Пора охоты на моржей [Владилен Вячеславович Леонтьев] (fb2) читать онлайн

Владилен Леонтьев Пора охоты на моржей

Пора охоты на моржей Рассказ

I

Весна в тот год пришла на Чукотку как обычно, но всем казалось — очень рано. Может быть, потому, что после холодных пуржливых дней сразу стало тепло. Быстро почернели вершины холмов в тундре, южные склоны сопок. Оголились гребни галечных кос, снег уплотнился, осел, впитал влагу и должен вот-вот хлынуть веселыми звонкими ручьями. Не зря чукчи называют это время Имлырылин — Месяц весенних вод. В тундре, бродя по проталинам, закурлыкали — журавли, высоко в небе потянулись большие стаи белоснежных канадских гусей, держа путь на север к гнездовьям. Солнце круглые сутки висело в небе и лишь «ночью» слегка касалось своим краем горизонта.

В чукотском поселке, расположившемся на узкой косе, неожиданно раздавался протяжный звонкий крик:

— Нен-ке-тег-эг-эг! Сто-ро-но-о-ой!

И далеко-далеко, в конце лагуны, от вершин почерневших холмов отрывалась узенькая извилистая полоска. Вот она показывалась над гладкой белой равниной ледяного покрова лагуны и медленно тянулась к косе. Над косой полоска сбивалась в кучку, затем выравнивалась над льдами моря и исчезала вдали. Это начали весенний перелет нарядные утки — гаги. И потянулись по косе вереницы нарт, а у кого не было собак, те шли пешком с дробовиками за плечами. Весенняя утка самая вкусная, сочная, и после однообразной зимней еды она особенно приятна. Пусть даже кое-кто придет без добычи, но все равно из его котла будет исходить аппетитный запах дичи: соседи обязательно поделятся.

Прошли стаи уток; люди сбили охотку, дичь стала обычной, повседневной в пище приморских чукчей. Но весна не медлит, она торопится и, словно хочет порадовать людей, делает им добро.

В середине мая вдруг подул резкий береговой ветер — ынэнан, оторвал от берега лед, оставив лишь узкую полоску припая, которую сдерживали массивные глыбы торосов. Кромка припая угловатая, извилистая. На ней-то и стали в ряд, забелев среди подтаявших и потемневших торосов, свежевыкрашенные колхозные вельботы с черными ободками бортов. Вельботы с крутыми загнутыми носами были похожи на чаек, которые присели передохнуть на льдины, сложив крылья с черными кончиками. Передохнут и вспорхнут, улетят в море. И однажды утром нарушил морскую тишину веселый рокот моторов — вельботы, как чайки, понеслись в море. И началось новое трепетное ожидание первого моржа, первой добычи.

II

Льда в море еще много, далеко выходить рискованно, и правление колхоза обязало бригадиров держаться парами. Но разве удержишься рядом, когда гонишь зверя?! Невольно вельботы в море теряли друг друга из виду.

Оторвалась от своего напарника и бригада Тэюнкеу, как только заметила во льдах двух моржей. Старый Оо предостерегал бригадира и советовал не забираться в гущу льдов, но тот, увлеченный, с сердцем ответил:

— Пока вы, старики, думаете да прикидываете, и зверь уйдет.

Это была неслыханная дерзость, и Оо, обидевшись, перестал вмешиваться в дела. «Пусть делает как хочет», — решил он и стал безучастным взглядом осматривать проплывавшие рядом льдины.

В вельботе было семеро.

Самое почетное и важное место на корме занимал Тэюнкеу. Он молод и очень решителен — даже чересчур. Часто, не рассуждая и не задумываясь, он принимал смелые решения и проходил на вельботе там, где, казалось, вообще невозможно пройти. И ему везло. Первый выход в море, когда его бригада за каких-то шесть часов добыла трех моржей, укрепил веру Тэюнкеу в свои бригадирские способности. Сгрузив поспешно на припай мясо моржей, он тут же заторопился в море. Правда, кое-кто пытался возразить, что надо бы хорошо перекусить, попить чайку дома, а потом снова на охоту. Но Тэюнкеу не стал слушать и сказал, что все можно сделать на ходу, в вельботе. Примус есть, мясо Свежее есть, чай, сахар, хлеб тоже есть, — что еще надо? Пока идем, молодежь сварит еду на носу вельбота и перекусим, не теряя времени, а кто хочет спать, пусть поспит. Доводы разумные, к тому же первая удача вдохновила остальных.

Рядом с Тэюнкеу, на самой последней кормовой банке, сидел, ссутулившись, старый Оо. На смуглом обветренном лице не видно морщин, и, если бы не седые клочки, выделявшиеся белыми пятнами на черной копне жестких волос, никто бы не сказал, что Оо стар. Оо был еще крепким и бодрым стариком и считался удачливым охотником. Правда, он сюда переехал года два назад, когда кенискунский колхоз объединился с увэленским. Оо неохотно шел в бригаду Тэюнкеу, лучше бы охотиться со своими, кенискунскими, но в правлении твердо решили, что в каждой бригаде должны быть старые, опытные охотники. Это польстило Оо, и он согласился.

Дальше, где у предпоследней банки вделан в дно вельбота ящик для мотора, сидел на борту, держась за рычажок карбюратора, моторист Эрмен. От весеннего солнца и ветра лицо его стало темно-коричневым, потрескавшиеся губы припухли, широкая улыбка на скуластом лице открывала ровный ряд белых зубов. Весельчак и балагур, Эрмен всегда был в настроении, даже на серьезные вопросы он отвечал шуткой.

Эрмен был влюблен в свой «Penta», который миролюбиво рокотал в удобном ящике и легко гнал вельбот по спокойной глади моря. Тринадцать лет назад Эрмена взяли учеником на полярную станцию, где он проработал в механической мастерской три года. Никак не мог привыкнуть Эрмен к восьмичасовому рабочему дню, к постоянным, одним и тем же обязанностям и порою удивлялся, как это хватает терпения у русских заниматься одним и тем же делом каждый день и даже всю жизнь. Тяжело, скучно. Как ни нравилось Эрмену работать с дизелями, но все равно каждую весну, выходя с масленой тряпкой в руках на улицу, с тоской провожал он взглядом вельботы, уходившие в море. Море! Там всегда встретишь что-нибудь новое, интересное. Порою море бывает бурным, сердитым, но не страшным. Нет, не страшным, если ты его хорошо знаешь. Не выдержал Эрмен и вернулся в колхоз. И вот уже десять лет плавает на вельботах бессменным мотористом.

Напротив Эрмена, вытянув ноги, привалился к правому борту вельбота старый Гиункеу. В камлейке защитного цвета, надетой поверх меховой добротной кухлянки, с натянутым на голову капюшоном, он терпеливо прел на солнцепеке. Старик часто задирал к подбородку подол камлейки, забирался за пазуху и вытаскивал свою гордость — длинную курительную трубку. Она была сделана из медной трубки от какого-то мотора с насаженной на нее широкой гайкой и с костяным мундштукам на другом конце. Старик не спеша набивал ее табаком-папушей, сохранившимся у него еще с довоенных времен, и жадно затягивался.

— Запчасть вытащил, — съязвил Эрмен, тихо обратившись к Тэюнкеу, и рот его растянулся от уха до уха.

Гиункеу не услышал шутки. Взгляд его был задумчив, устремлен куда-то вперед, но едва ли он что-либо видел и замечал. Думы одолевали его. Да и есть над чем задуматься. Он был коренным, увэленским, его предки первые поселились на этом месте. Раньше с ним считались, его даже побаивались, слово его, брошенное ненароком, имело большой вес, а сейчас все пошло наоборот. Вместо него назначили бригадиром Тэюнкеу, включили в бригаду чужака — пришельца Оо. Что ж, пусть командуют. Они больше знают. И Гиункеу старался не смотреть назад: ему тяжело было видеть на почетном наследственном месте выскочку.

— Ну как? — прокричал Эрмен, обращаясь к подросткам Ако и Рультыну, варившим свежее моржовое мясо на примусе.

— Еп кит-кит! Еще немного! — обернулся Ако, стирая рукавом телогрейки пот со лба.

Хотя и не совсем приятно заниматься варкой еды, но Ако был рад, что ему все же удалось обмануть директора школы и в самый последний момент вскочить в вельбот Тэюнкеу. До экзамена по русскому языку оставалось три дня, он успеет подготовиться, для этого он прихватил с собой учебники, и, конечно, закончит седьмой класс. Разве мыслимо пропустить такое время, когда над косой летят утки, а вельботы первый раз выходят в море! И кто это придумал сдавать экзамены весной? И всегда у Ако из-за пристрастия к охоте случались в школе неприятности. Он не раз бывал в кабинете директора, где терпеливо выслушивал выговоры за частые пропуски уроков. Ако было стыдно смотреть в глаза директору, и он тщательно изучал отклеившийся кусочек обоев в верхнем углу кабинета.

— Ну как же… — пытался оправдаться Ако и переводил взгляд на знакомую трещину на полу, но его тут же перебивал директор:

— Знаю, знаю. Отца нет, ты в семье старший, маленьких братьев много… Это хорошо, что помогаешь дома, но лучше, если закончишь седьмой класс…

Директора провести было нелегко. Он знал, что это постоянная отговорка у Ако, а в действительности семья Ако никогда не терпела недостатка в еде. Близкие родственники не оставляли без внимания овдовевшую женщину, делились свежим мясом, ремонтировали жилье, а сама мать Ако имела приличный заработок, работая уборщицей в клубе и занимаясь шитьем.

Беседа заканчивалась очередной клятвой Ако. Но как-то так получалось, что всегда страсть побеждала данную клятву, и Ако снова оказывался в кабинете директора. Вот и сейчас он думал сходить в море один раз, но не удержался и пошел с бригадой во второй. «Прошел только один день, осталось два. Успею», — решил Ако и приподнял крышку.

— Сварилось, туши примус, — обратился он к Рультыну.

Рультын не был таким страстным охотником, как Ако.

Может, потому, что в детстве часто болел, отец остерегался брать его на охоту, да и как-то сложилось у людей мнение, что Рультын не станет настоящим охотником. Высокий, худой, он отличался от всех медлительностью, но делал все аккуратно. Может, Рультын и сидел бы сейчас в конторе правления колхоза и щелкал бы косточками на счетах, но общее возбуждение подействовало на него, и он тоже решил поохотиться несколько дней. К тому же на правлении колхоза старики настояли, чтобы все бригады укрупнили, так как льда в море много и пять человек с вельботом не справятся, если его прижмет льдами. Вот и предложили Рультыну пойти в бригаду Тэюнкеу.

— Смотрите, лахтак на льду, — оторвал от глаз бинокль носовой Вакат и повернулся к Тэюнкеу.

Тэюнкеу привстал на корме, всмотрелся, махнул рукой и дал понять, что не стоит задерживаться из-за одного зверя.

Вакат был опытным стрелком и гарпунером. Если бы не он, то, пожалуй, бригада не имела бы такого успеха. Все же в первый раз они из трех моржей двух взяли на воде, а на воде взять моржа не так просто, как на льду. Оплошай гарпунер, и морж тут же пойдет ко дну. Тогда позор всей бригаде…

III

Моржи, которые лежали на льдине, были вспугнуты неосторожным ударом весла о борт вельбота, и охотники остались ни с чем. Никто не ругал Рультына за неуклюжесть, но сам он чувствовал себя неловко. Пришлось вельботу приткнуться к льдине.

Охотники сошли на лед. В вельботе остались Гиункеу и бригадир. Прежде чем двигаться дальше, надо осмотреться. Оо и Эрмен поднялись на вершину невысокого тороса. Тишина, яркое солнце, поблескивающая гладь моря, неподвижные с виду льдины — все это приятно действовало на охотников и не вызывало никакого беспокойства, хотя льдину окружал мелкобитый лед и лишь там, где был причален вельбот, оставалась чистая полоска воды. Вдруг Оо, чем-то обеспокоенный, передал молча бинокль Эрмену и стал осторожно, по-стариковски, спускаться с тороса. Он увидел, как незаметным течением к борту вельбота поджало льдинку, она медленно двигалась, обдирая краску, процарапывая тонкие доски.

«Так и вельбот испортить можно», — подумал он и легко, как молодой, запрыгнул в вельбот.

Оо хорошо знал море, и эта тишина вызывала тревогу. Он был удивлен, почему Тэюнкеу не посмотрит, что делается кругом, не спросит, как там. Сказать об этом он не решался: все еще не мог прийти в себя после замечания Тэюнкеу. Раньше молодежь никогда не позволяла себе так дерзить старикам. Может, и он считает меня чужаком, с которым и говорить не стоит. Оо был спокойным и сдержанным стариком, всегда соглашался, если требование было справедливым, но не терпел, когда с ним разговаривали грубо.

— Кыгите! Смотри. И здесь лед стал расходиться, — бросил старику Тэюнкеу, не заметив даже, как тот оттолкнул веслом льдинку. — Всего вы, старые, боитесь! С вами и плана не выполнишь…

Эрмен, сидевший на торосе, не сдержался:

— Хватит тебе обижать старика!

— «Боитесь, боитесь»… — не оборачиваясь, проворчал Оо. — Вот ты лучше посмотри, посмотри хорошо кругом. Почему другие вельботы повернули к берегу? Что там видно на краю моря? А за своим вельботом следить надо.

— Кэйве, верно, верно, — поддакнул Гиункеу, — молодежь учить надо, неразумная она еще.

Тэюнкеу не придал особого значения последним словам Оо, посчитал их очередной старческой придиркой, но все же сошел на лед. Вдалеке, у самого горизонта, виднелась узенькая черточка вельбота. Вот он вышел из льдов на чистую воду и стал кружиться на месте. Потом остановился. Тэюнкеу заинтересовался и не сводил глаз с вельбота. Вдруг с другой стороны показался второй вельбот и, поравнявшись с первым, тоже остановился. Вельботы долго стояли на месте, на одном из них было поднято рулевое весло.

— Что это они? — недоумевал Тэюнкеу.

— Наверно, туман будет? — предположил Эрмен. — Напрасно старика обижаешь, — ему не понравилась перепалка, возникшая между бригадиром и Оо.

— Верно, туман идет, — подтвердил предположение Эрмена Вакат и показал рукой на тонкую полоску темных облаков над горизонтом.

— Это они нас предупреждают, что погода портится, — тихо уточнил Оо.

И Тэюнкеу окончательно сбился с толку, когда увидел, что вельботы тронулись и полным ходом пошли в открытое море.

— Надо идти за ними следом, — произнес Гиункеу.

— Чего нам бояться? — упорствовал бригадир. — Разве мы далеко в море? Берег-то рядом вот, рядом!..

— А-а, хватит тебе, — безнадежно махнул рукой Эрмен. — Тагам! Трогаемся! — и спрыгнул с тороса.

Охотники будто ждали этой команды и вскочили в вельбот. Тэюнкеу ничего не оставалось, как последовать за всеми.

Погода стала меняться. Полоска облаков росла, ширилась и быстро приближалась. Пока охотники выбирались на веслах из льдов, туман накрыл вельбот, скрыл берега, обволок льдины. От воды сразу же потянуло холодом, запахло сыростью. Капельки тумана стали оседать на банках, пых-пыхах — надувных нерпичьих поплавках, веслах, гарпунах. Все стало мокрым, скользким, неприятным. Глухо заработал мотор. Тэюнкеу выдвинул из-под кормовой банки морской компас в ящичке и взял курс вдоль берега.

«Надо бы в море, — подумал Оо, — да разве он послушается», — и тяжело вздохнул.

В тумане все казалось таким огромным, что крохотного морского петушка, величиной с кулак, с боевым хохолком на голове можно было принять за крупную гагару, а маленькая льдина казалась громадным торосом. Ако сидел на носу вельбота и по-детски беспечно бросал камни, набранные еще на берегу, в нырявших рядом птиц, стрелял из мелкокалиберной винтовки, если подвертывалась нерпа. И ему очень нравилось, что в тумане кажется, будто до всего рукой подать. Тут же стоял Вакат и направлял вельбот в нужную сторону. Опасен был даже маленький кусочек льда: попав под киль вельбота, он мог повредить лопасти винта, пробить днище. Шли осторожно, крадучись.

Неожиданно из тумана выплыло большое поле старого льда. Тэюнкеу положил руль налево, вельбот круто развернулся и пошел у кромки. Тэюнкеу уже давно перестал следить за компасом, так как из-за частых обходов, поворотов невозможно было придерживаться курса. Вдруг перед самым носом вельбота показалась голова любопытной нерпы, и не успела она скрыться в воде, как была убита удачным выстрелом Ако. Вельбот развернулся. Только подобрали одну нерпу, как винтовочным выстрелом убил вторую Вакат.

— Может, поохотимся? — нерешительно спросил Тэюнкеу.

Все согласились. Как упустить счастливый случай? Один Оо пытался возразить, но его никто не слушал, а Гиункеу сделал безразличный вид, будто ему совершенно все равно, как поступят.

Нерпы оказалось много. Она любит держаться весной у старых многолетних льдин, где находит богатый корм и хорошее убежище от хищников: моржа-кеглючина, косатки. В тумане они выныривали совсем рядом. Раздавались глухие выстрелы, хлопали мелкокалиберки. Даже Оо, поддавшись общему азарту, не выдержал и выстрелил в нерпу, вынырнувшую рядом с вельботом.

«А может, и не зря остановились здесь, — стал сомневаться Оо, — Все хоть с чем-то вернемся. Нерпа тоже добыча». Но беспокойство не покидало старика, не было уверенности, что все кончится хорошо. Льды странно перемещались, плотный густой туман не давал сориентироваться. И компас сейчас не поможет. Если бы чистая вода была, тогда нечего беспокоиться, но во льдах прямым курсом не пройдешь. А в это время лед обычно прижимает к берегу, и его надо обходить мористее. Не зря те вельботы прямо в море ушли, в обход льдов.

«Наверно, Тэюнкеу думает, что я не хочу выполнить план, не хочу опередить другие бригады… — и старик злился на беспечность бригадира. — Будто рыбу в закрытой лагуне ловит, где нет никакой опасности».

Непонятным казалось Оо и поведение старого Гиункеу. Он хорошо знал его. Это опытный старик, осторожный только. Гиункеу ведь известно, как рискованно забираться в такое время во льды… Почему он молчит?

От дум Оо как-то ссутулился, сделался совсем маленьким, и он был почти незаметен в вельботе.

Гиункеу на этот раз вылез из вельбота и сел у кромки льдины в стороне от других. На коленях лежала мелкокалиберка. Стрелял он хорошо, метко. Две небольшие нерпы, убитые им, радовали его. Но грустные думы никак не выходили из головы. Рано начали охотиться: из Нунегнина еще не было вестей. А ведь наша мать оттуда, мы должны слушаться советов матери. Раньше никогда не начинали охотиться, пока в Нунегнине не был убит первый морж, пока не была принесена в жертву голова моржа на скале Уйэн. Рушатся старые законы, забывают люди своих предков. До боли обидно, что лишили его руля на вельботе.

Тэюнкеу еще на свете не было, когда Гиункеу уже держал руль в руках и считался удачливым охотником. Хоть и придумали новое слово «бригадир», но все равно все говорят «ытвермечин» — хозяин байдары. А разве может быть ытвермечином аачек — юноша? Нет. Ытвермечин тот, кто имеет много родственников, кто самый знающий. У кого сейчас больше всех родных? У него, Гиункеу, пять братьев, три зятя да двадцать взрослых племянников с женами, а внуков даже не упомнишь. Вот и здесь: Ако и Рультын — племянники, прадед Эрмена — брат деда, Вакат — внук брата. А Тэюнкеу кто? Сирота. Раньше хорошо было. Все родные. Если и отругаешь кого, все равно никуда не уйдет, а добыча в общую мясную яму складывалась. Кому нужно — дашь, а кого и заставишь на охоту пойти. А Оо пусть уж охотился бы со своими. И все это новый председатель. Вельботов много стало, бригад надо больше, людей мало: по пять человек в бригаде сделал…

На льду росла горка убитых нерп. Приволок молодого лахтака и Ако.

— Удачливый он, — улыбнулся Эрмен, кивнув на Ако. — Только про книги свои забыл, скоро они совсем размокнут.

Ако спохватился, запрыгнул в вельбот и стал засовывать учебники в нерпичий мешок.

— Эгэй! — закричал Тэюнкеу. — Тагам, пора!

IV

Вельбот долго вслепую шел во льдах, а через некоторое время вырвался на чистую воду. Туман слегка приподнялся, потянул ветерок, ровная гладь воды покрылась пестрой рябью, и вскоре и без того темное море стало еще темнее. Но берегов не было видно.

Сколько прошло времени, никто не знал. Не спали уже вторую ночь. С тех пор как оторвались от льдины со вспугнутыми моржами, Эрмен уже третий раз заправляет бачок мотора бензином, заметил Оо, а бачка хватает как раз от Нунегнина до Увэлена. Это значит, они уже давно должны быть дома, тем более что были на полпути. Оо не смотрел на компас, Тэюнкеу это не нравилось. Может быть, Оо и проявил бы решительность, настоял бы, чтобы шли так, как считал нужным, но он сам еще сомневался. Не было решающей поддержки, приходилось подчиняться большинству, а Гиункеу на все вопросы и обращения отвечал одним словом «коо», что означало и «да» и «нет». А точнее можно понимать так: «Хотя я и знаю, но делай так, как ты сам считаешь нужным».

— Четвертый раз заправляю мотор, — прокричал Эрмен Тэюнкеу, — а берега все нет… Наверное, не туда идем?!

У бригадира даже бровь не дрогнула, только слегка заиграли скулы да сузились глаза. Он продолжал вести вельбот тем же курсом.

Ветер немного разогнал туман, стало светлее. Впереди обозначились изломанные края ровного поля льда. Но оно Казалось каким-то странным, словно покрытым местами слоем свежего пушистого снега. Никто из охотников не мог определить, что же это такое. Белое покрывало колыхалось и шевелилось. Оно было живым.

— Ренут? Что это? — испуганно вскрикнул Рультын.

Вакат вскинул к глазам бинокль:

— Лыппетти! Гуси!

На льду сидели большие стаи канадских гусей. Оо хотя и решил ничему не удивляться, ни во что не вмешиваться, но сейчас даже привстал от неожиданности.

Охотники впервые видели такое скопление гусей, и тем более на льду, в море. Ако схватился было за винтовку, но Оо не сдержался и грубо остановил его:

— Веным гынан! Хватит тебе!

Вельбот шел вдоль кромки. Эрмен приглушил мотор, и он теперь работал почти вхолостую. Гуси гоготали, подымались стаями с льдины и тут же скрывались в тумане. Все напряженно следили за их полетом: гуси могли лететь только в одну сторону — к мысу Дежнева, а там — вдоль берега к острову Врангеля на свои гнездовья.

Оо сразу же сориентировался и испугался, догадавшись, где они находятся, хотя в тумане определить направление полета птиц было нелегко. Холодные капельки пота выступили на лбу, дрожь пробежала по всему телу:

— Какомей!.. — вырвалось у него. — Мы заблудились. Да, заблудились в проливе, а это плохое место. Гуси всегда летят с мыса Кыгмин на Ченлюн… — Оо решительно встал и повернулся к Тэюнкеу. Сейчас он не сомневался. — Уходи! Тагам! — в гневе закричал старик.

— Как? Я же бригадир, — побледнев, пытался оправдаться Тэюнкеу. Он понял правоту старика.

— Уходи! — взвизгнул от злости Оо. — Отдай руль Гиункеу!

Гиункеу сидел неподвижно и словно ничего не слышал. Но хмурое лицо на мгновение озарилось улыбкой и тут же приняло прежнее выражение.

— Уходи! — наступал Оо. — Нам сказали, смотрите. А ты делаешь неправильно, мы боимся за тебя, не верим тебе, ты не знаешь моря, — сыпал одну фразу за другой Оо. — Парторг сказал, правление… просили нас… поэтому мы тоже думаем о них, — показал он на притихших охотников, — это люди!

— Тагам! Гиункеу, ты веди вельбот!

Гиункеу готов был вскочить, так ему хотелось занять место за рулем, но это же предлагал Оо, а свои все почему-то молчали.

— Делайте как хотите, — махнул рукой Гиункеу.

Мотор заглох. Тэюнкеу виновато оглядел охотников и встретил недовольные, осуждающее взгляды. Он машинально опустил румпель руля и стал пробираться в нос вельбота.

Гиункеу ждал, ждал слова од своих.

— Пусть Оо ведет вельбот, — решительно сказал Вакат.

— Верно, — согласился Эрмен.

Гиункеу сжал губы и отвернулся к воде.

Тэюнкеу не стал садиться в носу вельбота, а сердито оттолкнул Рультына к правому борту и уселся рядом.

— Тагам, заводи! — скомандовал Оо и стал внимательно разглядывать компас.

Вельбот развернулся и пошел в сторону от поля льда.

«Почему гуси отдыхали на льду? — размышлял старик. — Этого они никогда не делают, всегда стараются перелететь через пролив. Наверно, там, вверху, сильный ветер… Шторм чувствуют. — Оо посмотрел вверх. Действительно, облака быстро неслись с севера на юг. — Этки, плохо».

С бригадой Оо делиться своими мыслями не стал. Зачем пугать раньше времени, когда все и так уже напуганы.

Но люди и сами как-то сразу сникли. Притих даже Ако и забыл про камни и мелкокалиберку. Гиункеу твердым, заскорузлым ногтем ковырял рукоятку весла и сердился. Только Эрмен и Вакат успокоились, когда руль перешел в руки Оо. Они хорошо поняли серьезность положения, и теперь все зависело от опытности старика.

Вдруг Оо увидел у кромки ледяного поля лахтака, и тот показался ему каким-то необычным. Оо дал знак Эрмену заглушить мотор. Осторожно на веслах подошли ближе. Лахтак медленно поднял голову, посмотрел по сторонам и снова опустил ее. Вакат взял зверя на мушку. Прицелился и Ако. Но вдруг рука у Ваката дрогнула, винтовка невольно опустилась. И все хорошо увидели, как лахтак снова поднял голову и обратил на охотников безразличный взгляд. Глаза его были широко раскрыты, веки и губы отвисли, морда чем-то напоминала старческое, изможденное лицо человека. Кожа лахтака, как старая изношенная подошва от торбазов, гладкая, без единой шерстинки; туловище — вытянутое, длинное, с торчащими углами лопаток.

— Не стреляйте! Не стреляйте! — в панике закричал Гиункеу.

Но было уже поздно. Ако спустил курок — лахтак ткнулся головой в лед.

— Ка-а-ко-мей! — вырвалось из груди Гиункеу. — Этки, к несчастью, к несчастью, — испуганно забормотал он, — гиркычавылин — это водяной человек. Этки! Плохо нам!..

Оо, не выпуская из рук руля, поспешно привстал и наклонился над ухом Гиункеу, сидевшего рядом:

— Что говоришь? Зачем людей пугаешь? — прошептал он на ухо и громко обратился к остальным: — Кырымен, нет, не гиркычавылин. Просто обыкновенный лахтак, только-старый очень. У него шерсть вся вылезла, плохо, холодно в воде, вот и не ушел от нас, — лихорадочно, с дрожью в голосе объяснял Оо. — Наверно, еще и больной… — пытался убедить он сам себя. — Я видел и нерп таких, без шерсти, со шкурой, похожей на мандарку^[1]. Не будем его свежевать… Ракылькыль, ну его! — успокоился Оо и махнул Эрмену, чтобы запускал мотор.

Но плохо стало на душе у людей, неприятный осадок остался у каждого. Неловко чувствовал себя Ако, испуган был Рультын, ругал себя как только мог Тэюнкеу. А Вакат все еще наблюдал в бинокль за убитым зверем, от которого быстро удалялся вельбот. Все были поглощены своими мыслями. Гиункеу сидел с опущенной головой. Его плечи вздрагивали, губы что-то шептали. Не в себе был и Оо: все же сильна еще вера в водяного человека, много ходило о нем страшных легенд.

По рассказам «очевидцев», гиркычавылина заставали лежащим на льду вместе с нерпами или лахтаками, но всегда немного в сторонке. Или же видели, как он выныривал торчком в разводье, высунувшись по плечи из воды. Взгляд его был пронзительным и направлен прямо на охотника. В него стрелять не решались. Обычно охотник бросал ружье и в страхе убегал без оглядки.

Оо тоже был суеверен. Но все-таки время от времени раздумывал над непонятными явлениями и, случалось, находил разумные объяснения.

«Этот-то, этот-то совсем голый, без рук, без ног… — мучительно размышлял старик. — Но почему его морда так похожа на лицо человека?..»

Если бы не возглас Гиункеу, неожиданно раздавшийся в напряженной тишине, когда все на секунду оцепенели от страха, Оо, может, решился бы подвести вельбот к льдине, чтобы рассмотреть лахтака, но люди были уже напуганы, и лучше спокойно вести вельбот дальше.

Вельбот шел вдоль кромки злополучного поля. Резкий порывистый ветер дул по носу с левою берега. Стало подкидывать вельбот, волны перехлестывали через борта. С левой стороны поставили брезентовый набортник, но брызги все равно залетали в лодку. Охотники натянули дождевики — уккенчи, сшитые из моржовых кишок. Хороший ход, чистая вода немного успокоили Оо.

— Земля! Земля! — закричал Эрмен, сидевший лицом к корме.

Оо оглянулся. Между линией горизонта и облаками, быстро мчавшимися по небу, показался скалистый берег, верхний край которого был закрыт тучами. Оо поднес к глазам бинокль и вгляделся. Ему достаточно было уцепиться хотя бы за какой-нибудь камушек или скалу, чтобы точно определить место.

— Имелин, остров Ратманова, — сказал он, обращаясь к людям. — Правильно идем. Скоро у Нунегнина будем…

V

Вельбот несколько раз пересекал узкие, вытянувшиеся по ветру полосы ледяной каши, оставляя широкий след, который тут же исчезал.

— Опять лед, — указал вперед Тэюнкеу, который пересел к Вакату и в бинокль следил за морем. Обида прошла, он уже смирился со своим положением и вошел в роль рядового охотника.

Льда становилось все больше и больше. Стали попадаться крупные льдины. Вельбот снова запетлял среди них. В одном месте он сбавил ход и сделал несколько кругов, как бы раздумывая, в какую сторону направиться. Дальше лед становился плотнее и казался совершенно непроходимым, но Оо знал, что это только так кажется — в каждом месте есть лазейка. Вдруг прямо по носу показался берег — скалистый, черный мыс с грядой острых камней, похожих на зубья пилы. Мыс круто обрывался к морю. Он был так хорошо знаком охотникам, что все стало ясно: это мыс Пээк, а рядом эскимосский поселок Нунегнин.

— Чымче, близко уже! — обрадованно сообщил Вакат.

— Может, попробуем прямо? — посоветовал Оо.

— Ии, конечно, прямо! — в один голос ответили охотники.

Сначала вельбот шел тихим ходом, а затем пришлось совсем заглушить мотор, приподнять его, чтобы льды не срезали ходовую часть, и идти на веслах.

Надежда дала силы. Охотники отталкивались от льдин короткими веслами и упорно продвигались вперед. Когда приходилось особенно туго, Тэюнкеу и Вакат смело соскакивали на льдины, упирались в них ногами и, напрягаясь изо всех сил, протискивали вельбот.

Оо, чтобы не прорезать тонкие, сантиметровые доски вельбота об острые края льдин, предложил подвести под нос, как пластырь, кусок старой почерневшей моржовой шкуры.

«Я бы никогда не догадался этого сделать», — подумал Тэюнкеу и невольно проникся уважением к Оо.

— То-оо-гок! — командовал Вакат, и охотники рывком продвигали вельбот на один-два метра.

Тэюнкеу видел, как острые углы льдин впивались в шкуру-пластырь, как будто старались продрать ее, но легко соскальзывали, оставляя небольшие царапины.

Измученные, выбились охотники на чистую воду, где тот же ветер гнал небольшие, но бойкие и крутые волны, хлестал брызгами через борта. Но волны не страшны вельботу. Словно пушинка, поднимался он и падал в образовывавшиеся крутые пропасти.

Уже никто не думал о доме — до него далеко. Но всем хотелось скорее почувствовать под ногами землю, будь она галькой, песком или скалами. Была бы лишь тверда и не качалась. «Выспаться бы», — думал каждый.

На третьи сутки беспокойного, напряженного труда и переживаний почти все, за исключением Оо и Эрмена, дремали, положив головы на надутые пых-пыхи.

Спокойно рокотал мотор. За все время он ни разу не чихнул, не остановился и в послушных руках Эрмена исправно работал на всех оборотах. Эрмен любовно прикрыл его плащ-палаткой, защищая от случайных брызг, и приткнулся рядом, обогреваясь у глушителя.

«И кто это придумал такую простую штуку, как ставить мотор в специальный ящик-колодец? — размышлял Эрмен. — Будь сейчас мотор на корме, мы не смогли бы идти: винты все время оголялись бы, повисали в воздухе, мотор работал бы наполовину вхолостую и мог бы от неравномерной нагрузки быстро выйти из строя. Ловко придумано».

Вельбот подкидывало на волнах, вода в колодце чуть приподымалась, похлюпывала, казалось, вот-вот выплеснется через край из ящика. Под равномерный гул мотора и дружелюбное журчание воды в колодце глаза Эрмена слипались, голова нет-нет да и скатывалась на глушитель, но он тут же быстро вскидывал ее: металл был горячим.

Оо, как впаянный, сидел на корме вельбота, крепко держал в руке румпель руля и пристально всматривался вперед. Брызги били в лицо. Ветер ожесточенно рвал на нем дождевик, порывисто полоскал красное полотнище флажка, укрепленного на руле. Уже отчетливо стали вырисовываться очертания береговых скал, в распадках и глубоких ущельях виднелись полосы не растаявшего еще снега.

— Но что это?

Оо резко встал. Впереди опять показалась полоса льда, тянувшегося по всей линии горизонта и уходившего под самый берег.

Старик, не выпуская из рук руля, взял весло и тихо толкнул Эрмена.

— Смотри, — показал он рукой вперед.

Эрмен откинул плащ-палатку и встал. Лицо его морщилось от брызг, после дремоты капли казались холодными, но постепенно лицо привыкло, и он перестал отворачиваться.

— Этки! Плохо! — вздохнул он.

— Сколько у нас бензина?

— Второй бочонок начали. Если идти хорошо, то хватит…

— Коо, — усомнился Оо, — хватит-то хватит, но вот лед опять…

Вельбот вошел в полосу шуги. Волны стихли. Оо уже не присаживался, стоял во весь рост, так как попадались небольшие льдинки, а затем появился паковый лед. Оо стало трудно следить за льдами. Он поднял всех.

VI

Километрах в двух от мыса Пээк, на скалах которого прилепился небольшой эскимосский поселок Нунегнин, вельбот снова попал в клещи.

Уже виднелись домики и яранги поселка, белые пятнышки вельботов у подножия горы, но пробиться к берегу не давал лед. Он сплошной массой плотно прижимался к скалам и под напором ветра и течения несся в открытое море.

Не было возможности и обойти мыс, чтобы укрыться у скал с заветренной стороны. Лед несло двумя широкими потоками: один поток прижимался к берегу, где льды торосились, наползали друг на друга; другой уходил в море, и льдины расходились. Между ними образовалась неширокая полоса чистой воды, которая клином тянулась на север. По этой полынье и шел вельбот, все время держась на траверсе мыса Пээк. Мотор еле справлялся с силой ветра и течения. Чтобы уменьшить парусность, сняли набортники. Волны хлестали в вельбот. Гиункеу откачивал деревянной помпой воду.

В одном месте охотники встретили более разреженный лед и сумели проскочить километров на пять вперед. Они уже было завернули за второй мыс, как снова столкнулись с непроходимой стеной льдов. Льды скрежетали, напирали друг на друга, готовые уничтожить все, что встречалось на пути. И здесь люди чуть было не допустили ошибку, согласившись с мнением Гиункеу.

Гиункеу предложил покинуть вельбот и пешком по льдинам добираться до берега. Для чукотских зверобоев такое передвижение по льдам не представляет большой трудности и не считается опасным. Все было согласились, но Оо резко возразил Гиункеу.

— Кейэве тенчимгуркин? Правильно ли ты думаешь? Мы кое-как успеваем идти на моторе, а ты хочешь пешком. Не пройдем и полпути, как нас вынесет в море… в открытое море… Кырым! Нет! Вельбот бросать нельзя! Нельзя, понял? Это тебе не байдара, которую можно тащить на себе! Вельбот — наш помощник, спасение! — убеждал Оо.

Крик был властным, все притихли: стала ясной нелепость предложения Гиункеу. Но Гиункеу не сдавался:

— Настоящий охотник должен дойти до берега. Только сильный может жить! Это закон жизни, — упорствовал Гиункеу.

— Ты все по-старому думаешь, — обрезал его Оо.

— Пусть, я один пойду, — и Гиункеу встал.

Все растерялись от неожиданности. Гиункеу вытаскивал из-под брезентового набортника охотничью палку с железным наконечником и уже хотел было перешагнуть через борт.

Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не новая опасность. На вельбот надвигалась огромная торосистая льдина.

— Вай-вай! Вот-вот! — уперся длинным веслом Тэюнкеу.

Но было поздно. Высокий карниз льдины навис над охотниками, заслонив небо. Он заставил Гиункеу пригнуться, невольно сесть на место. Вдруг весло Тэюнкеу не выдержало, треснуло и сломалось. Все оцепенели, ссутулились, вобрали в себя головы, и ждали, что вот-вот ледяная гора обрушится на них. Карниз словно застыл над ними. И тут Оо увидел, что льдина подводной частью уперлась в другую, что она больше не движется.

— Мэрынрэкэй! Потихоньку! — прошептал Оо и первый стал осторожно отталкиваться длинным веслом.

Вельбот сдвинулся. Под ним виднелась изъеденная водой синяя глыба льда, но глубина была достаточной. Осторожно, кто веслами, кто просто руками, стали выталкивать вельбот из ловушки. И только оказавшись на свободе, все облегченно вздохнули.

VII

Несколько раз люди делали попытку пробиться к берегу. Охотники соскакивали на льдины, упирались в них ногами, отталкивали их и кое-как протискивали вельбот между ними.

Ако и Тэюнкеу с отчаянной решимостью перепрыгивали с льдины на льдину, которые под их тяжестью сразу же погружались в воду. Они ухитрялись заходить метров на двадцать вперед и расталкивали льды пешнями, рискуя каждую секунду оказаться в воде. Но льдины тут же снова смыкались, словно их стягивало магнитом.

Разгоряченные, потные люди не теряли надежду. Вельботу иногда удавалось пройти с полкилометра к берегу, но встречным течением и ветром его относило обратно.

Льды крепко держали вельбот в плену. С берега видели его. Иногда вверх взлетали красные ракеты. Но охотникам было невдомек, что, пробейся они через полосу льда не к берегу, а в сторону моря, без труда бы выбрались на галечную косу у скал, обойдя скопление льдов мористее. Горизонт для них был слишком низок, им не было видно, что происходило за этой небольшой полосой льдов, и они не могли понять сигналов с берега… И как ни изворачивался Оо, как ни пытались охотники выбраться из ловушки, вельбот пронесло мимо мыса и вынесло в открытое море.

Скрылся за поворотом поселок — надежда охотников, быстро удалялся знакомый каменистый берег. А впереди был безбрежный Тихий океан.

Случилось то, чего больше всего боялся Оо…

VIII

Вначале льды шли сплошным потоком, зажав вельбот, затем стали расходиться, образуя узкие проходы.

Вельбот удачно проскочил на другую сторону ледяной полосы. Но, пока он выбирался, его так далеко отнесло, что между берегом и вельботом оказалась чистая вода. Охотники выбросили за борт лишний груз — почти всю добычу, закрепили набортники и сунулись было в открытое море, надеясь на устойчивость вельбота. Но волны хлестали через борта, ветер дул так сильно, что грозил перевернуть вельбот, подымал в воздух вихри водяной пыли и обрушивал их на людей.

Как ни ухитрялся Оо лавировать в волнах, вельбот быстро заливало, отчаянно кидало, и люди еле-еле удерживались на местах.

Чтобы избежать встречи с крутыми гребнями волн, возникавшими исподтишка, неожиданно, Оо пытался замедлять и ускорять ход вельбота. Как только проходил последний, самый большой вал и суденышко на минуту попадало в затишье, Оо давал полный ход. Вельбот, подобно рыбе, вырвавшейся из сети, стремительно продвигался вперед на несколько десятков метров, затем снова замедлял ход, вздымался на вершины валов и падал в бездну.

Прием удался бы и хитрость победила бы, если бы не толчея волн на стыке двух течений, непостоянство и изменчивость ветра. Вблизи скалистого берега он то крутил воду, как смерч, то задувал с кормы, то рывком ударял с такой силой, что укладывал вельбот на борт и разворачивал вовсе не туда, куда надо.

Эрмен накрыл мотор плащ-палаткой и оставил лишь узенькую щелку, чтобы видеть рулевого.

Охотники по очереди откачивали воду. Все промокли, даже уккенчи размокли, стали длинными, полы путались, рукава мешали работать. Тэюнкеу не выдержал, сорвал с себя уккенчи и с ожесточением стал откачивать воду.

Никто не выдавал своего страха: все надеялись на Оо и Эрмена. Лишь Гиункеу, ухватившись руками за банку, закрыв глаза шептал: «Духи разгневались, водяного человека убили… Ка-ко-мей!»

Неожиданно с левого борта на вельбот налетел новый, сильный порыв ветра. Вельбот завалило так резко, что люди скатились к правому борту. Мотор взревел и заработал вхолостую. Набортник зачерпнул воду. Вельбот отяжелел и стал непослушным. Оо удержался, но не сумел вырулить вельбот и невольно направил его по ветру.

Хотя и близко был берег, но снова развернуться в этой беспорядочной толчее волн было немыслимо, и Оо новел вельбот на этот раз в спасительные льды.

IX

Лед гнало полосами, похожими на вытянутые языки. С заветренной стороны ледяных скоплений держалась жидкая ледовая каша, в центре сохранились большие прочные льдины. Все это вздымалось на вершинах волн, ставших еще выше вдали от берега, и падало в глубокие ямы. Громадные льдины сталкивались друг с другом, вздрагивали от ударов, рассыпались и дробились, словно по ним ударяли сверху обухом гигантского топора необычайной тяжести.

Два морских великана вступили в единоборство: Чукотское море гнало, толкало и пыталось выплюнуть из пролива всю ледовую нечисть, Берингово не хотело ее принимать. Но как только льды выходили на простор его вод, оно тут же обрушивало на них громады волн, перемалывало и проглатывало их жалкие остатки.

И сюда-то несло людей на крохотном суденышке.

Полоса льда, к которой подошел вельбот, была сравнительно широка, в ней плавало много надежных льдин. Здесь почти спокойно.

Люди приходили в себя. И лишь Рультын, усевшийся прямо на льду, смотрел перед собой и ничего не слышал и не видел: чувство страха притупилось у него.

— Хорошо бы чайку вскипятить, — громко выразил свое желание Эрмен.

— Верно, чайку бы, — поддержали Вакат и Тэюнкеу.

— Ако, Рультын, море глазами не успокоите, а вот чай всех обрадует. Тагам!

В носу вельбота зашумел примус. Ако и Рультын, соорудив подобие палатки из паруса, жадно протягивали руки к теплу и грелись.

Не дожидаясь, когда закипит вода, люди наливали ее в кружки, молча ели холодные куски вареного нерпичьего мяса и запивали теплой водой.

Передышка была недолгой. Полоса льда на глазах быстро уменьшалась. Льдина, у которой стоял вельбот, от сильного удара раскололась на три части…

X

Наступило утро четвертого дня. Круглые сутки было светло, и ночь отличалась лишь тем, что становилось сумрачнее и прохладнее.

Лед ломался, дробился, исчезал. Громадные валы подкрадывались ближе и ближе. Держаться вельботу становилось все труднее. Надвинувшаяся опасность как рукой сняла усталость, прогнала сон. Охотники следили за льдинами. Но уследить было невозможно: оттолкнешь одну, мгновенно выплывает другая. Оттолкнешь эту — появляется третья… Наконец вельбот так стиснуло льдами, что послышался треск шпангоутов и открылась течь. Гиункеу откачивал воду. Эрмен обмотал маховик пусковым шнуром и готов был запустить мотор, если люди не выдержат и вельбот начнет выносить из льдов.

Люди гребли, отталкивались,перебрасывали акыны^[2], которыми цеплялись за льдины.

Первым не выдержал Рультын. И без того худое лицо его со слегка приплюснутым носом осунулось еще больше.

— Этки, не могу, — Рультын опустил весло.

Ако еще не понимал серьезности положения, он лишь очень устал. Глаза слипались, голова падала на грудь, но тут же вскидывалась, и руки бессознательно повторяли движения гребца.

Каждый работал как в полусне. Гиункеу вдруг бросил откачивать воду, привалился к борту вельбота и бессмысленными глазами уставился в море.

У бортов вельбота шелестела шуга. Волны с крутыми бурлящими гребнями входили в шугу, плавно перебирали льдины и докатывались до конца в виде большой мертвой зыби. Дальше они снова обрастали седыми барашками и, подернутые водяной пылью, скрывались в бесконечной дали. Ветер дул с прежней силой. По небу неслись темные тучи. Прямо по носу виднелся мыс Пээк, справа, вдалеке, темнели скалы острова Имелин. Вельбот все дальше и дальше уносило в море. Гиункеу знал — это конец. Если уж вынесло из пролива, то надежды на спасение нет. Борьба бессмысленна.

«Кончить, что ли, все сразу?.. Все равно смерть в муках…» — размышлял он. Его лицо выражало горестную покорность судьбе. Гиункеу обвел взглядом вельбот, уставился в спины охотников. Вот Рультын не выдержал и свалился, сморенный сном и усталостью, крепко держа весло в руках. Ако тоже спал, но механически греб, не замечая, что весла давно уже нет в руках и оно плавало рядом в шуге…

«Ведь в Нунегнине видели нас, — не сводил глаз с мотора Эрмен, — неужели не сообщили в Кытрын? Должны же помочь…» Вдруг вельбот вздрогнул. Кто-то резко пересел с места на место. Эрмен обернулся и увидел, как Гиункеу достал из-под набортника винтовку, вогнал в ствол патрон, и поспешно запрятал ее обратно под брезент.

— Что это он? — насторожился Эрмен и догадался… Но сделал вид, что ничего не заметил, привстал, отвинтил пробку бачка с бензином и заглянул в него.

— Мэй, Гиункеу! Давай-ка дополним на всякий случай бачок.

Гиункеу вздрогнул, словно его в чем-то уличили, неохотно встал, перешагнул через банку и взялся за полупустой бочонок.

Эрмен с ловкостью горностая метнулся к правому борту и выхватил из-под брезента винтовку. Гиункеу уронил бочонок, рванулся к Эрмену, но тот, не теряясь, поднял ствол винтовки и нажал на спусковой крючок. Выстрел резанул по ушам, охотники бросили весла и обернулись.

Гиункеу совсем одурел. Свирепо набросился на Эрмена и норовил вырвать из его рук винтовку, но моторист, отталкивая его локтем, передергивал затвор и выбрасывал за борт один патрон за другим.

— Зачем? Не твоя винтовка, — шипел Гиункеу. — Все равно пропадем… Ты молодой, может, не понимаешь, — пытался убедить его Гиункеу. — Лучше сразу всех… Это лучше…

— Я тебе перестреляю, — отталкивался от него локтями Эрмен, — я тебе перестреляю!..

Глаза Гиункеу безумно расширились, откуда-то взялась сила, он вывернулся и вцепился костлявыми пальцами в горло Эрмена. Эрмен не ожидал и повалился на борт, винтовка выпала из рук и пошла ко дну.

И тут только охотники поняли, что все это значило. Перемахнул по банкам Тэюнкеу, сзади на Гиункеу навалился Оо и закрутил ему руки за спину, кое-как оторвав их от Эрмена. Тэюнкеу успел поддержать Эрмена, готового было свалиться за борт.

— Сильный старик! — хватал воздух ртом Эрмен. Потом он пошарил рукой под брезентом, вытащил мешочек с патронами и передал Тэюнкеу. — Спрячь на носу!

Гиункеу не мог успокоиться и все шептал Оо:

— Все равно погибнем… Ты же знаешь?.. Зачем не поможешь мне?..

— Кырым! Нет! — отрезал Оо. — Я тоже раньше боялся моря, а теперь нет. — И скомандовал: — Аттау! За весла!

Пока длилась минутная схватка, вельбот развернуло лагом и вместе с шугой вынесло на чистую воду. К нему уже стали подкрадываться барашки. Они плескались о борт, обдавали брызгами. Пришлось подработать мотором, чтобы снова войти в спасительную шугу.

Ако и Рультын испуганно оглядывались, вздрагивали от каждого случайного звука. Оказывается, опасно не только море, но и люди. Они не могли себе представить, что им только что хотели пустить пулю в затылок. Эрмен кивнул на съежившегося Гиункеу:

— Не бойтесь, сейчас он как рыба в сетке.

XI

Оо чувствовал, что настроение у людей мрачное. Напряжение, усталость, опасения и разочарования сказались на всех. Да и у самого на душе было не легче. Потерялось чувство товарищества, вера в себя, в свои силы.

Надежды на спасение не было.

«Что же делать? — размышлял он. — Я-то уже прожил жизнь, а вот им бы только и жить».

Оо видел, как на глазах исчезал лед. К вечеру его не станет. И тогда обрушатся волны, и уже ничего не сделаешь: вельбот захлестнет водой. Может, прав Гиункеу, зачем эти напрасные муки? Лучше сразу кончить. Еще никто не выходил отсюда живым. Скала Кытынурен с древних времен хранит память о погибших. Каждый поставленный камень с лежащими рядом побелевшими от времени гарпунами и луками напоминал о них. Это были смелые, сильные люди. Но какая сила может бороться с этой? Нет еще такой!

С тоской смотрел Оо на исчезающий мыс Пээк. Но что там? Из-за мыса показалась точка. И эту точку увидел Оо, хотя мыс и был полузакрыт облаками. Он не поверил своим глазам: закрыл и снова открыл их. Действительно, точка была на месте, но превратилась в полоску. Теперь он не сомневался.

— Смотрите, самолет вроде?! — Оо старался быть спокойным, показывая дрожащим пальцем чуть правее черневшего мыса. Сердце радостно билось: «О нас знают».

Все обернулись, Не поверили. Очень уж просто сообщил Оо эту весть, как будто это было что-то обычное.

Пожилому человеку неприлично бурно выражать свои чувства, и Оо с трудом сдерживал себя.

— Самолет? Ну, что же, теперь и самолеты ходят в небе…

— Нас ищет, — громко сказал Тэюнкеу, провожая самолет взглядом.

Самолет шел стороной, забирая мористее. Он летел так низко, что, когда вельбот падал между волн, его не было видно.

— Прошел, — вздохнул Рультын и поник головой.

Охотники забыли о веслах, о льдах, от которых надо было отбиваться. Они смотрели туда, где скрылся самолет.

— Найдет, — уверенно сказал Вакат.

— Вот он! Вот он! — вскочил на банку Ако, забыв о пережитом страхе.

Самолет шел теперь с запада. Сильные порывы ветра подкидывали его, сбрасывали вниз, заваливали на бок. Он шел прямо на охотников. Люди стояли во весь рост, не замечали болтанки и что есть мочи кричали, будто летчики могли их услышать:

— Сюда! Сюда! Наанко!

Проревели моторы. Самолет пронесся над вельботом и, приветствуя охотников, перевалился с крыла на крыло, затем развернулся и снова направился к вельботу. Открылась дверь, и два больших черных мешка один за другим закувыркались в воздухе. Один мешок шлепнулся в шугу рядом с вельботом, второй стукнулся о льдину, подскочил и упал на другую метрах в тридцати от вельбота. Самолет разворачивался, делая новый заход.

Первый мешок подцепили крючком и втащили в вельбот.

Никто не заметил, как и когда успел выпрыгнуть Ако на ближайшую льдину с пешней в руках. В порыве радости он забыл обо всем на свете. Льдину подымало на волнах, наклоняло и опускало вниз. Она то сближалась с соседней, то, вздыбившись, отходила в сторону. Вот она опять сошлась с другой льдиной. Ако легко перепрыгнул на следующую, потом на другую и так пока не добрался до второго мешка. Никто не удивился, что Ако оказался на льдине, но все-таки следили за ним с беспокойством.

Гиункеу делал то, что было необходимо, что от него требовали. Он не верил, да и не мог представить себе, как это самолет возьмет их на борт.

— Акын! — крикнул Ако когда добрался до мешка.

Самолет кружился. Видимо, летчики тоже следили за Ако. И только когда Ако и мешки оказались в вельботе, самолет сделал круг, качнулся на прощание и скрылся за горизонтом.

Мешки оказались брезентовыми, прорезиненными. Люди поспешно развязывали их, будто в мешках было спасение.

Мешки вскрыли. В каждом оказалось по записке с одинаковым содержанием:

«К Вам вышел буксирный пароход. Сбрасываем два мешка с продуктами и одну камеру с водой. Посылаем спирт технический для растирки — для питья непригоден: «ЯД».

С приветом — экипаж самолета».

Ако прочитал записку и перевел на чукотский язык.

— Что?.. Спирт? — настороженно переспросил Оо.

— Да, спирт. Только его пить нельзя. Если попробуешь, сразу умрешь.

Оо нахмурился:

— Продукты оставьте, пусть у вас будут, а спирт дайте сюда, — сказал Оо, посмотрев на Гиункеу.

Ако передал резиновую грелку со спиртом. Оо спрятал ее под кормовую банку, на которой сидел, задвинул пустым бочонком. Пока еще никто не нуждался в растирке.

«Продукты хорошо, но вот спирт зачем сбросили, да еще такой, от которого умереть можно?..» — тревожился Оо.

Через два часа на горизонте снова показался самолет. Теперь он уже уверенно держал курс на вельбот. На этот раз из самолета вылетел продолговатый тюк и грузно упал в воду около самого борта, окатив всех брызгами. Охотники получили еще одну весточку:

«Товарищи!

Сбрасываем Вам два клипер-бота (резиновые лодки) и к ним один баллон сжатого воздуха. Сперва присоедините баллон к лодке, затем снимите колпачок и предохранитель для заполнения воздухом. Кроме того имеются на каждой лодке меха (насосы). Резиновые лодки привяжите сбоку вельбота с двух сторон — это увеличит плавучесть. Держитесь, не падайте духом. Скоро к Вам подойдет буксирный пароход.

Желаем Вам успеха.

Экипаж самолета Минькова.

Начальник аэропорта Сорокин. 26. V. 54 г.».

Ако, самый грамотный, разобрался в содержании записки. Необходимости подводить клипер-боты под вельбот еще не было, они могли только мешать грести. Но всех удивило, как это летчики сразу оценили обстановку и сбросили то, что нужно.

Самолет долго не появлялся, и только часа через четыре охотники снова услышали гул мотора. Потом самолет напомнил о себе через два часа, затем через час, и теперь уже через каждые полчаса проносился над вельботом, приветственно покачивался и снова улетал.

— Наверно, дорогу показывает пароходу, — высказал предположение Эрмен.

XII

Охотники ни к чему из продуктов не притронулись, хотя из мешков были извлечены мясные и фруктовые консервы, хлеб, галеты, колбаса, шоколад. Конечно, в другой обстановке все эти деликатесы нашли бы применение, но сейчас было не до этого.

Оо взбодрился: шум моторов над головами напоминал, что они не одни. Люди налегали на весла и цепко держались у льдов. Продержаться бы только до прихода судна!..

Но держаться становилось труднее и труднее. Небо прояснилось, неслись над головой клочья облаков, ветер стал резче. Море было сплошь покрыто белыми гребнями. Льда становилось все меньше, он бесследно исчезал в море. Расколовшиеся льдины, по которым совсем недавно прыгал Ако, уже обтерлись, обточились водой, а волны поднимались все выше.

Грести приходилось не только вперед, но и назад, чтобы удержать вельбот от столкновения с льдинами, когда они скатывались с крутых волн.

А ветер, словно почуяв, что у него из-под носа уходит жертва, направил свою силу прямо на вельбот и пытался выхватить его изо льдов, чтобы там, на просторе, захлестнуть, разломать и разнести в щепки.

Эрмен не спускал рук с маховика мотора. Оо стоял на корме, широко расставив ноги, наклонившись против ветра, и подгребал длинным рулевым веслом, громко командуя:

— То-о-гок! Вперед, полный вперед!

Две пары длинных весел в уключинах дружно опускались в воду.

— А-а-аа! Осторожно, мерынре! Тише, табань!

Вельбот резко останавливался и опасливо пятился назад.

— То-огок! Вперед!

И весла снова опускались в воду.

Брызги били в лицо Оо. Шапку сдуло ветром вместе с капюшоном, и она болталась на спине. Ветер трепал уккенчи и пытался разорвать в клочья. И это ему удалось — дождевик лопнул на груди, и обрывки трепыхались по ветру. Но Оо держался так, будто ничего не замечал, кроме идущих навстречу валов, взлетающих и падающих льдин.

Самолет все чаще и чаще появлялся над вельботом. Оо мысленно благодарил его. Гул моторов перекрывал шум моря, подбодрял людей, они с силой налегали на весла.

— Наверно, пароход близко. Самолет все время над нами, — надрывался Оо, стараясь перекричать шум моря.

И снова командовал:

— То-о-гок!

Как только вельбот оказывался на волне, Эрмен, не снимая рук с мотора, привставал и пристально вглядывался в седые волны. Он не видел судна, но заметил, что самолет не так далеко круто развернулся и снова направился к вельботу.

— Вай-вай чымче! Близко, близко уже! — в бурном восторге кричал он.

Но как ни вглядывались охотники, ничего, кроме грозных волн, не видели. А волны становились смелее. Они уже беспрепятственно проходили по всей полосе льда, переворачивали попадавшиеся на пути льдины и льдинки. Коварные гребни подкарауливали вельбот. Они возникали то тут, то там, и определить, откуда появятся очередные, было невозможно. Один такой гребешок — и от вельбота ничего не останется.

Вдруг перед самым носом вельбота вырос гигантский гребень. Он подминал под себя льдины, раскидывал их в разные стороны и с грохотом надвигался на лодку. Оо крепче ухватился за рулевое весло. Гиункеу свалился на дно вельбота и пытался спрятать свое длинное тощее туловище под банкой. Остальные сидели лицом к Оо и ничего не видели.

— Вай-вай! Держись! — успел крикнуть Оо.

Эрмен грудью лег на мотор и ухватился руками за колодец. Подняв весла, охотники прижались к банкам. Но, к счастью, гребень только изрядно подкинул вельбот, пронес у бортов несколько ледяных глыб и, недовольно шипя, исчез, как будто его и не было.

Не успели охотники опомниться, как Эрмен закричал:

— Пароход! Пароход!

И совсем рядом, в сотне метров, на вершине той самой волны, которая пыталась проглотить вельбот, показался нос буксира, обнажилось покрытое водорослями днище. А потом нос его повалился вниз, и волна скрыла судно.

Волны, шуга, брызги, рев моторов — все это слилось в один кошмарный шум. Ныли спины, из рук вываливались весла… Еще миг, еще минута — и конец.

Судно подходило к вельботу с правого борта. На борту буксира стояла команда с концами в руках. Петли были приготовлены заранее. По борту протянули канат, проходивший чуть выше ватерлинии.

— Мерынре! Осторожно, тише! — весь собравшись, скомандовал Оо.

Буксир вскидывало на волнах, бросало вниз, и он никак не мог сблизиться с вельботом. Но вот он будто провалился в пропасть, и вельбот оказался рядом. Матросы вцепились баграми в вельбот, подтянули его вплотную. На охотников полетели петли, и они оказались на борту судна.

— Вельбот не бросайте! — в испуге кричал Оо.

— Какой к лешему вельбот, хоть бы сами живы остались, — ругнулся один из матросов и спрыгнул в лодку. За ним прыгнул второй.

Вельбот зацепился за фальшборт, наклонился на бок.

«Пропали матросы», — подумал Оо.

Но волна отхлынула, вельбот выправился, матросы подвели тросы, и судно закачалось на талях. Раздался треск — это стальные тросы сдавили борта вельбота.

Над буксиром проревели моторы, самолет сделал круг и, набирая высоту, скрылся за облаками. Радист отбивал морзянкой: «Задание выполнено. Люди спасены».

Буксир развернулся и, зарываясь носом в воду, пошел в порт.

И тут только Оо почувствовал, как он устал. Оо привалился к стене рубки и медленно сполз на палубу. Сильные руки матросов подхватили легкое тело старика и бережно понесли в кубрик. Но душа его стала сильнее. Теперь появилась уверенность: за жизнь нужно бороться.

Маленький поселковый клуб был набит до отказа. Колхозники сидели на скамейках, на полу, стояли у стен и в проходах. Старики дымили трубками, молодежь с открытыми ртами слушала рассказ Эрмена.

— Когда нас вынесло в эрвыргыр — в пролив, мы думали, что погибли. Оттуда еще никто не возвращался живым, но вот нас нашел самолет, пришел пароход… — Эрмен подробно рассказал все, но ни словом не обмолвился о случав с Гиункеу.

— Какомей! — раздавались возгласы удивления.

— Этки! Плохо!

— Жутко! Страшно!

Эрмен кончил. Воцарилась тишина.

— Такой человек не должен быть бригадиром, — сурово сказал с места старый Калянкау.

— Плохой тот, кто не слушает других!..

— Кейве! Верно, верно!

Тэюнкеу готов был к такому приговору. Он встал и смело посмотрел в глаза людям:

— Да, я виноват. Все, — и сел на место.

— Пусть из бригады скажут, как они думают.

С последнего ряда поднялся Оо и стал протискиваться вперед.

— Я думаю, — неторопливо начал Оо, — что не надо ругать Тэюнкеу. Его отругало море. Он понял и пусть будет бригадиром. Я кончил, — и Оо сел тут же рядом. Потом, словно что-то вспомнив, встал и добавил:

— Если надо, я буду в бригаде Тэюнкеу, — и посмотрел ему в глаза.

Люди расходились, обсуждали подробности случившегося. Уже на улице Ако догнал директора школы и спросил:

— А как же экзамен?

— Не экзамен, а экзамены, — поправил директор. — Будешь сдавать осенью, — и взъерошил жесткие волосы Ако…

С тех пор как бригада благополучно вернулась домой, Гиункеу не выходил на улицу, ни с кем не разговаривал. Вот и сейчас он не пошел на собрание. Сидел в комнате на полу, вытянув ноги.

«Судьба не любит меня. Она зло посмеялась надо мной, я не могу перенести стыда и позора… Я должен быть там, у верхних людей…» — Гиункеу схватился за голову и закачался на месте.

— Этки! Этки! — шептал он.

«Если бы раньше, по нашим законам, то сын поступил бы со мной, как с диким оленем, которому вонзают копье в сердце. Но сейчас его будут судить и посадят в темную ярангу. Нет, пусть живет, лучше самому вступить в поединок…» — Гиункеу встал, осмотрелся.

Он что-то искал, но не нашел и вышел в холодный коридор. На перекладине висела его добротная кухлянка, рядом ремень с охотничьим ножом.

— Так велит судьба, — вслух сказал он и вынул нож из чехла…

Мальчишка из Увэлена Повесть

С чего начинается Родина?

С картинки в твоем букваре,

С хороших и верных товарищей,

Живущих в соседнем дворе.

М. Матусовский

Первое знакомство

В один из августовских дней 1935 года в чукотском поселке Увэлен услышали раздавшийся со скалы Ёпын протяжный и радостный крик:

— Па-ра-кот! Па-ра-кот!

И тут же эта весть спустилась вниз, в поселок, расположившийся на узкой галечной косе, и пошла из яранги в ярангу. Выбегали торопливо люди и, передавая друг другу: «Паракот! Паракот!», — спешили на берег. И вот на рейде, прямо напротив Увэлена, стал на якорь огромный черный пароход «Ительмен». К нему сразу же понеслись на веслах несколько легких кожаных байдар. Толпа на берегу возбужденно шумела, переговаривалась и ждала их возвращения.

— Оо-тчо-о-ой! Как долго! — раздавались в толпе нетерпеливые возгласы.

Море спокойное, гладкое. Легкие волны ласково накатывают на берег и, журча, перебирая гальку, отходят обратно. Над водой временами пролетают с севера на юг стаи уток гаг, подымают жуткий гвалт чайки, обнаружив что-то вкусное в воде. С берега видно, как покачиваются у борта парохода желтые байдары, как спускаются по штормтрапу люди. Вот отходит первая байдара, вторая, третья, и, выстроившись в ряд, как на соревнованиях, они несутся к берегу. И не успевает байдара ткнуться носом в гальку, как, подхваченная десятками рук вместе с пассажирами и грузом, оказывается на суше. Толпа шумит, суетится. Люди пожимают приехавшим руки и говорят: «Етти!» «Здравствуй!», а увидев знакомых, радостно восклицают: «Как-ко-мей!» И самое удивительное — с байдары сходит один русский мальчишка, а второго, конопатого и толстого, подхватывает здоровенный чукча и ставит на гальку.

Это неслыханно! Впервые в Увэлен приехал русский с детьми. Увэленцы знали, что у русских, как и у всех людей, есть дети. Их видели те счастливчики, которым удалось побывать на Большой земле, но в Увэлене русских детей еще не было. «Значит, их отец приехал надолго», — решили чукчи. И тут же узнали, что их отец вон тот «амынгыкачкэн» — однорукий. Они долго и с интересом разглядывали русских ребятишек. Потом внимание взрослых было отвлечено, и они толпой пошли вслед за приехавшими к конторе, чтобы подробнее узнать, какие новые товары привез пароход-снабженец.

Русские ребятишки остались на берегу одни. Старшему было десять лет, второму — семь. Они с удивлением смотрели по сторонам и «охраняли» вещи, хотя охранять было не от кого. Разве что раздобревший за лето пес — а их по берегу бродило множество — мог подойти, приподнять заднюю ногу и оставить свой мокрый след на мягком тюке с постелью. Отец с матерью ушли в контору райинтегралсоюза, и дети ждали, когда они вернутся.

Вдруг они увидели чукотских ребятишек, направлявшихся к ним. Старший придвинулся к вещам и насторожился. Впереди важно и спокойно, засунув руки в карманы широченных брюк и выпятив грудь, шел Янкой, сын председателя райисполкома Туккая. За ним следовал худой и костлявый Кальхеиргин, в поношенной кухляночке, подпоясанной под самый пах, в истертых, облезлых нерпичьих штанах. Замыкали шествие коротконогий и толстый Тутыриль с подвижным и бойким Энмычайвыном. Незнакомцы подошли к ребятам и остановились в двух шагах. Они смело, с нескрываемым любопытством разглядывали русских мальчишек и разговаривали между собой на непонятном гортанном языке. А один из них, Кальхеиргин, сделал шаг, чуть ли не в лицо ткнул младшего пальцем, звонко рассмеялся и сказал:

— Кэргыпытку.

Ребята не поняли, что это такое, и лишь потом узнали, что «кэргыпытку» — это пестрый. У младшего все лицо облепили веснушки, и чукотским детям это было удивительно.

Кальхеиргин так увлекся изучением веснушек, что не заметил, как у него из носа медленно поехали вниз две прозрачные капельки. Он звонко шмыгнул носом, и капли бойко скрылись в курносом и слегка приплюснутом убежище.

— Платок надо носить, — наставительно заметил старший, но его слова не вызвали никакой реакции.

Изучали приезжих самым тщательным образом. Новый объект следовало рассмотреть со всех сторон, поэтому Янкой, поддернув спустившиеся штаны и придерживая их рукой, стал обходить ребят, следом за ним двинулась вся компания.

Братья в свою очередь тоже внимательно разглядывали любопытных. Но, видимо, их новых знакомых не устраивало чисто внешнее восприятие. Янкой сделал шаг и молча дернул старшего за рукав.

— Ты чего?!

Молчание. Янкой снова дернул старшего. Тогда тот тоже схватил Янкоя за рукав, и началась борьба.

Младший хотел было вступиться за брата, но кто-то неожиданно подставил ножку, и он оказался на гальке. Конечно, каждый может свалиться, если ему неожиданно подставят ножку. Потирая ушибленный бок, он встал и готов был пустить слезу, вспомнив, как коварно свалил его на землю Тутыриль. Но вот к нему, прогнав Тутыриля, готового снова схватиться, слегка прихрамывая, подошел чукча средних лет, невысокого роста, и на ломаном, еле понятном русском языке стал успокаивать:

— Нисего, ти тосе сильный путет, — похлопал он его по плечу, попробовал мускулы на руках. — Ти кто?

— Владик, — насупившись, ответил парнишка, вытирая рукавом набежавшую слезу.

— Мэ-э, Влятик! Ии-кун, да, Влятик, — закивал он головой. — А гым, я, я, — ткнул он пальцем себя в грудь. — Я — Рычып.

— Вля-а-а-тик! — повторили за Рычыпом чукотские ребятишки.

Вскоре пришли отец с матерью и с ними — несколько чукчей. Один из них был одет по-русски. Он о чем-то оживленно разговаривал с отцом. Все гурьбой направились к ярангам. Рычып зашагал следом. Пыхтя и отдуваясь, помогали нести вещи новые знакомые. Янкой тащил сравнительно тяжелый мешок, Кальхеиргин — черную сумку, Тутыриль — туго набитый портфель, Энмычайвын — ведро с посудой.

Для Владика и его брата все тут было необычно: странные жилища, кожаные лодки, лохматые собаки, какие-то кости, оленьи рога. Владик смотрел по сторонам и отставал. Отец сердито поторапливал его.

— Вот здесь будете жить, — сказал чукча, одетый по-русски, который оказался председателем райисполкома Туккаем.

Перед ними был круглый щитовой дом с небольшими окнами и конусообразной крышей, похожий на казахскую войлочную юрту. Внесли вещи. Взрослые тут же вышли, задержались Туккай и ребятишки. Мать достала из сумки конфеты леденцы, насыпала каждому по горсти в ладони, сказала «спасибо» и бесцеремонно выпроводила их на улицу.

— Располагайтесь, — сказал Туккай и, выходя, заметил: — А ты, малыш, не сердись на ребят. У нас принято у каждого нового человека проверять силу. Вот ребята и затеяли борьбу.

Друзья

Владик быстро сошелся с увэленскими ребятишками, подружился с Рычыпом.

В первый же день, как только он вышел на улицу в новой куртке, выглаженных брюках и блестящих ботинках, его сразу окликнул Янкой:

— Вля-а-а-тик! Кыетги! — махнул он рукой.

Владик не понял, что кричал Янкой, но догадался по взмаху руки, что его зовут. Вместе с ним уже были Тутыриль, Кальхеиргин и Энмычайвын. У Янкоя из кармана в карман протягивались какие-то веревочки, а у Кальхеиргина на лбу висели три косточки величиной с куриное яйцо и вся голова была обмотана шпагатом с кисточкой из утиных перьев у правого уха. Владику стало смешно, и он хотел было спросить, что это такое, как вдруг Тутыриль закричал:

— Гачгамкыт!

Ребята, сорвавшись, помчались в конец поселка. Владик побежал за ними, не понимая, что крикнул Тутыриль, куда и зачем бегут мальчишки. У какой-то яранги они присели. Янкой вытащил из карманов косточки на веревочках. Кальхеиргин быстро снял с головы такие же. Владик присел тоже и стал смотреть туда, куда глядели ребята. И тут он увидел, что над лагуной к поселку летит большая стая уток. Ребята следили за ней и перебегали с места на место. Утки уже были над самым поселком. Вдруг раздался резкий свист, утки сбились в кучу, снизились, и в стаю полетели косточки на веревочках. Косточки в воздухе разошлись и походили на растопыренные пальцы. Они не долетали до уток, но Владик увидел, как одна закувыркалась и стала падать на землю.

«Как же так? — размышлял Владик. — Никто не стрелял из ружья, а утка падает на землю. Удивительно».

Тут из-за яранги выбежал взрослый парень, схватил трепыхавшуюся утку и исчез. Ребятишки подобрали свои упавшие косточки и оживленно переговаривались. Янкой пытался что-то объяснить Владику, показывая на костяшки, бросил их пару раз вверх. И тут только Владик догадался, что так кидают костяшки в стаю, и стоит утке задеть крылом веревочки, как они тут же опутывают ее, словно связывают, и утка, живая и невредимая, падает на землю.

Потом ребятишки снова побежали к домику, где жил Янкой, и стали играть в городки. Городками были пустые консервные банки, а вместо палок кидали изогнутые моржовые ребра, которых в поселке валялось множество. Консервные банки от ударов ребрами быстро мялись, но ребята приносили новые. Игра прерывалась, когда от парохода отходил очередной кунгас с катером. Владик вместе с друзьями бежал к берегу посмотреть, что привезли на кунгасе, но ничего интересного пока не было: сгружали муку в мешках, сахар и какие-то крупы. Все взрослые увэленцы были на разгрузке. Отец Владика показывал, куда и как складывать мешки, мать сидела на берегу и что-то записывала в тетрадочку.

Вечером, когда набегавшийся и уставший Владик пришел домой, отглаженные брюки и новую куртку нельзя было узнать: измятые штаны заляпаны каким-то жиром, куртка разорвана: Владик пытался забраться, как на дерево, на огромную китовую кость, торчавшую в конце поселка.

— Да-а, придется тебе сшить штаны и куртку из моржовой шкуры, — сказал отец.

И Владику сшили штаны, но не из моржовой шкуры, а из нерпичьей. Он был доволен, так как штаны действительно не рвались и можно было забираться куда угодно.

В первые дни Владика сильно огорчало лишь то, что он не понимал ребят. Но это не стало помехой для игр. Уже через неделю он яростно гонял с Янкоем, Тутырилем, Кальхеиргином и Энмычайвыном кожаный мяч, носился вместе с ними за утками и тоже кричал «Гачгамкыт!», метал из пращи камни в прибойную волну, играл в городки консервными банками и моржовыми ребрами, бегал с ребятами до изнеможения по кругу, боролся и даже стал побеждать толстого Тутыриля и тощего Кальхеиргина.

И вдруг месяца через два Владик заговорил по-чукотски. Когда и как это случилось, он даже не заметил. Заговорил так, словно знал этот язык с пеленок. И странно — такого не произошло с братом. Правда, он пока еще не сошелся так близко с чукотскими ребятишками, как Владик, и к ним, малышам, относился снисходительно, всегда подчеркивал, что он старший и детские забавы его не интересуют. Он уже перешел в третий класс и очень часто воспитывал своего братишку, считая его отъявленным хулиганом: его целыми днями не было дома и найти его было невозможно.

А у Владика дел и забот непочатый край, ему интересно все в этом чукотском поселке: и скала Ёпын, откуда увэленцы все время наблюдали за морем, следили за моржами и китами, и огромные челюсти китов, вкопанные в землю, на которых лежали большие кожаные байдары, и глубокие ямы — увэрат, где хранили чукчи мясо и жир, и увлекательные игры. И он, забывая обо всем на свете, заигрывался допоздна. Но его сверстникам родители могли сделать санки из клыков моржа, пращу, костяшки, да и мало ли еще какие вещи, так нужные здесь ребенку. У Владика же их не было: отец все время занят, а они с братом не умели делать чукотские игрушки. Вот тут-то и началась настоящая его дружба с Рычыпом.

У Рычыпа и его жены Рентыт не было детей, поэтому у них в яранге Владика, желанного гостя, кормили моржовым мясом и поили чаем. Пока Владик уплетал за обе щеки мясо, Рентыт снимала с него торбаза, выправляла их, набивала свежей травой, пришивала завязки и, надевая, показывала, как надо правильно завязывать, чтобы обувь не слетала с ног. А Рычып тем временем очень серьезно расспрашивал Владика о делах.

— Вот видишь, сильным становишься, — похвалил Рычып, когда Владик рассказал ему, как он поборол Тутыриля.

— Только вот костяшки с Янкоем по очереди кидаем в уток, — рассказывал Владик.

— Разве у тебя нет костяшек? — спросил Рычып.

— Попробовал сделать сам, но не получается, — вздохнул Владик.

— Почему бы тебе не сделать мальчишке костяшки? — разливая чай по кружкам, заметила Рентыт.

— И верно, — согласился с ней Рычып.

На следующий день, когда Владик увлеченно играл с ребятами и собирался бросить вверх костяшки Янкоя, так как сейчас была его очередь, подошел Рычып.

— Влятик! — окликнул он. — Вот тебе костяшки и праща.

— Ка-а-комей! — обрадовался Владик, отдал Янкою костяшки и тут же запустил свои вверх, закричав: — Вай-вай, тыпиврэгъэк! Вот, вынырнул я!

Костяшки высоко взметнулись вверх, три косточки разошлись, утиная кисточка подрагивала в воздухе. Достигнув предельной высоты, костяшки плавно развернулись и пошли вниз. И к ним навстречу метнулись костяшки ребят.

— Ок, есть! Поймал, поймал! — закричал Янкой, увидев, как его костяшки врезались во Владиковы и опутали их. Кувыркаясь, костяшки упали на землю.

Рычып улыбался. Он был доволен. Игра, в которую играли ребята, называлась «пиврэчит» — выныривание. Один из ребят кидал костяшки вверх, другие старались поймать их на лету своими.

Но вскоре костяшки и праща были забыты. Пришла зима, первая чукотская зима. Владик уже бегал в кухлянке, нерпичьих штанах и торбазишках и почти ничем не отличался от своих друзей. Ему было тепло и хорошо в чукотской одежде. В нерпичьих штанах можно было кататься прямо на коленках с сугробов, отчего штаны быстро протирались и на них образовывались плеши. А когда замерзла лагуна и лед стал крепким, то все забавы и игры перешли на лагуну. У Владика появились чукотские санки — кэнрэт, которые подарил Рычып. Они были сделаны из одного большого моржового клыка, распиленного вдоль. Стоя на санках — кэнрэт, отталкиваясь двумя палками с гвоздями на концах, несся он вместе с ребятами за Кальхеиргином, который волочил за собой «кита», сделанного из старой нерпичьей шкуры, и пытался его загарпунить палкой.

Потом лагуну занесло снегом, и начались игры в чукотский мяч. Начинали ее малыши, бегая вокруг яранги, а когда подходили и включались в игру ребята постарше, то становилось тесно, и все с шумом переходили на лагуну. Делились на две половины: одна играла за «энмыралинов», живших у скал, другая половина — за «тапкаралинов», живших на косе. Вся Владикова компания играла за «энмыралинов», так как родители его друзей были родом из «энмырана». Мяч можно было гнать ногой, хватать руками и бежать с ним. Иногда завязывалась борьба, шла свалка, и было непонятно, у кого мяч. И вдруг, пока шла возня, какой-нибудь малыш вылезал из кучи с мячом, прижимал его к груди, отбежав, кричал: «Вайынкэн! Вот он!» — и мчался от преследователей. Владику очень не нравилось, когда он оказывался под грудой ребячьих тел. На него давили, его толкали, он задыхался и пытался как можно скорее выбраться из кучи.

Кончались в школе уроки, прибегали ребята повзрослее. С ними был и брат Владика. Он оказался хорошим бегуном и рьяно отстаивал честь «энмыралинов». Но малыши не поспевали за ними. К вечеру возвращались с моря молодые охотники и тут же, оставив у входа в ярангу свою добычу, спешили на лагуну. Появлялся общепоселковый мяч, красиво расшитый кружочками, из-под которых выглядывали ворсинки шерсти. Малышей не прогоняли, нет. Просто они не поспевали за взрослыми и, недовольные, сами расходились по домам, так как уже было поздно. А игра продолжалась. И если стояла тихая погода, ярко светила луна, то играли до самого утра. Из каждой яранги хорошо было слышно, как побеждает та или другая сторона поселка. Наутро ребята узнавали, что мяч остался у «энмыралинов» и теперь будет он находиться там до следующей игры, которую опять затеют малыши.

В ноябре начались настоящие пурги. Они длились по три-четыре дня, а иногда и больше. Ветер сердито выл, гремел чем-то, а потом затихал, потому что домик заносило под самую крышу. Владика не пускали на улицу, оставался дома и брат, так как из-за сильной пурги занятий в школе не было. Они с братом рисовали или что-нибудь мастерили. А когда надоедало, то через кухню шли к соседу дяде Валерию. Он работал начальником полярной станции и часто болел. Дядя Валерий говорил, что в пургу сильно болят старые раны, которые он получил в гражданскую войну, что ему давно пора на материк, но вот не могут подослать смену. У него было много интересных книг, а сам он все время что-то писал. Ему тоже, видимо, бывало скучновато, и он с удовольствием занимался с ребятами. Учил их рисовать, читал увлекательную книгу про капитана Немо.

Но вот стихал ветер, кончалась пурга, и Владик вместе с отцом и братом прокапывал длинный проход в снежном сугробе и, как евражка из норки, выскакивал на улицу. Увален не узнать: кругом сугробы, из-за них вылетают комья снега — это увэленцы откапывают жилища. Тутыриль был уже на улице и помогал отцу и братьям откапывать свою ярангу. Она покрыта моржовыми шкурами, а стенки ее обиты тонкими дощечками. Амтын, отец Тутыриля, аккуратно выпиливал большой пилой квадраты снега и пробивал траншею вокруг. Вскоре появились Никой и Кальхеиргин и стали помогать Амтыну: его яранга была занесена больше всех. Ребята грузили снег на санки и, соревнуясь между собой, вывозили его подальше.

— Хорошие помощники, — похвалил Амтын, когда траншея была прокопана. — Давайте чайку попейте.

Ребят усадили в чоттагине за низеньким столиком. Они с удовольствием пили вкусный чай с сахаром. А потом, схватив свои санки, понеслись к горе.

Ребята были рады установившейся погоде и отводили душу после долгого сидения в тесных пологах. День быстро кончился. Взошла яркая луна, заполыхало разными цветами северное сияние. Глядя на него, дети свистели, и казалось, что оно начинало колыхаться еще сильнее.

— Это верхние люди играют в мяч, — сказал Янкой.

— А разве там есть люди? — удивился Владик.

— А как же? Все, кто умирает, уходят туда, — без всякого сомнения ответил Янкой.

Катались с горы в одиночку и вереницей, уцепившись друг за друга, а когда налетали у спуска на твердый, как лед, заструг, то с хохотом валились в кучу. Вечер был морозный, тихий, и ребятам не хотелось уходить домой. Но вот из поселка раздался протяжный крик:

— Энмы-чайв-ы-ын! Кыраг-ты-гэ! Энмычайвын! Иди домой!

Не успевал смолкнуть этот зов, как за ним раздавался второй, третий голос, а иногда кричали и хором. Но разве легко зазвать домой разыгравшуюся детвору! Тогда папы и мамы поступали по-другому. Они подсылали ребят повзрослее — некоторые из них уже были настоящими охотниками. Ребятишки, конечно, ничего не подозревали. И вдруг в веселую детскую возню врывался истошный испуганный крик:

— Тэ-ры-кы!

Вереница санок, мчавшаяся с сопки, тут же распадалась, и ребятишки в страхе, спотыкаясь и падая, без оглядки неслись к ярангам. Склон сопки и его подножие быстро пустели, напоминая поле битвы: по инерции продолжали катиться санки без седоков, по всему склону валялись шапки, рукавицы, шарфы. За этими трофеями выходили потом родители и подбирали их. А довольные подростки спускались с сопки и расходились по домам.

Владик не бросал санок, но тоже поддавался общему страху, бежал со всеми, не понимая, кто такой «тэрыкы» и почему его так боятся.

Отец не смог объяснить Владику, кто такой «тэрыкы», а брат ответил, что все это враки и никаких «тэрыков» и людей на небе нет. Но Рычып очень серьезно сказал:

— Тэрыкы — это дикий человек. Он живет в горах. Часто приходит в поселки, ворует мясо, охотится за детьми. Тэрыкы очень быстро бегает.

И в детском воображении возникал образ огромного, заросшего шерстью страшного человека, который так быстро бегает, что может свободно догнать дикого оленя.

Хотя брат и уверял, что это все враки, но Владик стал бояться этого непонятного «тэрыкы», и, если кто произносил страшное слово, он бежал вместе с ребятами.

Отец часто уезжал в длительные командировки по делам кооператива, мать с утра до вечера работала в райисполкоме, брат пропадал в школе. Владик почти все время был предоставлен самому себе. Любил Владик зимой, набегавшись на морозе, заглядывать в косторезную мастерскую. Там тепло, а на полке много интересных вещей из кости: тут и моржи, и белые медведи, и олени. Старички косторезы, как взрослому, серьезно говорили ему:

— Етти! Пришел!

— Ии! Пришел! — отвечал Владик.

Кто-нибудь из косторезов вставал из-за рабочего стола и подходил к нему.

— Ка-а-ко-мей! — удивлялся подошедший. — Ты, наверное, со всей тундры снег собрал, — и тут же брал свой тивичгин — выбивалку из оленьего рога, выводил его в холодный коридор и тщательно выбивал снег из кухлянки, штанов и торбазишек, приговаривая: — Вот так, вот так! Когда заходишь в тепло, то всегда выбивай снег из кухлянки, а то он растает и одежда будет мокрой, — и вводил его в мастерскую.

Маленький сухощавый косторез Айе, с блестящей, словно отполированной лысиной, сдвигал на нос очки, пристально смотрел на Владика и приветливо говорил:

— Кыетги! Иди сюда! — и усаживал его рядом с собой, давая в руки здоровенный рашпиль. — Зажми в тиски клык и почисти его.

У Владика не хватало сил зажать клык в тиски. Вставал заведующий мастерской Таай и помогал ему. И Владик старательно счищал рашпилем верхний слой клыка. Правда, клык можно было бы лучше обработать древним чукотским теслом, но Айе не доверял Владику тесло, так как боялся, что он отрубит себе пальцы. Потом Айе говорил:

— Хватит. Ты хорошо помог мне.

И Владик, довольный, снова убегал на улицу.

Было еще одно очень интересное место — это колхозная слесарная мастерская. Там работали курносый и серьезный Келевги и всегда улыбающийся, приветливый Тымнетагин. Келевги ремонтировал мотор для небольшой кооперативной шхуны «Косатка», которая стояла на берегу лагуны, а Тымнетагин перебирал и готовил к весенней охоте подвесные колхозные моторы. Тымнетагин был грамотным человеком и хорошо говорил по-русски, но ему больше нравилось говорить с русским мальчишкой по-чукотски. Он все время улыбался и охотно отвечал на многочисленные вопросы Владика.

— Что это? — показывал на маховик руль-мотора Владик.

— Это левыт — голова, — с улыбкой отвечал Тымнетагин.

Владик недоуменно смотрел на Тымнетагина и, показывая на шатуны, снова спрашивал:

— А это что?

— Это мынгыт — руки.

Владик не выдерживал и хохотал.

— А это, наверно, гыткат — ноги, — кое-как сдерживая смех, показывал он на винт мотора.

— Ты правильно сказал — это ноги, — становился серьезным Тымнетагин.

Так это не мотор, а человек: у него и голова, и руки есть, и ноги тоже, — смеялся Владик.

— Верно, мотор, как человек, — объяснял Тымнетагин. — У него даже почальгыт — рукава есть. Вот они, — показал он на цилиндры. — Когда голова крутится, то она дает ток в рукава, там зажигается бензин, он толкает кружки-поршни, а руки крутят вал, на котором стоят ноги. Видишь, совсем как человек, только вместо мяса и жира ему бензин и моторное масло нужны. Понял?

Владик не понял, как работает мотор, но все равно ему было интересно, и он продолжал расспрашивать Тымнетагина.

— Смотри-ка, куда это ребятишки побежали? — говорил Тымнетагин, глядя в окно. — Что они там делают?

И Владик тут же срывался и выбегал на улицу.

Один среди чукотских ребят

Учитель Татро удивился, когда среди тринадцати черных детских головок и смуглых лиц он увидел круглое веснушчатое лицо Владика, его светлую остриженную голову. Он казался здесь чем-то чужеродным, но держался свободно и чувствовал себя как рыба в воде.

Татро не раз видел Владика с ребятами на улице, всегда бежавшего куда-то по срочным делам, и хорошо знал его. Но он никак не ожидал, что родители оставят мальчишку здесь, не отправят вместе с братом в школу Чукотской культбазы, где было семь классов и больше русских детей. Теперь Татро был в смятении, а Владик сидел вместе с Тутырилем и выжидающе смотрел на своего первого учителя.

Татро ничего не сказал Владику, провел первый урок, познакомил малышей со школой, объяснил, что они будут учиться по чукотскому букварю «Челгыкалекал» — «Красная грамота».Дал каждому по книге, а перед Владиком остановился, открыл букварь на первой странице и, показав на рисунок закидушки, которой охотники достают из воды нерпу, спросил по-чукотски:

— Что это?

— Акын, — ответил Владик.

Татро перевернул страницу.

— А это что? — показал он на рисунок нерпы.

— Мэмыл.

— А это?

— Ээк — жирник.

— Нымелькин — хорошо, — похвалил он Владика, — ты знаешь чукотские вещи и животных, — и оставил ему на парте букварь.

А Владику было смешно, что Татро задал такие простые вопросы, будто он не знал, что такое закидушка, жирник и нерпа. Владик не раз вместе с Кальхеиргином или Тутырилем встречал их отцов, когда те возвращались с охоты, помогал им дотащить нерп до яранги и, конечно, хорошо знал все охотничьи снасти, а жирники он видел в каждой яранге. Они горели ровным ярким огнем, как мамина керосинка, и чукчанки аккуратно поправляли пламя специальной иглой, чтобы оно не коптило и не образовывался нагар. Вот если бы Татро спросил про буквы, то это было бы здорово, и Владик удивил бы всех ребят. Но Татро не спросил про буквы, а когда Владик посмотрел букварь, то увидел, что многие буквы совсем не такие, каким учил его брат и дядя Валерий.

Вечером Татро пришел к отцу Владика, попил чаю, поговорил о делах в кооперативе, сказал, что пушная охота в этом году должна быть хорошей, и перед самым уходом спросил:

— Глебов, как мне учить твоего Влятика?

— Что как? — удивился отец. — Учи, как и всех ребят! Не выделять же его в отдельный класс!

И Татро начал учить Владика, как и всех ребят, на чукотском языке. А Владику было одинаково, — говорить что на чукотском языке, что на русском.

Латинские буквы Владик освоил быстро и через месяц бойко складывал из звуков слоги, из слогов слова и даже помогал Кальхеиргину, которому грамота давалась нелегко. Вообще Кальхеиргин в отличие от других приятелей Владика жил бедновато. У них в яранге было тесно, душно. Владик даже удивлялся, как это они, все десять человек взрослых и малышей, укладываются спать в таком маленьком пологе. Отец Кальхеиргина был хорошим охотником, но являлся единственным кормильцем в этой большой семье, а заработка старшей сестры Кальхеиргина, которая работала счетоводом-кассиром, не хватало иногда даже на чай и сахар. Да и в семье считали, что она грамотный культурный человек и должна тратить свои деньги на хорошую русскую одежду. Охота не всегда была удачной, и тогда в семье Кальхеиргина было голодновато. Кальхеиргин чаще всех бывал в гостях у Владика. Мать всегда старалась накормить и напоить его чаем, а когда Владик вырастал из своей рубашки или брюк, она отдавала их Кальхеиргину. Кальхеиргин тоже рос, но он был худой и костлявый, и рубашки Владика подходили ему в самый раз. Вот и в школу Кальхеиргин пришел в клетчатой Владиковой рубашке навыпуск, так как заправить ее под чукотские нерпичьи штаны было невозможно, потому что они подвязывались тонким нерпичьим ремешком под самый пах, и когда Кальхеиргин выходил к доске и старательно писал по линейкам буквы, то рубашка подымалась и оголялся смуглый живот с черным пупком. Кальхеиргин был живым и бойким парнишкой.

Татро считался еще молодым учителем и работал всего третий год. Он кончил Увэленскую начальную школу. В начале тридцатых годов полгода проучился в Институте народов Севера в Ленинграде, но заболел и вернулся в родной Увэлен. Дома он быстро поправился, а потом, как грамотного человека, его направили на шестимесячные курсы Комитета нового алфавита на Чукотскую культбазу. Проработав год ликвидатором неграмотности в чукотском поселке Нунлигран, он, как лучший, был назначен в школу учителем. Правда, ему предлагали остаться работать в Нунлигране, но он отказался, сказав: раз он учитель, то ему некогда будет охотиться, а без мясной пищи и жира чукча не проживет, дома же ему всегда с едой помогут родственники, которых у него в Увэлене множество. Его просьбу удовлетворили и направили работать в Увэленскую школу.

Дети сразу привязались к Татро и считали его своим человеком. Он не был таким строгим, как директор школы Павел Матвеевич, который приехал в Увэлен этим летом, или как учительница третьего класса Мария Ивановна, никогда не ругался и не повышал голоса на детей. Они называли его просто: «Татрой!»

Владик был непоседливым мальчишкой и дружил в классе с самыми хулиганистыми ребятами Кальхеиргином и Теркиё. Татро часто шлепал тонкой треснутой метровой линейкой по головам этой тройки. Дети не обижались и не жаловались родителям, так как им самим становилось еще веселее — линейка интересно дребезжала, а от удара не было больно. Потом Татро понял, что линейка не помогает наладить дисциплину в классе, и перестал ею пользоваться.

У Татро так же, как и у детей, в карманах были костяшки. В сентябре утки еще хорошо летели над поселком, их ловили и стреляли, заготавливая на зиму. Когда ребята видели в окно школы, как летят с лагуны утки, то вскакивали с мест, забывали про урок и с криком выбегали на улицу. Татро ничего не оставалось делать, как бежать вместе с ребятами и тоже кидать костяшки в уток. Директор ругал его за это и говорил, что надо приучать детей к дисциплине.

— Что я могу сделать? Если они бегут, я тоже с ними бегу, — отвечал Татро.

— Надо сделать так, чтобы вас слушались дети, а не вы их, — наставлял директор. — Вы же, Татро, учитель!

Татро во всем соглашался с директором, но все равно не мог удержать себя от соблазна поймать утку.

Татро всегда одевался аккуратно и чисто. Пока не было снега и морозов, он ходил в костюме и пальто, а когда холодало, то надевал нерпичьи брюки, торбаза и кухлянку с камлейкой. Брюки у него были пушистые, мягкие, а торбаза красиво расшиты белым оленьим волосом. Татро не пил и не курил, но любил жевать табак-папушу. Когда он что-либо объяснял, то вынимал жвачку изо рта и клал ее за ухо. Нахал Кальхеиргин с жалостливой гримасой на лице просил у него пожевать табаку. Татро говорил, что детям курить и жевать табак нельзя, но не мог отказать Кальхеиргину, совал ему жвачку в рот и заставлял правильно писать буквы. Татро был хорошим учителем, и дети любили его.

Через месяц Татро начал учить ребят русскому языку. Он задавал вопросы: «Что это?»

И дети отвечали:

— Это парта. Это ыстоль.

— Это стол, — поправлял Татро.

Но у Кальхеиргина никак не получалось слово «стол», и он продолжал говорить по-своему: «ыстоль». Трудно давались русские слова и девочкам — хромой Пененеут и курносой Келены. Но Татро настойчиво заставлял их правильно произносить слова.

Когда Татро первый раз задал такие вопросы Владику, тот рассмеялся и ответил, что он знает, как называется парта, стол, школа, и все другие слова.

Татро стал серьезным и наставительно заметил:

— Твой отец сказал мне: учи Влятика так же, как и всех детей. Что это? — показал он треснутой линейкой на классную доску.

— Это доска.

— Что это?

— Это окно.

— А это что? — оперся на учительский стол Татро.

— Это стол.

— Кальхеиргин, скажи так, как Влятик, слово «стол».

И Владик вместе со всеми стал «учиться» говорить по-русски. У него это получалось хорошо, и он помогал ребятам правильно произносить русские слова.

Владик охотно ходил в школу. Там было интересно.

А завтраки, которые в большую перемену готовила уборщица школы чукчанка Панай, казались намного вкуснее, чем дома… Он с аппетитом съедал кусок белого хлеба с маслом, запивал его сладким какао или чаем, а конфеты клал в карман и потом отдавал их своим друзьям, которые очень любили сладкое. А Владик не любил конфеты. Если у Татро дети вели себя свободно и вольно, то тетя Панай умела призвать их к порядку. У нее невозможно было проскочить в школу, не вытерев ноги о тряпку или не обив торбазишки и одежду выбивалкой от снега, у нее не бросишь как попало кухлянку или пальто у вешалки. Она не шумела, не кричала на ребят, но говорила всегда так, что ее невозможно было ослушаться. В школе всегда бывало чисто, уютно и тепло. Она успевала сделать уборку, протопить печи и приготовить завтрак для ребят. Она хорошо знала всех детей в школе, и если кто не приходил на уроки, то шла в ярангу и узнавала причину.

А вообще тетя Панай была странная женщина, не такая, как все женщины в Увэлене. С мужчинами она разговаривала по-мужски, не цокала, как принято у женщин-чукчанок. Да и походка у нее была мужская, твердая и крепкая, она была единственной женщиной-охотницей. Зимою вместе с мужчинами ходила на охоту за нерпой, а летом плавала на байдарах и добывала моржей. Когда над поселком летели утки, она метко стреляла из дробовика, если же в поселке запрещали стрелять, то она так же, как и все, пользовалась костяшками. Панай была вдовой, жила с братьями и воспитывала трех детей. Один из них, ее сын, ходил в школу и учился в третьем классе. Одет он был всегда аккуратно, хорошо учился и был замечательным плясуном и гитаристом.

Директор школы, Павел Матвеевич, оказался совсем не строгим и часто бывал в классе, слушая, как ведет урок Татро. Вскоре Татро перестал при ребятах жевать табак и даже поговорил с отцом Кальхеиргина Чейвытегином и объяснил ему, что детям курить и жевать табак нельзя.

— А что делать, если ребенок просит? — спросил Чейвытегин Татро.

Татро понимал, что ребенку отказать трудно, он сам любил своих детей, но все же посоветовал Чейвытегину не давать табак сыну. А потом Кальхеиргин сам перестал жевать табак, потому что ребята смеялись над ним, сравнивая его со старухой Паап, у которой всегда текли густые желтые слюни из уголков рта.

У Павла Матвеевича был таинственный шкаф. На нем не было замка, но никто никогда туда не лазил, так как все знали, что это шкаф Павла Матвеевича. В большую перемену или после уроков, между сменами, он любил заниматься с малышами. Подзывал их к шкафу и говорил:

— А ну-ка, посмотрим, что там есть.

Дети с нетерпением ждали. Павел Матвеевич умел говорить по-чукотски, был родом из селения Марково, где жили чуванцы и куда часто приезжали чукчи, но в школе с детьми старался говорить только по-русски.

— Сейчас мы посмотрим, посмотрим, что тут у нас интересненькое, — и доставал из шкафа две-три коробки с кубиками. — Посмотрите хорошенько картинки и сложите по ним из кубиков животных, которые нарисованы на картинках.

И дети по двое, по трое складывали из кубиков странных, никогда не виденных ими животных. Они с любопытством и интересом разглядывали животное с маленькой головой, длинной шеей и длинными-длинными ногами. Ребята удивлялись, охали и даже смеялись, что у животного такая тонкая шея и как это она у него не ломается. Павел Матвеевич спрашивал, что это за животное, но дети молчали, а Владику не терпелось, он ерзал на месте и тянул руку.

— Можно я, можно я скажу! — волновался он.

— Подожди, — говорил Павел Матвеевич.

Но дети пожимали плечами и один за другим говорили: «Коо! Не знаю!»

Владик не сдерживался и выпаливал:

— Это жирафа. Она живет в Африке.

— Да, жирафа, — соглашался Павел Матвеевич, заставляя детей правильно повторить это слово, а потом рассказывал, что за животное жирафа, где оно живет. И дети не замечали, как проходила перемена и надо было идти на урок. Они готовы были весь день проводить в школе, но появлялась вторая смена, и тетя Панай бесцеремонно выпроваживала первую.

А потом пришли ноябрьские праздники. Первоклассников не пустили на демонстрацию, так как дула сильная, жгучая поземка, но пригласили на пионерский сбор в школе и вручили каждому по звездочке.

— Теперь вы октябрята, помощники пионеров. Должны учиться еще лучше. Примером вам может быть Янкой, у него отметки только «отлично», — сказала старшая пионервожатая.

Однажды, когда Владик шел из школы домой, скорее не шел, а катился с сугроба на сугроб на своем нерпичьем портфеле, его окликнул Рычып:

— Мэй, Влятик, иди-ка сюда!

Владик подошел.

— Пошли к нам, я что-то покажу тебе.

— А что? — не терпелось Владику.

— Придешь — увидишь.

Владику стало любопытно, и он понесся впереди Рычыпа, а перед входом в ярангу сел на свой портфель и чуть было не вкатился в двери яранги. А Рычып, как назло, шел не торопясь.

— Ну зайдем, посмотрим, — сказал наконец подошедший Рычып.

В чоттагине, под большим длинным ящиком на ножках, в котором хозяева хранили свои домашние вещи, лежала на соломенной подстилке сука Илики. Шесть мягких пушистых комочков, черных и пестрых, упершись лапками в живот матери, с аппетитом тянули из сосков молоко.

— Ты мне дашь, дашь? — заволновался Владик. — У всех есть собаки, а у меня даже одной нет, — чуть не плакал он.

Илики была доброй собакой, хорошо знала Владика и позволила ему посмотреть своих щенков. А щенки были тугие, крепкие и один лучше другого. Владику больше всех понравился черный с белым пятном на правом глазу.

Рентыт и Рычып улыбались.

— Пусть это будет твой щенок, — сказал Рычып. — Только подожди немного. Когда они станут есть сами, заберешь домой, а сейчас им молоко нужно.

Владику очень хотелось унести домой этот тепленький комочек, но пришлось подавить желание и согласиться с Рычыпом. Теперь Владик каждый день забегал к Рычыпу, чтобы посмотреть, как растет его Дружок, а Илики приносил остатки от обеда.

Папины гости

Отец Владика, как только устанавливалась нартовая дорога, каждый год уезжал на собаках в командировки по побережью Чукотки. Дома он не жил по три-четыре месяца. Приезжал уставший, осунувшийся, но всегда веселый и бодрый, от него крепко пахло дымом яранг и шкурами. Друзей у него было много, и Владику казалось, что отца знают все чукчи. Часто заходили в гости чаучу — оленеводы, приезжавшие в Увэлен. Отец не знал чукотского языка, и Владику приходилось помогать ему — переводить.

Владику было очень смешно, когда пожилой, но бойкий и улыбчивый чаучу Пананто, с которым отец долго говорил о каком-то товариществе, съев весь обед, вставал из-за стола, надевал свою пушистую добротную кухлянку, шапку, брал выбивалку — тивичгин, оставленную им у порога, и говорил:

— Аттау! Ну, я пошел кушать.

— Как же так? — удивленно спрашивал Владик. — Ты же только что пообедал, первое и второе съел, чаю напился.

— Нет, русская еда для наслаждения, она вкусна и приятна, но сытости не дает. Мясо, жир нужны, — отвечал Пананто и выходил на улицу, не сказав даже «спасибо».

А однажды Владик чуть не лопнул от смеха. Был выходной день. Дома уже все пообедали, встали из-за стола, и лишь Владик допивал свой чай. Отец с матерью были на кухне. Вдруг дверь открылась, и без всякого стука вошел Пананто с нерпичьим мешком.

— Етти! — сказал отец.

— Ии, — ответил Пананто и вытащил из мешка новенькую кухляночку. — Вот подарок Влятику.

Пананто посадили за стол. Обедать он не стал, а попросил чаю. Он долго и тщательно размешивал большой кусок сахара в кружке, попробовал клубничное варенье. Оно ему понравилось, и он сказал Владику: «Нымелькин. Хорошее». А потом его заинтересовала пол-литровая стеклянная банка с чем-то желтым и густым. Он придвинул ее к себе, набрал полную ложку желтого «варенья» и поднес ко рту. Владик крикнул:

— Этки, ынкэн! Плохое это!

Но ложка с горчицей уже была во рту. Лицо Пананто застыло, рот остался открытым, он жадно хватал воздух, из глаз лились обильные слезы.

— Папа, пап! — закричал Владик. — Пананто целую ложку горчицы съел! — А сам не мог удержаться от смеха и схватился за живот. Ему было жалко хорошего старика и в то же время смешно.

Кое-как отец с матерью заставили Пананто прополоскать рот, отпоили его холодной водой и снова посадили за стол. Владик объяснил ему, что это горчица, она горькая и едят ее помаленьку, только с мясом. Пананто посмотрел на банку с горчицей и переставил ее на другой конец стола.

Заходил к отцу и высокий стройный Тэгрынкеу, который хорошо говорил по-русски, был грамотным и сведущим человеком, его уважали увэленцы. Говорили, что он был большим начальником — председателем Чукотского окрисполкома. Тэгрынкеу уже знал, что такое горчица, перец, и часто хвалил маму за хорошо приготовленный суп и котлеты из мяса белого медведя или нерпичьи ребрышки, тушеные с сухим луком и перцем. Он был интеллигентен и всегда говорил маме или отцу: «пожалуйста», «спасибо», «извините», «простите». Отец даже порою ругал его за излишнюю учтивость.

Тэгрынкеу очень интересно рассказывал, все время шутил и заразительно, громко смеялся, показывая ровные белые зубы. Владик затаив дыхание, с раскрытым ртом слушал его.

Еще до Советской власти Тэгрынкеу ездил на какую-то этнографическую выставку в Сан-Франциско, где его, как чукчу, показывали американцам, заставляя в жару надевать меховую одежду и есть сырое мясо. Он много плавал матросом на китобойных шхунах, хорошо разговаривал по-английски. Однажды китобойную шхуну, на которой работал Тэгрынкеу, арестовало русское военное судно за браконьерство и увело ее во Владивосток. Тэгрынкеу не посадили в тюрьму, оправдали, но была осень, суда уже не ходили на Чукотку, и он целую зиму прожил во Владивостоке, где хорошо научился говорить по-русски, сдружившись с рабочими морского порта.

А потом его арестовали по-настоящему за избиение стражника-полицейского, который издевался над чукчами, требуя, чтобы они платили ясак. Тэгрынкеу увезли в Петропавловск и посадили в тюрьму. Освободила его революция.

Владик готов был слушать Тэгрынкеу всю ночь, но вот они начинали спорить с отцом о товариществах, колхозах и работе райинтегралсоюза и никак не могли определить, кого же считать кулаком у чукчей. Отец доказывал, что зажиточным является тот чаучу, который имеет больше двухсот оленей. Тэгрынкеу же возражал и говорил, что чаучу даже с тремястами оленями кое-как может прокормить свою семью в пять человек. Ведь ему же надо шкуры на ярангу, одежду и мясо на еду. Владику становилось скучно от этих споров и он уходил спать.

Владик часто встречал Тэгрынкеу в школе. Его сын Лева учился в четвертом классе, а дочка Ида, симпатичная широкоглазая девчонка с длинными смоляными косами, училась вместе с Владиком. Тэгрынкеу спрашивал Павла Матвеевича, как учатся его дети, нужна ли какая помощь школе. И если надо было собрать родителей, то он обходил каждую ярангу и объявлял о собрании. Среди увэленцев были и такие, которые считали, что детям не нужна грамота и в школу ходить не обязательно. Тэгрынкеу умел разговаривать с такими и убеждал их, что грамота нужна всем чукчам. Заботу о школе Тэгрынкеу считал своим долгом и говорил, что он начинал ее строить еще в 1914 году и обязан следить за нею. Летом он крыл крышу школы, перекладывал печи, чистил трубы, вставлял и промазывал стекла. А зимой, когда школу заносило после пурги снегом, брал лопату и шел откапывать двери. Увэленцы не могли пройти мимо и помогали ему.

Русские, жившие в Увэлене, не раз спрашивали Тэгрынкеу, почему он ушел с такой большой должности. Он вежливо отвечал:

— Чукотский национальный округ как государство, а им надо уметь управлять. Грамоты маловато, а учиться, когда тебе пошел пятый десяток, трудно.

Частыми гостями у отца были и Рычып, и Амтын — председатель сельсовета, отец Тутыриля, и косторезы Таай и Айе, заходил и улыбчивый председатель райисполкома Туккай, которого очень уважала мать за его деловитость. Она работала в райисполкоме секретарем-машинисткой. И со всеми отец находил о чем поговорить, смеялся и шутил. Но особенно был рад Владик, когда в гости приходил Кагье. В отличие от всех Кагье был настоящим охотником, а Владик, так же как и все мальчишки, жил охотничьими страстями.

Хотя и был Кагье уже взрослый, умудренный жизнью семейный человек, с Владиком он всегда говорил серьезно и никогда не проходил мимо, не спросив, не нужно ли ему подтянуть покрепче ремни на санках, не заточить ли гвозди на палках, которыми опираются о лед.

Сначала Кагье с отцом говорили об охоте на песцов и лисиц. Отец чертил на бумаге разные ловушки, объяснял Кагье, как надо ставить пасти, ледянки, строить избушки. Отец очень хотел, чтобы увэленцы больше ловили песцов и промышляли их не — только винтовками и капканами, но и разными способами, какими пользуются в других местах. Кагье согласно кивал головой, говорил «ии» и просил Владика пояснить, как действует та или иная ловушка. Поняв все, Кагье соглашался с отцом и обещал попробовать. А потом Кагье начинал рассказывать свое: о медведях, моржах и китах. Владику становилось еще интереснее, он слушал и переводил рассказы отцу.

Как-то Кагье сказал, что у него испортился винчестер. Хорошо бы достать новый. Но оружия в кооперативе уже не было, его ожидали с пароходом-снабженцем. Отец дал Кагье на время свой новенький американский винчестер 30 на 40. И Кагье стал каждый раз после охоты приносить то печень лахтака, то ребрышки нерпы или просто кусок свежего мяса.

— Зачем ты это делаешь? — спрашивал отец.

— Как же? Твой винчестер, и тебе положена доля, — уверенно отвечал Кагье, считая это неоспоримым.

— Так делали раньше купцы, торговцы, — пытался убеждать его отец. — Дадут охотнику оружие и берут бесплатно мзду.

Но убедить Кагье он не мог. Это уже стало обычаем, и так делал каждый увэленец.

Однажды Кагье пришел поздно вечером. Он только что вернулся с охоты.

— Сегодня мне умка чуть было глаза не закрыл, — сказал Кагье, показав руками, как сдирает медведь кожу с затылка на лоб, и рассказал, что произошло.

— Вышел я утром, — начал он, — темно еще было, и рассвет меня застал уже в море. Ночью сильное сжатие льдов было, и образовались высокие торосы. Я знал, где найти хороший проход, но мне надо было забраться на самую высокую глыбу льда, чтобы посмотреть, что там впереди. Я остановился перед торосами, выкурил трубочку и только хотел подняться наверх, как на меня прыгнул медведь. Я не ожидал такой встречи, подался назад и упал. А винчестер был за плечами в чехле. Умка прижал меня, лежащего, лапами за плечи и не давал пошевелиться. Он долго обнюхивал меня, а я смотрел ему прямо в глаза. Вот он стал нюхать мое лицо и вдруг, будто рассердился, отпрыгнул в сторону. Я быстро вскочил, вытащил из чехла винчестер и тут же убил медведя. Потом я все еще стрелял в него, уже мертвого.

Подбежал Печетегин:

— Он же мертвый! Зачем стреляешь?!

— Плохой медведь! Почему он так делает? — ответил я и еще раз выстрелил в медведя, потому что я был очень сердитый.

Оказывается, Печетегин, мой брат, видел со стороны, как я и умка шли друг другу навстречу. Печетегин кричал мне, махал руками, но он был далеко, и я не мог понять, чего он хочет от меня.

— Ты испугался? — с дрожью в голосе спросил Владик.

— Нет, я не испугался, а подумал: значит, судьба — погибнуть от медведя — и был спокоен.

— А почему он отпрыгнул от тебя?

— Наверно, запах дыма ему не понравился. Ведь я только что выкурил свою трубочку.

— Аа, — понял Владик и стал просить Кагье: — Ты возьми меня на умку! Если бы я был с тобой, то не дал бы медведю повалить тебя в снег. Я бы его тут же бух — и нету.

Кагье улыбнулся и серьезно сказал:

— Ев-ев, подожди немного. Вот когда станешь сильным, будешь настоящим охотником, тогда сходим вместе.

— А мне так хочется хоть разок увидеть настоящего умку, — мечтал Владик.

Вмешивался отец и прогонял Владика спать, а сам еще долго говорил с Кагье. Как они объяснялись друг с другом, Владику было непонятно.

Но не все увэленцы, которые заходили в гости к отцу, нравились Владику. Заходил к ним высокий и здоровенный Гэманто. Про него говорили, что он самый сильный в Увэлене, лучший гарпунер. Но Владик ни разу не видел, чтобы Гэманто ходил на охоту. Он работал на складе и принимал пушнину у охотников. Отец говорил, что Гэманто хорошо разбирается в песцах и лисицах и умеет определять их сортность. В этом он знает толк. Было у Гэманто двое детей: старший сын Тэнмау, с которым дружил Владик, но которого никак не мог привести к себе домой, и двухлетняя смугленькая дочь Леночка. Приходил Гэманто обычно в выходной или праздничный день, когда мать готовила что-нибудь вкусное — пирожки, булочки, хворост. Гэманто в отличие от других увэленцев вежливо стучал в дверь.

— Мосьно? — говорил он, произнося русские слова на чукотский лад.

— Заходи, заходи, — отвечал отец.

— Ыстырастье! Ыстырастье! — приветствовал он всех и пожимал руку отцу. — Сеготна пыразтыник, — и снимал у порога кухлянку. Оставшись в чистой рубашке и меховых штанах, он без приглашения садился за стол. Чувствовалось, что отец с матерью не очень расположены к разговору с ним, но уже стало в обычае не отпускать пришедшего в гости без чая. Ему наливали чай, накладывали штук пятнадцать пирожков, он их с аппетитом съедал и, оставив два-три пирожка, говорил:

— Мосьно я это Леныське восьму? Она тосе лупит пирочки, — спрашивал он. Речь его всегда была слащавой, заискивающей, а голос тонким-тонким, так не подходившим к этому крепкому и здоровому человеку.

И Владик прозвал его «попрошайка».

Не любил Владик и Кэйнына, хотя тот ничего плохого ему не сделал, всегда улыбался и говорил: «Етти!» Кэйнын не охотился, а подрабатывал тем, что подвозил пресный лед на парте русским, долбил уголь, и за это ему давали рубль-два. Он всегда брал в долг, но никогда не отдавал. А на полярной станции ему предлагали работать постоянно истопником, но Кэйнын говорил, что все время он работать не может, а когда надо, то всегда найдет деньги на чай и хлеб. Братья тоже не уважали его за лень, но жалели детей, своих племянников, и поэтому всегда приносили к нему в ярангу мясо.

Нехорошая шутка Владика

Одно время Владик дружил с племянником охотника Кагье мальчишкой Тэнмау. Тэнмау был года на два старше его, серьезный и замкнутый. И дружба эта началась после того, как побывали в Увэлене летчики Каминский и Богданов, которые прилетели на самолетах У-2. Они интересно и увлекательно рассказывали в школе о себе, о своих полетах. Летчики очень понравились ребятам. Они были веселые, жизнерадостные, сильные, здоровые и все время шутили. Кто-то из ребят спросил:

— А что будет делать летчик, если вдруг сломается мотор и самолет начнет падать?

— Будем прыгать с парашютом, — ответил Каминский.

— А что такое парашют?

Летчикам трудно было объяснить, что такое парашют, и один из них достал носовой платок, привязал к уголкам шпагат, грузик и показал, как прыгают с парашютом.

На следующий день летчики улетели, увезли с собой Тымнетагина и строгую учительницу Марию Ивановну. Владикова мама сказала, что ее украл летчик-нахал Богданов, а Тымнетагин улетел учиться летать на самолетах, но что из этого получится, она не знает. Владик обиделся и сказал маме, что дядя Богданов никакой не нахал, а настоящий летчик и Мария Ивановна все время в школе была рядом с ним и ей тоже, конечно, захотелось прокатиться на самолете. А Тымнетагин хорошо знает моторы, и он научится летать. Отец тоже сказал свое слово:

— В этих делах, мать, надо быть решительным, — и он обнял маму.

Владик не понял, в каких делах, но согласился с отцом, что летчик должен быть решительным.

Когда летчики улетели, то в школе в ход были пущены на парашюты все носовые платки, и учителя вынуждены были собрать родителей и попросить их сшить новые, так как у школьников, особенно у мальчишек, все время текло из носа и, чтобы они не швыркали, их заставляли сморкаться в платки. Если платка не было, то санитар класса отправлял провинившегося домой, и кое-кому это даже было приятно. А Тэнмау вместо парашюта сделал точную копию самолета У-2. Владик тут же сделал такую же. И они с ним, твердо решив стать летчиками, «летали» среди береговых торосов, преодолевая перевалы, облетая высокие вершины сопок, держа свои самолеты против ветра, чтобы пропеллер крутился как можно сильнее, и делали сложную посадку. Потом Тэнмау взял нож, который висел у него на поясе, и вырезал из плотного куска снега фигуру белого медведя-умки.

— Здорово! — сказал Владик.

На следующий день он стащил у матери кухонный нож и тоже вырезал фигуру умки, которого никогда не видел. И Тэнмау сказал ему:

— Нымелькин! Хорошо!

И они каждый день, как только кончались уроки в школе, шли на берег и вырезали из твердого плотного снега фигуры медведей и моржей. Им не было холодно, хотя дула пронизывающая поземка и снег залеплял глаза. А один раз Владик изобразил сценку охоты на белого медведя. Поставил умку, как бурого медведя, на задние лапы, а рядом охотника с копьем, воткнув ему в руки рычыповский посох. Когда он закончил, к ним подошел возвращавшийся с охоты Кагье. Он волочил за собой две нерпы. Присев на них, он сказал:

— Мэй, Влятик! А ведь умка не становится на задние лапы, когда нападает на охотника. Он бежит вот так, на четырех лапах, — и показал ему руками, как бежит медведь. — Хороший охотник знает и смотрит, какая лапа впереди. Так же, как и у человека, у умки бывает ловчее правая или левая лапа, и охотник становится так, чтобы, ткнув медведя копьем, отскочить в ту сторону, с которой медведю неудобно бить его лапой. Ну, я пошел, — и Кагье поволок нерп в ярангу.

А потом Кагье стал часто подходить к ним, садился где-нибудь рядом на глыбу льда и наблюдал. И они с Тэнмау узнали от него, как охотились чукчи в древности на умку, кто такой Кочатко.

Кочатко — это тоже белый медведь. Он очень большой, сильный и хитрый. Только шкура у него чуть темнее, чем у обыкновенного умки, будто он грязный. Идет-идет Кочатко по льду — вдруг бухнется на спину и катается, а лапы кверху держит и медленно водит ими. И кажется издалека охотнику или умке, что там собрались люди и свежуют на льду добычу. Идет к этому месту охотник, а Кочатко тут же прячется где-нибудь в торосах и ждет. Охотник-то — осторожный, а вот молодой умка часто попадается в лапы Кочатко. Раньше редко кто осмеливался идти на Кочатко с копьем, потому что у него, говорят, ребра широкие и грудь словно из кости, ее трудно проткнуть копьем. Кочатко никого не боится, даже на моржа-кеглючина нападает, а тот тоже не глупый, сильный. Кочатко часто кричит громко, потому и называют его Кочатко-крикун.

И Владику с Тэнмау становилось страшно. После этого они уже не заигрывались допоздна, вспоминали про Кочатко и тут же разбегались по домам. И в сознании Владика теперь появилось два страшных существа: он стал бояться тэрыкы — дикого человека и злого умки Кочатко.

Однажды они с Тэнмау решили сделать большого белого медведя в рост человека. Но сколько ни пытались вырезать большой квадрат из снега, кусок все время раскалывался. Тогда Владик предложил сделать его по частям, сначала вырезать ноги, потом — тело с головой. И у них получилось. Медведь стоял на снегу как настоящий, и они долго любовались им. Было уже поздно и темно. Вдруг Тэнмау прошептал:

— Смотри, как Кочатко! — и ребятишки рванули домой.

И не знали они, что навлекут на себя гнев старого Мэвэта, жившего со старухой в отдельной яранге. Его проворная и крепкая Паап рано утром, когда еще было темно, пошла к морю за пресным льдом для воды. А пресная льдина (такие часто встречаются в море) была как раз напротив места, где они играли с Тэнмау. Вдруг в просвете поземки она увидела медведя.

— Умка, — в страхе прошептала старуха Паап, бросила свой кожаный мешок и побежала в ярангу. — Мэвэт! Мэвэт, рай-рай умкы! Там-там медведь!

Старик Мэвэт, забыв о своих ноющих суставах, как молодой вскочил со шкур, натянул на голое тело штаны и кухлянку и бросился из чоттагина на улицу, прихватив винчестер. Тихо и осторожно шел Мэвэт по утоптанной тропинке. Он не стал звать других охотников, а решил сам убить медведя: пусть знают, на что еще годен старый охотник. Медведь стоял на месте, и из-за порывов поземки старику казалось, что он вскидывает голову и нюхает воздух. «Вынэ, аттау! Ну-ка, попробую!» — решил старик и навскидку выстрелил. Медведь стоял. «Наверно, не попал», — решил Мэвэт и выстрелил еще три раза подряд. На выстрелы сбежались охотники, и тут только выяснилось, что Мэвэт стреляет в игрушку. Злой и сердитый, ушел он к себе в ярангу, отругал старуху Паап, а Владику с этого времени перестал говорить «Етти!».

— А метко стреляет старый Мэвэт, — сказал утром Кагье, разглядывая дыры в раскиданных кусках снега от «медведя». — Все четыре раза попал, хотя темно было, — и пошел к Мэвэту, чтобы успокоить и ободрить старика.

Путешествие в Иннун

Однажды случилось так, что отца осенью направили временно, заменить заболевшего заведующего Иннунским кооперативом. Отец с последней байдарой отправился на север. Вскоре уехал и брат на Чукотскую культбазу. Владик остался с матерью. Отец часто с оказией присылал какие-нибудь подарки, писал письма. А зимой, в январские каникулы, когда брат был тоже дома, приехал с отчетом в Увэлен и привез в подарок ящик дорогих конфет «Лакомка».

— Фу-у, конфеты! — огорчились они с братом, когда вскрыли ящик.

— У черти, заелись! Даже конфеты самого высшего сорта уже вам не нравятся! — обиделся отец и принес на следующий день ящик кислой кураги, заплесневелой сверху. — Нате, ешьте!

И за десять дней, пока брат был дома, они уплели курагу вместе с конфетами. Все увэленские мальчишки тоже были довольны подарком отца.

Уезжая обратно, отец сказал матери:

— Придется до осени задержаться в Иннуне. Смена только с пароходом-снабженцем будет. Пришли-ка ты мне на лето кого-нибудь из них, — кивнул он на брата и Владика. — Скучновато одному, да и патроны заряжать некому.

Отец был без правой руки, потерял ее в гражданскую войну. За это чукчи его часто называли Амынгыкачкэн — Однорукий, и он не обижался. Отец тоже увлекался охотой, но в море на нерпу с одной рукой ходить было опасно, поэтому он охотился только на уток. Ему неудобно было заряжать патроны, и это делали Владик и его брат.

— Как же я пришлю их к тебе? — удивилась мать.

— Да как, посади в любую байдару, и пусть едут. Ты что?! Думаешь, что байдара без людей идет? — возразил отец. — Посади, и довезут.

Весной, когда море очистилось ото льда, мать посадила Владика в иннунскую байдару и отправила к отцу. Сто сорок километров надо было пройти под скалистыми и отвесными берегами Чукотского моря. Погода стояла хорошая, с берега тянул легкий южак, и Владик на второй день уже был в Иннуне.

В Иннуне нет такой косы, как в Увэлене, и утки не пролетали над ярангами. Владику было скучно. Костяшки, которые захватил он, лежали без дела. Правда, иногда они выезжали с отцом на байдарке в море и стреляли пролетавших уток, но это было редко. Ходил он по тундре с продавцом Нытогыргином. Уток они не встретили, зато Нытогыргин дал Владику пострелять из мелкокалиберки. Владик мазал и никак первое время не мог попасть в консервную банку.

— Вот как надо стрелять, — сказал Нытогыргин и сбил пулей пролетавшую над ними гагару.

— Ка-а-ко-мей! — удивился Владик и стал с уважением относиться к Нытогыргину, считая его настоящим охотником.

А потом он встретил на улице маленькую Валю, худенькую, белокурую девочку. Она была года на четыре младше Владика, но хорошо лопотала по-чукотски и по-русски. Они подружились.

Ходили вместе на берег моря, где Владик показывал Вале, как надо метать камни из пращи. И у Вали хорошо получалось. Вообще она была бойкая и шустрая девчонка и больше походила на мальчишку. Может, это и сблизило их. Бегала так, что Владик не мог ее догнать. Когда они уставали и хотелось есть, то шли вместе к дедушке Вали, норвежцу Олсену, в пекарню. Валин дедушка инвалид: у него не было обеих кистей рук, но он ловко управлялся в пекарне. На стене в пекарне висели специальные нарукавники, сшитые из жесткой и крепкой лахтачьей шкуры, а на концах были приделаны различные приспособления для работы и еды. Тут были крючки, кочерга, ложка, вилка и многое другое. Если ему что-нибудь было надо, он подходил к стене, вставлял правую или левую култышку в нарукавник и работал. Дедушка Вали хорошо говорил по-английски, помнил норвежский язык, но не знал русского, и дети с ним разговаривали на чукотском. Когда Владик с Валей наедались досыта хлеба, а он был вкусным и мягким, устраивали возню в пекарне. Дедушка ворчал по-норвежски, подходил к стене и вставлял култышку в нарукавник с огромным крючком. Зацеплял Владика за воротник кухлянки и, шутя приговаривая по-чукотски «Наргыновты! На улицу! На улицу!», выволакивал его из пекарни. То же самое проделывал и с внучкой. Владик с Валей не обижались, им даже нравилась такая игра, и они весело хохотали.

Владик как-то спросил дедушку Олсена, где он потерял руки.

— Помочь хотел иннунцам. Во льдах охотники нашли убитого гренландского кита, хотел подорвать его толом, чтобы легче было разделывать, но оторвал себе руки, — и назидательно заметил Владику: — Патроны смотри осторожно заряжай.

Владик любил бывать в Валиной яранге. Полог у них был большой и просторный. Мать Вали хорошо относилась к Владику, и ей, наверно, нравилась эта дружба. Она следила за ним, как за родным: пришивала пуговицы, которые у него часто отлетали, сушила его торбаза, стирала рубашки. А когда он появлялся мокрый и грязный, ругала как своего сына, снимала с него одежду и почти голым заставляла забираться в полог и ждать, когда все просохнет.

Хорошо было в Иннуне, но все же Владика больше тянуло в родной Увэлен, к своим друзьям-мальчишкам. Он очень обрадовался, когда в середине августа отец посадил его в проходящую с севера байдару и отправил в Увэлен, чтобы он успел к занятиям в школе.

На берегу провожали Владика отец, Валя с мамой, а чуть повыше, у обрыва, стоял дедушка Олсен.

— Держись, сынок, — напутствовал отец, — еще не раз придется путешествовать по морю.

Валина мама что-то говорила чукчам, сидевшим в байдаре, показывая на Владика, а у Вали выкатились из глаз слезинки, и она сказала, что теперь ей будет очень скучно. Но Владик по-мужски заверил, что на будущий год снова приедет в гости. Дедушка Олсен добро улыбался, махал своим нарукавником с большим крючком и показывал, что ему теперь некого будет вытаскивать из пекарни.

Как ни спешили чукчи, но Владик все же опоздал в школу на несколько дней. У поселка, который был в тридцати километрах от Увэлена, байдару застал шторм, и люди по волне высадились на берег. Владика увел к себе продавец и хороший друг отца чукча Агранаут. Его жена Вельвыне постелила в пологе постель из свежих оленьих шкур, накрыла их простыней. Первые дни Владик бегал с костяшками за утками, искал что-то на берегу моря, забирался на сопочку Апетлян, где лежало множество моржовых черепов и откуда хорошо было видно моржовое лежбище. Но моржей согнал с лежки шторм, и они плавали далеко в море. Потом ему стало скучно, он захотел домой. Хозяева яранги были огорчены и делали все возможное, чтобы он не грустил. А ветер, как назло, дул с моря и катил огромные волны на берег.

— Как только стихнет, сразу же поедем в Увэлен, — говорил ему Агранаут, но это не успокаивало Владика.

— Может, он по русской еде соскучился? — спрашивала Вельвыне мужа.

— Может. — И Агранаут сходил в магазин, принес две банки мясных консервов и макароны.

Вельвыне сварила суп с макаронами, Владик с аппетитом съел его и, казалось, успокоился. Хозяева остались довольны. Но на следующий день он снова загрустил.

— Вынэ трарагтыныркын! Очень домой хочу! — сквозь слезы говорил Владик.

— Амын тыттенет! Что же делать?! — огорченно произнесла Вельвыне. Она не выносила детских слез.

— Наверно, завтра пешком пойду, — решил Агранаут. — На плечах донесу.

— Но как же через пильгин — горловину переправишься? — засомневалась Вельвыне. Она была согласна, чтобы муж отнес парнишку на плечах.

— И верно, через нее не переберешься, — тяжело вздохнул Агранаут.

А Владик продолжал свое: «Хочу домой!» Он сейчас был похож на капризную и упрямую девчонку из сказки про Ейвелькея и ничего не хотел понять, твердил одно и то же.

— Но ты же видишь, ветер сильный, — успокаивал его Агранаут, — ехать нельзя. Вот иди-ка сюда, — позвал он Владика.

Владик подошел к открытым дверям.

— Смотри, вон видишь утки плавают? — показал он на заливчик в лагуне.

— Вижу, — недовольно пробурчал Владик.

— Это аачекыт — савки, твоя мать любит таких уток. Попробуй убить. Мать будет рада такому подарку.

— А чем? Пращой их не убьешь, они ныряют здорово.

— Я сейчас, сейчас дам тебе, — обрадовался Агранаут.

Он поспешно встал, подошел к ящику, стоявшему на ножках у стены яранги, и, переворошив кучу меховой зимней одежды, вытащил американскую мелкокалиберку, которую чукчи назвали «Монтекристо». Владик мечтал о такой винтовке. Глаза его заблестели, он, радостный, бросился к Агранауту.

— И тебе не жалко, не жалко? — торопился поохотиться на уток Владик.

— Не жалко, на, бери! Сейчас патроны достану! — заспешил Агранаут, словно боялся, что Владик снова закапризничает.

Винтовка была маленькой, удобной и легкой и совсем не походила на «тозовку», из которой учил стрелять Владика в Иннуне Нытогыргин. Он схватил ее, сунул в карман патроны и помчался к лагуне.

— Только смотри осторожно! — кричал ему вслед Агранаут.

И Агранаут с Вельвыной, довольные, сели на камни у яранги и стали наблюдать, как охотится Владик. Им было хорошо. И на следующий день охотился Владик, и на третий. А когда сказали, что надо собираться, ему не хотелось отдавать винтовку.

— Побольше будешь, подарю тебе, — успокоил его Агранаут.

После этого Владику — не случалось бывать в Иннуне, но Агранаут часто приезжал с отчетами в Увэлен и заходил к ним в гости, вспоминал, как жил у них Владик, и говорил отцу, что сын его будет хорошим охотником.

Настоящая охота на кита

В третьем классе Владика и его друзей приняли в пионеры. Отец с матерью поздравили его и подарили новый нерпичий портфель. А увэленцы, встретив на улице мальчика, идущего из школы, уважительно говорили:

— Ка-а-ко-мей! Оказывается, уже большой ты, пионером стал!

И Владик, гордый, торопился бросить портфель дома и бежать с ребятами откапывать после пурги школу. Это было первое пионерское задание.

Как-то зимой в январские каникулы, когда после пуржливых дней надолго установилась хорошая погода, собрал пионеров в школе новый директор Лев Васильевич и сказал:

— Вот что, ребята! Перестала работать пекарня, вышла из строя печь. Отремонтировать ее нельзя, потому что кирпич в Кенискуне. Взрослые сейчас не могут привезти, так как погода хорошая и надо ловить песца и добывать нерпу, чтобы выполнить план. Прошу вас попросить у родителей собак и съездить за кирпичом в Кенискун.

— Привезем! Привезем! — дружно закричали ребята.

Молчал только Владик. Как же? Его друзьям хорошо: у них есть собаки. Не поедет же он на своем единственном Дружке. Пошел к Рычыпу.

— Рычып, дай собак!

— Куда ехать хочешь?

— За кирпичом в Кенискун.

— Вынэ кырым, нет не дам, нарту сломаешь. Кирпич тяжелый.

— Да не сломаю, — заныл он. — Я же умею ездить, — и потрепал за уши рычыповского передовика Вутеля.

В чоттагине сидела Рентыт и слышала их разговор. Рычып никак не соглашался дать собак и говорил, что Владик не справится с ними.

— Кыкэ вай! Какой же ты! — не сдержалась Рентыт. — Мальчишки дразнить его будут, если он не поедет. Дай собак! Он же не раз ездил за льдом. Справится с собаками.

Рычып не мог ослушаться Рентыт.

— Како тыттенет! Что делать, что делать! — вздохнул он и стал готовить упряжку.

На следующее утро в Увэлене стоял невообразимый шум. Выли и радостно лаяли собаки, ребята бегали из яранги в ярангу, добывали алыки, остолы, снимали с подставок нарты. Часов в десять утра, когда уже стало совсем светло, на лагуне вытянулась вереница нарт. С шумом и гамом, обгоняя друг друга, путаясь с другими упряжками, вся кавалькада скрылась за холмом.

— Только двадцать штук кирпичей возьми, — кричал вдогонку Владику Рычып, — а то нарту сломаешь!

— Кырым! Нет, не сломаю!

Конечно, не двадцать кирпичей он положил на нарту, а штук шестьдесят. Не мог же он привезти меньше, чем другие ребята. И действительно, уже на обратном пути в двухстах метрах от яранги Рычыпа нарта у него съехала с сугроба, треснул полоз, и собаки стали как вкопанные.

— Говорил же, — ворчал Рычып, помогая ему сдвинуть тяжелую нарту.

На следующий день директор школы снова собрал ребят, поблагодарил их и сказал:

— Молодцы! Так всегда должны поступать пионеры — помогать взрослым.

Через несколько дней пекарня заработала, и увэленцы получили хлеб. А еще через несколько дней Владик пришел к Рычыпу и протянул ему семнадцать рублей пятьдесят две копейки.

— Что это?

— Деньги. Заплатили за кирпич. Возьми, они твои.

— Э-э, как же? — слегка смутился Рычып. — Работал ты, твои деньги.

— Но если бы не твои собаки, я их не заработал бы, да и не нужны они мне.

— Нет, кырым.

Владик никак не мог уговорить Рычыпа, но в то же время он не хотел уступать, так как знал, что они с Рентыт нуждаются в деньгах.

— Раз ты хочешь, то сделаем так: половину возьму я, половину — ты и купишь себе конфет.

Пришлось Владику согласиться. Конечно, конфеты он в магазине брать не стал, а купил коньки и начал первым в Увэлене кататься на них.

Хотя дело было общественным и деньги, заработанные пионерами, можно было бы пустить на нужды школы, но директор, сельсовет и заведующий торговой конторой решили их выдать ребятам, так как в те годы колхозники еще мало зарабатывали. Родители были очень довольны, а дети гордились, что принесли домой свой первый трудовой заработок.

Летом приехал на каникулы брат Владика. Он учился в шестом классе. Держался брат высокомерно и все время подчеркивал, что Владик еще маленький, а он взрослый и имеет право воспитывать младшего брата. В Увэлене организовали пионерский лагерь, и брат был вожатым отряда.

— И как только такого хулигана приняли в пионеры, — жаловался он отцу на Владика. — Даже в строю спокойно не постоит, словно у него в мягком месте иголки торчат. А увидит уток, срывается и бежит. Из-за него и ребят не удержишь.

— А ты будь построже, — улыбался ему отец, — добейся дисциплины.

Потом брат написал заметку в школьную газету, что есть в отряде хулиганы, которые не соблюдают дисциплины, нарушают режим и бегают всю ночь. И назвал первым Владика и его друзей. И еще брат никак не давал ему выстрелить по уткам из дробового ружья, которое подарил отец.

Владик обиделся и стал дразнить брата:

— У-у-у жа-ааа-дю-уу-ка!

— Я-а-а в-о-от п-оо-ой-ма-а-а-ю-уу те-ээ-бя… — пока брат договаривал до конца, Владик успевал юркнуть в дверь и исчезал в какой-нибудь яранге.

Когда брату было пять лет, его стукнула копытом в лоб лошадь и после этого он стал сильно заикаться. Ругали Владика дома, укоряли в школе, но он продолжал дразнить брата, особенно тогда, когда тот начинал командовать.

Однажды услышал сосед, старичок Аромке, как дразнится Владик, и подозвал его к себе.

— У нас, в Увэлене, есть слепой Пайме. Ты видел, чтобы над ним кто-нибудь смеялся? Аа?

— Нет, — тихо ответил Владик.

— Зачем смеешься над братом? Этки, плохо это! Будешь так делать, его болезнь перейдет на тебя, — строго и серьезно закончил Аромке.

Владику стало стыдно. Он перестал дразнить брата, но слова Аромке оправдались — Владик сам начал заикаться так, что трудно было отвечать на уроках. Тогда учительница просила его ответить урок по-чукотски, а ребята переводили на русский язык. Когда Владик говорил на чукотском языке, то он не заикался. Брат через год перестал заикаться, а Владик еще долго не мог излечиться от этого недуга.

К концу лета в Увэлене произошло два больших события: Владик поймал костяшками утку и охотился однажды на настоящего гренландского кита.

Хотя и бегал Владик все время с костяшками, метал их в стаи пролетавших уток, но костяшки не долетали до них. А тут вдруг запуталась утка, запуталась так, что Владик с трудом выпутал костяшки, живую отнес домой и посадил в ящик. И увэленцы, встречая Владика, хвалили его.

— Оо, ты утку поймал! — и Владик, довольный, шел дальше.

Рычып же затеял с ним настоящую борьбу. Владик удивился и даже испугался, так как где это видано, чтобы старик боролся с малышом. Но Рычып был серьезен, крепко обхватил Владика за пояс, несколько раз подкинул, подбодрил возгласом «Ок-ок!» и по-настоящему заставил его бороться. Хотя и хромал Рычып на одну ногу, побороть его Владик не смог и оказался положенным на обе лопатки.

Рядом стояла Рентыт, улыбалась и не вмешивалась в мужское дело.

— Вот так, — назидательно сказал Рычып. — Вот так всегда встречают юношу, принесшего первую настоящую добычу. Ты теперь уже охотник! — и помог встать Владику на ноги.

Потом ловля уток костяшками стала обычной. Теперь костяшки уже долетали до уток и опутывали их. Но первой живой утке кто-то свернул шею. А кто? Так и не смог узнать Владик. Считалось, что живых уток держать нельзя. Так сказали Владику старики.

Как-то в сентябре после уроков, когда море было еще свободно ото льдов и было сравнительно тепло, Владик вместе с друзьями швырял из пращи камни в пролетавших у берега чаек. Птицы ловко увертывались от быстро летящих камней, и никто никак не мог сбить их. Море было тихим, спокойным. Пологие волны лениво накатывали на берег. Вдруг это занятие прервал громкий крик, раздавшийся с наблюдательной скалы Ёпын.

— Ръэв! Кит!

Дети застыли на месте, но, сколько ни вглядывались в море, кита не видели. Кто-то крикнул из поселка: «Экулике! Тише!» Затих весь Увэлен. Люди двигались тихо, бесшумно, снимали со стоек байдары и на плечах несли к берегу. Ребятишки помогали взрослым: подносили весла, гарпуны, пых-пыхи — нерпичьи воздушные поплавки и другие охотничьи снасти. Вскоре несколько байдар закачались на легких волнах.

— Можно я с вами? — робко спросил Владик у Кагье, помогая спустить на воду длинную байдару, обтянутую свежими моржовыми шкурами.

— Папа твой ругаться будет, — возразил Кагье.

— Но я же плавал на байдарах, в Иннун ходил, — чуть не плакал Владик. — На уток с отцом на байдаре охотился…

— Пусть садится, — сказал кто-то из членов бригады. — Он ведь уже большой.

— Садись! — согласился Кагье.

И Владик девятым сел в байдару, сел рядом с Кагье у самой кормы.

Байдары не пошли далеко в море, а прямо напротив поселка выстроились, как на параде, в ряд и замерли на месте.

Вдруг Кагье бесшумно пересел на корме повыше, этим он дал знать сидевшим в байдаре, что видит кита, и прошептал:

— Йитив! Гренландский кит!

И тут Владик увидел невдалеке огромный фонтан и услышал тяжелое «Пы-ы-ыф». Ему стало не по себе. Кагье опустил в воду рулевое весло и дал знак гребцам немного подгрести. Охотники гребли бесшумно, не касаясь бортов и не давая каплям падать с весел. Как только кит погрузился в воду, шлепнув огромным черным хвостом, охотники снова замерли в байдаре, держа весла в воде. На носу стоял с поднятым большим гарпуном Куттегин, лежали рядом привязанные к толстому моржовому ремню надутые пых-пыхи. Минут через пять кит снова показался на поверхности. Он был рядом! И Кагье опять дал команду подгрести немного, и снова люди замерли, когда кит погрузился в воду.

— Куттегин! Давай! — тихо произнес Кагье и жестом показал, что сейчас надо гарпунить кита.

Владику стало по-настоящему страшно. Сквозь прозрачную кожу байдары хорошо просвечивала вода, море было светлым и чистым. И вдруг он увидел, как всплывает кит.

Огромное животное было под ним, и ему казалось, что оно — сейчас подкинет байдару как пушинку. Он зажмурился, крепко ухватился за банку и, не выдержав, в страхе закричал: «Мама!» Прошло какое-то мгновение, на байдаре засуетились, она вздрогнула, качнулась с борта на борт. И когда он пришел в себя, то увидел, как на воде покачивались наполовину погруженные в море пых-пыхи, а кит был на дине.

— Мама там, на берегу, а кит здесь, — сказал Владику, улыбаясь, Кагье.

Всадили в кита еще два гарпуна с других байдар. Животное уже не могло утянуть в воду пых-пыхи, которых было штук двадцать, они, буравя воду, цепочкой тянулись за китом. Только к вечеру у местечка Тункен кита добили специальным китобойным ружьем.

Для Увэлена это был праздник. Занятия в школе прекратились, и ни сельсовет, ни райисполком не могли ничего сделать. Старики прямо сказали, что не каждый день и даже не каждый год убивают гренландского кита и надо по-настоящему отпраздновать удачу.

Дней пять разделывали увэленцы огромную тушу. Приехали соседи — инчоунцы, кенискунцы и науканцы, за которыми были посланы пынлятыльыт — весть несущие. Ребятишки с удовольствием жевали вкусную китовую шкуру — итгильгын, а когда подперли веслом пасть кита, они забрались туда и стали вырезать себе лакомые хрящи из горла, пока их не выгнали, так как надо было отрезать огромные нижние челюсти и снимать пластины уса. Но мальчишки не бездельничали и тоже помогали разделывать кита, оттягивая целой толпой специальными крючьями квадраты шкуры с толстым слоем сала. И когда мясо разделили по бригадам, выделив двадцать процентов колхозу, а затем и персонально на каждого охотника, Кагье подвел Владика к огромной куче мяса и сказал:

— Ты тоже помогал, это твое.

Мяса и сала было много.

— Папа! Папа! — закричал он, прибежав домой. — Мне много-много мяса дали!

— Для твоего Дружка и одного куска хватит! — ответил отец, а сам улыбнулся. Отец был добрый. Просто им не нужно было столько мяса. И Владик перетаскал мясо и жир в мясную яму к Рычыпу.

— Если твоему Дружку надо мясо, приходи и бери. Захочешь китовой шкуры сам, приоткрой крышку и забирайся в яму, — сказал Рычып.

Утиная охота

В четвертом классе у Владика и его товарищей появился еще друг — сын пекаря Петька Павлов. Он был худой и немного выше Владика. Петька не знал чукотского языка, и Владик выручал его, а потом к концу года заговорил по-чукотски и сам Петька. В классе они сидели за одной партой, но так как оба были непоседливые, их парту поставили в первый ряд и даже выдвинули вперед. Петьке тяжело давалась учеба, он кое-как выбивался на «посредственно», а по русскому языку ему часто ставили «плохо». Владик помогал ему делать уроки, а иногда давал просто списывать домашние задания. И все же Петьку оставили на второй год.

Петька тоже хорошо бросал костяшки в уток. И однажды в начале сентября случилось такое, что их новая учительница, приехавшая с материка, перепугалась и чуть было не упала в обморок.

А было это так. Раздался звонок на большую перемену, и ребятишки гурьбой высыпали на улицу. Вдруг кто-то закричал:

— Утки летят!

Прямо в сторону школы с лагуны шла большая стая уток. Она летела низко, и ребятишки, пригнувшись, стали ждать. Раздался оглушительный свист, утки сбились в кучу, и ребята метнули костяшки. Костяшки Владика прошли мимо, а Петькины опутали утку, и она упала на землю.

— Петька утку поймал! Петька! — закричали ребята и бросились к ней.

Но выпутать утку не успели, прозвенел звонок. Петька, затолкав живую утку под пиджак, вместе с Владиком побежал в класс. Там они сунули ее в парту и стали слушать урок. И вдруг Петьку вызвали к доске. Как обычно, он не знал урока и виновато топтался на месте. Владик забыл про утку в парте и стал показывать ему руками, чтобы он посмотрел на таблицу правописания и отвечал по ней. Петька начал что-то говорить, а Владик слушал и старался вовремя подсказать ему.

— Сядь как следует! И не маши руками! — сделала замечание учительница.

Владик сел прямо и положил руки на парту. Пока Владик сидел прижавшись к парте, там было темно, и утка лежала спокойно, но когда он отклонился, она увидела свет, выскочила и с грохотом упала между партами.

— Ой! Что это? — испугалась учительница и выбежала из класса.

А утка, махая крыльями, гремя костяшками, заметалась по классу. Завизжали девочки, мальчишки вскочили и стали ловить утку, а она, как бабочка, билась об окна, падала на парты, на пол и никак не давалась в руки.

— Вот хулиганы! — говорила учительница, войдя в класс вместе с директором.

Петька в это время все же успел поймать утку и крепко держал ее в руках.

— Что здесь происходит?

— Хулиганы! — показала учительница на Владика с Петькой. — Напугать меня хотели. Живых уток стали таскать в класс! Безобразие!

Петька топтался на месте, виновато смотрел на директора и не мог вымолвить ни слова.

— У-у-утку Петька пойма-а-л, — ответил, заикаясь, за него Владик. — Не успели до-о-мой унести, з-з-зво-о-нок за-азвенел. Мы в па-арту ее сунули, а она выскочила.

Директор хотя и был строгим, но тут заулыбался.

— Успокойтесь, Мария Ивановна, — сказал он учительнице. — А ты, Павлов, марш домой, и больше уток в класс не таскать.

Петька двинулся к дверям, вслед за ним пошел было Владик.

— А ты куда? — остановил его директор.

— У-у-утку отнести. — Ему очень хотелось на улицу: может, еще пролетит стая и он тоже поймает.

— Сядь и слушай, — приказал директор, и Владик неохотно сел на место.

Кое-как высидел он последний урок. И лишь только раздался звонок, он схватил сумку и бегом помчался к Петьке.

— Ну что, пойдем в экспедицию?! Где утка?

— Я выпутал ее и засунул в мешок, чтобы не брыкалась. Я ждал тебя. Пошли!

И они бегом пустились к двум круглым домикам, стоявшим в конце поселка у подножия горы.

Уже год как работала в Увэлене земельная экспедиция. Работники экспедиции изучали моржей на лежбище, лахтаков, нерп, ездили по тундре, собирали разные мхи, лишайники и делали много непонятных для увэленцев дел. А весной начальник экспедиции Гринберг объявил, что они покупают живых уток. Взрослые не хотели сдавать уток, не разрешали и детям. Но когда Владик и Петька все же сдали и утки после этого летали над поселком, как и раньше, то понесли своих уток Янкой и Тутыриль, а Кальхеиргину и Энмычайвыну все же запретили это делать. Но постепенно и их отцы убедились, что в этом нет ничего страшного, тем более что за каждую утку платили тринадцать рублей.

Владику и Петьке нужны были не деньги, — их интересовало, как кольцуют уток. Дядя Гринберг объяснил ребятам, что это делают для того, чтобы узнать, куда летят гаги, где они зимуют, где гнездятся. Вот поймают где-нибудь закольцованную птицу, сообщат по указанному адресу, и мы будем знать, куда она улетела.

Владик сдал уже три живые утки. Петька нес вторую. И каждый раз они спрашивали, не поймали ли их птиц. Дядя Гринберг улыбался и говорил, что пока — нет.

— Вот еще одну принес, — сказал Петька начальнику экспедиции и подал мешок с уткой. — Только осторожно, она очень бойкая, в классе у нас летала.

— Это хорошо, что летала, значит, не побитая, — и дядя Гринберг вытащил гагу из мешка. Тщательно осмотрел ее, проверил, не надломлены ли крылья, а потом надел кольцо на лапку, зажал его плоскогубцами и сказал Петьке:

— На, неси к морю.

Владик с Петькой побежали к берегу, положили утку на гальку. Сначала она лежала и, видимо, не верила, что ее выпустили, потом встала, помахала сначала крыльями, затем разбежалась и взлетела.

Хорошо было Владику в Увэлене, скучать некогда, все время находились какие-то мальчишеские дела. Но перед самой войной его отца перевели работать в Анадырь. Отец уехал зимой на собаках, а Владик с матерью задержались, так как ему надо было кончать четвертый класс. Брат уже целый год жил в Анадыре и учился в педучилище.

— Как же ты будешь в Анадыре? Уток там нет, нерпы тоже, — спрашивали его увэленцы.

Владику становилось грустно, и он молчал.

Весной, когда у Увэлена еще стоял припай, пришла шхуна в Наукан, и надо было уезжать. Владик сбежал из дому и спрятался в яранге Рычыпа.

— Никуда я не поеду, — сердито твердил он Рычыпу. — У вас останусь. Ты же сам говорил, живи у нас, как сын будешь. Не поеду!

— Что ты?! — испугался Рычып. Хотя действительно не раз говорил, что хорошо бы иметь такого сына, как Владик. — Разве можно бросать родного отца и мать? Надо ехать!

Но Владик забился в угол полога и не думал выходить.

Весь Увэлен был поднят на ноги. Искали Владика. Наконец, плачущего и упирающегося, мать выволокла его из яранги Рычыпа, дала несколько подзатыльников и усадила на нарту старика. И Рычып отвез его на кромку припая, а там уже Кагье на своем вельботе довез до Наукана и посадил его с матерью на шхуну.

— Ты же вернешься к нам, — тихо сказал на прощание Кагье, — и мы еще встретимся. Тогда ты будешь большим — и сильным. И я возьму тебя с собой на умку.

Вдали от родных мест

Первое время Владик сильно тосковал по Увэлену. В Комбинате, где он жил с отцом и матерью, даже поговорить по-чукотски не с кем, а в школе и поселке уже не было таких друзей, как в Увэлене. Он не сторонился ребят, но все равно держался отчужденно, стеснялся своего заикания, находились и такие, которые дразнили его. И вообще это была уже не та жизнь, какой жил Владик. Комбинат был настоящим рабочим поселком и особенно оживал летом, когда начиналась путина и съезжались сезонные рабочие. И о том, что это Чукотка, напоминали лишь сильные пурги, морозы зимой и светлые ночи летом. Ни китов, ни моржей, ни нерп здесь не били, а олени находились где-то далеко в тундре. О чукчах и эскимосах никто не говорил, словно их вообще нет на Чукотке. А если случайно и появлялись чукчи в Комбинате, то на них смотрели как на пришельцев. И Владику было тяжело. Да и отец не очень-то радовался новому месту работы и частенько вспоминал Увэлен.

Шла война. Круглые сутки работал рыбоконсервный завод, тяжело пыхтела мощная тепловая электростанция, а заводской гудок далеко разносился по всей тундре, и по нему сверяли время. Школьников часто направляли на завод упаковывать консервы, подносить и сбивать тару, выгружать из кунгасов рыбу. А осенью всей школой ходили на Горку и помогали расчищать площадку для первого настоящего аэродрома.

Вскоре Владик сошелся с учеником седьмого класса Игорем Елкиным. Их сблизило то, что оба были страстные охотники, путешественники и любили рисовать и мастерить разные модели. Зимой они в воскресные дни и каникулы ходили на лыжах по склонам Горки и били в кустах куропаток, ставили петли на зайцев. Вечерами засиживались у Игоря дома, и его мать, продавец продуктового магазина, готовила им что-нибудь вкусненькое из белой муки и угощала Владика. Он отъедался, так как у себя дома хлеба не хватало и, кроме лепешек из отсевов муки, ничего не было, хотя отец — директор районной торговой конторы. Владик удивлялся: ведь на всё карточки и лишнего не возьмешь, а у них, у Елкиных, и консервы, и фруктовые компоты, и мука белая, и сахар, и даже сливочное масло. Брат, приезжавший на воскресенье домой и побывавший в гостях у Игоря, невзлюбил его и попрекал Владика дружбой с ним.

— Интеллигент паршивый, — говорил он. — Как барышня-мещанка, ходит на носках и трясет задом. И чем он тебе понравился?

Но в школе не было больше никого, кто увлекался бы охотой и рыбалкой, и Владик продолжал с ним дружить.

У Игоря большой, вместительный каюк — выдолбленная из целого ствола дерева длинная лодчонка, которую Елкины привезли из Марково, где жили до Комбината. Эту лодчонку можно свободно назвать и «капут», так как плавать на ней нужно было уметь, иначе перевернешься. Но Владик быстро освоился, и летом они с Игорем, обогнув Тонкий мыс, ходили по лиману на Волчиху, Тавайму, охотились там и ловили нельму и чира.

Постепенно Владик стал приживаться на новом месте, привыкать. А потом отец купил ему одноствольную ижевку двадцать четвертого калибра и упряжку из восьми собак. Забот и дел прибавилось. Заготовка собачьего корма не представляла больших трудностей, так как завод обычно выбрасывал кетовые головы. Отходы вывозили на вагонетках на окраину завода в низинку и закапывали в ямы. Они там протухали за лето и становились лакомой собачьей едой. Собаки были очень нужны в домашнем хозяйстве. На них Владик возил чистый лед из озера для питьевой воды. Его большими кусками складывали на завалинке под окнами и, когда надо было, откалывали куски и заполняли ими котел, вмазанный в печку. Часто приходилось ездить на собаках за углем. Пользовался собаками и отец для служебных поездок в Анадырь. А весной они вместе отправлялись на гусиную охоту.

После шестого класса Владик стал работать. Ему пошел уже пятнадцатый год. Тогда все ребята устраивались летом на работу и предпочитали идти на завод или рыбную базу, где хорошо платили. Но Владик устроился матросом на один из катеров плавбазы Чукотторга. Катера, как только вскрывался лиман, с двумя-тремя кунгасами шли караваном вверх по Анадырю и везли товары и продукты в Усть-Белую, Марково, Еропол, оттуда привозили пушнину, лес, осенью — картофель и капусту. А потом прибавился и другой груз — стальные американские плиты для строительства аэродромов. Людей не хватало, и команде катера вместе с кунгасниками приходилось сгружать тяжелые плиты. Это была адская работа, но люди ее делали — шла война.

Владика не тяготило, что все время приходилось готовить еду, мыть посуду, драить до блеска медяшки, тереть шваброй палубу, грузить, сбивая руки до крови, тяжелые плиты, катать ломом в кунгас здоровенные бревна. Он быстро узнал реку, хорошо запомнил все перекаты, и уже во второй рейс старшина доверил ему штурвал.

Владик рассказал Игорю, как интересно работать на катере, и предложил:

— Давай на будущий год пойдем на катера.

— Что ты, Владик! — вмешалась мать Игоря. — Игорь не для того кончает среднюю школу, чтобы мыть посуду и драить, как ты говоришь, палубу. Это не его работа.

И Игорь не пошел в плавание. А Владик с нетерпением ждал очередной навигации.

Пока Владик жил в Комбинате, а потом в Анадыре, ему почти не приходилось встречаться с чукчами, и никто не знал, что он говорит по-чукотски. Правда, ему дважды пришлось все же воспользоваться этим языком.

Как-то летом, пока грузились у берега кунгасы, Владик ловил для дома рыбу. У него была коротенькая, метров семь, сетка. Он толкал ее с берега шестом, ждал десять — пятнадцать минут и вытаскивал по пять-шесть кетин. Рыба шла хорошо. Он вытащил сетку и стал расстилать на берегу, чтобы просушить. Вдруг он увидел, как на нее ступила нога в красивом, начищенном до блеска ботинке. Он глянул вверх — чукча в хорошем костюме, пальто и шляпе. Владик возмутился и выругался по-чукотски:

— Как же так! Чукча, а по сетке идешь!

Незнакомец удивленно посмотрел на Владика, сошел с сетки, поправил ее и, нисколько не обидевшись, тоже спросил по-чукотски:

— Кто ты?

Владик назвал свою фамилию.

— А-а, знаю, — заулыбался он. — Знаю хорошо твоего отца, а вот тебя вижу впервые. Давай знакомиться: Тевлянто, — и протянул Владику, как взрослому, руку.

Смущенный и покрасневший до ушей, Владик встал и нерешительно подал руку депутату Верховного Совета СССР, председателю Чукотского окрисполкома.

— Он правильно сделал мне замечание, — обратился Тевлянто к своему спутнику. — Чукча никогда не наступит на сетку, растянутую для просушки. — И сказал Владику: — Уж извини меня. Заходи в гости, вон мой дом. Заходи обязательно, поговорим по-чукотски, чайку попьем.

Владик обещал, но зайти постеснялся.

Однажды «Четверка», катер, на котором работал Владик, стояла в Анадыре на рейде у самого берега. Владик видел, как подошла небольшая байдара с канчаланскими чукчами. Они вытащили ее. Их тут же окружили русские. Оказалось, что чукчи привезли на продажу белую рыбу: нельму, чира. Красная — кета и горбуша — сильно приедалась за лето, поэтому желающих купить белую рыбу оказалось много. Они шумели, толпились и нахально лезли в байдару. Чукчи растерялись и никак не могли столковаться с покупателями. Владик видел их растерянность, сел в ялик, добрался до берега и помог незадачливым торговцам.

И довольные чукчи все время повторяли:

— Ка-а-ко-мей! Удивительно!

Потом они, вскипятив чай, тут же, на берегу, долго и дотошно расспрашивали Владика, кто он и откуда, где живет. И ему стало приятно и радостно. Он был похож на онемевшего человека, который через несколько лет вдруг вновь обрел речь. И он говорил и говорил. Говорил свободно, легко и совсем не заикался. Чукчи, узнав, что у него есть своя упряжка неплохих собак, тут же дали ему кучу добротной юколы.

Как-то зимой, поздно вечером, когда Владик уже укладывался спать, пришел с работы возбужденный и радостный отец.

— Мать! Ты знаешь? — схватил он ее за плечо левой рукой, а правой култышкой прижал к себе. — Ты знаешь, правительство приняло постановление организовать промышленный комбинат в Увэлене, объединить всех косторезов и швей. Ты понимаешь, что это такое? Война, голод, разруха, а правительство думает о малых народностях Севера и хочет помочь им. Такое может сделать только наше, Советское правительство. Ура Сталину!

— Вячеслав… — хотела что-то сказать мать, не разделяя радости отца.

— Меня направляют в Увэлен, и я дал согласие.

— Но ты же обещал, что уедем на материк, — пыталась возразить мать. — Ты же решил!

— Дорогая, не могу я отказаться от такого дела. Вот организуем косторезов, наладим работу и поедем с тобой куда захочешь.

Матери от этого легче не стало: она сомневалась, что сможет уговорить отца уехать с Чукотки.

Она как во сне вспоминала 1938 год, когда их семьи выехала в отпуск и мужу предложили остаться в Москва Как бывшему партизану и чекисту, члену партии с 1920 года, ему помогли прописаться, приобрести дачу на станции Востряково по Киевской Железной дороге. Казалось бы, все хорошо — живи и работай в столице. Ребята ходили в школу. Владика из третьего класса перевели во второй, так как пришлось учиться на русском языке. Мать благоустраивала дачу и весной собиралась заняться огородом и садом. Но не прошло и полгода, как отец заявил:

— Мать, мне эта собственность ни к чему. Не могу. Тянет на Север. Да и ребята ноют, все спрашивают, когда мы вернемся домой. Домой, видишь? Чукотку домом считают.

— Смотри, как сам решишь, — тяжело вздохнула мать.

Ей казалось, что теперь все устроилось хорошо. Не надо мотаться по Северу, переезжать с места на место, каждый раз оставлять старые вещи и покупать новые, ютиться в холодных, промерзших лачугах. Никогда ей еще не приходилось жить в благоустроенной квартире. Муж мог добиться невозможного для кого угодно, но только не для себя.

Засыпая, Владик еще долго слышал, как жаловалась мать на свою судьбу, упрекала отца, что он снова затащил ее в такую глухомань. А утром Владику приснился Увэлен: летело много-много уток и он не успевал распутывать костяшки.

— Возьми меня с собой, — попросил он отца.

— Нет, сынок, кончай школу, а потом будет видно.

Отец уехал, и опять Владик остался с матерью. Брат был уже самостоятельным человеком и работал учителем в маленьком эвенском поселке у озера Краснено. Он страстно рвался на фронт, просился, в армию, но на учителей была бронь, их не хватало на Чукотке, и его не отпустили.

«Двойка» идет в Увэлен

Весной, когда весь Анадырь лихорадочно готовился к гусиной охоте, пришла радостная весть: кончилась война и девятое мая объявлено Днем Победы. Прошли бурные митинги, всю ночь гремела музыка, неслись песни из квартир, общежитий. Все были радостны и возбуждены. И даже самые страстные охотники отложили дела и отметили День Победы.

Летом Владик снова ушел в плавание, но на этот раз не по реке, а в море. Еще весной он узнал от матери, что катер Чукотторга должен пойти в Увэлен за изделиями промкомбината. Он побывал у начальника плавбазы, и тот ему ответил, что не возражает назначить его на этот катер, если старшина «Четверки», где работал Владик, не будет против: все же команда сработалась и ее не хотелось бы обновлять.

Старшина долго упрямился и не хотел отпускать Владика.

— Но я же не сбегу от тебя, — упрашивал Владик. — Мне очень хочется побывать в Увэлене, повидать отца.

И старшина согласился. Приказом по плавбазе Владик был назначен матросом на «Двойку» и вписан в судовую роль. На плавбазе было принято называть катера не по названиям, а по номерам: «Двойка», «Тройка», «Четверка», «Пятерка». Первого, катера самого старшего по возрасту, не было, он затонул где-то на Туманской, но в память о нем нумерацию сохранили. «Двойка» и «Пятерка» были катера с большой осадкой, они совершали морские рейсы.

Старшина «Двойки» Иван Васильевич Добродеев считался одним из лучших и опытнейших судоводителей и пользовался непререкаемым авторитетом. Всю войну он проплавал без единой аварии. Как только начиналась навигация, он обосновывался на катере как дома и не покидал палубу до тех пор, пока его судно не вытаскивали на берег. Среднего роста, худощавый, с виду он казался угрюмым и сердитым. На его лице редко появлялась улыбка, говорил тихо, короткими и отрывистыми фразами, был нетерпим к беспорядку на катере и мрачнел, когда видел вещь, лежащую не на месте.

Его противоположностью был моторист Костя Секачев. Маленького роста, подвижный и бойкий, он всегда сыпал шутками и знал массу анекдотов. Старшина и моторист давно работали вместе, сдружились и дополняли друг друга. И Владик, третий член команды, быстро сошелся с ними.

Катер «Двойка» с плавными обводами, грудастый, с широкой и просторной палубой выглядел солидно в сравнении с другими. На нем стоял японский одноцилиндровый мощный дизель «Йокагама». Дизель давно устарел, но его не меняли, так как работал он бесперебойно и был нетребователен к солярке. Верно или нет, но на плавбазе рассказывали, как «Двойка» в сорок втором году пришла из залива Креста на моржовом жиру. Правда, вся надстройка на катере из белой стала черной, из выхлопной трубы летели клочья темной вязкой гари, а вся палуба покрылась липким жиром и по ней невозможно было пройти. Чтобы запустить двигатель, Косте Секачеву надо было затратить полтора-два часа. Сначала он добела грел специальными паяльными лампами шары у форсунок, затем брал ломик и проворачивал огромный и тяжелый маховик. Когда шары нагревались до нужной температуры, которую мог определить только сам моторист, он снова вставлял в паз маховика ломик и резко, сколько хватал сил, налегая всем телом, проворачивал его. Раздавался глухой сильный выхлоп, через полминуты — второй, через несколько секунд — третий, а потом все чаще и чаще. И теперь дизель мог работать не останавливаясь всю навигацию, следи только за горючим и маслом.

Когда в сорок четвертом году на плавбазу пришли новенькие красивые американские четырехцилиндровые дизели, запускавшиеся стартером, и один из них предложили Ивану Васильевичу, они с мотористом категорически отказались от нового двигателя.

— Не верю я в эту американскую технику. На ней только в реках да озерах плавать, — и не стал ставить новый двигатель.

Двадцатого июня лиман вскрылся. Через неделю лед вынесло в море, и «Двойку» первой спустили на воду. А еще через неделю, загрузившись в Анадыре, она пошла по лиману к Русской Кошке. Но здесь встретились паковые льды, и Иван Васильевич не рискнул выходить в море, хотя Владик пытался убедить его, что ничего страшного нет и между льдинами можно проскочить, а там, дальше, будет чисто. Чукчи не боятся таких льдов. Старшина, словно не слышал Владика, развернул «Двойку» и пошел в Анадырь.

Снова вышли через десять дней. На этот раз море было совершенно чистым и спокойным. От мыса Низкого взяли курс на мыс Беринга к бухте Преображения, где быстро разгрузились, и на второй день пришли в порт Провидения. Здесь «Двойка» поступила в распоряжение директора Чукотской районной торговой конторы. Несколько дней простояла она у пирса. Ждали указаний нового начальника, хотя задание было определенное.

Старшину начинало злить вынужденное безделье. Он сам сходил к директору райторга Петру Петровичу Денисенко, и тот коротко сказал: «Ждите». Иван Васильевич сидел в рубке хмурый, часто свертывал из махорки козью ножку и курил. Даже Костя своими анекдотами не мог развлечь его. Наконец на пятый день появилась на пирсе машина, привезли груз. А к вечеру явился навеселе и сам директор с не менее веселой компанией.

— Ну, трогаем! — директор дружески похлопал старшину по плечу.

— Сейчас шары будем греть, часик придется подождать, — нисколько не радуясь, ответил Иван Васильевич.

— Какие шары? — и директор подозрительно посмотрел на старшину.

— Дизель пускать будем, — пояснил старшина. — Надо было заранее сказать, во сколько выходим.

— Ну, не сердись, не сердись, старина. Мы подождем, — и директор со свертками и чемоданчиком, как хозяин, спустился в кубрик, за ним еще человек пять.

Пока Костя грел шары, в кубрике появились на столе бутылки с коньяком, спиртом и груда закуски. Спуск в кубрик был из рубки, и в открытые двери было видно все, что делается внизу.

Старшина нервничал. Все это ему не нравилось. Он позвал директора:

— Петр Петрович, не надо бы это, — показал он на бутылки.

— Ну что ты, дорогой, мы не пьем, а просто на дорожку на прощание, — отшутился директор, а потом строго добавил. — Старшина, надо все же соблюдать субординацию, не советую делать мне замечания, командовать буду я, — и спустился в кубрик. — Пусть твой юнга чаек приготовит и еще что-нибудь горяченькое, — донеслось оттуда.

Иван Васильевич ничего не сказал Владику, сжал тонкие губы и дал звонок в машинное отделение. А когда катер был уже на выходе из бухты, в кубрике стало шумно и весело, разгорелись споры по вопросам международной политики: жалели Рузвельта, ругали Трумэна. Владик, прибрав все швартовые концы и закрепив их, стоял в рубке рядом со старшиной, а Костя пристраивал себе постель в машинном отделении. Он был большим охотником поспать, но работу двигателя чувствовал и во сне. На траверзе мыса Чаплино из кубрика открылась дверь, и в рубку поднялся раскрасневшийся директор.

— Ну как? — встал он рядом со старшиной. — Идем?

— Идем, — сквозь зубы ответил старшина.

— Иван Васильевич, надо будет зайти на Кукунские горячие ключи, — и потер руки. — Погреемся там. Ха-ха!

— Я не могу это сделать. Здесь есть запретные зоны, в лоции они не указаны, и нас могут арестовать. Я не имею права.

— Ну ты уж не городи, пожалуйста! Никаких зон тут нет. На ключи надо зайти обязательно, — категорично повторил директор, напомнил, что нужен чай, и спустился в кубрик.

— И где эти чертовы ключи находятся? — передав штурвал Владику, рассматривал лоцию старшина.

— Я бывал там,— ответил Владик. Ему очень хотелось помочь старшине, — Пройдем Сенявинским проливом, я сразу же вспомню,— и показал на карте, где примерно находятся горячие источники.

— Иди, приготовь им чай,— и старшина взял у Владика штурвал.

Рано утром «Двойка» стала на якорь в бухте, окруженной высокими сопками, похожей на скандинавский фиорд. Сопки мрачные, черные и неприветливые. И лишь напротив катера была небольшая долинка среди отвесных гор, галечная коса, за ней лагуна, и дальше виднелся яркий зеленый холм. Он как живой цветок выделялся на фоне мрачных гор. Из-под него и били горячие ключи. Там стоял домик, который обогревался горячей водой из источников, были выкопаны и обложены плоскими камнями ямы — ванны. На косе невдалеке — пять яранг чукчей. Серые яранги сливались с темными горами — не сразу их и увидишь.

Владик на ялике переправил всех пассажиров на берег. Они шумной веселой толпой с вещмешками и чемоданами направились к горячим источникам, не обратив внимания на яранги чукчей. В кубрике был настоящий разгром: постели не убраны, на столе — грязная посуда, под трапом — пустые бутылки. Только к полудню Владик сумел навести порядок и взялся было готовить обед.

— Может, оленины свежей достанем, — обратился к нему Иван Васильевич, — заглянув в кубрик. — Давай попроведаем чукчей.

В первой яранге они застали одну женщину с грудным ребенком, которая не знала русского языка и не могла ответить вразумительно на вопросы старшины, а Владик почему-то застеснялся заговорить при нем по-чукотски. В следующей яранге никого не было, а из третьей молодой чукча направил их в последнюю ярангу. В ней сидел старик, а рядом с ним полулежали двое рослых парней. Над чуть тлеющим очагом в чоттагине висел прокопченный чайник, и старушка подкладывала в огонь сухие веточки кустарника.

— Здравствуйте! — сказал Иван Васильевич и зашел в ярангу.

— Ии, — ответил за всех старик. Он нисколько не обрадовался гостям.

Было дымно, поэтому старшина с Владиком присели на корточки.

— Мясо есть? — спросил Иван Васильевич.

— Не-еть, уйне-уйне, — замотал головой старик.

— Как же так? — удивился Иван Васильевич. — Вон же вялится свежее мясо. Нам немного надо, небольшой кусочек.

Но старик упорно мотал головой и твердил свое «уйне». Тогда Владик не сдержался и заговорил по-чукотски:

— Аны мыттакэчгыерыркын! Эпичгычеткэ! Мы мясо ищем! Не жадничай!

— Мээ! — удивился старик и резко выпрямился. Он пристально посмотрел на Владика, с не меньшим удивлением смотрел на него и Иван Васильевич.

Для старика это было неожиданно. Он спросил:

— Микигыт? Кто ты?

— Глебовэгым! Глебов я!

— Откуда ты? Где жил?

— В Увэлене вырос.

— Ка-а! Так ты сын того Амынгыкачкена — Однорукого? Да?

— Да, его сын.

— Ка-а-ко-мей! Смотрите, сын Однорукого, который у нас как-то ночевал. Ка-а-ко-мей! — И коротко бросил своим парням: — Сходите! — А старухе сказал: — Шкуры!

Ребята дружно вскочили, у входа еще раз посмотрели на Владика и побежали в тундру. Старуха вытащила откуда-то из-за полога новые оленьи шкуры и расстелила их.

— Садитесь! — предложил старик.

— Вот так чудо! — впервые улыбнулся Иван Васильевич и сел на шкуру.

Но старик не замечал старшину и продолжал расспрашивать Владика, поторапливая старушку с чаем.

— Я давно знал Однорукого. О нем много говорят в тундре. А года три назад, нет четыре, — старик загнул три пальца, потом четыре, — нет, еще войны не было, он зимой ночевал у нас, в Въэн — в Анадырь ехал. Тогда мы между Янракыннотом и Уреликами стояли. Плохо было, патроны кончились, муки, сахара, чаю у нас не было. Уезжая, Однорукий оставил мне патроны от своего винчестера, продукты, какие у него были, а потом из Уреликов прислал развозторг. Хороший твой отец, — хвалил старик. — Настоящий человек, понимает чукчей.

Владику стало неудобно, и он пытался переубедить старика:

— Нет, он такой же, как и все.

— Нет, он не такой, он понимает.

Пока пили чай, парни принесли на плечах целую тушу годовалого теленка и, расстелив снятую с него шкуру, положили у входа в ярангу на траву. Иван Васильевич достал двести рублей и протянул старику. Но тот не замечал и все говорил с Владиком.

— Деньги возьми, — перебил его Иван Васильевич.

— Кырым-кырым, нет-нет, пусть это подарок будет, — и оттолкнул руку старшины, категорически отказываясь от всякой платы.

— Тогда хоть в гости пригласи их к нам на катер, у нас найдется что-нибудь и покрепче чая, — предложил Иван Васильевич.

Старик принял приглашение и вместе с ребятами, прихватив тушу оленя, переправился к ним на катер.

— Ты, я вижу, как с родней встретился, — сказал старшина. — Занимайся пока с ними, поговори, а мы тут с Костей быстро сообразим что-нибудь.

Владик был благодарен старшине. Он действительно рад встрече, а старик оказался таким разговорчивым и общительным, что не умолкал и все расспрашивал и расспрашивал.

Он знал почти всех увэленцев, хотя ни разу не бывал в этом поселке. А о Рычыпе сказал, что он в Янранае нашел себе жену. Раньше его Гывагыргином звали, но он как-то зимой провалился с собаками в заливе Лаврентия, его нашли почти замерзшим. Вот тогда он и взял себе новое имя Рычып, потому что тот Гывагыргин погиб, его не стало. С тех пор он не охотился, потому что больным стал.

— Вот как! — удивился Владик. — А я и не знал. Он как отец мне.

— Ии-кун, да. Это хорошо. Только ты не называй его старое имя. Помни, что Гывагыргина нет.

Вскоре на столе в кубрике появился кусок отваренной свежей оленины, банки консервов и хлеб. Из своего тайника Иван Васильевич вытащил бутылку спирта и поставил на стол.

— Выпьем немного, — сказал он и налил в три кружки.

— Торыкы? А себе? — спросил старик.

— Нам нельзя, мы на катере, — перевел слова старшины Владик.

— Ии-кун, — понял старик и из двух кружек, предназначенных ребятам, слил спирт себе. Потом заглянул в кружку и отлил немного обратно в бутылку. Остальное разбавил водой и медленно выпил.

— Им тоже нельзя, — показал он пальцем на ребят, — молодые еще. А это я с собой возьму, потом со старушкой чуть-чуть выпьем. Нам это надолго хватит, — и затолкал бутылку во внутренний карман кухлянки.

— Можно еще дать, — предложил старшина. — Как-то надо же заплатить за мясо!

— Кырым, нет-нет, — зашумел старик. — Это подарок. Пусть Влятик будет таким же, как его отец.

Иван Васильевич взял мешок и положил туда пакет сахару, несколько пачек галет и пару банок варенья.

— Тогда и это пусть будет подарком от нас, — сказал он старику.

— Ии, это можно.

Целый день проговорил Владик с оленеводами и только к вечеру, когда старик сказал, что парням надо в стадо, свез их на берег.

— Приходи к нам на чай, — сказал на прощание старик. — А отцускажи, что видел Рольтыгыргина.

На второй день вернулись пассажиры. Тронулись в путь.

В заливе Лаврентия катер задержали еще на неделю. Сгоняли его с грузом в Нунямо и Янранай, директор с друзьями съездил в выходной на пикник в глубь залива на Мамку, и только после этого «Двойка» пошла в Увэлен.

После встречи на Кукунских горячих ключах Иван Васильевич стал с уважением относиться к своему матросу: расспрашивал про чукчей, про Увэлен, где он еще ни разу не бывал. И откровенно признался, что впервые видит настоящих чукчей, хотя и прожил на Чукотке более десяти лет.

— И как это у тебя язык не сломается, — шутил Костя. — Я, кроме «етти» да «чайпауркин», ни слова сказать не могу, а у тебя все как по маслу идет, и даже не заикаешься.

— Маленьким был, вот и научился говорить, — словно оправдывался Владик.

Катер подходил к мысу Пээк. Высокий и зубчатый, он, как острый нож, вдавался в море. Правее его виднелся длинной полосой остров Имелин — по-русски Ратманова, за ним, еще дальше, белели вершины гор — это уже была чужая, не наша земля. Море тихое и приветливое. Катер плавно перебирается с волны на волну, буравит широким носом воду, спокойно и ровно пыхтит «Йокагама». У Владика на душе становилось радостно и тревожно: начинались знакомые с детства места. Вот сейчас за мысом Пээк покажется прилепившийся на крутом склоне эскимосский поселок Наукан. Сколько раз они в зимние каникулы приезжали на собаках всей школой и показывали свою самодеятельность. Владик тоже тогда занимался в кружке народных инструментов. Правда, играть на балалайке и гитаре он не научился, зато на пиле получалось неплохо. Приезжали к ним в Увэлен и науканские школьники и тоже показывали свою самодеятельность. В русских танцах увэленцы всегда держали первенство, никто не мог переплясать пятиклассника Аркашу Майтагина, но вот в чукотских и эскимосских науканцев обставить не могли. Особенно большой восторг вызывал танец «Чайка». Его исполняли толстенький Вася Тулюна и худенький Саша Таю. В шапках с козырьками, похожими на длинные желтые клювы, они действительно были как чайки. Вот они летят по-над берегом, смотрят сверху, что-то выискивают и вдруг резко падают в воду, выхватывают рыбешку и снова взмывают вверх. Там устраивают драку, пытаясь выхватить друг у друга добычу…

— И как это живут здесь чукчи? — вдруг спросил Владика Иван Васильевич и показал на поселок.

— Это Наукан, — ответил Владик, — и живут здесь не чукчи, а эскимосы. Ничего живут, охотятся в море, — и попросил старшину взять ближе к берегу. — Здесь до самого Увэлена нет подводных камней и у берега глубоко, — пояснил он.

На этот раз старшина последовал совету матроса и повел катер у самого берега. Вскоре Наукан, похожий на птичий базар, скрылся из виду, пошли крутые отвесные скалы, местами прорезанные ущельями и висячими долинами, с низвергавшимися с них небольшими водопадами.

— Вот и мыс Дежнева огибаем, — сказал старшина.

— Где мыс Дежнева? — удивился Владик.

— Да вот он!

— Так это Уйвэн.

— Но в лоции точно показано, что это мыс Дежнева.

Ни увэленцы, ни науканцы никогда не называли его русским именем, хотя все знали, что живут у мыса Дежнева.

Показался мыс Сенлюквин с двумя «братьями», стоявшими один за другим. Сюда Владик с ребятишками часто бегал зимой и забирался на скалу, чтобы посмотреть на кромку припая, где отцы его друзей промышляли нерпу.

— Сейчас Увэлен покажется, — сказал он старшине. — Увэленцы, наверно, уже видят катер, и кто-нибудь кричит со скалы Ёпын: «Катыр! Катыр!» — разговорился Владик. — Иван Васильевич, давайте в лагуну зайдем, там тихо и спокойно, отстоимся и отдохнем как следует. Здесь же море открытое, чуть подует северян — и нам надо бежать в Кенискун.

— Но здесь указано, — листал лоцию старшина, — катерам с большой осадкой не пройти через горловину.

— Да что лоция, я же знаю, какая там глубина, — страстно убеждал его Владик.

— А если сядем? Кто нас стянет?

— Не сядем!

— Ладно, рискнем, — согласился старшина. — Лоцмана надо будет взять.

— Найду! — обрадовался Владик. — Кагье хорошо знает лагуну.

Печальная встреча

Увэлен не встретил их радостным криком «Катыр!». Поселок притих и казался безжизненным. Пролетела стая уток, и не раздалось оглушительного свиста, не последовало выстрелов из ружей. Изредка показывались люди. На берегу с несколькими увэленцами стоял Глебов в нерпичьей куртке и в фуражке. Когда катер бросил якорь, к нему подошла байдара. Отец обнял Владика, пощекотал его своими жесткими усами, поздравил старшину и моториста с прибытием и одобрил решение зайти в лагуну.

— Там действительно будет спокойнее. Придется подождать деньков пять, Иван Васильевич, продукцию мы еще не упаковали. Болеют люди, эпидемия кори и гриппа свирепствует.

— Подождем, — согласился старшина, — а если надо, то и поможем.

Глебов остался на катере, а Владик на байдаре переправился на берег.

— Ка-а-ко-мей! Снова вернулся! — радостным возгласом встретили его на берегу.

— Ии, да, вернулся!

На берегу образовалась небольшая толпа. Здесь были и Рычып, и Кагье, и его одноклассники Тутыриль и Энмычайвын. Владик тут же узнал все новости. Новости были печальные. Не было в живых Янкоя, неделю назад умер Кальхеиргин, тяжело болел старичок Айе.

— Даже на охоту не выходим, болеют люди, — грустно говорил Кагье. — Из всей моей бригады только двое здоровых.

Увэленцы в один голос поддержали предложение провести катер в лагуну, большинство ее знало как свою ярангу, но все же согласились, что лучше всех это сделает Кагье.

Горловина была километрах в двенадцати от Увэлена. Шли недалеко от берега. Временами Кагье делал крутые повороты, определяя маневренность катера, а перед самым входом в узкую горловину попросил всех выйти из рубки, а Владика оставил рядом и сказал:

— Я не знаю, как надо управлять машиной, поэтому ты дергай звонок, когда я тебе скажу.

Кагье уверенно держал штурвал, словно всю жизнь плавал на катерах. Перед самым входом в горловину он попросил сбавить ход.

— Сейчас, сначала посмотрим. Пильгин после шторма всегда меняется, — пристально вглядывался он вперед. — Вот здесь надо! — и повернул к берегу.

Катер, крадучись у самого берега, подходил к узкой горловине. Вода быстрым потоком неслась в море, и казалось, что она падает вниз. Кагье попросил усилить ход, и Владик дал два звонка. Катер задрожал, нос поднялся вверх. Иван Васильевич стоял у открытых дверей рубки, был совершенно спокоен и не вмешивался. Вдруг катер резко повернул влево и полез словно в гору. Крутой, подмытый течением галечный берег был рядом, и в него можно было упереться шестом. Берег медленно проходил у борта катера. Владик по знаку Кагье показал мотористу прибавить еще ход, и Костя все, что мог, выжал из «Йокагамы». Когда прошли самую узкую часть горловины и преодолели барьер, течение стало спокойнее, и катер выровнялся. Еще километра два, уже на полном ходу, Кагье смело петлял по лагуне, обходя косы и отмели, а потом позвал старшину, передал ему штурвал и сказал, что теперь можно идти прямо, тут везде глубоко.

— Молодец! — похвалил его старшина.

— Ии-кун, верно, — согласился с ним Кагье, не поняв, что значит слово «молодец».

Когда катер стал на якорь прямо напротив школы и труженик «Йокагама» затих, а Владик уже было спустил на воду ялик, старшина сказал:

— А тебя, юнга, отпускаю на все время, пока стоим в Увэлене.

— Зачем же? — возразил отец Владика. — Пусть выполняет свои обязанности.

— Ничего, управимся, вахту держать не надо, стоим как в блюдечке.

И Владик съехал на берег.

За пять лет, пока Владика не было, Увэлен почти не изменился. Появилось лишь несколько новых засыпных домов, построили просторный магазин, а в одном из круглых щитовых домов организовали клуб. Раньше все собрания, торжественные вечера проводили в школе, но школа росла, учеников становилось больше, поселковые мероприятия стали мешать ей. И все же Владик сразу заметил, что многие яранги сбросили с себя почерневшие моржовые шкуры, выглянули в сторону лагуны окна, задымили трубы. Обшили свои яранги тесом и толем Кагье и Печетегин. Ко многим были сделаны пристройки — комнатки, в которых жили грамотные дети хозяев. Сами же старики жили по-старому, в меховых пологах. Трудно привыкать к новому быту, даже на кровати спать страшно, — а вдруг упадешь? Нет, лучше лежать спокойно на теплых оленьих шкурах. Так думали старики. Но все же деревянный дом лучше, и люди понемногу строились сами. Собирал дощечки от упаковочной тары Рычып и думал поставить себе новое жилище рядом со своей старой ярангой.

— Хочу, чтобы как в русском доме было, — говорил он Владику и старательно разбирал очередной ящик. Он тут же выравнивал на небольшой наковальне гвозди и складывал их по размерам в баночки из-под консервов. — Окно будет, дверь настоящую сделаю, печку, а то дым в чоттагине.

— Через год кончу школу, приеду, помогу тебе, Рычып.

— Ии, приезжай, поможешь, — согласился Рычып и усадил, Владика пить чай.

— Сейчас хорошо стало, промкомбинат сделали, — не спеша рассказывал Рычып, — твой отец и мне работу дал. Вон, видишь, сколько я клыков приготовил, — и кивнул головой, показав на три обтесанных теслом клыка. — Потом в мастерской в тисках их напильником обработаю и дам Ренвилю, пусть рисует. А за это мне промкомбинат деньги дает. Рентыт тоже работает, шкуры выделывает…

— Смотри, утки! — вскочил Владик, увидев из яранги, как над школой низко пролетела большая стая гаг.

Рычыпа и Рентыт не взволновали утки, они спокойно продолжали пить чай.

— А ты не забыл? — напомнила Рентыт Рычыпу.

— Ванэван, нет, — ответил он и обратился к Владику. — Твой отец говорил мне, что ты приедешь, я подарок сделал, — и, потирая больную ногу, встал и долго что-то искал в большом ящике с одеждой. — Мэй, Рентыт! — крикнул он. — Где же они?

— Там, там, в углу!

— Вот, нашел, — и протянул Владику совершенно новые костяшки. Шпагат еще белый-белый, пять косточек из больших моржовых зубов чисто обработаны напильником и зачищены наждачной шкуркой. — Еще никто не кидал их в уток. Вай-вай, на!

Владик с радостью принял подарок и, волнуясь, заговорил:

— Приеду, помогать буду…

— Ии, верно, верно, — перебил его Рычып. — Ты маленький был, я помогал тебе, ты большим станешь — мне поможешь. Верно, так надо.

И снова, как пять лет назад, у Владика появились новые костяшки.

Отец был увлечен работой, и по нему чувствовалось, что дела по объединению косторезов и швей шли неплохо. Увэленцы с радостью одобрили решение организовать промкомбинат и включились в это дело. Таай, ведущий мастер, с тридцатых годов работавший в косторезной мастерской, съездил в соседние поселки Наукан, Кенискун и Инчоун. Там тоже новую весть встретили хорошо и выявилось много желающих работать в мастерских. Особенно понравилось это дело науканским эскимосам.

Хотя и трудно было с помещениями, все же выделили для нового предприятия два дома в Увэлене и по одному — в Наукане и Инчоуне. Увэленскую мастерскую перевели из старого американского домика в круглый щитовой, что стоял рядом с клубом. Он тоже тесноват, но все же помещение значительно больше. В центре на общем рабочем столе поставили большие тяжелые тиски, установили сверлильный станок, пилу-циркулярку, электрическое точило. У окон разместили длинные столы на четырех мастеров с индивидуальными тисками.

Для пошивочной мастерской приспособили небольшой засыпной домик, стоявший на берегу лагуны. Правда, все это выглядело убого и не отвечало требованиям и нуждам нового предприятия с громким названием «Увэленский промкомбинат по художественной обработке кости и художественной вышивке», но в решении правительства намечалось крупное строительство производственных помещений, интерната для учеников-косторезов, жилых домов. Стройматериалы должны были завезти на будущий год.

К приезду Владика промкомбинат имел свои отделения в Наукане, Кенискуне и Инчоуне и твердо становился на ноги. Люди охотно шли туда: там были твердые заработки, а деньги уже казались им такой жизненной необходимостью, как мясо и жир. Организовалась пошивочная мастерская в Инчоуне, из далекого Сешана переселились в Увэлен братья Куннукай и Куннутегин, перебралась с острова Имелин семья эскимоса Вальтыргина, освоил резьбу по кости бывший бедняк-чаучу Чотгыткы. Так как рабочих мест не хватало для всех желающих, промкомбинат давал работу на дом. И пожалуй, не было человека на маленьком пятачке Дежневского массива, не принимавшего участия в этом деле.

Даже старый, но еще веселый и жизнерадостный старичок Уратагин, друг Таая, с утра садился в мастерской у китового позвонка и теслом обрубал и отделывал клыки, готовя их для граверов-резчиков. Разминал и выделывал шкуры знаменитый и уважаемый увэленский певец и сказитель слепой Пайме, находилась работа и другим старикам и инвалидам. Даже колхозники, когда не было охоты, работали и сдавали свои изделия в промкомбинат, а среди них были замечательные художники.

Рабочий день отца начинался с шести утра. Отец клал в карман пакетики с пенициллином и обходил всех больных, давая по таблетке. Пенициллин в то время был новым сильнодействующим средством, и отцу с большим трудом удалось его достать в бухте Провидения на судах, приходивших из Америки. В маленькой поселковой больничке не было почти никаких лекарств, и местный фельдшер, сетуя на беспомощность, ограничивался тем, что обходил все яранги, мерил температуру единственным градусником, давал совет не раскрывать пологов и запрещал общение между ярангами. Об эпидемии он сообщил в район, округ, но, видимо, и там было трудно с медикаментами.

Русские, жившие в Увэлене, не болели корью, а грипп легко переносили на ногах, и среди них не было смертельных случаев. Для увэленцев это оказалось бедствием. Не стало веселого и разговорчивого собеседника отца Тэгрынкеу, умер брат Тутыриля председатель сельсовета Амтын. Вымерла полностью семья Сены, сын которого Тынетегин был лучшим музыкантом в школе и на слух мог на гитаре или баяне сыграть мотив любой песни, услышанной хоть раз. Рядом со школой, на месте, где стояла яранга Сены, осталась лишь овальная утоптанная площадка и лежали по краям тяжелые круглые камни, которые оттягивали покрышку. Вот здесь был полог, и Владик вечерами любил засиживаться у Тынетегина, слушать его игру на гитаре, подаренной ему школой.

— К черту такие условия! — с горечью и болью ругался вечерами Глебов. — Менять надо яранги на дома, надо строить настоящую больницу. Высунется из полога, где духота, полуголым — и наутро выносим покойника!

В один из дней Владик съездил на катер, взял банку сгущенного молока, две пачки галет, несколько больших кусков сахара и направился к старичку Айе.

На притоптывание ног в чоттагине — знак, что кто-то пришел. — из полога раздался слабый голос:

— Мэнин? Кто?

— Гым, да я, Влятик!

— Како етти! — раздался в ответ тот же голос.

Владик не стал ждать приглашения, приподнял шкуру и наполовину вполз туда.

В пологе лежали трое: справа сам Айе, рядом с ним металась в жару его жена, а у левой стенки лежала Зимина, племянница Айе. Она тоже была в бреду. Все лицо покрылось большими капельками пота. «Мимле! Мимле! Воды!» — шептала она, облизывая языком сухие, потрескавшиеся губы.

Чуть светился жирник. Маленький язычок пламени вот-вот должен был соскочить с фитиля и подпрыгнуть. В пологе очень душно. Айе хотел было сесть, но не смог и, повернувшись набок, пытался улыбнуться Владику.

— Како, како! — шептали губы. — Большой, большой, совсем взрослый. Приехал?

— Да, — ответил Владик. — Приехал. Только ненадолго. Но я вернусь, Айе. С тобой в мастерской работать буду. Лежи спокойно. Выздоровеешь — поговорим.

Владик поправил одеяла на всех больных, чуть приподнял полог, впустив струю свежего воздуха, выправил фитиль в жирнике. Огонек весело пробежал по кромке и засветился яркой ровной полоской. Затем Владик налил из чайника воды в кружку, приподнял Зимину и поднес кружку к губам.

— Зимина, Зимина! Это я, Влятик! Помнишь, в школе я все время тебя за косы дергал? Помнишь?

Зимина чуть приоткрыла свои черные широкие глаза, бессмысленно посмотрела на него, уцепилась за кружку и с жадностью выпила воду.

— Ии-и! — застонала она и повалилась на постель.

— Хорошо, что зашел. Я увидел тебя, — с трудом шептал Айе. — Вэлынкыкун! Спасибо!

— Вот подарок принес, — и Владик выложил галеты, сахар и банку сгущенки. — Может, чай поставить?

Айе ничего не ответил.

— Тогда я пойду, Айе, скажу фельдшеру, отцу. Они лекарства дадут. Вынэ аттау! Пойду я! Еще приду, Айе! — сказал Владик, опустил полог и выполз в чоттагин.

Но подарки остались нетронутыми: наутро все были мертвы…

В мастерской не слышалось смеха, шуток. Косторезы молча заканчивали упаковку костяных изделий. На основной крепкой дощечке сверлили отверстия, ставили собачью или оленью упряжку на подставке, туго привязывали ее, пропуская шпагат через дырочки, чтобы при транспортировке изделие не разбилось, затем уже осторожно сбивали нужный ящик. Таай придирчиво проверял каждую упакованную вещь. Гравированные клыки обертывали бумагой и клали в ящик со стружками или паклей. Меховые вещи: тапочки с красивым узором из оленьей шерсти, цветных ниток и бисера, торбаза из камуса, шапки, коврики — все это укладывали в мешки. Увэленский промкомбинат отправлял свою первую продукцию.

Иван Васильевич стал поторапливать директора, ссылаясь на то, что лагуна мелеет и катер с полной загрузкой не пройдет через горловину: все же кость тяжеловата.

— Скоро эйгынлин — северный ветер будет, лагуна станет глубокой, — успокоил его Кагье.

Предвидение Кагье оправдалось. Когда катер был загружен и готов к выходу, он сам пришел к старшине и сказал:

— Тагам! Поехали!

Тяжело, очень тяжело было на душе у Владика. Не ожидал он, что родной Увэлен встретит его такой печалью. Рычыповские костяшки так и пролежали без дела в карманах. Пустовала гэчеватын — увеселительная площадка: никто не боролся, не бегал до изнеможения по кругу, не слышно было танцевальных песен. Даже ребятишки не подымали возню в поселке, а на скале Ёпын не сидел наблюдатель.

Возвращение

Не сразу после окончания школы удалось Владику вернуться в Увэлен. Его призвали в армию и сразу направили учиться в одно из военно-технических училищ авиации дальнего действия. Учился он с охотой, с интересом. Но, видимо, адаптация к новым условиям жизни и климату оказалась не такой уж простой, и кончилась она для него печально. Он простудился и тяжело заболел, лечили его шесть месяцев в госпитале, был отчислен из училища по состоянию здоровья и отправлен жить к «белым медведям», как определил председатель медицинской комиссии, когда Владик сказал, что ему надо ехать на Чукотку, в Увэлен.

До Владивостока добрался поездом хорошо. Ехал в плацкартном вагоне. Было трудно с продуктами, но сухого пайка, который выдавали на больших станциях по продовольственному аттестату, хватало, и даже оставались излишки хлеба.

На него Владик выменивал на станциях яйца, молоко, вареную картошку, соленые огурцы. А вот во Владивостоке, шумном и многолюдном городе, начались неприятности. Отсюда надо было ехать не поездом, а пароходом. По своей неопытности он не выписал в училище требование на морской транспорт, а без него билет на пароход не давали. В воинской кассе прямо сказали, что нужен документ на приобретение билета или какое-либо отношение, если его брать за наличный расчет. Но где взять этот документ?

Пробовал Владик обратиться к военному коменданту, но там его направили в военкомат, как временно освобожденного от воинской службы, а в горвоенкомате сказали, что они к нему не имеют никакого отношения. Тут еще кончился продовольственный аттестат. Денег не было, просить из дома он не решался, так как пароход отходил через две недели и перевод мог не прийти. Знакомые, у которых он жил, посоветовали обратиться к председателю крайисполкома, депутату Верховного Совета СССР, записали его к нему на прием.

Через два дня председатель крайисполкома принял Владика, внимательно выслушал, позвонил какому-то Василию Петровичу.

— Идите в крайвоенкомат, там все оформят, — улыбнулся председатель и пожал руку Владику. — Это здесь, рядом. Счастливо добраться до родной Чукотки.

И, окрыленный надеждой, Владик бегом пустился в крайвоенкомат. Там его выслушали и велели прийти завтра.

Но ни завтра, ни послезавтра требование так и не выписали. С утра до обеда он высиживал в военкомате и терпеливо ждал. Капитан, которому поручили его дело, все ссылался на занятость.

— До отхода парохода есть еще время, успеем, — успокаивал он.

Но Владику от этого не становилось легче. Ему уже было стыдно идти к знакомым, которые и сами жили впроголодь. На продукты введены карточки, а купить что-либо на базаре он не мог. Отбыв положенное время в военкомате, он шел на морской вокзал, устраивался на скамейке и сидел до самого вечера. Волнение и суета стали сказываться на здоровье. Временами он чувствовал, как подымалась температура, снова начинал болеть правый бок. Вечером успокаивал знакомых, говорил, что требование выпишут, пил пустой чай и ложился спать. А наутро снова шел в военкомат, потом — на вокзал.

Однажды, когда он бродил по морскому вокзалу и искал местечко, где можно было бы присесть, его вдруг громко окликнули:

— Владька, это ты?! Откуда?

От неожиданности он вздрогнул, обернулся и увидел ефрейтора с черными погонами связиста, подтянутого, стройного, с белым свежим подворотничком, в новой гимнастерке и в начищенных до блеска сапогах.

— Володя! Яфасов! — кинулся Владик ему навстречу.

Он хорошо знал Володю Яфасова еще по Анадырю. Володя старше на три года, прошел всю войну, и его грудь украшали ордена и медали. Он часто бывал на школьных вечерах и пытался ухаживать за одноклассницей Владика Розой Сабировой. Круглолицый, курносый, с волосами, подстриженными бобриком, Володя, как всегда, был весел и жизнерадостен.

Они нашли свободное место, присели, и Владик рассказал про все свои беды.

— Да, попал ты в историю, — задумался Володя. — Вот что, пойдем-ка к нам в роту. Познакомлю с командиром, и там уж что-нибудь придумаем. Сам-то я служу в связи, человек самостоятельный, вот уже четвертый месяц как в командировке. Был на Сахалине. Но одному скучновато, вот я и пристроился к одной роте, встал у них на довольствие и вместе с ней думаю двигаться. Пошли!

Рота располагалась в палатках на пустыре.

— Вот, настоящего чукчу привел, — представил Володя Владика капитану — командиру роты.

— Якой же он чукча, самый настоящий кацап, — заулыбался капитан и пожал руку Владику.

В палатке аппетитно пахло солдатскими щами. Владик невольно проглотил слюну.

— Сидайте, — предложил капитан и дал команду принести миску со щами.

Владик сказал было «спасибо», но голод давал себя знать. Он с жадностью съел весь солдатский обед. Сытная еда сморила его. Он осоловел, словно выпил стакан водки, и заклевал носом.

— Не горюй, хлопец, уедешь на свою Чукотку, — подбодрил капитан.

Владик остался ночевать, а утром он с Володей пошел в крайвоенкомат. Но деловой капитан опять сказал, чтобы пришел завтра.

— Да, — задумался командир роты. — Знаешь что, хлопец, давай-ка твои документы, пойду с командиром поговорю.

Через полчаса он вернулся.

— Вот так, билет будет. Главное, что документы у тебя в порядке, курсант.

На следующий день Владик с билетом в кармане, забыв обо всех болячках, ехал вечером к знакомым за вещмешком и личным делом в пакете под сургучными печатями. У остановки трамвая толпилось несколько человек. Казалось, можно было спокойно войти в трамвай, но люди почему-то создали толкучку. В дверях его прижали, и он почувствовал, как из кармана стал «выползать» бумажник с билетом и документами. Владик закричал:

— Там же нет денег!

Кто-то локтем уперся ему в шею, не давая обернуться, его стиснули и втолкнули в вагон. Бумажник выскользнул из кармана. Стало как будто чуть свободнее. Владик со слезами на глазах вглядывался в каждого и говорил: «Там же нет денег! Верните! Кто взял бумажник?!» Но все пассажиры были чем-то озабочены, рассаживались по местам, и кто из них вор, определить невозможно. Владик пробрался к кондуктору.

— Остановите трамвай! У меня документы украли! — просил он кондуктора.

— У меня каждый раз обворовывают людей. Буду я останавливать трамвай из-за каждого, — равнодушно ответил кондуктор.

На следующей остановке Владик сошел с трамвая и бесцельно побрел по улице. Куда идти? Что делать? Кое-как прокоротав ночь на вокзале, он утром обошел все урны, надеясь, что документы могли подбросить, обратился в стол находок, зашел в милицию, военную комендатуру, но нигде их не нашел. То же самое было и на следующий день. До отхода судна оставалось трое суток. Безучастный ко всему, голодный, он бродил по морскому вокзалу. Кругом суетились люди, тащили тюки, мешки, чемоданы, загромождая ими проходы, кричали и ругались. Владик начинал ненавидеть этот суетливый грохочущий город с морским вокзалом и куда-то спешащими людьми.

— Ты что это на поверку не приходишь! — вдруг шутливо окликнул откуда-то неожиданно появившийся Володя. — Мы тебя там ждем, а ты здесь околачиваешься!

Владик молчал.

И только в палатке у капитана он выдавил из себя:

— Все документы вместе с билетом украли, — и съежился, ожидая очередной брани и обычных слов о безответственном отношении к документам.

— Помни, — наставительно сказал капитан, — солдаты не бросают друзей, — встал и командирским тоном продолжил: — Быстро привести себя в порядок, помыться, подшить подворотничок и вместе с ефрейтором Яфасовым съездить к знакомым — одного не отпущу, а то еще и гимнастерку с тебя снимут, — взять барахлишко, какое есть, и к двадцати ноль-ноль прибыть в порт! Ясно?

— Ясно, — чуть слышно прошептал Владик.

— Встать! — вдруг закричал во весь свой командирский голос капитан. — Как надо отвечать командиру, товарищ курсант?

Владик вскочил, как подстегнутый, стал по стойке смирно, взял под козырек и по-солдатски ответил:

— Есть, товарищ капитан!

— Вот так, а то совсем разболтался, — успокоился командир. — Выполняйте задание!

Назавтра в полночь закончилась шумная посадка, и «Войков» отошел от пирса. Через двенадцать дней он входил в бухту, окруженную черными пустынными сопками с пластами снега в распадках.

Несколько дней прожил Владик у отца своего друга и одноклассника Петьки Павлова, а затем ему подвернулся катер гидробазы, направлявшийся на север. Но катер из-за льдов не смог пробиться в Увэлен и высадил Владика в бывшем поселочке Дежнево, в восемнадцати километрах от Увэлена. Владик, в кирзовых сапогах, курсантской шинели с голубыми погонами, закинул за плечи вещмешок с эмалированной кружкой, ложкой и парой грязного белья и тяжело зашагал по чавкающей тундре.

Дорога вымотала его до предела, поэтому он шел медленно и трудно, ноги в сапогах подвертывались на кочках, и он чуть не падал. На вершине холма у реки Тэювеем присел и долго смотрел на родной Увэлен. Вот он растянулся по всей низкой косе. В центре хорошо знакомая родная школа, появились новые домишки, и весь поселок приблизился к полярной станции. Коса была низкой, и с холма казалось, что поселок стоит на белоснежном льду, которым было забито море. Отдохнув, Владик поднялся и снова зачавкал по тундре.

Вот и лагуна. У мыска Эмлытатын, где в древности увэленцы промывали и просушивали моржовые кишки для дождевиков, у берега бродил в воде в замызганной и засаленной кухляночке какой-то мальчишка и так же, как и Владик в детстве, колол острогой из толстой проволоки камбал. Владик остановился и вгляделся в парнишку.

— Айнагу! — узнал он младшего сынишку Келевги и серьезно, как взрослый, сказал по-чукотски: — Эпьючитке! Не броди глубоко!

Мальчишка обернулся, сначала испуганно, а потом удивленно посмотрел на него и, прошептав «Вля-а-тик!», бегом рванул в поселок, показывая белые, размокшие, похожие на лепешки, подошвы своих торбазишек. А Владику стало радостно от произнесенного чукотского слова. Вскоре он был окружен толпой сверстников, которые привели его в небольшую комнатку, где жили отец и мать.

Отец не стал с ним бороться, как Тарас Бульба со своими сыновьями, но крепко прижал его худое и костлявое тело правой култышкой к себе.

— Наконец-то добрался, сынок! — проговорил он и пощекотал его своими жесткими усами.

Мать нежно поцеловала и тут же закрутилась у печки.

Весь вечер у них были гости. Мать на керосинке кипятила уже пятый чайник. Первым пришел Рычып. Он еще больше постарел, сгорбился и стал сильнее прихрамывать. Потом заглянул косторез Таай, а после появился Кагье и сказал по-русски:

— Какой ти, Влятик, кудой-кудой. Окотиться надо, жир есть, мясо.

Отец согласился с Кагье, сказав, что действительно ему нужен свежий воздух, больше двигаться. И все остальные тоже сказали:

— Кейве! Верно!

— Но Влятик же не будет ходить на охоту в этой военной кухлянке и сапогах, — показал Таай на курсантскую одежду. — Ему нужна настоящая чукотская одежда.

— Верно, верно, — поддакнули сидевшие.

— Одежда будет, — заверил отец.

— И еще ему нужны вельвыегыты — вороньи лапки, и акын — закидушка, и инныпин — охотничья палка, — перечислял Кагье.

— Верно, верно, — соглашались все, сидя прямо на полу, держа в руках блюдечки с чаем.

— Пусть пока моими снастями пользуется, — предложил Рычып, — я все равно не охотник.

— Ии-кун, правильно, — согласились с ним.

Так было определено старшими, чем будет заниматься Владик.

Наука морского охотника

В то лето около Увэлена все время держался лед. Ветром его уносило в море, но, как только ветер стихал, лед снова течением с севера прижимало к берегу. Из-за этого не было настоящей охоты, не было моржового лежбища. Утки большими стаями шли вдоль кромки льда. В поселке плохо было со свежим мясом, и увэленцы жили впроголодь. Охотники с нетерпением ждали настоящих морозов, когда лед начнет крепко схватываться у берега и можно будет начать охоту на осеннюю нерпу. Старые, опытные охотники с рассветом подымались на скалу Ёпын и в бинокли тщательно просматривали море. Они часто видели стада моржей, которые залегали на больших льдинах у самой кромки. Конечно, до моржей можно добраться пешком по качающимся льдинам, но что проку, если от целой туши моржа принесешь только небольшой кусок. Это не нерпа, которую можно приволочь целиком. Нет. Зря бить зверя не в обычае чукотских охотников. Его бьют тогда, когда он нужен, когда его можно достать и унести целиком.

— Какие моржи лежат! — восклицал наблюдатель, увидев очередную лежку, тяжело вздыхал и переводил бинокль в другое место.

Как-то утром Владик тоже поднялся на скалу Ёпын. В углублении, обложенном большими камнями, сидел энмыралинский охотник Келевги и, облокотившись на камень, смотрел в море. Теперь он не работал в слесарной мастерской, а был бригадиром колхозной зверобойной бригады.

— Смотри, у местечка Вэтлялявыт большие льдины застряли, — показал Келевги вдоль косы в сторону Тункена. — Наверно, нерпа будет.

Владик взял бинокль у Келевги. Лед медленно несло течением с севера. У местечка Вэтлялявыт было мелко, огромные стамухи зацепились за дно и застряли. От них шли полосы чистой воды.

На следующий день утром Владик, в белой камлейке поверх теплой двойной кухлянки, в нерпичьих брюках, с винтовкой и снастями за плечами шел вдоль косы за Келевги как настоящий охотник — ивинилин. У местечка Вэтлялявыт, где они вчера заметили разводья, остановились. В двухстах метрах от берега чернел треугольник полыньи, еще чуть дальше виднелась полоска воды.

— Тагам! Пошли, Келевги! — и Владик первым ступил на вмерзшую в шугу льдинку, на вторую и вдруг, оступившись на третьей, по пояс очутился в воде.

— Ух-ух! — испугался он.

— Ка-а-ко-мей! Нельзя торопиться! — укорял Келевги, помогая Владику выбираться на берег. — Аттау, давай бегом домой, только бегом.

Никто в Увэлене не смеялся над Владиком, все сочувствовали ему и говорили, что, конечно, лед еще не совсем крепкий, ходить по нему трудно. Но первая неудача не испугала. На следующий день Владик снова пошел на охоту. В этот раз он без приключений добрался до стамухи, что не составило труда, так как остались вчерашние следы Келевги, выбрал себе удобное местечко, откуда просматривалось все разводье, и стал терпеливо ждать.

По берегу проходили охотники, но, увидев, что это разводье занято, шли дальше искать новое. Но вот один остановился на берегу, постоял немного и направился к Владику. Это был Келевги. Он подошел тихо и сел рядом.

— Ну как? — спросил он.

— Уйнэ! Пока еще нет, — ответил Владик.

— Ничего, будет! Я вчера трех нерп здесь убил, — тихо сказал Келевги и стал набивать свою трубочку махоркой.

— Это же твое место, Келевги. Садись!

— Нет, сиди. Кто первый пришел, тот и занимает любое место.

Было совсем тихо. Подмораживало. Вода как зеркало. Владик не сводил глаз с разводья. Келевги задумчиво затягивался махоркой.

— Кыгите! Смотри! — прошептал Келевги.

Владик хотя и был наготове, но все же вздрогнул от неожиданности, когда в другом углу разводья, под самой кромкой, показался носик осторожной нерпы и тут же скрылся в воде.

— Не торопись, когда она вынырнет в третий раз, тогда стреляй, — советовал Келевги.

От волнения дрожали руки. Нерпа показалась еще раз. Владик успокоился и выжидал, а когда она высунулась в третий раз и стала осматриваться по сторонам, нажал спусковой крючок. Над разводьем раздался выстрел, поплыл дымок. Нерпа медленно повалилась на бок, вода окрасилась кровью.

— Вот так! Хорошо! — похвалил Келевги.

А Владик уже был на ногах и лихорадочно развязывал акын — закидушку. Подбежав поближе, он метнул акын. Ремень точно лег по спине нерпы. Владик чуть подтянул ремень, подвел акын и резко дернул — острые крючья закидушки впились в жирное тело зверя.

— Вот ты и убил нерпу, — сказал улыбаясь Келевги, когда Владик подтащил ее к месту, где они сидели.

Нерпа была небольшой, но Владику она показалась огромной. Он еще долго не мог успокоиться, от волнения дрожали руки и ноги. Прошло около двух пасов, но нерпы больше не показывались.

— Наверно, ты последнюю убил, — прервал молчание Келевги. — Видел, как она осторожно выныривала? Это всегда так бывает. В таких разводьях обживаются несколько нерп, а потом они остаются на всю зиму и живут под припаем, проделывая где-нибудь в торосах свои лунки. Поэтому мы и называем такую «токвамэмыль» — припайная нерпа.

Владик с интересом слушал Келевги, не сводил глаз с разводья и не терял надежды, что будет еще удача.

— Припайная нерпа хитрая, — продолжал не спеша Келевги. — Когда зимой на припае появится вдруг трещина, их много выныривает ночью. У них там свое селение — нымным, у каждой есть своя яранга. Припайную нерпу хорошо сетками ловить. Я как-нибудь покажу тебе, как надо ставить сети подо льдом, — и Келевги умолк.

Владик знал, что Келевги считался самым удачливым в ловле сетями. Удивляло только, как он мог находить среди беспорядочных нагромождений льдин места, где водится нерпа.

— Ну-ка я пойду, другое место поищу, — сказал вдруг Келевги и встал.

Он оказался прав: нерпы больше не показывались. Владик был доволен своей первой добычей и торжественно волочил ее вдоль берега домой. Вот показались дома полярной станции. Кто-то вышел, помахал Владику рукой. Вскоре начались яранги тапкаралинов. У одной из них на камне сидел старик Гемалькот в чистой пушистой кухлянке и белых штанах. Владик проходил рядом.

— Ка-а-ко-мей! Влятик нерпу убил! — удивлялся старик. — Удачливый ты! Ка-а-ко-мей! Кто же тебе дома разделывать нерпу будет? Давай женись на чукотской девушке! Разве у нас в Увэлене нет красавиц?

Владик смутился, закрыл лицо ладонью и постарался как можно скорее пройти мимо добродушного старика. Конечно, мать у Владика русская, она не умела разделывать нерпу, и чукчи считали, что ему нужна жена чукчанка, но о женитьбе тогда он еще не думал.

С приездом Владика в Увэлен Глебовы перешли на квартиру, состоявшую из кухни и комнаты, в большом длинном доме, рядом Со школой. Ближайшими их соседями стал молодой охотник Роптын, который жил в дощатом домике американской постройки, чуть дальше стояла яранга его брата костореза и моториста промкомбината Таната, за ним жил с большой семьей охотник Ныпевги, а ближе к лагуне — Рычып, Келевги и Ытук. Соседи хорошо относились к Владику и помогали чем могли.

Вскоре Владик, уставший и потный, подошел с нерпой к дверям дома. Рычып в это время обходил ярангу и проверял, крепко ли привязаны камни, висевшие на ремнях и прижимавшие шкуру — репальгин.

— Како-како, ты нерпу убил! — закричал он, увидев Владика, и бодро заковылял к нему. — Какая большая нерпа! Ка-а-ко-мей! Бороться бы с тобой надо, чтобы ты еще сильнее был, да все кости у меня болят, не могу с тобой схватиться!

Владик отвязал ремешок от лямок и тянул нерпу к порогу, собираясь затащить ее в дом.

— Оо, подожди-подожди! — испугался Рычып. — Надо угостить нерпу, напоить ее водичкой, чтобы она не сердилась. Она же в гости пришла. Принеси-ка воды!

— Да чепуха все это, Рычып, — возразил Владик. — Не верю я этому.

— Нет-нет, надо напоить нерпу, а то тебе удачи не будет. Неси воды!

Владик вынес кружку воды. Старик взял ее и аккуратно полил мордочку нерпы.

— Теперь втаскивай! — И вдруг закричал в сторону своей яранги: — Рентыт! Иди-ка сюда, пекуль возьми! Помочь Влятику надо!

Нерпу положили на кухне, подстелив клеенку. Пока Владик с Рычыпом пили чай и старик дотошно расспрашивал, как вынырнула нерпа, как он стрелял и куда целился, Рентыт ловко рассекла пекулем тушку по животу, сняла шкуру с толстым слоем сала и разделила мясо по суставам на куски.

Слух, что Влятик убил нерпу, быстро прошел по поселку, и каждый считал своим долгом похвалить его. Но так как по чукотскому обычаю каждого вошедшего надо было наделить подарком, то есть куском мяса и жира, то вскоре от нерпы остались лишь ребрышки, один ласт, потроха и немного сала со шкурой. Получили свою долю и Рычып с Рентыт, и Танат, и все соседи. Когда отец с матерью вернулись с работы, то от нерпы почти ничего не осталось.

— Где же нерпа? — удивилась мать.

— Да вот, — показал Владик на тазик с мясом.

— Ничего, мать, не огорчайся, так положено, и Владик поступил правильно, — успокоил ее отец. — Ну а ребрышки давай-ка сейчас на ужин потушим с сухой картошкой.

Владик продолжал охотиться и с каждым днем становился все опытнее и самостоятельнее. Уже никого не удивляло, когда он приходил с добычей, а старый Гемалькот по-прежнему посмеивался над ним и предлагал то одну невесту, то другую. Увэленцам нравилось, что Владик хочет стать настоящим охотником, и они помогали ему советами, предупреждали об опасностях. Как настоящий охотник — ивинилин, он вставал рано утром, выходил налегке, из дома и оглядывал окрестности. Если над сопками Гыварат и Нэпыэтлен висят облака — будет северный ветер, усилится течение и начнется мощное сжатие льдов. Облако над Туныклинской сопкой предвещало потепление и сильный южак, который в Увэлене дует с берега, и бывает, что срывает припай. Частое мигание звезд — тоже к сильному ветру, а темное-темное небо над кромкой припая говорило о большой открытой полынье. Все это были нежелательные признаки, они не предвещали хорошей охоты. Разве что в полынье могла случайно показаться у самой кромки нерпа. Но нерпа хитра, и, когда много воды, она тоже выныривает подальше, ее не достать.

С каждым днем крепчали морозы, чаще и чаще сыпал снег, временами по-настоящему пуржило. Разводья и трещины между стамухами замерзали, и лед стал намертво, словно припаялся к берегу, удерживаемый, как воткнутыми кольями, сидящими на мели стамухами. Теперь уже никаким южаком его не могло оторвать, и только километрах в двух-трех, у кромки, он по-прежнему двигался. Лед сплошным потоком шел с севера и выравнивал кромку. Когда течение усиливалось, в поселке слышался грохот. Охота на нерпу прекратилась, а потом перешла с косы к скалам, где у мыса Кытынурен кромка проходила недалеко от берега.

Как-то утром Владик, как обычно, вышел посмотреть, какая погода. Было еще темно, помигивали звезды, небо ясное, чистое, но над сопкой у Увэлена висело странное облако, которое, вытянувшись, сползло вниз к поселку. Владик впервые видел такое и не мог определить, что бы это значило. Вдруг он услышал, как к дому кто-то подошел. Это был сосед Танат. Он стал рядом с Владиком и тоже оглядел окрестности.

— Восточный ветер дует, — радостно сказал он и заговорщически добавил непонятное слово «кунуруркын». — Давай собирайся, охота хорошей будет, — и торопливо побежал к себе в ярангу.

У Владика было все наготове. Он быстро оделся и вышел. Появился Танат.

— Аттау! Пошли!

И Владик двинулся следом за Танатом. У скалы Ёпын их нагнал Роптын. Шли молча под темными скалами. В лицо слегка дул теплый ветер. У мыса Кытынурен Танат свернул и вышел на припай. Вскоре все были на кромке. Светало. Охотники сидели на глыбе льда и ждали рассвета. Танат с Роптыном возбужденно переговаривались, а Владик ничего не понимал. У самой кромки зловеще шелестела искристая шуга, из нее временами вывертывались льдины, переворачивались и снова скрывались в шуге. Течение шло с юга и плотно прижимало лед к кромке припая. Виднелись большие ровные поля молодого льда, испещренные трещинами и разводьями. Иногда поле льда упиралось краем в припай, отламывались здоровенные куски льдин и со скрипом и скрежетом ползли на кромку. Владик решил, что никакой охоты не будет и придется ждать, когда дрейфующий лед отойдет от кромки и откроется полынья. Но как только стало светло, Танат решительно встал.

— Аттау! Пошли! — и поспешно надел на ноги вельвыегыты.

«Что он, с ума сошел!» — ужаснулся Владик, увидев, как Танат, опираясь на посох и охотничью палку, смело пошел по вязкой шуге. За ним двинулся Роптын. И лед ничего — выдержал.

— Давай! Давай за нами! — махал ему рукой Танат.

Владик надел вороньи лапки. Было жутко, но все же, поборов страх, он решительно ступил на шугу и бегом бросился к Танату и Роптыну. Ему казалось, что сейчас шугарасступится и он очутится в воде. В спешке, зацепившись лыжей за лыжу, он грохнулся животом на кромку крепкого льда. Танат с Роптыном расхохотались.

— Не надо спешить, — успокоил его Танат. — Этот лед плотный, и он хорошо выдерживает человека. Пошли!

У первой длинной, сравнительно широкой трещины сели и стали ждать. Владик устроился поближе к припаю, чуть дальше расположился Танат, а Роптын пошел к другой трещине. Не успели обосноваться, как Танат выстрелил и убил первую нерпу. Ловким броском акына он ее зацепил и тут же бегом потащил к припаю. Вскоре убил нерпу и Владик. Пока он ее вытаскивал, вернулся Танат.

— Давай быстро оттащи ее на припай и снова сюда, — посоветовал он.

Охота была удачной. Танат убил три нерпы, Роптын тоже, а Владик две. Это была его первая охота на дрейфующем льду. Узнал он и новые морские охотничьи слова: «тылягыргин» — стык дрейфующего льда с припаем, «никэен» — восточный ветер, «кунурун» — течение с юга, «рочгыгэл» — дрейфующий лед. Танат объяснил ему, что, когда дует умеренный никэен, он всегда приносит молодые поля льда и бывает хорошая охота, только нельзя долго задерживаться на дрейфующем льду. Все время надо следить за кромкой, идти против течения и держаться у того места на припае, откуда сошел на лед, а если убьешь нерпу, сразу же оттаскивать ее на припай, так как с двумя-тремя опасно переходить тылягыргин. А после Владик научился переходить это опасное место, его уже не пугала шелестящая шуга и скрежет льдин, он шел по ним так же спокойно, как истинный горожанин переходит улицу, посмотрев направо и налево.

Владик обычно охотился со своими соседями — Танатом, Роптыном, Келевги или Эйнесом, но все же самым лучшим наставником стал для него Кагье, живший в другом конце поселка.

Хорошо и легко было идти следом за Кагье по морскому льду. Он здорово умел прокладывать тропу среди хаотических нагромождений глыб льда после очередного сжатия. Когда идешь за ним, не чувствуешь ни тяжелых подъемов, ни резких спусков, не изматываешься, волоча следом добычу. И, как правило, тропа, проложенная после пурги Кагье, постепенно становится общей дорогой к кромке припая. Идя по льду, Кагье часто останавливался, забирался на вершину какого-нибудь тороса и долго осматривался кругом.

— Что, устал, Кагье? — спрашивал Владик.

Кагье скупо улыбался и отвечал:

— Нет, не устал. Надо всегда осматриваться и видеть, что происходит вокруг. Ты тоже так делай, — советовал он и спускался с тороса.

В отличие от других неплохих увэленских охотников Кагье, идя по тонкому молодому льду, никогда не пробовал его крепость ударом охотничьей палки — инныпин, а ощущал толщину своими пятками, — настолько они у него были чувствительны.

От него Владик узнал, что нельзя сидеть у кромки разводья на свежей, только что смерзшейся из отдельных льдинок глыбе: она может в любое время рассыпаться; нельзя сидеть у трещины на тонком льду: из глубины воды на свет хорошо видна тень охотника и на него может напасть хищный морж — кеглючин. Ожидая нерпу, охотник должен всегда следить за припаем и берегом, совмещая два ориентира с приметной третьей точкой на берегу: если они не совмещаются, надо, взобраться на торос и осмотреться или сразу же бежать к припаю, так как лед тронулся. И много других охотничьих секретов узнал Владик.

Не любил Кагье безрассудных поступков, хотя смелость и решительность уважал. Однажды он так отругал Владика с его соседом Эйнесом, что им было удивительно видеть его таким сердитым.

Охотились они на дрейфующем льду у старого длинного разводья шириной не более ста метров. Забереги полыньи покрылись тонким льдом. В некоторых местах он был крепким и выдерживал человека, а дальше становился тоньше и под легкими ударами охотничьей палки свободно прокалывался. Нерпа шла плохо и выныривала больше у противоположного края разводья, словно знала, что у кромки ее подкарауливают охотники. Обходить разводье, чтобы перейти на другую сторону, было далеко. Владик с Эйнесом сидели в торосах в отдалении друг от друга и терпеливо ждали. Владику повезло первому.

Голова нерпы неожиданно показалась совсем рядом. Нерпа высоко высунулась из воды и повернулась к Владику. Он тут же спустил курок, и нерпа, повалившись на бок, плавно закачалась на воде. Он быстро размотал акын, метнул его, подцепил добычу острыми крючьями. Но вытащить ее на лед мешали забереги: она застряла метрах в пятнадцати.

— Эйнес! — крикнул он. — Подойди-ка!

Эйнес подошел.

— Что делать? — спросил Владик.

— Коо, — неопределенно ответил он. — Достать трудно.

Жалко было оставлять нерпу, да и закидушку Владику терять не хотелось. Ее выточил для него на токарном станке косторез Кулиль. Легкая в полете, она точно шла к цели. Такая закидушка в Увэлене была первая, и Владику завидовали, но сделать подобную не могли — не находилось хорошего куска березы или дуба.

— А если попробуем так, — не унимался Владик. — Видишь, у самой кромки рядом с нерпой вмерзла небольшая льдина. Она выдержит меня, а тут вот, смотри, по пути тоже есть куски льда. Если я с разбега прокачусь плашмя по льду, то долечу до них; потом оттолкнусь ногами и буду на крепкой льдине. Давай!

— Ну что ж, — нерешительно ответил Эйнес. — Давай!

Ребята не знали, что Кагье, сидевший метрах в пятистах от них, внимательно наблюдал в бинокль и, когда увидел, что Владик обвязывается ремнем акына, догадался, что они с Эйнесом затеяли какую-то глупость, и поспешил к ним. Но опоздал. Владик уже отошел метров на десять от кромки, разбежался и плашмя плюхнулся на лед. Рассчитал он правильно. Докатился до кусков льда, оттолкнулся от них ногами и оказался на крепкой льдине у кромки. Но там, где он прокатился на животе, лед прогнулся, и проступила вода, а по тихому разводью пошли полукругами плавные волны. Темная бездонная вода колыхалась и покачивала льдину, на которую стал Владик. Он осторожно подрубил палкой кромку льда и крикнул Эйнесу:

— Тагам, тащи!

Нерпа была на месте, оставалось перебраться самому.

— По прежнему пути нельзя! — крикнул ему Эйнес, показывая чуть правее на целину тонкого льда с вмерзшими кое-где льдинками.

Кагье не вмешивался. Он сидел рядом и хмуро наблюдал за ребятами, жадно затягиваясь цигаркой, набитой моршанской махоркой.

— Тащи! — крикнул Владик, обвязавшись ремнем акына, сделал бросок и плашмя покатился по льду. Эйнес не давал ослабнуть ремню и бегом тащил его. Он не видел, как Кагье, словно молодой, сделал прыжок и оказался рядом с Эйнесом. Владик не успел провалиться, но вся грудь и живот были мокрыми, а там, где его протащили, проступила вода.

— Кэйве нымелигыт! В уме ли ты! — тихо прошипел Кагье Владику. — Что, у тебя живота нет, печень болит? — продолжал он, намекая на голод. — Тебе дома что, в рот положить нечего? А?.. Ты что, умираешь с голоду? Зачем так делаешь?! Глупый ты! — бросил старик обидное чукотское ругательство и молча направился к дому. Немного отойдя, он остановился и обернулся: — Запомните, охотник ошибается всего один раз в жизни, — и пошел дальше.

Возразить старику нечего. Он был прав.

После Кагье никогда не напоминал об этом случае, словно его и не было. Владик успешно познавал науку морской охоты, и со временем его включили в число настоящих зверобоев, которым было что рассказать о своих приключениях. А старый Ытук сочинил песню-танец про него и исполнил в клубе. Владик сначала обиделся, когда Ытук изобразил его трусливо переходящим тылягыргин и падающим на лед, но потом старик показал его смелым, решительным и удачливым, всегда убивающим нерпу.

Отец Владика не препятствовал охотничьим увлечениям сына, но однажды сказал:

— Охота — вещь хорошая, но надо что-нибудь посерьезнее. Давай-ка иди работать в промкомбинат.

И Владик стал помощником моториста у Таната. Дежурили через день, и обоим удавалось выкроить время, чтобы сходить на охоту.

Новое имя — рабочий

Еще в марте колхозные бригады стали заранее готовиться к весенней охоте на моржа. Освободили из-под снега вельботы, поставили их на киль, убрали набившийся внутрь снег, а когда участились солнечные дни и стало теплее, прошпаклевали и покрыли белой цинковой краской.

Косторезы Увэленского промкомбината, наблюдая из окон мастерской за берегом, вздыхали и завидовали колхозникам, представляя себе всю радость первого торжественного выхода в море и ощущая во рту вкус свежего мяса весеннего моржа.

— Счастливые, на охоту пойдут! — не выдерживал кто-нибудь, глядя, как обводит черной краской борта вельбота Кагье, как ревниво следит за покраской Каляч.

Завидовал колхозникам и Владик, так как тоже был заражен охотничьей страстью. Он работал мотористом в косторезной мастерской, и электроэнергию приходилось давать целый день: косторезы уже давно перешли на обработку кости электробурами, использовали пилу-циркулярку, токарный, сверлильный и фрезерный станки. Когда выдавалось время и мотор работал хорошо, Владик подходил к Кагье.

— Скоро — аттау! На охоту! — говорил он.

— Ии, скоро, — приветливо отвечал ему Кагье, посасывая свою маленькую экономную трубочку. — Давай с нами. Моториста у нас еще нет.

— Не могу, Кагье, работать надо, — отвечал он и, немного постояв у выкрашенного и обновленного вельбота, возвращался в мастерскую.

Хотя и считались косторезы штатными работниками промкомбината и называли их теперь новым словом «рабочие», но в душе они оставались охотниками. И как только выдавался хороший день, когда у кромки припая шла нерпа или начинали весной лететь через косу утки гаги, «рабочие» забывали о своих трудовых обязанностях и, не спрашивая разрешения, уходили на охоту.

— Что будем делать с дисциплиной? — как-то задал вопрос директор промкомбината заведующему косторезным цехом Тааю. — В апреле, смотри, мы не выполнили план из-за того, что косторезы почти не работали.

Таай понимал серьезность вопроса, но как удержишь врожденного охотника на месте, когда идет зверь или летят над поселком стаями утки? В такие дни мастерская пустела, и оставались лишь хромой эскимос Вальтыргин да старый ревматик Чуплю, у которого и в хорошую погоду часто ныли все кости. Да и сам Таай бывал грешен, когда рано утром, соблазнившись хорошей погодой, уходил с мелкокалиберкой на кромку припая и опаздывал на работу на несколько часов.

— Ии, плохо это, — соглашался с директором Таай.

— Вот то-то, что плохо!

— А может, так сделаем? — осторожно начал Таай. Он всегда говорил тихо, спокойно. — Ведь раньше, тэленъеп, — уточнил он по-чукотски, — когда чукчи занимались мастерством резьбы по кости? Аа? Когда была плохая погода и люди сидели дома. Верно?

— Да, пожалуй, так, — согласился Глебов и тут же возразил: — Так было раньше, а теперь мы государственное предприятие, в котором четкий трудовой режим, рабочие, которые должны выполнять план…

— Ии, верно, верно. Но мы же охотники… Ведь и нам, косторезам, тоже нужно мясо и жир так же, как вам, русским, нужен хлеб. Давай сделаем так: если погода плохая, туман, ветер или пурга, пусть люди работают не восемь часов, а сколько хотят, мастерскую закрывать не надо.

Этот вопрос долго обсуждался на профсоюзном собрании. Все были согласны с директором, что нужна строгая трудовая дисциплина, так как они теперь рабочие и нужно выполнять план. Никто не возразил. Но когда выступил Таай и сказал, что, если промысел хороший, надо охотиться, с ним тоже все согласились. Как же решить, чтобы то и другое совмещалось? Директор знал и понимал косторезов. Если не отпустить на охоту, все равно в мастерской от них не будет проку. Начнутся тяжелые вздохи, у каждого входящего будут спрашивать: «Как там на кромке?» Будут чаще выходить на улицу на «перекур», забираться на крышу мастерской и смотреть на море в бинокль. И директор согласился с мнением большинства. Тем более, те, которые не могли охотиться или были равнодушны к промыслу, в один голос заявили, что, пока косторезы будут на охоте, они смогут работать сверх плана. К тому же они хорошо знали, что если охота будет удачной, и им достанется кусок свежего мяса и жира. Так и решили.

А несколько позже, к удивлению всех, директор пошел даже навстречу косторезам, выхлопотав в районе разрешение на приобретение для них нарезного оружия. И с этого времени весенняя охота для рабочих промкомбината стала традицией. Директор отпускал косторезов, они устраивались в колхозные бригады и, пока шел морж, промышляли вместе с ними. Правда, выполнение плана стало скачкообразным: в ноябре, декабре его выполняли на сто пятьдесят — двести процентов, неплохо бывало в январе, и резко снижались показатели в мае — июне. Директору изрядно попадало от районного и окружного руководства, но все компенсировалось благодарностями за годовые показатели. Вот и сейчас, видя возбуждение косторезов, их озабоченность, директор подсел к Тааю и как бы невзначай сказал:

— А что, Таай, если и нам организовать свою морзверобойную бригаду? Пусть она вместе с колхозниками идет на промысел.

Косторезы, прервав работу, повернулись к директору.

Таай поверх очков с улыбкой смотрел на Глебова.

— Ты не шутишь? — переспросил он.

— Нет, не шучу. Байдара у нас есть. С мотором плохо.

— Если ты согласен, мотор будет.

— Мотор сделаем, — подтвердил старший моторист Танат, зачищая наждачной шкуркой фигурку белого медведя.

— Но одно условие, чтобы в июне, июле план был перевыполнен, — заключил директор.

— Сделаем! — чуть ли не хором ответили резчики.

И мастерская ожила. В этот же день вечером косторезы сняли со стоек байдару, перенесли ее на прибрежную гальку, опустили вверх килем и обложили ровными кусками снега, чтобы апрельское солнце не иссушило моржовую шкуру и не деформировало каркас байдары. Так она будет лежать под снегом до первого выхода в море.

Колхозники посмеивались над промкомбинатовцами.

— Смотрите, тоже на охоту собираются, — язвили они. — Наверно, косой и хромой Чены гарпунером у них будет.

Вообще увэленцы считали, что в косторезы идут те, кто не способен быть настоящим охотником, тем более что в Увэлене почти каждый чукча — резчик. Поэтому все приготовления промкомбинатовцев вызывали у колхозников смех. Но те не обращали на это внимания и продолжали готовиться. Владик с Танатом сняли с чердака у Таая старый, заржавевший руль-мотор, марку которого было трудно определить. Кое-каких частей не хватало, но выручила полярная станция. Достали катушку зажигания, поршень, кольца.

Танат разобрал мотор до основания, очистил и протер маслом все детали, залил баббитом подшипники, сделал новые шпонки к шестеренкам и собрал его заново. Владик помогал. Как только Танат сказал: «Мытыплытку! Кончили!», все дружно изъявили желание проверить мотор. Танат пробовал было отложить испытания на следующий день, сославшись на усталость, но косторезы не хотели и слушать. Тут же подкатили к мастерской железную бочку с вырезанной крышкой, наполнили ее пресной водой и установили двигатель.

— Ну, давай, — сказал Таай.

Золотые руки у Таната, как будто он от природы был рожден механиком. С какой любовью он относился к моторам, как бережно с ними обращался! За все время, пока Танат обслуживал электростанцию промкомбината, не было случая, чтобы он дал свет не вовремя, сорвал работу мастерской. Принимая два года назад новый американский двенадцатисильный двигатель «Рейнер», он сразу же сказал директору, что будет работать лишь в том случае, если сначала переберет весь мотор и познакомится с его устройством, сделает подтяжку. Директор долго сомневался, убеждал Таната, что нет смысла перебирать совершенно новый двигатель и тем более американский, который изготовлялся с гарантией на определенное число рабочих часов. Но Танат был упрям, а лучшего моториста во всем Увэлене не найти, и директор согласился.

Три дня Танат возился с «Рейнером», старательно протирал каждую деталь тряпочкой и снова смазывал. Таната можно было понять: инструкцию по эксплуатации на английском языке перевести некому, а Владиковых школьных знаний английского для перевода технической литературы без специального словаря явно не хватало. Правда, в общих технических данных они разобрались, но все же увидеть все своими глазами было самой лучшей подготовкой. И электростанция работала бесперебойно, давая энергию мастерской с семи утра и до одиннадцати часов вечера. За время работы Танат и Владик получили по две благодарности, денежные премии и числились в передовиках.

Вот и сейчас Танат со всей тщательностью собрал из всякой рухляди промкомбинатовский мотор для охоты. Некоторые детали были сделаны своими руками. Закончив, Танат сразу же сказал:

— Работать будет, но мы не завод, и, может быть, некоторые детали не выдержат долго. Далеко в море уходить нельзя.

— Тагам! Давай заводи! — торопили косторезы.

Оставив свои вельботы, подошли колхозные бригадиры Кагье, Каляч, Унпэнэр. Промкомбинатовцы завидовали им: у них были надежные шведские моторы «Пента» и «Архимед», и им было легче. Директор пробовал выпросить мотор в колхозе, но ему отказали: мол, для промкомбината охота — это удовольствие, а для колхоза — производство. Возразить было нечего.

Наконец Танат обмотал пусковым шнуром маховик, провернул его несколько раз, делая подсос, и, сказав «То-ок!», дернул за шнур. Мотор дал две-три вспышки и замолк.

— Живой! — обрадовался Таай.

Танат был спокоен. Он снова обмотал маховик и сделал рывок. И со второго раза мотор на средних оборотах заработал четко и ритмично. Все заулыбались.

— Ка-а-ко-мей! Мастеровые руки у промкомбинатовцев, — восхитился Кагье.

Тут же косторезы вместе с директором обсудили состав бригады. Бригадиром выбрали Таая, как самого опытного, мотористами назначили Таната и Владика, гарпунером Кейнытегина и трех человек стрелками и гребцами.

Теперь вся мастерская жила ожиданием, когда вскроется море, все разговоры сводились только к охоте, и работали изо всех сил, перевыполняя план, засиживаясь допоздна в мастерской.

И вот в середине мая оторвало лед и усиливающимся течением с юга стало уносить на север. Но напротив поселка по-прежнему оставалась широкая торосистая полоса припая, по которой невозможно было протащить вельботы к кромке. В сторону скал у мыса Сенлюквин припай становился уже и подходил почти к самому берегу. Туда-то и перетащили на собачьих нартах свои вельботы колхозники. В море еще было много льда, тянулись сплошные ледяные поля, происходили неожиданные сжатия, охотиться было рискованно, и поэтому колхозники решили: выждать погоду и выехать бригадами в Наукан — соседний эскимосский поселок. Как только пришла весть, что там начали промысел моржа, колхозные бригады одна за другой пошли в Наукан.

Такое часто бывало. Если в Увэлене долго держался припай и до кромки было далеко, увэленский колхоз вывозил свои вельботы через перешеек Дежневского массива в старый Кенискун, а оттуда уже своим ходом вельботы переправляли в Наукан и промышляли моржей до тех пор, пока в Увэлене море не освобождалось ото льдов.

В этот раз самой первой вышла в Наукан комсомольско-молодежная бригада Кагье — Каляча. Это опытные, пожилые, еще полные сил зверобои, хорошо знающие море. И когда на колхозном собрании встал вопрос о создании комсомольско-молодежной бригады, старики в один голос заявили, что хороши молодые охотники Эйпес, Теютин, Тымневакат, Выквын — они бесстрашны и смелы, сильны и выносливы, но много делают глупостей, не пустим одних в море. Бригадиром у них пусть будет Кагье, а заместителем на случай болезни — Каляч. И как ни пытались отстоять свою самостоятельность комсомольцы, упрекая стариков, что они все еще хотят жить по-старому, не доверяют молодым, но те настояли на своем. А когда председатель колхоза Ваамче напомнил, как год назад молодой бригадир Гивынкеу завел бригаду в сплошные льды, раздавил вельбот и чуть не погубил людей, молодежь умолкла совсем.

— Хорошо, что рядом оказалась шхуна гидробазы и людей спасли, — говорил Ваамче. — Пусть в каждой бригаде будут старики, — заключил он.

И собрание единогласно постановило оставить наставниками Кагье и Каляча и возложить на них бригадирские обязанности.

Еще днем Владик встретил Кагье с биноклем на плече. Он направлялся на скалу Ёпын.

— Пойду посмотрю, как там море. Если хорошо, то завтра утром выйдем в Наукан.

— Хорошо бы нам с вашей бригадой, — высказал желание Владик.

— Ну что ж, скажи, пусть готовятся. Ждать не будем, — ответил Кагье и пошел дальше.

Таай согласился с предложением идти в Наукан вместе с Кагье.

— В бочке мотор работает хорошо, — обратился он к косторезам, — но как он будет вести себя в море — надо проверить. А если что случится, то нас возьмут на буксир. Ымто, ну как?

— Верно, — согласились все косторезы.

Вышли в три часа утра. Танат не смог поехать — заболела жена. Его заменил Владик. Мотор работал пока без всяких капризов, и промкомбинатовская легкая, негруженая байдара все время обгоняла вельбот Кагье. Идя рядом с ним, Кагье подымал руки и показывал, что мотор хорош. Но Таай все время сдерживал Владика и заставлял убавлять газ, чтобы идти следом за вельботом.

В гостях у науканцев

Наукан — древний эскимосский поселок. Расположен он у самого мыса Пээк на пологой террасе, похожей на выщербленную каменную ступеньку, и издали напоминает кавказский аул. Террасу прорезает глубокий, с крутыми бортами овраг, по которому летом бурно бежит ручей с прозрачной холодной водой. По правую и левую стороны оврага на склоне террасы, круто обрывающейся к морю, прилепились эскимосские жилища. Задние стены жилищ врыты в склон, а крыши покрыты старыми, почерневшими моржовыми шкурами; лишь на некоторых из них желтыми прозрачными заплатами светятся свежие. Перед жилищами навалены камни, стоят с древних времен стойки из челюстей гренландских китов, на которых растянуты лахтачьи ремни.

Внутреннее устройство жилищ такое же, как и у увэленцев: просторный чоттагин, где в центре расположен очаг и загородка, преграждающая вход собакам в жилое помещение. Дальше, у задней стены, стоит квадратный меховой полог из шкур оленей. Такие жилища имеет большинство эскимосов, но некоторые, их мало, живут в американских домиках из тонких дощечек, утепленных шкурами, с меховыми пологами. Среди шляпок эскимосских яранг по левую сторону оврага стоит большая деревянная школа на огромных угловатых камнях, подложенных под фундамент. Напротив школы — искусственная площадка, где натянута волейбольная сетка.

Население Наукана образовалось из древних родов, живших когда-то в ныне покинутых селениях Нунегнин, Мемрепен, Валкатлян, Кеныпен, а некоторые переселились на азиатский берег с Аляски. Жили науканцы отдельными родами, и жилища каждого рода стояли обособленно. Род возглавлял старейшина. Один род назывался ситкунагмит, и его люди слыли самыми удачливыми, сильными и ловкими охотниками. Другой назывался маюгягмит — это были замечательные танцоры и сочинители танцевальных песен. Род сагарагмит был непревзойденным строителем землянок нынлю, а вот род уныкогмит считался набожным и ленивым, но об этом не говорили: люди сильно обижались и лезли в драку. Роды же мамрохпагмит и нунагмит назывались как их древние селенья Мамрохпак и Нунак. Они были и замечательными охотниками, и строителями, и не уступали никому в танцах и песнях. Главенство в Наукане держал род имтугмит из селения Имтук, что около Сиреников. Этот род считался первопоселенцем и основателем села, был гуманным и справедливым, ему принадлежала вся власть, из него и только из него выбирали нуналика — старейшину села, слово которого для науканцев считалось законом. Так было раньше. Но в двадцатых годах избрали поселковый Совет, и власть перешла к нему. Почти все старейшины рода вошли в этот Совет, но вскоре в него стали избирать и других достойных жителей села из числа лучших зверобоев.

Хотя и состояли науканцы из нескольких родов, различных по происхождению и месту древнего жительства, но они были дружны и считались по всему чукотскому побережью непревзойденными зверобоями и мореходами, а женщины — самыми искусными швеями и добрыми хозяйками. Правда, иногда возникали мелкие недоразумения между жителями двух половин села, разделенных оврагом. Начинали ссору представители рода мамрохпагмит или нунагмит. Обычно случалось это тогда, когда старички, подвыпив, ударялись в воспоминания. И какому-нибудь нунегнинцу вдруг приходила на память легенда, как убили в древности мамрохпенцы ручного кита, выращенного людьми, который приводил несметные стада йитивов — гренландских китов к берегу. Нунегнинцы имели всегда богатую добычу и жили счастливо, пока не был убит ручной кит, и обвиняли в этом мемрепенцев. Мемрепенцы же, наоборот, считали, что кита убили нунегнинцы. Так и возникала ссора. В нее вовлекались представители и других родов. Местом встречи было дно оврага. Чтобы не увечить друг друга, дрались рукавицами, наполненными галькой. Удар бывал тяжелым, им запросто сваливали с ног. Когда какой-нибудь старик, поглаживая ушибленное место, приходил в себя и говорил: «Да что же мы всяким сказкам верим, а может, и не было никакого кита?» — драка прекращалась.

Но такое случалось редко. Стоило появиться у Наукана вельботу или байдаре, как раздавался крик «Рай-рай», и науканцы, побросав дела, бегом спускались к берегу. Как только гости перекидывали на берег ремень с вельбота, они тут же оказывались на суше, подхваченные десятками дружеских рук. А когда в 1936 году пришла беда — неожиданно умер, возвращаясь пешком с партийной конференции, первый председатель колхоза Аёек, — все мужчины Наукана пришли в Увэлен, на руках унесли тело уважаемого человека и похоронили его на мысе Дежнева, поставив памятник с красной звездочкой. Аёек был из рода мамрохмагмит, а его родной поселок Мамрохпак как раз и располагался на мысе Дежнева.

Науканцы гордились своим местом и считали его самым удачным для охоты. Ничего, что поселок стоял на крутых скалах, — жители его никогда не жаловались на неудобства. Свободно поднимались по крутому обрыву с тяжелой ношей, а зимой надевали на ноги специальные кошки, чтобы не скатиться вниз. С высокой террасы хорошо просматривалось море, виднелся остров Ратманова. Эскимосы называют его Имаклик, чукчи — Имэлин. В ясную погоду четко обозначались синие берега Аляски. Перед глазами простиралась ширь Берингова пролива. Жилища эскимосов имели выход к морю, и науканцам не надо идти куда-то на скалу, как в Увэлене: все видно прямо с порога. Стоило кому-нибудь заметить моржей или кита, как через несколько минут вельботы и байдары были на воде.

Увэленцы издавна были дружны с науканцами. Много эскимосских женщин выходило замуж за чукчей и жило в Увэлене. Выходили замуж за науканцев и увэленские чукчанки. Поэтому, когда увэленцы нахлынули в Наукан, они не стали ставить палатки на берегу, как инчоунцы, а все разошлись по жилищам своих родственников и друзей.

Владик тоже остановился у хорошего друга отца, председателя сельсовета Утоюка. Он жил в домике. У него было чисто и уютно. Стояли кровати, стол, но хозяева по старой привычке любили спать на полу на оленьих шкурах. Обедали тоже своеобразно. Пищу, приготовленную русским способом — суп, кашу, ели за столом, а моржовое мясо — эрэт — с традиционного подноса — кэмэны, сидя на полу. Хозяйка дома, красивая и стройная Кэйнынеут, ухаживала за русским парнишкой, как за сыном, и он чувствовал себя свободно. Возвращаясь с охоты, Владик снимал всю меховую одежду в чоттагине, Кэйнынеут, не спрашивая, развешивала ее, а к утру, как бы рано он ни вставал, все было высушено, размято и подшито.

— Да я сам могу все это сделать, — смущенно говорил Владик, собираясь на охоту, но Кэйнынеут уже вносила одежду и разжигала в чоттагине примус, ставя на него чайник.

— Ты пищу добывай, а наше женское дело — это чтобы мужчина-добытчик был одет и обут, чтобы ему было тепло и удобно.

Охотились промкомбинатовцы с припая у древнего селения Нунегнин, расположенного за мысом Пээк, который увэленцы называли Уйъэн, а науканцы — Уйгак, что значит по-эскимосски «камень». Когда и почему на карте появилось чукотское название мыса Пээк, что означает «толстый», «вздутый», никто из местных жителей не знал. Наверно, здесь допущена какая-то географическая ошибка, потому что не могли же забыть коренные жители название этого мыса.

Промкомбинатовцам не везло, на их счету было пять нерп и один лахтак. Таай осторожничал и боялся отрываться от берега. Он не собирался выходить далеко в море, да и остальные члены бригады не проявляли особого рвения. Байдара у них была маленькая, с низкими бортами. Мотор, по мнению Таая, не внушал доверия, хотя Владик был уверен в нем и он работал пока нормально. Обычно они выходили рано утром, сидели на припае и следили с высоких торосов за морем, а к вечеру возвращались в Наукан. Владику начинало надоедать такое бестолковое сидение, хотелось настоящего дела. Колхозники злорадствовали и посмеивались над промкомбинатовцами:

— На припай морж не вылезает, в море надо идти, — говорили они, сгружая свою богатую добычу на берег.

Владик обижался и отходил в сторону, с завистью наблюдая за ними. Ему было стыдно за промкомбинатовцев.

Бывали дни, когда в море нельзя было выходить, и тогда все гости и науканцы собирались на площадке у школы. Завязывалась борьба, они таскали тяжести с берега по крутому склону наверх, и все это кончалось танцами, где науканцы из рода маюгягмит пытались перетанцевать увэленцев.

Владику шел двадцатый год, и он уже заглядывался на науканских девушек. Особенно ему нравилась стройная и красивая Таня Головина в яркой цветастой камлейке. Отец ее, русский учитель, бросил семью и уехал на Большую землю. Но мать Тани, живя в кругу родственников, не чувствовала себя обездоленной и несчастной. Прождав два-три года, она вышла замуж за эскимоса и жила с ним счастливо. Она гордилась своей красавицей дочкой. Владик никак не мог набраться смелости и заговорить с девушкой. Для него легче было пройти по шатким льдинам, чем подойти к ней. Таня, видимо, тоже не без интереса бросала приветливые взгляды на него, смущалась и краснела.

Нравилась Владику и хохотушка Нина Номнаут. Маленькая, круглолицая, большеглазая и пухленькая, она выглядывала из-за какой-нибудь яранги и, увидев его, заливалась смехом и убегала. Он останавливался в недоумении и осматривал себя. Вроде бы одет нормально, как и все увэленцы: кухлянка с пушистой опушкой, белая охотничья камлейка, новые брюки из нерпы и короткие охотничьи торбаза. Стоило ему двинуться дальше, как Номнаут опять выглядывала из-за камней, заливалась смехом и убегала.

— Тебя хочет, — говорил ему колхозный моторист Эрмен, известный покоритель женских сердец, балагур и весельчак. — Ты не стесняйся, поймай ее, и будет твоя, — советовал он.

— Вот погоди, расскажу твоей жене Тэювентине, как ты здесь за женщинами ударяешь, она тебе все волосы выдерет, — грозил ему Владик, а сам краснел до ушей, смущался и отходил в сторону.

Как-то Владик проснулся в шесть утра и удивился, что его никто не будит. Обычно промкомбинатовцы уходили в море в два-три часа ночи, когда весеннее солнце уже было над горизонтом. Он забеспокоился, поспешно оделся и вышел. На улице ни звука. Тихо. Все подножие мыса Пээк окутал плотный туман. Сквозь него смутно проглядывали яранги, на другой стороне оврага чернела громада школы. «Неужели ушли в море?» — подумал он, и в это время издалека донеслись звуки выстрелов. Он со всех ног бросился к берегу, где лежала байдара, и услышал насмешливый голос:

— Напэлягыт! Бросили тебя! Бросили тебя! — ехидничала откуда-то из тумана Номнаут, видимо, проводившая на охоту своего отца и братьев.

— Пошла ты! — крикнул он со злостью.

Перевернутая байдара с присыпанными галькой бортами лежала на месте, но ни одного вельбота на берегу не было.

— Все ваши с колхозниками ушли, — сказал ему появившийся из тумана эскимос Ыкына, тоже работник промкомбината. Он делал чемоданы, обтягивал их нерпичьей шкурой и украшал вышивками и инкрустациями из кости. — Слышишь, стреляют!

И снова с моря донеслись выстрелы.

— Вместо того чтобы самим охотиться, расселись по колхозным бригадам, как иждивенцы, — злился он.

— Напэлягыт! Бросили тебя! Много спишь! Много спишь! — откуда-то сверху дразнила Номнаут.

Владик сердито швырнул камень в сторону Номнаут, который, конечно, не долетел до цели, и бегом вернулся в ярангу. Видя его растерянность Кэйнынеут старалась успокоить Владика:

— Ты не сердись на них, — говорила она по-чукотски, так как не знала русского языка, а Владик не понимал эскимосского. — Им же моржовое мясо нужно, вот они и отправились с колхозниками. Утоюк тоже говорит, что на вашей байдаре нельзя выходить далеко в море, — и налила Владику кружку чая, придвинув поднос с мелко нарезанным моржовым мясом.

Есть не хотелось. Владик снова вышел на улицу, постоял у порога. Туман по-прежнему окутывал поселок, внизу темнело тихое и спокойное море. Оттуда временами доносились залпы: так бьют моржа только на льдинах. С чувством глубокой обиды на своих промкомбинатовцев он зашел в комнату, не раздеваясь прилег на кровать и взялся за книгу. Но чтение не шло в голову, и он швырнул книгу на пол.

Было часов десять утра, как вдруг в чоттагине раздался топот ног, и он услышал:

— Влятик дома?

— Да, дома, — ответила хозяйка.

Открылась дверь, и он увидел колхозного моториста Гонома из бригады Кагье.

— Влятик, — закричал он по-чукотски, — давай скорее, поезжай с нашей бригадой. Сегодня много моржа, охота хорошая. Давай! У нас мотор сломался! Проржавела рубашка цилиндра, и я еду в Увэлен за другой. Ваш мотор все равно лежит без дела. Помоги нам!

Владик, как подстегнутый, вскочил с кровати.

— Ладно, где стоит ваша бригада?

— Там, у припая, тебя ждут. Кагье сказал, что Влятик не откажется.

Гоном выскочил на улицу и прямо с обрыва скатился к берегу. Владик быстро надел нерпичьи штаны, длинные, до колен, торбаза, нырнул в кухлянку, накинул сверху белую камлейку, схватил свечи, магнето, которые лежали в сухом месте над печкой, подпоясался ремнем с охотничьим ножом и бросился вслед за Гономом.

На берегу у байдары его уже ждали Эйнес и Тэютин, молодые охотники из бригады Кагье. Они приподняли борт байдары, достали мотор, ящичек с инструментами и бегом пустились к кромке небольшого припая, где их ожидал вельбот. С Владиком была винтовка и вещмешок с запасными брюками, чижами и торбазами, чукотский дождевик и немного еды.

— Ок, етти! — дружно крикнули ему с вельбота, а Кагье приветливо закивал головой и тихо сказал:

— Я же знал, что Влятик придет.

Владику помогли установить мотор в ящик-колодец. Он поставил магнето с катушкой зажигания, ввернул свечи. Покончив со сборкой, Кагье дал знак, и вельбот отчалил от припая.

— Мотор этки, плохой. Далеко нельзя уходить, — предупредил он Кагье.

— Ничего. Будем осторожными, — ответил Кагье.

После нескольких рывков мотор глухо затарахтел, и вельбот пошел в открытое море.

Владик посмотрел на берег и не увидел вредную Номнаут, а ему так хотелось, чтобы она видела, как у него заработал мотор. «Набегалась, наверно, и сейчас дрыхнет на теплых шкурах», — подумал он и улыбнулся.

Высокий скалистый берег скрылся в тумане, и вельбот оказался в сплошном молоке. Кагье, сидевший на корме и не выпускавший из рук румпель, выдвинул из-под кормовой банки ящик с морским шлюпочным компасом и засек курс.

Охота на моржей

Этот выход в море запомнился Владику на всю жизнь. Вот тогда он действительно познал, что такое настоящий морской охотник.

Бригада Кагье состояла из девяти человек. В числе их двое мальчишек, которых взяли на такую охоту впервые, — это Ёорэлё и Ыттылен. Обоим лет по двенадцать, но их отцы считали, что им уже пора привыкать к настоящей охоте, а не гоняться по поселку за утками с пращой и костяшками. Правда, ружей и гарпунов ребятам пока не доверяли. Сидели они рядом с Владиком, помогали подливать в бачок бензин, вытаскивать мотор из колодца, выкачивали из вельбота воду, варили на стоянках еду, кипятили чай.

В носу вельбота расположились стрелки-наблюдатели и гарпунеры Эйнес и Теютин. Им лет по двадцать, но они уже признаны всеми увэленцами настоящими зверобоями и могли охотиться самостоятельно. На них, сильных и ловких, заглядывались увэленские и науканские девушки, а матери будущих невест считали их достойными женихами, которые могут содержать жен и детей. Около Эйнеса и Теютина лежали надутые пых-пыхи, а рядом наготове — два гарпуна с уже надетыми наконечниками. У наблюдателей всегда есть бинокли. В туман они бесполезны, но все равно Теютин и Эйнес по очереди стояли в носу вельбота и следили за морем. Если появлялись льдины, наблюдатель подымал правую или левую руку и давал знать Кагье.

За наблюдателями сидели стрелки Куттегин, племянник Кагье и один из лучших гарпунеров, а рядом с ним пристроился сын бригадира Тымневакат. К Тымневакату Кагье относился так же, как и ко всем членам бригады, ни в чем его не выделял. И если бы Владик не знал их обоих, то никак нельзя было подумать, что это сын бригадира.

Рядом с мотором сидел в вельботе первый учитель Владика Татро. В конце войны Татро ушел из школы, ушел сам, считая, что у него не хватает знаний по-настоящему учить детей. Татро не слыл среди увэленцев хорошим охотником, хотя и любил иногда прогуляться на кромку припая и покараулить нерпу. В этот раз он пошел с бригадой Кагье по требованию правления колхоза, которое специально укрупняло морзверобойные бригады на период весенней охоты, когда для плавания во льдах нужно больше людей.

Все в вельботе были подчинены Кагье. Правда, он советовался с охотниками, но, как правило, его слово было решающим. Во время преследования зверя или скрадывания ему никто не смел перечить, он лучше всех знал, куда направить вельбот.

Первое время вельбот шел по чистой воде в сплошном молоке тумана. Изредка попадались небольшие льдинки. То тут, то там появлялись глазастые головы нерп, показывались широкие спины лахтаков. Из-под носа вельбота с шумом, хлопая крыльями, с трудом отрывались от воды объевшиеся кайры, оставляя за собой дорожку. Не успевшие взлететь ныряли перед самым вельботом, показывая черные лапки, и казалось, что они вот-вот попадут под винт мотора. А серенькие чайки-обжоры — кэкылют были хитрее. Когда они не могли взлететь, то раскрывали короткий клюв и срыгивали пищу, освобождались от тяжести и легко подымались. Стрельбу по нерпам и лахтакам не открывали, поблизости могли быть моржи, а это основная добыча.

На море тихо. Вельбот плавно переваливается с волны на волну. Ровно рокочет мотор, и это радует Владика. Он с интересом наблюдает за морем.

Наконец из тумана стали вырисовываться глыбы старого торосистого льда, еще через некоторое время вельбот подошел к ледяному полю, которое тянулось с севера на юг. Свернули вправо и пошли против течения вдоль льда. Вскоре нашли проливчик, образовавшийся в ледяном поле, вошли в него и снова вышли на чистую воду. Чаще стали попадаться крупные льдины. Через некоторое время снова подошли к целине льда и опять направились вдоль нее. Обнаружив проход, свернули в него и пошли по другой стороне. Кагье сидел на корме, пристально вглядывался вдаль и часто бросал взгляды на компас. Держась кромки льда, охотники шли на юго-восток. Кагье это делал с расчетом, чтобы вельбот не сносило на север, пока они будут охотиться.

— Тут близко моржа уже нет. Его распугали, — сказал громко Кагье. — Морж там, далеко, — махнул он рукой.

Владик пытался представить себе пройденный путь. Уже четыре часа работал мотор. Проходили они в час около пятнадцати километров, за четыре часа прошли около шестидесяти, а это значит, что они находятся где-то у острова Имелин. Судя по тому, что Кагье все больше придерживается южного направления, они должны быть в Беринговом море у входа в пролив. Туман поредел, но берегов не было видно.

— Кыгите! Смотрите, морж! — вскричал Эйнес, указывая рукой вдоль поля льда.

И верно: впереди медленно, то опуская голову, то показывая спину, шел морж. Продержавшись некоторое время на поверхности, он скрылся в глубине.

Кагье не спускал глаз с места, где только что был морж. Эйнес и Теютин приготовили гарпуны и пых-пыхи, взяли наизготовку винтовки. С винтовками наготове стояли еще два стрелка. Владик следил за Кагье, который жестами показывал, когда сбавить ход.

Минут через пять прямо по носу, метрах в пятидесяти, пыхтя и отдуваясь, вынырнул морж. Кагье резко сделал поворот влево, этим самым он давал возможность большему числу охотников участвовать в стрельбе, а Владику прокричал:

— Тише! Тише!

Сразу же хлопнуло три выстрела, после еще два. Стреляли в спину, а не в голову, специально, чтобы не утопить моржа. Его надо было задержать и ослабить. Вода вокруг моржа окрасилась кровью. Вельбот медленно приближался к нему. Гарпунеры еще не успели метнуть гарпуны, как морж скрылся в глубине. Кагье обвел вельбот вокруг этого места. Он знал, что морж не убит, а ранен и должен всплыть. Эйнес и Теютин не выпускали гарпунов. Сделав два круга, Кагье резко повернул и направил вельбот в противоположную сторону, дав знак прибавить ходу. И точно, прямо по носу, метрах в двадцати от охотников, морж вынырнул. Обессиленный, он изредка приподнимал голову, чтобы хватить воздуху. Владик почти совсем сбавил ход. Вельбот по инерции шел на сближение. Эйнес, изловчившись, метнул гарпун и вслед за ним сбросил пых-пыхи. Грянуло два выстрела — морж стал медленно тонуть. Пых-пых сначала плавал плашмя, затем встал торчком, удерживая добычу. Недалеко плавало древко от гарпуна. Кагье направил к нему вельбот.

— Один морж есть! — сказал Кагье, поглядывая на пых-пыхи. Он был доволен бригадой: все работали четко, никого не приходилось подгонять.

Было тихо, и поплавок не двигался. Подошли к нему на веслах, потянули моржа.

— Тагам! Пускай мотор! — скомандовал Кагье.

Мотор завелся сразу.

Кагье улыбался Владику.

Вельбот медленно буксировал огромную тушу и шел вдоль кромки льда. Ребята сидели довольные и возбужденные, подправляя каменными брусками ножи для разделки. Кагье выбрал удобное место на льду, где легко можно было вытащить моржа, и причалил к кромке. Морж был хотя и с длинными клыками, но небольшой, и люди легко вытащили его. Кагье сидел в вельботе на прежнем месте и сосал своюлюбимую трубочку. Вдруг он крикнул:

— Мэй, Влятик, иди сюда!

Владик послушно вскочил в вельбот.

— Твое дело мотор, — обратился к нему Кагье. — Там без тебя все сделают, — и посмотрел на компас.

Туман снова плотно окутал вельбот.

— Не заблудимся, Кагье? — спросил Владик.

— Кырым, не-ет! — уверенно ответил старик. — Кампыс есть, — показал на прибор Кагье. — Кампыс — это хорошо. Все равно что глаза. Ничего не видно кругом, а он мне показывает: там Наукан, там Имелин. Пускай туман… Аа, како, атымнэткака, не бездельничай! — вдруг крикнул он Ыттылену, заглядевшемуся было на вынырнувшую нерпушку. — А вот раньше плохо было, — продолжал Кагье. — Когда охотники находились далеко в море, дома оставались матери и дети. Приходил туман. Матери беспокоились и говорили детям: «Ну-ка последуем зову предков. Давай-ка изгоним туман». Предки завещали помнить, что самое сильное средство для «туманоизгнания» — собачий череп. Мы, дети, брали свежий череп собаки с еще не отделившейся челюстью. Собирались четверо или пятеро и выбирали самого сообразительного. Шли к лагуне на мысок Энэнин или Эныткин, где не было плохих запахов и воздух всегда свежий.

Раньше все мальчишки в камлейках из ровдуги ходили. Старший из нас клал собачий череп в правый рукав и пальцами под камлейкой перекладывал его в капюшон. Мы подпоясывались моржовым ремнем или просто пращой. Поворачивались по движению луны три раза. Заранее приготавливали в гальке ямку. Потом туманоизгоняющий своим дыханием через рукав изгонял туман. На третий раз бросались к ямке и быстро незаметно закапывали в гальку череп. Ждали, когда туман рассеется. Так же мы изгоняли туман, когда надо было, чтобы летели утки.

Владик рассмеялся.

— Тебе смешно, — сурово заметил Кагье, — а нам смешно не было. Мы всего боялись, много хороших охотников гибло в море… Раньше каждый хозяин выбирал из родившихся щенков одного специально для жертвы. Щенка не запрягали в упряжь, хорошо за ним ухаживали и кормили, даже оставляли иногда в пологе, если в чоттагине холодно. Это был хороший защитник от злых келет.

Кагье не был суеверным, но, как и все увэленцы, по традиции делал жертвоприношения домашнему очагу, камням предков и духам моря. И на этот раз, когда отходили от Наукана, он незаметно бросил в воду из мешочка — такаёчгин на поясе, крошки оленьего сала и сушеного мяса.

Пока Кагье рассказывал, на льду заканчивали разделку. Лежала снятая шкура моржа — репальгин, мясо разделано по суставам, лишняя тяжесть — кости вырезаны и сброшены в воду, а в носу вельбота шумел примус, и Ёорелё варил свежатину.

Ели в вельботе. Брали из общей миски руками мясо и, отрезав ножом перед носом кусочек, клали в рот.

С едой покончили быстро. Загрузили вельбот, накрыли добычу снятой моржовой шкурой. Владик заправил горючим бачок. Все было готово, но Кагье что-то медлил, осматриваясь по сторонам. Туман слегка рассеялся.

— Этки, плохо. Погода портится, — вслух сказал Кагье. — Течение усилилось, да и лед стал плотнее. Наверно, южный ветер будет. Ну, немножко еще поохотимся, а там видно будет. Стыдно возвращаться с полупустым вельботом, — и с этими словами он дал знак Эйнесу отчаливать.

Заработал мотор. Вельбот пошел дальше в море. Лед стал плотнее. Не успело еще скрыться из вида место разделки, как Эйнес что-то заметил впереди.

— Как будто моржи! — закричал он возбужденно, махая рукой.

— Кейве, верно! Два моржа! Вроде бы кэчыкы — моржиха с детенышем! — обрадованно подтвердил Теютин.

Кагье, ловко обходя льдины, направил вельбот в нужную сторону. Впереди шла самка с двухгодовалым моржонком — пенвелем.

Охотники стараются не бить самок, но на покрытие байдар используют шкуру только самки: она крепче, без шишек и морщин. Покрышка на байдаре в бригаде Кагье была уже негодная, и он решил взять самку.

— Выне аттау! Что ж, давайте! — махнул Кагье рукой.

Моржи подпустили охотников близко, однако выстрелить с вельбота не успели — животные ушли в воду. Через некоторое время они вынырнули совсем рядом. Грянули выстрелы, моржи забарахтались на месте. Кагье направил вельбот прямо к ним. Эйнес, выждав, всадил гарпун в моржиху, гарпун Теютина впился во второго моржа. Владик заметил, как суровый Кагье улыбнулся: ему понравилась ловкость гарпунеров, словно они специально репетировали. Раздались еще выстрелы, и вскоре на воде плавали два древка и торчали пых-пыхи.

— Вынэ! Давайте быстро-быстро! Южак потянул, — заторопил охотников Кагье.

Молодого моржа вытащили на лед без труда, но с крупной и тяжелой самкой пришлось повозиться: она оказалась с детенышем в животе. Как ни напрягались, как ни тужились, но моржиха показывалась из воды и тут же соскальзывала обратно. Все взмокли от пота. Вдруг раздался недовольный голос Кагье:

— Эйнес! — крикнул он носовому. — Разве есть лишние вещи в вельботе?

Все застыли на месте и с удивлением посмотрели на Кагье.

— Будто бы нет, — виновато ответил Эйнес, ничего не понимая.

— Посмотри, что там в носу лежит!

Эйнес запрыгнул в вельбот и вытащил самые обыкновенные тали. Он не раз перекладывал их с места на место и не думал, что они могут пригодиться.

Кагье второй раз за все время сошел с вельбота, закрепил один конец талей за крепкий торос, а второй за моржа.

— Теперь тяните! — сказал он и вернулся на свое место.

Всего один человек перебирал тали, а остальные поддерживали за ласты моржа. Через минуту самка была на льду.

С разделкой и погрузкой покончили быстро. Теперь вельбот был загружен. Все заняли свои места и только хотели отчалить, как послышался возглас Теютина, стоявшего еще на льду:

— Мэй! Смотрите! Стадо моржей!

— Каа! — воскликнули охотники и встали в вельботе.

Вдоль кромки льда в сторону их вельбота двигалось стадо. Моржи шли группками, по десять-пятнадцать, тесно прижавшись друг к другу, пуская перед собой резкие небольшие фонтанчики из ноздрей.

— Ев-ев! Подожди! — сказал Кагье Теютину. — Держи конец. Стадо будто злое, наверно, кто-то спугнул с лежки. Ев-ев! Надо обождать! Могут задеть вельбот. Только не вздумайте стрелять! Нельзя! Эйнес, Куттегин — быстро на лед! Держать крепче вельбот! Остальным встать у борта! — командовал Кагье. — А ты, Влятик, обвяжи мотор этим ремнем и ослабь винты, чтобы можно было выдернуть из ящика! Экулике! Тише!

Вельбот вплотную подтянули к кромке. Люди затаились и ждали, когда пройдет стадо. Моржи, оглашая окрестности плеском воды, фырканьем и рыканьем, шли в сторону охотников и, казалось, заполнили все мере. Владику, державшемуся за мотор, стало жутко. Замерли и остальные.

— Весла приготовьте! — тихо, но властно сказал Кагье.

Вдруг, как по команде, моржи скрылись под водой. Стало тихо-тихо. Слышно было, как шлепались капли с весел. Все желали, чтобы моржи прошли мимо, но вот они появились напротив вельбота, а одна группка — совсем рядом. Море снова заклокотало. Моржи плыли быстро и устремленно, не замечая охотников. Они, видимо, были кем-то напуганы, а может быть, предчувствовали штормовую погоду. Вдруг один молодой, с коротенькими клычками, высоко высунулся из воды и с любопытством уставился маленькими глазками на охотников. Его что-то привлекло, и он направился прямо к вельботу.

— Если подойдет, ткни ему в морду веслом, — прошептал Кагье Тымневакату.

Но за ним повернула вся группа, а за ней — все стадо. Пыхтя и отдуваясь, прижавшись друг к другу, моржи плотной стеной шли к вельботу. Владик впервые видел такую массу животных и от страха онемел, сердце ушло в пятки. Кагье был невозмутим, сидел на корме и не спускал глаз с моржей. С виду спокойны были и другие охотники, и лишь Ёорелё и Ыттылен привстали, готовые в любую секунду прыгнуть на лед. Убедившись, что моржи не меняют направление и идут словно в атаку, Кагье громко прошептал:

— Ну-ка, попробуйте выстрелить. Только не в них, а над ними, вверх!

Грянули один за другим три выстрела. Моржи переполошились еще больше и с ревом ринулись к вельботу.

— Весла! Весла! Толкайте их веслами! — закричал Кагье, вытаскивая из воды руль.

И странно. Стоило кому-либо дотянуться до моржа веслом, он покорно погружался и уходил на глубину.

— Тылечын! Мотор! — услышал Владик. Он понял и приподнял мотор в колодце, чтобы моржи своими спинами не сбили винт.

А они, перепуганные насмерть, все шли и шли и перед самым вельботом погружались в воду. Охотники отмахивались от них, тыкали веслами, когда видели, что моржи могли задеть киль. Они плотной стеной шли вниз, и казалось, что им не будет конца. С вельбота только и слышалось:

— Вот он!

— Рай-рай! Под тобой, Тымневакат!

— Ок, како! — вскрикнул Кагье, почувствовав, как вздрогнуло судно: какой-то морж все же задел спиной киль. — Смотрите хорошо!

Сколько прошло времени, определить было трудно. Стадо стало редеть, одиночки еще проходили, но с этими уже было легче: точными ударами весел охотники заставляли их уходить на глубину.

Моржи вынырнули в разводье ледяного поля, которое оказалось для них тесным, и заполнили его так, что некоторым не хватало места. Они давили друг друга, взламывали края разводья и пробивались на поверхность. Кругом стоял плеск воды, рев и мычание, слышались звуки сталкивающихся бивней.

— Экылпе! Быстрее! Отчаливайте! — скомандовал Кагье. — Им тесно! Они снова могут вернуться!

Ребята словно ждали команды, ловко запрыгнули в вельбот. Владик опустил мотор в колодец, зажал винты. Мотор завелся с одного рывка, будто тоже чувствовал опасность.

— Кыгите! Смотрите! — Кагье показал рукой назад.

Там, где только что стоял вельбот, снова появились головы моржей.

— Аттау! Ну, Влятик, теперь дело за тобой, — сказал Кагье. — Давай! Погода этки, лед сжимается. Страшно было?

— Ии, чуть-чуть, — признался Владик.

— Ничего, это хорошо. Моржа надо знать.

Напряжение спало. Все сидели на своих местах и обсуждали подробности боя.

— Вот на кино бы снять, — мечтательно произнес Ёорелё. — Интересно, наверное, получилось бы.

Оторвавшись от обезумевшего стада, вельбот долго петлял между льдинами, прошел первое поле льда и вырвался на чистую воду.

— Ымто? Ну как? Может, к Увэлену пойдем? — предложил Кагье бригаде.

— Конечно, домой! — в один голос ответили люди.

И только Владик пожалел, что не увидит Номнаут, и, чтобы охотники не подумали, что ему очень хочется в Наукан, спросил Кагье:

— А как же байдара? Промкомбинатовцы?

— Они, наверное, уже давно дома, — уверенно ответил Кагье. — А надо будет, сходим в Наукан, приведем на буксире.

Получив общее согласие, Кагье круто развернул вельбот вправо и взял курс на Увэлен, хотя было непонятно, как он ориентировался: берегов не видно, ветер изменчивый. Сейчас он дул с кормы по левому борту.

— К Сенлюквину пойдем! — крикнул Кагье и показал направление рукой.

Сенлюквин — это две отвесные скалы у крутого мыса. Оттуда до Увэлена километра три. Часто с этих камней летом, когда кончается весенняя охота, увэленцы наблюдают за морем, караулят моржей, лахтаков, выжидают китов, а зимой сходят на припай и идут к кромке, которая обычно бывает здесь очень близко. Там сейчас был временный причал увэленских вельботов.

Груженый вельбот тяжело шел по волнам, зарываясь носом, окатывая мелкими брызгами охотников. Поставили набортники, на специально воткнутые у бортов в шпангоуты весла натянули брезент от самого носа до кормы. Теперь брызги не залетали в лодку, стало сухо и тепло.

Но Кагье что-то не устраивало. Временами он оглядывался назад, смотрел, как проплывали рядом небольшие льдинки.

— Тихо идем, очень тихо, — словно жалуясь, сказал Владику Кагье.

— Мотор больше не может, — развел руками Владик. — Ытръэчтэгын. Предел.

— Ии-кун, — согласно закивал Кагье и разбудил веслом дремавшего Татро. — Мэй, поможем мотору. Давай парус поставим!

— Верно, — согласились все.

Установили мачту, подняли парус. Вельбот резко прибавил ход, высоко задрав нос.

— Сейчас карашо! — удовлетворенно сказал по-русски Кагье. — Бистро идем.

Теперь Владику стало понятно, почему Кагье так уверенно пошел в море с ненадежным мотором: он предусмотрел все — и тали, и парус, и компас, хотя многие бригадиры не берут лишний груз, а талями просто не умеют пользоваться.

Так, под парусом с мотором, шли несколько часов, полностью доверившись бригадиру. Укрывшись кто чем мог, за набортником дремали люди. Они не знали, где находятся, откуда дует ветер, да и не следили за этим. Есть Кагье, а он знает, куда идет. Старик уверенно сидел за рулем, как будто и не чувствовал усталости.

Показался берег. Вельбот вышел прямо к скалам Сенлюквина. Белой полоской вырисовывалась кромка припая. Южак теперь дул уже со всей силой прямо по носу. Оставалось пятьсот-шестьсот метров, когда мотор, словно кто-то воткнул в маховик лом, резко стал. Судно развернуло лагом и повалило на борт. В таких случаях охотники в первую очередь выкидывают добычу за борт. Но Кагье был спокоен и такой команды не давал.

— Екгутет! Длинные весла! — крикнул он, а сам вынул румпель руля, вставив в уключину длинное рулевое весло и сильными гребками пробовал развернуть вельбот носом к ветру.

Три пары весел на уключинах опустились в воду. Пошли против ветра к припаю.

Владик с Татро вытащили мотор, разобрали магнето. Лопнула пружинка прерывателя.

— Плохо, Кагье! — сказал Владик бригадиру. — Магнето сломалось.

— Нымелькин! Ничего, теперь близко! — успокоил его Кагье. Но это «близко» оказалось очень далеким. Охотники напрягали силы, гребли к берегу. Как только весла опускались в воду, Кагье наклонялся вперед, как бы помогая гребцам, и командовал: «Тоо-гок!» И вельбот делал рывок. Но гребки были слабыми, охотникам неудобно сидеть на моржовых шкурах, накрывавших мясо и жир, — без твердой опоры. Берег почти рядом, а казалось, что вельбот стоит на месте. Владик с беспокойством посмотрел кругом. Надо что-то делать, люди не выдержат. Порывшись в ящичке с запасными частями, он нашел пружинку от будильника, предусмотрительно положенную Танатом, кое-как выгнул, разогрев спичками, и приклепал контакт. Это ненадежно, но нужно было всего на несколько минут запустить мотор, и вельбот — у кромки. После многих усилий, прочихавшись, мотор заработал, но у самой кромки припая заглох.

— Как раз! — весело сказал Кагье. — Хватит!

Бригады, добыв по два-три моржа, были уже дома. Промкомбинатовцы тоже вернулись. Их притащили на буксире. Отсутствие бригады Кагье вызвало беспокойство, хотя в колхозе все были уверены в нем и предполагали, что вышел из строя мотор.

— Спасибо тебе, — поблагодарил Владика председатель Ваамче. — Выручил колхоз. Трудодни тебе начислим.

Но Владику все же попало от главного бухгалтера промкомбината за то, что он дал мотор колхозу, да еще и сам поехал. Таай успокоил его:

— Пусть ругается, он это любит. Ты правильно сделал: вещь не должна лежать без дела.

В колхозе не хватало мотористов, и председатель уговорил директора промкомбината отпустить Владика на время весенней охоты, пообещав на будущий год выкроить для мастерской один мотор «Пента». Директор согласился, и Владик всю весну охотился с бригадой Кагье. А осенью случилось так, что он снова должен был покинуть Увэлен, хотя дал себе зарок: никогда не выезжать на материк.

Наш учитель

Лето для Увэлена в тот год оказалось тяжелым. Все время в море держался лед. То его подгонит северным ветром к берегу, то снова отгонит сорвавшимся южаком, а когда бывало тихо, он разрежался и плавал отдельными льдинами. Для весенней и летней охоты это было неплохо, но лежки моржей у мыса Гыварат ожидать не приходилось, и план колхоза по морскому зверю висел на волоске. Плохо было это и для судов. Даже пароход-снабженец вынужден был выгрузить запасы продовольствия и товары в Кенискуне, откуда будут возить их на собаках увэленцы и кенискунцы всю зиму. В те годы самолеты были большой редкостью, поэтому все приезжающие водным путем сходили с вельботов и судов в Кенискуне и шли в Увэлен восемнадцать километров пешком по чавкающей кочкастой тундре.

Но вот как-то в августе пришла из Кенискуна пыныль — весть, что приехал один из первых учителей Яков Петрович Быстраков. Кто и как принес эту весть, было непонятно. Из Кенискуна никто не приходил, не приезжал, рации там нет. Загадка! Слух быстро распространился по Увэлену.

Владик много расспрашивал старых увэленцев про школу, учителей. Школа была построена в 1916 году, но не работала. Была какая-то учительница Юлия Александровна, которая с мужем сбежала в 1920 году на Аляску. Быстраков же приехал в Увэлен первый раз в 1928 году. Были учителя и до него, но они не оставили следа в памяти населения, а Быстракова хорошо помнили не только в Увэлене, но и во всех прибрежных селениях Чукотки.

Почти все увэленцы учились у Якова Петровича. Ходили в свое время на ликбез и друзья Владика — Кагье, старый Рычып, самый лучший певец и танцор Ытук; учились в школе Танат, Рэрмэн, Роптын, Выквын, первый учитель Владика Татро. Многие из них остались в колхозе и работали мотористами, механиками, счетоводами, учителями или просто охотились. А вот Дмитрий Тымнетагин и Тимоша Елков стали летчиками, маленький, толстенький и слегка прихрамывающий Атке работал большим начальником — председателем Чукотского окрисполкома и был депутатом Верховного Совета СССР. И когда весть, что приехал Быстраков, подтвердилась, весь Увэлен заговорил только о нем. Вспоминались смешные истории, хорошие дела Быстракова, и перед Владиком возникал образ необыкновенного человека.

Он вместе с увэленцами стоял у яранги Апара и всматривался в холм противоположного берега лагуны, на котором должны были появиться нарты, посланные в Кенискун за Быстраковым и другими пассажирами. Некоторые сидели у яранги на больших круглых камнях-отвесах. Рядом были прислонены дробовики, так как нет-нет да и пролетали над поселком утки.

— Отчой, что-то долго не едут! — вырывалось у кого-нибудь.

— Как же! Дорога плохая, камень, тундра. Тяжело собакам.

— Ии, — соглашались все и продолжали терпеливо ждать.

Только к вечеру показались на холме собачьи упряжки.

Люди смотрели в бинокли и старались определить, на какой же нарте едет Быстраков, но и бинокль не помогал. Когда же нарты съехали с холмов и пошли по берегу лагуны, пассажиры соскочили с нарт, так как собакам тяжело их волочить по гальке. И тут глядевший в бинокль Ытук узнал Быстракова по походке и радостно закричал:

— Вон он!

И по всему Увэлену понеслось:

— Рай-рай! Там Быстраков идет!

И люди стали сбегаться к яранге Апара, к которой раньше всех должны были подойти гости. И даже старый подслеповатый Окко-Франк, которого Быстраков в свое время критиковал за шаманство и эксплуатацию молодежи, вышел, опираясь на посох, навстречу.

— Глядите! Такой же, как раньше, как молодой идет! — сообщал Ытук, не переставая смотреть в бинокль, а потом не выдержал и побежал. — Яков Пьетровись, етти! Ка-а-ко-мей! — кричал он.

— Ии, тыетык! Прибыл! — ответил учитель, узнав Ытука.

И Ытук крепко пожал руку Быстракову и, не выпуская ее, повел гостя к себе в ярангу. Гостя окружили тесной толпой. Ошеломленный такой встречей, он не успевал отвечать «Етти!» и шел за Ытуком.

— Давай ко мне, — торопил Ытук, словно боялся, что дорогого гостя и друга переманят другие. — Комната Итей свободна, она учится там, далеко-далеко, — махнул он рукой. — Тебе хорошо будет, как в русском доме!

— Спасибо, спасибо, дорогой Ытук! Но мне лучше в школе остановиться, работать много придется. Люди все время будут.

Владика оттеснили, и он даже не мог разглядеть Быстракова. Тот с трудом отказался от приглашения Ытука и, сопровождаемый шумной толпой, которая несла его вещи, зашел в школу. Его устроили в учительском доме, в пустующей комнате, напротив квартиры, где жил Владик.

Владик каждый день по утрам встречался с Быстраковым, но, кроме вежливого «Здравствуйте!», ничего от него не слышал. В один ненастный день, когда с моря дул северный ветер и у берега грохотал лед, Владик стоял у магазина и вместе со всеми обсуждал последние охотничьи новости. А потом стал рассказывать, как первый раз ступил на дрейфующий лед, как ему было страшно переходить тылягыргин. Все весело смеялись.

— Теперь Влятик уже не такой, — нарушил веселье Кагье. — Он настоящий охотник и знает море.

Вдруг Владик почувствовал, как кто-то положил руку ему на плечо и по-русски сказал:

— Как вы хорошо говорите по-чукотски!

Он обернулся и увидел улыбающегося Якова Петровича.

— Я давно наблюдаю за вами и с интересом слушаю ваши рассказы. Просто замечательно! Я и не думал, что мой сосед знает чукотский язык.

— Да это мургин — наш Влятик, увэленский, настоящий луораветлан-чукча, — зашумели в толпе.

— Он хороший охотник и моторист, — добавил Кагье.

И все наперебой стали расхваливать Владика, рассказывая про него всякие истории и заставляя краснеть.

— А вы смогли бы мне кое в чем помочь? — обратился к нему Быстраков.

— Пожалуйста, если смогу, — ответил он.

Быстраков тогда уже был кандидатом филологических наук и работал в Ленинградском отделении Института языкознания Академии наук СССР, а в Увэлен приехал собирать материал для академической грамматики чукотского языка.

И Владик был подключен к лингвистической бригаде, организованной Яковом Петровичем. В ней уже работали племянник Ытука Эйнес, лучший плясун и исполнитель русской «барыни» Майтагин, ученик Быстракова и самый первый пионер Роптын, счетовод колхоза Рочгына. Все ребята хорошо знали чукотский и неплохо говорили на русском, а знание этих языков было важно для Якова Петровича. Правда, он не давал серьезных заданий Владику, так как чукотский язык для него не родной и он мог не чувствовать всех его тонкостей, но использовал юношу как переводчика сказок, легенд и преданий, бытовых текстов. Владик работал с удовольствием.

Он раньше никогда не задумывался, что чукотский язык имеет такую сложную грамматику, и многое для него стало настоящим открытием. Оказывается, в чукотском языке нет одушевленных и неодушевленных существительных, но в отличие от русского все существительные в нем делятся на две группы: относящиеся к человеку и не к человеку. Например, в русском языке мы спрашиваем: «Кто это?» «Это нерпа, медведь, утка». В чукотском же языке, когда задаешь вопрос «Кто?», говоря о нерпе, собаке или птице, то становится смешно. Это же не человек, это животное, и надо спрашивать: «Что это?» Даже есть глаголы, которые употребляются только с существительными, относящимися к человеку. По-русски можно сказать: «Человек бежит» и «Собака бежит». По-чукотски так не скажешь, для собаки нужен другой глагол.

— Видите, еще в древние времена человек выделил себя из всего животного мира как разумное существо, — объяснял Яков Петрович и задавал какой-нибудь каверзный вопрос: — Скажите, «ы» или «э» надо писать в слове «ы’ттъын» — собака?

Ответы были разные, разгорались споры. Тогда вмешивался Яков Петрович и предлагал перевести на чукотский язык фразу: «Я подошел к собаке». И на удивление все правильно произносили в начале слова звук «ы».

— Чтобы не ошибиться в написании сомнительного гласного, надо это слово дать в дательно-направительном, отправительном или во втором сопроводительном падеже.

— Яков Петрович, это вы сами придумываете правила? — задал вопрос Владик.

— Вы наивны, — улыбнулся Яков Петрович. — Правила, грамматику ученые не придумывают, ее создает народ, а ученые лишь обобщают и выявляют определенные закономерности языка. Если бы в языке не было правил, то люди не понимали бы друг друга. Вот и вы все, не зная правил и не имея о них никакого представления, говорите правильно.

— Мне часто приходится слышать, что чукотский язык примитивный, в нем всего двести-триста слов, — продолжал Владик. — Даже обидно, что так могут говорить. Я, например, на охоте рассуждаю и думаю только по-чукотски, потому что не могу назвать по-русски разные там разводья, трещины, течения и льдины.

Яков Петрович задумался и вдруг возбужденно заговорил:

— Да, так могут говорить только неучи, люди недалекие! Ха, чукотский язык примитивный?! — рассуждал он. — Надо же! Какое высокомерие! Язык — это культура народа, его история. Чукотский язык интересен и своеобразен, имеет свои особенности. Его наиболее отличительная черта — инкорпорация…

— Как, как вы сказали? — переспросили ребята.

— Ин-кор-по-ра-ция, — по слогам произнес Яков Петрович. — Вы ею пользуетесь на каждом шагу, но просто не знаете, как называется в грамматике такое явление. Это способность языка объединять в одном большом слове несколько основ. Например, «тылгэмайныачыкоранматгыт» — «очень большого жирного оленя я забил тебе». Как видите, по-русски одним словом не скажешь, а по-чукотски это одно слово, слово-предложение.

— Мэ-э! — удивились ребята.

— Так у нас же скороговорки состоят из таких вот длинных слов, — добавил Роптын и загнул такую, что никто из ребят не смог повторить. А Владик для интереса записал ее на бумаге и насчитал восемьдесят восемь букв.

— Запишите мне ее, запишите, — попросил Быстраков.

Яков Петрович мог до бесконечности увлеченно и страстно рассказывать о чукотском языке. Ребята не только помогали Быстракову составлять примеры, но постепенно и сами стали немного разбираться в грамматике.

В школе Владик не любил грамматику и считал ее наискучнейшим предметом. Однако увлеченность Быстракова, его влюбленность в чукотский язык передались и ему, а самое главное — все было интересно и ново для него.

Ребята сидели целыми днями в комнате учительского дома, где обосновался Быстраков, и придумывали примеры на триста девять форм непереходных и переходных глаголов во всех временах и наклонениях, лицах и числах, составляли тексты с примерами на все падежи первого и второго склонения, переводили сказки и предания на русский язык.

Яков Петрович был требователен в работе и любил точность. Если сомневался в правильности грамматических примеров, то наспех надевал свою «академическую» куртку, подшитую неизвестным мехом, вешал на плечо фотоаппарат «Зоркий», в котором, как всегда, забывал перезарядить пленку, и несся, куртка нараспашку, в другой конец поселка к старому Мевету выяснить значение второго повелительного наклонения и проверить составленные предложения.

Хотя и занимался Яков Петрович в основном грамматикой чукотского языка, но часто пропадал в своей родной, как он ее называл, школе. Выверял с учителями составленный им учебник чукотского языка для третьего класса, организовал курсы по преподаванию родного языка и все время восторгался:

— Да, теперь школа не та! Парты, учебники, а самое главное — грамота на родном языке. Как она тяжело доставалась! Ведь никто не верил, что чукчи смогут писать и читать на своем языке. А мне твердили кулаки: «Чукчи жили без грамоты, и неплохо жили. Разве для чукчей лучше «Красная грамота», чем мясо нерпы? Все будут учиться, кто будет работать, охотиться?» Но это было давно…

С приездом Якова Петровича весь Увэлен взбудоражился, ожил. В любой яранге его встречали приветливым «Етти!» и настойчиво усаживали пить чай. С каждым увэленцем ему было что вспомнить, о чем поговорить.

— А помнишь, — останавливал его на улице какой-нибудь старик, — как вы с радистом Скачковым напугали нас, заранее сказав, что «луна исчезнет с неба». Наши знающие Имлеткин и Како смеялись над вами, говорили, что вы врете, что луну никто не закроет на небе. А получилось наоборот; вы стали смеяться над ними…

— Помню, помню это лунное затмение, — отвечал Быстраков и, извиняясь, говорил по-чукотски, что очень торопится, поговорит потом, и бежал дальше по поселку.

— Все такой же, — провожали его добрым взглядом.

Откуда-то Яков Петрович узнал, что Владик неплохо рисует. Он попросил его сделать зарисовки яранги, байдары, орудий охоты на моржа и кита и записать все названия на чукотском языке.

— Это нужно для большого чукотско-русского академического словаря, да и этнографам интересно, — пояснил он и улыбнулся. — В нем будет не двести-триста слов, а тысяч тридцать-сорок.

Владик с увлечением взялся за это дело. Он решил, что самой лучшей для зарисовки будет яранга Кагье, а такого знатока байдар, гарпунов и приемов охоты, пожалуй, не найти. В плохую погоду, когда охоты не было, Кагье с удовольствием помогал Владику. Описывая ярангу, они сидели в чоттагине и попивали чай. Если надо было зарисовать все части байдары, шли на берег. Кагье подробно перечислял их, объяснял, как и каким ремнем их крепят, говорил, что китовый ус используется в некоторых местах потому, что не гниет и не размокает в воде.

Быстраков остался доволен этнографическими материалами и поблагодарил Владика и Кагье.

Яков Петрович работал много, и ребятам порою было его жалко. Столовой в Увэлене не было, питался он всухомятку и жил почти на одних консервах. А если случалось и разогревал себе консервы на печке, то частенько какая-нибудь грамматическая форма увлекала его в это время, он перебирал заново карточки с примерами и спохватывался, когда гарь уже заполняла всю комнату и коридор. Ребята чем могли помогали ему. Приносили ощипанных уток, доставали нерпичью или моржовую печенку, затапливали по утрам печь, топка которой выходила в коридор. А однажды Владик попросил мать взять Быстракова столоваться к ним, и она согласилась, а Яков Петрович, несмотря на искренние возражения, внес свой денежный пай.

И вот тут-то началась настоящая агитация.

— Александра Григорьевна, — обращался он за обедом к матери Владика, — ваш сын должен ехать учиться. Это же замечательно, что он знает чукотский язык.

Владик не видел у себя больших способностей, тем более что был не в ладах с грамматикой русского языка. Работа моториста ему нравилась, а охота была страстью. Яков Петрович уже не первый раз заводил разговор об учебе, но Владик упорствовал и отвечал «нет». Тогда Быстраков стал действовать через мать.

— Конечно, ему надо дальше учиться, — соглашалась она, — но что я могу поделать, если он не хочет ехать. Вот если бы отец был на месте, то, может, и заставил бы.

Отец Владика находился в отпуске и уехал с косторезом ревматиком Куннукаем на «курорт» на Кукунские горячие ключи, захватив с собой палатку, примус и несколько ящиков с продуктами. Туда их подбросила гидрографическая шхуна «Темп», и теперь отец, видимо, ждал попутной оказии.

В конце сентября Яков Петрович, так и не добившись согласия Владика, выехал в Ленинград. По пути он сообщил в телеграмме, что заведующий районо согласен направить Владика на учебу. Вскоре вернулся отец и, выслушав мать, сказал свое веское слово:

— Владик, не мудри — надо ехать!

— Надо, надо! — сердился Владик. — А ты-то сам почему на материк не едешь?! Побыл один год в Москве и вернулся. Не нравится? Да?

— Ты не кипятись. Учиться надо. Кончишь и приедешь обратно, — уговаривал отец.

— Ладно, — не стал перечить Владик. Он чувствовал, что все-таки отец прав.

По Увэлену прошел слух, что Владик уезжает. И каждый встречный с участием спрашивал:

— Опять уезжаешь?

— Ванэваи! Нет! — сердито отвечал Владик и старался скорее пройти мимо.

С транспортом в те годы было трудно, самолеты рейсовых полетов еще не делали, а море забило льдом. И Владик не смог выехать. В душе он радовался, что остался в Увэлене, и ожидал, когда начнется охота на нерпу. Они с Танатом работали через день, и у него было свободное время.

Первый умка

Странные вещи творит природа. Она словно ждала, когда уйдут моржи, кончится навигация, и лишь тогда открыла море. Тундра уже слепила глаза свежей белизной, стали ручьи и речушки, и лишь лагуна упорно сопротивлялась и не хотела замерзать. А безбрежное море, без единой льдинки, темное, холодное и неприветливое, в это время не радует хорошей добычей, и люди довольствуются тем, что выкинет оно на берег. Выходили еще затемно и шли по косе вдоль линии прибоя, собирали сочную и хрустящую морскую капусту — мыргомыр, морские звезды, выброшенных волной крабов. Попадались иногда и какие-то солоноватые морские «фрукты», похожие на гроздья винограда. А если встречалось бревно или хорошее корневище, человек оттаскивал его подальше от воды и клал сверху один-два камушка. Это значило, что оно заимело хозяина, что оно уже кем-то найдено. И никто никогда не трогал эту находку, она могла лежать годами.

Тоскливо стало в поселке. Пролетит стая уток — гаг, купыкы, взбудоражит людей, но не принесет радости. Нарядные, с белыми шеями и черной грудью, купыкы крепкие, и их нелегко сбить дробовиком, а костяшками и подавно не достанешь. Увэленцы обсвистят стаю, она собьется в кучу и не снизится, как обычно, думая, что это посвист крыльев ястреба, а подымется еще выше и, встревоженная, улетит в море.

Пустынно море, но все равно люди следят за ним, не спускают глаз. А байдары еще не убраны и лежат наготове. Всякое может быть! Появится кит, морж — и байдары на воде. Они не обмерзают, как вельботы, легки и подвижны, а спустить их можно и при сильном прибое.

Кто-то однажды в мастерской сказал, что Келевги видел белух в море.

— Ка-а! — радостно воскликнули косторезы.

Белуха — предвестник сайки — вэкын, которая в это время года подходит к берегам. Значит, она есть. И люди стали готовиться, вытаскивали сачки и ремонтировали их. У одних были они добротно сплетены из китового уса, никогда не гниющего и не намокающего, у других, кто поленивее, сделаны из обыкновенной дели. Теперь уже люди все чаще и чаще стали бегать к морю.

— Сегодня Рагтына нашла одну вэкын, — сообщал последние новости косторез Итчель.

— Значит, будет рыба, — говорили люди и ждали, ждали терпеливо.

Хотя все были готовы к ходу сайки, но раздавшийся над Увэленом крик «Пуврэк! Белуха!» был неожиданным, и мастерская опустела в одну минуту.

У Владика не было своего сачка, и он заранее договорился с Рычыпом, что возьмет у него: все равно старик бегать не мог, а здесь нужна сноровка. Когда Владик прибежал, по всему берегу уже выстроились люди и закидывали сачки. Было тихо, дул легкий южный ветерок и отгонял намерзавшую шугу. В светлой, прозрачной воде хорошо видно, как у самого берега темной широкой полосой шла сайка. А чуть подальше нет-нет да и показывались спины выныривающих белух. Они-то и подогнали к берегу сайку. Каждый сачок был полон рыбы, и Рычып не успевал подставлять свой большой мешок из моржовой шкуры.

— Устал, — проговорил он. — Ты вот сюда, прямо на гальку, ссыпай вэкын!

К вечеру белуха насытилась и отошла от берега, отошла и сайка. На берегу лежали горы рыбы. Женщины и дети перетаскивали ее в кожаных мешках в яранги. Перетаскивали свою рыбу и Рычып с Владиком. И у всех увэленцев кладовые — янаан, что за пологом, были заполнены рыбой. Ели ее свежемороженой по утрам, обмакивая в нерпичий жир и прихватывая щепоткой квашеные листья полярной ивы, варили, не потроша, в котлах. Вкусна она была и жареной на растительном масле или нерпичьем жире. Эта еда доставляла людям удовольствие.

А природа будто извинялась перед людьми за плохое лето. Дня через два усилился накат, и сайку накидало гребнем по всему берегу до самого Тункена. Иди и собирай лопатой сколько влезет. Но люди не жалели, что пришлось потрудиться, размяли мускулы.

— Хорошая пушная охота будет, — сказал Кагье, встретив Владика. — Давай на песца охотиться, — предложил он.

— Нет, Кагье, — ответил Владик, — за песцом ходить много надо, да и неинтересно. Лучше в море.

Прошла сайка, порадовала людей. И снова море стало пустынным. Крепчают морозы. Волны все дальше и дальше накатываются на берег. Обледенела галька. Морская вода, как по стеклу, скользит по ней без задержки.

— Плохо это, — говорили озабоченные старики. — Сильный шторм, весь Увэлен смыть может.

И такое уже бывало. Бывало и в древности, а 1937 год хорошо помнят увэленцы. Тогда в декабре большой праздник был — выбирали в Верховный Совет СССР первого депутата чукчу Тэвлянто. Все увэленцы за один час проголосовали, и избирательная комиссия до двенадцати часов ночи ничего не делала, танцевала и пела, песни вместе с избирателями. А старый Перго ходил гордый — он первым опустил бюллетень в урну. Как и сейчас, море было чистым. Только успели подсчитать голоса и отправить сводки, как к утру разразился ураганный шторм. Ветер дул с моря и гнал волны на берег. По обледенелой гальке они подкатывались к ярангам, домам и били в стены, обдавая жилища брызгами, выбивая стекла в окнах. Жутко было в Увэлене. От ударов волн сотрясались дома, порывы ветра срывали шкуры с яранг. Из яранг, стоявших ближе к морю, людей перевели в большие деревянные дома. Битком были набиты школа, здание райисполкома и полярной станции. Вельботы и байдары перетащили на лагуну и держали наготове. А ураган все усиливался и усиливался. У сопки, где коса была пониже, волны свободно перекатывались в лагуну, и путь к спасению был закрыт. Неизвестно, чем бы все кончилось для Увэлена, но, к счастью, появился лед, и шторм утих, хотя ветер дул еще несколько дней. После шторма Увэлен был похож на обледенелый корабль. Дома и яранги покрылись полуметровым слоем грязноватого слизистого льда, обледенели провода, столбы напоминали огромные сталактиты, а дети на санках, сделанных из клыков моржа, катались между ярангами и домами.

Но в этот год не было сильного шторма, и лед пришел неожиданно. И не тот лед, который намерзает на месте, а принесло его издалека в виде больших крепких льдин, уже обработанных волнами. Увэленцы возбужденно говорили:

— Пэтыгэл. Старый лед.

И Владику было понятно это. Старый лед всегда приносил хорошую добычу. Между льдин, застрявших у берега, показывалась нерпа, выныривали лахтаки, можно было встретить и белого медведя — умку, и лежащего на льду моржа. В один из таких дней Владик стал знаменитым. О нем заговорили в Увэлене, Инчоуне, дошли слухи до самых отдаленных северных чукотских сел: он добыл своего первого умку.

Как-то к вечеру увэленцы, как всегда, стояли у магазина и обсуждали последние новости. Был среди них и Владик. Дул свежий, но несильный северный ветер. Лед плотно прижало к берегу, и льдины колыхались на волнах. У берега они стояли сравнительно спокойно, а дальше в море их подкидывало, сталкивало друг с другом, и они вздымали тучи брызг. Охотники, не прерывая разговора, нет-нет да и выглядывали из-за угла дома и осматривали море. Вдруг Чейвытегин, прищурив глаза, неуверенно проговорил:

— Мэл умкы? Вроде бы медведь?

— Ка-а! — и все вышли из-за угла.

Откуда-то появился бинокль.

— Да, медведь. Даже два, — сказал владелец бинокля.

— Ну-ка, попробую, — и Чейвытегин бегом пустился к себе в ярангу.

Через некоторое время люди увидели, как сошел на лед Чейвытегин, несколько в стороне появились Келевги и Унпэнэр. Они легко и ловко, перепрыгивая на вороньих лапках со льдины на льдину, перебирались к кромке льда, держась против течения, которое шло с севера на юг. Стало смеркаться, и следить за ними было трудно. А вечером все узнали, что Келевги и Унпэнэр убили по белому медведю.

Владик ничего не сказал дома. Приготовил и перемотал ремень закидушки, наточил охотничий нож, занес в кухню меховую одежду, чтобы была теплой. Тщательно протер «Маузер» — немецкий карабин. В те годы чукотских охотников снабжали трофейным оружием. И чего только не было у них! Одни промышляли нерпу немецкими «Маузерами», пользуясь трассирующими пулями, другие — японскими «Арисаке», третьи — длинными английскими винтовками «Росса», русскими трехлинейками и боевыми кавалерийскими карабинами, потом поступила небольшая партия автоматических винтовок СВТ. Но к последним охотники никак не могли привыкнуть, и часто случалось, что вместо одного выстрела они выпускали целую очередь в маленькую голову нерпы. И назвали за это СВТ — пэгляро — «стреляющая без остановки». Но все же самую лучшую репутацию имели русские трехлинейки и боевые карабины. Они были надежны и долговечны, безотказны в пургу и жестокую стужу.

Владик пока не обижался на свой «Маузер», хотя многие охотники уже снесли их на склад и сдали на списание, так как после тысячи выстрелов у этих карабинов исчезала нарезь в стволе и пули летели куда попало, но только не в цель. Владик еще не сделал тысячи выстрелов, нарезь в карабине была хорошей, и бил он отменно.

— Ты куда это собираешься? — спросил отец.

— Да хочу утречком пройтись, посмотрю, как там, — ответил Владик. — Завтра Танат дежурит.

— Не очень-то увлекайся, лед ненадежен, — предупредил отец.

Владик вышел еще затемно, в три часа утра. Было морозно. С моря тянул легкий северян — эйгынлин. Слышно было, как там, у кромки, бились льдины. Увэлен казался вымершим. Собаки, отвывшись и отлаявшись в полночь, крепко спали. Как большие угловатые камни чернели в темноте дома и яранги, на чудовищных рогатых животных были похожи байдары на стойках. Выходя из поселка, Владик заметил, как сквозь щели двери светился огонек в яранге Кагье. Потом дверь открылась, кто-то вышел. «Наверно, Тымневакат погоду проверяет», — подумал Владик и обрадовался, что он не один. Кагье с сыном тоже собираются.

Осталась позади полярная станция. Похрустывал снег, позвякивала отлетавшая галька. Вдруг Владик вздрогнул — сзади раздалось: «Ху-ху!» Он обернулся. Его кто-то поспешно догонял.

— А, это ты, Выквын? — узнал Владик молодого охотника.

— Ии, это я. Да вот собаки привязались, никак не могу домой прогнать, — ответил Выквын и снова крикнул: «Ху-ху!»

Крича и швыряя камни, они вдвоем прогнали собак, которые сейчас были ни к чему. Псы неохотно скрылись в темноте.

Еще с полчаса шли охотники по гребню косы. У местечка Аарон, где лежал огромный череп гренландского кита, Выквын остановился и сказал:

— Я здесь сойду на лед, — и стал надевать вороньи лапки.

— Я — чуть подальше, — ответил Владик.

Посветлел восток, и вскоре на вороньих лапках сошел на лед и Владик. Шел осторожно, выискивая крепкие льдинки, стараясь не наступать на тонкий темный лед. Даже у берега чувствовалась, как прогибался он на волнах. В пятистах метрах от берега Владик взобрался на вершину тороса и стал наблюдать. Рассветало медленно, торосы постепенно стали вырисовываться все отчетливее. Дальше в море лед колыхался сильнее, а у кромки все так же бились волны. Углубляться в море рискованно, да и не было пока необходимости. Вскоре подошел Выквын и тоже взобрался на вершину.

Сиделимолча. Слышалось, как бьются волны, хлюпает невдалеке вода, поскрипывает лед. Время тянулось медленно.

— Выквын, что это? — с волнением прошептал Владик и показал рукой в сторону поселка на какие-то тени, появившиеся между льдинами.

— Где?

— Да вон там!

Выквын сжал в руках свой «Арисаке» и напряженно вглядывался в сумрак. Вот из-за тороса выбежало на ровную льдину небольшое животное и стало что-то обнюхивать. За ним появилось второе, третье. И они закружились… Владик взял наизготовку карабин.

— Надо же! — вдруг не сдержался Выквын. — Да это мои собаки! Ох, вредные! Всю охоту испортят! Ху-ху! — закричал он на них. Нашел кусок льдинки и швырнул в собак.

— Не надо кричать! — пробовал остановить его Владик. — Тише!

Собаки застыли на месте, а потом повернули назад. Если увяжется за хозяином чукотская собака, ее не прогонишь. И Выквын с Владиком знали, что они ни за что не вернутся домой. Но собаки пока вели себя смирно и вперед охотников не забегали.

Когда совсем рассвело, Владик внимательно осмотрел все кругом в бинокль и огорчился: оказывается, они не одни на льду — позади виднелись на торосах фигуры охотников, а по косе шли еще люди. И успокоило только то, что перед ними в сторону Тункена никого не было.

— На, теперь ты посмотри, — передал Владик бинокль Выквыну.

Смотреть туда, где были люди, Выквын счел бесполезным и стал изучать льдины и торосы, находившиеся перед ним. Смотрел долго, внимательно. Потом передал бинокль и спокойно сказал;

— Вон там, у черного тороса, вроде бы два белых медведя. Посмотри!

Владик вгляделся и увидел их. Они были не близко и шли недалеко от кромки по качающимся льдинам. Преследовать их было рискованно, но все же охотники решились: а вдруг они подойдут ближе к берегу. Закинули за плечи снасти, винтовки в чехлах, спустились с тороса и, пробуя палками крепость льда, двинулись к Тункену. Выквын шел впереди, за ним Владик. По неокрепшему, коварному льду охотники всегда идут в отдалении друг от друга: если первый провалится, второй тут же окажется рядом и поможет. Владик знал это, держался подальше и ступал в след Выквына. Не успели они отойти от тороса, как Владик тревожно вскрикнул:

— Выквын, умко!

Сердце Владика забилось: он впервые видел настоящего живого умку.

— Где? — присел от неожиданности Выквын и повернулся к Владику.

— Вот он! Близко, совсем рядом! — показал он рукой и пополз к Выквыну.

— Да где же?! — посмотрел Выквын куда-то в сторону.

— Да не туда ты смотришь, — шептал Владик. — Вот, на вершину льдины смотри.

— Мэ-э! — удивился Выквын и торопливо зашептал: — Илюкэ! Тише, тише! — хотя Владик давно лежал притаившись и вынимал винтовку из чехла.

Из-за вершины тороса, который был рядом с тем, где сидели, наблюдая, охотники, в тридцати метрах выглядывала голова белого медведя. Он смотрел сверху в сторону охотников и словно не замечал их. Его взгляд был направлен куда-то дальше. Владик оглянулся и увидел, как на льдине, запорошенной снегом, катались собаки Выквына. Он не держал их на привязи, и собаки, как обычно, спали на кучах шлака, вынесенного из пекарни. Собаки были лохматые, их белая шерсть от шлака стала темно-серой. Там, где они прокатывались на спине, задрав кверху лапы, оставались на снегу темные грязные пятна. Умку, видимо, они и заинтересовали. Он сел на льдине и вытянул шею.

— Стреляй первым! — прошептал Владик, держа на мушке медведя.

— Эгэй! — и Выквын выстрелил, Одновременно прогремел выстрел Владика, потом второй и третий его выстрелы совпали со вторым выстрелом Выквына. Видно было, как трассирующие пули прошли над торосом. Медведь медленно повалился за льдину.

Владик первым подбежал к умке. Он лежал на боку у подножия тороса и пытался подняться, но левая ключица была перебита, и встать ему не удавалось. Он черными красивыми глазами обреченно смотрел на Владика. Владик не стал стрелять, умку добил Выквын.

Владик с детства мечтал увидеть белого медведя, встретиться с ним. Представлял себе, как он начнет преследовать зверя. Медведь окажется хитрым, будет путать следы. Но он упорно пойдет за ним, пока умка не разозлится и не повернет навстречу. И он одолеет умку. Это — слава, почет и общее признание, что ты настоящий охотник. А тут никакой романтики. Просто увидели, выстрелили, убили. Медведь не рычал, не бросался, не вставал на задние лапы, его не выслеживали, не преследовали, как древние охотники. Сейчас Владик не испытывал большой радости, не было того душевного подъема и гордости, когда охотнику выпадает большая удача. Ему было грустно и жалко красивого умку. После этого Владик перестал охотиться на белых медведей, хотя они не раз встречались во льдах.

С берега подошел Кагье с сыном. Оба в чистых камлейках, в нерпичьих брюках, плотно облегавших ноги, в коротких торбазах на лахтачьей подошве. Они казались стройными и нарядными, хотя одежда была будничной, охотничьей. Умеет Панараглина следить за своими добытчиками. И Владик в душе позавидовал им, посмотрев на свои лоснящиеся, с вытершейся шерстью нерпичьи штаны. Кагье с сыном помогли оттащить медведя на крепкий лед.

— Вам долю дать? — спросил Владик, так как положено было делить добычу на всех присутствующих, оставляя себе шкуру, потроха, грудинку и заднюю ногу.

— Нет, не надо, — ответил Кагье и легко забрался на торос, где раньше лежал умка. — Глядите, оказывается, он спал здесь, — увидел Кагье лежанку медведя. — А медведя убил ты, Влятик. Я видел: твоя вторая светящаяся пуля проколола медведя, как иголкой, и он стал падать. Ты уже умеющий охотник, — заключил он.

— Кэйвэ, верно, — подтвердил Выквын. — Он первым увидел медведя. Твоя шкура, Влятик.

По чукотскому обычаю считалось, что хозяином добытого зверя является не тот, кто его убил, а тот, кто его увидел первым: обнаружить умку труднее, чем добыть его.

— Вынэ аттау, Тымневакат! Пошли! — сказал Кагье сыну и тихо добавил, чтобы не слышал Выквын: — Там, Влятик, — показал рукой в сторону моря, — еще три медведя ходят. Мы их с берега заметили, — и скрылся за льдиной.

Владику стало понятным, почему они отказались от доли, а когда он подправил бруском нож и принялся было свежевать вместе с Выквыном медведя, донесся выстрел, за ним — второй. Владик мигом очутился на вершине тороса. Метрах в двухстах от них на небольшом крепком поле льда, покачивающемся на волнах, навстречу Тымневакату прыжками несся здоровый умка. Кагье не было видно. Тымневакат встал, как встают охотники с копьями, ожидая медведя, широко расставил ноги и вскинул винтовку. Вдруг медведь резко отвернул и хотел уйти в море. Грянул выстрел. Умка, сделав несколько прыжков, повалился на лед. Из-за торосов показался Кагье.

— Медведя убили, — сказал Владик Выквыну и спустился вниз.

— Ка-а, потому они и не захотели брать мяса, — тоже догадался Выквын.

Но дольщик нашелся. Вскоре в замызганной и засаленной камлейке из жесткой плащ-палатки, с большим кожаным мешком, в каких носят мясо женщины, появился Кэйнын, всеми признанный увэленский лентяй. Кэйнын никогда не охотился, а жил тем, что попрошайничал в русских домах, долбил за копейки уголь, возил лед. Он был крепким и выносливым. Ему ничего не стоило пройти в субботу сто двадцать километров в районный центр и проведать жену Марусю в больнице, а в понедельник к вечеру вернуться в Увален, будто ему надо было выходить утром на работу. И увэленцы сомневались, что он проведывал больную жену, зато хорошо знали, что там в субботу продают вино или водку. А до них Кэйнын большой охотник. На этот раз он был без ружья, с посохом и ножом. Кэйнын стал громко хвалить Владика, как удачливого охотника, и, не спрашивая, отрезал и отложил в сторону здоровенный кусок мяса. Он не стал класть его в мешок, а оставил на льду в сторонке и сказал:

— Там брат мой Кагье убил трех медведей. Ну-ка побегу туда, — и без всяких вороньих лапок смело пошел по льду.

А в Увэлене уже стало известно, что Влятик гумкулин — Владик убил медведя, и понеслась эта весть — пыныль по всему побережью от поселка к поселку. К вечеру увэленцы узнали, что Кагье с сыном убили трех медведей, Келевги убил двух, Унпэнэр — одного, и всего насчитали восемнадцать за один день. Такого в Увэлене еще не бывало. Но больше всех мяса досталось Кэйныну: он поспевал вовремя и получал от всех законную долю.

Умельцы

Владик не обижался на свою судьбу и не мечтал о другой. Он не мыслил жизнь вне Увэлена, без тех, с кем ему приходилось все время встречаться на охоте, в мастерской, в поселке. У него не было недоброжелателей, в каждой яранге жили друзья. Его ближайшие соседи считали своим долгом отнести Владику кэвииръын — подарок, когда кто-нибудь приходил с хорошей добычей. Владик отвечал тем же и, когда возвращался с охоты, обязательно наделял и их куском мяса и сала. Приходили и те, кому не повезло в тот день, расспрашивали, где и как он охотился. Владик понимал, что не подробности охоты интересуют пришедшего, а подарок, и отрезал хороший кусок.

— Удачливый ты, — говорил гость и, довольный, выходил из дома.

Увэленцы признали, что Владик смелый и удачливый охотник, даже прозвали его Аммэмыльёльын — Всегда убивающий нерпу. На его счету уже был один умка, более десятка лахтаков, а за зиму он добывал сорок-пятьдесят нерп. Мать даже подсчитала, что если бы Владик сдавал жир и шкуры на торгово-заготовительную базу, то за зиму мог бы откладывать на книжку три-четыре тысячи рублей. Но Владик не делал этого. На его иждивении были старики Рычып и Рентыт, помогал он и Танату, который никак не мог выбиться из нужды, кормил Владик своих собак и раздавал мясо и жир нуждающимся. Когда же в поселке было трудно с кормом для собак, то увэленцы направляли всех приезжающих к Владику, и отказа никто не встречал.

Мать очень удивлялась, когда какой-нибудь кочевник, собак которого когда-то накормил Владик, вдруг приносил хороший кусок оленины. Она совала ему деньги, усаживала пить чай. Чай он выпивал, а от денег отказывался.

— Это мой подарок Влятику, — говорил он, вставал из-за стола, надевал шапку и уходил.

Владик никогда ни в чем никому не отказывал. Придет одинокая старая Етгеут с пекулем — женским ножом, попросит сделать новую рукоятку, и Владик сделает. Принесет молодая женщина брошку — надо припаять заколку, и Владик припаяет. И люди отвечали ему тем же. Увидит чукчанка висящие в коридоре сморщенные после неправильной сушки торбаза, снимет их, разомнет, наложит заплатки на подошвы, выправит, просушит и повесит на место. И Владик не знает, кто это сделал, кому сказать спасибо. Он не проходил мимо, если видел, как старается поднять тяжелый камень-отвес старик, чтобы закрепить покрышку яранга, и помогал ему. Когда же в Увэлене раздавался призывный крик: «Рай-рай! Ытвыльыт! Там-там! Вельботы пришли!», то Владик, где бы он ни был, срывался с места и бежал вместе со всеми вытаскивать в сильный прибой пришедшие суда.

Он уже совсем забыл об обещании ехать в Ленинград, а Быстраков после телеграммы из района не давал о себе знать и не напоминал об учебе. Правда, он поздравил Глебовых с праздником Октября.

Осенью художественный совет мастерской обсудил последние работы Владика, дал им хорошую оценку и присвоил ему третий разряд мастера-костореза. Владик любил во время дежурства, когда движок работал устойчиво или была плохая погода, заниматься резьбой по кости. Резал он с увлечением. Сначала подражал ведущим мастерам, снимал копии с их работ, а потом стал делать самостоятельные композиции. Он изображал сценки охоты на умку, которые когда-то в детстве вырезал из снега ножом, фигурки глазастых нерпочек и солидных, спокойных моржей. Владик любил море, и его работы рассказывали о морской жизни.

Но однажды косторез-надомник Эйгук принес сдавать свои броши. Тут были изображения летящих чаек, пушистых песцов, и все они были здорово отшлифованы, казалось, их покрыли лаком. А на одной партии брошек был вырезан дух солнца Тиркынеку. Он ехал на оленях по облакам на легкой нарте с изогнутыми дугой полозьями. Впереди два оленя, сзади — запасной. Правой рукой, поднятой вверх, он погонял оленей тонкой палочкой — тины, в левой держал поводья. Он широко улыбался, а меховая опушка капюшона была подобна многоконечной звезде. Эта вещичка понравилась Владику. На следующий день он подошел к Тааю и сказал:

— А что, если я попробую сделать Тиркынеку?

— А сможешь ли? — посмотрел на него сквозь очки заведующий мастерской. — Ведь ты никогда не вырезал оленей.

Владик понял, в чем сомневался Таай. Все косторезы в мастерской были специалистами одного профиля. Самым лучшим мастером по медведям слыл Танат, лучше всех делал оленей и оленьи упряжки Кейнытегин, специалист по ножам — Куннукай, а Ренвиль, Онно, Итчель, Эмкуль — непревзойденные мастера по цветной гравюре. Сам Таай был анималистом, но оленей никогда не резал.

— Попробую все же, — решил Владик.

Таай не стал возражать и тут же помог ему выбрать нужные клыки. И Владик увлекся. Увлекся так, что даже пропустил несколько хороших охотничьих дней. Через месяц он представил художественному совету свою работу.

— Ка-а-ко-мей! — удивился эскимос Хухутан, приехавший из Наукана на приемку изделий из кости. Остальные члены совета видели, как работал Владик над Тиркынеку, и ждали мнения ведущего художника. Его восклицание решило все: работа была принята с отличной оценкой и поставлена в стеклянный шкаф с образцами.

Успех и признание вдохновили. Владик совсем отказался от подражания и старался делать самостоятельные композиции. В отличие от мастеров чукчей, эскимосов он предварительно все тщательно продумывал, рисовал эскизы, советовался и только после этого приступал к исполнению своего замысла. Так появилась небольшая туалетная коробочка с шутливой сценкой встречи нерпочки-белька с медвежонком. Медвежонок ухватился за край коробочки и пытается взобраться на нее. С крышки, подняв голову с большими черными глазами, удивленно смотрит на непрошеного гостя белек. Крышка заходила под лапы медвежонка и с другой стороны защелкивалась. Открыть ее не так-то просто: надо нажать на бугорок под правой лапкой белька. Медвежонок и коробочка были вырезаны из целой кости, так же была сделана и крышка с бельком. Владик отказался от установившейся традиции делать фигурки животных отдельно и потом уже составлять композицию на специальной подставке, укрепляя на ней животных медными штырьками.

А однажды Владику попался огромный клык с хорошей целой коронкой. Сразу же возникла мысль, что из коронки можно сделать замечательный бокал. Но какова у него сердцевина? Нет ли там кровяных прожилок?

— Таай, можно я отрежу корень клыка?

Таай уже догадался, что какая-то новая идея озарила Владика, и ради любопытства спросил:

— Для чего?

— Думаю бокал из него сделать.

— Аа! Пожалуй, подойдет, — согласился Таай. — Отпиливай! Посмотрим. Остальную часть отдай Кейнытегину, для гравировки клык плохой, крученый, но на фигурки оленей будет хорош.

Заготовка оказалась с толстым слоем чуть розоватого дентина и маленьким овалом желтоватой пульпы. Это был замечательный клык. И Владик вырезал из него бокал. Его поддерживали три потешных медвежонка, все в разных позах: один уперся четырьмя лапами, другой наклонился и одной лапой держит бокал сбоку, второй — за дно, третий выглядывает из-за бокала, обхватив его лапами, и как бы говорит: «Ничего, удержим!»

Бокал понравился косторезам, все смотрели на него с улыбкой: очень уж потешны были медвежата. Отец не принял эту работу, а оставил себе на память, оплатив комбинату стоимость клыка.

Хорошую оценку давали косторезы работам Владика, хвалили его, но никто из них не делал даже попытки снять копию или же сделать что-либо подобное. Умения, мастерства и фантазии у них хватало, но резьба из целой кости — трудоемкий процесс, а над каждым косторезом висел план, который надо выполнить. Поэтому они делали оленьи и собачьи упряжки по уже установившемуся шаблону — получалось быстрее и выгоднее. Владик же не зависел от заработка, у него была твердая ставка моториста, и свои работы он сдавал лишь потому, что использовал промкомбинатовский клык.

Отец, наблюдая за Владиком, с тяжелым вздохом говорил:

— Хорошо бы посадить ведущих художников, например, Таая, Хухутана, Ренвиля на твердую ставку, чтобы не думали они о плане, спокойно работали и создавали бы настоящие образцы, а копии мог бы снять любой мастер.

Но это были несбыточные мечты. Чукотторг, в чьем ведении находился промкомбинат, с подобными предложениями не соглашался и строго требовал выполнения плана и широкого ассортимента изделий.

Владик специализировался в фигурной резьбе, но ему очень хотелось освоить цветную гравюру. Ведь может Хухутан и создавать скульптурные изображения, и гравировать свои работы. Почему ему, Владику, не попробовать? Он целыми часами просиживал рядом с граверами и наблюдал. Полнолицый, высокий и здоровый с виду Онно сказал однажды Владику:

— Сейчас расскажу, как у нас в Покыткине живут.

— А что такое Покыткин? — удивился Владик, впервые услышав такое слово.

— Покыткин — это край земли, самый кончик. Ведь Увэлен как раз и стоит на краю земли. Там, дальше, — махнул рукой Онно в сторону моря, — уже другая земля, капиталисисеськая.

— Так почему же Покыткин, а не Увэлен? — допытывался Владик.

— Покыткин — старое название, а Увэленом это место стали называть, когда сюда пришли чукчи. Давно-давно здесь эскимосы жили. Ты стариков расспроси, увэленцев.

Онно вытащил из-под стола уже обработанный, ошкуренный и зачищенный циклей большой клык, завернутый во фланелевую тряпочку. Расстелил тряпку на столе и положил на нее клык. Достал стальной коготок — вагыльгин с удобной маленькой ручкой и небольшие стамесочки разной ширины с мелкой насечкой.

Он долго и старательно точил карандаши. Сначала приготовил два мягких простых, потом заточил цветные.

— Надо марку вперед сделать, — сказал Онно и зажал в коленях клык торцом к себе. Взял линеечку, процарапал коготком ромбик и написал в верхней его части «1949 г. М.Т. РСФСР», а в нижней — «С. Увэлен, худож. Онно». Потом что-то процарапал в центре ромбика, зачернил простым мягким карандашом, протер влажной фланелькой, почеркал коричневым карандашом, снова протер тряпочкой, наложил синий цвет — протер еще раз и на торце в ромбике появилась голова вынырнувшего из моря моржа. Это была марка Увэленского промкомбината.

— Теперь можно рисовать, — и под рукой гравера заскрежетал коготок.

Владик удивился: все граверы сначала делают набросок простым карандашом, потом процарапывают коготком основные контуры рисунка, а затем уже раскрашивают изображение цветными карандашами. Онно же сразу начал работать резцом. Рука твердо наносила прямые и извилистые линии, кружочки, закорючки. В одном месте они были глубокими, в других — едва заметными. Исцарапав две трети клыка, Онно решительно, с сильным нажимом провел поперек клыка извилистую линию — начал «портить» остальную часть. Лицо гравера становилось то серьезным, то неожиданно возникала улыбка, губы что-то шептали. На лбу проступили капельки пота, но рука по-прежнему уверенно наносила штрихи.

— Все, кончил, — выдохнул Онно и вытер лицо.

Владик взял в руки клык. Разобрать, что нарисовано, было трудно. Он повертел его в руках и отдал.

— Сейчас сделаем, — и Онно протер влажной тряпкой клык, а потом густо и жирно стал чернить его простым карандашом.

Исчертив один карандаш, он взял другой. Клык стал грязным, словно его вымазали сажей. Онно еще долго и старательно втирал графит в царапины большим пальцем. Затем сходил к ведру с чистой водой, намочил фланелевую тряпку, выжал ее, стряхнул и стал тщательно протирать клык. Он снова стал белым, и на нем проявился четкий рисунок. Раньше граверы просто слюнявили палец и втирали им графит в царапинки, но директор строго запретил так делать, сказав, что это негигиенично.

Теперь Владик уже мог понять, что было нарисовано на клыке.

После обеда Онно кисточками-стамесочками с мелкой насечкой наложил краску, и рисунок ожил.

В отличие от других граверов Онно любил скромные естественные краски. Итчель, например, предпочитал жирный густой цвет, эскимос Хухутан — легкий, умеренный, Ёмрыкаин — яркий. Сдержан был в выборе красок и Ренвиль, не уступавший в мастерстве Онно.

— Нет, никогда не научиться мне так работать, Онно, — грустно сказал Владик.

— А ты пробуй, тренируй руку, и у тебя получится. Рисуешь ты хорошо, знаешь чукотскую жизнь.

Онно работал с большим напряжением, и после завершения росписи очередного клыка он отдыхал три-четыре дня, а иногда и неделю. Отец не заставлял его высиживать в мастерской восемь рабочих часов: он видел, чего стоит Онно каждый клык. Обычно в свободные дни Онно ходил по поселку, стоял где-нибудь за ветром и пристально вглядывался в даль тундры, смотрел на торосы. Он думал.

Как ни старался Владик, но овладеть искусством гравера-рисовальщика так и не смог, хотя хорошо знал всю технологию цветной гравюры.

В марте приехал в командировку в Увэлен секретарь райкома комсомола Василий Васильевич Кононов. Пригласил Владика для беседы.

— По возрасту через год-два меня должны вывести из состава райкома комсомола. Давай переходи работать в райком. Поработаешь инструктором, будем рекомендовать тебя секретарем, — сразу же начал он.

— Да какой же из меня секретарь! — рассмеялся Владик. У него и в мыслях не было заниматься такой работой.

— Ничего, поработаешь, освоишься.

— Не выдержу я конторской работы, не усижу.

— Привыкнешь, — улыбнулся Василий Васильевич.

— Нет, не смогу я. Мне и здесь хорошо. Работа нравится. Там нет чукчей, а без них я не могу, да и охоты там никакой.

— Как же нет? И там есть чукчи.

— Какие это чукчи! Бездельники, как наш Кэйнын. На охоту не ходят, попрошайничают и живут тем, что долбят уголь, подвозят лед.

— Ну уж это ты слишком, — резко возразил Кононов.

— Конечно, я не думаю так о тех, кто работает в райисполкоме, райкоме партии, — спохватился Владик.

В 1942 году районный центр перевели из Увэлена на Чукотскую культбазу, в залив Лаврентия. В округе решили, что Увален — неудобное место: открытое море, постоянные штормы, льды и далеко от селений южной части района. Его границы простирались от залива Креста до мыса Шмидта, и, чтобы проехать этот участок побережья, надо было затратить три-четыре месяца. А поселок Лаврентия ближе к южным селам, к тому же там удобная бухта, хорошая стоянка для судов. Но культбазу построили в таком месте, где чукчи никогда не селились, так как не было поблизости хорошего промысла, — это было голодное место. Лишь на косе Катрыткино иногда появлялись яранги, но, простояв полгода, чукчи переселялись в Аккани или Янранай. Поэтому все чукотское население районного центра было пришлым, и обосновывались там те, кто не занимался охотой, а таких чукчи считали лентяями.

— Но тебе не придется сидеть на месте. В командировки будешь ездить, — продолжал агитировать Владика Василий Васильевич. — А твоя охотничья страсть пригодится в работе. Нам нужно организовывать комсомольско-молодежные бригады, активизировать их деятельность и шире вовлекать молодежь в общественную жизнь. Ты не думай, наша работа не сидячая.

Так и не смог уговорить Кононов Владика, но предложил избрать его секретарем поселковой комсомольской организации. И его выбрали, выбрали единогласно. А после состоялся серьезный разговор.

— Надо активизировать работу комсомольской организации. Развернуть борьбу за ликвидацию неграмотности и малограмотности, за санитарию и гигиену, помогать школе в выполнении всеобуча и серьезно взяться за организацию комсомольско-молодежных морзверобойных бригад. У вас в колхозе есть такие, но разве они молодежные? Смотри, кто в комсомольско-молодежной бригаде Кагье? — открыл свою записную книжку Василий Васильевич. — Сам бригадир — старик, Куттегин уже давно не комсомолец, Гоном и Энмынкау вышли из комсомольского возраста, только Ёорелё да Тымневакат. А в бригадах Келевги, Унпэнэра, Памье много молодых ребят. Вот и надо всех комсомольцев объединить в самостоятельные бригады, и нечего оглядываться на стариков. Старики пассивны, верят всяким приметам.

— Но… — пытался возразить Владик.

— Что «но»? Надо доверять молодежи, — и Кононов продолжал говорить о задачах комсомола, социалистическом соревновании, массово-политической работе.

Владик терпеливо слушал и невольно думал о своем. Конечно, комсомольцы могут оказать большую помощь в ликвидации неграмотности. Он уже наметил, кого можно закрепить за тем или иным колхозником. Наладить работу санитарных комиссий и добиться, чтобы молодые хозяйки-комсомолки были примером для всего поселка, тоже можно, о художественной самодеятельности, вечерах молодежи и танцах и говорить нечего, а вот с молодежными зверобойными бригадами будет трудно. В колхозе уже был опыт создания такой бригады, и результат оказался трагическим: льдами раздавило вельбот, а людей спасла случайно проходившая рядом шхуна гидробазы «Темп». Владик вспомнил охоту с бригадой Кагье и подумал, что было бы, если бы не Кагье. Наверняка заблудились бы в тумане, оказались бы где-нибудь на Аляске или же вынесло бы их из пролива в Берингово море, а там гибель. А Памье, Келевги, Унпэнэр, Каляч! Это же знатоки моря!

Владик тоже охотился, и ему везло, но сам он считал, что у него нет настоящего опыта. Он еще не всегда мог ориентироваться в море, умело определять погоду. Случалось, что дует сильный южак с берега, валит с ног. Какая может быть охота?! Придет в мастерскую, а там говорят, что все в море ушли. Или же наоборот — в Увэлене стоит тишина, пасмурно только. Вроде все хорошо, но люди сидят в ярангах. Оказывается, в море идет сильное сжатие льдов, а за мысом Кытынурен пурга.

— Ну как? Справишься? — перебил мысли Владика секретарь.

— Попробую, — неуверенно ответил он. С одной стороны, ему было приятно, что доверяют серьезное дело, а с другой — возникало сомнение, справится ли он с таким ответственным поручением? Ведь руководить организацией — это не нерпу ждать у разводья, намного труднее.

— Ничего, справишься, — подбодрил Кононов.

— Все это можно организовать, но вот с молодежными морзверобойными бригадами так, как вы думаете, ничего не получится.

— Почему? — удивился Василий Васильевич.

Кононов три года назад приехал на Чукотку, считал, что хорошо ее знает, и все же с интересом слушал Владика. А Владик рассказал об охоте с бригадой Кагье, вспомнил, как Памье в страшнейший ураганный ветер умело вывел вельбот к мысу Пээк, рассказал о своей глупости, когда на брюхе доставал нерпу.

— Я думаю, — сказал Владик, — правильно решило собрание колхозников, что в каждой молодежной бригаде должны быть один-два пожилых, опытных охотника. Мы, молодые, в азарте можем увлечься и не заметить, что происходит кругом… — Владик умолк, а потом добавил: — Я, например, с уверенностью пойду на охоту с Кагье, Келевги, Памье, но никакими силами меня не заставите охотиться в молодежной бригаде Таёгыргина. Он хороший охотник, но самоуверенный и неопытный…

— Как я понял тебя, ты хочешь сказать, что в каждой бригаде должен быть наставник?

— Да, в море нужен наставник. Другое дело — комсомольская бригада, например, в мастерской. Здесь все на виду, здесь не надо принимать самостоятельных решений, здесь не опасно.

— Вот видишь, а ты говоришь «попробую»! У тебя уже сейчас есть хорошие, дельные мысли, — Василий Васильевич улыбался, а Владику нравилось, что его внимательно слушают.

— Есть еще одна трудность, — продолжал Владик. — Все увэленцы делятся на две половины: тапкаралит и энмыралит. До Советской власти тапкаралины были зажиточными, занимались торговлей, имели свои вельботы, хорошее оружие. А энмыралины были беднее, и многие из них находились в долгу у тапкаралинов. Отсюда возникла неприязнь, скрытая вражда, которая проявляется порой и сейчас. Невозможно, допустим, заставить охотиться Памье с Геманто, Таната с Куттегином. К тому же все морзверобойные бригады состоят из родственников: братьев, племянников, свояков. Такой маленький коллектив ломать трудно, да и стоит ли, Василий Васильевич? Еще крепка традиция передавать свой жизненный опыт, свои охотничьи секреты сыну или племяннику…

— Я считаю, что тебе удастся поднять работу комсомольской организации. Хорошие традиции поддерживай, с пережитками борись! — Василий Васильевич встал и, словно разминаясь, заходил по комнате. Лицо его стало строгим, сосредоточенным, Владик почувствовал, что секретарь взволнован и, видимо, думает, как продолжить разговор;

— Ты знаешь, что директора промкомбината, твоего отца, слушали с отчетом на бюро райкома ВКП(б)?

— Да, знаю. Отчет директора промкомбината за тысяча девятьсот сорок восьмой год обсуждался на общем профсоюзном собрании. План выполнили на сто четырнадцать и пять десятых процента. Правда, отстает немного косторезный цех. Косторезы просили отца, чтобы сказал в райкоме о строительстве мастерской, домов, чтобы завезли нужный инструмент, станки. Хотя и трудно нам, косторезам, как и швеям, говорил отец, но мы дали доход государству и перешли на полный хозрасчет и…

Но Василий Васильевич не дал договорить Владику.

— Работа Увэленского промкомбината признана неудовлетворительной, а директору, как члену партии, предъявлены серьезные претензии…

— Как? — удивился Владик. — Ведь план промкомбинат выполнил! Неудовлетворительно работать — это значит работать плохо.

— Сейчас я с тобой разговариваю как с руководителем комсомольской организации, будущим членом партии. И ты должен исходить не из родственных чувств, а иметь принципиальную партийную позицию.

Владик хотел было возразить, но Кононов, резко махнув рукой, назидательно продолжал твердым громким голосом:

— Промкомбинат не оправдал надежды райкома, не стал предприятием по сохранению и дальнейшему развитию национального искусства. За последние два года качество изделий ухудшилось и цены не снизились. Имеются факты опошления национального искусства. До сих пор нет художественного руководителя. Рабочие промкомбината живут и работают в тяжелых условиях. Они лишены нормальных условий труда, а это приводит к текучести кадров и снижению трудовой дисциплины. Промкомбинат проводит вредную практику, когда принимает на работу колхозников без решения общего колхозного собрания или правления колхоза. Политико-массовая работа на низком уровне. Комсомольская организация промкомбината развалилась…

— Но ведь это же неверно! — вспылил Владик.

— Что неверно?! Ты считаешь, что райком партии принял неправильное решение? — строгим голосом спросил секретарь. — Райком борется за правильное осуществление ленинской национальной политики и кое в чем Глебова надо поправить.

— Да, у нас плохие мастерские, рабочие промкомбината живут в ярангах, но что делать, если Увэленстрой ничего не строит. Вся мастерская говорит, что начальник Увэленстроя целыми днями лежит задрав ноги и почитывает книжки, а прораб пьянствует от безделья. Четыре года промкомбинат живет надеждой, что постановление Совета Народных Комиссаров будет выполнено. Кто должен завезти лес, кто должен строить?

— Во всяком случае не райком партии, — начал сердиться Кононов. — Наше дело выявить недостатки и указать. Райком партии в своем решении просит окружком содействовать в завозе строительных материалов.

— Будет лес, подымем комсомольцев, сами начнем строить дома. Дайте скорее лес! Вот только мне непонятно, в чем заключается опошление национального искусства? Не могу уловить смысл этого слова — «опошлять». Объясните!

— Опошлять — это, это… — видимо, сам Василий Васильевич затруднялся объяснить более точно значение этого слова. — Это значит делать плохим, мелким. Я имею в виду последние изделия косторезов: чернильные приборы, броши, шпильки, пудреницы. Они не традиционны для искусства чукчей, эскимосов. Ну, а качество работ некоторых граверов? Хотя бы взять Итчеля. Это же мазня, детский рисунок! А эти стаканчики, что делает Чуплю! Кому они нужны? А аляповатые безделушки Сотхитки? Разве это искусство?

Владик был в смятении. В душе росла тревога. Он не верил, не хотел верить, что отец работает плохо, что он опошляет национальное искусство. Отец влюблен в чукотскую кость, но он не художник, ему трудно дать оценку тому или иному изделию. Поэтому он не вмешивается в работу мастера, не советует ему делать ажурную резьбу, как делают холмогорцы, не заставляет Эмкуль рисовать всякие цветочки, листики, дает мастерам полную самостоятельность в творчестве. Он всегда советуется с членами художественного совета — Тааем и Хухутаном, а в заседаниях совета участвуют почти все косторезы. Их слово, слово самих косторезов, является решающим. Отец не раз сетовал, что в мастерской нет настоящего художественного руководителя, а такой человек существует и он хочет приехать на Чукотку. Отец писал докладные в Чукотторг, в Москву, но вопрос так и не решился.

А кто виноват в том, что в моду вошли чернильные приборы? Еще в 1945 году директор Чукотторга заказал в мастерской чернильный прибор из моржовой кости. Дал даже эскиз. Косторезы сделали прибор, и с тех пор на них пошла мода. А вслед за чернильными приборами появились и туалетные со всякими пудреницами, коробочками и крышечками. Признать работу Итчеля мазней! Да это, казалось Владику, просто не понимать чукчей! Итчель — это чукотский фольклор, он почти никогда не повторяет своих сюжетов. А на стаканы, пудреницы, броши, шпильки идут отходы клыка. Ведь не выбрасывать же кость на улицу!

— Вот вы, Василий Васильевич, говорите, что в промкомбинате не повышается производительность труда, — обратился к секретарю Владик.

— Да. Как работали древними теслами, так и сейчас работают.

— Может, я неправильно понимаю, что такое производительность труда, но думаю, что это значит делать больше. Так разве не стали косторезы делать больше? Если старый Айе, работая древними приемами, пользовался крупными рашпилями и драчевыми напильниками, вырезал фигуру оленя за неделю, то ученик Айе Кейнытегин, выпилив контур оленя специальной ножовкой, обрабатывает его за один день. А почему? Да потому, что сами косторезы стали совершенствовать свой инструмент. Первым Танат сделал из негодного полотна узкую ножовку. Сам сумел отпустить металл, нанести треугольным напильником новые зубцы. Такое полотно дает возможность косторезу выпилить фигурку любой формы и конфигурации. А самодельные рашпили, сделанные из старых надфилей и напильников! А специальное сверло, изготовленное из шомпола винтовки, которое работает в двух направлениях — вверх и вниз! А новые виды стамесок-кисточек у граверов!

— Я не знаю, кто такой Айе, вижу все своими глазами…

Но Владика уже трудно было остановить. Он хорошо знал косторезов — каждый день с ними, знал заботы и переживания отца.

— А разве плохо, когда художник-гравер, допустим Ренвиль, Онно, Эмкуль, Итчель, получает уже готовый к разрисовке клык, а ведь, чтобы подготовить клык для гравировки, надо затратить два-три дня. Разве плохо, что промкомбинат дал работу старикам-инвалидам? — и Владик, как ребенок, засыпал Кононова вопросами.

— Все это так, но главное — промкомбинат подрывает деятельность колхозов. Ты молод, еще во многом не разбираешься. Давай-ка отложим пока этот разговор. Сегодня партийное собрание, и мне надо подготовиться.

Владик ничего не ответил, молча вышел и, не заходя в мастерскую, направился домой. Он был встревожен и чувствовал, что в его жизни наступил перелом. Теперь ему самому надо было определять жизненную позицию. Сколько он ни думал, он никак не мог согласиться, что отец неправ. Владик решил поговорить откровенно, но отец задержался на партийном собрании и вернулся уже после полуночи, взволнованный и возбужденный.

— Фу, черт! Какие-то радужные круги появились в глазах! Лампочка, как в тумане, тебя плохо вижу. Висок ломит, — говорил он. — Ты чего не спишь?

— Тебя жду, — ответил Владик.

— А-а, и тебя ввели в курс дела? — догадался отец. — Ты же теперь секретарь комсомольской организации и должен вникать в дела промкомбината.

— Отец, почему ты не сказал, что работа промкомбината признана неудовлетворительной? — спросил Владик, наливая чай.

— Сынок, я просто не хочу, чтобы косторезы знали об этом. Я уверен, что постановление правительства будет выполнено и все в конце концов выяснится. У ты черт! — вскрикнул отец и приложил руку к правому виску. — И откуда привязалась эта болезнь?! Иногда так заломит, что хоть падай!

Эти приступы появились у отца, когда он вернулся из поселка Лаврентия, куда ездил с отчетом. На работе, в мастерской, он держался, но дома нет-нет да и срывался: стонал, скрипел зубами. Владик переждал, пока утихнет боль, и чуть ли не со слезами на глазах выпалил:

— Но тебе же предъявляют серьезные обвинения в подрыве деятельности колхозов!

— Это еще надо доказать, — взял себя в руки отец. — Что же касается отношений между промкомбинатом и колхозами, то есть в этом доля правды. И они возникли, как мне кажется, из непонимания большого значения чукотско-эскимосского искусства в развитии национальной культуры. Не случайно наше правительство в последние годы войны, когда надо было добивать фашистов и восстанавливать разрушенные города и села, заводы и фабрики, принимает решение о строительстве какого-то промкомбината на самой окраине советской земли, выделяет на это дело огромные средства. И вот тут находятся бюрократы, которые всячески тормозят это дело.

Твердая, убежденная речь отца несколько успокоила Владика.

— Сейчас в промкомбинате насчитывается сто девяносто человек, из них только я и бухгалтер русские, все остальные — чукчи и эскимосы, бывшие колхозники. Большинство косторезов старики-инвалиды. Постановление Совета Министров, решения окрисполкома и райисполкома предусматривали приток рабочей силы в промкомбинат из колхозов. В свое время Увэленский, Науканский и Кенискунский колхозы охотно отпустили этих людей в промкомбинат, но председатели колхозов — чукчи и эскимосы не знали, что это надо оформить решением общего собрания или правления колхоза, а я упустил из виду. Инструктор райисполкома Качемалкин преподнес это как подрыв деятельности колхозов и требует вернуть этих людей. По его мнению, в колхозах не хватает рабочей силы. А какая это рабочая сила? Ух ты! — вскрикнул от боли отец. Перетерпев ее, он продолжил: — На собрании как раз и был разговор о делах промкомбината. Кононов прямо сказал, что Глебов развалил дисциплину в промкомбинате. Привел примеры. Вот де Онно целыми днями бродит по поселку, Кейнытегин, Теютин ушли на охоту. Как работает Онно, ты знаешь. А этих я отпустил сам, потому что у них кончился жир и в ярангах темно и холодно. Дети мерзнут. Вот и думай, правильно ли поступил твой отец?

— Правильно, — прошептал Владик. — Иди ложись, отец, тебе совсем плохо стало.

Владику не суждено было развернуть работу комсомольской организации. В апреле Яков Петрович Быстраков напомнил телеграммой, что вопрос о нем согласован с администрацией института и его примут на северное отделение. В тот же день вечером отец сказал:

— Тебе выпадает большое счастье учиться в таком прекрасном городе, как Ленинград. Раз есть возможность, надо ехать и нечего дурака валять. У нас с матерью сбережений нет, так что рассчитывай на себя.

Владик не стал возражать отцу, решил ехать в Ленинград, но «большая земля» его пугала. Как-то она его встретит! Несколько дней ходил расстроенный и грустный. Косторезы сочувствовали ему.

— Кэлюк-ым минкри! Ничего не поделаешь! — говорили они.

То же самое он слышал от каждого встречного, так как все увэленцы уже знали, что «Влятик» получил телеграмму из Ленинграда от Быстракова. А Танат сказал:

— Ты уедешь, я не буду работать мотористом.

— Это почему же?

— Другой меня не поймет. Ты знал, когда мне нужна нерпа, ты подменял меня. Другой так не сделает.

Увэленстрой

Апрель выдался пуржливый и мокрый. По нескольку дней дули ураганные южаки, срывая ветхие крыши с яранг, наметая огромные сугробы и забивая жилища снегом. Стихал один южак, давал передышку людям, и с еще большей силой задувал новый. Для увэленцев это было и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что с каждым разом кромка припая становилась все ближе и ближе, большие поля льда откалывались, их уносило в море, а наст становился все тверже и ровнее. Это значило, что не надо тащить вельботы ни в Наукан, ни в Кенискун, весенняя охота на моржа и лахтака будет рядом. И плохо, потому что каждый раз приходилось откапывать яранги, стряхивать снег с пологов и выгребать его из чоттагинов. Еще хуже было то, что наступило голодное время: не хватало жира и свежего мяса. Но увэленцы не падали духом и жили радостными надеждами. Ведь осталось совсем немного! Придет май, а там наступит время перелета уток — гаг, а потом — пора охоты на моржей.

В такие ненастные дни, когда южак за стенами яранг и домов завывал на все голоса, аккомпанируя себе стуком шкур и железа на крышах, стонал в проводах, люди собирались в косторезной мастерской. Народу набивалось столько, что ступить было некуда. Усаживался прямо на полу у китового позвонка пожилой Уатагин, ближайший друг Таая, клал рядом несколько моржовых бивней и начинал обрубать теслом. Находил себе местечко китобой и морской охотник Чейвытегин, один из лучших мастеров по рельефной резьбе, и готовил себе клыки. Приходил хромой Рычып и тоже где-нибудь пристраивался. Приводили слепого певца Пайме, усаживали его за стол и давали зачищать наждачной шкуркой клык и циклевать его. А клыки для гравировки Пайме умел отделывать как никто: его руки были очень чувствительны, он ощущал каждую царапинку. Не оставался в стороне и сочинитель песен и самый лучший исполнитель пантомим Ытук. Он придирчиво отбирал моржовые клыки, а они ему нужны для пеликенов не плоские, какие идут для цветной гравировки и фигурной резьбы, а более круглые и толстые. Ытук делал разметку и распиливал клык на семь кусков, каждый из которых был чуть короче предыдущего.

— Это будет папа-пеликен, — ставил он на верстак самый длинный кусок клыка. — Это — мама-пеликен, — ставил рядом другой, а это их дети — пеликенчики, — выстраивал он в ряд остальные пять.

И пеликены у Ытука получались замечательные. Это были, пожалуй, самые добродушныесущества-духи на всем белом свете. Острая конусообразная голова, огромные, как ракушки, уши, узкие щелки глаз с высоко поднятыми бровями, прямой нос и широкая обворожительная улыбка. Руки прижаты к туловищу, из-под большого живота торчат пальцы ног. Особенно выразительной была мама-пеликен: чуть ниже папы, полная, солидная, настоящая мать, прародительница всего живого.

Владик встречал разные амулеты у чукчей, но никогда не видел пеликена ни на их теле, ни в жилище, ни в байдаре.

— Почему чукчи не носят пеликенов? — спросил он Ытука.

Ытук улыбнулся и ответил:

— Потому что это не наш, не чукотский дух. Он пришел с Аляски. Первым его начал делать эскимос Касихнук, который приехал с мыса Кыгмин в Наукан, когда в Увэлене был начальником Бычков^[3]. Пеликены нравятся нам, их хорошо покупают, и мы делаем их.

Шумно и оживленно было в мастерской в такие дни и вечера. Танат с Владиком вешали дополнительные лампочки, чтобы всем хватало света, открывали дверь в коридор, выпускали клубы табачного дыма и впускали струю свежего воздуха. «Рейнер» работал легко, без нагрузки: чтобы не произошло замыкания в случае обрыва проводов, мотористы отключали освещение поселка. Люди пилили, рубили кость, сверлили и разговаривали, разговаривали. Сколько Владик услышал там сказок, преданий, смешных историй и охотничьих рассказов! Особенно увлекательно рассказывал их Уатагин, не отставал от него и острый на язык Ытук. И неудивительно, что через некоторое время сюжеты этих сказок и преданий появлялись на клыках граверов, а Ытук сочинял новые песни.

В такие вечера можно было услышать не только предания и сказки, но и узнать обо всем, что происходит в стране.

Радостно и восторженно встретили увэленцы постановление правительства об отмене карточек, снижении цен на продукты питания и промышленные товары. Они интересовались, какую пользу даст государству денежная реформа, зачем надо менять деньги. Только непонятно было увэленцам, как это некоторые русские заранее узнали о денежной реформе и вдруг стали покупать на складе оленьи, собачьи упряжки, гравированные клыки, тапочки и меховые коврики, а заведующая школьным интернатом Авербах купила целый мешок гравированных клыков и даже уговаривала Кагье продать ей несколько шкурок песца и денег предлагала в три раза больше, чем платили на пушном складе. Но Кагье не продал ей шкурки, так как их надо было сдавать, чтобы выполнить план. С нетерпением ожидали увэленцы очередную таблицу выигрышей военного займа, и обязательно половина из них выигрывала.

На этот раз в мастерской, как и всегда, люди занимались делом, но не было слышно ни смеха, ни возгласов удивления — все были ошеломлены последней новостью, которую сообщил Таай: приказом директора Чукотторга ликвидирован Увэленстрой, и начальник Лебедев и его помощник Лосицын уезжают.

Прошло три года, с тех пор как была создана эта организация. Приехал весной 1946 года начальник строительства — высокий и худой инженер Лебедев, с прямыми, как палки, ногами, тут же получивший прозвище Кэнунен — Посох. С ним вместе прибыл и прораб Лосицын, близорукий, тихий человек. Своих очков с большими выпуклыми стеклами он никогда не снимал, и за это прозвали его Тинлыле — Ледяные Глаза. Он был вежлив и всегда со всеми здоровался. Приехали бухгалтер и заведующий складом. Своего помещения Увэленстрой не имел, и его сотрудники приютились в конторе торгово-заготовительной базы вместе с дирекцией промкомбината.

В ожидании, когда осенью прибудет строительный лес, Увэленстрой развернул работу. В первые же дни провели общее собрание рабочих промкомбината. Начальник Увэленстроя рассказал, что они будут строить две мастерские: косторезную и пошивочную, интернат для учеников на семьдесят пять мест, пятнадцать двухквартирных домов для рабочих, электростанцию. Рядом с электростанцией предусмотрено построить баню. Весь комплекс решено возвести в низинке, недалеко от ручья. Красиво выглядел новый Увэлен на картинке начальника строительства Лебедева.

Но тут встал один старик и сказал:

— Нам очень радостно слышать хорошие вести, но там, где хотят строить дома, плохо.

— Почему плохо?

— Потому что весной там много воды, — ответил старик и сел.

— Верно, верно! — закричали все увэленцы, а Таай встал и объяснил, что это место очень низкое, раньше здесь пильгин — горловина была. Когда весной много воды, то это место заливает, а в сильный шторм, бывает, перекатываются волны. Нет, там строить нельзя.

— Там трава хорошая растет. Она на стельки для торбазов нужна, на пологи, чтобы теплее было, — добавил кто-то с места.

Проект был переделан, и увэленцы остались довольны, что их мнение учли. Теперь все знали, что около яранги Кмоля встанет косторезная мастерская, большая, просторная, а рядом с ней — пошивочная. Это центр поселка, расстояние отсюда до дома будет одинаковое для всех — никому не обидно. Рядом со школой на месте яранги Сены, который умер вместе с семьей во время эпидемии кори, встанет интернат для учеников-косторезов, вытянутся по берегу лагуны пятнадцать аккуратненьких двухквартирных домиков. Электростанция будет в конце поселка, поближе к воде, там же построят баню.

Моторист Танат очень хотел, чтобы его дом стоял окнами на лагуну. Не надо тогда сидеть на улице — прямо из окна можно увидеть, когда летят к поселку утки и вовремя выскочить с дробовиком. В деревянном доме забот меньше. О крыше думать не надо.

Каждый год Танат с трудом доставал толь и покрывал им свою одряхлевшую ярангу. Не ветер, не пурга портили крышу, а охотники: дробь, как град, падая сверху, легко пробивала толь.

— А ээки — жирники, наверно, выбросить придется. Ведь будут лампочки, а тепло — от кирпичной печки, — рассуждал Итчель. — Куда тогда жир девать будем?

— Жир? — переспрашивал Уатагин и серьезно советовал Итчелю. — Жир есть больше с мясом будешь, а то тело у тебя, как у самого худого баклана.

И Итчель не обижался: он и вправду был тощим.

Эскимос Хухутан из Наукана сказал, что, как только дома будут готовы, он сразу переедет в Увэлен, а то трудно стало ходить на костылях по каменистому склону сопки. В Увэлене ровное место.

Все рабочие промкомбината нуждались в хороших жилищах, но особенно плохо жили косторезы, переселившиеся из других мест. У увэленцев было хоть какое-то хозяйство, родственники помогали им в случае нужды мясом, жиром и шкурами. Пришельцы же были одиноки.

Эскимос Вальтыгыргин с острова Имелин жил с женой и четырьмя детьми в землянке. Мехового полога не было, печкой служило старое, прогнившее ведро. Сырость, холод. Кочевая яранга бывшего чаучу Чотгыткы прохудилась, покрышка — рэтэм расползлась от сырости и была залатана мешковиной и кусками старого брезента, меховой полог сгнил, единственный жирник едва теплился, так как все время не хватало жира. Не лучше было жилище и у Итчеля, приехавшего в Увэлен из Поутена, а косторезы Онно, Куннукай и Куннутегин вообще ничего не имели и жили у дальних родственников. Промкомбинат помогал рабочим, но что он мог сделать без строительных материалов!

Увэленстрой вселил надежду, а Лебедев и Лосицын везде встречали приветливые улыбки, были желанными гостями. В июне провели изыскательские работы, сделали разметку. Увэленцы охотно помогали прорабу Ледяные Глаза вбивать колышки, где должны были встать новые дома, таскали теодолит с тяжелой треногой, держали рейку. Увэленстрой работал.

Незаметно прошел июль. В августе стал на якорь пароход-снабженец и выгрузил продовольственные и промышленные товары. В сентябре пошли суда с севера. На них, отработав три года, возвращались полярники. Увэленский промкомбинат к этому времени уже приобрел известность, и каждый полярник страстно желал купить памятный чукотский сувенир. Промкомбинат из-за отсутствия тары не смог вывезти свою продукцию, Склад был забит изделиями, и директор промкомбината гостеприимно открывал двери склада. И полярники да и команда судна мешками покупали меховые вещи: тапочки, расшитые бисером, цветными нитками и белым как снег оленьим волосом, оригинальные коврики из утиных головок и нарядные торбаза из белого и серого камуса, а перед изделиями из кости у людей разбегались глаза, и они с большим удовольствием покупали гравированные клыки, собачьи, оленьи упряжки, ножи для бумаги в чехлах, пудреницы, броши и пеликенов. И обязательно смотрели, есть ли марка промкомбината на торце изделия. Если ее не было, то тут же в мастерской просили мастера поставить свой автограф.

Прошли суда. Успокоился Увэлен, но все ждали, ждали терпеливо. И вдруг радость! В конце сентября Главсевероторг сообщил телеграммой, что в адрес промкомбината целевым назначением направлена тысяча кубометров строительного леса. А через день эту весть подтвердил капитан судна «Клара Цеткин», сообщил дату прихода и просил подготовиться к разгрузке.

Стоял октябрь. Могли начаться штормы. На счастье, льда, еще не было, но на случай шторма предусмотрели все. Если будет прибой и ветер с моря, то решили предложить капитану буксировать катером стропы леса к берегу, распускать их и бревна вылавливать акынами — закидушками. Но пароход с лесом не пришел. Распоряжением директора райторга при поддержке вышестоящих инстанций пароходу «Клара Цеткин» было предложено заход в Уэлен отменить, сгрузить четыреста пятьдесят кубометров леса в поселке Лаврентия, остальной — в Анадыре. Капитан судна категорически отказался от захода в поселок Лаврентия и Анадырь и выгрузил лес в поселке Провидения. Пришла успокоительная телеграмма, что лес в обязательном порядке будет доставлен на следующий год. И с этого времени стали пухнуть папки у директора промкомбината и начальника Увэленстроя. Писали докладные, обоснования о необходимости и важности строительства в районные, окружные организации и даже в Москву. Никто не отказывал, все понимали и соглашались, что это важно, что это нужно. О промкомбинате не забыли. Нет!

На следующий год завезли навесы для дверей и форточек, косяки, двери и рамы, дверцы для печей, колосники, чугунные плиты с конфорками, гвозди всяких размеров, шурупы, скобы, оконное стекло, кровельное железо, толь и рубероид, восемь тысяч добротного красного кирпича и даже первый гусеничный трактор марки НАТИ Харьковского завода. А леса не было.

Лебедев и Лосицын часто проводили долгие зимние вечера в семье Глебова. Это были культурные, интеллигентные люди, понимающие, зачем и для чего они приехали на Чукотку, вели не первую стройку на Севере, но вынужденное безделье стало подавляюще действовать и на них. Лосицына все чаще и чаще увэленцы видели подвыпившим, и это их удивляло.

Глебов с Лебедевым пытались воздействовать на прораба, но тот исступленно кричал:

— Сам бы взял в руки топор, научил бы чукчей рубить настоящие дома! Дайте лес! Лес! Лес!

Лебедев держался, но был хмур и неразговорчив, избегал встреч с чукчами. Перечитал все книги в поселковой и школьной библиотеках, взялся за книги на полярной станции, не пропускал ни одного фильма и просматривал их по нескольку раз. А в последнее время зачастил в мастерскую, где мог часами сидеть молча и, не шелохнувшись, наблюдать за работой косторезов. В его голове рождались планы. Помещение для черновой обработки кости надо бы сделать с капитальными стенами, чтобы шум работающих станков, визг циркулярки и стук тесел не раздражали мастеров… Граверов и мастеров по рельефной резьбе, которые работают тихо и сосредоточенно, поместить бы в изолированную комнату, отдельная комната нужна и мастерам по фигурной резьбе. И еще он заметил одну интересную особенность. Не все косторезы могли долго сидеть на табуретке за высоким столом. Устав, они пересаживались на пол где-нибудь у окна, вытягивали ноги и так могли работать целый день. Может, для них сделать специальные низенькие верстаки? Но все это было лишь мечтой.

Пока существовал Увэленстрой, оставалась хоть какая-то надежда, но когда его ликвидировали, то всем стало понятно, что никто ничего строить не будет.

— Как же так, Влятик? — прошептал Итчель. — Разве так можно делать?

Все с укором смотрели на Владика, словно он был виноват во всем случившемся.

— Разве мы плохо работаем? — спросил кто-то.

— А может, наши костяшки никому не нужны?

Владик не мог ответить на все вопросы косторезов, но ему было за них обидно.

В этот раз косторезы долго в мастерской не сидели и молча один за другим разошлись по ярангам.

Дома Владик застал Лебедева и Лосицына. Не спала и мать. Все сидели на кухне за столом и тоже говорили об Увэленстрое.

— Сколько было строек, но с такой безответственностью сталкиваюсь впервые. Какой позор! — возмущался Лебедев.

— В конце концов кто осмелится не выполнить постановление правительства? — говорил отец, размахивая левой рукой. — Можно тянуть с выполнением постановления, но отменить его нельзя. Если Чукотторг виноват, то при чем тут чукотские косторезы? Чукчи доказали, что они могут работать, а их искусство — это же полярное чудо! Что я завтра скажу косторезам? Как я буду смотреть им в глаза? Я этого так не оставлю. Я… — и тут отец схватился рукой за правый висок. Опять начался приступ головной боли.

— Хватит, Слава, нельзя же все принимать к сердцу так близко, — успокаивала его мать. — Идите, идите домой! — сказала она гостям. — Вы же видите, что ему плохо!

— Подожди, мать, — пытался сопротивляться отец. — Фу, черт! В глазах туман! Круги какие-то!

Владик помог матери уложить отца в постель.

Владик «схватил» девушку

Весной в жизни Владика произошло большое событие: он влюбился. Влюбился первый раз и, как он думал, по-настоящему.

Из далекого северного поселка Иннун приехала погостить в Увэлен к пушнику Гэманто девушка Валя Тынэринтынэ, Владик знал ее еще тогда, когда ему было девять лет, а ей — шесть.

И вот он снова встретил Валю. Она стала взрослой. Белокурая, с тонким, слегка курносым носиком, она больше походила на русскую девчонку, и лишь чуть-чуть раскосые глаза говорили о ее чукотском происхождении. Как и все подростки, она была худенькой и костлявой. Она ни в чем не уступала мальчишкам-сверстникам: могла начать с ними борьбу и побороть, а в беге никто из них не мог ее опередить.

Вначале Валя, как и Нина Номнаут, которую Владик стал забывать, задорно посмеивалась над ним, а он не обращал на нее внимания и никак не реагировал на насмешки. Но однажды, когда Владик приволок с припая две нерпы, она подошла и тихо сказала:

— Влятик, возьми меня с собой на охоту!

И было в этой просьбе что-то тревожное, зовущее и совсем не походило на те насмешки, которые она бросала ему вслед.

Владик смутился и тоже ответил тихо:

— Но ты же девчонка…

— Мне дедушка всегда говорил, что я не девчонка, а мальчишка. Думаешь, я стрелять не умею, да? — обиделась она и ушла.

Владику стало не по себе: напрасно обидел девушку. И вечером, набравшись смелости, он зашел к Гэманто и долго пил там чай. Говорил больше Гэманто, все расспрашивал про охоту, про мастерскую. Валя с Маюной, дочкой Гэманто, сидели в сторонке, делали вид, что чем-то занимаются, и похихикивали. Выпив три кружки чая, что не очень-то понравилось Гэманто, который считал, что юноша не должен пить много воды, Владик выбрался из полога и уже из чоттагина спросил:

— Ты же на охоту хотела?

— Но у меня нет винтовки.

— Я достану, — пообещал он.

На охоту Валя с Владиком, конечно, не пошла, так как для этого нужна была не только винтовка, но и многое другое, да и не пустил ее Гэманто, который был твердо убежден, что женщинам охота ни к чему. Но теперь Владик почти каждый вечер приходил пить чай, а потом они с Валей стали встречаться где-нибудь на берегу или под скалами у местечка Ёпын. И Владику было хорошо с Валей. Она понимала его и любила слушать рассказы об охотничьих похождениях, а Владику уже было о чем рассказать. Разговаривали они по-чукотски. Владику нравилось, как она говорит на чистом женском языке, как взрослая женщина, и если он скажет:

— Кол гитигым гарыркойгым… Однажды убил я моржа…

Она удивленно воскликнет и, процокав, переспросит:

— Ка, гацицойгыт! Ты убил моржа!

С древних времен заведено так, что чукотским женщинам не положено говорить, как мужчинам; они по-своему цокали и шипели, заменяя в чукотских словах звук «р» звуками «ц» или «ш». Если мужчина говорит рыркы — морж, кырым — нет, клегран — землянка, то женщина скажет цицкы, кыцем, клегшан.

И если рассказывала что-нибудь Валя, то Владик хорошо понимал ее женский язык — это было естественно и обычно. Так говорят настоящие чукотские женщины.

Владик раньше пытался дружить с русскими девчонками, но ничего не получалось. Когда он учился в четвертом классе и жили они в круглом щитовом домике, его соседкой была москвичка Алла Суворова. Она была красивой и очень нарядно одевалась. Владик пытался подружиться с ней, она ему нравилась, но он никак не мог найти с ней общий язык. Она мечтала о цветах, Москве и все время вздыхала: «Как тут скучно!» Владик не представлял себе, как можно скучать в Увэлене. Иди и катайся на санках вместе с мальчишками, как делают чукотские девчонки, а в пургу можно забраться в любую ярангу и без конца слушать сказки. Потом Суворовы переехали в другой домик, так как к Глебовым приходило много чукчей, соседям это не нравилось, и Владик в школе перестал обращать на Аллу внимание.

А с Валей Владику было хорошо. Она его понимала. Ее тоже очень тревожил предстоящий отъезд его в Ленинград.

Однажды в начале мая Владик и Валя сидели на берегу и смотрели, как солнце все ниже опускалось к горизонту.

— Скоро утки полетят, зверобои на моржа в море пойдут, — сказал Владик.

Но Валя не думала об утках и моржах.

— Ты вернешься? Да?

— Вернусь, Валя! Обязательно вернусь!

— Я тебе сошью самые хорошие торбаза, и ты будешь у меня красивее всех, — она вдруг прижалась своей прохладной щекой к щеке Владика, а потом коснулась кончиком носа мочки его уха. — Я тебе нерпу разделывать буду. На охоту будем вместе ходить. Да?

— Да, Валя, — шептал Владик.

— Ты не думай, что я слабая женщина. Я сильная и ни в чем тебе не уступлю.

Владик боялся пошевелиться. Щека Вали потеплела, и он чувствовал ее ровное горячее дыхание. Он снял рукавичку и взял Валину руку.

— Ты вернешься и будешь, наверно, большим человеком, — шептала Валя. — Я тоже буду учиться, чтобы не отстать от тебя.

Владик еще крепче сжал Валину руку, а потом повернулся, посмотрел прямо в карие глаза, крепко прижал Валю к себе и по-русски поцеловал в губы.

Уже солнце стало подыматься и начинало приятно пригревать, а они все сидели на гальке, прижавшись друг к другу…

Радостно и тревожно было на душе у Владика. Радостно от того, что пришла к нему настоящая любовь, и грустно, что надо было уезжать. Дома не знали о переживаниях Владика и готовили его в дорогу. И никто в Увэлене ничего не знал. Только Армоль на следующий день, встретив Владика, таинственно улыбнулся и сказал:

— Наконец-то схватил девушку, — и весело подмигнул ему.

Оказывается, Армоль сидел на скале Ёпын и в бинокль наблюдал за Владиком с Валей.

«Чертова скала, — все видит», — подумал Владик, но на Армоля нисколько не обиделся.

Весна в тот год торопилась. Пролетели утки. В конце мая сорвало припай, и увэленцы не выезжали в Наукан, а охотились прямо на месте. Рабочие промкомбината распределились по колхозным бригадам, так как шкуры на их промкомбинатовской байдаре устарели, местами сгнили; их сняли и пустили на подошвы для тапочек и торбазов, а новые моржовые шкуры, чтобы покрыть байдару, ни увэленский, ни науканский колхозы не дали. Им запретили это делать, сказав, что байдара промкомбинату не нужна, — пусть охотятся с колхозниками.

Владик не пошел в море, но иногда выходил на припай, караулил нерпу, стрелял уток, а больше сидел в мастерской, резал по кости и подменял моториста Таната, который охотился с колхозной бригадой Келевги.

Валя задержалась в Увэлене, хотя могла бы уехать еще до распутицы. Гэманто не говорил ей прямо, но намекал, что она уже давно гостит и пора бы ехать домой, но Валя ждала, когда поедет Владик.

Однажды Танат, когда охоты не было, зашел в мастерскую, осмотрел свой любимый «Рейнер», протер его чистой тряпочкой, затем подсел к Владику и сказал:

— Ты скоро уедешь, далеко уедешь. Возьми на память мой инструмент. Скучно станет, по кости резать будешь, меня вспомнишь. Я все равно в промкомбинате работать не буду. Уйду, наверно, в колхоз, — и положил перед Владиком мешочек с чехольчиками, в которых лежали самодельные рашпили, разные стамесочки и цикли.

Владик хотел было возразить Танату, но подошел Таай и сказал:

— А это тоже возьми с собой, — и протянул ему два хороших клыка. — Инструмент есть, клык нужен.

Не успел Владик поблагодарить друзей, как Танат, загадочно подмигнув Тааю, произнес:

— Ты иди, Влятик. Я посмотрю за мотором. Там на берегу Валякай — Валечка — ходит. Иди!

«Они уже все знают, — подумал Владик. — Ну и пусть!» И выбежал из мастерской.

В конце июня льда в море не стало, весенняя охота кончилась. Пошли вельботы на север и на юг.

В один из дней Владик, в новом полупальто, наглаженных брюках и блестящих ботинках, с небольшим чемоданчиком, сопровождаемый отцом, матерью и толпой увэленцев, вышел из дома и сел в вельбот Кагье, которого направили в Пынаквын за запчастями для моторов и попросили подвезти Владика и других пассажиров до Лаврентия. В вельботе уже сидели угрюмый Лебедев, прораб Лосицын, пристроился у мотора Онно, решивший вернуться в свой родной Янранай. Рядом у берега стояли вельботы из Иннуна. В одном из них сидела Валя. Она была в новой цветастой камлейке, а пушистый мех капюшона окаймлял ее разрумянившееся лицо. Владик не сводил с нее глаз.

— Вынэ аттау! Трогаемся! — скомандовал Кагье.

Тронулись и иннунцы. Один вельбот пошел на север, второй — на юг. Владик глядел на иннунский вельбот до тех пор, пока тот не скрылся из виду. Кагье понимал состояние Владика, передал руль сыну Тымневакату и присел рядом.

— Красивая, — кивнул он в сторону скрывшегося вельбота. — Хозяйка хорошая будет.

— Ии, красивая, — прошептал Владик и вдруг невольно улыбнулся. «И Кагье уже знает», — подумал он и грустно заметил: — Кагье, если бы ты знал, как тяжело уезжать…

— Ии, верно, — согласился Кагье.

— Я уже был там, на материке. Мне не понравилось… Люди какие-то не те, шумно, скучно, все куда-то торопятся…

— Но ты же вернешься к нам? Верно?

— Конечно, — шевельнул губами Владик.

— Уедешь, выучишься. Большим начальником станешь. Ты хотя и русский, но как чукча, хорошо знаешь нашу жизнь. Вернешься, мы тебя председателем колхоза выберем.

— Нет, Кагье, председателем я не буду. Детей учить буду.

— Ну что ж, это тоже нымелькин — хорошо, — согласился Кагье.

Вельбот плавно шел с волны на волну. Море было тихим, спокойным. Пригревало солнце. Справа по борту проходили знакомые места: Сенлюквин с двумя братьями, щетинистый Увэюн, древняя крепость Сенлюн. Вскоре прошли Наукан и, обогнув мыс Пээк, взяли курс на мыс Нунямо. К вечеру вельбот был в Лаврентия.

Заведующий районо обрадовался приезду Владика. Он давно ждал его и сказал, что Быстраков уже три раза напоминал о нем. Попросил подождать два-три дня, пока придет направление на учебу из Анадыря. Но из окроно ответили, что направление дают только тем, кто работал учителем или окончил педучилище. Владик было заколебался и хотел вернуться домой, но заведующий районо сказал:

— Ладно, беру ответственность на себя и выпишу направление от своего имени.

И Владик уехал…

Конец первой части

Я тоже хочу говорить по-русски Рассказ

Председатель колхоза «Красный путь» Леонид Васильевич Белый отказал инспектору облоно в оленьей упряжке:

— Все ездовые олени в извозе. Забрасываем продукты и оборудование геологическим партиям. Упряжек нет. Все.

— Жаль, — ответил инспектор. — Как же быть?

— Не знаю, не знаю, — листал на столе какие-то бумаги председатель, не глядя на инспектора. — Летите самолетом. Он будет через десять дней.

«Но ведь сверху не увидишь неграмотных и малограмотных людей, не поможешь им, не проверишь, как идет ликвидация неграмотности в тундре», — размышлял инспектор.

Вдруг кто-то настойчиво потянул его за рукав. Он оглянулся и узнал курносого, всегда улыбающегося учителя красной яранги Калявьегыргина, с которым уже побывал в нескольких оленеводческих бригадах.

— Давай выйдем, — и учитель потащил инспектора на улицу. — Что ты с ним разговариваешь? — тихо сказал он по-чукотски. — Мы перебросим тебя в бригаду Лили, а с ним рядом кочует бригада Айны из колхоза «Новая жизнь». Тебе же туда надо? Да?

На следующий день еще засветло инспектор выехал с оленеводами и к полудню добрался до бригады Лили. Попили чаю, поговорили. Народ в бригаде оказался почти весь грамотный, работы инспектору не было. Бригадиру, видимо, не очень-то хотелось иметь лишнего гостя, и он, нарушая этикет чукотского гостеприимства, спровадил инспектора. К вечеру, молодой и черный, как негр, пастух Тымненто, ловко управляя оленями, на прицепе доставил инспектора в бригаду Айны.

Осенью, в период самых темных ночей, Лили и Айны очень близко подошли со стадами друг к другу. И случилось так, что большая часть оленей Айны смешалась со стадом Лили. Отбить оленей тогда же было трудно, и они решили сделать это зимой перед началом отела и просчета стад. В это горячее время и попал инспектор к Айны. Триста голов оленей, только что отбитых от трехтысячного стада, удержать трудно, и Айны с пастухом Тымко старались как можно дальше отогнать их.

Подъехал инспектор в сумерках. Ни яранги, ни палатки, лишь слышно было, как доносились из негустой чащи леса надсадные крики и понукания.

— Мэнин?! Кто там?! — окликнул Айны, услышав шум подъехавшей оленьей упряжки.

— Гым, Тымненто. Это я, Тымненто!

— Аа, — отозвался Айны. — Но вроде бы вас двое?!

«Как это он мог догадаться, что нас двое?» — подумал инспектор.

— Да, это со мной русский командированный, — ответил Тымненто.

— Как-а-ко-мей! — раздраженно воскликнул Айны, а затем понеслась брань. — Ракылкыл рэтын! Ненужное привез! Как будто не знаешь, что сейчас нам некогда возиться с командированными! — и прибавил самые ругательные чукотские слова, перемежая их русской бранью.

Инспектор понимал состояние Айны и знал, что попал под горячую руку. На время отела в оленеводческие бригады направляли для «руководства и контроля» массу уполномоченных. Ими были заведующие районо, финотдела, инспектора загсов и другие представители, не имеющие никакого отношения к оленеводству. Все это ложилось тяжелым бременем на пастухов. Им приходилось следить не только за стадом, но и ухаживать за уполномоченными, которые были беспомощны в тундре, и выслушивать их «дельные» указания. И сейчас, когда олени готовы разбежаться в любую минуту, лишний человек для Айны был ни к чему.

— Мэркычгыргэгыт! — продолжал громко ругать Айны пастуха.

Тымненто был в смятении и не знал, как ему поступить: везти инспектора обратно или же оставить здесь, в тайге. Но инспектор успокоил его и тихо сказал:

— Экуликэ! Молчи!

И вот из-за деревьев появилась маленькая подвижная фигура в пушистой легкой кухлянке, с открытой головой, обындевевшей от пота и горячего дыхания. На спине болталась шапка, как змея волочился длинный чаат — аркан. Человек решительно подошел на чукотских лыжах — вельвыегытах к Тымненто и, не глядя на командированного, скомандовал:

— Вези обратно!

— Да он… — хотел что-то сказать пастух, но Айны твердил, перебивая его, одно и то же: «Тагам! Вези, вези его обратно!»

Наконец пастуху удалось шепнуть на ухо Айны: «Он же хорошо понимает чукотский язык».

Айны застыл с раскрытым ртом и медленно сел в пушистый снег, погрузившись по шею.

— Мэ… мэ… — мычал он, пытаясь что-то произнести, и замолк.

Айны удивленно и испуганно смотрел на инспектора, одетого так же, как и он, и ничего не мог сказать. Раскрывал рот, но звуков не получалось.

— Я все понимаю, Айны, — спокойно сказал инспектор на чистом чукотском языке, — я не буду у вас лишним человеком, — и протянул руку Айны, помогая ему выбраться из снега.

Айны медленно поднялся, успокоился немного и спросил:

— А где спать будешь? — показал он кругом.

— А вы где?

— Мы в снегу.

— И я в снегу.

— Мы палатку поставим, — и на лице Айны стала появляться улыбка.

— Что ж, очень хорошо, — ответил инспектор. — В палатке все же теплее.

— Конечно, — согласился Айны и рассмеялся: — А здорово я тебя отругал?

— Да, неплохо. Вот только где ты научился по-русски ругаться? — спросил инспектор.

— Да в поселке плотники дома новые строят для нас, так вот…

— Тогда понятно, — сказал инспектор и дал знать Тымненто, что он может возвращаться обратно, а сам спросил Айны, где у них палатка и прочее имущество. Айны ответил, что палатку пока ставить не надо, это можно сделать быстро, а вот развести костер и поставить варить мясо — это надо. И, показав, где лежит небогатый кочевой скарб, пошел снова сгонять оленей в стадо.

Вскоре в лесу заполыхал костер. Над ним повис котел с мясом и рядом чайник. Примерно через час в темноте стали показываться олени. Некоторые из них смело подходили к костру и большими выпуклыми глазами смотрели на огонь. Блики костра отсвечивали в их зеркальных глазах. Олени, видимо, были привычны к огню и не боялись его. Инспектор попробовал погладить оленя, но он спокойно отступил в темноту. Смелее всех оказался годовалый теленок Выбор, которого назвали в честь выборов в местные Советы. Выбор был светло-русого цвета с темной, словно испачканной в саже мордой, маленькими, как у козлика, прямыми рожками и большими задумчивыми глазами. Он подошел и, не пугаясь, ткнулся в рукав инспектора. Тот протянул руку, и теленок стал лизать ее шершавым языком.

— Соли просит, — сказал подошедший Айны. — Вон там в мешке у нас есть еще немного.

Инспектор достал щепотку соли и на ладони протянул Выбору. Тот с жадностью слизал ее. А когда он снова стал просить, Айны слегка ударил его чаатом и прогнал.

— Много соли не надо давать, — объяснил он.

Палатку поставили быстро. За едой и чаем завязалась беседа. Досада на командированного прошла, а готовый ужин растопил сердце бригадира. Айны подробно расспрашивал, откуда инспектор, почему так хорошо знает чукотский язык, и остался удовлетворенным, узнав, что встретился с анкалином — приморским человеком, выросшим в далеком Увэлене. У инспектора не было ножа, и Айны, видя, как тот мучается с большим куском мяса, протянул свой и сказал:

— Неудобно так есть, ножом отрезать надо.

И инспектор, как и оленеводы, отрезал перед самым носом кусочек мяса и без хлеба, которого не было у оленеводов, смачно жевал его, слегка подсаливая.

Напарник Айны, молодой пастух Тымко, высокий и крепкий, казался чем-то опечаленным, в разговор не вмешивался и лишь изредка произносил «Ии — да» или чему-либо удивлялся.

— Ты чего такой грустный? — спросил его инспектор.

— Да я всегда такой, — тихо ответил Тымко.

— Жениться не может, — объяснил за него Айны. — Невест нет в Ыпальгине.

— Когда у тебя будет отпуск, то поезжай-ка в Чукотский район. Там много красивых девушек, есть и чавчыванавкагтэ — девушки оленеводов, — посоветовал инспектор, зная, что чаучу неохотно берут в жены приморских чукчанок, так как они мало сведущи в кочевой жизни, хотя швеи отменные.

Тымко засмеялся и ничего не ответил.

Спали чутко. Айны часто приподымал голову и с закрытыми глазами прислушивался: он по слуху определял, как ведут себя олени. Но животные были спокойны и лежали в рыхлом снегу.

…Вот уже второй месяц кочевал инспектор из бригады в бригаду. Его, как посылку, переправляли на оленях с одного места на другое. Сначала его встречали настороженно, но знание чукотского языка раскрывало душу оленеводов, провожали его как друга и говорили: «Жаль, что уезжаешь, с тобой очень интересно было».

По отчетным данным тридцатых годов, неграмотность среди чукчей была ликвидирована, введена письменность, но к концу пятидесятых неграмотных снова оказалось много, укрепилось мнение, что родной язык не нужен, он мешает обучению, а чукотская письменность непонятна чукчам. Советские и партийные органы приняли все меры, чтобы окончательно ликвидировать неграмотность, и поставили эту задачу перед отделами народного образования и культуры. В поселках, где население жило оседло, организовать обучение было просто, в тундре же гораздо труднее. Постоянные перекочевки, занятость оленеводов — все это осложняло ликвидацию неграмотности. Но надо было искать какие-то пути, разработать рекомендации и дать советы, как обучать кочевое население. И инспектор, решая эти проблемы, разъезжал по тайге и тундре, знакомился с людьми, выявлял неграмотных и малограмотных, помогал учителям красных яранг. И у него уже складывалось определенное мнение по этому вопросу.

Инспектору очень понравилось, как работает учитель красной яранги Калявьегыргин. Несколько дней он пробыл с ним в бригаде Семена Дьячкова. Сам бригадир по национальности эвен, был сиротой, но как приемный сын вырос в чукотской семье. Своего родного языка он не помнил, хорошо говорил по-чукотски и немного по-русски и умел читать только по слогам. Сначала Семен не обращал внимания на инспектора, но потом, когда ближе познакомился с ним, изменил свое отношение. Калявьегыргин же сразу влился в бригаду, словно был ее членом. Пока инспектор знакомился с оленеводами, Калявьегыргин уже продирался через кустарник и пересекал путь отбившемуся косяку оленей.

А вечером сидели в теплом пологе. Стадо рядом с ярангами, и всем слышно, как оно себя ведет. Калявьегыргин разложил учебные принадлежности, достал свежую почту, а на задней стене полога повесил политическую карту мира. Сначала просмотрел с оленеводами «Огонек», прочитал кое-что, затем добрался до «Крокодила». Оленеводы смеялись над карикатурами, а вот подписи им были непонятны, и они просили Калявьегыргина прочитать и перевести.

Вот тут-то он, заинтересовав оленеводов, брал букварь и начинал совершенствовать с ними навыки чтения и учить их русскому языку. А потом, когда оленеводы уставали складывать слоги в слова и произносить трудные русские звуки, он переходил к беседе. Показывал на карте страны социализма, капиталистические страны и рассказывал о последних событиях. Инспектору пришлось помочь учителю и подробно рассказать о жизни разных народов.

Проснулся инспектор раньше всех и, стараясь не тревожить спящих, осторожно выбрался наружу. Стояла удивительная тишина. Ярко светили звезды. Потрескивали на морозе деревья. Олени уже встали и выщипывали мох, зарывшись наполовину в пушистый снег, из-под которого видны были лишь спины и рога.

Инспектор впервые был в таежной зоне Чукотки и за два месяца не почувствовал даже легкого дуновения ветерка. Стоял жгучий пятидесятиградусный мороз. Это было непривычно после восточных районов, где пурги почти каждый день, а сильный мороз — большая редкость. Инспектор на себе ощутил коварство мороза. Выйдет утром из теплой яранги на улицу, кажется, что тепло, и не успеет оглянуться, как начинает руками хвататься за нос, уши. И мчится в теплую ярангу, оледеневший от стужи. А когда он ехал с проводником Наргыно по Малому Анюю в Илирней, то через каждые десять-пятнадцать минут вскакивал с нарты и бежал рядом с упряжкой, стараясь согреть ноги.

— Ты что, к соревнованиям готовишься? — без всякой улыбки спрашивал ехавший впереди Наргыно, спокойно голыми руками набивая свою трубочку табаком.

— Да нет, ноги мерзнут.

— Аа, ну беги, беги. Это хорошо. Перед отбивкой соревнования будут. Наверно, первое место займешь, — иронизировал проводник.

На первом привале, когда надо было дать отдохнуть оленям и подкормиться, Наргыно спокойно сказал, глядя на новые теплые торбаза инспектора:

— Ты, наверно, носки надел?

— Да!

— Сними их, и будет тепло.

Инспектор последовал совету. Тут же у костра снял торбаза. На ногах было надето две пары чижей — меховых чулок и шелковые носки. Наргыно взял торбаз, пощупал, как лежит соломенная стелька, слегка взбил ее, подправил и передал торбаз инспектору. То же самое он сделал и со вторым торбазом и сказал:

— Не надо двое чижей надевать, одних достаточно. Надень вот эти, — и, нагрев над костром более пушистые чижи, подал их инспектору. — Носки выброси совсем.

Инспектор переобулся, сунув голые ноги прямо в шерсть чижей, и ногам действительно стало тепло. После он уже всю дорогу сидел на нарте, учился управлять ездовыми оленями и не тренировался в беге.

Постепенно инспектор привык к морозам, но вот наука езды на оленях давалась труднее. Когда инспектор познакомился с оленеводами и заговорил с ними по-чукотски, они решили: раз разговаривает по-нашему, то и ездить на оленях должен уметь. Это было для них бесспорным. Впервые сев на нарту с парой оленей, инспектор не знал, как стронуть их с места. Собачьей команды они не понимали, какие и куда тянуть поводья и что делать с тины — длинной тонкой палочкой с маленькой косточкой на конце для погони оленей, — он не знал.

— Калявьегыргин, выручай, — обратился он к учителю красной яранги. — Неудобно позориться. На собаках ездить умею, а вот на оленях еду впервые.

— Хорошо, ты поезжай вперед по следу, а я за тобой и в случае чего помогу, — ответил Калявьегыргин и стронул оленей инспектора с места.

Вначале Калявьегыргин сопровождал инспектора, но потом ему надоело плестись кое-как, и, убедившись, что олени идут нормально, он лихо обогнал его.

А олени хотя красивы и горды, но порою бывают коварны и мстительны. Оказывается, подходить к ним надо только с правой стороны, и то очень осторожно, не делая резких движений. Чуть взмахнул рукой не так, они шарахаются в сторону, запутывая постромки и ломая легкую нарту. Даже постромки на левом олене надо поправлять через правого, что не очень-то удобно. А то, бывало, бегут себе по уже проложенному следу, сидишь спокойно и смотришь по сторонам, любуешься пейзажем, и вдруг ни с того ни с сего как махнут в сторону: ты в глубоком снегу барахтаешься, чертыхаешься, а упряжка застряла в кустарнике. И в тот раз, когда Калявьегыргин сопровождал инспектора, олени уперлись на перевале и стали как вкопанные. Инспектор тыкал в них тины, дергал поводья, а они, как упрямые ослы, не двигались с места. Встать с нарты он боялся: вдруг удерут и оставят его в тайге. Он уговаривал их, просил, но они стояли и что-то пережевывали. Остальные упряжки были далеко. Но вот показалась одна упряжка, и, взметая снег, лихо подкатил Калявьегыргин.

— Что они у тебя?

— Да вот стали, и не могу сдвинуть с места, — ответил инспектор, вставая.

— Садись, — приказал Калявьегыргин и задал оленям такую трепку, что сломал тины.

Олени сорвались с места, и седок только успевал удерживать нарту ногами, чтобы не перевернуться на кочках.

Узнав, что инспектор, разговаривающий по-чукотски, еще не умеет управлять оленями, к нему стали относиться более чутко.

В бригаде старого Кымыныквата они заранее запрягли оленей и, держа правого ведущего за поводья, посадили инспектора на нарту, дали в руки тины, поводья и объяснили, как надо пользоваться ими. Но когда олени рванули с места, инспектор не смог удержать их, и они понеслись прямо на дерево, оказавшееся на пути. Олени-то разошлись, порвав постромки, а нарта врезалась в дерево.

Инспектору было стыдно, что с ним возятся, как с маленьким ребенком, а он никак не может освоить езду на оленях. Из-за него на целых два часа задержался отъезд в бригаду. Старый Кымыныкват успокоил инспектора, сказав, что и у детей не сразу все получается, и дал команду пастухам выловить убежавших в стадо оленей, а сам принялся ремонтировать легкую нарту с выгнутыми, похожими на петли, полозьями.

Постепенно инспектор стал осваивать искусство езды и, когда приехал к Айны, уже овладел им.

Когда проснулись Айны и Тымко, чай был готов, и они, окинув взглядом стадо и убедившись, что все олени на месте, попили чаю и стали собираться в дорогу. Быстро уложили на две нарты кочевой скарб, выловили четырех оленей, запрягли их и тронулись в путь.

До основного стада было километров восемьдесят. Впереди ехал Айны, за ним инспектор, сзади шло стадо, за которым следовал пастух Тымко. Он не позволял оленям разбежаться. Часа через три, обнаружив хорошее пастбище, остановились, чтобы дать подкормиться животным да и попить чайку самим. Дальше впереди пошел Тымко, а Айны замыкал шествие. Потом и инспектор освоился с приемами перегона небольшого стада и тоже стал иногда замыкать шествие. Часто, показав направление, Айны предлагал инспектору идти вперед и пробивать дорогу в рыхлом снегу. После стада оставалась широкая полоса снега, вспаханного сотнями ног.

Больше недели кочевал инспектор с Айны и Тымко. Гнать быстро оленей нельзя — потеряют упитанность перед отелом, поэтому через каждые десять — пятнадцать километров останавливались. Перед этим Айны, выехав вперед, долго выискивал удобное место для отдыха, каким-то неведомым путем определял наличие ягельника, вскапывал снег и говорил:

— Здесь ночевать будем. Если корм хороший, олени не разбегутся, можно спокойно отдыхать.

Когда инспектор ехал впереди, он фотографировал стадо и все время расспрашивал бригадира.

— Как называется такое дерево?

— Ынкэн гээвоттот. Это лиственница, — отвечал Айны.

Инспектор снова спрашивал:

— А как называется этот перевал, по которому мы сейчас подымаемся?

— Просто лыпыткын — перевал.

Но однажды, когда Айны был впереди, а инспектор следовал за ним и опять что-то спросил, Айны остановил упряжку и решительно подошел к нему:

— Ты хочешь хорошо знать чукотский язык? Да?

— Верно, — ответил инспектор. — Мне все интересно: и как горы называются, и деревья, и речки, и перевалы.

— Я тоже хочу говорить по-русски!

— Это же хорошо, Айны, — улыбнулся инспектор. — Я с удовольствием помогу тебе. А почему тебе хочется знать русский язык?

— Потому что без русского языка в поселке я как немой. Все говорят по-русски — даже дети! А я бригадир. Говорят, хороший бригадир, передовик. Меня часто зовут в район, даже в Магадан ездил. Все говорят по-русски, я тоже хочу.

Айны вытащил из-за пазухи записную книжку с надписью «Участникумежобластного совещания оленеводов» и подал инспектору.

— Вот тут справа есть буквы, и ты записывай чукотские слова и тут же рядом пиши их по-русски, чтобы я знал, как правильно называется лыпыткын — перевал, гээвоттот — лиственница, вылгил — береза и другое.

Инспектору было приятно желание Айны, и он с удовольствием выполнял просьбу бригадира, а тот стал более словоохотлив и даже сам начинал рассказывать истории, связанные с названиями рек и гор.

— Кэпэрвээм — Росомашья река названа так не потому, что там водились росомахи, а потому что на этой реке умер большой чаучу по имени Кэпэр. Сначала чукчи называли ее Кэпэрин вээм — Кэпэра река, а потом стали говорить просто Кэпэрвеем. А когда-то давно-давно эта река по-другому называлась, не нашим словом. Я не помню его…

— А вон, видишь, гора с двумя вершинами? — показывал Айны вдаль, где виднелась высокая сопка, выделявшаяся среди окружающих гор. — Это Чевыттъым — Черепа людей. Там действительно лежит много черепов. Говорят, что давно-давно на этой горе была битва чукчей с какими-то пришельцами. Чукотским отрядом руководил богатырь Лявтылеваль — Повелевающий Кивком Головы. Перед боем он произнес заклинание, заставил своих воинов пожевать мухоморов, и они победили врагов…

Как-то в пути, когда инспектор с Айны остановились, поджидая отставшее с Тымко стадо, Айны попросил его:

— Вот, говорят, есть такая книга, где написаны слова по-чукотски и по-русски…

— Словарь, — догадался инспектор.

— Верно, ысловар. Ты достань в Магадане такую книгу, я очень хочу хорошо знать русский язык.

— Пришлю, Айны. Обязательно пришлю, — ответил инспектор. — Но один словарь тебе не поможет, Айны. Нужно знать не только слова, но и уметь ими правильно пользоваться.

— Ии кун, верно, — согласился Айны.

Однажды вечером, когда стадо успокоилось, а пастухи сытно поужинали и напились чаю, инспектор решил почитать оленеводам книги на чукотском языке. В округе очень уж много было разговоров, что книги на чукотском языке непонятны и их не читают чукчи. Инспектор достал рассказы Мамина-Сибиряка, переведенные им в студенческие годы, когда он учился в Ленинграде, и стал читать рассказ про медведя, который забрался в комариное болото и нахально улегся спать. Читал он медленно, выразительно, а когда дошел до места, где медведь выворотил дерево и стал разгонять им комаров, то Айны с Тымко не выдержали и расхохотались. Они долго не могли успокоиться.

— Какой глупый медведь, — смеялся Айны и спросил, пытаясь удержаться от смеха. — Где такую интересную книгу достал?

— Да у вас в школе сколько угодно их, — ответил инспектор.

— Как?! — удивился Айны, — Это очень хорошие книги. Ну-ка, я попробую прочитать сам.

Айны умел читать только по слогам. Как и все, он выписывал газеты, журналы. Особенно ему нравился «Крокодил», в котором смешные картинки понятны и без слов. Любил он прочитывать заголовки в газетах, так как они напечатаны крупными буквами. Ему был интересен сам процесс складывания букв в слоги, слогов в слова, но он ничего не понимал, потому что не знал русского языка, имел лишь небольшой запас самых ходовых русских слов. Его заинтересовала книга на чукотском языке. Но, прочитав с трудом первое предложение, он вздохнул и сказал:

— Ничего непонятно.

Прочитал это же предложение инспектор, и Айны удивился:

— Как же так? Ты читаешь — все понятно, я читаю — ничего непонятно.

— А очень просто, Айны. Ты не умеешь читать по-чукотски.

— Как?

— Ты произносишь все буквы, как в русском языке, а ведь по-чукотски они звучат совсем по-другому. Слушай-ка, — и инспектор по слогам прочитал ему первое слово.

— Вынэ! — воскликнул Айны. — Пока кочуем, давай будем учиться читать по-чукотски.

Каждый вечер, когда Айны с Тымко заканчивали дела, инспектор занимался с ними, а устав, они просто разговаривали.

Айны с восторгом вспоминал о Первом межобластном совещании оленеводов, которое проходило в Магадане. Причастен к этому совещанию был и инспектор. Его вместе с редактором издательства и инструктором обкома привлекли к работе, как знающего чукотский язык.

Это было в 1957 году. Магадан тогда готовился к приему первых гостей из самых отдаленных и глухих уголков тундры и тайги. Для них была отведена новая гостиница, выделены на каждую группу в четыре человека гиды-переводчики, которые сопровождали оленеводов, показывали и объясняли, где, что и как. Ведь многие впервые в жизни ехали в город. К переводчикам, работавшим над докладом, как к знатокам чукотской жизни, обращались с различными вопросами представители предприятий и организаций, где должны были побывать участники совещания.

— Скажите, пожалуйста, какие подарки сделать оленеводам? — спрашивали по телефону.

И переводчики советовали дарить бинокли, ружья, часы, отрезы ситца на камлейки, платки, косынки, красивые чашки с блюдцами.

— Скажите, пожалуйста, — звонили с механического завода, — а стулья в зале, где будем встречать чукчей, надо ставить? Ведь они же привыкли сидеть прямо на полу.

— Надо, — отвечал один из переводчиков.

И не успевали переводчики снова взяться за работу, как раздавался очередной звонок.

— Скажите, пожалуйста, — советовались с хлебозавода, — а пирожные, торты они едят?

— А как же? Чукчи все едят.

— Ох и интересно было! — вспоминал Айны. — Я даже сначала испугался. Кругом машины, шум, дома большущие, вот-вот упадут и придавят. А людей! Наверно, больше, чем оленей во всей тундре. В новом костюме было очень неудобно, все время чесалось тело. Потом привык. Наш переводчик — чуванец из Марково — много раз бывал в городе. Он, как и ты, хорошо говорил по-чукотски. Все нам рассказал и объяснил. Сначала я никак не мог научиться есть по-русски. Возьму вилкой макароны с мясом. Пока несу ко рту, все падает обратно. А есть хочется, и еда вкусная. Сердиться стал. Посмотрел кругом — никто не обращает на меня внимания. Отложил вилку и рукой раз-раз в рот макароны с мясом. Потом снова схватился за вилку, зажал ее в кулаке и смотрю. Никто не смеется. И я руками стал есть, а кусочком хлеба собрал вкусную подливку с тарелки. Смотрю, какой-то листочек остается. Я и его положил в рот. Жую. А он твердый и горький. Переводчик увидел и сказал:

— Это лист такой. Его не едят, а кладут лишь для запаха…

Инспектор улыбался. Он хорошо понимал состояние человека, впервые попавшего в город.

— А сейчас, Айны, научился есть вилкой?

— Конечно. И жену научил. Только здесь, в тундре, больше нож нужен.

Тымко, еще ни разу не видевший города, раскрыв рот, слушал рассказ Айны.

— На следующий день нас повели на собрание. Комната, куда мы пришли, оказалась такой большой, что в нее можно загнать все мое стадо, а у меня три с половиной тысячи оленей. Мы сели под большой-большой лампой. На ней висело много-много стекляшек. Я все боялся, не упала бы на нас, и поглядывал вверх. Переводчик потом сказал, что она висит уже двадцать лет и не падает. Тогда я перестал бояться.

Нас, оленеводов, было так много, что все скамейки заняли. Тут были чукчи, коряки, эвены, чуванцы и даже эскимосы. Сначала нас поздравили с приездом и пожелали, чтобы собрание прошло хорошо. Потом доклад делал председатель облисполкома. Он долго говорил, мы даже вспотели. После говорили на чукотском, эвенском языке. И нам стало понятно. Оказывается, мы очень нужны государству и делаем большое дело. Предлагали, как лучше выпасать оленей, ругали торговых работников, что не завозят хорошие товары в тундру, обещали дать новые машины, которые могут ходить прямо без дороги, какие-то лекарства, чтобы ими брызгать на оленей, и тогда их не будут кусать оводы и комары.

Говорили, чтобы платили больше нам, оленеводам, так как наша работа очень трудная. Это верно. И нам всем захотелось работать еще лучше. Сейчас я с Айметгыргином соревнуюсь. Он хотя и молодой, но знающий чаучу, и мы уважаем его за это. — Айны умолк и попросил Тымко поставить еще раз чайник.

— Нам было очень хорошо и радостно. Даже выпить захотелось. Но в городе ни вина, ни спирта не продавали. Конечно, правильно сделали, потому что есть такие, которые не могут удержать себя и забывают обо всем.

Когда мы в первый день шли с собрания в гостиницу, один русский потянул меня за рукав и тихо сказал:

— Пыжик, камус есть? — и показал из кармана горлышко бутылки.

— Нет-нет, уйнэ! — замахал я руками.

А у уйэленского бригадира Калявье оказался пыжик…

Мы заперли в комнате дверь и разлили спирт по стаканам и кружкам. Наш переводчик сказал, чтобы только тихо было и согласился выпить. Воды в стеклянной бутылке не осталось. Переводчик подал Калявье большую кружку и сказал:

— Прямо напротив туалет, там есть вода.

Калявье вышел, и мы очень долго ждали. Нам не терпелось выпить и пойти на ужин. Мы боялись — вдруг кто-нибудь зайдет и нас будут ругать. А Калявье все не было. Потом он пришел сильно вспотевший:

— Искал, искал и не мог найти, где там вода.

— Какие же вы непонятливые, — рассердился переводчик.

Я тоже рассердился и сказал:

— Нам показали, где аляёчгин — туалет, а как и что делать, никто не сказал. Я тоже не знал, где там вода, не знал, куда надо ходить. Ночью два раза бегал на улицу, а Калявье даже приготовил себе эчуульгин — горшок, — и показал ему на банку из-под консервов.

Переводчик успокоился, повел нас и все показал.

А потом мы выпили и долго разговаривали, даже про ужин забыли. Переводчик достал где-то чайник, и мы заварили чай по-чукотски. — Айны умолк и прислушался.

— Мэй, Тымко! Посмотри-ка, вроде бы олени встали.

Тымко выполз из палатки. Инспектор смеялся.

— Теперь я все знаю, в городе дураком не буду. — И вдруг Айны сладостно улыбнулся: — Ох! Какую я там бабу нашел! Наверно, никогда больше такой не встречу! Когда собрание кончилось, нас повезли куда-то отдохнуть. Хорошо там было. Санитарка в белом халате, такая жирная-жирная. Как идет, так у нее все трясется, — Айны сжал руки в кулаки, соединил их и потер друг о друга. — Когда проходила мимо меня, я взял и похлопал ее, сказал по-русски:

— Ка-ра-чо, ка-ра-чо!

Она взвизгнула и подпрыгнула, но не рассердилась и сказала:

— Деньги есть?

— Есть, есть, — ответил я.

Она улыбнулась и кивнула мне головой и снова так приятно зашагала… Красивый я? — вдруг повернулся Айны лицом к инспектору.

— Да ничего, — ответил инспектор, рассматривая худощавое, слегка удлиненное лицо с острым аккуратным носом и хитроватыми, чуть раскосыми глазами.

— А ночью пошел к ней. Аны йыккайым! Какое удовольствие было! Никогда не встречал такую! Когда деньги кончились, она перестала меня любить…

Инспектор помрачнел, задумался. Какая низость! Но как объяснить Айны, какие найти слова, чтобы убедить его, что это самая настоящая пошлость, что это не типично для русского человека. Инспектор злился и не находил слов, А Айны улыбался.

Вернулся Тымко.

— Наверно, стадо близко, — сказал Тымко. — Беспокоятся что-то. Особенно тот, кырыначгын, бык-самец.

На следующий день, как всегда, встали еще затемно.

— Ты как хорошая хозяйка в яранге — всегда чай готов, — похвалил Айны инспектора. — Буду в Ыпальгине, скажу председателю, чтобы тебе трудодни начислил за перегон стада. Ты хорошо помог нам.

— Ты уж не смеши, Айны, а если и вправду помог, то это мне очень приятно.

И снова потянулось среди редкого леса шествие: впереди Айны, за ним инспектор, а дальше Тымко с оленями. Часа через два Айны вдруг остановился:

— Вон видишь ложбинку? — показал он рукой.

— Вижу, — ответил инспектор.

— Прямо по ней надо, а я поеду посмотрю, — и, круто повернув вправо, скрылся в чаще леса.

На этот раз инспектор справился с оленями, рванувшимися было по следу упряжки Айны, и с помощью тины, которым слегка ударял правого — ведущего, направил их по целине. За ним двинулось и стадо. Но не успели они с Тымко добраться до ложбины, как впереди показалась упряжка. Она неслась по целине. Приблизившись, круто развернулась и стала. Это был Айны.

— Оказывается, мое стадо совсем рядом, — объяснил он инспектору. Айны сошел с нарты, дал ему поводья, чтобы придержал упряжку, и пошел навстречу Тымко.

Вдвоем они развернули стадо и, помахав и пощелкав чаатами, отпустили его. Олени сначала испуганно рванулись, а потом медленно скрылись в лесу. Впереди шел здоровенный и крепкий кырыначгын — бык-самец.

— А не разбегутся? — спросил инспектор подошедшего Айны, передавая ему поводья.

— Кырым, нет, — уверенно ответил Айны. — Они еще ночью чуяли своих. Теперь домой! Аттау! Всех оленей собрали, ни один не пропал, — радовался Айны.

Он сел на нарту. Подошел Тымко и стал пристраиваться позади инспектора.

— Нет, давай ты управляй оленями! — предложил тот и пересел назад.

Теперь, когда стадо не сдерживало оленеводов, они дали волю своему искусству. Айны резко ударил косточкой тины по крупам оленей. Они вздрогнули и сорвались с места. То же самое проделал Тымко. Инспектор крепко ухватился за пастуха. Щелкали ритмично копыта, ровно дышали олени, летели острые комочки снега и били в лицо. Тымко сидел пригнувшись и вытянутой рукой погонял животных, стараясь не отстать от Айны. Мелькали деревья, кусты, нарту подкидывало на кочках, валило с боку на бок, но Тымко умело удерживал ее ногами. «И какой же чукча не любит быстрой езды!» — перефразировал инспектор слова Гоголя.

Стойбище оленеводов расположилось на большой ровной поляне, окруженной густым лесом. Здесь стояли четыре яранги и две длинные палатки. Между ними виднелись грузовые нарты, груженные шкурами, запасными пологами и разной рухлядью. На одной легковой нарте была привязана жестяная печь. Напротив первой палатки стояла большая тренога над огневищем, на ней висел громадный котел. Снег был утоптан. Бегали с чаатами в руках ребятишки-дошкольники и накидывали петли на торчащие предметы. Старая бабка волокла за собой по снегу меховой мешок из оленьих шкур, из которого выглядывало пухленькое и разрумянившееся личико годовалой девочки в пыжиковой шапчонке с телячьими ушками на макушке. Она с любопытством смотрела черными глазками по сторонам, и ей, видимо, было уютно в этом теплом убежище.

На стоянке сошлись три бригады колхоза «Новая жизнь». В двух ярангах располагалась бригада Айны, в двух других — бригада пожилого и опытного Келевги, а в палатках жила комсомольско-молодежная бригада Айметгыргина. Не случайно все три бригады выбрали это место для зимней стоянки. Здесь кругом хорошие, богатые пастбища, и оленям хватало корма. Стада по три-три с половиной тысячи голов находились в десяти — пятнадцати километрах от стойбища, а для настоящего чаучу это не расстояние. При необходимости стада подгоняли к самому стойбищу. Вся местность называлась по-чукотски Ыпальгин, что в буквальном переводе означает «сало», «жир». Здесь олени никогда не теряли своей упитанности зимой и к весне, к началу отела, были крепкими и сильными. Этим же именем называлась и центральная усадьба колхоза, от которой стойбище располагалось километрах в шестидесяти.

Отпустив ездовых оленей в стадо, Айны завел инспектора к себе в ярангу, где у очага уже стоял готовый чайник.

— Наш попутчик, — представил он инспектора жене.

Жена Айны Мария, в пушистом керкере, приветливо улыбнулась. Двое ребятишек с интересом смотрели на гостя. Старший мальчишка, в шапке-ушанке, сдвинутой на ухо, в настоящей мужской кухлянке, подпоясанной ремнем, решительно сел рядом с инспектором. Ему было лет шесть. Девочка помладше пряталась за спиной матери, присевшей на корточки у очага, и застенчиво выглядывала из-за плеча. Голова ее была покрыта красивым цветастым платком, на ней, как и на матери, был пушистый керкер, в котором она походила на маленького медвежонка.

— Да он не страшный, — сказал Айны и притянул девочку к себе.

Мария разливала по кружкам на блюдечках душистый крепкий чай.

Чай у оленеводов всегда особенно вкусный. Они его заваривают по-своему. Никогда не дают перекипеть воде и, как только появляются пузырьки, кидают щепотку чая и снимают с огня.

Айны рассказал Марии, как он встретился с инспектором. Мария была намного младше мужа и с интересом слушала его.

— Когда Тымненто сказал, что он понимает, — кивнул Айны на инспектора, — то у меня голова будто завертелась, и я упал в снег, даже сказать ничего не мог, — смеялся он.

— Кыкэ вай! — удивленно воскликнула Мария. — Обиделся, наверно?

— Нет, мы хорошими друзьями стали. Верно?

— Верно, — подтвердил инспектор.

Мария кокетливо улыбнулась. Она показалась ему симпатичной. Лицо у нее чистое и белое. Мария целыми днями на жгучем морозе, но солнце и ветер не обуглили кожу. Черные волосы заплетены в тугие толстые косы. И даже меховой керкер был ей к лицу, а когда она наклонялась, наливая чай, то через широкий вырез керкера, окаймленный пушистой черной опушкой, виднелись полные груди с соблазнительной ложбинкой между ними, с темными сосками. На фоне этой опушки они тоже казались белыми-белыми. Инспектор невольно поглядывал на нее и следил за мягкими плавными движениями. Мария тоже нет-нет да и бросала в его сторону любопытные взгляды. Айны заметил это.

— Немного отдохну и в ночь пойду в стадо. Пастухов подменить надо. Они много работали, пока мы ходили за отколовшимися оленями. А ты ночуй здесь, в пологе, там тепло. Разденешься, отдохнешь хорошо, а то все время в палатке одетыми и одетыми спали. — И вдруг прямо сказал инспектору: — Разве она плохая? — кивнул он на Марию. — Еще молодая, сильная. Тебе хорошо будет.

Инспектор от неожиданности не нашелся, что ответить. Мария зарделась и все же взглянула на него чуть раскосыми глазами. Они просили. Соблазн был велик. Но, с трудом подавив возникшее желание, ответил шутливо:

— Нет, Айны. Я немного знаю чукотские обычаи. Приедешь в гости в Магадан и попросишь уйти меня в другую комнату, а сам с женой останешься. Да? Нет, не пойдет это!

Мария удивленно смотрела на инспектора, а Айны улыбался во все лицо.

— Я знаю и так не сделаю, — смеялся он. И вдруг Айны стал серьезным: — Ты хороший человек, понимаешь чукотскую жизнь, и я теперь считаю тебя своим настоящим другом. Чем я еще могу тебя отблагодарить? Пыжики ты не берешь, камусы не просишь. И я предлагаю тебе самое дорогое…

Инспектор чувствовал себя неловко, смущался. Отголоски прошлого еще жили в тундре. Ему не хотелось обижать Айны и терять его доброе расположение. Айны предлагал от души и никаких злых намерений не имел.

— Групповой брак, товарищество по женам — это пережиток, — взволнованным голосом начал инспектор, стараясь говорить как можно проще. — Такое было нужно, когда чукчам трудно жилось в одиночку и надо было помогать друг другу. Если мужчина вступал в групповой брак и становился нэвтумгын — товарищем по жене, то он брал на себя и обязанности. Он помогал своему другу по жене, когда ему было трудно, а если случалось несчастье и друг погибал — содержал всех его детей и жену. И если хочешь знать, то так делали богатые чаучу. С бедным чаучу богатый не вступал в товарищество по женам. Это старый, нехороший обычай, — подвел итог инспектор.

— Мэй, оказывается, ты все знаешь, — удивился Айны. — Ты верно говоришь. Так раньше часто было. Да и сейчас некоторые тоже так делают, — и рассмеялся. — Как будет жить бедный Наргыно, если все его нэвтумгыт сразу помрут! — И стал перечислять по пальцам: — У него своих четверо детей, у Омрувье — двое, у Кымыныквата — один, у Кэргувье — двое… Колё, колё! Ой-ой, как много! Даже всех не вспомнишь, — шутил Айны.

— Государство на себя возьмет, — ответил шуткой инспектор.

Видимо, слова инспектора не убедили Айны, и он, став серьезным, спросил:

— А за деньги покупать женщину хорошо?

— Плохо! Очень плохо! Это у нас осуждается, — ответил инспектор. — Это тоже пережиток старой жизни… — он не успел договорить, как с улицы донесся вопль девочки.

Айны вскочил и выбежал из чоттагина. Оказывается, дети играли в оленей, и мальчишка случайно накинул чаат ей на шею, вместо обломка рога, который девочка держала над головой, и дернул. Ей стало больно. Пока Айны успокаивал детей, Мария подсела к инспектору и вдруг на чистом русском языке сказала:

— Брезгуешь мной! — в голосе чувствовалась обида.

— Да ты что?! — возмутился инспектор. — Ты симпатичная и даже красивая. Но у меня есть жена, дети. Я не могу, пойми, Мария! Не могу! Ты хорошая, — и сжал ее руку.

Страстность и убежденность, с какой говорил инспектор, подействовали, и она успокоилась.

— Ыннэ ээткэ! Не сердись! — по-чукотски еще раз сказал инспектор и вышел из яранги.

Айны уселся вместе с ребятишками на легковую нарту, на которой была привязана жестяная печка, и стал читать книгу, подаренную инспектором. У него получалось неплохо. Дети весело смеялись. Инспектор был доволен: кочевка не прошла даром. Когда Айны кончил, то показал рукой на инспектора и сказал:

— Это он подарил нам такую книгу и даже научил меня читать. — И обратился к инспектору: — Я уважаю обычаи других людей, и обиды на тебя у меня нет. Но в стадо я все равно пойду. Надо!

Инспектор облегченно вздохнул, словно сбросил с плеч тяжелую тушу оленя.

— Ты хороший человек, Айны.

Ночевал инспектор у ребят из комсомольско-молодежной бригады Айметгыргина. Их было четверо, и жили они в палатке. У входа справа стояла печка, рядом низенький столик. На спальном месте пол был выстлан кедровым стлаником, от которого шел терпкий приятный запах, и накрыт оленьими шкурами. На этот раз в палатке ночевали только двое, остальные были в стаде. Молодой мордастый парень сладко посапывал во сне. На вопрос инспектора «Можно ли переночевать?» Гриша Ринтын ответил:

— Пожалуйста! Места хватит! А на него не обращайте внимания, — показал Гриша на спящего. — Он даже у стада дремлет.

Гриша Ринтын оказался словоохотливым и разговорчивым. Он свободно и чисто говорил по-русски. Инспектор узнал, сколько неграмотных и малограмотных в стойбище. Бригада Айметгыргина состояла из молодых ребят, имевших образование пять, шесть и семь классов, а сам Гриша даже учился в Биробиджанской культпросветшколе, но был отчислен по состоянию здоровья, вернулся домой и ушел в тундру работать пастухом.

— Когда я работал директором школы, у меня тоже был один случай, — стал вспоминать инспектор. — Заболел пятиклассник Эрэтэнэр. Врач обнаружил открытую форму туберкулеза и предложил при первой же возможности отправить его в районный диспансер. Положили парнишку в изолятор и стали ждать самолета. А перед этим у нас были смертные случаи. Это страшно. Родители боялись отдавать детей в интернат. Но что мы могли сделать! Там было тесно, скученно. Дети спали на двухъярусных кроватях, а малышей мы клали по двое валетом. И в тот раз, когда тяжело заболел Эрэтэнэр, я очень боялся за него. Написал письмо родителям, и они через несколько дней приехали в Увэлен. Побывали в интернате, поговорили с сыном. Он уже не вставал. Потом зашли ко мне в кабинет.

— Он все равно умрет, — с грустью в голосе сказал отец Эрэтэнэра. — Так пусть лучше у нас, дома.

— Но врач настаивает, чтобы отправить его в район. Там хорошая больница, его вылечат.

— Отпусти Эрэтэнэра. Мы взяли для него с собой хорошую теплую одежду. Отпусти.

— Забирайте. Только сделайте это, когда стемнеет и дети будут спать. И сразу же уезжайте, чтобы никто не видел.

Они увезли сына к себе в Сешан, а врач обвинила меня, что я потакаю старым суевериям, не верю в медицину, и написала жалобу в райком партии. Мне объявили выговор. Это было в 1954 году.

— А дальше что? — заинтересовался Гриша.

— А дальше… Год назад, в 1957 году, я проверял школы и проехал на собаках от Ванкарема до Увэлена, а в Сешане поднимаюсь на горку, на склоне которой расположился небольшой поселочек, подхожу к столпившимся у школы чукчам. И вдруг слышу:

— Здравствуйте, Владимир Станиславович!

Я не поверил своим глазам:

— Эрэтэнэр, это ты? Живой!

— Как видите, живой, — смущенно улыбался он.

— Он вчера белого медведя убил и один приволок его, — сказал кто-то из толпы.

— Здорово! — удивлялся я. — А как сейчас у тебя с легкими?

— Хорошо, летом был в Энурмино. Через рентген смотрели. Врачи сказали, что я совершенно здоров. Только на легких какие-то рубцы остались.

Потом отец Эрэтэнэра все рассказал. Они сами не верили, что сын выживет. Привезли его почти без сознания. В пологе положили на теплые мягкие шкуры головой к выходу. Входную шкуру приподымали, чтобы мальчик все время дышал свежим морозным воздухом. Потом стали выносить на улицу. Кормили жирным моржовым, нерпичьим, лахтачьим мясом, заставляли много есть жиру с листочками чевальгина — полярной ивы и юнэв — радиолы. Постепенно ему становилось лучше. Перестал кашлять кровью. Когда смог ходить, заставляли сидеть около яранги и уводили в полог, когда надо было ложиться спать. Вот так и вылечили его…

— Со мной так же было, только я не так сильно болел, как ваш ученик, — добавил Гриша. — Конечно, мясная пища, жир — это главные лекарства. Ох! Как мы тосковали в Биробиджане по настоящему мясу! — вздохнул он. — Все же говядина не то, а свинину и сейчас не могу есть. Вот бываю иногда в поселке, с удовольствием ем русскую еду, она нравится мне, но сытым по-настоящему себя не чувствую, — признался Гриша.

— Я редко ругаюсь. Однако в Увэлене, после встречи с Эрэтэнэром, я не сдержался и поругался с директором школы и заведующим интернатом. Видите ли, нерпичье, моржовое мясо плохо пахнет! Антисанитария! Все консервы и консервы да разные кашки! Все же я заставил их готовить чукотскую еду, а в столовой поставили трехведерный бачок с чисто вытопленным нерпичьим жиром. Этого бачка не хватало на неделю. Ребятишки утром, перед обедом и даже вечером наливали по полной кружке жиру и смаковали его с хлебом и мясом. Меня, например, тошнит от него, даже в детстве я не мог пить рыбий жир. А тут целыми кружками проглатывают!

— Вы правильно сделали, — сказал Гриша, привстал и подкинул дровишек в печку.

Вскоре печка раскалилась докрасна, и в палатке стало жарко. Инспектор блаженствовал. Он остался в нижнем белье, прогревая тело.

— Грейтесь, дров хватит. Можно даже в одних трусах остаться.

— Гриша! — перевел разговор инспектор на другую тему. Ты читаешь книги на чукотском языке? Ты же грамотный.

— Нет, что-то непонятно и трудно читать.

— А ты на каком языке начинал учиться?

— Сначала немного на чукотском, а потом нас стали учить только на русском языке и чукотских книг не читали.

— А ну-ка попробуй! — инспектор достал еще одну книгу Мамина-Сибиряка.

Гриша полистал страницы, поинтересовался рисунками и прочитал название: «Пынылтэлтэ».

— А что значит это слово?

— Как что?! — удивился инспектор, — «Рассказы». Ты не так читаешь. Слушай внимательно. — И инспектор прочитал: «Пыныльтельте». — Смотри, хотя буквы и одинаковые, такие же как в русском языке, но читаются они по-другому. В русском языке звук «л» бывает и мягким и твердым, а в чукотском языке эта «л» всегда мягкая «ль» и произносится глухо, как бы с шипением. Также чукотское «э» мы не читаем так, как в русских словах «эхо», «этот», а читаем как простое «е». Например, надо читать не «нэмэ», а «неме». Понял, в чем дело?

— А вообще интересно! — сказал Гриша.

— Вот послушай! — и инспектор прочитал первое предложение.

— Хорошо получается, и все понятно, — улыбался Гриша.

— Надо правильно произносить звуки по-чукотски, и тогда книги станут интересными.

Впервые за всю командировку инспектор спал раздетым.

Спал крепко и долго. А под утро приснился сон: он обнимал в целовал Марию.

Он не слышал, как встали и ушли ребята. Его разбудила возня у печки. Он открыл глаза и увидел Айны, клавшего стружки и дрова в печку.

— Это ты, Айны?

— Я! Проснулся?

— Ты же в стадо ушел?

— Оо, я уже давно вернулся. Стадо здесь, близко, — махнул он куда-то рукой. — Ты полежи пока. Печку растоплю, тепло станет, — и поднес спичку к стружкам. Стружки вспыхнули и охватили ярким пламенем сухие дрова.

Печка разгорелась быстро. Вскоре стало тепло. Айны поставил на печь ведро с водой, покрывшейся за ночь толстой ледяной коркой.

— Ты зачем это, Айны?

— Мыться же будешь?

— Нет, кырым! По утрам я не умываюсь. Умоешься — и потом сильно стынет лицо на морозе. А вот вечером перед сном обязательно.

— Ии, верно, — согласился Айны и снял ведро с печки. Потом размял торбаза, чижи и подал их инспектору. — Вечером я возьму их, Мария починит хорошенько и правильно просушит.

— Ты за мной как за ребенком ухаживаешь, — улыбнулся инспектор.

— Мачынан! Пусть! Мы в Магадане тоже как дети были, за нами ухаживали.

Стойбище уже жило своей жизнью. Кому нужно, были в стадах. У большой треноги сидела на корточках в керкере жена Айметгыргина и в двух огромных котлах варила еду на всю комсомольско-молодежную бригаду. Рядом с костром пристроилась бабка, привалив к себе олений мешок, из которого выглядывало глазастое довольное личико девочки.

— Амын етти! — приветствовала инспектора женщина у костра.

— Ии! — ответил он и присел рядом. — Микигыт? Кто ты? — улыбался инспектор девочке. Он пожалел, что в карманах не оказалось конфет: он уже давно раздал их чукотским ребятишкам.

— Лупа, Лупыська! — прошамкала старушка.

— Аа, Люба, Любочка! — догадался инспектор, и девочка расплылась в улыбке. — Куда же ты столько варишь? — повернулся инспектор к женщине, показав на котлы.

— Как же?! Сегодня работа большая, ребята голодные придут, да и из других бригад тоже будут, — ответила она и веточкой поправила пламя в костре.

— Тагам! Пошли! — потянул инспектора Айны.

Рэтэмы у входа в яранги были широко раскрыты, меховые пологи сняты. Несколько в сторонке женщины длинными выбивалками из оленьих рогов на чистом снегу с силой хлопали по пологам, словно это были запылившиеся ковры. За ночь на пологах нарастал иней от дыхания людей, и, чтобы пологи были сухими и не прели, женщины их каждый день тщательно выбивали и вымораживали, развешивая на деревьях. Ставили пологи только перед тем, как ложиться спать. Весь день дети и женщины проводили на улице.

В яранге Айны полог еще не был убран. Хозяин потопал в чоттагине ногами — знак того, что пришли люди, и сказал:

— Пришли мы!

— Заходите! — донесся из полога голос Марии.

— Там будем есть, — показал на полог Айны. — Там тепло. Снимай кухлянку.

Инспектор, оставшись в одной рубашке и меховых брюках, на коленках втиснулся в полог, оставив ноги снаружи. Он был удивлен. Ярко горели два жирника, посреди полога стоял низенький столик, накрытый новой, еще ядовито пахнущей клеенкой, лежали ложки, вилки, расставлены были эмалированные миски. В левом углу в нарядных рубашке и платьице сидели пухлощекие ребятишки Айны. Мария тоже принарядилась. Она была в новом голубом платье, видимо, надетом впервые, так как еще были заметны складки фабричной упаковки. Платье очень шло ей и плотно облегало тело. Через вырез проглядывал белый лифчик. Когда она садилась на корточки, то стыдливо прикрывала платьем обнажавшиеся колени. В ушах поблескивали клипсы. Ей все же хотелось понравиться инспектору.

— Как приехал из Магадана, то просто замучил меня, — улыбалась Мария, показывая на мужа. — Все требует, чтобы я варила мясо с луком, лавровым листом и перцем. Почему-то это ему очень нравится.

— Как же? Мясо вкуснее становится, — заметил Айны.

— Все же не напрасно в город ездил, видишь, культурным стал, — кивнул инспектор на Айны и спросил Марию: — Где ты всему этому научилась? — показал он на столик. — По-русски хорошо разговариваешь, а мужа не учишь.

— Пока дети были совсем маленькие, я жила в Анюйске, работала санитаркой в больнице. Когда подросли, ушла в тундру. Здесь мне больше нравится, — говорила Мария, раскладывая мясо. Наклонившись, она пододвинула к инспектору миску с языком и сердцем, обдав его запахом духов. — А по-русски говорить как-то не получается у нас, кругом чукчи…

— Зачем ты это?! — перебил ее инспектор, показав на миску. — Это же детское лакомство! Отдай ребятам! — и передвинул миску к ребятишкам.

Но Айны решительно двинул ее обратно.

— Ешь! И не обижай нас!

Инспектору пришлось уступить хозяевам. Еда была вкусной, хотя мясо приелось за два месяца, но с обильными специями и солью оно показалось другим, к тому же он любил оленьи языки и ел с аппетитом. Не отставали от него и хозяева и дети. Айны ножом резал мясо на мелкие кусочки, накалывал на вилку, давал ребятишкам и клал в рот себе. Он ел аккуратно.

День был жарким. На просторной поляне в бешеном беге кружилось стадо оленей. Пастухи, высматривая, выхватывали чаатами то одного, то другого. Айметгыргин, коренастый и решительный, подходил твердым шагом, придирчиво осматривал оленя и, посоветовавшись с Келевги, давал команду: отпустить обратно или же отогнать в чащу, где собирали животных для нагульного стада. В этот раз обрабатывали стадо Келевги: вылавливали яловых важенок, быков-кастратов и слабых годовалых телят.

Морозно, а пот с пастухов лил градом. Непокрытые головы заиндевели, брови оледенели. Они на ходу смахивали с бровей сосульки и снова устремлялись к стаду. Как и каким образом успевали выследить оленя, указанного Келевги, в мечущемся стаде, инспектору было непонятно. А когда ошибались, Айметгыргин сердито кричал, взмахивал чаатом и прогонял оленя обратно. Чаще всех доставалось мордастому пастуху, не раз показавшему свою неловкость. Красивы пастухи в своем деле! Особенно нравились инспектору бригадир Айметгыргин и Гриша Ринтын. Один тяжеловатый, другой легкий и быстрый, как олень, они успевали везде и всюду.

В разбивке стада участвовало все население стойбища от мала до велика. Даже старушка, которая приволокла с собой мешок с Любочкой, была в общей цепи блокады. Люди расселись на снегу метров на двести, образовав полукольцо. И если какой-либо шустрый олень устремлялся в сторону, а за ним и остальная лавина, человек вставал, махал руками и заворачивал животных обратно. Рядом с инспектором расположились в снегу ребятишки Айны. Мальчишка пристально следил за оленями и каким-то образом угадывал их намерения, заранее вставал, махал своим детским чаатом или же просто чуть приподымался, и олени разворачивались в нужном направлении. Ему подражала сестренка.

Вдруг прямо на инспектора помчалась большая группа обезумевших животных, он не выдержал и отскочил в сторону. Олени шарахнулись, часть их прорвала блокаду и вырвалась на простор.

— Ка-о-ко-мей! — закричал Айметгыргин.

А Гриша уже мчался наперерез отколовшимся оленям. И казалось, он не догонит их. Но олени сбавили бег, и Гриша завернул их обратно. Стадо снова слилось.

— Не надо пугаться! — прокричал на бегу Гриша инспектору.

А в это время мордастый пастух прозевал отбитую, уже обработанную часть оленей. Они вырвались из чащи и снова слились с общим стадом. Весь труд пропал.

Пастухи, разгоряченные и потные, расселись прямо на снегу. Над ними клубился пар, как над кипящим котлом.

Айметгыргин отчитывал толстяка и одновременно давал указания остальным. И все началось с начала.

Только к вечеру, когда стало смеркаться, удалось выбрать из стада Келевги нужных оленей. Оставалось обработать стадо Айны.

Два огромных котла с мясом, приготовленным женой бригадира, быстро опустели. Все возбужденно обсуждали события дня. И бедному толстяку доставалось больше всех.

— Вот если бы он умел так же быстро бегать, как хватать хорошие куски мяса, то, наверно, был бы хорошим пастухом, — смеялся Айметгыргин.

— Но чукотская пословица говорит, что кто хорошо ест, тот хорошо работает, — заступился за парня инспектор. — Он будет хорошим оленеводом. Кэйвэ! Верно!

Ночевать инспектор пошел к ребятам. У них опять были свободные места. Толстяк и еще один парень ушли на ночь в стадо. Гриша долго и тщательно выбивал на улице одежду и торбаза. Инспектор свои вещи тоже выбил. Гриша помог ему. В палатке уже вовсю полыхала печь, было жарко. Гриша снял верхнюю кухлянку, затем вторую, нижнюю, надетую мехом внутрь, и остался голым по пояс. Инспектор удивленно посмотрел на него.

— Гриша, что же ты под кухлянку даже нижнее белье не надеваешь? — упрекнул он.

Гриша нисколько не обиделся, с усмешкой посмотрел на инспектора и сказал:

— А вы знаете, когда я в тундре у стада, никогда не надеваю под кухлянку белье. Бегаешь много, потеешь и только остановишься — рубашка начинает холодеть, быстро мерзнешь и простываешь. А так, в кухлянке, надетой на голое тело, я даже потный могу завалиться в снег и спать сколько угодно. Тело никогда не остынет.

— Интересно, — удивился инспектор. — Почти всю жизнь на Чукотке, а вот с этим встречаюсь впервые.

— У меня все есть, — продолжал Гриша, — и белье, и костюм, и пальто, но в тундре это не нужно. Даже летом лучше ходить в меховой одежде.

Инспектор задумался. Он считал, что хорошо знает чукотскую жизнь и привычку чукчей легко переносить жестокую стужу относил к их закаленности. Но, оказывается, все дело в одежде, которую надо правильно носить. Случай с Наргыно, когда тот заставил инспектора снять носки и сунуть голые ноги в теплые меховые чулки, с Гришей Ринтыном, надевающим кухлянку и брюки прямо на тело, подтверждали это. Теперь ему стало понятно, почему он, сидя у разводья в ожидании нерпы, через каждые десять-пятнадцать минут вскакивал и топтался на месте, чтобы согреться. А его приятели сидели часами не шелохнувшись и в шутку говорили инспектору: «Потому-то около тебя и не выныривает нерпа, что ты прыгаешь на месте. У нерпы слух хороший». Инспектору приходилось часто видеть, как спит в снегу у яранги изрядно охмелевший чаучу. Он возмущался и говорил хозяевам, чтобы занесли человека в тепло. А они смеялись и отвечали: «У него одежда хорошая». И чаучу спокойно высыпался, трезвел, не обмораживался, не простывал, а утром пил чай с хозяевами яранги.

— Хорошая одежда для оленевода все равно что теплый дом, который он носит на себе, — перебил мысли инспектора Гриша и широко зевнул. — Давайте спать, — предложил он и только хотел было загасить свечку, как палатка приоткрылась и вошла разрумянившаяся Мария.

— Еще не легли? — она присела на корточки у печки. — Айны снова в стадо ушел, ребятишки уже спят, — добавила Мария, глядя на инспектора.

Гриша вопросительно посмотрел на него. Тот смутился и отвернулся. Наступило неловкое молчание.

— Айны сказал, починить надо, — Мария встала и сняла с веревки торбаза и чижи. — Ну, я пошла.

Гриша задул свечу.

— А раньше она никогда не заходила к нам, — послышался в темноте его голос.

— За торбазами приходила, — пробурчал инспектор. — Не видел, что ли?

Еще целых три дня обрабатывали стада пастухи. А на пятый, когда все было закончено и инспектору надо было ехать в Ыпальгин, собрались бригадиры. Они долго обсуждали, кого же послать с инспектором, и решили, что поедет проводником Тымко, а оленей выделит Айметгыргин.

Перед отъездом Айны вздыхал и охал. Путь не близкий, а на дорогу дать нечего.

— У тебя я видел чистый мешочек, в котором был хлеб. Дай его, Мария надолбит мороженого мяса. Я брошу туда немного соли и сухого луку. Остановитесь в дороге, поставите котелок с водой и, как только закипит, бросите туда мясо. Будет очень вкусно и сытно.

Пока пастухи вылавливали ездовых оленей, а Айны готовил легкую нарту, подтягивая ремни на копыльях, инспектор подошел к Марии. Она долбила каменным увесистым молотком большой кусок мороженого мяса. Заготовив кучку, тут же складывала его в мешочек.

— Мария, разве каменным молотком лучше? Вон же удобная кувалдочка лежит.

— Конечно лучше, — улыбнулась Мария. — Когда железным молотком долбишь, мясо налипает и его невозможно отодрать, — и продолжала долбить.

Подошел Айны:

— Сейчас соли, лучку бросим туда, и будет очень вкусно.

Вскоре подогнали четырех ездовых оленей. У Тымко они красивые и рослые, инспектору же привели старых, одного даже горбатого и безрогого.

— Что же, получше не могли найти? — обиделся инспектор.

— Айметгыргин жадноватый немножко, — ответил Айны. — Но эти спокойные, — утешил он инспектора.

— Аттау! Трогаемся! — сказал Тымко и сел на нарту. Олени сорвались с места и понеслись.

— До свидания, Айны! — пожал ему руку инспектор. — До свидания, Мария!

Мария демонстративно отвернулась.

Олени спокойно стронулись с места и сразу взяли ровный шаг. Горбач был ведущим. Сколько инспектор ни тыкал их тины, скорости набрать не смог.

— Мэй! — услышал он вслед голос Айны. — Ысловар не забудь! Я тоже хочу говорить по-русски!

Инспектор оглянулся. Рядом с Айны стояла и махала рукой Мария.

Хорошо и радостно было на душе. Сорокаградусный мартовский мороз не чувствовался. Одет инспектор теперь по-настоящему, по-чукотски. Лишь шерсть неприятно щекочет голое тело. Послушные олени уверенно шли по следу Тымко.

— Ох и удружил тебе Айметгыргин! — смеялся Тымко.

— Ничего, зато смирные, — успокаивал сам себя инспектор.

На очередном привале, ожидая, когда закипит вода в котелке, он сунул руку в мешок с мясом и положил щепотку в рот. Мясо просолилось, пропахло луком и приятно таяло на языке. Потянулся за ним и Тымко. Когда вода закипела, в мешочке уже почти ничего не осталось. Но и из остатков получился хороший жирный бульон.

И снова Тымко на своих красавцах уносился вперед, а инспектор плелся за ним. Но к вечеру вышло все по русской пословице: «Хорошо смеется тот, кто смеется последним». Молодые и еще не совсем привыкшие к упряжной езде олени Тымко стали капризничать. Ни с того ни с сего вдруг срывались в сторону и застревали в кустах. Тымко ругался, выволакивая их на тропу. А когда стало темно и пошли по перевалу, олени резко рванули в сторону и понеслись по редкому лесу вниз. Около часа ожидал инспектор. Тымко, потный и запыхавшийся, догнав его, сказал:

— Давай ты теперь вперед иди! Дорога есть.

И олени инспектора пошли по тропе, а потом постепенно ускорили бег. Инспектор первым в два часа ночи въехал в Ыпальгин.

Старики чудаки Короткие рассказы

Предсказатель

Все бригады уже давно решили, где проводить отел, и лишь бригада Ранавтагина медлила с выбором. Найти удачное место для отела оленей и хорошо провести его так же важно для чаучу, как для хлебороба успешно провести сев. Бригада была не из плохих, Ранавтагин считался опытным оленеводом, и на него можно было положиться. Но руководство района настойчиво требовало от колхоза точных сведений о готовности к отелу.

— Давай-ка съездим к Ранавтагину, —предложил парторг председателю колхоза, недавно прибывшему с материка.

Выехали утром на собаках, а к вечеру были в бригаде.

Ранавтагин долго думал и наконец сказал:

— Спросим у старика. Что он скажет?

Вместе с бригадиром жил и его старый отец Пананто, в прошлом всю жизнь кочевавший в районе Пувтына и Чичерина. И эту местность он знал так же хорошо, как свою собственную ярангу. Старик был уже слаб, но все же помогал как мог: чинил нарты, упряжь, ремонтировал снегоступы — вельвыегыты, резал и обрабатывал ремни для всяких нужд и часто давал полезные советы. И когда Ранавтагин обратился к нему, то старик задумался, потом на глазах у всех взял лопатку недавно забитого оленя, положил на нее тлеющий уголек из очага и стал его раздувать.

— Что это?! — возмутился председатель. — Всякой чертовщине верить, что ли?!

Старик обмахивал и раздувал уголек до тех пор, пока лопатка под ним не подгорела. Образовалась трещина, похожая на торчащую из-под снега ветку кустарника, обдутую жгучими зимними ветрами.

Старик долго разглядывал трещину, проводил по ней заскорузлым ногтем и что-то шептал про себя. Парторг не вмешивался и наблюдал молча. Наконец старик спокойно и уверенно сказал:

— Отел надо проводить в распадке Кыттапваам.

— Чепуха! — махнул рукой председатель колхоза. — Отел можно проводить в любом распадке, а это черт-те куда тащиться надо!

После все пили чай, беседуя о разном. Сходили с Ранавтагином к стаду. Олени были в хорошем состоянии и, рассыпавшись как бусинки по склону горы Ревней, щипали мох. Перед отъездом парторг, хорошо знавший чукотский язык, подошел к сидевшему у входа в ярангу старику, присел рядом, угостил его папиросой, закурил сам и спросил:

— Эпэй! Дедушка! Почему все же надо отел проводить в распадке Кыттапваам?

Старик внимательно и серьезно посмотрел на парторга, помолчал, докуривая папироску, и ответил:

— Думать надо. Всю зиму больше всего дул каачгэгын — северо-западный ветер, и там, на реке Кыттапваам, мало снегу. Кругом крутые горы. Когда будет солнце, то на южном склоне раньше всех появятся большие проталины. На них хорошо будет маленьким телятам.

И Ранавтагину было рекомендовано проводить отел в долине реки Кыттапваам.

Хитрец

Как-то летом рано утром я вышел на улицу. Было тихо. Солнце оторвалось от горизонта и начинало слегка припекать. Лед уже унесло, но у берега держались еще небольшие стамухи, похожие на шляпки грибов. Волны спокойно и лениво набегали на берег, перекатывали гальку, плескались у стамух. Поселок спал, и лишь собаки, для которых после трудовой зимы наступило привольное житье, бродили между домами в поисках съедобного. Вдруг я увидел у самого берега двух моржей. Они плыли, выпуская из ноздрей струйки воздуха, иногда останавливались на месте, высовывались из воды, на солнце поблескивали белые клыки — моржи осматривали берег.

«Ох ты, и ружья-то нет», — спохватился я и побежал к старому Пенкы за винтовкой: очень уж мне хотелось самому убить моржа. Всполошился старик, стал упрашивать:

— Давай я сам… Ты не умеешь, — пытался он убедить меня. — Я их на берег вытащу! — волновался старик.

И я уступил Пенкы.

Вышел старик из яранги, посмотрел на моржей и, к моему удивлению, не стал стрелять тут же, а легко, как молодой, побежал к скалам, где раньше моржовое лежбище было. Встал на четвереньки спиной к морю, сложил руки лодочкой у рта и гудит:

— Гы-гы-гы!

Ерзает по гальке старик, подражает моржам. Серая кухлянка со скалами сливается. Не видно, что это человек, — будто морж, успокоиться не может. А моржи высунулись из воды повыше и потихоньку на зов поплыли. Старик еще пуще усердствует: шуршит галькой, хрипит, гудит в ладони и к скалам, к скалам подальше от берега ползет, все выше и выше забирается.

Смотрю я на эту комедию, посмеиваюсь: чем дело кончится?

Моржи долго у берега кружились, подплывали к линии прибоя, но выйти из моря не решались. А старик все усердствовал. Наконец осмелились моржи, выбрались на берег и, неуклюже переставляя ласты, подтягивая зад, поползли. Это старику и надо было. Развернулся он и двумя выстрелами уложил их на месте.

— Вот, работы меньше, — просто сказал Пенкы. — Вытаскивать не надо, прямо здесь разделывать можно. Давай зови людей!

Больной зуб

В одном далеком северном чукотском селении у старика Ринтынета заболел зуб. Болит день, болит два, ноет так, что ни спать, ни работать нельзя. Жена брала вечерами бубен и пыталась заговорить больной зуб, но дух, вселившийся в зуб, был упрямым, уговорам не поддавался и никак не хотел покидать обетованное жилище. Не выдержал старик, обругал духа как мог, и наутро третьего дня пошел к фельдшеру. Щеки пыжиком обмотал.

— Суп, суп польно! — стонал старик и показывал на щеку.

Фельдшер не умел лечить зубы, но он не мог смотреть равнодушно на страдания этого жизнерадостного и всегда деловитого старика. Жалко ему его стало.

— Ну что же, садись, — сказал по-чукотски фельдшер и, взяв щипцы, жестом показал, как он выдернет зуб.

— Кырым, кырым! Нет, нет! Польно! — энергично замотал старик головой. — Ии-и! — снова застонал он, схватившись за щеку.

— Вот бедняга! — сокрушался фельдшер. — Что же делать?

И фельдшер решил прибегнуть к старому наркотическому средству. Налил из колбочки в мензурку сто граммов медицинского спирта, разбавил его водой и дал старику.

Выпил Ринтынет. Обожгло рот, горячо внутри стало, приятно, а через некоторое время вся боль и страх исчезли. Сел он послушно на стул, раскрыл, как мог, рот и не успел вскрикнуть, как в щипцах фельдшера уже был старый пожелтевший от табака зуб.

Прошло два дня. Старик снова появился у фельдшера. Теперь пыжиком была обмотана другая щека.

— Опять зуб болит?

— Ии, да. Вот этот, — раскрыл рот старик и показал пальцем на совершенно здоровый зуб.

— Садись! — не задумываясь предложил фельдшер.

— Ээ, не-е-ет! — замотал головой старик. — Сначала дай это, — показал он на колбочку со спиртом, — а потом я сяду.

Огурец

Косторез Итчель всегда знал все новости. И кто что добыл, и кто откуда приехал, и что продается в магазине. Вот и на этот раз, войдя в косторезную мастерскую, он сказал:

— В магазине соленые огурцы.

— Мэ-э! — удивились косторезы, но никто не тронулся с места, а я не выдержал и сорвался.

Забежал домой, схватил посудину — и в магазин. Народу не было, и продавец наложил мне полную кастрюлю больших красивых огурцов.

Возвратившись домой, я с жадностью набросился на хрустящие и, как мне казалось, очень вкусные огурцы. Съел один, второй, третий, и хотелось еще и еще. В это время открылась дверь, и вошел старый оленевод Пананто.

— Етти! Пришел! — приветствовал я знакомого старика.

— Ии. Пришел.

— Садись, Пананто! — сказал я, с наслаждением хрумкая очередной огурец. — Что надо?

— Да отца твоего ищут.

— Он где-то на складе.

— Аа, — покачал головой старик, а сам внимательно и с любопытством смотрел на меня.

— Что это? — спросил он.

— Огурцы.

— Мэ-э! — удивился Пананто, будто понял, что это таков. — Вкусные?

— Очень. Попробуй! — предложил я.

— Давай!

Я выбрал большой крепкий огурец и подал старику. Он повертел его в руках, осмотрел, смело надкусил и вдруг сморщился, но, глядя на меня, все же проглотил кусочек.

— Можно я его дома съем? — выдавил он.

— Конечно! Бери! Вот еще можно!

— Нет-нет, хватит! — замахал он рукой.

Я нашел кусочек оберточной бумаги и подал старику. Он тщательно завернул огурец и сунул его под кухлянку.

— Ну я пошел! — сказал он.

На следующий день вечером Пананто снова пришел. Он долго возился, что-то искал у себя под кухлянкой и наконец сказал радостно:

— На, возьми!

Я развернул сверток и увидел вчерашний, чуть-чуть надкусанный огурец.

— Этки! Плохо! Соли много, — говорил Пананто. — Я не смог кушать. Этки.

— Ну и выбросил бы!

— Нет-нет, кырым! Тебе же правится, вот я и принес обратно.

Удобная печка

В пятидесятые годы на Чукотке еще только начиналось капитальное строительство деревянных рубленых домов для колхозников, а пока многие сами улучшали свои жилища. Старик Рычып убрал в яранге меховой полог и вместо него сделал комнатку из дощечек, засыпал стенки шлаком, прорезал окно, навесил вместо оленьей шкуры деревянную дверь. По традиции он оставил широкий просторный чоттагин — коридор, занимающий больше половины яранги, с очагом посередине, над которым подвешена цепь с крюком для котла и чайника. Но на этом старик не успокоился.

Как-то летом я зашел в ярангу к Рычыпу и увидел, что он кладет кирпичную печь на крепкой деревянной подставке, похожей на носилки.

— Что ты делаешь, Рычып?

— Да, видишь ли, у моей Рентыт болят глаза.

— А при чем здесь печь?

— Ка-а-ко-мей! Какой же ты недогадливый! Когда костер, то дым лезет в глаза, больно бывает, после ей шить трудно. А печь поставлю, дым прямо в трубу — и вверх, У Рентыт перестанут болеть глаза.

Я улыбнулся и решил помочь Рычыпу. Хотел было заново переложить кирпич, так как Рычып положил его плашмя без всякой связки, на одной глине, и всю печь крепко стянул проволокой. Но Рычып сказал, что пусть будет так.

— А носилки зачем?

— Как ты не понимаешь? Летом тепло — печь в чоттагине, зимой холодно. Позову соседей Таната и Роптына и внесем печь в комнату.

Сапыр

Много есть красивых чукотских имен. Тынагыргин — Рассвет, Тиркыне — Солнечная, Омрувье — Крепкий. Но однажды мне встретилось странное имя Сапыр, и сколько ни ломал я голову, стараясь разгадать, что оно значит, так и не смог. Но все оказалось очень просто: имя Сапыр — память тех лет, когда на Чукотке начала создаваться торвагыргин — новая жизнь.

В одном прибрежном чукотском селении жил бедный охотник, и звали его Ринтынет — Брошенный. Кухлянка на нем была старенькая, вся в дырках. Холодный ветер войдет в одну дырку, обдует тело и свободно выйдет в другую, поэтому Ринтынет никогда не ходил спокойно, всегда бежал вприпрыжку. Голодно и холодно жилось Ринтынету. И неизвестно, как бы сложилась судьба дальше, если бы не пришла торвагыргин.

Как-то в селение приехали издалека люди и стали рассказывать о новой жизни, о большом человеке Ленине, говорили, что надо организовывать товарищества, колхозы. Хотя и не сразу жизнь Ринтынета улучшилась, но от этих слов стало теплее и радостнее. С тех пор он полюбил собрания, и как только показывались вдалеке собачьи упряжки с людьми из района, он первым спешил навстречу, здоровался с каждым за руку, помогал распрягать собак и устраивать людей на ночлег. И конечно, все новости он узнавал первым. А после робко спрашивал:

— Игыр сапраний!

— Да, сегодня будет большое собрание.

Ринтынет тут же шустро бежал, но не из-за холода, а от предчувствия новых хороших вестей. Он заглядывал в каждую ярангу и говорил:

— Гэк, игыр сапраний! — и бежал к следующей.

Люди привыкли: раз бежит Ринтынет, то будут хорошие вести, и, еще издалека увидев его, восклицали:

— О-ок! Нэмэ сапраний! О-о, собрание идет!

А так как слово собрание выговорить было трудно, то все стали называть его сапыр. С тех пор и закрепилось за стариком такое прозвище. Он не обижался. Пусть имя Сапыр несет людям хорошие, добрые вести.

Примечания

1

Мандарка — выквашенная в специальном растворе и выбеленная на морозе нерпичья шкура.

(обратно)

2

Акын — закидушка грушевидной формы с острыми металлическими крючьями для доставания нерпы из воды. Делается из дерева, привязана к длинному лахтачьему ремню.

(обратно)

3

Бычков Алексей Михайлович, первый уполномоченный Камчатского облнарревкома в Чукотском уезде в 1920 году. Жил в Уэлене.

(обратно)

Оглавление

Пора охоты на моржей Рассказ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

Мальчишка из Увэлена Повесть

  Первое знакомство

  Друзья

  Один среди чукотских ребят

  Папины гости

  Нехорошая шутка Владика

  Путешествие в Иннун

  Настоящая охота на кита

  Утиная охота

  Вдали от родных мест

  «Двойка» идет в Увэлен

  Печальная встреча

  Возвращение

  Наука морского охотника

  Новое имя — рабочий

  В гостях у науканцев

  Охота на моржей

  Наш учитель

  Первый умка

  Умельцы

  Увэленстрой

  Владик «схватил» девушку

Я тоже хочу говорить по-русски Рассказ

Старики чудаки Короткие рассказы

  Предсказатель

  Хитрец

  Больной зуб

  Огурец

  Удобная печка

  Сапыр

*** Примечания ***