Боря, выйди с моря [Рафаил Гругман] (fb2) читать онлайн

Рафаил Гругман
Боря, выйди с моря

Тс— с… У Изи появилась женщина. Не имея привычки лазить по мужниным карманам, Шелла сдала в химчистку на Буденного Изин костюм, а когда на третий день пришла его забирать, вместе с костюмом приемщица гордо возвратила обнаруженные во внутреннем кармане пиджака восемьдесят рублей и конверт с аккуратно выведенным красивым женским почерком адресом: Одесса-14, до востребования, Парикмахеру.

— Это мне? — принимая находку, дрожащими губами произнесла Шелла, выдавливая сквозь зубы благодарную улыбку. — Спасибо. Только зачем?

Последние слова она вообще произнесла невпопад, чисто механически воспроизводя нужные движения и слона. Поправила прическу, зачем-то отошла к в метре стоящей скамейке, сбитой двумя поперечными досками, из трех стульев и обессиленно присела, сжимая злосчастные восемьдесят рублей и конверт.

— Щас, щас, — растерянно отвечала Шелла, дрожащими руками вскрывая конверт. — Спасибо. Минуточку. Я щас.

Так и есть… Женщина.

Прежде чем приступить к оглашению письма (особо нетерпеливые могут пропустить несколько глав, а затем вернуться) и составлению для суда протокола изъятия вещественных доказательств, следует перевести стрелку часов на некоторое время назад, а именно в год одна тысяча девятьсот семьдесят первый, когда Изя начал делать деньги. Согласитесь, во все времена занятие это, хоть и приятное, но не из самых легких, а если вспомнить, какой на календаре год, Великую Эпоху и рекомендации достопочтенного Остапа Ибрагимовича чтить уголовный кодекс, то сразу все становится на свои места.

Особо непонятливым можно напомнить притчу о воробье, который сперва замерз, затем был обогрет проходящей лошадью, радостно зачирикал, отряхивая крылья, пока не стал жертвой кошки, назидательно промяукавшей для всех следующих поколений мораль: сидишь в дерьме, так не чирикай.

Изя кодекс не только чтил, по и временами почитывал, особенно любуясь немеркнущим с тридцатых годов бестселлером — статьей о видах незаконного промысла. Шитье лифов, ремонт обуви, починка часов, изготовление табуреток для пресечения ростков капитализма властями разрешалось только при наличии лицензии, получение которой из-за отсутствия инвалидности (данные паспорта и контузия при Будапеште в учет не принимаются) для Изи, впрочем, как и для любых иных искателей приключений, было сопоставимо со счастьем быть бесплатно захороненным у Кремлевской степы.

Однако об Изиных похоронах, если будет суждено, поговорим позднее, а сейчас, как и было обещано, переводим стрелку часов назад.

— Колорадский жук! Па веревке прыгает, ножками дрыгает! — бодро рекламировал возле Ланжероновской арки «прыгающие» мячики безногий инвалид.

Изя, следуя с семьёй на пляж, искоса посмотрел па начинающую полнеть жену, пытаясь представить ее на месте инвалида, затем на бодро шагающую впереди тещу ("У нее торговля пошла бы лучше'', — подумалось ему) и не без доли сожаления неожиданно для себя произнес:

— У твоей мамы такие прелестные формы, что будь она на двадцать лет моложе — вполне могла бы за счет своего бюста содержать всю пашу семью.

— Меня ты уже в расчет не принимаешь, — расправив плечи, шутливо обиделась Шелла.

— Как это не принимаю! — возмутился Изя. — А кто ежемесячно отдаст тебе по сто тридцать рэ? Если поделить на тридцать дней, то получается почти по четыре за ночь. И с учетом простоев и выходных ты зарабатываешь, почти как валютная проститутка.

— Нахал! — в свою очередь возмутилась Шелла и, смеясь, слегка стукнула его кулачком по синие. — Ты меня так дешево ценишь? Сегодня ты будешь иметь большую экономию, — м для пущей убедительности насупила брови. — Так, с сегодняшнего дня почуешь у своей мамы. Она мне еще будет доплачивать, чтобы я забрала такое добро назад, — распаляясь, продолжала Шелла.

А Изя поддакивал:

— Все, ухожу к маме. Два раза в неделю. Значит, восемь раз в месяц. Сто тридцать на восемь — это сколько? — вслух подсчитывал он. — Пятнадцать, нет, шестнадцать рэ за ночь… Да за такие бабки я же могу еще номер спять в Красной.

Супруги полусерьезно-полушутя еще раз обсосали тему проституции, промысла, истребленного в битвах первых пятилеток как наследия мрачного прошлого и ввиду отсутствия оной в эпоху развитого социализма в перечень незаконных не вошедшего, а посему и ненаказуемого.

— Ну что же можно придумать? — продолжал, уже лежа на подстилке, рассуждать Изя. — Малярничать, строить коровники — это не с моими руками…

— Руки у тебя действительно растут из задницы, — донесся из-под газеты до боли родной голос Славы Львовны.

— Хоть здесь можно оставить свои двадцать копеек у себя? — недовольно огрызнулся Изя. — Вы, кажется, загораете, — сделал он ударение на слове «кажется». Так загорайте себе дальше.

— А может, ты смог бы, как Аркаша, торговать джинсами? — стряхивая со спины песок, перебила его Шелла. — Я бы переговорила…

— Чтобы меня посадили?! — взорвался Изя и осекся, застыв взглядом на полнокровной матроне, в шаге от него снимающей лиф.

— Фима. пойди хорошенько прополосни и выкрути, — давала она очередное задание мужу-дистрофику.

— Мамочка, дай я тебе помогу застегнуть лифчик, — порывался дистрофик помочь ей.

— Я тебе что сказала делать! — строго прорычала новоявленная мадам Помпадур.

Скорчив гримасу, дабы привлечь внимание жены, Изя восторженно указал ей на стриптиз по-одесски, для убедительности пробормотав: ''Как тебе это правится? Рубенсу здесь делать нечего", — что, по-видимому, означало: Рубенса здесь и не хватает, и, наблюдая за дистрофиком, безропотно ушедшим к морю полоскать лиф, продолжил прерванный разговор.

— Нет, толчок не для меня. Я сгорю от стыда, прежде чем вытащу что-либо из сумки, — и, протянув руку жене, потащил ее в воду.

***

За исключением двух летних месяцев, когда в Одессе нечем дышать, все остальное время в границах от Пироговской до Старопортофранковской воздух над городом насыщен парами аурума. Феномен этого атмосферного явления, равно как и озоновой дыры над Индийским океаном, до сих пор остается научной загадкой, хотя и бытует мнение, что наличие золота в атмосфере — следствие носовых выбросов полумиллиона вундеркиндов, выбравших для своего созревания этот странный город.

Не стоит особого труда опровергнуть сказанное, ибо, попав на другую почву, одесские самородки тускнеют и во втором поколении ничем выдающимся не выделяются. Нет, дело в ином. И если секрет воздуха был бы разгадан, то ничего не стоило бы воссоздать его в лабораториях Москвы и Петербурга; аи пет, кисло в борщ (дословный перевод: на-ка. выкуси!), здесь, и только здесь, и очерченных от моря границах, если правильно дышать, суждено стать писателем, артистом пли на худой конец — миллионером.

Ося Тенинбаум, простите — Теннн, а черт, проклятый склероз. Ося Баумов дышать умел. И когда все ходили осатаневшие, он благодаря особому даже для одесситов строению носоглотки мгновенно чувствовал, с какой стороны дует гешефтный ветер, и безошибочно шел па запах свежо хрустящих денег.

Талант его — в нужное время «находить узбека», неожиданно открывшийся в военном Ташкенте, с необычной силой расцвел па родной почве. Ося стал изобретателем.

Если хотите, я вас тоже научу. Берется любое изобретение — например, велосипед. В колесо добавляется одна спица и доказывается, что благодаря ей жесткость колеса увеличивается. После чего пишется заявка на изобретение, зависимое; от основного, но по законам жанра живущее своей жизнью, а дальше (не в заявке же дело!) собираются убедительные документы (это высший пилотаж!), что дополнительная спица одновременно произвела и техническую и мировую революцию. Эффект от внедрения ее, равный эффекту, полученному от изобретения пороха, фарфора и шелка, как минимум, тянет па максимально полагающееся по советским законам вознаграждение.

Дабы не утомлять вас странными цифрами и рублях, приведу товарный эквивалент: четыре автомашины или триста двадцать ящиков "Столичной''.

— Пусть Изя сунет свой гонор в задницу и придет ко мне, — убеждал Ося Шеллу на дне рождения Славы Львовны. — Я включу его в состав соавторов. Кроме того, что он талантливый конструктор, он ничего не может. Таких, как Изя, я могу набрать пучок в базарный день. Но он мой брат, и я хочу ему помочь. Ты не возражаешь? — Ося многозначительно улыбнулся и, обняв Шеллу за талию, пригласил ее на медленное танго.

— Высшее искусство — свести две стенки, указав на две противоположные степы, хвастал Ося. — И я на спор элементарно уговорю тебя па все что угодно.

— На что угодно не надо, — засмеялась Шелла. — Но как ты знаешь, какая заявка выстрелит?

— А я ничего заранее не знаю, поэтому главное — массовость. Я, к примеру, беру в соавторы Изю, он — меня. Главное — количество. Вероятность, что из ста заявок «выстрелят» десять, большая, чем из десяти одна. Еще Бог велел: не жадничать, а делиться с ближним. Ты согласна?

— Конечно, — охотно подтвердила Шелла, мысленно подсчитывая дивиденды. «После возвращения Изи из командировки надо попытаться помирить его с Осей, — думала она. — Ссора их была просто дурацкой».

— У меня уже сорок авторских, и везде я не один, — подняв вверх указательный палец, делился Ося. — Выпьем на брудершафт?

— Спасибо, я не пью.

— У меня есть прекрасный тост. Самый короткий в мире.

— Ну?

— Ты его уже сказала, — он замолчал, пристально посмотрел ей в глаза и, подняв бокал, многозначительно произнес:

— Н-нууу…

***

Женька Левит дико хохотал. Разинув рты, сотрудники отдела непонимающе глядели на трясущегося Женьку, постепенно заражаясь его настроением, и только Гриша Корецкий, студент, принесший Жене на рецензию свой диплом, чуть не плача смотрел на него умоляющими глазами.

— Ну смотри, — сквозь смех выдавил: наконец из себя Женька, — раздел «Гражданская оборона». Что ты пишешь дальше? Подзаголовок: «Средство защиты спецстанка от оружия массового поражения''. Ну а дальше, — сквозь смех читал он, — ''Оружием массового поражения является ядерное, химическое, бактериологическое…» Ну как, — чуть ли не в истерике вопил Женька, — как ты будешь защищать спецстанок от оружия массового поражения? — Он наконец-то посмотрел на поникшего Гришу и с трудом уcпoкаиваясь, продолжил: — Прививки будешь что ли в шпиндель делать?

Гриша молча забрал диплом и скрылся. Женька долго корил себя за то, что не сдержался и не дочитал диплом до конца, но именно после этой истории он присел за Изин кульман.

— Старик, пора уже на мудаках начать делать деньги. Я узнавал: лист стоит пятнадцать рэ. К нам на практику приходит уйма ребят и из техникумов, и из институтов. Среди них наверняка есть те, кто никогда не держал в руках карандаш. Диплом техникума стоит от ста тридцати до ста сорока. Может, попробуем напополам?

Изя посоветовался с Шеллой, еще раз перечитал кодекс: чертежные работы, равно как и проституция, запрещены не были.

— Один из нас должен начать работать, — за традиционным вечерним чаем подвела итог его колебаниям Шелла. И, улыбаясь, добавила: — Выбирай. Ты или я. Закон предоставил нам равные возможности. Аминь: — подняв чашку, салютовала она мужу. — Региночка из всего уже выросла. Да и у меня, стыдно сказать, нет лишней пары трико.

***

На восьмой станции Черноморской дороги у Женьки был собственный дом. Дом — это громко оказано. Половина. Две небольшие комнаты и кухня на первом этаже, винтовая лестница и большая комната на втором, в которой Женька установил украденный с работы кульман. Затем и второй. Жил он с женой на Гайдара, а оставшийся к наследство от родителей дом служил то летней резиденцией (типа Кэмп-Дэвида), то домом деловых встреч, для чего в каждой комнате имелось по дивану и, на всякий случай, смене постельного белья, а с недавних пор под крышей дома разместилось подпольное КБ по серийному изготовлению дипломных проектов.

Поиск клиентов Женька взял на себя. Он «отлавливал» их, как только студенты приходили на преддипломную практику, группой собираясь у заводской проходной, и брал еще тепленькими.

— Девочки, — обычно он выбирал двух-трех приглянувшихся ему студенток, твердо уверенный в том, что чем девочка симпатичней, тем большая вероятность, что диплом сделать она не в состоянии, — если кому-то нужна помощь при написании диплома, чертежи, записка — пожалуйста, вот мой адрес, — и давал самодельную визитку с указанием своего домашнего и рабочего телефонов.

С заочниками было посложнее, но зато они платили получше и «отдавались» быстрее. Женька подходил к техникуму и, выискивая по расписанию экзаменационной сессии нужную группу, проделывал тот же рекламный трюк.

Каждый новый семестр существенно пополнял семейный бюджет Парикмахеров, и Шелла смогла позволить себе не только лишнюю пару трико, по и итальянские сапоги, и югославские туфли. Л летом супруги съездили в отпуск в Прибалтику.

***

Вот и дошла очередь до письма. Мне так не хотелось, чтобы Шелла его читала, по если она уже вскрыла конверт, не могу же я, пользуясь правами автора," вырвать письмо из ее рук и уничтожить. Даже воспользовавшись случайным порывом ветра. Мет, будь что будет, я не стану препятствовать.

Изенька, шастье мое ненаглядное! Я ночами не сплю, думаю только о тебе. Муж подозревает что-то, спрашивает каждый раз, почему я не в своей тарелке. А что я могу ему сказать? Что влюбилась, как дура? Но главное не в этом. Я вчера была у гинеколога, и он подтвердил, что я беременна. Если ты скажешь ''да" и захочешь, чтобы я подарила тебе сына, скажи только «да», и я все для тебя сделаю. Только чтобы мы были вместе. Моя мама все знает, а Вася нет. Поэтому свое решение пиши: Измаил, Главпочтамт, до востребования, Оксане Перепелице. Я прекрасно понимаю твое состояние и не хочу сознательно рушить твою семью, но жизнь у человека одна и счастье тоже. Ни в чем не хочу упрекать тебя. Знаю только, что мы нужны друг другу. Очень жду твоего ответа. Все валится из рук, когда думаю о тебе. По первому твоему звонку я скажу, что мне надо отвезти контрольные в институт, и приеду. Привет Жене. Целую бесчисленное число раз. Твоя Оксана.

— Боже мой!

Подняв с трудом голову, Шелла услышала голос приемщицы, стоящей за ее спиной п дочитывающей письмо.

— Боже мой, какой подлец!

— Да, — едва промолвила Шелла, инстинктивно пряча тетрадный листок.

— Дать водички? — участливо спросили приемщица, аккуратно кладя возле Шеллы мужнин костюм, п. видя, что та вот-вот разревется, присела рядом, ласково обняв за плечи, и стала успокаивать.

— Думаешь, мой муж был лучше? До химчистки я ведь не работала. Была морячкой. Проводила я его как-то на судно (он плавал стармехом па «Грузии»), попрощалась и уехала на такси домой. А по дороге вспомнила, что оставила у него ключи от квартиры. Возвращаюсь на этой же машине в порт, влетаю на пароход (до отплытия оставалось минут двадцать), а он уже лежит в своей каюте с бабой. Не мог, скотина, дождаться выхода в море. А я ведь за три часа до этого — подумать только: за три часа! — была с ним. Что, он был так голоден? Или все та же блядская мужская натура?! Мне тогда было двадцать шесть. Сыну два года. Как он потом ни уговаривал и не молил о прощении, так я его и не простила. Сейчас жалею. У него уже другая семья, а я так и осталась одна с сыном. Конечно, мужики были, но кто из них в наше время хочет жениться? Знаешь что, вот тебе мой совет, милочка: сделай вид, что ничего не знаешь. Положи письмо и карман, только деньги забери себе, и отдай ему вместе с костюмом.

Шелла удивленно подняла па приемщицу полные слез глаза.

— Да, да, не удивляйся. Поверь мне, так будет лучше. А если можешь рассчитаться с ним — вперед на всех парусах. И посмотрим, кто за кем еще будет бегать. Извини, \ меня люди, — кивнула приемщица на выстроившуюся за это время очередь. Нехотя встала. Дружелюбно улыбнулась. — Заходи, расскажешь, — и, не торопясь, поплыла на рабочее место. Шелла вышла на улицу. Город жил своей жизнью, не подозревая о случившейся катастрофе. Жить не хотелось, но умирать тоже еще было рано. И Шелла поехала к Изиной маме.

— У меня к вам серьезный разговор, — едва войдя в комнату, твердо начала Шелла и, не выдержав, сорвалась на фальцет: — Наш сын лишает вас внучки, а себя дочери.

— Успокойся, доченька, расскажи спокойно, что произошло. Я сама с ним разберусь, — встревожилась Клена Ильинична.

Полюбуйтесь! — с вызовом бросила Шелла на стол письмо. — Ваш сынуля!

Надев очки, Клена Ильинична взяла письмо и подошла с ним к окну.

— Нашел себе хозэрыну! — не дав свекрови дочитать письмо, взорвалась Шелла, продолжая уже сквозь слезы: — Лучше бы Региночка была сиротой, чем заживо хоронила отца!

— Шелла, не смей так говорить!

— И он смеет! Бросить такого ребенка ради этой гонки! Он смеет!

— Ты с ним уже говорила? — дочитав наконец и стараясь сохранить выдержку, спросила Клена Ильинична. — Как это письмо попало к тебе?

— О чем мне теперь с ним говорить?! — не стесняясь своих слез, вопила Шелла. — Это ваш сын — вы с ним и разбирайтесь! Эта блядь ждет от него ребенка! Вы что, ничего не поняли?!

— Шелла, как ты можешь так выражаться!

— Блядь! Стерва! Сволочь! — в истерике бросилась Шелла на диван и, дергаясь, завыла в подушку.

В испуге Клена Ильинична кинулась к аптечке, чуть не силой заставила Шеллу выпить валерьянки, уговорила лечь и, сунув ей в рот таблетку элениума, накапала валерьянки себе. Капель она не пожалела, вызван недовольство трех вышитых на атласном коврике котят. Затем, увидев, что Шелла притихла, решительно сняла телефонную трубку. После нескольких безуспешных попыток ей удалось дозвониться.

Шелла уже пришла в себя и, поняв, что свекровь разговаривает с сыном, настороженно вслушивалась в их разговор.

— После работы немедленно приезжай ко мне.

— Это не телефонный разговор. Приедешь — все узнаешь.

— Да, я здорова.

— Никакого Левита. Все твои халтуры подождут.

— Мне наплевать на твоих студентов. Я два раза повторять не буду. И учти, что я скорей откажусь от тебя, чем от Региночки.

По фразам, произносимым свекровью. Шелла догадывалась, что отвечали па том копне провода, по услышав последнюю, она удовлетворенно встрепенулась и благодарно посмотрела на Клену Ильиничу.

— Скажите ему, что Региночка не желает его видеть.

— При том, при том, — не обращая внимания на реплику невестки, продолжала Клена Ильинична. И грозно добавила: — Учти, все твои шуры-муры мне известны. Если до шести не явишься — забудь, что у тебя есть мать.

— Да, я тебя накормлю.

— Как что? Котлеты с пюре, бульон, компот. Тебе мало?

Последние слова миролюбиво завершившегося разговора Шеллу насторожили и возмутили. «Конечно, он ее сыночек, и она уже думает, как его накормить. Черта с два она на него повлияет».

— Не волнуйся, — как бы прочитав ее мысли, произнесла свекровь, садясь рядом па диван. — Лучшей невестки, чем ты, мне не надо. Я ему скажу: выбирай, я иди твоя гонка. Он меня послушает. Я тебе обещаю.

Шелла благодарно смотрела на свекровь.

— Мама, — впервые за это время она вновь назвала ее мамой, — та же шантажирует его ребенком.

— Пусть шантажирует. Его ребенок или не его, или вообще эта стерва его придумала, меня не интересует. Я от Региночки — это же такое солнышко! — она всплеснула руками, — никогда не откажусь. Ты с Региночкой для меня ближе, чем он. И если он еще хочет вдобавок потерять мать — пусть теряет. Иди спокойно домой, — ласково продолжала Елена Ильинична, — я, может быть, оставлю его сегодня у себя.

— Но вы мне позвоните? — встрепенулась Шелла.

— Обязательно. Но так, чтобы он не знал. А если он придет домой, постарайся сделать вид, что ты пока ничего не знаешь.

— Как это ничего не знаю?!

— Ну я не так выразилась. Не заводи сегодня с ним под горячую руку разговор. Хорошо? Если только он не начнет его сам.

Успокоив и проводив невестку, Елена Ильинична посмотрела на часы. Убедившись, что до Изиного прихода есть еще два часа, накапала себе тридцать капель корвалола и с мыслью: «Он хочет моей смерти» в изнеможении легла на диван, предварительно заведя будильник на пять часов.

***

Советский Союз лихорадило. Одессу «заносило». Отдел била мелкая дрожь. С мечтой о вечном двигателе человечество рассталось нехотя. С желанием мгновенно разбогатеть оно не расставалось никогда.

Но если в государстве С., в дальнейшем именуемом Катало, организация азартных игр частными лицами каралась законом, то те же действия, но производимые Каталой, являлись законным промыслом последнего. Играющее против частного лица Катало выигрывало всегда: игра шла по его правилам. И за попытку уклониться, Катало хватало провинившегося за ноги и попросту вытряхивало все, что есть в карманах.

Весь день Изя пребывал в состоянии эйфории. Вчера по Женькиной просьбе он два часа провел в заводской библиотеке, выписывая выигравшие номера «Спортлото». Наколов с утра на доску лист ватмана и аккуратно расчертив его, Изя вписывал счастливые шесть чисел, математически пытаясь установить закон фортуны.

Наблюдая за ним, Мишка Винер, председатель артели «Честный выигрыш», нервничал. Пошел третий месяц, как ему удалось уговорить около тридцати сотрудников КБ скидываться по шесть рублей. Закупив несколько сот билетов и заполнив их всевозможными вариантами, Мишка терпеливо ждал выигрыша. Но на этот раз, и это вызвало у него подозрение. Левит шесть рублей не дал. На прямой вопрос его: «Дашь ты денег или нет?» — Женька, помявшись, ответил: «Нет». "Почему?'' — настойчиво переспросил Винер, и тогда Женька честно признался, что Изя изобрел какую-то выигрышную систему и он-де теперь регулярно играет с ним и выигрывает.

Вначале Винер не поверил, решив, что Левит из скупости решил выйти из игры, но увидев таблицу и шушуканья приятелей, сразу все понял — система есть!

Он подошел к Женьке и, помявшись, попросил взять его третьим. Женька отказался, ответив, что хозяин системы — Изя. Мишка подошел к Изе, но тот вдруг стал отказываться, говорить, что никакой системы нет. Звучало все как-то неубедительно. И чем больше Изя отказывался, тем больше Винер верил — система есть!

Он предложил Изе продать систему. Тот отказался. Тогда он поставил перед ним ультиматум. Если до двенадцати часов секрет системы не будет раскрыт, Изю ждут большие неприятности.

Изя ликовал. Каждые полчаса Винер подходил к нему и грозно спрашивал: «Ну, ты надумал?» А Изя, глубокомысленно глядя в таблицу, отвечал: ''Женька пошутил. Системы нет".

Розыгрыш обещал стать великолепным. И уже не жалко было потерянного в библиотеке времени, как вдруг… мамин звонок. А ведь после работы он собирался ехать к Левиту заканчивать чертеж приспособления и начинать план цеха. Изя попытался объяснить это маме, но ее фраза «я скорее откажусь от тебя, чем от Региночки» насторожила.

Что она знает? Недвусмысленный намек па шуры-муры только подтвердил догадку — маме что-то стало известно.

Оксана виделась с мамой? Это исключено. Женька кому-то проболтался? Исключено, чушь какая-то. Шелла? Утром он с ней расстался — нее было в порядке. Она завернула ему завтрак. Он сказал, что едет после работы к Левиту и будет дома не раньше одиннадцати.

''Письмо!'' — резко ударила в голову догадка.

Возвращаясь на прошлой неделе из командировки, по дороге домой он зашел на почту и, получив письмо Оксаны, положил его во внутренний карман пиджака.

— А, черт! Дурак безмозглый! — тихо выругался он. Такой прокол! — И это в тот момент, когда он уже подготовил Шеллу к необходимости срочной командировки на следующей педеле и позвонил Оксане, чтобы та приезжала к Левиту на восьмую станцию…

— А, черт: — застонал он и с мольбой посмотрел на погрузившегося к чертеж Женьку. — Что делать?

Женька не реагировал.

— Старик, есть дело: — после некоторых колебании Изя подошел к Левиту. — Пойдем выйдем, надо посоветоваться.

В отличие от Изи, впервые ступившего на тропу внебрачной любви, гены Казановы, по наследству переданные Левиту, играли в жизни последнего существенную роль. И Оксана, и общем-то, была подарком, который Женя сделал Изе, не уточняя, конечно, что однажды, выпив молодого вина, последний эпюр по начерталке они окончили уже в Женькиной постели. Но это произошло единожды.

«Выставил» он Оксану элементарно: наврал ей, что Изя, в прошлом советский разведчик, чуть ли не единолично предотвратил фашистский путч в Венгрии. Вынужденный после ранения оставить службу, он вернулся в Одессу и по требованию командования, которое настаивало на том, чтобы Изя создал семью, быстро женился. А сейчас, вылечившись, ждет приказа отправиться в длительную зарубежную командировку.

Оксана с восторгом смотрела на героя-разведчика, и когда они остались вдвоем (Женька специально пораньше уехал домой), она как бы случайно попросила его рассказать о Венгрии. Изя, заранее подготовленный Женькой, о службе в советской разведке, конечно, ничего не говорил, по чем больше он недосказывал, тем с большим восторгом Оксана смотрела ему в рот, пока наконец не стала расстегивать пуговицы рубашки.

Неожиданно для себя Изя «приплыл» быстро. И когда, надев халатик, она пошла готовить кофе и затем принесла его на подносе в постель, Изя обомлел. Впервые в жизни он, как барин, лежал па диване, и молодая красивая женщина преданно и покорно ухаживала за ним.

Она вновь пришла к нему, и к Изиному удивлению (никогда ранее он не бегал на длинные дистанции) у него открылось второе дыхание. О! Это была фиеста! Изя быстренько начал вспоминать рассказы Шейнина, вспомнил почему-то только «Динары с дырками», и вдруг «Остапа понесло».

— Я пил пиво в Баден-Бадене, и кафе, в котором я обычно пил пиво по средам с четырнадцати до четырнадцати двадцати, когда ко мне наконец-то подошел долгожданный связник из Центра и передал приказ: через день, приняв облик саудовского дипломата, я должен быть в Будапеште. В тот день мятежники захватили город и повесили вес1 городское руководство компартии. Л дочь первого секретаря горкома. — Изя па мгновение запнулся, — имя ее никакого значения не имеет, была нашим резидентом и (об этом знал только мой шеф из Центра) моей любовницей. Мы должны были пожениться. И именно полому, не доверяя в то сложное время никому. Москва выбрала меня. Когда я прибыл в Будапешт, невеста моя была уже мертва. В бункере под Дунаем я нашел скрывавшегося там Яноша Кадара и передал ему текст письма, с которым тот должен был обратиться в Москву за военной помощью. В обмен на это я обещал Кадару пост главы правительства. Янош выполнил все мои указания, и я был с ним почти до конца мятежа. В последний день мы случайно попали под минометный обстрел. Я сбил Яноша с ног и накрыл его своим телом. Вторая мина аккурат разорвалась возле меня. То, что я плохо слышу на левое ухо, и есть следствие контузии.

— А твоя женитьба? Это правда, что по заданию командования? — восторженно спросила Оксана, осторожно целуя шрам, оставшийся после удаления аппендикса.

— Ты и это знаешь? Вот Женька болтун! — деланно возмутился Изя, играя ее золотистыми волосами. — Ладно, только никому не говори.

— Да, да, никому, — зачарованно повторила Оксана, прижимаясь к его груди.

— По правилам советский разведчик должен иметь семью. Это укрепляет его связь с Родиной. Ты меня понимаешь?

— Я люблю тебя, — вместо ответа тихо произнесла Оксана.

Даже если бы Изя узнал о присвоении ему звания Героя Советского Союза, он не был бы так счастлив, как в эти минуты, когда волшебно недоступная женщина, купаясь в лучах его славы, восторженно шептала ему: «Изенька, какое у тебя редкое имя…»

— Да, — восторженно повторял Изя, впервые к жизни гордясь своим ближневосточным клеймом.

Правда, на другой день ему было стыдно своего беспросветного вранья, и на Женькины расспросы, с утра потащившего его в курилку: «Ну как? Удалось?» — он кратко сказал: — Да. Она чудо, — а потом, помявшись и немного стесняясь, добавил: — Может, сказать ей правду, что я инженер?

— Ты что, хочешь все испортить? Все класс! — подбодрил его Женька. — Пойми: женщине нужен кумир, звезда! Она влюбляется в артистов и футболистов, поэтов и дипломатов, ей нужен человек редкой профессии, необычной судьбы, возле которого, точнее и лучах которого, и она будет блистать. Вспомни, что сказал Джон Кеннеди, когда прибыл в Париж: «Вы, конечно, знаете меня… как мужа Жаклин Кеннеди». Так вот, каждая женщина мечтает, чтобы о ней так сказали. Не лишай себя, старик, маленького счастья и не глупи. Ей нужно, чтобы ты был разведчиком. Так будь им! Какая тебе разница! Знаешь, кем только я в своей жизни не был, — и Женька восторженно стал перелистывать страницы своих мемуаров: и моряк дальнего плавания, и следователь прокуратуры, и даже незаконнорожденный внук опального Хрущева. — Так что не дрейфь, — и заключение подбодрил он Изю. — И приобретай, пока я жив, опыт, если хочешь брать голыми руками порядочных женщин.

Изина любовь с перерывами длилась около года, вспыхивая во время сессии и затихая, когда Оксана возвращалась в турецкую крепость к машинисту Васе.

Письмо Оксаны Изю обрадовало и удивило. Не замечая того, он действительно влюбился и не мог уже представить свою жизнь без ее института, который имеет несчастье заканчиваться, и без ее преданной и бескорыстной любви.

Все Женькины попытки переключить его на другую женщину были безуспешными. Как Ева у Адама, Оксана была в его жизни второй женщиной, и Изю заклинило. Штурм Измаила фельдмаршалом Парикмахером приближался. Пятая колонна, заброшенная во время сессии Оксане в тыл, готовила крепость к почетной капитуляции. Но неожиданный телефонный звонок застал его врасплох. И хотя генерал Сперматозоид со своим малочисленным отрядом уже был в крепости, тылы и обозы еще не подтянулись, застряв где-то в предместьях Одессы.

— Старик, что делать? — жалобно переспросил Изя, по уши засыпанный осколками телефонного артобстрела.

— Идиот, ты что, надумал оставить семью?

— Нет, — как-то неуверенно промямлил Изя, — но ее я тоже люблю. И она ждет ребенка.

— Ребята, мой вступительный износ сто рублей, — жалобно прозвучал за их спинами голос Випера.

— Мишенька, оставь нас, пожалуйста, до завтра, — приобняв, стал оттирать его Женька, — мы как раз сейчас обсуждаем твою проблему.

— Вали все на меня, — отправив внука отца Федора, мужественно предложил Левит. — Маме можешь сказать всю правду. Она от тебя все равно никуда не денется. И Шелле не продаст. А Шелле, если спросит, скажи, что я попросил тебя ради конспирации вести переписку на твой адрес. Я надеюсь, что остальные письма ты дома не хранишь?

— Нет, на работе, в столе.

— Идиот, немедленно уничтожь! Так ты понял, что сказать Шелле?

— А Оксана? Как с ней быть?

— Ты ответил ей на письмо?

— Нет, не успел. Я не знаю, что.

— Позвони и туманно объясни, что не можешь говорить. Пусть понимает между строками. Но командование против. Вторые браки запрещены. Ваши отношения должны остаться и могут продолжаться только в глубокой тайне. Мол, такая у тебя работа. Се ля ви. Так требует Родина-мать. Вот дурак! — продолжал возмущаться он. — Так вляпаться!

* * *

Если вы знакомы с женой Изи, то не мотало бы познакомиться и с женой Левита. Ее, между прочим, зовут Наташа. В молодости Женька часто пел душераздирающий романс: 'Эх, я возьму Наталию да за широку талию. и пойду с Наталией я и страну Италию», — обхватывал жену за сорок четвертый размер и занимался дальше неприличными делами.

Пел бы наш поэт другой романс, однажды придуманный им колючим январским утром в ожидании «десятки»: «На холоде деревенея, мечтаю с милой о вине я. Была бы у меня гинея, поехал с милой бы в Гвинею», — может быть, этим все и закончилось бы. Хотя фраза «гвинейский еврей» многого бы стоила. В сочетании с другой — ''китайский русский" или «японский грек».

Hо так как заклинило его с Наталией на стране Италии, го и накаркал он себе па всю оставшуюся жизнь вагон приключении и кучу неприятностей.

А начиналось нее обыденно и просто. Голда Меир -заметьте: когда в деле замешана женщина, ничем хорошим это не кончается — пригласила как-то но радио советских евреев вернуться под крышу дома своего.

Перефразируя Иосифа Бен Уткина — но под маленькой крышей, как она ни худа, сноп дом, и свои мыши, и своя судьба, — советские евреи, повозмущавшись и газетах, что не нужна им чужая Аргентина, стали не спеша упаковывать чемоданы.

Одесские же евреи, прошу не путать со всеми остальными, вспомнив о заслугах Бернардацци перед сланным городом, к ставосьмидесятилетию Одессы решили совершить жест доброй воли в адрес итальянцев. Для чего, прежде чем обосноваться в предместьях Рима, они сделали вид, что едут в Америку.

Левит вообще-то ехать никуда не хотел. Его вполне устраивали молодое вино, собственный дом, кульман и женщины разных народов. Но Наталия, из всех привязанностей мужа желая сохранить только кульман, втихаря стала прививать ему любовь к итальянскому кино.

— Ты видел, что они ели на обед? — возбужденно начинала она, как только супруги выходили из кинотеатра. — А какая там мебель!

Левит тяжело вздыхал, пытаясь дофантазировать вырезанные кадры купания в бассейне обнаженной героини, и грустно подтверждал:

— Да, итальянская кухня чего-то стоит…

— А машина? Левит, ты можешь представить себя в такой машине? Это же сказка!

— Да, — еще более грустно соглашался Левит, представляя себя в ванне с Софи Лорен.

— В этой стране ты можешь купить на свою вонючую зарплату «Жигули»? Даже если будешь халтурить с утра до вечера?

— Да, — повторял Левит, представляя, как он занимается в машине любовью с…

— Что да? Ты можешь купить машину?! — взорвалась Наташа.

— Нет, я не об этом. Ехать надо.

— Да, я тоже говорю, ехать давно уже надо было.

Зная настойчивость Наташи в достижении поставленной пели, я вполне допускаю, что в свое время Голда Меир тоже выступила но радио не но собственной инициативе. Как обе женщины сумели договориться — это их дело, но Левит дрогнул и даже потягался убедить в этом Парикмахера, медленно дрейфующего между третьим и четвертым Интернационалами.

— Ицик, — ласково начал он, — я собираюсь в Нью-Йорк. Хочу открыть там свое маленькое КБ. Советская разведка настойчиво предлагает тебе внедриться в мою фирму. Ты будешь продавать на Лубянке мои чертежи, а я — твои. Чем плохой бизнес?

— Ты что, охренел? — отказался шутить Изя. — Ты понимаешь, что губишь себя? Здесь у тебя гарантированное жилье, работа. А там? Кому ты там нужен? Кто тебя ждет? Там своих безработных некуда девать.

— Не дрейфь. Конструктор — он и в Африке конструктор. Но я не желаю больше по ночам черпать дерьмо из унитаза и вызывать каждый раз аварийку, потому что, видите ли, какая-то там блядь забила стояк и никому до этого нет дела.

— Но это же не повод менять Родину!

— Родину? О какой Родине ты говоришь? О той, что тебя, конструктора первой категории, имеет как батрака на уборке помидоров? Вспомни, ты сам мне рассказывал, как собирался устроиться в КБ поршневых колец. Вспомни, вспомни… Тебя взяли там на работу?

Изя вновь представил жирную харю кадровика, невозмутимо на Изин вопрос: «Требуются ли вам конструкторы?'' ответившего: „Нет“ и не пожелавшего разговаривать далее, несмотря на объявление при входе, написанное крупными буквами: ''Требуются конструкторы всех категории».

— Я согласен, антисемитизм здесь всегда был, — быстро согласился Изя. — А где его не было? Тот же Эренбург писал, что в Америке с евреями обедают, но не ужинают. Потому что обед — это деловая встреча в ресторане, а ужин — это приглашение в дом.

— Вспомни, что там негров линчуют, — попытался прервать его монолог Женька.

По Изя невозмутимо продолжал:

— Евреям повезло, что кроме них в Америке есть негры и пуэрториканцы. Я не осуждаю тебя. Ты хочешь сытой жизни — езжай, но Родина моя здесь, и ни за какие коврижки я ее не променяю.

Изя попытался было соблазнить прелестями социализма Наташу, потом, изменив тактику, стал петь о Дерибасовской, о ностальгии, которая убьет их через полгода заморской жизни, и добился своего. Наташа, всплакнув, предложила тост за то, чтобы они когда-нибудь смогли приехать к Парикмахерам в гости.

Изя ушел от них расстроенный, зная, что назавтра Женька пойдет в кадры подписывать овировскую анкету, и Дмитриев, начальник отдела кадров и бывший полковник ГБ, как обычно, предложит в обмен на печать отдела кадров получение его, Женькиного, заявления об увольнении.

— А что у него с той бабой? — спросила Шелла, когда Изя пришел домой и рассказал ей об окончательном решении Левитов.

— Он порвал с ней.

— А я думала, что он собирается взять ее с собой. Там же была такая любовь! — съехидничала она.

Изя промолчал, всякий раз чувствуя себя неловко, когда Шелла заводила разговор об Оксане. Маме он-таки вынужден был сказать всю правду, обвинив при этом Шеллу в том, что она плохая хозяйка, и Славу Львовну, что та обычно ходит в туалет тогда, когда он собирается заниматься с женой любовью. И что жить он так больше не может. С водой выключаемой в двенадцать часов, и с тещей, сующей во все свой жидовский нос.

Как Женька и предполагал, мама его пожурила, посоветовала потерпеть (Абрам Семенович давно стоит в очереди на кооператив) и помогла повесить Шелле лапшу на уши.

Шелла не очень-то им и поверила, но ради сохранения семьи обиду проглотила и лапшу скушала, не отказывая себе в удовольствии поддерживать у Изи комплекс вины.

— Мне все-таки интересно знать твое мнение. Левит же твой друг. А что, если бы на месте этой гойки была я?

''Ты и так на месте Оксаны", — хотелось ответить Изе, но, приняв безразличный вид, он уткнулся в телевизор.

— Опять твой футбол! — продолжала доставать его Шелла. — Интересно, если бы во время футбола я тебе изменила, ты бы это заметил пли нет? Ты слышишь? Я к тебе или к стенке говорю?!

— Гол! — радостно завопил Изя и, схватив недоумевающую Регину, закружил ее вокруг себя. — Гол: — они повалили Шеллу на диван и, с дикой страстью обнимая ее: "Го-ол!'', восстановили пошатнувшееся семейное счастье.

Что ни говори, а в футболе что-то есть…

***

Неблагодарный Левит только готовился пополнить ряды предателей Родины, обиженно возмущавшейся тем, что, пока Женька укреплял свои молочные зубы, кто-то водружал за него знамя победы над рейхстагом. А Мишка Випер уже прошел первый круг ада.

Выступивший на профсоюзном собрании отдела ком-рад Дмитриев с болью в голосе кратко объяснил: в то время как Родина предоставила некоему Винеру бесплатное право на высшее образование да еще платила ему стипендию, сверстники его, место которых он занимал, защищали священные рубежи острова Дамапскнп. На фронте предателей и дезертиров он, полковник Дмитриев, расстреливал на месте. Мы гуманны. И вместо вполне заслуженной нули получи, бывший гражданин Винер, наше двухсотпятидесятимиллионное презрение и плевок в спину.

С позором уволенный с работы, Мишка с женой ездил на толчок распродавать «награбленное» у советского народа домашнее имущество и, в ожидании разрешения из ОВИРа, консультировал только выходящего на старт марафонского забега Левита.

В назидание обоим предателям Родина-мать предоставила Абраму Семеновичу ключи от трехкомнатной кооперативной квартиры па первой станции Черноморской дороги. Счастливые Парикмахеры на белом коне въехали в Букингемский дворец, а Слава Львовна купила на Маразлиевскую новый диван:

— Для Региночки, — пояснила она соседям, — на выходные я буду забирать ее к себе.

Ребенку пошел уже шестнадцатый год, и Слава Львовна твердо решила, что если она доживет до Региночкиной свадьбы, то жить внучка будет только с ней. "Шелла так и не научилась готовить эсекфлейш, — с сожалением думала Слава Львовна. — И не так делает гефильте фиш. Слушать ничего не хочет. На все нее свое мнение. Слава Богу, что они наконец уже выбрались. А Региночка, дай ей только Бог здоровья, такой киндер, что второго такого еще надо поискать. С ней-таки я наконец буду иметь долгожданный нахэс. И может быть, уеду когда-нибудь в Израиль. Этот идиот Изя и слышать ни о чем не желает, а Шелла, дура, смотрит ему в рот и во всем потакает''.

С Абрамом она на эту тему не заговаривала, твердо зная: как скажет ему, так и будет. Надо будет — положит партбилет, на который молится он, как дурень на икону. Но без детей она, конечно, никуда не поедет. Пусть только Региночка вырастет. Бабушка за нее всерьез возьмется.

Втайне от Шеллы, которая не желала, чтобы ребенку забивали дурью голову. Слана Львовна начала разучивать с ней песню: «Ло мир зих ибербейтн, ибербейтн, штел дем самовар», — и радовалась, как та быстро схватывала мелодию и слова.

— Абрам, — обращалась она в такие минуты к мужу, — я хочу, чтобы ты знал, если я умру раньше тебя, Регпночке я оставляю обручальное кольцо, кольцо с камнем и цепочку. Все мои рецепты, — и она в очередной раз показывала, где у нее лежит тетрадь кулинарных секретов. — И чтобы ты заплатил любые деньги, по похоронил меня на еврейском кладбище рядом с мамой, — и мечтательно добавляла: — Но я надеюсь еще дожить до Региночкиной свадьбы.

— А если я умру раньше? — ехидно спрашивал Абрам.

— Твое место у Кремлевской степы уже занято, — не желая поддерживать глупый разговор, сердилась Слава Львовна и уходила па кухню.

Политическое завещание— — дело тонкое. В этом мы убедились еще раз.

***

Oй, у меня болит голова, умерла Эня. Телеграмма об этом пришла из Нью-Йорка на адрес Клены Ильиничны, потому что Ося после отъезда мамы с его младшей сестрой строго-настрого запретил им писать письма на его домашний адрес.

Я не думаю, что Америка столь богата, чтобы на еврейском кладбище Нью-Йорка ставили такие памятники, как в Одессе. Ося еще раз убедился в этом, когда Елена Ильинична получила по почте фотографию скромной плиты, лежащей на могиле ее родной сестры.

Эня Израйлевна Тенинбаум, 1912-1975.

— Бабушка, а почему она Израилевна, а ты Ильинична? Вы же родные сестры, — спросила Региночка, когда Елена Ильинична показала ей фотографии и письмо.

— Это старая история, но ты уже большая и должна не только все знать, но и правильно понимать, — внимательно глядя на внучку, произнесла Елена Ильинична. — Зимой пятьдесят третьего меня вызвал к себе директор школы и посоветовал, как он сказал, по рекомендации районо поменять отчество. Происходило сие в разгар дела врачей, и ученики не должны были на уроках каждые пять минут произносить ненавистное им слово «Израиль». Пригласил он меня к себе вскоре после родительского собрания по случаю окончания второй четверти, и я подозреваю, что кто-то из родителей оказался чересчур бдительным. Наш директор — сверхпорядочный человек, и я верю, что это не его инициатива. Время было такое.

— А чего ты не хочешь поменять свое отчество назад? —удивилась Регина.

— Зачем? По паспорту я ведь все равно Израилевна. В школе меня стали называть Ильиничной. Так дальше и пошло. Это дядя твои не постыдился поменять и отчество, и фамилию. А папу твоего как назвала в честь моего отца, так он и носит до сих пор это имя, нравится это кому-то или нет. И попробовал бы отказаться! И обрезание я ему в свое время сделала!

— А это что такое? — оживилась Регина. — Расскажи…

— Хоть тебе уже шестнадцать, а знать это еще рано.

— Бабушка, расскажи, — потребовала Регина, — а то я не скажу, что получила по алгебре.

— А тогда ты у меня не получишь штрудель! — игриво ответила Елена Ильинична.

— Бессовестная! — завопила Регина. — И ты молчала! Когда ты его сделала?

— Вчера, — с гордостью ответила Елена Ильинична. — Я же знала, что ты придешь.

— И орехов не пожалела?

— Не пожалела, не пожалела. Так что по алгебре?

— Пять, как обычно! Давай штрудель.

— Нет, только после еды.

***

В то время как после недолгих препирательств Региночка Парикмахер на радость бабушке уплетала за обе щеки штрудель, Баумов, казалось, бесцельно бродил по еврейскому кладбищу.

Хотя только абсолютно несведущему человеку маршрут передвижений его казался хаотичным. Ося искал место. После маминой смерти он всерьез задумался об увековечении своей памяти.

«Без меня не там выберут место, обязательно поскупятся, — думал он о жене и двух дочерях, — и быстренько положат в заросшем бурьяном и забросанном осколками битого щебня дальнем уголке. И на памятнике, сколько бы я им ни оставил — сэкономят. Пожалеют бронзы, пожадничают на мрамор. Heт, все надо делать самому!», — грустно размышлял он.

На Осиных глазах разрушалось и опустошалось второе еврейское, п третье кладбище, как он уже успел присмотреться, было густо перенаселено. Когда-то лучшие памятники, гордо встречавшие цветами посетителей кладбища, сиротливо жались в окружении наглых своих собратьев, с трудом выглядывая из-за спины шестого ряда.

''Нет, — после долгих раздумий решил Ося. — здесь к категорически не лягу".

Он мысленно походил по городу и после долгих колебаний выбрал не занятую никем площадь перед оперным театром. Место освещаемое и хорошо охраняемое, так что ни одна сволочь не посмеет отбивать ему и темноте ноги или, извините, прислоняться бочком, а во-вторых, это будет символично: его голос, бархатный голос, созданный для лучших оперных сцен мира… Именно так о нем лет через сто будут говорить экскурсоводы: ''Было много споров, где ставить памятник: на Воронцовском молу, Жеваховой горе, Тираспольской площади… И только вспомнив, какой у него бархатный голос, решили: именно здесь, и только здесь — перед оперным театром".

Ося удовлетворенно потирал руки, четко осознавая при этом сложности, ожидающие его при создании величественного проекта. Площадь находится и ведении архитектурного управления и горсовета, без их решения весь план его — мыльный пузырь.

Баумов собрался было идти на прием к председателю горсовета, бывшему директору завода, которого в былые годы часто включал в состав соавторов, как вдруг дикая мысль ударила в голову и повергла в смятение: необходимо делать два абсолютно разных памятника.

Один — на случай, если Ося будет захоронен в Одессе, в городе, который он осчастливил когда-то рождением своим, и в котором любой мальчишка за честь считает знакомство с ним, заслуженным изобретателем Минстанкопрома; второй — мало ли что может в этой стране произойти, надо предусмотреть любой, даже самый невероятный случай: вдруг, не дай Бог, придется срочно эмигрировать и Америку, вернув для этого себе фамилию Тенинбаум.

Мысль эта настолько преследовала Осю, что он с ней просыпался и засыпал, мучаясь ежедневно головными болями, пока в ночь весеннего равноденствия не вскочил с постели и не захохотал бешено от гениальной простоты, пришедшей и его голову идеи: он начинает строить. Там видно будет.

В глубине кооператива, расположенного на одиннадцатой станции Большого Фонтана, на соседнем с его дачей участке, заблаговременно купленном на имя тестя, и огороженном ДВОЙНЫМ забором сарае начались секретные строительные работы.

Даже строительство ставки Гитлера под Винницей и Сталина под Куйбышевом не выполнялось с такой степенью секретности — ни тесть, ни теша, живущие в трех шагах в отдельном домике, не смели подползать иол строго охраняемый забор.

Соседи, недоумевая, переглядывались и задавали жене его хитроумные вопросы: "Не роет ли Наумов тоннель в Турцию? Или нефтяную скважину?

Муся в испуге шарахалась, пытаясь сама разгадать тайные помыслы мужа. И только один, очень известный, с мировым именем архитектор знал: Ося строится.

Женька плакал. Он пил вино, плакал и пел, нескончаемо долго плакал и пел совершенно незнакомые песни, и Изя слушал его и тоже плакал, надрываясь от невыносимо жуткой тоски.

— Старик, что же делать? Что делать? — тупо глядя в стакан, бормотал Изя, а Женька хрипел каким-то чужим голосом страшные слова:

Три часа назад Женька позвонил Изе па работу и глухо сказал:

— Старик, приезжай. Все кончено. Я в отказе.

— В каком отказе? — ничего не понимая, переспросил Изя.

— Мать твою! Ты что, ничего не понял? — затравленно, диким голосом заревел Левит, и Изя испугался, впервые услышав в его голосе хрипы. — Мне отказано в выезде. Я — изгой. Рефьюзник, — произнес он повое для Изи слово. — Приезжай, — повторил он.

И Изя, наконец-то все поняв, быстро произнес:

— Да, конечно, сразу после работы.

Женька был уже пьян, но все равно выпил с Изей, не расставаясь с гитарой, которая обычно спокойно висела над его кроватью, и, коротко обрисовав ситуации», тоскливо запел:

Он пел о каком-то щелкунчике, простофиле, ввязавшемся в чужое похмелье, и о двух рядом сидевших королевах, которые бездарно курили и корили себя за небрежный кивок на вокзале и второпях не сказанное слово.

— Я плевать на них хотел! Мною командовать они не будут! Я сво-бо-ден! Да, да! Сво-бо-ден! — попил Женька, размахивая указательным пальцем и чуть ли не тыча им Изе в лицо. — Нас гнали из страны в страну, как убойное стадо, били Хмельницкий, Пилсудский и еще две сотни пидорасов, но мы хрена! Мы никогда не были и не будем рабами!

Он плакал, пил, и Изя тоже вместе с ним плакал и пил, и с каждым новым стаканом обиду вытесняла дикая злость: как, по какому праву ОНИ смеют решать, что и как кому делать, где жить и кем работать?!

Наташа приехала к Женьке очень поздно, встревоженная, что его до сих пор пет на Гайдара, и, зная уже об отказе, спокойно произнесла, убирая стаканы п пустую бутыль:

— Успокойтесь, мальчики, еще не вечер! Пока петух не прокукарекал три раза, рано еще петь амеи. Не мы первые, не мы и последние. Будем пробиваться. Вплоть до ЦК!

Женька немного успокоился, повесил гитару п грустно сказал:

— У нас могут отобрать все. Все. кроме внутренней независимости. Мы еще посмотрим, кто упертее и непреклоннее, — и, закурив сигарету, зло добавил: — Пусть сперва отсосут у пожилого ежика. В Булонском лесу.

— А эти песни ты как, сам сочинил? — спросил Изя, восхищенно глядя на Левита, за которым ранее не наблюдал подобных талантов. — Когда успел?

— Нет, — улыбнулся Женька дремучести Парикмахера, — это Галич. Стыдно не знать.

— Кто он?

— Поэт, драматург, композитор, — кратко ответил Женька. — Что еще? Диссидент.

— А… — стал припоминать Изя. Да, он читал о каком-то грязном поэте Галиче, высланном из страны за сочинение антисоветских пасквилей.

— Если хочешь, я могу дать тебе почитать его стихи, — вынул Женька из глубины шкафа самодельно переплетенный сборник машинописных текстов и положил перед Изей на стол.

— Нет, спасибо, в следующий раз, — отшатнулся Изя от антисоветского сборника. — Мне пора домой. Шелла будет волноваться.

Женька вызвался проводить его до трамвайной остановки, и по дороге Изя как-то неуверенно попытался предостеречь его:

— Лучше бы ты держал дома порножурнальчики, чем эти стихи. Классно написаны. Все как есть. И о Сталине и о лагерях. За душу берет. Но нужно ли тебе все это? Вдруг загремишь ни за что ни про что…

— Не дрейфь, старик. Мир делится на тех. кто готов слепо идти в газовые камеры, но выиграть лишний день, и на тех, кто готов с голыми руками лезть на танки. Я для себя все решил, — и неожиданно запел на всю улицу:

Изя не рад был уже, что затеял на улице этот бесполезный разговор. Оглядываясь по сторонам, он с величайшим трудом перевел его на нейтральный треп о бабах, дождался трамвая и, нетерпеливо вскочив в него, облегченно прокричал из закрывающихся дверей:

— Пока! Хорошо посидели! — помахав на прощание рукой.

Домой Изя так и не добрался. На следующей остановке в трамвай вошла Оля Кириленко, которую он не видел уже лет пять. Изя настолько обрадовался встрече (как, впрочем, и она, оказалось, расставшаяся год назад со Славиком), что вместо того, чтобы сойти на первой станции, он доехал с ней до Красного Креста, а затем зашел на пять минут попить кофе и, добавив к выпитому вину рюмочку коньяку, неожиданно для себя остался до утра.

Секса между ними никакого не произошло. Ну, попили кофе, расслабились, ну, легли вместе спать, но ведь больше, ей-Богу, ничего не произошло. Так что чего Шелла па другой день, ни слова не говоря, выставила Изю за дверь, заранее приготовив для такого случая чемоданчик с теплыми вещами, понятия не имею.

После давно пережитой истории с Оксаной Изю хоть и тянуло иногда на подвиги, но случались таковые только в мечтах, после очередных Женькиных рассказов о его восхитительных победах.

«Человек предполагает, а Бог располагает», — размышлял Изя. стоя с чемоданчиком перед своим домом, после вполне заслуженного скандального выдворения за дверь.

Кто мог предположить, что Женька, гуляка и любитель авантюр, сперва без охоты уступивший давлению Наташи, вместо того чтобы обрадоваться отказному решению, вдруг заартачится, и в нем взыграет оскорбленное чувство собственного достоинства?

Кто мог предположить, что произойдет встреча с Ольгой, которую он давно знал, и к которой его так неожиданно потянуло? Л если бы Шелла не выгнала его? Хотя он сам спровоцировал ее, даже не позвонив утром с работы, чтобы оправдаться какой-нибудь байкой из широкого репертуара Евгения Левита.

Изя поехал к Оле, и, как ни странно, та приняла его без особых восторгов. В отличие от вчерашнего дня в доме присутствовала гостившая накануне у бабушки десятилетняя дочь, и Ольга, растерявшись и выпучив глаза, впустила его в квартиру, предварительно приставив палец к губам: ''Молчок".

— Я, в общем-то, ненадолго, — на всякий случай сказал Изя, с сожалением подумав, что если бы он вчера с Женькой не напился, то, может быть, и добился желанной победы.

Он наклонился было поцеловать Ольгу в щечку, по она строго отвела голову, вновь приставив палец к губам. Изя удивился переменам, произошедшим с Ольгой, так легко вчера принявшей и без особых усилий с его стороны постелившей постель, а сегодня оказавшейся недоступно холодной.

— Ничего не получится, — шепнула она.

— Да я ненадолго, — вновь повторил он, пытаясь придумать причину визита, но, не найдя ничего подходящего, чистосердечно признался: — С Шеллой поругался. Вот еду ночевать к маме, — и нехотя попрощался.

Елена Ильинична, не перебивая, выслушала рассказанную сыном историю о Левите и о причинах, побудивших Изю напиться с Женькой до состояния, при котором он не мог самостоятельно ехать домой, а потому вынужден был у него заночевать. Теперь Шелла, приревновав непонятно к кому, выставила его за дверь. Конечно, он и сам виноват, что не позвонил жене с работы, но с похмелья было так тяжко, что, ей-Богу, — не до звонков.

— Так зачем ты ко мне пришел? — спросила Елена Ильинична. — В сорок лет мог бы уже сам научиться улаживать свои дела. И зачем так пить, чтобы потом нельзя было добраться домой?

— Ладно, это дело прошлое. За все годы я, по-моему. раз в жизни напился и не ночевал дома. Можно и простить.

— Так чего же ты от меня хочешь?

— Мам, может, ты позвонишь ей и скажешь, что я ночевал у тебя? Придумай что-нибудь. Сердце. Я знаю, что еще? И обязательно скажи, что у тебя вечером не работал телефон.

Ты заставляешь меня лгать: — возмутилась Елена Ильинична.

— Но не каждый же день, — улыбнулся Изя. — Мам, это святая ложь. Сделай, — для убедительности мягко попросил он. — Ну, хотя бы ради Регинки.

Укоризненно покачав головой, Елена Ильинична с большой неохотой сняла телефонную трубку.

— Шеллочка, извини, что я тебе вчера не позвонила, у меня был сердечный приступ. Пришлось вызывать «скорую», — она недоброжелательно посмотрела па сына и строго покачала головой. — Я боялась оставаться ночью одна и попросила Изю побыть со мной.

— Зачем вам извиняться? Он же мог позвонить сам! Или у него руки отсохли?!

— Да, ты права.

— Может, его машина сбила, трактор переехал. Что я должна себе думать, если муж не приходит домой ночевать?!

— Ты абсолютно права. Я полностью согласна с тобой.

— Черт с ним, если нашел себе бабу. Скатертью дорога. Но если он элементарно попал под трамваи? Мало ли что может быть! Что, нет телефона?!

— Ты абсолютно права. Он так за меня переживал, что выпустил из виду.

— А на другой день с работы он не мог позвонить? Я уже все морги обзвонила! А он является, как красное солнышко: «Здрасьте, я ваша тетя». Я его, конечно, выгнала.

— И правильно сделала. Я его тоже пропесочила. Он сидит у меня, и на нем лица нет, так он переживает. Ты меня извини, пусть он, на всякий случай, еще эту ночь побудет со мной, а завтра, если я буду в норме, он вернется домой. Вот он просит у меня трубку.

Как будто ничего не произошло, Изя с ходу стал рассказывать ставите ему известными страшные новости из жизни Левитов, и светская хроника, усугубленная чужими проблемами, окончательно примирила супругов. Она должна его понять: с одной стороны — мама, с другой — неприятности у Женьки. Как разорваться? Действительно, как?

— А у тебя, не дан Бог, нет никаких мыслей ехать? — спросила по окончании разговора Елена Ильинична.

— Нет, что ты. Хорошо там, где нас нет. Ты же видела телерепортажи из венского посольства? Какие толпы ежедневно осаждают посольство и рыдают, чтобы их впустили назад. Больно смотреть. Мы стали разменной монетой в споре великих держав и не понимаем, что в сущности никому не нужны. Никто нас не ждет па Западе, никто нас не ждет и тут, — неожиданно для себя перефразировал он запавшие в память строки. — Кстати, знаешь, мам, свежий анекдот. Как называется еврей, который уехал и вернулся в Союз? — и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Дважды еврей Советского Союза.

— Но все равно пить не надо, — возразила на его монолог Елена Ильинична и, поскольку наступило время новостей, включила телевизор.

***

Счастливые семидесятые. Если не быть особо привередливым — зимой ходить в сауну, на лето снять домик на Бугазе, под Высоцкого пить водку, а под Жванецкого — молодое вино, если любить красивых женщин и не брать ничего, ну абсолютно ничего в голову, то есть, смотреть, но не видеть, слушать, но не слышать — тогда все прекрасно и удивительно: и время, и эпоха. И анекдот, что счастливы вы, потому что не знаете, как несчастны, — не более чем анекдот.

Но ежегодно из трехсот шестидесяти пяти счастливых дней есть два самых счастливых — 1 Мая и 7 Ноября.

Обычно за день до массовых свадеб и всенародных торжеств начальник отдела сообщает, что неявка на демонстрацию грозит лишением премии, и распределяет инвентарь: кому портрет Ильича Брежнева, а кому еще более высокая честь — красно-блакитный флаг Киево-Советской Руси.

Парады Изя любил с детства, участвуя то в третьем эшелоне, в бодрой колонне физкультурников, то в первом — в ряду доблестных защитников необъятных рубежей, а последние десятилетия — в за все благодарной колонне совслужащих.

К памятным датам определялись победители соцсоревнований, обновлялась доска почета, неподкупный профком, бдительно следящий, чтобы ни один отдел не оказался обделенным, честно распределял по кругу призовые места, денежные премии и место в колонне демонстрантов.

В этом году первое место и великая честь следовать за красным знаменем и руководством КБ выпала па долю Изиного отдела. Сам герой, ушедший пораньше со всеотдельской пьянки, спешил к Ольге, думал о завтрашней демонстрации и размышлял, где бы подешевле купить цветы.

В портфеле у него болталась бутылка полусладкого шампанского, купленная в счет сегодняшней премии и предназначенная, как он сказал Шелле, для Левитов.

Прошло две педели после той злополучной пьянки. Изя собрался по-дружески навестить Левитов, но неожиданно для себя почувствовал, что его неотвратимо тянет на Среднефонтанскую.

Он ничего не мог поделать с собой, низко висящий плод дразнил своей доступностью. Надкуси Изя его, может, и не казался бы плод столь соблазнительным, чем-то отличающимся от сотен иных плодов, но…

''Ошпаренные кипятком" Изины пятки неслись к цветочному базару па пятой станции (где он добавил зачем-то к пионам хризантемы), мимо артучилища на третьей, где он вновь с удовлетворением отметил украшающее главный вход полотнище "Наша цель — коммунизм'' над двумя — для подтверждения чистоты намерений — направленными в цель пушками…

Сердце билось, как у пятнадцатилетнего мальчишки, бегущего на первое свидание. Он протянул руку к звонку. Дверь открыл… Славик.

Представьте себе дирижера, которому вместо Кармен-сюиты подложили поты похоронного марша, и вы поймете ужас, пятнами выступивший на лице нашего героя.

— Привет, старик, — для большей убедительности скорчился Изя. — Извини, я в туалет, — и прошмыгнув в спасительную дверь, ополоснул разгоряченное лицо. После непродолжительной паузы слил воду.

— Еле дошел, — старательно не замечая Ольги, обратился он к Славику. — Шел мимо, и так неожиданно скрутило, — он, наконец, посмотрел на Ольгу и, разделив цветы, вручил ей хризантемы.

— Может, попьешь с нами чаю? — улыбаясь, предложила Ольга.

— Нет, нет, спасибо, я тороплюсь…

— У Славика сегодня свидание с дочерью. Он на машине. Если вам по дороге, он тебя подбросит.

Славик неодобрительно молчал, а Изя вдруг согласился:

— Да, чай я, пожалуй, с удовольствием попью.

В то время как Изя пил чай с вареньем, недовольный собой, что согласился остаться, Ося Баумов сидел и сарае на одиннадцатой станции и плакал.

Перед ним лежала двухметровая мраморная плита с мастерски вырезанным профилем, под которым золотыми буквами сверкала душераздирающая надпись:

"Иосиф Аврумович Тенинбаум, 1932 -''.

По обе стороны плиты стояли горшочки с цветами, а в углу комнаты лежала гипсовая модель головы, которую следовало еще отлить в бронзе.

— Мамочка, — плакал Ося. держа о руках четыре белоснежных цветка, — как бы ты была счастлива, если бы знала, что я лежу рядом с тобой.

В дверях сарая, понимая деликатность ситуации, второй час, переминаясь с ноги на ногу, стоял Мастер.

— Хозяин, — наконец вымолвил он, — может, помянем?

— Да, — с глазами, полными слез, обернулся Ося, увидев наконец Мастера, стоящего в дверях с бутылкой водки и двумя гранеными стаканами.

Бутылка была уже начата. Мастер тут же присел, расстелив газету «Знамя коммунизма», положил пяток яблок и разлил аккурат по полстакана.

— Скажи что-нибудь, — попросил Ося.

— Пусть земля ему будет пухом, — поднял стакан Мастер.

— Не то, подушевней, — попросил Ося, — ты же умеешь.

Мастер прокашлялся, понюхал стакан и нежно-нежно произнес:

— Хороший человек был. И изобретатель, и народный целитель, а какой отец! Таких днем с огнем не сыщешь. Будем здоровы! — и, чокнувшись с Осей, выпил.

— А может, ниже фамилию американскими буквами написать? — спросил Мастер, откусывая яблоко. — И тоже в золоте?

"На всех языках мира'', — хотелось сказать Осе, но он только тихо промолвил:

— Это ни к чему. Кто знает — и так поймет.

— Не думаешь ты о себе, — разливая оставшуюся водку, укоризненно продолжал Мастер. — Сейчас время такое, сам о себе не позаботишься — никто о тебе не вспомнит.

«Он прав», — подумал Ося п. в порыве благодарности обняв Мастера, выпил с ним на брудершафт.

— Хозяин, — осторожно промолвил Мастер и. вытащив из портфеля бутылку «Столичной», молча показал ее Осе.

Тот одобрительно кивнул головой.

— Хозяин, — открывая бутылку, еще раз произнес Мастер, с трудом выдавливая из себя слова, — когда вы со мной рассчитаетесь?

Ося поперхнулся, мгновенно густо покраснев: «Негодяй! В такую скорбную минуту он посмел завести разговор о деньгах!»

Сохраняя самообладание, Ося мысленно досчитал до двадцати и только тогда рассудительно спросил:

— Погоди, но где ты видел, чтобы полностью расплачивались за неоконченную работу?"

— Как это? — искренне удивился Мастер.

— Но памятник же не окончен. Тебе предстоит выбить еще дату смерти.

— Да, но когда же это будет? — с ужасом взмолился Мастер.

— А ты что, торопишься на тот свет раньше меня? — обняв его, улыбнулся Ося.

— Нет, — согласился тот, подавленный железной логикой Баумова.

— Я ведь от тебя никуда не денусь, — доверительно убеждал его Ося, — но хочу, чтобы памятник был окончен твоей рукой и в каталогах ведущих музеев мира указано было твое имя. Видишь, — улыбнулся он, — я думаю о твоем будущем. Хотя, — тут Ося вспомнил о памятнике, который предстоит создать на Театральной площади, — в ближайшее время я решу все твои финансовые проблемы.

Мастер недоверчиво посмотрел на Баумова, а Ося, как бы советуясь с ним, вслух рассуждал:

— Деньги нужно собрать по подписке. В конце концов, Пушкину так и сделали, даже с надписью: ''Пушкину — граждане Одессы".

— Но… — запнулся Мастер, — то Пушкин, а… кто деньги даст? — нервно переспросил он.

Ося удивленно посмотрел на недоверчивого Мастера.

— Город, — уверенно произнес он и на чистейшем итальянском языке взял верхнюю октаву.

— Вот это да! — разинув рот, Мастер восхищенно глядел на него:

— Магомаев! Вылитый Магомаев!

''Комиссию горсовета по сбору пожертвований должен возглавить Изя, — подумал Ося о брате, который в последнее время явно избегал близости с ним. — Он хоть и дурак, но честен. Воровать не будет", — и Ося с презрением посмотрел на Мастера, укравшего у него и прошлом месяце кулек цемента.

Телепатия — великая вещь. Отвозя Изю домой, Славик вроде бы неожиданно произнес:

— Это правда, что у тебя в Америке умерла тетя?

— Да, — подтвердил Изя, — оставив сыну золотые прииски на Аляске, — и подумал об Осе, которого давно не видел.

Направленные навстречу друг другу братские мысли сошлись где-то на Патриса Лумумбы и разлетелись мелкими брызгами в разные стороны…

Изя благополучно доехал до дома, прошмыгнул в дурно пахнущий подъезд, на ощупь нашел в темноте щель замка, раздосадованно вошел в квартиру и со словами: «Левитов нет дома»— вручил жене букет пионов.

— Мог бы сказать, что эти цветы для меня, — пожурила его Шелла.

— Они и предназначались тебе, — соврал Изя. — К Левитам я ездил с бутылкой. Поставив на стол шампанское, артистично взмахнул руками:

— Гуляем! — и, напевая «День седьмого ноября — красный день календаря», пригласил жену и дочь к столу.

***

Седьмого ноября Изя встал пораньше.

Из— за военного парада, который начинается за час до гражданской панихи… (тс-с… быстренько зачеркните это слово) демонстрации, движение транспорта в районе вокзала перекрывается с раннего утра.

В былые годы он обязательно брал с собой Регинку, с трудом дожидавшуюся очередных торжеств. Она гордилась ярким бантом, тщательно завязываемым бабушкой (и все гляделась в зеркало: ''Ну как, я красива?"), десятком разноцветных шаров,. по ее требованию с вечера надуваемых папой и дедушкой. И хотя по дороге от Энгельса до Треугольного переулка один-два обязательно лопались или улетали, все равно шаров было много, да еще запасные в кармане у папы…

В тот день ее вдоволь поили газировкой с сиропом, чужие дяди с папиной работы угощали мороженым, а дома бабушка встречала гостей праздничным столом, в конце которого, пальчики оближешь, та-кой «Наполеон»…

После переезда на новую квартиру ей лень было рано вставать, затем долго идти пешком, и утро она проводила уже дома с мамой, помогая ей на кухне, а на демонстрацию (святая святых!) Изя шел сам.

Левит тоже пришел к месту сбора — хотел повидаться с ребятами и распить по случаю праздника двадцать капель, но тотчас же подошедший отставной полковник Дмитриев вежливо попросил его удалиться, указав дружинникам на Левита и еще одного отщепенца. Врагам не место в праздничной колонне.

Когда— то, припоминал Изя, вплоть до начала шестидесятых, празднично одетые горожане толпами стремились занять лучшие смотровые площадки, и во избежание давки милиция вынуждена была даже блокировать грузовиками подходы к Улицам Праздничных Торжеств.

Сейчас же, в эпоху телевидения, грустно констатировал он, улицы опустели.

Оживление наступало при подходе к площади. Из динамиков разливался торжественный голос диктора, по-левитански декламирующего: «Да здравствуют советские портовики, доблестные…»

— Ура! — весело отвечала проходящая колонна портовиков, а диктор, не слушая их, продолжал: «Да здравствуют советские женщины!»

— Ура! — завопил в одиночку Изя, и на каждый новый призыв он, дурачась, кричал «Ура!», вызывая улыбки и жидкий смех.

Идущий перед ним начальник КБ Лунин недовольно оборачивался, в очередной раз услышав над ухом своим дикий крик, но завоеванное отделом первое место давало Изе гордое право идти в первой шеренге победителей con-соревнования.

При подходе к трибуне, когда диктор провозгласил «Да здравствует Коммунистическая партия Советского Союза!» и Изя вновь одни на всю колонну неистово заорал "Ура!'', не выдержав, Лунин обернулся и сделал резкое замечание: «Тише, это же не вас приветствуют».

Вся первая шеренга прыснула, а Лунин оторопело замолк и, не оборачиваясь, терпеливо прошел площадь под аккомпанемент патриотического «Ура!» придурковатого еврея.

— Это Левит тебя подучил сорвать демонстрацию? — подошел к Изе Дмитриев.

— Вы недовольны октябрьскими лозунгами? — продолжая куражиться, переспросил Изя.

Ища подвоха, отставной полковник внимательно посмотрел на него, с открытой улыбкой дружелюбно продолжающего: «А мне они нравятся», и, ругнувшись про себя, принялся догонять идущего к штабной машине Лунина.

Праздник продолжался.

Среди десятков открыток, полученных в эти дни семьей Парикмахеров с привычными пожеланиями счастья в труде и успехов в личной жизни, оказался конверт… из страны Италии.

Незабвенный Остап Ибрагимович рекомендовал приятелю при конфликте с окружающей средой писать письма во всемирную Лигу сексуальных реформ. В Одессе нашли более близкий адрес — в центральную прачечную. Не знающим адреса ни прачечной, ни лиги на мудрой Соборке давали еще более лаконичный совет: пишите письма. Последнее означало: пишете вы письма или вообще грамоте не обучены, ровным счетом это ничего не значит и никак не отразится ни на погоде в Константинополе, ни на качестве пшеничной водки, пи на здоровье аятоллы Хомейни.

Пластиковой бомбы, долларов или лир в заграничном пакете быть не могло. Об этом позаботился семейный врач Парикмахеров. Но, к несчастью, попавшая в его глаз соринка не позволила ему разглядеть в темноте бикфордов шнур, тянущийся через Босфор и Дарданеллы в предместье Рима.

Оля Петрова, в замужестве, разумеется, Крулер, отправив супруга торговать колониальными товарами в Анцио, беззаботно устроившись на вражеской лоджии под аккомпанемент хрипящего на кассете Высоцкого, зажгла спичку… И в тот момент, когда Шелла, вскрыв конверт, стала читать письмо институтской подруги, пастовая мина вспыхнула, ослепила и отбросила ее в кресло.

"Об Италии… Ну, это невозможно слонами, во всяком случае сухой прозой. Я не знаю, что и как будет дальше, но я благодарна судьбе — за то, что увидела Италию. Да вообще — внешний мир, он такой огромный и разный. Я себя чувствую, как ребенок, проживший "всю жизнь'' в большой мрачной квартире, никогда не выходивший за ее пределы и, наконец, выпущенный даже не на улицу, нет, а на балкон, залитый солнцем, и увидевший с этого балкона, что есть совсем другая жизнь, о которой и не подозревал. Да, да, что бы и сколько бы ни читать и ни смотреть фильмов, я ничего подобного не ожидала, ну, ню есть, что бывает жизнь настолько другая, люди совсем другие'

Мне все время очень больно и горько за всех вас! (за всех нас!), которых за что-то вроде бы наказывали всю жизнь, запирая в четырех стенах, все время в чем-то ограничивая.

Очень хочется знать, что у вас происходит/ и в стране, и в Одессе…

Мы слушаем время от времени радио — и московское, и «голоса»; ловится неважно, читаем парижскую газету «Русская мысль», ее дают бесплатно в магазине русской литературы возле Ватикана. Вообще, всякий раз, когда выясняешь, что за что-то не надо платить, берет оторопь, настолько мы не ждем этого от идейного врага.

Недавно в нашем городе на набережной молодые итальянцы устроили праздник для эмигрантов. Мы не пошли и очень жалеем. Нам рассказывали, что было очень весело и трогательно. Пели песни — русские, украинские, еврейские, итальянские — танцевали, был бесплатный буфет. Вообще итальянцы очень доброжелательны к эмигрантам, стараются помочь всегда, устраивают базары с баснословно низкими ценами, для эмигрантов специально везде объявления на русском языке".

Шелла прочла письмо дважды, фиксируя про себя: дети с удовольствием ходят в школу, Крулеры посетили Ватикан, римские музеи, в ближайшие дни они собираются на экскурсию в Венецию, затем на Капри…

Все это настолько не укладывалось в недавно показанные по телевизору кадры о жизни эмигрантов в Остин, вынужденных, дабы не попрошайничать, подметать улицы и мыть полы, что Шелла без всяких комментариев дала прочесть письмо Изе и Регине, а на следующий день отнесла показать маме.

***

Враг не дремлет. Враг хитер и коварен. Вы думаете, Левит пришел в Треугольный переулок посмотреть на раздачу хоругвей? На новую звезду, засверкавшую на иконе царя Леонида Брежнева? На выпить двадцать капель? Как бы не так! Враг очень, очень коварен! И если бы не бдительность отставного полковника, вовремя пресекшего провокацию, глядишь, еще одни еврей выпал бы из стройных рядов носителей славных традиций. Нет, не случайно оказался Левит в Треугольном переулке!

В доме, во дворе которого писял когда-то под деревом Ленька Вайсбейн, благодаря чему со временем переулок переименуют в имени ЕГО, на пятом этаже, как раз под крышей дома, свил сионистское гнездо Абраша Нисензон.

И именно туда после прочтения гимна СССР, с гнусно вопросительными паузами после каждой удачной строки: Широка страна… Моя родная… Много в ней… Лесов… Полей… И рек… Я — другой! Такой страны — не знаю! Где? Так… вольно дышит… человек… — упорхнул после выдворения с демонстрации Женька Левит.

Для сведения: квартира Нисензона через печной дымоход соединялась с проходящими под домом катакомбами, имевшими входную дверь с той стороны Черного моря. Так и не выходя из дома, косящий на два инфаркта шестидесятилетний Нисензон получил через дымоход учебник иврита, изданный в Иерусалиме, а также иврито-русский словарь Шапиро, изданный — ошибочно — в Москве.

Желающие лицезреть красоты Рима учили английский, а послужить в израильской армии — иврит.

Левит же, без особого с его стороны желания приглашенный однажды в кружок и то по вине дочери хозяина, на которую он четко положил глаз, с каждым новым посещением крамольной квартиры со все возрастающим интересом втягивался в изучение языка. На этом занятии и застукало его седьмого ноября доблестное ЧК.

Всех переписали. Перефотографировали. Добродушно задали Женьке вопрос, от которого он похолодел: «Галичем увлекаетесь?».

Женька кисло улыбнулся, лихорадочно пытаясь сообразить: кто?

А тут вдогонку второй вопросик: ''Из Киева давно вернулись?"

Женьке совсем стало плохо. Действительно, в конце сентября он был в Киеве на несанкционированном властями митинге памяти жертв Бабьего Яра, разогнанном милицией. Но как об участии его узнали в Одессе? Как?

— Да, был, — нехотя признался он. — а разве поминовение жертв фашизма законом запрещено? Хотелось бы почитать…

— Разрешено в рамках закона, — строго и непонятно ответили ему и оставили в покое, плотно занявшись хозяином квартиры.

Расходились понуро, боясь разговаривать друг с другом. И у каждого в глазах написаны были немые вопросы: кто? кто стукач? откуда все известно?

***

Автор сошел с ума. Главу эту пишет не он, а его доверенное лицо, с октября сорок восьмого года постоянно находящееся к автору в скрытой оппозиции.

Автор определенно полчаса назад сошел с ума, когда, проиграв в преферанс Олежке Томашевскому четыре с половиной бутылки водки и дав победителю денег на такси, с воем разбежался и, разбив головой стекло книжного шкафа, нырнул в него с потрохами.

Я еле успел выскочить. Мелкие осколки бисером рассыпались по ковру. Но странно. Крови нет. Из шкафа клубится легкий дымок, изнутри доносятся глухие рыдания, чавканье. Томики Фейхтвангера странным образом исчезают один за другим. Все попытки разобрать доносящиеся невнятные звуки бесполезны.

Первый час ночи. Не к кому обратиться за помощью. Автор хоть и атеист, но Всевышний — единственный, кому он доверяет. Обратиться наверх? Неудобно. Первый час ночи. Старик уже спит.

Чертов Томашевский. Прикидывается интеллигентом. Если автор не вернется, дописывать книгу придется мне. Равно, как и воспитывать его дочь. Перспектива…

Причем я абсолютно не согласен со всем, что он до этого написал. Во-первых, у него в романе сплошные евреи. Перепелица и Кириленко — не в счет. Женщины. Дмитриев и Лунин — тоже. Массовка. И я категорически против любого узколобого национализма. Если я буду дописывать книгу, то обязательно выдам Регину замуж за якута и вокруг свадебного стола соберу все сто тридцать две национальности страны великой.

Во— вторых, мне не нравится его поведение. В Торе каждому еврею даны двести сорок восемь запретных и триста шестьдесят пять указательных действий. Каким бы строгим ни было наказание за нарушение запретов -можно пренебречь ими, если речь идет о жизни и здоровье людей. Но три из них остаются в силе даже под страхом смерти: не убий (здесь все понятно), не сотвори себе кумира, то есть не поклоняйся чужим богам и не идолопоклонствуй, и не прелюбодействуй.

А теперь почитайте, что автор сделал с евреями. Левит (с его фамилией!) не переспал разве что с телеграфным столбом. А Изя… Историю с Оксаной я ему не прощу. Теперь вот, имея жену, волочится за Ольгой… Может, не стоит вызволять автора из шкафа?

Чавканье прекратилось. Книги тоже перестали исчезать. Показалось подобие руки. Беспомощно помахало. И бессильно растворилось в шестом томе Паустовского.

Я не в силах ни простить его, ни наказать. У каждого еврея своя связь с Богом, и только тот вправе миловать или карать.

Черт меня побери, связаться с ним с октября сорок восьмого!

На всякий случай надо составить дальнейший план романа.

1. Левит превратится в женоненавистника. Наденет ермолку и в субботу пешком пойдет от одиннадцатой станции до Пересыпской синагоги. Сын его станет главным раввином Одессы, а сам Левит, в знак уважения к фамилии, похоронен будет на раввинском участке третьего еврейского кладбища.

2. Изя с Шеллой родят троих детей, мальчика и двух девочек, и поселятся в кибуце под Иерусалимом.

Из шкафа послышалось всхлипывание. Одумался?

Пожалуй, утром я выскочу за пивом. Один бокал плесну в шкаф, второй поставлю рядом. И уйду в другую комнату. Я отходчив. Пусть живет.

* * *

Пора бы оживить роман трупом. Вес наши герои, тъфу-тьфу, живы, включая автора, хотя кое-кого нора отстрелить.

Итак, накрапывал дождь. Мокрые листья прилипали к подошвам случайных прохожих. Бездомные собаки сиротливо жались к мусорным контейнерам. Трупа все еще не было. Хотя на календаре траурно чернило первое декабря.

Приехав из Измаила в Одессу, Оксана Перепелица со страхом и надеждой открыла массивную дверь приемной КГБ…

Вежливый молодой человек в штатском, к которому ее Оксана растерянно вскинула па него глаза.

— Не волнуйтесь, — мягко сказал он, увидев ее смущение. — Это только для нас. Для следствия о гибели мужа. Все, что вы напишете, в этом здании умрет. Я вам обещаю, — и он приветливо положил ей па плечо сильную ладонь.

Она писала долго. Часа полтора. Черкала и переписывала. Ее никто не торопил. Затем попросили подписать бумагу о неразглашении и о сотрудничестве. Дали сто рублей. На Игорька. Взяли расписку о получении денег.

— Для отчета, — сказал Юрий Иванович, — пряча расписку в папку с бумагами.

Дали направление в общежитие и попросили явиться завтра в десять утра…

На следующий день помимо Юрия Ивановича в назначенном кабинете ее ожидал симпатичный молодой человек.

— Сережа, — представился он.

— Поздравляю, теперь вы секретный сотрудник, — пожал ей руку Юрий Иванович.

— Как Изя? — обрадовалась она.

— Как Изя, как Изя, — улыбнулся Юрий Иванович. — А работать будете с Сережей. Но сперва я вас введу в курс дела, если вы не возражаете.

— Конечно, конечно, — с готовностью произнесла Оксана.

— По нашим сведениям, Левит живет сейчас на одиннадцатой станции, — начал рассказывать Юрий Иванович. — У него очередной конфликт с женой. Халтуры студенческие он давно уже, с тех пор. как его… как ушел из проектного института. — поправился Юрий Иванович. — он не делает. Но сейчас, как мы знаем, у него туго с деньгами. А кульман у него дома есть. На втором этаже. Так? — проявив свои знания, улыбнулся Юрий Иванович.

— Так, так… — повторила Оксана.

— Вот чертежи дипломного проекта, — он показал ей на стопку аккуратно сложенных чертежей, — которые он должен только перечертить. Один к одному. Вы скажете, что это для вашего знакомого из Измаила. Выполнить надо срочно и по любой цене. Пусть он начинает, а через неделю или полторы, когда скажет, вы со своим знакомым подъедете, заберете чертежи и рассчитаетесь.

— И это все? — удивилась Оксана.

— Но только, конечно, он не должен знать о нашем сотрудничестве. Вы ведь дали подписку.

— Да, да, можете не сомневаться.

— Теперь вы наш сотрудник, и мы ежемесячно будем помогать вам на Игорька. Об Изе мы поговорим попозже. И вот что. — Юрий Иванович внимательно посмотрел ей в глаза. — Если Левит пожелает лечь с вами в постель, можете не отказываться.

Оксана покраснела.

— А как с делом о гибели мужа?

— Мы разберемся. Не волнуйтесь. И с Изей, и с мужем. Деньги будете получать от Сережи. Кстати, чуть не забыл, если случайно встретитесь с Изей, он ничего не должен знать о нашем сотрудничестве. В разведке так принято. Иначе вы погубите его и себя. Ясно? — строго произнес он последнее слово.

— Ясно, ясно, — испугалась Оксана неожиданной перемене в его голосе, — можете не беспокоиться. Я все понимаю. Не глупая.

— Вот и хорошо, — улыбнулся Юрий Иванович и вежливо проводил ее с Сережей до двери.

Как Юрий Иванович и предполагал. Левит жил на одиннадцатой станции. Он сперва удивился предложению Оксаны, рано, мол, еще делать чертежи диплома. Не раньше марта. Но она сумела ему объяснить, что клиент на короткое время получил на кафедре готовые чертежи и их срочно надо вернуть и архив. А показывать чертежи он, конечно, будет весной.

— Ну что ж, — согласился Левит, — лишь бы бабки платили.

Через день оказалось, что чертежи необходимо срочно вернуть в архив. Оксана забрала их утром и к вечеру на удивление Левиту (вот его оперативность!) привезла ему прекрасные ксерокопии. Теперь можно было не торопиться. И Женька взялся сделать листы к Новому году.

Наутро Оксана собралась в Измаил. В Одессе она почти неделю, а дети брошены на маму. Она дала Жене аванс, окончательный расчет произведет клиент, забирая чертежи, и уехала домой дневным поездом.

Она так и не поняла, зачем Юрию Ивановичу надо было, раз Левит тоже их сотрудник, связываться с ним для изготовления чертежей через нее. Затем бабьим умом решила, что ее проверяют, проболтается ли она, будучи в постели, или нет. Второй вариант: чертежи нужны для какого-то родственника Юрия Ивановича, а так как тог не хочет афишировать участие комитета в дипломном проектировании, то решили сделать это через нее. Двойная конспирация. Как в разведке.

Она 6ыла довольна собой. Как и Изя стала секретным сотрудником. Получила деньги на детей и главное — точно по инструкции выполнила первое задание. Кроме того, сам всесильный комитет займется поисками Васиных убийц. Единственное, в чем она все-таки нарушила инструкцию, но раз ее не предупреждали, значит, и нарушения не было, — поинтересовалась Изей. Как он? Женька ответил туманно. Лучше бы им не видеться вообще. Но привет обещал передать. И фото сына. С тем и уехала.

Левита арестовали в феврале. Как раз в годовщину свадьбы. Эту дату супруги обычно не отмечали, но на этот раз Наташа приготовила мужу сюрприз: билеты в оперный театр. Чудо-балет. «Маскарад». Художник — Илья Глазунов. Арестовали Левита за три часа до спектакля у дверей собственного дома, когда он пытался открыть неожиданно заевший замок.

Он собирался заскочить в дом на пять минут, взять припрятанный для Наташи подарок — янтарное ожерелье. Как вдруг из рядом стоявшей машины неожиданно вышли трое плотных мужчин, показали удостоверения, легко открыли замок. Предъявили санкцию па обыск. Пригласили понятых. Рылись в бумагах. Описали книги — Галича, Солженицына, особенно тщательно роясь в черновиках сделанных им когда-то халтур…

Описали и забрали все: копии записок, дубликаты чертежей… Нашли парочку порножурналов, о существовании которых Женьки сам забыл, идовольные находкой их тоже приплюсовали к перечню изъятой литературы.

Об аресте Наташа узнала на второй день. Она в бешенстве прождала Женю весь вечер на Гайдара, так и не попав в театр и не попробовав приготовленный накануне торт, в твердой уверенности, что муж вновь загулял, и сил уже больше нет — завтра она подаст на развод.

Первым же трамваем Наташа поехала к нему с сыном, надеясь поймать этого негодяя с поличным и накручивая себя: «Каков подлец?! Даже в такой день посмел блядовать!» Она представляла, как бьет по морде эту суку, а сын с презрением смотрит на растерянного и подавленного отца…

Едва сдерживаясь, Наташа открыла замок, пробежала обе комнаты на первом, вихрем взлетела на второй этаж, не обращая внимания на хаос разбросанных бумаг и не понимая, где же этот негодяй, в растерянности остановилась посреди спальни и только тут услышала голос сына:

— Мам, почитай. Записка тебе от папы.

Крупными буквами на обрывке листа ватмана было написано: «Наташенька, поздравляю с годовщиной! Ожерелье — в подарок. Извини, что не смог пойти с гобой в театр. Я арестован. Подробности выясни в горуправлении милиции. Женя».

— Где это лежало? — возбужденно спросила Наташа.

— Здесь, — показал сын на ожерелье, — на видном месте.

Ей сразу стало все ясно, и она, подавленная неожиданно обрушившейся вестью, медленно опустилась на диван, закрывая руками лицо: «Это конец».

В горуправлении внутренних дел на Бебеля, куда она, придя немного в себя, поехала с сыном, ей отказались что-либо объяснять, сказав только, что Левит у них.

Она настаивала, просила хотя бы сказать, в чем его обвиняют, грозилась идти к прокурору, дать телеграмму в ООН… И добилась своего. Ее вызвали к следователю и без лишних сантиментов пояснили: мошенничество, подделка документов.

На квартире его обнаружены копии дипломного проекта, которые хранились в архиве политехнического института. Мало того, что эти листы он украл из архива, перечертил, указав в штампе другую фамилию. Это чертежи спецстанка для изготовления деталей военного производства. Тема проекта закрыта и разглашению не подлежит. Так что здесь все зависит от следствия. Или вкатают ему шпионаж, а тогда делом его займется КГБ, пли подделку документов… И тогда разбираться с ним будет милиция. Все зависит от него. От его поведения. И ее, в том числе.

В доме, кстати, найдены копии черновиков других дипломов, антисоветская литература и грязная порнуха. Так что идите, Наталья Яковлевна, домой и не рыпайтесь раньше времени. Мы вас вызовем.

***

Неожиданно для всех Женьку освободили через неделю.

Он ни с кем из друзей не хотел видеться, закрылся на Гайдара и запил. Выпив в первый же вечер в одиночку бутылку водки, он признался Наташе, что сломался.

— А что мне оставалось делать?! Следователь дал четкий расклад. Или шпионаж и десять лет тюрьмы, пли три года за хранение антисоветской литературы, пли пять лет за подлог документов и мошенничество. Я бы стерпел все. Клянусь! Ты же видишь, что все шито белыми нитками. Гнусная провокация! Но эти подонки сказали, что Вовке осенью идти в армию. И ждет его стройбат. Но моему выбору: полярный круг или среднеазиатская пустыня. А там, намекнули они, дедовщина. Парень может и не вернуться. Ты понимаешь, что эти суки со мной сделали?! В моих, оказывается, руках, и только в моих, жизнь сына. Раньше я сомневался, когда мне рассказывали, не верил, но теперь я точно знаю, они и Корчного шантажировали сыном, требуя, чтобы он сдал Карпову матч в Багно! Помнишь, писалось в газетах, что перед последней игрой Корчной с опозданием вышел на сцену и начал материть Карпова? Мне рассказывали, что перед игрой ему позвонили в номер: 'За твою несговорчивость в прошлой партии сын твой находится сейчас на допросе с пристрастием". Корчной и сорвался… Но у него на копу чемпионское звание. А у меня? Только моя честь?! ''От вас мы ничего не требуем, — вежливо убеждала меня эта падла, видя, что я сломался на сыне, — вам не надо никого закладывать и сообщать нам, что было раньше. Мы и без вас имеем достаточно в нашей среде информаторов. Живите, как жили. И отвечайте иногда на наши вопросы…" Сволочи!! Наташа, что я должен был делать? — плакал он. -Шиздец. Мне полный шиздец! Я пли Вовка!

— Ты дал подписку? — мягко спросила она, обнимая его за плечи.

— Дал! Дал! Дал! — дернулся он. — Я никого не заложил еще, поверь мне. Но я в жопе! Как я должен вести себя, если через неделю они вызовут меня и попросят навестить Нисензонов?

— Но ты же можешь отказаться… — робко произнесла она, вновь пытаясь его обнять.

— И тогда они эту расписку покажут всем! И нее будут знать: Левит — стукач! Сука!…

— Может, переедем в другой город? — предложила она. — Найти обмен на Одессу несложно.

— Куда от них скроешься?! Куда?! Вовке-то в армию: Они четко сказали: Одесский военный округ и служба в Тирасполе или стройбат хер знает где. Из которого он не вернется.

Три дня Женька плакал и пил, ни с кем не желая видеться, и три дня Наташа и Вова поочередно находились с ним дома, стараясь не оставлять его одного…

На четвертый он успокоился. Перестал пить. Снял даже со стены гитару. И весь день мурлыкал, меняя интонацию, две строки: ''Не обещайте деве юной любови вечной на земле…''

Вечером он заговорил о родителях, об отце, умершем от рака лет десяти назад, о маме… Вспомнил, как она собирала ему в школу завтрак. Какие пекла коржики…

Взял фотоальбом и показывал его Вовке.

— Вот дедушкса, военный летчик… А вот бабушка в форме военврача…

И пел: «Не обещайте деве юной любови вечной на земле…»

Предложил Наташе пойти с ним завтра на кладбище убрать родительские могилы. Затем передумал: «Давай в воскресенье». И вновь взял гитару.

Наташа обрадовалась: кризис прошел.

— Надо залечь на дно, — тихо убеждала она его, — отойти от всего. Может, и обойдется. Вовка, дай Бог, поступит и институт. Возьмем учителей. Ты его поднатаскаешь, а там военная кафедра. Глядишь, и отвертелся он от армии. Надо продержаться полгода. Он поступит, — горячо убеждала она его.

Женька улыбнулся и, как тихо помешанный, промолвил: «Не обещайте деве юной любови вечной на земле…»

Ночью она резко вскочила с постели, нащупав вдруг рядом с собой пустоту. Рванула на кухню. В ванную… Он висел на ремне, привязанном к водопроводной трубе…

Рядом лежала размашисто написанная записка:

"Простите, но выхода другого не было. Я не смогу ЖИТЬ В конфликте со своей совестью. Мужем был плохим. Может, хоть отцом оказался хорошим.

Наташенька! Через год выходи замуж и прости. Удастся уехать — бросайте все. Я люблю вас и никому не хочу новых страданий. Так будет лучше. Прощайте".

Из Женькиных новых друзей па кладбище никого не было. Опасаясь за сына, Наташа скрыла смерть от всех, сообщив только ближайшим родственникам и Шелле с Изей. И все последующие дни, не давая уснуть, навязчиво крутилось в мозгу ее, сверля и высверливая остатки душевных сил, предсказание последнего дня: «Не обещайте деве юной любови вечной на земле…»

***

Счастливые семидесятые.

Во второй половине семидесятых годов все жители Одессы, не замечая припалившего им счастья, стали белыми людьми. Но даже если, по словам дотошных наблюдателей, они в белых штанах не ходили, это ройным счетом ничего не значило, ибо если без ехидства и зубоскальства внимательно к ним присмотреться, то каждый житель города, какого бы цвета штаны ни надевал — все равно оставался бы в белом фраке, бабочке и, как вы уже догадались, в белых штанax.

Этот феномен Изя обнаружил совершенно случайно. Но для этого понадобилось ему сперва оказаться в городе с удивительно красивым названием Набережные Челны, а, прилетев тридцатого апреля в Одессу, получить сюрприз: трехдневную экскурсию и Ялту. Отплытие вечером. Билеты Шелла взяла на работе, пригласив в круиз Наташу.

— Пусть отвлечется и немного с нами отдохнет, — пояснила Шелла. — Она все время плачет: «Я не смогла его уберечь. Он с утра уже знал, что повесится»…

Изя не возражал.

— Конечно, ей надо прийти в себя. Да и вчетвером веселее…

Белый пароход, по-настоящему белый, с барами, бассейнами, дискотеками, сауной, с рестораном, н котором пять (!) официантов бегают вокруг стола, ухаживая за ним, белым человеком: один накладывает помидоры, второй — зеленый горошек, третий — лангет, четвертый — картофель «фри», пятый поливает все соусом — белый пароход ждал его у пирса.

Утром — Ялта. Экскурсия в Ливадию. Затем Изя взял такси, и они махнули в Ласточкино гнездо. Обед в приморском ресторане…

Изя разливал ''Цинандали" и возбужденно рассказывал, что только позавчера он был в Челнах. В городе один кинотеатр, в котором вторую неделю крутят двухсерийную «Сибириаду». А в ресторане «Москва», в который он зашел вечером покушать, ни одного посетителя — жрать нечего.

— Официантка сама (!) предлагает жалобную книгу. «Мне стыдно, — говорит она, — но кормить вас нечем». Я попросил хоть чего-нибудь, и она принесла последнюю порцию свиного эскалопа и консервированный рыбный паштет. В магазинах пусто. Представляете, ни соков, ни молочных продуктов, ни-че-го: Зелени никакой. — Изя посмотрел в окно. — Конец апреля, а жара — деться некуда. Как там люди живут?

Официант принес удивительно вкусный суп с лимоном, и Регннка, восхищаясь, вылавливала в нем маслины. На второе — лангет, запеченный в сыре…

— Только в Одессе и можно жить, — мечтательно говорил Изя. — Где еще можно вечером сесть на теплоход и утром оказаться в Ялте? И весь Крым, Алушта, Алупка — все к твоим ногам.

Ему было жаль тех несчастных людей, которых неизвестно за какие грехи, поселил Бог в сердце России, оставив без кино, театра, масла и молока… Не говоря уже о море и белом пароходе.

На кассете ненавязчиво пел Джо Дассен…

Официант принес мороженое с клубникой.

Изя мечтательно улыбался, вспоминал ночь, проведенную в баре-дискотеке… Нет, только в Одессе можно по-настоящему быть белым человеком.

— Наташенька, — ласково обратился он к молчаливо сидящей Наташе, — все обойдется. Поверь мне. Вовка должен уехать поступать в Россию. Куда-нибудь в глубинку, где нет процентной нормы и есть военная кафедра. Парень он толковый. Обязательно поступит.

— Может, ты и прав, — соглашалась она, — но я еще н. решила. Не могу одновременно терять и мужа и сына.

— Ты вовсе не теряешь его, — возразила Шелла. — Через год он переведется в Одессу. Так многие делают.

Возвращались второго утром. В немногочисленной толпе встречающих Шелла сразу же увидела маму. Несмотря на ясную погоду она надела старомодное черное платье да еще напялила на голову газовую косынку.

''Папа'', — сжалось сердце. Но затем она увидела поодаль стоящего Абрама Семеновича в кепке, которую тот надевал только но особым случаям, и, сразу все поняв, искоса посмотрела па мужа. Тот стоял с каменным лицом…

— Изенька, — взяв его под руку, произнесла, как только он сошел на берег. Слава Львовна, — мужайся. Мама.

— Как? — в ужасе выдавил он из горла хрип и беззвучно зарыдал.

Со вздохами и причитаниями Слава Львовна рассказала со слов всезнающих старушек, ежедневно сидящих на стульчике перед домом, что вчера Елену Ильиничну разыскивала какая-то симпатичная молодая женщина с мальчиком лет трех. А может, и четырех. Эта женщина долго (кто-то говорил: недолго) была у мамы. Затем Елена Ильинична вышла провожать их к трамваю. Шли они спокойно. Разговаривали. Мальчика мама вела за руку. Назад вернулась бледной и, как показалось, чуть пошатывалась. Не останавливаясь как обычно на две-три дежурные фразы, вошла в подъезд. На лестнице ей неожиданно стало плохо, и, схватившись за сердце, она присела на ступеньку. Спускавшаяся в это время с четвертого этажа соседка, бросила сумки и рванулась к ней. Помогла дойти до квартиры. Открыла ее ключами дверь. Уложила на диван и вызвала «скорую». Елена Ильинична попросила соседку взять бумагу и карандаш и попыталась что-то продиктовать. Но слов ее соседка разобрать так и не смогла. "Скорая'' торопилась около часу. И приехав, зафиксировала смерть. Кто-то из соседей разыскал Славу Львовну, и единственное, что она сумела сделать, договориться, чтобы тело поместили в морг.

Отца своего Изя не помнил. Он пропал без вести 22 июня 1941 года. Последнее письмо его, даже не письмо, а дорожная открытка отправлена была из Прибалтики за три дня до начала войны. Он писал, что едут они на новое место службы и писать запрещено. А через два месяца Елена Ильинична получила извещение, что муж ее, красноармеец Парикмахер, пропал без вести…

Она разыскивала его все четыре года. Летом сорок второго появилась ниточка надежды: некий Парикмахер, и даже имя и отчество совпадали, находится на излечении в каком-то госпитале Юго-Западного фронта. Потом началось великое отступление и потерялись не только следы, но и надежды. Вплоть до конца войны на все запросы Елены Ильиничны регулярно сообщали: без вести пропал 22 июня 1941 года…

Замуж она так и не вышла, а в последние годы все чаще просила сына сделать на памятнике ее табличку: в память о погибшем па фронте муже Парикмахере Рувиме Бенционовиче.

Регинка названа в честь деда. Эта единственная просьба Елены Ильиничны к сыну была выполнена им в точности. Хотя в душе она ждала, конечно, внука…

Изя понял все. И что за женщина приходила и их дом, и что за мальчик…

Полгода назад Женька рассказал ему о появлении Оксаны и дал фото сына.

— Чует мое сердце: раз у бабы умер муж, она от тебя не отстанет. Самое лучшее — от всего отказаться. Прошло столько лет, ты здесь ни при чем.

Изя долго рассматривал фото. Самолюбие тешило его. Мальчик хоть и не похож на него, но глаза, ошибиться нельзя, его глаза. Сын… И назван в его честь, на "и".

— Похож на меня, правда? Глаза особенно, — гордо ответил он Женьке, а тот закричал:

— Ну и что, мало ли в мире есть двойников?! Я похож на Джона Кеннеди, но Америка почему-то не торопится признать меня своим президентом.

Женька, увы, и на этот раз оказался прав. Надо было срочно что-то предпринять. "Но как же она разыскала маму? — и тут же ужаснулся догадке: — Я же у нее прописан. Она искала меня через справочное бюро и случайно вышла на мать… О Боже… Это значит, что в любой день она может появиться на Космонавтов, и тогда и Шелла, и Регина…

Изя схватился за голову.

— Корвалол, дайте ему корвалол, — услышал он чей-то голос, — ему плохо.

Кто— то давал ему таблетки, он отказывался, тупо стоя возле раскрытого гроба.

"О чем вы говорили? — задавал он молчаливый вопрос-матери. — Что она тебе сказала?''

Он понимал, что должен как-то разыскать Оксану, ибо история эта так просто не окончится, но он не только не знал, как это сделать, по и боялся встречи и с ней, и с сыном…

Регина плакала, уткнувшись в Шеллину грудь. Он обнял ее и прижал к себе.

***

Через полгода после печально знаменитого землетрясения в Румынии ударная волна дошла до Одессы. Вышедший на балкон гражданин Н. выброшен был ею и разбился насмерть, похоронив под собой лениво дремавшего на асфальте слесаря Б.

На Новорыбной рухнул не подлежавший реставрации флигель двухэтажного дома, внеся в список жертв землетрясения еще девять человек, среди которых один крещеный еврей Т., а в стоящих на катакомбах домах центральной части города, с первого по пятый этаж пошли трещины. Землетрясение затронуло синагогу на Пересыпи, предопределив ее разрушение, снесло два причала на Сухом лимане и унесло в нейтральные воды до сих пор дрейфующий там рыбацкий траулер.

Допустивший эту трагедию председатель горисполкома, ранее бывший директором завода и другом Баумова, стал бывшим председателем горисполкома и бывшим другом Баумова.

Новый председатель начал восстановительные работы по ликвидации последствий землетрясения с ремонта дачи, а Баумов, приостановив изготовление второго памятника, принял волевое решение: «Муся, пора делать ремонт квартиры».

Любое решение, принимаемое Баумовым после всестороннего взвешивания, поражало очевидцев смелостью идей и оригинальностью замыслов.

Так как через несколько лет общественности города предстоит отметить его пятидесятилетие, Баумов сам решил возглавить комиссию по проведению торжеств, приурочив к этой дате окончание ремонта.

Он решительно отверг эскизный проект памятной медали, предложенный его зятем: на лицевой стороне и обрамлении лавровых листьев профиль с подписью Тенин, а на тыльной — фас с окончанием Баум; равно как и второе его предложение: отлить на монетном дворе в Ленинграде коллекционную серию монет номиналом в один рубль. И пригласил для ремонта квартиры реставраторов

Оперного театра.

— Как вы знаете, потолок зрительного зала расписан сюжетами шекспировских спектаклей, — приятно удивил он реставраторов своими знаниями. — Я хотел бы потолок своей квартиры тоже условно разбить на двенадцать частей и каждую, как в театре, расписать шекспировскими сюжетами, — он откинулся па спинку кресла, давая возможность реставраторам оценить размах предстоящих работ. — А в центре потолка, — продолжил он, — в овальном обрамлении мой портрет.

Реставраторы восторженно переглянулись. Бригадир подумал, дважды обошел комнату, производя какие-то замеры, и, указывая пальцем на люстру, задумчиво сказал:

— Нехорошо, если она будет висеть из глаза. Лучше изо рта.

Ося улыбнулся недогадливости его.

— Голова должна быть нетронутой. На шее нарисуете бабочку, из которой и будет висеть люстра.

— Тоже копня театральной? — уточнил бригадир.

— Оригинал не поместится. — размышляя вслух, произнес Ося. — Нельзя ли вынести на пару дней какую-нибудь деталь на примерку?

— Нет, нет, — загалдели реставраторы, — она даже в квартиру не войдет. Надо делать копию.

«Это будет дорого,»— подумал Ося и предложил:

— Ладно, пока остановимся на той люстре, которая есть. Только надо достать немного позолоты, чтобы оживить обод.

— Можно и так, — согласился бригадир. — А как с материалами?

— Тебе не стыдно говорить о такой мелочи?! — возмутился Ося. — Сколько той позолоты надо? Вынеси из театра.

Бригадир покраснел.

— Я бы не хотел казаться мелочным, но…

— Значит, но рукам, — оборвал его Ося. — Потом все учтем.

Жить в своей квартире во время ремонта может только безумец.

Баумов решил поселиться в квартире тети. Он не виделся с братом со времени ее похорон, на которые и пришел-то всего на пять минут, послав вместо себя на церемонию жену. Но сейчас, взяв торт и букет гвоздик, он приехал с Мусей к Изе и как ни и чем не бывало, будто они расстались только пятнадцать минут назад, радостно распахнул объятья, когда Изя открыл дверь.

— Привет! Что, не ждали?! Совсем забыл родственников?!

Слово за слово, речь зашла и о маминой квартире.

Изя вообще-то собирался ее на год сдать, надеясь собрать таким образом деньги па ремонт, но Ося сразу его успокоил:

— Не создавай себе проблем и не морочь голову. Я сделаю ремонт у себя, а потом одним махом у тебя. О'кей?

Братья ударили по рукам, скрепив договор рюмочкой "Плиски'', и… ремонт начался.

Я не знаю, совпадало ли начало его со строительством Байкало-Амурской магистрали, но единственное, о чем с достоверностью могу судить: качество и быстрота работ у Баумовых были несравненно выше.

Боясь опозорить строителей магистрали, центральное телевидение, ежедневно освещавшее в теленовостях подвиги первопроходцев, старательно обходило тему Баумовского ремонта, по свободная пресса в лице московских корреспондентов Би-Би-Си и «Немецкой волны» уже дважды звонила в Одессу, уточняя дату презентации.

Опасаясь провокаций, Баумов сам написал об этом куда надо, попросив установить возле дома круглосуточный милицейский пост.

Естественно, разговор о ремонте зашел и на Шеллином дне рождения. Несмотря на занятость, со времени въезда в тетину квартиру Ося стал неизменным участником семейных торжеств.

Он поцеловал Шеллу в щечку, добавив при этом: «Что мне нравится у христиан, так это то, что целоваться надо три раза», — и вручил ей духи "Красная Москва''.

Тут же, смеясь, рассказал, как год назад пришел па именины его дочери родственник жены и вручил коробку с туфлями:

— Туфли стоят тридцать рублей. Пять я дал сверху. То, что сверху, — мой подарок. С тебя тридцатка.

Регинка долго хохотала, спрашивая сквозь смех:

— А сколько с нас?

Перебивая дочь, Шелла поинтересовалась.

— Ну, как твой ремонт?

Ося с гордостью сообщил об окончании очередного этапа и о новом своем изобретении.

— Вы обратили внимание, что вода в церкви хранится в серебряной посуде? Серебро убивает микробы и очищает воду. Так вот я, — он сделал паузу, внимательно осмотрев собравшихся, — установил серебряные краны.

Изя изумленно раскрыл рот, а Ося продолжил:

— Их сделали по спецзаказу, вмонтировав внутрь фильтр с активированным углем.

Гости восхищенно переглянулись, кто-то робко произнес:

— А мне?

Изя очнулся и побежал в кухню только тогда, когда в разинутый рот влетела мошка.

— Но рабочие попались какие-то пришибленные, — продолжил Ося, — они приходят в шесть, а в восемь уже складывают вещи. Я им говорю: "Останьтесь пару раз до десяти и одним махом все сделаете''. А они отвечают: "Пет,

у нас так не принято. Мы не можем перерабатывать и в девять часов должны быть дома". Но я же наблюдательный. Вижу, ни у кого из них нет часов. Тогда я взял и перевел все часы в доме на полтора часа назад. Они вкалывают и возмущаются: «Так долго длится день сегодня…» Короче, они переделали уйму работы. А на второй день приходят и говорят: ''Слушай, что вчера произошло? Мы пришли домой в десять вечера?" Я недоуменно: «Не знаю…» Так ничего они и не поняли.

Шелла засмеялась, вспомнив почему-то давнюю историю с узбеком, но ничего не сказала, а Ося, довольный вниманием гостей, продолжил:

— Но самое главное впереди. Это сюрприз.

Изя, откашлявшись, вернулся в комнату.

— Ося, я предлагаю тебе пойти дальше. Чтобы не засорять городскую канализацию, установи у себя в туалете серебряный унитаз. А потом и у меня.

— Если ты дашь серебро, — похлопал его по плечу Ося.

— Фи…— деланно сморщилась Шелла. — Мы садимся за стол. О делах — после еды.

Ося и дальше продолжал бы ремонт, оставаясь в тетиной квартире, если бы не письмо из Измаила, неожиданно пришедшее на имя Елены Ильиничны.

Тетя умерла четыре месяца назад, и Ося колебался, возвращать письмо отправителю пли передать Изе. Конверт был плохо заклеен, и любопытство в конце концов взяло верх. Ведь письмо могло прийти и незаклеенным.

Уважаемая Елена Ильинична!

Извините, что я написала не сразу. Чувствую себя неловко перед Вами за свои визит и долгое затем молчание, но Игорек с первого сентября пошел а садик, и всах деток фотографировали. Вы были к нему так добры, что я подумала, что Вы будете рады, имея последнее фото внука. Он меня часто спрашивает: «Когда мы опять поедем к бабушке?» На деньги, которые Вы тогда дали, я купила ему сандалики и пальтишко на зиму. Он такой забавный. Одел дома пальто и ходит перед зеркалом: «Это бабушкино пальто…»

Ося обескураженно прочел письмо, внимательно вглядываясь в фото.

"Да, что— то есть… Глаза… Его цвет глаз… И овал лица…

Вот так Изя! — восхищенно улыбнулся он. — Не даром говорят: в тихом омуте черти водятся. А какой тихоня! Такой моралист!"

Ося вспомнил давний конфликт с ним, еще раз перечитав письмо, сложил его и положил в портфель.

Несколько диен он носил письмо с собой, так и не решив, что с ним делать. Шелла нравилась ему давно. И это был повод умокнуть ее и унизить. Столько лет она отбивала все его намеки, и то время как муж развлекался на стороне. И тетя, оказывается, все годы знала правду и молчала. Семеечка… Может, теперь Шелла захочет им отомстить и станет сговорчивей? В любом случае, он ничего не теряет. Письмо пришло незапечатанным, и по старой дружбе, раз все годы ее обманывали, он обратится к ней. "Память о совместно прожитых в эвакуации годах дает мне на это право''. — Ося улыбнулся, вспомнив Ташкент и решив, что именно так начнет разговор с Шеллой. Это в случае чего будет прекрасным оправданием его поступка.

Еще несколько дней он размышлял, где встретиться. Вроде бы случайно столкнуться на улице или прийти на работу… Выбрал второе.

Ося пришел в строительное управление, в котором Шелла работала экономистом, за час до конца рабочего дня. Провел небольшую психологическую подготовку: ему, мол, неудобно, есть, в конце концов, даже старый тост за мужскую солидарность, но здесь особый случай. И только то, что она все годы правилась ему. еще со времен Ташкента, дает ему право, как родственнику и другу, открыть ей глаза на неверность супруга. При попустительстве или даже покровительстве мамы…

Не дослушав до конца. Шелла взяла письмо и торопливо пробежав его глазами, положила в сумочку.

— Спасибо, — растерянно произнесла она, — хоть я и догадывалась.

И она рассказала Осе о письме, полученном Изей много лет назад, и о разговоре с Еленой Ильиничной.

— Я сделала вид, будто верю, что письмо адресовано Левиту, и простила его. Я и не предполагала, что она, будучи замужем, сохранит чужого ребенка, а они все годы будут тайно поддерживать с ней связь, — закончила она исповедь.

Ося участливо молчал.

— Даже не знаю, что теперь делать, — растерянно продолжала она. — Регина уже большая и нас не удерживает. Обидно, конечно, что я была такой дурой.

— Разводиться незачем, — опасаясь огласки, произнес Ося, тем более, что это никак не входило в его планы. — Многие семьи так живут и находят утешение па стороне. Думаешь, я Мусю люблю? Она хорошая хозяйка, я не спорю, но между нами давно уже ничего нет. И я не огорчусь, узнать, что у нее кто-то есть, — он положил ей руку па запястье. — Это французский брак. Внешне все прилично, но каждый живет своей жизнью. Приезжай ко мне в субботу на дачу, — неожиданно предложил он, — погуляем у моря…

Шелла удивленно посмотрела на пего, но ничего не сказала.

— Я показал тебе письмо не для того, чтобы разрушать твою семью, — окрыленный ее молчанием продолжил Ося. — Ты в прекрасном возрасте бальзаковской женщины и еще можешь жить и жить. И сполна радоваться жизни. Так что, договорились? — он слегка сжал ей запястье.

— Шелла, ты идешь домой? — в самый решающий момент для начала штурма прервала их разговор дотоле тихо сидевшая в углу, уткнувшись в какие-то бумаги, женщина. Она встала из-за стола и подошла к Шелле: — Или ты остаешься сегодня за сторожа с этим молодым человеком? — Ося одобрительно улыбнулся ее шутке, но Шелла начала быстро собираться.

— Сейчас, Люда, подожди, я уже иду. Спасибо, что зашел, — обратилась она к Осе. — Я подумаю, что делать.

Они вышли втроем на улицу. Люду, оказывается, поджидал в машине муж и, нетерпеливо распахнув дверь, пригласил Шеллу на заднее сиденье.

Ося остался недоволен неопределенно завершившимся разговором и, прощаясь у машины, на всякий случай произнес:

— Пусть это будет между нами. О'кей?

Обычно Людин муж подвозил Шеллу к дому, но на этот раз она попросила его изменить маршрут и поехала к Наташе.

Та очень обрадовалась гостье и тут же поделилась радостью: две недели назад из Новосибирска пришла телеграмма: Вовка поступил в НЭТИ на физтех.

— За это надо выпить, — предложила Шелла.

— Конечно, — поддержала ее Наташа, вынимая из буфета бутылку вина. — Прошлогоднее. Еще Женька ставил.

Шелла тяжело вздохнула, размышляя, поделиться или нет…

Она просидела у Наташи до одиннадцати, так ничего и не рассказав, и домой попала лишь в двенадцатом часу.

— Что произошло?! Ты нe могла позвонить?! — возмущенно набросился на нее Изя.

Шелла ничего не ответила. Сняла обувь. Повесила сумку. И только тогда выдала, нахально глядя ему в глаза:

— Я только что переспала с Осей, — и пошла в комнату.

Изя поперхнулся и молча бросился за ней.

. — Ты что?! Ты понимаешь, что говоришь?! — проглотив несколько раз воздух, смог наконец заорать он.

— То, что слышишь! — спокойно ответила она. Выпитое вино придало ей смелости, и она продолжила: — Причем… с ним я уже три месяца.

Изя растерянно сел в кресло, а она окончательно добила его:

— Сегодня я была у гинеколога. Я жду от него ребенка.

Изя сидел бледнее белой ночи.

— Шелла, подумай, что ты делаешь, — жалобно произнес он. — У нас взрослая дочь.

— Я давно мечтала подарить eй братика. Ты же не оказался способен на это, — она нахально посмотрела ему в глаза, и он, смущенно отводя взгляд, вновь попытался образумить ее.

— Шелла…

— Извини, я устала и хочу спать. Я иду к Регине.

— Шелла…

— Завтра поговорим. Я хочу спать, — закрывая перед его носом дверь Регининой комнаты, произнесла Шелла, оставив Изю в трауре ночи.

Торо, торо, торо — это бык. Дик и беспощаден, как пантера. Быть он безнаказанным привык. Но его торирует тореро, — справедливо заметил один из свидетелей корриды. Зрелище это не для слабонервных, особенно если тореадор — женщина и быков не одни, а два. Но в любом случае из корриды и вендетты я выбираю первое. Меньше крови…

Не дожидаясь наступления утра, Изя схватил такси и помчался на мамину квартиру.

— Подонок, — заорал он на с трудом проснувшегося Осю и, схватив его за горло, стал душить у вешалки, добавляя ударами ног. — Подонок!

— Что такое?! — выскочила в одной сорочке и коридор Муся. — Немедленно прекратите! — она вцепилась в Изины руки, пытаясь разжать их. — Милиция:

»Сорочка затрещала, за что-то зацепившись, и стала медленно сползать, обнажая полногрудые прелести Осиной жены. Вид их слегка отрезвил тореро, и, отпустив Осю, дав Мусе возможность удержать на себе порванную сорочку, он, обращаясь к ней, возбужденно выпалил:

— Этот подонок спит с моей женой: Она ждет от него ребенка! Только что она сама мне в этом призналась!

— Подожди, — поняв наконец, что произошло, промямлил Ося. — Это недоразумение. Дай я тебе все объясню.

И он сбивчиво рассказал о полученном из Измаила письме, которое пришло вскрытым, о том, что прочел его и для Изиного же блага передал Шелле. Только и всего. Остальное она придумал,…

— Чтоб сегодня же тебя здесь не было, — выслушан его, устало произнес Изя. — Сделай так, чтобы я о тебе больше не слышал. Ты биологическое говно, — и обращаясь к Мусе: — Ключи привези мне на работу, — после чего хлопнул дверью и пошел домой пешком по ночному городу, с дикой головной болью, измученный и разбитый…

Когда он проснулся, в доме уже никого не было. Регина ушла в училище, а Шелла на работу, так и не разбудив его и не оставив никакой записки…

Изя посмотрел па часы. Девятый час… Он позвонил па службу, попросил, чтобы из шести отгулов, положенных ему за работу на строительстве Григорьевского порта, вычли один, и… остался в постели.

Он чувствовал себя виноватым. Хоть и не доверяя на сто процентов Осе и утешая себя тем, что Шелла солгала, он понимал, что она уже имеет право па все. Отпираться бессмысленно.

***

У Шеллы новые неприятности. Всю дорогу по пути на работу она возбужденно представляла, как соберет сегодня вечером чемодан и с треском выставит Изю за дверь. Но только села за стол, не успев даже глянуть на себя в зеркало, как позвонил телефон, и мама после первых же слов: "Я звонила тебе весь вечер! Где ты была?! " — не дав ей раскрыть для объяснения рот, выпалнла: "У нас большое горе. Регина встречается с русским мальчиком ".

Шелла онемела, а Слава Львовна обстоятельно рассказала, как вчера днем она встретила Регину с каким-то долговязым оболтусом на углу Ленина и Дерибасовской. Она, конечно, потащила Регину домой покушать и по дороге полюбопытствовала: «Что это за мальчик?» Регина призналась, что несколько месяцев уже с ним встречается и собирается замуж.

— Ну, а дальше — это не телефонный разговор. Приезжай после работы ко мне, я тебе все расскажу, — закончила она, что со времен телефонизации Одессы означало: еще есть что сказать, но враг не дремлет.

Изино выселение пришлось на день отложить — есть дела поважнее. В течение дня он дважды пытался говорить с ней по телефону, но как только она слышала его голос, тут же бросала трубку: пусть мучается.

Позвонила Муся. Поинтересовалась, что произошло у них с Изей, и рассказала о ночном скандале. Шелла извинилась за ложь, сказав при этом, что была недалека от истины, и осталась удовлетворена содеянным: оба кретина получили по заслугам.

Когда она приехала к маме, ужин был на столе.

Пока Шелла ела, Слава Львовна в подробностях передала свой разговор с Региной. Вначале она просто сказала, что нам русский зять не нужен, но довод этот Регину не убедил. Тогда она попыталась напомнить, что со временем они все равно уедут, а русский муж, мало того, что не захочет ехать в Израиль, он и Регину не выпустит. Особенно, если появятся дети. И тогда она будет куковать здесь до скончания века. И кусать себе локти, что не послушалась.

Довод был убедительный, но Регина и его не приняла во внимание, ответив: ''Бабушка, мы еще никуда не едем. Хаим выйди из машины".

Дело принимало нешуточный оборот, и Слава Львовна принялась теперь атаковать дочь.

— Ты должна с ней серьезно поговорить. В этом возрасте они все безголовые. Не дай Бог, как Сима с третьего этажа, начнет с ним жить, забеременеет и останется одна.

— Ну, до этого дело не дойдет, — убежденно возразила Шелла, допивая компот.

— Ты знаешь… — с интонацией, за которую при чтении строчек Маяковского ''ты знаешь, город будет… ты знаешь, саду цвесть…" давали десять лет, ответила Слава Львовна, и им стало ясно: ребенка надо спасать.

— Даже Абрам ей сказал, — продолжила Слава Львовна, — что, может, он и хороший парень, но все равно антисемит. Не он — так его родня. Сколько таких случаев было! В конце концов, даже если ты поругаешься с Изей, то он тебе скажет все что угодно, но «жидовка» ты от него не услышишь.

При упоминании об Изе кровь ударила Шелле в голову, и на глазах ее выступили слезы.

— Мама, не говори мне о нем. Мы разводимся.

Теперь пришла очередь онеметь Славе Львовне. Сдерживая слезы, Шелла кратко рассказала давнишнюю историю с Оксаной и нынешнее ее продолжение.

— Да, еврейский муж тоже бывает хорошим подарком, — грустно подытожила ее исповедь Слава Львовна. — А от Елены Ильиничны, пусть земля ей будет пухом, этого я просто не ожидала.

Чувства, которые Шелла со вчерашнего дня сдерживала в себе, хлынули потоком из ее глаз, встревожив даже прибежавшего из другой комнаты Абрама Семеновича.

— Что такое? Что случилось?

— А… — слегка качнув головой, что означало: ничего страшного, иди, смотри свой футбол, отправила его Слава Львовна. — Мы тут сами разберемся.

— Я что, не могу знать? — упорствовал Абрам Семенович. — Или я уже в этом доме чужой?

— Я тебе потом скажу. Иди смотри свой футбол. А то пропустишь гол.

Шелла немного успокоилась, дав возможность Абраму Семеновичу вернуться к игре, и мать с дочерью продолжили обсуждение обрушившихся на их головы казней египетских.

Изя волновался. Рабочий день давно уже окончился, а Шелла домой так и не приходила. Может, она поехала к Осе? ''Теперь уже лучше не рыпаться и сидеть дома," — размышлял он.

Еще днем он решил во всем ей признаться и покаяться, объяснив, что история с Оксаной им давным-давно забыта, а о ребенке он и сам только недавно узнал, заплатив за это непомерно высокую цену. Он даже готов простить ей роман с Осей, при условии, конечно, что она с ним порвет.

«Раз Муся все знает, так оно и будет», — анализировал он драму вчерашнего дня.

Регина, придя из училища, ни о чем его не спрашивала, удивившись только, почему он не на работе. И Изя удовлетворенно отметил: ей ничего не известно.

Шелла пришла к восьми. Общаться с ним не желала. И заперлась с Региной в ее комнате. Они долго разговаривали. Изя вновь стал волноваться: не о нем ли? Не убеждает ли она Регину согласиться на развод?

Он не выдержал и выскочил с ведром на улицу, к расположенному в ста метрах цветочному базару. Вернулся через двадцать минут с ведром цветов в правой руке и охапкой в левой, позвонил в дверь и попытался вручить их Шелле. Та молча повернулась и ушла к Регине в комнату. Он заполнил цветами все вазы, один букет положив на постель, и молча сел в кресло, терпеливо ожидая окончания Высшего суда.

— Что сегодня за праздник? — весело удивилась Регина, когда они наконец вышли из комнаты. — И почему у тебя на лице траур? Я еще замуж не выхожу.

Последняя фраза его удивила, но наконец Шелла, обращаясь к нему в третьем лице, раскрыла рот:

— Регина встречается с русским мальчиком. Может, отец сумеет ей что-то объяснить. Если таковой еще есть.

На шпильку жены Изя внимания не обратил, мгновенно ухватившись за невидимо протянутую нить.

— Я всецело согласен с мамой, — осторожно начал он. — Конечно, есть много примеров удачных межнациональных браков, но… — он запнулся, — еще больше неудачных. В любой семье бывает всякое. Дело доходит иногда до развода. Потом вновь мирятся и счастливо живут всю жизнь, — он искоса посмотрел на реакцию жены. Та молчала. Довольный хоть тем, что его не перебивают, он продолжал. — Но какой бы ни была ссора, муж-еврей никогда не назовет тебя жидовкой. А это, дорогая моя, не просто оскорбление. На этом слове кровь.

Он встал с кресла и заходил по комнате, стараясь быть убедительным.

— На Ремесленной до воины жила семья. Муж-еврей ушел на фронт, а жена, — он посмотрел на дочь, — она была другой национальности, осталась с. детьми в Одессе. Когда в конце октября румыны издали приказ о создании гетто и пригрозили смертной казнью за укрывательство евреев, эта женщина добровольно сдала своих детей… Вот так…

Регина ошарашенно слушала. Но как только он замолчал, возразила:

— Мало ли есть придурков? Хотя, мать — детей, это ужасно, один случай на тысячу. Но ведь много примеров, когда спасали. Сколько угодно…

— Были, конечно, такие случаи, были. Но помни, что Гитлер лагеря смерти создавал там, где население этому не противилось. Не строили лагерей смерти во Франции и Голландии. Датчане сумели спасти своих евреев. И даже король их — Шелла, это было в Дании? — обратился он за помощью к жене, пытаясь включить ее и разговор, но та не ответила, и тогда он подтвердил сам себя: — Да в Дании. Король вышел на улицу с шестиконечной звездой. А в Польше и в России все было проще. Акции в России совершались открыто и повсеместно, сразу же после прихода гитлеровцев. Часто при открытой поддержке населения… Сентябрь — трагедия Киева, октябрь — Одессы… До этого — Минск, Львов…

— Папа, это не довод. Вспомни еще, что было пятьсот лет назад в Испании.

— Конечно, не довод. Я говорю только о том. что прежде чем принимать любое серьезное решение, надо все хорошенько обдумать. Все «за» и «против», — и он вновь посмотрел на жену, пытаясь попять, уловила ли она намек.

— Я не понимаю, чего вы все на меня налетели. Юре через два месяца в армию. Он вернется, тогда и поговорим.

— Вот и хорошо, — наконец Шелла вновь открыла рот. — Поживем два года — видно будет. Я в принципе не против межнациональных браков, — неожиданно миролюбиво произнесла она. — Но, как говорится, свое дерьмо не пахнет. — Изя вздрогнул, почувствовав брошенный в его спину камень, но умышленно промолчал. А Шелла, как пи в чем не бывало, продолжила:— А сейчас чтобы никаких глупостей ты не делала… У нас в семье уже достаточно было горя, — устало вздохнула, подводя итог тяжелому разговору, и потащила дочь па кухню пить чай.

— А мне можно с вами? — обняв дочь за плечи, с деланной веселостью спросил Изя и, получив ее согласие, присоединился к семье.

Мамаево побоище не состоялось.

***

Куликовская битва, если верить историкам, произошла на Куликовом ноле 8 сентября 1380 года. А Шелла опоздала на работу 18 сентября 1979-го.

Проводить параллель между двумя этими историческими событиями, отстоящими друг от друга ровно па.589 лет, может, и не стоило бы, если бы но пути на работу именно па Куликовом поле каблук Шеллы не застрял в Трамвайной колее, приказав долго жить.

''Все одно к одному, — раздосадовано подумала она, снимая туфлю, — как минимум пять рублем".

Оглянулась, размышляя, где находится ближайшая сапожная мастерская, удовлетворенно заметив метрах в тридцати позади себя Изю, метнувшегося, как только она оглянулась, за спины прохожих.

"Шпионит, — зло обрадовалась Шелла, вспомнив вчерашний вечер, комнату в цветах и униженные просьбы о помиловании. — Пусть мучается, — решила она не замечать слежку и поковыляла па Воровского, где, как помнила она, работал хороший частник…

Пока тот чинил обувь, выпросив домашние тапочки, она пошла к ближайшему телефону-автомату предупредить Люду, что немного опоздает, и вновь заметила метнувшуюся за дерево фигуру.

«Пусть следит, скотина! Сколько он мне крови попортил! — все больше распалялась она. — Неплохо было бы сейчас случайно встретить Осю, — обдумывала Шелла продолжение зловещей игры. — Или зайти в какое-нибудь кафе, взять кофе с пирожным. А Изя пусть бегает за дверью и бесится, — рассуждала она, решив, что именно так и сделает».

На работу пришла в пол-одиннадцатого, все время чувствуя за спиной неумелую слежку.

"Интересно, что он будет делать, когда у него закончатся отгулы?'' — безжалостно размышляла она, желая как можно сильнее досадить ему. Ночной скандал с дракой, настойчивые попытки примирения, ревнивая слежка придавали ей уверенности в своей силе. Росло подсознательное желание заставить его как можно дольше мучаться и ревновать.

— Тебе уже дважды звонила мама, — сообщила Люда, когда Шелла зашла в комнату.

Шелла мельком поинтересовалась: «Чего она хотела?» — и пошла показывать начальству каблук. Заодно и себя.

Когда она вернулась в комнату, Люда держала в руках телефонную трубку.

— Твоя мама! Третий раз звонит. Про каблук я ей уже сказала.

— Я всю ночь не спала после вчерашнего разговора с тобой, — вместо «здрасте» услышала Шелла взволнованный голос мамы. — Чем все закончилось и с Изей и с Региной?

— С Региной все в порядке. Я с ней серьезно поговорила, и если в двух словах, то Юре через два месяца идти в армию. Проживем два года — видно будет. А Изя ходит, как побитая курица. Обставил вчера всю комнату цветами, сегодня с утра шпионил за мной, но он мне так плюнул в душу, зачеркнув одним махом все совместно прожитые годы, что я простить его не могу. И не хочу.

Они еще раз обсудили ситуацию, при этом Слава Львовна просила дочь быть сдержанней и простить, а Шелла, похоже, настроена была на джихад.

Джихад — новое слово, вошедшее в наш лексикон вместе со словами «харакири» и «камикадзе», обозначающее «священная война».

Больше автор с целью безопасности со своими двадцатью копейками в разговоры женщин встревать не будет.

— Я поняла, что у тебя произошло, — как только Шелла окончила разговор, подсела к ней Люда. —Угощайся, — она протянула персик, — из нашего сада.

Шелла поблагодарила ее, восхитившись размерами персика, но особенно продолжать разговор не намеревалась, подтвердив, однако, что да, Изя «скурвился».

— У меня было хуже, — поглощая персик, делилась Люда. — Мы же с Димой двадцать лет, как женаты. Я ни разу ему не изменила, а он два года назад подарил мне трихомоноз. Это от родного мужа! Я ходила, как убитая. Тоже хотела разводиться. Несмотря на то, что у нас двое детей. А Зина, подруга моя, буквально) уговаривала: с кем угодно, но переспи. Мне все это было противно. У меня же, не как у мужиков, все через голову идет. Всего один раз через силу сделала, и сразу — как очищение какое-то, легко стало на душе. И я смогла его простить. А сейчас, ты же видишь, он каждый день за мной заезжает. Образцово-показательная семья, — съехидничала она. — Может, и ты так поступишь? Око за око?

— Око за око и рука за руку — это у нас, у евреев, — улыбаясь, парировала Шелла. — А где же наше христианское всепрощение и любовь к ближнему?

— Мы все атеисты — и ты, и я. Эти тонкости пусть разбирают раввин со священником. Но если ты так сделаешь, тебе станет легче. Я через это уже прошла.

До обеда женщины, поглощая потихоньку фрукты, обсуждали, как совместить вендетту с отпущением грехов. А когда собрались уже идти в ближайшую столовую, открылась дверь комнаты, и Изя с двумя букетами цветов — один Шелле, другой Люде — появился на пороге.

— Вот, пo пути из СКБ-три решил заскочить к вам, — как ни в чем не бывало объяснил он свой визит. — Пошли пообедаем в «Черное море», — пригласил он женщин в ресторан.

Но Шелла, не дав Люде раскрыть рот, тут же выпалила:

— Мы с Белоусовой собрались в обед навестить больную подругу. Не ходи за нами.

Люда удивленно промолчала. Изя помялся, не зная, что говорить. А Шелла, вытащив их на улицу, остановила такси, естественно, пригласив только Люду, и через квартал вышла с ней у столовой.

Женщины солидарно посмеялись над тем, как легко отделались они от Назойливой слежки.

— Тебе бы в КГБ работать, — восхищалась находчивостью подруги Люда.

А Шелла злорадно отвечала:

— Я еще выясню, откуда взялись у него лишние деньги на цветы и на ресторан…

Бедный Изя остался растерянно стоять у дверей конторы с извечным вопросом русского интеллигента: «Что делать?»

Двойное счастье — родиться русским интеллигентом с еврейской головой. Что получится? Правильно. Ой, вэй…

Изя помчался домой, взял военный билет с указанием травмы, полученной им при взятии Будапешта, и поехал в военкомат с просьбой положить его в госпиталь. Мало того, что он плохо слышит на левое ухо, в последнее время в голове постоянные шумы. Иногда тошнота со рвотой, а по ночам артобстрелы. Он и сейчас, идя в военкомат, упал, на мгновение потеряв сознание. И Изя показал специально надетые по этому случаю грязные брюки. Чтобы отделаться от него, ему дали направление в военный госпиталь, куда он и поехал госпитализироваться. Вечером он попросил медсестру позвонить домой и сказать, что его срочно положили в военный госпиталь. В неврологическое отделение. Посещение пока не позволено.

Как он и предполагал, вместо работы Шелла уже утром примчалась в госпиталь и принесла баночку творога с медом. К врачу ее не допустили. Обход. «Да и госпиталь военный», — строго пояснили ей, отказавшись вызвать мужа.

Все— таки Шелла сумела передать записку, и Изя нацарапал в ответ, что его колят какой-то болючей дрянью. Вставать пока не велено, а результаты обследования будут известны позднее. Вечером он вышел к ней на свидание, всего на пять минут. И то благодаря отсутствию врача, так как с головой у него очень плохо. Но и этих пяти минут хватило, чтобы супруги подписали Брестский мир.

Через неделю усиленного лечения Изю выписали из госпиталя, и Шелла, зная, что его, не дай Бог, нельзя волновать, больше не желала мужниной крови.

Троцкий был не прав, истерично крича: «Ни войны, ни мира!"

Брестский мир — какой ни есть, а все-таки мир… Даже если достигнут он жертвоприношением ягодиц.

***

А у Оксаны новости. У Викочки и Игорька поя не го, что новый папа, а так, дядя Коля.

Событие сие произошло стремительно и, как обычно, в ночь с седьмого на восьмое ноября. Помните, что сказал по этому поводу вождь мирового пролетариата? "Вчера было рано, завтра будет поздно''.

А начинался штурм Зимнего банально. Оксану пригласили на семь часов вечера к школьной подруге, сердобольно пытавшейся нарушить ее затворничество.

Не успела «Аврора» произвести исторический выстрел, как в доме на Суворовском проспекте погас свет, и сидевший рядом с Оксаной мужчина, которого она видела впервые в жизни, обнял ее и вкрадчиво произнес на ухо: «Может, это судьба?»

Из вежливости она ничего не ответила, однако руку не убрала — соскучилась. Что было дальше? Вам нужны подробности? Или поверите на слово, что в ночь с седьмого на восьмое ноября Зимний был взят?

Через неделю после быстротечного штурма дядя Коля, живший после развода с женой в заводском общежитии, быстренько переехал на Оксанины борщи.

Беспокоить в сложившейся ситуации объяснением Елену Ильиничну, которая так и не удосужилась ответить на письмо. Оксана считала неэтичным, обидевшись на ее молчание.

«Конечно, — размышляла она, — бабушка испугалась и решила откупиться, в дальнейшем имея пас в виду. Игорек ее меньше всего интересует».

Обиделась она и на Изю. Она была уверена, что Женя передал ему фото сына, что Елена Ильинична подробно рассказала об их визите, а потом и о письме. И то, что он даже не пытался ее разыскать, оскорбляло материнское чувство.

«Я столько выстрадала ради него, ничего не требуя взамен, подарила сына, а он знать его ни желает! Ничего, — утешала она сама себя, — Игорек вырастет, и я расскажу ему всю правду. Любить он его не будет. Не тот отец, кто родил, а тот, кто воспитал. Однажды он появится перед Изей, и достаточно будет Игорьку посмотреть тому в глаза, чтобы Изя узнал себя. Игорек повернется и молча уйдет, а Изя до гробовой доски не сможет успокоиться. Будет он еще за Игорьком бегать! Будет!»

Коле, решила она, знать о связи ее сына с героем невидимого фронта незачем. Она понимала, что, возможно, у нее с Колей ничего не получится, и она для него запасной аэродром. Но к детям он относился хорошо и без напоминаний отдал почти весь аванс. Требовать большего? Штампа в паспорте? Глупо, по крайней мере.

ОРГАНИЗАЦИЯ, проверив ее в деле, новых заданий почему-то не поручала, изредка беспокоя по мелочам.

Однако куратору своему о появлении сожителя она рассказала, и тот, как ей показалось, радостно одобрил ее выбор. Затем показал письмо в местную газету, осуждающее израильские бомбардировки Южного Ливана. Письмо было хлестким, эмоциональным. Оксана даже всплакнула, прочитав его, по главное, что ее удивило, — подпись в конце письма: Оксана Перепелица, мать двоих детей.

— Вы не возражаете против своей подписи? — вежливо спросил се куратор.

Она с готовностью согласилась.

— Изверги! Убивать ни в чем не повинных детей!

— Вы правы, — подтвердил он. — Весь мир осуждает сионистский разбой!

— Неужели евреи в Израиле, сами испытавшие на себе ужасы фашизма, не понимают. что они совершают?! — ужаснулась Оксана.

— Сионизм это фашизм. Вот главная причина всех бед! И только благодаря мирной политике Советского Союза, поддерживающего освободительную борьбу палестинского парода, израильтяне не могут их поголовно истребить. Сионисты воюют па деньги американских империалистов, — разъяснял он.

А Оксана поддакивала:

— Убийцы!

— Вы смогли бы выступить по телевидению с обращением от имени советских матерей, — подумав, предложил ей куратор. — Вы не волнуйтесь, мы вас несколько раз запишем, шероховатости вырежем. У вас должно получиться. Прекрасная внешность, отличная дикция… — подбадривал он ее.

— Конечно: — согласилась Оксана. — Я тоже мать. И когда вижу эти фото, своими руками задавила бы!

— До этого, надеюсь, дело не дойдет, — улыбнулся куратор, вынимая из папки новую расписку. — Вот здесь, пожалуйста, распишитесь, — он отсчитал пятьдесят рублен и пошутил: — От комитета советских женщин.

В первых числах декабря «письмо» Оксаны было опубликовано в местной газете, а затем появилось и в республиканской. Она дважды выступила по телевидению и, как говорили друзья и знакомые, смотрелась просто великолепно. И Коля восхитился. После второй передачи он предложил ей расписаться. Оксана, с полминуты подумав, согласилась назначить бракосочетание на третье февраля.

— Чтоб подешевле вышло, — объяснила она совмещение свадьбы с днем рождения Викочки.

Стремительная карьера Оксаны для Изи прошла незамеченной. Кроме «Вечерки» и «Комсомолки» иных газет он не читал, а по республиканскому телевидению, кроме футбола, и вовсе ничего не смотрел.

За что и был наказан, долго еще с замиранием сердца открывая почтовый ящик, ire зная, что «любимый город может спать спокойно…»

«И видеть сны, и видеть сны, и видеть сны…».

***

Счастливые семидесятые завершились, как и положено по календарю, в конце декабря 1979 года. За несколько дней до начала нового десятилетия весьма, как объявили, ограниченный контингент советских войск был введен в Афганистан.

На всех политинформациях знающие люди доверительно сообщали, что паши доблестные десантники всего на несколько часов опередили американцев, собиравшихся установить в афганских горах ракетные установки, взяв, таким образом, подбрюшье России под ядерный прицел.

Сценарии этот живо напомнил Изе август шестьдесят восьмого. Тогда также благодаря умелой утечке информации стало доподлинно известно, что наши войска всего на несколько часов опередили западных немцев, готовых ввести спои танки в братскую Чехословакию.

Хоть это при ближайшем рассмотрении не поддавалось здравому смыслу, но па памяти был мюнхенский сговор и аннексия Судет, с которой, в общем-то, началась германская ^экспансия на Восток. И обостренное войной чувство легко уверовало: так надо! После трагедии 41-го разведке следует верить.

В те дни Изя с гордостью вспоминал, как участвовал в подавлении фашистского путча в Венгрии, удивляясь, почему не встречают их, как освободителей, многотысячные толпы, и за что, как только высунулся он па тапка, бросил ему в голову камень долговязый студент, труп которого затем волокли мимо их тапка на грузовик…

В ту августовскую ночь Румыния объявила мобилизацию и, на всякий случай, выдвинула своп войска к советской границе. Ответные действия, когда из резервистов срочно формировалась Одесская (одни говорили — танковая, другие — мотострелковая) дивизия, срочно выдвигаемая к румынской границе, казались ему правильными, и он вновь недоумевал, почему скандируют на Вацлавской площади многотысячные толпы обманутых чешских студентов, дикое для него слово: "Оккупанты!''

Он еще долго удивлялся, почему его обошли с повесткой, и подсмеивался над храбростью Баумова, который спешно ''заболел'' подозрением на рак и, взяв отпуск, вылетел обследоваться в столицу.

''Ося всегда был трусом, — смеясь, рассказывал он Шелле, как брат его, распаляясь с зависящими от пего людьми до истерических воплей — сейчас я тебе морду набью! — теряется, бледнеет и спешит ретироваться при малейшей опасности получить даже не пощечину, а легкий пипок в зад".

О диссидентах, вышедших 21 августа на Красную площадь с лозунгом «За вашу и нашу свободу», газеты не писали. О поступке их Изя услышал значительно позже… и не оценил никак. С годами, правда, он стал сомневаться в правильности ввода войск, но тогда, и августе 68-го, сомнений не было — во имя сохранения мира все средства хороши.

Но Афганистан? Далекий вроде от большой политики… Скупые сообщения в газетах как бы установили информационно-дымовую завесу. Изя пытался крутить радио. Сквозь треск усердно заглушаемых «голосов» прорывалось осуждение агрессии Генеральной Ассамблеей ООН, и все громче звучало повое для страны слово: «бойкот». Бойкот Олимпиады, экономический бойкот, культурный…

Как Регина и говорила, через два месяца, в ноябре 1979-го, Юру призвали в армию. Учебку проходил он в Каунасе. Писал, к радости Парикмахеров, нечасто, и они успокаивали себя тем, что за два долгих года пли он, или Регина кого-нибудь себе найдут.

— А если бы ты сделала глупость и вышла за него замуж до армии? — говорила ей Шелла, когда особенно долго не было писем.

И Регина соглашалась.

— Да, мы должны пройти испытание временем. Бабушка с другой стороны добавляла:

— А сколько случаев было во время войны в Ташкенте? Она ждет его, надрывается одна с ребенком, не позволяет пиком) даже ухаживать за ней, а у пего фронтовой роман с военврачом, а потом короткое письмо: ''Извини, у нас — любовь…"

В мае 80— го Юрину часть перебросили в Афган. А вскоре к матери его пришли из военкомата: ''Ваш сын пропал без вести. Ищут… Возможно, в плену. Тогда есть надежда, что обменяют…"

В эти же дни и Одессу пришло сообщение и смерти Высоцкого. Оно и поставило окончательную точку в затянувшемся прощании с семидесятыми…

Регина еще долго бегала к Юриной маме, но больше о нем вестей не было.

Никаких.

***

Мы уже на финише. Осталась одна глава, и можно перевести дыхание. Но я так и не объяснил читателю, почему повесть эта называется «Боря, выйди с моря».

С первой повестью вроде бы ясно. «Маразлиевская, 5» — сцена, где разворачиваются основные события первого действия.

А дальше? Что я, по-вашему, должен делать дальше? Объявить конкурс на лучшее название?

Итак: «Как на Дерибасовской угол Ришельевской» — было, «Моя Одесса» — тоже, «Белеет парус одинокий» — дважды… А вот «Боря, выйди с моря» — не было. Хотя море, можете проверить, у меня есть… И если по вине автора Боря в повествовании не возник, то специально для вас я его введу, и чтобы не возникало никаких сомнений в правильности названия, искупаю в море. В отличие от остальных это упущение можно исправить.

За Черноморкой, перед рыбпортом. у Наташиного отца был курень. Бывала там Наташа редко. Рыбачить она не любила, да и добираться туда без машины непросто. Но Вовка, как приехал па каникулы, так и застрял па дедовском причале. Наташа год не видела сына. Естественно, взяла отпуск и отправилась следом.

В то утро Вовка с дедом вышли в море в шесть утра. Наташа проснулась вместе с ними, по вставать не спешила: Алеша…

Стоп! Стоп! Вновь нет Бори?! Клянусь вам, я не виноват! Уважаемый читатель, я разрешаю тебе взять ручку и везде в тексте исправить любое понравившееся тебе имя на «Боря».

Более того, я готов пойти дальше и выделить в моей повести две строки, в которые каждый желающий может вписать свой текст и стать таким образом моим бессмертным соавтором…

Для писем:

Согласитесь, не каждый автор так любит своего читателя, что позволяет ему столь бесцеремонно обращаться со своим детищем.

С другой стороны, почему его не любить? Хоть я и не христианин, чтобы любить поголовно всех, но если он прошел со мной весь маршрут и где-то поплакал, а где-то посмеялся, то почему бы не выпить мне с ним рюмочку и не посмеяться еще раз, но уже вместе? Или поплакать?

В двух соседних зданиях, на разных сценах, в один и тот же вечер одновременно играют комедию и драму. В одном зале смеются, в другом — плачут. А если совместить это в одном спектакле, на одной сцене, где даже не в разных действиях, а в одном, на одной, условно поделенной невидимой нитью сцене идут и комедия, и драма? Не соприкасаясь или едва касаясь друг друга? И легкомысленный зритель по своему усмотрению выбирает, что ему в данное мгновение смотреть, беспристрастно открывая то левый, то правый глаз…

А на сцене переплетение красок, жанров, цветов, слева — похороны, справа — свадьба, посредине — тончайшая озоновая стена, и я лишь, как неумелый телережиссер, хаотично нажимаю на клавиши, попеременно включая то эту, то ту часть сцены…

Мы подошли к концу. Хотя нет, до конца еще далеко. Автор просто устал и пошел за пивом. Но на тот случай, если он не вернется: как и было обещано в конце первой повести, в искрящейся надеждами шестидесятых годов «Маразлиевской, 5», Шелла с Изей окажутся в Америке. Регина с семьей — в Израиле.

Наташа выйдет замуж, и если вас интересует, где она будет жить, то пока в Одессе… Воспитывая внука, Женьку Левита…

Об Осе говорить не буду. Просто не хочу. Единственное, что знаю, с Мусей он развелся и завел молодую подругу. Кажется, звать Тамара. А может, не Тамара… Не помню…

Дальнейшая судьба Оксаны и детей? Не знаю, не знаю… Но обещаю, что как только мне станет что-либо известно, заглянув в дверь, на которой написано «Восьмидесятые и девяностые годы», обязательно вам расскажу.

СССР расколется на шестнадцать больших и мелких осколков. Затем некоторые осколки… Да зачем я все это вам рассказываю? Вы и так знаете это лучше меня. Пива хочется… Жарко… В Одессе август…

Август, 1994 г.