Повести. Рассказы [Станислав Сергеевич Говорухин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Станислав Говорухин Повести. Рассказы

Часть первая Неизвестное об известных Воспоминания

В одной связке

Парня в гори тяни — рискни!—

Не бросай одного его:

Пусть он в связке в одной с тобой —

Там поймешь, кто такой.

Трудно передать, как много значил для меня Высоцкий. День 25 июля 1980 года черной чертой разделил жизнь на две неравные части: до и после. Та, что «до», освещена и освящена! — светлым образом Высоцкого.

Кляну себя за легкомыслие — одно не записал, другое не потрудился запомнить. И не оттого, что не понимал, кто со мной рядом. Но разве можно было предположить, что Он, моложе на два года, наделенный природным здоровьем, уйдет из жизни раньше. Наверно, поэты не могут жить долго. Они проживают более эмоциональную, более страдальческую жизнь. Боль других — их боль. С израненным сердцем долго не выдержишь.

Небольшой архив все-таки сохранился. Письма, задумки неосуществленных сценариев, черновики песен, пластинки с дарственными надписями, театральный билет на последний, уже не состоявшийся спектакль «Гамлет», траурная повязка, с которой стоял у гроба.

Иной раз листаешь старую записную книжку и среди пустых незначительных записей натыкаешься на такие строки: «Приезжал Володя. Субботу и воскресенье — на даче. Написал новую песню». Помню, встретил его в аэропорту, в руках у него был свежий «Советский экран» — чистые поля журнала исписаны мелкими строчками. Заголовки к новой песне. Значит, работал в самолете. Отдыхать он совершенно не умел.

Потом на даче, когда все мы купались в море, загорали, он лежал на земле, во дворе дома, и работал. Помню, готовили плов на костре. Кричали, смеялись, чуть ли не перешагивали через него, а он работал. Вечером спел новую песню. Она называлась «Баллада о детстве».

* * *
Он ворвался в нашу жизнь в начале шестидесятых. Вспомним это время — время расцвета новой поэзии, новой литературы, почву для которой подготовил Двадцатый съезд партии. Время Ренессанса искусств.

Не так давно отшумел фестиваль молодежи и студентов. Будто распахнули окно в большой мир — и оттуда ворвался свежий воздух. Студент-первокурсник Высоцкий проводит дни и ночи на улицах Москвы, дышит этим воздухом.

Только что образовался «Современник» — Высоцкий среди первых его зрителей и почитателей.

Молодые поэты читают стихи у памятника Маяковскому. Высоцкий еще не набрался смелости подняться на ступеньки гранитного постамента — он в толпе вокруг памятника, ловит каждое слово.

В это время Марлен Хуциев снимал знаменитую «Заставу Ильича». Фильм вышел в оскопленном виде и под другим названием, из него вырезали, в частности, изумительный эпизод — вечер поэтов. Он снимался документально. На сцене молодые поэты: Евтушенко, Вознесенский, Рождественский. Вот, словно сама богиня поэзии, — Белла Ахмадулина. Голова запрокинута назад, видна белая лебединая шея. Волшебным, завораживающим голосом она бросает в зал слова: «Дантес или Пушкин?..» В зале вместо массовки — истинные любители поэзии. Молодежь шестидесятых годов. Высоцкий среди них. Его нет на экране, но он там, в зале. Его не могло там не быть.

Вот вышел на сцену Булат Окуджава со своей гитарой. Кумир тогдашней молодежи. Высокий был влюблен в него. Окуджава поднял уличную песню до вершин поэзии. А вернее, свои намеренно простые и глубокие стихи облек в форму уличной песни. Он начал то, что продолжил потом Высоцкий.

Конечно, Высоцкий все равно бы запел. Бог наградил его удивительным голосом, музыкальным даром, У него было ранимое сердце Поэта. Он все равно бы запел.

Но Окуджава указал путь.

* * *
И вот на смену задумчивой доброте песен Булата Окуджавы — охрипший голос солдата. Даже не голос — крик. Несмолкаемый крик, как предвестник беды.

Сначала я услышал запись. Кто он? Откуда? Судя по песням — воевал, много видел, прожил трудную жизнь. Могучий голос, могучий темперамент. Представлялся большой, сильный, проживший…

И вот первое знакомство. Мимолетное разочарование. Стройный, спортивный, улыбчивый московский мальчик. Неужели это тот, тот самый?! Вероятно, так были разочарованы крестьянские ходоки к Ленину. Воображение рисовало огромного, сильного человека — еще бы, всю Россию поднял на дыбы! И вдруг — небольшого роста, абсолютно лишенный сановной важности. Еще и картавит…

Живой Высоцкий оказался много интереснее воображаемого идола. Запись сохраняет голос, интонацию, смысл песни. Но как много добавляют к этому живая мимика талантливого актера, его выразительные глаза, вздувшиеся от напряжения жилы на шее. Высоцкий никогда не исполнял свои песни вполсилы.

Всегда, везде — на концерте ли, дома ли перед друзьями, в палатке на леднике, переполненному ли залу, или одному единственному слушателю — он пел и играл выкладываясь полностью, до конца, до пота.

Какое необыкновенное счастье было дружить с ним. Уметь дружить — тоже талант. Высоцкий, от природы наделенный многими талантами, обладал и этим — умением дружить.

Мне повезло, как немногим. Счастливая звезда свела меня с ним на первой же картине. Было еще несколько фильмов, еще больше — замыслов. И между ними — это самое незабываемое — тесное общение так, без повода…

* * *
Ему никто не говорил: Владимир Семенович. Все называли его Володей. Его просто любили. Каждый ощущал себя с ним как бы в родственных отношениях.

Будем называть его Володей и мы.

* * *
В 66-м году мы приехали с Борисом Дуровым на Одесскую киностудию делать свою дипломную работу. Нам нужно было снять две короткометражки — «Морские рассказы», по произведениям местного автора.

— Горит сценарий… Сейчас апрель, а в декабре надо сдать картину. Возьметесь?

И дает один экземпляр сценария. «Мы одержимые» называется.

Тогда киностудия, как завод или фабрика, имела свой производственный план, и к концу года предстояло выпустить в свет пятую «единицу», то есть пятый фильм. Он как раз и был «Мы одержимые». Но работа застопорилась, потому что и сценарий был написан непрофессионально, и режиссера пришлось снять с картины ввиду полной профнепригодности. В середине 60-х еще продолжалась так называемая «Новая волна», в моде было польское кино, французское — фильмы Годара, и вот режиссер задумал сделать этот фильм по-новому, с такими, например, приемами: альпинисты лезут по брусчатке Красной площади, а камера снимает их сверху. Худсовет послушал планы режиссера и — снял его.

Борька Дуров, мой приятель, первым прочел сценарий. Я спрашиваю:

— Ну что, Борь?

— Херня…

— Что же делать?

— Снимать.

Являемся к директору.

— Читали?

— Читали.

— Ну и как?

— Мы беремся.

Дальше началась мура собачья. Мы попытались написать новый сценарий. Для этой цели даже вызвали Володю Максимова, ныне покойного писателя, тогда всеми отверженного, выгнанного отовсюду, нигде не печатавшегося и потому крайне бедствовавшего. Он немножко поработал, а на второй или третий день запил. Крепко он тогда страдал этой болезнью русского человека. Помучались мы с ним неделю и отправили домой.

Написали сами все совершенно по-другому, но такую же лабуду, и поняли, что фильм — прогорит. Потом нас вдруг осенила идея построить весь фильм на песнях, сделать эдакую поэму о горах. Стали думать, кого пригласить на эти песни. Визбора? Окуджаву?.. и остановились на Владимире Высоцком.

Приезжает Высоцкий.

Я иду по студии, смотрю, навстречу вроде пацан знакомый, кажется, пару раз выпивал в каких-то компаниях, знаю, что актер.

— Здорово.

— Привет.

— А ты чего приехал? — спрашиваю. — К кому?

Он как-то странно на меня посмотрел. И вдруг меня пронзает мысль, что это Высоцкий. Как барда я его знал только по песням, и он мне представлялся большим сильным человеком со сложной биографией, прошедшим войну. По песням можно было предположить, что он уже успел и отсидеть где-то. И вдруг — такой пацан, симпатичный, спортивный. Я просто селезенкой почувствовал, что это и есть Высоцкий. Стало так неудобно, я как-то деланно рассмеялся.

Говорю:

— Ну пойдем купаться.

Выкупались в море, позагорали, и, мне думается, он так и не понял, что я его тогда просто не узнал. Не узнал, что это Высоцкий.

Потом мы поехали на Кавказ. Он никогда не был в горах и не имел никакого представления об альпинизме. А мы очень рассчитывали на его песни. Начали готовить его: «показывали» песни старых альпинистов, водили в горы, заставили совершить восхождение…

В это время на пике Вольная Испания случилось несчастье. Погиб альпинист, товарищи безуспешно пытались снять его со стены. На помощь двинулись спасательные отряды. Шли дожди, кора осыпалась камнепадами. Ледник под вершиной стал напоминать поле боя — то и дело вниз по леднику спускались альпинисты, вели под руки раненого товарища, кого-то несли на носилках. Палатка наших актеров превратилась в перевязочный пункт. Здесь восходителей ждал горячий чай, посильная помощь.

Происходило нечто значительное и драматическое. Можно же было подождать неделю, пока утихнет непогода, в конце концов, тот, ради кого рисковали жизнью эти люди, все равно был уже мертв. Но нет, альпинисты упрямо штурмовали вершину. Это уже был вызов. Кому? Володя жадно вслушивался в разговоры, пытался схватить суть, понять, ради чего все это… Так родилась первая песня, самая знаменитая из альпинистских его песен — «Если друг оказался вдруг…»

Честно сказать, на меня она особого впечатления не произвела, но уже вторая оказалась «в листа», я ее принял и умом, и сердцем:

Да, можно свернуть.
Обрыв обогнуть.
Но мы выбираем трудный путь.
Опасный, как военная тропа.
Мы жили с ним в одном номере, но тогда еще особенно не дружили.

Однажды в баре гостиницы «Иткол» я играл на бильярде. Вдруг вваливается компания балкарцев — их очень много было в Баксане — во главе с таким развязным рыжим парнем. Он сразу стал грубо приставать к моему партнеру, пытался отнять у него кий:

— Дай, я ударю!

Меня это стало раздражать.

— Послушай, — говорю, — я с ним играю. Дай мне закончить.

Он распалился:

— Ты кто такой?

— Да кто бы я ни был, я должен закончить игру.

— А ну пойдем, выйдем.

— Слушай, дай доиграть.

— Пойдем, выйдем.

Их было человек семь-восемь. Думаю: ну что будет, не убьют же в конце концов. Тем более вижу в баре толкутся какие-то люди из съемочной группы, помогут, если что.

— Пойдем.

Выходим, и я вдруг оказываюсь один против всей этой кодлы, никто на помощь мне не спешит. И сразу замах, я уворачиваюсь и отвечаю тем же. В общем, отмахиваюсь, но чувствую — на пределе. Чувствую, еще чуть-чуть и моя оборона рухнет, хотя пока еще и не задели. Вдруг ощущаю какое-то смятение в рядах противника и краем глаза вижу, что Володя Высоцкий выскочил. Он отвлек на себя часть противника. Тут милиция влетает, и оказалось, что нас двое и их уже двое, остальные разбежались. Начинают разбираться. У меня ни одной царапины. У Володи потом только челюсть болела, а наши противники с синяками, кровь из носа идет. «Так кто кого бил?» — спрашивают. Я пытаюсь объяснить, что на меня напали. «Кто кого все-таки бил? Посмотрите на себя и посмотрите на них…» В общем, и смех и горе.

С этого момента мы с Володей подружились…

В 1984 году я приехал в Баксан выбирать натуру для фильма «Дети капитана Гранта». Официантка, которая нас обслуживала в столовой, вдруг обращается ко мне.

— Ой, наш шеф, как узнал, что вы приехали, приглашает вас завтра на шашлык. Он очень дружил с Высоцким.

— А как его зовут? — спрашиваю.

Она назвала имя. Что еще за «друг» такой? Смутное подозрение зашевелилось во мне, но я и виду не подал.

— Ладно, мы придем.

На другой день спустились с гор с Тимуром, нашим оператором, подходим к шашлычной. Я подзываю официантку.

— Ну-ка, покажи нам своего хозяина.

— А вот он стоит.

Смотрю — а это тот рыжий, который тогда затеял драку и которому больше всех досталось. Теперь он, значит, друг Высоцкого.

Но в те времена Володю на Кавказе не знали, его слава еще не перешагнула Кавказский хребет.

Последней из его цикла была написана «Военная песня». С ней связана такая история.

Я прихожу в гостиницу «Иткол» с ледника, грязный, уставший, — там часов шесть нужно было идти пешком, — Володи нет. На столе лежит черновик. Смотрю — новая песня. Читаю и думаю — какие потрясающие слова:

Мерцал закат, как блеск клинка,
Свою добычу смерть считала.
Бой будет завтра, а пока
Взвод зарывался в облака
И уходил по перевалу.
— Отставить разговоры!
Вперед и вверх, а там…
Ведь это наши горы —
Они помогут нам…
Стоп… А мы жили очень весело, всегда разыгрывали друг друга. У меня память на стихи очень хорошая. Достаточно сказать, что я знаю наизусть всего «Евгения Онегина». Быстро запомнил припев, тут же опять надеваю рюкзак и спускаюсь в бар. Там сидят американские туристы и с ними — Володя. Он вертелся там, потому что в их группе было, наверное, десятка полтора молодых девчонок, одна симпатичнее другой. Он пел им песни. Они ни слова не понимали по-русски, но каждый раз просили его спеть песню, что они там понимали — я не знаю, им доставляло огромное удовольствие, они хохотали над его смешными песнями.

Увидев меня, Володя подбегает и говорит: «Слава, я такую песню написал! Пойдем в номер, я тебе ее спою». Я отвечаю: «Не могу, я шесть часов бежал, дай хоть попью».

Подходим к стойке, я выпиваю бутылку воды, беру еще одну. А он прямо — приплясывает, — так ему хочется спеть новую песню.

— Хочешь, — говорит, — я ее тебе прямо здесь спою, даже без гитары? — и начинает:

Мерцал закат, как блеск клинка.
Свою добычу смерть считала…
Я говорю:

— Постой, ты уж совсем как Остап Бендер, который всю ночь сочинял «Я помню чудное мгновенье» и только утром понял, что это кто-то уже сочинил до него.

— Что ты мелешь?!

— Как — что? — отвечаю, — эта старая баксанская альпинистская песня, еще военных лет.

— Что ты выдумываешь?! — закипает Володя. — Я написал ее сегодня!

— Ничего я не выдумываю. Это старая альпинистская песня. Помнишь, ребята приходили… Старые альпинисты, пели песню тебе. Там еще есть припев… Я сейчас точно не вспомню, но там есть такие слова:

Отставить разговоры!
Вперед и вверх, а там…
Ведь это наши горы —
Они помогут нам.
Он побледнел:

— Не может быть! Да что же это со мной происходит?!

— Да ладно, Володя, — не выдержал я, — я тебя разыграл.

Как он посмотрел на меня!

* * *
Альпинисты считали его своим. Верили, что он опытный восходитель. А он увидел горы впервые за два месяца до того, как написал ставшие такими популярными песни о горах.

Люди воевавшие были уверены, что он их боевой товарищ. Такая правда, такая ободранная до крови правда, лезла из его военных песен. А ему, когда началась война, исполнилось три года.

Он был мужчина, если хотите. По природе своей, героическому нутру он должен был, вероятно, пойти в моряки, в летчики, в солдаты. Но для этого надо было иметь несколько жизней. Поэтому он в песнях проживал то, что хотел бы прожить в жизни. Он, будучи артистической натурой, как бы становился на мгновение тем, кем хотел быть. Свою несостоявшуюся ипостась находил он в этих песнях.

Но мало хотеть, надо знать. Судя по его песням, он всегда знал предмет досконально. Откуда? У него была изумительная память, а слушать он умел, как никто. Это редкий дар. Мне кажется, не умеющий слушать, слушающий самого себя (таких мы часто встречаем в компании), как художник слова — конченый человек. Ему уже не узнать ничего нового, поскольку ничего не услышать.

Для Володи общение с интересными людьми значило очень много. Он, как поэт, питался тем, что видел и слышал. Для него интересные люди были окном в мир, куда он, перегруженный заботами и обязанностями, не имел легкого доступа. Он искал таких встреч. Однажды пришел к нему человек удивительной судьбы, золотоискатель из Сибири. Я видел, как Володя слушал его. Весь — напряженное внимание, боязнь упустить слово из рассказа. Живая реакция на смешное, искренняя боль в глазах, когда речь заходит о несправедливости. И опять добрая улыбка, раскрепощающая собеседника, робевшего поначалу перед любимым поэтом, популярным артистом. Человек этот рассказывал всю ночь. Володя несколько раз брал гитару, начинал песню, но обрывал ее, откладывал гитару в сторону.

Выстраданное другими всегда казалось ему более значительным, чем свое, собственное.

* * *
Снова обращаюсь к записной книжке. «Август 68-го. Лечу в Красноярск. Оттуда — поездом до станции Мана. Потом — пешком. Глубокой ночью вхожу в село. Оно расположено на берегу саянской речки и называется очень красиво — Выезжий Лог. Бужу всех собак, с трудом нахожу нужный мне дом. Стучу…»

Открыл мне Валерий Золотухин. Они с Володей снимались тут в «Хозяине тайги». В доме темно — ни керосиновой лампы, ни свечки, электричество отключили в одиннадцать часов вечера. Мы обнялись в темноте. Володя сказал…

Что может сказать разбуженный среди ночи человек, которому в шесть утра вставать на работу? Каждый, наверное, свое. Но я точно знаю теперь, что скажет истинный поэт.

— Какую я песню написал! — сказал Высоцкий. Валерий протянул ему гитару. Я еще рюкзака не снял, а они уже сели рядышком на лавку и запели на два голоса «Баньку». Никогда больше не доводилось мне слышать такого проникновенного исполнения.

* * *
Близкий его друг сказал мне однажды. Слова поразили детской искренностью, в таком ведь не часто сознаются. Он сказал:

— Знаешь, о чем я мечтаю? Чтобы на Володю напали хулиганы, а я оказался рядом…

Если бы Высоцкого спросили, сколько у него друзей, он бы сбился со счета. Но он не подозревал, как много обнаружится их после его смерти. В этом нет ничего удивительного. Он так легко сходился с людьми, так был контактен, как принято нынче говорить, так улыбчив, так расположен к собеседнику, так умел его разговорить, заставить выдать сокровенное, с таким неподдельным интересом слушал его и, расставаясь, так искренне просил не забывать, звонить, навещать, что человек, только что с ним познакомившийся, уходил от него в убеждении, что именно его отметил, выделил из толпы Володя, и навеки записывал Высоцкого в свои близкие друзья.

* * *
Однажды мы жили с ним в Болшево, в Доме творчества кинематографистов. Пытались сочинить детектив. Сюжет шел плохо и вскоре застрял окончательно. Запутались мы на «кранцах» — сюжет был морским. Я, считавший себя знатоком морского дела, уверял насчет «кранцев» одно. Володя — другое. Мы поссорились.

Год примерно спустя в случайном разговоре с моряками я с удивлением обнаружил, что Высоцкий был прав. Потом мне не раз приходилось изумляться его удивительной осведомленности о предмете или области, весьма отдаленной от рода его занятия. В 68-м году физики Сибирского филиала Академии наук показывали нам строящийся ускоритель. Объяснял что к чему молодой бородатый ученый. Вскоре я отвлекся от его объяснения, так как перестал что-либо понимать. Смотрю, Володя кивает, поддакивает. Ну, думаю, играет. А на самом деле ничего не понимает, как и я. Вдруг он стал задавать вопросы бородатому физику. Вопрос — ответ, вопрос — ответ. Словно мячики кидают друг другу. Вскоре я понял, что мой друг свободно разбирается в предмете разговора. А ведь он был чистым гуманитарием! Вот еще один штришок, который не грех добавить к портрету Высоцкого.

Но вернемся к нашим баранам. То есть «кранцам», которые нас рассорили. Плюнули мы на сценарий — каждый занялся своим делом. Спустя некоторое время Володя буркнул:

— Расскажи мне про шахматы.

«Ага, — подумал я, — скоро появится песня про мои любимые шахматы». Он как раз находился в «спортивной полосе» своего творчества.

— Я стал объяснять: игра начинается с дебюта… начала бывают разные… например, «королевский гамбит», «староиндийская защита»… Володя в шахматы не играл. Чтобы предостеречь его от ошибок в будущей песне, я рассказал, что любители в отличие от профессионалов называют ладью турой, слона — офицером…

— Хватит! — сказал Володя. — Этого достаточно.

Я обиделся — с таким шахматным багажом приступать к песне о шахматах?!

Он замолк на полтора дня, что-то писал мелкими круглыми буквами, брал гитару, пощипывал струны. Именно так — не подбирал мелодию, а как бы просто пощипывал струны, глядя куда-то в одну точку. На второй день, к вечеру, песня была готова. Она называлась «Борьба за шахматную корону».

Она меня поначалу разочаровала. Не знаю уж, что я ожидал, помню, даже обиделся за шахматы. Ну что это за ерунда, в самом деле:

Мы сыграли с Талем десять партий
В преферанс, в очко и на бильярде,
Таль сказал: «Такой не подведет».
Через неделю мы сели с Володей в поезд. Я ехал в Одессу, он — в Киев. У него там было два концерта. Конечно же, я задержался в Киеве и пошел с ним на концерт. Здесь он впервые решил попробовать на публике «Шахматную корону». Что творилось с публикой! Люди корчились от смеха и я вместе с ними, — сползали со стульев на пол…

Смешное нельзя показывать одному человеку, смешное надо проверять на большой и дружелюбно настроенной аудитории. После истории с «Шахматной короной» я это хорошо понял.

И, конечно, не надо было ему ничего знать о шахматах. Потому что это песня не о шахматах, а о жизни. Нет у Высоцкого песен о море, о небе, о земле. Все они — о нашей жизни, о нас.

И спорт для него — модель жизни. Не удивительно, что главные действующие лица его спортивных миниатюр — отнюдь не герои. Но это может обидеть только тех, кто воспитан на банальных песнопениях во славу советского спорта. Панегирики же никогда не были амплуа Высоцкого. Ведь что отличает поэзию Высоцкого? Все, что мешает, все, что оскорбляет и порочит наше общество, — безжалостно высмеять! А высмеять — значит раздеть, обнажить гнилую сущность. Поэтому так велика очистительная сила его стихов и песен. Поэтому так много в них смешных, нелепых, глупых, попросту отвратительных персонажей. Только слепой, глухой или абсолютный дурак может отождествлять их с личностью автора.

Вот и спорт. В нем, как и в жизни, есть плохое и хорошее. Есть те, кто рвется на пьедестал только потому, что знает: «первым — лучшие куски». И есть те, для кого спорт — это борьба с самим собой, с собственными слабостями, победа — победа над самим собой.

* * *
В жизни трагическое и смешное — рядом. У Высоцкого юмор присутствует даже в стихах высокого трагического накала. Что уж говорить об остальных стихах и песнях — там просто золотые россыпи юмора.

Этим даром — подметить смешное и с юмором рассказать о нем — Высоцкий обладал в совершенстве. Но он и в жизни, особенно в кругу близких людей, был чрезвычайно смешным человеком и остроумным рассказчиком. Качество не столь уж распространенное у юмористов высокого порядка. Зощенко, по свидетельству современников, был мрачен и молчалив. С Михаилом Михайловичем Жванецким тоже не обхохочешься, пока он не достанет потертый бухгалтерский портфель и не начнет извлекать из него замусоленные листки с текстами своих миниатюр.

Совершенно иным был в жизни Владимир Высоцкий.

Сидели мы у него как-то на кухне, пили чай. Зашел «на огонек» Никита Михалков, сосед по дому. Заглянул на минутку, а просидел час-полтора. Рассказывал об Иране — он только что вернулся с Тегеранского фестиваля. Не могу вспомнить, о чем конкретно он говорил, помню только, что слушать было безумно интересно. К тому же весь рассказ был окрашен добрым юмором. Мы с Володей сидели, раскрыв рты. Наконец, Никита попрощался и ушел. Володя сказал:

— До чего ж талантлив — все наврал, а как интересно!

Вспоминаю это для того, чтобы сказать: Володя и сам был таким. Во всем, что касалось устного художественного рассказа. Художник всегда побеждал в нем объективного наблюдателя. Если он вспоминал что-то — чаще всего это были рассказы о людях, галерея характеров, — то и речи не могло быть о протокольной точности. Наверняка что-то досочинил, усилил, добавил штришок-другой. Зато персонаж становился зримым, живым, надолго запоминающимся. Он еще и показывал его — не играл, а показывал, выделяя какую-нибудь одну характерную черту.

Запомнился рассказ о грузчике.

«Был у нас в театре грузчик. Вечно пьяный. У него уж так вестибулярный аппарат наладился — если трезвым понесет ящик с бутылками, обязательно разобьет. Буфетчица знала за ним этот грех и сама наливала ему, не дожидаясь, когда он попросит. Однажды он по пьянке отрубил себе палец. Отвезли его в больницу, зашили. Прошло месяца два-три. Как-то стоит он около буфета, смотрит на руку — а пальца нет.

— Клава, — спрашивает он буфетчицу, — где у меня палец-то?

— Да ты что, Вань! — рассердилась буфетчица. — Неужто забыл, как отрубил его? Мы еще в больницу тебя возили, переживали за тебя…

— Да… — он недоуменно смотрит на руку, подносит ее к лицу, морщит лоб, что-то вспоминая. Наконец, поднимает на буфетчицу выцветшие от алкоголя глаза.

— Может, это у меня с войны? А?»

Интересно бы спросить у артистов с Таганки — был такой грузчик в театре? Или Володя его целиком выдумал? Так и стоит перед глазами этот тип, допившийся до чертиков, до того, что забыл, кто он, где живет, какой год на дворе.

Однажды Володя приехал из Баку, много рассказывал о поездке, показывал разных типов, хорошо «делая» азербайджанский акцент. Уверял, что был свидетелем такой сценки:

«Старик-азербайджанец спустился с гор, целый день бродил по городу, вечером попал в театр. Покупает билет. А кассирша сидит за таким малюсеньким полукруглым окошечком. Слово за слово, поругались они с ней. Кассирша ему:

— У-у, старый черт!

— Сама черт, — старик хитро прищурился. — А если не черт, скажи как в такой маленький дырка попал?!»

* * *
Есть в фильме «Место встречи изменить нельзя» эпизод с вором-карманником Кирпичом. Кирпич разговаривает на каком-то немыслимом языке — шепелявит, не выговаривает тридцать две буквы из алфавита, лицо при этом у него бесконечно глупое.

Снимаем мы этот эпизод и чувствуем — не смешно. А у Вайнеров сцена написана с юмором. Что делать? Тут я вспомнил серию Володиных ранних рассказов от лица несколько придурковатого шепелявящего типа. Существовала у Володи целая серия устных рассказов как бы от лица этого персонажа. Очень смешных, импровизационных. Помню, был рассказ о Рексе, умнейшей собаке, которая жила вместе со своим хозяином, подполковником, в старой коммунальной квартире на Арбате. Рекс был очень умный и образованный пес. Он, например, знал наизусть всю поэму «Мцыри» и читал ее подполковнику на ночь — подполковник очень любил Пушкина. Помню, был у этого Рекса конфликт с соседкой, Зинаидой Викторовной, которая все время трогала подполковника. Бывало Рекс только отлучится с кухни (Володя произносил — «куфни»), Зинаида Викторовна — раз! выдерет волосок из головы, скатает и — в суп, который Рекс варил подполковнику! Однажды Рекс не выдержал, встретил ее в «колидоре» и говорит… Володя выпучивал глаза, делал мхатовскую паузу и произносил, ужасно шепелявя:

— Зинаида Викторовна, сказал ей Рекс, — вы, пожалуйста, не трогайте подполковника, потому что иначе… иначе я вас покусаю!

Слушатели задыхались от смеха, умоляли: «Володя, хватит!» А он заводился и начинал с ходу импровизировать дальнейшую историю Рекса, этой необычайно умной собаки. О том, как после смерти подполковника Рекса взяли в один научно-исследовательский институт, который работал на космос. «Рекс каждый день ездил на иппод… Э-э… — поправлялся Володя, — на этот, как его, космодром…» Дальше — больше. По Володиному рассказу получалось, что Рексу уже лет сорок-пятьдесят, хотя он все время повторял рефреном: «Ну он уж старый был, Рекс-то. Собаки ведь долго не живут». Со временем Рекс блестяще защитил докторскую, вообще много пользы принес науке.

— Помните Белку и Стрелку? Которые на этот… на Маркс летали. Не-е… Не на Маркс. На Энгельс. Да, на Энгельс… А че, не знаете, что Луну собираются в Энгельс переименовать, потому что это же неудобно — Маркс есть на небе, а Энгельса нету… Так вот их — Белку и Стрелку — Рекс готовил. Умнейший был пес! Он и сам летал. Только об этом не сообщалось. Последнее время он был страшно засекреченный.

Я попросил Володю прямо тут, на съемке, рассказать историю про Рекса Стасику Садальскому — исполнителю роли Кирпича. С ходу — так, как Володя, Стасик шепелявить не смог. Оказывается, это не так просто. Я махнул рукой:

— Ладно, Стас, говори нормально. А потом, на озвучании, попытаемся снова это сделать.

И мы досняли сцену, как есть, только зафиксировали, что Кирпич шепелявит. Помните, он там говорит Жеглову — Высоцкому:

— Не знаю, как у вас в уголовке, у нас за такие дела язык сразу отрежут.

На что Жеглов ему говорит:

— Я уж вижу: тебе вот подрезали, шепелявишь-то.

Кирпич обижается:

— А чего ты дразнишься. Вообще ничего не буду рассказывать.

Эту сцену Садальский говорил нормальным языком, а уж на озвучании он сумел идеально повторить интонацию Высоцкого. И получился самый смешной эпизод в картине.

* * *
Он и раньше жил очень быстро. Быстро работал, быстро ел, быстро передвигался, на сумасшедшей скорости водил машину, не выносил поезда — летал самолетом. В последнее время его жизненный темп достиг предела. Четыре-пять часов — сон, остальное — работа. Рабочий день его мог сложиться, скажем, таким образом. Утром — репетиция в театре. Днем — съемка или озвучание, или запись на «Мелодии». Вечером — «Гамлет», спектакль немыслимого напряжения — свитер в антракте хоть выжимай. Ночью — друзья, разговоры. После спектакля у него на Малой Грузинской всегда полно народа, тут можно встретить кого угодно: писателя, актера, музыканта, таксиста, режиссера, врача, художника, бывшего вора в законе, академика, маркёра, знаменитого иностранного артиста и слесаря со станции, где чинят «Мерседесы» — в последние годы он ездил на «Мерседесе».

К нему тянулись люди, он не мог без них — он должен был знать обо всем, что происходит в жизни.

Надо бы сказать еще вот о чем. Он, чей рабочий день был загружен до предела, вынужден был отнимать у себя время — отнимать у поэзии! — на решение разных бытовых вопросов своих друзей. Помогал всем, кто просил помочь. Одному пробивал машину, другому — квартиру, третьему — сценарий. Больно говорить об этом, но многие его знакомые нещадно эксплуатировали его популярность и возможность войти в любые двери — к любому начальнику.

Володя любил ночные разговоры. Сам заваривал чай, обожал церемонию приготовления этого напитка. Полки на кухне были заставлены до потолка банками с чаем, привезенными отовсюду.

И только глубокой ночью, почти на рассвете, когда все расходились и дом затихал, он садился к столу и сочинял стихи. Квартира — своя квартира — появилась у него за пять лет до смерти. Он с любовью обставил ее, купил стол, за которым работал когда-то Таиров, страшно гордился этим. А вообще-то был очень непритязателен в работе. Писал всюду, в любых условиях. Писал быстро. Долго проходил только процесс обдумывания. Бывало, сядет напротив телевизора и смотрит все передачи подряд. Час, два… Скучное интервью, прогноз погоды, программу на завтра. В полной «отключке», спрашивать о чем-нибудь бесполезно. Обдумывает новую песню.

Вот так он жил ежедневно, из года в год… Такой нагрузки не мог выдержать ни один нормальный человек. Где-то в это время в его сознании возникло ощущение близости конца. Вылилось хватающее за сердце: «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее!» И мне, в разговоре: «Знаешь, я все чаще стал задумываться — как мало осталось!»

Оказалось, он был прав. Осталось мало. А сделать надо было еще много. Хотелось попробовать себя в прозе, сочинить сценарий, пьесу, заняться режиссурой. Виды творчества многообразны, а он был разносторонне одаренным человеком.

И темп жизни взвинтился до немыслимого предела.

Ему говорили: «Володя, остановись!» Улыбался трогательной улыбкой. Все знал. Понимал, что долго этого не выдержать. Хотел и не мог остановить себя. Только иногда, отчаянно: «Чуть помедленнее, кони!»

Нашел в записной книжке такую запись.

«Володя: у меня все наоборот — если утону, ищите вверх по течению».

Откуда это? Так не похоже на Высоцкого. Он был человеком, который твердо знал — куда, ради чего и на что идет. Хотя…

Так хотел сниматься в «Месте встречи…», можно сказать, был зачинателем идеи — сделать фильм по роману Вайнеров, так волновался — утвердят, не утвердят на роль Жеглова, и вдруг…

10 мая 1978 года — первый день съемок. И день рождения Марины Влади. Мы в Одессе, на даче нашего друга. И вот — неожиданность. Марина уводит меня в другую комнату, запирает дверь, со слезами просит: «Отпусти Володю, снимай другого артиста». И Володя: «Пойми, мне так мало осталось, я не могу тратить год жизни на эту роль!»

Как много потеряли бы зрители, если бы я сдался в этот вечер.

Однажды, когда я рассказал этот случай на встрече со зрителями, из зала пришла записка: «А стоит ли год жизни Высоцкого этой роли?»

Вопрос коварный. Если бы год, который заняли съемки, он потратил на сочинение стихов, тогда ответ был бы однозначным: не стоит! Быть поэтом — таково было его главное предназначение в этой жизни! Но у Володи были другие планы, я знал их, и мы построили для него щадящий режим съемок, чтобы он мог осуществить все задуманное: побывать на Таити, совершить гастрольное турне по городам Америки…

* * *
Марина вошла в его жизнь в 1967 году. Она уже не та шестнадцатилетняя «колдунья», которая десять лет назад явилась на наши экраны. Зрелая, расцветшая красота. Русская, но говорит с акцентом. Отец ее, авиатор Владимир Поляков, уехал во Францию получать самолеты для русской армии. Началась война с Германией. Он воевал с немцами на стороне Франции. Революция, Гражданская война, противоречивые слухи о России. Привык к чужой стране, родились дочери. Для них Париж — родина.

На родину родителей Марина Владимировна — отсюда на французский манер и Марина Влади — попала во время Первого Московского кинофестиваля. После этого ей часто приходилось бывать в нашей стране — не пропускала интересных спектаклей, фильмов.

В тот приезд, в 67-м году, корреспондент «Юманите» Макс Леон сказал ей: «В Москве сегодня один театр — «на Таганке», и в нем — Высоцкий».

В этот вечер Марина смотрела «Пугачева». После спектакля Володя пел ей.

Недавно я спросил ее:

— Скажи, что он тебе говорил в первый вечер? Марина засмеялась:

— Ты что, не знаешь своего друга? Он же такой наглец был. Сразу сказал: будешь моей женой! Я только посмеялась тогда…

Эта встреча должна была произойти, и она произошла.

Осенью 68-го мы с Володей у Стругацких. Вышли на балкон.

— У меня обалденный роман.

— С кем?

— С Мариной Влади.

Любовь. Вспыхнувшая не сразу, но крепнущая день ото дня, обогатившая обоих. Когда Марины нет в Москве — телефонный роман с Парижем. «Стала телефонистка мадонной…» Спустя несколько лет они поженились. Теперь он уж не мог петь: «Париж открыт, но мне туда не надо!» Теперь — надо.

Это была красивая, длившаяся много лет духовная связь двух бесконечно талантливых людей. Марина пыталась замедлить его бешеный темп — вдвоем трудно так быстро нестись по жизни. Отчасти ей это удалось. Во всяком случае, она продлила ему жизнь. За два дня до смерти он написал в открытке, которую не успел послать: «Я жив 12 лет тобой…»

* * *
Он давно подумывал о режиссуре. Хотелось на экране выразить свой взгляд на жизнь. Возможность подвернулась сама собой. Мне нужно было срочно уехать на фестиваль, и я с радостным облегчением уступил ему режиссерский жезл.

Когда я вернулся, группа встретила меня словами: «Он нас измучил!»

Шутка, конечно, но, как в каждой шутке, тут была лишь доля шутки. Привыкших к долгому раскачиванию работников группы поначалу ошарашивала его неслыханная требовательность. Обычно ведь как? «Почему не снимаем?» «Тс-с, дайте настроиться. Режиссеру надо подумать». У Высоцкого камера начинала крутиться через несколько минут после того, как он входил в павильон. Объект, рассчитанный на неделю съемок, был «готов» за четыре дня. Он бы в мое отсутствие снял всю картину, если бы ему позволили.

Он, несущийся «на своих конях» к краю пропасти, не имел права терять ни минуты.

Но зато входил он в павильон абсолютно готовым к работе, всегда в добром настроении и заражал своей энергией и уверенностью всех участников съемки. По этой короткой пробе легко было представить его в роли режиссера большой картины.

Зато на тонировке с ним было тяжело. Процесс трудный и не самый творческий — актер должен слово в слово повторить то, что наговорил на рабочей фонограмме, загрязненной шумами, стрекотом камеры. Бесконечно крутится кольцо на экране. Володя стоит перед микрофоном и питается «вложить в губы» Жеглова нужные реплики. Он торопится, и оттого дело движется еще медленнее, он безбожно ухудшает образ. «Сойдет!» — кричит он. Я требую записать еще дубль. Он бушует, выносится из зала, через полчаса возвращается, покорно становится к микрофону. Ему хочется на волю, а кольцо не пускает. Ему скучно, он уже прожил жизнь Жеглова, его творческое нутро требует нового, впереди ждут Дон Гуан и Свидригайлов, а внизу, у подъезда, нетерпеливо перебирают ногами и звенят серебряной сбруей его Кони.

* * *
Он ушел от нас 25 июля 1980 года. А за год до этого, 25 же июля, у него перестало биться сердце и остановилось дыхание. Медики это называют клинической смертью.

Было это в жару, в Средней Азии. Рядом, к счастью, оказался врач. Он стал дышать на него, делать массаж сердца.

Укол в сердечную мышцу — и сердце задвигалось.

А за несколько лет до этого он умер в первый раз. И тогда врачи спасли его. Случай этот дал повод А. Вознесенскому написать стихотворение «Реквием по Владимиру Семенову». Помните эти стихи?

Резинкой врезались трусы,
Разит аптекой.
Спи, шансонье всея
Руси Отпетый.
Как он поступил после того, как во второй раз побывал Там? Лег на полгода в больницу, затих, перестал «выкладываться» на концертах и выжимать свитер в антрактах?

Ничего подобного! На следующий день он улетел в Москву, а еще через день поехал в аэропорт встречать самолет, на котором летел спасший его врач. Самолет из-за непогоды сел не в Домодедово, а во Внуково. Он помчался туда.

Врач был потрясен, когда открылась дверь в самолете (Володю любили и многое ему позволяли), и в нее вошел Высоцкий.

Зачем я вспоминаю все это? Из этих крупиц характера может сложиться образ Поэта, не жалевшего себя, целиком отдававшего себя друзьям, искусству, своим песням, людям! Он жил для них, работал для них, и они платили ему огромной любовью.

Один конферансье пошутил как-то: «Самым бешеным успехом на эстраде пользуюсь я. Выхожу на сцену, произношу всего три слова: «Выступает Владимир Высоцкий!» и — буря аплодисментов!»

* * *
В нем была какая-то огромная, необъяснимая внутренняя сила. Однажды в честь Марины и Володи был устроен вечер в Голливуде. На таких вечерах всегда выступает какая-нибудь знаменитость. Слушатели же в это время звенят бокалами, перешептываются, а то и просто не обращают внимания на происходящее на сцене. Но запел Володя, и все затихли. Напряженно вслушивались в его голос, смотрели на него. А ведь в зале никто не понимал по-русски. Что же в нем все-таки было? Что притягивало к нему и заставляло внимать ему людей, не понимающих ни единого слова? Не знаю. Я привел только факт: пришли на этот вечер — Марина Влади с мужем, а ушли — Высоцкий с женой.

* * *
Лучшая его роль — Гамлет. Жеглова он «сыграл», а Гамлета «прожил». Для меня Гамлет — это и есть сам Высоцкий. Для него всегда существовал вопрос: быть или не быть? Как жить? Доживать ли после второй клинической смерти свой век тихо, спокойно, прислушиваясь к стукам в сердце, или остаться таким, каким ему предназначено быть? Вести ли эмоциональную беспокойную жизнь Поэта или оттягивать, отодвигать неотвратимое, отвоевывать у смерти месяцы и годы? Пройти ли мимо страдания или остановиться и принять в себя чужую боль?

Быть или не быть!


За несколько дней до смерти он попросил у мамы свою детскую фотографию. Ему на ней лет восемь-девять. В военном кителе и галифе, перешитых из отцовских, в сапогах…

— Зачем тебе, сыночка?

— Так. Повешу на стену и буду смотреть…

* * *
Под утро 25 июля в квартире Вадима Ивановича Туманова, человека, с которым Володя крепко дружил последние годы, раздался звонок. Трубку взял сын.

«Умер Высоцкий!»

— Папа, — сказал сын, — ты только возьми себя в руки…

Вадим Иванович прожил трудную жизнь. Как только не мытарила его судьба! И смертей он насмотрелся вдоволь — лучшие из его товарищей погибали на его глазах.

Но в эту ночь он ничего не соображал. Сидел на кровати раздетый, смотрел в одну точку.

— Что делать, Вадик? — спросил он, наконец, у сына.

— Что делать, что делать! — прикрикнул на него сын. — Носки надевай!

Как малого ребенка сын одел его, вывел на улицу. Они поехали на Малую Грузинскую.

27 июля должен был играться «Гамлет». Спектакль, понятно, отменили. Можно было сдать билет и получить за него деньги.

Никто этого не сделал.

* * *
28-го мы привезли его в театр в четыре утра.Уже выстраивалась очередь для прощания, уже — один за другим — прибывали автобусы с милицией. Автобусов было очень много, в здании Таганского метро образовался милицейский штаб, был еще штаб передвижной — на колесах. Распоряжался всем взволнованный и чуть испуганный непривычностью происходящего генерал. «Зачем так много милиции?» — подумал я.

Но потом — когда началось! — голубые рубашки совершенно потерялись в толпе людей. Счастье, что народу в Москве было мало — разгар лета, время отпусков. Школьники и студенты находились в отъезде, не приехали почитатели поэта из других городов.

В газетах не было сообщения — иначе в Москву устремились бы многие. Он был поэтом окраин.

Если бы ни то, ни другое, ни третье — могла бы случиться Ходынка. Такого Москва не видела никогда. Казалось, вся она собралась здесь, на Таганке, на прилегающих к ней улицах, на крышах домов, стоящих по периметру площади.

Красивая Москва шла мимо гроба. Отвратительные персонажи его песен — алкаши, блатари, антисемиты, недалекие спортсмены и коммунальные склочники не пришли хоронить поэта. Они ненавидели Высоцкого так же сильно, как те, кто пытался отождествлять личность поэта с персонажами его песен.

У меня на стене висит фотография. Люди из очереди к гробу. Молодые, красивые одухотворенные лица. В руках букеты гладиолусов. На земле, на асфальте, лежит магнитофон.

Многие взяли с собой магнитофоны. Из разных мест длинной, начинавшейся у гостиницы «Россия», очереди слышались обрывки его песен.

Он был магнитофонным поэтом.

Многие из тех, кто склонился над магнитофоном, откуда доносились совсем не грустные слова его песен, плакали. Сколько радости доставил он нам, живя среди нас, и какую боль нанес, уйдя из жизни! Но было во всем этом и ощущение торжественности и гордости за Высоцкого.

Я шел вдоль очереди, всматривался в лица, вслушивался в разговоры. Одна пожилая деревенская женщина, окруженная толпой молодых людей, сказала:

— У нас в деревне все Володю поют!..

* * *
В кино он сыграл меньше, чем мог бы. И меньше, чем хотел. «Пробовался», но до съемок не доходило. Многие из «проб» погибли, кое-что уцелело — например, отличная проба на Пугачева к фильму А. Салтыкова.

У меня сохранилось несколько грустных его писем.

«Утвердили меня в картину «Земля Санникова». Сделали ставку, заключили договор, взяли билет. С кровью вырвал освобождение в театре, а за день до отъезда мосфильмовский начальник сказал: «Его не надо!» «Почему?» — спросили режиссеры. «А не надо — и все! Он — фигура одиозная…» Словом, билет я сдал, режиссеры уехали в слезах, умоляли пойти похлопотать…»

И далее, в этом же письме: «…чувствую, вырвут меня с корнем из моей любимой кинематографии, а в другую меня не пересадить. У меня несовместимость с ней, я на чужой почве не зацвету…»

Или вот еще письмо: «…Но ведь про что-то можно снимать? Или нет? Например, про инфузорий. Хотя сейчас же выяснится, что это не будет устраивать Министерство легкой промышленности, потому что это порочный быт туфелек-инфузорий. Ткнуться некуда — и микро- и макромиры — все под чьим-нибудь руководством…»

Справедливости ради надо заметить, что предложения из «другой кинематографии» он получал. В последние годы — довольно много.

Сегодня горько и обидно читать строки из писем Высоцкого. Не издали при жизни книгу стихов — непростительно, но объяснимо. Понять нельзя, но объяснить все-таки можно. Кому нужен был этот тайфун в гладком море макулатуры? Слишком яростные, слишком обличительные стихи, такая обнаженная правда в этих стихах, столько возмутительных вопросов:

Наши ноги и челюсти быстры.
Почему же, вожак, — дай ответ. —
Мы затравленно мчимся на выстрел
И не пробуем — через запрет?
Словом, есть определенная логика в том, что книга его стихов не была издана вовремя. Правда, логика позорная для тех, кто отвечал тогда за литературу.

Но то, что он, первоклассный артист, так редко появлялся на экране — в этом никакой логики нет, даже такой жалкой и трусливой. Возможно, тем, кто лишил нас этой радости, стыдно сегодня смотреть в глаза людям. Возможно, хотя и проблематично. Легче от этого не становится. И боль не снимает.

* * *
В моей скромной коллекции минералов есть один — особой цены. Это кусок пегматита с отполированным срезом. Он отколот от большого камня — «Камня Высоцкого».

История его такова. Родители, близкие Володи долго думали, каким должен быть памятник на его могиле. Театр даже объявил конкурс проектов памятника. Ни один из них не выразил сути Высоцкого — и как поэта и как человека. Тогда Марина, жена Володи, предложила поставить какой-нибудь простой выразительный камень, не тронутый рукой скульптора. Чего не смог выразить художник, пусть выразит сама природа, которая и создала его, такого неповторимого, непохожего на остальных. Кто-то из друзей Володи предложил впаять в этот камень метеорит — мол, как метеорит, быстро и ярко пронесся по жизни.

* * *
Но родителям пришелся по душе проект скульптора Рукавишникова. Этот памятник и стоит сейчас на Ваганьковском. В нем много аллегорий, символики, он параден и ярок. Все это мало соотносимо с тем, живым Высоцким, которого мы знали и любили. Возможно, когда потускнеет, покроется патиной бронза, когда притерпится глаз, мы примиримся с таким изображением поэта. Так крикливые, помпезные «высотки» в Москве, поначалу оскорблявшие вкус и глаз москвичей, постепенно вписались в облик столицы, и теперь ее уже трудно представить без них.

Пока велись споры вокруг памятника, почитатели поэта узнали, что на его могиле хотят поставить природный камень. Они занялись поисками такого камня. Его нашли геологи в степи у озера Балхаш.

Большая серая глыба твердого и звонкого, как металл, пегматита. Пыль веков впиталась в его кожу. Камень пролежал в степи десятки тысяч лет.

Я вот думаю: неповторим поэт, но еще больше неповторимы, неподражаемы люди, ради которых он работал. Сколько счастья, должно быть, испытал Володя, когда видел на концертах их глаза, слышал их дыхание, когда каждое слово его, как семя, падало в готовую животворить почву. Это из-за них так обострено было в нем чувство Родины. Он в своих стихах не признавался ей в любви — это удел рифмоплетов, — он боролся за нее. Потому-то так непримиримо ненавидел он все, что мешало его согражданам свободно жить и свободно дышать.

Мы, деятели искусства, все чаще в последнее время стали поговаривать о том, что зрителя, читателя, слушателя надо воспитывать, приучать его к пониманию «истинного, непреходящего в искусстве». Но давайте воспитывать себя, своих критиков, теоретиков искусства. Истинное и настоящее всегда будет понято и оценено народом. Поэзия Высоцкого — убедительный тому пример.

Но вернемся к камню. Его надо было доставить в Москву.

Это целая эпопея — в ней было занято много людей, они использовали свои отпуска, на собственные деньги наняли КамАЗ, подъемный кран. Экспедиция отправилась к озеру Балхаш, камень погрузили в грузовик, через несколько дней он прибыл в Москву. Его сгрузили во дворе Театра на Таганке. Там он и лежит до сих пор. А на Ваганьковском стоит дорогой памятник. Спелёнутый как бы вырывающийся из пут Высоцкий с непохожим на Высоцкого лицом. Над головой гитара, как нимб. За спиной — морды коней, хрипящих, рвущихся к пропасти… Яркая бронза, грандиозные размеры… Как тут не вспомнить его стихотворение «Монумент», где он словно предвидел ситуацию.

И с меня, когда взял я да умер,
Живо маску посмертную сняли…
Только с гипса вчистую стесали
Азиатские скулы мои…
Саван сдернули — как я обужен…
Неужели такой я вам нужен?
Он умер рано.

Впрочем, как посмотреть… он жил в таком темпе, так полно проживал отпущенное ему время, оставил такой след в театре, так ярко вспыхивал на экране и, главное, оставил столько стихов, которые навсегда «останутся в строю» — нет, такую жизнь нельзя считать короткой!


1986 год

На пути к свану[1]

Осень 66-го. Сванетия. Горная маленькая страна на южном склоне Главного Кавказского хребта. Неприступные родовые башни, сложенные из крепкого камня, хвойные леса, в которых полно грибов (сваны, вообще грузины, почему-то не едят грибов), сияющие снежные вершины Главного хребта — Накра, Ушба, Донгуз-Орун.

И немыслимые орды полевых мышей. По ночам (спали мы все вместе в каком-то общежитии) они бегают по одеялу, по лицу — то и дело слышишь женский визг посреди ночи.

Снимались начальные эпизоды фильма «Вертикаль», жили мы в Местии, столице Сванетии, по вечерам, после съемки в единственном ресторанчике, больше похожем на придорожный трактир, пили водку — мутную араку, которую гонят из ячменя в каждом дворе; пшеница в Сванетии не растет.

Была у нас в массовке смазливая девчонка, студентка. Приглянулась она одному свану, завязались отношения, чуть ли не роман. И тут приехал Высоцкий. У Володи в отношении женщин глаз был, что называется, ватерпас. Чтобы очаровать женское сердце, Володе нужно было совсем немного — взять в руки гитару… И сван остался с носом. И крепко обиделся. Кто такой был этот московский хлюпик для него? Слава Высоцкого тогда еще не перешагнула Кавказский хребет…

Назревал крупный скандал. Чем он мог кончиться, неизвестно… На сцене уже появился пистолет…

Я говорю своему товарищу, Борису Дурову, с которым мы снимали «Вертикаль», нашу дипломную картину:

— Боря, — говорю ему, — досними тут один-пару кадров, а я увезу этого засранца от греха подальше…

Иду к Высоцкому:

— Плюнь! Баб мы с тобой найдем и получше, плюнь! Зачем нам проблемы с местным населением? Сорвется экспедиция…

Полетели в Батуми. Ты не можешь представить, какая там сейчас красота…

Когда мы рано утром примчались на аэродром, самолет уже ревел винтами. Но дверь нам все-таки открыли. Мы нырнули в брюхо кукурузника, плюхнулись на жесткие сиденья, аэроплан стал разгоняться по травяному полю… И тут вижу — напротив нас сидит наш враг… вот этот самый сван.

Всю дорогу, это минут сорок, — мы молчали. Прилетели в Кутаиси, там пересадка.

Узнали, что самолет на Батуми только завтра утром. Такси единственное. Стоит шофер, собирает пассажиров, ему надо, чтобы был полный комплект. Открываем дверцу. А там уже сидит наш сван.

Подъезжаем к гостинице. Хочу расплатиться с водителем, а он говорит:

— Узнай сначала, есть ли места.

Мест нет. Едем ко второй гостинице. Последней. Конечно, и там ничего. Что делать?

Вдруг наш сван говорит:

— Я живу в этом доме, на втором этаже… Хотите, переночуйте у меня…

А что делать? Поднялись мы к нему.

— Внизу ресторан, — говорит он. — Пообедайте… Я, может быть, подойду потом…

Сидим мы в ресторане, заказали разных вкусностей. Официантка предупредила:

— Будет чуть подороже, мальчики. Потому что все с рынка…

Володя не пьет, я заказал себе бутылку кахетинского, 8-й номер. Кахетинское тогда было под номерами, то есть разных сортов.

Вспомнил по случаю анекдот. Приходит кахетинец в ресторан и заказывает зелень, пхали, лобио, сациви, чанахи и кахетинское 8-й номер. Официант приносит ему зелень, пхали, лобио… и кахетинское 6-й номер.

— Я тебя просил — 8-й номер, — говорит посетитель. — Ты принес 6-й.

Официант:

— Что это тебе, ботинок? Жмет?

…Так вот, сидим, объедаемся свежей и необычной пищей. Вдруг с соседнего стола, где кутила мужская компания, нам присылают две бутылки вина. Мы им в ответ — шампанское. Вскоре объединили столы, гуляем. Уж темнеть начало… приходит наш сван. Оказывается, пригласили нас к себе за стол его друзья.

Дальше я плохо помню. Отрывками только: ночь, в ресторане уже никого нет, только наша компания, да в дальнем углу за освещенным столом две официантки.

Черт меня дернул подойти к ним и расплатиться за свой стол. Когда я возвратился назад, в нашей компании разгорался скандал. Наседали на нашего свана. Говорили по-грузински, но смысл был понятен: — Как ты мог! Как ты мог позволить своим друзьям расплатиться за себя?! Ты должен был рубаху с себя снять, но заплатить…

Сван оправдывался. Наверное, он говорил:

— Да какие они мне друзья?.. — что-нибудь в этом духе.

Наш хозяин разбудил нас еще затемно. Внизу стояло такси. По дороге в аэропорт заехали в придорожный трактир — съесть хаш. Очень вовремя. Хмель еще не прошел, а ничего лучше хаша в таких случаях нет. И еще грузины говорят: хаш, увидевший солнце, уже не хаш.

Только-только начинался рассвет…

Через час мы были в Батуми. Море, солнце, вода теплее воздуха… Мальчишки ловят рыбу-иглу — длинную, тонкую, похожую на змею рыбку. Часа в два захотелось есть.

— Пойдем, перекусим, — говорит Володя.

— Куда?

— Полетели в Кутаиси!

Я поддержал шутку. Сели в такси. Оба думали, что шутим: мол, приедем в аэропорт, самолета, конечно, нет… Там в ресторане и пообедаем.

А самолет уж стоит на взлетной полосе, дрожит от нетерпения…

Прилетели мы в Кутаиси, явились к нашему свану. Что тут началось! Приехали дорогие, любимые друзья! И все повторилось: ночь, пустой ресторан, две официантки за освещенным столом и наша компания — но уже вдвое больше…

Утром — хаш, аэродром… Расцеловались мы со своим драгоценным другом… И снова — Батуми, пляж, солнце…

А я, к стыду своему, даже имени не запомнил того замечательного грузина.

25 января 1999

В год Пушкина мы вспоминаем с восхищением и любовью о другом поэте.

Целый век разделяет их. С того зимнего дня, как закатилось солнце русской поэзии, и до того момента, когда в московской густо заселенной квартире родился другой мальчик, прошел ровно 101 год. Этот век был заполнен огромного значения художественными событиями и великими поэтическими явлениями. Можно сказать, что это был век русской поэзии. Стихи вошли в каждый дом, Россия научилась любить и ценить поэтическую строку и «всяк сущий в ней язык» родил подчас не одного, а целую когорту замечательных поэтов.

Высоцкий угадал на праздник поэзии. В те дни, когда его ломающийся голос еще не обрел будущей мощи, на российской поэтической сцене блистали звезды такой ослепительной силы, что смельчак, посмевший приблизиться к ним, мог бы ослепнуть. Высоцкий не ослеп. Он охрип, пытаясь перекричать это многоголосье и быть услышанным. И этот охрипший голос вошел в сердце каждого.

И Пушкин, помнится, не был по достоинству оценен современниками. Другие поэты более изящным слогом пленяли их воображение.

Вспомните, в онегинской строфе, сразу после чудесных стихов «Зима. Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь…», Пушкин с горечью и как бы посмеиваясь над не доросшей до его понимания публикой, пишет:

Но, может быть, такого рода
Картины вас не привлекут,
Все это низкая природа,
Изящного не много тут.
Согретый вдохновенья богом,
Другой поэт изящным слогом
Живописал нам первый снег
И все оттенки зимних нег…
Он вас пленит, я в том уверен…
И Высоцкий, по мнению многих, кто диктовал вкусы в литературе, был слишком не изящен, а потому не имел права называться литератором, хотя именно литература была его предначертанием свыше, именно в ней, в поэзии, выразился он совершенно и в совершенстве.

А намыто он этим и был любезен, что описал низкие картины нашего бытия, что всегда был с нами и среди нас, знал наши горести и боль нашу пропустил через свое сердце. Поэтому оно и разорвалось так рано.

Вслед Пушкину он мог бы сказать, что и он, Высоцкий, в жестокий свой век восславил свободу, но уж это мы давно сказали за него.

Поразительно, но последние слова, которые я слышал из уст Высоцкого, были пушкинские строки. За два дня до его гибели, я уходил из жаркой, пропаленной июльским солнцем квартиры Валеры Нисанова и в проеме двери видел Володю с бокалом в руке, произносящего вот эти слова:

Поднимем стаканы, содвинем их разом,
Да здравствует солнце,
Да здравствует разум!
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
При ясном восходе зари…
Это было так необычно: и то, что стоя, и эта непривычная патетика…

Картина навсегда осталась в моей памяти… Больше я его не видел.

В год Пушкина, в годовщину его смерти мы чествуем рождение Высоцкого. Это более, чем правильно, и мне остается только поблагодарить его маму, его жену и мать его детей, и всех тех, кто отошел уже в лучший мир и кто сделал Высоцкого таким, каким он предстал нашему веку, каким явился на праздник русской поэзии.

Никафо

За глаза мы его звали Никафо. Сокращенно от Николай Афанасьевич, коротко и с любовью.

Это был… как бы его охарактеризовать одним словом — Человек-радость. Спешил поделиться тем, что его переполняло. Не с ближним, а с тем, кто близко, кто оказался рядом. Переполняла же его радость бытия. Он любил и умел жить. Для него не было плохой погоды, не существовало неинтересных людей. Каждый на что-то годился.

Если не может рассказать, то может послушать.

Снимали мы в тот год (год 50-летия власти) фильм на пароходе. Хорошая подобралась компания: Крючков, Андреев, Переверзев… Жили интересно и весело, во многом благодаря Николаю Афанасьевичу Крючкову.

С первым лучом солнца он уже на ногах, на палубе. Спит Николай Афанасьевич мало. До поздней ночи сидит в каюте Андреева — там у нас была главная треп-квартира, — рассказывает свои байки, ближе к полуночи уже не рассказывает, а только слушает и, наконец, когда у него начинают слипаться глаза, встает и тихонько пробирается к выходу. Бормочет:

— Не расплескать бы сон по дороге.

Ранним утром, когда бы ты ни встал, на палубе можно встретить Никафо. Если день происходит в открытом море, вокруг него — матросы. Они его обожают. Особенно любят послушать, как травит Никафо. Травля эта идет весь день, все свободное от съемок время. Рассказывать, по-морскому — травить, Никафо большой мастер. Но рассказы это чисто мужские, не для дам. И не для печати, конечно.

Если же судно стоит у причала, Никафо ловит рыбу. Более страстного рыбака нет во всем советском кинематографе. Как-то признался мне:

— Знаешь, как я теперь сценарий выбираю? Если, например, сценарий начинается так: «По оживленной городской улице…» — я говорю себе: «Нет, это мне не подходит». А если сценарий начинается со слов: «На берегу пруда…» — я говорю: «О! Это как раз по мне!»

Никафо умудряется ловить рыбу всюду: в море, в речке, в пруду, в бассейне; на червяка, на хлеб, на перышко, на голый крючок, сетью, спиннингом, руками… В кино он был непререкаемый авторитет по части рыбалки, президент «Академии рыболовецких наук». В эту академию, в ноябре того же года, был принят Борис Федорович Андреев.

Наши пароходные рыбаки Крючков, Жеваго, Уральский, Валька — подшкипер, второй после Никафо авторитет по части рыбалки, долго готовили его к этому событию, инструктировали, показывали крючки, самодуры, говорили про повадки ставриды — как раз шли по осени косяки ставриды. Утром, затемно еще, на моторном боте уехали в море. Вернулся Андреев счастливый, уставший — шесть ведер ставриды наловили они в тот день. Вечером решили отметить событие — прием в «академию» нового члена. Капа, буфетчица, сварила уху, сели за сверкающий чистыми приборами стол в кают-компании — ждали только Вальку — подшкипера, он что-то запаздывал. Но вот появился и подшкипер. Разлили по тарелкам дымящуюся уху, подшкипер, как хозяин рыбалки, первый снял пробу… Да вдруг этой ложкой — по тарелке с ухой! Брызги — на скатерть… Ну и Капу — шестнадцатиэтажным…

Оказалось, Капа от желания угодить своим любимцам, и особенно обожаемому ею Никафо, бросила в уже готовую уху ложку сливочного масла. Масло в уху — как ложка дегтя в бочку меда. Исчезает аромат моря, специй, свежей, только что пойманной рыбы…

Но вернемся к Никафо. Наловит Николай Афанасьевич рыбы, так надо поймать кого-то, который бы съел ее. К Андрееву с утра не подходи. Мрачен. Стоит у борта, смотрит в море — одолевают мысли о бренности существования. Переверзев еще спит.

Сам Никафо ничего не ест — все время жалуется на желудок. Стоит Никафо у дверей своей каютки, где у него в углу на плитке что-то шкварчит, ворочается, дышит, и ловит едока. Поймал меня, тянет за руку:

— Ты только попробуй, ты ж такой рыбы никогда не ел. Я ее в сметане с лучком потушил. Ну…

Готовит Никафо действительно — язык проглотишь. Но на судне кормят четыре раза в день, а Никафо — рыбак неутомимый, выловленную им рыбу всем пароходом не съесть…

Как-то зимой, в перерыве между съемками, возвращаюсь я в гостиницу Одесской киностудии. Дежурная говорит мне:

— Звонил Крючков, просил срочно приехать.

Еду в «Аркадию», где жил Николай Афанасьевич. Вхожу в номер. Сидит одинокий Никафо, перед ним — большое блюдо с раками.

Потрясающие лиманские раки, сваренные с укропом и сельдереем.

— Садись, — говорит Никафо с привычной хрипотцой, — буду тебя учить, как раков есть.

— А сами?

— Не могу. Язва, зараза.

Так и не притронулся к этим ракам. Глотал слюнки, но не съел ни кусочка. Только показывал. Но как! Это надо было видеть.

— Те, кто ни хрена не понимает в жратве, едят у рака клешню. Ошибка! Вот это зеленое, похожее на говно — вот что у рака самый-то цимес. Расправь пальцами эти белые крылышки, надкуси и высасывай. И высасывай… Чувствуешь, как он, сок-то, прямо в сперму потек.

Хулиган Никафо был жуткий. Чинов не почитал. Со всеми был на «ты», с секретарем обкома, со шкипером, с профессором философии…

У Эйзенштейна как-то спросили:

— Как же так, Сергей Михайлович, почему Крючков говорит вам «ты»?

— Коля у нас человек простой, — ответил гениальный режиссер. — Для него если много, то — «вы», а если один, то — «ты».

Однажды снимаем мы «утренний режим». Декабрь, открытое море, семь утра. Разбудила меня помреж. Я быстро оделся и поднялся, поеживаясь от холода, на капитанский мостик.

Оператор уже поставил свет, актеры одеты и загримированы. Смотрю, тут же и Крючков стоит, спиной ко мне, вполоборота. На нем морской китель, виден кусочек наклеенного уса.

Набрасываюсь в сердцах на Олю, помрежа:

— Зачем же вы Крючкова подняли? Его же нет в этой сцене.

Она как-то странно, на меня, в глазах — бесенята. Тут Никафо поворачивается ко мне, и что я вижу: одна половина его лица, обращенная ко мне, действительно загримирована, а на другой — боже мой! — чего только не наклеено: и большая бородавка, и рыжая бакенбарда, и еще что-то.

Галстука нет, и стоит Никафо в тапочках на босу ногу. Вся группа ржет от смеха — провели режиссера.

И все вдруг изменилось. Стало веселее, исчез пронизывающий холод, и съемка пошла, как по маслу.

Это его, Никафо, и ему подобных имел в виду Борис Андреев, когда говорил: «Мир без шутки и фантазии — да разве это мир?»

Никафо талантлив во всем. Он не только большой артист, но и — Большой человек. Способен не только развлечь, утешить, поднять настроение, но и помочь делом. Не жалея для этого своего времени, своих сил. Нельзя не сказать о главном его достоинстве — необходимости людям. Он нужен всем.

Когда нужно решить какой-то вопрос, кинематографисты идут к Крючкову. Никафо цепляет к лацкану пиджака свою «Гертруду» (медаль Героя Социалистического Труда) и идет в Моссовет, в обком партии, в Министерство…

Его любят все: люди, животные… Все, кроме рыб.

У нас в кругу киношников есть расхожая поговорка: «Хороший человек — не профессия». Это грубая неправда. Еще какая профессия! Главная профессия на земле — быть Человеком.


1984 год

Тайна Б.Ф

Между собой мы его звали Б.Ф. (Бэфэ), лень было выговаривать: Борис Федорович. Да он и сам любил сокращения.

До того как мы с ним встретились, я представлял: простой, простоватый, как те персонажи, которых он играет… грубый, прямой, правду-матку лепит в глаза… все-таки из народа, из самой гущи. Как потом выяснилось — из Саратова, с Волги. Я тоже вырос на Волге, тут мы с ним сошлись, — я ужасно любил слушать о том, как они пацанвой ордовали по волжским берегам, как, закопав трусишки в песок, плавали на острова, на плоты, плывущие вниз по течению.

Потом, когда сошлись довольно близко, многое подтвердилось. Действительно прямой — говорит то, что думает. Грубоватый, я бы сказал, нарочито грубоватый — это немножко маска, чтобы не разрушать имидж, созданный у зрителей. Простой. В самом деле, простой, как земля, которая его родила, как народ, из которого он вышел. Но не простоватый, упаси боже!

Он был весьма сложный и хитро устроенный человек. Всегда неожиданный — никогда нельзя угадать, что он скажет или ответит. И еще поражало: о чем ни заговоришь — слышал, знает. Хоть в общих чертах, но знает, имеет собственное представление, свое к этому отношение. Любил читать, слушать новых людей. Говорил: «Мало будешь знать, скоро состаришься». И при этом был простодушен, как ребенок. Эта детскость в нем — а когда мы познакомились, ему было пятьдесят два — особенно трогала. Как-то наш пароход стоял в Ялте. Спускаюсь по трапу на берег, вижу — Б.Ф. стоит у борта, сорит в воду шелухой от семечек. В руках целлофановый мешок. Он был человеком масштаба. Если семечки — то мешком, чтобы всех угощать, одаривать налево и направо.

— Идемте погуляем, — говорю ему.

— Не-ет, — гудит он своим низким басом, — я в этот город ни ногой…

— Почему? — Поднимаюсь, встаю рядом, знаю уже, что сейчас расскажет что-то интересное. Запускаю руку в мешок с семечками.

— Понимаешь, снимали мы тут «Илью Муромца». Выпили как-то с одним милиционером. Он мне: «Вот ты здоровый, вон какой… Илью Муромца играешь… А я тебя поборю. Давай бороться! Кто кого в воду скинет, тот и победил…» Начали мы возиться. Он верткий оказался, сильный. Все-таки я его сбросил в море. Там глубоко было, еле вытащили…

— А дальше?

— А дальше — фельетон в газете: «Илья Муромец распоясался… Управы на этого Андреева нет… Милицию в воду кидает…» Обижен я на этот город. Ну их всех…

Вон ведь как! И редактора того уже нет, и прыткий журналист в столицу перебрался, а он все помнит обиду и действительно ни ногой в этот город, сколько мы ни стояли в Ялте. Позже, правда, пришлось ступить на вражескую землю. Тут, в Ялте, снимался «Остров сокровищ», и ему досталась роль Сильвера. Роль прекрасная, ему она пришлась по душе, но, по-моему, не удалась до конца. Сильвер, как его ни рассматривай, все-таки злодей. Но злодейского, злого в Андрееве не было ни капли. И как он ни пыжился, ни делал страшные глаза, все равно не верилось, что вот этот человек на экране способен убить, зарезать мальчишку. У андреевского Сильвера добрый, доверчивый взгляд. Он не страшен. Отсюда — не страшно за молодого героя. Андреевскую натуру спрятать не удалось. Режиссер совершил ошибку, пригласив на роль злодея Бориса Андреева.

Это не значит, конечно, что злого должен играть только злой, а доброго — добрый. Но тут же настолько очевидный случай, настолько бросается в глаза доброта, доверчивость, беззащитность, что никто из режиссеров и не пытался перекрасить его в другой цвет. А тот, кто пытался, терпел неудачу.

Большой ребенок. Образ банальный, но он как нельзя больше подходил к Борису Андрееву. Даже если он хотел кого-то очень обидеть, то обижал как-то по-детски, не жестоко. Скорее, готов был обидеть себя, чтобы досадить обидчику.

Был у него в молодости закадычный друг — Петр Мартынович Алейников. Буйная была молодость, что говорить. Оба до одури были любимы народом, сумасшедшие поклонники сделали и свое черное дело — со всех сторон тянулись к любимцам рюмки с водкой. Выпивали, что греха таить. Иной раз — крепко, по-русски.

— Составляет на них милиционер протокол… — Это рассказывает уже Николай Афанасьевич Крючков. Андреев сидит тут же, рядом, заваривает чай — дело происходит у него в каюте. Он хмурится, не любит эти разговоры — ну что старое поминать… — Ну дак вот, составляет он протокол, а Борька стоит над ним, насупился, губу нижнюю выпятил — ну прямо малое дитя. И ворчит: «Пиши, пиши, чернильная душа. А чернил не станет, чем будешь писать?» Взял да и выпил всю чернильницу до дна…

Кстати, когда Петр Алейников умер, Андреев совершил поступок — в чисто андреевском духе, — который на нас, студентов ВГИКа, произвел большое впечатление. Потом, когда познакомились, я спросил его — оказалось, правда.

Алейников, безусловно, наипопулярнейший артист тридцатых-пятидесятых годов, как ни странно, не имел ни почетного звания, ни иных регалий. По бюрократическому, неизвестно каким мерзавцем выдуманному статусу он должен был быть похоронен на непрестижном московском кладбище. И вот тогда Андреев позвонил в самые «верха», не помню уж куда, и спросил:

— Меня, когда помру, вы по какому разряду будете хоронить?

— Ну что вы, Борис Федорович, что за мысли…

— Да знаю я, знаю, что у вас и на это разряды есть. Дак по какому?

— По первому, конечно, — усмехнулись на другом конце провода.

— Это где ж?

— На Новодевичьем.

— Отдайте мое место Петьке Алейникову.

И Петра Мартыновича похоронили на Новодевичьем кладбище. Когда же умер сам Борис Федорович, на Новодевичье не пускали уже ни покойников, ни посетителей. Его похоронили на Ваганьковском. Получилось, что он в самом деле отдал свое место на кладбище дорогому другу.

Вот с таким человеком свела меня моя счастливая звезда.

Осенью 1967 года я снимал свою вторую картину. Это была экранизация небольшого рассказа Бориса Житкова, фильм назывался «День ангела».

Все действие житковского рассказа разворачивается на большом пассажирском пароходе, плывущем из Америки в Россию. Нам повезло: удалось заполучить в полное свое распоряжение пассажирский лайнер, бывший флагман Черноморского пароходства «Крым».

«Крым» плавал последние деньки. По Черному морю уже ходили новые, только что спущенные со стапелей суда, и старый, отслуживший положенный срок пароход вскоре должны были распилить и сдать на металлолом. А пока на нем проходили практику курсанты Средней мореходки. Курсантам же все равно было, где практиковаться — в каком порту, на каких широтах, — и получилось, что мы могли командовать пароходом как хотели. Звонили, например, в Батуми и спрашивали:

— Солнце у вас есть?

— Есть, — отвечали веселые грузины. — Жара, как летом.

— Причал дадите?

— Для вас, генацвале…

И наш корабль ложился курсом на юго-восток. Относились к нам в любом порту хорошо. Еще бы — на борту любимые артисты кино: Андреев, Крючков, Переверзев, Петр Соболевский — звезда еще немого кино, Женя Жариков, Наташа Фатеева… Старое название парохода мы закрасили — старинной вязью на черном борту было выведено: «Цесаревичъ».

Просыпались мы от петушиного крика. О петухе стоит рассказать особо. Однажды в Батуми, где вместо обещанного грузинами солнца зарядил на неделю дождь — и такой же мрак повис над всем Кавказским и Крымским побережьем, — в группе воцарилось уныние. В съемочных группах всегда так: если нет ежедневной тяжелой работы, нет и настоящего веселья. В одно из воскресений Леша Чардынин, наш оператор, надел «болонью» — тогда эти плащи были в большой моде — и ушел на базар. Вернулся он без «болоньи», мокрый насквозь, но зато на плече у него сидел роскошный петух. Смотреть на петуха сбежался весь пароход. Такого петуха никто из нас, российских жителей, никогда не видел. Огромный, царственно важный, с живым, осмысленным взглядом. Все цвета радуги были в его оперении. Ярко-красный гребень, рыжий бок, малахитовая шея, павлиний хвост с черными, фиолетовыми и зелеными перьями. Обедал он теперь только на столе, за которым сидели могикане — Крючков, Андреев. Расхаживал по белой крахмальной скатерти, клевал кашу из тарелки Никафо. Поклюет кашки, потычет горбатым клювом в масло, опять — кашки и снова — в масло. Вот такой умный был петух — сразу сообразил, что кашу маслом не испортишь.

Петух быстро поправил нам настроение. А там и солнце пробилось. И снова пошли съемки. Поселили петуха в темной каптерке нашей буфетчицы. И каждое утро, где мы ни были — в порту или в открытом море, — мы просыпались от радостного, жизнеутверждающего петушиного крика.

Ах, как мы жили тогда! Другой такой экспедиции уж точно никогда не будет. И какие же мы были дураки, что не записывали за Андреевым! Мы с Костей Ершовым, киевским актером и режиссером, уже тогда понимали, что совершаем преступление, допуская улетать по ветру замечательным мыслям и прекрасным остротам. Впрочем, Костя что-то там царапал в записной книжке… Но Костя умер. А я ленился.

Все казалось, что жизнь вечна, и Андреев вечен, и что не с одним еще таким Андреевым сведет судьба. А сейчас выясняется, что интересных-то людей, по-настоящему интересных, таких как Андреев или, скажем, Высоцкий, которые встретились на твоем пути, по пальцам можно пересчитать. Одной руки, пожалуй, хватит.

И вот теперь многое, очень многое, почти все забылось.

Говорил Андреев мало. Но если уж он что-то произносил, то это бывало услышано всеми. И не потому, что громко (говорил он действительно громко — тяжелым, рокочущим басом), а потому, что весомо. Пустых слов не произносил. И длинных периодов не переносил. Выражал свою мысль в самой лаконичной форме. И вообще был склонен к афористическому мышлению. Но об этом я расскажу отдельно.

И острил он первоклассно. Всегда неожиданно, по-андреевски.

Идет по палубе мимо массовки. Мрачный, даже страшный — для тех, кто его не знает. Вдруг навис над девчушкой из массовки. А девчушка попалась совсем маленького росточка. Рявкает на нее:

— Ты что бунтуешь? — Девчушка перепуганно смотрит на него. — Расти отказываешься!

Потрепал обалдевшую от страха девчонку по голове, угостил семечками:

— Подсолнух — это как раз то, что надо для роста. Видала, в какую высоту он вымахивает…

Как-то собрались они с Костей Ершовым на Привоз, знаменитый одесский базар. Борис Федорович, надо заметить, очень любил базары. Всякие. Любил покупать всякую всячину. Прицениваться, торговаться, пробовать. Так вот, Андреев уже спустился, ждет Костю.

Появляется Костя. В плаще.

— Косточка, ты зачем плащ надел?

— А если дождь, Борис Федорович…

— А если метеорит? Всю жизнь в каске ходить…

В нашем фильме Андреев исполнял роль купца Грызлова. Одного из пассажиров парохода «Цесаревичъ». В сценарии роль была написана плохо. Русский купец, эдакая широкая душа, — истертый, как рубль, образ. Вообще говоря, этой роли в сценарии могло и не быть, сюжет с этого много бы не потерял. Андреева в эти годы снимали мало, поэтому он согласился, поставив режиссеру, то есть мне, условие: роль по ходу работы надо будет переделать.

В итоге он не оставил и одной реплики, написанной сценаристом.

— Да не мог так русский человек выразиться, — говорил он мне. — Слишком интеллигентно, уныло… Он же из народа, Грызлов твой, с Волги. И я с Волги. Давай так скажу…

И придумывал свое, андреевское.

Придумывал он мастерски. Реплики были остроумные и всегда очень неожиданные.

Во время одного из дублей маленькая обезьянка спрыгивает с плеча дамы из массовки и взбегает по трапу на крыло капитанского мостика.

Андреев тут же кидает:

— Видите, сударыня, в наше время каждая мартышка к рулю управления лезет.

Правда, потом эта реплика очень не понравилась редакторам. Пришлось ее вырезать.

Я с ним боролся за каждую сценарную реплику — предчувствовал, что возникнут неприятности со сценаристом. Сценарист-то был маститый. Но он так и не произнес ни одной.

— Ну ты пойми, — убеждал он меня, — не будет он себя так вести, Грызлов-то наш. Он человек масштаба! Он ведь не только о себе, он и о ми-ро-зда-ни-и думает. Для него есть Бог и есть людишки.

Шторм, пожар, людишки кричат, волнуются, кто барахло спасает, кто шкуру свою поганую, а он молчит, смотрит и презирает всех. Он даже себе такую присказку придумал — вроде как бы жизненное кредо. Вот послушай, какой стишок наш Грызлов сочинил:

«Безумно море, дни безумны…
Всегда спокойны люди умны».
Вот именно так: не «умные», что было бы гораздо грамотнее (что бы, казалось, стоило зарифмовать «умные — безумные»), а «умны». В таком повороте и юмора больше и авторство купца больше угадывается.

Короче, посмотрел М. Блейман (а он и был автором экранизации) наш фильм, где все до точки было сделано по сценарию, кроме андреевской роли, и… снял свою фамилию с титров.

Обиделся.

Конечно, если судить строго, от андреевского вмешательства роль абсолютно хорошей не стала — для этого в изначальной драматургии не было никаких предпосылок. Но она стала яркой, полнокровной и уж отнюдь не банальной: тут что ни слово, что ни жест — новы и достаточно оригинальны. Небось, сделай то же самое с ролью Качалов, сценарист бы смолчал, а то и порадовался. Но тут… Как? Какой-то Андреев… лапоть деревенский… с его, небось, тремя классами образования… посмел его, Блеймана, редактировать!

К нему многие так относились. А он был, повторяю, широко и глубоко образованным и по-настоящему, без «штучек» интеллигентным человеком.

Как-то я попросил его представить мою картину «Робинзон Крузо» на премьере в Доме кино. Он стал отнекиваться:

— Не люблю я эту публику. Не поймут они меня. — Помолчал, добавил: — И я их никогда не пойму.

Он оказался прав. Говорил он, как всегда, с блеском — образно, художественно, чуть-чуть, может быть, литературно, с философскими, свойственными ему обобщениями. Слушали его невнимательно и снисходительно, что, на мой взгляд, хуже, чем если бы не слушали вовсе: «А-а, Андреев…» — читалось в глазах. — «Вчерашний день…» Как-то незаметно для Бориса Федоровича — а разве можно это заметить? — кинематограф заполнился людьми новыми — нигилистами, ниспровергателями, натурами «тонко организованными» и «непонятыми», для которых Андреев был не то чтобы анахронизм, а как бы человек не из их круга.

Мне вот пришло в голову такое сравнение.

В те шестидесятые годы высотные здания, построенные на закате сталинской эпохи, воспринимались как верх безвкусицы. Даже хрущевская пятиэтажка смотрелась элегантнее. Что уж говорить о многоэтажных коробках Нового Арбата. В глазах некоторой части публики они были пределом изящества.

Но прошли годы и все стало на свои места. Сегодня московский пейзаж немыслим без «высоток». И чем больше вырастало вокруг них всякого дерьма, тем очевиднее становилась их целесообразность, тем более радовали они глаз своей добротностью, надежностью, ясностью архитектурной мысли.

Мне кажется, Андреев был таким несколько неуклюжим, но основательным высотным зданием среди модных железобетонных стандартных коробок.

Так что не было у Блеймана оснований обижаться на Андреева, тем более что Андреев обладал уникальным литературным даром. Жаль, что дар этот проявился так поздно. Впрочем, раньше он и не мог обнаружиться. Жанр, в котором он к концу жизни стал пробовать себя, требовал большого жизненного опыта, глубокого философского осмысления жизни.

Как-то я звоню ему.

— Приезжай, — говорит, — хочу тебе кое-что почитать.

Я знал, что он сочиняет — иногда что-то записывал на листочках. Однажды читал свой рассказ со сцены — какие-то картинки из детства и отрочества. Слушалось это очень хорошо.

Я уж собрался было ехать, но тут вспомнил: Володя Высоцкий просил познакомить. Я ему про Андреева рассказывал много, Володя смеялся — нравился ему Андреев в моих рассказах. Позвонил я Высоцкому, говорю: «Еду к Андрееву, хочешь, поедем вместе…»

Думаю, дай перезвоню Б.Ф., предупрежу, что буду не один. В ответ услышал совершенно неожиданное:

— Да ну его… к бабушке!

— Почему??

— Да, знаешь… Он, наверное, пьет…

Я стал стыдить его:

— Давно ли сам стал трезвенником?

Потом только понял, что он просто стеснялся нового человека, да еще знаменитого поэта. В тот день он собирался открыть мне свою тайну.

Наконец Б.Ф. пробурчал что-то вроде согласия.

Приехали мы на Большую Бронную, где Б.Ф. жил последние свои годы. Володе, чтобы понравиться человеку, — много времени не надо было.

Через пять минут они влюбились друг в друга, через десять — перестали меня замечать, так много оказалось у них нужного сказать друг другу. Короче, Андреев перестал стесняться Высоцкого, повел нас на кухню, заварил чай в большой эмалированной кружке — она с ним была во всех его походах — и достал толстую, как Библия, кожаную тетрадь.

— Эту тетрадь подарил мне мой друг, цирковой артист… Сказал: «Борька, ты у нас человек остроумный, напиши в ней что-нибудь смешное…» И я решил написать… афористический роман.

Мы с Володей переглянулись. Афористический роман! Роман из одних афоризмов. Жанр под силу лишь древним. А ну, как будет не смешно. Обидится автор…

— «Лев открыл пасть, — начал читать Андреев, — укротитель засунул в нее голову, и все зрители вдруг увидели, насколько дикое животное умнее и великодушнее человека».

Мы с Володей аж взвизгнули от смеха. Андреев благодарно покосился на нас, прочел следующую фразу:

— «Древние греки никогда и не думали, что они будут древними греками».

Читал он, не педалируя ни одно слово, ровно, далее скучно — словно выполнял неприятную обязанность.

— «Разливая пол-литра на троих, дядя Вася невольно вынужден был изучить дроби».

Через несколько минут мы уже не смеялись, а только стонали да корчились от душивших нас спазм.

— Вы, ребята, особенно не распространяйтесь, — сказал растроганный нашей реакцией Б.Ф. — Шутка, острота— она знаете как… Пошла гулять — и уж хрен докажешь, что это ты придумал…

Мы так и поступили — не распространялись, не запомнили, не записали. Потом я клял себя за глупое благородство — иногда на встречах со зрителями процитировать бы его остроты, да они забылись.

Но, слава Богу, не пропали. Я пришел к Андрееву-младшему, сыну Бориса Федоровича, Б.Ф. показал мне десятки записных книжек, заполненных афоризмами, — последние годы он полностью посвятил себя этому увлечению.

Показал мне Андреев-младший и ту кожаную тетрадь, с которой все началось. Я полистал ее — что он нам тогда читал? Может быть, это?

«Я гулял по зоопарку, и животные нехотя разглядывали меня».

Или вот это:

«Корабль скрылся за горизонтом, а я стоял на берегу, все еще не в силах покинуть его палубу».

Это, ко всему прочему, и очень андреевские фразы. Сразу встает за ними живой Борис Федорович — да, он умел взглянуть на мир в совершенно неожиданном ракурсе.

«Настало время засолки огурцов, и Диогена стали выдворять из бочки».

«Бродяга Байкал переехал» — отраднейшее историческое событие, послужившее причиной радостного застолья для множества поколений русского народа».

«Мозговые извилины созданы для того, чтобы мысль не проскакивала по прямой».

А вот знакомые персонажи — Б.Ф. их презирал всей душой и определял кратко и образно:

«Подлец с программным управлением».

«Душа, оскудевшая в персональных условиях».

«Великий страдал отложением солей своего величия».

«Он страдал умно и расчетливо».

«Укушенный зубом мудрости».

Какая бездна юмора была в этом человеке. «Мир без шутки и фантазии — да разве это мир?» — говорил он.

«Попав на крючок, не потешай рыбаков плясками».

«Пегасы сначала брыкались, но вскоре привыкли к силосу и вот теперь уже стали воспевать его».

«В отличие от тыквы — голова человека в потемках не дозревает».

Как не похожи его философские формулы на те несносные нравоучения, которые, по выражению Марка Твена, «помахивают своим закрученным хвостиком в конце каждого произведения».

«Природа покрывается порой ядовитыми пятнами отвращения к нам».

«Талант без мужества — высшее горе художника».

«Творческих мук нет, есть муки иссякнувшего творчества».

Афоризмы Бориса Андреева, его тайна, пока еще не открытая широкому читателю, — главное дело его жизни.

Дело это оборвалось в самом начале. Но и того, что успелось, — много, очень много.

Я глубоко убежден, что это большое событие в нашей литературе.


Смерть Андреева прошла незаметно для нашего искусства.

Газеты я тогда не читал: это был 1982 год, еще при жизни маршала Брежнева, — противно было тогда открывать газету. И вот спустя месяц в случайном разговоре узнаю: Андреев умер. Вскоре ушла за ним и его жена — очаровательная, жизнерадостная Галина Васильевна. Помню, он рассказывал, как познакомился с ней:

— Едем мы с Петькой Алейниковым в троллейбусе. Не помню уж, о чем зашел спор, только он мне говорит: «Ну кто за тебя, лаптя деревенского, пойдет? Посмотри на себя…» А я ему: «Вот назло тебе женюсь». — «Это на ком же?» — «А вот первая девушка, которая войдет в троллейбус, будет моей женой». — «Ха-ха!» Остановка. Входит компания — ребята и девушки, все с коньками. Одна мне приглянулась — чернобровая, кровь с молоком… Кое-как познакомился, навязался провожать. А отец у нее оказался — комиссар. Комиссар милиции! Как узнал: «Кто? Андреев! Этот пропойца! Да никогда в жизни!»

И в этом ребяческом поступке — весь Андреев.

Они с Галиной Васильевной жили счастливо и умерли почти в один день.

У-у!.. О-о!.

Семидесятилетие Бондарчука мы отмечали уже без него. В этот день показали по телевизору «Ватерлоо». В свое время я пропустил этот фильм, много слышал о нем, но вот увидел впервые. Был потрясен. И опять мысль: «Какого режиссера потеряли!»

Одно время в злых на язык кинематографических кругах ходила шутка: «Если бы у Наполеона было столько войск, сколько у Бондарчука, он бы выиграл сражение». Да, возможно. Но дело в том, что и Бондарчук выиграл. Можно сказать, это был его Аустерлиц. Сегодня спустя много лет видно, насколько это большая и полновесная победа. Чтобы мы сейчас не говорили про то государство, в котором жил и сформировался как художник Сергей Бондарчук, оно было способно на немыслимые проекты — будь то эпопея с перекрытием рек, полетом человека в космос, или грандиозное кинополотно «Война и мир». И положа руку на сердце, спросим себя: разве не самым достойным поручались эти грандиозные проекты? Боже, что только не говорили о «Войне и мире» в кинематографических кругах! Это как же надо было вывернуть наизнанку общественный вкус, чтобы не заметить не таланта даже, а художнического подвига. «У него было много денег, у него была армия!» — как будто мы не видели обратных примеров, когда огромные средства, человеческие резервы были истрачены совершенно бездарно. Время все поставило на свои места. Тогда только один Георгий Данелия из тех, с кем мне пришлось говорить на эту тему, твердо и убежденно сказал:

«Война и мир» — шедевр, а Бондарчук первый в десятке лучших российских режиссеров».

Бондарчук был сильный и мужественный человек. Другой бы не выдержал. Как только разрешили нести с трибуны все, что придет в голову, он первый попал под молот огульной критики. У всех на памяти революционный Пятый съезд кинематографистов: ногами топали тогда и свистели. У каждого из собравшихся в зале был личный враг в кино, всех своих врагов зал увидел в образе Бондарчука. Какое счастье, что вовремя ушел Герасимов, еще один выдающийся талант, кстати, учитель Сергея Федоровича. Они бы разделили заряды ненависти поровну, а так все досталось одному Бондарчуку. Он выдержал и даже сохранил свой неподражаемый юмор. Помню, донимал его один режиссер с «Мосфильма». Встречаю однажды Бондарчука в фойе концертного зала «Россия» на кинофестивале, в руках у него какая-то штучка, он говорит: «Вот посмотри, это такой прибор. Кладешь руку и если у тебя плохое настроение в окошечке появляется черный цвет, если хорошее, то зеленый. Вот я коснулся, видишь — зеленое окошечко. А вот сейчас я подумаю про него (и называет фамилию режиссера)». Действительно, окошечко стало черного цвета. Он был очень искренний и простодушный человек. Умница, широко эрудированный, хитрый, как всякий хохол, но удивительно наивный человек.

И юмор у него был особый. Он придумывал не остроты даже, он придумывал себе образ. Такого простачка, все время удивляющегося и очень доверчивого. Смотрит в глаза собеседнику и всему удивляется: «Да?! О-о!! У-у!!» Федя, сын его, однажды очень хорошо изображал своего отца. Мы вместе сидели в баре и от смеха просто умирали. На каком-то приеме Бондарчук говорит: «Федь, а это кто такой?» — «Это, папа, президент Калмыкии Кирсан Илюмжинов». — «У-у-у!» Прошло минут двадцать и Бондарчук говорит: «Федь, а вот тот молодой человек, это кто?» — «Пап, я же тебе говорил. Это Кирсан Илюмжинов, президент Калмыкии». — «О-о!.. У-у!!»

Я на эти его хохмочки тоже попался. В 64-м проходил практику на «Мосфильме», и для меня не было вопросов к кому идти. Только к Бондарчуку на «Войну и мир». Бондарчук был уже известнейший режиссер, а Толстой мой любимый писатель.

Бондарчук, ассистентом которого я стал, относился ко мне ровно, иногда уделял мне время, мы говорили об искусстве, о Толстом, о его статье, которая Сергея Федоровича особенно потрясла, — «Что такое искусство». Как-то он позвал меня смотреть снятый материал, черновой. Вообще-то это большая честь. Режиссер обычно не показывает такой материал никому из съемочной группы. А тут студент-практикант! А что я тогда понимал в рабочем материале — по образованию геолог, потом два года работы на телевидении? Я посмотрел, кое-что показалось мне затянутым, я еще не понимал, что потом все это будет урезываться, сокращаться, приобретет при монтаже совершенно другую динамику. Я стал говорить Бондарчуку, что мне понравилось, что не очень. Он все время говорил: «Да! Ты так считаешь? У-у!..» Я разошелся, тихонечко даже начал покритиковывать. А он все: «У-у!.. Да? Ты действительно так думаешь?» Если сейчас вспомнить, что я наговорил тогда, краска заливает лицо. Правильно говорят: дуракам не показывают неоконченную работу. Это был как раз тот случай. Больше он меня на просмотр материала не звал…

Однажды делегация наших кинематографистов была в Америке, принимали их на высшем уровне, но вот наличных денег не было ни у кого. Кроме, пожалуй, Бондарчука, который к тому времени сиял «Ватерлоо». Переводчица была красивая молодая женщина. Таня, эмигрантка. Страшно ненавидела Советский Союз и все русское. Перед самым отъездом она привела их в роскошный магазин, куда даже американцы не ходят, он для определенной очень богатой публики. Таня говорит: «Не хотите что-нибудь купить своим женам?» Даже если бы все собрали свои наличные деньги, им на шнурки от ботинок не хватило бы. Все прекрасно понимают, что над ними издеваются. Бондарчук как обычно вокруг смотрит, всему удивляется. «Таня, сколько стоят эти духи?» Она отвечает: «Четыреста долларов. А вы что, купить хотите?» Он говорит: «Да. Выпишите, пожалуйста, чек». Достает бумажник, получает коробочку, рассматривает ее, протягивает Тане: «Это вам, от нас». Сдружились мы с Бондарчуком в последний год его жизни. Он увлекался живописью, это было его хобби. У него и в квартире на Горького, и на даче — мастерская, мольберт, краски, стены увешаны его работами. И я в то время только-только увлекся живописью. Это удивительно заразительное занятие. Мы с ним вместе рисовали, ездили на этюды в Сочи, к нему на дачу. Художник Саша Шилов давал нам задание. Он был строгий учитель. Его страшно раздражало наше как бы не очень серьезное отношение к живописи. Он считал это святым делом. Но когда он отходил, я доставал фляжечку с коньяком и мы с Сергеем Федоровичем по рюмке принимали. Если бы мастер увидел, что мы пьем во время сеанса, он бы оскорбился и вообще не стал с нами работать.

Мне в жизни все доставалось поздно. И Бондарчук мне достался слишком поздно.

Жертва Фишера

«Футбол, боулинг, теннис, гольф… Чем человек богаче, тем меньше у него шарики для игры».

Ельцин будучи партократом был волейболистом (говорят, хорошим). Когда перекрасился в демократа, стал теннисистом. Положение обязывает. А вдруг Клинтон позовет сыграть партию.

Теннис — спорт для богатых. Или скажем так — для обеспеченных.

Теперь у миллионеров новая забава — гольф. Этот замечательный вид спорта уж точно — только для богатых. Даже среднему классу (которого, кстати, у нас все еще нет) он недоступен.

Россия (СССР) была великой шахматной державой. Большинство чемпионов мира из России: Алехин, Ботвинник, Смыслов, Петросян, Спасский, Карпов, Каспаров… В шахматы играли все, вся страна. В школе, в научно-исследовательских институтах, в таксопарках, на бульварах, в поезде, на пляже… Мы слыли интеллектуальной страной — благодаря успехам в науке, любви к чтению, благодаря шахматам, конечно. И потому могли смело смотреть в глаза богатому иностранцу: богатый, но не очень образованный всегда чувствует превосходство хоть и бедного, но образованного человека.

Теперь во многих странах начинают понимать необходимость шахмат. Вводят обучение шахматам в школе. Они развивают память (старение человека начинается тогда, когда слабеет память). Они развивают сообразительность, тактическое и стратегическое мышление.

А в бывшей шахматной державе 99 % молодежи не знают, как двигаются фигуры по шахматной доске.

Трудно сказать, что такое шахматы — спорт, наука или искусство? Этим они и интересны, в этом их загадка. Древней игре не одна тысяча лет, и шахматы будут волновать человечество, пока оно не исчезнет с лица планеты. Они неисчерпаемы.

Неисчерпаемы, многогранно талантливы и сами великие шахматисты. Я знаком со многими гроссмейстерами: с Ботвинником, Смысловым, Лилиенталем, Спасским, Карповым, с новой чемпионкой мира Александрой Костенюк (она даже сыграла у меня в фильме «Благословите женщину» большую роль). С некоторыми из чемпионов даже сгонял партейку-другую. С Карповым, например, партий пятьдесят — с огромной форой, конечно, но и с абсолютно неутешительным результатом.


Лет семнадцать назад мне говорят:

— Хочешь познакомиться с Марком Таймановым?..

Надо полагать, лицо у меня вытянулось в дурацкую ухмылку, потому что я спросил:

— А разве он еще жив?

Дело в том, что Марк Тайманов вошел в мою жизнь очень рано. Был такой (еще довоенный) фильм «Бетховен», где Марк Тайманов играл главную роль — вундеркинда-музыканта. В детстве у меня была любимая пластинка — «Карнавал животных» Сен-Санса. Исполняют Марк Тайманов с женой. С тех пор, как я стал интересоваться шахматами, имя Тайманова всегда было на слуху. Постепенно шок от позорного поражения советского гроссмейстера стал проходить. Следующий претендентский матч у Фишера был с более сильным (на тот момент) противником — Бентом Ларсеном, датским гроссмейстером. И снова — 6:0.

А потом жертвой Фишера стал «непробиваемый» Тегран Петросян, предыдущий (до Спасского) чемпион мира…

Мало-помалу Тайманова стали прощать — опять разрешили ездить на соревнования за рубеж…

Лет десять назад он написал книгу. Звонит мне:

— Как мне назвать книгу о моих встречах с Фишером?

— Так и назовите — «Я был жертвой Фишера».

Книга вышла под таким названием.


Однажды я сыграл с Таймановым партию в шахматы. Дело происходило за праздничным столом. Марк играл со мной «вслепую», отвернувшись от доски. Передо мной, разумеется, стояла доска с фигурами. Впрочем, гроссмейстеру безразлично: видит он доску или нет.

И вот совершенно невероятный исход. Я выиграл. Когда партия закончилась, Марк сказал: «Поздравляю с блестящим рейдом короля». Это был действительно сумасшедший рейд. В закрытой позиции, при всех фигурах на доске белый король совершил смелый проход с одного конца доски на другой и решил исход борьбы.

В 92 году в Югославии состоялся рекламный матч Фишер — Спасский. После 20-летнего перерыва. Напомню: в 72 году Фишер отнял у Спасского звание чемпиона мира.

После второй партии я позвонил Тайманову — узнать результат. Трубку взяла жена, Женя Авербах.

— Марк в Ленинграде. А что нужно, Слава?

Да хотел поинтересоваться, чем закончилась вторая партия…

Кладу трубку. Через пять минут звонок из Ленинграда. Слышу голос Тайманова:

— Слава, вы интересовались партией?

— Да.

Моему удивлению не было предела — звонить из Ленинграда только для того, чтобы сообщить результат партии?!

— Слава, вы знаете, это совершенно не тот Фишер, который со мной играл, чьей жертвой я был. Этого Фишера просто не узнать. Куда все делось? Ну, короче, ваша партия со мной по сравнению с последней игрой Фишера — это шедевр! Кстати, вы помните свою партию?

Партии, конечно, я не помнил.

— Ну так, в общих чертах.

— А я могу показать ее от первого до последнего хода.

Спустя некоторое время мы встретились, и он действительно показал мне всю нашу партию. Такая у шахматиста-гроссмейстера память: партию с ничего не значащим для него любителем, да еще сыгранную вслепую, да еще после пары бокалов вина, он помнит от первого до последнего хода. А значит, он помнит и все другие свои партии. А сколько их? Сотни, тысячи…

Вот что такое шахматы.

Тайманов по-прежнему молод. Живет в Ленинграде, в родном городе. Снова женился — в который уж раз! И родил двух замечательных близнецов! Шахматы и фортепьяно ушли на второй план…

Часть вторая Пираты XX века Киноповести

Предисловие

Биография художника — это его творчество: книги, картины, фильмы, спектакли, сценарии.

В кино я уже более сорока лет. В 1966 году мы с моим товарищем и однокурсником Борисом Дуровым сняли нашу дипломную работу, фильм «Вертикаль». Его до сих пор показывают по телевидению, смотрят на видео.

А вообще — за сорок-то лет! — я много чего «настрогал». Написал полтора десятка сценариев, четыре книги, поставил два спектакля (они много лет идут во МХАТе им. Горького и в Школе современной пьесы), снял 14 художественных и четыре документальных фильма, сыграл десятка два киноролей. Конечно, это много, а поэтому и не все удалось. Несомненными удачами (если ориентироваться на вкусы моих зрителей, людей, выросших в Советском Союзе), можно считать фильмы «Место встречи изменить нельзя», «Ворошиловский стрелок» и «Благословите женщину». У меня несколько иные предпочтения, но не будем сейчас об этом.

В этой книге собраны мои киноповести, снятые в основном другими кинорежиссерами. Как правило, автор недоволен фильмом, снятым по его произведению. Ему кажется, что сам бы он сделал лучше. Той же болезнью страдаю и я. Один только раз, посмотрев фильм, снятый по моей повести, я сказал себе: «Нет, сам бы я не мог сделать так мастерски». Это был фильм «Пираты XX века». Снял его Борис Дуров, с которым мы вместе начинали свой путь в кино.

«Пираты XX века» стали суперчемпионом советского проката. За год его посмотрели около ста миллионов зрителей. А за тридцать лет (фильм жив и сегодня), наверное, миллиарды. В России и в других странах.


Станислав Говорухин

Вторжение

В конце февраля 1941 года в Берлине состоялся митинг, посвященный 21 годовщине Национал-социалистической партии. С речью выступил рейхсканцлер Адольф Гитлер.

Наклонив вперед корпус, прижав голову к плечу, он быстрым шагом взошел на трибуну и, как истый актер, начал тихо с какой-то незначащей фразы, слова которой потонули в восторженном реве коричневой толпы. Сразу за этим установилась мертвая тишина, и в этой тишине рейхсканцлер начал свою речь:

«Нам предстоит новый год борьбы, — голосом оракула возвестил он. — Мы знаем, что он принесет великие решения и с уверенностью смотрим в будущее…»

На экране появилось название фильма:

«Вторжение»
…Вниз к пристани спускалась по волжскому обрыву ветхая деревянная лестница в тысячу ступеней, которые всхлипывали под ногами, стонали, пели на разные голоса. Лиза устала, ногу на ступеньку ставила нетвердо, мешали туфли на высоких каблуках. Она сняла бы их, да руки заняты — в одной был ридикюль и авоська с продуктами, другую оттягивал крашеный фанерный чемодан, который бил углом по ступеням и оттого приходилось держать его в согнутой руке.

Заплывшим слезой глазом Лиза увидела, как слева из-за излучины реки выплыла белая, окутанная дымом точка — пароход. Надо спешить. Мертвыми пальцами она поддернула чемодан — что-то хрустнуло, ручка осталась в руке, а сам чемодан полетел вниз, стукаясь о ступени, упал на дощатую площадку и рассыпался. Слезы, дрожавшие в глазах, только этого и ждали — тут же пролились по щекам двумя солеными ручейками. Да плакать было некогда, — белая точка крупнела на глазах, пароход приближался; она нагнулась и давай собирать свое нехитрое имущество.

— Ай-яй-яй! — услышала она вдруг голос. — Вот плакать-то совсем ни к чему…

Лиза подняла голову, увидела хромовые, подернутые пылью сапоги, широкие галифе, ремень с портупеей, орден-звездочку в красной глазури, кубики в петлицах и, наконец, строгое лицо с веселыми карими глазами. Слезы тут же пересохли, расширенными вымытыми глазами уставилась она на стройное великолепие, которое как-то уж очень не вязалось с этой скрипучей извилистой лестницей, скособоченными домишками, лепившимися по обрыву, с маленькой пристанкой-дебаркадером внизу.

А военный уже нагнулся над ее пожитками, поднял один сверток, другой, протягивал вещи, краем глаза рассматривая ее. Лиза была хороша, чего там: каштановые, коротко подстриженные по моде волосы под белым беретом, яркие полные губы, вздернутый, но не курносый, а прямой, хорошенький носик… Словом, впечатление она произвела — военный даже разволновался, папиросу вынул, закурил.

Лиза закрыла крышку, стала возиться с замком.

— Сломался, — сказала она и виновато улыбнулась.

— Позвольте, я?.. — Военный присел, пощелкал замком. — Починить можно. Но потом… Вы к пароходу?

Она кивнула.

— Выходит, попутчики? — Наконец, он открыто взглянул ей в глаза. — А сейчас бы веревочку?.. Эй, ребятки!

Двое мальцов с удочками бегом спускались по тропе рядом с лестницей. Увидев военного, да еще командира, они и так остановились, робко перешептываясь друг с другом.

— Ну! — повторил военный. — Ко мне!

Ребята пролезли под перилами, восхищенно уставились на него.

— Дяденька, Вы танкист?

Военный снисходительно усмехнулся:

— Пограничник.

— Ух ты! — восторженно ахнули ребята. — А наган у Вас есть?

— Вот вам задача, ребята, — строго оборвал их военный. — Надо добыть веревочку, чемодан перевязать…

— Кукан, дядь, годится? — Один из мальцов вынул из кармана бечевку, смотанную узелком, другой протянул такую же.

Военный подергал кусок бечевки.

— Куда же рыбу денете?

— А-а… — отмахнулся старший из ребят. — Была бы рыба…

Пока военный перевязывал чемодан, ребята закидывали его вопросами.

— Дядь, Вы лейтенант?

— Старший.

— У-у! А у танка и пушка и пулемет?

Военный поднял оба чемодана, все четверо пошли вниз.

— А у фашистов танки есть?

— К сожалению, — военный посмотрел на Лизу и улыбнулся.

— Тетя, давайте мы Вашу сетку понесем? — Маленькие подлизы вцепились в сетку; она отдала, нагнулась, сняла туфли.

— Дядь, а что сильнее: пушка или гаубица?

— Дядь, а правда, у Гитлера одна нога хромая?

Военный засмеялся.

— Не знаю. С Гитлером лично не знаком. Но, по-моему, это у Геббельса…

— Дядь? — младший хитро посмотрел на военного. — А Вы можете название парохода прочитать? У пограничника глаз должен быть зоркий, да? Чтобы диверсанта углядеть…

Пароход приближался, просматривались уже палубы, заполненные пассажирами, лопасти колес поблескивали в лучах низкого солнца.

— Нет, не могу, — военный оторвал взгляд. — Далеко еще.

— А я могу, я могу! — затанцевал малец. — «Клим Ворошилов».

— Да ну? — искренне удивился военный. Казалось, он был задет за живое, приостановился, еще раз всмотрелся вдаль — не может быть, неужто разглядел?

— Врет он всё, Петька… — Старший строго посмотрел на приятеля. — Бесстыжий! Мы тут, товарищ командир, все пароходы наизусть знаем, по гудку можем определить. Этот вот «Клим» — видите, какая у него труба? А там, у дебаркадера — «Память Маркина». Он снизу идет, из Астрахани.

К пристани действительно прилепился маленький пароходик, сверху он поначалу и не был заметен.

«Клим Ворошилов» между тем пропел басовым гудком и стал разворачиваться против течения.

— Ой, надо спешить, — испугалась Лиза. — У меня еще и билета нет.

— Вы далеко? — спросил военный.

— До Ульяновска.

— Замечательно. И я туда. Там на поезд — и к себе на заставу!

— Дядь, а Вы на какой границе служите?

— Сейчас проверим, как вы знаете географию. Река Буг где?

— Знаем! — хором запели пацаны. — Польская…

Пограничник помрачнел:

— То-то и беда, что теперь германская…


…У маленького базарчика, где бабы торговали вяленой рыбой, топленым молоком, ягодой и прочей разностью, стояла деревянная будочка — касса. В окошечке надпись: «Билетов нету». Очередь, однако, была. На что-то надеялись.

Лиза хотела стать в очередь, но военный не пустил.

— Время только терять, — сказал он. — Пошли, что-нибудь придумаем.

Шла посадка на пароход. Пассажиры на «Клим» проходили через «Память Маркина» — два парохода стояли лагом друг к другу. У трапа матрос с усами проверял билеты.

— Вы идите, — сказала Лиза.

— А Вы?

— Я как-нибудь… У Вас служба.

— Нет, пограничники так не поступают. Вот что, берите мой билет. И оба чемодана. Донесете?

— Да, но Вы?..

Вместо ответа он поднял чемоданы, протянул ей.

— Нет, — заупрямилась она. — Я так не могу. Вдруг Вас не пустят…

— Смешная, ей богу. Раз я говорю, значит знаю.

— А вдруг… — хитро прищурилась она. — Такой солидный человек, с орденом… И без билета. Конфуз! Я дак себе век не прощу…

— А-а! — досадливо взмахнул он рукой. — Смотрите, как это делается!

Он быстро стянул ремень с портупеей, скатал, положил в карман. Расстегнул ворот гимнастерки, снял фуражку, взбил пятерней волосы, взлохматил брови — сразу приобрел домашний затрапезный вид, стал похож на заспавшегося после бурного веселья служивого.

— Прямиком на гауптвахту! — пошутил он над собой. — Сейчас и пропуск добуду…

Он сбежал по сходням на берег к базарчику. Тут транзитные пассажиры бранились с торговками, покупали разную снедь; кто нес обратно на пароход дымящуюся картошку, кто огурчики — славные здесь были огурчики, маленькие, в темных пупырышках, один к одному. Военный наскоро выбрал у крайней в ряду торговки связку прозрачного серебряного чехня и побежал обратно.

— Здравия желаем, товарищ командир, — приветствовал его усатый матрос у трапа. — Эх, к этой рыбке пивца бы! Жаль, нету. Придется Жигулей ждать…

Военный сунул ему в руку самую большую рыбину.

— Благодарствую, — сказал матрос и рассмотрел чехня на свет. — Ах, ядреный корень, вот произведения!.. Чудо природы! — восхитился он. — Солнце не застит — до чего хорош! — Откашлялся начальственно на напиравших пассажиров. — Билеты готовьте, граждане, билеты!

Лиза, наблюдавшая сцену, улыбнулась, подняла чемоданы и пошла к трапу.


Пароход отошел и посыпались с его кормы мальчишки, которые в последнюю минуту все-таки проникли на судно, чтобы прокатиться пару сот метров да заодно нырнуть с верхотуры.

Лиза и пограничник стояли на верхней палубе. В гладкой воде отражался крутой берег, город поверх обрыва весь в вишневых и яблоневых садах, «знаменитая» лестница, самая высокая на всем правобережье. Вдоль берега по колено в воде стояли рыбаки, ловили баклешку «внахлест».

Двое мальчишек, размахивая удилищами, приветствовали пароход.

— Никак наши мальцы? — сказал военный.

Они помахали ребятам в ответ. И тут же отозвался на приветствие гудок парохода — густо пропел он над водной ширью, и долго еще висела в воздухе его последняя нота.

— Мне кажется, пора познакомиться, — улыбнулся военный.

Лиза протянула руку «лодочкой»:

— Лиза.

— Павел Глазков.

— А по отчеству?

— Это лишнее. А вообще — Павел Иванович. Возвращаюсь из очередного отпуска. Я из Троицкого, не слыхали? Все село Глазковы…

— Нет, я не местная. У меня тут в Тетюшах тетя живет.

— В гостях были? Хорошо на Волге! Что же не загорели?

— Да так… — Лиза замялась, перевела разговор. — Ловко у Вас получилось.

— Что? Ах, это… Не впервой. Вся юность на Волге прошла. Ездить-то приходилось много, а денег на билет не всегда… Знаете, что… — Павел Иванович искоса посмотрел на спутницу, предложил не очень уверенно: — Давайте пойдем в ресторан? Так сказать, отметим знакомство.

— Зачем? — возразила Лиза. — У меня полная сетка продуктов. Мне тетка подорожников напекла — и пироги с морковкой, и шанежки…

— А в ресторане веселее, — тянул свое Павел Иванович. — Там музыка играет…

— Ой, как это неожиданно, — она наклонила голову и осмотрела себя. — Я в дорогу оделась…

— Вы очень подходяще одеты, — успокоил ее Павел Иванович. — И даже красиво.

— Правда? — вспыхнула Лиза.

— Конечно. Вам эта кофточка к лицу. И берет удачно подобран.

Они еще немного поспорили — идти или нет — и Лиза сдалась.


Подошел весь в белом официант и молча встал у столика, а Павел Иванович с Лизой все не могли решить, что выбрать.

Он предлагал выпить по рюмочке портвейна за знакомство, но она наотрез отказалась пить крепкие вина и с испугом оглядывала просторное ресторанное помещение, дерево и медь отделки, накрахмаленные скатерти, белоснежных, похожих на эстрадных артистов, официантов. В конце концов сошлись на ликере, напитке более дамском и подходящем случаю. Его принесли в пузатом графинчике — тягучую изумрудного цвета жидкость.

— За знакомство! — Павел Иванович поднял свою рюмку. — Я очень рад, поверьте…

— Ой, какая крепкая! — удивилась Лиза. — Но вкусно…

— Вы замужем? — спросил он.

— Нет, — ответила она быстро. — А Вы?

— Я тоже не женат. Когда? Семилетка, армия, потом училище… И снова служба…

— Насквозь военный, — засмеялась она.

— В общем, да. Из двадцати семи девять лет отдал армии…

— Я думала, Вам гораздо больше, — простодушно удивилась она. — Лет тридцать…

— Неужели выгляжу таким старым?

— Извините, — смутилась Лиза. — Я вовсе не это хотела сказать. Просто Вы такой… Ну, как бы это выразиться — много повидавший…

— А сколько Вам, если не секрет?

— Девятнадцать… Почти двадцать… Собственно, двадцать уже. Через неделю день рождения.

— Какая у нас огромная разница в годах, — сказал он полувопросительно. Она промолчала.

Он вдруг засмеялся.

— Чему это Вы? — насторожилась она.

— Так… Вспомнил одно предсказание.

— Оно сбылось?

— Не знаю. Нет… Может быть, потом я Вам расскажу. Вам нравится здесь?

— Очень. Я никогда не ездила в первом классе. Даже на верхнюю палубу ни разу не поднималась…

— Извиняйте, — седой благообразного вида старичок в белом чесучовом костюме с газетой в руках тронул рукой свободный стул напротив молодой пары. — Не прогоните? — спросил он, сильно ударяя на «о». Кстати, Павел Иванович тоже «окал», как вся Средняя Волга от Горького до Самары.

— Присаживайтесь, милости просим, — живо откликнулась Лиза.

— Минутку, — сказал старичок и засеменил между столиками к выходу. Через минуту он вернулся, держа под руку такую же чистенькую, просто одетую, чем-то очень похожую на него жену. — Вот, Зоя Ксенофонтовна, молодые люди не возражают принять нас в компанию.

Старушка поклонилась, села, Лиза протянула ей меню. Павел Иванович наклонился к старичку.

— Не выпьете с нами?

— Благодарю. Не станем мешать, — старичок раскрыл газету и отгородился ею от соседей по столику. Газету отставлял далеко от глаз — очки взяла жена; держа, как монокль, изучала через них меню.

— Макароны по-флотски, — прочитала она. — Что это за блюдо такое, Афанасий? Ты не знаешь?

— Думаю, что-то острое, — ответил супруг, не отрываясь от газеты. — Моряки — народ крепкий, возьми какое-нибудь знакомое…

Завели патефон в углу и несколько пар пошли танцевать модное танго. Лиза поспешно отвернулась от танцующих, боясь, что Павлу Ивановичу взбредет на ум тоже отправиться в круг. Танец был медленный, бесстыже стонали скрипки, пары тесно прижимались друг к другу и, закрыв глаза, перебирали ногами, почти не сходя с места.

— Жаль, что я не умею танцевать, — сказал Павел Иванович.

— Ой, нет, что Вы! — почти обрадовалась Лиза. — Хорошо!

— Что же тут хорошего?

— Хорошо, что не этому учились. За танцы бы Вам орден не дали, правда?

— Пожалуй, — рассмеялся Павел Иванович. — Какая верная, черт побери, мысль! А я, признаться, чувствовал себя круглым лопухом там, где танцуют.

— Ну и напрасно…

— А Вы разве не любите танцы?

— Люблю, — призналась Лиза. — Но эти мне не нравятся. Какие же это танцы? Просто обнимаются при народе…

— А ведь это война! — Старичок вдруг резко ударил костяшками пальцев по газетному листу. — Вы поглядите, — запальчиво обратился он к Павлу Ивановичу и ткнул пальцем в газету: — Везде война. Всюду! В Китае, в Греции, на Балканах… В Африке, и в той воюют! Англичан, которые за всю свою историю не видели у себя вражеского солдата, бомбят… Что это, я Вас спрашиваю, как не Вторая мировая война?

— Тише, Афанасий! Ради бога, тише! — заволновалась старушка. — Весь ресторан переполошишь.

— Кто же спорит? — улыбнулся Павел Иванович.

— Да, но как же Вы свою-то роль представляете в этой войне? Своего народа? Армии… А-а! Не знаете. Или не хотите знать. А может быть, боитесь посмотреть правде в лицо. А вот я, старый человек, не боюсь. И так же откровенно, как Вам, скажу любому. Хотя бы самому маршалу Тимошенко…

— Что же Вы ему скажете?

— Скажу, что не таков русский характер, чтобы не ввязаться в драку, которая кипит вокруг него. Только для этого надо, чтобы кто-нибудь ему крепкую оплеуху влепил…

— Бог с тобой, Афанасий Трофимович! Или сейчас же прекрати, или я уйду!

— Разве я ересь какую несу? — обиделся старик. — Мы с тобой, сударыня, четыре войны пережили, и ни одна ничего, кроме горя, нам не принесла. Я не толстовец, не миротворишка какой-нибудь, не паникер, но события надо оценивать трезво, эту самую газету уметь читать, если хочешь знать, между строк… И мне важно, чтобы этот молодой человек, которому доверено охранять нашу матушку Россию, понимал это. Я и сам мог бы еще взять винтовку в руки, да вот беда — в берег тот вон высокий не попаду…

— Вот ведь какой он у меня агрессивный, Афанасий-то Трофимович, — смущенно улыбнулась старушка, переводя взгляд с Лизы на Павла Ивановича. — Вы уж извините его, ради Христа…

— А я извинений просить не собираюсь, — строго оборвал ее супруг. — У нас мужской разговор, крутой, ты в него не вмешивайся…

— Мне как раз нравится Ваша горячность, — серьезно заметил Павел Иванович. — Разве можно говорить спокойно о том, что волнует? Но Вы напрасно упрекаете меня в легкомыслии…

— Да ведь Вы тут сидите, батюшка. Тут! А не там!

— У меня отпуск.

— Не время-с, — строго сказал старик. — Вот именно, не время-с!

— Ты, Афанасий, границы-то не переходи! Встрял в чужой разговор… Налетел коршуном… — Она обернулась к Лизе. — Счастье, что у вашего супруга ангельский характер. Моего ведь не каждый вынесет…

Павел Иванович благодарно улыбнулся ей, заметил:

— И все-таки Вы преувеличиваете серьезность положения. Право преувеличиваете. Во-первых, у нас с Германией Договор…

— Да плевали они на этот Договор! — вскрикнул старик. — Для них святыня не святыня! А тут Договор — бумажка, тьфу!..

Вы сами посудите, батюшка… Карту Европы себе представьте!.. — уже более миролюбиво он придвинулся к Павлу Ивановичу и все еще тыкал пальцем в газету, где на пятой полосе были набраны короткие сообщения с многочисленных театров военных действий. — Куда же ему теперь двинуться? На юге — союзники. На западе уже дошел до океана. То же и на севере. Англия, конечно, соперница. Но не враг! Враг истинный, кровный, классовый — на востоке. Миллионные армии даром не держат. Нет. Они сами должны себя прокормить. А Россия, лакомое блюдо, не так ли?..


Они стояли на палубе, облокотившись о перила. Внизу шумно ворочалось колесо, широкие плицы мерно падали в сонную воду.

— Не холодно? — спросил Павел Иванович.

— Что Вы? Прелесть, как хорошо! — отозвалась Лиза. — Вот навязалась я Вам на голову, право слово, — засмеялась она. — Ехали бы себе без хлопот… Да Вы на меня и не обращайте внимания. Идите спать, утомились ведь за день. А я бы так хоть всю ночь простояла…

— И я с Вами, коль не прогоните.

— Вам просто неудобно меня бросить. Я же вижу.

— Вовсе нет. С чего это Вы? — настороженно спросил Павел Иванович, которому в словах Лизы почудился другой смысл.

— Я уж и так, не знаю, как Вам благодарна. Что бы я делала? Пришлось бы домой возвращаться… С чемоданами-то да узлами в гору…

— Что же Вас никто не провожал?

— А некому. Одна тетка. И та старенькая.

— Родители в Ульяновске?

— В Сызрани. В Ульяновске я учусь в медтехникуме. Этим летом и домой не удастся съездить. Практика.

— Вот и я своих давно не видел. За три года в первый раз отпуск дали.

— Не время-с! — Лиза подняла палец и строго погрозила им.

Вниз по реке сгоняли плоты. Один такой плот, изгибистый, чуть не в километр длиной, ведомый пыхтящим буксиром, поравнялся с пароходом, который нагонял его. На плоту жгли костер, сидели около него люди, слова их, вернее, бессвязные отзвуки человеческой речи, далеко разносились над поверхностью воды.

По палубам судна еще гуляли редкие пассажиры, сидели на скамейках пары, но пароход уже затихал, исчезали с досок палубы резко очерченные отсветы окон.

— Морсу хочется, — слышался из темноты чьей-то каюты томный женский голос.

Измученный мужской отвечал:

— Ну где я тебе возьму морсу? Ресторан закрыт… Давай спать.

— Ах, как хочется морсу…

Из закрывшегося уже ресторана вывалились припозднившиеся посетители. Центром шумной компании была высокая, немолодая уже женщина с хорошо поставленным, чуть хрипловатым голосом — может быть артистка.

— Благодать, а! — говорила она, закрывая глаза и вдыхая чистый воздух. — Неужели все это кончится? Эта луна, это шлеп-шлеп по воде, этот блаженный сон? Бог мой, и вправду, как во сне. Я ничего не помню… Где мы? Какое сегодня число?

— 17 июня 1941 года, милая Нина Васильевна, — подсказал ей один из мужчин, кругленький, верткий, в косоворотке навыпуск, подпоясанной узким кавказским ремешком. — И завтра с утра нас с вами ждет тяжелая работа. Так что пора баиньки…

— Вы бухгалтер, Васильчиков, — потухшим голосом сказала женщина. — Как Вам самому-то не скучно от себя?

— О! — вспомнил кто-то из компании. — И правда, семнадцатое… Сегодня же «Динамо» со «Стахановцем» играют. Сыграли уже…

— Вот и влындют, наконец, чемпиону…

— Кто влындит-то?

— Тот же «Стахановец». У них форвард хороший…

— Путятов? Ой, уморил! Кто такой Путятов рядом с Дементьевым?

— Пари?

— Пари.

— А ведь эти плотогоны, друзья, — прервал их спор высокий, седой, державшийся рядом с актрисой мужчина, — сейчас там ушицу едят, смею вас уверить. С дымком, из стерлядки… И не всухую… Э-э-эй! — пропел он высоким голосом. — Приятного аппетита-а-а!..


Костер на плоту, и сам плот, темный на светлом зеркале реки, уплывали влево, вверх, пароход уже обгонял маленький с высоко выдвинутой трубой буксирчик. Кто-то сидел на корме, курил.

— И куда он так торопится, наш капитан? — капризно сказала женщина. — Вот Вы, Васильчиков, все можете… Остановили бы пароход, уговорили капитана. Мы бы сейчас купанье устроили…

— Славно бы!

— Водица, небось, шелковая…

— Купеческие у Вас замашки, Нина Васильевна, — отозвался скучный Васильчиков. — Кто-как, а я лично — «у койку»… Пойду тихонечко, чтобы не расплескать сон. Оревуар…

Лиза, прикрыв ладошкой рот, зевнула.

— Вот что, Лиза, — Павел Иванович накрыл ладонью ее руку. — Пойдемте-ка спать…

— Как? Что? — Лиза тряхнула ресницами. — Я не хочу…

Он засмеялся:

— «Не хочу», а глаза с поволокой… Пойдете ко мне в каюту и ляжете спать. И никаких разговоров. Всё! Это приказ!

— Как же? Там мужчина…

— Он Вас не съест…

— А Вы?

— Я пограничник. Ночью привык бодрствовать. Словом… Я же сказал — прекратить разговорчики! — И он, легонько взяв Лизу за локоть, повел ее вдоль палубы.

— Я — часик… — лепетала она. — Ох, беда Вам со мной…

Через минуту она уже крепко спала в свежей постели, рядом через проход похрапывал пассажир-гора, так высоко и значительно возвышался под простыней его огромный живот. От одной неожиданно громкой рулады его храпа Лиза вздрогнула, подняла голову, плохо, видимо, соображая, где она находится, наконец, вспомнила, улыбнулась и тут же уснула успокоенно и крепко.

А Павел Иванович, прохаживаясь, обошел по палубе весь пароход, постоял на корме, глядя, как выделяется на черной маслянистой глади белый бурун развороченной лопастями воды. С правого борта плыл высокий, лесистый, загадочный в темноте берег без единого огонька.

Он присел на скамейку, вытянул уставшие ноги, раскинул руки и в этой блаженной позе, закрыв глаза, застыл, задумался и вдруг широко улыбнулся, вспомнив что-то. И чем-то неотразимо похожа была эта улыбка на улыбку Лизы, которая сейчас крепко спала в его каюте.

Мимо прошлепал низенький с сердитым заспанным лицом человечек в пижаме, прижимавший к груди три бутылки брусничного морсу. Недоуменно посмотрел он на улыбающегося во сне лейтенанта и оглянулся дважды.

На баке пробили склянку — звонко и мелодично пропел во влажном воздухе удар колокола. И с этим ударом выплыла, словно появилась на сцене дама из рассыпавшейся уже шумной компании. Она переоделась в халат, длинное полотенце через плечо; взбитые недавно высоким валиком над лбом волосы теперь были по-девичьи схвачены лентой на затылке. Она прошлась вдоль борта, дойдя до лейтенанта остановилась, разглядывая его. Потом присела на краешек скамейки.

Павел Иванович открыл глаза, смутившись, подобрал ноги, выпрямился.

— Угостите даму папиросой, товарищ командир, — сказала она, бесцеремонно разглядывая его.

Павел Иванович вынул из кармана галифе пачку «Северной Пальмиры», узкими худыми пальцами она смяла в двух местах мундштук папиросы, наклонилась к протянутому огоньку, жадно и глубоко затянулась. Тут же сказала:

— Какие мы с Вами дураки. Эдакую прелесть, — узкой кистью она очертила вокруг себя полукруг, дуга которого уперлась в горящую папиросу, — оскорбляем такой, извините, гадостью. Ведь гадость, гадость! А неймется…

Павел Иванович тоже закурил, отгоняя рукой дым, который тянуло в сторону соседки.

— Что это значит? — Кончиком пальца она погладила кубики на петлицах. — Никак не выучусь разбираться.

— Старший лейтенант.

— А три таких же, но продолговатых?

— Подполковник.

— Значит, подполковник, — повторила она задумчиво. — Чин немалый… Был у меня школьный приятель. Двоечник… Девчонкам от него житья не было. А вот смотри-ка — подполковник. Сейчас бы он кто был? Убили его, — грустно пояснила она. — Про «линию Маннергейма» слышали? Вот там… — И вдруг спросиластрого: — Чему это Вы улыбались во сне?

— Так… — засмеялся Павел Иванович. — Своим мыслям…

— Знаем мы Ваши «мысли», — шутливо погрозила она пальцем. — Видели… Хороша, не возразишь! Небось спит сейчас матушка в вашей каюте, а Вы вот тут, на воздусях… Вы уж не обижайтесь на старуху…

— Какая же Вы старуха? — непритворно изумился Павел Иванович.

— Да уж не молода, сударь, — нарочито старушечьим голосом, пришамкивая, возразила она. — Пятый десяток в разгаре…

— Вы, верно, актриса?

— И даже знаменитая, — сказала она просто и с гордостью. — Одолжите-ка мне левую ладонь, я посмотрю — не напрасно ли стараетесь.

Она взяла в свои руки его широкую ладонь и, поворачивая ее к свету луны, стала вглядываться в тонкие линии на ней, проводя по ним остро отточенным лакированным ногтем.

— Так… Пояс Венеры у Вас есть. Слабо очерчен, но есть. Так что желаю успеха! А вот линия Жизни как-то странно обрывается… Впрочем, — тут же спохватилась она, — на ваш век хватит…

— Нина Васильевна, голубушка! — К ним подходил высокий мужчина в пижамной паре. — Вот ты где! Я волнуюсь, ищу ее, а она, извольте радоваться, с молодым лейтенантом при луне…

— Знакомьтесь, мой муж, — кивнула в его сторону Нина Ивановна.

Тот протянул руку:

— Кулинич.

— Глазков.

Кулинич сел рядом с ними, раздраженно отмахнулся от дыма из папиросы, которую докуривала жена.

— Что она Вам тут нагадала? Не слушайте. Нельзя гадать солдатам и цыганам. А тут хорошо. В каюте душно, не спится… В шезлонг, что ли, лечь? — повернулся он к жене. — Возьмем одеяла…

Нина Васильевна встала.

— Попытаюсь уснуть. Надо все-таки… желаю успеха!

Кулинич тяжело поднялся, опершись руками о колени.

— Э-эх! — потянулся он. — Спокойной ночи…


А Павел Иванович снова пошел вымеривать шагами палубное пространство. На носу дуло, он постоял немного, придерживая рукой фуражку, и повернул назад. Уютный затишек образовался на корме, но там целовалась молодая пара, и он, не задерживаясь, прошагал мимо них.

Большой пассажирский пароход шел снизу. С притушенными огнями он проплыл совсем рядом, унеся с собой обрывок какой-то тихой и печальной музыки.

Незаметно стал наваливаться сон, пощипывало глаза. Облокотившись на перила, он долго тер виски и разминал лицо, чтобы подавить зевоту. Кто-то положил руку ему на плечо, он обернулся. Рядом стояла Лиза, смотрела на него чистым, просветленным коротким сном взглядом.

— Смена пришла, — сказала она.

— Что так рано? — спросил он удивленно и обрадованно. — Обо мне не беспокойтесь, я же сказал…

— Мне достаточно, — успокоила его Лиза. — Я привыкла. Мне теперь часто ночью приходится вставать. Правда, я выспалась, — вдруг заторопилась она. — Пойдите и Вы прилягте…

— Я Вас не брошу.

— Какой упрямый, — засмеялась она, встала рядом с ним у перил и наклонила вниз голову. — Здесь не жарко…

— Ветерком потянуло, — согласился Павел Иванович. — К утру. Скоро светать начнет…

— Уже светает…

Июньская ночь коротка, рассвет наступает быстро и незаметно, задолго до того, как выкатится солнце. Выбелилось небо с редкими облаками на нем, вода в реке из черной сделалась свинцовой, легкий туман наползал с берега, и сам берег, обрывистый и лесистый, окрасился наконец в свой естественный густо-зеленый цвет.

— О чем Вы сейчас думаете?

— О чем?.. Жаль, что я не штатский.

— Почему?

— Тогда бы у меня был пиджак… Я бы накинул его Вам на плечи. А так… Могу только фуражку предложить…

— Годится, — быстро согласилась Лиза. Она приподнялась на цыпочки, сама сняла с него зеленую фуражку, поправив рукой откинувшуюся прядь волос, и, стащив берет, нахлобучила ее себе на голову. Приставила левую руку к козырьку.

— Товарищ командир! На вверенной Вам заставе все прекрасно и замечательно…

— Вольно!

Он поправил ей фуражку, чуть сдвинул назад, чтобы не сваливалась на лоб, и вдруг увидел ее глаза, глядящие из-под лакированного козырька куда-то мимо него. Он потянулся к ним, наклонился — она не отодвинулась — и накрыл их губами.


Ее тонкие руки скользнули к нему на плечи, она сама нашла его губы, а потом, через минуту, облегченно вздохнув, шептала:

— Давай сядем, у меня колени дрожат…

Они сели, он прижал ее голову к губам, к носу — фуражка свалилась — вдыхал запах ее волос и слушал, как она бормотала у него на груди:

— Откуда ты взялся?.. Еще вчера я ничего не знала про тебя и мне было все равно, есть ты или нет…

— А сейчас? — спросил он с оттенком мужского самодовольства и даже чуть приподнял ее голову, чтобы лучше слышать ответ. — А сейчас?..

Она не ответила, только глубже зарылась лицом в его гимнастерку.

— Зачем это все? Зачем? Паша… Пашенька! — вдруг вскрикнула она и разрыдалась совсем по-детски, всхлипывая и подрагивая плечами.

— Ты что? — испугался он. — Что ты?

— Я люблю-ю тебя-я… — захлебываясь слезами, сказала она.

— Глупая, — он прижался лицом к ее лицу и стал целовать глаза, щеки, мокрые от слез. — Я тебя тоже очень люблю. Я полюбил тебя сразу, как только увидел там, на лестнице…

— Нет… — всхлипывая, говорила она. — Ты не сможешь меня любить, я знаю…

Он достал платок, стал вытирать ей глаза, она прятала от него лицо, все еще вздрагивая, но уже от счастливого сквозь слезы смеха.

— Видишь, как все получилось… — сказал он, как бы самому себе.

— Ты не рад?

— Знаешь, что мне сказал мой дед, когда я приехал в отпуск? Он, собственно, прадед мне, ему уж за восемьдесят, но мужик крепкий и плотник замечательный. Последнее время предсказаниями стал баловаться. Раза два у него получилось — насчет видов на урожай, то да се — вот и стал пророка из себя корчить. Приходит это он и заявляет: «Твоя, — говорит, — планета, Пашка, начисто в небе исчезла». «Как? Что?» — это уж моя мамаша. «А так, — отвечает дед. — Не видно. Вчера смотрю — а ее нет». Мать в слезы: «Батюшки, убьют!» «Погоди, не реви, — утешает ее дед. — Она не то, чтобы совсем пропала, а другая звезда ее заслонила». «Что же это будет, дедушка?» — спрашивает мать — и в погреб за бутылкой. «А то будет, что звезда эта есть жена. Причем своя, нашенская, с Волги. Потому что по конфигурации такая же, как у Пашки, оттого, — говорит, — я вначале и подумал, что она совсем исчезла. Так что при народе тебе, Павел, объявляю — без жены от нас не уедешь.

Коли ошибусь, весь мой плотницкий инструмент забирай!» Это у деда самое большое сокровище. Посмеялся я, а вышло-то по его. Надо телеграмму отбить — пусть порадуется…

Павел помолчал, потом сказал твердо, как хорошо обдуманное:

— Мы поженимся.

— Ты что, Паша? — она подняла на него растерянный взгляд. — Разве можно так легко?

— А что нам мешает? — беззаботно сказал он.

— Многое… — глаза ее снова наполнились слезами.

— И-и! — засмеялся он. — Какая ты у меня! Какой в тебе химический состав-то мокрый… Чуть меди в волосах, а остальное — чистая Н20…

Она улыбнулась.

— В общем, ты моя жена, — весело отрубил он. — И закончим на этом. Давай-ка для начала накорми мужа. Что-то ты там говорила насчет пирогов и шанег? Я здорово проголодался…

— Ой, правда ведь, — заспешила она. — Сейчас сбегаю в каюту…


Сразу за пристанью начинался подъем в гору. Та же деревянная лестница, те же сады, зелеными уступами опоясывающие город. Большой красный плакат на столбах: «Трудящиеся Ульяновска досрочно завершили подписку на Государственный заем третьей пятилетки».

Голубой автобус встречал артистов с Ниной Васильевной в центре. Она что-то раздраженно выговаривала администратору в вышитой украинской рубашке, встречавшему ее. Увидев Глазкова, кивнула ему холодно и вежливо.

Лиза и Павел поднимались по лестнице, часто останавливаясь, чтобы оглядеться.

— Это Венец, — показывала она. — Помнишь, есть картина «Ленин-гимназист на Волге»? Это тут. Тебе когда надо быть на заставе?

— Двадцать второго.

— Восемнадцатое, девятнадцатое, — считала она, загибая пальцы. — На двадцатое на вечер можно взять билет… Три дня мы вместе…

Она вздохнула. Он приобнял ее, пальцами перебирал волосы над ухом. Она закрыла глаза.

По реке сновали лодки, груженые баржи швартовались к дебаркадерам, три раза ударил колокол на пароходе, привезшем их.

— Я ничего не знаю про тебя. И ты ничего не знаешь… Может быть, у тебя там есть кто-нибудь…

— Где «там»?

— Там… — она отклонила голову назад, в ту сторону, куда падали их длинные сомкнутые тени.

— Есть, — сознался он. — Одна дама. Много времени отнимает и характер, я тебе скажу…

— Кто она? — встрепенулась Лиза.

— Служба, — засмеялся Павел.

— А вдруг тебя убьют? — как-то особенно серьезно спросила она, приподнялась на носках, долго и пытливо всматривалась в его глаза. — А?.. Тогда и меня убьют.

Но глаза у Павла были веселые, они так и светились жизнью.

— Нет! — сказал он убежденно. — У нас в роду долго живут, до девяноста… И все своей смертью умирали…

— А вон чего говорят.

— Чепуха. Видишь, меня даже в отпуск пустили. Раньше отпуска были запрещены…

Они снова поднимались по лестнице. На самом верху ее, там, где начиналась зеленая улица с низкими деревянными и каменными домами, стоял газетный киоск. Он как раз открывался. Молодящаяся женщина-киоскер с ярко накрашенными губами только что сняла замок.

— Доброе утро, — Павел открыл дверь перед дамой. Она остановилась, заинтересованно рассматривая старшего лейтенанта. — Что-нибудь свеженькое имеется?

— Рано еще, товарищ командир, — она покосилась на Лизу. — Через часок, заходите…

— Нет ли у Вас «Правды» за 14 июня?

— Вам «Сообщение ТАСС»? Подождите-ка… — Она открыла сумочку, вынула газетный сверток. Газета оказалась «Известиями» за четырнадцатое число. В них был завернут завтрак.

Павел развернул газету — на второй полосе было набрано «Сообщение ТАСС».

— Вот смотри, — кивнул он Лизе, пробегая глазами строчки «Сообщения». Некоторые фразы читал вслух: — Видишь, что пишут… «Муссируемые в иностранной печати слухи о близости войны между СССР и Германией есть не что иное, как неуклюже состряпанная пропаганда враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в развязывании войны…» А ты говоришь…

— Слава богу! — кивнула киоскер, внимательно вслушиваясь в хорошо знакомый ей текст.

— И дальше вот… «Происходящая в последнее время переброска германских сил, освободившихся от операций на Балканах, в восточные и северо-восточные районы Германии связана, надо полагать, с другими мотивами…»

— Все-таки что-то там передвигают, шевелятся, — сказала женщина.

— Не посмеют! — твердо сказал Павел. Он улыбнулся киоскеру: — Подарите мне эту газету?

— Пожалуйста, пожалуйста, — заторопилась она. — И свеженькие могу отложить, заходите…

— Спасибо, — Павел приложил руку к козырьку. Лиза уже тащила его за рукав.

Общежитие, где жила Лиза, еще только просыпалось. На обоих этажах хлопали двери, заспанные тени девиц шмыгали в умывальные комнаты и обратно. Вахтер, немолодая уже женщина со скрипучим голосом и каменным лицом, вся в узелках завитых резинками волос, убирала складную деревянную кровать, на которой провела ночь.

— Здравствуйте, тетя Клава, — робко сказала Лиза, проходя мимо вахтера.

— Здравствуй-то здравствуй, документ все-таки оставьте, — проскрипела та, не взглянув ни на Лизу, ни на ее спутника.

Павел поставил чемоданы, вынул красное командирское удостоверение, протянул книжку вахтеру.

— Однако прошу быть осторожным, — нарочито официальным тоном произнес он и незаметно подмигнул Лизе: — Это военный документ и он может представлять интерес для разных заинтересованных лиц…

Тетя Клава отдернула, словно обжегшись, руку.

— Ну уж не надо, милый… Иди давай! — замахала она на него. — Мне и своих хлопот хватит…

Она еще долго ворчала что-то, возясь с постелью и поглядывая вслед уходящему гостю.

Комната Лизы оказалась на первом этаже в конце коридора. Лиза приоткрыла дверь и просунула в комнату голову. Оттуда раздался радостный визг и она, улыбнувшись, сказала Павлу:

— Не оделись еще. Подожди тут минутку…

Павел отошел к окну, закурил.

В комнате в это время шел аврал. Кроме Лизы тут проживали еще три девушки. Староста комнаты Александра, старшая из всех троих, высокая, с грубоватыми крупными формами, лучшая в техникуме физкультурница, осовиахимовская активистка, ворошиловский стрелок, а также член многих других спортивных и военно-прикладных кружков. У зеркала накручивала волосы и причесывалась Тамара, полненькая аппетитная блондинка, добродушная, смешливая, с голубым беззаботным взглядом. Третьей была Венера — молчаливая красавица татарка; черные волосы ее были заплетены в несколько тонких косичек, на которых позвякивало монисто — десятка полтора серебряных царской чеканки монет.

— Вот корова, — беззлобно ругала Александра Тамару. — Глаза не успела умыть, а уж в зеркало выпялилась. Постель же убрать рук нет.

Она сама Взбила подушки на кровати подруги, поставила их углышком одна на другую, накрыла кружевной салфеткой.

— Он красивый? — сквозь зубы спросила Тамара — во рту у нее были шпильки.

— Увидишь, успеешь, — ответила Александра и опять накинулась на нее: — Сколько тебе надо талдычить — не оставляй волос в гребенке? Посмотри, какую копну вычесала…

Она выкинула катышек волос за окно, расправила складки на скатерти, села у стола, закинув одну ногу на другую, и строго сказала Лизе:

— Вводи!

Девушки расселись вокруг стола и вперили взгляды в дверь.

Вошли Лиза с Павлом.

— Знакомьтесь, девочки, — волнуясь, сказала Лиза, — Павел Иванович Глазков.

Александра встала, сильно встряхнув, пожала ему руку.

— Шура.

— Павел.

— Очень рада познакомиться, — сказала Тамара.

Венера протянула ладонь, не поднимая глаз.

Снова все сели, Лизе стула не хватило, она присела на краешек кровати. Помолчали.

— Чайник! — вспомнила Александра и толкнула Тамару в локоть.

Та бровью не повела — во все глаза рассматривала лейтенанта.

Венера молча вышла из комнаты.

Из черного блюдца репродуктора, похрипывая, лилась музыка марша из кинофильма «Встречный».

— Неплохо живете, — оглядывая комнату, сказал Павел. — Чисто…

— Стараемся, — откликнулась Тамара.

— Сколько напрыгали? — спросил Павел, чуть наклонясь и рассматривая ряд оборонных значков на лацкане жакета Александры. Среди них один был значок парашютиста с цифрой «10» в кружочке.

— Завтра двадцатый, да, Шура? — с гордостью за подругу ответила Тамара. — Мы все пойдем на аэродром. Хотите с нами, товарищ старший лейтенант?..

Александра оборвала ее:

— Очень интересно это Павел Ивановичу…

— Отчего же, я с удовольствием, если пригласите…

— Конечно, пригласим. Правда, Шурочка?

— Если хотите, — смущаясь, сказала Александра.

Вошла Венера с горячим чайником, поставила его на пепельницу посреди стола.

— Будем завтракать, — поднялась Александра. — Венерка тоже сегодня только приехала, — посмотрела она на Лизу. — Прямо перед тобой…

— Да?

Венера кивнула.

— Час назад. Поездом…

— Ой, как здорово, девочки! — всплеснула руками Лиза. — Опять вместе…

— О-о… Соскучилась, — добро нахмурилась Александра. — А я дак без вас надышаться не могла…

Лиза обняла ее за плечи.

— Очень соскучилась, верно… Вы домой так и не съездили?

— Когда? У меня соревнования, у этой… — она кивнула на Тамару, — всё амуры…

— «Лишь только вечер затеплится синий…» — запела Тамара, подмигивая Лизе и помогая Венере выгружать из чемодана снедь.

Венера развернула полотенце, в нем были завернуты поджаристые треугольные пироги с дыркой посредине.

— Эч-пичмяч, — объяснила Венера. — Татарский пирог… Мама специально для вас напекла.

— Мама твоя — мастерица, — заметила Александра, потирая руки. — Вкуснотища, наверное…

— Надо их разогреть.

— Да у вас пир! — Забытый на минуту Павел поднялся. — Не помешало бы винца… Хоть сладенького… Где тут магазин?

— Я провожу, — предложила Тамара. — Разрешишь, Лизка?

— Тебя только за смертью посылать, — сказала Александра. — С Лизаветой бы и сходили, Павел Иванович…

— Пусть идет, — отмахнулась Лиза.

— Только быстренько, ждать не будем. Десять минут вам даем. По-военному…

— Слушаюсь, товарищ командир, — ответил Павел и открыл дверь, пропуская впереди себя Тамару.

— Как он вам, девочки? — сказала Лиза, когда закрылась дверь.

— Он все знает? — спросила Александра.

— Нет.

— Дак чего тянешь? Хочешь, чтобы злые языки донесли? — Лиза подошла к окну.

— Жалко ломать. Так все началось хорошо… А зачем я ему такая?

— Вот дура! — ругнулась Александра. — Недоросль! Дак ведь не скроешь, ведь все равно узнает!

— Пока узнает… Не хочу эти три дня портить… Потом напишу… — она повернула к подругам лицо с навернувшимися на глаза слезами. — Люблю я его, девочки…

Магазин оказался квартала за три.

— Можно я Вас под руку возьму? — спросила Тамара.

Она была с правой стороны; обошла лейтенанта и просунула полную руку ему под левый локоть. Павел усмехнулся:

— Были друзья-военные?

Тамара неопределенно хмыкнула. Она шла, высоко подняв голову, косясь по сторонам — все ли видят, как она идет под руку с молодым пограничником.

Какой-то парень в полосатой футболке остановил велосипед, не доехав до них метров двадцать; отставил ногу с зашпиленной штаниной на тротуар.

— Здравствуй, — сказала Тамара, едва повернув к нему голову.

Павел поднес руку к козырьку — мимо шагал взвод розоволицых, только что из бани, красноармейцев с вениками и полотенцами в руках. Взвод развернулся и вошел в ворота военного городка. На воротах плакат:

«Трудящиеся Советского Союза. Не забывайте о капиталистическом окружении. Будем неуклонно укреплять нашу Красную Армию и социалистическую разведку — ВЧК!»

— Лизка красивая, правда? — спросила Тамара. Павел кивнул.

— Вы когда познакомились?

— Вчера.

— Вчера? — испугалась Тамара и посмотрела на лейтенанта — не шутит ли. — И уже решили пожениться?

— А что? Напрасно?

— Нет, что Вы… Жена у Вас — клад. Я только удивляюсь, как Вы быстро разглядели…

— У пограничника глаз зоркий, — усмехнулся Павел, вспомнив ребят с тетюшской лестницы.

— Вы на какой границе служите?

— На западной.

— А-а… — протянула Тамара с уважением. — Диверсанта приходилось брать?

— Приходилось.

— Лично?

— Лично — нет. Всей заставой…

— Орден у Вас за это? — она кивнула на «Красную Звезду».

— Нет. За Хасан.

— Воевали! — ахнула она.

— Это еще не война. Пограничный конфликт…

— Вот и дошли… — сказала Тамара. Около магазина торговали мороженым.

— Хотите мороженого?

Продавщица выдавила формочкой кружок обложенного вафлями мороженого.

— А себе?

— Вы пока угощайтесь — я в магазин на минутку. — Он взглянул на часы. — Десять минут, отпущенные нам, кончились. А еще обратно топать…

— А вон оно, наше общежитие, — кивнула Тамара.

И правда — за высокими тополями совсем рядом белело знакомое двухэтажное здание.

— Чего же мы кружили? — Павел подозрительно поглядел на Тамару.

Она расхохоталась.


— За ваше счастье! — подняла бокал Александра. — Венера, вылей! Хотя бы пригуби… За Лизавету!

Венера чокнулась с Лизой и Павлом, но пить не стала. Навалились на пироги.

— Вкусный перемяч, — похвалила Тамара.

— Эч-пичмяч, — поправила Венера. — Перемяч — другое, по-вашему беляш…

— Давайте, девки, после практики к Венерке закатимся, — предложила Александра. — Лес, речка, ягоды. Каждый день будем этот эчемяч трескать…

— Эч-пичмяч…

— Когда у Вас практика? — спросил Павел.

— С понедельника. А Вам когда на службу?

— 22-го.

— Говорят, войны не будет? — полуутвердительно спросила Тамара.

— Это почему? — повернулась к ней Александра.

— Газеты пишут.

— Ты готовься к худшему, как в песне поется: «Если завтра война…» А ты и палец, как следует перевязать не сможешь… Я дак, если война, сразу в действующую попрошусь. Девка здоровая — самый раз раненых из огня таскать… А Вы как думаете, Павел Иванович? Как там немцы себя ведут?

Павел вынул из кармана газету.

— Вот, говорят, передвигаются, новые части перебрасывают…

— Это мы знаем, читали. Ваши собственные наблюдения?

Павел улыбнулся:

— Уезжал, было тихо. Они рядом, за Бугом…

Лиза придвинулась к Павлу, легла щекой на плечо. Он разлил по стаканам портвейн. И обнял Лизу.

Александра покосилась на них, подняла свой стакан.

— И все-таки за то, чтобы ее не было! — сказала она проникновенно и отпила глоток. — А теперь давайте чай пить с вареньем…

— А что, если за Волгу махнуть? — предложила Тамара. — Лодка будет, я сговорюсь…

— Мне в техникум надо слетать, — сказала Александра. — Разве часика через два…

— Раньше я и не успею, — сказала Тамара. — Значит, договорились — в одиннадцать? Вы как, Павел Иванович?

— Я не прочь искупаться…

— Ты бы отдохнул, Паша… — тихо сказала Лиза. — Он всю ночь не спал. Я на его койке дрыхла…

— Я совсем не хочу.

— Дак мы всё равно сейчас разбежимся, — сказала Александра. — В одиннадцать встретимся. Хорошо, Лизавета? А вы отдыхайте…

— Не беспокойтесь, я действительно не хочу.

— Так… — поднялась Тамара. — Не желает добром — мы его свяжем. Нас много… Ну? — Она грозно надвинулась на него. — Будете сопротивляться?

Павел поднял руки:

— Сдаюсь…


Он проснулся, когда солнце стояло уже достаточно высоко. Прямые лучи его падали на подоконник — дальше, в глубь комнаты не доставали. На краю кровати сидела Лиза и смотрела на него.

— Кто тебе снился? Не женщина, нет?

Он привлек ее к себе и снова закрыл глаза. Она прошептала ему в шею, щекоча ее губами:

— Я люблю тебя… Очень… А ты?

Он приподнял ее, перенес через себя, уронил одетую на постель рядом с собой. Целовал, расстегивая кофточку, сходя с ума от жаркой упругости молодого тела.

— Дверь… — сдавленным, мучительным шепотом сказала она. — Дверь…


Лодка шла споро, держа к противоположному берегу чуть наискосок, чтобы не сносило течением. Павел разделся до пояса, греб сильно, легко, радуясь забытой работе.

— Ладно гребешь, старшой, — оценил его мастерство рябой загорелый рыбак — хозяин лодки, правивший кормовушкой. — Видно, что речной человек.

— Свой, волжский, — подтвердил Павел.

— На зорьку со мной не хочешь съездить? Тут на озерах окунь хорошо берет…

— Ему скоро уезжать, — опередила ответ Павла Лиза и положила ему руку на плечо.

Рыбак улыбнулся:

— Строгая у тебя жена… Ну, ладно… Как там германец себя ведет? Не поумнел? Бивали мы его в шестнадцатом… Но, надо признать, солдат крепкий. Дисциплина у них, я тебе скажу…

Тамара вдруг с визгом выпрыгнула из лодки, обдав сидевших в ней брызгами, вынырнула, поплыла саженками к берегу — он был уже близко, низкий, песчаный, весь в отмелях.

— Черт — девка! — рыбак отер с лица брызги, сказал: — Купайтесь тут. А я поеду тальника наломаю…


Они шли, обнявшись, вдоль кромки воды. Два следа — большой и маленький вились на отполированном водой песке. Следы то сближались и путались, то расходились в стороны, вот они снова сошлись, повернулись друг к другу носками — дальше повел один большой, глубоко отпечатавшийся в песке след.

— Отпусти меня! Тяжело ведь… Ну, хорошо, хорошо — сильный… Вижу…

Он закрыл ей губы поцелуем, мягко опустил на песок.

— Пусти! Девчонки увидят…

Он откинулся на спину, раскинул руки на горячем песке.

— Хорошо-о!

— Идите-е к на-ам! — звали из воды три черные в костровом свету фигурки. Оттуда слышался и далеко разносился над водой смех, визги.

Снизу, против течения шла лодка, груженная ворохом сучьев. На корме сидел мальчишка, правил веслом. Отец его, впрягшись в бурлачью лямку, шел берегом, тянул лодку «бечевой».

— Поцелуй меня…

— Нельзя, — Лиза возилась около него, засыпала горячим песком. — Увидят…

Она легла рядом, положив голову ему на руку. Перевернулась, уткнулась губами в сгиб у локтя.

— Как вкусно ты пахнешь…


…А уже работала Машина Смерти.

Сходили с ее конвейеров новенькие автоматы и какие-то руки жадно расхватывали их, стирая смазку… Из черных зевов цехов выкатывались, скрежеща гусеницами, танки… Ввинчивались взрыватели в металлические болванки бомб… Какие-то люди в чужих одеждах целились и стреляли в мишени… И генералы склонялись над картой, исполосованной черными стрелами…

Словно все злые силы срочно объединялись и договаривались как скорее растоптать, убить, уничтожить эту неуместную, оскорбляющую их Любовь, что соединила сейчас двух людей на узком солнечном берегу…


Уставшие, они играли после обеда в лото по пятачку карта.

Как всегда, на полную мощь работало радио, передавали музыку. Тамара, набрав полную горсть бочоночков с цифрами, выкрикивала каждый раз с новой интонацией:

— Барабанные палочки! Двадцать пять! Семнадцать!

— Квартира, — тихо сказала Венера.

— Вот тихоня — везунья! — Тамара долго шарила в мешке, выискивая новую цифру. — Пять!

— И у меня квартира, — довольно заулыбался Павел, накрывая пятерку пуговицей.

По радио объявили: «Шопен. Второй концерт для фортепьяно с оркестром. Исполняет юный пианист Слава Рихтер…»

Из тишины эфира тихо выплыли и пролились в комнату нежные звуки рояля.

В дверь постучали.

— Да! — сказала Александра. — Да входите же!

В дверь просунул голову парень, большой, рыжий, робко таращивший глаза на большую компанию за столом. Из коридора донесся звук патефона, игравшего «Прекрасную маркизу» с заезженной пластинки.

— Тому можно?

— Входи, чего мнешься! — велела Александра.

Парень неловко, боком просунулся в проем двери, покосился на лейтенанта, на Тамару, соображая, нет ли между ними какой-нибудь связи, и облокотился о косяк, небрежно засунув руки в карманы. Чувствовалось, что он смущен и развязность эта деланная. Одет он был парадно: темный шевиотовый костюм, галстук, парусиновые туфли крепко намазаны зубным порошком — облачко белой пыли поднималось с них при малейшем движении, незапыленными оставались только следы на полу.

— Кончим? — предложила Лиза. — Все равно Венерка выиграет.

— Вот еще, — небрежно отмахнулась Тамара от ухажера. — Подождет… «Чертова дюжина»!

— На танцы пойдешь? — спросил ухажер.

— «69» — туды-сюды!

— В летнем театре концерт, да билеты давно расхватали. За неделю еще… Какая-то знаменитость…

— Приглашаешь даму, а о билетах не позаботился… «Семь»!

— Я кончала, — ровным голосом сказала Венера. — Внизу.

— Что я говорила? — заметила Лиза.

— Пойдем лучше в кино?

Тамара лениво потянулась.

— Если комедия…

— Не знаю. Афишу только повесили. Называется «Большой вальс»…

— Хороший фильм, — одобрительно кивнул Павел.

— А билеты? — строго спросила Тамара.

— Достанем, — ободрился ухажер.

— Сходить, что ли? Венерка, я одену твои туфли?

— Возьми.

— Выйди, — кивнула она парню. — Переоденусь. Ухажер покосился на лейтенанта. Павел поднялся.

— Пойдем, перекурим…

Они вышли в коридор, закурили.

— С характером! — ухажер кивнул на дверь. — Не знаешь, как и подступиться.

Павел сдержал улыбку.

— А ты смелее.

— Трудно, — признался парень. — Обхождение надо знать… А откуда?

— Сам-то чей?

— Буинский.

— Земляк. Я из Троицкого, под Тетюшами…

— А-а…

— Учишься?

— Не, я на заводе…

— Вышла Тамара: на сгибе руки ридикюль, маркизетовое платье в горошек с буфами на плечах, носочки — в тон. Небрежно кивнула ухажеру:

— Пошли, что ли?..

Тот тяжело вздохнул, подмигнул лейтенанту. Павел вернулся в комнату.

— Я, пожалуй, тоже пойду.

Лиза вздрогнула, умоляюще посмотрела на подруг.

— Оставайтесь, Павел Иванович, — предложила Александра. — Куда Вы на ночь глядя?

— Переночую в гостинице.

— Дак если не пустят? Гостиница у нас одна. Право, оставайтесь. Общежитие пустое — лето, мы спать к девчонкам уйдем… Ну?

Павел пожал плечами.

— Вахтерша, что ли? Она с виду только такая сердитая…

Павел подошел к окну, заглянул вниз.

— Можно и через окно, — угадала его мысль Александра. — Мы и сами так делаем, когда поздно возвращаемся. Или Вам форма не позволяет?

Он засмеялся:

— Ладно… Раз вы мне сдали угол, позвольте вас куда-нибудь пригласить, скажем, в ресторан?..

— Пойдемте в парк, — предложила Лиза. — Мороженого поедим…

— Идите одни, — сказала Венера. — У нас с Шурой дела…

— Не будем расставаться, — потребовал Павел. — Тут я категорически настаиваю…


Между деревьями парка, нависшего над самой рекой, таилось много соблазнов. Высоко взмывали вверх качели, играл духовой оркестр на открытой веранде, за полотняными стенами цирка шапито ревел мотор, афиша у входа извещала: «Круг смелости. Лев на мотоцикле…»

Они выпили по стакану воды с сиропом, постояли в очереди за мороженым — Павел купил восемь порций, по паре на каждого.

— Не транжирьте на нас деньги, Павел Иванович, — хозяйственно заметила Александра. — У Вас еще дорога впереди…

— Что это за деньги? — отмахнулся Павел.

— Дак ведь копейка рубль золотит. Сядем?

Они устроились на свободной скамейке. Лиза сказала:

— Ужас, как люблю мороженое. Мы один раз с Тамаркой после стипендии двенадцать порций съели…

— Ну и жена Вам попалась, Павел Иванович, — засмеялась Александра. — Не прокормите… Как в прорву…

— Я прошлым летом в Казани, — вспомнила Венера, — такое вкусное мороженое ела — называется «эскимо». На палочке и сверху шоколадом облито…

— Эскимос, наверное? — поправила Александра.

— Нет, эскимо. Хорошо помню — «о» на конце.

— Удумают же… Нет, девки, что не говорите, а жизнь стала богаче, вот и карточки отменили… Жаль, тятя с мамой не дожили до этого дня, — загрустила Александра.

— У нее родители в тридцать третьем от голода умерли, — объяснила Лиза.

— А у нас в деревне, — сказала Венера, — один кузнец в лотерею автомобиль выиграл. ЗИС-101. Он, конечно, деньгами взял. 27 тысяч. С ума сойти!..

Был вечер, но еще не стемнело. Снизу сквозь зелень деревьев пробивались отсветы реки, оттуда волнами наплывала свежесть и прохлада. Духовой оркестр грянул «Кукарачу». За их спинами у освещенного входа в летний театр толпились люди, стояла очередь у касс.

— Что же с практикой будет, девочки? — спросила Лиза.

— «Скорая помощь» просит десять человек, — сказала Венера. — На все лето. Заработок хороший…

— И практика замечательная, — обрадовалась Лиза.

— Что же тут замечательного? — рассердилась Александра. — Инфаркты, простуда… Колор, долор, рубор эт функциолеза… Неужели вы не понимаете, в какое время мы живем? Война случится, а мы только и умеем, что банки ставить. Я считаю, мы все должны проситься в больницу, в хирургическое отделение.

— Ой, я крови боюсь, — сказала Венера.

— Здрасьте! — Александра пристукнула ладонью по колену.

— Я смотрю, Вы деятельно готовитесь к войне, — вставил Павел.

— А Вы не готовитесь? — Александра повернулась к нему. Лиза тоже с интересом ждала его ответа.

— Я — другое. У меня профессия такая — быть готовым к ней. — Он посерьезнел. — А если начистоту, девочки, — война будет. Надо быть, не скоро — через два, через три года, но будет. Не дадут они нам жить спокойно. И смотреть, как мы строим коммунизм, не будут. Но сейчас у фашистов руки связаны… Товарищ Сталин знает, что делает. Никогда бы не пошел он на этот Пакт с Германией, если бы это не было выгодно стране. И с японцами бы договор не подписал… Все это не так просто. Тут, конечно, есть второй смысл. Надо выгадать время. Идет огромная перестройка армии, военной промышленности… Война должна быть выиграна малой кровью. Нашей, солдатской. Нельзя, чтобы она коснулась всего народа, вас, мои дорогие…

— Ага, — обиделась Александра. — Вы будете кровь проливать, а мы в тылу семечки лузгать…

— Правильно, Шура, — согласилась Лиза. — Когда распределение?

— Завтра. В 16.00…

— А пока, — Павел обнял Лизу за плечи, — надо жить. Жить и радоваться жизни…

Венера вдруг толкнула Лизу в бок. Она повернула голову — в дальнем конце аллеи показалось трое парней. Александра поднялась.

— Давайте двигаться к выходу…

— Тут хорошо, — удивился Павел.

Они свернули в боковую аллею, прошли мимо театра. В это время около служебного входа остановилась черная «эмка». Из нее вышла Нина Васильевна в длинном вечернем платье. Она сразу узнала Павла.

— Уходите? — удивилась она. — Я-то думала, если не мой скромный талант, то хотя бы личное знакомство не позволит Вам убежать с моего концерта…

— Вы? — Павел ошарашенно перевел взгляд с Нины Васильевны на огромную афишу, где было нарисовано то же смеющееся лицо.

— Я не знал…

— А если бы знали? — Нина Ивановна хитро посмотрела на него.

— Разбился бы, но достал билеты…

— Какой самонадеянный молодой человек. Врете — не достали бы. Я — знаменитость, — она засмеялась. — Это ваши друзья? Вас я уже видела, — сказала она Лизе. — У вас такое счастливое лицо. Можно уже поздравить, или ошибаюсь?

— Можно, — сказал Павел.

На аллею выкатился толстенький запыхавшийся директор театра.

— Нина Васильевна, пора!

— Четыре места моим друзьям…

Директор свел на груди пухлые ладошки.

— Нина Васильевна!..

— Слышать ничего не хочу. Четыре самых лучших места! — Директор схватился за голову:

— Ладно, идемте… Ради Бога, идемте!


Она вышла на сцену, глубоко поклонилась, спокойно, как должное, приняла цветы и, наклонив к ним голову, долго слушала аплодисменты, которыми зал приветствовал ее. Потом неожиданно сказала:

— Среди вас находится молодой пограничник — мой друг… — Еле заметно она улыбнулась Павлу, перевела взгляд в зал. — Вы не обидитесь, если эту песню я посвящу ему?

Ему и его молодой жене, которой тоже предстоит нелегкое испытание — завтра ее муж уедет на границу, где сейчас неспокойная и сложная обстановка… — Все еще прижимая к груди цветы, она задумалась, вспомнив что-то, потом продолжала: — Я смотрю на него и думаю, нет, знаю — он, такие, как он, скорее погибнут, чем допустят врага на нашу священную землю…

Зал взорвался аплодисментами, Нина Васильевна спустилась со сцены, подала цветы растроганной заплаканной Лизе, прижалась щекой к ее щеке.

Потом она пела «Катюшу»…


Ночью сквозь сон Лиза шептала ему:

— Она ошиблась — не завтра ведь, послезавтра…

Павел взял с тумбочки часы, всмотрелся в циферблат.

— Без десяти двенадцать. Считай, завтра уже наступило…

— Как быстро течет время. А мы еще тратим его на сон…

Она уже спала, ровно дышала, прижавшись щекой к его плечу.

Стало тихо и тогда в комнату вполз еле слышимый до этого голос радио. Передавали последние события дня:

«…В Северной Африке продолжается бомбардировка отступающих английских войск. В боях на фронте Соллума выведено из строя 200 английских танков. Успеху операции способствовала германская и итальянская авиация. За четыре дня боев англичане потеряли 42 самолета…

…В провинции Аньхуэй японские войска 10 июня начали наступление на подразделения китайских войск, расположенных в 25 километрах к юго-востоку от Шанхая. Сведений о положении на фронтах в Северном и Южном Китае нет…

…В текущем году Канада отправит в Англию еще две дивизии, в том числе одну бронетанковую…

…В Швеции спущено на воду три новых военных корабля…

…Из Виши сообщают: площадь оккупированной зоны составляет 55 процентов общей территории Франции. Здесь сосредоточено 67 процентов французского населения…»

Влюбленные спали, не слышали этого. Уже раскалывалась, горела в огне мировой войны планета, и далекие громы этой войны докатывались сюда.

«…Продолжается англо-германская воздушная война. Согласно сведениям из компетентного источника, в воздушных боях, происходящих 15,17 июня над Ла-Маншем, сбито 34 английских самолета, 25 германских не вернулись на свои базы…

…Сегодня в 21 час московского времени в Анкаре был подписан Договор о дружбе между Германией и Турцией. С германской стороны Договор подписали посол Германии Фон Папен, с турецкой — министр иностранных дел Сараджоглу…»

Лиза застонала во сне и Павел, не просыпаясь, обнял ее, погладил по голове. Война была далеко, она еще не коснулась их, и они пока жили заботами друг о друге…


…А из-под крыла самолета уже вываливались на Нашу Землю грязно-серые фигурки, и купола парашютов раскрывались над ними и опускались на ночной лес, на темную пашню…

И чьи-то руки закапывали парашют…

И кто-то срывал одежду и напяливал на себя красноармейскую форму…


И другой парашют в светло-голубом небе.

И еще один.

Они, как капли, обрываются с большого эллипсоидального дирижабля, застывшего в небе.

Павел с Лизой смотрят вверх, щурясь от солнца. Смеются. К ним подбежала Александра — в комбинезоне, в летном шлеме.

— Дак не забудь! В четыре… — крикнула она Лизе.

Потом они шли по улице мимо белого классически строгого здания бывшей гимназии с мемориальной доской у входа. Останавливались, читали надписи, глазели по сторонам. Уютный зеленый городок шумел голосами прохожих, шелестом шин по булыжнику, криками продавцов мороженого и леденцов.

Остановились около чистильщика. Павел сел в высокое деревянное кресло и чистильщик — старый с бритой загорелой головой татарин, выкрикивая на своем языке какие-то заклинания, до блеска начистил ему сапоги.

Покачиваясь, проехала рессорная карета с красным крестом на боку, запряженная парой сытых лошадей. На облучке рядом с кучером сидел фельдшер в белом халате.

— Откуда такая древность? — удивился Павел.

— Одна осталась на весь город. Кругом теперь машины. А мне жаль эту чеховскую карету…

Около кинотеатра «Унион» было пусто — сеанс уже начался. Оба не однажды видели эту картину, однако, не сговариваясь, купили билеты, прошли в прохладном сумраке неполного зала в последний ряд, там, в темноте, нашли руки друг друга и сплели их.

На экране шла война, маленькие, похожие на фанерных танки Т-26 громили вымышленного врага и, совершая акробатические номера, прыгали через полуразрушенный мост.

А они с внезапной жадностью соскучившихся любовников бесстыдно целовались за спинами зрителей, вызывая зависть одних и осуждение других.

Перед тем как зажгли свет, они тихонько выбрались из зала.

— Я люблю тебя, — сказала она. — Я так люблю тебя, что сейчас упаду в обморок…

На тихой улице стоял одноэтажный, выкрашенный зеленым дом, где все сохранилось таким же, каким было и шестьдесят, и семьдесят лет назад. Рука в руке они молча бродили по его чисто вымытым комнатам, смешно переставляя ноги, обутые в брезентовые чулки с длинными тесемками.

Так же молча, не сказав за все время ни единого слова, они вышли на улицу, освободившись перед этим от брезентовой обуви. Лиза завернула у него на руке манжет гимнастерки, посмотрела на часы.

— Мне уже надо идти. Я быстро… Через два, нет — через полтора часа буду дома… Поцелуй меня на прощанье…

Он нагнулся, легко коснулся губами ее сомкнутых ресниц.

Она прижалась щекой к рукаву с вшитыми в него золотыми шевронами.

— Не могу оторваться… Бог мой, что я буду делать, когда ты уедешь?..


Выстояв небольшую очередь и пропустив впереди себя усатого полковника-кавалериста, Павел попал наконец к военному коменданту. Навстречу поднялся из-за стола старший лейтенант с такой же, как у него Красной Звездой на груди и двумя нашивками за ранение.

— А-а, пограничник! — улыбнулся ему комендант, как знакомому, и кивнул на орден. — За что?

— Хасан.

— А я на Халхин-Голе оторвал.

— И это оттуда? — Павел тронул пальцем желтые нашивки. — Как это ты успел?

— Так ведь только в газетах писали — пограничный инцидент. На самом деле — война, — прихрамывая, он обошел вокруг стола, сел в кресло. — Меня в мае, в первый же день ранили, месяц в госпитале провалялся, навоеваться успел, и опять пулю поймал. В последний день, прямо перед замирением. Теперь хромаю… А ты где в 39-м кантовался?

— В училище.

— Ну, что скажешь?

— На завтра в Москву?

Комендант развел руками.

— Пусто… И на завтра, и на послезавтра. Бронь и ту обком забрал. Делегация от области едет на Сельскохозяйственную выставку. Тебе куда?

Павел объяснил.

— Слышал. Красивые, говорят, места… Только зачем же через Москву? Не выберешься ты оттуда сейчас. У нас прямой шпарит, до Львова. Через Курск, Киев… 21-го июня вечером будешь во Львове, к утру — на заставе…

— Когда он отходит?

— Завтра утром. Павел помрачнел.

— Думал завтрашний день здесь побыть…

— Зазноба?

Павел кивнул.

— Понимаю. Сочувствую. Но другого выхода у тебя нет. Придется развивать наступление более быстрыми темпами. Пусти в ход резервы, — засмеялся он и вынул из кармана вечное перо. — Записку писать в кассу?..


Подходя к общежитию, Павел заметил на скамейке перед домом одиноко сидящего парня, который, кажется, с интересом смотрел на него.

— Эй, лейтенант, разговор есть.

Он был широк вплечах, ярко красив — какой-то грубой мужской красотой, полной скрытой силы. Впечатление портили только глаза, насмешливые, чуть цыгановатые — они, не мигая, буравили собеседника, была откровенная наглость в этих глазах. Он был стрижен под «бокс», одет в голубую тенниску и черные клеши.

— Вы меня? — спросил Павел.

— А кого же? Ни у кого тут кубарей нет на петлицах. — Он улыбнулся одними губами, взгляд остался неподвижен. — Не плохо устроился, командир. Целый гарем завел…

— Давай короче, — сказал Павел, начиная уже догадываться, о чем предстоит разговор.

— Короче — от тебя будет зависеть. У меня увольнительной нет, я не спешу. — Он сел. — Закурить найдется?

Павел вытащил «Пальмиру».

— Богато живем, — одобрительно улыбнулся парень, выуживая длинную папиросу из пачки. — Метр курим, два бросаем…

— Я Вас слушаю…

— Фу ты, ну ты — лапти гнуты, — парень насмешливо откинулся назад, глубоко затянулся. — «Я вас слушаю…» К чему эти церемонии между родственниками? Мы вроде бы уже побратались…

— Ну, ты… — наклонившись к нему, прохрипел Павел.

— Тихо! — ничуть не испугался тот и перешел на шепот: — Тихо, товарищ командир. Мы не в казарме. Если я испорчу тебе портрет, никто меня на «губу» не посадит. Чего побледнел-то?

— Отойдем? — кивнул Павел.

— Успеем. Сначала побеседуем. Ты чего от Лизаветы хочешь?

— А по какому праву ты лезешь в наши дела?

— Ишь ты, — опять усмехнулся парень. — Может, я не хочу, чтобы у моей дочери отчим был. Имею право, как думаешь?

— У какой еще дочери?

— У такой, которая еще в пеленки ходит, — ответил парень, наслаждаясь растерянностью Павла. — И не умеет пока сказать, какой отец ей больше по душе. Ну, ладно, — добавил он примирительно. — Садись. Вижу, что не знал. С тебя взятки гладки. Сама должна была сказать, прежде чем в койку лезть…

— Ах, ты!.. — что-то сдавило в горле, Павел сглотнул, чтобы сказать. — Ах, ты… Провокатор…

Тот угрожающе поднялся.

И тут выбежала из дома Лиза, за ней, прихрамывая, надевая на бегу сандалию, — Александра.

— Паша! — крикнула Лиза и повисла на нем.

— Это я провокатор? — переспросил парень, надвигаясь. — Не веришь мне, спроси у нее, спроси у этой суки!

— Павел сбросил с себя Лизу и, подавшись вперед всем корпусом, выкинул кулак. Но Александра успела повиснуть на руке.

— Что Вы делаете, Павел Иванович?

Из окон выглядывали люди.

— Ах, ах, ах, — парень насмешливо подпер бока. — Батюшки, страхи какие! Держите меня крепче…

— Это правда? — спросил Павел. — Лицо Лизы, которая удерживала его, было перед ним.

— Правда, правда, — ответила за нее Александра. — Лизавета хотела вам сказать, да мы запретили, чтоб хоть эти три дня потешились… — Она повернулась к парню: — Какая же ты сволочь, Михаил! Как тебя земля держит…


Они вернулись в дом. Повисло молчание. Александра прервала его:

— Вы, Павел Иванович, про Лизавету не подумайте. Она — святой человек.

Александра вышла из комнаты. Лиза подошла к Павлу, который стоял у окна спиной к ней, положила ему руку на плечо.

— Где нашла это сокровище? — спросил Павел.

— Не надо о нем.

— Нет уж, давай все, как есть. Я тебе не чужой.

— Дура была, — вздохнула Лиза. — Приехала из Сызрани молодая, ветер в голове, все нравится… А тут он — веселый, сильный… На качелях качал, за Волгу ездили купаться…

Павел поморщился.

Лиза посмотрела на него, заторопилась, чтобы высказать все разом — не растягивать это мученье.

— Так вот… Я на веслах, а он рядом плывет. Это через Волгу-то! Туда да обратно… Он не такой был тогда. Не пил, работал, дружков этих не было еще… А может, я другая была. Не знаю, что было… Будто тяжелый сон… Опомнилась — уже поздно… Ребенок-то не виноват. Я и оставила. Он, когда узнал, что забеременела, исчез было. Я уж обрадовалась. А когда Алька родилась — видит, что я не в претензии — стал появляться. Конфет принесет, игрушку. Мы его не пускали, и подарки за окно выкидывали. Но он, как клещ — схватил, не отпустит. На улице появиться боюсь. Встретит, орет: «Я ей дочь сделал, а она морду воротит!» Ребенка я увезла к тетке в Тетюши — родители-то знают… Что делать, Паша? — спросила она подавленно.

— Дочь? Сколько ей?

— Годик. Лето там отдохнет, а осенью заберу…

Он докурил папиросу, втоптал ее в землю, достал и прижег другую.

— Ты не расстраивайся, Паша… Тебе-то что за дело? Сама понимаю — какая я тебе жена…

— Это брось! — строго оборвал он ее. — Я не флюгер — куда подуло, туда и повернулся… Как ты можешь так? — сказал он огорченно. — Ничего не изменилось, запомни! Просто нас теперь трое…

— Паша!.. — задохнулась она от счастья.

— Приеду на заставу, сообщу командиру об изменении в семейном положении и тут же вызову вас обеих…

— Ты не спеши. Осмотрись, подумай. Зачем тебе такая обуза?

— Не балабонь! Сказано — вызову… А если сама сомневаешься, реши сейчас.

— Что ты, Паша, счастье мое…

— Тогда вот так и договоримся. А сейчас дай мне его адрес.

— Нет! — напугалась Лиза. — Не связывайся с ним!

— Не могу я тебя так оставить. Сама же говорила… Не бойся, я мирно… Объясню, что мы поженились… он же мужик…

— Не поймет он…

— Не поймет — втолкую…

Она обхватила его руками за шею.

— Нет, нет, не пущу! Бог с ним, Паша! Оставь его! Я как-нибудь…

— Ну, будет… — Он отнял ее руки, встал, одернул гимнастерку. — Я пули не боялся, а шпаны испугаюсь?

— Ты его не знаешь, он на все способен.

— Вот поэтому мне и надо его опередить…


В сумерках Павел подошел к двухэтажному деревянному дому на пыльной окраине города. Спросил что-то у двух женщин, сидевших на лавочке. Те указали в сторону низких, прилепленных друг к другу дровяников, замыкавших двор. Он направился туда.

На высокой голубятне, среди двух подростков лет четырнадцати, Павел издали увидел коренастую фигуру Михаила. Тот тоже узнал его издалека.

— Что, пограничник? — Михаил передал одному из подростков длинную палку. — Пришел мне джиу-джитсу показывать?

Только сейчас Павел заметил внизу две темные фигуры дружков Михаила. Один держал руку за пазухой — там шевелились голуби.

— Слезай, поговорим! — сказал Павел почти дружелюбно.

— Что это за фрайер? — лениво спросил один из дружков, глядя мимо Павла.

— Лизаветы хахаль…

— Он что, прощения у тебя пришел просить? — поинтересовался дружок. Другой хмыкнул, в темноте блеснула золотая фикса. — Ай-яй, как не стыдно? На вид приличный человек, орден…

— Орден-то ему не за эти ли дела дали? — сострил фиксатый и первый засмеялся своей шутке.

Михаил что-то вполголоса сказал одному из подростков, тот еле заметно кивнул, слез с голубятни.

— Дядь, дай закурить? — спросил он, отводя глаза.

— Соплив еще.

Парнишка отступил, за спину Павлу. И тут же надвинулся дружок Михаила.

— Зачем ребенка обижаешь? Вали отсюда! — легонько ладонью он толкнул Павла в грудь.

«Ребенок» в это время быстро присел на корточки у ног лейтенанта, Павел от толчка качнулся назад, наткнулся на препятствие и, потеряв равновесие, упал на спину в пыль.

Сразу же вскочил на ноги.

— Не ушибся, дядь? — спросил с безопасного расстояния парнишка. Голос у него был бесцветный — привычная мальчишеская игра не доставляла ему на этот раз удовольствия.

Михаил уже спрыгнул с голубятни, все трое хохотали, расставив ноги. Особенно смешно было фиксатому, он тоненько повизгивал, захлебываясь от смеха.

— Что ж телохранителей не привел? — Михаил смеялся только ртом, глаза ненавидяще смотрели на лейтенанта. — Тащил бы сюда весь гарем — нас как раз четверо…

Павел медленно двинулся на него, держа в поле зрения всю троицу.

— Смотри, нарвешься! — предупредил Михаил, двое по бокам разомкнулись, обходя лейтенанта. — Иди, откуда пришел. Показал себя и ладно. Бить не будем на первый раз. Езжай, охраняй границу…

Вдруг Павел резко подался вперед, сделал ложный выпад, Михаил отпрыгнул и оба дружка его, как по команде, бросились на лейтенанта. Этого Павел и хотел — снизу, с разворота всем весом тела хрястнул фиксатого. Тот сковырнулся, сел наземь. Сразу стал подниматься, блуждая бессмысленным взглядом. Двое других перестроились, загородив дружка, разом кинулись на Павла. Он нагнулся, пронырнул между ними и снова с налета обрушился на фиксатого, левой согнутой ударил в живот, правой — в челюсть. Этот маневр не прошел ему даром, несколько сильных ударов, пока он находился спиной к противникам, пришлись ему в ухо и в затылок, но зато один из троих был окончательно выведен из игры — он валялся, скорчившись, в пыли и судорожно глотал воздух.

Двое оставшихся теперь не спешили, не лезли напролом, решили действовать обдуманно — тяжело дыша, расходились бочком, чтобы одному зайти за спину лейтенанту, заставить его работать на два фронта.

— Падло, — шипел Михаил. — Гемафродей! Боксом? Сейчас мы тебе покажем бокс… А-а-а! — с озверелым криком он бросился на него.

«Дружок» остался на месте, чего-то выжидал. Противник Павла дрался размашисто, по-деревенски, но удары наносил сильные, неожиданные. Оба задыхались от усталости.

— Дядя-а! — вдруг истошно закричал парнишка.

Павел отпрянул в сторону, и вовремя — «дружок» был уже в метре от него. В руке он держал стамеску.

Она могла стать грозным оружием. Не сводя глаз от заточенной стали, Павел отступал к стене дровяника, а тот, пригнувшись, шел на него, обшаривая его взглядом, словно выискивая место, куда можно ударить наверняка. Слева, косясь по сторонам — нет ли свидетелей — наступал Михаил.

Павел остановился, коснувшись спиной стены, и противники его тоже замерли на секунду перед тем, как броситься на него в последний раз.

Наверное, ему пришлось бы плохо, очень плохо. Но тут он, не отрывавший взгляда от тусклой стали, скорее почувствовал, чем увидел, как Михаил вдруг хрястнулся боком о стену сарая, словно на него свалилось что-то непомерно тяжелое, и тут же, не понимая еще, что произошло, Павел рывком отделился от стены и резко ударил ногой в руку, сжимавшую оружие. Но промахнулся — «дружок» успел отвести руку в сторону. Но Павел был уже в ярости атаки, весь сфокусировавшись на размытом лице противника, он бросился на него и, наконец, поймал это лицо кулаком, вложив в удар всю свою мощь и силу. «Дружок» упал, покатился по земле, Павел в два прыжка настиг его и с силой, как придавливают голову ядовитой змее, прижал сапогом руку, сжимавшую оружие. Тот взвизгнул, Павел нагнулся и поднял стамеску, на широком отточенном конце которой висела капелька крови.

И тут только Павел вспомнил о другом противнике. Он поднял голову и увидел сначала Лизу с прижатыми к лицу ладонями, глядевшую на него в ужасе, затем Михаила, прислоненного к стене сарая, — рыжий парень, приятель Тамары и земляк Павла одной рукой придерживал его, чтобы не упал, а другой сильно бил по щекам, приговаривая:

— Это тебе, тварь за Лизавету!.. Это за моего земляка! — он, отпустил его, и Михаил мешком осел на землю.

Рыжий наклонился над ним, двумя пальцами брезгливо поднял кверху его подбородок:

— Запомни! Он уедет, а я останусь! Мало будет, весь завод сюда приведу — все ваше осиное гнездо к черту выжгем! Запомни!.. — рыжий перевел дух, обессилев от такого длинного монолога. Он распрямился и улыбнулся Павлу смущенно.

Лиза, наконец, приблизилась, беззвучно шевеля губами, силясь произнести что-то. И тут Павел увидел, что рукав гимнастерки ниже локтя залит кровью. Сквозь разорванную ткань из длинного пореза на руке хлестала кровь.

— Чепуха, — сказал он, бледнея. — Царапина.

— Чего дрожишь? — рыжий толкнул Лизу в локоть. — Ты же медик.

— Сейчас, сейчас… — трясущимися губами бормотала она. — Бинт?..

Рыжий подмигнул Павлу.

— Ты случайно, лейтенант, аптеку с собой не носишь? Эх ты! — Большой своей веснушчатой рукой он погладил Лизу по голове. — Не дрейфь! Заживет до свадьбы. На вот тебе платок…

Лиза, слизывая языком слезы, стала накладывать жгут.

— Чепуха, — снова повторил Павел и улыбнулся рыжему: — Спасибо, земляк…

— Мне за что?.. Это она… Всю дорогу бежать заставила… Как мы вовремя, а?!

Павел все еще сжимал стамеску со своей кровью на лезвии. Рыжий взял её, повертел в руках и зашвырнул на крыши сараев.

— У, тварь! — Носком ботинка он легко ткнул дружка Михаила в бок. Тот сидел на земле и подвывал, держась за раздавленную руку. — Пошли, дома перевяжем… Делать здесь больше нечего…

Они прошли мимо парнишки, так и не двинувшегося с места за все время драки. Тот опустил голову, Павел, было, остановился, хотел что-то сказать, но только поморщился и прошел мимо.

У колонки он обмыл руку вместе с рукавом — порез оказался неглубоким. Спросил рыжего:

— Как тебя зовут?

— Григорий.

— Плохо бы мне пришлось без тебя…

— Забудь, земляки все же… А за Лизу не беспокойся. Мы ее в обиду не дадим.


На несколько минут угловая комната на первом этаже общежития превратилась в лазарет. Подруги с удовольствием возились над лейтенантом — обработали и продезинфицировали рану, крепко перевязали ее, заставили съесть какие-то таблетки. Выстиранная гимнастерка уже сушилась над подоконником.

Ощущение было такое, словно оба вернулись из боя. Даже рыжий Григорий осмелел, уже не мялся на пороге, а сидел в красном углу на табурете. Тамара еще покрикивала на него, заставляла то что-нибудь принести, то подать, но делала это мягко, поощрительно. И добрый тихий Григорий с улыбкой принес кипятку, сбегал в аптеку и снова садился на табурет, остро завидуя лейтенанту, над которым кружили четыре пары женских рук.

— Завидуешь? — смеялся Павел.

— Надо отпраздновать эту битву при Полтаве, — предложила Тамара и Григорий тут же унесся в магазин.

Павел сидел в белой гражданской рубахе, блаженствовал. Только сейчас заметил он фотографию над кроватью — пухлая девочка лежала на спине и тянулась вверх ручонками.

— Твоя? — спросил он Лизу. — Как назвали?

— Альвита. Аля…

— Альвита? Странное имя…

— По именам мам. У нее ведь еще три, кроме меня — Александра, Венера, Тамара.

— Молодцы, — похвалил Павел. — Умно придумали, девочка у вас славная…

— Ну дак, — хмыкнула Тамара. — А мамы какие!

— Ты взял билет, Паша? — спросила Лиза.

Он кивнул.

— На завтра? На вечер?..

Тут появился Григорий с портвейном.

— Эх, гулять, так гулять! — сказала Тамара, потирая руки. Идемте со мной, Павел Иванович! Поможете патефон принести…

— Боже мой! — шептала она ночью. — Остался день, всего только день…

— Павел приподнялся на локте.

— Знаешь, Лиза…

Она что-то почувствовала в его голосе, встрепенулась.

— Ну… Говори…

— Ничего, так… Я люблю тебя. Спи. Уже светает. Завтра встанем пораньше.

— Так бы взяла и приросла к тебе. Что бы стал делать, а?.. Ты сейчас заснешь и уйдешь от меня. Я обниму тебя… Вот так… Не тяжело? Видишь, моя голова прямо над твоим сердцем. Это, чтобы ты все время чувствовал меня. И чтобы никто другой не смел тебе присниться… Теперь засыпай, ты устал. А я буду лежать и думать о нас с тобой. Мы будем хорошо жить. У меня, знаешь, какой характер — со мной невозможно поссориться. И Альку ты полюбишь, ты добрый… А за это я рожу тебе мальчика. О, какого я произведу на свет малыша! Пал Палыча, ладно? Пусть он тоже будет Павел? Ты спишь? Только бы не было войны! Неужели она все-таки случится? Они же там совсем рядом с тобой, за речкой… Какие они?

— Обыкновенные. Спи! — Павел прижал ее голову к себе, зарылся в волосы. — Молодые здоровые парни с автоматами…

— Ну да… Они ведь тоже люди. И у них есть девушки там, в Германии. Зачем они полезут к нам, что мы у них отняли?..

— Не думай об этом. Мы будем жить сто лет…

— Ты любил кого-нибудь?

— Не так, как тебя. Мне нравились некоторые девушки. Тянуло к ним иногда. Но проходило время, и я их забывал…

— А меня? — испугалась она. — Меня ты не сможешь забыть?

— С тобой — другое. Ты все перевернула во мне, переставила по-своему. Я сел на пароход одним, а сошел совсем другим человеком…


…Они не знали, что война уже шла. Пока еще тайная, вероломная, исподтишка, и поэтому еще более страшная.

В эту ночь на одной из проселочных дорог приграничной полосы «красноармейский патруль» остановил штабную машину. Седой полковник ворча полез за документами и тут же был убит наповал двумя выстрелами в упор. Пули сразили его шофера и адъютанта — такого же, как наш герой, молодого старшего лейтенанта. Напавшие сели в машину и уехали…

Работала рация в лесу. Радист, торопясь, выбивал на ключе шифр…

И какой-то безусый красноармеец, охранявший водокачку, вдруг вскрикнул и упал лицом в землю — между лопатками у него торчал нож. Серые тени, не останавливаясь, пробегали над его телом.

И кто-то сквозь окуляры бинокля изучал наш берег — столбы, «секреты», заставу у реки. И что-то наносил на карту…

Война уже шла…

Павел проснулся и рывком сел на постели. На подушке, где сохранилась вмятина от головы Лизы, лежало солнечное пятно. Он посмотрел на часы и торопливо стал одеваться.

В комнату постучали.

— Встали? — спросила Тамара, приоткрыв дверь. — Как рука? Ой, доброе утро!

— Доброе утро, Тамарочка. А рука — ничего… — Он взмахнул перевязанной рукой, чуть поморщился. — Свербит немного…

— Где Лиза?

— Где-нибудь тут. Я только проснулся. Спал, как убитый.

Тамара выглянула в коридор.

— Входи! — За руку она втащила в комнату стеснительного юношу в гимнастерке, обтянутой портупеей, в зеленых юнгштурмовских галифе. — На живого пограничника полюбоваться пришел. Знакомьтесь, Павел Иванович — мой брательник. Знакомься, Сергей.

Павел протянул ему руку, тот пожал, не спуская глаз с ордена на гимнастерке.

— Какой жених вымахал — в десятый класс перешел. Мечтает стать пограничником.

— Вы специальное училище заканчивали? — робко спросил Сергей.

— Специальное. Войск НКВД.

— А где оно находится?

— Ишь ты! — улыбнулся Павел, доставая из чемодана помазок и бритвенные принадлежности. — Вот будешь поступать — в военкомате узнаешь. А пока военная тайна.

— День сегодня восхитительный, — протяжно сказала Тамара, отходя от окна. — Поехать бы купаться… — Она подошла к столу, взяла в руки записку. — Это Вы читали?

— Где? Нет…

— «Ушла на базар. Скоро вернусь, и будем завтракать. Целую. Лиза», — прочла она и подала записку Павлу Ивановичу. Вам бы фруктов в дорогу взять. У нас здесь вишни вкусные…

— Какой базар? — недоуменно сказал Павел, пробегая глазами записку. — У меня поезд через полтора часа…

— Как? — удивилась Тамара. — Вы же вечером…

— Да нет, на вечер не получилось. Ах, черт, вчера не сказал, не хотел расстраивать.

— Она что, не знает? — растерянно спросила Тамара.

— Нет. Где этот базар?

— Не близко. Да Вы не волнуйтесь, Павел Иванович, давно она ушла?

— Я же спал…

— Ах, батюшки, беда какая! — засуетилась Тамара. — Вы ждите, а мы с Сергеем помчим ей навстречу. Вы ждите! Вокзал тут близко за полчаса добежим.

Постучась, вошли Александра с Венерой.

— Доброе утро. Что случилось?

— У Павла Ивановича поезд через полтора часа, а эта балда не знает — на базар унеслась… — В глазах у Тамары дрожали слезы, она почти плакала. — Мы с Сергеем побежим ей навстречу, а вы, если нас через час не будет, прямо на вокзал идите. Мы туда примчимся…

— Она же с ума сойдет! — тихо сказала Александра. — Как же это Вы, Павел Иванович?..

Павел заходил по комнате.

— Ну, чего стоите? Марш! — прикрикнула Александра на Тамару.

— Тамара с Сергеем выбежали из комнаты.

Все трое замолчали. Тикали часы-ходики. Репродуктор играл бодрый спортивный марш:

«Физкультура! Ура! Ура! Будь готов!
Когда настанет час бить врагов,
От всех границ ты их отбивай,
Левый край, правый край, не зевай!..»
— Вот незадача! — Павел вздохнул, поднялся: — Побреюсь и пойдём…

Он ушел в умывальную комнату.

— Хороший человек, — вдруг сказала Венера.

— Мы тоже не какую-нибудь фифу за него отдаем, — серьезно заметила Александра.

— Да, — согласилась Венера. — Славная пара. Он ее любит, ты заметила?

— Ну, как дети, ей богу! — Александра ударила кулаком по коленке. — Как малые дети! Жених на границу уезжает, а ее нет!

Венера встала.

— Я ему пирогов заверну на дорогу…


В маленькой кассе-будочке Павел купил шесть перронных билетов, подал их контролеру.

— Тут должны подойти две девушки и юноша с ними. Наверное, будут опаздывать. Пропустите их, пожалуйста… Скажите, ждем у восьмого вагона…

— Будет сделано, товарищ военный, — полная женщина контролер взяла билеты.

— Такие, знаете… очень красивые девушки… Контролер улыбнулась:

— У нас в Ульяновске все девушки красивые, — она хитро посмотрела на пограничника. — Разве не так?

— Так, — согласился Павел.

— То-то! На всю Волгу гремим! Вы не беспокойтесь, товарищ командир, — узнаю…


Обежав весь базар, Тамара с Сергеем снова встретились у входа.

— Нет?

— Нет.

— Где же она? Ах, несчастье!

Другой дорогой они побежали к дому. Лизу увидели издалека, около киоска. Придерживая коленкой полную сумку с продуктами, она придирчиво выбирала мужской одеколон.

— Возьмите тогда «Двадцать лет РККА», гражданочка! — предлагал продавец, теряя терпение. — Немного дороже, зато запах, как в саду царя Соломона.

— Лизка-а! — голос у Тамары сорвался на плач.

Лиза повернула к ней лицо. Секунду назад счастливое и спокойное, оно вдруг разом переменилось, посерело, сникло от предчувствия чего-то ужасного, потому что и этот женский крик, и сама фигура Тамары, приближающейся к ней, несли с собой огромное и неотвратимое несчастье. Лиза это почувствовала и, не успев еще узнать, в чем дело, уронила на землю сумку — упали и рассыпались в пыли ягоды, спелые вишни… Тамара подошла, бессильно прислонилась к киоску. Глотнув воздуху, сказала:

— Павел уезжает.

— Когда?

Тамара посмотрела на маленькие ручные часики.

— В десять двадцать. Сейчас…

— Я побегу?.. — не двигаясь с места, скорее спросила, чем сказала Лиза.

Тамара покачала головой.

— Поздно… Осталось семь минут…

— Я все-таки побегу, — бесцветным голосом сказала она и снова осталась на месте. Тамара обняла ее, уронила голову на плечо, заплакала…


— Будем прощаться, — сказал Павел. — Что ж, ничего страшного. Все равно скоро увидимся. Скажите — пусть собирается в дорогу…

Они стояли спинами к вагону, смотрели в сторону входа на перрон. Печально пробил колокол. Пассажиры, теснясь, залезали в вагон, толпились за спиной кондуктора.

— Ничего страшного, — повторил Павел. — Жаль, конечно, что так глупо… — Улыбнувшись, протянул руку Александре. — Желаю успеха!

Подал руку Венере.

— Буду есть пироги и всю дорогу вспоминать Вас. Опять помолчали немного.

— За Лизавету не беспокойтесь…

— Я спокоен. Это счастье, что у нее такие подруги… В следующие каникулы приедете к нам в гости. Хорошо?

— Пора! — сказала Александра.

Он ступил на подножку.

— Скажите Лизе — пусть напишет. А я, в воскресенье приеду, — сразу дам телеграмму…

Поезд тронулся. Девушки замахали руками.

— Счастливо, Павел Иванович! Счастливо!

Вагон удалялся, а Павел, выглядывая из-за спины кондуктора, все смотрел туда, мимо подруг, где был вход на перрон. Потом прошел в угол тамбура к противоположной закрытой двери. Дрожащими пальцами достал папиросу…


В воскресенье утром Лизу разбудил репродуктор. Диктор объявил: «Московское время шесть часов утра. Сегодня воскресенье, 22 июня…»

Подруги спали или делали вид, что спят. Репродуктор все-таки здорово гремел. Лиза встала и убрала звук.

Она снова легла, но уже не спалось. Лежала с открытыми глазами, вспоминала…

Она встала и подошла к окну. В тени тополей дворник поливал цветы, его дочь, маленькая девочка играла в «классы» на расчерченном мелом тротуаре. Усталая пара — парень и девушка, держась за руки, возвращались домой, пробродив всю ночь. Город пробудился, но здесь, в строгой казенной комнате, куда не достало еще солнце, было тихо. Подруги спали. Она спрыгнула с подоконника, подошла к столу и опять задумалась… Взяла лист бумаги и села писать письмо. Написала: «Милый Паша…» И зачеркнула, смяла листок тетрадочной бумаги. Крупным ученическим почерком вывела:

«Дорогой Павел…» Но, помедлив, забраковала и это обращение.

Сидела и смотрела в тополиную листву за окном, кусала ученическую ручку. Потом быстро, размашисто написала: «Любимый…» И дальше уже не останавливалась. «Любимый, — писала она. — Я не могу жить без тебя. Каждый день, каждый час, каждую секунду я думаю о тебе. Где ты? Что теперь с тобой?..»

Она плакала, слезы скатывались по щекам, падали на руки, на бумагу. Она не вытирала их, и все ниже склонялась над столом, продолжая писать это первое из бесконечной серии страшных, кричащих о любви писем, которым так и не суждено было быть прочитанными.


Письмо это не нашло адресата.

Два часа сорок минут назад через все западные границы страны началось и сейчас продолжалось страшное, невиданное по мощи ВТОРЖЕНИЕ.

152 дивизии, оснащенные самыми современными орудиями смерти, обученные жечь и убивать, уже жгли наши дома и убивали советских людей, и первыми приняли смерть солдаты на линии пограничных столбов.

Ничего этого еще не знает она. Даже сейчас, через несколько минут, когда нарком иностранных дел произнесет по радио полные гнева и боли слова, обращенные к советскому народу, она не поверит и никогда не смирится с мыслью, что ее любимого уже нет в живых.

Такими, как эти девочки сороковых годов, были тогда наши матери. У многих из них война отняла любимых, но они выстояли и помогли победить. Их вела любовь. Любовь, которую нельзя убить. И они жили, надеялись, работали на победу и писали, писали эти страшные, склеенные слезами письма, торопясь высказать в них все, что не успелось в мирной жизни, выплескивая на листки ученических тетрадей самое чистое и дорогое, что только есть в глубинах человеческого сердца, что могло бы помочь солдату на его трудном пути к Победе.


1977 год

Катенька Измайлова[2] Криминальные страсти

Предисловие автора
Долгие годы я мечтал перенести на экран повесть Лескова «Леди Макбет Мценского уезда». Не разрешали. Но вот повеяло духом свобод, я решил: пора!

И тут узнаю: в Киеве режиссер Роман Балаян снимает «Леди Макбет». Я огорчился. Фильм меня, зрителя и страстного поклонника лесковской вещи, совсем не удовлетворил. Эстетская картина, рассчитанная на публику Дома кино. Все красиво, но — ни духа Лескова, ни гнетущей атмосферы провинциального Мценска, ни бешеного темперамента Катерины Измайловой, ни ее животной страсти, толкнувшей на преступления.

Мнение, конечно, личное, к тому же пристрастное.

Вот тогда я решил перенести лесковский сюжет на современную почву и все-таки снять свою «Леди Макбет». Пригласил талантливого сценариста, Машу Шептунову, и мы придумали с ней эту киноповесть. Придумывал больше я, писала больше она; это ее неподражаемый литературный стиль.

Судьба сценария печальна. Начались трудные для кинематографа дни: я с головой — в политике… Тут приходит ко мне продюсер Игорь Толстунов и просит отдать сценарий Валерию Тодоровскому. Молодой Тодоровский — я его знаю с детства — хороший режиссер, я занят… короче, согласился. И двадцать лет жалею об этой минутной слабости.

Купили они у нас за бесценок сценарий и сняли фильм «Подмосковные вечера». Даже если судить только по названию — ничего от Лескова там не осталось.

Остался наш с Машей сценарий. Мне кажется, он представляет самостоятельную литературную ценность.

* * *
На дачу они выезжали рано, в начале мая. Иногда даже в апреле, если позволяла погода и гипертония Ирины Дмитриевны.

Тяжело груженная старая «Волга» неторопливо волоклась по проспекту, и свекровь привычно бормотала Кате в спину:

— Градусник! Ты забыла положить градусник. Вот я так и знала. Я чувствовала, что-нибудь непременно забудем…

А Митя сидел рядом с мамой и блаженно улыбался, бережно обнимая обеими руками могучую пишущую машинку «Роботрон», Катино орудие производства.

— И потом папино одеяло! — ужасалась свекровь. — Если вдруг ударит мороз…

— И грянет гром, — говорил Митя.

— Надо вернуться. А ты положила мою кастрюлечку, ту, с черной ручкой? — Катя кивала.

— А куда ты ее положила?

Катя пожимала плечами.

— Ты ее не положила. Ты даже не помнишь, куда ты ее положила, потому что ты ее не положила. Мы непременно должны вернуться! Катя, не спи, уже зеленый! (Это — о светофоре.)

Зато когда выезжали на Кольцевую, Катя с наслаждением выжимала из машины все силы, на какие старушка еще была способна.

И тогда свекровь поневоле отвлекалась от своих забот. Она вздрагивала, когда мимо проносились встречные машины. Она холодела от будничной близости смерти и лепетала, с ужасом глядя на стриженый затылок невестки:

— Катя, перестань. Катя, так нормальные люди не ездят. Ты посмотри, как люди ездят. Что ты делаешь? Не гони же, говорят тебе.

— Ямщик, не гони лошадей, — вполне приличным баритоном заводил Митя. — Мне некуда больше спешить, мне некого больше любить…

Ирина Дмитриевна длинно смотрела на сына.

— Не издевайся над родной матерью, — говорила она.

— Родная, — нежно говорил Митя и терся носом о мамино плечико.

Катя их не слышала. Она неслась на машине, как ведьма на помеле. Скорость завораживала ее. А когда въезжали на мост, молодая женщина едва справлялась с острым желанием направить машину за перила, такой доступной и естественной представлялась ей возможность полета.

Но потом с шоссе сворачивали в сторону, а еще потом — с асфальтовой дороги на грунтовую, и оно забывалось: то легкое, ослепительное чувство власти и свободы.


Историк по образованию, Катя работала машинисткой-надомницей в Архиве древних актов. Она сутками тарахтела на пишущей машинке в комнате коммунальной квартиры, где проживала вместе с матерью, прикованной к постели инсультом. Веселенькая была жизнь. Во всяком случае, мать нуждалась в Катиной помощи и тем придавала смысл Катиной жизни. Со смертью матери как будто бы улетучился и смысл жизни дочери, тридцатилетней девушки, неловкой, нескладной, с кротким, доброжелательным, вечно виноватым выражением вполне милого, вполне заурядного лица. Таких обижать неловко и стыдно: и так судьбой обиженные.

Проснувшись утром в день своего тридцатилетия и осознав, что надо встать, умыться, причесаться, одеться и все такое прочее, именуемое глаголом «жить», Катя вдруг усомнилась: а зачем? И тут появился Митя. Очень вовремя. Он приехал к Кате домой по просьбе какого-то своего приятеля-коллеги — забрать рукопись, которую тот отдавал перепечатать. Что-то физико-математическое, недоступное Катиной гуманитарной головке. Пуговица небрежно выглаженной Митиной рубашки сиротливо болталась на ниточке. Катя пришила пуговицу. Тут же договорились, что Катя придет к Мите и поможет привести квартиру в божеский вид. Разумеется, не бесплатно. Три комнаты, а мама — в санатории, снижает давление и уменьшает печень, и пробудет там еще две недели, а через две недели это будет уже не квартира, а трехкомнатный сарай. Бедная мама! Митя страдал, и Катя отозвалась на его страдания. Охотничий инстинкт старой девы тоже сыграл не последнюю роль.

Это была трехкомнатная квартира генеральской вдовы. На шкафах серебристые модели самолетиков. В шкафах — военно-патриотическая литература и та, что приобретается на сданную макулатуру. В серванте — шикарная, с перламутром и позолотой посуда, неудобная в употреблении. И — ковры, ковры, ковры.

Катя привела квартиру в божеский вид. Заодно приготовила обед оголодавшему на столовской пище Мите. Она чувствовала себя нужной и за это была благодарна ему. Младше на пять лет, крепкий такой мальчонка, ведущий инженер в НИИ, с зарплатой в три раза больше Катиной, но — беспомощный, как ребенок. Очень трогательное сочетание. Катя умилялась. Она приходила к Мите по нечетным дням. У нее были запасные ключи от квартиры. Почти семейная идиллия царила в доме. Но до возвращения мамы оставалось уже только трое суток. Через трое суток Кате суждено было исчезнуть из Митиной жизни. Вероятно, навсегда. Недолго пометавшись между мальчишеским страхом перед мамой и мужской тоской по женщине, Митя выбрал женщину. Он уговорил Катю остаться. Митя, скажем мягко, не очень разбирался в том, что он собирался с Катей сделать. Но, к счастью для него, и Катины познания в этой области жизни ограничивались византийской любовной лирикой, современной латиноамериканской литературой и отвратительной брошюрой «Вопросы пола», читанной еще в подростковом возрасте. Они выпили коньяку для придания смелости душам и телам. А потом еще выпили, и еще, и еще. В общем они порядком надрались, но все-таки исхитрились проделать друг с другом нечто такое, что при большом желании можно было назвать актом, и уж, во всяком случае, достаточное, чтобы по возвращении Ирины Дмитриевны из санатория можно было представить ей Катю как фактическую жену.

Аферистка, шлюха, змея — мысленно окрестила новоявленную невестку оскорбленная свекровь. Ее наивный мальчик стал жертвой собственной доверчивости. Двадцать пять лет Ирина Дмитриевна лелеяла своего сына, чтобы какая-то случайная машинистка пробралась тайком в их дом и залезла в Митенькину постель, а ведь он мог бы защитить диссертацию! В голове Ирины Дмитриевны постель и диссертация почему-то были несовместимы.

По ночам бессонная Ирина Дмитриевна ломилась в комнату сына, чтобы уточнить погоду на завтра, взять последний номер «Октября», напомнить, что забыли забрать белье из прачечной, пожаловаться на боль в сердце (вариант: голова, печень, ноги). Катя плакала и предлагала врезать в дверь замок. Митя справедливо утверждал, что это обидит маму.

Но в конце концов женщины свыклись, сжились, даже по-своему привязались друг к другу. Они любили одного человека — это сближало. Кроме того, за годы болезни матери Катя стала специалистом по сердечно-сосудистым заболеваниям и к физическим мучениям свекрови относилась с пониманием и искренним участием.


Как договорились со старухой, так он и пришел — в обед. Собственно, обеда уже второй день не было, потому что второй день не было работы и второй день они всей бригадой развлекались, кто как умел. И вот теперь Сергей стоял у забора и смотрел на старухин дом, когда-то, очевидно, роскошный, а теперь разваливающийся на глазах. Хозяина бы сюда!

Сергею нравилось наблюдать здешнюю дачную жизнь. Дачники не вызывали у него ни зависти, ни ненависти, как кое у кого из его бригады. Сергея привлекало не материальное благополучие, предполагавшееся за этими людьми, а сам образ их жизни, их взаимоотношения. Они редко когда кричали друг на друга, а тем более — на своих и чужих детей. Их пьянки обходились без мордобоя. Молодые женщины изящно матерились. Старые — ходили в шортах. Взрослые мужики резвились и хулиганили, как дети. А дети запоем читали толстые книжки, сидя в шезлонгах. В домах были камины, телефоны и котельное отопление. Сергей знал это, потому что бывал в домах — случалось, дачники нанимали его для мелкого домашнего ремонта.

И вот теперь он стоял у забора перед запертой калиткой и смотрел на дом.

В огородике копалась какая-то девчонка в коротком халатике, выгоревшем на солнце.

— Девочка.

Даже головы не повернула.

— Девочка, хозяйку позови!

Никакого внимания. Она не могла не слышать, и Сергей, было, подумал, что девчонка просто глухая. Можно, конечно, и через забор махнуть, но он все-таки рявкнул еще:

— Девочка!

Она вздрогнула и чуть не плюхнулась на грядки, а когда встала и повернулась, Сергей увидел — «девочке» минимум тридцать лет.

— Здрасьте, — глаза у нее посветлели от улыбки.

Сергей не улыбнулся в ответ, тогда и ее улыбка сначала стала застенчивой, а потом исчезла совсем.

— Привет. Бабка твоя где?

— Бабка? — она не поняла, растерялась.

Туповатая, однако, барышня.

— Хозяйку позови, — теряя терпение, попросил Сергей.

Она пошла в дом, оглядываясь.

Сергей машинально, без особого интереса рассмотрел ее всю — от ушей до пяток. Нормальная девочка, выше среднего уровня, хотя и не намного. Не молодая, но Сергея устраивали женщины старше его по возрасту: они не строили иллюзий и были благодарны тому, что получали. Эта, правда, уж очень зажата. Какие-то комплексы. Целка, что ли?

Катя ушла в дом, деревенея под мужским взглядом, стиснув в руке веничек укропа. И Сергей тут же забыл о ней.


Из крана в кухне не текла холодная вода, зато горячая — непрерывно, тоненькой струйкой.

— И еще унитаз, — сказала Ирина Дмитриевна.

— Грязное дело, — сказал Сергей.

— Я знаю. Я заплачу.

Кто-то в доме с невероятной скоростью стучал на пишущей машинке.

Старуха болталась в кухне. Вроде как по хозяйским делам. Хотя хозяйские дела она уже все закончила. От плиты хорошо пахло и шел жар. Сергей понял, что старуха задерживается в кухне, чтобы присмотреть за ним, как бы чего не украл.

Сергей занимался вентилями, прокладками, сальниками и прочей санитарно-технической лабудой, когда в кухню всунулся парень, которого Сергей мгновенно определил как хозяйского сынка.

— Пожрать бы, — сказал сынок.

— Что за выражения! — сказала мамаша. — Ты вещи собрал?

— В общем и целом.

— Она такси вызвала?.. Катюша! Катя, прервись!

Стук машинки оборвался.

— Не ходи босая, — сказала Ирина Дмитриевна, нарезая хлеб.

Сергей оглянулся на босые женские ноги, а потом еще увидел, что хозяйский сынок привычно прихватил Катю за талию. Сестренок так не лапают, стало быть — жена.

— Ты вызвала такси?.. Накрой там. Я покормлю Митю.

— А вы? — это Митя.

— Мы — потом. Что это?! — Ирина Дмитриевна с ужасом смотрела в кастрюлю.

— А что? — Катя тоже заглянула.

— Я же тебя просила — ломтиками резать! Ломтиками, Катюша! Чем занята твоя голова? Неси салат… Как я ненавижу эти командировки… Катюша, тарелку, пожалуйста, другую, Митину желтенькую.

— В ней рыба, — сказала Катя.

— Рыба?! В желтенькой?! Зачем?!

«Уж я бы знал, что тебе ответить», — подумал Сергей.

— Жрать хочу, — игриво-капризный голос сынка из комнаты.

— Подождешь, — мамаша перекладывала рыбу. — Я поеду с тобой. Переночую в городе и дождусь твоего звонка.

Сергей взглянул на милый Катюшин профиль и принял к сведению сообщение старухи.

— Тарелку вымой, — это уже Кате.

Катя подошла и остановилась возле Сергея с этой самой дурацкой желтенькой тарелкой в руках. Сергей посмотрел на женщину сверху и не двинулся с места.

— Не вымоет она вашу тарелку, — с удовольствием сообщил он. — Я воду перекрыл.

Катя подняла на него вдруг лукавые глаза и закусила губу, чтобы не рассмеяться.


Митя расположился на диване с толстой книжкой и не читал ее, слушал, улыбаясь, как ветер шумит листьями за окном. А хорошо было бы никуда не ехать. И вообще — не ходить на работу. Жил бы себе эдаким барином, книжки бы читал.

— Ты должен хоть немного поспать, — сказала мама.

— Я уже лег.

— Эти перепады давления кого хочешь доконают, — мама бросила в рот таблеточку и запила водой, а потом еще одну и опять запила. — Тебе еще всю ночь в поезде трястись…

— Это славно, — пробормотал Митя.

— …на казенном белье. Оно у них всегда сырое. Это ужасно.

Она посмотрела на сына трагическим прощальным взором.

— Я решил сделать татуировку, — сообщил Митя. — Вот так, через всю грудь: «Не забуду мать родную!» Ты не против?

— Шут гороховый! — растроганно улыбнулась мама. — Спи, — и вышла, наконец, поцеловав сыночка в лоб, поправив край одеяльца.


Когда Сергей починил что требовалось и пустил воду, а сам ушел в ванную комнату, чтобы и там починить что требуется, Катя осталась в кухне одна и могла спокойно мыть посуду и перебирать в памяти, как это было, когда он окликнул ее во дворе. Какой у него взгляд, прямой, ласковый, наглый, особенно невыносимый, если он смотрит не в глаза, а на ее рот или грудь, так что хочется закрыться руками. На нее никто никогда так не смотрел. Она перестала мыть посуду и подумала: вот в чем дело, в том, что на меня никто никогда так не смотрел, даже Митя; я, наверное, испорченная женщина, но мне тридцать четыре года. Господи, тридцать четыре года, а я…

— Очнитесь, леди! — позвал Сергей и увидел, как она вздрогнула, прежде чем повернуть голову. Он уже забыл, какая она бывает, домашняя еда, и в кухню пришел с единственным желанием.

— И чем же нас накормят в этом доме? — Он зашуровал у плиты, поднимая крышки, заглядывая, и остался доволен. — Нормально! Тарелку дай. Катя протянула ему ту, злополучную, драгоценную.

— Ну уж нет! С Митиной пусть твой Митя и ест.

Это получилось у него непреднамеренно. Сергей подошел к мойке и протянул руку, чтобы взять другую тарелку, только и всего, но оказался слишком близко к Кате, так близко, что вдохнул запах ее волос, увидел нежный изгиб ее шеи, убегающий в открытый вырез сарафанчика, и ошалел. Он положил левую руку на край мойки, чтобы женщина не смогла отодвинуться, если захочет. Она не захотела.

— Слушай, мать, — сказал он, — ты чем это голову моешь?

— Мастикой для ванн, — сказала она.

Они стояли, тесноприкасаясь друг к другу, она — чувствуя его дыхание на шее, он — едва справляясь с желанием наклониться и поцеловать. Она подняла к нему лицо и посоветовала по возможности строго:

— Не валяйте дурака, — но увидела очень близко его глаза и отвернулась.

— А тарелку-то, — напомнил Сергей.

Протянула, не глядя.

Так что, когда Ирина Дмитриевна вплыла в кухню, Сергей ел, стоя возле стола. Она задохнулась от возмущения. Ей, конечно, не жалко, пусть ест, но следовало бы спросить разрешения, все-таки в доме есть хозяйка, а эта разгильдяйка, интересно, куда смотрела?

— Что это вы, молодой человек?! Катя, ты, по-моему…

— Присоединяйтесь, — пригласил Сергей, ногой вытянув из-под стола табуретку.

Катя поморщилась, предчувствуя скандал.

— Молодой человек, — очень медленно и очень внятно начала свекровь, — вы не полагаете, что в чужом доме следует…

— Не полагаю, — отрезал он. — У вас сантиметр есть?

— Что? — свекровь растерялась, озадачилась.

— Я насчет стекла. Вы просили вставить. Или передумали?

Катя искоса посмотрела на Сергея, завидуя и восхищаясь. Обаятельный наглец. Она бы так не смогла. Сергей ей подмигнул.

— Сейчас посмотрю, — смирилась свекровь и вышла.

— Как ты эту графиню терпишь?

— Она — старый, больной человек, — вступилась Катя.

— Жалостливая ты моя. А себя не жалко?

Она пожала плечами.


Бог его знает, что в ней такое особенное. Вроде бы и ничего особенного, но лучше бы он до нее не дотрагивался тогда, в кухне. Это было, как ожог, как электрический удар, и воспоминание теперь жгло невыносимо.

Он смотрел, как они прощаются у калитки, такси ждет, старушка нервничает, а Митя, обняв и уже поцеловав жену, все что-то бормочет и бормочет ей в плечо, и жена улыбается ему. Стерва. Мальбрук в поход собрался, Бог весть, когда вернется. Докатился! — стою, спрятавшись у чужого забора и, затаив дыхание, наблюдаю за чужой женой, как восьмиклассник за учительницей физкультуры.

Он злился на себя, но что-то мучительно и сладко ныло внутри, не отпускало и, похоже, не собиралось отпустить.

Машина, наконец, поехала, мягко переваливаясь и пыля, а женщина еще стояла, смотрела вслед. Стояла и тогда, когда машина исчезла, а потом не сразу, медленно пошла в дом.

Он смотрел на нее и вдруг понял: женственность — вот что. В ней, наверное, есть то, что называют этим словом — «женственность», что так нравилось ему всегда в некоторых киногероинях заграничных фильмов, и чего он никогда не встречал ни в одной из перетраханных им баб… пардон, женщин, но когда тебя по-мужски бьют по плечу и говорят: «Серый, давай вмажем!», — слово «женственность» как-то не приходит в голову.

А занятно, однако, наблюдать за человеком, уверенным, что его никто не видит. Сергею показалось, что Катя рада их отъезду, то есть не их отъезду, а своему одиночеству… Ничего, сейчас я тебе испорчу твою радость. Она печатала. Спина прямая, подбородок вскинут. Не машинистка, а балерина у станка.

Она знала, что он придет. Она хотела этого и боялась. Поэтому, когда Сергей возник за окном и, подтянувшись на руках, сел на подоконник, Катя строго спросила, всем видом демонстрируя деловую увлеченность:

— Вы что-то забыли?

— Можешь говорить мне «ты», — разрешил он.

— Конечно. Могу, — согласилась она, повернулась к нему и, глядя со снисходительной, материнской нежностью, поинтересовалась: — Тебе сколько лет, мальчик?

Она перестаралась. Не стоило этого говорить. Он глянул вдруг бешено, спросил почти грубо:

— А тебе?

— Тридцать четыре!

Он присвистнул:

— Я думал, больше, — и спустил ноги с подоконника в комнату.

Катя растерялась. Ей никто не давал больше тридцати. Она собралась было обидеться, но по плутовскому любопытству, с которым он наблюдал за ней, поняла, что попалась на розыгрыш, и улыбнулась.

— Если хочешь, — предложил Сергей, — я буду называть тебя тетей. Тетя Катя.

— Так, — она встала. — Будет лучше, если ты уйдешь.

— Кому будет лучше?

Ответа у нее не нашлось. Да он ответа и не ждал.

— Не гони меня, — попросил вдруг тихо и серьезно.

— Тогда веди себя прилично.

— Прилично — это как?

Ответа опять не последовало.

Сергей шагнул к ней и обнял. Она затрепыхалась, пытаясь вырваться.

— А так? — спрашивал он, целуя ей рот, шею, плечи. — Так прилично? — И почувствовал, как она ослабела в его руках.

— Отпусти же ты, — взмолилась она.

— Зачем? — спросил он и, в третий раз не получив никому не нужный ответ, поднял ее на руки и отнес в глубь комнаты.


Свекровь говорила:

— …что доехал благополучно и поселился один в номере. Наврал, конечно. Он рассчитывал меня обмануть! А я перезвонила через десять минут, — она торжествовала, — и к телефону подошел, естественно, напарник. Я так и знала. Я чувствовала…

Свекровь говорила и ела. Куда-то исчезло то уютное, успокаивающее обаяние старости, которому Катя всегда с готовностью поддавалась. Теперь раздражало все: жеманность жеста, когда свекровь вытирала салфеткой рот, ее отвратительная привычка внимательно рассматривать суп в ложке (вариант: кусок на вилке), прежде чем отправить его в рот, мелкие, суетливые движения ее пальцев, когда она собирала со скатерти хлебные крошки.

— …И, как назло, нигде нет горчичников, а они так хорошо оттягивают, хоть как-то облегчают. Три часа я проторчала в очереди к врачу! Так теперь эта корова предполагает, что мои страдания почечного происхождения. Где она была раньше?!

Катя встала и отошла к окну.

— …Я хочу, чтобы ты знала, где лежит мое завещание…

— Ирина Дмитриевна, — перебила Катя, — а давайте-ка передвинем мебель.

Свекровь замерла.

— Мебель?! Куда?!

— Куда-нибудь. Просто — с места на место. Может быть, хоть что-то изменится, — сказала Катя почти отчаянно, но поймала на себе пристальный взгляд свекрови и закончила по возможности легкомысленно: — Все-таки какое-то разнообразие. Нельзя же так всегда.

— Можно! — сказала свекровь. — Мне так понятны твои чувства, — она увидела удивленное лицо невестки и закивала, значительно улыбаясь. — Да, да, поверь, Катюша. Очень даже понятны. Но женщина должна быть терпеливой. Это наш удел — ждать. Наше счастье и крест. И надо учиться ждать. Это особое искусство. Когда был жив Митенькин папа…

Катя смотрела на нее, жалея и ужасаясь. Боже мой, да неужели же я тоже стану такой?! А может быть, она права и это самый верный и спокойный способ жить — сдохнуть заживо, и все. И ничего не надо.

Уже третий час Сергей болтался в бесполезном ожидании возле их дома. По его расчету старушенции пора было бы залечь и отлететь в сновидения, но она все торчала изваянием перед телевизором и комментировала происходящее на экране — это Сергей видел через окно: как она разговаривает, как бы обращаясь к кому-то, но сидя в одиночестве. Катя, яростно молотившая на своей печатной машинке в другой комнате, вряд ли могла ее слышать.

Вдруг разом смолкли и телевизор, и машинка. Свет в доме погас.

— Я видела, видела, там кто-то ходит! — истерический шепот-взвизг старухи. — Я тебе клянусь! Катя, я боюсь! Фонарик возьми! Катя же!

Он слышал, как повернулся ключ в замке, как скрипнула, отворяясь, дверь.

— Я тебя умоляю, не уходи далеко!

Катя спустилась с крыльца, и они сразу увидели друг друга. Сергей изобразил жестами: когда свекровь заснет, я приду. Катя отрицательно покачала головой, строго и категорично, а потом указала подбородком на забор: брысь отсюда! Сергей в ответ показал ей кукиш.

— Катя, ты где?! Катюша!

— Никого здесь нет, — отозвалась она и добавила, обращаясь к Сергею, холодно глядя: — И никто сюда не придет!

Он обиделся. Он не привык, чтобы женщина за него решала, и привыкать к этому не собирался. А она повернулась и ушла в дом. Скажите, какие мы гордые, какие мы независимые! Возьму вот и уйду. Тебе же хуже будет.

Но он не ушел.

У него никогда не было склонности к самоанализу, рефлексии и прочей умственной чепухе. То, что у этой женщины был муж и другая своя какая-то жизнь, вызывало у Сергея только недоумение и легкое раздражение, вроде ночного стона комара над ухом. Решение было принято помимо воли и сознания: это была его женщина — и все. И не о чем больше размышлять, нечего больше обдумывать.

Катя стояла сбоку от окна и воровато, осторожно приотодвинув край занавески так, чтобы он, не дай Бог, не заметил, посматривала, ушел он или нет. Она знала: если свекровь там, наверху, у себя в комнате подойдет к своему окну, она тоже увидит, как белеет в темноте его рубашка на почтительном расстоянии от дома, но пока еще — по эту сторону забора.

Катя опустилась на корточки у стены, локти — на колени, голову — в ладони. И замерла.

Пусть он уйдет. Пусть он уйдет. Поступать надо благоразумно. Вести себя надо прилично. Неуправляемую стихию чувств следует оставить для высокой литературы и наслаждаться только чтением. А если вы хотите женщину (вариант: мужчину), употребите свои силы на общественно полезный труд, лучше — физический, полезны также занятия спортом.

Катя чуть не закричала от отчаяния и тоски, но вовремя зажала рот рукой. Сквозь пальцы вырвался какой-то животный стонущий хрип. Лучше ли — головой о стену? Она вскочила, откинула занавеску и дернула оконную раму, та не поддалась. Она дернула еще и еще раз и заплакала, вцепившись в ручку окна. А Сергей стоял, как оказалось, уже под самым окном, смотрел на нее и улыбался. Он передразнил Катю, изобразив жалкое, плачущее лицо. Непохоже, но смешно, — она улыбнулась. Рама, наконец, послушалась и отворилась легко и бесшумно.

Минувший день, прожитый ими в суетливом одиночестве, был на редкость бездарен. Только ожидание друг друга сообщало ему смысл и цель.

Их руки встретились над подоконником и соединились.

Что-то случилось, что-то с ней случилось — этими словами Ирина Дмитриевна обозначила перемену, так вдруг, сразу произошедшую в невестке. Двинуться дальше обозначения Ирина Дмитриевна не сумела. Катя совершенно вышла из-под ее контроля, то есть внешне все оставалось вроде бы по-прежнему, но за привычной невесткиной покорностью свекрови чудилась дерзость. Дерзость, определенно дерзость появилась во внимательном, вежливом взгляде холодных, точно стеклянных Катиных глаз. Она слушала указания Ирины Дмитриевны, но вполне равнодушно, без обычной готовности. Катя собиралась ехать в город сдать выполненную работу, получить новую плюс зарплату. Она укладывала в цветной полиэтиленовый мешок столовое и постельное белье, предназначенное для прачечной.

— Я вот тут список составила, — сказала свекровь, глядя на склоненную Катину голову и быстрые руки. — Чтобы ты ничего не забыла. Обязательно зайди в сберкассу, узнай, не пришла ли пенсия. В квартире главное — пыль. Пол протирать не надо, а мебель — обязательно.

С бельевым мешком в руках Катя прошла мимо свекрови, как мимо вешалки. Мешок бросила на пол в коридоре и скрылась в своей комнате.

Свекровь побрела следом. Она почему-то робела перед невесткой и злилась за это на себя.

— Рецепты не забудь! Но в аптеку зайдешь не в нашу, а в ту, что на углу. И обязательно проверяй срок годности, а то старье подсунут.

Катя складывала в сумку законченную работу и рукописные архивные документы в огромных, чуть не полметра длиной книгах. Она улыбалась чему-то.

— Чему ты улыбаешься?! Чему ты все время улыбаешься?!

Катя выпрямилась.

— Настроение хорошее, — сказала она.

— А почему, собственно, у тебя хорошее настроение?!

Но эта соплячка только снисходительно усмехнулась и даже ответить не удосужилась.

— Ирина Дмитриевна, — очень вежливо сказала она, — выйдите, пожалуйста, из комнаты, мне надо переодеться.

И вежливость-то у нее какая-то наглая. Нужно бы одернуть, поставить на место, чтобы не забывалась, но подходящие слова отчего-то не находились. Ирина Дмитриевна оскорбилась и вышла. Она остановилась под дверью.

— Непременно зайди на почту. Счета за переговоры возьми. Пора бы уже им прийти. И сразу оплати. Слышишь? Сразу! И не потеряй квитанции, — она замолчала, послушала. Катя чем-то шелестела и тоже молчала. — Их надо сохранять в течение двух лет, — добавила свекровь, опять помолчала, послушала. — Так, что сначала тебе лучше на почту зайти, а уже потом в сберкассу, — и опять помолчала. — Катя?.. Катя, ты меня слышишь?!

— Естественно, — невозмутимо отозвалась Катя и возникла на пороге.

— Что вообще происходит? — не выдержала свекровь.

— А что такое? — приподняла брови невестка. Она смотрела со спокойным недоумением. Тяжеленные сумки держала в руках.

— Приедешь — сразу позвони…

— Хорошо, — Катя пошла к двери.

— …чтобы я не волновалась. И возвращайся скорее. До темноты, — свекровь поплелась за невесткой. — Ты же знаешь, я боюсь, если темно и я одна в доме, — голос ее был слаб и неуверен. Она не приказывала — она просила.

Машина стояла у ворот.

Катя устраивала на сиденье сумки, потом возвращалась в дом за мешком с бельем, снова шла к машине. Свекровь следила за ней взглядом настороженно и бессильно. Она вдруг заметила, что Катя не сутулится, как раньше, вообще как-то иначе двигается, свободно, уверенно. И Мити, как назло, нет. Некому пожаловаться, не с кем поделиться. А ведь что-то с ней случилось.


Километра через два Катя остановила машину неподалеку от строительных вагончиков. Мотор выключать не стала. Коротко погудела два раза и увидела, как на оконце шевельнулась занавеска. Сергей уже выходил из вагончика, а из-за занавески кто-то все наблюдал, как он идет к машине и садится в нее и как машина отъезжает и двигается по дороге не к городу, а в обратную сторону, к лесу.

Рабочие в вагончике лениво переговаривались, похохатывая:

— Мог бы хоть одеялко прихватить.

— Чего им твое одеялко? Они в машине…

…Унылое заблуждение безрадостной фантазии: они не в машине, они совсем даже не в машине: потолком для них было небо, деревья — стенами, постелью — земля.

Одеялко, впрочем, Катя прихватила, но очень скоро оно комкалось, съеживалось и отползало, вконец истерзанное, куда-то в сторону, под куст, так что эти двое после увлекательного, утомительного парного заплыва, кончавшегося феерической победой обоих, засыпали прямо на траве.

Листики-стебелечки, иголочки сосновые, ласкаясь, впечатывались в плечо, в бедро, в голень.

Солнце, золотистым бесстыжим взором взглядывая сквозь зыбко качающиеся ветви, грело ей лицо, грудь, живот, ему — затылок, спину, зад, потому что засыпали они чаще всего так: она — лежа на спине, он — на животе, к ней привалившись, в нее уткнувшись лицом, протянув через ее грудь тяжелую расслабленную руку и уронив ладонь на ее плечо.

Трава, выпрямляясь, окружала спящих, обнимала их сплетенные ноги, спутанные руки.

В эти сонные послеобеденные часы лес пустовал, и они оставались, кажется, совсем одни. Два голых человека на голой земле. Среди папоротников, лопухов. Поодаль от крапивы.


Она вышла из лифта на лестничной площадке и услышала, как за дверью орет телефон. Он орал, пока Катя возилась с дверными замками, входила в дом и шла к отчаянно звенящему телефону через всю квартиру.

— Где ты была?! — закричала свекровь. — Я уже хотела звонить в милицию. Нельзя же так! Надо же хоть немного думать о старом больном человеке… — она продолжала кричать еще что-то. Катя не стала слушать. Она опустилась на диван, положила телефонную трубку рядом с собой и терпеливо ждала, когда, наконец, замолкнет неразборчивый механический голос.


Ирина Дмитриевна любила читать перед сном газеты. Вооружившись карандашом и ножницами, она отмечала и вырезала все, что представлялось ей занятным, полезным и поучительным. По преимуществу — из области медицины, кулинарии и права. Прочитанные страницы она роняла на пол возле кровати. Газеты и телевизор были основным способом общения Ирины Дмитриевны с внешним миром. Подруг она старалась избегать: подруги старели и умирали, бестактно напоминая об участи, общей для всех без исключения. Но и мир последнее время не слишком радовал Ирину Дмитриевну. Он становился все более непристоен, агрессивен, а главное, свински равнодушен к ней, к ее прошлому, к ее надеждам. Примчалось веселое стадо сильных, расчетливых, оскорбительно молодых и растоптало, оплевало все, чем жила Ирина Дмитриевна, на что потратила свою жизнь. И вот тут, подумав об оскорбительной молодости, Ирина Дмитриевна вспомнила, как переменилась невестка в последние дни. Отчасти эта перемена приятно будоражила. Ирина Дмитриевна привыкла и любила, чтобы жизнь в доме вертелась согласно ее воле, а теперь вот возник некий диссонанс, молчаливый вызов, требующий от нее как от хозяйки и главы концентрации душевных сил и применения власти с целью наведения порядка — так сформулировала сама бедная старушка, одуревшая к часу ночи от газетного лексикона. Применение силы и власти — это было именно то, чего Ирине Дмитриевне не хватало.

В глубине души Ирина Дмитриевна надеялась, что судьба однажды сведет ее сына с некоей женщиной, достойной его, равной ему по интеллектуальному развитию и положению в обществе, и тогда Митя бросит эту свою машинисточку, старшую его на пять лет. Ирина Дмитриевна с умилением представляла себе, как она будет утешать Катю, говорить ей о смирении, и что жизнь мудрее нас, и о необходимости прощать тому, кого любишь.

Вот так вот Ирина Дмитриевна лежала, вяло читала, вяло размышляла и не заметила, как ее взял сон. Она забыла выключить лампу, но не свет разбудил ее, а какой-то посторонний звук, который она не сразу осознала. Ирина Дмитриевна погасила свет и собралась снова заснуть, но тут поняла: ее разбудили шаги и чей-то смех, кто-то ходил по дому.

— Катя! — позвала она, приподнимаясь в постели.

Шаги стихли. Кто-то остановился на первом этаже и молчал.

— Катя, это ты?! — Она испугалась, села.

— Я, конечно, я, — погодя отозвался голос, в общем-то Катин, но какой-то чужой, фальшивый, как если бы среди ночи Катя шла воровать серебряные ложки из буфета, а ее застукали.

От окна в комнату плыл серый воздух. Ирина Дмитриевна не понимала: вечер ли еще или уже рассвет. Пришлось зажечь лампу и удостовериться: пять часов. Стало быть, рассвет. Нашла время болтаться по дому, Ирина Дмитриевна снова забылась сном и некоторое время пребывала в непрочном тревожном забытьи, а потом резко очнулась с определившейся вдруг во сне тревогой: смех! Она ведь не только шаги слышала, но еще и смех. Не зря она опасалась за Катю.

Она встала и вышла из комнаты. В доме была покойная сонная тишина. Только где-то снаружи, за просторным окном гостиной уже вскрикивали птички. Ирина Дмитриевна сползла по лестнице на первый этаж, нашаривая ногами ступени, вошла в спальную невестки и сына и окаменела.

Она постояла, в бессильном ужасе глядя на этих… двоих. Да что же это?! Господи! В моем доме?! Да как же это можно?! Губы ее задрожали. Ирина Дмитриевна повернулась и пошла наверх, в свою комнату. Когда взбиралась по лестнице, у нее прихватило затылок. Она еле добралась до постели и приняла кое-что из лекарств, имевшихся в изобилии в ее тумбочке.

Она лежала и смотрела на золотящиеся от солнечного света занавески. Что же это за бесстыдство такое?! Притащить с улицы какого-то кобеля! Это же до чего надо докатиться?! А впрочем, она всегда ждала от этой девицы что-либо подобное. Дыхание, наконец, выровнялось. Сердце перестало колотиться. Ирина Дмитриевна уже улыбалась злорадно. Она всегда чувствовала, что этим кончится, она предостерегала Митю, а он не желал ее слушать, и вот результат. Ирина Дмитриевна заснула, почти умиротворенная.

Решение было принято: как только Митя возвращается, они подают на развод. И пусть она живет, как ей заблагорассудится. Конечно, очень жаль Митю. Он будет тяжело страдать, а эта… девка будет, конечно, раскаиваться и клясться-божиться, что больше никогда, ни с кем. Но где гарантия, что такое у нее впервые?! Нет гарантий.

И неизвестно еще, какой образ жизни она вела до того, как влезла в их семью.

Утром все происходило так обыкновенно, как будто ночью ничего не случилось. Женщины вставали и сталкивались перед дверью ванной комнаты, невестка уступала свекрови, а потом они мирно завтракали на кухне, мирно беседуя. Катя ловила на себе иногда любопытно-брезгливый взгляд Ирины Дмитриевны, но не придавала этому значения. Она была слишком безнадежно больна счастливым, женским своим безумием, чтобы прислушиваться к инстинкту самосохранения, соблюдать осторожность и предусмотрительность.

«Вы будете еще?» — «Нет, достаточно, а молоко ты все-таки перелей в молочник, будь так любезна». — «Буду, буду, обязательно». — «А Ольга Петровна мне вчера сказала, что ей вчера сказали, что сегодня на станцию, может быть, завезут сметану. Катя, ты слышишь?» — «Слышу, я все поняла, я сбегаю…»

Так они привычно ворковали, пока сидели за столом и позже, когда Катя мыла посуду. А когда она домыла посуду и ушла к себе работать, Ирина Дмитриевна затосковала от невостребованности чувств и жажды действия.

Ей стало пронзительно жаль себя, все свое несбывшееся, несостоявшееся. Она бы, пожалуй, и всплакнула теперь вслед ускользающей и, наверное, не лучшим образом использованной жизни, но увидела: по тропинке от калитки к дому идет этот тип, шагает, как хозяин, ягодки с кустиков по дороге ухватывает. Совсем уже обнаглел, явился средь бела дня, как ни в чем не бывало.

Перестук печатной машинки стих. Заметила, стало быть, сучка своего кобеля.

Сергей приблизился к самому дому, и тогда Ирина Дмитриевна разглядела: он принес стекло, обещанное для веранды. Вот зачем он здесь. Как договаривались. Сволочь. Вор. Она сошла вниз. Печатная машинка застрекотала с прежней скоростью. Этот возился у верандного окна, зачищал, что ли, раму от старой замазки рашпилем. Сергей не заметил Ирину Дмитриевну, и она могла спокойно наблюдать его. Да чем же, чем он лучше Митеньки? Что в нем такого? Просто красивое, сильное животное. Глядя на него, она вдруг особенно ясно поняла собственную женскую старость. Ускользнуло время, ускользнуло. Она пришла в ярость от путаницы чувств и мыслей. Нельзя сомневаться в собственной правоте — это малодушие.

Она отправилась в коридор, сняла со стены плетку, четырехгранную, коричневой кожи, с плетеной ручкой, и вернулась к веранде.

Сергей уже вставил стекло, гвоздики забил и разминал в пальцах замазку, когда заметил Ирину Дмитриевну, стоявшую молча, смотревшую на него. По тому, как она молчала и смотрела, он понял: она все знает и намерена устроить душераздирающую сцену. Он не повернул головы, по-прежнему делал вид, что не замечает ее присутствия. «Валяйте, мадам, а уж я вам подыграю, не извольте беспокоиться».

Она все молчала.

Тогда он взглянул на нее и спросил:

— Доброе утро?

— Вот что, голубчик, — медленно сказала она, — денег я тебе за работу не дам. С тобой ведь невестка моя уже расплатилась. Так сказать, натурой. Верно?

Катя возникла за ее спиной. Свекровь покосилась через плечо и продолжала смотреть на этого прохвоста.

— Вы, что же, в лучшие годы проституткой работали? — Старушка ахнула, а он пошел на нее, счищая с пальцев замазку. — А то я смотрю, вы так по-деловому, — сказал Сергей с уважением, — как профессионалка. И ничто другое про нас с Катей вам в головенку не пришло?

— Это что ж такое «другое»? — Ирина Дмитриевна препохабно заусмехалась. — Любовь, что ли? Это у вас любовь, да? — жест пальцем в сторону спальни. — Может, ты и жениться собрался? На этой девке? — движение подбородком в сторону Кати.

— Может, и собрался. А Катю вы не обижайте. Ой, как не советую. А то как бы вам самой не пришлось сильно обидеться.

— А тебя? Тебя обижать можно? — И улыбочка у нее такая ласковая.

— Можно, — кивнул Сергей. — Я разрешаю.

Тогда она хлестнула его плеткой, но — слегка, так сказать, для пробы.

— Ох ты! — он удивился, даже восхитился, не ожидая от старушки такой прыти.

Она занесла, было, руку, собираясь еще ударить, но Катя перехватила плетку.

— Будет вам беситься!

— Поди прочь! — взвизгнула старуха.

— Что вы, как маленькая, честное слово, — миролюбиво сказала Катя.

Свекровь беспомощно дергала плетку, пытаясь вырвать, — сил не хватало.

— Да, девчата, с вами не скучно, — сообщил Сергей. — Да отпусти ты ее.

— Она ж дерется.

— Катя!

Оглянулась. Он сказал ей жестко, глядя в глаза:

— Отойди.

И Катя послушалась, отошла, а Сергей повернулся к Ирине Дмитриевне:

— Ну что, звезда моя?

Вид у «звезды» был довольно жалкий и бешеный.

— Ты, — сказала она, — сопляк, ты еще вспомнишь, — и принялась хлестать его, все бормоча, — ты у меня… узнаешь боль… запомнишь… чтоб к чужой жене… не сунешься… будешь помнить…

Катя вздрагивала от каждого удара, отворачивалась, стараясь не смотреть, но все-таки смотрела. А Сергей стоял неподвижно, только лицо локтем прикрывал, чтобы плетка глаза не задела.

Ирина Дмитриевна остановилась, наконец, обессилев, трудно дыша.

— Утомилась, родная? А ты отдохни, — он двинул ей стул. — Потом продолжим.

— Ненавижу, — сказала она и села. — Ненавижу тебя.

— Да и я от тебя не в большом восторге, — Сергей слизнул кровь с руки там, где плетка достала особенно глубоко.

Ирина Дмитриевна повернулась к Кате:

— Бардак в моем доме — не позволю. Вон отсюда, дрянь!

Ей было трудно смотреть на свекровь. Во всей этой дурацкой потасовке с плеткой самым отвратительным было лицо старухи, искаженное яростью и диким, животным каким-то наслаждением. Она улыбалась, когда избивала. Что-то надломилось в Катином отношении к свекрови — жалость ушла, осталось презрение и унизительное чувство зависимости.

— Я Митю дождусь, — сказала Катя. — Поговорить надо.

— Кого?! — закричала свекровь. — С кем?! Ты его предала! Ты на коленях перед ним стоять недостойна… И не усмехайся мне тут! Я тебе поусмехаюсь!.. Чего ради ты нашу жизнь угробила? На кого ты Митю променяла, дурочка ты наивная?! Думаешь, этому кобелю глазки твои нужны?! Прописка ему нужна! И квартиру у нас оттяпать…

— Да, я такой, — согласился Сергей. — Мне палец в рот не клади.

— …А через полгода он себе другую девку найдет, — свекровь перевела дыхание и спросила почти с состраданием: — Тебе сколько лет, Катя?.. Вспомни!.. А этому?..

Сергей взглянул на Катю и оторопел: чужое, незнакомое лицо, она очень внимательно слушала Ирину Дмитриевну, на губах — слабое подобие улыбки, а глаза черные, старые, мрачные, — ведьма.

— …Слава Богу, что у тебя нет детей, — радостно сказала свекровь. — У таких, как ты, не может и не должно быть детей… — она вдруг замолчала.

— Все?.. — поинтересовался Сергей. — Высказалась?.. Ты что?.. Эй, подруга!

Ирина Дмитриевна ловила воздух приоткрытым синим ртом. Хотела руками за голову схватиться и так и замерла с поднятыми ладонями, начала валиться со стула.

Катя равнодушно наблюдала, как Сергей перетаскивает старуху в кресло, как он распахивает окно. Она не услышала — догадалась, что он просит ее принести, дать свекрови какое-нибудь лекарство.

Катя поднялась наверх. Недолго и бесполезно искала на тумбочке, на чистенькой салфетке под абажурчиком. Дернув, Катя вытянула тумбочный ящик, вывернула убогое содержание на шелк покрывала.

Рассыпались: непременный дамский арсенал — зеркало, пудреница, помада, какие-то узкие ленточки, завязанные в бантики, зубочистки в плоском футляре, тяжелая, гладкая чечевица лупы, нательный крестик на веревочке, пластмассовая головоломка, фарфоровый мопсик с отколотой лапкой, отбившиеся от стада таблетки в ядовито-ярких облатках вперемешку с бусинами, ракушками, скрепками, шпильками, одинокая длинная янтарная серьга и перламутровая пуговица. И лекарство нашлось.

Катя ладонью перекатывала по шелку сокровища. Головоломка вывалилась из прозрачной коробочки и распалась на части. Катя машинально взялась составлять геометрически правильные обломки-близнецы, прилаживать друг к другу строптивые плоскости, грани.

— Нашла, что ли?.. Катя! — нетерпеливо-беспомощный, на два тона выше обычного голос Сергея.

— Да, иду! — Но задерживала головоломка, кажется, важнее нее ничего сейчас нет.

А ведь как все могло бы быть просто: не успела дать свекрови лекарство и та — увы! — скончалась, похоронная суета, бедный Митя, розовый гроб, безутешные подруги, новогодний запах ели, нетрезвый могильщик, похоронное застолье, всеобщее веселье.

— Катя, — сказал снизу Сергей.

Голос его был такой ровный, такой бесцветный, что она сразу поняла: теперь можно и не торопиться.

Головоломка осталась лежать несобранной на покрывале.

Внизу, на диване протянулась старуха, неловко вывернув шею, точно собиралась оглянуться на сад в окне позади себя, но бестактная смерть не позволила бедняжке завершить невинное движение. Приоткрытый мокрый рот, костяная лапка, затянутая восковой старчески пятнистой кожей.

Сергей растерянно смотрел на старуху, пытался сказать что-то, указующе протягивая руку в сторону усопшей, но только беззвучно приоткрывал рот, облизывая губы, а слова все никак не выговаривались.

Катя подошла. Склонившись низко, с боязливым любопытством заглянула в лицо свекрови. Она опустилась на ковер и сидела так, упершись локтями в высоко поднятые расставленные колени. Потом она засмеялась.

— Боже мой, — изумленно сказала Катя, — столько лет?! Ведь столько лет и — зачем?!

Недобрый насмешливый смех. Глаза — точно пьяные. Совершенно сумасшедшие глаза.


«Мама тяжелом состоянии приезжай немедленно Катя» — такую телеграмму она отправила мужу утром другого дня. Митя будет подготовлен к худшему — это раз, телеграмма поможет ему достать билет на самолет — это два, наконец, три — телеграмма — документ, оправдывающий внезапно прерванную командировку. Все очень разумно. Пугающе разумно.

Митя вышел в гудящий, шаркающий вестибюль аэропорта, сжимая в руке бледный телеграммный бланк, сам — такого же цвета. Он и в самолете не расставался с этой бумажкой, все перечитывал шесть лаконичных слов, точно надеялся вычитать что-то еще, что-то утешительное. Митя вышел в вестибюль, сразу увидел жену и улыбнулся.

Катя стояла в толпе встречающих, но так странно — отчужденностью своей, что ли, — выделялась из нервной, нетерпеливой толпы, что невольно обращала на себя внимание. Это оттого, что она очень красивая, гордо подумал Митя, и оттого, что ей очень идет быть в черном. Очень идет быть в черном, подумал он и похолодел. Улыбка так и осталась висеть на его губах. Он все понял. К жене Митя подошел с недоверчивым жалко-просительным выражением лица. Он все еще надеялся.

Но жена кивнула, не здороваясь, а подтверждая его догадку, глядя пристально и почему-то настороженно.

— Ее больше нет, — сказала она. — Идем, — взяла его за локоть и повела через вестибюль к стоянке машин, как слепого — поводырь.

Слез не было. Митя сидел на заднем сиденье, подавшись вперед так, чтобы по возможности видеть лицо жены. Он ждал от нее каких-то объяснений, уточнений, подробностей… леший знает, чего там еще? — Митя и сам не понимал, что он хочет услышать, о чем спросить, но смотрел он так, как если бы вопрос был уже задан и оставалось терпеливо ждать ответа.

Катю раздражал его взгляд. Оказалось, что ей ничуть не жаль Митю. Она поняла это в аэропорту, когда увидела мужа — совершенно постороннего, неинтересного ей человека с какой-то своей неинтересной ей бедой, в которой Катя отчего-то должна была принимать участие и, наверное, испытывать определенное сострадание, но никакого сострадания она не испытывала, а изображать его не могла, да и не хотела. Больше всего она хотела сейчас остаться одна, но Митя мешал, все заглядывая сбоку ей в лицо. Катя сказала:

— Врач просит о вскрытии.

— Что?

— Врач настаивает на вскрытии тела, но я…

— Нет, нет, ни за что, никогда.

— …я сказала, что ты возражаешь.

— Я возражаю!

— Не кричи, пожалуйста. Я же за рулем, а ты — в самое ухо.

— Но ведь они не могут?! Без разрешения, то есть согласия, — Митя держался обеими руками за спинку Катиного сиденья.

— Нет, конечно. Если родственники против…

— Я против!

— Не кричи, Бога ради! Как скажешь, так и будет.

И тогда он вдруг заплакал, скорчившись на сиденье, почти опустившись в него лицом.

— Это я виноват, — голос вдруг тонкий, девчачий. — Я не должен был уезжать, — и услышал, как жена засмеялась. Впрочем, смех был невеселый.

— Да нет, — сказала она. — Это я виновата.


Ехать на кладбище они собирались из городской квартиры. На лестничной площадке возвышалась прислоненная к стене розовая крышка гроба и казалась огромной.

В комнате в длинном ящике на столе лежала мама, остроносая, с обиженно поджатым ртом, кротко сложив на груди ручки. Митя сидел около, на продавленном диванчике, жалко и благодарно кивая каким-то смущенным людям, наклонявшимся к нему, пожимавшим кто руку, кто плечо и тихо говорившим, что надо держаться, не падать духом, что теперь уж все равно ничего не поделаешь и надо жить дальше. Смущенные люди приносили разнообразные, влажные цветы и клали их либо на сервант, либо прямо на маму, на ее живот и ноги.

Мите мерещилось во всем этом какое-то чудовищное недоразумение, чей-то неумный розыгрыш, в котором ему уготовили очень неловкую, но ответственную роль, и он не понимал, как с нею лучше справиться, никого при этом не насмешив и не обидев. Митя старался придать лицу выражение достоинства и скорби, но на самом деле он мог думать сейчас только об одном: ему страшно хотелось есть.

Он слышал кухонную возню, перезвон посуды, чуял раздражающие, прельстительные запахи и стыдился своей каменной бесчувственности. Вот ведь — таинство смерти, горечь сиротства… чем там еще, возвышенным и суровым, должна быть занята его голова? А он?! По запахам и звукам Митя с безошибочностью маньяка определял характер кухонных работ и тосковал.

Три приятельницы пришли к Кате помочь организовать поминальный стол. Две — помогали, третья — что называется, путалась под ногами. Надя и Таня помогали, Даша — путалась.

Надя ловко орудовала с ножом у стола — салат. Таня сливала из кастрюли через дуршлаг в умывальник — рис. Катя чистила картошку. Даша жадно курила, примостившись на широком подоконнике, уставленном банками и кастрюлями. Она сказала:

— Зато теперь у вас с Митей все будет легко и просто.

— А может, я от него уйду, — сообщила Катя.

— Иди ты! — Даша.

— Ну и правильно! — Надя.

А Таня проницательно сощурилась через плечо и сказала:

— Ты влюбилась.

— Как же иначе, — улыбнулась ей Катя.

— А ты отдай Митьку мне, — предложила Даша. — Я ему буду дивной женой.

— Бери, — согласилась Катя.

— Дуры, — сказала Таня.

— А что с квартирой? — спросила Надя.

— Разберемся, — успокоила Даша. — Свои люди.

— Я жрать хочу, — прошептал Митя, когда Кате пришлось войти и стать совсем близко от гроба, чтобы извлечь из серванта кувшин. — Кишки просто слиплись. Может, ты тут посидишь вместо меня, а я пока…

— Бог с тобой! Как это «вместо»?! — изумилась жена и, подумав, приказала: — Идем.

Они прошли мимо комнаты, где в ожидании, тихо переговариваясь, сидели и стояли люди, в большинстве — немолодые, дурно причесанные женщины в трикотажных кофтах.

Катя затолкнула мужа в ванную комнату, отвернула краны в ванне, чтобы шумело, и велела Мите ждать.

— Плакать пошел, — удовлетворенно покивали друг другу женщины.

Притворив дверь, Катя сунула мужу холодец на тарелке и хлеб.

— Вилку забыла! Я сейчас.

Она несла из кухни вилку для страдальца, но взгляд, случайно брошенный в сторону, заставил ее замереть на полушаге, полувдохе: положив руку на притолоку, кто-то стоял в дверях комнаты, и эта рука, эта желтая рука с пересохшей старческой кожей в коричневых пигментных пятнах была знакома до такого ужаса, что Катя отшатнулась, прислонилась к стене.

А видение скользнуло и исчезло.

Катя заглянула в комнату.

Женщины посмотрели на нее, дружно притихнув.

Она оглядела их с подозрением, как заговорщиков.

— Катенька, тебе помочь? — шепнула та, что сидела ближе, увидев вилку в Катиной руке, она хотела встать, но не встала, встретившись с безумным Катиным взглядом.

Когда Катя открыла дверь в ванную, Митя жадно ел, опустив лицо в тарелку, влипая в холодец носом и подбородком, подталкивая его хлебом в рот. Он поднял к жене счастливое, перемазанное лицо и улыбнулся.


Он проснулся Бог знает в котором часу — во всяком случае, было далеко за полдень — и не сразу сообразил, где же это он находится. Он лежал на даче, в той комнате, которую когда-то занимал его отец и которую позже мама, мечтавшая о научной карьере сынули, окрестила «Митенькин кабинет».

Жаркие охровые пятна вяло качались на стене в такт ветру. На соседней даче хохотали и звенели, кажется, ведрами. Жена энергично стучала на своем «Роботроне» за стеной. Митя лежал, тупо уставясь перед собой, обреченно просыпаясь и наполняясь чувством горя почти с наслаждением, до обморока. Никому не было до него никакого дела.

Так он подумал — «никому нет до меня никакого дела», и сердце защемило от жалости к самому себе.

Прежде, еще до женитьбы, по утрам заходила мама — будить, и Митя, если и не спал, то лукавил, делая вид, что спит, чтобы с нежностью ощутить на щеке сухое, мягкое прикосновение маминых губ. Так она будила его, когда он учился в школе, а потом — в институте, а потом — когда ходил на работу. Но с появлением Кати утренний обряд был отменен естественным образом. А теперь уж и вовсе никогда, никогда…

Митя свернулся под одеялом, напрасно надеясь улизнуть в сон, в прошлое, в исчезнувшую радость. Фигушки тебе! — стучала над ухом печатная машинка и не пускала.

Митя вдруг вспомнил, как, вырвавшись из шумной духоты поминального пира, он отыскал в маминой комнате семейный альбом с фотографиями, по преимуществу — любительскими, бесценными, и тогда же решил прихватить альбом с собой, чтобы здесь, в дачном покое тем материальнее, тем доказательнее восстановить в памяти прошлое. Взял ли он альбом? Сказал ли Кате, чтобы не забыла взять? Ах, да она же всегда все забывает.

Митя сел. Он торопливо зашарил ногами, ловя шлепанцы, одновременно натягивая халат, но запутался в вывернутом наизнанку рукаве, а шлепанец поймал только один и отшвырнул. Сердясь, он натянул носки и поднялся, кособочась в сраженье со строптивым рукавом халата.

Митя судорожно искал среди книг и журналов на столе, искал в гостиной в ворохе газет на столике перед камином, искал зачем-то на веранде и — не находил. И отчаивался. Казалось: нет в жизни ничего сейчас важнее — отыскать этот альбом. Митя метнулся в спальную.

— Что ты? — спросила Катя, прижавшись к спинке кресла, глядя, как муж переворачивает ее бумаги.

— Такой коричневый. С цветочками.

— С цветочками?

Руки его дрожали, как с перепоя.

— Что ли, ромашки там… или васильки… Альбом, — объяснил он, наконец. — Ну, альбом же. С фотографиями. Я же просил взять. Ты, конечно, забыла. И вот так всегда.

И пошел, и пошел. Митя раскапризничался, как недоспавший ребеночек-малолетка. Ни плавные Катины слова утешений, ни ее трезвые конструктивные предложения цели не достигали.

«Милый мой, хороший, успокойся. Завтра буду в городе и непременно, непременно захвачу… Завтра?! Нет, я не могу. Я не могу, чтобы завтра. Я… Так сам съезди, Митенька. Все ж лучше, чем сутками валяться. Дорога тебя развле…» — «Валяться»?! Ах так, значит, по-твоему, я…»

И пошел, и пошел, и пошел, все дальше, дальше, дальше.

Катя слушала, терпеливо пережидая. Потом поднялась с легким вздохом и начала собираться в город. В конце концов, работа подождет. Можно и вечером успеть закончить. Можно, если что, и ночь прихватить — не беда.


Возвращались они уже на закате. Тени были густы и длинны. Умиротворенный Митя, привычно устроившись позади жены, сжимал обеими руками и нежно поглаживал старый альбом, коричневый, с бледными, как и вспоминалось, васильками.

— Была ведь жизнь, — бормотал Митя, — светло улыбаясь. — Была. Хочется вернуть, повторить, пройти еще раз.

— Пройди, пройди, — соглашалась Катя, не слыша.

Ее занимала только дорога, стремительно бросающаяся под колеса машины.

Старая «Волга» и так невольно выделялась среди прочих машин ностальгической мощной прелестью фрегата. Несущаяся на скорости, близкой к дозволенному пределу, — она привлекала внимание вдвойне. А если еще за рулем сидит, елки-палки, такая женщина?

— Бешеная! — восторженно проорали из «Москвича», настигнув и сопровождая какое-то время, пытаясь знаками завлечь стриженую амазонку в загородный ресторанчик.

Катя бегло улыбнулась наездникам «Москвича» и забыла о них: впереди ее ждал мост.

— Нужно как-то осознать, осмыслить, — вдумчиво бормотал Митя. — Нужно остановиться и подумать.

— Подумай, подумай, — согласилась Катя.

Митя понял, что его не слышат.

— Это целый мир был, понимаешь? Был, был и рассыпался.

Жена молчала. Она взлетала с машиной на мост. Далеко внизу оказывалась коротко посверкивающая солнцем река, темные приречные кустики и деревья, слабые голые человечки среди них, под ними. Горизонт, вытягиваясь, обнаруживал себя и приближал высокое, свободное небо. Различие между верхом и низом грозило стать условным, точно переставал срабатывать уютный, унизительный закон тяготения.

Митя искоса посматривал на жену, обеспокоенный ее молчанием, ее холодной мрачной улыбкой, а глаз Жены он вовсе не мог видеть и беспокоился тем более.

Но мост кончился. Горизонт исчез. Небо и дорога расстались, как чужие — каждому свое. Все приблизилось, обступило — серые заборы, грудастые женщины с тяжелыми сумками, их крикливые дети, их нетрезвые мужчины в пиджаках. Машина сразу как-то постарела, сникла и ползла теперь осторожно, аккуратно.

— А знаешь, как это страшно, — успокоившись, сказал Митя. — Когда умирает твоя мать.

— Знаю, — усмехнулась Катя. — Моя ведь тоже умерла. Забыл? — она уронила через плечо иронический взгляд.

Да, он забыл. Простая истина, что его утрата не единственная в своем роде, что и другие люди — непредставимое множество людей — теряли и хоронили родных и трудно переживали, и как-то выкарабкивались и продолжали жить дальше, — эта грубая истина совсем не утешала, она оскорбляла Митю рассудочным равнодушием к его чувствам.

— Но ведь твоя мама долго болела, кажется, — запальчиво заметил он. — И потом — когда это было!

— Действительно, — покивала Катя.

— Вот видишь.

Машина стояла перед воротами.

— Иди-ка ты лучше открой ворота, — посоветовала жена.

Митя выбрался из машины и, прижимая к себе драгоценный фотографический альбом, поплелся открывать ворота.

В первом часу ночи, когда Катя, отстучав положенную дневную норму, вышла в гостиную, Митя спал, неловко развалившись в кресле. Вечером он долго рассматривал фотографии в надежде «как-то осознать, осмыслить» и заснул, не достигнув желанной цели, растревоженный, недоуменный. Настоящее никак не пересекалось с людьми, навсегда застывшими на плотных глянцевых листочках бумаги.

Катя сгребла фотографии, стараясь не слишком присматриваться к далекой чужой жизни. Мелькали жанровые сцены из быта незнакомых людей, но в тощем мальчике с неуверенными, часто унылыми глазами легко узнавался Митя, а в пышной даме, имевшей на лице неизменное выражение вне зависимости от ситуации — сидела ли она на качелях между высоких сосен, лежала ли на белом балтийском песке или царила над тесным банкетным столом — выражение неизменно было одно — властность и недовольство, в этой даме легко узнавалась Ирина Дмитриевна. Только на фотографиях с крохотным пеленочным Митей глаза ее смотрели неожиданно измученно и нежно. Одна такая фотография скользнула в Катину руку и, коротко, больно тронув, быстро спряталась среди других.

Жена потрясла мужа за плечо.

— Подъем, юноша. Умываться и спать.

— Мне же снилось, — Митя зашевелился, забормотал. — Мне так снилось… мне такое, а ты…

— В постели досмотришь.

— Вот так всегда, — сказал он с мамулечкиной интонацией и побрел в ванную.

Когда пришел в спальню, Катя стелила постель. Митя посмотрел, как жена ловко управляется, и окончательно проснулся. Уж с чем, с чем, а с женой ему решительно повезло. Это точно. И как она славно, непостижимо переменилась за эти дни. Но отчего-то Митя оробел, наблюдая собственную жену, сильную гибкость ее тела. Точно в трех шагах от него стояла не родная супружница, привычно удобная, как домашние туфли, — какая уж тут робость, какие церемонии! — и чужая женщина, очаровательная и недоступная. Такое неистовое желание женщины смутно и стыдно помнилось ему только в давнем отроческом бешенстве. Митя всегда считал это чем-то темным, не вполне приличным, и вот оно опять поднялось из глубины и нахлынуло, ослепляя, удушая.

Руку на плечо жены он положил почти просительно и потянул к себе, но вместо мягкой податливости встретил холодное недоумение.

Катя посмотрела вопросительно.

— Между прочим, я по тебе скучал, — толсто намекнул Митя.

Не пожелала услышать. С тем же успехом можно добиваться взаимности от статуи.

— Что это? — вдруг замерев, резко спросила Катя.

Какой-то посторонний звук раздался в доме, звякнуло что-то стеклянное.

— Мало ли, — сказал муж и попробовал атаковать жену вторично.

Катя отстранила его, как вещь.

А звук повторился, тонкий, стеклянный.

— Это птица о стекло, — предположил Митя. — Или бабочка.

Катя покачала головой.

— Ну, привидение шастает, — сказал он с натужной, противной самому себе игривой развязностью.

— Да, это в ее комнате, — согласилась жена, напряженно вслушиваясь.

Постояли, послушали тишину.

— Глупости это все, — неуверенно сказал Митя. Он увидел глаза жены и испугался, не привидения, конечно, что он, псих? А вот этих безумных Катиных глаз.

— Да. Глупости, — сказала она, — голос был чужой, низкий, грубый. — Чушь собачья. Ладно, ты ложись.

— А ты?

— А я в ванную, — тем же голосом. Лицо у нее неуловимо сразу постарело.

Катя ушла в ванную. Надолго ушла. Митя даже начинал подремывать, пока ждал, терпеливо кутаясь в одеяло, предвкушая супружеские радости, утвержденные законом.


Вода уходила из ванны, оставив на голом Катином плече воздушно-пенный эполетик, чуть сбившийся назад, к лопатке.

Катя ополоснула под краном руку, отерла мокрое лицо, показавшееся вдруг до странности чужим, так что пальцы замерли, как бы прислушиваясь. Катя легко коснулась, скользнула по очертаниям бровей, закругленью лба, впадине виска, линии рта и, не ограничив любопытство лицом, пустилась в долгое странствие по собственному телу.

Она пропутешествовала от упругой мочки уха к беззащитному горлу, спустившись на — нарушение закона ньютонова плода — холмик скулы, а там и дальше, дальше, вниз, вниз, через ступеньку ключицы к прохладной нежности груди, бесчувственно и грустно неотозвавшейся на ласку, обернувшуюся лишь бедным напоминанием о ласке других рук.

Катя исследовала собственное тело как неизвестную страну, — с младенческим любопытством, безгрешным и потому неподвластным стыду и прочим греховным порождениям, с вниманием, с которым неглупый человек иногда рассматривает незаметное в своей будничной обыкновенности чудо.

Путешествие ее было прервано шуршанием шагов у самого порога ванной комнаты.

Катя оглянулась затравленно.

— Ка-атя, — тихий вкрадчивый Митин голос и царапанье, глуховатое, тупенькое, когда — по дереву притолоки, тонко звенящее, резонирующее, когда — по молочному стеклу двери.

— Катюша, сколько же можно, а?

Она уже на полу стояла возле ванны, на резиновом коврике… Не спит. Не заснул. Вот ведь беда. Тоска, тоска. А я так надеялась. Так надеялась. Так…


Жарко, душно, тесно. С терпеливой обреченностью Катя стояла в магазинной очереди, не включаясь во всеобщее усталое раздражение, пытаясь читать прихваченный из дома журнальчик.

Катя услышала знакомый смех и подняла голову.

Он не замечал ее, стоял к ней почти спиной. Ей показалось, что он еще сильнее загорел за эти… дни? годы?.. за ту вечность, что она пыталась не думать о нем и не умела думать ни о чем, кроме. А он смеялся так, что Катя сама начала невольно улыбаться, но улыбка, слабо тронув губы, увяла. Он там сок пил, собака, и легко трепался с буфетчицей, а та смотрела нахально, щурясь в золотозубой улыбочке. И часто он здесь сок пьет, хотела бы я знать? Ревность аккуратно провела бритвой по всему телу — от горла до живота.

Катю ткнули кулаком в спину. Заснула, что ли?

Она улыбнулась рассеянно, виновато, двинулась на два шага. Снова замерла, ожидая.

Буфетчица выбирала мокрыми пальцами монетки с его протянутой ладони. Тварь. Нечистый халат — прямо на голое тело.

В Кате поднялась ненависть, какую не подозревала в себе. И — тоска. Ноги вдруг ослабели. Говорливая очередь откатилась и исчезла в темноте жарко дрожащего тумана. Катя воспринимала все как через температурный обморочный озноб. Вот сейчас, здесь, у прилавка сползти на заплеванный, зашарканный пол и сдохнуть.

Катю вернула в реальность тихая фраза, произнесенная в спину беззлобно, даже с оттенком удовлетворения:

— Вот ведь, бесстыжая. Довела свекровь, чтоб от мужа гулять вольнее. И ничего, не чешется.

Она оглянулась удивленно, затравленно искала взглядом. Но лица, плотно окружавшие ее, были будничные, равнодушные. Тусклые глаза смотрели в ее лицо, как в пустоту. Катя рванулась и пошла из толпы напролом, по ногам, расталкивая спины, локти.

Очередь заколыхалась, забормотала, сопротивляясь: «Куда же вы прете, милочка?! Ну ты, больная, полегче! Совсем, что ли, безглазая!»

Катя выбралась на улицу. Горячий ветер мел пыль и бумажный мусор, но стало легче. Она слепо, нетвердо передвигая ноги, пошла по улице прочь, прочь, прочь отсюда.


«…И ничего не хочется. Кажется, начнись в доме пожар, не двинулась бы с места. Такое было безразличие, такая пустота внутри. А все дело в том, что я ему не нужна. Обо мне он и вспоминать забыл. Вот и не хочется ничего. Жить ли, умереть ли — особой разницы нет. Да ведь я и не живу. Разве можно вот это состояние назвать словом «жизнь»? Что-то жалкое, ущербное, бессмысленное. Я тихо умираю, наверное. Оттого и не хочется ничего, даже смерти».


Все утро Митя то бесцельно слонялся по саду, по дому, то лежал, пытаясь читать, мучительно осиливал не более пяти фраз, после чего ронял читаемое на грудь. Он не получал ровным счетом никакого удовольствия от любимого пустого ничегонеделания. Было только досадное непривычное чувство бездарно уходящего лета. Жена со своей постоянной занятостью только усугубляла. И Митя начинал раздражаться на нее.

Катя то ползала на корточках в огородике, мелко копошась руками в травке, то молотила на печатной машинке, то стирала — он как раз лежал и, услышав, как она стирает и поет, пошел к ней, но Катя при виде мужа умолкла, прекратила терзать белье и спросила: «Что тебе?», не разгибая однако спину. Пришлось пожать плечами и убраться восвояси, и Катя больше уже не пела. А потом она опять молотила на печатной машинке, а еще потом готовила в кухне обед.

Вот таким вот образом их семейная жизнь еще тянулась дня два или три. Интересно, как долго могло бы тянуться то отчуждение, что установилось между супругами «с легкой руки Кати», как с замечательной фразеологической неточностью обозначил Митя.

Но отчуждение это так стремительно, так беспощадно разрасталось, что даже тень ненаглядной мамулечки отступила, отодвинулась с авансцены в полутьму кулис и маячила там, наподобие тени отца Гамлета, словно поджидая свой выход для последнего, все разрешающего объяснения.

Митя начал бояться собственную жену — вот ведь странность какая. Брезгливость, ненависть, безнадежность мерещились ему за Катиной мертвенной покорностью.

В интимных отношениях с супругой бедняга с растерянностью и недоумением отмечал некоторый оттенок извращения, ни одному известному Мите определению, впрочем, не поддающийся. Не так-то легко признаться самому себе, что тебя просто не хотят. Верно?

Как человек, склонный ускользать от необходимости принятия независимых решений — это же не дай Бог, если в случае неудачи вся тяжесть расплаты навалится на хрупкие плечики твоей непривычной к свободе совести! — Митя ускользнул и на этот раз: он просто уехал в командировку, так сказать, вернулся к своему служебному долгу, хотя нам следовало бы в данном случае употребить слово «удрал» или, скажем, «бежал».

— Знаешь, ты, пожалуй, права, — плотно отобедав, произнес муж, коротко взглядывая на жену и быстро отводя глаза. — Мне нужно заняться делом. В конце концов, жизнь ведь продолжается, и я не должен… я не имею права… Я ведь командировку прервал. Пожалуй, мне лучше вернуться, — выдохнул он.

Была еще слабенькая надежда, что жена возразит, будет его удерживать, но она согласилась вполне равнодушно.

— Поезжай, — сказала она.

Ни радости, ни огорчения не было в ее глазах — безжизненная пустота.


Проводив мужа в аэропорт, — тягостная необходимость что-то говорить друг другу в тесной очереди на регистрацию, как только устроюсь, сразу позвоню, да, конечно, звони, неловкость прощания, рассеянно-виноватые улыбки, они пожали друг другу руки — проводив, стало быть, мужа, Катя вернулась в пустой дом.

Ее знобило — она поставила чайник. Попыталась работать — пальцы мазали мимо клавиш. Чайник закипел — она выключила. Катя вытерла пыль с экрана телевизора и опустилась в кресло, кутаясь в платок.

Она просидела неподвижно весь день, следя, как меняется освещение за окном и в доме, как густеют тени, как предметы меняют очертания.

В спальной комнате звонил телефон. Она слушала, как он надрывается, и не двигалась с места.

В котором-то часу Катя опять поставила на плиту чайник, а когда вода закипела, выключила и вернулась в кресло.

При Мите жила механически, то, что принято называть — на автопилоте. Теперь не нужно было ничего изображать. Она ждала. Она просто ждала его безотчетно, обреченно. А ведь он не придет. С чего бы вдруг? Зачем ему приходить?.. Пойти самой? Немыслимо — некуда и не к кому идти… Ничего, ничего, ничего, все проходит, время лечит, жизнь мудрее нас… что там еще есть в нашем убогом запасе из призрачных утешений?

Но она ждала и совершенно не удивилась, когда он, пройдя через веранду, — она слышала его шаги — замер на пороге комнаты.

Глаза в глаза и — ничего не надо объяснять, все просто, ясно.

Она только еще потянулась встать из кресла ему навстречу, а он уже был возле, поднимал ее, обнимая, целуя. Она почти повисла в его руках.

— Но ведь так же нельзя, — сказал он. — Так же свихнуться можно.

— Ты не приходил, — сказала она. — Тебя не было.

— Да я-то приходил, — иронически, с оттенком обиды. — А вы тут славно проводили время…

— А я тебя зато видела. В магазине.

— Видела? И не подошла. Знаешь, кто ты после этого? Поросенок ты и больше никто.

Говорили и целовались, но фразы рвались, слова терялись, пропадали в поцелуях, для них дыхания уже не оставалось. И они перестали держаться за слова. Дыхания смешивались, сливались, как губы, как руки, лаская, вспоминая, заново узнавая друг друга.

Они медленно продвигались по направлению спальни, как бы совершая па странноватого, довольно плавного танца, на ходу раздевая самих себя и друг друга, от нетерпения обязательно недорасстегнув какую-нибудь пуговицу, молнию, застежку. Нетерпение — да, но — никакой торопливости, никакой суеты. Как справедливо заметил лукавый историк-беллетрист, «торопливость в политике, как и в любви, никого по-настоящему не удовлетворяет». Лукавый огорчался судорожному пьянящему соитию императора с властью и — как следствие — обманному чувству свободы. Ну да Бог с нею, с политикой. У нас разговор идет о любви. Разговор идет о неторопливости в любви.

Сергей — не в первый уже раз — изумлялся непостижимой метаморфозе, совершившейся с его пассией, совсем ведь недавно такой застенчивой, покорно-беспомощной в постели, такой — прости, читатель! — без-ини-циа-тив-ной — выговорил, милый? — едем дальше. Из робкой полудевицы, плотно стискивавшей загорелые коленки, Катенька превратилась в лихую нежную девку с бесстыжими веселыми пальцами и ртом, особенно внимательным к скрытым деталям, к тайным подробностям. Сергей чувствовал себя мальчишкой, сопляком, когда она множила и уточняла нюансы его нестерпимо-сладких страданий.

Странно это было для бедного счастливца, непривычно: не он ее — она его брала и вела, вела, подводила к самому краю обрыва, где уже не хватало дыхания, а она еще удерживала его, не пуская, не позволяя соскользнуть и полететь, удерживала на самом краю, чтобы потом, измучив, властно, легко столкнуть его в пропасть и жадно следить угрюмыми смеющимися глазами за его лицом. Сука.

Почти сутки они не выбирались из постели, предаваясь вольной борьбе, лишь изредка утоляя слабо выраженную потребность в еде и питье, а также совершая отправление естественных нужд, ну и душ, конечно, как же без душа?

Был, помнится, синенький такой вечер, когда зазвонил телефон. Сергей машинально нашарил трубку и снял.

— Слушаю вас, — и спохватился, и неотчетливо матюгнулся.

А в трубке — короткие гудки. Он положил ее.

— А вдруг это твой муж?

— Это уже не важно.

Он наклонился к ней.

— Ты что, сказала ему?

— О чем?

— О нас. О чем же еще? — уже произнеся это, он понял, он вспомнил, в чем еще она могла признаться мужу.

— Нет, — сказала Катя. — Я не могла. После похорон? Слишком много потерь для одного человека. Это нельзя.


Митя позвонил на дачу днем, как они договорились, — никто не подходил к телефону. Он позвонил в городскую квартиру, и там телефон молчал. Митя решил обидеться, но вечером, когда сидел в гостинице за разоренным ресторанным столом с напарником и заводскими ребятами, его вдруг пронзило: а что, если беда, ведь она же гоняет на машине, как бешеная, да еще была в таком состоянии. Митя встал и вышел. Руки дрожали, когда набирал номер по пятнадцатикопеечному автомату. Он судорожно соображал, что делать, куда звонить, если и теперь не ответят. Тане? Даше? Он не знал номеров их телефонов.

— Слушаю вас, — отозвался мужской голос, такой спокойный, домашний.

В первое мгновение Митя подумал, что ошибся номером, что неправильно соединилось, но во второе мгновение понял, что не ошибся, что все соединилось очень даже правильно. Вот почему Катя была такая чужая в эти дни. «Слушаю вас», — сказал этот мерзавец. Никогда не предполагал, что это возможно с ним, в его, в их жизни — муж в командировку, а у жены любовник. Какая пошлость. Какая грязь. Он никогда не сочувствовал обманутым мужьям, высокомерно считая, что — сами виноваты, он посмеивался над ними, презирал. Вот и посмеивайся теперь над собой, презирай себя.

Не заходя в номер, никого ни о чем ни предупредив, Митя приехал в аэропорт. Он едва наскреб денег на авиационный билет.

…В Московском аэропорту он подошел к царькам автостоянки «такси» и только тут вспомнил, что у него нет больше денег. Взъерошенный человек, в галстуке, криво болтающемся на шее, с пятном побелки на рукаве, но при всем том совершенно трезвый. На него посмотрели с интересом.

— У меня нет денег, — сразу сказал он.

— Парень, это твои проблемы, — было сказано ему.

— Мне очень надо ехать.

— Всем очень надо.

— Мне надо! — закричал он. — Хотите, я на колени встану. А вот у меня часы, — он уже расстегивал браслет. — Я часы отдам.

— Часы-то какие? — заинтересовались.

— А хрен их знает, какие, — он уже протягивал часы.

— Иди туда, — указал подбородком один царек. — Надо ехать, значит, поедем.

Митя сел в машину, сжимая в кулаке часы.

Он им устроит. Он им покажет. Он торжествовал, предчувствуя их суетливый испуг, жалкие попытки оправдания, она будет беспомощно плакать, просить прощения, и он ее, быть может, простит, а этот похотливый ублюдок трусливо ретируется в ночь, прихватив с собой штаны. При мысли о снятых штанах Митя чуть не застонал. Шофер покосился боязливо — ночью на пустом шоссе с шизиком в машине — это тебе не двести грамм с перцем.

Сука, блядь, убью. Он с наслаждением подумал, как оттрахает ее в постели так, чтоб орала. И, кстати, о штанах — кто он такой? Уж не тот ли улыбчивый, бородатый виршеплет, которому она печатала? Едва ли, Катя сама жаловалась, что графоман, хотя, с другой стороны, при чем здесь литературные изыски? Странное чувство удовлетворения поднималось в нем: Митя был уверен, что измена жены давала ему власть над нею.

Он не стал подъезжать к самому дому, остановил машину в начале поселка, чуть ли не в поле, отдал часы и вышел.

Шофер с настороженным любопытством смотрел ему вслед. Какой-то псих ненормальный. А может, беда у человека какая. Он открыл «бардачок», где уже лежала пара наручных часов, и положил Митины туда же.

В доме горел свет. Посреди гостиной стоял давешний ханыга и тянул минеральную воду из горлышка бутылки. Он был в халате, распахнутом на голом теле, — в Митином халате, твою мать! Вода шумела в ванной комнате, и дверь туда была отворена. Она там, понял Митя, Катя в ванной.

Муж молча ждал, пока его заметит любовник.

— Ого! — изумился тот, заметив, наконец. — Уже?! — И быстро запахнул халат. — Как это ты лихо обернулся.

Митя растерялся. Все началось совершенно не так, как он рассчитывал.

— Катя, он все-таки примчался, — громко сказал Сергей.

— Что? — сквозь шум воды голос жены.

— Дорогая, у нас гости! — сказал Сергей.

Когда жена вошла, Митя поразился, какое у нее светлое, юное лицо. Увидев мужа, она тоже почему-то не испугалась, не устыдилась. Она почти обрадовалась, выдохнула с облегчением:

— Это ты. Хорошо. Как хорошо, что ты приехал.

Она заговорила быстро, виновато:

— Мне надо было раньше, но я не могла. Так трудно лгать, ты знаешь. Я старалась, но у меня не получилось. Ты видел, у меня не получается обманывать. Я не умею.

Этот ее виноватый тон очень не понравился Сергею. Чего уж так унижаться, житейское дело.

— Женщина, — строго сказал он, — иди в кухню. Человек с дороги. Должен отдохнуть.

Катя посмотрела на этого мерзавца снизу вверх, как на божество, вся лучась, сияя от счастья, и ушла.

— Митя, ты есть будешь? — спросила из кухни.

— Не буду, — буркнул Митя.

— Будет, — сказал Сергей, направляясь в спальню.

И тут Митя, наконец, опомнился.

— А что здесь вообще происходит?! По какому праву вы распоряжаетесь моей женой?

— Это уже не твоя жена. Это моя жена.

— И не смейте говорить мне «ты»! — тонким голосом вскрикнул Митя.

— Позвольте, я хотя бы частично оденусь, — и уже из спальни: — Кстати, мы ведь незнакомы. Меня…

— А я не собираюсь с вами знакомиться!

— …зовут Сергей.

— Убирайтесь вон из моего дома!

— Может, вы лучше…

— Вон отсюда!

— …выспитесь, а утром мы спокойно поболтаем о наших делах.

— «Наших»?! У меня нет с вами никаких дел. У меня с вами не может…

— Ну как хотите. Но ты же… пардон, Вы же в таком состоянии, что…

— Катя! — закричал Митя вошедшей жене.

— Не кричи так, Бога ради. Сейчас я тебя кормить буду, — она вытирала руки о полотенце. Вернулся Сергей, одетый, как и намеревался, «частично», то есть в брюках, но без майки, без рубашки.

— Катя, очнись! Что ж ты делаешь?! Ведь ты и я… Ведь это же нельзя! Нельзя вот так вот взять и все — псу под хвост. Всю жизнь…

— Ой, Митя, не надо, — устало попросила жена. Она даже не собиралась спорить с мужем, точно все было решено и от него уже ничего не зависело.

— Хорошо. Хорошо. Да. Хорошо, — быстро проговорил Митя, вскинув подбородок.

Он говорил, глядя не на них, не на этих двоих, а исключительно в пространство перед собой; вернее будет сказать, глядя внутрь себя, всматриваясь, вслушиваясь с мазохистской приятностью в оттенки собственных пронзительных ощущений — ах, как он был трогателен, несчастен, как благороден он был.

— Я все понимаю, — говорил Митя. — Я согласен. Пусть будет так, как хочешь ты. Я не надеюсь на благодарность. Я не жду понимания. Я мешаю тебе. Да, хорошо. Я тебе не нужен больше. Я понимаю это, и я уйду из этого дома.

— Господи, — всплеснула руками Катя, — да кто тебя гонит-то? О чем ты вообще?

Она накрывала на стол и даже жевала что-то. Какое безразличие. Какая жестокость.

— Я должен уйти. И я уйду! — звонким пионерским голосом. — Я могу совсем уйти, чтобы не мешать вам.

Митя заметил, что Сергей, вооружившись фруктовым ножичком, приводит в порядок ногти, и задохнулся от бешенства. Плебей! Он понаблюдал за Сергеевыми манипуляциями.

— А Вы, наверное, футбол любите? — спросил Митя, как сумел, ядовито.

— А? — Сергей не понял, яд не подействовал.

— А пиво? — не успокаивался Митя. — Вы пиво любите?

— Ну, — кивнул Сергей, так и не поняв.

А вот Катя поняла сразу. У нее даже лицо побелело. Она усмехалась недобро, презрительно.

— Зато ты у нас милорд, — сказала Катя. — Белая кость, голубая кровь. Ну и дерьмо же ты. И всегда был дерьмом.

Митя просто и ясно понял, что Катю вернуть нельзя: она не уходила — она уже ушла, и в ее глазах он вовсе не благородно-несчастен и возвышенно-трогателен, а жалок, мелок, нелеп. У Мити подбородок задрожал. Губы его не слушались. Но он все-таки выговорил обиженно:

— Ты выбрала очень удачный момент, чтобы ударить меня. Ты именно теперь, когда умерла моя мама…

— А она не умерла, — сказала Катя, мягко улыбаясь. — Я ее убила.

Митя засмеялся.

— Я всегда ее ненавидела. И я ее убила, — сказала Катя все с той же мягкой ласковой улыбкой.

— Ведь ты же не нарочно, — пожал плечами Сергей. — Так неудачно все получилось.

— Получилось так, как я хотела, — сказала Катя. — Я хотела ее смерти, и я ее убила.

— Что ты несешь? — сказал Сергей.

— Я больше не могу, — сказала Катя. — Я устала. Пусть знает.

— Он же теперь всем расскажет.

— Кому? Зачем? Что он расскажет?

Странно было, что они в его присутствии говорят о нем в третьем лице. Как о мертвом. Митя переводил злобный взгляд с его лица на ее и обратно, вслушиваясь в их разговор со вниманием и особого рода довольством, подобно судье или следователю, наблюдающему удавшуюся очную ставку.

Сергей перехватил этот его взгляд.

— Ты ничего не понял, — слишком поспешно и слишком, пожалуй, серьезно, сказал Сергей Мите.

Тот лишь улыбнулся снисходительно, зубы оскалил, явно чувствуя себя хозяином положения, и перевел взгляд на Катю.

Взлохмаченные волосы, непричесанные еще после душа. Крохотная родинка у правого уголка рта. Бело-розовые следы комариных укусов на босых ногах. Халат прираспахнулся на груди, и было видно, что линия кофейного загара на коже повторяет вырез платья.

Какой там хозяин положения! Глядя на нее, на эту женщину, шлюху, убийцу, эту тварь, Митя понимал просто, беспомощно, с неотвратимым ужасом, как бесконечно он ее любит и теперь отчего-то любит даже более, чем прежде, вопреки всякому разуму, всякому здравому смыслу.

С машинальной застенчивостью, как под взглядом чужого, Катя запахнула халат.

— Я тебя посажу, — сказал Митя, едва справляясь с ласковым бешенством желания.

— И ведь посадит, — весело подтвердил Сергей.

Он опять уже присосался к минералочке и бутербродик уминал, этих двоих не дождавшись, челюстями работал.

— И тебя, кстати, тоже, — Митя уронил в сторону Сергея брезгливый взгляд.

— Ну уж меня-то хоть не впутывайте, — все так же весело взмолился Сергей, но увидел, что Митя направился к двери. — Эй, куда пошел?

— Пусть уходит, — равнодушно сказала Катя.

— Как это — «пусть уходит»?! Он ведь сейчас… Э, лапулька моя! — Сергей встал на Митином пути. — Не спеши. Мы ведь еще…

Но разность весовых категорий была не в пользу Сергея. Митя легко оттолкнул его прочь, и Сергей распластался на полу нелепейшим, унизительнейшим образом. Да еще в салат попутно вляпался, так сказать, пролетая мимо и неосторожно задев. Огурчики, помидорчики. Да и сметана оставит на брюках характерные пятна.

Обманутый супруг прощально усмехнулся поверженному сопернику, но покинуть поле боя не сумел, так как был настигнут прытким соперником почти уже у самой двери.

В спину Сергей не бил. Как воспитанный хомо сапиенс, он сначала развернул Митю лицом к себе и только тогда вломил ему по морде.

Игривая мелодрама, плавно преобразившись в тягостную драму, стремительно перерастала в будничную трагедию.

Сервировочный столик откатился, дребезжа пластиковыми и никелированными деталями. С грохотом опрокинулась подставка для цветочных горшков.

Митя рухнул возле камина с разбитым ртом. И для головы нашлось к чему крепко приложиться, теперь вот шишка будет, вот ведь незадача, а Катюша, кстати сказать, и внимания не обратила, обсметаненные брюки, конечно, волнуют куда как сильнее. А прямо перед глазами — неплохое орудие для выяснения семейных отношений: тяжелые каминные щипцы, антиквариат, можно сказать, наследие царизма.

Катя заорала очень вовремя, заметив это самое наследие царизма, занесенное над головой Сергея.

Он успел увернуться, так что чудовищный удар пришелся лишь по касательной, задев, однако, голову, плечо, руку.

Митя вознамерился было совершить вторую попытку, но Сергей энергично возразил ему. Он орудовал каминными щипцами и тогда, когда Митя уже лежал на паркете и от ударов вполне можно было и воздержаться.

Результат был естественен, страшен, грязен: Митя валялся на полу с размозженным черепом.

Молодая вдова сидела на корточках у стены, зажимая ладонями рот. Иногда через ладони вместе с дыханием прорывалось нечто среднее между воем и хрипом.

Сергей отшвырнул щипцы, поднял с полу бутылку и, далеко запрокинув голову, вытянул остатки минеральной воды. Рубашка на его спине потемнела от пота.

Катя поднялась и, дошаркав до новоявленного убийцы, обняла его, прижалась лицом к темному пятну на спине.

Тело убитого супруга они зарыли у забора. Дом их был крайний в ряду. За тем забором темнел лес и бесшумно ронял листву. Они обошлись без фонаря — ночь была чистая, звездная.

Опершись о лопату, Катя засмотрелась на молочный круглый лик луны. Не было в темноте ее души ни сентиментального сожаления, ни тени сомнения, ни света раскаяния, ни хотя бы страха перед расплатой — только радость, тихая, злобная. Рот кривился в ласковой улыбке, а взгляд был тяжел, мрачен, горяч. Она перевела бесовский свой взгляд на Сергея, то ли любуясь им, то ли его ненавидя. Сказала, как тайну, с детским удовольствием:

— Мы с тобой, Сереженька, теперь кровью венчанные.

— Ну и что? — он на Катю не посмотрел.

— Если изменишь мне, я с тобой, ты уж прости, родной, живая не расстанусь.

Тогда Сергей посмотрел на нее, обнял, ткнулся лицом в волосы.

— Полоумная ты. Зачем мне другая?

— Да и тебе тогда вряд ли жить, — прошептала она нежно.

Он хотел отстраниться, в глаза ей заглянуть — Катя не пустила, обнимая, крепко прижала к себе.

Когда знакомились, он представился, но имя-отчество тотчас улетучилось из Катиной головки, а фамилия — Романов — весело задержалась: Романов — да не тот. «Мишка косолапый, — подумала Катя, — шкаф двухстворчатый, диноцефал травоядный», — вспомнился ей душераздирающий портретик представителя угасшей фауны из познавательной детской книжки.

Романов усадил ее за желтый канцелярский стол и диктовал текст, присев на подоконник рядом с нежным деревцем малиновой герани.

— …от гражданки такой-то, проживающей по такому-то адресу.

— А по какому адресу? — уточнила Катя. — Я в Москве прописана. Здесь у нас дача.

— Оба укажите, — сказал он, глядя через плечо в окно. — И номера телефонов, пожалуйста.

Катя послушно корябала шариковой ручкой жесткий от одиночества лист бумаги. Глазами поискала, хоть что подложить, но стол был безобразно пуст.

Как должна вести себя женщина, у которой пропал муж? Дома, собираясь в поселковое отделение милиции, Катя пыталась найти правильную линию поведения. Так она сама обозначила — «найти правильную…», ну и так далее. Но вовремя одумалась, догадавшись, что едва ли сумеет сыграть нужную роль и, пожалуй еще, выдаст себя с головой. Она решила по возможности не обнаруживать никаких чувств, в глаза смотреть поменьше, побольше молчать и юбку надеть с карманами, чтоб было, куда прятать руки, если что.

— Угу, написала.

— Заявление. Мой муж, такой-то, пропал без вести. Последний раз я видела его…

— Подождите, — взмолилась Катя. — Не так быстро. Я не успеваю.

— А вы не волнуйтесь, — голос его насмешливо улыбался.

Катя подняла глаза, но улыбку не застала — постная физиономия флегматика.

— Вот если бы ваша жена…

— В последний раз я видела его… — напористо, почти грубо, повысив голос, перебил Романов.

Катя покорно склонила голову к бумаге.

Он диктовал скучным голосом, и вид у него был то ли рассеянный, то ли усталый, но это если не встречаться с ним глазами, а если встретиться, сразу видно: и совсем даже не флегматик, и глазки ой какие! — неприятно умные, пристальные. А впрочем, мнительность, мнительность это все. Катя ловила на себе его взгляд, и ей мерещилось куда большее понимание им происходящего, чем было на самом деле.

— Последний раз я видела его… А дальше?

— А дальше — укажите, когда видели. Он был одет в то-то и то-то. Особые приметы у него такие-то.

Волею судьбы между нею и вот этим типом в добротном пиджаке — карманы отвисают, цвет немаркий — устанавливалась еще туманная, непрояснившаяся еще связь, зависимость какая-то. Они присматривались, пристраивались друг к другу, не точно понимая, что можно друг от друга ждать. Так присматриваются, пристраиваются друг к другу потревоженные разнообразием чувств грядущие партнеры, — скажем, врач и пациент, читатель и книга, сутенер и проститутка, повар и капуста, — с корыстным интересом, с надеждой на понимание, с чисто человеческим любопытством, с желанием поскорее отделаться.

— Какие у вас с мужем отношения?

— Нормальные, — она не подняла головы.

— «Нормальные» — это что? Бил, но только по субботам?

Катя засмеялась, ткнувшись носом в ладонь, лежавшую на столе.

— А то, знаете, как бывает: жена заявление строчит, а муж по соседству ночует, у подруги.

Она вскинулась, собираясь изобразить оскорбленную добродетель.

— Бывает, бывает, — остановил ее Романов. — Так бывает. Всяко бывает, — он говорил и открывал тугую дверцу желтого шкафа. Достал и поставил на стол чемодан из синего кожзаменителя.

— Да, — сказала Катя. — Это наш, это его, это Митин чемодан. Он с ним обычно…

— Откройте.

Она расстегнула «молнии», отбросила мягкую крышку. Тупо уставилась на вещи мужа, небрежно, кое-как затолкнутые в чемодан.

— Вы можете взять вещи под расписку. В случае необходимости вы обязаны предоставить их нам. Проверьте, все ли на месте. Может быть, есть незнакомые вам предметы.

Катя посмотрела на Романова, точно пощады попросила.

— Проверьте, проверьте, — сказал он настойчиво, но мягко.

Перебирая тряпки, она ощутила запах, родной до ужаса, знакомый до дрожи в руках. «Сейчас как разревусь! Сейчас как…» Катя подумала, что слезы были бы даже кстати. Но Романов сказал:

— Катя, — и по тому, как он произнес ее имя, она поняла, что мишка косолапый — браво, детка! Итак попался, без всяких сентиментальных капканчиков.

— Катя, — сказал он, — вы уезжать никуда не собираетесь?

— В Австралию, — сказала Катя. — Шучу.

— Воздержитесь пока. От Австралии. А то вдруг… мало ли что…

— Что «мало ли что»? — напряглась Катя.

— Вы можете понадобиться, — сказал он и вдруг улыбнулся. Кате померещилось — насмешливо.

Она не улыбнулась в ответ, смотрела настороженно.

В тот момент, когда она, волоча в руке синий чемодан внушительных размеров, проковыляла через двор и, весело смеясь — явное следствие нервного перенапряжения, объявила из полумрака прихожей: «Можешь нас поздравить, меня вызывал следователь!» — в этот именно момент страх, присутствие которого Сергей по малодушию гордости не желал признать, тоскливый, серенький поганый страх обнаружил себя, дал себе волю.

— И что теперь будет? — бесцветным голосом спросил Сергей.

А что могло теперь быть, кроме хронического, наподобие радикулита, ожидания расплаты с мучительными неврастенического характера обострениями, либо — со вздохами временного облегчения в период отсутствия таковых.

Из многообразного спектра мощных человеческих переживаний Сергею достался страх. Не муки любви или, скажем, голода, не жажда власти или, скажем, денег, но страх, то есть наиболее гадкое, мелкое, унизительное из возможного.

— А что, что теперь будет? — Катя только плечами пожала. — Поищут, поищут да и забудут. Оказалось, что шесть месяцев спустя после исчезновения мужа его жена автоматически получает право на оформление развода. Ах, как это все просто, кто б мог подумать!

— И все! — Катя светилась. — И ты здесь — хозяин!

Блестящая перспектива: московская прописка — жена — квартира — дача — и — машина… что еще надо для счастья нашему человеку?

Если бы не кровь, совместно пролитая лихими любовниками и потому соединившая их неразрывно, но и непреодолимо разделившая их, если бы не бессмысленная кровь, безусловно, они смогли бы соорудить вполне приличное семейство, вполне традиционное, из тех, что внезапно родятся от взаимного вожделения полов, а потом сохраняются годы привычкой и неразрешимыми без существенных потерь жилищными условиями.

Однако наш бедный персонаж изначально определился как натура цельная и потому довольно примитивная, то есть собственною цельностью и ограниченная. Вожделение и страх были несовместимы в нем. А уж если ты хочешь женщину, но и боишься при этом за себя, то однажды рано или поздно все-таки придется выбирать. Что поделаешь, выбор — это не только предпочтение чего-либо, выбор — это и отказ от кое-чего.

Некоторое время Сергею удавалось прятаться от необходимости выбора, прибегая к незатруднительному самообману. С мальчишеской обиженной задиристостью и невинным лукавством Сергей уговорил себя в отсутствии какой бы то ни было вины. В конце концов, Митя сам напросился, он сам виноват, это он, он первый начал, а я чего? Я ничего, я только защищался, а что до старушки, так тут я совсем уж ни при чем, это все Катя, Катя, Катя… Вот так, извилистым путем несложных самооправданий Сергей убедил себя, что он не только ни в чем не виноват, но вроде даже как бы и жертва, трогательная такая, нежная жертвочка. Безудержная ли Катина страсть тому виной, Митина ли бездарная ревность, но — главное — лично он здесь совершенно ни при чем. Ни при чем!

Все переменилось враз. Переменилось, что называется, в одночасье. От мутноватого спасительного самообмана не осталось и тени.

Телефонный звонок прогрохотал в доме, и ватно-мягкий, приторный от усердного сочувствия женский голос уведомил Катю «об обнаружении утопленного мужского тела»… «Необходимо опознание. В силу утраты документов тела. Установление личности. Поскольку ваш супруг… то не могли бы вы… А когда?.. Чудненько».

Катя отправилась опознавать «утопленное мужское тело». Она упросила Сергея, чтобы и он поехал тоже.

«…И в распухнувшее тело
Раки черные впились…»
Романов знал, что женщина должна вот-вот появиться, с минуты на минуту. Сколько ей ехать? От силы десять минут. Он ждал на дворе, вяло обсуждая с шофером желтого казенного газика текущий политический момент, и видел, как из тумана вырастает и приближается серая «Волга». Но в машине сидели два человека. Он удивился. Само собой, устная поселковая «газета», местная полиция нравов довели до его сведения, что Катя в отсутствие мужа не коротает ночи в текстильных трудах Пенелопы и уж подавно не плачет, как Ярославна на стене Путивля, но он не предполагал, что она рискнет прихватить этого парня сюда с собой. То ли безрассудная наглость, то ли легкомыслие чистой совести.

Катя вышла из машины и направилась к крыльцу. На крыльце оглянулась напоследок, уронила взгляд на этого… своего и вошла. Дверь при этом заскрипела омерзительно.

Романов порассматривал еще этого парня, обозвал его Сильвестром Сталлоне, присовокупив непристойный эпитет, и пошел в дом.

В коридоре он столкнулся с Катей, уже выяснившей, что Романова следует искать во дворе, и направлявшейся туда, и, посмотрев сверху в ее совершенно круглые глаза, понял, что не наглость, не легкомыслие, а страх управляет ею сейчас. Чего доброго в обморок кувырнется или попробует удрать. Во избежание того и другого он крепко взял Катю за локоть и отвел за дом, к строению а-ля сарай, где на земляном полу под нечистым ярким куском целлофана лежало то, что могло оказаться Катиным мужем. Как записали в протоколе нынешним утром, — труп неизвестного мужчины.

Катя отрицательно покачала головой, когда Романов, отвернув часть зашелестевшего целлофана, продемонстрировал женщине лицо покойника.

— Вы уверены? — беспощадно спросил Романов. — Внимательно посмотрите.

— О Господи, — сказала Катя, глядя не на то, что лежало на холодном полу у ее ног, а на Романова. — Неужели вы думаете, что я…

— Ладно, — сказал он.

…Сергей видел, как они появились из-за угла дома. К машине Катя шла одна, а легавый остановился и смотрел на Сергея, сидевшего перед ним за стеклом, как рыбка в аквариуме.

— Он меня видел, — сказал Сергей, как только Катя села.

— Сейчас домой поедем, — сказала она устало.

— Заводи скорее. Надо было дальше машину ставить. Зря так близко подъехала. А легавый все стоял и смотрел.

— Какая разница?

— Он же меня видел.

— Ну и что?

А он стоял и смотрел.

— А почему он на меня так смотрит?

Катя повернула голову удостовериться.

— Не смотри! Поймет, что про него говорим.

— Пусть себе понимает. Он на все так смотрит. Работа у него такая.

— Ладно, поехали отсюда, — нервничая, торопил Сергей.

Он ясно и прочно почувствовал, что влип. Что если возьмут Катю, теперь уж не отвертеться и ему. И никакая он не трогательная жертва ревности и страсти, а заурядный соучастник преступления. Понимание этого отчего-то явила Сергею физиономия Романова, выражение тупого беззастенчивого, холодноватого любопытства, с которым тот рассматривал Сергея.

Захотелось выскочить из машины навстречу равнодушной Судьбе и энергично покаяться.

По дороге небыстро шли две подружки, волокли тяжело и приятно груженные сумки. Женщины посторонились, услышав нарастающий рокот автомобильного мотора.

— Ой, Светка, твой катит! — с удовольствием сказала та, что помоложе.

— Че это мой-то? — едва оглянувшись, польщенно пробормотала та, что постарше. — Перепихнулись пару раз — всех делов-то.

Это была та пышнотелая, замученная семейными неурядицами буфетчица, в которой Кате не без некоторых оснований привиделась соперница.

— А как же любовь?! — переигрывая возмущение, заорала молодая. — Вечная, чистая, обалденная! А вот мы сейчас его спросим.

— Сонька, не дури! — только и успела сказать Светлана.

Соня, «голосуя», подняла руку с цветастым пакетом.

— Подвезем, — сказала Катя, не узнав Светлану.

— Да ну их, — сказал Сергей, узнав тотчас.

Соня далеко всунула в машину лохматую головку, одарив Сергея нежной волной хороших духов, перебегая до влюбленности восторженным, умоляющим взглядом с Кати на Сергея.

— Ребятишки, проявите к девушкам сострадание, нам только до пансионата.

…Ехали вчетвером. Девушки радостно загромоздили заднее сиденье сумками.

— Хорошо отоварились, — сказал Сергей.

— Ну! — крикнула Соня. — Человек — кузнец своего счастья!Все в наших руках!

Светлана с готовностью зашуршала бумагой.

— Хочете колбаски? — вежливо спросила она.

— Нет, спасибо, — сказала Катя.

— Валяй, — Сергей, не оглядываясь, протянул назад руку.

— А давай погадаю, — Соня быстро скользнула пальцами по его запястью.

Сергей оглянулся и налетел на смеющийся Сонин взгляд.

— Сиди уж, — подруга легко и сердито ударила Соню по руке.

Они жевали бутерброды с колбасой, и Кате стало нехорошо от мясного запаха. Сразу вспомнился другой запах, тот, что стоял в сарае, — сырой, сладковатый запах тлена. И еще кое-какие подробности вспомнились, которые очень хотелось забыть. К самому горлу подкатило. Катя остановила машину.

— Что ты? — спросил Сергей.

Она только головой замотала, и, зажав ладонью рот, выскочила из машины.

— Укачало бедняжку, — посочувствовала Соня. — Вот ведь какая нежная. Свекровь угробить, мужа засобачить — это ничего, а в машине ука…

— Заткнись! — вскрикнула Светлана, локтем ткнув Соню.

Сергей повернулся к попутчицам.

— Ну-ка, иди помоги ей, — приказал он Светлане, глядя не на нее.

— Дура ненормальная, — сказала Светлана, послушно выбираясь из машины.

— Сама ты это слово, — парировала Соня.

Светлана пошла к Кате. И они там стояли вдвоем на траве.

Сергей развернулся на сиденье, рассматривал в упор юное, бойкое создание — от черных ажурных колготок до бронзовой челки над смеющимися глазами.

— Так чего ты там вякаешь? — с отчетливой угрозой спросил он.

— Правду, — сказала она, недоумевающе кругля глаза. — А что, нет, что ли?.. А вообще-то, если честно говорить, я кошечке твоей ох как завидую. У меня б ума не хватило так лихо мужика повязать. — Соня улыбалась ласково, насмешливо. — А ты теперь хорошо повязанный, с потрохами. — И, мгновенно согнав улыбку, она добавила печально, жалея Сергея: — Несчастливый ты. И не будет у тебя ничего.

Он аккуратно потрогал золотую сережку в ее ушке, полуспрятанном в гриве волос.

— Нравится? Хочешь, поносить дам?

— Ты у нас очень счастливая, — усмехнулся Сергей.

— Так я ж свободная, Сашенька… или как там тебя? Каждому — своя радость. У тебя ведь тоже своя радость: баба при тебе личным шофером. Сам-то что водить не выучился? Или она тебя за руль не пускает?

— Балаболка ты, — сказал Сергей беззлобно.

— А ты меня не слушай, — просто согласилась она.

Сергей положил руку на ее ажурное колено.

— Ты коленкой не ошибся? — поинтересовалась Соня.

— Да вроде нет, — он гладил ее ногу.

Тогда Соня, все улыбаясь, вонзила коготки свои сиреневые в натруженную руку наглеца.

Он руку отдернул. Посмотрел: хорошо вонзила, до крови.

— Звать тебя как, свободная?

— Да хоть как зови, милый! Я же все равно не отзовусь.

Женщины уже возвращались к машине.

— Найти тебя где? Ну, быстро!

— Ищи ветра в поле, — она смеялась и закончила вдруг жестко, сквозь зубы.

А дверцы уже открывались, женщины садились в машину.

Сергей отвернулся. На Катино посеревшее, осунувшееся лицо он не посмотрел, точно вовсе забыл о ней.

Остаток пути ехали молча.

— Огромнейшее вам спасибочко, — сказала Соня, прощально улыбаясь Кате. В сторону Сергея она не посмотрела.

Зато он проводил ее уязвленным, больным взглядом.

Он нашел ее очень скоро. Это уж само собой.

Соня трудилась на должности медицинской сестры в физиотерапевтическом кабинете пансионата «Красный сокол» или, скажем, «Вешние воды». Коротковатый синтетический халатик в обтяжечку, подсолнечные семечки в карманах, махонькая рыжая дырочка на подоле выше колена, прожженная сигаретой, смешливость, резкость, неопрятность для медицинского работника едва ли простительная.

Кушетки кабинета физиотерапии были жестки и узки.

— Вам спокойно! Мышцы бедер и ягодиц полностью расслаблены! — рычал за хилой стенкой неутомимый психотерапевт на беззащитных доверчивых пациентов.

В прошлом у Сони было детство, оскверненное родительским пьянством, был ранний гнусный опыт мужского внимания, было хамство и насилие как норма отношения меж людьми. Очень хотелось для себя иной жизни — с прохладным запахом чистого постельного белья, с тугим стуком теннисной ракетки о пушистый мячик, с одеждой не штопаной-перештопанной в пятый раз и в том же месте, и чтобы подбирать небрежным жестом мягкую полу шубы, садясь в автомобиль.

Сергею было понятно все это. Ах, как хорошо он понимал Соню, ах, как хорошо понимала его она, ах, как хорошо понимали они друг друга — ну, просто умереть и не встать: созданы друг для друга.

И разве не разумнее, не честнее разве прийти к Кате и эдак задушевно, доверительно, смело брякнуть с порога: прости, звезда моя, прощай, или ты сама не видишь, девочка моя оголтелая, мое вранье, твоя любовь, ключи на гвоздике в прихожей буду помнить всегда, набросать еще кой-какие подходящие слова, нечто успокоительное, истерико-смягчающее.

Но когда перешагивал злосчастный порог немилого жилища и вступал в напряженно дрожащее поле женского сумасбродства, ее блаженства, ее игры, разум и честность пасовали: они были здесь неуместны. Торжествующая животная нежность ее глаз была трудно отличима от ненависти. Правильно, правильно Катя сказала в ту ночь — «кровью венчанные». И от этого теперь — никуда?


Дорога бежала навстречу, ровно уходила под колеса. Рядом на сиденье лежали запечатанные пачки чистой бумаги, выданные Кате на службе, две коробочки лент для пишущей машинки и новая порция работы — рукописные тексты позапрошлого века.

На губах, готовых улыбаться и петь, беззвучно возникали стихотворные строки и обрывались на полувздохе, вольно перетекали друг в друга, завершаясь компромиссным «та-та, та-та».

А за окнами — запах пыли, прибитой дождем, целеустремленный полет глупого осеннего листа, дети в школьном обмундировании, отягощенные ранцами и портфелями… Есть в осени первоначальной короткая, но дивная та-та…

Катя подвела машину к воротам, вышла отворить, а потом, уже вернувшись, собираясь сесть за руль, обнаружила вяловатую человеческую суету на дороге возле леса, недалеко от участка, в той стороне, где когда-то ночью совершилось тайное погребение убиенного супруга.

Апельсиновые безрукавки дорожно-строительных рабочих, тусклая униформа каких-то других рабочих. Грузовичок с откинутым бортом, зубастая, печально склоненная голова экскаватора.

Они там трубу какую-то прокладывать собирались. Их бригадир, прораб или кто он там был, кругленький, вежливый, обстоятельный, заверил Катю, что все будет по-аккуратному, по-быстренькому… заборчик?.. да, заборчик придется двинуть, но совсем чу-чуточку, а после на место поставим, а как же ж иначе, все будет нормалек, дочка, ты не переживай.

Бригадир уважал хозяйское чувство порядка.

Катя нервно позвякивала на ладони связкой ключей.

Луна, как соглядатай, сквозь деревья заглядывает в сад, сырой и синий. Дождь будто бы прошел в саду: так ослепительно блестят листьями кусты.

Сергей вонзает в землю лезвие лопаты.

Яма перед глазами, под ногами бездонна и черна. На дальнем ее краю на корточках сидит Катя, прижав к коленям остренький подбородок, и улыбается бессмысленно, как блаженная.

Лопата взрезает землю со стеклянным звоном. Монотонное паденье капель — с мокрых листьев, что ли? — невыносимо. Невыносимо — собственное дыхание, предательское, неостановимое. Звуки ударяются о ночную тишину, твердую, плоскую, как стена, и гулко отлетают, множась, расползаясь.

Из тишины приходит неблизкий мягкий шорох автомобильных шин и ровный звук мотора.

Импровизированная могила, наконец, открыта. И Катя медленно поднимается, чтобы помочь Сергею. Босые ноги ее перемазаны влажной землей.

А звук мотора приближается и стихает.

Катя наклоняется, протягивая вниз руки, но так и застывает в полупоклоне, глядя безумными, нежными глазами куда-то за спину Сергея, и все улыбается, улыбается.

Пот, стекая по лбу, жжет глаза. Сергей бесполезно облизывает пересохшие губы.

С усилием, обреченно, он все же поворачивает голову: с той стороны забора, о забор небрежно облокотясь, стоит Романов. Он смотрит дружелюбно. Кажется, сейчас он улыбнется и приветливо кивнет Сергею, как дачный сосед — дачному соседу. А на дороге — машина с отворенной дверцей, и машина эта отчего-то Катина старая «Волга».

— Пора, — произносит ласковый настойчивый Катин голосок. — Пора. Время уходит.

Сергей открыл глаза.

Ночь. Удивленное терпеливое Катино лицо. Истерзанное одеяло на полу.

Сел. Вытер ладонью мокрый лоб.

— Чертовщина какая-то, — сказал хрипло.

Сон отодвинулся, забываясь почти сразу, — только этот невыносимый звук остался — капли воды все падали и падали монотонно. Сергей понял, прислушиваясь: это в кухне из неплотно завернутого крана.

— Пора, — сказала Катя.


Луна катилась в облаках, влажная, как человеческий глаз, съеденный бельмом. Листья блестели зеркально. Но тишина сада была другая, не та, что во сне, живая, отвечавшая шагам, прикосновениям, движениям.

Сергей копал.

Катя сидела на корточках, прижав к коленям подбородок, смотрела, как он копает, по-детски сосредоточенно хмуря лоб.

— Сейчас мы его вывозить не будем, — сказала Катя. — Утром закончим, а то мотор услышат.

Она встала, отошла к забору, шурша палыми листьями, и стояла там, чутко прислушиваясь к спящим соседним дачам, положив ладони на забор.

На земле лежал яркий полиэтиленовый мешок из тех, что предназначены для хранения одежды и снабжены для удобства пользования застежкой «молния».

Когда Сергей откопал, Катя прошуршала к другой стороне ямы, чтобы помочь, и наклонилась, протянув вниз руки.

Мягкий шорох автомобильных шин дурным навязчивым повторением сна пришел к ним из тишины.

Сергей слушал, замерев.

— Ну же, — позвала Катя.

Он оглянулся затравленно на дорогу: она была пуста.

Не докатившись до них, автомобильный голос начал отдаляться и стих совсем.

— Берись, — сказала Катя. — Чего ты?

— Так. Ничего, — он вытер пот со лба.

— Неврастеник ты у меня, — нежно сказала Катя, наклоняясь.

Сергей смотрел на нее, недоумевая. Стоит ведь, милая, над телом мужа, а на лице ни тени страха, волнения, отвращения… какие там еще чувства могли бы и должны были бы возникнуть в ее душе, а она… в самом деле, безумная она, что ли?


Они сделали так, как решила Катя. Спать уже не ложились. С трудом, накачиваясь кофе, дождались утра. А утром Катя вывела машину.

Они затолкали в багажник тело убиенного, запакованное в полиэтиленовый мешок, и отправились в лес, где тело было предано земле вторично.

Возвращались молча. Бессонная ночь не располагала к разговорам. Солнце уже веселилось, ослепляя.

— Спать, спать, спать, — пробормотала Катя с усталой радостью славно и не без пользы потрудившегося человека. Они уехали, и Сергей, холодея, все посматривал искоса на изящный Катенькин профиль.


Так она осталась одна, но ее сознанию не сразу открылся смысл случившегося.

Сначала Катя ждала, стараясь отвлечь себя хозяйственной суетой, с привычным замиранием посматривая на дорогу, думая нетерпеливо — вот ведь оно как, уже вечер приближается, а его все нет и нет.

Но потом была ночь, пустая, холодная, ей предстояли еще и еще такие ночи — с шорохом листьев за окном, что ей мерещится — под его ногами, и тогда она стремительно поднимала от подушки голову, думая с тревогой — вот оно как, ночь тянется и тянется, и его все нет и нет.

В ту ночь ей все-таки удалось заснуть, но на рассвете ее разбудила глухая тишина: это замолчали часы, стоявшие на каминной полке. Она лежала, прислушиваясь, и вдруг отчетливо и просто поняла, что он ушел, что его не будет больше.

Она поднялась и пошла в ванную комнату, где висела его выстиранная, влажная еще рубашка. Только теперь она заметила, что со стеклянной полочки перед зеркалом исчезли характерные свидетельства присутствия мужчины в доме — и бритва его, и тюбик с мыльным кремом, и помазок.

После той ночи времени не стало. Утро ли, день, вечер ли был за стенами дома, оставалось неясно, да и безразлично. За стеклом сменяли друг друга то что-то серенькое, тусклое, сырое, то нечто солнечное, великолепное. Катя отмечала только сумерки. Они воспринимались тяжелее всего: необъяснимый холодный ужас опутывал ее паутиной с приходом сумерек. Катя закутывалась в одеяло и пережидала, забившись в какое-нибудь узкое пространство, вроде угла между шкафом и диваном или стеной и столом. А когда за стеклом становилось темно, ужас отпускал ее, и она послушно ложилась в постель, честно закрывала глаза, лежала так, может быть, минуты, может быть, часы.

Она ходила по дому в ночной рубашке. Естественно, не умывалась. Естественно, ничего не ела. Иногда она пила воду в кухне из-под крана.

Однажды позвонили в дверь. Катя легко взлетела на второй этаж и, воровато приотодвинув занавеску, посмотрела вниз, это пришел Романов.

Он потоптался под дверью, постоял под окном, вытягивая шею, бесполезно всматриваясь в недра дома.

Катя наблюдала за ним с лукавой радостью, как ученица, притаившаяся от надоевшего учителя. Он был для нее как посланец иного мира, потому что с Митенькою был заодно. Но тот тянулся жалобными истлевшими ручонками из минувшего, а этот из грядущего взывал заботливо и гневно к ее полузадохшейся совести. Жрец Фемиды.

Жрец Фемиды ушел.

— Вот так, — сказала Катя и засмеялась.

Впрочем, сам того не ведая, наш несбывшийся Порфирий Петрович сыграл-таки определенную роль: он помог женщине очнуться от изнурительного оцепенения чувств.

Прежде чем выйти из дому и вывести на дорогу железную свою лошадку, Катя долго умывалась, тщательно одевалась и даже выпила кофе. Она отправилась на розыски бесценной, ненаглядной своей пропажи. Нет, бедная женщина вовсе не рассчитывала вернуть утраченное на место… «Да и вообще — ничего, ничего мне от него не нужно, я только хочу спросить его: почему? пусть он скажет, я спрошу его: за что? пусть объяснит, и больше ничего, ни-че-го больше, а уж я-то справлюсь, я-то сумею, я выживу, но вот так, так, так я не могу больше — когда воздух точно разреженный и я заглатываю его старательно, судорожно, а мне дышать нечем!»

После ряда несложных разнообразных усилий розыски утраченного очень скоро примчали Катю к пансионату, привели ее, можно сказать, прямехонько в кабинет физиотерапии.

Она теперь знала и понимала все, что ей было нужно, а что ей было не нужно, что ей просто не хотелось знать и понимать, она отбрасывала как несуществующее.

Коварного медицинского работника Катя нашла на его рабочем месте. Пчелиное гудение целебного аппарата где-то за плотной шторой в ряду кабинок. Астматическое дыхание невидимого пациента. Невнятный — из соседнего кабинета — концерт по заявкам радиослушателей.

Соня сказала:

— Слушаю вас.

Она бросила невнимательный взгляд на подошедшую, тихо застывшую по ту сторону стола Катю и продолжала скрести авторучкой по трупно-зеленой бумаге физиотерапевтических анналов, подперев ладошкой левой руки пушистую голову. Прелестный Нестор прогреваний и ультразвука.

Катя молчала. Ей, собственно, и говорить-то было нечего и незачем. Она просто ждала, когда ее узнают, вспомнят.

Ее узнали, вспомнили. Авторучка зависла неподвижно, целясь в текст. Потом Соня неторопливо, неуверенно, будто бы что ища, потянулась, зашелестела бумажонками на краю стола, по виду медицинскими, направления-рецепты, деловито перекладывая, вроде как для вящего порядка — меньшие поверх больших. Аккуратность маньяка. Очевидно, это увлекательное физическое действие произвело на Соню психотерапевтический эффект («Вам спокойно! Мышцы ваших бедер…»), потому что Соня подняла к Кате уже достаточно наглые, вопрошающие глаза.

— Слушаю вас, — повторила с легким, едва заметным напряжением, с подчеркнутой предупредительностью.

Катя смотрела на нее, улыбаясь. Она бы, может, и ответила, но рот свело от ненависти, челюсти не разжать.

И, увидев, как она смотрит и улыбается — одними только плотно стиснутыми губами, а глаза холодные, неподвижные, как у мертвой, Соня пролепетала:

— Сережа, — и, втягивая голову в плечи, отстраняясь, как от удара, уже в полный голос: — Сережа! — но захлебнулась в крике с таким умопомрачительным всхлипом, точно кто-то вовремя и грубо пережал ее нежное горлышко.

Он — на ходу натягивая на голое тело рубашку, припрыгивая и ковыляя неловко на полувсунутых в кроссовки ногах. Он. Сережа. Се-ре-жа.

Сразу понял все. Схватил Катю за руку, поволок ее за собой. Он быстро тащил ее по каким-то светлым узким коридорам, пустым лестницам.

Катя торопилась следом, не успевая, прыгая через две ступеньки, счастливая.

Так, в бодром спринтерском темпе они выбрались на задний двор. Нечистый развал вокруг помоечного контейнера, глухая бетонная стена с куриной лапкой пацификов и матерным словом, счастливая толстая кошка на газоне. Здесь они остановились, оба — тяжело дыша, она — уставясь на него, как на идола, он — оглядываясь по сторонам.

— Я не могу без тебя, — сказала Катя. — Не уходи.

— Только давай без вот этого, — попросил Сергей, морщась.

— Не уходи, — сказала она. — У меня не получается без тебя жить.

Он застегивал рубашку, заправлял ее в джинсы.

— Ты только не дергайся, Катенька, — сказал он. — Все будет хорошо. Ты же умница. Ты красивая женщина. У тебя квартира, дача, машина. У тебя все еще будет.

Она слушала его внимательно, как собака — хозяина.

— Я не могу без тебя жить, — сказала она потом. — Я без тебя умираю.

Она улыбалась растерянно и виновато, смотрела вопросительно.

— Ой, мать, — он вздохнул, — я из-за тебя в психушку соскочу.

Тогда она сказала:

— Живи, как хочешь. Только не уходи. Тебе девка эта нужна? Пусть будет. Живи с ней. В дом ее приводи. Только не уходи.

— У тебя с головой все в порядке?

С рубашкой Сергей покончил и теперь завязывал шнурки, вольно болтавшиеся на кроссовках.

— Я понимаю, я мешаю тебе, — сказала она и вдруг предложила: — А ты меня убей.

Он обернулся, вздрогнув, и увидел ее смеющиеся глаза.

— Тебе же не привыкать, родной ты мой! — весело напомнила она.

Он ненавидел сейчас эту женщину и боялся ее.

Он шагнул к ней, ухватил пальцами за волосы — и как только голову не отвернул? — и увидел ее взгляд, радостный, властный, высокомерный.

— Ты приходи, — сказала она. — Я тебя ждать буду.

Он и в самом деле мог бы убить ее сейчас. Он понял это и оттолкнул, почти отшвырнул ее от себя.

— Я тебя всегда жду, — сказала она и смотрела так нежно, так преданно, лапушка.

— Ведьма, — сказал он, сатанея от бессилия и злости. Катя улыбнулась ему виновато, развела руками: что, мол, поделаешь, какая есть.


Она неслась не через поселок, а кружным путем, по старой дороге, теперь осиротевшей без машин и людей и потому позволившей Кате выжать из ее скакуна все его лошадиные силы.

Слепящее мельканье вытянутых теней. Задержанное на вдохе дыхание. Холодок в, — Соня сказала бы, — грудной полости.

В замшелом сумраке полудетской памяти скользнуло что-то библейско-былинно-мифологическое, о каких-то врагах, хазарах-халдеях, что ли, которые сами — суд и власть и нет над ними закона, и кони их прытче вечерних волков. Вот это — о вечерних волках — особенно запомнилось, видимо, изумив магнетической дикостью словосочетания. Катя, вспомнив, подумала о себе в поэтическом злобном упоении скоростью — я тоже вечерняя волчица (ах, ах, какое самомнение, деточка!), но она думала — и плевала я на всех вас, и будьте вы все прокляты; она думала — я тоже сама суд и власть, — и это было уже опасно.


На приятно-основательном старом диване в «Митенькином кабинете» под стоны и взвизги пружин энергично совокуплялись полуодетые Соня и Сергей.

— Уедем, уедем, — бормотал он, тыкаясь лицом в ее пушистые волосы, в ее душистую шею. — Уедем давай. Спрячемся где-нибудь.

— В мужья просишься, детка? А на фиг ты мне сдался? — она улыбалась польщенно.

— Ну и сучка же ты, — беззлобно сообщил он.

— От кобеля слышу, — бойко отозвалась она.

Пауза прервала диалог влюбленных по естественным физиологическим причинам.

После чего Сергей отвалился к стене, а Соня одернула юбку.

— Вот бы Катька твоя пришла! — мечтательно ужаснулась она. — Ой, что тогда будет!

— Ничего не будет. Она разрешила.

— Иди ты! — изумилась девушка. — Ну баба у тебя! Класс!

— Катю не тронь, — предупредил Сергей.

Ревность легкой тенью неприятно исказила хорошенькое Сонино личико.

— Всю юбку помял, сволочь. А чего это — «не тронь»?

Не ответил.

Соня приподнялась на локте, целовала его закрытые глаза, поглаживая ласковой лапкой его влажную грудь.

— Слушай, расскажи, как ты мужика-то ее прикончил?

Сергей открыл глаза.

— Ну расскажи, — канючила она.

— Ты что, совсем, что ли?

— Ну как, как ты его? Топором, да? Нет? А как? Задушил? Да? — Она навалилась вдруг на Сергея, смеясь, схватила руками за горло. — Жалко, что ли, рассказать? У, жадина-говядина!

И тут Сергей выдал ей хор-рошую оплеуху, пришедшуюся по розовой щечке. Ну не хватило у него чувства юмора, что поделаешь, бывает. Зато у Сони хватило.

— Ах ты дрянь! — захохотала она, садясь.

Растрепанные бронзовые волосы, золоченый кооперативный крестик, вскочивший с груди на загорелое плечо, смазанная тушь на веках.

Сергей опрокинул Соню, подмял ее под себя.

— Убивают, — лукаво хихикнула снизу Соня.

Он зажал ее рот своим.


На площади перед загородным рестораном был базар. Катя уже купила яблоки, помидоры и еще кой-чего, не произраставшее в саду ее дома, когда заметила тех двоих.

Соня и Сергей не столько покупали, сколько приценивались, болтали с торговками, рассматривали ужас до чего трогательных котят в картонных ящиках и ярких попугайчиков, развлекались, меряя меховые шапки.

«У него есть одна особенная улыбка, очень явная, откровенная, но такая стремительная, такая мимолетная: он не улыбается — он дарит тогда улыбку. А на руке выше запястья тривиальнейшая лиловая татуировка — толстенькая, расплывшаяся буковка «С». А еще есть такой жест — он меня очень забавляет — в моменты озабоченности морщить лоб и мелко-мелко поглаживать кончик носа согнутым указательным пальцем. А на внутренней стороне предплечья — беловатый шрамик, воспоминание о ноже, нежный, как складка на молочной пенке. И вот я принимаю его всего, все его жесты, манеры, словечки, болезни, и это уже не его, это такая же часть меня, как мое дыхание или взгляд, и даже эту его девку я готова принять наподобие дурной привычки, вроде как неумение пользоваться носовым платком. Я готова, готова, я готова принять, но меня-то об этом никто не просит, вот ведь незадача».

Катя повернулась и деревянными ногами пошла прочь.

Она уже сидела в машине, когда они ее заметили.

— Какие люди! — крикнула Соня, раскинув руки.

Катя опустила стекло.

— Радостная встреча, — без улыбки сказала она.

— Будет врать-то, — тоже без улыбки сказала Соня. — Только это ведь не моя вина, подруга. Так что зла на меня ты не держи. Лучше подбрось до поселка.

Сергей подошел и встал за ее спиной. Он смотрел на Катю.

— Садитесь, — сказала она, не глядя ни на него, ни на нее.

— Не надо, — сказал Сергей. — И так дотопаем, ножками.

— Вот сам и давай ножками, а я прокачусь.

Соня первой забралась на заднее сиденье. Сергей еще постоял возле Кати, — но она не смотрела на него, и он поплелся следом за Соней, устроился рядом с ней.

Катя вела машину, вцепившись в руль. Она смотрела перед собой глазами, слепыми от ненависти и отчаяния, и слушала короткие смешки на заднем сиденье, невнятные переговоры.

Еще раньше, прежде чем они подъехали к мосту, Катя поняла, что она будет делать теперь. Она думала: я ее не звала, видит Бог, я этого не хотела, она села в машину сама, так что, выходит, она сама попросила меня об этом.

Перед въездом на мост, Катя остановила машину. Она так долго сидела молча и неподвижно, что Сергей не выдержал.

— Что ты? — спросил он.

Она ответила не сразу:

— По-моему, колесо спустило.

— Ну вот, — расстроилась Соня. — А может, дотянем? Тут ехать-то всего ничего.

— Может, и дотянем, — сквозь зубы отозвалась Катя. — Пойди посмотри.

Сергей послушно полез из машины.

— Стой, — сказала Катя.

Он замер, уже вытянув одну ногу из машины, уже нырнув головой в дверь.

Катя посмотрела на него очень внимательно. Она прощалась с ним, но он этого не понял, хотя мог бы догадаться, все ведь только к тому и шло.

— Что? — спросил Сергей.

Она улыбнулась ему и сказала:

— Заднее левое.

Катя видела через зеркальце, как Сергей обходит машину. Она не стала дожидаться, когда он, проверяя, стукнет ногой по резине, нажала педаль газа и рванула вперед.

Соня крикнула сердито:

— Дура! Куда?! — Поняв случившееся только как ревнивое бабье хамство, но Катя глянула на нее коротко через плечо и Соня все поняла, увидев ее страшные глаза, их безумное бесовское веселье.

Машина взлетела на середину моста, резко повернула через полосу встречного движения и, пробив парапет, перевернувшись в воздухе, рухнула в реку.

Жалкой, жестокой пародией сбылось давнее желание Кати, мучавшее ее иллюзией власти и свободы.

И ничего не переменилось. Безмятежное небо, ветер в голых деревьях. Только одинокий мужчина на мосту, маленький человечек, распахивая в крике рот, присел на корточки, сжав ладонями лицо, да вода недолго бурлила в том месте реки, куда ушли две человеческие жизни, лишенные сознания вины и потому недоступные для раскаяния.


1991 год

Пираты XX века

Ранней осенью 1969 года советское грузовое судно «Зима» стояло у причала бирманского порта Рангун.

Еще не весь груз был выгружен из трюмов, еще плыл над палубой, покачиваясь на поскрипывающих тросах, последний трактор, как к борту судна подъехал крытый грузовик. Его сопровождали два джипа с полицейскими. Двое из них встали у трапа, остальные поднялись наверх, оцепили подход к трюму. Молодые, с безучастными лицами парни в темно-синей форме. На бедре у каждого — пистолет, подцепленный к поясу-патронташу, в котором латунно поблескивали патроны.

Радист Кондратюк, добродушный малый с круглыми голубыми глазами на круглом лице, присвистнул от удивления:

— А охраны-то!.. Будто зовото привезви… — Кондратюк лениво растягивал слова, букву «л» вообще не выговаривал.

— А ты как думал, салага? — важно заметил молоденький матросик Стеценко. — Нам вон с Кондратьичем и золото приходилось возить. — Он кивнул крановщику Клюеву: — Помнишь, Кондратьич?.. Вот такие кирпичи, пуда по два в каждом… В Англию везли, в Международный банк… Так я тебе скажу — охраны было не больше.

— Скажи, пожавуйста, — искренне изумлялся Кондратюк.

Темнокожие грузчики уже начали сносить груз в освободившийся трюм. Это были довольно большие банки из светлой жести. На каждой — надпись латинскими буквами:

«СССР, в/о МЕД ИМПОРТ».

Погрузкой распоряжался боцман — приземистый, тяжеловатый моряк с суровым лицом. Он хмурился, покуривал черную сигарету, стряхивая пепел в ладонь.

Второй помощник капитана Володя Сердюк и судовой агент — респектабельный, с сединой на висках человек в тонком белом костюме — следили за работами. Оба вели счет грузу. Каждую банку, скрывавшуюся в трюме, помечали в бумагах…

Когда погрузка закончилась, агент, второй помощник и представитель иммиграционных властей поднялись в каюту капитана.

Иван Ильич, сорокалетний капитан «Зимы», подписал коносамент — документы на груз, вручил их агенту. С этой минуты считалось, что груз принят представителем СССР. Агент улыбнулся, пожал капитану руку. Буфетчица внесла кофе и коньяк в широких фужерах. Агент сказал по-английски:

— Жаль, господин капитан, что вы не можете задержаться на день-два… У меня для вас очень выгодный груз на Индонезию…

— Не могу! — Иван Ильич приложил руку к груди. — Никак, уверяю вас… Груз ждут. Не сегодня-завтра встанет фармацевтический завод в Новосибирске. Этот опий нужен ему как воздух…

— Один завод?.. — удивился иммиграционный чиновник. — Один завод потребляет пять тонн опия?.. Почти четверть нашей годовой добычи…

— Это огромное фармацевтическое предприятие…

— О да! — заулыбался агент. — Русские масштабы нам известны… Кстати! — вспомнил он. — Надеюсь, груз застрахован? Не забывайте, сейчас сезон тайфунов… Впрочем, что я говорю. — Агент встал с бокалом в руке, лицо его стало серьезным, и он несколько напыщенно произнес: — Да оградит судьба свой лик суровый от всех идущих в море кораблей!

Гости выпили и стали прощаться.

— Итак, вы сейчас — прямо домой? — спросил агент.

— Нет, — ответил капитан. — Я должен зайти на Яву за каучуком. Ничего не поделаешь — контракт… Оттуда — прямо в Находку…

Агент и иммиграционный чиновник спустились по трапу на берег. У борта еще дежурили полицейские — они будут стоять до отхода. Агент раскланялся с чиновником, сел в автомобиль и поехал вдоль мрачных портовых сооружений. Правой рукой, нагнувшись, вынул из-под сиденья портативный радиопередатчик. Нажал клавишу:

— Я — «Лотос», я — «Лотос», слышите меня?..

— «Лотос», тебя слышим…

— Клиент направляется в Сурабаю на Яве, — сказал агент, понизив голос. — Пять тонн опия-сырца находятся в четвертом трюме, над твиндеком…

1. Моряк, потерпевший кораблекрушение

— Человек слева по борту!

Услышав крик впередсмотрящего, третий помощник капитана, двадцатитрехлетний штурман Саша Лаврик, стоявший вахту, бросился к левому борту, схватил спасательный круг и выбросил его в воду. Капитан одобрительно повел головой, а штурман уже командовал в микрофон:

— Экипажу дежурной шлюпки — к шлюпке! Шлюпку номер один к спуску!

Застопорили машину, по палубе раздался топот ног, боцман уже зычно командовал, распоряжаясь спуском шлюпки. Убедившись, что команда выполняется, Лаврик перешел крыло мостика, где капитан с биноклем в руках всматривался вдаль.

— Вон он! — кивнул капитан туда, где пенной дугой выгибалась кильватерная полоса, оставленная пароходом. Он передал бинокль штурману и, чуть насупившись, похвалил:

— Неплохо, штурман! Для начала неплохо!

Молодой штурман благодарно взглянул на него и прижался к окулярам бинокля…

Вскоре шлюпка со спасенным моряком была на борту. Его сразу же провели в лазарет — шел он сам, слегка покачиваясь от усталости и опираясь на руку доктора.

Матросов, ездивших за ним, обступили члены экипажа.

— Кто, кто он?..

— Черт его знает! По-русски ни бе ни ме… — объяснял разгоряченный путешествием матросик. — Лопочет что-то по-своему…

— Я понял так… — сказал Юра Микоша. — Он с либерийского судна… Матрос…

— Представляете, на обломке доски плавал… Это же надо!.. Шторм, акулы… Б-р-р…

— Молоденький какой! Страху-то натерпелся бедный! — говорила, покачивая головой, повариха Маша.

Подошел крановщик Клюев и протянул Маше связку трепещущей рыбы:

— Наловил, пока стояли… Ушицы ему, что ли, свари.

Маша побежала на камбуз.

— Ужасно романтично, правда? — говорила дневальная Наташа, по совместительству библиотекарь судна. — Кораблекрушение, шторм… Один в океане… Кажется, все — неизбежная гибель, и тут… корабль на горизонте! Какое нужно иметь мужество, чтобы вынести такое! Вот вы смогли бы так? — обратилась она к стоящему рядом радисту.

— Не… я птица не водоплавающая. Мне землю чувствовать под ногами надо.

— Так служили бы на берегу. Зачем же в рейс пошли?

— Охота посмотреть, как в заморских странах живут. Послушайте, Натавья Никовавна, — смущаясь, сказал Кондратюк, — есть такая река Вимпопо?

— Лимпопо? — переспросила Наташа. — Откуда это? Ах, Чуковский! Нет, это выдуманное название.

— А я думаю, она есть, — убежденно вздохнул Кондратюк. — Крокодивы там пвавают, бегемоты. До чего же бегемотов вюбью-у! Симпатичные зверюги!..

Из машинного отделения на палубу поднялся старший механик Сергей Веремеев, взъерошенный, пятно мазута под глазом — как синяк; в руках ветошь, которой он вытирает пальцы. Увидев рядом с Наташей Кондратюка, сказал с ходу:

— Маркони, тебя начальник радиостанции ищет. — Радист покосился недоверчиво, ушел.

Механик облокотился о планширь рядом с Наташей.

Наташе года двадцать два. Она казалась чуть старше из-за больших в тонкой оправе очков, за которыми прятались детские серые глаза. Все остальное вполне соответствовало ее юному и прелестному возрасту.

— Выдумали? — спросила она, стараясь быть строгой.

— Насчет чего?

— Насчет начальника радиостанции.

— Ага, — кивнул механик.

— Вы много себе позволяете…

— Что-то я вам хотел сказать…

— Если забыли, значит, не самое важное.

— Библиотека сегодня будет открыта?

— Как всегда. После обеда…

— Я зайду. Мне надо с вами поговорить…

Она пожала плечами:

— Поговорим, если вспомните о чем…

Тут по трансляции объявили:

«Старшему механику Веремееву немедленно подняться на мостик!»

Склянки на полубаке отбили полдень. С последним ударом спасенный моряк открыл глаза, резко привстал и обвел цепким, схватывающим взглядом помещение лазарета. Казалось, он вспоминал, где находится.

Послышались шаги в коридоре, и моряк снова откинулся на подушку.

— Я вот ушицу ему принесла, — прошептала Маша доктору, косясь на дверь, за которой спал спасенный моряк. — Ребята рыбы наловили, так вот…

— Пойдем, посмотрим, как он там, — сказал доктор и, скривившись, схватился за щеку.

— Болит? — спросила Маша.

— Невозможно, как больно… — Доктор говорил с небольшим эстонским акцентом.

— Шалфеем пробовали?

Доктор кивнул.

— Давайте, я заговорю его. Не верите? Я заговор от зубной боли знаю. Мне бабушка бывало пошепчет — мигом снимало.

Доктор безнадежно махнул рукой:

— Не выдумывай, Мария!

Они открыли дверь в изолятор. Моряк не спал. Доктор подсел к его кровати, пощупал пульс. Улыбнулся, потрепал его по руке:

— Молодец! Даже не верится — четверо суток в воде…

— Поешь, миленький, — Маша протянула моряку чашку с ухой. Отошла в угол и, подперев щеку рукой, стала смотреть, как он, обжигаясь, пил горячий бульон.

— Худой-то какой! — жалостливо сказала она. — Ничего, на наших харчах быстро раздобреешь…

— Йес, йес, — быстро закивал головой моряк.

— Ешь, ешь, — кивнула Маша, по-своему переводя его слова.

В кают-компании заканчивали обедать, когда, извинившись, вошел доктор и, наклонившись к капитану, сказал ему что-то, понизив голос.

— Прекрасно, — кивнул капитан. — Зовите его сюда!

Капитан встал. Доктор вышел, и тут же появился в дверях спасенный моряк. Он был одет в белые холщовые штаны, в чью-то тельняшку. На голове косо сидела фуражка с крабом. Он снял ее, поклонился, прижав руку к груди:

— Спасип… Спасип…

Капитан протянул ему руку.

— Как вас зовут? — спросил он по-английски.

— Салих. — Моряк снова поклонился.

— Мороз Иван Ильич… Это мой первый помощник… — Капитан стал представлять членов экипажа, Салих всякий раз прижимал руку к груди и наклонял голову.

— Спасип, спасип… — говорил он каждому.

— Садитесь. Можно ему вина? — обратился капитан к доктору.

— Не стоит.

— Как называлось ваше судно? — спросил капитан.

Моряк посерьезнел:

— «Самюэль Д. Карльстон». Мы шли рейсом Сидней — Йокогами с грузом хлопка. Попали в тайфун…

Старпом — тучный, не по-морскому домашний, улыбчивый моряк — кивнул:

— Четверо суток назад. Нас он задел краем…

— На судне начался пожар. Загорелся хлопок в трюме… — Видимо, моряку трудно было говорить — заново переживать случившееся. Пальцы его судорожно сжимались, он заикался. Капитан сел рядом, положил руку на плечо:

— Успокойтесь. Кто-нибудь спасся еще? Примерные координаты? Мы свяжемся с судами, находящимися в этом район…

— Была такая паника. Дрались за спасательные круги… За место в шлюпке… — Пальцы Салиха снова стали сжиматься, плечи затряслись в беззвучных рыданиях. Капитан встретился взглядом с глазами товарищей. Все были взволнованы рассказом моряка.

— Разрешите? — произнес вошедший второй помощник капитана Володя Сердюк. — В пяти кабельтовых — неизвестное судно.

— И что? — недовольно спросил капитан. — Поприветствуйте его, как положено.

— Мне кажется, вам лучше подняться на мостик, — загадочно сказал помощник.

— Что такое? — пробурчал капитан, поднимаясь из-за стола. — Сегодня день происшествий…

2. Покинутый корабль

Чужое судно молчаливо покачивалось на волнах. Это была большая, старинной постройки двухпалубная паровая яхта, когда-то, видимо, дорогое и быстроходное судно. На обшарпанном борту ее можно было прочесть название: «Меркури».

На палубах судна, на носу его, на ходовом мостике не было видно ни одного человека. Похоже, команда покинула корабль.

Капитан отнял от глаз бинокль:

— Целехонько. Ни единого повреждения…

— Смотрите, и флага нет, — заметил старпом.

Появился начальник радиостанции:

— Не отвечают.

— Шлюпку на воду! — приказал капитан. Перед ним вывернул третий помощник:

— Разрешите, Иван Ильич? — Лаврик нетерпеливо переступал ногами, глаза его возбужденно блестели — маленькое приключение манило прелестью неизвестности.

Капитан кивнул, едва сдерживая улыбку:

— Возьмите двух матросов и второго механика. Посмотрите, что там с машиной. — Он повернулся к начальнику радиостанции. — Ступайте и вы, Владимир Иванович. Свяжитесь с нами по рации.

Лаврик застучал каблуками по трапу, капитан крикнул вдогонку:

— Всем на борт не подниматься! Двоих оставите в шлюпке!

Капитан и его помощники перешли на крыло мостика и стали следить за шлюпкой.

С ходового мостика видно было, как она приблизилась к борту «Меркури», пошла вдоль него, обогнула корму, скрылась из виду…

Прошло несколько минут — на палубе покинутого судна никто не появился. Капитан обернулся и поймал встревоженный взгляд старпома.

Три низких гудка проплыли над водой — никто не ответил.

Весь экипаж «Зимы» высыпал на палубы.

Тогда капитан приказал дать ход машине. «Зима» обогнула чужое судно и вышла с его другого борта. Под свисающим шторм-трапом качалась на волне пустая шлюпка, в ней — никого.

— Как дети, ей-богу! — рассердился капитан.

Но тут на мостике «Меркури» возникла фигура человека; далеко, не разобрать, но похоже — штурман (та же белая с черными погонами рубашка). «Подходите!» — двумя сигнальными флажками передал он единственную фразу.

Старпом взялся за бинокль, но штурман уже сбежал по трапу на палубу и исчез.

Суда стали сближаться.

В это время оставленный без внимания Салих, толкавшийся тут же, на палубе, незаметно перешел на другой борт, где не было людей, поднялся по трапу и, еще раз оглянувшись, юркнул в коридор, ведущий к каюте капитана. Коридор был пуст. Салих подошел к двери каюты, прислушался и толкнул дверь.

Дальше он действовал решительно и быстро. Достал связку странных ключей, одним из них, длинным, похожим на отмычку, довольно быстро открыл сейф, стоявший в кабинете. Протянул руку и вынул из темной глубины сейфа пистолет.

Теперь Салих уже не шел, а двигался мягкими большими прыжками. С пистолетом в руке он снова появился в коридоре, метнул взгляд по сторонам, в два прыжка достиг двери в радиорубку. Замер, готовясь к броску.

Резким ударом ноги он распахнул дверь и впрыгнул в радиорубку.

Радист Кондратюк, сидевший за пультом, не успел даже испугаться. Он поднял на Салиха удивленные голубые глаза, и Салих, поморщившись, ударил его пистолетом по голове. Радист обмяк и сполз со стула.

Салих опытным взглядом обвел радиорубку, перешагнул через радиста, нагнулся и несколькими быстрыми движениями отвинтил приборную доску блока питания. Покосившись назад, вынул из кармана на поясе целлофановый пакетик, оторвал зубами край и высыпал белый порошок на поверхность блока, покрытую сложной системой проводов. Поджег порошок и отскочил в сторону. Раздался глухой тихий взрыв, и радиорубка осветилась голубым светом — произошло короткое замыкание…

Борт чужого судна был уже рядом — молчаливый, таинственный.

Старпом сложил рупором ладони, крикнул:

— Штурман! Где вы там?

За кормой мертвого корабля неожиданно забурлила вода. Он стал приближаться к «Зиме».

— Сумасшедшие, что они делают?! Стоп, машина! — скомандовал капитан.

Но корма «Меркури», все ускоряя движение, неудержимо наваливалась на «Зиму».

— Полный назад! — в ярости закричал капитан. — Кранцы за борт!

Корабль стал отрабатывать назад, нос его медленно разворачивался в сторону надвигающегося судна, пытаясь встать к нему лагом — смягчить удар. Но корма «Меркури» была уже в нескольких метрах от борта «Зимы», и тут у боцмана, стоявшего наготове с кранцем в руках, перехватило дыхание. За кормой чужого судна плескалось в воде тело человека. Бурлящий поток выкинул труп на поверхность, развернул лицом к боцману, и тот с ужасом узнал в нем молодого третьего помощника Сашу Лаврика.

Вдруг с борта «Меркури» полетел на палубу «Зимы» какой-то предмет, привязанный к канату. Один из матросов подбежал к нему, поднял — это была металлическая «кошка» — и хотел выбросить за борт. Ноканат натянулся, матроса швырнуло к борту, «кошка» со звоном вцепилась в дерево планширя. И мгновенно борт чужого судна ощетинился стволами автоматов. Корпуса обоих судов с тяжелым скрежетом соединились друг с другом, на палубу попрыгали вооруженные люди, кто-то дал очередь поверх голов…

Пули пробили стекла ходового мостика, и стоявший рядом с капитаном первый помощник, схватившись за лицо, стал отклоняться назад. Капитан поддержал его.

Второй помощник Володя Сердюк подбежал к авто-аларму, разбил стекло и нажал на красную кнопку — авто-аларм должен был автоматически послать сигналы «SOS». Но лампочка индикатора не загорелась. Володя кубарем скатился с трапа.

Дверь в радиорубку была открыта. Володя остановился с разлета. Радист лежал на полу ничком; окровавленная голова на пороге — капли крови падали на сверкающую бронзу комингса. Клочья белого дыма вываливались из радиорубки. Снизу, с палубы, доносились глухие выстрелы.

Радист еще дышал, Володя поднял ему голову и тут услышал шаги — кто-то бежал сюда. Он впрыгнул в радиорубку, притаился и, когда в проеме двери показался человек, бросился на него, выбил автомат из рук. Оба упали. Володя поднялся. Прямо перед ним, широко расставив босые ноги, стоял, приготовившись к нападению, приземистый желтолицый человек с узкими прорезями вместо глаз.

С потемневшими глазами Володя, огромный, страшный в гневе, пошел на него, выставив вперед руки. Убить, задушить, разметать — написано было на его искореженном ненавистью лице.

Человечек отскочил назад, изогнулся и, совершая обратное движение, вытянувшись в обезьяньем прыжке, с каким-то утробным, идущим изнутри криком сильно ударил Володю пяткой в лицо. Володя отлетел, ударился о переборку, вскочил в горячке и тут же напоролся на новый разрушающий удар в живот. Он упал на палубу без сознания — только спазматически дергался рот, захватывая воздух…

Бандит нагнулся, перевернул штурмана на живот, заломил назад руки и концом заранее припасенной веревки связал их за спиной. Потом он втащил штурмана в радиорубку и захлопнул дверь…

Когда выстрелы стихли, на мостике пиратского корабля появился пожилой седоватый человек с загорелым жестким лицом. Он поднял к глазам бинокль и осмотрел пустынный горизонт. На мостик поднялся возбужденный, разгоряченный боем Салих.

— Молодец, малыш! — сказал человек, не отрывая от глаз бинокля.

Салих довольно улыбнулся:

— Команда связана, Мастер. Мы их заперли в каюты. Что прикажете делать с ними?

— Сначала — груз…

— Трюм полон каучука…

— В воду! — взмахнул он рукой и снова поднес к глазам бинокль. — Торопитесь с разгрузкой…

— Что же будет с экипажем? — осторожно повторил свой вопрос Салих. — Раз уж так получилось… Мне кажется, их опасно оставлять…

— Я обдумаю этот вопрос. Идите!

3. Перед лицом смертельной опасности

Наступила ночь. Огни на обоих судах были потушены, и только слабый свет одной качающейся лампы освещал место разгрузки. Стрела грузового крана подняла из черного зева трюма сетку, набитую тяжелыми каучуковыми шарами, отвела ее за борт — сетка раскрылась, и шары вывались в море. Один шар зацепился за сетку и на обратном движении стрелы вывалился на палубу. Люди в ужасе шарахнулись от него. Тяжелый шар подпрыгнул, опустился на палубу, снова скакнул вверх, задел за угол трюма, изменил направление полета и настиг убегающего пирата. Раздался отчаянный вопль…

Старший механик Сергей Веремеев лежал связанный в каюте и скрипел зубами от боли и унижения. Болела кожа на руках, содранная веревкой, ныли свернутые, занемевшие суставы. На лбу горела красная, кровоточащая ссадина. Механик перевернулся, чтобы лечь на живот, и вдруг замер.

Он услышал голоса. Суда стояли борт о борт, иллюминатор каюты старшего механика находился как раз напротив иллюминатора каюты пиратского судна, где состоялся этот разговор. Механик хорошо различал каждое слово.

Разговаривали двое по-английски:

— Надо сматываться, Измаил. Все это кончится плохо.

— Ты думаешь, он прикончит команду?

— А что теперь делать — мертвых не оживишь… Глупо оставлять этих… Тут пахнет международным скандалом. За нас примутся со всех сторон. Если судно затопить, все свалят на какую-нибудь дыру в океане. Люди любят таинственные исчезновения.

— Ты прав, Ной. Но сначала я хочу получить свой куш, раз уж мы все равно записали души в ад…

— Слушай внимательно, Измаил. Капитан постарается освободиться от груза немедленно, он жжет ему руки. Я слышал, что покупатель сам придет на остров… Мы получим деньги и растворимся. У меня есть план, но мне нужен компаньон, хорошо знающий этот архипелаг…

Механик лежал, боясь пошевелиться. Чей-то крикливый, начальственный голос прервал разговор:

— Работать, шакалы, работать! Перекурите на дне морском, если застрянем тут до утра…

Голоса стихли.

Поняв, какая им всем грозит беда, механик стал лихорадочно действовать. Он упал с кровати, перекатился по полу к столу. С усилием встал на колени спиной к ящикам стола. Затекшими пальцами выдвинул один из ящиков, достал кипятильник.

Теперь нужно воткнуть штепсель в розетку. Для этого надо встать, а ноги связаны. Каждое движение достается огромным трудом. Опираясь спиной о стену, Сергей поднялся. Долго не мог попасть вилкой в отверстия розетки.

Пальцы не слушались… Спираль кипятильника стала нагреваться. Затлело ковровое покрытие. Металл разогрелся докрасна.

Механик снова опустился на колени и, отгибаясь назад, стал подносить связанные кисти рук к раскаленному металлу. Вскрикнув от резкой обжигающей боли, он отдернул руки…

В коридоре послышались шаги. Похоже, тащили что-то тяжелое.

— Спускайте в машинное отделение! — распоряжался голос. — Да осторожнее с детонаторами, дьявол вас побери! На тот свет торопитесь?!

На лбу механика выступили капельки пота. Он стиснул зубы и, закрыв глаза, стал снова отгибаться назад. Резко лег на раскаленное железо…

Над океаном занимался рассвет.

Заработала машина пиратского судна. Бандиты один за другим вернулись на свой корабль, выбрали канаты. Борт «Зимы» стал удаляться.

Оставленное судно тихо покачивалось на легкой океанской зыби. Вдруг корпус его вздрогнул, судно закачалось на воде — словно запертое чудовище яростно забилось внутри. Палуба в середине корабля поднялась, и над ней взвилось облако черного дыма. И тогда только донесся звук взрыва.

Судно осело и стало тихо погружаться в воду.

В коридоре комсостава было тихо, и только откуда-то снизу доносилось слабое урчание. Это вода с жадным чавканьем заглатывала изнутри судно.

Послышался шум — кто-то колотился в одну из дверей. Дверь наконец с треском распахнулась, и в коридор вылетел механик Веремеев, крепко ударившись о переборку. Он с трудом поднялся на ноги. В изуродованной, окровавленной руке его был зажат нож. Веремеев подошел к двери, ведущей на открытую палубу, осторожно выглянул из нее.

Пиратский корабль вот он — рядом. Оттуда тонущее судно как на ладони.

Салих осмотрел в бинокль горизонт, снова вернулся к тонущему судну. Оно дало резкий крен на бок и было готово вот-вот зачерпнуть бортом воду. На палубах — никакого движения.

Казалось, Салих испытывал садистское удовольствие от вида гибнущей жертвы — губы его шевелились, словно жевали что-то, в глазах появился влажный блеск. Капитан взглянул на него, сказал неприязненно:

— Будет смаковать, малыш. Займись делами!..


— Живее, живее! — распоряжался Веремеев в полузатопленном коридоре, где жила команда. — По палубе двигаться ползком! Сбор у шлюпки номер два! Где женщины? Куда их заперли, кто видел?

Двери всех кают были уже открыты — женщин там не было.

— Сергей Сергеич! — К механику, хлюпая по колено в воде, пробрался матрос Юра Микоша. — Они в библиотеке!

— А-а, черт! — выругался механик. — За мной!

Они двинулись в глубь коридора. Библиотека располагалась палубой ниже, в помещении бывшей бельевой.

Они подошли к заполненному водой проему, из которого торчали только поручни трапа. Механик и матрос переглянулись. Держа в руке ключ-вездеход, механик стал спускаться по трапу. Когда воды стало по грудь, он глотнул воздух и нырнул вниз.

Он подплыл к двери в библиотеку, ощупал ее рукой, нашел отверстие замочной скважины, вставил ключ, повернул его…

Вскоре голова Веремеева показалась из воды в проеме трапа. Он схватился за поручень, встал ногами на ступеньку. Тяжело дыша, с остановками стал говорить:

— Воды там немного… Но одному дверь не открыть… Вода в библиотеке держит ее… Надо задержать дыхание на минуту, не меньше… сможешь?

Юра побледнел, ответил не сразу:

— Попробую…

Механик пристально посмотрел на него:

— Сможешь… Должен суметь… Только не борись, не трать силы… Нас швырнет внутрь… Дай воде заполнить помещение… Тогда встречный поток ослабнет…

— Понял, — сказал Юра. — Пошли!

— Подожди… Соберись как следует… Успокойся…

Они стояли друг против друга, тяжело дышали, готовясь к броску…

Воды в библиотеке было по пояс, но она прибывала, и в тишине слышны были зловещие посвисты воды, которая всасывалась в щели двери.

Три женщины устали бороться за жизнь и звать на помощь. Они стояли на диване, беспомощно прижавшись друг к другу, и с ужасом следили за прибывающей водой. По комнате плавали набухшие книги. Вдруг Наташа встрепенулась, услышав что-то.

— Он! — крикнула она отчаянным, сорванным голосом. — Я знала, он придет! Сережа-а! Мы здесь!!!

Женщины спрыгнули в воду и, расталкивая месиво книг, ринулись к двери. Они уцепились за дверь, стали тянуть ее на себя. В образовавшуюся щель хлынула вода, дверь раскрылась. Грязный водопад, в котором мелькнули две мужские фигуры, обрушился на них и отбросил назад. И все завертелось в чудовищном водовороте воды, книг и человеческих тел. Когда помещение наполнилось водой и движение воды стихло, казалось, что все погибли. Но вот зашевелилась, задвигалась фигура механика, он поплыл, широко разводя перед собой руками, пока руки его не натолкнулись на одну из женщин.

Зажав ей рот ладонью, Веремеев поплыл к выходу. Вскоре оба они оказалась на поверхности. Маша — это была Маша — не потеряла сознание, она сразу начала кашлять, бессильно повиснув на руках механика. Из воды вынырнул Юра, держа одной рукой буфетчицу Власту. Юра сам нахлебался, его начало выворачивать, механик не мог сказать ни слова.

Текли секунды, внизу погибал человек, но ни один из них не мог пошевелиться от усталости. Наконец механик с трудом оторвал плечо от переборки и неверными шагами стал спускаться по трапу. Матрос расширенными от боли глазами следил за ним. Вода дошла механику до подбородка, он судорожно глотнул воздух, вскинул вверх руки и ушел на дно.

Он плыл по дну библиотеки, метр за метром ощупывая перед собой пол. Наташу он нашел лежащей на полу под книжным шкафом. Веремеев ногой оттолкнул шкаф — он легко ушел вверх — и потянул к себе тело девушки.

Воздух в легких у него кончился, непроизвольно открылся рот — пузырьки воздуха поплыли не вверх, а вперед, — и механик судорожно заработал ногами и свободной рукой. И тут в воде перед ним появился Юра, принял у него из рук девушку. Механик, оставив ее, рванулся наверх…

Пиратское судно не торопилось уходить, оно удалилось всего на несколько кабельтовых, и в бинокль с его борта хорошо было видно все, что могло происходить на правом борту тонущего судна. Поэтому удалось спустить только одну шлюпку с левого, резко наклоненного и невидимого пиратами борта.

Крадучись, моряки спустились в шлюпку — сначала женщины, потом мужчины и последним — капитан с вахтенным журналом в руке. Туда же перенесли раненого Кондратюка и Наташу, все еще не пришедшую в сознание. Доктор продолжал делать ей искусственное дыхание.

— Все? — спросил капитан.

— Все, кто живы, — ответил боцман.

Перегруженная шлюпка отошла. Боцман, сидевший на руле, правил так, чтобы тонущий корабль, пока держится на плаву, скрывал их от взглядов пиратов.

Но корабль вот-вот потонет, и тогда шлюпка будет обнаружена.

— Хотя бы туман… — моляще сказал кто-то.

Но солнце светило ярко и безжалостно.

Неожиданно корабль резко наклонился, черпнул бортом воду и в несколько секунд перевернулся, обнаружив округлое, обросшее ракушками днище.

Капитан снял фуражку.

— Пропали, — тихо сказал боцман.

Но он еще держался на плаву — корабль, который совсем недавно был их домом. Жить ему осталось несколько секунд. Сейчас он уйдет на дно и исчезнет последняя завеса, скрывающая шлюпку с безоружными людьми от врагов.

— Лево руля! — приказал вдруг капитан. — Держи на восток!

Люди удивленно оглянулись на капитана. Выйти из-под прикрытия и открыться пиратам?

— Лево! — повторил капитан. — Встанем против солнца. Оно ослепит их…

Маневр капитана стал понятен минуту спустя… Пока судно тонуло, взгляды пиратов были сосредоточены на нем. Но вот на месте, где стоял корабль, осталась только крутящаяся воронка, потом исчезла и она. И тогда Салих взял бинокль и стал осматривать горизонт.

Как раз в это время шлюпка нырнула в световую дорожку, оставленную на воде восходящим солнцем, и растворилась в нем…

4. Одиссея парусной шлюпки

Наступила теплая тропическая ночь. Шлюпка взяла курс на север. Там проходила большая океанская дорога, по которой множество судов двигалось в направлении Сингапура и Гонконга.

Время от времени они зажигали фальшфейера и пускали в небо ракеты. Боцман сам смастерил парус, который добавил хода шлюпке.

Их осталось двадцать: семнадцать мужчин и три женщины. Власта плакала. Напряжение страшного дня спало, и прорвались слезы.

Капитан положил ей руку на плечо:

— Ну что ты? Все самое ужасное позади…

— Боже мой! — не могла остановиться Власта. — Какие еще есть люди на свете!

— Они не люди, девочка…

Наташа пришла в себя. Сразу похудевшая, с осунувшимся лицом, она лежала на спине, закутавшись в чей-то бушлат, и смотрела в небо, на чужие созвездия.

Доктор занялся Веремеевым: перевязал обожженные руки, нашел глубокую царапину на голове, обработал ее йодом, перевязал…

— Что, док? — спросил механик с улыбкой. — Зуб, я вижу, отпустил? Не до зуба стало, а?

— Представьте себе… — закивал головой доктор. — Забыл и думать… — Он осекся, потрогал языком болевший зуб, потом пальцами пошатал его и выплюнул на ладонь.

— Курат! — выругался он по-эстонски. — Мне его в драке вышибли…

Механик рассмеялся, доктор стал вторить ему высоким смешком.

Капитан с боцманом переглянулись. Внимание их привлекла темная туча с розовыми краями, набухавшая на горизонте…

Утро встретило мореплавателей шквальным ветром. Утлое суденышко перестало слушаться руля и отдалось воле океана. Шлюпку высоко кидало на волну, и пенный гребень окатывал людей брызгами. Все, кто не участвовал в управлении шлюпкой, вычерпывали воду со дна. Трудились без устали, без остановки, а воды на дне шлюпки не уменьшалось…

Шторм длился несколько дней. Он сбил шлюпку с курса и унес ее далеко на юго-запад…

Снова наступил зной.

Кончились запасы воды и съестного.

В этот день умер радист Кондратюк, от раны, нанесенной пиратом. Не из чего было сделать саван, чтобы похоронить его по морскому обычаю. И не было груза под рукой, чтобы опустить моряка на дно, к земле, которую он так любил. Его просто в молчании опустили за борт, тело чуть погрузилось в воду и еще долго виднелось за кормой. Казалось, радисту не хотелось покидать товарищей.

Все с надеждой всматривались в пустынный горизонт.

Власта горела в лихорадке. Доктор, сам с опухшими, воспаленными губами, держал ее голову на коленях, иногда прикладывая смоченный в соленой воде платок ко лбу — лекарства в аптечке кончились.

Вдруг у боцмана, который сидел с удочкой на корме, клюнуло. Он стал выбирать леску, уже показалось серебряное тельце рыбы, как тут сверху упала на воду чайка и, подхватив рыбу, отпрянула в сторону.

Яростный вопль раздался из шлюпки. Люди кричали, грозили чайке кулаками.

— Тварь прожорливая! — выругался боцман.

— Братцы! — догадался кто-то из матросов. — Похоже, земля рядом. Птицы появились…

Забыв про чайку, моряки стали озираться вокруг, словно земля должна была возникнуть тут же, немедленно.

Но горизонт был пуст, и только редкие облака оживляли его. Облака эти, по мере движения шлюпки, постоянно меняли форму — то скапливались вместе, то расцеплялись, расслаивались и исчезали вовсе. Только одно маленькое облачко оставалось неподвижным. Это могло означать только одно…

Взгляды людей были прикованы к этому облаку.

Прошло несколько часов — облако по-прежнему висело на одном месте.

— Остров! — почти выдохнул боцман. Люди в шлюпке обнимали друг друга, смеялись, плакали. Капитан сверился с картой:

— Нас несло на юго-запад. Возможно, это острова Микронезии. Здесь их тысячи. Маленькие атоллы. Часто без воды и растительности. Знаменитые кольцевые атоллы Микронезии…

К вечеру пустынные берега острова были уже рядом. Это действительно атолл. Безымянный атолл в океане — творение коралловых полипов.

Подойти к берегу не просто. Он ощетинился подводными рифами. Там, где они выглядывали из воды, кружили водовороты, прибойная волна перехлестывала через рифы и билась о скалы.

В одном месте ветры и вода выели небольшой грот в коралловых скалах — в нем можно укрыться. Шлюпка пристала к берегу. Наконец-то люди оказались на земле. Но какая была она голая и суровая! В острых шероховатостях кораллов, вся как бы изъедена оспой. В этих выемках сохранилось чуть-чуть дождевой воды. Собрав ее по капле, дали напиться Власте, метавшейся в жару.

Двоих капитан послал на разведку — поискать, нет ли на острове воды и более удобного места для лагеря. Пошли механик Сергей Веремеев и матрос Юра Микоша.

Карабкаясь по острым коралловым наростам, они стали подниматься на вершину береговых скал.

— Робинзону повезло больше, — задыхаясь говорил Юра. — У него на острове было все. И молоко, и мясо…

Неожиданно тяжелая рука механика ударила его по спине между лопаток, Юра плюхнулся на камни. Механик припал рядом.

— Вы что?

— Т-с-с… — зашипел на него механик. — Смотри!

Прямо перед ними широким кольцом расстилался каменный остров. Плавной дугой в него вписывалась лагуна, соединявшаяся с морем серебряной ниткой воды — словно застывшая капля океана. На берегу лагуны в центре острова на белом как мел песке росло несколько пальм, стояли два-три туземных бунгало, голубой струйкой поднимался к небу дым костра. При заходящем солнце гладкое зеркало воды в лагуне отсвечивало золотом. Посредине лагуны стоял на якоре пиратский корабль…

5. В логове

Маленький отряд в пять человек отправился на разведку — капитан, механик, второй помощник и двое матросов.

Вечерело. Солнце еще не опустилось в океан и красными низкими лучами освещало пиратский лагерь. Спрятавшись за выступами скал, пятеро моряков наблюдали за лагерем.

Из бунгало доносилась музыка. Под пальмами туземные женщины в открытых одеждах стирали белье. На судне, стоящем на рейде, зажгли электричество. Оттуда пришла моторная шлюпка, высадила двоих. Один, вооруженный автоматом, остался в шлюпке.

— Пулемет! — шепнул Володя Сердюк, второй помощник.

Капитан посмотрел в бинокль. На высокой скале у выхода из лагуны в океан — пулеметное гнездо. И двое около него.

Горел очаг, на нем что-то жарилось. Дразнящий запах кружил голову. Женщина, дежурившая у костра, отошла куда-то.

— Товарищ капитан, — стал умолять Юра Микоша. — Разрешите?! Хоть червяка заморить…

— Пусть твой червяк заткнется! — шепотом ответил ему механик. — Достаточно он терроризировал камбуз…

Из бунгало вышел один из бандитов — на бедре у него висел пистолет, — подошел к костру, окликнул женщину. Что-то сказал ей, обнял. Она оттолкнула его. Он засмеялся, нагнулся над очагом, выхватил, обжигая пальцы, кусок мяса, стал есть.

Механик сплюнул — слюна заполнила рот.

Пират вразвалку пошел за дом.

— Куда он?

— В гальюн. Куда еще?..

Они переглянулись. Не сговариваясь, стали переползать ближе к дому.

Пират вернулся в бунгало. Оттуда доносились музыка, голоса. Из окна вылетела пустая банка из-под пива, за ней — другая.

— Пиво пьют… — с завистью вздохнул Юра.

— Ничего, — успокоил его механик. — Зато следующего ждать недолго.

Действительно, вскоре появился еще один пират, повернул за дом.

Механик перекинул ракетницу из одной руки в другую, привстал. Капитан остановил его:

— Подождем. Он без оружия…

У следующей жертвы, направляющейся к гальюну, болтался на поясе пистолет. Это был кривоногий низенький человек с узкими глазами.

Володя Сердюк ахнул:

— Мой! — Под глазом у второго помощника все еще виднелось большое лиловое пятно. — Иван Ильич, дайте я его возьму!

Механик и второй помощник поползли, потом рывком перебежали к гальюну. Сквозь тростниковые стены к голове пирата с двух сторон приставили стволы ракетниц.

— Не двигайся!

— Руки!

Пират онемел от страха. Механик вынул у него пистолет из кобуры. Володя выдернул ремень из штанов, рывком оторвал пуговицу.

— Дуй вперед! — приказал механик. Пленный, придерживая штаны, вышел из гальюна. Подталкивая его стволами, они побежали к своим.

Механик вдруг остановился, словно почувствовал на себе чей-то взгляд. С пальцем на спусковом крючке он обернулся — никого. Насторожился и второй помощник. Обведя взглядом каменистые неровности, они двинулись дальше.

Но механику не показалось. За ним действительно наблюдали из-за камня большие настороженные глаза.

Когда отряд тронулся в обратный путь, следивший за ними приник к земле и ползком стал передвигаться следом. Теперь можно было разобрать, что это женщина. Молодая гибкая женщина, одетая в легкую юбочку. В руке у нее был широкий короткий нож, каким открывают створки раковин.

Отряд стал спускаться к берегу, женщина не рискнула следовать за ним — тут было открытое место. Она спустилась к морю чуть поодаль и скользнула в воду. Долго плыла под водой, вытянувшись и едва заметно перебирая руками и ногами. Скалы были покрыты водорослями, перед лицом ее проплывали стайки разноцветных рыб, по дну ползали крабы и морские звезды — пожиратели кораллов. Из-за скалы метнулись щупальца осьминога, и ныряльщица легко и быстро отпрянула в сторону.

Вскоре глаза ее показались над поверхностью заливчика с нависающими над ним скалами. Люди, за которыми она следила, были здесь, под сводами мрачного грота. Были еще и другие люди, среди них женщины. Пират, которого они привели, тоже находился тут, окруженный этими людьми.

Пират оказался малазийцем, желтолицым, морщинистым, с мечущимися из стороны в сторону глазками. Голова его была перевязана грязным бинтом — след схватки на палубе. На вопрос капитана он отвечал на своем быстром, мелко нашпигованном словами языке.

— Темнит, — с ненавистью сказал Володя Сердюк. — Понимает прекрасно. Задушу! — Володя сунул ему под нос огромный кулак.

— Сколько бандитов осталось на судне? — повторил вопрос капитан. Он постучал по циферблату часов. — Даю минуту!

— Не понимай, — трясясь ответил пират на ломаном английском. Он сидел на камне у самой воды и все время косился на Володю, стоявшего рядом.

Длинный низкий гудок разорвал воздух. Люди насторожились.

— Что бы это значило? — подумал вслух капитан. — Условный сигнал с судна? — Он посмотрел на часы: — Ровно восемь… — Капитан перевел взгляд на пленного и вздрогнул от неожиданности.

Глаза пирата выпучились, рот судорожно открылся, захватывая воздух, он привстал и ткнулся лицом к ногам капитана. В спине его торчала рукоятка ножа.

И тут Юра Микоша с коротким вскриком бросился в воду и исчез в глубине. Люди заметались по берегу, никто не понял, что произошло.

А под водой шла борьба. Юра настиг ныряльщицу, но она оказалась ловчее под водой и, сопротивляясь, увлекала его все глубже и глубже. Он понял, что надо отступить, но не так-то просто оказалось сбросить с себя гибкую, как угорь, женщину. Последним усилием Юра оторвался от нее и устремился наверх. Но воздуха не хватило, рот его открылся, он стал заглатывать воду, и движение замедлилось…

Солнце уже скрылось, и вода в заливчике, и без того темная от нависающих скал, превратилась в черную непроницаемую массу. Но вот поверхность воды у самого берега вспучилась пузырьками воздуха, идущего из глубины, и над водой показалась голова девушки со спутанными волосами и измученным долгой борьбой лицом. Она что-то держала в руке. К ней подскочили и вытащили на берег — сначала ее, а затем бездыханное тело матроса. Через секунду он открыл глаза и, извиваясь по земле, стал отплевывать набравшуюся в желудок воду.

Механик нагнулся к испуганной, сжавшейся в комок девушке:

— Кто ты?

Она тяжело дыша, быстро перебегала глазами с механика на людей, стоявших вокруг нее, потом на пирата с торчащим в спине ножом.

Механик тронул ее за плечо, улыбнулся, кивнул в сторону Юры:

— Ты спасла его. Ты наш друг, верно? Как тебя зовут?

— Уаа…

— Уаа? Это твое имя, да? Меня зовут Сергей. Ты понимаешь по-английски? Скажи, зачем ты его убила? Этот человек наш враг. Он заслужил смерть…

На глазах у девушки выступили слезы. Она вдруг быстро, путая ломаный английский со словами своего родного языка, стала что-то рассказывать Сергею. Он, волнуясь, слушал ее, иногда, не оборачиваясь, переводил остальным:

— Она говорит, что, когда пираты пришли на остров, здесь жило небольшое племя ловцов жемчуга. Пираты убили мужчин и надругались над их женами и дочерьми. Вот этот, — Сергей ткнул пальцем в мертвого, — застрелил ее отца…

Девушка дрожала в мелком ознобе. Маша сняла с себя кофту и укрыла ее голое по пояс тело. Юра, все еще отплевываясь от воды, подошел, сел на корточки, стал рассматривать девушку. Уаа было лет шестнадцать-семнадцать. Она была гибка, порывиста, смугла. Чуть раскосые глаза прикрывались длинными черными волосами. Немного портили лицо излишне полные губы, но зато потом, когда она их открыла в улыбке, обнажились два ряда великолепных жемчужных зубов.

Уаа подняла с земли раковину какого-то моллюска, ловко разломила ее пополам и протянула Юре, сказав что-то. Механик перевел:

— Съешь, помогает! Не то будешь мучиться желудком от соленой воды…

Юра с отвращением понюхал моллюска, лизнул языком.

Капитан кивнул на мертвого пирата:

— Уберите его!

Бандита оттащили в сторону. Иван Ильич наклонился к Уаа, спросил:

— Скажи, девочка, сколько всего бандитов?

Уаа дважды подняла растопыренные пальцы на обеих руках. Потом показала еще три пальца на одной руке. Взглянув в сторону убитого пирата, прижала один палец к ладони.

— Двадцать три, — задумчиво произнес капитан. — Теперь, стало быть, двадцать два. Много…

Издалека послышались слабые крики. Видимо, в лагере хватились пропавшего.

— Утром они начнут обшаривать остров, — сказал капитан. — Судно надо брать сегодняшней ночью! — Он обвел взглядом людей. Устали все так, что едва стояли на ногах. Раковины, указанные девушкой, широко пошли вход. На вкус они оказались вполне сносной пищей. Моряки подбирали их, ломали створки и жадно проглатывали содержимое.

Уаа, с жалостью смотревшая на них, вдруг поднялась.

— Я принесу воды.

Капитан с механиком переглянулись.

— Тебя могут выследить, Уаа, — сказал капитан.

— Я пойду с ней, — предложил Юра.

— Хорошо, — подумав, согласился капитан. — Принесите воды и какую-нибудь пищу. Максимум осторожности! Ты понял? А теперь всем спать! — приказал он. — Через три часа выступаем…

6. Штурм пиратского корабля

Через три часа, подкрепившись водой и фруктами, все были готовы к выступлению.

— Надо снять расчет пулемета, — сказал капитан. — Иначе мы не войдем в лагуну. — Капитан взглянул на боцмана. Тот кивнул:

— Сделаю.

— Возьми кого хочешь.

Боцман обвел взглядом товарищей, остановился на Клюеве, сильном тридцатилетием матросе-крановщике. Клюев опустил глаза.

Молоденький Стеценко покосился на него и сказал дрогнувшим голосом:

— Возьми меня, Матвеич!

Боцман, все еще глядя на Клюева, усмехнулся:

— Не забоишься?

Стеценко похолодевшими глазами смотрел на него:

— Не забоюсь.

Капитан протянул боцману пистолет:

— Возьми.

Боцман отвел его руку:

— Обойдусь… Вам он нужнее…

Вскоре боцман и Стеценко ушли, растворившись в темноте. Остальные заняли места в шлюпке.

— Доктор остается за старшего! — сказал капитан. — Если мы не вернемся, значит, погибли. Оставайтесь здесь. Умрите от жажды и голода, но ни шагу отсюда. С берега вас не заметят, грот виден только с воды. Пираты не вечно будут на острове, они уйдут. Тогда ступайте вглубь — там вода и жизнь. Уаа! — обратился он к молодой туземке. — Я поручаю их тебе. Помоги им, девочка.

Капитан занял место в шлюпке. Механик впрыгнул последним. Наташа протянула ему руку, словно хотела задержать. Глаза ее без очков были беззащитно-детскими. Он погладил девушку по руке:

— Все будет хорошо…

Шлюпка неслышно отошла от берега.

Доктора лихорадило. Он подошел к Власте — она бредила, губы ее шевелились, шептали что-то. Доктор пощупал пульс. К нему подсела Уаа.

— Катана, — сказала она, вглядевшись в лицо больной. — У тебя тоже. — Она дотронулась до его мокрого лба. — Нужна зуга.

— Что это — зуга?

— Такие водоросли. Их сушат, потом дают пить больным. Я сейчас принесу.

— Будь осторожнее! Никто не должен видеть тебя…

Боцман и Стеценко подкрались к скале, где был установлен пулемет. Пираты находились совсем близко, на светлеющем полотне неба хорошо различались два силуэта. Они играли в кости. Говорили громко, похоже, даже ругались.

Боцман вынул из кармана кривой парусный нож.

— Теперь не дыши, — шепнул он Стеценко. — Когда я подползу, отвлеки их чем-нибудь.

Боцмана словно подменили. Кряжистый, неторопливый, ходивший по палубе вразвалку, он превратился в зверя, выслеживающего добычу. И чутко, как зверь, почти бесшумно крался наверх, припадал к земле, замирая, когда в разговоре пиратов наступала пауза, снова полз.

Стеценко затаив дыхание следил за ним — боцман был уже в трех шагах от пиратов и, повернув к нему лицо, делал какие-то знаки. У матроса мелко затряслись руки и ноги, он встал и открыто, во весь рост, пошел на пулемет. Его сразу заметили.

— Кто идет? — крикнули бандиты одновременно.

— Кто, кто… — неожиданно спокойно ответил Стеценко, продолжая двигаться на пиратов. — Стеценкоигорьмихайловичпятьдесятшестогогодарождениярусскийматрос в гости к вам… — быстро, не делая пауз между словами, выговорил он и увидел, как снизу мелькнула и упала на пиратов тень боцмана. Стеценко рывком бросился вперед, но боцман уже покончил с обоими пиратами. Отбросив в сторону нож, он опустился на землю, виновато сгорбившись и опустив руки между колен. Взглянув на матроса, сказал:

— Вот и поквитались, Игорь… За товарищей…

В это время прятавшиеся в гроте услышали голоса, идущие из глубины острова. Видимо, пираты решили не дожидаться утра и искать пропавшего товарища.

Голоса приближались. Власта металась в бреду и в любую минуту могла выкрикнуть что-нибудь. Наташа наклонилась над ней, готовая перехватить этот крик — зажать ей рот ладонью. Маша и доктор настороженно вслушивались в приближающиеся шаги.

Голоса возникли совсем рядом. Пираты ругались, звали приятеля. Наконец шаги стали удаляться.

Маша облегченно вздохнула и решила переменить позу. Она повернулась, перенесла тяжесть тела другую, не затекшую руку, и тут пальцы ее наткнулись на краба, который полз по земле. Маша невольно вскрикнула…

Наступила тревожная тишина. Вдруг несколько обломков камней скатились по склону над крышей грота. Свет фонарика скользнул по воде…

Шлюпка ждала у входа в лагуну. Вот со скалы, охранявшей вход в бухту, дали условный сигнал — зажегся мечущийся огонек фальшфейера.

Шлюпка вошла в лагу ну. Весла были обвязаны тряпками, и она бесшумно приближалась к кораблю.

Корма судна была освещена. Там, у трапа, спущенного вдоль борта, дежурил вахтенный матрос. Они подошли к носу, уцепились за якорную цепь. Механик попытался подняться по ней на палубу. От клюва — отверстия, через которое выбирается цепь, — до края борта было высоко, и Сергей чуть не сорвался. Наконец он выбрался на темную палубу. Огляделся. Увидел свернутую бухту каната.

Конец каната он выкинул за борт, в шлюпку. Нагнулся, чтобы привязать канат. И тут услышал тихий голос за спиной:

— Руки вверх!

Механик вздрогнул, отклонил назад голову — за ним с пистолетом в руке стоял пират. Скалил зубы в темноте.

— Ты куда пропал, Ольми? — насмешливо спросил пират. — Тебя ищут — перетряхнули весь остров. Я думал, ты убежал и забыл прихватить приятеля… — Он захохотал, опустив руку с пистолетом.

Поняв, что его приняли за своего, механик отвернулся от пирата, пальцем поманил его — помоги, мол.

— Чего ты там выудил, Ольми? — снова засмеялся пират. Он спрятал пистолет, нагнулся, чтобы завязать канат. От него разило перегаром.

В это время над бортом показалась голова старпома. Он столкнулся лицом к лицу с пиратом и остолбенел в растерянности.

— Э! — удивился пират. — Кого ты привел, Ольми?

— Своих, — шепнул механик и зажал ему рот рукой.

Связав пьяного пирата, они осторожно двинулись по палубе.

Вскоре та же участь постигла вахтенного матроса, дежурившего у трапа.

Теперь группа захвата имела оружие: автомат, два пистолета и две ракетницы.

Они разделились. Механик с половиной людей спустились вниз, где жили матросы; капитан, старпом и матрос Клюев двинулись наверх. Они подкрались к двери кают-компании, откуда доносились голоса. Распахнув дверь, выстрелили из двух ракетниц одновременно. Искрящийся огонь, отталкиваясь от переборок, заметался над головами. Два-три выстрела довершили дело. Один из пиратов забился в угол, закрыв руками лицо.

— Оружие! — крикнул капитан.

Пират отстегнул пояс с пистолетом, Василий Клюев наклонился, вынул из кобуры кольт.

— В радиорубку! — приказал капитан.

Старпом с Клюевым бросились к радиорубке. Клюев добежал первым, рывком распахнул дверь и упал, прошитый автоматной очередью.

Старпом бросился наземь, выстрелил через дверь два раза. Оттуда ответили очередью. Старпом дотянулся до Клюева, не поднимая головы, отполз с ним за угол надстройки. Подбежал капитан с пистолетом в руке. Опустился рядом с ними на колено:

— Жив?

Старпом нагнулся над лицом матроса:

— Насмерть…

Из радиорубки снова сыпанули очередью.

— Эх, гранату бы! — шепнул старпом.

— Нельзя… Рация…

Отдельные выстрелы слышались и снизу, где действовала группа механика.

На берегу, возле бунгало, начался переполох, забегали люди, стали стрелять в сторону судна. По ним длинной очередью ударил пулемет со скалы. Выстрелы прекратились.

Над кораблем взвилась красная ракета. Боцман и Стеценко, сняв замок с пулемета, спустились к воде и поплыли к судну…

7. Два капитана

Едва занялся рассвет, от берега отошла шлюпка с мотором и направилась к судну. Это был большой вельбот, оснащенный двигателем и имеющий кубрик в носовой части. Впереди, скрестив руки на груди, сидел пиратский капитан, позади него — двое вооруженных матросов.

Шлюпка сделала крутой вираж, закачалась на поднятой волне под бортом корабля.

— Я хочу говорить с капитаном, — сказал пират, не изменив позы.

Боцман с ненавистью посмотрел на него сверху:

— Завтракают… Не велели беспокоить.

Из внутренних помещений корабля донеслась короткая, как всхлип, очередь. Ей ответили одиночные выстрелы. Пират криво усмехнулся:

— На завтрак, как я понял, у вас падают свинцовый горох. Сожалею, если им накормили и капитана.

Но Иван Ильич уже спускался по трапу, застегивая на ходу рубашку.

— Потрясен, совершенно потрясен вашей изобретательностью, капитан! — заговорил пират. — Признаться, не сразу догадался, как вам удалось оставить меня в дураках. Примите поздравления от старого моряка…

— Какой вы моряк?! — презрительно посмотрел на него капитан сверху. — Вы грабитель и убийца!

— Вам ли это говорить, капитан? Сегодняшней ночью вы погубили лучших моих людей. Стабб, Измаил, Вальтер… Где они? Если кто-нибудь из них жив, вам многое зачтется…

— Приступайте к делу!

— У меня к вам предложение, капитан. Видите этот вельбот? Он ваш. Я дам вам бензин, карту, компас… Вы получите достаточно еды, воду и выпивку. Можете оставить себе оружие, вы добыли его в равном бою. И убирайтесь отсюда ко всем чертям! Никто вас не тронет. Больше я не пожертвую ни одной головой, нас и так осталось мало…

На палубе появился потный, грязный механик с автоматом в руках. Он подошел к капитану, что-то шепнул ему.

— Вот так, господин пират! — сказал капитан, едва сдерживая довольную улыбку. — Кончилось время, когда вы могли диктовать условия. И судно, и рация теперь в наших руках. Через несколько часов весь мир узнает о вашем логове…

Лицо пирата искривилось в улыбке.

— Рации у вас нет, капитан! — объявил он. Вынув из кармана маленькую радиолампу, он поднял ее над головой. — Вот ключ от нее! Нет у вас и судна! Вам никогда не вывести его из лагуны. Фарватер знаю только я. Я один. А вам не удастся нанять меня лоцманом… И еще. Завтра сюда придет корабль за грузом. На нем есть пушка. Вы отправитесь на дно раньше, чем споете «Интернационал». У вас ведь принято умирать с песней. — Он снова засмеялся, потом резко остановился, словно стер с лица улыбку. Не оборачиваясь, подал знак бандитам, стоящим позади него. Один из них открыл дверь кубрика, чья-то рука вытолкнула оттуда женщину.

На палубе ахнули, когда увидели, кто это.

— Маша? — изумился капитан, узнав повариху. Маша посмотрела наверх, где, перегнувшись через планширь, стояли родные ей люди, и заплакала.

— Иван Ильич, миленький…

Капитан пиратов сделал ей знак замолчать.

— Остальные, как вы понимаете, тоже в наших руках. Они будут залогом успеха переговоров. Теперь их судьба зависит от вас. Я дам вам время до полудня. Обдумайте мое предложение. Если согласитесь, мы вернем ваших людей. Мальчики мои будут расстроены, они давно не видели белого цвета кожи — но что делать…

Маша вдруг рванулась, хотела что-то крикнуть, но один из пиратов зажал ей рот рукой.

Юра Микоша дернулся, как от боли, невольно поднял автомат. Пират тут же приставил ствол пистолета к виску женщины.

Капитан пиратов поморщился:

— Леди выскажет свои соображения, когда будет свободна и присоединится к вам. До встречи, капитан!

Вельбот развернулся и ушел к берегу.

В роскошной капитанской каюте — стены ее были увешаны дорогими картинами, уставлены антикварными вещами — Иван Ильич собрал командирский совет.

— Соглашаться на их условия нельзя. Они не дадут шлюпке уйти, — сказал второй помощник Володя Сердюк. — Мы много знаем, а они не оставляют свидетелей.

Капитан кивнул, взглянул на часы:

— Через два часа начнется прилив. Потом мы не выберемся отсюда.

— Похоже, не выберемся и сейчас, — подал голос старпом. Он ходил вдоль стен, рассматривая картины. — Проход слишком узок. Риф на рифе… Как там мог пройти большой корабль — загадка!

— Послушайте, о чем вы говорите? — возмутился механик. — Мы собираемся уйти отсюда? А заложники? Оставить их в руках бандитов?

— Ума не приложу, как пираты обнаружили их, — задумчиво сказал капитан.

— А, черт! — Второй помощник стукнул кулаком по колену. — Так удачно все складывалось…

— Да тут целый Эрмитаж! — воскликнул старпом, заканчивая осмотр экспозиции. — Чтобы вернуть эти сокровища, их главарь пожертвует многим! — Он тронул рукой богатую золотую раму, которая обрамляла довольно скромную картину. Хотел приподнять, чтобы почувствовать тяжесть материала, но картина не шелохнулась. Она плотно сидела в стене. Старпом удивился, тронул рукой соседнюю картину — та висела нормально. Он вернулся к золотой раме, попробовал сдвинуть ее влево, вправо — картина вдруг мягко тронулась с места. Под ней на окрашенной под бук поверхности панели чернело едва заметное отверстие для ключа. Все стали рассматривать тайник. Володя постучал кулаком по панели — она отозвалась низким металлическим звуком.

Механик быстро выскочил из каюты. Вскоре он вернулся с боцманом, который держал в руках автогенный аппарат. Раскаленный резец коснулся стальной обшивки сейфа. Посыпались искры.

Сейф вскрыли — он был битком набит пачками денег. Капитан стал вываливать их на пол, добираясь до глубины сейфа. Тут были ямайские и родезийские фунты, малайские доллары, бирманские кьяты и таиландские баты. Капитан вынул какую-то книжечку, испещренную цифрами, бегло пролистал ее, отложил в сторону.

Груда бумажных денег возвышалась на полу.

— Сколько людей погубили из-за этих бумажек! — задумчиво протянул старпом. Концом ботинка он раздвигал пачки и, наклонившись, разглядывал их, словно пытаясь прочесть их кровавую историю.

Больше в сейфе ничего не было. Капитанпротянул старпому пачку листиков, похожих на визитные карточки:

— Почитай. Похоже, это личное досье капитана. — Он снова вернулся к испещренной цифрами книжечке. Задумался. Сел в кресло. — Боцман, какая глубина на якорной стоянке? Пойдите измерьте!

Боцман удивился, ушел выполнять задание.

— Ах, какие подлецы! — вырвалось у старпома, который просматривал записи пиратского капитана. — Вы только послушайте! — Он стал читать: «Стабб. Воевал во Вьетнаме. На счету расстрел мирной деревни. Дезертировал в Африку. Наемник. Покушение на Агостиньо Нето. Умеет безошибочно выбрать хозяина. До конца верен только деньгам. Снайпер. Отлично владеет ножом. Ложь — вторая натура, часто не знает сам, когда говорит правду. Отличный работник. Слабости: любит мать, посылает деньги ей и невесте». — Старпом сделал паузу, посмотрел на товарищей. — Каково? Любовь к матери — слабость… — Он взял другую карточку. — А вот наш знакомый. Послушайте, Иван Ильич!

Но Иван Ильич не слышал. Он с головой ушел в цифры и о чем-то напряженно думал.

Старпом продолжал:

— «Салих. На счету восемь кораблей. Террорист. Разыскивается Интерполом за угон и уничтожение заложников «Боинга-747». При побеге из тюрьмы задушил надзирателя. Любимое выражение: «Пулю в живот, и никаких проблем». Легко переносит побои. Редко пьянеет. Умеет отыскать в человеке худшее. Садист. Ярый антикоммунист. Отличный профессионал, но опасен: ждет удобного случая, чтобы взять дело в свои руки…»

Вошел боцман.

— Девять метров, товарищ капитан! — доложил он.

— А в футах? — Капитан перевел взгляд на старпома.

Старпом пожал плечами:

— Тридцать один…

— Так вот! — Капитан поднял над головой книжечку. — Фарватер у нас в руках! Место якорной стоянки — тридцать один фут. Зюйд-вест, сто метров — двадцать восемь футов… Это карта промера глубин!

— Потрясающе! — тихо восхитился Володя Сердюк.

— А как же женщины? — спросил механик. Казалось, его одного не обрадовало открытие капитана.

Капитан помрачнел:

— Нет, Сережа. Тут мы бессильны. Только погибнем сами и погубим дело.

— Чем быстрее мы выберемся отсюда, тем больше шансов спасти их, — сказал старпом. — Пираты поймут — единственная возможность продлить себе жизнь, это сохранить заложников. Иначе им пощады не будет. Это они понимают.

— Нет, — возразил механик. — У них остается шлюпка. Она не вместит всех. Они убьют свидетелей и уйдут с острова.

— Что ты предлагаешь? — сухо спросил капитан.

— Напасть ночью на лагерь и освободить заложников.

— Другими словами, красиво погибнуть… Пираты только и ждут этого.

— Во всяком случае, я не могу бросить их. Я остаюсь.

— Тут командую я!

— И тем не менее я остаюсь.

— Сдайте оружие!

Механик недоуменно посмотрел на него.

— Вы арестованы! Штурман, возьмите у него пистолет и отведите в каюту!

Володя подошел к механику, протянул руку за оружием. Механик посмотрел на него потемневшими от гнева глазами:

— Знаете, кто вы все?!

— Дай пистолет! — сжав губы, потребовал Володя. — Так будет лучше для тебя. Идем!

Когда механик и второй помощник вышли, капитан сказал:

— Я разделяю чувства Веремеева. Я бы сам с радостью отдал жизнь за наших несчастных товарищей… Но если мы погибнем, исчезнет единственная возможность избавить тысячи людей от смертельной угрозы существования пиратов. И поэтому я приказываю: поднять якорь!

Со скрежетом выбрали якорь.

Услышав это, в пиратском лагере заметались фигурки.

Корабль стал медленно двигаться в сторону открытого океана. Боцман на носу судна все время мерил глубину, передавал результаты на мостик.

Вот и узкий проход. В темно-аквамариновой глубине его чернели тут и там подводные рифы. Приливное волнение между скалами, затрудняло маневренность судна.

По скалам левого берега уже бежали пираты, стреляли на ходу. С судна редко отвечали — стрелять было некому, все занимались работой. Чтобы пройти узкость, нужен ювелирный расчет, а на мостике стоять невозможно. Вокруг вились пули. Судно пару раз с треском прошлось по краю острого рифа.

Наконец пираты остались чуть позади. Капитан, перегнувшись через крыло мостика, непрерывно командовал:

— Левая машина, стоп! Правая, малый вперед! Правая, стоп! Левая, малый назад!

Впереди уже виднелся просвет чистой воды.

И тут все увидели мину — черный шар с рогульками по бокам.

— Стоп, машина! — скомандовал капитан.

Но корабль еще двигался по инерции вперед. За этой миной видны были другие. Рогатая смерть приближалась.

— Не стреляй! — Капитан едва успел ударить по руке старпома. Пистолетный выстрел прошил воду рядом с миной. — Волной от взрыва нас выкинет на скалы… Багор! — закричал он вниз, на палубу.

Но какой там багор! Боцман наскоро обвязал себя линем вокруг пояса, перелез через борт. Стеценко и еще один матрос вцепились в него.

— Руки! — заорал на них боцман. — Держите линь!

Он стал спускаться по вертикали форштевня. Мина — вот она рядом. Сейчас он коснется ее. Осталось несколько сантиметров. Боцман зажмурился.

Взрыва нет. Шар мягко вошел в его ладони. Боцман держал его, пока корабль набирал задний ход. Когда движение назад стало ощутимым, боцман мягко оттолкнул от себя мину…


— Они возвращаются. — Капитан пиратов отнял от глаз бинокль.

Салих спросил:

— Приготовить шлюпку?

— Не надо их торопить. Если они согласятся на наши условия, дадут знать сами. Но они не согласятся.

— Почему?

— А ты бы как поступил на их месте?

Салих ухмыльнулся.

— Так вот, если хочешь, чтобы тебя обманули, считай себя умнее других…

— Тогда они попробуют напасть на лагерь и освободить заложников.

— Молодец, малыш. Ты на верном пути.

— Удвоить караул?

— Нас осталось мало…

— Их меньше.

— Сколько?

Салих пожал плечами.

— Мы ничего не знаем о них. Это упущение. А ведь у нас их пленные.

— Понял, Мастер.

— Только полегче. Не забывай, что они еще и товар. Они могут спасти тебе жизнь. Кто помогал им?

— Думаю, это девчонка…

— Это она убила Ольми?

Салих кивнул.

— Нашли?

— Куда она денется…

— А если они попытаются разминировать проход и уйти? — вернулся капитан к прежним размышлениям.

— Послать и туда людей, Мастер?

— Мы будем вынуждены разделиться…

— Они тоже. Кто-то должен остаться охранять корабль.

— Резонно. И все-таки нам нельзя ввязываться в открытый бой. Надо знать их решение. Надо подтолкнуть их на него…

— Как?

— Как? — задумчиво переспросил капитан. — Как это сделать?..


Наташа сидела в кресле, руки ее были заломлены назад и связаны за спинкой. Над ней склонился Салих. Другой пират, белозубый молодой парень, сидел в углу, тянул через соломинку молоко из кокосового ореха и с интересом следил за ходом допроса.

— Ну? Будешь говорить? — Салих приблизил свое лицо к лицу Наташи. — Сколько вас? Кто принес вам воду и пищу?

— Не понимаю, — закрыв глаза и отодвигая лицо, ответила Наташа.

— Ага, ты не понимаешь по-английски? И по-французски тоже? Спроси ее по-немецки, Швейгерт! Чему-то вас учили в школе? — Салих положил ей руку на шею, Наташа вздрогнула. — Ты ведь была пай-девочкой, не так ли? Вон как ты вздрагиваешь от прикосновения мужчины… Эй, Хаади!

В комнату вошел здоровенный пират, встал у двери.

— Нравится?

Тот ухмыльнулся.

— Что, Хаади, давно не видел белой женщины? — Салих рванул кофточку на груди Наташи, обнажил грудь. — А? Какова?

— За такую курочку я отдал бы половину своей доли.

— Но-но, Хаади. Подумай о товарищах. Чем ты лучше их? У нас демократия. Все поровну… Так что? Будешь говорить? — Он снова наклонился к Наташе.

— Привели Уаа, — сказал Хаади.

— Где она?

— Я велел привязать ее к пальме.

Салих кивнул Швейгерту.

— Пойдем побалуемся. А ты подумай пока, — сказал он девушке, — и послушай, как будет кричать твоя сообщница…


Салих снял с пояса тяжелый кожаный ремень, протянул его Швейгерту:

— На, всыпь ей за Ольми!

Уаа стояла, обняв ствол пальмы, руки ее были связаны.

— Не хочешь? Или тебе жаль эту темнокожую тварь? Тогда смотри!

Резко, не размахиваясь, Салих ударил Уаа по голой спине, девушка вскрикнула, прижалась к дереву.

— А, подала голос! Сейчас ты начнешь оплакивать Ольми. Кричи громко, чтобы он слышал, как по нем плачут на этом свете! — Сильно размахнувшись, он нанес страшный удар по спине.

Душераздирающий крик заставил капитана пиратов подойти к окну. Он увидел всю сцену.

С каждым ударом садист все больше входил во вкус. Девушка отчаянно билась, пытаясь вырваться из пут, кричала звериным хриплым криком, а садист, тяжело дыша, успевал между криками говорить приятелю:

— Смотри, смотри! Если хочешь чего-то добиться, убей свои чувства. Раздави их, как змею… — Он задыхался. — У тебя еще остались капли совести. Это твоя ахиллесова пята!

За спиной Салиха возник капитан пиратов.

— Прекратить! — заорал он, дергая щекой. — Делать нечего?! — Он подошел к девушке, ножом разрезал веревку на ее руках. Она опустилась на землю, вздрагивая от рыданий. — У него из-под носа увели судно, а он воюет с женщинами!..

— Но, Мастер… — стал оправдываться Салих.

— Никаких «но»! Немедленно собери десять самых крепких парней и отправь их к выходу из лагуны! Я разгадал их план! Они попытаются разминировать проход и уйти. Но это им не удастся!

В это время Уаа, оставленная пиратами без внимания, стала медленно отползать к воде.

— Мы устроим им западню! — кричал капитан пиратов.

Тут Салих увидел девушку.

— Стой! — крикнул он. Она бросилась в воду, Салих побежал за ней. Капитан схватил его за руку.

— Не торопись, малыш, — мягко сказал он. — Дай ей уйти.

Салих поднял на него удивленные глаза.

Капитан достал пистолет и, прицелившись, выстрелил. Пуля упала в воду далеко от девушки. Она нырнула и исчезла под водой.

На судне услышали выстрелы и увидели, что кто-то плывет к ним от берега. Вскоре поняли, что это Уаа. Голова ее часто исчезала под водой, а когда появлялась на поверхности, вокруг нее взлетали фонтанчики от пуль. Все они падали мимо. Молодая туземка нырнула в последний раз, и вскоре голова ее показалась с другого, защищенного от пиратов, борта. Ей помогли подняться на палубу. Она попросила отвести ее к капитану…

Капитан приказал привести старшего механика.

Он вошел — злой, непримиримый, — встал у двери, покосился на Уаа, которая сидела в кресле, поджав под себя ноги.

— Останетесь на судне за меня! — сухо сказал капитан.

Механик удивленно взглянул на него.

— Будьте начеку. Если мы погибнем, пираты попробуют взять корабль штурмом. Деритесь до последнего патрона! Когда они кончатся, потопите корабль, изуродуйте машину, делайте, что хотите, но судно не должно достаться пиратам! Все!

— Иван Ильич, — механик сделал шаг вперед, — разрешите мне пойти с вами.

— Нет! — отрезал капитан. Потом, уже мягче, сказал: — Ты слишком горяч, Сережа… И к тому же… Ты должен это знать… Наша главная цель — не освобождение товарищей. Если удастся, мы сделаем и это. Даже обязательно сделаем. Но это не главное.

— А что же?

— Капитан. Их главарь. У него ключ к передатчику…

8. Западня

Черная, непроницаемая ночь упала на остров.

На шлюпке, которая отплыла от борта, ушли пятеро: капитан, старший помощник, Володя Сердюк, боцман и матрос Микоша.

Они высадились на берег далеко от пиратского лагеря. Спрятав шлюпку в щель между скалами, поднялись на небольшой холм и спустились к берегу океана. Дальше они двинулись вдоль берега острова, чтобы подойти к лагерю с тыла. Перед самым лагерем они поползли. В лагере было тихо. Ни света, ни шороха — ничего. Они залегли между камнями и долго наблюдали за лагерем. Наконец Юра Микоша пополз к одному из бунгало. Остальные с оружием наготове следили за ним.

Не ко времени выползла луна, стало светлее.

Юра издалека сделал знак руками — пусто. Он стал красться к другому дому. Затих у двери, прислушался. Тихо толкнул дверь. Она со скрипом отворилась. Тишина. Юра подождал еще немного, подобрался для прыжка, сделал шаг в сторону двери и быстро впрыгнул внутрь, держа пистолет в согнутой руке у живота.

Через несколько секунд он показался на пороге, перебежал освещенную луной поляну перед домом и упал рядом со своими товарищами:

— Пусто.

— Не нравится мне это, — шепотом сказал боцман.

Они стали переползать к пещере, в которой, как сказала Уаа, были заперты пленные. Пещера — выбитый в скале склад для продуктов — находилась в глубине острова, за лагерем. У входа в нее сидел часовой с автоматом. Уронив голову на колени, он спал.

Юра пополз к нему. Спиной к скале стал подкрадываться сбоку. Резко ткнул пистолетом в висок.

— Не двигаться!

Вдруг он вскрикнул и отшатнулся. Часовой в той же согнутой, как сидел, позе упал на бок с глухим стуком. Юра наклонился над ним — это был труп. Труп пирата, убитого Уаа.

Со скрипом распахнулась дверь. Юра отпрыгнул, вскинул пистолет. На пороге стояла женщина. Юра осторожно сделал шаг, заглянул в проем двери. Сбившись в плотную стайку, там сидели перепуганные туземные женщины.

— Засада! — крикнул сдавленным голосом боцман. С оружием наготове все пятеро стали отползать назад, в темноту.

И снова повисла тишина.

— К шлюпке! — приказал капитан. Тем же путем они вернулись назад, спустились к береговой изломанной полосе. Шлюпки не было.

— Кажется, спутали место…

Капитан вдруг резко повернулся к молчаливому берегу. Его спутники тоже развернулись, держа перед собой оружие. Враг был рядом, его присутствие ощущалось в самой атмосфере ночи.

Раздался голос:

— Сдавайтесь! Вы окружены!

Капитан выстрелил в направлении голоса и упал. Его товарищи бросились на землю, стали отползать за камни.

Длинная очередь взбила сухую пыль над головой капитана.

— Сопротивление бесполезно! Вы на мушке… — продолжил тот же голос. — Послушай, капитан, мы могли бы перестрелять вас, как котят, но я еще хочу побеседовать с вами.

Капитан молчал.

— Ну-ка, малыш, пощекочи его!

Следующая черта, которую провели пули, прошла перед самой головой капитана. Осколок камня оцарапал ему щеку.

— Бросайте оружие и поднимайтесь по одному! — приказал голос.

Капитан встал, бросил пистолет к ногам.

— Теперь остальные!..

Наконец-то они соединились со своими товарищами. Это была грустная встреча. Их заперли в той же пещере, у входа встали два вооруженных пирата.

— Что с Сережей? Он жив? — бросилась к ним Наташа.

Ее успокоили.

Капитан склонился над Властой:

— Тебе лучше, девочка?

Она открыла глаза:

— Я хочу домой.

Капитан погладил ее по голове.

— Поправляйся, и мы с тобой поплывем на север, к дому…

Доктор, истерзанный болезнью, едва двигая воспаленными губами, сказал:

— У вас кровь на щеке. Я перевяжу…

Сдвинулся тяжелый засов на двери. В открывшейся щели показалась фигура Салиха.

— Господин капитан, следуйте за мной!

— Много вы доставили нам хлопот, капитан. Казалось бы, я должен вас ненавидеть. Но ваша смелость и мужество внушают уважение. — Два капитана были одни в комнате. Они разговаривали тихо, спокойно, со стороны могло показаться — беседуют два приятеля. Напряжение выдавали только глаза, они не скрывали ничего. — Я по-прежнему предлагаю вам шлюпку с полным баком бензина. Но никакого оружия! — Капитан пиратов развел руками. — Условия стали жестче. Вы потеряли все…

— Ошибаетесь, — поправил его Иван Ильич. — У нас есть судно… Там верные люди. Вам придется заплатить кровью…

— Поэтому я и предлагаю шлюпку. Иначе у нас вообще не получилось бы разговора.

— А если я хорошо заплачу вам? — вдруг спросил Иван Ильич.

Капитан пиратов внимательно посмотрел на него.

— Какую валюту вы предпочитаете? Доллары, фунты? Может быть, кьяты или риалы?

— Я понял, что вы нашли тайник, — усмехнулся пират. — Понял по тому, как вы уверенно двигались по фарватеру…

— Я приказал принести в вашу каюту канистру бензина. Последний, кто останется в живых, подожжет его…

— Вы деловой человек, капитан.

— Учусь… Знаете, у нас есть пословица: с волками жить…

Капитан пиратов засмеялся:

— На моем языке она звучит несколько иначе…

— А какой ваш родной язык? — простодушно спросил Иван Ильич. — По-английски вы говорите, как я, с акцентом… Но вы европеец?..

— У меня нет родины, капитан, — высокопарно ответил пират. — Я освободился от этого предрассудка. И сразу почувствовал себя свободным человеком. Теперь моя родина — весь мир…

— Не преувеличивайте, капитан, — поморщился Иван Ильич. — На самом деле вы вынуждены прятаться в жалкой дыре на краю света. Да и тут не можете чувствовать себя в безопасности. Попали же мы сюда…

Взгляд пирата похолодел. Он бросил раздраженно:

— Тот, кто попадает на этот остров, не выходит отсюда живым!

— Вот вы и открылись, капитан! — спокойно сказал Иван Ильич и откинулся на спинку кресла. Повисла напряженная пауза.

— Послушайте, приятель… — Щека пирата задергалась — признак нарастающего гнева. — Вы ведете себя так, как будто у вас есть выбор!

— Выбор у меня есть. Например, погибнуть с честью. Погибнуть, но погубить вас! Вам никогда не вернуть ни судно, ни груз! Никогда! — Последние слова Иван Ильич выкрикнул прямо в лицо пирату. На его крик в комнату вбежал Салих:

— Вы меня звали, Мастер?

Пират перевел взгляд с него на капитана, задумался на мгновение:

— Выйди! И оставь эту манеру — подслушивать под дверью. — Он встал, сам закрыл дверь за Салихом, пересел в другое кресло напротив капитана. — Поговорим спокойно. Этот опий — наша добыча. Торговцы контрабандой нам хорошо заплатят за него. Вам же я предлагаю плату неизмеримо большую — жизнь! И забудьте о грузе, капитан! В конце концов, он принадлежит не лично вам. А какая нам разница, каким путем он попадет к страждущим…

— В качестве яда. Тогда как миллионы людей могли бы получить самые необходимые лекарства…

— У вас богатое государство. Оно не оставит своих больных… Вы мне нравитесь, капитан. Живя среди этих пьяниц и наркоманов, я заболел ностальгией по настоящим и мужественным людям. Верите вы мне или нет, но мне бы очень хотелось сохранить вам жизнь. Вдумайтесь еще раз в шанс, который я вам предоставляю…

— Безоружную шлюпку ничего не стоит догнать и раздавить корпусом.

— Вы не правы. А ведь вы хороший моряк. Посудите сами, шлюпка имеет четыре узла ходу. Это всего лишь втрое меньше, чем скорость нашего судна. Но зато у вас приличная фора во времени. Далее если бы мы захотели погубить вас, мы ухлопали бы кучу времени, чтобы выбрать якорь, пройти узким фарватером, — для маленькой шлюпки это не составит труда, — и наконец, проход заминирован, вы видели…

Иван Ильич задумался — последний довод был убедителен.

— Я не могу дать вам оружие, капитан. Вы можете выкинуть новый фокус… И тогда мои головорезы съедят меня. Они рады использовать любой повод, чтобы избавиться от лишнего партнера в дележе добычи. Впрочем… Оставьте себе, этот пистолет. — Пират вынул кольт, положил на стол перед капитаном. — На память о нашем знакомстве.

— Какая к черту память! Ваш человек выкрал у меня оружие из сейфа. Мы квиты…

— Пусть так, — мягко улыбнулся пират. — Подумайте только, у вас будет минимум два часа, чтобы скрыться из виду. Потом вы можете изменить курс… Он не заряжен, — сказал пират, поймав взгляд капитана, брошенный на кольт. Он вынул обойму, положил на стол перед собой, добавил: — Торопитесь, капитан! Я уже говорил — завтра сюда придет корабль за грузом.

— Хорошо, — решился капитан. — Но одно условие…

— Какое?

— Ваши люди не поднимутся на судно, пока шлюпка не выйдет из лагуны…


Утро встало серое, туманное. Такая погода вселяла надежду. Девять моряков — три женщины и шесть мужчин — сели в пиратский вельбот. Больную положили в кубрике. Боцман проверил мотор. Вельбот пошел к судну, стоящему посреди лагуны.

Одновременно от берега отошла шлюпка с пиратами — их было четверо вместе с капитаном — и тоже направилась к судну.

Акт передачи проходил так.

Двое пиратов поднялись на борт, встали у трапа. Каждый из шестерых оставшихся на судне моряков подходил к ним по очереди, бросал к ногам оружие — обоймы и магазины с патронами сбрасывались в отдельную кучу. Пираты обыскивали его и пропускали к трапу, по которому он спускался в вельбот.

Капитан пиратов находился в весельной шлюпке с «Зимы», следил оттуда за происходящим.

К трапу приблизилась Уаа — она шла перед механиком. Пират грубо оттолкнул ее, выругался. Девушка снова бросилась вперед. Пираты схватили ее, она стала вырываться и вдруг укусила одного из них за руку. Пират вскрикнул, выпустил девушку, но тут же снова бросился на нее. Механик поднял автомат, загородив собой девушку.

Капитан пиратов подал знак из шлюпки: пропустить.

Пират отступил.

Механик бросил автомат на палубу. Придерживая девушку, стал спускаться по трапу.

Когда он ступил в шлюпку, к нему бросилась Наташа. Они обнялись. Никого больше не стесняясь, она целовала его лицо, руки, шею и снова, притихнув, прижалась к его груди.

Взревев мотором, вельбот рванулся к выходу из лагуны.

Они уже шли фарватером, когда кто-то заметил масляный след за кормой. Боцман кинулся к баку — почти весь бензин вытек. Бак был пробит.

Капитан оглянулся. Шлюпка уже вернулась на берег и сейчас, набитая вооруженными пиратами, двигалась к судну.

— Вперед! — приказал капитан.

Вельбот рванулся, наращивая скорость. Двигатель работал на пределе.

Впереди перед выходом в чистую воду уже видна была заминированная полоса поперек фарватера.

Не снижая скорости, вельбот устремился в промежуток между двумя минами. Никто не заметил троса, к которому были прицеплены эти мины. Вельбот задел его килем, трос натянулся углом. Они не успели ни крикнуть, ни испугаться, ни протянуть руки, чтобы смягчить удар, и две мины с двух сторон ударили в оба борта вельбота.

Но ничего не произошло. Трос, натянувшись, скользнул по днищу, сорвал винт, вельбот развернулся боком, черпнул немного воды и закачался на низкой волне.

Вот когда открылся дьявольский план пиратов. Музейные мины с рогульками по бокам были простым камуфляжем. Ничто не мешало пиратам догнать потерявшую скорость шлюпку и расстрелять находившихся в ней людей.

Все молчали, с надеждой глядя на капитана.

Он вынул кольт, пересчитал пули.

Механик мягко отстранил от себя Наташу, встал. Посмотрев отрешенными глазами на товарищей, сказал:

— Прощайте, друзья! — И кинулся в воду.

Пронзительно закричала Наташа, люди привстали со своих мест, капитан проводил взглядом плывущего к берегу механика и скомандовал:

— Весла на воду!

9. Старший механик Сергей Веремеев

Веремеев проплыл весь путь, который они только что проделали в шлюпке. Выбравшись на скалы левого берега, он пробежал еще немного вперед, в сторону лагуны и упал, задыхаясь, на камни…

На пиратском судне еще не выбрали якорь, а машина уже дала ход, и нос корабля стал медленно поворачиваться в сторону океана.

Механик лег на спину. Постарался выровнять дыхание. Пошевелил пальцами в воздухе, проверяя их цепкость и силу. Снова перевернулся на живот, выглянул из-за камня.

Судно было рядом. В проходе между рифами оно двигалось медленно, со стороны казалось — стоит.

Все пираты с оружием в руках столпились на носу, только двое-трое во главе с капитаном — на мостике. Да вахтенная команда в машинном отделении. Палубы были пусты.

На корме вдоль борта судна, почти касаясь воды, висели тали — веревки с блоками и крюками на концах, служащие для подъема шлюпки. Пираты рассчитывали в скором времени вернуть шлюпку на место.

Механик соскользнул в воду, подплыл к судну. Уцепился за крюк на конце проплывающей над ним веревки. Отчаяние придало ему силы. Несколькими цепкими перехватами он поднялся наверх и перевалился через планширь.

Приподняв мокрую штанину, он вынул из повязки на щиколотке пистолет. Взглянул на циферблат часов. Наступила минута, когда радисты всех судов мира слушают эфир.

Радиорубка была рядом с мостиком. Механик поднялся по трапу, прижался к переборке рядом с дверью в радиорубку. Прислушался.

Пиратов не касались морские законы — радист работал на ключе. Механик осторожно тронул ручку двери. Она была закрыта. Он приготовился вышибить дверь, но передумал.

Постучал «условным» стуком — тремя двойными ударами.

Дверь тут же отворилась, и механик задохнулся от радости.

Перед ним был Салих.

Дулом пистолета Веремеев ткнул его в лицо — Салих залился кровью — и втолкнул в радиорубку. Развернул спиной к себе, вытащил пистолет из кобуры, сунул на пояс.

— Не убивай меня! — стал молить Салих. — Я тебе пригожусь. Только прикажи — все сделаю! Я убью капитана и отдам вам судно…

— Садись! — приказал механик. Салих послушно сел. Механик приставив ствол пистолета к его шейному позвонку, приказал:

— Передавай сигнал тревоги!

— Хорошо, хорошо! — закивал Салих, кося глазами. Он стал выбивать двенадцать длинных тире с короткими интервалами. — Не убивай меня, слышишь! Используй меня! Я пойду на все!..

— А теперь текст!.. — приказал механик. Он вынул из-за пояса другой пистолет и стал держать под прицелом дверь в радиорубку…

Судно медленно лавировало между рифами. Остались считанные минуты, и узкость будет пройдена. Уже устанавливали пулемет на носу…

В дверь радиорубки постучали.

— Спроси — кто? — приказал механик.

— Кто там?

— Салих, к капитану! — ответили за дверью. — Быстро!

— Сейчас приду! — Голос у Салиха дрожал от волнения.

— Теперь — наши координаты! — шепотом приказал механик. — Передай три раза!

Салих торопливо работал ключом, механик вслушивался в эти точки и тире в то же время не упускал из внимания то, что происходило за дверью. Человек, позвавший Салиха, не ушел. Снова раздался его голос:

— Скоро ты?

— Сейчас, сейчас! — ответил Салих. — Иди — я приду… Не открывай ему дверь! — стал умолять Салих. — Он будет стрелять и убьет меня.

— Встать! — приказал механик шепотом. Он заломил ему руку назад, подтолкнул к двери: — Открывай!

Лицо Салиха, залитое кровью, исказилось смертельным страхом. Салих повернул ключ, механик ногой распахнул дверь. Палуба перед входом в радиорубку была пуста. Они с Салихом сделали шаг наружу и тут увидели пирата, который прятался за дверью. Механик резко развернул Салиха, защищаясь им, как щитом. Салих успел закричать:

— Не стреляй! Попадешь в меня…

— Туда тебе и дорога, собака! — крикнул в ответ пират и всадил в него короткую очередь, пытаясь задеть механика. Пули только оцарапали его. Он пригнулся и выстрелил из-под руки Салиха. Пират дернулся и упал. Механик выпустил обмякшее тело садиста и побежал, слыша за собой крики и топот ног. Он метнулся в одну сторону, но, увидев бегущего на него пирата, повернул назад. Но и оттуда бежали бандиты. Сергей прижался к стене, выстрелил. Один упал, другой прыгнув за шлюпку, стал прицельно стрелять оттуда. Механик — спиной к стене — сделал пару шагов назад, нащупал левой рукой ручку двери, выстрелил и юркнул в коридор. Скатился по двум трапам вниз, пробежал узкий коридор, миновал еще один трап и оказался перед железной дверью, ведущей в машинное отделение.

Здесь стоял грохот от работающего двигателя. Сновали полуголые люди. Они еще не видели Веремеева.

Он закрыл за собой дверь на металлические засовы, съехал по скользким поручням вниз и столкнулся лицом к лицу с пиратом. Не целясь, выстрелил. Шум двигателя поглотил звук выстрела.

Сергей бросился к телеграфу. Человек, дежуривший возле него, схватился за оружие. Механик опередил его, дважды нажал на курок. С немым криком тот откинулся на ручки телеграфа.

Такой же беззвучный выстрел опалил Сергею рукав у предплечья. На рубашке расползлось красное пятно.

Согнувшись, он выстрелил два раза в том направлении, где мелькнула за движущимися частями машины фигурка…

Судно почти миновало узкий проход и выходило в простор океана. Впереди видна была шлюпка, идущая на веслах.

— Малый вперед! — скомандовал капитан пиратов.

Его помощник перевел ручки машинного телеграфа на нужный режим хода, и тут же в машинном отделении раздался резкий, покрывающий остальные звуки звонок. Стрелка машинного телеграфа прыгнула и остановилась в секторе «Малый вперед».

Механик отключил блокиратор и перевел пусковую рукоятку в положение «Полный назад». Тут же подскочил к телеграфу, и отрапортовав «Малый вперед», дал на мостик сигнал, что команда получена и выполнена правильно.

Судно же, вместо того чтобы ускорить ход вперед, вдруг дернулось, словно его кто-то придержал сзади. Капитан выругался и недоуменно взглянул на телеграф.

Тут же двое его помощников скатились по трапу и бросились к машинному отделению.

В металлическую дверь забарабанили. Механик стал держать дверь под прицелом, все время оглядываясь назад — пираты могли проникнуть в машинное отделение через ствол шахты над двигателем…

Судно несло на скалы, которые торчали за кормой.

— Руль вправо! — орал капитан, пытаясь выполнить маневр поворота на заднем ходу…

Механик почувствовал этот маневр. Перевел пусковую рукоятку в положение «Стоп». Выждал несколько секунд, снова врубил «Полный назад».

Судно виляло, острый риф со скрежетом прошелся по борту. Корабль, развивая скорость, несся прямо на береговые скалы. Капитан ревел и ругался, носился ураганом по мостику…

Над головой Веремеева сыпанули длинной очередью. Он присел. Пули разбили стекло телеграфа. Кто-то из пиратов догадался спуститься в шахту. Механик выстрелил в этом направлении. Но патроны кончились.

Он метнулся к телу лежащего рядом пирата, подхватил выроненный пистолет.

Раздался взрыв, дверь вылетела, и из дымного облака ударили несколько очередей сразу. Пули попали в то место, где только что стоял механик. Но конец был близок…

Скалы за кормой судна неотвратимо приближались, раздался скрежещущий удар, капитана пиратов подбросило вверх, он шлепнулся о планширь и полетел с многометровой высоты мостика в воду.

Тугой взрыв сотряс воздух — взорвался склад боеприпасов. Черный столб дыма вырвался из-под палубы, затем поднялись языки огня…

В шлюпке перестали грести, привстали со своих мест, ничего еще не понимая, смотрели на гибнущее судно…

Судно, перевалившись на один борт, застряло на скалах. Черный дым тянуло в сторону острова, куда, барахтаясь в воде, плыли несколько оставшихся в живых пиратов.

Из люка, ведущего в машинное отделение, показалась голова механика. Лицо его было в крови, перепачкано машинным маслом. Придерживаясь за поручень, он встал, пошатываясь. В руке он все еще сжимал пистолет.

Раненый пират, постанывая от боли и страха, полз на четвереньках по наклоненной палубе к борту. Механик переступил через него, едва удерживая равновесие, сделал несколько шагов к борту, схватился за планширь.

Он посмотрел на остров, окутанный дымом, и улыбнулся усталой улыбкой человека, сделавшего доброе дело.

Взгляд его обратился в сторону открытого океана, нашел скорлупку шлюпки. На вельботе дружными взмахами поднимались и опускались весла — он шел в направлении горящего судна.

Механик снял спасательный круг, висевший на борту, продел в него голову и упал в воду…

А над безбрежной пустыней Великого океана звенели в высоком небе тонкие звуки морзянки. Разноязыкие радисты многих судов мира приняли сигнал бедствия и сейчас передавали в эфир переведенную на международный язык телеграфа фразу:

«Всем, всем, всем!

Внимание!

Всем военным судам, авиационным и подводным соединениям всех стран!

Совершено нападение пиратов на мирное торговое судно.

Просим немедленно двигаться в район, обозначенный координатами: семь градусов восемнадцать минут северной широты, сто тридцать восемь градусов одиннадцать минут восточной долготы…

Всем, всем, всем!..»


1977 год

Тайны мадам Вонг

«Веселый Роджер»…

Кому не известен этот зловещий пиратский флаг — оскаленный череп со скрещенными внизу костями?

В двадцатом веке, с изобретением радио, появлением самолетов и радаров, «Веселый Роджер» уже не взвивается над мачтами кораблей.

Но исчез только флаг.

Пиратство же приняло новые формы…

Начало нынешнего века ознаменовалось крупнейшей за всю историю мореплавания пиратской акцией.

Подводная лодка отправила на дно трансокеанский лайнер «Лузитания» с двумя тысячами пассажиров на борту. Погибли все женщины, дети…

1922 год. Армия Блюхера подходит к Владивостоку. Актив Русско-Азиатского Дальневосточного банка — несколько пудов золота в слитках — тайно грузится на рыбацкую шхуну и отправляется в Шанхай. Однако судно не пришло в порт назначения.

1942 год — самый кровавый в истории современного пиратства. Японскими пиратами потоплено в Индийском океане около пятидесяти торговых и пассажирских судов.

1966 год. Исчезло бельгийское судно «Мэдей» с грузом урановой руды в трюмах. Через несколько лет судно было обнаружено под другим флагом и с другим названием на борту. Ценный груз стал добычей пиратов.

Пиратство в двадцатом веке стало пользоваться покровительством правительств. Высокая политика все чаще прибегает к услугам гангстеров. Происходит политизация преступного мира.

Во второй половине двадцатого века со страниц газет не сходит имя таинственной мадам Вонг. Вдова жестокого пирата Вонга, нынешняя руководительница крупнейшего пиратского синдиката в Юго-Восточной Азии, она время от времени дает о себе знать кровавыми нападениями на беззащитные торговые суда. Эта таинственная мадам неуловима. Полиции абсолютно ничего не известно о ней. В досье, заведенном на мадам Вонг, нет даже фотографии. В 1974 году британская разведка в Сингапуре назначила премию в десять тысяч фунтов стерлингов тому, кто достанет фотографию мадам Вонг последних лет.

Гонконг, 10 сентября 1975 года…

В это раннее утро из ворот полицейского участка выехали четыре автомобиля. Без спецсигналов, с потушенными фарами, они быстро помчались по улицам спящего города.

В одном из них ехал окружной комиссар фон Крумофф, мужчина под шестьдесят, сухой, крупный, с мужественными складками вокруг рта и чуть выдающимися вперед скулами. Последнее обстоятельство говорило о том, что комиссар восточного происхождения, по крайней мере не чистый европеец. Машина остановилась на узкой улице, комиссар вышел, достал пистолет и, прихрамывая, пошел вперед.

Полицейские окружили дом и, прячась за деревьями, стали медленно двигаться к нему. Тем временем двое в штатском направились по гравийной дорожке к подъезду. Поднялись на крыльцо и дернули за бронзовую ручку звонка.

Вдруг дверь, перед которой стояли переодетые полицейские, вспухла рваными отверстиями, полетела щепа, пули крупного калибра отбросили полицейских с крыльца. В этот же момент раздался звон битого стекла. Пули пропели и над головой комиссара. Он упал на землю, прямо на осколки. Рядом в прыжке упал еще один полицейский. Откинувшись на бок, он достал противогаз, натянул на лицо. Потом сорвал с пояса гранату и кинул в окно.

Оттуда повалил дым.

Полицейские в легких противогазах ворвались в дом.

Вбежав в дом, комиссар увидел, как наверху, на темной лестнице, ведущей в бельэтаж, мелькнула чья-то тень. Он выстрелил. Ответный выстрел заставил его присесть. Стукнула дверь наверху. Комиссар стал подниматься по лестнице. За ним шел еще один полицейский с автоматом в руках. Комиссар тронул ногой дверь и спрятался за косяк. Выстрел изнутри пробил дверь. Комиссар услышал кашель.

— Брать живым! — приказал он полицейскому.

Тот кивнул, ногой распахнул дверь и отклонился назад. Тут же один за другим раздались два выстрела и за ними — сухой щелчок. Тогда оба полицейских ворвались в комнату.

— Руки! — крикнул комиссар.

Человек, стоящий посреди комнаты, выронил пистолет и поднял руки. Дыма в комнате почти не было, но человек все еще кашлял, узкие глаза его слезились. С поднятыми руками он отступал к стене и как-то странно и обреченно улыбался. Взгляд комиссара упал на воротничок его рубашки. Угол воротника был порван.

Фон Крумофф вдруг резко, скользящим ударом, стукнул его рукояткой пистолета по голове. Человек обмяк.

Комиссар подхватил его у самого пола, с усилием разжал челюсти. Под языком лежала маленькая ампула. Осторожно, чтобы не раздавить, комиссар извлек ее…

Сорвав с лица противогаз, фон Крумофф спустился вниз. Двое сотрудников вскрывали сейф. К комиссару подошел Стэн, его помощник, толстый астматик с живыми и умными глазами.

— Кто он? — Стэн закашлялся, сплюнул на ковер.

— Ван Хуэй…

— Неужели?! — Стэн опять закашлялся, судорожно хватая ртом воздух. — Секретарь мадам Вонг? Собственной персоной! Это удача, комиссар! Но хотел бы я знать, где она сама, эта таинственная мадам?

— Вопрос легкий, Стэн. Ответ на него проще простого.

Стэн удивленно посмотрел на начальника.

— В Австралии! — Комиссар вынул из кармана утреннюю газету и протянул помощнику. На первой полосе жирным шрифтом были выделены слова: «Нападение пиратов на новозеландское торговое судно! Десять тысяч тонн первосортной шерсти перекочевали в трюм пиратского корабля!..»

Наконец сотрудники вскрыли сейф. Комиссар наскоро просмотрел бумажный ворох, которым были заполнены отделения сейфа, помощник складывал документы в большой кожаный чемодан. Среди десятков незаполненных бланков паспортов, фальшивых документов, в том числе и полицейских, внимание комиссара привлекла неприметная папочка в кожаном переплете. В папке находился один-единственный листок толстой бумаги светло-лимонного цвета. Комиссар повертел странный листок в руках, догадался посмотреть на свет.

И увидел водяные знаки.

Он подошел к окну, приставил листок к стеклу. На бумаге была какая-то схема, а может быть, часть карты.

Скорее, пожалуй, карта. Извилистая линия внизу могла бы обозначать берег. Да, берег моря — об этом говорят точки и треугольники, рассыпанные вокруг. Рифы. Другая линия, еще более неровная, расположенная перпендикулярно к первой; напоминает ручей или реку, впадающую в море…

Ночью комиссара разбудил звонок из Рангуна. Звонила дочь. Он долго не мог ничего понять — в трубке слышались сдавленные рыдания.

— Джуди, соберись и расскажи толком! — кричал комиссар в трубку. — Кого похитили?

— Твоего внука! — с усилием произнесла Джуди. — …Нашего мальчика… — Она снова заплакала.

— Выкуп?! — Комиссар подскочил и сел в постели, взял почему-то очки с ночного столика, надел и снова снял их. — Сто тысяч долларов! Тебя перепутали с дочерью миллионера…

— Это не ошибка, — сказала Джуди. — Мы получили письмо.

Комиссар слушал голос дочери, и лицо его несколько раз менялось по мере того, как она читала письмо. Одной рукой он расстегнул пуговицы на пижаме, стянул ее с плеч, кинул на постель.

— Тут есть еще приписка, папа, — сказала Джуди. — Вот, слушай: «Советуем вам позвонить папаше, комиссару полиции. Если захочет, он найдет деньги». — И Джуди снова заплакала.

Комиссар слушал рыдания дочери, будучи уже одетым. Надо было действовать. Но как? Он безвольно опустил вниз руку с зажатой в ней телефонной трубкой. Оттуда все еще неслись тихие всхлипы…

Утром комиссар уже находился на свежевымытой палубе яхты. Легкий бриз шевелил волосы на голове Крумоффа. Гонконгский миллионер Чинь Лу принимал комиссара в купальном халате, мокрые волосы его блестели под солнцем — он только что вылез из бассейна. Чинь Лу был одного возраста с комиссаром, но выглядел моложе и жизнерадостнее. Слуга-китаец принес кофе в маленьких фарфоровых чашечках. Лу своей крепкой загорелой рукой яхтсмена взял крохотный сосуд, прикоснулся губами к обжигающему напитку.

— Нет, — сказал он. — Нет, и еще раз нет! Конечно, сто тысяч не такие уж большие деньги. Но выбросить их в пустоту, за борт мне не позволяет воспитание. Сделай я так раз, другой, и тогда рассыплется все здание, остановится машина, которая делает мне миллионы…

— Что вы такое несете, Лу? — раздраженно сказал комиссар. — Вы меня знаете не первый день. В конце концов, я честный человек, дьявол вас побери!

— Да, да, это правда, — закивал китаец. — Печальная правда. Вы честный человек, у вас принципы. Значит, ваш арсенал в борьбе с врагами ограничен — в нем отсутствуют недозволенные приемы, которыми так охотно пользуются ваши противники. А стало быть, вы всегда будете терпеть поражение.

Комиссар улыбнулся одними губами.

— Подумайте, старина! — продолжал Лу. — Вы сорок лет ведете борьбу с могущественной мафией. И что? Что дали лично вам эти сорок лет борьбы? Пулю в бедро! Не оставили люди Вонга, не так ли? Но вдова — женщина более решительная, у нее нет принципов, она пойдет на все! Армия пиратов сильнее вашей. Онилучше организованы, у них больше денег. И наконец, они в темном зале, а вы на освещенной сцене. Они вас видят, а вы их нет.

Китаец бросил быстрый, оценивающий взгляд на комиссара:

— Пока вы по эту сторону фронта, вы ничего не стоите, старина. Сделайте шаг, одно движение, даже намек на то, что вы не прочь перешагнуть Рубикон, и деньги сами потекут к вам. Что я со своими миллионами? Другая, более могущественная и щедрая рука… — Лу осекся, с опаской посмотрел на комиссара.

— Продолжайте, Лу, — кивнул комиссар. — Вы знаете, я не выдаю друзей.

— Вы думаете, что воюете с бандой, — китаец перешел на шепот, — а вы воюете с государством! Сегодня оно хозяйничает здесь, в Юго-Восточной Азии, завтра ему будет принадлежать мир!..

— Вас к телефону. — За спиной китайца неслышно возник слуга. — Мистер Стоун у аппарата.

Лу прошлепал босыми ногами в каюту, дверь которой была напротив. Комиссар услышал его чуть раздраженный голос:

— Алло!

Стоун звонил с верфи. За его спиной красовались изящные обводы новой яхты, стоящей на стапелях.

— Доброе утро, сэр! — сказал он. — Я с верфи. Яхта готова. Вы обещали придумать название.

— Название… да-да… — Лу записал что-то в блокноте. — Дайте подумать до вечера. Что еще?

— Фирма предложила новые навигационные приборы. Сплошная электроника.

— Берите.

— Но, сэр, мы и так давно уже перебрали смету…

Комиссар невольно прислушался к разговору. Сюда на палубу отчетливо доносилось каждое слово.

— Кто знает о тайнике? — вместо ответа спросил Лу.

— Только инженер, который монтировал оборудование.

Китаец покосился на дверь, понизил голос:

— Надо, чтобы он молчал, Стоун!

— Деньги?

Китаец хмыкнул:

— Если нет другого способа, то…

Когда Лу снова появился на палубе, комиссара уже не было.

Фон Крумофф вел допрос секретаря мадам Вонг один, без свидетелей. Секретарь, молодой бледнолицый человек без клочка растительности на лице, упорно не хотел отвечать ни на один вопрос. Сидел, опустив глаза в пол, и молчал. Комиссар тяжело обошел вокруг стола, взял его за волосы и задрал лицо кверху. Сказал, глядя прямо в глаза:

— Ты знаешь, что тебя ждет?

Тоскливый глаз парня дернулся, он с трудом разлепил губы:

— Тут — веревка, там — пуля в затылок.

— От дружков тебя защитят стены тюрьмы.

Секретарь покачал головой:

— Вы знаете их. Они пройдут через любую стену…

Комиссар снова обошел стол и сел в свое кресло. Достал из стола папку, вынул и поднял к свету лампы листок с водяными знаками.

— Что это?

Секретарь испуганно отшатнулся от листка.

— Можешь не отвечать, Я тебе сам скажу. Это карта. Вот этот крестик — место, где спрятаны сокровища мадам Вонг. Сокровища, награбленные за сорок лет пиратства в восточных морях!..

Секретарь затравленно озирался по сторонам.

— Я ничего не скажу! Ничего…

— Где это место?

— Нет…

— Это остров? Какой? Ну!

— Я не знаю…

— Одно слово! Слышишь, одно слово, и я спасу тебя! Это говорю тебе я, комиссар фон Крумофф!


Клаукк оглянулся, сунул в замок один ключ, второй… Ключ повернулся. Клаукк открыл дверцу, сел на сиденье водителя, осмотрелся. Не спеша, методично стал ощупывать каждый сантиметр салона. Вскоре он нашел то, что искал.

Это был миниатюрный фотоаппарат, вмонтированный в зажигалку.

Клаукк вылез из машины, прошел между рядами других автомобилей, поднялся по железной лесенке, вызвал лифт.

Лифт проехал немного и остановился. Клаукк вышел, прошел сверкающим коридором, толкнул тяжелую стеклянную дверь и вскоре оказался на палубе океанского лайнера. В лицо пахнул ласковый влажный ветер. Над головой Клаукка висело несколько шлюпок, на корме каждой из них была надпись: «Т/х «Иван Бунин», Владивосток».

Клаукк прошел палубой, снова сквозь стеклянную дверь попал в богатый коридор люксовых кают, постучал в одну из дверей.

Дверь ему открыл низкорослый парень с лисьим лицом.

— Ну? — спросил он.

Клаукк утвердительно кивнул и прошел в гостиную. Здесь играли в карты.

Играющих было трое. Один — кореец, в темных очках, маленький, чуть возвышающийся над столом. Другой — европеец, одетый в вызывающе элегантный белый костюм. Звали его Доулом.

Третьей была женщина в открытом вечернем платье. Красивые плечи, полная, не потерявшая форму грудь, какое-то неживое, кукольное лицо с тонкими, как на китайской миниатюре, чертами мало что говорили о возрасте — скорее молода, чем стара.

Ее выдавали руки, державшие карты, со вздувшимися жилами — морщинистые руки старухи. Она курила темные сигареты, вставленные в длинный серебряный мундштук. Всматриваясь в карты, щурилась от дыма, и тогда ее продолговатые глаза превращались в узкие щели.

Клаукк прошел мимо играющих, сел в кресло за спиной корейца и встретился со взглядом Доула. Затем достал зажигалку-фотоаппарат, щелкнул, прикурил сигарету.

За столом возникло оживление.

— Я увеличиваю, мадам, — сказал кореец и подвинул к центру стола несколько столбиков разноцветных фишек и пачку долларов. Доул положил на стол свои карты.

— Пришла сильная карта, Пак? — улыбнулась дама. — Тиоти! — позвала она.

В двери спальни показалась хорошенькая горничная в кимоно. Дама подала ей знак. Тиоти вернулась в спальню и через секунду выкатила столик на колесиках. На нем лежали десять пачек ассигнаций.

— Я поддержу вашу игру, Пак. Здесь десять тысяч английских фунтов стерлингов.

Видно было, как выпрямилась спина корейца. Клаукк встал с кресла и отошел к стене. Из прихожей вышел другой парень и встал за спиной корейца.

— Но у меня нет таких денег, мадам, — сказал кореец.

— Разве? — жестко спросила дама. — Ведь здесь как раз та сумма, которую британская разведка назначила за фотографию мадам Вонг! А теперь откроем карты!

— Но это недоразумение, — выкрикнул кореец. Он хотел встать, но двое отделились от стены, взяли его за руки, усадили в кресло и деловито обыскали. Клаукк сорвал с его груди золотой медальон, висевший на цепочке, открыл. На стол упала микропленка, Клаукк вынул зажигалку-фотоаппарат и тоже бросил на стол. Рывком приподняв корейца, они потащили его в прихожую.

— Это наговор! — севшим от страха голосом кричал Пак. — Умоляю, не делайте этого, мадам! Проявите пленку…

Клаукк притворил дверь в гостиную, другой бандит держал вырывающегося Пака. Темные очки свалились на пол — склеенное веко закрывало пустую глазницу. Клаукк достал из кармана пистолет и сказал почти ласково:

— Ну, чего ты испугался, дурачок? Иди вперед! — И он сильно ткнул дулом под ребро корейцу.

Пак запнулся на полуслове, лицо его перекосилось, колени подогнулись. Он упал на мягкий ковер прихожей. Клаукк разогнулся с пистолетом в руках — перед дулом торчало острое лезвие ножа. Он вытер лезвие о спину убитого, нажал на кнопку, и стальной клинок убрался внутрь пистолета…


В двенадцать часов ночи в машинном отделении зазвонил телефон. Парень лет двадцати пяти, в белой, чуть испачканной маслом форменной рубашке с короткими рукавами и золотыми лычками на погонах, появился из глубины и пошел по скользкой стальной решетке между двумя рядами двигающихся механизмов.

— Старший механик Сергей Веремеев слушает, — сказал он в трубку. — Понял, бегу!.. Игна-а-т! — крикнул он куда-то в глубину. — Я наверх за радиограммой. Сейчас вернусь!

Миновав три-четыре узких металлических трапа, Сергей появился в коридоре команды, пробежал по нему, несколькими прыжками одолел еще два широких, покрытых дорогим ковром трапа и оказался в просторном вестибюле. В него выходили двери музыкального салона. Там царил полумрак, тихо играла музыка, в центре полированного круга двигались пары. Сергей завистливо покосился в сторону салона и подошел к бюро информации. Там дежурили две симпатичные девушки, одетые в строгую морскую форму: обе — Светы. Одна — высокая, крупная, другая — маленькая.

— Сережа, пляши! — сказала Света-большая. — Дочь!

— Как дочь? — Сергей смотрел на радиограмму и ничего не понимал. — Каким образом?

— Ты что, маленький? — строго спросила Света-большая. — Не знаешь, каким образом дети рождаются?

— Но… ей еще носить два месяца…

— Семимесячные тоже бывают, — объяснила Света-маленькая. — Ты разве не знал?

— Понимаешь, я все рассчитал. Рейс девять месяцев… Как раз к приходу… Теперь уже все, да? Уже ничего не сделаешь?..

Девчонки расхохотались.

— Это не опасно?

— Я семимесячная… — Света-большая поднялась со стула, встала во весь рост. — Посмотри на меня!

— Где док?

— Там, в салоне.

Сергей кинулся туда. Доктора он увидел сразу. Тот сидел рядом с пассажирским помощником за столиком в дальнем углу салона. Оба с тоской слушали излияния фрау Шульц, пожилой немки, представительницы фирмы, фрахтовавшей корабль.

— Я буду просить фирма продлять фрахт. Мой аргумент: комфорт — айн, много дешево — цвай…

— Док, на минутку! — Сергей коснулся плеча доктора.

Доктор, обрадовавшись возможности покинуть фрау Шульц, встал.

Поднялся и пассажирский помощник:

— Прошу простить, фрау Шульц. Ждет капитан.

— Понимай, — сказала фрау Шульц, — когда мужчин хочет избавиться от дамы, его всегда ждет капитан. Я прощаю вас…

Сергей, доктор и пассажирский помощник стали пробираться к выходу, обходя танцующих. Сергей расспрашивал доктора о новорожденной, тот ободряюще похлопал его по спине. Они вышли в вестибюль.

— У-уй, — облегченно вздохнул пассажирский помощник. — Спасибо, что вытащил. Эта немка доконает меня…

— Так что не дрейфь! — ободряюще сказал доктор Сергею, но тот уже обращался к пассажирскому помощнику: — Она правду говорит?

— О чем?

— Что фрахт продлят?

— А-а, ерунда! Еще один рейс в Сидней, потом обратно, и — домой! До чего же хочется побывать дома, хоть денек…

Доктор и пассажирский помощник капитана разошлись по каютам, а Сергей вышел на палубу глотнуть воздуха. Он подошел к фальшборту, перегнулся через него… и тут же отпрянул назад, прижавшись к стенке.

Краем глаза он увидел, как двое мужчин в стороне от него выбросили за борт в море какой-то продолговатый предмет, завернутый в белое.

Сергей заметил, как оба типа, оглянувшись по сторонам, нырнули в коридор. Веремеев быстро перебежал по палубе и успел увидеть, как закрывалась дверь одного из люксов. Освещенные иллюминаторы этих огромных апартаментов выходили не на прогулочную палубу, а прямо в море. Сергей поднялся по трапу, пролез под шлюпкой, висевшей как раз над подозрительной каютой, и, поколебавшись, ступил ногой на выгнутую шлюпбалку.

Внизу, в двадцати метрах под ним, пенилась вода, разрезаемая носом теплохода. Сидя на шлюпбалке, Сергей попытался дотянуться головой до иллюминатора, но не смог. Тогда он снял ремень, накинул петлю на металлическую опору, намотал конец на кулак и повис головой вниз, как на турнике, держась только сгибами голеней и зажав в руке страховочный ремень. Теперь ему было видно, что делалось в каюте…

— Тихо? — спросил Доул, когда двое убийц вернулись в каюту.

— Да, никто не заметил.

— Завтра хватятся одного пассажира. Могут быть неприятности.

Клаукк вытолкнул вперед своего напарника.

— Вот он может сыграть его роль. Скажем, завтракать и обедать за него. Соседи по столику, пожилая чета, не заметят. Он был неразговорчив, покойный…

Напарник Клаукка вынул из кармана черные очки убитого, надел на переносицу и действительно стал похож на убитого. Тот же рост, восточные черты лица…

— Для европейцев все корейцы на одно лицо, — ухмыльнулся Клаукк.

Мадам Вонг бросила на него острый взгляд.

— Так же как для корейцев, все европейцы…

Ухмылка мгновенно сползла с лица Клаукка, он отступил на шаг и поклонился. Мадам была китаянкой. Те, кто работал с ней много лет, как-то забывали об этом. Мадам одевалась из Парижа, кухню предпочитала европейскую, Бога же у нее не было никакого.

Она подняла карты убитого партнера.

— Бедный Чен Пак, — вздохнула она и бросила открытые карты на стол. — Он выиграл.

Доул усмехнулся:

— Покойнику повезло…

Мадам Вонг отодвинула от себя столик с десятью тысячами фунтов, приказала, ни к кому не обращаясь:

— Пошлите эти деньги его семье!


И тут с Сергеем случилась неприятность. Проклятая зажигалка выскочила из кармана, ударилась о край иллюминатора и упала в море. Сергей рывком подтянулся за ремень, сел на шлюпбалку, прислушался.

В каюте стало тихо. Клаукк переглянулся с приятелем, оба на цыпочках пошли к двери. Доул отвернул борт пиджака, выхватил из кобуры под мышкой пистолет, быстро навинтил глушитель на ствол, осторожно выглянул в иллюминатор.

И тут же бросился вон из каюты…

Бандиты ждали Сергея под трапом на темной прогулочной палубе. Веремеев успел заметить выкинутую в его сторону руку с зажатым в ней пистолетом. Он резко ударил по руке снизу — пистолет вылетел. Тут же сильный удар с другой стороны отбросил Сергея к борту, он ударился спиной о железные прутья леера. Обезоруженный бандит в прыжке ударил его ногой в грудь, Сергей охнул, сел, двое бандитов нагнулись, подняли его за ноги и перекинули через борт.

Пролетев два десятка метров, он упал прямо в пенный гребень волны, идущей от носа; его тут же выбросило на поверхность, и тогда Доул, перегнувшись через борт, выстрелил в удаляющуюся от корабля фигурку…


Прошло два часа, и команда теплохода была поднята на ноги.

В самых отдаленных закоулках огромного плавучего города двигались матросы, освещали фонариками каждый сантиметр палубы.

Капитан стоял на крыле мостика, смотрел на океан. По правому борту небо покрылось фиолетовыми и золотыми полосами, их перемежали гряды пассатных облаков. Вот на кромке горизонта показался из воды краешек раскаленного шара.

На крыло поднялся возбужденный вахтенный.

— Нигде! — прошептал он, таинственно округляя глаза. — Смотрели всюду!

Капитан вошел в рубку. Тут было темно. Только слабо светились локатор да циферблат компаса, перед которым застыл рулевой.

— Определитесь, где мы были в 12.00! — приказал капитан штурману. — Ложимся на обратный курс!

Он встал за спиной рулевого, помолчал секунду, раздумывая.

— Право руля! — тихо сказал он.


— Доул, они повернули назад! Они ищут его! — Мадам Вонг нервно ходила по каюте. — Черт вас дернул посадить меня на этот корабль!

Доул пожал плечами:

— Корабль как корабль. Безопаснее, чем другой… Да и вряд ли он жив…

— Вы говорите — вряд ли!

— Всякое бывает… — Доул опять пожал плечами.

— Если он жив и они найдут его, мы пропали, Доул!

— Тогда мы захватим корабль! — неожиданно сказал Доул.

— Втроем?

— Мы заставим его идти туда, куда вы прикажете! — Доул повернулся к телохранителям мадам Вонг. — А вы, ребятки, будьте наготове! Ты, Клаукк, возьмешь на себя радиостанцию. Действовать по моему сигналу…


Трудно в это поверить, но Сергей Веремеев остался жив. Одна половина его лица превратилась в сплошной синяк — от удара об воду; обессиленный, изнывающий от жажды, избежавший встреч с прожорливыми акулами, он проболтался в океане несколько часов и на рассвете увидел на горизонте парус.

Прошло не меньше часа, прежде чем Сергей понял, что это большая двухмачтовая яхта, идущая курсом на юго-восток. Сергей стал кричать, взмахивать руками, попытался даже поплыть вперед, чтобы оказаться по курсу яхты. Но она и так шла прямо на него. Вскоре Сергей смог прочесть название на борту.

Судно называлось «La perle». Но странное дело, ни на палубе, ни на мостике яхты не было видно ни одного человека. Она была уже рядом, но никто не откликнулся на его хриплые крики о помощи. И Сергей с ужасом понял, что судно проплывает мимо.

Вдруг он увидел болтающийся в воде линь, спущенный с кормы. Сергей схватился за него, и его потащило вперед. Несколькими судорожными движениями, перехватывая ослабевшими руками линь, он сумел добраться до кормы. Собрав последние силы, выбрался наверх и упал на горячие доски палубы…

Уже несколько часов теплоход «Иван Бунин» рыскал в квадрате поиска. Безрезультатно. До боли в глазах люди всматривались в слепящую поверхность океана.

Капитан и штурман стояли на мостике, смотрели в бинокли.

Среди пассажиров — в этот час на палубах уже появились люди — стояли Доул и двое телохранителей мадам Вонг. Они тоже напряженно смотрели вдаль.

Вдруг Доул подался вперед и указал рукой в сторону кормы.

Кильватерная полоса за кормой — пенный след на поверхности воды, оставленный судном, — выгнулся дугой.

— Они возвращаются! — Доул торжествующе усмехнулся.

На голубом поле экрана одна за другой появляются печатные буквы. Радиограмма:

«Владивосток. Начальнику Дальневосточного пароходства. Вчера, 22 сентября, в промежутке ноль тридцать пятьдесят минут при невыясненных обстоятельствах исчез старший механик Сергей Веремеев. Тщательный поиск в районе с координатами… ничего не дал…»


Придя в себя, Сергей обошел яхту.

Все было цело. Никаких повреждений, никаких следов борьбы, никакого намека на обстоятельства, при которых экипаж в панике покидает судно. Всюду было прибрано, все вещи — и на камбузе, и в кубрике — стояли на своих местах.

И, однако, на борту никого не было.

Это была современная яхта с двумя мачтами, которые несли на себе семь парусов. Паруса ставились и убирались автоматически с пульта, расположенного на мостике. Яхтой мог легко управлять один человек. Разобравшись в несложной механике управления судном, Сергей повернул на северо-запад, в ту сторону, куда ушел его теплоход. Низкое солнце, висевшее в горячем мареве, осталось за кормой.

В рубке Сергей обнаружил карту, на которой был обозначен курс судна и его местонахождение в океане. Однако откуда вышла яхта и куда направлялась, было неясно. Карта представляла отдельный регион океана, обозначенный координатами, а других карт в рубке не оказалось. Отсутствовал и бортовой журнал.

Вдруг Сергей увидел, что солнце с кормы переместилось на нос судна. Яхта взяла прежний курс — на юго-восток.

Удивившись, он повернул яхту в обратную сторону и закрепил руль.

Затем продолжил осмотр судна. Внизу, рядом с кубриком, он обнаружил крепкую переборку, отделявшую от остальных помещений какую-то внутреннюю кормовую часть. Однако ни двери, ни замочной скважины в толстой деревянной перегородке не было. Что там, за этой переборкой, Сергей так и не понял.

Он поднялся на палубу и сразу увидел, что яхта опять легла на прежний курс. Легкое шуршание заставило его оглянуться. Что за чертовщина? Косой белый парус, бизань-стаксель, сам пополз вверх и встал на место, сразу наполнившись ветром.

Сергей бросился в рубку — там было пусто.

Веремееву показалось, что кто-то смотрит на него. Он оглянулся — никого.

Повернув судно на северо-запад, он сел в капитанское кресло и решил не отлучаться с мостика. Ощущение, что за ним наблюдают, не пропало. Он все время чувствовал на себе чей-то внимательный взгляд. Но встать и еще раз осмотреть яхту не мог. Силы оставили его, и он провалился в глубокий сон.

Как только голова его упала на грудь, яхта застопорила ход и стала медленно поворачиваться. На секунду беспомощно обвисли паруса и снова наполнились ветром.

Наступила ночь. Яхта шла прежним курсом…

Проснувшись, Сергей увидел, что снова плывет на юго-восток. Туманная пелена впереди окрасилась нежным розовым светом восходящего солнца.

Сергей понял, что судно управляется какими-то таинственными силами, у него своя неведомая никому цель и ему нельзя мешать.

К полудню впереди показалась неясная, похожая на гряду облаков земля.

Сергей прошел в рубку, карандашом на листке бумаги написал несколько слов текста по-английски. Затем сходил на камбуз, нашел пустую бутылку и вложил в нее записку. Надежно запечатав бутылку, он привязал ее к оранжевому спасательному кругу и выбросил за борт.

К вечеру земля была уже близко. Всхолмленная лесистая местность без признаков человеческого жилья. Белые пенистые водовороты перед берегом говорили о присутствии рифов и о том, что подходы к берегу будут трудными.

Вдруг Сергей услышал грохот. Он побежал на бак и увидел, что якорная цепь через клюз ушла в воду. Яхта встала на якорь.

Судно достигло своей цели.

Тут Сергей услышал легкое покашливание за спиной и резко повернулся.

Перед ним стоял высокий старик.

— Я долго присматривался к вам, — сказал он. — Вы мне подходите.

Сергей оцепенело смотрел на него. Он был еще крепок, этот странный старик с открытым и суровым взглядом. Загорелое лицо, тренированное тело, узлы мышц на руках. Он прошел к фок-мачте, и Сергей заметил, что старик прихрамывает (это был комиссар фон Крумофф).

— Вот мои условия, — продолжал незнакомец. — Ничего не спрашивая, не задавая лишних вопросов, вы пойдете туда, куда пойду я, и разделите со мной все тяготы и опасности путешествия. Предупреждаю — путь будет нелегкий… Взамен я обязуюсь доставить вас на ваше судно.

Гонконг, 26 сентября…

На рассвете 26 сентября теплоход «Иван Бунин» находился в виду Гонконга. В окуляры бинокля уже видны были портовые краны, маяк, когда со стороны порта показался быстроходный катер таможенной службы. Он приказал судну остановиться.

Машина застопорила ход, бросили трап и несколько вооруженных жандармов поднялись на палубу. Трое из них сразу бросились в коридор люксовых кают, старший приставил руку к козырьку:

— Таможенная служба, капитан! Нас интересуют пассажиры каюты номер два!

Вскоре на палубе в сопровождении жандармов появилась пожилая дама, пассажирка второй каюты, за ней семенила короткими шажками горничная в узком кимоно. Трое мужчин несли чемоданы.

Пассажиры сошли на катер.

— Вот и все, капитан! — Таможенник снова козырнул: — Счастливого пути!

Катер отвалил от борта, развернулся и на большой скорости пошел в сторону порта.

— Странно, — сказал капитан и кивнул помощнику: — Свяжитесь с портом!

У края пирса, освобожденного для подходящего судна, стояли три полицейские машины. Толстяк Стэн, облокотившись на капот, смотрел в сторону моря. Из-за маяка показался нос большого океанского лайнера.

Из автомобиля с торчащей антенной на крыше выскочил полицейский, подбежал к Стэну.

— Ее уже нет на борту, комиссар! — крикнул он. — Только что сообщили из управления порта. Подошел таможенный катер и взял пятерых пассажиров.

Стэн, сплюнув, выругался и сел в машину. Рессоры охнули под ним, взревел двигатель, и автомобиль помчался в город…


Дождь. Полицейский фургон едет по улице.

В кабине — водитель и сержант. В бронированном фургоне — секретарь мадам Вонг с наручниками на запястьях. Салон разделен решеткой. За ней — охранник с автоматом.

Из-за угла навстречу фургону неожиданно выскочил рикша, везущий пустую тележку. Раздался скрип тормозов. Машина боком задела рикшу, он полетел через голову и растянулся на тротуаре. Никто не выскочил из кабины — нельзя, таков порядок. Машина только приостановилась, полицейские вытянули головы — жив ли рикша? Из-за зарешеченного оконца фургона выглянуло лицо охранника: что там произошло?

Лицо охранника возникло в оптическом прицеле снайперской винтовки. Прозвучал выстрел, и лицо охранника залилось кровью…

Еще выстрелы, теперь по кабине.

Два человека, одетые в полицейскую форму, подбежали к кабине, выкинули прямо на мостовую тела убитых и заняли их места.

Фургон рванулся с места. Рикша поднялся с земли и, прихрамывая, побежал за угол дома…

Фургон опять помчался по улицам города.

На следующее утро первые полосы газет пестрели сообщениями о главном событии дня:

«Дерзкое нападение на полицейскую машину!»

«Секретарь мадам Вонг похищен мафией! Во время переезда в здание суда полицейский фургон подвергся бандитскому нападению!»

«Полагают, что таинственное исчезновение окружного комиссара также дело рук могущественной мафии. Долгая борьба, которую фон Крумофф вел с пиратами Вонга, закончилась победой его преемницы…»


Терраса над морем, на ней сидят Доул, мадам Вонг и ее секретарь.

— Я ничего не сказал, — бормочет секретарь. — Я попросту не знал…

— Ты видел у него в руках этот листок? — спросил Доул. — Он понял, что это?

— Да.

Неслышно подошла Тиоти, неся на подносе два стакана — в обоих виски со льдом. Доул машинально протянул руку, хотел взять стакан, но Тиоти опередила его — она подала этот стакан секретарю, Доулу же протянула другой. Доул встретился с ней взглядом. Тиоти прикрыла глаза и молча поклонилась.

Секретарь поднес было стакан ко рту, но вдруг быстро поставил его на стол, расплескав часть содержимого. Ему стало трудно дышать, он рванул ворот рубашки, откинулся на спинку кресла.

— За что? — спросил он, с трудом ворочая языком.

Мадам Вонг резко поднялась с кресла.

— Прощайте, Ван! — сказала она не оборачиваясь и ушла в дом.

— Мадам! — крикнул секретарь, рванувшись за ней. Доул удержал его:

— Не валяй дурака, Ван! Пей!

— Нет!

— Пей, ты знаешь наши законы!

— Я не хочу!.. — хрипло проговорил секретарь. — Не хочу умирать! Как ты этого не понимаешь? — Тоскливым взглядом он посмотрел в сторону голубого залива. Море искрилось под солнцем, вдали белели паруса яхт, перекликались гудки теплоходов.

— Все там будем, — почти миролюбиво сказал Доул.

Секретарь опустил лицо в ладони и заплакал.

Доул положил ему руку на плечо, чуть надавил пальцами:

— Не тяни!..

Остров Сокровищ, 29 сентября…

Джунгли. Влажный полумрак под тяжелыми сводами деревьев, опутанные лианами заросли, туман болотистых испарений. Крики птиц, испуганный клекот попугаев, бесшумный извив ядовитой змеи.

Чокк! Чокк!

Мачете рубит лианы и ползучие растения — по старой заросшей тропе в дебрях прокладывают себе дорогу два человека.

Впереди — Сергей Веремеев, сзади — комиссар.

У каждого из путников за спиной охотничий винчестер, на поясе патронташ. Каждый несет рюкзак, поверх которого брошен моток веревки.

Тропа вьется вдоль узкой и быстрой реки.

— Уф, не могу!.. — Комиссар сбросил рюкзак, вытер мокрое от пота лицо. — Ну и темп вы взяли, мой друг. Куда вы так торопитесь?

Сергей неохотно остановился:

— Я уже сказал, мне хочется скорее покончить с этим делом.

— Вам не терпится вернуться на корабль. Но тех, с кем вы торопитесь рассчитаться, уже нет на судне. Они сошли в первом же порту.

— Как знать…

— А ну-ка, мой друг, еще раз вспомните, как выглядела та дама?

— Ну такая… за пятьдесят… Узкие глаза… Курит… Играет в карты…

— Так… так…

— Вот горничную я рассмотрел хорошо…

— Молодая, красивая?..

Сергей кивнул.

— Одета в кимоно? Руки все время держит так? — Комиссар скрестил руки у пояса.

— Да, — удивился Сергей.

— Вам повезло, мой друг. Мало кому удавалось увидеть хозяйку вашей хорошенькой горничной.

— Вы знаете ее?

— Это очень опасные люди. Благодарите провидение, что вам не придется больше встретиться с ними. Такая встреча принесла бы вам мало радости.

Сергей воткнул мачете в землю:

— Ну, это еще как сказать…

Комиссар улыбнулся.

— Но почему они выбрали советский корабль? — спросил он сам себя. — Впрочем, понятно. Меньше шансов встретиться с Интерполом…

Веремеев скинул винчестер, рюкзак, снял пробковый шлем с головы, разделся до пояса. Река в этом месте изогнулась образовав мелкую заводь. Сергей вошел в воду, разгреб листья похожих на кувшинки растений, стал умываться. Вдруг он услышал плеск позади и обернулся.

Совсем рядом с ним из воды показалась бугристая спина аллигатора.

Путь к берегу был отрезан. Тогда Сергей бросился вперед. Он слышал за спиной удары мощного хвоста по воде. Со скрежетом сомкнулись челюсти — они схватили пустоту.

Противоположный берег заводи был совсем рядом. Сергей подался всем корпусом вперед и… неожиданно упал. Крокодил настигал его.

Вдруг спина чудовищной рептилии выгнулась, судорожно открылась пасть с двумя пилами зубов — хлестнули два выстрела. Сергей поднялся и, не сводя взгляда с застывшего чудовища, стал отступать к берегу.

Выбравшись на сухую землю, Веремеев тяжело дыша упал рядом с комиссаром, который все еще держал в руках винчестер.

— Спасибо, — сказал Сергей, отдышавшись. — Второй раз вы спасли мне жизнь.

Комиссар вынул обойму, вставил два новых патрона.

— Рад помочь соотечественнику…

— Соотечественнику?..

Путники снова вышли на тропу, Сергей прокладывал дорогу мачете, комиссар по-прежнему шел сзади и рассказывал:

— Обычная эмигрантская история… Отец мой, Петр Крумов, занимал пост министра в Дальневосточном правительстве… Слыхали про такое? В 1922 году бежал в Шанхай, мне было тогда три года, потом — в Европу. Там генерал Кутепов собирал корпус для вторжения в Россию. Слава Богу, из этого ничего не вышло. Мать вскоре умерла, отец опустился, стал пить. Потом женился на немке. Так появилась приставка «фон» к моей фамилии. И очень кстати. В нашей профессии трудно сделать карьеру с русской фамилией…

Крупная змея прошмыгнула через тропу прямо перед ногами Сергея. Он пошел осторожнее, внимательно глядя под ноги и держа мачете наготове.

— А откуда вы так хорошо знаете английский? — спросил комиссар.

Сергей улыбнулся:

— Это язык моряков, сэр. Я хотел вас спросить…

— Знаю. Почему я не открылся сразу? Там… на яхте? — Да.

— Мне хотелось понаблюдать за вами. Еще только увидев вас в море, я подумал, что это судьба — сам Господь Бог посылает мне товарища в моем опасном деле.

— Вы заговорили о Боге, — сказал Сергей. — Значит, вы полагаете, Господь Бог мог бы стать союзником в вашем предприятии…

— Что вы хотите сказать?

— Вы спасли мне жизнь, и я готов следовать за вами. Но…

Комиссар внимательно посмотрел на Веремеева:

— В конечном счете речь идет о спасении человека. О жизни ребенка.

Сергей молча присел, просунул руки в лямки рюкзака, поднялся, вскинул на плечо винчестер…

Река, вдоль которой шли путники, стала значительно уже, порожистее. Джунгли остались внизу, и бурный поток несся теперь в узком ущелье.

Впереди был слышен какой-то грохот.

— Водопад, — прислушавшись, сказал комиссар. Он достал карту. Сергей подошел к нему и взглянул через плечо.

— Вы говорите, сокровища оставлены древними пиратами?

Фон Крумофф быстро взглянул на него — взгляд у комиссара был острый, оценивающий. Сергей пояснял:

— Система обозначений на карте вполне современная.

— Система моя. Я перерисовал схему со старой карты. Оригинал заполучить не удалось.

— А вы уверены, что сокровища еще там? Нас могли опередить.

— Тогда будем считать, что мы просто совершили увлекательное путешествие. — Комиссар улыбнулся, кажется впервые за время их общения. — Разве, юный мой друг, эти дни не сохранятся в вашей памяти на всю жизнь?

Сергей, сняв шлем, стер пот со лба. Поправил ремень винчестера на плече.

— Боюсь, родные уже похоронили меня.

— Они с радостью отпразднуют ваше воскрешение. Приятные разочарования продлевают жизнь. — Комиссар свернул карту, сунул ее в карман рубашки.

— Тогда — вперед!

Старая тропа давно потерялась среди камней, и люди стали карабкаться прямо по скалам. Вот где особенно пригодился комиссару сильный и надежный спутник — Сергей поднимался впереди, навешивал веревку, и комиссар, держась за этот страховочный конец, забирался наверх.

Крутое ложе реки стало еще круче и наконец превратилось в почти отвесную стену, разбитую на несколько уступов. По этим уступам тремя-четырьмя широкими каскадами низвергался вниз водопад. Над блистающей стеной воды стояла радуга. Воздух вокруг был наполнен мелкой водяной пылью, и путники через несколько минут промокли насквозь.

Комиссар снова достал карту. Крестик на карте, обозначающий тайник с сокровищами, приходился как раз на водопад.

Как ни устали оба, они решили подняться наверх сегодня же — близость цели прибавила сил.

Сергей и комиссар стали карабкаться по разрушенным скалам вдоль водопада, внимательно изучая каждый метр скальной стены.

Не встретив никакого признака тайника, не обнаружив даже следа присутствия здесь человека, они достигли самого верха водопада.

Местность тут выравнивалась, а река, бегущая с далеких снеговых гор, образовала здесь глубокое горное озеро. Путники внимательно осмотрели его берега.

Комиссар заметно сник, устало опустился на камень…

Сергей пошел собрать сухих веток для костра. А когда вернулся, комиссар сидел в той же позе.

Перекрикивая шум водопада, Сергей сказал:

— Так мы ничего не найдем! Наверняка существует какой-то ключ к разгадке этой тайны!

Комиссар, молча кивнув, поднял на него отсутствующий взгляд.

— Вы должны были это предвидеть! — крикнул Сергей, наклонившись к его уху.

Веремееву вдруг стало жаль своего спутника. Только сейчас он понял, что это совсем старый человек — усталость и неудача раздавили его.

Сергей отошел от комиссара и принялся разжигать костер…


Утром Сергей, дрожа от холода, переправился на противоположный берег реки и стал спускаться вдоль водопада с другой стороны, медленно ощупывая взглядом каждый камень. В одном месте он наклонился, подобрал что-то с земли, положил в карман.

К его возвращению комиссар успел приготовить завтрак. Сергей налил себе кофе и стал пить, обжигаясь. Фон Крумофф встретил его взглядом, полным надежды.

Поняв, что хороших новостей нет, он опустил голову, подвинулся ближе к костру.

В воздухе висела мокрая пыль, комиссара бил озноб.

— Все зря, — прошептал он едва слышно. — Я поставил на эту карту все: честь, положение, судьбу внука. Это конец! — Он вдруг поднял на Сергея больные, возбужденные глаза и горячо зашептал: — Помогите мне! Вы молоды, у вас хорошая голова, придумайте что-нибудь! Я должен найти эти сокровища! Вы возьмете себе половину всего, что мы найдем. Это много, очень много…

Сергей усмехнулся.

— А что вам нужно еще? Вы хотите попасть на родину? За эти деньги можно нанять любое судно. Даже купить его и заставить идти туда, куда вы захотите!

— Вы уверены, что сокровища есть? — спросил Сергей, напряженно думая о чем-то.

— Они здесь. Господь не захотел бы так посмеяться надо мной.

— Подождите отчаиваться! Если сокровища здесь, мы их найдем. Кстати, взгляните. — Сергей вынул из кармана и протянул комиссару две проржавелые гильзы.

Комиссар схватил гильзы, поднес их к самым глазам.

— Все сходится, здесь были люди…

— И не так давно, судя по всему. Вряд ли древние пираты были вооружены автоматами. — Сергей отчужденно взглянул на своего спутника.

— Нет, нет, клад старый, — сказал комиссар, поднимаясь. — Я не обманул вас. Другой разговор, что многих он интересует и сегодня. Идемте!

— Куда?

— Пройдем еще раз вдоль водопада. Если тайника нет около водопада, значит, он… внутри него.

Сергей кивнул.

— В воде?

— Да. В воде или под водой…

У подножия водопада, под последним его каскадом, силы падающей воды выбили за многие века в базальтовом ложе глубокую яму. Вода в этой яме пенилась, закручиваясь в воронки, дождь из сверкающих брызг, отлетавших от водопада, теребил поверхность воды.

— Здесь или нигде, — сказал комиссар, ежась под брызгами.

Сергей разделся, тронул ногой воду и вскрикнул — вода была обжигающе холодной. Набрав в грудь воздуха, он нырнул.

Яма оказалась глубокой. Сергей достиг дна, поплыл с открытыми глазами над замшелыми камнями. Воздух в легких кончился — быстро работая руками и ногами, Веремеев устремился наверх.

Держась рукой за скользкий каменный выступ, он отдышался, унял бешеный трепет сердца в груди и снова, глубоко вдохнув, ушел на дно.

В последний раз Веремеев вынырнул, держа в руке заржавленный, покрытый скользкой зеленью автомат. Бросил его на камни под ноги комиссара.

— Все! Больше там ничего нет.

Стуча зубами, Сергей стал одеваться. Нога никак не попадала в штанину.

Комиссар, покрутив в руках автомат, в сердцах бросил его в воду. Затем выругался и с ненавистью посмотрел на сверкающий под солнцем водопад. И вдруг вскрикнул:

— Смотри! Смотри! Вон там — видишь?

— Ничего не вижу! — крикнул Сергей. Волнение спутника передалось и ему.

— Да вон же — стрела! Видишь?!

Наконец Сергей увидел. На голой скале, справа от водопада, темнело пятно буро-зеленого мха. Конфигурация пятна издали напоминала толстую стрелку, указатель которой смотрел в сторону водопада.

Они добрались до зеленого указателя на скале и остановились в том месте, куда указывала стрелка.

Вода здесь падала совершенно отвесно — сплошной стеной. Но падала она, не касаясь скалы — скальный уступ образовал в этом месте как бы отрицательный угол. Сквозь водяную завесу виднелось сухое пространство между стеной воды и скальным отвесом. Вдоль основания скалы шла узкая полоска, на которой при желании можно было стоять и даже двигаться вдоль каменного монолита.

Сергей обвязался веревкой — другой ее конец был в руках комиссара — и смело шагнул сквозь тонкую водную занавеску. Теперь он оказался между скалой и плотной стеной падающей воды, которая почти касалась его плеча.

Скала и узкий опоясок под ней обросли ярко-зеленым скользким мхом — двигаться по нему надо было с осторожностью. Сергей не сразу заметил маленькую проржавевшую дверь, также покрытую мхом. Дверь была закрыта на прочный засов, в петлю вставлен замок.

Подошел, пригибаясь, комиссар, встал рядом. Вынул из кобуры, висящей на бедре, пистолет. Согнувшись, чтобы не срикошетила пуля, выстрелил. Замок повис на дужке. Сергей с трудом отодвинул тяжелый засов, толкнул от себя дверь. Она со скрипом отворилась.

Это была небольшая естественная пещера с низкими сводами. В глубину она чуть вытягивалась, стены сужались в узкий колодец, сверху падал рассеянный свет — очевидно, там находилась щель наружу.

Комиссар достал фонарик, луч его прошелся по стенам и упал… на фигуру человека, сидящего у стены.

Сергей вздрогнул.

Это был скелет, одетый в японскую форму довоенного образца. На коленях у него лежал заржавленный рожковый автомат. Поодаль застыли в нелепых позах еще два скелета.

Было очевидно — какая-то страшная трагедия разыгралась тут много лет назад.

Луч фонарика осветил несколько патронных ящиков защитного цвета, сложенных у стены. Комиссар жестом показал Сергею, чтобы он открыл их. Сергей наклонился, брезгливо коснулся рукой замка.

Крышка откинулась. Тускло блеснуло золото в слитке. Сергей открыл еще ящик — снова слиток золота. У спутника Сергея загорелись глаза.

— Нам не унести это. Придется сделать две ходки.

В следующем ящике хранились золотые монеты и драгоценности. Поверх них лежал пожелтевший листок бумаги. Сергей поднес его к лучу фонарика. На листке корявыми буквами было написано по-английски: «1 сентября 1939 года. Я, Сурьяварман Вонг, завещаю все золото и драгоценности, находящиеся в этих ящиках, своей жене, Юлии Вонг, если она переживет меня, а также детям, которые пойдут от нашего брака.

Каждого, кто прикоснется к сокровищам, ждет смерть. Это заявляю я, Сурьяварман Вонг, чье слово хорошо известно в этих местах…»

Сергей протянул бумагу комиссару.

— Вы смелый человек, фон Крумофф!

Комиссар пробежал записку глазами.

— Не волнуйтесь, мой мальчик! Автора записки давно уже нет в живых. Вонга убили его же люди в 1946 году.

— А наследница?

Комиссар мрачно усмехнулся.

— Вам лучше знать.

Сергей внимательно посмотрел на него.

— Так это была она?

— Да.

Сергей помолчал, а потом заметил:

— Сказать по совести, мне бы не хотелось участвовать в этой игре.

— Вы что же, считаете, эти сокровища принадлежат ей по праву? — Комиссар наклонился над ящиками, открыл еще один из них, повернул к Сергею возбужденное лицо: — Так вот, мой друг. На совести Вонга сотни застреленных и зарезанных людей. Смотрите, какой расправился с этими тремя свидетелями. Это был самый кровожадный бандит за всю историю пиратства в Юго-Восточной Азии!

Сергей молчал.

— Я прожил длинную жизнь, — продолжал комиссар, — и никогда не поклонялся золотому тельцу. И вот итог: на склоне лет я попал в ситуацию, когда мне не могут помочь ни закон, ни полиция. Только деньги! Много денег, не меньше, чем у моих врагов! Империю, которая держится на золоте, можно разрушить, только отняв у нее это золото! Вот так. Вы молоды и не верите этому. Когда вы поймете, будет поздно. Половина всего, что здесь, ваша! Берите и не раздумывайте! Вы боитесь, мой друг?

— Нет, я не трус, но… — Сергей показал пальцем на ящики. — Я не хочу умирать за это!

Они помолчали, стоя друг против друга.

— Давайте вынесем это наружу, — произнес наконец комиссар.

Они начали выносить тяжелые патронные ящики из пещеры. От двери до края водопада натянули страховочную веревку. Сергей выносил ящики из-за водопада, а комиссар, уже на сухом месте, принимал их из рук своего молодого спутника и складывал на траву.

Неожиданно комиссар оступился и, потерявравновесие, выпустил из рук ящик. Ящик запрыгал вниз, замок лопнул, и тяжелый слиток упал на камни. Беззлобно чертыхаясь, комиссар спустился за ним, поднял слиток, с удовольствием почувствовав вес золота в руках. На слитке было что-то написано. Усмехнувшись, Крумофф протянул слиток Сергею:

— Кажется, это по вашей части…

На тусклой поверхности золотого бруска виднелось нечеткое изображение двуглавого орла — герба Российской империи. Под ним стояла надпись: «Русско-Азиатский Дальневосточный банк». Сергей перевернул золотой брусок — на обратной стороне были выбиты цифры: год изготовления, вес в золотниках…

Сергей открыл другой ящик и вытащил из него золотой кирпич. На нем тоже стояло изображение двуглавого орла.

— Выходит, это русское золото! — Веремеев удивленно посмотрел на компаньона. — Вы знали об этом?

— Нет, конечно. Я был тогда ребенком. Но мне знакомо это дело. Газеты писали о нем, как об «ограблении века». Я уже говорил, что отец мой был министром Дальневосточного правительства, он и отправлял золотой запас… Уже тогда подозревали, что это сделали люди Вонга: спасся матрос с потопленной шхуны. Он успел кое-что рассказать, но на другой день бесследно исчез… — Комиссар положил руку на плечо Сергею. — Так что, мой друг, половина этого золота по праву принадлежит вам.

Сергей сумрачно посмотрел на него:

— В таком случае почему же только половина?

Комиссар опустился на ящик и уставился на Сергея.

— Вы шутите, мой друг?

— Нет, не шучу.

— Вы шутите…

— Это золото принадлежит моему государству. И было бы справедливо вернуть сокровища ему.

Комиссар засмеялся, закашлялся, сказал с грустью:

— Все люди одинаковы. При виде золота у них меняется психология. Только что вы отказывались от своей половины, а сейчас ничего не хотите дать мне.

— Лично мне не нужно ничего. Я говорю о законном владельце этих сокровищ.

— Здесь нет ни закона, ни справедливости… — Комиссар обвел рукой горы, обступившие их. — Впрочем, их нет и там, в цивилизованном мире. Это говорю вам я, представитель закона. Советую подумать не о государстве, а о себе. Мы сделали полдела. Но главная опасность нас ждет впереди. Я чувствую ее приближение, слышу ее запах…

Он встал. Сергей молчал, упрямо опустив голову.

— Так вот, повторяю. Половина всего, что тут лежит — ваша. Если вы согласны, вот моя рука и поспешим покинуть это небезопасное место. Если нет — вы свободны. Идите туда! — Он показал рукой на север. — Остров обитаем. В той стороне находится несколько филиппинских селений, у них должна быть связь с портами архипелага.

Сергей молчал.

— Там остался еще один ящик, — сказал комиссар.

Сергей молча пошел к пещере. Держась за веревочные перила, он пересек водяной занавес и ступил на узкий выступ.

Комиссар волновался, на лбу у него выступил пот, глаза блестели. Вдруг он тоже шагнул под водопад и пошел по узкому выступу к двери. Сергей уже скрылся в пещере.

Комиссар поднял руку, потянул на себя дверь и трясущимися руками задвинул тяжелый засов.

Он прислонился спиной к скале, не смея двинуться с места. Его била дрожь, ноги словно приросли к земле.

В дверь ударили изнутри. Звука не было слышно, его перекрывал шум водопада. Но мох на двери затрясся — в дверь колотили.

Комиссар стал медленно, боком отходить от двери. Широкий шаг — и он пересек водяную завесу. Стена воды скрыла вход в пещеру. Трясущейся рукой фон Крумофф перекрестился…

Сергей бил в дверь ногой, плечом, рычал, выл от боли и бессилия. Дверь не поддавалась — каменная гробница не хотела выпускать его.

Обессилев, он сполз к порогу, сел, закрыл лицо руками. Плечи его затряслись.

Немного погодя приступ цепенящего ужаса прошел, усилием воли Веремеев заставил себя посидеть немного и оценить обстановку. Потом тщательно, уже не спеша, осмотрел дверь. Попробовал засунуть в узкую щель лезвие ножа, достал острием до задвижки. Но, конечно, сдвинуть тяжелый засов кончиком ножа было невозможно.

Глаза уже привыкли к темноте, Сергей встал и решил обследовать пещеру. В конце ее пробивался сверху слабый свет. Он пошел туда, споткнулся. Чтобы не упасть, Сергею пришлось коснуться рукой скелета. Мундир, в который был одет скелет, легко продавился под рукой — что-то хрустнуло. Сергей отдернул руку.

Пещера заканчивалась узким колодцем, в высоком замкнутом своде его виднелась небольшая щель, сквозь которую прозрачно голубело небо. Щель была явно мала, чтобы пролезть в нее, и все-таки Сергей попытался добраться до нее.

Хватаясь за неровности базальтовой стены, он стал карабкаться вверх. Стена стала более гладкой, зацепки почти кончились, и Сергей сорвался. В ярости он поднял вверх кулаки и закричал. Но крика не получилось — сел голос.

Спустя некоторое время Сергей поднялся и сел, прислонившись спиной к холодной стене. Взгляд его был устремлен вверх, где сквозь узкую щель виднелся кусочек голубого неба с проплывающими по нему облаками. Как прекрасно и как бесконечно далеко от него оно было!

Он встал, прошел в угол пещеры, где оставался единственный патронный ящик. Открыв крышку, вынул золотой кирпич. Подержал его в руках, усмехнулся. Затем достал нож и провел лезвием по поверхности золотого слитка. Нож оставил глубокий след на золоте.

Тогда Веремеев попытался разрезать слиток пополам. Налег всем телом на нож. Одной рукой давил на рукоятку, другой — на лезвие. Нож шел трудно. Сергей взмок, пока справился с этой задачей.

Передохнув, он выковырял лезвием ямку на одной половинке золотого бруска, то же самое сделал на другой.

Земля вокруг покрылась золотой стружкой.

Сергей поднял заржавленный автомат, лежавший на коленях скелета, вытащил из него рожок магазина. Высыпал горсть патронов на землю. С трудом вытащив пулю из одного патрона, высыпал в ямку на поверхности золотого слитка порох. Достал спички, поджег. Порох мгновенно вспыхнул — он был сухой.

Сергей стал вытаскивать порох из остальных патронов. Они выскальзывали из рук, пальцы кровоточили. Не обращая внимания на боль, он продолжал работать. Вскоре ямка на золотой поверхности наполнилась горкой пороха. Сергей приложил сверху другую половинку золотого бруска, посмотрел — зазора между половинками почти не было.

Теперь надо было прочно скрепить обе половинки. Он попробовал сделать это ремнем, но ремень держал плохо. Взгляд Сергея упал на шомпол от автомата. Толстоват, но годится. Сергей положил шомпол на камень, приставил к нему лезвие ножа и крепко ударил прикладом автомата по лезвию. После нескольких ударов ему удалось разрубить шомпол.

Получился гвоздь. Сергей сделал еще один.

Осталось забить гвозди в золото, загнуть концы и таким образом крепко соединить обе половинки слитка. Это ему легко удалось. Он обмазал зазор между половинками глиной.

Теперь мина была готова. Острым концом укороченного шомпола Веремеев сделал небольшую дырку в середине золотого бруска, так что конец уткнулся прямо в пороховой «погреб». Распотрошил еще один патрон и освободил капсюль. Потом осторожно вставил его в отверстие, а края вокруг капсюля замазал глиной.

Пусть теперь глина сохнет. Сергей поковырял ножом под дверью, соскреб слой земли со скалы — в эту ямку положил мину капсюлем вверх. Затем снял с ноги шерстяной носок и стал распускать его. Вскоре у него в руках оказалась длинная шерстяная нитка. Попробовал ее на прочность — рвется, но с достаточным усилием. Тяжесть ножа должна выдержать.

Сергей привязал нить к рукоятке ножа, вбил в зазор между дверью и косяком кусок шомпола, привязав к нему другой конец нити.

Нож повис над миной — острие его должно упасть точно на капсюль. Сергей чуть поправил мину, так чтобы капсюль пришелся под самое острие. Он волновался, руки у него дрожали.

Сергей зажег спичку, поднес пламя к концу шерстяной нитки. Нитка вспыхнула и тут же погасла, но тлеющий огонек упорно пополз вверх…

Веремеев отбежал в дальний угол пещеры, упал лицом в землю и стал ждать. Медленно потянулись секунды.

Наконец до него донесся легкий стук — это нож упал на мину. Но взрыва не последовало.

Выждал еще минуту, осторожно подошел к мине. Нож лежал рядом с ней. Всмотревшись, Сергей увидел точку на золотой поверхности — острие ножа не попало в капсюль, воткнулось рядом, совсем рядом с ним.

Уже спокойнее, точно выверив место падения ножа, Сергей повторил всю операцию. Снова поджег нить, отбежал и упал на землю.

И опять потянулись секунды…

Вдруг земля под ним содрогнулась, сверху посыпались осколки камней, что-то тяжелое с треском разломилось и рухнуло.

Сергей поднял голову. Дверь висела на одной петле, стена воды, блестевшая в проеме, больно резала глаза.

На стенах пещеры, на полу, на потолке сверкали золотые брызги…


Яхта была спрятана в маленькой бухточке среди скал. Сергей и комиссар оставили ее на глубокой воде, чтобы шторм не разбил судно о камни. Предосторожность не лишняя — море волновалось, сильный накат разбивался о прибрежные камни, судно, стоящее на якоре, то поднималось, то опускалось на высокой волне.

Сергей вошел в воду и поплыл к яхте.

По веревочному трапу он поднялся на борт, сделал несколько шагов по палубе и вдруг почувствовал, как в спину ему уперлось что-то твердое.

— Не двигайся! — услышал он голос.

Кто-то обыскал его. Сергей повел глазами и увидел бандита, который тогда, на теплоходе, чуть не погубил его.

Бандит тоже узнал свою жертву.

— Смотри-ка, Сонни, я его отправил на тот свет, а он опять здесь.

Второй бандит хмыкнул:

— Видать, оттуда есть дорога сюда. Ты расспроси его, Клаукк! Нам эта дорожка пригодится.

— Как ты попал сюда, собачий хвост?!

— А повежливей нельзя? — спросил Сергей, выгадывая время.

Бандит перекатил сигарету из одного угла рта в другой и усмехнулся:

— Можно. — Коротким сильным движением он ударил Сергея в живот. Веремеев согнулся пополам, упал на колени. Бандит наклонился к нему.

— Где твой напарник, собачий хвост?

— Сволочь!.. — еле выдохнул Сергей. — Как же тебя земля носит?

Стволом пистолета бандит задрал его верхнюю губу, пистолет уперся в десну.

— Отвечай быстро и без запинки! Где тот… другой?

— Эй, Клаукк! — крикнули с берега. — Тащи-ка его сюда! Хозяйка сама с ним поговорит.

Садист неохотно отнял пистолет от лица Сергея, пнул его ногой.

— Вставай, собачий хвост!

Сергей поднялся на ноги.

Тут набежавшая волна особенно сильно тряхнула яхту, бандит покачнулся, ударился спиной о переборку, Сергея кинуло на него.

Все получилось само собой. Сергею осталось только ударить снизу по руке, держащей пистолет. Пистолет упал на палубу.

Другой бандит, стоявший в нескольких метрах от них, вскинул оружие. Сергей резко поднырнул под Клаукка. Выстрел прошелся мимо.

Сергей оттолкнул Клаукка, нагнулся, схватил пистолет и отпрыгнул в сторону. Обалдевший Клаукк все еще прикрывал Сергея от другого бандита. Сергей выглянул из-за него и выстрелил. Бандит вскрикнул и повалился на фальшборт. Сергей перевел оружие на Клаукка.

— Повернись спиной! — приказал он. — Руки!..

Клаукк, одуревший от страха и неожиданности, с готовностью поднял руки, повернулся.

— Ступай вперед! — снова приказал Сергей и сильно ткнул его дулом пистолета в спину.

Бандит вскрикнул и вдруг стал падать вперед. Ствол пистолета как бы застрял у него в спине. Сергей с усилием отвел назад локоть и обнаружил в руке острое лезвие ножа, окрашенное кровью.

Несколько пуль ударилось в надстройку за его спиной, брызнула в стороны деревянная щепа. Веремеев отпрыгнул за мачту, бросил взгляд на берег и успел увидеть там нескольких бандитов. По яхте снова ударили длинной автоматной очередью…

Сергей стал отводить судно за пределы досягаемости выстрелов. Выйдя из горловины бухты, он увидел вдали, за рифовым поясом, стоящий на якоре корабль, принадлежащий, по всей вероятности, бандитам. «Каледония» — называлось судно.

Сергей метался, оказавшись в ловушке. Выход в открытое море был закрыт, по берегу за яхтой бежали бандиты, стреляли… Но пули уже не достигли яхты.

Он увидел отмель под высокой скалой и направил судно прямо на нее. Киль врезался в песок. Сергей кубарем покатился по палубе, перелез через фальшборт и спрыгнул в воду.

Выбравшись на берег, он вскарабкался по расщелине на утес и скрылся в зарослях.

На тропе под деревом лежали два ящика с золотом. Комиссара не было. Сергей сел на ящик и стал ждать. Вскоре из-за поворота показался фон Крумофф. Он шел тяжело, сгибаясь под тяжестью рюкзака. В руках он нес винчестер.

Сергей сидел не двигаясь и насмешливо смотрел на него.

Комиссар, заметив его, остановился. Напряглась рука, лежащая на спусковом крючке. Он быстро огляделся по сторонам.

— Там никого нет, — усмехнулся Сергей. — Я один.

— Откуда вы взялись? — Комиссар не нашелся, что сказать.

— Опять этот вопрос, — усмехнулся Сергей. — Оттуда, куда вы меня отправили. С того света.

— Я не верю в загробную жизнь, — буркнул комиссар.

— Тогда вам нет оправдания. Верующий человек может утешать себя мыслью, что он отправляет своего товарища в лучший мир. Вам же нет оправдания, Крумов!

— Вы пришли рассчитаться со мной? — Комиссар все еще держал палец на спусковом крючке, внимательно следя за каждым движением Сергея.

— Только не вздумайте стрелять! Рассчитаться с вами я мог еще вчера. Это было ночью, вы сидели у костра, а я стоял в трех метрах от вас. Признаюсь, мне очень хотелось это сделать. Но я удержался… Нет, я не хочу марать руки о вас, Крумов!..

Комиссар настороженно улыбнулся:

— Вы могли воспользоваться моей яхтой. Вы это не сделали. Почему?

Он вдруг понял. Лицо его побелело, он опустил винтовку.

— Яхты нет?

Сергей кивнул.

— Люди мадам Вонг?

— Очевидно.

— Они идут сюда?

— Часа через два они будут здесь. Я обогнал отряд из шести человек.

Комиссар скинул рюкзак и, вынув оттуда два патронных ящика, сел на один из них рядом с Сергеем.

— Как я устал… — Он потер лоб рукой. — Их шестеро, вы говорите?

— Я только что убил человека, — сказал Сергей. — Даже двоих…

Комиссар смотрел на него, не понимая. Мысли его были далеко. Вдруг он улыбнулся:

— Вы так рвались встретиться с этими людьми… Можно подумать, они угадали ваши мысли…

Сергей достал пистолет, вынул обойму. В ней оставалось всего два патрона.

Комиссар снял с пояса свой пистолет, подал ему…

Они стали перетаскивать ящики к маленькому озерку у реки и бросать их в воду.

— Вы правильно решили, — сказал комиссар. — Нам надо держаться вместе.

— Я больше не верю вам, не верю вот ни на столько… — Сергей показал кончик мизинца.

— Вам трудно понять это. — Комиссар отвел глаза в сторону. — Вы сами вынудили меня…

Сергей, бросив ящик в воду, повернулся к нему.

— Да… Да… Человек слаб. Темное и злое, то, что от зверя, почти всегда берет в нем верх над чистым, человеческим. Жизнь научила меня. Я не раз доверял людям, и всякий раз попадался на этом. Вот и тут… Мне показалось, что в вас проснулся зверь. И тогда зверь, сидевший во мне, оскалил зубы и прыгнул первым… — Не замечая, что держит на весу тяжелый ящик, комиссар зашептал прямо в лицо Сергею: — Вы мне понравились… Я хотел бы иметь такого сына… Но вы встали на пути выполнения последней задачи моей жизни… Сорок лет я боролся с врагами. И проиграл все сражения. Тогда я понял — сокрушить их могут только деньги. А вы не хотели отдать мне эти деньги… Будь они прокляты!

Крумофф отклонился всем корпусом и далеко зашвырнул ящик в воду. Ящик упал почти на середину озерца. Темный круг воды сомкнулся над ним.


Шестеро пиратов появились перед засадой неожиданно. Они вынырнули из зарослей бесшумно, сначала один, потом еще двое. Остальных не было видно, враги шли растянутой цепочкой. Между деревьями полз туман, бандиты двигались медленно, настороженно поводя перед собой стволами автоматов.

Комиссар пальцем показал Сергею: «Бери переднего!»

Сергей кивнул.

Комиссар лег щекой на приклад.

Рука у Сергея дрожала, он положил ствол пистолета на ветку, стал целиться.

Комиссар произвел оба выстрела почти одновременно. И оба достигли цели.

Сергей тоже нажал на курок. Бандит, торчащий на мушке, подпрыгнул, и тут же упал.

Остальные бандиты ответили из кустов плотными очередями.

Веремеев быстро отполз в сторону, сменил позицию. Увидел — комиссар тоже перебежал, встал за другое дерево и поднял вверх три пальца. «Ага! Их осталось трое! — понял Сергей. — Теперь силы почти равны».

Суматошные выстрелы, которыми пираты ответили на нападение, прекратились. Противники затаились, присматриваясь и пытаясь понять, где кто.

— Эй, комиссар! — раздался совсем рядом голос. — Мы привезли с собой твоего мальчишку. Чтобы ты был сговорчивей. Он там, на судне. Отдай золото, и мы вернем его!

Комиссар выстрелил на голос. Из-за кустов послышались ругательства, и тот же голос продолжал:

— Ты, кажется, не понял, комиссар?! Еще один выстрел, и я отрежу ему ухо, второй — я отрежу ему другое…

Сергей посмотрел на фон Крумоффа. Взгляд комиссара был направлен в сторону Сергея, но куда-то мимо. Наконец он увидел Сергея. «Стрелять?» — взглядом спросил Сергей. — «Да!» — кивнул комиссар.

Сергей выстрелил. Темная фигура метнулась из-за кустов — бандит хотел перебежать в другое место. Пуля комиссара подсекла его, и он упал через голову.

Присев, Сергей вынул из пистолета обойму, вставил другую. Выстрелил. И тут же очередь взбила землю перед ним. Он перекатился через бок, пополз, спрятался за поваленным деревом.

Комиссар недовольно покачал головой.

Сергей опять выстрелил. И опять пули ответной очереди ударились рядом с ним.

Вдруг комиссар увидел, что в тылу у Сергея, совсем рядом с ним, медленно поднимается за стволом дерева черное дуло автомата.

— Берегись! Сзади… — успел крикнуть он.

Голос выдал его противникам. Тут же в его сторону понеслась автоматная очередь. Комиссар вскрикнул.

Услышав крик, Сергей, не оглядываясь, бросился в сторону, покатился… Сейчас же в то место, где он только что лежал, вонзилось несколько пуль. Он обернулся, увидел бандита и выстрелил почти в упор.

Фон Крумофф лежал на животе, упершись локтями в землю. Ствол винчестера покачивался. Комиссар, закусив губу, пытался остановить это покачивание. Он был бледен, на лбу выступил пот.

— Вы ранены? — шепотом спросил подползший к нему Сергей.

Комиссар не ответил. Куст, куда он целился, дрогнул, и фон Крумофф дважды выстрелил.

Услышав стон умирающего, комиссар выронил винтовку и прошептал:

— Все!

Сергей увидел — ладони комиссара залиты кровью…

Он был ранен в живот и с каждой минутой терял силы.

Сергей нес его на спине. Они направлялись к морю.

— Как жжет внутри, — шептал комиссар. — Воды!

— Вам нельзя!

— Можно. Теперь все можно.

Сергей опустил его на землю, набрал в пригоршню воды, поднес ему.

— Я не прошу у вас прощения. — Комиссар говорил с паузами, из его горла вырывались низкие хрипы. — Умирающему вы бы не отказали. А я не заслуживаю прощения.

— Я буду помнить только о том, что вы спасли мне жизнь.

Комиссар внимательно посмотрел на него:

— Ваша жизнь сейчас в большей опасности, чем когда-либо. Будьте осторожны! Это, собственно, все, что я прошу у вас — останьтесь живы! И тогда я могу спокойно предстать перед Господом Богом…

Сергей присел, стал взваливать комиссара на спину. Тот обнял его руками за шею.

— Меня бы надо было оставить здесь, — хрипел комиссар. — Все равно мне не выжить с такой раной. Но я еще пригожусь вам. Да… Без меня вам не выбраться отсюда…

— Молчите! Вам нельзя говорить!

— Вы хороший парень. Вы совсем не похожи на тех, с кем я имел дело всю жизнь… Если бы мой мальчик был со мной, я бы с чистой совестью доверил его вам… Пусть ему вернут родину, которую у него украли…

— Эти бандиты… Они называли вас комиссаром… — Сергей остановился передохнуть, осторожно опустил свою ношу на землю. Фон Крумофф лег, откинулся головой на ствол дерева.

— Я комиссар полиции… Был комиссаром… Шестьдесят лет я считал себя честным человеком. А на шестьдесят первом Господь решил испытать меня — я понял, что жил глупо… — Он усмехнулся: — Когда старый человек приходит к такому решению, значит, он отжил свое…

Сергей снова зачерпнул воды в пригоршни, дал напиться комиссару. Тот продолжал:

— Они выкрали моего мальчика, маленького Александра… Моего внука. И я сорвался! Я украл яхту… Знайте — ваше спасение там, на этой яхте! Главное, пробраться незамеченным туда… — Комиссар затих, собираясь с силами. — Запомните! — Комиссар приподнялся на локте. — Меня скоро не будет с вами. Поэтому запомните: никаких переговоров с пиратами!

— Я сорок лет боролся с мафией — это страшные люди! Если вы вздумаете купить свободу взамен на сокровище, вы подпишете себе смертный приговор!..

Комиссар схватился за ветку, попытался встать.

— Надо спешить!..

На берегу маленькой бухты лежала вытащенная на прибрежную гальку четырехвесельная шлюпка. В ней не было никого. Сергей долго наблюдал за ней из зарослей. Дождавшись темноты, осторожно подполз к шлюпке, осмотрел… Затем вернулся за комиссаром. С трудом они добрались до шлюпки.

Спустя минуту она тихо вышла из бухты.

За рифовым поясом стояло на якоре пиратское судно. К его борту была пришвартована парусная яхта.

Верхняя палуба «Каледонии» освещалась тусклыми огнями. По ней взад-вперед ходил вахтенный с автоматом.

Бесшумно опуская весла в воду, Сергей подошел к судам так, чтобы рангоут яхты все время скрывал шлюпку из поля зрения вахтенного.

Корпус яхты приблизился, Сергей протянул вперед руки, стараясь смягчить удар. Шлюпка с мягким стуком прибилась к борту яхты. Сергей встал — голова его чуть возвышалась над бортом. На палубе яхты — никого.

Он подсадил комиссара, тот схватился руками за борт, перевалился на палубу. Сергей влез за ним.

— Туда! — показал рукой комиссар.

Они перебрались по палубе к трапу, ведущему во внутреннюю часть яхты, и стали спускаться по нему.

Темный коридор упирался в глухую переборку. Комиссар пошарил рукой, нажал на потайную кнопку. Переборка поползла в сторону, открыв небольшое помещение без иллюминаторов.

Комиссар опять пошарил рукой, нашел выключатель. Помещение мягко осветилось. Большую часть его занимал пульт управления судном: тускло светились погашенные экраны телевизоров, экран локатора, на стенах висели навигационные приборы. На столике сбоку лежали карта, карандаш, циркуль, судовой журнал. Целый угол каюты занимала рация. Вдоль одной стены стоял кожаный диван.

Сергей подтащил комиссара к дивану, бережно уложил. Нажав кнопку, фон Крумофф включил пульт. Тотчас на экране возникло неясное изображение освещенной палубы «Каледонии». По ней ходил часовой.

— Рация! — возбужденно прошептал Сергей.

Комиссар прикрыл глаза:

— Нельзя! Они сразу обнаружат нас. Надо уйти незаметно. Ждать благоприятных обстоятельств. День, два… Если понадобится — неделю. Им ни за что не догадаться, что вы тут, под носом…

Вдруг, комиссар застонал.

— Шлюпка! — прошептал он наклонившемуся к нему Сергею. — Она выдаст нас…

— Я отведу ее…

— Не успеешь! Скоро рассвет…

Но Сергей уже бросился к двери. Комиссар жестом остановил его.

— Там, в шкафчике… — показал он. — Акваланг…

Сергей ползком пробрался по палубе, спустился в шлюпку и оттолкнулся от борта яхты.

Достигнув берега, он вытащил шлюпку на песок, облачился в акваланг, прицепил к поясу кинжал. Затем поплыл к яхте.

Светало. На «Каледонии» зашевелились люди, от борта отошла и направилась к берегу моторная шлюпка.

Сергей подплыл под водой к самой яхте, высунул голову, оценил обстановку — подняться на борт яхты незамеченным невозможно.

Тогда он поплыл назад к берегу и спрятался в расщелине одного из рифов…

Из своего укрытия Сергей хорошо видел пиратский корабль и яхту, в которой скрывался раненый комиссар.

В середине дня с берега вернулась шлюпка с вооруженными пиратами. Она прошла совсем рядом с Сергеем. На носу шлюпки сидел Доул, на корме лежал раненый бандит, пострадавший во вчерашней стычке…

Немного спустя палуба «Каледонии» наполнилась топотом ног, тревожно забил судовой колокол…

Несколько человек спустились на яхту, стали обшаривать ее.

Сергей замер.

Но, кажется, все обошлось. Пираты, обыскав яхту, вернулись на корабль.

От борта «Каледонии» снова отчалила шлюпка, до отказа набитая вооруженными бандитами. Высадившись на берег, они разбились на два отряда. Один ушел в глубь леса, второй двинулся берегом…


Мадам Вонг полулежала в кресле. Тиоти сняла с ее лица толстый слой крема, стала делать массаж. Ласковые, разглаживающие движения пальцев — сначала лоб, потом складки около рта. Мадам блаженно закрыла глаза.

Потом Тиоти занялась прической своей госпожи. Подняла волосы, собрала их заколкой на затылке. Под мочкой уха открылся шрам…

Раздался стук в дверь, и Тиоти быстро опустила волосы на плечи. Вошел Доул и встал за спинкой кресла.

— Где вы набрали таких людей, Доул? — спросила мадам Вонг, не открывая глаз.

— Других у нас с вами нет, мадам! — грубо ответил Доул.

Тиоти неприязненно посмотрела на него.

Мадам Вонг открыла глаза и взглянула на отражение Доула в зеркале.

— Шесть человек не могли справиться с двумя! Со стариком и мальчишкой… Как он попал сюда, этот щенок? Где они? Нашли вы хотя бы их след?!

— Нет, мадам. Они исчезли.

— Что вы собираетесь предпринять?

— Обшарим весь остров. Не могли же они провалиться сквозь землю!

Мадам Вонг встала с кресла, вставила сигарету в мундштук.

— Мне кажется, здесь нельзя долго оставаться, — сказал Доул. — Меня тревожит этот мальчишка. Его могут искать…

— Я не двинусь с места, пока мне не вернут сокровища! — Мадам Вонг подошла к иллюминатору, отдернула штору. — Подготовить все к быстрому отходу и… слушать эфир!

— Что делать с яхтой?

— На дно!

— Жалко. Игрушка дорогая.

— Действуйте, Доул! Действуйте!

Сергей увидел, как на трапе «Каледонии» появился аквалангист. Один из стоящих на палубе людей подал ему небольшой предмет. Аквалангист, подплыв к яхте, поднырнул под нее…

Вскоре голова аквалангиста снова показалась из воды. Ему помогли подняться на трап. В руках у него ничего не было…

На пиратском судне один за другим погасли огни. Осталась освещенной только верхняя палуба. По ней ходил часовой с автоматом.

Сергей поднял глаза вверх: в небе высыпали крупные звезды. Он скользнул в воду и поплыл к яхте.

Он уже хотел подняться на борт яхты, как вдруг вспомнил что-то и снова ушел под воду.

Поплыл в темноте, ощупывая лучом фонарика днище яхты.

Свет выхватил из темноты бугорок. Сергей подплыл ближе — мина.

Он вынул из ножен кинжал и с опаской дотронулся до металла. Все обошлось, значит, мина — дистанционного управления.

Острием ножа подцепив присоски, Сергей оторвал их. Маленький контейнер пошел на дно.

Сергей поплыл наверх, но вдруг резко развернулся и пошел вниз. Догнал контейнер.

С миной в руках он появился на поверхности. Осмотревшись, поплыл к «Каледонии», двинулся вдоль ее борта и остановился в том месте, где за броней корпуса должно было находиться механическое сердце корабля.

Затем снова нырнул. У самого киля остановился и подвел мину под днище. Ножки-присоски вцепились в металл обшивки…


Комиссар фон Крумофф был мертв. Рука его упала с дивана на пол, пальцы сжимали фотографию. Молодая женщина и мальчик. Оба смеются, глядя прямо в объектив.

Сергей поднял руку умершего, хотел положить на грудь, но рука не сгибалась. Он вынул из одеревеневших пальцев фотографию, всмотрелся в нее. Эти два смеющихся лица — последнее, что увидел комиссар в своей жизни.

Сергей включил пульт. На экране возникла палуба «Каледонии», часовой…

Стянув с себя прорезиненный костюм, Сергей взял пистолет, вынул обойму. Проверил, есть ли патроны. Подошел к двери, прислушался, приложив ухо к переборке. Нажал на кнопку — переборка тихо отошла в сторону.

Веремеев выскользнул в темный коридор, тихо перелез на борт пиратского судна и ползком пробрался на бак. Прячась там за палубными механизмами, осмотрелся. Часовой совершал круговой обход палубы, сейчас он находился на правом борту, Сергей перебежал левым бортом, скользнул в одну из дверей, спустился по трапу и попал в коридор, тускло освещенный единственной лампочкой.

В этой части судна, видимо, располагалась команда. Из-за всех дверей, мимо которых крался Сергей, доносился густой храп.

За одной дверью было тихо. Сергей тронул ручку — дверь была заперта. Заглянув в замочную скважину, он увидел на столике горящий ночник и раскрытую книгу с рисунками.

Веремеев нажал кнопку на рукоятке пистолета — из-под дула выскочило острое лезвие ножа. Попытался ножом подцепить задвижку.

В этот момент за его спиной открылась дверь гальюна, из нее вышел заспанный бандит. Увидев Сергея, он остолбенел и стал непроизвольно пятиться назад.

Сергей оглянулся. Бандит впрыгнул в гальюн и завопил истошным голосом.

Дверь одного из кубриков распахнулась и оттуда выскочил человек в трусах. В руках он держал автомат.

Сергей, выстрелив, уложил его и бросился бежать по коридору. Прежде чем вскочить на трап, обернулся и послал назад пару выстрелов.

Он распахнул дверь, ведущую на открытую палубу, и тут же в эту дверь ударила очередь — навстречу бежал, стреляя, вахтенный.

Сергей отскочил назад. Преодолев в два прыжка еще один пролет трапа, ведущего вверх, он оказался в хорошо освещенном коридоре. Палуба тут была покрыта ковром, двери из дорогого дерева.

Веремеев толкнул первую попавшуюся дверь — она была не заперта. Влетел в каюту.

За туалетным столиком перед зеркалом сидела женщина в ночной рубашке. Горничная-китаянка расчесывала ей волосы. Женщина увидела в зеркале Сергея и вскрикнула. Одним прыжком он подскочил к ней, приставил пистолет к виску. И тут же в дверь вломилась погоня. Мадам Вонг движением руки остановила своих людей:

— Ни с места!

Пираты замерли в дверях. Сквозь них протиснулся вперед Доул с пистолетом в руке.

— Спокойно, Доул! — Мадам Вонг уже оправилась от волнения. — Послушаем, что он хочет.

— Верните мальчика, которого вы украли!

— Приведите мальчика сюда! — приказала мадам Вонг.

Краем глаза Сергей видел напряженное лицо Доула. В нем — он чувствовал это — главная опасность.

Рядок пиратов в дверях зашевелился, чья-то рука вытолкнула вперед мальчика — девятилетнего Александра, внука комиссара фон Крумоффа.

Сергей отошел на шаг от мадам Вонг, держа ее на прицеле.

Мальчик растерянно стоял посреди каюты.

— Иди сюда, малыш! — сказал ему Сергей. Александр, не двинувшись с места, исподлобья глядел на него.

— Это все? — спросила мадам Вонг.

— Теперь вы дадите нам уйти!

— Наконец-то вы подошли к главному. — Мадам Вонг усмехнулась. — Вам не вырваться отсюда. Вы это знаете. Бог мой, да уберите этот пистолет! Я не могу говорить…

Рука Сергея не шелохнулась. Он держал мадам Вонг на прицеле и одним глазом следил за Доулом. Он не мог видеть, как китаянка, стоявшая за креслом хозяйки, незаметно опустила руку в карман кимоно и вытащила оттуда маленький, похожий на игрушку браунинг.

— Хорошо, я дам вам возможность уйти отсюда, — сказала, помедлив, мадам Вонг. — Но это дорогая услуга. Взамен я хочу знать, где комиссар и украденные им сокровища.

— Комиссар погиб. Его убили ваши люди.

— Сокровища?

— Спрятаны. Я скажу где… когда вы выполните мое условие…

Вдруг мадам Вонг вскрикнула:

— Доул, что вы задумали?

Рука Доула, сжимавшая пистолет, медленно поднималась в сторону Сергея.

— Опустите оружие! Слышите? — закричала мадам Вонг высоким голосом. — Этот дикарь убьет меня!.. Взять его! — приказала она своим людям.

Доул отпрыгнул, направил пистолет на стоявших за ним пиратов.

— Первому, кто шелохнется, я разнесу череп! Теперь командую я! Слушать меня, понятно?! — Он быстро взглянул на мадам Вонг. Лицо ее было искажено смертельным страхом — она знала своего помощника. — Мне очень жаль, мадам, но вы… вы исчерпали себя… Вы не устраиваете больше ни меня, ни хозяев…

Мадам Вонг повернулась к Сергею, закричала:

— Чего вы ждете? Стреляйте в него! Стреляйте! Я приказываю…

И тут маленький Александр, испугавшись, бросился к Сергею, раскинув руки, и уткнулся головой ему в живот. Сергей покачнулся.

И тогда Доул вскинул руку с пистолетом.

Но выстрелить он не успел. Китаянка из-за спины мадам Вонг разрядила в него браунинг. Доул упал лицом вниз.

Сергей направил на горничную свой пистолет, она повернулась к нему, взглянула холодными глазами. На ее лице не было ни тени волнения.

— Благодарю тебя, Тиоти, — тихо сказала мадам Вонг, даже не повернувшись к горничной. — А теперь опусти оружие! Этот юноша нам ничуть не страшен. Напротив — будем беречь его…


Сергей быстро перерезал швартовы, и яхта стала отодвигаться от борта «Каледонии».

— А теперь отпустите меня! — сказала мадам Вонг.

— Пусть подойдет шлюпка! — громко приказал Сергей. — Без мотора!.. И ни одного вооруженного человека в ней!..

От «Каледонии» отделилась шлюпка. Яхта приостановилась, мадам Вонг опустилась по трапу, матросы в шлюпке приняли ее на руки. Яхта снова стала набирать ход.

Мадам Вонг сказала из шлюпки:

— Вы все-таки сумасшедший. Неужели вы думаете, что мы дадим вам уйти?

Сергей взял мегафон, крикнул:

— Предупреждаю: едва судно двинется с места, мы выйдем в эфир!..

В шлюпке рассмеялись.

Сергей позвал Александра:

— Ты знаешь, что это такое?

— Это штурвал, сэр.

— Умеешь обращаться с ним?

— Да, сэр. Мой дед яхтсмен, он всегда брал меня с собой.

— Держи на тот мыс! — Он передал штурвал Александру, а сам бросился вниз.

Через несколько секунд по трапу на мостик «Каледонии» взбежал радист:

— Неизвестная станция в эфире, мадам!

Мадам Вонг наклонилась к переговорнику.

— Немедленно прекратите передачу!

Сергей снова показался на палубе. Маленький Александр, стоя у штурвала, правил точно на мыс на краю залива. Сергей поправил штурвал, и нос яхты повернулся в сторону открытого моря. Сами собой один за другим на мачтах стали подниматься паруса, наполняясь ветром.

Над водой снова разнесся голос, на этот раз мужской:

— На яхте! Слышите меня? У вас под килем мина с дистанционным управлением! Все равно вам крышка, поняли?! И не вздумайте баловаться с рацией — сразу пойдете на дно…

Маленький Александр растерянно взглянул на Сергея.

Послышался искаженный мегафоном голос мадам Вонг:

— Мы дадим вам уйти, если покажете, где находятся сокровища! На яхте, слышите?! Немедленно остановитесь! Считаю до десяти. Раз, два…

— Мы сейчас взорвемся, сэр? — спросил Александр.

Сергей обнял его за плечи:

— Как бы не так! Мало каши ели…

— Чего мало ели? — переспросил Александр.

— Сейчас увидишь — чего!

Сергей не отрываясь, смотрел на судно.

Вдруг борт пиратского корабля вздрогнул, под ним бугром поднялась и распалась волной вода. Судно накренилось, из-под палубы вырвалось облако дыма, и только тогда донесся звук подводного взрыва.

Поднявшаяся от взрыва волна добежала до яхты, ударила ее в борт. Сергея сбило с ног, он стукнулся спиной о косяк двери и сполз на пол. Александр упал ему на колени. Сергей обнял его и счастливо засмеялся…

Теплоход «Иван Бунин». 2 октября…

Советский теплоход «Иван Бунин» совершал последний в этом сезоне рейс Гонконг — Сидней — Гонконг. Океан был пустынен. Освещенная ярким солнцем поверхность его слепила глаза.

Капитан стоял на крыле мостика, смотрел в бинокль.

— Вошли в квадрат, товарищ капитан, — доложил штурман.

— Обе машины — стоп! — скомандовал капитан.

Затих шум двигателей, погасла вибрация. Теплоход по инерции продолжал бесшумно двигаться вперед.

Капитан снял фуражку. Офицеры, все, кроме рулевого, тоже сняли головные уборы и застыли по стойке «смирно».

Спустя минуту на крыле мостика появился вахтенный штурман и нарушил молчание:

— Яхта по курсу, товарищ капитан!

— Вижу, — буркнул капитан.

— Она вызывает нас на связь! — Глаза штурмана странно блестели.

Капитан, взглянув на него, отметил эту странность и торопливо вошел в рубку…

Сергей и маленький Александр стояли на носу яхты и смотрели вперед. На них надвигалась высокая белая громада лайнера. Было видно уже название на борту, порт приписки… Много людей на мостике и на палубах. По борту лайнера спускалась вниз шлюпка…


1980 год

Контрабанда

Шел досмотр отъезжающих за границу.

За высокими столами таможенники осматривали багаж проходивших мимо людей. Для одних пассажиров досмотр выглядел легкой формальностью, другие подвергались тщательной проверке. Что ж, такова особенность этой трудной работы, где все зависит от того, насколько наметан глаз таможенного инспектора, от того, как ведет себя пассажир, и от тысячи других труднообъяснимых деталей, часто психологического порядка. Бывает, запарится инспектор, истратит все силы на пассажиров, везущих мелкие излишки, не указанные в таможенной декларации, а тут-то и идет настоящий контрабандист, пальцы ног которого унизаны бриллиантами, а в узле галстука спрятан скатанный шарик советских сотенных.

Надо сказать, махровый контрабандист, живописно обрисованный в старой литературе, нынче редкость. Однако нет-нет да расправит крылышки жучок контрабанды, неуловимо быстро среагирует на его появление зарубежный «черный рынок», закопошатся на всем пути длинного контрабандистского «канала» темные людишки с суетливыми и жадными руками, и вот тогда… Но не будем опережать события.

Итак, досмотр благополучно шел к концу. Из огромного зала-накопителя пассажиры — в общей массе своей иностранцы — проходили мимо пограничников на борт теплохода, на мостике которого уже заняли места капитан и его помощники. Внизу под белым боком судна у концов швартовых канатов застыли швартовщики, готовые в любую минуту освободить теплоход от последних нитей, связывающих его с берегом, с родной землей.

У входа в досмотровый зал быстро убывала очередь оставшихся пассажиров. Худой, плохо одетый араб, только что кончивший заполнять таможенную декларацию, кивнул носильщику, погрузил на его тележку два тяжелых кожаных кофра и направился в зал. У входа он неожиданно резко остановился, как перед внезапно возникшей опасностью, суетливо обежал глазами большое помещение и обернулся назад, выискивая кого-то беспомощными глазами. Подъехала тележка носильщика, пассажир сделал ему знак обождать, снял один из кофров и, подойдя к деревянной скамье в углу зала, стал открывать его.

Тут к арабу приблизился высокий, в светлом костюме парень, давно и издалека следивший за ним глазами. Араб, быстро-быстро замотав головой, кинул ему короткую фразу, вынул из кофра сверток, похожий на кулек с конфетами, и бросил его на скамью — не положил, а именно бросил, как бы освобождаясь от неприятного и опасного предмета.

Компаньон араба побледнел, опасливо пригнул голову — вокруг было людно, сновали туда-сюда таможенники, милиционер прохаживался за стеклом у выхода из таможни, потом нагнулся, поднял кулек, выдавил на араба деланную улыбку и сказал нарочито громко:

— Хорошо, хорошо. Я передам. Напрасно вы беспокоились…

Араб тем временем водрузил свой кофр на тележку, кивнул носильщику и, не попрощавшись, не подав руки провожавшему его человеку, направился в досмотровый зал.

Вся эта сцена выглядела странно, подозрительно и нечисто, но вокруг кипела обычная предотъездная суматоха, каждый был занят своим делом, и поэтому никто не обратил на нее внимания.

Выйдя из здания морского вокзала, человек со свертком направился в город; прошел привокзальную площадь, спустился по эскалатору, пересек узкую улицу и вошел в застекленный подъезд другого эскалатора, который должен был поднять его прямо в центр города. Едва он шагнул на движущийся транспортер, как снизу из-за его спины устремилось вверх длинноволосое чудище в джинсах, не то парень, не то девушка; за ним с визгом скакал по ступенькам еще один патлатый парнишка. Обгоняя человека со свертком, длинноволосый толкнул его локтем, кулек выпал, прыгая вниз по ступенькам, разорвался, и из него высыпались конфеты и еще какой-то плотный маленький сверток в черной бумаге. Сверток тоже треснул в углу, и оттуда с металлическим звоном брызнули на ступеньки маленькие блестящие предметы.

Первым чисто рефлекторным движением хозяина свертка было поднять черный пакет и высыпавшиеся из него предметы. Люди, поднимающиеся по эскалатору, со всех сторон бросились помогать ему. Пострадавшему протягивали конфеты и металлическую мелочь. Какой-то мужчина нагнулся, подобрал несколько блестящих предметов, протянул владельцу.

— Какой странный металл, — сказал он, устремив сквозь очки быстрый и заинтересованны]) взгляд на маленькую в виде угловатой восьмеркидетальку. Хозяин свертка бросил на него растерянный взгляд, холодно поблагодарил, сунул деталь в карман и направился к выходу — лента эскалатора уже доползла доверху.

— Куда вы? — окликнул его мужчина в очках и снова нагнулся над движущейся лентой. — Тут есть еще!

Но хозяин пакета даже не обернулся.

А человек в очках все еще сидел на корточках, мешая поднимавшимся людям, быстро и зорко схватывал блестящие детальки с рифленой поверхности движущихся и уходящих под зубья верхнего настила ступенек. Вот он наконец разогнулся и теперь уже внимательно рассмотрел странные предметы у себя на ладони.

Подошли жена с дочкой.

— Что это? — спросила жена.

— Это?.. — переспросил мужчина и как-то странно посмотрел на нее. — Понимаешь, если из этих штучек сделать перстень, — он поиграл детальками, взвешивая их на ладони, — то моей годовой зарплаты, пожалуй, не хватит, чтобы купить его…


В пишущую машинку вставлен лист бумаги, на нем чья-то быстрая рука выбивает следующие строки:

«Заключение Государственной пробирной инспекции. Предъявленные детали в количестве шести штук взвешены на технических весах первого класса точности и опробованы пробирным реактивом.

Они представляют сплав платины в пределах 970-й пробы.

Выводы позволяют сделать заключение, что названные детали могут применяться в качестве контактов в приборах высокой точности».

А теперь обратимся к Звонареву, герою нашего рассказа.

Ему тридцать два года. Он высок, спортивен. Нрава спокойного, но общительного. Самое привлекательное в его лице — глаза. Серые, со скифским разрезом, они привлекают внимание и запоминаются, что, впрочем, не является достоинством в его профессии.

Вот, собственно, и все. Самолет, на котором он летит в далекий незнакомый город, поднялся в воздух точно по расписанию и взял курс на юг.

Соседом Звонарева в самолете оказался чернявый тип с усиками, крючковатым носом на вытянутом лице и застывшим, как бы отрешенным взглядом. Звонарев обернулся, ища глазами Мережко, но Василий Миронович уже шел к нему по проходу между креслами.

— Простите, — тронул он чернявого соседа Звонарева за локоть. — Вы не могли бы поменяться со мной местами?

Чернявый посмотрел на него немигающими глазами. Мережко, пожав плечами, повторил вопрос. Чернявый наконец понял, встал и молча ушел на другое место.

Мережко сел, раскрыл портфель, достал какие-то бумаги и, водрузив на нос очки, сказал:

— Порассуждаем, Саша.

Звонарев ухмыльнулся. «Порассуждаем» было болезненно-любимым выражением Мережко. Если бы они направлялись в командировку не на комфортабельном лайнере, а верхом на верблюдах, то и тогда Мережко не стал бы тратить времени даром, оказался бы рядом и сказал привычное: «Порассуждаем…»

Василий Миронович вынул из пакета фотографию и протянул Звонареву.

На фото, снятом из-за спины какого-то человека, был виден стол и на нем деньги. Доллары, фунты, советская валюта. Несколько пачек в разных купюрах.

— Что это? — спросил Звонарев.

— Советские деньги. Снято у менялы в Дамаске. — Мережко протянул другую фотографию. — Вот Бейрут. Вот Фамагуста. И все большие суммы! И покупатели находятся, представь себе… Значит, существует «канал», по которому советские деньги вывозятся за границу… А теперь вот платина!

— Но человек со свертком шел в обратную сторону от морского вокзала.

— Это ничего не значит, Саша. Знаешь, как бывает… Не удалось передать, изменилась ситуация… Мало ли что.

— Спугнул кто-то? — раздумывая, спросил Звонарев.

— Возможно.

— В этот день уходило какое-нибудь судно за границу?

— Вот бестолковый, из-за чего же сыр-бор? Ну конечно! И тоже на Ближний Восток.

— Та-ак, — протянул Звонарев. — Стало быть, валюта, а возможно, и платина уходят за границу через наш порт… Цепочка же начинается где-то там, в Ферзабаде…

Мережко достал из портфеля бумажный пакет, вынул из него платиновую детальку, повертел в пальцах. Звонарев взял, взвесил на ладони.

— Люди гибнут за металл…

— Это их дело, — сказал Мережко. — Никто не заставляет. Так вот, ферзабадский завод выпускает дорогие счетно-решающие устройства, которые экспортирует за границу. Недавно при осмотре готовой продукции на экспорт обнаружено, что платина в деталях заменена другим сплавом…

— Они что, только сейчас додумались до этого?

— Видишь ли, преступная группа на заводе работает чисто. Сплав очень похож на платину. И пока не поступил наш сигнал…

— Какой сигнал?

— Ну, когда этот инженер из Дубны принес нам платину, мы, естественно, стали беспокоить разные предприятия. И вот позвонили из Ферзабада…


В Ферзабаде, несмотря на осень, стояла жуткая жара. Горячий воздух струился над бетоном, шагнешь на трап и задохнешься от горячей волны — словно переступил порог финской бани.

От толпы встречающих отделились двое, одетые в рубашки с короткими рукавами.

— Товарищ Мережко?

— Здравствуйте…

— Прошу в машину…

Серая «Волга» вырулила со стоянки и по обсаженной кипарисами дороге, которую с обеих сторон обступали размытые в синеве горы, устремилась в город.

Сосед Звонарева по самолету, чернявый тип с усиками, выйдя со всеми пассажирами за ограду аэропорта, сел в переполненный троллейбус и проехал несколько остановок. Похоже, он дожидался сумерек, потому что, когда за окнами стало темнеть, чернявый вышел и зашагал в обратную сторону от той, откуда приехал. Пройдя несколько кварталов, застроенных одинаковыми пятиэтажными домами, он зашел в будку телефона-автомата и позвонил.

— Алло?.. Алло?.. — ответил женский голос.

Он молчал, глядя сквозь стекло будки на освещенные окна дома напротив.


В дверь позвонили.

Женщина вздрогнула, на цыпочках прокралась в прихожую, заглянула в «глазок».

Там стоял чернявый с портфелем.

Она все-таки спросила:

— Кто?

— А ты не видишь? — громко ответил он через дверь.

— Провалиться бы вам всем! — сказала женщина вместо приветствия, впустила гостя и тут же прикрыла за ним дверь.

Голос у нее был низкий, с акцентом. Худая, лет под сорок, не очень привлекательная, она все время запахивала на груди стеганый шелковый халат. Гостей, судя по всему, хозяйка не ждала и собиралась принять ванну на ночь — из крана в ванной комнате хлестала вода.

Акоп, так звали чернявого, прошел в кухню, сел.

— Не рассиживайся тут! — набросилась на него хозяйка.

— Нервы, Жанна, нервы…

— Трясусь от страха! Скрипа каждого боюсь! По телефону ты звонил? — спросила она вдруг и, не дожидаясь ответа, снова заметалась по кухне. — Дура я, дура! Связалась с тобой!..

— Иди настучи! Думаешь, меньше дадут?

— Михина, шофера, вызывали сегодня. — Жанна задернула штору, зябко поежилась. — Он-то про меня не знает, он вообще ничего не знает! Я его попросила на базар со мной съездить, потом домой отвезти… Говорю, зайди, Степан, кофе угощу… А в это время Гриша Суэтин платину с машины снял…

Акоп напрягся, жадно слушая, и только мертвые глаза его неподвижно сидели в глазницах. Вслух же сказал:

— Не мое это дело. Вот деньги принес… — Он вынул из кармана пачку десяток, любовно перелистал, погладил, положил на стол, ближе к себе — жаль было расставаться.

— Сколько здесь?

— Хватит всем. «Товар» где?

— В камере хранения. В автоматической. В-333… Учти, меня возьмут — у меня руки чистые. — Голос Жанны сорвался на крик.

Акоп побелел.

— Ладно, — одними губами усмехнулся он. — Вали все на меня!

Глаза его ощупывали Жанну. Он раскрыл портфель, поставил на стол бутылку вина, зубами выдернул пластмассовую пробку.

— Давай выпьем и успокойся…

— Уходи! — Жанна уронила голову на руки и заплакала. Была она маленькая и плакала по-детски, всхлипывая и не вытирая слез. — Уходи, изверг!

Акоп смотрел на нее пустыми глазами.

— Ой, горе мое! — захлебывалась рыданиями Жанна. — Будь ты проклят! Будь проклят тот день, когда встретила тебя!..

— У-эх, твою… — Акоп выругался, резко встал из-за стола, вышел в прихожую. Из кухни, заглушенные шумом воды из ванной, доносились громкие рыдания Жанны.

Он снял с гвоздика рядом с вешалкой связку ключей, положил в карман. Захлопнул дверь.

На улице Акоп осмотрелся, прошел в маленький скверик с детской площадкой посредине. Постоял там, глядя на окна дома и обдумывая что-то.

Наконец он решился, снова вошел в подъезд, поднялся на третий этаж, прислушался. Помедлив секунду, достал ключи и бесшумно открыл замок.

Из ванной доносился тихий плеск воды. Акоп мягко прикрыл дверь, неслышно прошел через прихожую.

— А-а-а! — Жанна вскрикнула от страха, сорвала с крючка полотенце, прикрылась им… — Ты… ты… — Губы ее свело судорогой, она забилась в угол ванны, беспомощно смотря оттуда на Акопа. — Ты… убить меня пришел?..

— Не кричи, умоляю, — прерывистым шепотом попросил Акоп и присел на угол ванны. — Ничего страшного…

Он протянул к ней руку, словно хотел погладить по волосам… Сдавленный ужасом крик погас в плеске воды…

Через минуту убийца вышел из ванной. Торопливо уничтожил свои следы — вино вылил в раковину, бутылку и стаканы спрятал в портфель, сунул в карман пачку денег. Сорвав со стены полотенце, вытер стол, ручки дверей…

В гараже завода стояла на яме черная легковая машина, двое людей, один в комбинезоне, другой в светлом, не к месту, костюме, осматривали ее, открывали мотор, заглядывали под корпус; тут же были Мережко со Звонаревым. Василий Миронович поманил Звонарева пальцем, вышел на воздух, сел на скамью под абрикосом. За ним чистые, как больничные корпуса, стояли цеха завода.

— Что ты думаешь об этом убийстве, Саша?

— Фу, какая жара! — Звонарев снял пиджак, расстегнул до пояса рубашку. — А это убийство?

— Похоже. Соседка видела, как ей звонил какой-то тип: портфель, плешь на затылке…

— Если связывать его с хищением платины, то вывод ясен. — Звонарев отвечал неспешно, как на экзамене. Это и был экзамен, чего уж там. — Знала много, Василий Миронович. Знала, в частности, посредника, того, кто перевозил платину. Думаю, поняв, что их засекли, преступники уничтожили последнее звено ферзабадской цепочки. Те, кто тащил детали с завода, вряд ли знают, куда идет платина. Не знают и не хотят знать. Меньше ответственности. Их дело: взять, передать, получить деньги…

— Правильно, — задумчиво согласился Мережко. — Секретарь директора — должность подходящая для того, скажем, чтобы организовать вывоз ворованных деталей с завода. Всегда можно воспользоваться директорской машиной, которая вне подозрений… А, черт! — Он стукнул себя кулаком по колену. — Как они сразу-то не догадались заняться ею? И человек бы остался жить!

Звонарев невесело усмехнулся:

— Пожалуй, тюрьма для нее была бы спасением.

— А теперь порассуждаем дальше, Саша. Куда отправился «товар»?

— Скорее всего, по старому пути. Преступники, конечно, напуганы, растеряны, может быть… Пришлось убрать человека. Убийство вряд ли входило в их планы. Но пружина раскручена, деньги в «товар» вложены, не пропадать же добру…

— Вот и я думаю, Саша… Мы здесь будем сидеть, ждать… Дело сложное, запутанное — не на один день… А преступники дождутся очередной «коробки» за границу и передадут платину некоему лицу, назовем его X. Ведь «канал»-то есть, Саша? Существует он!

— Что вы предлагаете?

— За морем понаблюдать бы надо. Повнимательней… По крайней мере знаем, что искать…

— Мне обратно ехать, что ли?

— Поезжай, Саша, поезжай! Я тут один справлюсь. А появится что интересное — позвоню…


Уже убирали трап, когда на взлетное поле выскочила серая «Волга». После нескольких секунд объяснений с дежурным, трап снова подвинули, и Звонарев поднялся в самолет.

Получив команду на взлет, неповоротливый и неуклюжий на земле ИЛ медленно пополз к бетонной полосе.

Акоп, сидевший у иллюминатора, видел все и по-своему оценил ситуацию. Когда стюардесса ввела в пассажирский салон этого молодого крепкого парня, когда тот, проходя мимо, взглянул на него цепким, схватывающим взглядом, точно сфотографировал, Акоп решил, что попался. Сразу вдруг взмок, обмяк в кресле, суточное напряжение, в котором пребывало тело, ослабло и он погрузился в бессознательно-сомнамбулическое состояние, которое, впрочем, хорошо было тем, что означало конец мукам ожидания. А за окном самолета уже мелькали квадраты бетона, превращаясь в мутную, уносящуюся назад ленту.

Звонарев, идя по проходу салона, сразу увидел того странного, с отсутствующим взглядом типа, с которым вчера летел в Ферзабад. Он даже хотел кивнуть ему, но удержался, ибо тот, судя по всему, его не узнал. Стюардесса указала Звонареву место, он сел и еще раз взглянул на крючковатый с усиками профиль. «Нет, странный, очень странный и нехороший тип! И чего он мокрый весь, не так уж жарко», — подумал Звонарев и тут же забыл обо всем, целиком отдавшись остро-щекочущему ощущению взлета.

В Одессе Звонарев первым выскочил из самолета и, схватив подвернувшееся такси, помчался в управление.

Акоп шел к выходу на ватных ногах. Никто не ждал его у трапа! Недоумевая, убийца поплелся за группой пассажиров и даже чуть приотстал, словно ждал, что вот сейчас подойдут сзади…

Постепенно уверенность вернулась к нему, взгляд обострился, движения стали более энергичными, он еще немного покрутился на площади, наблюдая не «пасется» ли кто за ним, и спустился в камеру хранения. Озираясь и вздрагивая, нашел в ряду ящиков свободное место, положил в тесную ячейку портфель, дрожащими руками набрал шифр…

Чья-то рука легла ему на плечо. Акоп взвился штопором, отпрянул назад…

Высокий парень в светлом костюме усмехнулся. Нагнувшись, вынул из ящика портфель. Снова скривился в улыбке:

— С приездом!

Страх в глазах Акопа уступил место ярости.

— Все играешь, падло… — Он медленно двинулся на парня.

— Не здесь, — тихо сказал тот. Повернулся и пошел к выходу, неся в руке портфель.

Они вышли из аэровокзала и сели на площади в белую машину.

Высокий достал из кармана деньги, протянул Акопу.

— За работу…

Акоп раскинул веером четыре полсотни, задохнулся от возмущения:

— Не шути так, Француз… Не советую… — Француз ухмыльнулся.

— Ты знаешь, за какую работу-то?

Компаньон Акопа побледнел, тронул машину с места.

— Понял уже по тебе. Дрожишь весь…

— Сам бы попробовал!

— А тебя кто просил?

— Кто?! Лес рубить захотелось? Сами намусорили тут… — Акоп распалялся в гневе. — Все! Накрылась лавочка! Это последнее, так и передай…

— Ладно, — оборвал его Француз. — Хвоста не привел за собой?! Деньги будут.

— Когда-а?

— Через неделю.

— А мне тут неделю перед «мусорами» маячить?

— «Варенье», которое ты в первый раз привез, не ушло еще.

— Мне какое дело?

— Нет денег, понимаешь ты? — взревел наконец Француз. — Нет оборота, вот и денег нет! «Капитал» читать надо было…

— Е-есть! — Акоп с ненавистью похлопал по кожаной обшивке нового «фиата». — У тебя есть… И ты мне их отдашь! — Он улыбнулся чему-то своему и убежденно протянул: — Отда-ашь…

Француз покосился на его искривленное лицо.

— Сколько ты с собой в Ферзабад увез? Полтора куска? Передал кому следует?

— Тебе что?

— Вон они у тебя в правом кармане… Проверь…

— Тебя они не касаются. Это честно заработанные деньги.

Француз стал давиться смехом:

— Ну, будет… Неделю подождать сможешь?

— А если «товар» накроется?

— Не накроется. Сам повезет…

— Са-ам! — передразнил Акоп его уважительную интонацию. — «Самого» проверять не будут? Невидимка он?..

— В загранку они идут. На пароходе, знаешь, бегемота провезти можно.

— Он что, плавает, что ли?

— Ну.

— Ты же врал — по торговой части он.

— А там что? Ресторанов и баров мало?..


Белый «фиат» легко несся по шоссе в город. На одном из поворотов он проскочил мимо зеленого такси, капот которого был откинут, шофер копался во внутренностях.

В машине сидел Звонарев.

— Скоро? — спросил он у шофера.

Парень-таксист вернулся за баранку, включил зажигание, прислушался к шуму мотора.

— Но-о, милая-я! — понукнул он свою «телегу» и тронул с места.

Дальше случилось непредвиденное. При въезде в город на дорогу выскочил напуганный белый пудель с оборванным поводком. «Фиат», идущий впереди, резко притормозил, водитель такси не успел вовремя среагировать, и его машина, заканчивая торможение, крепко стукнулась в зад «фиата». Брызнули на асфальт осколки разбитой фары, автомобили оттолкнулись друг от друга, и на корпусе передней машины обозначилась крупная вмятина…

Акоп обернулся, взгляд его встретился со взглядом Звонарева. Несколько мгновений они смотрели друг на друга. Акоп силился и не мог оторвать взгляд.

И Акоп сорвался. Только-только он обрел спокойствие внутри себя, перестал различать голоса погони сзади, и вдруг — так резко, так неожиданно, словно ниоткуда, появился этот человек с обличьем оперативного работника.

— Гони! — прошипел Акоп, удерживая компаньона, уже вылезавшего из машины. — «Мусор» сзади!

Француз растерянно заморгал глазами.

— Не оборачивайся! — Акоп повернул ключ зажигания. — Пошел!

Французу передалось смятение Акопа. Он тронул машину. «Фиат» медленно пересек перекресток и, набирая скорость, стал, удаляться по улице, ведущей в город.

Таксист вылез из машины, проводил его глазами и поскреб затылок.

— Во дает! — Он растерянно смотрел на свою без единой царапины машину, на брызги стекла под бампером, потом перевел недоуменный взгляд на Звонарева, тоже выскочившего из машины. — Рублей на двадцать я его «поцеловал»… А он уехал!

Звонарев задумчиво смотрел вслед удалявшемуся «фиату».

— Догнать можешь?

Таксист удивленно уставился на него.

— Зачем?

— Можешь или нет?

— В догонялки играть дорого стоит…

Звонарев достал удостоверение, протянул водителю.

Они сели в машину.

— Не догоним, начальник, — засомневался таксист. — Не потянет наша красотка…

— Попробуем! — Звонарев весь подался вперед. — Дуй на красный! Там разберемся…

— Кто он? — спросил таксист.

— Кто?

— Парень этот?

— Черт его знает! — искренне признался Звонарев. — Жми давай!

Таксист восхищенно покрутил головой.

— Во денек выдался!..


— Ну? — спросил Француз.

— Догоняют…

— Идиот! Сам себя продал! Сейчас приторможу, выйдешь!..

— Нет, нет… — испугался Акоп.

— Хочешь, чтобы оба влипли? Меня все равно первый же «гаишник» остановит… Видишь, ворота? Двор проходной… Да не вздумай бежать! Шагом иди! Знать ничего, мол, не знаешь…

Белый «фиат» впереди приостановился. Из машины вышел чернявый и не спеша направился под арку ворот. «Фиат» помчался дальше.

Звонарев проводил его глазами.

— Стой здесь! — сказал он шоферу, вылез из машины и пошел вслед за чернявым. Хотел было побежать, но глупо было бежать за человеком, спокойно идущим по своим, возможно не имеющим никакого отношения к Звонареву, делам. Когда тот уже входил под арку, Звонарев окликнул его:

— Извините, товарищ?

Чернявый как бы не слышал. Он вошел в ворота и заметался, не зная, куда бежать. Впереди, освещенный солнцем, белел квадрат двора, дальше — далеко простреливаемая взглядом арка ворот, ведущих в другой двор. Справа и слева — два подъезда.

Акоп вбежал в правый. Встал за дверью в черном провале. Вынул нож.

Когда Звонарев появился под аркой, чернявого нигде не было. Подумав секунду, он вошел в подъезд, за дверью которого стоял Акоп. Послушал, не донесутся ли шаги сверху.

Акоп крепче сжал нож.

Звонарев захлопнул дверь, вошел в подъезд напротив, поднялся ступеньки на три по лестнице. Тихо… Тогда он спустился и побежал в глубь двора, куда, по его мнению, мог уйти чернявый.

Акоп, высунув голову из двери, проводил его взглядом. Когда тот скрылся из виду, вышел на улицу и смешался с прохожими.

Но вернемся к таксисту. Он был молод, и с того момента, когда Звонарев предъявил ему свое служебное удостоверение, не раздумывая вступил в эту «игру» с гонками и преследованием.

Он видел, как его пассажир вошел, почти вбежал в ворота вслед за чернявым. А чуть позже из-под арки, оглядываясь, как нашкодивший пес, вышел тот, кого они преследовали, и, обгоняя толпу, зашагал вдоль улицы. Смутное беспокойство передалось таксисту, он еще подождал минуту, не покажется ли его пассажир, и, нажав на акселератор, поехал за чернявым.

Пару кварталов он ехал за ним, отстав метров на двести. Тот шел быстро, часто оглядываясь. Вдруг вышел на обочину, поднял руку, останавливая проезжающие машины. Ни одна не снизила скорости.

Таксист повернул ручку счетчика, сбросил набитые на нем цифры. Зажегся зеленый огонек. Таксист добавил газу, поехал быстрее. Проезжая мимо чернявого, увидел, как тот взмахнул рукой. Он притормозил. Хлопнула задняя дверца, тяжелое тело плюхнулось на сиденье, и запыхавшийся голос с акцентом сказал:

— На Пересыпь…

Такси медленно погромыхивало по булыжному спуску к порту.

Чернявый беспокойно заерзал на заднем сиденье.

— Быстрее, шеф! — сказал он, ища в зеркальце глаза шофера. — Тороплюсь…

Проехали мимо постового милиционера, который едва справлялся с густым движением этой всегда забитой транспортом портовой улицы. Таксист метнул на него взгляд и, не задерживаясь, пронесся мимо.

Впереди, мешая движению, тащились несколько грузовиков с прицепами. Такси с трудом перестроилось в левый ряд. Поехали чуть быстрее.

Сзади засигналили. Новая «Волга» с шашечками просила уступить дорогу. Таксист хотел было подать вправо, где имелся просвет между грузовиками, но вдруг раздумал. Бесовский огонек зажегся в глазах. Он остался в левом ряду, даже сбавил скорость.

Длинный гудок «Волги» выразил бурю негодования. Чернявый оглянулся назад, опять заерзал на сиденье. Таксист пыхтел над рычагом скорости, который никак не хотел переключаться.

Водитель второго такси выходил из себя. Он высовывался из машины, размахивал руками, что-то кричал, стараясь пересилить шум улицы.

Порядком истерзав торопившегося водителя, таксист свернул наконец в правый ряд. Новая «Волга» промчалась мимо, водитель, высунувшись из окна, крикнул, погрозив кулаком:

— Ну, Васька, подлец!..

Ждать возмездия пришлось недолго. На первом же освободившемся участке улицы стояло прижатое к тротуару такси, разъяренный водитель преградил дорогу Васькиной машине.

— Ты что, сукин сын, вправо подать не мог? — Огромная фигура водителя навалилась на дверь.

— Скорость заело… — стал оправдываться Васька.

— Смотреть надо, прежде чем на линию выезжать!.. — Водитель собрался разразиться потоком ругани, но осекся.

Лицом Васька делал какие-то жуткие гримасы. Вдруг он перевалился через спинку сиденья, упал на своего пассажира и завизжал:

— Держи его!

Чернявый ударил его по затылку, голова Васьки провалилась между сиденьями, ноги задрались вверх. Акоп дернул ручку двери, вывалился из машины.

Обалдевший водитель, ничего еще не соображая, успел подставить ногу. Акоп грохнулся на землю, схватился за нож. Тут ему на спину из машины прыгнул Васька, вдвоем они быстро прижали чернявого к земле, отняли ножик.

— Кто он? — спросил водитель.

— Черт его знает! — беззаботно ответил Васька, потирая ушибленный затылок. — Давай в милицию! Там разберемся…


Весь вечер и утро шел допрос задержанного Акопа Докарджи, жителя города Ферзабада, ранее судимого… В обед Звонарев опять вызвали к полковнику.

— Входи, входи, Мегрэ! — улыбнулся тот из-за стола. — Садись!

Звонарев увидел Мережко.

— Здрасте, товарищ майор. Вы когда прилетели?

— Только что. Как узнал, сразу сюда. Ну ты и выкинул номер, — не то одобрительно, не то осуждающе протянул Мережко.

— Так получилось, — стал оправдываться Звонарев. — Двор-то проходной. Я думал, он через него и — на улицу…

— Я не об этом, — отмахнулся Мережко. — Тут все правильно. Он и должен был тебя обмануть. «Университет» за плечами — дважды сидел… Как же ты номер «фиата» не запомнил?

— Так ведь машину нетрудно будет найти. Вмятина, фара разбита…

— Пока, видишь, не нашли… — вставил полковник.

— Встречались же они как-то? Свидания назначали… — вслух подумал Мережко. — С Французом-то с этим?.. Должен быть адрес какой-нибудь, телефон…

— Телефон есть. Вот он — 25-14-43. — Звонарев показал лист бумаги с записанным номером. — Только он беспризорный! Станция обслуживания автомобилей. Любой может подойти в определенное время и взять трубку…

— Ай, молодец! — искренне восхитился Мережко. — Ты подумай, хитрован какой! Кстати, а почему у него кличка такая — Француз?

— Думаю, из-за манеры одеваться, — предположил Звонарев. — Судя по описанию Акопа, тот одет под иностранца.

— Да, но не сам же он представился так Акопу. Кто-то третий, кто, вероятно, их и познакомил, назвал Француза «Французом»… Это надо немедленно выяснить! — Полковник подвинул стул, сел между Мережко и Звонаревым. — Итак, контрабанду на этот раз должен провезти сам гражданин X. Если верить Французу, он член экипажа.

— Предположим, — сказал Мережко. — Но тогда почему он раньше не делал этого сам, а использовал третье лицо?

— Возможно, не хотел рисковать. Возможно, зарабатывал репутацию, положение свое хотел упрочить. Или недавно начал плавать?

— Так, — согласился Мережко.

— А может быть, судно редко ходит за границу. Работает тут, на каботаже…

— Итак, какой это теплоход?

— Да! — спохватился Звонарев. — Француз торопился очень. Сам приехал за платиной…

— Верно. — Полковник резко поднялся, набрал номер телефона. — Голик? Что у нас в ближайшие пару дней за границу есть? Давай по порядку! «Физик Вавилов»?.. Куда?.. С заходом в Гибралтар?.. Еще?.. Так… — Полковник быстро записывал названия судов, перебивая Голика короткими вопросами: — А на Ближний Восток? «Грибоедов»?.. В Бейрут? Хорошо… — Он подмигнул Звонареву. — А куда он раньше ходил? Батуми — Одесса… Отлично! Что?! Сегодня?.. Сейчас?! — Он бросил трубку и обвел присутствующих обескураженным взглядом. Нажал клавишу селектора. — Машину!

— Значит, «Грибоедов»? — сказал Мережко, когда они уже ехали в машине.

— А что еще? Ничего подходящего в ближайшие дни нет. Помните, Француз обещал Акопу через неделю отдать деньги за «работу». Завтра «Грибоедов» в Варне. Еще через два дня — Фамагуста, Бейрут… Туда-обратно дней восемь… Все сходится.

Они подъехали, когда теплоход уже отходил. Маленький буксир толкал его в бок, разворачивая кормой к причалу.

Подошел Стриженюк, оперативный работник.

— Ничего не нашли? — спросил его полковник.

— Так… мелочи. Излишки…

Палубы парохода были заполнены пассажирами, членами экипажа, свободными от вахты. Они махали кому-то на берегу, кричали, смеялись. От берега их отделяли какие-нибудь пятнадцать метров воды.

Звонарев невольно стал всматриваться в лица людей, сгрудившихся у борта. А если преступник стоит сейчас там и смотрит на них?

— Может быть, задержать теплоход? — спросил он.

— Что это даст? Мы ничего не знаем. Кто? Где? — Полковник повернулся к Стриженюку. — Смотрели хорошо?

— Так точно.

Все четверо завороженно глядели на удалявшийся лайнер.

— Головы нам надо снять, — вздохнул полковник.

— Слушай-ка, Александр Иванович, — сказал Мережко, — а если послать кого из наших в Варну? Звонарева вот! Он там сядет на теплоход под видом туриста…

— …и нюхом выйдет на преступника, — продолжил за него полковник.

— Почему «нюхом»? Хотя и нюх у него есть, не отнимешь… Кое-что мы все-таки знаем об этом Иксе. Видимо, из обслуживающего персонала: повар, бармен, директор ресторана, метрдотель…

— …повар, пекарь, судомойка, — продолжил перечень полковник. — Их там двести человек. Найди-ка! И потом — откуда у нас эти сведения о преступнике? Кто источник информации? Тоже преступник! То-то!.. Может быть, сам Француз и повезет платину? Почему бы не предположить, что Икс и он одно и то же лицо?!

Полковник вдруг осекся, они обменялись с Мережко взглядами.

— А вообще-то мысль неплохая, Мироныч… Ты как думаешь? — обернулся он к Звонареву.

Тот пожал плечами.

— Я что?.. Я с удовольствием…

— Еще бы! — засмеялся полковник. — Туристская путевка за счет государства! Командировочные в валюте… Да! — спохватился он. — Как же мы визу-то успеем сделать? Нет, ничего не выйдет…

Объявили рейс на Киев.

Идя со Звонаревым к самолету, Мережко продолжал давно начатый монолог:

— …Один ты никто, запомни! Да и почему один? Теплоход это, брат, тоже территория Советского государства. Начни, как водится, со знакомства. Больше слушай, присматривайся. Считаю, и выпить не грех с нужным человеком. Мне все-таки кажется, что преступник человек новый на судне. Во всяком случае, чужой. Груз обладания тайной налагает свои особенности на поведение: замкнутость, подозрительность… Если, конечно, речь идет не о профессиональном преступнике. Но таких вроде бы давно нет. Последний был Яша Кеплер, известный на всю Одессу контрабандист. Не слыхал? Старик уж был. Помер. Советую как-нибудь посмотреть его дело. Много там любопытного…

Мережко приостановился, посмотрел на Звонарева:

— Ты сам-то как думаешь, выгорит у нас это дело? А?.. — Он прищурился. — А вдруг! Чем черт не шутит… Мы тут тоже пораскинем мозгами. Француза найдем, куда ему деваться… Новости — радиограммой. Да! Хорошо бы «покупателя» не проглядеть! Кому-то должен же он передать платину.

Пора было подниматься в самолет. Мережко еще раз осмотрел Звонарева, словно старался запомнить. Тот улыбнулся:

— Разрешите идти, товарищ майор?

— Вам бы только из Киева по расписанию вылететь, а там ты в порядке. Даже искупаться успеешь… Ну, с Богом!


Советский теплоход «Грибоедов» стоял у причала варненского порта.

Классная номерная, пухлая, с круглым розовым лицом девушка, открыла Звонареву каюту номер 13. Две койки, стол, квадратный иллюминатор, две двери в стенах каюты. Звонарев толкнул одну из них — душ, туалет.

— А эта дверь куда? — спросил он.

— В 12-ю каюту. Вот ваша постель, а тут едет другой пассажир. Ключ будете отдавать на вахту. Номерная собралась выйти.

— Э-э… Как вас зовут?

— Лю-ба… — немножко по-деревенски протянула она свое имя.

— А не утонем, Люба?

— Не должны-ы, — улыбнувшись, ответила она, но к вопросу отнеслась серьезно. Показала Звонареву оранжевый нагрудник в шкафу, кивнула на инструкцию под стеклом, оповещавшую, что делать пассажирам в случае шлюпочной тревоги.

— Сейчас почитайте, потом поздно будет! — Она опять взялась за ручку входной двери.

— И как же, Люба, развлекаются здесь?..

— Ну как развлека-аются… — говорила она медленно, немного нараспев. — Кто книжку читает, а кто в ба-аре сидит. В музыкальном салоне танцы…

— Много у вас баров?

— Хвата-ает. Да по вас не скажешь, что вы это…

— Что?

— Вином балуетесь… Лицо такое свежее. Выглядите молодо. — Люба подробно, как все, что она делает, рассматривала Звонарева. — Кушать будете в ресторане первого класса. Не прогуляйте ужин! Я пойду…

— Поговорите со мной еще!

— Нельзя-а. На вахте я. Да и не положено нам с пассажирами… — Люба задумалась на секунду, — уединя-аться.

— Мы же не больно что… Просто разговариваем.

— Просто не просто, а в каюте одни. Мало ли, кто что подумает…

Люба степенно вышла. Звонарев подошел к зеркалу, долго смотрел на себя, размышляя, потом разделся и нырнул под холодный душ.

Через час Звонарев ужинал в полупустом ресторане. Официантки убирали посуду.

Пожилой, полный строгого достоинства мужчина, видимо директор ресторана, разговаривал в углу зала с другим, маленьким, лысым, с бегающими глазками, точно у него обнаружена недостача. Он что-то сообщал, угодливо поднимаясь на носках к лицу собеседника…

— Лида, пассажир ждет! — крикнула одна из официанток.

Подошла официантка, брякнула стакан с чаем на угол стола — не дотянуться. Повернулась уйти.

Звонарев поморщился:

— Минутку!

Официантка скользнула по нему равнодушным взглядом.

— Вас ведь Лида зовут? — спросил Звонарев, пристально вглядываясь в ее лицо. — А, вспомнил! Вспомнил, где вас видел. Вы с Молдаванки, верно?

— Чепуха?! — фыркнула Лида.

Звонарев прищурился, как бы не веря:

— Вас трудно спутать с другой.

Комплимент подействовал, нечто живое мелькнуло в глазах официантки.

— Вы спутали, — уже мягче сказала она. — Никогда я там не жила и была-то несколько раз. У меня подруга с Мясоедовской…

— На Мясоедовской я вас и видел. Как же! И подругу вашу помню. Такая… некрасивая…

О, дружба женская! Лидочка таяла на глазах.

— Пейте чай, остынет. Это вообще-то не мой стол. Я вон те обслуживаю. Хотите, к себе пересажу?

— Ли-и-да! — укоризненно посмотрел на нее Звонарев. — Как же иначе?

— Вы сели тут, в Варне?

Он кивнул:

— У вас тут женское царство! Одни девушки. И очень хорошенькие… — Он взглянул ей прямо в глаза. — Мужчины только командуют…

— Почему же? На камбузе ребята есть. Повара… Во втором классе трое официантов — ребята из училища. — Лидочка считала, шевеля пухлыми губками. — Много… Человек сорок, наверное, если не больше…

Проходивший мимо директор ресторана бросил в их сторону взгляд. Лида сразу отошла.

— Приятного аппетита! — сказал он Звонареву. — Как покормили?

— Прекрасно.

— Опаздываете…

— Я только что поднялся на борт.

— Извините… Клячко! — окликнул директор мелькнувшего в дверях администратора. — Давай собирай комиссию! Инвентаризацию проводить будем. Радиограмма пришла — уценили иностранный коньяк…

Директор с длинным, чуть сутуловатым Клячко скрылись в дверях.

Судно еще стояло, но уже начало работать мощное сердце машины. Об этом говорила легкая вибрация под ногами.

Звонарев заглянул в музыкальный салон. Квартет музыкантов — все девушки — настраивал инструменты.

У стойки бара Звонарев заказал чашку кофе. Бармен, не удостоив его взглядом, нажал на ручку машины. Рука с перстнем на пальце поставила перед Звонаревым чашку. Бармен был блондин лет двадцати пяти. Под синим пиджаком угадывался хорошо развитый корпус. Он курил дорогую сигарету с душистым запахом. Не докурив и до половины, раздавил ее в пепельнице. Звонарев отметил этот жест. Возможно, он и предназначался для посетителя с одинокой чашкой кофе, сидевшего перед выставкой бутылок, по этикеткам которых можно было изучать географию.

— Во сколько отход? — спросил Звонарев.

— В вестибюле первого класса расписание…

Блондин вынул из пачки новую сигарету, щелкнул зажигалкой…

Включилась судовая радиотрансляция:

«По судну — аврал! Палубной команде занять места по швартовому расписанию!»

Оживились, замахали руками провожающие. Маленькая козявка — портовой буксир навалился на борт судна. Пассажиры высыпали на палубу.

Звонарев поймал на себе взгляд маленького, толстого, похожего на армянина пассажира. Причал медленно удалялся, и пассажиры перемещались по палубе в обратную сторону от движения теплохода; толстяк оказался рядом.

— Прекрасный курорт! — сказал Звонарев, кивнув на огни Варны.

— Не-ет! — запротестовал толстяк. — Сотщи! Ля мэрвэйёз! Харашо!

— Ах Сочи! — обрадовался Звонарев. — Долго вы были в Сочи?

— Ан, де, труа, кятр, сэнк… пять!

— Пять дней? Мало!

— Нет мало, нет! Плюс Эревань, Ферзабад, Одес… Много!

Звонарев с интересом посмотрел на него. Толстяк протянул руку и наклонил голову.

— Катарикос.

— Очень приятно. Звонарев.

— Я есть… — Катарикос запнулся, подыскивая слова. — Как это… вотр вуазэн… — Он вынул ключ от каюты, на брелоке которого была выбита цифра 12. — Нумеро дуз…

— Будем соседями, — улыбнулся Звонарев. — Вы в Бейрут?

— Фамагуста.

— Грек? Киприот?

— Арменьен, Армения! Арменский язык не понимайт. Абсолюман! — Он рассмеялся, рукой указал на светящиеся окна кормового бара: — Приглашаю… За дружбу!

— Можно, — обрадовался Звонарев возможности продолжить обход питейных заведений.

— Как это у вас?.. На «троих»…

— А где третий?

— Вот! — Катарикос хлопнул себя по огромному, как бочонок, животу и оглушительно захохотал.

Пил он действительно много. Пока Звонарев тянул свою единственную рюмку, в «бочонке» Катарикоса бесследно исчезли три или четыре порции коньяка.

Обслуживала их полная миловидная женщина лет сорока.

— Русский женчин… — восхищался Катарикос, нисколько не смущаясь присутствия барменши. — О-о!

На верхней открытой палубе над баром находился бассейн. Стены его трехметровой глубины опускались в центр бара, который занимал свободную площадь круга вокруг бассейна. Стены бассейна с круглыми иллюминаторами служили внутренней стеной бара. В иллюминаторах плескалась вода, плавали полуголые наяды, чье-то лицо беззвучно прилипло к стеклу и смотрело на сидевших в помещении людей.

Катарикос вертелся на стуле. Видно было, что ему не дают покоя скользящие в иллюминаторах женские формы, причудливо искаженные электрическим освещением.

Расплачиваясь, Катарикос вынул бумажник. Развернул, положил на стойку. В правом его отделении под прозрачной вставкой Звонарев увидел разорванную пополам фотографию какой-то женщины. Всего одну половинку…

Из подсобного помещения за стойкой бара показался на минуту худой морщинистый человек лет пятидесяти. Видимо, бармен. Опять скрылся за дверью.

Поздно вечером Звонарев стоял у борта, курил. Он вздохнул, бросил огонек сигареты в волну за бортом, поднялся на верхнюю палубу, куда вел узкий трап с табличкой на двери: «Пассажирам вход воспрещен». Пройдя вдоль темных зачехленных шлюпок на открытой палубе, он шагнул в освещенный коридор и увидел в глубине дверь с надписью: «Капитан».

Вдруг дверь отворилась, оттуда вышел моряк со стопкой бумаг в руке и пошел навстречу, внимательно вглядываясь в заблудившегося пассажира. Неожиданно лицо моряка расплылось в улыбке, он оторопело развел руками и сказал:

— Звонарь! Ты?.. Ты как тут?

Да, это был Сашка Тюриков, школьный приятель, его тезка.

— Привет, Тюля! — растерянно буркнул Звонарев.

— А я только вспоминал тебя! Постой, почему же? А! Радиограмма есть Звонареву. Тебе, что ли? А ну, пошли!

Он поволок Звонарева в радиорубку, засыпал там вопросами:

— Ну? Где кровь проливаешь?

— Инженерю…

— Институт кончил? Я вот плаваю. Ничего… Жить можно. Валюта идет… Всегда имеешь «пару копеек»… Да, радиограмма! Где она?

Из стопки бумаг он вынул нужный бланк.

— Вот! «Проект ваш получил полное одобрение. Дополнения к нему спешно разрабатываются…» Ну и так далее. Белиберда какая-то. Шифр, что ли? Постой… Недаром ребята говорили, что ты в «Белом доме» работаешь… Ну, честно?..

— Глупости! — поморщился Звонарев.

— Ты всегда был «темнила». Оставим… Далеко с нами?

— В Бейрут. Работать на три года. По назначению.

— Стоп! А куда ты шел? — Тюля подозрительно уставился на Звонарева. — Капитана нашего знаешь?

— Нет. То есть… немного знаю, — поправился Звонарев.

— Тогда учти — ты здесь не был. Сюда пассажирам ни-ни!..

Выходя из радиорубки, Звонарев столкнулся в дверях с плечистым моряком лет сорока пяти. Тот скользнул по нему мрачным взглядом. Обернулся и посмотрел вслед.


Из темного провала дачного сарайчика сидящий за рулем милиционер вывел белый «фиат ОДВ 37–55».

Двое оперативников нагнулись над крылом багажника. Фара была вставлена, вмятина тщательно зарихтована. Один из работников достал лупу…

Как установили, Француза звали Евгений Лович. Работник бытовой мастерской, двадцать девять лет, к суду и следствию не привлекался. Сам Лович исчез.

В скромно обставленной комнатке Мережко разговаривал с пожилой соседкой Ловича:

— Кто из мужчин к нему заходил? Попробуйте описать подробно…

— Господи! Это же десятки людей!

— Ничего, я не тороплюсь. Вы ведь меня еще не прогоняете?

Шла обычная оперативная работа.


В который раз уже допрашивался Акоп Докарджи.

— Ничего больше не знаю, — отупело твердил он. — В первый раз Француз попросил продать в Ферзабаде золотые монеты… Дал телефон…


И снова Мережко. Разговаривает с молодой девушкой, сотрудницей Ловича. В окне-витрине выставлена продукция, которую выпускает мастерская — мужские пояса, галстуки…

— Вам приходилось брать трубку, когда звонил этот человек? Какой у него голос?


Утром Люба вручила Звонареву радиограмму. Оставшись один, он перечитал ее дважды.

Завтрак заканчивался. Высокий сутулый администратор, Клячко, кажется, — так его вчера назвал директор — указал Звонареву его место за столиком.

— Извините, — отказался Звонарев, ища глазами Лидочку. — Мне поближе к окну…

— Не положено, — буркнул Клячко.

— Да мы договорились…

Лидочка уже улыбалась ему. Клячко недовольно отошел. Звонарев кивнул в сторону администратора.

— Хмурый тип?

— Клячко-то? Затурканный какой-то… Всего боится.

— Смешная фамилия — Клячко.

— Он и сам ни рыба ни мясо. Мы его Клячей зовем. Недавно он у нас, с начала навигации… Как спалось?

— Поздно лег. Армянин один попался иностранного производства. Все на «троих» предлагал сообразить.

— Кто же третьим был? Или была?

— Он сам. За двоих пил.

Лидочка убежала, а через минуту Звонарев рее сдирал вилкой белое мясо судака со шпангоута ребер.

— Так вот, — продолжал он. —Армянин этот без ума от «русский женщин». Особенно он втюрился в барменшу в ночном фаре. Знаешь, такая полная блондинка?

— Вера? Она не бармен. Бармен там Джутаев Казбек Артамонович.

— А-а! Знаю. Лицо все в морщинах? Он еще «л» плохо выговаривает? Вместо «лодка» произносит «водка»? Да?

Лидочка засмеялась, прямо-таки зашлась хохотом:

— Копия — Кондратюк.

— Это кто?

— На почте… хмырь один…

— Ухаживает за тобой? — Звонарев попытался изобразить ревность.

— Надо больно, — хмыкнула официантка. — «Видочка, выйдем на павубу», — передразнила она таинственного Кондратюка.

В просторном вестибюле за стойкой судового отделения связи Звонарев заполнял бланк радиограммы.

— Когда она будет в Одессе? — спросил он у сидящего за стойкой парня.

— К вечеру. — У парня было широкое доброе лицо, сонные голубые глаза.

— Платить валютой?

— Конечно.

— А советскими нельзя?

— После того как закрыли границу — все. Крышка.

И ни одного «л», как назло.

— Сколько стоит одно слово?

Кондратюк достал прейскурант.

— Если в довварах…

Звонарев смял исписанный бланк.

— Обойдется без поздравления.

— Жена?

— Племянница.

— Тогда, конечно. Ты лучше ей на Кипре игрушку купи, кукву какую-нибудь.

Сонный Кондратюк явно располагал к себе.

— Давно плаваешь?

— Не-е… Я птица не водоплавающая. Мне землю надо чувствовать под ногами.

— Чего же пошел?

— Надо поглядеть, как в заморских странах живут. — Он доверительно наклонился к Звонареву. — Слышь, кореш, есть такая река — Вимпопо?

— Лимпопо? — переспросил Звонарев. — Подожди… Это же Чуковский выдумал…

— А я думаю, все-таки есть, — убежденно вздохнул Кондратюк. — Крокодивы там пвавают, бегемоты… Бегемотов вюбью-у! До чего ж симпатичные зверюги!..


Приближался северный вход пролива Босфор. Почти все пассажиры торчали на верхних палубах, предвкушая интереснейшее зрелище. Скоро должен был показаться Стамбул.

На секунду вышел подышать воздухом морщинистый бармен Джугаев из ночного бара. Он рассеянно взглянул на виденный-перевиденный пейзаж, снова скрылся за дверью.

Звонарев заглянул в бар. Пассажиров обслуживала Вера, пышногрудая пассия Катарикоса. Бармена не было.

Звонарев спустился палубой ниже. Тут он обратил внимание на дверь с надписью: «Амбулатория». Постучал. Никто не ответил, и он вошел. Из соседней комнаты слышались смех, голоса. Оттуда выглянула раскрасневшаяся медсестра, вопросительно посмотрела на Звонарева.

— Зуб… — Звонарев прижал руку к щеке. — Как будто там дятел сидит. Долбит и долбит…

— Сейчас схожу за доктором.

— Не надо. Мне бы анальгину…

Она открыла шкаф, достала таблетки, что-то поискала на полке. Из соседней комнаты вышел моряк — Звонарев узнал плечистого красавца, с которым столкнулся в дверях радиорубки. Тот посмотрел мимо Звонарева, властно сказал сестре:

— Я зайду еще.

— Подожди, — ответила она и заторопилась. Сунула Звонареву в руку таблетки, какие-то порошки. — Это полоскание. Попробуйте несколько раз. Не успокоится, приходите…

Звонарев поблагодарил, вышел на палубу, откуда видна была дверь амбулатории, и встал у борта. Рядом оказалась Люба с подружками. Все смотрели на проплывающие мимо старинные дворцы, селения, развалины укреплений.

На рукаве морского кителя Любы пестрела красная с синей полосой повязка.

— Ты ж на вахте! — сказал Звонарев.

— А посмотреть-то хочется-а, — проговорила нараспев Люба.

— Не видела, что ли, никогда?

— У-у, сколько раз! Все равно интересно-о!

Дверь амбулатории наконец отворилась, оттуда вышел приятель медсестры и, пройдя мимо Звонарева, зашагал к корме.

— Кто этот парень? — Люба глянула ему вслед.

— Лыткин… Завпроизводством.

Она произнесла его фамилию с некоторой долей пренебрежения. Сказала и забыла, словно отмахнулась от назойливой мухи.

— Сейчас Стамбул покажется. Вот красота-то!..

Припекало. Вдоль берега потянулись уже набережные, причалы, доки. Звонарев разделся, нырнул в прохладную воду бассейна. Купались всего несколько пассажиров. Они перемежали приятные ванны с видами Стамбула.

Звонарев пронырнул до края бассейна, оттолкнулся ногами, еще раз пересек неширокое пространство. Потом стал плавать вдоль иллюминаторов, сквозь стекла которых были видны уютно освещенные уголки бара. Его кожаные кресла, тяжелые шторы, мягкий свет ламп рождали странную прелесть потусторонности. Словно заглядываешь внутрь подводного корабля таинственного капитана Немо.

За стойкой бара сидел одинокий Катарикос с привычной рюмкой коньяка. Стамбул его не интересовал.

В баре было тихо. Зашла супружеская пара молодых англичан, устроилась за дальним столиком.

Катарикос заказал еще рюмку коньяка, вынул бумажник, расплатился с морщинистым барменом. Раскрытый бумажник со странной половинкой фотографии остался лежать на стойке. Бармен не взглянул на него. Подвинул Катарикосу рюмку и ушел к англичанам принимать заказ.

Полная блондинка, очаровавшая вчера Катарикоса, вынесла из подсобки чистые рюмки на подносе и снова скрылась. Катарикос равнодушно проводил ее глазами.

Тихо хлопнула дверь бара, кто-то вошел.

Рука в морском кителе с одной нашивкой на рукаве положила на бумажник Катарикоса другую половинку фотографии. Образовался портрет известной кинозвезды.


Теплоход уже находился в створе бухты Золотой Рог. Два огромных моста перекинулись через бухту, по берегам которой лежала столица Древней Византийской империи. На оранжевом фоне закатного неба рисовались башни Старого города, султанский дворец, шесть изящных минаретов знаменитой мечети Султан-Ахмет.

Звонарев оделся, спустился вниз; у выхода из бара столкнулся с Катарикосом. Тот ткнул пальцем в берег:

— Истамбуль! Ля мэрвэйёз! Вы бил здесь?

— К сожалению, нет. Никогда.

— Я жил… О, ля, ля! Дэ дэмуазель!.. Сэ нюи!.. — Прищелкивая языком, жестами он показал, какие прекрасные наслаждения дарил ему этот вольно раскинувшийся город.

Звонарев указал на дверь бара.

— На этот раз приглашаю я.

— Не можно, не-е-т! — притворно округлил глаза Катарикос. Он подошел к борту, широко распахнул руки, как бы охватывая ими всю бухту, и нежно повторил: — О, Истамбуль!..

Звонарев улыбнулся каким-то своим мыслям, обошел палубой кормовую надстройку. По левому борту плыл мимо азиатский берег Босфора, густо застроенный старинными и современными домами.

Вверх по трапу поднимался знакомый радист Тюриков.

— Тебе — ничего! — издали помахал он Звонареву. — Заходи вечером в каюту, чайку выпьем! — Он подмигнул и скрылся.

Над Мраморным морем спустились сумерки.

В музыкальном салоне пассажиры заняли все столики. Бармен-блондин, не выпуская изо рта сигарету, ловко успевал наполнять рюмки, готовить кофе, получать деньги. Было накурено, шумно. На маленьком полированном пятачке танцевали.

Звонарев протиснулся к стойке, полюбовался виртуозной работой бармена, купил пачку сигарет. Затем вышел на свежий воздух, наклонился над фальшбортом и задумался, забыв прикурить сигарету.

Шипела вода за кормой. В конце диагонали волны отталкивались от берега и уходили во тьму.

Вдруг какой-то тяжелый предмет пронесся у него мимо уха, стукнулся о деревянную панель — Звонарева обдало осколками и мелкими брызгами — и упал в воду. Он с опозданием отпрянул в сторону.

На мокрой, усеянной брызгами палубе лежал зеленый бутылочный осколок. Звонарев поднял его — он был от бутылки с шампанским.

Звонарев посмотрел вверх. «Откуда упала бутылка?»

Наверху располагались каюты «люкс», еще выше — открытая служебная палуба. Бутылка могла выпасть из окна каюты — бросил кто-нибудь из загулявших пассажиров? А если кто-то специально целил ему в голову? С такой высоты бутылкой, полной шампанского, — по голове!.. Звонарев поморщился, представив себе эту картину.

Минуту спустя он шел по коридору вдоль люксовых кают. Прислушался. Нет, ничего — ни смеха, ни шума, ни пьяных выкриков…

Закончился ужин. Опустел камбуз. Дневальная Зина Шуранова вынула из портомойни чистую посуду, села на табурет, сложив руки на коленях, и вздохнула. Руки у нее покраснели от горячей воды, подушечки на пальцах вздулись. Она вынула из кармана фартука зеркальце, убрала со лба мокрую прядь волос. Работа окончилась, можно было идти в каюту.

Зина встала, налила себе чаю из большого алюминиевого чайника, но чай оказался теплым и невкусным. Она выплеснула его в портомойню, сполоснула стакан, насыпала свежей заварки, подошла к баку с кипяченой водой, который огромной никелированной торпедой возвышался в углу. Вода из крана покапала и перестала. Кончиться она не могла, потому что в бак непрерывно поступала свежая вода по трубе. Значит, что-то мешало подаче воды.

Зина — человек аккуратный, она тут же пододвинула табурет и, взобравшись на него, стала снимать крышку бака. Отвинтила соединительный штифт с черным пластмассовым шаром на конце, сняла никелированную крышку, потом металлическую прокладку…

Сквозь пары воды что-то белело внизу. На бурлящей поверхности кипятка танцевала оборванная леска. Зина взяла половник, подцепила им леску и, потянув за нее, извлекла тяжелый, завернутый в целлофан сверток.

Под целлофаном находился тугой, из черной фотографической бумаги пакет, обмотанный лейкопластырем.

— Контрабанду прячем, Шуранова?

Зина вздрогнула от неожиданности, резко повернулась на голос.

В дверях стоял пекарь Михайлов, здоровый молодой детина с огромными, как якоря, ручищами и наглыми цыганскими глазами.

Зина что-то залепетала, закрывая собой табурет, на котором лежал сверток. Но Михайлов и не смотрел туда. Он стрельнул глазами в коридор пустого камбуза, шагнул через порог.

— Не дрейфь — шучу. Ты у нас человек надежный.

И пока Зина оторопело глядела на него, тяжелая рука Михайлова легла ей на талию, пальцы другой руки пробежали от подбородка до шеи, тронули ямочку между ключицами, скользнули вниз…

— Ишь шейка-то у тебя ладная… А тут что?

— Пусти! — пришла в себя Зина. Она попыталась вырваться, но еще крепче вошла в железный замок объятий. — Пусти, амбал!

Михайлов прерывисто засмеялся, наклонился над вырезом ее халатика, но вдруг остановился, увидев глаза Зины — застывшие, округлившиеся от ужаса.

— Ты что? — сконфуженно забормотал он, продолжая еще машинально обнимать ее. — Что ты в самом деле? Обнять нельзя…

— Дурак! — Зина наконец высвободилась из объятий, понемногу пришла в себя. — Осьминог! Ребра поломал…

— Ладно тебе, — снова повеселел Михайлов. — Пошли лучше в кино. Картина сегодня — потолок!

На пороге он обернулся, посмотрел на нее просящими глазами.

— Правда, приходи!


В каюту постучали. Администратор Клячко свесил ноги с койки.

— Войдите!

Вошла дневальная Шуранова. В руках — сверток в целлофане.

— Вот. — Шуранова протянула сверток Клячко.

— Что это?

— Контрабанда.

— Будет тебе…

— Знаете, где нашла? В баке для кипячения воды. Леска оборвалась, она и упала на дно. Я смотрю, вода течет плохо…

Клячко взвесил сверток на руке.

— Килограмма четыре… Что там?

— Я не трогала, Игорь Васильевич. Там отпечатки пальцев, наверное, сохранились.

— Прямо криминалист… — Клячко отодвинул от себя пакет. — Что же делать с ним будем?

— Помполиту надо показать.

— М-да, — произнес Клячко. — Начнут теперь всех трясти. И тебя, и меня… Я-то тут при чем? — неожиданно возмутился он. — Несла бы сразу к помполиту!

— Да что вы боитесь, Игорь Васильевич!..

— Не боюсь, а приятного мало, согласись? — Он отвел глаза в сторону. — А может, не будем шум поднимать? А, Шуранова? Какое наше дело? Каждому ведь хочется хлеба с маслом…

— Ну какой вы, ей-богу! — всплеснула руками Зина. — Может, это золото? Какое маленькое, а тяжелое. Тут гнешь спину с утра до вечера, а он, гад… Знаете, как это называется? — Зина даже побелела от гнева. — Диверсия это против государства! Вот! Самая настоящая! — И видя, что слова ее падают мимо Клячко, она добавила решительным тоном: — Сама отнесу!

Зина потянулась к свертку, но тут Клячко накрыл его рукой.

— Пойдем вместе, — сказал он. Клячко встал, накинул на себя форменный китель с одной нашивкой на рукаве.

Они вышли на верхнюю, свободную от пассажирских кают палубу, плохо освещенную качающимися кругами от ходовых огней. Вошли в тень огромной теплоходной трубы. Шлюпки немыми черными исполинами поскрипывали на ветру.

В узком коридоре, где располагались каюты командного состава, Клячко постучал в первую от входа дверь. Никто не ответил.

— Постой здесь, — сказал он Зине. — В красный уголок сбегаю. Наверное, он кино смотрит…

Зина снова вышла на палубу, постояла, с удовольствием подставив лицо слабому бризу. Подошла к борту.

Далеко во тьме мерцал слабый огонек маяка с одного из многочисленных греческих островов. Волны внизу, расходящиеся от форштевня, сталкивались с другими маленькими волнами и образовывали круглые водовороты пены.

Наконец послышались шаги. Зина с трудом оторвала взгляд от завораживающей игры волн, повернулась, но вдруг отшатнулась назад, в глазах ее метнулся запоздалый испуг, губы округлились для крика… Но тут рука человека накрыла их ладонью, фигура его в черном морском кителе придвинулась к Зине, и человек прошептал:

— Тихо!..

Этой же рукой он отвернул ей голову влево до отказа так, что Зина в немой борьбе вынуждена была повернуть-с я спиной к борту, — сверток выпал и стукнулся о палубу. Человек вдруг резко присел, коротким рывком поднял ей ноги и сильно оттолкнул от себя тело.

Перевернувшись, в косом падении, оно бесшумно вошло в пенный след корабля.

Убийца перегнулся через борт и прислушался.

Снизу неслась музыка, все было спокойно.

Зину хватились только через полтора часа. Пока разыскивали ее на судне, пока объявили по радио и, сбиваясь с ног, осмотрели все закутки парохода, прошло еще время.

Капитан уже спал, когда зазвонил телефон. Он включил ночник, машинально взглянул на часы.

— По трансляции объявляли? — сердито спросил он в трубку. — А если она в каюте у кого-нибудь?.. Почему невозможно?.. Так… Понятно. Сейчас иду…

Через минуту он был в штурманской рубке.

— Составьте радиограмму в пароходство, — обратился он к старшему помощнику. — «Вынужден лечь обратный курс… Возможно нарушение расписания…» И так далее… Помполит где?

— В команде, — ответил старпом. — Выясняет, кто последним видел Шуранову.

— Дело. — Капитан вышел на крыло мостика, всмотрелся в темноту. — Лево на борт! — приказал он.


Звонареву не спалось. Одурев от выпитого за день кофе, он стоял на палубе и пытался собрать воедино ускользавшие обрывки мыслей — итог дневных наблюдений. В ночном баре еще танцевали, оттуда доносилась музыка.

Что-то привлекло его внимание в ночи. Он перегнулся через фальшборт и увидел — белая кильватерная полоса за кормой выгнулась дугой. Похоже, судно меняло курс.

Звонарев вошел в вестибюль первого класса.

— Что случилось, Люба?

Вахтенная приблизила к нему лицо и зашептала:

— Вы не знаете? Девочка у нас одна пропала! Зина Шуранова…

— Поэтому повернули?

— Ну да. Будем искать. Вдруг она в море выпала… В прошлом году повар один помои выплескивал и вместе с ведром за борт улетел. Шторм был, еле вытащили…

— Видишь, шторм! — задумчиво сказал Звонарев. — А тут ни с того ни с сего…

— Мо-о-ре! — уважительно протянула Люба, словно говорила о каком-то большом и одушевленном предмете.


— Обе машины, полный вперед! — скомандовал капитан, когда судно закончило маневр поворота. — Руль, прямо!

— Руль стоит прямо! — исполнив команду, доложил рулевой.

На мостик взбежал пассажирский помощник.

— Иван Афанасьевич, вас там пассажир один просит!

— Какой еще к черту пассажир?..

— Говорит, понимает ответственность момента, но… Может, что-то в связи с Шурановой?..

— Да. Иду…

Когда Звонарев представился и доложил о цели своей командировки, в каюте воцарилось тягостное молчание. Пожилой грузный помполит тяжело заворочался в кресле, переложил папиросы из одного кармана в другой.

— Кури уж! — раздраженно махнул на него рукой капитан и обернулся к Звонареву: — Вы как-нибудь связываете исчезновение Шурановой с этим делом?

Звонарев ответил вопросом:

— Могла она, скажем, покончить с собой?

Помполит поперхнулся дымом.

— Значит, Шуранова здоровый, уравновешенный человек, так? Врагов у нее не было?..

— Какие там враги…

— Любовник?

— Чепуха! — отверг капитан. — Девочка скромная и, честно говоря, не очень красивая.

— Это ничего не значит. Может быть, стала кому-то в тягость… Была у нее связь?

— Вряд ли, — пробасил помполит. — Судно, знаете… Тут все на виду…

— Как же она оказалась за бортом? Вы ведь там ее собираетесь искать?

— Мо-о-ре, — задумчиво сказал капитан, в точности повторяя Любину интонацию.

Звонарев развел руками.

— Понимаю, оно коварно… Но это один из вариантов ответа на вопрос. Мы обязаны рассмотреть все…

Капитан согласно кивнул.

— Что ж, давайте. Предположим, Шуранова сообщница? Фу, глупости какие! — перебил он сам себя. — Зина Шуранова одна из самых аккуратных и дисциплинированных членов экипажа! Все ее любили… — Он запнулся и, смутившись, поправился: — Вернее, любят!

Отодвинув кресло, капитан встал, энергично зашагал по каюте.

— Вот что! Давайте проясним для себя главный момент — время исчезновения Шурановой. Тогда я буду точно знать, где искать. Идемте на камбуз!


— Юра, вы не заметили… Шуранова… как она выглядела в этот момент? Не была ли угнетена чем-нибудь? Озабочена?

Пекарь Михайлов растерянно переминался с ноги на ногу. Они были в помещении для мойки посуды — Звонарев, капитан, помполит. В коридоре камбуза толпилось несколько членов команды.

— Нормально выглядела, — Михайлов тяжело выдавливал из себя слова. — Как всегда…

— Значит, вы заглянули в эту дверь и вошли?..

— В эту. В какую же еще…

— Потом?

— Ну что потом… Обнял легонько. Проверил на прочность. Постойте! — Михайлов вдруг ожил. — Вроде бы она напугана чем была… Меня испугалась. Точно! Побледнела так… Я, правда, сам ее малость пугнул. Как рявкну сзади своим басом: «Контрабанду, — говорю, — прячешь, Шуранова?»

— Тю! А контрабанда здесь при чем? — спросил помполит…

— Да ни при чем. Шутка! Шутил я. Вижу, сверток какой-то заворачивает в целлофан…

— Как выглядел сверток? — Звонарев переглянулся с капитаном.

— Да вы что? Про Зинку даже подумать такое грех! Обычный мешок из целлофана. Черт его знает, что там. Она спиной ко мне стояла, загораживала табурет…

— Покажите как.

Михайлов подошел к табурету, нагнулся.

— Вот так. Потом повернулась…

Вошел старпом, тихо сказал капитану:

— Связались с «Бургасом», болгарским сухогрузом. Они в пятидесяти милях от нас. Идут нашим курсом. Будут искать…

Капитан кивнул.

Старпом собрался выйти, но тут взгляд его наткнулся на откинутую крышку бака с водой. Старпом оглянулся, ища кого-нибудь, чтобы сделать внушение. Не нашел, сам взял в руки крышку.

Тут только все обратили внимание на растерзанный автоклав.

— Минутку! — Звонарев встал на табурет, заглянул внутрь бака. Пальцем он подцепил обрывок лески, потянул за него.

— Вот и ответ! — сказал он.

Капитан глазами указал Михайлову на дверь:

— Подожди там.

— Итак, — продолжил Звонарев, когда дверь за Михайловым закрылась. — Надо полагать, Шуранова нашла здесь контрабанду. Место подходящее…

— Нашла ли? — засомневался старпом. — Зачем бы ей снимать крышку, вода сюда непрерывно поступает. Стало быть, знала…

— Ну а если сверток свалился вниз? — Звонарев рассуждал, стоя на табурете и заглядывая в бак. — И преградил доступ воды в кран?

— Резонно, — согласился старпом. — Когда уходили из Одессы, качало. Леска могла оборваться…

— И в этом случае, что бы она стала делать?

— Развернула пакет…

— И увидела блестящий белый металл… А тут этот пекарь… Вот почему она испугалась! Шуранова приняла его за хозяина свертка. Время?..

— Около девяти, полагаю, — сказал помполит. — Михайлов прямо отсюда пошел в кино. В девять оно начинается для экипажа…

— Дальше?..

— Дальше, — продолжил помполит, — такой человек, как Зина Шуранова, начнет бить во все колокола. Скорее всего, побежит к капитану…

— Тогда давайте пройдем ее дорогой! — предложил Звонарев.

Они миновали коридор камбуза, поднялись по трапу и оказались на верхней безлюдной палубе.

— Другого пути нет? — спросил Звонарев.

— Сколько угодно, — усмехнулся старпом. — Но так короче всего.

— Предположим, — продолжал Звонарев, — где-то в дороге ей встретился хозяин свертка. Или даже шел за ней… Смотрите!..

Они как раз вошли в тень теплоходной трубы. Вокруг не было ни души, только ветер подвывал под брезентом на шлюпках да покачивал фонари ходовых огней.

Звонарев ступил в пространство между двумя шлюпками, перегнулся через борт. Сюда, на высоту пятиэтажного дома, едва доносился плеск воды за кормой.

— Уютный уголок… — начал было Звонарев легким тоном, но остановился.

Все молчали, завороженные одной и той же мыслью.

Вдруг послышались шаги, в светлом проеме трапа возникла фигура человека в морском кителе, он приблизился, и Звонарев узнал директора ресторана.

— Иван Афанасьевич, на два слова…

Он отвел капитана в сторону и что-то горячо и быстро зашептал ему на ухо.

— Так почему же, черт вас дери, сразу не доложить, не рассказать, если ты честный человек, а не шкурник, если совесть есть и башка на плечах!..

Капитан в ярости метался по каюте, наступал на горбящегося Клячко. Вид у того был жалкий, затравленный. Только сейчас Звонарев увидел, что он уже не молод — цыплячью шею над воротником избороздили глубокие морщины.

— Испугался я…

— Испугался-а?! — Щеки капитана налились багровой краснотой. — Сукин сын! От страха, значит, убил Шуранову?

Клячко вздрогнул, ошалело посмотрел на капитана.

Звонарев отвернулся, невозможно было смотреть на это изуродованное страхом лицо.

— Не я… не мог я… — бормотал Клячко, отступая к двери.

— Сядьте! — приказал капитан. Он выглянул в коридор. — Боцмана ко мне! Вы… — Он снова повернулся к трясущемуся Клячко. — Вы хуже убийцы! Два часа назад Шуранову можно было спасти. А теперь? Где мне ее теперь искать?!

— Итак, — вставил слово Звонарев, — когда вы, не найдя в красном уголке помполита, вернулись назад, Шурановой уже не было?

— Да, да… — торопливо, захлебываясь от страха, заговорил Клячко. — Я спустился к ней в каюту. Никого. Я решил, что она сама нашла Василия Егорыча. — Он кивнул в сторону помполита. — Мне сказал пассажирский помощник, что он у капитана… Я подумал, она сама ему все доложила, что так даже лучше, зачем мне ввязываться в это дело?.. И пошел к себе в каюту…

— И спокойно лег спать, — вставил капитан.

— Нет, я не спал, я не мог спать, — взволнованно оправдывался Клячко, как будто это обстоятельство — спал он или нет — решало все дело. — Мне было очень нехорошо, я сердцем чувствовал — что-то не так…

— Однако, когда все вокруг искали Шуранову, вы не могли уже не понять…

— Да, я, конечно, понял. Понял, что случилось непоправимое, и испугался за себя. По-настоящему, по-человечески испугался…

— По-человечески! — Капитан в бессильной ярости хлопнул кулаком по столу.

Вошел здоровяк боцман.

— Прибыл, товарищ капитан!

Капитан указал пальцем на Клячко.

— Арестовать! В каюте задраить наглухо иллюминатор, снять койку, матрац — на пол… Все крючки поснимайте, ремень у него из штанов выньте… В двери прорезать глазок!

— Понял! — выпучив глаза, сказал боцман. Вид у него, однако, был не очень понимающий. — Разрешите выполнять?

— И круглосуточную охрану! — вспомнил капитан. И повернувшись к Клячко, добавил: — Не найдем Шуранову живой, будем судить, как убийцу!

Боцман и Клячко вышли.

— Вы действительно были у капитана? — обратился Звонарев к помполиту.

— В девять? Да.

Капитан согласно кивнул.

— Надо выяснить у пассажирского помощника, спрашивал ли Клячко про вас. Капитан поднял трубку.

— Пассажирского ко мне!

— Не похож он на убийцу, Иван Афанасьевич.

— Оттого что трус, что ли?

— Не только…

— Пусть посидит, — недовольно буркнул капитан. — Не хватало еще, чтобы он за борт выкинулся или петлю на себя накинул. Так надежнее.

Он встал.

— Я на мостике.

В эту ночь никто из экипажа «Грибоедова» не сомкнул глаз. Валя, буфетчица капитана, носила в каюту кофе. Капитан находился на мостике, Василий Егорович и Звонарев терпеливо раскладывали пасьянс из фактов.

Валя поставила перед ними чашки с горячим кофе, осталась стоять у двери.

— Ты что, Валюта? — Помполит поднял на нее глаза.

— Я знаю, кто убил, — тихо сказала она.

— Так…

— Радист.

— Дальше…

— Девчонки видели, как Марина Киселева ночью в душевой наволочку стирала.

— Тю… при чем здесь радист?

— У них любовь. Это его наволочка. Девчонки с ней в одной каюте живут, Паша и Люба…

Помполит взглянул на Звонарева.

— Вы что-нибудь поняли?

— Где эта наволочка? — спросил Звонарев.

— Там и висит.

— Хорошо бы на нее взглянуть.

— Сейчас я скажу девчонкам, они принесут.

Валя вышла.

— Василий Егорович, попробуйте под каким-нибудь предлогом заглянуть в каюту к радисту. Тюриков его фамилия?

— Да, да. Сейчас. — Помполит грузно поднялся, усмехнулся у двери: — Ловкий из меня сыщик…

— Мэ… эта неважьможьно!.. — прогудел в коридоре знакомый голос. Дверь открылась, капитан пропустил впереди себя Катарикоса. Тот увидел Звонарева, повел мимо него холодным, неузнающим взглядом. Капитан указал рукой на кресло, но Катарикос не сел.

— Двьенадцать ноль я должен быть Фамагуста! Ви эта не понять. Русские привыкли тяп-ляп… мэ я как эта… имьею обязательств перед фирма… Бизнес… Эта большие деньги!..

— Боюсь, вы не поймете другое. — Капитан устало потер виски. — То, что жизнь человека, которого мы сейчас ищем, стоит гораздо больше денег. И до тех пор, пока он не будет на борту, наше государство, доверенным лицом которого я являюсь, готово нести любые убытки.

Звонарев с любопытством смотрел на Катарикоса. Маленький добродушный толстяк исчез. Его место занял совершенно другой человек — холодный самоуверенный барин, со злыми и ненавидящими глазами.

— Ви обьязан собльюдать срок! — с трудом сдерживая ярость, сказал Катарикос.

— Я обязан соблюдать многое. Например, морские традиции… Честь русского флага…

— Я радиографирую страховая компания Ллойда…

— Честь имею.

Катарикос хлопнул дверью и Звонарев сказал:

— По-русски-то как шпарит, собака! Днем совсем не умел.

Вошел помполит с наволочкой.

— Его, — сообщил он убито. — Радиста нашего.

Звонарев взял наволочку, внимательно рассмотрел ее на свету лампы.

— Марина Киселева — кто это?

— Сервизница. Хотите поговорить?


Болгарский сухогруз «Бургас», войдя в предполагаемый район поисков, снизил скорость до самой малой и медленно, галсами стал бороздить воды Эгейского моря. Два длинных луча прожектора ощупывали поверхность воды. Одна задругой взлетали в небо осветительные ракеты, все члены экипажа дежурили на палубе.

Капитан переходил с одного крыла мостика на другой, время от времени отдавая короткие команды:

— Тихо! Говорите тихо!

По левому борту судна висела на талях приспущенная шлюпка, готовая по первому сигналу соскользнуть в воду.

Вдруг впередсмотрящий крикнул:

— Виждам!

— Стоп машина! — скомандовал капитан.

Тут же от корабля отделилась шлюпка и ушла в ночь, где только что мелькнула в свете прожектора и скрылась фигурка пловца. Острый луч света снова выхватил ее из воды, матросы нажали на весла, расстояние между шлюпкой и Зиной стремительно сокращалось.

— Браво, дивойче! — восхищенно произнес матрос на руле. И как будто сглазил. Когда шлюпка была совсем рядом, силы вдруг оставили Зину — сказался, видимо, психологический эффект близкой помощи, — и она, безвольно опустив руки, пошла ко дну.

Следом за ней выпрыгнули и ушли в глубину двое гребцов из шлюпки. Несколько секунд их не было — на мостике замерли в напряжении, — наконец над поверхностью воды показалась сначала одна голова, затем сразу две.

«Грибоедов» тоже шел с зажженными прожекторами и также отделялись от него и уходили вверх одна за другой ракеты.

На крыло мостика выскочил вахтенный штурман.

— Вас к радиотелефону! Капитан «Бургаса».

Капитан бросился к телефону.

— Да, слушаю!.. Жива?! Нашли Шуранову! — радостно сообщил он всем, кто был на мостике. — Плавала! Надо же! — Он снова приник ухом к трубке. — Да, я здесь… Понятно… Вот спасибо огромное! Через полчаса будем у вас. Готовим встречу!..

Капитан повесил трубку, приказал:

— Доктора на мостик!


— Жива Шуранова! Подумать только!.. — Капитан почти вбежал в каюту.

— Кто нашел? — спросил Звонарев.

— Болгары. Они милях в восьми от нас.

— Ну вот, — обрадовался Звонарев. — Скоро наши сомнения рассеются.

— Вряд ли. Зина без сознания. Так что без работы не останешься, — утешил Звонарева капитан.

— Три часа в воде, — поежился помполит. — Не шутка…

— Послушай! — Хитро прищурившись, капитан посмотрел на Звонарева. — А если это вообще не убийство? Как говорится, «был ли мальчик»?

— Разумеется, нет, — согласился Звонарев. — В свете, так сказать, последних фактов…

— Вот видишь. — Капитан довольно откинулся на спинку кресла.

— Теперь это называется другим словом, — продолжал Звонарев.

— Каким?

— Покушение на убийство! Шуранова-то осталась жива…

— Дай папиросу, Василий Егорыч, — сказал капитан пришибленным голосом.

— Не дам, — отрезал помполит. — Не распускайся!

— Видал, как с капитаном разговаривает? — Он посмотрел на Звонарева, ища у него поддержки. — Дай ты!

— Нельзя вам, наверное? — неуверенно сказал Звонарев.

— Нельзя, — вздохнул капитан. — Да, видишь, какие дела? Стало быть, вы убеждены, — он снова перешел на «вы», — что на судне скрывается убийца?

— Простите, Иван Афанасьевич, — задал контрвопрос Звонарев. — Вы никому не говорили, что Шуранова без сознания?

— Только доктору в лазарете. Чтобы приготовились.

— А о том, что Шуранову нашли и она жива, знают все?

— Надо полагать. Не в лесу живем… В чем, собственно, дело?

— Ведь как должен рассуждать преступник?.. Он понимает, что, едва Шуранова будет в состоянии говорить, ему — крышка! Зина без сознания. Но убийца-то не знает об этом!

— Откуда ему знать?!

— Через несколько минут появится болгарский корабль и Зина будет на борту. Ну что… что должен предпринять убийца?

— В воду и к берегу! — предположил помполит. — Высадится на греческий остров. Там черные полковники. Небось возьмут под крылышко… Будет изображать, сукин сын, обиженного советской властью!..

Капитан снял трубку.

— Иван Иваныч?.. Начальникам всех служб тихо, без паники проверить наличие людей!


Проверка личного состава показала — нет Филимонова, повара на команде. Каюта его с двумя узкими койками, одна над другой, пуста, постель разобрана, на подушке — вмятина от головы.

— Какой он хоть из себя, Филимонов этот? — хмурясь, спросил капитан. — Черт! — невольно выругался он. — Как только рейс за границу, треть экипажа — чемоданы в руки и на берег! Набираем новых, незнакомых людей…

— Лет под пятьдесят… — пояснил помполит. — Крепкий такой мужчина… Да вот он!

Все остолбенело уставились на стоящего в дверях Филимонова.

— Где вы были, черт вас дери! — крикнул на него капитан.

Филимонов стоял бледный, на лбу капельки пота.

— В гальюне, прошу прощения… Третий день ничего не ем, один чай… Скрутило, сил нет…

— Тьфу!

Капитан бросил на Звонарева испепеляющий взгляд и вышел из каюты.


В третьем часу ночи вынырнули из темноты ходовые огни болгарского судна. Зину приняли на борт, отнесли в лазарет. «Грибоедов» лег на прежний курс и, выжимая силы из машины, принялся наверстывать упущенное. Большинство пассажиров спокойно спали в своих каютах.

Около лазарета толпились члены команды.

— Товарищи, всем спать! — приказал капитан, проталкиваясь со Звонаревым к двери лазарета.

— Мы подождем, — ответил за всех пекарь Михайлов. — Иван Афанасьевич, скажите, что там с Зиной-то? Доктор молчит, как воды в рот набрал.

— Спать, спать! — буркнул капитан.

Звонарев, поймав на себе несколько любопытных взглядов, шагнул за порог лазарета.

Металась сестра со шприцами, камфарой, грелками. Через несколько минут вышел доктор.

— Думаю, вне опасности. Спит, — доложил он.

— Доктор, а нельзя ее разбудить на минутку? — неуверенно поинтересовался Звонарев.

— Да вы что? Если бы и можно было, она все равно ничего не поймет. Это не сон, а полубред, собственно. Что вы хотите, организм исчерпал все ресурсы в борьбе за жизнь. Ее еще долго придется отхаживать…

— Нам надо задать всего один вопрос, — робко вставил капитан, который за дверью лазарета утратил свою командирскую осанку.

— Мы с Таней будем дежурить всю ночь. Проснется, доложу…

— Есть. — Капитан встал.

— Доктор, — Звонарев понизил голос, — вы не заметили следов борьбы на теле?

— Я знал, что вы это спросите. На левом бедре и на части спины большое красное пятно — это от удара об воду… Далее, на лице, вот тут на скуле, — он тронул указательным пальцем свое лицо, — очень нечеткий продолговатый синяк, возможно от пальцев, знаете, когда вот так зажимают рот ладонью…


Марине Киселевой, подруге радиста, было тридцать с хвостиком и пребывала она в полном расцвете спокойной женской красоты. Она это знала, держалась легко, уверенно, закинув одна на другую сильные ноги вызывающей белизны. Синие глаза, высокие полукружья бровей, гладкие светлые волосы на прямой пробор. Звонарев про себя отметил, что неплохо устроился здесь его старый школьный товарищ.

— Не убивала я Зинку, Иван Афанасьевич, — говорила Марина ровным, скучающим голосом. — Нам с ней делить нечего…

— Ох, Марина, язык у тебя… — покачал головой помполит.

Капитан невольно улыбнулся:

— Ты лучше скажи, что ночью в душевой делала?

Марина вздохнула:

— Шагу не дадут ступить… Блузку стирала. Вот эту! — Она кивнула на свою полупрозрачную, расшитую кружевами блузку. — Как знала, что к себе вызовете.

— К-хе, — кашлянул в ладонь помполит.

— Синтетика, — добавила Марина. — Сохнет мгновенно.

Капитан вынул из ящика стола чистую наволочку, протянул Марине:

— А это что?

— А это наволочка, товарищ капитан, — усмехнулась Марина. — Я сначала блузку постирала, а потом наволочку.

— Чья она?

— Сашкина.

— Какого Сашки?

— Ива-ан Афанасьевич? — Марина поморщилась. — Что вы как маленький, ей-богу! Саша сегодня палец о стекло порезал, вот две капли на подушку и упали. Я говорю, давай замою, а то потом не отстираешь.

— При тебе это было?

— Что?

— Палец он при тебе порезал?

— Да. Стекло у него в шкафчике на стене разбито, он и обдирается об него все время…

— Ты это честно, Марина?

— Побожиться, что ли? Библии у вас нет, давайте на лоции поклянусь.

— Иди уж, — махнул на нее рукой капитан.

— Надо вызвать радиста, — сказал капитан, когда Марина вышла. — Пусть палец покажет…

— Зачем?

— Вдруг это от укуса… Помните, доктор говорил?.. — Он зажал себе рот ладонью, так что на щеке остались белые пятна от пальцев.

— А с Клячко вы что намерены делать?

Капитан насупился:

— Не понимаю, почему вы отвергаете этот вариант?

— Не знаю, — сказал Звонарев. — Вернее, не в силах пока объяснить. Но я бы его отпустил. Если хотите, примите это, как мою просьбу…

— Хорошо, я распоряжусь, чтобы сняли охрану. Учтите — на вашу ответственность!..

— Согласен. — Звонарев встал. — Если можно, вы радиста без меня допросите. Я сейчас… Надо прояснить один момент… Скажите, в какой каюте директор ресторана живет? И как его фамилия?

— Файт. Зачем он вам?

— Надо бы поговорить. Он последний, кто видел Клячко и Шуранову.

— Так ведь не он видел.

— А кто?

— Лыткин, заведующий производством. Лыткин сказал Файту, а он мне…

— Лы-ыткин? — растерянно повторил Звонарев. — Это же меняет все дело…

Капитан повернулся к помполиту.

— Еще один…

— Нет-нет, это я так… — сказал Звонарев и пошел к двери.

Капитан остановил его.

— Клячко-то выпускать?

— Выпускайте! — почти весело ответил Звонарев.

Он прошел на корму, остановился перед темной дверью ночного бара. Постучал по стеклу, так обычно стучат свои люди — точка, тире…

Сквозь стекло приблизилась размытая тень, щелкнула задвижка, морщинистое лицо бармена удивленно уставилось на Звонарева.

— Закрыто, — произнес он.

— Я знаю, — сказал Звонарев. — Поэтому и пришел.

В баре было темно, только свет из подсобки падал на полированную стойку, где ворохом лежали деньги — выручка за день. Звонарев сел на высокий стул, бармен зашел за стойку и выжидательно смотрел на Звонарева. Лицо его было в тени, в то время как Звонареву свет из подсобки бил в глаза. Бармен повернулся, зажег у себя за спиной еще один светильник.

— Прошу прощения за вторжение, — мягко сказал Звонарев. — Документы вам показать или не надо?

— Не надо.

Звонарев кивнул на блестящий «Экспресс».

— Машина уже не работает?

— Могу сделать чашку растворимого кофе. Если хотите, рюмку коньяку?

— Не откажусь.

Бармен налил себе и Звонареву по рюмке, подвинул к нему пачку сигарет.

— Память у вас хорошая, Казбек Артамонович?

— Смотря на что, — проговорил он с небольшим кавказским акцентом.

— На лица, скажем.

— Не знаю. Сколько вы кофе выпили за день могу сказать точно.

— Сколько же?

— Шесть чашек.

— Да ну? — искренне удивился Звонарев.

— Доллар и двадцать центов…

— Во сколько подходили к Стамбулу, помните!

— Около четырех…

— Тогда у меня к вам несколько вопросов. Первый: сможете восстановить в памяти всех, кто заходил в бар с трех до четырех?

— По порядку?

— Да.

В каюте Клячко был полный бедлам. Матрац с постелью валялся на полу, кругом опилки от пробитой в двери дыры-глазка, сам Клячко, поминутно одергивая сползающие штаны, прилаживал койку к стене.

— Скажите, как Шуранова? — опасливо покосился он на Звонарева.

— Без сознания.

Клячко сгорбился.

— Значит, вы еще вправе подозревать меня. Но ведь она же очнется? И тогда все выяснится? — Он с надеждой посмотрел на Звонарева.

— Будем надеяться, — брезгливо сказал Звонарев.

Он осмотрелся, куда бы сесть. В каюте не было даже табуретки.

— Вы не представляете, как мне стыдно и тяжело…

— Не представляю, — согласился Звонарев. — И не верю, честно говоря. Вам тяжело от того, что не доказана ваша непричастность к преступлению. Но если это выяснится, вам сразу станет легко и свободно. Вас и здоровье Шурановой интересует постольку, поскольку…

Клячко закрыл лицо руками и тихо заплакал.

— Поговорим лучше о другом. Кто-нибудь встретился вам по дороге, когда вы шли с Шурановой к помполиту?

— Не знаю, — простонал Клячко. — Ничего я теперь не знаю.

— Соберитесь! — прикрикнул на него Звонарев. — И потрудитесь вспомнить! Это гораздо важнее ваших ковыряний в самом себе…

Клячко отнял руки от лица, высморкался в скомканный платок.

— По-моему, никто.

— По-вашему или на самом деле?

— На самом… Верхняя палуба ночью пуста, а на трапе — вход на него, вон посмотрите, напротив моей каюты — мы никого с Зиной не встретили.

— Лыткин утверждает, что видел вас.

Клячко пожал плечами.

— Значит, видел. Я ни от кого не прятался.

— А вы его?..

— Нет. Я уже сказал — нет…


Лыткина Звонарев нашел у дверей лазарета, где все еще толпились люди, переговаривались вполголоса, волновались за судьбу Зины.

— Можно вас на минутку? — Звонарев легко тронул Лыткина за рукав кителя.

— Разумеется, — весело согласился Лыткин. — Я вас слушаю.

— Вот вы говорили, что около девяти видели Клячко и Шуранову?

— Время не помню.

— Девять. Это установлено. Как все было?

— Я спускался по трапу, — без запинки пояснял Лыткин, — а они поднимались. Я посторонился, пропустил Зину, потом Клячко и побежал своей дорогой.

Они как раз подошли к двери, ведущей на злополучный трап.

— Прошу! — вежливо предложил Лыткин.

— Нет, уж сначала вы, — сказал Звонарев.

Лыткин усмехнулся, шагнул на трап. Пройдя марш, он остановился, повернулся к Звонареву.

— Здесь.

Звонарев смотрел на него снизу вверх.

— Клячко утверждает, что он вас не видел.

— Значит, один из нас врет, — вкрадчивым голосом произнес Лыткин. — Поскольку Клячко уже освободили, я полагаю, вы больше верите ему!..

— Почему же?.. Я верю, что вы их видели. Больше того, я даже убежден в этом. Только мне кажется, что все происходило немножко не так, как вы рассказываете…

— Не надо мне помогать, — натянуто улыбнулся Лыткин. — А то я и такпохож на человека по пояс в болоте. Вы мне протягиваете тонкий прутик вместо палки, я делаю лишние движения и еще больше погружаюсь в трясину.

— Образно, но слишком сложно для нормального общения. Моя же мысль проста. Мне кажется, что вы Клячко видели, а он вас — нет.

— Все было так, как я сказал.

— Хорошо. У Клячко или Шурановой что-нибудь было в руках?

— Вроде бы нет. Впрочем, если не считать маленького сверточка с контрабандой.

— Не ёрничайте, Лыткин. Это ведь допрос.

— Давно понял, гражданин следователь.

— Откуда, кстати, знаете про контрабанду?

— Весь теплоход знает…

Звонареву вдруг показалось, что сейчас Лыткин ударит его ногой. Он внутренне собрался, чтобы перехватить и отвести от себя удар. Но Лыткин повернулся к нему спиной и пошел вверх. На ходу спросил:

— Куда теперь меня поведете?

— Если не возражаете, на минуту зайдем к капитану.

— Не возражаю, — усмехнулся он.

Они вышли на пустынную верхнюю палубу и повторили весь путь, пройденный два часа назад импровизированным следствием. В районе трубы Звонарев остановился, шагнул в темное пространство между двумя шлюпками. Встал у борта. Лыткин удивленно посмотрел на него. — Узнаете? — спросил Звонарев.

— Что я должен узнавать?

— Ситуацию. Вот тут стояла Шуранова. Вы появились откуда-то оттуда. Она повернулась на звук шагов. Вы зажали ей рот ладонью, чтобы не кричала, и скинули в воду. Где сверток?

Несколько секунд Лыткин являл собой крайнее изумление. Наконец он покрутил пальцем у виска и спросил:

— А вам к доктору не надо? Вот что, — раздраженно заговорил он, — или мы сейчас идем к капитану, или я пойду спать. Вы уж один упражняйтесь в своих умозаключениях…

Он отвернулся, и Звонарев увидел, как обострился его профиль, словно бугры мышц до предела натянули на себя кожу.

— Привет вам, кстати, от Француза! — вдруг сказал Звонарев.

Лыткин не дрогнул.

— Ошибок много наделали, гражданин Лыткин, — продолжал наступление Звонарев. — Дорогим шампанским разбрасываетесь — не по карману! А на бутылочке-то наклейка вашего ресторана…

И вдруг Лыткин побежал. Не очень быстро, как показалось Звонареву, высоко поднимая ноги, словно на физзарядке. «Куда он? Кругом море…» — подумал Звонарев и громко крикнул:

— Стой!

Лыткин завернул за угол палубной надстройки. В несколько прыжков Звонарев был у этого места. Он успел подумать, что, наверное, попался на грубую приманку, увидел подставленную ногу, и, падая, в полете уже, попытался сгруппироваться, чтобы не разбить голову о железные механизмы на палубе. Спиной Звонарев больно ударился обо что-то острое, перевернулся через левое плечо, хотел вскочить, но тут огромная многотонная масса обрушилась ему на голову, и он погрузился в спасительную, снимающую боль темноту.

Когда глаза его открылись, над ним висело лицо Сашки Тюрикова, губы того шевелились, но Звонарев ничего не слышал. Липкая кисло-сладкая пена застыла на губах. Звонарев долго нес руку к лицу, чтобы отереть пену со рта, но и рукав был весь в этой мерзкой, смешанной с кровью пене.

Сашка догадался, слава Богу: платком вытер ему губы, приподнял голову.

— Допрыгался, детектив… — Голос Сашки плыл издалека, слова доплывали с большим опозданием. — Встать сам сможешь?

Размытое пятно за Сашкиной головой приблизилось к глазам Звонарева, он узнал капитана.

Поддерживаемый двумя парами рук, Звонарев перевернулся, встал на четвереньки. Перед ним в белой пене валялся огнетушитель с пятном черной крови на нем. Его крови. Пена уже стала застывать, Звонарев автоматически взглянул на часы.

Капитан потряс его за плечо.

— Кто?

— Лыткин. — Звонарев выдавил из себя единственное слово, и снова пошли круги перед глазами…


Медсестра перевязывала ему голову, Звонарев сидел голый, в белом халатике, грязная одежда его скомканной кучкой лежала в углу.

— Сейчас я простирну маленько, высохнет мигом. — Руки сестры кружили вокруг лица Звонарева, его голова все больше походила на гипсовый слепок. — А вам пока придется в халате погулять…

— Таня, — спросил вдруг Звонарев, — вы Лыткину говорили, что Шуранова без сознания? Сестра вздрогнула, отвела взгляд.

— Нет. С чего вы взяли?

— Так… Показалось…

Она помедлила, завязывая бантиком конец бинта. Горько усмехнулась:

— Кабы у человека на лбу написано было, сволочь он или добрый человек… Как теперь людям в глаза смотреть?

— У тебя роман с ним был?

— Жениться просил, кобель гнусный…

Звонарев тронул ее за рукав.

— Вы меня не утешайте! — Таня отвела руку.

— Я и не утешаю. Плюнь. Радуйся, что он тебе жизнь не успел сломать…

— Чайку бы сообразить! — мечтательно сказал доктор, выходя из комнаты, где лежала Шуранова.

— Как Зина? — спросил Звонарев.

— Порядок!

Сладкая тошнота подступила к горлу.

— Вы прилягте. — Таня осторожно опустила ему голову на подушку. — Вон как побледнели…

Доктор сел рядом, потрогал пульс.

— Ничего, оклемается… — Он подмигнул Звонареву.

Дверь лазарета открылась.

— Уплыл, мерзавец! — с порога сказал капитан.

Звонарев привстал.

— Лежи, лежи! — Капитан легко надавил ему на плечо, присел на койку. — Спасательного нагрудника в каюте нет, иллюминатор открыт, рядом на столе след от башмака… В каюте ничего не трогали, я приказал опечатать…

— Ищете?

— Да. Опять повернули. Через полчаса рассвет, легче станет… Э-эх! — вздохнул он. — Опаздываем со страшной силой!..

Звонарев задумался, потом спросил:

— А если это инсценировка?

— Что?

— Комедия с башмаком и нагрудником…

— Так ты думаешь, он на теплоходе?.. Вряд ли. Чтобы спрятаться как следует, да еще побег инсценировать — время надо иметь.

— Время у него было. Я там, на палубе, минут пятнадцать провалялся. Пена из огнетушителя успела осесть.

— Что ж, проверим. Ловко он тебя! Я-то думал, вас там в спецшколах и самбо учат, и как одному против десяти… — Капитан добро посмеивался над Звонаревым. — А вас бьют, как нас грешных…

— Бьют, — согласился Звонарев, постанывая от боли. — Сам, дурак, полез…

— Все мы дураки, как видно. Вон сколько он нас вокруг пальца водил… Как ты его раскусил?

— Как? — рассеянно переспросил Звонарев. — Обычно. Он ведь много следов оставил, и тут, и в Одессе. Характеристику голоса, например, удалось составить… Да и сам помог: следствию вдруг начал помогать. Извечная ошибка загнанного зверя!..

Капитан поднялся, надел фуражку.

— Не волнуйся, найдем мы крестника твоего! — Он повернулся к Тане. — Одежду ему не выдавать. Пусть лежит, он свое дело сделал!


К исходу дня вдали выступили очертания острова Крит. Машины судна работали на полную мощность, но спасти положение они уже не могли. «Грибоедов» подходил с большим опозданием.

— Ну что, Люба?

— Загляну-у-ла, — нараспев сказала она. — Говорю, убрать у вас можно? А он сидит, как сыч, книжку читает. Молитвенник, видать… Крест золотой на обложке.

— Прогнал? — спросил Звонарев.

— Ага-а, — кивнула Люба.

— Он что, не завтракал, не обедал сегодня? — спросил капитан.

— А зачем? — улыбнулась Люба. — Он запасливый. Живот во-он какой! На месяц хватит…

— Василий Егорович, пошлите туда Кулибина, моториста. Пусть краны в ванной «исправит»…

— А шкаф, диван, под кроватью?.. Смотреть, так все…

Капитан побарабанил пальцами по столу.

— Придется его выкуривать оттуда… Так вы думаете, Лыткин у Катарикоса? — раздумчиво спросил он у Звонарева.

— Я убежден только в том, что они связаны и знают друг друга.

— Если Лыткина там нет, мы его упустили. На судне смотрели везде: трюмы, шлюпки, канатный ящик… Одна вещь не дает мне покоя. — Капитан взял карандаш, подвинул к себе лист бумаги. — Тут, у Родоса, рифовый пояс, большие подводные острова… Это в пяти милях от рекомендованного курса… На Родосе — маяк. Если Лыткин его видел и сразу направился на свет маяка, то можно считать, что он ушел. Не на рифы же бросать корабль из-за этой пакости?!

— А если он сначала спрятался, а потом в воду сиганул? После того как закончились поиски, и корабль лег на курс…

— Это невозможно, — сказал помполит. — У нас на судне есть, так называемая, дружина по охране госграницы. Я вас познакомлю. Добрые хлопцы, комсомольцы… С ночи дежурят на всех палубах…

В дверь постучали, вошел пассажирский помощник.

— Выполз…

— Куда направился? — спросил капитан.

— В бар.

— Придержите его. Давай, Люба!..

Люба открыла дверь каюты Катарикоса, взяла пылесос под мышку, вошла в каюту. Дверь оставила открытой.

Она осторожно заглянула в ванную комнату — никого. Прошла в гостиную, осмотрелась. Держа перед собой, как оружие, щетку от пылесоса, направилась в спальню.

Заглянула под кровать, за зеркало, подвинула диван в гостиной, открыла даже холодильник… Оставался шкаф в стене. Люба потянула на себя дверцу, шкаф противно скрипнул, она испуганно отпрыгнула назад и вскрикнула.

Тут же в каюту влетел пассажирский помощник. Он выскочил на середину гостиной, встал, недоуменно озирая каюту и не понимая, откуда грозит опасность.

Зажав рот ладонью, Люба затряслась от смеха. Помощник заглянул в шкаф — на плечиках висел костюм, из-под него торчали брюки, а внизу стояли два башмака Катарикоса.


В порту Фамагусты встали затемно. По трапу сходили пассажиры. Звонарев встретился глазами с Катарикосом.

— Оревуар! — Катарикос был снова любезен, даже помахал на прощание пухлой ручкой. Звонарев переглянулся с помполитом.

— Ушел, гад! — убитым голосом сказал он. — Как же мы промазали, Василий Егорович?

Помполит вздохнул:

— Стало быть, Катарикос и есть «покупатель»?

— Абсолютно убежден. Больше того, мне показалось, что я даже видел, как они обменялись каким-то условленным знаком, возможно паролем… Только того, другого, я видел в спину. Теперь-то мы знаем — Лыткин…

— Умница он, Лыткин наш…

— В том-то и дело, Василий Егорович… Мы столкнулись с умным и расчетливым преступником. Именно поэтому не мог он выпрыгнуть в море! Понимал, что его тут же бросятся искать… Глупо это!

— Не дух же он святой! Мы все обшарили снизу доверху…

— Дружинники ваши дежурят?

— Да. Мышь не проскользнет… Увольнения на берег отменены до особого распоряжения…

Подбежал вахтенный, сказал Звонареву:

— К капитану! Срочно!

Капитан встретил их, довольно потирая руки.

— Ну наглец! — Он восхищенно покрутил головой.

— Кто? — спросил Звонарев.

— Кто-кто… Крестник твой! Знаешь, где он скрывался? — Капитан выдержал качаловскую паузу, наслаждаясь растерянностью Звонарева, и вдруг брякнул: — У меня в каюте!

Эффект был, конечно, поразительный. Звонарев потерял дар речи, помполит болезненно скривил рот, испуганно уставился на капитана.

— Что смотришь? — весело спросил тот. — Здоров я, здоров… Пошли-ка!

Он почему-то вышел вон из каюты. Звонарев с помполитом, недоумевая, пошли за ним. Они вышли на палубу, повернули направо и остановились перед узкой деревянной дверью.

— Это моя походная каюта, — объяснил капитан Звонареву и толкнул дверь. — А теперь смотри…

Он открыл шкаф, указал пальцем на пол. Звонарев нагнулся. На полу высокого, как пенал, шкафа белели какие-то пятна. Звонарев ковырнул пальцем, поднес кусочек к глазам.

— Пена… — неуверенно произнес он. — Засохшая пена…

— Тут он и куковал, вон что наследил башмаками, — возбужденно стал говорить капитан. — Видишь, как мне доверяют на корабле! Никому и в голову не пришло проверять капитана…

— Не понимаю, чему ты радуешься? — проворчал помполит.

— Тому, что он на пароходе, ворчун старый! Здесь он прятался, зде-есь! Пока шел аврал… А когда он закончился, переехал в другое место. Куда-а?

По судну снова был объявлен аврал. Разбив мысленно корабль на квадраты, моряки тщательно осматривали метр за метром огромную железную коробку теплохода, до предела наполненную множеством переборок, тупичков, закоулков, помещений различных служб.

Наверху между тем велись разгрузочные работы, стрелы кранов плыли над палубой.

На пирсе Звонарев вдруг разглядел знакомую круглую фигурку. Катарикос не отрываясь смотрел на корабль.

Звонарев кивнул на него грузовому помощнику, шустрому двадцатисемилетнему штурману.

— Чего он уставился?

Помощник мельком взглянул на Катарикоса.

— Машину, наверное, ждет…

— Какую машину?

— Автомобиль у него тут, — пояснил помощник. — Вон он!..

Повиснув на стропах крана, в воздухе плыла легковая автомашина. Вот она перешла черту борта и повисла над пирсом.

Лицо Звонарева свело болезненной гримасой, он дернулся, как он боли, схватился рукой за перевязанную голову.

Помощник вдруг понял. Кубарем скатился он с трапа и на лету заорал:

— Стоп! Останови, говорю!..

Машина медленно опускалась на асфальт пирса, осталось каких-нибудь два метра, когда крановщик понял, что ему что-то кричат. Он высунул голову из кабины, увидел дергающегося внизу помощника, торопливо рванул рычаг…

Машина оторвалась от земли, круто пошла вверх. Дверца ее вдруг открылась, оттуда высунулся, вылез по пояс человек, приготовился прыгать. Но стрела крана уже задралась вверх до отказа. Лыткин промедлил, и это решило исход дела. Стрела пересекла борт теплохода и стала опускаться на палубу.

Внизу бесновался Катарикос. Машина встала колесами на палубу внутри ее, трусливо скорчившись, сидел Лыткин и озирался вокруг ненавидящими глазами. Звонарев открыл дверцу, наклонился.

— Вот и свиделись, — обрадованно сказал он и указал рукой на выход: — Прошу!


Через пять дней «Грибоедов» швартовался в одесском порту.

Сойдя с трапа, Звонарев нос к носу столкнулся с Мережко.

— Здрасте, Василий Мироныч!

— Здорово, герой! — Мережко обнял Звонарева, похлопал его по плечу: — Как отдыхал?

— Ничего себе отдых…

— Ну работал ты по дороге туда. А обратно — что делал? За пассажирками, наверное, ухаживал?

— Поухаживаешь тут… Денег — ни копья. Гардероб весь на мне. В портфеле — бритва да рубашка.

— С твоей мордой можно и без рубашки. — Звонарев довольно хмыкнул. — В остальном ты молодец! Ничего не скажешь.

— Честно говоря, моя заслуга не велика…

— Не прибедняйся. А заслуги твои начнем считать, когда на пенсию будешь выходить.

Миновав «черный воронок», кивнув двум знакомым сотрудникам, они пешком направились в город.


1974 год

Белый взрыв[3]

Предисловие автора
Эту, написанную совместно с Эдуардом Володарским, киноповесть, я включил в эту книгу для того, чтобы рассказать, какой удивительный случай произошел с нами на съемках этого фильма.

26 июля в 9.15 утра, на высоте более 3 тысяч метров наш вертолет вмазался в скалу.

Мы вылетели на разведку — искали места для съемок. Попробовали сесть на неровную площадку над ледником.

Почти сели, но пилоты поняли, что машину может перекосить, и тогда лопасти заденут за высокие скальные выступы. Стали поднимать вертолет. Но в разреженном воздухе на большой высоте Ми-4, да еще груженый, не может подниматься так, как внизу, в долине. Он должен набрать скорость. Лучше всего подползти к обрыву и, чуть падая вниз, набирать, как самолет, скорость, а с ней уже — и высоту.

Я как раз поднялся по лесенке, ведущей в кабину, и вдруг увидел искаженный профиль пилота и несущийся на нас скальный гребень. Я спрыгнул вниз, в салон. Это спасло меня, место, где я стоял, было расплющено после удара.

И еще я успел подумать: неужели смерть?

Неправда, что у человека в такое мгновение проносится перед глазами вся жизнь. Я хорошо помню, что я думал в ту секунду перед тем, как потерять сознание.

— Неужели смерть? В 33 года, как раз в возрасте Христа! — в газетах так и напишут (видите, нашлось место и юмору, правда, юмору висельника). Нет, не может быть! Как же вот так, сразу? Должно же быть какое-то предупреждение, знак, предчувствие! Ничего не было… Нет, я останусь жив…

Когда я очнулся, стояла тишина. Сознание мое возвращалось. Жив — первое, что я осознал. Попробовал пошевелить ногами — не могу. (Искалеченные ноги оказались запутанными в хитром сплетении опор скамейки, что стояла вдоль борта.) Попробовал расшнуровать ботинок — перебитые пальцы не слушаются. Ко мне подполз мой товарищ, альпинист Леня Елисеев. Помог расшнуровать ботинки, освободить ноги…

Что же случилось? Пилоты бросили вертолет вниз и стали набирать скорость. Тут же поняли, что ошиблись. На пути встал скальный гребень, перемахнуть который не хватит мощи. Впереди — верная смерть. Тогда они стали гасить скорость, задрали нос вертолета вверх, ударились хвостом — хвост отвалился, не хвост даже, а почти полвертолета. Вася Кирбижеков, наш оператор, при этом был выброшен из пуза вертолета. Когда все кончилось, он обнаружил себя сидящим на камне метрах в десяти от остова вертолета.

Итак, вертолет переломился, перевернулся, и, зацепившись остатками лопастей за скалы, застрял на самом краю высоченного обрыва над ледником.

Произошло то, что мы называем Чудом Господним. Невиданное и невероятное — вертолет не взорвался, и не загорелся. Такого не бывает…

Однако было же… Господь отвел.

Помню, лежим мы с Леней Елисеевым на горячих камнях рядом с останками вертолета, ждем помощи, я ему говорю:

— Леня, это самый счастливый день в моей жизни!

— И у меня тоже, — отвечает Леня.

Район, где произошла авария, — альпинистский. Приэльбрусье. Через полчаса после того, как вертолет не вернулся на базу, из всех лагерей вышли спасательные отряды. Смешками (есть такие специальные мешки для переноски трупов). Но кое-кто догадался взять носилки.

Первыми к нам подоспела сборная Грузии по альпинизму. Эти ребята и тащили нас вниз. Спуск занял часов восемь…

Больше всего, конечно, исстрадалась моя жена. Она ждала в долине на вертолетной площадке. Когда все поняли, что произошло несчастье, она тоже пошла в горы. Не передать, что она чувствовала. Шансов ведь выжить в такой ситуации никаких. Где-то на полпути она увидела нашу процессию. Я лежал на носилках, лицо было закрыто кепкой (от жаркого солнца). Сердце ее оборвалось.

Ребята мне шепчут:

— Слава, Слава, сними кепку. Галя!

Я стащил с лица кепку, приподнял голову, и помахал ей рукой.

Но вернемся к фильму. Его бы надо смотреть сейчас, после того, как мы насмотрелись американской лабуды вроде фильма «Скалолаз» с Сильвестром Сталлоне. Ни капли правды, ни грана логики. В «Белом взрыве» все по-настоящему. Недаром так тяжело дались съемки.

К тому же — блестящий ансамбль актеров. Людмила Гурченко, Сергей Никоненко, Армен Джигарханян, Бухути Закариадзе, Федор Одиноков… Даже Высоцкий в маленьком эпизоде.

Блестяще сыграла и мужественно вела себя Люся Гурченко. Как же поиздевался режиссер над бедной девочкой! Заставил ее проделывать такие штуки, на которые не всякий мужчина способен.


Однажды мы их, Гурченко и Сережу Никоненко, выбросили (высадили) на вершине Донгуз-Оруна, на высоте 5 тысяч метров. Снимали финал картины. С вертолета.

Закружилась кинокамера, мы стали медленно подниматься вверх, а они остались — две маленькие фигурки на снежной вершине гигантской горы. Если бы не смогли вновь сесть на вершину… Мало ли что… Сами спуститься бы они не смогли, это под силу только очень опытным альпинистам. Даже у них спуск занял бы два дня.

Что делать тогда? Ждать помощи? Когда бы она подоспела… На такой вот случай мы закопали в снег палатку, два спальных мешка, примус, продукты…

Почему нельзя было снять дублершу? Нет, точно мне отшибло мозги после аварии. Ненавижу себя за тот случай.

Но Гурченко какова! От всей души ненавидя всякий холод и эти проклятые горы, она безропотно согласилась на режиссерскую авантюру.

* * *
Яркие альпийские луга неожиданно кончились, повеяло холодным простором, вдоль тропы потянулась острая гряда моренных камней, запестрели слепящие плешины снега, и начались самые что ни на есть горы — холодные, изломанные, одетые льдом и снегом, мир хаоса и пропорций, нетронутая земная красота, перед которой человек смиреет, становится как бы меньше, подавленный огромностью и великолепием этого мира, граничащего с небом.

К этому небу, чистому и бескрайнему, петляя и извиваясь по ущелью, вела узкая тропа. По ней на перевал шли люди. Женщины, старики, дети. Погоняли навьюченных ослов и лошадей. Несли в руках скудные пожитки, узлы, корзинки. Все самое необходимое. Эвакуация.

В голове колонны шел отряд красноармейцев, человек пятнадцать. Люди передвигались молча, только шаркали по каменистой пыльной дороге ботинки и сапоги, слышались отрывистые покрикивания погонщиков и далеко внизу, под обрывом, глухо шумела река. Горы безучастно взирали на нескончаемую вереницу маленьких усталых людей, на солдат, сопровождавших беженцев.

А в том месте, где тропа круто забирала вверх, огибая высокую скальную стену, тянущуюся до самой вершины, измученных людей ожидала смерть.

Пока немцы спокойно ждали, примостившись среди камней, с автоматами и легкими пулеметами, крепкие, здоровые парни в полном альпинистском снаряжении, в темных куртках-штурмовках и беретах с серебряными эдельвейсами.

Их немного, но они неуязвимы. Со спины их прикрывает отвесная скала, а внизу, как на ладони, тропа к перевалу. Фашистским егерям уже виден головной отряд и первые беженцы — женщины, старики, дети. Звучат слова команды на чужом языке, и один из егерей, тщательно прицелившись, дает очередь из пулемета.

Тысячекратное эхо разносит в горах взвизгивающие гулкие выстрелы. Падают с обрыва люди. Скачут обезумевшие раненые лошади. Разбуженные горы множат крики отчаяния, грохот пулеметов, лошадиное ржание, стоны раненых.

Колонна останавливается, мнется и мечется, не в силах сразу развернуться, красноармейцы пытаются отстреливаться наугад, в сторону перевала. Но огонь сверху слишком силен, и егерей не достать.

Наконец колонна с беженцами, сильно поредевшая, отошла. Сверху бежали бойцы. Согнувшись, несли раненых.

Лейтенант Артем остался. Из-за высокого моренного камня он смотрел туда, где укрепились альпийские стрелки. Под ними был разорванный висячий ледник, а с площадки длинными, прицельными очередями вел огонь пулемет — стрелки добивали раненых.

Ну конечно, более удобного места немцы выбрать не могли — это Артем понял сразу. За их спинами начиналась километровая, почти вертикальная стена из камня и льда, много раз до войны ее пытались штурмовать группы альпинистов. Некоторые так и не вернулись.

Артем мысленно проследил путь до вершины — все время отвесные скалы, узкие кулуары со следами лавин, нависающие снежные карнизы, ледовые, пронизанные солнцем сооружения, снова камень и снег и — как венец всему этому громадному зданию — гигантская шапка из льда и снега. Будто рука создателя в сердцах нахлобучила ее на голову вершине. Эта колоссальная тяжесть многие годы висела над стеной, пугая всех, кто пытался овладеть вершиной.


Внизу, в долине, где оборонялись части полковника Федорцова, слышалась канонада боя.

Сам Федорцов проводил в это время совещание с командирами подразделений. В землянке, где собрались офицеры, было накурено и тесно. Все сгрудились вокруг стола, на котором лежала перевернутая на обратную сторону карта.

Полковник рисовал карандашом какие-то загогулины.

— Итак, вот этот чулок — есть наше ущелье, — полковник провел две извилистые линии, закрывающие вход в ущелье. — Здесь мы держим оборону… А отсюда, со стороны моря, к нам идет подкрепление. Специальные горные части. Соображаете?

Присутствующие оживились, лохматые головы еще ниже наклонились к карте. Федорцов продолжал:

— Приказ такой: вывести из ущелья беженцев, плюс наши раненые. Первая партия сегодня уже вышла через перевал, — Федорцов крестиком обозначил перевал на схеме. — Прошу слушать внимательно! Глухарев, хватит табак смолить, и так дышать нечем! Мы должны ночью незаметно для противника сняться с позиций, отойти к перевалу и закрепиться там. И ждать подкреплений. В приказе сказано: заманить немцев в ущелье. И успех будущего наступления зависит от нас… Нужно продержаться еще сутки.

— В ротах по нескольку человек осталось, товарищ полковник!

— Знаю, — вздохнул Федорцов. — А нужно. Одни сутки. Прошу разъяснить это бойцам. У меня все.

Все поднялись, толкаясь, переговариваясь, двинулись к выходу.

— Глухарев, у тебя три станковых? Отдай один, а я тебе заместо гранат подкину, а?

— Каких гранат?

— Лимонки. Три ящика.

— Лимонок у меня самого навалом. Ты мне противотанковых дай…

Федорцов сел в скрипучее плетеное кресло и через несколько секунд крепко спал.

Он не заметил, как распахнулась дверь в землянку и полоса яркого света разрезала ее пополам.

Вошли двое. Один непрерывно кашлял, зажав рот рукой, второй отряхивал гимнастерку.

Ординарец сидел напротив, осторожно поскребывал ложкой в консервной банке и все время поглядывал на командира: «Не разбудил ли?» Когда двое ввалились в землянку, ординарец испуганно посмотрел на них, приложил ложку к губам и глазами указал на спящего командира.

— Буди! — сказал первый и опять начал кашлять.

Но Федорцов уже проснулся. Он тер глаза, виски и вдруг, словно только рассмотрел вошедших, сказал недовольно:

— Ну что еще? — и сердито посмотрел на ординарца. — Иван, сказал же, не давай спать!

— Все! — ожесточенно махнул рукой комиссар, с трудом удерживая кашель.

— На, воды выпей, — Федорцов протянул ему кружку с водой.

Тот стал жадно пить, и кадык на горле судорожно ходил вверх-вниз.

Второй, худощавый, высокий лейтенант лет тридцати молча стоял перед столом. Это Артем. На груди у него висел автомат. Встретив вопросительный взгляд комполка, он проговорил глуховатым басом:

— На перевале обстреляли беженцев. Много убитых. Егеря.

Федорцов шумно вздохнул, невидящим взглядом уперся в пол.

— Уф! Будто песок в горле, — комиссар поставил кружку на стол, вытер ладонью рот и опять стал кашлять. — Примерно, рота… Рота эдельвейсов…

— Дождались, — тяжело выговорил Федорцов. — Тьфу… Как они попали туда?

— Альпинисты, — ответил лейтенант. — Горы знают отлично. Перед войной многие были тут, ходили с нами на вершины…

— Надо выбить… Во что бы то ни стало! — Федорцов вскочил со своего скрипучего кресла, быстро заходил по землянке.

— У них такая позиция, что они два полка остановить могут, — сказал Артем.

— Выбить! Выбить, несмотря ни на что! — твердил Федорцов.

Комиссар тем временем перевернул лежащую на столе карту с рисунками Федорцова, прихлопнул ее ладонью.

— Погоди, Григорий Федорыч, есть одна идея… Ну-ка, лейтенант, рассказывай…

Лейтенант кашлянул в кулак, стал объяснять по карте:

— Дело, в общем, такое… Егеря здесь, над языком ледника. С тыла их прикрывает отвесная стена. А со стороны тропы они практически недосягаемы…

Я тут подумал, — неторопливым басом продолжал лейтенант. — Есть одна идея… Если ночью незаметно подняться по этому гребню, преодолеть скальный бастион, то с противоположной стороны можно выбраться на вершину… На макушке снежная шапка, вы ее видели?

Комполка кивнул головой, пробурчал:

— Пока ничего не понимаю…

— Сейчас поймете… Значит, так… — лейтенант замолчал. — Товарищ полковник, лучше наверх выйти. Я вам наглядно покажу.


Все четверо выбрались из землянки, остановились. Вокруг — горы. Они окружали долину, напирали друг на друга, громоздились все выше и выше к небу.

Штаб полка — несколько землянок, укрытия, госпиталь — был расположен в этой долине. Среди сосен стояли повозки, две полевые кухни.

Все щурились от яркого света, прикрыв от солнца рукой глаза, смотрели на далекие снежные вершины. Темно-синими полосами, причудливо-извилистыми, пролегли ущелья.

Беженцы ютились в этой же долине. Здесь раньше был альпинистский лагерь, а теперь разместились склады, госпиталь. И палатки. В реке женщины стирали белье, примостившись на камнях.

— Видите во-он ту лысину? — спросил лейтенант, указывая на широкую полосу среди сосен на склоне горы.

— Ну?

— Это лавина, товарищ полковник… Сосны сметало, как спички.

— Ну? — еще раз спросил Федорцов.

— Вот мне и пришло в голову. Если взорвать шапку снега на вершине, она родит лавину, и лавина сметет немецкое укрепление, как эти сосны… Все просто, но…

— Что? — быстро оглянулся на лейтенанта командир полка. — Я все понял…

— По этому маршруту еще никто не поднимался. В сороковом году две группы пытались штурмовать и не прошли… В одной группе ходил я…

Но Федорцов уже не слышал, что говорил лейтенант. Он смотрел на горы и что-то лихорадочно соображал. Потом спросил:

— За сутки сможете?

— Не знаю… Самое трудное там — скальный бастион… И немцы могут заметить…

— А ночью?..

— Трудно…

— Больше суток нельзя, лейтенант! Сколько нужно человек?

В разговор неожиданно вступил комиссар:

— Могут дойти не все… Значит, надо три комплекта взрывчатки. Лейтенант на гражданке был инструктором… Говорит, нужно три связки…

— Какие связки? — перебил Федорцов.

— Два человека — связка…

— Людей дам.

— Мне нужны альпинисты, товарищ полковник… Хорошие… Разрешите поискать самому.

— На поиски нет времени, лейтенант!

— С простыми бойцами нет смысла идти.

— Ладно… На поиски — полсуток, до вечера, — нехотя согласился Федорцов. — Возьмешь мою машину… Как зовут?

— Артем Голованов, товарищ полковник.


Штабной газик на бешеной скорости мчался по горной дороге. Шофер с невозмутимым видом покручивал баранку и молчал. Был он широк в плечах, лет сорока, в коротких темно-русых волосах уже пробивалась частая седина. Руки длинные, жилистые, привыкшие к физической работе. И широкое, хмурое лицо с тяжелым подбородком.

Рядом сидел Артем. Пыль скрипела на зубах. Артем то и дело отплевывался. Газик временами едва не чиркал бортом об острые выступы скал.

— Дальше поворот крутой, осторожней, — сказал Артем.

Шофер ничего не ответил. Он прошел этот поворот вызывающе лихо. Машина чуть не перевернулась. Каменистая желтая пыль стелилась по пустой дороге. Горы нависали над ней, закрывая небо.

Они ехали уже довольно долго, когда Артем покосился на шофера, спросил:

— Давно комполка возишь?

— Две недели… После контузии…

— Здешний?

— Нет, — коротко ответил шофер, и выражение его лица красноречиво говорило о том, что продолжать беседу он больше не хочет.


Домик начальника альпинистской спасательной службы был огорожен низким заборчиком. Над крышей виднелась антенна рации. Рядом с домиком — сарай. Возле него свалены в кучу мотки веревок, крючья, заржавевшие ледорубы, страховочные пояса. Со всем этим хозяйством возился громадный сутулый человек лет шестидесяти, с толстыми могучими руками. Он брал в руки по очереди каждую вещь, осматривал, вздыхал, откладывал в сторону. Крепкое большое лицо его было загорелым.

Газик резко затормозил у дома. Человек разогнулся, выжидающе смотрел. Лейтенант открыл калитку, вошел во двор.

— Артем, что ли? — старик недоверчиво смотрел на лейтенанта. — Я думал, тебя война в другие места забросила.

Он протянул Артему руку, и стало заметно, что двух пальцев на ней нет.

— Не узнал? Богатым буду, — улыбнулся Артем. — Ты никак в горы собрался, Семен Иваныч? Хозяйство проверяешь?

— Сожгу все к чертовой матери, — мрачно сказал огромный человек и швырнул в сторону связку крючьев.

— Сжигать не надо, — ответил Артем. — Еще пригодится.

— Кому? Немцам? — старик угрюмо взглянул на лейтенанта. — Ты-то чего заявился?

Он перевел взгляд с лейтенанта на газик, в котором сидел шофер. Тот дремал, откинувшись на спинку сиденья, надвинув пилотку на глаза.

— Дело есть, Семен Иваныч, — сказал Артем.

— Ха! — усмехнулся Семен Иваныч. — Ваши дела теперь — драпать быстрее! Немцы, говорят, в долине уже.

— Во-первых, еще не в долине. А во-вторых… сюда войти легко, а выйти…

— Кутузов! Стратег великий, — ехидно усмехнулся Семен Иваныч. — Ладно, говори зачем пришел?

— Беженцев нужно вывести из долины…

— Через перевал, что ли, проводить?

Артем вздохнул, сел на землю:

— То-то и оно, Семен Иваныч… Немцы закрыли перевал.

— Довоевались! — старик со злостью отшвырнул ледоруб.

И теперь стало заметно, что и на второй руке у него тоже не хватает двух пальцев.

— Обложили вас со всех сторон, как зайцев! А ведь я писал! В высшие инстанции письма посылал. Надо создавать специальные воинские части. А надо мной смеялись: «Война будет вестись на территории противника!» А теперь вона как! Нам своих егерей надо! Чтоб лучше ихних были!

— Будут лучше, Семен Иваныч, — ответил Артем, и лицо его стало жестким.

— Будут? Когда? У нас всегда так: на охоту идти, собак кормить…

— Ты, вроде, даже радуешься? — Артем взглянул на него холодными глазами.

— Пошел ты! — выругался Семен Иваныч.

Все это время шофер сидел неподвижно, лениво прислушиваясь к разговору, казалось, происходящее его вовсе не касается. Потом он не спеша вылез из газика, прошел во двор, не замечая Артема и старика. Подошел к груде альпинистского инвентаря, остановился, стал рассматривать.

Семен Иваныч взглянул ему вслед, спросил:

— Кто это?

— Шофер. Комполка возит, — ответил Артем и присел на корточки. — Вот смотри… Если пройти по этому гребню, подняться по стене… — он прутом рисовал на земле.

— Это как же ты по нему поднимешься? — скептически усмехнулся Семен Иваныч.

— Ночью…

— Хе! Попробуй… Только сперва завещание напиши, — старик ладонью пригладил густую шевелюру.

— Я думал тебя позвать, — упавшим голосом сказал Артем и пальцем вмял в землю окурок. — Добровольцев ищу.

— Шестьдесят мне, силенок не хватит…

— Насчет силенок ты брось!

— Бросать нечего. По этой стене подняться — гиблое дело. Ты в сороковом сам пробовал без автоматов и взрывчатки…

— Надо подняться, Семен Иваныч.

— Вот и поднимайся…

Шофер тем временем осмотрел снаряжение, носком сапога легонько подкинул лежавший на земле ледоруб, повернулся и той же ленивой походкой направился обратно.

Семен Иваныч снова проводил его длинным взглядом.

— Значит, при немцах жить будешь? — чуть ли не угрожающим тоном спросил Артем.

— Придется… — спокойно ответил старик. — Уходить-то некуда…

— Беженцам тоже некуда уходить…

— Ты меня не агитируй! Старый я… Пальцы вон все отморожены, — и Семен Иваныч сунул под нос Артему огромные волосатые руки с четырьмя обрубками вместо пальцев.

— Ну что ж, на нет и суда нет… — еще более угрюмо сказал Артем. — Тут дело добровольное, — и он поднялся, пошел к газику.

Шофер молча наблюдал за ними.

— А снаряжение забирай! — сказал вслед Семен Иваныч. — Все одно пропадет к чертовой матери.

Артем и шофер молча пошвыряли в газик крючья, мотки веревок, ледорубы.

А старик ушел в дом.

Артем прощаться не стал.

Когда машина рванула с места, Семен Иваныч вышел из дома. Газик пылил по дороге, становился все меньше и меньше.

Могучий, сутулый старик стоял на дороге и смотрел вслед до тех пор, пока машина совсем не пропала из вида…


Та же петляющая дорога, и тот же газик стремительно несся по ней, подпрыгивая на ухабах.

— Ах, досада, — вслух сокрушался Артем. — С этим стариком любую вершину взять можно…

Шофер долго молчал, потом неожиданно, будто размышляя вслух, сказал:

— На смерть-то кому ж охота идти…

Артем посмотрел на него, вздохнул:

— Война теперь… Везде война.

Шофер не ответил. Чуть прищурившись, он смотрел вперед и вел машину на сумасшедшей скорости.


Газик примчался туда, где части полковника Федорцова ожесточенно отбивались от наседавших немцев. Выли и разрывались снаряды, и эхо доносило в долину тревожный глухой гул.

В укрытии на патронном ящике сидел пожилой капитан и в раздумье тер небритые щеки. Перед ним стояли лейтенант Артем и шофер. Шофер курил, слушал с безразличным видом.

— Альпинисты… — медленно повторял капитан. — Где ж я тебе их достану?.. Может, у Савельева в роте? — Он повернул голову в глубь укрытия, где сидел политрук с забинтованной головой и чистил пистолет.

— Там вроде нету… — ответил политрук, не поднимая головы.

Грохот боя то нарастал, и тогда от взрывов сыпалась земля и вздрагивали стены, то затихал, словно отдалялся.

— Немцы закрыли перевал, — сказал Артем.

Капитан недоверчиво взглянул на него, понял, что лейтенант не шутит.

— Н-да… когда они?

— Сегодня утром.

— Слышал, политрук? — капитан снова повернулся к политруку.

Тот продолжал чистить пистолет, а потом, не отвечая на вопрос, сказал:

— Кажется, есть один… Шота Илиани, сван… Если он и не альпинист, то все равно горы знает, вырос тут…

— Славка! — крикнул капитан, и через секунду в укрытие влетел худенький белобрысый солдат, вытянулся у входа.

— В роту Пилипенко! Шота Илиани ко мне!

Худенький солдат исчез.

Пулеметы захлебывались, торопились послать еще и еще новую порцию свинца на каменистое, выжженное солнцем поле, по которому редкими цепями бежали немецкие автоматчики.

И руки солдата прикипели к гашетке, и лицо окаменело. Темное горбоносое лицо с полоской усиков и черным чубом, закрывавшим мокрый от пота лоб.

И дальше по извивающейся линии окопов были видны согнутые спины бойцов, которые стреляли, стреляли, быстро перезаряжали винтовки — и снова… По всей линии вскипали белые вспышки выстрелов, непрерывные, яростные. Черными фонтанами вскидывалась земля. Солдаты подтаскивали к минометам новые и новые ящики.

А немецкие автоматчики бежали, падали, потом залегли…

Потом начали медленно отходить назад.

И после адского грохота странной, даже неуместной казалась тишина, воцарившаяся на черном каменистом поле, изрытом воронками. Здесь и там видны были трупы немецких автоматчиков.

Привалившись спинами к стенам окопов, полулежали, отдыхали измотанные боем солдаты.


И вот уже горбоносый, черный солдат с усиками, тот самый, что стрелял из пулемета, стоял в укрытии перед капитаном. И рядом с ним — молодой двадцатилетний солдат, высокий, с припухлыми, еще мальчишескими губами. Большие глаза его сейчас были растерянными. — Задача трудная, но… выполнимая, — Артем посмотрел на солдат.

— Ну что молчите? — нетерпеливо спросил капитан.

Шота Илиани мягко улыбнулся, и черные глаза его весело блеснули:

— Попытаемся… Почему нет? Тяжело, конечно… Плохая гора, очень…

— А ты? — И капитан посмотрел на молодого солдата.

— Я? Какой я альпинист… На Ай-Петри один раз ходил, и все, — солдат опустил голову.

— Так… — тяжело выговорил капитан. — Значит, отказываешься? Привык в ординарцах бегать…

— Товарищ лейтенант сказал, что дело добровольное, — не поднимая головы хмуро ответил солдат.

— Добровольно с мамой в магазин ходят, а здесь — армия, понятно? — повысил голос капитан.

Солдат молчал.

— Рядовой Спичкин, я спрашиваю, понятно?

— Есть добровольно, товарищ капитан! — глухо ответил Спичкин.

— Стыдно! Мне за тебя стыдно! — отрубил капитан.

Спичкин поднял голову, испуганно смотрел на капитана, Артема, молчаливого шофера.


Неутомимый газик мчался обратно. В нем теперь — четверо. Впереди шофер и лейтенант, сзади — два добровольца. Шота Илиани и рядовой Спичкин. Он уныло смотрел на бросающуюся под колеса дорогу, потом спросил свана:

— Шота, а если немцы заметят?

— Не заметят, ночью пойдем.

— А сколько взрывчатки тащить?

— Сколько скажут…

— Лейтенант сказал, что на эту гору уже пробовали подниматься…

— Два раза пробовали, не вышло, — покачал головой сван.

Артем был мрачен. Его подбрасывало на продавленном сиденьи.

— Ничего не выйдет, — морщился Артем. — Три человека! За старика обидно, хоть бы две связки было!

— Будут две связки, — неожиданно сказал молчаливый шофер. — Я пойду, — и он облегченно вздохнул, словно подвел черту своим размышлениям.

— Брось! — махнул рукой Артем. — Мне альпинисты нужны.

— Баранов меня зовут, — глядя вперед, сказал шофер. — Вадим Баранов.

— Какой Баранов? Погоди… — Артем с недоверием и в то же время с нарастающей надеждой смотрел на него. — Мастер спорта Баранов, да?

— Да, я это, — шофер продолжал невозмутимо смотреть вперед.

— Это ты в тридцать шестом поднялся на Шах-Тау?

— Да, я это…

— Что за черт! Что ж ты раньше-то молчал?

— Думал, — усмехнулся Баранов. — Мальчишка вон не знает толком и то испугался…

Их резко подбросило. Артем боком навалился на шофера и как бы случайно обнял его за плечо, и впервые счастливо улыбнулся. Он и мечтать не мог, что у него в группе будет альпинист-профессионал. Да еще какой!

А шофер по-прежнему молча, сосредоточенно смотрел вперед.


У самой реки, перед палаткой троеальпинистов подбирали снаряжение. Артем проверял рюкзак, который набил Спичкин. Он безжалостно выбрасывал одну вещь за другой. Спичкин переминался перед ним, оправдывался:

— В горах ночью холодно… И есть хочется…

Артем в это время вынул две консервные банки, одну отложил в сторону.

— Сам начальник снабжения выдал… — упавшим голосом сказал Спичкин.

— Банка тушенки — это триста граммов взрывчатки. Жрать будет некогда, понятно?

— Понятно… — нехотя протянул Спичкин. — Будем питаться кузнечиками.

— Отставить шуточки! — повысил голос Артем и посмотрел на Шота Илиани. — Все рюкзаки проверю лично!

У походного госпиталя стоял газик. В моторе копались двое — Баранов и пожилой солдат с обвислыми светлыми усами.

— Зажигание все время барахлит, — говорил Баранов. — И фильтры почисти…

— Один черт, взорвать придется, — пробурчал пожилой солдат.

— Взорвать и дурак может, — спокойно сказал Баранов. — Можно и просто — с обрыва… А ты спрячь. Загони куда-нибудь за скалы — век не найдут. Только место заметь. Что мы, фрицев на всю жизнь, что ли, в долину пустим? — Баранов поднялся от мотора, продолжал: — А так машина хорошая, трудяга. Держи ключи, — он протянул пожилому солдату ключи от зажигания.

А сам тем временем направился к госпиталю.

Три длинных брезентовых барака стояли параллельно друг другу. И еще несколько палаток вокруг. Там — операционные, там — врачи и медсестры.

Баранов вошел в барак. На койках и просто на тюфяках на полу лежали раненые. Какой-то солдат, прыгая на одной ноге, перебирался на койку к товарищу. А тот уже расставлял шахматы на доске.

Кое-кто тихо, вполголоса переговаривался, но большинство лежали неподвижно, уставив бледные, бескровные лица в потолок.

Баранов прошел меж коек, остановился у самой крайней. Лежавший на ней боец спал. Осунувшееся, изможденное лицо покрыто бисеринками пота, голова и грудь перебинтованы.

Баранов молча стоял над ним и смотрел. Подошла медсестра, высокая, красивая женщина лет тридцати.

— Первый раз нормально спит… — полушепотом сказала она. — Вы-то как себя чувствуете?

— Нормально, — усмехнулся Баранов. — Вожу начальство.

А раненый вдруг что-то почувствовал, повернул голову, открыл глаза.

— Вадим… — он слабо улыбнулся.

Баранов присел на койку, на самый краешек, скупо улыбнулся в ответ:

— Как дела?

— Худо… Видно, не поднимусь, — раненый снова попытался улыбнуться.

— Ну-ну, еще попрыгаешь… Завтра вас в тыл вывозить будут. Мы еще с тобой после войны в горы пойдем.

Раненый молчал, дышал с трудом, потом негромко проговорил:

— А говорят, нас отрезали…

— Врут… — Баранов посмотрел прямо ему в глаза. — Испорченный телефон. Чуть что, сразу — отрезали… Погоди, через неделю мы из них пыль выколачивать будем…

Раненый молчал. Около койки стояла медсестра, слушала.

— Плохо… — вдруг выдохнул раненый, глядя куда-то в сторону. — Если сюда придут, даже застрелиться не смогу.

И от этих слов медсестра вздрогнула, прикусила губу.

— Завтра вас в тыл повезут, понял? — повторил Баранов и поднялся. — Это я тебе обещаю… Выздоравливай. Из госпиталя напиши. Пока…

Баранов прикоснулся к руке бойца, безжизненно лежавшей поверх одеяла, повернулся и быстро пошел меж коек к выходу. Медсестра догнала его у выхода.

— Погодите, Баранов.

Баранов остановился, молча смотрел на нее.

— Вы пойдете на вершину, да? — спросила она. — Я знаю… Главврач сказал, что укомплектована группа альпинистов… И что не хватает людей… В общем, я решила… Я тоже пойду…

— Не советую, — коротко ответил Баранов и снова пошел.

Медсестра догнала его, схватила за руку.

— Да погодите вы! Я же говорила вам, что знаю альпинизм… У меня приличный опыт.

Баранов молча и с какой-то неприязнью смотрел на нее.

— Вы три недели с контузией пролежали и идете… А я… Не смотрите, что я худая, я сильная…

Баранов усмехнулся, приложил руку к груди.

— Верочка, это решает командир группы… А я серьезно вам не советую, — он небрежно козырнул и быстро пошел прочь.


Уже густели, наливались холодом сумерки в долине. И со всех сторон нависали над ней черные вершины гор.

Пятеро альпинистов стояли в шеренгу, и рядом с каждым лежали на земле рюкзак, ледоруб, автомат. Комполка оглядел всех, кашлянул в кулак:

— Товарищи бойцы… Голубчики… Знаю, что трудно, можно сказать невозможно… А вы сделайте… Люди вам в ноги поклонятся…

Альпинисты стояли, опустив руки, молчали. Федорцов вынул из кобуры пистолет, протянул Вере.

— С автоматом тяжело, а это в самый раз…


В это время на дороге к лагерю показалась лошадь, запряженная в повозку. Лошадь бежала быстрой рысью.

Комполка пожал каждому руку, повернулся уходить.

Повозка подкатила, громыхая. У лошади ходуном ходили бока. Семен Иваныч спрыгнул на землю и сразу закричал сварливо:

— А скальные крючья забыли, растяпы! И теперь за вас думай!

Артем взглянул на Баранова. Тот недоуменно пожал плечами, сказал:

— Брали… Сам брал…

Семен Иваныч тем временем выбрал из повозки связку крючьев и покосился на Веру.

— И бабу с собой берете? — тем же недовольным тоном пробурчал он. — Плохая примета…

— Спасибо, позаботился, — сказал Артем.

— Сколько набрал? — спросил Семен Иваныч.

— Пять! — весело ответил Шота и поднял с земли рюкзак. — Как раз одного не хватает!

А Семен Иваныч вдруг снова заорал, теперь на Спичкина:

— Кто ж так ледоруб держит, а?! Назад клювом! — Потом он опять повернулся к Артему. — Когда выходить решили?

— Через полчаса. Пусть совсем стемнеет.

— Это хорошо… Может, немец и не заметит… — Семен Иваныч пошел к повозке, достал оттуда пару огромных альпинистских ботинок.

И, увидев эти ботинки, Артем улыбнулся.


Ночь в горах наступает сразу. Нет вечерних смутных сумерек и до появления желтой луны — холодно и черно.

Три пары альпинистов медленно двигались по разорванному леднику. Впереди Баранов в связке с Семеном Иванычем, за ним Артем с Шота Илиани и замыкал группу Спичкин с Верой.

В темноте люди осторожно посвечивали фонариками — угольно-черные, извилистые трещины встречались то и дело. Их перепрыгивали.

— Где шляется эта луна! — шепотом ругался Семен Иваныч.

Он двигался медленно, тяжело. Силы осталось в этом человеке еще много, но ловкости нет. Прыгать даже через небольшие трещины ему трудно. Он снимал каждый раз рюкзак, автомат.

Баранов страховал его, посвечивая фонариком.

— Быстрее, — негромко торопил Артем.

— Вам хорошо, соплякам! — пыхтел Семен Иваныч.

Вера все время поучала Спичкина:

— Крепче ногу держи… Ты ее не ставь, а в наст втыкай…

— Жарко, — отдувался Спичкин. — Два свитера надел, уф!

Где-то далеко сорвался камень, гулко застучал вниз, увлекая за собой другие камни. Камнепад. И потом снова тихо. И вдруг где-то ухнул, словно пушечный выстрел, ледник. Это образовалась новая трещина.

Хлопнул выстрел, и белый шарик ракеты, шипя и разбрызгивая искры, взлетел в черное небо. Ледник и контрфорс осветились мертвенным светом. Шестеро альпинистов застыли на белом, изрытом трещинами льду.

Ракета погасла, люди поднялись, пошли.

Баранов коротко посветил перед собой фонариком — широкая, бездонная трещина преградила им путь.

— Я ее не перепрыгну, — мрачно сказал Семен Иваныч.

— Попробуй, — шепнул Баранов. — Я страховать буду.

Семен Иваныч, продолжая шепотом ругаться, стал снимать рюкзак. Он собрался, несколько секунд стоял неподвижно и тяжело прыгнул.

Артем, Вера, Баранов и Шота смотрели. Семен Иваныч грузно поднялся на противоположной стороне. Баранов кинул ему рюкзак. Семен Иваныч подобрал рюкзак, автомат, помахал рукой.

— Старик еще попрыгает, — сказал Артем.

Баранов промолчал.

Но несчастье все-таки случилось. Буквально на этом же месте сорвался в трещину Спичкин. Громкий крик пронесся по леднику, отозвалось эхо в горах.

И тут взлетела ракета. Альпинисты бросились на лед, замерли, смотрели на белый, шипящий шарик.

Спичкин висел на веревке. Вера с трудом удерживала его, вцепившись в ледоруб.

Баранов посмотрел на лежащего Артема, шепотом выдохнул, точно отрубил:

— Не дойдет он.

— Давай салагу ко мне в связку, — сказал Семен Иваныч. — Женщине с ним трудно…

Когда ракета погасла, стали вытаскивать Спичкина. Его вытащили перепуганного насмерть.

— Почему рюкзак не снял, балбес?! — зло зашипел Семен Иваныч.

Спичкин молчал. От пережитого испуга у него сильно дрожали руки.

— В следующий раз крикнешь — застрелю, — твердо выговорил Артем.

— Он не виноват, — неожиданно сказала Вера.

— Адвокатов не нужно, Вера. — Артем недобро взглянул на нее.

— От неожиданности я… — оправдывался Спичкин. — Закурить можно, товарищ лейтенант?

— Отставить курение!

Из-за туч выплыла луна, осветив горы призрачным светом. Передвигаться стало легче. Где-то далеко одиноко и тоскливо курлыкали улары.

Шестеро солдат-альпинистов прошли ледник.

Начался подъем по контрфорсу — острому, обрывистому гребню, ведущему на плато…


Один шел, другой замирал, согнувшись, страховал товарища. Первый, пройдя на длину веревки, останавливался, и тогда шел второй. Так двигались связки. Это была тяжелая, молчаливая работа.

Луна ныряла в тучи, и становилось темно, и альпинисты двигались еще медленнее, ощупывая, проверяя каждый шаг. Громадная, сутулая фигура Семена Иваныча маячила впереди.

Немцы с механической точностью пускали ракеты. Они освещали горы, и какие-то две-три минуты идти становилось легче.

Спичкин обливался потом, начал прихрамывать.

— Чего пыхтишь? — оглянулся на него Семен Иваныч.

— Нога что-то… В подъеме… не могу.

— Ну-ка! — Семен Иваныч присел перед ним, осмотрел ботинок. — Кто ж так зашнуровывает, дура!

Он перешнуровал Спичкину ботинок, проверил второй, затем поднялся, посмотрел на его взмокшее лицо.

— Сколько свитеров надел?

— Два.

— Снимай.

Спичкин покорно снял рюкзак, автомат, стащил свитер. Семен Иваныч забрал его, отшвырнул в сторону.

— Ты откуда родом, такой растяпа?

— Чего? — не понял Спичкин.

— Я говорю, где до войны жил?

— В Ставрополе…

— А-а… степи у вас там…

— Сады… степи, — вздохнул Спичкин. — Осенью яблок навалом.

— Яблок и здесь хватает… Пошли!

Шестеро солдат медленно поднимались по контрфорсу. С каждым шагом они были все ближе и ближе к цели. По-прежнему, с интервалом в десять-пятнадцать минут, взлетали немецкие ракеты.

Семен Иваныч начал вбивать в скальный выступ крюк. Он старался стучать как можно тише, но металлические удары гулко отдавались в скалах.


Звуки ударов донеслись до немецкого укрепления. Один караульный наблюдал за тропой к перевалу, лежа у пулемета, второй стрелял из ракетницы.

Первый прислушался к донесшимся металлическим позвякиваниям, спросил по-немецки:

— Что это?

— Непонятно…

— Кажется, кто-то вбивает крючья?

Второй выстрелил из ракетницы и взял автомат. Пока белый шарик шипел и брызгал искрами, он успел дать три коротких очереди. Эхо ударялось о нагромождения скал, множилось. Потом наступила тишина. Караульные напряженно прислушивались. Тихо. Металлические удары не возобновлялись.

— Тебе показалось, — сказал второй.


Семен Иваныч вопросительно смотрел на Артема: «Что теперь делать?»

— Подождите, — вдруг сообразил Шота.

Он подобрал камень, кинул его вниз. Камень застучал по выступам, сорвалось еще несколько камней.

Шота с улыбкой посмотрел на Артема, кинул еще камень.

— Прекрасно, — сказала Вера. — Устроим маленький камнепадик!

Она стала помогать Шота. Они набирали пригоршню камней, кидали их вниз. Под грохот камнепада Семен Иваныч вбивал крючья.

— И давно вы занимаетесь альпинизмом? — спросил Артем.

— Давно, — Вера обернулась, посмотрела на него. — Что это вы заинтересовались? Плохо иду, да?

— Нет… Наоборот… Хорошо ходите.

— А сначала брать не хотели. Я ведь видела, какое у вас кислое лицо было.

Баранов, привалившись к стене, крепко держал в руках веревку, идущую через крюк с карабином к Семену Иванычу.

Тот уже поднялся по участку гладкой стены метров на пять-шесть. Распластавшись на скале, огромный, похожий на медведя человек беспомощно шарил, щупал рукой, наконец, нашел зацепку, выжался на ноге. Еще на метр выше.

Спичкин смотрел на Семена Иваныча, нервно облизнул пересохшие губы. Шота перехватил его взгляд, добро улыбнулся:

— В ординарцах лучше ходить было, да?

— Я по таким скалам никогда не лазил, — признался Спичкин.

— Ничего… Подстрахуем, — снова улыбнулся Шота.

Вытянувшись во весь рост, Семен Иваныч готовился забивать в трещину крюк.

Вера и Шота кинули вниз пригоршню камней.

Семен Иваныч вбил очередной крюк. Сверху был слышен его приглушенный голос:

— Здесь хороший выступ… Можно перекурить… Пусть мальчишка первым лезет.

Спичкин посмотрел вверх, судорожно проглотил ком в горле. Под внимательными взглядами Артема и Баранова ему не хотелось показывать, что он трусит.

— Автомат — за спину, — посоветовала Вера.

— Сорвусь — считайте альпинистом, — невесело пошутил Спичкин.

Потом начал подниматься. Прошел метров пять и остановился. Рука не могла дотянуться до трещины, чтобы зацепиться. Он беспомощно посмотрел вверх, вниз, снова стал шарить по скале рукой.

— Не дойдет он, — повторил свои слова Баранов.

— Не каркай! — оборвал его Артем.

Спичкин смотрел вниз. Лицо его было жалким и растерянным.

— Не могу… — выдавил он.

— Левее… левее бери, — вдруг горячо заговорил Шота. — У тебя под коленом выступ.

Он коротко посветил фонариком.

— Будет лучше, если он вернется назад, — сказал Баранов.

— Вам бы так пришлось, — сказала Вера.

Баранов покосился на нее, усмехнулся:

— Мне приходилось и хуже…

— Тем более… — запальчиво ответила Вера.

Нога Спичкина осторожно продвинулась влево, нашла спасительную трещину.

— Почему не дойдет? — с улыбкой посмотрел на Баранова Шота. — Все в первый раз так…

Снова взлетела ракета.

Шестеро альпинистов сидели на выступе, курили, прикрывая огни ладонями. Семен Иваныч и Баранов примостились рядышком. Семен Иваныч некоторое время о чем-то думал, потом хитро взглянул на Баранова:

— Вадим, вы когда на газике ко мне приехали, я ведь тебя сразу узнал.

— Я тоже, — односложно ответил Баранов.

— Чего ж не поздоровался? Струхнул, да?

— А как же, — скупо усмехнулся Баранов. — Да и ты, кажется, не с радостью побежал.

— Я! — вздохнул Семен Иваныч. — Я старик, мне на печке валяться.

— Не прибедняйся. Как козел по горам бегаешь.

— Лет двадцать назад — это да, бегал… Помнишь, как мы с тобой в тридцать шестом поднимались? А потом твою морду в газетах печатали… Завидовал я тебе.

— Чему тут завидовать? — Баранов опустил голову.

— Не скажи, герой, покоритель недоступных вершин и все такое… А как жена-то разбилась? — осторожно спросил Семен Иваныч.

Баранов промолчал.

Артем дремал, привалившись к стене. Потом приоткрыл глаза, увидел, что рядом сидит Вера.

Артем долго, молча смотрел на ее профиль и не шевелился, словно боялся, что она сейчас встанет и перейдет на другое место.

— Вам не холодно? — наконец спросил он.

Женщина повернула к нему лицо.

— Немножко озябла… Когда сидишь, всегда холодно.

Артем молча начал стаскивать куртку.

— Не надо… — запротестовала Вера.

Артем так же молча накинул куртку ей на плечи. Вера поежилась, посмотрела вниз, в угольно-черную пустоту. Потом тихо сказала:

— Спасибо…

Опять раздался гулкий хлопок, и с шипением взлетела ракета. Белый свет выхватил из темноты черные, рваные выступы скал. Спичкин пристукивал от холода зубами.

— А вдруг фрицы в долину прорвались? — спросил он.

Баранов обернулся, зло проговорил:

— Лучше думай, как подниматься будешь.

— Я про мать думаю, — Спичкин тяжело вздохнул. — В оккупации осталась.

— Не успела уехать, а? — участливо спросил Шота.

— Да нет… С дедом осталась. Он у меня параличный, не ходит… А у тебя?

— Я сван, — Шота махнул рукой в сторону перевала. — Там Сванетия… Шесть братьев у меня…

— Хорошо, — согласился Спичкин.

— Двое маленькие еще, — улыбался Шота, — Илико, Шалико, Валико, Дадико, — он по очереди загибал пальцы, и голос его становился теплым и грустным, — Джумбер, Мишико и я, а?

Он с гордостью взглянул на Спичкина.

— Хорошо, — снова согласился Спичкин.

— И сестра есть. Русико зовут.

— Красивая? — спросил Спичкин.

— Конечно! — горячо ответил Шота. — Красавица!

— Рассвет скоро, командир! — Баранов повернулся к Артему. — Хватит за дамами ухаживать!

Артем вскинул голову, посмотрел на Баранова.

— Подъем!

Люди молча поднимались. Каждый с тревогой оглядывался вниз, в черную глушь долины и напряженно прислушивался. Нет, пока в долине не слышно грохота боя. Значит, все в порядке, значит, держатся.


Медленно наступал рассвет. Люди спешили. Семен Иваныч страховал Артема. Тот карабкался по обрывистому выступу. Мешал автомат за спиной. Он все время съезжал на бок, раскачивался.

Семен Иваныч смотрел, как лезет Артем, и говорил, словно раздумывал вслух, хотя обращался к стоявшему рядом Баранову. Близость смерти, опасность делали людей откровенными.

— А вот я бобыль, Баранов… Никого родных нет, экое паскудство! Все уехать отсюда собирался… Жениться, в степях пожить…

— У нас в Ставрополье — вот это степи! — влез в разговор Спичкин.

— Так и не уехал… — Семен Иваныч не обратил на Спичкина внимания.

Вера следила, как карабкался Артем, и в расширившихся глазах — тревога.

— Зачем он влево полез? — невольно вырвалось у нее. — Там не за что уцепиться!

Баранов покосился на нее, усмехнулся:

— Вы что-то слишком уж волнуетесь.

Вера быстро взглянула на него, не ответила.

— Теперь я, — сказал Шота и полез вслед за Артемом.

— Осторожно, — предупредил его Баранов. — Там много живых камней.

Шота взбирался быстро и ловко. Ноги, казалось, без труда находили нужные выступы. Все с завистью смотрели, как работает гибкий, сильный сван.

— Вам не завидно? — Вера насмешливо посмотрела на Баранова.

— Нет! — весело отозвался он.

Говорили все теперь громко. Немцы были далеко внизу. Там еще холодно и темно, а тут постепенно светлел воздух и голые скалы становились красными от восходящего солнца.


Комполка Федорцов смотрел на часы.

— Пять утра, — сказал он.

Комиссар вел пальцем по схеме.

— Вот, — пробормотал он. — Сейчас они должны подняться на плато.

— Мне все это непонятно, — махнул рукой Федорцов и вытер мокрое лицо.

— Мне ясно только одно — больше суток мы не продержимся… Успеют они или нет?

— Должны успеть, — неуверенно проговорил комиссар.

— Дай бог, дай бог, — забормотал комполка. — Раненых — тьма-тьмущая…

Грохот боя был теперь явственней и тревожней. Бой шел совсем близко.

С треском распахнулась дверь землянки, и влетел задыхающийся, перепачканный землей и копотью солдат.

— Товарищ полковник! — солдат жадно ловил ртом воздух. — Немцы прорвались… В расположении батальона Пилипенко… Рукопашная идет…

Комиссар быстро поднялся, расстегнул кобуру.

— Я еду туда…


Белой накрахмаленной простыней раскинулось перед ними снежное плато. Со всех сторон оно было окаймлено холодными красноватыми скалами — маленький геологический цирк. Однако до вершины еще очень далеко, половина пути, самого трудного и опасного.

Три связки шли, проваливаясь по колено в снегу, помогая себе ледорубами. Автоматы висели теперь на груди. Все надели темные очки. По очереди, сменяя друг друга, торили тропу в глубоком снегу.

Спичкин упал. Семен Иваныч помог ему подняться.

— Вон наш бастион, — сказал Артем, указывая рукой.

— Симпатичная стеночка, — проговорил Спичкин. Вера жадно хватала ртом воздух. Было видно, что она устала, шла чуть ли не из последних сил. Артем внимательно посмотрел на нее, спросил:

— Сильно устали?

— Нисколько! — решительно ответила Вера.

— Отдыхаем час, — скомандовал Артем. — Перекусим!

— Жратвы — в самый раз! — съязвил Спичкин. — Две банки на шестерых!

— Почему две? — громко спросил Шота. — Я еще кое-что спрятал, а? — и он весело засмеялся, подмигнув Артему.

И в это время металлический стрекот нарушил утреннюю тишину. Люди замерли, напряженно прислушивались. Стрекот становился все явственней.

— Разведчик! — крикнул Баранов.

Да, это был самолет. Он показался над плато, и летчик без труда увидел на белом снегу черные фигуры людей. Это был немецкий самолет-разведчик.

Баранов упал на спину, от живота стрелял из автомата. То же самое сделали Артем и Семен Иваныч.

Самолет взмыл вверх, развернулся и снова пошел в пике. Людям негде было укрыться. Они отстреливались.

— А-а, сука! — ругался Семен Иваныч и давал длинные очереди из автомата.

Тяжело стучал пулемет. Когда машина была в самой нижней точке, Артем успел увидеть лицо летчика. Ему показалось, что тот улыбался. Чувствовал себя хозяином положения.

Длинные, пулеметные очереди вспарывали снег вокруг лежащих людей. Самолет вышел из бреющего, стал разворачиваться в третий раз.


Немцы в укрытии слышали стрельбу, видели взмывающий в небо и пикирующий самолет и ничего не понимали. В кого там можно стрелять?

Стрельба доносилась до них смутно, мешаясь с треском мотора. Плато было уже далеко от немецкого укрепления и слишком высоко.

Они стояли, задрав головы, но кроме отвесной полуторакилометровой стены ничего не видели. Перебрасывались короткими фразами:

— Неужели там русские?

— Чего им там делать?

— Может, он охотится за козлами?


В третий раз самолет пошел на бреющий. Пулемет заработал уже издалека — летчик успел пристреляться.

Спичкин лежал на животе, вцепившись руками в снег, и от страха не мог поднять голову. Он чувствовал, как пули зарывались в снег совсем близко. Еще ближе! Вот сейчас они вопьются в него, а он лежит, как бревно, и ничего не может поделать. Какая-то сила толкнула его вверх.

Спичкин вскочил и побежал, проваливаясь по колено в снег, падая и поднимаясь снова.

— Ложись! — оскалив зубы, закричал Шота и, в три прыжка нагнав Спичкина, повалил его в снег.

Пулеметная очередь хлестнула по ним, взорвала фонтанчики снега, и мглистая пыль засверкала на солнце.

И тут Баранов попал в самолет. Он прошил его автоматной очередью и сразу почувствовал, что попал.

— А-а, сволочь, не вкусно?! — кричал Баранов и стрелял до тех пор, пока не кончились патроны в диске.

Самолет пошел неровно, какими-то рывками, и через минуту за ним потянулся шлейф черного дыма. Летчик попытался выровнять машину, поднять ее вверх, но вокруг были скалы.

Последним усилием летчик бросил самолет вверх, задел за гребень скалы. Раздался взрыв.

— Баста! Отлетался, гад! — весело кричал Семен Иваныч.

— Он разбился! — удивленно воскликнул пожилой ефрейтор. — Не нравится мне все это!

— Но как русские могли туда пройти?

Больше всех был обеспокоен офицер. Он смотрел вверх, что-то соображал, потом резко крикнул:

— Прекратить болтовню! К пулеметам! Следить за тропой!


Шота был мертв. Спичкин перевернул его на спину, тряс за плечи, каким-то пришибленным голосом приговаривал:

— Шота, Шота… Ну что же ты, Шота!

Подошел, тяжело дыша, Баранов. Он молча присел на корточки, приложил ухо к груди. Потом разогнулся, угрюмо и долго смотрел на Спичкина. Тот окаменел под его взглядом.

— Дерьмо! — обжег его словом Баранов.

Семен Иваныч шел, волоча по снегу автомат, вытирая то и дело струйкой набегающую на лоб кровь.

— Весь диск расстрелял! — кричал он. — Башку поцарапало! — Он присел рядом, посмотрел на лежащего свана, потом на Спичкина и Баранова. — Было семь братьев Илиани, осталось шесть, — как бы самому себе проговорил Семен Иваныч.

— Из-за него, трусливая шкура! — вскипел Баранов. — Лучше бы его!

— Почему лучше? — вздохнул старик. — Лучше бы никого… Он смерти не боялся, вот она его и накрыла… Э-эх, да разве знаешь, когда ее встретишь…

— Виноват… Простите, — с трудом проговорил Спичкин.

— Не надо было на брюхе валяться! — цедил сквозь зубы Баранов. — Стрелять надо было!

— Он ранен? — спросила Вера.

Она только что подошла и решительно собралась было приступить к своим обязанностям медсестры. Но, взглянув на лежащего свана еще раз, а потом — на стоявших вокруг товарищей, поняла, что произошло.

— Женщины и дети. Хорошенькая диверсионная группа! — Баранов сплюнул, молча пошел прочь.

Артем долго смотрел на Шота. На лбу и щеках свана снег уже не таял.

— Надо спешить, — сказал Семен Иваныч. — Они слышали стрельбу. Могут вызвать по рации другой самолет. Тогда дело — труба.

Артем вздохнул, посмотрел вверх, на большое белое облако. Оно медленно двигалось на них.


Пятерка альпинистов уходила по снежному склону к черному скальному замку.

Один остался лежать под снегом, и в изголовье был воткнут ледоруб. Памятник солдату-альпинисту.

Снежное плато кончилось, потянулся крутой и острый гребень со спусками и подъемами, края его резко обрывались вниз, в пустоту. Вскоре они вышли к самому бастиону — огромному, неприступному природному сооружению, очень похожему на старинный разрушенный замок. Впрочем, вблизи это ощущение терялось, потому что не было видно конца гигантскому нагромождению скал. Бесконечно вверх тянулись гладкие плиты, вертикальные стены, огромные выступы с «отрицательными углами», узкие «щели», крохотные «балкончики». Все это нагромождалось одно на другое и скрывалось вверху, в тумане — там вообще была неизвестность. Нигде ни кустика, ни травинки, только голые гранитные скалы, покрытые льдом — в тени и мокрые — под солнцем.

Растерянные, подавленные грандиозностью вершины, стояли под ней альпинисты. В сердце медленным холодком прокрадывался страх. Подняться тут — нет, гиблое дело! Неужели все зря?

Семен Иваныч перевел взгляд на Артема. Что ж, решай командир. Баранов тоже смотрел на лейтенанта. И он понимал всю безвыходность положения.

— Стена просматривается фрицами, — после долгого молчания сказал Баранов.

— Пулемет нас может достать? — впервые подал голос Спичкин.

— Вряд ли, — ответил Семен Иваныч. — А вот догадаться, зачем лезем туда — наверняка догадаются…

Семен Иваныч в сердцах махнул кулаком и тяжело сел в снег. Артем молчал. Вот он встретился глазами с Верой. Она тихо улыбнулась ему, и Артему показалось, что глаза ее успокаивали, обнадеживали.

— Облако! — вдруг сказал Семен Иваныч, указывая рукой, — через полчаса оно накроет бастион.

— В тумане-то? — засомневался Баранов. — Можем выскочить черт знает куда и обратно дороги не найдем…

— Ее и нет у нас, обратно дороги, — пробормотал Семен Иваныч.

— Надо пробовать, — подвел черту Артем.

И тут Спичкин обессиленно плюхнулся в снег, как-то странно всхлипнул:

— Не могу… Все… Не могу я больше…

Трое мужчин молча смотрели на него, и каждый понимал, что это действительно невозможно, выше человеческих сил.

— Застрелите меня лучше, — тихо попросил Спичкин, и его глаза торопливо перебегали с одного лица на другое.

— Ты?! — в ярости шагнул к нему Баранов и схватился за автомат.

— Погоди, — остановил его Артем и нагнулся к Спичкину.

Свистящий, обжигающий шепот вырвался из его рта:

— Ну-ка вставай, солдат.

Спичкин безразлично махнул головой.

— Без тебя и он не сможет идти, — Артем ткнул в сторону Семена Иваныча. — Ты с ним в одной связке, понимаешь?

Спичкин молчал. Отчаяние было написано на его лице, изможденном, осунувшемся.

— Вставай! Знаешь, сколько людей нас ждут в долине? Ну!

И Артем рывком поднял Спичкина на ноги.

— Лучше в окопах, лучше в окопах… — бессмысленно бормотал Спичкин и качал головой, и слезы текли по его грязному лицу.

— Конечно, лучше, кто с тобой спорит, — улыбнулся Артем. — Пошли!


Первыми на штурм пошли Семен Иваныч и Баранов. В этой же связке с двумя опытными альпинистами потащился наверх и Спичкин. Во второй связке пошли Артем и Вера.

Густой молочный туман окутывал скалы, и Семен Иваныч с трудом различал фигуру Баранова всего в нескольких метрах от себя.

Руки, зажавшие молоток и крюк. Вздувшаяся от напряжения на лбу вена.

Крючья приходилось вбивать через каждые полметра. Семен Иваныч устал. Он едва держался на маленьких уступчиках, откинув назад большое, неуклюжее тело. Баранов страховал его.

— Не могу, черт! — выругался Семен Иваныч. — Руки дрожат.

Тогда крючья стал вбивать Баранов. Делал он это мастерски. Несколько секунд — и крюк прочно сидит в трещинке. Баранов надевает на него карабин, пропускает через карабин веревку. Еще на два метра вверх.

Туман дышал холодом, шевелился. Он то густел — и тогда вокруг ничего не было видно, то становился реже, прозрачнее — и снопы солнечных лучей вспыхивали ярко, переливались.

Семен Иваныч то и дело поглядывал на часы, потом вверх, на Баранова. Он был едва виден.

Быстро, упруго стучал молоток.

Семен Иваныч прижался к стене, держал веревку и говорил грустно, не надеясь, что его услышит Баранов.

— Эх, Баранов, Баранов, вот подумаешь, и что в жизни видел? Горы и горы… Помирать скоро… И не женился ни разу… Вадим, ты смерти боишься?

Этот вопрос был задан громко, и Баранов услышал.

— Боюсь, — ответил он коротко.

— А я нет… Жизнь, считай, прожита…

Баранов был наверху. Быстро стучал молоток.

— На Шах-Тау легче было, Вадим?

— Там я был один, — ответил Баранов.

— Так легче или нет? — повторил свой вопрос Семен Иваныч.

Баранов не отвечал. Стучал молоток.


Наконец, рассвет пришел в долину. Солнце доедало остатки тумана и согревало озябшую за ночь землю. Засияли снежные шапки гор. Где-то там, в скалах, пробивался к вершине отряд солдат-альпинистов.

Комиссар, прикрыв от солнца ладонью глаза, смотрел на горы. Рядом стоял невысокого роста старшина с забинтованной головой и рукой на перевязи.

— Беженцы скоро будут готовы выступать, товарищ комиссар, — осторожно проговорил он.

Комиссар не отвечал.

— И раненые скоро прибудут…

— Знаю… — перебил его комиссар. — Пусть колонна беженцев выступает.

— Но взрыва-то нет, товарищ комиссар…

— Взрыв будет, — ответил комиссар и вдруг добавил тихо: — Если его не будет, все равно пропали…

Артем шел впереди Веры. Он находил крючья, оставленные первой связкой, щелкал карабином, просовывал в него веревку и ждал, когда подойдет Вера. Она выбивалась из сил. Артем, желая ее приободрить, улыбался ей. И она отвечала усталой улыбкой.

Они прошли узкий, как щель, «камин» и снова оказались перед участком гладкой стены. Наверху слышались голоса Семена Иваныча и Баранова, пыхтенье Спичкина.

Артем торопился. Едва найдя зацепку на поверхности скалы, он хватался за нее, не проверив на прочность, и шел, не останавливаясь. Вскоре он увидел, что сбился с пути. Крюк, вбитый товарищами, торчал чуть левее его, метрах в двух. Артем стал переходить к нему, прижавшись животом к скале и кося взглядом в сторону. В одном месте он поставил ногу мимо намеченного взглядом уступчика, поскользнулся и тут же сорвалась вторая нога. На какое-то мгновение Артем повис только на самых кончиках пальцев и успел крикнуть:

— Вера, па-а-а!..

Пальцы разжались, и он полетел вниз.

Сейчас должна была сработать страховка. Но, на беду, крюк, вбитый наспех, не выдержал сильного рывка и вылетел из трещины.

Теперь они падали оба, а руки, срывая кожу, скользили по скале, пытаясь ухватиться за что-нибудь. Вскоре их рвануло, ударило о стену, и падение прекратилось.

Веревка каким-то чудом уцепилась за маленький пологий выступ. И два человека, разделенные этим выступом, повисли над пропастью.

Вера была выше. Она успела закрепиться на выступе и сейчас держала на весу Артема. Веревка медленно сползала с камня.

— Жив? — крикнула она вниз.

— Да, — ответил Артем. По лицу текла кровь и мешала смотреть.

— Скорей, Артем, — задыхаясь, проговорила Вера. — Камень очень гладкий…

— Сейчас, сейчас, — забормотал Артем. Руки его шарили по стене и не находили ни одной зацепки. Он раскачивался на весу.

— Не могу… Все, Артем… Не могу, дорогой, руки не держат, — выдохнула Вера, а сама из последних сил все еще пыталась удержать Артема.

— Вера, милая… — Артем поднял к ней измученное лицо. И на этом окровавленном лице огромными были глаза. — Не за что ухватиться… Голая стена… Вера, родная… Еще немного…

Артем снова прижался к стене. Он обнимал скалу, гладил ее руками, надеясь найти хоть крохотный выступ. Но под ладонями была только шершавая, покрытая мхом поверхность. На одном таком зеленом пятнышке из мха трепетала бабочка со сложенными крыльями, неизвестно как попавшая на такую высоту. И странно: вид этой дрожащей бабочки, прилипшей к стене, отвлек и успокоил Артема. И примирил его со смертью. Внезапно все тело наполнилось огромной усталостью. Появилось постыдное желание освободиться от нее. И стало тепло от мысли, что сейчас все кончится, — нужно только дотянуться до кармана брюк и вынуть нож… А бабочка? Заметит это насекомое, что рядом погиб человек? Наверное, нет. Он для нее слишком огромен, чтобы быть заметным. Артем поднял вверх лицо.

— Вера… Ах, как глупо… Прощай…

Артем вытащил нож, обрезал веревку.

И все. И тогда Вера пронзительно закричала и прикусила себе руку, чтобы не закричать еще громче. Она лежала на выступе и расширившимися глазами смотрела вниз, в холодную бездну, куда исчез Артем.

Там громыхал камнепад.

А потом стало необыкновенно тихо, и в этой тишине, в этой смертной тишине сверху донеслись тихие, металлические постукивания.

Солдаты-альпинисты продолжали штурмовать вершину.

Трудно предположить, о чем может думать человек в такие минуты. Скорее всего ни о чем. И даже горе, ощущение невозвратимой утраты человеческой жизни не может вывести его из состояния глухого шока. Горе приходит потом, когда отступает холод смерти.


Медленно двигались раненые солдаты. В изорванных грязных гимнастерках, в бинтах, пропитанных кровью.

Шаркали по каменистой дороге пыльные сапоги, позвякивали каски, автоматы, винтовки. Тех, кто не мог идти, несли на носилках, плащ-палатках. И беженцы с молчаливым состраданием смотрели на бойцов.


В укрытии немцев было по-прежнему спокойно. Пулеметчики наблюдали за тропой. У рации сидел солдат, ждал сигналов. Потом поправил наушники, закурил.

Офицер разложил на земле карту, вел по ней пальцем в кожаной перчатке и что-то быстро говорил на своем отрывистом языке. Унтер-офицер и трое солдат сидели вокруг на корточках, внимательно слушали. Офицер изредка поднимал на них глаза, что-то спрашивал.

— Яволь… Яволь… — унтер-офицер кивал головой.

Солдаты встали, стали быстро готовиться. Мотки веревок, ледорубы. Легкие автоматы.

А офицер показывал на вершину и продолжал что-то быстро говорить.


Теперь они двигались двумя парами. Семен Иваныч с Барановым и Вера со Спичкиным. Первым поднимался Семен Иваныч. Передвигая огромное, тучное тело, он шепотом ругался, пыхтел, оглядывался на Спичкина.

— Не дрейфь, Спичкин, — подбадривал он его. — Я, брат, в твои годы…

Спичкин молчал. У него онемели руки, пальцы плохо слушались.

— Быстрее! — торопил Баранов.

Он вдруг начал бояться, что они опоздают. Все жертвы, все труды нечеловеческие и его сделали нервным, торопливым. После смерти Артема он стал командиром группы.

— Не торопи, — обрывал его Семен Иваныч. — Один раз уже поторопились…

Спичкин карабкался из последних сил. Он все время оглядывался на Баранова. У того было такое выражение лица, что у Спичкина просто не поворачивался язык, чтобы попросить хоть минуту отдыха.

Пронзительные солнечные лучи топили, поедали остатки тумана, укрывавшего скалы и альпинистов, отчаянно карабкавшихся по ним.

— Время, Семен? — хрипло спрашивал Баранов.

— Часы разбил, будь они неладны! — ругнулся сверху Семен Иваныч.

После пережитого потрясения лицо Веры словно помертвело. Она механически передвигалась, выполняя команды, а глаза были пустыми и равнодушными. Казалось, ей теперь все равно, дойдут они до вершины или нет.

Вот она поднялась на маленький уступчик, на котором, прижавшись друг к другу, стояли Баранов и Семен Иваныч.

— Держитесь за меня, — сказал Баранов. — Глаза не болят?

— Нет, спасибо…

Спичкин пристукивал от холода зубами.

— Зачем я пошла с ним в связке? — вдруг сказала Вера. — Вы бы удержали его…

— Не удержал бы, — жестко ответил Баранов. — Он поступил правильно.

— Что значит правильно? — Вера в упор посмотрела на Баранова.

— То и значит, — под обветренными скулами на лице Баранова заходили желваки. — По-другому он не имел права…

Спичкин смотрел на Баранова, жалобно улыбнулся:

— Руки отмерзли… Не чувствую…

— Шарфом обмотай… Держи…

Баранов смотрел, как Спичкин разорвал шарф, обматывал онемевшие руки. Глаза его странно блестели.

— Везучий ты парень, Спичкин, — сказал Баранов. — Мне так никогда не везло.

А наверху работал Семен Иваныч.

— Х-эк, х-эк! — покряхтывал он и приговаривал: — Старый пень, седой дурень!

Он задирал голову, смотрел вверх. Оставалось совсем немного. Последние усилия — и они будут наверху, у заветной цели, за которую отданы жизни товарищей.

— Водки бы глоток, — бормотал Баранов. — Спичкин, водки много пьешь?

— Н-не очень…

Баранов смотрел, как поднимается Вера, и вдруг прищурился, сказал:

— Красивая вы женщина, Верочка! И как это я вас в госпитале проглядел!

Туман уже окончательно рассеялся, и стал виден весь бастион и карабкающиеся альпинисты.

— Последний крюк, голуби! — закричал сверху Семен Иваныч. — Спичкин, дуй первым, будешь рюкзаки вытягивать.


Над ними теперь висела белая шапка горы. Отсюда она выглядела мрачно, вся в разорванных глыбах ноздреватого льда. Оттуда тянуло холодом и мраком.

Но прямо на вершину не взойдешь, слишком круто. Нужно обойти ее по легким скальным терраскам и пологим снежником выйти на вершину с тыла.

Передвигаться стало проще. Люди шли, как по балкону, только неровному — с подъемами, спусками, то узкому, то широкому, покрытому нетронутым снегом.

Семен Иваныч вышел на всю длину веревки, которой он был связан с Барановым, и огибал сильно выдавшееся ребро стены.

Страшный шепот-команда остановил его. Он повернул голову и рядом с собой увидел немца с автоматом в руках. Немец улыбался и манил его пальцем.

— Тихо, рус, тихо!

Их было трое, фашистских егерей. За передним немцем на небольшом выступе-площадке стояли еще двое.

Семен Иваныч замер в замешательстве, но немец поднял автомат и приказал шепотом:

— Геен зи, геен… Тихо…

Сейчас из-за поворота скалы должен показаться Баранов. Вот они что задумали! До немцев три-четыре шага, там они заткнут старику рот, и тогда все пропало. Семен Иваныч медленно шел навстречу егерю, шел, как загипнотизированный. Он ничего не мог придумать.

Решение пришло внезапно. Когда до переднего немца осталось пол шага и тот посторонился было, чтобы пропустить русского на площадку, где стояли еще двое, Семен Иваныч вдруг подался вбок, схватил немца по-медвежьи в охапку, словно обнял, и заорал истошным голосом:

— Фрицы! Стреляй!

Немец хрипел в его руках, а он загораживался им от остальных, так что нельзя было выстрелить, и орал:

— Стреляй, Вадим! Стреляй в меня!

Секундного замешательства немцев хватило как раз настолько, чтобы Баранов, показавшийся из-за поворота, дал длинную очередь. Один из егерей ткнулся лицом в снег.

Пуля ранила и Семена Иваныча — он загораживал немцев от Баранова. Но старик не выпустил егеря и еще раз прохрипел, продолжая стоять:

— Стреляй!..

Тогда второй немец в упор из автомата выстрелил в спину своему товарищу, которым прикрывался старик.

Семен Иваныч обмяк, немец мешком выполз из его рук, а высокий сутулый старик, уже прошитый пулями, шатаясь, шагнул навстречу новой очереди.

Второй немец присел и, прикрываясь телом Семена Иваныча, выстрелил в Баранова.

Вадим упал на колени.

Спичкин шел следом за Барановым. Услышав стрельбу и крик Семена Иваныча, он не сразу понял, что произошло. Понял только, что за поворот скалы выходить нельзя. Он взглянул на побледневшую Веру, скинул рюкзак, вскарабкался по каменным ступеням на верхний выступ и осторожно выглянул оттуда. Он успел увидеть, как упал Баранов, успел увидеть стрелявшего. Не целясь, Спичкин дал длинную очередь. Немец охнул, выпустил из рук автомат. Некоторое время он стоял на коленях, силясь подняться, покачивался, и на лице — испуганная, растерянная гримаса.

Спичкин снова нажал спусковой крючок и стрелял до тех пор, пока не кончились патроны. Немец уже лежал на снегу, а он стрелял и стрелял…

— Вадим, жив? — Вера трясла Баранова за плечи и всматривалась в его глаза, будто боялась обнаружить в этом взгляде ту страшную тоску, какая бывает только у смертельно раненного человека.

— Ноги… — поморщившись, выдавил из себя Баранов.

Пока Вера вспарывала ножом штанины, он лежал, закрыв глаза, словно боялся смотреть на свои ноги.

— Ну что? — спросил он через минуту.

— Не страшно, Вадим, — дрожащим голосом ответила она. — Задеты обе ноги, правда…

— Кость?

— Что?

— Я спрашиваю, кость задета? — зло процедил Баранов.

— Да, — Вера виновато посмотрела на него.

Баранов застонал, приподнялся и сел, прислонившись спиной к скале.

— Сейчас, родной, сейчас, — шептала Вера, разрывая трясущимися руками пакет с бинтами.

— Не надо, — Баранов отвел ее руки. — Незачем теперь.

— Ты что, Вадим! А ну, не валяй дурака!

Баранов тяжело вздохнул и посмотрел вверх, где виднелся краешек ледовой шапки.

— Ты же все понимаешь… — он взял Веру за руку, слабо стиснул ее и попытался придать лицу ласковое выражение. — Ты же умная женщина… — Он усмехнулся.

Вера упала ему на грудь и разрыдалась.

— Ладно, ладно, хватит… — Баранов гладил ее по спине. — Перестань… Не повезло, бывает… Достань-ка у меня тут… закурить спрятано…


Спичкин стоял над телом Семена Иваныча. Подошла Вера и молча обняла его за плечи. Они долго стояли и смотрели на погибшего товарища.

— Трое нас осталось, — тихо сказал Спичкин.

— Двое, Спичкин, — Вера смотрела на него полными слез глазами. — Дальше пойдем вдвоем…


— Ничего, — обнадеживающе улыбался Баранову Спичкин. — Лежи себе и отдыхай. А мы там мигом управимся. Еще в госпитале на теплой койке поваляешься. Заслуженный отпуск…

Баранов вдруг так дико взглянул на него, что Спичкин осекся.

— Чо, чо такое? — недоуменно захлопал он ресницами. — Что вы в самом деле?! Перевал-то свободен будет! Через пару часов с той стороны помощь вызовем. Сами же говорили, что с той стороны подняться проще простого…

— Помолчи, — тихо сказала Вера.

Спичкин ничего не понимал. Он переводил взгляд с Баранова на Веру.

— Взрывчатку нашу надо вам взять, — сказал Баранов. — Донесете. Тут немного. Старайтесь опустить как можно глубже в трещину.

Спичкин пошел перекладывать рюкзаки. Он осторожно приподнял голову Семена Иваныча, будто боясь разбудить его. Снял с него рюкзак со взрывчаткой. Сложил ему руки на груди.


Баранов разговаривал с Верой.

— А ведь зарок давал: в горы больше не ходить… И жена моя почти так же… погибла… Знаешь?

— Знаю, — прошептала Вера.

Он стал сворачивать самокрутку, и руки у него тряслись так, что подошедший Спичкин попросил:

— Давай я…

— Сам! — мотнул головой Баранов.

Они встретились с Верой глазами и молча отвели взгляды в стороны.

— Обидно, бастион прошел… Самое сволочное место… — вздохнул Баранов. — И фрицев укокали… Спичкин, замотай ногу… Мерзнет…

Спичкин принялся исполнять просьбу.

— Может, успеешь, Вадим, а? — вдруг спросила Вера. — Ползком, а?

— Может, успею, — глухо ответил Баранов.

— Не донесем мы тебя… — голос Веры дрогнул. — Сил не хватит… И… внизу ждут…

— Понимаю, — как эхо, ответил Баранов. — Ждут… Неподвижным взглядом он уставился в искрящийся, вспыхивающий снег, размеренно курил, и руки у него перестали дрожать.

Спичкин все время хотел спросить, зачем Баранова нужно нести, если он может ждать здесь, но спрашивать боялся.

— Видишь как… Только ты меня от контузии вылечила и… опять…

— Попробуй, Вадим, — Вера умоляюще смотрела на него.

Она опустилась на колени перед ним, взяла его за руки:

— Есть шанс, Вадим… Попробуй…

— Попробую… — через силу улыбнулся Вадим.

Он докурил до конца самокрутку, отшвырнул ее.

Вера молчала. Спичкин ничего не понимал.

— Мы успеем, Баранов, ей-ей успеем! — снова заговорил он.

— Хорошо будет, — Баранов взглянул на него. — Везучий ты, Спичкин… Долго жить будешь… Ну, прощай…

— Да что он себя живого хоронит, Вера! — крикнул Спичкин.

Руки, протянутой Барановым, он так и не взял.

— Ну, дай хоть тебя обниму… — сказал Баранов.

Вера прильнула к нему, и Баранов обнял ее своими крепкими длинными руками. Она уткнулась в заснеженную куртку, заговорила быстро и горячо:

— А я тебе завидовала, Вадим…

— Чему?

— Что ты один на Шах-Тау поднялся. Твою фотографию из газеты вырезала… Влюбилась в тебя заочно…

Баранов поцеловал ее в висок, проговорил глухо:

— Дай пистолет.

Вера отшатнулась, в глазах ее мелькнул ужас.

— Ну? — повторил Баранов.

Вера молча вынула пистолет, подала Баранову.

— Прощай… Идите! — скомандовал Баранов.

Вера нерешительно поднялась, медленно взяла автомат, рюкзак. Она все еще медлила, все еще на что-то надеялась. Вот остановилась, оглянулась на Баранова.

— Быстрее! — крикнул Баранов.

— Мы вернемся, Баранов, вернемся, — потерянно бормотал Спичкин.

Баранов не отвечал, даже не смотрел на него. Спичкин бросился догонять Веру.

Две фигуры медленно удалялись.

Баранов молча смотрел на снег и поглаживал пистолет.

Он медленно оглядывал горные вершины, снежные шапки, сверкающие под солнцем, причудливые нагромождения скал.

Красивые горы. Страшные. Сколько раз этот человек побеждал их и стоял гордый и счастливый на самых недоступных вершинах. А сейчас? Нет, и сейчас он выйдет победителем…

Одинокий выстрел гулко прозвучал в горах.

Спичкин вздрогнул, оглянулся.

— Не оглядывайся! — закричала Вера, и в ее голосе послышались слезы.

— Зачем он, Вера, а? — жалобным голосом спросил Спичкин. — Зачем?

Только сейчас до него полностью дошел страшный смысл происходящего. Их осталось двое, и вершина была совсем рядом.


Беженцы и солдаты выступили из долины. Длинной, извилистой колонной они нескончаемо тянулись к перевалу по горной дороге. Женщины несли на руках детей. С трудом передвигали ноги старики.

Солнце было уже высоко, а вершина молчала.

На нее смотрели все, женщины и подростки, старики и солдаты. Смотрели со страхом, надеждой и грустью.

Смотрел комполка Федорцов и нервно покусывал пересохшие, потрескавшиеся губы. Поглядывал на вершину и комиссар.

Но вершина молчала.

А в долине уже гремел бой…

Монотонно, однообразно шаркали по пыльной дороге сапоги и ботинки. Пыль скрипела на зубах, оседала на почерневших, осунувшихся лицах, одежде.

Пожалуй, только раненые не смотрели на вершину. Они были, казалось, ко всему равнодушны. Они думали о болевших ранах, о пережитом бое.


Вера и Спичкин сидели на снегу.

— Ну вот, дошли, — без всякого энтузиазма сказала Вера.

Спичкин робко улыбнулся. Только теперь стало заметно, какое у него изможденное лицо.

— А я думала, не дойду…

— Да… — согласился Спичкин.

Вера поднялась, начала выгружать из обоих рюкзаков взрывчатку, достала моток бикфордова шнура.

— Сиди. Я посмотрю пока, — сказала она и пошла, проваливаясь глубоко в снег, опираясь на ледоруб.

Худая, высокая женщина.

Она шла, то и дело оглядываясь назад. Фигура сидящего Спичкина удалялась, становилась все меньше. А Вера шла и шла, и конца этой снежной шапке не было. Снизу, из долины, она казалась такой маленькой.

А горы были теперь внизу. Их вершины, окутанные туманом, выглядывали снизу и уже не казались такими недоступными.

Вера шла, проваливаясь в снег.

— Не хватит… Господи, неужели не хватит, — шептала она и снова оглядывалась.

Спичкина теперь не было видно.

Наконец Вера добралась до края снежника, обессиленно упала в снег. Внизу были немцы. Туда крутым уступом обрывался ледник. Хаотично разрезанный трещинами, весь вздутый — морщинистый лоб горы.

Вера сидела в снегу, ела этот снег пригоршнями, потом встала и спустилась на несколько шагов к висячему леднику. Она мысленно прикинула расстояние до последней трещины, пошла обратно, считая шаги.

— Лавина! — чуть не плача проговорила Вера. — Он на пути лавины и не успел бы уползти! Понимаешь?

— Понимаю… — прошептал Спичкин.

Лицо ее все больше мрачнело. Наконец она вернулась к сидящему Спичкину. Тот выжидающе смотрел на нее.

— Ну вот… — сказала Вера. — А я об этом и не подумала… И Баранова не спросила… Ах, дура, дура…

— О чем, Вера? — спросил Спичкин.

— Шапка… Она такая большая, что нашей взрывчатки не хватит.

— Как? — Спичкин даже привстал. — Не может быть!

Вера не отвечала.

— Неужели мы зря шли, Вера?

— Выход, кажется, есть, — помолчав, ответила она. — Есть выход…

— К-какой?

— Взорвать самый козырек. Отвалить только одну глыбу… Для лавины достаточно…

У Спичкина просветлело лицо.

— Ну вот, только зря пугаете… Ч-черт, дышать здесь трудно! Комполка, небось, думает, что не поднялись, не сделали. А мы сейчас ка-ак рванем! Ух, запляшут, сволочи!

Спичкин улыбался почерневшими губами. Вера подняла лицо, посмотрела на него:

— Но тогда не хватит шнура, Спичкин… Не успеешь убежать. Там круто и сил совсем нету, Спичкин…

— Как это? — смертельный страх медленно заливал душу Спичкина.

Вера молча смотрела на него.

— Вера, ну скажи что-нибудь!

— Говорить здесь нечего, Коля… Так не хватит и так не хватит… Тришкин кафтан…

Спичкин глотнул ртом воздух, замолчал. Вера потрогала смерзшиеся, запорошенные снегом волосы, заговорила тихо:

— Там, внизу, уже, наверное, подходят к перевалу… Шота, Артем, Семен Иваныч… Баранов… Я его никогда не видела до этого, а всегда мечтала быть такой, как он… Вот и моя очередь…

Спичкин огляделся вокруг, потом откинул в сторону ледоруб, плюхнулся в снег.

— Боишься, Спичкин? — спросила Вера.

— Боюсь… — потухшим голосом ответил Спичкин. — Раньше я деда своего боялся. Параличный, не ходит. Палка у него была с набалдашником, по спине лупил, — Спичкин ел твердый, обжигающий снег. — И еще нырять глубоко боялся… Нырнешь и думаешь, сейчас схватит кто-нибудь за ноги и на дно утащит…

— А в горах не боялся? — спросила Вера.

— И в горах боялся…

Они надолго замолчали.

— Ну что ж, — наконец сказала Вера, — Через полчаса перевал будет свободен. Пойдешь вниз, вон по тому снежному склону. Потом будет небольшой участок скал, потом скальный гребешок, осыпь — и ты на перевале, — Вера говорила медленно, указывала рукой, куда надо идти и часто, глубоко вздыхала. — У тебя девушка была, Спичкин?

— Была, — Спичкин еще ниже опустил голову.

— А сейчас она где?

— Не знаю… Я в армию ушел…

— Баранов сказал, что ты везучий… — Вера посмотрела на Спичкина, слабо улыбнулась. — И верно, везучий… Долго жить будешь.

— Не знаю… — вздохнул Спичкин.

Они помолчали. Последние минуты они оставались вдвоем. Они словно гнали друг друга всю жизнь, а не какие-нибудь сутки.

А под ними лежали горные вершины. Люди были теперь выше гор.

— Ну ладно… — сказала Вера и встала на ноги. — Командиру полка доложишь по форме… Задание выполнили. И смотри, сам себе шею не сломай. Этого мы уж тебе не простим.

Вера стала поднимать рюкзаки с взрывчаткой. Спичкин медленно поднялся, глухо проговорил:

— Я пойду… Очередь моя…

— Не дури, — улыбнулась Вера.

— Пойду я! — упрямо повторил Спичкин.

— Не надо, Коля…

— Пойду я! — крикнул Спичкин. Голос его дрожал, на глазах выступили слезы. Видно было, как жалко Спичкину самого себя.

Вера прижала его к себе. Обняла голову, зашептала в ухо:

— Милый ты мой, дурачок… Для этого нужна холодная голова. А на нас рассчитывают… Представляешь, кто мы для них сейчас?

Спичкин оторвался от нее, поднял рюкзак.

— Вы женщина, а я мужчина. Понятно?

Вера взвалила свой рюкзак и пошла следом за Спичкиным.

— Я попробую… Может, успею убежать, — говорил на ходу Спичкин.

Наконец, они дошли до края пропасти, бросили рюкзаки в снег. Отдышались.

— Попрощаемся, Вера… — негромко предложил Спичкин.

Вера припала к груди Спичкина, тихо, по-бабьи охнула, спина и плечи у нее затряслись.

— Ну, Вера… Ну что вы… — Спичкин медленно шевелил почерневшими губами. — Я попробую…

Он осторожно поцеловал ее в губы, легко оттолкнул от себя.


Вдвоем они вогнали ледоруб по самую рукоять в твердый фирн. Вера обернула вокруг древка веревку. По этой веревке стал спускаться Спичкин с рюкзаком на спине.

Он дошел до самой крайней трещины, спустился в нее. Выгрузил взрывчатку. Потом, пыхтя, сделал второй рейс.

Он устал, но спускался теперь увереннее, в движениях его чувствовалась внутренняя собранность. Он работал быстро и точно.

Наконец, он присоединил к детонатору конец бикфордова шнура и стал подниматься с ним вверх. Когда шнур кончился, Спичкин оказался метрах в десяти под Верой, стоявшей на краю снежника. Туда, к ней, круто поднимался разорванный трещинами склон.

— Слышишь, Коля! — крикнула сверху Вера. — Подожжешь и лезь по веревке, я буду держать!

— Нет, уходите! — закричал Спичкин. — Закрепите конец намертво за ледоруб и уходите! Снег может поползти!

— Я готов! — через минуту крикнул он. — Уходите!!

Вера отошла метров на двадцать и остановилась.

Теперь Спичкин не был ей виден, только чернел клюв ледоруба, к которому привязана веревка. Дальше белый склон обрывался в пустоту. И в этой пустоте плавали далекие гряды облаков. Вера напряженно всматривалась туда и считала секунды.

— Вы ушли?! — снова крикнул Спичкин и прислушался.

Ответа не было.

Тогда он поджег шнур. Закраснелся тлеющий конец, зашипел, дернулся, как змея, и побежал огонек, с мгновенной скоростью пожирая вытянутый шнур.

Спичкин некоторое время наблюдал, исправно ли горит, потом тяжело, устало полез по веревке вверх. Ноги его скользили по льду, он срывался и снова лез.


Но огонек бежал к смерти быстрее, чем уставший, обессиленный человек — от нее.

Он лез, вытянув худую шею, хватая ртом воздух. Вдруг оглянулся, глаза его расширились от ужаса, и он закричал пронзительным мальчишеским голосом:

— Ма-а-мочка-а!!

И раздался взрыв. Вернее, могло показаться, что присели и охнули перепуганные горы, и взметнулся белый фонтан снега, и повисло в воздухе искрящееся облако, пронизанное солнечными иглами, и кромка ледяной шапки рухнула вниз, увлекая за собой глыбы камней, срывая толщи снега, сравнивая выступы скал.

Лавина росла и множилась, словно в ней кипели и бушевали сердца погибших альпинистов.


Этот взрыв услышали на площадке немцы. Услышали, как вздрогнули горы, и только тогда увидели клубящийся поток, двигавшийся на них.

— Лавина-а!!! — закричал кто-то истошно, и егеря заметались по площадке.

Но было поздно.

Еще не накрыло площадку белое облако, еще не смешалось все в водовороте из льда, камней и снега, как с врагом было кончено. Широкий фронт тяжелой взрывной волны, шедший впереди лавины, смел фашистское укрепление.


Беженцы плакали. Обнимались. Женщины целовали детей. И светлели лица, и через силу улыбались раненые, и кто-то выстрелил в воздух из автомата.

Казалось, стало легче дышать.

И комиссар, увидев, как взметнулась кромка снежной шапки, и услышав гул, обернулся и закричал так, что на шее вздулись вены:

— Перевал свободен! По порядку! Быстрее!

Потом он подошел к командиру полка Федорцову, проговорил:

— Значит, надо так: первыми беженцы, потом — раненые…

— Да, да, — рассеянно кивал головой Федорцов и смотрел на вершину. — Где нас будут ждать альпинисты?

— За перевалом…

А лавина все росла, грохотала, сметая все на своем пути. Она уже вырвалась в зеленую долину, потемнела от земли и пыли, но росла и множилась…


Закрыв лицо руками, плакала на снегу Вера. Здесь было тихо, и грохот лавины уже не доносился наверх.

Вдруг из-за снежного склона выползла черная точка.

Вера открыла глаза и встала. Она даже не могла изумиться, настолько это было неожиданно и невероятно.

Черная точка на глазах росла, потом превратилась в странное существо, двигавшееся на четвереньках.

Существо неуклюже поднялось и пошло, прихрамывая, навстречу Вере.

Это был Спичкин. Живой, грязный и оборванный, с обожженным лицом и ободранными в кровь руками, и совершенно дурацкая, неуместная улыбка блуждала на израненном лице солдата.

Вера тихо застонала и обессилено повалилась в снег.

А Спичкин шел и с трудом шевелил черными, обожженными губами и пытался улыбаться:

— Ну что вы, Вера… Я ж говорил, что успею… А вы не верили. Баранов правильно сказал, я везучий… Долго жить буду…

Ноги не держали его, и он сел рядом с Верой, обнял ее за плечо. Она рыдала так, что Спичкин тоже не выдержал и заплакал тихо, по-мужски скупо. Это были очищающие слезы, слезы великой радости от сознания выполненного долга, от великого счастья, которое приходит к людям, совершившим вот такой подвиг.

А вокруг них и внизу плыли облака, плыли вершины гор, освещенные закатным солнцем. И небо было холодное и голубое.


1967 год

Часть третья Рассказы о животных

Лев

Одесская киностудия стоит на Французском бульваре, в самом, пожалуй, милом уголке Одессы. Раскинулась на тридцати гектарах в чудесном парке над морем. Вековые платаны, акации, высоченные каштаны. Осенью все дорожки усыпаны шоколадными плодами, непременно нагнешься, поднимешь парочку, положишь в карман, и весь день рука натыкается на них и перекатывает в ладони, ощущая гладкость и упругость их кожи.

В такой вот вечерок теплой непоздней осенью сидим мы на опустевшей студии в каморке начальника гаража Вани Мунтяна. Играем в шахматы. Вдруг дверь с треском распахивается, и в комнату входит огромный лев.

Когда я рассказываю эту историю, собеседник в этом месте обязательно перебьет вопросом:

— Ну и сколько вы выпили к этому времени?

В том-то и дело, что ни капли.

Представляете картину! Тишина, вымершая киностудия, мы, по сути, одни, чуть отвлечены от действительности, поскольку находимся в мире шахмат, и тут царь зверей! Абсолютно настоящий, из живой плоти, с желтыми глазами и огромными клыками — лев.

Лев развернулся в тесном пространстве, кончиком тугого хвоста задел стол, на котором стояли шахматы, фигуры посыпались с доски, сердце мое спрыгнуло со своего места и покатилось куда-то вниз живота.

А через секунду в проеме двери показалась хитрая морда нашего дрессировщика Витьки. Собственно, дрессировщиком он не был, но очень хотел им быть. Подрабатывал на съемках с кошками, собаками, попугаями; где-то купил львенка, вырастил, воспитал его. Содержался царь зверей в высоком, из проволочной сетки, вольере на задворках киностудии.

Витька был парнишка хороший, немножко дурачок по-молодости, и шутки у него были дурацкие.

Впрочем, никто из нас на эту шутку не обиделся.

Потом этот лев повесился. Жил он, как я уже сказал, в вольере на цепи. А посередине вольера Витька выстроил ему высокую площадку с лесенкой. Там, наверху, он и сидел чаще всего; смотрел вдаль. Гордое и удивительно красивое животное.

Что он видел там, за кромкой моря?

Родную свою Африку, где он никогда не был? Саванну? Однажды она позвала его.

Он взял и прыгнул через сетку. И повис на цепи с обратной стороны ограждения.

Пришли утром, а он висит.

А под ним сидит Витька и плачет.

Кобра

Кирилл, муж актрисы Веры Глаголевой, пригласил нас с Галей в путешествие по Южной Африке.

Первая страна — Зимбабве. Старинный, викторианской эпохи отель. В холле большой парадный портрет… Батюшки! Неужто Николай II?! Потом сообразил: Георг V, английский король. Они с Николаем Романовым двоюродные братья. Очень похожи, просто одно лицо.

Река Замбези. Широкая, как Волга в нижнем течении. В заводях плавают крокодилы, стада слонов выламываются из джунглей — на водопой. Огромные морды бегемотов торчат тут и там из воды. Смотрят на нас своими глазищами.

Далее полноводная Замбези, все эти кубокилометры воды рушатся с гигантской высоты вниз — водопад Виктория. Шум стоит на всю округу. В воздухе водяная пыль, мелкий дождик сыплет на голову.

Под водопадом Виктория мы втроем (Кирилл, Саша и я) сели в резиновую лодку, надев шлемы и спасательные жилеты, и помчались вниз по Замбези. Впервые в жизни я познакомился с рафтингом, причем на самом сложном маршруте. Река Замбези здесь узкая, скорость воды сумасшедшая и огромные перепады высоты. Не прошло и минуты, как меня выкинуло из лодки. Я тут же вынырнул, ткнулся головой в днище лодки, поднырнул под нее, и ко мне протянулась рука товарища. Меня втащили в лодку. Ну, а дальше началось… Поочередно каждого из нас выкидывало из нашего суденышка; благо скорость лодки и человека в воде одинаковые — нам удавалось схватить товарища за руку и втащить в лодку. Длился весь этот цирк около часа — какое же редкое, ни с чем не сравнимое удовольствие мы получили!

Дальше началось самое неприятное — подъем на высокую гору, где нас должна ждать машина. Я недавно перенес операцию, поэтому я поднимаюсь первым — чтобы задавать пригодный для меня медленный темп.

Тропа круто забирает вверх. Нога, зараза, болит нестерпимо; я стараюсь переносить тяжесть тела на здоровую правую ногу, а левую подволакиваю к ней. И вдруг застываю. Перед моим лицом — голова змеи. Тропа, повторюсь, крутая — поэтому ее голова на уровне моего лица. Мы смотрим глаза в глаза. Кобра! Идентифицировать змею со страшной рептилией-убийцей не составляет труда: мне приходилось встречаться с кобрами в заповеднике Тигровая Балка на границе с Афганистаном.

Кобра вытянулась для боевого прыжка — голова поднята над землей, капюшон раздут. «Сейчас ударит, — пронеслось в мозгу. — Клюнет прямо в лицо — это смерть! Пока меня довезут до госпиталя в Виктория-Холлз… будет уже слишком поздно…»

Я медленно отклоняюсь назад, не отводя глаз от убийцы. Кобра чуть шевельнулась — заняла удобное положение для прыжка, я сделал шаг назад. Потом еще шаг, еще… Теперь шаг влево, на взгорок. И вот я уже не на пути у нее. Тут только нашел в себе силы крикнуть:

— Кобра! Стоять!

Товарищи мои замерли. Между ними и коброй шагов десять. Негр-проводник, замыкавший группу, вышел вперед, наклонился, чтобы поднять камень.

— Не кидай! — ору я. — Не кидай! Она уйдет.

Но негр не понимает по-русски. Вот он кинул в змею камень — промазал. Поднял еще один — и опять промахнулся.

И тогда кобра пошла на них. Стремительно извиваясь, с поднятой головой, с раздутым капюшоном… «Сейчас кто-то из нас погибнет! — я еще, грешным делом, подумал: — Ладно, если это будет придурок-проводник…» Но тут случилось чудо. Третий камень попал в цель. Он просто отсек змее голову. И вот ее тело извивается на земле в смертных судорогах…

Да, смерть была рядом. А ведь стоило постоять неподвижно две-три минуты и змея бы ушла. Сама страшная из ядовитых змей никогда не нападет на человека, если он ей не угрожает.

А вообще — как она оказалась на нашем пути? Наверняка защищала своих детей; они были где-то рядом.

О друзьях и предателях

Жили мы тогда у моря. И дача у нас была на морском берегу, на узкой песчаной полосе между соленым морем и пресным Днестровским лиманом. В сентябре дачники разъезжались. Юг, солнце, но все-таки уже холодно, особенно на продуваемой всеми ветрами песчаной полосе без леса.

Пляжи опустели, берег был завален сухими водорослями, скелетами рыб и крабов, выбеленными от соли ветками — следы недавних предосенних штормов. Из дворов тянуло сладким запахом дыма. Жгли костры — сухую траву, листья, валежник, виноградную лозу. Тихо, не слышен даже голос прибоя. Иногда только стучал, как дятел, молоток. Это последние дачники готовили дома к противной южной зиме, забивали окна и двери — от воров и от ветров.

По дворам ходили кот и собака. Останавливались за штакетником, смотрели, что делают хозяева. Если калитка была открыта, робко входили в нее и ждали на отдалении.

Кот и собака! Всегда вдвоем.

Видимо, какие-то жестокие люди предали их: приручили, заставили полюбить, а потом уехали.

Странную пару охотно прикармливали. Они деликатно брали пищу прямо из рук, съедали и смотрели в глаза, как бы спрашивая: «Не нужны ли вам верные и преданные друзья? Не нужны. Жаль. Тогда мы пойдем дальше».

Собаку взяли соседи, кота — мы.

Так у нас в доме появился Кузя.

Мы переехали в город. Кузя быстро привык к новой семье. Днем Кузя жил дома, отсыпался, а вечером уходил на всю ночь. Рано утром первый, кто просыпался из нас, открывал по дороге в туалет входную дверь — Кузя уже сидел у двери. Жадно съедал свой завтрак и дрых весь день у батареи. Вечером опять уходил. Судя по всему, ночные приключения у него были довольно бурными.

Однажды он не явился к завтраку. Все утро я бегал, искал его, пока не услышал слабое мяуканье, доносившееся сверху, с крыши. Обнаружил я его на крыше, на дне глубокого каменного колодца — дом был старый, причудливых форм, в нем когда-то жил Александр Иванович Куприн.

Выбраться из этой каменной могилы Кузе никогда бы не удалось, я сам-то еле спустился туда, да и то предварительно сбегав домой за альпинистским снаряжением — за веревкой, за карабином…

Кому суждено быть повешенным — тот не утонет. Кому суждено утонуть на дне колодца, того собаки не разорвут. Но об этом — после.

Однажды я привез из Москвы крохотного щеночка — бассета. Галя, жена моя, увидела где-то фотографию бассета и потеряла покой — «хочу такого же!». Этого щенка, с кулак величиной, я вез в поезде, в коробке из-под обуви. По дороге он сожрал большую банку консервированного молока, а оставшиеся три часа пути грыз мой палец. Изгрыз до крови. Тут я понял, что везу неслыханного обжору. И не ошибся.

Назвали мы своего бассета Антипом.

День появления Антипа в нашем доме был для Кузи большим потрясением. Весь день он пролежал на диване, глядя сверху на копошившийся в коробке комочек. И впервые не вышел на ночную вылазку, остался дома… Кузя все реже уходил на ночные свидания — дома стало интереснее. Он сразу признал в Антипе маленького братика. Как трогательно он вылизывал его, позволял кусать себя, играть со своим хвостом.

Спустя две недели мы стали выводить Антипа гулять. Как правило, вечером, когда так сладко пахнет акация — стоял май месяц, Одесса, как в подвенечное платье оделась в белые цветы акации. Откуда ни возьмись, появлялся Кузя. Бросал своих поклонниц и летел в парк. Трусоватый от натуры, он храбро шествовал впереди Антипа, готовый грудью защитить его от дворовых собак и кошек.

Антип быстро рос. Рос в длину. Бассетов тогда в Одессе еще не было. Остроумные одесситы, увидев мою жену со странным существом на поводке, спрашивали:

— Девушка, вы собаку под шкафом выращивали? Как я и предположил (еще тогда в поезде), обжорой он оказался неслыханным. Кормили мы его так. Галя ставила в угол миску с кашей, чтобы он не перевернул ее, а я держал дрожащего от возбуждения Антипа. Потом осторожно подносил его к миске, он плюхался в нее мордой и начинал жрать. С невероятной скоростью, не разжевывая, поглощал содержимое, потом долго облизывал миску и гонял ее по квартире.

Однажды я не удержал его, он крепко плюхнулся мордой в миску, и одна жирная капля вырвалась и упала метрах в трех от нее. Антип жадно глотал еду, и одним глазом все время поглядывал на эту каплю — вдруг кто-то слизнет ее. Все-таки не выдержал, подбежал, слизнул эту каплю и вернулся к миске.

Беда, когда приходили гости. Тогда он слизывал со стола все, что попадется. Из-за малого роста он не видел, что на столе. Но воровал виртуозно. Прокрадется между гостями, поставит лапы на чье-нибудь колено, выгнет голову и, ничего не видя, хватает своей огромной пастью все, что попадется. Это мог быть кусок масла, куриная нога или даже рюмка. А что? У Ирины Понаровской был бассет, так он сожрал однажды рюмку. И ничего, не сдох.

Однажды он перестал жрать, перестал выходить на прогулку. Лежит, помирает. Приходили врачи, пичкали его лекарствами, делали уколы. Ничего не помогало, пес умирал. Галя ходила черная от горя, да и я мрачнел день ото дня. Шел как раз кинофестиваль «Золотой Дюк».

Отвлекусь немного. Это был первый негосударственный фестиваль. Не хвастаясь, скажу, что это был самый остроумный, самый веселый кинопраздник за всю историю отечественного кинематографа.

Из этого фестиваля, как из яйца, вылупились потом все остальные. Сначала «Созвездие», актерский фестиваль, потом «Кинотавр», потом уже десятки других.

Но вернемся к нашим баранам, вернее, к собакам. Антип умирал, уже не двигался, не ел, не пил, и только смотрел на хозяев печальным взглядом, словно спрашивая: ну, что же вы? сделайте что-нибудь? Галя продолжала вызывать врачей, профессоров, которые только разводили руками, Президент фестиваля мрачнел день ото дня, общий психоз распространился на гостей и участников фестиваля, утро начиналось у всех с вопроса: как здоровье Антипа?

А я уже мысленно попрощался с ним. Но жена моя не собиралась сдаваться, за эту неделю она проштудировала десятки медицинских книг, и сама уже, по сути, стала собачьим доктором. Она мучительно искала причину. И нашла ее — стала делать Антипу масляные клизмы. Все гениальное просто. Причина болезни обжоры оказалась до смешного проста. После третьей клизмы Антип благополучно разрешился этой самой «причиной». Ею оказалась пробка от шампанского. Она закупорила кишку, оказалась точно по размеру, не оставив даже щелочки, даже для воздуха.

И вот тут начался настоящий ужас. Из него лилось, а он жрал. Был вечер и как раз были гости. Антип буйствовал, хватал куски со стола, заглатывал в себя пищу, а из него лилась какая-то вонючая грязь. Боже, какой это был стыд. К счастью, гости оказались настоящими людьми — все любили животных.

Спустя два года мы играли с моим товарищем Вахтангом Микеладзе в шахматы, и упала пешка с доски. Антип тут же ее проглотил. Но уже паники не было, Галя знала, что делать. Через пару дней — мы снова играли в шахматы — до меня донесся с кухни Галин вскрик, а потом стук деревяшки о кафель…

Пешку мы отмыли, — с нее только чуть-чуть слезла краска, — и продолжаем ею играть по сей день.

Однажды Антип спас своего собрата.

Рано утром мы выехали из Киева в Одессу. Часа через два остановились — позавтракать. Въехали по грунтовой дороге в лес и заглушили мотор. Антип выскочил из машины и, не успев поднять ногу, бросился куда-то. Я побежал за ним. Вскоре его низкий басовый лай разбудил весь лес.

Он стоял на краю большой, похожей на воронку от фугаса, ямы. На дне ее была желтая дождевая вода, а в ней — мешок. Мешок шевелился. Я спустился на дно, достал из кармана нож, перерезал веревку… И оттуда выскочил рыжий, похожий на лисенка, щенок… Ему было месяца два от рода…

Я посмотрел на жену, она была в полуобморочном состоянии. Такого мы оба никогда не видели, только читали у Тургенева…

Какая же сволочь сделала это? Нет. Это был не человек — нелюдь! Он бросил живое — мыслящее! — существо в яму, полную воды. И уехал. Но вода была дождевая, она быстро впитывалась в почву, а щенок боролся за жизнь. Боролся из последних сил до тех пор, пока лапы его не коснулись земли и он смог дышать сквозь поры мешковины.

Мы с трудом усадили нашего «лисенка» в машину и покинули это страшное место. Он скулил, повизгивал, бился головой о стекло, наверное, думал: его опять везут убивать.

Мы увезли его километров за сто от ближайшей к месту убийства деревни; открыли дверцу, и он пулей умчался куда-то.

И все равно я по сей день ругаю себя. А вдруг он нашел свою деревню, вернулся к своей матери, к своему убийце…

Я очень часто вспоминаю антипкиного найденыша. Надо было взять его с собой. Каким бы он нам стал надежным и преданным другом…

Не помню, кто… кто-то из Великих сказал: «Жить было бы совершенно невозможно, если бы не преданная морда собаки, в глаза которой можно смотреть с безграничным доверием».

Антип жил тринадцать лет — довольно много для собак этой породы. Умирал он тяжело, но до последнего вздоха рядом с ним был Человек. Он умер на руках у своей хозяйки.

А что с Кузей? Кузя утонул. Как было и написано у него на роду — погиб на дне колодца. Провалился в песчаный колодец на Каролино-Бугаз. Опять была осень, народу мало, никто не слышал, как он звал на помощь.

Уж и лягушка

Когда меня призовут на Страшный суд и спросят: «Сделал ли ты когда-нибудь доброе дело?», я вспомню этот случай.

Октябрь в Ялте. Крымская осень — что-то немыслимое. Море еще не остыло, листья на деревьях не опали, закончились предосенние штормы, берег усеян водорослями, корочками крабов, мелкой, высохшей на солнце, рыбешкой — сладкий запах умирающей жизни. «Прекрасное зловоние моря» — сказал поэт.

С утра искупался и пошел в горы, на Яйлу. Поднимаюсь по тропе. Пахнет грибами, прелой листвой, сыростью. Кукует кукушка. Большая птица вырвалась из-под ног, хлопая крыльями, ушла в зеленую темень. Вальдшнеп, куропатка?..

Вдруг слышу: вроде ребенок плачет. Пошел на звук. А плач — детские, полные ужаса, выкрики все громче. Прибавил шагу, выбегаю на поляну, и вижу: на берегу болотной лужи лежит уж и держит во рту лягушку. Одна ее нога уже в пасти змеи, лягушка сидит на земле и, выпучив глаза, орет детским криком. Я наклонился, дотронулся двумя пальцами до хвоста ужа, он тут же выпустил свою жертву. Она совершила какой-то невероятный прыжок — позавидовал бы сам Боб Бимон, победитель Олимпиады в Мехико (8 метров 90 сантиметров) — и плюхнулась в середину болотца. А уж уполз.

Окрыленный содеянным, я продолжил путь.

Приложение

Режиссерские работы С. С. Говорухина

1967 г. «Вертикаль» (совм. с Б. Дуровым), худож.

1968 г. «День ангела», худож.

1969 г. «Белый взрыв», худож.

1972 г. «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо», худож.

1979 г. «Место встречи изменить нельзя», худож., 5 серий.

1981 г. «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна», худож., 3 серии.

1986 г. «В поисках капитана Гранта», худож., 7 серий.

1987 г. «Десять негритят», худож., 2 серии.

1989 г. «Брызги шампанского», худож.

1990 г. «Так жить нельзя», худож. — публиц.

1992 г. «Россия, которую мы потеряли», худож. — публиц.

1992 г. «Александр Солженицын», докум., 2 серии.

1993 г. «Час негодяев», докум. хроника.

1993 г. «Великая криминальная революция», худож. — публиц.

1998 г. «Ворошиловский стрелок», худож.

2003 г. «Благословите женщину», худож.

2005 г. «Не хлебом единым», худож.

2007 г. «Артистка», худож.

2008 г. «Пассажирка», худож.

Актёрские работы

1982 г. «Возвращение Баттерфляй» реж. О. Фиалко.

1983 г. «Среди серых камней» реж. К. Муратова.

1987 г. «Асса» реж. С. Соловьев.

1990 г. «Сукины дети» реж. Л. Филатов.

1992 г. «Анкор, еще анкор» реж. П. Тодоровский.

1995 г. «Орел и решка» реж. Г. Данелия.

2002 г. «Женская логика» сериал, реж. С. Ашкенази.

2003 г. «Благословите женщину» реж. С. Говорухин.

2004 г. «Не хлебом единым» реж. С. Говорухин.

2005 г. «9 рота» реж. Ф. Бондарчук.

Сценарии

1968 г. «Белый взрыв».

1978 г. «Вторжение».

1978 г. «Пираты XX века».

1980 г. «Приключения Тома Сойера».

1983 г. «В поисках капитана Гранта».

1990 г. «Так жить нельзя».

1992 г. «Россия, которую мы потеряли».

1992 г. «Подмосковные вечера».

1993 г. «Великая криминальная революция».

1993 г. «Русский бунт».

1995 г. «Черная вуаль».

1998 г. «Ворошиловский стрелок».

Театральные постановки:

1. «Контрольный выстрел» авторы пьесы С. Говорухин, Ю. Поляков. МХАТ им. Горького.

2. «Па-де-де» автор пьесы Т. Москвина. Театр Школа современной пьесы.

Иллюстрации


В 1966 г. я подружился с Высоцким.


Володю я обожал. Фото В. Плотникова.



Высоцкий был любимцем всей страны. Его концерты собирали аншлаги.


Обсуждаем будущий фильм «Вертикаль».


«Здесь вам не равнина — здесь климат иной.

Идут лавины одна за одной,

И здесь за камнепадом ревет камнепад.

И можно свернуть, обрыв обогнуть, —

Но мы выбираем трудный путь,

Опасный, как военная тропа».


На съемках фильма «Место встречи изменить нельзя».


Кадр из фильма. Ни Высоцкий, ни Куравлев не умели катать шары.



Он ушел рано, но успел невероятно многое сделать за столь короткую жизнь.


«Белый взрыв». Людмила Гурченко и Сергей Никоненко.


В фильме все по-настоящему. Недаром так тяжело дались съемки. Немалое мужество потребовалось исполнителям главных ролей.


На съемках «Белого взрыва».


На месте крушения нашего вертолета 14 лет спустя.


Сергей Бондарчук на этюдах. Дружеский шарж.


Мой старший друг и учитель Борис Андреев — Б.Ф.


Николай Крючков — Никафо.


На фестивале «Золотой Дюк». Не хвастаясь, скажу, что это был самый остроумный, самый веселый кинопраздник за всю историю нашего кино.









Кадры из фильмов: «Пираты XX века», «Контрабанда», «Тайны мадам Вонг».


Несмотря на большую фору, у Карпова я всегда проигрывал.


Молодой отец — гроссмейстер Марк Тайманов.


На «Кинотавре».


Тот самый обжора — бассет Антип.


Черная кошка — символ кинофестиваля «Золотой Дюк». 1987 г.

Примечания

1

Так называется великий роман Марселя Пруста.

(обратно)

2

Киноповесть написана в соавторстве с Мариной Шептуновой.

(обратно)

3

Киноповесть написана в соавторстве с Эдуардом Володарским.

(обратно)

Оглавление

  • Часть первая Неизвестное об известных Воспоминания
  •   В одной связке
  •   На пути к свану[1]
  •   25 января 1999
  •   Никафо
  •   Тайна Б.Ф
  •   У-у!.. О-о!.
  •   Жертва Фишера
  • Часть вторая Пираты XX века Киноповести
  •   Предисловие
  •   Вторжение
  •   Катенька Измайлова[2] Криминальные страсти
  •   Пираты XX века
  •     1. Моряк, потерпевший кораблекрушение
  •     2. Покинутый корабль
  •     3. Перед лицом смертельной опасности
  •     4. Одиссея парусной шлюпки
  •     5. В логове
  •     6. Штурм пиратского корабля
  •     7. Два капитана
  •     8. Западня
  •     9. Старший механик Сергей Веремеев
  •   Тайны мадам Вонг
  •     «Веселый Роджер»…
  •     Гонконг, 10 сентября 1975 года…
  •     Гонконг, 26 сентября…
  •     Остров Сокровищ, 29 сентября…
  •     Теплоход «Иван Бунин». 2 октября…
  •   Контрабанда
  •   Белый взрыв[3]
  • Часть третья Рассказы о животных
  •   Лев
  •   Кобра
  •   О друзьях и предателях
  •   Уж и лягушка
  • Приложение
  •   Режиссерские работы С. С. Говорухина
  •   Актёрские работы
  •   Сценарии
  •   Театральные постановки:
  • Иллюстрации
  • *** Примечания ***