Чудо десяти дней. Две возможности. [Эллери Куин] (fb2) читать онлайн

Эллери Квин

«ЧУДО ДЕСЯТИ ДНЕЙ»

Часть первая ЧУДО ДЕВЯТИ ДНЕЙ

Это чудо (поскольку чудеса имеют обыкновение длиться) продлилось девять дней.

Дж. Хейвуд. Пословицы

День первый

Тьма сгущалась, и предметы утратили свои отчетливые очертания, отбрасывая неверные, танцующие тени. Где то вдали звучала веселая, раздражающая негромкая музыка, но, постепенно нарастая, она обрушилась со всей силой и заполнила собой все пространство. Казалось, будто ты несешься на ее волнах, преодолевая расстояния, точно мошка в воздушном потоке. Музыка превратилась в вихрь, а после снова начала стихать и почти замерла, едва слышная, словно откуда-то издалека, а тени опять стали смещаться.

Все вокруг раскачивалось. Он почувствовал тошноту. Он посмотрел вверх, в ночное небо над Атлантикой с тенью, похожей на влажное облако, и трепетом сияющих звезд. Музыка доносилась из носового кубрика или рождалась от всплесков черной воды? Однако она звучала, и он это знал, — ведь стоило ему закрыть глаза, как облако и звезды мгновенно исчезали, хотя укачивало по-прежнему, и музыка была слышна. К тому же пахло рыбой и еще чем-то непонятным, это был какой-то сложный запах вроде прокисшего меда.

И вообще все вокруг вызывало недоумение, а непонятные звуки, запахи и привкусы внушали тревогу, одновременно придавая ему самому какое-то новое значение, как будто прежде он был никем. Словно он только что родился. И родился на корабле. Вот он лежит на палубе, а корабль качает, и его тоже качает в раскачивающейся ночи, а он смотрит вверх, на небосвод.

В таком приятном безвременье можно было раскачиваться бесконечно, если бы ничего не менялось, но перемены как раз происходили. Небо скрылось, звезды спустились вниз и приблизились, но почему-то не увеличились, а съежились. Очередная загадка. Да и укачивать стало по-другому — толчки сделались резче, точно у них «окрепли мускулы», и он вдруг подумал: «А может быть, это не судно так трясет, а меня».

И он открыл глаза.

Он сидел на чем-то твердом, и его колени были прижаты к подбородку, а руки сомкнуты на голенях, и раскачивался взад-вперед.

Кто-то сказал: «Это вовсе не корабль», и он удивился, потому что голос был знакомым, но никак не мог вспомнить, кому он принадлежал.

Круто повернувшись, он огляделся по сторонам.

В комнате никого не было.

В комнате.

Значит, он находился в комнате.

Открытие подействовало на него как холодные брызги морской воды.

Он разжал руки и положил их на что-то теплое и шероховатое, но в то же время скользкое на ощупь. Ему это не понравилось, и он поднял руки вверх, к лицу. На этот раз его ладони наткнулись на щетину, и он принялся размышлять: «Я в комнате, и мне нужно побриться, но что это значит — побриться?» Потом припомнил, что значит бриться, и рассмеялся. Ну разве он мог даже подумать о том, что такое бритье?

Он опять опустил руки и снова ощутил прикосновение какой-то скользкой материи. Тогда он понял, что это простыня. И вдруг осознал, что, пока он припоминал и рассуждал, тьма рассеялась.

Он нахмурился. А было ли здесь темно?

Ему тотчас стало ясно, что вокруг не было никакой тьмы и над ним не чернело ночное небо. Это потолок, мрачно решил он, и чертовски грязный. Гнусный потолок. А звезды ему просто померещились. Наверное, узкие лучи света тайком пробились сквозь старые оконные ставни. Где-то раздавался басовитый рев: «Когда ирландские глаза смеются». И кто-то спустил воду. А вот рыбой действительно пахло, рыбой, жарившейся на сале. Он вдохнул кисло-сладкий запах, догадавшись, что этот запах был также и привкусом и они оба входили в химический состав здешнего воздуха.

Неудивительно, что его начало мутить. Воздух был застоявшийся, словно старый заплесневелый сыр.

«Словно сыр в обертке из грязных носков, — подумал он с усмешкой. — Куда же это я попал?»

Он сидел на странной железной кровати, некогда выкрашенной в белый цвет, но теперь облупившейся, точно от экземы. Кровать стояла рядом с полуразбитым стеклом, то ли оконным, то ли зеркальным. Комната оказалась до смешного маленькой, со стенами бананового цвета. И с банановой кожурой, отметил он и снова усмехнулся.

«Я улыбался уже три раза, — подсчитал он, — и, должно быть, у меня есть чувство юмора. Но где же, черт побери, я очутился?»

Еще там было массивное кресло с овальной спинкой, украшенное резьбой, с убогим зеленым сиденьем, набитым конским волосом. Пружины перекрещивались, поддерживая элегантные ножки. С настенного календаря на него смотрел мужчина с длинными волосами, и ему представилось, что тот так и умер, не переставая на него глядеть. К двери был прибит обструганный китайский крючок для одежды и указывал на него, словно палец. Палец таинственного вопроса, но каков будет ответ? На этом крючке ничего не висело, и ничего не лежало на стуле, а мужчина на календаре казался знакомым, да и голос, сказавший, что это не корабль, тоже ему знаком, но и тот и другой остались неопознанными.

Человек, сидевший на кровати, с большими коленями, прижатыми к подбородку, был грязный бродяга. Вот кем он был — грязным бродягой, с разбитым в кровь лицом, который даже не потрудился снять свою перепачканную одежду. То есть этот бродяга сидел, завернувшись в отвратительную рванину, будто ему так нравилось. Когда он все понял, ему стало больно.

«Потому что я сижу на кровати, но как я могу быть человеком на кровати, если прежде никогда не видел грязного бродягу?»

Вот в чем загвоздка.

Загвоздка в том, что ты не только не знаешь, где находишься, но не знаешь и кто ты такой. Он опять засмеялся.

«Растянусь-ка я на этом подозрительном матрасе и посплю немного, — подумал он, — вот что я сделаю». И в следующее мгновение Говард осознал, что он снова на корабле, а небо над ним усеяно звездами.

Когда Говард проснулся во второй раз, все было иначе: никакого нового, постепенно воспринимаемого рождения, никаких фантазий о корабле или прочей чепухи. Открыв глаза, он сразу увидел затхлую комнатенку, Христа на календаре и разбитое зеркало. Кровать больше не являлась его убежищем, и он всматривался в свое припомнившееся отражение.

Теперь все в его голове встало на свое место: он знал, кто он такой, откуда приехал, знал даже, почему оказался в Нью-Йорке. Он вспомнил, как сел в Слоукеме в Атлантический экспресс. Вспомнил, как притащился с платформы 24 в раскаленную печь зала Большой центральной станции. Вспомнил, как позвонил в галерею Террацци и спросил, в котором часу открывается выставка Дерена, а раздраженный европейский голос громко ответил ему: «Выставка Дерена вчера закрылась». А потом очнулся в этой вонючей ночлежке. Однако промежуток времени между телефонным разговором и комнатой в ночлежке заволакивал черный туман.

Говард судорожно вздрогнул.

Он знал о приближении судорог еще до того, как они начались. Но не догадывался, что его станет так сильно и страшно трясти. Он попытался взять себя в руки, но от мускульного напряжения ему сделалось еще хуже. Он направился к двери с обструганным китайским крючком.

«Должно быть, в последний раз я спал совсем недолго», — подумал он. Где-то неподалеку по-прежнему спускали воду.

Он открыл дверь.

Прихожая была настоящей кунсткамерой застоявшихся запахов.

Старик со шваброй в руке поглядел на него.

— Эй, вы! — окликнул его Говард. — Где это я?

Старик наклонился над шваброй, и Говард заметил, что у него всего один глаз.

— Как-то раз я поехал на Запад, — проговорил старик. — Я успел немало поколесить, приятель. И там был этот краснокожий индеец в своей хибаре. Ни единого здания за много миль и лишь одна его старая лачуга, а позади горы. По-моему, это было в Канзасе.

— Больше похоже на Оклахому или на Нью-Мехико, — отозвался Говард, прислонившись к стене. Несомненно, рыба уже была съедена, но от ее костей до сих пор исходил мучительно-дразнящий запах. Ему нужно поесть, и поскорее, так бывало всегда. — А в чем дело? Я бы хотел отсюда выбраться.

— Так вот, индеец сидел в грязи, спиной к хибаре.

Единственный глаз старика вдруг сместился к середине его лба, и Говард сказал:

— Полифем.

— Нет, — ответил старик. — Я с ним незнаком. А суть в том, что прямо над головой у краснокожего висела прибитая к стене вывеска с большими-пребольшими красными буквами. Знаешь, что там было написано?

— Что? — спросил Говард.

— Отель «Вальдорф», — ликующим тоном сообщил старик.

— Огромное спасибо, — поблагодарил его Говард. — Прямо в точку. Мне ваш рассказ еще пригодится, старина. А теперь, черт возьми, скажите, куда меня занесло?

— А куда тебя, черт возьми, могло занести? — передразнив его, огрызнулся старик. — Это ночлежка, приятель, ночлежка в Боуэри, и она вполне пришлась по вкусу Стиву Броди и Тиму Салливэну, но для таких, как ты, грязный побирушка, уж слишком хороша.

Ведро с водой взлетело вверх. Оно «вспорхнуло», точно птица. И опустилось на место с мелодичным всплеском.

Старик вздрогнул, когда Говард пнул ногой не ведро, а его самого. Он стоял в серой, мыльной пене и был готов вскрикнуть.

— Дайте-ка мне эту швабру, — попросил Говард. — И я ее вымою.

— Пошел вон, грязный бродяга!

Говард вернулся в комнатенку.

Он сел на кровать и закрыл растопыренными ладонями рот и нос, а затем глубоко вздохнул, потому что с трудом отскочил от двери.

Но он вовсе не был пьян.

У него дрожали руки.

У него дрожали руки, и они были все в крови. Его руки были в крови.

Говард решил осмотреть свои вещи. Его поблекший габардин основательно измялся, засалился, затвердел от грязи и топорщился складками. От него пахло как от кур на ферме Джоркинга за Твин-Хилл. Мальчишкой он выбирал долгий, окольный путь к городку Слоукему, чтобы обойти стороной свиней Джоркинга. Но сейчас запах не имел значения и даже доставлял удовольствие, потому что он искал совсем иное.

Он обшаривал руками одежду, точно обезьяна, у которой завелись вши.

И внезапно нашел. Вот он, большой, коричнево-черный сгусток. Один кусок этого сгустка прилип к лацкану его пиджака. А другой к рубашке. Из-за него рубашка приклеилась к пиджаку. Он отодрал их.

Сырой край сгустка был волокнистым.

Он вскочил с кровати и подбежал к осколку зеркала. Его правый глаз напоминал старую косточку от авокадо. Вдоль переносицы тянулся алый шрам. Левая сторона нижней губы распухла, словно кусок вздувшейся жевательной резинки. А левое ухо карикатурно окрасилось в пурпурный цвет.

Он с кем-то дрался?

Или не дрался?

А его крепко отдубасили.

А может быть, победа осталась за ним?

Или, вернее, он победил в схватке, но при этом его крепко отдубасили?

Он приложил трясущиеся руки к здоровому глазу и уставился на них. Костяшки пальцев на обеих руках были исцарапаны, изранены и распухли, став чуть ли не вдвое больше. По его светлым волосам текла кровь, и они поднялись дыбом, как накрашенные тушью ресницы.

«Но это моя собственная кровь».

Он повернул руки ладонями вверх и почувствовал облегчение, словно его с головы до пят окатили чистой водой. На ладонях крови не было.

«Возможно, я никого не убивал», — радостно подумал он.

Но его радость мгновенно улетучилась. Ведь была и другая кровь — на пиджаке и рубашке. Может быть, это не его кровь. Может быть, она чья-то еще. Может быть, теперь все обошлось. Может быть!..

«В конце концов я рехнусь от сомнений, — решил он. — И если не выброшу эти мысли из головы, то, клянусь богом, они меня доконают».

А руки болели.

Говард неторопливо обшарил карманы. У него было с собой больше двухсот долларов, и они исчезли. Открытие не вызвало у него особых чувств. Он не надеялся что-либо найти и не был разочарован. Его деньги пропали. А вместе с ними карманные часы с миниатюрным золотым скульптурным молотком. Отец подарил ему их в тот год, когда Говард отправился во Францию. И золотая ручка, подаренная Салли в прошлом году на день его рождения. Его ограбили. Возможно, после того, как он попал в проклятое логово, в этот притон для наркоманов. Объяснение показалось ему правдоподобным. Там за номер всегда требовали плату вперед.

Говард попытался мысленно представить себе «клерка в приемной», «вестибюль», «Боуэри» — как все это выглядело прошлым вечером.

Прошлым вечером. Или позапрошлым. Или две недели назад. В последний раз ему понадобилось шесть дней. А однажды хватило и двух часов. Он никогда не знал точно и мог подсчитать лишь впоследствии, потому что его приступы походили на сухую труху, уносимую потоком времени. Их ничем нельзя было измерить, и надеяться оставалось только на окружающую обстановку.

Говард вновь с угрюмым видом подошел к двери.

— Какое сегодня число?

Старик стоял на коленях у ведра, обмакнув в него швабру.

— Я сказал, какое сегодня число.

Старик по-прежнему был обижен. Он упрямо болтал шваброй в ведре.

Говард услышал скрип своих зубов.

— Какое сегодня число?

Старик сплюнул.

— Что-то ты, братец, расшумелся. Я сейчас позову Багли. Он тебя живо приструнит. Будь уверен, приструнит. — Однако он, вероятно, что-то увидел в здоровом глазу Говарда и уныло ответил: — Вчера был День труда, вот и подсчитай. — Потом забрал с собой ведро и поспешно скрылся.

Вторник после первого сентябрьского понедельника.

Говард вбежал к себе в комнатенку и сверился с календарем. На нем значился 1937 год.

Говард почесал голову и рассмеялся. «Изгой, вот кто я. Они найдут мои кости в дальнем море, на дне».

Дневник!

Говард принялся его искать и в отчаянии перетряхнул грязные простыни.

Он начал вести дневник сразу после своего первого, спутавшего все понятия, путешествия сквозь время и пространство. Ночные заметки фиксировали сознательную часть его существования, помогали ощутить точку под ногами без боязни оглянуться назад, в темную бездну. Но это был любопытный дневник. В нем в хронологическом порядке описывались события повседневной жизни до и после приступов. А за ними следовали чистые страницы — символы его плавания в море безвременья.

У него скопилась уже целая коллекция таких дневников — толстых записных книжек в черных обложках. Заканчивая один из них, он убирал его в ящик письменного стола. Но всегда носил с собой текущие записи.

А если у него похитили и дневник?

Однако он все же нашел его в нагрудном кармане пиджака, под льняным ирландским носовым платком.

Последняя запись подсказала ему, что нынешнее путешествие продлилось девятнадцать дней.

Ом посмотрел в грязное окно.

Три этажа ночлежки возвышались над улицей, Говард находился на третьем, самом верхнем. Вполне достаточно.

«Но допустим, я просто сломаю ногу?» И он выскользнул в вестибюль.

* * *

Эллери Квин заявил, что не станет слушать его рассказ и пусть Говард сначала помоется в ванне и плотно позавтракает. Известно, что историями, поведанными голодным, усталым и страдающим человеком, интересуются поэты и священники, а для людей, привыкших иметь дело с фактами, — это лишь пустая трата времени. Он был эгоистом, и только чистый эгоизм побудил его раздеть Говарда, приготовить для странного посетителя теплую ванну, побрить ему бороду, перевязать раны, дать отглаженную одежду и накормить завтраком, подав фужер томатного сока, смешанного с уорсетширским бренди, небольшой бифштекс, семь ломтей тостов с разогретым маслом и три чашки черного кофе.

— Ну вот, теперь я тебя узнаю, — весело проговорил Эллери, наливая третью чашку. — Теперь ты способен думать и здраво рассуждать, хотя и не без некоторых усилий. Что же, Говард, когда я видел тебя в последний раз, ты был мраморно-бледным. А сейчас вновь становишься нормальным человеком из плоти и крови.

— Ты успел осмотреть мою одежду.

Эллери улыбнулся:

— Ты довольно долго мылся в ванне.

— Я долго шел к тебе из Боуэри.

— И тебя обокрали?

— Ты и сам знаешь. Наверное, уже залез ко мне в карманы.

— Естественно. Как поживает твой отец, Говард?

— С ним все в порядке. — Говард недоуменно огляделся по сторонам и отодвинулся от стола. — Эллери, я могу позвонить по твоему телефону?

Эллери проследил взглядом, как Говард направился в его кабинет. Он не закрыл за собой дверь, и Эллери задумался, стоит ли ее закрывать. Очевидно, Говард заказал междугородний разговор, поскольку из-за двери какое-то время не доносилось ни звука.

Эллери потянулся за трубкой, которую привык курить после завтрака, и припомнил все известное ему о Говарде Ван Хорне.

А известно ему было немного, да и сведения относились к довоенной поре их жизни за океаном. Прошло уже целое десятилетие. Они познакомились на террасе кафе, расположенного на углу рю де ля Юшетт и бульвара Сен-Мишель. Это был предвоенный Париж. Париж кагуляров^[1] и populaires.^[2] Париж той невероятной выставки, когда нацисты с новенькими фотокамерами и путеводителями высыпали на правый берег Сены, расталкивая бледных беженцев из Вены и Праги с видом всемогущих сверхчеловеков и одновременно с жадным нетерпением туристов, собирающихся посмотреть фреску Пикассо «Герника». Париж непримиримых споров об Испании, в то время как за Пиренеями Мадрид умирал, ожидая вооруженного вмешательства. Да, это был Париж накануне падения, и Эллери искал в нем человека, которого знали под фамилией Ханзель; но о той другой, давней истории, наверное, никто и никогда не расскажет. А поскольку Ханзель был нацистом и лишь немногие нацисты, как считалось, появлялись на рю де ля Юшетт, Эллери стал поджидать его в этом кафе.

Там он и встретил Говарда.

Какое-то время Говард жил на левом берегу и чувствовал себя там неуютно. На рю де ля Юшетт отсутствовала доверительная атмосфера, типичная для других парижских кварталов в пору долгого и мучительного рождения линии Мажино. Тревожная политическая обстановка гнетуще воздействовала на молодого американца, приехавшего изучать скульптуру. Его голова была полна Роденом, Бурделем, неоклассицизмом и чистотой линий греческих изваяний. Эллери вспомнил, что тогда он пожалел Говарда. Все знают, что людям, попавшим в незнакомый мир, бывает легче, если их хотя бы двое, и они уже не мучаются прежней подозрительностью. Вот Эллери и предложил Говарду место за его столиком на террасе. В течение трех недель они виделись постоянно, но в один прекрасный день на этой террасе возник Ханзель. Он подошел сюда, со стороны рю Сен-Северин, то есть «материализовался» из Франции четырнадцатого века, и направился прямо к Эллери, и дружбе с Говардом настал конец.

Из кабинета послышался голос Говарда:

— Но, отец, у меня все нормально. Я тебе не лгу, понимаешь, не лгу тебе, фигляр. — Затем Говард добавил: — Успокойся и дай отдохнуть своим ищейкам. Я скоро вернусь домой.

В те три недели Говард взахлеб и с каким-то пугающим восторгом рассказывал о своем отце. У Эллери сложилось представление о старшем Ван Хорне как о человеке с железной грудной клеткой, сильной и могущественной личности и настоящем герое — бесстрашном, с чувством собственного достоинства, блистательном, гуманном, великодушном и немало пережившем. Короче, как о замечательном, образцовом отце. Обширный перечень добродетелей позабавил великого сыщика, и, когда Говард пригласил его в свою студию в пансионе, Эллери увидел, что в ней полным-полно скульптурных изображений, высеченных из камня и стоявших на внушительных пьедесталах геометрической формы. Среди них преобладали фигуры Зевса, Моисея и Адама. Тогда ему показалось весьма характерным, что Говард ни разу не упомянул о своей матери.

— Нет, я приеду с Эллери Квином, — продолжал Говард. — Ты же помнишь, отец, — это тот отличный парень, с которым я познакомился перед войной, в Париже… Да, Квин… Да, тот самый. — И мрачно пояснил: — Я решил, что за мной нужно будет присмотреть, а уж он-то с этим справится.

Во время парижской идиллии Говард поразил Эллери своей удручающей провинциальностью. Он был родом из Новой Англии, Эллери никогда не спрашивал его, откуда именно, но понял, что город находится неподалеку от Нью-Йорка. Очевидно, Ван Хорны жили в одном из его самых больших особняков. Причем речь шла о Говарде, его отце и брате отца, ни о каких женщинах семьи Ван Хорн Эллери от молодого скульптора не слышал ни слова и предположил, что мать Говарда умерла много лет назад. В детстве он был окружен высокой стеной репетиторов и гувернанток и узнавал о мире в основном от этих оплаченных его отцом взрослых, то есть, иначе говоря, так ничего о нем и не узнал. Он никогда нигде не был, кроме города, в котором жил. Не приходится удивляться, что в Париже Говард растерялся, смутился и озлобился. Ведь он оказался слишком далеко от Главной улицы… и, как подозревал Эллери, от своего папочки.

В ту пору Эллери решил, что Говард должен заинтересовать психиатров. Он был мускулистым, ширококостным, угловатым парнем, с большой головой и квадратной челюстью. Короче, крепким на вид — активным, предприимчивым и умелым — типичным героем массовой литературы. Однако, очутившись в Европе в один из наиболее бурных периодов ее истории и впитав в себя европейский дух, он украдкой бросал через плечо тоскливые взгляды за океан, туда, где остался родной очаг и отец. Да, заключил Эллери, каждый отец создает сына по своему образу и подобию, но результат не всегда можно предугадать.

Эллери не оставляло чувство — Говард приехал в Европу не потому, что сам этого захотел, а потому, что так решил Дидрих Ван Хорн. И еще Эллери был уверен, что Говард был бы куда счастливее в Бостоне, в Школе изящных искусств. Или если бы стал единственным авторитетом города в вопросах культуры, заняв, например, пост консультанта главного комитета по планированию, и решал, имеет ли смысл поручать оформление Общественного центра отдыха иностранному скульптору, известному своим пристрастием к обнаженным женским фигурам, без всяких драпировок. Эллери с усмешкой подумал, что в подобных ситуациях советы Говарда были бы незаменимы, — ведь он всегда краснел, когда они проходили мимо тайного притона на углу рю де ля Юшетт и рю Закари. Как-то он ясно выразил свое отношение к Европе, указав на здание полицейского участка рядом с притоном и воскликнув: «Я не ханжа, Эллери, но, бог ты мой, это уж слишком далеко зашло, это чистый декаданс!» Эллери припомнил, что тогда у него невольно родилась мысль: у себя в городе Говард не смог бы столь фамильярно обращаться с привычными фактами. С тех пор он часто размышлял о Говарде, трезво и сознательно воссоздавшем образ своего отца в просторной студии на левом берегу, о его инфантильной и смятенной душе. Говард ему очень нравился.

— Но это глупо, отец. Передай Салли, чтобы она обо мне не беспокоилась. О чем тут волноваться?

Однако все это было десять лет назад. И за истекшее десятилетие над физиономией Говарда успел поработать иной скульптор. Эллери не стал размышлять о неведомом художнике, мастерски прошедшемся по ней своими кулаками. Около рта Говарда появились складки, а в неповрежденном глазу улавливался какой-то усталый блеск. Да, после их последней встречи в жизни младшего Ван Хорна произошло немало событий. Теперь его бы не смутил попавшийся по пути бордель, а когда он разговаривал с отцом, в его голосе звучали иные ноты. Десять лет назад Эллери их не слышал.

У Эллери вдруг возникло очень странное ощущение. Но не успел он его проанализировать, как Говард вышел из кабинета.

— Отец принял меры и отправил всех местных копов на восток, на мои поиски, — усмехнулся Говард. — Не слишком лестно для коллег инспектора Квина.

— Но восток страны велик, Говард.

Скульптор сел и принялся разглядывать свои забинтованные руки.

— Что это? — поинтересовался Эллери. — Следы войны?

— Войны? — удивленно посмотрел на него Говард.

— И по-видимому, болезненные, если ты так страдаешь. Я даже подумал, что это хроническая травма. Но, выходит, у тебя не военное ранение?

— Я вообще не воевал.

Эллери улыбнулся:

— Что же, я тебя слушаю.

— А, да. — Говард поморщился и покачал правой ногой. — Не знаю, отчего мне взбрело в голову, будто тебе есть дело до моих проблем.

— Допустим, что есть.

Эллери догадался о внутренней борьбе и колебаниях Говарда.

— Ну, давай выкладывай, — предложил он, — облегчи душу.

И Говард точно с разбега бросился в воду.

— Эллери, два с половиной года назад я чуть было не выпрыгнул из окна.

— Понимаю, — отозвался Эллери, — но потом передумал.

Говард покраснел, хотя и не сразу.

— Я не лгу!

— А меня не волнуют твои драматические переживания. — Эллери вытряхнул трубку, постучав ею по столу.

Разбитое лицо Говарда напряглось и из красного сделалось синим.

— Пойми, Говард, — начал Эллери, — ты не исключение. Каждый из нас когда-нибудь хоть раз да помышлял о самоубийстве. И однако почти все, тьфу-тьфу, как бы не сглазить, живы и здоровы.

Говард уставился на него, сверкнув неповрежденным глазом.

— Знаешь, я не гожусь для исповедей. Но и ты зашел не с того конца. Суть здесь не в самоубийстве, у тебя иная проблема. Так что не старайся меня поразить.

Говард отвел взгляд, и Эллери хмыкнул.

— Ты мне нравишься, обезьяна. Ты понравился мне еще десять лет назад. Помнится, я тогда решил: ты — отличный парень, но отец у тебя чересчур властный и привык тобою помыкать. А с другой стороны, он мог бы вести себя и построже, не потакая тебе на каждом шагу. Да перестань щелкать челюстью, Говард. Я твоего отца не упрекаю. Все американские отцы таковы, ну, или большинство, и разница тут лишь в степени и личных особенностях.

Я сказал, что ты мне понравился в Париже, когда был совсем щенком — длинным, с толстыми лапами. Ты мне и теперь нравишься, когда стал крепким, взрослым псом. Тебе тяжело, ты пришел ко мне, и я постараюсь тебе помочь, чем смогу. Но только не пытайся меня разжалобить, а иначе у нас ничего не получится. Уж лучше быть героем. Ну как, я тебя не слишком задел за живое?

— Черт с тобой.

Они оба рассмеялись, и Эллери отрывисто произнес:

— Подожди, пока я набью трубку.

* * *

Рано утром 1 сентября 1939 года нацистские самолеты загрохотали над Варшавой. Еще до исхода дня Франция объявила всеобщую мобилизацию и ввела военное положение. И еще до конца недели Говард уехал к себе на родину.

— Я охотно воспользовался предлогом, — признался он. — И был по горло сыт Францией, беженцами, Гитлером, Муссолини, кафе «Сен-Мишель» и самим собой. Мне хотелось прокрасться в свою кровать, залезть под одеяло и уснуть лет на двадцать. Даже скульптура успела мне надоесть. И когда я вернулся домой, то выбросил мой резец.

Отец, по обыкновению, устранился. Не задавал мне никаких вопросов и не предъявлял претензий. Он дал мне возможность решать самому.

Однако Говард так ничего и не решил. Его кровать не стала утробой для долгого сна, и об этом он теперь не мечтал. Главная улица города вдруг показалась ему еще более чужой, чем парижская улица Кота-рыболова. Он принялся читать газеты и журналы и слушать по радио репортажи о капитуляции Европы. Он также начал избегать зеркал. И обнаружил, что в корне не согласен с изоляционистскими суждениями дядюшки. За обеденным столом Ван Хорнов вспыхивали ссоры, и отец Говарда без особого успеха пытался примирить спорящих.

— У тебя есть дядюшка? — переспросил Эллери.

— Да, мой дядя Уолферт. Брат отца. Ну у него и характер, скажу я тебе, — значительно произнес Говард, но больше ничего не добавил.

В ту пору Говард и совершил свой первый круиз по темному морю безвременья.

— Это случилось в ночь свадьбы отца, — рассказывал Говард. — Он всем нам преподнес сюрприз, я имею в виду, своей женитьбой. Помню, как дядя Уолферт заметил в своей типичной, подловатой манере: «Бывают же дураки, что на старости лет впадают в детство». Но отец вовсе не был стар, и он влюбился в очаровательную женщину, я не считаю, что он совершил ошибку.

Как бы то ни было, он женился на Салли и они отправились проводить медовый месяц, а я в ту ночь стоял перед зеркалом моего бюро и развязывал галстук. В общем, начал раздеваться на сон грядущий — и… вдруг провал. Очнулся в доме шофера грузовика за столом и ковырял там корку пирога с черникой. То есть пришел в себя в четырехстах милях от дома.

Эллери очень осторожно вновь поднес спичку к трубке.

— Телекинез? — с усмешкой осведомился он. — И ты — жертва неведомой силы.

— Я не шучу. Но там ко мне вернулось сознание, и я запомнил эти минуты.

— И сколько времени ты был «вне себя»?

— Пять с половиной дней.

— Черт бы ее побрал, эту трубку, — проворчал Эллери.

— Клянусь тебе, больше я ничего не мог припомнить. В одну минуту я развязывал галстук у себя в спальне, а в следующую сидел за обедом в четырехстах милях от дома. Как я там очутился, что делал без малого шесть дней, чем питался, где спал, с кем разговаривал, что и кому сказал, — ну, полный провал. Пустота. Я даже не удивился, что прошло столько времени. С таким же успехом я мог умереть, пережить собственные похороны и воскреснуть.

— Ну вот, уже лучше, — сказал Эллери к своей трубке. — А, да… Конечно, это неприятно, Говард, но ничего необычного здесь нет. Амнезия.

— Разумеется, — с усмешкой откликнулся Говард. — Амнезия. Для тебя это только слово. У тебя она когда-нибудь была?

— Продолжай.

— Через три недели все повторилось снова. В первый раз об этом никто не узнал. Дяде Уолферту было наплевать, а отец еще не вернулся из свадебной поездки. Но во второй раз и отец, и Салли были дома. Я блуждал где-то целые сутки, прежде чем они меня отыскали, и еще восемь часов не мог оправиться. Потом они рассказали мне, что случилось. Я думал, будто только что принял душ. Но оказалось, что вырубился на сутки с лишним.

— А что считают врачи?

— Естественно, отец обращался к разным светилам. С кем он только не консультировался. Но они не нашли у меня никаких отклонений. И вот тогда я испугался, братец Квин. Честно скажу, без дураков. Страшно испугался.

— Конечно, ты испугался.

Говард неторопливо закурил сигарету.

— Благодарю, но я имел в виду настоящий страх. — Он нахмурился и погасил спичку. — Я не в силах описать…

— Ты почувствовал, что нормальные правила не сработали. Но лишь для тебя.

— Да, так оно и было. И внезапно я ощутил абсолютное одиночество. Похоже на… похоже на четвертое измерение.

Эллери засмеялся:

— Давай лучше без самоанализа. И припадки продолжали повторяться?

— Да, постоянно и в течение всей войны. Когда напали на Пёрл-Харбор, я испытал чуть ли не облегчение. Надеть военную форму, вступить в армию, что-то делать. Не знаю, но для меня это был вполне возможный выход. Однако… меня не взяли.

— О?

— Забраковали, Эллери. И в армию, и во флот, и в авиацию, и в морскую пехоту, и в торговый флот — вот в таком порядке. Полагаю, никакой пользы от парня с провалами памяти в самые непредсказуемые моменты им не было. — Вздутая, расшибленная губа Говарда искривилась. — Я стал одним из бракованных зверьков Дяди Сэма.

— И тебе пришлось остаться дома?

— Да, и за это я получил сполна. Горожане при встречах глазели на меня, как на чудо-юдо, и крутили пальцами у висков. А парни, приезжавшие на побывку, меня избегали. Наверное, они все думали — это потому, что я сын Ван Хорна. Ну, в общем, в годы войны я работал в ночную смену на большом авиационном заводе, у нас в городе. А днем орудовал с глиной и камнем у себя в студии. И старался поменьше показываться на людях. Но вот уменьшиться до размеров мальчика-с-пальчика я никак не сумел. Это было уж слишком. Так что порой меня замечали.

Эллери окинул взглядом атлетическую фигуру, растянувшуюся в кресле, и кивнул.

— Ладно, — отрывисто произнес он. — Давай перейдем к подробностям. Расскажи все, что тебе известно об этих приступах амнезии.

— Они наступают периодически, но никакой последовательности в них нет. И предупреждений тоже не бывает, хотя врачи утверждают, будто приступы случаются, когда я сверх меры возбужден или расстроен. Иногда затмение длится всего пару часов, а порой — три или четыре недели. Я отключался в самых разных местах: дома, в Бостоне, в Нью-Йорке, однажды в Провиденсе. А иной раз и на грязной дороге, в середине пути неведомо куда. Или в какой-нибудь старой развалюхе. Я никогда не мог припомнить, где находился и что делал.

— Говард. — Тон Эллери стал подчеркнуто небрежным. — Ты когда-нибудь проходил по мосту?

— По мосту?

— Да.

Эллери показалось, что Говард заговорил столь же небрежно.

— Как-то раз проходил. А почему ты меня спрашиваешь?

— Что ты обычно делал, когда кончался приступ? Я имею в виду, если шел по мосту.

— Что я… делал? — замялся Говард.

— Да, что ты делал?

— Но почему…

— Ты ведь собирался с него спрыгнуть, не так ли?

Говард уставился на него:

— Черт побери, откуда ты это знаешь? Я даже врачам ничего не рассказывал.

— Стремление покончить с собой проявляется весьма отчетливо. А еще какие-нибудь эпизоды? Я хочу сказать, когда ты просыпался, понимая, что готов расстаться с жизнью?

— Да, так было раза два, — с трудом выдавил из себя Говард. — В первый раз я плыл по озеру в каноэ. И очнулся, упав в воду. А во второй — пришел в себя, стоя на стуле в номере отеля. И на шее у меня висела веревка.

— А сегодня утром, когда ты собирался выпрыгнуть из окна?

— Нет, это было вполне осознанно. — Говард вскочил с кресла. — Эллери…

— Нет. Погоди. Сядь.

Говард сел.

— Что же говорят доктора?

— Ну, органика у меня совершенно здоровая. И никакой истории болезни с описаниями этих приступов нет. А будь они эпилептическими или какими-то еще, они бы отмечались в медицинской карте.

— Они пробовали тебе что-нибудь внушить?

— Под гипнозом? По-моему, да. Знаешь, Эллери, они используют этот трюк, гипнотизируют тебя, а потом, еще до того, как вывести из гипноза, непременно требуют, чтобы ты обо всем забыл. Как будто проснулся от глубокого сна. — Говард угрюмо усмехнулся. — По-моему, я нелегко поддаюсь гипнозу. У них получалось раз-другой, а потом все безрезультатно. Я не иду на контакт.

— А они не предлагали что-нибудь еще, более конструктивное?

— Я наслушался массу ученых разговоров, и, вероятно, довольно толковых. Но вот приступы они предотвратить не смогли. А последний психиатр, которого отец ко мне привел, предположил, что я страдаю избытком инсулина.

— Избытком… чего?

— Избытком инсулина.

— Никогда о таком не слышал.

Говард пожал плечами:

— Он мне это объяснил. Необычное явление, прямо противоположное диабету и его причинам. Когда поджелудочная железа не вырабатывает — врач так и сказал «не вырабатывает» — достаточное количество инсулина, ты заболеваешь диабетом. А если она вырабатывает слишком много инсулина, то у тебя возникает… ну, как это, знаешь, такое длинное и чудное слово… и это, помимо всего прочего, способно привести к амнезии. Что же, может, он прав, а может, и нет. Никто из них не уверен.

— Но должно быть, они проводили тесты на содержание сахара в крови?

— И не пришли к определенному выводу. Иногда я реагировал нормально, а иногда — нет. Повторяю, Эллери, суть в том, что они сами не знают. Говорят, что сумели бы все выяснить, если бы я с ними контактировал. Но на что они рассчитывают? На частицу моей души?

Говард взглянул на Эллери глазами полными отчаяния и тут же, опустив голову, уставился на ковер. А Эллери молчал.

— Они охотно допускают, что у меня случаются периодические приступы амнезии, хотя с функциональной точки зрения, да и с точки зрения органики все в полном порядке. Ну и чем они мне помогли? Чем, я тебя спрашиваю? — Говард скорчился в кресле и почесал затылок. — Не верю я ни одному врачу, Эллери, с их хвалеными диагнозами. И сам понимаю, что если эти провалы в черные дыры не прекратятся, то я… — Он опять вскочил с кресла, подошел к окну, посмотрел на Восемьдесят седьмую улицу и, не оборачиваясь, спросил:

— Ты можешь мне помочь?

— Не знаю.

Говард резко повернулся.

— Ну, хоть кто-нибудь способен мне помочь?

— А почему ты решил, что я тебе помогу?

— Что?

— Говард, я не врач.

— И прекрасно, я сыт по горло этими врачами!

— Но в конце концов они установят причину.

— А мне что прикажешь делать, пока они ее устанавливают? Съезжать с катушек, как последнему психу? Поверь, и уже близок к этому.

— Сядь, Говард, успокойся.

— Эллери, ты должен мне помочь. Я в отчаянии. Давай поедем вместе ко мне домой!

— Поехать вместе с тобой?

— Да!

— Но зачем?

— Я хочу, чтобы ты был со мной рядом, когда начнется новый приступ. Я хочу, чтобы ты за мной пронаблюдал. Увидел, что я делаю. Возможно, я веду…

— Двойную жизнь?

— Да!

Эллери поднялся, подошел к камину и снова выбил трубку.

— Давай, Говард, скажи мне начистоту, — произнес он.

— Что?

— Повторяю, скажи все как есть, начистоту.

— Что ты имеешь в виду?

Эллери искоса взглянул на него:

— Ты от меня что-то скрываешь.

— С чего ты взял, ничего подобного.

— Да, да, скрываешь. Ты не желаешь контактировать с врачами, людьми, которые способны тебе помочь и найти причину и тогда назначить лечение. А ведь нелегко определить твою болезнь. Ты и сам признал, что не был с ними откровенен, а кое о чем рассказал мне первому. Но почему мне, Говард? Мы познакомились десять лет назад и общались всего три недели. Отчего ты выбрал меня?

Говард не ответил ему.

— Я скажу тебе почему. Потому, что я, — начал Эллери и выпрямился, — сыщик-любитель, а ты считаешь, будто совершил преступление во время одного из твоих «затмений». А быть может, и не одного. Быть может, ты совершал их постоянно, как только случались приступы.

— Но я…

— Вот почему ты отказываешься от помощи врачей, Говард. Ты боишься, что они смогут это обнаружить.

— Нет!

— Да, — твердо возразил Эллери.

Говард ссутулился. Он повернулся, сунул забинтованные руки в карманы пиджака, который дал ему Эллери, и уныло опустил голову.

— Ладно. Полагаю, что ты докопался до сути.

— Ну, вот и хорошо. Теперь у нас есть основа для дискуссии. А поводы для подозрений у тебя имеются?

— Нет.

— А по-моему, имеются.

Говард внезапно расхохотался. Он вынул руки из карманов и поднял их.

— Ты сипел мои руки, когда я к тебе пришел. Такими они были, когда я утром очутился в ночлежке. И мой пиджак с рубашкой ты тоже видел.

— Значит, дело в этом? Что же, выходит, ты с кем-то подрался.

— Да, но что там произошло? — Говард повысил голос. — Я не уверен, что следы побоев — от драки, Эллери. Не знаю. А хотел бы выяснить. Вот почему я приглашаю тебя ко мне приехать.

Эллери прошелся по комнате, посасывая свою пустую трубку.

Говард с тревогой следил за ним.

— Ты обдумываешь? — спросил он с надеждой.

— Да, обдумываю, — ответил Эллери. — И не исключаю возможности, будто ты по-прежнему что-то скрываешь.

— Да что на тебя нашло? — воскликнул Говард. — Ничего я не скрываю.

— Ты в этом убежден? Ты убежден, что все мне рассказал?

— О, Господи на небесах, — не выдержал Говард. — Ну чего ты от меня добиваешься? Что я, по-твоему, должен сделать — содрать с себя кожу?

— Отчего ты так горячишься?

— Ты считаешь меня лжецом!

— А разве не так?

На этот раз Говард не стал кричать. Он подбежал к креслу и с сердитым видом уселся в него. Однако Эллери продолжал настаивать:

— Разве не так, Говард?

— Не совсем. — Молодой человек вдруг заговорил рассудительно и мягко. — Естественно, у нас, девушек, есть свои секреты. Личные тайны. — Он даже улыбнулся. — Но, Эллери, я выложил тебе все, что знаю об амнезии. Можешь мне не верить, но я сказал правду.

— В данном случае я тебе поверить не могу.

— Благодарю покорно.

Эллери бросил на него быстрый взгляд. Говард устроился на краешке кресла, сжал руки и больше не улыбался, не злился, но и не был спокоен. Его настроение изменилось, и эмоции стали иными, чем в минувшие полчаса.

— Есть вещи, о которых я не вправе говорить, Эллери. Если бы ты знал, то понял бы почему. Они связаны с… — Говард осекся и медленно встал. — Прости, что побеспокоил. Я пришлю тебе одежду, как только вернусь домой. Ты не одолжишь мне какую-нибудь мелочь на дорогу? У меня нет ни цента.

— Говард.

— Что?

Эллери приблизился к нему и положил руку ему на плечо.

— Если я в силах помочь, то докопаюсь до сути. Я поеду к тебе.

Говард опять позвонил домой и сообщил старшему Ван Хорну, что Эллери собирается через несколько дней приехать к ним погостить.

— А я-то думал, ты вскрикнешь от изумления, — услышал Эллери голос Говарда и его радостный смех. — Нет, не знаю, отец, долго ли он у нас пробудет. Но если ему понравится готовка Лауры, то, по-моему, он сможет и задержаться.

Когда Говард вышел из кабинета, Эллери сказал ему:

— Да, я отправлюсь вместе с тобой, Говард, но, пожалуй, это не совсем точно. Мне понадобится еще день на сборы.

— Само собой. Естественно. — Говард заметно приободрился и чуть ли не подпрыгнул от удовольствия.

— К тому же я сейчас пишу роман…

— Возьми рукопись с собой!

— Придется. Я связан договором, и мне нужно сдать книгу в срок, а времени у меня в обрез.

— Наверное, я должен чувствовать себя как последний подлец, Эллери…

— Научись владеть собой и не распускайся, — усмехнулся Эллери. — Ты сможешь предоставить мне пишущую машинку, в хорошем, рабочем состоянии?

— Все к твоим услугам и наилучшего качества. Более того, в твоем распоряжении дом для гостей. Там тебе никто не станет мешать, однако я буду рядом. Дом всего в нескольких ярдах от центрального особняка.

— Звучит соблазнительно. Да, кстати, Говард, не рассказывай близким, почему я приехал. Я предпочитаю свободную атмосферу, без всякой напряженности.

— Провести моего старика не так-то просто. Он только что сказал мне по телефону: «Тебе пора обзавестись телохранителем». Конечно, он пошутил, но отец очень хитер, Эллери. Ручаюсь, он уже догадался, зачем ты к нам явишься.

— Все равно, постарайся об этом не говорить.

— Я скажу, что тебе нужно закончить роман и я дал тебе шанс поработать в уединении, за много сотен миль от безумной толпы. — Здоровый глаз Говарда снова затуманился. — Эллери, возможно, ты у нас задержишься. Вдруг очередной приступслучится со мной через месяц…

— Или никогда не случится, — перебил его Эллери. — Тебе это не приходило в голову, мой милый немецкий друг? Иногда подобные эпизоды прекращаются так же внезапно, как и начались.

Говард усмехнулся, довод Эллери его явно не убедил.

— А не остаться ли тебе здесь, со мной и моим папашей, пока я не соберу вещи?

— Похоже, тебя беспокоит, доеду ли я до дому.

— Нет, — возразил Эллери. — То есть я хотел сказать «да».

— Спасибо, но уж лучше я отправлюсь сегодня, Эллери. А не то они будут волноваться.

— Ну конечно. А ты уверен, что с тобой все в порядке?

— Целиком и полностью. У меня никогда не было двух приступов подряд. Самое меньшее недели через три. — Эллери дал Говарду деньги и спустился с ним по лестнице.

Они обменялись рукопожатиями перед распахнутой дверцей такси, и Эллери вдруг воскликнул:

— Но, Говард, как же я, черт возьми, до тебя доберусь?

— О чем ты?

— Я и понятия не имею, где ты живешь!

Говард недоуменно уставился на него:

— Разве я тебе не говорил?

— Никогда!

— Дай мне листок бумаги. Нет, погоди. У меня же есть записная книжка. Интересно, переложил ли я все мои вещи и ниш костюм? Да, она здесь.

Говард вырвал листок из толстой записной книжки в черной обложке, настрочил на нем адрес и уехал.

Эллери следил за такси, пока оно не свернуло за угол. А потом поднялся к себе, держа в руке вырванный листок. «Говард совершил преступление, — размышлял он. — И это не «возможное» преступление в состоянии амнезии, которою он так боится. Нет, он помнит о своем преступлении и совершил его в здравом уме. Именно оно и связанные с ним обстоятельства и есть те самые «вещи», о которых Говард не может говорить. Это его «тайны», и он сознательно их скрывает. А его возражения не имеют ничего общего с его эмоциональными проблемами. Но преступление породило в нем чувство вины, и он, в отчаянии, обратился ко мне. Психологически Говард готов к наказанию, он даже стремится к нему».

Но какое он совершил преступление?

На этот вопрос нужно было ответить в первую очередь.

И ответ, видимо, кроется в доме Говарда, в…

Эллери поглядел на листок бумаги с адресом Говарда.

И чуть было не выронил его.

Написанный Говардом адрес был таков:

«Ван Хорн

Норд-Хилл-Драйв

Райтсвилл».

Райтсвилл!

Маленькая, приземистая железнодорожная станция в Лоу-Виллидж. Крутые, вымощенные булыжником улицы. Круглая площадь, старинная конная статуя поддерживает легкую на вид бронзовую фигуру основателя города Джезрила Райта. Отель «Холлис», аптека в Хай-Виллидж, которая должна была сохраниться до сих пор, магазин для мужчин Сола Гауди, промтоварный магазин «Бон-Тон», страховое агентство Уильяма Кетчема, три позолоченных шара над входом в магазин Дж. П. Симпсона, элегантное здание Райтсвиллского национального банка, типография Джона Ф. Райта…

Улочки с вмятинами от колес… Стейт-стрит, городская ратуша из красного кирпича, библиотека Карнеги и мисс Эйкин, высокие, покорно склонившиеся вязы, Лоуэр-Мейн, редакция газеты «Райтсвиллский архив», с типографским оборудованием за окнами из плотного, тусклого стекла, старый Финни Бейкер, агентство по продаже недвижимости, кафе-мороженое Эла Брауна, кукольный театр и менеджер Луи Кейхан… Хилл-Драйв и кладбище в Твин-Хилл, «Перекресток Райтсвилла» в трех милях вниз по дороге, городок Слоукем, закусочная на 16-м шоссе и кузница с неоновой вывеской, отдаленные пики гор Махогани.

Все эти старые картины ожили в его памяти, когда он, нахмурившись, уселся в потрепанное кожаное кресло, которое полчаса назад занимал Говард.

Райтсвилл…

Где был Говард Ван Хорн, когда Эллери наблюдал за развитием трагедии Джима и Норы Хейт?^[3] Она произошла в самом начале войны, когда Говард, по его признанию, жил дома и работал на авиационном заводе. Почему во время следующего визита Эллери в Райтсвилл, вскоре после войны, когда он пытался раскрыть дело капитана Дэви Фокса, ни разу не наткнулся на Говарда?^[4] Вероятно, он сталкивался в ходе раскрытия этих дел лишь с немногими райтсвиллцами. Но разве в то время, когда Эллери занимался делом Хейтов, он не стал широко известен в местных кругах? И Гермиона Райт — тому свидетель. Его имя облетело город. Вряд ли Говард мог остаться в неведении и не слышать о его приезде в Райтсвилл. А ведь Норд-Хилл-Драйв — прямое продолжение Хилл-Драйв, где жили Райты и Хейты. Эллери останавливался у них — сначала в коттедже Хэйтов, а после в комнате для гостей в доме Райтов, совсем рядом, наверное, в десяти минутах езды от поместья Ван Хорнов, никак не больше. Теперь, подумав о Райтсвилле, Эллери уловил в самой фамилии Ван Хорн нечто знакомое.

Он был уверен, что старый Джон Ф. упоминал о Дидрихе Ван Хорне, и не раз, как об одном из points d’appui^[5] города, общественном деятеле и миллионере-филантропе. Да, кажется, он ссылался на слова, сказанные о Дидрихе судьей Илаем Мартином. Но отец Говарда явно не входил в группу Райта-Мартина-Уиллоби, а не то Эллери непременно бы встретился с ним. Однако это было вполне понятно — они составляли костяк традиционного райтсвиллского общества. А Ван Хорны относились к промышленным элементам города, они были магнатами, местными «Мицубиси», одними из многих членов Загородного клуба, то есть чем-то средним между старой элитой и нуворишами, неспособными преодолеть сословные преграды. И все-таки Говард должен был знать, что Эллери жил в их городе. А если он не искал с ним встречи, то, значит, намеренно избегал общения с прежним приятелем с рю де ля Юшетт. Но почему?

Впрочем, Эллери не стал всерьез размышлять над этим вопросом. Очевидно, в те дни у Говарда начался новый приступ болезни. А быть может, он слишком испугался пересудов и не захотел напоминать о себе. Или, по всей вероятности, глубоко укоренившееся чувство вины парализовало его волю.

Эллери опять набил трубку. Нет, не в Говарде дело, его беспокоит странная связь с Райтсвиллом, где нужно будет расследовать уже третье по счету преступление. Тяжелое и обескураживающее совпадение. А Эллери не любил совпадений. И это упорно не выходило у него из головы. И чем больше он размышлял, тем тревожнее становилось у него на душе.

«Будь я суеверен, — подумал Эллери, — то сказал бы, что это судьба».

Странно, что в ходе раскрытия предыдущих райтсвиллских дел у него тоже была тяга к бесплодным умозаключениям. Не раз он гадал, нет ли в этом какой-то единой системы, скрытой системы, которая никак не поддается разгадке. И хотя он вроде бы сумел раскрыть дела Хейта и Фокса, но их суть и в том и в другом случае вынудила его утаить правду, а окружающие восприняли его рискованные райтсвиллские расследования как бесспорные неудачи.

И теперь еще дело Ван Хорна…

Черт бы побрал Райтсвилл и всех его обитателей!

Эллери сунул листок с адресом Говарда в карман своего прокуренного домашнего жакета и раздраженно набил трубку.

Но затем поймал себя на мысли о том, что же произошло с Альбертой Манаскас. И о том, пригласит ли его Эмелин Дюпре порассуждать об искусстве прохладным вечером. У него отлегло от сердца, и он улыбнулся.

День второй

Когда поезд подъехал к Слоукему, Эллери подумал: «А пожалуй, здесь почти ничего не изменилось».

Правда, на гравиевых дорожках стало чуть меньше лошадиного навоза, исчезли и некоторые приземистые домишки около станции, а решетки на витринах магазинов словно создали новый узор на старой фреске; кузница волшебным образом превратилась в гараж, о чем сообщал неоновый знак, появившийся вместо прежней вывески, дом Фила Динера — бывшая наскоро перестроенная развалюха — уступил место величественному новому зданию с сине-желтым навесом. Но из-за открытой двери кабинета начальника станции, как и тогда, виднелась лысая голова Гэбби Уоррума. И казалось, все тот же уличный мальчишка в пыльных башмаках и заношенных джинсах сидит в той же ржавой ручной тележке под окном станции и жует резинку, поглядывая по сторонам все так же злобно и безучастно. Да и очертания пригодного ландшафта остались прежними, изменился только его колорит, — ведь это был Райтсвилл, окрасившийся в защитные тона бабьего лета.

Все те же поля, те же холмы, то же небо.

Эллери невольно вздохнул.

В этом и состоит очарование Райтсвилла, решил он, спустившись с чемоданом на платформу и поискав глазами Говарда. Даже приезжий чувствует себя здесь как дома. Легко можно понять, почему десять лет назад в Париже Говард показался ему таким провинциалом. И пусть вы, как Линда Фокс, любили Райтсвилл или, как Лола Райт, ненавидели его, но уж если вы тут родились и выросли, то город останется с вами за семью морями и четырьмя углами.

Но где же Говард?

Эллери побрел к восточному концу платформы. Оттуда хорошо просматривалась авеню Аппер-Уистлинг, протянувшаяся через Лоу-Виллидж к одному из парков на площади. Любопытно, подают ли еще в чайной мисс Салли ананасные муссы с орехами — фирменный знак райтсвиллского хорошего тона — и можно ли вдохнуть аромат «изысканной» смеси из перца, керосина, кофейных зерен, ботинок на каучуковой подошве, уксуса и сыра в супермаркете Сидни Готча. По-прежнему ли прочесывают окрестности Данс-ленда в Гроуве озабоченные матери, ищущие вечерами своих детей, по-прежнему ли…

— Мистер Квин?

Эллери обернулся и увидел рядом с платформой огромный джип, способный испугать любого своими размерами. За рулем сидела приветливо улыбающаяся девушка.

Несомненно, он когда-то видел ее в Райтсвилле. Облик девушки был ему смутно знаком.

На дверце машины красовалась позолоченная надпись: «Д. Ван Хорн».

Говард никогда не упоминал о сестре, черт бы его побрал! Да еще о такой хорошенькой.

— Мисс Ван Хорн?

Девушка удивленно взглянула на него:

— Я просто поражена. Разве Говард не говорил вам обо мне?

— Даже если и говорил, то его слов мне было недостаточно. Я ими не насытился, — галантно откликнулся Эллери. — Почему он не сказал, что у него красавица сестра?

— «Сестра». — Она тряхнула головой и рассмеялась: — Я не сестра Говарда, мистер Квин, я его мать.

— Прошу прощения?

— Ну, вернее… я его мачеха.

— Значит, вы миссис Ван Хорн? — воскликнул Эллери.

— Это наша семейная шутка, — с озорным видом заявила молодая женщина. — И я так долго вас боялась, мистер Квин, что не сумела устоять перед искушением и рискнула встретить вас сама. Так сказать, для первой примерки.

— Боялись меня?

— Говард о вас часто вспоминал и говорил, что вы очень милый. Но вы же настоящая знаменитость, мистер Квин. У Дидриха собраны все ваши книги. Мой муж считает, что вы величайший мастер разных загадочных историй и равного вам нет в целом мире. А я несколько лет скрывала от близких свою тайну. Однажды я видела вас в Лоу-Виллидж, вы ехали вместе с Патрицией Райт в ее автомобиле с открытым верхом. Тогда я подумала: ну как же ей повезло, она самая счастливая девушка в Америке. Мистер Квин, это ваш чемодан вот здесь, на платформе?

Во всяком случае, начало было приятным и обнадеживающим.

Эллери уселся рядом с Салли Ван Хорн, почувствовав себя важной шишкой, настоящим мужчиной, и нелепо позавидовал Дидриху Ван Хорну.

Когда они отъехали от станции, Салли пояснила:

— Говарда до того расстроила перспектива проехаться по городу с разбитым лицом, что я попросила его остаться дома. Но сейчас я сожалею об этом. Но ни словом не обмолвиться обо мне! Немыслимо.

— Простая справедливость побуждает меня оправдать мошенника, — заявил Эллери — Он упоминал о вас, но как-то вскользь. Дело в том, что я не был готов…

— Встретить такую молодую?

— Ну да, нечто в этом роде.

— Вы не одиноки. Наш брак многих изумляет. Ведь когда я вышла замуж за Дидриха, у меня появился сын старше меня самой. Вы, кажется, незнакомы с моим мужем?

— Не имел удовольствия.

— Дидса никто не считает стариком. Его и пожилым-то не назовешь. Годы в его случае ничего не значат. Он громадный, сильный и удивительно молодой. Да к тому же, — с легким вызовом добавила Салли, — красивый.

— Я в этом уверен. Говард тоже до отвращения напоминает греческого бога.

— Нет, они совершенно не похожи. Рост и фигуры у них одинаковые, но Дидс черный и уродливый, как старый орех.

— Но вы же сами назвали его красивым.

— Так оно и есть. Когда мне хочется его подразнить и довести до белого каления, я говорю, что такие уродливые красавцы мне еще не попадались.

— А вам не кажется, что ваше определение звучит парадоксально, — хмыкнул Эллери.

— Вот и Дидрих того же мнения. А потом я говорю, что такие красивые уроды мне еще не попадались, и он вновь сияет от удовольствия.

Эллери она понравилась. Нетрудно было догадаться, что солидный мужчина с сильным и твердым характером, каким, судя по отзывам, и был Дидрих Ван Хорн, мог в нее влюбиться. И хотя Эллери дал бы Салли лет двадцать восемь — двадцать девять, ее облик, фигура, смех и сверкающий взгляд были как у восемнадцатилетней девушки. В возрасте Ван Хорна и с его темпераментом, очевидно нерастраченным за долгие годы одиночества, подобный магнит мог стать неодолимо притягательным. К тому же отец Говарда, похоже, обладал поистине звериным чутьем и юность Салли должна была взволновать его натуру. Однако он хотел, и знал, что хотел, видеть в жене не просто партнершу в постели. Эллери понял, что Салли, конечно, была способна удовлетворить старшего Ван Хорна и чисто сексуально. Она казалась на редкость обаятельной, у нее было зрелое и в то же время молодое тело, в улыбке угадывался живой и острый ум, а блеск ее глаз обещал вспышку огня. Салли держалась дружелюбно и непосредственно, однако Эллери ощутил — за этим что-то кроется. Ее прямота была естественной, совсем как у ребенка, но в улыбке чувствовалась печаль, сразу старившая Салли. Пока они болтали, Эллери подумал, что эта улыбка сильнее всего способна заинтриговать. Она противоречила ее облику, но делала миссис Ван Хорн еще привлекательнее. Он снова принялся гадать, где же они встречались и когда… И чем пристальнее он разглядывал Салли, сидевшую за рулем и беззаботно щебетавшую о том о сем, тем лучше понимал Дидриха, который без сожаления решил расстаться с холостой жизнью.

— Мистер Квин? — Салли посмотрела на него.

— Извините, — поспешно откликнулся Эллери. — Боюсь, что я пропустил мимо ушей вашу последнюю фразу.

— По-моему, вас больше интересовали виды Райтсвилла и вы попросту мечтали, чтобы я перестала верещать.

Эллери посмотрел в окно джипа.

— Неужели мы на Хилл-Драйв! — воскликнул он. — Как это нам удалось так быстро доехать? Разве мы уже миновали центр города?

— Конечно, миновали. А где вы были? О! Я знаю. Вы подумывали ваш новый роман.

— Боже сохрани, — возразил Эллери. — Я думал о вас.

— Обо мне? Ну надо же. Говард не предупредил меня об этой стороне вашей натуры.

— Я думал о том, что все мужчины в Райтсвилле, несомненно, завидуют мистеру Ван Хорну.

Она смерила его быстрым взглядом:

— Как приятно это слышать.

— Я сказал правду.

Она вновь стала следить за дорогой, и он обратил внимание на ее порозовевшую щеку.

— Благодарю вас… Я отнюдь не всегда чувствую себя адекватно.

— В этом часть вашего обаяния.

— Нет, я серьезно.

— Поверьте, я говорю вполне серьезно.

— Неужели?

Салли нравилась Эллери все больше и больше.

— Прежде чем мы доберемся до дому, мистер Квин…

— Эллери, — поправил он ее. — Я предпочитаю, чтобы меня называли по имени.

Она покраснела еще гуще, и Эллери догадался, что ей сделалось не по себе.

— Конечно, — продолжил он, — вы можете по-прежнему звать меня мистером Квином, но я первым делом сообщу вашему мужу о том, что влюбился в вас. Да! А потом заживо похороню себя в этом доме для гостей, о котором Говард раструбил мне на все лады, и буду работать как одержимый, заменив жизнь литературой… Что вы на это ответите, Салли?

Эллери улыбнулся ей и подумал, какой нерв миссис Ван Хорн он ненароком сумел задеть. А его признание отчего-то явно обидело Салли, и на мгновение ему даже почудилось, что она вот-вот заплачет.

— Простите меня, миссис Ван Хорн, — произнес Эллери, прикоснувшись к ее руке. — Я правда виноват. Извините.

— Вам нечего себя винить, — сердито пояснила Салли. — Дело только во мне. Мой комплекс неполноценности до сих пор дает о себе знать. А вы очень умны… — она осеклась, а потом рассмеялась, — Эллери.

Он тоже улыбнулся.

— И любите глубоко копать.

— Бесстыдное увлечение. Ничего не могу с этим поделать, Салли. Вторая натура. У меня душа любопытного мальчишки.

— Вы меня в чем-то заподозрили.

— Нет, нет. Я просто блуждаю в потемках.

— И что же?

— А об этом вы мне сами скажите, я вам разрешаю, Салли, — весело объявил Эллери.

Она опять как-то странно усмехнулась. Но усмешка вскоре исчезла.

— Возможно, я вам сейчас признаюсь… — неуверенно начала Салли и через минуту-другую добавила: — Мне почему-то показалось, что я смогу быть с вами откровенной и… Нет, это уж совсем чудно… — Она оборвала себя на полуслове. Эллери промолчал. Наконец Салли проговорила совершенно иным тоном: — Я хотела спросить вас о Говарде, пока мы еще в дороге.

— О Говарде?

— Полагаю, что он вам сообщил…

— О своих приступах амнезии, — как ни в чем не бывало ответил Эллери. — Да, он мне о них упомянул.

— Интересно, в чем их причина. — Она не отрывала глаз от дороги, как только джип стал взбираться в гору. — Естественно, что отец Говарда и я о них особенно не распространяемся… Я имею в виду, при Говарде, когда он рядом… Но, Эллери, мы до смерти ими напуганы.

— Амнезия встречается чаще, чем принято считать.

— Должно быть, вас ничем не удивишь и вы привыкли ко всему непонятному. Эллери, как по-вашему, нам есть о чем беспокоиться? Я хочу сказать… он действительно болен?

— Конечно, амнезия — это отклонение от нормы, и нужно определить ее источник.

— Мы столько раз пытались. — Она снова расстроилась и даже не скрывала своего огорчения. — Но врачи в один голос заявили, что он слишком замкнут и недоверчив.

— Я так и понял. Но не волнуйтесь, Салли, он избавится от своих приступов. В целом ряде случаев амнезия проходит без следа. Господи боже, это что, особняк Райтов?

— Что? А, да. В вас пробудились воспоминания?

— Как обычно в поездках. Салли, а как поживают Райты?

— Мы их редко видим. Это другое общество, там, на Хилл-Драйв, Вы, наверное, слышали о смерти старого мистера Райта?

— Джона Ф.? Да, жаль. Я был к нему очень привязан. И пока я здесь пробуду, мне просто необходимо хоть раз навестить Гермиону Райт…

Вышло так, что они больше не возвращались к разговору об амнезии Говарда.

Эллери ожидал, что столкнется с роскошью и изобилием, но в характерно райтсвиллском стиле, то есть традиционном и домашнем. И потому оказался абсолютно не подготовлен к представшей перед ним картине.

Джип свернул на Норд-Хилл-Драйв, проехав между двумя монолитами из вермонтского мрамора, и плавно заскользил по ухоженной частной дороге, обсаженной по обеим сторонам итальянскими кипарисами, изумительными английскими тисами, каких Эллери ни разу не встречал в Америке, и парадом разноцветных кустарников. Даже ему, человеку весьма далекому от садоводства, пришло в голову, что эти яркие кустарники скорее результат неустанных забот богача, чем беспорядочные усилия природы. Дорога взвивалась вверх по спирали, мимо каменистых оград, садов и террас, и заканчивалась под навесом большого современного здания на самой вершине горы.

К югу от Норд-Хилл-Драйв раскинулся город, расположенный в долине, которую они только что миновали, — гроздья игрушечных построек выпускали из труб клубы дыма. На севере распластались Махогани, Уэстуард, а за городом на юге тянулись обширные фермерские поля, придававшие Райтсвиллу сельский колорит.

Салли переключила скорость.

— До чего же здесь красиво.

— Что? — переспросил Эллери: она не переставала его удивлять.

— То, о чем вы сейчас думаете. Какое необычайное великолепие.

— Да, вы правы, — усмехнулся Эллери.

— Уж слишком хорошо.

— Я бы этого не сказал.

— А я вот говорю. — Она вновь улыбнулась своей загадочной улыбкой. — И мы оба правы. Так оно и есть. По-моему, уж слишком хорошо. Не то чтобы вульгарно. А похоже на самого Дидса. Все подобрано с отличным вкусом, но размеры просто гигантские. Обычные вещи — не для Дидса, и он с ними дела не имеет.

— Один из прекраснейших уголков. Не знаю, видел ли я хоть что-нибудь подобное, — искренне признался Эллери.

— Он построил это для меня.

Мистер Квин взглянул на нее:

— Ну, тогда никакого необычайного великолепия здесь нет.

— Вы прелесть, — со смехом ответила она. — Но стоит пожить в особняке, как он начинает уменьшаться.

— Или вы увеличиваетесь.

— Может быть. Я никогда не признавалась Дидсу, до чего меня тут все пугало на первых порах и какой потерянной я себя чувствовала. Знаете, я ведь родом из Лоу-Виллидж.

Ван Хорн выстроил для нее усадьбу с величественным особняком, а она родом из Лоу-Виллидж.

Квартал Лоу-Виллидж находился там же, где и фабрики. В нем было несколько рядов дешевых зданий из красного кирпича, но на большей части ютились тесные и зловещие домишки со сгнившими рамами и разбитыми дверями подъездов. Изредка встречались дома с чистыми фасадами и изящными фундаментами, но повторяю — лишь изредка. Через Лоу-Виллидж протекала узкая река Уиллоу с шафрановой застоявшейся водой и сброшенными фабричными отходами. Там жили «иностранцы»: поляки, франко-канадцы, итальянцы, шесть еврейских семей и девять негритянских. В Лоу-Виллидж были публичные дома и маленькие темные фабрики, которые занимались производством джина. А субботними вечерами райтсвиллские полицейские машины с рациями без устали патрулировали кривые, вымощенные булыжником улицы.

— Я родилась на Полли-стрит, — пояснила Салли с прежней таинственной улыбкой.

— Полли-стрит повезло!

— Какой же вы милый. А вот и Говард.

Он вышел им навстречу, схватил Эллери за руку и забрал его чемодан.

— А я уже думал, что ты никогда к нам не приедешь. Что ты сделала, Салли, похитила его?

— Мы выбрали другой, окольный путь, — ответил Эллери. — Говард, я от нее просто без ума.

— А я от него, Говард.

— Знаете, а тут сейчас все кувырком. Салли, Лаура рвет и мечет по поводу обеда. Кажется, там какой-то непорядок с грибами.

— Дорогой, это катастрофа. Эллери, простите меня. Говард проводит вас в дом для гостей. А я все сама проверю и налажу, но если вам что-нибудь понадобится и вы не сможете найти, то позвоните мне по внутреннему телефону Он там, в гостиной, и подключен к кухне в особняке. Ой, мне пора бежать!

* * *

Вид Говарда вывел Эллери из равновесия. Они расстались во вторник, сегодня был только четверг, но за полтора суток Говард постарел на несколько лет. Под его здоровым глазом красовалось темное пятно с сетью морщин, рот сжался от напряжения, губы растрескались, а кожа при ярком дневном свете казалась изжелта-серой.

— Салли объяснила, почему я не встретил тебя на станции?

— Не извиняйся, Говард. Ты и так слишком возбужден.

— Тебе и правда понравилась Салли.

— Я от нее с ума схожу.

— Нам туда, Эллери.

Дом для гостей был выстроен из красного бука и напоминал драгоценную гемму на прочном каменном фундаменте. От террасы центрального особняка его отделял круглый плавательный бассейн с широкой мраморной каймой, на которой стояли легкие плетеные кресла, столы под зонтиками и переносной бар.

— Ты можешь поставить пишущую машинку на краю бассейна и прыгать в воду в перерыве между абзацами, — сказал Говард. — Или, если захочешь уединиться… Пойдем посмотрим.

Дом для гостей состоял из двух комнат и ванной. Обстановка была выдержана в стиле сельской хижины — с большими каминами, громоздкой мебелью из гикори, белыми коврами из козьей шерсти и наглухо закрытыми шторами. Стены украшали гобелены. В гостиной стоял поразительной красоты стол, от которого Эллери долго не мог отвести глаз, — царственное изделие из гикори и воловьей шкуры, а в придачу к нему — вращающееся кресло с глубоким сиденьем.

— Это мой стол, — сообщил Говард. — Я принес его сюда из моей комнаты в особняке.

— Говард, я ошеломлен. У меня просто нет слов.

— Черт, я им никогда не пользовался. — Говард направился к дальней стене. — Но я хотел показать тебе вот что. — Он отодвинул висевший там гобелен. Оказалось, что под ним не было стены, а лишь одно большое окно.

Вдали, внизу, за обширным зелено-табачным травянистым ковром у подножия горы, раскинулся Райтсвилл.

— Я понял, что ты имел в виду, — пробормотал Эллери и опустился во вращающееся кресло.

— Как по-твоему, ты сможешь здесь писать? Ведь тебе придется довольно туго. — Говард улыбнулся, и Эллери небрежно осведомился:

— С тобой все в порядке, Говард?

— Все в порядке? Да, конечно.

— Говори, не стесняйся. Приступы больше не возобновлялись?

Говард вытянул шею, высоко подняв голову.

— Почему ты спрашиваешь? Я же сказал тебе, что у меня никогда…

— По-моему, у тебя немного потемнело лицо. Вот здесь, на скулах.

— Вероятно, это реакция на удары. — Говард озабоченно отвернулся. — А теперь пройдем в спальню, сюда. В ванной есть кабинка для душа. И вот тут, в углу, стандартная портативная пишущая машинка. Рядом ты найдешь бумагу, ручки, копирку, скотч…

— Ты меня окончательно испортишь, Говард. На Восемьдесят седьмой улице я привык к спартанской жизни. Но это великолепно. Поверь мне, великолепно.

— Отец сам спроектировал дом для гостей и оборудовал его.

— Необыкновенный человек, жаль, что я его до сих пор не видел.

— Это даже к лучшему, — нервно откликнулся Говард. — Ты познакомишься с ним за обедом.

— С нетерпением жду этого момента.

— Ты даже не представляешь себе, как он хочет с тобой встретиться. Ну, мне пора…

— Не уходи от меня, ты, обезьяна.

— Но тебе же надо помыться с дороги и, быть может, немного передохнуть. Возвращайся к нам, в особняк, когда вздумаешь, и я продемонстрирую тебе окрестности.

С этими словами Говард удалился.

Какое-то время Эллери легонько раскачивался во вращающемся кресле.

За полтора суток — от вторника до четверга — с Говардом случилось что-то неладное. И он пытается скрыть это от Эллери.

Интересно, знает ли Салли Ван Хорн, в чем тут дело, принялся прикидывать Эллери.

И решил, что знает.

* * *

Его не удивило, когда он увидел, что не Говард, а Салли ждет его в гостиной центрального особняка.

Салли неузнаваемо изменилась. Она переоделась в черное платье от «Вог» для торжественного обеда, с кружевами из черного шифона над глубоким декольте. Еще одно противоречие, подметил он, но до чего же привлекательное.

— О, я поняла, — проговорила она и покраснела. — Мой наряд слишком смел и далек от благородной сдержанности.

— Я разрываюсь между восхищением и раскаянием, — воскликнул Эллери. — Должен ли и я переодеться к обеду? Говард об этом не упоминал. И, честно признаюсь, я не привез с собой костюмы для обеда.

— Дидс бросится вам на шею и расцелует. Он терпеть не может костюмы для обеда. А Говард никогда не переодевается, если позволяют обстоятельства. Я надела это платье лишь потому, что оно новое и мне хотелось произвести на вас впечатление.

— И вы его произвели. Уверяю вас!

Салли засмеялась.

— Но что подумает ваш муж?

— Дидс? Господи, да он сам мне его купил.

— Великий человек, — почтительно отозвался Эллери, и Салли снова рассмеялась. Похоже, она позволяла ему продолжать светский разговор и делала вид, будто ее не волнует основная тема.

— А где Говард?

— Наверху, у себя в студии. — Салли скорчила гримасу. — У Говарда неважное настроение, и в таких случаях я всегда отправляю его наверх, в его комнаты, словно испорченного мальчишку. У него там целый этаж. Пусть сидит у себя и дуется, сколько его душе угодно. — Она небрежно добавила: — Боюсь, что вам еще не раз придется столкнуться с его вывертами.

— Ерунда. Я тоже веду себя не по правилам хорошего тона Эмили Пост, особенно когда работаю. Вероятно, через несколько дней вы сами попросите меня уехать. Но как бы то ни было, я ему благодарен. Он дал мне возможность безраздельно завладеть вашим обществом.

Эллери сказал это намеренно и окинул ее восторженным взглядом.

С момента их встречи на станции он чувствовал, что Салли сыграла важную роль в приступах амнезии Говарда, во всей его сложной психологической проблеме. Ведь Говард всегда был эмоционально связан со своим отцом. И внезапное вторжение этой желанной женщины вбило между ними клин, потому что теперь она стала для старшего Ван Хорна центром притяжения, главным интересом в жизни и объектом неослабевающей страсти. Несомненно, все это глубоко травмировало сына и вызвало у него болезненную реакцию. Характерно, что, судя по словам Говарда, приступы начались у него сразу после свадьбы отца, в первую брачную ночь Дидриха и Салли. Эллери внимательно наблюдал за отношениями Говарда и Салли с тех пор, как они подошли друг к другу у входа в центральный особняк и остановились под навесом.

Он заметил явную напряженность их обоих. Волнение Говарда, его бесцеремонное обращение с Салли в присутствии Эллери, нежелание смотреть ей в глаза свидетельствовали о серьезном внутреннем конфликте. Салли, как женщина, вела себя более осторожно, но Эллери не сомневался, что и она сознавала враждебность Говарда, направленную против нее. Эллери решил, что, будь она женщиной определенного сорта, приезд непричастного к их отношениям мужчины не только обрадовал бы ее, но и позволил бы Салли испытать облегчение. Любопытно, а вдруг она женщина того самого сорта?

Он вновь смерил ее долгим, пристальным взглядом. Однако Салли ответила:

— Безраздельно завладеть моим обществом? О, мой дорогой, боюсь, оно вам скоро наскучит, — и засмеялась.

— Боитесь? — пробормотал Эллери и тоже улыбнулся.

Потом она сообщила ровным, спокойным голосом:

— Дидс только что вернулся домой. Он наверху, приводит себя в порядок и, конечно, немного волнуется, не зная, как пройдет ваша встреча. Вы не хотите попробовать коктейль, Эллери?

Это был предлог для отказа. И Эллери им воспользовался.

— Спасибо, но лучше я дождусь мистера Ван Хорна. Какая замечательная комната!

— Она вам нравится? А что, если я покажу вам весь дом, пока мой муж не спустится к обеду.

— Конечно. Я с наслаждением последую за вами.

Эллери действительно было очень хорошо рядом с Салли.

Он не покривил душой. Ему понравилась комната. Да и остальные оказались ничуть не хуже. Огромные апартаменты, созданные для роскошной жизни и со вкусом обставленные хозяином, который, очевидно, любил мебель из ценных пород дерева, крепкие, прочные стены, массивные камины, ясные, чистые тона и высокие деревья за окнами… Комнаты, рассчитанные на великанов. Однако наилучшим украшением особняка была его хозяйка. Убранство идеально гармонировало с девушкой из Лоу-Виллидж. Как будто она здесь родилась. Здесь и для этого великолепия.

Эллери знал, что такое Полли-стрит. Во время его первого визита в Райтсвилл Патриция Брэдфорд продемонстрировала ему образцы ее унылой бедности. Впрочем, тогда она была еще Пэтти Райт, девушкой в свитере и его гидом по городу. Даже в Лоу-Виллидж Полли-стрит считалась грязным закоулком, со зловещего вида постройками и без горячей воды в кранах. Там жили заводские рабочие с заскорузлыми руками, отупевшие от однообразного труда. Молчаливые, забитые мужчины, опустившиеся женщины без каких-либо признаков женственности, подростки с тяжелыми, хмурыми взглядами и некормленые дети.

И Салли перебралась сюда с Полли-стрит! Либо Дидрих Ван Хорн тоже был скульптором, но в отличие от сына создавал свои статуи не из глины, а из плоти и духа, либо эта девушка являлась хамелеоном и с помощью некоего таинственного естественного процесса приобретала цвет окружавшей ее обстановки. Эллери видел, как Гермиона Райт входила в комнату и та сразу уменьшалась от ее величественной осанки, но в сравнении с Салли Гермиона была лишь неотесанной служанкой-деревенщиной. Он мог поручиться за точность своей ассоциации.

Дидрих Ван Хорн поспешно спустился по лестнице с широко распростертыми руками, и от его громогласного приветствия задрожали потолочные балки.

Говард, шаркая ногами, следовал за ним.

Сын, жена и, кажется, весь дом сгруппировались вокруг Ван Хорна. Они переформировались, изменили собственные пропорции и заново соединились.

Это был человек необыкновенный во всех отношениях. Все в нем превышало нормальные размеры — рост, сложение, голос, жестикуляция. Огромная комната больше не выглядела огромной, он заполнил ее без остатка, ведь недаром ее выстроили по его меркам.

Да, Ван Хорн был высоким мужчиной, но отнюдь не великаном, которым казался. На самом деле плечи у него были не шире, чем у Говарда или Эллери, однако из-за их плотности молодые люди смотрелись рядом с ним как мальчишки. А вот руки у него и впрямь громадные, подумал мистер Квин, — мускулистые, с широкими костями, не руки, а два тяжелых орудия. Ему внезапно вспомнились слова Говарда, сказанные на террасе кафе «Сен-Мишель», о нелегкой молодости его отца, начавшего свою карьеру с нуля — поденным рабочим. Но голова старшего Ван Хорна заворожила его куда сильнее, чем руки. Это была массивная голова с резкими очертаниями скул и подбородка и густыми, кустистыми бровями. Парадоксальное замечание Салли о красоте и уродстве Дидриха ни в коей мере не являлось преувеличением или остроумным словесным оборотом, а чистой правдой. Эллери не мог с ней не согласиться. Лицо Дидриха производило впечатление уродливого не из-за грубости черт, а из-за их непропорциональной величины. Нос, подбородок, рот, уши и скулы были непомерно крупными, а кожа — темной и шероховатой. И это странное, с искаженными пропорциями лицо освещали удивительные глаза — глубокие, сияющие и прекрасные. Они-то и восстанавливали изначальную, но нарушенную природой гармонию, придавая облику Дидриха Ван Хорна неповторимое обаяние.

Его голос был таким же сильным, низким и вдобавок проникновенно-сексуальным. Возникало ощущение, будто он разговаривает всем телом, а не только голосом. Он словно повиновался бессознательному ритму, я этот ритм, в свою очередь, властно воздействовал на окружающих.

Дидрих пожал руку Эллери, обнял своей длинной, крепкой «лапой» Салли, разливавшую коктейли, попросил Говарда погасить огонь в камине и уселся в самое большое кресло, закинув ногу на его подлокотник. Что бы ни делал и что бы ни говорил старший Ван Хорн, все выглядело убедительно и совершенно неотвратимо. Он именно так должен был себя вести. Хозяин находился дома, не подчеркивая собственную власть, а доказывая ее одним фактом своего присутствия.

Увидев его воочию, вместе с сыном и женой, Эллери понял — Говард и Салли всегда подчинялись Дидриху и будут ему подчиняться, сколько хватит сил. Все, на что направлялась энергия Ван Хорна, рано или поздно «засасывалось» ею, входя в состав ее мощной ауры. Его сын преклоняется перед отцом, подражает ему, а когда впервые задумается, продолжать ли это преклонение или начать соперничать с объектом своего слепого обожания, то, может быть, станет… Говардом. А что касается его жены, то Ван Хорн создаст ее любовь из своего чувства и сохранит подобную преданность, постепенно поглощая ее. Те, кого он любил, намертво и безнадежно «приклеивались» к нему.

Они двигались, когда двигался он, и были частицами его воли. Он напомнил Эллери мифических полубогов, заставив его безмолвно извиниться перед Говардом за то, что десять лет назад откровенно забавлялся, разглядывая скульптуры в его парижской студии. Говард не романтизировал отца, высекая резцом из камня фигуру Зевса по образу и подобию старшего Ван Хорна. Он делал это бессознательно и создавал вместо нового изображения знакомый портрет. Интересно, не свойственны ли Дидриху пороки богов, заодно с их добродетелями, мелькнуло в голове у Эллери. Но если у него имелись пороки, то уж никак не тривиальные. Этот человек был выше любых мелочных пристрастий. Должно быть, он справедлив, логичен и непоколебим.

Салли оказалась права и еще в одном отношении: возраст применительно к нему ничего не значил. Наверное, Ван Хорну уже перевалило за шестьдесят, решил Эллери, но он чем-то походил на индейца: вы чувствовали, что его жесткие, черные волосы никогда не поседеют и не поредеют, а сам он не согнется и не станет спотыкаться на каждом шагу. Он всегда будет держаться прямо, выглядеть сильным и неподвластным времени. И умрет, лишь столкнувшись с какой-то иной стихийной силой вроде молнии.

Они беседовали о новом романе Эллери, что, конечно, было лестно его автору, но не сулило никаких открытий. Так что при первом удобном случае Эллери завел разговор на другую тему:

— Да, кстати, Говард рассказал мне о своих приступах амнезии и о том, как они выбивают его из колеи. Лично я не считаю их столь серьезными, но хочу узнать у вас, мистер Ван Хорн, в чем, по-вашему, их причина.

— Я бы и сам желал узнать. — Дидрих положил свою огромную лапу сыну на колени. — Но с этим парнем тяжело иметь дело, мистер Квин.

— Ты имеешь в виду, что я похож на тебя, — откликнулся Говард.

Дидрих улыбнулся.

— Я уже говорила Эллери, что он не идет на контакт с врачами, — пояснила супругу Салли.

— Будь он немного моложе, я бы его хорошенько вымазал дегтем, — пробурчал Ван Хорн. — Дорогая, по-моему, мистер Квин проголодался. Да и я тоже голоден. У нас готов обед.

— Да, Дидс. Я ждала Уолферта.

— Разве я тебе не сказал? Прости, дорогая. Уолф сегодня задержится. И нам незачем его ждать.

Салли торопливо извинилась, а Дидрих повернулся к Эллери:

— У моего брата есть одна скверная холостяцкая привычка. Он никогда не думает о чувствах кухарки.

— Не говоря уже о семье, — заметил Говард.

— Говард не в ладах со своим дядей, да и тот платит ему взаимностью, — хмыкнул Дидрих. — Я не раз доказывал сыну, что он не понимает Уолферта. Мой брат — консерватор по натуре.

— Реакционер, — поправил его Говард.

— Он бережно обходится с деньгами.

— Чертовски прижимист.

— Я допускаю, что в бизнесе с ним порой бывает нелегко, но ведь это не преступление.

— Вот так дядя Уолферт и поступает, отец. Тянет жилы из партнеров.

— Сынок, Уолф стремится к совершенству.

— Надсмотрщик на плантации. А все прочие — его рабы!

— Ты дашь мне закончить? — снисходительно осведомился Дидрих. — Мой брат, мистер Квин, из числа тех, кто требует от служащих беспрекословного подчинения, но, с другой стороны, он и сам работает как вол, куда больше каждого из нас.

— Да он и тридцати двух баксов в неделю не заслуживает за свои труды, — возразил Говард. — Ему бы на себя посмотреть построже.

— Говард, он для нас столько всего сделал, когда стал управлять заводами. Нельзя быть таким неблагодарным.

— Отец, уж тебе-то известно, что, если бы ты на него не надавил, он бы ввел на заводах повышенную норму выработки, нанял бы шпиков — следить за рабочими, отменил бы выслугу лет и уволил бы всех несогласных.

— Что с тобой, Говард? — удивился Эллери. — Ты рассуждаешь как настоящий социалист. Да, ты сильно изменился со времени рю де ля Юшетт.

Говард что-то буркнул в ответ, и все засмеялись.

— А по-моему, Уолферт, в сущности, глубоко несчастный человек, мистер Квин, — продолжил Дидрих. — Я его понимаю, а вот этот щенок, по-видимому, нет. Уолферт — настоящий комок нервов и страхов. Он боится жизни. Вот чему я всегда пытался научить Говарда. Глядеть в лицо трудностям. Не растравлять свои раны, а как-то их залечивать. Хорошо, что я сейчас вспомнил, — не задержись я по делам, уж конечно, разобрался бы в этой ситуации с обедом. Салли!

Салли вернулась в столовую в красивом фартуке поверх платья, и ее лицо сияло улыбкой.

— Это Лаура, Дидс. Она по-прежнему бастует.

— Грибы! — воскликнул Говард. — Бог ты мой, грибы и к тому же Лаура — твоя поклонница, Эллери. В нашем доме настоящий кризис.

— А что там с грибами? — поинтересовался Дидрих.

— Я полагала, будто днем мне все удалось наладить, дорогой, но теперь она заявляет, что не станет подавать мистеру Квину бифштекс без грибного соуса, а грибы у нее не получились.

— Да забудь ты о грибах, Салли! — заорал Дидрих. — Я сам проверю этот бифштекс.

— Нет, останься здесь, сиди спокойно и пей свой коктейль, — сказала Салли, поцеловав мужа в макушку. — Бифштекс у нее вышел просто изысканный.

— Вот штрейкбрехер, — не удержался Говард.

Салли снова отправилась на кухню, на ходу бросив на него выразительный взгляд.

* * *

Обед подействовал Эллери на нервы, и он никак не мог понять почему. Ведь это был отлично сервированный и вкусный обед, поданный в столовой, где громадный камин переговаривался с горящим углем и царственно плевался. Эллери обратил внимание на большой фарфоровый сервиз, расписанный каким-то гурманом, — с буйно распустившимися лепестками цветов, — с серебряными вилками, ножами и ложками, которые явно выковал Вулкан из мира искусства. Дидрих смешал свой салат в колоссальной деревянной миске — ее могли выдолбить только из сердцевины секвойи. На десерт им подали нечто невероятное, названное Салли «австрийским пирогом». Бесспорно, это прапрадедушка всех прочих домашних пирогов, простодушно подумал Эллери, — до того он был велик и начинен разнообразной смесью. Беседа заметно оживилась.

Однако в ней улавливался подтекст. А ему он был не вполне ясен. Разговор получился не менее насыщенным, чем обеденные блюда. Эллери узнал множество интересных подробностей о юности братьев Ван Хорн и начале их деятельности. Дидрих и Уолферт поселились в Райтсвилле еще мальчишками, сорок девять лет назад. Их отец был странствующим проповедником-евангелистом и прошел огонь, воду и медные трубы, перебираясь из города в город и грозя грешникам вечным проклятием.

— Он не сомневался в своих предсказаниях, — усмехнулся Дидрих. — Помню, как мы с Уолфертом дрожали от страха, если он входил в раж. Могу поклясться, что его глаза загорались алым пламенем, когда онгромовым басом оглашал свои проповеди. А борода у него была длинная, черная и всегда с каплями слюны. Он и нам сулил адские муки, а порой хлестал нас плетками. От Ветхого Завета он получал куда больше удовольствия, чем от Нового. Я считал его похожим на Иеремию или на старого Джона Брауна, но теперь понимаю, что такое сравнение не делает чести им обоим. Папа верил в Бога, которого можно увидеть и ощутить, — особенно ощутить. И лишь когда я вырос, до меня дошло, что отец создал Бога по своему образу и подобию.

Райтсвилл был простой остановкой на пути евангелиста к спасению души, однако он до сих пор здесь, сказал Дидрих. Покоится на кладбище в Твин-Хилл. Он замертво упал от апоплексического удара во время проповеди в Лоу-Виллидж.

Семья евангелиста Ван Хорна осталась в Райтсвилле. Нужно быть необыкновенным человеком, рассудил Эллери, чтобы подняться из Лоу-Виллидж на вершину Норд-Хилл-Драйв и опять спуститься в Лоу-Виллидж за своей женой.

И почему Говард так мало рассказывал об истории своей семьи?

— Мы оказались в опасной близости к беднейшим горожанам. Уолф стал работать в бакалейном магазине Эймоса Блуфилда. А я не смог устроиться ни к Эймосу, ни куда-либо в закрытое помещение. И нанялся рабочим на железную дорогу.

Салли очень аккуратно налила им кофе из серебряного кофейника. Разумеется, ее беспокоила не автобиография мужа: она гордилась Дидрихом, и в этом нельзя было ошибиться. Нет, Салли тревожил Говард, сидевший за продолговатым столом наискосок от нее. Она ощущала его полунасмешливое молчание, когда он играл с вилкой для десерта и делал вид, будто внимательно слушает отца.

— Все шло своим чередом, шаг за шагом. Уолферт был честолюбив — по вечерам он учился на курсах для бухгалтеров, администраторов в сфере бизнеса и финансистов. Я тоже был честолюбив, но по-своему, иначе. Общался с массой людей, узнавал из книг разные сведения и жадно читал при малейшей возможности. Я до сих пор так читаю. Но вот что любопытно, мистер Квин. Если не считать технической литературы, то, кроме отцовской Библии, Шекспира и нескольких исследований по психологии, я не находил в книгах ни единого слова, которое мог бы прямо применить к своей жизни. А зачем, спрашивается, изучать что-либо, если это не помогает тебе жить?

— Вопрос известный и часто обсуждавшийся, — улыбнулся Эллери. — По-видимому, мистер Ван Хорн, вы согласны с Голдсмитом, полагавшим, будто книги почти ничему не способны нас научить. И с Дизраэли, называвшим книги проклятием рода человеческого, а изобретение книгопечатания — величайшим несчастьем, постигшим людей за все века.

— На самом деле Дидс не верит тому, что говорит, — заметила Салли.

— Нет, я верю, дорогая, — запротестовал ее супруг.

— Вздор! Я бы не сидела здесь, за этим столом, если бы не книги.

— Вот как, — пробормотал Говард.

— Говард, разве ты еще с нами? — удивилась Салли. — В таком случае позволь мне налить тебе кофе.

Эллери хотелось, чтобы они перестали спорить.

— В двадцать четыре года я основал компанию по строительству железных дорог. В двадцать восемь владел частью собственности в Лоуэр-Мейн и выкупил у старика Ллойда — деда Фрэнка Ллойда — лесопильню. А Уолферт к тому времени переехал в Бостон и стал брокером. Началась Первая мировая война, и семнадцать месяцев я провел во Франции. Как теперь вспоминаю, главным образом месил грязь и кормил вшей. А Уолферт не воевал.

— Он бы и не стал воевать, — заявил Говард с горечью человека, тоже не участвовавшего в войне.

— Твоего дядю забраковали из-за больных легких, сынок.

— Судя по моим наблюдениям, с тех пор он на них не жаловался.

— Как бы то ни было, мистер Квин, брат вернулся из Бостона и занялся моими делами, пока я кочевал по окопам за океаном.

— Для него это настоящий подвиг, — язвительно прокомментировал Говард.

— Говард, — упрекнул его отец.

— Извини. Но ты возвратился и обнаружил, что он сотворил несколько чудес, протолкнув контракты для армии.

— Этого было вполне достаточно, сынок, — добродушно пояснил ему Дидрих, однако Говард поджал губы и больше не проронил ни слова. — Но Уолф неплохо справлялся с делами, мистер Квин, и после мы с ним объединились. Мы и разорились вместе в пору кризиса 1929 года, и нам опять пришлось начинать с нуля. Отстраивать все заново. Теперь у нас дела пошли в гору и мы оба здесь, наверху.

Эллери решил, что слова «пошли в гору» и «здесь» — это риторические обороты, относящиеся и к орлиному гнезду на Норд-Хилл-Драйв, и, как он заподозрил, к диктаторской власти Ван Хорна над плутократией Райтсвилла. И пока великан продолжал свой рассказ, подозрения Эллери все усиливались. Очевидно, Ван Хорны владели лесопильнями, машиностроительными заводами, джутовой мельницей, целлюлозно-бумажной фабрикой в Слоукеме и дюжиной других предприятий, разбросанных по округу. А кроме того, контрольным пакетом акций Райтсвиллского энергетического комплекса и Райтсвиллского национального банка. Этот последний был приобретен после смерти Джона Ф. Вдобавок Дидрих недавно купил «Архив» Фрэнка Ллойда, модернизировал и либерализировал дух газеты, и она заняла ведущие позиции в политической жизни штата. Похоже, что состояние Ван Хорнов увеличилось и достигло наивысшей точки перед Второй мировой войной, во время ее и в первые послевоенные годы.

Это были ни к чему не обязывающие, безобидные фактические данные. Эллери немного расслабился, когда в столовой внезапно появился Уолферт Ван Хорн.

* * *

Уолферт был одномерной проекцией своего брата. Он не уступал Дидриху ростом, а черты его лица казались столь же уродливыми и не в меру крупными, но никто не назвал бы его плотным и объемистым. Уолферта можно было изобразить тонко очерченной продолговатой линией, где все тянулось вверх, но не вширь. Человек без пылкой энергии, без крови и без величия. Если его брат был похож на скульптурное изображение, то Уолферт — на плоскую карикатуру, нарисованную пером.

Он не вошел в столовую, а как будто влетел в нее голодной птицей, почуявшей запах падали. И окинул Эллери холодным, неприязненным взглядом.

В то время как от Дидриха исходило ощущение располагающей к себе дружеской силы, в его брате чувствовались лишь настороженность и стремление защититься. Но даже в них улавливалось нечто злобное и скаредное. На мгновение Эллери представилось, будто перед ним мелькнула адская бездна. Затем вытянутое лицо Уолферта искривилось в фальшивой улыбке, его лисьи губы задергались, обнажив лошадиные зубы. Он подал Эллери свою костлявую руку.

— Итак, это знаменитый друг нашего Говарда, — проговорил Уолферт, и в его голосе послышалась тонкая, ядовитая насмешка. Интонация, с которой он произнес слова «нашего Говарда», уничтожала всякую надежду на его rapprochement^[6] с племянником, определение «знаменитый» прозвучало как издевательство, а «друг» как непристойность.

Да, он несчастен и закомплексован, подумал Эллери, но вместе с тем и опасен. Уолферт презирал сына Дидриха, жену Дидриха и давал понять, что презирает и самого Дидриха. Однако презрение к ним он выражал по-разному и за оттенками его отношения было интересно наблюдать. На Говарда он не обращал внимания, с Салли держался покровительственно, а Дидриху старался уступать. Скорее всего, он ни во что не ставил племянника, ревновал сноху и ненавидел брата.

К тому же он был невоспитан. Уолферт не извинился перед Салли за опоздание к обеду, набросился на еду, точно зверь, бесцеремонно орудуя локтями по столу, и обращался только к Дидриху, будто они находились в столовой одни.

— Что же, теперь ты в это ввязался, Дидрих. И, как я полагаю, затем попросишь меня вывести тебя из игры.

— О чем ты, Уолферт?

— Да об этом деле с музеем искусств.

— Тебе позвонила миссис Маккензи? — В глазах Дидриха сверкнули искорки.

— Сразу после твоего ухода.

— Они приняли мое предложение!

Его брат пробурчал нечто невнятное.

— Музей искусств? — переспросил Эллери. — Когда же это в Райтсвилле построили музей искусств, мистер Ван Хорн?

— Его еще не построили. — Дидрих просто сиял от удовольствия.

Костлявые кисти рук Уолферта то и дело взлетали над столом.

— Это будет потрясающий музей, — неожиданно заметил Говард. — Они уже несколько месяцев обсуждают и планируют. Группа старых торгашей и любителей прекрасного — миссис Мартин, миссис Маккензи и особенно…

— Лучше не продолжай, — улыбнулся Эллери. — И особенно Эмелин Дюпре.

— Ну надо же. Ты знаком с воздушной феей — культурологом нашего сказочного городка, Эллери?

— Да, Говард, я имел честь с ней общаться, и не раз.

— Тогда ты понял мои намеки. Они создали Комитет — с большой буквы и выработали Резолюцию — тоже с большой буквы, подписанную «столпами» Райтсвилла. Сейчас все готово к тому, чтобы наш город стал Столицей культуры графства, — столицей опять-таки с большой буквы. Они позабыли лишь об одном — для музея искусств нужна зелень, и в большом количестве.

— У них были очень трудные времена, когда они пытались отыскать средства. — Салли встревоженно посмотрела на мужа.

Дидрих по-прежнему сияюще улыбался, а Уолферт поглощал одно блюдо за другим.

— Но, отец, — Говард, кажется, был не на шутку озадачен, — какого черта ты согласился участвовать в этом деле?

— По-моему, ты уже внес свой вклад, Дидс, — сказала Салли.

Дидрих только хмыкнул в ответ.

— Ну, ну, не отпирайся, дорогой. Ты снова совершил какой-то героический поступок!

— Я скажу вам, что он сделал, — произнес Уолферт, продолжая жевать. — Он гарантировал им покрытие дефицита.

Говард поглядел на отца.

— Но почему, им же понадобятся сотни тысяч долларов.

— Он обещал внести четыреста восемьдесят семь тысяч, — выпалил Уолферт Ван Хорн и швырнул на пол вилку.

— Они явились ко мне вчера, — успокоительно пояснил Дидрих. — И сообщили, что компания по сбору средств обанкротилась. Я предложил им покрыть дефицит, но с одним условием.

— Дидс, ты мне об этом ни словом не обмолвился, — пожаловалась Салли.

— Я хотел сберечь деньги, дорогая, — принялся оправдываться Дидрих. — И, кроме того, у меня нет оснований утверждать, что они примут мои условия.

— Какие условия, отец?

— Ты помнишь, Говард, тот день, когда впервые зашел разговор о музее? И ты сказал, что вдоль всего фасада здания нужно установить большой пьедестал или фриз, или как там это называется, со статуями классических богов в полный рост. Это был твой архитектурный план.

— Разве я говорил о статуях? У меня что-то вылетело из головы.

— А вот я помню, сынок. Что же… таким и было мое условие. И в дополнение я потребовал, чтобы скульптором, изваявшим эти статуи, стал художник, подписывающий свои работы «Г.Г. Ван Хорн».

— О, Дидс, — вздохнула Салли.

Уолферт поднялся из-за стола, рыгнул и покинул столовую. Говард был белый как мел.

— Конечно, — врастяжку произнес Дидрих, — если тебя не устраивает эта сделка, сынок…

— Она меня устраивает, — прошептал Говард.

— Или если ты думаешь, будто тебе не хватит умения…

— Я смогу это сделать! — воскликнул младший Ван Хорн. — Я смогу это сделать!

— Тогда я завтра же отправлю миссис Маккензи подписанный чек.

Говард вздрогнул. Салли налила ему новую чашку кофе.

— Я хочу сказать, что, по-моему, я сумею…

— Вот и хорошо, Говард, только больше не глупи, — торопливо вставила Салли. — Что именно ты станешь ваять? Каких богов планируешь изобразить?

— Ну… бога небес, Юпитера. — Говард посмотрел по сторонам. Он никак не мог прийти в себя. — У кого-нибудь здесь есть карандаш?

Ему дали два карандаша.

Он принялся рисовать на салфетке.

— Юнону, богиню небесного рая.

— Там должен быть и Аполлон, не так ли? — многозначительно проговорил Дидрих. — Бог солнца?

— И Нептун! — воскликнула Салли. — Морской бог.

— Не говоря уже о Плутоне, боге подземного мира, — добавил Эллери — И Диана — охотница, воинственный Марс, лесной Пан…

— Венера — Вулкан — Минерва… Говард осекся и взглянул на отца.

Потом он встал. И снова сел. Опять поднялся и выбежал из столовой.

— Дидс, ну какой ты дурак, я из-за тебя чуть не разревелась, — упрекнула мужа Салли, обошла вокруг стола и поцеловала его.

— Я знаю, о чем вы подумали, мистер Квин, — заметил Дидрих, взяв жену за руки.

— Я подумал, — улыбнулся Эллери, — что вам надо обратиться за медицинской лицензией.

— Лечение будет довольно дорогим, — хмыкнул Ван Хорн.

— Да, но мне известно, Дидс, что оно поможет! — сдавленным голосом откликнулась Салли. — Ты видел, какое лицо было у Говарда?

— А ты видела, какое лицо было у Уолферта? — Великан запрокинул голову и оглушительно расхохотался.

* * *

Когда Салли поднялась наверх, вслед за Говардом, Дидрих пригласил Эллери в свой кабинет.

— Я хочу, чтобы вы посмотрели мою библиотеку, мистер Квин. И кстати, вы свободно можете ею пользоваться, я хочу сказать, работая над вашим романом…

— Это очень любезно с вашей стороны, мистер Ван Хорн.

Эллери бродил по огромному кабинету, зажав в зубах сигару и держа в руке бокал бренди. Он разглядывал обстановку. Хозяин уселся в массивное кресло и лукаво наблюдал за ним.

— Для человека, находящего столь мало смысла в книгах, вы за ними весьма основательно поохотились, — заметил Эллери.

В больших книжных шкафах виднелись драгоценные образцы первых изданий и редких переплетов, известных всему миру.

— У вас здесь есть исключительно ценные экземпляры, — пробормотал Эллери.

— Типичная библиотека богача, не правда ли? — сухо отозвался хозяин дома.

— Ни в коей мере. У вас слишком мало неразрезанных страниц.

— Салли успела разрезать большинство.

— Неужели? И между прочим, мистер Ван Хорн, сегодня днем я обещал вашей жене сказать вам, что влюбился в нее без памяти.

Дидрих улыбнулся:

— Давайте признавайтесь.

— Наверное, вам часто приходится такое слышать.

— В Салли что-то есть, — задумчиво произнес Дидрих. — Но это видят лишь чуткие люди. Позвольте мне напомнить ваш бокал.

Но Эллери не отрываясь смотрел на какую-то полку.

— Я уже говорил, что я ваш преданный поклонник, — заявил Дидрих Ван Хорн.

— Мистер Ван Хорн, я сражен наповал. У вас собраны все мои книги.

— И я их прочел.

— Ну что же! Вряд ли автор способен чем-либо отплатить за подобную щедрость. Может быть, мне стоит убить кого-нибудь ради вас?

— Я раскрою вам секрет, мистер Квин, — проговорил хозяин дома. — Когда Говард сообщил мне, что пригласил вас сюда, и к тому же работать над романом, я был взволнован, как ребенок. Я прочел каждую написанную вами книгу, следил по газетам за вашими успехами и больше всего сожалел, что во время двух ваших визитов не смог с вами познакомиться. В первый раз, когда вы остановились у Райтов, я был в Вашингтоне и охотился там за военными контрактами. А во второй, когда вы приехали сюда по делу Фокса, я опять был в Вашингтоне, тогда по просьбе… ну да это не имеет значения. Но если это не патриотизм, то я не знаю, что же это такое.

— И если это не лесть…

— Я вам не льщу. Спросите Салли. И кстати, — засмеялся Дидрих, — наверное, вы и в том и в другом случае одурачили Райтсвилл, но меня-то вы не провели.

— Не провел вас?

— Я пристально наблюдал за делами Хейта и Фокса.

— И они оба мне не удались. Я потерпел фиаско.

— Неужели?

Дидрих улыбнулся Эллери. Тот ответил ему такой же улыбкой.

— Боюсь, что да.

— Совсем напротив. Говорю вам, я специалист по Квину. Могу я сказать вам, что вы делали?

— Но я же вам признался.

— Мне неловко называть моего уважаемого гостя хитрым лжецом, — ухмыльнулся Дидрих. — Однако вы раскрыли убийство Розмэри Хейт, и убийцей был вовсе не молодой Джим, хотя и свалял дурака, поссорившись со всеми на похоронах Норы, уехав в машине этой журналистки — как же ее звали? — и попытавшись сбежать. Вы там кого-то покрывали, мистер Квин. И получили за это выговор.

— Не слишком обнадеживающая характеристика, не правда ли?

— Все зависит от обстоятельств. От того, кого именно вы покрывали. И почему. Но сам факт, что вы сделали нечто подобное, дает ключ и позволяет понять, кто вы такой.

— Ключ к чему, мистер Ван Хорн?

— Не знаю. Несколько лет ломал над этим голову. Меня волнуют тайны. И потому я, наверное, на них так падок.

— У вас мой тип мышления, — заметил Эллери. — Вы любите блуждать по лабиринтам. Но продолжайте.

— Что же, могу поручиться, что Джессика Фокс не покончила жизнь самоубийством. Ее убили, мистер Квин, и вы это доказали. Более того, вы доказали, кто ее убил. По-моему, вы и здесь утаили правду, и полагаю, все по той же причине.

— Мистер Ван Хорн, вам нужно начать писать самому.

— Но в деле Фокса, равно как и в деле Хейта, я не понял одного. Неужели правда способна стать ложью? Я знаком со всеми людьми, причастными к этим делам, и готов поклясться, что среди них нет ни одного прирожденного преступника.

— Разве вы не ответили на ваш вопрос? Вещи таковы, какими они кажутся, и я не в силах утверждать обратное.

Дидрих посмотрел на него сквозь дым своей сигары. Эллери ответил ему спокойным и дружелюбным взглядом. Дидрих улыбнулся:

— Вы победили. Я не прошу, чтобы вы поколебали мою уверенность. Но мне хотелось бы воспользоваться моим правом узнать истину, как первому и главному поклоннику творчества Квина в Райтсвилле.

— Я не смогу вам помочь в этом, даже если будет настаивать городской магистрат, — пробормотал Эллери.

Дидрих с удовольствием кивнул и запыхтел своей сигарой.

— Даю вам честное слово, что никто не станет мешать вам, пока вы здесь. Я хочу, чтобы вы чувствовали себя в этом доме как в собственной квартире. Пожалуйста, обойдемся без всяких церемоний. Если вы не желаете с нами обедать, просто скажите Салли, и она попросит Лауру или Эйлин подать вам обед в дом для гостей. У нас четыре машины, и вы смело можете воспользоваться любой из них, если вам нужно будет куда-нибудь поехать, или устроить выступление в библиотеке, или вообще прокатиться.

— С вашей стороны это в высшей степени великодушно, мистер Ван Хорн.

— Скорее эгоистично. Я желал бы похвастаться, что ваша книга была написана в доме Ван Хорнов. А если мы начнем вам надоедать, книга получится плохой, и тогда мне нечем станет хвастаться. Понимаете?

Пока Эллери от души смеялся, в кабинет вошла Салли, держа за руку смущенного Говарда. Он принес с собой целую кипу справочников, и его покрытое синяками лицо снова ожило.

Весь оставшийся вечер они сидели и слушали его вдохновенные планы создания пантеона древних богов в Райтсвилле.

* * *

Эллери покинул особняк уже после полуночи, собираясь вернуться в коттедж.

Говард отправился вместе с ним на террасу, и несколько минут они пробыли вдвоем.

Луна в ту ночь была на ущербе, и за окнами террасы царила полная мгла. Но кто-то зажег огни в доме для гостей, и в саду от них вытянулись пальцы света, похожие на женщину, расчесывающую свои волосы. В невидимых деревьях шелестел ветер, над их головами мерцали и исчезали звезды, словно прячась от холода.

Они стояли на террасе и молча курили.

Наконец Говард произнес:

— Эллери, что ты думаешь?

— О чем, Говард?

— Об этой сделке с музеем искусств.

— А что я должен думать?

— Ты не считаешь ее своего рода патернализмом?

— Патернализмом?

— Отец покупает для меня музей, чтобы я выставил в нем свои скульптуры.

— И тебя это беспокоит?

— Ну да!

— Говард… — Эллери помедлил, пытаясь подыскать нужные слова. Разговор с Говардом требовал дипломатического такта. — Солонки Челлини появились на свет благодаря Франциску I. Папа Юлий в буквальном смысле слова сделал для росписи Сикстинской капеллы не меньше, чем художники. Без него не было бы фресок и скульптур Микеланджело — ни «Моисея» в Винколи, ни «Рабов» в Лувре. Шекспиру покровительствовал Саутгемптон, Бетховену — граф Вальдштейн, а Ван Гогу всю жизнь помогал его брат Тео.

— Ты поместил меня в достойную компанию. — Говард поглядел в сад. — Возможно, суть в том, что он — мой отец.

— У слов «патрон» и «отец» общий корень.

— Не шути. Ты же знаешь, что я имею в виду.

— Ты считаешь, что, не будь ты сыном Дидриха Ван Хорна, тебе не поступило бы подобное предложение? — спросил Эллери.

— Да, конечно. И все прошло бы на обычной конкурсной основе.

— Говард, я видел немало твоих работ в Париже и могу сказать, что ты по-настоящему талантлив. За десять лет ты, несомненно, вырос как художник. Но допустим, что ты бездарен — совершенно бездарен. И если мы будем откровенно обсуждать степень одаренности… А вот что плохо в системе покровительства искусству, так это совсем иное. Слишком часто создание картины, или скульптуры, или чего-нибудь еще зависит от прихоти патрона. Но когда прихоть такая, как у Дидриха, то хороший результат гарантирован.

— Ты меня переоцениваешь. Можно подумать, что мои скульптуры чуть ли не шедевры.

— Даже если твои скульптуры и не шедевры. Разве тебе не приходило в голову, что, не стань ты скульптором, твой отец никогда не пожертвовал бы средства для строительства музея искусств? Да, я понимаю, это звучит грубо, но мы живем в грубом мире. А с твоей помощью Райтсвилл способен превратиться в важный культурный центр. И для этого стоит потрудиться. Надеюсь, что мои слова не покажутся тебе слишком ханжескими или напыщенными, но факт остается фактом — тебе нужно постараться и создать отличные скульптуры. Не ради собственного удовольствия и не для твоего отца, а для города, для вашего штата. И если ты всерьез возьмешься за дело, то многие узнают, что в Райтсвилле есть свой талант, и престиж города, его привлекательность заметно возрастут.

Говард ничего ему не ответил.

Эллери закурил очередную сигарету, отчаянно надеясь, что его аргументы прозвучали куда убедительнее, чем он считал на самом деле.

Наконец Говард засмеялся:

— Ты нащупал мое слабое место, но черт бы меня побрал, если я и сам его знаю. Хотя, ничего не скажешь, ты меня вдохновил. Попытаюсь запомнить всю твою речь. — А затем добавил совсем другим тоном: — Спасибо, Эллери, — и повернулся, чтобы войти в дом.

— Говард.

— Что?

— Как ты себя чувствуешь?

Говард остановился. Потом вновь обернулся к Эллери и почесал свой распухший глаз.

— Я начинаю ценить своего старика, его ум и находчивость. Из-за музея искусств я об этом напрочь забыл. Я себя отлично чувствую.

— По-прежнему хочешь обвести меня вокруг пальца?

— Но ты же не уедешь завтра или послезавтра!

— Я просто хотел выяснить, как ты себя чувствуешь.

— Ради бога, оставайся и погости у нас!

— Конечно. Кстати, мы не слишком удобно здесь разместились. Ты живешь на верхнем этаже центрального особняка, а я в этом коттедже.

— Ты имеешь в виду, если у меня начнется новый приступ?

— Да.

— А почему бы тебе не поселиться со мной рядом? Я ведь занимаю целый этаж.

— Тогда мне придется забыть об уединении. А для моего проклятого романа оно совершенно необходимо, Говард. Я буду много работать по ночам. И зачем я только подписал этот договор! У тебя часто случались приступы среди ночи?

— Нет. Честно признаться, я не в силах припомнить ни одного приступа, происшедшего во сне.

— В таком случае я смогу поработать, пока ты храпишь. Это облегчает положение. А днем, продолжая писать, сумею проследить за тобой вот тут, у двери в особняк. И ночью не лягу спать, не удостоверившись, что ты отбыл в страну сновидений. Это твоя спальня. Там, наверху, где горит свет?

— Нет, это большое окно в моей студии. А спальня справа. В ней сейчас темно.

Эллери кивнул.

— Ложись спать.

Но Говард не сдвинулся с места. Он опять повернулся вполоборота, и его лицо оказалось в тени.

— У тебя еще что-то на уме, Говард?

Тот шевельнулся, но не проронил ни слова.

— Тогда живо в кровать, лентяй. Ты же знаешь, что я не усну, пока ты не ляжешь.

— Спокойной ночи, — произнес Говард очень странным голосом.

— Спокойной ночи, Говард.

Эллери подождал, пока не закрылась дверь в особняк. Потом прошел по террасе и неторопливо побрел вдоль усеянного отражением звезд бассейна к коттеджу.

* * *

Он выключил свет в комнатах и вышел посидеть на веранде. Он сидел и курил свою трубку в темноте.

Очевидно, Дидрих и Салли уже легли спать, света на втором этаже видно не было. Вскоре погас свет и в студии Говарда. Но в следующее мгновение он зажегся в комнате справа. Через пять минут и это окно погасло. Значит, Говард улегся в кровать. Эллери долго сидел на веранде. Вряд ли Говард сразу уснет. Что же не давало ему покоя сегодня вечером? Это была не амнезия. Это было нечто новое или недавно возникшее или нечто старое, но заявившее о себе в последние два дня. И кто к этому причастен? Дидрих? Салли? Уолферт? Или кто-нибудь неизвестный Эллери?

Возможно, напряженные отношения Говарда и Салли связаны именно с этим. Но у его стресса могли быть и другие источники. Конфликт Говарда с его нелюбимым дядюшкой или старая, незарубцевавшаяся рана — мучительная любовь Говарда к его отцу.

Большой и темный особняк показался Эллери неприступным.

Большой и темный.

Этот огромный дом можно было возненавидеть. Или полюбить его.

Внезапно до Эллери дошло, что подобное чувство он уже не раз испытывал здесь, в Райтсвилле, сидя ночами и пытаясь разгадать тайну сложных отношений и связей в городе. Точно так же он раскачивался ночью в кресле-качалке на веранде дома Хейтов, когда исчезли Лола и Пэтти Райт. И ночью на веранде дома Тальбота Фокса… Оба они неподалеку отсюда, в Хилл, и сейчас скрыты от него непроглядной тьмой. Но он уже попробовал на зуб здешние дела. Впечатление такое, как будто ты стараешься откусить частицу самой этой мглы.

Может быть, тут ничего и не было. Может быть, речь идет лишь об амнезии Говарда, о тривиальном случае без какого-либо налета таинственности. А все прочее — игра воображения.

Эллери уже собирался вытряхнуть свою трубку и лечь в постель, когда его рука застыла в воздухе, а мускулы оцепенели от страха.

Что-то двигалось по саду.

Его глаза уже привыкли к темноте, и он мог различить степень ее густоты. В ней появились свои измерения, серые и пестрые пятна — отпиленные куски ночи. И кто-то шел по высветленному фрагменту в саду, за бассейном, напоминая на вид призрачный, синеватый отросток.

Он был твердо уверен в том, что никто не выходил из дома. И следовательно, этот человек не мог быть Говардом. Должно быть, некто находился в саду все время, пока он и Говард стояли на террасе и разговаривали и пока он сидел на веранде коттеджа, курил и размышлял.

Эллери напрягся и пригляделся, попытавшись уловить очертания фигуры среди теней.

Теперь он вспомнил, что на этом месте стояла мраморная скамья.

И, сообразив это, попробовал мысленно разогнать ночной мрак. Но чем больше он всматривался, тем меньше видел.

Он чуть было не вскрикнул; секунду спустя на бассейн и сад упали лучи света, облако отплыло от луны.

Кто-то сидел на мраморной скамье. Над землей нависала огромная груда.

И когда его глаза отыскали нужный ракурс, он увидел на скамье фигуру в просторной одежде или плаще. Судя по ее очертаниям и широким бедрам, женскую фигуру.

Она не двигалась с места.

Он сразу узнал ее. Это была скульптура Сен-Годена «Смерть». Сидящая женщина, закутанная в одежды. Даже ее голова была покрыта, а лицо спрятано в тени поднятых рук, одна из которых на что-то указывала, а другая — поддерживала подбородок.

Но как только лунный свет озарил мраморную скамью, сходство мгновенно исчезло, а одежды заколыхались. Ему трудно было в это поверить, однако фигура поднялась и превратилась в старую, очень старую женщину.

Она была так стара, что ее спина согнулась дугой и напоминала спину рассерженной кошки. Она сделала несколько шагов, и в ее движениях было что-то древнее и таинственное.

Она медленно шла, согнувшись над землей, и бормотала, — это были тонкие, едва различимые звуки, похожие на шорохи листвы от налетевшего ветра.

— Хотя я бреду по долине в тени смерти…

А затем она скрылась.

Пропала из вида.

Только что она была здесь, а спустя мгновение куда-то исчезла.

Эллери протер глаза. Но когда посмотрел снова, видеть уже было нечего. А луну заволокло другое облако.

— Кто это? — воскликнул он.

Ему никто не ответил.

Игра ночных теней. Там ничего и не было. А «слова», которые он слышал, на поверку оказались эхом генной памяти его мозга. Разговор о скульптуре… мертвенная чернота дома… сосредоточенные размышления… самогипноз…

Но Эллери всегда оставался верен себе и почувствовал, что должен спуститься к бассейну, обойти его кругом и ощупать неразличимую во мгле мраморную садовую скамью.

Он положил на нее руку, ладонью вниз.

Камень был теплым.

Эллери вернулся в коттедж, зажег свет, порылся в чемодане, отыскал фонарь и вновь поспешил к скамье.

Он обнаружил кустарник, за который зацепилась женщина, перед тем как луну затянули облака.

Но больше ничего.

Она ушла, и нигде не было ответа. Он целых полчаса исследовал землю вокруг, но так ничего и не нашел.

День третий

У Салли был такой взволнованный, срывающийся от напряжения голос, что Эллери сразу решил — у Говарда начался очередной приступ.

— Эллери! Вы уже проснулись?

— Салли. Что-нибудь случилось? С Говардом?

— Слава богу, нет. Я воспользовалась случаем и пришла сюда. Надеюсь, вы не станете возражать. — Ее смех был слишком звонким и искусственным. — Я принесла вам завтрак.

Он наспех умылся и, выйдя в гостиную в пижаме, застал там Салли. Она беспокойно прохаживалась взад-вперед и нервно курила, потом внезапно швырнула сигарету в камин и осторожно приподняла крышку массивного серебряного подноса.

— Салли, вы прелесть. Но в этом не было никакой необходимости.

— Если вы хоть чем-то похожи на Дидса и Говарда, то не откажетесь от горячего завтрака. Хотите кофе? — Она страшно нервничала. И болтала не закрывая рта. — Я знала, что непременно должна была так поступить. Это ваше первое утро здесь. И по-моему, вам это по душе. Дидс уже давно уехал, и Уолферт тоже. Вот я и подумала: если вы как следует выспались, то не станете возражать, когда я принесу вам кофе, окорок с яйцами и тосты. Понимаю, вам, должно быть, не терпится заняться вашим романом. И обещаю, что мои утренние визиты не войдут в привычку. В конце концов, Дидс распорядился, чтобы вам никто не мешал, и его слово — закон, а я — послушная жена…

У нее дрожали руки.

— Все в порядке, Салли. Я никогда сразу не сажусь за работу. Вы не представляете себе, сколько всего нужно сделать писателю, прежде чем он сможет снова ухватить скользкую нить повествования. Ну, например, подровнять ногти, прочесть утреннюю газету…

— У меня сразу отлегло от сердца. — Она попыталась улыбнуться.

— Выпейте чашечку кофе. От этого вы почувствуете себя лучше.

Салли взяла вторую чашку, стоявшую на подносе. Он с самого начала заметил, что чашек было две.

— Я надеялась, что вы предложите мне это, Эллери. — Сказано излишне беспечным тоном.

— Салли, в чем дело?

— И что вы меня об этом спросите.

Она поставила чашку на стол, и ее руки затряслись еще сильнее. Эллери зажег сигарету, поднялся, обошел стол и вставил сигарету ей в рот.

— Сядьте и откиньтесь на спинку стула. Закройте глаза, если вам хочется.

— Нет, не здесь.

— А где же?

— Где угодно, только не здесь.

— Если вы подождете, пока я оденусь…

У нее было осунувшееся и даже какое-то болезненное лицо.

— Эллери, я не желаю отрывать вас от работы. Это нехорошо…

— Подождите, Салли.

— Я и мечтать не могла, что решусь на это, если бы…

— А теперь помолчите. Я вернусь через три минуты.

— Ты все же явилась к нему, — донесся из-за двери голос Говарда.

Салли изогнулась на стуле и заложила руку за спину.

Она так побледнела, что Эллери показалось — сейчас она упадет в обморок.

У Говарда были пепельно-серые щеки.

Эллери постарался разрядить обстановку и успокоительно произнес:

— Что бы там ни было, Говард, я прямо сказал, что Салли имела право меня навестить, и ты напрасно возмущаешься.

Распухшая нижняя губа Говарда придавала его рту уныло-искривленную форму.

— О'кей, Эллери. Иди одевайся.

Когда Эллери вышел из коттеджа, то увидел под навесом центрального особняка новую мизансцену. Салли сидела в машине за рулем, а Говард укладывал в багажник большую корзину.

Эллери приблизился к ним. На Салли был олений коричневый замшевый костюм, она обернула голову шарфом на манер тюрбана, довольно ярко накрасилась и нарумянила щеки.

Она даже не взглянула на Эллери.

Говард был занят корзиной и тоже не обращал на него внимания, пока Эллери устраивался на переднем сиденье рядом с Салли. А потом проскользнул в машину и сел позади Эллери. Салли завела мотор.

— Для чего нам понадобилась корзина? — весело поинтересовался Эллери.

— Я попросила Лауру приготовить ленч для пикника, — пояснила Салли, деловито переключив скорость.

Говард засмеялся:

— А почему ты не сказала ему, зачем мы решили устроить ленч? Дело в том, что, если кто-нибудь начнет нас искать, прислуга ответит, что мы уехали на пикник. Понятно?

— Да, — понизив голос, подтвердила Салли. — На это у меня хватило ума.

Она делала крутые повороты, ведя машину лихо и даже с какой-то злостью. Когда они миновали Норд-Хилл-Драйв, Салли свернула налево.

— Куда мы направляемся, Салли? Я никогда не был в этих краях.

— По-моему, мы едем к озеру Куитонокис. Оно вон там, у подножия Махогани.

— Хорошее место для пикника, — заметил Говард.

Салли выразительно посмотрела на него, и он покраснел.

— Я захватил с собой несколько курток, — хрипло добавил он. — В это время года там, как правило, холодновато.

После его реплики беседа больше не возобновлялась, и Эллери был им благодарен.

* * *

В других, обычных обстоятельствах поездка на север могла бы их всех развлечь.

Очертания окрестностей между Райтсвиллом и Махогани постоянно менялись — гористая земля, казалось, жила своей жизнью, каменные ограды сбегали вниз, а слегка изогнутые мосты под названиями Овечий выгон, Индейская стирка и Ручей Маккомбера потрескивали над водными потоками. Невдалеке от них расстилались зеленые луга с пестрым клевером — они словно наползали друг на друга и были похожи на волны глубокого моря. По ним лениво бродили стада коров, пожевывая траву. А вот и прославленные маслобойни штата; Эллери увидел амбары и цеха, напоминавшие больничные корпуса; перед ним промелькнули сверкающие стальные баки. И вновь медленно жующие стада — они то и дело попадались им на глаза на подъезде к горам.

Сама дорога в горы сияла чистотой, а вот люди, ехавшие в автомобиле с открытым верхом, везли по ней темный груз своих тайн. Эллери не сомневался в том, что их груз был грешным, пиратским и контрабандным.

Характер местности уже в который раз изменился, когда машина стала карабкаться по крутым склонам. Появились сосновые рощи и гранитные глыбы. Вместо коров здесь паслись овцы. Потом исчезли и овцы и ограды, уступив место одиноким деревьям, вслед за ними — группам деревьев и пятнам Подлеска и, наконец, большому, растянувшемуся на мили лесу. Здесь, в горах, к ним приблизилось небо — ясное, холодное и синее, по нему стремительно проплывали облака. Да и воздух на высоте был резче, с колючими, «зубастыми» струями ветра.

Они пробрались через лес, оставив позади огромные темные горные долины, где солнце никогда не освещало верхушки могучих сосен, елей и болиголовов. Повсюду виднелись гранитные кости гор. Исполинский край. Эллери невольно подумал о Дидрихе и начал гадать, а вдруг суровая гармония пейзажа и настроения побудила Салли выбрать для исповеди именно это место.

Они достигли цели — за горой засинело озеро Куитонокис, с зелеными волосами тростников, застывшими у водной глади. Эллери мысленно сравнил его с голубоватой раной на сером теле горного склона.

Салли притормозила у поросшего мхом валуна и выключила скорость.

Кругом рос лавр, рядом с ним — кусты сумаха, и прямо пахло хвоей. Птицы вспорхнули и уселись на коряге посреди озера. Они расправили крылья и были готовы взлететь.

— Ну как, передохнем? — спросил их Эллери.

Он предложил Салли сигарету, но она покачала головой. Ее рука в перчатке по-прежнему сжимала руль. Эллери бросил взгляд на Говарда, но тот не отводил глаз от озера.

— Ну как? — повторил Эллери и убрал пачку сигарет в карман.

— Эллери. — Обращение Салли прозвучало сдавленно и отрывисто. Она облизала губы, волнение мешало ей говорить. — Я хочу, чтобы вы знали — это моя инициатива. Говард был против и до конца стоял на своем. Мы прятались по углам, спорили и ругались целых два дня. Еще со среды.

— Расскажите мне обо всем.

— Теперь, когда мы здесь, я как-то растерялась. С чего же мне начать? — Она не смотрела на Говарда и умолкла, словно чего-то ждала.

Говард молчал.

— Говард, можно я скажу Эллери… о тебе? Ведь это нужно сделать в первую очередь?

Эллери почувствовал, как одеревенел Говард. Тут нельзя было ошибиться — его тело стало твердым и негнущимся, точно ствол крепкой сосны. Внезапно Эллери догадался — сейчас он услышит что-то важное о причине болезни младшего Ван Хорна и, по крайней мере, один корень будет извлечен на свет. Возможно, самый глубокий корень, давно проникший в его душу. Корень невроза Говарда.

Салли заплакала.

Говард откинулся на спинку кожаного сиденья, и его губы обмякли от нахлынувшей тяжелой тоски.

— Не надо, Салли, я сам ему скажу. Прошу тебя, не надо. Помолчи и перестань плакать.

— Извини. — Салли порылась в сумочке и достала носовой платок. А затем глухо прошептала: — Больше это не повторится.

Говард повернулся к Эллери и торопливо произнес, словно желая сбросить непосильную ношу:

— Я не сын Дидриха.

— Кроме нашей семьи, об этом никому не известно, — продолжил Говард. — Отец сказал Салли, когда они поженились. Но Салли — единственная посторонняя. — Его губа снова искривилась. — Не считая меня, конечно.

— А кто же ты? — полюбопытствовал Эллери, как будто задал обычный, ничего не значащий вопрос.

— Не знаю. И никто этого не знает.

— Подкидыш?

— Банально, не правда ли? Сентиментальная сказочка, совсем как у Хорейшо Элджера.^[7] Но такое и в жизни встречается. Да, я подкидыш. И позволь мне кое-что добавить. Когда это с тобой случается, то есть когда ты это узнаешь, тебе кажется, что ты — первый в мире и ни с кем ничего подобного прежде не бывало. И ты молишься Богу не за себя, а за других, чтобы они не повторили твою судьбу.

Он говорил четко и деловито, но в то же время с явным нетерпением и, похоже, считал, что основные подробности его проблемы уже прояснились. Лишь теперь Эллери осознал, сколько боли скопилось в сознании Говарда за долгие годы.

— Я был младенцем. Запеленутым младенцем двух-трех дней от роду. И меня вполне традиционно подкинули на порог дома Ван Хорнов в дешевой корзинке. К одеяльцу прикрепили листок бумаги с датой моего рождения. Всего-навсего с датой рождения, а больше обо мне ничего не сообщили. Корзинка до сих пор хранится где-то на чердаке. Отец не желает с нею расставаться.

— Такая крохотная корзиночка, — вставила Салли.

— И это все? Может, были еще какие-то свидетельства. Образно говоря, ключ к разгадке? — спросил Эллери.

— Нет, никаких свидетельств не было. — Говард улыбнулся.

— Ну а как насчет корзинки, одеяльца и листка бумаги?

— Корзинка и одеяльце — обычные, дешевые изделия. По словам отца, такие продавались в те годы в любом городском магазине. А листок просто вырван откуда-то.

— Твой отец был женат?

— Нет, он был холост. И никогда не женился вплоть до брака с Салли, несколько лет тому назад. А меня подкинули перед Первой мировой войной, — разъяснил Говард, поглядев на птиц, вновь рассевшихся на коряге. — Не знаю, как отцу это удалось, но он сумел получить в суде разрешение меня усыновить. Наверное, тогда законы об усыновлении были не слишком строгими. Он нанял отличную няньку ухаживать за мной, — думаю, это пошло мне на пользу. Но главное — он дал мне свою фамилию и назвал Говардом Гендриком Ван Хорном — Говардом в честь собственного отца, старого буяна проповедника, а Гендриком — в честь своего деда. Затем началась война, он вызвал из Бостона Уолферта, а сам отбыл на фронт, в Европу.

Честно признаться, Уолферт меня не баловал, — продолжил Говард и опять улыбнулся. — Помню, как он колотил меня по любому поводу, а нянька плакала и ругалась с ним. Она уволилась, лишь когда отец вернулся домой из окопов. А после в доме появилась другая нянька. Старая нянюшка. Ее звали Герт, но я никогда не называл ее по имени, а только «нянюшкой». Очень оригинально, не правда ли? Она умерла шесть лет назад… И конечно, у меня были репетиторы, когда отец начал преуспевать. Я могу вспомнить лишь каких-то великанов, множество великанов. Огромные лица, они возникали и исчезали.

До пяти лет я и понятия не имел, кто я такой. Но дорогой дядя Уолферт открыл мне тайну.

Говард сделал паузу. Он достал носовой платок и вытер затылок, а затем убрал его и продолжил:

— Я спросил у отца в тот вечер, что случилось бы, не возьми он меня тогда в дом. А он усадил меня к себе на колени и поцеловал. Я догадался, что он мне все объяснил этим поцелуем и постарался приободрить. Но еще много лет боялся, что кто-нибудь придет в дом и заберет меня. Я и теперь прячусь, стоит мне увидеть около дома какого-нибудь незнакомца.

Но я отклонился в сторону. Тогда же вечером отец и дядя Уолферт крупно повздорили из-за того, что Уолферт проговорился, будто меня подкинули на порог в корзинке неведомо откуда, а отец мне вовсе не отец. Они полагали, что я уже давно уснул. Но я-то помню, как прокрался в кабинет и спрятался за портьерой, подслушав их разговор. Оба они были сердиты, а отец рассвирепел, как безумный. Я его таким еще не видел. Он орал, что намерен сам обо всем мне рассказать, когда я немного подрасту. Это его дело, и он знает, как ему надо поступать. И с какой стати Уолферт решил напугать меня до полусмерти, еслион меня толком не воспитывал? Дядя Уолферт сказал ему в ответ какую-то гадость, и лицо у отца сделалось твердым, будто скала. Он поднял кулак, а ты знаешь, какие у него здоровенные ручищи. Мне тогда показалось, что одна из старых пушек времен Гражданской войны ударила снарядом в Солдатский мемориал в Сосновой роще. Так вот, он замахнулся и ударил кулаком дядю Уолферта прямо в рот.

Говард опять засмеялся.

— До сих пор отчетливо вижу эту сцену: голова Уолферта отогнулась на его костлявой шее, а зубы, целыми рядами, выпали изо рта. Обычно так колошматили противников в комедиях немого кино в годы моего детства, но здесь были выбиты настоящие зубы. У него была сломана челюсть, и он шесть недель пролежал в больнице. Врачи думали, что у него задет какой-то важный нерв или позвонок и он на всю жизнь останется парализованным или скоро умрет. Этого не произошло, и он вылечился, но отец больше никогда никого не бил.

Итак, Дидриху и дальше пришлось нести свое бремя вины, а его брат на протяжении двадцати пяти лет извлекал из этого пользу. Но тут не было ничего из ряда вон выходящего, даже в сильном чувстве вины и размолвке братьев. Важную роль в истории сыграл сам Говард, и вот как он объяснил свой невроз. Его сильнейшая привязанность к Дидриху основывалась на страхе, связанном с его собственным подлинным происхождением. Уолферт породил в нем этот страх, а жестокий эпизод со скандалом и дракой запомнился ему на всю жизнь и крепко засел в подсознании. Говард знал, что он не сын Дидриха, но даже не представлял себе, чей же он сын. Поэтому он ни на шаг не отходил от Дидриха и мысленно создал грандиозный образ отца, который впоследствии воплотил в камне. Это был символ его безопасности и мост между ним и враждебным миром. А когда появилась Салли и отец женился на ней…

— Тут важна только одна причина, — искренне признался Говард. — Если ты поймешь, что потом случилось, и оценишь ситуацию, то узнаешь, как много для меня значит отец, Эллери.

— По-моему, я знаю, как много для тебя значит отец, — отозвался Эллери.

— Нет, ты еще не до конца меня понял. Я обязан ему всем. Всем, чем я обладаю. Каким я стал. И даже моим именем. Ведь я ношу его имя. Он окружил меня заботой и порой жертвовал для меня самым необходимым. А Уолферт всегда подстрекал его и внушал ему, что я ничтожество и бездельник. Отец дал мне образование. Он поощрял мое детское увлечение, когда я лепил из глины крохотные фи гурки. Он отправил меня за границу учиться скульптурному мастерству. И принял меня, когда я вернулся. Он позволил мне продолжать работу и ни в чем меня не стеснял. Я — один из трех его наследников. И он никогда не утверждал, будто я не в силах создать что-нибудь выдающееся и прославиться. Не упрекал меня в лени, когда я, бывало… Да ты и сам видел, что он сделал прошлым вечером — купил мне музей. Так что вскоре у меня возникнет «площадка» для реализации таланта, если он, конечно, имеется. Да будь я Иудой, то все равно не смог бы его обидеть или оттолкнуть. А вернее, ни за что не захотел бы. Он — смысл моего существования, и я перед ним в вечном долгу.

— Иными словами, он вел себя как твой родной отец, — с улыбкой перебил его Эллери. — Ты ведь это имел в виду?

— Я и не рассчитывал, что ты меня поймешь, — огрызнулся Говард. Он выпрыгнул из машины, приблизился к валуну, сел на его мшистую верхушку, нащупал под ногами камешек, неловко пнул его, потом поднял и швырнул в корягу.

Птицы опять вспорхнули и улетели.

— Говард рассказал свою историю, но это лишь одна часть, — заключила Салли. — А теперь позвольте мне рассказать мою.

* * *

Эллери передвинулся на сиденье, а Салли обернулась к нему и поджала ноги. На этот раз она взяла сигарету и закурила. Ее левая рука покоилась на руле. Похоже, что она искала главное слово — сезам, способное передать всю суть ее истории.

— Меня зовут Сара Мэсон, — неуверенно начала она. — Сара, без буквы «эйч». Мама особенно настаивала на этом, она знала, что так принято писать в «Архиве», и решила — без «эйч» имя будет звучать элегантнее. А Дидс стал звать меня Салли, — она слабо улыбнулась, — помимо всех прочих имен.

Мой отец работал на джутовой мельнице. Там перемалывали джут и шодди.^[8] Не знаю, известно ли вам, что такое джутовая мельница. Пока Дидс не купил ее, это была жуткая дыра. А Дидс превратил ее в достойное предприятие, и оно теперь процветает. Джут используют в самых разных случаях, по-моему, даже в пластинках фонографов, или там применяют шодди? Никогда не могла запомнить. Так вот, Дидс купил эту мельницу и все на ней реорганизовал. Одним из первых он уволил моего отца.

Салли подняла голову.

— От папы и впрямь не было проку. На мельнице он делал то, что обычно поручают девчонкам-неумехам, то есть совсем несложную работу. Но не справлялся даже с ней. Он многое перепробовал, как-никак получил неплохое образование, — и у него ничего не получалось. Он пил, а когда напивался, бил маму. Однако меня он и пальцем не тронул, — у него просто не было такой возможности. Я очень рано научилась не попадаться ему под руку. — Она улыбнулась той же слабой улыбкой. — Я — отличный пример теории Дарвина. У меня был целый выводок сестер и братьев, но выжила только я одна. Остальные умерли в раннем детстве. Наверное, и меня бы тоже не стало, но папа умер первым. А вслед за ним мама.

— О! — откликнулся Эллери.

— Они умерли через несколько месяцев после того, как папа лишился работы. Он так и не смог никуда устроиться. Однажды утром его нашли в реке Уиллоу. Говорили, будто он оступился еще вечером, напившись допьяна. Упал и утонул. А спустя два дня маму отвезли в больницу Райтсвилла — у нее начались преждевременные родовые схватки. Ребенок родился мертвым, и мама тоже умерла. Мне тогда было девять лет.

«Да, типичная история для Полли-стрит», — подумал Эллери. Однако что-то в ней его не на шутку озадачило. А точнее, происхождение сидящей рядом с ним Салли. Если рассуждать строго социологически, на свете мало чудес. Как же маленькой замарашке Саре Мэсон удалось стать Салли Ван Хорн?

Она опять улыбнулась:

— Эллери, здесь нет никакой тайны.

— Вы совершенно несносная женщина, Салли, — возмутился Эллери. — Ну и как же?..

— Это все Дидс. Я была маленькой девчонкой, без единого пенни в кармане. Да, по сути, и без родственников, хотя мамина кузина жила с семьей в Нью-Джерси, а папин брат — в Цинциннати. И они меня к себе не взяли. Что же, их можно понять — обе семьи были очень бедные и многодетные, зачем им лишний рот? Меня отправили в приют в Слоукем, его опекало графство, и тогда-то Дидс услышал обо мне. Он был попечителем городской больницы, там ему рассказали о маминой смерти и об оставшейся сироте…

Он меня никогда не видел. Но когда выяснил, кто я такая — дочка Мэтта Мэсона, которого он уволил… Я не раз спрашивала, почему его встревожила моя судьба. А Дидс в ответ лишь смеялся и говорил, что это была любовь с первого взгляда. И родилась она в тот день, когда он увидел меня на Полли-стрит, в доме миссис Пласкоу, нашей соседки, у которой я какое-то время жила. Я хорошо помню миссис Пласкоу — крупную, полную женщину, этакую «мамашу» в очках в золотой оправе. Это случилось вечером, и миссис Пласкоу зажгла свечи. Они были евреями, и я запомнила, как она объяснила мне, что евреи зажигают свечи в пятницу вечером: ведь закат в пятницу — начало еврейской субботы. И так продолжается уже тысячи лет. Не успела она закончить фразу, как в дверь постучали, не могу забыть свое сильнейшее впечатление. Маленький Филли Пласкоу открыл ее — на пороге стоял какой-то огромный человек. Он посмотрел на свечи, на детей и сказал: «Где здесь девочка, у которой умерла мама?» Любовь с первого взгляда! — Салли снова улыбнулась своей загадочной улыбкой — Я была грязной, напуганной сиротой с костлявыми руками и тощей грудной клеткой, мои ребра можно было пересчитать. Настоящим оборвышем. И до того испугалась, что набросилась на этого дядю. Как приблудная кошка! — Тут она громко засмеялась. — Думала, что так ему и надо. А он попытался усадить меня к себе на колени. Я стала сопротивляться, расцарапала ему лицо, ударила по ногам. Миссис Пласкоу прикрикнула на меня и чуть не заплакала, а ее дети скакали вокруг меня и визжали. — Выражение лица Салли изменилось. — Какой он был сильный, какой большой и теплый и как от него замечательно пахло, еще лучше, чем от свежевыпеченного хлеба на кухонном столе. Я еще долго кричала, пытаясь вырваться. Окунула его галстук в воду, когда он попробовал пригладить мне волосы. Он на меня не сердился и говорил со мной очень ласково. Дидс — борец по натуре. И любит борцов.

Говард встал, вернулся к машине и хрипло произнес:

— Давай продолжай, Салли.

— Да, Говард, — отозвалась Салли, а затем разъяснила: — Что же, он заключил договор с властями графства. Создал для меня какой-то фонд, я не стану сейчас описывать подробности. Но благодаря этим пожертвованиям меня приняли в частную школу с добрыми, понимающими, современно мыслящими учителями, а потом еще в одну. Это были настоящие частные школы. На деньги Дидса. Я училась и в других штатах. И завершила образование за границей. У Сары Лоуренс. Меня заинтересовала социология. — Она беспечно добавила: — У меня несколько дипломов. Я получила хорошую работу в Нью-Йорке и в Чикаго. Мне это нравилось. Но меня всегда тянуло назад, в Райтсвилл, и я хотела здесь работать.

— На Полли-стрит.

— На всей Полли-стрит. Этим я и занялась. Да и до сих пор кое-что делаю. Теперь у нас собралась команда хорошо образованных людей и мы разработали полную социальную программу для школ и клиник. В основном на средства Дидса. Естественно, что во время моей работы мы постоянно встречались.

— Он, должно быть, вами очень гордится, — пробормотал Эллери.

— Полагаю, что с этого все и началось, но… затем он в меня влюбился. Вряд ли мне удастся передать, что я почувствовала, когда он признался в любви. Дидс всегда общался со мной. Он прилетал на самолете, чтобы повидать меня, когда я училась в школе. Я никогда не воспринимала его как отца… скорее как большого и сильного ангела-хранителя, но очень мужественного типа. Наверное, вы сочтете меня восторженной дурой, но я бы даже сказала — «как бога».

— Нет, я вас понимаю, — ответил Эллери.

— Я сохранила все его письма ко мне. И прятала его фотографии в разных тайниках. На Рождество он присылал мне огромные коробки с замечательными подарками. А в дни рождения всякий раз дарил мне что-нибудь необыкновенное. У Дидса фантастически хороший вкус и почти женское чутье ко всему исключительному. И на Пасху — груды цветов, целое море букетов. Он был для меня всем — олицетворением добра, силы и, конечно, утешением, надежным плечом, на которое ты кладешь голову в минуты одиночества и тоски. Даже когда он куда-нибудь уезжал.

Я узнала о нем немало нового. Через год после создания фонда для моего образования, да и просто для заботы обо мне он разорился. В пору экономического кризиса 1929 года. Деньги фонда не были безвозвратным кредитом — он смело мог взять их для собственных нужд. И лишь одному Богу известно, как он тогда нуждался. Но он к ним не притронулся, не забрал ни единого цента. Такой уж он человек.

Когда он сделал мне предложение, мое сердце едва не выпрыгнуло из груди. Мне стало дурно. Это было уже слишком. Слишком хорошо и радостно. Мне казалось, я не выдержу напора собственных чувств. Все годы обожания, поклонения и, наконец, вот это…

Салли остановилась, а после чуть слышно проговорила:

— Я дала ему согласие и два часа проплакала в его объятиях.

Внезапно она взглянула Эллери прямо в глаза:

— Вы должны осознать и по-настоящему понять, что Дидрих меня создал. Я стала такой, какой он меня вылепил. Своими руками. И дело не только в его деньгах и возможностях. У него был ко мне творческий интерес. Он следил за моим развитием. Он направлял меня, когда я училась. Он писал мне мудрые, зрелые и совершенно правильные письма. Он был моим другом, учителем, исповедником. Казалось, он меня не контролировал и жил вдали от меня, но его уроки усваивались даже лучше, чем при частых встречах. Я считала его жизненно необходимым для себя человеком и ничего от него не скрывала. Писала ему о таких вещах, которые многие девочки не решались бы поведать и родным матерям. И Дидс ничего от меня не требовал. Он просто всегда был рядом со мной и находил нужное слово, нужный подход, нужный жест.

Если бы не Дидс, — продолжила Салли, — я бы осталась замарашкой из Лоу-Виллидж, вышла бы замуж за какого-нибудь фабричного парня с мозолистыми руками, наплодила бы с ним выводок голодных детей — необразованных и невежественных, быстро увяла бы, опустилась и жила бы с болью в душе и без надежды.

Она вдруг поежилась, и Говард протянул руку к заднему сиденью, достал пальто из верблюжьей шерсти, торопливо обернулся и накинул его на плечи Салли. Его рука осталась лежать на ее плече, и, к изумлению Эллери, она подняла свою руку и взяла Говарда за локоть, так крепко сжав его, что стали видны костяшки ее пальцев под перчаткой.

— А потом, — с вызовом произнесла Салли и вновь посмотрела Эллери прямо в глаза, — я влюбилась в Говарда, а Говард влюбился в меня.

Фраза «Они — любовники» глупо прокручивалась в голове у Эллери.

Но затем его мысли пришли в порядок и вещи, как по мановению волшебной палочки, встали на свои места. Теперь Эллери поражала только собственная слепота. Он был абсолютно не подготовлен к подобному известию, потому что не сомневался — ему понятна подоплека невроза Говарда. И сумел убедить себя в том, что Говард ненавидел Салли, укравшую у него образ отца. А значит, анализировал происходящее в соответствии со своими убеждениями. Не придав значения изощренно-хитрой логике бессознательного процесса. И лишь сейчас понял: Говард влюбился в Салли, потому что ненавидел ее. Влюбился из-за ненависти в женщину, вставшую между ним и его отцом. А влюбившись, увел ее у отца — не для того, чтобы обладать Салли, а для того, чтобы вернуть себе Дидриха. Вернуть себе Дидриха и, быть может, наказать его.

Эллери знал, что Говард и Салли даже не подозревали об этом. На уровне сознания Говард любил ее и страдал от мучительной вины — тяжелого следствия его любви. Возможно, из-за этого чувства вины Говард упорно скрывал — скрывал свои отношения с женой отца и даже попросил Эллери приехать в Райтсвилл и помочь ему. Он попытался скрыть их и сегодня утром, когда Салли сама захотела прийти к Эллери и сказать ему правду. Говард никогда не отправился бы на озеро по собственной воле, он сделал это ради Салли.

«Так мне теперь кажется, — рассудил Эллери, — и тут есть свой смысл, но я не в силах столь глубоко заглянуть, я не умею нырять в эти воды. У меня нет нужного снаряжения. Я должен показать Говарда какому-нибудь первоклассному психиатру, просто отвести его туда за руку, а потом вернуться домой и забыть об этом. Я не должен ввязываться в личные дела Ван Хорнов, я не должен ввязываться в их дела. А не то я смогу серьезно повредить Говарду».

С Салли все обстояло иначе и куда проще. Она влюбилась в Говарда, не подумав, что окольный путь способен привести к отвратительному финалу. Ей был нужен сам Говард. Или, возможно, она влюбилась в него вопреки своей воле. Но если ее случай и был проще, то излечиться от этой страсти казалось гораздо сложнее. Речь не шла о ее счастье с Говардом — даже вопрос такого рода заведомо исключался, ведь он сознавал ложь и незаконность своей любви, опасаясь, что обман вот-вот может раскрыться. И однако… Далеко ли у них это зашло?

Эллери так и спросил:

— Далеко ли у вас это зашло?

Он был рассержен.

— Слишком далеко, — ответил ему Говард.

— Расскажи, ну расскажи, Говард, — принялась настаивать Салли.

— Слишком далеко, — повторил Говард, и в его голосе послышались истерические ноты.

— Мы оба вам расскажем, — спокойно заявила Салли.

Говард зашевелил губами и повернулся вполоборота.

— Ну, я начну, Говард. Это случилось в прошлом апреле, — проговорила Салли. — Дидс улетел в Нью-Йорк на встречу со своими адвокатами по какому-то делу…

Салли томилась и не находила себе места. Предполагалось, что Дидрих вернется через несколько дней. Она могла бы пока поработать в Лоу-Виллидж, но безотчетно ощутила, что ее к этому не тянет. Да и там без нее обойдутся…

Повинуясь импульсу, Салли прыгнула в машину и поехала в хижину Ван Хорнов.

Эта хижина находилась еще выше здешних мест, в горах Махогани, около озера Фаризи. Летом там любили отдыхать райтсвиллские богачи. Но в апреле поселок пустовал. Никакого снабжения там не было, однако продовольствие хранилось в хижине круглый год в больших холодильных установках. К тому же она могла остановиться по пути и купить хлеба и молока на пару дней. Там, вероятно, будет прохладно, но ей не составит труда принести в дом вязанки хвороста, а камины в комнатах отлично работают.

— Я почувствовала, что мне нужно побыть одной. Уолферт всегда нагонял на меня тоску. А Говард был… Ну, в общем, мне надо было уединиться, и я предупредила, что поеду в Бостон за покупками. Мне не хотелось, чтобы кто-нибудь знал, куда я отправилась. А Лаура и Эйлин всегда могли позаботиться о наших мужчинах…

Салли быстро выехала из ворот на дорогу.

— Я видел, как она уехала, — хрипло произнес Говард. — Потом бродил по студии, но… Отец был в Нью-Йорке, Салли тоже покинула дом, оставив меня наедине с Уолфертом. И мне показалось, что я должен бежать отсюда куда глаза глядят. Внезапно мне вспомнилась хижина, — добавил Говард.

Салли только что внесла в комнату вязанку хвороста, когда Говард открыл дверь и переступил порог. Их окружало молчание леса. Они долго-долго смотрели друг на друга. Затем Говард вошел в комнату, Салли выронила хворост, и он крепко обнял ее.

— Не помню, что мною овладело, — пробормотал Говард. — И как это произошло. Не знаю, о чем я думал. Если вообще о чем-то думал. Я понимал лишь одно — она была здесь, и я был здесь, и я должен ее обнять. Но когда я это сделал, то осознал, что любил ее все годы. Я просто осознал.

«Неужели, Говард?»

— Я понял, что это судьба и она привела меня в хижину, когда я был уверен, что Салли уже на полпути к Бостону.

«Нет, не судьба, Говард».

— Салли сказала: «Мне плохо», и ей стало плохо, как только она это проговорила.

— Мне и правда было плохо, но я почувствовала небывалый подъем жизненных сил. Все закружилось в каком-то бешеном вихре: хижина, горы, целый мир. Я закрыла глаза и подумала: «А ведь я тоже знала об этом все годы. Все годы». Я знала, что никогда не любила Дидриха по-настоящему, так, как любила Говарда. Я по ошибке принимала благодарность, сознание неоплатного долга, поклонение герою за любовь. И впервые поняла это тогда, в объятиях Говарда. Я испугалась, но была счастлива. Мне хотелось умереть, и мне хотелось жить.

— И вы остались жить, — сухо заметил Эллери.

— Не обвиняй ее! — воскликнул Говард. — Это была моя вина. Когда я увидел ее, то должен был повернуться и помчаться назад, как заяц. Но я ворвался в дом. И повалил ее на кровать. Я занялся с ней любовью — целовал ее глаза, закрывал ей рот, нес на руках в ванную.

«Теперь мы показали рану и сыпем на нее соль».

— С того дня он беспрестанно обвинял себя. Бесполезно, Говард. — Голос Салли был очень твердым. — Тут виноват не ты один, а мы оба. Я полюбила тебя и позволила себе забыться с тобой, потому что это было правильно. Правильно, Говард! Лишь на мгновение, но на мгновение это было правильно. А все остальное время… Эллери, тут нет оправдания, но это произошло. Люди должны быть сильнее, чем Говард и я. По-моему, мы оба забыли о безопасности. Есть времена, когда ты становишься самим собой, и не важно, какую линию обороны ты прежде выстраивал. И это не было минутным порывом, что плохо уже само по себе. Я любила его, а он любил меня. И мы до сих пор любим друг друга, — добавила Салли.

— О, Салли!

— Это было совершенно иррационально. Мы не думали, мы чувствовали. Остались в хижине на всю ночь. А утром поняли, что с нами случилось.

— У нас оставалось два решения на выбор, — пробормотал Говард. — Сказать отцу или скрыть от него. Но нам не пришлось все долго обсуждать — мы увидели, что никаких двух решений у нас нет. Решение было только одно, то есть без выбора.

— Мы не могли ему сказать. — Салли схватила Эллери за руку. — Эллери, вы это понимаете? — воскликнула она. — Мы не могли сказать Дидсу. О, я знаю, что бы он сделал, если бы мы ему признались. Он бы дал мне развод, — ведь это Дидс! Предложил бы мне деньги, и немалые, не стал бы меня ни в чем упрекать — кричать на меня, жаловаться или требовать… Он повел бы себя как… Дидс. Но, Эллери, он бы этого не пережил. Он бы сломался. Вам это ясно? Нет, вы не способны понять. И вы не знаете, что он выстроил вокруг меня и для меня. Не просто усадьбу с домом. Для него это способ жизни. Продолжение его собственной жизни. Он однолюб, Эллери. Дидс не любил ни одной женщины до меня и никого больше не полюбит. Я отнюдь не хвастаюсь, и ко мне это не имеет никакого отношения — к тому, какая я, что я делаю или не делаю. Таков Дидс. Он выбрал меня как центр своего мира, и весь смысл его существования вращается вокруг меня. Если мы ему скажем, то вынесем смертный приговор. Медленно убьем его.

— Жаль, что… — начал Эллери.

— Я знаю. Что я не подумала обо всем раньше. И могу лишь ответить… Да, я не подумала. А потом стало уже слишком поздно.

Эллери кивнул:

— Ну ладно, вы не подумали. Но это произошло, и вы оба решили от него скрыть. А потом?

— Речь идет о большем, — пояснил Говард. — О том, чем мы ему обязаны. Все получалось бы скверно, будь я его родным сыном и познакомься с Салли при обычных обстоятельствах. То есть если бы мы, два взрослых человека, встретились бы и поженились. Но…

— Но ты чувствуешь, что он тебя создал и без него из тебя бы ничего не вышло. Да и Салли чувствует то же самое, — отозвался Эллери. — И я прекрасно вас понимаю. Но хочу узнать вот что: как вы с этим поступили? Вы же, очевидно, как-то поступили, и после ситуация еще ухудшилась. Что же вы сделали?

Салли прикусила губу.

— Что вы сделали?

Внезапно она взглянула на Эллери:

— Тогда мы попытались прекратить нашу связь. И никогда ее больше не возобновлять. Мы оба старались о ней забыть. Но суть не в том, забудем ли мы о ней или нет. Главное — это никогда не должно повториться. И, кроме того, Дидрих не должен ничего знать.

И мы больше не встречались в хижине. Наша связь не возобновилась, — сказала Салли. — Дидс по-прежнему ничего не знает. Мы похоронили нашу любовь. Но только… — Она осеклась.

— Продолжай. Признайся во всем, до конца! — Выкрик Говарда разнесся над озером и вспугнул птиц. Они взлетели к облакам, закружились вдали и исчезли.

На мгновение Эллери подумал, что в доме Ван Хорнов произошла катастрофа и всем еще придется столкнуться с ее последствиями.

Говард побледнел, его лицо больше не дергалось в судорогах, он опустил руки в карманы и поежился.

Когда он заговорил, Эллери с трудом расслышал его слова:

— Нас хватило лишь на неделю. Мы не смогли выдержать. И тогда… Все началось снова. В той же хижине. Мы ели за тем же столом. И занимались любовью по двенадцать часов в сутки.

«Ты бы мог уйти».

— Я написал Салли письмо.

— О нет. Не надо.

— Записку. Я не мог с нею говорить. А мне нужно было с кем-то поговорить. Я имею в виду… что должен был признаться. И я обо всем сказал в письме. — У Говарда вдруг прервалось дыхание.

Эллери закрыл глаза.

— Он написал мне четыре письма, — сообщила Салли негромким и каким-то издали звучащим голосом. — Это были любовные письма. Он клал мне их под подушку, и я их там находила. Или на туалетном столике в моей гардеробной. Да, это были любовные письма, и, прочитав их, даже ребенок мог бы догадаться о том, что случилось между нами. О наших свиданиях в хижине, о том, как мы проводили в ней дни и ночи. Я не говорю всей правды и смягчаю подробности. А он писал куда откровеннее. Напоминал мне о каждой мелочи и ничего не пропускал.

— Я сходил с ума, — хрипло произнес Говард.

— И конечно, вы их сожгли, — обратился к Салли Эллери.

— Нет, не сожгла.

Эллери распахнул дверцу и выпрыгнул из машины. Он так разозлился, что хотел убежать от них не прощаясь. Пробраться через леса, спуститься по белой дороге, мимо овец и коров. Миновать мосты и ограды, преодолеть сорок пять миль, вернуться в Райтсвилл, собрать свои вещи, домчаться до станции, сесть в поезд до Нью-Йорка и обрести душевный покой у себя дома.

Однако вскоре он опять направился к машине.

— Простите. Итак, вы не сожгли письма. Что же вы с ними сделали, Салли?

— Я любила его!

— Что вы с ними сделали?

— Я не смогла! Они — все, что у меня есть!

— Что вы с ними сделали?

Она изогнула пальцы.

— У меня была старая японская шкатулка. Я хранила ее у себя долгие годы, еще со школьной поры. А купила ее в каком-то антикварном магазине. Мне понравилось, что у нее двойное дно и там можно было спрятать мою любимую фотографию…

— Дидриха.

— Да, Дидриха. — Ее пальцы выпрямились. — Я никому не рассказывала об этом двойном дне, даже Дидсу. Мне казалось, что все прозвучит слишком глупо. А в самой шкатулке лежали мои драгоценности. Я думала, там они будут в безопасности.

— И что случилось?

— Получив четвертое письмо, я пришла в себя. И запретила Говарду писать мне. Он сдержал свое слово и перестал мне писать. А затем… чуть более трех месяцев назад… Да, это было в июне…

— Наш дом ограбили, — засмеялся Говард. — Такая банальная кража.

— Вор забрался ко мне в спальню, — прошептала Салли. — В тот день, когда я была в городе, у парикмахера. Он украл японскую шкатулку.

Эллери прикоснулся указательными пальцами к векам. Его глаза были горячими на ощупь, а веки шероховатыми.

— В шкатулке хранились ювелирные украшения — подарки Дидса. Я сразу поняла, что вор охотился за ними и заодно прихватил с собой шкатулку, даже не подозревая о ее двойном дне и письмах. Я готова была отдать ему любой алмаз и изумруд, лишь бы получить шкатулку с письмами. И сжечь их.

Эллери ничего не ответил. Он наклонился к машине.

— Конечно, мне пришлось сообщить Дидсу о краже.

— Он вызвал шефа полиции Дейкина, — пояснил Говард. — И Дейкин…

— Дейкин. Этот хитрый янки Дейкин.

— …и Дейкин потратил несколько недель на поиски пропавших драгоценностей. Он нашел их. В разных ломбардах — в Филадельфии, Бостоне, Нью-Йорке, Ньюарке — одну вещь здесь, другую там. А вот грабителя все описывали по-разному, и словесные портреты не совпадали. Поэтому его не удалось обнаружить. Отец сказал, что нам еще повезло. — Говард снова засмеялся.

— Он не знал, как мы с Говардом ждали новостей о японской шкатулке. Ждали и не смогли дождаться, — с трудом выдавила из себя Салли. — Нам ее так и не вернули, нет, не вернули. Говард утверждает, что вор выбросил ее как ненужную и дешевую вещь. Вполне разумное рассуждение. Но… вдруг он этого не сделал? И вдруг он увидел двойное дно?

Над озером проплыла целая россыпь пухлых облаков с темными сердцевинами. На фоне неба они выглядели как огромные микробы в синем поле микроскопа. Озеро быстро потемнело, и в воду с шумом упали капли холодного дождя. Эллери достал пальто и почему-то подумал о корзине с едой.

— Беспокойство об этих письмах и вызвало у меня последний приступ амнезии, — пробормотал Говард. — Уверен, что так оно и было. Время шло — неделя за неделей, но о шкатулке ни слуху ни духу. Казалось, что все страсти улеглись, но я постоянно чувствовал, как изнутри меня разъедает кислота. В тот день, когда я отправился в Нью-Йорк, на выставку Дерена, мне захотелось немного отдохнуть и отвлечься. Мне было наплевать на Дерена. Я не люблю его картины. Он вроде Бранкузи и Архипенко, а я чистый неоклассик. Но он позволил бы мне забыться. Ты знаешь, что потом произошло.

Любопытно, что я сумел все сообразить перед началом приступа, и с тех пор никаких «сбоев» у меня не было.

— Ближе к делу, — устало заметил Эллери. — Насколько я понял, вор объявился в среду и связался с тобой. Я не ошибся?

— Да, должно быть, это случилось в среду, ведь ему сразу пришло в голову, что за день до его приезда кто-то вывел Говарда из равновесия и причина наверняка была серьезной.

— В среду. — Салли нахмурилась. — Да, в среду, на следующий день после того, как Говард увиделся с вами в Нью-Йорке. Мне позвонили по телефону…

— Вам позвонили по телефону. Вы хотите сказать, что звонивший попросил вас подойти? И назвал по имени?

— Да. Трубку взяла Эйлин и передала, что какой-то мужчина хочет со мной поговорить и…

— Мужчина?

— По словам Эйлин, это был мужчина. Но когда я подняла трубку, то усомнилась. Это могла быть и женщина с низким голосом. Какой-то странный звук. Сиплый, шепчущий.

— Измененный. И сколько же этот мужчина-женщина попросил за возвращение писем, Салли?

— Двадцать пять тысяч долларов.

— Дешево.

— Дешево! — Говард с изумлением уставился на него.

— Я полагаю, что твой отец, Говард, заплатил бы гораздо дороже, лишь бы уберечь эти письма от посторонних глаз. А что бы сделал ты на его месте?

Говард промолчал.

— И затем он, или она, сказал вот что, — испуганно продолжила Салли. — За два дня или чуть больше я должна где-то достать эти деньги. Тогда он позвонит снова и укажет — как их ему передать. Ну а если я откажусь или попытаюсь его обмануть, он продаст письма Дидриху. И куда дороже.

— И что вы на это ответили, Салли?

— Я с трудом могла говорить. Подумала, что вот-вот потеряю сознание или отупею от страха. Но все же собралась с силами и сказала, что соберу деньги. А потом он повесил трубку. Или она.

— Звонил ли этот шантажист еще раз?

— Да, сегодня утром.

— О, — откликнулся Эллери и поинтересовался: — И кто теперь подошел к телефону?

— Я. В доме больше никого не было.

Дождь больше не накрапывал, а полил в полную силу, его струи громко барабанили по глади озера.

— Ты бы лучше надела плащ, Салли, — недовольно произнес Говард.

— Нет, с деревьев почти ничего не капает, — возразила она. — Так, обычный прохладный душ. — Затем Салли пояснила: — Говард с утра уехал в город за копией архитектурных планов музея. Он покинул дом сразу вслед за Дидсом и Уолфертом. А я… решила подождать его возвращения, потом мы… поговорили, а чуть позже я принесла вам завтрак.

— Ну и какие же указания вы получили сегодня утром, Салли?

— Мне нельзя приносить деньги самой. Я могу послать своего представителя. Но пойти должен лишь один человек. Если я сообщу в полицию или попытаюсь уговорить кого-нибудь пронаблюдать за встречей, он об этом узнает и примет меры. Сделка не состоится, а он позвонит Дидсу в офис и обо всем ему расскажет.

— Где он назначил встречу и когда?

— В номере 1010 отеля «Холлис»…

— О да, — прервал ее Эллери. — Это на верхнем этаже.

— Завтра, в субботу, в два часа дня. Человек, пришедший с деньгами, увидит, что дверь в номер 1010 не заперта. Он сказал, что нужно будет войти в комнату и дождаться его звонка с дальнейшими инструкциями.

Говард и Салли посмотрели на Эллери с такой тревогой, что он отвернулся, встал и направился к озеру, пройдя несколько шагов по его берегу. Дождь прекратился, облака чудесным образом рассеялись, а птицы вернулись на прежнее место. После дождя воздух стал свежее, но все вокруг было пропитано влагой.

Эллери снова подошел к ним:

— По-моему, вы намерены ему заплатить.

Салли растерянно поглядела на него.

— Намерены заплатить? — огрызнулся Говард. — Но ты же в этом никогда не участвовал, Эллери.

— Участвовал. Я хорошо знаком с шантажом и шантажистами.

— А что еще мы можем сделать? — воскликнула Салли. — Если мы не заплатим, он отдаст письма Дидриху!

— Вы твердо уверены в том, что сохранили все в тайне от Дидриха? И он ни о чем не подозревает?

Они не ответили. Эллери вздохнул:

— Вот в чем чертовщина, когда ты имеешь дело с шантажом. Салли, вы собрали двадцать пять тысяч долларов?

— Они у меня. — Говард порылся в нагрудном кармане своего твидового пиджака и достал простой, продолговатый, весьма объемистый конверт. Он передал его Эллери.

— Это мне? — безучастным тоном осведомился мистер Квин.

— Говард не позволит мне пойти и, я думаю, сам не отправится в отель, — прошептала Салли. — Слишком опасно, и у него от нервного напряжения может начаться очередной приступ амнезии. И тогда нам обоим крышка. К тому же нас знают в городе, Эллери. А если нас заметят…

— Вы хотите, чтобы я завтра сыграл роль вашего посредника?

— Вы согласны?

Она устало вздохнула, словно из надутого шара вышли последние капли воздуха. Все ее эмоции уже были на пределе — и гнев, и стыд, и чувство вины, и даже отчаяние.

«Они оба совершенно не представляют себе, чем завершится встреча. Но потрясение не пройдет для нее даром. Она не вернется к прежнему, это выше ее сил. Теперь все, от начала до конца, зависит от Дидриха. А он никогда не узнает, и в будущем она, возможно, станет с ним счастлива. А вот ты, Говард, проиграл. Ты проиграл, сам того не понимая, когда пытался выиграть».

— Ну, что я тебе говорил? — воскликнул Говард. — Это ни к чему не приведет, Салли. Ты зря рассчитывала на Эллери. Он ничего не сделает. Уж особенно Эллери. Лучше я просто пойду туда сам и отдам деньги.

Эллери взял у него конверт — незапечатанный, перевязанный ленточкой с бантом. Он просунул руку и заглянул внутрь. Конверт был набит новенькими, твердыми пятисотдолларовыми купюрами. Эллери испытующе посмотрел на Говарда.

— Это точная сумма. Пятьдесят пятисотдолларовых купюр.

— Салли, он говорил хоть что-нибудь о мелких банкнотах?

— Нет, не говорил.

— А какая разница? — буркнул Говард. — Ему известно, что мы не станем следить за банкнотами. Или ловить его с поличным. Ему нужно было только договориться о встрече.

— Дидс ему бы ни за что не поверил! — Она гневно бросила эти слова в лицо Говарду. И снова смолкла.

Эллери опять перетянул конверт резиновой лентой.

— Дай его мне, — попросил Говард.

Однако Эллери отложил конверт в сторону.

— Он мне завтра понадобится, не так ли?

Губы Салли разжались.

— Значит, вы это сделаете?

— При одном условии.

— О! — Она сразу оживилась. — При каком?

— Что вы распакуете корзину, прежде чем я умру от голода.

* * *

Эллери нужно было сыграть свою роль как можно более убедительно, и он предупредил, что не появится за обеденным столом. Ему необходимо наверстать время и поработать над романом до поздней ночи, с мольбой в голосе пояснил он. Лучшая часть дня уже пропала, а издатели оказали ему особую честь, как известному автору, и он должен оправдать их доверие, сдав рукопись в срок. Он не стал произносить пространный монолог и, лишь немного изменив интонацию, дал понять, что завтра ему тоже придется отлучиться на час-другой из-за срочного и совсем не литературного дела.

Все было заранее обдумано, и Эллери ощутил, что просто обязан уединиться. Если Салли и догадалась о его планах, то ничем себя не выдала, а Говард на обратном пути в Норд-Хилл-Драйв крепко спал, развалившись на сиденье. Эллери вспомнилось, что сон — это иная форма смерти.

Вернувшись в коттедж и закрыв дверь, Эллери растянулся на оттоманке перед окном и принялся размышлять о Райтсвилле и нравах его жителей. Если бы Говард набрался храбрости и признался отцу. Если бы Салли набралась храбрости и призналась мужу. Но потом он решил, что не вправе давать им советы. Как-никак, они оба достаточно опытны и сумеют своего добиться.

Роль Салли в этой некрасивой истории показалась Эллери особенно неприглядной, и он задумался, какие чувства она у него вызвала. В основном разочарование, заключил он. Ведь он так высоко оценил ее, а его ожидания не подтвердились. Эллери догадался, что в его разочаровании есть доля уязвленного самолюбия: он относился к Салли как к необыкновенной женщине и ошибался. Выяснилось, что она была просто женщиной. Салли, которую он себе мысленно представлял, могла капитулировать, обнаружив, что она любит не мужа, а другого человека. Однако этот другой человек не мог быть Говардом. (Ему пришло в голову, что другим человеком был способен стать он сам, но он тут же отверг подобную идею из-за ее нелогичности, ненаучности и недостоверности.)

Эллери поразило, что Говард Ван Хорн, с его неврозом или не неврозом, не занимал особого места в его рассуждениях. И, вспомнив о Говарде, он, естественно, направил ход своих раздумий по другому руслу, нащупав объемистый конверт в нагрудном кармане пиджака. Интересно, каков этот вор-шантажист, с которым ему предстоит завтра встретиться. Но в какую бы сторону ни устремлялись его мысли, они все равно наталкивались на вопрос без ответа.

* * *

Эллери проснулся, обнаружив, что ему удалось ненадолго уснуть. Небо над Райтсвиллом потемнело, а в нижней долине подпрыгивали огоньки, похожие на кукурузные хлопья. Когда он повернулся на оттоманке, то увидел свет в окнах центрального особняка.

Он себя неважно чувствовал. Там, в особняке, за столом собрались Ван Хорны с их тугим клубком страхов, противоречий и страстей, а здесь, в коттедже, лежал конверт с его тяжелым грузом. Нет, он себя неважно чувствовал.

Эллери поднялся с оттоманки и со вздохом включил настольную лампу. Огромная площадь стола внушила ему отвращение.

Но когда он приступил к работе, то есть снял крышку пишущей машинки, размял пальцы, почесал подбородок, подергал ухо и выполнил все остальные ритуальные жесты, предписанные его ремеслом, то обнаружил, что написание романа, с его mirabile dictu,^[9] доставит ему удовольствие.

Эллери понял, что им сейчас овладело редчайшее явление в жизни любого автора — писательское настроение. Его мозг как будто смазали маслом, а пальцы обрели легкость.

Машинка запрыгала, затрещала и понеслась.

В какой-то момент, когда он потерял счет времени, послышалось гулкое жужжание. Но он оставил его без внимания и лишь заметил, что вскоре оно прекратилось. Несомненно, что преданная Лаура неоднократно звонила ему из центрального особняка. Обед? Нет, нет, ему не до обеда.

И он продолжил работу.

— Мистер Квин.

Голос прозвучал настойчиво, и Эллери наконец сообразил, что кто-то уже раза два или три повторял его имя. Он огляделся по сторонам.

Дверь была распахнута, и на пороге стоял Дидрих Ван Хорн.

В сознании что-то вспыхнуло, осветив события минувшего дня: поездку на север, леса, озеро, рассказ о тайной связи и шантажисте, конверт в его кармане.

— Я могу войти?

«Неужели что-то случилось? И Дидрих узнал?» Эллери неловко поднялся с вращающегося кресла и улыбнулся хозяину дома:

— Прошу вас.

— Как вам спалось сегодня на новом месте?

— Я спал как убитый.

Отец Говарда с каким-то подчеркнутым жестом захлопнул дверь. Эллери заметил это и встревожился. Но Дидрих повернулся к нему и тоже улыбнулся:

— Я стучал вам две минуты и звал вас несколько раз, но вы меня не слышали.

— Извините меня. Садитесь, пожалуйста.

— Я оторвал вас от работы.

— За что я вам чрезвычайно благодарен, поверьте мне.

Дидрих засмеялся:

— Я часто удивляюсь, как это вам, писателям, удается целыми часами просиживать задницу в поисках нужных слов. Я бы не выдержал и рехнулся.

— А который теперь час, мистер Ван Хорн?

— Уже более одиннадцати вечера.

— Боже мой.

— А вы даже не пообедали. Лаура чуть не плакала. Она собиралась позвонить вам по внутреннему телефону и сообщить, что брала все ваши книги в городской библиотеке. Мы поймали ее, как раз когда она набирала ваш номер. Я и не знал, что Лаура на них помешана. В конце концов она решила вас не беспокоить.

Дидрих нервничал. Он нервничал и был расстроен. Эллери это не понравилось.

— Садитесь, садитесь, мистер Ван Хорн.

— Вы уверены, что я не…

— Я как раз хотел немного передохнуть.

— А я чувствую себя как последний дурак, — признался великан, опустившись в большое кресло. — Сам запретил всем являться к вам без особого повода — и вдруг… — Он прервал себя, а потом отрывисто произнес: — Видите ли, мистер Квин, я должен с вами кое о чем поговорить.

«Ну, вот оно».

— Сегодня утром я уехал в офис, когда вы еще спали. Мне бы следовало сказать вам об этом перед уходом, если бы… А после я позвонил, но Эйлин передала мне, что вы, Салли и Говард отправились на пикник. И вечером я тоже боялся вам помешать. — Он достал носовой платок и протер лицо. — Но я не смогу лечь спать, не побеседовав с вами.

— А что стряслось, мистер Ван Хорн? В чем дело?

— Три месяца назад нас ограбили.

Эллери всеми силами души мечтал очутиться в своей квартире на Восемьдесят седьмой улице, где слово «адюльтер» было лишь понятием в словаре, а милые люди с их тайнами и запутанными взаимоотношениями превращались в персонажей рукописей и не покидали его кабинет.

— Ограбили? — удивленно переспросил Эллери. Во всяком случае, он надеялся, что его вопрос прозвучал с должным изумлением.

— Да. Какой-то мелкий воришка проник в спальню моей жены и похитил ее шкатулку с драгоценностями.

Лицо Дидриха покрылось каплями пота. «Вот роскошь, которую он смог себе позволить, — решил Эллери. — Он считает, что я ни о чем не знаю, и ему трудно об этом говорить».

— Невероятно. И вам вернули шкатулку?

«Чисто сработано, мистер Квин. И если я сумею проконтролировать свое выражение лица — растерянность, несколько капелек пота на лбу и щеках…»

— Шкатулку? А, вы о драгоценностях. Да, драгоценности Салли смогли отыскать — по одной-другой вещице в разных ломбардах на востоке страны, ну а шкатулка, конечно, пропала. Наверное, ее выбросили. Сама по себе она ценности не представляла. Салли купила ее где-то еще в школьные годы. Не в этом дело, мистер Квин.

Дидрих снова вытер лицо.

— Что же! — Эллери закурил сигарету и выбросил погасшую спичку в камин. — Я всегда с наслаждением слушаю подобные истории о кражах, мистер Ван Хорн. Никакого вреда они вам не причинили и…

— Но вора так и не нашли, мистер Квин.

— Неужели?

— Нет. — Дидрих стиснул огромные руки. — Полицейским не удалось поймать этого малого. Они даже не выяснили, как он выглядел.

«Не важно, что он мне дальше скажет», — весело подумал Эллери. И уселся во вращающееся кресло, ощутив, как улучшилось его настроение.

— Иногда бывает и так. Вы говорите, чтовас ограбили три месяца назад, мистер Ван Хорн? Мне известны случаи, когда воров ловили десять лет спустя.

— Есть и еще кое-что. — Великан разжал руки и опять сжал их. — Прошлой ночью…

«Прошлой ночью?»

У Эллери пробежали мурашки по спине.

— Прошлой ночью нас снова обокрали.

— В самом деле? Но утром я не слышал об этом ни слова.

— А я никому не говорил, мистер Квин. «Рассредоточься. Но только не торопись».

— Мне жаль, что вы не сообщили мне сегодня утром, мистер Ван Хорн. Вы могли бы меня разбудить.

— Утром я не был уверен, что мне захочется делиться с вами этой новостью. — Кожа Дидриха была серой под бронзовым загаром. Он продолжал сжимать и разжимать свои ручищи. И, внезапно подпрыгнув, поднялся с кресла. — Я разволновался из-за кражи совсем по-женски! Мне и раньше приходилось сталкиваться с неприятными фактами.

«С неприятными фактами».

— Сегодня утром я проснулся первым. Немного раньше обычного. И решил, что не стану беспокоить Лауру по поводу завтрака. Перекушу потом, в городе. Зашел к себе в кабинет забрать со стола несколько контрактов и… там-то все и обнаружилось.

— Что там обнаружилось?

— Одна из французских дверей, ведущих на южную террасу, была разбита. Вор выбил стекло рядом с дверной ручкой, просунул руку в дыру и повернул ключ.

— Обычная техника, — кивнул Эллери — И что он украл?

— Мой стенной сейф оказался открыт.

— Мне нужно на него посмотреть.

— Вы не найдете никаких следов взлома, — очень спокойно отозвался Дидрих.

— Что вы имеете в виду?

— Сейф открыл кто-то, знающий комбинацию цифр. Я бы ни за что не заглянул внутрь, если бы не разбитое стекло на террасе и прочие свидетельства ночного появления незваного гостя в моем кабинете.

— Комбинацию цифр можно подобрать, мистер Ван Хорн.

— Этот сейф практически невозможно открыть, — мрачно пояснил Ван Хорн. — После июньского ограбления мне пришлось заказать новый сейф. Маловероятно, что меня обокрал Джимми Валентайн, мистер Квин. Говорю вам, вор, вломившийся прошлой ночью, знал эту комбинацию.

— И что он украл? — повторил свой вопрос Эллери.

— Я привык держать в сейфе большую сумму наличности. Так мне удобно по деловым соображениям. И деньги исчезли.

«Деньги».

— А больше ничего?

— Больше ничего.

— Известно ли посторонним, что вы храните много денег в сейфе вашего кабинета, мистер Ван Хорн?

— Нет, совершенно неизвестно. — Губы Дидриха искривились. — Даже прислуга ничего не знает. Только члены моей семьи.

— Понимаю… И сколько денег было взято?

— Двадцать пять тысяч долларов.

Эллери встал и прошел мимо стола, всматриваясь во тьму, окутавшую Райтсвилл.

— А кому известна комбинация цифр?

— Кроме меня? Моему брату, Говарду, Салли.

— Ну что же. — Эллери повернулся. — Вы ведь рано научились не спешить с выводами в ваших прискорбных делах, мистер Ван Хорн. А что случилось с разбитым стеклом?

— Я собрал осколки и выбросил их, пока никто не спустился вниз. Пол террасы был ими усеян.

«Пол террасы».

— Пол террасы?

— Да, пол террасы.

Что-то в интонации Дидриха, повторившего эту фразу, пробудило у Эллери сильную жалость к хозяину дома.

— За французской дверью, мистер Квин. И не смотрите на меня с таким изумлением. Сегодня утром я понял, что это значит. — Великан повысил голос: — Я не дурак. Вот почему я выбросил осколки, вот почему отказался звонить в полицию. Лежавшие за дверью куски стекла были разбиты изнутри. То есть в кабинете. В моем доме, мистер Квин. Это работа кого-то из близких, любительски замаскированная под приход ночного вора. И утром я об этом догадался.

Эллери опять обошел стол, вернулся на место, сел во вращающееся кресло и покачался в нем, негромко просвистев мелодию, которую вряд ли услышал его гость. Ну а если бы услышал, то уж точно не развеселился бы. Но Дидрих энергично расхаживал взад-вперед по комнате. Похоже, этот сильный человек не знал, куда приложить свою силу.

— Если кому-то из моей семьи вдруг срочно понадобились двадцать пять тысяч долларов, — воскликнул Дидрих Ван Хорн, — то почему же, бог ты мой, он или она не обратились ко мне? Все они знают и должны знать, что я никогда им ни в чем не отказывал. А в деньгах и подавно. И мне безразлично, что они сделали и какие у них возникли проблемы!

Эллери забарабанил по столу в такт своему свисту и поглядел в окно.

— Нет, боюсь, что вам это небезразлично.

— Я не могу понять. И ждал сегодня вечером, за обеденным столом, да и после, что кто-нибудь из них подаст мне знак. Любой. Намекнет словом или взглядом.

— Значит, вы не думаете, что деньги украл ваш брат. Уолферт весь день работал с вами рядом. Вы видели его в вашем офисе. Должны были видеть. И вы не думаете об Уолферте.

— Но мне никто не намекнул. Да, за столом все были напряжены, и я это чувствовал, но и они, кажется, тоже ощущали неловкость. — Дидрих остановился. — Мистер Квин, — произнес он низким, рокочущим голосом.

Эллери обернулся к нему.

— Кто-то из них мне не доверяет. Не знаю, способны ли вы понять, как больно меня это задело. Будь тут что-то иное, а не… я даже не в силах подобрать нужные слова… я бы смог с ними поговорить. Я смог бы спросить. Я бы принялся умолять. Четыре раза вечером я пытался завести разговор. Но понял, что не сумею. Что-то меня все время останавливало, связывало мне язык. И еще одно обстоятельство.

Эллери подождал.

— Чувство, что этот человек, кто бы он ни был, не желает признаваться. Должно быть, дело и впрямь серьезное и он боится. Посмотрите. — Его уродливое лицо окаменело, точно скала. — Я должен выяснить, кто из них взял эти деньги. Не ради самих денег, — я бы с удовольствием навсегда позабыл о сумме в пять раз больше. Но мне нужно знать, у кого из членов моей семьи сейчас трудное положение. И если я выясню, то пойму, в чем суть проблемы. И тогда сам займусь ею. Я не желаю задавать им вопросы. Не желаю… — Он замялся, а потом уверенно продолжил: — Я не хочу лжи. Когда я узнаю правду, то уж как-нибудь с этим справлюсь. Что бы там ни было. Мистер Квин, вы можете мне помочь, но тайком от всех них?

Эллери не стал медлить с ответом.

— Я постараюсь, мистер Ван Хорн. Конечно, я постараюсь.

Игра не пришлась ему по душе. Но от Дидриха это нужно было скрыть, просто нужно было скрыть. Минутное колебание, и он что-нибудь заподозрит.

Он понял, что у хозяина дома отлегло от сердца. Дидрих вытер щеки, лоб и подбородок влажным платком. Он даже чуть заметно улыбнулся.

— Вы не представляете себе, как я был напуган.

— Естественно. Скажите мне, мистер Ван Хорн, как выглядели эти двадцать пять тысяч долларов? В каких купюрах была вся сумма?

— Там были только банкноты по пятьсот долларов.

— По пятьсот долларов, — неторопливо повторил Эллери. — Пятьдесят купюр. А у вас не сохранилась запись их номеров?

— Список лежит в ящике стола, в моем кабинете.

— Мне стоит с ним свериться.

Пока Дидрих Ван Хорн открывал верхний ящик стола, мистер Квин всеми силами пытался утаить свою страсть сыщика-любителя к разгадкам. Он осмотрел французскую дверь, тщательно обследовал стенной сейф, прощупал каждый дюйм ковра, расстеленного между дверью и сейфом, и даже вышел на южную террасу. Когда он вернулся, Дидрих отдал ему лист бумаги с печатью Райтсвиллского национального банка. Эллери положил его себе в карман, рядом с конвертом, где хранились двадцать пять тысяч долларов и который Говард вручил ему днем.

— Вам больше ничего не надо? — с тревогой осведомился Дидрих.

Эллери покачал головой:

— Боюсь, что обычные процедуры нам здесь не помогут, мистер Ван Хорн. Я мог бы отправить в Нью-Йорк снимки с отпечатками пальцев — в лабораторию к отцу или воспользоваться услугами шефа Дейкина, но вряд ли это будет благоразумно, как по-вашему? И, честно признаться, даже если ваши отпечатки не смешались с отпечатками… Я имею в виду, что сами по себе отпечатки пальцев иногда ничего не значат… А когда речь идет о каком-то внутреннем, семейном конфликте… А что это?

— О чем вы, мистер Квин?

Дидрих не успел закрыть верхний ящик. Свет лампы упал на какой-то блестящий предмет на дне ящика.

— А, это мой. Я купил его сразу после того июньского ограбления.

Эллери взял в руки револьвер. Это был «смит-и-вессон» 38-го калибра, без предохранителя. «Курносый» револьвер в никелированном футляре, с пятью заряженными патронниками. Он снова положил его в ящик.

— Хорошая штука.

— Да. Его продали мне как идеальное оружие для защиты дома, — неохотно пояснил Дидрих, и Эллери пожалел о своем замечании. — И уж если речь зашла об июньской краже…

— Вы тоже заподозрили кого-то из близких, а не вора «со стороны»?

— А вы как думаете, мистер Квин?

Обмануть этого человека было нелегко.

— У вас есть основания так считать? Или какие-то свидетельства, вроде стекла, разбитого не с той стороны прошлой ночью?

— Нет. Конечно, в то время мне даже не пришло в голову… А шеф Дейкин сказал мне, что никаких зацепок у них нет. Будь у него причины подозревать кого-нибудь в моем доме, он не стал бы от меня скрывать, я в этом не сомневаюсь.

— Да, — отозвался Эллери. — Дейкин — приверженец великого бога Факта.

— Но теперь я убежден, что два этих события связаны между собой. Украшения — драгоценные. Их заложили в ломбарды. Опять-таки деньги. — Дидрих улыбнулся. — Мне всегда казалось, что я достаточно щедр. Видите, как легко можно себя одурачить, мистер Квин. Что же, мне пора в постель. Завтра у меня насыщенный день.

«И у меня тоже, — подумал Эллери, — и у меня тоже».

— Спокойной ночи, мистер Квин.

— Спокойной ночи, сэр.

— Если вы что-нибудь обнаружите…

— Ну, разумеется.

— Не говорите… тому, кто причастен к делу. Идите прямо ко мне.

— Я понял. Знаете, мистер Ван Хорн…

— Да, мистер Квин.

— Если вы услышите шаги здесь на нижнем этаже, то не волнуйтесь. Это всего лишь ваш ночной гость, и он обшаривает холодильник.

Дидрих усмехнулся и вышел, помахав на прощание рукой.

Эллери стало его очень жаль.

И себя тоже.

* * *

Лаура оставила ему ужин. При других обстоятельствах и учитывая тот факт, что с полудня он ничего не ел, Эллери благословил бы ее за каждый кусок. Но сейчас у него пропал аппетит. Он расправился с ростбифом, заев его салатом, и решил, что за время его ночной трапезы Ван Хорн должен был уснуть. А затем, держа в руках чашку кофе и осторожно ступая, вернулся в кабинет хозяина дома.

Он сел на стул у стола Дидриха, повернувшись спиной к двери. А после достал объемистый конверт, приоткрыл его и поспешно проверил содержимое. Эллери сразу отметил, что банкноты пронумерованы и разложены по порядку. Они поступили прямо из Монетного двора Соединенных Штатов. Он опять положил их в конверт, а конверт в свой карман. И достал из него лист бумаги, который ему дал Дидрих.

Банкноты в его кармане были банкнотами, украденными из сейфа Ван Хорна прошлой ночью.

Эллери не сомневался в этом с той минуты, когда хозяин дома сообщил об ограблении. Факт просто-напросто нуждался в подтверждении.

Но теперь ему нужно было уделить внимание другому делу.

— Ты можешь войти, Говард, — проговорил Эллери.

Говард, щурясь и моргая, переступил порог.

— Прошу тебя, закрой дверь.

Тот молча выполнил указание.

Говард был в пижаме и шлепанцах, надетых на босые ноги.

— Знаешь, ты совсем не мастер подслушивать чужие разговоры. Много ли тебе удалось услышать?

— Все, от начала и до конца.

— И ты ждал, когда я вернусь в кабинет. Хотел увидеть, что я стану делать.

Говард присел на краешек отцовского кожаного кресла, скрестив на коленях крупные руки.

— Эллери…

— Избавь меня от объяснений, Говард. Ты украл эти деньги из сейфа твоего отца прошлой ночью, и они лежат у меня в кармане. Говард, — произнес Эллери и немного наклонился. — Интересно, понимаешь ли ты, в какое положение ты меня поставил.

— Эллери, я был вне себя от отчаяния, — прошептал Говард, и Эллери с трудом смог его расслышать. — У меня нет таких денег. А я должен был где-нибудь их раздобыть.

— Почему же ты не сказал мне, что взял деньги из отцовского сейфа?

— Мне не хотелось, чтобы об этом узнала Салли.

— А, значит, Салли ничего не знает.

— Нет. И я не смог поговорить с тобой наедине там, на озере, или по дороге домой. Ведь она была с нами.

— Но ты бы мог признаться мне попозже днем или вечером, когда я остался один в коттедже.

— Я не желал отрывать тебя от работы. — Говард внезапно поднял голову и поглядел ему прямо в глаза. — Нет, причина не в этом. Я побоялся.

— Побоялся, что я откажусь от встречи с шантажистом завтра днем?

— Не только, тут есть и еще кое-что. Эллери, я украл впервые в жизни. И никогда не делал ничего подобного. Да к тому же у старика… — Говард неловко поднялся. — Но мы должны заплатить деньги. Вряд ли ты мне поверишь, но я и правда сделал это не ради себя. И даже не ради Салли… Я не такой лжец, как ты считаешь. И мог бы признаться отцу сегодня вечером, хоть сейчас. Поговорить с ним, как мужчина с мужчиной. Я бы сказал ему все, попросил бы его развестись с Салли, чтобы я смог на ней жениться. И если бы он меня ударил, я бы поднялся с пола и повторил свои слова.

«Да, ты бы смог, Говард, и я в это верю. Ты бы даже получил удовольствие от своего поступка».

— Но в защите нуждается отец, а не мы. Письма не должны попасть к нему в руки. Они его убьют. Он способен пережить потерю жалких двадцати пяти тысяч долларов — у него их миллионы, — но письма убьют его, Эллери. Если бы я сумел придумать причину, сочинил бы что-то правдоподобное о деньгах, которые мне вдруг срочно понадобились, то без всяких церемоний обратился бы к отцу. Но я знал: мне придется выложить все начистоту. Отца так просто не обманешь. А выложить все начистоту я не мог. И потому взял их из сейфа.

— Допустим, он догадается, что ты — вор?

— Конечно, если дело дойдет до этого, мне несдобровать. Но вряд ли он догадается. У него нет никаких оснований.

— Он знает, что деньги украли ты или Салли.

Говард окинул Эллери растерянным взглядом и сердито произнес:

— Да, это уж моя глупость. Я должен быть хоть что-нибудь сочинить.

«Бедный Говард».

— Эллери, я втянул тебя в гнусное дело, и мне чертовски жаль. Отдай мне деньги, и завтра я сам пойду в «Холлис». А ты оставайся здесь или уезжай — как сочтешь нужным. Клянусь, больше я не стану тебя ни во что втягивать.

Он приблизился к столу и протянул руку за конвертом. Но Эллери лишь спросил:

— И что же еще мне неизвестно, Говард?

— Ничего. Кроме того, ничего и не было.

— А как насчет кражи драгоценностей в июне, Говард?

— Я их не крал!

Эллери долго не отводил от него глаз. Говард тоже пристально смотрел на него.

— Кто же это сделал, Говард?

— Откуда мне знать? Наверное, какой-нибудь воришка, здесь отец ошибается, Эллери. Это был посторонний грабитель. Да и вышло-то все случайно. Вор схватил драгоценности и сразу понял, что шкатулка тоже чего-то стоит. Эллери, отдай мне проклятый конверт, и кончим с этим!

Эллери вздохнул:

— Ложись спать, Говард. А уж я тут как-нибудь справлюсь.

Эллери побрел к коттеджу, еле волоча ноги. Он устал, а конверт в его кармане, казалось, весил целую тонну.

Он миновал северную террасу и двинулся вдоль бассейна.

— Я даже не могу позволить себе упасть в воду и пойти ко дну. Когда меня вытащат, в кармане найдут эти деньги.

А потом он споткнулся о выступ каменной садовой скамьи. Его пронзила боль, но заныло не только разбитое колено. Каменная скамья!

Он видел прошлой ночью, как на ней сидела древняя старуха. И за день успел полностью забыть об этой древней старухе.

День четвертый

И субботние полдни Райтсвилл преображается и в нем оживает торговый дух. Простаки коммерсанты чувствуют себя на седьмом небе. В магазинах Хай-Виллидж в это время полно покупателей, объемы продаж растут с каждым часом, площадь и Лоуэр-Мейн забиты толпами горожан, очередь в кукольный театр тянется от касс до дверей супермаркета Логана на углу Слоукем и Вашингтон, цены за парковку на Джезрил-Лейн поднимаются до тридцати пяти центов, и везде в городе — в Лоуэр-Мейн, на Аппер-Уистлинг, на Стейт, на Площади, на Слоукем и на Вашингтон-стрит — то и дело попадаются лица, какие не встретишь в будние дни, — фермеры с орехово-смуглой кожей, в жестких старых брюках, приехавшие из окрестных селений; ребятишки в столь же прочных жестких башмаках и грузные дамы в жестких льняных старых шляпах. Повсюду видны джипы с крыльями модели «Т», а парковка машин на обочине Площади, вокруг памятника основателю города Райту создает надежный кордон из детройтской стали, через который невозможно проникнуть ни одному пешеходу. Короче, ничего похожего на вечера в пятницу, когда в Райтсвилле до поздней ночи играет «Бэнд консерт», хотя жизнь в эти часы кипит лишь в Мемориальном парке на Стейт-стрит, рядом с ратушей. «Бэнд консерт» привлекает в основном обитателей Лоу-Виллидж и молодежь из всех городских кварталов. Глазеющие мальчишки в рубашках хаки, взятых у старших братьев, прогуливаются, выстроившись рядами, а нервничающие девчонки дефилируют перед ними парочками, по трое и вчетвером, пока оркестр «Легион бэнд» с музыкантами в серебряных шлемах сурово играет марши Суза при свете фар автомобилей, припаркованных на военный манер вдоль тротуара. Вечера в пятницу — раздолье скорее для паладинов попкорна и идальго хот-догов, чем для торговцев, выставляющих свои товары на арендованных площадях.

А вот суббота — день для солидных людей.

В субботние полдни haut monde^[10] Райтсвилла спускается в Хай-Виллидж для своих содержательных встреч и вопросы культурного, общественного и политического здоровья города оказываются под пристальным наблюдением. (С организационной точки зрения суббота — день не слишком производительный. Сделки обычно совершаются по понедельникам и носят не столь эгоистичный характер, что само по себе логично. В субботу розничный бизнес набирает обороты, а в понедельник идет на спад. Вот почему вы обнаружите, что Ассоциация розничных торговцев Райтсвилла собирается по понедельникам в отеле «Холлис» и обсуждает за обедами из свиных отбивных и картофельного жульена налоги с продаж. Торговая палата проводит свои заседания в «Келтоне», закусывая окороком в тесте, пирожными и другими сладостями. «Американский путь», подобно ей, выбирает для встреч четверг, а «Ротари» давно обосновался в гостинице «Апем-Хаус», польстившись на жареных цыплят мамы Апем, горячие бисквиты и джем из голубики. Это объединение, равно как и «Угроза коммунизма», заседает по средам.) Каждый субботний полдень дамы из Хилл-Драйв, Скайтоп-роуд и Твин-Хилл-ин-ве-Бичес заполняют танцевальные залы «Холмса» и «Келтона» гулом своей мрачной болтовни. К слову сказать, эти дамы должны присутствовать на встречах комитета Гражданского форума, Райтсвиллского общества Роберта Браунинга, райтсвиллского «Содействия женщинам», райтсвиллского Клуба общественного усовершенствования, райтсвиллской Лиги межрасовой терпимости и тому подобных объединений, поскольку они не могут уничтожить более изысканные сообщества вроде Генеалогического общества Новой Англии, райтсвиллского женского Союза христианской трезвости и райтсвиллского Республиканского женского клуба в зале Пола Ревери и других ранее американских банкетных залах «Апем-Хаус». Конечно, отнюдь не все эти функции исполняются одновременно, и дамы выработали эффективный план распределения заседаний, дающий возможность наиболее проворным из них посещать по два или даже три собрания с ленчами за день. Это объясняет, отчего меню в бальных залах трех отелей по субботам бывает столь вегетарианским, а на десерт там подают главным образом фрукты. Тем не менее их мужья, как известно, жаловались и на спартанские воскресные обеды, а в Райтсвилл приезжали, как минимум, две весьма предприимчивые дамы — врачи-диетологи: одна из Бангора, а другая из Ворчетера. Обе провели время в городе с большой пользой.

И во всей этой бродильной массе коммерции, культуры и общественной деятельности нападки на мужчин звучат не Чаще, чем в Порт-Саиде. В сущности, оказавшись в субботний полдень в центре Райтсвилла, вы никак не могли бы подумать о чьем-то вызывающе неприглядном поведении, а говоря конкретнее, о шантаже. Очевидно, именно поэтому шантажист и выбрал сегодняшний день для своего свидания с двадцатью пятью тысячами долларов Дидриха Ван Хорна, угрюмо заключил Эллери.

Он припарковал «пролетарский» родстер Говарда у подножия холма, на полпути к Хай-Виллидж или, точнее, на Аппа-Дейд-стрит. Выбрался из машины, ощупал нагрудный карман и спустился по холму к Площади. Эллери намеренно выбрал Аппа-Дейд, потому что в субботние дни эта улица принимала весь транспортный поток, устремлявшийся из центра города, и человек, склонный к анонимности, без труда мог остаться здесь никем не замеченным. И все же его удивили столь резкие перемены на Аппа-Дейд. После его второго визита в Райтсвилл тут появилось гигантское служебное здание из какого-то странного, «прокаженного» кирпича. Прежде на его месте лет семьдесят пять, если не больше, стояли невысокие, облицованные серыми плитами дома. Рядом с гигантом красовались кирпичные здания новых сверкающих магазинов. Там, где когда-то раскинулся угольный двор, виднелась целая вереница подержанных автомобилей. Они выстроились блестящими рядами, и если правда были подержанными, то, наверное, ими управляли некие воздушные существа, пролетавшие над эфирными дорогами и порхавшие пестрыми крыльями колибри.

Ах, Райтсвилл!

Эллери помрачнел. Когда он проследовал вперед по Аппа-Дейд под металлическими знаменами торговцев, захвативших улицу, на лицо ему начали попеременно падать оранжевые, белые, синие, золотые и зеленые неоновые лучи, — должно быть, этот маленький ослепительный спектакль устроили как бунт против самого Бога и Его солнечного лика? Эллери пришло в голову, что новое зрелище бесцеремонно заслоняет его нежные воспоминания о Райтсвилле.

Да и чему тут изумляться, если речь идет о шантаже.

Но когда он обогнул холм, то ускорил шаг. И словно очутился дома.

Рядом находилась старая добрая круглая Площадь с высоким памятником основателю города Джезрилу Райту, и с его резко очерченного бронзового носа на железные лошадиные подковы капал птичий помет. А вот и расходящиеся от Площади веером Стейт-стрит, Лоуэр-Мейн, Вашингтон, Линкольн и Аппа-Дейд, каждая улица со своим особым, райтсвиллским характером, и, однако, все они каким-то таинственным образом притягивают к себе, выманивая гостеприимный город из сонма его грешных собратьев. Наверху Стейт-стрит — самого широкого уличного луча — виднеется ратуша, а за ней расположены Мемориальный парк, библиотека Карнеги (неужели Долорес Эйкин все еще служит в ней, восседая над чучелом совы и свирепым, выпотрошенным орлом?), «новое» здание суда графства, на поверку уже довольно старое, Лоуэр-Мейн, кукольный театр, почта, редакция газеты «Архив», магазины, Вашингтон, супермаркет Логана, отель «Апем-Хаус», учреждения, салон Энди Биробатьяна, Линкольн, продовольственные магазины, конюшни и пожарная служба города. Но только Площадь давала и дает жизнь всем центральным улицам, словно мать своим птенцам.

Здесь был и банк Джона Ф., который больше не принадлежал Джону Ф., а перешел к Дидриху Ван X., но здание осталось прежним и выделялось прочностью своей постройки. И очень старый магазин Блуфилда, и ломбард Дж. П. Симпсона («Ссудный офис»), и магазин для мужчин Сола Гауди, и промтоварный магазин «Бон-Тон» Данка Маклина, и, увы, печально изменившиеся участки — в сети аптек на Хай-Виллидж уцелело лишь одно звено аптечного магазина, а «Страховая контора» Уильяма Кетчема уступила место магазину «Дополнительные товары на случай атомной войны».

И над ними возвышался купол отеля «Холлис».

Эллери поглядел на часы: без двух минут два пополудни. Он неторопливо вошел в вестибюль «Холлиса».

Общественная лихорадка достигла своего апогея. Из большого танцевального зала доносилась громкая музыка и звон вилок и ножей. Вестибюль бурлил. Колокольчик на столе приемной переливался звонкой трелью. Телефоны подпрыгивали от звонков. В своем киоске, набитом газетами и сигаретами, сын Марка Дудла Гроувер, ставший теперь толстым и осанистым Гроувером, с яростным добродушием торговал последними новостями и табаком.

Эллери ровной походкой пересек вестибюль, стараясь не привлекать к себе внимания. Он приноровился к темпу толпы и двигался вместе с нею, не быстрее и не медленнее. Его манеры и выражение лица — этакая смесь абстрактного благодушия и приятного любопытства — давали понять райтсвиллцам, что он — райтсвиллец, а приезжим — что он — приезжий.

Эллери дождался второго из трех лифтов и едва втиснулся в него вместе с большой группой. Он не стал называть нужный ему этаж, а просто подождал, повернувшись вполоборота к оператору. Когда лифт поднялся на шестой этаж, он вспомнил: этим оператором был Уолли Планетски, которого он в последний раз видел на дежурстве в приемном покое тюрьмы графства, то есть на верхнем этаже здания суда. Уже в ту пору Планетски был весьма немолод и сед, теперь же он превратился в старика, с белыми как лунь волосами, а его широкие плечи опустились. О tempus^[11] Гроувер Дудл начал торговать всякой всячиной, а отставной полицейский принялся управлять лифтами в отеле. Но Эллери все равно добрался до десятого этажа, сжавшись, словно краб, и стоя спиной к Уолли Планетски.

Господин с портфелем коммивояжера, немного похожий на Дж. Эдгара Гувера, вышел вместе с ним.

Господин свернул налево, а Эллери свернул направо.

Он довольно долго искал не те номера, чтобы господин смог за это время отпереть дверь и скрыться. Потом Эллери поспешно вернулся назад, миновал площадку с лифтами и мимоходом отметил, что его спутник живет в номере 1031. Он двинулся дальше по коридору. Красный турецкий ковер заглушал его шаги.

Он увидел номер 1010 и быстро оглянулся, не сбавляя шага. Но коридор за его спиной был пуст, ни одна дверь не открылась. Он остановился у двери с табличкой «1010» и снова осмотрелся по сторонам.

Никого.

Тогда он взялся за ручку двери. Она не была заперта. Значит, это не розыгрыш. Эллери внезапно толкнул дверь. И подождал. Ничего не произошло, тогда он вошел и тут же захлопнул дверь.

В номере никого не было. Похоже, что там никто не жил уже несколько недель.

Это был номер из одной комнаты, без ванны. В углу белая раковина с деревянной кабинкой для душа, за раковиной — проход в туалет.

Номер был обставлен уныло-неизбежным минимумом мебели, который состоял из узкой кровати с желто-коричневым жестким покрывалом, украшенным пурпурной бахромой; ночного столика, огромного, пухлого кресла, настольной лампы, письменного стола и бюро с накрахмаленной хлопчатобумажной салфеткой. Над этим бюро висело зеркало, а на стене, напротив, над кроватью — запорошенная пылью репродукция картины «Восход солнца над озером». Единственное окно прикрывал легкий и тонкий занавес из мрачного, небеленого полотна, и его края традиционно заканчивались двумя дюймами выше ребристой батареи. Пол от стены до стены устилал зеленый аксминстерский ковер, основательно вытертый и поблекший. На ночном столике стоял телефон, а на письменном столе сгруппировались графин с водой, стакан из плотного стекла и круглый стеклянный поднос с загнутыми краями. Меню Охотничьего зала «Холлиса» и реклама «Отличной закуски для привередливых едоков» стояли на бюро, прислоненные к зеркалу. Эллери заглянул в туалет.

Там тоже было пусто, если не считать свежего комплекта постельного белья на полке и любопытной посудины на полу. Он мгновенно и с удовольствием опознал эту посудину; старшее поколение попросту именовало ее «грохочущим кувшином». Эллери осторожно поставил посудину на место. Таков был Райтсвилл в его самых лучших проявлениях.

Он закрыл дверь в туалет и опять осмотрелся по сторонам.

Ясно, что шантажист не пользовался этим номером как обычный жилец: стойка для полотенец пустовала, окно было заперто. Однако аноним, звонивший Салли, еще вчера утром знал, что номер 1010 подходит для встречи. Ему было важно убедиться в доступности комнаты. И тогда он забронировал ее, заплатив вперед за день. Но формальным владельцем номера он не являлся. И для того чтобы отпереть дверь, шантажист воспользовался обычным ключом — в «Холлисе» еще не додумались до нововведений, в том числе и до цилиндрических замков.

Все это дополняет портрет осторожного негодяя, размышлял Эллери, уютно устроившись в пухлом кресле. Сам он в «Холлис» не пойдет. Но какой-то контакт должен быть. И он непременно даст знак — позвонит или просигнализирует как-нибудь еще.

Эллери, расслабившись, сидел в кресле и не курил. Через десять минут он поднялся и принялся обыскивать номер. Снова зашел в туалет. Потом опустился на колени и посмотрел, нет ли чего под кроватью. Выдвинул ящики бюро.

Шантажист мог и подождать, желая удостовериться, что поблизости нет ни полиции, ни затаившихся сообщников его жертвы. Или, вероятно, он догадался, что посланец Салли достаточно опытен в подобных делах, и это его не на шутку испугало.

«Я дам ему еще десять минут», — решил Эллери.

Он взял в руки меню.

«Жареная свинина с яблочными оладьями а-ля Генрих».

Зазвонил телефон.

Эллери поднял трубку сразу после первого звонка.

— Я вас слушаю.

Неведомый ему голос произнес:

— Положите деньги в правый верхний ящик бюро. Закройте дверь. А затем отправляйтесь в «Апем-Хаус», в номер 10. Там вы найдете письма — также в правом верхнем ящике бюро.

— «Апем-Хаус», номер 10, — повторил Эллери.

— Письма принесут в этот номер через восемь минут. Вам хватит времени добраться до гостиницы, если вы выйдете прямо сейчас…

— Но как я узнаю, что вы не…

В трубке раздался щелчок.

Эллери повесил ее, подскочил к бюро, открыл верхний правый ящик, сунул туда конверт с деньгами, захлопнул ящик и выбежал из номера, закрыв за собой дверь. Коридор по-прежнему был пуст. Он негромко выругался и нажал кнопку лифта. Первый лифт подъехал почти сразу. В нем никого не было. Эллери вложил долларовую купюру в руку оператора, веснушчатого рыжего мальчишки.

— Довези меня до вестибюля. И без остановок! — Он торопился и не стал любезничать.

Они спустились с быстротой молнии. Эллери нырнул в толпу, сновавшую в вестибюле, и обратился к посыльному:

— Хочешь заработать десять баксов? Без всякого труда?

— Да, сэр.

Эллери дал ему десять долларов.

— Поднимись на десятый этаж, да поскорее, и понаблюдай за дверью в номер 1010. Если кто-нибудь пройдет мимо, сделай вид, будто чистишь кнопку или еще что-то. Но только не говори ни слова, а просто стой на месте и жди. Номер 1010. Я вернусь через пятнадцать минут.

И он поспешил на Площадь.

«Апем-Хаус» находился на Вашингтон-стрит, в ста футах от Площади. Его деревянные колонны просматривались еще у входа в «Холлис». Эллери пробрался сквозь толпу, гулявшую на Площади. Он пересек Линкольн, миновал магазин «Бон-Тон», аптеку, принадлежащую Майрону Гарбеку, и универмаг «Нью-Йорк». Перебежал через дорогу к Вашингтон-стрит, не обратив внимания на предупредительный сигнал…

Голос сводил его с ума. Он по-прежнему шептал ему на ухо: «Положите деньги в правый верхний ящик…» Даже шепот способен разоблачить говорящего. Но этот шепот… Папиросная бумага. Вот в чем дело. Шантажист шептал через папиросную бумагу. И это придавало его голосу хриплый, вибрирующий, дрожащий отзвук, полностью маскировало его и лишало каких бы то ни было признаков пола и возраста.

Номер в «Апем-Хаус». Он должен быть на первом этаже, в западном крыле — там лишь несколько номеров. В западном крыле… Когда он подошел, в дверь рядом постучала крохотная рука. Наружу почему-то высунулось приятное лицо молодого чернокожего человека в военной форме. Капрал Абрахам Л. Джексон! Капрал Джексон и его свидетельские показания по делу Дэви Фокса. О том, как он принес шесть бутылок виноградного сока, когда служил рассыльным в супермаркете Логана. Супермаркет Логана… Он все еще здесь, за «Апем-Хаус», на углу Вашингтон-стрит и Слоукем. И тогда Джексон… Что же сделал Джексон и почему это должно волновать Эллери спустя годы? Он относил упаковки в грузовик супермаркета, стоявший в переулке, где помимо магазина размещалось отделение городской пожарной команды.

Окна этих зданий выходили на задворки кукольного театра. И еще там был… черный ход «Апем-Хаус». Черный ход! С западной стороны здания! Да, так ему и надо пройти, не привлекая внимания. Эллери обогнул центральный вход в отель и посмотрел на часы. Шесть с половиной минут. Ну вот, он уже в переулке…

Он свернул в переулок и добежал остаток пути до двери черного хода.

Коридор с коврами революционного синего цвета и ярко-красными журнальными иллюстрациями с изображением солдат народной милиции восемнадцатого века на мосту Конкорд был пуст. За двумя дверями находился номер 10. Его дверь оказалась закрыта.

Эллери бросился к ней, с силой толкнул и повернул ручку, влетел в номер и резким жестом выдвинул верхний правый ящик бюро.

В нем лежала связка писем.

* * *

Спустя шесть минут с несколькими секундами Эллери поднялся на десятый этаж «Холлиса», сев в третий лифт. Обратный путь он проделал бегом.

— Эй, мальчик!

Посыльный высунул голову из дверного проема с табличкой «Выход в случае пожара».

— Я здесь, сэр.

Эллери, отдуваясь на ходу, приблизился к нему:

— Ну как?

— Тут никого не было.

— Никого?

— Нет, сэр.

Эллери пристально поглядел на мальчика. Но уловил в выражении лица Майми Худа-младшего только любопытство.

— И никто не входил в номер 1010?

— Нет, сэр.

— Конечно, никто из него и не выходил?

— Нет, сэр.

— А ты не отворачивался от двери?

— Ни на секунду.

— Ты уверен?

— Хотите, перекрещусь? — Мальчишка понизил голос: — А вы частный детектив?

— Что-то в этом роде…

— Наверное, тут замешана дама?

Эллери загадочно улыбнулся:

— Как тебе пять баксов в придачу к десяти? Я дам их тебе прямо сейчас, чтобы ты поскорее забыл всю эту историю!

— Можете не сомневаться!

Эллери подождал, пока мальчик спускался в лифте, а затем вбежал в номер 1010. Конверт с деньгами исчез.

* * *

Когда вы привыкли полагаться на свой ум и считать его надежным орудием, столкновение с изощренным противником, сумевшим вас обойти, равносильно тяжелому удару. А если такой противник обошел вас в Райтсвилле, это удар под дых.

Эллери медленно побрел назад по Аппа-Дейд-стрит. Но как шантажисту удалось забрать деньги?

Он не прятался в номере 1010, ведь Эллери обыскал комнату до ухода и по возвращении. В туалете было пусто. Ящики бюро были пусты (по логике следовало брать в расчет даже карликов). Никто не прятался под кроватью.

А ванной в номере не было. Там не было даже двери в смежную комнату. Вряд ли он смог проникнуть через окно, этакой бабочкой в человеческом обличье, пролетевшей над Площадью. Совсем как снежинки на Таймс-сквер в канун Нового года.

Однако этот тип как-то попал в номер 1010 после ухода Эллери и ухитрился выбраться оттуда до его возвращения. Вернее, он выбрался даже раньше, еще до того, как мальчишка-посыльный занял свой пост на десятом этаже.

«Конечно».

Эллери покачал головой, изумившись собственной наивности. Если только его расчет точен, ответ состоит в простой временной последовательности. Номер находился под наблюдением все пятнадцать минут, кроме короткого перерыва, когда Эллери спустился в лифте в вестибюль, договорился с посыльным и тот поднялся на десятый этаж.

Шантажист успел сделать свое дело в этот промежуток.

Он позвонил из «Холлиса», либо из другого номера на десятом этаже, либо с девятого этажа, либо по одному из внутренних телефонов в вестибюле. Он рассчитал время с передачей писем до последней секунды. Хитрец! А простой расчет говорил о том, что вряд ли письма уже лежали в ящике бюро номера 10 в отеле «Апем-Хаус», а если и лежали, то шантажист без особого риска мог там появиться и вновь забрать их с собой, затратив на это считаные минуты. Но он не дал Эллери времени на размышления. Было у него и другое преимущество. Что бы там ни думал представитель Салли, он вряд ли мог нарушить указания. Ведь с точки зрения жертвы смысл участия в шантаже был ясен — любой ценой вернуть украденные письма.

Однако операция была рискованная, — лишившись денег, они вполне могли не получить письма. Шантажист, должно быть, это учитывал. И начал действовать.

Очевидно, он вошел в номер 1010 после ухода Эллери, взял деньги и скрылся до того, как мальчишка-посыльный оказался на десятом этаже. Возможно, спустился по пожарной лестнице на один из нижних этажей и сел там в лифт. У Эллери мелькнула мысль, а не вернуться ли ему в «Холлис» и не поискать ли улики в номере 1010, а потом опять отправиться в «Апем-Хаус». Вдруг там тоже остались какие-то зацепки? Но он сразу отказался от подобной затеи, недоуменно пожал плечами и сел в машину Говарда. Нет, с него хватит. Хорошо, что все легко обошлось. А переговори он с подозрительным клерком, то угодил бы прямо в полицию, к шефу Дейкину или стал бы героем скандального репортажа в газете «Архив», принадлежащей, кстати, Дидриху Ван Хорну. От полиции и газетчиков лучше держаться подальше.

Интересно, способен ли человек в здравом уме ввязаться в столь опасную авантюру?

* * *

Эллери припарковал родстер Говарда около закусочной на 16-м шоссе и направился в тесный и шумный зал, к стойкам бара. Он наклонился над второй стойкой от угла и спросил:

— Не возражаете, если я к вам присоединюсь?

Салли так и не притронулась к стоявшей перед ней кружке пива, в то время как Говард опорожнил три бокала виски.

Салли была бледна, а яркая губная помада лишь подчеркивала ее бледность. Теплый свитер мышиного цвета не спасал ее от нервной дрожи, и она накинула на плечи старое габардиновое пальто.

Говард был в темно-сером костюме.

Они жадно уставились на него.

— Дело сделано, Салли, — кратко сообщил Эллери и устроился рядом с нею, повернувшись спиной к залу.

Официант в белом фартуке, проходя мимо них, бросил на ходу:

— Я вас сейчас обслужу, ребята.

— Не торопитесь, — отозвался Эллери. Он положил что-то левой рукой на колени Салли, а правой поднял ее кружку пива.

Салли потупила взгляд и пригнулась. Ее щеки раскраснелись.

— Салли, ну, ради бога, — пробормотал Говард.

— О, Говард.

— Передай их мне.

— Они под столом, — шепнул Эллери и обратился к официанту. — Нам еще две кружки пива и виски.

Официант забрал пустую посуду и принялся протирать стол грязной тряпкой.

— Перестаньте махать этой чертовой тряпкой, — хрипло пробурчал Говард.

Официант посмотрел на него и поспешно удалился.

Эллери почувствовал, как кто-то взял его за локоть. Рука была маленькой, мягкой и горячей. Но Салли быстро отвела ее.

— Тут все четыре письма, — сказал Говард. — Все четыре, Салли. Эллери…

— Ты уверен, что это они? Те самые письма.

— Да.

А Салли кивнула. Казалось, что ее глаза были способны испепелить Говарда.

— И он вернул оригиналы, а не копии?

— Да, — снова подтвердил Говард.

Салли опять кивнула.

— Отдай их мне. Тоже под столом.

— Тебе?

— Говард, ты споришь с Богом, — засмеялась Салли.

— Получай!

Официант с недовольным видом поставил им на стол две кружки пива и бутылку виски. Говард порылся в кармане брюк.

— У меня есть, — выручил его Эллери. — Возьмите, официант.

— Надо же. Спасибо. — Смягчившийся официант отошел от них.

— А теперь, Говард, будь добр, передай нам пепельницу, — попросил Эллери.

Он положил на нее руку, небрежно огляделся по сторонам, а когда обернулся, пепельница уже стояла на сиденье между ним и Салли.

— Я займусь делом, а вы пока пейте и разговаривайте.

Салли отпила глоток пива, опершись локтями о стол, улыбнулась и сказала Говарду:

— Эллери, я каждый вечер буду благодарить Бога, стоя на коленях, за вас и вашу смелость. Каждый вечер, вплоть до смертного часа. Я этого никогда не забуду, Эллери. Никогда.

— Поглядите-ка лучше сюда.

Салли повернулась и увидела в стеклянной пепельнице груду клочков бумаги.

— А тебе видно, Говард?

— Да, я вижу!

Эллери зажег сигарету, переложил горящую спичку в левую руку и швырнул ее в пепельницу.

— Осторожно, Салли. Отодвиньтесь и снимите пока пальто.

Он четыре раза поджигал обрывки бумаги.

* * *

Салли первой покинула закусочную. Вскоре, но отнюдь не вслед за ней, ушел Говард, а Эллери заказал себе третью кружку пива. Салли расправила плечи и двигалась легко и плавно, точно птица, готовая взлететь над озером Куитонокис. Вот что значит испытать облегчение, подумал Эллери. Как будто на грубую реальность набросили бархатное покрывало.

Ну а Говард говорил с ними громко и взволнованно. Письма были возвращены, их сожгли, и опасность миновала. Об этом свидетельствовали походка Салли и тон Говарда.

Их незачем разочаровывать.

Он мысленно перебрал все, случившееся за день.

Шантажист повел себя разумно. Оставлять оригиналы писем, появившиеся у него до того, как родилась сама идея шантажа, было бы рискованно. Но стал бы так поступать любой уважающий себя шантажист? Допустим, что в конверте, положенном в ящик бюро в отеле «Холлис», находились чистые листы бумаги? И что тогда? Оригиналы пришлось бы добывать снова, а он бы ничего не получил за свое предложение. И конечно, пострадал бы. Хотя, разумеется, он вполне мог снять фотокопию со всех четырех писем. В таком случае возвращение оригиналов обошлось бы ему недорого. А фотокопии способны послужить той же цели, особенно в данной ситуации. У Говарда был особый почерк — четкий, очень мелкий, с буквами вроде гравировки. Он сразу бросается в глаза.

«Не стоит сейчас говорить им об этом.

Гуляйте под ярким солнцем, Салли, и наслаждайтесь жизнью. Завтра — облачный день.

А если шантажист снова позвонит, Говард, что ты будешь делать? Если у тебя хватило сил украсть впервые в жизни, то как ты удовлетворишь его новые требования?»

Было и еще кое-что.

Эллеривзглянул на кружку пива и нахмурился. Да, было и еще кое-что.

Он не знал, что это такое, но ощущал смутное беспокойство. По его затылку и шее опять пробежали мурашки. Щекотка судьбы.

Концы не сходились с концами. Что-то неладно. И дело тут не в любовной связи или эпизоде с шантажом и не иных событиях, происходивших в доме Ван Хорнов. В них, конечно, тоже было что-то неладно, но речь шла не о них, а о каких-то других, глубинных и масштабных неладах. О неладах, если можно так выразиться, бытийного характера, частью которых являлись эти, житейские, нелады. Да, здесь проступали на поверхность именно общие бытийные нелады. Но каковы они? И когда он попытался определить причину своего беспокойства, перед его мысленным взором возник некий образец, состоящий из отдельных неладов.

Образец?

Эллери осушил кружку пива до последней капли.

И это непонятное явление развивалось. В любом случае оно неизбежно вело к трагическому концу. В любом случае его нужно было распознать.

Он покинул закусочную и, выжав предельную скорость, промчался по шоссе в сторону Норд-Хилл-Драйв. Как будто за несколько часов в доме Ван Хорнов опять что-то случилось и ему нужно поторопиться, а иначе — беда.

Но там все шло своим чередом, и он не заметил ничего из ряда вон выходящего, кроме установившегося спокойствия. Атмосфера, наконец, разрядилась, и вчерашняя напряженность исчезла без следа.

За обедом Салли была явно оживлена. Ее глаза сверкали, а зубы блестели белизной. Она сидела во главе продолговатого стола, напротив Дидриха, и словно царила в особняке, заполняя собой все. Как это правильно, подумал Эллери, а вот если бы напротив нее оказался Говард, картина была бы довольно жалкой. Дидрих блаженствовал, и даже Уолферт отпустил реплику насчет приподнятого настроения Салли. Он, по обыкновению, воспринял его крайне субъективно, и в его словах улавливался коварный подтекст. Но Салли только улыбнулась ему.

Говард тоже отлично себя чувствовал. Он увлеченно рассуждал о проекте музея, видя, как радуется отец.

— Я уже сделал пару-другую зарисовок. По-моему, все получится. Должно выйти что-то грандиозное. Мне кажется, проект осуществится…

— Говард, хорошо, что ты мне напомнил, — перебил его Эллери. — Я ведь до сих пор не был в твоей студии.

— Неужели? Поднимайся ко мне прямо сейчас.

— Давайте мы все туда пойдем, — предложила Салли, многозначительно и нежно посмотрев на мужа.

Однако Уолферт тут же напомнил брату:

— Ты обещал поработать сегодня вечером над этим делом Хатчинсона, Дидрих. Я с ним договорился, и завтра мы подпишем все документы.

— Но сегодня субботний вечер, Уолф. А завтра воскресенье. Разве эта публика не может подождать до понедельника?

— Они желали бы завершить дело и уехать в понедельник утром.

— Проклятие! — насупился Дидрих. — Ну ладно. Извини меня, дорогая. Боюсь, что нынешним вечером тебе придется побыть и за хозяина и за хозяйку.

Эллери предполагал увидеть нечто величественное и огромное: гаргантюанские драпировки с роскошными складками, не до конца обработанные гигантские каменные глыбы. Иными словами, нечто похожее на студии скульпторов в голливудских фильмах. Однако ничего подобного он там не нашел. Студия была просторной, но скромной и без каких-либо каменных глыб.

— У тебя не архитектурное мышление, Эллери, — засмеялся Говард. — Полы бы от них просто провалились.

Да и драпировки отнюдь не поражали своими размерами. Зато оборудования здесь хватило бы на несколько мастерских — мелкой арматуры, резцов, модельных подставок, а главное, различных инструментов — зажимов, дрелей, тисков, скребков, стамесок и прочего. Говард объяснил, что каждый материал нуждается в специальной обработке: дерево — в одной, слоновая кость — в другой, а камень — в третьей. Эллери обратил внимание на небольшие модели и небрежные эскизы.

— Тут я сделаю первые наброски и начальные образцы моделей. В общем, студия — место для черновой работы, — продолжил Говард. — А в глубине сада, на задворках есть сарай, и, если ты хочешь, Эллери, я тебе его завтра покажу. В нем-то я и высекаю из камня. Там прочные полы, они способны выдержать любую тяжесть. И к тому же в сарае проще орудовать резцом, отсекать лишние куски и заканчивать статуи. Только вообрази, как я тащу сюда многотонную глыбу и поднимаюсь с ней по лестнице!

Говард успел набросать ряд эскизов для музея.

— Сам понимаешь, они еще очень сырые, — сказал он. — Всего-навсего первые впечатления и попытка воссоздать античные каноны. А спецификой я займусь позднее. Сделаю новые, подробные эскизы и вылеплю фигурки из пластилина. Забьюсь в свою нору на целые месяцы и уж напоследок переберусь в сарай.

— Говард, Дидс говорил мне, что ты намерен перестроить этот сарай, — обратилась к нему Салли.

— Да. В нем нужно укрепить полы и прорезать окно в западной стене, чтобы было побольше света. И пространства мне тоже недостаточно. Может быть, причина не в окне, а в западной стене. Если ее сломать, сарай увеличится чуть ли не вдвое.

— Ты желаешь поудобнее разместить свои статуи? — уточнил Эллери.

— Нет, я имею в виду перспективу. У монументальной декоративной скульптуры иные законы, чем у портретной и даже у фигур Микеланджело. Его вещи с их фактурой и контурами хорошо воспринимаются вблизи, а на расстоянии словно расплываются и теряют форму. У меня другая проблема. Эти статуи должны смотреться издалека и стоять под открытым небом. Значит, для них требуется лаконичная, ясная техника — прямые линии, четкие силуэты и профили. Вот почему греческая скульптура всегда выигрывает в свободном пространстве и почему я называю себя неоклассиком. Мои композиции — не для залов.

У себя в студии Говард держался по-хозяйски. Его растерянность и самоуглубленность сменились спокойной уверенностью, он не хмурил брови, говорил веско и даже с определенным изяществом. Эллери немного устыдился. Прежде «покупка» музея Дидриха казалась ему довольно примитивной демонстрацией богатства. Но теперь он понял, что молодому художнику дали возможность реализовать себя и создать что-то стоящее. Это был новый элемент в системе его расчетов, и он ему очень нравился.

— Да, свидетельства твоей творческой энергии налицо, — с улыбкой заявил Эллери. — Особенно в сравнении с моими ничтожными усилиями в коттедже. Надеюсь, что вы не осудите меня, если я на вечер залягу на дно и помучаю мою пишущую машинку?

Они смущенно извинились, и он попрощался с Говардом и Салли, склонившимися над эскизами. Говард что-то оживленно разъяснял, а Салли слушала его с сияющими глазами, и ее влажные губы были полураскрыты.

Итак, вопрос решен и письма сожжены, вновь мрачно заключил Эллери. Жаль, что не от всех доказательств так легко отделаться. Его порадовало, что Дидрих находился двумя этажами ниже, у себя в кабинете.

* * *

Эллери размышлял о Дидрихе. Наверное, его следовало бы ознакомить с подробностями этой гнусной истории. Уж он бы сумел разоблачить шантажиста. Он бы пригляделся попристальнее своими зоркими глазами и обнаружил бы, что никаких фотокопий не существует. И тут Эллери опять увидел ее.

Он спускался по лестнице и уже обогнул площадку между верхним и вторым этажом, когда внизу замелькали тени. Они смещались и наслаивались друг на друга, но в их скрещении изгибалась спина рассерженной кошки, и ему стало ясно, что это старуха.

Эллери бесшумно перепрыгнул через несколько ступеней, добрался до второго этажа и прижался к стене.

Она медленно двигалась по коридору — согнутое серпом, старое существо — и бормотала на ходу что-то неразборчивое.

— Там перестанут страдать слабые духом, а усталые обретут покой.

Старуха остановилась в конце коридора перед дверью. К изумлению Эллери, она порылась в своих одеждах, вытащила ключ и вставила его в замочную скважину.

Когда она отперла дверь, то широко распахнула ее, и больше он ничего не увидел, не считая тусклого прямоугольника открывшегося пространства.

Затем дверь закрылась и до него из незримого эфира донеслось лязганье ключа.

Она жила здесь.

Она жила здесь, и никто не упомянул о ней за два с половиной дня. Ни Говард, ни Салли, ни Дидрих, ни Уолферт, ни Лаура или Эйлин.

Почему? И кто она такая?

Старая женщина проскальзывала в его сознание и выскальзывала из него, точно колдунья во сне.

«Гость я тут или нет, но я должен непременно докопаться до сути», — с ожесточением подумал Эллери и бегом спустился вниз.

День пятый

Не успел Эллери поставить ногу на последнюю ступеньку, как сверху послышались торопливые шаги. Он повернулся и увидел несущуюся к нему Салли. Да, она именно неслась, словно голливудский супермен.

— В чем дело? — отрывисто спросил он.

— Не знаю. — Салли схватила его за руку и оперлась, чтобы не упасть. Он почувствовал, что ее бьет крупная дрожь. — Я рассталась с Говардом сразу после вашего ухода. Вернулась к себе в комнату, и тут по внутреннему телефону позвонил Дидрих и пригласил к себе в кабинет.

— Дидрих?

Она была испугана.

— Вы полагаете…

На площадке верхнего этажа показался побледневший Говард и стал спускаться, стуча подошвами.

— Отец только что связался со мной по внутреннему телефону!

К ним присоединился Уолферт. Подол его старомодной ночной рубашки задрался, обнажив тощие ноги, а адамово яблоко выпирало на шее, как старая кость.

— Дидрих разбудил меня. Что случилось?

Они молча поспешили в кабинет хозяина дома.

Дидрих с нетерпением ждал их. Бумаги на его столе были отброшены в сторону. Вид у него был всклокоченный, волосы на голове стояли дыбом, точно множество восклицательных знаков.

— Говард! — Он стиснул Говарда в объятиях. — Говард, они говорили, что это невозможно сделать. Но, бог ты мой, это уже сделано!

— Дидс, я готова тебя задушить, — с сердитым хохотом заявила Салли. — Ты перепугал нас до полусмерти. Что уже сделано?

— Да. Я чуть шею себе не сломал, спускаясь по этим ступенькам, — огрызнулся Говард.

Дидрих положил руки на плечи Говарду и остановил его.

— Сын, — торжественно произнес он, — они выяснили, кто ты такой.

— Дидс.

— Выяснили, кто я такой, — повторил Говард.

— О чем ты говоришь, Дидрих? — сварливо осведомился Уолферт.

— О том, что я сейчас сказал, Уолф. О, мы, наверное, поставили мистера Квина в неловкое положение?

— Я думаю, мне сейчас лучше пойти к себе в коттедж, мистер Ван Хорн, — откликнулся Эллери. — Я, собственно, и шел туда, но тут…

— Нет, нет. Я уверен, что Говард не станет возражать. Знаете ли, мистер Квин, Говард — мой приемный сын. Его младенцем подбросили к порогу моего дома. Он здесь вырос… и живет до сих пор, — усмехнулся Дидрих. — Такое вполне мог сделать аист. Но садитесь, садитесь, мистер Квин. Говард, ты тоже садись, а не то не удержишься на своих длинных ногах. Салли, садись ко мне на колени. Ведь это редкий случай! Уолф, улыбнись. А это дело Хатчинсона может и подождать!

Когда они, наконец, уселись, Дидрих радостно поведал историю, уже известную Эллери. При этом мистер Квин постарался сымитировать искреннее удивление, наблюдая за Говардом краем глаза. Говард сидел не двигаясь и положив руки на колени. Его лицо было растерянным. Неужели он так сильно волнуется? Однако его глаза блестели, а на виске пульсировала маленькая, неправильной формы жилка.

— В 1917 году я обратился в детективное агентство и нанял сыщика, — продолжил Дидрих, погладив Салли по волосам. — Ведь Говард остался со мной, и я попытался отыскать его родителей. По сути, это было не агентство, а один-единственный агент, старый Тед Файфилд. Он вышел в отставку в чине шефа полиции и открыл собственный бизнес. Три года я поддерживал связь с Файфилдом и платил ему за работу, даже когда воевал в Европе, — ты помнишь, Уолф. А когда он не смог за все это время найти их следы, я отказался от его услуг.

Трудно было сказать, слушал ли его Говард. Салли тоже обратила на это внимание. Она была озадачена и встревожена.

— Любопытно, какую важную роль иногда играют разные мелочи, — откровенно признался Дидрих. — Месяца два назад я стригся у Джо Люпина в парикмахерской «Холлиса»…

— Салон стрижки и бритья, — ностальгически пробормотал Эллери.

Джо Люпин оказался замешан в деле Хейтов из-за своей жены Тесси, работавшей в магазине косметики на Лоуэр-Мейн. Тогда «Салон стрижки и бритья» в «Холлисе» принадлежал Луиджи Марино, и, подумав о нем, Эллери вспомнил, что видел сегодня днем голову Марино с его густыми черно-седыми волосами. Он склонился над чьим-то намыленным лицом, когда мистер Квин пробирался сквозь толпу в вестибюле «Холлиса».

— …и разговорился с Дж. С. Петтигру. Он сидел под сушилкой в соседнем кресле. Ну, ты знаешь, дорогая. Этот малый занимается недвижимостью.

Эллери увидел мысленным взором двенадцатый номер бюллетеня, лежавший на столе в кабинете Дж. С. на Лоуэр-Мейн во время его первого визита в Райтсвилл. Увидел его ботинки и зубочистку из слоновой кости.

— Речь зашла о городских старожилах, которых уже нет с нами, и кто-то, по-моему это был Луиджи, упомянул о давно умершем старом Теде Файфилде. Дж. С. встрепенулся и сказал: «Конечно, о мертвых плохо говорить не положено, но уж поверьте мне, этот Файфилд был мошенником и подлецом, каких мало». И рассказал, что нанял Файфилда, надеясь отыскать одного типа, сбежавшего после сделки с недвижимостью. Заплатил сыщику гонорар и регулярно доплачивал понемногу, а потом обнаружил, что Файфилд водил его за нос, собирал денежки, присылал ему липовые отчеты, а сам и пальцем не пошевелил, чтобы все отработать. Он даже из Райтсвилла не выезжал! Дж. С. его тогда хорошенько припугнул, пригрозил отобрать лицензию частого детектива. Старый негодяй струхнул и пошел на понятую. Только тут я понял, с кем в свое время связался. Я ведь платил ему целых три года, а он меня дурачил. Оказалось, что и другие клиенты парикмахерской пострадали от проделок Теда Файфилда. Мы ругали его на чем свет стоит. В общем, я был сыт по горло их рассказами. Терпеть не могу, когда со мной играют, точно с молокососом, и сейчас если вспомню, то просто горю от стыда. Но не это главное. Суть здесь в другом: я зависел от Файфилда в вопросе, важном для всех нас. Для каждого.

Салли нахмурилась сильнее прежнего, обняла мужа за шею и непринужденно проговорила:

— Тебе нужно начать писать, дорогой. Столько подробностей. Но где же волнующий итог?

Уолферт сидел и слушал с кислой миной.

— Что же, господа, — сурово произнес Дидрих. — Я решил рискнуть и возобновил поиски. Тридцать лет назад Файфилд меня надул и ничего не стал расследовать. И я передал заказ одному респектабельному агентству в Конхейвене.

— Ты мне об этом ничего не говорил, — с трудом выдавил из себя Говард.

— Нет, сынок, я побоялся. Понял, что дело затянется, — как-никак прошло уже тридцать лет. Мне не хотелось тебя обнадеживать, пока они хоть что-нибудь не узнают.

И вот долгая история завершилась. Тогда Файфилд меня провел. — Салли покрыла ему рукой верхнюю губу, но он успел усмехнуться. — Несколько минут назад мне позвонили из Конхейвена. Я разговаривал с главой агентства. Они все раскопали, всю твою историю. И сами не поверили своей удаче. Сперва они едва было не отказались от расследования и предупредили меня, что впустую потрачу их время и свои деньги. Но я рискнул, и теперь нам известно.

— Кто мои родители? — спросил Говард тем же сдавленным голосом.

— Сынок… — Дидрих засмеялся, а затем ласково ответил: — Они умерли, сынок. И мне жаль.

— Умерли, — повторил Говард. Его внутреннее напряжение было очевидно, и он пытался понять: они умерли, его отец и мать умерли, он их никогда не увидит и не узнает, как они выглядели. Плохо ли это или, может быть, хорошо?

— А вот мне не жаль, — возразила Салли.

Она спрыгнула с колен мужа и устроилась на его столе, начав перебирать бумаги.

— Мне не жаль, потому что, будь они живы, Говард, получилась бы глупейшая неразбериха. Ты для них совершенно чужой, и они для тебя тоже. Встреча смутила бы вас всех и никому не принесла бы пользы. Нет, мне совсем не жаль, Говард. И ты не должен жалеть!

— Нет. — Говард обвел глазами кабинет. Эллери не понравился этот лихорадочный, блестящий взгляд и расширившиеся зрачки. — Ну ладно, они умерли, — медленно проговорил Говард. — Но кем они были?

— Твой отец, Говард, был фермером, — отозвался Дидрих. — А мать — женой фермера. Бедные, очень бедные люди, сынок. Они жили в убогом фермерском домишке, примерно в десяти милях отсюда, — между Райтсвиллом и Фиделити. Ты помнишь, Уолф, каким заброшенным был этот край тридцать лет назад.

— Фермер… хм… — с ухмылкой вставил Уолферт. И от этой глумливой интонации Эллери захотелось вогнать ему в горло зубные протезы. Салли смерила его холодным взором, и даже Дидрих нахмурился.

Но Говард, кажется, не расслышал ехидную реплику. Он сидел и пристально смотрел на своего приемного отца.

— Судя по информации агентства, они были слишком бедны и не нанимали на ферму батраков, — продолжил Дидрих. — Твои родители все делали сами. Они с трудом сводили концы с концами и жили тем, что вырастили у себя на земле. А потом твоя мама родила ребенка. Тебя.

— И они помчались в город, чтобы подбросить меня на ближайший порог, — улыбнулся Говард. Эллери мечтал, чтобы он хоть на время отвел глаза в сторону.

— Ты родился поздно ночью, в разгар сильного летнего ливня с громом и молниями, — улыбнулся ему в ответ Дидрих, но его лицо больше не сияло от счастья. Оно немного заострилось от тревоги и сожаления, как будто он рассердился на себя, неверно оценив реакцию Говарда. И торопливо добавил: — Агентству в Конхейвене удалось воссоздать события той ночи по найденным документам. Я отнюдь не случайно упомянул о ливне. Он сыграл важную роль.

У твоей матери, Говард, принимал роды врач из Райтсвилла. Доктор Сауфбридж И когда ты появился на свет, он позаботился о роженице и о младенце. Убедившись, что роды прошли благополучно, он решил вернуться в город в своей двухместной коляске, хотя ливень не ослабевал ни на минуту. По пути домой его лошадь, очевидно, встала на дыбы, испугавшись грома и молний. Она вырвалась из узды и понеслась, потому что наутро ее, доктора Сауфбриджа и коляску обнаружили на дне оврага, поодаль от проезжей дороги. Коляска была разбита, у лошади сломаны две ноги, а у доктора раздроблена грудная клетка. Он уже умер, когда его нашли.

Конечно, он никак не мог добраться до ратуши и сделать запись о твоем рождении. В агентстве полагают, что поэтому твои родители так и поступили. Наверное, почувствовали, что бедность помешает им как следует тебя воспитать. Других детей у них не было, а когда они услышали о гибели доктора Сауфбриджа, не успевшего записать дату твоего рождения, то решили — пусть тобой займется кто-нибудь побогаче, а новые родители вряд ли станут их искать.

Похоже, что никто, кроме них и Сауфбриджа, не знал о твоем рождении, а доктор умер.

Почему они оставили тебя у моего порога, никому неведомо. И никто эту тайну теперь не раскроет. Сомневаюсь, что она хоть как-то связана лично с нами. Просто им попался на глаза богатый дом, во всяком случае, таким он мог показаться паре бедных фермеров.

— Но это лишь предположение, — улыбнулся Говард. — Выходит, они сделали все только ради безымянного младенца. Почему ты так считаешь? А вдруг им попросту хотелось избавиться от безымянного младенца?

— Говард, замолчи и перестань растравлять себе душу, — накинулась на него Салли. Она была страшно встревожена, озадачена и разозлилась на Дидриха.

— Как бы то ни было, детективам из Конхейвена удалось отыскать блокнот доктора Сауфбриджа с записями вызовов, — торопливо произнес Дидрих. — Маленький блокнот, вернее, записную книжку. Владелец похоронного бюро вынул ее из кармана и сложил с другими вещами покойника, оставив их на чердаке старого дома. Там сыщики ее и обнаружили. По-видимому, доктор сделал запись о рождении мальчика, сына семьи фермера, перед отъездом домой. И она, Говард, полностью совпадает с датой твоего рождения в записке, прикрепленной к одеяльцу, когда я тебя нашел. Я хранил записку все эти годы и показал ее сотруднику агентства. По его мнению, ее, несомненно, написал фермер. Они раздобыли его расписку на старой закладной и сравнили почерк. Вот такая история, — со вздохом облегчения заключил Дидрих. — Теперь ты можешь успокоиться, перестать гадать, кто ты такой, — он подмигнул, — и сделаться самим собой.

— Первая отрадная новость, которую я от тебя сегодня услышала, Дидс! — воскликнула Салли. — Не выпить ли нам кофе?

— Подожди, — остановил ее Говард. — Кто же я?

— Кто ты? — Дидрих снова подмигнул, а после с чувством признался: — Ты мой сын, Говард Гендрик Ван Хорн А кем еще ты можешь быть?

— Я имел в виду, кем я был? Какая у меня фамилия?

— Разве я ее не назвал? Твоя фамилия была Уайи.

— Уайи?

— У-а-й-и.

— Уайи. — Казалось, что Говард попробовал ее на вкус. — Уайи. — Он покачал головой, как будто не ощутил в ней ничего приятного. — А имя у меня было?

— Нет, сынок. По-моему, они не сумели тебе его подобрать, махнули рукой и поступили вполне разумно — с точки зрения тех, кто тебя подобрал. По крайней мере, никакое христианское имя в записях доктора Сауфбриджа не упоминалось.

— Христианское, они были христианами?

— Да какая тебе разница? — удивилась Салли. — Христианами, иудеями, мусульманами… Ты тот, каким тебя воспитали. И больше не задавай вопросов!

— Да, они были христианами, сынок. Но я не знаю, какой конфессии.

— И ты говоришь, что они умерли?

— Да.

— А как они умерли?

— Видишь ли… сынок. Я думаю, Салли права. — Дидрих внезапно встал. — Мы уже слишком долго об этом рассуждаем.

— Как они умерли?

Глаза Уолферта заблестели. Он хищно смотрел то на Дидриха, то на Говарда, и его взгляды были острыми и злобными.

— Через десять лет после того, как они подкинули тебя к моему дому, у них на ферме вспыхнул пожар. И они оба сгорели в огне. — Дидрих устало потер голову. — Мне и правда жаль, сынок. С моей стороны это было глупо.

Сверкающие зрачки Говарда заворожили Эллери. Ему вдруг пришло в голову, что он может стать свидетелем начала очередного приступа амнезии, и эта мысль подействовала ему на нервы.

Он поспешил на помощь:

— Говард, конечно, это волнующая тема, и я тебя понимаю. Но Салли только что верно сказала — все вышло к лучшему.

Говард даже не взглянул на него.

— И от них ничего не осталось, отец? Может быть, старая фотография или еще что-нибудь?

— Сынок…

— Ну отвечай же мне, черт возьми!

Говард пошатываясь поднялся на ноги. Его настойчивость напугала Дидриха. Салли ободряюще сжала руку мужа, не отводя глаз от Говарда.

— Ну что же, что же… После пожара, сынок, какой-то родственник твоей матери приехал на похороны и забрал с собой немногие вещи, не поврежденные огнем. А сама ферма давно была заложена.

— Какой родственник? Кто он? Где мне его найти?

— Он исчез без следа, Говард. И вскоре уехал оттуда. У агентства нет сведений о его местонахождении.

— Ясно, — откликнулся Говард. А потом неторопливо, низким голосом спросил: — И где они похоронены?

— А вот это я могу тебе сказать, сынок, — без промедления ответил Дидрих. — Их похоронили на кладбище Фиделити, неподалеку от Райтсвилла. Две могилы рядом и один скромный памятник. Ну, как насчет кофе, Салли? — прогудел он. — Я бы выпил чашечку-другую, да и Говард…

Но Говард уже был на полпути к себе в студию. Он шел, широко открыв глаза, подняв руки и спотыкаясь.

До них донеслись его нетвердые шаги по лестнице.

А немного погодя они услышали громкий хлопок двери на верхнем этаже особняка.

Салли до того ушла в себя, что Эллери подумал: к ней теперь не подступишься.

Она упрекнула мужа:

— Дидс, ты дал ему крайне неудачный совет! К чему было откровенничать? Ты ведь знаешь, что Говарду опасно малейшее эмоциональное напряжение. А если бы с ним что-то случилось?

— Но, дорогая, — с горечью произнес Дидрих. — Я полагал, что правда ему не повредит. Он всегда так мечтал это выяснить.

— Ты хотя бы мог обсудить все со мной, чуть пораньше!

— Мне жаль, дорогая.

— Жаль! Ты видел его лицо?

Он с недоумением посмотрел на жену:

— Салли, я тебя не понимаю. Ты же сама думала, что, если Говард узнает, ему станет легче…

«Салли, вы вышли замуж за умного человека».

— Что-то я совсем запутался, — весело заметил Эллери. — И никто не просит меня раскошелиться за это на два пенни. По-моему, Салли, мистер Ван Хорн совершил единственный возможный поступок. Разумеется, новость ошеломила Говарда. Да и для любого, куда более уравновешенного человека это был бы настоящий удар. Поймите, Говард даже не подозревал о своем происхождении и много лет страдал от неведения — источника его несчастья. А когда шок пройдет…

Салли уловила суть сказанного. Он понял это, как только она закрыла глаза и обреченно махнула рукой. Однако она по-прежнему сердилась, чисто по-женски, и, возможно, слова Эллери рассердили ее еще сильнее.

— Что же, я могла и ошибаться, — нехотя признала она. — Извини меня, дорогой.

А потом Уолферт Ван Хорн шокировал их всех своим вопросом. Он сидел нахохлившись, резко наклонив торс и подняв костлявые колени. И вдруг вскочил, словно попрыгунчик, а его ночная рубашка расстегнулась, приоткрыв впалую волосатую грудь.

— Дидрих, как эта новость повлияет на твое завещание?

Брат изумленно уставился на него:

— На что? На мое?..

— Ты никогда не был силен в правовой терминологии. — В голосе Уолферта звучало уже не ехидство, а металлические ноты, похожие на скрежет пилы. — Речь идет о твоем завещании. О завещании. Завещания могут стать весьма важными инструментами. В определенных ситуациях они создают массу проблем…

— В ситуациях? Я что-то не могу уразуметь, на какие ситуации ты намекаешь?

— И ты называешь это нормальным? — Уолферт ухмыльнулся своей мерзкой ухмылкой. — У тебя три наследника — я, Салли и Говард. Он — приемный сын. Салли сравнительно недавно стала твоей «женой». — Эллери уловил, что последнее слово было произнесено в кавычках.

Дидрих сидел не двигаясь и казался очень спокойным.

— Насколько я понимаю, мы получим равные доли.

— Уолф, я не желаю это обсуждать. К чему ты завел этот разговор?

— А теперь выясняется, что один из твоих наследников — человек по фамилии Уайи, — усмехнулся Уолферт. — И всякий юрист быстро обнаружит разницу.

— По-моему, мистеру Квину и мне стоит немного погулять по саду, — вмешалась в их спор Салли.

Эллери уже привстал со стула, но Дидрих остановил его:

— Не надо.

Однако сам он поднялся, приблизился к брату и окинул его выразительным взглядом. Уолферт занервничал и отодвинулся, приоткрыв рот и обнажив свои серые десны.

— Он ничего не обнаружит, Уолферт. Говард упомянут в моем завещании как прямой наследник. Его законное имя — Говард Гендрик Ван Хорн. Таким оно и останется, если только он не захочет его изменить. — Фигура Дидриха, маячившая в кабинете, выглядела поистине громадной. — Но я не понимаю, Уолф, с какой стати ты этим заинтересовался? Тебе известно, что я не люблю беседы с подтекстом. Что у тебя на уме? Что ты от меня скрываешь?

В маленьких злобных глазах Уолферта вновь зажегся адский огонь. Братья не отрываясь смотрели друг на друга. Один сидел, а другой стоял. Эллери слышал их дыхание — глубокое и ровное у Дидриха и пыхтящее, прерывистое у Уолферта. Обычно так начинались кризисы, описанные во всех романах, а за ними неизбежно следовали семейные конфликты. Но вероятно, это чувствовал лишь Эллери. Никто не смог бы сказать, что Уолферт знал. При его врожденной подлости даже его неведение казалось пропитанным зловещим смыслом, как будто он вынюхивал дурно пахнущие тайны покойников.

Однако кризис миновал, и Уолферт со скрипом поднялся:

— Какой же ты дурак, Дидрих, — проговорил он на прощание и удалился из кабинета, нескладный, словно Пугало из Страны Оз.

Дидрих стоял в той же позе. Салли подошла к нему, поднялась на цыпочки и поцеловала мужа в щеку. Она безмолвно, одним только взглядом пожелала Эллери спокойной ночи и тоже покинула кабинет.

— Не уходите, мистер Квин.

Эллери обернулся.

— Я рассчитывал на другой результат, — жалобно проговорил Дидрих и тут же засмеялся над своим тоном, двинувшись к креслу. — Жизнь швыряет нас, как мяч, — то вверх, то вниз, не правда ли? Садитесь, мистер Квин.

Эллери поймал себя на мысли, что Говарду и Салли не стоило бы сейчас подниматься на последний этаж.

— Помните, я недавно защищал моего брата, — Дидрих скорчил гримасу, — и говорил, что он несчастен. Но забыл добавить, что сострадание нуждается в хорошей компании. Кстати, вам удалось что-нибудь выяснить об этой краже двадцати пяти тысяч долларов?

Эллери чуть не спрыгнул со стула.

— Нет… почему же, мистер Ван Хорн, ведь прошли всего сутки.

Ван Хорн кивнул. Он обошел вокруг стола, сел и начал перебирать бумаги.

— Лаура сказала мне, что днем вас не было дома. И я решил…

«Черт бы побрал Лауру», — мысленно выругался мистер Квин.

— Что же, да, но…

— Такой простой случай, — осторожно проговорил Дидрих. — Я имею в виду, что для вас это — детские игрушки…

— Иногда простейшие случаи оказываются самыми трудными, — откликнулся Эллери.

— Мистер Квин, — медленно произнес Дидрих, — вам известно, кто взял деньги.

Эллери заморгал. Он был очень недоволен собой, Ван Хорном, Салли, Говардом, Райтсвиллом, но в первую очередь собой. Ну, отчего он не понял, что со столь проницательным человеком нельзя обходиться как с простачком или дикарем из племени мумбо-юмбо. Очевидно, всему виной его злосчастное квиновское самомнение.

Эллери быстро принял решение. И ничего не ответил.

— Вам известно, но вы мне не скажете.

Дидрих раскачивался в кресле у стола, не глядя на Эллери; он словно отключился, утратив интерес к разговору. Но его плечо нервно подергивалось, обнаруживая внутреннее напряжение.

Эллери по-прежнему молчал.

— Должно быть, на это есть серьезная причина. — Ван Хорн вдруг легко вскочил с кресла, и его крупное тело тут же обрело равновесие, минуту он стоял так, заложив руки за спину и всматриваясь во тьму. — Очень серьезная причина, — повторил он.

Эллери не сдвинулся с места.

И вдруг мощные плечи Дидриха ссутулились, а руки затряслись в судорогах. Это было похоже на предсмертную агонию. Если бы сейчас Ван Хорн умер, то вскрытие показало бы, что смерть наступила от сомнений. Он ничего не знает и подозревает все, что угодно. Все, кроме правды. Для такого человека, как Дидрих Ван Хорн, это равнозначно смерти.

Потом он повернулся и Эллери увидел: если в нем что-то и умерло, то Дидрих, как анатом, уже проанализировал отмершие ткани и отбросил их.

— Я не дожил бы до моих лет, — заявил он с мрачной усмешкой, — если бы не научился держать удар. Вы знаете, но мне не скажете, мистер Квин, ну и довольно. Оставим этот разговор.

Эллери смог ответить ему лишь одним словом:

— Спасибо.

Они еще несколько минут побеседовали о Райтсвилле, но их диалог не клеился. При первой же возможности Эллери встал, и они пожелали друг другу спокойной ночи.

Однако у двери Эллери внезапно остановился:

— Мистер Ван Хорн!

Дидрих удивленно взглянул на него.

— Чуть было снова не забыл. Не объясните ли вы мне, — обратился к нему Эллери, — кто эта очень старая женщина, которую я видел в саду и на лестнице, когда она поднималась в темную спальню.

— Вы подразумеваете…

— Но только не говорите мне, будто вы о ней никогда не слышали, — твердым голосом предупредил его Эллери. — Ночью я уже пережил этот ужас и не хочу его повторения.

— Милый мой, как печально, что никто не сказал вам об этом!

— Нет, и я чуть с ума не сошел.

Дидрих расхохотался. Он долго смеялся и наконец вытер глаза, потрепал Эллери по руке и предложил ему:

— Останьтесь, мы посидим еще немного и выпьем бренди. Это моя мать.

Как выяснилось, никакой тайны здесь не было. Христина Ван Хорн приближалась к своему столетнему юбилею, или, вернее, столетний юбилей приближался к ней, поскольку она не имела представления о времени и осознавала себя такой, какой была сорок лет назад. А последние сорок лет это оторванное от жизни древнее существо блуждало по бесплодным пустыням своего рассудка.

— Полагаю, что никто не упоминал о ней по очень простой причине, — признался Дидрих, когда они выпили бренди. — Она не живет с нами в обычном смысле этого слова, а существует в другом мире, мире моего отца. После его смерти мама стала странно себя вести, а мы с Уолфертом тогда были еще мальчишками. Нет, она нами не занималась, скорее, мы с каждым годом все больше и больше заботились о ней. Она родилась в очень строгой и набожной кальвинистской голландской семье, а когда вышла замуж за отца, то угодила просто в адский огонь, а после смерти отца приняла его в себя… — Дидрих осекся, — это неистовое благочестие своего рода дань его памяти. А что касается здоровья… О! Мама в этом смысле великолепный образец, врачи восхищаются ее жизнестойкостью. Она ведет абсолютно независимую жизнь. Не желает с нами смешиваться, не желает даже есть с нами за одним столом. Половину суток она не зажигает свет, и это ее не беспокоит. Она знает Библию почти наизусть.

Дидрих изумился, услышав, что Эллери видел его мать в саду.

— Она целыми месяцами не выходит из комнаты. И отлично может себя обслуживать. Да что там, она настаивает, чтобы ей никто не помогал, и это, по-моему, комично. Она ненавидит Лауру и Эйлин, — Дидрих хмыкнул, — и не пускает их к себе в комнату. Они оставляют у ее двери поднос с едой, свежее белье и так далее. Вам надо побывать в этой комнате и посмотреть самому, мистер Квин. Она содержит ее прямо-таки в стерильной чистоте. Вы смогли бы там есть на полу.

— Я бы очень хотел с нею познакомиться, мистер Ван Хорн.

— Неужели? — обрадовался Дидрих — Что же, пойдем.

— В такой час?

— Мама — ночная птица, настоящая сова. Бодрствует ночью и отсыпается днем. Потрясающая женщина. Я уже говорил вам, что время для нее ничего не значит.

На лестнице Дидрих поинтересовался:

— А вы успели ее разглядеть?

— Нет.

— Что же, тогда запаситесь терпением и не удивляйтесь тому, что обнаружите. Мама ушла из нашего мира в день, когда умер папа. С тех пор для нее все остановилось и она «застыла» где-то в начале века, тогда как мир полностью изменился и продолжает меняться.

— Простите меня, но, кажется, она готовый персонаж для романа.

— Она никогда не ездила в автомобиле, не видела ни одного кинофильма, не притрагивалась к телефону и отрицает существование самолетов. Радио она считает колдовством. Я часто думаю, что мама верит, будто она обитает в Чистилище и там главенствует сам Дьявол.

— А что бы она сказала о телевидении?

— Об этом мне даже страшно подумать!

Они застали старуху в ее комнате. На коленях у нее лежала закрытая Библия.

Прабабушка волынщика — вот первая мысль, пришедшая в голову Эллери. Ее лицо было мумифицированной, морщинистой копией лица Дидриха, со все еще крепким, выступающим вперед подбородком, гордыми, высокими скулами и туго натянутой на них бледно-пергаментной кожей. А глаза, как и у старшего сына, выражали суть ее характера. Должно быть, некогда они были поразительно красивы. Она была в черном бомбазиновом платье, а ее голову — как догадался Эллери, совершенно лысую — покрывала черная шаль. Руки Христины Ван Хорн жили своей слабой, но независимой жизнью, а толстые, жесткие пальцы с синими узлами вен легко и постоянно двигались над Библией у нее на коленях. На столе стоял поднос с ужином, к которому она почти не прикасалась.

У Эллери появилось ощущение, будто он попал в другой дом, в другой мир и в давно минувшее время. Ничто не связывало комнату с особняком, и, окинув взглядом грубую самодельную мебель, пожелтевшие за долгие годы бумажные обои и связанные крючком выцветшие коврики на полу, любой назвал бы ее обстановку бедной и старой. Здесь отсутствовали какие-либо украшения. Камин был сложен из почерневших кирпичей, и над ним располагалась тоже самодельная каминная полка. Голландский буфет с раскрошившейся и стертой инкрустацией из дельфтского фаянса как-то неуместно стоял за широкой и шаткой кроватью.

Нет, никакой красоты здесь не обнаруживалось.

— В такой комнате умер мой отец, — пояснил Дидрих. — Я просто перевез сюда всю мебель, когда выстроил этот дом. В иной атмосфере мама не смогла бы прижиться… Мама!

Похоже, что их приход доставил удовольствие древней старухе. Она внимательно посмотрела на сына, потом на Эллери, и ее плотно сжатые губы разомкнулись в улыбке.

Но Эллери вскоре понял, что ее радость — это радость приверженца строгой дисциплины.

— Ты опять опоздал, Дидрих. — Она говорила на редкость сильным и звучным для ее возраста голосом, но в нем улавливались какие-то вибрации, вроде радиосигналов, то стихающие, то опять отчетливые. — Помни, что говорил твой отец. Мойся, содержи себя в чистоте. Дай мне твои руки.

Дидрих покорно протянул старой даме свои огромные лапы, и она крепко сжала их и повернула ладонями вверх. Во время осмотра она, кажется, с удовольствием отметила массивность рук, которые держала в своих клешнях, потому что выражение ее лица смягчилось. Она снова взглянула на Дидриха и сказала:

— Теперь уже скоро, сын мой. Теперь уже скоро.

— Что скоро, мама?

— Ты станешь мужчиной! — выпалила она и захихикала над своей шуткой. А после внезапно кольнула глазами Эллери. — Он редко навещает меня, Дидрих. И девушка тоже ко мне не заходит.

— Она думает, что вы — Говард, — прошептал Ван Хорн. — И очевидно, не в силах запомнить, что Салли — моя жена. Она часто называет ее женой Говарда. Мама, к тебе пришел не Говард. Этот господин — наш друг.

— Не Говард? — Новость явно огорчила ее. — Друг? — Она продолжала указывать пальцем на Эллери, словно ставила вопросительный знак. Но вдруг откинулась в кресле-качалке и принялась энергично раскачиваться взад-вперед.

— Что с тобой, мама? — спросил Дидрих.

Она не удостоила его ответом.

— Друг, — повторил Дидрих. — Его зовут…

— Даже! — воскликнула его мать, и Эллери вздрогнул от ее гневного взгляда. — Даже друг мой, человек мира моего, на которого я полагался, который ел хлеб мой, поднял на меня пяту!

Он без особой уверенности узнал Сороковой псалом. Она приняла его за Говарда, а слово «друг» вернуло ее блуждающий разум назад и, как решил Эллери, к удивительно уместной цитате.

Старуха перестала раскачиваться и, с нескрываемой ядовитой злобой воскликнув: «Иуда!», опять задвигалась в кресле.

— Похоже, что вы ей не понравились, — робко заметил Ван Хорн.

— Да уж, — пробормотал Эллери. — Мне лучше уйти. К чему ее расстраивать?

Дидрих склонился над маленькой столетней старушкой, нежно поцеловал ее, и мужчины направились к выходу.

Однако Христина Ван Хорн еще не закончила свои проклятия. Качнувшись с силой, вызвавшей у Эллери легкое отвращение, она вскрикнула:

— Мы заключили союз со смертью!

Последнее, что смог увидеть Эллери перед тем, как хозяин дома закрыл дверь, были горящие глаза маленького существа, продолжавшие глядеть на него.

— Все верно, я ей не понравился, — с улыбкой подтвердил Эллери. — Но что она имела в виду, выстрелив напоследок этой фразой, мистер Ван Хорн? Для меня она прозвучала как смертный приговор.

— Она стара, — ответил Дидрих. — И чувствует, что ее смерть не за горами. А говорила она вовсе не о вас, мистер Квин.

Но когда Эллери проследовал знакомым путем по темному саду к дому для гостей, он начал гадать, а не подразумевала ли старая дама кого-нибудь еще. Ослепительный парфянский свет обычно направляют точно в цель.

Как только он добрался до коттеджа, закрапал мелкий дождик.

День шестой

Ему не удалось уснуть.

Эллери беспокойно расхаживал по коттеджу. За окном вовсю гулял Райтсвилл. В Лоу-Виллидж в барах кипела жизнь. По летнему обыкновению танцы в Загородном клубе затянулись далеко за полночь. Парк-Гроув подпрыгивала, отплясывая бипоп, и он мог видеть жемчужное мерцание рекламы закусочной на 16-м шоссе и яркие огни «Придорожной таверны» Гаса Олсена на серебристой цепи той же дороги. А декоративное пламя на Хилл-Драйв подсказало ему, что Грэнджоны, Ф. Генри Миникин, доктор Эмиль Поффенбергер, Ливингстон и Райты «развлекаются».

Райты… Казалось, он расследовал их дело так давно и оно было таким нежным и чистым. Однако эта оценка насмешила его самого, потому что в ту пору в нем нельзя было обнаружить ничего нежного и чистого. Эллери решил, что, благодаря волшебной силе времени, его воспоминания претерпели обычную метаморфозу.

А может быть, дело, в котором отсутствовали и нежность и чистота, стало выглядеть таким по контрасту с настоящим. С происходящим теперь.

Здравый смысл бросил вызов его теории. Адюльтер и шантаж, конечно, преступления, но разве можно сравнить их с изощренным убийством.

Тогда почему же он почувствовал особый характер зла в деле Ван Хорна? А зло, несомненно, присутствовало в нем. «Мы заключили союз со смертью и утвердили завет с преисподней. Ложь сделали мы убеждением для себя и в неправде укроемся… Ибо коротка будет постель, негде будет и протянуться; узко и покрывало, нечем будет прикрыться».^[12] Эллери помрачнел. Это был Бог, которым Исайя грозил Эфраиму. Старая Христина неверно процитировала Писание. «Ибо как на горе Перациме восстанет Иегова; как в долине Гаваонской разгневается, чтобы сделать дело Свое, чудное дело Свое, чтобы совершить службу Свою, страшную службу Свою».^[13]

Его не оставляло досадное ощущение, будто он пытался ухватить нечто неосязаемое и ускользающее. И все это не имело ни малейшего смысла.

Он был столь же не приспособлен к жизни, как и мумифицированная старуха в ее гробнице, в центральном особняке.

Эллери отложил в сторону Библию, которую нашел на книжной полке, и повернулся к пишущей машинке, с укоризной глядевшей на него.

* * *

Через два часа Эллери проанализировал, что он сумел намолоть на своей писательской «мельнице». Помол оказался каменистым, и гора родиламышь.

Две страницы и одиннадцать строчек на третьей, с многочисленными поправками в форме рядов буквы «X» и тремя вариантами подобранных слов. В общем, похвастаться нечем. В одном месте, где он собирался написать «Санборн», у него по ошибке получилось «Ванхорн». А его героиня, которая на двухстах шести страницах производила впечатление вполне разумной и эмансипированной, вдруг превратилась в пожилую даму-экскурсовода.

Он разорвал на мелкие куски результаты двухчасовой работы, зачехлил пишущую машинку, набил трубку, налил себе скотч и вышел на веранду.

Теперь мелкий дождик сменился сильным ливнем. Бассейн напоминал луну, а сад сделался черной губкой. Но на веранде было сухо, он сел в легкое плетеное бамбуковое кресло и принялся следить за военными действиями дождя.

Он заметил водную бомбардировку на северной террасе центрального особняка и долгое время ограничивался простым наблюдением, без какой-либо цели, только чтобы отвлечься от тревожных предчувствий и передохнуть. Особняк был темен, как его мысли, и если старуха еще не уснула, то включила свет. Любопытно, не сидит ли она, подобно ему, во мраке и о чем она думает…

* * *

Эллери не смог бы ответить, долго ли он просидел на веранде. Но когда это произошло, он уже стоял, а его трубка, усыпанная пеплом, лежала на полу.

Он уснул, и что-то его разбудило.

Дождь по-прежнему лил, и сад был похож на болото. Издалека доносились раскаты грома.

Но потом он снова услышал это, и звук пробился сквозь шум ливня.

Это был не гром.

Это был гул мотора проехавшей неподалеку машины. Она приблизилась к центральному особняку с юга, со стороны гаража Ван Хорнов. И остановилась. Это был родстер Говарда.

Кто-то пытался разогреть застывший мотор, протирая его тряпкой и короткими всхлипами нажимая на акселератор. Эллери решил, что сидящий за рулем, кем бы он ни был, плохо разбирается в машинах.

Кем бы он ни был.

Конечно, это должен быть Говард.

Говард.

Когда машина проехала несколько шагов и наполовину скрылась под навесом, мотор заглох.

Говард.

До Эллери донесся унылый всхлип стартера. Мотор не был выключен, и через какое-то мгновение стартер перестал всхлипывать. Потом дверь родстера открылась и, судя по звуку, кто-то спрыгнул на гравиевую дорожку. Темная фигура торопливо обошла машину и подняла ее верх. А затем на мотор упал тонкий луч света.

Да, верно, это был Говард. Тут нельзя было ошибиться. Эллери узнал его длинное пальто и любимую стетсоновскую шляпу с широкими полями.

Куда же он ездил и куда еще поедет? В стремительных движениях фигуры за ярко горящими фарами угадывалось нечто безумное. Куда может поехать Говард поздней ночью, под проливным дождем?

Эллери внезапно вспомнилось лицо Говарда в кабинете, несколькими часами ранее, когда его отец рассказал о находках детективного агентства в Конхейвене, — крепко сжатый рот, блеск расширившихся глаз, пульсирующая жилка на виске. Вспомнилось, как он спотыкаясь вышел из кабинета и стал неуверенными шагами подниматься к себе в студию. «Возможно, я был свидетелем начала приступа амнезии».

Эллери ринулся в коттедж, не разбирая дороги и не включая свет. Ему понадобилось не более пятнадцати секунд, чтобы схватить пальто и снова броситься бежать. Но мотор уже гудел, верх родстера был опущен, и машина тронулась в путь.

Пробираясь по саду, Эллери открыл рот и был готов крикнуть, но удержался: это не имело смысла. Говард не услышал бы его сквозь ливень и рев мотора. Фары уже маячили впереди, освещая открытый проезд.

Эллери летел как на крыльях.

Он мог лишь надеяться, что в какой-нибудь из машин в сарае есть ключи.

Первая машина… Ключ в зажигании! Он мысленно благословил Салли, с грохотом выехав из гаража в ее автомобиле с откидным верхом.

Эллери успел промокнуть, когда бежал по саду, а проведя десять секунд за рулем, отсырел с головы до ног. Верх машины был опущен, и он постарался найти его регулятор. Но, пошарив без толку, отказался от дальнейших попыток, теперь они были ни к чему. Он и так вымок до нитки, а для того, чтобы вести машину темной ночью, под хлещущим дождем, требовалось предельное внимание.

На дороге нигде не было видно родстера Говарда. Эллери притормозил у выезда из усадьбы на Норд-Хилл-Драйв, приготовившись свернуть в любую сторону.

Справа, на Хилл-Драйв, он ничего не смог различить. Но слева, к северу, слабо светились отдалявшиеся фары. Эллери круто развернул автомобиль Салли влево и нажал на акселератор.

Сначала он решил, что Говард направился к Махогани, может быть, на озеро Куитонокис, находившееся поблизости, или на озеро Фаризи — место их грехопадения. Если им овладела амнезия, то он даже мог почувствовать необходимость вернуться к исходной точке своего эмоционального кризиса. В том случае, конечно, если впереди мелькали фары его родстера. Ну а если нет и Говард повернул к югу от Норд-Хилл-Драйв и поехал в город, то поиски обречены на провал.

Эллери еще сильнее нажал на стартер.

Развив скорость до шестидесяти пяти километров в час, он начал выигрывать гонку.

«Ну, послужи мне как следует, — мысленно обращался он к машине. — А вдруг выяснится, что там, на шоссе, какой-нибудь загулявший выпивоха, а я не справлюсь с управлением, свалюсь в кювет, разобью машину и влипну в дурацкую историю и в придорожную грязь».

С его носа стекали капли дождя, а ботинки до того отсырели, что правая нога то и дело соскальзывала с педали акселератора.

Но он продолжал набирать скорость и, промчавшись по шоссе, наконец заметил тормозные сигналы машины, за которой гнался, и притормозил вслед за ней. Почему она вдруг замедлила ход? Замигавшие тормозные сигналы машины дали ему ответ. Ехавший впереди автомобиль резко свернул налево, но на мгновение фары высветили его, и Эллери увидел родстер Говарда, тут же скрывшийся во тьме.

Из-за этой мглы и дождя Эллери пропустил дорожный знак. Однако запад остался позади, а это значило, что они обогнули Райтсвилл с фланга. Он держался на почтительном расстоянии от красного света фар и больше не разгонялся. Говард вел свой родстер не спеша, со скоростью примерно двадцать пять километров в час. Очередная загадка. Впрочем, она дала Эллери возможность выключить тормозные сигналы и спокойно, без лишних подозрений обдумать ситуацию.

Выходит, он ехал вовсе не к озерам.

А куда же?

А может, Говард и сам того не знал?

Эллери пришло в голову, что его пребывание в Райтсвилле впервые оказалось оправданным. И он догадался, отчего Говард так медлил.

Он что-то искал.

Затем фары родстера во второй раз исчезли в темноте.

Значит, он все же нашел.

И Эллери тоже вскоре смог найти.

Это была развилка на шоссе. С небольшим местным указателем, а точнее, с надписью:

_{«ФИДЕЛИТИ 2 МИЛИ»}

От развилки тянулась грязная дорога с глубокими колеями и мокрой глиной, прилипавшей к шинам. Но глина не только приставала к колесам: из-за нее они то проваливались, то взлетали вверх, разбрасывая комья. Похоже на петляющий лисий бег. Через тридцать секунд Эллери вновь отстал от Говарда.

Мистер Квин начал проклинать все на свете, — он отплевывался, пуская пузыри, словно кит. И отчаянно боролся с автомобилем Салли.

Скорость на его спидометре снизилась до восемнадцати километров, потом до четырнадцати и, наконец, до девяти в час.

Он упорно сжимал руль, не беспокоясь, заметит его Говард или нет. Эллери сидел окруженный маленькими озерами и, когда поворачивался, слышал громкое хлюпанье поды. Он чувствовал, как по его спине льются холодные струи дождя. Эллери уже давно включил тормозные сигналы, но сумел разглядеть только плотную стену ливня и темные деревья по обеим сторонам дороги.

Он миновал жалкие домишки, съежившиеся на обочине.

Он также проехал мимо родстера Говарда и лишь потом осознал это.

Они очутились далеко за городом и в нескольких милях от развилки.

Почему Говард остановился здесь, в самом центре пустоши?

Возможно, у амнезии есть своя собственная логика. Ха-ха.

А ведь Говард не просто остановился. Он развернул родстер к югу.

Эллери таким же манером провел автомобиль с открытым верхом по узкой дороге, заставляя его то пятиться, то медленно тащиться вперед, пока он не повернулся к югу. Тогда он притормозил скользящую по грязи машину примерно в двадцати пяти ярдах от родстера, выключил зажигание и фары и выбрался наружу.

Эллери тут же провалился в грязь, и его оксфордские ботинки крепко увязли в ней.

* * *

Родстер был пуст.

Эллери сел на водительское сиденье Говарда и провел мокрой рукой по мокрому лицу. «Черт побери, где же Говард?»

И не в том суть, что это имело значение. Ничто не имело значения, кроме недосягаемой роскоши — горячей ванны, а после нее — сухой одежды. Однако с чисто научной точки зрения его интересовал простой вопрос: куда скрылся Говард?

Конечно, нужно поискать следы. Но в этой грязи следы исчезают, словно в море. И к тому же он не взял с собой фонарь. «Ладно, — подумал Эллери, — я подожду несколько минут, если он так и не покажется, пошло все к черту». Вокруг не было видно ни зги. Безлунная ночь.

Повинуясь строгой привычке действовать, он поднялся, пусть и без особой охоты, открыл дверь родстера и обшарил щиток. И как только он обнаружил, что Говард забрал с собой ключи, перед ним мелькнул свет.

Это был слабый свет — он то извивался и подскакивал, то на короткое время и вовсе пропадал, но затем появлялся вновь. Он то падая прямо, позволяя уловить направление, то опять извивался, подскакивая и пропадая, а потом возникая в нескольких футах от прежнего места.

Похоже, что этот свет горел где-то вдали, и не на грязной дороге, а в стороне от нее, за родстером. Похоже, там какое-то поле.

Иногда свет вспыхивал внизу, почти у земли, а иногда намного выше — приблизительно на уровне грудной клетки человека среднего роста.

Потом он задержался чуть дольше, и Эллери смог различить контуры темной массы и широкополую шляпу наверху.

Говард держал в руке фонарь!

Эллери обошел родстер с вытянутыми руками. Возможно, в бардачке автомобиля с открытым верхом тоже лежал фонарь, но возвращаться туда не стоило — он вполне мог пропустить что-то важное. Вдобавок свет другого фонаря, вероятно, вспугнул бы Говарда.

Руки Эллери прикоснулись к сырой каменной стене. Родстер был припаркован прямо к ней, и она доходила Эллери до пояса.

Пригнувшись, он побрел вдоль нее, по дороге осторожно раздвигая колючие кустарники.

В тот момент Эллери включил даже небеса в число непредвиденных преград на его пути.

Его пальто отяжелело от воды и комьев грязи, идти было тяжело, и внезапно он, потеряв точку опоры, запутался в тростниках, споткнулся и упал лицом к свету от фонаря.

Место было коварное, со множеством ямок и выбоин. Он то чуть-чуть приподнимался, то соскальзывал вниз, на другую сторону. И все время наталкивался на какие-то холодные, тяжелые и мокрые предметы. Растянувшись на одном из них, он обнаружил, что лежит на поросшей сорняками земле. Рядом росло дерево, в которое он уткнулся носом.

Он оказался в загадочном отсеке, который попытался пересечь в кромешной мгле, а его ноги то и дело застревали в ямках-ловушках. Нужно было постоянно следить за светом фонаря, что создавало дополнительные трудности. Лишь бы этот проклятый фонарь оставался на месте! Но он судорожно смещался, словно в танце.

И Эллери сделал обескураживающее открытие — ему не удается поравняться с Говардом.

Фонарь плясал в отдалении, как ignis fatuus^[14] или западня для несчастного путешественника, которому никогда к нему не приблизиться. А вот носок этого путешественника вновь на что-то наткнулся, и он опять упал. Но теперь, кажется, разбил себе голову при падении. Да, с его головой что-то случилось — она слетела с его плеч, взорвалась вспышкой огня, и он, очевидно, умер, потому что все вокруг исчезло — и дождь, и сырая прохлада, и Говард, и пляшущий свет. Короче, все.

Быть может, Провидение, которое он проклинал, решило устыдить его своим милосердием, но, когда Эллери открыл глаза, свет фонаря находился не более чем в двадцати футах от места, где он лежал. И там виднелось длинное пальто и стетсоновская шляпа, а иначе говоря, Говард. Свет падал прямо и совсем не дрожал. Эллери даже удалось рассмотреть, на чем он лежал, о какой выступ запнулся и о какую твердую поверхность ударился головой. Он оступился о маленький холм земли прямоугольной формы, с мраморной стелой и каменным голубем. Именно об этого голубя он и расшиб свой висок. Пока он был без сознания, Говард обошел полный круг и остановился в нескольких ярдах от распластавшегося Эллери, разыскав наконец нужную ему могилу.

Они добрались до кладбища Фиделити.

Эллери встал на колени. От Говарда его заслонял мраморный монумент. Даже если бы он прополз в такой позе и обогнул памятник, Говард едва ли смог бы его увидеть. Он стоял спиной к Эллери и был всецело поглощен созерцанием надгробия, которое высветил его фонарь.

Эллери прижался к какому-то монументу и стал наблюдать.

Внезапно Говард словно взбесился. Свет фонаря описал сумасшедший полукруг, потом снова остановился, и Эллери успел увидеть у него в руках комья грязи.

Он с дьявольской энергией начал швырять эти комья в широкую плиту памятника.

Говард опять наклонился, свет закружился и, наконец, сфокусировался в одной точке. Он бросил еще один комок грязи.

Эллери воспринял всю сцену как логичное проявление ночного кошмара. Человек проехал не одну милю под проливным дождем, глухой и темной ночью, в предрассветные часы, чтобы швырять комья грязи в надгробный памятник. А когда свет фонаря упал на землю и его лучи обшарили облепленный грязью пьедестал, Говард достал из кармана пальто резец и молоток, вплотную приблизился к надгробию и принялся изо всех сил крушить надгробную плиту. Он наносил равномерные удары, как будто ставил точки, запятые и восклицательные знаки, отлетавшие в темноту сквозь «курсив» дождя. И это тоже напоминало работу скульптора, стремившегося добавить резцом последние штрихи к портрету Неизвестного.

Эллери окончательно пришел в себя на темном кладбище. Говарда уже не было рядом.

От него остался только свет, медленно удалявшийся в сторону грязной дороги.

Но когда Эллери встал на ноги, свет исчез. Вскоре он услышал слабый гул мотора родстера. А потом все стихло. Он удивился, обнаружив, что дождь прекратился.

Эллери оперся в темноте о колонну с голубем наверху. Слишком поздно, чтобы ехать вдогонку за Говардом. Но даже будь у него время в запасе, он не поехал бы. Призрак любой из душ, обитавших здесь, не позволил бы ему покинуть кладбище.

Надо было что-то делать, и для этого ему следовало здесь задержаться, даже до рассвета, если потребуется.

Быть может, на небе появится луна.

Он механически расстегнул тяжелое от дождя и грязи пальто, пошарил измазанными глиной пальцами в кармане пиджака в поисках портсигара. Он был серебряным, плотно закрывающимся, и сигареты в нем не могли отсыреть. Эллери нашел его, открыл, достал сигарету, вставил ее в рот и снова отправил портсигар в карман. Он нащупал там зажигалку.

Зажигалка!

У него была зажигалка, он щелкнул ею, и огонь вспыхнул в его полусогнутых ладонях, когда он не без труда приблизился на три шага к месту, из которого Говард изгонял своего дьявола.

Эллери нагнулся, оберегая зажженный огонек.

А нагнуться было необходимо. Он увидел, несомненно, беднейшую из могил, с бледным, мягким, крошащимся каменным надгробием. Убогий памятник, не выше густой поросли сорняков, хотя и широкий, как две могилы, закрепленный сверху и с расщелиной посередине. Точно две каменные скрижали Моисея. Погода и плохое качество материала дали о себе знать, однако резец скульптора довершил дело последними, предательскими ударами. Надгробие раскололось на два могильных камня. Поистине убийственное зрелище!

Некоторые буквы пали жертвами беспощадного резца, а оставшиеся было нелегко прочесть. Ему удалось разобрать даты рождения и смерти, хотя он не мог поручиться наверняка. Рядом Эллери заметил девиз и после тщательного исследования решил, что когда-то на камне написали:

«Тем, кого соединил Бог».

Но имена умерших не вызывали вопроса. Наверху памятника четко значилось:

«Аарон и Мэтти Уайи».

* * *

Эллери поставил автомобиль с откидным верхом в гараж Ван Хорнов, почти без труда припарковав его около родстера Говарда. Он подумал, что Говард может и подождать, а сам поспешил мимо центрального особняка в коттедж.

Эллери начал снимать на веранде перепачканную грязью одежду, окончательно избавляясь от нее по пути в ванную, и скрылся под водопадом горячего душа. Он мылся до тех пор, пока не пропарил свои отсыревшие кости и мускулы. Торопливо вытерся полотенцем, переоделся в сухое и чистое белье и вернулся на веранду. Он дал себе время, чтобы выкурить сигарету и выпить немного скотча из бутылки. И затем он направился в сгустившейся тьме в большой дом.

Эллери осторожно поднялся по лестнице мимо запертых, «сонных» дверей. Свет повсюду был выключен, и он неуверенно остановился, на ощупь отыскивая путь и не зажигая фонарь. Однако, добравшись до верха, все-таки зажег его. Слабые отпечатки грязных подошв на ковре шли от лестницы к спальне Говарда. Она оказалась полуоткрыта.

Эллери помедлил у двери.

Грязные следы вели к кровати. А на кровати, полностью одетый, лежал Говард и спал.

Он даже не потрудился снять свое длинное пальто.

Его промокшая шляпа дрожала на подушке, словно студень. Эллери прикрыл дверь и запер ее.

Задернул шторы на венецианских окнах.

Потом включил свет.

— Говард. — Эллери легонько пощекотал спящего. — Говард.

Говард простонал что-то неразборчивое и повернулся, его голова откинулась назад, и он захрапел. Он находился в каком-то ступоре, и Эллери перестал его щекотать.

«Лучше я его сейчас раздену, — подумал Эллери, — а не то он простудится».

Он расстегнул разбухшее от влаги пальто Говарда. К счастью, оно было сшито из водонепроницаемой ткани и подкладка оказалась сухой. Эллери стягивал пальто, пока не вынул одну руку из рукава. Потом попробовал приподнять тяжелое тело Говарда и вынуть его вторую руку. Снял с него ботинки, носки и выпачканные грязью, мокрые до колен брюки. Воспользовался простыней как полотенцем и досуха вытер ступни и ноги Говарда. К чему жалеть и без того отсыревшую кровать с комками простыней?

Потом стал массировать его голову.

Наконец Говард зашевелился.

— Говард.

Тот оборонялся, словно от ударов. И стонал. Но так и не проснулся. А когда Эллери вытер его с головы до ног, снова впал в полукоматозный сон.

Эллери хмуро выпрямился. Он вспомнил о спрятанной в ящике бюро бутылке виски и направился за ней.

Говард очнулся.

— Эллери.

Его глаза были налиты кровью и расширены. Они устроились на кровати, полуодетый Говард поеживался, его мокрая одежда валялась на полу.

— Эллери.

Говард был расстроен.

Внезапно он перепугался. И вцепился в Эллери.

— Что случилось? — Его язык с трудом ворочался. Он высунул его.

— Это ты скажи мне, Говард.

— Но ведь это случилось, разве не так? Разве не так? Ведь это случилось?

Эллери недоуменно поглядел на него:

— Да, что-то случилось, Говард. Постарайся вспомнить, что ты делал?

— Помню, как я поднимался по лестнице, выйдя из кабинета. И как бродил по коридору.

— Так, хорошо. Ну а после?

Говард опустил веки и закрыл глаза. Он покачал головой:

— Я не помню.

— Когда ты вышел из кабинета, поднялся и немного побродил.

— Где?

— Это ты меня спрашиваешь? — нервно усмехнулся Эллери.

— Что же со мной произошло? Я побродил по коридору около студии.

— Да, около студии. А затем ты что-нибудь помнишь?

— Ни черта не помню. Сплошная пустота, Эллери. Вроде… — Он осекся.

Эллери кивнул:

— Как во время приступов, да?

Говард опустил на пол босую ногу и покачал ею. Он вздрогнул, и Эллери, высвободив угол одеяла, набросил на него.

— Еще совсем темно. — Говард повысил голос: — Или это другая ночь?

— Нет, все та же. Вернее, ее последние часы.

— Очередной приступ. Что же мне делать?

Эллери испытующе посмотрел на него.

— Я куда-то отправился, но куда именно? Ты меня видел? Ты поехал вслед за мною? Но ты сухой!

— Да, я поехал вслед за тобой, Говард. Но успел переодеться.

— Что я делал?

— Ух. Укрой ноги одеялом, и я тебе скажу. Ты уверен, что ничего не помнишь?

— Ровным счетом ничего! Что же я делал?

И Эллери рассказал ему.

В конце рассказа Говард стал трясти головой, словно желая осознать суть. Он почесал темя, затылок, потер кончик носа и взглянул на грязную кучу тряпья на полу.

Эллери спросил:

— И ты ничего из этого не помнишь?

— Ни единой подробности. — И, смерив Эллери удивленным взглядом, добавил: — Мне трудно поверить. — Затем он отвернулся. — Особенно в то, что я…

Эллери приподнял его длинное пальто и порылся в одном из карманов.

Когда Говард увидел резец и молоток, то побелел как мел.

Он выбрался из кровати и принялся босиком расхаживать по спальне.

— Если я мог это сделать, то, значит, я на все способен, — взволнованно пробормотал он. — Бог знает, что я натворил во время прежних приступов. Я не имел права туда ехать!

— Говард. — Эллери пересел в кресло у кровати. — Ты никому не причинил вреда.

— Но почему? Отчего я осквернил их могилу?

— Вполне объяснимое последствие шока. Ты всю жизнь боялся раскрытия тайны и, наконец, узнал, кто ты такой. Понятно, что ты отключился и в состоянии амнезии глубокое презрение, страх и ненависть, которые ты, очевидно, всегда испытывал к бросившим тебя родителям, вырвались на поверхность. И тут тоже нет никакой загадки: ведь твои чувства давно искали выхода. Я рассуждаю чисто психологически.

— Но я не чувствовал какой-либо ненависти!

— Конечно, не чувствовал, — на уровне сознания.

— Я вообще не испытывал к ним никаких чувств!

— Повторяю, на уровне сознания — нет, а в подсознании они были.

Говард остановился и помедлил у двери, ведущей в студию. Затем он вошел туда и до Эллери донеслись его шаги. Но звуки вскоре стихли, и в студии зажегся свет.

— Эллери, иди сюда.

— Ты не думаешь, что тебе нужно обуться? — Эллери неохотно поднялся с кресла.

— Черт с ними, с моими ногами и обувью! Иди сюда!

Говард стоял за подставкой для модели. На ней находилась вылепленная из пластилина фигурка маленького бородатого Юпитера.

— Что такое? — полюбопытствовал Эллери.

— Я говорил тебе, что бродил здесь прошлым вечером, после того как вышел из кабинета. И успел вот это сделать.

— Юпитера?

— Нет, нет, я имею в виду другое. — Говард указал на подставку. На пластилиновой подставке острым инструментом была процарапана подпись: «Г.Г. Уайи».

— Ты помнишь, как написал это?

— Ну, разумеется! Я даже помню почему. — Говард засмеялся каким-то скрипучим смехом. — Мне захотелось увидеть, на что похожа моя настоящая фамилия. Я всегда подписывал мои работы «Г.Г. Ван Хорн». И решил сохранить «Г.Г.» — ведь они не дали мне ни первого, ни среднего имени. Но фамилия Уайи была моя. И знаешь ли?..

— Что, Говард?

— Мне она понравилась.

— Тебе она понравилась?

— Да, понравилась. И до сих пор нравится. Там, в кабинете, когда отец впервые произнес ее, она еще ничего не значила. Но как только я поднялся наверх… она словно выросла во мне. Вот, посмотри.

Говард подбежал к стене и показал серию эскизов, прикрепленных к доске.

— Она до того мне понравилась, что я расписался на каждом эскизе для будущего музея: «Г.Г. Уайи». Черт возьми, я уже близок к тому, чтобы взять эту фамилию для профессиональной подписи. Эллери, неужели она пришлась бы мне по душе, если бы я их ненавидел?

— Бессознательно? Вполне возможно. Чтобы скрыть от себя эту ненависть, Говард.

— Да я просто влюбился в фамилию моих родителей. А затем почему-то убежал из дома и проехал десять миль под проливным дождем, чтобы разбить их надгробный памятник? — Говард без сил опустился в кресло, и его лицо сделалось серым от усталости. — Вот что на меня находит, — медленно произнес он. — Когда я в нормальном состоянии, это одно. Но стоит мне отключиться, провалиться в черную дыру, и я превращаюсь в другого человека. В здравом уме я довольно приятный малый. Но когда наступает амнезия, становлюсь настоящим маньяком или дьяволом. В общем, доктор Джекил и мистер Хайд.^[15]

— Ты снова драматизируешь.

— Неужели? Вряд ли осквернение родительского надгробия можно назвать разумным поступком. Это преступление. И ты прекрасно знаешь, что при всем различии мировых культур все они схожи в одном — в уважении к родителям. Как бы это ни именовать — поклонение предкам или «чти отца своего и мать свою!».

— Говард, тебе лучше лечь в постель.

— И если я добрался до могил моих родителей, то почему не мог кого-нибудь убить? Изнасиловать? Поджечь?

— Говард, ты же говоришь без умолку. Ложись спать.

Но Говард судорожно сжал руку Эллери:

— Помоги мне. Понаблюдай за мной. Не оставляй меня.

В его глазах застыл ужас.

И тогда Эллери подумал: «Он перенес свою привязанность с Дидриха на меня. И теперь я — его отец».

Эллери все же удалось уложить Говарда в постель. Он просидел у его изголовья до тех пор, пока несчастного не сморил крепкий сон.

Тогда Эллери на цыпочках спустился по лестнице, вышел из центрального особняка и провел отвратительный час в гараже, очищая грязь с родстера и с автомобиля с открытым верхом.

Когда Эллери, наконец, лег в постель, сквозь окна коттеджа уже проникли первые лучи воскресного солнца.

День седьмой

И на седьмой день пребывания в Райтсвилле он отдыхал от всех неоконченных дел, особенно от недописанного романа. Эллери старался не думать об издателе, который начнет возмущенно размахивать договором. Но его работа требовала ссылок на источники, если не дословных отрывков, и поэтому он твердо решил сделать перерыв.

Они отправились в церковь.

Эллери даже не представлял себе, до какой степени это оказалось кстати, и понял, лишь когда преподобный отец Чичеринг из церкви Сен-Пол в Дингле голосом, гремевшим точно у пророка или, скорее, напоминавшим приглушенные раскаты грома, — ведь они находились в Высокой церкви,^[16] — прочел воскресную проповедь. Правда, дух этой проповеди, с ее осуждениями, уговорами и жалобами, больше был похож на речи Иеремии, которого преподобный отец, собственно, и цитировал: «Сердце мое во мне разрывается, кости мои потрясены». Слова священника доходили до последней скамьи. «Потому что земля наполнена прелюбодеями, потому что плачет земля от проклятия, засохли пастбища пустыни. Горе мне, горе, потому что душа моя отягощена грехом убийства».^[17]

Услышав их, Говард сжался, как будто хотел провалиться сквозь землю, Уолферт усмехнулся, Салли закрыла глаза, а Дидрих остался спокоен и угрюм. Однако в заключительной части проповеди преподобный Чичеринг без предупреждения пропустил дальнейшие части «Иеремии» и перешел к Евангелию от Луки (6:38): «Давайте, и дастся вам мерою доброю, утрясенною, нагнетенною и переполненною, отсыпят вам в лоно ваше; или какою мерою мерите, такою же отмерится и вам». Вскоре выяснилось, что некий член приходского управления пожертвовал новое святилище для алтаря, поскольку пастор с излишним усердием пользовался прежним святилищем. А чуть позднее выяснилось и другое — этот рьяный слуга Господа носил всем известное в городе имя.

— Я говорю «всем известное», — прогремел своим низким, мелодичным голосом отец Чичеринг, — и не только в мирском, преходящем смысле слова, но и в глазах Нашего Отца, ибо эта богобоязненная, христианская душа совершила свои добрые деяния, не зарыв сокровища в землю. Или, вернее, для себя она зарыла сокровища в землю, но как еще она могла сделать то, что сделала, зарыв для себя сокровища на небесах, где, по словам Нагорной проповеди, их не разрушит ни моль, ни ржавчина. И я думаю, добрый Господь простит меня, если я оповещу вас трубным гласом и открою имя нашего благодетеля и брата во Христе — Дидриха Ван Хорна!

Тут прихожане зашумели, привстали с мест и с лучезарными улыбками поглядели на слугу Господа, который еще глубже уселся на скамью Ван Хорнов и без какого-либо смирения посмотрел на пастора. Однако этот эпизод помог рассеять тьму, сгустившуюся во время предыдущей иеремиады пастора. Завершающий псалом был пропет ревущими голосами, и по окончании службы все почувствовали воодушевление.

Даже Эллери покинул церковь Сен-Пол в Дингле в приподнятом настроении.

Остаток дня также был связан с приятными событиями — например, на обед подали жареную индейку с каштанами и гусиными потрохами, приготовленную а-ля Лаура, и сладкий картофель, а на десерт — лимонный шербет, суфле и так далее. После обеда они прослушали «Илию» Мендельсона — от музыки Салли помрачнела, а Дидрих возбудился. Говард купил новые пластинки несколькими неделями ранее, и Эллери решил, что он поступил умно, отложив первое слушание до сегодняшнего дня, когда все они, по своим тайным причинам, нуждались в исследовании душевных глубин. Вечер они посвятили приему гостей, и он прошел в лучших райтсвиллских традициях. К ним явились улыбающиеся дамы и хорошо воспитанные господа, владевшие искусством словесных клише, впрочем, каждый из них сказал что-нибудь интересное. Прежде Эллери не встречался ни с кем из приглашенных и был за это, легко и безотчетно, благодарен.

День закончился на вполне дружелюбной ноте. В Райтсвилле званые воскресные вечера, по обыкновению, ранние. Гости разошлись в половине двенадцатого, и в полночь Эллери уже был в постели.

Он лежал в темноте и размышлял о том, как прекрасно вели себя в воскресный день все Ван Хорны — даже Говард, даже Уолферт.

И о том, сколько же в людях лицемерия и как оно необходимо для терпимого и спокойного существования любого из нас. Перед сном он помолился Богу, чтобы тот не забрал к себе его душу, пока он не допишет этот проклятый роман. Он строго приказал себе доплыть с ним до четко обозначенной цели и взяться за работу прямо с утра. Потом он нырнул в озеро Куитонокис в старой ночной рубашке, пытаясь достать четыре покрытых тиной письма. Они поблескивали на суглинистом дне у постамента бледной обнаженной статуи Салли, у которой — вполне логично — оказалось лицо Дидриха.

* * *

Утром в понедельник, а точнее, без девяти минут одиннадцать пишущая машинка была расчехлена и ждала горячих, нужных слов. В этот момент дверь в коттедж распахнулась. Эллери вскочил на ноги, повернулся и увидел теснившихся на пороге Салли и Говарда.

— Он позвонил снова.

И сразу мирного воскресенья как не бывало, — опять настала суббота с отелем «Холлис».

Тем не менее Эллери счел необходимым спросить:

— Кто позвонил снова, Салли?

— Шантажист.

— Чертов хряк, — выругался Говард. — Пьяная жадная свинья.

— Он вам только что позвонил? — осведомился Эллери.

Салли вздрогнула.

— Да. Я своим ушам не поверила. Я думала, что все уже позади.

— Он говорил тем же шепчущим, бесполым голосом?

— Да.

— Передайте мне, что он вам сказал.

— Лаура взяла трубку. Он попросил миссис Ван Хорн. Я подошла, и он начал: «Спасибо за деньги. А теперь мне требуется очередной взнос». На первых порах я ничего не поняла. И переспросила: «А разве вы не все получили?» Он ответил: «Я получил двадцать пять тысяч. И сейчас хочу больше». Я удивилась: «О чем вы говорите? Я получила то, что вы мне продали. (Мне не хотелось употреблять слово «письма», потому что Лаура или Эйлин могли нас подслушать.) У вас их больше нет, — и добавила: — Это уничтожено». А он возразил: «У меня есть копии».

— «Копии»! — огрызнулся Говард. — Что он может сделать с копиями? Я бы послал его куда подальше, Салли!

— Ты когда-нибудь слышал о фотокопиях, Говард? — поинтересовался Эллери.

Говард с изумлением уставился на него.

Салли продолжила свой рассказ безжизненным голосом.

— «У меня есть копии, — сказал он. — И они не уступают оригиналам. Так вот, я желал бы их продать».

— Да?

— Я пояснила, что денег у меня больше нет. Я ему еще много чего наговорила. Или пыталась рассказать. Но он меня не слушал.

— И сколько он попросил у вас на этот раз, Салли? — Эллери хотелось, чтобы люди как можно реже сталкивались с пугающими последствиями и потому получали сперва добрые советы.

— Двадцать пять тысяч долларов. Снова!

— Очередные двадцать пять тысяч! — выкрикнул Говард. — Где мы, черт побери, найдем очередные двадцать пять тысяч? Он что, думает, мы купаемся в деньгах?

— Помолчи, Говард. Салли, расскажите мне, чем закончился разговор.

— Он сказал, что двадцать пять тысяч нужно оставить в зале ожидания железнодорожной станции Райтсвилла, в одной из камер хранения.

— В какой камере?

— Номер 10. И разъяснил, что пришлет ключ с утренней почтой. Я уже съездила к воротам и все взяла.

— Ключ был адресован лично вам, Салли?

— Да.

— А вы его проверили?

— Ну что же, я вынула его из конверта и осмотрела. И Говард тоже. Неужели нам нельзя было это сделать?

— По-моему, это несущественно. Птичка слишком осторожна и не оставляет следов, то есть отпечатков пальцев. А конверт у вас сохранился?

— Он у меня. — Говард боязливо огляделся по сторонам, прежде чем достать из кармана конверт и передать его Эллери.

Это был дешевый, гладкий, совершенно обычный конверт — стандартное изделие, продающееся в Америке на любой почте. Адрес отпечатали на машинке. И ни одной марки. Эллери, не комментируя, отложил его.

— А вот и ключ, — проговорила Салли.

Эллери посмотрел на нее.

Она покраснела.

— Он передал, что ключ надо оставить наверху камеры над номером 10. Спрятать его, чтобы он не бросался в глаза и находился поближе к стене. — Она по-прежнему протягивала ключ.

Но Эллери не взял его.

Вскоре Салли робко положила ключ на стол.

— Он обозначил какие-нибудь временные рамки следующего платежа? — спросил Эллери, словно ничего не случилось.

Она невидящими глазами поглядела в окно на Райтсвилл.

— Деньги должны быть в камере хранения на станции сегодня, в пять часов дня, а иначе он вечером отправит эти фотокопии Дидриху. К нему в офис, где я не смогу их перехватить.

— В пять часов. Это значит, что он намерен поместить их в камеру в час пик, когда на станции полным-полно народу, — задумчиво произнес Эллери. — Поезда до Слоукема, Баннока и Конхейвена. Все в движении, напряженный график. А ведь он торопится, не так ли?

— По-вашему, у него есть шанс нас припугнуть, — уточнила Салли.

— А чего еще вы ждете от шантажиста — честности?

— Понимаю. Вы нас предупредили. — Салли все еще отводила от него взгляд.

— Вы меня не так поняли, Салли. Я просто хочу очертить круг возможностей — на будущее.

— Будущее! — не вытерпел Говард.

Эллери откинулся в кресле и с любопытством посмотрел на него.

— Какое будущее? О чем ты говоришь, Эллери?

Теперь и Салли уставилась на Квина.

— Вы же думаете, будто он загнан в угол?

— Но…

— Салли, а он не упоминал о том, что хочет отдать фотокопии лично вам?

— Нет.

— Впрочем, даже если бы он вам и предложил, он мог бы сделать десять фотокопий четырех писем. Или сто. Или тысячу.

Женщина и мужчина безмолвно переглянулись.

Эллери это не порадовало, и он отвернулся. Внезапно ему сталь жаль их обоих. До того жаль, что он простил им глупости и фобии. У него тоже хватало просчетов, и он принялся о них размышлять. Конечно, ему нужно было сохранять объективность, ничего им не прощать и держаться с ними цинично — вот лучший совет самому себе. Но Эллери безнадежно сентиментален, когда что-либо затрагивает его эмоции, а они молоды и влипли в скверную историю.

Он опять повернулся к ним. Салли клубочком свернулась в большом кресле, поджав ноги, и закрыла лицо руками. А Говард налил себе скотч и пил его, глядя в одну точку.

— Поймите, он только вошел во вкус, — мягко пояснил им Эллери. — И будет требовать все больше и больше. Без конца. Возьмет все, что вы ему отдадите, все, что вам удастся украсть, а напоследок продаст фотокопии Дидриху. Не надо ему ничего платить. Ступайте к Дидриху, да поскорее. Оба. И признайтесь ему во всем. Вы можете это сделать? Вдвоем? Или один из вас?

Салли еще глубже спрятала лицо в ладони. Говард поглядел на стакан со скотчем. Эллери вздохнул:

— Я знаю, по-вашему, это нечто вроде вызова пожарной команды. Но в действительности все гораздо хуже. Один взрыв — и…

— Вы считаете, что я боюсь. — Салли опустила руки. Она плакала и сейчас не на шутку разозлилась. Совсем как в субботу вечером, хотя сегодня утром была другая причина. — Скажу вам откровенно. Я думаю о Дидсе. Он этого не переживет. — Она вскочила с кресла. — А о себе я больше не беспокоюсь, — заявила Салли низким, страстным голосом. — И хочу лишь одного — побыстрее забыть обо всем. Начать жизнь сначала. Посвятить себя Дидсу. Я смогу. А если возникнет необходимость, я добьюсь, чтобы Говард уехал из дома. Я буду беспощадна, Эллери. Вы даже не знаете, какой беспощадной я могу быть. Но у меня должен быть этот шанс. — Она отвернулась и глухо добавила: — Может быть, он не станет так часто звонить и позволит нам спокойно вздохнуть. Если вообще позвонит в третий раз…

— Этот конверт, Салли, — Эллери постучал по своему карману, — был отправлен по почте в Райтсвилле и проштемпелеван в субботу, в половине шестого вечера. Всего через пару часов после того, как получил первые двадцать пять тысяч. А значит, шантажист, получив конверт в «Апем-Хаус», сразу пошел на почту. Разве похоже, что он позволит вам спокойно вздохнуть до своего третьего звонка с требованием нового взноса?

— Ну, может быть, он перестанет нас шантажировать, — вспыхнула Салли. — Может быть, он поймет, что у нас ничего больше нет, и перестанет. А может быть, он… может быть, он вообще скоро умрет!

— А как по-твоему, Говард? — осведомился Эллери.

— Деньги не должны лежать в камере хранения. — Говард отодвинул стакан со скотчем.

— Тогда платить придется тебе.

— Да!

И Салли подтвердила:

— Мы должны.

Эллери похлопал пальцами по животу и спросил:

— Но чем вы будете платить?

Говард с силой швырнул стакан с виски в камин. Он с грохотом разбился о кирпичную кладку, и осколки разлетелись, словно россыпи бриллиантов.

— Как бриллианты, — пробормотал Говард. — Если бы они у нас были.

— Салли, — Эллери встревоженно наклонился к ней, — в чем дело?

— Я вернусь через минуту, — очень странно ответила Салли.

Выйдя из коттеджа, она бросилась бежать. Мужчины пристально смотрели, как она пробежала вдоль бассейна, затем по террасе и скрылась в особняке.

Говард покачал головой:

— Я даже не подозревал, что он позвонит сегодня утром, — и тут же без всякой связи виновато добавил: — Прости, что так вышло со стаканом, Эллери. Мне жаль. Я повел себя как мальчишка. — Он взял другой стакан и налил в него новую порцию скотча. — Нужно загладить это преступление.

Эллери заметил, что он выпил виски до последней капли.

Говард не глядя отвернулся.

Вскоре на террасе появилась Салли. Ее рука была прижата к правому карману жакета. Теперь она не торопясь, размеренным шагом двинулась по террасе и через сад. Однако на веранде коттеджа снова заспешила и громко хлопнула дверью.

Говард не сводил с нее глаз.

Она протянула ему правую руку.

С нее свисало бриллиантовое ожерелье.

— Я достала его из сейфа.

— Твое ожерелье, Салли?

— Оно мое.

— Но ты не можешь продать свое ожерелье!

— Я уверена, что выручу за него двадцать пять тысяч. Должно быть, Дидс заплатил за него все сто. — Она повернулась к Эллери: — Хотите на него взглянуть?

— Оно великолепно, Салли. — Эллери остался на месте и не взял его.

— Да, такое красивое. — Ее голос звучал твердо. — Дидс подарил его мне в первую годовщину нашего брака.

— Нет, — возразил Говард. — Нет, это слишком рискованно.

— Говард.

— Его непременно хватятся, Салли. Как ты все объяснишь отцу?

— Но ты же сам решил рискнуть двадцатью пятью тысячами.

— Что же, но я…

— Где бы ты их ни достал, есть какая-то запись. Расписка или что-нибудь еще. Конечно, тогда ты рисковал. А сейчас моя очередь. Говард, возьми его.

Говард покраснел. Но взял ожерелье.

Лучи солнца пробились сквозь окно, осветив их силуэты. Казалось, что его рука пылала в огне.

— Но за… него же надо выручить деньги, — промямлил Говард. — Я не знаю, как это можно осуществить.

«Говард, ни на что не способный. Говард зависимый».

— Понимаете ли, — обратился к ним Эллери со своего вращающегося кресла. — По-моему, это форменный бред.

Говард посмотрел на него умоляюще:

— Эллери, я никогда не просил тебя что-нибудь сделать…

— Ты имеешь в виду, что я должен заложить это ожерелье в ломбард, Говард.

— Ты разбираешься в подобных вещах, а я нет, — выдавил из себя Говард.

— Да, и потому называю ваш план совершенно безумным.

— Но нам нужно получить деньги, — жестко заявила Салли.

Эллери пожал плечами.

— Эллери. — Теперь она просто умоляла его. — Сделайте это для меня. Окажите любезность. Это мое ожерелье. И я беру на себя ответственность. Говард прав — мы не должны были просить вас вмешиваться в наши дела. Что бы ни происходило. Но разве вам трудно совершить лишь один поступок.

— Позвольте спросить вас, Салли, — с расстановкой произнес Эллери. — Почему бы вам не сделать это самой?

— Меня могут увидеть в городе. Дидс, или Уолферт, или кто-то из их служащих. Как я вхожу в ломбард или выхожу из него. Вы не знаете, на что похожи маленькие города. Весть мгновенно распространится по всему Райтсвиллу. И Дидс непременно об этом услышит — кто-нибудь преподнесет ему такой подарок и с удовольствием перескажет. Неужели вы не понимаете?

К разговору присоединился Говард:

— Да, и то же самое случится со мной, Эллери.

Он не думал об этом, пока Салли все не сформулировала. И тут же охотноухватился за ее слова.

— Или владелец ломбарда может проболтаться, или…

Эллери поднял брови.

— Разрешите мне ответить вам прямо и без экивоков. Вы хотите, чтобы я заложил ожерелье в ломбард, не упоминая о вас, Салли?

— В этом вся суть. Главное, чтобы Дидс не смог обнаружить…

— Я не стану ничего делать. Ни при каких обстоятельствах. — Лицо Эллери помрачнело. — Подобное ожерелье, должно быть, хорошо известно в Райтсвилле. Ну а если владелец ломбарда никогда его не видел, то стоит какому-то посетителю взглянуть, и…

— Но Дидс купил его в Нью-Йорке, — взволнованно возразила Салли. — И я его ни разу не надевала. Даже дома, Эллери, когда к нам приходили гости. Оно у меня всего несколько месяцев. Я берегла его для особых торжеств. О нем никто в городе не знает.

— Или ты можешь заложить его в ломбард где-нибудь в другом месте, — предложил Говард.

— Мне не удастся покинуть Райтсвилл, и у нас нет времени, Говард. Кажется, вы оба полагаете, что приезжий способен зайти в ломбард, заложить там ожерелье стоимостью в двадцать пять тысяч долларов и покинуть его с двадцатью пятью тысячами закладных, без единого вопроса. У вас в городе лишь один ломбард, на Площади, и его владелец — старый Симпсон. Так что я даже не сумею ничего купить поблизости. Симпсону потребуются доказательства — гарантии хозяйки ожерелья. Или ее расписка. И он сразу взвинтит цену. — Эллери покачал головой. — Это не просто глупо. Это почти немыслимо.

Однако Салли и Говард наперебой принялись его убеждать, выдвигая различные аргументы. Их решимость начала утомлять Эллери.

— Но вы же сами говорили мне, что знакомы с Дж. П. Симпсоном, — не отставала от него Салли. — Еще с того времени, когда вы гостили в Райтсвилле у Райтов. И расследовали дело Хейта.

— Я не знаком с Симпсоном, Салли. Мы мельком виделись в зале суда, на процессе Джима Хейта. Он был свидетелем обвинения.

— Но он тебя запомнил! — воскликнул Говард. — Ты здесь прославился, Эллери. И тебя никогда не забудут в этом городе!

— Может быть, и так, но почему вы полагаете, будто у Симпсона лежат наготове двадцать пять тысяч долларов? С какой стати ему хранить их в своей кубышке?

— Он один из самых богатых людей города, — торжественно объявила Салли. — У него крупнейший счет в Райтсвиллском национальном банке. А время от времени он предоставляет большие ссуды. Например, совсем недавно, в прошлом году, Сидони Гланнис влипла в жуткую историю с одним типом, который просто обобрал ее до нитки. Там тоже все было связано с письмами, и он шантажировал ее, выудив бог знает сколько деньжищ. У Сидони было много драгоценностей, доставшихся в наследство от ее матери, и она заложила их у Симпсона, чтобы заплатить шантажисту, — пока он не отправил письма Клоду. Я имею в виду Клода Гланниса, мужа Сидони. Не знаю, сколько ей дал Симпсон, но слышала, что больше пятнадцати тысяч долларов. Этого негодяя поймали, история выплыла наружу, а Клод Гланнис чуть с ума не сошел, но еще до ареста шантажиста — теперь-то он в тюрьме — всем в городе стало известно, и…

— Отчего же вы думаете, что никто в городе не узнает о вашей истории?

— Оттого, что вы Эллери Квин, — парировала она. — Вам нужно только сказать Симпсону, что вы приехали в Райтсвилл по срочному делу и остановились у Ван Хорнов. Просто так, без особой причины. Что вы должны заложить ожерелье, но не можете назвать имя его владелицы. Ну, или нечто подобное. Понимаете? Хотите, я даже напишу ваш диалог, Эллери. Прошу вас, сделайте это!

Каждая разумная клетка организма Эллери подсказывала ему, что нужно встать, собрать чемодан и уехать из Райтсвилла первым же поездом.

Однако вместо этого Эллери произнес:

— Как бы все ни обернулось, я заранее предупреждаю вас обоих, что больше не намерен потакать вашим прихотям и участвовать в ваших детских, нелепых и опасных играх. Запомните, мне нужна правда, и не рассчитывайте на меня, я все равно откажусь. А сейчас дайте мне, пожалуйста, ключ от камеры хранения и ожерелье.

* * *

Эллери вернулся из города вскоре после часу дня. Они следили за ним, и не успел он снять шляпу, как Салли и Говард появились у двери коттеджа.

— Дело сделано, — сообщил он и остановился, надеясь, что его молчание заставит их удалиться.

Но Салли вошла в комнату и опустилась в кресло.

— Ну, расскажите нам, — взмолилась она. — Как это было?

— Вы все хорошо обдумали, Салли.

— Разве я вам не говорила? И что вам ответил Симпсон?

— Он меня вспомнил, — улыбнулся Эллери. — Диву даешься, до чего же легковерны люди. Особенно хитрые. Я постоянно забываю об этом и всякий раз, когда действую, начинаю ошибаться… Что же, Симпсон все сделал сам. И я ему почти ничего не предлагал. Только дал ему понять, что расследую очень крупное, тайное и важное дело. А уж он пусть меня поддержит. — Эллери снова засмеялся. Салли медленно встала с кресла.

— Но деньги, — озабоченно осведомился Говард. — У тебя не возникло никаких осложнений с деньгами?

— Ни малейших. Симпсон запер свой магазин и лично отправился в банк, возвратившись оттуда с полной сумкой. — Эллери обернулся в сторону Райтсвилла. — Вся история произвела на него сильнейшее впечатление — и ожерелье, и я, и его участие в деле. Он заподозрил, что речь идет о какой-то международной операции и Райтсвилл — лишь одно ее звено.

Деньги положены в камеру хранения на станции. А ключ наверху, прямо у стены. Там слишком высоко, и вряд ли кто-нибудь сможет заметить. У шантажиста был точный расчет, — продолжил Эллери. — Вы оба хоть представляете себе, что я чувствовал? — Он повернулся к ним. — Ну, что вы скажете?

Они стояли перед ним и глядели на него, а не друг на друга. Но вскоре перестали смотреть и на него.

Салли разжала губы.

— Не надо меня благодарить, в этом нет необходимости, — остановил ее Эллери. — Думаю, вы не будете возражать, если я сейчас примусь за работу?

Вечером в понедельник он опять не обедал вместе с Ван Хорнами. Лаура принесла ему поднос, и он расправился с поданными блюдами у нее на глазах.

Эллери работал до рассвета.

* * *

Утром во вторник, когда он брился, кто-то окликнул его из гостиной:

— Квин? Вы уже встали?

Он удивился бы куда меньше, если бы с ним заговорил профессор Мориарти.^[18]

Эллери приблизился к двери, по-прежнему держа в руке бритву.

— Надеюсь, я не оторвал вас от срочных дел. — Уолферт в то утро был само дружелюбие — энергичный, жизнерадостный, с широкой, во весь рот, улыбкой и по-мальчишески глубоко засунутыми в карманы руками.

— Нет, отнюдь. Как вы себя сегодня чувствуете?

— Отлично, просто отлично. Увидел, что ваша дверь открыта, и начал гадать, проснулись вы или нет. Ведь у вас почти всю ночь горел свет.

— Я писал примерно до половины четвертого утра.

— Так я и подумал. — Уолферт окинул сияющим взглядом заваленный бумагами стол.

«Он — единственный известный мне человек, — решил Эллери, — способный смотреть широко открытыми глазами и при этом таить что-то от собеседника».

— Вот, значит, как выглядит писательский стол. Замечательно, замечательно. Но, выходит, вы спали всего несколько часов, Квин.

«Итак, мы собираемся играть в какие-то игры», — заключил Эллери.

— Совсем не спал, — улыбнулся Эллери. — Когда работаешь над произведением, мистер Ван Хорн, где все взаимосвязано, требуется все твое внимание и лучше не прерывать процесс.

— А я-то всегда считал, будто писатели ведут образ жизни Райли.^[19] В любом случае я рад, что сумел вас застать.

«Вот оно, начинается».

— Я не видел вас с воскресенья. Как вам понравился Чичеринг?

«Нет, еще не началось».

— На редкость искренний и серьезный проповедник.

— Да, ха-ха! Очень одухотворенный человек. Немного напоминает моего отца. — Уолферт неодобрительно усмехнулся. — Хотя папа был фундаменталистом. Он частенько пугал Дидриха и меня до дрожи в коленках. Но я что-то заболтался, как будто у нас других дел нет. — Уолферт понизил голос, склонив на сторону свой взбитый на голове кок, и торопливо произнес: — Вы не желаете с нами позавтракать, мистер Квин? Вы ведь не обедали с нами прошлым вечером, и я подумал…

— И сегодня утром у вас какое-то особенное меню, мистер Ван Хорн? — засмеялся Эллери.

К его ужасу, Уолферт подмигнул:

— Совершенно особенное.

— Яйца с бенедиктином?

Уолферт застонал от удовольствия и похлопал себя по карманам.

— Как вы хорошо сказали! Нет, нечто иное и гораздо, гораздо лучшее.

— Тогда я обязательно приду.

— Лучше я вам сначала намекну. Мой брат — занятный простачок. Он терпеть не может формальности. Чтобы заставить его выступить с речью, надо иметь не меньше оснований, чем для вызова наряда полиции штата. Ну как, догадались?

— Нет.

— Тогда переодевайтесь поскорее и присоединяйтесь к нам, Квин. Это будет настоящий цирк!

Эллери совершенно не разделял его восторга.

* * *

За завтраком Уолферт Ван Хорн холил и лелеял свою тайну. Он хихикал и обменивался с братом туманными замечаниями, словом, вел себя столь несвойственно его злобной натуре, что даже Говард, увязший в болоте собственных проблем, обратил на это внимание и удивленно поинтересовался:

— Что это с ним случилось?

— Ну, сынок, — сухо откликнулся Дидрих. — Дареному коню в зубы не смотрят.

Все рассмеялись, а Уолферт громче других.

— Не скрытничайте, Уолферт, — с улыбкой проговорила Салли. — Откройте свой секрет.

— Что я должен открыть? — с невинным видом переспросил Уолферт. — Ха-ха.

— Не подгоняй его, дорогая, — посоветовал ее муж. — Уолф так редко позволяет себе смеяться.

— Ладно, вы меня убедили, — сдался Уолферт и снова подмигнул Эллери. — Я утолю твою печаль, Дидрих.

— Мою? Но я же пошутил.

— А теперь прошу внимания.

— Все тебя ждут.

Его слушала Салли. И Говард. За столом воцарилось молчание. Бег на месте, когда некого преследовать.

— Как по-твоему, Дидрих, куда ты пойдешь вечером?

— Пойду? Разумеется, домой, черт возьми.

— Неверно. Салли, — обратился к ней Уолферт, взмахнув чашкой, — налейте мне еще кофе.

Салли налила ему, как всегда, чуть дрожащей рукой.

— Ну, прекрати, — пробурчал Говард. — К чему эти тайны и церемонии?

— Что же, Говард, ты тоже к ним причастен. Ха-ха-ха!

— Все в порядке, сынок, — успокоительно произнес Дидрих. — Хорошо, хорошо, Уолф. И куда же я пойду сегодня вечером?

Его брат оперся костлявыми руками о стол, отпил глоток кофе, отставил чашку и робко поднял указательный палец.

— Я не собирался вам сегодня говорить… до поры до времени.

— Тогда не говори. — Дидрих поспешно отодвинул стул.

— Но уж больно хороша новость. Грех ее скрывать, — столь же поспешно добавил Уолферт. — Да ты и так ее узнаешь сегодня утром в офисе. Они направят делегацию, чтобы тебя пригласить.

— Пригласить меня? Куда, Уолф? Для чего? Какую делегацию?

— Там будут все старушки из комитета музея искусств — Клэрис Мартин, Герми Райт, миссис Дональд Маккензи, Эми Дюпре и прочие из этого выводка.

— Но почему? И куда они хотят меня пригласить?

— Сегодня у нас вечеринка.

— Что за вечеринка? — не без тревоги осведомился Дидрих.

— Брат, — ликующе заявил Уолферт, — ты говорил мне о своих надеждах на комитет. И считал, что они не станут поднимать шум из-за твоих пожертвований. Что же, сэр, сегодня вечером вы будете почетным гостем на грандиозном банкете в центральном бальном зале «Холлиса». На торжественном обеде в честь покровителя всех искусств, благодетеля культуры или чего там еще, человека, который сделал возможным создание музея искусств, — Дидриха Ван Хорна. Гип-гип-ура.

— Торжественный обед, — негромко повторил Дидрих.

— Да, сэр. Сур и рыба, тосты и труды. Сегодня вечером Ван Хорны станут достоянием общественности. Великий человек — посередине, его красавица жена — справа, а его талантливый сын — слева. И все разоблачены! — Уолферт опять рассмеялся, и его смех был похож на рычание. — Хотя и пытаются сохранить форму. Кстати, раскрою тебе секрет. — Он снова принялся подмигивать. — Это я уговорил их устроить обед…

К счастью, Дидрих отреагировал в полном соответствии со своим характером, подумал Эллери. Его уныние и радость Уолферта усилили внутреннюю борьбу Салли, в ее глазах улавливался страх загнанного зверя, а Говард сидел выдвинув челюсть и никак не мог закрыть рот.

Эллери тоже ощутил некоторую слабость.

Дидрих уже не переспрашивал меланхолическим тоном, а рвал и метал — да будь он проклят, если на это согласится, — и они его не трогали. Однако Уолферт выдвигал свои аргументы — устройство банкета, заказанный обед, торжественное приглашение. Тем временем Салли и Говард сумели оправиться от растерянности.

Итак, все завершилось. Дидрих поднял руки и повернулся к Салли:

— Как я понимаю, нас победили, дорогая. Впрочем, здесь есть одно преимущество, и оно позволит тебе показаться во всей красе. Надень свое бриллиантовое ожерелье, Салли. То, что я тебе подарил.

Салли нашла в себе силы улыбнуться и ответила:

— Хорошо, дорогой, — подставив ему лицо для поцелуя, словно перспектива надеть ожерелье, лежащее сейчас в сейфе у Дж. П. Симпсона, восхитила ее, как ничто в мире.

Дидрих и Уолферт уехали, а трое конспираторов остались в столовой. Пришла Лаура и начала убирать посуду со стола. Салли покачала головой, и Лаура удалилась, хлопнув дверью.

— По-моему, — наконец предложил Эллери, — нам лучше куда-нибудь пойти.

— Ко мне в студию. — Говард неловко поднялся.

Наверху Салли не выдержала и дала волю чувствам. Ее тело тряслось в судорогах. Мужчины не проронили ни слова. Говард стоял, широко расставив ноги, в нем почти ничего не осталось от прежнего Говарда. Эллери расхаживал взад-вперед вокруг маленькой статуи Юпитера.

— Простите. — Салли высморкалась. — Кажется, у меня особый талант — совершать одну ошибку за другой. Говард, как же нам теперь поступить?

— Хотел бы я знать.

— Как будто нас хотят наказать. — Салли вцепилась в подлокотники кресла и устало проговорила: — Не успеешь выбраться из одной ловушки, как попадаешь в другую. Комическая ситуация. Я бы и сама посмеялась, случись это с кем-нибудь еще. Мы — просто пара жуков, пытающихся вылезти из спичечного коробка. Ну, как я смогу объяснить, куда девалось мое ожерелье?

Эллери не стал говорить, что ей следовало бы задать себе такой вопрос, когда она решила заложить драгоценности в ломбард.

— Я думала, у меня хватит времени. — Она вздохнула. — Думала, что в будущем сумею его выкупить. И вот как все повернулось. Слишком быстро…

«Да, — мелькнуло в голове у Эллери, — в этой ситуации ощутимо какое-то давление. Давление событий, стремительно сменяющих друг друга. Они словно взгромоздились на узком клочке пространства, неспособном их вместить. И нужно что-то сделать. Необычный характер давления. Необычный характер. — Он мысленно твердил эту фразу, пока его сознание не зафиксировало настойчивые повторы. — Необычный…»

Говард тоже что-то бубнил себе под нос. Отнюдь не воодушевляющее.

— О чем ты, Говард?

— Не имеет значения, — отозвалась Салли. — Говард полагает, что, может быть, мне стоит сказать, будто бриллиантовое ожерелье лежало в японской шкатулке и его украли в июне вместе с другими драгоценностями.

— И не сумели отыскать, Салли! Тут есть свой, смысл.

— Нет, Говард, твой совет не годится. Я отдала Дидсу полный список драгоценностей, находившихся в японской шкатулке. И ожерелье в нем не значилось, потому что его там не было. Что же мне, по-твоему, говорить? Что я о нем забыла? Вдобавок оно все время лежало у него в сейфе. И мне пришлось спуститься за ним в его кабинет. Дидс должен был его видеть, — он часто открывает сейф. Насколько мне известно, Уолферт тоже в него заглядывает.

— Уолферт. — Почерневший от злости Говард ухватился за ее слова. — Да если бы не этот… труп, нам незачем было бы все придумывать!

— Перестань, Говард.

— Подожди.

— О чем ты?

— Нет, подожди, подожди. — Говард заговорил мягким, но каким-то неприятным голосом. — У нас есть выход, Салли. Мне он не по душе, но…

— Какой выход?

Говард поглядел на нее.

— Какой выход, Говард? — Салли была озадачена.

— Нам надо инсценировать… ограбление, — осторожно произнес он.

— Ограбление? — Салли присела на стул. — Ограбление? — Ее испугало предложение Говарда.

— Да! Прошлым вечером или ночью. Отец и Уолферт утром не заходили в кабинет. Я в этом уверен. И мы скажем… Мы распахнем сейф. Оставим его дверь открытой. Разобьем стекло французской двери. А затем ты, Салли, позвонишь отцу в офис.

— Говард, да что ты несешь?

«Он забыл, что она не знает о той, предыдущей краже. И теперь начнет о ней размышлять. А Говард это поймет. Он воспользуется предлогом».

— Но тогда ты сама что-нибудь посоветуй, — коротко отрезал он.

Салли взглянула на Эллери, но тут же отвернулась.

— Эллери. — Голос Говарда звучал трезво и рассудительно. — А что ты думаешь?

— Мне много приходит в голову, Говард. Но ничего хорошего в этих мыслях нет.

— Да, я понимаю, но вот если бы…

— Нет, твой вариант не сработает. Ты мог бы сказать правду.

— Благодарю покорно!

— Ты меня спросил, а я тебе ответил. Положение до того запутанное и безнадежное, что иного выхода у вас нет. — Эллери пожал плечами и добавил: — Да его, в сущности, и раньше не было.

— Нет, я не в силах ему признаться. И не стану этого делать. Я не могу нанести ему такой удар!

Эллери посмотрел на него. Говард отвел взгляд.

— Ладно, пусть будет по-твоему. Я и себе не желаю наносить такой удар.

— А у меня иная причина, — чуть ли не простонала Салли. — И я о себе не думаю. Совсем, совсем не думаю.

— Кажется, мы так ничего и не решили, — подвел итоги их разговора Эллери.

— Неужели ты ничего не способен нам подсказать? — отрывисто произнес Говард.

— Говард, я тебе уже говорил. И поход в ломбард — последнее, что я сделал. Я категорически против всех ваших авантюр. И уж если не сумел удержать вас от глупостей, то, по крайней мере, больше не собираюсь в них участвовать. Прошу меня извинить.

Говард вежливо кивнул:

— Салли?

Она поднялась с кресла.

Эллери проводил их в кабинет Говарда. Он пытался проанализировать свои мысли на этот счет и устал от тщетных усилий. Разумнее всего было бы упаковать вещи и поскорее уехать. Однако он упорно следовал за Говардом и Салли, потакая их неуклюжим поступкам, словно сам являлся частью создавшейся проблемы. Может быть, это просто любопытство. Или любопытство, как извращенная форма верности друзьям. Или насилие над разумом, как будто, согласившись с одним условием сделки, он должен был соблюдать и остальные, хотя речь шла уже о других, новых сделках, к которым он не имел отношения. Они вошли. Салли прислонилась спиной к двери кабинета, а Эллери встал в угол.

Все молчали.

Говард комкал носовой платок. Такое впечатление, будто наблюдаешь за пантомимой. Обмотав руку этим платком, он отпер сейф и принялся судорожно шарить внутри, вытаскивая вещи. Потом достал бархатную коробочку и открыл ее. Она была пуста.

— Это ведь она, не правда ли?

— Да.

Говард бросил коробочку на пол, рядом с сейфом. И оставил его дверцу широко распахнутой.

И что теперь? Интерес Эллери к новой сцене был чисто академическим.

Говард направился к французской двери. По пути он прихватил с отцовского стола железный груз для бумаг.

— Говард? — обратился к нему Эллери.

— Что?

— Если ты подготавливаешь свидетельства и хочешь доказать, что вор — человек посторонний, не умнее ли будет разбить стекло снаружи, зайдя через террасу?

Говард ошеломленно уставился на него. А затем густо покраснел. Он открыл французскую дверь рукой, замотанной носовым платком, прошел на террасу, захлопнул дверь и ударил по стеклу около ручки грузом для бумаг. Осколки посыпались на пол кабинета.

Говард вернулся. На этот раз он не закрыл дверь, остановился и осмотрелся по сторонам.

— Я что-нибудь забыл? Ладно, Салли. Я свое дело сделал.

— Что, Говард? — Салли поглядела на него невидящими глазами.

— Я свое дело сделал, — повторил он. — Теперь твоя очередь. Позвони ему.

Салли нервно сглотнула слюну.

Она обогнула стол своего мужа, стараясь держаться подальше от осколков, села в большое кресло, придвинула к себе телефон и набрала номер.

Мужчины по-прежнему молчали.

— Будьте добры мистера Ван Хорна. Нет, Дидриха Ван Хорна. Да, это звонит миссис Ван Хорн.

Она подождала.

Эллери приблизился к столу.

Он услышал знакомый низкий голос.

— Салли?

— Дидс, мое ожерелье пропало!

Говард отвернулся и порылся в карманах в поисках сигарет.

— Ожерелье? Пропало? Что ты имеешь в виду, дорогая?

Салли расплакалась.

«И не смоют все ваши слезы одно изреченное слово».

— Я зашла к тебе взять из сейфа ожерелье для сегодняшнего вечера и…

— Его нет в сейфе?

— Нет.

«Плачь, Салли, плачь».

— Может быть, ты вынула его и забыла об этом, дорогая.

— Сейф был открыт. А дверь на террасу…

— О!

«А вот что самое странное во всей истории, миссис Ван Хорн. Вы не знаете, что ему известно и что он подозревает. Будьте осторожнее.

Плачь, Салли, плачь».

— Салли, дорогая. Прошу тебя, прекрати. Спроси мистера Квина. Кстати, он там, с вами?

— Да!

— Передай ему трубку. И не плачь, Салли. Это всего лишь ожерелье.

Салли безмолвно передала трубку Эллери. «Просто ожерелье ценой в сто тысяч долларов». Эллери взял ее.

— Да, мистер Ван Хорн.

— Вы уже осмотрели…

— Французская дверь разбита. А сейф открыт.

Ван Хорн не стал задавать вопрос о стекле. Он ждал. Но и Эллери тоже ждал.

— Лучше скажите моей жене, чтобы она ничего не трогала. Я сейчас приеду домой. А вы, мистер Квин, тем временем продолжайте осмотр.

— Конечно.

— Спасибо.

Дидрих повесил трубку.

И Эллери повесил трубку.

— Ну как? — Лицо Говарда сделалось бесформенным.

А Салли сидела не двигаясь.

— Он попросил меня осмотреть дом и проследить за вами. Так что ни к чему не притрагивайтесь. Он сейчас приедет.

— Ни к чему не притрагиваться! — Салли встала.

— По-моему, — неторопливо заявил Эллери, — он намерен вызвать полицию.

* * *

Шеф полиции Дейкин заметно постарел. Прежде он был худощав, а теперь стал сухопар и хрупок. Его кожа растрескалась, волосы поредели, а крупный нос казался еще крупнее. Но глаза по-прежнему напоминали осколки холодного стекла.

Дейкин появился в сопровождении двух братьев-сержантов. Очевидно, он знал о приезде Эллери и Райтсвилл, но по характерной полицейской привычке сначала бросил взгляд на разбитое стекло, затем на отпертый сейф и уж напоследок на Эллери. Но немного погодя он смягчился, подошел и крепко пожал Эллери руку.

— Мы никогда не встречаемся в обычной обстановке. А только при различных осложнениях! — воскликнул он. — Почему вы не дали мне знать, что приехали в наш город?

— Я в большей или меньшей мере прячусь от всех, шеф. И Ван Хорны меня прикрывают. Я пишу книгу.

— Вы могли бы присмотреть за этими ребятами в перерыве между страницами, — усмехнулся Дейкин.

— Поверьте мне, я человек скромный.

Шеф полиции Райтсвилла потер свой острый подбородок.

— Так, значит, бриллиантовое ожерелье. А, здравствуйте, миссис Ван Хорн. — Он кивнул и Говарду.

Салли воскликнула: «О, Дидс!» — и Дидрих положил ей руку на плечо.

Стоявший на пороге Уолферт не сказал ни слова. Он голодным взглядом рыскал по сторонам. Ищет червячков для наживки, подумал Эллери.

Шеф Дейкин направился к французской двери, осмотрев осколки на полу и зияющую дыру в стекле.

— Второе ограбление с июня, — отметил он, — похоже, что кто-то на вас нацелился, миссис Ван Хорн.

— Надеюсь, что на этот раз мне повезет, мистер Дейкин.

Дейкин двинулся к сейфу.

— Вы что-нибудь обнаружили, мистер Квин? — спросил Дидрих. Его челюсть еще сильнее выступила вперед.

— Это довольно ясный случай, и шеф Дейкин подтвердит мои слова. Полагаю, что теперь, когда он здесь, мои услуги вам больше не понадобятся. Я с огромным уважением отношусь к талантам шефа полиции.

— Что же, благодарю, — откликнулся Дейкин, подобрав с пола бархатную коробочку.

Дидрих довольно мрачно кивнул, как бы желая сказать: «И я тоже».

Да, дело чертовски понятное, подумал Эллери. Сначала двадцать пять тысяч долларов, а сейчас бриллиантовое ожерелье. Вряд ли можно кого-то обвинить.

Дейкину потребовалось время. Ему всегда требовалось время. Он обладал обостренной способностью угадывать «прилив» событий. Вы еще не видели поднимающуюся волну, а он уже чувствовал, что она скоро обрушится на берег, зальет все вокруг и ничто не сможет ее остановить.

Он завороженно следил за Салли и Говардом.

— Миссис Ван Хорн.

Салли подскочила:

— Что, мистер Дейкин?

— Когда вы в последний раз видели ожерелье?

— Больше месяца тому назад, — быстро ответила Салли. «Слишком быстро».

— Нет, дорогая, ты не права, — нахмурился Дидрих. — Это было две недели назад, разве ты не помнишь? Ты достала его из сейфа, чтобы показать…

— Милли Барнет. Да, конечно. — Салли сделалась просто пунцовой. — Я и забыла. Как глупо с моей стороны.

— Две недели. — Дейкин неторопливо переваривал этот факт. — А после этого его кто-нибудь видел?

— Ты его видел, Говард? — осведомился Дидрих.

При этом его уродливое лицо окаменело.

— Я? — Говард нервно рассмеялся. — Я, отец?

— Да.

— Как я мог его видеть? У меня не было никаких причин открывать сейф.

— А я подумал, что ты мог его видеть, сынок, — проговорил Дидрих глухим, басовитым голосом.

«Он подозревает. Он не знает. Он подозревает, и это убивает его. Убивает то, что он подозревает и не знает. Говард? Невероятно. Салли? Немыслимо. Но…»

Дидрих отвернулся.

— Оно лежало в сейфе в понедельник утром, — заявил его брат.

— Вчера? — Дидрих пронзил Уолферта взглядом. — Ты уверен?

— Совершенно уверен. — Уолферт усмехнулся своим зловещим смешком. — Мне нужно было положить эти документы Хатчинсона, и я открыл сейф. Ожерелье лежало там.

— В этом футляре, мистер Ван Хорн? — уточнил Дейкин.

— Да, верно.

— В открытом футляре?

— Нет, но…

— Тогда откуда же вам известно, что ожерелье было в нем? — кротко произнес Дейкин. — Будьте осторожны с подобными утверждениями, мистер Ван Хорн. Я хочу сказать, когда вы имеете дело с фактами. Вам приходилось открывать футляр, мистер Ван Хорн?

— По правде признаться, я это сделал. — Кончики волосатых ушей Уолферта стали похожи на цветок фуксии.

— Сделали?

— Просто заглянул в нее, только и всего, — рассердился Уолферт. — Неужели, по-вашему, я лгу?

— А какая тут разница? — заорал Дидрих. — Сейф ограбили ночью, прошлым вечером со стеклом в двери все было в порядке. Какая разница, когда в последний раз видели ожерелье?

«Он жалеет о том, что позвонил в полицию. Что вызвал Дейкина. В его голосе слышна горечь. Горькое сожаление».

— Вы услышите об этом от меня, мистер Ван Хорн, — ответил ему Дейкин, и, прежде чем до них дошел вполне определенный и пугающий смысл его фразы, шеф полиции покинул дом.

* * *

В отличие от Уолферта Дидрих не стал возвращаться в город. Он заперся в кабинете и провел там большую часть дня. Однажды в поисках справочника Эллери приблизился к его двери, но, как только до него донеслись шаги бесцельно бродившего за ней хозяина особняка, он поспешил в коттедж. Говард тоже сидел взаперти в студии, а Салли в своей комнате.

Эллери работал.

В пять часов Дидрих появился на пороге коттеджа.

— Приветствую вас.

Он сражался в битве и выиграл ее. Линии обороны резко обозначились, но находились под контролем.

— Вы видели делегацию старых куриц?

— Из комитета? Нет, не видел. Я работал.

— Гора идет к Магомету. Но что я мог им сказать? Я чувствовал себя последним дураком. Конечно, нам надо пойти.

— Каждому дано обойти свой круг страданий, — с улыбкой проговорил Эллери.

— Как там сказано в Книге Иова? — тоже со слабой улыбкой откликнулся Дидрих. — Папа это часто цитировал. А, да, «…человек рождается на страдание, и дети пламени в высоту устремляют полет». Некоторые из них выглядят так, словно в них бросили факелы с ацетоном. Видите ли, я не желаю вам мешать, мистер Квин, но мне вдруг пришло в голову… Мы же не договаривались о том, отправитесь ли вы с нами на этот проклятый торжественный обед. Конечно, нам хочется, чтобы вы…

— Боюсь, что вынужден отказаться, — поспешно ответил Эллери, — хотя с вашей стороны очень любезно включить меня в состав семьи.

— Нет, нет. Нам хочется, чтобы вы пошли вместе с нами, — закончил Дидрих.

— Я не взял с собой вечерних костюмов.

— Вы можете надеть мой смокинг. У меня их несколько.

— Да я в нем утону. И в любом случае, мистер Ван Хорн, это ваш праздник.

— Я понял. Вы намерены остаться здесь и продолжать мучить пишущую машинку.

— Она не получила еще и половины положенных ей мучений. Да, признаюсь вам честно, намерен.

— Наверное, нам надо поменяться местами. Но об этом я могу только мечтать.

Они дружески рассмеялись, потом Дидрих помахал ему рукой и вышел из коттеджа. Сильный человек.

* * *

Эллери наблюдал за отъездом Ван Хорнов. Дидрих великолепно смотрелся во фраке и цилиндре. Он открыл дверь и пропустил Салли, закутавшуюся в роскошное норковое манто. К корсажу ее длинного, до пола, белого платья были приколоты гардении, и оно шелестело, когда Салли спускалась по ступенькам; ее голову покрывала вуаль. Уолферт замыкал шествие и был похож на помощника владельца похоронного бюро. К особняку подкатил «кадиллак», за рулем сидел Говард.

Дидрих и Салли устроились на заднем сиденье, а Уолферт проскользнул на переднее, рядом с Говардом. По правилам райтсвиллского бомонда машины водили сами хозяева, а не шоферы. Исключения бывали крайне редко.

«Кадиллак» загудел, выехал на дорогу, обогнул поворот и скрылся за ним.

Эллери показалось, что за это время никто из них не проронил ни слова.

Он вернулся к пишущей машинке.

В половине восьмого он увидел в коттедже Лауру:

— Миссис Ван Хорн передала мне, что вы поужинаете здесь, мистер Квин.

— Прошу вас, не беспокойтесь, Лаура.

— А я и не беспокоюсь, — возразила она. — Вы пойдете в столовую или мне лучше принести ужин сюда?

— Ужин, ужин, — проворчал он. — Не утруждайте себя, Лаура. Я готов съесть все, что угодно и где угодно.

— Да, сэр. — Но Лаура почему-то решила задержаться.

— В чем дело, Лаура? — От пребывания в гостиной этой «героини» у него заныла спина.

— Мистер Квин, в доме… что-то случилось? Я имею в виду…

— Случилось, Лаура?

Она одернула фартук.

— Миссис Ван Хорн целый день плакала у себя в комнате, а мистер Дидрих был так… А потом, он еще утром вернулся вместе с шефом полиции и…

— Знаете, Лаура, если в доме что-то произошло, то это уж никак не ваше дело.

— О нет, конечно нет, мистер Квин.

Когда Лаура возвратилась с подносом, ее рот был сжат в тонкую линию.

Эллери догадался: она обнаружила, что у ее идола и колосса — глиняные ноги.

* * *

Работа спорилась, и он написал немало удачных страниц. Листы бумаги вылетали из пишущей машинки один за другим, и он не слышал ничего, кроме ее стука.

— Эллери.

Он удивился, заметив рядом Говарда.

— Ты уже приехал, Говард? Который теперь час?

Говард был без шляпы, в распахнутом элегантном, вечернем пальто, концы его белого шарфа свободно развевались. Но выражение его глаз заставило Эллери вспомнить все события дня.

Эллери отпрянул назад.

— Да вот, проходил мимо коттеджа.

— Говард, что такое?

— Мы только что приехали с обеда. И застали в доме Дейкина. Он нас ждал.

— Дейкина. Разве Дейкин здесь? Я до того увлекся…

— Да, он и послал меня сюда, за тобой.

— За мной?

— Да.

— А он не объяснил, почему он…

— Нет. Он только попросил привести тебя.

Эллери застегнул воротник рубашки и потянулся за пиджаком.

— Эллери.

— Что?

— Он явился вместе с Симпсоном.

— С Симпсоном.

— С владельцем ломбарда?

— С владельцем ломбарда.

Эллери мгновенно разобрался в сути происшедшего.

Дж. П. Симпсон — лысоватый маленький провинциал с глазами похожими на виноградины — всегда выглядел так, словно успел что-то разнюхать. Он даже не расстегнул свое пятнистое пальто и не снял плотно облегавшую голову шляпу. Симпсон примостился на краешке большого кресла Дидриха. Когда Эллери и Говард вошли в кабинет, он вскочил и спрятался за спинкой кресла.

Салли, точно тень, маячила у французской двери. Она по-прежнему была в норковом манто. Ее руки в белых перчатках теребили листок меню.

Дидрих никак не мог избавиться от растерянности. Он швырнул на пол пальто и цилиндр, его шарф, как и у Говарда, болтался на шее, а волосы были растрепаны. Но при этом он держался на редкость спокойно.

Уолферт вертелся у него за спиной.

Шеф Дейкин наклонился над книжной полкой.

— Дейкин.

Полицейский отодвинулся от полки и порылся в своем кармане.

— По-моему, нам стоит подключить вас к делу, мистер Квин.

— Как это?

«Словно я и сам не знаю».

— Ну, вот он, перед вами, — грубовато проговорил Дидрих. — Так что вы хотите выяснить, Дейкин?

Тот вынул руку из кармана, показав им бриллиантовое ожерелье.

— Это ваше ожерелье, миссис Ван Хорн?

Листок меню упал на пол.

Салли нагнулась, но Дейкин опередил ее. Он поднял листок и любезно подал его ей, а Эллери подумал: «До чего же красиво работает этот человек. Как ни в чем не бывало приблизился к хозяйке дома. Зря он тратит время здесь, в Райтсвилле».

— Благодарю вас, — сказала Салли.

— Это оно, миссис Ван Хорн?

Салли ощупала сверкающие бриллианты рукой в перчатке.

— Да, оно, — чуть слышно отозвалась она.

— Но как же так, Дейкин? — вмешался Дидрих. — Где вы его нашли?

— Пусть вам лучше обо всем расскажет мистер Симпсон.

Владелец ломбарда взволнованно начал:

— Я принял его под залог. Вчера. Вчера днем.

— Присмотритесь повнимательнее, мистер Симпсон, — тягучим тоном произнес шеф полиции. — Вы узнаете человека, который заложил его?

Симпсон негодующе поднял палец и указал на Эллери. Даже Уолферт был изумлен. Ну а Дидрих просто оцепенел.

— И этот господин находится здесь, в кабинете? — недоверчиво переспросил он.

— Квин. Эллери Квин. Это он!

Эллери скорчил гримасу. Он предупреждал Салли и Говарда, что их план не сработает. Теперь они в этом убедились, и он с грустью поглядел на них. Салли сжала в руках ожерелье и уставилась на него. А Говард изо всех сил старался изобразить удивление.

«Как же это глупо».

— Мистер Квин заложил ожерелье? — недоуменно продолжил Дидрих. — Неужели, мистер Квин?

— Он намекнул мне, что действует по поручению клиентки или какой-то важной шишки! — воскликнул маленький владелец ломбарда. — Провел меня за нос. Кинул! Что же, я всегда говорил: нью-йоркцы — народ опасный. У них и опыта, да и храбрости побольше, чем у нас. Привыкли иметь дело с краденым — почему вы мне об этом не сказали, мистер Квин? Почему вы не сказали, что ожерелье украдено у миссис Ван Хорн? — Он пританцовывал, стоя за спинкой кресла.

Дидрих засмеялся.

— Просто не знаю, что мне думать и что говорить, мистер Квин?.. — Он беспомощно осекся.

«Сейчас ваша очередь, мальчики и девочки». Эллери опять посмотрел на Говарда.

И тут произошло нечто странное.

Говард отвернулся.

Но он должен был уловить этот взгляд.

Эллери снова попытался посмотреть на Говарда.

И Говард снова отвернулся.

Эллери торопливо взглянул на Салли.

Но она, кажется, продолжала считать бриллианты на ожерелье.

«Этого не может быть. Они не способны меня предать. Говард! Салли!»

Теперь Эллери заставил ее поднять глаза. И Салли пронзила его своим взглядом.

Внезапно Эллери ощутил, как у него сдавило горло. Почувствовав удушье, он сразу понял, что оно значит. И разозлился. Разозлился сильнее, чем когда-либо в жизни. От этой кипящей злости он даже не сумел произнести ни слова.

Дидрих, в свою очередь, посмотрел на него сверху вниз. Уже не беспомощно, а скорее вопросительно. И готовый слететь с его языка вопрос вызвал у Дидриха откровенную радость. Черты его лица заострились от напряжения.

Он доволен. И намерен удержать это состояние. Прежде он как будто барахтался в волнах сомнений, но внезапно заметил спасательный круг самосохранения и ухватился за него.

Эллери с вызывающим видом закурил сигарету.

— Мистер Квин, — почтительно обратился к нему Дейкин, — не стану напоминать вам, что этот поступок выглядит довольно нелепо. Я абсолютно уверен, что вы нам все объясните.

— Да! Пусть он объяснит! — выкрикнул Симпсон.

— Прошу вас, объясните, мистер Квин, — с подчеркнутым уважением произнес Дейкин.

Эллери выбросил спичку. Он курил, он ждал. Глаза Дейкина потемнели.

— Ну, мистер Квин. — Это был уже Дидрих. И он не просил, а настаивал.

Ему удалось сохранить самообладание.

— Он говорил, что пишет книгу? — взорвался Уолферт Ван Хорн. Он раскачивался, испытывая от этого жалкую и хищную радость.

— Мистер Квин, — повторил Дидрих! — Теперь мы будем честными. Есть шанс признаться перед вынесением приговора. Что же, будь я проклят, если я… Мистер Квин, ну, пожалуйста, скажите что-нибудь?

— Что мне сказать? — улыбнулся Эллери. — Что я унижен? Оскорблен? Рассержен? Ошеломлен?

Дидрих подумал над его словами и невозмутимо откликнулся:

— Это может быть очень умно.

— Может ли, мистер Ван Хорн?

— Потому что, сопоставив события, я увидел конкретные факты. Другие факты.

— Ну, например?

— Еще одно ограбление. В пятницу утром.

— О чем вы, мистер Ван Хорн? — встрепенулся Дейкин.

— Мой сейф был взломан рано утром в пятницу, Дейкин. Из него украли двадцать пять тысяч долларов, наличными.

«Давай, Салли, прыгай. Да, сначала посмотри на него. Но ты отвернулась. Так быстро».

— Вы не сообщили мне об этом, мистер Ван Хорн, — насторожился Дейкин и заморгал.

— Дидрих, ты даже от меня это скрыл, — пожаловался Уолферт. — Почему?

— Вы тоже в то время были здесь, мистер Квин, — уточнил Дидрих.

Эллери задумчиво кивнул.

— И тогда тоже разбили французскую дверь, Дейкин. Я вызвал стекольщика, и он починил ее в конце недели. Но в первый раз стекло было разбито изнутри кабинета. Я допускаю… в общем, тогда я решил, что это сделал кто-то в доме. Я имею в виду, что кто-то в доме помог грабителю.

«Недостойные слова, Дидрих. Кто-то в доме помог? Хотя, с другой стороны, вам больше ничего не остается».

— Но теперь… Первое разбитое стекло могло быть хитрой уловкой. Трюком.

— Чтобы его приняли за работу какого-то любителя?

Дейкин неторопливо кивнул:

— Что же, это не исключено, мистер Ван Хорн.

— Что вы с ним церемонитесь, разглядываете, а ничего не делаете? — взвизгнул Симпсон. — Кто он такой, Господь Бог? Да он меня надул. Он — настоящий мошенник.

Дидрих нахмурился и потер подбородок.

— Симпсон, вы уверены, что мистер Квин — человек, заложивший это ожерелье?

— Уверен ли я? Ван Хорн, запоминать лица — моя прямая обязанность. Да, я уверен, и вы можете за меня поручиться. Я выдал ему уйму денег. Спросите его. Ну, давайте, спросите!

— Вы совершенно правы, Симпсон. — Эллери пожал плечами. — Я заложил ожерелье миссис Ван Хорн и… признаю это.

Салли чуть слышно прошептала:

— Простите меня, — и выбежала из кабинета.

— Салли, — окликнул ее Дидрих, и она остановилась на полпути, резко повернулась, и Эллери заметил удивительно странное выражение ее миловидного лица. Похоже, что Салли была готова вот-вот принять решение. Он мрачно прикидывал, каким оно станет, — признается ли она, совершив отчаянный прыжок, или убежит. — Нам надо добраться до самой сути, до дна, — жестко отрезал Дидрих. — Я до сих пор не в силах поверить. Квин, вы же не безответственный мальчишка. А известный человек, знаменитый писатель. И могли совершить подобный поступок лишь по сверхуважительной причине. Ну, скажите мне, что вас заставило? Пожалуйста.

— Нет, — отказался Эллери.

— Нет? — Дидрих снова выпятил подбородок.

— Нет, мистер Ван Хорн. Пусть Говард ответит за меня.

«Не Салли. Салли все сделает сама, без подсказки. И это важно. Возможно, я дурак, но это важно».

— Говард? — обратился к сыну Дидрих.

— Говард, я жду, — поторопил его Эллери.

— Говард? — повторил Дидрих.

— Ты можешь что-нибудь ответить, Говард? — ласково спросил его Эллери.

— Ответить? — Говард облизал губы. — А что я должен говорить? Я хочу сказать… Нет, я его не брал. Вот и все.

«И ты не причастен к делу, Говард?»

— Квин, — Дидрих схватил Эллери за руку, и тот чуть не вскрикнул от боли, — Квин, какое отношение имеет к этому мой сын?

— У тебя остается последний шанс, Говард.

Говард поглядел на Эллери, а Эллери, наконец, перестал его покрывать и заявил:

— Мистер Ван Хорн, Говард передал мне это ожерелье и попросил выручить за него деньги.

Говард затрясся от возмущения.

— Ложь. Грязная ложь, — отрывисто проговорил он. — Я в первый раз слышу об этом.

«Был ли ты соучастником? В полной мере. Больше, чем кто-нибудь».

Салли просто стояла на месте.

«Она стоит здесь, но готова к прыжку. Ведь она сама сказала, что будет безжалостна. И Говард уверял меня, что он на все способен. Лишь бы Дидрих не узнал правду. Они будут лгать, воровать, предавать. И оба выполняют свои обещания».

У него не было оснований выгораживать Салли. Но какое-то смутное чувство вынудило его промолчать. Чистая сентиментальность, решил Эллери. И главное, она это поняла. Он мог прочесть в ее глазах ничтожное, порочное, торжествующее женское знание. Хотя сама Салли не была ни порочной, ни ничтожной. Возможно, она была даже лучше любого из них. И Эллери обрадовался бы, сумей он вывести ее из игры. А не то Говард опустится на дно и потянет ее за собой. Но Эллери не думал, что он на это пойдет. Не ради ее спасения. А чтобы спастисебя.

Эллери перестал размышлять и отключился. Но затем собрал остатки воли. Дидрих следил и за ним, и за Говардом. А после Дидрих совершил странный поступок. Он приблизился к Салли, вырвал у нее из пальцев ожерелье, подбежал к сейфу, бросил его туда, захлопнул дверь и набрал кодовый номер.

Когда он повернулся к шефу Дейкину, выражение его лица вновь сделалось сосредоточенным и спокойным.

— Дейкин, дело закрыто.

— И вы отказываетесь от обвинений?

— Да, отказываюсь.

Потемневшие глаза Дейкина блуждали по сторонам.

— Мистер Ван Хорн, ведь это ваша вещь. Ваше имущество.

— Подождите минуту! — заорал Дж. П. Симпсон. — По-вашему, дело закрыто? А как быть с деньгами, которые я ссудил ему за ожерелье? Что я должен делать, если меня нагло обманули и ограбили?

— А о каких деньгах идет речь? — любезно осведомился Дидрих.

— О двадцати пяти тысячах долларов!

— О двадцати пяти тысячах долларов. — Дидрих поджал губы. — Вы уже вспомнили, мистер Квин? И кстати, это точная сумма?

— Абсолютно точная.

Дидрих подошел к столу. Нависло гнетущее молчание. Он сел и выписал чек.

* * *

Когда Дейкин и Симпсон покинули особняк, а Уолферт поглядел им вслед, Дидрих поднялся из-за стола и взял Салли за руку.

Она вздрогнула, но сказала:

— Да, Дидс.

Он подвел ее к двери. Говард тоже направился к выходу, однако массивная фигура отца преградила ему путь.

Дверь захлопнулась прямо у него перед носом. Чисто сработано.

— Почему ты так поступил? — закричал Говард. — Зачем тебе это было нужно?

Он крепко сжал кулаки и то бледнел, то вспыхивал. Казалось, что он вот-вот накинется на Эллери в неудержимом порыве ярости.

— Почему я так поступил, Говард? — недоверчиво переспросил Эллери.

— Да! Почему ты нас выдал?

— Ты имеешь в виду, почему я не сознался в преступлении, которого не совершал?

— Ты должен был молчать, черт бы тебя побрал! Держать свой длинный язык за зубами, только и всего!

«Мне надо было защищаться».

— Когда Симпсон разоблачил меня и предъявил доказательства?

— Отец никогда не посмел бы тебя обвинить! «Он сумасшедший».

— А вместо этого ты нас предал! Возбудил его подозрения! Заставил меня солгать. И он знает, что я лгал. А если он не выжмет из меня правду, то добьется ее от Салли! Найдет приманку и подцепит ее на крючок!

«Просто держись и не реагируй».

— Я полагаю, Говард, что Салли сумеет за себя постоять. Ума у нее хватит. Он ведь даже не подозревает, что она к этому причастна. На подозрении у него только ты.

«Заставил его солгать. И Говард в это верит».

— Что же, твоя правда. — Вспышка его раздражения кончилась столь же внезапно, как и началась. — Тут с тобой не поспоришь. А ты смог вывести Салли из игры.

— Да, — согласился Эллери. — Великодушный Квин. И в результате твой отец считает тебя вором. Просто вором, Говард. У него нет никаких оснований думать, что ты к тому же наставил ему рога. И, как я уже сказал, тебе в этом помог великодушный Квин.

Говард сильно побледнел.

Он опустился в кресло и начал грызть ногти.

— Вся эта история, Говард, настолько невероятна, — проговорил Эллери, — что я впервые в жизни не знаю, как ее можно оценить. Я готов сорвать тебе голову с плеч. И будь ты, на мой взгляд, нормален, я бы так и поступил.

Эллери потянулся к телефону.

— Что ты собираешься делать? — промямлил Говард.

Эллери сел за стол.

— Если я останусь здесь, Говард, то уже не выберусь из вашего болота. Это во-первых. А во-вторых, с меня довольно, и я умываю руки. Не хочу больше заниматься вашими дурацкими, немыслимыми делами. Вы оба к моим советам и раньше не прислушивались, так что надеяться мне не на что. Поступайте по-своему, я приехал сюда вовсе не из-за вашей любовной связи. Знал бы я о ней заранее, ноги бы моей в вашем доме не было! А в отношении твоей амнезии напоследок дам совет, хотя не сомневаюсь, что ты и ему не последуешь. Найди хорошего психиатра — не важно, мужчину или женщину, — расскажи ему все и подлечись. Впрочем, я тебе об этом еще в Нью-Йорке говорил.

А в-третьих, Говард, — с легкой усмешкой продолжил Эллери, — я усвоил важный урок: никогда не спешить с выводами и не судить о человеке на основании нескольких недель знакомства в Париже. И уж тем более никогда, никогда не спешить с выводами и не судить о женщине на основании чего бы то ни было.

Он связался с оператором на телефонной станции.

— Ты уезжаешь?

— Сегодня вечером. Немедленно. Оператор…

— Подожди минутку. Ты хочешь заказать такси?

— Да, да, оператор, одну секунду. Да, Говард. А почему ты спросил?

— Сегодня вечером нет никаких поездов.

— Мне это безразлично. Оператор… — Эллери неторопливо повесил трубку. — Тогда я перееду на сутки в какой-нибудь отель.

— Но это глупо.

— И опасно? Ведь вскоре выяснится, что гость Говарда Ван Хорна провел свою последнюю ночь в Райтсвилле в номере «Холлиса»?

Говард покраснел. А Эллери засмеялся:

— Что же ты предлагаешь?

— Возьми мою машину. Если ты твердо намерен уехать сегодня вечером — уезжай. Можешь припарковать ее в городе, а я потом заберу, — ничего с ней не случится. В конце недели я все равно отправлюсь в Нью-Йорк. Нужно будет накупить всякой всячины для будущего музея. А отцу объясню, что ты внезапно решил вернуться к себе, — и это правда. И я одолжил тебе мою машину, что тоже правда.

— Но ты не учитываешь, что я сейчас многим рискую. И поездка будет не из легких, Говард.

— Рискуешь? Чем ты рискуешь?

— А вдруг у меня на хвосте окажется Дейкин и предъявит обвинение в угоне автомобиля.

— Ну и занятный же ты тип, — пробормотал Говард.

Эллери пожал плечами:

— Ладно, Говард. Я попробую.

* * *

Эллери уверенно вел машину. Было уже поздно, и движение на главном шоссе почти замерло. Родстер Говарда насвистывал мелодию побега, на небе загорелись звезды, в баке было полно бензина, и Эллери, наконец, ощутил долгожданный мир и покой.

В его пребывании у Ван Хорнов с самого начала что-то не заладилось. Никакими делами, связанными с амнезией Говарда, он не занимался. Но там обнаружилась тайна, а герои этой истории были ему симпатичны и вызывали любопытство. Однако позднее, когда он узнал о бурной эротической сцене у озера Фаризи, то, наверное, должен был бежать от них без оглядки. А уж если он остался, то ему следовало твердо, без малейших колебаний отказаться от участия в переговорах с шантажистом. Каждый шаг на этом пути мог бы спасти его от вероятного и отвратительного предательства Говарда, если бы он вел себя разумно. И, по правде признаться, ему некого было винить, кроме самого себя.

Но самобичевание отнюдь не раздражало Эллери — в нем было даже нечто утешительное. Мирное чувство подкреплял и его чемодан — преданный, лечащий от невзгод спутник.

Теперь он мог увидеть удалявшийся от него Райтсвилл со всеми его дорогами и перекрестками. Ноющая рана стремительно исчезала за горизонтом. Теперь он мог увидеть Дидриха Ван Хорна с его тяжелейшей и нерешенной проблемой, а Салли Ван Хорн — с ее клубком противоречий. Он даже смог без прикрас увидеть Говарда — смятенного и болезненного узника собственной злосчастной судьбы, — вызывающего скорее сострадание, чем гнев. Да и Уолферт был всего лишь противен, но вовсе не заслуживал ненависти. А что касается Христины Ван Хорн, то она была не призраком, а чем-то еще меньшим — древней тенью призрака, беззубо возвышавшейся в темноте своего склепа, с несколькими засушенными кусочками Библии.

Библии.

Библии!

* * *

Лишь некоторое время спустя Эллери обнаружил, что припарковал машину у обочины дороги и сидит вцепившись в руль, пока его сердце пытается успокоиться, а в голове теснятся немыслимые картины.

Ему понадобилось время, чтобы расставить все по местам. И казалось совершенным чудом, что он смог побороть наваждение и разъяснить загадочные эпизоды, отбросив все второстепенное, как попавшийся на пути сухостой. Процесс приведения в порядок разрозненных домыслов следовало осуществить так, чтобы само явление стало видно в своем невообразимом обличье. Нужно было очутиться в отдалении от эпицентра событий, чтобы охватить взглядом их масштаб и великолепие.

Но было ли это возможно? По-настоящему возможно?

Да. Он не мог ошибиться. Никак не мог.

Каждая часть была окрашена пугающим цветом целого, и, собранные вместе, они открывали суть грандиозного, поистине грандиозного, и простого в своей грандиозности образца.

Образца… Эллери вспомнились его смутные размышления по поводу этого образца. Вспомнилось, как он старался расшифровать его иероглифы. Но тогда было совсем другое дело. И возможность любой ошибки исключалась.

Однако одного фрагмента все же недоставало. Какого же?

«Сосчитай помедленнее, один… четыре… семь».

Конь бледный, и на нем всадник, имя которому Смерть.

Он с яростной энергией нажал на стартер автомобиля, и тот развернулся.

Его нога прижимала акселератор к полу, изо всех сил стараясь его там удержать.

А рядом, в нескольких милях, есть закусочная, работающая до поздней ночи.

Ночной дежурный закусочной уставился на него пустыми глазами.

Рука Эллери дрожала, когда он опускал монеты в прорезь телефона-автомата.

— Алло? «Быстро».

— Алло? Это мистер Ван Хорн?

— Да?

«Безопасно».

— Дидрих Ван Хорн?

— Да! Алло? Кто это?

— Эллери Квин.

— Квин?

— Да. Мистер Ван Хорн.

— Говард сказал мне перед тем, как лечь в постель, что вы…

— Не имеет значения! Вы в безопасности, и это самое главное.

— В безопасности? Ну конечно, я в безопасности. Но в безопасности от чего? О чем вы говорите?

— А вы где?

— Где я? Квин, в чем дело?

— Ответьте мне! В какой вы комнате?

— Я у себя в кабинете. Мне не спалось, я решил спуститься и поработать с документами, которые я отложил…

— А кто сейчас в доме?

— Все, кроме Уолферта. Он поехал в город, вслед за Дейкином и Симпсоном, и оставил мне записку, предупредив, что забыл несколько контрактов по делу, которое мы ведем, и, возможно, поработает над ними ночью. И…

— Мистер Ван Хорн, послушайте меня.

— Квин, на сегодня с меня хватило переживаний, и у меня больше нет сил. — Судя по голосу, Дидрих и правда устал. — Это может подождать? Я не понимаю, — с горечью произнес он. — Вы собрали вещи и уехали…

— Слушайте меня внимательно, — торопливо проговорил Эллери. — Вы меня слышите?

— Да!

— Строго следуйте всем моим указаниям.

— Каким указаниям?

— Запритесь в кабинете.

— Что?

— Запритесь. И не только дверь. Наглухо закройте окна. И французскую дверь тоже. Никому не открывайте. Мистер Ван Хорн, вы меня поняли? Никому, кроме меня. Вам понятно?

Дидрих молчал.

— Мистер Ван Хорн? Вы у телефона?

— Да, я у телефона, — очень медленно отозвался Дидрих. — Я здесь, мистер Квин. И сделал все, как вы сказали. А где вы находитесь?

— Подождите минуту. Эй, вы, там!

— У кого-то неприятности, дружище? — обратился к нему бармен.

— Далеко ли отсюда до Райтсвилла?

— До Райтсвилла? Примерно сорок четыре мили.

— Мистер Ван Хорн!

— Да, мистер Квин.

— Я в сорока четырех милях от Райтсвилла. И постараюсь подъехать к вам как можно скорее. По моим расчетам, минут через сорок — сорок пять. Я подойду к французской двери на южной террасе. Когда постучу, вы спросите, кто это. Я вам отвечу. Тогда, и только тогда открывайте, но сначала полностью убедитесь, что это и правда я. Вам все ясно? Никаких исключений здесь быть не должно. Вам нужно будет провести меня в кабинет с центрального или с черного хода. Это вам тоже ясно?

— Я вас слушаю.

— Даже если нам и не понадобится… Скажите мне, «смит-и-вессон» 38-го калибра все еще в ящике вашего стола? А если нет, то не выходите из кабинета, чтобы найти его!

— Он лежит на прежнем месте.

— Достаньте его. Сейчас же. И держите при себе. Ладно, я вешаю трубку и еду к вам. Прежде чем я доберусь до особняка, проверьте запоры и отойдите подальше от окон. Я увижу вас в…

— Мистер Квин.

— Да? Что?

— А какой во всем этом смысл? Вы что, хотите сказать, что моя жизнь в опасности?

— Так оно и есть.

День восьмой

Сорок три минуты спустя Эллери постучал в французскую дверь.

В кабинете было темно.

— Кто там?

Трудно сказать, находился ли Дидрих неподалеку от окон.

— Квин.

— Кто? Повторите.

— Квин. Эллери Квин.

Ключ повернулся в замочной скважине. Дидрих отпер французскую дверь, отступил в сторону, дав ему пройти, быстро закрыл ее и повернул ключ.

Тьма окружила Эллери со всех сторон, и он не без труда нащупал дверную ручку.

И лишь тогда решился сказать:

— Теперь можете включить свет, мистер Ван Хорн. Настольная лампа.

Дидрих стоял по другую сторону стола, рядом с ним поблескивал револьвер 38-го калибра. На столе валялась груда бумаг и гроссбухов. Дидрих был в пижаме и кожаных тапочках на босу ногу. Его лицо заострилось и стало совсем бледным.

— Хорошо, что вы догадались выключить свет, — похвалил его Эллери. — Я забыл вам об этом сказать. А оружие вам теперь не понадобится.

Дидрих убрал револьвер в ящик стола.

— Другого оружия у вас нет? — поинтересовался Эллери.

— Нет.

Эллери усмехнулся:

— Ну и поездочка. Я мчался словно во сне. Вы не возражаете, если я сяду и вытяну ноги, а то они сильно затекли.

Он опустился в вертящееся кресло Дидриха. Уголки рта великана дрогнули.

— У меня скоро лопнет терпение, мистер Квин. Я хочу услышать всю историю. И немедленно.

— Да, — отозвался Эллери.

— Почему моя жизнь в опасности? Кто мне угрожает? У меня нет ни одного врага во всем мире. По крайней мере, смертельного врага.

— Он у вас есть, мистер Ван Хорн.

— Кто же это? — Дидрих сжал свои мощные кулаки и наклонился над столом.

А Эллери расслабился и постепенно передвинулся к спинке кресла, пока его шея и затылок не прислонились к ней вплотную.

— Кто?

— Мистер Ван Хорн… — Эллери тряхнул головой. — Я только что сделал открытие. Ошеломляющее, просто планетарное. И оно заставило меня вернуться к вам, хотя всего полтора часа назад я говорил, что не подчинюсь даже постановлению конгресса и вы меня здесь больше не увидите.

С тех пор как я сошел с поезда в Райтсвилле в прошлый четверг, в вашем доме произошло множество разных событий — больших и малых, серьезных и незначительных. На первых порах они казались разрозненными, лишенными единого стержня. Затем наметились некоторые линии связи, но только самые обычные и очевидные. Однако меня все время не покидало чувство, что здесь есть совсем другая, глубинная связь, охватывающая эти события. Или, вернее, модель, о которой я не имел никакого представления. Некое смутное ощущение, назовем его интуицией. И вы помогли развиться этому особому чувству, когда мы вместе невольно наткнулись на темные дыры, смехотворно именуемые человеческими душами.

Глаза Дидриха оставались холодными как лед.

— Я приписывал все игре своего воображения и не собирался идти у него на поводу. Лишь сейчас, на обратном пути в Райтсвилл, над моей головой вспыхнул яркий свет.

Конечно, «вспыхнувший свет» — не более чем клише, — пробормотал Эллери. — Но я не в силах подобрать иное выражение, способное передать смысл случившегося со мной. На меня снизошло откровение. «Как гром с ясного неба». И в его свете я распознал модель, — медленно произнес Эллери. — Цельную, чудовищную и величественную модель. Я говорю «величественную», потому что в ней есть размах, мистер Ван Хорн. Размах, ну, допустим, сатанинской мощи, а сатана, как-никак, был падшим ангелом — Люцифером. Да, в нем есть своеобразная красота Темного Ангела. Ведь и дьявол мог бы процитировать Священное Писание, использовав его в собственных интересах. Знаю, что для вас мои слова — полнейшая чушь. Но я до сих пор нахожусь под впечатлением… — Эллери сделал паузу, подыскав нужный оборот, — и не преодолел апокалиптический ужас.

— О ком вы? Что вы обнаружили или разгадали? — рявкнул на него Дидрих. — И какие события имели в виду?

Но Эллери не ответил ему и продолжил:

— Неизбежность — вот дьявольская черта этой модели. И если, фигурально выражаясь, ее «выкройка» приложена к ткани, а в руках у вас ножницы, то ткань будет вырезана до самой кромки. Модель превосходна — она должна быть либо превосходной, либо никакой. Потому я и понял. Потому я вам и позвонил. Потому я чуть не сломал себе шею, возвращаясь к вам. Он действует безостановочно. Он самореализуется. Такова его цель.

— Самореализуется?

— Да, и до конца.

— До какого конца?

— Я скажу вам, мистер Ван Хорн. До убийства.

Дидрих задержал на нем свой взгляд. А затем отпрянул от стола и развалился в кресле. Он сидел откинув голову. Этот человек привык к откровенности. Любые сомнения и неопределенность равнозначны для него поражению. Он может выдержать все, что угодно, если твердо знает. Но он должен знать.

— Ладно, — недовольно пробурчал Дидрих. — Здесь готовится убийство. И, как я понял, меня намерены убить. Не так ли, мистер Квин?

— Я говорю с абсолютной уверенностью, как о земном притяжении. Без последнего фрагмента модель несовершенна. И завершить его способно лишь преступное убийство. Когда я распознал образец и его создателя, то до меня дошло, что вы — единственная возможная жертва.

Дидрих кивнул.

— А теперь ответьте мне, мистер Квин. Кто же планирует меня убить?

Они обвели взглядом замкнутое пространство кабинета. И Эллери ответил:

— Говард.

* * *

Дидрих поднялся с кресла и вернулся к столу. Он открыл табакерку.

— Хотите сигару?

— Спасибо.

Он поднес зажигалку к сигаре Эллери. Вспыхнувший огонек горел ровно, не колеблясь.

— Знаете, — начал Дидрих, запыхтев после затяжки. — Кроме этого дела с убийством, меня уже ничего не удивляет. Я готов к любым поворотам событий. Но тут вы застали меня врасплох. Я и раньше не соглашался с некоторыми вашими выводами, мистер Квин. Поверьте мне, я с огромным уважением отношусь к вам как к писателю и, кажется, ясно дал это понять, когда вы впервые здесь появились. Но я был бы полным идиотом, если бы принял ваши слова всерьез.

— А я и не рассчитывал на то, что вы примете мои слова всерьез.

Дидрих посмотрел на Эллери сквозь синеватый дым и воскликнул:

— И вы можете это доказать?

— Повторяю вам, модель превосходна и сама по себе является доказательством.

Дидрих промолчал.

А затем решил высказаться.

— Вы обвиняете Говарда, а он — мой сын. И не важно, что я ему — не родной отец. Я прочел немало детективных романов и всегда смеялся над авторами, видя, как они стараются обойти кровное родство. Ну, если по ходу действия сын кого-нибудь из главных героев оказывается убийцей. Тогда они превращают его в приемного сына. Словно тут есть какая-то разница! Ведь эмоциональная близость между людьми возникает в результате долгой совместной жизни и почти ничего общего с генетикой у нее нет. А я вырастил Говарда. Я воспитывал его с младенчества и сделал его таким, каков он есть. Я — в его клетках. А он — в моих. Допускаю, что я не лучший воспитатель, хотя, видит бог, приложил все усилия. Но убийство? Говард — убийца, а я — выбранная им жертва? Это уж… слишком литературно, мистер Квин. Слишком неправдоподобно. Мы прожили бок о бок больше тридцати лет. Нет, я с вами совершенно не согласен.

— Я понимаю, как вы себя чувствуете, — раздраженно откликнулся Эллери. — И мне вас жаль. Но если вы считаете, что мой вывод неверен, мистер Ван Хорн, мне больше вам предложить ничего. Тогда я… тогда я вообще отказываюсь думать.

— Сильно сказано.

— Я ручаюсь за каждое свое слово.

Дидрих принялся расхаживать по кабинету. Сигара торчала у него изо рта под острым, протестующим углом.

— Но почему? — отрывисто спросил он. — Что за этим кроется? Обычные причины тут не подходят, да они просто немыслимы. Я дал Говарду все…

— Все, кроме одного. И, к сожалению, ему нужно именно это. Больше, чем что-либо на свете. Или он считает, будто ему этого хочется, в любом случае итог один и тот же. Вдобавок, — прошептал Эллери, — Говард любит вас. Он так самозабвенно любит вас, мистер Ван Хорн, что, учитывая приведенные доводы, ваше убийство становится абсолютно логичным.

— Не знаю, о чем вы там толкуете! — прикрикнул на него Дидрих. — Я обыкновенный человек и привык к обыкновенным разговорам. Почему эта модель, о которой вы упомянули, должна завершиться моим убийством? И отчего меня убьет Говард, самый близкий мне человек, а не кто-нибудь посторонний?

— Я бы объяснил вам, будь Говард здесь, в кабинете.

Дидрих направился к двери.

— Нет! — Эллери спрыгнул с места и преградил ему дорогу. — Я вас одного не пущу!

— Не валяйте дурака.

— Мистер Ван Хорн, я не знаю, как он намерен это сделать или когда. Но, насколько понимаю, убийство запланировано на эту ночь. Вот почему я… В чем дело?

— Запланировано сегодня на ночь. — Ван Хорн бросил торопливый взгляд на потолок, но тут же покачал головой.

— В чем дело? — повторил насторожившийся Эллери.

— Нет. Это уж слишком глупо. Вы сейчас на меня так прыгнули, будто… — Дидрих рассмеялся. — Я пойду к Говарду.

Эллери схватил его за руку прежде, чем он успел отпереть дверь.

Вскоре Дидрих робко поинтересовался:

— Вы и правда убеждены?

— Да.

— Ладно. Салли и я спим в отдельных комнатах. Но все это так чертовски притянуто!

— И в сотой мере не притянуто по сравнению с тем, что я хочу вам рассказать, мистер Ван Хорн. Простите, что перебил. Продолжайте.

Дидрих нахмурился:

— После сегодняшней истории и вашего отъезда Салли ужасно разнервничалась. Я еще не видел ее столь взвинченной. Она сообщила мне наверху, что хочет со мной откровенно поговорить. И добавила, что это очень важно. Она долго скрывала от меня, но больше скрывать не может.

«Слишком поздно, Салли».

— Да?

Дидрих пристально посмотрел на него:

— Только не говорите, будто вам известно, о чем она собирается… Что бы это ни было!..

— Выходит, она вам так и не призналась?

— Боюсь, что я до сих пор расстроен из-за дурацкой истории с ожерельем. Поверьте, я не мог больше выдержать. И попросил ее подождать.

— Но причина вовсе не в этом, мистер Ван Хорн! Что вас сейчас встревожило? Сию минуту?

— О чем вы, Квин? Черт побери, о чем вы?

— Что вас так встревожило?

Дидрих с размаху швырнул окурок в камин.

— Она умоляла меня ее выслушать! — воскликнул он. — А я пояснил, что должен кончить работу за ночь и в любом случае она могла бы подождать. И Салли ответила: «Хорошо, тогда я подожду и расскажу тебе все ночью». Она предупредила, что останется в моей спальне. А если я заработаюсь допоздна, то увижу ее спящей в моей постели. Но я могу ее разбудить и…

— В вашей постели. В вашей постели?

* * *

Дверь в спальню Дидриха была распахнута.

Дидрих включил свет, и комната мгновенно предстала перед ними. Салли была частью этой комнаты и предстала перед ними куда отчетливее, чем кровать, на которой она лежала, и прочие окружавшие ее мертвые предметы.

Странное зрелище, потому что Салли тоже была мертва.

Она была уродливо мертва, искаженно мертва и выглядела совсем не похожей на себя. Единственным прежним признаком в судорожно искривленной, окровавленной маске-горгулье оставалась слабая улыбка, вызвавшая раздражение у Эллери при их первом знакомстве. Но теперь она даже утешала его, как последнее напоминание о Салли. Он прикоснулся к ее волосам и осторожно приподнял голову, откинув ее назад, чтобы получше разглядеть следы от пальцев Ван Хорна на шее Салли. Эллери знал, что непременно увидит их и страшное свидетельство окрасит картину ее гибели в зловеще яркие тона.

Она лежала изогнувшись и, судя по ее позе, сопротивлялась убийце, одеяло и простыни были скомканы и сброшены с кровати.

Кожа на разодранной шее была очень холодной.

Эллери отступил в сторону, невольно задев Дидриха. Тот потерял равновесие и неуклюже сел на кровать, прямо на ногу Салли. Он сидел, ничего не сознавая, с широко открытыми глазами.

Эллери достал из бюро Дидриха карманное зеркальце и вернулся к кровати, поставив его перед мертвой Салли. Он знал, что она мертва, но сделал это по привычке. Дышать было трудно из-за прихлынувшей к его горлу крови, но он стал нечувствителен к боли. Внутренний голос, прозвучавший непонятно откуда, обвинил его в ответственности за ужасное преступление, но и это на него не подействовало. Лишь потом, когда он положил зеркальце с отпечатками губной помады на верх бюро ее мужа, до него дошло, о чем неустанно твердил ему внутренний голос. И тогда он спешно покинул спальню Дидриха.

Говард лежал в своей кровати в спальне на верхнем этаже, примыкавшей к его студии.

Он был полностью одет и пребывал в том же бессмысленном трансе, в котором Эллери застал его после жуткой ночи на кладбище Фиделити.

«Ты сам был своим лучшим диагностом, Говард. Ты ощущал в себе доктора Хайда и предвидел это грязное убийство».

Что-то было зажато у него в руках.

Эллери поднял одну из них. Между двумя сильными скульпторскими пальцами оказались стиснуты четыре длинных мягких волоска, а под ногтями всех его пальцев, кроме больших, виднелись окровавленные кусочки кожи, содранные с шеи Салли.

День девятый

Шеф Дейкин всю ночь то появлялся в особняке, то уезжал, привозя с собой полицейских, судей и врачей и объясняя им суть случившегося, потому что они были новичками или по меньшей мере незнакомыми Эллери людьми. Где теперь прокурор Фил Хендрикс с его ртом вроде голубиного клюва, сменивший молодого Карта Брэдфорда, который, вторично возобновив договор, оказался в губернаторском особняке столицы штата? Где нервный следователь-коронер Сейлемсон с его астмой и вином из крыжовника? Где старый парализованный Данк — из похоронного бюро Данкана? Увы. Хендрикс занят в Вашингтоне «охотой на ведьм», Сейлемсон покоится на кладбище в Твин-Хилл, а старший мистер Данкан, успевший проводить три поколения райтсвиллцев в сырую землю, сам сделался одновременно и воздухом, и ветром, и пылью, отдав распоряжения о своей кремации.

Вместо них здесь присутствовал угрюмый молодой человек по фамилии Шалански, не сводивший с Эллери испытующего взгляда. Как выяснилось, именно он выступал сейчас в роли Немезиды для уголовных преступников округа Райт, а иначе говоря, был прокурором. Следователем-коронером стал некий Грапп, проворный, худощавый малый, похожий на хирурга, с длинным носом и пронзительными глазами. Вместе с ними в особняк прибыл и новый владелец похоронного бюро — круглолицый мистер Данкан-младший. Судя по улыбке, блуждавшей у него на губах, он беседовал с коллегами о вскрытии. (Следует заметить, что в Райтсвилле до сих пор отсутствовал официальный морг.) Эллери решил, что этого человека явно зачали на мраморном столе морга, колыбелью ему служил гроб, материнским молоком — флюиды бальзама и он удовлетворил свой первый юношеский порыв страсти с какой-нибудь посетительницей отцовской конторы. Эллери не понравилось, с каким выражением этот пухлый мистер Данкан посмотрел на Салли. Совсем не понравилось.

В среду утром он увидел в доме грузного решительного господина с широкой, задубевшей шеей, от которого словно исходил запах власти. Это был шериф округа Мофлес, сменивший Гилфанта. Не лучшая замена! К счастью, Мофлес ненадолго задержался у Ван Хорнов, — очевидно, ему нужно было только удостовериться, что репортеры из газет правильно записали его фамилию.

Усадьба была набита полицейскими, явился даже наряд конной полиции. Попадались на глаза и штатские с черными саквояжами, и просто зеваки. Как заподозрил Эллери, эти не в меру любопытные горожане воспользовались традиционным американским правом бродить вокруг да около богатых особняков.

Что же, подумал он, убийство в Райтсвилле должно пахнуть так же, как и в иных городах. Никаких выдающихся причин и особенных признаков здесь быть не может.

Мистер Квин ощущал странную умиротворенность. Конечно, она распространялась лишь на одну часть его «я», потому что остальными частями прочно овладели усталость и недовольство. Он не спал ни минуты и, к сожалению, был вынужден наблюдать за фантастическим превращением Дидриха Ван Хорна из крепкого и сильного мужчины в немощного старика. Ему пришлось целых два часа общаться с Уолфертом Ван Хорном, загнавшим его в угол гостиной. Уолферт стал осаждать его воспоминаниями о порочных наклонностях Говарда, проявившихся еще в раннем детстве. По его словам, маленький Говард охотился в саду на ужей и рубил их на мелкие куски, обрывал крылья бабочек, а однажды, в возрасте девяти лет, набросал ему в кровать охапки чертополоха. Уолферт всегда предупреждал брата, что из подкидыша, с черт знает какими родителями, ничего хорошего не вырастет, и так далее и тому подобное. И разумеется, в кабинете находился сам Говард с красными, слезящимися глазами и растрепанными волосами, растерянный до предела и не понимавший, что к чему. Его активность сводилась к частым походам в ванную в сопровождении полицейского, которого Дейкин называл Джипом и которого Эллери раньше никогда не встречал. Этот полицейский докладывал, что во время своих посещений Говард просто вытирал руки и потому они час от часу становились все бледнее и сморщеннее от воды и, наконец, начали напоминать какой-то промытый прибоем и выброшенный на берег предмет. Для Говарда утро среды сделалось истинным судилищем — он не смог ответить ни на один вопрос, а только задавал их. Главный врач-невролог из больницы в Конхейвене провел с ним два часа на месте преступления и всерьез задумался о происшедшем. Эллери поговорил с медиком, поведав ему историю амнезии Говарда, а врач, являвшийся также консультантом-психиатром в исправительной колонии штата, кивал ему в ответ с таинственным видом, как будто говоря: «Я уже понял, но никогда бы так не поступил». Эллери раздражала подобная манера, типичная для многих медиков. Тем не менее «островки» умиротворенности сохранялись, поскольку все, прежде скрытое во тьме, вышло на свет и конец этой истории успел четко обозначиться.

Эллери проинформировал Дейкина и Шалански, что желал бы сообщить нечто важное по поводу трагического инцидента. И попросил их не уводить Говарда для дачи показаний, пока он, Эллери Квин, не поделится с аудиторией своими соображениями в интересах истины, если не правосудия. Ведь в противном случае предъявленные Говарду обвинения окажутся сбивчивыми, противоречивыми и неполными либо вообще обессмыслятся. Затем он потребовал, чтобы невролог остался с ними. Врач раздраженно посмотрел на него, но подчинился указанию.

В половине третьего дня в среду шеф Дейкин зашел на кухню, где Эллери доедал остатки жареной утки. (Лаура и Эйлин заперлись в своих комнатах, и их весь день не было видно.)

— Ладно, мистер Квин, — сказал Дейкин. — Если вы готовы, мы сейчас приступим.

Эллери проглотил кусок персика, пропитанного бренди, вытер губы и встал.

* * *

— Я заметил, — проговорил Эллери, когда собравшиеся уселись в гостиной, — что среди нас нет Христины Ван Хорн. Нет, — поспешно добавил он, когда шеф Дейкин зашевелился, — не беспокойтесь, старая дама нам бы ничем не помогла, кроме цитат из Библии, которые могли бы прийтись кстати. Ей не многое известно о случившемся, если вообще что-нибудь известно. Пусть она остается у себя в комнате.

Дидрих. — Он впервые обратился к Ван Хорну по имени, отчего тот оживился, приподнялся с места и не без интереса поглядел на него. — Боюсь, что мой дальнейший рассказ способен вас больно задеть.

Дидрих взмахнул рукой.

— Я просто желал бы знать, о чем тут идет речь, — любезно заявил он и, понизив голос, пробурчал: — Не так уж много осталось… — сказав это скорее себе, чем собравшимся.

Говард, сидевший на стуле, казалось, целиком состоял из острых, угловатых линий плеч и коленей. Ему давно следовало побриться, выспаться и успокоиться. За ночь он превратился в груду костей и мышц и утратил связь с действительностью. Только его глаза воспринимали окружающий мир, и смотреть в них было тяжело. Но, в сущности, никто, кроме невролога и Уолферта, и не обращал на него внимания, да и они вскоре отвернулись.

— Чтобы сделать этот… — замялся Эллери, — этот рассказ понятным каждому из вас и подробно разобрать череду особых событий в хронологической последовательности, я должен вернуться к самому началу. А затем перечислить случившееся с той поры, когда Говард более недели назад явился в мою нью-йоркскую квартиру.

Эллери описал происшествия последних восьми дней: пробуждение Говарда в ночлежке на Боуэри и его приход к нему. Пересказал историю о приступах амнезии и страхах Говарда, упомянул о его просьбе к Эллери приехать в Райтсвилл и понаблюдать за ним. Поведал о своем первом вечере в доме Ван Хорнов, когда Уолферт поделился за обедом новостью о комитете музея искусств, согласившемся с условием Дидриха назначить Говарда официальным скульптором города, чтобы он смог создать галерею классических богов, которая впоследствии украсит фасад будущего музея. Не умолчал и о том, как воодушевило Говарда это назначение и тот за неделю не только набросал эскизы, но и вылепил маленькие модели из пластилина. Описал второй день своего пребывания в Райтсвилле, когда Салли, Говард и Эллери отправились к озеру Куитонокис. И Салли с Говардом рассказали ему там, скольким в жизни они обязаны Дидриху. Говард — приемный сын — был перед Дидрихом в вечном долгу, а Салли — урожденная Сара Мэсон с Полли-стрит — без Дидриха прозябала бы в бедности и могла рассчитывать лишь на жалкую участь невежественной, опустившейся неряхи. А потом они признались Эллери в своей преступной страсти, зародившейся в хижине у озера Фаризи и поглотившей их без остатка. (Говоря об этом, Эллери старался не глядеть на Дидриха Ван Хорна, да и сам стыдился упоминания о грешниках, потому что Дидрих съежился и стал похож на пепел от сожженной бумаги.) Эллери сказал и о четырех неосторожных, вызывающе нескромных письмах Говарда, адресованных Салли, о ее японской шкатулке, украденной в июне, о внезапном телефонном звонке шантажиста за день до его приезда в Райтсвилл и втором звонке этого негодяя, о своем участии в переговорах и о беседе с Дидрихом вечером, через несколько часов после возвращения с озера Куитонокис. Тогда Дидрих сообщил ему не только об уже известной, июньской краже драгоценностей Салли, но и о новом ограблении — прошлой ночью. Эллери узнал о пропаже из стенного сейфа в кабинете Дидриха двадцати пяти тысяч долларов (или пятидесяти пятисотдолларовых купюр), а иными словами, той самой суммы, которую Говард передал ему в конверте на озере для уплаты шантажисту. Он перечислил события третьего дня, когда шантажисту удалось его перехитрить, а Дидрих наконец-то сумел установить происхождение Говарда — сына бедной и давно умершей пары фермеров по фамилии Уайи. Рассказал о бурной реакции Говарда на эту новость и об эпизоде на кладбище Фиделити в предрассветные часы воскресного утра, когда Говард набросился на надгробный памятник своих родителей, закидал его комьями грязи и принялся в припадке амнезии крушить его резцом и молотком. О том, как после он привел Говарда в чувство и тот показал ему вылепленную из пластилина модель скульптуры Юпитера, на которой была процарапана подпись автора, но не привычная — «Г.Г. Ван Хорн», а «Г.Г. Уайи». Эллери упомянул и обо всех последовавших событиях, включая третий звонок шантажиста, просьбу Говарда заложить в ломбард ожерелье Салли и выручить за него деньги, неудачную инсценировку ограбления, визиты шефа Дейкина и упорное нежелание Говарда рассказать правду, когда владелец ломбарда обвинил гостя Ван Хорнов — Эллери Квина — в краже драгоценности на крупную сумму.

Все это время Дидрих крепко держался за ручки кресла, а Говард сидел окаменевший, точно одна из своих скульптур.

— Таков перечень событий, — продолжил Эллери. — Вам может показаться, будто я описал разрозненные факты, и вы, наверное, гадаете, почему я отнял у вас время, столь подробно рассказав о каждом из них. Но суть в том, что они вовсе не разрозненны. Они до того крепко связаны между собой, что любой случай значит для общей картины не меньше, чем другой, хотя на первый взгляд некоторые из них довольно банальны.

Прошлым вечером, — заявил Эллери, — я решил вернуться в Нью-Йорк и уже выехал из Райтсвилла. Мне опротивел Говард, и я разочаровался в Салли. Короче, я был сыт ими по горло. И на долгом пути меня вдруг осенила мысль. Очень простая мысль, настолько простая, что она изменила все мое отношение. И я увидел случившееся в подлинном свете. В первый раз.

Эллери сделал паузу и откашлялся, а прокурор Шалански обратился к нему:

— Квин, а вы-то сами понимаете, о чем вы говорите? Потому что я, честно признаться, ничего не понял.

Однако шеф Дейкин возразил прокурору:

— Мистер Шалански. Я и прежде слышал рассказы этого человека. Дайте ему шанс.

— Но это беспорядочный набор эпизодов. И у нас нет никакой правовой основы для подобных «слушаний», если только речь идет о них. Я не знаю, что это такое, и во всяком случае интересы Ван Хорна должен отстаивать адвокат.

— Дело скорее относится к компетенции следователя, — заметил коронер Грапп. — Может быть, это уловка и попытка создать предпосылки для будущего утверждения о незаконности процесса или что-то еще, Шалански.

— Ну дайте же ему сказать, — снова вмешался Дейкин. — Он вам что-нибудь сообщит.

— Что же именно? — ухмыльнулся прокурор.

— Не знаю. Но он всегда так поступает.

— Спасибо, Дейкин, — поблагодарил его Эллери и немного подождал. Когда Шалански и Грапп недоуменно пожали плечами, он продолжил: — Я припарковал машину у обочины дороги и перебрал все эпизоды случившегося, один за другим. Я их все проанализировал, но на этот раз у меня появилась канва для ссылок.

— Какая «канва для ссылок»? — осведомился Шалански.

— Библия.

— Что?

— Библия, мистер Шалански.

— Я начинаю думать, — проговорил прокурор, с улыбкой осмотревшись по сторонам, — что вы куда больше нуждаетесь в услугах доктора Корнбранча, чем этот малый.

— Прошу вас, Шалански, позвольте ему продолжить, — одернул его невропатолог, ни на секунду не отводя глаз от Говарда.

— Мне очень скоро стало ясно, — сказал Эллери, — что Говард несет ответственность за шесть поступков, а эти шесть поступков в сумме составляют девять различных преступлений.

Шалански больше не улыбался, а следователь вытянул свои длинные ноги.

— Девять различных преступлений, — повторил Шалански. — Вам они известны, Грапп?

— Черт побери, нет!

— Дайте же ему договорить, — остановил их Дейкин. — Какие девять преступлений, Квин?

Но Эллери тут же пояснил:

— Девять преступлений не схожи между собой, но в высшем смысле они являются одним и тем же преступлением. Я имею в виду, что в них есть продолжительность, слитность — модель. Они были взаимосвязаны, они были частями единого целого.

Когда я распознал природу этой связи, — продолжил Эллери, — и когда вы, господа, тоже поймете ее, то увидите, как и я, что каждое следующее преступление нетрудно предвидеть. Оно должно произойти. И это неизбежный вывод. Девять преступлений, неминуемо ведущих к десятому. Как только вы осознаете суть данной модели, то сможете предсказать — что я и сделал в отношении Дидриха Ван Хорна, — каким станет десятое преступление, против кого оно будет направлено и кто его совершит. Еще никогда в жизни я не сталкивался со столь безупречным замыслом, а ведь у меня накопился немалый опыт. Не хочу показаться самонадеянным, но сомневаюсь, чтобы кто-то из вас имел дело с подобным планом. Я даже склонен утверждать, что никто и нигде с ним не столкнется.

Теперь в гостиной не было слышно ни звука, кроме дыхания множества мужчин, да за окнами кто-то из конной полиции гневно повысил голос.

— Единственным непредсказуемым фактором оставалось время. Я не знал, когда именно будет совершено десятое преступление, — взволнованно произнес Эллери. — Ведь оно могло произойти, когда я сидел в машине, почти в пятидесяти милях от Райтсвилла, и обдумывал случившееся. Я подъехал к ближайшему телефону-автомату и дал указание Ван Хорну незамедлительно принять меры предосторожности, а сам постарался скорее вернуться сюда. Я не подозревал, что миссис Ван Хорн сделает такой выбор и будет сегодня ночью спать в постели своего мужа и в его спальне. Руки Говарда искали в темноте горло его отца, но вместо этого лишили жизни женщину, которую он любил. Не находись он в тот момент в состоянии амнезии, ощущение, наверное, подсказало бы ему, что он ошибся. И он смог бы вовремя остановиться. Но тогда он был просто машиной для убийства, а, как известно, приведенная в действие машина выполняет свою работу слепо и до конца.

Вот вам и вся история, — заключил Эллери. — А сейчас рассмотрим шесть поступков Говарда. Шесть поступков, в сумме составляющих девять преступлений, о которых я упоминал. И раскроем стоящий за ними план, сделавший предсказуемым десятое преступление.

Первый поступок. — Эллери помедлил, а потом словно нырнул на самое дно. — Говард создавал скульптурные изображения древних богов.

Пока он молчал, никто не решился задать вопрос, непременно пришедший бы в голову всякому практически мыслящему человеку. Неужели столь необычное утверждение свидетельствует о психическом здоровье?

— Древних богов, — ошеломленно откликнулся прокурор. — А какого рода?

— Что вы хотите сказать, мистер Квин? — встревоженно спросил шеф Дейкин. — Разве это преступление?

— Да, Дейкин, — ответил Эллери. — И не одно. Тут целых два преступления.

Шалански изумленно раскрыл рот и откинулся на спинку стула.

— Второе. Говард, по сути, достиг цели, поставив на своих скульптурах или, вернее, набросках и первоначальных моделях любопытно многозначительную подпись — «Г.Г. Уайи».

Шалански покачал головой.

— Г.Г. Уайи. — Эту фамилию повторил следователь, выговорив ее без пренебрежения, а так, словно ему хотелось услышать ее звучание.

— И это тоже преступление? — осведомился прокурор с раздраженной ухмылкой.

— Да, мистерШалански, — подтвердил Эллери. — И в высшей степени богохульное.

Третье. Говард украл двадцать пять тысяч долларов у Дидриха.

Все заметно расслабились, как будто посередине лекции на урду лектор вдруг вставил английское предложение.

— Что же, я согласен, это преступление! — засмеялся Шалански, снова осмотревшись по сторонам. Но никто не последовал его примеру.

— Вы согласитесь, мистер Шалански, когда сможете мысленно охватить модель в целом, ибо все поступки Говарда являются преступлениями, хотя некоторые из них и не относятся к разряду уголовно наказуемых.

Четвертое. Говард осквернил могилы Аарона и Мэтти Уайи.

— Вот тут почва гораздо тверже, — заявил следователь Грапп. — Теперь мы имеем дело с преступлением, Шалански — с вандализмом или чем-то в этом роде, не так ли? Не совсем точно. В законодательстве есть акт…

— Два преступления, которые совершил Говард, осквернив могилы своих родителей, нельзя найти в ваших законодательных актах, мистер Шалански. Я могу продолжить?

Пятое. Говард влюбился в Салли Ван Хорн. И здесь тоже целых два преступления.

И наконец, шестое. Оскорбительная ложь Говарда, когда он принялся отрицать, что отдал мне бриллиантовое ожерелье Салли для залога в ломбард.

Шесть поступков и девять преступлений, — подытожил Эллери. — Девять из десяти самых тяжких человеческих грехов, согласно авторитетному источнику, куда более древнему, чем ваши законодательные акты, мистер Шалански.

— И какой же это авторитетный источник?

— Авторитетный источник, имя которого начинается на букву «Б».

Шалански так и подскочил:

— Я только хотел…

— Бог.

— Что?

— Тот самый Бог, известный нам по Ветхому Завету, мистер Шалански. В которого, между прочим, до сих пор верят православные, католики и большинство протестантов, равно как верили и древние евреи, увековечившие Его в Писании. Да, мистер Шалански. Бог, или Яхве. Это имя — лишь транслитерация иудейского тетраграмматона и переводится как Иегова: в христианском толковании «невыразимое» или непередаваемое имя Высшего Бытия, мистер Шалански… Господь, мистер Шалански. Тот, кто воззвал к Моисею из середины облака на горе Синай и держал его там сорок дней и сорок ночей. А когда настал конец пребыванию Моисея на Синае, даровал ему две скрижали со священными заповедями. Две каменные скрижали, написанные пальцем Божиим.

И своими шестью поступками, — заключил Эллери, — Говард нарушил девять из десяти заповедей.

Теперь зашевелился невропатолог. Он неуверенно сдвинулся с места, словно только что пережил наваждение. Однако все остальные сидели спокойно, в том числе и Говард, который, казалось, находился вдалеке от происходящего вокруг, то есть в своем собственном мире. И на эту страшную территорию не ступал никто, даже Эллери.

— Изваяв скульптуры богов из римского пантеона, Говард нарушил две заповеди, — пояснил Эллери. — «Не сотвори себе кумир и никакого изображения, что на небе вверху, что на земле внизу и что в водах, ниже земли». И «да не будет у тебя других богов перед лицом Моим». Затем Эллери сказал:

— А поставив на скульптуре подпись «Г.Г. Уайи», Говард нарушил заповедь «не произноси имени Бога твоего всуе». Это крайне любопытный пример работы сознания Говарда во время его преступной болезни. Здесь он по-любительски подражал каббале и состязался с оккультистами-теософами Средневековья, считавшими, помимо всего прочего, будто каждая буква, слово, число и ударение в Писании содержат в себе скрытый смысл. Величайшая тайна Ветхого Завета — это имя Господа, имя, которое Он Сам открыл Моисею. Оно зашифровано в тетраграмматоне, о котором я упоминал, — четыре согласных звука обычно пишутся по-разному, пятью способами, начиная с «IHVH» до «YHWH», и из них, как предполагают, была воссоздана изначальная форма имени Бога. Обычно эти реконструкции принимали в современном мире форму слова — ЯХВЕ. И если вы присмотритесь к буквам, из которых состоят инициалы и фамилия Г.Г. Уайи,^[20] то обнаружите, что они образуют анаграмму — ЯХВЕ.

Шалански открыл рот.

— Да, совершенно сумасшедшая теория, мистер Шалански, — обратился к нему Эллери. Но продолжил свои разъяснения: — Похитив двадцать пять тысяч долларов у Дидриха Ван Хорна, Говард нарушил заповедь «не укради».

А осквернив могилы Аарона и Мэтти Уайи на кладбище Фиделити в предрассветные часы воскресного утра, Говард нарушил две другие заповеди: «помни день субботний, чтобы святить его» и «почитай отца твоего и матерь твою». — Он слабо усмехнулся. — Мне нужно было бы пригласить сюда преподобного Чичеринга из церкви Сент-Пол в Дингле, потому что по одному из этих пунктов требуется совет специалиста. Я имею в виду субботу. «Субботний день», согласно Четвертой заповеди, — это третий день для католиков, но, как я полагаю, четвертый для иудеев, греко-католиков и большинства протестантов, то есть это израильская суббота — день Шаббата. По-моему, первые христиане сохраняли приверженность субботнему обряду, отличая его от еженедельного празднования Воскресения, «Господнего дня», а иначе говоря, воскресенья. Теперь я, кажется, припоминаю, что этот двойной обряд оставался в силе на протяжении нескольких столетий после Воскресения Господнего. Хотя апостол Павел в самом начале строго изрек, что иудейская суббота никак не связана с христианством. Ладно, это несущественно. Для Говарда, как христианина, суббота означала воскресенье, и в ранние часы воскресного утра он обесчестил своего отца и свою мать.

Эллери проанализировал три оставшиеся заповеди, сопоставив их с поступками Говарда.

— Влюбившись в Салли и овладев ею в хижине Ван Хорнов на озере Фаризи, Говард нарушил еще две заповеди: «не желай жены ближнего твоего» и «не прелюбодействуй». — Он торопливо процитировал девятую заповедь: — «Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего», — и пояснил: — Солгав и продолжая отрицать, что он отдал мне ожерелье Салли для залога в ломбард, Говард нарушил и ее.

Чрезвычайно странная магия речи Эллери подействовала на всех собравшихся. Они ощутили ее власть и не сопротивлялись ей. Да и не смогли бы.

Эллери подвел итог:

— Пока я прошлой ночью сидел за рулем на дороге и складывал девять фрагментов в одно целое, у меня, естественно, возникли вопросы: «Может ли все это быть простым совпадением? Способен ли слепой случай заставить Говарда нарушить девять из десяти заповедей? Почему он совершил именно эти поступки, а не какие-либо иные?» И я ответил себе: «Нет, это невозможно. Многие, слишком многие признаки свидетельствуют о том, что Говард сознательно, по злому умыслу нарушил одну за другой заповеди декалога, который служил ему своего рода путеводителем».

Но если Говард нарушил девять из десяти заповедей, — воскликнул Эллери, — то он уже не мог остановиться! И не стал бы останавливаться. Десять — целая сумма, а девять — нет. Ему еще предстояло нарушить десятую заповедь, а она словно возвышается над остальными, и современный человек склонен считать ее наиболее значимой с социальной точки зрения, как, впрочем, и с позиций морали. Это — самая желанная заповедь для каждого из нас. «Не убий». Повторяю, десять — целая сумма, а девять — нет. И поскольку мораль десятой заповеди сводится к запрету убийства, то я понял: Говард задумал убийство как кульминацию своего масштабного бунта против мира.

Кого же планировал убить Говард? Ответ родился сам собой, когда я принялся размышлять о внешних проявлениях поведения Говарда и его подспудных психологических мотивировках. Чего хотел Говард или внушил себе, будто он этого хотел? Я говорю сейчас лишь о своей непрофессиональной теории, доктор Корнбранч. По-моему, Говард никогда не был влюблен в Салли, а только полагал, что любит ее. Он хотел — или внушил себе, что хотел, — овладеть женой Дидриха. А кто стоял у него на пути? Дидрих, один лишь Дидрих. И Говарду показалось, что если он убьет Дидриха, то Салли достанется ему. Он попытался убить Дидриха. Но по трагическому недоразумению его жертвой стала Салли. Я убежден в том, что это роковая ошибка и она не способна изменить ход моих рассуждений.

Да и чисто психологически нетрудно было предугадать, что Говард выберет Дидриха своей мишенью. С тех пор как я познакомился с Говардом в Париже десять лет назад, у меня не возникало ни малейших сомнений в сути его отношения к приемному отцу. Эдипов комплекс с раннего детства был главной движущей силой механизма его эмоций. Говард не скрывал своего преклонения перед Дидрихом Ван Хорном. Тут нельзя было ошибиться. В его парижской студии стояли скульптуры Зевса, Адама, Моисея, — он уже тогда не мог обойтись без Моисея, — но все это были, в сущности, «портреты» Дидриха. И когда десять лет спустя я увидел Дидриха во плоти и крови, то сразу догадался, кто послужил моделью этих фигур. Ведь Говард воспроизвел не только его внешний облик, но и особенности характера.

Удивляться здесь не приходится — биография Говарда сделала его поклонение отцу почти неизбежным. Безвестная мать отказалась от младенца, а огромный, могущественный, достойный восхищения, «образцовый» мужчина стал для него и отцом и матерью. Семена отцеубийства, как и у Эдипа, были посеяны в его душе еще в то время. И любовь превратилась в ненависть, когда этот «образцовый» мужчина отверг сына. Как решил Говард, он перенес свою любовь на женщину. На чужую, недавно появившуюся в их доме женщину. Тогда-то семена и дали всходы — женитьба Дидриха на Салли совпала с его первым приступом амнезии или, быть может, стимулировала его. А затем Говард «влюбился» в женщину, которую украл у своего отца!

Доктор Корнбранч, я готов выслушать ваши возражения, но по-прежнему склонен считать — это была вовсе не любовь, а странный, бессознательный вид ревности. Говарду нужно было решить две сложные психологические задачи — наказать пренебрегшего им отца и разрушить его связь с разлучившей их женщиной.

Обратите внимание на весьма характерный факт: задумав убийство предавшего его образцового отца, сын разрабатывает сложную технику подмены и уничтожает другой образ отца! — Доктор Корнбранч озадаченно поглядел на Эллери, который немного наклонился и обратился прямо к нему.

— В этой семье ощутимо сильное религиозное начало. В детстве Говарда, да и позднее его приемная бабушка, Христина Ван Хорн, была буквально одержима Словом Божьим. Брак с фанатиком-фундаменталистом, истово верившим в Иегову, сделал ее такой же фанатичкой. Мог ли Говард избежать воздействия идеи Божьего патернализма? И мы видим совершенство его замысла: восстав против десяти заповедей Бога Отца, Говард попытался сокрушить величайший в мире образ отца.

Эллери посмотрел на Говарда или, точнее, на груду костей и плоти с жалостью и отвращением, свойственным всем нормальным людям, имеющим дело с сумасшедшими, и подчеркнуто мягко произнес:

— Теперь вам известно, господа, отчего я отнял у вас столько времени. Подобный замысел мог родиться лишь у нездорового, абсолютно неуравновешенного человека.

Не знаю, как вы, доктор Корнбранч, определите состояние Говарда. Но даже мне, далекому от медицины, очевидно, что использовать десять заповедей в качестве образца для серии преступлений, завершившихся убийством, и следовать этому образцу — сознательно и бессознательно, хитро и настойчиво — способен только ненормальный. Полагаю, что диагноз Говарду должны поставить квалифицированные психиатры, а не судьи. И он нуждается в лечении, а не в наказании, применимом к психически здоровым правонарушителям.

С ним нельзя обращаться как с обычным убийцей. Он, если угодно, преступный безумец, и я охотно перескажу эту историю и вновь проанализирую Библию, где вы только сочтете нужным и в любое время. Лишь бы мои усилия не оказались напрасными и помогли поместить его в психиатрическую клинику, где он, по-моему, и должен находиться.

Эллери бросил взгляд на Дидриха Ван Хорна, но тут же отвел его, заметив, что Дидрих плакал.

Какое-то время в гостиной не было слышно ни звука, кроме плача Дидриха, но и он вскоре прекратился.

Прокурор Шалански посмотрел на доктора Корнбранча и откашлялся.

— Доктор, каково ваше мнение по поводу… по поводу всего этого?

— Я бы не стал сейчас вдаваться в медицинские подробности этого случая, Шалански, — ответил ему невропатолог. — Исследование займет немало дней, и тут не обойтись без целого ряда консультаций.

— Ладно! — Прокурор оперся локтями о колени. — С точки зрения прокурора, как бы ни противились его будущие адвокаты, перед нами случай, который лично я готов передать в суд, как только будет проведено следствие.

— В лабораториях Конхейвена? — оживился шеф Дейкин.

— Да. У меня уже есть предварительные результаты. Я выяснил их по телефону, до того как мы здесь собрались, Дейкин. Четыре волоса, зажатые между пальцами, научно идентифицированы. Это волосы миссис Ван Хорн. Кусочки кожи под его ногтями, как полагают в лаборатории, содраны с шеи миссис Ван Хорн. Да, практически в этом никто и не сомневается. Но я думаю, мы можем провести вполне законное следствие. Честно признаться, я до сих пор не слишком уверен в том, убил ли он ее преднамеренно или по ошибке, приняв в темноте за мистера Ван Хорна. Но как бы то ни было, мотив у нас есть. И он станет не первым любовником, убившим свою грешную партнершу. В сущности, — на губах прокурора заиграло какое-то подобие улыбки, — я сразу решил, что это куда более убедительный мотив для следствия, чем все выдумки о ненависти к образу отца. И по-моему, тут…

Шалански привстал.

— И вы хотите меня увести? — спросил Говард.

Если бы вылепленная из пластилина фигура Юпитера в его студии внезапно обрела дар речи, они удивились бы гораздо меньше.

Он поглядел не на прокурора и не на Эллери, а на шефа полиции Дейкина.

— Увести вас отсюда? Да, Говард, — жестко проговорил Дейкин. — Боюсь, что ареста вам не миновать.

— Я бы хотел кое-что сделать, прежде чем меня уведут.

— Вы собираетесь зайти в туалет?

— Самая старая уловка на свете, — засмеялся Шалански. — Но вас она не выручит, Ван Хорн. Или Уайи, если вам так нравится. Дом оцеплен снаружи и внутри.

— Ничего себе псих, — с ухмылкой произнес следователь Грапп.

— Я не желаю никуда бежать, — заявил Говард. — Да и куда мне бежать?

Грапп и Шалански расхохотались.

— Почему вы его не слушаете!

Это сказал Дидрих. Он встал, и его лицо задергалось в судорогах.

Говард пояснил все тем же ровным, рассудительным голосом:

— Я просто хочу подняться к себе в студию, только и всего.

На несколько минут в гостиной воцарилось молчание.

— Зачем, Говард? — наконец поинтересовался шеф Дейкин.

— Я ее никогда больше не увижу.

— Мне кажется, никакого вреда от этого не будет, Шалански, — заметил Дейкин. — Он не сможет убежать, и сам это знает.

Прокурор пожал плечами:

— Заключение обвиняемого под стражу — ваше дело, Дейкин. И вы за него отвечаете. Но я бы его не отпустил.

— А каково ваше мнение, доктор Корнбранч? — осведомился шеф полиции и нахмурился.

Невропатолог покачал головой:

— Только с вооруженной охраной.

Дейкин заколебался.

— Говард, а что ты хочешь сделать в своей студии? — спросил Эллери.

— Говард… — Теперь в разговор опять вступил Дидрих.

Говард по-прежнему стоял, уставившись в пол.

— Почему вы не отвечаете на вопрос, Говард? — обратился к нему доктор Корнбранч. — Что вы хотите там сделать?

— Я хочу разбить свои скульптуры, — откликнулся Говард.

— Ну, вот это — разумное требование, — согласился с ним невропатолог. — В данных обстоятельствах.

Он посмотрел на Дейкина и кивнул. Дейкин мысленно поблагодарил его и приказал высокому молодому полицейскому, стоявшему за спиной у Говарда:

— Ступай с ним, Джип.

Говард повернулся на каблуках и вышел из гостиной. Полицейский подтянул свой ремень, нащупав правой рукой черный приклад ружья, и покинул гостиную вслед за Говардом, чуть ли не наступая ему на ноги.

— Вы там долго не задерживайтесь, — окликнул их Дейкин.

Дидрих грузно опустился в кресло. Говард даже не поглядел на него перед уходом.

«И на меня тоже», — подумал Эллери, подойдя к одному из больших окон гостиной и посмотрев в сад, где грелись под полуденным солнцем полицейские. Они курили и смеялись.

* * *

Прошло не более пяти минут, когда над их головами прогремел первый удар по статуе и его эхо разнеслось по особняку. За ним последовал второй, третий… десятый… двадцатый. Темп разрушения явно ускорялся. Но вот грохочущие звуки смолкли, сменившись долгой паузой, а после нее послышался последний, отчаянный удар иконоборца.

На этот раз ничто уже не нарушало тишину.

Все повернулись к открытой двери, где у проема были видны ступеньки лестницы, и начали ждать, когда разрушитель скульптур спустится и вновь предстанет перед ними в сопровождении полицейского. Однако ничего не произошло, и разрушитель с полицейским так и не появились. Впереди смутно просматривались пустой коридор и лестница.

Дейкин направился в коридор и положил руку на обесцвеченные дубовые перила.

— Джип! — закричал он. — Немедленно приведи его сюда!

Но Джип ничего не ответил.

— Джип!

В басовитом реве шефа полиции улавливались нотки паники.

Джип опять не отозвался.

— Боже мой, — ахнул Дейкин и повернулся к собравшимся. Его лицо было похоже на комок белой глины.

Потом он бросился на лестницу и все последовали за ним.

* * *

Полицейский лежал, распростершись, у запертой двери в студию Говарда с пурпурной ссадиной на левом ухе и полусогнутыми длинными ногами, как будто он пытался заставить себя подняться.

Оружия в кобуре на поясе у него больше не было.

— Он ударил меня ногой в живот, когда мы подошли к двери, — простонал полицейский. — Схватил мое ружье. Потом ударил меня им, и я свалился.

Дейкин постучал в дверь.

— Заперта.

— Говард! — заорал Эллери, но Шалански отодвинул его своим плечом и выкрикнул:

— Ван Хорн, откройте дверь, да поскорее, черт бы вас побрал!

Однако никто не открыл им дверь.

— У вас есть ключ, мистер Ван Хорн? — задыхаясь, выпалил Дейкин.

Дидрих бессмысленно взглянул на него. До него не дошла суть столь простого вопроса.

— Нам придется ее взломать.

Они собрались в нескольких футах от двери и приготовились общими усилиями сорвать ее с петель, когда раздался выстрел. Один-единственный выстрел, в сопровождении какого-то металлического звука. Очевидно, что-то упало на пол.

Звук был не тяжелее, чем от падения человеческого тела. Они тут же взломали дверь и ворвались в студию.

Говард висел на центральной перекладине высокого деревянного потолка. Его руки раскачивались, с запястий еще стекала кровь, и на полу образовались два маленьких красных озера.

Он перерезал себе вены резцом, забрался на стул с веревкой, найденной среди скульптурных глыб, привязал ее к перекладине, туго затянул оба конца на шее и выбил из-под ног стул. А потом вставил в рот под острым углом дуло полицейского ружья и спустил курок. Пуля 38-го калибра разорвала ему нёбо и, вылетев наружу, разнесла в клочья затылок — от макушки до шеи.

Прокурор Шалански скорчил гримасу, вытащил пулю из деревянной балки, куда она в конце концов угодила, и завернул ее в свой носовой платок.

Следователь Грапп заметил:

— Он явно хотел умереть наихудшим образом.

Пластилин, глина, каменные куски устилали пол студии, и Уолферт Ван Хорн взвизгнул, споткнувшись о большой обломок Юпитера. Он упал и вывихнул себе лодыжку.

* * *

Репортеры не медлили, и в тот же день местные газеты были полны сенсационными новостями.

Как сказал инспектор Квин: «Убийство, секс и Бог — для издателей этот случай настоящий подарок, о котором они могли только мечтать».

Любопытно, что подробный рассказ Эллери, посвященный десяти заповедям, тоже просочился в прессу, которая, естественно, клюнула на такую приманку. С тех пор он боялся открывать газеты, пестревшие заголовками. «ВЕЛИЧАЙШЕЕ РАССЛЕДОВАНИЕ ЭЛЛЕРИ КВИНА», «ДЕСЯТЬ УДАРОВ ЗНАМЕНИТОГО СЫЩИКА», «УБИЙЦА — ЛЮБИТЕЛЬ МОЗАИКИ ВСТРЕЧАЕТСЯ С МАСТЕРОМ», «СЫЩИК ИДЕТ ПО СЛЕДУ ДУРНОГО ЧЕЛОВЕКА С ХОРОШЕЙ КНИГОЙ», «Э. К. ПОБИВАЕТ СВОИ РЕКОРДЫ» — вот лишь немногие названия и подзаголовки, заставлявшие его корчиться от боли. Полосы вырезок из американских и канадских газет белели на полу его комнаты, пока инспектор Квин не догадался потратить свои нелегко заработанные деньги на покупку альбома для прославленного сына. Характерно, что эта идея пришла в голову инспектору, а вовсе не его сыну. За последующие три недели к их дому проторило дорогу множество умных людей, как, впрочем, и дураков, а телефон в квартире Квинов звонил без перерыва. К Эллери являлись журналисты и брали у него интервью, его осаждали писатели-мистики, принося уже напечатанные саги о деле Ван Хорнов, и просили только, чтобы мэтр перелистал их, одобрительно кивнул и смиренно принял в дар их произведения, немного подсократив подробности. Редакторы журналов звонили ему и присылали телеграммы, а фотографы делали снимки его двери. По меньшей мере два представителя рекламных агентств надумали увековечить его открытие, назвав в первом случае новый крем-шампунь «Знаком известного сыщика», а во втором — выпустив партию духов с громким наименованием «Убийца».

По-видимому, они решили, что шумиха вокруг дела Ван Хорна поможет быстрой реализации их товаров. Радио тоже, не желая отставать от прочих, предложило мистеру Квину провести в субботу передачу под названием «Священная Библия против Говарда Ван Хорна». Кроме Эллери, в ней должны были участвовать пастыри, представлявшие протестантскую и католическую церкви, и иудейский раввин. В дополнение ко всему этому он столкнулся с целой армией газетных «точильщиков топоров», которым не терпелось обстругать фигуру «известного сыщика», придав ей еще более героические очертания и получив за свои труды баснословные гонорары. Эллери сурово пригрозил неведомому болтуну, отдавшему в печать свой вариант истории о десяти заповедях, что сам, без малейшего сожаления, «обстругает» его. Несколько месяцев спустя он клятвенно уверял, что этим болтуном оказался доктор Корнбранч, и мотивировал его поступок некоей труднопостижимой высшей психологией. Но инспектор Квин сумел утешить сына. Не собираясь ни о чем умалчивать, отметим также, что по окончании девяти дней чудес мистер Квин заглянул в записную книжку инспектора, раздувшуюся до невероятной толщины. Теперь он смог это сделать, не опасаясь, что его поймают за предосудительным занятием. Он провел опыт, бросив на записи свой прекрасный, глубокий взгляд, проникавший порой в сердца самых убедительных скромниц, и даже дочитал до конца отрывок из журнальной статьи, где его назвали «мальчиком-чудотворцем с Западной Восемьдесят седьмой улицы, поставившим необычайный спектакль».

И все же никто из журналистов, описывавших лихорадочную интерлюдию в карьере Квина, не смог превзойти гения словесных формулировок. Этот репортер опубликовал статью в одном из наиболее изысканных журналов, озаглавив ее: «Дело шизофреника-библиоманьяка». Он отчеканил фразу, позднее вошедшую в словарь по криминалистике.

Новоявленный Эйнштейн определений сослался на мистера Квина как на человека, которого отныне надлежит называть «детективом десяти заповедей».

* * *

Итак, закончилась Книга мертвых и началась Книга живых.

Часть вторая ДЕСЯТЫЙ ДЕНЬ ЧУДЕС

То было бы десятидневным чудом

Днем дольше, чем пристало длиться чуду…

У. Шекспир. Король Генрих VI

День десятый

Его добычей был человек, и он прокрался в нижние земли беззакония с волшебным оружием, возвышаясь в славе после каждой кровавой погони. И еще ни разу не видели злодеи охотника более свирепого, или более хитрого, или более готового собрать и уложить свои трофеи. Ибо это был Эллери, сын Ричарда, умелый ловец перед Законом, и никто не мог с ним сравниться.

Год, последовавший за tour de force^[21] дела Ван Хорна, без преувеличений можно было назвать самым хлопотливым и отмеченным блестящими удачами в карьере Эллери. Уголовные дела стекались к нему со всех концов света, и ему пришлось немало поездить, иногда пересекая океаны. За этот год он дважды посетил Европу, совершил одну поездку в Латинскую Америку и одну — в Шанхай. Его видели в Лос-Анджелесе, Чикаго и в Мехико. Инспектор Квин жаловался, что он с таким же успехом мог сделать из сына не сыщика, а циркового конферансье, до того редко они теперь виделись. А сержант Вели по привычке отставал на десять шагов от Эллери по пути к полицейскому управлению и, опомнившись, поворачивал назад.

Да и в родных пустошах мастера преступный бизнес отнюдь не шел на убыль. Гулкое эхо его подвигов часто слышалось в нью-йоркских низинах. Он занялся делом специалистов по мхам, или, говоря научным языком, бриологов-спастиков, и успешно применил дедуктивный метод, взяв для пробы частицу пересохшего сфагнума величиной не более его ногтя. Он добрался до хирургического отделения одной из самых респектабельных нью-йоркских больниц, чтобы спасти жизнь больному и погубить его репутацию. Он раскрыл дело, связанное с именем одной странной дамы, и упрочил свою славу знаменитым решением, которое, по уговору с ее душеприказчиками, нельзя было обнародовать вплоть до 1972 года. Таковы лишь взятые наугад примеры, а полный список дел хранится в досье Квина и со временем, несомненно, будет опубликован в той или иной форме.

Наконец Эллери счел нужным остановиться и передохнуть. Он и раньше не был ни плотным, ни даже крепко сбитым, но с сентября прошлого года настолько похудел, что и сам забеспокоился.

— Вот до чего тебя довели проклятые поездки, — заявил ему за завтраком в одно августовское утро инспектор Квин. — Эллери, ты же носишься повсюду как угорелый. Тебе нужно проконсультироваться с врачами.

— Я уже проконсультировался. Побывал вчера у Барни Кула, и он сказал, что если я желаю умереть славной смертью от тромбоза сердца, то еще одиннадцать месяцев подобной жизни, и конец мне гарантирован.

— Надеюсь, что его слова тебя образумили! Что ты намерен делать, сын?

— Ну что же. За этот год у меня накопилось материала книг на двадцать, но не было времени ни написать их, ни даже составить планы. Так что я намерен вернуться к литературе, к моим романам.

— А дело Крипплера?

— Я отдал его Тони, с моими соболезнованиями.

— Слава Богу, — благочестиво откликнулся инспектор, поскольку на книжных полках над его кроватью уже не осталось места ни для одной новой записной книжки. — Но отчего ты так спешишь? Не лучше ли тебе сперва отдохнуть? Куда-нибудь съездить?

— Я устал от всех поездок.

— Нет, я вовсе не предполагаю, да и не могу рассчитывать, будто ты уляжешься на спину там у себя, в квартире, — проворчал пожилой господин, потянувшись за кофейной чашкой. — Я тебя хорошо изучил и знаю, что ты запрешься в этом логове наркомана, в твоем так называемом кабинете, и больше я тебя не увижу. Вот как! И наденешь свой старый, потертый, прокуренный пиджак!

Эллери улыбнулся:

— Я же тебе сказал. Я начинаю работать над книгой.

— Когда?

— Прямо сейчас. Сегодня. Этим утром.

— И откуда у тебя только энергия берется… Почему бы тебе не обзавестись новым пиджаком? Вроде тех, которые ты надеваешь, занимаясь своими деликатными расследованиями.

— Новый пиджак, зачем? Этот пиджак часть меня самого.

— Когда ты начинаешь отшучиваться, — огрызнулся его отец и поспешно поднялся из-за стола, — то всегда замыкаешься в себе. Ладно, до вечера, сынок.

* * *

Итак, мистер Квин снова входит в свой кабинет, закрывает дверь и готовится приняться за работу. Он опять — автор будущего романа. Он опять в своей стихии.

Заметим, что этот процесс подготовки к «зарождению» книги технически отличается от подготовки к ее вынашиванию. Позже, в последних стадиях, нужно будет проверить состояние пишущих машинок и почистить их, поменять в них ленты, наточить карандаши, проследить, чтобы чистая бумага находилась на точно выверенном расстоянии от руки, — для чего требуется внимание и предельная аккуратность, — а заметки и черновики располагались под острым углом к пишущей машинке, и так далее. При зачатии книги ситуация совершенно иная, о чем можно только сожалеть. Даже допуская, что голова автора полностью загружена идеями и образами и в ней поблескивают искорки нетерпения, никакой потребности во вспомогательных материалах или заботы о рабочем месте у него нет. Их заменяет ковер и его жалкое «я».

Что же, понаблюдаем за мистером Квином в его кабинете в это прекрасное раннее августовское утро, через год после раскрытия дела Ван Хорна.

Он воодушевлен и полон творческой энергии. Он расхаживает по ковру, словно генерал, выстраивающий свои интеллектуальные «вооруженные силы». Его брови не нахмурены. Его взгляд немного напряжен, но вполне доброжелателен. Его ноги никуда не торопятся и легко ступают. Его руки спокойны.

А теперь поглядим на него через двадцать минут.

Его ноги подгибаются от усталости. У него дикий, блуждающий взгляд. Его брови все время хмурятся. Руки беспомощно сжаты в кулаки. Он приклоняется к стене, мечтая прикоснуться к чему-то холодному. Бросается к креслу, устраивается на его подлокотнике и стискивает руки между коленями, словно в мольбе. Вскакивает, набивает трубку, откладывает ее в сторону, закуривает сигарету, дважды глубоко затягивается, но она гаснет и остается зажатой губами. Он грызет ногти. Чешет голову. Щупает десны и нёбо. Щиплет себя за нос. Засовывает руки в карманы пиджака. Пинает кресло. Смотрит на заголовок утренней газеты, лежащей на столе, но тут же героически отводит взгляд. Подходит к окну и вскоре начинает интересоваться научными аспектами движения бабочки, ползущей по натянутой оконной сетке. Вытаскивает из правого кармана табачные крошки, скатывает их в комки, заворачивает эти комки в листок бумаги, случайно оказавшийся в том же кармане, снова развертывает листок и глядит на него.

На нем написано:

«Ван Хорн

Норд-Хилл-Драйв

Райтсвилл».

1

Эллери сидел у себя за столом. Он положил листок бумаги на промокашку, наклонился, оперся руками о стол и перечитал адрес.

«Ван Хорн. Норд-Хилл-Драйв, Райтсвилл».

Вот и все, что осталось от дела Ван Хорна.

Теперь он вспомнил встречу с Говардом, почти год тому назад.

На нем был все тот же старый, прокуренный пиджак. («Надо же, с тех пор я его ни разу не надевал».)

Он дал Говарду денег на дорогу домой и спустился с ним. Говард поймал такси, они обменялись рукопожатиями, и лишь тогда до Эллери дошло, что он не знает, где тот живет. Оба посмеялись над этим, Говард вырвал листок бумаги из блокнота в черной обложке, лежавшего в кармане пиджака Эллери, и настрочил свой адрес.

Вот он, этот листок.

Эллери попрощался с Говардом, поднялся к себе, подумал о Райтсвилле и, наконец, переложил листок бумаги в карман своего прокуренного пиджака. Там он и находился все время, потому что на следующий день Эллери повесил пиджак в шкаф и больше его не доставал.

Все давно прошло.

Присмотревшись к мелким, четко выгравированным буквам, он как будто вновь увидел Говарда и Салли, Дидриха, Уолферта и старуху. И подумал о них.

Бабочка слетела на стол и уселась на слово «Ван», решив не покидать уютное место. Эллери вытянул губы и подул на нее. Бабочка вспорхнула, а листок бумаги перевернулся.

Что-то было написано на обороте!

Тот же мелкий, похожий на гравировку почерк. Но здесь им была исписана вся сторона листка.

Эллери сел и с любопытством взглянул на запись.

Почерк Говарда. Записная книжка в черной обложке. Но это были не адреса и не номера телефонов. Целая страница убористого текста. Предложение за предложением.

Дневник?

Он начал с середины фразы:

«…какие глупые, ласковые прозвища он изобрел для С, хотя у него хватает такта не употреблять их на людях. Только когда ему кажется, что они одни. Почему меня это так раздражает? Хотя в его годы… Ну, будь же честен до конца. Ты ведь знаешь, почему… Но до чего же это чертовски глупо… До свадьбы он называл ее Лиа… Именно так, Лиа!!! Я видел, как он писал это имя в своей полной чувств записке. Если… а затем, после свадьбы, — Саломина. Откуда он их взял?!! Такие остроумные имена, великий Дидрих Ван Хорн. И такие таинственно робкие. Саломина — Салли — Сал, нелепые усовершенствования, и чем, черт возьми, было плохо ее настоящее имя? Мне нравится Сара. Я знаю, мне пора с этим кончать. О ней нельзя даже писать. Это его право и ее. Кончай поскорее, Говард, ложись спать и постарайся уснуть».

Да, это дневник.

О котором Говард никогда не упоминал.

Лиа, Саломина.

Любопытно, как звучат эти имена.

Лиа, Саломина. Где их отыскал Дидрих? Его мысли бесцельно блуждали, и он вдруг опять очутился на озере Куитонокис, где сидел рядом с Салли в автомобиле с открытым верхом, припаркованном к берегу. Она повернулась и поджала под себя ноги, а у нее были великолепные ноги. Говард тогда вышел из машины и устроился на мшистом валуне, бросая в воду камешки. Эллери дал ей сигарету.

«Меня звали Сара Мэсон».

Он услышал ее голос и свист птиц, взлетевших с коряги на озере.

«Это Дидс стал называть меня Салли, помимо прочих имен».

Помимо прочих имен. Лиа и Саломина?

До свадьбы он называл ее Лиа. До свадьбы… Не Сарой Мэсон, а Лиа Мэсон. Возможно, Дидриху не нравилось имя Сара, «Сара Мэсон» вызывала в воображении неверную картину: школьную учительницу с поджатыми губами или домохозяйку из Новой Англии с сеткой на редких волосах, опускающую жалюзи в скромной гостиной. А вот «Лиа Мэсон» — это нечто юное, нежное и даже загадочно звучащее. Салли оно подходило куда больше. К тому же имя говорило что-то и о Дидрихе. О каких-то потаенных и добрых чертах его характера. И Саломиной после свадьбы. Знакомое созвучие. Нет, по правде признаться, незнакомое. Оно лишь кажется знакомым из-за первых двух слогов. Дочь Ирода… Эллери усмехнулся. Тогда отчего же не Саломея? Почему Саломина? Окончание «ина» само по себе было женственным. Нет, вероятно, его изобрел сам Дидрих, равно как и Лиа. Но имена и впрямь музыкальные.

Звучат похоже на придуманные Эдгаром По.

Он сел и закурил трубку, с удовольствием запыхтел ею и проследил в зеркале за отражением взлетающих к потолку колец дыма. Подняться с места означало для него вернуться к беспрестанному хождению по ковру и отчаянию.

Эллери взял в руки карандаш и промокашку.

«Лиа Мэсон».

Он написал это имя. Да, выглядит очень мило. Снова записал его, на сей раз черными заглавными буквами:

ЛИА МЭСОН

Ого, и что из него получается? Лиа Мэсон — человек-башня для силоса.

Он опять написал фразу с сельскохозяйственным привкусом. Теперь она приобрела такую форму:

Лиа Мэсон

Человек-башня для силоса

Эллери еще минуту изучал буквы ее имени, а после написал:

О, животные

Повестка в суд? Он хмыкнул.

Ему быстро пришел в голову следующий вариант:

Ногти Эмоса

А затем несколько новых:

Сиам Заем

Почта Сын

Аламо Грех

Мона Лиза

Сал

Мона Лиза.

Мона Лиза?

Мона Лиза!

Вот в чем было дело. Вот в чем было дело. В ее улыбке. В умной, печальной, загадочной, преследующей, непонятной улыбке! Тогда, в прошлом году, Эллери размышлял, встречался ли он прежде с Салли. Нет, он никогда ее прежде не видел. Но у Салли была улыбка Моны Лизы, точно такая же, словно она, а не Джоконда позировала да Винчи для портрета и…

И Дидрих тоже заметил ее улыбку?

Несомненно, Дидрих видел ее, и не раз. Дидрих был в нее влюблен.

Сумел ли он уловить это сходство?

Глаза Эллери затуманились.

Он поглядел на исписанную промокашку:

Лиа Мэсон

Сал

И почти механически закончил незавершенный вариант:

Саломина

Лиа Мэсон, Мона Лиза, Саломина.

На его виске запульсировала жилка. Мужчина влюблен в женщину. У нее провоцирующая, знакомая улыбка, и он определяет ее как улыбку Моны Лизы. Ее фамилия Мэсон. Мужчина уже в годах, а женщина молода, и она его первая и единственная любовь. Его страсть станет сильной, ведь у него аппетит изголодавшегося человека. Должно быть, он, особенно до брака, всецело поглощен предметом своей страсти и мечтает утолить голод. Он одержим этой женщиной, все в ней восхищает его и обостряет его зрение. А он чуткий человек и многое умеет различать. Открытие Моны Лизы приводит его в восторг. Дидрих играет с ним, с удовольствием перебирая буквы. Он записывает: «Мона Лиза».

Внезапно он замечает, что пять букв, составляющих имя и фамилию Сары Мэсон, дублируют имя Мона Лиза.^[22] Теперь ему это не просто нравится, а доставляет наслаждение. Он крадет букву «М», одно «а» «с», «о» и «н» у «Моны Лизы». Остаются три буквы — «Л», «и», «а». Что же, перед ним, в сущности, новое имя! И оно звучит похоже на «Леа», хотя выглядит во много раз лучше. Лиа… Лиа Мэсон… Мона Лиза, Лиа Мэсон.

Он втайне переименовывает свою возлюбленную. С тех пор в его помыслах Сара превращается в Лиа.

А затем в один прекрасный день он открывает ей дверь. Он произносит это имя. Вслух, громко «Лиа». Он еще стесняется. Но она женщина, и он обожает ее. Ей имя тоже приходится по вкусу. Отныне она посвящена в его тайну. Когда, кроме них, никого нет, он называет ее Лиа.

Они женятся и после свадьбы проводят медовый месяц в путешествии.

Наступает пора соединения, когда их тела проникают друг в друга, и ничего уже не существует за пределами их любовного пространства — ни друзей, ни деловых контактов. Их ничто не отвлекает, да у них и нет возможности на что-либо отвлечься. Каждый поглощен другим и как будто растворен в нем или в ней. Жизнь отходит в сторону Их соответствие друг другу куда важнее дома, а имя способно стать секретом вселенной. Она спрашивает его, как ему пришло в голову имя Лиа, или, если он успел сказать об этом раньше, он опять ей объясняет. Он весел, смел, изобретателен. Но «Лиа Мэсон» ей больше не подходит. Ведь она уже не Мэсон, и ей нужно подыскать другое имя. Возьми в руки карандаш и бумагу, Дидрих, и продемонстрируй свои безграничные возможности. Какой же ты отличный, умный, по-настоящему романтичный молодой-старый пес! Ты одновременно и Хотспур и Д'Артаньян, так что прочь все преграды! Живи и радуйся! Фи-фа-фум! Абракадабра! Еще быстрее! «Саломина».

Они долго смеялись над его выдумкой, и, несомненно, она сказала, что Саломина — самое звучное и красивое имя после Евы. Однако ей кажется, что оно удивит окружающих, а разъяснять его как-то неловко. Он мрачно согласился с ней, и они сошлись на компромиссном варианте «Салли», вполне пригодном для общества. Должно быть, в то время она решила, что заплатила минимальную цену за возвращение любви этого замечательного титана.

Эллери вздохнул.

А может быть, все происходило совсем иначе. Как будто разница существенна.

Как будто он не занялся игрой в слова, чтобы погубить в зародыше свою нерожденную книгу.

Он поднялся из-за стола и вновь принялся расхаживать по ковру, готовясь к…

Но ему было интересно узнать, пусть и с опозданием, что бедный Дидрих тоже любил сочинять слова и порой поигрывал в анаграммы. Он вспомнил, как заметил однажды на столе у Дидриха книгу акростихов…

Анаграммы?

Анаграммы! Да, так оно и было. Странно, но он не улавливал этого, пока не написал имена Лиа Мэсон и Саломина, составленные из тех же букв алфавита, что и «Мона Лиза». И они образовали анаграмму.

Потому что анаграмма…

Поставив на скульптуре подпись «Г.Г. Уайи», Говард нарушил заповедь «не произноси имени Бога твоего всуе…». И это крайне любопытный пример… Здесь он подражал каббале, оккультистам-теософам, считавшим, будто каждая буква, слово, число и ударение в Писании содержат в себе скрытый смысл… И если вы присмотритесь к буквам, из которых состоят инициалы и фамилия Г.Г. Уайи, то обнаружите, что они образуют анаграмму — Яхве.

«Г.Г. Уайи — Яхве. Анаграмма. Отметим, какой это был номер, — один из десяти гвоздей, забитых в крышку гроба Говарда». Эллери ощутил тиканье в голове. То же самое, старое биение пульса.

— Ну что тебя так взволновало? — раздраженно обратился он к своему пульсу.

«Значит, Дидрих играл в анаграммы. Он получал от игры интеллектуальное удовлетворение. И Говард, к сожалению, тоже…

К сожалению…»

Эллери не на шутку рассердился на себя.

«Возможно ли, что двое мужчин, живущих в одном доме, в равной мере были склонны составлять анаграммы?

Черт побери, почему бы и нет. Ведь немало мужчин, живущих в одном доме, в равной мере склонны пить бурбон, а не что-нибудь еще. Как бы то ни было, такое случается. Как бы то ни было, Говард мог перенять это увлечение у Дидриха. Как бы то ни было, зачем я ломаю над этим голову?»

Теперь он пришел в ярость от собственного упрямства.

«Дело закрыто. Решение было безупречным. Эй, ты, чертов дурень, перестань морочить себя старыми бреднями, думать о покойниках, похороненных год назад, и принимайся за работу!»

Однако все мысли, рождавшиеся у Эллери, упорно вращались вокруг анаграммы.

Через десять минут Эллери опять сел за стол, грызя ногти.

Но если Говард, по всей вероятности, перенял увлечение у Дидриха, если Говард был любителем анаграмм по ассоциациям и если Говард вообще составлял анаграммы, то почему он написал о ласковых именах Лиа и Саломина подобную фразу: «Откуда он их взял?!!»

Имена не давали Говарду покоя. Они его тревожили. И тем не менее источник их происхождения оставался ему неведом. Эллери любил анаграммы и определил источник их происхождения за пять минут. «Ну да это глупо!»

Он попытался вновь приступить к роману. И вновьпотерпел поражение.

Было пять минут одиннадцатого, когда он заказал телефонный разговор с Конхейвеном.

«Я просто поговорю по телефону, — убеждал он себя. — А потом вернусь к работе».

— Детективное агентство Конхейвена, — произнес мужской голос.

— Э… э… здравствуйте, — неуверенно начал Эллери. — Меня зовут Эллери Квин, и я…

— Эллери Квин из Нью-Йорка?

— Да, верно, — подтвердил Эллери. — Э… знаете, Бер-мер, меня кое-что беспокоит в связи с одним старым делом, и я решил проверить ряд подробностей. А потом я с облечением вздохну, совсем как старая дама в кресле-качалке, разматывающая клубок ниток.

— Ну конечно, Эллери. Я сделаю все, что смогу. — Бермер держался подчеркнуто дружелюбно. — И я причастен к этому делу?

— Да, в какой-то степени.

— А о каком деле идет речь?

— О деле Ван Хорна из Райтсвилла. Год тому назад.

— О деле Ван Хорна? Сколько же вокруг него было шума! Мне и самому захотелось поучаствовать. Тогда бы мне достался хоть кусочек газетной полосы, а то вы все себе заграбастали, — засмеялся Бермер, дав понять, что говорит с Эллери как мужчина с мужчиной.

— Но вы в нем участвовали, — возразил Эллери. — Нет, разумеется, не в этой хорошо оплаченной газетной грязи, а немного раньше. Вы ведь провели одно расследование для Дидриха Ван Хорна и…

— Для кого я провел расследование?

— Для Дидриха Ван Хорна. Отца Говарда Ван Хорна.

«Я обратился в одно респектабельное агентство в Конхейвене».

— Для старика этого убийцы? Эллери, да кто вам об этом сказал? — удивился Бермер.

— Он и сказал.

— Кто-кто?

— Старик этого убийцы. Могу привести вам его слова: «Я обратился в одно респектабельное агентство…»

— Ну, это не ко мне. Я никогда не работал ни на кого из Ван Хорнов. Не судьба. Возможно, он имел в виду агентство в Бостоне.

— Нет, он говорил о Конхейвене.

— Один из нас, наверное, пьян! И что же я должен был расследовать?

— Вы должны были отыскать настоящих родителей его приемного сына. Того самого Говарда.

«Несколько минут назад мне позвонили из Конхейвена. Это был глава агентства. Они раскопали всю историю…»

— Я этим не занимался.

— Но вы же глава агентства, не так ли?

— Конечно.

— А кто возглавлял его в прошлом году?

— Я. Оно мое. И я уже пятнадцать лет в бизнесе.

— Но быть может, он поручил расследование кому-то из ваших сотрудников…

— У нас лишь один сотрудник, и это я.

Эллери ничего не ответил.

Затем попытался оправдаться:

— Да, конечно. Сегодня утром я что-то плохо соображаю. А как называется другое детективное агентство в Конхейвене?

— В Конхейвене нет другого детективного агентства.

— Я подразумеваю, в прошлом году.

— И я подразумеваю прошлый год.

— Тогда о чем же мы ведем разговор?

— Я веду разговор о том, что в Конхейвене никогда не было другого детективного агентства.

Эллери опять промолчал.

— А что вам нужно, Эллери? — с любопытством осведомился Бермер. — Все, что в моих силах…

— И вы никогда не общались с Дидрихом Ван Хорном?

— Нет, никогда.

— И никогда на него не работали?

— Нет, никогда, — повторил Бермер.

Эллери промолчал в третий раз.

— Вы еще у телефона? — спросил Бермер.

— Да. Бермер, ответьте мне, вы когда-нибудь слышали фамилию Уайи? У-а-й-и? Аарон Уайи? Мэтти Уайи? Они похоронены на кладбище Фиделити?

— Нет, не слышал.

— Или о докторе Сауфбридже?

— О Сауфбридже? Нет.

— Спасибо вам. Огромное спасибо.

Эллери повесил трубку. Он подождал несколько секунд, а потом набрал номер аэропорта Ла-Гуардиа.

2

Эллери вышел из самолета в райтсвиллском аэропорте ранним августовским полднем и торопливо проследовал мимо здания администрации к стоянке такси.

Воротник его пальто был приподнят, и он плотнее надвинул на лоб широкополую шляпу. Эллери сел в такси.

— В библиотеку. На Стейт-стрит.

Лучше объехать стороной редакцию «Райтсвиллский архив».

Город дремал под августовским солнцем. По Стейт-стрит в тени вязов медленно двигались немногочисленные пешеходы. На ступенях здания суда округа двое полицейских вытирали потные шеи. Одним из них был Джип.

Эллери поежился.

— Вот библиотека, мистер, — проговорил водитель такси.

— Подождите меня.

Эллери взбежал по ступенькам библиотеки, но в вестибюле сразу замедлил шаги. Он снял шляпу и, миновав чучело орла и открытую дверь, оказался во владениях мисс Эйкин. Эллери старался выглядеть как горожанин, уныло мечтающий в жару о тихом, прохладном уголке. И надеялся, что не застанет мисс Эйкин на месте. Но ошибся — вот она, все та же старая Горгона, с острыми чертами лица. Мисс Эйкин штрафовала испуганную девочку лет одиннадцати на шесть центов за книгу, просроченную на три дня. И с подозрением глядела, как та открывает кошелек. Мужчина в пальто протер лицо носовым платком и продолжал вытирать его, пока не прошел мимо стола мисс Эйкин, очутившись в поперечном коридоре.

Эллери сунул в карман носовой платок и взялся за ручку двери с надписью «Кабинет периодики».

Стол дежурного в кабинете периодики пустовал. И в нем находилась лишь одна читательница, молодая дама, которая весело похрапывала над подшивкой старых номеров «Сатурдей ивнинг пост».

Эллери на цыпочках приблизился к папке с подшивкой «Райтсвиллский архив». Он с чрезвычайной осторожностью протащил тяжелый том, озаглавленный «1917», мимо спящей красавицы к пюпитру и потихоньку раскрыл его.

Сильный летний ливень с громом и молниями.

Тем не менее он начал с апрельских статей, решив ознакомиться и с весенними событиями.

Описание трагической гибели местного врача по дороге в город после принятых родов наверняка должно было попасть на первую полосу райтсвиллской газеты в 1917 году. Эллери просмотрел все страницы. К счастью, в те дни «Архив» выходил лишь на четырех полосах.

Он также en passant^[23] пробежал глазами колонки с некрологами в каждом номере.

Дойдя до середины декабря, Эллери прекратил чтение и положил подшивку на полку. Оставив молодую даму похрапывать над журналами, выскользнул из райтсвиллской библиотеки через черный ход с суровой надписью «Выхода нет».

Он почувствовал, как утомила его эта проверка.

Эллери направился в сторону Аппер-Уистлинг, и его руки в карманах заметно подрагивали.

У входа в здание телефонной станции Северного квартала он попытался собраться с духом, затратив на это несколько секунд. А затем вошел и спросил, нельзя ли ему переговорить с менеджером.

Какую историю он ему рассказал, Эллери и сам не мог вскоре вспомнить, и, хотя в ней не было пи грана правды, цель оказалась достигнута. Он получил телефонные справочники Райтсвилла за 1916-й и 1917 годы.

Ему понадобилось ровно двадцать пять секунд, чтобы удостовериться: в телефонном справочнике за 1916 год не значился ни один абонент по фамилии Сауфбридж.

У него ушло еще двадцать секунд, чтобы обнаружить: в телефонном справочнике за 1917 год не значился ни один абонент по фамилии Сауфбридж.

В его глазах зажглись азартные, охотничьи огоньки, и он попросил справочники за 1914, 1915, 1918, 1919 и 1920 годы.

Никакой Сауфбридж, ни врач, ни кто-либо еще, не значился и в них.

Когда он надел шляпу, ему стало не по себе.

Он решил держаться подальше от Площади. Изменив маршрут, Эллери спустился по Аппер-Уистлинг, миновал Джезрил-Лейн, Лоуэр-Мейн и свернул к Слоукем. А там пробежал целый квартал до Вашингтон-стрит.

Супермаркет Логана оживляло лишь жужжание насекомых. Отрезок пути между Слоукем и Вашингтон-стрит был пуст. Он с облегчением вздохнул и двинулся по Вашингтон-стрит, устремившись к специализированной клинике. Мельком заметил руку и красивое армянское лицо Энди Биробатьяна в райтсвиллском цветочном магазине за соседней дверью, и у него тут же отпало желание покупать цветы и думать об Армении.

Он поднялся по широкой деревянной лестнице специализированной клиники, негодуя на шум собственных шагов по старым ступеням.

На верхней площадке лестницы Эллери повернул направо, увидев знакомую вывеску «Майлоу Уиллоби. Доктор медицины».

Эллери постарайся улыбнуться, отдышался и вошел в приемную.

Дверь в кабинет доктора Уиллоби была закрыта. В приемной своей очереди ждали два посетителя — фермер с желтым лицом и полными боли глазами и беременная молодая женщина, у которой глаза были отнюдь не печальными, а скорее сонными.

Эллери сел и тоже принялся ждать. Прежняя зеленая громоздкая мебель, выцветшие рекламные плакаты фирмы «Карриер и Айвз» на стенах и прежнее потрескивание вентилятора над головой.

Дверь кабинета распахнулась, и оттуда с сияющей улыбкой вышла еще одна беременная женщина, постарше той, что сидела в приемной. Эллери увидел в кабинете старого доктора Уиллоби. Действительно старого, высохшего, сморщенного. Его проницательные глаза потускнели и сделались больше и водянистее. Он бросил взгляд на Эллери, предупредив: — Я освобожусь через несколько минут, сэр. А потом кивнул молодой беременной женщине. Она поднялась, сжимая в руке коричневый сверток, и направилась в кабинет. Доктор Уиллоби снова закрыл дверь. Когда она появилась в приемной, уже без пакета, доктор Уиллоби пригласил фермера.

После того как фермер покинул кабинет, его порог переступил Эллери.

— Вы меня не помните, доктор Уиллоби.

Старый врач передвинул сползшие на нос очки и всмотрелся:

— Да это же мистер Квин. — Он подал Эллери мягкую, и влажную и дрожащую руку. — Я слыхал, что вы приезжали к нам в прошлом году, — проговорил доктор Уиллоби, взволнованно отодвинув стул. — Еще до того, как в газетах написали об этой кошмарной истории. Почему вы нас не навестили? Герми Райт на вас ужасно разозлилась. Да и я тоже обиделся!

— Я провел в городе лишь девять дней, и дел у меня было невпроворот, — со слабой улыбкой пояснил Эллери. — А как поживает судья Илай? И Клэрис?

— Постарели. Да и все мы постарели. Но что вы здесь сейчас делаете? Ну, это не имеет значения. Позвольте мне позвонить Гермионе и сообщить…

— Не надо, прошу нас, — остановил его Эллери. — Спасибо, доктор, но я в городе всего на день.

— По какому-то уголовному делу? — покосился на него старик.

— В общем, да. Мне надо кое-что уточнить, — улыбнулся Эллери. — Возможно, я и сегодня повел бы себя не слишком вежливо и не появился бы у вас, доктор, если бы не потребность в одной срочной информации.

— И наверное, лишились бы последнего шанса застать меня в живых, — ухмыльнулся врач.

— Почему, что вы имеете в виду?

— Ничего. Это просто моя старая шутка.

— Вы больны?

— Каждый раз, когда мне задают подобный вопрос, я вспоминаю афоризм Гиппократа, — отозвался доктор Уиллоби. — «У стариков меньше болезней, чем у молодых, но их болезни навсегда остаются с ними». Нет, ничего существенного. Работы поубавилось, вот и все! Я теперь не оперирую…

Желтая кожа, растянутая, обвисшая и словно протравленная кислотой, в мелких складках и морщинах, — неужели у него рак?

— А что за информация вам понадобилась, мистер Квин?

— Сведения о человеке, погибшем в результате несчастного случая летом 1917 года. По фамилии Сауфбридж. Вы его помните?

— Сауфбридж, — нахмурился доктор.

— Вероятно, вы знаете больше райтсвиллцев, живых и мертвых, чем кто-либо в городе, доктор. Сауфбридж.

— В Слоукеме когда-то жила семья Соубридж. Они держали платную конюшню году этак в 1906-м…

— Нет, я говорю о человеке по фамилии Сауфбридж, и он был врачом.

— Медиком? — с удивлением поглядел на него доктор Уиллоби.

— Да.

— Практикующим врачом?

— Я так полагаю…

— Доктор Сауфбридж… Нет, он не мог практиковать в Райтсвилле, мистер Квин. Да и где-либо в округе, а не то я бы о нем слышал.

— По моей информации, он практиковал в Райтсвилле. Принимал роды, ну и все такое.

— Кто-то, по-видимому, ошибся. — Старик покачал головой.

— Да, кто-то, по-видимому, ошибся, доктор Уиллоби, — неторопливо произнес Эллери. — Можно мне позвонить по вашему телефону?

— Разумеется.

Эллери набрал номер полицейского управления.

— Шеф Дейкин… Дейкин? Это Эллери Квин… Да, верно, я снова здесь. Нет, лишь на день. Как вы поживаете?

— Все тот же денди и баловень судьбы, — с восхищением откликнулся Дейкин. — Приезжайте ко мне, я вас жду.

— Не могу, Дейкин. Просто нет ни минуты времени. Скажите, что вам известно о некоем Бермере из Конхейвена?

— О Бермере? Владельце детективного агентства?

— Да. Какая у него репутация, Дейкин? Он заслуживает доверия? Он надежен?

— Что же… Я вам прямо отвечу…

— Да?

— Бермер — единственный частный детектив штата, которому я доверяю без малейших сомнений. Я знаком с ним четырнадцать лет, мистер Квин. Если вы собираетесь с ним работать или иметь еще какие-то дела, то лучше его никого не найдете. Его слово — закон.

— Спасибо.

Эллери повесил трубку.

— Джордж Бермер — мой пациент, — заявил доктор Уиллоби. — Он всегда приезжает ко мне лечиться из Конхейвена. У него геморрой.

— И вы ему доверяете?

— Да, я Джорджу полностью доверяю.

— По-моему, — проговорил Эллери, поднявшись со стула, — мне пора бежать, доктор.

— Я вам никогда не прощу столь короткого визита.

— Я и сам себе его не прощу. Берегите себя, доктор.

— Я лечусь у величайшего целителя в мире, — улыбнулся доктор Уиллоби, и они пожали друг другу руки.

Эллери очень медленно побрел по Вашингтон-стрит к площади.

Дидрих Ван Хорн солгал.

В прошлом сентябре Дидрих Ван Хорн сочинил длинную и запутанную историю, и она от начала до конца оказалась ложью.

Невероятно. Но так все и случилось.

Почему? Зачем нужно было изобретать несуществующих родителей для приемного сына, которого он любовно воспитывал с младенческих лет?

«Погоди.

Возможно, Мэтти и Аарон Уайи были… Возможно, тут имелось другое объяснение».

Эллери быстро забрался в такси, припаркованное перед «Холлисом», и крикнул:

— На кладбище Фиделити.

3

Он попросил таксиста подождать.

Перелез через каменную ограду и, прибавив шаг, направился по дорожке, мимо заросших сорняками могильных плит. Солнце уже клонилось к закату.

Немного побродив среди памятников, Эллери отыскал две расположенные рядом могилы — низкое двойное надгробие почти полностью скрылось за буйно разросшимися сорняками.

Он опустился на колени, раздвинув сорняки. «Аарон и Мэтти Уайи».

Вот они, имена, высеченные на мягком, крошащемся камне.

Эллери начал их изучать.

Почему-то теперь они выглядели по-другому. Но и все кладбище выглядело по-другому. Год назад он был здесь ночью, во время сильного ливня. И осматривал каменное надгробие при мерцающем свете зажигалки. Тогда выгравированная надпись вздымалась волнами и как будто плясала.

Он наклонился к надгробию. Что-то было не в порядке с одной из букв. В этом и заключалась разница. А вовсе не в иллюзии плохого освещения и не в провалах памяти.

Последняя буква.

Букву «и» в фамилии Уайи вырезали по-иному, чем остальные буквы.

Ее высекли не столь глубоко. Она явно была выбита непрофессионалом. И стоило Эллери приглядеться попристальнее, как он обнаружил в ней неровность и неуклюжесть, нехарактерные для прочих букв. Чем больше он изучал последнее «и», тем яснее становились отличия. Даже очертания буквы были резче других. В сущности, они были гораздо резче.

Эллери всегда стремился к совершенству и потому, не удовлетворившись наблюдением, вырвал с корнем длинный сорняк, росший на могиле, и, очистив его от листьев, использовал как линейку. Он отсчитал им расстояние от левого края могильного камня до буквы «А» в слове «Аарон». Затем, отмерив большим пальцем точную длину сорняка, приложил свою «зеленую линейку» к правой стороне камня.

Расстояние от буквы «и» в слове «Уайи» на правом конце было короче расстояния на левом конце от буквы «А» в слове «Аарон».

По-прежнему не чувствуя уверенности, он приложил большой палец к правому краю могильного камня, чтобы определить, где остановится кончик сорняка.

Он остановился точно на букве «й» в слове «Уайи».

Эллери всеми силами пытался избежать вывода. Однако вывод неизбежно напрашивался.

Изначально резчик по камню выбил на надгробии:

«Аарон и Мэтти Уай».

А чья-то другая рука, много позже, добавила букву «и». Таков был факт.

Эллери выбросил сорняк и осмотрелся по сторонам. Он увидел растрескавшуюся каменную скамью, сквозь которую проросли сорняки.

Подошел к ней, сел и принялся жевать эти сорняки.

— Эй, мистер.

Эллери внезапно очнулся. Кладбище куда-то исчезло, и он сидел окруженный тьмой. Перед ним в темноте маячил желтый, непонятный конус света.

Он поежился и сжался, плотнее укутавшись в пальто.

— Кто это? — спросил Эллери. — Я ничего не вижу.

— А я подумал, что вы обо мне совсем забыли, — раздался в темноте мужской голос. — Но вы тут что-то засиделись, а вам платить, мистер. Я не выключал счетчик. Вы же просили меня подождать.

Была уже ночь, а он по-прежнему находился на кладбище Фиделити, на растрескавшейся каменной скамье. И перед ним стоял шофер такси с зажженным фонарем.

— А, да, — откликнулся Эллери. Он поднялся и выпрямился. У него затекли ноги и ныли суставы, но что-то в его душе ныло куда сильнее, и от этой боли не существовало лекарств. — Да, конечно. Я оплачу все по счетчику.

— А я подумал, что вы обо мне забыли, мистер, — повторил таксист, но другим, смягчившимся тоном. — Осторожнее, вот сюда. Позвольте мне посветить моим фонарем. Я пойду за вами.

Эллери двинулся мимо обветшавших могил к каменной ограде. Когда он перелезал через нее, то внезапно осознал, что ни разу не искал вход на кладбище, и усмехнулся:

— А вот эта дорога ведет к…

— Куда теперь ехать, мистер? — спросил шофер такси.

— Что?

— Я сказал, куда нам ехать.

— О! — Эллери устроился на заднем сиденье. — В Хилл-Драйв.

* * *

Для того чтобы добраться от Фиделити до Хилл-Драйв, нужно было миновать Норд-Хилл-Драйв.

Когда знаменитые мраморные колонны-монолиты остались позади, он наклонился к таксисту:

— Чью это усадьбу мы сейчас проехали?

— Э… угу. Тут живут Ван Хорны.

— Ван Хорны. Да, я вспомнил. А их дом открыт? В нем кто-нибудь есть?

— Уж это точно.

— Значит, братья Ван Хорны по-прежнему здесь?

— Ага. Вместе со своей старушкой. — Шофер изогнулся и заерзал на сиденье. — На их парк теперь и смотреть-то страшно, — мороз по коже. Все запущено, словно ураган прошел. Выбито подчистую. С тех пор, как пришили жену Дидриха Ван Хорна. А было это в прошлом году.

— Неужели?

— Точно вам говорю. Старому Дидриху крепко досталось, и он совсем сдал. Я слыхал, он выглядит старше своей мамаши, а его мамаша старше самого Господа Бога. Да и потеря сына ему никак не помогла. Его звали Говард, и он был скульптором. — Шофер снова изогнулся, заерзал и понизил голос. — Знаете, Говард ее и пришил.

— Да, я читал в газетах.

Таксист опять взялся за руль.

— И весь год Дидриха Ван Хорна в городе ни одна душа не видела. Хуже того, больше он ничем не управляет. Передал все дела брату, Уолферту. А Дидрих просто сидит дома.

— Понимаю.

— Ох и гнусная история, черт бы их побрал. Что же, вот здесь Норд-Хилл-Драйв переходит в Хилл-Драйв. Какой дом вам нужен в Хилл-Драйв, мистер?

— По-моему, вот этот, справа.

— А, вы к Уилерам? Хорошо, сэр, я вас подвезу.

— Не беспокойтесь, не стоит подъезжать к воротам. Я выйду у поворота и доберусь пешком.

— Хорошо, сэр. — Таксист притормозил, и Эллери достал бумажник. — Знаете, число на моем счетчике похоже на китайский военный долг, — заметил шофер.

— Я сам виноват. Ну вот, мы и в расчете.

— Как скажете. Спасибо.

— Это вам спасибо. За ожидание.

Таксист переключил скорость.

— Все в порядке, мистер. Когда люди приходят на кладбище, то забывают о времени. Да это и неплохо, не так ли?

Он засмеялся, и такси спустилось с холма.

Эллери подождал до тех пор, пока свет задних фар не скрылся за поворотом. А затем начал подниматься на холм, возвращаясь на Норд-Хилл-Драйв.

4

Когда Эллери прошел между двумя колоннами и направился по частной подъездной дороге, на небе появилась луна.

Раньше здесь горели фонари, подумал он.

Но никаких фонарей на дороге теперь не было.

Однако луна светила ярко, и это ему помогло, потому что идти оказалось небезопасно. О запомнившейся Эллери приятной гладкости асфальта можно было только мечтать, и он то и дело натыкался на разбросанные булыжники или оступался о выбоины. Миновав кипарисы и тисы и взобравшись, как по спирали, в гору, он заметил, что редкие кустарники, высаженные по обеим сторонам дороги, рядом с деревьями, полностью исчезли в безумном клубке беспорядочной растительности.

Да, таксист прав, тут все запущено, Настоящий упадок, решил он.

Развалины. Усадьба Ван Хорнов превратилась в развалины.

Фасад центрального особняка покрывала тьма. Темно было и в северном крыле — на террасе, в саду и в доме для гостей. Эллери обогнул террасу, сад и бассейн. И убедился, что бассейн высох и наполовину заполнен сгнившей листвой.

Потом он посмотрел на дом для гостей.

Ставни на его окнах были опущены, а дверь заперта на замок. Сад изменился до неузнаваемости — заросший сорняками, нестриженый, лишившийся стиля.

Он постоял там какое-то время, отдышался и осторожно двинулся к черному ходу. Его внимание привлекли клинья света на земле. Эллери приподнялся на цыпочки и заглянул в окно кухни.

Христина Ван Хорн склонилась над раковиной и мыла посуду. Казалось, ее старую, согнутую спину можно было безошибочно узнать. Но когда она на мгновение повернулась с мокрыми руками, он понял, что это вовсе не Христина, а Лаура.

Ночь выдалась душная, однако Эллери сунул руки в карманы и нащупал там свои кожаные перчатки. Достал их и неторопливо натянул.

Он обошел стену под окнами кухни, стараясь держаться к ней поближе, свернул за дальний угол и остановился. Яркие лучи света, падавшие на эту темную сторону, доходили до железных перил на южной террасе.

А сам источник света был в кабинете.

Эллери пробрался вдоль стены и поднялся по ступенькам на террасу.

Он замедлил шаги поодаль от освещенного кабинета и внимательно оглядел его.

Портьеры были неплотно закрыты.

Он увидел с террасы продолговатый, узкий и невыразительный отсек кабинета. И в части этого отсека на уровне сидящего человека заметил чье-то лицо, а вернее, тоже его часть. Часть лица глубокого старика, с серой, обвисшей кожей. По этой части лица Эллери не узнал никого из живших в особняке.

Но затем лицо немного сдвинулось и Эллери стал виден один глаз, уставившийся в расщелину тьмы. И тогда Эллери догадался. Этот большой, глубоко посаженный, блестящий и очень красивый глаз, несомненно, принадлежит Дидриху Ван Хорну.

Эллери прижал костяшки пальцев в перчатках к ближайшему куску стекла французской двери и резко постучал. Лицо исчезло во мраке. И снова появилось, теперь на него смотрели оба глаза.

Эллери снова постучал и отступил на шаг назад, потому что из кабинета донесся скрипучий голос, похожий на скрежет застоявшихся колес:

— Кто там?

Голос был столь же странным, как и фрагмент лица. И эта странность носила сходный характер. Он принадлежал дряхлому старику.

Эллери приблизил губы к французской двери:

— Квин. Эллери Квин.

Он взялся за дверную ручку, повернул ее и легонько толкнул.

Дверь была заперта. Эллери начал ее трясти.

— Мистер Ван Хорн! Откройте дверь.

Он услышал, как ключ не без труда вставили в замочную скважину, и отпрянул назад. Дверь открылась.

Дидрих сидел в инвалидном кресле, с накинутым на плечи желтым пледом, а его руки вцепились в колеса. Он в упор уставился на Эллери, то прищуриваясь, то напрягая глаза, словно желая получше его разглядеть.

— Почему вы вернулись?

Да, таксист снова оказался прав — он очень старый, не моложе своей матери. И даже старше ее. Вся его сила исчезла без следа, а оболочка тоже растрескалась. Волосы поредели и стали грязно-белыми, их остатки висели безжизненными прядями.

— Потому что я должен был так поступить, — ответил Эллери.

А вот кабинет остался прежним. Стол, лампа, книги, кресло. Только сейчас комната как будто увеличилась. Но потому что уменьшился Дидрих.

Когда он совсем сморщится и умрет, подумал Эллери, продолжая осматриваться, кабинет до того вытянется и в длину и в ширину, что лопнет с треском, точно раздувшийся мыльный пузырь.

Он опять уловил поскрипывание и, повернувшись, увидел, что Дидрих отъехал в инвалидном кресле к центру комнаты, куда не падал свет настольной лампы. Теперь освещены были одни его ноги, а лицо и туловище скрылись в тени.

— Потому что вы должны были так поступить, — повторил Дидрих, явно озадаченный его словами.

Эллери уселся во вращающееся кресло, прижавшись к спинке. Его пальто упало на пол, но он не стал снимать шляпу и положил руки в перчатках на подлокотники кресла.

— Да, я должен был, мистер Ван Хорн, — сказал он. — Сегодня утром я нашел листок в кармане моего старого домашнего пиджака и впервые прочел все, что Говард написал на его обороте.

— Я не желаю вас видеть, ступайте отсюда, мистер Квин, — заявил призрак голосом Дидриха.

Однако Эллери как ни в чем не бывало продолжил:

— Я обнаружил, мистер Ван Хорн, что вы любитель анаграмм. До сих пор я ничего не знал ни о «Лиа Мэсон», ни о «Саломине». Просто не подозревал о вашей изобретательности и тяге к новым, необычным словам.

Инвалидное кресло больше не двигалось. Но голос Дидриха окреп, и в нем послышались теплые нотки.

— А я и забыл. Совсем забыл. Бедная Салли.

— Да.

— И это открытие заставило вас вернуться сюда, мистер Квин, чтобы увидеться со мной? Очень любезно с вашей стороны.

— Нет, это открытие, мистер Ван Хорн, заставило меня позвонить в детективное агентство Конхейвена.

Инвалидное кресло заскрипело. Но голос удивленно произнес:

— Неужели?

— И после телефонного разговора я прилетел в Райтсвилл, мистер Ван Хорн, — начал Эллери, глубже устроившись в вертящемся кресле. — Я побывал на кладбище Фиделити. И долго осматривал надгробный памятник Аарона и Мэтти Уай.

— А, это надгробие. Оно еще стоит? Мы умираем, а камни живут. Ведь это несправедливо, не так ли, мистер Квин?

— Мистер Ван Хорн, вы никогда не обращались в детективное агентство Конхейвена с просьбой отыскать родителей Говарда. Несомненно, вы пытались их найти в раннем детстве Говарда, с помощью этого Файфилда, о котором вы упоминали. Вам хотелось выйти на их след, но, когда он ничего не выяснил, всем поискам настал конец. А остальное вы придумали.

И вовсе не Бермер из Конхейвена нашел могилы Аарона и Мэтти Уай, а вы, мистер Ван Хорн. Не Бермер поведал вам историю рождения Говарда, а вы сами ее сочинили. Бог знает, кем были родители Говарда, но уж точно не супругами Уай. И никакого доктора Сауфбриджа в Райтсвилле никогда не существовало. Вы изобрели целую фантастическую повесть после того, как высекли резцом лишнюю букву «и» на могильном камне Уай, чтобы их фамилия отныне читалась как «У-а-й-и». Вы подарили Говарду фальшивых родителей, мистер Ван Хорн. Вы дали Говарду фальшивую фамилию.

Человек в инвалидном кресле молчал.

— А почему вы дали Говарду фальшивую фамилию, мистер Ван Хорн? Да потому, мистер Ван Хорн, — пояснил Эллери, — что фальшивая фамилия «УАЙИ» с никогда не существовавшим «и» на конце сочеталась с его инициалами «Г.Г.». Ведь Говард обычно подписывался «Говард Гендрик». Вот вы и придумали новую подпись — «Г.Г. Уайи» с буквой «и». А она — как я блистательно доказал в своем прославившемся теперь на весь мир прошлогоднем анализе, мистер Ван Хорн, — является анаграммой имени ЯХВЕ. И это свидетельствует, что Говард нарушил заповедь, гласящую: «Не произноси имени Бога твоего всуе».

— Я уже не тот, что раньше, мистер Квин, — отозвался Дидрих. — Вы тут нарассказали мне страшные и грустные истории, но они до того запутанные, что я в них не разобрался. О чем вы говорите?

— Если у вас ослабела память, мистер Ван Хорн, — заметил Эллери, — то я постараюсь снова воссоздать все события. Вам известно, что если вы дали Говарду новую фамилию, но не имя, то он должен был сохранить имя, полученное при крещении и выбранное вами, когда вы усыновили его, — Говард Гендрик. Вы также знаете, что он подписывал свои работы «Г.Г. Ван Хорн». И уж если он решил принять, ну, допустим, свою настоящую фамилию — Уайи, то ему, соответственно, надлежало подписываться «Г.Г. Уайи», с последней буквой «и», мистер Вам Хорн. А поскольку Говарду предстояло участвовать в масштабном скульптурном проекте, то, по всей вероятности, он бы подписал свои модели «новым» именем.

Но даже если бы Говард этого не сделал, то вы бы могли подписаться за него, мистер Ван Хорн. Ведь во время его приступов амнезии у вас появлялось огромное преимущество. Вы могли бы поставить подпись «Г.Г. Уайи» с буквой «и» на его моделях. Я допускаю, что в периоды его «провалов» Говард тоже мог бы так поступить. Да и кто, включая Говарда, стал бы это отрицать? В любом случае, мистер Ван Хорн, вы бы не проиграли. Оказалось, что Говард успел расписаться «Г.Г. Уайи» на одной из своих моделей и на нескольких черновых эскизах.

— Я просто не понимаю, о чем идет речь, — еле слышно повторил Дидрих. Его крупная рука с обвисшей кожей и веревками вен поднялась к глазам. — Почему, бог ты мой, я бы сделал нечто подобное?

— Вы вполне естественно обратились сейчас к Богу и Небесам, мистер Ван Хорн, — откликнулся Эллери. — Да, так вы и сделали. А вот почему? Да потому что хотели обманным путем навязать Говарду анаграмму Божьего имени.

Дидрих не ответил ему. Но потом проговорил:

— Мне трудно поверить, будто что-либо из сказанного вами происходило на самом деле. Неужели вы имели в виду, что я изобрел какой-то план, навязал Говарду анаграмму Божьего имени и сочинил историю о рождении Говарда? Ничего более фантастичного я еще не слышал.

— Да, звучит фантастично, — согласился Эллери. — Однако все это случилось год назад в реальной жизни. Таково единственное объяснение, и альтернатив у него нет. Вы солгали о родителях Говарда и высекли лишнюю букву «и» в фамилии на кладбище Фиделити, что помогло мне составить анаграмму Божьего имени, а она, в свою очередь, дала мне возможность обвинить Говарда в нарушении одной из десяти заповедей. Как вы выразились, фантастично. Невероятно натянуто. Однако, повторяю, это произошло, мистер Ван Хорн. И произошло потому, что вы человек необычайно проницательный, прекрасно разбираетесь в людях и у вас потрясающее воображение. А вы к тому же имели дело с детективом-любителем, падким на фантастические и натянутые гипотезы, мистер Ван Хорн. Вам ведь были известны мои склонности!

Эллери приподнялся, ощутив непривычное возбуждение, но тут же опустился в кресло. Усевшись поудобнее, он опять заговорил спокойно и рассудительно:

— Вы разработали план с фантастическими подробностями, мистер Ван Хорн, но преследовали вполне логичные, заурядные и практические цели. Вы решили навязать Говарду анаграмму Божьего имени. У вас имелся выбор, и вы начали отбирать. Вероятно, вы сузили этот выбор до двух имен — Иегова и Яхве. Но работа с именем Иегова — не из легких. «Иегова» минус две буквы «Г», сохранившиеся у Говарда, и что же остается? Буквы «И», «е», «о», «в», «а» — удручающая комбинация для анаграммы правдоподобной фамилии. Но вот «Яхве» минус две буквы «Г» дает в результате буквы «у», «а», «й», «и», а подобное созвучие можно трансформировать во вполне приемлемую фамилию Уайи. Понадобилось лишь одно — отыскать могилу семейной пары или одинокой женщины, если вы будете на этом настаивать, хотя муж и жена подходили гораздо лучше, в окрестностях Райтсвилла, или в Слоукеме, или в Конхейвене — короче, в пределах округа или даже штата — по фамилии Уайи, — умершей после рождения Говарда и не оставившей наследников.

Вы не нашли Уайи, но отыскали Уай. Происхождение фамилии англосаксонское, поскольку Новую Англию заселили в свое время в основном этнические англичане. Было бы странно, если бы вы не обнаружили несколько Уаев или Уайсов, из которых можно кого-нибудь выбрать. А что касается Аарона и Мэтти Уай, то их историю вы, наверное, тоже выдумали. Или они и впрямь были бедными фермерами, как вы говорили. Это не существенно. Вы могли подтасовать факты в угоду вашей цели или вашему пониманию данных фактов. У вас была полная свобода действий.

Боль в его животе улеглась, но он по-прежнему чувствовал холод. И не смотрел на Ван Хорна.

Старик в инвалидном кресле спросил:

— Что вы пытались этим доказать, мистер Квин?

— Что Говард не нарушал все десять заповедей, — ответил Эллери. — И беру на себя смелость утверждать: теперь я знаю, что по крайней мере одна из заповедей, посягательство на которую я приписывал Говарду, нарушена отнюдь не им. Это результат ваших действий, мистер Ван Хорн.

Сегодня, сидя в сумерках на кладбище Фиделити, я задал себе вопрос, мистер Ван Хорн: если Говард не нарушил одну заповедь, то, быть может, он не нарушал и остальные?

5

Дидрих судорожно закашлял, а инвалидное кресло чуть было не пустилось в пляс из-за его приступа. Он наклонился, яростно сверкнул глазами и энергичным жестом указал на стол. На нем стоял серебряный графин. Эллери вскочил с кресла, налил воду в стакан, подбежал к Дидриху и поднес стакан к его губам.

Наконец Дидрих отдышался и произнес:

— Благодарю вас, мистер Квин.

Эллери поставил стакан на место и снова сел. Тяжелый подбородок Дидриха свесился ему на грудь, он закрыл глаза и, казалось, уснул.

Но Эллери продолжил ход своих рассуждений:

— Я задал себе и еще один вопрос. Какие из десяти преступлений, в которых я обвинил Говарда, он, по моему глубокому убеждению, действительно совершил? Речь идет не о преступлениях, в которых он выглядит виновным, мистер Ван Хорн. И не о преступлениях, которые он пытался совершить. Не о преступлениях, навязанных ему, а о тех, на которые он пошел по собственной воле. И знаете? — Эллери улыбнулся. — Из этих десяти преступлений, обрушенных мною на голову Говарда в прошлом году, я мог бы сейчас — поздновато, вы со мной не согласны? — я мог бы сейчас с уверенностью сказать, — он виновен лишь в двух. Тут его прямая вина и прямая ответственность.

Веки Дидриха вздрогнули.

— Я твердо и безошибочно знаю, что Говард хотел или думал, что он хотел, — обладать Салли. Он сам признался мне в этом. И я столь же твердо и безошибочно знаю, что Говард спал с Салли. Они оба признались мне в этом.

Руки Дидриха задергались.

— Итак, мне известно, что Говард нарушил две заповеди — «не желай жены ближнего твоего» и «не прелюбодействуй». Но как быть с восемью остальными заповедями? Я доказал, что вы были ответственны за заповедь об упоминании имени Божьего всуе, мистер Ван Хорн. Возможно ли, что вы также были ответственны за семь прочих заповедей, которые я пока не рассматривал?

Эллери внезапно встал. Дидрих открыл глаза.

— Я просидел на растрескавшейся каменной скамье до позднего вечера, когда совсем стемнело, мистер Ван Хорн. Скажу откровенно, я испытал адские муки. И хотел бы взять вас с собой на прогулку по этим кругам ада. Вы не против?

Дидрих разинул рот. Он снова попытался ему ответить и, наконец, выдавил из себя срывающимся голосом:

— Я старый человек. И плохо соображаю.

Но Эллери оставил его слова без внимания.

— В прошлом году я начал с «доказательств», что Говард нарушил заповеди «да не будет у тебя других богов перед лицом Моим» и «не сотвори себе кумир, и никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу и что в водах, ниже земли». Из чего же состояли мои доказательства, мистер Ван Хорн? Из того, что Говард стал тогда работать над скульптурами древних богов и его увлек творческий процесс. И это были отличные доказательства, но лишь до поры до времени, мистер Ван Хорн. Увы, дальнейший анализ не смог их подкрепить. Если мы серьезно исследуем факты, у нас неизбежно возникнут вопросы: благодаря кому сделалось возможным создание этих скульптур древних богов? Кто поддерживал Говарда?

Вы, мистер Ван Хорн, и только вы. Это вы отстаивали идею строительства музея искусств в Райтсвилле и взяли на себя его финансирование, когда комитету не удалось собрать средства, а его члены разуверились в поставленной цели. Это вы обещали покрыть огромный дефицит и заказали Говарду статуи для фасада здания будущего музея. Это вы обусловили финансовую поддержку недвусмысленным предложением. И по вашему замыслу Говард должен был создать целый пантеон классических богов.

6

Инвалидное кресло отъехало назад, и Дидрих исчез в глубокой тени. Эллери с ужасом ощутил, что подобную сцену он уже когда-то видел. Но вскоре понял, что эффект дежавю обманчив и огромная глыба в инвалидном кресле просто напомнила ему приземистую и сгорбленную фигуру старой женщины, сидевшей на скамье в саду той давней-давней ночью.

— Затем я обвинил Говарда в нарушении заповеди «не укради». И теперь чувствую, что у меня имелись веские основания, мистер Ван Хорн. Как я мог усомниться в том, что Говард украл двадцать пять тысяч долларов? Ведь он сам передал мне эти деньги на озере Куитонокис, чтобы я заплатил их шантажисту Салли? Все ясно, и никаких вопросов здесь быть не должно. Деньги украли из стенного сейфа в этом кабинете. Это были ваши деньги. Я видел список серийных номеров пятидесяти пятисотдолларовых купюр и успел сравнить его с пятьюдесятью купюрами по пятьсот долларов, которые мне дал Говард. Они полностью совпадали, до последнего номера. Отчего же я вообще заговорил об этой заповеди? Тем более что Говард признался в краже денег из вашего сейфа.

И однако сегодня вечером на кладбище, мистер Ван Хорн, я спросил себя: неужели Говард украл деньги, потому что по натуре был нечист на руку либо легко поддавался искушению? А может быть, он украл оттого, что случилось нечто необычное, связанное с исключительно сильным принуждением, заставившим Говарда украсть, вопреки его человеческой сути, обычно совершенно невосприимчивой к подобным соблазнам? И если обстоятельства вынудили Говарда похитить ваши двадцать пять тысяч долларов, мистер Ван Хорн, то кто же создал подобные обстоятельства?

И это привело меня к кульминационному пункту всего дела.

Дидрих шевельнулся в своем убежище теней, как будто готовясь привстать.

— Теперь я знаю, что Говард был вынужден совершить ряд преступлений, в которых я его обвинил и за которые возложил на него ответственность.

И я задумался о том, кто толкнул его на эти преступления. О настоящем виновнике.

Я задумался о виновнике, мистер Ван Хорн, как о некоей бесплотной сущности или факторе в математической проблеме, словом, как о неизвестном. Говарда заставили их совершить, а значит, виновник существовал. И я сразу спросил себя: что же представляет эта реальная, хотя и безвестная величина? И какова система ценностей данного мистера Икс?

Мне уже было известно, что из пяти нарушенных заповедей моя величина Икс несет ответственность за три. Так что для мистера Икс все начало складываться хуже некуда. Потому что в прошлом году я нашел следующий ответ — Говард нарушил десять заповедей. Но сейчас понял, что ошибся в одном, очень важном, аспекте. Мой Икс умело создал видимость, иллюзию нарушения Говардом Декалога или, по меньшей мере, трех из пяти исследованных мною частей. А значит, рассуждая математически, это были «ценности» мистера Икс: он манипулировал событиями, и у окружающих оставалось впечатление, будто Говард нарушил все десять заповедей.

Но если так оно и было, то что мог знать настоящий виновник? Он должен был знать основной факт, — что Говард, без всяких манипуляций, по своей воле нарушил две заповеди или, вернее, совершил два преступления против свода этических правил, которые мы называем десятью заповедями. Я говорю, что истинный виновник должен был это знать, мистер Ван Хорн. И вот почему если мы станем утверждать обратное, то невольно признаем, будто у настоящего виновника, мистера Икс, имелся свой, независимый от поступков Говарда, «план десяти заповедей». Но это немыслимо. Нет, именно нарушенные Говардом первые две заповеди — «не желай жены ближнего» и «не прелюбодействуй» — побудили виновника составить обширный план, в соответствии с которым Говарду предстояло нарушить уже все заповеди. Или все, кроме одной, мистер Ван Хорн, хоть общая иллюзия связывалась как раз с этой, одной заповедью. Сейчас я подхожу к кульминационному пункту моего аргумента, и он, наконец, займет надлежащее ему место.

Эллери налил себе стакан воды. Он поднес его к губам, но, посмотрев на стакан, тут же протер пальцами в перчатках стеклянную поверхность, к которой прикоснулся, и отставил его в сторону, так и не выпив воду.

— Откуда виновник мог знать, что Говард пожелал Салли, а затем удовлетворил свое желание и овладел ею? У него был только один способ. С самого начала это было известно двоим — Говарду и Салли. Они никому не рассказывали о своей любовной связи, кроме меня. И я тоже никому не говорил о ней. Нельзя даже допустить, будто кто-нибудь из нас троих — особенно Говард и Салли — поделились тайной с четвертым. Я сразу отверг подобное предположение.

Ведь все проблемы возникли из-за их упорного молчания, то есть из-за отказа говорить. Да и я не имел права разглашать их секрет.

Откуда же виновнику удалось узнать? И как он это обнаружил? Имелись ли факты, позволявшие ему раскрыть тайну?

Да! Имелись! Говард оставил письменный «отчет» о своих чувствах и подробностях любовной связи с Салли. По глупости он написал ей четыре письма о случившемся на озере Фаризи. Вывод? Виновник прочел его письма.

Это очень важно, мистер Ван Хорн! — воскликнул Эллери. — Значит, кто-то еще прочел его письма… загадочная личность ознакомилась с их содержанием и получила возможность шантажировать Салли! Разве я говорил кому-либо еще? Да с чего бы я стал рассказывать об этом постороннему человеку? Почему бы мне прямо не ответить… Виновник Икс прочел письмо, шантажист прочел письма,выходит, виновник Икс и является шантажистом?

Дидрих не отрываясь глядел на стакан, который Эллери поставил на стол. Стакан точно заворожил его.

— Но теперь, мистер Ван Хорн, — дрожащим голосом произнес Эллери, — мы можем оставить в покое математические символы и вернуться к человеческим меркам. Кем же был виновник Икс? Я это уже доказал. Им были вы, мистер Ван Хорн. Но виновник равнозначен шантажисту. Следовательно, мистер Ван Хорн, именно вы шантажировали Говарда и Салли.

Дидрих поднял голову, и Эллери увидел его лицо. Увиденное заставило его продолжить свои доказательства в более быстром темпе, как будто любая запинка могла привести к проигрышу в их поединке.

— Я думаю, это была точка отсчета в моих размышлениях сегодня вечером на кладбищенской скамье, мистер Ван Хорн. И я словно вернулся в прошлый год, к моему «блистательному» анализу, когда я безжалостным совершенством своих рассуждений нанес Говарду смертельные удары. Мне стало ясно, мистер Ван Хорн, — сказал Эллери, окинув собеседника столь холодным и неприязненным взглядом, что огромные глаза Дидриха сверкнули на весь кабинет, — что хотя мои рассуждения и были безжалостными, но оказались крайне далекими от совершенства. Я допустил немало ошибок. И если бы речь шла только о небрежности и натяжках! Нет, в моих доказательствах зияла огромная логическая «дыра». Я умудрился не задать важнейший вопрос о личности шантажиста! Бессознательно, глупо я принял как данность часто повторявшееся утверждение, будто шантажистом был грабитель Джон Доу. Но никакого Джона Доу не существовало, мистер Ван Хорн. И грабителя тоже не существовало. Вы были Джоном Доу, мистер Ван Хорн, и вы были шантажистом!

Он помедлил, но Дидрих ничего ему не ответил, и Эллери опять продолжил:

— Как же вы сделались шантажистом? По-моему, очень просто. В мае прошлого года или в начале июня вы обнаружили в шкатулке Салли двойное дно. И нашли в нем четыре письма. Это произошло совершенно случайно: вы клали туда или вынимали оттуда какую-нибудь драгоценность Салли и выронили из рук шкатулку. В ней открылось двойное дно, и вы увидели письмо. Уже сам факт, что они хранились в тайнике, побудил вас — или из любопытства, или благодаря постоянному интересу ко всем делам вашей жены — прочесть их. Или, возможно, вам бросились в глаза какие-то слова или фразы, хотя вы совсем не собирались их читать. Письма не лежали в конвертах, и, если эти слова или фразы привлекли ваше внимание, вам захотелось дочитать их до конца.

Дидрих по-прежнему не откликался.

— Вы ни единым намеком не дали понять жене и сыну, что вам известен их секрет. Разумеется, нет! Они ошибались в своих оценках и судили о вас до смешного неверно. Сколько раз они заявляли мне, будто вы ни о чем не подозреваете! Какими они были глупцами, какими несмышленышами! Они ограждали вас от малейших подозрений, а вы уже несколько месяцев знали об их связи! И как умело вы играли роль наивного, несведущего простачка.

Но вам все было известно, и вы только ждали подходящего момента… Салли говорила мне, что если вы обнаружите, то без каких-либо упреков дадите ей развод и выделите ей при уходе солидное состояние.

Бедная Салли, — с улыбкой заметил Эллери.

А потом вернулся к своим доказательствам:

— Для того чтобы окончательно утвердиться в роли простодушного, ни о чем не ведающего рогоносца и создать подходящую атмосферу для вашего масштабного плана, вы украли японскую шкатулку с ее содержимым и подстроили нужные улики. В результате ваши близкие поверили — в спальню Салли проник профессиональный грабитель и похитил ее шкатулку с драгоценностями. Вы умно распорядились «украденным» и сдали отдельные украшения в ломбарды разных городов. Несомненно, в прошлом году вы действовали достаточно активно. И если проверить, то выяснится, что их сдача в ломбарды совпала с нашими срочными и важными «деловыми поездками». И конечно, вы знали, что драгоценности будут возвращены.

Но письма вы хранили у себя, мистер Ван Хорн. А когда настало время, использовали их с хитростью шантажиста. Вы и стали этим шантажистом. Я краснею от стыда, стоит мне вспомнить, что всякий раз, когда «шантажист» звонил по телефону, а однажды решил появиться, — хотя и остался невидимым, — чтобы забрать деньги из ящика бюро в отеле «Холлис», вас не было дома.

Эллери достал сигарету. Движение было автоматическим. Но как только он увидел ее, зажатую в пальцах, то снова аккуратно положил себе в карман.

— Когда вы обнаружили четыре письма — в конце мая или начале июня — и принялись разрабатывать планы шантажа, вряд ли вы думали о десяти заповедях. Убежден, что ничего подобного у вас и в мыслях не было. Вы стремились к другой цели — подготовить почву для «психической атаки» на Говарда и Салли и хорошенько вымотать им нервы. Вдохновение осенило вас позже, и его источник вовсе не был связан с шантажом. Впрочем, ваш проект строительства музея тоже не имел к нему отношения. Пока вы просто почерпнули из писем информацию и размышляли. По-моему, вы сделали первый шаг лишь в тот день, когда Говард позвонил вам из моей нью-йоркской квартиры и сообщил, что я приеду в Райтсвилл по его приглашению. Однако я немного задержался, и Говард вернулся один.

Эллери тревожно шевельнулся.

— А теперь речь пойдет о событиях, касающихся самой операции шантажа. Вы потребовали от Салли двадцать пять тысяч долларов наличными — таково было ваше первое условие. Вы знали, что Салли скажет Говарду. Вы знали, что ни у Салли, ни у Говарда, ни у них обоих, вместе взятых, нет двадцати пяти тысяч долларов. И вы прекрасно понимали, как они вам благодарны и как боятся вас хоть чем-нибудь огорчить. Их страх попросту граничил с манией. А значит, вы были уверены: они сделают все, чтобы «шантажист» не осуществил свои «угрозы» и не отдал вам письма! Вы знали, что им хорошо известна ваша привычка держать деньги дома, в стенном сейфе. И не сомневались, что загнанный в угол Говард непременно подумает об этих деньгах и возьмет их из сейфа. Вы знали, что там лежит именно такая, названная «шантажистом» сумма. Или, возможно, лежавшая в сейфе сумма и продиктовала вам точный размер выкупа писем.

Итак, мистер Ван Хорн, мы можем сделать вывод. Когда Говард нарушил заповедь «не укради», его вынудили к этому обстоятельства. А вы создали данные обстоятельства для четко поставленной цели.

Дидрих наклонился в кресле, подвинулся к свету и улыбнулся. Он улыбнулся, обнажив зубы, и с неожиданной энергией, чуть ли не с добродушным юмором произнес:

— Я прослушал вашу замечательную речь, мистер Квин, и она меня перепугала. До того умно и до того сложно! — Дидрих засмеялся. — Но что-то уж чересчур лестно для меня, вам не кажется? Вы превратили меня в какое-то божество. Или в самого Господа Бога! Я создал то, я создал это; я был «уверен», что Говард поступит, как я хочу, я «знал», что Говард это сделает. Не слишком ли вы на меня полагаетесь, мистер Квин, считая… как это там называется?

— Всеведущим?

— Да. Как мог я или кто-либо еще быть в чем-то твердо уверен?

— А вы не могли всегда быть уверены, — спокойно пояснил Эллери. — Да в этом и не было необходимости. Вы разработали гибкий план, позволяющий изменять ваши следующие шаги в зависимости от обстоятельств. Но, задумав ваше черное дело, мистер Ван Хорн, вы планировали и действовали с глубоким и доскональным пониманием психологии Говарда и Салли. Вы правильно оценили их характеры, а вот они, повторяю, судили о вас до смешного неверно. Все, что творилось в глубине души каждого из них, было для вас открытой книгой, и вы понимали их как самого себя. Вы заранее знали, что они подумают, что почувствуют и как поступят. И выполняли следующий пункт вашего плана. Неудивительно, — за тридцать с лишним лет вы успели изучить Говарда, а Салли впервые увидели десятилетней девочкой, не так ли? К тому же вы долгие годы переписывались с нею. По словам Салли, она делилась с вами самыми сокровенными тайнами, которые многие девочки не осмелились бы доверить даже своим матерям. И в случае Салли ваше знание ее натуры углубилось благодаря интимным отношениям в браке. В своем роде, мистер Ван Хорн, вы отличный психолог. Жаль, что ваши таланты не нашли себе применения в мирных целях.

— Что-то не похоже на комплимент, — с мрачной улыбкой отозвался Дидрих.

— С другой стороны, вам и не требовалось всякий раз совершать правильные шаги. Если Говард и Салли не подскакивали, как вы того ожидали, когда вы дергали их за веревки, словно кукол, — из-за неточности суждений или неучтенных вами обстоятельств или просто из чистой случайности, которую вы не сумели предвидеть, — у вас была возможность привести в действие другие веревки и придумать целую серию новых шагов. Рано или поздно Говард непременно поступил бы так, как вам хотелось.

Но вы действовали безошибочно, а ваши суждения всегда оправдывались. Говард и Салли получали от вас верные «указания», вы оказывали на них давление в нужное время и в нужном месте, они двигались по заданному вами курсу и не обманывали ваших ожиданий.

И еще я могу добавить, — произнес Эллери, понизив голос до полушепота, — что по этому курсу двигались не только Говард и Салли.

7

— Продолжайте, — проговорил Дидрих Ван Хорн после короткой паузы.

Эллери изумленно посмотрел на него:

— Да, разумеется, я продолжу. Итак, я проанализировал три преступления, которые вы навязали Говарду. И заставили его совершить четвертое.

Какое событие привело меня к выводу, что Говард нарушил еще две заповеди: «помни день субботний, чтобы святить его» и «почитай отца твоего и матерь твою»? Его поездка в предрассветные часы воскресного утра на кладбище Фиделити, где он осквернил могилы двоих людей, которые, по вашим словам, были его родителями.

Должен признаться, — заявил Эллери, — что сегодня вечером, мысленно воссоздавая этот эпизод, я пришел в отчаяние. Ведь при всей вашей проницательности и точной оценке характера Говарда было совершенно невозможно предугадать, что он осквернит могилы Уаев. И вы никак не могли предположить, что Говард сделает это в воскресенье. Тут и вопросов нет. Структура моих аргументов зашаталась и была готова рухнуть. Но потом я понял, каким должен быть ответ.

Конечно, вы не могли учесть, что Говард отправится на кладбище, и не могли заставить его совершить столь странный поступок. Но вполне могли сделать это за него.

Чем больше я думал о случившемся, тем сильнее убеждался в своей правоте. Тогда, на исходе ночи, передо мной ни разу не мелькнуло лицо Говарда и я не слышал его голоса. Да, я видел машину Говарда, видел человека такого же роста и одетого в его пальто и шляпу. Видел, как этот человек орудовал скульптурным молотком и резцом. Но если ваш план требовал участия Говарда в поездке, а вам, по всей вероятности, не удалось его «уговорить», то ночью роль Говарда должен был сыграть кто-то другой. Вы разработали этот план, вы примерно одного роста с Говардом, и таким «другим человеком» стали вы. Дальнейшая реконструкция оказалась несложной. Допустим, что поздней субботней ночью, когда все в доме уже давно спали, вы пробрались в студию Говарда или в его спальню и принесли ему стакан воды. Дело семейное, мистер Ван Хорн, и никого, кроме отца и сына, оно не касается. Допустим, что вы подмешали в воду какой-то наркотик. Сильную дозу, чтобы он крепко проспал до утра. Когда Говард выпил воду, отключился и уснул, вы надели его легко различимую на расстоянии широкополую стетсоновскую шляпу и длинное пальто, его носки, ботинки и брюки. Вы оставили Говарда мирно спящим в его комнате или в студии, осторожно спустились, вышли из особняка и двинулись к гаражу. Там вы вставили ключи Салли в щиток ее автомобиля с открытым верхом, что мне очень помогло. А сами сели в родстер Говарда и сделали круг перед особняком, намеренно громко заводя мотор. Конечно, вам нужно было привлечь мое внимание, чтобы я услышал его гул из коттеджа. Убедившись, что я не сплю, вы столь же намеренно поставили машину под навес. Наверное, хотели твердо знать, что не обманулись, и решили дать мне время одеться, если я был не одет. Или, может быть, вы даже наблюдали за мной еще до того, как вывели машину из гаража, и видели, что я дремал на террасе, а завели мотор, желая, чтобы я не торопясь надел пальто.

Заметив, как я бегу через сад, вы выехали на дорогу.

Скажу вам откровенно, мистер Ван Хорн. В ту ночь вы обыграли меня, как ветеран неумеху новичка. А ваш расчет времени был поразительно тонким. Вы не стали облегчать мне задачу, и не ошиблись. Вы дали мне достаточно оснований для иллюзий, и, если бы я ненадолго отстал, вы бы вскоре увидели, что я снова у вас на хвосте.

Дождь выручил вас, но и не будь в ту ночь дождя, вам все равно ничего не угрожало. Ведь вокруг царила тьма, а догадаться, что поздняя ночь окажется беспросветной, особого труда не составляло. Вы знали, что я не подъеду слишком близко и уж тем более не решусь вас остановить. Вы знали, — я не сомневаюсь, — что за рулем Говард, и, следовательно, мое дело было не вмешиваться, а приглядывать издалека.

На могиле Уаев вы набросились на памятник, пустив в ход молоток и резец, которые взяли в студии Говарда.

Последовавшие события говорят о безупречности ваших оценок людей и ситуаций. Кстати, этот талант, несомненно, способствовал вашим успехам в бизнесе.

Вы покинули кладбище и поехали домой. Вы знали, что я, как и прежде, не помчусь за вами по пятам. Вы знали, что я обязательно проверю надгробие после вашей атаки. Знали и то, что, возвратясь на Норд-Хилл, совершенно очевидно, сначала сниму промокшую одежду, а уж потом зайду в особняк, поднимусь наверх и выясню, у себя ли Говард. Разумеется, здесь был определенный риск, но рассчитанный риск — часть любого тщательно продуманного плана. Впрочем, не так-то он и велик был. По всей вероятности, мне не захотелось бы оставлять в особняке грязные следы, ведь на следующий день я вынужден был бы что-то объяснить, если бы, не боясь простудиться, появился там сразу.

Пока я переодевался и мылся в коттедже, вы нанесли завершающие штрихи в вашу мастерски созданную иллюзию на верхнем этаже особняка. Сняли с себя промокшие носки и заляпанные грязью брюки и ботинки Говарда и надели все это на него. Потом усадили спящего Говарда, продели его руки в рукава длинного пальто, расправили и застегнули на все пуговицы. А насквозь мокрую шляпу положили на подушку рядом с ним. И потом спокойно легли спать.

Вы не исключали в ваших расчетах, — сказал Эллери, — что я, возможно, не стану заходить в комнату Говарда до утра. Но непременно проведаю его — сразу или через несколько часов. А обнаружив Говарда спящим в мокрой и грязной одежде, неизбежно подумаю, что после этого отвратительного путешествия на кладбище у него начался очередной приступ амнезии.

Да, мистер Ван Хорн, вы совершили два преступления — нарушили заповедь, относящуюся к субботе, и обесчестили «родителей» Говарда. Но сделали это так умело, что провели меня как мальчишку и заставили поверить, будто нарушителем заповедей был Говард.

8

— Продолжайте, мистер Квин, — повторил Дидрих.

— Конечно, я продолжу, — откликнулся Эллери. — Позвольте мне перейти, наверное, к самому эффектному образу вашего психологического мастерства.

В прошлом году я с наивной самонадеянностью доказал, что Говард нарушил заповедь «не произноси ложного свидетельства на ближнего своего». И особо подчеркнул, что Говард упорно отрицал правду. То есть отрицал, что отдал мне ожерелье Салли для залога в ломбард. Разумеется, все было верно — он отдал мне ожерелье для залога в ломбард и солгал, сказав, что не делал этого.

Но и здесь вы ловко манипулировали событиями и, точно оценив Говарда, поставили его в такое положение, что он был вынужден солгать!

По-прежнему выступая в роли шантажиста, мистер Ван Хорн, вы потребовали уплатить вам вторые двадцать пять тысяч долларов. В сущности, сразу после того, как первый выкуп за письма был заплачен. Очевидно, вам хотелось максимально надавить на Говарда и Салли. Но где они могли достать новые двадцать пять тысяч долларов? Никакой наличности в сейфе или где-либо в доме больше не было, и речь не шла о краже. Вы знали, что они не смогут занять эти деньги, даже если осмелятся «оставить за собой след». У них была лишь одна вещь, способная потянуть на столь крупную сумму: ожерелье Салли. И вполне можно было допустить, что кто-нибудь из них подумает об этом бриллиантовом ожерелье как о средстве удовлетворения второго требования шантажиста.

Более того. Вы знали, что я был посредником Салли в первых переговорах с шантажистом. И могли догадаться, что я попытаюсь оказать ей очередную услугу и выручу деньги, необходимые для новой уплаты. Ну а если бы я отказался, вы бы, несомненно, воспользовались какой-то другой, заранее подготовленной схемой. Я бы клюнул на эту наживку, позволил себе согласиться с предложением, и все пришло бы к аналогичному финалу — Говард стал бы отрицать, что отдал мне ожерелье Салли.

Но я согласился им помочь. И помог. Так что сцена для вашего лучшего психологического представления была подготовлена.

Как только я заложил ожерелье и отнес деньги на железнодорожную станцию Райтсвилла, по договоренности с шантажистом, вы обрушили свой удар.

На этот раз вам понадобилось иное орудие — ваш брат Уолферт, мистер Ван Хорн. Вы знали Уолферта не хуже, чем Салли и Говарда. И что же сказал Уолферт? Он заявил, что, судя по вашим словам, вы «надеялись», будто комитет по строительству музея не станет «поднимать шум» из-за ваших пожертвований. Поделиться подобной «надеждой» с Уолфертом — человеком завистливым, озлобленным и коварным — значило погубить ее. На самом же деле Уолферт ликовал: «Я убедил их принять пожертвования и отблагодарить нашего мецената». Я помню, как он произнес эти слова утром, за завтраком. Но Уолферт был прав лишь отчасти. И он оказался только орудием, вашим орудием. Вы играли им, мистер Ван Хорн, так же легко и уверенно, как играли вашей женой и сыном. Уолферт считал, что, уговорив комитет устроить в вашу честь торжественный обед, он заставит вас скорчиться от отвращения. Ведь на обед положено являться во фраке или в смокинге, а он знал, как вам противны парадные костюмы. Но именно этого вы от него и добивались. Потому что тогда у вас возник естественный и невинный предлог попросить Салли надеть ее бриллиантовое ожерелье. А вам было известно, что у нее его больше нет.

Итак, Салли придется сознаться, что ожерелье исчезло. Скажет ли она правду? Нет, ни за что. Для того чтобы сказать правду, ей понадобится разъяснить всю запутанную историю с шантажом и его причинами. Вы понимали, что Салли скорее умрет, чем раскроет тайну. Вы понимали, что Говард скорее убьет ее, чем позволит Салли раскрыть тайну. И снова было бы вполне резонно предположить, что они сочинят какую-то небылицу и попробуют объяснить пропажу ожерелья. Ограбление словно витало в воздухе. Говард украл деньги и попытался выдать кражу за дело рук «постороннего» вора. Никто бы не усомнился в том, что пропажа ожерелья — это очередной грабеж.

Когда Салли позвонила вам в офис и сообщила, что из сейфа украдено ожерелье, вы сразу поняли — ваш расчет был точен. Оставалось пустить в ход последнее средство давления, и вы позвонили шефу полиции Дейкину.

С этого момента любые ошибки заведомо исключались. Все пойдет по плану — Дейкин непременно обнаружит ожерелье в ломбарде у Симпсона, «найденную» драгоценность предъявят Салли и Говарду, Симпсон опознает меня и скажет, что я — человек, заложивший у него ожерелье. Я начну защищаться и выдам правду или какую-то ее часть, то есть отвечу, что Говард попросил меня заложить ожерелье. А Говард, не желая говорить ни слова о своей любовной связи с Салли, будет это отрицать, — в общем, произносить ложное свидетельство на ближнего своего, — уточнил Эллери.

И продолжил:

— Девять преступлений против десяти Синайских заповедей, и лишь два из них совершены Говардом по его воле, без воздействия извне. Но все остальные вы либо навязали Говарду, обманув его, либо сами нарушили эти заповеди, замаскировавшись под Говарда.

Да, девять преступлений, а когда я обнаружил величественную модель и предугадал тем самым неизбежное десятое преступление, мистер Ван Хорн, вы опять подготовили для меня сцену. И решили выступить в кульминационном акте.

Потому что все ваши действия неуклонно вели к убийству, мистер Ван Хорн, — заключил Эллери. — К двойному убийству, способному удовлетворить вашу холодную ярость и жажду мести… К убийству вашей жены, изменившей вам, и к убийству вашего приемного сына, «укравшего» у вас любовь и привязанность супруги. Я включаю Говарда в число убитых вами жертв, мистер Ван Хорн. Не имеет значения, умер ли он в тюрьме после суда и вынесенного сурового приговора за убийство, которого не совершал, или покончил с собой в твердой уверенности, что совершил это убийство. Все равно его смерть была убийством в равной степени, как если бы вы задушили его своими сильными руками. А ваши руки уже успели к тому времени задушить Салли.

9

Подбородок Дидриха тяжело опустился ему на грудь, а глаза снова были закрыты. Казалось, что он опять уснул в инвалидном кресле. Однако Эллери не стал останавливаться.

— Когда я позвонил вам той ночью и предупредил, что ваша жизнь в опасности, мистер Ван Хорн, вы поняли, что великий момент наконец настал. Если раньше вы и сомневались, то все сомнения развеялись, как только я сказал, что для возвращения к вам мне понадобится минут сорок — сорок пять. Подобный отрезок времени идеально соответствовал намеченной вами цели. Сорока или сорока пяти минут с лихвой хватало, чтобы осуществить задуманное.

По-моему, мистер Ван Хорн, вы собирались в ту ночь убить Салли независимо от того, обнаружил ли я задуманную вами модель десяти заповедей или нет. Если бы я не догадался о ней прямо перед убийством Салли, то неизбежно сделал бы это позднее, благодаря искусно подстроенным вами свидетельствам. Но допустим, что случилось бы самое худшее и я по глупости не сумел бы обнаружить и определить вашу модель. Бесспорно, вы были готовы и к такому варианту. Вы бы просто раскрыли мне ее как версию или прозрачно намекнули бы о ней, и в конце концов до меня бы дошел весь масштабный замысел. Бог знает, но вы почти ничего не оставили на произвол судьбы, всю неделю продолжая подбрасывать мне цифру десять, и рисковали крайне осложнить свое положение. Вспомните, что вы воспользовались номером 1010 для моей встречи с шантажистом в «Холлисе» и номером 10 для получения четырех писем в «Апем-Хаус», а теперь выбрали 10-ю камеру хранения на станции в Райтсвилле для второй «порции» — двадцати пяти тысяч долларов!

Я предоставил вам время, и, как уже говорил, его хватило с лихвой. Уолферт не ночевал дома, — или это вы, мистер Ван Хорн, предложили вашему брату срочную и важную работу в офисе на целую ночь? Ваша мать, очевидно, никуда не выходила из своей комнаты, ну а если и выходила, вы без труда смогли бы заставить ее вернуться туда. Лаура и Эйлин спали — в Райтсвилле привыкли ложиться рано. Так что вряд ли кто-нибудь мог вам помешать. Я сейчас процитирую фразу, мистер Ван Хорн, послужившую сходным целям и впервые произнесенную в 1590 году: «Берег был чист». И пока я, чуть не сломав свою глупую шею, на полной скорости несся назад в Райтсвилл, надеясь вас защитить и обеспечить вашу безопасность, — вы спокойно поднялись наверх, к Говарду, вновь со стаканом воды на ночь. И вновь подсыпали туда наркотик. А затем спустились на второй этаж и попросили Салли лечь в вашу постель. Там вы задушили ее и оставили труп в вашей кровати. Опять зашли к Говарду, вложили ему в руку четыре вырванных волоса Салли и с помощью пинцета загнали под ногти Говарда кусочки окровавленной кожи с шеи. Затем вернулись к себе в кабинет, заперли дверь, выполнив мое распоряжение, погасили свет и стали ждать, когда я появлюсь.

Дело было сделано. Последний взмах кисти по классическому полотну. Теперь вам оставалось лишь немного солгать мне и продемонстрировать ваш артистический дар — несложная задача для человека с вашим воображением и талантами. В сущности, в ту страшную ночь вы даже превзошли самого себя. Вы мастерски обвели меня вокруг пальца, — чего стоит одна ваша ложь о Салли, якобы ждавшей вас в вашей спальне! По вашим словам, она собиралась «сообщить вам нечто важное». То есть вы ясно дали понять, что Салли была намерена признаться вам в измене. С каким вдохновением вы тогда сыграли! Как легко убедили меня, что Салли ждала вас в вашей спальне. Да, это была просто гениальная находка.

И ведь я попался на вашу удочку, мистер Ван Хорн, — угрюмо заметил Эллери. — Я принял все десять доказательств. Для меня вы стали жертвой, и я, Эллери Квин, крохотный божок разума, обставил декорациями ваш завершающий удар. Мои «блистательные» дедуктивные выводы плюс неоспоримые свидетельства — волосы Салли в руках Говарда и кусочки ее кожи под его ногтями — не оставили никакой лазейки ни Говарду, ни мне.

Потому что, по правде говоря, — медленно произнес Эллери, — я обеспечил прикрытие вашего героического плана и позволил вам навязать Говарду эти десять преступлений. Без меня вы бы не провели операцию с таким совершенством. А значит, я помог вам убить Говарда. Я был вашим крохотным божком — соучастником — до, во время и после свершившихся событий.

Теперь массивная голова Дидриха приподнялась, его глаза открылись, а рука с обвисшей кожей нетерпеливо зашевелилась.

— Вы обвинили меня в чудовищном преступлении, — оживленно отозвался он. — И должен признаться, что в вашем изложении история звучит довольно правдоподобно. Но замечу, просто в интересах истины, — меня поразило, что из системы ваших аргументов выпал один факт, увы, способный ее разрушить.

— Неужели? — обратился к нему Эллери. — Мистер Ван Хорн, я чрезвычайно рад это слышать. Ведь я еще ни разу в жизни не анализировал дело, внушавшее мне подобную тревогу. Одна подробность, и все может затрещать по швам.

— Что же, мистер Квин, в таком случае расслабьтесь и передохните, — заявил Дидрих с почти прежней силой в голосе. На его иссохших щеках выступил легкий румянец, когда он подкатил в инвалидном кресле поближе к столу. — Вы утверждаете, что Говард не убивал мою жену, хотя мальчик, конечно, это сделал, решив, будто убивает меня. Но если Говард был невиновен, то почему же он не отрицал своей вины, когда вы во всеуслышание назвали его убийцей? Ведь невиновный человек должен был так поступить! А как он отреагировал на вашу речь? Он лишил себя жизни! Разве вам не ясно? Нет, ваша версия не срабатывает. Разумеется, Говард был виноват. Бедный мальчик понял, что вы приперли его к стенке, и не мог ничего отрицать. И, покончив с собой, он тем самым признал свою вину.

Но Эллери покачал головой:

— Нет, ничего не получится, мистер Ван Хорн. Подобно многим обстоятельствам этого дела, факт, предложенный вами, верен, но лишь отчасти. Вы сказали полуправду или, точнее, опять замаскировали ложь под правду, что в прошлом году давало вам огромные преимущества.

Да, правильно, Говард не отрицал своей вины, но не потому, что он и впрямь был виноват. Он не отрицал своей вины оттого, что считал себя виноватым!

Говард не знал, что вы подсыпали ему наркотик, мистер Ван Хорн. Он подумал, как, впрочем, подумал и я, что у него начался очередной приступ амнезии. Когда он пришел ко мне в Нью-Йорке, его мучил страх и он не мог говорить ни о чем, кроме своей болезни. И когда он попросил меня приехать в Райтсвилл, то имел в виду главным образом эту причину: он хотел, чтобы я понаблюдал за ним, находился с ним рядом, если ему, не дай бог, вновь изменит память. Чтобы я выяснил, как он вел себя во время приступа. Тогда он признался мне, что превращается в доктора Джекила и мистера Хайда, поскольку, очнувшись, ровным счетом ничего не помнит о происшедшем.

Вы знали об амнезии Говарда, мистер Ван Хорн, и его болезнь являлась краеугольным камнем возведенной вами поистине убийственной постройки. Говард был одержим страхом. Он опасался, что во время своих «провалов» он совершал какие-то преступления. Вам было известно и об этом, и вы поняли, что когда он придет в себя после — как показалось ему, да и не только ему, но и мне, в общем, всем, кроме вас, — очередного «провала», узнает о задушенной Салли и обнаружит у себя в руках ее волосы, а под ногтями кусочки кожи, то… сочтет себя виновным. Психологическая подоплека его амнезии приучила Говарда без каких-либо вопросов принимать на веру любое свидетельство его преступлений.

Из-за подобной тяги к саморазрушению Говард всегда был потенциальным самоубийцей, мистер Ван Хорн. У людей типа Говарда врожденное стремление к самоубийству, оно заложено в психологическом образце личности. Например, по его собственному свидетельству, когда он после приступа выбрался из «провала», случившегося с ним в Нью-Йорке, — из-за которого он, собственно, и обратился ко мне, — несколько минут размышлял, не выброситься ли ему из окна ночлежки. Тогда я прямо спросил его, возникало ли у него и раньше, по окончании приступов, желание покончить с собой, и он откровенно ответил, что три раза пытался свести счеты с жизнью.

Нет, я не увидел в самоубийстве Говарда ничего необычного или внутренне чуждого ему, после того как я продемонстрировал его «вину», мистер Ван Хорн. Он был твердо убежден в том, что убил Салли, осознал, что его жизнь тоже кончена, и выбрал путь, который всякий человек, знакомый с особенностями его характера, — и, в частности, вы, мистер Ван Хорн, вы ведь с ними хорошо знакомы? — мог бы легко предвидеть.

И уж поскольку речь зашла обо мне, — внезапно отвлекся Эллери, — то я, наконец, догадался, что все признаки, указывавшие на вас как на «бога из машины», были известны мне еще в прошлом году, когда я, ради вашего спасения, обрек Говарда на верную смерть.

Да, все козыри были у меня на руках, и даже ваш интерес к психологии — интерес, без которого, как я уже неоднократно заявлял, вы бы не смогли разработать план ваших преступлений. Вы сами хладнокровно вручили мне эти «ключи» при нашей первой встрече, во время беседы за столом. Вы тогда заговорили о книгах и их связи с повседневной жизнью. И включили в короткий список практически важных для вас книг «несколько исследований человеческого сознания». Что это за исследования, мистер Ван Хорн? Боюсь, что я не слишком тщательно осмотрел вашу библиотеку?

Дидрих по-прежнему чуть заметно улыбался, и Эллери впервые бросилось в глаза, что его улыбка похожа на ухмылку Уолферта. Раньше, когда лицо Дидриха было полнее, это сходство не обращало на себя внимания.

— По-моему, не стоит даже напоминать вам, мистер Квин, что я всегда являлся поклонником и ваших детективных романов, и вашей реальной деятельности, — начал Дидрих. — Однако я сразу сказал вам в прошлом году, когда вы сюда приехали, что, невзирая на мое восхищение, я считал и продолжаю считать ваш метод, столь прославленный «метод Квина», крайне слабым в одном отношении.

— Я опасаюсь, что не только в одном, а в целом ряде, — откликнулся Эллери. — Но что вы конкретно имеете в виду?

— Вещественные доказательства, — с удовольствием произнес Дидрих. — Те самые доказательства, которые полицейские, лишенные воображения, окружные прокуроры, привыкшие руководствоваться фактами, и судьи с их жесткими судебными правилами требуют, чтобы обвинить человека в преступлении. Логика, пусть даже блистательная, увы, не производит впечатления на служителей закона. Им нужны неоспоримые свидетельства, прежде чем они предъявят подозреваемому обвинения и он не сможет от них защититься.

— Хороший аргумент, — кивнул Эллери. — Я тоже не намерен защищаться и скажу лишь одно. Я всегда оставлял сбор доказательств на долю профессионалов. Тех, кто должен этим заниматься. У меня другая функция — выявлять преступников, а не наказывать их. И я вполне допускаю, что кто-нибудь, на кого я указал перстом логики, наймет за деньги сборщиков доказательств и сумеет оправдаться, если мне не хватит фактов. Однако, — продолжил Эллери уже более мрачным тоном, — я не думаю, что проделанная работа сможет им существенно помочь.

— Вы так не думаете? — переспросил Дидрих и улыбнулся. На этот раз его улыбка была точь-в-точь как у Уолферта.

— Нет. Вы действовали на редкость искусно и с размахом, но все же оставили кое-какие пробелы. И, удачно выступив в роли шантажиста, повторяю, сыграв ее изобретательно и смело, попались на свой собственный крючок. В прошлом году владельцы ломбардов в разных городах, где вы закладывали драгоценности Салли, описали вас не слишком четко и в самых общих чертах. Им не на кого было сослаться. Но теперь можно будет показать им вашу фотографию или даже устроить с вами очную ставку. И пока у вас еще есть время, я отнюдь не исключаю, что кто-то из этих владельцев ломбардов опознает в вас человека, заложившего драгоценности. А потом — номера в отелях «Холлис» и «Апем-Хаус», которые шантажист использовал, чтобы получить первые двадцать пять тысяч долларов. Тогда я не стал исследовать обстоятельства, ведь Салли и Говард просто умоляли меня соблюдать осторожность. И вы это, конечно, тоже учитывали. А сейчас имело бы смысл устроить тщательную проверку. Вы должны были расписаться в двух регистрационных книгах. Эксперты установят ваш почерк. А служащие отелей даже смогут подтвердить, что именно вы заказали оба номера.

Возможно, что вы блефовали с фотокопиями писем, но у вас был хороший шанс или, во всяком случае, единственный шанс доказать, что вы способны осуществить свою угрозу и пустить их в ход, не ограничившись уже отданными письмами. Если это правда, то фотокопии станут серьезной уликой против вас. Интересно, не пользовались ли вы типографским оборудованием газеты «Райтсвиллский архив»? Как-никак, в прошлом году она принадлежала вам.

И наконец, сами деньги. Говард взял пятьдесят пятисотдолларовых купюр из вашего сейфа, вручил их мне, а я, в свою очередь, передал их «шантажисту», а иными словами, вернул вам. — Эллери наклонился и любезно осведомился: — Вы уничтожили эти двадцать пять тысяч долларов, мистер Ван Хорн? Сомневаюсь. Основная слабость вашего плана состояла в том, что вы были твердо уверены: уж вас-то никогда не заподозрят. Вряд ли вам могло прийти в голову сжечь пятьдесят пятисотдолларовых купюр. Вы ведь знаете, как достаются деньги, и у вас был тернистый жизненный путь — от бедняка разнорабочего до крупного бизнесмена. Но я также сомневаюсь, что вы решились их использовать. Скорее всего, вы где-то спрятали эти купюры, мистер Ван Хорн. Уверяю, больше у вас не будет возможности их уничтожить. Да, кстати, я до сих пор сохранил ваш список с их серийными номерами. Это своего рода «память» о моем самом знаменательном «успехе».

Дидрих поджал губы и нахмурился.

— Не знаю, не могу сказать, что вы сделали со вторыми двадцатью пятью тысячами долларов. С деньгами Дж. П. Симпсона, которые я оставил для вас в камере хранения на станции Райтсвилла. Но возможно, в банке есть запись этого счета, и если вы положили их туда, где хранятся ваши прочие счета, то вбили еще один гвоздь в крышку вашего гроба.

— Поверьте мне, я стараюсь с уважением следить за ходом ваших рассуждений, мистер Квин, — отозвался Дидрих. — Возразите мне, если я ошибаюсь. Допустим, что все это правда, однако она способна лишь связать меня с шантажистом, и не более того.

— И не более того, мистер Ван Хорн? — засмеялся Эллери. — Доказывать, что вы шантажист, будет следствие. Ему предстоит серьезная и важная работа. И тогда выяснится, что вы знали об интимных отношениях вашей жены с Говардом. А значит, будет разрушена единственная линия обороны, которая до поры до времени психологически оправдывала вашу роль в целом деле: презумпция вашего неведения о происходящих событиях. У вас появится мотив, мистер Ван Хорн, и дело обернется против вас.

Я могу вообразить себе, как прокурор повернет дело против вас, — продолжил Эллери. — И заранее ему сочувствую, поскольку он столкнется с трудностями. Но в итоге сможет доказать две вещи. Первое — вам было известно, что жена изменяла вам с вашим сыном. Второе — вы планировали наказать их обоих и убили жену своими руками, а сына подтолкнули к самоубийству.

Но сначала следствие докажет, что вы были шантажистом. А если вы были шантажистом, то, соответственно, знали об их любовном романе. И когда следствие сделает очередной шаг, то докажет, что вы решили расправиться с ними обоими. Оно продемонстрирует ваше скрытое участие во всей череде происшествий. Это приведет к новому доказательству, и станет ясно, что Говард нарушил десять заповедей по вашей воле. Или, иначе говоря, что вы навязали ему большую часть преступлений. Боюсь, что в процессе разбирательства мои прошлогодние аргументы не выдержат суровой проверки и разлетятся на мелкие куски. Вы солгали, сказав, что обращались в детективное агентство Конхейвена и просили разузнать о родителях Говарда. Я сумею опровергнуть вашу ложь, и меня поддержит Бермер (у которого, кстати, превосходная репутация в штате). Я разоблачу вашу выдумку о мифическом докторе Сауфбридже и открыто назову вас лжецом. А Уолферт всегда сможет подкрепить мои утверждения, и я буду с неподдельным интересом наблюдать за ним, мистер Ван Хорн. Ведь он выплеснет свою ненависть к вам, накопившуюся за долгие годы.

Полиции придется поработать и над рядом других торчащих из плана углов. Вот, например, наркотик, который вы дважды подмешивали Говарду в питье, чтобы он уснул. Быть может, возникнет даже необходимость в эксгумации трупа Говарда для определения состава этого наркотика в уцелевших тканях. И если полиция справится с таким делом, то ей не составит труда доказать, что наркотик приобрели именно вы. Ну и так далее.

Однако Дидрих опять слабо усмехнулся:

— Слишком много натяжек и юридических клаузул, мистер Квин. Но, даже если согласиться с вашей логикой, в ней обнаружится ряд упущений. Сколько подробностей, и ни слова о моей причастности к самому событию… к убийству.

— Да, — подтвердил Эллери, — тут вы правы. Возможно, это никому не удастся доказать. Но, мистер Ван Хорн, лишь немногих убийц судят на основании прямых улик. Отдельные факты сведут воедино, учтут обстоятельства дела и вас… обвинят в убийстве… Да, — сказал Эллери после короткой паузы. — По-моему, это важно, мистер Ван Хорн. Вам предъявят обвинение, вы предстанете перед судом, обо всей истории снова заговорят, и великий Дидрих Ван Хорн, до сих пор вызывавший симпатии общества, обманутый муж и отец, раскроет свою суть. Окружающие поймут, что вы крайний эгоцентрик и совершили убийство из мести. Не спонтанное убийство, не эмоциональный взрыв от случайно обнаруженного предательства, а хладнокровное, обдуманное, спланированное, преднамеренное преступление.

Вы старый человек, мистер Ван Хорн, и я не могу себе представить, будто вас страшит смерть. Вы человек сильный, мужественный и вряд ли вообще чего-нибудь боитесь. Но мне кажется, перспектива быть выставленным на всеобщее обозрение вас испугает. Какая болезненная, мучительная гибель, какое ужасное наказание! От подобных наказаний человек страдает, даже когда лежит на дне могилы.

Теперь Дидрих уже не улыбался. Больше он ни разу не улыбнулся. Он безмятежно сидел в инвалидном кресле, и Эллери его не беспокоил. Мистер Квин просто стоял поодаль и глядел на старика.

Но затем Дидрих поднял голову, осмотрелся по сторонам и с горечью спросил:

— Если я поставил своей целью убить суку и навязать преступление щенку, то почему не сделал это прямо, без всяких ухищрений? Для чего мне понадобился высокопарный, нелепый замысел с десятью заповедями?

Когда Эллери ответил, его тон не изменился, хотя лицо густо покраснело.

— У детектива может быть одно объяснение, а у психолога — другое, — сказал он. — Истина — в сочетании этих объяснений.

Вы сильный, крепкий человек и большую часть жизни занимались практическими делами, бизнесом. Но по сути вы весьма рассудочны, мистер Ван Хорн. И, подобно всем тиранам, привыкли размышлять. Вы никогда не поступали наобум, под влиянием импульса. Вам нужно было заранее обдумать и спланировать каждый шаг, как в сражении или в политическом перевороте. Вы «лепили» Говарда с его младенческих лет. Вы «планировали» Салли столь же сознательно, как Говард планировал свои статуи. Она полагала, будто вы внезапно полюбили ее, и ошибалась. Она не знала, что вы решили жениться на ней еще в тот день, когда увезли ее из Лоу-Виллидж, и постепенно начали превращать в женщину, готовую в будущем разделить с вами царство.

Идея десяти заповедей в ряде отношений стала вдохновенной кульминацией вашей интеллектуальной жизни. Она обладала размахом и мощью. Она была просто грандиозной. Достойной Дидриха Ван Хорна.

А зародилась она, как и все логические построения, с предпосылки. Ваша предпосылка оказалась двоякой: вы должны были наказать предавших вас близких и, наказав их, остаться вне подозрений. Или, если сформулировать еще жестче, должны были их убить и выйти сухим из воды. Вам причинили ущерб, и ваше эго не вынесло обиды. Неудивительно, вы ведь не только эгоист, но и человек с манией величия. Оскорбившим всесильного властителя предстояло испытать на себе его гнев и могущество. Он твердо решил возместить ущерб, нанесенный его эго, и покарать обидчиков, показав, что законы, которым подчиняются обычные люди, не для него, а его власть выше любого закона.

Но совершить убийство нелегко, еще сложнее навязать его невиновному, а самому остаться вне подозрений. Если бы вы убили Салли «прямо и без всяких ухищрений», то никто не смог бы заподозрить в этом Говарда. А вот вас смогли бы, и наверняка у кого-нибудь возникла подобная мысль. Ну а если бы вы навязали убийство Говарду «прямо и без всяких ухищрений», то не исключено, что Говард в панике проболтался бы о своих отношениях с Салли. И у вас появился бы сильный мотив. Почти исключительный мотив.

Итак, согласно вашему мудрому плану, проблема заключалась в том, чтобы Говард выглядел как единственный возможный подозреваемый. Но если у Говарда в данных обстоятельствах и был мотив для убийства, то лишь для вашего убийства, а уж никак не Салли. Поэтому вам нужно было создать такую атмосферу для преступления, в которой Салли оказалась бы убитой по ошибке, вместо вас. И, самое главное, добиться, чтобы Говард ни на секунду не усомнился в своем страшном деянии!

А это, как вы понимаете, мистер ВанХорн, крайне затрудняло вашу задачу. План приобретал все более запутанные очертания — этого никак нельзя было избежать. По-моему, проект доставлял вам удовольствие. Наполеоновский склад ума оттачивается и крепнет, преодолевая преграды. Он даже стремится к ним, а порой и творит их.

Вы дали себе время подумать, вам надо было скрыть, что вы узнали о письмах, спрятанных в японской шкатулке Салли, и вы приняли нужные меры, создали иллюзию их кражи кем-то посторонним. Потом вы немного передохнули и продолжили разработку схемы. В летние месяцы — от июня до начала сентября — вы раздумывали, анализировали и уточняли, правильно ли вами понят характер будущих жертв. Вы строили предварительные планы, но не действовали.

По-моему, вас сдерживало сознание сложности намеченного проекта и пугала его опасность. Каждая дополнительная подробность увеличивала вероятность утечки, появление лазеек, непредвиденных обстоятельств — словом, всего того, что Томас Гарди^[24] называл «случайными моментами». И вы уже начали склоняться к определенному решению этой труднейшей проблемы, когда сам Говард вдруг предоставил вам прекрасную возможность.

Внезапно Эллери заметил выражение глаз Дидриха. Их взгляды скрестились, и после этого двое мужчин мысленно сошлись в поединке не на жизнь, а на смерть.

— Говард позвонил вам из Нью-Йорка и сообщил, что вернется в Райтсвилл вместе со мной. Или, вернее, он приедет сегодня же, а я последую за ним дня через два.

Вы мгновенно сообразили, что это значит. Вы давно мечтали о прикрытии, о том, как остаться невиновным в общем мнении и не возбудить ничьих подозрений, не зная, удастся ли вам обойти все рифы. Но мой приезд обеспечил вам такое прикрытие. Могли кто-нибудь усомниться в вашей невиновности или заподозрить вас в преступлении, если знаменитый детектив решит дело в вашу пользу? Это был ответ на все вопросы.

— Да, — произнес Эллери, — тут тоже не обошлось без риска. Возможно, без меня вы в чем-то чувствовали большую безопасность. Но красота идеи «Эллери Квин — пособник убийцы», ее масштаб и вероятность риска распалили ваше воображение. Это была военная кампания и битва, достойная самого Наполеона. Берусь смело утверждать, что вы не колебались.

Он остановился, и Дидрих с неподвижным выражением огромных глаз проговорил холодно и жестко:

— Продолжайте.

— Говард позвонил вам во вторник утром, а я прибыл в Райтсвилл в четверг. У вас оставалось два дня. И за эти два дня, мистер Ван Хорн, у вас родилась идея десяти заповедей, так что к моему приезду вы отрепетировали каждую связанную с нею фразу. Вы сочинили историю о детективном агентстве в Конхейвене и его «расследовании», разработали анаграмму «Яхве», отыскали могилы Аарона и Мэтти Уай на кладбище Фиделити и добавили к их фамилии букву «и». Вы привели в действие все дела, касающиеся постройки будущего музея искусств, и рассказали мне о нем вечером в четверг и о том, как вы «вчера», то есть в среду, предложили покрыть дефицит средств комитета этого музея. Через день после звонка Говарда! И вы также привели в действие давно задуманный план шантажа. Нужно ли мне напоминать, что шантажист впервые позвонил Салли в ту же среду, опять-таки через день после того, как Говард сообщил вам о моем приезде в Райтсвилл?

Все пришло в движение, как только вам стало известно о моем визите.

— Да, мистер Ван Хорн, вы отвели мне роль сообщника, и я охотно принял ее, о чем вы, конечно, знали заранее. Я делал то, что вы мне предписали, и плясал под вашу дудку, не сбиваясь с заданного ритма. Это была ваша величайшая победа, ваш триумф, мистер Ван Хорн, потому что я стал вашей самой послушной марионеткой.

Эллери вновь остановился. И продолжил явно с трудом:

— Сюжет с десятью заповедями был придуман специально для меня. Чтобы я распутал весь клубок вам в угоду, вы подготовили дело в моем вкусе. Вы успели меня очень хорошо изучить. Нет, прежде мы никогда не встречались, но вы сказали, что прочли мои книги до единой и следили по газетам за этапами моей карьеры. По-моему, вы даже произнесли такую фразу: «Я — специалист по Квину». Да, так оно и есть, мистер Ван Хорн, так оно и есть. А я вплоть до нынешнего дня ни о чем подобном и мечтать не смел.

Вы узнали меня лучше, чем я знал самого себя. Вы узнали мой творческий метод. Узнали мои слабости. Узнали, как предложить мне дело, которое меня, бесспорно, заинтересует, и решение проблемы, из которого я сделаю блистательный вывод. Ведь я в него поверил!

Вы узнали, что я всегда предпочитаю тонкие ответы очевидным, а сложные простым, что пиротехника нравится мне куда больше общих мест.

Вы узнали, что я тоже не страдаю от ложной скромности и руководствуюсь в общем-то грандиозной психологической моделью, мистер Ван Хорн. Что я люблю считать себя работником в сфере умственных чудес, и не важно, скрываю я это или нет. Вот вы и предложили мне иметь цело с чудесами мысли. Колоссальная идея! Крутой путь, запутанный, совсем как в лабиринте. Ослепительная, ошеломляющая кульминация. И я разыграл симфонию по вашим нотам, мистер Ван Хорн. Я разработал для вас это изумительное решение, и каждый восприимчивый человек восхищался моим умом. А вас ни разу не заподозрили, и это — превосходный итог.

— Да, десять заповедей, — продолжал Эллери. — И что же писали в газетах? «Эллери Квин — величайший сыщик».

Эллери говорил тем же ровным, бесцветным голосом.

— Но интересно заметить, что, точно оценив меня и в результате позволив мне разыграть спектакль с десятью заповедями, вы невольно выдали себя в одном исключительно важном, просто фундаментальном аспекте, мистер Ван Хорн.

В глазах старика мелькнули искорки любопытства.

— Когда я поставил Говарду диагноз и определил его эмоциональный кризис как следствие психоневротического поклонения образу отца, то не думал, будто в этом можно усомниться. Но когда я расширил диагноз и представил стремление Говарда нарушить десять заповедей как осознанный бунт против величайшего в мире образа отца, то есть против Бога Отца, то, очевидно, ошибся. Ведь идея десяти заповедей вовсе не принадлежала Говарду. Это была ваша идея.

Отчего у вас зародилась и созрела именно эта идея, мистер Ван Хорн? Как вы до нее додумались? Почему десять заповедей? Вы могли бы изобрести сотни других идей и снабдить их необходимыми подробностями, чтобы произвести на меня впечатление. Но нет, вы выбрали десять заповедей. Почему?

Я отвечу вам почему, мистер Ван Хорн, и, по-моему, для вас это станет единственной новостью за все время нашего разговора. Сам выбор десяти заповедей помог мне понять вас до конца. Он мог бы и раньше стать надежным путеводителем по лабиринтам и закоулкам вашей души, если бы у меня хватило ума догадаться. И суть в ваших комплексах, а не в психологии Говарда.

В прошлом году, изложив свой напыщенный тезис, я попытался объяснить прокурору Шалански, шефу Дейкину и доктору Корнбранчу, зачем Говард выбрал это орудие — десять заповедей — для разрушения образа Бога Отца и вашего образа как его земной ипостаси. Я сказал, что, должно быть, подобная идея пустила корни в душе Говарда еще в раннем детстве… благодаря его семейному окружению. Ведь его приемная бабушка была одержима религией, ну и так далее. Но, если копнуть поглубже, окажется, что мой аргумент довольно слаб — применительно к Говарду. Ваша мать, мистер Ван Хорн, согласно вашей же версии, никогда не играла в доме активную роль и не влияла на близких, по крайней мере при жизни Говарда. Да ее и видно не было, никто не обращал на нее внимания и не интересовался, где она. Говарда воспитывали няньки и репетиторы, и преобладало их воздействие, а вовсе не вашей матери. К тому же, за ее исключением, никто в вашем доме не был особенно религиозен.

Но как обстояло дело с вами и вашим детским окружением, мистер Ван Хорн? С окружением, в котором вы росли и формировались в детские годы, когда впечатления и наглядные примеры особенно сильны? Ваш отец был странствующим евангелистом, религиозным фанатиком фундаменталистского типа. И он проповедовал, поклоняясь антропоморфному, мстительному, ревнивому Богу из Ветхого Завета. По вашим словам, он сулил адские муки вам и вашему брату, и вы оба, опять-таки по вашим словам, до смерти боялись его. Говард любил своего отца, мистер Ван Хорн, а вот вы вашего отца ненавидели. Из этой ненависти и родилась ваша идея десяти заповедей, с помощью которой вы, сами того не ведая, воспользовались орудием вашего отца. Вам захотелось убить его через пятьдесят лет после его смерти от апоплексического удара.

Потом Эллери уже торопливо заключил:

— По-моему, вывод ясен, мистер Ван Хорн. Вы убили Салли и навязали это преступление Говарду. Так что смерть Говарда — тоже ваших рук дело. А я помог вам совершить преступления, и мы оба, каждый по-своему, должны быть наказаны.

— Наказаны? — переспросил Дидрих. — Оба?

— Каждый по-своему, — повторил Эллери. — Вы погубили меня. Вы это понимаете? Вы меня погубили.

— Да, я понимаю, — ответил Дидрих Ван Хорн.

— Вы погубили мою веру в себя. Как я смогу снова сыграть роль маленького божка? Я не сумею. И не осмелюсь. Я не привык, мистер Ван Хорн, распоряжаться чужими жизнями. В профессии, которую я выбрал, ставки часто бывают высоки и на кону оказывается чья-то судьба, а если не судьба, то карьера или человеческое счастье.

Но из-за вас продолжать расследования стало для меня невозможно. Я обречен и никогда больше не возьмусь ни за одно дело.

Эллери смолк.

Тогда Дидрих кивнул и почти весело осведомился:

— А как быть с моим наказанием, мистер Квин?

Эллери отодвинул вращающееся кресло и открыл рукой в перчатке верхний ящик стола Ван Хорна.

10

— Видите ли, — заявил Дидрих, проследив за движением руки Эллери, — говорить им правду теперь бесполезно. Никакая правда не воскресит Салли, мистер Квин. И его тоже.

Вы только что решили, будто вы обречены, мистер Квин. Но обречен-то я. И со мной все кончено. Я стар. У меня осталось совсем немного времени. Но кое-что в жизни я построил. Я имею в виду не это. — Он неопределенно взмахнул высохшей рукой. — И не мои деньги или что-нибудь иное, столь же несущественное. Я имею в виду жизнь как таковую. Имя. То, от чего человек может уйти в землю без острого сожаления о напрасно потраченном времени.

Вы на редкость проницательны, мистер Квин. И должны знать, что все сделанное не вызывает у меня ощущения победы или удовлетворения. Ну а если вы раньше не поняли, то поймете сейчас, просто увидев, во что я превратился. Как там говорится в «Короле Лире»? «Трепещи, ты, чьи преступные деянья скрылись от правосудия». Для человека, который уже на три четверти мертв, разве этого наказания не достаточно, мистер Квин?

Но Эллери ответил:

— Нет.

Дидрих поспешно проговорил:

— Я очень богат, мистер Квин. Допустим, я предложу вам…

Но Эллери снова ответил:

— Нет.

— Простите, — откликнулся Дидрих и опять кивнул. — Я сказал это не подумав. Такое предложение недостойно нас обоих. Мы оба можем сделать массу добрых дел. Назовите какое-нибудь благотворительное общество, и я выпишу чек на миллион долларов.

Но Эллери в третий раз ответил:

— Нет.

— На пять миллионов.

— Вам не помогут и пятьдесят.

Дидрих промолчал. Однако вскоре произнес:

— Я понимаю, сами по себе деньги для вас ничего не значат. Но подумайте о власти, которую они вам дадут…

— Нет.

Дидрих вновь промолчал.

И Эллери тоже не проронил ни слова.

Молчал и кабинет. В нем не было слышно даже тиканья часов.

Наконец Дидрих сказал:

— Но должны же вы с чем-то согласиться. У каждого человека есть своя цель. Могу ли я предложить вам хоть что-нибудь, способное удержать вас от визита в полицию, к Дейкину?

И Эллери впервые ответил:

— Да.

Инвалидное кресло быстро подъехало к столу.

— Что же именно? — взволнованно спросил Дидрих. — Что? Назовите мне, и оно станет вашим.

Рука Эллери в перчатке достала что-то из ящика стола. Он держал «курносый» «смит-и-вессон» 38-го калибра с бесшумным предохранителем. Эллери впервые увидел револьвер в тот вечер, когда Ван Хорн показал ему сейф с рифленой дверцей.

* * *

Рот Дидриха искривился, но больше он ничем не выдал себя.

Эллери опять положил револьвер в ящик. Но не стал его закрывать. Он поднялся с кресла.

— Сначала напишите записку. Отыщите любой предлог, способный прозвучать правдоподобно, — тоска, неизлечимая болезнь.

Я подожду за дверью кабинета. Вряд ли вы сейчас унизитесь еще больше и попытаетесь всадить в меня пулю, но если нечто в таком роде и пришло вам в голову, то лучше забудьте. К тому времени, когда вы подъедете в вашем кресле к столу и возьмете револьвер, я уже буду в другой комнате и скроюсь в темноте. По-моему, мистер Ван Хорн, это все.

Дидрих посмотрел на него.

Эллери окинул его ответным взглядом.

Дидрих неторопливо кивнул.

Эллери поглядел на часы:

— Я даю вам три минуты. — Затем он бросил прощальный шор на стол, кресло и пол. — Прощайте.

Дидрих не ответил ему.

Эллери быстро обошел стол, миновал инвалидное кресло с угрюмо молчащим стариком, пересек кабинет, открыл дверь и растворился в темноте соседней комнаты.

Он замедлил шаги и подождал, стараясь не прислоняться к стене. И поднес наручные часы поближе к лицу.

Через несколько секунд светящийся циферблат начал приобретать форму.

Прошла минута.

В кабинете было тихо.

Еще двадцать пять секунд.

Он услышал скрип пера.

Перо скрипело в течение семидесяти пяти секунд. Затем скрип прекратился, сменившись новым звуком — негромким лязганьем инвалидного кресла.

Но вот смолкло и лязганье инвалидного кресла.

А потом раздался еще один звук — щелчок.

И почти сразу после него — выстрел.

Эллери отодвинулся от стены и прошел вдоль полосы света, падающего из открытой двери кабинета.

Он заглянул в кабинет.

Потом повернулся и не спеша направился по комнате к коридору и парадной двери.

Когда он открывал парадную дверь, то услышал, как распахнулась дверь наверху, а за ней вторая и третья. Уолферт? Лаура? Старая Христина? До него донесся тонкий, скрежещущий голос Уолферта, эхо от которого отдалось во всем доме:

— Дидрих! Это ты, там, внизу?

Эллери бесшумно закрыл парадную дверь. В доме зажегся свет.

Но его ноги уже ступили на подъездную дорогу Ван Хорнов, и началось долгое ночное путешествие обратно в Райтсвилл.

«ДВЕ ВОЗМОЖНОСТИ»

Четверг, 4 апреля

Эллери думал, что навсегда покончил с Райтсвиллом. У него даже развилась ностальгия в отношении этого городка, как у человека, предающегося сентиментальным воспоминаниям о местах, где прошло его детство. Он часто повторял, что, хотя и родился в Нью-Йорке, его духовной родиной был Райтсвилл — город мощеных улиц и кривых переулков, город, который свил свое гнездо в долине, прислонясь к животу одного из самых древних горных хребтов Новой Англии. Густой зеленый лес, темнеющий вдали на фоне ясного неба, ухоженные поля, чистый воздух, живописные холмы… Все это запечатлелось в его памяти и было несказанно дорого его сердцу.

И вот теперь перед ним лежал конверт, присланный из Райтсвилла.

Эллери обследовал его, не касаясь содержимого.

Это был продолговатый конверт из гладкой светло-голубой бумаги, который можно приобрести в любом американском магазинчике. Но Эллери не сомневался, что его приобрели в писчебумажной лавке Хай-Виллидж. Неподалеку находилось Агентство по продаже недвижимости Дж. С. Петтигру, а на Аппер-Уистлинг поблескивала «Чайная мисс Салли», где дамы из райтсвиллского haute monde^[25] ежедневно собирались, чтобы отведать знаменитый ананасовый мусс с алтеем и орехами. О, Райтсвилл! Если встать у писчебумажной лавки и посмотреть на запад, в сторону Лоуэр-Мейн, то можно разглядеть бронзовую спину основателя города Джезрила Райта, восседающего на ржавой лошади в центре круглой Площади, а на западной ее дуге — новый навес старого отеля «Холлис», в некоторых номерах которого еще оставались фарфоровые ночные горшки, поставленные администрацией более раннего поколения для удобства постояльцев. А если посмотреть на другую сторону улицы, то рядом с кинотеатром «Бижу» Луи Кейхана можно увидеть аптеку «Кат-Рейт», сверкающую белизной… Таков был Райтсвилл, и Эллери сердито перевернул конверт, пробудивший в нем эти воспоминания.

Обратный адрес отсутствовал.

Его и не должно быть. Люди, которые пишут адрес на конверте карандашом и нарочито грубыми прописными буквами, обычно заявляют таким образом о своей робости. Анонимное письмо… Эллери боролся с искушением бросить его в камин.

Наконец он осторожно разрезал конверт.

Из него выпали только газетные вырезки, соединенные в верхнем левом углу стальной скрепкой.

Первая вырезка начиналась с названия «Райтсвиллский архив» — единственной райтсвиллской ежедневной газеты — и даты: «Среда, 1 февраля».

Значит, газета двухмесячной давности. Эллери прочитал заметку.

В ней сообщалось о смерти от сердечного приступа Люка Мак-Кэби в возрасте семидесяти четырех лет, проживающего в Хай-Виллидж по адресу Стейт-стрит, 551.

Эллери не припоминал такого имени, но в статье описывался дом покойного, и ему показалось, что он знает его.

Это было большое здание традиционного викторианского желтовато-коричневого цвета, украшенное деревянной резьбой и цветными стеклами в веерообразных окнах с крыльцом, коньком на крыше и башенкой. Оно простояло на грешной земле уже шесть или семь десятилетий. Стейт-стрит, — северо-западная спица колеса, в центре которого расположена Площадь, — главная, самая широкая улица города, и ближайшие к площади кварталы отличались подлинным великолепием. Однако чем дальше от центра, тем дома становились все более обветшалыми. На рубеже веков, до того, как старые семейства перебрались на Холм, это был фешенебельный район Райтсвилла. Теперь дома у подножия Холма населяли представители нижнего слоя среднего класса, а в некоторых из них сдавались меблированные комнаты. Крылечки везде покосились, решетки зияли дырами, стены потрескались. Весь район отчаянно нуждался в ремонтных работах.

Если дом Мак-Кэби был тем, который помнил Эллери, то он стоял на углу Стейт-стрит и Аппер-Фоуминг-стрит, — это было самое большое здание, и оно громче всех молило о помощи.

Мак-Кэби, сообщал «Архив», был «городским отшельником». Он редко покидал свои ветхие владения — торговцы Хай-Виллидж заявляли, что уже много лет не видели его на Площади или на Лоуэр-Мейн. В былые дни Мак-Кэби считали скрягой, пожиравшим глазами гипотетические кучи золота и бриллиантов при газовом освещении своего фамильного обиталища, но этот слух, был он обоснованным или нет, заглох сам собой потому, что городской отшельник задолго до своей кончины прослыл нищим, питающимся хлебными корками. А вот последнее явно не соответствовало действительности, иначе как объяснить то, что он нанял управляющего, компаньона или слугу — автор статьи высказывался весьма неопределенно относительно статуса этого человека, с другой стороны, то, что Мак-Кэби пребывал в крайне стесненных обстоятельствах, подтверждал его врач, доктор Додд, хорошо известный в Хай-Виллидж (хотя Эллери о нем никогда не слышал). Давая интервью корреспонденту «Архива», доктор Додд неохотно признал, что уже давно прекратил посылать старику счета, поскольку «бедняге было просто не на что вести достойное существование». Тем не менее, Додд продолжал лечить Мак-Кэби вплоть до его смерти. Старик страдал хронической сердечной недостаточностью. Чтобы облегчить приступы, доктор Додд давал ему таблетки.

Насколько было известно, у Мак-Кэби не осталось родственников — его жена, согласно «Архиву», умерла в 1909 году, не продолжив род. Но личные достоверные воспоминания о старике мог сообщить только его управляющий-компаньон Гарри Тойфел, который прожил с Мак-Кэби пятнадцать лет. Тойфел тоже был стариком и, видимо, являл собою колоритную личность, если имел прозвище городской философ. Более того, его часто видели в «Придорожной таверне» Гаса Олсена на 16-м шоссе в компании Тома Эндерсона и Никола Жакара. При упоминании Тома Эндерсона на душе у Эллери потеплело — наконец-то появился старый знакомый, известный в Райтсвилле как городской пьяница или городской нищий. Никола Жакара Эллери как будто не припоминал. Разве только… Ну конечно! В 1940 или 1941 году ему говорили о семье канадских французов в Лоу-Виллидж по фамилии Жакар, причем глава семьи специализировался на производстве детей, и разговоры о них выглядели примерно так: «еще одна тройня»… Если Никола Жакар был тем самым Жакаром, что казалось вполне вероятным, то он явно не был образцовым представителем Лоу-Виллидж. Тот Жакар завоевал репутацию городского вора, и Эллери надеялся, что в этом им руководили благородные побуждения, а именно — необходимость набить рты бесчисленных маленьких Жакарчиков.

Тойфел и его странный хозяин, опять-таки если верить газете, «грызлись, как кошка с собакой». На вопрос, почему он в течение стольких лет оставался в ветхом жилище, ублажая капризного отшельника, Тойфел ответил весьма многозначительно: «Он тоже любил цветы». В саду Мак-Кэби Тойфел творил чудеса с рассадой, очевидно украденной с участков на Норд-Хилл. Гигантский гладиолус Мак-Кэби был сенсационным экспонатом в райтсвиллском цветочном магазине Энди Биробатьяна на Вашингтон-стрит.

После смерти хозяина у Тойфела спросили о его планах. «Уже пять лет мистер Джон Харт уговаривает меня заняться его садом, — ответил он. — Теперь я, пожалуй, это сделаю». Между прочим, газета «Архив» напомнила своим читателям, что Джон Спенсер Харт — миллионер и владелец хлопкопрядильной фабрики в Лоу-Виллидж. Зная Райтсвилл, Эллери не удивился терминологической связи с прошлым: на фабрике не пряли хлопок уже двадцать лет. Источником миллионов Джона Спенсера Харта были красители, и безобразного вида фабрику на углу Вашингтон-стрит и Лоуэр-Уистлинг украшали стальные буквы: «РАЙТСВИЛЛСКОЕ ПРОИЗВОДСТВО КРАСИТЕЛЕЙ».

«Так закончилась еще одна романтическая глава истории Райтсвилла. Служба по усопшему будет проведена доктором Эрнестом Хаймаунтом, помощником пастора первой индепендентской^[26] церкви на Уэст-Ливси-стрит. Похороны состоятся на семейном участке Мак-Кэби кладбища Твин-Хилл».

«Requiescat in pace.^[27] Возможно, новая работа в саду миллионера Джона Спенсера Харта добавит оптимизма в твою философию, Гарри Тойфел. Но какого дьявола кто-то думает, что это должно меня интересовать?»

Эллери посмотрел на имя автора статьи. «Мальвина Прентис».

Он покачал головой и приступил к следующей вырезке.

Она была из более позднего выпуска «Райтсвиллского архива». «Понедельник, 13 февраля». У второй статьи был броский заголовок. Газета поймала сенсацию за хвост и громко об этом кричала. (Это не походило на «Архив» времен Фрэнка Ллойда или даже Дидриха Ван Хорна. Очевидно, таков был стиль нового руководства.)

Вторая вырезка продолжала похоронную историю от 1 февраля. Люк Мак-Кэби, эксцентричный старый нищий, оказался вовсе не нищим. Он умер одним из богатейших людей Райтсвилла! Старый миф обернулся правдой.

Мак-Кэби тайно являлся полноправным партнером «Райтсвиллского производства красителей».

Почему он хранил в секрете свое участие в бизнесе, выросшем как на дрожжах во время войны и приносившем миллионы, «никогда не станет известно. Как заявил мистер Харт, Мак-Кэби, не объясняя причины, настаивал, чтобы их деловые связи оставались тайными. Мистер Харт считает, что эксцентричность Мак-Кэби…» и так далее.

Выяснилось, что Мак-Кэби хранил свои акции, дивиденды и практически весь капитал в большом сейфе Райтсвиллского национального банка, служащие которого (по словам президента — мистера Уолферта Ван Хорна) ничего не знали о его партнерстве — в предприятии. Харт открыл специальный счет в банке Конхейвена, на который поступали все партнерские чеки, а доходы Мак-Кэби — по его требованию, как сказал мистер Харт, — переходили к нему наличными.

В самом деле сенсация…

Все вышло наружу, как сообщалось в «Архиве», когда Отис Холдерфилд, местный адвокат, передал на утверждение в городской суд по делам о наследстве завещание, которое, по его словам, Мак-Кэби составил всего за несколько дней до смерти.

Но это было ничто в сравнении со следующим открытием. Люк Мак-Кэби завещал все свое состояние достойному и хорошо известному жителю Райтсвилла (задержите дыхание!) доктору Себастьяну Додду! Вот это всем сенсациям сенсация!

Гонорары доктора Додда составляли два доллара за прием в кабинете и три за вызов на дом. Его пациентами были бедные фермеры, бедные обитатели Лоу-Виллидж и бедные обитатели Хай-Виллидж — он специализировался на бедняках. У него было всего два костюма и старый дешевый «форд». Ему и вовсе не удавалось бы сводить концы с концами, если бы не несколько пациентов с Холма, перешедших после смерти доктора Майлоу Уиллоби к нему, а не к одному из молодых врачей. Приемная доктора Додда была всегда переполнена, а кошелек — всегда пуст. Он посвятил столько времени тому, чтобы оставаться неудачником, что был вынужден взять ассистента — молодого доктора Кеннета Уиншипа, — чтобы тот помогал ему пребывать в бедности.

Таков был человек, унаследовавший состояние свыше четырех миллионов долларов. «Кто говорит, что добродетель остается без награды?!» — экстатически восклицала газета «Архив».

Доктор Себастьян Додд был поражен. «Что я могу сказать? Я никогда не имел ни малейшего представления… Он ничего мне не говорил…» Сначала пожилой врач настаивал на том, что это просто шутка. Четыре миллиона! Но когда адвокат Отис Холдерфилд процитировал ему завещание и Джон Спенсер Харт это подтвердил, доктор Додд пришел в возбуждение. Он начал распространяться о плачевном состоянии единственной райтсвиллской больницы, все оборудование которой устарело, а коек явно не хватало для медицинских нужд города с десятитысячным населением. «Когда я вступил в должность главного врача после смерти Майлоу Уиллоби в 1948 году, — сказал доктор Додд, — то обещал себе не успокаиваться до тех пор, пока больница не обзаведется хотя бы современным детским корпусом, в котором мы так нуждаемся. Теперь, благодаря щедрости мистера Мак-Кэби, я смогу это устроить».

Гарри Тойфелу городской отшельник не оставил абсолютно ничего.

Городской философ достойно поддержал свою репутацию, когда корреспондент «Архива» задал ему вопрос, что он чувствует, будучи обойденным в завещании старика, которому прослужил так много лет. «Серебро твое да будет в погибель с тобою», — сказал он, и редакция «Архива» определила источник этой мудрости как «Деяния святых апостолов»,^[28] глава 8:20. «Могила, удобренная золотом, порастает сорняком, — добавил Тойфел, очевидно цитируя самого себя, ибо на сей раз газета не смогла установить первоисточник. — Деньги ведь не сделают меня лучше, чем я есть, верно? В глазах Господа все люди равны. Читайте об этом в Евангелии и у Пейна».^[29] Далее газета с уважением отозвалась об искренней вере Тойфела и отметила, что она может послужить хорошим уроком для всех читателей.

Гарри Тойфел ничего не подозревал о богатстве Мак-Кэби.

Статья была подписана Мальвиной Прентис.

Нахмурившись, Эллери перешел к следующей вырезке.

Заметка была датирована понедельником 20 февраля — неделей позже предыдущей — и сообщала о самоубийстве Джона Спенсера Харта.

На сей раз Эллери читал с неослабевающим интересом.

Узнав, что он является единственным наследником четырех миллионов долларов Люка Мак-Кэби, доктор Себастьян Додд поручил адвокату Отису Холдерфилду, составившему необычное завещание Мак-Кэби, блюсти его юридические интересы. Соответственно, Холдерфилд представил на подпись своему новому клиенту письмо, адресованное мистеру Джону Спенсеру Харту, президенту «Райтсвиллского производства красителей», с просьбой составить предварительный отчет о финансовом статусе предприятия. Доктор Додд подписал письмо, адвокат Холдерфилд отправил его по почте с требованием высылки квитанции о получении, и квитанция была прислана с подписью адресата. В тот же вечер миллионер пожаловался на гриппозное состояние, отправил жену на новоселье Хэллама Лака, недавно переехавшего с Хилл-Драйв в великолепный новый дом на Скайтоп-роуд, проследил за ее отъездом, отпустил на вечер всех четырех слуг, пошел в библиотеку, запер дверь, написал записку жене и пустил себе пулю в висок.

Единственным поводом для такого отчаянного шага могло послужить письмо, полученное миллионером перед самоубийством. (Впрочем, для газеты «Архив», идеально отражавшей райтсвиллские нравы, все письма адвокатов выглядели зловещими.) Расследование вскоре установило причину страха Харта перед отчетом. Даже супруга Харта не знала, что он годами играл на бирже и пускался в спекуляции, однако его проницательность, по-видимому, строго ограничивалась производством красителей. Эти авантюры поглотили все личное состояние Харта, его долю прибылей от бизнеса и даже часть доли его молчаливого партнера. Когда пришло письмо от нового партнера с официальной просьбой об отчете, Харт пребывал на грани разорения и тюрьмы, поэтому метко направленная в висок пуля казалась вполне разумным решением.

Проверка, осуществленная «Бухгалтерской фирмой Файнголда и Иззарда» («Апем-блок», 118, на Площади), обнаружила, что «Райтсвиллское производство красителей», несмотря на злоупотребления Харта, достаточно крепко стоит на ногах. «Никакого сокращения штатов не предполагается, — заявил доктор Додд, оставшийся единственным владельцем предприятия, — по крайней мере, в настоящее время. Что касается управления, то я имел несколько долгих бесед с Джорджем Черчуордом, который руководил производством при мистере Харте с начала войны, и убежден, что он знает свое дело. Как только прояснится юридическая неразбериха, мистер Черчуорд станет вице-президентом с полной ответственностью за все операции. А пока что он будет продолжать работу в теперешней должности». «Архив» указывал, что Джордж Черчуорд уже давно считается одним из самых энергичных молодых администраторов промышленных предприятий округа, что сейчас ему сорок один год, что он женат на Энджел Эсперли Стоун, дочери Уиллиса Стоуна — владельца похоронного бюро в Хай-Виллидж, — и является отцом троих детей: Чарлайн Уиллис, пяти лет, Лав Эсперли, трех лет, и Джорджа, шестнадцати месяцев. «Наши поздравления Джорджу Черчуорду!»

Харт умер, оставив вдову, Урсулу Харт (урожденную Брукс), и их сына Карвера Б., студента второго курса Йельского университета. «Я понимаю, что от страховки Джона Харта осталось очень мало, — заявил доктор Себастьян Додд в эксклюзивном интервью «Архиву», — так как он заимствовал деньги под свои полисы, поэтому миссис Харт и ее сын остались практически без средств к существованию. Сегодня я написал ей. Как только все прояснится с производством красителей и завещанием Мак-Кэби, миссис Харт начнет получать ежемесячный доход с предприятия, и это будет продолжаться до конца ее дней. А если молодой Карвер нуждается в работе, то она его ждет».

Доктор Додд объяснил в том же интервью, что планы открытия детского корпуса райтсвиллской больницы задерживаются до выяснения «состояния предприятия» в свете «неудачных личных инвестиций» покойного Дж. С. Харта.

И наконец, самой свежей информацией в истории о Себастьяне Додде, причем Эллери уже успел окрестить ее «Приключениями Себастьяна Додда», было любопытное примечание журналиста. Гарри Тойфел, едва успев занять место старшего садовника в поместье Хартов на Норд-Хилл-Драйв, «вторично оказался безработным в течение менее чем трех недель благодаря косе смерти. Однако он принимает свою участь, как подобает мудрому старому философу. Гарри уже согласился работать садовником у одного из самых выдающихся жителей Райтсвилла. Мы имеем в виду доктора Себастьяна Додда».

И вновь статья была подписана Мальвиной Прентис.

Эллери встал и подбросил угля в камин. Ему стало как-то зябко и сумрачно из-за этой райтсвиллской корреспонденции.

Кто послал ему вырезки из «Архива»? И почему?

Прежде всего Эллери подумал об Эмелин Дюпре. Худая, длинная и несгибаемая, как шляпная булавка, Эмелин проживала в доме номер 468 по Хилл-Драйв за два дома от жилища великих Райтов и представляла городское искусство и культуру, давая уроки танцев и актерского мастерства райтсвиллской интеллигентной молодежи. Ее вполне заслуженно прозвали городским глашатаем, так как кончик языка Эмелин обычно бил в колокол дурных новостей. Но, подумав, Эллери решил, что это затея более изощренного ума. Эмелин Дюпре работала языком, не в ее стиле задумать столь зловещую историю.

А то, что за всем этим кроется нечто зловещее, Эллери чуял нутром. Но что именно? В Райтсвилле его хорошо знали в качестве криминалиста. Однако где тут преступление? Правда, Джон Спенсер Харт совершил преступление, но сам же раскрыл свою тайну. Может быть, здесь имеет место тайное преступление? Может, анонимный отправитель вырезок знал или подозревал о какой-то нечестной игре? Но в сообщениях, вышедших из пишущей машинки Мальвины Прентис, не содержалось никаких намеков на подобный вариант. Люк Мак-Кэби умер от сердечного приступа — он давно страдал сердечной недостаточностью, а даже если это было не так давно, смерть в семьдесят четыре года не является чем-то необычным. Что касается самоубийства Харта, то причина была вполне убедительной; кроме того, «Архив» сообщал, что записка жене, безусловно, написана его рукой, — вдова и сын идентифицировали почерк на дознании, проведенном коронером Траппом, а от его опытного глаза не ускользала ни одна мелочь.

После всех этих размышлений Эллери сунул конверт вместе с содержимым в ящик для всякого хлама.

Возможно, это всего лишь запоздалая первоапрельская шутка.

И все же маленькая тайна назойливо тявкала у его ног.

Пятница, 7 апреля

Когда спустя три дня пришел второй конверт, Эллери разорвал его, не стыдясь своего нетерпения, и сразу понял, что отправитель тот же самый. Размер и бумага конверта, адрес, грубо написанный карандашом, райтсвиллский штемпель, отсутствие обратного адреса — все было абсолютно идентичным.

На стол выпала единственная вырезка из «Архива» от 3 апреля.

«Городской пьяница исчез».

Тома Эндерсона больше не было.

Эллери нахмурился.

Расследование, проведенное шефом полиции Дейкином, установило «почти с полной точностью», что Эндерсон мертв. Его пальто и шляпа были найдены утром в воскресенье, 2 апреля, на краю скалы Малютки Пруди, что торчала среди болот, расположенных, как припоминал Эллери, к востоку от Лоу-Виллидж, служивших рассадником москитов и пугалом для местных малышей. «На краю утеса, — заявил шеф Дейкин, — были обнаружены явные признаки борьбы», во время которой Эндерсон, должно быть, свалился вниз. «Архив» указывал, что трясина у подножия скалы Малютки Пруди была бездонной и моментально всасывала любой предмет. Предложение осушить болото было отвергнуто как безнадежное. «Кто же боролся с Томом Эндерсоном на краю скалы Малютки Пруди? — горячо вопрошал «Архив». — Кто сбросил его в эту жуткую бездну? Это вопрос, на который Райтсвилл хочет получить немедленный ответ. Покойный оставил дочь Риму Эндерсон, двадцати двух лет».

Подпись: «Мальвина Прентис».

Эллери отложил вырезку.

Здесь возникала новая загадка. Какова связь между убийцей городского пьяницы — если это убийство — и сагой о Себастьяне Додде?

Здесь, несомненно, должна быть связь. В самой первой вырезке не указывалось на какие-либо взаимоотношения между Эндерсоном и Люком Мак-Кэби — центральной фигурой статьи. А во второй и третьей заметках Эндерсон не упоминался даже мимолетно. И внезапно — в четвертой статье — Эндерсон появился снова, на сей раз в роли главного героя. Но изолированно. Не было никаких ссылок на Мак-Кэби, Харта, доктора Додда или хотя бы Гарри Тойфела.

Тем не менее, все они были как-то связаны между собой — возможно, здесь замешан и городской вор Никола Жакар. Кому-то же в Райтсвилле пришло в голову связать их друг с другом. Аноним что-то подозревал или располагал какой-то информацией. У него были причины верить, что городского пьяницу Эндерсона столкнули со скалы, и что это убийство явилось следствием событий, о которых сообщалось в первых трех статьях «Райтсвиллского архива».

В чем же дело? Хотел ли аноним дать понять, что Мак-Кэби и Харт также были убиты? Или один из них?

К тому же Том Эндерсон не являлся обычным пьянчугой. До того как его сгубил алкоголь, он был образованным и респектабельным человеком. Даже будучи пьяным, как чосеровская обезьяна,^[30] и раскачиваясь на трухлявом деревянном пьедестале памятника жертвам Первой мировой войны на фоне кирпичных фабрик, осевших двухэтажных домов, убогих магазинчиков с обманчиво зазывными витринами, вроде универмага Сидни Готча, в мрачной тени старой хлопкопрядильной фабрики — ныне «Райтсвиллского производства красителей», — даже тогда городской пьяница вызывал жалость, а не смех и отвращение. Эллери мог поклясться, что он не был ни в малейшей степени источником зла. И если он умер насильственной смертью, то зло было где-то рядом, а не в нем.

Самым удивительным было то, что у Эндерсона оказалась дочь. «Покойный оставил дочь Риму Эндерсон, двадцати двух лет». Весьма скудная информация, Мальвина! Неизвестно, была ли она уборщицей в одном из отелей Хай-Виллидж или работала на ферме в долине, а может быть, местом ее трудовой деятельности служил публичный дом на Баркинг-стрит? Имя Рима раздражало Эллери, так как оно, непонятно почему, казалось знакомым, но никак не вписывалось в визуальные воспоминания о райтсвиллских трущобах и притонах. Оно ассоциировалось с утонченностью, одиночеством, зеленью леса… Но Эллери был уверен, что не встречал в Райтсвилле никого с таким именем.

«В любом случае, — подумал он, — это ни к чему меня не приведет».

Эллери бросил конверт в тот же ящик, что и первый.

«Утро вечера мудренее», — сказал он себе.

Суббота, 8 апреля

Следующим утром, когда Эллери покончил со второй чашкой кофе, в дверь позвонили. Открыв дверь, Эллери увидел на пороге ребенка. В прихожей и в коридоре было темно, поэтому ему пришлось напрячь зрение. Очевидно, девочка облачилась в одежду матери — которая, несомненно, была незаурядной личностью! — и отважно старалась справиться с волнением.

— Да? — ободряюще улыбнулся Эллери.

— Эллери Квин?

Он всмотрелся в тени коридора, так как голос принадлежал взрослой женщине, и недоуменно спросил:

— Это вы сказали?

— Меня зовут Рима Эндерсон. Не могла бы я поговорить с вами?

Чтобы прийти в себя, Эллери понадобилось несколько минут. Мировая литература изобилует героинями, наделенными авторами такими свойствами, которыми не обладает ни одна реальная женщина. Но перед ним стояла девушка из плоти и крови, словно шагнувшая со страниц книги. Как Эллери вскоре узнал, фактически так оно и было.

В Риме Эндерсон ощущалась удивительная цельность. Словно природа создала ее из одного куска какой-то ценной породы, девушка была стройна и изящна, словно фарфоровая статуэтка. Она вошла в прихожую совершенно бесшумно, заставив Эллери подумать об эльфах и колибри…

Но, разглядывая Риму при свете, он убедился, что в ней нет ничего хрупкого. Она походила на миниатюрный, но зрелый фрукт. Ребенок, волнующий как женщина… Этот парадокс особенно подчеркивали ее глаза, бесхитростные и безмятежные, как у маленькой девочки, но в то же время во взгляде было что-то загадочное, чего никогда не встретишь у детей. Девушка была полна свежести и очарования.

В музыкальном голосе Римы слышалось нечто таинственное и многозначительное. Это был голос ручейка или дриады.^[31] Так оно и есть, подумал Эллери. Она — нимфа, живущая в середине дерева. Затем он вспомнил, кто такая «Рима». Так звали женщину-ребенка, полудевушку-полуптицу из венесуэльских джунглей в книге, которую он читал лет двадцать тому назад.

А теперь Рима сидела в его квартире!

Но где же старый Нуфло — ее дедушка? И его собаки Сусио и Голосо? У него были все основания ожидать их увидеть, как и дерево мора, колибри и маленькую шелковистую обезьянку.

— Имя Рима вам дали, когда вы родились?

— Да.

Его дал ей отец — городской пьяница. Он назвал дочь Римой в честь героини У.Г. Хадсона^[32] и сделал ее настоящей Римой. Формировать ребенка по образцу литературной тезки довольно жестоко, но поэтично. Эллери внезапно увидел Тома Эндерсона в новом свете. Возможно, шеф Дейкин и «Архив» все-таки не правы. Такой человек мог встать на краю скалы Малютки Пруди и взлететь подобно Икару.^[33]

Никто в Райтсвилле не знал эту девушку хорошо — очевидно, для города она была полумифическим фольклорным персонажем. Городской пьяница, должно быть, прятал ее, оберегая утонченный продукт своей творческой энергии от губительного влияния общества. Эллери догадывался, что товарищами по играм Римы Эндерсон были птицы и зверьки, а игровой площадкой служило природное окружение Райтсвилла — равнины, холмы, ручьи и дикие леса, в которые едва ли кто-либо рисковал углубляться. И если ее волосы были волнистыми, кожа — гладкой, а губы — розовыми, как молодая малина, то все это было результатом воздействия природной косметики: солнце, воздух и вода — самый лучший салон красоты, который всегда был к услугам такой девушки, как Рима, в другой, так же как и мир изысканных туалетов, ее нога никогда не ступала.

На девушке были платье из дешевой хлопчатобумажной ткани, грубые черные чулки, белые туфли на низком каблуке и чудовищная шляпа без полей. Все это выглядело купленным в захудалой сельской лавчонке — Эллери не припоминал, чтобы подобный хлам продавался даже в магазинчиках Лоу-Виллидж. По-видимому, она ходила за ним в деревушки Фиделити или Шини-Корнерс, что расположены к северу и юго-западу от Райтсвилла. Там все стоило дешевле, и было меньше риска попасться кому-нибудь на глаза. Девушка выглядела робкой, как птица. Она была бледной,несмотря на смуглую кожу, — видно, нелегко ей было в Нью-Йорке. Возможно, это ее первый визит в большой город. Эллери вдруг пришло в голову, что хорошо бы сейчас положить ей на колени какого-нибудь зверька или птичку и еще отправить ее назад в Райтсвилл не в таком нелепом наряде. Но, пожалуй, решение этой проблемы придется отложить до более удобного случая.

— Вы специально приехали в Нью-Йорк, чтобы повидать меня, мисс Эндерсон?

Она внезапно рассмеялась — это походило на птичье щебетание.

— Зовите меня Рима.

— Хорошо. Но что вас рассмешило, Рима?

— Никто никогда не называл меня «мисс Эндерсон».

Когда Эллери повторил первый вопрос, она ответила:

— Мой отец, Томас Харди Эндерсон, часто говорил о вас.

Томас Харди^[34] Эндерсон!..

— Городской пьяница. — Рима произнесла определение абсолютно непринужденно. Это был обычный факт, вроде дурной репутации сусликов. Девушка быстро восприняла нравы дикой природы — лань не заботит то, что говорят о ее отце.

— Что же он говорил обо мне, Рима?

— Что вы человек, который всегда стремится узнать правду. Он сказал, что если после его смерти у меня будут неприятности, то я должна обратиться к вам. А у меня как раз неприятности.

— И вы обратились ко мне?

— Да.

Эллери поднялся, задумчиво теребя занавеску.

— Я слышал о его исчезновении, — сказал он, повернувшись.

— Думаю, отец мертв. — Прямота девушки обескураживала. Она не спрашивала об источнике информации Эллери — его осведомленность ее не удивила.

— Очевидно, райтсвиллская полиция тоже так считает.

— Так сказал мне шеф Дейкин. И женщина из газеты. Она мне не нравится, зато шеф очень славный.

— А почему вы думаете, что ваш отец мертв, Рима? Потому что они вам так сказали?

— Я знала об этом до того, как услышала это от них. — Она встала и подошла к окну.

— Что значит «знали до того»? Вам известно что-то, о чем не знают другие?

— Я просто это знаю. Если бы папа был жив, он бы пришел ко мне или прислал письмо. Значит, он мертв. — Рима с интересом смотрела на Восемьдесят седьмую улицу, как будто смерть отца не имела для нее никакого значения. Однако это нельзя было назвать простым любопытством. Интерес к нью-йоркской улице, скорее, был вызван осторожностью. Так воробей вспархивает с тротуара на телефонные провода и оттуда обозревает окрестности, можно ли спуститься на асфальт к крошкам. Не таится ли поблизости какая-то опасность.

— Люди нередко уезжают без объяснений и предупреждений, Рима. Потому что… ну, скажем, у них неприятности.

— У него могли быть неприятности, но он сообщил бы мне, если бы собирался уехать. Нет, отец мертв.

— Следы борьбы на скале Малютки Пруди…

— Его столкнули со скалы. Он был убит.

— Почему?

— Не знаю, мистер Квин. Поэтому я и пришла к вам. — Все так же внезапно девушка вернулась к дивану и села, поджав под себя ноги. Очевидно, воробей решил, что человек на тротуаре безобиден. — Можно я сниму туфли? Они жмут.

— Пожалуйста.

Рима сбросила туфли и согнула пальцы ног.

— Ненавижу обувь! А вы?

— Терпеть ее не могу.

— Тогда почему вы не снимете ваши туфли?

— Пожалуй, я так и сделаю. — Эллери тоже сбросил туфли.

— Если не возражаете, я сниму и чулки. От них такой зуд… — Красивые крепкие ноги девушки покрывали свежие царапины. Но подошвы не отличались красотой — кожа на них ороговела и напоминала штукатурку. Рима заметила его взгляд и нахмурилась. — Они безобразны, верно? Но я не выношу обувь.

Эллери легко представил себе девушку бегающей по лесу босиком. Его интересовало, как выглядит ее повседневная одежда.

— Сначала я хотела поговорить с друзьями отца, — продолжала Рима. — Но…

«Она перескакивает с одной темы на другую, — подумал Эллери. — Нужно постоянно за ней следить, иначе потеряешь нить разговора».

— С Ником Жакаром и Гарри Тойфелом?

— Но они мне не нравятся. Жакар — нехороший человек. А Тойфел заставляет меня… — Она не договорила.

— Что заставляет, Рима?

— Не знаю… Они оба дурно влияли на папу — до недавнего времени…

— Вы думаете, что Жакар, Тойфел или они оба имеют какое-то отношение к тому, что произошло с вашим отцом?

— Нет. Они действительно были его друзьями. Но я не хочу с ними говорить, потому что они мне не нравятся.

В этот момент Эллери казалось вполне логичным не расспрашивать об исчезновении отца его единственных друзей только по той причине, что они не вызывают симпатии.

Он встал и начал быстро расхаживать по комнате, что служило признаком беспокойства. Рима доверчиво наблюдала за ним.

— Расскажите мне все о вашем отце, Рима. Родился ли он в Райтсвилле? Каким образом он зарабатывал на жизнь?

— Папа родился где-то в Висконсине. Он никогда не говорил о своей семье. Думаю, его родители были суровыми и невежественными людьми — он поссорился с ними и ушел из дома еще подростком. Папе хотелось писать стихи. Он поехал на Восток и поступил в Гарвард, зарабатывал уроками. Какой-то гарвардский профессор сказал ему, что из него может выйти только третьеразрядный поэт, зато он обладает задатками отличного педагога. После окончания курса папа начал преподавать английскую литературу в университете Мерримака в Конхейвене… Его настоящее второе имя было не Харди, а Хогг. Он взял имя Харди, когда поступил в Гарвард.

Эллери кивнул.

— Отец преподавал в Мерримаке уже восемнадцать лет, когда познакомился с моей матерью. А она была студенткой. Папа к тому времени уже стал профессором и считался одним из лучших педагогов в университете. Ему было сорок четыре года, а маме — столько, сколько сейчас мне. Ни у кого из них раньше не было возлюбленных, и они влюбились друг в друга.

Сорокачетырехлетний холостяк с устойчивым отвращением к семейным отношениям и творческим разочарованием в прошлом, вынужденный подавить свою страсть к поэзии и заняться преподаванием литературы, и мать Римы, красивая девушка и многообещающая поэтесса. Эндерсон все отдал своей первой любви.

— Папа говорил, что мамины списки покупок были несравнимо поэтичнее, чем те оды, которые он когда-то писал.

Мать Римы приехала со Среднего Запада — она была одной из многочисленных дочерей в семействе нуворишей. Родители строили в отношении нее большие планы и резко возражали против брака с малозарабатывающим профессором, «похоронившим себя в лесах Новой Англии». Но мать Римы порвала с семьей и вышла замуж за Эндерсона.

— Они поселились в университетском городке, на следующий год родилась я. Папа назвал меня Римой в честь героини «Зеленых дворцов».^[35] Когда мне был год или два, он построил маленький домик на холмах возле Конхейвена, и мы перебрались туда. Папа каждый день ездил в университет, мама вела хозяйство, заботилась обо мне и писала стихи на конвертах и пакетах из-под продуктов, как Эмили Дикинсон,^[36] а я играла в лесу. В уик-энды мы отправлялись в лес втроем. Одежды у нас почти не было, ночью мы спали на еловых ветках, покрытых одеялами. Думаю, мы были самой счастливой семьей в мире. Когда мне исполнилось пять, папа стал каждый день возить меня в школу и забирать обратно. Хотя всему, что я знаю, меня научили он, мама и лес… Потом, когда мне было почти десять, мама заболела и умерла. За одну ночь. Не знаю, что это было, — какая-то редкая болезнь. Сегодня она была с нами, а завтра ее не стало…

Рима сидела неподвижно.

— Никогда не забуду, что сказал папа на маминой могиле, когда все разошлись. «Это несправедливо, Рима. Жестоко и несправедливо». В тот же вечер, уложив меня спать, он отправился в Конхейвен и вернулся очень поздно пьяным…

Воспоминания Римы о тех днях состояли из шатающейся походки отца, его пьяных выкриков, запаха виски, диких рыданий по ночам и столь же диких приступов нежности. В периоды трезвости Эндерсон был бледен и молчалив, руки его дрожали, и он часто читал Риме стихи своей жены. Но эти эпизоды становились все более редкими и наконец прекратились вовсе. Большую часть времени за Римой присматривали жены университетских преподавателей. Впоследствии начались угрозы судебного преследования, если Эндерсон не бросит пить или не передаст девочку благотворительной организации. Но Рима сама отвергла все попытки разлучить их.

— Должно быть, я раз двенадцать убегала из разных мест, — сказала она Эллери. — Никто не мог меня удержать, а вскоре даже перестали пытаться.

После ряда болезненных инцидентов профессора Эндерсона уволили из университета Мерримака.

— Тогда мы переехали в Райтсвилл, — продолжала Рима. — Папе удалось получить место преподавателя в здешнем колледже. Мы жили в меблированных комнатах миссис Уитли на Аппер-Перлинг-стрит. Днем миссис Уитли присматривала за мной. Теперь ее уже нет в живых.

Преподавание Тома Эндерсона в колледже длилось восемь месяцев. Однажды директриса Марта Э. Кули вошла в класс и увидела стакан виски на его столе, он был тотчас же уволен.

— Спустя пять недель миссис Уитли выставила нас за неуплату. «Не осуждай ее, Рима, — сказал мне папа. — Она бедная женщина, а мы занимали место, которое не могли оплачивать. Мы найдем другое жилье, как только я смогу бросить пить и получу работу».

Следующим воспоминанием Римы была хижина на краю болот. Ее построили какие-то инженеры в один из тех периодов, когда требования общественности осушить болота угрожали нарушить политическое равновесие округа Райт. Крыша хижины нещадно протекала. Им удалось починить ее, а в следующие годы Рима пристроила комнату, настелила новый пол из оставшихся досок и посадила плющ вдоль наружных стен.

— Теперь хижина похожа на цветник, — улыбнулась она.

— А москиты с болот? — спросил Эллери.

— Они меня не кусают, — ответила Рима.

С тех пор они жили в хижине. Насколько Рима знала, эта земля не принадлежала никому — во всяком случае, им никто не досаждал. В первые годы женская благотворительная организация предпринимала попытки отнять девочку у отца, но Рима всегда возвращалась к нему.

— Папа нуждался во мне. Я знала это со дня смерти мамы. Он нуждался в человеке, который любил бы его, не ругал за беспросветное пьянство, снимал с него одежду, когда он возвращался домой, поддерживал ему голову, когда он был пьян сильнее обычного, укладывал в постель и читал ему вслух. Откуда мы взяли печь, кровати, другую мебель? Не знаю. Папа умудрялся доставать все необходимое, а нужно нам было немного.

В конце концов безуспешные попытки общественности обеспечить девочке «подобающие условия» были оставлены, и Эндерсонов больше не беспокоили. Денег у них не было, кроме нескольких долларов, которые Эндерсон время от времени зарабатывал случайными поручениями, и маленькой суммы, ежемесячно поступавшей в Райтсвилл почтой до востребования и адресованной «Томасу Хоггу Эндерсону» со штемпелем «Расин, Висконсин», но без обратного адреса.

— Думаю, деньги присылали папины брат или сестра, — равнодушно сказала Рима. — Папа никогда об этом не упоминал, кроме одного раза. «Я пария в племени Эндерсонов, дорогая, — смеясь, сказал он мне. — Их кровь кипит от контакта с неприкасаемым, но они успокаивают свои лощеные души, посылая жалкие гроши. Все это для тебя, малышка. Я не возьму ни одного паршивого цента».

Конечно, Эндерсон постоянно нарушал обещание. Это превратилось в своего рода ритуал. Каждый месяц отец Римы отправлялся на почту на углу Площади и Лоуэр-Мейн и приносил конверт. Рима вскрывала его, отец поворачивался спиной, и она прятала деньги в жестяную банку на полочке над плитой, а потом Эндерсон исчезал вместе с деньгами на целый день.

— Это продолжалось годами. Папа настаивал, чтобы я прятала деньги, и я всегда так делала, чтобы доставить ему удовольствие. Иногда он даже заставлял меня прятать их в какое-нибудь другое место.

Когда возникала острая необходимость, Рима брала из банки доллар или два, прежде чем деньги исчезали. Но, как правило, она отлично обходилась без них. На огороде за хижиной Рима выращивала овощи, а ее отец приобрел солидный опыт в снабжении дома мукой, птицей, фруктами и беконом.

— Его называли городским нищим так же часто, как городским пьяницей, — будничным тоном продолжала Рима. — Папу всегда это возмущало. «Они платят мне за то, что я их развлекаю, — говорил он мне. — В Средние века я был бы шутом. Я никогда в жизни не попрошайничал!» — Но Эндерсон делал это, и Рима об этом знала. — Все это было ради меня. Папа скорее умер бы с голоду, чем стал нищенствовать ради себя.

Однако Эллери мысленно в этом усомнился. Твердые моральные устои Тома Эндерсона были похоронены вместе с его женой. Он поддавался любому искушению, а более всего жажде забвения.

Иногда Эндерсон охотился на кроликов и другую мелкую дичь в лесах к северу от болот. Но Рима никогда не притрагивалась к его добыче.

— Они ведь мои друзья, — улыбнулась она. — Я не могла есть своих друзей.

Рима проводила время на холмах и в лесах, окружающих Райтсвилл. Там можно было собирать сладкие дикие ягоды, купаться в речушках, лечить больных птиц и животных, лежать в теплой высокой траве рядом с отцом, сидевшим с книгой в руках, читая вслух и задавая ей вопросы. Школьный совет счел бесполезными попытки удержать Риму Эндерсон в классной комнате — начались разбирательства по поводу бесконечных прогулов и угрозы поместить ее в окружной исправительный дом для девочек в Лимпскоте. Том Эндерсон нечеловеческим усилием бросил пить на сорок восемь часов, Рима почистила и заштопала его одежду, и он отправился в город требовать специального заседания совета. На этом заседании Том блистательно продемонстрировал свою педагогическую квалификацию и заявил, что будет обучать дочь самостоятельно, следуя программе, предписанной школьным учреждениям штата. Смущенно посовещавшись, учителя согласились на это необычное предложение с условием, что Рима каждый семестр будет являться на экзамены, а в случае провала совет предпримет карательные меры.

— Мы утерли им нос, — сказала Рима, давясь от смеха. — Папа никогда не позволял мне халтурить, и я всегда получала на экзаменах высшие баллы, особенно по английской литературе. Они смеялись над папой, утверждая, что он не может быть хорошим отцом. Многое в их словах было правдой, но папа никогда не пренебрегал моим образованием, и, так как он был прекрасным педагогом, я знала куда больше других райтсвиллских детей. Думаю, в области литературы я могла бы научить кое-чему и их преподавателей! В городе говорили, что отец продал или заложил все, что у нас было, чтобы раздобыть денег на выпивку. Но как бы мы отчаянно ни нуждались, папа никогда не продавал наши книги, и, если вы приедете в Райтсвилл, мистер Квин, я покажу вам библиотеку, которая вас удивит.

А теперь Том Эндерсон исчез, и Рима настаивала на том, что он мертв…

— Я хочу знать, что с ним случилось. Кто это сделал? — Веки девушки опустились, но Эллери обратил внимание, что ее руки абсолютно неподвижны. «Она научилась дисциплине у животных», — подумал он.

— Рима. — Эллери снова сел напротив нее. — Несколько минут назад, говоря о двух друзьях вашего отца — Нике Жакаре и Гарри Тойфеле, — вы сказали, что они плохо влияли на него «до недавнего времени». Что вы под этим подразумевали? Он перестал видеться с Жакаром и Тойфелем? Порвал с ними?

— Папа бросил пить.

Эллери уставился на нее.

— Вы не верите. Думаете, он не мог этого сделать. Но я знаю, что это так. Все годы после смерти мамы папа ни разу не пытался отказаться от выпивки. Даже когда он оставался трезвым, чтобы поговорить обо мне со школьным советом, это продолжалось только два дня — он даже не притворялся, что хочет бросить пить. Но около месяца назад, без всякого предупреждения, папа заявил мне, что прекращает быть городским пьяницей. Он не стал ничего объяснять, только сказал: «Подожди — и увидишь сама». Папа никогда не говорил мне ничего подобного. Очевидно, поэтому я и поверила ему. Сначала я думала, что это только его желание. Но когда в течение нескольких дней папа возвращался домой твердой походкой, и от него не пахло виски, я поняла, что на сей раз это всерьез. У него дрожали руки, по ночам он метался в кровати, а иногда бегал вокруг хижины как безумный. Один раз, думая, что я сплю, папа поднялся с постели, зажег свечу, вынул из дыры в полу бутылку виски, поставил ее на стол, вытащил пробку и сел, глядя на нее. Я видела, как по его лицу струится пот. Он просидел так целый час, потом вставил пробку, вернул бутылку на прежнее место, прикрыл дыру половицей и снова лег.

Эллери был заинтригован, зачем Рима выдумала эту историю. Такое просто не могло произойти со столь давним и закоренелым алкоголиком, как Том Эндерсон. Но, посмотрев в ясные глаза девушки, он почувствовал, что готов поверить в ее рассказ.

— Может быть, это продолжалось бы недолго, — спокойно добавила Рима. — Но папа не пил целый месяц — вплоть до своей гибели.

— Он по-прежнему виделся с Жакаром и Тойфелом?

— Да, но папа говорил мне, что, делая это, он проверяет самого себя. Он сказал, что ходит с ними в «Придорожную таверну» и, покуда они пьют, сидит перед ними с пустым стаканом. Его сердило, что Жакар смеется над ним, но гнев только помогал ему.

— Значит, вы думаете, что ваш отец был трезв, когда поссорился с кем-то неделю назад на скале Малютки Пруди?

— Я в этом уверена. — Рима действительно была уверена, хотя и не имела на то никаких оснований. Как ни странно, ее уверенность передалась Эллери.

— Он так и не дал вам понять, почему внезапно решил бросить пить?

— Нет. Я знала, что рано или поздно папа все мне расскажет. Мне не хотелось давить на него. Он мог не выдержать…

«И начать пить снова», — подумал Эллери. Он наконец принял решение — нелегкое решение, так как Рима была загадкой, которую он пока еще не мог разгадать.

— Рима, вы когда-нибудь посылали мне письмо? — непринужденно спросил Эллери.

Конечно, нелепо было вот так напрямую задавать этот вопрос, но анонимщики всегда теряются в подобной ситуации, и девушку могли выдать взгляд, дрожащий голос или внезапный румянец.

Однако она всего лишь покачала головой.

Эллери продолжал смотреть на нее.

— Вы знали старика по фамилии Мак-Кэби, он жил в Хай-Виллидж?

— Люка Мак-Кэби? Я слышала о нем от папы. Гарри Тойфел работал на него. Но Люк Мак-Кэби мертв. Он умер, оставив кучу денег врачу из Хай-Виллидж по имени Себастьян Додд.

— Ваш отец когда-нибудь говорил с вами о смерти Мак-Кэби?

— Он рассказывал то, что слышал главный образом от Тойфела. Но по его словам, об этом говорил весь город. Все были очень возбуждены.

— Он знал Мак-Кэби? — настаивал Эллери.

— Понятия не имею. Почему вы все время спрашиваете о Мак-Кэби?

— А вы хотите, чтобы я спрашивал вас, Рима, о том, почему вы лечите больных жаворонков? Я стараюсь поддерживать контакт с Райтсвиллом тем или иным способом. Скажите, что вам известно о Джоне Спенсере Харте?

Никакой дрожи и вспышки в глазах. Рима действительно пыталась вспомнить.

— Харт… Не был ли он каким-то образом связан с Люком Мак-Кэби? По-моему, человек с таким именем тоже недавно умер… Мне мало известно о Райтсвилле, — призналась Рима. — Я ведь редко бываю в городе. Я общаюсь только с людьми, которые заблудились в лесу, собирая ягоды, когда отвожу их домой. Я лучше знаю райтсвиллских собак. Они постоянно бегают вокруг хижины, почесываются и виляют хвостами.

— А ваш отец знал Джона Спенсера Харта?

— Уверена, что нет! Теперь я вспомнила. Не был ли мистер Харт очень богатым человеком, который жил в большом доме на Корт-Хилл-Драйв?

— Ваш отец когда-нибудь упоминал о нем?

— Не припоминаю…

— А он знал доктора Додда, Рима?

— Доктора Додда? Тоже не помню. — Теперь она была расстроена — ее изящные маленькие кисти рук беспокойно двигались. — Должно быть, вы считаете меня глупой. Но я просто не интересовалась райтсвиллскими делами и никогда не спрашивала папу, с кем он знаком, что делает и куда ходит. Не то чтобы я не хотела это знать, но он не любил, когда на него давят. Если папа хотел что-нибудь мне рассказать, я его слушала, а если нуждался в моей помощи, помогала. В остальное время я старалась его не беспокоить. Люди и так постоянно поучали папу. Я единственная принимала его таким, каким он был, и уважала его человеческие права, хотя по райтсвиллским понятиям папа был никчемным человеком…

— Насколько мне известно, доктор Додд много работал в Лоу-Виллидж, и я подумал…

— Но мы никогда не болеем. Я хотела сказать, не болели.

— И ваш отец тоже?

— Папа в некоторых отношениях был очень странным человеком. Он считал визит к врачу признаком слабости, поэтому сам справлялся с недомоганиями, которые других уложили бы в постель.

— Вы на редкость неудачный клиент, Рима. Мне просто не с чего начать.

— Я очень сожалею…

— Полагаю, вы скажете мне, что у вашего отца не было ни единого врага во всем мире.

— Это в самом деле так.

— Но по крайней мере, один враг у него все-таки был, раз его убили!

— Нет… Папа очаровывал людей. Даже миссис Кули — директриса райтсвиллского колледжа — плакала в тот день, когда ей пришлось его уволить. Даже Крис Дорфман — полицейский, которого в прошлом году отдали под суд за то, что он в пьяной драке сломал нос одной из девушек Большой Тутси, — приводил папу домой, а не в участок. «То, что происходит с твоим отцом, просто стыд, — говорил мне Крис. — Он замечательный старикан». Никто не мог хотеть повредить папе из-за него самого.

— Что вы имеете в виду? — удивленно спросил Эллери.

— Иногда люди убивают божью коровку не потому, что она приносит вред, а из-за того, что она попалась под руку. Ничего личного — просто для удобства.

Эллери молча смотрел на нее.

— Если это все… — Рима поднялась с дивана, на сей раз медленно. — Значит, вы не возьметесь за это дело?

— Сколько у вас денег, Рима?

Краска залила ее щеки.

— Как глупо с моей стороны! Конечно, ваш гонорар… Мистер Квин, мне очень жаль, но я…

— Я ничего не говорил о гонораре. Я спросил, сколько у вас денег.

Девушка посмотрела на него. Потом так же внезапно, как и все, что она делала, открыла сумочку из искусственной кожи и протянула ему.

В сумочке были носовой платок, железнодорожный билет, коробочка вишневого драже и несколько монет — всего около пятидесяти центов.

— Это все, что у меня осталось после того, как я купила билет до Нью-Йорка и обратно и заплатила за проезд в автобусе от вокзала Гранд-Сентрал. Папа не брал денег, поступивших из Расина в последний раз, иначе я не смогла бы приехать.

— Скверно. — Эллери нахмурился.

— Скверно?

— Это нарушает мои планы.

— Планы? Я не…

— Я хотел, чтобы вы выглядели городской дамой, когда мы приедем в Райтсвилл.

— Вы поедете со мной! — Снова то же птичье щебетание.

— Что? О, разумеется, — отозвался Эллери. — Я хочу сказать: важно, чтобы вы выглядели современной и… хорошенькой, Рима. Понимаете, нью-йоркский шик…

— Вы хотите, чтобы я купила новую одежду?

Эллери слегка покраснел, когда девушка посмотрела на себя сверху вниз и снова подняла взгляд на него.

— Я знаю, что выгляжу ужасно, — беспомощно произнесла она, — но не могла надеть ничего другого. У меня нет гардероба.

— Печально, — промолвил Эллери, продолжая хмуриться. Затем его чело прояснилось. — Не вижу, почему мы должны подвергать мой план риску всего лишь из-за недостатка денег. Предположим, я одолжу вам пару сотен.

— Долларов?

— Разумеется.

— Но я никогда не смогу вернуть такую сумму! — воскликнула она дрожащим голосом.

— Еще как сможете. Вы же не собираетесь продолжать жить в этой наводненной комарами хижине, верно?

— А где же еще мне жить? — удивленно спросила девушка.

— Не знаю. Но вам придется найти какую-нибудь работу.

— Почему?

— Почему? Потому что… потому что вы будете должны мне двести долларов! — Эллери схватил Риму за руку, с удивлением обнаружив, что рука у нее сильная и гибкая, как крыло чайки. — Ну, хватит разговоров! Нужно купить вам костюм, блузки, шляпу, нижнее белье, чулки, туфли, сделать вам прическу, маникюр и педикюр…

Это было все, что ему удалось припомнить в этот момент.

Уик-энд, 8–9 апреля

Они пересекли еще пару рубежей, прежде чем закончился уик-энд. Первый был преодолен во время экскурсии по магазинам. Эллери повел Риму в универмаг Лашина на Пятой авеню, где можно купить все — от заколки до горностаевой пелерины — и где продавцы никогда и ничему не удивляются. Он нетерпеливо грыз ногти, бродя взад-вперед и спрашивая себя, какое волшебство совершается в комнате для переодевания. В половине пятого Эллери увидел результат и был потрясен. Затем последовал продолжительный эпизод с Франсуа в салоне на пятом этаже. Наконец Рима вышла в сопровождении возбужденного галльского джентльмена, который жаловался хнычущим голосом, что «конечно, невозможно позолотить лилию, месье, да и такой цвет лица улучшать незачем. Но волосы, месье, волосы и ноги!» Месье Эллери горячо возразил, что «волосы, месье, и ноги, месье, таковы, какими их создал Бог». На это Франсуа заметил, что «если так, месье, то почему, во имя всех святых, месье привел мадемуазель в его салон?» Рима села в своей новой одежде, поднесла наманикюренные пальцы к накрашенным ресницам и заплакала, рискуя смыть весь макияж и повергнув Франсуа и Эллери в мучительное молчание. Сердобольная продавщица отослала их обоих, и, когда Эллери через некоторое время увидел Риму, она являла собой холодное совершенство и спросила его, улыбаясь нью-йоркской улыбкой:

— Теперь я соответствую вашему плану, Пигмалион?^[37]

В результате испытываемое Эллери чувство неловкости растопила теплая волна восхищения.

После этого он повел девушку обедать в самый чопорный ресторан, какой только смог припомнить.

Эллери больше не думал о Риме как о ребенке. Совсем наоборот. В ресторане он сердито уставился на сидевшего за соседним столиком типа, похожего на Вэна Джонсона.^[38] Позднее, вернувшись на Восемьдесят седьмую улицу, Эллери подметил восторженный взгляд инспектора Квина, а когда старик, который был стопроцентным англичанином в том, что касалось неприкосновенности его комнаты, предложил Риме воспользоваться ночью его кроватью, Эллери заподозрил самое худшее. Он поспешно отвел Риму в женский отель на Шестидесятой улице, где пожелал ей доброй ночи под безразличным взглядом пожилой дежурной.

Эллери пришел домой в легкой испарине и обнаружил поджидающего его отца.

— Так скоро вернулся? — осведомился инспектор.

— В твоем вопросе содержится ответ, — холодно отозвался Эллери. — А ты ожидал чего-то другого?

— Странная девушка, — рассеянно произнес инспектор. — Говоришь, она из Райтсвилла?

— Да.

— И ты завтра едешь с ней туда?

— Да!

— Понятно, — сказал инспектор и пошел спать.

Всю ночь Эллери снилась Рима.

На следующий день, сидя в поезде, он попытался анализировать происходящее. Причина заключалась не в одежде, которая всего лишь подчеркнула то, кем Рима была в действительности. Но кем она была? Эллери задал себе этот вопрос, чувствуя, как пальцы девушки выскользнули из его руки. Он попробовал ответить на него методом исключения. Рима не была… Она не была очень многими, но, отбросив все это, Эллери оказался лицом к лицу с раздражающей тайной. В конце концов он решил, что секрет кроется в дихотомии:^[39] женщина — ребенок. Рима не была ни женщиной, ни ребенком, но в то же время сочетала в себе обоих. Как ребенок, она доверчиво брала его за руку и, как женщина, внезапно убирала руку. Очевидно, в основе этого были невероятные простодушие и невинность. У нее был непосредственный опыт общения с миром природы и книг, но не с миром людей. Этого не предусмотрел Томас Харди Эндерсон. Такая девушка могла причинить немалый вред как другим, так и самой себе. Нельзя было предвидеть ни ее действий, ни реакций, она обитала там, где ценности не поддавались расшифровке. Нормальные контакты с родителями, друзьями, родственниками, посторонними, учителями, возлюбленными — с земной жизнью, ее ласками и тычками, которые готовят подростка к зрелости, — были ей недоступны в период формирования ее личности. В душе Римы зияли обширные пустоты, размеры которых не мог представить никто, а менее всех сама девушка. Нельзя было забывать о том, в каких условиях она росла.

Внезапно Эллери почувствовал угрозу, что Рима может привязаться к нему, как олененок, оставшийся без матери. Она перестала называть его «мистер Квин» и обращалась к нему «Эллери» или «дорогой», раз двенадцать брала его за руку, не задавала вопросов о том, что он намерен с ней делать по прибытии в Райтсвилл, и, казалось, полностью ему доверилась. После ленча в вагоне-ресторане Рима сбросила свои изящные туфельки, легла на полку в их купе, опустив голову на колени Эллери, и заснула со счастливым вздохом, словно Маугли на ветке дерева. Вся беда состояла в том, что он не был такой веткой и сомневался, что любой мужчина в аналогичной ситуации мог бы почувствовать себя ею. Эллери решил выдать Риму замуж за какого-нибудь молодого поэта, как только ему удастся такого отыскать. Ей просто нельзя позволять бегать на свободе.

Проснувшись, Рима зевнула и потянулась, но не сделала попытки сесть.

— Привет, дорогой. — Ее голос и улыбка были сонными.

Эллери снова ощутил ее руку в своей.

— Хорошо подремали? — Он старался говорить отеческим тоном.

— «Сон легок после сытного обеда», — засмеялась Рима.

— Что-что?

— Неужели вы никогда не читали «Потерянный рай»?^[40] Вы забавный, Эллери.

— Смешной или странный?

Она снова засмеялась, откинув голову.

— До чего же вы мне нравитесь!

— Вы мне тоже нравитесь, Рима. — Юбка ее нового костюма поднялась выше колен, и Эллери слегка потянул ее вниз.

Девушка с любопытством наблюдала за ним.

— Почему вы это сделали? Разве у меня безобразные ноги?

— Именно потому, что они не безобразные.

— Тогда зачем вы их прикрыли?

— Послушайте, Рима… — сердито начал Эллери.

— Никогда не могла этого понять. Я видела, как девушки ходят почти нагишом в купальных костюмах на Слоукемском озере и в сосновой роще, но когда они одеваются, так тут же одергивают юбки, прикрывая те самые ноги, которые только что были полностью открыты.

— Тонко подмечено. Понимаете, Рима, всему свое время и место.

— Но мы ведь одни, Эллери. Неужели вы не хотите видеть мои ноги?

— Нет. То есть да, очень хочу. Поэтому правила не позволяют мне этого.

— Правила?

— Разве вы никогда не ходили в церковь?

— Нет.

— Вам следовало бы это делать, Рима.

— Но я не возражаю против того, чтобы вы смотрели на мои ноги, Эллери.

— Зато возражаю я!

Римма снова убрала руку.

— Вы хотите видеть мои ноги, но возражаете против того, чтобы смотреть на них. Да что с вами такое?

— Вы бы позволили смотреть на ваши ноги любому мужчине, которому этого хочется?

— Нет…

— В том-то и дело.

— Я имею в виду, это зависит от мужчины и от того, почему он хочет на них смотреть. А что это за правила?

— Правила поведения в обществе, морали, хороших манер и… ну, еще много чего. — Эллери с отчаянием воскликнул: — Неужели ваш отец не учил вас ничему, кроме английской литературы?

— Он учил меня всему.

— Однако пару вещей он упустил.

— Вы говорите о сексе?

— Смотрите, Рима! Недели через две сельская местность станет такой красивой…

Все указывало на то, что Рима Эндерсон будет представлять еще большую проблему, нежели то, что связана с ее отцом.

* * *

Они прибыли в Райтсвилл уже в сумерках. В дверях офиса начальника станции стоял старый Гэбби Уоррум, поблескивая единственным зубом, и махал рукой машинисту. А двое ребят в джинсах, сидящих на грузовой тележке и болтающих босыми ногами, ничем не отличались от мальчишек, сидевших там летним днем 1940 года, когда Эллери впервые сошел с поезда на перрон райтсвиллского вокзала.

С тех пор не изменилось почти ничего. Конечно, голубой навес закусочной Фила изрядно полинял; гараж превратился в кузницу с новой неоновой вывеской; по другую сторону железной дороги возвышался над соседними хибарами трехэтажный «отель» — пока еще безымянный; гравий на вокзальной площади исчез вместе с комьями навоза, теперь она была заасфальтирована. Но оставались прежними закопченная дымом линия горизонта над Лоу-Виллидж, толстозадый автобус с надписью «Райтсвиллская автобусная компания» у края платформы, извилистая Аппер-Уистлинг-стрит, которая плавно переходила в Аппер-Уистлинг-авеню, достигнув на севере респектабельной Хай-Виллидж, Лоуэр-Дейд и Вашингтон-стрит, ведущие к западной части города, Лоуэр-Эппл, Пайни-роуд и Шингл-стрит, тянущиеся к восточным районам, которые соединялись у вокзала, расположенного в крайней юго-восточной точке Райтсвилла.

Воздух, несмотря на дым над Лоу-Виллидж, был свежим и ароматным, словно его выстирали и повесили сушиться на солнце.

— Вижу, вам нравится Райтсвилл, — с удивлением заметила Рима, когда Эллери усаживал ее в такси Эда Хотчкиса.

— Очень нравится, Рима.

Девушка, слегка нахмурившись, посмотрела на него, а потом в окошко на город.

— Куда ехать? — спросил Эд.

— Вы не помните меня? — с улыбкой осведомился Эллери.

Эд Хотчкис почесал нос. Он заметно отяжелел и обзавелся еще одним подбородком.

— Вроде я возил вас несколько лет назад… Ваша фамилия Грин… Нет, Квин… Господи, мистер Квин!

— Привет, Эд.

Они обменялись крепким рукопожатием.

— Снова решили навестить нашу дыру, а? Какие плохие новости на этот раз? — Эд включил мотор. — Или у вас медовый месяц?

— Он имеет в виду меня? — спросила Рима.

Эд оглянулся на нее и подмигнул Эллери.

— В «Апем-Хаус», — сказал Эллери. В Райтсвилле им нельзя было останавливаться в одном отеле. Когда машина свернула на Вашингтон-стрит, Эллери взял Риму за руку и шепнул: — Видели это подмигивание? Чисто райтсвиллский намек на нечто непристойное.

— Он думает, что мы женаты! — Рима беззвучно рассмеялась.

— Очень в этом сомневаюсь. Я намерен остановиться в «Холлисе»…

— Но вы же велели ехать в «Апем-Хаус».

— Там остановитесь вы.

— Я? В райтсвиллском отеле?

— Только не заводите снова разговор о вашем москитном поместье. В отеле к вам хорошо отнесутся — вы будете одна и у вас вполне респектабельный чемодан…

— Это часть вашего плана?

— Я хочу, чтобы вы взяли эти деньги.

Рима уставилась на купюры, которые Эллери сунул ей в руку.

— Но я и так должна вам очень много!

— Помните о плане, — твердо заявил Эллери. Он понятия не имел, в чем состоит его план, за исключением намерения достойно одеть, поселить, накормить и защищать Риму. — О деталях поговорим позже. Кстати, Рима, вы жили раньше в отелях?

— Нет.

Еще одна проблема.

— Но я знаю, как там надо себя вести, — сухо добавила Рима. — Если вас это беспокоит. Вы, кажется, принимаете меня за дикарку.

— Но ведь это похоже на правду, верно? — улыбнулся Эллери. — Очевидно, вы все узнали из книг. Там всегда описываются отели.

— Едва ли это так уж сложно. Нужно расписаться в регистрационной книге и дать коридорному двадцать пять центов.

— И запереть дверь!

— Да, Эллери. — На сей раз она совсем не походила на ребенка.

Эллери высадил Риму у «Апем-Хаус», ругая себя за проклятую осторожность, не позволившую ему войти в отель вместе с ней, и озадаченный Эд повез его вокруг площади к «Холлису».

Они пообедали в «Золотых садах» отеля «Холлис». Процедура не имела успеха, судя по тому, что Рима вела себя холодно и не казалась впечатленной убранством ресторана, а между тем парчовые занавесы и золотистые скатерти были гордостью Райтсвилла. Она даже не отреагировала на «застольную музыку» оркестра Флойда Лайкаминга, но, вероятно, потому, что Эллери, забывшись, пригласил ее на танец.

— Вас, должно быть, ввело в заблуждение то, что я умею отличить вилку от ножа, — любезно отозвалась Рима. — Не забывайте, что я дикарка.

Вскоре девушка пожаловалась на усталость и попросила Эллери проводить ее обратно в чопорное заведение мамаши Апем. Они пожелали друг другу доброй ночи на ступенях отеля между колоннами. Эллери подозревал, что, как только он уйдет, Рима сбросит свои нью-йоркские туфельки и помчится через Лоу-Виллидж в хижину на болотах.

Идя в сторону площади, Эллери казался удрученным. Конечно, воскресным вечером Райтсвилл выглядел не лучшим образом. Большинство магазинов было закрыто, улицы пустовали, за исключением Лоуэр-Мейн между Площадью и Аппер-Уистлинг, но и там народу было мало, так как многие сидели в кинотеатре «Бижу». Некоторые обедали в «Золотых садах», терраса «Апем-Хаус» в колониальном стиле,^[41] возможно, была наполовину оккупирована старыми леди, но Эллери знал, что большая часть высшего света, обитающего на Холме, на Норд-Хилл-Драйв, на Твин-Хилл и на Скайтоп-роуд, наносит друг другу визиты, что было воскресной вечерней традицией. Оживленным мог выглядеть только трехмильный отрезок 16-го шоссе между Лоу-Виллидж и железнодорожным разъездом, где было множество кафе.

Однако Эллери угнетал не Райтсвилл, а он сам.

Ему было абсолютно не за что ухватиться.

Либо связь между Мак-Кэби, Хартом и Доддом отсутствовала, либо он отупел, так как не имел понятия, с чего начать…

Возможно, в его состоянии была повинна и Рима.

Эллери опомнился, стоя на Стейт-стрит перед зданием окружного суда. Было около десяти, уже давно стемнело, над головой кивали старые вязы, улицу иногда пробуждали от дремоты фары автомобилей. Здания Северной телефонной компании штата, Райтсвиллской электрической компании, похожей на гробницу торговой палаты и библиотеки Карнеги на противоположной стороне были едва заметны. Вход в Мемориальный парк, обрамленный вогнутыми плитами и позолоченными именами павших на Первой мировой войне, уже стертыми и едва разборчивыми, зиял темным провалом. На мраморной площадке перед мэрией возвышался флагшток, освещаемый вечным огнем. Эллери ощутил желание войти в темный парк и сесть на одну из скамеек перед эстрадой оркестра Американского легиона,^[42] чтобы пообщаться с вселяющим бодрость призраком Сузы.^[43] Он уже двинулся к входу, но остановился, заметив зеленые огни между парком и зданием суда.

Полицейское управление Райтсвилла.

Шеф Дейкин…

Эллери вошел внутрь. Низенький полицейский с лысой макушкой дремал за столом, уронив голову на грудь.

При звуке открывающейся двери Дейкин вцепился в подлокотники вращающегося кресла.

— Я не привидение, — сказал Эллери. — Извините, что не постучал, не хотел будить лейтенанта Гоббина.

— Мистер Квин!

— Я подумал, — весело продолжал Эллери, — что состояние преступности в Райтсвилле могло заставить вас пропустить вечернее пение в воскресном церковном хоре, и оказался прав.

— Ну, будь я проклят! — воскликнул Дейкин. — Что вы делаете в Райтсвилле?

— Едва ли я это знаю.

Дейкин заметно постарел. В выпученных от удивления глазах краснели прожилки.

— Как бы то ни было, рад вас видеть. Садитесь! Давно приехали?

— Несколько часов назад.

— И надолго?

— Зависит от того, — ответил Эллери, — что вы можете мне рассказать о скале Малютки Пруди.

Дейкин прищурил светлые глаза.

— Девчонка Эндерсона?

— Она приехала ко мне в Нью-Йорк, и я вернулся с ней сюда.

— Значит, вы хотите выяснить, что произошло с Томом Эндерсоном?

— Можете избавить меня от лишних хлопот?

Дейкин рассмеялся:

— По-вашему, я в состоянии это сделать?

— Вы уверены, что Эндерсон был убит?

Шеф Дейкин повернулся на стуле, уставясь на фотографию Дж. Эдгара Гувера^[44] над холодильником.

— Я просидел здесь несколько вечеров, думая об этом, как о личном деле. Старый чудак рано или поздно должен был получить удар ножом под ребра ночью у Вика Карлатти или утонуть в Уиллоу, слишком нагрузившись, чтобы держаться на плаву, как Мэтт Мейсон в двадцать шестом году.

— Откуда вы знаете, что Эндерсона убили?

— На его пальто были обнаружены свежие разрезы в дюжине мест. Две пуговицы оторваны. По шляпе прошлись ногами. Были и следы крови. — Дейкин повернулся к Эллери. — Думаю, у Эндерсона была назначена встреча с кем-то. На него напали, он сопротивлялся, но проиграл. Я не смог отследить его местопребывание после одиннадцати вечера в ту субботу — накануне утра, когда его пальто и шляпу нашли на скале. Последний раз Эндерсона видели идущим в одиночестве по Конгресс-авеню.

— Трезвым?

— Он шел прямо, точно баптистский дьякон, направляясь на восток, к окраине Лоу-Виллидж, где начинаются болота. Дочка Эндерсона сказала, что в ту ночь он не возвращался домой. Думаю, Эндерсон шел к скале Малютки Пруди. На Конгресс-авеню его видел Гаррисон Джексон — младший брат Эйба Л. Джексона. Гарри говорит, что Эндерсон шагал так, будто стремился к какой-то цели. Мне кажется, его убили около полуночи. Самое скверное в этом деле, мистер Квин, — медленно продолжал шеф полиции, — что тут абсолютно не за что зацепиться. Никто не выиграл со смертью Эндерсона. Он был безобидным и дружелюбным человеком. Все его любили. По ошибке его не могли убить — было полнолуние. Какой-нибудь маньяк? Чокнутый? Мы все проверили, но только зря потратили время. Это не несчастный случай, не ошибка и не дело рук сумасшедшего. Тома Эндерсона убил человек, который знал, что делает. Но кто и почему?

— Ничего личного — просто для удобства…

— Что вы сказали, мистер Квин?

— Я подумал о божьих коровках, — ответил Эллери. — Надеюсь, вы не оставили без внимания приятелей Эндерсона?

— Кого именно?

— Гарри Тойфела и Ника Жакара.

— Я допросил их в первую очередь. Если это сделал кто-то из них, то он славно поработал, чтобы замести следы.

— У них нет никаких предположений насчет того, с кем мог встретиться Эндерсон?

— Они говорят, что нет. — Дейкин повернулся и посмотрел в окно на Стейт-стрит. — Как бы то ни было, они — мелкая рыбешка. А тут кое-что покрупнее — нутром чую.

— Эндерсон не намекал Жакару или Тойфелу на что-либо необычное в его жизни? — настаивал Эллери.

— Нет. Хотя, если говорить о необычном, вам известно, что Эндерсон бросил пить?

— Рима мне рассказывала.

— У меня предчувствие, — пробормотал шеф, обращаясь к Стейт-стрит, — что это как-то связано с его гибелью.

— Если так, то напрашивается суровая мораль.

Дейкин повернулся с улыбкой — он был трезвенником.

— Что вы подразумевали под «кое-чем покрупнее», Дейкин? Важность? Количество подозреваемых? Участие каких-то известных личностей?

— Возможно.

— Например? Хотя бы намекните.

— Не могу. — Дейкин сердито поднялся. — Очевидно, я уже ни на что не годный старик и мне пора на свалку. Хотите сигару?

Эллери взял сигару, и они полчаса беседовали на более приятные темы, например о том, что губернатор Карт Брэдфорд заставил всех блюдолизов в столице штата ползать на четвереньках и выть.

— Помяните мои слова: этот парень въедет в Белый дом!

Прокурор Шалански, идол Лоу-Виллидж, успешно довел до конца дело о растрате, и ходили разговоры о его выдвижении в конгресс в будущем году. Все жаловались на дикий рост налогов. У судьи Илая Мартина прошлой зимой случился небольшой удар после смерти его жены Клэрис, но теперь он поправился, правда, бросил юридическую практику и выращивает астры, которые дарит всем гостям. Энди Биробатьян из цветочного магазина выглядит больным. Уолферт Ван Хорн был пойман in flagrante delicto^[45] прошлой осенью в своем летнем домике на озере Фаризи с одной из дочек Джесса Уоткинса, который как следует отстегал его кнутом, но в суд подавать не стал. Джули Астурио ударилась в религию и уехала из города в компании ревностного евангелиста. Магазин «Пчелка» превратился в супермаркет на Слоукем-стрит, между Вашингтон-стрит и Аппер-Уистлинг, напротив лавки Логана, который грызет локти с досады. Одна из свиней Джокинга на свиноферме по 478-му шоссе родила пятиногого поросенка. Док Себастьян Додд получил четыре миллиона по завещанию старого Люка Мак-Кэби и теперь планирует новый корпус больницы.

— Ах да, — прервал Эллери. — Я слышал о вашем докторе Додде. Кажется, он заработал титул «городского святого»?

— Видит бог, док его заслужил. И деньги тоже.

— Его практика не была успешной?

— Да что вы! У него была самая большая практика в городе. Только, — усмехнулся Дейкин, — его пациенты не имели ни гроша в кармане. Док все еще живет в том доме, где родился, — большом трехэтажном здании на углу Райт-стрит и Алгонкин-авеню. Его построили еще в Гражданскую войну. Он такой огромный, что некоторыми спальнями на третьем этаже вообще никогда не пользовались. Док холостяк — ни разу не был женат.

— Зачем же ему такой большой дом?

— Его все равно никто не купит, а доку ведь надо где-то жить. К тому же он там не один. В доме проживают кухарка и экономка дока, Реджина Фаулер, — она какая-то дальняя кузина Джона Ф. Райта, его второе имя было Фаулер; вы знаете, что он умер? — горничная Эсси Пингарн, сын Тома Уиншипа, Кеннет, а теперь еще и старый Гарри Тойфел.

— Том Уиншип… Не тот ли это Томас Уиншип, который был свидетелем обвинения на процессе Хейта в сорок первом году?^[46] Старший кассир Райтсвиллского национального банка?

— Он самый. Том умер лет шесть назад и почти ничего не оставил, так как его жена была инвалидом и все до последнего цента уходило на больницы, санатории и знаменитых специалистов. Но это не помогло миссис Уиншип, и когда их единственный сын Кеннет вернулся из-за моря, то не застал в живых ни отца, ни матери. Ну, Кенни это совсем подкосило. И кто, вы думаете…

— Доктор Себастьян Додд.

— Верно. Док Додд помог Кенни встать на ноги, послал его в колледж заканчивать курс обучения медицине, который прервала война, и теперь Кеннет — ассистент и протеже дока. Док говорит, что Кенни отлично справляется. Он очень гордится этим парнем и уверяет, что тот в один прекрасный день станет знаменитым врачом.

— Ваш док — прямо-таки образец идеального человека, — пробормотал Эллери. — Я должен с ним повидаться. Думаю, загляну к нему завтра, если сумею выкроить полчаса. Значит, Гарри Тойфел живет и работает у него. Просто благословение Божие иметь рядом такого человека, как Додд. Кстати, Дейкин, насколько я понимаю, богатство Мак-Кэби оказалось неожиданностью для Райтсвилла?

— Не то слово, весь город встал на дыбы.

— А этот партнер Мак-Кэби… как же его звали?.. Харт, Джон Спенсер Харт, «Райтсвиллское производство красителей». Должно быть, были в шоке, когда он вышиб себе мозги?

— Сколько времени вы, говорите, провели в Райтсвилле, мистер Квин? — сухо осведомился шеф Дейкин.

Эллери рассмеялся:

— Полагаю, вы не сомневаетесь, что Харта лишила жизни собственная рука, а Мак-Кэби — рука Божья?

— Что-что?

— Мне известно, что по поводу смерти Харта было дознание, но кто-нибудь занимался смертью Мак-Кэби?

Дейкин сидел неподвижно.

— Не знал, что на этот счет возникали сомнения. Никто не занимался. А почему вы спрашиваете?

— Просто из любопытства.

— Люку Мак-Кэби было семьдесят четыре года, — медленно произнес шеф полиции. — Он уже почти двадцать лет страдал от болезни сердца. Док Уиллоби как-то говорил мне, что Мак-Кэби уже давно бы умер, если бы не забота доктора Додда. И старый Люк это знал, потому и оставил ему все деньги. Так что тут все гладко, если не считать вашего любопытства, мистер Квин. Я думал, мы говорим о деле Эндерсона. — Эллери промолчал, и на лице Дейкина мелькнула догадка. — Вы знаете что-то, чего не знаю я!

— Я вообще ничего не знаю, Дейкин. — Эллери поднялся. — Но у каждой монеты имеются две стороны. Возьмем дело Эндерсона. Вы убеждены, что он мертв. Но вы ведь не можете предъявить его труп. Я всегда переворачиваю монету — такой уж у меня характер. Что касается Мак-Кэби и Харта, может быть, их смерть и в самом деле последовала в результате сердечного приступа и самоубийства, а может быть, и нет. Может быть, она не имеет ничего общего с исчезновением Тома Эндерсона, а может быть, эти события непосредственно связаны друг с другом.

— А может быть, я спятил!

— Всегда держите монету ребром, Дейкин, чтобы можно было взглянуть на обе ее стороны. — Смеясь, Эллери пожал вялую руку шефа полиции.

Дейкин молча смотрел на него, когда он закрывал за собой дверь.

«Конечно, — великодушно подумал Эллери, пересекая Площадь в направлении отеля «Холлис», — у бедняги Дейкина нет услужливого друга, именуемого аноним».

Понедельник, 10 апреля

Утром Рима набросилась на Эллери с вопросами. Суровая обстановка «Апем-Хаус», запах мыльной воды и мастики для пола явно подействовали на нее. Мысли о будущем внушали ей тревогу и беспокойство. Каждый день она задавала многочисленные вопросы. Как долго, по мнению Эллери, ей придется оставаться у миссис Апем? Неужели он не понимает, что пройдут годы, прежде чем она сможет отдать ему долг? Когда ей удастся вернуться на болота? Почему она вообще должна торчать в «Апем-Хаус»? Что имел в виду вчера вечером рыжий коридорный, сказав, что если она кого-то ожидает, то он с удовольствием оставит боковую дверь незапертой? Куда Эллери отправился, расставшись с ней? (Значит, это Рима звонила в «Холлис», не оставив никакого сообщения.) Удалось ли ему что-нибудь обнаружить? Видел ли он кого-нибудь? Когда она наконец сможет снять новую одежду, а то у нее ноги отекли от этих туфель? Каковы его планы? Куда они пойдут сегодня утром?

— Сначала отвечаю на последний вопрос: завтракать, — вздохнул Эллери. — Я не способен к беседе, пока не выпью кофе.

По дороге в «Чайную мисс Салли» Эллери напряженно думал. Ночью он спал плохо, но виноват в этом не только бугристый матрас администратора Брукса. Дело в том, что, засыпая, Эллери размышлял не об Эндерсоне, а о его дочери. Он не может до бесконечности откладывать решение проблемы: что же будет с девушкой.

К счастью, в «Чайной мисс Салли» было пусто.

— Рима, — заговорил Эллери, когда они сели, — если бы перед вами встала проблема заработка на жизнь, как бы вы ее решили?

— Не знаю, — холодно ответила Рима.

— Что вы умеете делать, помимо лечения птиц?

— Ничего.

— Не думаю, что вы умеете печатать на машинке или что-нибудь еще в таком роде?

— Вы правы.

— Ну а в самом крайнем случае могли бы вы работать продавщицей?

— И торчать весь день в душном магазине? Да я помру от этого!

— Как насчет воспитания детей? В городе немало состоятельных родителей, которые…

— Снова сидеть взаперти?

— Но вы же должны что-то делать!

— Вы о ваших деньгах? Меня они тоже беспокоят. Но я найду способ вернуть вам долг.

Эллери заказал завтрак.

Во время кофе вопросы посыпались снова. Эллери мрачно выслушал их и наконец сказал:

— У меня только один план, Рима, и я могу объяснить вам его прямо сейчас.

— Ладно, объясняйте — все остальное не важно.

— У меня есть причина считать, что исчезновение вашего отца как-то связано с событиями, которые начались в Райтсвилле около двух месяцев назад. Смерть Люка Мак-Кэби. Его тайное партнерство с Джоном Спенсером Хартом. Наследство, оставленное Мак-Кэби доктору Себастьяну Додду.

Рима, слегка побледнев, сжимала в руке остывший тост.

— По-моему, главный вопрос, — продолжал Эллери, — каким образом ваш отец вписывается в эту картину. Если мы найдем на него ответ, то, может быть, нам удастся прояснить историю со скалой Малютки Пруди. Вчера вечером я повидал шефа Дейкина и выяснил, что у него нет никаких идей по этому поводу. Значит, он нам не помощник, так что придется полагаться только на самих себя. Я вижу лишь одну зацепку, от которой мы можем оттолкнуться. Человек, долгие годы лечивший Люка Мак-Кэби и выписавший свидетельство о его смерти, — доктор Себастьян Додд. Человек, получивший по завещанию все состояние Мак-Кэби, о котором никто не подозревал, — доктор Себастьян Додд. Человек, чье внезапное вмешательство в бизнес по производству красителей Харта-Мак-Кэби повлекло за собой самоубийство Харта, — доктор Себастьян Додд. Кажется, что Додд является общим знаменателем всех событий, предшествовавших исчезновению вашего отца. Поэтому первое, что мы должны сделать, — это попытаться выяснить, не был ли Додд каким-то образом связан и с вашим отцом.

Рима молча кивнула.

— Сегодня я позвонил Додду и договорился о встрече в одиннадцать утра в его офисе. К тому времени он вернется из больницы, и мы до начала его приемных часов попробуем кое-что выведать. Понятия не имею, что мы узнаем, — может быть, ничего, а может быть, очень много. Дальнейшие планы я буду строить в зависимости от развития событий. А теперь, Рима, доедайте вашу яичницу.

Эллери вздрогнул, увидев слезы в глазах девушки.

— В чем дело? — недовольно спросил он.

— Выходит, я в этом никак не участвую.

Это снова заставило Эллери вспомнить, как она одинока. Он почувствовал, что тает, словно масло на ее тосте.

— Ешьте ваш завтрак! — рявкнул Эллери. Девушка покорно откусила кусочек тоста. Он взял ее за руку, и она удивленно посмотрела на него. — Рима, я всегда считал, что нужно быть вооруженным заранее. Вы обязательно будете в этом участвовать. Каким образом, пока не имею представления. Но я держу вас наготове. Вы дочь Тома Эндерсона. То, в чем был замешан он, может касаться и вас. Самим вашим существованием вы доказываете эмоциональное, если не моральное, право участвовать в разрешении проблемы. Кроме того, кто повинен в гибели вашего отца, никто не может оспаривать это право, но именно этого нам и хотелось бы. Вот почему вам придется расхаживать в этих туфлях, даже если ваши ноги отвалятся вовсе. Что-то может произойти. Не исключено, что нам удастся это ускорить. Но должен подчеркнуть, что это почти наверняка окажется опасным. Вы в самом деле знаете, чего хотите, Рима?

— Мы с папой очень любили друг друга, — тихо ответила она, глядя в тарелку. — Думаю, больше, чем обычные отец и дочь. Да, я знаю, чего хочу. — Рима почти сердито посмотрела на него. — Поймите, все это так ново для меня. Вы были очень добры и терпеливы… Обещаю, Эллери, что больше не стану вам досаждать. С этого момента я буду делать только то, что вы скажете.

* * *

Дом на углу Райт-стрит и Алгонкин-авеню страдал всеми запущенными старческими недугами. Пол крыльца просел спереди и с боков, деревянные подпорки потрескались и облупились. Коричневатая краска пузырилась волдырями. Крыша местами прогнулась, словно под тяжестью прожитых лет, а кое-как застекленные мансардные окна взирали на мир подслеповатыми глазами. Некоторые ставни были сломаны, другие отсутствовали вовсе. Со стороны Алгонкин-авеню здание соседствовало с перестроенным жилым домом, выкрашенным в ярко-голубой цвет, а со стороны Райт-стрит угрожало обрушиться на одноэтажный домишко с грубо намалеванной вывеской: «Гриль-бар Джека», в окнах которого выстроились ряды пустых бутылок из-под виски, на фоне ярких фото белозубых длинноногих женщин.

На лужайке перед домом начинала пробиваться свежая трава. Выложенная плитками дорожка, обрамленная кучками хорошо удобренной земли, сворачивала за угол, очевидно, к зимнему саду. Большой вяз в центре лужайки возвышался над домом, отбрасывая приятную тень на крыльцо и лужайку.

Надпись золотыми буквами на маленькой черной табличке у ворот сообщала:

_{«СЕБАСТЬЯН ДОДД, доктор медицины}

_{КЕННЕТ УИНШИП, доктор медицины»}

— Выглядит не так плохо, — неуверенно промолвила Рима, когда они поднимались по трем весьма ненадежным ступенькам.

— Думаю, ночью при луне дом производит более мрачное впечатление, — заметил Эллери, нажимая большим пальцем на железную кнопку с надписью: «Звонок врачу».

Дверь с матовым стеклом открыла костлявая особа со шваброй в руках.

— Кто вам нужен? — сурово спросила она.

— Доктор Додд, если не возражаете.

— Он еще не пришел. Прием начинается в полдень.

— Кто там, Эсси? — послышался пронзительный женский голос.

Стеклянные глаза Эсси сердито блеснули.

— В мои обязанности не входит открывать эту чертову дверь, — пробормотала она, но тем не менее крикнула в ответ: — Они пришли к доктору Додду, мисс Фаулер!

— Впусти их, Эсси. — Толстая пожилая женщина в белом домашнем платье появилась в конце коридора. Шнур ее слухового аппарата был обсыпан мукой. — Это вы звонили утром? — спросила она.

— Да, — ответил Эллери.

— Эсси, проводи их в приемную. Доктор Уиншип сейчас там. Только не раздражайте его. Он ужасно волнуется из-за мисс Пинкл.

— Но они хотят видеть доктора Додда, — возразила Эсси.

— Утром я разговаривал с доктором Уиншипом, — вставил Эллери.

— Ну конечно! — весело отозвалась толстая женщина. — Не обращайте внимания на Эсси. У нее вместо мозгов хирургический тампон. Поживей, Эсси! — Экономка скрылась.

В коридоре стоял резкий одуряющий запах, в котором Эллери опознал смесь жареного хлеба и лизола.

Стены были обшиты панелями из старого орехового дерева, чередующимися с обоями, рисунок которых уже не определялся. На площадках лестницы, ведущей на верхние этажи, висели люстры с грязными плафонами.

Двойное французское окно слева, с тяжелой кружевной портьерой, было закрыто. Эсси свернула направо и прошла через дверь под широкой аркой в приемную. Мягкая мебель напоминала доисторических монстров; на полу лежал ковер ручной работы, поблекший настолько, что установить его первоначальный цвет не представлялось возможным. На дверях были прикреплены таблички с надписями «Доктор Додд» и «Доктор Уиншип». Зеленые стены украшали гравюры Фредерика Ремингтона^[47] со сценами Дикого Запада. На шнурах с кисточками болтались кусочки картона со стихами или девизами. На одном из них Эллери прочитал:

Другая начиналась так:

Заинтересованный Эллери хотел прочитать остальное, когда Эсси с ухмылкой ткнула его под ребра.

— Вот он, — сказала она.

Молодой человек в белом пиджаке оторвал сердитый взгляд от стола, заваленного бумагами.

— Они хотят видеть доктора Додда, — с торжеством заявила Эсси и вышла, неся швабру, как копье.

— Да? — буркнул молодой человек.

— Я Эллери Квин, доктор Уиншип.

— О! — Опрокинув стул, доктор Уиншип резко поднялся, он оказался очень высокого роста. Его крупное серьезное лицо покраснело, когда он наклонился, чтобы поднять стул. — Черт бы побрал эту мисс Пинкл! Попробуйте разобраться в картотеке, составленной секретаршей, которая только и делает, что мечтает о вечернем свидании!.. Доктор Додд еще не вернулся из больницы, мистер Квин. — Эллери кивнул и подумал, что доктор Уиншип выглядел бы более естественно на поле университетского стадиона. Он обошел вокруг стола и пожал руку знаменитому детективу. — Рад с вами познакомиться. Я ваш давний почитатель. Помните, как вы впервые к нам приехали — кажется, в сороковом году, верно? — Улыбка доктора была такой же широкой, как его плечи. — Может быть, вы и молодая леди присядете? — Когда его карие глаза задержались на «молодой леди», они тут же утратили выражение усталости.

— Мисс Эндерсон — доктор Уиншип.

— Здравствуйте, — сказала мисс Эндерсон.

— Здравствуйте, — отозвался доктор Уиншип.

Они посмотрели друг на друга.

В этот момент в голове у Эллери родилась идея. Она была смутной и неопределенной. Вдохновение предшествовало логическому осмыслению. Высокий, серьезный молодой человек, поглощенный своей работой, явно ведущий монашеский образ жизни — и похожая на эльфа девушка, которая выглядит как леди с Пятой авеню, но жаждет вернуться к своим бабочкам и москитам. Не много… А может быть, достаточно… Требовалось срочно пересмотреть былые намерения поискать молодого поэта, ибо Эллери чувствовал, уверенности пока еще не было, что с задачей можно справиться на месте.

— На вашем пиджаке оторвалась пуговица, — показала пальчиком Рима.

Доктор Уиншип посмотрел вниз.

— Как всегда. — Он снова уставился на девушку, словно та произнесла нечто чудесное. — Вы не из Райтсвилла.

Рима засмеялась своим музыкальным птичьим смехом.

— Я прав?

— Мисс Эндерсон — дочь Тома Эндерсона, доктор Уиншип, — объяснил Эллери.

Задача казалась чересчур легкой.

— Городского… — Молодой врач закусил губу, быстро взглянув на Эллери, который улыбнулся и кивнул.

Рима опустила глаза и села. Доктор Уиншип, стоя рядом с ней, говорил без умолку. Он едва может этому поверить. Где же она пряталась все время? После того, что случилось с ее отцом… Должно быть, ей страшно одиноко. Одиночество не должно сопутствовать возрасту… Чем она занимается в уик-энды? Ездит ли когда-нибудь в Конхейвен на летние концерты? Музыка так помогает расслабиться!.. Слышала ли она «Павану» Форе?^[48] «Фантазию на тему Таллиса»^[49] Воана Уильямса?^[50] Медленную часть квинтета Шуберта?^[51] У него очень маленькая коллекция пластинок — он не может позволить себе все, что хотел бы иметь, но если она захочет провести с ним несколько музыкальных вечеров…

«Жизнь его здорово потрепала, — подумал Эллери. — Большинство девушек пугает его. Но Рима успокаивает, как журчащий ручей. Он хочет, чтобы она исцелила его раны…»

Рима вела себя на редкость застенчиво, воркуя, как горлица. Она опасается, что ее музыкальным образованием в свое время пренебрегли. А не находит ли он, что поэзия сродни — ну музыке, разумеется, так и есть. Читал ли он Лавлейса? Марвелла? Генри Воана?^[52]

Эллери слушал улыбаясь.

Но когда вошел доктор Себастьян Додд, его мысли сразу же устремились в ином направлении.

Внешность доктора Додда поразила Эллери. Он представлял себе наследника Люка Мак-Кэби маленьким человечком с печальными глазами, сутулыми плечами и венчиком седых волос — святым, живущим в мире с собой и со всей вселенной. Но мужчина, который быстро вошел в приемную и на мгновение замер под аркой, напоминал настороженного зверя. Тело его было сильным и массивным — он казался бы толстым, если бы не высокий рост. Абсолютно лысый блестящий череп и большие беспокойные руки были покрыты желтыми пятнами. Особенно впечатляло его лицо. Крепкие челюсти все время двигались. Мешки под глубоко запавшими глазами тоже постоянно вздрагивали. Сами глаза, маленькие и блестящие, метались туда-сюда, как рыбешки. Кожа была нездорового желтоватого оттенка, словно какой-то яд высасывал из нее все жизненные соки.

Если бы его голос соответствовал внешности, доктор Додд являл бы собой нечто чудовищное. Но против ожидания голос его оказался приятным, тон дружелюбным, а речь неторопливой и серьезной. И это наводило на мысль, каким мог бы быть или, возможно, был когда-то его обладатель.

— Нет-нет, мистер Квин. Доктор Уиншип звонил мне в больницу, так что я ожидал вас. Это выбило меня из колеи — я разволновался, как девушка. Кеннет, вы знаете, кто такой мистер Квин, не так ли?

— Что-что? — переспросил доктор Уиншип.

— Вы должны извинить доктора Уиншипа, мистер Квин. Он один из прирожденных целителей человечества, которые заранее заботятся о болезнях будущих поколений. — Доктор Додд усмехнулся, двигая челюстями. — Думаю, его диетологическая теория войдет в историю медицины. Спросите его об обмене веществ, и сразу же получите подробный ответ. Так кто, вы говорите, эта хорошенькая девушка?

— Рима Эндерсон, доктор Додд.

— Ри… Дочь Тома Эндерсона?

— Томаса Харди Эндерсона, — четко произнесла Рима.

Глаза-рыбешки страдальчески дернулись. Затем доктор Додд взял маленькие руки Римы в свои.

— Мне очень жаль вашего отца, Рима. Я хорошо его знал. Он был прекрасным человеком, и, глядя на вас, я вижу, что он не зря прожил жизнь. Не пройдете ли вы оба ко мне в кабинет?

Доктор Уиншип молча последовал за ними, как будто Рима вела его на невидимом поводке.

Кабинет доктора Додда был просторным и старомодным, с большим флюороскопом в дубовом корпусе в одном углу и аптечкой в другом. У стены стояла полка с медицинскими журналами и книгами. Через открытую дверь Эллери бросил взгляд в смотровую: медицинский столик, шкаф с хирургическими инструментами, весы, стерилизатор.

Однако он зафиксировал эти предметы машинально. Его ум был занят необычной внешностью доктора Додда и его словами: «Я хорошо его знал». Бедный Йорик^[54] Эндерсон. Очевидно, они пришли, куда следует…

— Что, доктор?.. Да, я расследую смерть Тома Эндерсона по просьбе Римы, — сказал Эллери. — Обескураживающее дело. Уж очень мало материала. Мы не знаем, была ли насильственной эта смерть. Нам даже неизвестно, умер ли он вообще. — Эллери говорил и пристально смотрел в беспокойные глаза на беспокойном лице, на большие руки, нервно переставляющие предметы на столе. Что тревожит этого человека? Что держит его в таком страшном напряжении? И как долго он сможет выдерживать подобный пресс? Может быть, дело в деньгах? — Поэтому я решил поговорить со всеми, кто знал его, доктор. А так как мне сказали, что вы особенно хорошо знакомы с жителями Лоу-Виллидж…

Доктор Додд кивнул.

— Фактически, мистер Квин, ваш сегодняшний визит ко мне — в некотором роде совпадение. Я только вчера говорил Кеннету, что должен зайти к шефу Дейкину или позвонить ему. Не знаю, имеет ли это отношение к случившемуся с Томом, но если бы я не был так занят пациентами, а тут еще вспышка дифтерии, кроме того… — он внезапно усмехнулся и почесал подбородок, — определенные перемены в моей личной жизни, то уже давно пошел бы к Дейкину. Помните, Кеннет, я вчера говорил вам об этом?

— Что-что?.. Да, конечно, помню, — подтвердил доктор Уиншип. — А когда я согласился, что вам нужно это сделать, вы сказали, что пойдете этим утром, но, очевидно, как всегда, забыли.

— Жена Шамли Первиса очень плоха, — виновато отозвался доктор Додд. — Если отек увеличится, придется сделать трахеотомию.

— Что именно, по-вашему, могло иметь отношение к случившемуся с Томом Эндерсоном, доктор Додд? — спросил Эллери.

— Прошу прощения?.. Ну, деньги, которые я ему давал.

— Вы давали папе деньги? — воскликнула Рима и бросила быстрый взгляд на Эллери. Он никак не отреагировал, но она больше ничего не произнесла и опустила глаза.

— Что это были за деньги, доктор? — осведомился Эллери.

— Да так, ерунда, — отмахнулся доктор Додд. — У меня есть дурацкая привычка совать нос в чужие дела, мистер Квин. Помню, как Том Эндерсон впервые объявился в Райтсвилле, начав преподавать в колледже. Это было не так давно — правда, Рима? Он выглядел прекрасно, только лицо было очень печальным. Я сразу понял, что это настоящий джентльмен и ученый. Грустно было видеть, как он теряет контроль над собой… Я часто встречал его на улице и приглашал зайти ко мне. Наконец он это сделал. Впрочем, я сразу понял, что его недуг нельзя диагностировать в моем кабинете. Это дело для психиатра, а в наших краях психиатров не было. Ну, мы обо всем переговорили. Том начал плакать и каяться, я тотчас же понял, что наша беседа не пошла ему на пользу, и он сразу напьется снова…

Неожиданно Рима молча заплакала, прижимая руки к лицу и дрожа всем телом. Доктор Уиншип выглядел так, словно его изо всех сил пнули ногой в пах. Но доктор Додд поймал его взгляд и покачал головой, а Эллери подал Додду знак продолжать. Рима перестала плакать, положила руки на колени и уставилась на них.

— Вскоре после этого, — снова заговорил доктор Додд, — я унаследовал деньги по завещанию Люка Мак-Кэби…

— Да будет благословенно его имя. — Доктор Уиншип посмотрел на Риму и просиял при виде ее улыбки. — Но беда в том, что доктор Додд не пользуется ими для себя. Все, что он делает…

— Перестаньте, Кеннет, — прервал его доктор Додд. — Завещание еще не вступило в силу, и я могу тратить только то, что мне удается вытянуть из Отиса Холдерфилда, которого я нещадно колотил, когда мы мальчишками прогуливали уроки в школе мисс Шунмейкер на Пайни-роуд… Как бы то ни было, вскоре после того, как стала известна тайна Мак-Кэби, я наткнулся на Тома Эндерсона почти в буквальном смысле. Простите, дорогая, — мягко сказал он Риме, — но ваш отец сидел посреди Полли-стрит, читая стихи, и я едва не налетел на него.

— Все в порядке, доктор Додд, — улыбнулась Рима и добавила, казалось, не к месту: — Папа и вполовину не был таким несчастным, каким его считали.

— Ну, Рима, в тот день он не выглядел особенно счастливым, — заметил доктор Додд. — Я запихнул его в свой драндулет, где мы поговорили по душам. Он снова начал плакать — ваш отец почему-то всегда плакал, когда я с ним разговаривал.

— Из-за чего он плакал, доктор Додд? — спокойно спросила Рима.

— Из-за вас.

— Из-за меня? — Ее голос звучал недоверчиво.

— Совершенно верно. Он сказал, что беспокоится, потому что неправильно вас воспитывает. — Рима побледнела. — Ну-ну, дорогая, я просто передаю вам его слова.

— Отец воспитывал меня очень хорошо!

— Конечно, конечно, — заторопился доктор Додд. — Просто замечательно — результат налицо. Но Том чувствовал, что не подготовил вас к жизни, Рима. Что если с ним что-нибудь случится, вы останетесь без друзей и средств к существованию. Он сказал, что хижина на болоте — не место для девушки…

— Папа просто играл на вашем сочувствии, доктор Додд. Он не имел этого в виду. Я знаю своею отца. — Рима сверкнула глазами. — Вряд ли кто-нибудь в состоянии понять, как хорошо мы друг друга знали. Папа понимал, что не задержал бы меня и на пять минут, если бы я не хотела оставаться с ним на болотах. Я даже ему самому не позволила бы нас разлучить.

— Возможно, — мягко произнес доктор Додд, — вы знали вашего отца не так хорошо, как думаете.

— Я тоже думал, что хорошо знаю моего отца, — тихо сказал молодой врач. — Но письма, которые он присылал мне, когда я был в армии… — Он усмехнулся. — Слушайте старого дока Додда, мисс Эндерсон. Он прописывает правильное лечение.

— А я хочу услышать конец этой истории, — с улыбкой промолвил Эллери. — Продолжайте, доктор Додд.

— Ну, я сказал ему, что об этом поздновато горевать. Том ответил, что знает это, и снова начал плакать. Это продолжалось еще некоторое время, пока он не сказал нечто, подавшее мне идею.

— Что именно, доктор?

— Том заявил, что хотел бы бросить пить, и сразу же перестал плакать. Мне показалось, что он говорил искренне. Я спросил, почему он этого не делает, и Том ответил: «Чтобы за что-то браться, нужно иметь какую-то цель. Я бы хотел встать на ноги — открыть маленький книжный магазин, построить для дочери приличный дом. Но я слаб, доктор, и не могу с собой справиться». Я не раз слышал подобное от алкоголиков. — Доктор Додд завинчивал и отвинчивал колпачок авторучки. — Однако, как я говорил, плакать он перестал. А тут еще Тита, дочка мистера Гондзоли, побежала по Полли-стрит с криком: «Смотрите, что я нашла! Клевер с четырьмя листиками!»

— Клевер с четырьмя листиками? — переспросил Эллери.

Доктор Додд покраснел.

— Я знаю, что приметы не научны, мистер Квин. Но ведь я всего лишь старый сельский врач… В общем, я поддался внезапному импульсу и сказал: «Не стану утверждать, Том, что я вам верю. Но хочу дать вам шанс». И заключил с ним договор. Я вношу за него вступительный взнос в новую жизнь. Обеспечу его финансово, если он проявит твердость и силу воли. Но он должен бросить пить не постепенно, а сразу же, и никогда больше не притрагиваться к бутылке. «Том, — сказал я ему, — вы придете ко мне ровно через неделю. Если вы за это время не выпьете ни капли спиртного, я дам вам пять тысяч долларов наличными. А если вы продержитесь шесть месяцев, буду выплачивать ежегодную ренту вашей дочери». Вы знаете, что неделя — большой срок для алкоголика. Мне казалось, это будет хорошим испытанием.

Доктор Додд поднес ко рту большой палец левой руки и начал постукивать им по зубам, издавая короткие щелкающие звуки.

— И что же он ответил, доктор? — спросил Эллери.

— Том долго молчал — только держал меня за руку и смотрел на меня. Он был здорово пьян и с трудом пытался сосредоточиться. Потом он заявил: «Я не возьму денег, пока сам чего-нибудь не добьюсь». «Нет, Том, — возразил я. — Я хочу, чтобы вы их взяли. Человек должен твердо стоять на ногах». Том снова задумался. «Может, вы и правы, док, — сказал он наконец. — Хорошо, но я не потрачу ни цента, пока не заработаю на это право». Том вылез из машины почти на четвереньках, но, когда я попытался ему помочь, стряхнул мою руку. Я позволил ему идти самому, видя, как это для него важно. Он кое-как заковылял по улице.

Большие глаза Римы были полны слез.

— В следующий раз я увидел его неделю спустя. Том сидел в моей приемной и выглядел трезвым, хотя явно провел нелегкие дни. «Если вы хотите доказательств, доктор…» — начал он, но я его прервал: «Нет, Том, доказательств мне не нужно. Один ваш вид — достаточное доказательство». Я позвонил Отису Холдерфилду, которому уже дал инструкции, и сообщил, что посылаю к нему в офис мистера Эндерсона. Том нуждался в небольшом вознаграждении, поэтому я назвал его мистером. Это на него подействовало — он сразу выпрямился… Через час Том вернулся в приемную и вытащил из кармана конверт. «Ну, Том, все в порядке?» — спросил я. «Да, доктор, — ответил он. — Раньше я вам не верил, но теперь верю». Том добавил что-то, смутившее нас обоих, мы пожали друг другу руки, и он вышел, расправив плечи, как мужчина. Больше я его не видел, но получал о нем известия. Он держал слово. Это возвращало мне веру в человечество. Известие о его смерти было страшным ударом для меня. Меня мучила мысль, что деньги, которые я ему дал, могут иметь какое-то отношение к случившемуся.

Крупный мужчина в поношенном голубом костюме умолк, шаря по столу толстыми пальцами. Его челюсти двигались, как будто жили самостоятельной жизнью.

Внезапно он испуганно вскрикнул, потому что Рима сорвалась с места, подлетела к нему и поднесла к своим губам его большую беспокойную руку. Потом она с той же стремительностью, которая всегда удивляла Эллери, подбежала к окну и уставилась на голубую оштукатуренную стену соседнего дома, стоя спиной к остальным.

Доктор Додд тоже поднялся. Его желтоватое лицо стало оранжевым. Он стоял, опираясь тяжелым телом на руки и словно не зная, что сказать. Доктор Уиншип сидел неподвижно. А Эллери просто наблюдал за всеми.

— Ну, Рима, — наконец пробормотал доктор Додд, — эти деньги помогут вам встать на ноги. Не позволяйте разным пронырам вытягивать их у вас… Кеннет, по-моему, в приемной собралась толпа. Если это все, мистер Квин…

— Но у Римы нет этих денег, — прервал Эллери.

— Что?!

— Она ничего о них не знала, а отец никогда ей не рассказывал.

Оба врача уставились на него.

— Могу я воспользоваться вашим телефоном? — Взяв трубку, Эллери добавил: — На всякий случай лучше проверить, хотя Дейкин говорил, что в пальто на скале Малютки Пруди вообще не нашли никаких денег.

— Ограбление! — воскликнул доктор Уиншип.

Рима молча смотрела на них.

— Только не это! — простонал доктор Додд, опускаясь на стул. Мышцы его лица и тела дрожали и дергались, словно исполняли пляску дервишей, а кожа снова пожелтела.

— Каждая монета имеет две стороны, — сказал Эллери. — Может быть, это ограбление, а может быть, и нет… Ну, Рима, этим добрым людям пора начинать прием, а мы с вами все еще не решили проблему устройства вашего ближайшего будущего, поэтому…

Доктор Додд вновь ушел в себя, дергаясь и двигая челюстями, но молодой доктор Уиншип тут же осведомился:

— Что вы под этим подразумеваете, мистер Квин'?

— Рима не может вернуться в хижину на болотах, доктор Уиншип, — ответил Эллери. — А чтобы жить где-то еще — я имею в виду, жить нормальной жизнью, — ей нужно найти работу. С вашей стороны было очень любезно поинтересоваться. Пошли, Рима… О, кстати, доктор. — Эллери обернулся. — Вы не знаете кого-нибудь, кому требуется смышленая девушка с отличным образованием?

— Погодите минутку. Еще есть время… — Доктор Уиншип посмотрел на часы. — Полно времени. Док!

Доктор Додд, вздрогнув, очнулся.

— Да?

— Знаете, я хотел поговорить с вами насчет Пинкл.

— Мисс Пинкл? Да-да…

— Она устроила в картотеке такую путаницу, что мне пришлось разбираться в ней большую часть уик-энда и все это утро, и я еще не закончил. У Пинкл роман с Рейфом Лэндсменом, и она, очевидно, до сих пор вспоминает, как они целовались вчера вечером в Мемориальном парке. В субботу Пинкл сломала мой стерилизатор, а когда я наорал на нее, заявила, что больше не намерена терпеть мое «плохое обращение», так как они с Рейфом скоро поженятся, а он не желает, чтобы жена работала, и так далее. Утром она даже носа не показала.

— Не пришла утром? — переспросил доктор Додд. — Господи, что же нам делать?

— Думаю, мы должны выдать ей жалованье за две недели вместе с добрыми пожеланиями и отправить ее к Рейфу. Еще секунду, мистер Квин…

— Но, Кеннет, — беспомощно произнес Додд, — нам же придется снова пройти через этот кошмар в поисках новой девушки…

— А как насчет мисс Эндерсон? — осведомился доктор Уиншип.

Доктор Додд медленно повернулся.

— Не знаю, смогу ли я… — неуверенно начала Рима, но Эллери, наклонившись за сигаретой, ущипнул ее за лодыжку, и она умолкла.

— В этой работе нет ничего такого, что могло бы показаться сложным для такой умной девушки, как мисс Эндерсон, — нарочито бесстрастно заметил доктор Уиншип. — Если даже эта пустоголовая Пинкл кое-как справлялась… Вы не согласны, мистер Квин?

— Ну, это весьма кстати. Но я не знаю, — притворно усомнился Эллери. — Рима не умеет печатать.

— И это все? — воскликнул молодой Уиншип. — Посмотрели бы вы, как печатает Пинкл! Если Рима за один урок не научится печатать лучше, я… я поцелую Пинкл в пятку! Держу пари, что мисс Эндерсон, по крайней мере, грамотно пишет. А что касается помощи с пациентами — я имею в виду, подготовить их к осмотру, включить стерилизатор и тому подобное, — это не требует особых навыков, она быстро обучится. Мы потеряли нашу медсестру во время чертовой эпидемии дифтерии в Лоу-Виллидж, а каждая опытная сиделка в городе работает либо на дому, либо в больнице. Нам пришлось кое-как перебиваться… Что скажете, док? Мисс Эндерсон помогла бы нам справиться с трудностями.

Доктор Додд вытер лоб носовым платком.

— Я… Вы бы хотели взяться за эту работу, Рима? — Его голос звучал неуверенно.

— Не знаю, доктор Додд. Я никогда не сидела взаперти в…

— Рано или поздно вам придется с этим смириться, Рима, — сердито прервал Эллери. Ему хотелось отшлепать ее. — Вы не можете прожить всю жизнь, как бабочка! А предложение доктора Уиншипа — большая удача.

— Может быть, вы беспокоитесь из-за жалованья? — с тревогой спросил молодой врач. — Пинкл получала тридцать долларов в неделю, но думаю, док, для Римы… для мисс Эндерсон мы могли бы увеличить плату до тридцати пяти.

— Да-да, Кеннет. Меня волнует только то, — поморщился доктор Додд, — что я обещал Генри Пинклу дать Глории шанс. Она никак не могла найти работу, а Пинклы очень нуждаются…

— Я же сказал, что эта полоумная собирается замуж!

— Ну… давайте поговорим с Глорией, Кеннет, и выясним точно, выходит ли она замуж. — Доктор Додд облегченно вздохнул, как будто решил сложную проблему. — Если да, то я рад, Рима, что вы будете работать с нами.

Доктор Уиншип выглядел разочарованным.

— Это справедливо, — весело улыбнулся Эллери. — Можете через меня сообщить Риме о вашем решении, доктор Уиншип. Думаю, мы в состоянии подождать день-два, правда, Рима?

— Да, — кивнула девушка.

Рука доктора Додда затряслась так сильно, что выронила платок.

— Сегодня у меня все из рук валится! А пока что, дитя мое, если вам нужны деньги…

— Благодарю вас, доктор Додд, — мягко ответила Рима. — Вы уже сделали для меня более чем достаточно.

— Тогда, мистер Квин, если я вам еще понадоблюсь…

— Я без колебаний вам позвоню, доктор. Рад был с вами познакомиться, доктор Уиншип… О, еще один вопрос! — «Конечно, это безумие, — подумал Эллери, — но терять все равно нечего». — Кто-нибудь из вас, джентльмены, посылал мне недавно письмо?

Рима резко взглянула на него и на обоих врачей. Но они выглядели озадаченными, а у Эллери не было причин настаивать. Он пожал доктору Додду руку (она была неприятно влажной), и доктор Уиншип вышел проводить визитеров.

Приемная была переполнена. Пышнотелая молодая особа в туфельках на шпильках и прозрачной кофточке с недовольным видом подкрашивала губы, сидя за столом.

— Теперь поняли, что я имел в виду? — прошипел доктор Уиншип, сердито хмурясь всю дорогу до входной двери.

* * *

— Что с вами произошло, Рима, вы забыли об обещании, которое дали мне в «Чайной мисс Салли»? — набросился на девушку Эллери, когда они вышли на улицу. — Неужели было непонятно, что я специально добился этого предложения для вас? А вы все испортили!

— Доктор Додд не хотел меня принимать.

— Так вы к тому же чувствительны!

— Он в самом деле не хотел, Эллери.

— Вы не правы. Доктор Додд — хронический благотворитель. Просто он, по-видимому, не может забыть обещания, данного папаше этой розы Райтсвилла. Но ведь он и перед вами чувствует себя виноватым, Рима. Мы работаем наугад, пытаясь ощупью найти дорогу к истине. Нам приходится пользоваться каждым проблеском света, и мы не можем себе позволить быть щепетильными. Если бы вы вели себя чуть поумнее и помогли мне… — Эллери кипел от злости.

— Простите. — Рима уставилась на лужайку, где старик, стоя на коленях, возился с рассадой. — Но это выглядело бы так, будто я пользуюсь преимуществом. Доктор Додд был так добр к папе. И доктор Уиншип…

— Ага, доктор Уиншип! Тон сразу изменился. Думаю, вы сами этого не замечаете. Так что с доктором Уиншипом?

— Он вам не нравится?

— Я его обожаю! Но тем не менее он всего лишь один из элементов головоломки. Ну, отвечайте, в чем там дело с доктором Уиншипом?

— Он был так добр. А я ничего не знаю о секретарской работе…

Рима выглядела такой маленькой и жалкой, что Эллери смягчился.

— Ладно. Поговорим об этом в другой раз. Тот старик… Это, часом, не…

— Это Гарри Тойфел.

Тойфел был высоким худым стариком с впалыми щеками, землистого цвета кожей и редкими волосами. Его узловатые руки проворно рылись в земле. На нем был некогда черный пиджак, весь в заплатах, и грязные на коленях брюки, ярко-голубая рубашка с невероятно высоким воротником и узкий галстук. «Если надеть на него цилиндр с лентой, — подумал Эллери, — то получится вылитый Сизый Нос — чудаковатый философ».

— Давайте побеседуем с ним, Рима.

— Нет!

— Вы его боитесь? — мягко спросил Эллери.

— Да!

— Идите за мной.

Рима неохотно подчинилась.

— Тойфел!

Садовник резко поднял голову и огляделся вокруг. «Пытается делать вид, что до сих пор не замечал нас», — подумал Эллери.

— Да, мистер?

— Я Эллери Квин, детектив, — представился Эллери. — Расследую смерть Тома Эндерсона. Вы были его приятелем, Тойфел. Что вы об этом знаете?

— Что знаю? — Тойфел с трудом поднялся. — Ну, мистер, я знаю, что человек смертен и смерть печальна — вот и все. А вы знаете больше? — Его маленькие голубые глазки уставились на девушку. — Это, часом, не Рима Эндерсон?

Эллери стиснул ее руку.

— Здравствуйте, мистер Тойфел, — быстро сказала Рима.

— Не узнал тебя в таком наряде. В нем ты выглядишь как взрослая женщина. — Старик продолжал смотреть на нее.

Руки Римы напряглись.

— Когда вы в последний раз видели Эндерсона? — спросил Эллери.

— Вечером перед его исчезновением. Мы сидели у Гаса Олсена — Том, Ник Жакар и я. — Кадык Тойфела подпрыгнул. — На 16-м шоссе.

— И ушли все вместе, не так ли?

— Нет, мистер. Том ушел первым.

— В котором часу?

— Около половины одиннадцатого. Вскоре ушел Ник, а потом и я.

— Эндерсон был трезв?

— Он пил только пиво. — Старик сплюнул на траву.

— Вы или Жакар не спрашивали Эндерсона, куда он идет?

Тойфел посмотрел на Эллери.

— «Хочешь сберечь собственную свободу —оберегай врага от угнетения». Это Пейн. И я с ним согласен. Аминь, братец.

— Я думал, Том был вашим другом.

— Был. Поэтому я спрашиваю: может человек относиться к другу хуже, чем к врагу? — Тойфел вновь сплюнул.

«Глубокое рассуждение, — подумал Эллери. — Особенно ценное при расследовании убийства».

— И вы больше его не видели?

— В этой жизни — нет, — усмехнулся Тойфел.

Эллери заметил, как старый садовник втянул губы, прижимая их в печальной гримасе к пустым деснам, и подумал, что неприязнь, которую тот вызывал, во многом обусловлена малопривлекательной внешностью. Однако этим мыслям противоречили похожие на кремни глаза старика и испуганно сжавшаяся Рима.

— Вы посылали мне недавно одно или два письма? — Эллери и ему задал свой нелепый вопрос.

Старик уставился на него:

— Этого вопроса я просто не понимаю, мистер.

— Вы посылали два письма Эллери Квину в Нью-Йорк на Западную Восемьдесят седьмую улицу?

— Да я уже двадцать пять лет не пишу писем.

— А «Архив» часто попадается вам на глаза?

— Попадается часто, только я ее не читаю. В газетах нет правды — только факты. Будете с этим спорить?

— В другой раз, — улыбнулся Эллери. — Должен признаться, Тойфел, что я вами восхищаюсь. Вы переносите удары, которые многих могли бы свалить с ног. За короткое время вы потеряли двух хозяев и друга, но это не лишило вас способности философствовать.

— Душа человека вечна и бессмертна. — Тойфел снова опустился на корточки.

— Вы религиозный человек?

— Это слова язычника — Платона, мистер. Но люди теперь не читают Платона — только газеты. Что до моей религии, то я вижу Бога в каждом семени, дающем росток. А когда вы находили в церкви что-нибудь, кроме срезанных цветов? Впрочем, вас это не касается, мистер.

Они оставили городского философа любовно ухаживающим за своей рассадой. Он не смотрел им вслед и даже ни разу не взглянул на Риму Эндерсон.

* * *

Рима сказала, что ей не нужен никакой ленч, что она не голодна и, если у Эллери нет для нее поручений, она вернется в отель и наконец снимет туфли. К тому же она привыкла к послеполуденному сну. Нет, Эллери незачем ее провожать — она не хочет нарушать его планы.

— Я зайду за вами через пару часов, Рима. Вы мне понадобитесь. — Эллери взял ее за руку.

— В «Апем-Хаус»? — Рима убрала руку.

— Да.

— Хорошо.

Эллери наблюдал, как девушка удаляется быстрыми шагами. Его бы не удивило, если бы она побежала.

Пройдя по Алгонкин-авеню до Стейт-стрит, Эллери свернул на запад к зданию окружного суда.

Шеф Дейкин сразу же вцепился в него:

— Почему вы спрашивали, нашел ли я деньги?

Эллери объяснил ему.

Дейкин побагровел.

— Так не годится! — воскликнул он. — Док Додд должен был сразу же сообщить мне об этом. Пять тысяч долларов! Куда же они делись?

Эллери задумчиво постукивал ногтем по зубам.

— В пальто не было ни единого цента. И рядом на скале тоже.

— Эндерсон мог спрятать их, Дейкин. Возможно, так оно и было. Вы обыскали хижину?

— Каждый уголок. Но нашли только три бутылки виски в разных тайниках под полом.

— И не обнаружили никаких денег?

— Никаких, даже конфедератского десятицентовика.^[55] Но это мотив, мистер Квин. — Шеф полиции потер руки. — При нем были эти пять тысяч, его заманили на скалу, ограбили и убили.

Эллери поджал губы.

— Возможно. — Он поднялся.

— Куда вы?

— Нужно еще кое-что выяснить. Кстати, Дейкин, не разбогател ли кто-нибудь из ваших местных подонков недавно?

— Не слыхал, но займусь этим в первую очередь.

— Только потихоньку, Дейкин.

— Я не намерен ставить этот вопрос на городском собрании. Кто еще знает о деньгах, кроме дока Додда, Кенни Уиншипа, вас и меня?

— Рима, конечно. И Отис Холдерфилд.

— Ну, за Римой вы проследите, а Отис вроде бы не из болтливых…

— Между прочим, что за тип этот Холдерфилд? Какая у него репутация в Райтсвилле?

— Отис — личность таинственная, — усмехнулся Дейкин. — Почему именно его Мак-Кэби подобрал, когда ему понадобился адвокат, никто не знает. Много лет он занимался случайными делами и страховкой, чтобы заработать на хлеб. Секретов Отис знает много — весь высший свет стонет при виде его. А месяц назад он вдруг начал процветать — вылез «из грязи в князи». Въехал в новый офис в «Грэнджон-блоке», курит дорогие сигары, ходит в лакированных туфлях, называет по имени Дональда Маккензи и Дж. С. Петтигру, а Клинт Фосдик сказал мне на днях, что видел Отиса в агентстве Марти Зиллибера присматривающим «бьюик» с откидным верхом. Конечно, все это большей частью в перспективе — завещание Мак-Кэби еще не вступило в силу, но это может произойти со дня на день. Док Додд поручил Отису представлять его интересы, и думаю, Отис будет кататься как сыр в масле. Но он умен и не станет портить репутацию, болтая лишнее. К тому же если эта история о сделке с пятью тысячами до сих пор не просочилась в «Архив»…

— «Архив», — задумчиво повторил Эллери и вышел.

Он медленно шагал по Стейт-стрит, мимо памятника жертвам Первой мировой войны, мимо мэрии в сторону Площади.

Здесь Эллери остановился, глядя в южном направлении, где на углу Лоуэр-Мейн находилось здание редакции «Архива». Он впервые осознал, как сильно оно изменилось. Украшения из позолоченного трухлявого дерева исчезли; фасад сверкал ярко-красной штукатуркой и металлом, на котором сердито поблескивало солнце. Вместо старой вывески, тянувшейся вдоль карниза, под крышей красовался сложный агрегат из неоновых трубок. Обновленное здание возбудило интерес Эллери, он начал переходить Стейт-стрит, но внезапно повернулся, двинулся через Площадь к Райтсвиллскому национальному банку и вошел внутрь.

Через пятнадцать минут Эллери вышел, пересек Аппар-Дейд, миновал старый магазин Блуфилда, ссудную кассу Дж. П. Симпсона, винный магазин Данка Маклина, отель «Холлис», магазин мужской одежды Сола Гауди, склад припасов на случай атомной войны. На углу Площади и Линкольн-стрит, где Хэллам Лак (Первый) в 1927 году воздвиг свой греческий храм финансов — Общественную кредитную компанию, — Эллери остановился снова, потом вошел и вышел через двадцать минут.

Эллери колебался, рассеянно глядя через Линкольн-стрит на магазин «Бон-Тон», аптеку и универмаг «Нью-Йорк». В понедельник утром на Площади кипела коммерческая деятельность, и его все время толкали.

Наконец он двинулся назад вдоль западной дуги Площади к отелю «Холлис».

Там стояло такси, в котором сидел водитель и читал «Архив».

— Такси, сэр?

— Ну, я не намерен идти пешком в Слоукем, — ворчливо сказал Эллери, садясь в машину.

* * *

В три часа дня Эллери снова был в Райтсвилле, на этот раз на первом этаже южного крыла отеля «Апем-Хаус» перед дверью номера 17.

На стук никто не отозвался, он постучал снова.

— Вы мистер Квин? — Рядом с ним ухмылялся рыжий коридорный.

— Да.

— Мисс Эндерсон просила передать вам, что у нее клау… клау…

— Клаустрофобия?^[56]

— Да, сэр. Я записал это слово, но потерял бумажку. Короче говоря, она сказала, что идет в Мемориальный парк.

Эллери поспешил назад на Стейт-стрит.

Он нашел Риму лежащей под ивой на берегу Маллинс-Крик, в северной холмистой части парка. Юбка девушки была приподнята, и босые пальцы ног мелькали в воде, как маленькие розовые рыбки; чулки и туфли лежали на расстоянии десяти футов, как будто их туда бросили. Когда Эллери подошел, с травы возле Римы взлетела дюжина птичек и расположилась на иве, наблюдая за ним.

— Таким образом они выражают недовольство, — промолвил Эллери. — Вас следовало бы назвать Авис или по крайней мере Рара.^[57] Как вам это удается?

— Я просто лежу неподвижно и ласково с ними разговариваю. Вы легко меня нашли? — Рима вновь держалась дружелюбно, как в поезде.

— Вы имеете дело с Нэтти Бампо^[58] Квином. — Он посмотрел на нее. — Чувствуете себя лучше?

— Гораздо. — Рима села, быстро прикрыв колени юбкой. Когда Эллери усмехнулся, она засмеялась и встала. — Где вы были, Эллери?

— В разных местах. Вы проголодались?

— Нет.

— Неужели вы и едите как птичка? Предлагаю вам снова надеть на ноги эти орудия пыток…

— Мы куда-то идем?

— Да, нанесем небольшой визит.

— Снова? Куда? — Ее лицо вспыхнуло.

— В «Грэнджон-блок».

— О!

Они зашагали по парку. Рука Римы скользнула в руку Эллери. Он улыбнулся и не отпускал ее, пока они не дошли до концертной эстрады оркестра Американского легиона напротив мэрии, спугнув двух подростков, прятавшихся за решеткой.

«Грэнджон-блок» находился на углу Вашингтон-стрит и Слоукем-стрит. В отличие от расположенного с другой стороны Дома профессий, на котором значилась дата постройки — 1879 год, «Грэнджон-блок» был «новым» зданием — ему еще не исполнилось тридцати лет, и его четыре этажа обслуживались лифтом. Согласно перечню, вывешенному на стене в подъезде, здесь обитали в основном юристы, среди которых значился и «Отис Холдерфилд, адвокат».

Высокий старик в черной куртке из шерсти альпаки поднял их на лифте.

— Вы не мистер Квин? — спросил он у Эллери.

— Он самый, а вы Базз Конгресс. Вы служили в Райтсвиллском национальном банке при Джоне Ф. Райте.

— Я сразу узнал вас, мистер Квин.

— У вас профессиональная память. Не знаете, Отис Холдерфилд у себя в офисе?

— Поднимал его после ленча час назад.

— Я слышал, Холдерфилд разбогател.

— Да, стал другим человеком. Кажется, только вчера он расхаживал в дырявых башмаках. — В тоне старика не слышалось иронии — напротив, в нем звучало уважение. — Никто с Отисом и разговаривать не хотел. Ему приходилось на задних лапках ходить, чтобы на него обратили внимание. А теперь те, которые от него нос воротили, приходят сюда пожать ему руку и просят взяться за их дела. — Базз Конгресс усмехнулся — не над Отисом Холдерфилдом, а над теми, кто «воротил нос». — Его офис здесь, сэр. С золотыми буквами на двери.

В приемной все сияло новизной — мебель, книги по юриспруденции и даже секретарша выглядела так, будто ее только что доставили из универмага. Глубокий вырез блузки открывал соблазнительную грудь, глаза смотрели холодно и проницательно, фигура выглядела вызывающе аппетитно, — короче говоря, она принадлежала к той категории женщин, которых в Райтсвилле именуют «штучками». Уважение, заранее испытываемое Эллери к Отису Холдерфилду, заметно поубавилось. Он начал жалеть, что привел с собой Риму.

Юридическое светило Райтсвилла вышло из кабинета. Маленький человечек выглядел таким же «новым», как и его окружение, — истинная мечта галантерейщиков и парикмахеров. Он стоял окутанный почти видимым облаком одеколона. Костюм, полосатая шелковая рубашка, шелковый галстук, замшевые туфли, бриллиант на коротком пальце затмевали собой их обладателя. И хорошо, подумал Эллери, ибо Холдерфилд был отнюдь не красавец, из-за слишком округлых бедер он походил на маленький бочонок, искусно сшитому пиджаку не удалось скрыть его узкие плечи. Розовую лысую макушку обрамляла редкая поросль маслянистых черных волос, черты лица были мелкими и хитрыми, зубы — кривыми, походка — нервной.

— Эллери Квин? Тот самый Эллери Квин из Нью-Йорка? Ну и ну! — Руку Эллери стиснули две влажные конечности. — Не мог поверить ушам, когда моя секретарша доложила мне о вас. — Секретарша, не стесняясь, окинула Эллери взглядом с головы до ног. — Входите, входите, мистер Квин! Я читал о вас в «Архиве» и говорил себе: «Хорошо бы познакомиться с таким умным парнем!» А теперь вы здесь! Ха-ха! Входите в кабинет старого Отиса Холдерфилда так, словно он вам принадлежит! Ну, сэр, можете считать, что так оно и есть. Садитесь в это кресло — натуральная кожа. Вам следовало мне позвонить, мистер Квин. Я бы организовал ленч и позвал ребят — Доналда и Дж. П. Простите, я почти не заметил маленькую леди. Тоже из Нью-Йорка, а? — Левое веко Холдерфилда опустилось, и вся левая сторона лица сморщилась. — Привет, малышка! Садитесь вот сюда, где нам, старикам, будет хорошо вас видно. Ха-ха! Как зовут эту изящную штучку, мистер Квин?

— Рима Эндерсон, — ответил Эллери.

Радостное оживление Холдерфилда тотчас же испарилось. Маленькие глазки прищурились, и он бросил быстрый взгляд на Эллери.

— Дочка городского пьяницы, верно? — дружелюбным тоном осведомился адвокат. — Это лишний раз доказывает, что нельзя судить о книге по обложке, ха-ха! Полагаю, милая моя, этот визит как-то связан с вашим отцом, верно? Хотя, мистер Квин, я не понимаю…

— Сегодня утром я виделся с доктором Доддом, Холдерфилд.

— Вот как? — Теперь он сидел на вращающемся стуле за письменным столом, соединив кончики пальцев.

— Доктор рассказал мне о пяти тысячах долларов.

— О пяти тысячах?

— Которые он поручил вам передать Тому Эндерсону.

— Но если он уже рассказал вам…

— Я пришел за дополнительной информацией.

Отис Холдерфилд некоторое время помолчал, затем на его лице проступила улыбка.

— Понимаете, мистер Квин, доктор Додд — важный клиент, а отношения клиента с адвокатом…

— Вы имеете в виду, что предпочли бы не говорить об этом?

— Я этого не сказал, — резко возразил адвокат.

— Доктор Додд не проявлял никакой скрытности в этом отношении.

— Ну и отлично. Кстати, Квин, это доктор Додд посоветовал вам повидать меня?

— Нет.

Маленький человечек выглядел огорченным.

— В таком случае…

— Могу я воспользоваться вашим телефоном?

— Зачем? — Холдерфилд был встревожен. — Кому вы собираетесь звонить?

— Вашему клиенту. Вы, кажется, беспокоитесь о том, этично ли обсуждать со мной этот вопрос. Полагаю, доктор Додд облегчит вашу душу.

— Даже не думайте: — Холдерфилд вновь расплылся в улыбке. — В этом нет никакой необходимости, мистер Квин. Просто, как я уже сказал, доктор Додд — один из самых важных моих клиентов, и, естественно, как адвокат… Отец часто говорил мне: «Отис, мужчина должен держать застегнутыми две вещи, если хочет избежать неприятностей. Вторая из них — рот». Ха-ха! Я никогда не забываю эту премудрость. Хотя в нынешние времена мы игнорируем даже самые лучшие советы, не так ли? Я вовсе не против того, чтобы рассказать вам об истории с Эндерсоном, мистер Квин. Хотя я говорил доктору Додду, что с самого начала считал эту затею глупой, а когда старый пьянчужка исчез…

— Он мертв, — прервала Рима.

— Ну-ну, малышка, мы ведь этого не знаем, верно? На вашем месте я бы выбросил эту мысль из головы. Мое мнение, как юриста, что шляпа и пальто на скале еще не являются corpus delicti.^[59] Эта консультация не стоит вам ни цента, ха-ха!

— Он мертв, — повторила Рима. Холдерфилд нахмурился.

— Ну, у нас свободная страна. Но я не считаю, что подобные разговоры могут пойти на пользу. Я верю только фактам…

— Я тоже, — сказал Эллери. — Но пока что нам приходится блуждать в царстве гипотез. Почему же подарок Додда Тому Эндерсону был напрасной затеей?

— Разве можно было давать пять тысяч старому пья… человеку, у которого годами не было десяти долларов? Ведь это так, мисс Эндерсон? Факт остается фактом. Конечно, деньги принадлежали мистеру Додду, а я всегда стараюсь выполнить пожелания клиента — разумеется, в пределах разумного, ха-ха! — хотя в этом случае мне пришлось обращаться в суд по делам о наследстве. Возни было немало…

— Иными словами, мистер Холдерфилд, вы были против того, чтобы Додд давал Эндерсону эти деньги?

— Да, сэр, я был против. — Лицо маленького человечка приняло строгое выражение. — У Себастьяна Додда сердце размером с округ Райт. Это не идет ему на пользу. У него нет никакого понятия о ценности… Прошу прощения. В чем дело, Флосс?

— Дэвид Уолдо, — сказала секретарша, стоя в дверях.

— Дэйв? Это займет буквально минуту, мистер Квин. Пришли его сюда, Флосс. Я хочу посмотреть, мистер Квин, как прореагирует на это человек из Нью-Йорка. Входите, Дэвид!

Когда адвокат вскочил со стула, Эллери посмотрел на Риму и слегка покачал головой. Рима попыталась расслабиться.

В кабинет ворвался беспокойный человечек. Он был настолько маленьким, что смотрел снизу вверх даже на Холдерфилда. Узкие плечи торчали вперед, глаза близоруко щурились, кожа пугала глиняно-серым оттенком, на пальцах виднелись следы уколов. Неудивительно, что он оказался портным.

— Дэвид содержит ателье пошива одежды внизу вместе с братом Джонатаном. Прямо Давид и Ионафан,^[60] верно? Они близнецы, ха-ха! Но костюмы шить умеют — ничего не скажешь. Ни за что не стал бы заказывать одежду где-то еще — а, Дэйв?

Дэвид Уолдо нервно улыбнулся и положил рулон ткани на стол Холдерфилд а.

— Только что прислали из Нью-Йорка, мистер Холдерфилд. Вы сказали, что хотите взглянуть на материю в рулоне, поэтому я принес его сюда. Прекрасная легкая верблюжья шерсть. Импортная!

— Как она вам, Эллери?.. Дэйв, это Эллери Квин из Нью-Йорка — вы, конечно, слышали о нем. Хочу заказать Дэйву демисезонное пальто в голливудском стиле. Знаете, широкие плечи, свободный покрой, много материи и пояс. Как по-вашему, пальто из такого материала стоит тысячу долларов?

Эллери пробормотал нечто замысловатое об относительной ценности, мысленно интересуясь, где он видел Дэвида Уолдо раньше. Отис Холдерфилд внимательно обследовал материю шоколадного цвета и наконец сказал, что она подойдет.

— Как только смогу, спущусь к вам, Дэйв, примерить тот габардиновый костюм серо-стального цвета. Запишите его на мой счет.

Маленький портной удалился, бормоча слова благодарности. Адвокат, казалось, не хотел его отпускать.

— Сегодня мне нужно еще кое-что выяснить, Холдерфилд, — заговорил Эллери. — Я пытаюсь найти эти пять тысяч.

— Найти?

— Они исчезли.

Вид у адвоката был несчастный.

— Денег не было в пальто, которое Дейкин обнаружил на скале Малютки Пруди, — продолжал Эллери. — Их не оказалось и в хижине Эндерсона. Я провел часть сегодняшнего дня, проверяя, не поместил ли их Эндерсон в какой-нибудь банк или не занял ли где-нибудь сейф. В двух райтсвиллских банках нет сведений ни о вкладе, ни о сейфе. В Слоукеме мне тоже не повезло. На железнодорожном разъезде, в Фиделити и Банноке банков нет, а в такую даль, как Конхейвен, Эндерсон едва потащился бы. У вас есть какое-нибудь предположение, Холдерфилд, что он мог сделать с этими пятью тысячами?

— Думаете, это как-то связано с его исчезновением, мистер Квин?

— Не знаю, но постараюсь узнать.

— Это, безусловно, не так, иначе я давно бы посоветовал моему клиенту сообщить обо всем в полицию… — Адвокат вытер вспотевший затылок носовым платком из ирландского льна.

— Где же эти деньги, Холдерфилд?

Маленький человечек вскочил на ноги.

— Что за чертовщина! — воскликнул он. — Сам не знаю, зачем я влез в эту историю. Хотел доставить клиенту удовольствие… Спустя несколько дней после того, как доктор Додд позвонил мне, и я вручил Эндерсону конверт с деньгами, Эндерсон снова пришел ко мне с конвертом.

— Сюда? В ваш офис? — резко осведомился Эллери.

— Вот именно!

— С тем же конвертом?

— С тем же — с моим штемпелем. Но он был заклеен скотчем и дважды запечатан сургучом. Когда я вручал ему конверт, он не был запечатан.

— Значит, во время второго визита Эндерсона вы не видели, что в конверте лежат деньги?

— Не видел. Но они были там — в двадцати-, пятидесяти- и стодолларовых купюрах — конверт был набит ими до отказа. Кроме того, это подтвердил сам Эндерсон. Он сказал, что боится и прятать деньги, и таскать их с собой, поэтому попросил, чтобы я хранил их у себя, покуда он не докажет, что на что-то годен — нечто в этом роде. — Лицо Холдерфилда приобрело выражение крайнего недовольства. — Я пытался с ним спорить, спрашивал, почему он не положил деньги в банк, но Эндерсон сказал, что, если с ним что-нибудь произойдет, с деньгами начнется юридическая путаница, а ему бы хотелось поместить их туда, откуда можно будет взять их без лишней суеты. Он попросил меня положить деньги в сейф моего офиса. Ну, в тот день я был очень занят, меня ждали посетители, поэтому я сразу согласился. Эндерсон передал мне конверт, и я видел, как он написал на нем: «Если что-нибудь случится с Томасом Харди Эндерсоном, этот конверт следует вручить Николу Жакару».

— Нику Жакару?!

— Совершенно верно.

— Вы уже второй раз упоминаете, как Эндерсон говорил, будто с ним может что-то произойти. Не знаете, что именно?

— Понятия не имею. Это походило на составление завещания. Он велел распорядиться его деньгами в случае, если…

— Но почему Жакару?

— Из всех людей, — добавила Рима. Ее глаза были печальными.

Холдерфилд пожал плечами:

— Я не спрашивал его, и он не объяснял. Просто сказал, что в конверт вложены инструкции Жакару, как поступить с деньгами. Мне самому показался странным его выбор, но я уже говорил, что был занят, поэтому положил конверт в сейф, и Эндерсон ушел. — Адвокат снова воспользовался носовым платком. — Ну, пальто и шляпа Эндерсона на скале Малютки Пруди, в то время как сам он исчез, определенно служили признаком того, что с Эндерсоном «что-то произошло», поэтому я известил Ника Жакара, он зашел ко мне в офис, и я вручил ему конверт. У меня имеется расписка Жакара, — быстро добавил Холдерфилд, — так что все в ажуре, как говорят местные деревенщины.

— Могу я взять эту расписку?

— Не хочу казаться невежливым, мистер Квин, но она — единственное доказательство того, что я отдал Жакару конверт.

— В таком случае могу я взглянуть на нее?

— Расписка в сейфе, а я с минуты на минуту жду клиента…

— Допустим, — кивнул Эллери. — Однако все не настолько «в ажуре», как вы стараетесь меня убедить, Холдерфилд. Прежде всего, в тот момент, когда вы услышали о смерти Эндерсона…

— Исчезновении, — быстро поправил адвокат.

— …вы должны были отнести расписку Дейкину и рассказать ему обо всем.

— Не совсем, — возразил Холдерфилд. — Деньги касаются моего клиента и могли вовлечь его в неприятности. А долг перед клиентом у меня на первом месте.

— На первом месте, Холдерфилд, долг перед законом.

— Идти в полицию должен был мой клиент, если считал это нужным, а если нет, то мой долг адвоката — поддерживать его.

— Ваш долг адвоката состоит в том, чтобы посоветовать клиенту в подобной ситуации пойти в полицию, и вы отлично это знаете. А кроме того, вы, безусловно, не имели права отдавать конверт Жакару или кому-либо еще. Это важная улика в расследовании убийства. Эндерсон погиб в результате преступного нападения…

— Докажите это! — с торжеством прервал Холдерфилд. — Докажите, что Эндерсон был убит. Все знают только то, что он исчез. Нет ни единого доказательства чего-либо иного. Я хранил конверт в качестве доверенного лица. У меня были инструкции: если что-то случится с Эндерсоном, передать конверт Николу Жакару. «И мне нет дела, почему», как говорит поэт, мистер Квин.

— Что вы хотели сделать и сделали, — сказал Эллери, вставая, — это как можно скорее избавиться от конверта. Вы сели в лужу, Холдерфилд, — мы оба это знаем, и никакое ваше крючкотворство не в силах изменить этот факт.

Отис Холдерфилд побледнел, но Эллери не мог понять, от страха или от гнева. Адвокат беспокойно кривил нижнюю губу и вертел на толстом пальце кольцо с бриллиантом. Эллери решил, что это подходящий момент для стандартного вопроса.

— Кстати, о конвертах, Холдерфилд, вы не посылали мне недавно писем?

— Я? Посылал вам письма?

— Да.

— Если вы получили письма на моей бумаге, — заявил адвокат, — то это подделки. Никогда в жизни я вам не писал. И вы не можете доказать обратное!

— Вашего отрицания вполне достаточно, — вздохнул Эллери, кивая Риме. — Между прочим, Холдерфилд, — он задержал Риму в дверях, — как вышло, что Люк Мак-Кэби поручил вам составить его завещание?

Маленький человечек, побагровев, вскочил со стула.

— А что в этом плохого?! — возмущенно воскликнул он.

— Я не сказал, что в этом есть что-то плохое. Но почему Мак-Кэби обратился именно к вам?

— Мистер Квин, вы не имеете права задавать мне подобные вопросы!

— Кажется, я наступил вам на любимую мозоль, Холдерфилд.

— И вообще, я не понимаю, какое отношение имеет Мак-Кэби к этой истории с Эндерсоном.

— Я тоже, Холдерфилд, потому и спрашиваю. Простите, если я вас оскорбил.

— Только потому, что я ошивался в этом городишке… Ладно, мне повезло. Если хотите знать, Мак-Кэби нашел мое имя в справочнике. И теперь все умники, которые воротили от меня нос, едят у меня из рук! Я стал важной персоной в этом городе, братец Квин, и намерен ею оставаться! — Взвинченный, с горящим лицом, Холдерфилд начал нервно рыться в лежащих на столе бумагах.

* * *

— Ваш отец когда-нибудь говорил вам о Нике Жакаре как о своем душеприказчике в случае, если с ним что-то произойдет? — спросил Эллери у Римы, когда они снова очутились на Вашингтон-стрит.

— Нет.

— А Жакар с вами связывался после исчезновения отца?

— Нет. — Рима поежилась.

— От Додда к Холдерфилду, а от Холдерфилда к Жакару, — пробормотал Эллери, взяв Риму за руку. — От городского «святого» к городскому адвокату, а от него к городскому вору. Любопытный гамбит. Давайте поищем Ника Жакара.

Они нашли его сразу же, ибо Эллери в результате логического умозаключения быстро определил место старта поисков — «Придорожная таверна» Гаса Олсена на 16-м шоссе.

Приехав туда на такси, они увидели Жакара, в одиночестве склонившегося над стойкой и сжимавшего в исцарапанных ручищах кружку пива. Жакар напоминал большой корабль, возможно, некогда мощный и красивый, но ныне разоснащенный и брошенный в мутные воды пьяных сновидений. Он был грязен, нестрижен и небрит, а его одежда состояла из подобранных им где-то деталей рабочего костюма.

Жакар разглядел их в зеркале над стойкой. При виде Римы его глаза блеснули, но он не повернулся на табурете, бдительно охраняя пивную кружку.

Гаса Олсена поблизости не было, а бармен оказался незнакомым, что обрадовало Эллери. Он заказал пиво для Римы и мартини для себя, потом посадил девушку слева от Жакара, а сам сел по другую сторону. Жакар пошевелился.

— Не уходите, Ник, — сказала Рима. — Мой друг хочет поговорить с вами.

— Привет, — буркнул Жакар. Голос у него был глухой, и слова звучали почти неразборчиво. — Нашла своего старика?

— Мой друг сидит справа от вас, Ник.

— Уже обзавелась дружком? — Жакар покосился на Эллери. — Рановато!

— Меня зовут Эллери Квин, — представился Эллери.

Налитые кровью глаза быстро моргнули.

— Рад познакомиться. Мне пора уходить…

— Сядьте, Ник.

Жакар снова опустился на табурет.

— Что вам нужно?

— Поговорить о вашем старом приятеле Томе Эндерсоне.

— Вы шпик, — мрачно произнес Жакар. — Я слышал о вас. Но я уже все рассказал Дейкину — мне нечего добавить.

— Вы лжете, Ник, — заявила Рима.

Жакар что-то буркнул и отодвинул кружку.

Эллери попытался представить себе в этом баре трех приятелей — Тома Эндерсона, Ника Жакара и Гарри Тойфела. Городской пьяница, городской вор и городской философ. Бывший профессор английской литературы, безграмотный забулдыга и садовник-иконоборец. Эллери интересовало, на чем был замешан раствор, который их соединил.

— А может, это вы лжете, — отозвался Жакар, тряхнув лохматой головой. — Может, вы меня дурачите? — Он засмеялся, но его глаза тревожно скользнули по Эллери и Риме, а могучие руки вцепились в край стойки.

— Нет, Жакар. Мы все знаем о конверте, который адвокат Холдерфилд передал вам после исчезновения Эндерсона.

Жакар сидел неподвижно.

— Холдерфилд вручил вам толстый конверт, заклеенный скотчем, с вашим именем, написанным почерком Эндерсона, не так ли?

Жакар ничего не сказал.

— И вы дали Холдерфилду расписку в получении.

— Допустим, — буркнул Жакар. Теперь его глаза бегали по сторонам.

— Что было в конверте, Жакар?

— Бумаги.

— Какие?

— Старые письма Тома.

— Которые он писал вам? — улыбнулся Эллери.

— Нет… То есть да. Мне.

— Вы умеете читать, Жакар?

— Умею не хуже вас! — Жакар облизнул губы. «Он взбешен и сбит с толку», — подумал Эллери.

— Сколько денег было в конверте?

— Денег?

— Да.

— Вы спятили! Там не было никаких денег! Никаких, слышите? — Жакар вскочил с табурета, размахивая руками.

— В конверте было пять тысяч долларов.

— Там не было денег! — упорствовал Жакар.

— И письмо с указаниями Эндерсона для вас. Что это были за указания?

— Там не было денег! — еще более уверенно повторил Жакар и, шатаясь, вышел через вращающуюся дверь. Они услышали его удаляющиеся шаги по гравию.

— Бедный папа, — улыбнулась Рима. Но ее губы дрожали.

— Настоящее животное, — задумчиво промолвил Эллери. — Он обезумел от неожиданной удачи. Пять тысяч долларов! Для Жакара это все равно что пять миллионов. Можете вы отобрать добычу у голодного тигра? Конечно, он ошеломлен и напуган, но твердо решил оставить деньги у себя. Возможно, даже не тратить — каким образом подобный тип может потратить пять тысяч? Больше всего, Рима, меня удивляет не глупая ложь и нечестность Жакара, а поразительное легкомыслие вашего отца.

— Жакар был его другом. У папы во всем мире было только двое друзей. Если не считать меня. — Последние слова были обращены к кружке пива, к которой Рима даже не притронулась.

— Двое друзей — один вор, другой философ. И он доверил деньги вору.

— Отец был необыкновенным человеком.

— Что верно, то верно. — Эллери бросил купюру на стойку. — Возможно, он меньше верил в честность философа, чем в нечестность вора. Дружба не всегда основана на доверии. Одинокий человек часто привязывается к своему злейшему врагу… А может, он решил позаимствовать лист из золотой книги Себастьяна Додда — дать вору шанс стать честным. — Эллери вздохнул. — Пошли, Рима.

Но девушка уставилась на свою кружку.

— Почему папа не отдал деньги мне? Неужели он мне не доверял? — Она снова улыбнулась. — Или он больше доверял Нику Жакару?

Этот вопрос и Эллери не давал покоя.

— Вы должны знать ответ.

— Должна, но не знаю.

— Том Эндерсон хотел что-то доказать себе самому. Несмотря на их дружбу, Жакар и Тойфел были для него посторонними — они не являлись частью его самого. Думаю, ваш отец решил действовать самостоятельно. Возможно, он по-прежнему считал вас ребенком… Черт возьми, я не задал Жакару мой любимый вопрос! — Рима молчала, и Эллери добавил: — Об этих анонимных письмах.

На сей раз она посмотрела на него.

— Каких анонимных письмах?

— Вряд ли это что-либо мне объяснило. Но я кое о чем вспомнил. Вы очень устали? — Это подействовало — Рима снова выглядела заинтересованной.

— Нет.

— Тогда мы попросим нашего друга снаружи отвезти нас назад в город. Вы знаете журналистку по имени Мальвина Прентис?

— Которая расспрашивала меня, когда папа…

— Ее-то мы и собираемся повидать.

* * *

Старая исцарапанная дверь здания «Райтсвиллский архив» исчезла. На ее месте появилось дорогое изделие из пластика кораллового цвета, украшенное блестящими металлическими гвоздями. Круглое окошко в двери напоминало иллюминатор.

Уютный интерьер также отправился в небытие. Раньше с улицы попадали прямо в офис, а теперь — в прихожую со стенами из кораллового пластика и сверкающей стали. В круглом углублении в центре помещался большой глобус, подсвеченный снизу. Сидящая на одном из сверкающих стальных стульев молодая женщина в модной блузке осведомилась ледяным тоном из-за сверкающей стальной решетки о причине прихода посетителей.

— Я бы хотел поговорить с вашим репортером Мальвиной Прентис.

Лед был сломан. Молодая женщина захихикала.

— Хорошо, что Мальвина вас не слышит!

— Почему?

— Ей бы не понравилось, что вы назвали ее репортером. Она владелица этой газеты. Владелица, издатель, главный редактор — короче говоря, самая важная персона. «Леди Грязь», как мы называем ее для краткости — только не рассказывайте ей об этом. А кто ее спрашивает?

Эллери назвал себя, размышляя о том, что коралловый пластик и сталь предполагали леди-издателя. Унаследованное состояние, пара поездок в Париж с остановкой в Лондоне и тайное желание выглядеть как Розалинд Расселл.^[61] Курит сигареты в длинном мундштуке, носит одежду от Жака Фата,^[62] приобретенную через эксклюзивный бостонский магазин, и презирает мужчин. Происхождение сомнительное, но определенно не райтсвиллское. Возможно, в роду имеется газетный издатель. Решительная дамочка! Должно быть, прибыла в город, услышав о самоубийстве Дидриха Ван Хорна, прежнего владельца и издателя «Архива»,^[63] и купила газету у Уолферта Ван Хорна, чтобы управлять ею по-своему…

Служитель, с торчащими зубами, в зеленой вельветовой куртке, проводил их к маленькому, но роскошному лифту. Сам офис был неузнаваем — настоящая поэма в зеленых и серебристых тонах. За полудюжиной металлических столов с серебристыми телефонами сидели робкого вида молодые женщины в одинаковых зеленых юбках и белых блузках.

— Сейчас заиграет оркестр за сценой, — шепнул Эллери Риме, — и ансамбль танцоров исполнит балетный номер.

Его интересовало, во что превратила невероятная мисс Прентис старый печатный цех Финни Бейкера.

В большой редакторской комнате на верхнем этаже всегда царил веселый хаос — захламленные столы-бюро с убирающимися крышками, плевательницы на голом полу, мужчины в нарукавниках… Теперь помещение напоминало индустриальный монастырь — тихий, холодный и неприветливый, разделенный на маленькие кельи-офисы, в которых трудились несчастные на вид люди. Эллери не заметил ни одного знакомого лица. Глэдис Хеммингуорт, суетливая редакторша светской хроники, уступила место мужеподобной особе в вельветовых слаксах, что-то кричащей в телефон. Нигде не было видно Клары Пичер, которая под псевдонимом Тетушка Пичи писала статьи о доме и семье, или Оби Гилбуна, который в течение двадцати шести лет изобретал заметки для пустых мест и чей галстук постоянно тлел от падающего из трубки пепла. А на чудом сохранившемся старом столе Вуди Уэнтуорта с его неизменным козырьком над глазами красовалась чопорная табличка: «Дин Э. Сент-Джон» — имя, звучавшее отнюдь не по-райтсвиллски.

С кровоточащим сердцем Эллери последовал за Римой и служителем в зеленой куртке за коралловую дверь со стальными буквами: «М.Б. ПРЕНТИС».

Кабинет леди-издателя, а в еще большей степени она сама были именно такими, как он ожидал. Здесь не только стены, но и потолок покрывал ядовито-зеленый пластик. Стальной стол был размером с небольшой танк, письменный прибор был изготовлен из высокопробного серебра, а шторы — из алюминия. Сама леди в самом деле походила на Розалинд Расселл, но в фильме Эрнста Любича,^[64] высокая и стройная, в изящном деловом костюме, который выглядел бы просто элегантным, не будь он сшит из раздражающего глаз серебристого материала. Серебро явно было ее страстью: ногти на пальцах рук сверкали серебряным лаком, сигарета торчала в длинном (как и следовало ожидать) серебряном мундштуке, серебряная оправа очков подчеркивала надменный изгиб бровей, а крашеные волосы имели платиновый оттенок. В ней было столько необычного, что Эллери понадобилось некоторое время для осознания того, что в нормальных условиях и одежде Мальвина Прентис могла быть привлекательной женщиной. Но в Райтсвилле, в этом виде, да еще в роли издателя, она выглядела абсурдно.

— Эллери Квин? — осведомилась Мальвина Прентис оскорбительным контральто, окидывая его взглядом с головы до ног, словно лошадь. Затем она посмотрела на Риму, заставив ее покраснеть. — А это кто?^[65]

— Рима Эндерсон.

Мальвина Прентис рассмеялась, откинув голову и продемонстрировав два ряда отличных зубов.

— Что вы сделали с нашей маленькой лесной нимфой, Квин? Вы когда-нибудь наблюдали подобную метаморфозу, Спек?

Только теперь Эллери заметил сидящего рядом рыжеволосого мужчину лет тридцати пяти, который тщетно пытался не выглядеть жалким. Типичный образец лидера мужской клаки, несомненно имеющейся на службе у Мальвины Прентис — умные глаза за стеклами очков в роговой оправе, расчесанные на прямой пробор волосы, острые плечи, бледное лицо прилежного студента и мягкая, почти покорная манера держаться. Все, вместе взятое, было облачено в старомодный деловой костюм и аккуратный галстук.

— Да, мисс Прентис. То есть я хотел сказать «нет», мисс Прентис. — Его веснушчатая кожа порозовела, и он вцепился в спинку стула, с которого вскочил, как по команде, словно боясь упасть.

— Мистер Квин — Фрэнсис О'Бэннон, — представила Мальвина Прентис. — Мой ассистент. Разумеется, окончил Гарвард, честен и обладает твердыми политическими убеждениями, но страшно рассеян во всем, а особенно в том, что касается меня. Хотя мне нравится держать его при себе, не так ли, Спек? — Бедняга покраснел еще сильнее. Казалось, она испытывала жестокую радость, демонстрируя свое презрение. — Он так много знает о руководстве газетой…

— Разумеется, меньше вас, мисс Прентис.

— Это правда. — Мальвина снова засмеялась. — Что понадобилось такому человеку, как вы, мистер Квин, в захолустном Райтсвилле? — Она окинула Риму взглядом хирурга. — Или это любовь?

— Вы мне не нравитесь, — заявила Рима.

Мальвина Прентис перестала смеяться.

— Откровенно сказано, дорогая. Кто научил вас понимать все с полуслова?

— Я достаточно образованна, чтобы понимать скверный смысл подобных замечаний, мисс Прентис.

Они посмотрели друг на друга. Затем леди-издатель пожала плечами:

— Ну, я не нравлюсь людям из высшего общества, но не думала, что такое отношение столь быстро воспримут и низшие классы. — Она вставила сигарету в мундштук, и О'Бэннон тут же подскочил к ней с серебряной зажигалкой. — Ладно, мистер Важная Шишка. Переходите к делу.

— Дело прежде всего в том, — сказал Эллери, — что эта девушка только что потеряла отца при трагических обстоятельствах и осталась совсем одна. Не кажется ли вам, мисс Прентис, что она заслуживает доброго отношения?

— И поэтому она должна говорить мне в лицо гадости? — Мальвина опять засмеялась, и О'Бэннон тотчас же к ней присоединился. — Так что у вас на уме, мистер Квин?

Эллери положил перед ней два конверта.

— Взгляните на их содержимое, мисс Прентис. Вскоре платиновая блондинка подняла взор.

— Ну и что?

— Все это было отправлено мне в двух конвертах. Вы их послали?

— Конечно нет. Может быть, вы, Спек?

О'Бэннон вздрогнул, словно от удара.

— Нет-нет, мисс Прентис, — запинаясь, вымолвил он.

— В нашей среде, кажется, завелся рекламный агент. — Она нахмурилась. — Садитесь, мистер Квин. И вы тоже, Рима. За этим кроется нечто большее, чем стремление привлечь внимание.

— Безусловно, — согласился Эллери. — Например, странное сопоставление тем. Смерть Люка Мак-Кэби. Его завещание в пользу Себастьяна Додда. Самоубийство Джона Спенсера Харта. И исчезновение Томаса Харди Эндерсона, очень похожее на убийство.

— Первые три темы — части одной и той же истории, а вот дело Эндерсона стоит особняком. Что связывает их друг с другом?

— Этот вопрос, мисс Прентис, я и пришел задать вам.

Мальвина Прентис уставилась на него, потом на Риму и, наконец, на Фрэнсиса О'Бэннона.

— Есть какие-нибудь идеи, Спек? — быстро спросила она.

— Никаких, — с сожалением ответил О'Бэннон, но Эллери показалось, что у рыжеволосого газетчика пробудился интерес. И его подозрение усилилось, когда Фрэнсис снял очки и начал протирать стекла фланелевой тряпочкой.

— Я уверен, мисс Прентис, — сказал Эллери, — что смерть Эндерсона каким-то образом связана с предшествующими событиями. Если у вас имеется информация, пожалуйста, сообщите ее мне.

— Вы серьезно?

— А вы не утаиваете информацию?

— Зачем мне утаивать информацию по делу об убийстве?

— Не знаю, мисс Прентис. Так зачем же?

Она изобразила сладкую улыбку.

— Вы продвигаетесь вперед на ощупь, мистер Квин. «Архив» не утаивает информацию, улики и новости — во всяком случае, теперешний «Архив». Наоборот, газета напечатает все, что обеспечит лучшую продажу и привлечет большее внимание.

— Все — это очень много, мисс Прентис.

— Вы попали в точку. — Она говорила таким тоном, будто речь шла о ее религии или ее возлюбленном. — Когда я купила этот листок во время распродажи имущества Ван Хорна, это была обычная добропорядочная деревенская газетенка, сообщавшая вечные истины в духе Элберта Хаббарда.^[66] А еще раньше Фрэнк Ллойд — лучший друг фермеров, бредущий во ржи. Благородные чувства и личности никогда не делают деньги. Конечно, и нам приходится поддерживать газету, более-менее учитывая сельского читателя — быть ближе к народу. Множество местных новостей и тому подобное. Но для более широкой циркуляции дайте мне симпатичный грязный адюльтер в мотеле, дело о разводе, самоубийство важной персоны, убийство или что-нибудь в таком роде. Меня здесь называют «леди Грязь», но я не возражаю. Мне это даже нравится! Знаете, сколько экземпляров этого паршивого листка продавалось в то время, когда я его приобрела? Две тысячи восемьсот с небольшим! А сколько теперь?

Мальвина щелкнула пальцами О'Бэннону, не глядя на него.

— Тридцать две тысячи двести девяносто один, — отрапортовал он.

— В городе с десятитысячным населением! По-вашему, мы волшебники? В некотором роде да. Мы вторгаемся на чужие территории — в Баннок, Слоукем, Лимпскот, Файфилд, даже Конхейвен. Мы охватываем всю южную часть округа. Посмотрели бы вы перечень наших подписчиков! А мы ведь только начинаем. Торговцы, которые во времена Ллойда и Ван Хорна давали трехстрочные объявления, теперь сражаются за целые полосы. К тому времени, когда я уйду на покой, «Райтсвиллский архив» будет ведущей газетой округа Райт, а может быть, и всего штата. В следующем месяце я начинаю конкурс загадок с призом в десять тысяч долларов. Неплохо для провинциального листка. Разумеется, у меня есть некоторое преимущество перед моими деревенскими конкурентами — деньги… Почему вы меня не останавливаете, Спек?

О'Бэннон что-то пробормотал.

— Вы позволили мне устроить этот спектакль! Боюсь, что я выгляделакак девчонка… — Мальвина Прентис откинулась на спинку стула, глядя на Эллери. — Значит, вы опекаете малютку Риму. Спек, почему мы не сделали рекламу этой юной красавице?

— Мы сделали, мисс Прентис.

— Да, в стиле «назад к природе», — раздраженно сказала Мальвина. — Кого интересует девушка-птица, если только у нее не две головы? — Она снова окинула Риму взглядом. — Милочка, где вы взяли эту одежду? Я имею в виду, кто за нее платил?

— Мы отвлеклись от темы, — вмешался Эллери. — Если вы знаете о деле Эндерсона не больше, чем напечатали в газете, мисс Прентис…

— Куда вы так спешите? Думаете, исчезновение Эндерсона действительно связано с Мак-Кэби, Хартом и доктором Доддом? — Мальвина внимательно разглядывала Эллери, постукивая по зубам длинным серебряным карандашом.

— То, что я думаю, не предназначено для публикации, — ответил Эллери.

— Почему?

— Что «почему», мисс Прентис?

— Почему не предназначено? Я бы хотела, чтобы вы поработали для «Архива».

— Вот как?

— Да, давали бы мне эксклюзивные отчеты о вашем расследовании. Скажем, по колонке вдень. Мы превратим это в гвоздь номера. К делу Эндерсона нужно привлечь внимание, и ваше имя мне поможет. Оно, несомненно, заинтересует и агентства печати. Нам понадобится броский заголовок… Спек! — О'Бэннон встрепенулся. — Быстро придумайте название для колонки Квина!

— «Это убийство», — точно автомат, затараторил Фрэнсис, сдвинув оранжевые брови. — «Квин утверждает», «Квин расследует», «Квин…».

— Отказывается, — докончил Эллери.

— Бросьте! — фыркнула Мальвина. — Я не стану с вами торговаться, Квин. Можете вальсировать под собственную музыку. К вашим услугам будет вся моя организация — репортеры, стенографистки (блондинки или брюнетки — на ваш выбор), неограниченные расходы, в том числе на выпивку. Вам Предоставит отдельный офис — если хотите, можете взять мой. Как видите, я готова платить за услуги. Меня зовут Мальвина Б. Прентис — «Б.» означает «богатая».

— А меня — Эллери Н. Квин. «Н.» означает «нет», — сказал Эллери, беря Риму за локоть. — Как бы то ни было, благодарю за предложение. — Он повел Риму к двери и, оглянувшись, увидел, что Фрэнсис О'Бэннон смотрит ему вслед с завистью и восхищением.

— Если вы измените ваше прославленное мнение… — крикнула леди-издатель, но конец фразы утонул в шуме, доносившемся из других офисов.

Оказавшись снова на Лоуэр-Мейн, Рима облегченно вздохнула.

— Понимаю, — усмехнулся Эллери. — Мне самому хочется принять ванну.

— Неужели она действительно имела все это в виду, Эллери? Я и представить не могла, что существуют подобные люди.

— Не существуют, Рима. Они просто иллюзия. Серебряный лейтмотив — это символизм. Мальвина Прентис сошла со страниц книги. Со стыдом признаю, что сам как-то придумал похожий на нее персонаж.

— А я никогда не читала про таких, — нахмурившись, сказала Рима.

— Этот пробел в вашем образовании мы восполним прямо сейчас. — Эллери повел ее по улице к библиотеке Бена Данцига. — Ваш литературный багаж, мисс Эндерсон, не будет полным без изучения прототипа Мальвины Прентис… Хм… Да, Чандлер. А может быть, Кейн или Гарднер.^[67] Подождите меня здесь. — Он шагнул в библиотеку и вышел через несколько минут, размахивая книгой в алой обложке. Рима с интересом взяла ее в руки. — Почитайте на ночь в постели. Это не чистый образец жанра — ассортимент Бена в наши дни, похоже, больше тяготеет к фантастике, — но достаточно увлекательный для первого знакомства.

— Разве это не такая же выдумка, как фантастика?

— Дитя мое! — оскорбленно воскликнул Эллери. — Прочтите рекламу на обложке. Видите? «Жестокий реализм»!

— Ладно. — Рима с сомнением сунула книгу под мышку.

Они стояли у витрины библиотеки Бена Данцига. Группа старшеклассников весело болтала у кафе-мороженого Эла Брауна, назначая друг другу свидания на субботний вечер танцев в Сосновой роще. Несколько человек стояли в очереди у кассы кинотеатра «Бижу». На другой стороне улицы люди быстро входили в здание почты, мистер Грейси мрачно стоял в дверях своего турагентства, Дж. С. Петтигру подтягивал навес у своего офиса по продаже недвижимости, девушки спешили в салон красоты на Лоуэр-Мейн, а двери магазина дешевых товаров пребывали в постоянном движении. У здания «Архива» усталые люди садились в автобус, отправляющийся в Слоукем.

— Вижу, вам здесь нравится, Эллери, — внезапно промолвила Рима. — Я бы хотела, чтобы…

Эллери знал, что она думает об отце.

— Вы еле ноги волочите, — весело сказал он. — Неудивительно. Мальвина Прентис в завершение напрасно потраченного дня.

— А утром казалось…

— Да, но потом весь блеск потускнел. Проголодались, Рима?

— Да.

— Пора. Пойдемте куда-нибудь перекусить. В «Золотые сады»?

— Только не туда. И не в «Чайную мисс Салли». — Она изо всех сил старалась не заплакать.

— Как насчет «Сквер-Гриля» — маленькой забегаловки за углом на Площади? Правда, у них подают кофе без блюдец, но однажды я съел там потрясающее мясо.

— Хорошо.

— Так бывает всегда, — заговорил Эллери, когда они снова проходили мимо здания «Архива». — Вы никак не можете найти то, что вам нужно, пока в один прекрасный день не сворачиваете за угол и не обнаруживаете там это. — Рука девушки напряглась. — Думаю, Рима, — быстро добавил Эллери, — завтра мы обсудим ситуацию. А так как это лучше всего делать лежа на спине, то мы с вами поедем за город…

— Неужели?

— Нам нужны несколько деревьев, пара кустов, два замшелых валуна, ковер из сосновых иголок и, по возможности, журчащий ручей.

— Я знаю такое место! — воскликнула Рима.

— Чудесно. Где же оно?

— Я нашла его как-то, когда бродила по холмам. Никто в Райтсвилле не знает о нем.

— Оно далеко отсюда?

— Совсем недалеко. Но вы не найдете его на карте. Оно принадлежит мне по праву открытия. Я даже дала ему название.

— Какое?

— Угадайте! — Рима засмеялась.

— Нова-Рима?

— Мимо.

— Маунт-Эндерсон?

— Попробуйте еще разок.

— Ну конечно! Итайоа!^[68]

— Правильно! — И Рима весело вбежала в «Сквер-Гриль» Майка Поллариса.

Вторник, 11 апреля

Когда Эллери следующим утром вошел в «Апем-Хаус», портье передал записку:

«Дорогой Эллери! Я не могла больше ждать — оплатила мой счет вашими деньгами и уехала домой. Следуйте моей карте. Рима.

P.S. Захватите купальный костюм, если устали от духоты».

Рима нарисовала маршрут через Лоу-Виллидж, отметив хижину черным крестом.

Эллери направился по Вашингтон-стрит, пересек Кросстаун-авеню, разделяющую Хай-Виллидж и Лоу-Виллидж, и свернул на Плам-стрит. Здесь он разыскал гараж Хомера Файндли, чья реклама проката автомобилей висела в вестибюле «Холлиса», и выбрал двухместный закрытый «плимут» 1939 года, проехавший уже более девяноста двух тысяч миль.

Найдя свободное место на Райт-стрит, Эллери припарковал машину и зашагал по Вашингтон-стрит в сторону Слоукем-стрит, заглядывая в витрины магазинов. Наконец он зашел в промтоварный магазин Порди и купил два больших махровых полотенца.

— Что-нибудь еще? — осведомился мистер Порди.

Эллери колебался. Ему вовсе не было душно. С другой стороны…

— Да, — решительно ответил он. — Купальный костюм.

Мистер Порди сказал, что еще не получил товары для летнего сезона, но поищет в остатках. Вскоре он вернулся с пыльной коробкой, где лежали три цельных купальных костюма, переложенные от моли шариками нафталина. Мистер Порди извлек один из них.

— Остались с прошлого или позапрошлого сезона, — сообщил он.

Разглядывая длинные штанины, Эллери решил, что это не его гардероб, и вежливо отказался от покупки.

— Тогда попытайте счастья у братьев Уолдо в «Грэнджон-блоке», — мрачно посоветовал мистер Порди. — Они портные, но с тех пор, как Отис Холдерфилд напал на золотую жилу и стал одеваться как кинозвезда, братья решили торговать спортивной одеждой и даже поговаривают об открытии большого магазина мужской одежды. Меня не удивит, если у них есть то, что вам нужно, да еще прямиком из Парижа!

Фамилия Уолдо, не без горечи упомянутая мистером Порди, казалось, не должна была заинтересовать Эллери. Стоя на тротуаре и держа под мышкой пакет с полотенцами, он разглядывал соседний магазин, отмечая явные признаки процветания. Стена была недавно выкрашена, одна витрина элегантно задрапирована дорогой тканью для мужских костюмов, в другой была выставлена мужская галантерея отличного качества, новая вывеска гласила: «Братья Уолдо — портные высшего класса». Тем не менее, Эллери ощутил зуд в затылке и покалывание в ладонях, как будто оказался на пороге открытия.

Он вошел в магазин. Внутри признаки процветания практически не обнаруживались: арматура старая, зеркала трельяжа потускнели, служебная комната за ситцевым занавесом тускло освещена.

Из-за занавеса появился маленький человечек в рубашке и жилете, засыпанном обрезками ниток, с измерительной лентой вокруг шеи.

— Да? — Внезапно его лицо прояснилось. — О, вы тот джентльмен, который вчера был в офисе мистера Холдерфилда! Что вам угодно?

Из служебной комнаты не доносилось ни звука. Очевидно, Дэвид Уолдо был один в магазине.

— Нет ли у вас купального костюма? Мистер Порди из соседнего магазина сказал, что…

Зуд и покалывание стали нестерпимыми. Возможно, в том было повинно мягкое прикосновение рук маленького портного, обмерявшего талию Эллери.

— Вот этот костюм мы как раз только что получили.

— Прекрасно. Именно то, что я хотел. Между прочим, вы знали Тома Эндерсона?

— Кого? О, можно сказать, нет! Он плохо кончил. Смотрите, какой превосходный габардин…

— Неудивительно. Я имею в виду, что у вас, конечно, более солидная клиентура. А Джон Спенсер Харт заказывал вам одежду?

— Хорошо, если бы так. Но мистер Харт, как я слышал, одевался в Бостоне. Верблюжья шерсть, которую мы получили для мистера Холдерфилда…

— Возможно, вам повезло. Ведь Харт умер, задолжав кучу денег, верно? Жаль, что его партнер… как его звали?

— Мак-Кэби.

— Да, Мак-Кэби. Кажется, он был скрягой?

— Не знаю. Если вы хотите поплавать в такое время года, то, может быть, купальный халат…

— Значит, вы не знали Мак-Кэби?

— Нет. Это все?

— На днях я разговаривал с доктором Доддом.

— Вы с ним знакомы? — быстро спросил Уолдо.

— Да. Он ваш клиент?

— Скажете тоже! — Дэвид Уолдо улыбнулся. — Если бы наш доход зависел от доктора Додда, мы бы быстро прогорели. Правда, он прекрасный человек… С вас шесть девяносто пять…

Эллери вышел с покупкой, все еще ощущая покалывание.

В чем же причина?

Перейдя улицу, он вошел в магазин спорттоваров Джеффа Гернаберри и купил корзину для пикника и термос. Затем Эллери посетил «Караван-сарай деликатесов» между лавкой Логана и магазином подарков мисс Эдди. Оттуда он вышел нагруженным пакетами с продуктами и вернулся к «плимуту» Хомера Файндли.

Изучив карту Римы, Эллери поехал по Вашингтон-стрит в Лоу-Виллидж и свернул налево на Конгресс-стрит. Карта предписывала следовать по этой улице через весь город.

Конгресс-стрит становилась все более грязной, шумной и раздражающей. Она тянулась параллельно Полли-стрит, отделяемая от нее рекой Уиллоу, отходы фабрик Лоу-Виллидж плыли в ней мимо задних дверей бараков для рабочих. Редкие островки травы виднелись здесь лишь изредка, деревьев и вовсе не было. Тем не менее, Эллери ехал на малой скорости. Его интересовала улица, по которой бессчетное число раз бродил Том Эндерсон, спотыкаясь на разбитом асфальте. Должно быть, где-то здесь его встретил младший брат Эйба Л. Джексона, Гаррисон, в тот субботний вечер, когда Эндерсон, по-видимому трезвый, шел на загадочное свидание к скале Малютки Пруди. Кого же встретил там в ту ночь отец Римы? Ответ мог таиться на этой ветхой улице, за одной из трухлявых стен, в памяти какого-нибудь усталого рабочего, его увядшей жены или одного из их чумазых детей.

А может, ответ скрывался в туманной стране случая. Ничего личного…

Узкая улица внезапно завершилась горой грязи, обломков кирпича, битой посуды и каких-то непонятных отходов, она возвышалась на краю глубокого оврага, заваленного отбросами, которые издавали ужасающее зловоние. Мысль о переходе через жуткий овраг по шаткому пешеходному мостику привела Эллери в ужас. За мостиком тянулся чахлый пояс кустарника, дальше расстилалась пустошь, за которой поблескивали болота.

Эллери запер автомобиль и приложил к носу платок. Он уже собирался ступить на мостик, когда увидел Риму Эндерсон, бегущую со стороны группы причудливо изогнутых деревьев за оврагом. Она была в странном одеянии, напоминающем малайский саронг, явно сшитом из остатков старого мужского костюма. Быстро перебирая босыми стройными ножками, Рима побежала через мост; ее волосы развевались на ветру.

— Я ждала вас.

Она показалась Эллери встревоженной и расстроенной.

— Что-нибудь не так, Рима?

— Не так? Все в порядке. — Но прозвучало это как-то неубедительно.

— Детишки с Конгресс-стрит не вызывают доверия. Можно оставить здесь машину, пока мы сходим в вашу хижину?

— Мы не пойдем в хижину.

— Что? — Эллери последовал за Римой к автомобилю, протестуя на ходу: — Почему, Рима? Я хочу взглянуть на нее.

— Как-нибудь в другой раз.

— Но только вчера вечером вы сказали…

— Почему вы приехали на машине?

— Но мы ведь собирались отправиться на пикник. Разве не так?

— Мы могли бы пойти пешком. Я всегда так делаю.

— В том смысле, что не прыгаете по деревьям, как Тарзан?

— А кто такой Тарзан?

Эллери объяснил ей, пока отпирал дверцу, и они садились в машину.

— А, взрослый Маугли. — Голос Римы звучал безразлично. — Я всегда любила Балу и Багиру и ненавидела Шер-Хана. Сворачивайте на Шингл-стрит, Эллери, и поезжайте по шоссе 478-А до Твин-Хилл, а там снова поверните.

Сегодня утром Риму явно что-то повергло в мрачное настроение. Это случилось не раньше ее возвращения в хижину, иначе она не написала бы записку в «Апем-Хаус» с приглашением приехать в ее жилище. Была ли это реакция на жалкую лачугу после путешествия в большой мир? Или…

Эллери не исключал возможности, что за этим кроется нечто совсем иное.

Он молча вел машину.

— Вчера вечером я читала эту книгу, — через несколько минут сказала Рима.

— Вот как? Ну и что вы о ней думаете?

— Мне было смешно. Это и есть то, что называют детективной литературой?

— Только один из ее образцов.

— Но ведь в жизни таких сыщиков не бывает, верно? В книге он целует и щиплет каждую встречную девушку, избивает людей, стреляет направо и налево…

— Большинство детективов, которых я знал, носили одежду сорок восьмого размера, были вечно усталыми, годами не прикасались к револьверу и едва дожидались уик-энда, чтобы полить свои газоны.

— А потом эта девушка Джинджер, которую Дейв Дерк называет Джинни или Джиндживитис…^[69]

— Его секретарша?

— Я от нее очумела. Вечно попадает из одной неприятности в другую. И почему она называет Дерка «шеф»? Он ведь не начальник полиции.

— Он ее шеф.

— Сленг, — задумчиво промолвила Рима. — Меня это заинтересовало. Все секретарши детективов называют их шефами?

— Полагаю, что да.

— А у вас есть секретарша?

— В настоящее время нет. Но я ведь не из книги, Рима.

— А жаль. — Оба рассмеялись, и вокруг словно сразу прояснилось.

Они продвигались по северо-восточной части города, взбираясь на холм над Хай-Виллидж. Название «Шингл-стрит» на знаках исчезло. На склонах, как деревья, росли новые коттеджи. Вскоре впереди появились похожие на гигантские груди Твин-Хилл, за которыми находилась Скайтоп-роуд — новейшая жилая улица Райтсвилла, — а вдали замаячила вершина Лысой горы.

По указанию Римы Эллери свернул на узкую грязную дорогу. Через три мили она окончилась у валуна. Вокруг был густой лес.

— Что теперь? — осведомился Эллери. — Авиация?

— Просто прогулка пешком.

Воспоминания Эллери о следующем часе состояли из колючего кустарника, крапивы, жестких, как наждак, деревьев и скользкой земли — он был весь исколот, исхлестан и исцарапан. Рима невредимо порхала впереди, словно ее охраняли лесные духи. Иногда она останавливалась, чтобы расчистить путь похожим на мачете ножом, который носила за поясом своего саронга. В такие моменты Эллери в изнеможении обнимал дерево. Под конец, уже готовый взбунтоваться, он внезапно обнаружил, что находится в преддверии рая.

Они вышли на маленькую поляну, покрытую мхом и сосновыми иглами и окруженную с трех сторон огромными соснами, стофутовыми буками, красными елями, березами и кедрами. С четвертой стороны поблескивал водоем, который наполнял миниатюрный водопад, резвящийся на сверкающем граните. Лучи солнца поблескивали на воде, однако воздух, напоенный ароматами леса и земли, был влажным и прохладным. Повсюду щебетали птицы.

— Итайоа!

— Нравится?

Эллери улегся на благоуханный ковер и закрыл глаза.

Когда он их открыл, то увидел, как смуглое тело разрезает водную поверхность. Нож и твидовый саронг лежали на скале, нависающей над водой.

Рука девушки ухватилась за каменный выступ.

— Разве вы не будете купаться?

— Только если вы…

— Что за вздор!

— Черт возьми!.. — начал Эллери, но Рима засмеялась и исчезла. Чувствуя себя полным идиотом, он переоделся в купальный костюм за широким буком.

Они плескались и ныряли до посинения, а потом сохли на выступе скалы. Рима не воспользовалась предложенным Эллери полотенцем, и потому он скромно закрыл глаза и уснул, а когда проснулся, девушка, уже в саронге, сидела, поджав ноги, возле одного из полотенец, на котором она разложила содержимое корзины.

— Идите сюда, Эллери. Я проголодалась.

Они с удовольствием закусили, после чего Рима сплела венок из виноградных листьев и надела его на Эллери, сделав его похожим на Вакха,^[70] покуда он вместо вина допивал остатки молока из термоса.

— А теперь, если вы будете сидеть тихо, — сказала Рима, — я приглашу к чаю своих друзей. Тут живет красавица олениха…

— С мамой Бэмби я познакомлюсь как-нибудь в другой раз, — прервал Эллери, снова ложась. — Изображайте публику, Рима. Я произнесу монолог.

Ему показалось, что радость тут же покинула девушку, но она послушно легла на ковер из мха, опустив голову на грудь Эллери.

— Рима, — начал он, пустив в небо кольцо дыма, — вещи не всегда таковы, какими кажутся. Существовала целая школа, ученые приверженцы которой настаивали, что вещи никогда не бывают такими. Я выбираю золотую середину: некоторые предметы, явления и факты правдивы, а некоторые только выглядят таковыми. Опытный следователь всегда помнит об этом противоречии, и его задача — определить, какие элементы дела, которым он занимается, истинны, а какие ложны. Некоторые явления двулики от начала до конца, и я боюсь, что наше как раз отмечено печатью Януса.^[71]

— Вы и папа, — пробормотала Рима и умолкла, не объяснив, что имела в виду. Но Эллери думал, что понял ее, и некоторое время он разглядывал скачущую по дереву белку, давая Риме возможность вернуться к реальности.

— Три смерти, — продолжал Эллери. — Или две и одна предполагаемая. Люк Мак-Кэби умер от сердечного приступа (предположительно); Джон Спенсер Харт — от пули в голову (предположительно самоубийство); вашего отца засосали зыбучие пески под скалой Малютки Пруди (снова предположительно и опять же предположительно в результате насилия). Великое множество предположений. Конечно, видимость может оказаться правдой, но, с другой стороны, может и нет.

Теперь давайте разберемся в предположении моего таинственного корреспондента, что эти три смерти, вернее, три события связаны друг с другом. Есть ли доказательства этой связи? Существует ли общий фактор для всех трех событий? Да — доктор Додд. Доктор Додд оказался наследником Мак-Кэби. Доктор Додд стал деловым партнером Харта, и в результате Харт умер, пустив себе пулю в голову. И доктор Додд подарил вашему отцу пять тысяч долларов незадолго до его исчезновения.

Правда или видимость правды? Являются ли эти события такими, какими кажутся, или нет? Является ли доктор Додд, фигурирующий в каждом из них, тем, кем кажется, или нет?

Эллери вздохнул. Рима испуганно посмотрела на него.

— Доктор Додд?

— Я же не сказал «доктор Уиншип». Почему бы не доктор Додд? Если все три события таковы, какими кажутся, то они — естественные следствия естественных причин. Если нет — то они неестественные следствия причин, подстроенных с преступным намерением. Если мы примем историю доктора Додда за чистую правду от начала до конца, то, значит, доктор Додд такой, каким выглядит, — хороший, добрый и невинный человек. Если же мы сочтем эту историю полностью или хотя бы частично лживой, то доктор Додд может оказаться совсем другим человеком — злым, коварным и преступным.

— Преступным?

— Произошло три смерти, Рима, — напомнил Эллери. — Или две и одна предположительная.

— Вы хотите сказать, что он может оказаться убийцей?

Эллери еще раз прикурил потухшую сигарету.

— Осторожнее со спичкой! — Рима забрала у него спичку и закопала ее в землю. — Но зачем доктору Додду было убивать мистера Мак-Кэби? Или мистера Ханта? Или папу?

— Давайте разберемся, — сказал Эллери. — Сперва Мак-Кэби. Если Додд в самом деле добрый и ни в чем не повинный человек, тогда он говорил правду, что Мак-Кэби умер естественной смертью — от сердечного приступа, что он, Додд, до смерти Мак-Кэби не знал о его богатстве и что после его смерти он унаследует это богатство.

Но предположим, Додд не тот, кем кажется. Предположим, он злой и коварный человек, умело притворяющийся великодушным и бескорыстным. В таком случае Мак-Кэби незадолго до смерти рассказал Додду о том, что он богат и доктор является его наследником, тогда Додд, скорее всего, ускорил кончину своего пациента. Каким образом? Будучи врачом Мак-Кэби, Додд давал ему таблетки от сердечной недостаточности. В один прекрасный день он дал ему в той же упаковке совсем другие таблетки, Мак-Кэби, приняв одну из них, умер, а Додд, которого вызвали к нему, забрал таблетки назад. Правда и видимость правды. Две стороны одной монеты. На аверсе Додд выглядит воплощением невинности, а на реверсе он — сам дьявол.

— Я этому не верю, — заявила Рима. — Только не доктор Додд.

— Вера тут ни при чем, — отозвался Эллери. — По-моему, я уже говорил вам, что в моей работе об этом нельзя забывать… Накройтесь полотенцем, Рима, если вы замерзли. Теперь рассмотрим дело покойного Джона Спенсера Харта. Возможность первая: Додд невиновен. В таком случае он действительно послал Додду через адвоката Отиса Холдерфилда рутинное требование предварительного отчета о состоянии предприятия по производству красителей, не подозревая, что Харт позаимствовал часть средств этого предприятия. Будучи неосведомленным об этом, доктор Додд, конечно, не мог предвидеть, что его просьба доведет Харта до самоубийства.

Возможность вторая: Додд виновен. Предположим, Мак-Кэби сообщил доктору не только о своем богатстве, но и о том, что Додд — наследник и еще кое о чем. Если Мак-Кэби был достаточно проницателен, чтобы вложить деньги в «Райтсвиллское производство красителей», бизнес, оказавшийся столь прибыльным, или если он был так опытен в денежных делах, как указывает его сверхбережливость, то он мог держать ухо востро в отношении своего партнера и найти способ проверить, насколько эффективно Харт руководит предприятием. Допустим, Мак-Кэби рассказал Додду о кражах, растратах и спекуляциях Харта. Тогда Додд должен был знать, что его требование отчета, прежде чем Харт успеет замести следы, может нанести тому смертельный удар. В Райтсвилле все на виду друг у друга, а такой человек, как Харт, несомненно, был широко известен. Поэтому Додд понимал, что Джон Спенсер Харт не вынесет разоблачения, позора и общественного остракизма,^[72] что перспектива суда, приговора и тюремного заключения будет для него нестерпимой. Так что если Додд виновен и лгал насчет своих отношений с Хартом, то его требование отчета было таким же смертоносным оружием, как и пистолет, оборвавший жизнь Харта.

— Он довел мистера Харта до самоубийства?

— Только на той стороне монеты, которую мы рассматриваем. И наконец, исчезновение вашего отца. — Эллери нахмурился. — Аверс: Додд невиновен. В этом случае он действительно дал Тому Эндерсону пять тысяч долларов, чтобы помочь подняться на ноги человеку, который этого хотел. Щедрый, великодушный и абсолютно бескорыстный поступок.

Но на реверсе — если Додд лжет… Допустим, Рима, ваш отец наткнулся на доказательство, обвиняющее Додда в смерти Люка Мак-Кэби. Например, на коробочку, которая должна была содержать таблетки от сердечной недостаточности. Мы предполагали, что если Додд дал Мак-Кэби коробочку с ядовитыми пилюлями, то он забрал ее после смерти Мак-Кэби. Но допустим, что ваш отец наткнулся на коробочку первым. Он был другом Гарри Тойфела и мог быть persona grata^[73] в доме Мак-Кэби. Случайный визит — и что-то в смерти Люка Мак-Кэби могло вызвать у него подозрения. Так как он был умным человеком, подозрение могло привести его к таблеткам. И таким образом Том Эндерсон получил бы в свое распоряжение доказательство, способное отправить Себастьяна Додда на электрический стул. В таком случае вклад Додда в моральное возрождение вашего отца вовсе не был альтруистическим, а просто-напросто служил платой за молчание.

— Шантаж? — То, что Эллери увидел в глазах Римы, заставило его спешно заняться изучением веток наверху. — Вы хотите сказать, что мой отец шантажировал доктора Додда?!

— Мы только теоретизируем, Рима. Между теорией и фактом стоит многое.

— Я этому не верю!

— Возможно, ваша вера в конце концов восторжествует. Надеюсь, что так оно и будет. Но на этой стадии расследования, Рима, мы должны придерживаться логики. А логика указывает на шантаж как на одну из сторон рассматриваемой нами монеты.

Давайте рассуждать логически. Том Эндерсон потребовал пять тысяч долларов за то, что он не передаст таблетки шефу Дейкину, и доктор Себастьян Додд выплатил их ему. Но Том снова потребовал… Нет, Рима, не перебивайте. Шантаж — болезнь, которая проявляет себя в повторяющихся приступах. Второе требование неизбежно, если было первое. Перед жертвой шантажиста открываются три возможности: продолжать платить, отказаться или устроить так, что ему не придется делать ни того ни другого. Если Том Эндерсон предъявил второе требование так скоро после первого, то доктор Додд был бы глупцом, не представив себе мрачное будущее — постоянное вымогательство, возможно, все больших сумм денег, продолжающееся до конца его дней или до тех пор, пока он будет ему подчиняться. Такая перспектива не может привлечь преступника, у которого совсем иные планы использования денег. Если бы Додд отказался платить второй раз, то Эндерсон мог отнести улику в полицию: угроза разоблачения — оружие шантажиста. В данном случае разоблачение означало смерть. Поэтому отказ отпадал. Оставалась третья возможность.

— Убийство.

— Согласно нашей серии предположений, напрашивается вывод, что Себастьян Додд договорился о встрече с вашим отцом на скале Малютки Пруди в ту ночь, обещав внести очередную плату за молчание, но в действительности — чтобы столкнуть его с обрыва.

Рима села, дрожа всем телом. Она выглядела такой жалкой и несчастной, что Эллери тоже сел и обнял ее за плечи.

— Помните: все это может быть неправдой.

— Но может быть и правдой.

— Вообще-то да, — согласился Эллери.

Рима вырвалась из его объятий.

— А что, если я больше не желаю слушать никакую «правду»?

— Возможно, решение уже не зависит от вас. Ухватив подобного зверя за хвост, уже не можешь его выпустить. Во всяком случае, я не могу. Или вы решили отступить?

Рима сердито посмотрела на него:

— Мне бы хотелось…

— Спастись бегством?

— Да. Но вы отлично знаете, что я не смогу.

— На это я и надеялся. Ну, тогда все в порядке. — Эллери поднялся, сбросив с головы венок. — Наша задача — исключить одну из двух групп предположений. Мы должны точно установить, что собой представляет Додд.

— Как вы собираетесь это сделать?

— С помощью тщательного наблюдения. Додда нужно изучить вдоль и поперек. Если доказательство существует, его следует найти. Один из нас, Рима, должен проникнуть в это викторианское заведение на углу Райт-стрит и Алгонкин-авеню и остаться там. Этот один — вы.

— Так вот почему вы сказали вчера…

— Вы — мой ассистент в самых романтических традициях Дейва Дерка. Я даже буду называть вас Джиндживитис. И возможно, когда-нибудь привыкну, что вы называете меня шефом.

Но Рима не улыбнулась в ответ.

— Мне не следовало к вам приходить. Вам нужно, чтобы я шпионила и лгала. А у меня нет таланта ни к тому ни к другому. К тому же все это так глупо. Из-за одного только предположения… Эллери, вряд ли я смогу это сделать.

— Тогда не делайте. Я найду другой способ.

— Вы сердитесь на меня?

— Нисколько.

— Нет, сердитесь! Вы думаете, что это… из-за доктора Уиншипа.

— А разве это не так?

— Нет!

— Скверно, — заметил Эллери, — потому что Уиншип — щель в броне Додда. Я имею в виду то, как он бегал за вами…

— Бегал за мной? Куда?

— Забыл о вашем классическом образовании! Я хотел сказать, поддался вашим чарам.

— Вы читаете слишком много…

— А эта прелестная ситуация с Пинкл! Прямо по заказу. Ладно, забудем об этом. Помогите мне собраться, Рима. Или хотите еще раз искупаться перед уходом? Становится холодновато.

— Я не сказала, что не сделаю этого.

— Что не будете купаться?

— Что не буду вашей шпионкой. Просто это…

— Так трудно? Знаю, дорогая. Убийство — нелегкое дело. А расследовать его еще труднее. Дайте мне термос.

Рима вся сжалась — казалось, она вот-вот растает, как снежинка.

— Что я должна делать?

Эллери не испытывал торжества.

— Быть моими глазами, ушами и ногами, — беспечным тоном ответил он. — Десять к одному, что, вернувшись в отель, я найду сообщение от Уиншипа, извещающее, что он уладил дело с Глорией Пинкл, к полному удовлетворению доктора Додда, и секретарское место теперь ваше. Если я не прав, то мне придется потрудиться еще. Но я устрою вас туда, Рима, предоставьте это мне.

— А что мне делать, когда я начну работать?

— Найдите возможность просмотреть записи доктора Додда о Люке Мак-Кэби, его личные бумаги. Слушайте, что он говорит и с кем. Узнайте у Уиншипа — только не выдавая себя! — все о Додде, что может касаться цели нашей охоты. И докладывайте мне обо всем, что вам удалось обнаружить, каким бы пустяком это ни казалось. — Эллери мягко добавил: — Не беспокойтесь об Уиншипе. Он одинок и впечатлителен — я буду к нему великодушен.

— А ко мне? — улыбнулась Рима.

Эллери покраснел.

— Это сложнее. Когда-нибудь мы об этом побеседуем. Но вы должны перестать прятать ваше сердце в рукаве, Рима. Вы влюблены в Уиншипа?

— Влюблена?

— Излюбленное словечко ваших поэтов…

— Я не знаю, что такое любовь. А его я видела всего один раз.

— Не забывайте об этом. — Какой-то момент Эллери выглядел как человек, который что-то потерял. — В такие минуты, малышка, Дейв Дерк обычно хватает свою куколку, цинично чмокает ее в губы и, шлепнув по заду, отправляет в логово злодея, чтобы вскоре войти туда и вырвать ее из его похотливых объятий. Вы готовы?

— Эллери, не валяйте дурака!

— Вы не должны называть меня по имени, беби, — прошипел Эллери. — Понятно, Джиндживитис?

На сей раз она засмеялась:

— Понятно, шеф.

— Более униженно!

— Да, шеф.

— И не забывайте, кто из нас главный.

— Вы, шеф.

— Сомневаюсь в этом. — Эллери казался таким удрученным, что Рима истерически расхохоталась.

* * *

Эллери подобрал Риму в половине восьмого вечера у пешеходного моста со стороны Конгресс-стрит. Она была снова одета в нью-йоркский костюм и стояла, склонившись на трухлявые перила, возле пирамиды мусора, окруженная восторженно глазеющими на нее детьми.

Рима шикнула на них и быстро влезла в машину Хомера Файндли.

— Ну?

— Думаю, мы поедем в сторону Слоукема и пообедаем в гостинице «Крутая скала», — сказал Эллери. — Знаете кратчайшую дорогу туда?

— К югу по Шингл-стрит, через пять кварталов к востоку по Олд-Лоу-роуд и через железную дорогу к 478-му шоссе. Но я имела в виду…

— Дело Додда? — Эллери рванул машину вперед, распугав чумазых отпрысков пролетариев. — Ну, я выиграл пари.

— Он звонил? — Рима шумно выдохнула и откинулась назад.

— Он?

— Ну хорошо, доктор Уиншип.

— Только три раза. Я в нем немного разочаровался.

— Что он сказал?

— Мисс Глория Пинкл больше не сотрудничает с докторами Доддом и Уиншипом. Кажется, она тайно вышла замуж за Рейфа Лэндсмена дней десять тому назад и боится об этом рассказывать, к досаде мистера Лэндсмена. Они проводили медовый месяц в парках. Доктор Додд отослал ее с месячным жалованьем, отеческим благословением и оплаченным чеком за серебряным гарнитуром в ювелирный магазин Майерса и Мэнеднока в Хай-Виллидж. Вы наняты на место Глории. Жалованье — тридцать пять долларов в неделю, питание и комната. Последнее, — закончил Эллери, осторожно ведя «плимут» по ненадежным доскам моста через Уиллоу, — предмет моей гордости.

— Мне придется жить там? Я не могу!

— Только обойдемся без разговоров о птичке в клетке. Вы будете там жить, и вам это понравится.

— Да, шеф. — В ее смехе звучала искренняя радость.

— Фактически в этом не было особого подвига — доктор Уиншип сделал все почти без моей помощи. Он сразу же согласился, что невинная, неопытная и одинокая девушка, которой негде жить, если не считать ее хижины, и которая должна нью-йоркскому проходимцу несколько сотен долларов, нуждается в респектабельном доме и возможности сохранять максимум своего заработка, чтобы выбраться из тисков этого субъекта. Все в высшей степени прилично — доктор Уиншип повторял это неоднократно, словно разговаривал с бдительным родственником.

— А разве вы на него не похожи? — хихикнула Рима.

— Миссис Фаулер и Эсси будут вас опекать. Уверен, что дверь вашей комнаты запирается на замок, а вечера останутся в полном вашем распоряжении. — Эллери посигналил на перекрестке, не глядя на девушку. Она еще смеется! Он свернул на узкую щебеночную дорогу, остро нуждающуюся в ремонте. — Это и есть Олд-Лоу-роуд?

— Да… Все-таки я не должна там жить.

— Ничего, привыкнете. Начнете завтра в восемь утра. Доктор Уиншип заедет за вами на своей машине.

— Ладно.

— Без четверти восемь будьте там, где я вас только что подобрал. Только не зазнавайтесь — доктор Уиншип сказал мне, что он подвозил и Глорию Пинкл в первый день работы. Род официальной любезности.

— Хорошо…

— Хорошо, шеф!

— Да, шеф.

Во время обеда Эллери тайком изучал девушку. Рима вся расцвела. Она радостно щебетала и смеялась.

Среда-четверг, 12–20 апреля

В среду после чашки кофе в кафе «Холлиса», чтения «Архива», сидения в кресле вестибюля, стрижки в парикмахерской Луиджи Марино, пешей прогулки по Хай-Виллидж, поисков книг в библиотеке Карнеги на Стейт-стрит — причем сидящая в «будке часового» Долорес Эйкин не узнала его, чему он в глубине души был рад, — Эллери наконец решился позвонить по телефону.

Рима сообщила, что все идет прекрасно. Доктор Уиншип был очень любезен. Он провел с ней целый час после завтрака, объясняя правила приема пациентов и пользования стерилизатором, а потом ушел в больницу, но перед приемными часами нашел время сходить с ней на Площадь, чтобы выбрать более подобающую одежду, чем та, что была куплена на Пятой авеню. Из-за эпидемии дифтерии «Бон-Тон» продавал для медсестер нейлоновую униформу, и она чувствует себя в ней как настоящая медсестра. Да, униформа включает белые чулки, белые туфли на низком каблуке и все прочее — тут нечего иронизировать! Эллери съязвил, что не припоминает Глорию Пинкл, предшественницу мисс Эндерсон, в подобном облачении, и осведомился, заплатил ли за него Уиншип. Рима засмеялась и объяснила, что за все платит он, Эллери, вернее, она его деньгами, которые начнет возвращать с будущей недели. Доктор Уиншип хотел заплатить, но она ему не позволила. Как мило, заметил Эллери. Рима перестала смеяться и холодно сказала, что ему стоит перестать быть таким циничным и дать людям хотя бы полшанса побыть человеческими существами. Даже старый Гарри Тойфел сказал ей утром что-то ободряющее, а миссис Фаулер разрешила ей свободно пользоваться холодильником и проводила ее в чудесную старомодную спальню, куда более приятную, чем строгий патриотический стереотип комнат «Апем-Хаус»… И вообще, сегодня она узнала о жизни очень многое… Несомненно, согласился Эллери, но узнала ли она… Однако Рима, то ли потому, что была не одна, то ли по какой-то женской причуде, отказалась говорить о делах, заявив, что у нее не было никаких затруднений, кроме, возможно, печатания на машинке, и что доктор Додд такой симпатичный, хотя она видела его только один раз, когда он уходил в больницу… Обед? Ну, она постарается. Правда, сегодня ее первый день, и ей нужно дополнительное время, чтобы познакомиться с картотекой; Пинкл оставила все в полном беспорядке… «Да, доктор Уиншип. До свидания, Эллери». После этого Эллери осталось только положить трубку.

Он позвонил снова в половине седьмого, но, когда Эсси Пингарн сказала, что мисс Эндерсон обедает с доктором Уиншипом, попросил передать ей, что звонил дядюшка Эллери, и тщетно прождал в номере «Холлиса» почти до десяти вечера.

Следующий день был столь же неудовлетворительным. Эллери ничего не смог вытянуть из Римы по телефону, отметив лишь, что ее голос несколько потускнел, словно новизна ощущений поблекла, и она не знала, как придать ей блеск. В половине шестого Эллери явился в дом доктора Додда.

Рима была одна в приемной. Она выглядела больной и с трудом тыкала указательным пальцем в клавиши пишущей машинки.

— Гора приходит к Фатиме.^[74] Что-нибудь не так?

— Я не могла все рассказать по телефону… — начала Рима.

— Как дела, Рима?

— С работой? Все в порядке.

— Я не имею в виду работу. — Эллери не стал понижать голос, так как видел в окно Гарри Тойфела, поливающего газон, и слышал, как Эсси и миссис Фаулер спорят где-то поблизости. Кабинеты врачей пустовали. — Что-нибудь нашли?

— Нет.

— А вы искали?

— Нет!

— Нечто подобное я и предполагал, — кивнул Эллери. — Ну, Рима, какие будут предложения?

— Эллери, я не могу…

— Что вы не можете?

— Совать всюду нос. Открывать ящики, как воровка.

— Можно подумать, что я Феджин,^[75] — усмехнулся Эллери. — Неужели мне придется обучать вас снова? Вы что-нибудь подслушали?

— Нет.

— Вытянули что-то из доктора Уиншипа?

Она не ответила.

Эллери поджал губы.

— Знаете, Рима, что я намерен сделать?

— Мне очень жаль, Эллери…

— Вернуться в Нью-Йорк.

Рима молчала.

— Я бессилен, если вы не будете следовать моим указаниям. — Он взял ее за руку. — Я не виню вас, Рима. Это трудно, и я поступил как негодяй, когда дал вам это поручение. Если передумаете, телеграфируйте мне, а еще лучше позвоните… Дайте-ка листок бумаги… Вот мой номер телефона.

Девушка заплакала.

Некоторое время Эллери стоял рядом, чувствуя гнев и бессилие.

Потом он потрепал ее по голове, как ребенка, вернулся в «Холлис», забрал свои вещи и уехал.

* * *

Спустя неделю Эллери снова приехал в Райтсвилл по вызову Римы. Поставив чемодан в номере 835 отеля «Холлис», он тут же снял телефонную трубку.

— Эллери? — Голос Римы звучал холодно и деловито — совсем не так, как в прошлый раз.

— Мне заехать за вами?

— Не беспокойтесь. Я встречусь с вами в «Сквер-Гриле» в семь вечера.

— Хорошо.

Эллери пробовал кофе Марка Полариса, когда вошла Рима. Он был удивлен, хотя и сказал себе, что удивляться нечему. Конечно, Рима не могла носить все время один и тот же костюм. Теперь на ней были юбка и болеро из джутовой ткани и все та же блузка от Лашина.

— Это последний крик моды, — рассмеялась Рима, опускаясь на соседний табурет. — Разве вы не знали? Как утверждает Эл Хаммел, ее рекомендует журнал «Вог». Куплено в магазине Эла на Слоукем-стрит, рядом с магазином спорттоваров Джеффа Гернаберри. Пять долларов наличными, остальное — в еженедельных взносах. Мне пришлось приобрести несколько вещей. Кстати… — Она положила на стойку небольшой конверт.

— Что это? — Прическа Римы тоже изменилась — она, несомненно, побывала в салоне красоты на Лоуэр-Мейн.

— Первый взнос в счет моего долга.

— Рима…

— И слышать не желаю!

— Ладно. — Эллери сунул конверт в карман и заказал два стейка. — Ну?

— На многое не рассчитывайте. Не знаю, означает ли это что-нибудь. — Рима шарила в сумочке, но едва ли что-то искала. — Я просмотрела картотеку…

— Мак-Кэби?

— Не нашла ничего подозрительного. Если не считать револьвера…

— Где?

— В письменном столе рабочего кабинета доктора Додда. Я не тронула его.

— Здесь оружие имеет большинство врачей. А как насчет личных бумаг? Заглядывали в них?

— Да, но там ничего нет. Личный кабинет доктора Додда находится внизу в задней части дома. Я смогла туда пробраться. Ни один ящик не заперт.

— В кабинете есть сейф?

— Вряд ли. Во всяком случае, я его не заметила.

— Вытянули что-нибудь из Кеннета Уиншипа?

— Только то, что он беспокоится о докторе Додде.

— Почему?

— Потому что доктор Додд очень встревожен. Кен… — Имя прозвучало абсолютно естественно. — Кен не может понять причину. Он утверждает, что доктор проявляет все симптомы человека на грани нервного срыва. Но доктор Додд не желает об этом говорить, сердится и отвечает, что просто переутомился. Он категорически отказывается взять отпуск или обратиться к невропатологу.

«Но такие симптомы не развиваются за одну ночь», — подумал Эллери.

— Здесь кроется нечто большее, Рима.

Она поняла, что он имеет в виду, и уставилась на стойку, теребя вилку.

— Да. Думаю, это как-то связано с комнатой на верхнем этаже, хотя я несказала об этом Кеннету.

— С комнатой на верхнем этаже?

— В мансарде. Доктор Додд никого туда не пускает. Даже не разрешает миссис Фаулер и Эсси убирать там. Он держит комнату запертой, а единственный ключ хранит при себе, на цепочке часов.

Эллери улыбнулся:

— Синяя Борода?^[76]

— Я же говорила, что это, возможно, ничего не значит. — Майк принес стейки, и Рима медленно начала есть.

— Он часто ходит в ту комнату?

— Раз в день.

— В самом деле? Каждый день?

— Да, по утрам. Это первое, что доктор Додд делает после того, как оденется. Он отпирает дверь, входит и запирает ее за собой.

— И как долго он там остается?

— Всего несколько минут, иногда дольше. Хотя никогда особенно не задерживается. Потом он выходит, запирает комнату и спускается завтракать. Эсси рассказала мне об этом, да я и сама видела.

— Миссис Фаулер не знает, что находится в комнате?

— Нет.

— А Уиншип? Вы обсуждали это с ним?

— Я не могла, не объяснив, как об этом узнала. А он сам никогда не упоминал о комнате. Едва ли ему про это известно.

Они продолжали есть молча.

— Ну а как вы поживаете, Рима? — спросил наконец Эллери. — Вы там счастливы?

— Мне не хватает воздуха, но… — Она положила ладонь на его руку. — Простите, что я вызвала вас из-за пустяка, Эллери. Но вы сказали…

— Это не пустяк.

— Думаете, это важно?

— Да.

— Но что это может означать?

— Не знаю. Рима, эту комнату нужно обследовать.

Девушка побледнела.

— Хорошо, попытаюсь, — сказала она после паузы. — Но не знаю, как… а ключ…

— Нет, — прервал Эллери. — Это по моему ведомству.

Пятница, 21 апреля

«Ведомство» Эллери начало функционировать следующим утром. В начале двенадцатого он быстро шагал в сторону Алгонкин-авеню. Гарри Тойфел удобрял лужайку и даже не поднял голову.

— Доброе утро. Доктор Додд у себя?

— Не видите, что его машина на месте? — Тойфел выпрямился, поправляя тяжелую сумку на бедре. — Узнали что-нибудь о Томе Эндерсоне?

— Ничего важного, Тойфел. А вы, случайно, не наткнулись на что-нибудь интересное?

Но садовник уже вернулся к своим удобрениям.

Эллери застал Риму и доктора Уиншипа склонившимися над медицинскими картами. Через открытую дверь кабинета доктора Додда он увидел, как тот надевает белый пиджак. Эллери показалось, что Рима и молодой Уиншип вскочили при его появлении чересчур быстро и что Кеннет слегка покраснел.

— Рима говорила, что вы вернулись, — сказал он, пожимая Эллери руку. — Ей вас недоставало.

— Это мне ее недоставало, доктор Уиншип. Но возможно, я просто не был так занят, как вы и она… Здравствуйте, доктор Додд.

Пожилой врач вошел своей странной походкой. Выглядел он скверно — подергивания продолжались, а челюсти двигались еще быстрее. Но голос звучал дружелюбно.

— Еще как заняты! Нам едва хватает противодифтеритной сыворотки. Мы вынуждены целыми днями делать прививки Шика,^[77] и боюсь, времени на сон остается мало. А ваша малютка — просто подарок, мистер Квин. Колоссальная помощь Кеннету Уиншипу и мне.

Рима густо покраснела и скрылась с пачкой карт в кабинете доктора Уиншипа.

— Я удивился, когда Рима сказала, что вы вернулись в Нью-Йорк, мистер Квин. Решил, что вы сдались.

— Нет, — отозвался Эллери и приготовился к выстрелу. — Это все отели, доктор Додд.

— Отели?

— Не могу выносить их больше чем одну-две ночи. Какая-то пытка бессонницей. В этот приезд мне не так повезло, как в прошлые. Во время предыдущих визитов в Райтсвилл я избегал останавливаться в отелях — главным образом, устраивался в каких-нибудь семьях. Но я уже несколько лет не видел Герми Райт, Фоксов и, конечно, Ван Хорнов…

Он сразу же понял, что промазал. Усталые глаза доктора Додда быстро заморгали.

— Это плохо, — рассеянно заметил он и сразу же перешел к вопросам: — Значит, вы не слишком продвинулись в расследовании исчезновения Тома Эндерсона?

— Можно сказать, не продвинулся вовсе. Ну, доктор, не буду больше отнимать у вас время…

— Нет-нет, мистер Квин. Мне только полезно видеть иногда кого-нибудь постороннего…

— Учитывая, что доктор так рад вашей компании, мистер Квин, — усмехнулся Кеннет Уиншип, — может, вам удастся уговорить его отдохнуть пару дней? Док, почему бы вам не съездить на озеро Фаризи?

— В апреле? Чушь, Кеннет.

— А где находится озеро Фаризи? — спросил Эллери, как будто не знал этого.

— К северу от озера Куитонокис — в горах Махогани, — ответил доктор Додд. — Место летнего отдыха. У многих там домики. Если бы сейчас был сезон рыбной ловли…

— Вы могли бы открыть ваш коттедж, док, и все там приготовить, — настаивал Уиншип.

— Нет, Кеннет.

— Должно быть, там красиво в это время года, — заметил Эллери. — Особенно если имеешь свой коттедж… Неужели вы не можете выбраться туда ненадолго, доктор Додд? С удовольствием съездил бы с вами на денек поработать топором.

— Конечно, было бы неплохо переменить обстановку, — пробормотал доктор. — Но я не знаю, как… Больница, клиника, мои пациенты…

— Но ведь всего на пару дней! — воскликнул его молодой коллега. — Кто вы, по-вашему, — Господь Бог? В случае надобности я подключу к работе Уолтера Флэкера — он совсем заплесневел в своем офисе на Холме. Какая польза будет вашим пациентам, если вы свалитесь от усталости, док?

Эллери показалось, что жизненный механизм доктора Додда затарахтел и на момент остановился вовсе. Он весь пожелтел, на лысом черепе выступили капли пота, но ему удалось почти сразу же взять себя в руки.

Эллери понимал, что у него уйдет минимум целый день на тщательное изучение доктора Додда.

Суббота, 22 апреля

Рима лежала на мягкой кушетке в темной приемной. Чистый молодой голос пел что-то нежное под аккомпанемент старинного струнного инструмента. Сквозь эти звуки она слышала ритмичное дыхание Кеннета Уиншипа и все еще ощущала прикосновение его горячей руки к ее лодыжке — бодрящее и в то же время опасное, как лучи яркого солнца. Рима не знала, сколько сейчас времени — очевидно, около двенадцати ночи с пятницы на субботу, но что такое время? Способ измерения происшедших событий, а она была не в настроении для таких изысканий. День был слишком полон боли, покрасневших лиц, свистящего дыхания, высокой температуры, покорных пациентов, шипения стерилизатора, плача больных детей. От усталости у Римы кружилась голова. Возможно, в этом была повинна причудливая старинная музыка.

Или горящая огнем лодыжка.

Голос умолк, и огонь погас, когда Рима почувствовала, как Кеннет поднялся с кушетки. Из гостиной по другую сторону коридора доносились царапающие звуки отыгравшей грампластинки. Она видела, как высокая фигура Уиншипа пересекла коридор при тусклом свете ночника и скрылась во мраке. Вскоре царапанье прекратилось, но потом началось снова. Тот же чистый голос с тем же аккомпанементом запел грустную и пылкую молитву. Доктор Уиншип вернулся и занял прежнее место.

— Что это было, Кен? — пробормотала Рима.

— Итальянская баллада четырнадцатого столетия. Помнишь «Декамерон» Боккаччо?^[78] Молодые повесы бегут от чумы и находят себе занятие в сельской местности. Об этом была песня в сопровождении виолы.

— А сейчас?

— «Gloria in Cielo».^[79] Того же периода, но звучит совсем по-другому, верно?

— Да.

Да, подумала Рима. Хотя обе мелодии одинаково красивы… Ее взяли за руку, и она резко поднялась.

Внезапно Кеннет начал говорить какие-то нелепости. Рима слышала его голос и понимала, что означают его слова, но ни то ни другое не казалось реальным. Это напоминало язык, на котором певец исполнял балладу — непонятный, но четкий и ясный, как солнце на водной поверхности.

— Я полюбил тебя с первого взгляда, Рима, и понял, что мне не будет покоя, пока я не увижу тебя снова. Конечно, я неуклюжий бык, а ты такая маленькая и изящная…

Она ответила ему, покуда музыка продолжала звучать:

— Я тоже люблю тебя, Кен. Хотя не знаю, что такое любовь, но полна ею до краев…

После этого не было сказано ни слова, и только слышно было, как вращается пластинка, и мысли Римы кружились в том же сладостном ритме…

Спустя часы или годы — Рима не могла сказать точно — в гостиной зажегся свет, она услышала голос доктора Додда:

— Странно, на проигрывателе пластинка… А где же все?

Рима вскочила, но почувствовала, как большая рука Кена удерживает ее.

— Все в порядке, милая. Просто док и Квин вернулись с Фаризи.

В приемной зажегся свет. В дверях стояли доктор Додд и Эллери, удивленные и одновременно понимающие. Волшебство кончилось.

Потом трое мужчин и Рима сидели в полутемной гостиной, говоря о чуде и строя планы его освящения. Это было очень счастливое время — по крайней мере, так казалось Риме. Она склонилась на плечо Кена, не думая ни об отце, ни о своих недавних горестях и желая только, чтобы Эллери говорил как можно меньше, а Кен — как можно больше, чтобы она могла до бесконечности слушать его голос. Однако Эллери никак не мог умолкнуть. Теперь он рассказывал о поездке на озеро и о том, какой доктор Додд опытный лесоруб, избегая смотреть на Риму. В конце концов она это заметила, и ее радость несколько уменьшилась.

Когда Эллери внезапно замолчал, Риме это показалось странным, и она засмеялась, но Кен прикрыл ладонью ее рот, и ей стало не по себе.

— Вы слышали, Кен? — спросил Эллери вполголоса.

— Окно. Где-то в задней части дома.

— Странно, — заметил доктор Додд.

Они снова прислушались.

На сей раз услышала и Рима. Кто-то медленно открывал скрипучее окно. Скрипы чередовались с паузами.

— Взломщики? — шутливо спросила Рима.

Но никто не улыбнулся. Доктор Додд встал.

— Куда вы, док?

— Сейчас вернусь. — Он быстро пересек коридор и скрылся в темной приемной.

— Что за черт? — пробормотал Кеннет Уиншип.

Доктор Додд вернулся в гостиную. Что-то поблескивало в его правой руке.

— Нет-нет, док, дайте это мне.

— Кеннет…

— Ради бога! Вы можете ранить самого себя. — Молодой врач отобрал у него револьвер. — Бояться нечего, док. — Зубы доктора Додда громко стучали. Кен успокаивающе положил руку ему на плечо. Стук прекратился, и Эллери услышал, как Додд что-то пробормотал. — Оставайтесь все здесь.

— Нет! — испуганно прошептала Рима.

— Не… не бросайте меня, — с трудом вымолвил Додд.

Кен уже был в коридоре. Рима побежала за ним. Доктор Додд снова задрожал.

— Все в порядке, — сказал Эллери. Он взял его за руку — она была неподвижна, словно деревянная. — Мы пойдем следом. Опасности никакой — ведь Кеннет побывал на войне и умеет обращаться с оружием. — Конечно, Уиншип был прав. День, проведенный в лесу, убедил Эллери в одном: Себастьян Додд жил в джунглях, населенных чудовищами, в вечном страхе перед… чем? Этого Эллери не знал.

Кен стоял у двери в заднем конце коридора, прислушиваясь. Рима прижалась к стене. Когда Кен обернулся, Эллери кивнул в сторону люстры и, все еще держа доктора Додда за руку, выключил свет.

В темноте слышалось свистящее дыхание пожилого врача.

Дверь в другом конце коридора неожиданно открылась, и через нее из комнаты в коридор протянулась полоска света. Левая рука Кена метнулась к невидимой стене и повернула выключатель, осветив коридор.

Они услышали, как Кен спокойно произнес:

— Стойте на месте.

Эллери побежал по коридору и остановился, отодвинув в сторону Риму.

Комната оказалась кабинетом со старинным письменным столом и книжными шкафами в стиле мебели испанских католических миссий в Калифорнии и черной кожаной кушеткой, одно из двух окон было открыто настежь, несколько ящиков стола выдвинуты, в один из них запустил свою грязную ручищу Никола Жакар, его вторая рука сжимала карманный фонарик.

— Что вы здесь делаете, Жакар? — осведомился Кен.

Жакар облизнул губы и снова закрыл рот.

— Что вы искали? — спросил Эллери.

Но Жакар только пялил на них глаза.

— Ник, — заговорил Додд дрожащим голосом. — Разве я когда-нибудь посылал вам счет за операцию Эмили? За спасение ноги маленького Андре? За роды вашей жены, когда она произвела на свет младшую тройню? И таким образом вы меня отблагодарили, Ник?

Жакар молчал. Его стеклянные глаза бегали по сторонам.

— Вы ничего из него не вытянете, — сказала Рима. — Он умеет только пить и воровать. Даже мой отец ничего не мог с ним поделать. — В ее голосе опять зазвучала горечь.

Жакар вновь облизнул губы.

— Квин, возьмите револьвер и держите его на прицеле, — велел Кен Уиншип. — А я найду веревку, чтобы связать его…

«Это научит тебя никогда не спускать глаз с загнанного в угол человека», — подумал Эллери, резко выбросив руки вверх и вбок, сбивая Риму с ног, заставляя пригнуться доктора Додда и прикрывая обоих своим телом. Как только Уиншип чуть повернул голову, Жакар прыгнул вперед, точно зверь, протянув свои лапы к оружию. Оба покатились по полу — Кен изо всех сил вцепился в револьвер. Эллери не мог ему помочь, так как тоже лежал на полу, прикрывая Риму и старого доктора. Внезапно грянул выстрел, и все застыли.

Оба противника оставались на полу, вцепившись друг в друга.

Рима с криком выбралась из-под Эллери. Он тоже подбежал к противникам и, протянув руку, ощутил на ней теплую кровь.

— Кен! — в ужасе закричала Рима и тут же радостно воскликнула: — Это не Кен!

Лицо Уиншипа застыло. Эллери помог ему встать. Он попытался вырваться, глядя на Ника Жакара, по Эллери остановил его:

— Нет, Кен. Пускам этим займется доктор Додд.

Через некоторое время пожилой врач поднял голову. Его лицо нервно подергивалось.

— Он мертв.

— Мертв?! — испуганно переспросил Кен.

— Пуля попала прямо в сердце, Кеннет.

— Я убил его!

— Дорогой, он ведь хотел отобрать у тебя револьвер, — быстро сказала Рима. — Мы все это видели. Это не твоя вина, Кен.

— Однажды я убил фрица в Италии. Здоровый был громила, как Жакар. Он завертелся, как балетный танцор, а потом рухнул лицом вниз и остался на коленях кверху задом, точно молящийся араб… Мертв?

— Уведите его отсюда, — тихо сказал Эллери доктору Додду и Риме. — Дайте ему успокоительное, доктор, и повторяйте, что он не виноват. Идите скорее! Я должен позвонить шефу Дейкину.

* * *

Шеф полиции Дейкин, которого подняли с постели, прибыл без четверти два ночи, а прокурор Шалански, вынужденный покинуть вечеринку где-то на Скайтоп-роуд, — только в четверть третьего. Жалуясь на головную боль от выпитых коктейлей, прокурор округа Райт обменялся с Эллери вялым рукопожатием и добавил, что преступление следует за Квином по пятам, словно сборщик налогов. Эллери выразил надежду, что все происходит как раз наоборот.

Казалось, никто, за любопытным исключением Гарри Тойфела, не принял близко к сердцу смерть городского вора. Кен был поглощен собственными психологическими проблемами; Рима была поглощена Кеном; Эсси Пингарн, прибежавшая вниз в бумажных папильотках и удивительно элегантном купальном халате с красными розами, упала в обморок и, будучи приведенной в сознание доктором Доддом, погрузилась в бурные воды религии; миссис Фаулер, бледная, но демонстрирующая стальные пуританские гены, суетилась вокруг с кофейником, теребила слуховой аппарат и заявляла, что у Господа свои пути наказания грешников; доктор Додд почти повеселел, обмениваясь с шефом Дейкином шутками насчет лицензии на оружие, рассказывая истории из своего опыта, касающиеся гибели от огнестрельных ран, и казался воплощением силы (это не слишком удивляло Эллери, которому доводилось видеть, как смерть оказывает на людей ложно бодрящее действие); Дейкин и Шалански занимались Жакаром, словно он был всего лишь очередной карточкой в их картотеке. Что касается Гарри Тойфела, то он появился, как средневековый монах, в длинном халате земляного оттенка и с мрачным стоицизмом встал на вахту возле тела приятеля. Странно было видеть его ноги в мягких шлепанцах с налипшими комьями земли прямо рядом с лицом мертвого друга. Тойфел спал в комнате над гаражом позади дома, некогда служившим каретным сараем, и приплелся через задний сад.

— Нет, я крепко спал, — ответил он прокурору Шалански, — и ничего не слышал, пока меня не разбудила ваша сирена.

— Возможно, для Жакара было бы лучше, если бы вы не спали, — заметил Дейкин.

Но Тойфел покачал головой:

— Ник все равно рано или поздно влез бы в какую-нибудь скверную историю. Он был озлобленным человеком — всю жизнь катился под гору и не мог остановиться.

— Ну, теперь ему это удалось, — с усмешкой промолвил Шалански и отвернулся.

Тойфел продолжал стоять возле трупа.

Мальвина Прентис прилетела как метеор из космоса. Эллери видел из окна, как она «приземлилась» в своем похожем на ракету автомобиле, его серебряный корпус отражал свет уличных фонарей. Люди Дейкина оцепили участок перед домом Додда, на них напирала толпа, и все, включая полицию, пялили глаза на серебряного монстра. Издательница, очевидно, прибыла с вечеринки, как и Шалански, — на ней были серебристое вечернее платье с истинно полинезийским декольте и такая же накидка. Когда она плыла по дорожке с неизменным Фрэнсисом О'Бэнноном в кильватере, то выглядела столь же невероятной для Райтсвилла, как марсианский полководец. О'Бэннон, однако, явно не был извлечен с субботнего званого ужина. Он нуждался в бритве, его аккуратный костюм был измят, а шнурок на одном из ботинков волочился следом. Но если Фрэнсис казался недовольным, то лишь временно. Очутившись в доме, он извлек блокнот и карандаш и послушно побрел за своим боссом.

Казалось, мисс Прентис явилась проследить, чтобы восторжествовало правосудие.

Когда ей сообщили факты — Шалански был сама любезность, как подобает человеку, надеющемуся стать кандидатом в конгресс и завоевать электорат с помощью прессы, — аристократические ноздри Мальвины затрепетали, словно чуя запах коррупции, и она потребовала интервью «с убийцей несчастного отца двенадцати осиротевших детей». Вмешательство джентльмена из Нью-Йорка предотвратило нанесение увечий со стороны Римы Эндерсон королеве прессы. Эллери с улыбкой объяснил, что выстрел произошел случайно и по вине убитого, поэтому любые попытки «Архива» возбудить общественное мнение против доктора Уиншипа в преддверии дознания были бы циничными, несправедливыми, предубежденными и достойными желтой прессы. В заключение он осведомился у мисс Прентис, как она поживает, на что та рассмеялась, и неприятный инцидент был исчерпан, угрожая рецидивом, когда Гарри Тойфел задумчиво произнес:

— Человек, который ожидает прочитать правду в газете, может с таким же успехом ждать милосердия от скорпиона.

Когда мисс Прентис наконец удалилась в сопровождении мистера О'Бэннона, с его исписанным каракулями блокнотом, все вздохнули с облегчением.

Вскоре два человека из похоронного бюро Данкана увезли тело Никола Жакара на временное хранение в морг, где его должны были обследовать коронер Грапп и присяжные. Доктор Додд пробормотал, что ему нужно подумать, как помочь вдове и детям Жакара. Гарри Тойфел проводил тело друга до вяза на передней лужайке. На его длинной физиономии застыло выражение монашеской мудрости.

Посоветовавшись с Дейкином, Шалански сказал, что нет необходимости содержать доктора Уиншипа в заключении до процедуры дознания — он должен дать показания для протокола и будет освобожден под залог до слушания дела.

Эллери, кряхтя, забрался в ветхий автомобиль доктора Додда — он ощущал смертельную усталость. Все оставалось непонятным и не приводящим ни к чему: судьба Эндерсона, значение смерти Мак-Кэби и Харта… События этой ночи только сильнее все запутали. Загадка давила на него с такой тяжестью, что вызывала головную боль.

И внезапно боль отпустила.

Из окошка машины доктора Додда Эллери увидел на крыльце небольшого каркасного дома с другой стороны Алгонкин-авеню двух совершенно одинаковых маленьких человечков в нижних рубашках, мешковатых штанах и куртках, накинутых на узенькие плечи, которые стояли рядом, наблюдая за происходящим.

Близнецы Уолдо — маленькие пожилые портные из Грэнджон-блока на Вашингтон-стрит.

Который из них Дэвид, а который — Джонатан? Эллери никогда не видел Джонатана. Впрочем, видеть Дэвида означало видеть его брата. Возможно, используя микрометры и рентгеновские лучи, можно было обнаружить между ними какую-то разницу; возможно, один из братьев был опытнее другого, но какое все это имело значение?

Когда автомобиль доктора Додда тронулся с места, Эллери продолжал спрашивать себя: почему его нервная система так тревожно реагирует на открытие явно не имеющего отношения к делу факта, что браться Уолдо, которые шьют одежду для Отиса Холдерфилда, были соседями адвоката везучего доктора Себастьяна Додда?

Воскресенье, 23 апреля

— Что? — переспросил Эллери. Он все еще слышал звон колоколов первой методистской церкви,^[80] и лицо Дейкина плавало перед ним в тумане. Эллери протер глаза. Рима сидела на краю кровати администратора Брукса. Кен Уиншип отсутствовал. — Я думал, Жакар мертв. Или мне это приснилось, Дейкин?

— Я сказал не «Жакар», а «дом Жакара», — отозвался шеф полиции. — Знаете, мистер Квин, он жил в доме, больше похожем на курятник, со всей этой малышней, путающейся под ногами, но все-таки это дом, хотя он и стоит на Полли-стрит и крысы там едят у вас из рук.

— Или ваши руки, — добавила Рима.

— Все дело в том, что сегодня утром я обнаружил там пять тысяч долларов отца Римы.

Колокола наконец смолкли, лицо Дейкина приобрело обычные очертания, и Эллери, ежась от холода, точно маленький Эркюль Пуаро,^[81] встал и закрыл окно. Холодное апрельское воскресенье…

— Ну и что, Дейкин?

— Я думал, вы удивитесь, — сказал шеф.

— И я тоже, — присоединилась Рима.

— Вам следовало захватить с собой кофе, — промолвил Эллери. — Где же, по-вашему, Жакар мог прятать деньги, которые ему не принадлежали?

— Тогда почему вы их там не искали? — Дейкин явно был недоволен необходимостью заниматься делами так рано, да еще в воскресенье. — А теперь задайте тот же вопрос мне. Ну, сэр, я не искал там деньги, так как никто не удосужился сообщить мне, что Эндерсон снова приходил к Холдерфилду и оставил у него пять тысяч с указаниями передать их Нику Жакару, если с ним что-нибудь случится, что Холдерфилд и сделал. Вот почему я не искал деньги в доме Жакара, мистер Квин. Утром я также имел короткий разговор с мистером Холдерфилдом, который, думаю, он надолго запомнит.

— Вы правы, Дейкин, — простонал Эллери. — Это все проклятая привычка держать рот на замке… Кстати, кто рассказал вам об этом?

— Я, — ответила Рима. — Я плохо спала, рано проснулась и пошла прямо к шефу Дейкину, никому ничего не сказав. Кен ушел в больницу, а доктор Додд еще спал.

— Рима подняла меня с постели, — снова заговорил Дейкин. — Не бросайте на нее грозные взгляды, мистер Квин, так как она оказалась куда большим моим другом, чем вы. Или вы дожидались похорон Жакара, чтобы потом самому потихоньку найти пять тысяч?

— Это недостойно нашей долгой дружбы, — парировал Эллери. — Я действительно должен выпить кофе… Ну, как бы то ни было, вы нашли деньги, и это главное. Что же вы собираетесь с ними делать? Кстати, вы нашли конверт и письмо Тома Эндерсона, которое он в него вложил, как сказал Холдерфилд?

— На второй вопрос отвечаю «нет». Должно быть, Жакар их уничтожил. Что касается первого, то доктор Додд дал эти деньги Тому Эндерсону, а Тома больше с нами нет…

— Потому я и пришла сюда, — сказала Рима, глядя Эллери в глаза. — Я не хочу этих денег. Доктор Додд дал их папе с определенной целью, но папа не дожил до ее осуществления, поэтому деньги должны вернуться туда, откуда пришли.

Дейкин с надеждой посмотрел на Эллери. Затем он двинулся к двери, и Рима последовала за ним.

— Подождите, — сказал Эллери, и они остановились. — Рима, минут через десять я присоединюсь к вам в вестибюле. Мне нужно только одеться.

Дейкин, выходя, бросил на него укоризненный взгляд.

* * *

Эллери повел Риму в кафе, где они сели на расстоянии пяти столиков от ближайшего посетителя. Рима сказала, что будет только кофе. Эллери сделал заказ и спросил:

— Что еще вы рассказали Дейкину?

— Больше ничего.

— Зачем вам вообще понадобилось что-то ему рассказывать?

— Я думала, он должен знать…

— Ах вот как? Вам известно, что на войне вас бы за это расстреляли?

— Я не знала, что мистер Дейкин — враг.

— Конечно, он не враг. — Эллери нахмурился. — Но ведь вы поклялись, что будете слушаться шефа, то есть меня.

— Эллери…

— Что?

— Я выхожу из игры.

Эллери кивнул, и некоторое время они молча пили кофе. Наконец Эллери закурил сигарету и изобразил с помощью дыма вопросительный знак.

— После того, что произошло прошлой ночью между Кеном и мной, я не могу продолжать, Эллери. Ведь ни вы, ни я не могли этого предвидеть, когда заключали нашу сделку. Вы же понимаете…

— Конечно, понимаю. — Но раньше это не приходило ему в голову. Вот что получается, когда думаешь о людях, как о шахматных фигурах! — Вы абсолютно правы, Рима. При ваших теперешних отношениях с Кеном это невозможно. Только… уважайте и мое положение, ладно?

— Вы имеете в виду, что я не должна ничего рассказывать Кену?

— Из-за его преданности Додду. Кен может выйти из себя и в гневе предупредить Додда. А это все испортит.

— Значит, вы намерены продолжать? — Рима была изумлена.

Эллери удивился в свою очередь:

— Разумеется. — Внезапно он добавил: — Знаете, Рима, Додд очень больной человек.

— Вы имеете в виду его нервозность?

— Его фобию.

— Фобию?

— Это не просто беспокойство, Рима. Это страх. И не обычный, а патологический, навязчивый. Полагаю, именно это и удерживает меня в Райтсвилле. Чего так страшно боится Додд? И каким образом это связано со смертью Мак-Кэби и Харта? Что произошло с вашим отцом? И с Жакаром?

— С Жакаром?

— Да.

— Но смерть Жакара… — Она не договорила.

— Вот именно. Сначала смерть Мак-Кэби, затем смерть Харта, потом, предположительно, смерть вашего отца, а теперь смерть Жакара. Связаны они между собой или нет? Помните, Рима, всегда существуют две возможности.

— Но… это же была его собственная вина!

— Господи, Рима, я не собираюсь обвинять вашего возлюбленного! Бедняга Кен в любом случае явился орудием судьбы. Я имею в виду — теоретически — две стороны монеты. Одна возможность: Жакар, мелкий воришка, залез в дом недавно разбогатевшего жителя Райтсвилла. Было уже после полуночи и почти совсем темно. Зачем он это сделал? Очевидно, с целью что-нибудь украсть. Что? Все, что попадется под руку. Место, время, обстоятельства, намеченная жертва, личность преступника — все соответствует простейшей интерпретации. Как, впрочем, и в предыдущих случаях.

Но есть и другая сторона монеты: Додд — злодей в тисках постоянного страха. Это может связывать его с Жакаром…

— Не понимаю…

— Предположим, Додд убил Мак-Кэби ради его состояния, довел Харта до самоубийства, чтобы приобрести единоличный контроль над предприятием по производству красителей, убил Тома Эндерсона, чтобы избежать платы шантажисту. Если это правда, то у вашего отца было какое-то доказательство, изобличающее Додда, — коробка с таблетками, которые Додд дал Мак-Кэби, или что-то еще. Не важно, что именно.

Том Эндерсон — умный человек. Он знает, что Додд убийца и что тот, кто убивал дважды, убьет и в третий раз. Шантажируя Додда, он предвидит грозящую ему опасность и поэтому прячет доказательство.

Эндерсон оставляет у Холдерфилда запечатанный конверт с указанием передать его Нику Жакару, если с ним что-нибудь случится. И в этот конверт он помещает не только пять тысяч долларов, полученные от Додда, но и письмо с инструкциями Жакару, где сообщает о вине Додда, о том, что собой представляет доказательство и где оно спрятано. Поэтому, если бы Додд задумал решить свои проблемы, убив Эндерсона, Жакар разочаровал бы его, продолжив шантаж. Он ведь дружил с вашим отцом, не так ли? А Том Эндерсон проделал долгий путь от своей поэзии и профессорской кафедры.

Рима молчала, но ее презрение было очевидным. Тем не менее Эллери продолжал:

— Где же Том Эндерсон спрятал доказательство вины Додда? Что сделал прошлой ночью Жакар — «наследник» Эндерсона? Вломился в кабинет Додда. Тогда предположим, что в письме Эндерсона Жакару говорилось: «Я спрятал доказательство в последнем месте, где Додду придет в голову его искать, — в его собственном кабинете». По словам самого Додда, Эндерсон бывал у него дома по меньшей мере дважды. Допустим, их беседа о пяти тысячах долларов имела место не в приемной, как говорил Додд, а в его кабинете. И предположим, что Додд был вызван оттуда на несколько минут и оставил там Эндерсона одного. Видите, Рима, куда приводит нас вторая возможность? К Жакару, проникающему в кабинет Додда, чтобы добыть доказательство, с помощью которого Эндерсон шантажировал Додда и из-за которого Додд убил Эндерсона. Додд, Додд и еще раз Додд. Все замыкается на этом испуганном старике. Вот почему я так хочу пробраться в этот дом, Рима. Это всего лишь одна из двух возможностей, но находка доказательства, которое Жакар не обнаружил, заблокирует одну дорогу и приведет нас по другой к цели.

Рима улыбнулась:

— Простите, мистер Квин, но я этому не верю. Все это сплошные фантазии. Вам следовало бы жить во времена Колриджа.^[82] Или курить опиум с де Куинси.^[83] Я возвращаюсь к Кену и доктору Додду — доброму, славному человеку, возможно страдающему от усталости и нервного истощения, но никак не убийце богача, глупца, нищего и вора…

— Эллери, в чем дело?

Ибо Эллери застыл, наблюдая, как сигарета обжигает ему указательный палец, словно йог.

— Эллери! — Рима шлепнула его по руке, и окурок с шипением упал ему в чашку. — Что с вами?

Вздрогнув, Эллери вернулся к реальности и вскочил, едва не опрокинув стол.

— Эллери! Что происходит?

— Додд!.. Счет, пожалуйста. Проклятие, я не могу ждать сдачу!.. Вы сказали, Рима, он еще спит? Пошли скорее!

— О чем вы, Эллери?

Но он уже останавливал такси.

* * *

— Доктор Додд, — заговорил Эллери. — Я собираюсь рассказать вам сказку.

Они нашли Додда в его кабинете, в пижаме и потертом черном шелковом халате, за письменным столом, в котором прошлой ночью рылся Ник Жакар. Он потягивал кофе, сжимая чашку двумя руками и глядя в окно на свой сад, где Гарри Тойфел рыхлил землю вокруг ряда нарциссов. Кен докладывал доктору о пациенте, которого осматривал в больнице, но старик, казалось, не слушал его.

Этим утром Додд дрожал, словно от землетрясения, ощущаемого им одним.

Он попытался улыбнуться, но улыбка получилась испуганной и жалкой. Его как будто завораживали движения Тойфела, взлеты и падения комьев земли.

Кен выглядел измученным. Рима ласково поглаживала его веки.

— Эллери, — начала она, — едва ли сейчас подходящее время…

«Самое подходящее», — подумал Эллери.

— Сказку, — повторил он. — Но такую, в которую придется поверить. И поэтому, доктор Додд, я прошу вас не упускать ни единого слова.

Ему удалось завоевать внимание Додда, но это была безрадостная победа, так как старик буквально разваливался на куски.

— Но я… — заговорил Кен.

— Слушай Эллери, дорогой, — сказала ему Рима.

— Начну с самого начала. Я приехал в Райтсвилл с версией, что смерть Тома Эндерсона была лишь звеном в цепи. Третьим звеном — двумя первыми были смерти Люка Мак-Кэби и Джона Харта. Прошлой ночью умер Ник Жакар. Согласно моей теории, его гибель — четвертое звено.

— Что за чушь вы болтаете, Эллери?

— Не мешай, Кен.

— Этим утром, доктор Додд, теория стала фактом. Смерти Мак-Кэби, Харта, Эндерсона и Жакара, безусловно, связаны друг с другом. Причем связаны именно в таком порядке! Если вы спросите, что их связывает…

— Что? — проскрипел доктор Додд.

— Я хочу, чтобы вы дошли до этого, как дошел я, доктор, — сказал Эллери. — Первым умер Мак-Кэби. Как бы вы его описали?

Додд вцепился в край стола.

— В каком смысле?

— Не физически. Как личность.

— Чудак.

— Нет. В смысле социального положения. Что больше всего обсуждал Райтсвилл после его смерти? — Эллери сделал паузу. — Все думали, что он…

— Бедняк? — Додд прищурил глаза.

— Хотя в действительности он был…

— Богач.

— Теперь вторая смерть — Харт. Как бы вы его описали, доктор, в том же самом смысле?

— Он оказался растратчиком.

— Да, но как насчет того факта, который низвел Харта до уровня самого никчемного жителя Лоу-Виллидж?

— Все думали, что он миллионер, хотя на самом деле у него не осталось ни единого цента.

— Вот именно Имущий оказался неимущим. В нашем обществе, где накоплением состояния занято большинство людей, потеря его является одним из самых трагических оборотов событий. Итак, согласно шкале наших социальных ценностей, самым значительным в Люке Мак-Кэби было то, что он, считаясь бедняком, оказался богачом, а в Джоне Спенсере Харте — что он, считаясь богачом, оказался бедняком. А теперь, — продолжал Эллери, — опишите Тома Эндерсона.

— Можете не стесняться, доктор… — начала Рима.

— Дело не в пьянстве, — прервал Эллери. — Очевидно, речь идет о классификации по имущественному принципу, не так ли? Богатые и бедные… Кем был в этом смысле Том Эндерсон, доктор Додд?

— Бедняком.

— Более чем бедняком. Вернее, менее. Бедность — понятие относительное, вроде пустоты. Но экономическое положение Тома Эндерсона было — абсолютная бедность. В Нью-Йорке, Рима, вы говорили мне, как в Райтсвилле именовали вашего отца, когда его не называли городским пьяницей.

— Городской нищий.

— Совершенно верно, городской нищий. А Жакар, последовавший за городским нищим в этой таинственной цепочке смертей? Чем он был знаменит?

— Мелкими кражами. Его прозвали городским вором.

— Мак-Кэби — богач. Харт — бедняк. Эндерсон — нищий. Жакар — вор. Богач, бедняк, нищий, вор. — Эллери умолк, но все только недоуменно смотрели на него. Тогда он расстегнул пиджак, перебросил галстук через плечо и ткнул указательным пальцем в верхнюю пуговицу на рубашке. — Богач… — Он ткнул в пуговицу пониже. — Бедняк… — Потом в пуговицу под ней. — Нищий… — И наконец, в четвертую пуговицу. — Вор!

Вернув галстук на место, Эллери застегнул пиджак и улыбнулся.

— По-вашему, я сошел с ума. Четыре человека умерли при высшей степени «взрослых» обстоятельствах, а тут выходит парень и вспоминает детскую считалку о предсказании будущего! «Кем ты станешь, малыш, когда вырастешь? Посчитай по своим пуговкам». И малыш тычет пухлым пальчиком в блестящие пуговицы, попискивая: «Богачом, бедняком, нищим, вором…» Неужели вы не видите, доктор Додд, что это заклинание, каким бы безумным оно ни казалось, вызывает духи Мак-Кэби, Харта, Эндерсона и Жакара? Вы же верите в четырехлистный клевер! Почему же вы не в состоянии поверить, что четыре смерти могут следовать считалке?

По пятнистому черепу Додда катился пот.

— Не знаю, что и думать, — пробормотал он.

— Судите сами. Что еще это может означать? Четыре человека умирают в последовательности детской считалки! Невероятно, но факт!

— Совпадение! — сердито сказал Кен Уиншип.

— Один или два — возможно, три — куда ни шло, но четыре? Нет, Кен, это не совпадение, а план.

— Чей?

Рима побледнела, но хранила молчание. Доктор Додд вытер лысый череп.

— Ради бога, док! Послушайте, Эллери. — Теперь Кен говорил спокойно и рассудительно. — Конечно, это находка для вашей очередной книги, но отвлекитесь на минутку от романтической чепухи. У Мак-Кэби отказало сердце. Харт пустил себе пулю в голову. Эндерсон… мы даже не знаем точно, что он мертв. Жакар… И вы утверждаете, что за всем этим стоит какой-то изощренный ум?

— Тем не менее «богач, бедняк, нищий и вор» указывают на план, Кен. Я верю в это, должен верить. И более того. — Эллери прислонился к столу, уже не обращаясь к доктору Уиншипу. — Вы тоже должны, доктор Додд.

— Я? — Глаза Додда забегали. — Почему?

— Потому что это еще не кончено.

— Что не кончено? — раздраженно осведомился Кен.

Рима оставалась неподвижной.

— Погодите, Кеннет. — Додд внезапно перестал дрожать и медленно произнес: — «Богач, бедняк, нищий, вор, доктор…»

— Так вот оно что! — расхохотался Уиншип.

— Доктор, — кивнул Эллери. — Согласно считалке, следующий в списке — доктор Додд, Кен.

Додд снова затрясся. Смотреть на него было невыносимо.

— Пятый персонаж считалки — доктор, и это непременно должен быть доктор Себастьян Додд! Хотя в городе тринадцать докторов медицины, пять дантистов и не знаю сколько докторов других наук! Кто кого здесь дурачит, Квин? И почему? — В голосе Кена послышались угрожающие нотки.

— Я не порицаю вас, Кен, — беззлобно отозвался Эллери. — Внешне это выглядит полным бредом, если не хуже. Но подумайте как следует. Доктор Додд — единственный доктор в Райтсвилле, связанный со смертью Мак-Кэби, Харта, Эндерсона и Жакара — всех четверых. Додд лечил Мак-Кэби и унаследовал его состояние. Додд стал деловым партнером Харта, а после его самоубийства — единоличным владельцем предприятия Харта-Мак-Кэби. Додд дал Эндерсону пять тысяч долларов незадолго до его исчезновения. А Ник Жакар был убит в доме Додда и из его револьвера. Вот почему, Кен, «доктор» в считалке равнозначен для меня доктору Додду. Назовите это предчувствием, суеверием, паранойей, но я убежден, что в чьем-то списке жертв под номером пять значится доктор Додд. Вы все должны осознать это и принять меры предосторожности. Я готов помочь, если вы примете мою помощь…

— Кен!

При возгласе Римы доктор Уиншип быстро обернулся. Но Эллери уже отодвинул его в сторону.

Себастьян Додд стоял за своим столом. Рот его был открыт, в глазах застыл ужас.

Он начал падать вперед, когда Эллери подбежал к нему.

* * *

— Шок, — заявил Кен официальным тоном. Он и Эллери стояли у двери спальни Додда. Рима дежурила у его постели. — С сердцем все в порядке. Иначе, Квин, вы бы убили его.

— Он болен куда сильнее, чем я думал. Но у меня не было выбора. Доктор Додд на крючке, и я должен был его предупредить. Ему нужно остерегаться.

— Я буду наблюдать за ним. К утру с ним все будет в порядке.

— Позвольте вам помочь, Кен.

Уиншип не ответил.

— Нам незачем вести себя как два драчливых пса. У вас впереди долгая жизнь с Римой, а мне жить со своей совестью. Мы оба должны оберегать Додда и узнать, что за всем этим кроется. — Эллери спокойно добавил: — Во всяком случае, я намерен это сделать.

— Но я не верю в этот вздор! — огрызнулся Кен Уиншип.

— А Додд верит. Слышали, что он сказал, когда мы привели его в чувство? Ну, объединим усилия или будем действовать поодиночке?

Кен внезапно расслабился.

— Ладно, перебирайтесь из «Холлиса» в одну из этих комнат. Если вы окажетесь правы, я куплю вам целый набор детских считалок!

Понедельник, 24 апреля

Эллери подумал, что мог бы взять ключ из связки, пока Додд спал под действием успокоительного, но поблизости были Кен и Рима, теперь преданно стоящая на страже интересов противоположной стороны. Потом ему пришлось съездить в «Холлис» за чемоданом, а когда он вернулся в дом Додда, Кен — бдительный союзник — не оставлял его одного.

В воскресенье вечером, под предлогом «осмотра дома», Эллери повел молодого врача в мансарду, где они открывали двери и заглядывали в помещения, обставленные древней мебелью и разными безделушками прошлого столетия — в те времена это были комнаты прислуги, — пока наконец не добрались до узкой двери с современным замком, которая была заперта.

— Что там такое? — небрежно осведомился Эллери.

— Будь я проклят, если знаю. Возможно, фамильные драгоценности Доддов, — усмехнулся Кен. — Док никогда мне не рассказывал.

Позже, зайдя к доктору Додду, они обнаружили его сидящим в кровати, словно старая лягушка, пораженная какой-то неизлечимой болезнью, — темное пятно на лиловом фоне стеганого покрывала.

Трагическая соната их беседы, в которую оживленные вариации Уиншипа и Римы не смогли внести оптимистическую ноту, завершилась неожиданной кодой. Доктор поблагодарил Эллери за внимание и сказал, что он желанный гость в доме, но у него было время все обдумать, и теперь ему ясно, что обычные меры предосторожности вряд ли помогут.

— В присмотре я не нуждаюсь, мистер Квин. Я должен умереть, и не от руки человека. Некоторые вещи нельзя определить с помощью биопсии. При всех наших атомных бомбах, электронных микроскопах и телескопах с двухсотдюймовыми линзами мы ничего не знаем о силах, наполняющих мироздание. Даже амебе в стакане воды известно, что происходит в этой комнате. Все, что мы можем сделать, — это ждать и бояться не слишком сильно. — Додд даже попытался улыбнуться, но его улыбка выглядела еще более жалко, чем движущиеся челюсти.

Когда в два часа ночи Эллери, неслышно ступая босыми ногами, прокрался в коридор, он обнаружил дверь спальни доктора Додда запертой. Эллери сердито подумал, что эта мера едва ли защитит от злых сил мироздания, хотя может оказаться достаточно эффективной в защите от менее грозного противника. Бормоча проклятия, он вернулся к себе.

Рассвет застал его, босого, одетого в пижаму и дрожащего от холода, распластавшимся на опасном скате задней стороны крыши дома и медленно подползающим к окну пресловутой комнаты, которое тоже оказалось запертым. Эллери решился на это после предрассветного наблюдения за таинственным окном из сада позади дома. Яркий луч фонаря, постоянно занимающего отделение в его чемодане, помог заметить дыру в шторе, и слабая надежда на нее побудила Эллери подняться на верхний этаж, войти в комнатушку, соседнюю с запертой, открыть в ней окно и вылезти на крышу. К счастью, вдоль края карниза тянулась хоть и старая, но крепкая водосточная труба, цепляясь за которую он смог подобраться к соседнему окну. Оказавшись у цели, Эллери обнаружил, что единственная дыра в шторе сколько-нибудь обнадеживающего размера вынуждает его повиснуть над окном, поддерживая верхнюю часть тела исключительно плотным рассветным воздухом.

Ктому времени стало уже достаточно светло, и Эллери смог разглядеть сквозь дыру большую часть комнаты. Если он ожидал увидеть там мертвые (или живые) тела, то его ожидало разочарование — на участке, находящемся в его поле зрения, никого не было. Комната была маленькой и скудно меблированной. На голом полу старинный «библиотечный» столик и угловое кресло; на полочке, вмонтированной в одну из сторон столика, несколько книг; на выдвинутой доске ниже крышки стола просматривались какие-то предметы, которых Эллери не мог разглядеть; на самой крышке лежали лицом вниз две колоды игральных карт. Кроме этого, он смог увидеть только пыль и паутину.

Эллери подтянулся кверху и сел, упираясь босыми пятками в водосточную трубу. Вытащив сигарету из пачки, предусмотрительно засунутой в карман пижамы, он закурил под наблюдением восходящего над Райтсвиллом солнца и возвышающихся на севере холмов. Эллери был грязен и задумчив. Пожилой провинциальный врач каждое утро запирался в потайной комнате в мансарде и… что? Раскладывал пасьянс? Читал книги? Молился?

* * *

Солнце поднялось всего на один палец, а ноги Эллери успели слегка онеметь. Доктор встает рано, а сегодня утром у него, возможно, есть причина подняться еще раньше обычного… Крыша стала тонкой от старости, и Эллери сквозь нее услышал, как открывается маленькая дверь.

Ему понадобилось время, чтобы снова добраться до дырки в шторе. Солнце светило ему в спину, и тень от тела Эллери лежала на шторе, с этим он ничего не мог поделать — все было в руках Божьих.

Но доктор Додд не обращал внимания на свет и тени. Он был одет в рабочий костюм из голубого сержа. Ключ висел на цепочке, касаясь бедра. Доктор стоял у стола, глядя вниз и, возможно, шевеля губами. Дверь позади него была закрыта.

Внезапно Додд сел, накрыв большой рукой одну из колод карт. Просидев так несколько секунд, он судорожным движением схватил половину колоды и после очередной паузы посмотрел на открытую карту.

Туз пик.

Доктор Додд швырнул карты на стол, тяжело поднялся и двинулся к двери, ища на бедре ключ. Его массивная спина выглядела напряженной, словно он ожидал удара сзади. Чтобы вставить ключ в замочную скважину, ему пришлось придерживать правую руку левой.

Неожиданно доктор опустил руки и снова застыл. Эллери показалось, что он предлагает свою спину в качестве мишени, но это не было капитуляцией. Повернувшись, Додд вернулся к своему алтарю и повторил тот же обряд.

На сей раз он проделывал все очень медленно. Человек, дважды вопрошающий своего бога, знает, что третьего раза не будет.

Доктор Додд положил руку на вторую колоду карт, поднял часть колоды и, поколебавшись, посмотрел на открывшуюся карту.

Самым странным было то, что Додд уже не дрожал и не склонялся над столом, а просто стоял неподвижно, казавшись сильным и уверенным в себе.

Стоял, вновь глядя на туза пик…

После длительной паузы доктор Додд бросил карты на вторую колоду, направился к двери удивительно твердым шагом, отпер ее и вышел, оставив все практически нетронутым.

Спустя некоторое время Эллери опять сидел на крыше в позе озадаченного Будды и созерцал расстилавшийся внизу сад. Возле грядки с тюльпанами стоял прислоненный к стене и испачканный землей инструмент, похожий на пику, но куда менее острый, чем воспоминание о черных пиках на картах в руке доктора Додда. В позапрошлом веке девятка бубен, присланная с Каллоден-Мура, явилась известием о смертном проклятии, наложенном герцогом Камберлендским на шотландских якобитов.^[84] Неужели доктор Додд прочел свой смертный приговор на двух тузах пик?

И кто был этот мясник — герцог Райтсвилла?

Вероятно, доктор Додд получил послание от вестника черных судеб, который предсказал смерть дважды, словно опасаясь, что его не поймут.

Озадаченный, Эллери пролез в окно и начал закрывать его, когда заметил лицо в окне над гаражом за садом.

Гарри Тойфел.

Штора сразу же опустилась.

Эллери вышел в коридор мансарды. В доме царила тишина — доктора Додда нигде не было видно. Дойдя до двери «храма» и вновь найдя ее запертой, Эллери в который раз проклял скрытность Додда.

Сколько времени садовник подсматривал из-за шторы своей комнаты над гаражом? Видел ли он его акробатические номера на крыше? Выскажет ли Тойфел свое философское суждение по этому поводу новому хозяину?

Вернувшись в спальню, Эллери быстро принял душ, выстирал грязную пижаму и оделся.

Выйдя в коридор, он огляделся вокруг. Двери комнат Римы и Кена Уиншипа были закрыты, а комнат Додда, миссис Фаулер и Эсси — открыты.

Эллери спустился на нижний этаж.

Доктора Додда не было ни в рабочем, ни в личном кабинете.

Эллери направился в кухню.

— Нет, я только выпью кофе, миссис Фаулер. Мне показалось, я слышал шаги доктора Додда. Он встал?

— Доктор всегда поднимается вместе с птицами, — весело отозвалась миссис Фаулер. — Никогда не видела, чтобы мужчины вставали так рано. Даром что ему велели оставаться в постели, да и выглядел он, как говорится, краше в гроб кладут. Завтракать не стал, взял шляпу и вышел. Все мужчины как дети, а доктора — худшие из них!

— Куда же он пошел, миссис Фаулер? В больницу?

— Доктор не сказал, но думаю, что туда. Он сказал, что встретится с вами, мисс Эндерсон и доктором Уиншипом на дознании по поводу этого ужасного Жакара.

Эллери поставил чашку на стол и вернулся в спальню, стараясь не шуметь, когда проходил мимо закрытых дверей. «Конечно, мне следовало бы спросить у Додда разрешения, — думал он. — Но человек, который закрывает дверь на ключ, обычно не отпирает ее по просьбе. Это его бы только насторожило».

Открыв свой чемодан с двойным дном, Эллери стыдливо извлек спрятанные там инструменты и поднялся в мансарду. Вскоре он уже сидел на краю стола шефа полиции.

— Дейкин, я намерен попросить вас помочь мне совершить противозаконное деяние.

— С удовольствием, — поднявшись, ответил Дейкин. — Но нам придется поспешить, если мы хотим успеть на дознание. Какое преступление я должен совершить?

— Вы организуете технические детали. Есть в городе слесарь?

— Миллард Пиг. Содержит лавчонку на углу Кросстаун и Фоуминг-стрит.

— Он хороший специалист?

— В свое время выполнил пару работ для администрации округа. Иногда его вызывают даже в Конхейвен. А что вам от него надо?

— Мне нужен ключ с воскового отпечатка, который лежит у меня в кармане. — И Эллери положил аккуратный пакетик на стол шефа полиции.

Дейкин снова сел.

— Чей это ключ?

— Это несущественно и не относится к делу, — ответил Эллери.

— Я могу задержать вас, мистер Квин.

— А я могу отпустить вас ни с чем, — улыбнулся Эллери.

— Предположим, мы заключим сделку…

— На моих условиях, Дейкин. Вы выполните для меня эту маленькую работу без вопросов и огласки, а я скажу вам, к какой двери подходит этот ключ, когда сочту, что вам следует это знать.

— Вы собираетесь взять что-то оттуда? — осведомился шеф полиции.

— Нет.

— Значит, что-то туда положить?

— Холодно, Дейкин, холодно.

— Тогда почему вы хотите туда попасть?

— Если я скажу, что из-за убийства, для вас этого достаточно?

— Вы упрямый человек, — вздохнул Дейкин, вставая и надевая фуражку, — а я как воск в ваших руках. Если вы дадите мне восковой отпечаток, я посмотрю, что сможет сделать Миллард Пиг.

* * *

Дознание по поводу смерти Никола Жакара протекало как операция под скальпелем коронера Граппа, председательствующего в зале окружного суда, где некогда вел заседания судья Илай Мартин. Грапп ловко добирался до сути, искусно избавляясь от помех, вроде многословной вдовы Жакар и ее расстроенного духовника, отца Кретьена из Лоу-Виллидж, а с присяжными обращался почтительно, как со своими хозяевами, каковыми они, разумеется, не являлись. Все было кончено в поразительно короткий срок. Доктор Кеннет Уиншип, к его и Римы облегчению, был полностью оправдан, а вдова — хотя и в ее отсутствие — получила поздравления присяжных, ибо она не только избавилась от тяжкого бремени в лице своего угрюмого супруга, но, по слухам, могла рассчитывать на еженедельную выплату доктором Доддом куда более значительной суммы, чем те, которые приносил покойный даже в самые удачные дни своей воровской деятельности. Смысл вердикта жюри, хотя и выраженный в официальных терминах, сводился к тому, что «все, что ни делается, к лучшему», а атмосфера в зале суда в момент закрытия заседания была такова, что прокурор Шалански вслух заявил мистеру Квину, что охотно приблизил бы дату выборов в конгресс, будь это в его силах.

Интерес Эллери к происходящему был предельно ограничен. Он почти все время смотрел на Себастьяна Додда, который сидел в зале, казалось заключив перемирие с действительностью. Доктор ничего не сказал о том, где провел все утро, а после заседания отправился прямо домой и заперся в спальне. Он заявил, что очень рад благополучному исходу дознания, что остаток дня будет отдыхать, так как утром Рима отменила прием пациентов, а Кеннет взял на себя вечерние вызовы на дом, и попросил миссис Фаулер поставить поднос с едой у двери. Последнее явилось взяткой миссис Фаулер, которая считала лучшим лечением всех недугов большое количество горячей пищи. Эллери, проходя вечером мимо спальни Додда, обнаружил поднос с остывшим ужином и подавил искушение пнуть его ногой, с целью нарушить царящую в доме тишину.

Странное поведение доктора Додда неприятно подействовало на всех, даже на Эсси, которая перед обедом внезапно разразилась слезами и убежала в свою комнату, и на Гарри Тойфела, не произнесшего ни слова во время пребывания в кухне. Впрочем, трудно сказать, что было более тягостным — молчание за обеденным столом или красноречие прислуживающей миссис Фаулер. Кен рассеянно смотрел по сторонам, даже не притворяясь голодным. Рима беспомощно наблюдала за ним. Эллери поклевывал пищу, чувствуя на бедре холод ключа, который сунул ему в руку шеф Дейкин, когда они выходили из зала суда.

Наконец Кен бросил на стол салфетку:

— Я должен идти по вызовам.

— Тебе не кажется, Кен, что ты должен что-нибудь сделать для доктора Додда? — не выдержала Рима.

— Что, дорогая? Измерить ему давление? — сердито отозвался доктор Уиншип. Он поцеловал Риму, извинился, и вскоре они услышали, как отъезжает его автомобиль.

— Рима… — начал Эллери.

— Я не стану ничего слушать, — прервала Рима. — Мне нужно выписать счета Кена и доктора Додда, так что, если не возражаете, Эллери, я займусь этим прямо сейчас.

Казалось, никто не хотел разговаривать, кроме миссис Фаулер, но именно ее болтовня вынудила Эллери подняться к себе.

Из своей комнаты он слышал нарушающее тишину стрекотание пишущей машинки Римы и недовольное бряцание посудой миссис Фаулер. Спальня Эллери была угловой в маленьком флигеле, и он из своего окна мог наблюдать за окнами комнаты доктора Додда. Там весь вечер горел свет. Иногда Эллери видел массивную фигуру доктора, движущуюся взад-вперед, как амеба под микроскопом.

Обследовать запертую комнату в мансарде было невозможно, пока Додд не спит. Она находилась прямо над его спальней, а пол, ссохшийся от времени, стонал и дрожал при каждом шаге.

В половине десятого Эллери услышал тяжелые шаги миссис Фаулер в коридоре, ее стук в дверь комнаты Эсси Пингарн и хнычущий ответ служанки. Вскоре в комнате миссис Фаулер зажегся свет и послышался шум льющейся из крана воды. Эллери застонал. Вчерашний вечерний прием ванны миссис Фаулер продолжался час десять минут.

Он вышел из комнаты и двинулся по коридору. Под дверью доктора Додда виднелась полоска света. Поднос исчез — должно быть, его забрала миссис Фаулер.

Эллери постучал в дверь.

— Да? Кто там?

— Квин.

— В чем дело? — Голос доктора звучал хрипло, как будто он устал после лекции.

— Я увидел, что у вас горит свет, доктор. Вы позволите мне войти?

— Вообще-то я как раз собирался спать… — Полоска света исчезла. Эллери услышал скрип пружин.

— Как вы себя чувствуете, доктор?

— Прекрасно. Этим вечером я чудесно отдохнул. Вам здесь удобно, мистер Квин? Как пообедали? Что-нибудь нужно?

— Нет, спасибо. Спокойной ночи. Спите хорошо.

— Благодарю вас.

Эллери пошел дальше, стараясь ступать погромче. У лестницы он остановился.

Подождав ровно час, Эллери двинулся в обратном направлении. Ему понадобилось десять минут, чтобы пройти пятнадцать футов до двери доктора Додда и осторожно приложить ухо к панели.

Дыхание доктора было глубоким и ровным и лишь иногда прерывалось храпом.

Эллери выпрямился. Пишущая машинка Римы продолжала стучать внизу. Кен еще не вернулся. Фрамуга над дверью миссис Фаулер в конце коридора была темной.

Вернувшись к лестнице, Эллери начал подниматься в мансарду.

На сей раз он использовал миниатюрный фонарик.

Ключ был смазан машинным маслом, и Эллери вставил его в замочную скважину святилища доктора Додда без единого звука.

После этого он сжал фонарик зубами, словно сигару, вцепился в ручку левой рукой, а правой попытался повернуть ключ.

Но ключ не поворачивался.

Эллери оставалось только в отчаянии сесть на пол.

И тут его охватил неописуемый гнев. Это было самое нелепое дело, в какое он когда-либо совал нос. Оно состояло из каких-то нематериальных субстанций, ухватиться за которые не представлялось возможным.

Вернувшись на второй этаж, Эллери снова порылся в своем чемодане, потом поднялся в мансарду и, стиснув зубы, сделал еще один восковой отпечаток замка.

Закончив, Эллери услышал, как подъезжает автомобиль, а спустившись вниз со шляпой в руке, обнаружил в приемной Риму, которая сидела на коленях у Кена, обнимая его за шею.

— Не вставайте, — улыбнулся Эллери. — Я просто прохожу мимо. Вы выглядите усталым, Кен.

— Он сейчас ляжет спать. Я думала, что вы это уже сделали, Эллери, — сказала Рима.

— Мне не спится. А вот доктор Додд спит.

— Я хотел заглянуть к нему, — виновато промолвил Кен. — Но если он заснул… А вы куда собрались?

— Думаю прогуляться перед сном. Кстати, о сне — ваша невеста весь вечер провозилась с вашими чертовыми счетами.

— Знаю, я уже отругал ее.

Эллери вышел из дома. Вечер был сырой, и он ежился, сворачивая за угол на Райт-стрит. Пары алкоголя, распространяющиеся от гриль-бара Джека, казались почти заманчивыми. Эллери вошел в бар и заказал пиво. Он потягивал его достаточно долго, чтобы погасить интерес к своему появлению, и затем скользнул в телефонную будку.

— Дейкин? Вы когда-нибудь уходите домой?

— После смерти жены мне туда незачем особенно торопиться. Но я уже собирался уходить. В чем дело?

— Ключ, изготовленный Пигом, не подходит. Я снял еще один отпечаток.

— Где вы находитесь?

— Не имеет значения. Я сейчас приду.

Дейкин поджидал его на ступеньках между зелеными фонарями.

— Незачем попадаться на глаза Гоббину, — сказал шеф полиции. — Он все выболтает Мальвине Прентис. Где отпечаток?

Эллери передал слепок Дейкину, который спрятал его в сумку. Они зашагали по Стейт-стрит в восточном направлении мимо окружного суда.

— Сейчас уже поздно что-либо предпринимать, мистер Квин.

— Когда вы передадите отпечаток Пигу?

— Завтра с утра. К полудню вы получите ключ. Есть новости для меня?

— Нет. А у вас для меня?

— Тоже нет.

Они молча расстались на углу Стейт-стрит и Аппер-Уистлинг.

Вторник, 25 апреля

Ник Жакар стоял на четвереньках на выступе скалы, глядя в водоем, казавшийся сделанным из коричневого сахара и сверкавший под луной, как миллион светляков. Эллери склонился над спиной Жакара, чтобы разглядеть лицо в водоеме, но сахар внезапно превратился в кипящую лаву, не позволяющую идентифицировать лицо, которое словно молило о том, чтобы его узнали. В этот момент луна сделалась алой, и Ник Жакар, откинув косматую голову, завыл на нее, как собака. Вой был таким горестным и пронзительным, что Эллери с криком заткнул уши. Звуки стали приглушенными, и Эллери проснулся, обнаружив, что прижимает к ушам края мокрой от пота подушки. Собака продолжала скулить.

Эллери сел в кровати и посмотрел на часы. Начало четвертого. Он был весь в испарине, поэтому встал и направился к окну, намереваясь проветриться.

Собака продолжала выть в саду или где-то поблизости. Луны не было. Единственным источником света было окно в другом конце дома.

Окно спальни Додда…

Сам доктор стоял у окна, подняв руки, как будто цеплялся за портьеры. Его крупный силуэт, казалось, взывал о помощи.

Вой продолжался, и мысли Эллери внезапно прояснились, а в затылке началось покалывание.

Он не сводил глаз с человека у окна.

Собака, воющая ночью… А недавно дважды выпавший туз пик…

Эллери интересовало, почему вой не разбудил остальных. Додд у окна не двигался с места.

Лишь перед рассветом вой прекратился, и только тогда доктор Додд ожил. Черные руки опустились, и силуэт исчез. Вскоре свет в окне погас.

Эллери вернулся в постель, надеясь заснуть. Но собачий вой напрочь прогнал сон. К тому же в голове вертелась проклятая считалка. «Богач, бедняк, нищий, вор, доктор…» Она напоминала камень, который Сизиф^[85] постоянно катил в гору и который каждый раз скатывался вниз.

* * *

Утром произошла очередная неприятность.

Эллери, с трудом волочивший ноги вниз по лестнице, застыл на площадке над передним коридором. Утреннюю тишину внезапно разорвало нечто среднее между визгом и воем. Сразу же послышался звук шагов, сначала бегущих, потом шаркающих, затем стук и грохот, после чего голос вновь взревел в бешеной ярости.

Эллери быстро огляделся вокруг.

— Миссис Фаулер! Эсси! Откуда эти звуки?

— Из кабинета доктора! — взвизгнула миссис Фаулер. — Его убивают, мистер Квин!

Судя по шуму, это походило на правду. Эллери налетел на дверь кабинета, едва не сломав шею. Она сразу же распахнулась.

Доктор Додд носился по комнате, размахивая свернутым в трубку «Райтсвиллским архивом», натыкаясь на стены, стол, книжные шкафы в дикой пляске. При этом он аккомпанировал себе не то молитвой, не то проклятиями, добавляя к хореографии аккомпанемент. В одном из окон, выходящих в задний сад, виднелась мрачная физиономия старого Тойфела.

Внезапно Эллери разгадал загадку. Додд не исполнял ритуальный танец, а пытался убить птицу. Это была невзрачная пташка, воробей или овсянка, которая, по-видимому, случайно влетела в кабинет через открытое окно, и доктор наткнулся на нее, спустившись из спальни. Почему зрелище испуганного маленького существа, отчаянно мечущегося среди невидимых парабол, описываемых газетой, так расстроило Додда, в данный момент было недоступно пониманию Эллери.

— Доктор Додд…

— Уберите отсюда эту гадость! — орал доктор.

— Эллери… — Рима прибежала в старом халате миссис Фаулер.

— Зачем вы гоняетесь за мистером Воробьем? Возможно, он ваш старый друг… Доктор Додд! Прекратите немедленно!

Эллери смог усадить старика в кресло. Рима стояла посреди кабинета, издавая чирикающие звуки. Птица, сидевшая на книжном шкафу, взволнованно отвечала. Вскоре, успокоенная щебетанием Римы, она слетела к ней на плечо, затем выпорхнула в открытое окно, промчалась пулей мимо головы Гарри Тойфела и была такова.

— Вы пытались убить птицу, доктор! — Рима казалась потрясенной.

Доктор Додд съежился в кресле.

— Выпейте это. — Эллери поднес стакан к пожелтевшим губам старика. — Рима, где Кен?

— Он должен был рано утром явиться в больницу для консультации. Доктор Додд, в чем дело?

Старик, не отвечая, оттолкнул стакан.

— Лучше поскорее вызвать Кена или другого врача, — вполголоса сказала Рима.

В окне Гарри Тойфела все еще маячила его угрюмая физиономия. Миссис Фаулер и Эсси боязливо жались в дверях.

— Не надо никакого врача. — Додд с трудом шевелил языком. — Со мной все в порядке. Только помогите мне лечь на кушетку.

Они оставили его лежащим лицом к стене.

— Доктор всегда был нервным, — громко зашептала в коридоре миссис Фаулер, — но в последнее время он совсем сдал. Надолго его не хватит.

— Испугаться маленькой птички! — фыркнула Эсси Пингарн. — Если вы спросите меня, миссис Фаулер, то все дело в его мамаше.

— Эсси! — зашипела экономка, и горничная тут же убежала.

— Что Эсси имела в виду, говоря о «его мамаше»?

Миссис Фаулер воспользовалась слуховым аппаратом.

— Что-что?

Эллери повторил вопрос.

— Не слышу, мистер Квин. Я должна приготовить вам завтрак…

— К черту завтрак, тем более что вы отлично слышали Эсси. Если она об этом знает, то никаких секретов быть не может. При чем тут мать доктора Додда, миссис Фаулер?

— Спросите доктора Уиншипа. Мне нужно разобрать белье из прачечной и…

— Его нет, а вы здесь. Так что рассказывайте.

Экономка бросила испуганный взгляд на дверь кабинета.

— Его мать умерла в слоукемском сумасшедшем доме, — шепнула она и тотчас же удалилась.

Это объясняло многое. Но не все.

Эллери заглянул в приемную. Рима пыталась дозвониться доктору Уиншипу.

Помахав ей рукой, Эллери направился по коридору в столовую.

Его осенило, когда он разбил первое яйцо. Птица, влетающая в дом, была старейшей из дурных примет. Как и собака, воющая ночью. И туз пик.

Все они возвещали о приближении смерти.

* * *

Эллери вернулся из офиса Дейкина вскоре после полудня со вторым дубликатом ключа в кармане и застал приемную переполненной, а Риму и доктора Уиншипа бегающими взад-вперед, как продавцы универмага во время дешевой распродажи. Ему с трудом удалось перекинуться несколькими словами с Уиншипом.

— Все из-за гибели Жакара, — с отчаянием в голосе сказал Кен. — У большинства этих людей нет ничего, кроме острого приступа любопытства. Жителей Райтсвилла больше всего интересуют местная политика и чужие неприятности.

— Где Додд, Кен? Его нет в кабинете.

— Он вышел перед началом приема и сказал, что хочет подышать воздухом. Я разрешил. В таком состоянии ему лучше здесь не торчать.

— Кен, что происходит с Доддом?

— Хотел бы я знать. У него вконец расшатались нервы — он на грани истерии.

— Рима рассказала вам, что случилось этим утром?

— Конечно. Если это будет продолжаться, мне придется обратиться к психиатру. Хорошо бы у меня было побольше времени для него. Но теперь, когда я должен вести обе практики…

Рима быстро вошла и сообщила:

— Я уложила миссис Бродбек на стол для обследований, Кен. Она уверяет, что у нее опухоль.

— Какая еще опухоль! Я месяц назад сказал ей, что она беременна. Разве я не говорил ей это сегодня?

— Нет, дорогой.

— Я люблю тебя. Кто следующий после Бродбек?

Эллери вышел. Гарри Тойфел на передней лужайке окучивал кусты роз. Пылесос Эсси Пингарн завывал в столовой. Он просунул голову в кухню — миссис Фаулер заказывала по телефону продукты в лавке Логана.

Эллери стал подниматься по лестнице, нащупывая в кармане ключ.

Войдя наконец в таинственную комнату в мансарде и заперев за собой дверь, Эллери испытал разочарование. Он и сам не знал, что именно ожидал обнаружить в той части комнаты, которая оставалась невидимой для него с крыши, но, во всяком случае, не такие прозаические предметы, как ржавую железную раковину и маленькую электрическую плитку.

Все остальное выглядело так же, как в прошлый раз. Две колоды карт на столе, ряд предметов на полочке, древний стул.

Комната была тесной и затхлой. Стены покрывали рваные, выцветшие обои.

Эллери пробежал глазами обе колоды. Обычные карты. Он положил их на прежнее место.

Присев на корточки, Эллери посмотрел на полочку, тянущуюся вдоль стола. На ней лежали вещи, абсолютно не связанные друг с другом, словно содержимое карманов мальчишки. Кучка камешков. Коробочка соли. Маленькая шкатулка с кольцами — старинными и современными, но явно не имеющими никакой ценности. Пара красных фишек. Ржавый утюг, выглядевший таким же старым, как весь дом. Неизвестно откуда взявшийся колчан с семью индейскими стрелами — впрочем, в лавке Кригера по дороге в Конхейвен можно приобрести все, что угодно: от нижней юбки сейлемской ведьмы^[86] до пряжки от ботинка Инкриза Мэзера.^[87] В этой индейской стране мальчишки постоянно притаскивали наконечники стрел, ступки для маиса и прочий хлам.

Все эти странные сокровища доктора Додда — камешки, соль, кольца, фишки, утюг, стрелы и прочие — лежали на полочке, словно инструменты оркестра, изготовленные из различного материала, имеющие разные размеры и форму, но объединенные общей функцией во имя общей цели.

Эллери слышал музыку причудливого оркестра доктора Додда, однако понимание еще не пришло к нему, ибо его здравый рассудок был не в состоянии воспринимать некоторые явления.

Доктор Додд, собравший эту коллекцию, не мог быть спасен обычным человеком. Такая работа требовала эксперта.

Когда Эллери запирал снаружи маленькую дверь, он испытывал чувство вины. В воскресенье он процитировал Додду считалку, предсказывающую судьбу. Неудивительно, что Кен Уиншип так рассердился. Это было все равно что выключить свет в комнате ребенка, визжащего от страха перед темнотой.

При виде Эллери Рима вскочила из-за стола и потащила его в коридор.

— Доктор Додд пришел домой, и как вы думаете, что он делает?

— Что? — быстро спросил Эллери.

— Принимает пациентов!

— Странно, — пробормотал Эллери.

— Кен тоже сказал, что это неестественно.

— Так оно и есть. — Рима вернулась в приемную.

Эллери увидел Додда, когда ушел последний пациент. Доктор выглядел усталым, но спокойным.

— Утром я вел себя глупо, мистер Квин…

— Рад, что вы вернулись к работе.

— Я должен был с этим справиться. В мои годы такое подкрадывается незаметно. — Додд даже смеялся. — Могу себе представить, что вы подумали… Надеюсь, миссис Фаулер хорошо вас обслуживает? — Он дружески положил Эллери руку на плечо.

Но Эллери почувствовал, что эта рука дрожит.

Четверг, 27 апреля

Атмосфера в доме быстро прояснилась. Какое-то время все сосредоточились на докторе Додде, наблюдая за малейшим подергиванием его челюстей. Но доктору вроде бы стало значительно лучше. Он днем и ночью ходил по вызовам, принимал пациентов, вернулся к своим обязанностям в больнице, даже подшучивал над «миссис Кеннет Уиншип» и влюбленным «молодым доктором Килдером».^[88] Рима работала, чирикала и смешила всех рассказами об отчаянных попытках Кена научить ее водить автомобиль в те часы, когда им удавалось побыть вдвоем. Миссис Фаулер носилась взад-вперед со стряпней и пирогами. Эсси Пингарн распаковала свой чемодан. Даже Гарри Тойфел выглядел милее, сидя на корточках и сажая цветы, — в среду Эллери слышал, как он что-то насвистывал.

Если Кен и оставался встревоженным, то старательно это скрывал.

Все же в веселье доктора и их радостных откликах было нечто искусственное. Они напоминали актеров, изображающих на сцене хорошо отрепетированные эмоции.

Эллери слонялся по дому. Ему оставалось только заново ступать по той же зыбкой почве, тщательно проверяя каждый шаг, но нигде не находя устойчивости. Между прошедшими событиями и считалкой лежали таинственные зыбучие пески. Дейкин ничего не знал. Ничего не происходило и не менялось. Богач был мертв, бедняк — тоже, нищий — мертв предположительно, а вор — наверняка. Оставался доктор, исполняющий скерцо из сочиненной неизвестно кем трагической симфонии.

Ложась спать в среду вечером, Эллери подумал, что ему следует все бросить и вернуться домой.

Однако в четверг симфония завершилась сокрушительным фортиссимо.

Эллери завтракал с Уиншипом, когда Рима быстро спустилась, зевая с виноватым видом.

— Доброе утро, Эллери. Извини, Кен, я проспала…

Кен поцеловал ее.

— Ты и док. Я бы подождал с завтраком, но мне нужно в больницу. Доктор Флэкер назначил трахеотомию, а он очень чувствителен в вопросах времени.

— Вы сказали «ты и док»? — спросил Эллери.

— Что-что?

— Доктор Додд тоже проспал?

— Да. Он еще не спускался.

— Нет, спускался. Я заглядывал к нему в комнату по пути сюда, и там никого не было.

— Но миссис Фаулер сказала… — Кен не договорил.

Последовала напряженная пауза.

— Не валяйте дурака, — весело заговорила Рима. — Возможно, это ночной вызов. У него возле кровати телефон, и мне ночью показалось, будто я слышу звонок. — Она сердито добавила: — Так что спрячьте подальше ваши тревожные взгляды.

— Вы уверены, Рима, что слышали ночью, как звонит телефон Додда?

— Конечно нет. Возможно, мне это приснилось. Может быть, доктор рано встал и пошел прогуляться перед завтраком. Он дважды так поступал с тех пор, как я здесь живу… А вот и он! Слышите — звонят в дверь. Наверное, забыл ключ. Эсси, это доктор Додд?

— Это полисмен, — ответила Эсси своим гнусавым голосом. — Вы, часом, не Доди — сынишка миссис Готч, который служил во флоте? Господи, как же вы выросли!

Они выбежали в коридор. Голова миссис Фаулер высунулась из двери в кухню. Гарри Тойфел с куском яичницы на подбородке открыл дверь пошире.

— Мистер Квин? Доктор Уиншип? — Высокий и серьезный молодой полицейский был незнаком Эллери. — Шеф Дейкин прислал меня за вами.

— Что-то случилось с доком? — быстро спросил Кен.

— Да, сэр, — вежливо ответил «сынишка миссис Готч». — Мы нашли его автомобиль на 478-м шоссе, в кювете за железнодорожным переездом. Он врезался на повороте в бетонную стену. Машина разбита вдребезги.

— А доктор Додд? — воскликнул Кен.

— К сожалению, док, — смущенно отозвался молодой полисмен, — он мертв.

* * *

Доктор Додд был мертв в высшей степени. При столкновении с бетонной стеной он перелетел в кювет через ветровое стекло открытой машины, которая последовала за ним и приземлилась прямо на него. Тело пришлось извлекать целый час, а молодого полисмена Доди Готча отправили в дом доктора.

На месте происшествия уже были коронер Грапп, прокурор Шалански, Мальвина Прентис, Фрэнсис О'Бэннон и фотограф из «Райтсвиллского архива». Вскоре замелькала испуганная круглая физиономия адвоката Отиса Холдерфилда, но, поговорив с Дейкином и Шалански, он быстро исчез. Автомобили, в том числе два фургона «Скорой помощи» — один из райтсвиллской, другой из слоукемской окружной больниц — выстроились по обе стороны переезда; у края кювета толпились люди. Неподалеку фермер кричал на мальчишек, которые бегали через его грядки редиски и салата. На голубом небе ярко светило солнце.

— Нет, док, — заявил Дейкин Кеннету Уиншипу, стоя на дне кювета. — Сейчас я не позволю вам смотреть на него.

— Я врач! — рявкнул Кен. — Прочь с дороги!

— Нет, сэр, мне это не кажется удачной идеей, — сказал Дейкин.

Рима взяла Кена за руку и отвела его к камню, на который они присели.

Дейкин кивнул Эллери.

То, что Эллери увидел, несомненно, было доктором Доддом, однако его желудок с трудом выдержал это зрелище. Сделав над собой усилие, он попросил перевернуть тело, посмотрел на то, что ранее было затылком Додда, и побрел туда, где коронер и прокурор разговаривали с Мальвиной Прентис. Фрэнсис О'Бэннон стоял рядом с ней, держа наготове блокнот.

— Его затылок, Грапп… — начал Эллери, судорожно глотнув.

— Я все знаю о его затылке, — ворчливо отозвался Грапп. — Как может выглядеть затылок человека, выброшенного через ветровое стекло, упавшего на острые камни и придавленного автомобилем?

— Вы на жалованье у мисс Прентис, мистер Квин? — с усмешкой спросил прокурор Шалански. — Она тоже интересовалась его затылком.

— А почему бы и вам им не заинтересоваться, Шалански? — осведомилась Мальвина. Она тряхнула головой, и солнечный блеск на ее серебряных очках заставил прокурора прищуриться. — Мне кажется, ребята, вы очень торопитесь списать все это на обычное дорожно-транспортное происшествие.

— Что вы имеете в виду? — Шалански перестал улыбаться.

— Коронер, разве вы не говорили, что вам кажется, будто он умер около пяти утра?

— Это сугубо неофициальное мнение.

— Что делал Додд на дороге в пять утра?

— Он был врачом, — сухо промолвил шеф Дейкин, — и никогда не отказывался от вызова к больному. При нем был медицинский саквояж, мисс Прентис.

— Тогда кто его вызвал? Вы нашли этого гипотетического пациента? Я думаю, это не слишком сложно даже для райтсвиллского полисмена.

Бесцветные глаза Дейкина сверкнули, но он спокойно ответил:

— Дайте нам время, мисс Прентис. Это ведь только что случилось.

— Даже если вы кого-то найдете, предположим, что Додда преследовали, вынудили остановиться, ударили по голове, он потерял сознание и его машину направили в сторону стены.

— Тогда я сказал бы, что мы имеем дело с идеальным преступлением, — снова улыбнулся Шалански. — Для подобных предположений, мисс Прентис, нужен какой-то факт. На дороге нет никаких признаков того, что кто-то остановил машину Додда. Если его ударили по голове — коронер Грапп признает, что это возможно, хотя и недоказуемо, — то мы не нашли орудие; разве только оно в куче этого металлолома и не поддается идентификации. Мы не можем утверждать, что автомобиль Додда направили в стену на большой скорости, поскольку видимые следы шин таковы, какими они должны быть, если Додд съехал с дороги в результате обычного несчастного случая. Иными словами, мисс Прентис, факты, которыми мы располагаем в данный момент, указывают на несчастный случай, подобные ежегодно происходят тысячами на наших дорогах. Если мы обнаружим что-либо, указывающее на иное направление, даю вам слово, что вас уведомят об этом в первую очередь.

— Пошли, Шалански, — позвал Грапп.

Прокурор быстро последовал за коронером, а шеф Дейкин — за ними обоими.

«Снова отсутствие фактов, — подумал Эллери. — И следовательно, снова две возможности. Несчастный случай или убийство. Аверс или реверс. Богач, бедняк, нищий и вор мертвы, а теперь умер и доктор».

— Что-что? — переспросил он. — Прошу прощения, мисс Прентис. Боюсь, я не слушал.

— Я спросила, — повторила издательница, холодно глядя на него, — чего вы ждете, мистер Квин, небесного знамения? Они ожидают фургон Чарли Данкана, чтобы погрузить тело, но вы же не гробовщик?

— Боюсь… — снова начал Эллери.

— Нас тоже беспокоят эти смерти, мистер Квин, — пояснил Фрэнсис О'Бэннон. — Мак-Кэби, Харт, Эндерсон, Жакар, а теперь Додд…

— Беспокоят, но несколько по-другому, Спек, — быстро вмешалась Мальвина Прентис. — Чем дольше великий сыщик остается в нашем городе, тем больше умирает людей. Когда же, мистер Квин, вы сообщите нам о каком-нибудь историческом выводе?

«Могу сообщить прямо сейчас, пока останки Додда и его машины еще не остыли, — подумал Эллери. — Хотите знать, мисс Прентис, кто будет следующим? Могу вам это сказать, хотя вы засмеетесь и я вместе с вами. Дело в том, что мы знаем и одновременно не знаем, видим и в то же время слепы, действуем, но движемся по замкнутому кругу».

— Коль скоро вы не желаете отвечать на фундаментальные вопросы, мистер Квин, — продолжала мисс Прентис, — скажите хотя бы одно. По-вашему, это несчастный случай?

— Не знаю, — ответил Эллери.

Мальвина улыбнулась своей радиоактивной улыбкой, и Эллери подумал: «Ох уж эти дамочки в стиле Розалинд Расселл!» Мисс Прентис повернулась к Фрэнсису, сверкая серебром.

— Пусть это будет убийство под знаком вопроса, Спек. Свяжите Додда с Мак-Кэби, Хартом, Эндерсоном и Жакаром. Что за этим кроется? Кто и почему уменьшает население Райтсвилла? И кто следующий? Это самое главное. Прэтт! — крикнула она фотографу. — Вы сфотографировали Квина? Почему нет? Быстро займитесь этим! «Знаменитый сыщик на месте преступления?» — с вопросительным знаком. — Мальвина угрожающе улыбнулась Эллери. — Мы еще втянем вас в это.

Рыжеволосый Фрэнсис О'Бэннон продолжал сосредоточенно записывать.

Понедельник, 1 мая

— Это был страх, — сказал Эллери.

— Страх перед чем? — спросил Кеннет Уиншип.

— Перед смертью.

Эллери, Кен и Рима сидели в гостиной Додда, ожидая Отиса Холдерфилда. До сих пор они избегали говорить о прошедших четырех днях — полиции, рапорте о вскрытии, дознании, похоронах, жалобах миссис Фаулер, истерике Эсси, сухих и бестактных философствованиях Гарри Тойфела, телефонных звонках, визитах любопытных, вопросах журналистов «Архива»… После смерти Себастьяна Додда его присутствие в доме ощущалось сильнее, чем в то время, когда он бродил по коридорам. Но в воскресенье после похорон адвокат Холдерфилд сообщил, что завтра явится с завещанием покойного, которое тот составил всего за несколько дней до несчастного случая, и это сразу же подняло новую волну интереса. Прокурор Шалански заявил, что будет присутствовать; шеф Дейкин также сказал, что, наверное, придет. А Мальвина Прентис мрачно пообещала, что пресса не уклонится от обязанности освещать происходящие события. Номер газеты за понедельник, валяющийся на полу гостиной, куда его швырнул Кен, сообщал о возможности, что после чтения завещания доктора Додда обнаружится «мотив его убийства». В пятницу «Архив» только ставил вопрос об убийстве — в понедельник оно стало уже установленным фактом. Это приводило в ярость шефа Дейкина и прокурора Шалански, так как за прошедшее время не обнаружилось никаких улик, указывающих на убийство. Уэсли Хардин — пятидесятичетырехлетний овощевод, чья ферма находилась на 478-м шоссе приблизительно на полдороги между Райтсвиллом и Слоукемом, — заявил, что звонил доктору Додду в четверг в начале пятого утра, прося его приехать к девятилетнему Кевину, так как мальчик бредил и Хардин опасался, не дифтерия ли у него. Поскольку доктор Додд не приехал, мистер Хардин позвонил в больницу, они прислали машину, и Кевина поместили в изолятор с диагнозом «дифтерия». В итоге присяжные быстро вынесли вердикт «смерть в результате несчастного случая», на который «Архив», однако, не обратил внимания.

— Страх перед смертью, — повторил Эллери, когда они сидели в ожидании Холдерфилда, Дейкина, Шалански и представителя «Архива». — Это превратилось в фобию. Неужели вы не знаете, Кен, что у доктора Додда развилась навязчивая идея в отношении смерти?

— Не может быть! Врач сталкивается с ней постоянно…

— Додд так боялся смерти, что предпринимал меры с целью отогнать ее.

— Какие меры? — ошеломленно спросила Рима.

— Ну, практика гадания в основном связана с предсказыванием будущего, а если гадальщик стремится узнать свое будущее, то с безумной надеждой каким-то образом его предотвратить.

— Гадание?!

— Только гадание, — кивнул Эллери, — объясняет набор предметов, которые Додд хранил в той запертой комнате и которые я показал вам сегодня утром. Кучка камешков, книги, кольца, утюг и плитка, соль, фишки, игральные карты и так далее. Гадание практикуется во множестве форм, каждая из которых имеет свои традиции, вплоть до научного наименования вроде «пессоманции» — гадания на камешках. Книги, кольца, раскаленный утюг, соль, кости и, конечно, игральные карты — все эти предметы используются в различных видах гадания со своими особыми ритуалами, и каждый из них представлен в запертой комнате Додда. Я давно не видел ничего подобного.

— Неужели доктор Додд… — начала Рима.

— Вы сомневаетесь? Ну, возьмем, к примеру, семь стрел. Наш христианский мир не обладает монополией на гадание — мусульмане занимаются им издавна, и одна из излюбленных ими разновидностей предполагает использование «семи божественных стрел» в великой мечети в Мекке. Некоторые авторитеты утверждают, что в действительности арабы применяли только три стрелы, но это не имеет значения. Важно, что колчан с семью стрелами в комнате наверху вместе с остальными предметами, каждый из которых используется в определенной форме гадания, безошибочно указывает на то, что доктор Додд уже долгое время пытался узнать свое будущее, применяя различные методы, в том числе мусульманские. А так как самый важный вопрос, который задает любой человек о своем будущем, — это когда и как он должен умереть, то очевидно, что в основе фобии доктора был страх перед смертью. Я сам видел, как его напугали два туза пик. Из-за собачьего воя он не спал всю ночь. Птичка, влетевшая к нему в кабинет, довела его до истерики. Все это — приметы, предвещающие смерть… если, конечно, вы верите в подобное. Доктор, во всяком случае, верил. И, убедившись, что смерть близка, перестал сопротивляться. Вы же видели, как он вел себя последние два дня.

Воцарилось молчание, длившееся до тех пор, покуда Эсси Пингарн не пропищала в дверях:

— Они здесь!

Вошел Отис Холдерфилд в сопровождении Дейкина, Шалански, О'Бэннона из «Архива» и человека, похожего на постаревшего и преуспевающего Шерлока Холмса, который был представлен как доктор Фарнем Фарнем, терапевт и член совета директоров райтсвиллской больницы. Чуть позже появились миссис Фаулер и Тойфел, оставшиеся в дверях рядом с Эсси.

Адвокат Холдерфилд не пытался скрыть свои чувства. Он швырнул на каминную полку коричневую шляпу и перчатки из антилопы, после чего открыл портфель из крокодиловой кожи, всем своим видом выражая неодобрение покойному клиенту и его земным связям.

— Как вы понимаете, для меня лично это ничего не значит, — начал Холдерфилд, очевидно возобновляя беседу, которую вел сам с собой. — Менее чем ничего. Я всего лишь орудие воли моего клиента, ха-ха! Человек имеет право распорядиться своими земными делами так, как считает нужным, верно? Мы не должны интересоваться причинами, разве только кто-нибудь захочет поставить вопрос о non compos mentis,^[89] в чем я сомневаюсь, учитывая, что мой клиент умер неженатым и не оставил потомства и кровных родственников, о которых ему было известно. Не то чтобы это внесло какую-либо разницу. Мой покойный клиент, безусловно, знал, что хочет сделать со своим состоянием. До прошлой недели он никогда не составлял завещания — все время откладывал этот момент.

— Обычно так поступают люди, боящиеся умереть, — заметил Эллери.

— Читайте, Холдерфилд, — сказал прокурор. — Завещания, как правило, говорят сами за себя.

— Да, — вставил О'Бэннон. — «Архив» очень интересуется этим завещанием. — Он удивленно взглянул на Эллери. — Вы сказали, Додд боялся умереть?

— А кто не боится? — промолвил шеф Дейкин. —Приступайте, Холдерфилд.

Отис Холдерфилд вынул из портфеля завещание в элегантной голубой папке, открыл первую страницу, сердито посмотрел на нее и начал читать:

«Я, Себастьян Додд, проживающий ныне в Райтсвилле, объявляю свою последнюю волю…»

Маленький адвокат атаковал завещание Додда, словно врага, стараясь разделаться с ним как можно быстрее. Завещатель указывал, что составляющее основу его состояния следует продать. Из общей суммы должны быть оплачены все долги, налоги и пошлины, а также закладная на дом на углу Алгонкин-авеню и Райт-стрит. Сам дом вместе с мебелью, медицинским оборудованием и всем прочим переходит в распоряжение «моего коллеги, доктора Кеннета Уиншипа, для жилья или любых нужных ему целей, свободный от оплаты, на период в пять лет со дня моей смерти, с тем чтобы упомянутый доктор Уиншип во время своего проживания содержал все имущество в достойном виде, платил налоги и так далее. Впоследствии или в течение этих пяти лет, если доктор Уиншип решит выехать из дома, то здание и все, находящееся в нем, должно быть продано, а деньги присовокуплены к общей сумме моего состояния».

Тысяча долларов наличными была завещана «моей экономке, миссис Реджине Фаулер». (Миссис Реджина Фаулер вздрогнула и вытерла глаза фартуком.)

Пятьсот долларов наличными завещались «горничной, Эсси Пингарн». (На лице Эсси отразились сначала недоверие, затем радость, и в итоге она разразилась слезами.)

Основная же часть состояния должна была образовать фонд под названием «Фонд Райтсвиллского муниципального центра здоровья Мак-Кэби-Додда» и управляться советом директоров райтсвиллской больницы в качестве опекунов, выполняющих также обязанности душеприказчиков. Им предстояло перестроить больницу «сверху донизу, если возникнет надобность, дабы обеспечить жителей Райтсвилла всеми современными условиями стационарного лечения. Перестроенная больница будет включать детский корпус, согласно моему письму совету от 19 февраля сего года». (Доктор Фарнем позволил себе признательную улыбку.)

Прочитав еще несколько фраз, состоящих в основном из юридических терминов, Холдерфилд захлопнул папку и злобно произнес:

— Это все.

— Есть комментарии, Дейкин? — осведомился после паузы прокурор Шалански.

— Нет. — Шеф Дейкин поднялся. Было невозможно определить, испытывает он разочарование или облегчение. Эллери, наблюдавший за ним вблизи, решил, что все-таки облегчение.

— А у вас, мистер О'Бэннон? — спросил прокурор, устремляя насмешливый взгляд на тень Мальвины Прентис.

— То, что думаю я лично, едва ли имеет значение, мистер Шалански, — ответил Фрэнсис. — А то, что думает «Архив», несомненно, будет напечатано. — Он сунул блокнот в карман и удалился с кислой гарвардской улыбочкой.

— Я улажу все дела с вашим советом, доктор Фарнем, — холодно произнес Отис Холдерфилд, — когда вам угодно. Остаток дня я буду у себя в офисе, если понадоблюсь вашим адвокатам. Думаю, джентльмены, это все…

— Кроме его счета за услуги, — сухо заметил Шалански, когда Холдерфилд вышел, — который я обследую под микроскопом, доктор Фарнем. Можно сказать, что власти округа удовлетворены. Рад, что все так получилось. Как по-вашему, мистер Квин? Отличное завещание, верно? Ну, нам пора. Вы идете, Дейкин? Доктор Фарнем?

— Знаете, Уиншип, — заговорил доктор Фарнем впервые после обмена рукопожатиями, — со смертью доктора Додда в совете открылась вакансия. Учитывая щедрый дар доктора, думаю, что вы более чем кто-либо другой имеете право занять его место в совете, и я буду настоятельно рекомендовать…

Но Кен, улыбаясь, покачал головой:

— Спасибо, доктор, но боюсь, мне придется отказаться. Я буду очень занят, зарабатывая себе на жизнь. Так что увидимся лет через пять.

Все засмеялись, но после ухода посетителей воцарилось тяжелое молчание. Его нарушил Эллери:

— Можно понять недовольство Холдерфилда. Ведь из его голодных маленьких пальцев в последний момент вырвали пудинг. Все, что он надеялся получить в качестве гонорара за продажу предприятия и за выполнение обязанностей опекуна и душеприказчика, уплыло из рук. Бедный старина Отис! Интересно, когда братья Уолдо начнут требовать с него плату по счетам за заказанную одежду?

— А О'Бэннон? — усмехнулся Кен. — Видели его физиономию? «Архив» едва ли сможет обвинить райтсвиллскую больницу в убийстве дока. Или миссис Фаулер из-за оставленной ей тысячи долларов или Эсси из-за ее пятисот.

— Или Гарри Тойфела, — пробормотал Эллери, — которому ничего не достаюсь.

— Как и мне! Ну, малышка, что мы будем делать с нашим замечательным наследством? Примем предложение дока?

— Тебе решать, дорогой, — серьезно ответила Рима. — После смерти доктора Додда многие его пациенты, очевидно, уйдут, так что бесплатное жилье не помешает. Кен…

— Да?

— Я рада, что он ничего тебе не оставил.

— Что-что? — Кен и Эллери обменялись взглядом. — Почему?

— Просто рада.

Кен засмеялся и обнял ее своими большими руками.

— Ты совсем как статья в «Архиве» — говоришь намеками. Дорогая, ты подцепила парня, у которого никогда не было и десяти центов. Все, что мне нужно от жизни, — это ты и немножко лишних денег, чтобы иногда покупать хорошие пластинки. Остальное — любовь и медицина — денег не требуют. Кстати, о любви, ты не возражаешь жить здесь?

— С тобой я согласна жить даже на дереве!

После интермедии с поцелуями Кен предложил:

— Тогда давай поженимся. Когда? Сейчас. Или завтра.

— Но, Кен…

— Продолжайте в том же духе, — вздохнул Эллери. — Я должен выйти в поисках озона.

— Нет, Эллери! — рассмеялась Рима. — Кен ведь давно сделал мне предложение — мы просто обсуждаем условия, и вы должны защищать мои интересы.

— Вы отлично можете сделать это сами. Я устал быть вашим дядюшкой Пэтси.

— Тогда просто слушайте. Кен, это так скоро…

— В противном случае тебе придется отсюда выехать, — проворчал жених. — Если ты этого не сделаешь, все начнут чесать языки, начиная с миссис Фаулер и Эсси. Не то чтобы меня это заботило, но Райтсвилл способен кому угодно отравить существование. Рима, док не оставил нам выбора — мы должны пожениться.

— Кен прав, — заявил Эллери. — После смерти Додда вы не можете жить здесь вдвоем, а перебираться в меблированные комнаты или хижину на болотах, которую я, между прочим, так и не видел, было бы нелепо. Если вы действительно решили выйти замуж за молодого доктора Киллера, Рима, то с таким же успехом можете сделать это сейчас.

В итоге было решено, что завтра они получат брачную лицензию у секретаря городской корпорации Кейафаса Траслоу в мэрии, а потом помчатся к мировому судье Берли Пендлтону на 16-м шоссе возле разъезда.

— Конечно, Кейафас тут же обо всем разболтает, — сказал Кен, — но мы поженимся, прежде чем он успеет особенно навредить, и сразу же позвоним в «Архив», чтобы всех успокоить. — Он нахмурился. — Хорошо бы уехать с тобой хоть на пару недель в качестве медового месяца…

— Дорогой, я вовсе не…

— Но ведь у меня на руках не только мои пациенты, но и Додда. А пока не закончится эпидемия дифтерии, я никому не смогу их передать.

— Кен, мне очень нравится видеть в тебе воплощенного Гиппократа.^[90] Честное слово!

— А может, тебе лучше плюнуть на все это? Док всегда говорил, что врачу не следует жениться. В конце концов, что я могу тебе предложить? Определенно не то, на что я надеялся.

— Дорогой, мне не нужен медовый месяц.

— Зато мне нужен! Мужчина, вступающий в брак, имеет на него право.

Это продолжалось еще несколько минут, в течение которых Эллери получил приглашение быть шафером Кена, а впоследствии гостем в доме Уиншипов.

— Вы спятили! — возмутился Эллери. — Жить с парой молодоженов! По-вашему, я железный, Уиншип? Я и так чуть инфаркт не заработал из-за этой девушки.

— Значит, вы отказываетесь? — спросила Рима, прежде чем Кен смог ответить.

— От чего?

— От того, что вас сюда привело. Я вас не упрекаю, но…

— Ничего подобного, — сердито сказал Эллери. — Просто…

— Тогда вы остаетесь в городе, — заявила Рима с несокрушимой логикой. — А раз вы остаетесь, то не можете перебираться в отель, иначе «Архив» напечатает о вас бог знает что.

— Эллери, в доме полно комнат. Нам с Римой более чем достаточно места для уединения. Так что все решено. — Кен поднялся, ища свою трубку. — Только…

— Только что вы будете делать дальше? — договорила за него Рима.

— Со смертью Додда, — мрачно отозвался Эллери, — две группы возможностей, которыми мне приходилось жонглировать, Рима, свелись к одной. Это здорово упрощает дело. — Однако вид у него был далеко не радостный.

— Две группы возможностей? — переспросил Кен. — О чем вы?

— О, дорогой, все это так запутано… — Рима неуверенно взглянула на Эллери. Когда он кивнул, ее лицо прояснилось. — Эллери говорил, что на это дело нужно смотреть с двух точек зрения. Либо доктор Додд был таким, каким казался, либо… — Она умолкла при виде выражения лица своего возлюбленного.

— Либо что?

— Либо он был замешан в преступлении, — закончил Эллери.

— Вы подозревали дока в…

— В убийстве Мак-Кэби. В доведении Харта до самоубийства. В том, что его шантажировал Том Эндерсон и что доктор столкнул его со скалы Малютки Пруди, дабы избавиться от шантажа.

— Это же чудовищный вздор!

— Теперь — да. Но до смерти Додда — нет.

— Что могла изменить его смерть?

— Живой Додд мог быть убийцей. Мертвый, он становится невинной жертвой. Если он невиновен, то говорил правду. Значит, Люк Мак-Кэби в самом деле умер от коронарного тромбоза или как его там. Значит, Додд не доводил сознательно Джона Спенсера Харта до самоубийства и дал Эндерсону пять тысяч долларов, не подчиняясь шантажу, а просто по доброте душевной. Если Эндерсон не был шантажистом, то письмо в конверте с пятью тысячами долларов, которое он оставил у Холдерфилда, очевидно, содержало только указания Жакару хранить эти деньги для Римы. А когда Жакар, завладев деньгами, вломился сюда, то не в поисках доказательства против Додда, а всего лишь, чтобы ограбить дом. С невиновным Доддом мы оказываемся на прямой дороге без развилок и возвращаемся туда, откуда начали к серии смертей, точно следующих считалке. Богач — Мак-Кэби, бедняк — Харт, нищий — Эндерсон, вор — Жакар, доктор — Додд.

— Но почему?

— Это остается вопросом, — сказал Эллери.

Кен покачал головой, не вынимая трубку изо рта:

— Это не вопрос, Эллери. По-моему, вы ведете бой с тенью. Старик с хроническим сердечным заболеванием умирает от него; нищий, внезапно получивший пять тысяч долларов, убит при попытке ограбления человеком, не знавшим, что он отдал деньги на хранение адвокату; вор вламывается в дом и гибнет в потасовке, пытаясь завладеть оружием; нервный и переутомленный доктор, отправившийся ночью по вызову, врезается в стену. Каждый случай имеет естественное объяснение. Почему нужно связывать их друг с другом только из-за соответствия дурацкой считалке?

— Именно по этой причине, — отозвался Эллери. — Потому что они ей соответствуют. Да, это глупо, но как вы это объясните? — Не получив ответа, он продолжал: — Мой вырождающийся ум ест сам себя. Такие проблемы доводят меня до исступления — я не могу забыть о них, даже если бы хотел. Особенно когда еще не все кончено.

— Что не кончено?

— Смерти.

— О, ради бога!..

— Погоди, Кен, — остановила его Рима.

— Додд сбил меня с толку. Есть еще один человек, связанный с Мак-Кэби, Хартом, Эндерсоном и Жакаром. А также с самим Доддом.

— Кто же это? — осведомился Кен.

— Отис Холдерфилд. Это он составил для Мак-Кэби завещание. Это Холдерфилд, став поверенным Додда, предложил написать и составил письмо Харту за подписью Додда, которое явилось причиной самоубийства Харта. Это Холдерфилд по просьбе Эндерсона взял у него деньги на хранение. Это Холдерфилд передал запечатанный конверт Эндерсона Нику Жакару. И это Холдерфилд, будучи адвокатом Додда, составил для него завещание.

— Вы имеете в виду, что этот маленький лоснящийся субъект стоит за всеми событиями?

— Нет, потому что — только не бейте меня, Кен! — есть причина считать, что Холдерфилд должен стать следующей жертвой.

— Опять!

Эллери негромко продекламировал:

— «Богач, бедняк, нищий, вор, доктор, адвокат…» — Он развел руками. — Адвокат — следующий в считалке, а Холдерфилд — единственный адвокат, связанный со всем, что произошло до сих пор.

Они молчали, пока в дверях не послышался голос:

— Извините.

Это был Гарри Тойфел.

— Я бы хотел поговорить с вами, доктор Уиншип.

— О чем, Гарри?

— Эту работу дал мне доктор Додд. Может быть, сейчас не время, но мне бы хотелось знать свое положение.

— О! — Кен выглядел смущенным. — Фактически, я тоже хотел с вами поговорить. Мне придется взять на себя расходы по содержанию дома, а на это уйдет немало… Возможно, Гарри, вам бы лучше сразу начать подыскивать себе другую работу.

Гарри Тойфел не казался удивленным. Словно рассчитывая на худшее, он молча повернулся и зашагал по коридору.

— Подождите, мистер Тойфел! — крикнула ему вслед Рима и негромко заговорила с Кеном: — Дорогой, я знаю, что нужно ограничить расходы, к тому же я сама никогда не любила этого человека… но не могли бы мы оставить его на некоторое время? Ведь ему сейчас нелегко.

— Дело не в расходах, — покраснев, ответил Кен. — Этот тип — настоящий Иона!^[91]

— Значит, вы тоже это заметили, — пробормотал Эллери.

— Я же не слепой! Тойфел работал у Мак-Кэби, и Мак-Кэби умер. Он перешел к Харту, и Харт покончил с собой. У него было двое друзей, Том Эндерсон и Ник Жакар — где они теперь? А как только он стал работать у доктора Додда, док погиб. Черт возьми, малышка, мы ведь начинаем новую жизнь! Можешь считать меня суеверным…

— Нет-нет, дорогой, я так не думаю… Но, Кен, ты не возражаешь, если я что-нибудь для него сделаю?

— Да я сам этим займусь! Просто не хочу, чтобы он торчал поблизости… Тойфел!

Садовник появился вновь.

— Гарри, я понимаю, что все это неожиданно. Я готов платить вам жалованье, пока вы не найдете новую работу.

— А до тех пор вы можете жить в моей хижине на болотах, мистер Тойфел, — добавила Рима. — Там остались консервы, и я посадила овощи…

Но Тойфел покачал головой и изобразил улыбку, раздвинув крокодильи челюсти.

— Том хорошо воспитал тебя, Рима. По-христиански. Но всегда лучше давать, чем брать. Дающий обретает, а берущий теряет. Эту премудрость вы не найдете в медицинских книгах. Я уйду отсюда до ночи.

Он вышел, даже не взглянув на Кена, — это был единственный признак того, что его философская кожа слегка оцарапана.

* * *

После полудня Эллери принял в своем офисе совсем другой Отис Холдерфилд. Адвокат пребывал в отличном расположении духа. Один из братьев Уолдо — Эллери не мог определить, который именно, — выбежал с ворохом образцов тканей; секретарша по-прежнему бросалась в глаза; ноги маленького юриста в новых модных туфлях были задраны выше головы в позе набоба, наслаждающегося комфортом.

— Садитесь, мистер Квин! Рад вас видеть. Надеюсь, вы на меня не в претензии, что я свалял такого дурака сегодня утром. Адвокат не должен давать волю эмоциям — для него это верная гибель, ха-ха! Когда я вернулся сюда и все обдумал, то все показалось не таким уж скверным. Да, сэр. Конечно, потерять такого состоятельного клиента, как доктор Додд, тяжелый удар, но мы как-нибудь справимся. Ну, что у вас на уме?

— Вы.

— Я? — Холдерфилд казался удивленным. — Что вы имеете в виду?

— Холдерфилд, вы застраховали вашу жизнь?

Адвокат вынул сигару изо рта:

— Что за шутки?

— Предположим, у меня есть основания считать, что вы должны умереть.

Холдерфилд уставился на него, затем уселся на вращающийся стул, заскрипевший под ним.

— Как и вы.

— Да, но я надеюсь умереть в положенный срок.

— Вы хотите сказать, что я умру раньше положенного срока? — улыбнулся маленький человечек.

— Это может произойти со дня на день.

— Что это — прелюдия к вымогательству? — осведомился Холдерфилд. — Кто… я хотел сказать, кому я должен заплатить и за что?

— Я не обижаюсь на это предположение, — мрачно произнес Эллери. — Но я не мог бы спать спокойно, если бы не предупредил вас. В жизни бывают такие критические моменты, — продолжал он, глядя в окно на Вашингтон-стрит, — когда все идет вкривь и вкось и ничто не имеет смысла, кроме самых простых слов. Впрочем, полагаю, что вы ничего не понимаете в моей болтовне.

— Безусловно, — усмехнулся адвокат. Но взгляд его был настороженным.

— Поэтому я расскажу вам мою любимую сказку. Жил да был скупой старик по имени Мак-Кэби. — И Эллери поведал историю пяти человек, чьи смерти следовали друг за другом в соответствии со считалкой. — «Доктор, адвокат…»

Эллери отвернулся от окна. Отис Холдерфилд хохотал, запрокинув голову и хлопая руками по бедрам.

— Вы находите это забавным, Холдерфилд?

— Да я в жизни не слышал ничего более забавного!

Внезапно Эллери пришло в голову, что адвокат что-то знает, и именно это заставляет его смеяться. «Он прикрывается, потому что я куда-то его ударил, — подумал Эллери. — Если бы я только знал куда!»

— Конечно, вы меня дурачите, — сказал Холдерфилд, вытирая глаза.

— Вовсе нет.

— Вы говорите серьезно?

— Да.

— Послушайте, мистер Квин. Я — человек, абсолютно лишенный воображения. — Холдерфилд взмахнул сигарой. — Не поймите меня превратно. Я благодарен вам за предупреждение. Но когда я представляю себя просящим защиты у шефа Дейкина только потому, что… ха-ха!

— Сомневаюсь, что он смог бы предоставить вам эту защиту. — Эллери взял шляпу.

— Подождите минутку, мистер Квин… — Зазвонил телефон. — Кто это, Флосс?.. Что? Ладно, соединяйте… Алло… Да… О!.. Ну, вероятно, я смог бы… Нет-нет, с моей стороны это чистый эгоизм. Погодите, пока не узнаете условия, ха-ха! Что?.. Но я же не один из ваших райтсвиллских миллионеров! Скажем, восемьдесят пять в месяц плюс содержание. Это самое большее, что я могу… Вы знаете, где это?.. О'кей, увидимся вечером. — Холдерфилд положил трубку. — Вижу, вы носите траурную повязку, мистер Квин. А у меня как раз удачный день. Постойте, я вас провожу…

— Удачный день? — переспросил Эллери.

— Я приобрел домик с участком на Аппер-Керлинг, поэтому подумывал о садовнике, и только что нанял самого лучшего в округе. Премного вам обязан, мистер Квин. Непременно упомяну вас в моем завещании, ха-ха!

Итак, Гарри Тойфел нашел нового хозяина.

Ожидая Базза Конгресса и лифт, Эллери чувствовал, как у него по спине бегает ледяная мышка. Это было нелепо, но он ничего не мог с собой поделать.

Вторник, 2 мая

Рима и Кен поженились после приемных часов Кена, в гостиной Берли Пендлтона, с Эллери и сияющей миссис Пендлтон в качестве свидетелей.

— Хороший признак, — усмехнулся Кен, когда они возвращались к его автомобилю. — Берли использует свою жену как свидетеля только в тех редких случаях, когда она трезвая. Так что у нас отличный старт, миссис Уиншип.

— Благослови Боже их обоих и всех остальных! — Рима висела на руке мужа, словно опасаясь, что он исчезнет.

— Садитесь, Эллери.

— Спасибо, нет, — улыбнулся Эллери. — Всему есть предел — я достаточно мозолил вам глаза. Отправляйтесь по вашим делам, а я займусь своими. «Архив» я уведомлю, так что можете не задерживаться в городе.

— О, Эллери…

— Никаких «о, Эллери». Я даже не желаю знать, куда вы поедете.

— К водопаду Дерки.

— Только на ночь, но мы думали, что вы, по крайней мере, будете с нами на свадебном ужине.

— «Ужасный шум воды в ушах моих»,^[92] как говорил поэт, и я лишился слуха. Да благословит Бог ваш союз, и пусть никто из вас не пожалеет о нем. А теперь убирайтесь, покуда я не раскис и не разревелся.

— Мы вернемся утром! — крикнул Кен, когда автомобиль тронулся.

Эллери стоял у ворот дома мирового судьи, покуда выхлопы колесницы Гименея^[93] не смешались с туманной дымкой, окутывающей холмы.

Он зашагал по 16-му шоссе, держа руки в карманах и спрашивая себя, что чувствуют счастливые люди. Рима почти онемела от радости. Кен был счастлив не менее, но по-мужски старался контролировать свои эмоции. Миссис Пендлтон, очевидно, была счастлива в предвкушении распития одной из бутылок, которые она, как говорили, прятала в кустарнике. В отношении Берли Пендлтона Эллери не испытывал подобной уверенности — это был суровый янки шотландского происхождения, но он, по крайней мере, делал счастливыми других. Жизнь продолжалась и в Райтсвилле, и вокруг него — люди рождались, умирали, женились, работали, пили, ссорились, и каждый выполнял какую-то функцию.

И только он сам был таким же бесполезным, как аппендикс.

Эллери не заметил, как оказался у «Придорожной таверны» Гаса Олсена. Она находилась ярдах в ста от дома Берли Пендлтона, и оба считали это соседство весьма выгодным для себя.

Эллери вошел внутрь.

Таверна была переполнена людьми, зашедшими выпить пива или виски перед возвращением домой с фабрики или из офиса. Все казались довольными собой, кроме мужчины, сидящего за столиком в одиночестве и явно страдающего. Эллери подошел к нему и сказал:

— Я в отчаянии из-за того, что здесь негде приземлиться. Разрешите присесть за ваш столик или мне придется драться с вами из-за него?

— Садитесь и будьте прокляты, — воинственно отозвался мужчина, глядя на Эллери из-под шляпы, которая выглядела так, будто на нее наступил слон. Эллери узнал рыжего Фрэнсиса О'Бэннона. — Мы с вами где-то встречались? Не отвечайте — меня это не интересует.

— Спасибо. — Эллери сел. Фрэнсис казался совсем другим человеком. Розовые пластмассовые очки болтались на одном ухе, еще недавно чистый галстук оскверняли пятна от виски, а взгляд был подобен пламени в печи, с которой сняли заслонку. От него словно исходили пары мужества и решимости. — Что произошло, старина? Не поладили с Мальвиной?

— Слушайте, вы…

— Моя фамилия Квин.

— Квин так Квин. Выпейте.

Эллери налил себе виски в один из бесчисленных стаканов, стоящих на столе.

— Ваше здоровье.

— Взаимно. Как, вы сказали, ваша фамилия?

— Квин. Так что насчет вас и Мальвины?

— Упоминая здесь имя этой стервы, Квин, вы оскорбляете респектабельное бистро. Эта серебристая, вертящая задом гурия^[94] — настоящий Гитлер! У нее совесть букмекера, душонка рекламного агента, честолюбие тифозной вши и сердце мороженой рыбы! Эта бабенка не поддается никакому анализу, мистер Квин! Она покупает за девяносто пять тысяч дом на Скайтоп-роуд, обставляет его еще за пятьдесят тысяч, а спит в комнатушке с побеленными стенами, где нет ничего, кроме больничной койки и стула с прямой спинкой! У нее коллекция грампластинок с записями классической музыки стоимостью в десять тысяч долларов и проигрыватель ценой в две с половиной тысячи, а она слушает на нем Бозо, Бабара, Кристофера Робина^[95] и Фрэнка Лютера, исполняющего песенки матушки Гусыни.^[96] При этом она ненавидит детей. Любопытное противоречие, а?

— Может быть, мисс Прентис потеряла ребенка? Она была когда-нибудь замужем?

— Трижды. Первым ее мужем был миллионер, разбогатевший на свиной тушенке, лет около семидесяти, вторым — балетный танцор, а третьим — тип из высшего общества, который носил корсет и разгуливал по замку своих предков в японском кимоно и с хлыстом для верховой езды. Возможно, вам это кажется интересным, но я — примитивная душа. В один прекрасный день я размозжу ей голову о печатный станок.

— Лучше выругайте ее как следует. Это менее кровожадно.

— Каждый сходит с ума по-своему, мистер Грин, — холодно произнес Фрэнсис.

— Почему вы не бросите работу, если для вас это так невыносимо?

— А вам что до того?

— Я пытаюсь принести пользу там, где в этом есть нужда. Держу пари, О'Бэннон, что если вы когда-нибудь бывали на Гарвард-сквер, то лишь для того, чтобы добыть какую-нибудь пикантную историю из жизни студентов для «Американ уикли». К чему весь этот новоанглийский маскарад?

— Смотрите-ка, этот парень разоблачил меня! Вы в самом деле хотите знать?

— У нас впереди целый вечер.

— Вы мне не поверите.

— Я специалист в области фантазии. Испытайте меня.

— Тогда слушайте, Брин, или как вас там. Я впервые увидел эту чертову Прентис на одной из последних президентских пресс-конференций. Она буквально ослепила меня. Никогда не встречал таких великолепных женщин, да еще с таким неприступным видом. Мол, не тронь меня, деревенщина, — я не для таких, как ты! Все, что мне удалось узнать, — это что она находится там, рассчитывая получить должность. Ну, Финн, я стал бегать вокруг нее, как собачонка. Но какой-то инстинкт предупреждал меня: «О'Бэннон, не позволяй этому куску замороженного «Шанеля» подцепить тебя на крючок!» Поэтому я вернулся в Нью-Йорк, где в то время подчищал материалы за заведующим репортажем, и вскоре прочитал там статью о леди-издателе, которая купила газету в каком-то заштатном городишке в Новой Англии и вытворяет с ней всякие сумасбродства. Представляете, Свин, девушку моей мечты звали Мальвина Прентис! Я навел кое-какие справки у безработных коллег и узнал, что Мальвине нужен ассистент с большим журналистским опытом. Но беда была в том, что многие парни не возражали похоронить себя в глуши на год-другой по личным причинам. А кандидатом на успех мог стать только потомок первых поселенцев и — я цитирую — «с солидным гарвардским прошлым». Очевидно, ей нужен был журналист, которого крестили в Чарлз-Ривер^[97] и который обтачивал первые зубы на серебряном сервизе с Копли-Плаза.^[98] Ну, я не зря ношу фамилию О'Бэннон. У каждого ирландца в Америке есть по крайней мере один кузен в Бостоне, а моего тоже зовут Фрэнсис О'Бэннон. Он белоручка с изысканными манерами и степенью магистра искусств Гарварда, хотя и содержит баню на Ривер-Бич. Поэтому я провел с ним пару недель, освежив воспоминания о палате общин, Скотланд-Ярде и Энн Рэдклифф,^[99] а после этого еще неделю в Кембридже,^[100] изучая язык и странные обычаи туземцев и купив эти дурацкие очки за двадцать долларов, и, наконец, посетил мавзолей на Гарвард-сквер в четыре утра, чтобы приобрести одежду у бывшего студента, которому она больше не требовалась. Потом я потихоньку приехал в Райтсвилл с дипломом моего кузена Фрэнсиса и поддельной рекомендацией от ректора Конанта.^[101] В результате я своего добился. Но вопрос в том, — с горечью добавил О'Бэннон, вновь наполняя стакан, — кто от этого выиграл, а кто проиграл. Секс — третья нога человечества. Его следует отменить вместе с фальшивыми зубами, мятными чипсами и унаследованными состояниями… Вижу, ваши глаза загорелись.

— Не только мои, но и Мальвины, если вас это интересует, — заметил Эллери.

Фрэнсис резко выпрямился, как будто ему выстрелили в спину.

— Где она? — с тревогой осведомился он.

— Стоит в дверях, обозревая помещение.

— Ну и черт с ней!

— Она приближается.

— Я пошлю ее подальше!

— Эге! — протянул Эллери. — Она увидела меня.

О'Бэннон повернулся к стене, втянув голову в плечи.

— Отвлеките ее, ради бога! Поднимите вашу задницу! — Его пальцы судорожно поправляли галстук.

— Слишком поздно.

Фрэнсис вскочил на ноги.

— Вы думали, что вам удалось меня напоить, верно? — с презрением крикнул он, тыча указательным пальцем в Эллери. — Так знайте, что большую часть выпивки, которую вы мне наливали, я тайком вылил на пол!.. О, здравствуйте, мисс Прентис…

— Спек! — Прозвище прозвучало как снежинка, упавшая на кусок льда. — Вам известно, сколько времени я вас разыскиваю? Вы пьяны!

— Мисс Прентис, этот негодяй позвонил мне и назначил встречу в этом низкопробном кабаке под благовидным предлогом, который я уже позабыл! Он поил меня бурбоном и задавал коварные вопросы. Конечно, теперь вы будете это отрицать — вы, как вас там…

— Квин, — сказал Эллери. — Не желаете присоединиться к нам, мисс Прентис?

— Благодарю вас. — Мальвина села рядом с вытянувшимся по стойке «смирно» Фрэнсисом, с любопытством глядя на него. — Садитесь, Спек. И поправьте шляпу, а то у вас нелепый вид. Не знала, что вам не чуждо что-то человеческое. — О'Бэннон сел, что-то бормоча себе под нос. — Но почему вы выбрали именно Спека, Квин? Не слишком спортивно с вашей стороны. Там, откуда я прибыла, мы не общаемся с подобными людьми.

Сердце Эллери болело за Фрэнсиса.

— Думаю, вы недооцениваете О'Бэннона, мисс Прентис. Он ничего не выдал.

— А что ему было выдавать? Должно быть, вы дошли до отчаяния, если ищете ключи к разгадке у сотрудников «Архива».

— Именно это я ему и сказал, мисс Прентис!

— Заткнитесь, Спек. — Мальвина рассмеялась. — Я изучала ваши подвиги, Эллери. Это ваша четвертая неудача в Райтсвилле, так как, судя по всему, вы опять собираетесь сесть в лужу.

— А я как раз так не думаю, мисс Прентис, — возразил Эллери с таинственной улыбкой. Смех Мальвины напомнил ему Отиса Холдерфилда, и ему пришло в голову, что поскольку в Райтсвилле печатное слово обладает магическим действием, превращая слух в факт, то веселость адвоката уменьшится, если он прочитает в «Архиве» о грозящей ему судьбе.

Мальвина Прентис нахмурилась. Фрэнсис выглядел заинтригованным.

— Вы что-то выяснили?

— Имя следующего кандидата.

— Выкладывайте скорее!

— Вы говорите как менеджер его избирательной кампании, — сердито сказал О'Бэннон.

— Вы мне льстите, — промолвил Эллери. — Как бы то ни было, я начал различать определенную закономерность. Мак-Кэби оказался богатым человеком, а Харт, напротив, бедным. Богач, бедняк… Том Эндерсон был известен как городской нищий, а Ник Жакар — как городской вор.

— Богач, бедняк, нищий, вор… — пробормотал Фрэнсис и внезапно уставился на Эллери. — Богач, бедняк, нищий, вор, доктор… Доктор Додд!

— Адвокат, — быстро подсказала мисс Прентис. — Спек…

— О нет! — простонал О'Бэннон. — Нет, мисс Прентис!

— Вы сами вспомнили считалку. Что еще это может означать?

— Нельзя печатать подобные вещи!

— Почему?

— Над нами будут смеяться от Мэна до Нижней Калифорнии!

— Квин не смеется.

— Еще бы! Ведь он сам это выдумал!

— Не я, — возразил Эллери. — Подумайте об этом с точки зрения сумасшедшего, и все покажется разумным.

— Вы в своих книгах вечно сочиняете подобный бред!

— Этот бред я не сочинял.

Мальвина Прентис барабанила по столу серебряными коготками.

— Ведь это именно та связь, которую мы искали, Спек. Не важно, имеет она смысл или нет. По-моему, имеет, но не в том дело. Завтра утром… нет, сегодня вечером вы поедете в Бостон в моем «кадиллаке» и проследите источник этой считалки или игры. Привезите все книги, где о ней что-либо говорится. Вы достаточно протрезвели, чтобы выехать вечером?

— Право же, мисс Прентис! — оскорбленно воскликнул Фрэнсис.

Женщина в серебряном поднялась:

— Ваша догадка весьма проницательна, мистер Квин. Мое предложение насчет колонки остается в силе. Выбор за вами.

Эллери покачал головой:

— Не хочу надевать себе жернов на шею, мисс Прентис. Между прочим, Рима Эндерсон и Кеннет Уиншип сегодня поженились у мирового судьи Берли Пендлтона. Они уехали на медовый месяц сроком в одну ночь, и не спрашивайте меня куда.

Мальвина казалась удивленной, но ограничилась замечанием:

— Наша девушка-птица добилась своего, не так ли? Поторапливайтесь, Спек. — И она зашагала к выходу.

— Спасибо, что не испортили мне игру, дружище, — прошептал О'Бэннон, с трудом вставая. Воровато оглядевшись, он потянулся к бутылке, но, решив не рисковать, крикнул: — Иду, мисс Прентис! — и поспешил следом за ней.

Эллери посмотрел на бутылку Фрэнсиса и, придя к выводу, что здесь все равно больше нечем заняться, протянул к ней руку.

Суббота, 13 мая

О'Бэннон исчез, Рима и Кен вернулись, Мальвина Прентис ловко поработала на первой полосе «Архива», О'Бэннон приехал из Бостона, а Эллери кипел на майском солнце, как чайник на плите, или прятался в темных уголках дома Доддов, стараясь не слышать голосов молодоженов. Рима напоминала ему птицу, недавно нашедшую себе пару и занятую устройством гнезда. Она бегала по магазинам, срывала занавески, меняла портьеры, дипломатично вносила изменения в рутинную работу миссис Фаулер и Эсси Пингарн, принимала пациентов, печатала медицинские карты, отвечала на телефонные звонки, перевозила из хижины свои книги, училась водить машину на старом, но верном «паккарде» Кена, заявляла, что собирается сама переклеить обои во всем доме, и проводила часы в магазине Уитби, изучая образцы, разбирала гардероб мужа, называя его позорным, а ночью сваливалась в постель, усталая, но жизнерадостная. Кен постоянно насвистывал, когда молчал проигрыватель, подаренный молодоженам Эллери. Остальное время дом наполняла музыка Моцарта, Гайдна и Баха, совершенная красота которой словно насмехалась над неразрешимыми задачами, копошившимися у Эллери в голове. Иногда музыка выгоняла его в сад с мотыгой или распылителем яда для насекомых, но это пробуждало видение образа Гарри Тойфела, а вслед за ним и маленького Отиса Холдерфилда, так что садоводство не приносило облегчения.

«Архив» процитировал смертоносную считалку, и О'Бэннон был отмщен. От мусорных куч Лоу-Виллидж до шикарных домов на Холме все смеялись, распевая «Богач, бедняк…». Считалка стала гордостью Райтсвилла, и крутые бизнесмены вспоминали ее на совещаниях, когда наступало время для шутки. Флойд Лайкаминг переложил мелодию считалки для своего оркестра, который впервые исполнил ее на танцевальном вечере в райтсвиллской школе. На следующий день мелодию распевал весь город, а спустя неделю она стала гвоздем выступления оркестра по местному радио.

Передовица «Архива» напоминала, несмотря на возражения О'Бэннона, что Рим, невзирая на веселье, все-таки сгорел. На сверкающих доспехах Мальвины появилось пятно: она позволила раздражению вовлечь себя в борьбу с ветряными мельницами. Смех приводил ее в ярость, и заголовок «Кто адвокат?» упрямо появлялся в каждом номере. Даже залы окружного суда прореагировали на общую атмосферу, и судья Лайзендер Ньюболд впервые на памяти завсегдатаев процессов сострил, когда защитник не явился к началу утреннего заседания: «Cherchez l’avocat^[102]».

«Архив» монотонно сообщал, что прокурор Шалански и шеф полиции Дейкин отказываются делать какие-либо комментарии. Но однажды Эсси Пингарн позвала к телефону Эллери, и он услышал в трубке сердитый голос Дейкина.

— Полагаю, это ваша работа, мистер Квин. Кто же этот адвокат, который намечен в качестве следующей жертвы?

— Думаю, Отис Холдерфилд, — скромно ответил Эллери. — Может, он хоть вас послушает, Дейкин. А если он откажется соблюдать осторожность, приставьте к нему охрану.

— У меня нет времени, сил и средств, чтобы играть в игрушки, мистер Квин, — огрызнулся Дейкин. — Мне приходится охранять десять тысяч душ, составляющих население города. Кроме того, Отис приходил ко мне и рассказал о вашем разговоре. Он винит вас в этой истории. Его она не рассмешила, и меня тоже.

— Рад слышать, что он больше не находит это забавным.

— Мистер Квин, я принял решение и могу сразу сообщить его вам.

— Какое решение?

— Ваш «Богач, бедняк» переполнил чашу. Я больше не в состоянии заниматься этой чушью, так что на меня не рассчитывайте. — И шеф Дейкин сердито швырнул трубку на рычаг.

Эллери поплелся к себе.

* * *

После полудня в субботу 13 мая Эллери сидел в гостиной в одиночестве, вяло листая «Стихи матушки Гусыни», которые накануне взял в библиотеке Карнеги. Кен отправился по вызовам; Рима ушла в лавку Логана делать еженедельный заказ — к этой ее инициативе миссис Фаулер никак не могла привыкнуть, и Эллери слышал, как она сердито гремит в кухне кастрюлями; Эсси чистила ковры где-то наверху. Внезапно хлопнула входная дверь, и Эллери, подняв взгляд, увидел задохнувшуюся Риму.

— Отис Холдерфилд…

Пока Эллери в спешке надевал пальто и шляпу, Рима сообщила все, что знала. Она стояла в очереди у мясного прилавка магазина Логана, когда услышала крики на улице. Люди отовсюду сбегались к «Грэнджон-блоку». Рима успела увидеть тело, распростертое на тротуаре перед ателье братьев Уолдо, прежде чем его заслонила толпа.

— Шофер такси сказал, что это адвокат Холдерфилд… Он выпал из окна…

Эллери обнаружил юго-восточный угол Вашингтон-стрит и Слоукем-стрит обнесенным канатами. По субботам в Хай-Виллидж кипела жизнь, и несколько сотен людей навалились на полицейские кордоны. В дверях магазинов виднелись бледные лица, среди которых Эллери заметил одинаковые физиономии близнецов Уолдо. Полисмен высовывался из окна четвертого этажа «Грэнджон-блока», на котором виднелась надпись: «Отис Холдерфилд, адвокат». Под окном на тротуаре стояли вокруг прикрытого газетами тела шеф Дейкин, Мальвина Прентис, Фрэнсис О'Бэннон и несколько человек в униформе.

Эллери окликнул Дейкина, который велел полицейскому пропустить его.

Он приподнял одну из газет. Холдерфилд лежал весь скрюченный, как акробат. На нем не было пиджака, а сшитые на заказ брюки и шелковая рубашка больше не были безупречно чистыми — они были испачканы грязью и кровью.

Машина «Скорой помощи» из департамента добровольной пожарной охраны на углу Миникин-роуд и Линкольн-стрит остановилась у обочины в нескольких футах от тела.

Толпа молча наблюдала.

Когда Эллери выпрямился, шеф Дейкин мрачно произнес:

— Ну вот вам и адвокат, мистер Квин.

— Не просто адвокат, Дейкин. Адвокат Холдерфилд. Случилось то, что должно было случиться.

— Да-а…

Эллери обратил внимание на явную враждебность в голосе шефа полиции.

— Вы говорите так, будто вините в этом меня, — заметил он.

— Не то чтобы виню. Но когда людям вдалбливают в голову какую-то идею, они иногда осуществляют ее на практике.

— А-а, понимаю, — протянул Эллери.

— О нем позаботятся, — резко сказал Дейкин. — Пошли наверх. Шалански уже там с моими ребятами.

На столе лежали несколько открытых юридических книг и блокнот линованной желтой бумаги, исписанной почерком Холдерфилда. Шалански сказал, что адвокат работал над делом, по которому должен был выступать в суде на следующей неделе. Пиджак Холдерфилда висел на спинке стула, а на вешалке красовалась двадцатидолларовая шляпа.

— Холдерфилд отпустил свою секретаршу Флосси Бушмил около половины третьего, — сообщил прокурор. — По субботам она обычно уходит в час, но, по ее словам, сегодня нужно было разобрать большое количество писем. Холдерфилд вышел вместе с ней, и они закусили в баре Келтона, после чего она видела, как он пошел назад к «Грэнджон-блоку». Базз Конгресс говорит, что поднимал на лифте его одного.

— Баззу показалось, что Холдерфилд был в дурном настроении, — добавил Дейкин. — Флосси Бушмил это подтверждает. Они говорят, что после смерти доктора Додда он оставил свои обычные шуточки, а последнюю неделю был особенно мрачен.

— Базз видел, как Холдерфилд отпер дверь офиса и вошел. Больше никто не видел его живым.

— Кроме его убийцы, — вставила Мальвина Прентис.

— Это ничем не доказано, мисс Прентис, — мягко возразил Шалански. — Во время работы Холдерфилд встал из-за стола и подошел к окну, которое, кстати, было открыто. Для мая сегодня очень тепло, так что, возможно, ему просто захотелось подышать свежим воздухом, и он случайно выпал из окна…

— Или выбросился нарочно, — сказал Дейкин.

Но прокурор покачал головой:

— Сомневаюсь, Дейкин. Некоторые из писем, которые Холдерфилд диктовал сегодня утром, касались деловых встреч, назначенных на понедельник. Они написаны четким и уверенным языком, который никак не свидетельствует, что у их автора была мысль о самоубийстве. Нет, это несчастный случай. Не в первый раз человек в теплый день высовывается из окна, внезапно чувствует головокружение и падает вниз.

— Или его выталкивают, — улыбнулась мисс Прентис.

Прокурор поднял глаза к потолку и отошел к окну.

— Вы говорили с другими арендаторами офисов? — спросил Эллери.

— Разумеется, — фыркнул Дейкин. — Они не пользуются особыми привилегиями. Но никто не видел, чтобы кто-нибудь входил в дом или выходил из него после пяти.

— Даже если кто-то вошел и вышел, — заметил Фрэнсис О'Бэннон, — неужели лавочники его бы заметили? Или они в разгар торговли — между пятью и шестью вечера — грелись на солнышке на тротуаре?

— Неплохо подмечено, Спек, — одобрила Мальвина. — Вы отлично знаете, джентльмены, что это может быть убийством. Преступник мог войти в дом с Вашингтон, Слоукем или Райт-стрит или через боковой вход на Грэнджон-элли и выйти тем же путем.

Шалански отвернулся от окна:

— Я предпочел бы более конкретные доказательства, мисс Прентис.

— Читайте «Архив», — заявила она. — «Богач, бедняк, нищий, вор, доктор, адвокат…»

— «…индейский вождь», — закончил прокурор с широкой улыбкой. — Дейкин, в Райтсвилле имеются краснокожие? Потому что, согласно мисс Прентис — и мистеру Квину, не так ли? — некий Гайавата^[103] должен стать следующей жертвой убийцы-призрака.

— Есть в городе индейцы? — спросил Эллери.

— Нет! — рявкнул Дейкин.

— Я имею в виду не обязательно личностей в лоскутных штанах и с перьями в волосах, — пояснил Эллери. — Тут подойдет и отдаленная связь. Например, некто с индейской кровью в жилах, происходящий — заранее извиняюсь — от вождя.

— Насколько я знаю, мистер Квин, — серьезно ответил Шалански, прежде чем Дейкин успел взорваться снова, — никто в Райтсвилле не подходит под эту категорию. Как бы то ни было, можете справиться у Долорес Эйкин из библиотеки Карнеги. Она знает генеалогию всего города, как свои пять пальцев.

— Отметьте это, Спек, — велела издательница.

— Я уже спрашивал мисс Эйкин на прошлой неделе, — отозвался Фрэнсис. — Никаких индейских вождей.

— Какое отношение имеет вся эта чушь к Отису Холдерфилду? — свирепо осведомился шеф полиции. — С меня довольно, мистер Шалански! Если вы тоже…

— Однуминуту, — прервал Эллери. — Что касается смерти Отиса Холдерфилда, джентльмены, то можете возмущаться сколько угодно, но вам никуда не деться от того факта, что, согласно считалке, следующей жертвой должен был стать адвокат и что так оно и вышло. Причем не просто адвокат, а адвокат, погрязший по свою круглую физиономию в деле Мак-Кэби-Харт-Эндерсон-Жакар-Додд. Вы не можете смеяться над этим и игнорировать это. Да, Холдерфилд мог случайно выпасть из окна или выброситься сам, внезапно решив покончить с собой. Но его также мог столкнуть некто, незаметно вошедший в дом. И из этих трех теорий последняя поддерживается нашей злополучной считалкой. Не просите у меня объяснений — я торчу в Райтсвилле, чтобы найти их. Думаю, ваши присяжные, мистер Шалански, смогут только вынести вердикт о смерти в результате несчастного случая. Закон, как правило, отвергает подобные фантастические версии. Но я прошу вас — и вас, Дейкин, — неофициально помнить о ней, имея в виду и последнюю возможность.

— Какую еще последнюю возможность? — буркнул Дейкин.

— Если в Райтсвилле нет индейцев, то в считалке остается лишь один персонаж…

— Еще один? — воскликнул Шалански.

— Не в этом варианте. Но детские стишки и считалки часто существуют в двух версиях. — Все тот же дуализм, подумал Эллери. — Одна из них звучит: «Богач, бедняк, нищий, вор, доктор, адвокат, индейский вождь», а другая — «Богач, бедняк, нищий, вор, доктор, адвокат…»

— «…торговец-шеф» — закончил О'Бэннон.

— Совершенно верно.

Дейкин издал возглас отчаяния, а Шалански развел руками.

— Говоря откровенно, — продолжал Эллери, — если бы я был одним из ведущих торговцев этого города, то не слишком хорошо бы спал по ночам. Но тут есть еще один неприятный момент. Ни в одной из предыдущих смертей не был замешан какой бы то ни было «торговец-шеф». Так что мы не только не можем предотвратить последнюю смерть, но даже не в состоянии догадаться, кого она должна настигнуть. Советую вам, мисс Прентис, — добавил Эллери, обращаясь к серебристой леди, — в интересах душевного равновесия жителей Райтсвилла не сообщать об этом в вашей газете.

* * *

Вечером, шагая по Аппер-Керлинг-стрит под молодой листвой, Эллери обнаружил группу обитателей Хай-Виллидж на дорожке перед домом, который он искал. Здесь собрались и мужчины, и женщины, причем некоторые из мужчин были пьяны. Эллери не понравились их молчаливые настороженные взгляды, и он быстро прошел мимо.

Это был ветхий дом с нуждавшимися в краске стенами, который внутри имел столь же убогий вид. «Если бы обстоятельства сложились иначе, скорее всего, он бы его продал, — подумал Эллери, шагнув в тусклый подъезд, — а теперь дом избавился от него».

Войдя в маленькую гостиную, он застал там Дейкина и Гарри Тойфела. На Тойфеле был поношенный серый свитер, застегнутый на жилистой шее, как будто ему было холодно.

— Проверяю всех служащих Холдерфилда, — проворчал шеф полиции. — Похоже, смерть Отиса опечалила многих в городе. Он не оставил почти ничего, кроме долгов.

— Вот как? — Когда Тойфел повернулся, Эллери остановил его: — Не уходите, Тойфел. Я пришел повидать вас.

Садовник остановился.

— Дом дважды заложен, так что его машину конфискуют, а если всего, что здесь есть, хватит на двести долларов, то я готов их съесть. На его счете сто шестьдесят четыре доллара — ни сбережений, ни ценных бумаг, ни страховки. Конечно, ему должен был поступить определенный доход с состояния Додда, но пройдут месяцы, прежде чем подведут баланс с его долгами, а оставшегося не хватит даже на надгробие. Только братьям Уолдо он был должен больше тысячи долларов за пошив одежды.

— Vanitas, vanitas,^[104] а, Тойфел? — промолвил Эллери.

— Живи глупцом и умрешь нищим, — отозвался Гарри Тойфел. — Живи нищим и умрешь глупцом. Конец все равно один. Вокруг нас полно богачей, и каждый может этим воспользоваться.

— Так думал Ник Жакар, — сухо заметил Дейкин. — А по-своему и Отис Холдерфилд. Значит, Гарри, вы не припоминаете никаких слов или поступков Холдерфилда, которые могли бы объяснить его смерть?

Тойфел обнажил десны, и Эллери показалось, что он смеется.

— Не более чем другие смерти.

— Какие? — осведомился Дейкин, просматривая бумаги.

— Дока Додда, Ника Жакара, Тома Эндерсона, мистера Харта, мистера Мак-Кэби.

— Вы тоже думаете, что они связаны друг с другом?

— Может быть.

— Каким образом?

— Не знаю, — ответил Тойфел. — Возможно, через меня.

— Через вас? — Дейкин поднялся. — Что вы имеете в виду?

Тойфел пожал плечами:

— Я работал или собирался работать у них всех, и все они умерли. Теперь говорят, что я — Иона. В другое время меня наверняка бы вываляли в дегте и перьях. — Он сделал паузу. — Пожалуй, на этот раз мне будет нелегко найти работу.

Дейкин задумался над этим, потом решительно закрыл шкаф.

— Я прослежу, чтобы вам не досаждали, Гарри. Конечно, из этого дома вам придется убраться. К ночи или завтра здесь будут люди шерифа.

— Вам есть где жить, Тойфел? — спросил Эллери.

— Что-нибудь найду.

— Поэтому я и пришел сюда. Рима просила меня напомнить вам, что вы можете воспользоваться хижиной Эндерсона.

— Поблагодарите ее. Возможно, я так и сделаю.

Он проводил их к выходу.

— Лучше заприте дверь, Гарри, — посоветовал Дейкин.

— Незачем, сэр.

— Снаружи собралась неприятная компания.

— Я такой же, как они, мистер Дейкин. Не хуже и не лучше. Поэтому не собираюсь ни убегать, ни запираться.

Он зашаркал по темному коридору, прежде чем дверь закрылась.

Дейкин что-то сказал одному из своих людей, и спустя несколько минут толпа у дома начала расходиться. Двое мужчин стояли в лиловой тени крыльца, пока улица не опустела. В доме позади них погас свет.

— Суровый дядя, — наконец усмехнулся Дейкин.

— Таким был Том Пейн, — отозвался Эллери. — Нет, спасибо, Дейкин, я пойду пешком. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — холодно ответил Дейкин.

Среда, 24 мая

Пожар произошел через одиннадцать дней.

Эллери проснулся среди ночи от воя сирен. Он быстро надел халат и туфли, чувствуя под ногами жар пламени и слыша шипение струй воды и шум машин.

Рима и Кен поспешно надевали халаты в коридоре. Где-то причитала Эсси. Снизу доносились вопли миссис Фаулер:

— Пожар! Это пожар!

Свет пламени мог разбудить всю улицу. Но когда они присоединились к стоящим у ворот миссис Фаулер и Эсси, то увидели, что горит маленький каркасный дом на другой стороне Алгонкин-авеню.

— Уолдо! — крикнул Кен.

Он бросился к горящему дому. Эллери устремился за ним. Рима кричала им вслед, умоляя вернуться.

Четыре насоса качали воду. Улица была полна пожарниками и добровольцами. Но они только пытались не допустить, чтобы огонь перекинулся на соседние здания. К дому Уолдо было невозможно подойти — пламя охватило его сверху донизу.

Почерневшая от дыма человеческая фигура лежала посреди улицы.

— Сюда, доктор Уиншип!

— Ему стало плохо от дыма, док. «Скорая» еще не приехала.

Кен прокричал инструкции Риме, и та вскоре выбежала из дома с медицинским саквояжем и одеялами. Маленький человечек корчился и стонал.

— Вы который из…

— Я Дэвид Уолдо. А где мой брат?

Эллери подбежал к шефу пожарных Эверитту Эпуорту, долговязому сельскому жителю, выглядевшему как родной брат Дейкина. Эпуорт жевал табак, сплевывая в сторону от огня.

— Где Джонатан Уолдо?

— Все еще в доме. Нам не удалось до него добраться. Хорошо, что мы вытащили Дэвида. Они спали, как от снотворного.

— Так оно и было, — послышался голос Римы.

— Они принимали снотворное?

— Братья Уолдо были пациентами доктора Додда. Я видела их карты. Оба страдали хронической бессонницей, и доктор Додд обычно прописывал им нембутал, который они регулярно принимали.

— Так вот оно что. — Брандмейстер сердито закричал на одного из пожарных.

— Он не так плох, — сказал Кен, когда «скорая» увезла Дэвида Уолдо. — А другого брата спасти не удалось.

Маленький обуглившийся труп вытащили на рассвете.

— Торговец-шеф? — с сомнением произнес Дейкин. — Только не Джонатан, мистер Квин. Мелкий портняжка. Кроме того, он даже не был партнером Дэвида — по крайней мере, официально. Я говорил с мистером Гонсалесом из Райтсвиллского национального банка, и он сказал мне, что бизнес принадлежал Дэвиду. Даже дом был записан на его имя. При чем же тут ваш торговец-шеф?

— Не знаю, — простонал Эллери.

— На сей раз вы явно лаете не на то дерево.

Эллери скрипнул зубами:

— Братья Уолдо были портными Отиса Холдерфилда и пациентами Себастьяна Додда. Они вместе начали преуспевать после смерти Люка Мак-Кэби и вместе пострадали от смерти Холдерфилда.

— Все это притянуто за уши, мистер Квин. — Лицо Дейкина смягчилось. — Почему бы вам не плюнуть на эту историю? Мне она тоже не давала покоя, пока я не взял себя в руки.

— Где начался пожар?

— В подвале. Сосед увидел, как из окон подвала вырываются языки пламени. А потом загорелся весь дом.

— Это не похоже на поджог? — с надеждой спросил Эллери.

— Нет. Уолдо хранили в подвале запасы жидкостей для чистки одежды, которыми пользовались в ателье. Дом был одним из самых старых на Алгонкин-авеню. Так что это была гигантская трутница.

— И огонь возник сам по себе?

— Это называется самовозгоранием, — улыбнулся Дейкин. — А может быть, всему виной дефектная электропроводка.

— Есть доказательства того или другого?

— Вы же сами видели — к утру там осталось пепелище.

— Вы опросили Дэвида Уолдо?

— Он еще не в состоянии говорить.

Эллери вышел из офиса Дейкина и побрел в сумерках к Площади. Весь день он провел в прогрессирующей активности, но так ничего толком и не выяснил. Пожар мог возникнуть случайно, но мог быть и подстроен. В больнице сказали, что Дэвид Уолдо вне опасности, но к нему никого не допускали. Джонатан Уолдо не являлся «торговцем-шефом», но, тем не менее, был мертв…

Дейкин был прав. Самое разумное — собрать вещи и вернуться в Нью-Йорк с первым же поездом.

* * *

Неоновая вывеска уже горела на здании «Архива». Эллери свернул на Площадь.

Еще никогда он не сталкивался с такой неразберихой. Провалы случались неоднократно, но это был полный хаос. Нельзя даже быть уверенным, что гибель Джонатана Уолдо и чудесное спасение его брата являются частью преступного плана. Связь этих событий с предыдущими была весьма отдаленной. Эллери не мог порицать Дейкина — шеф говорил вполне разумно.

«Может, в этом вся беда, — подумал он. — К неразумному делу нельзя подходить с разумной точки зрения».

Оказавшись у коралловой входной двери «Архива», Эллери, повинуясь импульсу, вошел и спросил О'Бэннона.

Ассистент Мальвины Прентис сидел у себя в офисе, тыча двумя вялыми пальцами в клавиши розовой пишущей машинки.

— Это просто вымогательство, — заявил он, не поднимая глаз. — Можете передать это ей и убираться к дьяволу. Я сыт по горло.

— Судя по вашим словам, Мальвины поблизости нет. Вы нашли книги в Бостоне?

— Книги? — рассеянно переспросил Фрэнсис.

— Да, первоисточники считалки.

— А-а! Они где-то на полках. — Он снова начал печатать. — Я набрасываю для «леди Грязь» заметку о пожаре в доме Уолдо. Что вам об этом известно?

— Полагаю, то же, что и вам. — Эллери отыскал книги. — Если покрасить эти полки в розовый цвет, они будут выглядеть как кружевные панталоны… Здесь все книги?

Эллери сел на зеленый пластиковый стул с охапкой томов: «Книга современных стихов для домашнего чтения» Уильяма X. Ньюэлла, «Музыкальный час» Осборна Мак-Конати и еще несколько. Он начал листать страницы.

— Вы ничего в них не найдете, — сказал Фрэнсис. — Авторы стихов неизвестны. Вам удалось поговорить с Дэвидом Уолдо?

— Нет.

— Мне тоже. Что вам сказал Дейкин?

— А вам?

— Ловко отбрили! Я интервьюировал страховщика от пожара, который выглядел очень несчастным. А вы счастливы, Квин?

— Нет.

— Никто не счастлив. Даже Мальвина. По-моему, город на грани массового психоза.

Эллери перестал переворачивать страницы, уставясь на какие-то слова.

— Скажите, Квин, братья Уолдо были частью этой неразберихи?

— Да.

Стук машинки прекратился.

— Вы сказали «да»?

— Да! — Эллери вскочил, и книги упали на пол.

— Подождите!

Но Эллери уже убежал. Озадаченный О'Бэннон поднял книги.

* * *

— Две возможности, — промолвил Эллери вечером после обеда. — Снова две возможности. Но это не важно. Важна запятая.

Рима посмотрела на мужа. Кен нахмурился, глядя на Эллери.

— Да, запятая… — Эллери шагал по гостиной, ожесточенно дымя сигаретой. — О'Бэннон видел это собственными глазами, но ничего не понял. И никто не понимает. Помните вторую версию считалки? «Богач, бедняк, нищий, вор…»

— «…доктор, адвокат, индейский вождь», — закончила Рима.

— Нет, этот вариант давно отвергнут на веских основаниях. Меня интересует другой.

— «Доктор, адвокат, торговец-шеф».

— Это дает нам семь жертв психоза. Семь трупов. Но запятая… — Он усмехнулся, потирая руки.

— Что вы несете? — осведомился Кен.

— Оказалось, доктор Уиншип, что вторая версия имеет две подверсии. Снова две, понимаете? В первой подверсии считалка оканчивается словами: «доктор, адвокат, торговец-шеф». Но обратитесь к книгам, и вы найдете вторую подверсию: «доктор — запятая — адвокат — запятая — торговец — ЗАПЯТАЯ! — шеф».

— «Торговец — запятая — шеф», — повторила Рима. — Торговец и шеф? Два отдельных…

— Красиво, не так ли? Да, Рима, два отдельных слова. Торговец, шеф. Подходит это нам? О да! Уолдо не были «торговцами-шефами» — они были просто торговцами-портными. Значит, кто-то следует второй подверсии — с восемью персонажами. Номером семь был Джонатан Уолдо…

— Выходит, будет и номер восемь? — обескураженно произнесла Рима.

— Шеф… — пробормотал Кен.

— Шеф чего, Эллери? Какой именно шеф?

Радость на лице Эллери увяла.

— Тут вы приперли меня к стене. Единственные шефы в Райтсвилле, которых я знаю, это шеф полиции и шеф пожарных. — Эллери швырнул окурок в камин. — Черт возьми, не смотрите на меня так! Конечно, Дейкин и Эпуорт меня бы за это прикончили. Но что еще я могу придумать? Что могу сделать? Только отправиться спать!

Вторник, 8 июня

В День памяти павших в войнах шел дождь, однако ежегодное мероприятие в Мемориальном парке выглядело еще мрачнее погоды. Миссис Холмс, преподававшая в райтсвиллской школе сравнительную литературу, пробормотала нечто в стиле Томаса Гарди, другие выступления были менее напыщенными. Кто-то сказал, что подобного Дня памяти не было с 1939 года, когда скончался Мердок Уилер, последний ветеран федеральной армии; другие приписывали ослабление патриотического пыла более недавним трагедиям.

Все с радостью разошлись по домам.

На следующий день погода улучшилась, но настроение в городе оставалось мрачным. Все это чувствовали, хотя никто не знал причины.

Эллери подозревал, что Райтсвилл окрасился в черные тона в результате своих химических опытов. Он часами шатался по городу, оставляя голубков ворковать в их гнездышке на Алгонкин-авеню, но не выяснил решительно ничего.

Однажды Эллери отправился в хижину Эндерсона на болотах. С трудом разыскав ее, он ощутил внезапное возбуждение, словно ожидая найти здесь разгадку. Но обнаружил только аккуратную хижину, заросшую розами, сиренью и ландышем, с покрытым мхом сараем и огородом, а внутри — Гарри Тойфела с книгами, которые не забрала Рима.

Городской философ пребывал в благодушном настроении.

— Что еще нужно человеку? Разве я не так же богат, как любой из живущих на Холме? Что есть у него, чего бы не было у меня? Беспокойство. А что есть у меня, чего никогда не будет у него? Свобода. Да, сэр, на лучшее я и не мог рассчитывать в этой… Уолдо? Скверно. Ну, по крайней мере, меня не могут обвинить в этом пожаре.

На обратной дороге Эллери заглянул на скалу Малютки Пруди. Он провел там несколько минут, пытаясь что-либо прочесть на зыбкой поверхности у ее подножия. Но текст оказался неразборчивым.

В другой день, внезапно ощутив нужду в обществе секретарши покойного мистера Отиса Холдерфилда, Эллери отправился в «Грэнджон-блок».

— Где она живет? — спросил он у старого лифтера.

Базз Конгресс ухмыльнулся:

— С Флосси Бушмилл лучше держать ухо востро, мистер Квин. Она упорхнула.

— Уехала из города?

— Да. С каким-то коммивояжером из Бостона, торгующим женским бельем. Потом она бросит его и подцепит кого-нибудь другого. Так было всегда, особенно с тех пор, как умер ее старик, кузнец Джейк Бушмилл. Флосси не сидится на месте. — Базз хрипло рассмеялся.

На следующий день, узнав от Кена Уиншипа, что Дэвид Уолдо поправляется, Эллери посетил райтсвиллскую больницу. Но дежурный врач мужского отделения покачал головой:

— Он впадает в истерику, когда его пытаются расспрашивать. Шеф Эпуорт, человек из «Архива» и страховые агенты ничего не могли из него вытянуть. Лучше приходите на будущей неделе, мистер Квин.

Когда Эллери пришел в больницу в следующий четверг, то узнал, что Уолдо выписали три дня назад.

Раздосадованный Эллери начал его разыскивать, и вскоре его досада улетучилась.

Выписавшись из больницы 3 июня, Уолдо отправился в Слоукем, где разыскал портного по имени Элберт Сколли, который вроде бы пытался год назад купить их предприятие. Уолдо уведомил Сколли, что теперь он согласен на продажу, но только за наличный расчет и при условии проведения всей процедуры в течение суток. Сколли заключил выгодную сделку. Уолдо согласился на сумму, значительно ниже стоимости его бизнеса, и двое мужчин вернулись в Райтсвилл в грузовике Сколли для встречи с Сэмом Иззардом из фирмы «Файнголд и Иззард» в «Апем-блоке», которая вела бухгалтерию братьев Уолдо. Документы были составлены в Райтсвиллском национальном банке, Сколли вернулся в Слоукем улаживать дела с тамошним банком, а Дэвид Уолдо после краткого визита в свой магазин в «Грэнджон-блоке» исчез. Эллери не смог выяснить, где он провел ночь. Однако во вторник утром Дэвид появился снова, закрыл свои счета в Общественной кредитной компании и Райтсвиллском национальном банке, уплатил все пошлины и налоги, встретился со Сколли и банковскими служащими и завершил процедуру продажи, после чего в половине третьего Эд Хотчкис привез его на станцию с новым чемоданом и бумажником, которые он купил в отделе кожгалантереи универмага «Бон-Тон» у продавщицы Эппи Симпсон; бумажник заключал в себе солидную сумму. Улаживать пожарную страховку Дэвид предоставил Лаймену Хинчли — страховому агенту из Общественной кредитной компании.

Гэбби Уоррум, начальник станции, не припоминал, чтобы Дэвид Уолдо появлялся у билетной кассы.

— Правда, я видел, как он садился в поезд, отбывавший в три двенадцать в южном направлении, — сказал Гэбби. — Очевидно, он купил билет прямо в поезде.

Это был местный поезд в Конхейвен, следующий со всеми остановками.

Уолдо не оставил никакого адреса. «Свяжусь с вами через несколько недель», — сказал он Лаймену Хинчли. Сколли, Иззард, мистер Лорри Престон из Райтсвиллского национального банка, Хинчли, Эппи Симпсон и все, кто контактировал с Уолдо в течение этих суток, сходились в том, что он пребывал в крайне нервозном состоянии. Они приписывали это перенесенному шоку в результате пожара и гибели брата.

— Знаете, как бывает с близнецами, — сказал Лаймен Хинчли, чья тетя Сара была опытной медсестрой. — У них очень деликатная нервная система.

Тем не менее, не было свидетельств, что Дэвид Уолдо посещал перед отъездом могилу брата Джонатана на кладбище Твин-Хилл.

— Дейкин, вы должны найти для меня Уолдо, — сказал Эллери шефу полиции в четверг вечером. Эллери выглядел усталым и напряженным.

— Зачем?

— Этого я не могу объяснить. Я сам не знаю зачем.

— Но у вас должна быть какая-то причина!

— Может быть, мне кажется, что Уолдо что-то знает. Может быть, он даже не знает, что это знает…

Дейкин схватился за голову:

— Не знает, что знает о чем?

— Это мы и должны выяснить, Дейкин, — терпеливо ответил Эллери. — Дэвид Уолдо может оказаться ключом к разгадке.

Шеф полиции уставился на него, как паралитик на шершня.

— Вы то и дело бубните считалку, оканчивающуюся словом «шеф», — сердито сказал он. — Но я, как видите, все еще дышу, а Эл Эпуорт говорит, что в жизни не чувствовал себя лучше. Почему бы вам не оставить меня в покое?

— Если вы не разыщете Уолдо, Дейкин, я сделаю это сам. Но у меня это займет куда больше времени, чем у вас с вашими возможностями, и когда я доберусь до него…

В итоге Дейкин махнул рукой и согласился на поиски Дэвида Уолдо.

Суббота-воскресенье, 10–11 июня

Рима и Кен отправились в «Бижу» смотреть фильм. Эллери удалось отвертеться, и он остался один в гостиной, слушая запись «Гимна Иисусу» Холста^[105] в исполнении хора Хаддерсфилдского хорового общества, который впервые показался ему несколько холодноватой музыкой, когда в прихожей зазвонил телефон.

— Это вас, мистер Квин, — сказала Эсси. — Откуда-то издалека.

Эллери едва не сбил ее с ног.

— Дейкин?

— Привет. — Голос Дейкина звучал устало.

— Вы нашли его?

— В фермерском доме в Хакстоне — к северо-западу от Конхейвена. Мы уговорили Дэвида Уолдо поехать с нами и оставили его в номере конхейвенского отеля «Доркас».

— Где это?

— Сразу как въедете в город по 478-му шоссе. Комната 412.

— Не выпускайте его, Дейкин! Я буду через два часа.

— И что потом? — мрачно осведомился Дейкин, но Эллери положил трубку.

Он выключил проигрыватель, поставил на место пластинку Холста между Гайдном и Хумпердинком,^[106] написал записку Риме и Кену и побежал наверх за пальто и шляпой. По пути вниз Эллери остановился, вернулся в спальню и открыл свой чемодан. Роясь в потайном дне, он думал, там ли шуточный рождественский подарок отца. Подарок оказался на месте, и Эллери, выходя из спальни и ощущая его тяжесть, чувствовал себя полным идиотом.

Новый «бьюик», взятый напрокат у Хомера Файндли, ожидал его у обочины с полным баком, начиная с пятницы.

Спустя три минуты Эллери уже вел машину по 478-му шоссе, где ему предстояло проехать семьдесят пять миль через Слоукем, Баннок, Аганкин, Скоттстаун и Файфилд к Конхейвену.

* * *

Дейкин поднялся со стула в вестибюле:

— Я уже начал беспокоиться. Сейчас почти полночь.

— Я не принял в расчет десятимильный объезд к югу от Файфилда. Уолдо знает, что я должен приехать?

— Я сообщил ему. Он не проявил особой радости.

— Он вообще что-нибудь говорил?

— Нет.

Один из молодых подчиненных Дейкина кивнул из ниши возле лифта. Они пересекли коридор, и Дейкин без стука открыл дверь номера 412.

Дэвид Уолдо лежал на кровати, подтянув одеяло к маленькому подбородку. Если не считать опаленных бровей и волос, он выглядел как прежде. В единственном кресле под лампой, прикрытой газетой, сидел еще один молодой полисмен. Когда они вошли, он поднялся.

— Я пытался уговорить мистера Уолдо раздеться и лечь поудобнее, — сказал полисмен, — но он отказался даже снять ботинки.

— Ладно, Джип.

Полицейский вышел.

Эллери снял газету с лампы и подошел к кровати.

— Мистер Уолдо. — Портной захлопал веками. — Вас беспокоит свет?

— Нет. — Уолдо открыл налитые кровью глаза и уставился перед собой.

Эллери сел на край кровати.

— Я провел последние два месяца в Райтсвилле, так как убежден, что здесь скрывается убийца, который успешно заметает следы, не оставляя никаких улик. Думаю, что пожар, погубивший вашего брата и едва не погубивший вас, был частью преступного плана, началом которого явилась смерть Люка Мак-Кэби. Сейчас я не могу доказать ни это, ни что-либо еще, поэтому так важно, чтобы вы помогли мне. Важно и для вас, если вы хотите остаться в живых. Вот почему я попросил шефа Дейкина разыскать вас и приехал сюда из Райтсвилла, чтобы с вами поговорить.

— Я должен умереть? — дрожащим голосом спросил Дэвид Уолдо.

— Нет, если мы обменяемся мнениями и вместе все обдумаем.

— Но я ничего не знаю!

— Почему вы сбежали?

— Я боюсь.

— Чего? Или кого?

— Не знаю. Пожар был кем-то устроен. Кто-то хотел убить нас. Мне повезло, иначе я бы тоже был мертв.

— Почему вы думаете, что пожар кем-то устроен? Вы что-нибудь видели или слышали? Получали какие-то предупреждения?

— Нет. Но «Архив»… считалка… торговец… Я уже не торговец! Я все продал! Вы не заберете меня назад в Райтсвилл! Я не поеду! — В голосе маленького человечка послышались истерические нотки. Эллери и Дейкину пришлось его успокаивать. Наконец он тихо заплакал в подушку.

Эллери присел на край кресла, глядя на съежившуюся на кровати фигурку.

— Я не привык сыпать соль на раны, — сухо заметил Дейкин, — но, говоря между нами, мистер Квин, вы с вашей мисс Прентис до смерти напугали беднягу Дэвида, и это конец истории.

— Нет, — покачал головой Эллери.

— Вы упрямы, как мул. Ну, я больше не могу тут торчать. Что вы намерены делать?

— Оставаться здесь. — Эллери поднялся. — Дейкин, вы не одолжите мне ваших людей?

— Послушайте, мистер Квин…

— Предположим, вы не правы, Дейкин, и завтра утром вам сообщат из конхейвенской полиции, что…

— Черт! — Дейкин распахнул дверь, и в комнату вошли полицейские. — Я возвращаюсь в Райтсвилл. Вы остаетесь в распоряжении мистера Квина, пока не получите от меня указаний. — Он сердито нахлобучил шляпу и зашагал по коридору к лестнице.

— Вы Джип, не так ли? — обратился Эллери к одному из полицейских. — Я помню вас по делу Ван Хорна, но никогда не знал вашей фамилии.

— Джоркинг, сэр. У моего отца свиноферма на старой нижней дороге, как раз возле 478-го шоссе.

— А вас я вовсе не знаю, — сказал Эллери второму полисмену.

— Меня зовут Пласкоу, сэр. Фил Пласкоу.

— Отлично. Ну, ребята, я постараюсь вытянуть кое-какую информацию из этого человека. Вы здесь, чтобы охранять его. Можно раздобыть кофе и сандвичи?

— В городе на площади есть ночная закусочная, — ответил Джоркинг.

— Превосходно. Принесите сандвичи для нас четверых, Джип, и пару кварт черного кофе. — Эллери дал ему десять долларов. — А вы, Фил, спрячьтесь в той нише внизу и смотрите в оба. Похоже, процедура будет не из быстрых.

* * *

В час ночи Дэвид Уолдо сидел в кресле, укрытый одеялом, — ночь была теплой, и он только что выпил две чашки горячего кофе, но продолжал жаловаться на холод. Однако на лице у портного появился румянец, и его, казалось, тронули их заботы.

— Поймите, мистер Уолдо, — заговорил Эллери, поставив свою чашку на бюро. — Я понятия не имею, в каком направлении развиваются события. Давайте начнем сначала. Вы знали Люка Мак-Кэби?

— Практически нет, мистер Квин.

— Но вы иногда его встречали?

— Пару раз на улице несколько лет назад. Мне его показали.

— Кто?

— Кто-то из владельцев магазинов. Может быть, Джефф Гернаберри из спорттоваров… — Он запнулся, и Эллери ободрил его улыбкой. — Да, это был Гернаберри.

— Вы или ваш брат никогда не шили костюм для Мак-Кэби? А может быть, ремонтировали, чистили или гладили?

— Нет.

— Вы не помните, чтобы кто-нибудь обсуждал с вами Мак-Кэби?

— Джефф Гернаберри.

— А кроме него?

— Нет, не помню.

— Даже Отис Холдерфилд?

— Ну… не думаю, сэр. Возможно, мистер Холдерфилд говорил что-то Джонатану…

Голос портного дрогнул, и Эллери быстро переменил тему. Он задал еще ряд вопросов — не столько надеясь на полезные сведения, сколько для восстановления доверия Уолдо — и перешел к Джону Спенсеру Харту.

— Нет, мистер Харт заказывал одежду в Бостоне. По-моему, я уже как-то говорил вам об этом.

— Да, в тот день, когда я купил у вас купальный костюм. А как насчет глажки?

— Нет, этим занимался слуга мистера Харта. Все это знали. Мы никогда не выполняли для него никаких заказов.

— А кто-нибудь из служащих «Райтсвиллского производства красителей» был вашим клиентом?

— Ну, Джордж Черчуорд, управляющий заводом, как-то заказал нам сразу три костюма. Но чисткой и глажкой для него мы не занимались.

— Мистер Черчуорд когда-нибудь упоминал мистера Харта?

— Не припоминаю.

— А мистера Мак-Кэби?

— Едва ли.

Вскоре Эллери перешел от Джона Спенсера Харта к Томасу Гарди Эндерсону. Уолдо знал Эндерсона только как городскую достопримечательность. Эндерсон никогда не выполнял для братьев никакой случайной работы; Дэвид и, насколько он знал, Джонатан никогда не давали Эндерсону денег, не контактировали с его приятелями Тойфелом и Жакаром и так далее.

Расспросы о Николе Жакаре дали такой же результат.

Однако, когда Эллери переключился на Себастьяна Додда, ответы Уолдо стали более содержательными. Да, Дэвид и Джонатан в течение нескольких лет были пациентами доктора Додда. Ничего особенного — грипп, сенная лихорадка Джонатана, случавшаяся с ним каждым летом, — если не считать их бессонницы. Доктор прописывал им нембутал, и они принимали его даже чаще, чем он советовал, но портной все равно что скрипач — его кормят руки, а после бессонной ночи они дрожат, и он не в состоянии даже вдеть нитку в иглу. Да, они высоко ценили доктора Додда — отличный был врач и великодушный человек. К тому же он жил как раз напротив…

— Когда вы видели Додда в последний раз? — прервал Эллери.

— Дайте вспомнить… Когда он погиб?

— Рано утром 27 апреля. В четверг, перед рассветом.

— В четверг… Да, я видел его за два дня до смерти.

— То есть во вторник 25-го. Где, мистер Уолдо?

— В офисе мистера Холдерфилда.

Так вот где Додд задержался тем утром! Это было после инцидента с птицей — Эллери отправился в офис Дейкина взять у него второй дубликат ключа, изготовленный Миллардом Пигом, а когда вернулся, Додд уже ушел.

— Значит, вы видели Додда в офисе Холдерфилда за два дня до смерти. Что он там делал, мистер Уолдо?

— Составлял завещание.

— О! А что там делали вы?

— Мы с братом его засвидетельствовали, мистер Квин. Мистер Холдерфилд позвонил в наш магазин, сказал, что ему нужды еще два свидетеля для завещания, и попросил меня и Джонатана зайти к нему. Мы поднялись и увидели там доктора Додда — выглядел он усталым. Мистер Холдерфилд вызвал свою секретаршу Флосси Бушмилл, доктор Додд заявил в нашем присутствии, что это его завещание, и поставил свою подпись, а Флосси Бушмилл, мой брат и я подписались как свидетели. Потом мы с Джонатаном спустились к себе. Все это не заняло и пяти минут — ведь завещание было приготовлено заранее.

Эллери перешел к Отису Холдерфилду. Он подробно расспросил о связях братьев Уолдо с покойным адвокатом, о том, когда и при каких обстоятельствах они познакомились, попросил Дэвида припомнить каждый случай, когда ему приходилось контактировать с Холдерфилдом, каждую консультацию по поводу новой одежды, каждую примерку и доставку, характер замечаний Холдерфилда по каждому конкретному случаю. Эллери завел разговор о субботе, когда погиб адвокат, и прошелся по всему дню, словно врач в поисках сломанных костей, нащупывая каждый обрывок факта, каждую деталь, каждый инцидент, неизвестный ему, уверенный, что хотя бы один из них застрял в памяти Дэвида Уолдо, но не обнаружил ничего.

Уолдо начал клевать носом. Его пожелтевшие опухшие веки опускались на глаза, как личинки на две гнилые вишни, и, дрогнув, поднимались вновь.

— Вы слишком устали, чтобы продолжать? Может быть, хотите немного поспать?

— Я не мог заснуть — у меня кончился нембутал. Пожалуйста, выключите свет.

Эллери снова прикрыл газетой лампу и направился к двери. Фил Пласкоу располагался в нише у лифта, а Джоркинг — в коридоре у двери, из-за которой доносился смех.

— В этом отеле свободные нравы. Там какая-то шумная вечеринка. Как идут дела, мистер Квин?

— Кружным путем — через Окинаву. Джип, вы не могли бы раздобыть еще кофе?

— В кофейнике немного осталось. Фил, кофе еще горячий?

— Теплый.

Эллери закрыл дверь и поднес кофейник к губам Уолдо. Портной глотнул и закашлялся.

— Больше не надо.

— Тогда начнем все сначала.

Уолдо застонал.

Мак-Кэби.

Харт.

Эндерсон.

Жакар.

Додд.

Холдерфилд. Джонатан Уолдо.

Комната начала раскачиваться перед глазами.

Мак-Кэби.

Харт.

«Стоит поместить двух человек в отдельный номер на несколько часов, — думал Эллери, — и он начинает пахнуть могилой».

Эндерсон.

Жакар…

Уолдо затошнило, и Эллери пришлось проводить его в ванную. Он сам покрылся потом и чувствовал, как пол дрожит у него под ногами.

Мак-Кэби.

Харт.

Эндерсон…

Они снова добрались до Додда, и Эллери с трудом процедил сквозь зубы:

— Когда вы засвидетельствовали завещание Додда, мистер Уолдо, доктор не говорил Холдерфилду или Холдерфилд доктору о…

— Нет! — захныкал Дэвид Уолдо. — Оставьте меня в покое!

— …скажем, о каком-нибудь третьем лице? Или что кто-то из них чего-то боится? Или что-нибудь, что могло показаться странным?

— Я уже отвечал вам тысячу раз! Вы просто хотите меня убить!

— Я пытаюсь сохранить вам жизнь. Подумайте, приятель! Отвечайте! — Эллери слегка встряхнул его.

— Я уже забыл вопрос.

Эллери самому пришлось порыться в памяти, чтобы повторить его.

— Не помню. — Во взгляде Уолдо читалась острая жалость к самому себе. — Как может человек вспомнить подобное среди ночи?

— Вы должны вспомнить!

— Мы просто поднялись наверх…

— Вы с Джонатаном поднялись наверх. И…

— Мы поднялись, когда мистер Холдерфилд позвонил нам. Это было за три дня до смерти доктора Додда. Там была эта шлюшка…

— Да, — вздохнул Эллери. Бесполезно. Этому человеку просто нечего вспоминать. Еще один тупик…

— Это было за три дня до смерти доктора Додда, — жалобно повторил Уолдо. — Мой брат и я…

— Что вы сказали, мистер Уолдо?!

— Вы не имеете права держать меня здесь! Я ничего не сделал! Я гражданин…

— Все верно, но что вы только что сказали, мистер Уолдо? За сколько дней до смерти Додда?

— За три.

— За три?

— Да, за три!

— А вы не ошибаетесь, Уолдо? — сердито осведомился Эллери. — За три дня — значит, в понедельник. Но вы только что говорили, что засвидетельствовали завещание Додда за два дня до его смерти — во вторник. Так когда же это было?

Уолдо быстро заморгал:

— У меня голова идет кругом, мистер Квин…

— Когда это было, Уолдо, за два или за три дня до смерти Додда?

— За два… а может, за три, — пробормотал портной. — Дайте мне подумать…

— Холдерфилд звонил вам с просьбой подняться к нему в офис и засвидетельствовать завещание Додда в понедельник или во вторник?

К ужасу Эллери, Дэвид начал плакать.

— Вы мне надоели! — всхлипывал он. — Неужели вы не видите, что я не в состоянии думать?

Эллери сдерживался с трудом.

— Конечно, не в состоянии, мистер Уолдо. Но постарайтесь. Не спите! — Он хлопнул маленького человечка по спине, и тот открыл глаза. — Это мелкая деталь, но именно она меня и беспокоит. Уолдо, это было в понедельник или во вторник?

— Какая разница? Один день или другой…

— Вы засвидетельствовали завещание Додда, Уолдо. Это произошло за два или за три дня до его гибели? Во вторник или в понедельник?

— Это произошло… — Голос портного дрогнул от ненависти. — Это произошло… в оба дня! — с триумфом заявил он. — Да, сэр! Теперь, когда я ответил на ваш вопрос, я настаиваю на своих правах и намерен…

— В оба дня? Знаете, Уолдо, это не слишком вероятно. Вы просто придумали это, чтобы я от вас отстал. Никто не свидетельствует завещание два дня подряд. Вы не выйдете отсюда, пока не ответите мне!

Уолдо застучал зубами.

— Говорю вам, в оба дня! Мы засвидетельствовали его дважды! Я помню это абсолютно четко, мистер Квин. Может быть, на этом закончим? Меня опять тошнит…

— Завещание было засвидетельствовано дважды? И доктор Додд присутствовал оба раза — в понедельник и во вторник?

— Да, и мистер Холдерфилд оба раза вызывал меня и Джонатана. А эта… секретутка оба раза ставила свою подпись. Если не верите мне, спросите у нее — она вам скажет…

— Вы в этом уверены?

Портной не ответил.

— Уолдо! Вы уверены, что это происходило два дня подряд?

Голова Дэвида свалилась на грудь.

— Отвечайте! — Эллери склонился над ним — капля пота с кончика его носа упала на редкие пепельные волосы маленького человечка.

Шум вечеринки прекратился, и ровное дыхание Уолдо казалось очень громким.

Эллери надел пиджак и открыл дверь. Джоркинг где-то отыскал стул и, сидя на нем, клевал носом. При виде Эллери он зевнул и поднялся.

— Сколько сейчас времени, сэр?

— Без двадцати четыре. Уолдо заснул в кресле, Джип, не тревожьте его. — Фил Пласкоу подошел к ним с другой стороны коридора. — Советую вам, ребята, дежурить по очереди — один наблюдает, пока другой спит. Лучше зайдите к нему в комнату. Я хочу, чтобы по крайней мере одна пара глаз бодрствовала постоянно. Закажите еду в номер и оставайтесь там, пока не получите указания от Дейкина или от меня. Может быть, я вернусь, а может быть, и нет. В любом случае оставайтесь с Уолдо, пока вас не отзовут. Не думаю, что он причинит вам хлопоты.

Эллери ждал в коридоре, покуда не услышал щелчок замка.

После этого он вызвал лифт.

* * *

Ночная прохлада казалась блаженством после душного гостиничного номера. Эллери до отказа открыл окошко «бьюика».

Он медленно ехал по пустынному шоссе.

Упорное наличие двух возможностей в этом деле просто бросалось в глаза. Или — или. Аверс или реверс. Даже считалка имела две версии, а последняя строка во второй из них — две пунктуации. А теперь возникло двойное засвидетельствование завещания Додда — два дня подряд.

В любом деле могло быть двое подозреваемых, каждая улика могла иметь двойное объяснение, как и каждый мотив. Но здесь у каждой смерти было два лица, история каждой жертвы могла быть рассказана дважды с двух разных точек зрения.

Эллери заметил в зеркальце фары догоняющего его автомобиля и уменьшил скорость, пропуская его вперед.

Казалось, вся ткань этого дела, куда была искусно вплетена разгадка, имела двойное значение.

Спустя некоторое время мимо вновь пронеслась машина, на сей раз навстречу «бьюику».

Эллери не обратил на нее внимания.

Но это был тот же самый автомобиль.

Через несколько минут быстроходная машина снова мчалась в северном направлении, догоняя «бьюик», пока между ними не осталось сто ярдов.

После этого она уменьшила скорость, сохраняя дистанцию.

Однако вскоре автомобиль начал приближаться. Свет его фар насторожил Эллери. Но внезапно огни исчезли, и он забыл о них.

Вторая машина свернула на грязную боковую дорогу. Фары погасли, и мотор смолк в нескольких ярдах от поворота, возле насыпи.

Эллери надавил на тормоз, и «бьюик» возмущенно заскрипел. Он едва не наехал на заграждение.

Машина стояла на десятимильном объезде между Конхейвеном и Файфилдом, бедном родственнике шоссе, которое впереди было взрыхлено тракторами и грузовиками, подвозящими гравий для работы. У обочины были сложены секции труб, деревянные подпорки и соединенный каркас маленького мостика. Повсюду горели сигнальные огни.

Две подпорки перегораживали дорогу. На каждой из них было написано: «ОПАСНО!»

Эллери остановил машину.

Незадолго до полуночи он ехал по этой дороге к югу, и она была открыта — работа прервалась на ночь, и рабочие ушли.

Неужели они вернулись среди ночи? Эллери выключил фары, давая глазам возможность привыкнуть к темноте.

Но, помимо тлеющих костров по бокам, не было никаких признаков возобновления работы, а так как, судя по сигнальным огням, дорога была прямая, он мог видеть далеко вперед.

Возможно, это ночные шалости местных мальчишек.

Дорогу окаймлял лес. Слышалось стрекотание сверчков и кваканье лягушек. И все, никаких звуков человеческой деятельности.

Тем не менее Эллери стало не по себе.

Он снова включил фары, явно не желая выходить из машины. В темноте, которую прорезывало мерцание костров, ощущалось нечто враждебное. Рассердившись на самого себя, Эллери открыл дверцу, шагнул на дорогу и быстро двинулся вперед вдоль сигнальных огней.

Когда он приподнял правую подпорку, ему показалось, что сзади послышались шаги.

Эллери обернулся.

Но там были только терпеливо ожидающий «бьюик» и темная дорога.

Отодвинув налево вторую подпорку, Эллери поспешил назад, сел в машину, захлопнул дверцу и освободил тормоз.

Когда он выпрямился, шаги послышались снова — на сей раз у самой машины, возле сиденья водителя.

Эллери резко повернулся, понимая, что уже слишком поздно и что блеск, который он увидел уголком левого глаза, был отражением света щитка автомобиля на револьверном дуле, быстро скользнувшем в открытое окошко.

Грянули два выстрела, и резкая боль обожгла его левый бок.

Но за секунду между выстрелами и падением Эллери на зачехленное сиденье молния смерти разорвала оболочку, скрывающую истину, и он ясно увидел ее, прежде чем вокруг него сомкнулась тьма.

* * *

Когда Эллери открыл глаза, в них ударил свет, и он не сразу осознал, что лежит на правом сиденье, а свет исходит от щитка. Эллери попытался сесть и вскоре смог это сделать, опираясь на правую руку, — левая висела беспомощной плетью, а вся левая сторона тела казалась охваченной пламенем. С трудом выпрямившись, он осмотрел себя. Вниз от левого плеча пиджак был испачкан чем-то ярко-красным.

Все снова провалилось во тьму.

Придя в себя вторично, Эллери обнаружил, что сохранил сидячее положение, и попытался, превозмогая боль, осмотреться вокруг. Казалось, что с начала эпизода ничего не изменилось. Мир по-прежнему был погружен в темноту, сигнальные костры все еще мерцали, подпорки были там, где он их оставил. Эллери попробовал поднять левую руку, чтобы взглянуть на часы, но рука отказалась повиноваться. Потом он почувствовал боль, и рука опять запылала вместе с левым боком. Пятно на пиджаке сильно расползлось.

Мотор работал. Эллери спросил себя, сможет ли он вести машину, и зная, что должен это сделать, положил правую руку на руль и нажал на акселератор.

Спустя некоторое время он уже был в Райтсвилле и осторожно сворачивал на Стейт-стрит.Ночь отступала перед бледным рассветом, и вязы по обеим сторонам улицы выглядели довольными. Таким же выглядел и Эллери, припарковав «бьюик» у здания окружного суда. Он выключил мотор и фары, с трудом открыл правую дверцу и вылез из машины. Пройдя к зеленым фонарям полицейского участка, Эллери начал подниматься к входу, но споткнулся и упал на левый бок. Теплая жидкость хлынула снова. Лежа, он с интересом наблюдал за расползающимся пятном.

Эллери попытался встать, но передумал и пополз к двери. Проблема заключалась в том, чтобы ее открыть, но для этого нужно было опереться на левую руку, что было полностью исключено. Эллери задумался. Он мог приподняться на правой руке, но тогда ему бы не удалось завершить операцию. В итоге он перевернулся на спину, лежа перед дверью, и постучал в нее правым кулаком.

Далеко не сразу дверь открылась, и на него испуганно уставился мужчина с лысой макушкой, обрамленной каймой черных волос.

— Позовите Дейкина, — внятно произнес Эллери. Он постарался бросить ободряющий взгляд на лейтенанта Гоббина, но снова погрузился во тьму.

* * *

В третий раз Эллери пришел в сознание на кушетке, глядя на фотографию Дж. Эдгара Гувера, половину лица которого скрывал край висящей рядом акварели. Мужчина в рубашке без воротничка, застегнутой на шее большой золотой пуговицей, бинтовал его левую руку.

— Вот он и ожил, Дейкин, — с усмешкой сказал мужчина.

Человек, стоящий у окна, подошел ближе, и Эллери узнал в нем шефа Дейкина в старом розовом лыжном костюме и черной полицейской фуражке.

— Вы коронер Грапп! — радостно заявил Эллери перевязывающему его мужчине, как будто сделал счастливое открытие.

— Как вы себя чувствуете?

Эллери увидел, что он обнажен по пояс. Кожа на ребрах с левой стороны переливалась желтым, зеленым и вишневым цветами, а левая рука была забинтована до плеча.

— Так себе, — ответил он.

— Выпейте это.

Эллери проглотил нечто мерзкое и устало откинулся назад.

— С ним все в порядке, — донесся словно издалека голос коронера Граппа. — Главным образом шок и потеря крови. Я доставлю его в больницу.

— Только не в больницу, — возразил Эллери. — Я туда не поеду.

— Он туда не поедет, — подтвердил шеф полиции.

— Я должен кое-что сделать.

— Он должен кое-что сделать, — точно эхо повторил Дейкин.

— Ну, тогда держите его в тепле и не позволяйте вставать несколько часов.

В следующий момент Эллери увидел, что Дейкин полностью одет, а в комнате светит солнце. Он лежал под одеялом. Левая рука походила на барабан, а с туловища словно содрали кожу.

— Чувствуете себя лучше? — спросил Дейкин.

Эллери осторожно пошевелился и с радостью обнаружил, что может сидеть на кушетке.

— Гораздо!

— Я говорил по телефону с Джоркингом и Пласкоу — они ничего не знают о случившемся.

— Как Уолдо?

— В полном порядке. Почему на вас было вот это? — Дейкин протянул ему странный на вид предмет одежды.

Эллери взял его.

— Я что-то предчувствовал. — В одежду был вмурован бесформенный кусочек металла. — Неудивительно, что мне показалось, будто меня лягнула лошадь. Прямо под сердцем. Я всегда ношу с собой в чемодане несколько любопытных приспособлений, а вчера вечером, чуя приближение развязки, решил надеть пуленепробиваемый жилет перед поездкой в Конхейвен. Жаль, что он без рукавов. Большая у меня в руке дырка?

— Солидная. Во время выстрела оружие находилось всего в нескольких дюймах от вас. Вы видели, кто стрелял?

— Нет.

— Я-то думал, что в качестве последней жертвы наметили шефа Эпуорта или меня, — сухо заметил Дейкин. — Как там в вашей считалке? «Доктор, адвокат, торговец, шеф»? Или правила игры изменились?

— Они остаются теми же, Дейкин, — слабо улыбнулся Эллери. — Понимаете, я забыл, что тоже являюсь шефом. Во всяком случае, для одного человека в городе. — Он умолк.

Дейкин отошел к окну.

— Когда будете в состоянии объясняться по-английски, дайте мне знать.

Эллери снова лег и задумался.

— Теперь мне известно все, Дейкин, — наконец заговорил он. — История невероятная и в то же время весьма ординарная. Все просто, как детская игра. Нужно только правильно на это смотреть. Как по-вашему, Шалански уже встал?

— Что-что? — В голосе Дейкина звучало недоумение.

— Думаю, нам лучше подключить и его. Вы оба должны многое понять, прежде чем мы сможем принять необходимые меры. Позвоните ему прямо сейчас — пусть придет и захватит одну из своих лучших рубашек, так как боюсь, что моя в безнадежном состоянии.

Они прибыли к дому Додда в трех машинах. Одна остановилась сзади, где можно было наблюдать за кухонной дверью, садом и переулком перед жилым домом с голубыми стенами. Вторая высадила на тротуар трех полисменов: один занял место у передних ворот, другой поднялся на крыльцо, а третий перешел улицу к обгоревшим останкам дома Уолдо. Из третьей машины вышли Эллери с левой рукой в лубке, шеф Дейкин, прокурор Шалански и два детектива. К тому времени, когда они добрались до крыльца, полисмен из второй машины, Доди Готч, открыл входную дверь и стоял в холле, держа одной рукой окаменевший локоть Эсси Пингарн. Миссис Фаулер маячила на заднем плане, отчаянно теребя слуховой аппарат.

Рима и Кен завтракали. Оба медленно поднялись, глядя на руку Эллери, Дейкина, Шалански и двух детективов с револьверами в руках, один из которых блокировал входную дверь, а другой двинулся к двери в кухню и стал спиной к ней.

— Эллери!

— Мы нашли вашу записку вчера вечером…

— Что с вашей рукой?

— Что все это значит?

Эллери осторожно опустился на стул и улыбнулся:

— В меня не каждый день стреляют, Рима.

— Стреляют?!

— Что, черт возьми, происходит? — воскликнул Кен.

— Откровенно говоря, Кен, — ответил Эллери, — мне бы хотелось, чтобы этого не происходило. Боюсь, вам это не понравится, и если бы я не знал, что все бесполезно, то попросил бы вас выйти.

Кен недоуменно посмотрел на Риму. Но на ее смертельно бледном лице не было ответа.

— Все это детская игра, — начал Эллери. — Абсолютно безобидная, пока порочный ум не воспользовался ею в качестве образца для серии убийств. «Богач, бедняк, нищий, вор, доктор, адвокат, торговец, шеф». До прошлой ночи первые семь смертей происходили в соответствии с графиком. Но ночью на объезде между Конхейвеном и Файфилдом произошло восьмое покушение. Кто-то перегородил дорогу, потом забрался ко мне в тыл, подождал, пока я остановлюсь, а затем просунул револьвер в окошко моего автомобиля и дважды нажал на спуск в шести дюймах от моего сердца. Восьмая смерть не состоялась, так как на мне был пуленепробиваемый жилет. Поэтому «шеф» не умер.

Однако покушение на мою жизнь не прошло даром. Оно указало на меня как на «шефа». Но ведь я не шеф. Или все-таки шеф? Тогда я вспомнил, что в краткий период являлся таковым для одного человека в этом городе. Конечно, это была шутка, но любой специалист по душевным болезням скажет вам, что у помраченного ума нет чувства юмора. Следовательно, только то лицо, которое знало меня как «шефа», могло пытаться меня убить. Но к чему бродить вокруг да около? Давайте назовем все своими именами — верно, Рима?

В ее лице не было ни кровинки.

— Что «верно»? — рявкнул Кен.

Эллери поднялся.

— Кен, Рима — единственный человек в Райтсвилле или где бы то ни было, который когда-либо называл меня «шефом» или думал обо мне как о таковом.

— Но это делает Риму… — Кен не договорил.

— В Райтсвилле произошло семь смертей, — продолжал Эллери, — и все они следовали детской считалке. Сначала человек, оказавшийся богачом. Потом человек, оказавшийся бедняком. Далее человек, известный как нищий и пьяница, — вот какова цена наследственности. Затем человек, известный как вор. После этого доктор, адвокат и торговец. И наконец, покушение на меня — «шефа». Так как Рима пыталась убить шефа, значит, она также убила торговца, адвоката, доктора, вора, нищего, бедняка и богача. Вот кем это делает Риму, Кен.

— Погодите… — Кен, казалось, пытался сосредоточиться. — Прошлой ночью Рима была дома — со мной.

— Боюсь, — деликатно заговорил прокурор Шалански, — что ваше свидетельство, как ее мужа, доктор Уиншип…

— Только между нами, Кен, — сухо прервал шеф Дейкин. — Можете вы поклясться, что Рима прошлой ночью не оставила вас храпеть, не взяла вашу машину, не последовала за мистером Квином в Конхейвен, не подстерегла его по обратной дороге и не скользнула утром в постель, прежде чем вы проснулись?

Кен внезапно сел.

— Мы считаем, доктор Уиншип, что ваша жена… — Шалански кашлянул. — Я имею в виду эту историю со считалкой… По-моему, душевное заболевание — единственное объяснение, которое имеет смысл, во всяком случае, на данной стадии. Уверяю вас, что прокуратура учтет все обстоятельства, связанные с ее…

— Но вы же не можете всерьез думать… — пробормотал Кен. Внезапно он вскочил на ноги с криком: — Да вы просто спятили! Обвиняете мою жену на основании детской чепухи, выдуманной каким-то параноиком! Я привлеку вас к суду за необоснованный арест, клевету и…

Он умолк. В холле появился детектив и подал таинственный знак шефу Дейкину.

— В чем дело, Чарли?

— Вы можете выйти на минутку?

Дейкин вышел в холл. Детектив заговорил с ним вполголоса. Кен Уиншип обошел вокруг стола и встал рядом с Римой. Детектив у кухонной двери двинулся одновременно с ним. Рима, закрыв глаза, держалась за спинку стула. Губы Шалански шевелились, но он не произнес ни слова. Эллери переступил с ноги на ногу.

— Хорошо, Чарли, возьми машину на буксир, — сказал Дейкин.

При этих словах Шалански перестал кривить губы, Эллери выпрямился, а Рима открыла глаза.

Кен свирепо уставился на шефа полиции.

Дейкин вошел в столовую. Шалански поспешил к нему, а Эллери последовал за ним. Улыбнувшись, Дейкин что-то прошептал.

— Теперь все ясно, — устало произнес Эллери и вышел в холл, как будто ему было незачем оставаться в столовой.

— Ради бога, что происходит? — хрипло осведомился Кеннет.

Лицо Шалански стало суровым.

— Пожалуй, вам следует об этом знать, доктор Уиншип. Сравнение свежих следов шин, обнаруженных на месте покушения на мистера Квина, с шинами вашего «паккарда» показало их идентичность. Так как у вас только одна машина, то следовательно, ваша жена воспользовалась ею. Думаю, что несколько дней допросов в тюрьме вытянут из нее всю правду. Незачем говорить вам, доктор, что мы гарантируем ей защиту. В городе нервничают из-за этих убийств, и ходят малоприятные разговоры. Но я уверен, что мы не допустим никаких эксцессов. Так что на этот счет можете не беспокоиться. — Прокурор обернулся к шефу полиции: — Кончайте с этим.

Дейкин вынул из кармана бумагу.

— У меня имеется ордер на арест миссис Римы Уиншип, урожденной Римы Эндерсон, по обвинению… Думаю, мистер Шалански, мне лучше прочитать текст.

Шалански кивнул.

Дейкин начал читать бесстрастным голосом. Кеннет Уиншип шумно дышал. Рима снова закрыла глаза.

— Уведите ее, Крэбб, — приказал Дейкин.

Высокий детектив прыгнул, толкнув Кена плечом, так что тот чуть не упал. Прежде чем Кен обрел равновесие, послышался щелчок, и Рима уставилась на свои скованные запястья.

— Пошли. — Детектив начал подталкивать ее к выходу.

Рима вскрикнула от боли.

Кеннет Уиншип как молния бросился к двери и закрыл ее собой, раскинув руки.

— Дейкин!..

— Не ухудшайте положение, Кенни, — сказал шеф. — Позади вас вооруженный полисмен. Так что не будьте дураком и отойдите.

— Снимите с нее наручники! Она этого не делала!

— Знаю, Кенни. Прочь с дороги.

— Говорю вам, она не делала этого! Она не брала машину прошлой ночью, но догадалась, кто ее брал, и потому молчит!

— Не брала — вот как? — терпеливо осведомился Дейкин. — Тогда кто ее взял? Человек с луны?

— Я! Это я стрелял в Квина! Я убил пятерых из них — Эндерсона, Жакара, дока Додда, Холдерфилда, Уолдо! Я придумал весь этот чертов план!

* * *

— Мне пришлось так поступить, Рима, — сказал Эллери. — Не было никаких доказательств. У меня было только одно оружие — любовь Кена к вам. Поэтому мы все инсценировали — обвинение, появление Чарли Брейди с ложной информацией о сравнении следов шин, которых там не было, ваш арест… Это было жестоко, Рима, но у нас не было другого способа установить вину Кена.

В доме было тихо, словно здесь произошла очередная смерть и люди собрались на Алгонкин-авеню, ожидая, пока вынесут гроб. (Возможно, они в самом деле там собрались.) Рима неподвижно лежала на кровати.

— Кен думал, что он охотится за единственной вещью в мире, которая ему нужна, — продолжал Эллери. — Ему не удалось заполучить ее. Но он нашел вас. Это был величайший момент в его жизни, Рима, и если бы убийства можно было стереть, как следы карандаша, то, найдя вас, Кен нашел бы и себя. Но убийства стереть нельзя. Перейдя определенную грань, убийца теряет контроль над событиями, и они начинают контролировать его. Для него было слишком поздно, Рима. И для вас тоже. Рано или поздно вы бы поняли, что что-то не так, заподозрили истину и постепенно все узнали. — Эллери готовился сказать гораздо больше — как она молода, как время залечивает раны и тому подобное, но ее молчаливая отстраненность, как у умирающей птицы, заставила его умолкнуть. Он нерешительно поднялся. — Могу я что-нибудь еще для вас сделать, Рима?

Эллери понял всю двусмысленность своего вопроса, стоя над ее неподвижной маленькой фигуркой. Уходя, он со вздохом подумал, что его райтсвиллские «триумфы» никогда не оставляли ничего, кроме ощущения горькой иронии.

По крайней мере, в этом было постоянство!

Вторник, 13 июня

— Но мы не можем ничего вытянуть из Шалански и Дейкина, — сказала Мальвина Прентис. — Если им вообще известно что-нибудь важное, в чем я сомневаюсь.

— Единственный человек, кроме вас, — добавил Фрэнсис О'Бэннон со своим тщательно отрепетированным гарвардским произношением, — который может рассказать нам всю историю, это Уиншип, но он вроде бы отказывается говорить даже со своим адвокатом.

— Почему он это сделал, Эллери, и как вы это разгадали? Вот что хочет знать «Архив», прежде чем на вас накинутся Ассошиэйтед Пресс, Юнион Пресс и все остальные, так что если вы рассчитываете ускользнуть на этом поезде…

Была вторая половина дня, когда «Придорожная таверна» напоминала судно, попавшее в штиль в пустом море. Гас уныло читал бюллетень состязания в бридже, и в салоне ощущался запах мыльной пены. Увернуться было невозможно. Эллери уже изложил Шалански историю трагедии Уиншипа, с юридическими формальностями было покончено, его присутствие не требовалось до начала суда, так что, казалось, он может ехать на юг первым поездом. Однако у Эллери оставалось ощущение незавершенного дела. Его пугало положение Римы. Куда ей идти? Как жить? У нее не было ничего — ни дома, ни денег, ни друзей. Эллери долго размышлял над этой проблемой. Наконец он вспомнил о Музее естественной истории в Слоукеме и докторе Джозайе Булле. Но, вернувшись из Слоукема, Эллери даже не смог связаться с Римой. Она заперлась в доме Додда, не желая никого видеть, и отказывалась подходить к телефону. Поэтому Эллери отправил записку на Алгонкин-авеню с Хоузи Даулингом, пожилым посыльным из телеграфной конторы в «Блумфилд-блоке», и стал готовиться к отъезду. Но он медлил, так как не хотел уезжать из Райтсвилла, не повидавшись с Римой, и даже мечтал о вторичном совместном посещении Итайоа. Задержка оказалась роковой. Розалинд Расселл и ее мужчина Пятница^[107] поймали его на вокзале, и теперь, чтобы вырваться из их цепких лап, ему предстояло заплатить выкуп на манер Шахерезады и вернуться на станцию к сданному в камеру хранения чемодану и следующему поезду, отправляющемуся в 18.02.

— Что меня мучило от начала до конца, — со вздохом заговорил Эллери, — это скучная проблема мотива. Чем больше я ломал голову над происходящим, тем сильнее убеждался, что эти преступления не были делом рук маньяка-убийцы. Маньяк не пытается скрыть свои злодеяния — он обычно щеголяет ими, — а тут вообще было неясно, являются ли эти смерти убийствами; каждая из них могла быть естественной или случайной. И когда стало очевидным, что смерти происходят в заранее намеченной последовательности, я пришел к выводу, что событиями управляет вполне рациональный ум. Ибо обычный маньяк не убивает по точной и неизменной схеме.

Эллери без особого аппетита глотнул пива. Фрэнсис бешено строчил в своем блокноте.

— Я обдумал каждую возможную мотивировку. Ненависть. Месть. Ревность. Страх перед разоблачением. Устранение каких-либо препятствий. Самозащита. Защита кого-то другого или других. И против каждого мотива находил сильные возражения. Кроме одного — наживы.

— Наживы? — нахмурилась Мальвина. — Но…

— Знаю. Но вы не можете отрицать, мисс Прентис, что в этом деле, по крайней мере до определенного момента, постоянно фигурировали деньги или их очевидное отсутствие. Жажда наживы казалась разумной теорией. Но, разобрав ее по косточкам, я увидел, что она не имеет смысла. Мак-Кэби после смерти оставил большое состояние, которое перешло к Додду. Смерть Джона Спенсера Харта предоставила Додду широкое поле деятельности в «Райтсвиллском производстве красителей». Снова выигрывает Додд. Что касается Харта, то он умер не просто бедняком, но банкротом. Том Эндерсон умер, владея пятью тысячами долларов, данных ему Доддом, которые, по глупости Эндерсона, были присвоены Жакаром, но Жакар вскоре также погиб, а деньги Эндерсона были найдены Дейкином и, так как Рима не захотела их принять, вернулись к первоначальному дарителю. В третий раз Додд оказался в выигрыше. Но что он сделал? Завещал большую часть унаследованного состояния райтсвиллской больнице! Тупик. Холдерфилд? Умер разоренным. Джонатан Уолдо? От его смерти не выиграл никто: портновский бизнес и дом принадлежали его брату Дэвиду. Я пришел к озадачивающему выводу, что, хотя жажда наживы была единственным вероятным мотивом, в результате этих семи смертей никто ничего не приобрел.

Имелись и другие сложности, — продолжал Эллери, обращаясь к грязному потолку заведения Гаса Олсена. — Были ли все смерти естественными и случайными или же они последовали в результате преступлений? Являлись ли одни из них естественными, а другие криминальными? Если так, то какие? Ответить на это не представлялось возможным. Улики отсутствовали полностью. Если это преступления, то они были безупречными. И тогда мне повезло впервые за два месяца.

— Каким образом? — осведомилась Мальвина Прентис. Карандаш О'Бэннона выжидающе застыл.

— В ночь с субботы на воскресенье в номере конхейвенского отеля Дэвид Уолдо открыл мне факт, о котором я не знал. Близнецы Уолдо, являвшиеся свидетелями завещания Себастьяна Додда, действовали в этом качестве не однажды, а дважды — за три и за два дня до смерти Додда.

Двойное засвидетельствование завещания одного и того же человека в течение двадцати четырех часов могло означать только одно: за эти двадцать четыре часа завещатель изменил свои намерения, и его адвокат составил новое завещание.

Каковы же были условия этого нового, или второго, завещания? Они нам известны, кроме нескольких мелочей. Додд оставил все деньги для финансирования новой больницы. Тогда какими были условия предыдущего, первого завещания?

— Ну и какими? — быстро спросил Фрэнсис.

— На этот счет сведений у меня было не больше, чем у вас, — улыбнулся Эллери. — Но я чувствовал, что в первом, отвергнутом завещании скрыто нечто крайне важное.

Было бесполезно допытываться у Уолдо — он всего лишь засвидетельствовал подпись Додда. Только три человека знали содержание первого завещания: Отис Холдерфилд, который его составил, Флосси Бушмилл, секретарша Холдерфилда, которая, безусловно, его отпечатала, и сам доктор Додд. Холдерфилд и Додд были мертвы, а Флосси сбежала бог знает куда с каким-то коммивояжером. Поэтому мне пришлось ломать голову самому.

Эллери уставился в пивную кружку.

— Какими бы ни были условия первого завещания, я мог не сомневаться, что они отличались от условий второго. Но это заново открывало вопрос о мотиве. Cui bono^[108] в будущем времени. Не кто выиграл, а кто выиграет.

Он умолк.

— Я не совсем понимаю… — начала Мальвина Прентис.

— Додд изменил свое завещание. Мы знаем, что от этого выиграла больница. Но кто проиграл? Кто мог быть главным наследником Додда, прежде чем он за одну ночь изменил свои намерения?

Только один человек. У Додда не было семьи. Единственным близким ему человеком был молодой парень, чью карьеру он финансировал, которого он послал изучать медицину, который впоследствии обосновался у него дома в качестве компаньона, протеже и коллеги. И тогда я вспомнил слова Кена Уиншипа в тот день, когда Отис Холдерфилд приходил в дом для чтения завещания. После ухода Холдерфилда Кен неосторожно сказал Риме, что не может предложить ей так много, как «надеялся». В то время это не означало ничего, но в ретроспективе замечание приобрело зловещий оттенок.

Для меня стало очевидным, что в первом завещании Додда основным наследником являлся Кеннет Уиншип. Столь же очевидным было и то, что, учитывая близость с Доддом, Кен имел право рассчитывать на получение наследства.

Почему же Додд в последний момент изменил решение? Этого я не знаю. Возможны несколько ответов. Во-первых, к концу жизни Додд был не вполне психически уравновешен. Во-вторых, нужды больницы у него в голове могли достигнуть таких размеров, что перевесили личные соображения. И в-третьих, Додд мог внезапно понять или заподозрить правду.

Как бы то ни было, у меня наконец появился ясный мотив — ожидание прибыли — и человек, соответствующий этому мотиву.

Эллери описал дугу пивной кружкой.

— Доктор Кеннет Уиншип хотел эти миллионы долларов и не хотел долго их дожидаться. Кроме того, Додд отличался необычайной щедростью. Узнав о наследстве Мак-Кэби, он тут же стал планировать детский корпус больницы. Обеспечил пожизненный доход вдове Харта. Дал Тому Эндерсону пять тысяч. Назначил доход вдове и детям Ника Жакара. При таких обстоятельствах даже миллионов не хватило бы надолго. Кену стало ясно, что если он хочет получить это состояние в размере, близком к первоначальному, то должен ускорить события.

Но здесь снова возникало препятствие. Додд не составил завещание. Вы слышали, как Холдерфилд говорил в то утро, что уже некоторое время убеждал доктора это сделать. Однако Додд осуществил это лишь за неделю до смерти.

Согласно закону, если бы Додд умер, не оставив завещания, Кен не мог на что-либо рассчитывать, так как они с Доддом не были родственниками. Поэтому, прежде чем торопить события, Кену нужна была уверенность, что Додд составил завещание. В принципе, проблема должна была представляться ему достаточно простой. Если Додд составит завещание, то назначит наследником Кена. Кому же еще бездетный провинциальный врач может оставить свои деньги? Кен интересовался медициной так же, как и Додд; старик смотрел на него, как на сына, и гордился им, как если бы был его отцом.

Эллери взглянул на своих слушателей. Мальвина выглядела обеспокоенной, а Фрэнсис — больным.

— Однако на практике проблема не была такой простой, — продолжал Эллери. — Разумеется, Кен все знал о фобии Додда его патологической боязни смерти — задолго до того, как ее разгадал я. Это естественно — он был врачом и жил в том же доме. Кен знал о Додде все, что нужно было знать.

Но человек, который так сильно боится смерти, редко составляет завещание по собственной воле — такой поступок кажется ему испытанием судьбы. Потому Додд и откладывал эту процедуру. Как же Кен мог заставить Додда с его фобией пойти к адвокату и написать завещание? Он нашел изобретательный способ. Человек, панически боящийся смерти, противится акту составления завещания, так как отчаянно цепляется за жизнь и надеется на неопределенную ее продолжительность. Но если заставить его поверить, что эта надежда напрасна? Что смерть не только неизбежна, но и близка?

Кен понимал, что ему нужно лишить Додда всякой надежды, убедить его, что смерть — вопрос дней, и ни он, ни кто другой не в силах ее предотвратить.

— Боже мой! — воскликнул О'Бэннон.

— И тогда Уиншипа озарило одно из самых дьявольских вдохновений в истории убийств. В Райтсвилле недавно произошли две смерти, косвенно касавшиеся доктора Себастьяна Додда: смерть старого Люка Мак-Кэби от сердечного приступа и самоубийство Джона Спенсера Харта. Уиншип обратил внимание, что Мак-Кэби, всегда считавшийся нищим, умер богачом, а Хард, слывший городским набобом, умер бедняком. Контраст поразил его. Богач — бедняк…

И тогда Кен, так жаждущий наживы и изуродованный войной, — Дейкин говорил мне, что Уиншип вернулся из армии полной развалиной, — вспомнил старую детскую считалку. Богач, бедняк, нищий, вор — и затем доктор! Если за смертью Мак-Кэби, завещавшего свое состояние Додду, и смертью Харта, сделавшей Додда единственным владельцем «Райтсвиллского производства красителей», последуют смерти «нищего» и «вора», с которыми Додд тоже каким-то образом связан, и если привлечь его внимание к этой зловещей последовательности, то Додд убедится в двух вещах: что следующим должен умереть доктор и что он, Додд, безусловно, будет этим доктором. Если Додд в этом убедится, то составит завещание.

— А если бы он этого не сделал? — осведомился Фрэнсис.

— Но он сделал, — сухо отозвался Эллери. — Как бы то ни было, убийце всегда приходится рисковать. Кен рискнул — и выиграл.

— Продолжайте! — воскликнула Мальвина Прентис.

— Уиншип сразу же начал действовать. Его первым шагом было найти в городе человека, соответствующего третьему персонажу считалки. Долго искать не пришлось. Том Эндерсон был известен как «городской нищий» или «городской пьяница», и Додд дал ему крупную сумму денег. Уиншип организовал ночную встречу с Эндерсоном на скале Малютки Пруди и столкнул его в зыбучие пески. Как только Эндерсона сочли мертвым, Кен анонимно отправил мне по почте газетные вырезки, касающиеся трех смертей: Мак-Кэби, Харта — к которым он не имел никакого отношения и которые произошли именно так, как считали окружающие, — и Эндерсона.

— Почему он это сделал?

— Это едва ли не самая важная часть его плана, мисс Прентис, — улыбнулся Эллери. — Главной целью всей кампании было убедить Додда, что смерть уже поджидает его за углом. Кен знал мою слабость к загадочным преступлениям и решил, что если меня удастся в это вовлечь и заставить сообщить Додду смертоносную считалку, дело будет сделано. А если бы я не проглотил наживку или не заметил аналогию со считалкой, Кен всегда мог «обнаружить» ее сам или отправить считалку с комментариями анонимным письмом в «Архив». Но я был идеальный орудием. Райтсвилл меня знает, я пользуюсь здесь авторитетом. Если я открою глаза Додду, это должно обеспечить его уверенность в неизбежности близкой смерти… Конечно, Кен не предвидел, что Рима попросит меня расследовать исчезновение ее отца. Но я все равно мог приехать в Райтсвилл благодаря присланным им вырезкам. Как только я появился в городе, Кен понял, что он на верном пути, и подготовил следующий шаг.

— Жакар?

— Да. Проблема состояла в том, чтобы заставить Жакара забраться в дом Додда. Как Кену удалось это устроить, я не знаю, да это и не важно. Важно то, что он спровоцировал Жакара на взлом. Когда Кен повернул голову, якобы передавая мне револьвер, чтобы взять веревку, это не было неосторожностью. Он приглашал Жакара броситься на него. Если бы Жакар этого не сделал, Кен предпринял бы что-нибудь еще — например, дал бы ему возможность совершить попытку к бегству. В любом случае ясно, что в намерения Кена входило хладнокровно застрелить Жакара, но при таких обстоятельствах, что выстрел казался бы неизбежным и оправданным поступком. Это самое дерзкое убийство произошло в присутствии двух свидетелей, каждый из которых искренне назвал его самозащитой.

Эллери закурил сигарету.

— Сцена была подготовлена. Четыре райтсвиллца умерли — богач, бедняк, нищий и вор. Теперь Кену оставалось только ждать, пока я это замечу. Я заметил, как он и планировал, после чего помчался к Додду процитировать считалку и предупредить, что он следующий в списке. Додд сразу же принял это за истину. Должно быть, Уиншип гордился собой.

— Просто фантастика! — воскликнула Мальвина, облизывая губы.

— Да, — согласился Эллери. — Но это еще не все. Уиншип был мастером деталей. Я оказал ему услугу, разбив вдребезги надежды Додда, но какие-то их осколки могли застрять у него в голове. И Кен начал методично их уничтожать. Он повернул против Додда его же собственное оружие… Какое? О, так вы не знаете о вере Додда в гадание?

— Во что?!

— В гадание. — Эллери поведал им о комнате в мансарде и ее содержимом. — Несомненно, Кен все знал об этой комнате и о том, что в ней находится, — фактически, знание о суеверном увлечении Додда могло вдохновить его на весь план. Он, безусловно, имел дубликат ключа от комнаты, о котором Додду не было известно. Сколько раз Кен тайком наблюдал, как Додд пытается заглянуть в свое будущее, знает только он сам, но к началу действий почва была подготовлена.

Прежде всего Кен осуществил трюк с тузом пик — доброй старой приметой смерти — причем осуществил в двойном размере, ибо я сам видел, как Додд открыл туза пик в двух колодах карт. Как Кену это удалось? Ответ очевиден. Он купил сто четыре колоды карт с такими же рубашками, как и в колодах Додда, удалил из всех пиковые тузы и получил таким образом две колоды из пятидесяти двух тузов пик. К сожалению, когда я смог раздобыть подходящую копию ключа от комнаты в мансарде, Кен успел туда проскользнуть и заменить колоды с тузами на первоначальные карты Додда. Эти обычные колоды здорово сбили меня с толку.

— Рискованно, — заметил Фрэнсис.

— Нет, — возразил Эллери. — Кен, изучивший Додда вдоль и поперек, по-видимому, знал, что во время гадания он никогда не смотрит на другие карты.

Нанеся Додду двойной удар пиковым тузом, Кен продолжил дело с помощью собаки, воющей ночью, — еще одного предвестника смерти. Он не знал, что уже выиграл, — что на следующее утро после моего сообщения о считалке Додд посетил Отиса Холдерфилда и составил первое завещание. Не будучи об этом осведомленным, Кен запустил в кабинет Додда птицу — третью дурную примету.

Возможно, — мрачно промолвил Эллери, бросив окурок в пивную кружку, — Кена подвело собственное стремление к совершенству. Он добавлял все новые штрихи — карты, собаку, птицу, — когда, как выяснилось, в этом не было надобности. Полностью деморализованный дополнительными ударами, Додд составил не одно, а два завещания. Одной рукой он дал, а другой забрал назад. Кеннет Уиншип не имел понятия, что за двадцать четыре часа он все приобрел и всего лишился. Должно быть, Кен узнал о визитах Додда к Холдерфилду, естественно, решил, что Додд составил завещание — одно завещание — и что его цель достигнута, и нанес последний удар. Дождавшись, пока ночной вызов вынудил Додда отправиться в отдаленный район, он, очевидно, поехал за ним и столкнул с дороги машину Додда в таком месте, где гибель его была неминуемой. А может, Кеннет подслушал разговор по параллельному телефону, узнал, куда едет Додд, выехал первым, подстерег его, ударил по голове и столкнул машину Додда в кювет.

Кен Уиншип, — продолжал Эллери, — с легкостью изобразил потрясение и горе. Додда похоронили, и настал день, когда его завещание было прочитано. Уиншип — блестящий организатор, художник в преступлении, трижды убийца — узнал, что все его усилия увенчались лишь освобождением от арендной платы на несколько лет.

Эллери снова умолк.

— Но ведь убийства не прекратились, — заметила Мальвина. — Зачем же он продолжал убивать, ничего не приобретая?

— Это верно — Кен ничего не приобрел, и знал это лучше кого бы то ни было. Поэтому сначала он сделал единственное, что мог, — принял свое поражение. Кен зачеркнул прошлое, так как у него было могучее средство, чтобы справиться с полученным ударом. Он полюбил и обрел ответную любовь. Вероятно, руководствуясь какой-то извращенной этикой, Кен убеждал себя, что неудача с миллионами Додда сделала с моральной точки зрения возможной его женитьбу на Риме. Во всяком случае, он женился на ней и приготовился к лишенной ярких событий жизни провинциального врача. Учитывая провал его затеи, Кен был в полной безопасности. Тот факт, что он ничего не приобрел со смертью Додда, освобождал его от подозрений. Правда, оставалась неоконченная считалка, но Кен был готов предоставить мне ломать над ней голову до бесконечности.

Однако произошла странная вещь. Пишите разборчивее, О'Бэннон, так как это самая интересная часть всей истории.

До этого момента Кен манипулировал событиями. Но теперь события начали манипулировать Кеном.

Некоторые явления нельзя измерить в футах, фунтах или минутах. Бывают времена, когда природа ломает порядок вещей с циничной усмешкой. То, что Томас Гарди называл иронией обстоятельств. Кеннет Уиншип оказался игрушкой сил, которыми не мог управлять. Он привел в действие цепочку событий, развивающуюся по определенной схеме, а когда попытался остановить ее, то обнаружил, что не в состоянии это сделать.

— Что вы имеете в виду? — спросила Мальвина Прентис.

Но Эллери продолжал говорить, словно находился в одиночестве:

— Где кончается совпадение и начинается сила обстоятельств? Интересный вопрос. Во всяком случае, то, что схема Кена продолжала работать, не было и не могло быть совпадением. Что я имею в виду? — Эллери поднял взгляд. — То, что эта схема, независимо от Кена, требовала завершения.

Холдерфилд составил оба завещания Додда. Следовательно, он знал, что в первом, аннулированном завещании Кеннет Уиншип фигурировал в качестве наследника. Под внешним простодушием Отиса Холдерфилда скрывалась проницательность. Он разгадал тайну, поняв, что мотив убийства был только у Уиншипа.

На определенной стадии расследования я обдумывал теорию, согласно которой Том Эндерсон шантажировал Себастьяна Додда. В деле действительно имелся шантажист, но не Эндерсон. После смерти Додда Холдерфилд, должно быть, сказал Уиншипу, что все знает, и пообещал молчать о первом завещании — за определенное вознаграждение.

У Кена не было денег, чтобы удовлетворить шантажиста, но он унаследовал практику Додда — во всяком случае, большую ее часть. Возможно, Холдерфилд предложил долгосрочное доение — потребовал определенную долю заработков Кена. Вот почему Холдерфилд, который в то утро, когда читал завещание Додда, был сердитым и раздраженным, вскоре обрел прежнюю назойливую веселость. Он продумал план шантажа… А Кен, который не получил ни гроша в результате своих преступлений, теперь был вынужден платить за них.

Уиншип знал, что ему делать. Он был не из тех, кто легко подчиняется шантажу, что следовало бы знать Холдерфилду. Лишнее убийство едва бы его остановило. Кен пробрался в «Грэнджон-блок» в субботу во второй половине дня, когда в здании почти никого не было, и вышвырнул Холдерфилда из его же окна. Копию первого завещания, которую Холдерфилд, несомненно, хранил в своем офисе, он нашел и уничтожил.

Кен совершил это убийство не в расчете на прибыль, безусловно, против своего желания и только в силу необходимости. Но, убив шантажиста по фамилии Холдерфилд, он убил адвоката, а в считалке за доктором следует адвокат. Совпадение? Не думаю.

— Любопытно, — пробормотал Фрэнсис, работая карандашом.

— Если бы на этом все кончилось, слово «любопытно» было бы подходящей характеристикой. Но, устранив Холдерфилда, Уиншип понял, что не может на этом остановиться. Близнецы Уолдо засвидетельствовали первое завещание, устанавливающее мотив Кена. Увидев их подписи, он мог подумать, что им известны условия завещания. Но даже если бы это было не так, они знали, что в течение двух дней Додд составил два завещания, а эти знания были опасными… Уолдо принимали нембутал от бессонницы, они жили напротив дома Додда, а их дом походил на старую трутницу. Кен устроил пожар в их подвале и вернулся к себе.

По-видимому, Уиншип планировал и убийство Флосси Бушмилл — секретарши Холдерфилда, которая была третьей свидетельницей завещания, — в конце концов, если он не получил ничего благодаря своим преступлениям, то следовало, по крайней мере, уничтожить все следы его участия. Но Флосси успела улизнуть из Райтсвилла в погоне за счастьем.

«Доктор, адвокат, торговец…» Кен намеревался убить двух братьев, обладавших опасными знаниями. Устраивая пожар, он, очевидно, не думал, что эти портные являются также торговцами, но кое-кто повыше не упустил этот факт из виду.

— Невероятно! — воскликнула Мальвина Прентис.

— Тот, кого я имею в виду, — улыбнулся Эллери, — специализировался на невероятном. Но данный факт не относится к этой категории. Закон, почти такой же естественный, как закон Ньютона, обеспечил убийство торговца после убийства адвоката в соответствии со считалкой. Каким образом «торговцы» Уолдо попали в список Уиншипа? Они были вызваны адвокатом Холдерфилдом засвидетельствовать завещание Себастьяна Додда. Учтите, что здание, где находился офис Холдерфилда, целиком отдано под офисы, а на первых этажах таких домов обычно размещаются магазины. К тому же здание стоит в центре делового района Райтсвилла, где торговые предприятия на каждом шагу. Следовательно, девять из десяти людей, которых Холдерфилд мог вызвать для засвидетельствования завещания Додда, были бы в той или иной степени «торговцами». Эти двое случайно оказались торговцами-портными. Но с таким же успехом это мог быть мистер Порди из промтоварного магазина и Джефф Гернаберри, продающий спорттовары. Так что, мисс Прентис, тут нет ничего невероятного.

Но пойдем дальше. Судьбе начала нравиться эта игра. Один из братьев Уолдо не погиб в огне. С этого момента события стали развиваться быстро. Кен сознавал, что выживший Дэвид Уолдо угрожает ему так же, как и прежде, когда он устроил пожар в доме Уолдо. Пытаться убить Дэвида в больнице было слишком рискованно. Однако смертельно напуганный портной, выписавшись из больницы, потихоньку свернул свой райтсвиллский бизнес и исчез.

Кен знал, что я решил найти Уолдо. Если бы мне это удалось, то я бы мог вытянуть из него историю первого завещания. Когда Уолдо разыскали, и я оставил в доме Додда записку, сообщающую Риме и Кену, куда я еду, Кен подождал ночного вызова или сам изобрел его для Римы, сел в свой автомобиль и последовал за мной в Конхейвен. Его профессия благоприятствовала свободным передвижениям. Ночная поездка врача ни у кого бы не вызвала подозрений.

Уиншип подстроил для меня ловушку, она сработала, и он выстрелил мне в сердце на расстоянии шести дюймов.

Но судьба здорово посмеялась над ним. Во-первых, на мне оказался пуленепробиваемый жилет. А во-вторых, я был «шефом», что и использовал, расставляя свою ловушку. Кену, должно быть, это показалось кошмарным сном — стреляя в меня, он, безусловно, не пытался расправиться с последним персонажем считалки!

Это правда, что «шеф» не умер. Но правда и то, что я был «шефом» только в самом абсурдном и узком смысле слова. Тем не менее, схема завершится вполне реалистично. Произойдет еще одна смерть.

Фрэнсис сломал карандаш, а Мальвина выпрямилась на стуле.

— Кен будет казнен за свои преступления, — объяснил Эллери. — И тогда вы получите иронию обстоятельств без всякой софистики. Ибо Кен был «шефом» всего. Главным преступником и главной жертвой. Безупречное соответствие считалке, хотя сомневаюсь, что Кен успеет его оценить. Не знаю, как у вас, а у меня пересохло в горле. Так что не возражаю против еще одной кружки пива.

* * *

«Придорожная таверна» наполнилась рабочими и служащими, возвращающимися домой. Понадобилось некоторое время, чтобы привлечь внимание Гаса. Фрэнсис О'Бэннон задумчиво уставился в свой блокнот, а Мальвина Прентис барабанила по столу серебряными коготками. Эллери закурил очередную сигарету.

— Что желаете? — осведомился Гас.

— Одно пиво для мистера Квина, — ответила издательница. Она положила на столик купюру и встала.

— А мне бутылку бурбона, — сказал Фрэнсис.

Мальвина холодно посмотрела на его рыжую шевелюру.

— Я думала, мы с этим покончили, Спек. Поднимайте задницу и возвращайтесь в редакцию. У нас дел невпроворот.

— Бурбон, — повторил О'Бэннон.

— Да, сэр, — с сомнением произнес Гас.

— Спек! — грозно заявила мисс Прентис. — Я, кажется, вам сказала…

— Допустим. Ну и что из этого? — Шея Фрэнсиса начала краснеть. — Что я должен делать в связи с этим?

— То, за что вам платят. Прыгать через обруч!

— Можете топать в редакцию сами, Мальвина, — спокойно сказал О'Бэннон. — Гас, бурбон!

— Тоже мне Гарвард! — презрительно фыркнула мисс Прентис. — Вы разговариваете как нью-йоркский мусорщик.

— Ну, я такой и есть, нравится вам это или нет, вы, посеребренная восковая фигура из Музея мадам Тюссо!^[109] — Фрэнсис вскочил на ноги, сорвал очки и швырнул их на пол с такой силой, что стекла разбились на кусочки.

— Спек! — Мальвина была в ужасе.

— Я вам не Спек! Гас, дадите вы мне, наконец, этот чертов бурбон? А вы, милочка, знайте, что я не имею к Гарварду никакого отношения. Я самозванец! Я позволял вам вытирать мною пол редакции, потому что мне это нравилось. Ну так больше мне это не нравится! — рявкнул он. — Можете подавиться вашей вонючей работой!

— Спек… — Мальвина запнулась.

— Меня зовут Фрэнсис Винсент Ксэвьер О'Бэннон, а теперь я собираюсь дать вам несколько имен, моя гордая красавица!

И Фрэнсис Винсент Ксэвьер О'Бэннон выполнил свое намерение настолько красноречиво, что среди клиентов Гаса воцарилось почтительное молчание. Слушая подробное описание своих качеств, Мальвина Прентис застыла с открытым ртом, являя собой воплощенное изумление. Закончив, Фрэнсис залпом осушил четверть бутылки бурбона, поданной Гасом, отсалютовал Эллери и вышел из «Придорожной таверны» в сопровождении одобрительного свиста и аплодисментов. Мальвина закрыла рот, испуганно огляделась, покраснела до корней платиновых волос и выпорхнула следом.

«Теперь эти двое объединятся, — подумал Эллери. — Так в итоге происходит и с двумя возможностями. Жизнь продолжается».

Оторвав взгляд от своих часов,он увидел в дверях Риму. Они встретились в центре салона возле столика, за которым мужчина в комбинезоне и с грязным пятном на носу тщательно выстраивал в ряд четыре стакана виски.

— Вы тоже стали детективом? — без улыбки спросил Эллери.

— Найти вас было нетрудно. Вы слишком знамениты.

— Я рад, что вы пришли, Рима.

— С вашей стороны было очень любезно подыскать мне работу.

— Вы разговаривали с доктором Буллом?

— Я звонила ему.

— Что он сказал?

— Задал мне множество вопросов и дал мне место помощника смотрителя в отделе живой природы.

— Уверен, что вам это понравится, Рима. Насколько я понимаю, у вас будет много работы на открытом воздухе. Когда вы начинаете?

— Доктор Булл сказал, что я могу приступать к работе в любое время. Я решила начать завтра утром.

— Отлично, — улыбнулся Эллери. — Рад, что это будет завтра. Прекрасный день для начала работы.

Рима выглядела так, словно была не вполне с этим согласна.

— Кроме того, — сказала она, — я не могла позволить вам уехать, не попрощавшись.

— Я вернусь, Рима.

— Да, из-за судебного процесса.

— Не только из-за него.

Широкоплечий парень в клетчатой рубашке весело окликнул Гаса.

— Не только, Эллери? — Было мучительно смотреть на красно-коричневые мешки у нее под глазами.

— Вы забыли мою лекцию в Итайоа, Рима? Я должен идти. Поезжайте со мной в такси на станцию.

— Лекцию? — переспросила Рима.

— Всегда существуют две возможности, — напомнил Эллери.

Лицо Римы слегка порозовело, и Эллери, выходящему вместе с ней наружу, где ожидал в своем такси Эд Хотчкис, пришла в голову не слишком оригинальная мысль, что ее улыбка походит на солнце, внезапно осветившее сумрачный мир.

Примечания

1

Французские фашисты. (Здесь и далее примеч. пер.)

(обратно)

2

Сторонники Народного фронта.

(обратно)

3

См. роман Эллери Квина «Несчастливый город».

(обратно)

4

См. роман Эллери Квина «Убийца — Лис».

(обратно)

5

Столпы (фр.).

(обратно)

6

Примирение (фр.).

(обратно)

7

Элджер, Хорейшо (1834–1899) — автор многочисленных книг, в которых бедные мальчики становятся богатыми.

(обратно)

8

Шодди — каучук низкого качества.

(обратно)

9

Чудо рождения слов (лат.).

(обратно)

10

Высший свет (фр.).

(обратно)

11

О время! (лат.)

(обратно)

12

Исайя, 28:15–20.

(обратно)

13

Исайя, 28:21.

(обратно)

14

Роковое пламя (лат.).

(обратно)

15

Знаменитая повесть Р.Л.Стивенсона «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» (1886).

(обратно)

16

Высокая церковь — направление в английской церкви, близкое католицизму.

(обратно)

17

Иеремия, 23:9–10.

(обратно)

18

Профессор Мориарти — герой ряда рассказов А. Конан Дойла.

(обратно)

19

Райли, Джеймс Уиткомб (1849–1916) — американский поэт. Широко известен как «поэт мужланов».

(обратно)

20

Здесь имеется в виду латинское написание имени Говарда — «H.H. Waye».

(обратно)

21

Ловкое раскрытие (фр.).

(обратно)

22

Mona Lisa — Sara Mason.

(обратно)

23

Мимоходом (фр.).

(обратно)

24

Гарди, Томас (1840–1928) — известный английский романист и поэт.

(обратно)

25

Высший свет (фр.).

(обратно)

26

Индепенденты — независимые сторонники одного из радикальных течений протестантизма в англоязычных странах.

(обратно)

27

Покойся в мире (лат.).

(обратно)

28

Пятая книга Нового Завета.

(обратно)

29

Пейн, Томас (1737–1809) — американский просветитель (родился в Англии), участник Войны за независимость в Северной Америке.

(обратно)

30

Чосер, Джеффри (1340?–1400) — английский поэт. Метафорический образ обезьяны использован в его «Кентерберийских рассказах», охватывающих жизнь различных социальных групп.

(обратно)

31

Дриада — в греческой мифологии лесная нимфа.

(обратно)

32

Хадсон, Уильям Генри (1841–1922) — американский писатель.

(обратно)

33

Икар — в греческой мифологии сын зодчего Дедала. Спасаясь от критского царя Миноса, улетел вместе с отцом на крыльях из перьев, скрепленных воском, но поднялся слишком близко к солнцу, растопившему воск, и упал в море.

(обратно)

34

Харди, Томас (1840–1928) — английский писатель.

(обратно)

35

«Зеленый дворцы» — роман У.Г. Хадсона.

(обратно)

36

Дикинсон, Эмили (1830–1886) — американская поэтесса.

(обратно)

37

Пигмалион — в греческой мифологии царь Кипра, скульптор, влюбившийся в созданную им статую Галатеи. По просьбе Пигмалиона богиня Афродита оживила Галатею, ставшую его женой. В переносном смысле Пигмалион — человек, влюбленный в свое творение.

(обратно)

38

Джонсон, Чарльз Вэн (р. 1916) — американский актер.

(обратно)

39

Дихотомия — последовательно деление целого на две части.

(обратно)

40

«Потерянный рай» — поэма английского поэта Джона Мильтона (1608–1674).

(обратно)

41

Стиль архитектуры и мебели, господствовавший в британских колониях Северной Америки в XVII–XVII вв.

(обратно)

42

Американский легион — американская организация ветеранов мировых войн.

(обратно)

43

Суза, Джон Филип (1854–1935) — американский композитор и дирижер духового оркестра, автор популярных маршей.

(обратно)

44

Гувер, Джон Эдгар (1895–1972) — американский криминалист, в 1924–1972 гг. директор ФБР.

(обратно)

45

На месте преступления (лат.).

(обратно)

46

См. роман «Несчастливый город».

(обратно)

47

Ремингтон Фредерик (1861–1909) — американский художник.

(обратно)

48

Форе, Габриэль (1945–1924) — французский композитор; «Павана» — оркестровая пьеса из сюиты «Маски и бергамаски».

(обратно)

49

Таллис, Томас (ок. 1505–1585) — английский композитор.

(обратно)

50

Воан Уильямс, Ралф (1872–1958) — английский композитор.

(обратно)

51

Струнный квинтет, сочинение 163 — последний камерно-инструментальный ансамбль Франца Шуберта с поразительно медленной частью.

(обратно)

52

Лавлейс, Ричард (1618–1657), Марвелл, Эндрю (1621–1678), Воан, Генри (1621?–1695) — английские поэты.

(обратно)

53

Стихотворение Генри Воана.

(обратно)

54

«Бедный Йорик! Я знал его, Горацио…» (У. Шекспир. «Гамлет», акт 5, сцена 1).

(обратно)

55

Монета Конфедерации южных штатов — самопровозглашенного рабовладельческого государства на юге США, прекратившего существование после Гражданской войны 1861–1865 гг.

(обратно)

56

Клаустрофобия — боязнь замкнутого пространства.

(обратно)

57

Rara avis — редкая птица (лат.).

(обратно)

58

Нэтти Бампо — герой романов Фенимора Купера, следопыт, фигурирующий под прозвищами Соколиный Глаз и Кожаный Чулок.

(обратно)

59

Состав преступления (лат.).

(обратно)

60

Давид — библейский герой, царь Израильско-Иудейского царства (ок. 1010 — ок. 970 до н. э.); Ионафан — сын царя Саула, друг Давида (Первая книга Царств, 18:20).

(обратно)

61

Расселл, Розалинд (1907–1976) — американская киноактриса, игравшая деловых, энергичных женщин.

(обратно)

62

Известная фирма по производству дамской одежды и косметики.

(обратно)

63

см. роман «Чудо десяти дней».

(обратно)

64

Любич, Эрнст (1892–1947) — немецкий и американский кинорежиссер, мастер комедийного жанра.

(обратно)

65

От слова «spectator» — наблюдатель (англ.).

(обратно)

66

Хаббард, Элберт (1856–1915) — американский философ.

(обратно)

67

Чандлер, Реймонд (1888–1959), Кейн, Джеймс (1892–1977), Гарднер, Эрл Стэнли (1889–1971) — американские писатели, мастера детективного жанра.

(обратно)

68

Итайоа — гора в романе У.Г. Хадсона «Зеленые дворцы».

(обратно)

69

Гингивит, воспаление десен (англ.).

(обратно)

70

Вакх — в греческой мифологии бог виноградарства и виноделия.

(обратно)

71

Янус — в древнеримской мифологии бог входов и выходов, изображался с двумя лицами.

(обратно)

72

Остракизм — в Древней Греции изгнание опасных для государства граждан, решавшееся тайным голосованием с помощью черепков, на которых писались имена изгоняемых. В переносном смысле — изгнание, гонение.

(обратно)

73

Желательное лицо (лат.).

(обратно)

74

Перифраз поговорки: «Если гора не приходит к Магомету, то Магомет приходит к горе». Фатимааз-Зохра («Сверкающая»)(ок. 616–633) — дочь пророка Магомета.

(обратно)

75

Феджин — персонаж романа Чарльза Диккенса «Приключения Оливера Твиста», воспитатель юных воров.

(обратно)

76

Синяя Борода — персонаж сказки Шарля Перро; его седьмая жена нашла трупы своих убитых предшественниц в запретной для нее комнате.

(обратно)

77

Шик, Бела (1877–1967) — американский врач-педиатр.

(обратно)

78

Бокаччо, Джованни (1313–1375) — итальянский писатель, автор книги новелл «Декамерон».

(обратно)

79

Слава в вышних (ит.).

(обратно)

80

Методизм — отделившееся в XVIII в. от Англиканской церкви течение, требующего методичного соблюдения религиозных предписаний.

(обратно)

81

Эркюль Пуаро — бельгийский детектив, герой произведений Агаты Кристи.

(обратно)

82

Колридж, Сэмюэл (1772–1834) — английский поэт.

(обратно)

83

Куинси, Томас де (1785–1859) — английский писатель, автор «Исповеди англичанина, курильщика опиума».

(обратно)

84

В 1746 г. армия шотландских якобитов — сторонников претендента на шотландский престол Якова Стюарта, возглавляемая его сыном, Чарльзом Эдуардом, — была разгромлена при Каллодене правительственными войсками под командованием герцога Камберлендского (1721–1765).

(обратно)

85

Сизиф — в греческой мифологии царь Коринфа, дважды обманом избежавший смерти и за это приговоренный богами вечно поднимать на гору камень в подземном царстве.

(обратно)

86

В 1692 г. в городе Сейлем в Массачусетсе (тогда английской колонии) казнили несколько женщин, обвиненных в колдовстве.

(обратно)

87

Мэзер, Инкриз (1639–1723) — пуританский пастор, участник процесса над «сейлемскими ведьмами», остановивший казни.

(обратно)

88

Килдер — молодой врач, персонаж рассказов американского писателя Макса Брэнда (1892–1944) и поставленного на их основе популярного телесериала.

(обратно)

89

Невменяемость (лат.).

(обратно)

90

Гиппократ (ок. 460–ок. 370 до н. э.) — древнегреческий врач, которому приписывается текст этического кодекса врачей («клятва Гиппократа»), ставшего основой обязательств современных медиков.

(обратно)

91

Иона — библейский пророк, ослушавшийся Бога. Корабль, на котором он плыл, попал в бурю. Иона сознался в грехе и велел морякам бросить его в море, после чего буря сразу прекратилась (Книга пророка Ионы). В переносном смысле — человек, приносящий беду.

(обратно)

92

У. Шекспир. «Король Ричард III», акт 1, сцена 4.

(обратно)

93

Гименей — в греческой мифологии бог брака.

(обратно)

94

Гурия — в исламе дева, услаждающая праведников в раю.

(обратно)

95

Клоун Бозо, слон Бабар, мальчик Кристофер Робин (из сказки Алана Милна «Винни-Пух и другие») — персонажи детских историй, записанных на грампластинки.

(обратно)

96

Матушка Гусыня — фольклорный персонаж, под именем которого издавались сборники детских стихов, песен и считалок.

(обратно)

97

Чарлз-Ривер — река в штате Массачусетс.

(обратно)

98

Копли-Плаза — площадь в Бостоне.

(обратно)

99

Рэдклифф, Энн (1764–1823) — английская писательница, автор «готических» романов.

(обратно)

100

Кембридж — город в штате Массачусетс, где находится Гарвардский университет.

(обратно)

101

Конант, Джеймс Брайант (1893–1978) — ректор Гарвардского университета с 1933 г.

(обратно)

102

Ищите адвоката (фр.).

(обратно)

103

Гайавата — герой поэмы Генри Лонгфелло (1807–1882) «Песнь о Гайавате», основанной на индейском фольклоре.

(обратно)

104

Суета, суета (лат.).

(обратно)

105

Холст, Густав Теодор (1874–1934) — английский композитор.

(обратно)

106

Хумпердинк, Энгельберт (1854–1921) — немецкий композитор.

(обратно)

107

Пародируется название популярной кинокомедии о репортерах «Его девушка Пятница» с участием Розалинд Расселл и Кэри Гранта.

(обратно)

108

Кому выгодно (лат.).

(обратно)

109

Тюссо, Мари (1761–1850) — французская эмигрантка, изготовлявшая во времена якобинского террора 1793–1794 гг. восковые слепки казненных на гильотине, ее именем назван Музей восковых фигур в Лондоне.

(обратно)

Оглавление

«ЧУДО ДЕСЯТИ ДНЕЙ»

  Часть первая ЧУДО ДЕВЯТИ ДНЕЙ

    День первый

    День второй

    День третий

    День четвертый

    День пятый

    День шестой

    День седьмой

    День восьмой

    День девятый

  Часть вторая ДЕСЯТЫЙ ДЕНЬ ЧУДЕС

    День десятый

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

«ДВЕ ВОЗМОЖНОСТИ»

  Четверг, 4 апреля

  Пятница, 7 апреля

  Суббота, 8 апреля

  Уик-энд, 8–9 апреля

  Понедельник, 10 апреля

  Вторник, 11 апреля

  Среда-четверг, 12–20 апреля

  Пятница, 21 апреля

  Суббота, 22 апреля

  Воскресенье, 23 апреля

  Понедельник, 24 апреля

  Вторник, 25 апреля

  Четверг, 27 апреля

  Понедельник, 1 мая

  Вторник, 2 мая

  Суббота, 13 мая

  Среда, 24 мая

  Вторник, 8 июня

  Суббота-воскресенье, 10–11 июня

  Вторник, 13 июня

*** Примечания ***