратиться, мистер Уитворт. Пока что. По крайней мере, на протяжении месяца нового лечения.

Преподобный Уиворт раздулся от злости.

— По какому праву, я вас спрашиваю? По какому праву...

— Ради любви к жене, мистер Уитворт. Ее тело еще не восстановилось как следует. Как и нервы. Весьма важно, чтобы она была избавлена от любых супружеских отношений.

Взгляд Осборна остановился на долговязой фигурке Ровеллы, проходящей мимо окна в сторону огорода.

Он с горечью рассмеялся.

— Да кто может сказать, кто вообще может знать, здорова ли она, чтобы исполнять супружеский долг? Кто, я вас спрашиваю?

— Прошу вас, просто последуйте моей рекомендации, — холодно ответил Дуайт. — Если через месяц лечение не подействует, можете отказаться от моих услуг и пригласить кого-нибудь другого.


Глава одиннадцатая


Хотя они это и не обговаривали, но само собой разумелось, что Элизабет не поедет в Тренвит до возвращения Джорджа. Но через неделю после его отъезда из Харроу вернулся Джеффри Чарльз — на две недели раньше окончания семестра из-за разразившейся в школе эпидемии скарлатины. Он перестал быть пухлым ребенком, стал отчаянно бледным и вырос на три дюйма. Элизабет сочла бы, что он болен, но весы доказывали обратное. Как она и опасалась, сын стал для нее почти что незнакомцем — без малого с нее ростом, хотя ему не исполнилось еще и двенадцати, и с какой-то печалью во взгляде, говорящей о переделках, в которых он побывал. Его очаровательная непосредственность тоже исчезла, но улыбаясь, он приобретал новое, вполне взрослое обаяние. Выглядел он лет на пятнадцать.

Джеффри Чарльз не хотел оставаться в Труро. В Труро скучно. У него здесь нет ни друзей, ни свободы. Пару раз навестив Морвенну и проведя день или два у реки, он заявил, что хочет поехать на побережье. Там он сможет кататься верхом, плавать, стянуть душащий шейный платок и наслаждаться летом. На той неделе Элизабет получила письмо от отца, где говорилось, что ее мать странно себя ведет, а прислуга совсем отбилась от рук, да и сам он чувствует себя неважно и будет рад повидаться с ней и обсудить неподобающее поведение Люси Пайп, которая после смерти тетушки Агаты стала присматривать за родителями Элизабет.

Мистер Чайновет писал каждый месяц, всегда жаловался и сетовал на болезни, но теперь к этому добавились требования Джеффри Чарльза и ее собственное раздражение на то, что за ее передвижениями по Труро следили лакеи Джорджа, и этого хватило. Элизабет уехала в субботу утром и взяла с собой лишь двух сыновей, няню Валентина Полли Оджерс и кучера. Гарри Харри и другим лакеям приказали оставаться в Труро.

Поездка по колдобинам, которые после нескольких дней ясной погоды стали как камень, была просто зубодробительной. Когда они добрались до старого поместья Полдарков, стояла редкая для побережья жара и сияло солнце. В качающихся колокольчиках жужжали пчелы, терьер Тома Харри истошно лаял, скрип кожаной сбруи резко стих, а изумленные слуги высунулись из окон, глядя на неожиданных визитеров.

Элизабет обрадовалась, что наконец-то дома. Хотя дом навевал противоречивые воспоминания, он все же куда меньше принадлежал Уорлегганам, чем дом в Труро или особняк в Кардью. Как только слуги поняли, что их не будут всерьез наказывать, они тоже искренне обрадовались хозяйке. Даже ее родители после долгой разлуки казались не такими утомительными. И наконец-то она избавилась от слежки.

Когда на следующее утро Джеффри Чарльз поскакал повидаться с Дрейком Карном, ее на миг охватили сомнения. Именно этого она и боялась, ведь дружбу невозможно просто запретить. Но Джеффри Чарльз вернулся к обеду куда счастливее, чем выглядел после приезда из школы, и так продолжалось несколько дней. В конце концов, теперь, когда Морвенна замужем, единственной преградой для дружбы между мальчиком и молодым человеком было низкое происхождение Дрейка, а также его родство с Россом Полдарком. Но сейчас, когда Дрейк жил с другой стороны от Тренвита, вряд ли он втянет их в отношения с обитателями Нампары, а его профессия и маленькое собственное дело слегка приподнимали его в статусе. Ведь и у самой Элизабет было несколько друзей в коттеджах Грамблера и Сола, она привыкла к ним заходить и болтать, по большей части эти люди служили в Тренвите еще при Фрэнсисе и его отце, или это были деревенские женщины из прихода. Невелика разница.

Одной из семей, по поводу условий жизни которой Элизабет всегда ощущала свою ответственность — и когда вышла замуж и вела жизнь состоятельной хозяйки, и во время долгих лет запустения, и позже, когда стала еще богаче во втором браке — было семейство преподобного Кларенса Оджерса. Нянька Валентина, Полли, была его старшей дочерью, но теперь и другие стали достаточно взрослыми, чтобы работать. Трое детей умерли, но осталось еще семеро, о которых нужно позаботиться. Элизабет послала за мистером Оджерсом в первый же вечер и, обменявшись приветствиями и новостями, пригласила семью к обеду во вторник. Когда они уходили, стоял теплый и чудесный вечер, и Элизабет решила проводить гостей до их крохотного и тесного коттеджа. Уже у двери мистер Оджерс рухнул в обморок.

Дело было всего лишь в том, что всю весну он жил впроголодь и теперь слишком объелся в Тренвите. Брюки стали ему тесны, а расстегнуть их в присутствии хозяйки он стеснялся, и в конце концов сдавленный живот вкупе с четырьмя бокалами канарского привел к тому, что его хилое тело не выдержало.

Старший сын священника, он же церковный служка, также обрабатывающий вместо отца огород, и крепкий мальчуган лет двенадцати отнесли отца в постель, где он пришел в себя и порывался спуститься вниз, чтобы извиниться перед Элизабет за причиненные неудобства.

Она подождала двадцать минут, пока не убедилась, что всё в порядке, а потом задержалась еще на двадцать минут, когда по листьям и неровным камням снаружи неожиданно забарабанил ливень. Садящееся на сверкающем небе солнце окрасило вересковые пустоши оранжевым, и несколько облаков собрались в кучу и выплеснули свою ношу. Как только дождь прекратился, а солнце село, угасла и яркая радуга.

— Пол вас проводит, миссис Уорлегган, — сказала Мария Оджерс. — Пройдет с вами до ворот. Пол...

— Пусть лучше позаботится об отце, — ответила Элизабет. — Идти всего десять минут, и мне доставит удовольствие вечерняя прохлада.

— Лучше все-таки Полу пойти с вами, миссис Уорлегган. Мистер Оджерс ни за что мне не простит, если...

— Нет, благодарю. Спокойной ночи. Я пришлю кого-нибудь утром, чтобы узнать, как дела.

Элизабет выскользнула за дверь, провожатые ей были совершенно ни к чему.

Когда она вышла, на волосы упало несколько капель дождя, который никак не хотел прекращаться, и Элизабет надела белую шляпку. По пути из Тренвита мистер Оджерс с энтузиазмом рассказывал об открывшейся вакансии в Соле и Грамблере. Он жаждал заполучить место, в конце концов, он уже восемнадцать лет управлял приходом и проводил службы, а эта должность подняла бы его доход вчетверо, сделав почти богачом до конца дней.

Его сын мог бы здесь выучиться, а у другого сына — редкий дар к древним языкам, вот бы послать его в среднюю школу. Одна дочь болеет, и ей нужно особое питание. Другая дочь могла бы провести год у кузенов в Кембридже. Его жену Марию можно было бы излечить от чесотки, она расчесывает себя почти до мяса, что же до него самого, то одного взгляда достаточно, чтобы понять, насколько это ему поможет. Но у него нет высокопоставленных друзей, а потому нет почти никакой надежды получить место. Но теперь, когда мистер Уорлегган стал членом парламента, возможно, есть хоть один шанс, что он поговорит о нем с деканом и капитулом или просто напишет им, или еще как-то похлопочет за него с помощью своих влиятельных знакомых?

Элизабет выслушала его и пообещала, что сделает всё возможное.

Когда она дошла до церкви, дождь усилился, Элизабет нырнула к крыльцу, сняла шляпку, стряхнула ее и взглянула на небо. Ей так хотелось уйти, что она не посмотрела, что творится наверху. Дождь падал косыми потоками и расплескивался ярким сиянием. Долго он не продлится. Церковь была заперта, и Элизабет пришлось просто ждать на крыльце.

«Священнику достаточно того, что с герцогом знаком он». Кто это сказал? Нужно сообщить Джорджу о надеждах мистера Оджерса, если муж вернется в хорошем настроении. Поговорить с Фрэнсисом Бассетом? Это она может и сама. Слишком далеко ехать ради такого пустячного дела, но можно написать. Подходит ли мистер Оджерс для этой должности? Бедняга так суетлив, так жалок в этом парике из конского волоса и с грязными ногтями. Он как будто обречен быть на побегушках у других. Но разве лучше, если викарий прихода опять будет отсутствовать? Элизабет даже не могла припомнить, как звали того, который только что скончался. Оджерс посвятил всю жизнь приходу, пусть он и вечно растрепан и малограмотен. Хотя она недавно заметила, что священник иногда прибавляет к фамилии И.Г.П., «изучавший гражданское право» — несуществующее звание, которое используют не получившие образование люди в попытке повысить собственный статус.

К тому времени как дождь прекратился, уже смеркалось, и Элизабет вышла на церковное кладбище, стараясь избегать луж, чтобы не испачкать изящные белые туфли. Быстрее всего было бы пройти через кладбище наискосок, по дорожке мимо могил к ступенькам через заборчик в углу. Элизабет так и сделала, зная, что пройдет мимо могилы тетушки Агаты.

Многих столь же значимых для церкви людей, как Полдарки, хоронили в Соле в семейном склепе, но склеп старых Тренвитов с другой стороны кладбища давно переполнился и начал рассыпаться, и Полдарков хоронили в этой части, каждого по отдельности или парами. Некоторых почтили памятными табличками внутри церкви. Эта часть кладбища еще не была переполнена. А в других местах, как жаловался Джуд Пэйнтер, невозможно было воткнуть лопату, не наткнувшись на кости. Джуд, конечно же, постоянно на всё жаловался, но и предыдущий могильщик утверждал то же самое. Нужно убедить Джорджа выделить новый участок земли.

Прямо за церковной оградой тянулись следы от горной добычи, словно приливная волна.

Еще на похоронах Элизабет заметила рядом с могилой тетушки Агаты три чахлых куста боярышника, таких согнутых ветром, будто им специально придали эту странную форму стрижкой. Теперь, когда она приближалась к кустам, казавшимся желтоватыми на фоне угасающего вечера, они напоминали саму тетушку Агату, будто выгравированную черным в мертвенно-бледных лучах света. Тетушка словно наклонилась вперед, плащ обвис, нос и подбородок вздернуты, на голове чепец. А лопата с длинным черенком, которую кто-то прислонил к кустам, выглядела как трость.

Элизабет остановилась и посмотрела на кусты, внутренне улыбаясь, потом улыбка превратилась в дрожь, и Элизабет поспешила дальше. И тут часть куста зашевелилась и превратилась в фигуру. Элизабет замерла.

Она быстро развернулась, но ее окликнули:

— Элизабет!

Она снова остановилась. Голос принадлежал Россу, а Элизабет с большим удовольствием встретилась бы с трупом, вылезающим из могилы.

Росс сделал несколько шагов от кустов, и Элизабет заметила, что на его волосах блестят капли дождя.

— Пришел вот на могилу тетушки Агаты и укрылся от дождя. А ты была в церкви?

— Да.

За прошедшие годы он мало изменился — всё то же подвижное худое лицо и беспокойные глаза с тяжелыми веками.

— Куда ты идешь? Возвращаешься в Тренвит?

— Да.

— С провожатым будет безопаснее. Пройдусь с тобой.

— Благодарю, но я предпочитаю гулять в одиночестве.

Она прошла мимо Росса к ступеням, но он последовал за ней и тоже перебрался через ограду.

— Я обдумывал, какой камень поставить на могилу Агаты, — заговорил он совершенно бесстрастно. — Как я выяснил у Джорджа, он не собирается этого делать, вот я и решил заняться этим сам.

Миновав ухабы, они выбрались на дорожку и смогли идти рядом. По пути от Оджерсов Элизабет никак не могла свернуть, чтобы избежать его общества.

— Я думал о гранитном обелиске и кресте, как у ее брата, только поменьше. Кроме гранита здешнюю погоду ни один камень не выдержит.

В ней вскипал гнев против этого человека, так гнусно, так непростительно с ней поступившего. А больше всего злило, что теперь он идет рядом как ни в чем не бывало и говорит будничным тоном, словно они по-прежнему просто кузены, обсуждающие бытовые вопросы о могильном камне для покойной тетушки. Если бы не этот всепоглощающий гнев, Элизабет поняла бы, что под внешним спокойствием скрываются чувства, которые она разбередила. Но она была слишком зла. В это мгновение Росс казался ей причиной и источником всех ее нынешних и прошлых страданий.

Он снова заговорил, и Элизабет резко его оборвала.

— Когда ты виделся с Джорджем? Когда он успел тебе сказать, что не будет ставить камень?

Это были первые слова, с которыми Элизабет действительно обратилась к Россу, и он услышал нотки гнева в ее голосе.

— Когда? О, в прошлый вторник я был в Труро, и Фрэнсис Бассет позвал меня обсудить строительство больницы.

Элизабет остановилась.

— Так вот значит что.

— Что? Что-то не так, Элизабет?

— А ты... Как ты думаешь, что не так?

— Что ж, между нами много чего произошло за эти годы, но неужели возникло что-то еще?

— Что-то еще? — засмеялась Элизабет. — Ничего, конечно же, ничего! Да откуда чему-то взяться?

Росса поразила резкость ее смеха.

— Я не понимаю.

— Да так, ничего. Пустяки. Разве что каждый раз, когда Джордж встречается с тобой, он превращается из разумного человека в неразумное существо, из доброго мужа в злобного, из... из...

Росс некоторое время молча переваривал услышанное.

— Мне жаль. Наше противостояние с годами не смягчилось. Должен признаться, недавно даже усилилось. В тот день я перемолвился с ним парой слов, и, как обычно, мы слегка повздорили, но ничего серьезного. С тех пор как ты вышла за него замуж и разделила с ним судьбу, я не хочу сделать или сказать что-либо, что могло бы испортить тебе жизнь или нарушить счастье, которым ты наверняка наслаждаешься.

Помимо его воли в последней фразе проскользнул укол.

Платье Элизабет белело в сумерках. Росс говорил именно то, что она предполагала, как же мало его изменили годы! Как будто он снова в Тренвите тринадцать лет назад и смотрит на девушку, так много для него значившую, от слова которой зависела вся его жизнь.

Они впервые говорили друг с другом с мая 1793 года. Тогда он слишком хорошо осознавал непростительность своего поступка и, возможно, еще менее простительное бездействие в последующий месяц. Росс знал, что Элизабет никогда его не простит, она ясно дала это понять во время короткой встречи в присутствии Джорджа. Росс не винил ее в этом, на ее месте он и сам бы чувствовал то же самое. И потому холодность он вполне ожидал. Но не ожидал этого гнева и срывающегося голоса. Это его испугало и потрясло. С возрастом сам он старался залатать трещины былой вражды.

— Но почему моя встреча с Джорджем сказалась на ваших отношениях? Я не говорил о тебе, даже не упоминал твое имя... Хотя погоди, как раз тогда я предположил, что мне стоит обсудить могильный камень тетушки Агаты с тобой. Но это было всего лишь предположение, которое тут же было отвергнуто. Неужели он еще ревнует к нашей былой привязанности?

— Да, ревнует! Потому что подозревает, к чему она привела!

— Но... как он?.. Ты о чем вообще?

— А ты как думаешь?

Они уставились друг на друга.

— Я не знаю. Что было, то давно прошло.

— Нет, если он подозревает, что Валентин — не его ребенок!

Этого ей не следовало говорить никому. Она даже себе боялась в этом признаваться.

— Боже мой! — охнул Росс. — Святые угодники!

— Думаешь, Богу есть до этого дело?

Над побережьем уже сгустилась темнота, но над морем небо еще светилось.

— А это так? — спросил Росс.

— Что?

— Он сын Джорджа?

— Не могу сказать.

— То есть не скажешь.

— Не скажу.

— Элизабет...

— А теперь я пойду.

Она двинулась дальше, но Росс схватил ее за руку и задержал.

— Лучше бы ты умер, Росс, — сказала она, выдернув руку.

Росс ошарашенно уставился вслед быстро удаляющейся Элизабет. Потом побежал за ней и снова схватил за руку. Элизабет дернулась изо всех сил, но Росс держал ее крепко.

— Элизабет!

— Отпусти меня! Или ты всё такой же насильник?

Росс выпустил ее руку.

— Выслушай меня!

— И что ты можешь сказать?

— Очень многое! Но всё же кое-чего я сказать не могу.

— Почему? Ты еще и трус?

Росс никогда не видел ее такой, ничего похожего. Элизабет всегда была сдержанной, кроме единственного случая, когда он разрушил эту сдержанность. Но сейчас всё было по-другому, эта разъедающая истерика и ненависть. Ненависть к нему.

— Да, я трус, дорогая. Я не хочу копаться в воспоминаниях всех пятнадцати лет. Это принесет тебе еще больше боли, и я уверен, что все равно не смогу тебя убедить. Три года назад я, безусловно, нанес тебе страшное оскорбление, которое ты никогда не сможешь забыть и простить. Я лишь прошу тебя успокоиться и обдумать всё то, что привело к моему тогдашнему визиту. До того момента оскорбили не только тебя.

— Ты хочешь сказать...

— Да, именно так. Я не оправдываю себя, но просто прошу тебя подумать о том, что произошло за десять лет до этого. Разве не трагично, что прекрасная женщина, которая не смогла принять решение, тем самым разрушила жизнь всем нам?

Элизабет хотела было заговорить, но промолчала. Ее волосы и платье белели в темноте, но лицо невозможно было разглядеть. Она медленно развернулась и пошла дальше. Они оказались уже у ворот Тренвита.

— Но всё это в прошлом, — сказал Росс. — Даже с тех пор как я тебя обидел, прошло три года. Но меня поразило твое поведение. — Он замолчал, подбирая слова. — Откуда он мог узнать?

— Я решила, что ты ему намекнул...

— Боже всемогущий, да ты меня чудовищем что ли считаешь?!

— Почему бы и нет, раз ты так тогда поступил.

— Только потому, что любил тебя. Ты была любовью всей моей жизни. Любовь не может превратиться в такую ненависть.

Элизабет молчала. А потом произнесла уже немного другим тоном, как будто наконец-то слова Росса возымели действие:

— Значит, ему сказал кто-то еще.

— Но кто?

— Демельза?

— Конечно, она знала. Это чуть не разрушило наш брак, но рана затянулась. Она бы не стала ничего говорить, никому. Ей... ей слишком больно было об этом говорить.

Они сделали еще несколько шагов.

— Он вел себя так же, когда родился Валентин?

— Джордж? Нет.

— Он был убежден, что ребенок родился недоношенным?

— Я не говорила, что Валентин не его сын. Я лишь говорю, что Джордж это подозревает.

— Ну ладно. Значит, он что-то узнал совсем недавно или получил основания для подозрений.

— Ох, да какой смысл это обсуждать? — устало произнесла Элизабет. — Наш брак разрушен. Если ты хотел всё разрушить, то тебе удалось.

Но она не смогла увести разговор в сторону.

— Кто был в доме той ночью? Джеффри Чарльз? Он громко храпел в башне. Тетушка Агата? Она почти не вставала с постели. Таббы?

— Несколько месяцев назад Джордж встречался с Таббом, — неохотно призналась Элизабет. — Он об этом упоминал.

Росс покачал головой.

— Но как это может быть Табб? В те дни ты жаловалась, что он никогда не ложится спать трезвым. И я вошел не через дверь, как ты знаешь.

— Как дьявол, — сказала Элизабет. — Ты выглядел, как дьявол.

— Но после первого шока ты обращалась со мной не как с дьяволом.


Росс не хотел этого говорить, но она его спровоцировала.

— Благодарю, Росс. Мне следовало ожидать подобной издевки.

— Возможно. Возможно. Но теперь мы встретились через столько лет. И я не вижу, где тут конец или начало.

— Это конец. Ступай своей дорогой.

Они уже дошли до калитки.

— Эта встреча меня сама по себе поразила, Элизабет, но твои слова просто ошеломили. И как мы можем сейчас расстаться? Нужно еще столько сказать. Задержись хотя бы на пять минут.

— Даже пять лет ничего не изменят. Всё кончено.

— Я не пытаюсь возродить былые чувства. Я просто хочу как-то осознать то, что ты мне сказала... Ты совершенно уверена, что Джордж подозревает?

— А как еще объяснить его отношение к сыну?

— Он странный человек, подверженный переменам настроения, и это может создать ложное впечатление. Вполне естественно, что ты опасаешься...

— Из-за угрызений совести, хочешь сказать?

— Ничего подобного, потому что виноват только я.

— Как великодушно!

— Как пожелаешь, — произнес Росс с легким раздражением. — Но скажи, что вселяет в тебя такую уверенность?

Несколько секунд они молчали, и стало так тихо, что рядом, почти между ними, пролетела сова, и Элизабет пришлось поднять руку и прикрыть лицо.

— Когда родился Валентин, Джордж не мог от него оторваться. Обожал его, беспрерывно говорил о его будущем, образовании и наследстве. Но с прошлого сентября всё изменилось. У него и впрямь переменчивое настроение, но из-за этого он мог в крайнем случае не зайти в детскую пару дней. Но после встречи с тобой я принесла Валентина в кабинет Джорджа, а он даже не оторвал взгляда от стола.

Росс нахмурился, глядя в темноту и обдумывая слова Элизабет.

— Боже ты мой, мы сами вырыли себе яму!

— А какую яму вырыли для Валентина... А теперь прошу, дай мне пройти.

— Элизабет...

— Прошу тебя, Росс. Мне нехорошо.

— Нет, подожди. Разве мы ничего не можем сделать?

— Что, например?

Он замолчал.

— В крайнем случае ты можешь поговорить с ним открыто.

— Поговорить с ним?

— Да. Это лучше, чем неизвестность.

Элизабет натужно засмеялась.

— Какое благородное предложение! Может, ты сам желаешь с ним поговорить?

— Нет, потому что я бы его убил или он меня, а это тебе не поможет. Я не говорю, что ты должна сказать ему правду. Но брось ему вызов — спроси о том, что он подозревает, а потом отрицай это.

— То есть солгать ему.

— Если это необходимо. Если не сумеешь найти способ отрицать, то можешь отрицать не так прямо. Но я не знаю, в чем правда. Возможно, и ты не знаешь. Или знаешь, но лишь ты одна. У него нетдоказательств, потому что их не может быть. Если кто и знает, кто отец Валентина, то только ты. А что касается остального, того, что случилось между нами, то это тоже знаем лишь мы. Всё остальное — домыслы, подозрения и слухи. Что такое он мог услышать в сентябре, чтобы потерять спокойствие? Ты говоришь, его настроение переменчиво. Это значит, он не вполне уверен, просто кто-то нашептал ему дурное, и он не может этого забыть. Лишь ты можешь его освободить.

— Как смело ты решаешь проблемы. Мне следовало сразу обратиться к тебе.

Росс не поддался на провокацию.

— Ничего я не решаю, дорогая, но думаю, что тебе придется. Я знаком с Джорджем двадцать пять лет. А ты — пятнадцать. И я точно знаю, что ты преуменьшаешь свои способности. Развей его подозрения. Возможно, ты всё преувеличила из страха. Но ты — тот самый человек, возможно единственный, которому нет нужды и причин его бояться.

— Почему?

— Потому что в его глазах ты по-прежнему драгоценность, как и в глазах многих мужчин, и он не хочет тебя потерять. В этом он весьма пылок... Поверь, я его знаю, он сделает что угодно, лишь бы тебя удержать, лишь бы ты его любила и не смотрела ни на кого другого. Он желал этого с тех пор, как впервые тебя увидел, я понял это, как только заметил, как он на тебя смотрит. Но я и предполагать не мог, что у него появится шанс. Как и он.

— Как и я, — сказала Элизабет.

— Да...

В густой черноте деревьев заухала сова.

Росс не был уверен, но ему показалось, что гнев Элизабет немного поутих.

— Теперь ты представляешь, что я почувствовал, когда узнал, что он будет тобой обладать?

— Ты не оставил мне в этом сомнений.

— Я поступил гнусно, но до сегодняшнего дня об этом не сожалел.

— Я почти сразу же поняла, что ты намерен сделать.

— И ты ошиблась. Но я не мог к тебе вернуться... и сломать еще чью-то жизнь.

— Тебе следовало подумать об этом заранее.

— Я обезумел, обезумел от ревности. Не так-то просто урезонить мужчину, видящего, что женщина, которую он любил всю жизнь, выходит замуж за того, кого он всю жизнь ненавидел.

Элизабет посмотрела на Росса. Даже в темноте он заметил ее изучающий взгляд.

— Я много дурного о тебе думала, Росс, но никогда не подозревала в неискренности.

— А сейчас подозреваешь?

Она попыталась уклониться от того, что вдруг стало между ними зарождаться.

— Неужели ты искренне пытаешься спасти брак, который так пытался разрушить?

— Вовсе нет. Просто теперь нужно думать и еще об одном человеке.

— И твою совесть успокоит, если...

— Боже, да речь вообще не о моей совести! Речь о твоей жизни и жизни твоего сына. — Росс помолчал. — Я ведь правильно понял, что ты не хочешь, чтобы твой брак с Джорджем развалился?

— Он уже разваливается.

— Но ты, похоже, хочешь его спасти.

Элизабет задумалась.

— Да... Я хочу его спасти.

— Но прежде всего ты должна спасти Валентина. Он заслуживает того, чтобы за него побороться.

Росс заметил, как Элизабет окаменела.

— Думаешь, я не готова бороться?

— Как бы то ни было, — резко сказал Росс, — он твой сын. Надеюсь, что он сын Джорджа. Мне не хотелось бы подкидывать в гнездо Уорлегганов кукушонка, который унаследует их состояние. Но он твой сын, а значит, не должен расти в атмосфере подозрений... И еще, Элизабет...

— Что?

— Раз уж так случилось... Значит, ты должна родить Джорджу еще одного ребенка.

— Что ты пытаешься сказать?

— Разве ребенок, по поводу которого ни у кого не возникнет сомнений, не скрепит брак?

— Он не изменит прошлого.

— Но может изменить. Если ты придумаешь... — Росс снова умолк.

— Говори.

— Женщины часто путаются, когда зачали ребенка. Возможно, так произошло с Валентином, а может, и нет. Но пусть и в следующий раз возникнет путаница, только намеренная. Еще один семимесячный ребенок убедит Джорджа, как ничто другое.

Элизабет стала разглядывать свой рукав.

— Я думаю... Ты не мог бы снять с меня это?

То ли майский жук, то ли хрущ сел на кружево ее рукава. Безобидное насекомое, но крупное, а женщины часто боятся, что жук попадет в прическу. Росс взял ее за руку и резким движением попытался стряхнуть жука, но тот вцепился в ткань. Тогда Россу пришлось схватить жирное насекомое пальцами и выкинуть.

Жук беспомощно зажужжал в темной траве, пытаясь снова подняться в воздух.

— Благодарю, — сказала Элизабет. — А теперь прощай.

Росс не отпустил ее руку, хотя Элизабет хотела ее выдернуть. Он мягко притянул Элизабет к себе и покрыл ее лицо поцелуями. В этот раз — никакого насилия, просто несколько легких и любящих поцелуев, едва касаясь щек — поцелуев, слишком чувственных для братских, но слишком нежных, чтобы их отвергли.

— Прощай, — ответил Росс. — Моя дорогая.


Глава двенадцатая


Дуайта и Кэролайн тоже пригласили в Треготнан, поэтому Росс с Демельзой по пути заехали к ним в Киллуоррен. Они вместе выпили шоколаду и отправились в путь. Росс недавно приобрел у Толли Трегирлса двух новых лошадей по кличке Шеридан и Свифт, так что теперь они составляли впечатляющую процессию, поскольку на старой Брюнетке с ними ехал Джон Гимлетт вместе с вечерними нарядами. Гимлетт уже давно никуда не выезжал, и Росс решил, что он получит удовольствие, пообедав за счет Боскауэнов. Кэролайн взяла с собой горничную и лакея.

По пути к Труро, вниз по крутой и пыльной дороге, у которой примостились сараи и хибары, а в колее копошились свиньи, Дуайт сказал, что должен отлучиться на полчаса и осмотреть пациента.

— Он хочет заехать к жене викария, — объяснила Кэролайн. — Дуайт никогда не мог разделить работу и развлечения. Хотя я уверена, что он получает от работы удовольствие, в особенности, когда посещает миловидную юную даму.

— Прошу тебя, Кэролайн, — улыбнулся Дуайт.

— Нет-нет, не вздумай отрицать! Все юные дамы тебя обожают. Даже я краснею, когда признаюсь, что я твоя жена, и покорно жду в толпе поклонниц, пока ты уделишь мне чуточку внимания.

— Кэролайн любит попенять мне за то, что я не бросил свою профессию, и уверяет, что я не уделяю ей внимания. Но не стоит заниматься этим в кругу друзей, любимая. Они прекрасно знают, сколько внимания я тебе уделяю.

— Это жена Уитворта? — спросил Росс. — Морвенна Уитворт? Не знал, что она больна.

— Да... больна, — ответил Дуайт.

— Несколько месяцев назад она родила, — сообщила Демельза. — Она из-за этого заболела?

— Она уже поправляется.

— Дуайт не обсуждает пациентов, — сказала Кэролайн. — Не то что доктор моего дяди в Оксфорде, который только и болтает, как эта леди выздоровела от тертого ревеня, а тому джентльмену с французской болезнью полегчало от его лечения. И всегда называет имена, конечно же, все имена. Так его визиты превращаются в светское развлечение и служат источником сплетен.

— Уитворт, — сказал Росс. — Как он тебе, приятный человек?

— Мы редко встречаемся во время визитов.

— А мне всегда хотелось окунуть его в какое-нибудь вонючее болото.

— Меня всегда восхищала твоя утонченность, Росс, — сказала Кэролайн. — Чем бедняга заслужил такую неприязнь?

— Разве что крутился вокруг Демельзы, ко мне это не имеет особого отношения, но...

— Что ж, если ты готов возненавидеть любого, кто заинтересуется Демельзой, то боюсь, тебе с трудом удается находить друзей!

— Дело не в этом. Просто Уитворт совершенно невыносим, такой напыщенный! Уверен, что и Демельзе он не по вкусу.

— Не припомню что-то, чтобы он вокруг меня крутился, — сказала Демельза. — Может, и вилял хвостом, но мне не было до этого дела.

Над нагромождением городских домов торчал шпиль церкви святой Марии. Из сгустившихся облаков брызнул дождик. Процессия пробиралась по узким улицам, копыта лошадей скользили и цокали по мостовой и грязи. За ними бежали дети в лохмотьях, и Кэролайн открыла кошелек и кинула горсть монет в полпенни. Мальчишки тотчас же набросились на монеты, но их отогнали сидящие на порогах домов мужчины и женщины, почти столь же оборванные.

Путники свернули за угол, крики и возня из-за монет стихли вдали вместе с собачьим лаем. Они направились в Мальпас, там Дуайт их покинул. Упало несколько капель дождя. Дорога сузилась, и пришлось ехать вереницей по одному, чтобы не попасть в колею от телег.

Росс смотрел на покачивающуюся перед ним прямую спину Демельзы. Его жена не обладала осанкой Кэролайн, но с учетом того, как редко она ездила верхом, ей неплохо это удавалось. Росс не рассказал ей о встрече с Элизабет. Как бы тщательно он ни подбирал слова, она всё равно бы поняла неправильно. И неудивительно, учитывая прошлое. Но ему очень хотелось рассказать. Слова Элизабет о подозрениях Джорджа его поразили и шокировали, а мудрость Демельзы очень пригодилась бы. Но это была единственная тема, в которой чувства затмили бы мудрость. Чего ж еще ожидать? Задумываясь о будущем, Росс понимал, насколько такая ситуация опасна и неприятна, но он не имел права снова втягивать Демельзу.

Но куда больше он хотел рассказать жене о своих чувствах к Элизабет. Однажды он уже пытался, и их брак повис на волоске. Тогда он хотел сказать, что его любовь к Элизабет больше нельзя сравнить с любовью к Демельзе, но во время разговора промелькнули нотки напыщенности и снисходительности. И в результате последовала страшная ссора, Демельза оседлала лошадь и чуть не уехала, остановили ее только последняя мольба Росса и неожиданно возникшая банальная бытовая проблема.

Конечно же, не стоило ждать ничего хорошего, бередя рану, которая затягивалась три года. Но по пути к парому в тот мрачный июльский день, когда в кустах жужжали пчелы, над водой порхали бабочки, а где-то грохотал гром, ему хотелось сказать:

«Демельза, я встретил Элизабет, и впервые за последние несколько лет мы поговорили. Сначала она вела себя враждебно и сердито. Но под конец смягчилась, а при расставании я ее поцеловал. Она по-прежнему мне нравится, как нравится мужчине женщина, которую он когда-то любил. Меня огорчило ее трудное положение, но я бы хотел ей помочь. Я пытался показать ей свою привязанность, потому что меня поразила ее враждебность. Моя совесть нечиста, я дурно поступил с Элизабет. Во-первых, овладел против ее воли, хотя под конец мне казалось, что она вовсе не против. Во-вторых, я не приехал к ней после, и к первому оскорблению добавилось куда более сильное, которому нет оправданий. Я хотел бы снова стать ее другом, насколько это возможно, учитывая то, за кем она замужем. В тот вечер я пытался дать ей понять, что по-прежнему ее люблю, и это в какой-то мере так. Но тебе не следует этого бояться, любовь моя. Пятнадцать лет назад я бы всё отдал ради Элизабет. И она мало изменилась, не постарела, не огрубела, не стала менее привлекательной. Но я изменился, Демельза. И виновата в этом ты».

Ему так хотелось сказать всё это Демельзе, но одной попытки объяснить, что он чувствует к Элизабет, было вполне достаточно. Обжегшись на молоке, дуешь на воду. Каким-то образом попытка выговориться привела к обратному результату и обернулась стремлением заверить жену в том, во что он сам не верил.

Его мудрая, земная и бесконечно очаровательная жена использовала свою житейскую мудрость для того, чтобы отвергнуть его резоны и добрую волю, и они тут же наговорили друг другу такое, что совершенно не имели в виду. А расплата была ужасной.

Значит, придется хранить всё в секрете. И не говорить ни слова.

II
До входных ворот дома чуть дальше Трессилиана было четыре мили, но на пароме они могли срезать путь, и через несколько минут уже прибыли в Треготнан. Дом показался Демельзе более старым и потрепанным, чем Техиди. Он не обладал даже элегантностью елизаветинского стиля Тренвита, куда меньшего по размеру. Особняк был построен из белого камня, со светлой крышей из сланца, и стоял на возвышенности у реки. Комнаты оказались довольно мрачными, увешанными флагами и военными трофеями, там стояли даже рыцарские доспехи и маленькая пушка.

— Вот уж не думала, что у вас такая воинственная семья, — сказала она Хью Армитаджу. — Как будто...

— Часть из этих предметов принадлежала моему дедушке, знаменитому адмиралу, — ответил Хью. — Его вдова до сих пор живет в Лондоне. Но остальное приобрели. Члены нашей семьи принимали участие во многих войнах, но семья в целом занимается в основном деловыми предприятиями.

Он спустился по лестнице, чтобы поприветствовать гостей, а за ним миссис Говер, приятная пухленькая дама лет сорока. Дети лорда Фалмута были в холле вместе со своим дядей, полковником Боскауэном, но сам граф не появился. К этому же времени прибыло еще несколько гостей, и в сутолоке Демельза вырвала ладонь из рук Хью, так что Росс не успел заметить, как долго длилось их рукопожатие.

— Мне кажется, я чем-то вас обидел, миссис Полдарк, — сказал Армитадж.

— Если и так, я этого не заметила, — ответила она.

Армитадж улыбнулся. Несмотря на загар, он по-прежнему выглядел бледным.

— Не знаю ни одной другой женщины, которая может быть такой остроумной, но при этом не злой. И такой прекрасной, но при этом не заносчивой.

— Какие любезные речи... Если бы они были заслуженными, то избаловали бы предмет похвалы.

— Ни за что в это не поверю.

— Мне кажется, лейтенант Армитадж, что вы вообразили нечто несуществующее.

— Хотите сказать, создал идеал женщины, которой я не смогу добиться? Вовсе нет. Вовсе нет. Позвольте объяснить...

Но он так и не смог объяснить, потому что лакей провел Полдарков наверх. Они переоделись и пообедали за длинным столом, помимо членов семьи присутствовало двадцать гостей. После обеда прибыли еще двадцать человек, и в большой гостиной устроили танцы. Именно в этой комнате не так давно мистеру Хику и мистеру Николасу Уорлеггану пришлось долго ждать хозяина. Но теперь большую часть мебели и рыцарских доспехов вынесли, а в углу у пустого камина с кариатидами играло музыкальное трио.

Его сиятельство приехал к обеду. Манеры виконта были утонченными, но присутствовала некая сдержанность, которая помешала всеобщему воодушевлению, так что никто не стал жаловаться, когда во время танцев он снова скрылся.

Гости, по большей части молодые, составляли чудесную компанию. Лейтенант Армитадж играл роль хозяина и весьма осмотрительно вел себя по отношению к Демельзе, вечер был уже в самом разгаре, когда он подошел к Россу и спросил, может ли потанцевать с его женой. Росс только что натанцевался, ему нравилась теплая атмосфера приема, и он с улыбкой дал согласие. Он стоял у двери и наблюдал, как пара двигается по комнате. Это был формальный танец, гавот, и Росс смотрел, как они разговаривают, когда встречаются в танце, а потом снова расходятся.

Демельза была одной из тех женщин, что привлекают к себе внимание в самых разных условиях, он-то уж навидался: даже с растрепанными волосами и в поту, с искаженным от боли лицом при родах, грязной и неопрятной, когда выполняла какую-нибудь работу вместо слуг, рассерженной во время ссоры. Но возможно, самым большим ее достоинством была способность радоваться мелочам. Для нее, казалось, ничто не теряло новизну. Только что вылупившийся птенец крапивника завораживал ее не меньше, чем такой же в прошлом году. Выход в свет был таким же приключением в двадцать шесть лет, как и в шестнадцать.

И потому Росс не особо обращал внимание на сегодняшний цветущий вид жены. Но он подозревал, что сейчас что-то изменилось, она выглядела умиротворенной, как никогда прежде. Разумеется, любой женщине нравится, когда ей восхищаются, в этом Демельза ничем не отличается от других. Однажды они уже повздорили в бальном зале, бог знает когда это было. В тот раз, как припомнил Росс, он сердито обвинил жену в том, что вокруг нее вьется стайка неприятных и недостойных мужчин, а она ответила, что это Росс о ней забыл.

На сей раз он не забыл о Демельзе, и вокруг нее крутился, если можно так сказать, лишь один мужчина — тот, с которым она сейчас танцевала. Армитадж был честным, очаровательным и приятным человеком, а Демельза просто принимала его восхищение и внимание. Росс особенно не сомневался в Демельзе, они уже так долго были близки, но всё же надеялся, что она не позволит Армитаджу что-либо вообразить, даже случайно.

Кто-то за его спиной откашлялся, и Росс обернулся. Там стоял лакей в белом парике.

— Прошу прощения, сэр, но его сиятельство просит вас оказать любезность и пройти в его кабинет.

Росс поколебался. Ему не хотелось беседовать с его сиятельством, но приехав сюда, вряд ли он мог отказаться. Когда он проходил через холл, по лестнице спускалась Кэролайн.

— Не могла бы ты передать Демельзе, — обратился к ней Росс, — если ей надоест танцевать, что я в кабинете его сиятельства. Надеюсь, я ненадолго.

— Разумеется, Росс, — улыбнулась Кэролайн.

Лишь когда Росс вошел вслед за лакеем в кабинет Фалмута, он с легким удивлением отметил, что в кои-то веки она не ответила насмешливо или с иронией.

III
— Я самый несчастный человек на свете, — сказал Хью Армитадж.

— Почему? — спросила Демельза.

— Потому что женщина, которая мне дороже жизни, замужем за человеком, которому я этой жизнью обязан.

— Тогда я полагаю, вам не следовало этого говорить.

— Приговоренному дозволено говорить о том, что у него на сердце.

— Приговоренному?

— К разлуке. К потере. Завтра я уезжаю в Портсмут.

— Лейтенант Армитадж, я...

— Не могли бы вы называть меня Хью?

Они разделились, но потом снова сошлись в танце.

— Что ж, Хью, раз уж на то пошло. Не думаю, что вы приговорены к потере, ведь невозможно потерять то, чем не владеешь.

— У меня есть ваше общество, беседы с вами, возможность прикоснуться к вашей руке, слышать ваш голос, видеть свет ваших глаз. Разве я не могу скорбеть по этой потере?

— Вы поэт, Хью. В этом-то и проблема.

— Да, позвольте мне объяснить, как я давно уже пытался. Вы считаете, что я придумал недостижимый идеал. Но поэты вовсе не романтики. Я не романтик, уж поверьте. С четырнадцати лет я служу во флоте и всего навидался в жизни, самых неприятных ее сторон. Я знал и многих женщин. У меня нет на их счет иллюзий.

— В таком случае вы не должны питать иллюзии на мой счет.

— Я и не питаю. Нет.

— Наоборот. Та поэма...

— Я написал и другие. Но не решился их послать.

— Вам и эту не следовало посылать.

— Разумеется, не следовало. Это было неподобающе с моей стороны. Но когда мужчина поет песнь любви, он надеется, что однажды предмет страсти его услышит.

Демельза пробормотала что-то едва слышно.

— Что? Что вы сказали?

Она подняла голову.

— Вы меня озадачили.

— Могу ли я надеяться, что это значит...

— Не стоит надеяться. Разве мы просто не можем радоваться тому... что живы? Вспомните, что вы сказали мне в Техиди о том, как заново научились ценить жизнь?

— Да, — ответил он. — Вы обратили против меня мои же слова.

Демельза широко улыбнулась.

— Нет, Хью... Не против вас, а совсем наоборот. Таким путем мы можем ощущать привязанность, но никого не ранить.

— Так вы чувствуете ко мне привязанность? — спросил он.

— Вам не следовало об этом спрашивать.

— Я только что лишился солнечного света — вашей улыбки. Но это того стоило, потому что вы слишком честны, чтобы меня обманывать. Это не привязанность.

— Танец закончился. Все расходятся.

— Вы не чувствуете ко мне того, что чувствовали бы к брату. Это ведь так, Демельза?

— У меня много братьев, и ни один не похож на вас.

— А сестры?

— Нет.

— Увы. Мне не стоило спрашивать. Господь не стал бы повторять свой шедевр.

Демельза глубоко вздохнула.

— Я бы выпила портвейна.

IV
— Эта контрабанда, — сказал виконт Фалмут, — достигла возмутительного размаха. Вы знаете, что на прошлой неделе в Фалмут прибыла шхуна «Мэри Арманд» с грузом угля. Но кое-кому шепнули словечко, и во время разгрузки на борт поднялись таможенники. На судне нашли второе дно, под которым скрывалось двести семьдесят шесть бочек бренди.

— Вот как, — пробормотал Росс.

Он машинально отметил, что у Фалмута, Бассета и Джорджа Уорлеггана есть кое-что общее: ненависть к контрабанде. Поскольку сам Росс некоторым образом был в нее замешан совсем не так давно, он не мог найти более подходящего ответа. В любом случае, вряд ли его сиятельство пригласил Росса, чтобы обсудить эту проблему.

Фалмут сидел у дымящегося камина, пламя только разгоралось. На виконте был зеленый бархатный сюртук и небольшая шапочка, прикрывающая скудную шевелюру. Выглядел он, как зажиточный фермер средних лет, но молодящийся, здоровый и набирающий вес. Лишь глаза выдавали аристократическое происхождение. Рядом с ним стояло блюдо с виноградом из оранжереи, он время от времени клал в рот виноградинку.

Разговор коснулся урожая. Росс подумал, что они могли бы обсудить любую тему, затрагивающую графство: судоходство, горное дело, судостроение, добычу в карьерах, рыболовство, выплавку металла или новые предприятия на юго-востоке, добывающие глину для посуды, и во всем этом Фалмут наверняка принимает участие. Не так приземленно, как Уорлегганы, не занимаясь делами лично, но имея доли, которыми управляют служащие и адвокаты, или владея землей, где стоят предприятия.

— Мне кажется, я в долгу перед вами, капитан Полдарк, — сказал лорд Фалмут.

— Да? Мне не приходило это в голову.

— Что ж, да, и причем вдвойне. Если бы не вы, сын моей сестры до сих пор томился бы в вонючей тюрьме в Бретани. Если был бы еще жив.

— Я рад, что вы считаете меня достойным человеком. Но считаю своим долгом указать, что я отправился в Кемпер лишь для того, чтобы освободить доктора Эниса, находящегося сегодня здесь, а всё остальное произошло случайно.

— Не имеет значения. Это была смелая затея. Я и сам не так давно был военным и не могу не оценить мужество самой идеи и тот риск, на который вы пошли.

Росс молча кивнул. Фалмут выплюнул косточку в ладонь и закинул в рот еще три виноградины. Прождав достаточно долго, Росс сказал:

— Я счастлив, что дал Хью Армитаджу возможность сбежать. Но не представляю, почему вы решили, что вдвойне мне обязаны.

Фалмут выплюнул остальные зерна.

— Как я понимаю, вы отказались противостоять моему кандидату на выборах в Труро.

— Ох, Боже ты мой!

— Почему вы так говорите?

— Потому что, как оказалось, невозможно вести какую-либо частную беседу, содержание которой не стало бы известно всему графству.

Фалмут опустил взгляд.

— Не думаю, что об этом широко известно. Но мне сообщили. И как я понимаю, это правда.

— Правда. Но должен снова повторить, что причины моего отказа были сугубо эгоистичными и не касались обязательств перед другими людьми.

— Другие люди, как выяснилось, с удовольствием не выполняют свои обязательства по отношению ко мне.

— У одних есть амбиции, милорд, а у других нет.

— А каковы ваши, капитан Полдарк?

Столкнувшись с неожиданно прямым вопросом, Росс не нашелся, что ответить.

— Просто жить, как я того желаю, — сказал он, — заботиться о семье. И делать людей вокруг счастливыми и свободными от долгов.

— Похвальные цели, но ограниченные.

— А чьи цели менее ограниченные?

— Думаю, тех людей, кто желает служить обществу, в особенности во время войны... Но как я подозреваю, судя по вашей прошлогодней авантюре, вы недооцениваете себя... или просто не знаете, куда направить усилия.

— По крайней мере, не в сторону жизни парламентария.

— То ли дело мистер Джордж Уорлегган.

— Именно так.

Фалмут проглотил еще одну виноградину.

— Когда-нибудь я с удовольствием лишу мистера Джорджа Уорлеггана жизни парламентария.

— Думаю, есть только один способ этого добиться.

— Какой?

— Прийти к соглашению с сэром Фрэнсисом Бассетом.

— Этому не бывать!

Росс пожал плечами и больше ничего не добавил.

— Бассет залез на территорию моего округа, — сказал Фалмут, — покупает влияние и благосклонность, оспаривает права, много поколений принадлежащие моей семье. Он достоин поощрения не больше, чем его подхалимы!

— А разве не во всей округе торгуют влиянием и благосклонностью?

— Да, как бы цинично это ни звучало. Но эта система вполне годится для поддержания работы правительства. Она ломается, когда наглые, пронырливые и слишком богатые молодые землевладельцы вмешиваются в давно установленные права старой аристократии.

— Я вовсе не уверен, — ответил Росс, — что действующая система выборов годится для поддержания работы правительства. Разумеется, она лучше, чем прежняя, потому что ни король, ни лорды, ни обыватели не могут править без согласия остальных. Возможно, это спасет нас от повторения 1649 года, или даже, глядя на Францию, от 1789-го. Но с тех пор как сэр Фрэнсис предложил мне занять место в парламенте, я много думал о существующей в Англии системе, и мне она напоминает полуразвалившуюся карету, в которой все рессоры и оси давно сломаны, а в полу дыры от тряски по ухабам. Ее можно только выкинуть и сделать новую.

Росс не потрудился смягчить свое высказывание, но Фалмут и не поморщился.

— И как же вы предлагаете улучшить конструкцию новой кареты?

— Что ж... Сначала нужно перераспределить места так, чтобы парламентарии лучше представляли интересы страны в целом. Не знаю, какова численность населения Корнуолла, предполагаю, что меньше двухсот тысяч, а членов парламента от графства — сорок четыре. Большие же города вроде Манчестера и Бирмингема, чье население чуть меньше семидесяти тысяч в каждом, вообще не имеют представительства в парламенте.

— Так вы защищаете демократию, капитан Полдарк?

— Бассет задал мне тот же вопрос, и мой ответ — нет. Но совершенно ненормально, что многочисленные северяне не имеют голоса в делах государства.

— Мы все думаем о государстве, — сказал Фалмут. — Это одна из причин становиться членом парламента. И одна из привилегий.

Росс не ответил, и хозяин дома пошевелил дрова в камине. Они снова вспыхнули.

— Полагаю, вы знаете, что ходят слухи о том, будто вашему другу Бассету пожалуют титул.

— Нет, я не знал.

— Он может стать одним из пэров-толстосумов Питта. Баронский титул или что-то в этом духе в обмен на деньги и поддержку со стороны тех парламентариев, которых он контролирует.

— Как я и сказал, это дрянная система.

— Невозможно истребить продажность, жадность и честолюбие.

— Да, но можно их контролировать.

Возникла пауза.

— А другие ваши реформы? — с иронией спросил Фалмут.

— Они могут еще больше вас оскорбить.

— Я не сказал, что меня оскорбила предыдущая.

— Что ж, непременно перемены в процедуре проведения выборов. Места нельзя продавать и покупать, как личную собственность. Нужно сделать так, чтобы выборщиков невозможно было подкупить, подачками или напрямую деньгами. Во многих случаях выборы — это просто обман. Уж в Труро точно есть несколько способных людей, которых нельзя подкупить, они могли бы стать выборщиками. В остальных местах графства дела обстоят куда хуже. Как и во всем Корнуолле. Говорят, что в Мидхерсте, в Суссексе, только один выборщик, который выбирает парламентариев по указке патрона.

— Да, это верно, — ответил Фалмут. — В Старом Саруме, неподалеку от Солсбери, нет ничего, кроме разрушенного замка, ни единого дома, ни одного жителя. Но там выбирают в парламент двух человек, — он задумчиво пожевал губу. — Итак, как же вы сконструируете вашу новую карету?

— Начнем с расширения прав. Нельзя...

— Расширения прав?

— Электората, если хотите. Пока не расширим избирательные права, мы ни к чему не придем. А электорат должен быть свободным, даже если на каждое место приходится всего двадцать пять выборщиков. И сами места должны быть свободными — от патронажа, от влияния извне. Может, потому я и употребил выражение «избирательные права» потому что оно означает свободу. Ни голоса, ни места не должны продаваться.

— А еще ежегодные выборы, пенсии в пятьдесят лет и прочий подобный вздор?

— Как я вижу, вы прекрасно меня поняли, милорд.

— Было бы ошибкой не знать, о чем думает враг.

— Вы для этого меня пригласили?

Впервые за время разговора Фалмут улыбнулся.

— Я не считаю вас врагом, капитан Полдарк. Мне казалось, я ясно дал понять, что считаю вас человеком с неиспользованным потенциалом. Но, по правде говоря, хотя вы отвергаете крайности Надлежащего Общества, вы и впрямь верите, что парламент можно избавить от патронажа, а выборщиков сделать неподкупными?

— Думаю, что так.

— Вы говорили о подкупленных выборщиках. С презрением говорили, что их подкупают деньгами или привилегиями. А разве не лучше заплатить за голос, чем пообещать награду, а потом с легкостью нарушить обещание? Что по-вашему честнее — заплатить человеку двадцать гиней за голос, отданный вашему кандидату, или пообещать провести закон, который поможет ему нажиться на двадцать гиней?

— Я не считаю, что должно происходить что-то подобное.

— В таком случае, вы более снисходительны к человеческой природе, нежели я.

— Человек несовершенен, — сказал Росс, — и никогда не может дотянуться до своих идеалов. Что бы он ни задумал, первородный грех всегда встает на пути.

— Кто это сказал?

— Один мой друг, здесь присутствующий.

— Да он мудрец.

— Но не циник. Я думаю, он бы согласился со мной в том, что лучше взобраться на три ступеньки и спуститься на две, чем вообще стоять на месте.

Фалмут поднялся, подошел к камину и встал к нему спиной, согревая руки.

— Что ж, в этом мы занимаем противоположные позиции, и надо думать, так оно и останется. Разумеется, вы видите во мне человека, унаследовавшего власть и не желающего ее отдавать. Я покупаю и продаю в правительственных кругах всё, что могу. Назначения и продвижение военных, моряков, священников, таможенников, мэров, чиновников и прочих в таком роде зависят от моей рекомендации. Семейственность — дело вполне обыденное. Чем вы можете это заменить? Власть нельзя разделять бесконечно. Но всё же она должна существовать. Кто-то должен обладать властью, а раз люди несовершенны, как вы сами признаете, то временами властью злоупотребляют. Но кто скорее злоупотребит ей: внезапно возвысившийся демагог вроде человека, дорвавшегося до вина, которого никогда прежде не пробовал, или тот, кто унаследовал ее и научился использовать, человек, знающий вкус алкоголя и способный пить, не напиваясь?

Росс тоже встал.

— Мне кажется, между пэром и демагогом может быть кто-то еще, лучше их обоих, но это не играет роли. Я понимаю, что перемены всегда таят опасности, но нельзя остерегаться их только по этой причине... Думаю, мне лучше вернуться к танцам.

— У вас привлекательная и достойная жена, — сказал Фалмут. — Цените ее, пока она с вами. Жизнь так коротка.

Уже в дверях Росс произнес:

— У меня есть к вам одна просьба. И это касается использования той унаследованной власти, которую я, с вашего позволения, осмелился отрицать. Вы знаете приход Сола и Грамблера?

— Да. У меня есть там земля.

— Приходом занимаются декан и капитул Эксетера. Тамошний священник скончался, а его заместитель, плохо оплачиваемый, несчастный человек, уже почти двадцать лет проводит там службы и будет счастлив получить место. Не знаю, есть ли другие претенденты, но если и существуют священники с лучшими связями, то нет никого, кто более бы заслужил эту должность.

— Как зовут священника?

— Оджерс. Кларенс Оджерс.

— Я запишу.


Глава тринадцатая


Проходя по коридору, Росс услышал смех, ему показалось, что это голос Демельзы. Он ощутил приступ раздражения. Этот визит стал казаться малоприятным повторением визита в Техиди. Его отвели в сторонку и втянули в серьезный разговор о проблемах графства и страны, пока молодая жена развлекалась в обществе людей своего возраста и флиртовала с флотским лейтенантом. Осталось только отрастить брюхо, начать нюхать табак и обзавестись подагрой. К черту!

Когда Росс пересекал холл, ему захотелось устроить какую-нибудь выходку, и лишь присущий ему здравый смысл помешал это осуществить. Он тут же заметил, что Демельзы нет среди группки смеющихся. Центром этой компании была Кэролайн, а хозяйка дома, миссис Говер, подошла к Россу.

— Капитан Полдарк, ваша жена поднялась наверх с остальными, чтобы полюбоваться видом на закат с нашей крыши. Позволите показать вам дорогу?

Они поднялись на два этажа по узкой лестнице, ведущей к стеклянному куполу над крышей. Там были Демельза, Армитадж, Дуайт и Сент-Джон Питер, кузен Росса. Росс вошел в маленькое остекленное помещение безо всякого удовольствия, но приветливый взгляд Демельзы смягчил его раздражение.

Он, как положено, полюбовался видом, а миссис Говер показывала достопримечательности. К закату распогодилось, и на перламутровом небе уже сверкало несколько звезд. Река с лесистыми берегами была похожа на расплавленный свинец. В заливе стояло на якоре с полдюжины больших кораблей, паруса просыхали после дождя. Вдалеке виднелась гавань Фалмута с мерцающими огоньками. По небу летели три цапли.

— Мы говорили о тюленях, Росс, — сказала Демельза, — я рассказывала о тех, что живут в Тюленьей пещере между нами и Сент-Агнесс. Там их полно. И в пещерах, и рядом.

— Представьте себе, — сказал Армитадж, — я уже десять лет моряк, но ни разу не видел тюленя!

— Да и я тоже, если на то пошло, — откликнулся Дуайт.

— Как же это так? — поразился Сент-Джон Питер. — Их и на этом побережье полно. Рядом с Меваджисси можно встретить хоть каждый день, и в устье Хелфорда. Скачут по скалам. Но кому это надо? Я и шагу не сделаю, чтобы посмотреть на тюленей!

— Помню, еще в детстве, — сказала миссис Говер, — мы устроили вылазку с Сент-Ивса. Остановились у Сент-Обинов — я с братом и сестрой — вышли на прогулку в солнечное утро, но погода испортилась, и лодка чуть не перевернулась.

— Предательское побережье, — протянул Сент-Джон Питер. — Вероломное! Вы не затащите меня в лодку, ни в маленькую, ни в большую. Это же всё равно что плавать между зубами аллигатора!

— А мы постоянно выходим рыбачить, — заявила Демельза. — Главное — следить за погодой. Рыбаки ведь выходят в море, и ничего. Ну почти всегда.

— Было бы неплохо устроить завтра небольшое приключение, если день будет хорошим, — предложила миссис Говер. — До Хелфорда не так уж далеко, детям наверняка понравится. Ты не мог бы отложить отъезд, Хью?

— Увы, в четверг я должен быть в Портсмуте.

— Что ж... — миссис Говер улыбнулась Демельзе. — Тогда съездим к Тюленьей пещере как-нибудь в другой раз. Я про нее слышала. Довольно известное место.

— Если этим неприветливым летом погода наконец-то наладится, привозите детей в Нампару, миссис Говер. От моей бухты до Тюленьей пещеры всего двадцать минут, и вряд ли они будут разочарованы.

Демельза удивленно взглянула на Росса. Для человека, который не хотел приезжать, это был неожиданно дружеский жест. Она не знала, что эта перемена настроения от раздражения и ревности до уверенности проистекала от взгляда на нее и сопровождалась порывом успокоить собственную совесть.

— И приглашаем вас остаться у нас на ночь, — поспешно добавила она.

— Это было бы замечательно! Но... Возможно, стоит подождать возвращения Хью.

Армитадж покачал головой.

— Мне было бы чрезвычайно приятно, но вероятно, я не вернусь в Англию еще года два.

— Черт побери, — сказал Сент-Джон Питер, — найдутся занятия и поинтересней, чем выходить в море на мерзкой лодчонке и глазеть на водных млекопитающих с усами. Но каждому свое.

Они спустились вниз, выпили чаю, потанцевали, потом поболтали и снова потанцевали. Демельза выпила слишком много портвейна и почувствовала себя свободней в доме аристократа, чем могла бы осмелиться. Зная свое пристрастие к этому напитку, она удерживалась от него, пока не подросла Клоуэнс, но сегодня сделала себе поблажку, и причина этому была эмоциональной, чуть ли не мазохистской. Хью Армитадж видел в ней безупречную женщину, создание из греческих мифов, идеал без изъяна, и ради его же блага стоило лишить его иллюзий. Несмотря на уверения, что он знал многих женщин и видит их недостатки, Хью упрямо отказывался видеть недостатки в ней. И потому, как бы ни печально было вести себя подобным образом, поскольку Демельза заботилась о своем реноме, пусть даже и фальшивом, ей пришлось показать, что она ничем не отличается от других.

В особенности это было необходимо, потому что Хью уезжал. Демельза искренне ценила его дружбу и хотела сохранить ее, как теплое воспоминание, и когда они снова встретятся через два года, то смогут возобновить ее. Теплые отношения — вот что правильно. Даже восхищение, да поможет ему Бог, если он чувствует именно это. Но не иллюзии, не обожание, не любовь. Он не должен уезжать в таком восторженном и затуманенном состоянии ума.

В спальне той ночью Демельзу внезапно охватило уныние, когда она сидела на краю кровати, снимая чулки и размышляя о своем хладнокровном решении. Росс заметил, что с ней происходит что-то необычное.

— Тебе нехорошо, дорогая? — спросил он.

— Нет.

— Ты слишком увлеклась портвейном... Ты давно уже не пила его для храбрости.

— Это было не для храбрости.

— Да. Мне кажется, я понимаю.

— Правда?

— Ну так расскажи.

— Не могу.

Росс сел рядом с ней на кровать и обнял за плечи. Демельза уткнулась в него головой.

— Ох, Росс, мне так грустно.

— Из-за него?

— Мне хочется раздвоиться.

— Расскажи.

— Одна была бы любящей женой, которой мне всегда хотелось быть, которой всегда следовало быть. И матерью. Довольной-предовольной... Но только на один день...

Она надолго замолчала.

— А на другой тебе хотелось быть стать его возлюбленной.

— Нет. Вовсе нет. Но мне хотелось бы стать другим человеком, не Демельзой Полдарк, кем-то новым, кто мог бы ответить ему взаимностью и сделать счастливым, хоть на один день... Кто смеялся бы с ним, разговаривал, флиртовал, гулял, катался верхом, плавал, не чувствуя при этом, что я предаю человека, которого искренне и беззаветно люблю.

— И думаешь, ему было бы этого достаточно?

Демельза покачала головой.

— Не знаю. Вряд ли.

— И я так думаю. А ты уверена, что тебе бы этого хотелось?

— О да!

Свеча оказалась дрянной, от нее поднимался черный, как из шахты, дым. Но ни один из них не пошевелился, чтобы ее потушить.

— В твоих чувствах нет ничего странного, — сказал Росс.

— Разве?

— Да. Такое случается в жизни. Особенно с теми людьми, которые полюбили рано и любили долго.

— Почему именно с ними?

— Потому что другие сначала ужинали за разными столами. И не считают, что верность и любовь должны идти рука об руку. И тогда...

— Но я не хочу быть неверной! И не хочу любить еще кого-то! Всё совсем не так. Я хочу дать другому мужчине лишь немного счастья, поделиться своим, возможно... И не могу... Это больно.

— Успокойся, милая. Мне тоже больно.

— Правда, Росс? Прости.

— Что ж, ты впервые смотришь на другого мужчину теми же глазами, что и на меня.

Демельза расплакалась.

Росс молчал, радуясь тому, что она рядом, что делится с ним мыслями и чувствами.

Демельза вытащила из рукава носовой платок и отодвинулась от Росса.

— Вот дьявол! — выругалась она. — Это просто портвейн выходит.

— Ни разу не слышал о женщине, которая выпила бы столько портвейна, чтобы он полился у нее из глаз.

Демельза приглушенно хихикнула и икнула.

— Не смейся надо мной, Росс. Нечестно смеяться надо мной, когда у меня такие проблемы.

— Больше не буду. Обещаю.

— Это неправда. И ты прекрасно знаешь.

— Обещаю смеяться над тобой в два раза реже, чем ты смеешься надо мной.

— Но это совсем не то же самое.

— Нет, любимая. — Росс нежно ее поцеловал. — Не то же самое.

— И к тому же я обещала завтра утром встать в шесть, чтобы с ним попрощаться.

— Значит, тебе придется.

— Росс, ты так добр ко мне и так терпелив.

— Я знаю.

Она укусила Росса за руку.

Тот погладил укушенный палец.

— Думаешь, я слишком удовлетворен ролью мужа и защитника? Это не так. Мы оба ходим по канату. Может, мне просто тебя как следует отшлепать?

— Может, именно это мне и нужно, — призналась она.

II
Во время визита к викарию прихода святой Маргариты Дуайт отметил, что Морвенна поправляется. Чувствительность нежных тканей матки уменьшилась. У нее не было приступов, а состояние нервной системы значительно улучшилось. Дуайт сказал, что теперь она может вставать в обычное время, немного отдыхать после обеда и снова спускаться вечером. При хорошей погоде Морвенна может выходить на короткие прогулки по саду с сестрой, кормить лебедей, собирать цветы, делать мелкую работу по дому. Но ей нельзя переутомляться, стоит придерживаться предписанной диеты по крайней мере четыре недели.

А этот срок заканчивался через неделю. Дуайт сказал, что заедет в следующий вторник, ожидая очередной неприятной встречи с мистером Уитвортом. Проведя год в тюрьме для военнопленных и борясь с собственными недугами после этого, Дуайт мог наблюдать эффекты от приподнятого настроения и уныния на ход заболевания и пришел к выводу, что определенное состояние ума и чувств сказывается на теле. Он был убежден, в отличие от Кэролайн, что его собственное выздоровление зависит от того, как скоро он вернется к полноценной врачебной практике. Если разум заставит тело работать, то в конце дня тело будет чувствовать себя лучше, а это, в свою очередь, отразится и на состоянии ума. И с другими людьми в точности так же. Разумеется, сломанную ногу не излечить, если отправить человека на прогулку, но часто, стоит заставить разум работать на благо тела, как человек окажется уже на полпути к выздоровлению.

А с его точки зрения, не считая неверного медицинского диагноза, было очевидно, что Морвенна страдает от глубокой меланхолии. И она никуда не делась, пусть и уменьшилась. Теплый разговор с Морвенной о том о сем позволил Дуайту безошибочно определить, что она в ужасе от физического внимания мужа, и это частично является причиной ее подавленности.

Ее муж был человеком Господа, а Дуайт — всего лишь медиком, и это значило, что он может лишь внести предложения по этому вопросу, которые, как он знал наперед, будут встречены в штыки. В любом случае, исправлять несчастливый брак — не его дело. В прошлый раз он был вправе, как доктор, запретить соитие на месяц. Никто не оспаривал его право. Но теперь Морвенна и впрямь была достаточно здорова в физическом смысле, чтобы возобновить супружеские отношения. У нее болела только душа. Она просто не желала физическойблизости. То ли муж был ей противен, то ли она принадлежала к числу несчастных, неизлечимо холодных женщин.

Но какое право доктор имел вмешиваться? Очевидно, эта ситуация ставила мистера Уитворта в неприятное положение. Но Морвенна была его пациенткой. А Уитворт выглядел здоровым, как бык. Неужели Дуайт не может воспользоваться правами медика и запретить им отношения, скажем, еще на пару недель? Уитворт — христианин и джентльмен, и наверняка подчинится. Еще две недели могут заметно отразиться на его жене. И будет правильно, если Дуайт намекнет Морвенне об обязанностях в браке. Еще одна трудная задача.

Но, к счастью, до этого оставалась еще неделя.

После его отъезда в доме тихо трапезничали. Викарий прихода святой Маргариты, возможный викарий Сола и Грамблера, сидел между двумя высокими сестрами за слишком длинным для них столом. Лакей в белых перчатках сверкающими приборами подавал телячьи ножки в розмариновом соусе.

— Так значит, его светлость сказал, что ты поправилась, Морвенна, — заметил викарий, накалывая на вилку кусок мяса. Он отправил его глубоко в рот, словно боялся, что тот сбежит, и задумчиво прожевал. Осборн придумал это саркастическое прозвище для Дуайта еще в первый его визит. — Укрепляющее лечение принесло успех, и твой недуг проходит, да?


Он посмотрел на Ровеллу и задержал на ней взгляд.

— Да, Оззи, — ответила Морвенна. — Я неплохо себя чувствую. Но доктор Энис говорит, что потребуется еще некоторое время для окончательного выздоровления.

— Не представляю, какой он пришлет счет, но думаю, он будет соответствовать тому, что этот доктор о себе возомнил, женившись на девице Пенвенен. Да и кто знает, может, в конце концов подействовало лечение Бенны — тебе нужен был только отдых и покой, его ты и получила.

— Но доктор Бенна прописал успокаивающее лечение, викарий, — возразила Ровелла. — А доктор Энис — наоборот. Разве вы не видите, что именно это и подействовало?

— Двое против одного, я сдаюсь, — приветливо откликнулся Оззи. — В последние несколько недель стало заметно, что он куда более приветлив в обществе обеих сестер, чем наедине с женой.

— А какая она, эта Пенвенен... миссис Энис? — поинтересовалась Ровелла. — Не припоминаю, чтобы когда-нибудь ее видела.

— Высокая, худющая и рыжая, — ответил Оззи. — И у нее отличная лошадь для охоты. — В его голос вкрались нотки злости, возможно, воспоминания о полученном отказе. — Ее дядя ни за что не согласился бы на брак с нищим костоправом, но они поженились сразу после его кончины. Разумеется, это долго не продлится.

— Вот как, викарий?

Оззи улыбнулся свояченице.

— О, в глазах посторонних — может и продлится. Но вряд ли шумная миссис Энис будет долго довольна мужем, который то посещает пациентов, то занят экспериментами.

— Кстати, — сказала Ровелла, — ты помнишь доктора Трегелласа, Венна?

— Да-да, я помню.

— Это один старик, который жил неподалеку от Бодмина, викарий, — объяснила Ровелла, ее лицо тут же оживилось. — Говорили, будто он искал способ превратить медь в золото. Когда однажды к нему зашел наш отец, доктор сидел в халате и шляпе с кисточкой, со спущенными до самых башмаков чулками, читал какую-то арабскую книгу и прихлебывал из пустой чашки, а тем временем вся вода из чайника выкипела и начался пожар!

— Ха! Ха! — воскликнул Оззи. — Хорошая история, должен признаться!

— Но это правда, викарий. Истинная правда!

— О, я тебе верю.

— Однажды доктор Трегеллас заболел и упал со стула в глубоком обмороке, две его дочери подняли его и снова усадили, а он снова стал читать свою книгу, как ни в чем не бывало!

Они покончили с телятиной, и за ней последовал жареный ягненок с мятой и спаржей. Морвенна пару раз взглянула на сестру. Ровелла тоже посмотрела на сестру.

— Ты ничего не ешь, Венна.

— Нет, дорогая. Мне нужно выпить всё это, — Морвенна указала на высокий бокал портвейна. — И еще яйца на завтрак, хотя они легко проскальзывают, каким бы ни был аппетит. Но я хорошо питаюсь. По сравнению с тем, что было несколько недель назад, я просто объедаюсь!

За ягненком последовали цыплята с цветной капустой, шпинатом и огурцом, затем пудинг с изюмом и сидр со сливками. Оззи, обычно пьющий мало, на сей раз допил полбутылки канарского и добавил к нему бокал коньяка.

Морвенна удалилась на послеобеденный отдых. Ровелла задержалась за столом, как иногда случалось в последнее время, и Оззи поговорил с ней обо всем, что приходило в голову: о первой жене, о матери, о делах прихода, о стремлении стать викарием в церкви святого Сола, о родственных отношениях с Конаном Годольфином, о взлете Уорлегганов и нерасторопности церковных служек.

Ровелла встала — высокая, худая, но какая-то бесформенная; плечи поникли, длинное платье едва касалось бархатных туфель на плоской подошве. Оззи тоже поднялся и будто случайно последовал за ней в мрачный коридор. В этот сырой июльский день весь дом был погружен в темноту. От реки поднимался туман, и деревья в дальнем конце сада стали похожи на привидения.

Ровелла взяла в гостиной книгу, это оказалась «Илиада», и поднялась наверх, прошла по комнате для игр, где занимались Энн и Сара, мимо комнаты Морвенны и мимо детской, откуда доносились звуки, дававшие понять, что Джон Конан Уитворт проснулся. Ровелла поднялась еще на один пролет к своей спальне, и лишь открыв дверь, поняла, что преподобный Осборн Уитворт следует за ней. Держа ладонь на дверной ручке, она вопросительно посмотрела на него, прищурившись, в таинственных зеленых глубинах ее глаз не отразилось ничего, кроме случайного любопытства.

— Викарий?

— Ровелла, я хотел с тобой поговорить. Могу я на минутку войти?

Она помедлила, но открыла дверь и подождала, пока он войдет. Но Осборн придержал дверь и пропустил вперед Ровеллу.

Комната в мансарде была маленькой, но приятной, а Ровелла украсила ее женскими мелочами: цветами, яркими подушками, цветным ковриком у кресла, шторами, принесенными сюда снизу.

Осборн, высокий и дородный, глубоко дышал. Ровелла указала ему на удобное кресло, но он не сел.

— Вы хотели со мной поговорить, викарий?

Он поколебался.

— Ровелла, наедине ты можешь называть меня Осборном.

Она кивнула. Осборн оглядел ее с головы до ног. Она перевернула страницу книги.

— Завидую, что ты так хорошо знакома с греческим.

— Отец учил меня с юности.

— Ты и до сих пор юна. Но в некотором отношении таковой не кажешься.

— О чем вы?

Оззи перевел разговор на другую тему.

— Какое место ты сейчас читаешь?

Ее глаза сверкнули.

— Ахилл позволил Патроклу драться.

— Я изучал греческий, разумеется, но увы, позабыл его. Даже не помню эту историю.

— Патрокл повел армию против троянцев. И победил. Но он был слишком спесив.

— Что?

— Спесив. Высокомерен. Называйте как угодно.

— Ах да.

— И потому слишком долго наслаждался триумфом.


День выдался очень тихим.

Осборн взял ее за руку.

— Продолжай.

Ровелла выдернула руку, чтобы перевернуть страницу, ее губа задрожала, но не от страха, не от смущения.

— Вы наверняка помните, викарий. Патрокла убил Гектор. Потом началась страшная битва за тела, потому что для греков было очень важно выполнить похоронные ритуалы над телом героя...

— Да, да.

— Вам точно интересен мой рассказ?

— Да, Ровелла, разумеется, я...

Он снова взял ее за руку и поцеловал ладонь.

Ровелла не отдернула руку, а продолжила рассказ.

— Всё это время Ахилл страшно гневался. По глупости (они приписывают это Ате, богине заблуждений) он отказался сражаться, потому что... потому что его оскорбил Агамемнон. Викарий, я...

— Прошу, называй меня Осборном.

— Осборн, мне кажется, вам совсем не интересна эта история.

— Ты совершенно права.

— Тогда зачем вы сюда пришли?

— Хотел с тобой поговорить.

— О чем?

— Мы можем просто сесть и поговорить?

— Как пожелаете.

Она снова указала на кресло, и теперь Осборн сел. Затем, по-прежнему не выпуская ее руки, он осторожно притянул Ровеллу, и пока та не опустилась ему на колено.

— Мне кажется, так не подобает, Осборн, — сказала она.

— Почему же? Ты ведь просто дитя.

— Вы должны помнить, что девочки рано взрослеют.

— Так ты уже повзрослела? Э-э-э... Хм... Я...

— Да, Осборн, я уже взрослая. О чем вы хотели со мной поговорить?

— О... О тебе.

— А, я подозревала, в чем дело.

— Что?.. Что подозревала?

— Что вас интересует не схватка за тело Патрокла. Что вас интересует тело вовсе не Патрокла.

Осборн уставился на нее, пораженный прямотой девушки, настолько странно это звучало из юных уст, и пораженный тем, как ясно она почувствовала, что его заботит.

— Ох, милая, ты не должна думать о подобных вещах! Я...

Ровелла мягко соскользнула с его колена и встала рядом — тощая и неуклюжая в свете угасающего дня.

— Но разве вы не интересуетесь мной? Если я еще дитя, хотя на самом деле я женщина, разве не следует сказать мне правду? Вы совершенно точно мной интересуетесь.

Осборн откашлялся, хмыкнул и на мгновение застыл в неловкой позе.

— С чего вдруг ты это решила?

— А разве это не так? Разве нет, викарий? Тогда почему вы так смотрите на меня за обедом и каждый раз, когда мы сталкиваемся? Вы все время меня разглядываете. И чаще всего смотрите сюда, — она приложила тонкую ладонь к блузке. — А теперь поднялись за мной наверх. — Она покосилась на Осборна. — Разве я не права?

При взгляде на девушку глаза Осборна внезапно налились кровью, во взгляде не осталось ни капли стыда. Физический контакт, когда она сидела на его колене, а потом встала, стал последней каплей.

— Если ты просишь...

— Да, я прошу.

— Тогда да. Придется тебе сказать. Это правда. Придется... признаться, Ровелла, что это правда. Это правда.

— И чего вы хотите?

Он не мог ответить, его полное лицо напряглось.

— Этого? — спросила она.

Он уставился на нее, сердце вырывалось из груди. Осборн облизал губы и кивнул, не смея вдохнуть.

Ровелла посмотрела на угасающий за окном день, надула губки, взмахнула длинными ресницами.

— Какой унылый день, — сказала она.

— Ровелла, я...

— Что?

— Я не в силах сказать...

— Что ж, в таком случае и не нужно. Если вы именно этого хотите.

Она стала медленно и аккуратно расстегивать блузку.


Глава четырнадцатая


— Передай мне вон тот молоток, — попросил Дрейк. — Нет, маленький. А то я не смогу его просунуть.

— Даже не знаю, как у тебя это получается, Дрейк, — сказал Джеффри Чарльз. — Ты такой рукастый!

— Я четыре года ходил в учениках у Джека Бурна. Но он завистлив. Я вечно был только на побегушках, он ничего не давал мне самому сделать. Вот у меня и получается хуже, чем надо.

Он мастерил новое колесо для фургона с шахты Уил-Китти. Заднее колесо и вся задняя часть фургона повредились во время обвала, и легче было начать заново, чем пытаться подлатать. В мастерской Пэлли Дрейк редко занимался подобной работой, его считали больше кузнецом, но постепенно люди поняли, что он может соорудить отличное колесо, оно выйдет дешевле и дольше прослужит. Но это означало необходимость покупать высушенную древесину, которая стоила дороже, да и достать ее было сложно, поэтому Дрейк неохотно брался за такую работу.

— А почему ты делаешь внешнюю часть колеса вогнутой? — спросил Джеффри Чарльз.

— Ну, это чтобы оно было прочней на ухабах. Если сделать плоским, то все спицы от тряски поломаются.

— Когда-нибудь ты должен меня научить. Я бы предпочел мастерить колеса, чем корпеть над дурацкими латинскими склонениями.

Дрейк остановился и взглянул на мальчика, чья бледность за несколько недель сменилась здоровым загаром.

— Ты ведь не только латынь учишь, Джеффри Чарльз. Ты еще и учишься быть джентльменом.

— О да. Конечно, я знаю. Я и стану джентльменом. И унаследую Тренвит. Но скажи мне, как друг, что, по-твоему, будет для меня полезней, когда я вырасту — умение сделать или хотя бы починить колесо или знание формы личного глагола в именительном падеже и тому подобной чепухи?

Дрейк улыбнулся и взвесил в руке ясеневую доску, прикидывая, подойдет ли она к другим, из которых он сбивал колесо.

— Когда вырастешь, ты сможешь заплатить мне за колесо.

— Когда я буду владеть Тренвитом, ты станешь моим управляющим и поселишься там, и мы будем делать колеса вместе.

Дрейк подошел к колодцу в углу двора и взял деревянное ведро.

— Как-нибудь научу тебя делать такие. Это не так сложно. Но ты здесь уже два часа, твоя матушка рассердится, если задержишься.

— А, мама... С ней проблем не будет. Но на следующей неделе или чуть позже приедет дядя Джордж, вот тогда-то искры и полетят. — Джеффри Чарльз стукнул молотком по наковальне. — Не удивлюсь, если так и будет. Но он мне не отец, не мой хозяин, так что я могу сам за себя решать.

— Я думаю, Джеффри, что тебе не стоит из-за меня снова впутываться в неприятности. Не приходи сюда каждый день.

— Я сам могу за себя решать и не собираюсь спрашивать разрешения, ни у тебя, ни у дяди Джорджа. Меня не подкупить!

— И всё же было бы разумно не начинать очередную ссору. Хотя бы ради твоей матушки. Разве не лучше встречаться время от времени тихо и спокойно, вместо того, чтобы тебе вообще запретили сюда приходить, а ты стал бы приходить назло?

Джеффри Чарльз подошел ближе и рассмотрел ведро.

— Уф! Да я прямо сейчас мог бы такое сделать! Всего-то несколько дощечек и железные обручи.

— Это не так-то просто, как тебе кажется. Если просто сколотить ведро, вся вода вытечет из щелей между планками.

Джеффри Чарльз закинул ведро в колодец и опустил.

— В прошлом месяце я виделся с Морвенной.

Дрейк застыл с поднятым в руке молотком, а потом медленно его опустил.

— Ты мне не говорил.

— Сначала я решил, что, возможно, лучше не говорить.

— А теперь?

— Я думал, что, может, ты всё это забыл или скоро забудешь. Решил, что не стоит бередить рану, которая уже затягивается.

— И?

— Но ведь она не затянулась, да?

— Как она?

— Хорошо, — Джеффри Чарльз, смело ступив на зыбкую почву, сообразил, что не стоит говорить о болезни Морвенны. — У нее родился ребенок. Ты знал?

Лицо Дрейка заалело.

— Нет, не знал. Что... Когда это случилось?

— В июне, в начале июня.

— И кто у нее?

— Мальчик.

— Она... она, наверное, очень счастлива.

— Ну...

— Что она сказала? Она что-то сказала?

Джеффри Чарльз поднял ведро с колодезной водой на поверхность.

— Она... она сказала, что никогда не забудет.

Теперь Дрейк побелел. Он повертел в руке молоток.

— Когда ты поедешь обратно в школу, ты снова с ней повидаешься, да?

— Возможно. Весьма вероятно.

— Передашь ей кое-что от меня, Джеффри? Скажешь ей кое-что? Скажи ей, что я знаю — между нами всё кончено и ничего не может быть, но... но... Нет, не говори этого. Ничего не говори. Просто скажи... просто скажи, что когда-нибудь я принесу ей зимних примул...

— Кстати, ты напомнил мне о тех временах, когда ты заходил к нам перед Рождеством, в позапрошлом году. Жизнь тогда была полна темных секретов, но так прекрасна... — сказал Джеффри Чарльз.

— Да, — ответил Дрейк, — уставившись куда-то в пространство. — Да. Так и было.

II
Сэм только вернулся со смены и копался в саду. И не важно, что стоял сырой туман. Покрывало мелкого дождя накрыло всю округу. Море вдалеке выглядело унылым, пощипывая корку песка там, куда могло дотянуться. Кричали носящиеся в тумане чайки.

Сэм закончил вскапывать грядку и отряхивал с лопаты налипшую землю. Обычно под дождем копать трудновато, но в этой части сада почва была мягкой и поддавалась легко. Сэм собрался уже снова приступить, как вдруг услышал голос:

— Чем ты там занят, Сэм?

У него ёкнуло сердце. Она подобралась по мягкой земле почти вплотную, а Сэм и не заметил.

— Ох, Эмма...

— Ну и дрянной ты выбрал участок под картошку, — сказала она, заглянув в его корзину.

— Нет, я уже в прошлом месяце всю выкопал. Просто решил пройтись во второй раз, вдруг что осталось.

Эмма была в красном саржевом плаще и черной шали, темные локоны выбились из прически.

— Что ж ты не на молитве в церкви?

— Мы будем читать Библию чуть позже.

— Всё так же настойчиво ищешь заблудшие души?

— Да, Эмма. Спасение — это путь к вечной жизни.

Она ткнула ногой улитку, и та тут же забилась в раковину.

— Но что-то в последнее время ты не проявляешь настойчивости с моей душой.

Сэм оперся на лопату.

— Если бы ты подумала о Боге, Эмма, это порадовало бы меня как ничто другое.

— До недавних пор я тоже так думала. Ходил за мной по пятам, даже к Салли-забери-покрепче. А теперь цельный месяц тебя не видала. Другую душу что ль спасаешь?

Сэм вытер мокрой рукой губы.

— Мне ни одна душа так не важна, как твоя, Эмма. Хоть они и одинаковые в глазах Спасителя, но мне так хочется показать свет именно твоей!

Эмма посмотрела на туман над морем. Потом она рассмеялась — от всего сердца, густым искренним смехом.

— Том говорит, ты его боишься. Потому и удрал.

— Том Харри?

— Да. Передам ему, что он ошибался. Вовсе всё не так. На самом деле ты не Тома боишься.

Сэм уставился на нее с колотящимся сердцем.

— А ты как считаешь, Эмма, чего я боюсь?

Она спокойно встретилась с ним взглядом.

— Дьявола.

— Дьявола... — Сэм запнулся. — Боже ты мой, мы все боимся дьявола. А те, кто вступил в армию короля Иисуса...

— Дьявола во мне! — сказала Эмма. — Может, лучше признаешь правду, Сэм? Ты ведь этого боишься?

— Нет. Ничего подобного. Я никогда не боялся зла в тебе, Эмма, разве что оно и во мне тоже. Я каждый день борюсь с сатаной в себе. И враги всегда будут в моей душе. Но не в других. Я хочу тебе помочь, Эмма. Хочу, чтобы ты обрела вечное спасение, хочу, чтобы ты была... Хочу...

— Меня ты хочешь, вот что.

Сэм уставился в небо. Повисло долгое молчание.

— Если я и хочу тебя, Эмма, то с чистотой в сердце, ведь я считаю, что будет самым благородным и прекрасным деянием вручить твою душу Господу. Если я хочу тебя... в другом смысле, то не из плотской похоти, а потому что хочу жениться на тебе, привести тебя в свою постель и в свое сердце, любить и почитать тебя...

Он умолк, переводя дыхание. Сэм не собирался ничего этого говорить, но слова сами сорвались с языка.

Эмма по-прежнему перекатывала носком башмака спрятавшуюся улитку. На ее лицо падал мелкий дождь, смывая всякое выражение.

— Ты же знаешь, что я обручена с Томом Харри.

— Я не знал.

— Ну... почти что обручена... А еще ты знаешь, что меня называют потаскухой.

— Никогда этому не поверю, пока не услышу из твоих уст.

— Я валялась в стогах со многими мужчинами.

— А это то же самое?

— Люди так говорят.

— А ты что скажешь?

— Ты же видел меня пьяной, — ответила Эмма.

— Я молился за тебя каждый вечер, и так беспокоюсь о тебе. Но еще не слишком поздно, Эмма. Ведь сказал Иезекииль: «И окроплю вас чистою водою, и вы очиститесь от всех скверн ваших, и от всех идолов ваших очищу вас».

Эмма нетерпеливо махнула рукой.

— Ох, Сэм, да какой толк от твоих молитв? Я знаю, ты добрый человек. И счастлив в своей доброте. А я счастлива в своих пороках, как ты их называешь. Так какая разница, если уж на то пошло?

— Ох, Эмма, милая Эмма, разве ты не чувствуешь, что заблуждаешься и грешишь? Разве любовь Спасителя не драгоценней, чем объятья сатаны? Позволь помочь тебе раскаяться и обрести веру, спасение и любовь!

Эмма оглядела его с ног до головы и прищурилась со сверкающим взглядом.

— И ты на мне женишься, Сэм?

— Да. О да. Это было бы...

— Даже если я не раскаюсь?

Он застыл и вздохнул, на его лице собрались морщины, а потом разгладились.

— Я бы женился на тебе в надежде и с верой, что благословенная любовь Господа поможет мне открыть тебе путь к свету.

— А что будет с твоей паствой, Сэм?

— Все они — люди, получившие прощение своих грехов от Господа, ведь только он может прощать. Как и мы прощаем им прегрешения против нас. Они будут тебе рады.

Эмма так энергично затрясла головой, что с нее разлетелись капли.

— Нет, Сэм, это неправда, сам знаешь. Стоит мне явиться, и они будут смотреть косо, это еще в лучшем случае, мол, что она тут делает, эта потаскушка. Что это нашло на Сэма? Ах да, Сэм за ней ухлестывает, как и все остальные! Но если я выйду за тебя, да еще не покаюсь в грехах, что они подумают? Они решат, что их славный наставник сам погряз в грехе и неправедной жизни, и они больше не захотят иметь с тобой ничего общего, и близко не подойдут, боясь, что сами подцепят заразу. Вот что они скажут. На том твоя распрекрасная община и закончится!

Дождь усилился. Тучи грозно сгустились.

— Пойдем в дом, Эмма, — сказал Сэм.

— Нет. Для твоего же блага. Да и мне уже пора.

Но она так и не пошевелилась. Сэм смахнул капли с ресниц.

— Милая Эмма, не знаю, есть ли в твоих словах правда. Я совершенно запутался. Мы живем в мире, где зло и жестокость зарождаются даже в самых добрых душах. У меня есть причины так считать, к нам приезжал священник из руководства, и я не виделся с тобой так долго потому, что последовал его совету. Не могу отрицать, что добрые люди думают худое, хотя это не по-христиански.

— Вот значит как.

— Но я верю, Эмма, правда верю, что любовь всё преодолеет. Любовь к Спасителю — это самое лучшее, что есть в жизни. Но любовь мужчины к женщине пусть и не так величественна, но освящена Духом святым и стоит над любыми плотскими связями и дурными мыслями других людей, и в конце концов восторжествует. Я верю в это, Эмма! Правда верю!

Его голос дрожал. Сэм снова моргнул, но так и не смог избавиться от воды.

Эмма сделала пару шагов вперед, неловко топчась на раскисшей земле.

— Ты на редкость добрый малый, Сэм. — Она положила руку ему на плечо и быстро чмокнула в щеку. — Но ты не для меня. — Эмма отошла обратно и заткнула мокрые локоны под шаль. — Я не так хороша, Сэм. Ты веришь в меня, потому что сам хороший. Я уж лучше выйду замуж за трудягу и пьяницу навроде Тома Харри. Если вообще выйду замуж. А ты продолжай со своими собраниями, чтением Библии и молитвами, это твоя жизнь, нечего тебе путаться с такой, как я. Честно, Сэм. Правда, мой дорогой. Правда, любимый. Перед лицом Господа. Ну вот, я это сказала! Сказала-таки его имя, так что, может, твои надежды не напрасны. Но до этого еще далеко. Слишком долго для тебя, Сэм. Так что прощай.

— Я не стану прощаться, — неразборчиво пробормотал Сэм. — Я люблю тебя, Эмма. Неужели это ничего для тебя не значит?

— Это значит, что я должна уйти и оставить тебя в покое. Вот что это значит. Это с самого начала было обречено.

Она развернулась и зашагала обратно, к более твердой вересковой пустоши. Сэм стоял с понурой головой, обхватив ладонями лопату, и слезы капали ему на руки.

Над головой по-прежнему кричали чайки, бормотали свою нескончаемую молитву.


Часть вторая



Глава первая


Лето потихоньку близилось к концу. Правда, это и летом-то назвать было сложно: над землей постоянно мели юго-западные ветра, а иногда налетали шквалы и приносили с собой хмурые дни с тучами и моросящим дождем. Повсюду разрослась плесень, расплодились улитки и слизняки, в одежде откладывала яйца моль, процветали поганки и другие грибы, размножились древесные жуки.

А на континенте, как поганки, вырастали французские флаги. Цены на товары в парижских магазинах за год взлетели в двенадцать раз, но французские армии маршировали повсюду, и их добыча, включая сорок миллионов франков золотом, наводнила столицу. Пруссия, Сардиния, Голландия и Испания уже заключили мир или запросили его. Австрия едва держалась. Союзники Англии получили пробоину ниже ватерлинии. Вопреки мнению короля, Питт стал размышлять о соглашении с врагом по ту сторону Ла-Манша.

В конце концов, и к этому мнению склонялось всё больше людей. Англия воюет лишь за принципы, скорее даже за точку зрения. Ей ничего не нужно от Франции, да и вообще от кого бы то ни было — ни прибыли от торговли, ни заморских владений, ни превосходства на суше или на море. Англия просто ненавидит якобинскую пропаганду и кровавые революции. А скорее всего, худшее уже позади. Революционеры, ставшие богатыми и успешными, обычно забывают о революции. Возможно, стоит попытаться. Ради мира можно даже отдать какие-нибудь мелкие острова или часть заморской территории. За последние два года Англия потеряла в Вест-Индии сорок тысяч солдат, почти все пали жертвами тропических болезней. Это высокая цена за империю, а толку от этого никакого.

Дома, за исключением мелких вспышек радости по поводу какой-нибудь победы флота, жизнь была мрачной, под стать погоде. Закрытие всё большего числа европейских портов для английских торговцев привело к веренице банкротств, а это, в свою очередь, отразилось на банках: многие мелкие банки были вынуждены закрыться. Налоги и государственный долг увеличивали бремя, а ради защиты свободы на кон поставили саму свободу.

И в разгар этих событий Питт выдвинул несколько ошеломительных новых идей по поводу большей справедливости по отношению к беднякам. Он попытался отклонить мрачные решения Спинхэмленда [10] и предложил ввести государственное страхование, пенсии по старости, займы на покупку скота, обучение ремеслу для мальчиков и девочек, а также семейные пособия в размере шиллинга в неделю на ребенка для всех нуждающихся. Эти меры восхитили некоторых его сторонников, но многие просто взбеленились. Росс прочитал об этом в «Меркьюри» и подумал, что во время войны это достойный способ бороться с якобинцами. Если бы он мог голосовать в парламенте, то проголосовал бы за Питта.

В точности так же, хотя и по другим причинам, считал сэр Фрэнсис Бассет. Как язвительно предрекал лорд Фалмут, сэр Фрэнсис только что получил дворянский титул и стал именоваться бароном Данстанвиллем из Техиди, и потому заверил Питта в поддержке той небольшой группы парламентариев, которую он контролировал, и в необходимости довыборов в Пенрине.

В Нампаре жизнь текла своим чередом. Библиотеку и второй этаж практически достроили. Чердак и кладовку для яблок над бывшей спальней Джошуа Полдарка превратили в коридор, ведущий в две новые спальни над библиотекой. Из спальни Джошуа Полдарка вынесли старую дубовую кровать с балдахином, шкаф разломали, а тяжелый камин заменили на более легкий.

Окно со скрипучим переплетом, всегда дающее знать перестуком о поднимающемся ветре, то самое окно, через которое однажды запрыгнул Гаррик, чтобы успокоить хозяйку в ее первую ночь в Нампаре, тоже уничтожили. Вставили более широкую раму со стеклами получше. Трещины в стенах заделали и оклеили стены почти белыми обоями с рисунком. Потолок между балками заново оштукатурили и покрасили. Теперь эту комнату превратили в новую столовую, она стала такой светлой, будто пробили еще два окна. Неровный дощатый пол закрыли ярким турецким ковром, оставив голыми лишь самые углы. Установили новый стол с восемью подходящими стульями из кубинского красного дерева, по новому и элегантному образцу. Обошлось это весьма недешево.

Но еще предстояло купить (еще даже не заказали) новую фарфоровую посуду и столовое серебро, графины и всё прочее. Поразительно, какими потрепанными начинают выглядеть все вещи, стоит лишь облагородить комнату и сделать ее светлой и элегантной. Росс хотел на несколько недель отвезти Демельзу в Лондон, чтобы там заказать всё необходимое, но она отказалась, сказав, что лучше делать всё постепенно. Больше такое веселье не повторится, так давай его продлим, какая разница, если не всё будет гармонировать?

Если столовая была почти закончена, теперь обедали уже в ней, то библиотеку еще и не начинали меблировать. Отделку комнаты полностью завершили. Там работал штукатур лорда Данстанвилля, и Демельзе хотелось бросить все дела и целый день глазеть на него — с каким мастерством, скоростью и ловкостью он трудился, как создавал декор, будто во мгновение ока. И комната обрела рифленый карниз, а на потолке — два круглых плафона по мотивам греческой мифологии, размещенных точно в нужном месте и идеально совпадающих. Во время работы штукатур жил в доме, обошелся он в целое состояние, но Демельзе не было жалко ни пенни. Получилось изумительно.

Стены под карнизом отделали светлыми сосновыми панелями, купили кое-какую мебель: два стола из яблони на «лапах», кушетку, приставной столик из розового дерева с инкрустацией из тюльпанового, хороший ковер местного производства. Но все равно комната еще не была закончена. Это было только начало. Пока что все предметы мебели вроде бы гармонировали друг с другом, но нужно было соблюдать осторожность. Разговоры об этом затягивались на долгие вечера. К примеру, на одной стене следовало разместить книжные полки, чтобы комната по праву могла называться библиотекой, но немногочисленные книги Росса по большей части были старыми, потрепанными и зачитанными, выглядели они неподобающе. Но Россу не нравились красивые книги, которые он видел в Трелиссике и Техиди. Золотое тиснение на переплетах из марокканской кожи казалось ему не созданным для чтения украшением.

Джереми исполнилось пять лет, а Клоуэнс скоро исполнялось два. Ходила она быстро, но плохо говорила. Ее единственная понятная фраза была «Еще немного!», девочка постоянно произносила ее за столом, когда все съедала со своей тарелки. В хорошую погоду Демельза брала детей с собой на пляж, где они втроем бегали босиком по воде, а Клоуэнс часто садилась в неподходящий момент. Однако холод от воды вокруг ягодиц только заставлял ее радостно вскрикивать.

Иногда они выходили на лодке в море из бухты Сола, чтобы порыбачить. Время от времени видели тюленей, соскальзывающих с края скал при их приближении, и это невольно на краткий миг возвращало Демельзу к визиту в Треготнан и прощанию с Хью Армитаджем.

— Что бы ты ни сказала, Демельза, что бы сейчас ни сказала, ты всё равно останешься в моем сердце, куда бы я ни отправился. Ты будешь рядом со мной, как воспоминание о человеке, которого я когда-то знал и любил, если позволишь.

— А я не позволю, Хью. Прости, но я с радостью буду твоим другом, я и правда твой друг. Но и всё на этом. Как я уже говорила, ты заблуждаешься, решив, что встретил идеал, создание, которое ты сам мысленно сотворил, и ни одна женщина не поднимется на этот уровень.

— Я могу делать, что хочу.

— Но это неправда! Таких женщин не бывает! Ты знаешь, что я дочь шахтера и у меня нет никакого образования?

— Я не знал. Разве это важно?

— Мне казалось, что для человека твоего круга воспитание многое значит.

— Я не знаю, недооцениваешь ли ты мой класс, но ты явно недооцениваешь меня.

— У тебя есть ответы на все мои слова.

— И они бесполезны без твоей доброты.

— И насколько же я должна быть доброй?

— Разреши мне писать тебе.

— Могу я показывать твои письма мужу?

— Нет.

— Вот видишь.

— Неужели ты не можешь позволить мне такой малости? Скорее всего, я уеду на несколько лет.

— Но Росс всё равно заметит письма! — возразила Демельза, сдавая позиции.

— Я могу устроить тайную доставку.

— Но это придаст всей затее дурной привкус.

— Могу я хотя бы присылать тебе стихи?

Демельза заколебалась.

— Ох, Хью, ну как ты не понимаешь? У меня счастливый брак. Двое чудесных детей. Всё, чего только можно пожелать. Я хочу быть к тебе доброй. Ты очень мне нравишься. Но ты же понимаешь, что я не могу дать ничего, кроме доброты...

— Что ж, тогда буду писать тебе обычной почтой, и можешь показывать письма Россу, даже можете читать их вместе и добродушно посмеиваться над глупым юным лейтенантом, страдающим от щенячьей любви. Но...

— Ты прекрасно знаешь, что мы никогда так не поступим!

— Позволь закончить. Вы можете вместе смеяться, уверен, добродушно, и Росс, вероятно, простит мое помешательство по той причине, что это юношеское чувство, и я его перерасту, но ты ведь знаешь, что это не так, Демельза, ты знаешь. Ты знаешь, что это не юношеское чувство, я это не перерасту, зайдя в первый же порт. Ты знаешь, что я люблю тебя и буду любить до конца дней...

Такое признание любой женщине непросто выбросить из головы, а уж тем более женщине с темпераментом Демельзы. Она не стала меньше любить Росса, семью и дом, не утратила способность получать удовольствие от бытовых мелочей, подобно цветку у дороги. Но эти слова остались в ее памяти, часто согревая сердце, а иногда звенели с ошеломляющей ясностью, словно их произнесли лишь вчера, и ей нужно ответить.

Пару раз заезжали старый волосатый баронет, Хью Бодруган, и его юная мачеха Конни, и сэр Хью поинтересовался у Росса, нельзя ли купить долю в шахте. Росс вежливо ответил, что пока не нуждается в дополнительном капитале, но искренне заверил, что как только ему понадобится продать акции, он первым делом предложит их сэру Хью. Бодруган хмыкнул и уехал недовольным. По крайней мере, так решил Росс, но сэр Хью явно продолжал питать надежды, поскольку через пару дней прислал в подарок Демельзе пару черно-белых поросят новой породы, которые должны набрать больший вес, чем любые другие.

Два поросенка были так малы и очаровательны, что немедленно подружились со стареющим Гарриком и стали любимцами детей — те иногда позволяли поросятам забежать в дом. Росс торжественно предупредил, что если продолжится в том же духе, то однажды настанет день, когда поросята так растолстеют, что их не удастся выпихнуть через дверь. Демельза назвала их Прилив и Отлив.

В сумрачные дни конца лета мотыльки доставляли в доме столько проблем, что стоило зажечь свечу с приоткрытым окном, как комната наполнялась порхающими привидениями всех форм и размеров. Им объявили войну. Чтобы развлечь детей, Демельза как-то вечером устроила вместе с ними сахарную охоту. Сахар смешали с пивом в кувшине и в сумерках намазали сладким пивом пеньки и столбы изгороди. После этого оставалось только обойти двор с ведром воды и собрать мотыльков со сладкой поверхности — они приникли к ней, дрожа от удовольствия, и пили жидкость — и сбросить их в воду. Но Демельзе надоело это занятие раньше, чем детям. Мотылки были слишком красивыми, чтобы их убивать, и почти половину она выпустила. А потом всё испортил следующий по пятам Гаррик, которому пришлось по вкусу сладкое пиво, и он стал вылизывать пни вместе с мотыльками, пока его не остановили.

Но вопреки погоде, или, возможно, потому что солнце всё же иногда пробивалось через тучи, шторма были слабыми и не доставляли неприятностей, а в сентябре дождей стало меньше, урожай выдался неплохим. По всему Корнуоллу и в большей части Англии собрали лучший урожай зерна за четыре года, и как нельзя кстати. Несмотря на обедневшую породу и упадок, внезапно пришедший на смену благоприятным условиям первых военных лет, Уил-Грейс принесла хорошую прибыль, и Росс вложил дополнительные средства в судостроительное предприятие Блюитта в Лоо и обсудил с капитаном Хеншоу покупку нового и более мощного подъемника для шахты.

Росс сделал Заки Мартина, оправившегося от болезни, капитаном подземных работ. Хеншоу не мог за всем уследить, а шахтеры, как и все прочие, нуждались в присмотре. Некоторые добывали только богатую породу, оставляя ту, что похуже, внизу. В медной шахте такое практиковалось, но только не в оловянной, если не считать вольных рудокопов, которые тем самым увеличивали свой заработок. Некоторые, самые пронырливые, еще к тому же припрятывали хорошую руду весь месяц перед аукционом по распределению участков, чтобы заявить, будто их штрек приносит меньше, и выторговать большую долю в прибыли. А стоило заключить с ними контракт, как качество руды чудесным образом улучшалось. Заки также обнаружил, что кое-кто сговаривался и богатую руду подкладывали в тачки тех, кто добывал более бедную. Дополнительную прибыль потом делили.

Всё это было частью жизни, и никто особо не переживал по этому поводу, мол, пусть их останавливает начальство. Считая, что он и без того платит щедро, Росс считал себя обязанным это остановить.

II
Когда пришло время следующего еженедельного визита к Морвенне Уитворт, Дуайт убедился, что ей лучше, и решился на неприятный разговор с ее мужем. Спустившись, он спросил викария, и его проводили в кабинет. Без длинных предисловий, учитывая, что всё равно совет будет воспринят в штыки, Дуйат вынес свой медицинский вердикт. Но он ошибся в этом человеке. Гнев и напыщенность прошлой встречи испарились. Осборн справился о жене, и впрямь довольно бесцеремонно, но больше не стал возражать против своего вынужденного воздержания. Как он и предполагал, заявил Осборн, с женщинами иногда такое случается. Главное, чтобы она выздоровела. Ее недуг всем доставляет беспокойство, чем скорее она поправится, тем лучше. У жены викария много обязанностей, и эта слабость и болезнь просто никуда не годятся. К этому времени многие женщины уже носят второго ребенка после первого и выполняют свой долг в полной мере.

Дуайт уехал не то чтобы с теплыми чувствами к священнику, но понимая, что под наружностью бестактного и туповатого человека, несомненно, отталкивающей его жену, скрывается персона более добрая, чем он изначально предполагал.

Добравшись до дома, он съел тарелку супа, выпил бокал канарского и пошел в кабинет, где и обнаружила его Кэролайн, когда вернулась в пять часов.

— Что такое? — спросила она, ворвавшись в кабинет словно ветер. — Говорят, ты не обедал. Ты болен?

— Нет. Я не голоден.

— Тогда почему ты не лечишь своих пациентов, как обычно в это время дня? Что не так? Дуайт, ты болен.

Он закрыл книгу и улыбнулся.

— Я устал. Решил сегодня изменить привычке.

Кэролайн присела на край стула, откинула волосы с плеч и заглянула мужу в глаза.

— Вытащи палец из книги, — потребовала она, — иначе я решу, что ты не слушаешь.

Дуайт рассмеялся и подчинился.

— Кто ближайший доктор отсюда? — спросила она.

— Ты видишь его перед собой.

— Не увиливай. Я позову доктора Чоука.

— Боже упаси! Ты могла бы с таким же успехом послать за мистером Ирби.

— За ним тоже, если хочешь. Хотя в этом доме лекарств и настоек столько, что можно открывать аптеку, но я не знаю, что тебе давать.

— Кэролайн, мне не нужны лекарства. Хороший ночной сон творит чудеса.

— Чудеса... Я скажу тебе, что сделает хороший ночной сон. Он вернет тебе немного энергии, которую ты растратишь за полдня, осматривая несчастных больных, и затем ты снова сляжешь, чувствуя себя больным и изнуренным. Разве не так? Скажи мне, что я не права.

Дуайт задумался.

— Мужчине полезно работать. Работа стимулирует ум, а ум в конце концов будет стимулировать тело.

— Скажи-ка, что еще полезно для мужчины? Любить жену?

Он вспыхнул.

— Если у меня иногда бывают неудачи, то причина в теле, а не в чувствах. Ты заверила меня...

— Если физические проблемы — результат болезни после тюрьмы, то я прошу тебя хотя бы пытаться. Но ты постоянно тратишь каждый атом своих вновь обретенных сил на работу, стоит только чуть-чуть появиться силам, как они растрачиваются. И тогда возникают вопросы по поводу чувств.

Сквозь щель в дверях проковылял на толстых лапках Гораций и заскулил, но на него не обратили внимания. Он перекатился на спину, но снова остался без внимания.

— Неужели у тебя возникают вопросы, Кэролайн?

— Скажи мне, чем ты сегодня занимался? — спросила она.

— Сегодня? Утром осмотрел дюжину несчастных бедняков, собравшихся за дверью для прислуги в ожидании совета и помощи. Потом пошёл к мистеру Тренкрому, у него разыгралась астма. Затем, поскольку пришла пора навестить дальних пациентов, я заехал к полудюжине, пока добирался до Труро, а там посетил мистера Уитворта и мистера Полвела. Ну и поехал домой. Добравшись, еле дышал, и с желудком у меня было не очень, так что поел совсем немного. Но теперь мне полегчало.

Кэролайн нервно поднялась, натянутая как струна, подошла к окну, взяла книгу и не глядя повертела её в руках.

— А знаешь, чем я сегодня занималась? Утром целый час приводила себя в порядок, потом час провела с Майнерсом, обсуждая дела поместья, потом набрала немного цветов в пустую гостиную, а после сменила наряд и два часа каталась верхом с Рут Тренеглос. Я пообедала с ней, её потным мужем и выводком шумных детишек и вернулась домой. Ты не заметил, пересеклись ли наши пути хоть в одной точке?

— Нет, — сказал Дуайт, помолчав с минуту.

Гораций прыгнул ему на колени.

— Но мы же никогда не стремились к тому, чтобы проводить каждый день бок о бок, — добавил Дуайт.

— Да, дорогой, бок о бок — никогда. Но не так далеко друг от друга.

— А тебе кажется, мы сейчас отдалились друг от друга?

Она обернулась. Голос по-прежнему звучал мягко, но его это не обмануло.

— Когда я полюбила тебя, дорогой, дядюшка этого не одобрил. Он считал, что у тебя нет ни репутации (а это неправда), ни денег (а это верно). Моим суженым должен был стать Анвин Тревонанс, меня воспитывали, подготавливая к жизни, подобной той, что вёл он. Но я полюбила тебя, а ты полюбил меня, и нам обоим никто другой не был нужен. Но даже тогда мы ссорились, или, вернее, расходились в вопросе о том, как станем жить после свадьбы. Моих доходов, даже без денег дядюшки Рэя, хватало, чтобы ты мог начать дело в Бате, как и собирался. И... надо было нам сбежать, но мы этого не сделали, ведь ты предпочёл, или мне тогда так казалось, твоих здешних пациентов браку со мной и фешенебельной практике. Мы расстались, и расстались бы навсегда, если бы не вмешался Росс Полдарк, заставивший нас снова встретиться, так что мы чуть не стукнулись лбами. И... вот мы с тобой помирились. Но ты тогда служил во флоте, и последствия этого мы чувствуем до сих пор...

— Почему ты все это говоришь, Кэролайн?

— Потому что я так страдала, ожидая тебя, а твоё возвращение вернуло меня к жизни. И я не хочу, чтобы люди говорили, или чтобы ходили слухи, я не хочу даже допускать мысли о том, будто у нас с тобой такие разные интересы, что, несмотря на всю нашу любовь, Росс Полдарк ошибался.

Дуайт встал, столкнув Горация, и пес заворчал на коврике.

— Но дорогая, ты же не можешь так думать.

— Могу, конечно, и даже если это неправда — так думают другие.

— Какая разница, что скажут другие?

— Если это отражается на нас — это имеет значение.

Дуайт нетвёрдо стоял на ногах, и потому присел на край стола. Этим вечером его узкое задумчивое лицо казалось хмурым, покрытым морщинами. Он выглядел таким, каким и был — больнымчеловеком с сильной волей.

— Скажи, что же я должен изменить? — спросил он.

В следующую минуту Кэролайн встряхнула головой, откинув волосы назад, и опустилась на колени рядом с Горацием, на коврик.

Она заговорила слегка изменившимся тоном — совсем немного другим, так что только он один мог уловить разницу:

— Знаю, я такая рассеянная...

— Неправда.

— ... и легкомысленная, и...

— Ну, только внешне.

— У меня нет никаких идей, кроме мыслей о...

— У тебя множество идей.

— Дуайт, — сказала она. — Я так стараюсь попросить у тебя прощения, но если ты всё время станешь меня перебивать — ничего не получится.

— Нет, это я должен просить прошения за то, что так грубо тобой пренебрегал.

Она села, прислонившись к креслу и поджав ноги.

— Тогда я не стану перечислять свои недостатки. Просто прими то, что я люблю деревенскую жизнь, верховую езду и охоту, мне нравятся гости и нечастые званые вечера, а тебе — нет. И у меня, как ни хотелось бы, нет настоящего интереса к медицине. Если речь идет не о достойных людях, коих слишком мало, я не вижу смысла их лечить. Мир перенаселён. И всюду полно людей. В общем, как это ни грустно, я сказала бы — позволь им умереть.

— Я тебе не верю. Это допотопные убеждения твоего дядюшки, а вовсе не твои.

— Нет, мои! Это очень даже мои убеждения, поскольку касаются моего мужа. Он пренебрегает двумя вещами. Своей женой — и мне это очень обидно. Но, что гораздо важнее, он пренебрегает собой. Это твоё единственное прегрешение, Дуайт, и из двух зол второе гораздо хуже первого.

— Ты не права, Кэролайн, я в этом уверен. Если я мало уделял тебе внимания, мне очень жаль, и я постараюсь, я очень постараюсь это изменить. Но второе — совсем не так. Да, я не вполне здоров, но и не сильно болен. Я уверен, это пройдёт за год или два, но считаю, что моё состояние не зависит от количества пациентов или от того, как много сил я трачу на их лечение.

— Ну что же, — сказала она, — если ты не станешь проявлять осмотрительности ко второму, прояви внимание хотя бы к первому.

— Я постараюсь проводить с тобой больше времени после обеда, буду меньше работать по утрам...

— О да, ты постараешься... Ты попытаешься сделать и то, и это, но что из этого получится? Работа... для тебя это как наркотик, Дуайт, как пьянство для иного человека. Он клянётся, что бросит, а потом через пару дней сворачивает на старую дорожку...

Дуайт опустился на колени рядом с ней, на коврик, и Кэролайн заметила, как он пошатнулся. Он поцеловал её и сел рядом. Гораций заворчал и по привычке ревниво тявкнул.

— Завтра я начну с чистого листа. Вот увидишь. Твой пьяница исправится.

— Ты же знаешь, не так давно я проводила целые дни у постели умирающего от диабета. Дядюшка долго страдал. Он был при смерти почти всё время, пока ты отсутствовал. И мне стали отвратительны и вид, и запах болезни — таблеток, микстур, ночных горшков, несъедобной пищи, высохшего тела, всё это угасающее, полуживое состояние, в которое он погружался на моих глазах. Я молода, Дуайт. Молода, и легкомысленна, хотя ты и делаешь вид, что это не так. Я люблю тебя, хочу быть юной рядом с тобой и радоваться жизни! Ты вернулся чуть ли не из мёртвых. И я не хочу, чтобы ты возвращался к смерти. Не хочу сидеть у твоей постели. Видишь, какая я эгоистка. Подожди, не перебивай, дай договорить. — Она остановилась, небрежно смахнула слёзы с глаз и продолжила: — Я знала, что вышла замуж за доктора. Я это понимала, была к этому готова. То, что ты должен продолжать врачебную практику, было частью сделки. Я никогда так это не называла, но всегда понимала именно так. Я не ждала и не хотела, чтобы ты превратился в деревенского помещика-мужлана, чтобы угодить мне, но и ты ведь не ждал, что я стану забитой мышкой, смешивающей снадобья или выписывающей рецепты для мужа. Ты женился на мне, я твоя жена в радости и в горе, и с этим ты должен считаться! Кроме того, что я жена доктора, я молодая леди с поместьем, а ты не только доктор, но и землевладелец, у тебя есть обязательства. Нужно найти компромисс для обеих сторон жизни, или же мы рискуем... мы можем проснуться однажды утром и обнаружить, что между нами больше ничего нет.

Маленький мопс упорно карабкался на её согнутые колени, а когда хозяйка взяла его на руки, попытался лизнуть волосы.

— Гораций делает то, что должен сделать я, — сказал Дуайт.

— Должен или хочешь?

— Хочу.

— Но не должен, а иначе я не оставлю тебя непорочным.

— Думаешь, я сам не хочу того же?

— Но ты нездоров. Ты нездоров, Дуайт. Я же вижу, как тебе нехорошо.

— Это пройдет. Уже прошло.

— Возможно. Хотя я сомневаюсь. Отстань, Гораций, у тебя слишком шершавый язык, — Кэролайн отбросила рыжие волосы подальше от пса. — Итак, дорогой, я готова стать требовательной женой в одном, но не в другом. Я требую, чтобы ты меньше работал. И требую, чтобы хотя бы время от времени ты проводил со мной весь день и делал то, что я хочу. Но пока что не требую ничего более, даже если хочу этого больше всего на свете...

— Как и я.

— Что ж, тогда докажи.

— И докажу.

— Нет, — Кэролайн поднесла руку к губам. — Не сегодня. Сначала выполни другие мои требования. Так будет лучше для нас обоих.

Они сидели на выцветшем персидском ковре, держась за руки, но Горацию каким-то образом удалось втиснуться между ними своим толстым тельцем, причем в такой позе, что его нелегко было вытащить.

Пока что небольшая семейная сцена закончилась. Она истощила обоих. Дуайта — в основном потому, что он стал причиной ссоры. К тому же он потратил слишком много нервной энергии. Кэролайн осознавала свою победу, но также и то, насколько тщательно ее нужно теперь поддерживать, ведь она знала, насколько муж решителен и упрям. Она сожалела, что не поговорила с ним начистоту раньше. Но поскольку он только что буквально вернулся из лап смерти и не мог оправиться от болезни, ей было сложно выступить против увлечения мужа. Брак не обещал быть легким. Это стало ясно через несколько месяцев после свадьбы. Но Кэролайн была полна решимости победить. Ее решимость и упрямство не меньше, чем у Дуайта. Вопрос был не в том, любят ли они друг друга. Вопрос заключался в том, что из этого может получиться.


Глава вторая


Оззи Уитворт получил письмо от доктора Эниса. В письме говорилось, что из-за собственного недомогания доктор вынужден ограничить практику ближайшим к дому районом, и потому, если не произойдёт внезапного ухудшения состояния миссис Уитворт, не сможет в дальнейшем её посещать. Доктор сообщал мистеру Уитворту, что по его мнению, миссис Уитворт теперь вполне поправилась после болезни, последовавшей за беременностью. Для дальнейшего укрепления здоровья ей предписывались прежняя диета, тихая и спокойная жизнь, а также исключение всякого рода потрясений для нервной системы. При соблюдении этих предписаний, считал доктор, в дальнейшем за здоровье миссис Уитворт можно не опасаться. Со всевозможным уважением, доктор остается покорным слугой... и так далее.

Прочитав письмо, Оззи фыркнул и бросил его на чайный столик, чтобы его смогла прочесть и Морвенна.

— Как видишь, мы утомили его светлость, придётся нам теперь вернуться к доктору Бенне.

— Ох, дорогой, — воскликнула Морвенна, дочитывая письмо. — Какая жалость! Он был так любезен, как добрый друг. С ним можно было поговорить по душам.

— Что ты, очевидно, и делала, милочка. Больше, чем многие женщины сочли бы приличным рассказывать постороннему мужчине. Я имею в виду, любому, кроме мужа.

— Он был моим доктором, Оззи. И я даже не думала обсуждать с ним ничего, что не относилось бы к моей болезни.

— Об этом можно поспорить. Что ж, теперь ты снова в порядке, поправилась, пополнела, и я не сомневаюсь, что скоро сможешь снова приступить к исполнению обязанностей жены викария в нашем приходе.

— Я уже пытаюсь. Я весь день занималась делами. Уверена, мне ни к чему перечислять их тебе, ведь ты сам говорил о них сегодня утром. Для меня это был счастливый день, мне удалось сделать так много, и хотя сейчас я устала, это приятная усталость, совсем не то, что прежнее утомление. Я очень надеюсь, что и завтрашний день будет таким же.

Оззи хмыкнул.

— Сегодня вечером я играю в вист у Кархаррака, так что вернусь поздно. Скажи Альфреду, чтобы не ложился спать и дождался меня. — Он вынул часы из кармана модного жилета и взглянул на них. — Эта девчонка задерживается. Что она там делает так долго?

Морвенна сняла очки.

— Ровелла? Она ушла всего час назад, а сейчас разгар дня. Вряд ли с ней что-то случится.

— Я имею в виду не физический ущерб, а моральный, — ответил Оззи. — Мне известно, что она отправилась в библиотеку за книгами. Вы обе проводите над книгами полдня. Слишком долгое чтение развращает, особенно подобное чтение. Оно ведёт к мечтательности, к бессмысленным грёзам. Теряется связь с подлинной, благочестивой жизнью. Ты же знаешь, Морвенна, я никогда не поучал тебя. Быть методистом или ханжой — не для меня. Все в этом мире должны трудиться не покладая рук. Но мы не можем стараться изо всех сил, если живём чужой жизнью при помощи книг. Это расслабляет, это вредно для вас обеих. — Он допил свой чай и встал. — Я побуду час в кабинете.

— Мне хотелось как-нибудь обсудить с тобой, — сказала Морвенна, — обучение Сары и Энн. Пока я болела, Ровелла была очень загружена и не могла уделять им так много времени, как хотелось бы. Не думаю, что им это повредило, но Сара чересчур бойкая. Помощь Ровеллы так нужна мне и ребёнку, что я была бы рада, если бы она занималась только этим.

— В другой раз, — нетерпеливо сказал он, — обсудим это как-нибудь в другой раз.

Когда он вышел, Морвенна устало подумала о том, что имя её сестры как-то особенно действует на Оззи. Иногда он, казалось, относился к ней с открытой враждебностью, называя её «эта девчонка», и Морвенна опасалась, что он решит, будто сестра не выполняет своих обязанностей, и отошлёт её домой. Иногда он выглядел шутливым и дружелюбным, а в тех редких случаях, когда обращался к ней — достаточно вежливым. Но они никогда не общались спокойно, как подобает зятю и юной невестке. Морвенна снова надела очки и перечитала письмо Дуайта. Его отказ стал для неё большой потерей, она теряла доброго друга, а их, что ни говори, совсем немного.

Она побрела в сад, потом спустилась к реке, на своё любимое место, но вода спала, от грязи пахло гнилью и сыростью, а Леды и трёх её друзей не было. Морвенна бросила крошки хлеба и печенья на берег, откуда лебеди смогут их подобрать, когда вернутся, если водяные курочки и другие птицы не сделают этого раньше. В этом месте ей когда-то хотелось утопиться, задохнуться в грязи, чтобы избежать супружеской жизни. Она ещё не отказалась от этих мыслей, но недавно полученное письмо от Джеффри Чарльза, пусть и не дало надежду, но всё же придало ей новые силы.

Что касается Ровеллы, Морвенна ценила и её общество, и помощь, но ежедневно общаясь в доме, они почти не говорили по душам, как сёстры. Морвенна знала, что если бы на ее месте была Гарланда, они бы постоянно тепло и непринуждённо шептались, поддерживая друг друга каждый день. Что бы ни происходило, Ровелла всегда была сама по себе, разговаривала сухо и прохладно и смотрела на всё критически. Она охотно помогала, но общение с ней никогда не было душевным. Возможно, в её характере чего-то недоставало.

Оззи Уитворт, который сидел в своём кабинете, сочиняя очередное письмо Конану Годольфину о всё ещё вакантном приходе Сола и Грамблера, мог бы дать своей жене любопытные дополнительные пояснения о характере Ровеллы Чайновет. Более того, в этот момент он был совершенно не способен сконцентрироваться на письме, он ждал, он хотел услышать шаги Ровеллы. Её шаги.

Всё это его очень беспокоило. Он не слишком усердно молился — разумеется, кроме публичных молитв, которые предписывались саном. В душе он молился немного, но относительно сестры своей супруги он несколько раз просил у Господа помощи и указаний. Но ничего не получил.

Временами он думал о том, что с ним далеко не всё в порядке, как, например, сейчас, когда он чувствовал присутствие этой девушки, прислушиваясь к её шагам. Это происходило довольно часто, и ни одна женщина прежде не вызывала в нём таких чувств, даже жена, которую он так хотел перед свадьбой. Когда Ровелла была дома, он как будто слышал её дыхание. Возможно, поскольку он знал, что происходит, когда она так дышит, он и не мог выбросить этого из головы. Временами случались очень неловкие моменты, когда её образ проплывал перед глазами, заставляя его запинаться, сбивая с толку.

Она бродила по дому в узких и длинных, плохо сшитых платьях, и Оззи представлял контуры ее тела под этой плохо скрывающей их материей. И конечно же, ее ступни в своих руках, чудесно прохладные и тонкие, такую нежную кожу, хрупкие косточки, обворожительно хрупкие. В доме Ровелла вела себя безупречно. Ни единым движением лукавых, глубоко посаженных глаз не выдавала на публике то, что случилось между ними предыдущей ночью.

Иногда Оззи задумывался, а не ведьма ли она, посланная в этот мир специально, чтобы вселять в него зло, пусть она еще и ребенок. Потому что она знала о соблазнении мужчин больше, чем его первая или вторая жена могли бы вообразить. Казалось, она знала даже больше женщин легкого поведения в Оксфорде или тех, что промышляют на набережной их городка. Конечно, она была куда свежее и на редкость соблазнительной. Ее поведение в постели, когда Оззи неловко пытался ее раздеть, было вызывающим. Она плевалась, изгибала тело как кошка, предлагала свои изумительные груди, а потом отказывала, кусалась, ухмылялась и хмурилась, а когда наконец он набрасывался на нее, вся предыдущая игра становилась частью процесса, и Оззи чувствовал то, чего никогда не ощущал прежде.

Это было восхитительно и кошмарно, и обычно он ненавидел Ровеллу. Больше всего его возмущало, как низко он пал. Он опустился на уровень пятнадцатилетнего мальчишки, умоляющего, спорящего, обманутого. А потом, в самый чувствительный момент, она вдруг называла его викарием, словно издевалась, бросала вызов, подвергала сомнению его достоинство.

Но иногда Оззи казалось, что он ее любит. Несмотря на заурядную внешность, Ровелла обладала потрясающим обаянием, и иногда, после бурной страсти она поглаживала его брови, будто пытаясь восстановить его самооценку. Ни одна женщина не поглаживала Оззи по бровям, и ему это нравилось. Разумеется, прежде он всегда относился к женщинам, как к существам, созданным лишь для того, чтобы доставлять удовольствие. Он никогда раньше не видел, чтобы женщина сама получала от этого удовольствие, и потому подозревал, что под маской котенка прячется тигрица. В этом было что-то противоестественное. И в приступах морального раскаяния Оззи понимал, что она — само воплощение зла. В Библии, по которой он читал проповеди каждую неделю, достаточно примеров подобных женщин. Там еще больше примеров зла в мужчинах, но об этом он старался не думать.

Он также осознавал, пусть даже не осознавала этого Ровелла, какая ловушка его поджидает, если он не разорвет эту связь. Отношения начались частично по причине отсутствия нормальных отношений с женой. Если у него осталось хоть какое-то здравомыслие, необходимо придумать предлог и отослать Ровеллу домой. Теперь, когда Морвенна поправилась, он всё больше рисковал, что всё раскроется, и не говоря уже о прочих последствиях, ему была отвратительна мысль, что жена обретет моральный предлог для того, чтобы ему отказывать. Даже если этого не случится, всегда остается риск, что об этом пронюхает прислуга и по приходу разлетятся слухи. Пока место в Соле под вопросом, лучше избежать подобного. Но вопреки всем разумным и осмотрительным доводам, кое-что перевешивало всё остальное: Ровелла. Таких, как она, больше не найти. Таких никогда прежде не было и больше не будет.

Итак, Ровеллу следовало бы отослать домой на следующей неделе. Или неделю спустя. Ей всего только пятнадцать, совсем еще дитя. Пусть она и дочь декана, но похоже, она не испытывала ни малейшего беспокойства по поводу прелюбодеяния, даже по поводу того, что она согрешила с мужем собственной сестры. Долг Оззи — поговорить с ней о грехе. Его долг — показать ей неправедность ее поведения, не говоря уже о собственном. Им нужно поговорить. Трезво и как полагается, а не предаваясь безумной страсти, и тогда она согласится уехать...

Оззи услышал в коридоре шаги, которые так жаждал услышать. Ровелла вернулась домой. Она читает слишком много книг. Возможно, из этих книг и научилась разврату. По вечерам ей следует играть в вист или в крикет, вместо того чтобы склоняться над книгой. Когда-нибудь Оззи ее научит. Нет, это рискованно. Ничто не должно намекать, что он уделяет ей особое внимание. Если они будут осторожны, очень осторожны, то ее еще нескоро придется отправлять домой.

II
Джуд Пэйнтер был человеком, чья обида на жизнь стала притчей во языцех. Начинал он как шахтер, потом подружился с отцом Росса и переехал в Нампару вместе со своей так называемой женой Пруди. Он был неотъемлемой частью той эпохи, когда Джошуа Полдарк вел разгульную жизнь. Другим компаньоном Джошуа был Толли Трегирлс, но Толли всегда отличался большим безрассудством. Даже в те времена Джуд не любил приключения на свою голову и сомневался в их удачном исходе, уверенный, что весь мир ополчился против него.

Когда Росс вернулся из Америки после смерти отца, он оставил Пэйнтеров в доме, но затем посчитал их ненадежными и выкинул. Они поселились в убогой хибаре в северном конце деревни Грамблер. Джуд довольно долго работал на мистера Тренкрома и его «торговлю», но слишком часто напивался и болтал, а более осторожным его коллегам это не нравилось, они помнили ту ночь в феврале 93-го года, когда таможенников предупредили о выгрузке и нескольких их товарищей приговорили к высылке или к тюремному заключению.

И потому в один прекрасный день мистер Тренкром, тяжело дыша, как мопс Кэролайн, заехал в коттедж Пэйнтеров и рассчитал своего работника. Вскоре после этого по счастливой случайности погиб могильщик церкви Сола, и Джуд занял его место.

Эта работа подходила его характеру и возрасту. Теперь, в шестьдесят с гаком, работа была тем, от чего он всячески пытался увильнуть, но не возражал немного потрудиться, если в охотку. Он обычно просил уведомлять о необходимости выкопать могилу за пару дней, к тому же работа на воздухе всегда ему нравилась. Он мог отбросить пару лопат земли и перекурить, а кроме того, это занятие помимо нескольких пенсов давало предлог улизнуть от Пруди.

Ему нравились похороны. Тоска собственной жизни казалась менее горькой, когда он наблюдал печаль других людей. Ему нравилось смотреть и отпускать замечания по поводу горя двух вдовушек, которые терпеть не могли мужей. Он с готовностью обсуждал в пивнушке Салли Треготнан добротность гроба или отсутствие оной, болтал даже дома, пока Пруди не велела ему заткнуться. Могилы бедняков и отсутствие гробов были другой интересной для него темой.

И хотя большая часть клиентуры была детьми и людьми молодыми, которых унесла та или иная эпидемия, особое удовольствие Джуд находил в похоронах сверстников. Каждую могилу он созерцал с облегчением и облизывал губы при мысли, что пережил очередного покойника. В подпитии по вечерам он с радостью рассказывал любому, кто готов слушать, сокращенную биографию усопшего, подчеркивая его неудачи и ошибки. Учитывая, что прожил он в деревне всю жизнь и теперь был одним из старейших ее обитателей, Джуд знал всех и каждого, а алкоголь, как водится, разжигал костер воспоминаний, так что прошлое вскипало, как молоко, и становилось куда богаче подлинной жизни.

В зависимости от настроения слушателей, иногда им нравились эти рассказы, а иногда нет. Временами они считали эти истории отличным развлечением и позволяли Джуду болтать, иногда раздражались при одном звуке его голоса и шикали на него. Как бы ни возмущался таким поведением Джуд, это подтверждало его уверенность в несправедливости всего сущего.

Как-то в сентябре он шел на кладбище в особо пессимистичном и раздраженном состоянии духа, поскольку накануне вечером Эд Бартл выкинул его из пивнушки. Скончалась старая тетушка Мэри Роджерс, владелица крохотной лавки в Соле, и Джуду предстояло заняться ее погребением. За ромом он выплеснул недовольство пастором Оджерсом и его речью у могилы: «Наша сестра ныне покоится с миром и готова к жизни в добродетели».

— Добродетели? Чего-чего? Эта старая швабра со своей грязной лавчонкой? Да от нее и полпенни не в жисть не дождаться, в долг ни на полпенни не отпустила бы! Ни полпенни, ни четвертушки! Стоило открыть дверь и войти в лавку, так она тут как тут, выплывает из подсобки и только и думает, как тебя обдурить. — Джуд отхлебнул рома. — Добродетель, ага! Добродетель! Обхохочешься. Прям до слез. Да тетушка Мэри спелась с Уолласом Бартлом, когда ей было пятьдесят восемь, а ему двадцать один, все знают, чем они занимались в той подсобке...

Джуду не позволили допить ром, поскольку он упустил из вида, что Эд и Уоллас Бартлы — кузены, и Эд может возражать против подобных высказываний. Джуд явился домой раньше и трезвее обычного за многие месяцы.

И потому на следующий день он тщательнее обычного искал причины для жалоб на несправедливость мира. Он немного полаялся с Пруди, но это не дало ему утешения, и Джуд отправился на работу. Чтобы опустить тетушку Мэри Роджерс на достойный уровень, предстояло насыпать над ней два фута земли.

Стоял погожий денек, солнечный, с обрывками облаков высоко в небе, и добравшись до кладбища, Джуд прислонился спиной к могильному камню с надписью «Пенли. Отец и мать решили покоиться вместе, и потому лежат здесь, а я упокоюсь рядом». Эта надпись всегда приходилась ему по вкусу, да и камень был удобный, с легким наклоном, как раз под спину. Джуд раскурил трубку, а потом вздремнул, но около полудня пробудился, взялся за лопату и закончил с тетушкой Мэри. И тогда он заметил крадущуюся псину.

Джуд всегда ненавидел собак. Ненавидел их лай, походку, виляющие хвосты и свисающие языки, их горячее дыхание и мерзкую привычку нюхать под хвостом у других собак. В глубине души, очень глубоко, Джуд был пуританином. Он без труда об этом забывал, когда дело касалось его собственных привычек, но это проявлялось в его предубеждениях. Он считал собак негодными созданиями. Вечно что-то лижут, вынюхивают, роют, просто непотребство на четырех лапах.

А из всех собак больше всего он ненавидел двух бродяжек, оскверняющих святое место. Они были бездомными, бегали сами по себе, гнусные надоеды, вечно рыскали вокруг и что-то вынюхивали, подвывали и дрались, тявкали на него издалека и «унавозили», как он это называл, всё кладбище.

Сегодня Джуд увидел одного из двух псов — большую дворнягу неопределенно-бурого цвета и с явной примесью колли. Псина копошилась в мягкой земле у могилы Джеймса и Дейзи Эллери и их шестерых детей. Ко всему прочему, собака решила зарыть кость.

Джуду это показалось особенно гнусным оскорблением, он знал обо всех костях, уже закопанных в этом месте, и не желал никаких добавок. А потом он отметил: мало того, что псина повернулась спиной, так и могильные камни в том углу образовали нечто вроде тупика, откуда некуда деться, если Джуд сумеет застать собаку врасплох. Джуд считал, что всех собак следует повесить, а уж этих двух и подавно, стоит только их схватить, но в поимке и заключалась трудность. Он взял лопату с длинной ручкой — «ленивку», как он ее называл, и стал подкрадываться ближе.

Трава между могилами была высокой и мягкой, и ветер дул в противоположную от него сторону. К своему собственному удивлению, Джуду удалось подобраться на нужное для удара расстояние. Он занес лопату над головой, но тут псина его услышала. Джуд вложил в удар все горести недели, но собака отпрыгнула и с визгом убежала, поскольку лопата попала ей по ребрам и хвосту. Инструмент ударился о камень и выскочил из рук Джуда, тот потерял равновесие и упал.

Падая, он заметил над могилой ту суку, а с ней и вторую псину — они скалились на него, а потом перепрыгнули через Джуда и убежали. Джуд почувствовал царапанье лап по спине и легкий укус в зад, а потом он сел, стряхивая землю с лысой головы и матерясь во все горло.

Маленький Найджел, последний из семейства Эллери, пораженно застыл, увидев выбегающего из церковного двора разъяренного мистера Пэйнтера, держащегося за седалище и повторяющего:

— Меня укусили! Укусило гнусное отродье безумной дворняги!

Джуд припустил к дому, находящемуся совсем рядом, и маленький Найджел последовал за ним, повторяя слова Джуда высоким дискантом, так что когда они добрались до последней хибары, их сопровождало уже с десяток человек.

Когда прибыла кавалькада, Пруди заваривала чай для кузины Тины из Марасанвоса. Пруди делала чай, когда только могла себе позволить, подаренный Демельзой большой чайник опустошался лишь раз в неделю, туда просто время от времени добавлялся кипяток и новая щепотка заварки.

— Меня укусили! — завопил Джуд с порога. — Укусил бешеный пес. Это неправильно. Неподобающе! Точно бешеный, язык прям вываливается. А сама псина размером с теленка. Сбила меня на землю и растерзала, пришлось отбиваться голыми руками!

— Мать твою за ногу! — Пруди вскочила с чайником в руке, поставила его, подозрительно взглянула на Джуда, опасаясь, что он выживет и будет и дальше доставлять неприятности, но зная его способность раздувать из мухи слона. — О чем это ты, что за бешеный пес? Куда он тебя укусил? Не вижу никаких укусов. — Она посмотрела через плечо Джуда на группу поддержки. — Что за бешеный пес? Вы видели бешеного пса?

Все заговорили разом, объясняя, что не видели, и повторяя слова Джуда. Тот прикрикнул на них, обнажив в ухмылке два оставшихся зуба.

— Вот тута меня цапнули. Может, еще где, кто его знает. Пошлите за дохтуром! Меня укусил бешеный пес! Это небезопасно!

— Эй вы, а ну пошли отсюда вон. А я гляну, в чем дело. Вон, вон! И ты тоже, Тина.

— Ы-ы-ы, — ответила Тина.

— Пошлите за дохтуром! — вопил Джуд, хватаясь за зад.

— А ты погодь. Хватит дрожать. Где там тебя цапнули? За задницу что ли? Так спускай штаны и дай поглядеть. Нагнись-ка. Вон над тем стулом.

Джуд с ворчанием сделал, что велено. Обозревая выставленную напоказ обширную область, Пруди нахмурилась.

— Тута что ли? — ткнула она.

— Ага! Цапнут бешеные псы, и хрясь! И ты уже копыта отбросил. Бешеные псы...

След от укуса был маленьким красноватым пятнышком, не больше дюйма в длину, кожа даже не прокушена.

— Да чтоб тебя, это ж ерунда, старый олух! А развопился, как сосунок...

— Это был бешеный пес, точно говорю! Пошли за дохтуром!

Джуд напирал, но Пруди раздраженно отвесила ему подзатыльник, заставив снова нагнуться.

— Погоди, я с этим сама разберусь! — сказала она.

Чтобы вскипятить чайник, в очаг подбросили немного хвороста. Чайник вскипел, но хворост всё еще теплился. Пруди наклонилась к очагу и достала палочку с тлеющим концом. Она громко сдула пламя и ткнула угольком в зад Джуда.

III
На следующий день Демельза отправилась в церковь Сола. Она пошла туда с Джереми и Гарриком, но Гаррик в последнее время не отваживался удаляться от дома дальше соснового бора у шахты Уил-Мейден и нового молельного дома. Он знал пределы своих сил, и после короткого отдыха на вершине холма, положив голову на лапы, быстро взбодрился и поскакал вниз, к дому. Демельза подозревала, что он устроил это представление специально для них, как престарелый джентльмен, но ему исполнилось тринадцать, так что он имел право на мелкие странности.

Джереми решил вернуться вместе с Гарриком, и дальше Демельза пошла одна. День снова выдался прекрасным, паршивое лето перешло в солнечную осень, и Росс попросил ее узнать, не начал ли Боуз, каменщик из Сент-Агнесс, работать над могильной плитой тетушки Агаты. Демельза собрала небольшой букет, чтобы положить на могилу, и взяла полгинеи для Пруди Пэйнтер.

Добравшись до церкви, она обнаружила, что работа еще не началась, а Джуда нигде не было видно, но Демельза остановилась ненадолго, чтобы рассмотреть надписи на кладбище. Тут покоились отец Росса, его мать и брат.

«Памяти Грей-Мэри, возлюбленной жены Джошуа Полдарка, упокоившейся 9 мая 1770 года в возрасте 30 лет. Quidquid Amor Jussit, Non Est Contemnere Tutum» [11].

А также Джошуа Полдарк из Нампары, графство Корнуолл, эсквайр, умерший 11 марта 1783 года в возрасте 59 лет». А на маленьком камне рядом было написано: «Клод Энтони Полдарк, умер 9 января 1771 года в возрасте шести лет».

Демельза вытащила из кармана юбки листок бумаги и карандаш и записала латинские слова. Она спрашивала Росса, что это значит, но он ответил, что давно позабыл латынь, даже если и знал. Но Демельзе очень хотелось узнать. Родители рассказывали ей о репутации Джошуа в молодости, о его коротком, но счастливом браке и возвращении к прежним привычкам после смерти жены. Она видела лишь испорченный влагой миниатюрный портрет матери Росса, а портретов отца не видела вовсе, даже среди картин Тренвита.

Утром пришло письмо от Хью Армитаджа. К счастью, Росс отправился вместе с Джеком Кобблдиком взглянуть на больного теленка, и Демельза сунула второй листок в карман до его прихода. Именно на обратной стороне этого листка она записала латинское изречение.

Хью отправил письмо с борта фрегата «Аретуза». Хотя адресовалось письмо ей, оно было написано сухим и официальным слогом. «Дорогая миссис Полдарк! Прошу, передайте вашему мужу и моему освободителю теплейшие приветствия и заверения в дружбе», а подписано: «Заверяю вас, миссис Полдарк, что я ваш покорный и смиренный слуга». Демельзе показалось, что между строчками она почуяла нотку меланхолии. Больше печали, чем жизни. Возможно, такова особенность всех поэтов — горевать по бесчисленным трагедиям и вселенской любви. Безответной и отринутой. А даже если и взаимной, то всё равно отринутой, потому что она выдохлась или предмет страсти умер и покоится в сырой земле. Как здесь. Как сейчас. Памяти Грейс-Мэри, упокоившейся в мае 1770 года в возрасте тридцати лет. Quidquid amor jussit... Как там дальше?

А Хью, похоже, влюблен и вынужден писать письма в море, под жестокими ветрами и во время войны. Но всё же жалел он не себя, а всё человечество. А его поэмы, на каком бы расстоянии он ни находился, становились всё откровеннее и более страстными. Демельза вытащила листок и огляделась, прежде чем прочесть, как будто кто-то из мирно спящих здесь мог заглянуть через плечо и не одобрить.

Стихи были короткими. Ветер пошелестел бумагой в ее руках.

Коль та, кого желаю, чувством воспылает,

Вручу ей сердце сам,

Колени преклоню и дань отдам за то, что принимает,

За то, что соизволит понимать,

Что все мое – ее, ее на вечность,

На день и бесконечность.

Я губы ее буду целовать,

Любви не допустить чтоб быстротечность.

IV
Подойдя ко второму из двух огромных дымоходов заброшенной шахты Грамблер, где над проваленной крышей старого сарая хлопали крыльями пригревшиеся на солнце голуби, Демельза встретила Уилла Нэнфана, и он, радостно хихикая, поведал ей о вчерашних злоключениях Джуда. И дальше она шла, понимая, что её встретят печальным рассказом о случившемся. Однако, когда дверь перед ней со скрипом отворилась, Демельза увидела то, чего не ожидала — замечательный фингал вокруг подбитого глаза Пруди. Джуд лежал ничком на кровати, пытаясь курить, но дым то и дело попадал ему в глаза, он кашлял и ругался слабым голосом, как человек, которому недолго осталось жить.

— А, это ты, — сказал он.

Несмотря на постоянные одёргивания Пруди, Джуд никогда не забывал, что Демельза приехала когда-то в Нампару жалкой маленькой служанкой — нищая, голодная, неграмотная, такую и в дом впускать не стоило. Она, конечно, стояла намного ниже старших слуг — Пруди и его самого. Может, она с тех пор изменилась, выросла, стала хозяйкой в доме — всё потому, что Росс Полдарк сжалился над ней, но это не меняло того, откуда она пришла и какой была прежде. Но потом он добавил:

— Прошу, входите, хозяйка, — припомнив не только тычки Пруди, но и то, что Демельза иногда давала им деньги. — Я тут страдаю весь день. Вы небось слыхали?

— Да, — сказала Демельза, — я тебе очень сочувствую.

— Да ничего такого с ним не случилось, — встряла Пруди. — Ленивый старый козел. Садитесь, дорогуша, принесу вам чашечку чая.

Демельза уселась на шаткий стул. Она заметила, что зеркало, которое она подарила им в прошлом году, треснуло, а один стул прислонили к стене, как пьяного, потому что две ножки у него были сломаны. Похоже, тут произошла стычка.

— Псины! — буркнул Джуд, приподнимаясь на локте. — Надо было повесить весь гнусный выводок! Это неправильно! Чтоб бешеные псы шлялись по двору! Хорошо еще, что меня до смерти не загрызли!

— Да просто царапина! — прогрохотал голос Пруди из другой комнаты. В честь гостьи она решила найти чистую чашку. — Царапина, как от пинцета! И только-то! Всего-навсего!

— А ты что сделала, а? — раздражение Джуда всё нарастало, но вдруг перешло в стон. — Прижгла меня горящим поленом! Прижгла рану и сделала её в два раза больше! Швабра старая!

Разговор продолжился на тех же высоких тонах, пока Пруди заваривала чай. Демельза с радостью бы отказалась, но прямо у порога она сунула Пруди полгинеи, и та бы обиделась, если бы гостья не осталась на чай. Это был ее способ поблагодарить, и Демельза знала, что Джуд сегодня о подарке не услышит.

— Я была в церкви, — сказала она, осторожно отхлебнув горячую черную жидкость, — хотела посмотреть, не начал ли Боуз работать над могилой мисс Агаты, но он не начал. Ты не знаешь, он уже всё измерил?

— И духу его там не видал, — ответил Джуд. — Капитана Росса я видал пару раз. А Боуз, он не был на кладбище с тех пор как поставил этот кривой камень старику Пенвенену. Ох, и как же мне хотелось, чтоб камень рухнул прям ему на голову. Вот же тупица... А капитана Полдарка я еще в июле видал...

— Джуд, глиста мерзкая! — рявкнула Пруди. — Держи свой чай. Чтоб ты захлебнулся!

Джуд взял чашку и пролил немного чая на запястье. Он едва слышно ругнулся и стал пить.

— Видал капитана Полдарка как-то вечером в июле. Я как раз закапывал Бетси Кодл. И тут гляжу — капитан Полдарк у дерева поджидает...

— Джуд, вошь поганая! — гаркнула Пруди. — Закрой пасть!

— А что такое? Что я сделал-то? Чего не так? А? Ну видал я капитана Полдарка, и чего, теперь и сказать нельзя? Чего такого-то? В общем, вижу я — идет к нему дамочка, ну я и решил, что это вы, хозяйка. Ну надо же, думаю, прям как два голубка, и тут — хрясь! А это, оказывается госпожа Элизабет Уорлегган-Полдарк, так-то вот. Ну, и они поздоровались, он шляпой раскланялся, и пошли они, значит, к Тренвиту рука об руку.

— Еще чаю? — спросила Пруди Демельзу, дохнув ей в лицо. — Боже ты мой, да вы к нему почти не притронулись, а я весь свой выдула. Дайте-ка еще подолью.

— Благодарю, не стоит, — ответила Демельза. — Прекрасный чай, но слишком горячий. Я не могу задерживаться, дома много дел. Мы собрали зерно, но кое-что еще осталось.

Пруди расправила черное платье, которое выглядело так, будто в нем хранили картошку.

— Ну вот, дорогуша, как мило, что вы пришли нас навестить, правда, Джуд?

Джуд скосил налитые кровью глаза и получил в ответ взгляд Пруди, показывающий, что как только гостья уйдет, она вытрясет из него все мозги. Вчерашнее лечение по сравнению с этим покажется ангельским бальзамом. Джуд резко сел и поморщился, задев рану.

— Я... а что я... — он замолчал. — Когда придет этот Боуз, я скажу ему, что вы заходили и хотите знать, что он приступил наконец-то, да? Верно, хозяйка? Вы этого хотите?

— Я этого хочу, — согласилась Демельза.

Она сделала еще глоток чая, он обжег горло. Она встала.

Джуд снова боязливо сощурился на Пруди и попытался сказать гостье на прощание что-нибудь приятное.

— Как там ваша малышня? — спросил он Демельзу, когда она подошла к двери.

— Прекрасно. У Клоуэнс режутся зубки, и по утрам она бывает непоседливой, но в основном счастлива и довольна.

— Как ее мамаша, — сказал Джуд, обнажив десны в слабой улыбке. — Как ее мамаша.

— Не всегда, — сказала Демельза. — Не всегда.

Они вышли на солнечный свет. Пруди снова разгладила платье и кашлянула. Но промолчала, поскольку, хотя не очень быстро соображала, но пришла к выводу, что не стоит извиняться за Джуда — это лишь подчеркнет необходимость в извинениях.

— Джуд что-то быстро сдает, — сказала Пруди, хмуро глянув на солнце. — Очень быстро. Ни в чем положиться нельзя. Половину времени не знаешь, где он шляется, а вторую половину еще того хуже. Спрячу от него это золотишко, а не то еще проглотит. Спасибо, хозяйка, что помогаете.

Демельза посмотрела в сторону Тренвита.

— Уорлегганы сейчас живут в доме? Мы их не видели.

— Да, думаю, они еще здесь. В прошлом месяце я видала юного мастера Джеффри Чарльза верхом на лошади. Но теперь он наверное вернулся в школу.

— Полагаю, он вырос.

— О да, высокий, как колосок. Даже выше своего отца.

— Что ж, мне пора. До свидания, Пруди.

— До свидания, хозяйка.

Пруди стояла в двери и смотрела, как Демельза идет обратно в Нампару. Потом она с грозным видом вернулась в коттедж.


Глава третья


Джордж вернулся из Лондона в начале августа, но лишь в середине месяца добрался до Тренвита. Он с раздражением узнал из письма Элизабет, что она поехала к морю, и его долгое отсутствие после возвращения в Корнуолл призвано было подчеркнуть недовольство.

Но когда он наконец-то присоединился к жене, то был полон противоречивых чувств. В Лондоне он получил массу приятных впечатлений. Он встретился там со многими значительными и титулованными лицами, явно признавшими его достоинства, он виделся с принцем-регентом и леди Холланд в театре Рэнилэ, где арендовал ложу, и некоторые мужчины там до сих пор носили шпаги. Его представили членам парламента, которые сегодня вели себя с торжественностью членов верховного суда, а завтра — с легкомысленностью трактирных гуляк. Джорджу недоставало Элизабет, поскольку ее прирожденное умение вести себя правильно в этих случаях было бы бесценным.

Джордж понял, что карьера члена парламента ему нравится куда больше, чем какая-либо другая. Прежде он этого не понимал, но теперь знал точно. Но все же по возвращении домой его гордость и сдержанность не позволили удовлетворить любопытство родителей и ответить на их вопросы. Единственным человеком, которому он мог бы поведать обо всем, была Элизабет, а она находилась в десяти милях от дома, несмотря на его распоряжение.

Борясь с зародившимся в душе червячком сомнения, ненависти и ревности, он всё равно понимал, что жаждет с ней повидаться. Если подозрения лишены оснований, то он без причин разрушал собственную жизнь, а также жизнь жены и детей, и это в то время, когда дела процветают. С другой стороны, если подозрения правдивы, то что ему остается? Чужой ребенок и женщина, которую он до сих пор страстно желает.

Если и случилась измена, то это было до свадьбы, а ведь она отложила свадьбу на месяц. Означает ли это вину или невиновность? Причиной может оказаться и то, и другое, но уж точно женщина, придумавшая коварный заговор, не стала бы этого делать. Измена, если она и случилась, то до свадьбы, и если бы Джордж узнал об этом до женитьбы, то это ничего бы не изменило в его желании обладать Элизабет. Награда была слишком велика. Награда, которую он всегда хотел заполучить и никогда заполучить не надеялся, и как бы горько ему ни было, он все равно ее хотел.

Ничего не изменилось. Близость и удовлетворение от обладания притупляли чувства, когда Элизабет была рядом, но когда они расстались на несколько недель, Джордж понял, что по-прежнему ее пленник.

Две вещи делали ее неотразимой. Уравновешенная жена, воспитанная в семье с бесчисленными поколениями дворян, всегда умеющая превосходно одеваться, любезная, держащаяся с достоинством, красивая, юная, умная и непринужденная. Но с другой стороны, существовала и менее сдержанная жена, которая так многое ему позволяла. Не просто жена, а женщина, нагая, с длинными волосами, упавшими на плечи и грудь, его женщина и ничья больше. В эти мгновения он был ее единственным хозяином и господином. Джордж не был любителем плотских утех, его больше интересовали коммерция и власть. В течение несколько недель в Лондоне ему несложно было сохранять верность жене. Две дамы из общества сделали ему определенного рода предложения, и он без малейшего сожаления их проигнорировал.

Но в жене он нуждался, и нуждался именно сейчас.

И потому после холодного прощания в июне встреча была далеко не такой холодной, как бы одна сторона его натуры этого ни желала. Не обращая внимания на суетящихся слуг, Джордж поцеловал Элизабет в губы и пожал руку Джеффри Чарльзу (отметив натянутое и официальное поведение мальчика), поднял Валентина из его стульчика, поцеловал его и отметил, как он прибавил в весе. У Джорджа даже нашлось доброе слово для родителей Элизабет (которые, к несчастью, страдали от простуды), а за ужином открыли бутылку французского шампанского.

И наконец, к концу вечера, когда опустились долгие сумерки и зажгли свечи, Джордж потребовал то, что полагалось по праву мужа, и Элизабет ему не отказала. Потом они немного поговорили, и в новом, расслабленном состоянии духа он рассказал о том, что делал в Лондоне и о намерении в следующем году устроиться там и взять жену с собой.

Несколько недель дела шли прекрасно. Элизабет отчитала Джеффри Чарльза за его поведение.

— Запомни, дорогой, дядя Джордж — щедрый человек и хочет быть тебе хорошим отцом. Пусть тебе и претит то, как он поступил в прошлом году, но не забывай, что ты еще юн и иногда должен предоставлять решения старшим. Не смотри на меня так, а то я рассержусь... Конечно, это Морвенна во всем виновата, ее безответственность, если бы она не забылась, то и нужды бы так поступать не было. А если ты думаешь, что мы на тебя сердимся, то ты ошибаешься. Мы злились только на нее, ты сам видишь, что я не возражаю против твоих нынешних встреч с Дрейком Карном, хотя мне кажется, что ты проводишь с ним слишком много времени. Стой! Это пройдет. Ты всегда был моим любимым сыном, ты это знаешь, и я думаю, я верю, что и ты меня любишь. А если так, то пусть эта любовь и направляет твое поведение в этом доме. Дядя Джордж, как ты по-прежнему его называешь, твой отчим и мой муж. Если вы с ним ссоритесь, если ты ведешь себя с ним враждебно и непослушно, это не только огорчает его, это обижает меня.Это может разрушить мое счастье. Разрушить самую дорогую часть моей жизни.

И Джеффри Чарльз изменил поведение.

На третий день своего пребывания в Тренвите Джордж подошел к Элизабет с ледяным выражением лица и заявил, что Том Харри сказал ему, будто Джеффри Чарльз проводит каждую свободную минуту каникул с тем наглым щенком, который в прошлом году проник в дом и ухлестывал за Морвенной. И тогда Элизабет попыталась увещевать мужа.

— О, вреда в этом нет, — сказал он, — разве что родственные связи того болвана. Я поражен, что именно ты поощряешь его дружбу с братьями Демельзы Полдарк.

— Я не поощряю ее, Джордж. Ничего подобного. Но Джеффри Чарльз сейчас в трудном возрасте. Если на него надавить, то легко сломать, но он это запомнит и обратит против тебя, против нас, а через несколько лет его уже будет не так легко держать под контролем. А вернейший способ поощрить эту дружбу — запретить ее. Ты и сам прекрасно знаешь. Если просто оставить его в покое, не вмешиваться, скорее всего, всё само собой рассосется на следующих каникулах или около того. Не забывай, насколько Джеффри Чарльз впечатлительный мальчик, а самые сильные впечатления он нынче получает от однокашников по Харроу. Контраст их разговоров и манер с этим молодым кузнецом проявится сам собой. Если Джеффри Чарльзу некому будет противостоять, то он вскоре обнаружит, что его больше ничто не привлекает.

Джордж поиграл монетами в кармашке для часов.

— Вероятно, это мудро, Элизабет, но во мне вскипает ярость, когда я вижу, что Полдарки крутятся вокруг мальчика, будто специально бросают нам вызов, и прямо у нас под носом! Это...

— У нас под носом, Джордж? Да это в двух милях.

— Ну, значит, рядом с нашими шахтами. Я прослежу, чтобы он не смел пересекать наши границы... А две мили — это ничто. Они словно специально дразнят нас этим юнцом. Теперь я жалею, что не отправил его в тюрьму, когда имел возможность.

— Это только всё усложнило бы.

— Ты виделась с кем-то из них, с тех пор как приехала?

— Нет, — ответила Элизабет, в первый раз солгав. — Они никогда не приходят в церковь.

Джордж больше ничего не добавил и удалился в кабинет. Таким образом, Джеффри Чарльз сократил число визитов к Дрейку, но больше не обнаружил на своем пути никаких препятствий. Однако Джордж об этом деле не забыл. В нем росло убеждение, что Дрейк Карн виновен в происшествии с жабами. Больше никто не имел таких детальных сведений о передвижениях Джорджа, никто не желал выставить его идиотом. С той поры осколки всех свидетельств сложились воедино.

Однажды, когда приехал Танкард, Джордж сказал ему:

— Мастерская Пэлли, та, что принадлежит теперь юному Карну. Мы владеем прилегающей землей?

— Нет, сэр. Кажется, нет. Она принадлежит фермерам. Треветану вроде бы. И Хэнкоку. Могу узнать, если желаете.

— Узнайте. Узнайте об этом месте всё, что сможете. Проверьте, владеет ли Карн правами на землю. Проверьте колодцы и ручьи. Узнайте, кто его основные клиенты. Не считая наших шахт, поблизости только Уил-Китти и Уил-Дрим. И редкая работенка для фермеров и сквайров. Посмотрим, как мы можем ему помешать.

— Да, сэр.

— Но ничего не предпринимайте без моего прямого указания. Вы можете высказывать предложения, но решения буду принимать я.

— Да, сэр.

— Нет нужды спешить, но доложите мне к концу месяца.

II
Три или четыре раза Джордж заезжал к Бассету, и они все вместе обедали в Техиди, а Джеффри Чарльз был так мил с маленькой мисс Франсис Бассет. Потом Бассеты приехали отобедать в Тренвите. По такому случаю Джордж пригласил сэра Джона Тревонанса и его брата Анвина, Джона и Рут Тренеглосов, а также Дуайта и Кэролайн Энисов. Дуайт почти не принимал участия в разговоре за столом и пару раз отметил, что Джордж немного раздражает нового барона Данстанвилля. И дело было не просто в различных воззрениях, скорее, Джордж принял точку зрения Бассета и довел эти принципы до крайности, куда сильнее, чем сам Бассет. Зная Джорджа как человека, которого прежде всего волнуют собственные интересы, Дуайт решил, что заметил фальшивые нотки, и гадал, заметил ли их Бассет.

На следующий день Уорлегганы обедали у Тренеглосов, а значит, им пришлось объехать вокруг владений Полдарков, о которых предпочитали не упоминать. С ними отправился Танкард, поскольку Джордж хотел взглянуть на Уил-Лежер, ту шахту, что он недавно закрыл, и решить, как с ней поступить дальше. Он получил полный отчет, но как любой хороший коммерсант, предпочитал увидеть всё собственными глазами.

На пригорке рядом с ныне пустующей сторожкой, где когда-то обитал Дуайт, Джордж остановил лошадь и всмотрелся в Уил-Грейс и Нампару, лежащие на краю узкой долины, почти у самого моря. Он изучал их несколько минут.

На Уил-Грейс кипела работа. Почти настало время пересменка, подъемник получил новую порцию угля, и из трубы поднимался дым. Насос поднимался и опускался, стучали дробилки, женщины в чепцах работали на промывке, нагруженный караван мулов готов был тронуться в путь, чтобы отвезти руду в Сол.

— Как я вижу, пристройку закончили, — отметил Джордж.

Элизабет подъехала ближе.

— Что-что?

— Пристройку к дому. Ты же знала, разумеется.

— Нет, до этой минуты не знала... Как по мне — никаких перемен. А, ты про то крыло.

— Они добавили один этаж и перестроили библиотеку. Бассет рассказал мне вчера вечером, что они наняли штукатура из Бата.

— Он там был?

— Бассет? Вряд ли. Не думаю, что его приглашали.

Поднялся ветер, и Элизабет придержала рукой зеленую треугольную шляпку.

— Я редко туда заезжала, даже когда была замужем за Фрэнсисом. А после его смерти Росс обычно приходил ко мне раз в неделю, так что не было нужды туда ездить.

— Это когда он обманом лишил Джеффри Чарльза прав на процветающую шахту.

Элизабет дернула плечами.

— Он считал шахту банкротом и выкупил долю, считая, что тем самым помогает нам. Олово нашли только полгода спустя.

Джордж улыбнулся.

— Наконец-то я вынудил тебя броситься на его защиту.

Элизабет огляделась, но Джеффри Чарльз уже уехал вперед вместе с грумом. Она не улыбалась.

— Твоя подозрительность не делает тебе чести, Джордж. Как в этом случае, так и во всех прочих.

— Каких прочих?

— В любых, которые приходят тебе в голову. Ты известный человек, член парламента, судья, а также мой муж и отец Валентина... Мне кажется, что ты слишком значительный человек, чтобы так мелочиться.

Ветер дунул им в лицо, и лошади забеспокоились. На шахте зазвонил колокол, из-за ветра звук казался далеким.

Элизабет намеренно провоцировала мужа, предоставив ему решать, добавить ли что-то еще, но момент она выбрала удачно. Никто не станет бросать отвратительные обвинения вслед женщине, едущей верхом по продуваемой ветром вересковой пустоши, когда её сын и грум ждут всего в двадцати ярдах впереди.

И всё же это был вызов. Сейчас она говорила более жёстко, чем когда-либо раньше. Джорджа встревожила её осведомлённость о его настроении, а возможно, и о его причине. Его обеспокоила готовность жены к бою. Это означало, что ему следует быть внимательнее и не выдавать себя, иначе это действительно закончится сражением.

— Что за здание там, между деревьями, на подъёме к дому Чоука? — спросил он.

— Кажется, это новая часовня.

— На земле Полдарка?

— Думаю, да. Её вроде бы построили из камней старой шахты.

— Похоже на хлев.

— Всё это сделали методисты в свободное время.

— И конечно, это была идея братьев Карн.

— Без сомнения. Мне жаль, что мы выселили их из молельного дома у Тренвита. Досадно, что нас теперь не любят из-за такой мелочи.

— Незачем нам перед ними заискивать.

— Я никогда ни перед кем не заискиваю. Но нам жить среди этих людей.

— Уже недолго, — сказал Джордж.

— Что ж, — ответила Элизабет, — я очень этому рада. С нетерпением жду переезда в Лондон.

Джордж взглянул на неё.

— Прошлой ночью Тревонанс спросил о моей должности в суде. В этом году я только один раз участвовал в заседании. Но я не намерен совсем оставлять эту местность. В конце концов, это наследство Джеффри Чарльза.

Элизабет кивнула, но промолчала.

— Когда я в последний раз встретил Росса, — продолжил Джордж, — он спрашивал, не подумываю ли я продать Тренвит.

— Он тебя спрашивал? — Элизабет покраснела от изумления.

— Возможно, сейчас, когда на шахте дела идут хорошо, ему кажется, что у него достаточно денег, чтобы выкупить Тренвит.

— Это невозможно! Как ты и говорил, он принадлежит Джеффри Чарльзу.

— Что ж, — Джордж посмотрел вниз, на Нампару, и сильнее натянул вожжи. — Я могу понять его честолюбивые планы. Но что бы он здесь ни сделал, он ничего не достигнет. С таким же успехом он может пытаться сотворить оглоблю из свиного хвоста.

III
С тех пор как Дрейк оставил Эмму Трегирлс в компании Сэма, Дрейк больше не видел девушку. Сам он редко удалялся от своей наковальни. Это была его работа, и она его завораживала, он был рожден для этого, умел делать это лучше всего на свете, а в благодарность Россу и Демельзе обязан был преуспеть. Несмотря на печальное настроение, Дрейк иногда оглядывал свои владения и радовался им. Час за часом он старался сделать их лучше, а каждый час, проведенный в другом месте, был потерян понапрасну, потому что кроме работы его ничто не интересовало.

А если ему нужна была компания, он мог пообщаться с клиентами. Фермер приводил подковать лошадь и сплетничал, пока Дрейк работал, или плугу требовалась новая рукоятка, или нужна была железная крестовина для стены коттеджа, или шахтер приносил лопату для починки. Высокий и бледный юноша понравился Кэролайн Энис, и она взяла в привычку присылать ему заказы. Иногда она заезжала лично и расхаживала по двору, похлопывая по юбке хлыстом.

Но только не Эмма Трегирлс. И вдруг как-то в среду в начале октября, в свой выходной, она явилась с крюком, на котором вешали над огнем чайник. Он погнулся и нуждался в починке, но Дрейк считал, что с такой задачей вполне справился бы и слуга в Фернморе.

— Обождешь? — спросил он.

— Ага, — ответила она, села на перевернутый ящик и стала наблюдать за Дрейком.

Пока он нагревал крюк, оба молчали. Эмма была, как обычно, в алом плаще, шарфе, голубом платье и крепких ботинках — своем лучшем наряде, она сидела, закинув ногу (на удивление стройную) на ногу и слегка ею покачивая. Дрейк решил, что лицо у нее приятное. Смелость придавала ей свежести, она была открытой и то ли не знала, то ли не хотела замечать никаких запретов. Мужчин всегда привлекают девушки, не притворяющиеся застенчивыми и не ханжи. Но в конце концов они соглашаются с вердиктом других женщин и общества и начинают таких девушек презирать.

— У тебя тут мило, — сказала Эмма.

— Да, теперь стало лучше.

— Всё прибрано и аккуратно. Ты ведь сам прибирался, да?

— Да.

— А брат, что, никогда не приходит на помощь?

— Время от времени. Но у него своя жизнь.

— И вечные молитвы. А ты сам часто молишься, Дрейк?

— Да. Иногда.

— Но не слишком часто, да? Не как твой братец, он и рта не раскроет, чтобы Бога не помянуть.

— Может, и так. Мы все созданы разными.

— Да, — согласилась Эмма, и разговор затух.

Крюк раскалился докрасна, Дрейк вытащил его из огня, положил на наковальню и стал придавать ему форму. Эмма смотрела на его длинные жилистые руки с закатанными выше локтя рукавами, на напряженное лицо.

— Дрейк, — позвала она.

Он поднял взгляд.

— Дрейк, ты когда-нибудь смеешься? Радуешься? Ты вообще когда-нибудь смеялся?

Он задумался.

— Раньше — да, я часто смеялся.

— Когда еще не стал методистом?

— Нет, позже.

— А Сэм? Он когда-нибудь смеется?

— Да, иногда. От радости.

— Но просто так, когда весело, как все молодые люди?

— Не особо. Сэм серьезно относится к жизни. Хотя раньше он был не таким.

— Правда? Когда?

Дрейк осмотрел крюк, поворачивая туда-сюда, и стукнул по нему еще несколько раз. Потом он окунул его в ведро с водой. Пар с шипением поднялся в небо.

— Готово, хозяйка. Вот.

Эмма молчала, и Дрейк на мгновение задумался, стоит ли рассказать ей про Сэма что-нибудь еще. Он встретился с ней взглядом.

— Когда отец стал методистом, мы тоже вместе с ним. Я был совсем мальцом, но Сэму было четырнадцать. Он никогда с нами не ходил. Вечно отсутствовал, когда пора было идти в часовню. Уж сколько они ссорились! Но когда отец обратился, то вместо ремня перешел к уговорам. Лет до двадцати Сэм был паршивой овцой. Ну не совсем паршивой, конечно. Легкомысленным, так сказать. Вечно веселился. Постоянно устраивал какие-нибудь проделки. То эля перепьет, то хлебнет рома. Дрался. Делал ставки на бегах. Он был лучшим борцом в семье после отца. На всех ярмарках выступал. Сонни Карн, так его тогда звали.

— Почему Сонни?

— От Самсона, наверное.

Шипение прекратилось.

— И что же его так подкосило? — спросила Эмма.

Дрейк засмеялся.

— Сэм бы так не сказал. Он бы сказал, что это его спасло.

— Так что?

— Ему нравилась одна девушка, и не просто нравилась, а ее брат был его другом, и оба умерли от тифа. Они обратились к Богу за месяц до смерти, а он — сразу после. Он сказал, что увидел радость на их лицах вместо боли. Несколько недель после этого он страшно страдал и боролся с сатаной, пока не изгнал зло и не превратился в дитя Господа.

— Теперь ты прямо как он говоришь.

— А не должен?

Она встала и подошла к ведру с водой, взяла из рук Дрейка клещи и крюк и отложила их на скамью.

— Отличная работа. Сколько я тебе должна?

Они стояли совсем рядом. Дрейк давно уже не приближался так к женщине.

— Почему ты спросила о Сэме?

— Он меня беспокоит.

— Что? Почему?

— Он в меня влюблен, Дрейк.

— А ты?

— Ох, — пожала плечами она. — Это не имеет значения. Я ему отказала.

— Он хотел на тебе жениться?

— Да. Смешно, правда? Он и я. Коса и камень. Он думает, что сможет меня изменить. А я бы отравила его праведную жизнь. Честно, так оно и было бы. Ты можешь представить меня среди методистов? Курам на смех, правда ведь?

Дрейк отвернулся. Она говорила с легкостью, в ее глазах не было и намека на озабоченность.

— Почему ты сюда пришла, Эмма?

— Починить крюк, зачем же еще.

— Ну...

— Но я просто решила упомянуть Сэма.

Дрейк пощупал крюк. Он уже остыл.

— С тебя два пенса.

Эмма дала ему два пенса.

— Он сделал тебе предложение, а ты ему отказала. Разве на этом всё не кончилось?

Она взяла крюк и стукнула им по скамье.

— Да.

— Так ты опять его погнешь и снова вернешься сюда.

— Я пришла сюда, потому что мне не с кем больше поговорить, и ты мне нравишься. В тот день, когда я зашла с рычагом, это было из любопытства, и я к своей досаде столкнулась здесь с Проповедником Сэмом. А ты мне по-прежнему нравишься... Но Сэм — твоя плоть и кровь. Он и мне не чужой, да уж, скажу я тебе, но ничего в этом хорошего нет!

— Ты его любишь, Эмма?

Она нетерпеливо дернула плечами.

— Люблю? Я не знаю, что такое любовь. Но я уже не могу быть такой свободной, как привыкла! Могу выпить пару-тройку пинт, смеяться и веселиться, никто не заметит разницы. Люди называют меня шлюхой. А кто такая шлюха? Женщина, продающая свое тело. Я никогда никому не продавалась! Я не такая распущенная, как говорят... И ни о чем сделанном не жалею. Но с тех пор как я встретила Сэма, когда мы поговорили, я больше не нахожу в этом удовольствия! Лучше бы я никогда его не встречала!

После паузы Дрейк ответил:

— Так ты осознала свои грехи, Эмма?

Крюк снова со звоном грохнулся о скамью.

— Нет! К черту твои мерзкие проповеди! Никаких грехов я за собой не чувствую. Грех? Грех — это когда вредишь другим людям, а не наслаждаешься жизнью! Иногда я думаю, что Сэм — на редкость дрянной человек. Ты что думаешь, я для счастья родилась? Росла в бедности, а потом меня сбыли с рук, чтобы горбатилась до самой смерти, ни на секунду не была себе хозяйкой, полуголодная, без надежды на что-то лучшее, а вокруг только мужчины-надоеды тянут лапы. Теперь я живу у Чоуков, это лучше, чем где-то еще. У меня есть время для себя, по полдня каждые две недели. И я хочу быть счастливой, наслаждаться тем, что имею, пить ром, флиртовать с мужчинами, делать ставки на ярмарке в Соле. У меня есть своя постель и достаточно пищи. Почему это грех? Какие грехи я совершила, разве что сделала несколько человек счастливее? Иди ты к черту вместе со своим проклятым братцем! Провалитесь вы пропадом!

Она действительно разозлилась. Эмма дрожала всем телом и размахивала крюком, словно хотела зарезать Дрейка.

— Эмма, — сказал он, — я не могу отвечать за Сэма. Но по правде говоря, когда приходишь к Богу, как пришел он, то поначалу ощущаешь свои грехи, а потом — прощение, освобождение и радость от спасения. В конце концов ты почувствуешь такую радость, как никогда прежде. Вот что он проповедует. Вот почему пытается заставить людей понять! Он хочет, чтобы ты была счастлива, но как полагается, счастливее, чем была когда-либо в прошлом!

Эмма положила крюк.

— Ну, со мной это не пройдет, вот что я тебе скажу. Да ты только глянь на них, на методистов, как они бродят вокруг, рты перекошены, брови нахмурены, боятся с гусем поиграть, потому что это сатана в обличье гуся. Это они-то счастливы? Да они прокляты, как ты этого не видишь!

Дрейк вздохнул.

— Нужно делать то, что мы считаем правильным, сестра. Я и сам хлебнул горя, ты наверняка слышала. Не мое дело — давать тебе советы. Но мне жаль, что ты разочаровалась в Сэме. Жаль и тебя, и его. Но если тебя не трогают его обещания, ты вряд ли сможешь с ним поладить.

Эмма плотнее завязала шарф.

— А мне жаль, что с вами обоими это случилось. Вы будто упали в шахту с водой и утонули.

Она ушла, и Дрейк уставился ей вслед. Он не вошел в мастерскую, пока не потерял из виду ее фигурку далеко на холме.


Глава четвертая


За исключением короткого рождественского периода, зима выдалась чудесной. По сравнению с тем, что было два года назад, Англия казалась совершенно другим островом посреди дружелюбного моря. За неприятными месяцами с морозными ночами последовали солнечные дни, подернутые туманной дымкой, а в Корнуолле не было даже морозов. Всю зиму цвели примулы, пели птицы, а ветра главным образом дули с востока и совсем слабо.

Росс и Демельза вместе с детьми 21 декабря купались. Из ледяной воды было приятно выбраться на воздух, и когда они вытирались полотенцами, низкое солнце выглядывало из-за моря, отбрасывая от них длинные призрачные тени на молчаливый берег. Уже дома они, всё еще мокрые, стояли у камина, хохотали, ели дымящийся суп и пили пунш. Джереми впервые попробовал алкоголь, который ударил ему в голову, и мальчик покатывался со смеху, а Клоуэнс серьезно взирала на брата, думая, что он сошел с ума.

На Рождество погода испортилась, с востока налетел шквал и пошел снег, Росс вспомнил, что именно так начинался январь 95-го, но меньше чем через неделю буря улеглась и снова показалось солнце.

Увы, помимо хорошей погоды лорду Малмсбери, посланному в Париж, чтобы обсудить с французами условия мира в Европе, радоваться было нечему. Ему дурили голову до середины декабря, а потом отправили обратно. Директория не желала мира. Испания теперь тоже присоединилась к французам и объявила войну. Была захвачена Корсика, французы высадились на одном конце острова, а британцы остались на другом. Императрица Екатерина умерла, а ее приемник Павел, безумец и тиран, не собирался таскать для англичан каштаны из огня. За день до того, как Малмсбери отослали домой, из Бреста вышел французский флот из сорока трех кораблей и с шестнадцатью тысячами солдат на борту под командованием решительного юного Гоша, обошел британский флот и направился к жаждущей освобождения Ирландии.

Лишь капитан сэр Эдвард Пеллью, герой сражения, во время которого захватили в плен Дуайта, снова оказался в нужном месте в нужное время и ночью направил единственный фрегат прямо в сердце французской флотилии, поджег, что сумел, и вызвал панику, в результате чего три вражеских корабля разбились о скалы. Но большая часть армады достигла бухты Бэнтри, и пока Росс с Демельзой наслаждались купанием, собиралась высадить в бухте войска. Но тут пришел рождественский шторм, куда более ценный для Англии, чем ее блокирующая эскадра, ветер дул всю неделю и сделал высадку невозможной. Разочарованный французский флот повернул домой.

Когда о его побеге стало известно, в Англии почувствовали скорее тоску, чем облегчение. Если такое произошло однажды, то почему не может повториться? Вера в блокирующую эскадру пошатнулась. Вера в грозный английский флот и вовсе была потеряна. Всё больше и больше банков задерживали платежи, а стоимость государственных облигаций упала до пятидесяти трех фунтов.

В Нампару больше не приходило известий от Хью Армитаджа, а его имя редко всплывало в разговорах. Но Россу казалось, что его тень все равно витает между ними. Пока Хью был в Корнуолле, они пару раз разговаривали о Хью, о его увлечении Демельзой, о ее чувстве незащищенности, как преданные любовники обсуждают возникшие проблемы, но не считая это настоящей угрозой собственной любви. Когда он был в Корнуолле. А после его отъезда поначалу было то же самое, но Россу казалось, что нечто в последнем письме от Хью в сентябре расстроило Демельзу и стало мешать их товарищеским отношениям.

Он дважды спрашивал жену, всё ли в порядке, разумеется, не упоминая Хью, и каждый раз она отвечала, что всё хорошо. Перемена в ней и впрямь была столь незначительной, что человек менее близкий вряд ли бы заметил. Демельза вела себя, как и прежде, была веселой, оживленной, говорливой, остроумной и наслаждалась жизнью и детьми. Они своим чередом обставляли новую библиотеку, и Демельза за этим присматривала. Она дважды ездила с Россом в Труро, чтобы выбрать стулья. А еще они ездили за покупками в Падстоу и Пенрин. К обеду приглашали Энисов. Демельза всегда была при деле. Занимаясь любовью, она дважды отвернулась от поцелуев Росса.

В январе Росс с величайшим раздражением узнал, что викарием Сола и Грамблера назначили преподобного Осборна Уитворта. На следующей неделе, когда стояла ясная погода, приехал и сам мистер Уитворт вместе с женой и свояченицей, переночевал в Тренвите со старшими Чайноветами и прочитал проповедь. Оказалось, что он решил увеличить жалованье Оджерса до сорока пяти фунтов в год.

— Это показывает, — заметил Росс, — цену обещаниям лорда Фалмута.

— Что? Ты его просил?

— Да. Когда мы были там в июле. Он сказал, что запишет.

— Наверное, он забыл, Росс. Он слишком большой человек, чтобы просить его о таких вещах.

— Ничего подобного, если он смог бы извлечь из этого выгоду.

— И как это место получил Оззи, как ты считаешь?

— Вероятно, смог повлиять на декана и капитул — ведь его мать была из Годольфинов. И, разумеется, Джордж, ведь он занимает самый большой дом в приходе и стал членом парламента.

— Что ж, надо полагать, Элизабет будет рада, ведь предпочтение оказали мужу ее кузины.

— Зато Оджерс рад не будет. Это конец его надеждам на лучшую жизнь. Теперь он знает, что до конца дней будет рабом.

— А если бы ты стал членом парламента, Росс, у тебя было бы больше влияния?

— Кто знает? Один Господь. Я им не стал и не стану.

— Не зарекайся.

— В любом случае, ты сама сочла меня неподходящим для подобного поста.

— Это ты отказался, Росс, не я. Я знаю, перед этим ты спросил меня, и мы поговорили, но ты уже решил отказаться, разве не так? Я подумала, что мне стоит поддержать тебя и сказать, что ты прав, а то бы ты вечно казнился.

— Да-да, я помню твой девиз. Что ж, дорогая, возможно, когда-нибудь я повзрослею и тоже стану покупать и продавать места в парламенте, как все остальные. Может, даже смогу примириться со своей разборчивой совестью, если буду оказывать милости только друзьям, а не самому себе, и отказываться от оплаты. Тогда моя душа засияет благородством.

— Не могу сказать, что я сильно беспокоюсь о мистере Оджерсе, — сказала Демельза. — Он довольно несносен. Но миссис Оджерс так тяжко трудится, а дети выглядят как нищие. А Оззи Уитворт и без того слишком высокого мнения о себе, жаль, что теперь у него появился повод для еще пущей самоуверенности.

II
Оззи и впрямь был доволен. Как только его вызвали в Эксетер, чтобы произвести в сан, он старательно написал несколько писем с благодарностями Конану Годольфину, Джорджу Уорлеггану и другим, кто помог в его борьбе, поскольку в делах он был человеком скрупулезным, и никто не знает, когда снова понадобятся друзья. Он провел в Тренвите приятный уикенд, последний в январе, а во время поездки с двумя женщинами и грумом кавалькада выглядела впечатляюще.

Для Морвенны эта была первая дальняя поездка после болезни, но она прекрасно держалась. После прописанного Дуайтом лечения ее здоровье с каждым днем улучшалось. По правде говоря, в сентябре случился рецидив, продлившийся пару недель, она слегла и отказывалась говорить с кем-либо из домашних, даже с Ровеллой, и уж точно не с Оззи. Доктор Бенна объявил, что это легкая болотная лихорадка, которую она подхватила на реке, и прописал слабительное и перуанскую кору. Это лечение принесло свои плоды и вернуло семье веру в их доктора.

С тех пор сил у нее прибавлялось, пусть она и оставалась печальной и молчаливой, и визит в Тренвит показал, что она снова в превосходной форме. Возвращение в этот дом стало другого рода испытанием: каждая комната навевала воспоминания о трагедии первой любви. Зная о том, что рядом Дрейк, Морвенна почти кричала от искушения встать на заре в воскресное утро и сходить с ним повидаться, но в последний момент испугалась. Оззи мог встать до ее возвращения, и тогда быть беде. Да и в любом случае, какой смысл что ей, что Дрейку бередить старые раны? Морвенна знала — он по-прежнему ее любит, а он знал, что любит она, и этого достаточно.

Церковь была полна, а преподобный Кларенс Оджерс суетился вокруг нового викария и помогал ему со службой. Оззи прочитал проповедь из Первого послания к Тимофею. «Пустые споры между людьми поврежденного ума, чуждыми истины, которые думают, будто благочестие служит для прибытка. Удаляйся от таких. Великое приобретение — быть благочестивым и довольным. Ибо мы ничего не принесли в мир; явно, что ничего не можем и вынести из него. Имея пропитание и одежду, будем довольны тем». Он решил, что это подойдет. Своевременная проповедь в период беспорядков. (На прошлой неделе в Сент— Джасте снова возник голодный бунт). Оззи подумывал собрать штук пятьдесят своих проповедей и опубликовать их. В Эксетере он познакомился с услужливым печатником, который обойдется недорого, а печатные труды прибавят значимости его имени. Он считал, что это произведет хорошее впечатление на нового архидьякона, и пригласил его погостить в своем доме при церкви святой Маргариты, когда тот в следующий раз посетит город.

После службы Оззи встретился с остальной семьей Оджерс, все они явились в Тренвит на обед. Элизабет прислала письменные указания слугам приготовить обед на двадцать персон, но Чайноветы были не в состоянии за этим присмотреть, и организовано было всё из рук вон плохо. Оззи решил, что перемолвится словечком с Джорджем во время следующей встречи.

Домой они вернулись в понедельник утром, Оззи оставил Оджерсу список проблем, о которых он должен немедленно позаботиться: заросший церковный двор, плохо закрывающаяся дверь, мыши в ризнице, ткань на алтаре, дыры в сутане, невнимательность хора во время проповеди, забытые слова и ошибки в догматах. Оззи отметил и другие вещи, но начать следовало с этого.

Добравшись до дома, Морвенна побежала наверх, посмотреть, как там Джон Конан в ее отсутствие, а Оззи, не спускавший глаз со стройных ягодиц Ровеллы всю дорогу домой, пригласил девушку к себе в кабинет.

Она спокойно вошла и встала у двери, рассматривая деревья и реку.

— Закрой дверь, — с ноткой нетерпения велел Оззи.

— Да, викарий.

— Возможно, сегодня уже поздно. С каждым днем это становится всё сложнее...

— Как скажете.

— Вовсе не как скажу, ты прекрасно знаешь. А иначе я сделал бы это прямо сейчас!

— Да, сейчас было бы неплохо, — согласилась она.

Оззи посмотрел на нее с похотью и гневом одновременно.

— Ты... ты не должна...

— Что, викарий?

Он стряхнул пыль с сюртука, по обыкновению сложил руки за спиной и уставился на Ровеллу.

— Ступай, помоги сестре. Неподобающе, что мы так надолго остались наедине. Я думал, что должен сказать тебе про сегодняшний вечер. Это будет сегодня, ну ты понимаешь.

— Да, — кивнула она. — Сегодня.

И той же ночью, когда Оззи получил свое, она сказала ему, что ждет ребенка.

III
Ровелла рыдала в его объятьях, а Оззи жалел, что ему не хватит смелости утопить ее в реке.

Иногда ему казалось, что Господь посылает ему слишком суровые испытания. По правде говоря, он выбрал стезю не по призванию — его матушка, решив, что он не сможет сдать необходимые для карьеры юриста экзамены, посчитала карьеру священника достойной альтернативой для сына судьи. Однако Оззи добился успехов, он прочел множество духовных книг и, несмотря на естественную легкомысленность юного джентльмена, достиг вполне заслуженного положения.

Но природа наделила его плотским аппетитом, и чтобы подчиняться церковным законам, ему просто необходима была жена. За смертью первой последовала женитьба на второй, а та после рождения ребенка отказала ему по совету доктора. И теперь все его мысли занимала сидящая за их столом девушка с потрясающей фигурой и таким же как у него аппетитом, она соблазнила его притворной скромностью, завлекла наверх заученным разговором о греческих героях, а затем разделась и набросилась на него, вела себя не как дочь декана, а как самая развратная уличная шлюха.

Вот так он попал в ее сети, ногами и руками запутался в паутине из ее прелестей и собственного воздержания. Вот так он позволил, чтобы его обольстило это развратное дитя. Так он нарушил седьмую заповедь и восстал против всех законов общества, чьим лидером являлся.

Так это продолжалось, но продолжалось втайне. Теперь эта Медуза Горгона, рыдающая у него на плече, носит в своем чреве свидетельство своего позора, и скоро это нельзя будет утаить. И свидетельство его вины. Его вины. На всеобщем обозрении. Он виноват в том, что имел связь с женщиной, почти что ребенком, причем сестрой собственной жены. Это невыносимо, невозможно. Церковь, архидьякон, церковные служители... Что станет с его должностью, да и вообще c его положением в церкви?

— Ну, будет тебе, — сказал он, — не думаю, что это так.

— Ох, это так, — всхлипнула она. — Это так! В прошлом месяце у меня не было того, что положено, а на этой неделе это должно было начаться во второй раз. И меня постоянно тошнит, как будто я отравилась! Несколько недель я молилась и надеялась, что всё обойдется!

Они некоторое время лежали молча. Хотя Ровелла не перестала плакать, Оззи не был полностью уверен, что эти слезы не преувеличение, чтобы выжать из него жалость. Его рассудок был отравлен и не мог выбраться из той трясины, куда погрузился после ее признания, но постепенно вновь заработал. И выбор был ужасен. Если она покончит с собой... Если он сможет убедить ее пойти к одной старухе... Если ее можно будет отослать к какой-нибудь старой перечнице, которая усыновит новорожденного... Если ее можно было бы с позором отправить к матери... Если можно было бы обвинить другого мужчину...

Конечно, он будет отрицать всякую свою ответственность. Ее слова против его, а кто не поверит слову уважаемого священника против утверждений истеричной и полубезумной девицы? Послать ее домой с позором, сказать ее матери, чтобы сама с этим разбиралась. Вряд ли кто-нибудь в приходе узнает. Морвенна может узнать, но сама будет заинтересована хранить всё в секрете, что бы там ни думала.

Ровелла отодвинулась от него и вытерла слезы простыней. В Оззи зашевелился червячок сомнений. Несмотря на молодость, Ровеллу не так-то легко было обвести вокруг пальца. Если она решит хранить молчание, то так и сделает. Но если решит заговорить, то выскажет обвинения во весь голос, не задыхаясь от рыданий. Она добьется своего, вопреки его возрасту и положению. Ситуация была кошмарной, и Оззи даже разгневался на Господа.

— Нужно как следует над этим подумать, — сказал он, как будто до сих пор не раздумывал.

— Да, Оззи.

— А теперь мне нужно идти. Поразмыслим над этим завтра при свете дня.

— Не говори Морвенне.

— Нет, нет. Разумеется нет!

— Это так ужасно.

— Да, Ровелла.

— Не хочу даже знать, что обо мне могут подумать.

— Может, никто и не узнает.

— Это будет сложно скрыть.

— Да, я тоже это понимаю, — ответил он крайне раздраженно.

— Может, вы что-нибудь придумаете, викарий?

— Да, да. Нужно подумать и помолиться.

— Я готова покончить с собой.

— Да-да, милая.

Неужели он может надеяться?

— Но не покончу, — сказала Ровелла, вытирая слезы.


Глава пятая


В начале февраля Данстанвилли обедали с Полдарками в Нампаре. С первой минуты, когда Росс упомянул о такой возможности, Демельза была настроена против. Одно дело — обедать в доме знати, но развлекать их в таком маленьком доме и с неопытными слугами — совсем другое. А из всех знатных людей этих она боялась больше всего. Она бы скорее предпочла пригласить трех лордов Фалмутов и пару Валлетортов по той простой причине, что не могла выбросить из головы Бассетов своего детства, а точнее, помнила о трех братьях, мачехе и сводной сестре, до сих пор живущих в развалюхе в полумиле от Техиди.

Выйдя замуж за Росса, она не испытывала трудностей, когда приходилось иметь дело с мелкой рыбешкой — Бодруганами, Тревонансами, Тренеглосами и так далее. Даже с лордом Фалмутом у нее установилось взаимопонимание (в тех редких случаях, когда они разговаривали, Демельза отмечала блеск одобрения в его взгляде), но барон и его супруга, пусть всегда и относились к ней благосклонно, терпели ее, как считала Демельза, лишь из-за Росса.

К тому же бедность, предшествовавшая последним двум годам достатка, и вовсе лишила ее развлечений в обществе, и потому она от этого отвыкла. Нельзя же начинать светское общение с двух самых богатых и утонченных людей в Корнуолле, которые наверняка знают, кто она такая и где родилась.

Некоторое время Росс выслушивал эти возражения, но потом сказал, что будет крайне невежливо их не пригласить, поскольку Бассет уже несколько раз выражал желание взглянуть на работу рекомендованного им штукатура.

— Я и без того слишком часто тебе повторял, — добавил Росс, — что в Англии классовая структура общества не настолько закостенела, как тебе кажется. Банкир Томас Куттс женился на горничной брата, и теперь она вращается в обществе принцев. А кроме того, во всех странах, как и в Англии, жена принимает титул и положение мужа. Почему, ты думаешь, Франсис Хиппсли Кокс стала сначала леди Бассет, а потом леди Данстанвилль? Потому что вышла за Фрэнсиса Бассета!

— Ох, так ведь она и при рождении была из благородных.

— Это не имеет значения. Теперь она леди Данстанвилль, а ты — миссис Росс Полдарк, и если кто-то станет обращаться с тобой неподобающе, я вышвырну его из дома, будь он самим королем. Уж после стольких лет ты должна была это понять.

— Да, Росс.

Россу не нравилось видеть ее в таком унылом настроении. Обычно ничем хорошим это не заканчивалось.

— Ох, я всё понимаю про Бассетов, Техиди и остальное. Постарайся выбросить это из головы. Просто будь собой. Не надо притворяться, тебе ведь нечего скрывать. Скорее есть чем гордиться.

— А кто будет готовить обед, Росс?

— Джейн знает большинство твоих блюд. Может, на ранней стадии ты могла бы присмотреть...

— И на поздних тоже. Если Джейн узнает, что у нас за столом будут барон и баронесса Данстанвилли, то у нее будут так дрожать руки, что она уронит гуся в очаг и прольет горчичный соус на яблочный пирог.

— Уверен, миссис Заки могла бы прийти. Если она в состоянии принять ребенка, то и блюда сможет в очаг сунуть.

— А кто будет прислуживать за столом в белых перчатках? Джек Кобблдик?

— Никто не наденет белых перчаток. Эна прекрасно умеет прислуживать, а Бетси-Мария ей поможет... Всё образуется, любимая. Прости, но иначе я буду выглядеть нелюбезным. Если им не понравится наша деревенская стряпня, пусть убираются в свой дворец и хоть сгниют там.

— Мне кажется, скорее они уберутся в свой дворец и обхохочутся там.

— Это не сделает им чести. Если бы они не хотели приехать, то не стали бы намекать. И благородные люди никогда не смеются над простотой, а лишь над претенциозностью.

— А как я смогу показать ей верхний этаж? Внизу довольно мило, если выгнать свиней и Гаррика на кухню, но в нашей спальне нет новой мебели, а уборная снаружи.

— Так гораздо полезней для здоровья. Что до остального, то покажи ей комнату Джереми. Она простая, но новая и свежая, и там красивое зеркало.

Демельза поразмыслила над этой мрачноватой перспективой. Росс обнял ее зе плечи.

— Я на тебя полагаюсь.

— Возможно, не стоило бы.

— Всегда стоит.

— Что ж, если мне придется, то так тому и быть, но при одном условии: мы пригласим Дуайта и Кэролайн, чтобы немного их разбавить.

— Я как раз собирался это предложить...

Обед состоялся во вторник, в середине февраля. Демельза тщательно продумала меню, поскольку знала — что бы там ни говорил Росс, ей придется до последней секунды присматривать за стряпней. Она выбрала гороховый суп, который можно приготовить загодя, вареный язык — совсем простое блюдо, затем будут жирная индейка, фаршированная беконом, ее любимые пирожные с малиновым джемом, а под конец — сидр со взбитыми сливками и пирог. За день до этого Росс съездил к мистеру Тренкрому и купил у него полдюжины бутылок лучшего кларета из Франции. Вместе с женевскими ромом, бренди и излюбленным портвейном Демельзы, напитков было достаточно, и отличных напитков. Бассеты, несмотря на богатство, пили мало, и обед закончился в сытой, расслабленной манере под приятную беседу.

А поговорить было о чем: пала Мантуя, и сопротивление в Италии подходило к концу, последние итальянские порты закрылись для английских торговцев, а Австрия, единственный оставшийся бастион, еле-еле держалась. Попытка вторжения в Ирландию не удалась из-за погоды, но со дня на день могла произойти новая, тем более, когда испанский и голландский флот перешли на сторону французов. Как только войска освободятся от завоевания Европы, их перекинут на побережье Ла-Манша. В следующий раз могут напасть уже не на Ирландию. Повсюду набирали добровольцев, в каждом крошечном порту вербовали людей на флот. Шахтеров не трогали, но они вступили в патриотические отряды сопротивления французам.

Позже они перешли в новую библиотеку, и все восхитились работой штукатура, а потом, поскольку день выдался изумительным, прогулялись к Дамсель-Пойнту, и Демельза к своему ужасу оказалась в паре с лордом Данстанвиллем. Путь шел по узкой тропе вокруг Длинного поля, и не было никакой надежды нарушить этот порядок, пока они не доберутся до утесов. Росс с леди Данстанвилль возглавляли процессию, а Дуайт и Кэролайн так подло остались вместе и замыкали ряды.

Беседа хозяйки дома с гостем концентрировалась главным образом на урожае. Это была легкая тема, и возникающие время от времени вежливые вопросы позволяли ей продолжаться. Демельза давно уже поняла, что мужчины любят звук собственного голоса, и новоиспеченный барон — не исключение. Но нельзя сказать, чтобы его слова были скучными: он был точен, остер на язык и полон новых идей. Через некоторое время Демельза расслабилась, предположив, что если предоставить говорить по большей части ему, то тем меньше времени останется на размышления об изъянах в ее воспитании.

Они добрались до конца поля, там начинались скалы и заросли дрока. Барон остановился и посмотрел на пляж Хендрона. Росс и леди Данстанвилль шли впереди, Дуайт вытаскивал колючки из туфли Кэролайн.

— Как вы знаете, — сказал Бассет, — наc охраняют скалы, но длинные песчаные отмели как эта или в Гвитиане, представляет собой удобное место высадки для врага, если повезет с погодой. И это внушает опасения о безопасности наших берегов.

— Если враги явятся, — ответила Демельза, — не думаю, что их с радостью примут.

Бассет взглянул на нее.

— О, не сомневаюсь. Но наши неопытные новобранцы против закаленных ветеранов войны в Европе... Что до флота, то это отдельный разговор.

Демельза посмотрела на море. Этим утром пришло еще одно письмо от Хью с очередным стихотворением. И снова ей удалось утаить стихи от Росса. Письмо содержало простое перечисление событий за четыре месяца. Служба на флоте была монотонной и тяжелой, а сражались они куда чаще с течениями и ветром, чем со вражескими кораблями. Бесконечные вахты, бесконечные патрули, а потом вдруг откуда ни возьмись возникал французский корабль. Демельза надеялась, по крайней мере, надеялась частичка ее души, что тон письма показывает угасание его интереса. К сожалению, стихи эту мысль не подтвердили. Они были длиннее прежних и менее откровенными, но не оставляли никаких сомнений в чувствах. А в последней строчке письма говорилось, что, возможно, Хью прибудет в Косанд в следующем месяце, чтобы навестить родителей, а вероятно, и дядю.

— ... так что, надо полагать, он сделал верный выбор, — закончил фразу Бассет.

Демельза в панике облизала губы.

— Простите?

— Я говорил, что это трудный возраст для мужчины во время войны. Думаю, главным образом он отказался именно поэтому. В двадцать семь лет он, разумеется, присоединился бы к своему полку. В сорок семь он куда охотнее бы принял место в парламенте.

— Да, подозреваю, что так, — сказала она с опаской.

— Блестящий подвиг во Франции два года назад доказывает его предпочтение принимать активное участие в войне, и я верил, что он будет полезен в Палате общин. Но мои ожидания не оправдались.

— Наш сосед занял его место, — сказала она.

— Да, это так. И он показывает себя очень... прилежным членом парламента.

Росс с гостьей стояли на краю каменистой вересковой пустоши, спускающейся к бухте Хендрона. Франсис Данстанвилль выглядела рядом с ним такой миниатюрной.

Бассет снова остановился.

— Между вашими семьями пробежала черная кошка. Что послужило причиной вражды, миссис Полдарк?

Демельза встала на камень и посмотрела на пляж.

— Вон там — Темные утесы, милорд, те, о которых вы спрашивали.

— Да, явижу.

— Эта вражда слишком давняя, чтобы я могла объяснить. А даже если и могла бы, то это не мое дело. Вам следует спросить Росса.

— Мне не хотелось выносить это на публику. Не стоит показывать грязное белье всем подряд.

— Грязное белье никому не стоит показывать, милорд.

Он улыбнулся.

— Не стирать его на публике, да? В любом случае, вражда между кузенами и соседями неприемлема. Ее следует оставить в тех давних временах, когда началось это соперничество, тем более, когда идет война и предстоит сражаться с общим врагом. Передайте это капитану Полдарку, хорошо?

— Если вы передадите мистеру Уорлеггану.

Бассет бросил на нее косой взгляд.

— Мне сообщили, что вина лежит главным образом на Полдарке.

У Демельзы заколотилось сердце. Она встретилась взглядом с бароном и медленно выдохнула.

— Милорд, вы, верно, меня поддразниваете.

— И в мыслях не держал, мадам, мы не настолько близко знакомы. Что за шахта стоит на том утесе?

— Уил-Лежер. Уорлегган закрыл ее два года назад.

— На земле Полдарка?

— На земле Тренеглоса. Но Росс открыл ее десять лет назад.

— Старая вражда и соперничество умирают неохотно.

— Как и старые шахты.

— Как я вижу, в вашем лице капитан Полдарк нашел стойкую защитницу, мэм.

— А как же иначе?

— И правда. Я даже боюсь что-либо прибавить.

— Милорд, не думаю, что вы чего-либо боитесь. Но к слову о вражде...

— Что?

— Нет, ничего, просто дурацкая мысль.

— Прошу вас, продолжайте.

— Что ж... Говоря о вражде, разве вы сами не враждуете с лордом Фалмутом?

Он удивленно посмотрел на Демельзу и засмеялся.

— Туше. Но будет правильнее сказать, что это он враждует со мной. Я ничего такого не чувствую.

— Так значит, виноват Боскауэн?

— А теперь, мадам, надо полагать, это вы меня поддразниваете.

Демельзе показалось, что его улыбка стала холодной, как будто она слишком далеко зашла. Но через мгновение его лицо разгладилось, и он протянул руку, чтобы помочь ей перебраться через валун.

— Вы несомненно знаете, миссис Полдарк, что лорду Фалмуту не нравится способ, которым я вырвал из его рук место члена парламента от Труро, и наверняка во время всеобщих выборов он потеряет и второе место. В конце концов, мы годами соперничали на этом поприще. Но я со своей стороны не возражаю заключить соглашение. Теперь, когда я переместился в Палату лордов, положение изменится. Я контролирую Пенрин. Я контролирую или могу побороться за некоторые другие города. Но не вижу смысла продолжать баталию.

— Вообще-то, сэр, я не очень в этом разбираюсь. — Она задумалась. — А значит, мой ответ все-таки был неподобающим.

— Вовсе нет, вы ответили с подлинным женским остроумием.

Демельза могла только догадываться, куда Росс тащит леди Данстанвилль. Они исчезли из вида, и она предположила, что они спускаются по скалам к бухте Нампара. Дуайт и Кэролайн остались далеко позади, Кэролайн сняла туфлю.

— Милорд, — сказала Дмельза, покопавшись в кармане, — могу я попросить вас еще кое о чем? Росс сказал мне, что вы хорошо знаете латынь.

— Едва ли. В Кэмбридже я читал на латыни и греческом и с тех пор кое-что изучил...

Демельза вытащила лист бумаги.

— Вы бы сделали мне одолжение, если бы объяснили, что это значит. Это с кладбища в Соле, но по определенным причинам мне хотелось бы знать...

Он взял листок и нахмурился. Ветер шелестел травой под их ногами.

— Quidquid... О, это значит... «Что бы то ни было»... Нет, это значит «Что предопределено любовью, нельзя отринуть».

— Благодарю вас, милорд. Что предопределено... Я это запомню.

— А что на обратной стороне?

— Ничего, совсем ничего, — Демельза поспешно забрала листок.

— Думаю, эта латынь — цитата. Где вы это прочли?

— На могильном камне.

— Весьма необычное место. Но хорошее изречение.

— Да, хорошее, — согласилась Демельза.

II
Они спустились к бухте Нампары, а потом поднялись обратно в долину — за ручьем с бурой водой, по скрипучему мостику и к дому. День клонился к вечеру, Данстанвилли выпили чаю и с наступлением темноты уехали вместе с двумя грумами. Энисы остались подольше, а потом тоже уехали. Полдарки вернулись в гостиную, где ярко горел огонь, и зажгли свечи. Демельза пошла на кухню узнать, всё ли в порядке, а Джереми и Клоуэнс с шумом ворвались за ней в гостиную, как вода из прорванной плотины, и взяли на себя задачу развлекать родителей, не переставая болтать.

Когда дети наконец-то отправились спать, Демельза протянула ноги к огню и пригладила взъерошенные волосы.

— Ох, я устала так, как будто весь день пахала в поле. Ну и испытание ты мне устроил, Росс.

— Но это был большой успех. Никто не станет отрицать.

— А ты видел, как Бетси-Мария сунула палец в суп лорда Данстанвилля? А потом облизала палец!

— На его кухне каждый день случается и куда худшее, он просто этого не видит.

— Надеюсь, он и этого не увидел!

Росс вытащил трубку и стал ее набивать.

— А Эна уронила пирожок, и он укатился под стул Дуайта, — сказала Демельза. — А видел бы ты кухню за десять минут до их прихода! Прямо как поле битвы, все натыкались друг на друга! И я думала, что индейка будет полусырой! Миссис Заки забыла ее нафаршировать, пока не...

— Всё было великолепно. Слишком обильная еда выглядела бы претенциозно. Во всем графстве они не нашли бы более вкусной пищи, если уж на то пошло. А как ты справилась во время прогулки с Фрэнсисом Бассетом?

— Неплохо, я думаю. Он пытался меня спровоцировать, а потом я его спровоцировала, но всё прошло хорошо. Если бы я так его не боялась, он бы мне даже понравился.

— И что же это были за провокации?

— Ну, он сказал, что ты должен наладить отношения с Джорджем Уорлегганом.

Росс вытащил из камина уголек и прикурил трубку. К потолку поднялся синевато-бурый дым.

— По крайней мере, он хотя бы снизошел до того, чтобы это заметить. Надеюсь, ты напомнила ему, что мир заключают двое, как и развязывают войну.

— Я напомнила о его собственной вражде с лордом Фалмутом.

Росс уставился на нее.

— Вот это да! Весьма храбро с твоей стороны.

— Я выпила три бокала портвейна.

— Четыре. Я видел, как ты тайком отхлебнула четвертый перед уходом. И что он ответил?

— Он был вежлив. Не думаю, что он обиделся. Но он сказал нечто странное, Росс. Сказал, что хочет примириться с лордом Фалмутом.

Он долго молчал, тишину прерывало лишь мычание коровы на заднем дворе.

— Судя по тому, что сказал мне Фалмут, — ответил наконец Росс, — не думаю, что он готов к примирению. Но мысль интересная. А на каких же условиях? Что до меня и Джорджа, то хорошо бы иметь более дружеские отношения с соседом, но все мои попытки примирения, года три или четыре назад, не встретили энтузиазма, а проблемы с Дрейком в девяносто пятом году всколыхнули всё по новой. А кроме того...

— Кроме того?

Он поколебался, раздумывая, стоит ли упоминать встречу с Элизабет, и решил этого не делать.

— А кроме того, произошло нечто еще, весьма неприятное. Дрейк столкнулся с проблемами в мастерской Пэлли.

Демельза быстро подняла взгляд.

— Дрейк? Он мне не говорил.

— И мне тоже. Он не из таких. Но до меня дошли слухи. Его новую изгородь сломали. Кто-то отвел ручей, и теперь у него осталась только вода из колодца, а зимой он пересыхает. А у пары человек починенные им вещи ломались на следующий же день.

— И ты думаешь?..

— А кто же еще?

— Но почему? Это же такая мелочь! Даже Джордж не стал бы...

— Даже Джордж. Да.

— Он и так уже разрушил любовь Дрейка, чего ему еще надо?

— Думаю, Джеффри Чарльза снова стали часто видеть у Дрейка.

— У Дрейка что, холера?

— Нет... Просто родственные отношения с тобой, а значит, и со мной.

— И что мы можем сделать?

— Пока ничего. Возможно, всё закончится. Это настолько мелочно, что должно закончиться. Но кто знает, какие новые проблемы возникнут между мной и Джорджем.

Демельзе хотелось спросить Росса, зачем он встречался с Элизабет и какую новую чудовищную неприязнь и ревность это может породить. Неужели он снова посеял мрачные семена ненависти? Но она не смогла об этом заговорить. Не могла унизиться до того, чтобы спрашивать.

Позже тем вечером Демельза осталась в спальне одна и до прихода Росса взглянула на латинское изречение и перевод, который она записала под ним карандашом. «Что предопределено любовью, нельзя отринуть».

Эти несколько слов куда лучше и живее показали ей родителей Росса, чем любые его рассказы или оставшиеся в доме предметы. Грейс-Мэри, высокая и стройная, со смуглой кожей и темными волосами, всего в тридцать лет умирает, страдая от боли, в этом доме, а рядом с ней сидит в полумраке отец Росса. А когда ее не стало, когда она не могла больше взять его за руку, заговорить с ним или улыбнуться, когда ее похоронили в песчаной земле и Джошуа Полдарк остался один, он воздвиг надгробие и высек эти слова. Что предопределено любовью, нельзя отринуть. Демельзе казалось, что они говорят о любви больше, чем все стихи Хью Армитаджа.

Несправедливо это сравнивать, потому что Хью молод и страдал совсем по-другому. Но Джошуа, или неизвестный латинский поэт, выражали более глубокое страдание.


Глава шестая


— Могу я с вами поговорить? — спросила Ровелла, протиснувшись в дверь кабинета и закрыв ее за собой.

— Что? Что такое? — сердито рявкнул Оззи.

Уже две недели он не заходил в ее комнату и не говорил с ней, не считая необходимых формальностей. Дважды за это время он нарушал благословенное одиночество Морвенны, требуя положенное по праву, от чего, казалось, с такой готовностью отказался. Все вокруг его раздражали, при звуках его шагов слуги разбегались, как потревоженные насекомые, обе его дочери рыдали после отцовских выволочек, церковные служки обижались на резкость, мистер Оджерс получил желчное письмо, поскольку не отчитался о том, что сделано для исправления указанных ему недостатков.

Преподобный Уитворт находился в тупике, а он был не из тех, кто умеет прятать досаду, хотя в этом случае постарался скрыть ее причину. Теперь он холодно посмотрел на заслонившую ему вид фигуру. Никаких свидетельств ее состояния, пока что она выглядела еще более худой, чем прежде, даже лицо заострилось и вытянулось, длинное свободное платье болталось на плечах, как на вешалке. Оззи не мог понять, что соблазнительного он в ней нашел, это же просто ребенок-переросток с унылой физиономией: бледная, невзрачная, как брошенная кукла. Неужели это и впрямь произошло? Как он мог позволить себе настолько отвратительное, развратное поведение, он, приближающийся к среднему возрасту священник с безупречными характеристиками, и она, нелепая и недостойная девчонка? Или это был странный сладострастный сон? Глядя на нее сейчас, он не мог такого представить.

— Чего тебе? — спросил он.

— Я хотела просто сказать пару слов... Могу я сесть? Иногда я чувствую слабость.

Он махнул на кресло жестом скорее снисходительным, чем приглашающим. Все ночи Оззи проводил без сна — неслыханное дело — взвешивая стоящие перед ним возможности. Он долго размышлял о имеющихся в продаже снадобьях для избавления от нежелательных детей. (А если удалось бы избавиться и от матери, то для нее это стало бы счастливым избавлением от унижений и позора). Но было непросто, в особенности для священника, добраться до одного из этих притонов и купить подобную микстуру. Да и Ровеллу будет непросто убедить отправиться в такое место.

С другой стороны, он мог вообще ничего не делать, ничего не говорить и не обращать на девчонку внимания, пока она не скажет кому-то еще, а тогда с величайшим достоинством и жалостью к юной грешнице отрицать свое к этому отношение и ответственность. В конце концов, Ровелла каждый день уходила из дома. Кто может знать, чем она занималась? Или можно обвинить Альфреда. Хотя жаль терять хорошего лакея.

— Мне кажется, — сказала Ровелла, — мне кажется, викарий, что может быть... Возможно, я нашла выход.

Он перелистнул страницы счетной книги.

— О чем это ты?

— Ну... Если я выйду замуж...

Его сердце ёкнуло, но он постарался не изменить выражения лица.

— Каким это образом?

— Думаю, один молодой человек мог бы на мне жениться. По крайней мере, он показывал определенный интерес. Разумеется, точно я не знаю. Это лишь предположение, надежда...

— И кто он?

— Конечно, он ничего о нас не знает, о моем состоянии. Возможно, он меня отвергнет. Как поступило бы большинство мужчин... Не знаю, захочет ли он дать свою фамилию той... той...

Она запнулась, вытащила платок и вытерла длинный нос.

— Так кто же он?

— Артур Солвей.

— Кто, черт возьми... А, ты про того молодого человека из библиотеки...

— Да.

Разум Оззи заработал быстрее, чем когда бы то ни было.

— Но почему? Зачем ему на тебе жениться? Ты чем-то с ним занималась?

Ровелла посмотрела на него сквозь слезы.

— Ох, викарий, как вы можете так говорить?

— Но именно так я и говорю! — он встал и выпрямился во весь рост, его снова переполняла уверенность. — Этот... этот ребенок, которого ты носишь, наверняка его! А ну, говори! Скажи мне правду, Ровелла, как своему зятю и другу...

— Правда в том, — ответила Ровелла, что я ни разу не оставалась с ним после темноты или наедине, когда подобное могло бы случиться. Вы сами об этом позаботились! Постарались, чтобы я не могла надолго выйти.

Оззи вспыхнул, и некоторое время они переругивались. Он не мог не заметить ее решимости, скрытой под покорностью и беспокойством. Спор закончился, когда она спокойно сказала:

— Я не была ни с кем кроме вас, викарий, я ношу вашего ребенка и готова объявить это всему свету.

Повисла тишина. Оззи прошелся по кабинету и рухнул в кресло.

— Откуда ты знаешь, что он женится на тебе?

— Он просил моей руки на прошлой неделе.

— Боже мой!.. И что ты ответила?

— Я сказала, что не могу ответить без вашего согласия и согласия матушки. Еще я сказала, что ответ вряд ли будет положительным.

— Почему?

— Его социальный статус ниже моего. Его отец плотник.

— И он совершенно ничего не знает о твоей ситуации?

— Совершенно ничего не знает! — Она подняла голову. — Я никому не говорила, как вы и велели. Если вы...

— Да-да. И ты думаешь, если он женится на тебе, то никогда не узнает?

— Конечно, он должен узнать! Соврать я не смогу! Я удивлена, что вы подумали, будто я собираюсь его обмануть!

Оззи сердито посмотрел на нее.

— Тогда что ты предлагаешь?

— Если бы вы дали разрешение на брак, я пошла бы к нему и сказала правду. О нет, не всю, — добавила Ровелла, когда Оззи попытался возразить, — не о том, чей это ребёнок, только то, что я в ужасной беде, и брак с ним спасёт меня от позора. И если он даст этому ребёнку своё имя и отцовскую любовь, я буду ему хорошей женой, а он породнится с благородным семейством.

Чем дольше он слушал, тем больше ему казалось, что это и правда выход из положения — лучший, какой он только мог представить. Но это выглядело слишком легко. Тут таились некоторые опасности.

— Ты его любишь?

— Конечно, нет. Но нищим выбирать не приходится. Если это спасёт меня от позора, да и вас тоже...

Он поморщился. Пока она говорила, в его душу стала закрадываться ревность от мысли, что другой мужчина будет наслаждаться её соблазнительной чувственностью. Однако последние три слова пробудили в нём совсем другие чувства.

— А что насчёт твоей матери и Морвенны? Придётся всё им сказать и получить их согласие.

— Думаю, они согласятся, если узнают о моём положении. И я скажу им, что Артур Солвей — отец ребёнка.

— Богом клянусь, девочка, кажется, ты всё хорошо обдумала!

— Я несколько недель не думаю ни о чём другом. Как же иначе? Мои мысли всё время к этому возвращаются.

Он кивнул. Это имело смысл. Он начинал испытывать к ней тёплые чувства. Если дело удастся устроить таким образом, растает, наконец весь этот ужас, стоявший у него за спиной.

— Ты сохранишь в тайне всё остальное?

— Разумеется. Мне совсем ни к чему говорить о том, что здесь происходило.

— Значит... если ты всё спланировала в своей милой головке, Ровелла, ты, должно быть, продумала и остальное?

— Остальное? О чём это вы?

— Ну, как ты собираешься взяться за это?

— Я ничего не могла сделать без вашего разрешения, и потому не строила планов. Но если вы согласны, тогда мне стоит увидеться с мистером Солвеем завтра в библиотеке и всё ему сказать.

— Но в библиотеке вы ведь не будете одни?

— У него там отдельный стол. Мне кажется, в некотором смысле, там мне будет легче поговорить с ним.

— И что дальше?

— Если он согласится, я попрошу его прийти повидаться с вами.

— Зачем?

— Просить моей руки. Всё должно выглядеть правильно, чтобы Морвенна ни о чём не догадалась. Вам с ним надо будет обсудить кое-какие вопросы.

— Что за вопросы?

— Он беден, Оззи, очень беден. Как библиотекарь, он зарабатывает пятнадцать фунтов в год. Он много работает по вечерам, переписывая документы для нотариуса, мистера Пирса, это ещё три фунта в год. Он полночи работает, и жильё у него, я уверена, жалкое. Меня с ним ждёт тяжёлая жизнь, но я не жалуюсь, я это заслужила...

— Да. Что ж...

— Но для ребёнка, он ведь будет ваш...

— Вот как? И чего же ты хочешь?

— Пожалуй, маленький подарок поможет нам начать совместную жизнь. Можно рассматривать это как свадебный подарок вашей... вашей свояченице. Морвенна будет довольна.

— Cколько ты хочешь?

Похоже, Ровеллу испугал этот вопрос.

— До сих пор я не заходила так далеко в своих планах. Я лишь надеялась, что вы сами это решите. — Она снова начала всхлипывать. — Если бы... если я скажу, что приду к нему не совсем без гроша, вероятно, он более благосклонно посмотрит на... на это предложение.

Оззи потёр нос. Девчонка, конечно, хитра. Но разрешить всё таким способом было бы огромным облегчением. С новыми доходами от Сола он может позволить себе быть великодушным, и так приятно стать добрым и щедрым зятем, и он будет прекрасно выглядеть в глазах Морвенны и миссис Чайновет. Девчонка, пойманная на прелюбодеянии. Он не бросит в неё первый камень. Он, викарий, поступит так, как проповедует. Двадцать пять гиней он вполне может себе позволить — больше, чем годовой доход этого жалкого типа — и это всё уладит. Благодарение Богу за такой благополучный исход.

Он немного поколебался — для пущего эффекта. А потом сказал:

— Очень хорошо, милая. Если молодой человек примет твоё предложение, пришли его ко мне. Он получит от меня небольшой подарок, который поощрит его и поможет вам начать совместную жизнь.

II
Артур Солвей пришёл не на следующий день, а днём позже, как и договаривались, когда Морвенна отправилась на чай к Полвелам. Ровелла подумала, что пусть её лучше не будет дома, когда Артур появится в первый раз. И это решение оказалось удачным.

Солвей был высокий и тощий, с узкими, почти как у Ровеллы, плечами и юным добродушным лицом. Он носил очки и сутулился, как школьник. Потел и волновался. В общем, совершенно не тот тип, что способен противостоять викарию, в чью пользу выступала не только почтенная должность, но и более высокое происхождение и воспитание. Но молодой человек всё же бросил викарию вызов. Неясный шум в комнате постепенно перерос в гневные голоса, главным образом, голос Оззи. В конце концов они стали очень громкими, и вскоре Солвея почти что вышвырнули из комнаты, и он стремглав выбежал из дома. Мистер Уитворт захлопнул за ним входную дверь и вернулся в свой кабинет, дверью которого он тоже хлопнул с такой горячностью, что затрясся весь дом.

Спустя десять минут Ровелла решилась заглянуть в кабинет. Оззи стоял у окна, сжимая и разжимая кулаки. Полы его сюртука подрагивали от каждого движения, а лицо покраснело от злости.

— Викарий?..

Он обернулся.

— Это ты его подучила?

— Чему? В чём дело? О Господи, что-то пошло не так?

— Да как ты смеешь поминать Господа! Всё пошло не так, и лучше уже не будет! Наглый гаденыш! Останься он еще на мгновение, и я бы его придушил!

Ровелла скрестила руки.

— Ох, Оззи, но что не так? Когда я надеялась... Когда я думала, что мы наконец-то нашли решение проблемы...

— Что не так? Скажи этому прощелыге, что если еще раз явится в мой дом, я велю арестовать его за вторжение и отправлю в тюрьму!

Ровелла подошла к его столу.

— Расскажите мне. Я должна знать.

Оззи повернулся и взглянул на нее.

— Этот маленький подарок, чтобы он на тебе женился — на падшей девушке пятнадцати лет, без гроша за душой, беременной, без семейных связей и внешности, так вот, он ожидает, точнее требует, этот невежественный осел, свадебный подарок в тысячу фунтов!

Ровелла стояла перед Оззи, закрыв лицо руками, а он неистовствовал, многократно повторяя слова «наглый», «выскочка» и «гнусный». Во время короткого просвета во время бури Ровелла сказала:

— Не знаю, что на него нашло.

— И я не знаю! Наглость и бесстыдство этого парня просто поразительны! Что ж, Ровелла, выбрось его из головы. Он не для тебя, ты не выйдешь за него с моего благословения и даже с малюсеньким подарком! Попомни мое слово.

— Я думала, что вы можете предложить нам самое большее сто фунтов.

Оззи резко умолк.

— Ах, так ты думала о ста фунтах, вот как? Ты уверена, что не вложила в его голову эту тысячу? Ты точно не сказала ему о десяти тысячах?

— Нет, викарий, нет, клянусь! — простонала она. — Клянусь! Да как мне такое могло прийти в голову?

Оззи пристально посмотрел на нее.

— Иногда мне кажется, что ты способна на всё! Временами я думаю, что сам дьявол присутствовал при твоем рождении. Твоим отцом не мог быть божий человек. Служитель церкви. Человек, собственными руками возлагающий благодать на других!

Ровелла громко зарыдала.

Мистер Уитворт упал в кресло и облокотился о стол. В нем еще кипел гнев, но где-то в глубине зарождалось прежнее желание.

— И что же мне теперь с тобой делать?

Ровелла не переставая плакала. Однако вдруг сглотнула слезы.

— Может быть, я еще раз с ним повидаюсь и вразумлю.

— Он должен понимать, наверняка подозревает, что у меня есть и другие мотивы, чтобы сбыть тебя с рук! Ты сказала ему, дала ему причины для подозрений?

— Нет! Нет! Никогда! Я так с вами не поступлю, викарий, если меня не принудят.

— Кто это может тебя принудить?

— Может быть, я с ним повидаюсь, — всхлипнула она. — Может быть, я смогу его вразумить.

III
И она повидалась с Артуром Солвеем и с бесконечным терпением устроила новую встречу этих двоих. Потея, с дрожащими руками и подгибающимися коленками, хотя и со внушенной Ровеллой уверенностью (сама она не присутствовала, но ни на минуту не давала о себе забыть), Артур Солвей стоял на своем. Оззи согласился на сотню, а потом, в качестве последнего предложения — на две, это было больше, чем его дополнительный годовой доход от Сола. Солвей снизил претензии с тысячи до семисот фунтов, но разрыв был слишком велик. Осборну могли бы напомнить, как сам торговался с Джорджем Уорлегганом, когда претендовал на руку Морвенны, но не напомнили.

И тут наконец начала показывать зубки Ровелла.

— Вы не понимаете, — сказала она как-то Оззи, — в какой нищете живет мистер Солвей. Если вы считаете его жадным, то подумайте о его семье. Его отец живет на набережной, в принадлежащем городскому совету доме. У него девять детей, из них только Артур смог выбиться в люди. У старшей девочки припадки, старший брат в услужении в Кардью, потом идут еще три девочки, трехлетний брат, еще одному — полтора года, а мать опять на сносях.

— Размножаются как крысы, — сказал Оззи.

— Живут как крысы, — ответила Ровелла. — Ох, викарий, прошу, поймите его положение. Из тех денег, что он зарабатывает, он еще пытается помочь семье. Они платят две гинеи в год аренды за коттедж, а его отец в прошлом году заболел и не мог расплатиться, так что городской совет забрал его инструменты и кое-какую мебель. И теперь он не может зарабатывать! Он попросил помощи в приходе, и ему предложили отправить семью в работный дом. Но вы же понимаете, что это значит разлуку с женой и детьми и разрушит то малое, что у него еще осталось. Он честный и работящий, как и Артур, но сейчас живет на милости городского совета. У детей даже башмаков нет, едят они только хлеб и картошку, а ходят в лохмотьях, которые подарили соседи...

— Ты многое о них знаешь, — подозрительно заметил Оззи.

— В первый раз я ходила с ними повидаться вчера днем. У меня прямо душа болит!

— Так значит, ты можешь позволить себе быть с ними щедрой, да? На мои деньги! На двести фунтов! Которые я тебе предложил! Да это в четыре раза больше, чем ты заслуживаешь!

— Тсс! Морвенна услышит.

Оззи сглотнул.

— Боже милосердный, да ты просто наглая попрошайка! Не желаю больше этого слушать! Неужели ты думаешь, что если я снизойду до этих несчастных и предложу им двести фунтов, они не будут на седьмом небе от счастья? Да с них хватит и ста восьмидесяти и моего благословения. Это мое окончательное слово. А теперь ступай и займись делами. Возвращайся ко мне самое позднее послезавтра, или я заберу свое предложение обратно.

— Да, викарий, — ответила Ровелла. — Благодарю вас, викарий.


И она ушла.

Вернулась она вечером следующего дня.

— Я с трудом смогла получить сегодня весточку, потому что присутствовала Морвенна, пришлось сделать всё очень быстро, но я передала ему ваше сообщение, Оззи, и он отказался.

— Отказался!

— Прошу вас, подождите. Я спорила с ним и умоляла, но он сказал, что не может согласиться на меньшее. Он сказал... Я не особо в этом разбираюсь, Оззи, но он сказал, что купить и обставить коттедж выйдет дороже, а семьсот фунтов, даже если он мудро их вложит и будет усердно трудиться, принесут едва ли достаточно, чтобы содержать меня и семью. Вот что он сказал. Мне очень жаль. Он настроен решительно.

— Тогда пусть убирается к дьяволу! — взорвался Оззи. — И ты вместе с ним. Это самое наглое вымогательство! Будь вы оба прокляты! Я не шучу! Проклинаю вас обоих! Прочь из моей комнаты! И не смей плакать. Ты слишком часто прибегала к этой уловке. Выметайся, я сказал!

— В конце концов, — всхлипнула Ровелла, — я уговорила его на шестьсот фунтов. Но не думаю, что он согласится хоть на фунт меньше, а если не согласится, то у меня не будет мужа!

— Могу лишь сказать, — ответил Оззи, — что вы друг друга стоите.

IV
Несмотря на эти события, в доме всё в основном шло по-прежнему. Джон Конан Осборн Уитворт расцветал и был шумным и навязчивым, все говорили, что он вылитый отец. Ровелла потихоньку обучала Сару и Энн французскому и латыни, они тоже могли становиться на редкость шумными и навязчивыми в отсутствие папочки. Морвенна жила насыщенной жизнью жены викария, но была по-прежнему замкнутой.

Преподобный Уитворт посовещался с парой друзей о том, не стоит ли ему избраться в городские советники, но все посчитали, что это слишком решительный шаг и нужно подождать возвращения на Пасху Джорджа Уорлеггана. Слуги вытирали пыль, полировали и драили, и перешептывались между собой. Мистер Уитворт дважды в неделю по-прежнему играл в вист, и во время партий Морвенна и Ровелла шили и вышивали вместе в гостиной на втором этаже. Они и раньше не особо живо беседовали друг с другом, а теперь и вовсе перестали.

На следующей неделе Ровелла принесла Оззи лист бумаги.


— Когда папу хватил удар, — сказала она, — у него отнялась правая рука, и он не мог писать находящимся под его руководством священникам. Мне тогда было всего одиннадцать, но я лучше всех в семье писала, и он просил меня сесть рядом и диктовал. Потом я обычно делала копии для его архива. После его смерти я сохранила некоторые письма на память и на прошлой неделе попросила маму прислать их мне. Я их почитала. Одно было написано викарию в Южном Петервине по поводу девушки, которой он сделал ребенка. Как я понимаю... как я понимаю, его отстранили на три года...

Оззи взглянул на нее так, будто в комнату вошел сатана. Ровелла положила листок на стол и выскользнула из кабинета. Оззи пробежался глазами по письму, перескакивая через предложения, а потом снова к ним возвращаясь.

Там говорилось:

Любезный мистер Борлас!

Поскольку ваша вина отягощается многими обстоятельствами, должен заметить, что не вижу, чем ваш поступок можно оправдать. Бога ради, сэр, как вы могли полностью забыть, что вы священник, христианин и джентльмен, преступить законы религии, морали, гостеприимства да и вообще человечности? Посмотрите, на какие несчастья вы обрекли женщину, заставив ее пожертвовать своей честью и добродетелью, поразмыслите над тем, существует ли в мире более бесславное и отвратительное деяние, чем обольщение. Убийцы и насильники жестоко надругаются лишь над телом, их поведение во многих смыслах более простительное, чем поведение соблазнителя.

Предположим, что дело обстоит по-другому, что сообщница по преступлению разделяет с вами вину, но разве следовало вам пользоваться глупостью неразумной девицы? Скорее вы должны были бы приложить все усилия, чтобы оградить ее от беды и позора, и в будущем она стала бы достаточно разумной, чтобы самой их избегать. Разве не предполагается как нечто само собой разумеющееся, что ваш долг — всячески пытаться внушить ей уважение к религии и чести? Где же был ее друг, отец и брат? А ведь именно ими вы должны для нее быть: учеником, проповедником и миссионером Христовым.

С каким лицом вы убеждаете паству возрадоваться Христу и жить в добродетели, если ваше собственное поведение предполагает, что в этом нет необходимости? Как вы можете пробудить в других надежды или внушить страх, если сами так открыто показываете, что вам страх неведом? Но вряд ли я скажу по поводу этого отвратительного события нечто, что вы еще не слышали или что не подсказала вам собственная душа...

Мистер Уитворт уставился на лист бумаги, как перед этим смотрел на Ровеллу — словно увидел перед собой змею. Как раз после Пасхи с ежегодным визитом в Труро приедет архидьякон, и Оззи пригласил его остановиться в своем доме...

Он встал, в ярости разорвал письмо пополам и швырнул его в камин.

V

— Я вызвал тебя, чтобы объявить мое решение, — сказал Оззи. — Я решил любезно огласить его сначала тебе, а потом уже информировать твою сестру. Ты вернешься к матери. Ты не годишься для того, чтобы обучать моих дочерей и быть компаньонкой моей жены. С тех пор как ты приехала, а в особенности после Рождества, ты вела себя дерзко и бесстыдно, что в разговорах, что в манерах. Твое поведение стало невозможно контролировать, ты не слушала моих советов, свободно разгуливала по округе и развратничала. Я больше ничего не могу для тебя сделать и предоставляю твоей матери возможность что-то изменить. Приготовься к отъезду на следующей неделе.

Ровелла стояла перед ним в коричневом платье, в нем она выглядела более худой, проглядывал лишь намек на те изгибы, что так его привлекали. Теперь Оззи ее ненавидел, смертельно ненавидел.

— А как же ребенок? — спросила она.

— Какой еще ребенок? Ничего не знаю ни о каком ребенке. Это несчастное отродье — результат твоих прогулок по городу и полностью твое личное дело.

Ровелла об этом уже подумала.

— Я обвиню вас, викарий.

— Никто тебе не поверит. Мое слово против твоего.

— Пятьсот пятьдесят фунтов, и я уговорю мистера Солвея.

— Ты ничего не получишь!

— Я дочь декана. Люди ко мне прислушаются. Я напишу епископу.

— Это всего лишь обвинения истеричного ребенка.

— На вашем животе есть шрам, викарий. Его оставил мальчик, которого вы мучили в школе. Он воткнул в вас нож. Вам повезло, что вы не получили более серьезных повреждений.

Оззи облизал губы.

— Я рассказал это тебе в шутку. Это может знать любой.

— А на ягодицах у вас родинка. Особой формы. Я нарисую ее для епископа.

Мистер Уитворт не ответил.

— Если дадите мне перо, я могу нарисовать ее для вас, — сказала Ровелла. — Вам, наверное, трудно рассмотреть. Она черная и слегка выпуклая. Если дадите мне перо...

— Чтоб ты сдохла, — прошептал Осборн. — Я скорее тебя удавлю, чем заплачу хоть пенни тебе или этому тощему сопляку, за которого ты надеешься выйти замуж! Я не позволю наглой пятнадцатилетней потаскухе диктовать мне, что я должен делать! Не могу даже вообразить, что тебя действительно воспитал твой отец. Убирайся из моей жизни! Раз и навсегда! Вон!

Они сошлись на пятистах фунтах.


Глава седьмая


Неделю спустя французский десант на четырех кораблях, состоящий из самых отъявленных подонков и возглавляемый американцем, неожиданно высадился в Илфракомбе и Фишгарде, и доставил немного неприятностей, перед тем как поспешно ретировался и уплыл обратно во Францию. Но поползли слухи, что враг вторгся в Бристоль и на западное побережье и захватил обширную территорию. Многие забирали деньги из банков и хранили золото там, где считали более безопасным в случае вторжения. Теперь это стало происходить по всей стране, клиенты осаждали банки, пытаясь забрать деньги до того, как станет слишком поздно. Они считали, что страна вот-вот обанкротится, и в подтверждение этих слухов банк Англии приостановил платежи.

В Труро положение было очень напряженным, все три банка находились под давлением, вопрос заключался в том, выстоят ли все три, или одному или даже двум придется закрыться. В конце концов стало ясно, что два самых больших и молодых банка справляются лучше, главным образом потому, что все знали о богатстве и положении в промышленности Уорлегганов и богатстве и положении в обществе лорда Данстанвиля. Третий, самый старый и мелкий, по-прежнему более известный как банк Паско, несмотря на более длинное название, оказался на грани краха. По словам Харриса Паско, два других банка вместо того, чтобы ему помочь или хотя бы не вмешиваться, использовали свои возможности, чтобы лишить его кредитов и тем самым обеспечить собственное выживание. Но после нескольких дней возрастающего напряжения, когда лорд Данстанвиль прибыл из Лондона, политика изменилась, банк Паско получил новые кредиты и был спасен.

Росс приехал в Труро на следующий день, после того как худшее было уже позади. Харрис Паско похудел, и седых волос у него прибавилось, как будто со дня их последней встречи прошло не два месяца, а два года.

Паско, похоже, хотелось поговорить не о собственных бедах, а о более глобальных опасностях, как будто размышления над общими перспективами помогали позабыть о собственных чувствах.

— Питт уже много лет ходит по краю пропасти. Влияние войны на экономику... Кризис был неминуем.

— И он возник из-за кучки французов, спаливших сарай, а потом удравших при первом признаке сопротивления! Во времена королевы Элизаветы такого бы не случилось!

— Это была искра. Другая сделала бы то же самое. Это кризис силы духа, Росс. Несколько плохих урожаев, не считая последнего... Нам пришлось закупать продовольствие за границей. Только в прошлом году на иностранное зерно потрачено два с половиной миллиона фунтов. Плюс затраты на содержание армии и задабривание союзников — в прошлом году Австрии дали в долг шесть миллионов фунтов, а еще поддержка Ирландии. И всё это финансируется путем заимствований, а рост цен и падение производства идут рука об руку. Всё стало дороже, и всё меньше людей имеют деньги на покупки. Даже помощь бедным стала обходиться дороже, потому что бедных стало больше. А кроме того, хотя это, конечно, очень умозрительно, во время бунтов из-за обесценивания французской валюты росли иностранные вложения в Англию. Теперь, когда там установилось новое правительство и после успехов их армии, франк выглядит более стабильным, и приток золота в Англию иссякает.

— И что же теперь будет?

— Теперь? Мы продолжим кое-как тянуть воз. Банк Англии выпустит банкноты в один и два фунта. Он также заявил, что имеет более чем достаточно средств, чтобы удовлетворить любые требования по ассигнациям. Это успокоит страну. Но будут ли обычные люди д-довольны бумажными деньгами, когда они привыкли к золоту? Уж точно не в провинции. Уж точно не у нас.

— Для Труро самое худшее позади?

— С-скорее всего так. К счастью, мы были осторожны, получая кредиты и выпуская векселя, поскольку, как вы знаете, ни один банк не сможет выполнить всех обязательств, если это потребуется в короткий срок. Разумеется, мы понесли серьезные потери, пришлось продать ценные активы куда ниже истинной стоимости, чтобы остаться на плаву.

— А пару лет назад все расширялись, деньги текли рекой, проценты по кредитам были низкими...

— Ситуация изменилась, и люди мудрые ее оценили и сделали выводы. Но кто первым начал уменьшать обязательства, урезать кредиты, копить активы, собирать долги и обращать бумаги в золото? Никто не знает, но это случилось, один последовал за другим, и началась лавина. А если такое начинается, никто не знает, когда это закончится.

— Джордж Уорлегган сейчас в Труро?

— Приехал где-то за неделю до паники. Сегодня утром вернулся в Лондон с почтовой каретой.

— А Элизабет?

— Насколько я знаю, она осталась в Лондоне.

— Банк Бассета оказал вам помощь?

— Только в самом конце. А иначе мы бы обанкротились из-за каких-то пяти тысяч фунтов.

— Значит, он не стал вам мстить за голосование.

Паско встретился с Россом взглядом.

— Почти до самого конца я считал по-другому.

II
Остаток весны прошел под знаком кризиса и борьбы с кризисом. Мрачное настроение страны, лишенной и денег, и идей, быстро сменилось радостью после новостей о большой победе на море над испанцами. Адмирал Джервис уничтожил вражеский флот, в два раза превосходящий собственный, и избавил страну, как раз вовремя, от опасности союза между испанским и французским флотом. Помимо Джервиса и других адмиралов все повторяли и еще одно имя. Похоже, что действия коммодора Нельсона были самой блестящей и необычной тактикой, не говоря уже об исключительной личной храбрости. Его имя называлось в числе выдающихся морских офицеров, как имя Бонапарта — среди французских генералов.

Но радость от новостей об этом сражении вскоре омрачилась кошмарными известиями о мятеже на британском флоте в Портсмуте. По правде говоря, это было довольно уважительное восстание против невыносимых условий, некоторые требования удовлетворили, и всё закончилось без особого ущерба, но в других портах пошли слухи, и уверенность нации подверглась новому потрясению.

Росс всё больше беспокоился, словно считая комфортную жизнь сквайра в тихом болоте западного побережья неподобающей для человека, способного носить оружие. Занятия с ополченцами не были адекватной заменой, поскольку они казались Россу неэффективными и трусливыми. Демельза с радостью бы прятала от него еженедельную газету, если бы догадывалась о его настроении. Росс всё больше времени проводил на встречах с соседями-землевладельцами, обсуждая способы обороны. Но остальные, похоже, больше беспокоились о мерах против внутреннего восстания.

В конце февраля мисс Ровелла Чайновет обвенчалась с мистером Артуром Солвеем в церкви святой Маргариты в Труро. Церемонию провел викарий церкви святой Марии. Викарий местного прихода вел невесту к алтарю. Он никогда в жизни так не радовался, как сбывая с рук свояченицу. Церемония стала для него кошмаром, в особенности вопрос, который его коллега задал собравшимся: «Если кто-нибудь может назвать причину, по которой эта пара не может заключить брак, то пусть назовет ее...». Его выводило из себя, что приходится устраивать этот фарс в собственной церкви, хотя девчонку надо бы выгнать из города с позором, как падшую женщину.

Миссис Чайновет не присутствовала. Она была глубоко шокирована полученным от Ровеллы письмом, а еще больше — оскорблена социальным статусом отца будущего ребенка. Она никогда не могла понять младшую дочь. По характеру Ровелла была похожа на отца Амелии Чайновет, печально знаменитого Трелони Трегелласа, всю жизнь пытавшегося поддержать на плаву компании, которые не могли устоять при первой же волне. Но маленькая Ровелла, как можно было подозревать, обладала способностью к выживанию, несвойственной ее дедушке.

Приехала Гарланда, чтобы помочь Морвенне — та после беседы с Ровеллой снова слегла от потрясения. Свадьба была скромной. Прибыл плотник вместе со старшей дочерью, той самой припадочной, но к счастью, во время церемонии ничего такого не случилось. Жена его не сопровождала, поскольку со дня на день ждала появления десятого ребенка. Плотник оказался не столь раболепным, как представлялось Оззи. Он был тихим и вежливым, но не снял шляпу и обладал своего рода гордостью, которая и объясняла его нахальный отказ отправиться в работный дом и принять милостыню, предлагаемую городским советом. Это также объясняло его наглый отказ освободить дом из-за задержки арендной платы. Артур Солвей — тощий и хилый, с узкими плечами, дерзкий и жадный Артур — явно пошел в отца.

Выглядел Артур Солвей куда более скованным, чем его юная невеста, которая и в лучшем платье выглядела безвкусно, но вовсе не тушевалась. Осборн отказался приглашать их к себе домой после свадьбы, но двое его слуг принесли в церковь чай и пирожные, и гости остались и болтали еще почти час. Молодая пара нашла жилье на Ривер-стрит, они собирались жить там, пока не подыщут подходящий коттедж.

Теперь их жизнь довольно неплохо устроилась. Артур Солвей повидался в банке с мистером Харрисом Паско и объяснил, что получил наследство и может его вложить, и мистер Паско посоветовал ему рискнуть, несмотря на угрозу неплатежеспособности страны, и вложить деньги в государственные облигации. При текущей упавшей цене они принесут ему доход примерно в тридцать фунтов годовых. Вместе с жалованьем в библиотеке и небольшими дополнительными приработками это даст ему достаточный доход. Но всё же после заключения соглашения и до свадьбы Ровелла часто задумывалась, не могла бы она вытянуть больше. Иногда ей казалось, что можно было бы добиться еще сотни, иногда, вспоминая выражение лица Оззи во время последнего, самого тяжелого раунда переговоров, она понимала, что он запросто мог бы ее прикончить.

Как только новобрачные уехали, две сестры вернулись в дом викария, а Оззи угрюмо удалился к себе, чтобы переодеться перед карточной игрой. Когда он впервые разговаривал с женой по поводу позора Ровеллы, то объявил, что, раз уж она сестра Морвенны, он намерен дать этой несчастной пятьдесят фунтов, чтобы она не скатилась с этим гнусным соблазнителем до полной нищеты. Хотя она не заслуживаеттакой щедрости. Он также не станет, хотя и должен был бы, сообщать о недостойном поведении молодого человека его работодателям. Разумеется, тот этого заслужил, но он не только потерял бы работу, а и позор Ровеллы вышел бы наружу.

Следует соблюдать видимость респектабельности и ограничиться сожалениями по поводу того, что сестра миссис Уитворт выбрала неподобающего мужа. Какая жалость, заявил Оззи, сложив руки под полами сюртука, величайшая жалость, что новобрачные будут жить в Труро. Он надеется, что Морвенна не станет поддерживать отношения с сестрой.

— Скорее всего нет, — ответила Морвенна.

Зная о ее близости с семьей Чайновет, Оззи приятно удивился этому ответу и понял, что Морвенна столь же нетерпима к аморальности, как и он.

Когда Оззи удалился играть в вист, сестры скромно поужинали и поболтали о том о сем перед сном. На следующий день Гарланда возвращалась в Бодмин. Не было и речи о том, чтобы в доме викария поселилась еще одна сестра. Оззи сказал, что во время банковского кризиса много потерял, и больше они не могут позволить помощницу по дому и с детьми. Его дочерей придется послать в школу, а Морвенна сможет больше времени проводить с собственным ребенком.

Для Гарланды визит оказался утомительным, и она не сожалела о том, что он закончился. Выслушав многочисленные материнские жалобы, хотя и неясные, потому как в Бодмине никто не должен был узнать правду, она прибыла в дом викария, где трое его основных обитателей, казалось, были на ножах. Мистер Уитворт, что вполне понятно, был оскорблен и разозлен позором свояченицы. Морвенна лучше скрывала свои чувства и обращалась с несчастной сестрой с долей жалости, но явно считала, что ее поведение ложится пятном на семью и ее саму, поскольку младшая сестра находилась на ее попечении.

Ровелла же периодически плакала и ходила как в воду опущенная, ведь именно такого поведения ожидали от нее семья и общество, но на деле почти не изменилась, и даже можно было заподозрить, что и не раскаивается в содеянном. До самого дня свадьбы она продолжала вести себя как прежде: читала, постоянно читала, занималась с девочками, молча сидела за обеденным столом, но была тихим центром грозового облака, зависшего над домом викария.

Гарланда старалась как могла разрядить обстановку: коротко рассказала о событиях в Бодмине, когда выпала возможность, а в остальном ограничилась обсуждением будничных проблем. Очевидно, что всё касающееся свадьбы, за исключением самых простых приготовлений, было под запретом, иначе бы кто-нибудь ее упомянул, но никто этого не сделал. И вот прошла свадьба, тощий нервный жених и немногочисленные гости держались скованно, выпили чаю с пирожными, а потом счастливая пара в двуколке отбыла в новое жилище. Ровелла поцеловала сестру так, как будто собралась на вечернюю прогулку. Артур взял Гарланду за руку и улыбнулся, заглянув в глаза, но не попытался ее поцеловать, словно никогда не допускал таких вольностей с юными леди.

А затем они уехали, Оззи отправился играть в вист, и две сестры сели в гостиной у камина в последний раз.

Гарланда заметила, что сестра сильно изменилась. Раньше ее немногословность проистекала от застенчивости, но с близкими людьми она всегда была откровенной. Теперь всё стало по-другому. И хотя Морвенна целиком посвящала себя обязанностям жены викария, с домом она справлялась не так хорошо. Собственной внешностью она тоже пренебрегала. В семье из одних девочек она всегда была самой щепетильной, заботилась о чистоте и аккуратности даже во время самых шумных потасовок. Когда матери не было рядом, она часто присматривала за младшими сестрами, хотя и сама была не намного старше, следила за их одеждой и прическами. Теперь же ее платье выглядело неприбранным, как и весь дом.

Но всё же ее фигура обрела прежнюю форму, и здоровье улучшилось, так что Гарланда уже не видела перед собой то изнуренное и увядшее создание, что описывала ей мать, побывавшая в июле в Труро с визитом, чтобы посмотреть на внука. Если бы дело было только во внешности, то волноваться не о чем.

Но Гарланда понимала, что перемены в поведении сестры — симптомы более серьезного заболевания. Если она не любит мужа, то вполне естественно, что будет обращаться с ним с наносной любезностью, как и все остальные. Но разве такое отношение должно распространяться на всех, включая сестер? А до сих пор это касалось даже ее собственного сына. Морвенна вела себя с ним скорее как нянька, чем как мать.

Понимая, что в Бодмине захотят узнать все подробности, в последний вечер Гарланда заставила себя обсудить не только свадебные банальности, но и дважды заводила разговор о менее тривиальном предмете — грехопадении Ровеллы. Во второй раз Морвенна отложила шитье, близоруко прищурилась, улыбнулась и сказала:

— Дорогая, я просто не могу об этом говорить. Только не сейчас. Пока еще это слишком больно. Прости, дорогая. Ты была так терпелива.

— Нет-нет. Я понимаю твои чувства, Венна.

— Скажи маме, что я ей напишу. Так будет лучше.

— Элизабет не пришла на свадьбу. Как и мистер Уорлегган. Ты их приглашала?

— Они до сих пор в Лондоне. К счастью. Кажется, они возвращаются на следующей неделе.

— Так ты расскажешь Элизабет правду?

— Правду? — Морвенна подняла голову. — Правду — нет. О нет. Какой в этом смысл? О правде лучше помалкивать. Достаточно будет, если я скажу Элизабет, что Ровелла неудачно вышла замуж.

Вскоре после этого сестры отправились спать. В семь должна была подъехать карета, так что встать придется рано. Когда Гарланда поднялась на второй этаж, Морвенна пошла посмотреть, заснул ли Джон Конан, и когда убедилась в этом, подоткнула одеяльце и легла в постель. Она взяла книгу, чтобы отвлечься от тревог дня, но поскольку книга была из библиотеки, то навеяла неприятные мысли.

Наконец, Морвенна отложила книгу и наклонилась, чтобы затушить свечу. Тут явился Оззи, по-прежнему в элегантном вечернем сюртуке, сорочке с оборками, ярко-желтом жилете в полоску и плотно сидящих панталонах, выставляющих напоказ его крепкие и толстые ляжки.

Морвенна убрала руку от свечи.

— Почему ты так рано вернулся?

Оззи фыркнул.

— Пирс свалился с приступом желчной колики, сыграв всего шесть раундов. Сказал, что боль слишком мучительна, чтобы продолжать. Если бы не мнение остальных, я бы вообще его исключил. Вечно он нездоров в последние дни!

— Так ведь он же стар, да?

— Значит, ему следовало нас предупредить! К тому времени как он вышел из игры, было поздно искать замену.

Мистер Уитворт подошел к зеркалу и стал себя рассматривать, поглаживая шейный платок. Он поймал взгляд Морвенны, наблюдающей за ним в зеркале. В последнее время он редко заходил в эту комнату, поскольку пока она болела, они спали отдельно, и с тех пор не воссоединились, не считая тех редких случаев, когда он требовал положенное. Конечно, уже не с той чудовищной регулярностью, как в первые дни, но Морвенна тут же поняла, зачем он пришел. В конце концов, сегодня партия в вист не удалась.

Несколько секунд он продолжал рассматривать себя в зеркале и попытался заговорить о свадьбе, но диалога не получилось. Пару раз жена поддакивала, но ничего больше не прибавила, просто позволила ему продолжать. И наконец Оззи умолк.

Настала тишина. Маятник французских позолоченных часов над камином отбрасывал косые тени на стену.

— Морвенна, — сказал Оззи. — Ты наверняка успела вечером отдохнуть после сегодняшних событий...

— Нет, Оззи, — ответила она.

Он по-прежнему не поворачивался.

— Нет? Не отдохнула? Но весь вечер ты...

— Это был ответ на тот вопрос, который ты собираешься задать. Я надеюсь... Надеюсь, что ты не станешь его задавать.

— Я хотел сказать...

— Прошу, не говори, и тогда... тогда этот разговор закончится, не начавшись.

— Милая, мне кажется, ты забываешься.

— Я думаю... Я думаю, Оззи, что это ты забылся, явившись сегодня сюда.

Когда он повернулся, его лицо было почти серым. Морвенна никогда так откровенно не восставала против него, и от ярости Оззи раздулся, как обычно и бывало.

— Морвенна! Что это еще такое?! Я зашел по-дружески тебя навестить перед сном. Разумеется, я думал, и до сих пор думаю о естественных отношениях мужа и жены, и ожидаю, что ты, как моя жена, исполнишь свой долг, предначертанный священным браком...

— Что я и делала до сих пор. Но больше не буду.

Оззи не желал больше слушать.

— Попытка... Даже попытка отказать мне показывает своенравие и неповиновение, которых я никогда в тебе не замечал. И не стану замечать, потому что это следует игнорировать. Но предупреждаю, что я...

— Нет, Оззи, — сказала она, садясь в постели.

— Что это еще значит, твое «нет»?! — почти закричал он. — Святые угодники, да что за блажь пришла тебе в голову, с чего ты возомнила, будто можешь отказывать в любви и удовольствии мужу, если твоя обязанность — давать их ему? Что за...

— Прошу тебя, Оззи, покинь эту комнату и больше не входи сюда, ни сегодня, ни в другие ночи!

— В другие ночи? Да ты в своем уме? — Он стал развязывать шейный платок. — Уж конечно, я не уйду. И разумеется, получу всё, что мне нужно.

Морвенна глубоко вздохнула.

— Ты... ты именно с этими жестокими словами овладел Ровеллой?

Его руки застыли и слегка дрогнули. Оззи отложил платок.

— Что за непристойные и распутные мысли пришли тебе в голову?

— Лишь те, что навеяло твое поведение.

Оззи посмотрел так, как будто собирается ее ударить.

— Неужели ты думаешь, что я мог хоть пальцем тронуть эту бесстыдную, распутную девку, покинувшую наш дом навсегда?

Морвенна закрыла лицо руками.

— Ох, Осборн, ты считаешь меня слепой?

Повисла тишина.

— Мне кажется, — наконец произнес он, — что в твою сестру вселилось зло, которое можно изгнать лишь особыми церковными таинствами. Но никогда не думал, что подобными измышлениями она попытается опорочить мое имя перед тобой.

— Я сказала, что я не слепая, Оззи. Не слепая! Ты знаешь, что это означает? Неужели ты думаешь, будто я никогда не видела, как ты крадешься по лестнице в ее комнату? Неужели ты думаешь, что мне не хватило смелости хотя бы разок последовать за тобой?

Одинокая свеча моргнула от жеста Морвенны, и тени скривились, словно от только что произнесенных слов. Отныне ничто уже не будет прежним.

Осборн снял сюртук и повесил его на стул. Он потер рукой глаза, потом снял жилет и сложил его рядом с сюртуком. То ли это вышел из него гнев, то ли просто стало меньше одежды, но он выглядел каким-то мелким.

— Мои слова о твоей сестре правдивы. В ней живет зло, которое и сводит других с ума. Я никогда не думал, что между нами может что-то случиться, мне и в голову бы не пришло ничего подобного. Это она мной овладела. На время я стал одержимым. Больше мне нечего добавить.

— Нечего?

— Что ж, совсем немного. Разве что о том, что твоя болезнь лишила меня естественного выхода для чувств. Она... она этим воспользовалась, как хищница.

— И как же она сумела выйти замуж за этого несчастного, которого едва знает, чтобы скрыть свой позор?

— Не думаю, что у тебя есть право задавать такие вопросы!

— А ты имеешь право возвращаться ко мне после того, как она нас покинула?

— Случившееся ничего не значит, с моей стороны это было просто временное помутнение.

— И потому ты решил помочь прикрыть ее позор?

— За определенную цену.

— А... Так я и думала.

Оззи снова побагровел.

— Мне не нравится твой тон. Совершенно не нравится, Морвенна.

— А мне не нравится твое поведение.

Оззи подошел к окну, раздвинул шторы и выглянул наружу. Он никогда не видел свою мягкую, покорную жену такой жесткой и язвительной, или чтобы она отвечала в таком духе. Обычно было достаточно чуть повысить голос и сурово ее отчитать. Разумеется, он находился в невыгодном положении, и сильно невыгодном, поскольку неправильно себя вел, а она это обнаружила.

Оззи был ошеломлен тем, что она всё узнала, и гадал, как давно, он злился, потому как жена порицала его за то, что было вызвано ее нездоровьем. И уж конечно, сам тот факт, что она знала, делал ее в некотором роде сообщницей. Если она знала, то должна была немедленно отослать сестру обратно в Бодмин, как поступила бы любая достойная жена. Возможно, сестры вместе замыслили против него недоброе! Оззи понимал, что никогда уже не выберется из их сетей, и всем сердцем жалел о том, что женился на этом бесполезном создании. Правда она родила ему сына, но во всем остальном была просто занозой, раздражающей его плоть, с той самой минуты, как они поженились.

Оззи повернулся и уставился на жену, сидящую в постели в ночной сорочке из тонкой шерсти, с пепельно-серым лицом и трагическими темными глазами. Ее длинные белые руки сжимали простыню, гладкие черные волосы спускались по плечам. Уже три недели у него не было женщины.

Это чудовищно несправедливо. Оззи облизал губы.

— Морвенна... Твоя сестра уехала. И никогда не вернется. Случившееся между нами, хотя это сущая безделица, закончено навсегда. Вероятно, виноваты мы оба, да, оба. Уверяю тебя, я сильно мучился. Лишь Господь может кого-то обвинять. Но только не мы с тобой. Не смертные. А значит, я предлагаю закрыть эту страницу и начать всё сначала. Нас соединили как мужа и жену, и никто не может нас разлучить. Наш союз был благословлен, Господь подарил нам сына. Давай вознесем короткую молитву и попросим Бога снова благословить наш союз, чтобы он принес новые плоды.

Морвенна покачала головой.

— Я не стану с тобой молиться, Оззи.

— Тогда я помолюсь один, и вслух. Рядом с этой постелью.

— Можешь молиться, не стану тебя останавливать. Но прошу тебя удовлетворять свои желания где-нибудь в другом месте.

— Это невозможно. Я связан с тобой данными в церкви клятвами.

— Это не помешало тебе опозорить мою сестру.

— Тогда ты должна помочь мне впредь избегать подобных ошибок. Это твой долг. Священный долг.

— Я не смогу его исполнить.

— Ты должна. Ты поклялась.

— Тогда мне придется нарушить клятву.

Дыхание Оззи стало глубже, его снова стали наполнять гнев и раздражение.

— Ты должна помочь мне, Морвенна. Мне нужна твоя помощь. Я произнесу короткую молитву.

Он подошел к изножью кровати и встал на колени в своих плотных желтых панталонах. Морвенна в ужасе уставилась на него.

— Господь наш, создатель и защитник всего человечества, — начал он, — дающий духовную благодать, творец вечной жизни, пошли нам благословение, как мужу и жене, чтобы мы снова стали плотью единой. Мы молим тебя...

— Оззи! — взвизгнула Морвенна. — Оззи! Ты до меня не дотронешься!

— ...окинь милостивым взглядом рабов твоих, чтобы мы покорно и смиренно вошли... — Он прекратил молитву и посмотрел на жену. — Ты не можешь мне отказать, Морвенна. Это противоречит наставлениям церкви. Это против законов страны. Ни один судья не осудит за насилие над женой. Само понятие брака делает это немыслимым.

— Если притронешься ко мне, я буду защищаться!

— Всемогущий и вечный отец наш, освятивший таинство брака еще в те времена, когда человек был невинен...

— Оззи! — в отчаянии прошептала Морвенна. — Оззи! И я сделаю кое-что еще. Послушай меня. Если ты сегодня или когда-либо возьмешь меня силой, на следующий день я убью твоего сына.

Молитва прекратилась. Мистер Уитворт опустил сложенные для молитвы руки и наконец-то посмотрел на постель, на скорчившуюся в муках женщину, которая отпрянула от него к балдахину кровати.

— Что? Что ты сделаешь?

— Думаешь, я люблю нашего сына? Что ж, люблю. Некоторым образом. Но не так сильно, как ненавижу то, что ты сделал. Мы связаны брачными клятвами, и я не могу тебя покинуть. И если... если ты согласишься никогда ко мне не прикасаться, никогда даже не дотрагиваться до меня, я буду твоей женой, пусть только внешне, буду заботиться о твоем сыне, буду хорошей матерью твоим дочерям, буду присматривать за домом и помогать в делах прихода. Никто не обвинит меня в том, что я пренебрегаю своим долгом! Но если ты приблизишься ко мне, дотронешься до меня, возьмешь меня силой, завтра или послезавтра я убью твоего сына! Клянусь, Осборн, Богом клянусь! И никакие твои слова не изменят моего решения!

Он встал.

— Да ты обезумела! Свихнулась! Боже милостивый, ты совершенно выжила из ума! Тебя нужно держать под замком в Бедламе! [12]

— Возможно. Возможно, именно это и произойдет со мной, когда Джон Конан умрет. Но до этого ты не сможешь меня запереть, потому что я ничего не сделала, а я буду отрицать, что угрожала тебе или ему. Но я это сделаю, Осборн. Клянусь! Клянусь перед Господом! Клянусь тебе!

Оззи стоял, облизывая губы и глядя на поднятую им бурю. Неужели это та тихоня, на которой он женился? Эта исхудавшая, скрюченная мегера со следами слез, готовая наброситься на него с шипением, как кошка, стоит ему сделать одно движение в ее сторону? И угрожать подобным! Убийством их сына! Джона Конана Уитворта, его первенца мужского пола и наследника! И ведь он и ее сын! Неужели она на это способна? Бред! Это просто истерика взвинченной женщины, которая довела себя до безумия из-за каких-то настоящих или выдуманных страданий. Оззи припомнил ее припадки во время родов. Всё это явно часть того же нервного расстройства. Завтра она наверняка забудет всё сказанное сегодня. Но всё же... не лучше ли сейчас ее оставить? Не лучше ли, не безопасней ли на сей раз не доводить ситуацию до накала, в особенности когда в доме находится ее мерзкая сестра?

Ну и денек! Кошмарная свадьба, оскорбившая его до глубины души, неудачная партия в вист из-за этой старой клячи Пирса, а теперь еще это! Оззи снова посмотрел на Морвенну — вдруг ее настроение изменится, вдруг, выпустив пар, она расплачется, и он сможет утешить ее, а потом, чуть позже, как бы ненароком разделит с ней постель.

Но слезы на ее лице были слезами решимости, а не смирения. Она по-прежнему не в себе. Оззи понимал, что опасно потакать ей даже один раз, ведь она решит, будто может командовать и впредь. Он мог настоять на своем, сокрушить ее физическое сопротивление и получить положенное по праву. Перспектива вполне привлекательная, и это будет несложно, но высказанная угроза звучала в его голове тревожным эхом. Если сейчас овладеть ей, то весь завтрашний день он будет беспокоиться о здоровье своего сына. Возмутительно, но факт. Завтра настанет другой день. Без Ровеллы в доме и в пределах видимости всё покажется другим.

— Ты переутомилась, Морвенна, — сказал Оззи. — Ты была нездорова, и я не хочу снова тебя расстраивать. Я тебя покину. Оставлю тебя подумать над твоим положением в этом доме и долгом по отношению ко мне. Но чтобы я больше никогда не слышал подобных слов! Никогда! Даже произнося их, ты навлекаешь на себя проклятье! Изгони зло из своих мыслей, а иначе и впрямь сойдешь с ума, и тебя придется отправить в специальное заведение. Как дочь своего отца, помолись о прощении за то, что ты впустила в свой разум такие мысли. Я тоже помолюсь за тебя. Если через день или два тебе не станет лучше, я пошлю за доктором Бенной.

Он развернулся и вышел, с ненужной силой захлопнув дверь за собой. Это был достойный исход, как он полагал, временное отступление. Но он забыл свой сюртук и шейный платок, и это показывало, насколько поражение его ошеломило.


Глава восьмая


Накануне Пасхи Дрейк узнал, что Уорлегганы возвращаются в Тренвит, и решил зайти к миссис Уорлегган.

Джеффри Чарльз не приехал домой на Рождество, поскольку родители были в Лондоне, а Дрейк знал, что пасхальные каникулы в Харроу длятся всего две недели, так что вряд ли он приедет в Тренвит.

Этим визитом Дрейк не собирался показывать свою самонадеянность или что-то в этом роде, он просто хотел всё прояснить. Хотел несколько минут уважительно поговорить с миссис Уорлегган о Джеффри Чарльзе и тех нападках, которым подвергался. Он несколько раз видел миссис Уорлегган издалека и знал, каким уважением она пользуется в окрестных деревнях, но не верил, что она в курсе происходящего.

Сначала он хотел указать на то, что высоко ценит и любит Джеффри Чарльза, но не искал этой дружбы. Хотя живя здесь, он не может отказать мальчику или не разговаривать с ним, когда он заходит. Дрейк ценит эту дружбу и надеется, что она продлится всю жизнь, но если мистер и миссис Уорлегган эти отношения не одобряют, а похоже, так оно и есть, то пусть они сами положат им конец. Если они этого желают, то пусть запретят Джеффри Чарльзу приходить в мастерскую Пэлли, и всё на этом закончится.

Он никоим образом не станет возобновлять дружбу. Но знает ли миссис Уорлегган, что землю на холме, чуть выше его мастерской, купил мистер Коук, а всем известно, что он представляет Уорлегганов, и в результате текущий мимо мастерской ручей отвели в другое русло, и теперь в засуху у Дрейка недостаточно воды для нужд кузницы? Знает ли она, что были сделаны попытки, и частично они увенчались успехом, отравить воду в его колодце, бросив туда дохлых крыс? Знает ли она, что часто телеги и другие вещи, которые он ремонтирует, на следующий день снова находят сломанными? Знает ли она, что некоторые люди перестали приходить, потому что опасаются последствий?

Вот что он надеялся высказать, спокойно и учтиво, а потом хотел спросить, может ли она каким-то образом прекратить эти действия. Предположим, она скажет, что он всё это вообразил, и на этот случай Дрейк припас кое-какие доказательства.

Он понимал, что его могут не впустить в Тренвит-хаус. Понимал, что он всего лишь скромный ремесленник, а мистер Уорлегган его не любит. И надеялся, что ему повезет перехватить миссис Уорлегган в деревне. Но он ее не видел.

И потому в четверг на Страстной неделе решил нанести визит. День выдался ясным, но с порывами восточного ветра, так что на солнце было жарко, а в тени приходилось дрожать. Ночью поднялись волны, они продолжали перекатываться и поднимать фонтаны пены, когда ветер касался гребней. Небо было ярко-голубым, а местность вокруг словно выцветшей.

Поскольку дело было официальным, Дрейк не пошел по запретной тропе напрямик, а направился к воротам и дальше по главной дорожке. Он много раз ходил здесь, чтобы повидаться с Морвенной и Джеффри Чарльзом два года назад. Каждый раз, когда он проходил через ворота, возвращалась сладкая боль воспоминаний, а прогулка по дорожке добавляла страданий.

Когда впереди показался дом, из того леса, где Дрейк собирал колокольчики, вышел мужчина. Дрейк узнал Тома Харри и слегка ускорил шаг, чтобы избежать встречи с ним.

— Эй! — крикнул Харри.

Дрейк почти дошел до вторых ворот, ведущих в сад.

— Эй, ты! Куда это ты собрался?

Тогда Дрейк остановился. Харри держал в руках палку и прибавил ходу, его лицо перекосилось.

— Ну и?

— Иду к миссис Уорлегган, надеюсь, она любезно уделит мне пять минут, — ответил Дрейк.

— Уделит тебе? Зачем это?

— Пришел просить ее о милости. Просто поговорить с ней о личном деле. Я лишь хочу войти через заднюю дверь и попросить. Если она откажет, я уйду.

— Ты уйдешь еще до того, как доберешься до дома! — рявкнул Харри.

Неприязнь Тома Харри к братьям Карн за прошлый год только возросла. Во-первых, Сэм, проповедник Библии, попытался своим гнусным путем окрутить его девчонку, завлекая ее на молитвы методистов. Пускай это ему не удалось, пускай она смеялась над Сэмом каждый раз, когда они проходили мимо, но Том не был полностью убежден, что Эмму не заговорили, не наложили на нее какое-нибудь злобное библейское проклятье. Потому что, хотя она по прежнему была его девушкой, но временами становилась задумчивой и рассеянной и реже смеялась тем звонким смехом, который мог распугать всех ворон и так ему нравился.

А во-вторых, год назад пошли слухи, достигшие ушей Тома, что неприятности с жабами, а значит, и все проблемы, с которыми он из-за этого столкнулся, были работой Дрейка Карна, младшего брата, того, кто сейчас стоял перед ним и нагло и самоуверенно требовал права пройти, силой ворваться в Тренвит-хаус и поговорить с госпожой Уорлегган. Такого ни один приличный человек не потерпит. А Том Харри уж точно не собирался терпеть. Он сунул в рот два пальца и резко свистнул.

Дрейк уставился на него. Этой встречи он всячески старался избежать. Он не боялся Тома Харри, хоть с палкой, хоть без, но совершенно не хотел, чтобы визит превратился в потасовку. Вряд ли он сумеет пройти дальше, если здоровяк егерь преграждает вход, и уж точно попытка убедить миссис Уорлегган в справедливости его жалоб не увенчается успехом, если у одного из ее слуг окажется разбита губа или нос, а Дрейк предстанет перед ней примерно в таком же виде.

— Ну, — сказал он, — если ты меня не пропустишь, я зайду в другой раз. Это мирная просьба, я не собираюсь врываться силой. Так что желаю хорошего дня.

— Ну уж нет, — ответил Том Харри, сжав губы в ухмылке. — Ты просто так не уйдешь. Наглому выскочке вроде тебя нужно преподать урок за то, что проник в чужие владения. Да тебя и за меньшее могли бы упечь в тюрьму!

Дрейк услышал за спиной шаги и повернувшись увидел еще двух егерей. Они были похожи на Харри, Дрейк уже видел их вместе в Грамблере и Соле.

— Мы тут поймали нарушителя границ, — сказал Харри. — Наверняка браконьер. Небось расставлял капканы в наших лесах. С ним нужно разобраться. Что скажете?

У одного в руках была палка, а у другого — собачий поводок. Они подступили к Дрейку и окружили его. Сначала они поглядели на него, а потом на своего вожака, поскольку не привыкли, что у них просят совета, и не вполне понимали, о чем их спрашивают.

— Думаю, лучше отвести его в дом, — сказал один. — Пусть мистер Уорлегган с ним разберется.

— Нет, — ответил Харри. — Мы же не хотим быть с ним так строги, правда? Его просто надо проучить. Чтобы не вздумал совать сюда нос. Просто слегка отдубасить. Взять его!

Дрейк резко метнулся к Харри, а потом стремглав промчался между двумя другими егерями. Кто-то вцепился в его сюртук и разорвал его, а потом сюртук слетел с него, и Дрейк побежал. В его ноги упала палка, он споткнулся, но не упал. И припустил к лесу.

Дрейк был куда быстрее трех преследователей и быстро бы от них оторвался, если бы не одно «но». По первому полю бежать было легко, потом он перебрался через стену и оказался на пашне, перед лесом. Он как обычно перепрыгнул через стену, опершись на нее одной рукой, но не учел, что некоторые мышцы на ноге онемели из-за удара палкой, и ногой зацепил верхний камень. Вместо того чтобы легко приземлиться, он рухнул и подвернул лодыжку, боль пронзила его правую ногу.

Дрейк поднялся на колени и встал на ногу, но она не выдержала, и он упал. Он попытался снова, прыгая на одной ноге. Но в это время егеря посыпались на него, как из телеги с кирпичами, с кулаками и палками. Они сбили его наземь, а потом, озверев из-за того, что он чуть не сбежал, избили до беспамятства.

II
Они стояли вокруг него, тяжело дыша, с пылающими лицами. Лишь один из трех, мужчина по имени Кент, выглядел обеспокоенным.

— Наверное, этого хватит, Том. Он уж точно больше сюда не придет. Оставь его.

— Оставить его? Только не на нашей земле! Это было бы пренебрежение долгом.

— Похоже, его придется подлатать.

— Неа. Крысу невозможно ранить. Хоть все кости переломай, она всё равно заползет в свою нору, а назавтра уже будет вынюхивать, как ни в чем не бывало!

— Может, теперь отнесем его в дом? — спросил другой.

Том Харри покачал головой. Мистер Уорлегган явно решил бы, что они превысили полномочия. А если вдруг они наткнутся на миссис Уорлегган, то могут и работы лишиться.

— Неа. Бросим его в пруд. Это уж точно остудит его пыл.

Пруд находился на другой стороне рощи и примыкал к основной дороге между Солом и Сент-Агнесс. Ей пользовались все, имеющие достаточно средств на овцу или козу, чтобы отвести животных к водопою, сюда же гнали и скот Тренвита. На другой стороне дороги была общественная земля, где проводили праздники и пасли скот, насколько возможно было кого-то пасти на этой голой пустоши. Вся вода стекала с пустоши в пруд, и в сырую погоду он растекался на несколько ярдов во все стороны и становился на четыре фута глубже. В засуху, в особенности после долгого сухого сезона вроде нынешнего, он съеживался до четверти обычного размера и до половины в глубину, зарастал зеленой тиной и наполнялся пометом тех животных, что из него пили.

— Поднимайте его, ребята, — велел Том Харри.

Они потащили Дрейка по лесу, подошли к краю пруда, качнули его пару раз и кинули в воду.

Холодная вода привела его в чувство, Дрейк перекатился на спину и сел, задыхаясь и отплевываясь, его голова и плечи находились над грязной поверхностью пруда.

— Сыграем? — прокричал Том. — По пенни за попадание! Вы как? По пенни за попадание.

Ему удалось уговорить одного, но Кент не стал принимать в этом участия. Том и еще один егерь набрали камней и глины и начали бросать их в Дрейка. Некоторые броски не достигли цели, но некоторые попали. Дрейк попытался встать, но не смог, погрузился в воду, опять сел и медленно пополз к другому краю пруда. Мучители с хохотом преследовали его, споря, кто точнее попал и по поводу выигранной ставки. В том месте, где пруд сужался, дистанция между ними сократилась, и внушительного размера камень, брошенный Томом, угодил Дрейку в висок. Дрейк медленно погрузился под воду. Глубина была не больше нескольких дюймов, но он упал лицом вниз, а потом всё-таки перевернулся и всплыл лицом вверх, частично находясь над водой, а частично под ней. По поверхности расплылись пузыри.

— Черт бы тебя драл, да ты прикончил парня! — пробормотал Кент и вошел в пруд, схватил Дрейка за ворот окровавленной рубахи и вытащил на берег, опустив на мягкую тину. На воде осталось розовое пятно.

Кент вытер пальцы и выпрямился, посмотрев на двух других. Они подошли ближе и уставились на неподвижное тело. С губ Дрейка слетала кровавая пена.

Том Харри плюнул в него и сказал:

— Это за жаб, говнюк. В следующий раз хорошенько подумай.

Потом он развернулся, но остальные не пошевелились.

— Бросьте его! Он очухается. Оставьте его здесь! Пусть его подберет братец-святоша.

III
Удивительно, но в таком месте, где никакое движение не проходит незамеченным, никто не видел происшествие в пруду. Первым заметил тело один из сыновей Уилла Нэнфана, он осторожно приблизился, чтобы поглазеть, а потом побежал рассказать матери. Шар Нэнфан была сильной и привлекательной женщиной с чудесными золотистыми волосами, с годами потускневшими. Она вышла из коттеджа вместе с двумя маленькими дочерями, воскликнула «Господи ты боже мой!», перекатила Дрейка на спину, смыла кровь и грязь с его губ и ноздрей с помощью крепкого десятилетнего мальчугана отнесла его в свой коттедж. Там его положили на земляной пол на кухне, побрызгали в лицо ледяной водой из колодца, похлопали по щекам и привели в чувство. Вызвали Уилла Нэнфана, пасущего овец, он осмотрел парня, ощупал сломанные кости и сказал, что пошлет за доктором Чоуком.

Дрейк отказался, как отказался и называть имена нападавших. Он просто сообщил, что это были три бродяги, пытавшиеся его ограбить. Он их не знал и вряд ли опознает при встрече, они закрывали лица. Он снова закашлялся, когда ему дали рома, и выглядел так, будто его вот-вот стошнит, но попросил дать ему десять минут, и тогда он пойдет домой. Уилл Нэнфан сказал, что лучше послать за Сэмом, но Дрейк ответил, что его брат до шести на шахте, не стоит его беспокоить, через десять минут он и сам встанет на ноги.

Шар сказала, что это просто стыд и позор, она много раз обращала внимание на такого привлекательного юношу, а теперь не знает, может, его лицо изуродовано навсегда. Губы его распухли, по щеке тянулся порез, бровь рассечена, а под глазом фингал. Она сделала примитивную перевязку щеки, чтобы остановить кровотечение, и приложила холодный компресс к раздувшейся лодыжке, а потом заявила, что Дрейку следует спокойно лежать час или два, прежде чем даже подумать о том, чтобы выйти во двор. Дрейк возразил, что ему нужно всего десять минут, но повторив эти слова уже несколько раз через длительные промежутки, в конце концов сдался и впал в полузабытье, от которого его пробудил Сэм.

— Они тебя вызвали? — спросил Дрейк. — Не стоило этого делать.


Но Сэм ответил, что уже шесть часов, он как раз возвращался со смены. Тогда Дрейк удивился:

— Неужели уже так поздно? У меня, наверное, горн потух!

Через полчаса они отправились домой, солнце просвечивало через туман над морем, как раскаленная докрасна монета.

По пути Сэм вытянул из брата всю историю. Хромая так медленно, что темнота застала их в пути, Дрейк, одетый в позаимствованный сюртук, заставил Сэма поклясться, что тот сохранит тайну.

— Это не ради меня, но видишь ли, не нужно между нами лишних осложнений. Может, я зря решил, что...

— Какой же ты тупица, — мягко сказал Сэм. — Тупица. Я должен был пойти с тобой. Этот Том Харри — унылый человек, живущий во грехе. Его ждут муки ада. Но мы не сможем предотвратить осложнений.

— Не можем, но капитан Росс не должен узнать, это важно.

— Да... Да... Трудно будет сохранить это в секрете в деревне. Тебя никто не видел?

— Вроде нет. Кажется нет. Понимаешь, я не хочу стать причиной вражды между Полдарками и Уорлегганами. Если об этом станет известно, кто знает, что за этим последует? Мы так многим обязаны капитану Россу. Если он узнает, то неизвестно, что он может натворить. А ведь он может, Сэм. Ради Демельзы и себя самого.

— Христианский долг — преломить хлеб прощения. Но, Дрейк...

— Погоди, дай передохнуть несколько минут. Что ты говорил?

— Наш долг также — следовать по тому пути, что избрал для нас всевидящий Бог. Рано вставать и не давать волю чувствам, быть трудолюбивыми и аккуратными, чтобы Отец небесный возрадовался за нас, увидев наши чистые души. Но... Не вижу, как ты можешь продолжать работать на кузнице по соседству, Дрейк, когда тебя так донимают. Когда разрушают всё, ради чего ты трудился. И теперь...

Дрейк поднялся и снова двинулся дальше.

— Вот что я тебе скажу, — произнес он. — Я не сдамся.

— Да... — Сэм всмотрелся в разбитое лицо брата. — Но я за тебя боюсь.

— За мою душу?

— И за нее тоже, ты сам прекрасно знаешь. Но больше боюсь за твое земное существование и благополучие. Еще немного, и сегодня тебя бы утопили. Или переломали бы ребра. Я попрошу у Бога прощения за то, что слишком беспокоюсь о земной жизни брата, но случившееся с тобой меня очень встревожило, не будет нам обоим покоя, пока мы боимся за твою жизнь и безопасность... Может, если бы ты продал мастерскую, то нашел бы похожую в Редрате или Камборне, поближе к дому. Тогда ты бы...

— Я не сдамся, — повторил Дрейк.

Больше до самой кузницы они не разговаривали. Сэм не отвел брата наверх — вдруг завтра он не сможет спуститься. Он принес коврик и одеяло. На кухне нашелся кусок вареного кролика, и Сэм подогрел его и подал с картошкой и ячменным хлебом. А потом удовлетворенно наблюдал, как Дрейк съел несколько ложек.

После ужина Сэм всё убрал и произнес молитву. Он собирался остаться на ночь, но перед сном хотел понять, что на уме у Дрейка. Слепая решимость стоять на своем выглядела трудновыполнимой. А кроме того, нападки могли и усилиться. Сэм всё это высказал.

Дрейк кивнул.

— Да, это верно.

— А Росс и Демельза... Я всё понимаю, — сказал Сэм. — Но если ты не втянешь их в эту заварушку...

— Я сделаю то, что собирался сделать сегодня. Схожу к миссис Уорлегган.

— Тогда я пойду с тобой. В одиночестве ты напросишься на что-нибудь еще похуже. Вместе...

— Нет... Не впутывайся в это, Сэм. Я найду другой способ с ней повидаться.

— Какой способ? Она иногда выезжает на прогулку верхом, но не думаю, что она будет рада...

— Когда она вернется в Труро, я повидаюсь с ней там. В городском доме не будет егерей.

— Там будут лакеи. И они не лучше.

— Они меня не знают. Я рассчитываю, что она меня примет. Я расскажу ей всё и попрошу помощи.

Сэм немного поразмыслил.

— Ты никогда с ней не разговаривал?

— Никогда.

— Она была против твоей дружбы с Джеффри Чарльзом.

— Да, но позволила ему приходить ко мне прошлым летом.

— И почему ты считаешь, что она поможет?

Дрейк с бесконечным терпением сменил позу, корчась от боли.

— Мне кажется, она любит честную игру.


Глава девятая


Уорлегганы остались в Тренвите вплоть до третьей недели апреля. Многочисленные ссадины Дрейка зажили. Порез на лице превратился в шрам, синяки на теле почти прошли, он начал ходить не прихрамывая. Но похоже, его лицо уже никогда не станет прежним. Шишка на челюсти не уменьшалась, осталась рассеченной и бровь.

Демельза ничего не знала до второй недели апреля, а потом рассвирепела, что подобное могло произойти, расстроилась при виде младшего брата и при мысли о том, что он никогда не избавится от злого рока, преследующего его с тех пор, как он встретил Морвенну. Она не поверила заявлению, что он не знает троих нападавших и не сможет их опознать. Демельза сразу предположила, что он наткнулся на кого-то из егерей Уорлеггана.

— Однажды я сама это испытала, как-то с Гарриком, — сказала она, — и когда Росс вернулся домой, то пошел в Тренвит и предупредил Джорджа, что любое повторение подобного дорого ему обойдется. Я попыталась помешать Россу пойти, не хотела дополнительных неприятностей между семьями, но он не прислушался и всё равно пошел.

— Я тоже не хочу неприятностей, — сказал Дрейк.

— Так значит, это они.

— Я этого не говорил.

— Это всё усложняет.

— Просто не говори капитану Россу. Были это егери или бродяги, не имеет значения, но если ты скажешь ему, что меня избили, это возбудит его подозрения, в точности как у тебя.

— Он всё равно узнает. Но сейчас он с ополчением и не вернется до пятницы.

— Тогда, если он услышит, скажи, что это пустяки. Скажи, что у меня просто пара синяков и ничего серьезного.

— Но если это егеря, а не бродяги, это может повториться.

— Нет, если я буду осторожен. А я буду осторожен, Демельза.

Восточный ветер продолжал мести по двору, создавая маленькие пыльные водовороты и задувая горнило без помощи мехов. Демельза запахнула плащ и откинула с лица прядь волос.

— Эти нападки на тебя...

— Прекратятся, я уверен.

— Как? Что их остановит?

Дрейк улыбнулся, хотя и кривовато.

— Терпение, сестренка. Помнишь, как всегда говорит Сэм: «Своими испытаниями, опасностями и ловушками Господь расчищает мне путь».

— Ох, Сэм... Я люблю Сэма, да кто бы не любил? Но он не умеет обращаться со злобными людьми. Да к тому же заботится только о душе.

— Может и так. Но надеюсь, что мне не понадобится его помощь, ни духовная, ни какая-либо еще. У меня есть план.

— Какой план?

— Не могу сказать, сестренка. Чтобы всё не испортить.


Демельза посмотрела на брата. В последнее время он резко возмужал.

Ей было жаль, что это чудесное обаяние юности исчезло.

— Береги себя, — сказал она. — Если на тебя снова нападут, я скажу Россу, хочешь ты того или нет.

— Я буду осторожен.

II
Дрейку легко удалось узнать, когда Уорлегганы уехали в Труро. Как только он об этом услышал, он взял немного хлеба и сыра и пошел в город. Теперь, когда мистер Уорлегган стал членом парламента, никто точно не знал, сколько они пробудут в Корнуолле, но вполне разумно было предполагать, что как минимум пару дней до отъезда в Лондон они проведут в Труро.

Дрейк оказался прав. На следующее утро он постучался в дом и застал там Элизабет. Дрейк назвался горничной у задней двери, а потом лакею с враждебным каменным лицом, попытавшемуся изгнать гостя на кухню. Дрейк спросил, может ли он увидеться с миссис Уорлегган, но не стал называть причину визита. Он посчитал, что его вряд ли выгонят, не сообщив хозяйке, а она, узнав его имя, вряд ли откажется его принять, решив, что дело касается Джеффри Чарльза.

Миссис Уорлегган приняла его в большой гостиной на первом этаже. Она была в белом, ее излюбленном стиле: простой корсаж и пышная юбка, затянутая на талии, кружева у шеи и на рукавах. Она выглядела спокойной и нетронутой годами. Хотя Дрейк часто видел ее прежде, в церкви и на верховых прогулках, он, как и многие мужчины, был потрясен ее красотой и юностью. Элизабет же, напротив, видела его лишь издали. Дрейк тоже произвел на нее впечатление: высокий, светлокожий юноша с темными глазами и шрамом на лице, с мягким корнуольским выговором и скромными, но уверенными манерами. Он напоминал ту женщину, которая вызывала у нее неприязнь, но всё же был другим. Когда он начал говорить, Элизабет вспомнила его возмутительную дерзость по отношению к ее кузине Морвенне и неприятности, которые он причинил ее мужу и сыну. И осознала, насколько дерзко с его стороны было явиться сюда сегодня.

Поэтому она почти не слушала его слова, Элизабет закрыла глаза и приготовилась позвонить в колокольчик, чтобы его выпроводили. Но потом то одна фраза, то другая заставили ее насторожиться. Она отдернула руку.

— Вы предполагаете, смеете предполагать, что эти... эти нападки, о которых вы говорите, дело рук наших служащих?

— Ну да, мэм. Мне неловко вас беспокоить, но я твердо уверен, что вы ничего об этом не знаете. Если...

— Не знаю? То есть вы хотите сказать, что это происходит по указанию мистера Уорлеггана?

— Не могу это утверждать, мэм. Может, кто еще велел мистеру Коуку купить ферму над моей землей и перекрыть мне воду. И Тому Харри, Майклу Кенту и Сиду Роу, тем, что меня избили до беспамятства. И эта бровь, мэм. А одной стороной носа я до сих пор не могу дышать...

— А чем вы занимались, когда они вас схватили?

— Шел по дорожке, мэм, в надежде повидаться с вами и предложить, что больше никогда не буду встречаться с мастером Джеффри Чарльзом, если меня оставят в покое.

Элизабет стремительно подошла к окну. Ей по-прежнему хотелось выгнать этого молодого человека, страшно хотелось отрицать каждое его слово и провозгласить лжецом. Но трудность заключалась в том, что она не была в этом уверена. Она знала, насколько Джордж восставал против того, что этот юноша получил кузницу, о неприязни, почти ревности Джорджа из-за продолжающейся дружбы с Джеффри Чарльзом. Джордж думал, или его вынудили думать, что Дрейк специально обосновался там, чтобы раздражать Уорлегганов и бросать им вызов. Элизабет также знала, что егерям велели со всей строгостью обращаться с нарушителями границ.

Но ведь не с теми, кто просто идет по дороге, чтобы с ней повидаться! Она задумалась, насколько может верить рассказу Дрейка Карна. Он мог прийти сюда и ради какой-нибудь проделки. В конце концов, он имелнаглость регулярно являться в их дом два года назад, когда там жили Морвенна и Джеффри Чарльз. Нельзя поощрять дерзость. Она повернулась и посмотрела на Дрейка, встретившись с ним взглядом. Насколько хорошо ее сын разбирается в людях? Ведь этого молодого человека Джеффри Чарльз предпочитал куда более подобающей компании равных ему по положению мальчиков. Карн не выглядел наглым лжецом. Но как можно об этом судить?

— Расскажите еще раз, — попросила Элизабет. — Всё с самого начала. Когда, как вы уверяете, начались эти проблемы?

И он рассказал всё снова.

— И вы можете это доказать?

— Тетушка Молли Вейдж, что живет на холме надо мной, говорит, будто видела ломающих мою изгородь мужчин, когда меня не было дома, людей из Тренвита, так она говорит, она узнала их по одежде. Джек Муллет говорит, что всем известно — стоит мне что-то починить, как люди из Тренвита снова это ломают. Никто не видал в тот день Тома Харри, Сида Роу и Майкла Кента, но у меня остались отметины, которые это доказывают, мэм. Простите, мэм, но прошло уже почти три недели, как это случилось, но по моему лицу вы сами видите, и прошу прощения, но...

Он распахнул куртку и задрал рубашку, показав уже побледневшие синяки на ребрах.

— Достаточно, — сказала Элизабет, у которой перехватило дыхание. — Хватит. Думаю, вы предполагаете...

— Что здесь делает этот человек? — воскликнул Джордж Уорлегган с порога.

Дрейк вспыхнул и запахнул куртку на незаправленной рубахе. Джордж приблизился на пару шагов и остановился, сложив руки за спиной.

— Это Дрейк Карн. Он хотел увидеться...

— Я знаю, кто он. Но по какому праву его впустили в этот дом?

— Я как раз собиралась тебе сказать. Он хотел увидеться со мной, и я решила, что будет правильным узнать, чего он хочет. — Она кивнула Дрейку. — Полагаю, вам следует уйти.

— Это уж точно, — сказал Джордж. — И я дам указания, чтобы его выкинули вон, если еще раз сюда сунется.

— Ступайте, — велела Элизабет.

Дрейк облизал губы.

— Спасибо, мэм. Я не хотел проявить неуважения... Простите, сэр. Я не хотел никого расстраивать или беспокоить.

Он медленно двинулся к двери и прошел рядом с Джорджем. Дрейк был высоким, сильным и худым, и даже в такой ситуации держался с достоинством.

— Стой, — сказал Джордж.

Дрейк остановился. Джордж позвонил в колокольчик. Через некоторое время пришел слуга.

— Выстави этого человека вон, — приказал Джордж.

III
Джордж вышел вслед за Дрейком, ни слова не сказав Элизабет. До ужина они друг друга не видели. Джордж сидел за столом с каменным лицом, но к середине трапезы заметил, что лицо Элизабет еще больше похоже на камень.

Джордж заказал карету на восемь утра, а значит, упаковать вещи следовало накануне. В конце концов, когда слуги на время удалились, он спросил жену, всё ли готово.

— После полудня я вообще ничем не занималась.

— Почему это?

— Потому что я не позволяю кому-либо говорить со мной в таком тоне, как ты выговаривал мне перед Дрейком Карном.

— Да я почти вообще с тобой не разговаривал! Но Карна не следовало принимать.

— Позволь мне самой об этом судить.

Джордж поднял брови. Теперь он понял, насколько Элизабет сердита.

— И что сказал этот выскочка?

— Что ты пытаешься выгнать его из собственной мастерской.

— И ты в это веришь?

— Нет, если ты скажешь, что это неправда.

— Это не совсем неправда. Его присутствие там — намеренный вызов. И как ты сама видишь, позволяет ему поддерживать дружбу с Джеффри Чарльзом.

— Так значит, стоило прибегнуть к давлению, например, перекрыть ему доступ к воде, повредить изгородь, которую он построил, угрожать деревенским жителям, которые ему симпатизирует?

— Боже мой, я не знаю этих подробностей! Детали я оставляю другим. Возможно, они превысили границы полученных полномочий.

Элизабет промокнула губы салфеткой, обдумывая собственное скрытое недовольство и частично пытаясь его сдержать.

— Если ты выше того, чтобы вдаваться в детали, Джордж, то почему же ты не выше того, чтобы снизойти до такой мелочи, как запугивать мальчишку, который случайно перешел тебе дорогу?

— Как я погляжу, брат Демельзы умеет убеждать, — ответил Джордж.

Он намеренно использовал это имя, чтобы вызвать застарелую неприязнь и воспоминания.

— И значит ли это, что тебе следовало натравить громил из поместья, чтобы те избили молодого человека до беспамятства и искалечили его, возможно, на всю жизнь?

Джордж взял печенье, разломал его и отправил кусок в рот.

— Про это я не в курсе. Как ты прекрасно знаешь, я не сторонник насилия. Что он тебе рассказал?

Элизабет пересказала, наблюдая за мужем.

— Разумеется, он явился не с добрыми намерениями. Это уж точно. Это ведь он выпустил жаб в пруд, ты это знала?

— Он так сказал?

— Стал бы он признаваться? Но доказательств хватает. Я не сомневаюсь, что он собирался сделать какую-нибудь пакость, когда его схватил Том Харри. Он же просто выскочка, умеющий втереться в доверие, неудивительно, что он произвел на тебя приятное впечатление.

— Но даже если он занимался браконьерством, Харри не имел права обращаться с ним подобным образом.

— Если это правда, Харри будет наказан.

— Это всё?

— А что же еще?

— Его нужно уволить.

— Из-за слов этого мальчишки?

— В этом нужно разобраться. Думаю, ты совершаешь чудовищную ошибку, Джордж.

— Какую?

— Я... я прожила в Тренвите почти полжизни. Я не была счастлива с Фрэнсисом, как ты знаешь, но Полдарки жили там двести лет и заботились о деревенских обитателях. Ты ведешь себя по-другому. Я не оспариваю твое желание большей уединенности, лучше обозначить границы, поддерживать дистанцию с деревенскими. Это твой выбор. Я твоя жена, и потому это и мой выбор тоже. Но... ты ведь не хочешь вызвать к себе неприязнь, даже ненависть, а именно это и сделают Том Харри и его громилы, если ты от них не избавишься. Ты встречаешься с ними, только когда проводишь там свободное время. А как они себя ведут в твое отсутствие? Как ведут себя с другом Джеффри Чарльза? Ты можешь себе представить чувства Джеффри Чарльза, когда он об этом узнает? Какая между вами может возникнуть дружба, как я могу надеяться восстановить дружбу между моим сыном и мужем, если происходит подобное, пусть и не по твоему указанию, но по крайней мере после того, как ты выразил неудовольствие? Скажи мне, Джордж. Скажи мне!

Он не смог ответить, поскольку прибыл слуга, чтобы затушить свечи, а другой подал бренди. Супруги сидели в напряженной тишине напротив друг друга, их взгляды пересекались и расплывались в мерцании свечей. Казалось, слуги будут торчать в комнате до скончания века, стоило одному выйти, как являлся другой. Элизабет отказалась от бренди и встала. Джордж тоже поднялся и вежливо стоял, пока она не покинула столовую. Потом он потребовал наполнить бокал и положил на него руки, согревая напиток и слегка взбалтывая, чтобы насладиться ароматом. Он понимал, какой кризис угрожает его отношениям с Элизабет.

Всё разрешилось в ее спальне. Джордж вошел, когда она расчесывала волосы. Это был ежевечерний ритуал, который она не доверяла горничной. Элизабет расчесывала их нежно и ритмично, на нее это оказывало усыпляющий эффект, готовило ко сну. Она всегда жаловалась, что каждый вечер на щетке остаются волосы, но новые вырастали так быстро, что всегда оставались густыми. Как и не теряли цвет.

— Твои сундуки до сих пор не до конца собраны, — сказал Джордж с контролируемой любезностью. Полли говорит, ты не дала ей указаний, чтобы она могла закончить.

— Да, не дала.

— Могу я спросить почему?

— Потому что не думаю, что будет разумно завтра поехать с тобой.

Джордж закрыл дверь и сел в кресло, скрестив ноги и слегка опустив плечи в той угрожающей манере, как он всегда делал во время конфликтных ситуаций. Элизабет сидела к нему спиной, но оба видели лица друг друга в зеркале.

— И что же хорошего будет, если ты останешься?

— Лишь то, что раз мы так далеко расходимся в поведении, симпатиях и понимании, пожалуй, будет лучше и жить раздельно.

— Неужели всё это... это твое нынешнее состояние происходит из-за визита мстительного мальчишки?

— Нет, — медленно произнесла Элизабет. — Но это была последняя капля, последняя капля.

— Ты находишь его точку зрения более приемлемой, чем моя?

— Вовсе нет. Но его приход, его слова углубили различия и трещину между нами.

— Объяснись подробней. Ты полагаешь, что наша жизнь зависит от того, каких я нанимаю слуг, как я их наказываю, каким образом ограничиваю доступ к моей... к твоей собственности? Это первая причина твоей обиды. Огласи и остальные.

Она прекратила расчесывать волосы, опустила взгляд на туалетный столик, а потом подняла его и посмотрела на мужа в зеркале.

— Я полагаю, что наш брак тонет в подозрениях и ревности.

— То есть теперь ты нападаешь не на слуг, а на меня.

— Ох, Джордж!.. Слуги — это лишь симптом. Разве не так? Признай, что мы не имеем общих позиций даже для того, чтобы начать этот спор. Твоя неприязнь к Дрейку Карну... Я знаю всё, что ты можешь против него высказать... Мне он не нравится, и я всей душой желаю избавиться от него. Но это... эти мелочные нападки, и даже еще кое-что похуже... Неужели всё это родилось только из-за того, что он брат Демельзы и шурин Росса?

— Ах, — ответил Джордж, выпрямив ноги, — я всё гадал, когда дойдет до этого.

— До чего?

— Ты говоришь, что моя неприязнь к юному Карну проистекает от того факта, что он шурин Росса. А разве твоя вера во всё, что он сказал, то, как ты пытаешься выгородить его, обвинив слуг, проистекает не из того же источника?

Элизабет отложила щетку. Ее сердце билось так, будто в нем циркулировала не кровь, а куда более вязкая жидкость.

— Я сказала, что наша совместная жизнь тонет в подозрениях и ревности. Разве твои слова это не подтверждают?

— Думаешь, я подозреваю и ревную к Россу?

— Ну разумеется. Разумеется. А разве нет? Разве это не снедает тебя, не разъедает все твои успехи, не отравляет семейную жизнь, не омрачает каждое достижение?

— И что, все мои подозрения беспочвенны?

Элизабет повернулась к мужу, волосы раскинулись по ее плечам.

— Расскажи мне о своих подозрениях, и я отвечу.

Джорджа передернуло от ярости.

— Я считаю, что ты до сих пор любишь Росса.

— Это не всё! Не все твои подозрения.

— Разве этого недостаточно?

— Более чем. И именно поэтому ты приставил ко мне слежку в Труро, шпионил за мной, как за преступницей, чье преступление известно, но не хватает доказательств! А вдруг я встречусь с Россом в какой-нибудь темной подворотне? А вдруг я назначу ему свидание? Этого определенно достаточно. — Она встала и запнулась, а потом откашлялась, словно в попытке обрести дополнительную уверенность. — Но это не всё! Я должна выуживать из тебя остальное?

В последний момент его природная осторожность, здравый смысл торговца подсказали сдержаться и молчать. Джордж не был готов озвучить свои худшие подозрения и тем самым потерять жену. Ситуация выходила из-под контроля. Он не хотел давать волю чувствам. Чутье подсказывало ему, как действовать во время обычной кризисной ситуации, но только не нынешней, когда дело касается женщины. Это всё равно что пытаться оседлать прилив.

Он встал.

— Довольно, — сказал он с командными нотками в голосе. — Мы уже достаточно сказали. Утром можем продолжить, когда придем в себя.

— Нет, — возразила Элизабет с такой же решимостью. — Если тебе есть что сказать, выскажи это сегодня.

— Что ж, давай заключим сделку. Ты поедешь со мной завтра, как мы договаривались, а я напишу Танкарду перед отъездом с указаниями о том, чтобы преследования Карна прекратились. Другие проблемы и разногласия можно уладить позже.

— Нет, — повторила Элизабет. — Позже это будет невозможно, Джордж. Сейчас или никогда.

Он направился к двери, но остановился на полпути. Ее губы побелели от гнева. Добрые намерения катились к черту, и Джордж поднял руку, как будто хотел ударить жену. Она даже не моргнула.

— Почему ты обращаешься со своим сыном так, будто он не твой сын? — спросила она.

— С Валентином?

— Да.

Джордж облизал губы.

— А он мой?

— А как может быть по-другому?

— Это ты мне скажи.

— А если я скажу?

— Если ты скажешь?

— Ты мне поверишь? Ты хоть на одну секунду поверишь, что я говорю правду от всего сердца? Конечно же нет! Вот почему тебя пожирает ревность! Вот почему я считаю нашу совместную жизнь невозможной! Это должно прекратиться! И сегодня же!

Он опустил руку и уставился на Элизабет взглядом разъяренного быка.

— Ты должна сказать мне, Элизабет! Должна сказать мне! Должна сказать!

Она поколебалась, качнулась на каблуках, и отступила к своему будуару, ветер всколыхнул ее волосы. На мгновение Джордж решил, что она решила на этом подвести черту и окончательно с ним расстаться, и он навсегда потеряет свою самую ценную добычу. Но Элизабет вернулась так же быстро, как и ушла. В руке она держала Библию. Она подошла к мужу и положила книгу на стол.

— А теперь послушай, Джордж. Выслушай мои слова. Клянусь на Библии, как добрая христианка и в надежде на спасение, что я никогда, никогда не отдавалась никому, кроме первого мужа Фрэнсиса и тебя, Джордж. Этого достаточно? Или даже клятвы не хватит, чтобы тебя убедить?

Повисла долгая тишина.

— А теперь, — сказала Элизабет, и слезы наконец хлынули по ее щекам, — я закончила. Я уже знаю, что даже это было бесполезной тратой времени! Утром я уеду в Тренвит. Мы можем прийти к соглашению о раздельном проживании. Я могу жить с родителями. А ты делай, что душе угодно. Это конец...

— Нельзя давать этому выйти из-под контроля, — хрипло произнес Джордж. — Элизабет, послушай меня. — Он почувствовал, что тонет в зыбучих песках. — Я совершил ошибку...

— Неужели?

— Что ж, да. Да... Если твои слова... Ты должна дать мне время подумать...

Он кашлянул, пытаясь избавиться от скопившейся желчи.

— О чем подумать?

— Разумеется... Я принимаю твои слова, конечно же, принимаю. Полагаю, меня ввели в заблуждение... пожалуй, я слегка обезумел. Подозрения и ревность, как ты сказала, лежали в основе...

Она ждала.

— Но ты же знаешь... — сказал Джордж.

— Что?

— Подозрения и ревность, ты можешь их проклинать... и правильно сделаешь... но они показывают, пусть и таким извращенным способом, насколько ты для меня важна. Это правда. Возможно, ты так не думаешь, но это правда. Любовь... любовь может становиться очень эгоистичной, когда ты считаешь, что ей что-то угрожает. В особенности когда она дороже жизни. О да, — поспешил добавить он, когда Элизабет уже готова была заговорить. — Неправда, что недостаток доверия означает отсутствие любви. Природа человеческая так противоречива...

Элизабет сделала шаг в сторону. Он последовал за ней.

— Послушай, — сказал он. — Сильные чувства, которые я к тебе испытываю, настолько велики, что даже полная уверенность не смогла бы дать мне успокоения. Не плачь...

— Как я могу не плакать! — набросилась на него Элизабет. — Долгие месяцы твоя сильнейшая, отвратительная неприязнь, твоя холодность ко мне и к собственному сыну...

— Она закончится, — сказал Джордж, по-прежнему охваченный эмоциями, заставившими его отбросить прирожденную осторожность. — Отныне и навсегда. С сегодняшнего дня. Еще не поздно. Мы можем начать всё сначала.

— Сегодня, — с издевкой сказала она, — возможно, сегодня ты так считаешь. Но что будет завтра и послезавтра? Всё начнется заново. Я не могу... Я не стану это выносить!

— Как и я. Обещаю, Элизабет, всё изменится. Послушай меня. Не плачь...

Она отказалась от предложенного носового платка и вытерла поток слез рукавом ночной сорочки. Элизабет вернулась к туалетному столику, рассеянно взяла щетку и снова ее отложила.

— Я не хочу с тобой расставаться, — сказала она. — Действительно не хочу. Все мои сегодняшние слова — чистая правда. И даже больше. Но я покину тебя, Джордж. Клянусь, я это сделаю, если когда-нибудь...

— Этого не будет. Потому что я не позволю.

Джордж снова придвинулся ближе и рискнул поцеловать ее в лоб, и Элизабет не отпрянула.

— Что ж, — сказала она. — Я поклялась. Никто не мог бы сделать большего. Так поклянись и ты! Даже не упоминать, не думать об этом, не лелеять гнусные подозрения...

— Клянусь, — ответил Джордж и взял из ее рук Библию.


Им по-прежнему управляли чувства. Никогда в жизни он не был так взволнован. Завтра, вопреки клятве, которую он собирался принести, Джордж, в точности как и предсказывала жена, снова задумается. Но возможно, уже совсем по-другому. Он не должен, не может, потому что чуть всё не потерял. Так значит, Валентин все-таки... Клятва Элизабет его убедила. Учитывая ее спокойные, но твердые религиозные убеждения, вряд ли она стала бы рисковать бессмертием души даже ради сохранения брака, солгав на Библии. Его охватили противоречивые чувства. Близость потери и радость от того, что ее удалось избежать. Его глаза увлажнились, он пытался заговорить, но не сумел, потому что в горле стоял комок.

Элизабет прижалась к нему, Джордж обнял ее и поцеловал.


Глава десятая


Тени обреченности над Англией всё удлинялись, а тени начала лета между тем становились всё короче, солнце поднималось выше. Разразился новый мятеж на флоте, куда хуже первого, офицеров на многих кораблях команда заключила под стражу, на многих кораблях развевались красные флаги восстания. В Англии начиналась революция, похожая на французскую, а голландский флот с тридцатью тысячами солдат собрался у острова Тексел, готовясь к вторжению. Казалось, даже дворцовая стража на грани того, чтобы захватить Тауэр и монетный двор.

Да и погода установилась ясная — превосходная погода для вторжения. А жизнь текла своим чередом. Фермеры заботились о животных и урожае. Шахтеры добывали руду. Люди цокали каблуками по мостовой, делая покупки, но покупали всё меньше и меньше. Дамы жаловались на невиданную жару. По всему графству ощущалась нехватка воды. Море покорно лизало стальные берега, почти не поднимая брызг. Рыбаки чинили сети и готовились к сезону сардин. В Соле намечалась ярмарка, и несмотря на угрозу войны, все готовились к привычным гонкам и соревнованиям борцов. Толли Трегирлс занимался организацией поединков. Джереми Полдарк подхватил корь и заразил сестру, но болезнь протекала легко и не вызвала осложнений. Дуайт Энис выглядел лучше, но, словно для разнообразия, теперь нездоровилось Кэролайн. Демельза надеялась, что это не от разочарования.

Однако Росс был разочарован, пусть и по другой причине. В чем удовольствие — командовать ротой лодырей? Так он сказал Демельзе. Но если он покинет ополчение и присоединится к отрядам милиции, то его могут недолго думая отправить в любое место Англии, ему придется оставить не только шахту, но и жену и детей без защиты. Если французы, голландцы или испанцы высадятся, то скорее всего на этом побережье, и он предпочел бы сам их встретить.

Если ему придется покинуть Корнуолл, то лучше уж вернуться в настоящую армию. Теперь, когда половина флота подняла мятеж, армия внезапно обрела популярность.

— У меня она популярна не будет, — сказала Демельза. — Еще и двух лет не прошло, с тех пор как ты вернулся после предыдущей авантюры.

Итак, настало лето. Корнуольское море стало бледно-голубым, а погода — теплой и ясной и не предвещала перемен. Ничего похожего на яркий кобальт, приходящий вместе с северо-западным ветром, ни на прозрачные кружева зеленого, как при восточном ветре. Теперь ветра не было, уже несколько дней полного безветрия, словно полуостров превратился в трехпалубник, застрявший в штиле, а воздух нагрелся на солнце. Согбенные деревья скрючились в привычных позах, будто склонились перед бригадиром, который вдруг куда-то делся. Травы стояли не шелохнувшись, дым поднимался самодовольными спиралями.

Как-то в июне, после того как Росс уехал в Фалмут на встречу с военными и провел ночь в доме Верити, Демельза отвела детей к пруду у берега, неподалеку от Дамсель-Пойнта. Они купались в зеленых глубинах, а потом ловили креветок и других забавных созданий, шнырявших в воде среди водорослей и морских анемон.

Глубины, конечно, неподходящее слово. В детстве Демельза видела море только издалека и так и не научилась плавать. Росс научил бы ее, но постоянный прибой на пляже Хендрона делал это почти невозможным. Так что пруд был мелким, но Джереми мог в нем плавать, а Клоуэнс могла стоять, держа голову над водой. А Демельза ненадолго зашла в более глубокий пруд неподалеку и к своей радости перебралась на другой берег, не утонув.

Было еще раннее утро, меньше десяти, когда они вернулись домой, радостно смеясь. На небе собралось несколько облачков с рваными краями, но не стоило принимать их всерьез, скоро их поглотит жара.

Дети с криками вбежали в дом, им было мало утреннего купания, теперь они собирались пойти на пляж вместе с детьми Мартинов и Скобблов, под присмотром Эны Дэниэл, чтобы построить огромную песчаную стену перед наступающим приливом. Демельза вынесла плетеный стул в тени старой сирени у входной двери и стала расчесывать спутанные пряди мокрых волос, когда увидела двух всадников, спускающихся по долине.

Она внезапно узнала их, скорее инстинктивно, чем с помощью зрения, влетела в дом и переоделась в будничное, но красивое зеленое льняное платье, сняв свободный саржевый пеньюар, в котором была. Она уже спустилась в гостиную и быстро прихорашивалась, когда вошла Джейн и объявила, что ее спрашивает джентльмен.

Хью Армитадж с грумом. Хью был в светло-сером длиннополом сюртуке для верховой езды, черных бриджах и сапогах. Шейный платок был завязан неплотно, жилета он не надел. Он выглядел старше и менее привлекательным. Но потом он улыбнулся и наклонился, чтобы поцеловать ей руку, и Демельза поняла, что его обаяние никуда не исчезло.

— Демельза! Как удачно, что я застал тебя дома. И как я рад снова тебя видеть! Росс здесь?

— Нет. Ты приехал так неожиданно! Не знаю...

— Я приехал в Треготнан лишь в понедельник. И при первой же возможности навестил тебя.

— Ты в отпуске?

— Ну... в некотором роде... Как ты? Как ты поживаешь?

— Справляемся, благодарю... — Они неуверенно посмотрели друг на друга. — Прошу, садись. Выпьешь чего-нибудь?

— Не сейчас, благодарю. Я... Сейчас мне не нужно ничего освежающего.

— Тогда твоему слуге? Может, пиво или лимонад?

— Уверен, он не откажется, но мы не торопимся.

Он подождал, пока Демельза сядет, и сел сам на край стула. Он загорел, но выглядел неважно. Или, может быть, просто в его глазах стояла тревога.

— Как твои дядя и тетя?

— Прости, я совсем позабыл про манеры, — сказал он. — Когда я вижу тебя, то забываю обо всем. Они шлют самые теплые пожелания. Тетушка собиралась приехать сегодня с обоими детьми, чтобы попросить вас выполнить обещание, но Джон-Ивлин, это младший, подхватил простуду, и миссис Говер решила, что будет небезопасно брать его с собой. Я знаю, мне следовало подождать пару дней, но погода такая чудесная, что жалко терять время.

— Росс уехал только пару часов назад, ему будет жаль, что вы разминулись... Обещание? Какое?

— Росс пригласил нас, вы оба пригласили, летом устроить прогулку и посмотреть на тюленей.

— Да? — улыбнулась Демельза. — Боже мой, так я и думала, что ты об этом. Какая жалость!

— Когда он вернется?

— Наверное, не раньше вечера. Я точно не уверена.

Ей не хотелось, чтобы Хью знал о том, что Росс далеко.

— Тогда в другой раз. Но я так рад тебя видеть, все приятные воспоминания вновь всколыхнулись. Это как приехать в зеленый оазис посреди голой пустыни.

— А разве в пустыне не бывает... как это называется? Миражей.

— Не смейся надо мной. Хотя бы поначалу. Пока я не привыкну, что снова тебя вижу.

Ответ ее растрогал. Она нахмурилась и печально сказала:

— Что же смешного в том, что человек пытается спрятать свои чувства? Разумеется, я тоже рада тебя видеть, Хью. Но этот летний день куда больше подходит для веселья, чем для романтики. Может, посидим снаружи и поговорим немного в прохладе? Ты можешь отправить своего беднягу грума в конюшню, пусть расседлает лошадей, чтобы они отдохнули.

Они вышли, немного неловко, словно слегка парализованные. Принесли еще одно кресло, Демельза захватила веер, а Джейн предложила им холодный оранжад из погреба. Некоторое время текла приятная беседа.

Хью покинул флот на неопределенный срок, и никто не знает, как долго это продлится. Он рассказал о службе, о коротком, но кровопролитном сражении, в котором участвовал — оно длилось всего час из девяти месяцев, проведенных им в море. Слава Богу, похоже, что мятежи в Норе, Плимуте и других портах закончились. После тех дней, когда судьба страны висела на волоске, один корабль за другим спускал красный флаг и снова отдавал командование офицерам. Зачинщиков арестовали, они дожидались суда. Многие требования удовлетворили.

— Я целиком и полностью согласен с высказанными жалобами, — сказал Армитадж. — Флотом всегда пренебрегали и обращались с моряками отвратительно, многие меры запоздали на столетия. Но что касается мерзавцев из Нора, я бы с удовольствием лично вздернул их на рее.

— Звучит свирепо, — отозвалась Демельза.

— Война — жестокая штука, смею сказать. Мы сражаемся за жизнь, и я не знаю, победим ли. Страна как будто потеряла веру в саму себя и больше не желает драться за принципы, в которые верила. Мы стали слишком вялыми и словно заснули. — Он помолчал, и его лицо разгладилось. — Но зачем я тревожу тебя этими мыслями? Лишь потому, что считаю тебя слишком умной для того, чтобы удовольствоваться пустой болтовней. Расскажи мне о своей жизни после нашей последней встречи.

— Это будет пустая болтовня.

— Что ж, я рад услышать всё, что ты скажешь. Я счастлив и тем, что просто сижу здесь.

Демельза рассказала кое-что, но без привычной оживленности. Обычно любые слова легко слетали с ее губ, но только не теперь, и она была рада, когда крики, смех и детские голоса в доме ее прервали.

— Это мои дети со своими друзьями, — объяснила она. — Собираются построить большую песчаную стену против прилива.

— Ты пойдешь с ними?

— Нет-нет. За ними есть кому приглядеть. Утром я уже водила их купаться в пруду.

Хью встал, потер глаза и посмотрел в сторону пляжа.

— Так скоро прилив?

— Да. Вскоре после полудня. Но это не полный прилив. Самый высокий здесь всегда около пяти пополудни.

Некоторое время они молчали. Демельза смотрела, как пчела тянет нектар в цветке сирени. Пчела ползла на отяжелевших ногах, как пьяная, с одной тычинки на другую, будто толстый солдат, нагруженный трофеями. Сирень уже начала отцветать, но в воздухе еще стоял сильный аромат.

— Так почему бы нам не пройтись? — спросил Хью.

II
Оглядываясь назад, Демельза вспоминала свои не очень четкие возражения против этой просьбы. Захваченная неожиданными чувствами, она не сумела вовремя понять, что возражений и не требуется, достаточно было бы вежливого отказа. Но вместо этого она высказала несколько причин, и каждая даже в ее собственных ушах звучала всё более слабой, и, в конце концов, столкнувшись с его искусительными возражениями на эти предлоги, неожиданно сказала:

— Что ж, почему бы и нет.

Пока они шли вниз, к бухте Нампары, рядом нашептывал звонкую мелодию ручей, высокий грум торжественно нес весла и уключины, а Демельза думала о том, было ли для нее неприемлемым согласиться на эту просьбу. Она до сих пор не вполне хорошо разбиралась в поведении аристократии. Россу может это не понравиться, когда он узнает. А больше ничье мнение значения не имело. Но что плохого в этой прогулке? Даже если не брать в расчет слугу, тюлени сами по себе могут выступить в роли дуэньи.

— Почему вода в ручье такая красная? — спросил Хью.

— Из-за олова с шахты.

Но когда они добрались до маленького галечного пляжа, вытянули из пещеры ялик и подтащили его к морю, Демельза поняла, что грум не выступит в роли дуэньи.

— Сколько это займет времени? — спросил Хью.

— О, наверное, около часа. Трудно сказать точно. Там может и не оказаться тюленей.

— Что ж, Мэйсон, останься здесь. Нам понадобится твоя помощь, чтобы вытащить лодку обратно.

— Да, сэр.

— Ох, я сама могу это сделать, — сказала Демельза. — До сих пор я вытаскивала ее сама.

— Мэйсон может подождать здесь или в доме, — ответил Хью.

— А почему бы ему не поехать с нами, чтобы грести?

— Нет... Если ты позволишь, я сам сяду на весла.

Она задумалась.

— Такое редкое удовольствие — говорить с тобой, — сказал Хью, — и мне бы хотелось делать это наедине.

— Ну ладно.

Демельза, привыкшая забираться в лодку с голыми ногами и по колено в воде, с удовольствием предоставила перенести себя в нее двум мужчинам, словно фарфоровую безделушку. Она села на корме и повязала растрепавшиеся волосы зеленым шелковым шарфом.

Море мягко танцевало в солнечном свете. Хью снял длинный сюртук и сел на весла в одной сорочке, кожа на его руках была светлой, с темными волосами, похожими на веснушки. Демельза вспомнила, как впервые увидела его орлиный профиль в Техиди, но резкие черты были не совсем как у хищника: тонкие кости — слишком хрупкими, форма лица скорее аристократичная, чем агрессивная. В лодку он сел без шляпы, волосы были связаны лентой на затылке.

В ялике имелась мачта и небольшой парус, но сегодня ветер поднимали лишь они сами, когда гребли по воде. Вскоре Хью вспотел, и даже легко одетой Демельзе стало жарко.

— Давай я немного погребу, — предложила она.

— Что? — улыбнулся Хью. — Не могу этого допустить.

— Я прекрасно умею грести.

— Даже думать не смей.

— Тогда греби медленней. Туда больше мили.

Он стал грести спокойней, не прикладывая больших усилий, просто поддерживая курс. Они проплыли на запад, к Солу, держась не более чем в сотне ярдов от громады утесов. То тут, то там появлялись пляжи, песчаные языки бухт, доступные только со стороны моря. Лодок видно не было. Рыбаки Сола, любители и профессионалы, всегда находили более богатую добычу в водах за бухтой Тревонанс.

Хью остановился и вытер рукой бровь.

— Я счастлив, что ты поплыла со мной. Это ведь Драйден [13] сказал: «Пусть завтра хоть потоп, я прожил этот день».

— Что ж, такая погода может не простоять долго.

— Дело не в погоде, дорогая Демельза. Есть кое-что еще, о чем бы я хотел тебе сказать.

— Надеюсь, это не то, о чем тебе не следует говорить.

— Это то, о чем бы мне говорить не хотелось, уж поверь.

Демельза посмотрела на него с удивлением, а Хью снова улыбнулся, выпустил из рук весла и посмотрел на свои ладони.

— Удивительно, насколько редко приходится офицерам сидеть на веслах. Когда-то у меня были мозолистые руки, но те времена давно миновали.

— Что ты хотел сказать?

— Как ни печально, я должен сказать тебе, что я не покинул флот на неопределенный срок. Я покинул его навсегда. Меня списали. Иначе меня бы здесь не было. В военное время редко дают отпуск.

— Списали?

— Ну, не как мятежника. Наш корабль можно назвать счастливым. Капитан Грант сделан из того же теста, что Коллингвуд и Нельсон. Но всё же это был своего рода мятеж. По крайней мере, неспособность действовать.

— Неспособность действовать? С твоей стороны? Как такое возможно?

— Твоя недоверчивость греет душу, любовь моя. Что ж, не совсем так, но, как я сказал, это своего рода отказ подчиняться. Всё из-за моих глаз. Раньше они отказывались распознать флаг с двухсот ярдов, а теперь — и с пятидесяти. Прямо как моряки-мятежники, мои глаза не желают подчиняться.

Демельза в недоумении посмотрела на него.

— Хью, прости... Но что ты пытаешься сказать?

Он снова начал грести.

— Я говорю, что не вижу отсюда берег, вот что. Скажи, куда направить лодку.

Демельза по-прежнему молча смотрела на него. Она опустила руки в воду, потом вытащила их, и капли упали рядом на банку.

— Но тебе становилось лучше! Ты так сказал, когда мы впервые встретились.

— Становилось, но потом стало еще хуже. Я ходил к двум специалистам в Лондоне, один из них — корабельный хирург, а другой — частный доктор. Оба пришли к выводу, что ничего нельзя сделать.

День внезапно перестал быть жарким для Демельзы.

— Но даже близорукий может служить на флоте, пусть на берегу или...

— Только не с моим диагнозом. Говорят, что мне осталось недолго.

— Недолго?

— О, всё это обернуто в латынь, как майское дерево ленточками, но из их диагноза ясно, что с глазами у меня что-то не в порядке, и где-то через полгода я последую по стопам Мильтона [14], хотя не обладаю и толикой его таланта.

III
— Сейчас сезон появления детенышей? — спросил Хью.

— Для этого вида — нет. Тюлени по большей части приносят детенышей в это время, но эти обычно позже, в сентябре или октябре. Так мы подметили. Вообще-то я не очень много о них знаю.

— А сезон спаривания?

— То же самое. Тогда бы наверняка их слышал — они такие шумные.

— Демельза, не смотри так печально, иначе я пожалею, что тебе рассказал.

— Как же я могу смотреть по-другому?

— Может, доктора ошиблись. Они так мало знают. А сегодня такой чудесный день. Вспомни слова Драйдена.

— Тогда почему ты мне сказал? Почему?

— Потому что больше пока никто не знает, даже семья, и мне нужно было кому-то рассказать, а ты мой самый близкий друг.

Демельза заметила скрытое напряжение в его добродушно-насмешливом тоне.

— Это всё усложнило.

— Расскажи мне больше о пещере.

— Она вон там. Не больше чем в четверти мили. Греби левым веслом. Это большая пещера. Раньше туда сливала воды шахта, но она закрыта уже больше полувека. Чуть позже скалы будут просто усеяны тюленями. Сейчас, если повезет, увидим нескольких.

— Прошу тебя, я уже жалею, что рассказал.

— А ты рассчитывал, что я обрадуюсь или буду вести себя как ни в чем не бывало?

— Нет... Прости. Было эгоистично не понимать, что это для тебя значит. Я... очень польщен.

— Не стоит. В том, что я расстроилась, нет ничего лестного.

Хью перестал грести и глубоко вздохнул.

— Вот как... Но это не должно испортить сегодняшний день. Разумеется, мне следовало всё тебе написать. Но посмотри на меня... Послушай меня.

— Что ж... — Демельза подняла взгляд.

— Мы живем в нестабильном мире, — мягко произнес он. — Полноценная жизнь так коротка. Завтра могут высадиться французы или голландцы и будут опустошать всё вокруг, убивать и жечь. Через неделю какой-нибудь корабль в Плимуте или Фалмуте может привезти холеру. Или оспу. Полгода! Даже если они не ошиблись, у меня есть полгода. Представь, если бы мятежникам, которые сейчас ожидают приговора, дали бы полгода жизни и веселья? «Пусть завтра хоть потоп, я прожил этот день». Неужели я не убедил тебя забыть мои слова или хотя бы не обращать на них внимания?

— Это легче сказать, чем сделать.

— Улыбнись, прошу тебя. Когда я впервые тебя увидел, ты не улыбалась в течение всего обеда, пока мы не спустились к озеру. А потом как будто просыпались бриллианты.

— Ох, что за вздор, Хью.

— Прошу тебя. Одну улыбочку. Я не стану грести, пока ты не улыбнешься.

— Я и сама могу грести, — ответила Демельза.

— Это будет мятеж в открытом море, а у меня нет подходящей реи.

Демельза неуверенно улыбнулась, и Хью радостно вскрикнул.

— Тише! — сказала она. — Ты их вспугнешь. Они такие пугливые, так что можно ни одного не увидеть после стольких трудов.

— Тюленей? Ах, ну да, мы же на них приплыли посмотреть.


Он снова начал грести в сторону утесов.

Солнце стояло над головой, и тени стали совсем короткими. Скалы возвышались под таким углом, что солнце освещало всю выходящую к морю сторону, и даже находясь в десяти футах от утесов, лодка была полностью на солнце. Демельза снова захотела сесть на весла, потому что она знала, как подойти к пещере и не побеспокоить животных. Но Хью греб сам. По мере их приближения со скал спрыгнуло с десяток крупных самок.

На скалах у входа в пещеру лежало потерпевшее крушение судно. Большая часть давно развалилась, но нос и отдельные балки корпуса до сих пор сохранились в тех местах, куда не обрушивались волны, и с них свисали водоросли, как саван с покойника. Рядом находилась полоска мелкого песка длиной не больше тридцати футов с обрывистыми берегами.

Они услышали громкие крики тюленей, а время от времени раздавалось странное постанывание, как будто человеческое, словно в пещере скрывались давно утонувшие моряки. Здесь, несмотря на прекрасную погоду, было четко видно, как море поднимается и опадает, это были даже не волны, а дыхание океана.

— Не думаю, что мы их вспугнули, — сказала Демельза, когда они завернули за угол.

У входа в пещеру нежились на солнышке несколько серых тюленей, некоторые крупные, другие — подростки. Хью прекратил грести, и лодка медленно двинулась к животным. Поначалу казалось, что тюлени не замечают чужаков, потом, что проявляют любопытство, но не тревожатся. Один за другим они переводили взгляды на ялик. Их морды были похожи на человеческие лица — ребяческие, но усатые, невинные, но мудрые. Один забавно гикнул, а детеныш рядом откликнулся блеянием. Другой зевнул. Из пещеры доносилось многоголосье звуков.

— Я слышала, им страшно нравится музыка, — тихо сказала Демельза. — Говорят, иногда сюда приплывает Пэлли Роджерс и играет на флейте, а они собираются вокруг его лодки.

Они подплыли чуть ближе к ближайшей самке, и она приподнялась, изогнув спину, и резкими скачками передвинулась дальше по скале. Солнце слишком приятно пригревало, чтобы она решилась броситься в море.

— Жаль, что здесь нет тетушки, — сказал Хью. — И детей. Но всё же я немного беспокоюсь, потому что если эта группа внезапно нырнет в воду, то может перевернуть лодку.

— Это возможно.

— Ты умеешь плавать?

— Могу держаться на воде.

— Мне жаль, что их здесь нет, — произнес Хью спустя некоторое время, — потому что они были бы очарованы. Но я счастлив, что их здесь нет, потому что очарован я.

— Я рада.

— О, не из-за тюленей, хотя я никогда прежде так хорошо их не рассматривал, и благодарю, что привезла меня сюда. Но я очарован тем, что провел это утро с тобой.

— Что ж, — неуверенно ответила Демельза. — Утро почти подошло к концу, так что я думаю, нам стоит ненадолго заглянуть в пещеру, а потом вернуться домой.

Ялик остановился, уткнувшись в заросшую тиной скалу. Когда океан снова выдохнул, Хью пришлось взмахнуть веслом, чтобы предотвратить удар. Для тюленей этого оказалось достаточно. Один за другим они с трудом подтягивали толстые и скользкие тушки к краю камней, отталкивались ластами, соскальзывали и ныряли в море. На несколько мгновений началось столпотворение. Головы и тела кружились и фыркали около лодки. Она качалась и дергалась, а прежде спокойное море буквально вскипело и покрылось мелкими волнами. Потом так же быстро, как это началось, буря закончилась, лодка пришла в равновесие, и они смотрели на пустые скалы в полной тишине, если не считать криков потревоженных чаек.

Демельза засмеялась и вытерла брызги морской воды с лица и платья.

— Тебе сильно досталось! — сказал Хью.

— Это меня охладит. Не думаю, что мы напугали самых старых тюленей в глубине пещеры. Но двигайся осторожно и не слишком углубляйся.

Море вокруг переливалось голубизной, пронзенной черными тенями скал, но в устье пещеры, куда не попадало солнце, становилось прозрачным нефритово-зеленым и освещало потолок большой пещеры отраженным светом. Когда они оказались в мире теней, то после яркого солнца смогли различить лишь, что пещера уходит глубоко в темноту. Но слева открывался вход в еще одну пещеру с галечным дном, усыпанным плавником, водорослями и рыбьими скелетами. На этом пляже лежали крупные темные животные. Хью опустил весла, чтобы замедлить движение, и на них уставились два десятка морд более зрелых тюленей, чем они видели снаружи, выглядели они более свирепыми и явно знали, что такое добро и зло, что такое жизнь и неминуемая смерть.

Один тюлень разразился из темноты жутковатым низким воем. Это был крик ветра и волн, но в нем чудилось нечто человеческое, как и в самом море. В крике не было вражды, но не было и надежды. И вдруг тюлени пришли в движение: лавина шлепающих тел будто ринулась в атаку на лодку. Ялик резко дернулся и чуть не утонул в пенистой воде, он трясся, колотился и кренился в окружении неистового рева и фырканья, потом лодка с силой ударилась о каменную стену пещеры. А затем снова успокоилась, и ее пассажиры уставились на огромных сверкающих животных, кружащихся в воде по пути в открытое море.

IV
Спектакль закончился. Хью погреб обратно на солнечный свет. В ялике оказалось шесть дюймов воды, но Хью осмотрел борт, которым они ударились о скалы, и не обнаружил повреждений, за исключением нескольких царапин на крепкой древесине. Они оба вымокли, и оба смеялись. И ни одного тюленя в поле зрения.

— Я более чем когда-либо, — сказал Хью, — чувствую облегчение от того, что не привез сюда миссис Говер. Ты всех друзей приглашаешь в это чудесное приключение?

— Я и сама раньше ни разу не была в пещере! — ответила Демельза.

Он снова засмеялся.

— Что ж, я рад, что мы отважились. Но предположим, что мы потеряли бы лодку и не смогли бы выбраться?

— Я думаю, мы могли бы вскарабкаться наверх.

Он нахмурился и вгляделся в утес.

— Я раньше забирался на деревья, но сюда бы не рискнул. Мне жаль, что ты так промокла.

— А мне жаль, что промок ты.

Он огляделся.

— Вон там полоска песка. Мы могли бы вылить воду из лодки. А иначе тебе придется держать ноги в воде всю дорогу домой.

— Это неважно. Я не простужусь.

Но Хью погреб в сторону пляжа и спрыгнул на берег. Когда Демельза последовала за ним, океан снова сделал выдох и поднял ялик с такой ироничной легкостью, что тот опустился на берег совершенно без усилий. Хью всё же позволил Демельзе помочь ему перевернуть лодку и вылить оттуда воду. Потом они сели на песок, разглядывая свою одежду и решив высушить ее на солнце.

— Демельза...

— Что?

— Позволь мне заняться с тобой любовью.

— Господи Иисусе, — выдохнула она.

— О, я знаю, как дурно об этом просить. Я знаю, с моей стороны и неправильно, и неблагоразумно даже произносить подобное. Я знаю, выглядит так, будто я играю на твоей доброте, и это непростительно. Я знаю, что это выглядит неподобающе, даже пытаться, даже думать о попытке с добродетельной женщиной, чей мужвызволил меня из тюрьмы. Я всё это знаю.

— Нам пора возвращаться, — произнесла Демельза, запинаясь на каждом слове.

— Дай мне пять минут просто посидеть рядом с тобой.

— Чтобы сказать еще что-нибудь?

— Возможно, чтобы объяснить мои чувства, и тогда ты бы не думала обо мне так дурно.

Демельза сжала в руке песок. Она опустила голову, и волосы упали, закрыв лицо. Потом она сбросила туфли и зарыла ноги в песок.

— Я не думаю о тебе дурно, Хью, хотя и не понимаю, почему ты это сказал, в особенности сегодня.

Он стряхнул воду с сорочки.

— Сначала позволь кое-что объяснить. Ты считаешь чудовищным то, что тебя просят изменить Россу. И в узком смысле так оно и есть. Но могу я попытаться выразиться точнее? Отдавая любовь, ты не уменьшаешь ее. Любя меня, ты не разрушишь свою любовь к Россу. Любовь лишь создает и приумножает, но никогда не разрушает. Ты не предашь свою любовь к Россу, отдав частичку любви мне. Ты лишь умножаешь любовь. Нежность не сродни деньгам — чем больше ты даешь, тем больше получаешь от других. Ты ведь чувствуешь что-то ко мне, правда?

— Да.

— Тогда скажи, могла бы ты почувствовать ко мне столько же, столько же тепла и понимания, если бы не любила Росса?

— Возможно и нет. Я не знаю.

— Любовь — это не имущество, которое можно спрятать в кладовку. Любовь отдают. Это благословение и целебный бальзам. Ты знаешь притчу о хлебе и рыбе? Ее всегда понимают неправильно. Христос раздавал духовный хлеб. Вот почему его хватило на пять тысяч человек. Это чудо происходит постоянно.

— Пять хлебов любви, — сказала Демельза, — а чем были две маленькие рыбки?

— Ты очень сурова, Демельза.

— Нет, я вовсе не сурова.

Прямо над их головами низко пролетела чернокрылая чайка, взмахнув крыльями на фоне солнца. Еще две кричали на вершине утеса. Жара лишила небо всякого цвета. Казалось, что в бухте нечем дышать.

— Ты сказала, что не понимаешь, почему я попросил тебя об этом, в особенности сегодня. Я попросил об этом сегодня только потому, что другого дня не будет, никогда не будет. Не из-за моей болезни, а просто из-за бытовых обстоятельств. Такого дня больше не представится. Ты можешь думать, что я бесчестно прошу тебя сделать это из жалости. Ты права. Но вовсе не из жалости к человеку, теряющему зрение. А из жалости к тому, кто любит тебя больше всего на свете и думает, что навсегда останется перед вратами рая.

Демельза поерзала с некоторым раздражением.

— Это неправда, Хью! Любовь — это не рай! У тебя ошибочные представления. Любовь — та, о которой ты меня просишь, земная, совершенно земная. Прекрасная, пожалуй, иногда напоминает золотой рудник, в который хочется углубиться. Но она земная, земная. Неправильно говорить о рае. Любовь для людей и всегда остается по эту сторону врат, ее легко потерять, иногда она даже похожа на звериный инстинкт, хотя куда выше него. Она часто возвышает, уносит... но... но не стоит заблуждаться. Чудовищное заблуждение — считать, что это нечто другое.

Оба замолчали. Хью посмотрел на нее темными чувственными глазами.

— Так ты думаешь, что я использовал неверные аргументы. Мои доводы кажутся тебе неблаговидными?

Демельза посмотрела на него сквозь дымку волос и улыбнулась.

— Я не знаю, что означает это слово. Но наверное так.

— И как же мне тебя убедить, что ты посоветуешь?

— Но я не хочу, чтобы ты меня убедил...

— А есть риск?

— Не риск. Риск — неверное слово.

— Тогда надежда.

— И не надежда. Но Хью, ты должен понимать, что ты меня волнуешь, и это не жалость. Хотелось бы мне, чтобы это была жалость.

— Я рад, что это не так.

— И эти красивые слова, которые ты произнес про любовь... Что ее можно разделить. Могу я спросить, ты считаешь, что можно разделить и другие вещи — такие как верность и доверие?

Он встал на колени и сел на пятки. Большие темные пятна воды на его батистовой сорочке постепенно высыхали.

— Нет, — тихо сказал он. — Ты победила. — Он покачал головой. — Ты победила.

Демельза стала чертить фигуры на песке. Ее сердце стучало, как барабан. В горле пересохло настолько, что она не могла сглотнуть. Она чувствовала себя голой, несмотря на платье. Демельза тихо простонала и попыталась подавить этот звук, но это ей не вполне удалось.

Хью посмотрел на нее и подвинулся ближе, почти коснувшись.

— Что такое?

— Прошу, давай уйдем.

— Могу я хотя бы просто тебя поцеловать?

Она подняла голову и откинула назад волосы.

— Это будет неправильно.

— Но ты это позволишь?

— Наверное, я не смогу тебя остановить.

Он двинулся еще ближе, и в то мгновение, когда дотронулся до нее, понял, что выиграл сражение. Хью взял ее лицо в ладони, как кубок, из которого собрался пить, а потом поцеловал. Серьезно, не улыбаясь, он прикоснулся губами к ее векам, щекам, волосам и вздохнул, словно ему достаточно было согласия и больше он уже ничего не хотел.

— Хью...

— Молчи, любимая, молчи...

Он обнял ее левой рукой за затылок, поддерживая голову, и Демельза откинулась на песок. Тогда дрожащей правой рукой он стал расстегивать пуговицы на ее платье.


Часть третья



Глава первая


Росс отсутствовал три ночи, а не одну. Первую он провел у Верити, как и договаривались, вторую — в замке Пенденнис, где прошло заседание по вопросам обороны, и осталось много нерешенных проблем. Замок стоял на скалистом мысу с видом на Фалмутскую гавань, комендантом был Джон Мелвилл. Его макушка едва доходила до верхней пуговицы жилета Росса, одет он был в алый мундир и угловатую шляпу с кокардой, которую не снимал даже за едой. Обрубок его левой руки висел на черной шелковой повязке, и ординарцу приходилось нарезать ему пищу, а правую глазницу закрывала черная лента. Он шагал, как на параде, и гавкал приказы, как терьер. Росс не любил таких типов, но он составлял приятный контраст с апатичным отношением большинства непрофессиональных офицеров, которым поручили организовать оборону страны.

На следующий день Мелвилл повел Росса посмотреть на растущий в Керджиллаке, неподалеку от Пенрина, лагерь для французских военнопленных. Теперь там содержалось больше тысячи человек, в основном моряков, и Росс хотел сравнить его с кошмарным Кемпером. Многие пленные жили в палатках, и при такой отличной и жаркой погоде выглядели загорелыми и вполне здоровыми, да и и питание было неплохим. Но зимой, когда здесь будут прокатываться бури, место на вершине холма станет унылым.

Потом они поехали повидаться с мистером Роджерсом в Пенроузе и поужинали там. Когда наступили долгие сумерки, Росс предпочел принять приглашение переночевать, а не ехать обратно четыре часа, но тут появился посыльный на взмыленной лошади с требованием от лорда Данстанвилля немедленно приехать в Техиди по жизненно важному и неотложному государственному вопросу. Все сидящие за столом тут же решили, что где-то высадились французы и нужно поднимать ополчение, но гонец объяснил, что это касается серьезных волнений в Камборне, и лорду Данстанвиллю нужна помощь в их сдерживании.

Из мужчин за столом лишь трое не были в преклонном возрасте, а комендант Мелвилл посчитал, что ему, как военному, неподобающе принимать участие в подавлении гражданских беспорядков, разве что с ними не справятся гражданские власти, и потому Росс, Роджерс и еще двое отправились в сопровождении грума в Техиди.

Там, несмотря на то, что местность вокруг выглядела вполне мирной, они застали лихорадочную активность. Беспорядки начались накануне. Толпа разгневанных шахтеров, примерно тысяч пять или шесть, многие с женами, напали на деревню Камборн, где находилось много мельниц, и потребовали зерно по определенной ими самими цене. Мельники попросили помощи у местных сквайров, но те побоялись вмешиваться. Так что под революционные песни шахтеры захватили зерно и распределили его, расплатившись с мельниками по произвольной и низкой цене. Мало того, они ввалились в некоторые дома и разграбили их, а с теми, кто пытался этому помешать, мятежники жестоко расправились.

В большом зале Техиди собралось около тридцати человек, они присягнули в качестве констеблей. Это число увеличивалось по мере того, как посыльные лорда Данстанвилля привозили новых добровольцев из ближайших районов: фермеров, торговцев, кузнецов, клерков — всех, на кого можно положиться в случае необходимости. Росс вошел в гостиную, где записывали показания мельников, и Бассет поприветствовал его — по-дружески, но довольно мрачно, хозяин дома был явно озабочен беспорядками.

Росс подумал, что дело, возможно, не в серьезности совершенных действий, поскольку, судя по показаниям мельников, насилия было мало, а кражи невелики, но Бассета задело за живое, что его коллеги-судьи не стали вмешиваться. Как только станет широко известно, что судьи боятся или бессильны перед взбунтовавшейся толпой, то власти придет конец. Бассет в тот день прибыл из Лондона, последний вечер он провел в Ашбертоне и был настроен положить конец беззаконию и анархии в округе, где он являлся главным землевладельцем и должен был поддерживать мир и авторитет королевской власти.

Ознакомившись с ситуацией, мистер Роджерс согласился с Бассетом, и все собравшиеся настроились действовать решительно, хотя среди них были и те, кто вчера отказался вмешиваться. Для энергичных и смелых поступков им не хватало лидера. Теперь они его обрели.

Росс, как обычно, имел смешанные чувства и был бы рад найти предлог и поехать домой. Мельники и торговцы всегда хорошо питались, и он не испытывал к ним добрых чувств. Но уехать в эту минуту означало пойти против собственного сословия в ситуации, когда положение дел больше не было кристально ясным. Вообще-то не так давно он сам подбивал к беспорядкам, но мятежи во флоте, в особенности недавние, где люди вроде Паркера вели себя как диктаторы, мало чем отличающиеся от своих французских противников, настроили Росса против массового беззакония, и отказавшись помогать сейчас, когда он уже был здесь, он выглядел бы как сторонник идей, которые не выносил.

И он принял в этом участие, хотя с каждым часом находил эти действия всё более отвратительными. В сельской местности имена большинства зачинщиков были хорошо известны, их подтвердили и мельники во время опроса, так что найти их не составляло труда. Присягу приняли восемьдесят констеблей, и Бассет разделил их на десять групп, каждой дали задание арестовать пять мятежников. Если к утру пятьдесят зачинщиков окажутся под замком, то можно не ожидать продолжения беспорядков. Бассет возглавил одну из групп, Роджерс — другую, мистер Стакхауз из семьи Пендарвов — третью, Росс — четвертую и так далее.

Всё прошло как нельзя более мирно. К тому времени, когда закончили приготовления, был уже час ночи, а к двум большая часть зачинщиков была арестована. Шахтеры спали, все за исключением пары человек, которые оказались на работе в ночную смену. Их застали врасплох и арестовали без сопротивления, почти даже без возражений. Росс признал, что для такой неподготовленной операции всё прошло отлично, он отметил организаторские способности Бассета. Когда арестованных посадили под замок, уже занималась заря. Росс отказался от предложения поспать в Техиди и лишь с часок подремал в кресле, прежде чем отправиться домой.

По пути он заехал в Киллуоррен и застал Дуайта на ногах, хотя Кэролайн еще не встала, и к своему неудовольствию узнал, что за Дуайтом тоже посылали вечером, но он отказался ехать. После того как Росс угрюмо поведал о ночных событиях, Дуайт сказал:

— Ох, что ж, мы были в разном положении. Ты оказался там, а я нет. У меня нашелся предлог, а у тебя нет. Ты землевладелец, а я стал им лишь недавно в результате женитьбы. Думаю, ты правильно поступил, что вмешался.

— Что ж, — буркнул Росс, — мне вовсе не хотелось врываться к этим полуголодным дьяволам и вытаскивать их дрожащими в темноту. Эта картина еще долго будет меня смущать.

— И как планируют с ними поступить?

— Что ж, слава богу, я не судья. Надеюсь, всё уляжется. Бассет говорит, что нужно побыстрее разобраться с тридцатью пятью, а остальных отправить в Бодмин с более серьезными обвинениями. Он человек не мстительный, и теперь, показав свою власть, удовлетворится мягкими наказаниями, как мне кажется.

Дуайт скривил губы.

— Будем надеяться. Сейчас плохое время для тех, кто перешел дорогу закону.

Росс собрался уходить.

— Передавай мои наилучшие пожелания Кэролайн. Надеюсь, она поправилась.

— Не совсем. Я предполагаю анемию, но она сложный пациент. Подозреваю, что большую часть моих микстур она выливает на клумбу.

— А почему бы тебе не увезти ее куда-нибудь? У вас не было настоящего медового месяца, а ты уже выздоровел.

— Может быть, в следующем году.

— До этого еще много времени. Знаешь, пока ты был в тюрьме, Кэролайн угасала и поникала, как вынутый из воды срезанный цветок. А после твоего возвращения снова расцвела. Наверное, ты сочтешь это наглостью с моей стороны.

— Пока что нет.

Перед уходом Росс взглянул на друга. Сейчас ему хотелось просто поболтать. Всё из-за недосыпания и неудобств прошедшей ночи.

— Что ж, я считаю ее молодой дамой, чье здоровье и внешний вид сильно зависят от хорошего или плохого настроения. Ты много страдал в Кемпере, но в духовном плане не в такой степени, как она здесь. Ты... По натуре и состоянию ума тебе всегда нужно найти себе занятие. А ей приходилось лишь ждать и беспокоиться за умирающего, который умирать вовсе не собирался. Думаю, она до сих пор от этого страдает по-своему, как и ты страдал физически от лишений тюрьмы. Ей нужны перемены, Дуайт, стимул.

Дуайт покраснел.

— Доктор Полдарк.

— Да... Мне нравится Кэролайн. За последние годы я часто с ней виделся и думаю, что знаю ее почти так же хорошо, как ты. Возможно, в каком-то смысле даже лучше, потому что я более беспристрастен.

— Мы с Кэролайн это обсуждали, — ответил Дуайт, — и не так давно: трудности привыкания к новому образу жизни и друг к другу. Я попытался во многом перенять ее подход.

Росс хмыкнул, как будто эти слова его не убедили.

— Если ты приписываешь ее здоровье воздействию настроения, — довольно резко сказал Дуайт, — то тогда укажи и на причину плохого настроения. А именно, что наш брак оказался не таким успешным, как ожидалось. Кто я такой, чтобы это оспаривать?

Росс взял свой хлыст.

— Если он оказался не таким успешным, то я добавил бы слово «пока». Если вы на многое смотрите по-разному, то это еще не конец света, даже не конец брака. Ты это знаешь, вы оба знали это давным-давно. У тебя было меньше двух лет, чтобы приспособиться. Нужно лишь время и терпение. Я знаю, Кэролайн не славится терпением, но у вас есть время. И я думаю, что тебе нужно чаще с ней соглашаться, Дуайт. Ладно, ладно, еще чаще. Нужно довольствоваться тем хорошим, что имеешь. Знаю, знаю, я читаю нотации, и это вмешательство в твою жизнь, и ты имеешь право потребовать дуэль на пистолетах, но помни, что я беспокоюсь о ее счастье и о твоем.

— Ведь без тебя и никакого брака бы не было. Ты спас его, причем дважды, — признал Дуайт.

— Дважды, — согласился Росс. — И эта мысль заставляет сожалеть о содеянном.

— И я не крикну «подать пистолеты», а только «подать капитану Полдарку лошадь». И отправлю тебя восвояси, без сожалений о твоем собственном успешном браке.

— У нас тоже бывали шторма, — признался Росс. — Не заблуждайся. Ни один из нас не добирается до порта без риска потерпеть кораблекрушение.

II
Когда Росс приехал домой, Демельза давала Джереми один из первых уроков. Она посадила мальчика к себе на колени и учила его читать, а Клоуэнс, не желающая в этом участвовать, выстукивала по полу четкий ритм старой оловянной кружкой, которую она где-то обнаружила. Всё лето Демельза приучала Джереми к тому, что перед купанием он должен немного позаниматься.

Прибытие Росса нарушило эту сценку, Демельза тепло поцеловала мужа, Джереми вцепился ему в ногу, а Клоуэнс стала усерднее выбивать барабанную дробь и подвывать в такт. Росс мог бы заметить, что поцелуй Демельзы теплее обычного и она дольше удерживала ворот его сюртука обеими руками. Но не зная ни о каких событиях дома, которые могли бы нарушить спокойствие, он сосредоточился на событиях прошедшей ночи, желая поскорее рассказать о них.

Он перекусил, не переставая говорить, а потом они вышли посидеть в саду, Росс снял сюртук, а Демельза вынесла зонтик, они побеседовали о том о сем, и во время разговора она упомянула, что во вторник заезжал Хью Армитадж.

Росс поднял бровь и сказал:

— Да? И как он?

Вопрос был риторическим.

— Он нездоров. Речь не о обычных заболеваниях, но ему пришлось покинуть флот.

— Мне жаль. И что с ним?

— Кто такой Мильтон?

— Мильтон? Поэт. По крайней мере, был такой.

— И он ослеп?

— Да... Вроде да.

— Доктора сказали Хью, что такое случится и с ним.

— Боже мой! — нахмурился Росс. — Мне так жаль! И когда он это выяснил?

— Я точно не знаю. Он приехал с грумом, и думаю, именно из-за зрения. Он не остался к обеду, но я отвезла его к Тюленьей пещере. Он так хотел поехать, а я не нашла предлог отказать.

— То есть на гребной лодке?

— Да. Он сказал, что собиралась приехать миссис Говер с детьми, но один ребенок заболел, и она не смогла.

— И там были тюлени?

— О да... Куда больше, чем я видела раньше.

Росс еще сильнее нахмурился, повисла зловещая тишина.

— Интересно, он встречался с Дуайтом?

— С Дуайтом? — с облегчением повторила Демельза.

— Ну, насколько я знаю, Дуайт не обладает специальными познаниями в глазных болезнях, но у него есть интуиция, прямо-таки чутье по поводу заболеваний. Хью уж точно не повредило бы с ним увидеться... Боже ты мой, какой ужас! И причиной стало тюремное заключение, что говорят доктора?

— Они считают, что так.

Росс наклонился и погладил Гаррика, улегшегося в тени его кресла.

— И в самом деле ужасно. Временами мир кажется таким безумным и жестоким. Достаточно жестоким и без того, чтобы люди причиняли дополнительную жестокость.

Демельза взяла голубую шелковую нижнюю юбку, которую нужно было подшить, и принялась за работу. Пчела кружилась над цветками сирени, и Демельза гадала, не та ли самая это пчела.

— И что он собирается предпринять?

— Хью? Я не знаю. Думаю, поедет домой к родителям, в Дорсет.

— Он по-прежнему в тебя влюблен?

Демельза бросила на него быстрый косой взгляд.

— Сейчас... я не знаю.

— А ты?

— Мне его жаль, как ты можешь себе представить.

— Говорят, что от жалости до любви один шаг.

— Не думаю, что он хотел бы, чтобы его жалели.

— Да. Но я не это имел в виду.

Гаррик тяжело поднялся на костлявые черные лапы и поковылял в дом.

— Ему не нравится жара, — заметила Демельза.

— Кому? Хью?

— Нет-нет-нет.

— Прости, я не собирался шутить.

Демельза вздохнула.

— Может, будет лучше, если мы обратим всё в шутку. Может, мы принимаем жизнь слишком серьезно... Я рада, что ты вернулся, Росс. Вот бы ты пореже уезжал. Или совсем не уезжал!

— Я с таким же успехом мог бы и никуда не ездить. Всё равно не получил ничего, кроме разочарования.

В тот вечер, пока последние лучи солнца еще сияли над морем, они занялись любовью, и Росс заметил в Демельзе, хотя и не сказал об этом, тепло и пылкость, которых ей не хватало в последние несколько месяцев, пусть и едва ощутимо. Уже не в первый раз он осознал, что у его жены есть эмоциональный свет и тени, не поддающиеся расшифровке, их нельзя назвать чувственными, возможно, они происходят друг из друга и друг друга усиливают, но зарождаются в тех глубинах ее характера, которые он не вполне понимал. Дочь шахтера была совсем не так проста.

Они немного поболтали о всякой ерунде, а потом Росс уснул. Полежав рядом, глядя в угасающие отблески дня на потолке, Демельза выскользнула из его объятий и из постели, накинула пеньюар и подошла к окну. По небу рассыпались тусклые звезды, пляж и утес были черны и пусты. Шрам прилива отделял море от песка. Ночные птицы летели домой.

Она поежилась, несмотря на тепло в комнате, потому что задумалась о чудовищности своего поступка.

Росс всегда был для нее больше чем просто мужем. Он почти что создал ее, буквально из ничего, из голодного ребенка, не способного видеть что-либо кроме насущных нужд: неграмотного, одетого в лохмотья, завшивленного. За тринадцать с чем-то лет под его присмотром она выросла в девушку с определенными достижениями: научилась читать и писать, говорить на приличном английском, играть на фортепиано, петь и общаться не только с местными сквайрами, но в последнее время и со знатью. Более того, он женился на ней и всегда дарил любовь и заботу, доверие, прекрасный дом, прислугу для любой работы, которой ей не хотелось заниматься, а также дал трех прекрасных детей, двое из них выжили. А она предала всё это в неожиданном порыве жалости, любви и страсти к человеку, которого едва знает, стоило ему только попросить.

Она просто не могла в это поверить. Несколько лет назад, когда Росс ушел к Элизабет, покинул ее и сбежал к Элизабет, она в одиночестве отправилась на бал к Бодруганам с намерением отомстить единственным доступным способом и бросилась в объятья шотландского офицера по имени Малкольм МакНил. Но когда дошло до главного, когда она оказалась в спальне наедине с незнакомцем, пытающимся с пылом страсти ее раздеть, она ему отказала, прибегнув к силе, ударила его, как тот беспризорник, которым когда-то была, и сбежала. Она с яростью обнаружила, что как бы ни поступил Росс, она принадлежит ему и не желает, просто не может принять ни одного другого мужчину. Тогда у нее был побудительный мотив, осознание неверности Росса сжигало ее душу, и она не смогла изменить в ответ.

Теперь, всего лишь при подозрении, что Росс снова тайно встречается с Элизабет, она позволила себе неверность, которую считала немыслимой.

Демельза всмотрелась в ночь. Темнее не стало — за домом взошла луна.

Но признаться честно, она не могла даже сослаться на рассказ Джуда о тайной встрече Росса. Конечно, мысль об этом не отпускала ее все эти месяцы, разъедала, как ржавчина, привычное удовольствие от жизни, и на мягком песке у пещеры тюленей, под нависшими утесами, рядом с сидящим на коленях и наблюдающим за ней мужчиной, эти мысли внезапно всплыли в голове и лишили ее воли. Но она могла так поступить только в том случае, если исподволь страстно этого желала и позволила себе воспользоваться предлогом. Это был предлог, Демельза точно знала. Хороший или плохой, какая разница? Предлог для непростительного поступка.

Демельза не пыталась себя убедить, что поддалась романтическим ухаживаниям Хью. Конечно, приятно быть чьим-то идеалом, как в рыцарских романах. Но у нее был не тот характер, чтобы такое могло на нее повлиять. Она прекрасно знала, что подобный поэтический взгляд на любовь невозможно поддерживать долго, она всегда ясно давала понять это Хью. И действительно, его сумасбродство и обаяние в конце концов поставили в тупик предмет страсти. Было ли с его стороны непорядочно пытаться очаровать ее, загипнотизировать идеалистическими отношениями и прекрасными словами? Возможно, и непорядочно, ведь в его искренности сомневаться не приходилось. В любом случае, она не поддавалась гипнозу. Но в итоге не отказала ему. Отдалась ему легко и пылко. И почти не испытывала смущения. Это случилось под жарким солнцем, словно весь мир вокруг перестал существовать.

Так какова же была причина? Влечение, простое физическое влечение, которое она почувствовала с первой встречи в прошлом году; печаль от новостей о его здоровье; возможность, угнездившаяся, как перелетная птица, и Демельза почувствовала в этом изолированном месте, что она никто, женщина без имени, отдающаяся безымянному мужчине.

Да разве эти причины, не считая первой, нечто большее, чем просто предлог? Стоило ему увидеть Демельзу, как он ее возжелал, а теперь и получил. Возможно, это его излечит. Возможно, теперь, когда она опустилась на уровень любой другой женщины, он сможет уйти и забыть ее. Есть старая поговорка, что когда свеча задута, все женщины одинаковы. У Хью было много других женщин, и она стала одной из них. Теперь он сможет найти идеал в другой девушке. Может быть, в конце концов, она правильно сделала, что отдалась ему, очистила его разум от желания, дала возможность примириться с самим собой и забыть.

Демельзе хотелось бы в это верить. Почти что хотелось. Ни одна женщина на деле не желает признать, что, отдавая себя мужчине, она тем самым теряет в его глазах привлекательность. Но это оказалось менее вероятным, чем выглядело накануне. Когда Росс уснул, пытаясь забыть разочарования и дискомфорт зловещей ночи, снова прибыл тот же высокий грум, процокав по камням перед домом, к счастью один, но так же открыто доставил ей послание, которое Росс вполне мог решить прочитать. Правда письмо было формальным, с любезными благодарностями за гостеприимство во вторник, и выражало надежду, что они с Россом отобедают в Треготнане до отъезда Хью домой. Но внутри оказался еще один сложенный листок со стихотворением. Кто знает, хватило бы ей ловкости рук, чтобы незаметно сунуть его в карман?

Изменился стихотворный размер, но не стиль.

Святейшее творенье моря и песка,

В руках моих мила и так близка.

Владея ей, я мотыльком летел

К невинному огню, что в ней горел.

Отзывчивое тело, нежный стан,

Наш негасимый страсти ураган.

И губ ее ответ – хмельной дурман.

Сюжет нашей любви уже воспет,

Но не закончен сей еще сонет.

Любовь — продленья жизни эликсир,

И пусть тот день – лишь все, что дал нам мир,

Он — счастье, придающее мне силу,

Я счастье унесу с собой в могилу.

Похоже, его отношение не изменилось, ни от чего он не «излечился». Но излечилась ли она? И от чего? Непреодолимый страстный порыв единственный раз в жизни отдаться другому мужчине? Извращенное желание изменить любимому человеку? Желание подарить счастье, если это в ее власти, человеку, столкнувшемуся с такой серьезной угрозой? Внезапное падение морали, когда она лежала на теплом песке, а на теле высыхали соленые капли?

Но странная штука, сбивающая с толку — она не была вполне уверена, что ей нужно от чего-то излечиться. Она любила Росса не меньше прежнего, возможно, что удивительно, даже немного больше. И к Хью Армитаджу ее чувства не изменились. Он покорил ее, обогрел своей любовью, и Демельза вернула часть этой любви. И физические ощущения, если хотя бы мысленно можно отделить их от захватывающего напряжения и сладкой радости того дня, ничуть не отличались от тех, что она испытывала раньше. Она совершенно не считала, будто становится распущенной женщиной. Она не думала, что это еще раз повторится. Ее просто немного сбивало с толку, что она ничуть не изменилась после этих событий.

Нельзя сказать, что после этого Демельза провела два счастливых дня. Временами дискомфорт и сомнения можно было принять за угрызения совести. К сожалению, ей скорее приходилось напоминать себе, что она должна терзаться угрызениями совести. Подлинная причина ее терзаний заключалась в другом. Тогда, во вторник, это было событие, никак не связанное ни с прошлым, ни с будущим. Но если узнает Росс, даже если заподозрит, то это разобьет вдребезги анонимность этого опыта, а ее семейной жизни придет конец.

Мысль была не из приятных, и стоя у окна и слегка дрожа, несмотря на теплый вечер, Демельза сама себе не нравилась. Ей казалось, что она изменила мужу из-за недостойных причин, и сожалеет об этом опять-таки не по тем причинам.

Во вторник они покинули пляж уже после часа дня. И сразу же погребли назад.

В лодке Хью сказал:

— Ты не приглашала меня на обед, но я и не останусь. Если вернется Росс, я буду смущаться, да и по правде говоря, сейчас я хочу побыть один.

— Твой грум, наверное, устал ждать.

— Это я устал ждать... Когда я снова тебя увижу?

— Думаю, очень нескоро.

— Нескоро — может быть слишком долго для меня.

— Ты поедешь домой?

— В Дорсет? Не знаю. Дядя считает, что вскоре предстоят выборы, и хочет предложить мне баллотироваться от Труро.

— Но твой... Он же ведь не знает?

— Пока нет. В любом случае, если выборы состоятся нынешним летом, я, несомненно, смогу обмануть выборщиков. И подозреваю, что в парламенте и прежде бывали слепые члены.

— Не говори так.

— Что ж, рано или поздно это придется сказать.

— А ты не можешь носить очки? Я так и не поняла, насколько хорошо ты видишь.

— Сегодня я видел достаточно.

— Хью, пожалуйста, не говори со мной так... Когда мы сойдем на берег, надеюсь, мне не придется просить тебя не говорить со мной так.

— Тебе не придется меня просить, Демельза. Любимая, мои слова не принесут тебе вреда. Уверяю.

Они причалили к берегу, и невозмутимый грум, сидевший в тени утесов, подошел, чтобы помочь втащить лодку в пещеру. Они поднялись вверх по узкой долине к дому, разговаривая о тюленях и прочих мелочах, и Хью отказался войти, а стоял в дверях, продолжая болтать, пока не привели лошадей, и всадники поскакали вверх по долине. Хью не помахал на прощание, но повернулся и долго смотрел на Демельзу, словно пытаясь запечатлеть в памяти то, что он может уже и не увидеть.

Она отвернулась от окна спальни и посмотрела на такую знакомую комнату. Длинные тиковые балки на потолке, новые портьеры из зеленого бархата над дверью, подушки из розового фая на широком подоконнике, дверь гардероба слегка приоткрыта, и оттуда выглядывает край зеленого платья, напоминая о тайной вине, темная голова Росса и его спокойное дыхание. «Любимая, мои слова не принесут тебе вреда». Но что насчет твоих писем? В том обществе, где рос Хью, письма, вероятно, лакей приносил к завтраку на подносе, и все были слишком хорошо воспитаны, чтобы даже спросить, от кого оно, не говоря уже о том, чтобы посмотреть содержимое. В Нампаре же между ними установились такие теплые дружеские отношения, что Росс всегда кидал жене свои письма, чтобы она их прочла, как и она в тех редких случаях, когда получала письмо, машинально делала то же самое.

Но приложенное к последнему письму стихотворение было действительно опасным. Отзывчивое тело, нежный стан. Наш негасимый страсти ураган. И губ ее ответ – хмельной дурман. Боже! Неудивительно, что она дрожит этим теплым вечером!

Этот листок бумаги следовало немедленно порвать. Это просто пороховая бочка, ожидающая случайной вспышки. Но несмотря на всю свою осмотрительность, она не могла заставить себя уничтожить стихи. Как бы мало ни значил этот эпизод в грядущем, стихи кое-что значили. Они кое-что значили для нее, и она не хотела это терять. И поэтому она спрятала листок вместе с другими стихами в замшевую сумку, которую она много лет назад обнаружила в библиотеке. Там он будет в безопасности, как казалось Демельзе, никто не дотрагивается до этого ящика помимо нее.

Она снова легла в постель. На мгновение ей показалось, что, возможно, она слишком легко поддалась на романтические уговоры Хью. Как он говорил? Отдавая любовь, ты не уменьшаешь ее. Нежность не сродни деньгам — чем больше ты даешь, тем больше получаешь от других. Возможно, в этих словах помимо поэтичности был и здравый смысл. Конечно же, он там был, раз смог пересилить верность, инстинкт собственника, ревность и доверие.

Но как такое возможно? Что, если бы Росс провел ночь с Элизабет? Что, если его рассказ об аресте шахтеров — ложь, и он провел ночь в объятьях Элизабет? Как бы она себя чувствовала в таком случае? Неужели любовь к ней Росса лишь увеличилась из-за того, что он имел близость с другой женщиной? Любовь лишь приумножает, но никогда не разрушает. Нежность не сродни деньгам. Но и не сродни доверию, Хью, не сродни доверию. Как и верности. Если их отдать, то навеки их потеряешь, Хью. Хотя они лишь часть любви, но жизненно важная часть, они накапливаются и умножаются за многие годы, вырастают в любви, защищают ее, добавляют ей силу и новый вкус. Стоит их отдать, и они исчезнут навсегда...

Демельза отдернула тонкую простыню и скользнула ближе к Россу, очень осторожно, чтобы его не разбудить. Она лежала на спине с открытыми глазами, уставившись в полутемный потолок. Потом Росс шевельнулся, словно почувствовав, что Демельза уходила и вернулась. Он не обнял ее, но спросонья накрыл ее руку своей ладонью.


Глава вторая


Тридцать пять участников беспорядков, представшие перед местным судом, отделались легким наказанием, все знали, что судей больше волнуют зачинщики, чем те, кого они повели за собой. Пятнадцать остальных ждал суд в Бодмине. Среди них было несколько друзей Сэма и Дрейка из Иллагана. Братья обсуждали это как-то вечером, когда вместе шли в Сол посмотреть на первый улов сардин.

Улов сардин уже пять лет был плохим, и сейчас все надеялись на то, что жаркое лето и теплые воды принесут этим берегам богатую добычу. В то утро сети вытянули рано, но до сих пор шла работа по сортировке, и братья, как и многие вокруг, надеялись поживиться дешевой рыбой. Солнце зашло уже час назад. На берегу толпились люди — смотрели, помогали и сплетничали.

Когда улов вытаскивали на берег в корзинах, наполненных из сетей, обычно рыбу переваливали в тачки и отвозили вверх по склону в погреб — на самом деле просто большой сарай, а вовсе не погреб, и там женщины сортировали рыбу по размеру. Поврежденную отбрасывали в сторону, чтобы продать по дешевке желающим, а излишки сваливали в кучу вместе с лишней солью и продавали фермерам по семь или восемь шиллингов за телегу как удобрение для полей.

Хорошую рыбу складывали слоями на полу другие женщины, они работали быстро, но точно, каждая рыбина головой к голове, каждый слой присыпали солью, перед тем как добавлять новый. В группе работали по три человека — одна женщина сортировала рыбу, другая складывала, а девочка или мальчик приносили соль и занимались другой подручной работой. Такая группа могла справиться за световой день с семью-восемью тысячами рыбин.

К тому времени как прибыли Карны, большая часть работы уже была сделана, и рыбины лежали ровной стеночкой в пять футов высотой по всей длине погреба. Их сложили так аккуратно, несмотря на очевидную разницу в размерах, что можно было пересчитать. Конечно, работа на этом только начиналась. Рыба останется в таком виде на месяц, пока из нее не стечет жир и она не просолится. Затем ее разберут, промоют и затолкают в бочки, примерно по две с половиной тысячи рыбин в каждую, оставят еще на восемь дней, чтобы через отверстия стек остаток масла, а потом запечатают.

Не считая работы, стоимость соли и всего необходимого выходила по тринадцать или четырнадцать шиллингов на бочку, а в середине сентября такую бочку весом около пяти центнеров [15], продадут по сорок шиллингов. Такова была цена в обычные годы. В обычные годы четверть улова экспортировали в Средиземноморье. Теперь средиземноморские порты были закрыты для английских судов, и никто не знал, что будет дальше.

Но всё равно будет какая-никакая прибыль и пища — из той рыбы, что не соответствует требованиям стандартов. Вокруг толпились бедняки, ожидая конца дня. В сумерках, когда всё завершится, рыбаки выбросят последние несколько сотен поврежденных рыбин.

Сэм с удовлетворением заметил, что на разборке рыбы работают Мэри Трегирлс и один из ее детей. Теперь в ее кармане появятся деньги на всю семью, включая обидчивого Лобба, чтобы вывести семью из той бездны нищеты, в которой она пребывала.

Дрейк покупал мешок поврежденных сардин у рыбака. Торговались с добродушным подшучиванием, и Сэм порадовался, услышав смех Дрейка, который давно уже не звучал. После визита к миссис Уорлегган в Труро неприятности прекратились. Больше никто не мешал ему во время работы, никто не отпугивал клиентов и не ломал изгородь. Какое облегчение! Вопреки ожиданиям Сэма, визит пошел на пользу. Лишь ручей на ферме выше по склону так и остался перегороженным, и в засуху воды не хватало. Но Сэм посоветовал Дрейку ничего больше не предпринимать. Аккуратно расходовать воду из колодца, используя ее многократно, и тогда он справится. Сосед был в своем праве отвести ручей.

Когда солнце бросило последние огненные стрелы на края утесов, братья пошли вверх по холму домой, каждый с мешком. Люди вокруг болтали и смеялись, а другие сновали по дороге с грузом. Сэм увидел четырех человек, идущих мимо последних приличных коттеджей, а дорога стала такой узкой, что с ними невозможно было не встретиться нос к носу. Толли Трегирлс, Эмма Трегирлс, Салли Треготнан, она же Салли-забери-покрепче, и Том Харри. Том и Толли несли в руках кружки с ромом.

Увидев Сэма и Дрейка, Том Харри что-то сказал, и все засмеялись. Братья собирались пройти мимо, но Толли остановил их, вытянув руку с крюком.

— А, это ж Питер, он-то мне и нужен. Он-то мне и нужен. Надеюсь, ты крепкий парень и подойдешь для той работенки, что у меня на уме.

— Сэм, — сказал Сэм.

— Сэм. Ну да, память и меня дырявая, как решето. В одно ухо влетает, а в другое вылетает...

— Дрейк Карн, — буркнул Том Харри, метнувшись к Дрейку. — Что это с твоей рожей, а? А с бровью что стряслось?

Он взглянул на Эмму в поисках ее одобрения, и она засмеялась, но как-то принужденно. Солнце позолотило ее волосы.

Позади четверки шли еще несколько человек, включая Джаку Хобблина, Пола Дэниэла, его кузена Неда Ботрелла и одного из братьев Карноу. Они все сидели в пивнушке Салли и решили взглянуть на улов сардин до наступления темноты.

— Закрылась! — крикнула вдова Треготнан выглянувшей из окна женщине. — Видала, я закрылась! У меня выходной, ясно? И выгнала всех этих пьяниц, пока еще на ногах держатся! — она добродушно рассмеялась.

— Ну ладно, Питер, — сказал Толли. — Тьфу ты, Сэм то есть. Сэм, мой мальчик. Я организую игры на ярмарке в Соле, она будет в четверг на следующей неделе. А ты же был борцом. Думаю, ты можешь мне пригодиться. За денежный приз! Я предлагаю денежный приз и всё такое. Шесть ребят примут участие, некоторые из Сент-Агнесс, и еще братья Бреге из Марасанвоса. А твой младший тоже борец, да?

— Если ты обо мне, — ответил Дрейк, — то я говорю «нет».

— Только убегать умеешь, да, малец? — спросил Том Харри. — Только иногда тебя ловят и дают пинка!

— Оставь его в покое, — вмешалась Эмма. — Отстань от него, тупой верзила! — и она отпихнула Тома в сторону. — Как там старый добрый проповедник? — обратилась она к Сэму. — Много молился в последнее время?

— Каждый день, — ответил тот. — За тебя. И за всех. Но в особенности за тебя.

Салли-забери-покрепче снова громко захохотала. Она была крепко сбитой и добродушной женщиной сорока пяти лет и дружила с Эммой. Они принадлежали к одному типу. Это сблизило Эмму с отцом, и она научилась его выносить.

— Эй, ты о чем это? — Том Харри двинулся ближе к Сэму. — Молился за нее? Я не позволю вонючим методистам блеять свои молитвы за мою девушку! А ну, иди-ка сюда...

— Отвянь! — снова сказала Эмма, на сей раз потянув его к себе. Она тоже выпила пару стаканов и была в том же приподнятом настроении, что и Салли. — Я ничья девушка, заруби себе на носу! Не кипятись, Том. Такой отличный вечер, и мы идем смотреть на улов сардин. Целый мешок набрал, да, Сэм? Дай-ка взглянуть.

Сэм открыл мешок, и несколько человек уставились внутрь, хохоча и толкаясь.

— Шар Нэнфан тоже набрала немного днем, — сказал Нед Ботрелл, — но куда хуже. Так ты борец, Сэм?

Нед был самым трезвым из всех и лучше держался на ногах. Он недавно присоединился к пастве Сэма, и Сэм гордился тем, что его привлек.

— Неа, уже давно не борюсь, — ответил Сэм. — Много лет как.

— Ну давай, — сказал Пол Дэниэл. — Я вроде видал тебя разок в Блэкуотере. Помню-помню. Ты смелый парень. Он же борец, да, Дрейк?

— Спорим, он и забыл, как это делается, — хмыкнула Эмма, и в ее глазах мелькнул огонек. — Только молится за потерянные души вроде моей. Устал от этого небось, да, Сэм?

— Вот о чем я подумал, — рявкнул Толли, перекрикивая болтовню. — Вот о чем я подумал...

И он судорожно закашлялся, согнувшись в три погибели.

— Ну, ну, милый, — сказала Салли Треготнан, похлопав его по спине. — Будет, будет, старый петушок, сплюнь-ка. Ты слишком быстро глотнул выпивку, вот в чем дело.

— Мы предоставили Толли организовать игры, — объяснил Сэму Нед Ботрелл. — Когда-то он сам побеждал в схватках, до того как руку потерял. Надеемся хорошо повеселиться. Это ж для церкви, знаешь ли. Она же не возражает против веселья, правда?

— Да, — согласился Сэм. — Пока ты славишь Господа через работу или веселье. Но самая большая радость, Нед, это спасение души через очищение от грехов.

— Ага, — встрял Пол Дэниэл, его Сэму обратить в свою веру не удалось, — я тебя видал в Блэкуотере. Года четыре или пять назад. Тебе сколько годков-то, Сэм?

— Двадцать пять.

— Значит, тогда тебе было не больше двадцати. Кажись...

— Вот о чем я подумал, — выкрикнул Толли, заглатывая воздух. — Хочу устроить такую ярмарку, какую тут не видали прежде. Как насчет схватки, Сэм? И ты, Дрейк. Чем больше народу, тем веселее. И ты, Том, и ты, Нед. Чем больше...

— Я-то в любом случае борюсь, — мрачно ухмыльнулся Том. — И с тобой поборюсь, да, Эмма?

— Да пошел ты! Ну и денек будет...

— Нам пора, — сказал Сэм Дрейку. — У меня вечером собрание.

— Эй, ты, — сказал Том, отодвигая Эмму. — Как насчет тебя, сосунок? Не умеешь драться-то, да? Боишься в штаны нассать? Боишься, что тебе кишки выпустят, да?

— Я боюсь с тобой драться, только когда вас трое против одного, — ответил Дрейк.

Том побагровел, дернулся к Дрейку, но на его пути встали Сэм и Нед, на несколько секунд возникла шумная потасовка. Когда клубок тел распался, Том проорал, что он разделается с крысенышем Карном даже одной рукой и переломит его об колено. Обе женщины тоже приняли участие в стычке, и лишь Дрейк не сдвинулся с места и смотрел на драку с серьезным лицом.

Через некоторое время он обнаружил, что Толли Трегирлс уставился на него. Из-за сплюснутого носа и неровного шрама он выглядел как актер на карнавале в роли дьявола.

— Не хотел тебя обидеть, Карн-младший. Наш Том слишком вспыльчив, это точно, но давай без обид. Ты хочешь драться в четверг? Или в гонках участвовать? Похоже, ты предпочитаешь гонки.

— Нет, — ответил Дрейк. — Я не в настроении веселиться.

Том Харри и Сэм глядели друг на друга. Эмма держала Харри за руку, хотя сложно сказать для чего — чтобы удержать его или чтобы самой не упасть.

— Как насчет нашегопоединка, а? — спросил Харри. — Поборемся. По-честному. Если твой сопляк-брат не хочет драться, то как насчет нас с тобой? Если ты хочешь, чтобы я держался подальше от твоего братца.

— Если я буду с тобой драться, парень, то точно не на ярмарке, — сказал Дрейк.

— Нет, брат, — возразил Сэм. — Забудь об этих бессмысленных ссорах. Добра это не принесет. Но я надеюсь, что даже если и так...

— Я готов по-всякому с тобой подраться! — проревел Харри Дрейку с ухмылкой. — На кулаках, на палках, на ножах.

— Тихо, тихо! — Эмма поднесла пальцы к его губам и взвизгнула, когда Том игриво их укусил. — Почему бы тебе не побороться с ним, Сэм, покажи свое мастерство! Задай ему! Эй, ты укусил мои пальцы! Дерись с ним, Сэм! Ну, в смысле на ярмарке, с судьей и всё такое. Всё как положено и по-честному.

— Идем, Дрейк, — сказал Сэм, двинувшись вверх по склону.

Том Харри попытался обнять Эмму, но она отпихнула его и освободилась, и Том качнулся назад, на Дэниэла, тот ругнулся на него за то, что наступил на ногу.

— Точно! — сказал Толли. — Именно так! Специальный матч, а? Всё честь по чести. Гинея победителю. Как тебе, Сэм? Гинея на молельный дом, если победишь? Сам посуди...

— А я ставлю шиллинг на Сэма! — рявкнул Нед Ботрелл, накануне поругавшийся с братьями Харри. — Для ровного счета. Давай, Сэм. Мы все придем посмотреть, как ты положишь его на лопатки!

— Да, давай, Сэм, — добавил Дэниэл. — Для разнообразия. Проповедник-борец!

— Гинея победителю! — выкрикнула Салли. — Нет, пусть будет две гинеи!

Тропа была узкой, а народу сновало туда-сюда много, и теперь собралась толпа человек в тридцать, другие тоже стали поддерживать идею матча. В этом энтузиазме объединились два мотива: во-первых, поединок борцов, в котором преобладала личная вражда, всегда вызывал интерес, а во-вторых, Том Харри, вопреки всем своим попыткам наладить отношения с деревенскими жителями, вызывал почти такую же неприязнь, как и его брат, и приветствовалась любая попытка поставить его на место.

Сэму, однако, было на это наплевать. Улыбнувшись своей тонкой серьезной улыбкой, он объяснил, что отныне насилие — не его путь, даже насилие в спорте. Пусть другие веселятся, Господь избрал его, пусть и незаслуженно, чтобы стать свидетелем славы Божией и с утра до вечера трудиться над спасением душ человеческих.

Эмма, вырвавшаяся из тисков Тома, прервала эту импровизированную проповедь. Она стояла прямо напротив Сэма, ее волосы растрепались, и выкрикнула ему в лицо:

— Как насчет моей души?

Сэм улыбнулся, хотя его взгляд внезапно потух.

— Твоей, Эмма? Я только что сказал, что каждый вечер молюсь за нее.

— И что мне от этого проку? — спросила Эмма, и все засмеялись. — Мне ничуть не стало лучше. Честно, Сэм. Что-то тут не так. Если полировать душу каждый вечер, я должна бы уже сиять, как дверная ручка. Никакого проку.

Все снова засмеялись.

— Сестра, ты должна прийти на наше собрание. Тогда мы помолимся вместе.

— Может, и приду, — ответила она, — если ты его побьешь! — она ткнула пальцем в Харри. Тот поморщился.

— Сестра, — сказал Сэм. — Прости, но это не предмет для шуток. Если мои слова добрались до твоего сердца, это дело другое...

— Ах, — вздохнула Эмма. — А я-то думала, ты всерьез. Я думала, ты хочешь меня спасти.

— Хочу. И ты это знаешь. Это мое самое заветное желание.

— Ладно, — сказала она, положив руки на бедра. — Дерись с этим крепышом и побей его на ярмарке в четверг, и я приду на твои собрания!

Отовсюду донесся смех, а кто-то заулюлюкал. Дрейк взял Сэма под руку и тянул его за собой. Но несмотря на смех окружающих, два человека сейчас бросили друг другу вызов.

— Серьезно? — спросил Сэм.

Эмма кивнула.

— Серьезно.

— Это говорит вино, — покачал головой он.

— Я это говорю! — сказала Эмма. — Проклятье.

— Эй, слышь, — встрял Том Харри. — А если выиграю я? Ты выйдешь за меня?

— Может быть, — ответила Эмма. — А может и нет. Это твоя забота.

— Идем, Сэм, — настаивал Дрейк. — Идем.

— Специальный матч, а? — вскричал Толли. — Победитель получит мою дочь!

Раздался очередной взрыв хохота.

— И долго? — спросил Сэм.

— Что долго? — спросила Эмма.

— И долго ты будешь посещать собрания?

— Если ты победишь. Думаешь, ты победишь, да?

— Возможно.

— Пусть даже не надеется, — буркнул Том Харри. — Я ему хребет сломаю.

— Ничего подобного, если я буду судьей, — возразил Толли. — Если я буду судьей, всё будет честь по чести и как положено. Честный поединок и никак иначе.

— Три месяца, — сказал Сэм.

— Эй, перестань! — фыркнула Эмма. — Три месяца! Это пожизненный срок!

— Не меньше, — заявил Сэм. — Нет смысла в меньшем сроке. Ты должна научиться молитвам.

Эмма засмеялась.

— Святые угодники! Похоже, это больше, чем я смогу переварить!

Кто-то крикнул:

— Давай, деваха, сдавайся!

— Ну ладно, — сказал Сэм. — Это была твоя идея. Если хочешь пойти на попятную, то и я тоже.

— Нет! — поспешно возразила Эмма, вспыхнув. — Три месяца — так три месяца. Но не забудь, что сначала тебе нужно победить!

— Ура! — прокричал Толли. — А теперь не уходи, Сэм. И ты не уходи, Том. О поединке договорились, но теперь нужно обсудить детали!

II
Пятнадцать зачинщиков беспорядков предстали перед судом в Бодмине. Пятерых признали невиновными и отпустили. Десятерых признали виновными и приговорили — троих к тюремному заключению, четверых к высылке и троих к повешению. Эта новость потрясла деревенских жителей, но стало известно, что после слушаний лорд Данстанвилль перемолвился словечком с судьями, и те согласились, что и одна казнь возымеет должный эффект, двум же другим смертную казнь заменили высылкой, а в военное время это фактически означало отбывание срока на флоте.

Этими двумя оказались Уильям Сэмпсон по прозвищу Рози и Уильям Барнс. А умереть предстояло Джону Хоскину из Камборна по прозвищу Рисковый — он жестоко набросился на мельника Сэмюэля Филипса и ограбил дом на сорок шиллингов. Хоскин был старшим братом Питера Хоскина, напарника Сэма в Уил-Грейс, и Сэм припомнил тот день, когда он навещал это семейство с посланием от Питера, и с митинга протеста явились возбужденные Джон Хоскин и Рози Сэмпсон. И вот до чего их это довело.

На той неделе Росс поехал повидаться с бароном Данстанвиллем. Он хотел поговорить кое о чем и приехал около пяти, зная, что Бассет часто сидит в это время в своем кабинете, занимаясь делами поместья. Но сегодня Росса провели в столовую — обед еще не завершился, но дамы уже ушли. Там было шестеро мужчин, из них два незнакомца, двоих он едва знал, а также сам Бассет и Джордж Уорлегган.

Все уже прилично выпили, и Росс неохотно позволил убедить себя сесть на покинутое дамой место и выпить бокал бренди. Его представили всем присутствующим. Это были люди из центральной части страны, и лишь через несколько минут он понял, что это встреча членов парламента, которых контролирует Бассет: Томас Уоллас и Уильям Микс от Пенрина, Мэтью Монтагу и достопочтенный Роберт Стюарт от Трегони, Джордж от Труро. Всё встало на свои места, когда Бассет объяснил, что Питт распустил парламент и в сентябре предстоят выборы.

Джордж холодно кивнул Россу и больше не смотрел в его сторону, как и Росс на Джорджа, но разговор на парламентские темы продолжился, невзирая на появление Росса. Похоже, кто-то всеми силами пытался свалить Питта, и после многолетней службы тот хотел получить подтверждение своей власти и политики путем уверенной победы на выборах. Хотя многие виги отреклись от Фокса и поддерживали правительство, как, например, Бассет, имелась существенная оппозиция и усталость от войны, и потому положение Питта было сложным. Многие в стране действительно считали, что войну невозможно выиграть, учитывая, что половина армии в любой момент готова взбунтоваться, страна на грани голода, казна пуста, а вся Европа ополчилась против Англии. На всё это Питт отвечал: «Я не боюсь за Англию. Мы можем выстоять и до Судного дня». Но выглядел он усталым седым человеком.

— А что по поводу закона о помощи бедным? — спросил Росс. — Как он продвигается?

Бассет озадаченно посмотрел на него, словно не мог припомнить, а Джордж едва заметно улыбнулся.

— Вы о...

— О пенсионном фонде для стариков, займах для прихожан на покупку коровы, ремесленных школах...

— А-а-а... С ним покончено. Его отозвали, чтобы внести поправки, и вряд ли представят снова. Он наткнулся на сильное противостояние.

— С чьей стороны?

— О, всех облеченных властью людей, я полагаю. В особенности судей. Цели у закона были благие, но исполнение хромает, он бы погубил моральные устои общества. Против него возражал мистер Джереми Бентам, как и многие другие, знакомые с судебной практикой.

— Возможно, они недостаточно знакомы с состраданием.

Бассет поднял бровь.

— Не думаю, что сострадание или его отсутствие было основной причиной возражений. Но в любом случае финансовый кризис этого года сделал закон невыполнимым. Налоги и сборы и без того уже достаточно высоки. Сейчас главная цель — выиграть войну.

Росс поставил пустой бокал на засыпанный крошками стол.

— Я думал, что лучший способ помочь выиграть войну — это предотвратить недовольство дома.

— У нас есть способы предотвратить недовольство дома, — вставил Джордж.

Вскоре после этого обед закончился, и они вышли на террасу. Леди Бассет и другие дамы так и не появились. Росс извинился бы и уехал, если бы не стало очевидным, что остальные гости собираются сделать то же самое. Джордж довольно экспансивно для себя заговорил о спектаклях, которые смотрел в Лондоне, о пьесе «Мистер Кембл и миссис Джордан», о частных театрах Вестминстера и любительских постановках. Всё это, как подозревал Росс, предназначалось для его ушей. Прощаясь, Джордж сказал ему:

— Кстати, Росс, я тут узнал, что твой шурин участвует в состязании борцов против моего егеря.

Росс продолжал смотреть на зелень парка.

— Да, я знаю.

— Как неосторожно с его стороны, это еще мягко сказано. Том Харри — чемпион и завоевал множество призов.

— По его брюху можно заключить, что его лучшие дни давно миновали.

— Не думаю, что твой шурин будет такого же мнения.

— Посмотрим.

Это разговор привлек внимание остальных, и Росс объяснил, что на следующей неделе состоится местная ярмарка, и Сэм Карн, шахтер и шурин Росса (как указал мистер Уорлегган) дерется с Томом Харри, егерем, победитель будет признан по результатам трех раундов. Четверым парламентариям не из Корнуолла пришлось разъяснить правила и традиции соревнований. Уоллас заявил, что видел нечто подобное в Лондоне, пришлось убедить его в том, что это не так.

В разгар беседы Джордж сказал Россу:

— Так ты что же, думаешь, будто твой шурин-методист имеет шанс на победу?

Росс посмотрел на него.

— Надеюсь. Пришло время проучить твоего егеря.

— Наверное, ты даже поставишь деньги на победителя.

— Того самого, которого ты считаешь таким слабым?

— Если ты думаешь по-другому, то подкрепи свою точку зрения несколькими гинеями.

Все остальные внимательно прислушивались, не то в шутку, не то всерьез, но осознавая, какой оборот принимает разговор. Данстанвилль достал понюшку табака и нахмурился.

— Сколько ты предлагаешь? — спросил Росс.

— Сотню?

На мгновение Росс снова обратил взгляд на сад.

— Принимаю при одном условии.

— Вот как!

— Что проигравший отдаст деньги хозяину этого дома, чтобы он распорядился ими в пользу шахтеров.

— Умоляю, давайте на этом и порешим, — поспешно вмешался Бассет, вытирая нос платком. — Я отдам их новой больнице. — Он чихнул. — Как первый взнос!

Никто не стал бы в открытую оспаривать предложение Бассета, и они заключили пари. Общая беседа продолжалась еще минут десять, Джордж и Росс больше не сказали друг другу ни слова, и гости один за другим разъехались, осталось лишь трое местных. Потом Джордж неохотно послал за своей лошадью и тоже ускакал.

Бассет проводил его и сказал:

— Печально, что ваши соседские раздоры так и не утихли, но в этом случае мне от этого только польза.

— Но сплошное неудовольствие для обоих спорщиков, — ответил Росс.

— Почему же?

— Если победит Джордж, он не захочет отдавать выигрыш на благотворительность. А если выиграю я, то предпочел бы оказать прямую и немедленную помощь шахтерам, а не тратить деньги на непостроенную больницу.

Бассет улыбнулся.

— Какое счастье, что я уговорил вас обоих.

— Подозреваю, что гинеи вы получите от меня, но кто знает, всякое может случиться.

— Если соревнование неравное, то с его стороны было бесчестно вовлекать вас в пари.

— К счастью, как вы и сказали, пользу от этого получат шахтеры, хотя и в отдаленной перспективе. Для них это куда лучший исход, чем от наших действий три недели назад.

Данстанвилль поджал губы.

— Это два аспекта одной цели. Награда и помощь тем, кто заслуживает, репрессии и наказание для тех, кто решил взять закон в свои руки.

На солнце наползли редкие облака, но по-прежнему было тепло, и легкий ветерок приносил из сада под террасой запах роз.

— В принципе я согласен, что цель достойная, — сказал Росс. — Но на деле, в этом конкретном случае, сомневаюсь, что смерть человека может послужить какой-то цели.

— Хоскина? Ох, ну так решили. Как вы знаете, после суда мы тщательно обсудили этот вопрос и облегчили наказание двум другим. Это решение — результат тщательнейшего взвешивания фактов, мы посчитали, что можно проявить милосердие и сделать показательным примером лишь самого гнусного преступника из тех троих.

— Да... Да...

— Позор для доброго имени британского правосудия, что то преступление, за которое приговаривают человека, часто — лишь малая часть его проступков. Официально Хоскина казнят за то, что он вломился в дом и украл имущества на сорок шиллингов. Но на самом деле он многие годы известен как смутьян и всю жизнь устраивал проблемы. Недаром его прозвали Рисковым.

— Наверное, мне следовало обозначить, в чем мой интерес, — сказал Росс. — У Джона Хоскина есть брат Питер, он работает на моей шахте. Питер говорит, что его брат пусть и слишком горяч, но точно не злобен и до сих пор не совершал серьезных проступков. Возможно, брат несколько пристрастен, но думаю, что во время мятежей и беспорядков самые шумные — не обязательно самые худшие. Однако... — он замолчал, поскольку Бассет, казалось, готов был его прервать.

— Продолжайте.

— Я собирался сказать, что мой интерес к его судьбе более эгоистичный — я просто хочу спокойно спать по ночам.

— А как это может на вас повлиять?

— Вышло так, что именно я возглавлял констеблей, которых отправили в коттедж Хоскина.

На террасу вышла леди Данстанвилль, но муж жестом попросил ее удалиться.

— Мой дорогой Полдарк, у вас нет никаких оснований принимать это так близко к сердцу! Как, по-вашему, я себя чувствую? Приговор или снисхождение — все это совершенно несправедливо возложили на мои плечи в Бодмине. Это решение было для меня самым неприятным! Да и всё это дело — сплошные беспокойства и тревоги, и уверяю вас, это сказалось на том, как я сплю по ночам.

— Тогда почему бы нам обоим не облегчить совесть?

— Как?

— Написав петицию с просьбой о снисхождении к Хоскину. У нас есть еще пять дней. Лишь прошение с самого верха может возыметь эффект. Времени еще достаточно. Многих помиловали у подножия эшафота.

Они не сводили друг с друга глаз. Бассет снова поджал губы, но не заговорил.

— Сейчас трудные времена для милосердия, — сказал Росс, — я знаю. Не так давно многих повесили за мятеж на флоте, и вполне справедливо. Такие, как их зачинщик Паркер, могут болтать о свободе, но первыми установят еще более жесткие правила, чем те, от которых они клялись избавиться. Но сначала мятежи поднимали против невыносимых условий, и Адмиралтейство, во многом действующее довольно глупо, приняло мудрое решение, поступив с мятежниками мягко. Эти же беспорядки в Корнуолле не имеют ничего общего с поздними мятежами, а похожи на самые первые. Пустые желудки, потухшие очаги, больные жены и беспризорные дети — отличные советчики во время беспорядков. Не думаю, что Сэмпсон, Барнс или Хоскин хотели преступать закон. Они ожесточились не против нас с вами или других представителей власти. Они ожесточились против торговцев и мельников, жиреющих, пока остальные голодают. Помиловать одного осужденного — это не признак слабости, это убедит всех, что свершилось правосудие.

Бассет отвернулся, а когда повернулся обратно, стало ясно по выражению его лица, что его мысли витают далеко от высказанных аргументов.

— Вы говорите, что эти люди — патриоты, Полдарк, — сказал он. — Вы знаете, что в прошлом месяце в Камборне был создан Патриотический клуб? Как я понимаю, все его члены — молодые люди, и все носят пуговицы, которые получили напрямую из Франции, с выгравированными словами «Свобода» и «Равенство». А еще они поют песню, восхваляющую революцию и все ее последствия. Да-да, все ее последствия — вероломство, тиранию и кровавую резню. Более того, они превозносят любую победу Франции, на суше или на море, и огорчаются победам Англии. Но они не ограничиваются обществом друг друга! Они идут к шахтерам и беднякам и подстрекают их к бунту сладкими речами. Я узнал, что они общались и с лидерами этих беспорядков. Если бы не было таких людей и таких клубов, кто знает, как бы мы поступили... Но не сейчас.

Небо начало темнеть. Вместо того чтобы рассеяться, как это часто случалось этим летом, облака густели, как будто собирался дождь.

— Я уважаю вашу точку зрения, милорд, — ответил Росс. — События принимают такой оборот, что никто с уверенностью не скажет, как правильно к ним относиться. Но к революции во Франции, в этом я уверен, привела нищета простого народа на фоне распущенности двора и слабости правительства, к тому же жестокого и сурового. Теперь у нас едва ли лучшие условия для бедных, чем во Франции в 1789 году. Вот почему закон Питта выглядел как лучик надежды, вот почему, как я считаю, настоящая трагедия, что его отозвали. Но в любом случае, наше правительство не слабое. Есть ли необходимость в его суровости?

— Мы не были суровы, приговорив лишь одного человека. Мы проявили милосердие к двум другим.

— Это как посмотреть.

Бассет стал терять терпение.

— Вы считаете, что можете судить судей?

— Последнее, чего бы я хотел — это кого-то судить. Вот почему из меня вышел бы плохой судья. Но я говорю не об осуждении, а о снисходительности — в узком смысле — и мудрости — в более широком.

Бассет скривил губы.

— Человек, говорящий такое, как я полагаю, готов признать, что люди, судящие других, должны избавиться от гнева, дружеского расположения, ненависти и мягкосердечия. Именно таким я и стараюсь быть. Простите, если разочаровал вас.

— Я этого не говорил...

— Уверен, вы говорили от чистого сердца. Вы знаете, что я говорил именно так. Конечно, у нас разные точки зрения... Ах, дорогая, присоединяйся к нам. Капитан Полдарк как раз нас покидает.


Глава третья


По дороге домой Росс увидел Сэма Карна, возящегося в тесной часовенке у Уил-Мейден. Он спешился и вошел. Сэм был один, и Росс сказал ему, что Джона Хоскина вряд ли помилуют.

— Спасибо, брат, — ответил Сэм. — Так смело было с вашей стороны попробовать. Я даже и не знал, что вы собирались. Скажу завтра Питеру. Но думаю, он и так знает, что его брата повесят.

Росс взглянул на Сэма, не сильно удивившись его безропотному тону. В шахтерских районах жизнь и смерть стоили дешево, в особенности для Сэма, столько времени уделявшего помощи больным.

— Питер хочет пойти, — сказал Сэм, — и я пойду с ним.

— С ним? Куда? В Бодмин?

— Да. Сначала я хотел его отговорить, но это правильно, что там будет семья Джона.

— Но почему ты? Ты не член семьи.

— Питер — мой напарник, и я не хочу, чтобы он прошагал весь путь туда и обратно в одиночестве.

— А что насчет его родителей?

— Отец и мать Питера придут туда на день раньше, в надежде повидаться с сыном. И другие тоже придут отдельно.

Росс оглядел пустой молельный дом с грубыми стульями и Библией на столе у окна.

— Это будет в четверг. Не забудь, что в четверг у тебя поединок.

— Да, я не забыл.

— Как думаешь, ты победишь?

— Я точно не знаю. Я больше привык бороться с тем, что внутри души.

— И часто ты раньше боролся?

— Порядочно. Но с тех пор как обрел Господа, я не был на ринге.

— Может быть, разумно немного попрактиковаться?

Сэм улыбнулся.

— Спасибо, брат, но каким образом?

— Я мог бы попробовать провести несколько бросков.

— Вы умеете драться?

— О да.

Сэм обдумал положение.

— Мне кажется, это неподобающе.

— Позволь мне самому судить.

— Ну, спасибо, брат, это может мне пригодиться. Я подумаю.

— Думай быстрее. Осталось всего несколько дней.

Придя домой, Росс рассказал Демельзе о результатах визита в Техиди.

— Чему же тут удивляться, — сказала она. — И он не поблагодарит тебя за этот визит, Росс. Он считает себя щедрым из-за того, что простил двоих, и не обрадуется тому, что его все равно считают суровым.

— Похоже, всех это заботит меньше меня. Я что, более мягкосердечный или просто хочу успокоить совесть?

— Ты — человек добрый, — ответила Демельза. — Но возможно, мы просто смирились. Когда человека приговаривают к смерти, мы принимаем это, как бы это ни было печально. Мы знаем, что этого не изменить. Ты надеялся это изменить, и потому разочарован. Считаешь, что твоя попытка провалилась. А мы не считаем, потому что и не надеялись преуспеть.

Росс плеснул себе бренди.

— Мне всё меньше и меньше нравится собственная роль в этом деле. Всё было сделано неправильно. И мне всё меньше и меньше нравится бороться с французами, командуя ополчением. Если придут французы, ну ладно, мы можем пригодиться. Но если французы не придут, нас скорее всего используют для подавления беспорядков.

— А ты что же, поддерживаешь беспорядки?

Росс нетерпеливо махнул рукой.

— Как я могу ожидать, что ты поймешь, если даже себе отчетливо объяснить не могу? Я сам не могу разобраться в своих взглядах.

— И я тоже иногда, — искренне добавила Демельза.

— А Джордж становится всё более невыносимым с каждой встречей! Около года назад мне казалось, что наша вражда затихает. С каждым годом мы становились старше и чуть терпимей, и я считал, что пока мы друг друга избегаем, наши разногласия уменьшатся.

— А разве проблема не в этом?

— Что?

— Ну, с тех пор как ты ближе познакомился с лордом Данстанвиллем, вам стало труднее друг друга избегать.

Росс допил бренди и налил еще.

— Возможно, впредь я буду реже видеться с Данстанвиллем. Мне определенно этого хочется.

— А мне можно бокал?

Росс поднял взгляд.

— Прости, дорогая. Я думал, ты предпочитаешь портвейн.

— Портвейн — для приемов, — ответила Демельза. — И стоит мне выпить один бокал, как страшно хочется второй. А бренди мне не особо нравится, так что вреда не принесет.

Росс принес бокал и налил бренди.

— Странно, что отказавшись от предложения Бассета выдвигаться от Труро, я стал видеть Джорджа, и весьма самонадеянного Джорджа, чаще, чем когда бы то ни было. Наверное, — саркастически добавил он, — мне следовало стать членом парламента, чтобы видеть его реже!

Демельза скорчила рожицу.

— А разве в этом случае твои взгляды не стали бы более запутанными?

Росс взглянул на нее немного озадаченно из-за того, что она приняла сарказм всерьез.

— А раньше ты говорила, что из меня вышел бы плохой парламентарий.

— Я не говорила — плохой. Слишком беспокойный.

— Что ж, я и сейчас беспокойный, и приходится с этим жить. И тебе тоже приходится.

— Не рви себя на части, Росс. Ты не сможешь переделать мир.

— Скажи это своему брату, который считает, что всех нас спасет.

Она задумчиво сделала еще глоток.

— Но все же он не беспокоится. Это разница в характерах. Похоже, он мало в чем сомневается.

— Лучше бы он не решил спасти егеря Джорджа, устроив с ним поединок. Мне пришлось поставить на результат сто гиней.

— Боже ты мой! Как так вышло?

Росс рассказал.

— Сэм уж точно пытается спасти не Тома Харри, — сказала Демельза.

— Да, я тоже так думаю. Ты когда-нибудь видела Сэма на ринге?

— Нет, он был еще слишком мал, когда я ушла из дома. Одиннадцать или двенадцать лет. Но надеюсь, что он победит, хотя бы для того, чтобы спасти наши деньги!

— Надеюсь, он победит, чтобы позлить Джорджа. И в любом случае Том Харри — задира и тупица. Похоже, Сэму не пришло в голову, что ему следует подготовиться, и я предложил ему свои услуги на ближайшие дни.

— Росс! Ты не можешь!

— Почему это?

— Когда ты в последний раз дрался?

— Тебе следует помнить. Когда выкинул твоего отца через это окно несколько лет назад.

— Несколько лет назад! Тринадцать лет! Это невозможно, любимый, ты искалечишься!

Росс почти что улыбался.

— А о том, что может искалечиться Сэм, ты не подумала.

— Что ж, он почти что мальчишка! И он не значит для меня так много. Нет, ты не должен. Обещай, что не будешь!

— Не могу, потому что обещал ему.

Демельза прошла по комнате и налила себе вторую порцию нелюбимого напитка.

— Боже ты мой, даже не знаю, что с тобой поделать — вечно ты впутываешься в неприятности. Росс, я не пытаюсь с тобой нянчиться, ты крепкий человек и не набрал лишнего веса, но прошу тебя, подумай о том, что когда ты дрался с моим отцом, тебе было примерно столько же лет, сколько сейчас Сэму, и теперь ты уже не юноша.

— Мне примерно столько же лет, как было твоему отцу, когда он дрался со мной, а его оказалось не так-то легко побороть. Я как раз подходящий противник для Сэма.

— Лучше бы ты сам дрался с Томом Харри! — в сердцах воскликнула Демельза. — Тогда ты был бы счастлив, а я могла бы пестовать твои сломанные кости хотя бы по более веской причине.

— Пожалуй, нам с Джорджем нужно устроить соревнования в категории отцов. Вот это уж точно будет стоить нескольких сломанных костей.

Демельза допила виски.

— Кстати, у нас есть еще одна маленькая проблема. Сегодня заезжала Кэролайн.

— И в чем проблема? Как она?

— Лучше. У нее было что-то с желудком. Она осталась на час.


Росс ждал. Он понимал, что речь о чем-то важном, и Демельза хотела об этом заговорить с тех пор, как он приехал домой, и теперь нервничала.

— И что?

— Хью Армитадж болен, и лорд Фалмут написал Дуайту и попросил приехать на осмотр. Он собирается поехать завтра, и Кэролайн вместе с ним, они будут там обедать.

— Мне жаль это слышать, но какое это имеет отношение к нам?

— В общем, Хью приложил записку для Кэролайн и попросил ее уговорить нас, тебя и меня, их сопровождать. Он говорит, что очень хочет с нами повидаться, если у нас нет других планов — так он выразился. Он говорит, почему бы нам не поехать вместе с Энисами?

— Понятно.

— Кэролайн и Дуайт уезжают завтра в десять, чтобы он мог провести осмотр до обеда, а вернуться они планируют в шесть.

Росс пошелестел страницами «Шерборн Меркьюри».

— И что ты ответила?

— Сказала, что спрошу у тебя и дам ей знать.

— А что не так с Хью? Дело в его глазах?

— Не совсем. Он страдает от головных болей и небольшого жара.

Росс посмотрел на плотные строчки газеты.

— Боюсь, мы не сможем поехать. У меня встреча с Хеншоу, и должен заехать Булл. В любом случае, я и не хотел ехать. Моя последняя встреча с Фалмутом была не самой приятной, и он открыто проигнорировал мою просьбу замолвить слово за Оджерса.

Демельза поставила бокал и облизала палец.

— Ну ладно. Но думаю, что мне следует послать Кэролайн записку. Так будет вежливей.

— И что ты напишешь?

— Я же сказала. Напишу, что мы не едем. Может быть, это вообще не важно.

Росс задумался, борясь с самим собой.

— Думаю, ты могла бы поехать.

Она взглянула на него и прищурилась.

— Как же я поеду без тебя? Так не подобает.

— Ничего неподобающего здесь нет, ты ведь поедешь с Дуайтом и Кэролайн. Подозреваю, что Армитадж хочет видеть именно тебя.

Демельза покачала головой.

— Не знаю. Не знаю, могу ли я просто поехать с ними.

— Что ж, не вижу причин, почему бы нет, но решать тебе.

— Нет, Росс... Решать тебе, а не мне. Я не... я не знаю, что сказать.

— Что ж, — он нетерпеливо махнул рукой. — Если я велю тебе ехать, это будет, пожалуй, неосмотрительно с моей стороны. Если велю не ехать, это будет бесчувственно.

— И не нужно. Я могу придумать какой-нибудь предлог. Они поймут. Но почему же с твоей стороны будет неосмотрительно велеть мне ехать?

— Я не знаю, насколько это затрагивает твои чувства.

Демельза сурово уставилась в окно. Летнее солнце позолотило ее светлую кожу.

— Я и сама себя не понимаю, Росс, вот в чем правда. Я лишь знаю...

— Что?

— Его чувства ко мне.

— И это имеет значение?

— Имеет. Что я могу с этим поделать? Если он действительно болен, а на это похоже, вероятно, есть причина поехать. Но я твоя жена, Росс, до конца дней.

Через мгновение Росс спросил:

— В сердце женщины ведь нет места двоим, правда?

— Не в том смысле, который имеет значение, — сказала Демельза. — А в сердце мужчины есть место для двух женщин?

— Почему ты спрашиваешь?

— А разве не логично спросить?

Они бы еще много чего наговорили, но тут Джереми распахнул дверь и ворвался в комнату со своими планами по поводу ярмарки в Соле, и разговор прервался. Больше не было сказано ни слова, пока они не легли в постель, а к тому времени напряжение спало, пусть и не совсем исчезло.

— Ты так и не написала Кэролайн? — спросил Росс.

— Нет. Не знала, что сказать.

— Думаю, тебе стоит поехать. Почему бы нет? Если я не могу доверять тебе в этом, то как вообще могу доверять?

Демельза вздрогнула.

— Благодарю, Росс. Я буду под хорошим присмотром. Кэролайн не позволит мне отбиться от стада.

— Ты и сама не позволишь. Как ты знаешь, я хорошего мнения о Хью и не стану меньше его любить за то, что он тебя обожает. Ни одному мужчине не захочется иметь жену, которой не восхищаются другие мужчины.

— Да, Росс.

— Но каждый мужчина хочет, чтобы его жену не получил никто другой. Ты ведь это помнишь?

— Да, Росс.

— Надеюсь, Дуайт ему поможет. Я правда надеюсь на хорошие новости.

— Джейн позаботится о твоем обеде, — произнесла Демельза, всё еще в задумчивости, хотя и не совсем по правильным причинам.

— Она и раньше это делала. Кстати, и Булл пообедает со мной.

— Я сделала особый пирог. Не забудь.

Они замолчали. Наступил вечер, и яркий июньский свет больше не озарял небо.

— Кстати, по поводу того вопроса, который ты задала, когда ворвался Джереми, — вдруг сказал Росс.

— Какого?

— Есть ли место для двух женщин в сердце мужчины. Ответ — нет, только не в том смысле, который я в это вкладываю. Я никогда тебе не говорил... Около года назад я приходил в церковь Сола по поводу надгробия для Агаты и встретил Элизабет, она возвращалась от Оджерсов. Я прошел с ней до Тренвита, и мы поговорили.

— О чем?

— Неважно. Наш разговор не имеет значения для того, что я хочу сейчас сказать. Я впервые увидел ее наедине с тех пор... в общем, за многие годы. Думаю, в конце встречи мы пришли к согласию, как никогда прежде — с тех пор как она вышла за Джорджа. Она по-прежнему красавица, добрая и честная женщина и слишком хороша для своего мужа. Я специально говорю тебе это, потому что такой я ее считаю.

— Рада это слышать.

— Нет, ты не рада, но это не имеет значения. Я хочу сказать, что покинул ее с убеждением, что она больше ничего для меня не значит — в том смысле, в каком значишь ты. Когда-то я ее любил, ты прекрасно знаешь, и идеализировал ее. Я всегда буду думать о ней с восхищением и теплотой. Но... она не занимает центр моей жизни, как ты: о тебе я беспокоюсь, ты важна для меня, бесценна, и как личность, и как женщина...

Произнося эти слова, Росс понимал, что слишком долго тянул с этим и теперь выбрал самый неподходящий момент, когда между ними почти что возник конфликт. Обстоятельства ее привязанности к Хью Армитаджу выбили Росса из колеи, и подавленная обида вынудила сказать правдивые и ободряющие слова холодным тоном, они прозвучали помпезно. Всё выглядело как повторение того кануна Рождества, когда пытаясь сказать ей примерно то же самое, Росс вызвал такой поток недовольства, что Демельза перевернула все его доводы вверх тормашками — доброту превратила в снисходительность, комплименты — в оскорбления, каждое доказательство и утверждение в свои противоположности. Он никогда не видел столько злобы. И вот теперь он ждал повторения того же.

Но вместо этого Демельза вздохнула и тихо сказала:

— Ох, Росс, до чего же мир удивителен.

— С этим я не спорю.

— Слова никогда не означают именно то, что мы хотим сказать, правда?

— Мои уж точно. Рад, что ты их оценила.

— Нет, я не об этом. Не ты и не твои слова — а вообще всё. И все. И даже в любви существует недопонимание. Мы пытаемся говорить друг с другом, как через стекло, все мы. Но благодарю тебя, Росс... Как мне ответить на твои слова?

— А ты не можешь?

— Не совсем. Я думаю, что сейчас нет смысла говорить. Это будет... Это создаст только еще большее недопонимание.

— С чьей стороны?

— Возможно, с обеих... Дорогой, у меня сейчас нет ответа. Ты не против?

— А должен быть против?

— Думаю, я просто полежу молча. Мне так одиноко.

Он положил руку ей на голову и ощутил между пальцами волосы. Значит, битвы не будет. Объяснение его собственных чувств принято без возражений. Даже его встреча с Элизабет. Хорошо, что она приняла эти отношения. Но насколько хорошо? И почему? После ее спокойного ответа Росс не чувствовал себя счастливее, возможно, безо всякой логики. Ему показалось, что их браку большую пользу принес бы взрыв эмоций.

II
В Треготнан они прибыли к полудню, в дверях их встретил лейтенант Армитадж, на вид он совершенно не изменился. Он поцеловал Демельзе руку и заглянул ей в глаза испытующим и любящим взглядом. Он отмахнулся от слов о своей болезни и сказал, что ему гораздо лучше, с его стороны это была лишь уловка, чтобы выманить их и избавиться от монотонности жизни штатского. Лорд Фалмут не появился, и пока Дуайт и Хью пошли наверх, в спальню лейтенанта, дам развлекала миссис Говер с тремя детьми, они уговорили их спуститься к реке и посмотреть на учебные корабли в бухте.

За обедом к ним присоединился лорд Фалмут в сопровождении мужа Франсис Говер, капитана Джона Левсона Говера, еще одного члена парламента от Труро, из-за неприятностей с выборами в этом году тому пришлось терпеть Джорджа Уорлеггана. Правда, они нечасто виделись, разве что в Палате общин, и не выказывали друг другу симпатии. Да и чего еще ожидать, ведь мнения этих джентльменов редко совпадали. Некоторое время речь о медицинском осмотре не заходила, но потом лорд Фалмут сказал:

— Надеюсь, к выборам вы поставите моего племянника на ноги, доктор Энис. Мне нужен молодой и энергичный кандидат, чтобы поддержать моего зятя и вернуть округу статус-кво.

На узком лице Дуайта не отразилось согласия.

— Любому из нас трудно рассчитывать на превосходное здоровье, и Хью вряд ли этого добьется. Придется нам удовольствоваться вторым по списку, надеюсь, кандидат будет достаточно хорош для Труро.

— Не уверен, сочтут ли жители Труро кого-либо достаточно хорошим, — сказал капитан Говер. — Данстанвилль мутит воду, и скорее я потеряю свое место, чем Хью получит свое. Вы слышали, кого хотят выставить в пару к Уорлеггану?

— Генри Томаса Тренгруза, я полагаю.

— Он будет популярным кандидатом и имеет преимущество — его хорошо знают в городе.

— Надо же, — сказала Кэролайн, — я когда-то чуть не вышла за члена парламента. Если бы я могла голосовать, то предпочла бы, чтобы второй кандидат был доктором.

Все засмеялись.

— Не знаю, как Хью воспримет жизнь парламентария после жизни на море, — сказала миссис Говер, — даже если ему повезет получить место.

— Мне во многом везет, — ответил Хью, — бросив взгляд на Демельзу. — И сейчас я должен пользоваться любой возможностью.

— А почему вы не примиритесь с лордом Данстанвиллем, лорд Фалмут? — спросила Демельза, пытаясь отбросить любые намеки, содержащиеся в реплике Хью. — Разве невозможна дружба вместо соперничества?

Фалмут взглянул на нее не без удивления, если не с удовольствием, словно обсуждение политики с женщинами — это не всерьез.

— Это было бы отлично, будь такая возможность, мэм, — сказал Говер. — К сожалению, новый амбициозный пэр имеет собственные высокомерные планы и деньги для их осуществления.

— Да и я не стану договариваться с человеком вроде него, — отрезал Фалмут.

— Что ж, этой весной он как раз сказал мне, — произнесла Демельза, слегка задыхаясь, — лорд Данстанвилль сказал мне весной, что он хотел бы прийти к соглашению с вашим сиятельством по поводу мест от Корнуолла.

— Что он сказал? — поразился Хью. — Когда это было?

— Они обедали у нас. Потом мы пошли к утесу, и он сказал, что его... что ситуация изменилась, с тех пор как он стал пэром, и он больше не желает продолжать битву.

Настала тишина, во время которой все пытались пережевать не только пищу.

— Ох, он же такой болтун! — раздраженно заявил Фалмут. — Всегда был болтуном. Мы время от времени сталкиваемся в Лондоне. Мой кузен служил с ним в ополчении. Если он желает пойти на компромисс, то имеет для этого широчайшие возможности, без того чтобы...

— Без того, чтобы передавать свое мнение через даму, — закончила Кэролайн. — Вы же об этом, не правда ли? Но ведь он был откровенен с миссис Полдарк именно потому, что не предполагал передавать свою точку зрения. С вашими-то предубеждениями против женщин вы не можете этого не видеть!

Добродушно, поскольку трудно быть другим с Кэролайн, лорд Фалмут пытался отрицать существование подобных предубеждений, но беседа за столом на этом не закончилась. В конце концов, вражда и борьба за места в парламенте длились годами, стоили изрядных сумм и поглощали время и силы. Говер подвел итог такими словами:

— Что ж, Джордж, со своей стороны я был бы рад заключить на выборах соглашение. Для моей карьеры в Адмиралтействе очень важно не лишиться этого места, и хотя, несомненно, можно найти место от другого округа, это будет непросто. Почему бы не дать ему знать, что вы готовы прийти к соглашению?

— И какое же соглашение он предложит, по вашему мнению? — спросил Фалмут. — Его не удовлетворит даже равное положение! Он хочет вдвое больше мест, чем у меня!

— Возможно, стоит узнать, что он думает на самом деле.

— Рискнуть и получить отказ? А кроме того, никто бы не вызвался посредником.

— Я могу им стать, — предложил Хью.

— Как? Это вызовет подозрения, поскольку ты — вероятный кандидат.

— Хью пока не может выезжать, — сказал Дуайт. — Вероятно, еще недели две.

— Ох, вздор, я же не с драконом собираюсь сражаться...

— Кто знает?

— Подождите, — сказала Кэролайн, и все подчинились. Сегодня солнечный цветок снова расцвел. — Я против посредников — они не понимают интонаций и искажают послания, а кроме того, время на исходе. Милорд, вы не слишком горды, чтобы отобедать со мной и Дуайтом?

— Горд? — холодно произнес Фалмут.

— Что ж, у нас обширное поместье, но дом в ужасном состоянии. После свадьбы я так заботилась о муже, что несколько пренебрегала собой, а к дому даже и не притрагивалась. Но мы нормально питаемся, и кухарка довольно умелая. Приезжайте на обед как-нибудь на следующей неделе.

— С какой целью?

— Не спрашивайте о цели, и вам не придется отказываться.

— Вы так любезны, мэм. Но не будет ли это...

— Дядя, — сказал Хью, — думаю, вам следует поехать. — Что вы потеряете? Даже не потеряете лицо, ведь если встреча провалится, никто об этом не узнает.

— Все об этом узнают, — возразил Фалмут. — В нашем графстве такое невозможно держать в тайне!

— Я думаю, милорд, — сказала Кэролайн с редким для нее тактом, — что мы слишком на вас напираем. Давайте не будем больше об этом. Но к концу недели я отправлю к вам лакея с приглашением, и вы решите, соглашаться или отказать.

— Превосходная мысль, — согласилась миссис Говер. — А теперь, дамы, пожалуй, нам пора оставить джентльменов наедине с их портвейном...

III
— Так что же? — спросила Демельза, когда они отправились в обратный путь.

— Лихорадка довольно умеренная, — ответил Дуайт, — и если бы проблема была только в этом, то нет причин для волнений. Но лихорадка — симптом другого заболевания, как и головная боль. Я прописал ему болеутоляющее в небольших дозах, полынную настойку и перуанскую кору. Это поможет от жара по ночам, но если существует какая-то более глубокая причина, не вылечит ее. Через две-три недели мы будем знать точнее.

— А его глаза?

Дуайт натянул поводья, пока они ехали по плохому участку дороги.


— Это не катаракта. По крайней мере, я ее не вижу. Думаю, причина не в самих глазах, но пока ничего сказать не могу. Поврежденная артерия или глазной нерв, утративший свои свойства.

— И ты... ты согласен с лондонскими докторами?

— Не стану с ними спорить. Но в таких делах мы еще бродим впотьмах. Думаю, они зря ему сказали.

— Почему? Почему бы не сказать?

— Потому что в Кемпере я часто видел, как люди превозмогают болезнь лишь с помощью желания выжить. Я полагаю, разум куда больше влияет на здоровье, чем мы считаем, и нет смысла изрекать истины, если эта истина никогда не бывает правдива, пока не произойдет.

Кэролайн подъехала ближе к ним.

— А лорд Фалмут спросил тебя про Хью?

— Разумеется. Я мало что мог ему сказать, потому что мало знаю. Я не стал опровергать его веру в то, что Хью сможет избираться в парламент. Вероятно, он вполне сможет. Один глаз видит лучше. Если ухудшения не случится, он прекрасно сумеет обходиться очками.

Демельза поежилась.

— И всё же... всё же ты не можешь сказать.

— Мы должны отправить его в парламент, — сказала Кэролайн. — Это даст ему возможности для размышлений и приложения сил.

Они поскакали к парому.


Глава четвертая


Сэм Карн и Питер Хоскин вышли из коттеджа Рис в понедельник, на закате. Они собрали в дорогу хлеб, сыр, по бурдюку с водой и двинулись напрямик через Марасанвос и Триледру в Сент-Майкл, а потом по дороге из Труро в Бодмин. Сэм никогда прежде не ходил этим путем, а Питер — лишь однажды, и было легко заблудиться при свете звезд. Они взяли крепкие палки, но для карманников или разбойников онибыли малопривлекательными жертвами. Они обошли стороной Сент-Инодер, и единственная свеча в окне «Индийской королевы» моргала, то появляясь, то снова исчезая, как маяк, задолго до того, как они добрались до постоялого двора. Там они посидели с полчаса, поели хлеба и сыра, разговаривали мало.

Сэм не особо симпатизировал бунту, из-за которого казнили Джона Хоскина. Закон есть закон, и нужно в его рамках стремиться улучшить жизнь людей и их душ. Как бы ни было холодно и голодно из-за отсутствия работы, нельзя вести себя угрожающе, а уж тем более — красть чужое. Если и собираться группой, то лишь для того, чтобы передать друг другу бесценный очистительный дар Божьей благодати. Но хотя он не возражал против предъявленных обвинений, Сэму было глубоко жаль преступника, тем более что ему придется умереть, не познав свет в душе. А еще больше он жалел его жену и детей, и его теплое, пусть и молчаливое сочувствие перешло на напарника, которому он решил составить компанию во время этого путешествия длиной в двадцать четыре мили.

Они снова пустились в путь по вересковым пустошам, а когда добрались до лесистой долины Ланивет, уже занимался рассвет и начало слегка моросить.

— Надеюсь, всё будет в порядке, — сказал Питер Хоскин. — Брат на редкость не любит дождь.

После дневной смены и ночной прогулки они устали, и подъем на холм Бодмина оказался долгим. День уже был в разгаре, когда они ступили на улицу города — ухабистый проселок с хибарами, копающимися в грязи псами и потрохами в лавке мясника, уже начавшими вонять. Они нашли пивную и съели свои последние припасы, Питер выпил кружку эля, а Сэм — остаток воды. Затем они отправились искать жену Джона и двух его детей, а также всех остальных, ожидающих перед тюрьмой. Пришла мать Джона и шестеро его ближайших родственников, их пустили в тюрьму повидаться с заключенным.

Сэм побрел на холм, где должна была состояться казнь.

Там уже собралась толпа, человек триста или четыреста, они пришли из города и ближайших деревень. Возвели виселицу и помост под ней, и один рабочий до сих пор лениво вколачивал гвозди в подпорки, прерываясь после каждого гвоздя, чтобы потрепаться с соседями. Напротив виселицы находилась небольшая трибуна, где за плату люди благородного сословия могли с удобством понаблюдать за церемонией. Трибуна почти пустовала, но пока Сэм ждал, прибыло несколько экипажей, и хорошо одетых людей (причем почти половина из них — женщины) провели сквозь толпу к их местам. На лучшей позиции у виселицы расположились две группы школьников с учителями — их привели ради благотворного эффекта, который зрелище окажет на их умы. Чтобы занять хорошие места, они пришли еще до зари.

Многие ожидающие сидели или лежали на вереске, вокруг бродили торговцы пирогами и лимонадом. Некоторые играли в кости, чтобы скоротать время. Две группы пели, одна — пьяные и непристойные куплеты, вторая — трезво, религиозные песнопения. Многие мужчины и женщины лежали слишком близко друг к другу, чтобы счесть это пристойным, женщины хрипло смеялись, лица их были сильно накрашены. Лаяли собаки, ржали лошади, визжали дети, а мужчины кричали. Наверх поднималось всё больше людей. Теперь солнце ярко сияло, но над морем повисла большая туча, черная, как гнев господень.

Где-то вдалеке, у тюрьмы, часы пробили девять. К тому времени, как звук затих, толпа притихла в ожидании. Через несколько мгновений слышалось только завывание ветра. Потом зазвенел тюремный колокол, люди встали и плотной толпой окружили виселицу.

Некоторое время ничего не происходило, люди толкались и дышали друг другу в лицо.

— Ложная тревога, — сказала Сэму какая-то женщина и хихикнула.

— Дурно пахнет дельце, — сказала другая.

— Может, его помилуют, — предположил мужчина. — Моя дядя говорит, видал как-то, как одного прям из петли вытащили. Точно, помилуют.

— Неа... колокол-то звонил.

Хотя день выдался прохладным, в толпе было жарко, пахло потом. Все эти души не увидели свет, подумал Сэм, все в бездне плотских грехов. Столько людей, о которых нужно позаботиться, стольких нужно привести к прощению и спасению. Если бы только на них снизошла благодать, как в Гвеннапе два года назад...

— Вот они!

По склону змейкой поднималась процессия. Возглавлял ее начальник тюрьмы, за ним шли еще четверо. Дальше ехала телега с капелланом, приговоренным, палачом и двумя охранниками. Затем шли еще шестеро охранников, а за ними — карета губернатора, где он сидел вместе с шерифом. За каретой шли знаменосцы, тюремный доктор, его помощник и шестеро членов семьи, а за ними тянулась пестрая толпа из пятидесяти зевак, собравшихся у тюрьмы. Заключенный — человек лет двадцати пяти, невысокий и крепкий, мало изменился с тех пор, как Сэм в последний раз видел его в коттедже Хоскина, разгоряченным после успеха протестного митинга.

Охранники расчистили место для процессии, и телега — старая, со старыми скрипучими колесами — со скрежетом остановилась перед помостом, ее пассажиры забрались наверх. Руки Джона Хоскина были связаны спереди, и на ободрительные выкрики со стороны друзей из толпы он ответил легкой ухмылкой. Как будто собирался принять участие в соревновании борцов.

Сэм ощутил чье-то дыхание на своей шее, а локти и колени уткнулись ему в ребра и икры, на него напирали со всех сторон. Охранники с дубинками очистили от людей небольшой пятачок. Губернатор произнес краткую речь, объяснив природу преступления и наложенное наказание. Его слова утонули в криках толпы, которую теперь оттесняли. Сэму оттоптали ноги, на него чуть не рухнула женщина, которую кто-то толкнул.

Раздались крики: «Тише! Тише!», а Джон Хоскин по прозвищу Рисковый стоял на коленях перед капелланом и молился. Он был бледен и вспотел, но выглядел спокойным. После молитвы палач развязал веревку и намотал ее на столб помоста, а Хоскин шагнул к краю и обратился к толпе.

— Друзья мои, — сказал он, — товарищи и соратники. Вы пришли сегодня, чтобы увидеть, как я шагну в лучший мир, знайте, что я примирился с Господом и ухожу в его лучший мир, и прошу прощения за всё дурное, что сделал в жизни, да помилует Господь мою душу. Но знайте, друзья, товарищи и соратники, что какими бы ни были мои грехи, я никогда, никогда не трогал Сэмюэля Филипса, не крал его зерно, ничего подобного! Никогда я не причинял ему зла, ни прежде, ни потом, и...

Рев толпы заглушил его голос, люди, похоже, сочувствовали ему, и в то же время это их развлекало. Но эти слова явно не понравились губернатору и капеллану. Первому — потому что провозглашали неправедность суда, а это вселит в умы слушателей неуместные мысли, а второй — потому что означали, что капеллан не сумел вызвать раскаяние. Большая часть заключенных в конце концов признавала вину.

Но любая попытка его остановить привела бы к бунту, так что ему позволили говорить. И он говорил почти пятнадцать минут, иногда обращаясь к толпе, иногда — к своей матери и жене. Но половина слов пропала втуне, потому что публика утомилась и слушала без внимания. Дети в передних рядах стали хныкать — не из страха или жалости, а будто толпа вокруг их заразила. Сэму хотелось подойти к осужденному и помолиться с ним несколько тихих минут, поскольку его слова предполагали, что он не осознал свои грехи и не раскаялся.

Но было уже слишком поздно. Слишком поздно. Речь закончилась, и началось то, ради чего все собрались. Хоскин ступил в центр помоста, сделанный так, чтобы люк мог быстро откинуться. Палач закрепил веревку на перекладине, а потом набросил петлю на шею приговоренного. Хоскин склонил голову и просунул ее в петлю, палач приладил узел за ухом, где он быстрее затянется. Потом Хоскин посмотрел в небо, и через мгновение палач набросил ему на голову белый мешок.

Хоскин поднял руку, призывая к тишине, и толпа внезапно притихла. Он запел: «Иисус будет править, там, где солнце», голос его не был музыкальным, но не дрожал. Он спел три куплета, но больше ничего не смог вспомнить. Он опустил руку. Палач выбил из-под его ног помост, и Хоскин дернулся на несколько дюймов вниз и повис на конце веревки.

Толпа загудела, а дети заплакали громче. Тело начало дергаться, кулаки сжимались и разжимались, а потом вскинулись к лицу, будто хотели сдернуть мешок. Тело забилось в конвульсиях, и два друга Хоскина протиснулись сквозь кордон, чтобы «потянуть его за ноги», как это называлось, но не смогли их ухватить. Мешок покрылся кровью и пеной. Потом судороги уменьшились, на землю закапала моча и жидкий черный кал.

Затем тело затихло, как марионетка на ниточках, как груда мокрых ковров, повешенных на просушку. Солнце зашло за облако, но теперь снова показалось и осветило сцену. Наверху кружились вороны.

Толпа начала двигаться и ослабила напор — ведь больше не на что было смотреть. Несколько человек печально притихли, некоторые возбужденно болтали, немногие радовались, но большинство было настроено флегматично, они просто ушли, посмотрев на спектакль, их мысли уже занимали другие будничные дела. Детей построили в шеренги, чтобы отправиться в школу. Торговец пирогами выкрикивал цены.

Тело опустили на землю, и тюремный доктор объявил, что осужденный мертв. Губернатор и шериф сели в карету, а четверо охранников положили тело в ту же телегу, на которой Хоскин прибыл. Хорошо одетая публика стала покидать трибуну, ведя светскую болтовню. Палач зевнул, надел сюртук и застегнул его. Несколько человек ринулись вперед, чтобы стащить веревку, которая, как считалось, обладает магической силой, но их отогнали.

Сэм плюнул на усыпанный мусором и вытоптанный вереск и присоединился к маленькой группе — горюющей семье. Как он знал, они надеялись забрать тело домой для христианского погребения.

II
День ярмарки в Соле начался с густого тумана — в это время года обычное явление, когда стоит теплая и ясная погода. Такую погоду называли «время сардин», но лучше бы сегодня она была другой. В девять утра не видно было и половины поля, где предполагалось устроить игры, чаепитие и другие развлечения. В десять туман начал рассеиваться. В миле от Сола, по словам Джуда Пэйнтера, солнце было горячим, как навоз. Но к одиннадцати часам, когда начиналась служба в церкви Сола, туман стал еще гуще — липким и промозглым. Люди двигались по церковному двору, как призраки.

Церковь была полна, некоторые стояли. В этот день на службу всегда приходило больше всего народа, и Росса тоже убедили пойти, хотя и против его воли. Джереми очень хотел присутствовать, как и многие его приятели — к примеру, Бенджи Картер, и Демельза решила, что пойдет с ним. Россу не хотелось наткнуться на Джорджа, да еще так скоро, но Демельза, зная, что ближе к вечеру они оба будут смотреть на соревнования, убедила мужа, что в церкви можно так же легко избежать встречи, как и снаружи.

Стоило Россу сесть на скамью, как он пожалел о том, что пришел, поскольку преподобный Кларенс Оджерс помогал провести службу преподобному Осборну Уитворту. Росс инстинктивно не любил этого молодого человека с толстыми ляжками, и высокомерие Уитворта подкрепило эту нелюбовь, как и то, что Джордж дважды обошел Росса, обеспечив интересы Уитворта против кандидата Росса. Сначала женил разодетого и громкоголосого священника на Морвенне Чайновет, когда Росс как раз считал, что сможет свести ее с Дрейком. А во второй раз — когда дал ему возможность получить приход вместо живущего в бедности, но куда более заслуживающего это место Оджерса.

Всё это было досадно, а еще досаднее оттого, что Росс осознавал собственные ошибки. Если бы в обоих случаях он быстрее оценил ситуацию и действовал более активно, то выиграл бы. В обоих случаях восторжествовал порок. А когда порок процветает в христианской церкви и рядится в одежды добродетели, это выглядит оскорбительно.

Все они здесь, с горечью заметил Росс, когда началась служба. Высокая и темноволосая Морвенна рядом с хрупкой блондинкой Элизабет. Джордж с бычьей шеей, такой элегантный в коричневом сюртуке и панталонах. Пришел и Дрейк, он стоял в задних рядах, но Сэм пока не появился. Возможно, юный дуралей пропустит соревнования, и Росс потеряет свою ставку. Плечо напомнило о себе болью. Они устроили несколько матчей, и Сэм, пусть и потерял сноровку, но явно не был новичком. Многое будет зависеть от того, сможет ли он перехитрить соперника. Том Харри был громилой, но под покрытым веснушками лбом мозгов было мало. Но если Сэм начнет думать о своих молитвенных собраниях, то с ним будет покончено. Может, он не забудет сосредоточиться, если хочет заполучить еще одну душу.

Мистер Оджерс явно тревожился о проповеди. Предыдущий викарий никогда не появлялся в приходе, и для священника было ново и волнующе, что рядом сидит старший по должности, прислушиваясь ко всему сказанному со строгим выражением откормленного лица. Оджерс уже знал из короткого опыта, что некоторые аспекты его поведения подвергнутся критике, и сегодня, похоже, к мыслям викария добавились новые горькие нотки. Он уже произнес несколько суровых слов относительно звонарей, музыкальных инструментов в хоре, о состоянии церковного двора и чистоте церкви. И это был не конец. Мистер Осборн Уитворт прервал поток гневных комментариев, лишь когда прибыли Уорлегганы и пора было начинать.

Итак, служба шла своим чередом, мистер Уитворт поднялся, чтобы прочесть проповедь. Он забрался на кафедру, откашлялся и встряхнул пачкой бумаг.

Он выбрал текст из Иова: «Рефаимы трепещут под водами, и живущие в них. Преисподняя обнажена пред Ним, и нет покрывала Аваддону».

Это была неплохая проповедь, как любая другая, но явно не подходящая для праздника святого покровителя деревни, когда паства отмечала ее обращение в христианство ирландским монахом, заложившим здесь часовню одиннадцать веков назад. Но расстроенный мистер Оджерс правильно отметил, что Оззи мучает новая горечь. Никакая власяница святого Сола не могла настолько вывести из себя нового священника, как открытие, которое он сделал неделю назад.

У Ровеллы не будет ребенка.

С тех пор как она покинула дом, между ними и коттеджем, где она поселилась с Артуром, не поддерживалось никаких связей. Даже Морвенна не попыталась наладить общение с заблудшей сестрой. Всю возможную любовь к сестре вытравили события прошлой зимы. И не имело значения, что сама Морвенна не желала возобновлять супружеские отношения с мужем. Казалось, не имело значения даже то, что Ровелла своим проступком дала сестре защиту против законных требований мужа. Эта связь настолько возмутила Морвенну, что ее тошнило при одной мысли об этих событиях. Она ведь знала Оззи и не могла понять, почему сестра не находила его внимание омерзительным.

И потому между двумя домами (если коттедж Солвеев можно было так назвать) не поддерживалось никаких контактов в течение пяти месяцев, пока Оззи, отправившись по делу в Кенвин, не наткнулся на Ровеллу, навещающую новую подругу, и не увидел, что она по-прежнему столь же малопривлекательна, столь же загадочна, столь же тревожна и столь же худа, как и прежде. И когда, поборов инстинктивный запрет на подобные вопросы, он неловко прокомментировал ее состояние, она выглядела расстроенной, ее нижняя губа дрогнула, и девушка сказала: «Ох, викарий, я так об этом сожалею! Но оказалось, что я не ношу ребенка. Я была... я была слишком молода и совершила ужасную ошибку...».

При этих словах ее глаза наполнились слезами, но когда Оззи резко отвернулся, его душа почернела и обуглилась от злобного пламени, от убеждения, что его намеренно обманули, эта мерзкая девка шантажировала его и получила своё. Возможно, она была влюблена в Артура Солвея и решила таким путем устроить его жизнь. Возможно, она заключила пакт с Морвенной, чтобы унизить его и лишить положенного по праву. Возможно, ее послал сам дьявол, сам Князь тьмы, чтобы искушать и уничтожить божьего пастыря.

В чем бы ни заключалась истина, Оззи не верил в ее невиновность. Его обманули, завлекли, обвели вокруг пальца и лишили трехлетнего жалованья от недавно полученного прихода Сола и Грамблера, а жена стала неприступной. Он сделал еще две попытки, но к его негодованию Морвенна нагло и самонадеянно повторила угрозу сыну.

Это отравляло сердце, впивалось в него ядовитыми шипами, как и в его карман, и мистер Уитворт произносил проповедь из самых темных глубин души создателей Ветхого завета. Проповедь была полна гневом Господним, словами о наказании за духовные проступки, о геенне огненной, о конце семьи Иеровоама, об убийстве царей Мадиамских, рехавитов, амаликитян, о разрушении Содома и Гоморры.

Длилась проповедь сорок минут, и паства стала нетерпеливо шуметь. Но это лишь заставило Оззи повысить и без того зычный голос, вернуться к изначальной теме и процитировать из Иова: «Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: зачался человек». Это продолжалось еще пятнадцать минут, а потом оратор достиг кульминации и завершил речь так резко, как будто захлопнул дверь лавки:

— А теперь, во имя отца, сына и...»

Росс поднял голову и этим разбудил Клоуэнс.

Джордж тоже заерзал, взглянул сначала на Морвенну, которая не повернулась, а потом на Элизабет, и она улыбнулась ему. Он пожал плечами и тоже улыбнулся. После примирения на Пасху отношения не всегда были гладкими. После эмоционального накала того вечера, когда Элизабет принесла Библию, его расчетливый ум торговца снова и снова возвращался к ее клятве, и хотя его чувство справедливости отмечало, что она сказала всё, что было необходимо, чувство собственника нашептывало, что она могла бы выбрать и более подходящие слова. Несомненно, она говорила в пылу гнева, первое, что пришло в голову. И слова достаточно разумные. Но подозрение, которое вселил в сердце Джорджа язвительный намек тетушки Агаты, не желало умирать. С точки зрения логики, он был убежден, что Элизабет сказала правду. С точки зрения логики, он был убежден, что Валентин его сын. Но время от времени червячок сомнения пытался перебороть логику.

Ничего больше нельзя было сделать, он и сам это понимал. Попросить ее добавить что-то еще, как адвокат, подписывающий соглашение о создании акционерной компании, означало бы гневный отказ и окончательный крах супружеской жизни. Он не мог ожидать ничего другого.

Иногда он чувствовал себя человеком, чья боль может быть вызвана как банальным недомоганием, так и смертельной болезнью. Воображение могло как убедить его в том, что он вот-вот умрет, так и в том, что ничего плохого с ним не случилось (по большей части это было именно так). Элизабет — добродетельная женщина, и Валентин — его единственный сын. Если бы только эта щемящая боль могла утихнуть насовсем...

До женитьбы на Элизабет Джордж всегда хотел ею обладать, и свадебная церемония в четверг, 20 июня 1793 года, дала ему эту возможность. Но ссора в апреле 1797-го ослабила узы. Теперь он имел все основания полагать, что Элизабет его не покинет. Она будет верной и преданной ему и его интересам, будет присматривать за домом и семьей, будет его женой и спутницей во всех благих начинаниях. Но она поставила условия.

В задних рядах церкви сидел с сосредоточенным видом Дрейк, пытаясь скрыть, что вовсе не слушает проповедь. Стоило появиться Морвенне, как он перестал о чем-либо думать и что-либо слышать. Когда она прошла мимо к передним скамейкам, они увидели друг друга впервые за два года. Бросив изумленный взгляд, она потупилась, но Дрейк не сводил с нее глаз, как завороженный. Он заметил, как сильно она изменилась. Стала выглядеть старше, похудевшей и более суровой — вокруг губ залегли морщины, которых раньше не было. Ее кожа, всегда довольно смуглая, стала землистой, глаза запали, прекрасная осанка уже не была такой прекрасной, через пару лет она будет горбатой. Что бы ни пережил за два года Дрейк, она пережила не меньше. И даже больше, подумал Дрейк. Больше. При взгляде на нее у него сжималось сердце, как и при взгляде на громогласного священника на кафедре, рассказывающего про Мадиамских царей.

Дрейк готов был в любой момент покинуть церковь, радуясь, что смог вырваться, чтобы избавиться от разочарования и расстройства, вытошнив их на какой-нибудь покривившийся могильный камень. Теперь всё и правда кончено, говорил он себе. Морвенна больше его не волнует. Она жена викария, усталая, опытная матрона, обычная женщина с гладкими темными волосами и карими близорукими глазами, с ребенком, мужем и приходом, которым ей нужно заниматься, все мечты испарились. Сейчас между ними не возникла радуга, как от облака к облаку, небесный узор изменился, всё потеряно навсегда.

Он бы ушел из церкви, но не мог отвести глаз от Морвенны. Со своего места он видел ее коричневую шляпку и одно плечо. Она, конечно же, сидела на скамье Полдарков, так сказать, скамье Тренвита, рядом с мистером Уорлегганом, а по другую руку от него — миссис Уорлегган. Росс с семьей сидели с другой стороны прохода, на несколько рядов дальше. На скамье Тренвита были только они втроем. Джеффри Чарльз не присутствовал. Похоже, он не приехал домой. Возможно, и не приедет этим летом.

После того как мистер Оджерс вознес последнюю молитву, прихожане начали покидать церковь. Конечно, обычно вперед пропускали сквайров, и Дрейк застрял с толпой. Как только Уорлегганы стали выходить, он опустил взгляд, чтобы больше не смущать Морвенну. Пусть она посмотрит на него, если захочет, но он был слишком несчастен, чтобы смотреть на нее.

Но иногда самые добрые намерения сдаются под влиянием порыва, и стоило ему заметить белую юбку Элизабет у конца скамьи, как он снова поднял взгляд.

Она смотрела на него. Морвенна смотрела на него. Это длилось около семи секунд, и она успела лишь улыбнуться. Сначала глазами, чуть их прищурив, потом губами, а затем по всему ее лицу словно разлилось сияние. Морщины исчезли, цвет лица изменился, плотно сжатые губы смягчились, глаза снова потеплели. На несколько секунд для Дрейка снова вышло солнце и засверкала радуга, а потом Морвенна ушла.

Сэм Грит ткнул его локтем, чтобы шагал в проход, а потом вместе с остальными в туман на улице.

— Давай, сынок, — сказал он. — Кажись, молитв на сегодня хватит.


Глава пятая


Ярмарка в Соле началась только в два часа. В Уил-Грейс, единственной работающей в приходе шахте, объявили выходной, но по традиции шахтеры всё утро занимались уборкой: оттерли сараи, отмыли помещения подъемника, подмели полы, в общем, привели всё в порядок. А фермеры, которым в любом случае приходилось ухаживать за животными, никогда не освобождались раньше полудня.

В два часа проводили игры для детей, в половине четвертого — чаепитие, каждый ребенок получил оловянную кружку дымящегося черного чая и большую шафрановую булку, которую почти невозможно было съесть за один присест. Взрослые тоже перекусили до начала ярмарки, если им выпала удача, а потом могли выпить сколько угодно эля. Шахта выдала каждому работнику по шиллингу, и эти деньги обычно тратились на выпивку, а затем добавлялись и собственные сбережения. В четыре часа начинались игры и гонки для молодежи. В пять — соревнования борцов. Сэму и Тому Харри предстояло встретиться на поединке в шесть часов, но обычно в соревнованиях мог участвовать любой желающий за приз в гинею и шляпу для победителя. Участник, который положит соперника на лопатки, выходит во второй раунд, а если выиграет и его, то признается «годным». Матч между «годными» — и есть настоящие соревнования.

Из церкви Дрейк вернулся в мастерскую и приготовил себе скромный обед. Он как раз заканчивал его, когда появился Сэм.

— Ну, братец, — сказал Дрейк, — рад тебя видеть. Я уж подумал, что ты не поспеешь вовремя.

Сэм сел и стал жевать хлеб с сыром, которые дал ему Дрейк.

— Нет, я не забыл.

— Может, лучше б забыл. Не хочу, чтобы брат дрался вместо меня.

— Не вместо тебя, парень. Это моя битва.

Дрейк отложил планку, которую выпрямлял, и сел на ящик напротив Сэма.

— Так ты ходил? Как всё прошло?

Сэм рассказал.

Под конец Дрейк заметил:

— Ты хорошо поступил, что пошел, брат, но уж больно это печально. Ты видишь в этом руку Господа?

— Мы не можем знать намерения Духа святого. Мы должны лишь склонить головы и принять наказание, когда оно на них падет. Я думаю, что пострадал только один грешник из многих, оставшихся безнаказанными. Но меня огорчает, что он умер, не получив благословения.

— Налью тебе чаю, — сказал Дрейк и крикнул уже из кухни: — Ты всю дорогу до Камборна шел вместе с ними, да?

— На похороны, да. Нам позволили забрать тело и одолжили старую телегу. Ехали вшестером, по очереди. Я правил вместе с Питером Хоскином. А в Камборне мы встретились с остальными. Сотни людей бросили работу и шли за нами. Огромная процессия. Сотни. По пути пели гимны. Многие из нашей общины, это уж точно.

Дрейк принес кружку чая, но не ответил.

— Спасибо, братец.

— И еще я увидал кое-что странное, — продолжал Сэм, потягивая чай. — Помнишь сэра Бассета? Сэра Фрэнсиса Бассета? Лорд Данстер... Данстанвилль, так его теперь зовут?

— Да, я хорошо его помню.

— Знаешь, ведь это он арестовал Хоскина, Сэмпсона, Барнса и других, и он проводил над ними суд. Говорят, именно он решал, подписать ли помилование Джону, как остальным. Ну так вот, процессия — наверное, уже тысяча человек — прошла по пути к церкви мимо его дома. Мы были, может, в миле от кладбища, и тут из дома вышел Бассет собственной персоной, только с одним слугой. А эти люди, в основном шахтеры, многие из них принимали участие в бунте вместе с Хоскином и остальными, и все они знали, кто он такой. И кто-то из дверей крикнул, чтобы лорд Бассет вернулся в дом. Но сэр Фрэнсис не хотел скрываться и сказал, что ему не причинят вреда, стоит этим людям сделать хоть шаг в его сторону, и их ждет судьба повешенного... И он сел на лошадь, а с ним и слуга, и медленно проехал прямо рядом с телом, а люди тихо и мирно расступились, как воды Красного моря.

Дрейк медленно кивнул.

— Ты зашел повидаться с Уильямом, Джоном и Робертом?

— Да... Но дома был только Роберт. А еще вдова и Флотина, и новая жена Джона с дитями. Все здоровы.

— Бобби выздоровел?

— Вполне. Они спрашивали о тебе.

— Этот Бассет — смелый человек, — сказал Дрейк. — Отдаю ему должное. Не многие бы осмелились.

— Я на миг даже испугался за него, — ответил Сэм. — Но думаю, он убежден в своей правоте. Странное было зрелище... И урок всем нам...

— Даже если мы не правы? — спросил Дрейк, и в его тоне промелькнул намек на прежнее озорство.

Сэм улыбнулся и покачал головой.

— Мы должны попытаться не быть такими и молиться об этом.

— А где Питер? Он не вернулся с тобой?

— Отдыхает с семьей и придет домой вечером.

— Ты пропустил на шахте два дня? Тебе разрешили?

— Ну да. Никто на нас не давит с работой. Я пришел домой ради соревнований.

— Ты же устал с дороги.

Сэм пощупал пальцем башмак.

— Ноги натер. А в остальном всё в порядке.

— Желаю удачи, братец. Думаю, через час пора будет выходить. Принесу ведро, чтобы ты мог опустить ноги в воду. Надеюсь, что ты его побьешь, Сэм. Но он крепкий, как мул. Вот увидишь, как он на тебя попрет.

— Господь решит, — ответил Сэм.

II
Энисы в церковь не пришли, но приехали пообедать к Полдаркам. Они не любили ходить в церковь даже по праздникам. Для Дуайта в этом не было ничего хорошего, ведь для доктора плохо, когда его считают атеистом. На самом деле Дуайт атеистом не был и вполне мог символически появиться в церкви, но Кэролайн имела стойкое предубеждение против всех форм организованной религии и посещала места для молитв лишь в случаях, когда этого невозможно избежать — на свадьбах, крестинах и похоронах.

Она снова хорошо выглядела и дружелюбно болтала в начале обеда. Затем последовало основное блюдо — вареная баранья нога с каперсами, лесными орехами и маслом, и Кэролайн сказала, что должна сообщить плохие новости, а именно — что она носит ребенка.

Демельза выронила половник, подпрыгнула, обняла ее, расцеловала и бросилась целовать Дуайта.

— Я так рада. Так рада. Боже, это же прекрасные новости! Кэролайн, Дуайт, это чудесно! Чудесно!

— Вот почему у меня было недомогание, — объяснила Кэролайн, — а мой муж не сумел поставить диагноз!

— Потому что она мне солгала, — сказал Дуайт, — и практически не подпускала к себе!

Когда Росс нагнулся, чтобы поцеловать Кэролайн, она подставила ему губы.

— Видишь, — сказала она, — что ты натворил, некоторым образом. Ведь это ты привез его домой.

— Если будет мальчик, — предложил Росс, — женим его на Клоуэнс, а девочку выдадим замуж за Джереми.

— Пью за это, — сказал Дуайт.

— Давайте все за это выпьем.

Потом они снова сели и молча стали есть, а Кэролайн заявила:

— Разумеется, я не хочу ребенка.

— Кэролайн! — воскликнула Демельза.

— По правде говоря, разве они не вздорные мелкие создания, когда появляются на свет? Честное слово, я не выношу младенцев! Сморщенные, с красными лицами, жадные и эгоистичные тираны, вечно им что-то нужно, пукают и рыгают, требуют от взрослых внимания денно и нощно и никогда за это не благодарят. Они теплые, мокрые и липкие, пахнут мочой и прокисшим молоком, и вообще их уже слишком много в мире!

Все засмеялись, но Кэролайн поморщилась и продолжила:

— Я и впрямь так думаю! Дуайт знает. Я его предупреждала.

— Ты всех нас предупреждала, — заметила Демельза, — и мы в это не верим.

— Тебе следует подумать о продолжении рода, — иронично произнес Росс. — В конце концов, мир — не такое уж плохое место, и будет крайне жалко покинуть его, оставив чужим детям.

— Продолжение рода? — удивилась Кэролайн. — Не возражаю, если я смогу воспитать маленького Дуайта и даже, да поможет мне Бог, маленькую Кэролайн. Но мне всегда казалось, что собственный ребенок обычно походит на самого нелюбимого кузена!

— Или родителя, — вставила Демельза. — У Джереми ступни моего отца, но надеюсь, что на этом сходство закончится.

Все снова засмеялись.

— Я думаю, — сказал Дуайт, — что как отцу этого эмбриона, мне должно быть позволено осудить высказывание Кэролайн. Я со своей стороны, если будет девочка, не возражаю, чтобы она была высокой, худой, с рыжими волосами и веснушками на носу.

— Ты описал чудовище, — сказала Кэролайн. — Это что, твоя двоюродная тетя?

— И правда, — сказала Демельза.

Все замолчали.

Кэролайн на мгновение задумалась, раскрошила хлеб, а потом улыбнулась.

— Разве это не чудесно для всех нас?

III
Без пятнадцати шесть основные соревнования по борьбе закончились. Шляпу и гинею выиграл Пол Дэниэл, оказавшийся, несмотря на возраст (сорок лет) и пристрастие к выпивке слишком проворным и хитрым для остальных. Публика собралась вокруг круглой площадки, примыкающей к главной дороге из Сола в Сент-Агнесс, по другую сторону дороги от вонючего пруда, где чуть не утопили Дрейка. На поле находилось сотни две человек, и две трети из них собрались возле ринга. Остальные лежали, играли в игры или пили пиво и болтали, рассеявшись по полю. Многие были навеселе, большая часть успела посетить пивнушку Салли-забери-покрепче дальше по улице. Потому Салли и могла себе позволить устанавливать призы победителю.

Туман наконец-то рассеялся, а точнее, его сдуло на несколько сотен ярдов в сторону моря, так что участок общественной земли оказался как раз на границе тумана. В основном солнце светило сквозь дымку, но иногда и припекало, а иногда опускался липкий серый туман. Над головами, но всегда в облаках, кружили чайки, не переставая выкрикивать: «дай... дай... дай...».

Сэм и Дрейк пришли в половине шестого, поднявшись от мастерской Пэлли. Теперь они сидели на скамейке в окружении своих поклонников, а Толли Трегирлс сновал между ними и аналогичной группой, окружающей Тома Харри, как напыщенное пугало. Эммы Трегирлс нигде не было видно, как и Салли. Отдав Полу Дэниэлу приз, она поспешила снова открыть свое заведение, чтобы клиенты не ушли к конкурентам. Толли собирался послать к ней мальчишку, когда начнется матч. Но пока он не начался. Как оказалось, собиралась прибыть знать из Тренвита, чтобы посмотреть на состязания — ходили слухи о сделанных ставках, а здесь, как и в церкви мистера Оджерса, ничто не начиналось, пока не прибудут сквайры.

Полдарки и Энисы пришли около шести. Росс не хотел приходить, да и Демельза тоже, но трудно было остаться в стороне. Сэм как-никак был братом Демельзы. Нелегко было как высказать свое расположение, так и проигнорировать. Но Демельза сказала, что это будет не просто кулачный бой, а настоящий матч, судья будет следить за соблюдением правил. Да и знати из разных семей необязательно пересекаться.

Но когда дошло до дела, оказалось, что они не могут сидеть достаточно далеко друг от друга. Около ринга было всего четыре скамьи, поставленные в ряд у входа. В пятнадцать минут седьмого из ворот Тренвита вышли Джордж Уорлегган и Осборн Уитворт и проследовали на поле. Осборн переоделся в красивый сюртук из красного шелка и белые панталоны. Дамы с ними не явились. Оба джентльмена сели на самом дальнем от Полдарков краю скамеек.

Толли Трегирлс находился в своей стихии. Слегка сутулясь, в длинном сюртуке, он был похож на стервятника на дереве, весь в шрамах, однорукий и не перестающий кашлять, он встал в центре ринга и провозгласил начало состязаний.

— Матч борцов, победитель определяется в трех раундах, победа присуждается за три очка, приз — две гинеи, который выдаст миссис Салли Треготнан из пивнушки Салли... Соревнуются... Слева от меня — Том Харри... Справа от меня — Сэм Карн...

Когда мужчины шагнули вперед, раздались одобрительные и неодобрительные выкрики. Они были одеты, как положено для соревнований — голыми по пояс, не считая коротких свободных курток из плотной льняной ткани, стянутых на шее шнуром и с широкими рукавами. Они также носили панталоны до колен, толстые чулки, но были босыми. На востоке, за пределами Корнуолла, разрешались пинки ногами, но здесь это считалось нечестным, вся сила и умения должны быть в плечах и руках. Помимо Толли на ринге присутствовали еще двое судей — Пол Дэниэл и Уилл Нэнфан.

Когда соперники пожимали друг другу руки, стало видно, что Сэм на добрых три дюйма выше Тома Харри, но тот шире в плечах и обладает крепкими ногами и бедрами. В таком состязании высокий рост — не всегда преимущество.

Толли дунул в свисток — по его словам, подаренный умирающим боцманом с фрегата, где он когда-то служил, в качестве признания заслуг. На самом деле он украл его у испанского попрошайки в Гибралтаре. Кружась вокруг противника, Сэм заметил Эмму Трегирлс, она пришла к рингу вместе с Салли. Женщины стояли в группе поддержки Тома Харри. Эмма даже не взглянула на борцов, она болтала с Салли и смеялась. Ее смех плыл над полем.

Когда борцы сошлись в первом захвате, из толпы донеслись выкрики. Большая часть зрителей болела за Сэма, и он со смущением различил голоса своей паствы. Не то чтобы он не желал получить их поддержку, но он чувствовал фальшь и неправедность своих действий. Во время долгого пути из Бодмина, сопровождая тело в траурной церемонии, он много думал о жизни и смерти и о собственном положении в мире, своем долге и полномочиях. И возврат к старым привычкам юности, к участию в состязании в физической силе с громилой, избившим его брата и грозящим жениться на девушке, запавшей Сэму в душу, не выглядел соответствующим его долгу и полномочиям распространять слово Божие.

Харри дернулся, чтобы схватить Сэма за куртку, но тот нагнулся и вильнул в сторону, а потом попытался сам провести захват. Но Харри вырвался, и снова началось кружение. Это была часть техники борьбы, и чемпионы могли продолжать в таком духе иногда до получаса. Но этим вечером подобного не случилось, слишком уж много личного было вложено в этот матч.

Сэм думал, что, возможно, он и убедил себя участвовать, чтобы спасти душу для Иисуса, но уж точно к этому примешивались совершенно нехристианские мотивы. Месть и похоть. Месть и похоть. Как он может это отрицать? А если он это не отрицает, то как может оправдать? С ужасом и печалью увидев, как повесили человека, и зная, что тот так и не познал Господа, как можно участвовать в подобной жестокой забаве на потеху толпе?

Они сошлись в клинче, и Сэм сосредоточился лишь на том, как бы не оказаться в воздухе. Тому Харри наконец-то удался задуманный захват. Они боролись, сжимая друг друга. Голова Харри оказалась под мышкой у Сэма, он качнулся и попытался сделать обратный бросок. Ноги Сэма оторвались от земли, он оказался в воздухе, бороться сейчас было бессмысленно. Он перенес весь вес на одну сторону и приземлился не на лопатки, а на локоть и бедро и перекатился. Харри налетел на него, когда Сэм уже почти поднялся, и теперь придавливал к земле. Сэм оторвал руки противника от своего ворота, снова упал на колени и вдруг рухнул вниз головой.

Они разошлись и начали всё сначала. Харри бросался на соперника скорее как бык, чем как борец — он врезал плечом Сэму по ребрам, так что тот согнулся пополам, схватил его за плечи, пока шнурок не стал его душить. Сэм вырвался, заехав Харри локтем в физиономию, поставил ему подножку, и они упали и покатились по земле, то один сверху, то другой.

Толли пришлось отскочить, когда они в конвульсиях дернулись к нему. Он свистнул, поскольку борьба на земле не разрешалась.

Ему пришлось оттащить Харри, и противники поднялись на ноги под крики и свист толпы.

Я не должен был участвовать, подумал Сэм, не должен. Харри схватил его за куртку, и бычья голова врезалась в подбородок. Теперь одна рука обвила его за пояс, а другая вцепилась в панталоны. Он упал, как срубленное дерево, под весом шестнадцати стоунов [16] мускулов и костей, навалившихся сверху.

Задыхаясь от боли и недостатка воздуха, Сэм услышал свист и почувствовал, как чьи-то руки отрывают от него Харри. Он проиграл первый раунд.

IV
— Я думаю, — сказала Демельза, — что мне это не нравится.

— Мне тоже, — сказал Росс, — но мы должны досидеть до конца.

— Этот человек дерется нечестно — он старается сделать больно. Почему борьбу не остановят?

— По правилам этого нельзя сделать, не присудив победу Харри. Не то чтобы он нарушал правила, он просто дерется грубо. Судьи могут вмешаться, как уже раз сделал Толли, но не могут остановить матч. Ох...

Гнев и злость не всегда лучшее топливо для соревнований в физической силе, но желание драться необходимо, а Сэму пока его недоставало. Он ничего не знал о пари Росса, но прекрасно помнил о том обещании, что дала ему Эмма, хотя сегодня оно казалось просто шуткой с ее стороны, а не истинным намерением. Он ощущал обиду и стыд.

Но несмотря на благодать, что снизошла на него после обращения к Христу, несмотря на стыд, в нем осталось достаточно мужского, чтобы не любить боль от ударов по ребрам, кровь от расшатавшегося из-за удара бычьей головой Харри зуба, запах пота, идущий от громилы, который сгибал его в унизительные и болезненные позы, хмыканье довольного соперника. А Харри, окрыленный быстрым успехом и теперь уверенный в нем, стал терять бдительность.

Сэм реагировал на происходящее скорее телом, чем разумом, отвечая на резкий захват так, как научился во время состязаний несколько лет назад. Он резко поменял позицию во время захвата, повернулся, стиснул Харри за шею и завалил его, оказавшись сверху и избежав намеренно поднятого колена. И вот уже Харри, подняв фонтан пыли и клочья вереска, пригвожден к земле, как будто его проткнули шпагой.

По толпе пронесся одобрительный гул. Когда прозвучал свисток, Сэм быстро встал и отступил назад, а Том Харри сплюнул кровь и тоже поднялся. Толли провозгласил, что второй раунд за Сэмом Карном. Теперь предстоял финальный и решающий.

Пока Толли говорил, снова сгустился туман, скрылось солнце и пропали тени. Земля была холодной и серой, как будто солнце утонуло и больше никогда не появится.

Оба соперника были покрыты ссадинами, потому что соревнование вышло вовсе не джентльменским, оба сильно ударились во время падения на иссушенную летним зноем землю. Сэм дважды едва избежал серьезных повреждений, увернувшись от колена Харри. Ведь если «случайно» подставить противнику колено во время падения, то он может не только закончить матч, но и расстаться с жизнью. Конечно, за такое дисквалифицируют, если заметит кто-то из судей. И потому они постарались избежать нового падения, и следующего клинча пришлось ждать долго, а когда борцы сошлись, то выглядело это скорее как объятья, чем как попытка броска. Вполне обычный конец матча при равных силах участников, именно такие соревнования и любит публика. Корнуольскую борьбу недаром прозвали объятьями по-корнуольски.

Росс сдвинув брови наблюдал, как борцы наваливаются друг на друга, и вдруг вспомнил драку с отцом Демельзы много лет назад. После первых тычков они стиснули друг друга в похожем захвате, он был выше и моложе, перегнулся и схватил соперника за подбородок, встав на цыпочки и упершись коленями в его бедра, сопротивляясь всеми мышцами спины и хребтом. И теперь он влез в шкуру сына старика Карна, который боролся, как он боролся когда-то, против человека такой же комплекции, почти таким же способом. Росс бормотал вслух, выкрикивая бесполезные советы. Потому что если Том Харри выиграет это состязание, а Сэм не примет поражение, возможно, он никогда больше не будет ни бороться, ни работать в шахте.

Уилл Нэнфан закричал на Толли, и тот схватил Харри за плечо. Но борцы не обратили на него внимания. Толли дунул в свисток. Но толпа загудела, чтобы он убрался с глаз долой и дал борцам продолжить. Теперь это превратилось в настоящую драку, и все забыли о правилах честной борьбы. Сэм больше не сгибал спину, пришел черед Харри. Джордж отложил табакерку. Оззи смахнул пылинку с сюртука и грезил о том, как отстегает Ровеллу розгами. Эмма сняла шляпку и выдирала из нее соломинки. Демельза окаменела.

И тут они рухнули, как два старых вяза, и Сэм оказался наверху. Все завизжали. С Харри было покончено, он уже почти лежал на лопатках. Достаточно было лишь поднажать на его плечо, чтобы добыть три очка, необходимые для победы. Толли поднял руку и поднес свисток к губам, но Сэм расслабился в самый неподходящий момент. Том Харри, находящийся в дюйме от поражения, смог чуть приподняться, из последних сил вырвался из хватки Сэма и через три секунды каким-то образом оказался сверху. Теперь Сэм лежал под ним, почти распластавшись по земле, и пытался избежать того же приема, который сам только что использовал. Он не смог совладать с весом более тяжелого соперника и через три секунды окончательно сдался.

Толли засвистел.

Том Харри одержал победу.


Глава шестая


Том Харри победил, но по этому поводу тут же возник спор, это обсуждали в каждом доме и каждой пивной. Даже судьи разошлись во мнениях. Толли и Уилл Нэнфан присудили победу Тому Харри, хотя Нэнфан считал, что с Харри нужно снять очки за грязную игру. Пол Дэниэл сказал, что нужно объявить ничью, поскольку в последнем раунде были совершенно позабыты правила, они перекатывались по земле, как двое пьяных драчунов. Но в целом получилось два честных броска, по одному на каждого, а в третьем раунде они тоже дрались на равных, так какая разница, кто под конец оказался наверху? Подобная точка зрения не была популярной — многие не желали с ней мириться, но важнее было то, что всё-таки приняли ее.

К счастью, Россу не пришлось встречаться с Джорджем. Он послал Бассету чек и попросил его оказать любезность и сообщить Джорджу, что он заплатил. Самое неприятное в этом было письмо от Танкарда «по поручению мистера Уорлеггана» с напоминанием о долге. Росс кинул его в корм для свиней.

После поражения Сэм больше недели не выходил на работу и часто харкал кровью, но его состояние улучшалось. После соревнований он не виделся с Эммой, а она не сделала попыток встретиться с ним. Он вернулся к своим обязанностям в общине с молчаливой покорностью слову Господа. Сэм ни с кем не обсуждал матч. Он много молился, заметив падение энтузиазма паствы. Словно бы они предпочитали Ветхий завет, где добродетель вознаграждается материально, а не Новый, где вознаграждение лишь духовное, а материальное следует отринуть. Сэм часто задумывался о том, что бы он приобрел от выигрыша и что потерял бы.

Он также много читал, его снова посетил мистер Чампион и похвалил за те отзывы, которые получил в приходе. Похоже, неприятные обвинения в близости с легкомысленной женщиной в конце концов отбросили, всё снова шло хорошо. Однако Сэма опять раскритиковали за то, что он держит все бразды правления общиной в своих руках, в особенности в том, что касается денег. Сэм пообещал всё исправить.

Дуайт еще дважды ездил к Хью Армитаджу, и его состояние не ухудшилось. Хью написал Демельзе одно письмо, но ограничился вежливыми банальностями. Было так удобно показать письмо Россу.

— Полагаю, он останется в Корнуолле до выборов, а потом, надеюсь, поедет в Вестминстер, — сказал Росс. — Это его займет.

— Да, Росс. Если он получит место.

— Надеюсь, что получит, не только для его же блага, но и чтобы лишить места Джорджа.

— Неужели? Я об этом не подумала.

— Что ж, городской совет может выбрать одного кандидата от Бассета и одного — от Боскауэна, но это маловероятно. Обычно обоих членов парламента выбирают из одной партии, поскольку выборщик, голосующий за одного из них, скорее всего, предпочтет и второго. Если Джордж сохранит место, то, по всей видимости, его потеряет Говер и получит Тренгруз. Если победит Хью, то с ним останется и Говер.

— Если Джордж потеряет это место, лорд Данстанвилль найдет ему другое, — сказала Демельза.

— Но не сразу, потому что выборы закончатся.

— Думаешь, это его сильно расстроит?

— Кого? Джорджа? Да, весьма.

— Хм... Да, я об этом не подумала.

В тон этому разговору оказалось и письмо от Кэролайн, которое Демельза получила через несколько дней.

Дорогая Демельза!

Вчера состоялся наш прием! Оба льва, а также мы с Дуайтом, хотя он-то уж точно ангел, чувствовали себя не в своей тарелке. Нас было только четверо! Ты только представь себе! Мужчины такие обманщики, ты ведь их знаешь, и каждый притворялся, будто понятия не имел, кого здесь встретит! Они даже изобразили обиду, пришлось уговаривать их остаться! Во время обеда я думала, как же я глупа, что поступила подобным образом, ведь кому я помогаю, да поможет мне Бог? Не себе, не Дуайту, не ребенку, которого я ношу. Пожалуй, это в какой-то степени поможет Хью, но это максимум.

До чего же они и впрямь похожи на маленьких львов, виконт и барон! Оба явно ниже шести футов и четырех дюймов, а самоуверенности хватит, чтобы потопить трехпалубный корабль. Кстати, раньше я этого так явственно не видела. В обычной беседе Джордж Боскауэн — приятный человек, может быть, ему недостает остроумия, но он любезен и дружелюбен. Дядюшка его любил. Мне даже кажется, что они похожи по характеру! А Фрэнсис Бассет — до чего же он может быть приятным и простым в уютном кругу семьи. Но поставь их рядом, сведи в одном доме и посади с каждого конца не очень длинного стола, и Боже ты мой, они рычат и скалятся, прямо как львы или петухи, спорящие за самку.

В конце обеда они ждали, что я удалюсь, но, пожалев Дуайта, который находил все происходящее отвратительным, я заявила с бесстыдством самой толстой шлюхи Хаундсдича, что, поскольку я единственная дама на приеме, то не собираюсь покидать общество и скучать в одиночестве, пока они выпьют весь бренди.

Им это не понравилось, совершенно не понравилось, по правде говоря, лишь достойное воспитание и манеры не позволили им вызвать лакея и велеть ему меня выпроводить! Я сберегла бутылку редкого бренди дядюшки Рэя, от запасов которого осталось всего три бутылки. Дядюшка купил бренди не у контрабандистов, а в Лондоне, когда в первый раз увез меня в Корнуолл в восьмилетнем возрасте. Я и бренди прибыли вместе, и в отличие от меня, напиток с годами только улучшился. Итак, я подумала, что это тот самый случай, когда можно распить одну из трех бутылок, и поверь, дорогая, она произвела эффект чуда.

Разумеется, ни один из джентльменов не напился, как обычно принято у настоящих джентльменов. Это против их строгого воспитания или желания контролировать все свои чувства и не дать себя обмануть. Но бренди их смягчил. Он подействовал, как солнце на несговорчивый одуванчик. Они постепенно откинулись на спинки кресел. Вытянули ноги. Стали разговаривать не так напыщенно. И наконец кто-то, не могу сказать кто, упомянул спор и соперничество, существующее между этими двумя уже много лет. Первым заговорил Фрэнсис, и в весьма примирительной манере. Потом ему вторил Джордж, ответив на каждое замечание таким же мягким тоном.

Конечно же, всё оказалось не так-то просто. Даже два продавца лошадей на ярмарке не были бы столь осторожны, столь убедительны, пытаясь заключить выходную сделку, чем эти два высокородных пэра: род одного восходит к ирландскому джентльмену, обосновавшемуся в Сент-Беряне в одиннадцатом веке, герб другого ведет начало от Плантагенетов (да, дорогая, это они заявили за столом!). Но в конце концов, мне кажется, они заключили сделку. И теперь соперничество во время выборов прекратится. Потомок ирландского джентльмена согласился отказаться от округа Трегони, если потомок Плантагенетов откажется от Труро. Они также достигли соглашения по ряду других округов, но нам важны только эти. Так что да здравствует избирательная кампания, и пусть наш больной получит место, которого заслуживает!

Я лично пребываю в неплохом состоянии, в последнюю неделю меня совсем не тошнило. Дуайт тоже в добром здравии, но слишком часто задумывается о положении Англии. Полагаю, я вышла не за самого большого оптимиста.

Передавай мою нежную любовь Россу и поцелуи детям. Должна признаться, что ничто не способно так убедить меня в идее продолжения рода, как вид этих двух созданий.

Кэролайн

II
В последний день августа преподобный мистер Осборн Уитворт, прогуливаясь по Принц-стрит, увидел, как миссис Ровелла Солвей выходит из библиотеки со связкой книг под мышкой. Ее поношенное коричневое платье болталось на ней, как сутана, а белая соломенная шляпка закрывала лицо от солнца. Туфли шаркали по мостовой. Она выглядела бледной, задумчивой и несобранной. Ровелла бросила удивленный взгляд на зятя и поспешила дальше.

Мистер Уитворт собирался отдать Лоббу из Шерборна несколько писем, чтобы тот доставил их в приход Сола и Грамблера с еженедельными газетами. Письма адресовались сэру Джону Тревонансу, капитану Россу Полдарку, доктору Дуайту Энису, Хорасу Тренеглосу, эсквайру, и указывали на недостатки, обнаруженные новым викарием в церкви и на кладбище, которые можно исправить, но придется потратить значительную сумму. Далее говорилось, что долг состоятельных прихожан, как тешит себя надеждой мистер Уитворт, внести свою долю в поддержание древней и прекрасной церкви в той степени, какая отразит щедрость и христианскую ответственность означенных персон. Сейчас церковь не содержится в надлежащем виде и требует тщательной ревизии.

Встреча с миссис Солвей снова разозлила и расстроила викария. Прошлым вечером он испытал неприятное чувство. Он возвращался из обветшалого коттеджа на набережной, куда его привели плотская нужда и преступное упрямство жены. Давно уже стемнело, но когда над вонючей топью речки взошла полная луна, кто-то сунул ему фонарь прямо под нос. Оззи не был точно уверен, но человек напоминал разносчика из таверны «Семь звезд», он жил в его приходе и несколько недель назад похоронил второго ребенка. А значит, существует опасность быть узнанным, а узнав его, этот человек донесет церковным старостам. Разумеется, ничего невозможно доказать, но почтенный человек обычно не гуляет по набережной после темноты, и объяснений может и не потребоваться.

До чего же отвратительно, что он оказался в подобном положении, а вина, вина в том, что ему приходится идти на набережную, лежит на этой бесформенной девице, пробирающейся по щербатым булыжникам мостовой на другую сторону улицы, к своему дому — тому дому, который купила на его деньги, обманом. В свой дом, к своему тощему сопливому мужу. Мысль была настолько омерзительная, что Осборна затошнило при одном взгляде на Ровеллу.

По определенным причинам его в любом случае подташнивало при взгляде на нее. Теперь он часто фантазировал, как хлещет ее розгами.

***

В тот же день Демельза собирала ежевику на Длинном поле с Джереми и Клоуэнс. С одной стороны поля от камней и вересковой пустоши, спускающейся к бухте Нампара, его отделяла толстая каменная стена, заросшая дроком и ежевикой. Подразумевалось, что этот участок остается за Полдарками. В других местах на их земле деревенские могли свободно собирать ягоды.

Урожай ожидался хороший, в отличие от предыдущего года, когда из-за сырости в воздухе ежевика покрылась мучнистой росой, не успев созреть. А в этом году они уже собрали один урожай. Они пришли с тремя корзинами, одна у Демельзы, одна у Джереми, и совсем маленькая — у Клоуэнс, которая упрямо собирала не только ягоды, но и маргаритки с одуванчиками.

Рядом с морем было сыро, не туман, но низкое волнистое облако, которое обошло лежащий в нескольких милях Труро. Они тихо и спокойно собирали ягоды минут десять, спокойствие нарушали лишь периодические выкрики Джереми, когда он находил плохую ягоду или царапал палец, и тут Демельза услышала за спиной покашливание. Она обернулась и увидела высокую девушку в длинном красном плаще, похожем на военный мундир, черных чулках и ботинках и легкой летней шляпке, кое-как прилаженной на сверкающих волосах.

— Прошу прощения, госпожа. Простите, что так вот подхожу. Вы... вы меня узнаете?

Демельза выпрямилась, откинула волосы с лица и поставила корзину.

— Да... конечно, Эмма.

— Да, мэм. Я всё подумывала к вам зайти, но не решалась. А теперь увидала здесь и решила перемолвиться словечком. Надеюсь, не сочтете за наглость.


Она немного запыхалась.

— Не знаю, Эмма. Зависит от того, что ты хочешь сказать.

Эмма махнула рукой.

— Ну... Я думаю, вы знаете что. Все знают. Я вышла сегодня днем, хотя у меня не выходной и я рискую получить нагоняй, но доктор у пациентов, а хозяйка ушла на чай к миссис Тиг, ну так вот, я вышла и хотела... хотела зайти к Сэму. Но потом с вершины холма увидала, как вы вышли из дома, и подумала, что могу поделиться моими тревогами, ну, в смысле, Сэм же ваш брат. Вы понимаете, о чем я, мэм?

— О да. Понимаю.

Эмма сглотнула и уставилась на море. На берег накатывалась волна, и пена местами разрывалась и разлеталась брызгами над водой.

— Я не видала Сэма после матча, мэм. Не видала и не слыхала. Он говорил с вами об этом?

— Нет, Эмма, не говорил. Думаю, он предпочитает ни с кем об этом не говорить.

— Почему он позволил Тому Харри выиграть? Он же это сделал, да? Специально. Позволил ему перекатиться наверх и победить.

— Я точно не знаю. Спроси Сэма. Может, он тебе скажет.

— А вы знаете, что я пообещала посещать его собрания целых три месяца, если он победит? Вот почему он решил проиграть!

Демельза, и сама довольно высокая, рядом с Эммой выглядела хрупкой, девушка была как будто раза в два ее больше. Сегодня ее радостный смех больше не звучал. Демельза призналась себе, что заранее настроена против Эммы, не из-за ее поведения, а потому что она дочь Толли Трегирлса, и это явно несправедливо.

— Ты любишь Сэма? — спросила она.

Эмма вскинула сверкающие глаза, а потом резко потупилась.

— Думаю, да.

— А Тома Харри?

— О... совсем нет.

— Думаешь, Сэм любит тебя?

— Думаю, да... Но...

— Да, я знаю.

Демельза собрала еще несколько ягод и предложила их Клоуэнс, та схватила их пухлым кулачком и выбросила пригоршню маргариток.

— Понимаете, госпожа, он говорит, что хочет меня изменить, избавить от грехов, «сотворить меня заново», так он это называет, «сотворить меня заново». Он считает, что это сделает меня счастливей, как будто я печальна...

— Он не совсем это имеет в виду.

— Да, но звучит именно так!

Они замолчали.

— Хорошая ежевика, — сказала Демельза. — Попробуй.

— Спасибо, мэм.

Они съели по ягоде. Это был хороший жест, потому что встреча стала более дружеской.

— Я не знаю Сэма так же хорошо, как младшего брата, Дрейка, — сказала Демельза. — Я лишь знаю, что он не может быть счастлив в браке с кем-то, кто не принадлежит к его общине. Не может и не будет. Потому что для него многое значит религия, не так, как для остальных. И если ты... если ты ведешь себя не так, как того требует его религия, ты не победишь. Гораздо лучше будет тебе с ним больше не видеться, чем заставлять его страдать, делая выбор.

— О да, — ответила Эмма. — Мы расстались. Решили, что бессмысленно продолжать... Ох, даже не знаю, когда именно это было в прошлом году. Тогда это было мое решение. Я сказала, что так будет лучше для него, для меня и для его общины. За несколько месяцев мы ни разу не виделись, но когда случайно столкнулись, я была навеселе от эля, вот и вынудила на эту сделку. И он... когда он выигрывал, то решил проиграть Тому Харри. Так он отверг меня!

— Мамочка! — крикнул Джереми. — Ты ничего не собираешь! Я тебя обойду!

— Хорошо, милый! Я тебя догоню, не бойся!

— Но хотя для всех это была шутка, и я хохотала до упаду, я знала, что для него это не шутка, и думаю, он знал, что и для меня это тоже не шутка. И если бы он победил, я бы сдержала обещание!

— Так почему бы не сделать это и без спора? — предложила Демельза.


Эмма стерла слезы раздражения с глаз.

— Если ты его любишь, — добавила Демельза.

— Да, — сказала Эмма. — С прошлого года это стало мне понятно. Я думала, что смогу выкинуть его из головы, забыть его, как любого другого мужчину. У меня ведь было много мужчин, — она встретилась взглядом с Демельзой. — Много. Я думала, что смогу, что это ничего не значит. Но я ошиблась. Он другой... А теперь он меня отверг.

— Как? Не победив?

— А разве это не ясней ясного? Победа была уже у него в руках, он сам лег на лопатки. Она мне не нужна, вот что он сказал!

— Возможно, — предположила Демельза, — он считал, что не подобает завоевывать тебя вот так.

— Но он не меня завоевывал, мэм, а лишь мое обещание прийти в его часовню!

— Даже если и так.

Они надолго замолчали. Эмма провела ногой по пыльной траве.

— Так что посоветуете, мне стоит пойти на собрание?

— Если ты действительно так относишься к Сэму, то да.

— Я боюсь туда идти.

— Почему?

— Я боюсь, что ничего не почувствую, а потом решу, что почувствовала, и стану притворяться. Ведь так просто закатить глаза, склонить голову и сказать: «Прости меня, жалкую грешницу», а потом резко подпрыгнуть и крикнуть: «Я познала Христа», хотя это ничего не значит. А я не хочу обманывать, только не Сэма!

— Если ты понимаешь эту опасность, то почему бы не попытаться ей противостоять?

— Я боюсь и еще по одной причине, — сказала Эмма. — Это ведь может навредить Сэму. Сколько людей отойдет в сторонку и станет думать, что распутница Эмма окрутила их проповедника!

Демельза задумалась над этим. Она понимала страхи Эммы и сочувствовала ей, но в поведении девушки было нечто нелогичное. Существовали бы эти возражения, если бы Сэм победил в соревнованиях и Эмме пришлось бы выполнить условия пари? Возможно нет. Возможно, Эмма пыталась спрятаться за этими аргументами, чтобы не идти на собрания. Да и для девушки с ее смелостью и решимостью...

Действительно ли она собиралась сегодня повидаться с Сэмом или просто отчаянно стремилась поговорить с кем-то и на свою удачу заметила собирающую ежевику сестру Сэма?

Вспомнив о своем деле, Демельза снова стала собирать ягоды. Джереми уже поднялся по полю на немалое расстояние.

— Могу я вам помочь, мэм?

— Благодарю.

Они стали собирать ежевику вместе.

— То, что обо мне говорят, это неправда, мэм.

— Неправда?

— Что говорят обо мне и мужчинах.

— Ты же сама только что это сказала.

— Ага, но... это неправда.

— Да, Эмма?

— Я никогда не отдавалась мужчине.

Поскольку сама она не так давно отступила от морали, Демельза почувствовала неловкость и совершенно некстати покраснела.

— О чем это ты?

— Я позволяю им вольности. Всегда. Ну и что с того? Пусть получат удовольствие. И я тоже получаю, иногда. Но я никогда не отдавалась мужчине.

Демельза по-матерински посмотрела на Клоуэнс, которая бродила с корзинкой среди сжатой стерни, но девочка собирала припозднившиеся маки, и в этом не было опасности.

— А почему ты не сказала об этом Сэму?

— Как я могу? Да и поверит ли он? Мужчины болтают и хвастают, ведь им же стыдно признать, что они ничего не получили, когда другие уверяют, что получили.

— Сэм бы тебе поверил, — сказала Демельза. — Но может быть, это не имеет для него значения... Чем... чем сильнее грех, тем больше триумф... ну, знаешь, на небесах. Как там они говорят?

— Именно это мне и ненавистно! — воскликнула Эмма.

Джереми радостно взвизгнул, когда из живой изгороди выскочил кролик и помчался по полю, его белый хвост мелькал и вилял.

— Тебе хорошо живется у Чоуков? — спросила через некоторое время Демельза.

— Да, мэм. Вполне неплохо. Госпожа Чоук — хилое и бестолковое создание, уж простите меня, но она добра. Я получаю три фунта десять шиллингов в год на всем готовом. И чай три раза в день. Работа несложная, только выходных мало.

Демельза предложила Клоуэнс поесть ежевику.

— Осторожно. Не цветок. Вот так. Клади в рот. Вкусно, правда?

— Ежж-вика, — сказала Клоуэнс. — Ежж-вика.

— Какая милая, — рассеянно произнесла Эмма.

Демельзе хотелось сказать какую-нибудь житейскую мудрость, но ничего не приходило в голову. Иногда ей нравилось давать советы, и она была уверена в своих суждениях. Но в этом клубке она не могла разобраться, да и учитывая собственное шаткое в моральном плане поведение, она бы предпочла, чтобы ее не просили о совете.

— Тебе следует повидаться с Сэмом, — сказала она, — обсудить это с ним. Так будет лучше. В том смысле, что только так и должно быть между мужчиной и женщиной. Ничто больше не имеет значения, кроме того, что хочет он и чего хочет она. Не волнуйся о том, что скажут другие, что скажет община. Беспокойся только о том, подходишь ли ты ему, и помни, что ты подойдешь ему, только если принадлежишь к общине. А если ты в нее вступишь, то должна уверовать. Не вполсилы, ты и сама это понимаешь. Вот и всё, что я могу сказать. Как видишь, я ничем не могу помочь, Эмма. Совсем ничем.

Эмма посмотрела на море.

— Мне не следовало выходить. Мне устроят нагоняй.

— Ты только что сказала, что кое-что тебе ненавистно. То, что тебя приобщат к Богу, или то, что считают грешницей?

— Может, и то, и другое. Ну, просто... такое чувство, что... трудно с этим смириться.

— Думаю, тебе нужно определиться, Эмма. Правда. Либо в одну сторону, либо в другую. Выходи за Сэма и живи его жизнью. Или нет. Нужно решить, даже если придется сделать то, что тебе ненавистно. Ты не можешь принадлежать обоим мирам.

— Это точно, — согласилась Эмма. — Вот чего я и боюсь. Мне надо подумать. Хотя я и так уж долго думала. — Она вздохнула. — И помолиться. В одиночестве. Наверное, я и позабыла, как это делается... Или никогда и не знала.

Демельза проводила ее взглядом, пока Эмма шла по полю, белая шляпка, криво сидящая на черных волосах, развевающийся красный плащ. Вскоре Эмма пропала из виду, на горизонте остались только трубы дымоходов Нампары, из одной курился дымок — это Джейн готовила похлебку детям на ужин.


Глава седьмая


В первую неделю сентября слуга принес письмо от миссис Говер, адресованное Россу.

Дорогой капитан Полдарк!

С прискорбием сообщаю, что мой племянник страдает от нервной горячки. Выглядит он неплохо, но очень слаб и настойчиво хочет увидеться с вами и вашей женой. Не будет ли это злоупотреблением вашей любезностью? Умоляю, приезжайте в любой день без предварительного извещения, переночуйте у нас, если позволят дела. Так печально для всех нас видеть Хью в этом состоянии, и мы прилагаем все усилия, чтобы он выздоровел. На этой неделе его осмотрел новый доктор из Девенпорта, капитан Лонгман, и думаю, налицо некоторые улучшения, хотя и едва заметные.

Примите наши теплые пожелания,

Франсис Левенсон Говер

Когда пришло письмо, Росс с Демельзой были дома. Росс смотрел на жену, пока она читала.

— Можем послать записку со слугой. Что у нас сегодня? Понедельник? Я смогу поехать в среду, — сказал Росс.

— Как скажешь, Росс.

Он вышел и передал сообщение груму. Когда Росс вернулся, Демельза рассматривала пятно на кресле, куда Клоуэнс пролила джем.

— Я сказал — в среду, в полдень. Предпочитаю там не ночевать, мы можем с ними пообедать и сразу после этого уехать.

— Благодарю, Росс.

Ее лица Росс не видел.

— Что ж, я не в восторге от этого визита, но в такой ситуации невозможно отказать.

— Именно так...

Он подошел к окну.

— Когда ты ездила в прошлый раз, оказалось, что это ложная тревога, да?

— Он так сказал. Он делал вид, что это пустяки, но, как мне кажется, Дуайт отнесся к этому серьезно.

— Странно, — буркнул Росс.

— Что?

— Когда мы везли Дуайта, Армитаджа и третьего — как там его зовут? — Спейда на лодке из Кемпера, я думал, что у Дуайта мало шансов выжить. Хью был самым сильным из этих троих. Он был похож на скелет, как и остальные, но жилистый. А теперь Дуайт постепенно выкарабкивается...

— Интересно, а Дуайт больше его не посещает? Почему?

— Туда долго ехать. Он не может делать это каждый день. А богатые люди могут вызвать кого угодно. Похоже, капитан Лонгман поселился в доме. В общем, увидим.

И в среду они увидели. День был сырым, впервые за две недели. Дождь падал влажной пеленой, мелкими каплями, но постоянно, так что проникал сквозь любой плащ. Добравшись до Треготнана, они оба вымокли до нитки, и миссис Говер настояла, чтобы гости немедленно поднялись в свою комнату к камину и переоделись в сухое. По ее словам, состояние Хью мало изменилось, хотя он жаждет с ними увидеться. С ним капитан Лонгман и сиделка. На всякий случай послали за родителями Хью, полковником и миссис Армитадж, в Дорсет.

Росс несколько раздраженно предложил Демельзе первой повидаться с больным, но она попросила его пойти вместе. Разницы всё равно никакой, потому что Хью с трудом можно было узнать. Его голову побрили и приложили ко лбу пиявок. Волдыри на шее и затылке показывали, что оттуда недавно сняли примочки из шпанской мушки. Сиделка протирала его лицо и руки смесью джина, уксуса и воды. Судя по груде простыней, на ногах у него тоже были примочки — пошевелив ногами, Хью морщился от боли. Капитан Лонгман, крепкий бородатый человек слегка за пятьдесят, с торчащим животом и негнущейся ногой, присматривал за сиделкой, как генерал наблюдает за сражением. Он велел посетителям отойти и ловким жестом фокусника снял раздувшихся пиявок.

Глаза Хью, пусть и затуманенные болью, пусть и близорукие, по-прежнему были теми же прекрасными и полными желания глазами, как и когда он смотрел на Демельзу за обедом в Техиди около года назад, теми же самыми глазами, полными любви и страсти, как на пляже у Тюленьей пещеры. Хью увидел ее и улыбнулся, и она опустила руки, которые в ужасе взметнулись к лицу, и улыбнулась в ответ. Демельза и Росс сели с обеих сторон кровати, и Хью облизал губы и медленно заговорил, некоторые слова доносились четко, а некоторые оставались неразборчивыми, он проглатывал звуки и умолкал.

— Что ж, Росс... чудесный вид, правда? Надуть лягушатников и оказаться в таком состоянии...

— Держись, — ответил Росс. — В тюрьме ты наверняка видел людей и в худшем состоянии. Ты встанешь на ноги уже совсем скоро.

— Ох... Кто знает? Демельза... Mon petit chou [17]... Ты так добра, что пришла...

Демельза не ответила. В ее горле стоял комок, словно она никогда больше не сможет говорить.

— ... и вот к чему пришло. Я так много о тебе думал... этим прекрасным летом. Но ты сегодня не промокла?

Демельза покачала головой.

— Росс... извинись за меня перед Дуайтом... Он не мог здесь поселиться, и мой... мой дядя решил... он богат и решил, что у меня будет домашний доктор.

— Ты не хотел бы снова увидеться с Дуайтом?

Хью улыбнулся и покачал головой.

— Не думаю... что это что-то изменит, один доктор или другой. Как и эти... мерзкие примочки на теле... Не они решат исход битвы.

Капитан Лонгман, которому не понравилась эта реплика, возразил:

— Эти мерзкие примочки, дорогой сэр, всего через сорок восемь часов уменьшили жар, вытянули желчь и снизили избыточную работу кровеносных сосудов. Налицо явное улучшение. Еще сорок восемь часов, и мы увидим серьезные перемены.

Они остались еще ненадолго, а потом Лонгман вмешался и сказал, что пациента нельзя утомлять. Они встали, но Хью взял Демельзу за руку.

— Пять минут?

Демельза посмотрела на Росса, а он — на Лонгмана.

— Моя жена останется еще на несколько минут. А я подожду внизу. — Росс повернулся к Хью и похлопал его по руке и улыбнулся. — Держись, дружище. — Один утомит его меньше, чем мы оба, — сказал он Лонгману. — Уверен, что это соответствует медицинской теории.

Выходя из комнаты, он заметил, что сиделка занимает его место у постели, чтобы возобновить свои манипуляции. Демельза снова села, и Хью заговорил.

Росс прошел по двум коридорам в ту комнату, где они переодевались. Горничная развесила одежду перед камином, но она еще не просохла. Чужая одежда всегда его раздражала, она плохо сидела, и карманы вечно оказывались не в тех местах. Он перевернул нижнюю юбку и чулки Демельзы и снова спустился вниз. Там он обнаружил пару слуг, ни следа Фалмута, миссис Говер или детей.

Росс прошел в большую гостиную, но там тоже никого не оказалось, за исключением дога, который подошел ближе и обнюхал его, так что Росс занял кресло поудобней, погладил собаку и стал смотреть на дождь.

Он не знал, надолго ли заболел Хью Армитадж, но эти события его огорчили. Его также опечалил и встревожил вид подавленной Демельзы, его расстроило, что ее чувства настолько задеты, а выражение ее лица сегодня в комнате больного выдало куда больше, чем когда-либо. Но всё же меланхолия и злость Росса были еще глубже. Что-то в самом этом темном и дождливом дне, в гуляющем по безрадостному дому эхе, в его полном одиночестве, символически указывало на его собственную жизнь, на семью и достижения, на то, как пуста эта жизнь и бесцельна. К чему это всё, если самый центр его жизни исчезнет?

Дело даже не в том, что пуста его жизнь, пуста и бесцельна жизнь в принципе. Бесчисленные тысячи людей каждый день копошатся в земле, как червяки. Они дышат, ползают, и достаточное число выживает и дает потомство, но в любой миг, во мгновение ока происходит какой-нибудь несчастный случай или на них набрасывается отвратительная болезнь, и вот уже их закапывают в землю, а сверху уже топчется следующее поколение. Так произошло с Джимом Картером несколько лет назад, потом с Чарльзом Полдарком и с Фрэнсисом Полдарком, затем с Джулией Полдарк и с Агатой Полдарк, в этом году, возможно, с Дуайтом Энисом или с Хью Армитаджем. А что будет через год? Кто будет следующим? Да и какая разница? Какое всё это вообще имеет значение?

За его спиной раздалось покашливание. В дверях стоял мальчик лет двенадцати.

— Доброе утро, сэр. Дядя Джордж хотел узнать, спустились ли вы вниз. Я сказал, что вроде видел, как вы вошли сюда. Он спрашивает, не хотите ли вы выпить с ним по бокалу мадеры перед обедом?

II
Лорд Фалмут, в свободном зеленом сюртуке из индийского хлопка длиной до колен, был в своем кабинете. Там приветливо горел огонь в камине, а на столе стояли бокалы и бутылка.

— Капитан Полдарк. Надеюсь, сюртук вам не слишком короток. Он принадлежал моему дядюшке, тот был почти вашего роста.

— Он вполне подойдет, и главное сухой. Благодарю... Да, не откажусь от мадеры.

Напиток янтарного цвета был разлит по двум хрустальным бокалам. Очевидно, его сиятельство выбросил из головы разногласия их предыдущей встречи. Возможно, он просто не запоминал такие пустяки. Вероятно, он не замолвил слово за Оджерса не намеренно, а просто по забывчивости, он и в мыслях не держал делать подобное намеренно. Просто не посчитал важным.

— Вы виделись с Хью?

— Да...

— Скоро приедут его родители. Я почувствую себя лучше, когда они будут здесь и смогут принять на себя ответственность.

— А новый доктор? Кто он?

Фалмут пожал плечами.

— Из Адмиралтейства. Его ценят, а рекомендовал его Говер.

Росс отхлебнул вино.

— Это новая сухая мадера, — пояснил Фалмут. — Лучше пить до еды.

— Когда его в последний раз осматривал Энис?

— Две недели назад.

— Вы считаете, что его не стоит вызвать еще раз?

— Это натолкнется на сложности. Лонгман здесь только неделю и говорит, что в последние сутки произошли значительные улучшения. С этим всегда сложности, Полдарк. Когда болела моя жена, мы столкнулись с теми же проблемами. Либо вы доверяете человеку проводить свое лечение, либо нет. Когда всё идет хорошо, вы радуетесь, что доверились ему. А когда плохо, то думаете: вот если бы...

— Да, понимаю.

— Если завтра прибудут его родители, то они и примут решение. Но выбор будет непростым, если Хью явно не начнет поправляться.

Росс задумался, осталась ли Демельза до сих пор в комнате больного или вернулась туда, где они переодевались. Фалмут как будто мыслил в том же направлении.

— Миссис Полдарк с вами?

— Да. Она осталась с Хью.

— Думаю, ему это принесет облегчение. Хью высоко ценит вашу жену. Он часто о ней говорит. Я тоже считаю ее восхитительной.

— Благодарю, — Росс снова сделал глоток и посмотрел на хозяина дома поверх края бокала.

Фалмут нагнулся, чтобы поворошить дрова.

— Она и миссис Энис помогли, каждая по-своему, устроить мою встречу с Данстанвиллем, на которой мы пришли к соглашению.

— Я так и понял.

— И по всей видимости, мы подберем двух приемлемых кандидатов от Труро на следующей неделе.

— На следующей неделе? Так скоро?

— Если выборы пройдут гладко, а в этом я пока не уверен, то я вдобавок порадуюсь тому, что мистер Уорлегган потеряет место, которое занимает безо всякой пользы всего год.

— Если он потеряет место, Данстанвилль наверняка проведет его по другому округу.

Его сиятельство выпрямился и слегка покраснел.

— Возможно.

Они замолчали. Росс обдумал ответ.

— Но вы думаете, что этого не случится?

— Я думаю?

— Ваш тон предполагает сомнения.

— По поводу Уорлеггана? Что ж, это так. На нашей... хм... встрече Бассет дал понять, что его восхищение своим протеже тает.

— Вот как?

— В общем, похоже, что во время банковского кризиса Бассет вернулся из Лондона и обнаружил, что положение здесь складывается не в его пользу.

— И к этому имел отношение Джордж?

— К этому имели отношения все Уорлегганы, а из них, разумеется, прежде всего Джордж. Полагаю, банк Бассета и банк Уорлеггана заключили соглашения о совместных действиях. Пару раз они вместе финансировали предприятия. Но, как видно, в феврале, когда банк Англии приостановил платежи и все держатели его бумаг оказались на грани катастрофы, банк Уорлеггана попытался воспользоваться кризисом, чтобы свалить банк Паско. И тем самым вовлек банк Бассета в действия, может, и законные по определенным стандартам, но по его мнению, совершенно неприемлемые. Он вернулся в Корнуолл как раз вовремя, чтобы его банк отстранился от этой затеи, и выдал Паско кредит. Он смог это сделать лишь потому, что в Лондоне дело пошло на лад, но сказал мне, что скорее всего ограничит дальнейшее сотрудничество банков.

— И из этого вы сделали подобное заключение?

— Из его манеры речи я понял, что Джордж Уорлегган вряд ли получит другое место из рук Бассета.

Росс протянул ноги к огню, но потом, почувствовав, как натянулись швы, подобрал их.

— Что ж, вы наверняка знаете, милорд, раз знают все остальные, что я люблю Уорлегганов не больше вашего, так что слез проливать не буду, если на следующей неделе Джордж потеряет место.

— Но это еще не точно.

— Да? Но Бассет ушел с поста олдермена и не будет выдвигать кандидатов. Насколько я понимаю.

— Это верно. — Его сиятельство пошевелил угли кочергой. — Но как вы помните, в прошлом году совет настойчиво выступал против меня. С той поры осталась обида, и с обеих сторон были произнесены горькие слова. Не думаю, что многие из тех, кто голосовал за Уорлеггана на прошлых выборах, сменят сторону, даже несмотря на уход Бассета. Всё висит на волоске.

— Хм...

Затяжной плотный дождь тихо падал на окно, бесшумно, как снег.

— Как вы знаете, существует сильное недовольство правительством. А также обида на Питта, недоверие и даже ненависть.

— В Труро или по стране?

— По стране, но, насколько я знаю, в основном это меньшинство. Не в Труро, где недовольство мной куда сильнее, чем Питтом.

— Хм, — повторил Росс. — Если он лишится поста, то кто возглавит страну?

— И так плохо, и эдак. Не при такой кризисной ситуации в стране. Но когда дела на войне настолько плохи, люди хотят найти козла отпущения, а кого проще обвинить в такой ситуации, как не премьер-министра? Развал альянса, нехватка продовольствия у простых людей, рост цен, мятежи на флоте, массовое изъятие вкладов из банков; мы одиноки в этом враждебном мире, а Питт управляет страной вот уже тринадцать лет. Поэтому люди, многие люди, считают, что он привел нас к такому положению.

— А вы?

— Он совершал ошибки. Но кто их не делает? И, как вы говорите, кто мог бы занять его место? В стране нет такой фигуры. Портланд — пустое место. Мойра совершенно бесполезен.

— А что насчет последних мирных переговоров?

— Провалились, как и предыдущие. Директория ставит неприемлемые условия. Когда вся Европа у них под пятой, они могут себе это позволить. Последнее, что я слышал, это что они потребовали острова в Ла-Манше, Канаду, Ньюфаундленд и Британскую Индию, а также наши владения в Вест-Индии.

Росс допил вино и поднялся, встав спиной к огню.

— Прошу, налейте себе еще.

— Благодарю, — Росс наполнил оба бокала. — Что ж, так и есть. Ничего себе картина.

— Темна, как и любая другая в нашей истории.

Из коридора донеслись юные голоса.

— Надеюсь, вам повезет с членами парламента от Труро, — сказал Росс. — Но подозреваю, что, если говорить об интересах страны, ни Джордж, ни Том Тренгруз особо не отличаются от Питта в отношении к войне. Они не поклонники Фокса.

Фалмут не ответил, а просто задумчиво уставился на огонь.

— Что ж, — нетерпеливо произнес Росс. — Пойду взгляну, не вернулась ли жена из комнаты больного.

— Разумеется, — добавил Фалмут, — как бы ни шли дела у Хью, он не сможет принять участие в выборах в следующий четверг.

— Да... Разумеется нет. Увы. Теперь вам придется найти другого кандидата. Очень жаль.

— Я собирался предложить это место вам.

III
Напротив окна стоял могучий кедр, чьи плакучие ветви, серебристо-серые и оливково-зеленые, изгибались широкими дугами от высоченной верхушки до самого низа. В ветвях Росс заметил рыжую белку, держащую в лапах орех и жадно его поглощающую. На северном побережье белки встречались редко — деревьев было слишком мало, они сгибались от ветров. Несколько секунд Росс с большим интересом ее рассматривал, ее резкие и проворные движения, яркие глаза, раздувающиеся щеки. Потом белка увидела его в окне, молнией взлетела вверх и затерялась в тени, скорее как призрак, чем как существо из плоти и крови.

— Вы же это не всерьез, милорд, — сказал Росс.

— Почему же?

— Обычно мы соглашаемся друг с другом относительно военных действий Англии. Но во время прошлой встречи мы резко разошлись по всем вопросам, касающимся внутренних дел. Функции парламента, выборов, неравномерного распределения власти, коррупции...

— Да. Но мы ведем войну. Как я уже говорил, я верю, что вы обладаете куда большим потенциалом, чем муштровать отряд ополчения и поддерживать на плаву шахту. А таким путем вы сможете осознать свой потенциал.

— В качестве тори?

Его сиятельство махнул рукой.

— Ярлыки. Они ничего не значат. К примеру, вы знаете, что Фокс вошел в политику как тори, а Питт — как виг?

— Нет, я не знал.

— Как видите, со временем всё изменилось. Как меняется и расстановка сил. Не знаю, насколько пристально вы следили за политикой в нынешнем столетии, капитан Полдарк... Но могу я высказать вам свою точку зрения по этому вопросу?

— Разумеется, если вам угодно.

— Что ж, вы знаете, что в 1688 году виги спасли Англию от захвата Стюартами, когда король Яков хотел отринуть нашу церковь в пользу Рима — и всё, что это в себя включает. Они пригласили Вильгельма Оранского, а когда королева Анна умерла, не оставив наследников, сделали ганноверца королем Георгом I. Как вы помните, возглавляла их наша высшая аристократия, которая понимала, что это значит — защищать свободу от подавления абсолютной монархией. Моя собственная семья, и я этим горжусь, поддерживала их много лет и отправляла нужных людей в Палату общин. Тогда никто не верил в идеи, которые, похоже, сейчас у вас на уме — о том, чтобы изменить выборную систему, часть нашей многолетней традиции — никто, пока тот король Георг, который ныне нами правит, не поддался неверным советам и не попытался взять бразды правления в свои руки. Тогда виги снова заговорили о свободе, о правах, записанных в Великой хартии вольностей, и правильно сделали.

— Но потом...

— Погодите. Но самые радикальные из них — Бёрк, Фокс и их друзья — приняли это близко к сердцу и заговорили о реформах. Свобода для них стала означать равное представительство и еще многое другое, о чем вы говорили. Когда во Франции разразилась революция, они были в восторге — думали, что вот она, их Утопия. Но быстро разочаровались, особенно Бёрк, как и большинство тех, кто называет себя вигами. Они не верили и не верят в равное представительство, капитан Полдарк, не больше чем тори. Вспомните своего друга Бассета. Питт теперь тори, как и я, и должен вам напомнить, что в свое время тори выступали за религиозную свободу, за старые свободы мелкопоместного дворянства, за более широкое разделение власти между королем, знатью и простыми людьми. Но как бы то ни было. Когда мы выиграем войну (или проиграем), то сможем пересмотреть свои взгляды. Питт — человек прогрессивных взглядов, иногда даже слишком, как по мне, но пока что он придерживает эти идеи, потому что знает, как и все здравомыслящие люди — Франция и ее революция могут нас уничтожить, и только это сейчас имеет значение. Вы ведь встречались с моим зятем, капитаном Говером?

— Нет.

— Он выступает за реформы во флоте. Думаю, он вам понравится.

За окном не было никакого движения, не считая сплошной пелены дождя.

— Боже! — нетерпеливо воскликнул Росс. — И вы предлагаете место мне? Вы ведь можете выбирать по всему графству! Да и помимо Армитаджа у вас полно родственников.

— Ответ весьма прост, дорогой Полдарк. Я прошу вас, потому что у вас больше всего шансов выиграть. Ваша популярность в городе, как я полагаю, перевесит недовольство мной. В последний раз моему кандидату не хватило одного голоса. У действующего члена парламента всегда появляется дополнительное влияние, и Уорлегган может найти один голос или больше, чтобы преодолеть отсутствие поддержки со стороны Данстанвилля.

— Спасибо за прямоту.

— Если вы ожидали, что я скрою свои мотивы, то вы не тот человек, каким я вас считаю. Другие причины этой просьбы я уже сообщил.

— Но с чего вдруг вы решили, что я приму предложение, если отверг аналогичное от Бассета полтора года назад?

— Обстоятельства изменились. Времена стали тяжелыми. Стране необходимы лидеры. Вы знаете, что в прошлом месяце сказал Каннинг? «Ничто не пробудит нацию из сна и глупости, в новую, деятельную жизнь. Мы стали бездушными и бесхребетными». Вы же разочарованы в той жизни, которую ведете. В одиночку человек, как вы наверняка понимаете, мало что может. Но нация состоит из отдельных людей.

Росс отвернулся от окна и посмотрел на Фалмута. Тот был холодным человеком, по крайней мере, в делах, но не из тех, кто будет вилять в разговоре. И Росс решил говорить прямо. Эмоции придали его тону дополнительную резкость.

— Вы предлагаете мне, милорд, бороться за место, после того как, немудро распоряжаясь своей властью, настроили против себя обычно сговорчивых выборщиков. Я прав? То есть, вы просите меня не только одобрить систему, которая мне не нравится, но и воспользоваться властью, которую я уже отверг. Как ваш кандидат я стану частью этой извращенной системы и тем самым молчаливо ее поддержу.

Его сиятельство нетерпеливо махнул рукой.

— От своего дяди я унаследовал те методы, с которыми обращались с округом аристократы. Впредь я буду больше внимания уделять нуждам городского совета. Так что мы можем внести изменения на ваш вкус. Чего вы не сможете изменить, так это избирательную систему в целом. Придется принять ее как есть. Или работайте над ее реформой — в парламенте или вне его стен.

Он встал.

— Ноесть и более срочные дела, капитан Полдарк, когда вся Европа поднялась против нас.

— Думаю, моя одежда уже высохла, — сказал Росс. — Предпочитаю переодеться перед обедом.

— Что ж, не буду задерживать. Но жду ваш ответ до отъезда.

— Вы его получите.

Фалмут убрал бутылку мадеры в буфет и запер его.

— И не забудьте про еще одно преимущество положительного ответа.

— Какое?

— Вы одновременно оказываете услугу мне и подставляете подножку Уорлеггану.

IV
Молодые голоса (как и молодежь) из коридора исчезли. Дом стал тихим, как сам этот день, как больной наверху, как пустота жизни. Росс прошел по коридору, услышал шепот в открытой двери и заглянул. Демельза разговаривала с миссис Говер. Она странно выглядела в одолженном платье — лицо бледное, темные глаза стали еще темнее. Почти незнакомка, по крайней мере, не та женщина, которую он знал уже тринадцать лет, не совсем его жена, а некто, удалившийся от него в бездну собственных чувств, некоторые из которых были совершенно чужими.

Женщины его не заметили, и Росс не вошел, не желая им мешать, он предпочел собственные мрачные мысли. Он поднялся наверх и заблудился, оказавшись у подножия спиральной лестницы, ведущей к куполу, и пошел обратно. Безжизненный дом, в нем как будто не осталось ни одного человека. Слава Богу, что у Росса никогда не было ни средств, ни желания расширять Нампару больше нынешних размеров. Но дом Бассетов был вполне жизнерадостным по сравнению с этим. Некоторые люди обладают талантом создавать настоящий дом.

Он нашел нужную комнату с третьей попытки. Одежда до конца не высохла, но вполне сгодится. У дяди лорда Фалмута были короткие ноги, и панталоны доставляли ужасное неудобство.

Ярко горел огонь, и Росс был рад теплу, когда переодевался. Завязав шейный платок, он расправил одежду Демельзы, чтобы та оказалась ближе к камину. Ее чулки были еще мокрыми, а подол юбки будет сохнуть еще полдня.

Когда он дотронулся до юбки, из кармана выпал листок, и Росс нагнулся, чтобы подобрать его и положить обратно. Но голубые чернила, были столь необычны и столь узнаваемы, что привлекли его внимание, и он непроизвольно прочел строчки.

Когда уйду, запомни лишь одно:

Что ни земля, ни небеса не в силах

Дать большего блаженства, чем дарил мне

Один лишь день наедине с тобой.

И если, вспомнив обо мне, прольешь

Слезу украдкой — буду счастлив вечно.

Пусть память и не будет бесконечной,

Я буду горд, что ты по мне вздохнешь.

Доверь печали небу, а песку

Оставь слезинку, что по мне упала.

И чтобы лик твой грусть не затмевала,

Забудь меня скорей, когда уйду.


Глава восьмая


В воскресенье, десятого сентября, Уорлегганы вернулись из Тренвита в Труро. Обычно они не возвращались так рано, но Джордж должен был присутствовать в четверг на выборах, и Элизабет решила поехать с ним. В отсутствие Джеффри Чарльза в Тренвите не оставалось никого, кроме ее немощных родителей, да и чудесное лето подходило к концу, так что покидать Тренвит было не особенно жаль. Новый парламент собирался в начале октября, и Элизабет решила отправиться с Джорджем. Во время прошлого пребывания в Труро она обзавелась новыми друзьями и новыми увлечениями, ей понравилось быть в центре событий и рядом со средоточием власти. К тому же она сможет несколько дней побыть с Джеффри Чарльзом перед его возвращением в Харроу.

Она согласилась на то, чтобы Джеффри Чарльз провел все лето со школьными друзьями в Норфолке. Элизабет полагала, что так будет лучше и это позволит избежать конфликта между ее сыном и мужем. К тому же она надеялась, что разлука длиной в год поможет Джеффри Чарльзу полностью забыть Дрейка. Но жизнь без него не была прежней: Джеффри Чарльз уже давно стал для нее самым важным человеком на свете. Валентин не мог его заменить, он так и не занял в ее сердце такого же места.

Когда Джордж узнал о новом соглашении Данстанвилля с Фалмутом и о договоре по округам Труро и Трегони, он пришел в ярость и тем же утром прискакал с письмом в руке в Техиди. Было сказано много громких слов, Джордж ясно выразил свое неудовольствие, но его покровитель с холодной вежливостью твердо дал понять, что мистер Уорлегган должен сам позаботиться о своих голосах в округе Труро. Встреча оказалась неудачной, и вскоре Джордж пожалел о некоторых словах, сказанных сгоряча, продиктованных оскорбленным самолюбием. С самого начала он прикладывал все усилия к тому, чтобы понравиться Бассету, и это приносило удовлетворительные плоды. Это был слишком влиятельный человек, чтобы от него отдаляться, и Джордж тут же сделал несколько тактичных шагов, пытаясь загладить вину.

На самом деле, когда схлынуло первое волнение, Джордж не сильно переживал за свое место по округу Труро. После того как Бассет ушел из городского совета, там разгорелась битва, сравнимая по накалу с самими выборами, поскольку ее результаты вполне могли решить исход выборов. В конце концов мэр, один из тори, не желая последовать примеру своего предшественника, отправленного в тюрьму за противостояние большинству, отказался от места. Виги с триумфом посадили своего кандидата, Вивиана Фитц-Пена — потомка древнего рода, такого же одряхлевшего, как и сам кандидат, — но этот виг оказался последователем Фокса, и ничто не могло заставить его избрать кандидата от Боскауэнов.

Так что состав совета, как объяснил Джордж Элизабет, не изменился с прошлого года в политическом отношении. Он даже думал — осмеливался думать — что усилия, предпринятые им для перетягивания некоторых членов совета на свою сторону, не пропали даром: благодаря этим людям, обязанным ему или его семье, перевес голосов в его пользу на выборах будет не таким ничтожным, как в прошлый раз.

Дорога домой как всегда была отвратительной, как будто даже стала еще ухабистей и более пыльной, но по крайней мере, сопровождавшим их всадникам не пришлось вытаскивать застрявший экипаж. Несмотря на головную боль, Элизабет послала записку Морвенне с приглашением на ужин в понедельник, и Морвенна ответила, что с удовольствием придет.

Элизабет чуть не пригласила также Ровеллу и Артура, но просто не могла заставить себя пригласить библиотекаря, уж по крайней мере не к ужину, она знала, что Джордж рассердится. И конечно же, она знала о загадочной неприязни между сестрами.

Когда пришли гости, Джордж отсутствовал, но Элизабет провела несколько минут наедине с кузиной, пока та снимала плащ, и первым делом справилась о здоровье Джона Конана, а затем, как бы невзначай, упомянула Ровеллу.

— Я с ней не виделась, — ответила Морвенна.

— Совсем?

— Совсем.

— Вам повезло, что вы живете у реки. Труро — такой скученный и нездоровый город. Надеюсь, она здорова.

— Я тоже надеюсь.

— Мы пробудем здесь недели три перед отъездом в Лондон, так что я приглашу ее на чай.

— Ты должна прийти на чай ко мне, — сказала Морвенна.

— Благодарю, дорогая. Но почему бы тебе не прийти на чай вместе с ней?

— Благодарю, Элизабет. Я бы предпочла этого не делать.

— Дорогая, почему ты так к ней строга? Она еще молода и наверняка ошибается в суждениях, но...

— Дорогая Элизабет, мне бы не хотелось это обсуждать. Если не возражаешь.

— Но разве матушка не пишет тебе с вопросами о Ровелле? Ей же еще нет шестнадцати?

— Думаю, мама пишет напрямую Ровелле.

— Я видела ее мужа в библиотеке. Он кажется весьма любезным юношей.

— Да, я тоже так думаю.

Элизабет вздохнула.

— Ну ладно, дорогая. Пойдем, а то Оззи остался в одиночестве и чувствует себя покинутым.

Они прошли в холл, и Элизабет заметила, что сняв креповый капюшон плаща, кузина не потрудилась даже пригладить волосы. Этого длинного платья из синего батиста с косынкой на груди и кружевными манжетами Элизабет раньше не видела, но оно смотрелось мятым, как будто Морвенна в нем спала. Однако, несмотря на всё это, она не казалась непривлекательной, двигалась и разговаривала с незнакомой уверенностью, которая шла ей не меньше, чем прежняя скромность. Её лицо выглядело так, будто она пережила тяжёлые времена, но мужчины охотнее заглядывались бы на неё сейчас, чем прежде, когда она была юной и наивной.

Оззи и впрямь сидел один в гостиной, обдумывая очередные странные и тревожные события, происходящие в его жизни. Сегодня он опять встретил на улице Ровеллу — в третий раз с тех пор, как она уехала. И на этот раз она искоса взглянула на него из-под ресниц и чуть улыбнулась. Так трудно оказалось понять — насмешка ли это, торжество, удовлетворение, дружеская улыбка или даже призыв. Оззи разгорячился, он снова и снова болезненно переживал и был ужасно возбуждён. Встреча пробудила в нём самые худшие фантазии, и он провёл весь день, стараясь от них избавиться.

Однако теперь он пришёл в себя. Они пили канарское и слушали монолог Оззи о церковных проблемах, пока к ним не присоединился Джордж.

Джордж не сильно обрадовался, увидев за столом Осборна; правда, он не был бы рад ему и в любой другой день. И месяца не проходило, чтобы он не получил от Оззи письма с очередной просьбой. Очередная его цель состояла в получении прихода Сент-Ньюлин, который как раз освободился. Но никто не хотел прислушаться к мольбам Оззи (насколько это в принципе возможно), поскольку все считали, что с него пока что достаточно должностей. Докучливость Оззи была бы не столь раздражающей, если бы его дядя, Конан Годольфин, помог Джорджу в Лондоне. Однако Конан оказался тем еще франтом и водил знакомство только с себе подобными. Будучи близко знакомым с принцем Уэльским, он, тем не менее, странным образом не смог представить своего нового родственника по браку обществу, в котором тот был заинтересован.

Тем вечером Джордж пришел домой прямо из конторы, где они с дядей Кэрри занимались просмотром счетов, причитающихся к оплате, и определяли, какие из них можно продлить. Джордж был не в настроении для пустой светской беседы, и это в конце концов стало понятно даже Оззи, который заметил, что никто не спешит прерывать молчание, пока рот самого Оззи был занят ужином.

— Как дела, кузен Джордж? Вы кажетесь сегодня немного не в духе. Надеюсь, вы не страдаете от летней лихорадки. Мой слуга подцепил ее и три дня потел как боров. Я выдал ему десять крупинок слабительного, но оно не особенно помогло. Многие болеют. На прошлой неделе я хоронил девочку, которая не смогла выкарабкаться из этой лихорадки.

— Никогда не чувствовал себя лучше, — ответил Джордж, — так что полагаю, ваши профессиональные услуги мне вряд ли пригодятся.

— Да что вы, я не хотел вас обидеть. Элизабет, а вам не кажется, что он чуток спал с лица? Конечно, поводов беспокоиться немало, чего стоят только военные новости, не говоря уже о грядущих выборах. Я полагаю, что нашим законодателям пора бы как-то положить конец беспорядкам в стране, прежде чем продолжать войну в Европе. Мы не можем воевать и вообще не можем ничего делать, пока эта революция у всех на языке.

Он прервал свою речь, чтобы в очередной раз подкрепиться, и снова повисло молчание, пока он жевал и глотал, жевал и глотал.

— Выборы в четверг? — спросила Морвенна. — Но мне казалось, что почти все...

— С уходом Бассета борьба за перевыборы будет тяжелой, — прервал ее Оззи. — Вы полагаете, ваш новый противник сможет завоевать много голосов за счет своей так называемой популярности?

— Говер? — взглянул на него Джордж. — Сомневаюсь. Я пока не знаю, кто будет вторым.

— А, так вы не слышали? Мне сегодня днем Полвил рассказал. А вы знаете, как тесно он связан с Боскауэнами? Вчера он у них ужинал. Утром я ходил к нему по делам церкви. Как вы знаете, архидьякон снова приезжает, и я хочу, чтобы на этом званом обеде присутствовали все влиятельные прихожане.


Он снова прервался на еду.

Джордж отпил глоток вина.

— Я не думаю, что Фалмут...

— Это будет Полдарк, — сказал Оззи, проглотив очередной кусок. — Полдарк из Нампары. Сам я полагаю, что для Фалмута он слишком неуправляемый авантюрист. Но, как видите, дурная слава оказалась ему на пользу.

Ужин продолжился в молчании. С улицы послышался цокот копыт, цок-цок, цок-цок, медленно проплывал звук мимо окон.

Джордж махнул лакею.

— Сэр?

— Унесите вино. Оно отвратительно. Принесите гравского.

Оззи сделал глоток.

— Не самое лучшее, соглашусь. Может быть, вы слишком рано достали его из погреба. Я бы не отказался от более холодного и удобного погреба в своем доме. Говорят, мы слишком близко к реке, чтобы глубокий погреб мог оставаться сухим.

— Вам кажется, что в доме викария сыро? — спросила Элизабет у Морвенны. — Мы здесь, конечно, тоже у реки, но место более открытое, чем там, среди ваших прекрасных деревьев.

— У нас сыро наверху, — ответила Морвенна. — Там, где обычно спала Ровелла. Когда идёт дождь. Но мне кажется, это не от реки.

— В церкви у нас сырость, — сказал Оззи. — И на погосте. Большая проблема с надгробными плитами. Мох быстро разрастается, и имена совсем пропадают.

— Я спрашивала Морвенну о Ровелле, — сказала ему Элизабет. — Вы виделись с ней, всё ли у неё в порядке?

— Нет, — громко ответил мистер Уитворт. — Ни разу не виделись. Для нас она как будто и не существовала.

— Простите, Оззи, но не слишком ли это строгое суждение о молодой девушке только из-за того, что она вступила в брак с человеком намного ниже неё по происхождению? Она вышла замуж так поспешно, но ведь по любви, я думаю?

— Я понятия не имею, — сказал мистер Уитворт. — Совершенно не имею понятия! И не желаю об этом думать.

Слуга вернулся с новой бутылкой вина и чистыми бокалами. Он встревоженно подождал, пока Джордж продегустирует напиток, а потом, не получив ни одобрения, ни упрёка, наполнил остальные бокалы. Когда он закончил, Оззи снова попробовал старое вино, потом новое и согласился, что новое лучше. Наступила тишина.

— Значит, Росс Полдарк занялся политикой, — заговорил наконец Джордж, взглянув через стол на Элизабет.

— Я этим человеком никогда особенно не интересовался, — заявил Оззи. — Но думаю, в этом городе он не многого добьётся.

— И как кандидат от Боскауэна, — обратился Джордж к Элизабет. — Для бывшего бунтаря это циничное изменение позиции. На какие отчаянные поступки идут некоторые люди средних лет, лишь бы казаться респектабельными.

— Его сильно вывела из себя та трепка, которую ваш егерь задал его шурину, — продолжил Оззи. — Кстати, я до сих пор не получил от него ответа на свое письмо касательно церкви в Соле.

— Оззи, а вы уверены, что правильно расслышали имя? — тяжело дыша, спросила Элизабет.

— О боже, конечно. Полвила эта идея позабавила, помнится, он шутил по этому поводу. Сказал, что в парламенте Полдарк будет скорее выполнять функции не рычага, а столба! — Оззи расхохотался, но никто его не поддержал.

— Он пока еще не в парламенте, — проговорил Джордж, — и вряд ли он продвинется в реализации своих амбиций.

За ужином об этом предмете больше не упоминалось. Да и остальные разговоры затухли.

II
Кэрри Уорлегган почесал голову под круглой шапочкой и опустил перо.

— Это совершенно возмутительно. Погоди, еще твой отец узнает!

— Об отце не беспокойся, в свое время он узнает.

Кэрри поднялся, сверкая глазами, и принялся теребить нижнюю губу. Годы обошлись с ним не так милостиво, как с другими членами семьи. Хроническое несварение и подагра лишили его остатков плоти, и одежда болталась на нем как на скелете. Однако он почти все время проводил в конторе, зачастую заказывая прямо сюда те крохи, которые мог съесть, предпочитая не отлучаться от дел. Он держал руку на пульсе дел Уорлегганов, принимая в них гораздо большее участие, нежели его брат и племянник. Именно Кэрри заведовал деталями всех операций, будь то доставка чугуна из литейных в Уэльсе или назначение счетовода из конторы на должность секретаря новой компании.

Его нельзя было назвать бесчестным, однако именно он стоял за наименее привлекательной стороной дел Уорлегганов. Это он нагнетал давление в феврале, почти приведя банк Паско к краху. Джордж знал об этом и молча одобрял эти шаги, но теперь сурово порицал Кэрри, потому что: а) дело не выгорело, и б) это обострило отношения между их банком и банком «Бассет, Роджерс и Ко». Временами Кэрри чересчур мудрствовал и плел слишком замысловатые схемы, а Джордж, хоть и был раньше приверженцем дядиных методов, теперь склонялся к моральным принципам своего отца.

Конечно, у Кэрри были собственные принципы, которые он сейчас и оглашал. Далеко не каждый посчитал бы их ниже своего достоинства.

— Чудовищно! Такой человек как Фалмут, унаследовавший звание пэра и огромное поместье, помимо всего прочего, и спелся с этим никчемным шарлатаном с тюремным прошлым и...

— Никакой тюрьмы не было, дядя. Помнишь, его оправдали.


Джорджу всегда становилось легче при виде того, как бушует дядя.

— Оправдали вопреки всем канонам правосудия! Даже и без тюрьмы, достаточно его беззаконных авантюр по всему графству. Покинуть Англию мальчишкой из-за этих проделок и стычек с таможенниками, а затем вернуться, вломиться в тюрьму и выкрасть заключенного! Он замешан в смерти нашего кузена, в разграблении корабля, контрабанде, в восстании шахтеров! А теперь вдруг стал кумиром всего графства из-за столь же сомнительной эскапады против французов! И такой вот человек достоин представлять наш округ в парламенте, по мнению высокорожденного виконта! Да это... это...

— Виконт, — ответил Джордж, — растерял моральные принципы в борьбе за утраченное место, которое считает своим. Он думает, что популярность Росса перевесит. Мы должны сделать так, чтобы этого не произошло.

Кэрри завернулся во фрак, словно ему было зябко. Фрак, сшитый лет сорок назад, стал уже настолько велик своему хозяину, что в него можно было заматываться.

— Мы пообщались почти со всеми нашими сторонниками.

— Да, но давай еще раз пройдемся по списку.

Кэрри выдвинул ящик, выудил оттуда счетную книгу и раскрыл ее там, где торчал лист бумаги.

— Вот и список. Все выглядит довольно неплохо. Думаю, можно зачислить Окетта в группу сомневающихся. И, возможно, Фокса.

— Окетт получил в марте значительный кредит, — сказал Джордж, — под три процента без вопросов о дате выплаты. Он знает, что выплаты не потребуется, если он не будет самовольничать во время голосования. Он это понимал. В этом была цель кредита.

— Когда-то он был близким другом Полдарка, в той истории с плавильным предприятием.

— Забудь об этом. Или можешь напомнить ему для большей ясности. Но перед лицом долговой тюрьмы дружба обычно теряет силу.

— Фокс также участвовал в плавильной компании, но увяз не так основательно — он рано вышел. Недавно у него были дела с Боскауэнами: те помогли ему получить контракт на ковры, так что он тоже может сомневаться в выборе.

— Надо проследить, чтобы он выбрал правильную сторону, — Джордж заглянул в книгу через плечо Кэрри. — Выбирая между обязательствами и задолженностью, люди обычно предпочитают пожертвовать первым... Конечно, так и будет. Возможно, письмо завтра — в осторожных выражениях — поможет ему определиться.

— Не письмо, — сказал Кэрри, стягивая шапочку. — Поговорить нужно лично. Он живет далеко. Утром пошлю Танкарда.

Какой-то клерк постучался и заглянул, намереваясь что-то спросить, но Джордж так посмотрел на него, что тот почел за благо удалиться.

— Полвил? — продолжил Кэрри.

— Безнадежно. Он предан Боскауэнам и кредитуется у Паско.

— Нотариус Пирс?

— О нем мы позаботимся.

Они прошлись по остальным именам в списке. Некоторые были из портландских вигов, но они также могли проголосовать против Питта, несмотря на тесную связь этих двух групп в палате. Другие были из тори старой закалки, столь же преданные другой стороне. Итого из двадцати пяти голосующих осталось десять тех, кто мог бы поколебать чаши весов, кого можно было перетянуть на свою сторону.

Уже пробило одиннадцать, пора было завершать дела, но они провели еще полчаса в темном маленьком кабинете, обсуждая тактику наступления. Вчера они подсчитали, что у Джорджа и Тренгруза получится перевес в голосах. Но теперь, с появлением новой угрозы по имени Полдарк — и нового стимула — они хотели быть уверенными вдвойне. В итоге вышло (если Окетт и Фокс будут следовать указаниям), что все теперь зависит от двух человек, и достаточно видных: мистера Сэмюэля Томаса из Треголлса и мистера Генри Принна Эндрю из Бодреана.

Оба недавно обедали у Уорлегганов. Оба были старыми друзьями родителей Элизабет. И оба выражали признательность Джорджу за некоторые небольшие услуги, которые он им оказал. Если оба проголосуют за Джорджа, то у него окажется перевес в пять голосов. Если один из них по какой-либо причине проголосует против, то у него будет перевес в три голоса. Если по какой-то несчастливой случайности оба они проголосуют против, у Джорджа все еще остается перевес в один голос, с которым он победил в прошлый раз. Ситуация казалась достаточно надежной. Вопрос заключался лишь в том, следует ли обратиться к этим двум джентльменам, а если да, то в какой форме это сделать, и не выйдет ли в результате больше вреда, чем пользы.

Наверняка Фалмут не оставит этих двоих без внимания. Однако ходили слухи о том, что Фалмут и Принн Эндрю спорили пару лет назад о каких-то правах на разработку недр.

В итоге Джордж положил список обратно в счетную книгу, закрыл ее и сунул в ящик. Он понимал, что дядюшке Кэрри все равно недоставало тонкости в обращении с людьми, в отличие от денежных вопросов.

— Я посоветуюсь с Элизабет. Она знакома с обоими с детства и скажет, в какой мере и каким образом они могут откликнуться на вежливую просьбу.

Кэрри поджал губы, как делал всегда при упоминании жены племянника, с которой он редко общался.

— Почему бы тебе не попросить ее поговорить с ними? Они старые друзья. Пусть она к ним и обратится. Пусть навестит их. Съездит завтра к ним на чай, или что там принято в таких случаях... А?

Джордж неприязненно посмотрел на дядю.

— Я обговорю это с ней. Но в таких делах нельзя спешить. У нас еще есть в запасе немного времени.


Глава девятая


Четырнадцатого сентября рассвет был изумительным, солнце вставало на красном, как открытая рана, небе. Гимлетт сказал, что такая погода не простоит и дня. Над морем сгущались тучи, предрекая наступление осени. Зерно уже собрали, и Росс послал двух работников своего хозяйства в Сол, помочь с очередным уловом сардин. Шток-розы Демельзы в эти теплые и безветренные дни никак не хотели увядать и гордо демонстрировали слегка поблекшие цветы.

Росс сказал жене, что ему нужно быть в Труро пораньше, и, не зная, в чем дело, она решила, будто речь идет о реорганизации ополчения.

Завтрак прошел молча, Джереми и Клоуэнс еще спали, поскольку поздно легли. В последнее время они часто сидели за столом молча, да и неделя выдалась сложной. Такого не было с конца 1793 года. Демельза явно печалилась из-за Хью Армитаджа и всё время ждала хороших или плохих новостей. Росс страдал от подозрений, смотрел на ее тревогу и молчал. Если она захочет поговорить о Хью, то пускай говорит. А не захочет — так и не надо.

Он не знал, что означают те стихи, которые он прочел. Возможно, что Демельза ему изменила, или это просто поэтическое преувеличение. Он не спрашивал ее и не собирался спрашивать. Но на этой неделе стало очевидным, что в мыслях, сердцем и чувствами она изменила, она глубоко увлечена другим мужчиной.

И этот мужчина серьезно болен. Что может чувствовать муж? Ревность и боль? Гнев и раздражение? Сочувствие и понимание? Почему же при одной мысли об этом встает комок в горле?

Он уехал еще до восьми и поскакал по пустой, но приветливой долине мимо кустов орешника и боярышника, компанию ему составлял журчащий ручей. Его земля. В живой изгороди пиликали сверчки, над головой кружились и кричали ласточки, на полях пасся скот — его скот. Тихо дымила Уил-Грейс, стучали оловянные дробилки. Всё вокруг выглядело таким плодородным, словно этим летом созрел каждый листок и каждая ягода. Всё это принадлежало Россу, а когда-то, четырнадцать лет назад, было заросшими бесполезными руинами. Но сегодня он не чувствовал ни собственной зрелости, ни удовлетворения. Так бывает, когда человек ставит высокие цели, а когда наконец добивается их, они рассыпаются в руках, превращаясь в пустой хлам.

В Труро он приехал слишком рано, оставил лошадь в «Красном льве» и прогулялся по набережной. Ему не хотелось ни с кем встречаться, ни с противниками, ни с соратниками, даже со своим покровителем, пока не настанет время.

Было время высокой воды, она доходила до неровных камней старой набережной. Здесь, на городских окраинах, теснились склады, сараи и запущенные, перенаселенные коттеджи. На набережной царила обычная неразбериха небольшого порта — повсюду телеги и тачки, разбросаны веревки и сломанный рангоут, куски брезента и парусины, разбитые кружки и дохлые чайки. Разгружали трехмачтовый люгер, люди катили бочки по узким сходням на берег. Чуть дальше стояли на якоре еще два суденышка, воспользовавшись поднявшейся водой. Двое мальчишек-попрошаек с хныканьем приблизились к Россу, но он их прогнал: дашь двум, и тут же налетят двадцать. Какая-то женщина закричала на них из окна. Лошадь дернула головой, чтобы достать сено, оставшееся в привязанном к ее морде мешке.

Дальше открывалось поле и что-то вроде запруды, где река расширялась и текла в сторону Мальпаса и церкви святой Маргариты. Здесь было совсем тихо, яркое солнце высвечивало контуры деревьев, низко над рекой летали птицы. Четыре лебедя у берега двигались так медленно, что выглядели застывшими, как будто их несет течение. Каждый отражался в гладкой, как зеркало, воде. Иногда казалось, что они разглядывают собственные образы и восхищаются ими. Время от времени то один, то другой раскалывали отражения, окуная в воду клюв. Грациозные создания. Такие белые и нежные, как голубки. Как женщины. Непредсказуемые. Мягкие. Безжалостные. Верные или неверные. Преданные или изменницы. Кто знает?

Его окружила туча комаров, и Росс отмахнулся от них, как только что от мальчишек. Они отстали столь же неохотно. В воздухе расплывался запах дыма. Листья рано начали желтеть. В лесу на другом берегу реки среди зелени уже пятнели медные и охряные тона.

Лебеди постепенно отдалялись друг от друга, как будто не по своей воле, а подчиняясь капризам течения. У того, что ближе к берегу, была более тонкая и грациозная шея, похожая на знак вопроса. Птица плыла к Россу, слегка приподняв крылья и склонив голову, будто сама судьба ее притягивала. Потом она резко свернула, лениво шевельнув лапой, словно отрицая, что проявляла какой-либо интерес. Росс не попытался ни приманить, ни прогнать ее.

Четыре женщины в его жизни. Четыре женщины, о которых он думал в этом году. Демельза и Элизабет, конечно же. Кэролайн? А кто четвертая? У одного лебедя было повреждено крыло, перья растрепались и покрылись пятнами. На ярмарке в Соле Росс как раз вставал со своего места в церкви, когда Морвенна улыбнулась Дрейку, и заметил сияние ее улыбки. Лебедушка со сломанным крылом. Вполне подходящий образ. Итак, она по-прежнему связана со своим мужем. И кто может это изменить? Соединены перед лицом Господа...

А его собственный брак? И брак Элизабет? И даже Кэролайн? Все растекаются в плавильном тигле. Его собственный уж точно. И что хуже всего, именно свой брак Росс всегда считал самым прочным, самым надежным. Как скала. Но скала стояла на песке. Один мужчина, приятный мужчина, но в определенном смысле беспринципный, вошел в их дом и встал между ними. И теперь Росс частично потерял Демельзу, а может, и полностью — кто знает.

И какого черта он согласился приехать сюда сегодня, чтобы принять участие в этой игре? Какой глупый и неуместный порыв охватил его неделю назад в Треготнане?

— Я согласен, — сказал он тогда, — принимаю ваше предложение на трех условиях. Первое — что я не буду подчиняться вашим указаниям, но при этом поддержу любые усилия Питта, направленные на поддержку военных действий.

— Разумеется.

— Второе — что я буду волен поддержать любой законопроект или меры, которые, с моей точки зрения, помогут улучшить условия жизни бедняков.

Перед ответом Фалмут ненадолго задумался.

— Согласен.

— Третье — я буду волен поддержать Уилберфорса [18] в борьбе с рабством.

Снова заминка.

— Согласен.

На этих условиях они заключили сделку, сухо, как деловое соглашение. Больше почти ничего сказано не было, ни один из них не попытался яснее очертить детали. Сказано было слишком мало. Возможно, для сиятельного лорда это и было мелочью, но только не для Росса, это слишком влияло на всё его будущее. Если бы они обговорили детали, это дало бы ему возможность еще раз увидеть всю абсурдность предложения, как он видел это в прошлом году, когда аналогичное предложение сделал Бассет. Он смог бы вовремя отказаться, пойти на попятную, посмеяться над одной мыслью об этом.

Еще есть время... Нет, это вряд ли. Сделка заключена, и теперь дело чести — довести ее до конца. Честь? Какая же в этом честь?

К тому же его могут и не выбрать. За неделю он услышал достаточно, чтобы понять: городской совет до сих пор бунтует. Округ только что сбросил ярмо дергающего за ниточки аристократа и вряд ли покорно наденет его снова всего через год. Это было бы наилучшим исходом. Тогда отпадет необходимость во всех сомнениях, во всей лютой самокритике, во всех мысленных возражениях.

Росс раздраженно пнул камень. Отлично. Он проиграет. И тогда Джордж Уорлегган снова вернется в парламент. Он этого хочет? Позволит ли этот исход жить счастливо? Очередной триумф Джорджа над Россом, и это после стольких триумфов. Поздравления со всех сторон.

Лучше вообще не выдвигаться, чем проиграть. Фалмут так неожиданно сделал это предложение, и, признает это Росс или нет, но на его решение повлияло враждебное отношение к Джорджу. Дрянная причина, даже постыдная, но теперь нельзя улизнуть только из-за того, что она отвратительна.

Лебеди удалялись — белые, гордые и загадочные, уходили из его жизни навсегда. Отражения в беззвучной воде были словно оборотной стороной, что существует у всех людей — один образ напоказ, а другой — для близкого рассмотрения. Знает ли он, понял ли за все эти годы скрытую сторону Демельзы? Похоже, нет, он видел лишь то, что на поверхности. Знает ли он и понимает ли самого себя?

В небе начали кружиться скворцы. Солнце скрылось в туманной дымке. Росс вытащил часы. Половина одиннадцатого. Он развернулся и пошел к городу.

II
Зал, где заседал городской совет, был небольшим, благо и людей в совете было немного. Пока еще пришли не все выборщики, хотя до одиннадцати оставалось всего десять минут. Но вряд ли кто-то пропустит такое событие. Город переполняли ожидания. Выборы в подобных округах обычно проходили тихо, по предварительному согласованию. Но время от времени разражался шторм, и прошлогодние выборы всех взбудоражили. К счастью, похоже, на этот раз никто не собирался оспаривать права выборщиков, как случалось многократно. Члены городского совета и олдермен сами были избраны должным образом на всеми признанных выборах, пусть и неохотно признанных со стороны их соперников.

Росс появился последним из кандидатов. Лорд Фалмут уже находился там и выглядел, как обычно, будто процветающий фермер, у которого выдался плохой год. Он разговаривал с новым мэром, мистером Уорреном. Подошел капитан Говер, крупный мужчина за сорок, одетый в черное, и пожал Россу руку. Росс криво улыбнулся ему и бросил взгляд на Джорджа Уорлеггана, беседующего со вторым кандидатом от своей партии, Томасом Тренгрузом, дальним родственником Кардью. Джордж и Росс впервые встретились с тех пор, как поспорили по поводу борцовских состязаний, и их взгляды не потеплели. За спиной Джорджа стоял его отец, а за Николасом — преподобный доктор Холс и мистер Хик, оба всю жизнь были вигами. В другом конце комнаты находился Харрис Паско, он покраснел, когда Росс двинулся к нему и заговорил.

— Ну вот, как видите, — сказал Росс.

— Да... да, я понимаю.

— Теперь вашу совесть ожидают новые суровые испытания, всё так запуталось: дружба, верность принципам и так далее. На вашем месте я бы держался от этого подальше.

— На моем месте вы бы п-пришли, — возразил Паско. — И именно это я и сделал.

— Чтобы проголосовать за меня, в этом я не сомневаюсь, и таким образом вы пойдете наперекор своей позиции лидера вигов.

— Не больше, чем в прошлый раз.

— Скажите, Харрис, вы же участвовали в этом раньше, как принято себя вести? Обязан ли я пожимать руки соперникам, как на борцовском матче, или мне дозволено взирать на них с враждебностью с противоположной стороны комнаты?

— Последнее, как мне кажется, более традиционно. Но мне интересно, Росс, почему вы решили выдвигаться, если в прошлом году отказались от предложения с другой стороны?

— Было бы куда разумней принять предложения тогда, правда? Бассет гораздо больше в моем стиле, чем Боскауэн. Но на самом деле между ними мало разницы, как и между противоборствующими партиями. Я просто перестал противиться судьбе и противоречивости человеческой натуры. Вот что делает наш мир печальным и неправедным местом.

Паско оглядел своего друга. Процветание и пятнадцать лет мало изменили Росса по сравнению с тем временем, когда он был худым и раненым молодым офицером, вернувшимся без гроша с войны в Америке, наследником запущенного хозяйства. Сегодня, возможно, даже больше чем когда-либо, он напоминал Харрису Паско того молодого человека. Его напряженное беспокойство вернулось и стало заметным.

Прозвенел звонок. Клерк совета Джералд Тиммс тем самым объявил, что уже одиннадцать и пора начинать. Когда он встал с книгой в руках, прибыли еще два члена совета. Клерк зачитал объявление о выборах, а затем указания шерифа. Джордж Уорлегган и Томас Тренгруз направились к нему, чтобы занять места поближе, и капитан Говер кивнул Россу, чтобы последовать их примеру. После этого клерк продолжал зачитывать акт Георга III против взяточничества и коррупции. Голос у него был тонким и визгливым, с высокими нотками, ему часто не хватало дыхания. А судя по зубам, наверняка и запах изо рта, подумал Росс.

Потом клерк прочел еще один акт. Затем выступил вперед мэр и принес присягу как должностное лицо, контролирующее проведение выборов. Он сел и расписался в книге, опустив очки на самый кончик носа.

Поднялся Джордж Ивлин, третий виконт Фалмут, и собрался начать речь, как прибыли еще двое опоздавших. Они оказались последними. Когда в комнате воцарилась тишина, лорд Фалмут представил двух своих кандидатов. Сначала он рассказал о своем зяте, капитане Говере, о его работе секретарем Адмиралтейства, какую пользу он приносит городу, добиваясь определенных контрактов на поставки, о его поддержке Питта, о деятельности в Палате и за ее пределами. Затем он перешел ко второму кандидату, капитану Полдарку, новичку в политике, но которого все присутствующие знают как выдающегося и смелого офицера, в 95-м году прославившегося на всё графство, чьи познания в горном деле и местной промышленности будут неоценимы для города.

Джордж Ивлин, сын покойного великого адмирала Боскауэна (победителя битв при Портобелло, Лагосе и мысе Бретон, грозы французов) снова сел. Он говорил без усилий и эмоций, но с манерами человека, привыкшего, что его слушают. Теперь поднялся Николас Уорлегган, сын кузнеца, и поныне живущего, пребывая уже в преклонном возрасте, неподалеку от Сент-Дея, в небольшом доме под присмотром двух слуг, которых он ненавидел.

Николас привык к почтительной тишине, устанавливающейся во время его речей, лишь в последние двадцать лет, но это достаточно долгий срок, и к нему он прибавил интонации и обороты, которых недоставало его оппоненту. Он говорил о том, что было на уме у всех слушателей всего полтора года назад, когда состоялись довыборы, и поскольку безвозвратно рассорился с Боскауэнами, то не стеснялся их упоминать и не пытался смягчать выражения. Всплыли и споры по поводу места под кладбище, работного дома, камня из карьера, и совершенно необоснованные жалобы его сиятельства в личных беседах на то, что округ дорого ему обходится, и его частые попытки продать места тому, кто больше предложит. И под конец мистер Уорлегган заявил, что лорд Фалмут обращается с округом, как с движимым имуществом, которым волен распоряжаться по собственному разумению, не спрашивая согласия выборщиков.

Его сиятельство и не подумал извиниться за всё это, продолжил мистер Уорлегган, и лишь из-за негодования совета на то, что с ним обращаются подобным образом, мистер Джордж Уорлегган и согласился занять освободившееся после смерти сэра Пирса Артура место. Городской совет избрал Джорджа Уорлеггана не из-за неуважения к семье Боскауэнов, а из-за твердого желания обрести независимость.

После избрания мистер Джордж Уорлегган верно служил городу, что, без сомнения, подтвердят несколько торговцев и членов совета. Он продолжит в том же духе, и многие согласятся с тем, какая благая перемена — избрать своим представителем жителя города, банкира, обладающего обширными знаниями городских проблем и нужд, а не какого-нибудь сквайра из сельской глубинки, обслуживающего чьи-то интересы, главным образом свои собственные. Мистер Томас Тренгруз также живет в Труро и хорошо известен как способный юрист. Оба джентльмена составят лучший тандем, когда-либо представлявший округ.

Оба джентльмена, как осмеливается предположить мистер Уорлегган, куда предпочтительнее, чем сотрудник Адмиралтейства, занимающийся делами флота, или сельский сквайр, живущий на северном побережье, человек узкого кругозора и непредсказуемого поведения, мало знакомый с коммерцией, а к тому малому, что он знает, относящийся с презрением. В любом случае, неужели совет не хочет утвердить свою независимость, избрав двух кандидатов, желающих служить лишь городу? Или он собирается пойти на поклон к его сиятельству, признать совершенную в прошлом году ошибку и принять его протеже, таким образом обозначив, что лорд Фалмут может делать с ними что угодно во всех делах, касающихся города и парламента?

Выступление было хорошим, не только красноречивым, но и осмысленным и бьющим прямо в цель, куда лучше предшествующего. Росс вынужден был признать, что его почти убедили. Если бы речь произносил не Уорлегган, он бы проголосовал против самого себя. Но он знал, как и многие присутствующие, что на самом деле Уорлегганы интересуются лишь своей выгодой и ведут дела методами, которые Россу были глубоко и страстно ненавистны. Но сколько из двух десятков выборщиков знают это, и готовы ли они, как и он, отвергнуть подобное поведение?

Судя по тому, как многие избегали его взгляда в последние пятнадцать минут, Росс понял, что не все его хорошие знакомые и сочувствующие будут сегодня голосовать за него. Если бы они могли голосовать письменно и тайно, то дело другое. Некоторые, как он знал, просто внутренне разрывались, не из опасений его обидеть, поскольку он никак не мог бы им отомстить, но боясь гнева и Боскауэнов, и Уорлегганов. Приманки и обещания Бассета больше не стояли на кону. Но выбор не стал от этого легче. Изначальное негодование и желание получить независимость, ставшее причиной бунта в прошлом году, отступило на второй план. Тогда они проголосовали «свободно», наплевав на последствия. Теперь по крайней мере некоторым придется голосовать под давлением.

Мэр поглаживал пером бровь. Молчание затянулось. Никто не хотел открывать рот первым. Наконец мэр сказал:

— Джентльмены...

Николас Уорлегган встал и подошел к столу.

— Голосую за мистера Уорлеггана и мистера Тренгруза.

Снова возникла пауза. Потом скрипнуло кресло. Это был Уильям Хик.

— Мистер Уорлегган и мистер Тренгруз.

За ним последовал преподобный доктор Холс. Он враждовал с Россом еще со времен карточной игры в Ассамблее много лет назад. Возможно, даже раньше, с тех пор как пытался научить его латыни.

— Мистер Уорлегган и мистер Тренгруз.

За ним к столу довольно быстро, словно чтобы предотвратить полный разгром, подошел лорд Фалмут.

— Капитан Говер и капитан Полдарк.

Следом двинулся Харрис Паско.

— Капитан Говер и капитан Полдарк.

Подошел лорд Деворан, прищурившись, словно от яркого света.

— Капитан Говер и капитан Полдарк.

Снова возникла заминка. Раздался шепот и шаги. Сент-Обин Тресайз.

— Капитан Говер и капитан Полдарк.

Уильям Окетт, чьи глаза из-за стресса косили больше обычного, произнес запинаясь:

— Мистер Уорлегган и мистер Тренгруз.

В глубине комнаты послышалось шарканье. К столу ковылял, опираясь на слугу, шатаясь и морщась от боли, нотариус Пирс. Мистер Пирс так и не смог толком уснуть в эту ночь. Его дочь, старая дева, много раз вставала и помогала ему управиться со стульчаком. Он был примером выборщика, разрывавшегося пополам, и с радостью бы сказался больным и не пришел, если бы не понимал, что тем самым всё равно нанесет обиду обеим сторонам. Но что он скажет? Он задавал этот вопрос дочери и самому себе. Он задолжал лично Кэрри Уорлеггану, даже не банку Уорлегганов, но при этом вел дела поместья Треготнан, и мистер Кёргенвен, управляющий лорда Фалмута, вчера специально заехал, чтобы об этом напомнить. Мистера Пирса очевидным образом загнали в угол, так что сомкнутые брови и пот, стекающий с них и из-под завитого парика, пока он шел к столу, были не только результатом физического недомогания.

Он подошел к столу, и тут снова установилась тишина. Мэр взглянул на него поверх очков. Мистер Пирс заикаясь выговорил:

— Капитан Говер и... и мистер Уорлегган.

Позади Росса кто-то хихикнул, и мистер Пирс похромал прочь. Он сделал что мог, чтобы удовлетворить обе стороны, как он тут же показал, сделав неопределенный жест рукой. На самом деле обе стороны пришли в ярость, но им будет трудно обвинить его в предательстве. С хитроумием старого нотариуса он выкрутился из не имеющей решения дилеммы.

Теперь выборщики подходили к столу поживее, как будто спешили поскорей покончить с этим делом. Полвел и Ральф-Аллен Дэниэлл проголосовали за Говера и Полдарка, Фитц-Пен, Роузворн и Майкл — за Уорлеггана и Тренгруза. Потом пришел черед мистера Принна Эндрю. Элизабет уговорили заехать к нему во вторник, хотя ей не особо хотелось, и она получила, как казалось, благоприятный ответ.

— Капитан Полдарк и капитан Говер, —сказал он.

Прямо-таки пощечина. Джордж изменился в лице, но ничего не сказал, а когда мистер Эндрю проходил мимо, даже не взглянул на него.

Подошел очередной выборщик по фамилии Буллер. Он владел небольшим поместьем и деньгами и никому ничего не был должен.

— Капитан Полдарк и мистер Тренгруз, — сказал он.

Второй голос за обе партии, что осложнит исход. Мэр опустил взгляд в книгу и посыпал страницу песком. Осталось девять голосов.

Следующим был Фокс, а Росс узнал кружным путем, что ему вывернули руки, и выбор не будет добровольным.

— Мистер Уорлегган и капитан Полдарк.

Что ж. Пример Пирса оказался заразительным. Фокс также и подчинился своим покровителям, и поспорил с ними. Это была трогательная дань былой дружбе.

Еще четверо, включая генерала Маккармика, проголосовали подобным же образом. Потом высказался мистер Сэмюэль Томас из Треголлса. Подойдя к мэру, он, казалось, заколебался, как будто еще не принял решение, как будто чувства боролись с обязательствами. Затем он твердо произнес:

— Капитан Говер и мистер Тренгруз.

Джордж побелел.

Осталось еще трое. Одним из них оказался доктор Дэниел Бенна, который, выражаясь прямо, запустил руку в каждый пирог. От него многое зависело. Но он принял решение накануне вечером.

— Мистер Уорлегган и мистер Тренгруз, — сказал он.

Последними были безобидные люди. Один из них — Саймонс, щеголь с двумя часами. Другого, Хитченса, из-за тощих ног в городе прозвали мистер Одиннадцать. Ни на одного из них нельзя было надавить, но если Саймонс был предсказуем, то Хитченс — нет. Саймонс жеманно произнес:

— Капитан Говер и капитан Полдарк.

Хитченс подошел сразу за ним, и установилась мертвая тишина, в которой звучал лишь стук каблуков удаляющегося Саймонса.

— Капитан Говер и капитан Полдарк, — объявил Хитченс.

Тут же раздались приглушенные голоса, кто-то возмущался то с одной стороны, то с другой. В углу возникла потасовка.

Драчунов растащили, а мэр, покачивая пером, подсчитывал голоса. Он дважды пересчитал, отложил перо, откашлялся и посмотрел в книгу.

— Итог голосования следующий. Джон Левсон Говер — тринадцать голосов. Росс Веннор Полдарк — тринадцать голосов. Джордж Уорлегган — двенадцать голосов. Генри Томас Тренгруз — двенадцать голосов.


Джордж потерял место, уступив тот же один голос, благодаря которому был избран.

III
В шуме последовавших споров Николас Уорлегган расслышал, как оспаривают права двух выборщиков на том основании, что их собственность находится за пределами города. Но он-то знал, что ничего хорошего это не принесет, такого рода возражения стоило делать раньше. Те драчуны, которых разняли, снова сцепились, сторонники победившей партии выкрикивали свое одобрение. Харрис Паско схватил Росса за руку и сказал:

— Отлично, отлично, отлично. Это л-л-лучший результат.


Капитан Говер во второй раз пожал Россу руку, раскрасневшись от облегчения.

Мэр велел клерку открыть двери и оповестить публику. Лорд Фалмут не подошел поздравить победителей. Как и проигравшие. Генри Тренгруз разговаривал с Фитц-Пеном и пытался скрыть написанное на лице разочарование (а ведь Уорлегганы были так уверены!).

Что до Джорджа Уорлеггана, то он стоял, заложив руки за спину, через его сорочку просачивался ледяной пот гнева и разочарования. Он был так расстроен, что не мог вспомнить ход голосования и кто из ожидаемых сторонников его подвел. Он задыхался и едва мог говорить, почти ничего не видел, побелевшие пальцы сжимались в кулак и разжимались. Джордж точно знал или думал, что знает, причину своего поражения. Это люди вроде Эндрю, Томаса или Хитченса, которые до сих пор считают его выскочкой и проголосовали за так называемого джентльмена.

Даже его партнер, адвокат Тренгруз, не помог. Привилегированный класс сомкнул ряды и предпочел забыть о преступном или почти преступном прошлом Росса Полдарка, о его высокомерных представлениях, будто он выше закона, о его плохо скрываемом презрении к тому обществу, которое люди вроде Эндрю, Томаса и Хитченса так хотелось оградить. А такого человека, как Джордж Уорлегган, всю жизнь работавшего строго в рамках закона, отдававшего деньги на благотворительность в подобающих случаях, уже больше трех лет добросовестного судьи, чьи деловые предприятия в городе и в графстве сделали его одним из крупнейших работодателей, на такого человека смотрят свысока и презрительно, потому что он ниже по происхождению.

Ему не пришло в голову, что других людей графства, с не более выдающейся родословной, без возражений принимают в обществе, и что в поисках объяснения достаточно вспомнить о личных качествах — его собственных, Росса и полудюжины выборщиков. Лорд Фалмут совершенно верно уловил суть.

Двери зала распахнулись, и члены совета начали выходить.

— А праздничный обед состоится? — спросил Харрис Паско.

— Понятия не имею. Я прежде в таком не участвовал.

— По п-правде говоря, Росс, в ходе голосования я испугался, что праздновать будут ваши соперники.

— Когда началось это смешанное голосование, — ответил Росс, — я страшно испугался, как никогда в жизни.

— Почему?

— Был шанс, что выберут и меня, и Джорджа!

Наконец-то подошел Фалмут, а вместе с ним Ральф-Аллен Дэниэлл.

— Поздравляю, капитан Полдарк, — коротко сказал его сиятельство. — Мы победили.

— Благодарю, милорд. Похоже на то. Но всё висело на волоске.

— Это не имеет значения, важен исход. И не беспокойтесь, теперь разрыв начнет увеличиваться.

— В самом деле?

— В «Красном льве» состоится обед, но я вынужден уйти и попросил мистера Ральфа-Аллена Дэниэлла занять мое место. Бал устроим через несколько дней.

— Поздравляю, капитан Полдарк, — сказал Дэниэлл.

— Благодарю.

— Позже, — продолжил лорд Фалмут, — через неделю-другую, я хочу пригласить членов городского совета на обед ко мне в Треготнан. И конечно же, рассчитываю, что вы приедете.

— Да, конечно.

Его сиятельство сухо кашлянул.

— Сейчас я не в том положении, чтобы участвовать в празднествах. Когда мы встретились перед выборами, я не сказал вам, капитан Полдарк, решил, что не стоит говорить в тот момент, но этой ночью мой племянник скончался.

— Хью? — вытаращил глаза Росс.

— Да, Хью. Ничего нельзя было сделать. С ним были его родители.

Когда Фалмут отвернулся, Росс с удивлением заметил, что его глаза полны слез.


Глава десятая


Росс смог выехать только после шести.

День был облачным, но предсказание Гимлетта о дожде так и не сбылось. Над вересковыми пустошами завывал сухой холодный ветер. Набравшись сил во время долгого ожидания, Шеридан взлетел по крутому холму на окраине города почти галопом, но вскоре перешел на быстрый шаг, и Росс не стал погонять коня. Он доберется домой своим чередом. Росс не был уверен, что вообще хочет домой.

Вполне вероятно, что из Треготнана прислали письмо в Нампару о смерти Хью, зная об их дружбе. Росс на это надеялся. Но в любом случае встреча будет неприятной.

Шок от новости не вполне загасил гнев, копившийся в Россе всю неделю. Конечно, он видел, что Хью серьезно болен, но не верил, что человек, целый год продержавшийся в адской тюрьме, может умереть от последствий этого два года спустя. Он же был так молод. А в таком возрасте люди быстро восстанавливают силы. И глубоко внутри Росс затаил оскорбительные подозрения, что Хью преувеличивал свой недуг, чтобы вызвать сочувствие у Демельзы. И несмотря на то, что Хью ему нравился, Росс не мог избавиться от естественных чувств, возникающих у мужа при виде жены, увлеченной другим мужчиной.

Но теперь его соперник умер, и чем больше Росс об этом думал, тем меньше ему это нравилось. Вполне естественно сожалеть о смерти молодого человека, которого ценили и друзья, и страна. И Росс сожалел о его смерти, сожалел искренне. С одной стороны. А с другой? Как он мог теперь снова завоевать Демельзу в честном сражении, как оторвать ее от этого увлечения? Как победить призрак? Как биться против сладостных воспоминаний о человеке, который запечатлел свои ухаживания в поэзии? Смерть Хью была трагедией для них обоих. Теперь он вовеки будет стоять между ними, как баррикада, препятствуя сближению, даже если они оба будут этого желать.

Шеридан отпрянул от шороха в кустах дрока на обочине. Там оказался козел с темными глазами и длинной бородой, он медленно жевал. Выглядел он, как злобный старый демон, выскочивший из болота. Росс взмахнул хлыстом, и козел прекратил жевать и взглянул на него, но не сдвинулся с места. Шеридан беспокойно прошествовал мимо. Был сезон спаривания, и вонь от козла преследовала Росса в холодном воздухе.

Даже если бы его жизнью правил какой-нибудь козел, выскочивший из болота, могла бы она быть более запутанной? Новая авантюра, в которую он ринулся сломя голову, движимый постыдными мотивами, и не последний из них — отчужденность Демельзы и чувство, что он ее теряет. К тому же Росс не забыл мнения жены о том, что подобный пост ему не подходит. Он не забыл и о том, что это место страшно боялся потерять Джордж. Все эти пылкие мотивы ему придется объяснять в Судный день. Вот такой он щедрый и благородный человек.

Росс доехал до старой виселицы на перекрестке Баргус, границе четырех приходов. Место смерти, так это обычно называли. Высокий зловещий столб, скорее всего, больше никогда уже не будут использовать. Теперь казни проходят более формально, в Бодмине. Отсюда открывался вид на пустынную, продуваемую ветрами и однообразную местность: Сент-Агнесс, пьяная колокольня церкви Сола, Сент-Майкл, Карн-Брея, скрюченные деревья, дымоходы шахт и повсюду вересковые пустоши.

Росс глубоко вздохнул и попытался взглянуть на положение дел объективно, отбросив эмоции, гнев и отвращение. Утренние события явно положили конец всяким надеждам на прекращение вражды между Тренвитом и Нампарой. Год назад Росс питал надежду, что, видясь реже, они с Джорджем потихоньку научатся терпеть друг друга, раз теперь стали соседями и родственниками по браку, смогут избежать злобных стычек, подходящих скорее юнцам, чем людям среднего возраста. Теперь всё не так. Джордж ценил место в парламенте куда больше, чем всё свое богатство. И лишился его из-за вмешательства Росса. Ненависть и злоба стали еще сильнее.

На западе хмурились тучи. Солнце приблизилось к горизонту, и закат пламенел в точности так же, как и рассвет, словно с раны содрали коросту и она снова стала кровоточить. За красным утренним небом последовало красное вечернее. Что это сулило, ясный день или непогоду — придется выбирать [19].

Но Росс выбирать не хотел, ему хотелось и оправдать свой поступок, и унизить Джорджа. Да, если на время забыть о Демельзе, то утренняя победа должна принести ему удовлетворение. Но зачем он лишил Джорджа места, хотя сомневался в том, что сам желает его? Он не собирался прогибаться ни под своего покровителя, ни под властителей Англии, среди которых ему теперь предстоит проводить часть года. Росс всегда был сам по себе. Научится ли он, захочет ли научиться брать и получать, и натягивать вожжи? Сможет ли выносить дураков или хотя бы просто промолчать?

Но всё же способные люди, гораздо способнее его, смогли это сделать. Тут дело в характере, а не в таланте. Демельза считает, что у него характер неподходящий. Что ж, кто знает, возможно, он сумеет ей доказать, если ей будет интересно.

Кто знает, что готовит им будущее? Может, она просто уплывет, как те лебеди, навсегда исчезнет из его жизни. Может, это она — тот лебедь с поврежденным крылом, а вовсе не Морвенна.

Почуяв приближение дома, Шеридан ускорил шаг, и в деревне Грамблер несколько человек, идущих по домам, пожелали Россу доброй ночи. Он снова мысленно вернулся к тому октябрьскому вечеру четырнадцать лет назад, когда он вернулся из Америки и обнаружил, что Элизабет помолвлена с его кузеном Фрэнсисом. После того как Росс уехал из Тренвита, его жизнь лежала в руинах. Он ехал домой, в точности как сейчас, через деревню, вниз к Нампаре, и обнаружил, что и от дома остались почти одни руины, а пьяные Джуд и Пруди Пэйнтеры валяются в постели его отца. Сегодня он возвращался в другой дом, отстроенный и обновленный, чистый, опрятный и ухоженный, с многочисленными слугами, прекрасной женой, двумя милыми детьми. Какая перемена! Но всё же не было ли в этом зловещего сходства?

На краю деревни он заметил одинокую фигуру, идущую в одном с ним направлении. Заходящее солнце било в глаза, но Росс узнал Сэма.

Услышав за спиной топот копыт, тот остановился, чтобы уступить дорогу, но Росс осадил лошадь.

— Идешь в молельный дом?

— Да.

Росс спешился.

— Пройдусь немного с тобой.

Они стали подниматься на холм, Росс вел лошадь в поводу.

— Я не на собрание, — объяснил Сэм. — Просто прибраться и посмотреть, всё ли готово на завтра.

Его голос звучал безжизненно и безо всякого выражения.

— Ты вечно в трудах.

— Ох, мне не в тягость. Тем более для Господа.

— Если Господь не созиждет дома... [20]

— Что?

— Да так, вспомнил кое-что из школьных дней.

В угасающем свете виднелись контуры елового леска у Уил-Мейден. Кровавый оттенок исчез, всё кругом стало черно-белым.

— Вы были в Техиди? — спросил Сэм.

— Нет, в Труро.

— Ясно.

— А почему ты подумал про Техиди?

— Просто это было у меня на уме.

— Ты еще думаешь о Джоне Хоскине?

— Нет... Дело не в этом.

— Как твоя община?

— Хорошо, спасибо. Еще двое пришли на собрание на прошлой неделе.

Росс ненадолго задумался.

— А Эмма?

Сэм покачал головой.

— Нет... Не Эмма.

— Это не мое дело, но всё-таки спрошу. Что у тебя с Эммой?

— Ничего у меня с ней нет, брат.

Росс снова помедлил.

— Давно хотел спросить, Сэм, но сомневался, что стоит... Почему ты проиграл схватку?

Сэм нахмурился и скрестил руки.

— Если скажу правду, это будет похоже на самонадеянность.

— Но только правду и стоит говорить.

— Я думал, брат... Когда я уже был близок к победе, мне вдруг пришло в голову... Я вдруг подумал о Христе и... и о том, как его искушал дьявол, как посулил все царства земные... А он отказался. И я подумал, если он отказался, то я, пусть и своим скромным путем, но последую его примеру.

Они подошли к молельному дому. Там было еще светло, но в долине уже собирались тени, как предвестники ночи.

— Эмма приходила ко мне во вторник, — сказал Сэм. — Мы всё говорили и говорили, прям как раньше. Но уперлись в стенку. Она не сможет притворяться, так она сказала. Может, это придет, сказал я, а она ответила, что да, мол, может и придет, но если нет... То ее разделят со мной, а меня — с общиной.


Он поднял руку, чтобы ослабить шейный платок. «Иногда, — сказала она, — я чувствую себя другой. Но не сейчас».

Его голос задрожал, и Сэм откашлялся.

— Ну вот, брат, как обстоят дела. Я лучше пойду. Да и вас ждут дома.

— Так значит, она не выйдет замуж за Тома Харри?

— К счастью, нет. Она уезжает.

— Далеко?

— В Техиди. Там нужна горничная, и Эмма говорит, что поедет на год. Там и денег больше платят, и место для жилья есть, так она говорит. Там ей будет хорошо и... и это далеко от нас. Всего на год, так она говорит. Демельза написала от ее имени.

— Демельза?

— Да. Она написала леди Дан... как там ее... Мы по-прежнему называем их Бассетами.

— Но какое к этому имеет отношение Демельза?

— Эмма ходила к ней и попросила совета. Потом пришла ко мне и снова вернулась к Демельзе, а Демельза сказала — почему бы нам не расстаться на год, уезжай, чтобы ваши пути не пересекались. Ну а если через год Эмма всё равно будет этого хотеть, и я буду хотеть, то сестренка устроит нам встречу, и посмотрим, что из этого выйдет, будет ли толк.

Шеридан нетерпеливо ткнул мордой в плечо Росса и звякнул упряжью.

— Надеюсь, будет, — сказал Росс.

— Спасибо, брат. Я каждый день молюсь за Эмму, каждый день жду чуда.

— Так значит, теперь у меня два зятя, несчастных в любви. Думаю, Дрейк тоже молится о чуде.

Сэм бросил на него взгляд, будто такое не приходило ему в голову и он страшно удивился.

— Ну, брат, хорошо хоть вы с сестренкой счастливо женаты. Для меня такая радость проходить мимо вашего дома! Пусть это и не благодать Христова, но благодать для двух хороших людей, связанных друг с другом преданной любовью.

— Благодарю тебя, Сэм, — ответил Росс, похлопал Шеридана и медленно и задумчиво направился вниз, в долину.

II
В старой гостиной горел свет, а в новой библиотеке было темно. Они до сих пор предпочитали проводить время в старой части дома, оставляя библиотеку для торжественных случаев. Гимлетт, услышав Росса, вынырнул из-за дома и взял Шеридана под уздцы.

— Хозяйка в гостиной?

— Нет, сэр, она вышла два часа назад.

— Вышла?

— Да, сэр.

В гостиной он обнаружил Джереми и Клоуэнс, устроивших страшный беспорядок под предлогом игры с Бетси-Марией Мартин, милой девушкой лет шестнадцати, которая всегда краснела перед Россом, как и ее старшая сестра много лет назад.

— Простите, сэр. Все начиналось как игра с перестановкой мебели...

Ее объяснения потонули в шумных приветствиях детей при виде отца. Он подкинул их и поцеловал, щекоча и играя, пока Бетси спешно расставляла стулья и стол.

— Мне сказали, хозяйки нет?

— Это так, сэр. Она ушла вскоре после обеда.

— Она не сказала куда?

— Нет, сэр. Но она не взяла лошадь. Я думала, она вернется до темноты.

На каминной полке Росс заметил смятую записку. Он взял ее и прочел: «Дорогая миссис Полдарк, с прискорбием сообщаю Вам...» Письмо было подписано «Франсис Говер». Пока Клоуэнс что-то бурчала ему в ухо, он размышлял: Демельза не могла отправиться туда пешком, так куда она могла уйти? Его наполняла злость, наполовину вызванная беспокойством.

— Она ничего не просила передать?

— Кто, хозяйка? Нет, только попросила Джейн приготовить ужин.

— Она планировала вернуться к ужину?

— Не знаю, сэр. Мне она ни слова не сказала.

Чуть позже он поднялся в спальню. Все было на месте, кроме ее голубого плаща. Обычно Демельза оставляла записку, но и ее не было. Он снова спустился вниз и медленно прошелся по двору. Поросята Прилив и Отлив, достигшие уже приличных размеров, жили в собственном стойле возле лошадей, но на правах домашних любимцев могли свободно разгуливать по двору. Они поприветствовали Росса хрюканьем и сопением, узнав хозяина, а он угостил их хлебом, припасенным для этой цели. Шеридан, сытый и довольный, удостоился ласкового похлопывания, как и Свифт. Правда, Свифт беспокойно переступал ногами, скучая по прогулке.

На кухне Джейн Гимлетт склонилась над кастрюлей с супом, а Эна Дэниэл резала лук-порей. Вопли, смех и звон на лестнице показывали, что Джереми и Клоуэнс потихоньку готовятся ко сну. Росс вернулся в гостиную. Там снова было прибрано, не считая нескольких мелочей, которые уронили дети. Росс подобрал их и сложил в корзину за большим креслом, налил себе бокал бренди и отпил половину. Потом он задвинул шторы. Огонь в большом камине едва горел, и Росс подбросил угля и смотрел, как вверх потянулся дым.

Бренди показался на вкус каким-то самогоном и обжег желудок, но так и не изгнал неприятные мысли. В Россе постепенно вскипала злость на жену. Для этой злости, возможно, и были причины, но всё равно она была иррациональной. Она поднималась из глубин души, источником ее служили самые примитивные инстинкты. Россу казалось, что в его боли и беспокойстве, его разочаровании и ощущении пустоты виновата жена. У них было всё, а она это отбросила, даже не подумав о том, что именно она разрушает, и разрушает навсегда.

Это та Демельза, которую он вытащил из грязи, любил и беззаветно трудился ради нее, и вдруг появился мужчина, просто улыбнулся ей и протянул руку, и она влюбилась — сентиментально и распутно. Почти не оказав сопротивления. Стоило Хью Армитаджу положить на нее глаз, как она готова была растаять в его объятьях. И не делала из этого секрета. «Росс, — почти что сказала она, — этот прекрасный молодой человек за мной ухаживает, и мне это нравится. Ничего не могу с собой поделать. Я собираюсь ему отдаться. Мне жаль наш дом, наших детей, нашего счастья, любви и доверия. Такая жалость. Но ничего не поделаешь. Прощай».

И всё остальное тоже — место в парламенте, окончательный разрыв с Джорджем и...

Росс допил бренди и налил еще.

А теперь Хью умер, а она ушла. Куда она делась, черт побери? Может, она и не вернется. Может, это и к лучшему. Он сам справится с детьми, а Бетси-Мария и Джейн Гимлетт займутся домом. Пусть катится к черту. Зря он вытащил ее из канавы и превратил в мнимую леди.

Росс прикончил второй бокал. Он чувствовал себя усталым, как никогда прежде. День выдался утомительным: фарс с выборами, идиотский помпезный обед. Он ел мало и теперь проголодался, но всё же не стал ужинать. Ему не хотелось ничего делать.

Допив второй бокал, Росс услышал шаги у двери.

Ее лицо было пепельно-серым, волосы всклокочены, как будто поднялся ветер. Они уставились друг на друга. Демельза бросила плащ на кресло, но тот медленно сполз на пол, как змея. Она опустила взгляд на плащ.

— Росс, — безучастно произнесла Демельза. — прости. Я надеялась вернуться раньше тебя.

— Где ты была?

Демельза нагнулась, чтобы подобрать плащ, и неспешно его разгладила.

— Ты ужинал?

— Нет.

— Я скажу Джейн.

— Я не хочу есть.

Через мгновение она тряхнула головой, словно пытаясь собраться с мыслями.

— Ты знаешь?

— О Хью? Да. Я виделся с Фалмутом в Труро.

Демельза тихо опустилась в кресло, положив плащ на колени.

— Это случилось прошлой ночью.

— Да.

Она приложила ладони к щекам и уставилась в пустоту, как будто заблудилась.

— Демельза, где ты была?

— Что? Сейчас? Я... ходила к Кэролайн.

— Ясно...

Это не так уж плохо, подумалось Россу.

— Ты шла пешком?

— Да... Надо было чем-то себя занять... И ходьба... это помогло.

Ее взгляд упал на бокал в руке Росса.

— Тебе бы тоже лучше выпить, — предложил он.

— Нет, — она опять покачала головой. — Не думаю. Мне только станет хуже.

За окном в темноте заухала сова.

— Это был долгий путь. Тебе надо что-нибудь выпить или перекусить.

— Нет... благодарю, Росс. Но я... я вышла в неподходящей обуви. Забыла переобуться.

Он увидел, что Демельза в домашних туфлях. Они были исцарапаны, а на одной сломан каблук.

Он плеснул себе еще бренди.

— Я пошла к Кэролайн только потому... потому как решила, что она поймет мои чувства. Как... как... Она такая...

— И она поняла?

— Мне кажется, да.

Демельза поежилась.

Росс пошевелил дымящиеся в камине угли, и медленно занялось синеватое пламя.

— Хорошо провел день в Труро? — спросила Демельза.

— Так себе.

— Где ты виделся с лордом Фалмутом?

— Он был на встрече.

— Он выглядел расстроенным?

— Да, очень.

— Такая утрата.

— Возможно, если бы Дуайт продолжил...

— Нет. По крайней мере, он сам так сказал. Может, от скромности.

— Дуайт был там, когда ты разговаривала с Кэролайн?

— Нет. Нет.

Росс посмотрел на жену, подошел к буфету под старой книжной полкой, где Демельза когда-то пряталась от своего отца, и достал пару полотняных туфель без каблука, которые она иногда носила на пляже. Он отдал их Демельзе.

— Вот, — сказал он, опустился на колени, снял с нее туфли и надел новые. Ее чулки были в дырах, на ногах ссадины и пятна крови.

— Тебе надо бы помыть ноги, — сказал он.

— Ох, Росс...

Демельза положила руки ему на плечи, но он встал, и ее руки снова упали на колени.

— Скот плохо продается, — сказал Росс. — Люди пытаются избавиться на зиму от тощих коров, и никто не желает покупать.

— Да...

Снова повисла долгая пауза.

— Сегодня приходила малютка Тренеглосов, — сказала Демельза, — чтобы пригласить Джереми на праздник. У нее всё лицо в оспинах. Они делают притирания настоем из прокисших яблок, но это, похоже, не помогает.

Росс не ответил.

— Я... Мне нужно было с кем-то поговорить, вот я и пошла к Кэролайн. Хотя мы с ней такие разные, но ближе у меня никого нет, в смысле друга.

— Кроме меня.

— Ох, Росс.

Она расплакалась.

— Но разве это не так? Разве это было не так до сих пор?

— Было. Это и сейчас так. Ты... я всегда с тобой разговариваю, без утайки. Никто и никогда не был мне так близок. Никогда. Но насчет этого...

— До этого.

— Но насчет этого... Я просто не могу тебя просить. Это должна быть женщина. И даже в этом случае...

— Что ж, тебе не нужно рассказывать мне больше того, что ты хочешь. Просто скажи, что тебе сейчас нужно, скажи, чего ты хочешь, не более.

— Чего я хочу? — удивилась она. — Я ничего не хочу.

— Ничего?

— Ничего помимо того, что имею.

— Имела.

— Как знаешь, Росс. Это твои слова.

— Нет, милая, это твои слова.

— Прошу тебя, Росс, не надо...

— Прекрати плакать, дурочка, — оборвал ее он. — Это ничего не изменит.

Она вытерла рукавом глаза, всхлипнула и посмотрела на Росса сквозь волосы и мокрые ресницы. Он готов был убить ее, так он ее любил.

— Скажи, что мне сделать, — проговорила Демельза.

— Уходи или останься, как ты хочешь.

— Уйти? Я не хочу уходить. Да и как бы я смогла отсюда уйти — от всего того, что есть у нас двоих?

— Пожалуй, тебе следовало подумать об этом раньше.

— Да, — сказала она, вставая. — Наверное.

Росс снова поворошил угли в камине.

— Что ж, — сказала Демельза. — если ты хочешь, чтобы я ушла, я уйду.

Росс хотел уже с этим согласиться, но слова так и не сорвались с его губ. Застряли в горле и смерзлись в комок гнева.

Открылась дверь. На пороге стояла Клоуэнс. В этом году она превратилась в крепкую малышку. Отличное здоровье и счастье сделали ее щечки и кулачки пухлыми, а лицо — круглым. Светлые волосы кудрявились на плечах, а на лбу топорщилась непослушная челка. На Клоуэнс была длинная ночная сорочка из фланели.

— Мама! — сказала она. — Где ты была?

— Да, милая, что случилось? — ответил Росс.

— Мария обещала.

— Что обещала Мария?

— Почитать сказку.

— Какую?

Демельза опрометчиво подняла голову.

— Как же ее... Забыла название книги...

Клоуэнс посмотрела на мать и тут же издала вопль ужаса. Дверь в кухню распахнулась, и вошла Бетси-Мария.

— Ой, прошу прощения, я не знала...

Она схватила завывающую Клоуэнс. Демельза быстро отвернулась и спрятала лицо в волосах, склонившись над бокалом Росса.

— Уведи ее наверх, — сказал Росс. — Скажи, что мама поднимется через несколько минут. И оставайся с ней. Джереми спит?

— Думаю, да, сэр.

— Скажи ей, что мама придет и почитает сказку через несколько минут.


Дверь закрылась.

Демельза снова вытерла глаза и глотнула бренди Росса. Тот поднял ее испорченные туфли и бросил в детскую корзину, снова взял ее плащ и сложил его. И это не было машинальное наведение порядка.

— Расскажи мне, что чувствуешь, — попросил он.

— Ты правда хочешь, чтобы я ушла?

— Расскажи, что ты чувствуешь.

— Ох, Росс, как я могу? Как посмею?

— Да уж. Но всё же попробуй.

— Что сказать? Я этого не хотела. Это нахлынуло внезапно. Я никогда не думала, да ты и сам это знаешь, никогда не думала... Мне так грустно. Из-за... из-за всего.

— Ну что ж. Присядь и расскажи мне.

— Что я могу еще сказать?

— Расскажи о своих чувствах к Хью.

— Правда?

— Правда.

Демельза снова вытерла слезы рукавом.

— Как я могу говорить начистоту, когда я сама в себе не уверена? Я уже сказала, это произошло неожиданно. Я и в мыслях не держала. А теперь мое сердце разбито... Но по-другому... Не так, как после смерти Джулии. Теперь я рыдаю, рыдаю, рыдаю из-за похороненной юности и любви... Когда умерла Джулия, я не плакала. Только внутри — как будто истекала кровью. А теперь... теперь слезы так и текут, прямо дождем, и я не могу остановиться. Ох, Росс, обними меня.

— Конечно, — сказал он и обнял ее.

— Прошу тебя, держи меня крепко и никогда не отпускай.

— Не буду, если ты мне позволишь.

— До самой смерти, Росс, я не смогу без тебя жить... Это... это не слезы раскаяния... Хотя, возможно, у меня есть причина для раскаяния... Но дело не в этом. Я плачу, пусть это выглядит глупо, я плачу по Хью и... и по себе... и... и по всему миру.

— Оставь немного слез и для меня. Похоже, они мне понадобятся.

— Ох, тогда они все твои, — сказала она и захлебнулась в слезах, а потом приникла к Россу, трясясь от рыданий.

Так они сидели некоторое время, скрючившись в неудобной позе, но не замечая этого. Время от времени Росс высвобождал руку, чтобы вытереть собственные глаза.

После долгого молчания он сказал:

— Клоуэнс уже заждалась.

— Пойду через минутку. Но мне нужно умыться.

— Выпей.

Демельза сделала еще один глоток из его бокала.

— Ты так добр ко мне, Росс.

— Уж точно слишком добр для тебя.

— Добр ко мне... Всё прощаешь... Но забудешь ли? Я не знаю. Может быть, ошибкой было бы забывать. Я лишь знаю, что люблю тебя. И думаю, только это имеет значение.

— Для меня только это имеет значение.

Демельза поежилась и поднесла ладони к глазам.

— Пойду умоюсь, а потом почитаю, а позже, если хочешь, можем поужинать.

— Пожалуй, я поднимусь и почитаю вместе с тобой.


Понравилась книга? Поблагодарите переводчиков:

Яндекс Деньги

410011291967296

WebMoney

рубли – R142755149665

доллары – Z309821822002

евро – E103339877377

Группа переводчиков «Исторический роман»

Книги, фильмы и сериалы

https://vk.com/translators_historicalnovel



Примечания

1

Глауберова соль применяется в медицине при запорах, как слабительное средство.

(обратно)

2

Доверов порошок — врачебное средство от кашля, в состав которого входит опий, сернокислый калий и рвотный корень.

(обратно)

3

Что естественно, то не постыдно.

(обратно)

4

Дистихи Катона, I, 12: «Избегай толков, чтобы не поддержать их своим участием: никому не принесет вреда, что он промолчал, но может принести вред, что он был болтлив» (лат.).

(обратно)

5

Пек — мера объема, равная примерно девяти литрам.

(обратно)

6

Виги — английская политическая партия в 17—19 вв. Возникла в конце 70-х гг. 17 века как группировка, выражавшая интересы обуржуазившейся дворянской аристократии и крупной торговой и финансовой буржуазии, не желавших восстановления королевского абсолютизма.

(обратно)

7


(обратно)

8


(обратно)

9


(обратно)

10

Система Спинхэмленда (названа так по названию деревни, в которой была принята в 1795 году) — система помощи бедным, существовавшая в Англии на рубеже 18-19 веков. Семьям бедняков выплачивали определенные суммы в зависимости от цен на хлеб.

(обратно)

11

Что предопределено любовью, нельзя отринуть (лат.).

(обратно)

12

Бедлам (Бетлемская королевская больница, первоначальное название — больница святой Марии Вифлеемской) — психиатрическая больница в Лондоне (с 1547 года).

(обратно)

13

Джон Драйден — английский поэт. Его влияние на современников было настолько велико, что период с 1660 по 1700 год в истории английской литературы принято именовать «веком Драйдена».

(обратно)

14

Джон Мильтон — английский поэт, политический деятель и мыслитель, в конце жизни ослеп.

(обратно)

15

Английский центнер, равный 50,8 кг.

(обратно)

16

Стоун — английская мера веса (обычно применяется к весу человека), равная 14 фунтам или 6,35029318 килограммам. То есть Том Харри весил чуть больше 100 кг.

(обратно)

17

Моя милая (фр.).

(обратно)

18

Уильям Уилберфорс (1759-1833) — британский политик и филантроп, член партии тори, член парламента. Известен активной деятельностью по борьбе против рабства и работорговли. Также знаменит речью против работорговли, произнесенной в Палате общин 12 мая 1789 года.

(обратно)

19

Старинная примета гласит, что красное небо утром предвещает бурю, а красное небо вечером — хорошую погоду.

(обратно)

20

Если Господь не созиждет дома, напрасно трудятся строящие его (Библия, Псалтырь, 126:1)

(обратно)

Оглавление

  • Реквизиты переводчика:
  • .     
  • Часть первая
  •   Глава первая
  •   Глава вторая
  •   Глава третья
  •   Глава четвертая
  •   Глава пятая
  •   Глава шестая
  •   Глава седьмая
  •   Глава восьмая
  •   Глава девятая
  •   Глава десятая
  •   Глава одиннадцатая
  •   Глава двенадцатая
  •   Глава тринадцатая
  •   Глава четырнадцатая
  • Часть вторая
  •   Глава первая
  •   Глава вторая
  •   Глава третья
  •   Глава четвертая
  •   Глава пятая
  •   Глава шестая
  •   Глава седьмая
  •   Глава восьмая
  •   Глава девятая
  •   Глава десятая
  • Часть третья
  •   Глава первая
  •   Глава вторая
  •   Глава третья
  •   Глава четвертая
  •   Глава пятая
  •   Глава шестая
  •   Глава седьмая
  •   Глава восьмая
  •   Глава девятая
  •   Глава десятая
  • *** Примечания ***