Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе Уопшотов. Рассказы [Джон Чивер] (fb2) читать онлайн

Чивер Джон

СЕМЕЙНАЯ ХРОНИКА УОПШОТОВ

М. - с любовью, и почти всем, кого я знаю, — с наилучшими пожеланиями.

Часть первая

1

Сент-Ботолфс был старинным поселением, старинным приречным городком. В славные времена массачусетских парусных флотилий он был важным портом, а теперь в нем остались лишь фабрика столового серебра и еще несколько мелких промышленных предприятий. Местные жители не считали, что он сильно потерял в величине или значении, но длинный список погибших во время Гражданской войны, приклепанный к стоявшей на лужайке пушке, говорил о том, каким многолюдным был этот поселок в шестидесятые годы прошлого столетия. Сент-Ботолфс больше никогда не мог бы дать столько солдат. На некотором расстоянии от лужайки, расположенной в тени могучих вязов, со всех четырех сторон тянулись торговые помещения. По фасаду второго этажа Картрайтовского блока, составлявшего западную сторону четырехугольника, шел ряд стрельчатых окон, изящных и дышавших укоризной, как окна церкви. За этими окнами помещались редакция «Истерн стар», приемная зубного врача Булстрода, конторы телефонной компании и страхового агента. Запахи этих учреждений: запах зубоврачебных лекарств, мастики для пола, плевательниц и светильного газа — смешивались на нижних площадках лестниц, воссоздавая аромат прошлого. Под моросящим осенним дождем, в мире больших перемен, лужайка в Сент-Ботолфсе вызывала ощущение необыкновенного постоянства. В День независимости по утрам, когда заканчивались приготовления к праздничному шествию, это место имело благоденствующий и торжественный вид.

Двое юношей, братья Уопшоты — Мозес и Каверли, — сидели на газоне на Уотер-стрит, наблюдая за проезжающими автомобилями и экипажами. В процессии непринужденно смешивались политические лозунги и коммерческая реклама, и рядом с «Духом 76-го года» можно было увидеть старый товарный фургон с надписью: «ПОКУПАЙТЕ СВЕЖУЮ РЫБУ У МИСТЕРА ХАЙРАМА!» Колеса фургона, колеса всех машин и колясок, участвовавших в процессии, были украшены белой, красной и синей гофрированной бумагой, и повсюду развевались флаги. По фасаду Картрайтовского блока их висели целые гирлянды. Они ниспадали складками над фасадом банка и свешивались со всех грузовиков и фургонов.

Братья Уопшоты встали в четыре часа — они не выспались и, сидя на жарком солнце, уже как бы пережили праздничный день. Мозес во время салюта обжег руку. При другом залпе Каверли спалил себе брови. Они жили на ферме в двух милях ниже поселка и поднялись на лодке вверх по реке еще до рассвета, когда по сравнению с ночным воздухом речная вода, стекавшая с лопасти короткого весла и обдававшая брызгами их руки, казалась тепловатой. Они, как всегда, влезли в окно церкви Христа Спасителя и зазвонили в колокола, разбудив тысячи, певчих птиц, многих жителей поселка и всех собак в его пределах, включая овчарку мистера Плузински, жившего за несколько миль от церкви, на Хилл-стрит.

— Да это уопшотовские парни! — услышал Мозес слова, донесшиеся из темного окна в доме приходского священника. — Ложись-ка снова спать.

Каверли было тогда лет шестнадцать или семнадцать; такой же красивый, как и брат, он отличался от него длинной шеей, пасторским наклоном головы и дурной привычкой хрустеть суставами пальцев. Характера он был живого и сентиментального, беспокоился о здоровье ломовой лошади мистера Хайрама и с грустью смотрел на обитателей Дома моряков — пятнадцать-двадцать глубоких стариков, сидевших на скамейках в грузовике и казавшихся бесконечно усталыми. Мозес учился в колледже, за последний год он достиг полной физической зрелости и обнаружил дар рассудительного и спокойного восхищения самим собой. Сейчас, в десять часов, мальчики сидели на траве, ожидая, когда их мать займет свое место на колеснице Женского клуба.

Миссис Уопшот основала Женский клуб в Сент-Ботолфсе, и это обстоятельство каждый год отмечалось во время процессии. Каверли не помнил ни одного 4 июля, чтобы его мать не выступила в своей роли основательницы. Колесница представляла собой простую платформу, застланную восточным ковром. Шесть или семь членов-учредительниц сидели на складных стульях спиной к вознице. Миссис Уопшот, в шляпе, стояла у столика, время от времени отпивая глоток воды из стакана, грустно улыбаясь членам-учредительницам или какой-нибудь старинной приятельнице, которую узнала среди публики, стоявшей вдоль пути. В таком виде, возвышаясь над толпой, слегка сотрясаемая движением платформы, в точности как те статуи святых, что носят осенью по улицам северной окраины Бостона для того, чтобы на море стих жестокий шторм, миссис Уопшот ежегодно представала взорам своих друзей и соседей, и то, что ее везли по улицам, казалось вполне закономерным, так как не было в поселке человека, который сделал бы для его процветания больше, чем она. Ведь это она учредила комитет для сбора денег на постройку нового приходского дома при церкви Христа Спасителя. Это она собрала средства на гранитную колоду для пойки лошадей, стоявшую на углу. А когда колода стала ненужной, то по инициативе миссис Уопшот в нее посадили герань и петунии. Новая средняя шкода на холме, новое пожарное депо, новые светофоры, памятник погибшим на волне, да, да, даже чистые общественные уборные на железнодорожном вокзале у реки — все это было плодом изобретательности миссис Уопшот. Ее действительно следовало благодарить, когда она проезжала по площади.

Мистера Уопшота, капитана Лиэндера, поблизости не было. Он стоял за штурвалом парохода «Топаз» и вел его вниз по реке к бухте. Летом в хорошую погоду он каждое утро отчаливал на своем старом судне, останавливался у Травертина, чтобы встретить бостонский поезд, а затем пересекал бухту до Нангасакита, где был белый песчаный пляж и увеселительный парк. За свою жизнь Лиэндер переменил много профессий; когда-то он был одним из компаньонов фирмы по производству столового серебра и получал наследства после родственников, но деньги уплывали у него между пальцев, и три года назад кузина Гонора дала ему возможность стать капитаном «Топаза» и тем выручила его из беды. Эта работа пришлась ему по душе. «Топаз» был как бы его детищем; он отражал его склонность к романтике и сумасбродству, его любовь к курортным девицам и к долгим, шальным, пахнущим солью летним дням. Пароход имел в длину шестьдесят футов; на нем была установлена старая харлеевская машина, приводившая в движение единственный гребной винт, а в каюте и на палубах могли поместиться сорок пассажиров. Это была почти непригодная к плаванию, неуклюжая посудина, которая двигалась, по словам самого Лиэндера, как бревно. Палубы «Топаза» были забиты школьниками, проститутками, сестрами милосердия и другими туристами; в кильватерной струе за кормой было полно яичной скорлупы и бумаги от бутербродов, а при каждом изменении скорости он весь так дико сотрясался, что краска отваливалась от корпуса. Но Лиэндеру, стоявшему за штурвалом, плавание представлялось восхитительным и печальным. Казалось, шпангоуты старого парохода удерживались только преходящим великолепием лета, и от судна пахло летним хламом: тапочками, полотенцами, купальными костюмами и дешевыми шпунтовыми досками старых купален. У выхода из бухты вода порой бывала фиолетового цвета, как глаза, и ветер с суши приносил на палубу «Топаза» музыку карусели; оттуда можно было различить далекий берег Нангасакита — смутные очертания аттракционов, бумажные фонарики, запах жареной еды и звуки музыки, — который противостоял Атлантическому океану, простираясь в таком изменчивом беспорядке, что казался каймой из плавучих обломков, морских звезд и апельсинных корок, покачивающихся на волнах.

— Привяжи меня к мачте, Перимед! — кричал всякий раз Лиэндер, заслышав звуки карусели. Он не жалел, что не видит, как его жена выступает в процессии.

В это утро с началом праздничного шествия произошла какая-то задержка. Она как будто была связана с колесницей Женского клуба. Одна из учредительниц подошла к Мозесу и Каверли, чтобы спросить, не знают ли они, где их мать. Они сказали, что ушли из дому на рассвете. Оба стали уже беспокоиться, как вдруг миссис Уопшот появилась в дверях аптекарского магазина Моуди и заняла свое место. Главный распорядитель свистнул в свисток, барабанщик с окровавленной повязкой на голове проиграл первые такты, дудки с барабанами завизжали и затрещали, вспугнув десяток голубей с крыши Картрайтовского блока. С реки поднялся слабый ветерок, который принес на площадь тяжелый, сырой запах тины. Процессия оживилась и двинулась вперед.

Добровольные пожарники были на ногах до полуночи, моя и начищая инвентарь своей дружины «Ниагарский брандспойт». Они как будто гордились своей работой, по, казалось, выполняли приказ хранить серьезное выражение лица. За пожарной машиной в открытом автомобиле ехал старый мистер Старбак в форме ВАР ^[1], хотя всем было известно, что он не принимал никакого участия в Гражданской войне. Затем следовала колесница Исторического общества, на которой под громоздким париком потела дама, бывшая прямым — и бесспорным — потомком Присциллы Олден ^[2]. За ней ехал грузовик, набитый веселыми девушками с фабрики столового серебра, которые бросали в толпу талоны, дававшие право на скидку при покупке ее изделий. Дальше следовала миссис Уопшот, стоявшая у высокого столика сорокалетняя женщина, чья нежная кожа и правильные черты лица могли бы дополнить перечень ее организаторских талантов. Она была красива, но, отпивая воду из стакана, который брала со столика, она печально улыбалась, словно вода была горькой, ибо, несмотря на свое рвение к общественным делам, имела склонность к меланхолии, к запаху апельсинных корок и дыму горящего дерева, что было совершенно необычно. Женщины восхищались ею больше, чем мужчины, и сущностью ее красоты было, вероятно, разочарование — Лиэндер обманул ее, но она приняла его неверность со всей находчивостью, свойственной ее полу, и была вознаграждена таким отпечатком оскорбленного благородства и светлой мечтательности, что некоторые из ее сторонниц вздыхали, когда она проезжала по площади, словно видели в ее лице проходящую мимо жизнь.

Затем какой-то хулиган — вероятно, кто-нибудь из пришлых, с того берега реки, — поджег хлопушку под хвостом старой кобылы мистера Пинчера, и та понесла. Впоследствии при воспоминании об этом прискорбном происшествии жителям Сент-Ботолфса обычно приходила на память его счастливая сторона. Они говорили о том, как повезло, что лошадь не растоптала никого из женщин и детей, стоявших вдоль пути следования процессии. Колесница Женского клуба находилась тогда всего в нескольких футах от угла Уотер-стрит и Хилл-стрит, и лошадь во весь опор помчалась в том направлении под возгласы мистера Пинчера: «Тпру, тпру!» В головной части процессии не видели, что случилось, и, хотя могли слышать взволнованные крики и стук копыт, не догадывались о серьезности бедствия, и дудки продолжали визжать. Мистер Старбак продолжал раскланиваться налево и направо, девушки с фабрики столового серебра продолжали бросать в толпу талоны. Когда колесница свернула за угол и понеслась по Хилл-стрит, столик Сары Уопшот опрокинулся вместе с графином и стаканом; но ни одна из представительниц Женского клуба не была глупой трусихой, и они все крепко держались за устойчивые части повозки, положившись на волю божью. Хилл-стрит в то время была грунтовой дорогой, и, так как лето стояло сухое, лошадиные копыта подняли такой столб пыли, что через несколько минут колесница исчезла из виду.

2

Истории семей Харкартов, Уилрайтов, Коффинов, Слейтеров, Лоуэллов, Кэботов, Седжуиков и Кимболов — да, даже Кимболов — были в свое время изучены и опубликованы, а теперь дело дошло до Уопшотов, которые, разумеется, хотели бы, чтобы разговор о них начался с некоторых сведений о их прошлом. Один их свояк проследил превращения фамилии Уопшотов до норманнских истоков — Венкр-Шо. Вариации Венкр-Шо — всякие Феншоу, Уэйпшоу, Уопшафтс, Уопшотс и Уопшот — были обнаружены в приходских записях в Нортамберленде и Дорсетшире. В Сент-Ботолфсе фамилия приобрела гнусавое произношение — Уоапшоат. Основателем интересующей нас ветви этого рода был Иезекиил Уопшот, эмигрировавший из Англии в 1630 году на борту «Арабеллы». Иезекиил поселился в Бостоне и преподавал там латинский, греческий и древнееврейский языки, а также давал уроки игры на флейте. Ему предложили должность в колониальной администрации, но он благоразумно отказался, установив семейную традицию рассудительной скромности, которая — через триста лет — досаждала Лиэндеру и его сыновьям. Кто-то написал об Иезекииле, что он «питал отвращение к парикам и всегда заботился о благополучии государства». Иезекиил родил Дэвида, Микабу и Аарона. Хвалебное слово на могиле Иезекиила произнес Коттон Мезер.

Дэвид родил Лоренцо, Джона, Абадию и Стивена. Стивен родил Элфиаса и Нестора. Нестора, в чине капитана принимавшего участие в войне с Англией, генерал Вашингтон хотел наградить орденом, но тот отказался. Это было в традиции, установленной Иезекиилом, и, хотя такое уклонение от почестей частично объяснялось беспристрастной оценкой собственных достоинств, тут была также и некоторая доля характерной для янки предусмотрительности, потому что принадлежность к числу выдающихся людей, к числу героев, могла повлечь за собой ненужные финансовые обязательства. Ни один мужчина из семьи Уопшотов не принял никакой награды, и, поддерживал эту традицию самоуничижения, женщины из этой семьи довели ее до того, что, обедая в гостях, едва притрагивались к еде, убежденные, что отказ от бутербродов к чаю или от воскресного цыпленка — отказ от чего бы то ни было — служит признаком незаурядного характера. Вставая из-за стола, женщины Уопшот были всегда голодны, но зато преисполнены сознанием вновь одержанной победы. В своих собственных владениях они ели, конечно, как волки.

Нестор родил Лафайета, Теофилеса, Дарси и Джеймса. Джеймс был капитаном первого «Топаза», а впоследствии — купеческого судна, «купца», который вел торговлю с Вест-Индией. Он родил трех сыновей и четырех дочерей, но нас интересует лишь Бенджамин. Бенджамин женился на Элизабет Мерсерв и родил Тедиаса и Лоренцо. Элизабет умерла, когда Бенджамину было семьдесят. Тогда он женился на Мэри Хейл и родил Аарона и Эбенезера. В Сент-Ботолфсе эти две группы детей были известны как «первый урожай» и «второй урожай».

Бенджамин преуспевал, и при нем была сделана большая часть пристроек: к дому на Ривер-стрит. Среди сохранившихся от его времени реликвий были френологическая карта и портрет. По френологической карте его голова имела в окружности двадцать три с половиной дюйма от «occipital spinalis до индивидуальности». У него было шесть с половиной дюймов от «ушного отверстия до благожелательности». Было высчитано, что мозг у него необыкновенно большой. К числу наиболее выдающихся его свойств относились влюбчивость, возбудимость и чувство собственного достоинства. Он был умеренно скрытен и не обнаруживал никаких признаков оригинальности, благочестия и почтительности. На портрете он являл взорам желтые баки и очень маленькие голубые глазки. Однако потомки, изучая изображение Бенджамина и пытаясь угадать, что за человек скрывался за этими украшениями из волос, всегда явственно ощущали его грубость и бесчестность и уходили с неприятным чувством, которое усиливалось убеждением, что он наверняка презирал бы своих потомков в габардиновых костюмах. Взаимное неодобрение было настолько сильным, что портрет хранился на чердаке. Бенджамина нарисовали не в капитанской форме. Отнюдь нет. Он был изображен в желтой бархатной шапочке, отделанной мехом, и в широком халате зеленого бархата, словно он, выросший на здешнем скудном берегу и вскормленный после отнятия от груди бобами и треской, превратился в этакого мандарина или Крючконосого принца эпохи Возрождения, с оттопыренным гульфиком бархатных штанов, швыряющего кости английским догам и бриллианты куртизанкам, жадно пьющего вино из золотых кубков.

Кроме френологической схемы и портрета, сохранились еще семейные дневники, так как все Уопшоты старательно вели дневники. Среди них не было, вероятно, ни одного мужчины, который, вылечив больную лошадь, или купив парусную шлюпку, или услышав поздно ночью стук дождя по крыше, не отметил бы этих событий в семейной летописи. Они заносили в дневник перемену ветра, прибытие и уход судов, цены на чай и джут и кончины королей. Они убеждали себя в необходимости измениться к лучшему, упрекали себя за безделье, лень, похоть, глупость и пьянство, так как Сент-Ботолфс был оживленным портовым городом, где танцевали до утра и где всегда хватало рома на выпивку. Чердак, сараеподобный верх дома, был весьма подходящим местом для этого архива — высокий, как сеновал, с сундуками, веслами, румпелями, рваными парусами, ломаной мебелью и кривыми дымоходами, с гнездами шершней и ос и старыми фонарями, валявшимися под ногами вроде развалин исчезнувшей цивилизации, и с необычайно пряным воздухом, словно какой-то Уопшот восемнадцатого века, попивая мадеру и щелкая орехи на солнечном берегу и размышляя о мимолетности теплого времени года, постарался упрятать жару и свет в бутылку или корзину с крышкой и выпустил свои сокровища на чердаке, ибо там вы ощущали летние запахи, только без их живительной силы, там, казалось, жили свет и звуки лета.

О Бенджамине в поселке сохранилась память — конечно, это было по отношению к нему несправедливо — в связи со случаем, который произошел, когда он вернулся с Цейлона на втором «Топазе». Его сын Лоренцо подробно рассказал об этом в своем дневнике. Дневника было четыре тома в картонных переплетах; и начинался он следующим вступлением: «Я, Лоренцо Уопшот, 21 года от роду, полагая, что мне доставит удовольствие вести нечто вроде хроники моего времени, записи о положении дел и о различных событиях, которые могут произойти на протяжении моей дальнейшей жизни, решил ежедневно заносить в эту книгу все происшествия, касающиеся не только меня, но и всех жителей города Сент-Ботолфса, если я буду располагать вполне достоверными данными». Во втором томе своего дневника он описывает события, сопровождавшие знаменитое возвращение отца.

«Сегодня, — писал Лоренцо, — мы получили известия о судне «Топаз», капит. мой отец. Оно задержалось на три м-ца. Сквайр Брекит с брига «Луна» сказал нам, что такелаж «Топаза» сильно поврежден бурей, что он два месяца чинился на Самоа и теперь может прибыть со дня на день. Мать, Тетя Рут и Тетя Пейшенс слышали, что у мыса Хейлз сильный прибой, и я запряг лошадь в фаэтон и поехал туда.

Сегодня к нам зашел Дэвид Маршман, старший помощник с брига «Луна»; он попросил разрешения поговорить с Матерью наедине и для этого был проведен в маленькую гостиную. Ему не подали чаю, и, когда он ушел, Мать уединилась со своими сестрами, и они долго шептались. Никто из дам не стал ужинать, и я поел один в кухне вместе с Китайцем. Вечером я зашел в лавку Коди и взвесился. Я вешу 165 фунтов.

День был приятный и теплый; ветер южный. В течение дня прибыли следующие корабли: «Упругость» из Гибралтара, капит. Тобайес Моффет; «Золотой Дож» из Нового Орлеана, капит. Роберт Фолджер; «Венера» из Кито, капит. Эдг. Смолл; «Единорог» из Антверпена, капит. Джош. Келли. Купался в реке. Под вечер чудеснейший ливень напитал сухую землю.

Сегодня около полудня раздались крики: «Пожар! Пожар!», и вот все увидели, что крыша дома мистера Декстера загорелась. Немедленно доставили воду в таком изобилии, что пожар сразу же был потушен. Крыша лишь слегка пострадала. Вечером я пошел в лавку Коди и взвесился. Я вешу 165 фунтов. Когда я был в лавке Коди, Ньюэл Генри отвел меня в сторону и сообщил дальнейшие сведения о «Топазе». Он имел чертовскую наглость сказать мне, что мой Отец задержался не из-за повреждения такелажа, а потому, что пристрастился к безнравственному образу жизни, а именно к неумеренному пьянству и разврату с туземками. Я ударил его ногой в задницу и пошел домой.

Этим утром в конторе меня посетил сквайр Принс, председатель Клуба березовых розог — организации местной молодежи, ставившей своей целью воспитание мужества и высоких моральных качеств. На вечер был вызван в клуб по жалобе сквайра Генри на то, что я ударил его ногой в задницу. Маршман, старший помощник с брита «Луна», засвидетельствовал правильность утверждений Генри, а Г.Принс, выступавший в роли защитника, произнес весьма изысканную и трогательную речь в осуждение всякого рода сплетен, независимо от того, содержат ли они зерно истины или нет. Присяжные высказались за меня и оштрафовали жалобщика на 3 дюж. первосортных яблок. Когда вернулся домой, Мать и ее сестры пили ромовый пунш.

Сегодня, как раз на рассвете, малолетний сын капит. Уэба попал под лошадь и к вечеру умер. Пошел в лавку Коди и попросил взвесить меня. Я вешу 165 фунтов. Гулял с дамами на выгоне. Мать и ее сестры пили ромовый пунш.

Был занят сегодня тем, что развозил на тачке навоз по саду. Мать и сестры пили ромовый пунш. Их расстроил рассказ Маршмана о Самоа, но они не должны были бы осуждать отсутствующего и забывать о том, что плоть вожделеет вопреки разуму. В прошлом году я потратил значительную часть свободного времени на самоусовершенствование, но я нахожу, что много времени было потрачено чрезвычайно глупо и что, гуляя в сумерках по выгону с целомудренными, привлекательными, благовоспитанными барышнями, я испытывал лишь животную страсть. Как-то прошлым летом я приступил к чтению «Современной Европы» Рассела. Я прочел два тома, которые нашел очень интересными, и при первой возможности закончу чтение этого труда. С помощью ретроспективного взгляда на прошлое я, возможно, приобрету достаточно мудрости, чтобы с большим успехом управлять своим будущим и улучшить его. Для достижения этого и для исправления моего характера да придет мне на помощь всемогущий бог и да направит он меня во всех благих начинаниях.

Сегодня в город прибыл передвижной зверинец и остановился около гостиницы «Ривер-хаус». Вечером я пошел туда поглядеть на диковинных зверей. В половине седьмого открыли двери палатки; к тому времени собралось множество молодых женщин, которые толпились там вместе со своими кавалерами, как огромное стадо овец перед стригалем. Было чрезвычайно противно смотреть на хрупких женщин, в том числе самых почтенных, а также на миловидных, стройных и высоких юношей, которые теснились, и давились, и толкались, и пихались, стараясь удержаться поближе к входу в палатку, чтобы захватить лучшие места. Наконец двери открылись, и все бросились вперед. Несколько сторожей, напрягая все силы, едва сдерживали и регулировали поток входивших, и палатка вскоре набилась битком. По счастью, мне досталось место, откуда я, смотря между головами стоявших впереди, мог видеть диковинных зверей: льва, трех обезьян, леопарда и дрессированного медведя — бессловесную тварь, обученную танцевать под музыку и складывать числа.

Сегодня в восемь часов вечера Сэм Троубридж приехал верхом из Солс-Хилла с известием, что усмотрен «Топаз». И дома и в городе среди других владельцев судна началось большое оживление и волнение. Поехал с Судьей Томасом в его фаэтоне к устью реки, и Джон Пендлтон доставил нас на «Топаз». Застал Отца в прекрасном расположении духа; он привез мне в подарок роскошный кинжал, называемый «крис». Пил в каюте мадеру с Отцом и с Судьей Томасом. Груз — джут. Судно поднялось вверх по реке и пришвартовалось; спустили сходни к тому месту, где были Мать и ее сестры, явившиеся встретить Отца. У них в руках были зонтики. Когда Отец подошел к дамам, Тетя Рут подняла свой зонт высоко вверх и нанесла свирепый удар ему по затылку. Тетя Хоуп злобно ударила его по левому борту, а Мать напала на него с носа. Когда дамы угомонились, Отца сразу же отвезли, в фаэтоне в приемную доктора Хауленда, где ему наложили на ухо три шва, и где он провел ночь в моем обществе, и где мы пили вино, ели орехи и весело коротали время, несмотря на боль, которую он испытывал».

Первые тома дневника Лоренцо были самыми лучшими: они рассказывали об оживлении на реке и о летних вечерах, когда слышно было, как упражняется на лугу сент-ботолфская конная гвардия, — и это было до некоторой степени удивительно, так как он сумел развить свой ум, дважды подряд был избран в законодательное собрание штата и основал Сент-Ботолфское философское общество; но приобретенные знания ничего не дали ему как писателю, и он больше не смог написать так хорошо, как о передвижном зверинце. Он дожил до восьмидесяти лет, никогда не был женат и оставил свои сбережения племяннице Гоноре, единственной дочери его младшего брата Тедиаса.

Тедиас отправился на острова Тихого океана в, так сказать, искупительное путешествие. Он и его жена Элис прожили там миссионерами восемнадцать лет, раздавая томики Евангелия, наблюдая за постройкой церквей из коралловых глыб, исцеляя больных и хороня мертвых. Внешне ни Тедиас, ни Элис не были похожи на тот образ, который мы обычно составляем себе о миссионере по призванию. Широко улыбаясь, они смотрят с семейных фотографий — красивая добродушная чета. Но оба целиком посвятили себя своему призванию, и Тедиас рассказывал в письмах, как однажды вечером он приближался на пироге с балансиром к острову, где его ждали с охапками цветов нагие и прелестные женщины. «Какой вызов моему благочестию», писал он.

Гонора родилась на Оаху и была отослана в Сент-Ботолфс, где ее воспитал дядя Лоренцо. Детей у нее не было. У Эбенезера детей не было, но Аарон родил Гамлета и Лиэндера. Гамлет не имел законного потомства, а Лиэндер женился на Саре Каверли и родил Мозеса и Каверли, которых мы видели, когда они наблюдали за праздничной процессией.

3

Лошадь мистера Пинчера проскакала по Хилл-стрит сотню ярдов — может быть, двести, — а затем, выбившись из сил, перешла на крупную рысь. Толстяк Титус следовал в своей машине за колесницей, рассчитывая прийти на помощь членам-учредительницам Женского клуба, но, когда он нагнал их, картина была настолько мирной и похожей на увеселительную прогулку, что он развернулся и поехал обратно в поселок посмотреть дальнейший ход процессии. Опасность миновала для всех, кроме кобылы мистера Пинчера. Одни бог знает, какого напряжения это стоило ее сердцу и легким, даже ее воле к жизни. Кобылу звали Леди, она жевала табак и была для мистера Пинчера дороже, чем миссис Уопшот и все ее приятельницы. Он любил ее кроткий нрав и восхищался ее упорством; возмущенный тем, что у нее под хвостом взорвали хлопушку, он кипел гневом. До чего же докатится этот мир? Он всем сердцем жалел свою старую кобылу, и его нежные чувства окутывали ее широкую спину словно одеялом.

— Леди направляется домой, — обернувшись, крикнул он миссис Уопшот. Она хочет домой, и я не буду ей мешать.

— Может быть, вы дадите нам сойти? — спросила миссис Уопшот.

— Пока я не стану ее останавливать, — сказал мистер Пинчер. — Ей досталось гораздо больше, чем всем вам. Теперь она хочет домой, и я не собираюсь ее останавливать.

Миссис Уопшот и ее приятельницы примирились с мыслью о том, что они пленницы. В конце концов, никто из них не ушибся. Графин разбился, и столик опрокинулся, но остался цел. Конюшня Леди, как они знали, находилась на Хьюит-стрит, а это означало, что они поднимутся на холм и окраинами спустятся к Ривер-стрит; но день выдался великолепный, и им представилась прекрасная возможность насладиться пропитанным солью воздухом и летним пейзажем, а к тому же у них не было выбора.

Старая кобыла начала взбираться на Уопшот-Хилл. Оттуда поверх деревьев открылся чудесный вид на раскинувшийся в долине поселок. На северо-востоке тянулись кирпичные стены фабрики столового серебра, виднелся железнодорожный мост и мрачный викторианский шпиль вокзала. В стороне центра города высился более бесстрастный шпиль — церкви унитариев, построенной в 1780 году. Когда они ехали, часы на ней пробили половину. Колокол был отлит в Антверпене и издавал мелодичный, чистый звон. Секундой позже пробил полчаса колокол церкви Христа Спасителя (1870 год), унылый гул которого напоминал звуки ударов по сковороде. Этот колокол был привезен из Алтуны. Немного не доезжая вершины холма, повозка миновала очаровательный белый дом миссис Дринкуайн, огороженный частоколом, утопающим в красных розах. Белизна дома, перистые листья вязов, пунктуальные церковные колокола, даже слабый запах моря вызывали у наших путешественниц стремление смотреть сквозь пальцы на превратности жизни, так как простой здравый смысл подсказывал необходимость забыть, что миссис Дринкуайн некогда была кастеляншей у «Ли и Дж. Дж. Шуберта» и об изнанке жизни ей было известно больше, чем Луи Фердинанду Селину ^[3].

Но с вершины Уопшот-Хилла трудно было не покрыть поселок густым темным лаком благопристойности и странного очарования, — трудно было не делать этого, равно как не сокрушаться об упадке некогда шумного портового города, отмечая, что Грейт-Писмайр превратился теперь в Олдер-Вейл и что таверна «Маринерс-Джаг» стала теперь кафе, принадлежащим Грейс Луис. Внизу перед миссис Уопшот и ее друзьями простиралась красота бесспорная и неподражаемая, созданная на радость смельчакам; однако был и упадок больше судов-сувениров, чем настоящих, — но к чему об этом печалиться? Оглядываясь на поселок, мы как бы оказываемся в положении местного уроженца (живущего с женой и детьми в Кливленде), который почему-либо вернулся на родину — за наследством, черенками боярышника или футболкой; когда он в хорошую погоду бродит по улицам, не все ли ему равно, что кузница стала теперь художественным училищем. Проходя в сумерках по площади, наш приятель из Кливленда, возможно, отметит, что этот упадок или изменение духа города не повлияли на его собственную человеческую природу, и кем бы он ни был — человеком, приехавшим за наследством, или пьяным матросом, ищущим проститутку, — для него не имело значения, освещало ли ему путь мерцание свечей в кафе, мимо которых он шел; сущность его от этого не менялась.

Но наш приятель из Кливленда был только гостем — он уедет, а мистер Пинчер и его пассажирки не уедут. Теперь, когда они миновали дом миссис Дринкуайн и перевалили через вершину холма, внизу их взорам предстали западные окрестности поселка — поля и леса и в отдалении Пасторский пруд, где утопилась Партиния Браун и где бесполезный теперь ледник, накренившись, постепенно погружался в синюю воду. С высоты, на которой они находились, они видели, что вокруг поселка не было никаких стен или ограждений, и все же, когда колесница начала медленно спускаться по западному склону Уопшот-Хилла и приблизилась к дому Ребы Хеслип, они с удивлением подумали, как могла Реба провести всю свою жизнь в ничем не огороженном месте. Всякий раз, когда Ребу знакомили с каким-нибудь приезжим, она восклицала: «Я родилась во внутреннем святилище масонской ложи!» Конечно, она имела в виду, что здание, в котором теперь масонская ложа, раньше было домом ее отца; но далеко ли ушла бы она со своей выспренней, восторженной манерой выражаться в деловом городе вроде Чикаго? Она была страстной противницей вивисекции и посвятила себя тому, чтоб было изменено или вовсе отменено празднование рождества — праздника, который, по ее мнению, поощрял и увековечивал гибельную расточительность, ложные представления и экономическую развращенность. В сочельник, соединив оба своих пристрастия, она расхаживала среди толпы, распевавшей рождественские гимны, и раздавала антививисекционистские брошюры. Дважды ее арестовывала «фашистская полиция», как она выражалась. Она была владелицей такого же белого дома, как у миссис Дринкуайн, и к его дверям было прибито объявление:

ЭТО ДОМ ОЧЕНЬ СТАРОЙ ДАМЫ, ОТДАВШЕЙ ПОСЛЕДНИЕ ДЕСЯТЬ ЛЕТ СВОЕЙ ЖИЗНИ БОРЬБЕ С ВИВИСЕКЦИЕЙ.

МНОГИЕ МУЖЧИНЫ ИЗ ЕЕ СЕМЬИ УМЕРЛИ ЗА СВОЮ РОДИНУ.

ЗДЕСЬ НЕТ НИЧЕГО ЦЕННОГО ИЛИ ПРЕДСТАВЛЯЮЩЕГО КАКОЙ-ЛИБО ИНТЕРЕС.

САЛЮТУЮ ВАШЕМУ ФЛАГУ!

ГРАБИТЕЛИ И ВАНДАЛЫ, ПРОХОДИТЕ МИМО!

Объявление пожелтело от времени: оно висело там уже десять лет, и проезжавшие дамы почти не обратили на него внимания.

На лужайке перед домом Ребы был рассохшийся ялик, засаженный петуниями.

Спускаясь по западному склону Уопшот-Хилла, когда вся тяжесть повозки переместилась вперед на оглобли, кобыла двигалась медленно. За домом Ребы дорога шла небольшим леском, чаровавшим взгляд игрой света и тени; эта роща произвела на всех, даже на мистера Пинчера, радостное впечатление, словно она была каким-то напоминанием о рае, каким-то чудесным воплощением красоты летней природы; хотя подобные пейзажи у большинства из них висели на стенах в гостиной, однако местность, по которой они ехали — а над ними мелькали пятна света, — была не фотографией и не картиной. Все было реальностью, и сами они были из плоти и крови.

Миновав лес, они очутились возле усадьбы Питера Ковела.

Питер был фермером. Он возделывал небольшой участок под рыночные культуры: сахарную кукурузу, гладиолусы, майоран и картофель, — а прежде зарабатывал немного денег постройкой каменных стен. Могучий мужчина лет семидесяти, владелец устарелых орудий и полуразрушенного сарая, державший на кухне цыплят, а в гостиной кошек, здоровый, подчас пьяный, никогда не сквернословивший, он выкапывал из земли камни, в чем ему помогала кобыла, еще более старая, чем Леди, и складывал из них стены, которые определенно переживут поселок, какова бы ни была его дальнейшая судьба. Пусть перегородят реку плотиной и затопят его, устроив на его месте водохранилище (это вполне возможно), и в летнюю засуху люди будут приезжать или прилетать — в будущем, — чтобы полюбоваться-стенами Ковела, когда они выступят из воды, уровень которой понизится; или пусть вся местность зарастет кустарником, молодыми кленами и сарсапарелью, все равно рыбаки и охотники, взбираясь на стены, скажут, что некогда здесь явно было пастбище. Дочь Ковела, Элис, из любви к старику отцу не вышла замуж, и даже теперь по воскресеньям они рука об руку поднимались на холм, захватив с собой подзорную трубу, чтобы наблюдать за судами в бухте. Элис разводила колли. На доме висело объявление: «ПРОДАЮТСЯ КОЛЛИ». Кому нужны были колли? Лучше бы она растила детей или торговала яйцами.

Все непроданные колли лаяли на повозку, когда она проезжала мимо.

За домом Ковелов протекала Браунс-Ривер — маленькая речка, или ручей, с деревянным мостом, издававшим раскаты театрального грома, когда по нему проезжали. На другом берегу реки находилась ферма мистера Плузински коричневый домик со стеклянными украшениями на громоотводах и двумя кустами роз в палисаднике. Плузински были иностранцами и не гнушались тяжелой работы; они держались особняком, хотя их старший сын заслужил право бесплатно обучаться в колледже. Их ферма, расположенная правильным прямоугольником и снабженная необходимым инвентарем, была полной противоположностью усадьбе Питера Ковела; хотя они не умели говорить по-английски, они казались на земле здешней долины куда более уместными, чем старый янки.

За домом мистера Плузински дорога поворачивала вправо, и наши дамы увидели прекрасный греческий портик дома Теофилеса Гейтса. Теофилес был председателем Покамассетского банка и страхового общества; будучи поборником честности и бережливости, он каждое утро до ухода на работу колол перед своим домом дрова. Дом его не был ветхим, но требовал окраски, и это, как и колка дров, должно было означать, что честная бедность выше показной роскоши. На лужайке на столбе висело объявление: «ПРОДАЕТСЯ». Теофилес получил в наследство от отца травертинские и сент-ботолфские предприятия коммунальных услуг и продал их с большой выгодой. В тот день, когда была заключена эта сделка, он вернулся домой и прибил к столбу объявление о продаже лужайки. Дом, конечно, не продавался. Объявление было вывешено лишь с той целью, чтобы возник слух, будто он продал предприятия в убыток, и чтобы сохранить за ним репутацию бедного, печального, богобоязненного и перегруженного работой человека. Еще одно. Когда Теофилес приглашал на вечер гостей, предполагалось, что они придут после ужина и отправятся в сад играть в прятки.

Проезжая мимо усадьбы Гейтса, дамы могли вдалеке различить шиферную крышу дома Гоноры Уопшот на Бот-стрит. Гонора им наверняка бы не показалась. Когда-то Гонора была представлена президенту Соединенных Штатов и, пожимая ему руку, сказала: «Я приехала из Сент-Ботолфса. Полагаю, вы знаете, где это. Говорят, Сент-Ботолфс похож на пирог с тыквой. Без верхней корки…»

Они увидели миссис Мортимер Джонс, которая шла по дорожке своего сада и ловила сачком бабочек. На ней было широкое домашнее платье и большая соломенная шляпа.

За участком Джонсов был дом Брустеров и еще одно объявление: «ДОМАШНИЕ ПИРОГИ И ТОРТЫ». Мистер Брустер был инвалидом, и миссис Брустер содержала мужа и дала двум сыновьям возможность окончить колледж на те деньги, что зарабатывала выпечкой кондитерских изделий. Сыновья преуспели, но сейчас один из них жил в Сан-Франциско, а другой — в Детройте, и домой они не приезжали. Оба писали ей, что собираются приехать на рождество или на пасху, что первая поездка, какую они совершат, будет поездка в Сент-Ботолфс, но они побывали в Йосемитском национальном парке, они побывали в Мехико, они побывали даже в Париже, но ни разу, ни разу не приезжали домой.

На углу Хилл-стрит и Ривер-стрит девочка свернула направо и миновала дом Джорджа Хамболта, который жил с матерью и был известен под прозвищем Дядюшка Писпис Пастилка. Дядюшка Писпис происходил из рода отважных моряков, но не был таким мужественным, как его прадеды. Разве мог он с помощью сильного желания и воображения закалиться так, как закалился бы, пройдя Магеллановым проливом? Время от времени в летние вечера бедный Дядюшка Писпис прогуливался нагишом по прибрежным садам. Соседи разговаривали с ним беззлобно, только с некоторым раздражением. «Иди домой, Дядюшка Писпис, и надень что-нибудь», — говорили они. Изредка его арестовывали, но никогда, не высылали, потому что выслать его значило бы поставить под сомнение единодушие жителей поселка. Что мог бы сделать для него весь остальной мир, чего не могли бы сделать в Сент-Ботолфсе?

За домом Дядюшки Писписа можно было вдалеке увидеть дом Уопшотов и всю Ривер-стрит — неизменно романтическое зрелище, казавшееся особенно романтическим в это позднее праздничное утро. В воздухе пахло морем поднимался восточный ветер, — и это сразу же наложило на городок отпечаток целеустремленности, величия и в то же время печали, ибо, восхищаясь домами и вязами, наши дамы знали, что их сыновья уедут отсюда. Почему юноши всегда хотят куда-то уехать? Почему юноши всегда хотят куда-то уехать?

Мистер Пинчер придержал лошадь ровно на столько времени, чтобы миссис Уопшот могла слезть с повозки.

— Я не благодарю вас за прогулку, — сказала она, — я благодарю Леди. Это была ее затея.

Это было совершенно в стиле миссис Уопшот. Улыбнувшись на прощание, она грациозно зашагала по аллее к дверям своего дома.

4

В этот день Розали Янг, которую Уопшоты знали не больше, чем я вас, спозаранку, задолго до того, как в Сент-Ботолфсе стала собираться праздничная процессия, пустилась в путь на юг к берегу моря. Ее друг, с которым она условилась вместе провести день, заехал за ней в своем старом автомобиле с откидным верхом в город, где она жила в меблированных комнатах. Миссис Шеннон, хозяйка меблированных комнат, наблюдала сквозь застекленную парадную дверь за тем, как они уезжали. Юность была мучительной тайной для миссис Шеннон, но сегодня тайна стала еще глубже из-за белого пальто Розали и той тщательности, с какой она подмазала свое лицо. Если они едут купаться, думала хозяйка, она не надела бы своего нового белого пальто; а если они не собираются купаться, зачем она взяла с собой полотенце — одно из полотенец миссис Шеннон? А может быть, они поехали на свадьбу, или на пикник с сослуживцами, или на бейсбольный матч, или в гости к родным? Миссис Шеннон огорчалась при мысли, что не знает наверняка их намерений.

Но постороннему человеку всегда было трудно угадать цель путешествий Розали, потому что от каждого из них она так много ожидала. Иногда осенью ее приятель говорил своим родителям, что едет охотиться, а на самом деле увозил Розали, которая пользовалась полной свободой за пределами меблированных комнат, на ночь в туристский домик на автомагистрали; и, когда в такие субботние вечера он приезжал за ней, к отвороту ее пальто обычно бывала приколота хризантема или дубовый лист, а в руках она держала чемоданчик с амхерстскими или гарвардскими наклейками, словно ее ждали все удовольствия футбольного уик-энда — матч, в пять часов танцы, факультетская вечеринка и студенческий курсовой бал. Она никогда не огорчалась и никогда не бывала разочарована. Ни разу не случалось, чтобы в то время, как она вешала свое пальто в туристском домике, а он пытался прогнать сырость, растапливая плиту, ее угнетало различие между этим проведенным украдкой вечером и буйной пляской победителей вокруг футбольных ворот, и никогда, по-видимому, не доходило до того, чтобы эти различия заставили ее усомниться в своих надеждах или отказаться от них. Большая часть ее надежд была связана со студенческой жизнью, и теперь, когда они выбрались из города, она начала петь. Популярные мелодии, услышанные по радио или с эстрады, она запоминала сразу же, и они оставляли в ней след пусть шаблонной и сентиментальной, но бодрой лирики.

Выехав из города, они миновали те переполненные пляжи, что лежат в его пределах и тянутся на много миль к югу, изредка прерываясь индустриальными предместьями. Сейчас, в середине утра, жизнь на пляжах била ключом, и специфический запах кухонного жира и кукурузного масла был сильнее всех испарений Атлантического океана, который здесь, среди островов, как бы продолжавших пологий берег, словно дышал мужеством и печалью. Тысячи полуголых купальщиков и купальщиц сплошь покрывали пляж или стояли в нерешительности по колено в океане, точно эта вода, подобно водам Ганга, была очищающей и священной, так что собравшиеся с разных сторон толпы голых людей, растянувшиеся на много миль вдоль берега, создавали наэтом пространстве, отведенном под праздничный карнавал, подводные течения паломничества; Розали и ее приятель, подобно любому из тысяч других людей, виденных ими по пути, были в него вовлечены.

— Ты голодна? — спросил он. — Может, перекусишь? Ма дала нам столько, что хватит на три раза. В перчаточном отделении у меня бутылка виски.

Корзина с провизией для пикника напомнила ей о его простоватой седой матери, которая, наверное, вложила в корзинку какую-то частицу самой себя — бдительной, никогда не осуждающей, но опечаленной развлечениями своего единственного сына. Он делал что хотел. Его чистая, унылая и уродливая спальня была осью их дома, и отношения между этим человеком и его родителями были такие натянутые и молчаливые, что Розали они казались окутанными тайной. В каждой комнате господствовали воспоминания о его росте: ружья, палки для гольфа, школьные и лагерные призы, а на рояле ноты, по которым он играл десять лет назад. Этот холодный дом и удрученные родители были чужды Розали, и она думала, что его белая рубашка в это утро пахнет желтыми лакированными полами, на которых он проводил свою таинственную жизнь с Ма и Па. У ее приятеля всегда была какая-нибудь собака. За всю жизнь у него сменились четыре собаки, и Розали знала их клички, их повадки, их масти и их печальные концы. В тот единственный раз, когда она встретилась с его родителями, разговор зашел о собаках, и она почувствовала, что они думают об отношении своего сына к ней — не по злобе и не по неприязни, а просто потому, что не умели подобрать других выражений, — как о чем-то вроде его отношения к собакам. «Я чувствовала себя определенно собакой», — говорила она.

Они проехали несколько праздничных деревенских площадей, где у двери единственной открытой аптеки кипой лежали газеты и где собирались торжественные процессии. Теперь они очутились среди сельской местности, в нескольких милях от побережья, но почти не ощутили никаких перемен, так как вдоль дороги по-прежнему тянулись магазины, рестораны, лавки сувениров, теплицы и туристские домики. Он вез ее на пляж, который посещался мало, потому что дорога была тяжелая и пляж каменистый, но сегодня его ожидало разочарование: на лужайке, где он остановился, уже стояли две машины. Он и Розали взяли корзинку с провизией и пошли по извилистой тропинке к морю — открытому морю в этом месте. Вдоль тропинки росли кусты розового шиповника. Розали чувствовала, как соль из воздуха оседала на ее губах, и слизывала ее языком. Расщелина между скалами вела к узкому, усеянному галькой пляжу, и тут они увидели внизу такую же парочку, как они, и семью с детьми, а за ними зеленое море. Чувствуя на себе чужие взгляды, он отказался от уединения, которого так страстно желал и которое подступавшие со всех сторон скалы делали вполне возможным; он отнес корзинку с провизией, бутылку виски и теннисный мяч на пляж и уселся на виду у остальных купальщиков, как будто этот жест, означавший согласие удовлетвориться простым, нескрываемым от чужих глаз развлечением, был сделан во имя той частицы матери, которую ей удалось завернуть с бутербродами. Розали отошла за камень и переоделась в купальный костюм. Он ждал ее у воды; убедившись, что все волосы спрятаны под купальной шапочкой, она взяла его за руку, и они вошли в воду.

Вода, как обычно, была мучительно холодная, и когда она дошла Розали до колен, девушка выпустила руку своего спутника и бросилась в набегавшую волну. Ее научили плавать кролем, но она так и не смогла отвыкнуть от порывистых, торопливых движений рук и ног; наполовину погрузив лицо в зеленую воду, она проплыла десять футов в сторону открытого моря, повернула назад, нырнула, вскрикнула от невыносимого холода и поспешила к берегу. Берег был залит солнцем, и холодная вода вместе с солнечным теплом подняли ей настроение. Она наспех вытерлась полотенцем, сорвала с себя шапочку и стала на солнце, чтобы как следует согреться. Потом вытерла руки и закурила сигарету. Теперь и он вышел из воды, вытер только руки и опустился на землю рядом с ней.

Розали была красива — с волосами цвета соломы, с длинными руками и ногами, полногрудая, с кокетливым взглядом, из-за которого она пробуждала желания и казалась как бы раздетой, даже когда, бывало, носила скромные платья. Он ваял ее за руку, покрытую светлым пушком, и провел по ней губами.

— Мне так хочется пособирать чернику! — громко сказала она, чтобы слышали все другие на пляже. — Мне так хочется пособирать чернику, захватим твою шляпу и будем собирать в нее ягоды.

Взявшись за руки, они стали карабкаться по камням, громоздившимся над пляжем, но поиски уединения, которое удовлетворило бы ее, затянулись, и они переходили с места на место; наконец он остановил ее, и она робко согласилась, что ничего лучшего, вероятно, не найти. Он стянул купальный костюм с ее плеч, и, обнаженная, она с готовностью легла на согретый солнцем песок, радостно предвкушая единственный знакомый ей брачный союз союз тела и воспоминаний. Когда все было окончено, нежность и благодушие охватили их, и она опиралась на его плечо, пока вновь натягивала на себя купальный костюм. Затем, держась за руки, оба вернулись на пляж. Они снова поплавали и развернули бутерброды, которые его снедаемая беспокойством мать приготовила накануне.

У них были фаршированные яйца, цыплячьи ножки, бутерброды, пирожные, домашнее печенье, и, когда они съели все, что могли, и сложили остальное в корзинку, Он медленно спустился к берегу и бросил ей оттуда теннисный мяч. Легкий мяч отнесло ветром, но она поймала его и бросила обратно жестом, которому, как и ее плавательным движениям, недоставало необходимой сноровки; он ловко поймал мяч и опять бросил ей. Ловля и бросание, ловля и бросание продолжались в приятном однообразии, и, пока шла эта игра, Розали чувствовала, что близится вечер. Начался отлив и оставил на берегу параллельные ряды крупной гальки и полосы бурых водорослей, чьи похожие на цветы стебли с треском лопались, когда она сдавливала их пальцами. Семейная чета принялась собирать пожитки и созывать детей. Другая пара лежала рядышком, болтая и смеясь. Розали снова легла, а он сел около нее и закурил сигарету, уговаривая: «Ну же, ну же…», но она сказала: «Нет», и он ушел к воде. Она взглянула в ту сторону и увидела, что он плавает в волнах. Потом он вытерся, стоя около нее, и предложил ей стаканчик виски, но она сказала: «Нет, нет, пока нет», тогда он выпил сам и стал смотреть на море.

Прогулочные пароходы, толстые, белые, переполненные людьми и малопригодные к плаванию, вышедшие утром из гавани, теперь возвращались. (Среди них был и «Топаз».) Волнение на море несколько утихло. Приятель Розали залпом выпил виски и смял в руке бумажный стаканчик. Парочка слева от них собиралась уходить, и, когда она ушла, он снова стал уговаривать: «Ну же, ну же…», но она, руководствуясь какой-то смутной мыслью о воздержанности, пришедшей ей в голову, сказала: «Нет». Она устала от попыток отделить власть одиночества от власти любви и чувствовала себя одинокой. Она чувствовала себя одинокой, и солнце, покидавшее пляж, и наступавшая ночь делали ее нежной и боязливой. Она взглянула на него, какой-то частицей сознания продолжая думать о воздержанности. Он смотрел на море. Вожделение застыло на его худощавом лице, как бы отмеченном тревогой. Грозные рифы в море казались ему женскими ключицами и коленями. Даже облака на небе не могли бы отвратить его от владевших им мыслей. Прогулочные суда представлялись ему передвижными публичными домами, и он думал о том, что от океана исходит запах разврата. Он женится на какой-нибудь женщине с большими грудями, думала Розали, — на дочери обойщика — и станет разъездным агентом по продаже дезинфицирующих средств.

— Да, да, — сказала она, — теперь да.

Потом они выпили еще виски и опять поели; к этому времени направлявшиеся домой прогулочные пароходы исчезли и пляж и все, кроме самых высоких скал, погрузилось в темноту. Он поднялся к машине и достал одеяло, но теперь поиски уединения отняли мало времени: теперь было темно. Появились звезды. Потом Розали вымылась в море, надела свое белое пальто, и оба босиком стали ходить взад и вперед по берегу, тщательно собирая бумагу от бутербродов, бутылки и яичную скорлупу, которую побросали не только они, но и другие, ведь они были аккуратные, послушные дети из среднебуржуазных семей.

Мокрые купальные костюмы он повесил для просушки на дверцу машины, ласково похлопал Розали по колену — самый нежный жест, на какой все они способны, — и тронулся в путь. Когда они выехали на магистраль, движение было очень большое, и на многих автомобилях, которые они обгоняли, с дверных ручек, как и у них, свисали купальные костюмы. Он ехал быстро и, по его мнению, умело, хотя машина была старая. Фары у нее были слабые, и, когда свет встречного автомобиля бил ему в глаза, он держался дороги наугад, как бегущий слепой человек. Он гордился своей машиной — он поставил новую головку цилиндра и нагнетатель, — гордился той ловкостью, с какой вел ветхую, подслеповатую машину по извилистой дороге между Травертином и Сент-Ботолфсом. Когда они вырвались из потока автомобилей и свернули на объездное шоссе, где, как он знал, не бывало дорожных инспекторов, он пустил машину со всей скоростью, на какую она была способна. От быстрого движения Розали охватила какая-то расслабленность; вдруг она услышала, как он выругался, и почувствовала, что машина накренилась и врезалась в рыхлую землю.

5

Центральная часть дома Уопшотов была построена до Войны за независимость, но с тех пор сделали много пристроек, придавших дому высоту и ширину, какую видишь в часто повторяющемся сне, когда открываешь дверь чулана и обнаруживаешь, что за время твоего отсутствия там появился коридор и лестница. Лестница поднимается и превращается в холл, где между книжными полками много дверей, каждая из которых ведет в анфиладу просторных комнат, и поэтому можно без конца бродить, неизвестно что разыскивая, по зданию, которое даже во сне кажется вовсе не домом, а беспорядочным сооружением, возведенным для удовлетворения некой прихоти спящего сознания. В дни юности Лиэндера о поддержании дома не заботились, но сам Лиэндер восстановил его в годы благоденствия, когда был совладельцем фабрики столового серебра. Дом был достаточно стар и достаточно велик и видел достаточно темных дел, чтобы в нем завелось привидение, но единственным помещением, где обитал призрак, был старый ватерклозет в глубине верхнего холла. Там стояло примитивное приспособление из прозрачного фарфора и красного дерева, которым никто не пользовался. Время от времени — иногда даже ежедневно — это странное сооружение начинало самопроизвольно функционировать. Раздавались стук механизма и пронзительное радостное ржание старых клапанов. Тогда рев поступающей воды и бульканье уходящей слышались во всех комнатах дома. Но хватит о привидениях.

Дать представление о доме довольно легко, но как описать летний день в старом саду? Пахнет травой, говорим мы. Пахнет деревьями! Из чердачного окна свисает флаг и прикрывает фронтон дома, затемняя холл. Сумерки, и вся семья в сборе. Сара рассказывает о своей поездке с мистером Пинчером. Лиэндер привел «Топаз» в гавань. Мозес участвовал в парусных гонках Покамассетского клуба и теперь расстилает грот на траве для просушки. Каверли с крыши сарая смотрит бейсбольный матч между командами фабрики столового серебра. Лиэндер пьет виски; попугай висит в клетке возле кухонной двери. Облако набегает на низкое солнце, в долине становится темно, и все испытывают глубокую мимолетную тревогу, словно предчувствуя, что темнота может опуститься на их разум. Ветер свежеет, и вот уже все развеселились, словно это напомнило им об их способности восстанавливать силы. Малколм Певи поднимается на парусной яхте вверх по течению, и кругом так тихо, что они слышат шум, который она производит, проходя мимо. На кухне готовят карпа, а, как всем известно, карп должен вариться в красном вине с маринованными устрицами, анчоусами, чабрецом, майораном, базиликом и репчатым луком. Запахи всего этого доносятся из кухни. Но когда мы видим Уопшотов в разных уголках их полного роз сада над рекой, слушающих болтовню попугая и вдыхающих бальзамический аромат того вечернего ветра, который приносит в Новой Англии запахи, напоминающие о девушках, фиалкового корня, туалетного мыла и меблированных комнат, во время грозового ливня пропитавшихся сыростью через открытое окно, — запахи ночных горшков, и супа из щавеля, и роз, и бумажной материи из крашеной пряжи, и газона, и дешевых платьев, и томиков Евангелия, переплетенных в мягкий сафьян, и предназначенных к продаже пастбищ, где теперь цвели душистая рута и папоротник; но когда мы видим цветы, которые Лиэндер подпер сломанными хоккейными клюшками и ручками швабр и щеток, когда мы видим, что пугало на кукурузном поле одето в красный мундир блаженной памяти сент-ботолфской конной гвардии, и начинаем понимать, что синяя вода реки, протекающей внизу, как бы смешивается с нашей историей, мы вряд ли решимся утверждать то, что некогда утверждал фотограф, снимавший архитектурные памятники и сфотографировавший боковую дверь: «Ну в точности сцена из романа Дж. Ф.Маркенда» ^[4]. Уопшоты не таковы — они местные жители, и в центре общества сидит тетя Эделейд Форбс, вдова школьного учителя. Послушайте, что имеет сообщить тетя Эделейд.

— Вчера днем, — говорит тетя Эделейд, — около трех часов, трех или половины четвертого, когда в саду было достаточно тени, чтобы я могла не бояться солнечного удара, я вышла из дому выдернуть несколько морковок себе на ужин. Ну, выдергиваю я морковки и вдруг вытаскиваю вот такую необыкновенную морковину. — Она приложила к груди расставленные пальцы правой руки; казалось, ее способности к описанию были исчерпаны, но затем они восстановились. — Так вот, всю жизнь я дергала морковку, но такой никогда не видела. Она росла среди обычных морковок. Там не было никаких камней или еще чего-нибудь, чем это можно было бы объяснить. Так вот, эта морковка была похожа… Не знаю, как и сказать… Эта морковка была точной копией детородных органов мистера Форбса.

Кровь прихлынула к ее лицу, но стыдливость не помешала продолжению и даже не отдалила его. Сара Уопшот ангельски улыбнулась в полутьме.

— Ну вот, я отнесла остальные морковки, на кухню себе на ужин, продолжала тетя Эделейд, — а эту необыкновенную морковку завернула в бумагу и отнесла прямехонько Ребе Хеслип. Она ведь старая дева, и я подумала, что ей будет интересно. Она была в кухне, и я дала ей эту морковку. «Вот какой вид это имеет, Реба, — сказала я. — Это имеет в точности такой вид».

Затем Лулу позвала их в дом ужинать; в столовой так пахло красным вином, рыбой и пряностями, что у вас закружилась бы голова. Лиэндер произнес молитву и роздал всем еду; попробовав карпа, все сказали, что он не имеет вкуса рыбы, выловленной в пруду. Лиэндер поймал этого карпа снастью собственного изобретения, наживленной кусочками черствых жареных пирожков. Уопшоты поговорили о других карпах, выловленных в речном рукаве. Их было всего шесть, шесть или семь. Эделейд помнила одного, которого остальные не могли вспомнить. Лиэндер поймал трех. Мистер Декстер поймал двух, и одного поймал фабричный рабочий — поляк, живший по ту сторону реки. Карпов привезли в Сент-Ботолфс из Китая для декоративных садовых прудов. В девяностых годах их пустили в реку, чтобы они испытали свои возможности, и возможности эти оказались вполне удовлетворительными. Лиэндер рассказывал, что он знает, где еще водятся карпы, как вдруг все услышали грохот, который, принимая во внимание ветхость автомашины, прозвучал необычайно громко, будто взломщик хватил топором по крышке шкатулки с драгоценностями. Лиэндер и его сыновья встали из-за стола и вышли из дому через боковую дверь.

Была тихая летняя ночь. Необыкновенная мягкость ощущалась в темном воздухе и слабом свете звезд, и темнота казалась необыкновенно густой, так что даже на своем собственном участке Лиэндеру приходилось двигаться осторожно, чтобы не споткнуться о камень и не забрести в кусты шиповника. Машину на повороте занесло, и она налетела на вяз, росший среди заброшенного поля. Красные задние фонари и одна из передних фар все еще горели, и в их свете трава и листья вяза сверкали яркой зеленью. Когда они приближались к машине, из радиатора с шипением шел пар, но, когда пересекли поле, шипение стало тише, а едва подошли к машине, прекратилось вовсе, хотя запах пара все еще стоял в воздухе.

— Он мертв, — сказал Лиэндер. — Он мертв. Что за чертовская неприятность. Останься здесь, Мозес. Я вернусь домой и вызову полицию. Ты, Каверли, пойдешь со мной. Я хочу, чтобы ты отвез домой Эделейд. И без нее будет достаточно хлопот. Он мертв, — еще раз пробормотал Лиэндер, и Каверли пошел с ним по полю и через дорогу к дому, где теперь одно за другим осветились все окна.

Мозес никак не мог собраться с мыслями. Ему нечего было делать, но вдруг какой-то треск — он подумал, что Лиэндер или кто-то другой возвращается и наступил на сухую ветку, идя по полю, — заставил его обернуться, но ни на поле, ни на дороге никого не было, тогда он снова повернулся к машине и увидел огонь, выбивающийся из-под капота. Одновременно к липкому запаху грязного пара и резины примешался запах разогретого металла и горящей краски, и по мере того, как огонь под капотом разгорался, краска на нем начинала пузыриться. Тогда Мозес схватил мертвеца за плечи и попытался, вытащить его из машины, а пламя тем временем весело трещало, как под вечер трещит огонь в камине сырого дома, и уже стало отбрасывать золотистый отсвет на деревья. Страх перед взрывом, от которого Мозес мог сразу присоединиться к мертвецу, делал его движения быстрыми и напряженными; ему очень хотелось уйти подальше от огня, но он не мог оставить этого человека там, на погребальном костре, и он тащил его и тащил, пока труп не поддался и оба они не отлетели назад в поле. Там у края тропинки был песок, и Мозес принялся сгребать его руками и бросать в огонь. Песок притушил огонь, и тогда он стал сыпать его на капот, а затем палкой раскрыл капот и начал бросать песок на головку цилиндра, пока огонь не погас. Опасаться взрыва больше не приходилось, и Мозес стоял в поле один, как он думал, рядом с разбитой машиной и мертвецом. Он сел в изнеможении и увидел, что во всех окнах фермы по ту сторону дороги был свет, а затем услышал к северу от перекрестка сирену — он знал, что Лиэндер вызвал полицию. Мозес предполагал, что будет сидеть здесь, переводя дух и собираясь с силами, до тех пор, пока она не приедет, как вдруг услышал девичий голос, донесшийся откуда-то из темноты:

— Я ушиблась, Чарли, я ушиблась. Где ты? Я ушиблась, Чарли.

На мгновение Мозес подумал: пусть она тоже там остается. Но когда она снова заговорила, он поднялся и обошел вокруг машины в поисках говорившей.

— Чарли, — повторила она, — я ушиблась.

И тут он нашел ее. Приняв Мозеса за того человека, который был мертв, она сказала:

— Чарли, Чарли! Где мы?

Она начала плакать. Мозес опустился на колени около девушки, лежавшей на земле. Тем временем звуки сирены миновали перекресток и уже спускались по объездному шоссе. Затем он услышал в темноте голоса Лиэндера и полицейских и увидел свет их электрических фонариков, осторожно, ищуще скользивший по полю, услышал их вздохи, когда медленно шарившие лучи света упали на мертвеца, услышал, как один из них велел другому пойти в дом и принести одеяло. Потом они начали неторопливо обсуждать, что за огонь они видели; Мозес окликнул их, и они направили свой ищущий свет на то место, где он стоял на коленях около девушки. Теперь они осветили и девушку, которая продолжала потихоньку горько всхлипывать; со своими светлыми волосами она показалась Мозесу очень юной.

— Пусть она не двигается, не трогайте ее, — важно сказал полицейский. У нее могут быть внутренние повреждения.

Затем один из полицейских сказал другому, чтобы тот принес носилки, и они уложили ее на них — она все еще всхлипывала — и понесли мимо разбитой машины и мертвеца, прикрытого теперь одеялом, к ярко освещенному Дому.

— Помните аварию на Семь-бе? — спросил один из них, но вопрос был задан нервным тоном, и никто не ответил.

Необычайность этой ночи, ощупывающий свет фонариков, далекие звуки фейерверка и мертвое тело, оставленное в поле, вывели всех из равновесия и по меньшей мере одного из них лишили мужества; теперь они стремились к единственной доступной им цели — отнести девушку в освещенный дом. Миссис Уопшот стояла в дверях, изобразив на лице печальную улыбку бессознательно принимаемое ею выражение, которым она всегда встречала неизвестное. Она предполагала, что девушка мертва, больше того, она предполагала, что то была единственная дочь нежной четы, что девушка была помолвлена и должна была сделать блестящую партию, что она находилась на пороге богатой и полезной жизни. Но чаще всего мысли миссис Уопшот возвращались к тому, что эта девушка когда-то была ребенком, ибо всякий раз, как она видела пьяницу, валяющегося на улице, или проститутку, стучащую в свое окно, ее сердце охватывала глубокая печаль при мысли о том, что эти несчастные когда-то были прелестными, благоухающими детьми. Она волновалась, но взяла себя в руки и довольно-таки высокомерно обратилась к полицейским, когда они внесли носилки в открытую дверь.

— Отнесите ее в комнату для гостей, — сказала она; а когда они в нерешительности остановились, так как никогда прежде не бывали в этом доме и не имели никакого представления, где находится комната для гостей, она снова заговорила таким тоном, словно они были дураками и замешаны в происшедшей трагедии: — Отвесите ее наверх, в комнату для гостей, распорядилась миссис Уопшот, ибо, по ее мнению, весь свет знал или должен был знать расположение комнат Западной фермы. «Наверх» помогло полицейским, и они стали подниматься по лестнице.

Позвонили по телефону доктору, и он приехал, а девушку тем временем уложили в постель в комнате для гостей. Мелкие камешки и песок оцарапали кожу у нее на руках и плечах, и когда доктор вошел, то в первые секунды все были в нерешительности, не зная, следует ли ему сначала удостоверить смерть оставшегося на поле человека или осмотреть девушку. Он решил заняться девушкой, и все ждали в нижнем холле. «Дайте ей чего-нибудь горячего, дайте ей чего-нибудь горячего», — услышали они его слова, обращенные к миссис Уопшот; та сошла вниз и вскипятила в кухне чай. «Тут больно?» — слышали они: это доктор спрашивал девушку. «Тут больно? А тут хоть немного больно?» И каждый раз она отвечала: «Нет». «Ну а как вас зовут?» — спросил он, и она сказала: «Розали Янг» — и дала свой адрес в соседнем большом городе. «Это меблированные комнаты, — сказала она. — Мои родители живут в Филадельфии». — «Вы хотите, чтобы я их известил?» спросил доктора и она с горячностью ответила: «Нет, пожалуйста, не надо, им совершенно незачем знать». Потом она снова начала плакать, и Сара Уопшот напоила ее чаем. Парадная дверь тихо открылась, и в дом вошел Эммит Кэвас, владелец местного похоронного бюро.

Эммит Кавис прибыл в Сент-Ботолфс как агент по продаже изделий фабрики золоченых бус. В поселке он произвел большое впечатление своей вежливостью и модной одеждой, так как то было время, когда в обязанность коммивояжера входило знакомить жителей глухих уголков с кипучей и красочной жизнью городов. Он совершил несколько поездок, а затем вернулся с лицензией на право содержания похоронного бюро и открыл бюро похоронных процессий и магазин похоронных принадлежностей. Входило это в его расчеты или нет, но превращение из торговца ювелирными изделиями в гробовщика послужило ему на пользу, так как все, что было связано с ним как с торговцем драгоценности, случайные связи, путешествия и легкий заработок, — отделяло его от прочего населения и казалось, по крайней мере женщинам с окрестных ферм, подходящим для ангела смерти.

В делах с растерявшимися родственниками, договариваясь об оплате его услуг мебелью или земельным участком, он иногда вел себя как беспечный мошенник, но в здешних краях к ловкости и бесчестности было принято относиться с уважением. Хитрость делала его в глазах многих солидным и умным человеком, и, подобно всякому доброму янки, он никогда не надувал тех, кого постигло несчастье, не упомянув о бренности всего земного. Он сохранил и даже усовершенствовал свои таланты коммивояжера и был душой всяких сборищ. Он мог великолепно поддержать беседу, мог рассказать какую-нибудь историю на местном диалекте и утешить несчастную женщину, единственный ребенок которой утонул в волнах прибоя. Он невольно поддавался привычкам, выработанным в нем профессией, и, разговаривая с Лиэндером, прикидывал в уме, что тот протянет еще лет пятнадцать; впрочем, он подозревал, что Лиэндер может просрочить уплату взносов по страховым полисам и что похороны будут скромными, если только оба сына не вмешаются, как иногда бывает, и не настоят на кремации. Что ото будет за Судный день, когда нечего будет предъявить, кроме пепла? Эммит Кавис пожал всем руки не слишком крепко, чтобы не показаться назойливым, и не слишком робко, чтобы не показаться лицемерным, — и затем вышел из дома с двумя полицейскими.

Он сказал им, что надо делать. Сам он не пошевельнул пальцем, только открыл дверцу похоронного автомобиля.

— Он как раз влезет сюда, ребята, как раз на этот помост. Только подтолкните его. Только втолкните его туда.

Он захлопнул дверцу и подергал ручку. У него был самый большой автомобиль в Сент-Ботолфсе, словно первым из преимуществ смерти было богатство. Он сел за руль и медленно тронулся с места.

6

К утру в Сент-Ботолфсе все уже знали о несчастном случае. Смерть молодого человека наполнила печалью все сердца; люди спрашивали себя — что должна думать о появившейся на ферме незнакомке Гонора Уопшот? Вполне естественно, что они подумали о Гоноре, так как эта бездетная женщина, считавшаяся главой рода, не только предоставила в распоряжение Лиэндера «Топаз», но сделала для семьи гораздо больше. По слухам, у нее были немалые деньги, а Мозес и Каверли волею судьбы являлись ее наследниками. Не моя вина, что Новая Англия полна эксцентричными старухами, и мы воздадим Гоноре лишь должное.

Она родилась, как мы знаем, в Полинезии и была воспитана в Сент-Ботолфсе ее дядей Лоренцо. Она посещала частную школу, принадлежавшую мисс Уилбар. «О, я была ужасным сорванцом», — часто говорила она о своей юности, прикрывая ладонью улыбку и вспоминая, вероятно, о набегах на чужие сады, о жестянках, привязанных к собачьему хвосту, и других проказах, распространенных в маленьких городках. Возможно, ей недоставало нежной любви родителей, которые умерли в Полинезии, или она ощущала гнет своего пожилого дяди, или же что-то вроде чувства одиночества толкало ее на путь оригинальничания, но именно на этот путь она и стала. О Гоноре можно было сказать, что она никогда не подчинялась дисциплине традиций; впрочем, мы толкуем здесь не о больших городах и великих цивилизациях, а об обществе старинного портового городка, население которого год от году уменьшалось.

По окончании школы мисс Уилбар Гонора переехала вместе с Лоренцо в главный город штата, где он заседал в законодательном собрании, а она занималась благотворительной деятельностью, преимущественно медицинского характера. Она утверждала, что то были ее самые счастливые годы, и уже старухой часто повторяла, как ей жаль, что она бросила общественную деятельность, хотя трудно было представить себе, почему она с таким ворчанием и с такой горечью тоскует по трущобам. Она любила иногда вспоминать о тех днях, когда помогала людям, подобно доброму самаритянину. От этих рассказов можно было лишиться аппетита и волосы на голове вставали дыбом; возможно, однако, это была лишь склонность к смакованию болезней, которая охватывает многих хороших женщин в преклонном возрасте. Мы слышим, как в автобусах и поездах, кухнях и ресторанах они беседуют о гангрене такими скорбными и мелодичными голосами, что кажется, будто они высказывают свою тревогу по поводу обнаруженной ими смертности плоти вопреки всем ее громогласным притязаниям на бессмертие. Кузина Гонора понимала, что ей не следует употреблять медицинскую терминологию, и прибегала к компромиссу. Она поступала следующим образом: произносила первые слоги нужного слова, а остальное невнятно бормотала. Так, «гистерэктомия» превращалась в «гистербртрмр», «нагноение» превращалось в «нагбртрмр», а «мошонка» превращалась в «мошбртрмр».

После смерти Лоренцо Гоноре осталось гораздо большее состояние, чем она рассчитывала. В семействе Уопшотов никогда-никогда — даже в самую темную ночь, когда заунывно кричат совы, — не обсуждали суммы этого наследства. Месяца через два после того, как Лоренцо умер, Гонора вышла замуж за господина де Састаго, который выдавал себя за маркиза и утверждал, что у него замок в Испании. Она уехала в Европу как новобрачная, но меньше чем через восемь месяцев вернулась. Об этом периоде своей жизни она лишь говорила: «Когда-то я была замужем за иностранцем и сильно обманулась в своих ожиданиях…» Она снова взяла девичью фамилию и поселилась в старом доме Лоренцо на Бот-стрит. Лучше всего ее можно понять, проследив за ней на протяжении целого дня.

У Гоноры уютная спальня. Степы окрашены в светло-голубой цвет. Высокие тонкие столбики ее кровати поддерживают голый деревянный каркас, предназначенный для полога. Вся семья уговаривала ее убрать это сооружение, потому что оно уже несколько раз падало и могло обрушиться среди ночи и размозжить голову спящей старой дамы. Гонора не обратила внимания на эти предостережения и продолжает мирно спать в своей старинной кровати под нависшим над ней дамокловым мечом. Это не означает, что вся ее мебель ненадежна, как мебель на Западной ферме, но у нее в доме есть несколько стульев, которые, если вы по неведению сядете на них, развалятся и повергнут вас на пол. Большая часть ее обстановки принадлежала Лоренцо, и многие предметы были куплены во время путешествий в Италию, ибо он чувствовал, что Новый Свет, где он живет, создан людьми эпохи Возрождения. Пыль, лежащая на всем, — это такая же пыль, какая бывает во веем мире, но запах соленых болот, соломенных матов и древесного дыма — это дыхание Сент-Ботолфса.

Сегодня утром Гонору разбудил гудок поезда, прибывающего на станцию в семь восемнадцать; спросонок она приняла этот звук за трубный глас архангела. Она была очень набожна и с энтузиазмом вступала во все религиозные организации Травертина и Сент-Ботолфса, чтобы затем с горечью их покинуть. Услышав поезд, она представила себе ангела в белоснежном одеянии, с изящной трубой. Это за ней, весело подумала она. Ее призывают к какому-то необыкновенному делу. Она всегда этого ждала. Она поднимает голову с подушки, чтобы услышать весть, и в это время поезд снова гудит. Она мысленно видит теперь локомотив вместо ангела, но не слишком разочарована. Она встает, одевается и нюхает воздух, который пахнет как будто бараньей отбивной. Она спускается к завтраку с хорошим аппетитом. Она идет, опираясь на палку.

В это июльское утро у нее в столовой горит камин, и она греет перед ним руки, чтобы выгнать холод старости из своих костей. Мэгги, ее кухарка, приносит и ставит на стол закрытое блюдо, и Гонора, ожидавшая бараньи отбивные, разочарована при виде окуня. От этого она приходит в сильное раздражение, ибо подвержена тяжелым приступам раздражения, ночным потам и другим формам расстройства нервов. Ей незачем признаваться в этих немощах, так как, почувствовав себя нехорошо, она всегда может швырнуть блюдо в свою кухарку. На этот раз Гонора ударяет металлической крышкой по доске для хлеба и, когда Мэгги входит в комнату, восклицает:

— Окунь! С чего тебе взбрело в голову, что я хочу на завтрак окуня? Окунь! Убери его. Убери его и зажарь мне яичницу с ветчиной, если тебе не слишком трудно.

Мэгги уносит рыбу и вздыхает, по без особой досады. Она привыкла к такому обращению. Люди часто задают себе вопрос, почему Мэгги не уходит от Гоноры. Мэгги не зависит от Гоноры — она завтра же нашла бы лучшую работу — и не любит ее. Достоинство, которое она, по-видимому, признает в своей старой хозяйке, — это какая-то голая человеческая сила, и это не имеет ничего общего ни с зависимостью, ни с любовью.

Мэгги жарит яичницу с ветчиной и подает ее на стол. Она рассказывает, что у Западной фермы произошла катастрофа. Мужчина погиб, а молодую женщину приютили в доме.

— Бедняга, — сказала Гонора о мертвом, но больше ничего не прибавила.

Мэгги слышит шаги почтальона по аллее, сквозь обитую медью щель в двери падают письма и рассыпаются по полу. Мэгги поднимает почту — писем около дюжины — и кладет на стол рядом с тарелкой Гоноры. Гонора едва удостаивает взглядом свою почту. Возможно, там письма от ее старых друзей, чеки Эплтонского банка, счета, просьбы и приглашения. Никто об этом ничего не узнает: Гонора взглядывает на стопку конвертов, хватает ее и бросает в огонь. Мы, конечно, удивлены — почему она сжигает свою корреспонденцию, не читая? — но, когда она возвращается от камина к своему стулу, ее лицо как бы светится настолько явным торжеством, что, пожалуй, это может служить достаточным объяснением. Восхищаясь тем, что с легкостью может быть понято, мы охотно готовы составить себе образ некой ласковой старушки, доброй по отношению к своей служанке и вскрывающей письма серебряным ножом, но насколько больше поэзии видит Гонора в том, чтобы отбрасывать притязания жизни в тот момент, когда они предъявляются. Проглотив завтрак, она встает и, не поворачивая головы, кричит Мэгги:

— Если кто-нибудь спросит меня, я в саду!

Марк, ее садовник, уже за работой. Он приходит в семь.

— Доброе утро, Марк, — весело здоровается Гонора, но Марк глухонемой. До Марка у Гоноры перебывали все здешние садовники. Последний перед Марком был итальянец, который плохо себя вел. Он бросил на землю грабли и крикнул: «Она нехорошо работать у вас, мисса Гонора! Она нехорошо. Сади это, вырывай то, каждые пять минута передумывать, она нехорошо». С этими словами он ушел из сада, оставив Гонору в слезах. Мэгги выбежала из кухни и обняла старую хозяйку, утешая: «Не обращайте на него внимания, не обращайте на него внимания, мисс Уопшот. Все знают, какая вы замечательная. Все знают, какая вы замечательная женщина». Марк, будучи глухим, защищен от ее вмешательства, и когда она говорит ему, чтобы он пересадил все розовые кусты, толку от этого не больше, чем если бы она обращалась к стенке.

Гоноре трудно опускаться на колени, но она опускается и работает в своем саду часов до десяти. Потом она входит в дом, не торопясь моет руки, надевает шляпу, перчатки, берет сумку и направляется через сад к перекрестку, где садится в автобус, идущий в Травертин. Был ли этот поистине тайный отъезд заранее обдуман или нет, никто так никогда и не узнает. Если Гонора приглашает людей к чаю и ее нет дома, когда те, нарядившись в лучшее платье, приходят, это не означает, что она сознательно хотела сделать так, чтобы они почувствовали себя неловко, но такой поступок был вполне в ее духе. Во всяком случае, через несколько минут после того, как она выходит из сада, инспектор Эплтонского банка звонит у ее парадных дверей. За все годы, в течение которых Гонора жила на доход с капитала Лоренцо, она не подписала ни одного документа, одобряющего действия банка. И вот инспектору было сказано, чтобы он не возвращался из Сент-Ботолфса, пока не получит ее подписи. Некоторое время он звонит у дверей. Наконец Мэгги распахивает окно и сообщает ему, что мисс Уопшот в саду. Говорить с Марком, разумеется, бесполезно, и когда инспектор снова звонит у дверей, Мэгги кричит ему:

— Если в саду ее нет, то где она, я не знаю — может быть, на ферме, где живут остальные Уопшоты. Это в той стороне, на дороге номер сорок. Большой дом у реки.

Инспектор отправляется на дорогу номер сорок как раз в то мгновение, когда Гонора садится в автобус, идущий в Травертин.

В отличие от других пассажиров Гонора не опускает десяти центов в кассу. По ее словам, она не желает затруднять себя. Каждое рождество она посылает транспортной компании чек на двадцать долларов. Ей писали, звонили по телефону, направляли домой представителей, но все напрасно. Автобус ветхий, и сиденья, так же как и некоторые из окон, скреплены изоляционной лентой. Дребезжание и стук создают странное впечатление хрупкости. Это одна из тех линий, которая как бы предназначена для перевозки всех униженных и оскорбленных — мягкосердечных, запуганных женщин, едущих за покупками, горбунов и пьяниц. Гонора смотрит в окно на реку и дома — на живописный пейзаж, на фоне которого прошла почти вся ее жизнь; здесь ее знали как Изумительную Гонору, Великолепную Гонору, Великую Гонору Уопшот. Когда автобус останавливается в Травертине на перекрестке, она идет вверх по улице к рыбному магазину мистера Хайрама. Сам мистер Хайрам находится в помещении за магазином, открывает корзину соленой рыбы. Гонора обходит прилавок и идет прямо к небольшому баку с морской водой для омаров. Она кладет на пол сумку и палку, засучивает рукав, погружает руку в бак и вытаскивает здоровенного четырехфунтового омара как раз в ту минуту, когда мистер Хайрам появляется в магазине.

— Бросьте его обратно, мисс Гонора! — кричит он. — Они не уснули, они еще не уснули.

— Пустяки, они мне ничего не сделают, — говорит Гонора. — Дайте только бумажный мешок.

— Джордж Уолф только что принес их, — говорит мистер Хайрам, суетясь в поисках бумажного мешка. — Если один из этих четырехфунтовых ухватит вас, вы можете остаться без пальца.

Он подает раскрытый бумажный мешок. Гонора опускает туда омара, поворачивается и снова погружает руку в бак. Мистер Хайрам вздыхает, но Гонора быстро вытаскивает еще одного омара и кладет его в мешок. Расплатившись с мистером Хайрамом, она выносит своих омаров на улицу и идет к углу, где стоит автобус, поджидая пассажиров в Сент-Ботолфс. Она протягивает мешок с омарами водителю.

— Держите, — говорит она. — Я через несколько минут вернусь.

Гонора направляется к мануфактурному магазину, но, когда идет мимо магазина стандартных цен, ее привлекает запах сосисок. Она усаживается у стойки.

— Ваши сосиски так чудесно пахнут, — говорит она буфетчице, — что я не могу удержаться от соблазна съесть штучку. Знаете, моя двоюродная сестра Джустина когда-то играла здесь на рояле. О, она бы умерла, если бы звала, что я это помню…

Гонора съела две сосиски и блюдечко мороженого.

— Это было чудесно, — говорит она девушке за стойкой и, собрав свои пожитки, идет вниз но улице, снова к остановке автобуса, как вдруг замечает над входом в кинотеатр «Нептун» анонс: «РОЗА ЗАПАДА». Что за беда, думает Гонора, если старая женщина посмотрит фильм; но, купив билет и входя в темный непроветренный зал, она испытывает все муки человека, вынужденного совершить нравственно нечистоплотный поступок. У нее не хватает мужества преодолеть свои недостатки. Она знает: идти в темное помещение, когда мир вокруг залит светом, плохо. Да, плохо, и она несчастная грешница. Она покупает коробочку жареной кукурузы и занимает боковое место в последнем ряду — уклончивую позицию, которая как бы смягчает тяжесть ее вины. Она жует жареную кукурузу и подозрительно следит за развитием фильма.

Тем временем Мэгги держит ее ленч с краю на плите, чтобы он не остыл, а ее омары, борясь за свою жизнь в бумажном мешке, совершили путешествие в Сент-Ботолфс и теперь возвращаются в Травертин. Мистер Бурстайн, инспектор банка, побывал на Западной ферме. Сара была любезна и постаралась помочь.

— Я сама не видела Гонору, — сказала она, — но мы ее ждем. Она интересуется какой-то мебелью, стоящей у нас в сарае. Может быть, она там.

Мистер Бурстайн идет к сараю. Он городской парень, и величина сарая и густые запахи пробуждают в нем тоску по дому. Большой желтый паук ползет но полу сарая прямо к нему, и он стороной обходит уродливую тварь. Лестница ведет на сеновал. Две ступеньки сломаны, а третья вот-вот сломается. Когда Бурстайн взобрался на сеновал, там никого не оказалось, хотя утверждать это наверняка было бы трудно, так как сеновал освещался одним окном, густо затканным паутиной и занесенным сенной трухой.

Гонора смотрит фильм дважды. Покидая кинотеатр, она чувствует себя усталой и опечаленной, как всякая грешница. Выход из кинотеатра тянется наподобие туннеля под уклон до самого тротуара. Небольшой участок тротуара здесь выложен каким-то скользким камнем; там было мокрое пятнышко от растаявшего льда мороженщика или от молока из детской бутылочки. А может быть, это даже чей-нибудь плевок. Гонора поскользнулась и грохнулась на камень. Сумка отлетает в одну сторону, палка в другую, а треугольная шляпа сползает на нос, Девушка иди женщина — сущая ведьма — видит все это из окошка кассы, и сердце у все замарает, так как в этой упавшей старухе она усматривает безжалостность времени. Она ощупью находит ключ от кассового аппарата и запирает деньги. Потом открывает дверь своей башенки, или святилища, и спешит туда, где лежит Гонора. Она опускается перед ней на колени.

— Ах, мисс Уопшот, — говорит она. — Дорогая мисс Уопшот…

Опираясь на руки, Гонора приподнимается и становится на колени. Затем медленно поворачивает голову к новоявленной самаритянке.

— Оставьте меня в покое, — говорит она. — Пожалуйста, оставьте меня в покое.

Голос не суровый и не повелительный. Это скорей тихий, жалобный голос огорченного ребенка, мольба о том, чтобы не унижали ее достоинства. Подходит все больше и больше народу. Гонора все еще стоит на коленях, упираясь руками в тротуар.

— Пожалуйста, оставьте меня в покое, — говорит она собравшимся. Пожалуйста, займитесь своими делами. Пожалуйста, уйдите и оставьте меня в покое. — Они понимают, что ее устами говорит страх обнаружить страдание, и отходят на несколько шагов. — Пожалуйста, оставьте меня в покое, повторяет она, — пожалуйста, займитесь своими делами.

Она поправляет шляпу и, опираясь на палку, поднимается. Кто-то протягивает ей сумку. Платье у нее порвано и запачкано, но она идет прямо сквозь толпу туда, где ждет автобус на Сент-Ботолфс. Водитель, привезший ее утром в Травертин, пошел домой ужинать, и его сменил молодой парень.

— Что вы сделали с моими омарами? — спрашивает его Гонора.

Водитель сообщает, что омарыдоставлены; у него хватает догадки не требовать с нее плату за проезд. Итак, они едут по дороге вдоль реки в Сент-Ботолфсе; Гонора слезает на перекрестке и через заднюю калитку входит в свой сад.

Марк хорошо поработал. В сумерках — ибо сейчас уже почти темно — у дорожек и клумб аккуратный вид. Гонора осталась довольна сегодняшним днем, и ей понравился фильм. Полузакрыв глаза, она все еще видит красочные равнины и индейцев, скачущих вниз по склону холма. В этот летний вечер окна ее кухни освещены и открыты, и, приближаясь к ним, она видит Мэгги, которая сидит за кухонным столом со своей младшей сестрой. Она слышит голос Мэгги.

— «Окунь! — говорит Мэгги. — Окунь! — говорит она, и стучит крышкой от блюда, и вся кипит от ярости. — С чего это тебе взбрело в голову, что я хочу к завтраку окуня?» Несколько недель она твердила, что ей хочется кусочек окуня, и я вчера на собственные деньги купила двух окуньков у мальчишки Таунсенда и хорошенько их зажарила. И вот как она меня поблагодарила! «Окунь! — говорит она. — С чего тебе взбрело в голову, что я хочу на завтрак окуня?»

Мэгги говорит без горечи, без всякой горечи. Они с сестрой громко хохочут при воспоминании о Гоноре, которая в это время стоит в темноте под освещенными окнами собственного дома.

— Ну что ж, — продолжает Мэгги, — тут я слышу, что мистер Макграт идет по аллее и опускает почту в щель для писем, и я иду в холл за ее письмами и отдаю их ей. И знаешь, что она с ними сделала? — Мэгги от смеха качается взад и вперед на своем стуле. — Она берет эти письма — их было штук двенадцать — и бросает в камин. О господи, да с ней веселее, чем в самом лучшем цирке!

Гонора проходит мимо окна по газону, но они не слышат ее шагов: они слишком громко смеются. На полпути к входной двери Гонора останавливается и обеими руками тяжело опирается на палку, охваченная таким неописуемо сильным волнением, что она сама себя спрашивает, не служит ли это чувство одиночества и растерянности доказательством непостижимости жизни. Мучительная боль пронзает ее, колени слабеют; она так горячо жаждет понимания, что обращает взор к небу и произносит что-то вроде молитвы. Затем она собирается с силами, входит в парадную дверь и весело кричит из холла:

— Это я, Мэгги!

Наверху, у себя в спальне, она выпивает полный стакан портвейна. Пока она переобувается, звонит телефон. Это бедный мистер Бурстайн, снявший номер в гостинице «Вайадакт-хаус», которую отнюдь не назовешь подходящим местом для порядочного человека.

— Ну, если вы хотите меня видеть, приходите, и вы меня увидите, говорит Гонора. — Меня не так трудно найти. Если не считать поездок в Травертин, я почти семь лет никуда не выезжала из Сент-Ботолфса. Поезжайте и скажите вашим начальникам в банке, что если им хочется кого-нибудь прислать ко мне для разговора, то пусть выберут человека, у которого хватит смекалки не только на то, чтобы отыскать старую женщину.

Засим она вешает трубку и спускается в столовую, чтобы с аппетитом поужинать.

7

Утренний свет и шаги Уопшотов в верхнем холле разбудили девушку. Она прежде всего почувствовала, что находится в неизвестном ей месте, хотя немного было мест, где она не испытывала бы такого же ощущения. В комнате пахло колбасой, и даже утренний свет — золотистый со всеми его голубоватыми тенями — казался ей настолько чужим, что причинял боль; и она вспомнила, как в первую ночь в туристском лагере проснулась оттого, что намочила постель. Затем она вспомнила катастрофу — все, что было, — но не со всеми подробностями; несчастье смутно рисовалось ее сознанию, как валун, слишком большой, чтобы его сдвинуть, и слишком крепкий, чтобы его разбить и увидеть, из чего он состоит. Все происшедшее стояло в ее сознании как темный камень. Простыни — полотняные и влажные — вновь пробудили в ней боль неизвестности, и ей хотелось понять, почему человек чувствует себя таким измученным и несчастным в том мире, где ему предначертано жить. Она встала с кровати и обнаружила, что все ее тело затекло и болит. В стенном шкафу она нашла свое платье и в кармане несколько сигарет. Вкус сигареты немного уменьшил мучительное ощущение необычайности, и Розали отнесла раковину, заменявшую пепельницу, к своей кровати и снова легла. Ее трясло, она дрожала и безуспешно пыталась заплакать.

Теперь в доме, во всяком случае в той его части, где она лежала, было тихо. Она услышала, как мужской голос крикнул кому-то: «До свидания!» Она увидела, что на стене рядом с картиной, изображавшей маленькую девочку-голландку, висело несколько пальмовых ветвей, сохранившихся от вербного воскресенья, и все же она надеялась, что это не дом священника. Потом она услышала, что в нижнем холле зазвонил телефон и кто-то стал кричать:

— Алло, Мейбл! Может быть, я сегодня не приду. Нет, она мне еще не заплатила. У нее нет денег. Они получают деньги только от Гоноры. У нее нет денег. Нет, я не могу больше занять под мою страховку. Говорю тебе, говорю тебе: я оставила их в дураках, уже не раз оставляла. Мне самой нужны туфли, чтобы по пятьдесят раз в день бегать вверх и вниз по лестнице. У них в доме появился новый человек. Ты слышала о катастрофе? Прошлой ночью здесь случилась катастрофа. Машину занесло, и мужчина погиб. Ужасно. С ним была Девушка, и ее принесли сюда, она и сейчас тут. Я потом тебе расскажу. Я говорю — потом тебе расскажу. Она теперь тут, и у меня работы от этого прибавилось. Как Чарли? Что у вас сегодня на ужин? Не подавай ветчинного хлеба, его вам не хватит. Я говорю — не подавай ветчинного хлеба. Открой коробку лосося и приготовь Чарли салат повкусней. Ветчинного хлеба не хватит. Я ж тебе только что сказала. Открой коробку лосося и купи какие-нибудь булочки повкуснее. На сладкое спеки ему пирог. Они получили хорошие яблоки для пирогов. Сходи в лавку Титусов, купи яблок для пирогов, они получили массу яблок для пирогов, я видела их третьего дня, в лавке Титусов получили яблоки для пирогов. У него все еще запор? Они получили яблоки для пирогов, и спеки ему яблочный пирог. Делай, как я говорю. О катастрофе расскажу, когда увидимся. Сколько пробудет здесь девушка, не знаю. Не знаю. Теперь мне надо стелить постели. До свидания.

После этого в доме снова стало тихо, а затем Розали услышала чьи-то шаги по лестнице и приятный звон тарелок на подносе. Она вынула изо рта сигарету.

— Доброе утро, — сказала миссис Уопшот. — Доброе утро, Розали. Я буду называть вас Розали. Мы здесь ведем себя без церемоний.

— Доброе утро.

— Прежде всего скажите-ка мне, как позвонить вашим родителям. Они, конечно, беспокоятся. Хотя что я говорю? С этим можно повременить. Прежде всего я хочу, чтобы вы хорошенько позавтракали. Дайте я поправлю вам подушки.

— О, я страшно боюсь, что не смогу проглотить ни кусочка, — сказала девушка. — Это страшно мило с вашей стороны, но я просто не смогу.

— Но ведь вы не должны съесть все, что на подносе, — ласково сказала миссис Уопшот. — Вы должны съесть только что-нибудь. Почему бы вам не попытаться съесть яйца? Это все, что вам, нужно съесть; но яйца съесть вы должны.

Тут девушка заплакала. Она отвернулась, положив голову на подушку, и стала смотреть в угол комнаты, где увидела, должно быть, высокую горную цепь — таким отсутствующим и надрывающим сердце был ее взгляд. Слезы текли по ее щекам.

— О, простите, — сказала миссис Уопшот, — пожалуйста, простите. Наверное, вы были помолвлены с ним. Наверно…

— Дело не в этом, — всхлипывая, сказала девушка. — Я это из-за яиц. Я терпеть не могу яиц. Когда я жила дома, меня заставляли есть яйца, и если я не съедала яйца на завтрак, тогда я должна была съесть их в обед. Я хочу сказать — все, что я должна была, но не могла съесть, всегда просто оставляли мне на обед, а яйца были отвратительные.

— Ну что ж, может быть, вы скажете, что бы вы хотели на завтрак? спросила миссис Уопшот.

— Я с удовольствием съела бы немного арахисового масла. Не можете ли вы дать мне бутерброд с арахисовым маслом и стакан молока?..

— Что ж, думаю, это вполне возможно, — сказала миссис Уопшот; захватив поднос и улыбаясь, она вышла из комнаты и спустилась по лестнице.

Она не обиделась на то, что к приготовленному ею завтраку отнеслись с пренебрежением, и была счастлива, что девушка у нее в доме, так как, в сущности, она была одинокой женщиной, которая радовалась любому обществу. Она мечтала иметь дочь, страстно мечтала, маленькую девочку, которая снежными вечерами сидела бы у нее на коленях, училась бы шить и печь на кухне сахарное печенье. Когда она делала бутерброд для Розали, ей казалось, что мечта ее жизни стала явью, что знакомство с чужой девушкой доставит ей много радости. Они будут вместе собирать чернику, совершать длинные прогулки по берегу реки, а по воскресеньям сидеть рядом на церковной скамье. Когда она снова пришла наверх с бутербродом, Розали сказала, что хочет встать. Миссис Уопшот возражала, но в просьбе Розали был некоторый резон.

— Я почувствую себя гораздо лучше, если вы разрешите мне встать, прогуляться и посидеть на солнце, только почувствовать, как греет солнце.

После завтрака Розали оделась и спустилась к миссис Уопшот в сад, где стояли старые шезлонги.

— Как приятно погреться на солнышке, — сказала она, засучивая рукава платья и откидывая голову.

— Теперь скажите мне, как позвонить вашим родителям, — попросила Сара.

— Я вовсе не хочу звонить им сегодня, — сказала девушка. — Может быть, завтра. Видите ли, они всегда начинают волноваться, когда у меня какие-нибудь неприятности. Я так не люблю беспокоить их, когда у меня неприятности. Они захотят, чтоб я приехала домой, ну и все такое. Видите ли, мой папа — священник, точнее, приходский священник, я имею в виду, он всю неделю с утра до ночи пропадает в церкви, и все такое.

— Мы здесь принадлежим к евангелической церкви, — сказала миссис Уопшот, — но мне известно немало людей, которые хотели бы перемен.

— Он, решительно, самый нервный человек, какого я знаю, — продолжала Розали. — Мой отец. Он все время чешет себе живот. Это нервное заболевание. У большинства мужчин рубашки изнашиваются, вероятно, у воротника, а папины рубашки изнашиваются там, где он чешется.

— О, мне кажется, вы должны позвонить им, — сказала миссис Уопшот.

— Это все потому, что у меня неприятности. Они все время считают, что я устраиваю им неприятности. Однажды я поехала в лагерь, в Аннаматопойзете, и у меня был свитер, с буквой «В» на нем, за то, что я была такой великолепной туристкой; и когда папа увидел это, он сказал, что, по его мнению, «В» означает не второй разряд, а вечные неприятности. Я просто не хочу их беспокоить.

— Это вряд ли правильно.

— Пожалуйста, пожалуйста, не надо. — Розали закусила губу: вот-вот заплачет, и миссис Уопшот быстро переменила разговор.

— Понюхайте пионы, — сказала она. — Я люблю запах пионов, они уже почти отцвели.

— Как приятно греться на солнце.

— Вы где-нибудь работаете? — спросила миссис Уопшот.

— Да как вам сказать? Я посещала школу секретарей, — ответила Розали.

— Вы собирались быть секретаршей?

— Как вам сказать? Нет, я не хотела быть секретаршей. Я хотела быть художником или психологом, но вначале я училась в аллендейлской школе и терпеть не могла школьного куратора, так что ничего выбрать не сумела. Дело в том, что он все время дотрагивался до меня и мял мой воротничок — и разговаривать с ним было совершенно невыносимо.

— И тогда вы поступили в школу секретарей?

— Как вам сказать? Сначала я поехала в Европу. Прошлым летом я еще с несколькими девушками поехала в Европу.

— Вам понравилось?

— Вы имеете в виду Европу?

— Да.

— О, по-моему, там было чудесно. По правде говоря, кое в чем я разочаровалась, например в Стратфорде. По правде говоря, это просто обыкновенный маленький городишко. И мне совершенно не понравился Лондон, зато я пришла в восхищение от Голландии и всех тамошних чудесных человечков. Это было страшно забавно.

— Не нужно ли вам позвонить в школу секретарей, в которой вы учитесь, и сказать, где вы сейчас находитесь?

— О нет, — ответила Розали. — В прошлом месяце меня исключили. Я завалила экзамены. Я знала весь материал и вообще все, но не знала слов. Единственные слова, что я знаю, — это слова вроде «божественный»; конечно, на экзаменах они не употребляют таких слов, и я никогда не могла понять, о чем меня спрашивают. Я хотела бы знать больше слов.

— Понимаю, — сказала миссис Уопшот.

Если бы Розали досказала остальную часть своей истории, то она бы звучала примерно так: по правде говоря, подрастая, я как будто только и слышала разговоры о сексе. По правде говоря, все убеждали меня, что это просто чудесно и докончит со всеми моими проблемами, и одиночеством, и всем остальным, а потому я, само собой понятно, предвкушала это; и вот, когда я была в Аллендейле, я пошла на танцы с одним миленьким мальчиком, и мы сделали это, но от этого я не перестала чувствовать себя одинокой, потому что я всегда была очень одинока, и мы все продолжали и продолжали делать это, потому что я все думала, что это поможет мне избавиться от чувства одиночества, а потом я забеременела, и это, конечно, было ужасно, так как мой папа — священник, такой добродетельный и такой известный; они чуть не умерли, когда узнали, и отправили меня в то место, где у меня родился прелестный ребеночек, хотя они всем сказали, что мне сделали операцию носа; а потом они послали меня в Европу с той старой дамой.

Тут Каверли вышел из дому и направился к ним по лужайке.

— Звонила тетя Гонора, — сказал он. — Она придет к чаю или, может быть, после ужина.

— Ты не побудешь с нами? — спросила миссис Уопшот. — Это Каверли. Розали Янг.

— Здравствуйте, — сказал он.

— Привет.

У Каверли был тот загробный, низкий голос, который означал, что он вступил в период возмужалости; однако Розали знала, что он еще не переступил порога, и, стоя здесь и улыбаясь ей, он, как всегда, поднес правую руку ко рту и принялся задумчиво покусывать мозоль у основания большого пальца.

— А где Мозес?

— Он в Травертине.

— Во время каникул Мозес каждый день ходит под парусом, — сказала миссис Уопшот, обращаясь к Розали. — У меня как будто и нет старшего сына.

— Он хочет выиграть кубок, — сказал Каверли.

Они оставались в саду до тех пор, пока Лулу не позвала их к ленчу.

После ленча Розали пошла наверх и легла отдохнуть; в доме было тихо, и она заснула. Когда она проснулась, тени на траве были длинные, а внизу слышались мужские голоса. Она спустилась вниз и застала всех снова в саду, всю семью.

— Это наша гостиная на открытом воздухе, — сказала миссис Уопшот. Знакомьтесь. Мистер Уопшот и Мозес. Розали Янг.

— Добрый вечер, девушка, — сказал Лиэндер, очарованный ее красотой, но без всяких задних мыслей. Он говорил с торжественной и веселой незаинтересованностью, словно она была дочерью его старого друга или собутыльника. Зато Мозес был мрачный как туча — он почти не смотрел на Розали, хотя и вел себя достаточно вежливо. Миссис Уопшот испытывала неприятное чувство, когда видела принужденность в отношениях между молодыми людьми. Они ели холодного карпа, сидя в уютной столовой, освещенной наполовину летними сумерками, а наполовину чем-то вроде опрокинутой чаши из разноцветного стекла с преобладанием мрачных тонов.

— Эти салфетки нам подарили, но этот дар состоит теперь из одних дыр, изрекла миссис Уопшот; все ее застольные разговоры сводились именно к таким каламбурам, избитым анекдотам и поговоркам. Она принадлежала к числу женщин, как бы привыкших говорить готовыми фразами.

— Прошу меня извинить, — пробормотал Мозес, как только очистил свою тарелку; он вышел из столовой и стоял уже одной ногой в темноте, прежде чем мать спросила:

— А десерта ты не хочешь, Мозес?

— Нет, спасибо.

— Куда ты идешь?

— На тот берег, к Пендлтонам.

— Мне бы хотелось, чтобы ты пораньше вернулся. Должна прийти Гонора.

— Ладно.

— Я бы хотела, чтобы Гонора пришла, — сказала миссис Уопшот.

Гонора не придет — она вяжет коврик, — но они не знают этого. Итак, вместо того чтобы оставаться с этой семьей, погруженной в неторопливую чеховскую мечтательность и наблюдающей, как ночь вступает в дом, мы можем подняться по лестнице и с любопытством заглянуть в более интересные уголки. Вот ящик письменного стола Лиэндера, где мы находим засохшую розу, когда-то желтую, и завиток золотистых волос, остаток римской свечи, запущенной в ознаменование начала нового века, крахмальную рубашку, на которой красными чернилами изображена совершенно голая женщина, ожерелье из пробок от шампанского и заряженный револьвер. Или мы можем заглянуть на книжную полку Каверли — «Война и мир», полное собрание стихотворений Роберта Фроста, «Мадам Бовари», «Черный тюльпан». Или еще лучше отправимся в здешнее отделение Покамассетского кредитного товарищества, где в сейфе лежит завещание Гоноры.

8

Завещание Гоноры ни для кого не было тайной. «Лоренцо кое-что оставил мне, — сказала она Уопшотам, — и я должна считаться и с его желаниями, а не только со своими. Лоренцо был очень предан семье, и чем старше я становлюсь, тем больше значения приобретает семья в моих глазах. Мне кажется, что почти все люди, которым я доверяю и которыми восхищаюсь, потомки славных родов Новой Англии». И так далее, в том же духе; а затем она сказала, что, так как Мозес и Каверли — последние из Уопшотов, она поделит свое состояние между ними при условии, если у них будут наследники мужского пола. «О, эти деньги принесут столько пользы!» — воскликнула миссис Уопшот, в то время как у нее в голове мелькали убежища для слепых и увечных, дома призрения для незамужних матерей и сиротские приюты. Весть об ожидающем их наследстве не доставила юношам особой радости, сначала она как будто не задела и не изменила их отношения к жизни: и только Лиэндеру решение Гоноры казалось само собой разумеющимся. Как иначе могла бы она распорядиться этими деньгами? Но, признавая естественность ее выбора, все Уопшоты пришли бы в изумление, если бы кто-нибудь намекнул, что это должно вызвать у них нечто столь противоестественное, как потеря спокойствия.

Зимой, после того как Гонора составила завещание, Мозес заболел тяжелой формой свинки. «Он чувствует себя хорошо? — то и дело спрашивала Гонора. У него пс будет осложнений?» Мозес поправился, но летом того же года маленькая керосиновая печка в камбузе уопшотовской парусной шлюпки взорвалась и обожгла Каверли пах. Снова все были как на иголках. Впрочем, эти непосредственные покушения на мужскую полноценность сыновей не так беспокоили Лиэндера, как те угрозы продолжению рода, которые были выше его понимания. Однажды, например, когда Каверли было лет одиннадцать или двенадцать, мать взяла его в театр на «Сон в летнюю ночь». Он был в полном восторге. Вернувшись на ферму, он стал Обероном. Опоясавшись каким-то болтающимся приспособлением из галстуков, он попытался совершить полет с черной лестницы в гостиную, где его отец подводил месячные счета. Разумеется, Каверли не полетел, а грохнулся на пол, его галстуки отвязались; и хотя Лиэндер не рассердился, но, стоя над своим голым сыном, он чувствовал, что перед ним нечто таинственное и тревожное — Икар! Икар! — словно сын упал, улетев куда-то очень далеко от отцовского сердца.

Лиэндер никогда не уединялся со своими сыновьями и не разговаривал с ними о реальностях жизни, несмотря даже на то, что дальнейшее существование многочисленных благотворительных предприятий Гоноры зависело от мужской полноценности Мозеса и Каверли. Если они на минуту выглядывали из окна, то могли сами видеть течение событий. У Лиэндера было такое ощущение, что любовь, смерть и блуд, извлеченные из жирной, наваристой жизненной похлебки, были не лучше, чем полуправда, и в деле воспитания он придерживался лишь самых общих положений. Он хотел, чтобы сыновья поняли, что неподчеркнутая обрядность его жизни была внешним проявлением тяги к идеалу и традициям или жертвой, приносимой во имя их. На рождество пьяный или трезвый, больной или здоровый — он шел кататься на коньках, чувствуя, что появление на Пасторском пруду было его обязанностью по отношению к жителям поселка. «Вот идет старый Лиэндер Уопшот», — говорили люди, а он, великолепный образец приверженности традиционному и невинному спорту, которым, как он надеялся, будут заниматься и его сыновья, не раз слышал эти слова. Холодная ванна, принимаемая им каждое утро, часто была только обрядовой, ибо он почти никогда на употреблял мыла, и, когда вылезал из ванны, от него сильно пахло морской солью, содержавшейся в старых губках, которыми он мылся. Костюм, надеваемый им к обеду, молитва, произносимая им за столом, поездка на рыбалку, предпринимаемая им каждой весной, виски, которое он пил в сумерках, цветок в петлице — все это были обряды, и он надеялся, что его сыновья, быть может, поймут их значение и, возможно, будут ему подражать. Он научил их валить деревья, ощипывать и потрошить цыплят, сеять, ухаживать за посевами и снимать жатву, ловить рыбу, экономить деньги, забивать гвозди, с помощью ручного пресса приготовлять сидр, чистить ружье, управляться с парусами и т. п.

Он не удивился, обнаружив, что жена не одобряет его начинаний и противодействует им; у нее были свои собственные священные обряды: она делала, например, букеты цветов и наводила порядок в стенных шкафах. Он не всегда сходился во взглядах с Сарой, но это казалось ему совершенно естественным, и жизнь сама как бы сглаживала разногласия между ними. Он был импульсивным человеком, и с ним трудно было иметь дело; он не слушал ничьих советов, когда решал, что мальчикам настало время переплыть реку или резать за столом жаркое. Каждую весну он уезжал ловить форель в лесной лагерь близ канадской границы и однажды весною решил, что Мозесу настало время сопровождать его. Сара сразу же обозлилась и заупрямилась. Она не хотела, чтобы Мозес ехал с отцом на север, и вечером накануне отъезда заявила, что мальчик болен. Она вела себя с ангельской кротостью.

— Бедный мальчик слишком болен, чтобы куда-то ехать.

— Завтра утром мы едем на рыбную ловлю, — сказал Лиэндер.

— Лиэндер, если ты подымешь с постели больного мальчика и возьмешь его с собой в северные леса, я этого никогда тебе не прощу.

— Было бы что прощать.

— Лиэндер, иди сюда.

Они продолжали свой спор или ссору за закрытой дверью спальни Сары, но мальчики и Лулу слышали их раздраженные и сердитые голоса. На следующий день Лиэндер поднял Мозеса с постели еще до зари. Он уже уложил наживку и рыболовные снасти, и при свете звезд, когда Сара еще спала, они отправились к озерам Лэнгли.

Они уехали в мае — долина Уэст-Ривер была вся в цвету, — и уже два-три дня земля пахла, как фермерские штаны: повсюду тимофеевка, навоз и душистые травы. Когда взошло солнце, они были к северу от Конкорда и остановились позавтракать в каком-то городке штата Нью-Гэмпшир. К тому времени они находились уже далеко к северу от речной долины, поросшей буйной растительностью. Здесь деревья стояли еще голые, а гостиница, где они остановились, словно все еще была во власти холодной зимы. В комнатах пахло керосином, а у официантки был насморк.

Затем они очутились в горах; порожистые реки, полные черной воды растаявшего снега, и сияние отраженной синевы небес не слишком смягчали впечатление холода. Когда они въехали в ущелье, Мозес весело задрал голову, чтобы взглянуть на восхитительную линию гор, на призрачную синеву, грозовую и глубокую, но громкий шум ветра среди голых деревьев напомнил ему о покинутой этим утром ласковой долине, где кругом цвели ирга, сирень и даже земляничное дерево. Затем они приблизились к Французской Канаде фермам и городкам, которые, казалось, были совершенно не защищены от зимнего холода и скуки; они проехали Сент-Эварист, Сент-Метод, унылую страну Святого Духа, открытую зимним ветрам. Теперь дул резкий северный ветер, облака были безрадостно белые, и тут и там на земле Мозес видел пятна залежавшегося снега. К концу дня они добрались до деревни Лэнгли, где стоял пришвартованный к пристани старый баркас «Сигнит», который должен был доставить их на северный берег озера в необжитые лесные просторы и на который Мозес грузил теперь мешки со снаряжением и рыболовные снасти.

Кроме почты и магазина, в Лэнгли ничего не было. Приближался вечер, вскоре должно было стемнеть. Окна почты были освещены, но берега озера, где никто не жил, тонули в темноте. Мозес смотрел на старый баркас, пришвартованный к пристани, на его длинный форштевень и на румпель, имевший форму штурвала. По длине форштевня из красного дерева, по медной трубе и скрепленным медными полосами переборкам трюма он догадывался, что это одно из тех старых, построенных много лет назад судов, которые были предназначены для увеселительных поездок прежнего поколения летних туристов. На низко выступавшем над водой кормовом свесе стояли рядом четыре плетеных стула. На них, потемневших от непогоды, изношенных и ломаных, сиживали когда-то — как давно это было? — женщины в летних платьях и мужчины во фланелевых костюмах, выезжавшие на озеро полюбоваться заходом солнца. Теперь окраска баркаса стала грязной, лак потускнел, и он оплакивал свою заброшенность, ударяясь о пристань под порывами северного ветра.

Отец спустился по тропинке с купленной им провизией; следом за ним шел какой-то старик. Старик отдал швартовы и багром оттолкнул судно на глубокую воду. Ему было, наверно, лет восемьдесят. Зубы у него выпали, и рот провалился, подчеркивая некоторую скошенность подбородка. Он мигал глазами за грязными стеклами очков и от натуги высовывал язык. Старик вывел баркас в открытое озеро, дал полный ход вперед и затем прочно уселся. До лагеря было семь миль. Лиэндер и Мозес отнесли свои вещи наверх, в полуразвалившуюся хижину с печкой, сделанной из консервных банок, развели огонь, зажгли лампу. В матрасе побывали белки. Мыши, крысы и дикобразы приходили и ушли. Мозес услышал, как внизу старик запустил мотор своего «Сигнита» и отправился в обратный путь к почтовой конторе. Холодный свет вечерней зари, постепенно затихающий шум баркаса и запах печки — все было так не похоже на начало сегодняшнего дня в Сент-Ботолфсе, что мир, казалось, распался на две части, на две половины.

Здесь, в этой половине, были глубокое озеро, старик со своим ветхим «Сигнитом» и грязный лагерь. Здесь были соль, и кетчуп, и одеяла в заплатах, и консервы из спагетти, и грязные носки. Здесь была куча ржавых консервных банок возле крыльца; здесь были обложки «Сатердей ивнинг пост», прибитые кровельными гвоздями к голым стенам рядом с «Молитвой рыбака», «Словарем рыбака», «Жалобной песней вдовы рыбака», «Сетованиями рыбака» и всякой другой бессмысленной и почти комической ерундой, издававшейся для рыболовов. Здесь был запах дождевых червей и кетгутовых лесок, керосина и подгоревших оладий, запах непроветренных одеял, застоявшегося дыма, мокрой обуви, щелока и необычайности. На столе, возле которого стоял Мозес, была свеча, засунутая кем-то в древесный корень, а рядом лежал детективный роман, первые главы которого съели мыши.

В другой половине была ферма в Сент Ботолфсе, ласковая долина, и скромная река, и комнаты, где пахло теперь сиренью и гиацинтами, и цветная гравюра, изображавшая площадь Сан-Марко, и вся их мебель с ножками в виде когтистых лап. Там были китайские вазы, полные незабудок, влажные полотняные простыни, серебро на буфете и громкое тиканье часов в холле. Несходство было более разительным, чем в том случае, если бы он пересек границу, отделяющую одну горную страну от другой, более разительным потому, вероятно, что он прежде не сознавал, в каком глубоком плену держала его ласковая долина с ее ограниченными интересами — восточный ветер и шали из Индии, — потому, что прежде он никогда не понимал, как прочно была завоевана эта страна его всеми уважаемой матерью и другими ей подобными непреклонными женщинами в летних платьях. Впервые в жизни Мозес находился в таком месте, где отсутствие этих женщин бросалось в глаза, и он улыбнулся при мысли о том, как накинулись бы они на лагерь, как сожгли бы мебель, закопали в землю банки из-под консервов, отскребли песком полы, почистили ламповые стекла и поставили в стеклянную туфельку или в какую-нибудь другую очаровательную причудливую безделушку букет фиалок или купен. Под их управлением лужайки простирались бы от лагеря до озера, лекарственные травы и зелень для салата росли бы у черного хода и повсюду были бы занавески, коврики, стерильные уборные и стенные часы с боем.

Его отец налил себе немного виски и, когда печка нагрелась, достал несколько рубленых шницелей и стал их жарить; он переворачивал их ржавой ложкой, словно следовал какому-то обряду, пренебрегая при этом великолепными идеями своей жены относительно гигиены и порядка. Когда ужин был окончен, на озере послышались крики полярных гагар, и эти крики как бы принесли в хижину, в которой теперь от печки было слишком жарко, приятное ощущение уединенности на краю света. Мозес спустился к озеру, помочился в лесу и вымыл лицо и руки такой холодной водой, что кожа у него еще горела, когда он разделся и лег между двумя грязными одеялами. Отец задул лампу и тоже лег в постель, и они заснули.

Рыбу они собирались ловить не в Лэнгли, а в озерках, расположенных дальше в лесу, и назавтра утром, в шесть часов, отправились в путь к озерку Фолджер. Ветер все еще дул с севера, и небо было покрыто облаками. Они плыли по озерку на маленькой лодке с двухцилиндровым двигателем, держа курс на Кентонское болото. На полпути старая лодка дала течь. Мозес сидел на корме, вычерпывая воду жестяной банкой. У мыса Лавелл отец убавил газ и повернул давшую течь лодку в проток среди большого болота. Место было неприглядное и предательское, но Мозесу ландшафт показался захватывающим. Ряды мертвых деревьев один за другим тянулись вдоль берега; высокие, неподвижные, пепельно-серые, они казались памятником какой-то катастрофы, постигшей человечество. Едва началось мелководье, Лиэндер втащил мотор в лодку, и Мозес сел на весла. Шум, произведенный им, когда он вставлял весла в уключины, вспугнул стаю гусей.

— Чуть левей, — сказал отец, — еще чуть левей.

Обернувшись через плечо, Мозес увидел место, где из болота вытекала река, и сразу же услышал рев порогов. Затем он увидел в воде очертания камней, весла задели дно, и нос лодки ткнулся в берег.

Мозес вытащил лодку на берег и привязал ее к дереву, между тем отец рассматривал засохшее пятно шлюпочной краски на камне близ того места, где они пристали. По-видимому, краска была прошлогодняя. Тут только Мозес понял, как хотелось отцу быть первым в здешних лесах. Пока он разгружал лодку, Лиэндер осматривал тропинку, ища следы. Несколько следов он обнаружил, но, поковыряв их ножом, убедился, что они были покрыты плесенью и принадлежали охотникам, проходившим здесь давным-давно. Потом он быстро зашагал по тропинке. Все было мертво: мертвые листья, мертвые ветки, мертвый папоротник, мертвая трава — непристойные останки умершего леса, вонючие и заплесневелые, густо устилали тропинку. Слабый белый свет пробился среди туч и на мгновение промелькнул над лесом, ровно на столько времени, чтобы Мозес увидел свою тень, а затем свет снова исчез.

Тропинка шла в гору. Мозесу стало жарко. Он вспотел. С восхищением и любовью он смотрел на голову и плечи шедшего впереди отца. Утро было в разгаре, когда они увидели впереди за деревьями открытое пространство. Они преодолели последний подъем, и вот перед ними появилось озерко, и они были первые, кто увидел его после охотников, побывавших там осенью. Местность была неприглядная, но это была волнующая неприглядность болота. Лиэндер заглянул в кусты и нашел то, что нужно, — старую плоскодонку для охоты на уток. Он велел Мозесу набрать сучьев для костра и, когда костер разгорелся, вынул из своего мешка банку смолы, установил над огнем треногу из сырых веток и разогрел смолу. Затем он промазал пазы лодки горячей смолой, которая на холоде быстро затвердела. Они спустили плоскодонку на воду и отошли от берега, выгребая против северного ветра. Несмотря на смолу, плоскодонка текла, но они наживили крючки и стали ловить на дорожку.

Через пять минут удилище Лиэндера согнулось; предоставив Мозесу держать лодку на ходу, он принялся выводить большую форель, которая выскочила из воды в сотне футов от носа лодки, а затем снова ушла в глубину и сопротивлялась, ища последнее убежище в тусклой тени плоскодонки. Затем Мозес поймал рыбу, а примерно через час на дне лодки лежала уже дюжина форелей. Тут пошел снег. Три часа они, не обращая внимания на снежную бурю, тянули дорожку, но им ни разу не удалось подсечь. В полдень они съели всухомятку захваченные с собой бутерброды. Это была пытка, и все же у Мозеса хватило здравого смысла понять, что она входила в программу их путешествия. В середине дня метель прекратилась, и Лиэндер подсек одну форель. После этого клев снова начался, и к наступлению темноты они оба были удовлетворены своим уловом. Отупевшие и зверски усталые, они вытащили плоскодонку на берег и побрели вниз по тропинке к озеру Лэнгли, добравшись до него, когда уже почти стало смеркаться. Ветер опять дул с северо-востока, и в стороне вытекавшей из болота реки слышался рев воды; однако они благополучно пересекли озеро — Мозес опять вычерпывал воду — и привязали лодку за нос и за корму. Мозес растопил печку, а отец выпотрошил и зажарил четыре форели. После ужина они пробормотали друг другу «спокойной ночи», погасили лампу и легли спать.

Это была удачная поездка, и Лиэндер с Мозесом вернулись в Сент-Ботолфс, привезя с собой достаточно рыбы для всех друзей и родственников. На следующий год настала очередь Каверли. Случилось так, что у Каверли действительно был насморк, но Сара даже не заикнулась об этом. Однако поздно вечером накануне отъезда она вошла в его комнату с поваренной книгой в руке и сунула ее к нему в мешок.

— Твой отец не умеет готовить, — сказала она, — не знаю, что вы будете есть эти четыре дня, поэтому даю тебе поваренную книгу.

Он поблагодарил ее, поцеловал и пожелал спокойной ночи, а утром до зари уехал с отцом. Поездка протекала так же: остановка на ленч с виски, а затем длинное путешествие по озеру на «Сигните». В лагере Лиэндер положил несколько рубленых шницелей на печку, а окончив ужин, отец с сыном улеглись в постель. Каверли спросил, можно ли ему почитать.

— Что у тебя за книга, сынок?

— Это поваренная книга, — сказал Каверли, взглянув на обложку. — Триста способов приготовления рыбы.

— Да ну ее к черту, Каверли! — заорал Лиэндер. — Ну ее к черту!

Он выхватил из рук сына книгу и, открыв дверь, выбросил ее в ночь. Потом он погасил лампу, снова охваченный таким ощущением — Икар! Икар! словно его мальчик потерял путь к сердцу отца.

Каверли понял, что оскорбил отца, но чувство вины было бы слишком определенным выражением для той боли и неловкости, которые он испытывал, и эта боль, возможно, усиливалась тем, что он знал об условиях завещания Гоноры. Суть была не только в том, что он подвел себя и своего отца, захватив на рыбалку поваренную книгу, — он профанировал таинственные обряды, сопровождавшие переход к возмужалости, и предал все будущие поколения Уопшотов, а также всех, кто пользовался щедротами Гоноры: Дом призрения старых моряков и Хатченсовский институт слепых. Он чувствовал себя несчастным и всегда будет чувствовать себя несчастным от сознания, что завещание Гоноры ненормально увеличило его человеческую ответственность.

Это произошло несколько позже, возможно в следующем году, во всяком случае не раньше лета, и дело было простое, проще, чем рыбная ловля, деревенская ярмарка, на которой он, как всегда, побывал с отцом в конце августа. (Мозес тоже собирался поехать, но посадил «Торн» на песчаную отмель в устье реки и вернулся домой только в десять часов.) Каверли пораньше поужинал в кухне. На нем были его лучшие парусиновые брюки и чистая рубашка, а в кармане бренчали полученные от отца деньги. Лиэндер подал ему сигнал гудком, когда «Топаз» огибал излучину, и направил судно к пристани, сбавив ход, а затем застопорил машину и подошел к причалу ровно на столько времени, чтобы Каверли успел прыгнуть на борт.

Пассажиров была горсточка. Каверли поднялся в капитанскую рубку, и Лиэндер разрешил ему стать к штурвалу. Был отлив, «Топаз» медленно двигался, борясь с ним. День был жаркий, и теперь кучевые облака или темные грозовые тучи шли в сторону моря, освещенные таким чистым и ярким светом, что казалось, они не имели никакого отношения к реке и к поселку. Каверли аккуратно подвел судно к причалу и помог Бентли, палубному матросу, пришвартоваться; затем составил старые палубные кресла, прикрыл их остатками ковра и привязал сверху брезент. Они вошли в булочную Граймса, где Лиэндер съел тарелку жареных бобов.

— Жареные бобы — музыкальные плоды, — сказала старая официантка. — Чем больше их ешь, тем больше даешь гудков.

Добродушная грубость этой шутки делала ее для официантки всегда новой. Шагая по Уотер-стрит в сторону ярмарочной площади, Лиэндер несколько раз с шумом выпустил газы. Летний вечер был так великолепен, что его власть над чувствами Лиэндера и Каверли не уступала власти воспоминаний, и они готовы были плясать, когда увидели перед собой забор из шпунтовых досок, а внутри и над ним огни ярмарки, великолепно сверкавшие на фоне грозовых туч, то и дело прорезаемых молниями.

Каверли пришел в возбуждение, увидев после темноты такое множество ярких огней, увидев приспособление для канатоходца — высокий шест на проволочных растяжках, с украшенными бахромой площадками и подставками наверху; все это было освещено двумя направленными вверх прожекторами, в чьих лучах, напоминавших полосы пыли, плавала мошкара, похожая на клочки липкой бумаги. В полосе света появилась девушка с напудренной кожей, и соломенными волосами, и с пупком (подумал Лиэндер) настолько глубоким, что в него можно было засунуть большой палец, и с фальшивыми бриллиантами в ушах и на груди, сверкавшими синими и красными огнями; она села на велосипед и поехала по туго натянутой проволоке, то и дело откидывая назад волосы и как будто несколько торопясь, потому что гром гремел все чаще, порывистый ветер явственно пах дождем и зрители — более беспокойные, или пожилые, или одетые в лучшее платье — один за другим покидали свои места под открытым небом, чтобы где-нибудь укрыться, хотя ни капли дождя еще не упало. Когда представление на натянутой проволоке кончилось, Лиэндер повел Каверли к аллее аттракционов, где уже объявляли о начале эстрадного представления.

— Бурлимак, бурлимак, посмотрите, как они будут раздеваться, вам это понравится; посмотрите, как они исполнят танец столетий. Если вы стары, вы уйдете домой к жене, чувствуя себя моложе и сильнее, а если вы молоды, вы почувствуете себя счастливыми и полными пыла, как и положено в юности, говорил мужчина, хитрое лицо и резкий голос которого были как бы от природы предназначены для мошенничества и непристойных дел; он обращался к толпе с маленькой красной кафедры, но зрители стояли от него на почтительном расстоянии, словно он был сам дьявол или по меньшей мере посланец дьявола — змий.

За его спиной, привязанные к шестам и раскачиваемые порывами преддождевого ветра, висели, как обвисшие паруса, четыре больших изображения женщин в одеянии одалисок, так потемневшие от времени и непогоды, что, даже несмотря на заливавший их свет, их можно было принять за рекламу сиропа от кашля или лекарства от всех болезней. Посредине была калитка, вывеска над которой, сделанная из электрических лампочек, гласила: «ВЕСЕЛЫЙ ПАРИШ»; после долгих летних скитаний по Новой Англии калитка была сломана и краска на ней облупилась.

— Бурлимак, бурлимак, хутчи-куч, хутчи-куч, — говорил дьявол, стуча по крышке маленькой красной кафедры пачкой непроданных билетов. — Я сейчас попрошу маленьких леди еще раз выйти сюда, еще один только раз, чтобы вы получили некоторое представление о том, что вы увидите внутри.

Неохотно, болтая друг с другом, застенчиво-застенчиво, как дети, вызванные учителем продекламировать «Гайавату» или «Деревенского кузнеца», две девушки в юбочках из какой-то грубой прозрачной ткани, похожей на оконные занавески, одна развязная, другая не очень, взобрались на шаткий помост, доски которого прогнулись под их тяжестью; их груди свободно свисали под тканью, так что видно было начало закругления. Стоя рядом, они смело и весело смотрели на толпу; одна из них правой рукой придерживала сзади волосы, чтобы они не разлетались от преддождевого ветра, а левой прикрывала прореху на юбке. Они стояли там, пока зазывала не отпустил их, сказав, что представление сейчас начнется, сейчас начнется, торопитесь, торопитесь посмотреть, как танцуют эти красотки.

Вслед за отцом Каверли приблизился к кафедре, а затем вошел в маленькую палатку, где человек тридцать с равнодушным видом стояли перед маленькой сценой, несколько похожей на сцену, на которой он мальчиком видел, как его любимая Джуди бьет по голове Панча. Крыша палатки была так испещрена дырами, что огни карнавала сверкали сквозь нее, как звезды Млечного Пути, — иллюзия, чаровавшая Каверли до тех пор, пока он не вспомнил, зачем они сюда пришли. Как бы там ни было, толпа зрителей казалась угрюмой. Лиэндер поздоровался с приятелем и отошел от Каверли, который услышал, как снаружи зазывала говорил:

— Бурлимак, хутчи-куч, сейчас я приглашу этих маленьких леди выйти сюда еще один только раз, а затем представление начнется.

Они ждали и ждали, а девушки тем временем влезали на площадку и спускались, влезали и спускались, а снаружи вечер и ярмарка шли свои чередом. Начался небольшой дождь, парусиновые стены намокли, но вода не охладила палатки и только напомнила Каверли о пахнущем грибами лесе, в котором ему хотелось бы сейчас очутиться. Но вот девушки вернулись, одна из них завела патефон, а другая принялась танцевать. Она была молодая — на взгляд Лиэндера, ребенок, — не хорошенькая, но в таком полном расцвете юности, что это не имело значения. У нее были каштановые волосы, прямые как палки, и только по бокам она сделала два локона. Она уколола палец булавкой, скреплявшей юбку, и выругалась; капля крови проступила на большом пальце, но она продолжала танцевать. Перестав придерживать юбку, она дала ей упасть и оказалась голой.

Теперь в этой изъеденной молью палатке,наполненной благоуханием растоптанной травы, происходили празднества в честь Диониса. Потрескавшийся столб палатки служил символом — наивысшей святыней, — но каждое па этого танца, являвшегося данью глубинному источнику эротической силы, было старо, как человечество. Сквозь тонкие парусиновые стены, отделявшие Каверли в всех остальных от окружающего мира, слышалось мычание коров и детские голоса. Каверли был в восхищении. Тут девушка сорвала шапку с головы какого-то батрака, стоявшего в переднем ряду, и сделала нечто крайне непристойное. Каверли вышел из палатки.

Ярмарка продолжалась, несмотря на дождь, оставлявший в воздухе приятный горьковатый запах. Карусель и чертово колесо продолжали крутиться. Позади себя Каверли слышал грубую музыку эстрадного представления, на котором остался его отец. Чтобы укрыться от дождя, он зашел на сельскохозяйственную выставку. Кроме какого-то старика, там никого не было и не было ничего, что ему хотелось бы осмотреть. Тыквы, томаты, кукуруза и бобы лежали на бумажных подносах с указанием присужденной премии и с этикетками. Была какая-то ирония в том, что он при данных обстоятельствах любуется тыквами, и она не ускользнула от него. «Вторая премия. Ольга Плузински», — прочел он, с несчастным видом уставившись на банку маринованных помидоров. «Кукуруза Золотой Бантам. Выращена Питером Ковелом. Вторая премия». «Земляные груши…» Сквозь шум карусели и дождя Каверли все еще мог различить музыку, доносившуюся оттуда, где танцевала девушка. Когда музыка прекратилась, он вернулся к палатке и стал ждать отца. Если Лиэндер и видел, как Каверли ушел из палатки, он ничего об этом не сказал, и они зашагали к поселку, где вдали от шума стояла в гараже их машина. Каверли вспомнил чувство, охватившее его на озере Лэнгли. Он подвергал опасности не только свои собственные права — в опасности были поколения неродившихся Уопшотов, так же как престарелые и слепые. Он даже ставил под угрозу приличную и пристойную старость, на которую имели право его родители, и их образ жизни на Западной ферме. Все уже спали, когда они приехали домой; они выпили молока, пробормотали «доброй ночи» и легли спать.

Но тревоги Каверли не кончились. По ночам ему снилась та девушка. Однажды он проснулся сырым утром, когда морской туман, увлекаемый ветром, двигался вверх по реке и, как клочья прочесанной шерсти, повисал на ветвях елей. Утро было такое, что он ничем не мог отвлечься. Лохмотья тумана как бы возвращали его ум и тело к самим себе, к своим тревогам. Он ощупью рылся в куче одежды, лежавшей на полу, отыскивая шерстяные купальные трусы. Они были влажные и пахли морской гнилью; прикосновение сырой шерсти к своей коже Каверли ощущал как прикосновение чего-то разложившегося, и, благочестиво вспомнив святых и праведников, умерщвлявших плоть, он подтянул трусы повыше и по черной лестнице сошел вниз. Но в это утро даже кухня — единственное место в доме, на которое можно было рассчитывать, что оно породит свет во мгле и придаст ей смысл, — казалась всеми покинутым корпусом старого корабля, грязным и холодным, и Каверли вышел через черный ход и спустился по саду к реке. Был отлив, илистые отмели обнажились, и от них пахло гнилью, но не такой зловонной — так казалось Каверли, — как от сырой шерсти, обернутой вокруг его бедер, согреваемой теперь его собственной несчастной плотью и испускавшей с каждым шагом новые запахи гнилой морской воды. Он дошел до конца площадки для прыжков в воду и стоял там на обрывках мешков из-под картофеля, согревая кожу на груди кожей своих рук и разглядывая снизу доверху холодную, затянутую туманом долину, где стала скопляться мелкая нудная морось, выпадая каплями, словно конденсированная влага в подземной темнице. Каверли бросился в воду и проплыл дрожа до середины реки, а затем побежал назад через мокрый сад, спрашивая себя, испытывает ли он радость жизни или нет.

В одиннадцать часов юноши пошли с матерью в церковь, и Каверли в горячем порыве опустился на колени, но не дошел и до половины, своей первой молитвы, как запах духов женщины, сидевшей на скамье перед ним, разрушил все его труды по умерщвлению плоти и убедил его, что церковь Христа Спасителя не была могущественной крепостью, ибо, хотя служка закрыл дубовые Двери, а открытые окна были недостаточно велики, чтобы в них мог проникнуть даже ребенок, дьявол — в той мере, в какой это относилось к Каверли, — свободно входил и выходил, садился на его плечо, подстрекал его заглядывать под подол платья миссис Харпер, любоваться лодыжками сидевшей впереди дамы и задаваться вопросом, насколько верны слухи о священнике и мальчике, певшем в хоре дискантом. Мать слегка подтолкнула его локтем, когда наступило время причащаться, но он посмотрел на нее тусклым взглядом и покачал головой. Проповедь была очень скучная, и, пока она шла, Каверли без устали мысленно повторял слова неприличных куплетов про епископа.

В конце дня, когда вся семья пила чай, Каверли вышел в сад и прошел за дом. Он чувствовал запах разгоняющего тучи ветра, слышал, как ветер шевелит ветки деревьев, и видел, как поднимается мгла; печаль этого дня рассеялась, на западе лента золотистого света окрасила небо. Теперь он знал, что ему делать, и приготовился: вымыл подмышки и захватил все свои капиталы. У него было достаточно денег, чтобы оплатить ее благосклонность. Он присоединится к счастливой компании мужчин, отделенных парусиной палатки от мычанья коров и голосов детей. Он шел, он бежал, он опять шел, скосил угол через луг Уэйлендов и вышел на грунтовую дорогу к ярмарке, удивляясь, почему мысль о простом отношении к жизни не пришла ему в голову раньше.

Когда он выбрался на грунтовую дорогу, уже стемнело, и, несмотря на разгоняющий тучи ветер, ночь обещала быть беззвездной. Каверли не останавливался и не колебался, пока не увидел у входа на территорию ярмарки, что все огни погашены. Ярмарка, очевидно, кончилась, и ни одного аттракциона не осталось. Ворота стояли открытые; да и к чему было их закрывать? Ведь после того, как увезли торты и тыквы, голых пупсов и выставки вышивок, что было тут охранять? Несмотря на обилие темных закоулков и тенистых местечек, даже самые беспокойные любовные парочки не стали бы искать пристанища на ярмарочной площади, которая в наше время бывала занята не больше трех-четырех дней в году и была почти так же стара, как Лиэндер. Сейчас она наполняла воздух запахом гниющей древесины. Но Каверли шел дальше, туда, где в воздухе еще сохранялся запах растоптанной травы, шел вдоль аллеи аттракционов к тому месту, где насколько он мог ориентироваться в темноте — девушка совершала свои таинства. Ну что ты будешь делать с таким парнем?

Что касается Мозеса, то лишь случайно он не был уже отцом.

9

Генри Паркер на своем грузовике привез из города платья Розали, и она осталась на ферме, хотя и заговаривала несколько раз о том, что поедет в Чикаго навестить девушку, с которой познакомилась в Аллендейле. Но когда она начинала строить планы отъезда, старый квадратный дом и вся долина представлялись ей в таком прекрасном розовом свете и она проникалась такой нежностью ко всему окружающему, что откладывала свой отъезд. Бывает, что, гуляя по берегу вдали от всякого жилья, мы в конце дня ощущаем приносимые восточным ветром запахи лимонов, древесного дыма, роз и пыли, аромат какого-то большого дома, который посетили когда-то в детстве — настолько смутны и приятны наши воспоминания, — аромат какого-то места, где мы хотели бы, но не можем остаться. И таким местом стала казаться Розали ферма Уопшотов.

Больше всего старый дом нравился ей, когда шел дождь. Проснувшись утром и услыхав шум дождя, барабанящего по железу и стеклу многочисленных крыш, она всегда испытывала чувство глубокого покоя. В дождливые дни она намеревалась читать — «восполнять пробелы в своем чтении», как она говорила. Она всегда выбирала претенциозные книги, но не могла одолеть даже первой главы. Сара деликатно старалась руководить ею. «Миддлмарч» ^[5], - говорила она, — очень хорошая книжка. А вы не пробовали прочесть «Смерть приходит к архиепископу»?» ^[6] После завтрака Розали усаживалась в маленькой гостиной с какой-нибудь книгой, но в конце концов доставала из деревянного сундука комплекты старых юмористических журналов и принималась читать их. Иногда она ходила в поселок, где, к ее удовольствию, никто не допытывался, кто она такая. «Вы, наверно, та девушка, что живет у Уопшотов», — говорили все. Она пыталась помогать в доме, подметала столовую и расхаживала с пыльной тряпкой, но в ее возрасте украшения в всякие вещицы, к которым мы привыкаем в зрелые годы, были словно тернии и камни на пути, и она постоянно что-нибудь роняла. В глубине души она не понимала, зачем миссис Уопшот приносит в дом так много цветов и ставит их в вазы и кувшины, которые имели обыкновение опрокидываться. Она смеялась звонко и мелодично, и все были рады слышать ее голос, даже ее шаги где-нибудь вдалеке. Она ко всему относилась добродушно, в том числе к водяному насосу, который несколько раз ломался. Когда это случалось, Каверли приносил воду из колодца, находившегося около дровяного сарая, ею умывались Розали и миссис Уопшот, а мужчины купались в ручье.

Гонора все не приходила, чтобы составить мнение о Розали. Это стало семейной шуткой.

— Вы не можете уехать в Чикаго, пока не повидаете кузину Гонору, говорил Лиэндер.

Стук и барабанная дробь дождя по крыше успокаивали Розали, внушая ей, что ее праздная жизнь на ферме вполне естественна, что ей только и остается безучастно следить за тем, как летит время. Думая о своем друге, она пыталась дать рациональное объяснение его смерти, как поступили бы и мы, и наталкивалась на вывод, что для него настало время уйти из жизни, что ему суждено было умереть молодым; ей приходили в голову и другие убедительные и сентиментальные утешения. Однажды он ей приснился. Она проснулась от глубокого сна с таким чувством, словно он находился в беде. Было уже поздно, и в доме было темно. Она слышала журчание ручья и тихие монотонные крики совы в лесу. С ним стряслась беда, подумала она тогда, закуривая сигарету; и ей казалось, будто она видит, как он, повернувшись к ней спиной, беззащитный в своей наготе и растерянный — она видела это по тому, как он держал голову и плечи, — растерянный или ослепленный, в тяжкой муке бродит по какому-то лабиринту. Она не могла помочь ему — она понимала это, — хотя и чувствовала все мучения его беспомощности по тому, как он двигал руками, подобно пловцу. Она предположила, что он песет наказание, хотя и не знала, какие грехи он совершил. Затем она снова легла в постель и заснула, но сновидение не повторилось, словно он скитался где-то вне поля ее зрения или его скитания уже кончились.

Как-то Лиэндер взял ее с собой на «Топаз». Была прекрасная погода, какая часто выдается на побережье, и Розали стояла на передней палубе, а Лиэндер наблюдал за ней из рулевой рубки. Когда они начали пересекать бухту, какой-то мужчина подошел к девушке, и Лиэндер был очень доволен, что она почти не обратила на незнакомца внимания, а едва он попытался проявить настойчивость, она холодно улыбнулась ему и поднялась в рулевую рубку.

— Это, безусловно, самое забавное старое судно, какое мне когда-либо приходилось видеть, — сказала она.

Надо заметить, что Лиэндер не любил, когда критически отзывались о «Топазе». Беспечные слова девушки его рассердили. Его преклонение перед старым судном было, возможно, слабостью, но он считал, что люди, не отдававшие должного «Топазу», были легкомысленны.

— Я умираю с голоду, — сказала Розали. — О, этот соленый воздух! Я могла бы съесть быка, а сейчас еще и десяти нет.

Лиэндер продолжал еще чувствовать себя оскорбленным ее первыми словами.

— В том лагере, где я была, — сказала она, — по озеру ходило какое-то прогулочное судно, но оно не было таким забавным, как это. Я хочу сказать, что с тем капитаном не была знакома. — Она почувствовала, что допустила ошибку, отозвавшись о «Топазе» с необдуманной иронией, и теперь пыталась исправить положение. — И то судно не так хорошо держалось на воде. По-моему, «Топаз» чудесно держится на воде. Я хочу сказать, что, вероятно, он был построен в те дни, когда умели строить суда, хорошо державшиеся на воде.

— Этой весной «Топазу» исполнилось тридцать два года, — с гордостью произнес Лиэндер. — Гонора тратит на него не больше двухсот-трехсот долларов в сезон, а он перевозит пассажиров в любую погоду, и ни один волос еще не упал с их головы.

В Нангасаките они вместе сошли на берег, и Лиэндер наблюдал за тем, как она съела четыре бутерброда с горячими сосисками, запивая их кока-колой. Она не захотела покататься на американских горах, и Лиэндер понял, что ее понятия о развлечениях были не столь наивны. «Интересно, пила ли она коктейли за обедом», — подумал он. Рассказывая о своем доме, Розали рисовала картины то богатства, то бедности, и Лиэндер догадывался, что в своей жизни она сталкивалась и с тем и о другим. «Каждое лето мать устраивает грандиозные приемы в саду, — как-то сказала она, — с оркестром, вроде как спрятанным в кустах, и с миллионом чудесных пирожных», а час спустя, говоря о своем неумении вести домашнее хозяйство, она сказала: «Дома папа сам убирает ванные комнаты. Он надевает старый костюм, становится на четвереньки и скребет полы, и ванны, и все прочее…»

Наемный оркестр и убирающий комнаты священник были одинаково странны Лиэндеру и интересовали его главным образом потому, что прошлая жизнь Розали как-то мешала ей насладиться Нангасакитом. Он и сам с удовольствием покатался бы на американских горах и был разочарован, когда она отказалась. Они погуляли по разрушенной дамбе, возвышавшейся над белым песком и зеленой водой, и Лиэндер был счастлив в обществе девушки. Он думал, подобно Саре, как бы он любил дочь, и мысли о ее судьбе быстро проносились в его мозгу. Разумеется, она выйдет замуж. Он даже представлял себе, как осыпает ее рисом, когда она сбегает по ступеням церкви Христа Спасителя. Но замужество ее почему-то сложится неудачно. Возможно, ее мужа убьют на войне, или же он окажется пьяницей или мошенником. Как бы там ни было, она вернется, чтобы заботиться о Лиэндере, когда он состарится, приносить ему виски, готовить ему еду, а в вечернюю непогоду слушать его рассказы. В три часа они возвратились на судно.

Розали нравилась всем, кроме Мозеса, который держался от нее на расстоянии и был сух с ней, когда они встречались. Миссис Уопшот постоянно уговаривала его взять Розали с собой кататься на парусной лодке, но он всегда отказывался. Быть может, в его сознании Розали была связана с той первой ночью на лугу и с горящим автомобилем или же — что более вероятно с тем, что она казалась ему созданием его матери Сары, вышедшим из ее чела. Большую часть времени Мозес проводил в Покамассетском яхт-клубе, где участвовал в соревнованиях на своем «Торне», а иногда ходил ловить рыбу в ручье, который вытекал из Пасторского пруда, огибал сзади их сарай и впадал в Уэст-Ривер.

Как-то он решил пойти утром на рыбалку и встал до зари, хотя что-либо поймать так поздно летом было мало надежды. Еще не рассвело, когда он сварил себе в кухне кофе и натянул болотные сапоги; его голова была полна приятными воспоминаниями о других таких же утренних часах: лагерь на озере Лэнгли и лыжные вылазки, удушливая жара в палатках лыжников, плохая пища и соревнования. Он пил кофе в темной кухне (в окнах едва забрезжил свет) и вспоминал обо всем этом. Из степного шкафа в холле он достал снаряжение, пристегнул сапоги к поясу и зашагал по полям, рассчитывая дойти до Пасторского пруда, а затем идти вниз по течению ручья и ловить рыбу на мокрую мушку — единственный вид мушек, каким ему удалось разжиться.

Он свернул в лес несколько ниже Пасторского пруда. Другие рыбаки протоптали тропинку. В лесу было сыро, опьяняюще пахло зеленью, и сердце Мозеса забилось, когда он услыхал шум воды, показавшийся ему искаженными голосами пророков, и увидел первую заводь. Его мочевой пузырь был полон, но, если бы понадобилось, он готов был ради удачи терпеть еще сколько угодно. Ему так хотелось поскорее забросить мушку в воду, что пришлось уговаривать самого себя не спешить. Подвязывая поводок и делая несколько крепких узлов, он увидел форель, плывшую вверх по течению — она промелькнула в мгновение ока — и полную решимости, словно собака, бегущая вечером с газетой в пасти.

В эти ранние утренние часы над водой висели клочья тумана. «Что это за запах, — спрашивал себя Мозес, — сильный, как запах дубовой коры, но гораздо более приятный?» Он вошел в ручей, осторожно нащупывая ногами дно, и ловко забросил приманку. Во всяком случае, он остался доволен собой и будь он форелью, то непременно клюнул бы, обильно выделяя желудочный сок, пока не почувствовал бы, что крючок впился ему в челюсть. Он намотал леску на катушку и забросил еще раз, забредя в заводь до такой глубины, что у него намокла промежность. «Вот хорошо!» — подумал он, надеясь, что холодная вода отобьет у него желание расстаться с этими простыми удовольствиями, ибо, становясь взрослым, он обнаруживал в себе вкус к жизни с ее радостями и огорчениями. Мушка, зацепившаяся за корягу, оборвалась, и, подвязав другую, он побрел по мелководной быстрине в другую заводь, самую красивую из всех, но ему никогда не удавалось там что-либо поймать. Берег заводи был сложен прямоугольными глыбами гранита, напоминавшими плиты из каменоломни, вода была черная и почти неподвижная; тут и там над ней нависала ель или дикая яблоня. Хотя Мозес знал, что в этой заводи он лишь попусту тратит время, все же он не мог убедить себя, что в ней не водятся форели — целые семьи хитрых двухфунтовых рыб с выступающей вперед нижней челюстью. Из этой темной заводи он по светлой воде перешел на другое место, с низкими берегами, где росли царские кудри и шиповник и где было легко забрасывать леску. Пока он рыбачил в этой заводи, солнце взошло и поднялось над горизонтом — поток золотистого света, затопивший весь лес и пронизавший воду так, что стали видны каждый голубой камень и белая галька на дне; солнце заливало воду светом до тех пор, пока она не стала золотистой, как пшеничное виски… и в тот миг, когда это произошло, у Мозеса клюнуло. Он стоял неустойчиво. Он чуть не упал и громко выругался; удилище согнулось, и вдруг форель с громким плеском появилась на поверхности и метнулась к корягам у входа в заводь, но Мозес не дал ей туда уйти. Форель кидалась то в одну сторону, то в другую, и трепет ее жизни отдавался в руки и плечи Мозеса. Затем, когда форель устала и он приготовил сачок, он подумал: «Что за жизнь, что за великолепная жизнь!» Он полюбовался розовыми крапинками пойманной рыбы, переломил ей хребет и завернул ее в папоротник, готовый теперь к большому дню своей жизни, — к дню, когда он добьется рекордного улова или даже превзойдет его. Однако он целый час ловил в этой заводи, но больше ни разу не клюнуло; тогда он перешел в следующую заводь и опять в следующую, погруженный в размышления, как завсегдатай скачек, думающий о том, на какую лошадь ему поставить. Однако он не оставался безучастным к тишине окружающего леса, к громкому пророческому шуму воды, а затем, при взгляде на расстилавшуюся перед ним заводь, — к тому факту, что он не один. Там была Розали.

Она пришла купаться; она мылась, намыливая кожу между пальцами ног и сидя голая на камне под теплыми лучами солнца. Мозес крутил катушку так, чтобы девушка не слышала, как он наматывает леску, и осторожно, бесшумно брел по воде к берегу заводи, к тому месту, где она не могла бы его видеть, а он видел бы ее сквозь листву. Он наблюдал за своей лучезарной Сусанной; ему было стыдно, но мечта о простой радости уступила место какой-то печали, какой-то тяжести, от которой у него словно заболели зубы и появилось ощущение вкуса крови во рту. Розали, чтобы помыться, во шла в воду чуть повыше щиколоток. Вода была слишком холодная, а может быть, солнце было слишком теплое. Розали немного постояла, сняла приставший к ягодицам лист, вышла на берег и скрылась в лесу. Там она, вероятно, оставила свою одежду. В голове у Мозеса мутилось, а запах снулой форели, лежавшей у него в кармане, казался ему чем-то относящимся к прошлому. Он вынул рыбу и обмыл ее в ручье; она была похожа на игрушечную. Немного задержавшись для приличия, он вернулся на ферму, где мать ждала его, чтобы попросить принести воды из колодца. После ленча он предложил Розали покататься под парусами.

— С восторгом! — сказала она.

Они поехали на старой машине в Травертин, и оказалось, что Розали знает о парусном спорте больше, чем предполагал Мозес. Пока он откачивал из лодки воду, девушка вставляла латы в парус и держалась в стороне. Дул свежий юго-западный ветер, и Мозес вышел на обычную гоночную дистанцию; имея ветер за кормой и убрав киль, он держал курс на первый знак. Затем ветер переменился на восточный, и день потемнел с той быстротой, с какой дыхание затуманивает зеркало. Мозес пошел крутым курсом ко второму знаку, но море было бурное, и вдруг все стало угрюмым, злобным и опасным, и он чувствовал, как тянет первозданный океан (был отлив) его лодку. Волны начали захлестывать нос, и каждая из них обдавала Розали с ног до головы.

Она надеялась, что он повернет назад, к яхт-клубу, и в то же время знала, что он этого не сделает. Она стала дрожать от холода и пожалела, что поехала. Она хотела добиться его внимания, его дружбы, но когда лодка неуклюже карабкалась на гребень, а затем зловеще проваливалась и новая волна обрушивалась на плечи девушки, в ее голове стали проноситься обескураживающие воспоминания о прошлом и о несбывшихся надеждах. Лишенная любящей семьи, почти не имея подруг, черпая свои познания главным образом у мужчин и руководимая ими, она обнаружила, что все они отправляются в какое-то таинственное паломничество, нередко подвергающее опасности ее жизнь. Она знала мужчину, который любил лазить по горам; а когда «Торн» сильно кренился и зачерпывал много воды, она вспоминала своего любовника-альпиниста, налет усталости во рту, боль в ногах, бутерброды всухомятку и туманную голубую даль, открывавшуюся с вершин, которые пробуждали в ней лишь мысль о том, что ей здесь делать. Она прошла много миль, шагая за любителями природы, что наблюдают жизнь птиц, и, бывало, долгими часами ожидала возвращения рыбаков и охотников, а теперь она была на «Торне», закоченевшая и насквозь промокшая.

Они обогнули второй знак и пустились в обратный путь к яхт-клубу; когда они подходили к причалам, Розали перешла на нос. В том, что затем случилось, она не была виновата, хотя Мозес мог бы и побранить ее, если бы не видел, как было дело. Когда она подтягивала к себе ялик, тонкий фалинь оборвался. Ялик несколько секунд как бы в раздумье покачался на зыби, а затем повернул нос в сторону открытого моря и устремился в этом направлении, кланяясь и танцуя на волнах. Мозес скинул тапочки и бросился в воду догонять ялик; некоторое время он плыл вслед за ним, пока не сообразил, что ялик под действием отлива и ветра движется скорее, чем плывет он сам. Тогда он обернулся и понял, какую огромную ошибку допустил. Когда фалинь оборвался, их пронесло мимо причала, и теперь «Торн» со спущенными парусами держал курс в открытое море, унося с собой Розали, которая звала его.

Тут надвинулся туман. Мозес едва различал берег и огни Покамассетского клуба и поплыл туда, но не очень быстро, так как его силы были небеспредельны, а ему приходилось бороться с сильным отливом. Увидев, как кто-то вышел на крыльцо яхт-клуба, он стал махать руками и кричать, но никто не мог его ни услышать, ни увидеть; отдохнув с минуту на спине, он поплыл к далекому берегу. Он испытал приятное чувство, ощутив под ногами песок. Старая судейская моторка была привязана к пристани; Мозес отшвартовал ее и направил в туман, пытаясь угадать, в каком направлении движется «Торн». Затем он заглушил мотор и принялся кричать:

— Розали, Розали, Розали, Розали!..

Немного спустя она ответила; он увидел очертания «Торна» и сказал ей, какой конец надо бросить ему, и, взяв на руки, перенес ее с носа «Торна» в моторку. Она смеялась, и после всех треволнений ее веселость казалась Мозесу огромным достоинством, которого он прежде в ней не подозревал. Затем они подобрали ялик и взяли курс на берег; когда «Торн» был пришвартован, они вошли в старое здание клуба. По его виду можно было подумать, что оно построено старухами и мышами; на самом деле его сплавили вниз по реке из Сент-Ботолфса. Мозес затопил в бильярдной камин, и они там обсушились — и остались бы подольше, если бы не вошел старый мистер Старджис, чтобы поупражняться в ударах.

В этот день Гонора кончила вязать коврик — поляну красных роз, и это обстоятельство вместе с унылым резким ветром с моря побудило ее отправиться наконец на Западную ферму, чтобы познакомиться с приезжей. Под дождем она прошла напрямик полями от Бот-стрит до Ривер-стрит и вошла через боковую дверь, крича:

— Эй, есть кто дома?!

Никто не ответил. Дом был пуст. Гонора не отличалась любопытством, но все же поднялась по лестнице в комнату для гостей посмотреть, не там ли девушка. Наспех застланная постель, разбросанная по стульям одежда и полная пепельница настроили ее недружелюбно и подозрительно, и она открыла дверь стенного шкафа. Она находилась в стенном шкафу, когда услышала, как Мозес и Розали поднимаются по лестнице и как Мозес говорит: «Какой вред может быть от того, что доставит нам обоим такое удовольствие?» Когда они входили в комнату. Гонора закрыла дверь шкафа.

Что еще слышала Гонора — а слышала она предостаточно, — нас не касается. Наша хроника не клинический отчет. Мы хотим лишь отметить затруднительное положение, в котором очутилась старая дама — родившаяся в Полинезии, окончившая школу мисс Уилбар, филантропка и «добрый самаритянин», — всего лишь в поисках истины забравшаяся дождливым днем в тесный стенной шкаф.

10

Никто не видел, как ушла в тот день Гонора из дома Лиэндера, но если бы кто-нибудь и видел, он не мог бы сказать, плакала она или нет, так как струйки дождя текли по ее лицу, когда она шагала через луг Уэйлендов к Бот-стрит. Интенсивность ее переживаний, возможно, объяснялась воспоминаниями о мистере де Састаго, чьи титулы и замки оказались пшиком. Она прожила добродетельную жизнь, и ее приверженность нравственной чистоте была непреклонна, и вознаграждением ей послужило видение жизни, оказавшееся столь же эфемерным, как пламя спички на ветру. Она ничего не понимала. Как и следовало ожидать, она ничем не выдала Мэгги своего замешательства. Она переоделась в сухое платье, выпила свой портвейн и после ужина села читать Библию.

В десять часов Гонора помолилась, погасила свет и легла в постель. Только она погасила свет, как почувствовала, что возбуждена и не может заснуть. Она не могла заснуть из-за темноты. Она ее боялась. Она храбро смотрела в темноту, стараясь убедить себя, что там нет ничего, что могло бы внушить страх, но ей казалось, что в темноте кто-то шевелится, нарастает какое-то движение, будто со всех сторон приходят и собираются толпой чьи-то фигуры или какие-то привидения. Гонора откашлялась. Она пыталась закрыть глаза, но это только усилило иллюзию, что темнота была населена. Она снова открыла глаза, решив смотреть прямо на фантастические образы, если уж этого нельзя избежать.

Фигур, хотя она не могла их ясно видеть, было немного. Как будто двенадцать или четырнадцать — достаточно, чтобы окружить ее кровать. Казалось, они танцевали. Их движения были уродливы и бесстыдны, и, пристально всматриваясь в темноту, Гонора могла различить их очертания. Там были тыквообразные головы, скалившие клыки; там были чопорные маски котов и пиратов, какие продают ребятам накануне Дня всех святых; там были скелеты, палачи в масках, расширяющиеся кверху прически знахарей, фотографии которых она видела в журнале «Нейшнл джиогрефик»; там было все, что когда-либо казалось ей странным и неестественным.

— Я Гонора Уопшот! — сказала она вслух. — Я Уопшот. В нашем роду все смелые.

Она встала с кровати, включила свет, разожгла огонь в камине и протянула руки к теплу. Свет и огонь как бы рассеяли нелепые образы.

— Я Уопшот, — повторила она. — Я Гонора Уопшот.

Она просидела у огня до полуночи, затем легла в постель и заснула.

Рано утром она оделась и после завтрака быстро прошла по своему саду, чтобы поспеть на автобус, идущий в Травертин. Дождь кончился, но день был пасмурный — последнее воспоминание о минувшей грозе. Пассажиров в автобусе было мало. Через несколько минут после отъезда какая-то женщина встала со своего места в задней части автобуса и села рядом с Гонорой.

— Я миссис Киссел, — сказала она. — Вы меня не помните, но я узнала вас. Вы Гонора Уопшот. Мне очень неловко, но я должна сказать вам одну вещь; я заметила, когда вы вошли в автобус… — миссис Киссел понизила голос до шепота, — что у вас все платье спереди расстегнуто. Мне очень неловко, но я считаю, что всегда лучше сказать человеку…

— Спасибо, — сказала Гонора. Она запахнула пальто.

— Я считаю, что всегда лучше сказать человеку, — продолжала миссис Киссел. — Я бываю всегда благодарна, когда люди мне говорят. Мне все равно, кто они такие. Это напоминает мне об одном случае, который произошел со мной. Несколько лет назад мистер Киссел и я поехали во время его отпуска в Мэн. Мистер Киссел родом из Мэна. Он окончил Боуденский колледж. Мы поехали в спальном вагоне. Поезд прибыл на станцию рано утром, и я пережила несколько ужасных минут, одеваясь у себя в купе. До этого я никогда не ездила в спальном вагоне. И вот, когда мы сошли с поезда, на платформе было очень мало народу. Начальник станции стоял там, ожидая, по-видимому, почту или что-нибудь в этом роде. И вот, он подошел прямо ко мне. Я никогда его не видела и не могла понять, что ему надо. И вот, он подошел прямо ко мне и сказал: «Мадам, — сказал он шепотом, — мадам, у вас не зашнурован корсет». — Миссис Киссел закинула голову и рассмеялась, как молоденькая. — О, я никогда прежде его не видела, — сказала она, — и никогда не увижу его снова, но он подошел прямо ко мне и сказал мне это, и я не была в претензии. О, я ничуть не была в претензии. Я поблагодарила его, пошла в дамскую комнату и привела корсет в порядок, а затем мы взяли кэб и поехали в гостиницу. В те дни еще были кэбы.

Гонора обернулась и внимательно посмотрела на миссис Киссел, охваченная завистью: такой простодушной и доброжелательной казалась соседка и так мало забот было у нее. К этому времени они доехали до Травертина, и, когда автобус остановился, Гонора вышла и зашагала вверх по улице к мастерской маляра-живописца.

11

На следующий день рано утром Лиэндер шел по пропахшей рыбой тропинке к причалу, где стоял «Топаз». С десяток пассажиров ждали его, чтобы купить билеты и сесть на пароход. Тут Лиэндер заметил на рулевой рубке какое-то объявление. Он сразу же подумал о Гоноре, и ему захотелось поскорее узнать, что она замышляет. Объявление было написано на доске и стоило, наверно, долларов пять. Оно гласило:

«НЕ ВХОДИТЬ! ЭТА ЯХТА ПРОДАЕТСЯ.

ЗА СПРАВКАМИ ОБРАЩАТЬСЯ К ГОНОРЕ УОПШОТ, 27, БОТ-СТРИТ».

На мгновение сердце у Лиэндера оборвалось: казалось, он упал духом. А потом обозлился. Объявление было привешено к рубке, а не прибито, он схватил его и собрался бросить в реку, но сообразил, что доска хорошая и может на что-нибудь пригодиться.

— Сегодня рейса не будет, — сказал он пассажирам.

Затем он сунул доску под мышку и мимо группы ожидающих направился к площади. Большинство поселковых торговцев, разумеется, знали про объявление, и многие из них наблюдали за Лиэндером. Он никого не видел и с большим трудом удерживался, чтобы не заговорить вслух с самим собой. Как мы знаем, ему шел седьмой десяток; сутуловатый, со слегка переваливающейся походкой, но еще очень красивый старик, с густой шевелюрой и мальчишеским выражением лица. Доска была тяжелая, и рука у него затекла, так что ему несколько раз пришлось перекладывать доску с одного бока на другой, прежде чем он добрался до Бот-стрит. К тому времени он совсем взвинтился. Здравого смысла в нем почти не осталось. Краем доски он стал колотить в дверь Гоноры.

Гонора шила. Ей понадобилось некоторое время, чтобы дойти до двери. Прежде всего она достала свою палку и обошла кругом гостиную, убирая отовсюду карточки Мозеса и Каверли. Она побросала их на пол за диван. Она сделала это потому, что, хотя ей нравилось видеть вокруг себя карточки мальчиков, она все же не хотела, чтобы кто-нибудь из Уопшотов обнаружил столь явное проявление ее привязанности. Затем она оправила платье и пошла к двери. Лиэндер колотил не переставая.

— Если ты отобьешь краску с моей двери, — крикнула она ему, — ты уплатишь за это!

Как только она открыла дверь, Лиэндер ворвался в холл и прорычал:

— Что, черт возьми, это означает?!

— Не чертыхайся, — сказала она. Она зажала уши руками. — Я не хочу слышать, как ты чертыхаешься.

— Чего ты от меня хочешь, Гонора?

— Я не слышу ни одного твоего слова, — сказала она. — Я не хочу слушать твою ругань.

— Я не ругаюсь! — прокричал он. — Я перестал ругаться.

— Судно мое, — сказала Гонора, отнимая руки от ушей. — Я могу делать с ним все, что захочу.

— Ты не можешь продать его.

— Могу и продать, — сказала Гонора. — Сыновья д'Агостино хотят купить его для рыбной ловли.

— Я хочу сказать, что «Топаз» находится в моем распоряжении, Гонора! Голос его звучал отнюдь не просительно, он все еще кричал. — Ты отдала его мне. Я привык к нему. Это мое судно.

— Я дала его тебе только на время.

— Это черт знает что, Гонора: члены одной семьи не могут исподтишка делать друг другу гадости.

— Я не хочу слушать твою ругань, — сказала Гонора. Ее руки снова взлетели вверх.

— Чего ты хочешь?

— Я хочу, чтобы ты перестал ругаться.

— Почему ты это сделала? Почему ты сделала это за моей спиной? Почему не сказала мне, что ты затеяла?

— «Топаз» принадлежит мне. Я могу делать с ним все, что захочу.

— Мы всегда всем делились, Гонора. Этот ковер принадлежит мне. Это мой ковер. — Он говорил о дорожке в холле.

— Твоя дорогая мать подарила этот ковер мне, — сказала Гонора.

— Она дала его тебе на время.

— Она хотела, чтобы он был моим.

— Это мой ковер.

— Ничего подобного.

— Я отплачу тебе той же монетой. — Лиэндер положил доску с объявлением на пол и ухватился за конец дорожки.

— Оставь этот ковер, Лиэндер Уопшот! — вскричала Гонора.

— Это мой ковер.

— Сию же минуту оставь этот ковер. Ты слышишь?

— Он мой. Это мой ковер.

Лиэндер потащил к двери дорожку, которая была до того грязной, что он расчихался от многолетней пыли. Тут Гонора схватилась за другой конец ковра и позвала Мэгги. Мэгги вышла из кухни и уцепилась за тот же конец, что и Гонора, — все трое чихали, и все принялись тащить. Это была очень некрасивая сцена, но если мы признаем незаурядность Сент-Ботолфса, то должны признать и тот факт, что это был край выстроенных назло соседям заборов и смертельных ссор и что близнецы Пинчоты всю жизнь прожили в доме, который был разделен проведенной мелом чертой. Лиэндер, конечно, потерпел поражение. Разве может мужчина победить в такой схватке? Оставив ковер во владении Гоноры и Мэгги, он вылетел из дома такой взбудораженный, что не знал, куда идти, и, направившись по Бот-стрит к тогу, вышел в поле, сел на душистую траву и принялся жевать сочные кончики стеблей, чтобы прошла горечь во рту.

На протяжении жизни Лиэндера число пристанищ для мужчин в его родном поселке сократилось до одного. Конная гвардия была расформирована, Атлантический клуб закрылся, и даже яхт-клуб уплыл вниз по реке в Травертин. Только и осталось что помещение пожарной дружины «Ниагарский брандспойт», так что Лиэндер вернулся в поселок и, пройдя мимо пожарной машины, поднялся по лестнице в зал собраний. В воздухе стоял чудесный запах бифштексов, сохранившийся со вчерашнего ужина, но в зале никого не было, кроме старого Перли Старджиса, а Перли спал. На стенах висело много фотографий Уопшотов: Лиэндер в молодости, Лиэндер и Гамлет, Бенджамин, Эбенезер, Лоренцо и Тедиас. При виде своих фотографий в молодости Лиэндер почувствовал себя несчастным и, подойдя к окну, уселся в один из шезлонгов.

Его гнев, вызванный поведением Гоноры, сменился глубокой тревогой. Она что-то замышляла, и ему хотелось знать, что именно. Он перебирал в уме, что она может сделать, и вдруг осознал, что она может сделать все, что ей только заблагорассудится. «Топаз» и ферма принадлежали ей. Она платила за обучение в школе и проценты по закладной. Она оплачивала даже уголь, наполнявший их подвал. Все это она предложила самым любезным образом, какой только можно вообразить. «У меня есть необходимые для этого деньги, Лиэндер, — сказала она. — Почему бы мне не помочь моим единственным родственникам?» Это была его вина — ее не за что упрекать, — это он не предвидел последствий такой щедрости. Лиэндер знал, что Гонора любит вмешиваться не в свое дело, но пренебрег этим обстоятельством, убежденный, что жизнь уготовила ему свои дары — карпов в протоке, форелей в горных ручьях, куропаток во фруктовом саду и деньги в кошельке Гоноры, — иначе говоря, преисполненный сознания, что мир обязан веселить его и доставлять ему наслаждения. Затем в его сознания пронеслись образы жены и сыновей, в рубище стоящих среди снежной бури, что было, в конце концов, не так уж невероятно, ибо разве Гонора не могла при желании пустить их всех по миру? Воспоминание о семье пробудило в нем пылкие чувства. Он защитит и приютит ее. Он защитит ее дубинками, камнями, голыми кулаками. Однако это не изменит факта, что Гонора была владелицей всего. Все принадлежало ей. Даже лошадь-качалка на чердаке. Он должен был жить иначе.

Но из окна Лиэндер видел синее небо над деревьями на площади, и окружающий мир мгновенно очаровал его. Разве в таком раю может произойти что-нибудь плохое?

— Проснитесь, Перли, проснитесь, и мы сыграем с вами в триктрак! крикнул он.

Перли проснулся, и они до полудня играли в триктрак на спички. Потом они позавтракали в булочной и еще поиграли в триктрак. Днем Лиэндеру неожиданно пришло в голову, что ему недостает лишь денег. Бедный Лиэндер! Мы не можем наделить его мудростью и изобретательностью, которыми он не обладал, и приписать ему министерскую широту ума. Вот что он сделал.

Он пересек площадь и поднялся по лестнице Картрайтовского блока. В конторе телефонной компании он поздоровался с миссис Марстон, симпатичной седой вдовой, окруженной бесчисленными комнатными цветами, которые, казалось, пышно росли и расцветали в благодатном климате ее мягкого нрава. Лиэндер поговорил с ней о дожде, а затем прошел по коридору к кабинету врача, где с дверной ручки, как детский нагрудник, свисало объявление: «ВХОДИТЕ». В приемной была маленькая девочка с перевязанной рукой, прижавшаяся головой к груди матери, и старый Билли Томпкинс, державший пустую склянку из-под пилюль. Мебель как будто перенесли туда с какой-то веранды, и плетеный стул, на который сел Лиэндер, запищал так громко, словно он уселся на мышиное гнездо. На обоях были изображены сцены охоты на лис — своры гончих, изгороди и всадники, — и в этих повторяющихся рисунках Лиэндер видел символ жизнеспособности поселка, склонности его жителей выбирать для себя необычайные и самые различные жизненные пути. Дверь следующей комнаты открылась, и вышла молодая темнокожая беременная женщина. Затем мать ввела к врачу девочку с перевязанной рукой. Они пробыли там недолго. Затем пошел Билли Томпкинс с пустой склянкой из под пилюль. Он вышел, держа в руке рецепт, а Лиэндер вошел.

— Чем могу быть вам полезен, капитан Уопшот? — спросил доктор.

— Я играл в триктрак с Перли Старджисом в пожарке, — сказал Лиэндер, и мне пришла в голову одна мысль. Не можете ли вы дать мне какую-нибудь работу?

— О, боюсь, что это невозможно, — довольно любезно ответил доктор. — У меня нет даже медицинской сестры.

— Я имел в виду не такую работу, — сказал Лиэндер. — Кто-нибудь может нас услышать?

— Не думаю, — ответил доктор.

— Возьмите меня для опытов, — сказал Лиэндер. — Пожалуйста, возьмите меня. Я решил, что это как раз то, чего я хочу. Я подпишу все что угодно. Я никому не скажу. Оперируйте меня. Делайте со мной все, что хотите. Только дайте мне немного денег.

— Вы сами не знаете, о чем говорите, капитан Уопшот.

— Возьмите меня, — настаивал Лиэндер. — Я очень интересный экземпляр. Чистокровный янки. Подумайте, какая кровь течет в моих жилах. Сенаторы. Ученые. Капитаны дальнего плавания. Герои. Школьные учителя. Вы можете написать медицинское исследование. Составите себе имя, будете знамениты. Я расскажу вам историю нашей семьи. Я сообщу вам всю нашу родословную. Мне все равно, что вы сделаете со мной. Только дайте мне немного денег.

— Уйдите, пожалуйста, отсюда, капитан Уопшот.

— Это принесет некоторую пользу человечеству, не так ли? — спросил Лиэндер. — Это принесет пользу человечеству. Обещаю вам никому не говорить. Я поклянусь на Библии. У вас будет лаборатория, о которой никто не узнает. Я никому не скажу. Я буду приходить туда, когда вы назначите. Я буду приходить туда по ночам, если вы захотите. Я скажу миссис Уопшот, что уезжаю путешествовать.

— Уйдите, пожалуйста, отсюда, капитан Уопшот.

Лиэндер взял шляпу и ушел. На площади женщина с того берега реки кричала что-то по-итальянски своему сыну.

— Говорите по-английски, — сказал ей Лиэндер. — Говорите по-английски. Вы в Соединенных Штатах.

В старом «бьюике» он поехал домой на ферму.

Он устал — и обрадовался, когда увидел огни своей фермы. Ему хотелось есть и пить, и аппетит его как бы распространялся на ландшафт и на дом. Лулу что-то сожгла. В холле пахло горелым. Сара была в маленькой гостиной.

— Ты видел объявление? — спросила она.

— Да, — сказал Лиэндер. — Она приходила сюда сегодня?

— Да. Она была здесь днем.

— Она повесила его на рулевую рубку, — сказал Лиэндер. — Я думаю, она повесила его сама.

— О чем ты говоришь?

— Об объявлении.

— Да ведь оно на столбе ворот.

— Что ты хочешь сказать?

— Объявление на столбе ворот. Она прибила его туда сегодня днем.

— Она хочет продать ферму?

— О нет.

— О чем оно, о чем же оно? О чем оно, черт побери?

— Лиэндер, прошу тебя…

— Я не могу ни с кемразговаривать.

— Ты не должен так разговаривать.

— Ну о чем же оно? Скажи мне, Сара, о чем оно?

— Она считает, что мы должны сдавать комнаты туристам. Она разговаривала с Паттерсонами, от сдачи комнат туристам они получают столько денег, что могут ежегодно ездить в Дейтону.

— Я не желаю ездить в Дейтону.

— У нас три лишние спальни, — сказала Сара. — Она считает, что мы должны их сдавать.

— В голове у этой старухи не осталось никакого понятия о том, что пристало и чего не пристало делать! — воскликнул Лиэндер. — Она продаст мое судно иностранцам и наполнит мой дом чужими людьми. У нее нет никакого понятия о приличии.

— Она только хочет…

— Она только хочет свести меня с ума. Не могу взять в толк, что она делает. Я не хочу ездить в Дейтону. С чего она взяла, что я хочу ездить в Дейтону?

— Лиэндер, прошу тебя. Ш-ш-ш…

В сумеречном свете она увидела фары автомобиля, Приближавшегося по аллее. Она прошла через холл к боковой двери и вышла на крыльцо.

— Вы можете приютить нас? — весело крикнул незнакомый мужчина.

— Что ж, пожалуй, — сказала Сара.

Лиэндер последовал за ней через холл, но, услышав голос приезжего, смутно видневшегося в темноте возле машины, отошел от входа.

— Сколько вы берете? — спросил мужчина.

— Как повсюду, — сказала Сара. — Не хотите ли посмотреть комнаты? Мужчина и женщина поднялись по ступенькам.

— Все, что нам требуется, — это удобные постели и ванная, — сказал мужчина.

— Что ж, на кровати хороший волосяной матрас, — задумчиво сказала Сара, — но в колонке с горячей водой появилась ржавчина, и в этом месяце мы намучились с насосом; но я хотела бы, чтобы вы посмотрели комнаты.

Она отворила решетчатую дверь и вместе с приезжими вошла в холл. Лиэндер, стоявший там и захваченный врасплох, открыл дверь стенного шкафа и залез в темноту, наполненную старой одеждой и спортивным снаряжением. Он услышал, как чужие люди вошли в его дом и поднялись за Сарой по лестнице. Как раз в этот миг старый ватерклозет с необычайным усердием принялся издавать вступительные звуки к концерту. Когда шум стих, Лиэндер услышал, как незнакомец спросил:

— Стало быть, комнаты с отдельной ванной у вас нет?

— О нет, — сказала Сара. — Мне очень жаль. — В ее голосе звучало сожаление. — Видите ли, это один из самых старых домов в Сент-Ботолфсе, а наша ванная — самая старая во всей округе.

— Да, но мы ищем комнату с отдельной ванной, — сказал незнакомец, и…

— Мы всегда предпочитаем отдельную ванную, — мягко сказала его жена. Даже когда едем поездом, мы предпочитаем брать купе с ванной.

— De gustibus non est disputandum ^[7], любезно сказала Сара, но ее любезность была деланной.

— Спасибо, что показали комнаты.

— Не стоит благодарности.

Решетчатая дверь захлопнулась, и, когда машина двинулась по аллее, Лиэндер вылез из стенного шкафа. Он прошел по аллее к тому месту, где на столбе ворот висело объявление: «ПРИЮТ ТУРИСТАМ». Оно было примерно такой же величины и на такой же доске, что и объявление на «Топазе»; Лиэндер поднял его над головой, со всей силы ударил о камни, расколов на две части и испытав сильное сотрясение в собственных костях. Позже вечером он пошел на Бот-стрит.

В доме Гоноры было темно, но Лиэндер решительно остановился и окликнул ее по имени. Он дал ей время надеть халат и снова позвал.

— В чем дело, Лиэндер? — спросила она. Он не видел ее, но голос доносился вполне отчетливо, и он знал, что она подошла к окну. — Что ты хочешь?

— О, в последние дни ты стала такой заносчивой, Гонора. Не забывай, я знаю, кто ты такая. Я помню, как ты кормила помоями свиней и, возвращаясь с фермы Уэйлендов, приносила с собой ведра молока. Я должен что-то сказать тебе, Гонора. Я должен сказать тебе что-то важное. Это было давно. Сразу же после того, как ты вернулась из Испании. Я стоял с Митчем Эмерсоном перед домом Моуди. Когда ты проходила через площадь, Митч кое-что сказал про тебя. Я не могу повторить, что он сказал. Ну, я увел его за лесной склад и лупил до тех пор, пока он не заорал. Он весил на пятьдесят фунтов больше меня, и все Эмерсоны были смелые ребята, но я заставил его заорать. Я тебе никогда об этом не рассказывал.

— Спасибо, Лиэндер.

— И про другое не рассказывал. Я всегда выполнял свой долг по отношению к тебе. Я поехал бы в Испанию и убил Састаго, если б ты меня попросила. Я весь поседел, служа тебе. Так почему же ты издеваешься надо мной?

— Мозес должен уехать, — сказала Гонора.

— Что?

— Мозес должен повидать белый свет и показать, на что он способен. О, мне тяжело говорить так, Лиэндер, но я считаю, что это правильно. Целое лето он не ударил палец о палец, только развлекался, а все мужчины в нашей семье уходили из дому молодыми, все Уопшоты. Я обдумала это и решила, что он захочет уехать, но боюсь — он будет скучать по дому. О, в Испании я так скучала по дому, Лиэндер! Я этого никогда не забуду.

— Мозес — хороший парень, — сказал Лиэндер. — Он нигде не пропадет. Он выпрямился, с гордостью подумав о сыне. — Что ты имеешь в виду?

— Я думаю, он может уехать куда-нибудь вроде Нью-Йорка или Вашингтона, в какой-нибудь незнакомый и далекий город.

— Великолепная мысль, Гонора. И это причина всех твоих затей?

— Каких затей?

— Ты собираешься продать «Топаз»?

— Сыновья д'Агостино передумали.

— Я поговорю с Сарой.

— Это будет нелегко для всех нас, — сказала Гонора и вздохнула.

Лиэндер услышал дрожащий звук, трепетный и прерывистый, как дым, поднявшийся, казалось, из таких глубин души старой женщины, что возраст не изменил его нежности и чистоты, и он тронул Лиэндера, как вздох ребенка.

— Покойной ночи, дорогая Гонора, — сказал он.

— Чувствуешь этот восхитительный ветерок?

— Да. Покойной ночи.

— Покойной ночи, Лиэндер.

12

В колледже Мозес не обнаружил выдающихся успехов, и, если не считать нескольких дружеских связей, там не было ничего, о чем стоило бы пожалеть; не жалко было ему ни овсянки со снятым молоком, ни «Данстер-хауса», их общежития, отражавшегося вверх ногами, наподобие свиной туши, в мелкой воде реки Чарлз. Ему хотелось повидать мир. Для Лиэндера мир означал место, где Мозес мог проявить свой сильный, уравновешенный характер, свою смышленость и проницательность. Думая об отъезде сына, он испытывал чувство гордости и предвкушал его будущие успехи. Мозес должен был преуспеть! На стороне Гоноры была традиция, так как все мужчины в семье Уопшотов — в том числе отец Лиэндера — совершали путешествие, помогавшее им стать взрослыми; некоторые из них огибали мыс Горн еще до того, как начали бриться, и на пути домой бесстыдно охотились за красавицами Самоа, которые наверняка должны были проявлять некоторые признаки утомления. Сара всегда находила утешение в печальных выводах — жизнь ведь лишь расставание, и мы живем лишь ото дня ко дню, — и такие мысли помогли ей перенести боль от того, что ее первенца отрывают от дома. Но как все это отразится на бедном Каверли?

Еще с год назад отношения между братьями были чрезвычайно воинственными. Они дрались голыми руками, обледенелыми снежками, палками, камнями. Они всячески оскорбляли друг друга и считали, что мир — это такое место, где другой проявляет себя мошенником с отвратительным характером. Потом вся эта недоброжелательность сменилась нежностью и расцвела братская дружба, носившая все признаки любви — радость близости и боль разлуки. Они даже совершали вместе длинные прогулки по берегу в Травертине, делясь самыми сокровенными и неосуществимыми планами. Узнав, что брат уезжает, Каверли впервые изведал оборотную сторону любви — это была горечь. Он не представлял себе жизни без Мозеса. Гонора все устроила. Мозес поедет в Вашингтон и будет работать у мистера Бойнтона, который был ей чем-то обязан. Если в душе Мозеса и возникали какие-нибудь сожаления или намеки на сожаления, они терялись в смятении его чувств и отступали перед страстным желанием покинуть Сент-Ботолфс и попробовать свои силы в широком мире.

Сара собрала те вещи, которые, по ее мнению, могли понадобиться Мозесу, когда он начнет свою жизнь в чужом месте: свидетельство о конфирмации, блесну, купленную как сувенир на Плимут-Роке, рисунок военного корабля, сделанный им в шестилетнем возрасте, футболку, молитвенник, шарф и два табеля успеваемости; по, услышав, как он громко кричит что-то снизу Каверли, стоявшему на верхней площадке лестницы, она по звуку его голоса почувствовала, что ничего этого он с собой не возьмет, и снова все спрятала. Предстоящий отъезд Мозеса сблизил Сару и Лиэндера и вновь оживил те милые самообманы, которые составляют основу многих долговечных супружеств. Лиэндер считал, что Сара — хрупкая женщина, и вечерами перед отъездом Мозеса приносил ей теплый платок, чтобы защитить от ночной прохлады. Сара считала, что у Лиэндера прекрасный баритон, и теперь, когда Мозес уезжал, ей хотелось, чтобы Лиэндер снова занялся пением. Сара не была хрупкой — у нее хватало сил на десятерых, — а Лиэндер не мог спеть простейшей мелодии, «Помни о ночной прохладе», — говорил Лиэндер, принося жене платок, а Сара, восхищенно глядя на него, говорила: «Какой стыд, что мальчики никогда не слышали твоего пения».

Устроили прощальный прием гостей. Мужчины пили виски, а дам угощали имбирным пивом и мороженым.

— Я шла через луг Уэйлендов, — сказала тетя Эделейд Форбс, — и этот луг усеян коровьими лепешками. Я за всю свою жизнь не видела столько коровьих лепешек. Повсюду сплошные лепешки. Шагу нельзя ступить, не угодив в лепешку.

Тут были все, и Реба Хеслип подошла к Розали и сказала:

— Я родилась во внутреннем святилище масонской ложи.

Все рассказывали о своих путешествиях. Мистер и миссис Гейтс были как-то в Нью-Йорке, и им пришлось платить восемнадцать долларов в день за комнату, в которой даже кошке негде было повернуться. Тетю Эделейд, когда она была ребенком, возили в Буффало. Гонора побывала в Вашингтоне. Милдред Харпер, церковная органистка, играла на рояле, и они спели из старинных сборников гимнов и песен «Серебряные нити в золоте волос», «Обетованная земля» и «В сумерках». Во время пения Сара увидела в окне лицо Дядюшки Писписа Пастилки, но, когда она вышла на крыльцо, чтобы пригласить его, он убежал. Мозес, войдя в кухню попить, застал Лулу в слезах.

— Я не потому плачу, что ты уезжаешь, Мозес, — сказала она. — Я плачу потому, что прошлой ночью видела дурной сон. Мне снилось, что я подарила тебе золотые часы, а ты разбил их о камни. Глупо, правда? Конечно, у меня нет денег на покупку золотых часов, а если бы я и купила, ты не такой парень, чтобы разбить их. И все же мне снился сон, что я подарила тебе золотые часы, а ты разбил их о камни.

Мозес уехал на следующий вечер поездом в девять восемнадцать, но провожали его только родители. Розали сидела у себя в комнате и плакала.

— Я не хочу идти на вокзал, — сказала Гонора тем же тоном, к какому она прибегала на семейных похоронах, говоря, что не подойдет к могиле.

Никто не знал, где Каверли, но Сара подозревала, что он гуляет по берегу в Травертине. Стоя на платформе, они слышали вдали шум поезда, приближающегося по восточному берегу реки, — звук, от которого Сара задрожала, так как она была в том возрасте, когда поезда явно казались ей орудием разлуки и смерти. Лиэндер положил руку на плечо Мозеса и дал ему серебряный доллар.

Все чувства Мозеса были напряжены, но он не испытывал печали и не вспоминал ни о выстроившихся в ряд гоночных яхтах, когда звучит сигнал, подающийся за десять минут до старта, ни о заброшенных фруктовых садах, где он охотился на куропаток, ни о Пасторском пруде, ни о пушке на лужайке, ни о речной глади, сверкающей между скобяной лавкой и магазином стандартных цен, в котором кузина Джустина когда-то играла на рояле. Все мы теперь привыкли к тем поэтическим проспектам, где бок о бок изображены орхидеи и галоши, где мерзкий запах старых перьев смешивается с запахом моря. В конце лета, когда северный ветер разбрасывает тучи желтых листьев, как сеятель разбрасывает семена, мы все уезжали из незатейливых уголков на поезде или в автомобиле, усаживая собак и детей на заднее сиденье, но мы не можем утверждать, что в момент разлуки в нашем сознании проносится вереница ярких и отчетливых образов, как это бывает в мозгу утопающего. Мы возвращались в освещенные дома, ощущали при северном ветре запах сжигаемых яблоневых сучьев, видели польскую графиню, смазывавшую лицо жиром в хижине лыжников, слышали крик ушастой совы, для которой наступило время спаривания, и ощущали запах мертвого кита при южном ветре, доносившем также мелодичные звуки колокола, привезенного из Антверпена, и жестяной звон колокола из Алтуны. Но всего этого — и многого другого — мы не вспоминаем, садясь в поезд.

Сара заплакала, когда Мозес ее поцеловал. Лиэндер обнял жену за плечи, но она освободилась от его руки, и они стояли каждый, сам по себе, пока Мозес прощался с ними. Как только поезд тронулся, Каверли, севший на него в Травертине, вышел из уборной, где он прятался, и предстал перед братом. Они проехали мимо фабрики столового серебра, конюшни мистера Ларкина с надписью на ней: «БУДЬТЕ ДОБРЫ К ЖИВОТНЫМ», мимо полей Ремзенов и свалки у дома лодочника, мимо ледяного пруда и фабрики, вырабатывающей средство для укрепления волос, мимо дома миссис Тримбл, прачки, мимо дома мистера Брауна, который ел сладкий пирог и запивал его молоком, когда поезд 9:18 прогрохотал под окнами, мимо домов Ховардов и Таупсендов, и железнодорожного переезда, и кладбища, и дома старика — точильщика пил, чьи окна были последними в поселке.

13

Беда одна не ходит. Попрощавшись с Мозесом и вернувшись домой, Лиэндер и Сара нашли в холле на столе следующее письмо Каверли:

«Дорогие мать и отец! Я уехал с Мозесом. Я знаю, что должен был сказать вам об этом и мое молчание равносильно лжи, но это только вторая ложь за всю мою жизнь, и я никогда больше не солгу. Другая ложь, сказанная мною, была об отвертке с черной ручкой. Я украл ее в скобяной лавке Тиникума. Я так люблю Мозеса, что не могу оставаться в Сент-Ботолфсе, если его там не будет. Но мы не собираемся жить вместе, так как считаем, что, разделившись, будем иметь больше шансов доказать тете Гоноре нашу стойкость. Я еду в Нью-Йорк и буду работать у мужа кузины Милдред на его ковровой фабрике, и как только у меня будет место, где жить, я напишу вам и сообщу свой адрес. У меня двадцать пять долларов.

Я люблю вас обоих и не хотел бы вас огорчить, и я не знаю во всем мире лучшего места, чем Сент-Ботолфс и наш дом, и когда я сделаю карьеру, то вернусь домой. Нигде в другом месте я не буду счастлив. Но теперь я достаточно взрослый, чтобы повидать белый свет и завоевать себе положение. Я могу это сказать, потому что теперь у меня появилось много мыслей о жизни, тогда как раньше у меня не было никаких мыслей. Я взял с собой киплинговское «Если» в рамке и буду об этом думать и обо всех великих людях, о которых я читал, и буду ходить в церковь.

Ваш любящий сын Каверли».

А два дня спустя позвонили по телефону родители Розали и сказали, что через час они заедут за ней. Они направлялись на машине в Ойстервил. Вскоре длинный черный автомобиль, при виде которого Эммит Кэвис вылупил бы глаза от удивления, катил по аллее Западной фермы и Розали бежала по тропинке навстречу своим родителям. «Где ты взяла это зеленое платье?» услышала Сара вопрос миссис Янг, обращенный к дочери. Это было первое или в крайнем случае второе, что она сказала. Затем они вышли из машины, и Розали, покрасневшая, смущенная и растерявшаяся, как ребенок, представила их Саре. Миссис Янг пожала руку Саре и, тотчас же обернувшись к Розали, сказала:

— Угадай, что я вчера нашла? Я нашла твой браслет с изумрудным скарабеем! Я нашла его в верхнем ящике моего комода. Вчера утром, до того как мы надумали поехать в Ойстервил, я решила навести порядок в верхнем ящике моего комода. Я просто вытащила его целиком и опрокинула на постель… просто опрокинула на постель, и вдруг там оказался твой браслет со скарабеем.

— Я подымусь наверх и закончу укладывать вещи, — сказала Розали, краснея все сильней и сильней.

Она вошла в дом, оставив Сару со своими родителями. Священник был тучный-человек в пасторской одежде, и, уж конечно, пока они стояли там, он начал чесать живот. Сара не любила поспешных и недоброжелательных суждений, и все же в этом человеке было, по-видимому, столько необычайной чопорности и сухости, а в звуках его голоса слышалось нечто до такой степени напыщенное, скучное и сварливое, что она почувствовала раздражение. Миссис Янг была низенькой, несколько полной, украшенной мехами, перчатками и расшитой жемчугом шляпой — на вид одна из тех состоятельных женщин средних лет, в пустоголовости которых есть что-то трагическое.

— Самое забавное в истории с этим браслетом, — сказала она, — это то, что я думала, будто Розали потеряла его в Европе. Она в прошлом году ездила за границу, вы знаете. Побывала в восьми странах. И вот я думала, что она потеряла свой браслет в Европе, и была так удивлена, найдя его в ящике моего комода.

— Может быть, вы зайдете? — спросила Сара.

— Нет, спасибо, нет, спасибо. Это забавный старинный дом, я вижу. Я люблю забавные старинные вещи. И когда-нибудь, когда я состарюсь, а Джеймс уйдет на покой, я куплю забавный ветхий старинный дом вроде этого и сама весь его перестрою. Я люблю забавные старинные ветхие здания.

Священник откашлялся и полез за бумажником.

— Мы должны еще урегулировать небольшое денежное дело, прежде чем Розали спустится в сад, — сказал он. — Я обсудил его с миссис Янг. Мы полагаем, что двадцати долларов достаточно, чтобы вознаградить вас за вашу…

Тут Сара начала плакать обо всех: о Каверли, Розали и Мозесе и о глупом священнике — она почувствовала такую острую боль, словно отнимала от груди своих детей.

— О, простите меня за слезы, — всхлипывая, произнесла она. — Мне ужасно жаль. Простите меня.

— Ну ладно, вот тридцать долларов, — сказал священник, протягивая кредитки.

— Не знаю, что на меня нашло, — плача, говорила Сара. — О боже мой, боже мой! — Она бросила деньги в траву. — Меня никогда в жизни так не оскорбляли, — продолжая всхлипывать, сказала она и ушла в дом.

Наверху, в комнате для гостей, Розали, как и миссис Уопшот, плакала. Ее вещи были уложены, но Сара застала ее лежащей ничком на постели и села около нее, ласково положив руку ей на спину.

— Бедное дитя, — сказала она. — Боюсь, они не очень приятные люди.

Тут Розали подняла голову и, к удивлению Сары, разразилась гневом.

— О, я не ожидала, что вы можете так говорить с кем-нибудь о его родителях! — воскликнула она. — Я хочу сказать, что они как-никак мои родители, и мне кажется, что с вашей стороны не слишком вежливо говорить, что они вам не правятся. Я хочу сказать — по-моему, это не очень красиво. Как-никак, они для меня все сделали — послали меня в Аллендейл и в Европу, и все говорят, что он будет епископом, и…

Затем она повернулась, глазами, полными слез, взглянула на Сару и поцеловала ее на прощание в щеку. Мать звала ее, стоя внизу у лестницы.

— До свидания, миссис Уопшот, — сказала Розали, — и передайте, пожалуйста, от меня привет Лулу и мистеру Уопшоту. Мне жилось здесь совершенно божественно… — Затем она крикнула матери: — Иду, иду, иду, иду! — и, стуча каблучками, сбежала со своими чемоданами вниз.

Часть вторая

14

«Стиль записей автора этих строк (писал Лиэндер) создавался в традициях лорда Тимоти Декстера, который ставил все знаки препинания, предлоги, наречия, артикли и т. д. в конце своих посланий и предоставлял читателю распределять их по собственному разумению. Западная ферма. Осенний день. Три часа пополудни. Хороший ветер для хождения под парусами СЗ четверти. Золотистый свет. На воде сверкающая рябь. Шершни на потолке. Старый дом. Вдали крыши Сент-Ботолфса. Ныне городок в древней речной долине. Некогда наша семья играла тут выдающуюся роль. Фамилия увековечена в названиях многих окрестных мест: озер, дорог, даже холмов. Уопшот-авеню — теперь улица на окраине низкопробного прибрежного курорта дальше к югу. Запах горячих сосисок, жареных кукурузных зерен, и еще соленый воздух, и скрежещущая музыка старого парового органа на карусели. Летние домики из обрезков досок, сдаваемые на сутки, неделю или сезон. Улица из таких домиков, названная в честь предка, который трое суток плавал на обломке мачты в Яванском море, отпихивая акул голыми ногами.

В жилах автора течет кровь судовых капитанов и школьных учителей. Все незаурядные люди! Истинные любители свинины с бобами и своего рода достопримечательности тех дней. Воспоминания существенные или несущественные, как те случаи, к которым они относятся, но попробуйте, оглядываясь на давно минувшие времена, разобраться в том, что произошло. Много скелетов в семейных чуланах. Темные тайны, большей частью касающиеся плоти. Жестокость, недозволенная любовь, прямота, но никакого копания в грязном белье. Объясняется соображениями вкуса. Столько-то раз опорожнял мочевой пузырь; столько-то раз чистил зубы; столько-то раз посещал публичный дом на Чардон-стрит. Кому какое дело! Многие современные романы именно из-за этого противны автору.

Есть, должно быть, литературные произведения о портовом городе Новой Англии — также и о фабричном городе — в семидесятые годы и позже, но если и есть, мне они никогда не попадались. В ранней молодости автора судовые верфи процветали. Дубовые суда, сидящие в в воде на три фута, на верфях в нижней части Ривер-стрит. На волах везут бревна. Стук тесел, молотков слышится все лето. Бодрящие звуки. В конце августа слышен шум конопачения пазов. Вскоре наступят зимние холода. Спуск на воду в сентябре. Прежде судовые команды набирались из цвета местных юношей, впоследствии — из индийцев, канаков и еще того хуже. Плохие времена на море. Дедушка на смертном одре воскликнул: «Торговое мореплавание умерло!» Преуспевающий судовладелец. Автор вырос среди воспоминаний о богатствах, нажитых на море. Бархатные подушки на сиденьях в оконных нишах, теперь голых. Когда-то обширные сады позади дома. Цветочные горшки геометрической формы. Дорожки под прямыми углами. Живая изгородь из низкорослого самшита. Высотой в четыре дюйма. Домашняя птица, увлечение отца. Трубастые голуби. Почтовые голуби. Турманы. Никаких куч помета. В былые времена специальный работник для ухода за садом и птицами. Местный житель. Хороший человек. Плавал в море. Чудесные истории. Летучие рыбы. Морские свиньи. Жемчужины. Акулы. Девушки Самоа. Шесть месяцев провел на берегу на островах Самоа. Рай. За шесть месяцев ни разу не надевал штанов. Каждый день гонял голубей. Каждую породу отдельно. Автора больше всего интересовали турманы.

Иногда печальные времена; иногда веселые. Грозы. Рождество. Звуки судовой сирены, которыми автора звали домой к ужину. Плавал с отцом на маленькой шхуне, «Зоэ». Летом стояла на якоре в реке у сада. С высокими бортами; небольшой кормовой свес. Короткий выступающий нос. Хорошая каюта с транцем и маленьким камбузом. Длина тридцать футов. Скромная схема парусов. Грот, фок, два кливера на кливер-леере. Один из них большой. В бурную погоду шхуну не захлестывало. Она шла очень хорошо полным ветром и курсом бакштаг или фордевинд, с гротом на одной стороне и фоком на другой, но курсом бейдевинд, или, как его теперь называют, острым курсом, двигалась как бревно. Она совершенно не держалась круто к ветру и легко уваливалась. Команду шхуны составлял Даниэл Найт. Бывший моряк. К тому времени старик. Рост около пяти футов восьми дюймов. Вес сто семьдесят фунтов. Широкий в кости и веселый. Вспоминал суда с прямым парусным вооружением. Калькутту, Бомбей, Китай, Яву. Подъехал к «Зоэ» на посыльном судне. Первой церемонией найма была встреча отца и команды в каюте. Пили баркамовский ром с патокой. Я не присутствовал при том, как обрезался грота-брас, но и теперь ощущаю его запах. Тогда мир был более пахучий, чем ныне. Запах судовой пекарни. Зеленые зерна кофе, поджаривавшиеся раз в неделю. Аромат поджаренного кофе распространялся на много миль вниз по реке. Чад фонарей. Запах воды в цистерне. Щелок из уборной. Лесные пожары.

Семья состояла из меня и брата, десятью годами старше. В детстве разница в возрасте казалась огромной. Впоследствии уменьшилась. Брата назвали Гамлетом в честь принца Датского. Одно из проявлений отцовского увлечения Шекспиром. Впрочем, он не был похож на печального принца. Очень резвый. Играл в бейсбол за команду добровольной пожарной дружины. Также в травяной хоккей. Много раз выигрывал соревнования в беге. Был очень любим матерью. Впоследствии баловень проституток с Чардон-стрит. Завсегдатай буфета наррагансетской гостиницы. Хорошо дрался как в перчатках в спортивном зале, так, в случае необходимости, и голыми руками на улице.

В летние месяцы автор этих строк спал на чердаке, окруженный мальчишечьими коллекциями минералов и всяких диковинок. В том числе изображение китайской джонки, выгравированное на слоновой кости. Длиной в два фута. Три шарика слоновой кости, один внутри другого. Величиной с яблоко. Меандровые кораллы. Морские раковины, большие, как дыни. Другие как горошины. Если приложить к уху, слышится звук, похожий на шум разбивающегося о берег прибоя. У некоторых раковин шипы. Среди любимого имущества две ручные вороны. Взяты в апреле из гнезда на острове Хейлз. Отросток и глазница меч-рыбы. Сильный запах от них. Чердак освещался косым окном в крыше, к которому вело несколько ступенек. Прекрасный вид на реку до самого моря.

Тогда в реке водились осетры. Около трех футов длиной. Сплошь покрытые костяными щитками. Выпрыгивают прямо в воздух и падают обратно в воду. Их можно было видеть из вагона копки, которая ходила тогда между Сент-Ботолфсом и Травертином. Один куцый вагон. Влезали в него сзади. Кучером был Динги Грейвз. Когда-то побывал в море. Совершил плавание в Калькутту. Возил меня всегда бесплатно, а иногда давал править лошадью. Держать вожжи и смотреть, как прыгает осетр. Мальчишеское счастье. Динги страдал от разлуки с любимой женщиной. Предметом его страсти была Гарриет Аткинсон. Она принадлежала к одному из лучших семейств, а у Динги не было ни денег, ни образования. Они любили друг друга, но свадьба не состоялась. В таком месте много темных закоулков для встреч влюбленных. Поросшие лесом берега реки и рощи. Дитя любви воспитала сестра, старая дева. Гарриет изгнали в Дедем. Динги жил в тихом отчаянии и работал кучером конки.

Динги был племянником Джима Грейвза, владельца старой прибрежной гостиницы «Ривер-хаус». Честный игрок. Широкогрудый. Пять ф. одиннадцать д. Двести фунтов. Темные волосы. Ресторан «Ривер-хаус» пользовался большой популярностью. Хорошая выпивка — так, во всяком случае, мне говорили. Десять центов за порцию. Крепкая. Подавали в бутылке. Постоянные посетители наливали из своих. Какое-нибудь легкое немецкое пиво. Холодное. Какой-нибудь портер. Также местный напиток. Баркамовский ром. Изготовлялся здесь с давних пор. Никаких коктейлей; подавали смеси разных напитков. Дядя Джим Грейвз никогда не ходил пешком. Ездил в наемных ландо. Пароконных. В одноконных — никогда. С ним постоянно один или несколько спутников. Спокойный. Держался с большим достоинством. Носил в галстуке, на туго накрахмаленной манишке, булавку с крупным бриллиантом. На руке кольцо с большим рубином, камень со стороны ладони. Всегда имел кучу денег, но никакого пошлого хвастовства. Костюмы превосходного качества по моде тех дней. Длиннополый сюртук и двубортные жилеты к визитке. Волосы довольно длинные, в соответствии с модой того времени. Усы. Не моржовые. Цилиндр. Карты. Фараон. Покер. Рулетка. Никаких азартных игр в кости. Когда вырос, ходил с дядей Джимом и Динги в публичный дом на Чардон-стрит, рядом с молитвенным домом фанатичных ортодоксальных баптистов. Шлюха с выговором жителей центральных районов. Ткачиха из Лоуэлла. Толстые бедра. Дыхание пахло фиалками. Можно было расслышать пение в церкви. Дядя Джим заказывал шампанское корзинами. Повсюду его очень любили. Важная персона. Крупные пари. Грандиозные попойки. Никогда не терял головы и ноги не изменяли. Никогда не был шумлив. Умер разоренный. Комната в третьем этаже «Ривер-хауса». Запасная комната. Холодная. Навестил его. Всеми покинутый. Как Тимон. Из друзей хороших времен не осталось ни одного. Не ожесточился. Джентльмен до конца. Пленка льда в кувшине с водой. За окном робкие хлопья снега.

В последнее лето юности автора этих строк, проведенное в родной Долине, у нас обедал Дж. Г.Блейн, кандидат в президенты. Воскресенье. Пришла кузина Джулиана. Бедная родственница. В кармане передника носила линейку из слоновой кости и порезала ею автору запястье, когда он свистел в воскресенье; подымалась по лестнице сразу через две ступеньки, говорила «ужасный» вместо «хороший». «Ужасно вкусный пудинг». Замечательно! Сельдь заходила тогда в реку косяками. Как-то днем сельдевые акулы, длиной в четырнадцать-пятнадцать футов, загнали рыбу вверх по реке к городской пристани. Пришел в большое волнение. Побежал по берегу реки к поселку. Вода как бы кипела белой пеной. Тайны морских глубин. С холмов надвинулась сильная гроза. Проливной дождь. Укрылся под яблоней. Потом чудесный закат. Акулы ушли с отливом вниз по реке. Великолепный час. Небеса все в пламени. Рожки дилижанса и свистки поезда. (Уже тогда поезда шли регулярно.) Звон церковных колоколов. Все до одного вышли на улицу, чтобы посмотреть на уход акул. Возвращался домой в сумерках. Мечтал о золотых часах и цепочке, глядя на вечернюю звезду. Венера? Дом полыхает огнями. Экипажи. Вспомнил, что у нас обедает мистер Блейн. Боялся линейки Джулианы.

Впервые за два года горел фонарь перед парадной дверью. Вокруг фонаря туча мотыльков. В холле ковер, по которому редко ходили. Грубый на ощупь для голых ног. Большую часть лета ходил босиком. В гостиной горели пять или шесть ламп. Грандиозное освещение по тем временам. Блестящее общество. Мистер Блейн. Грузный мужчина. Мать в темно-красном платье, из которого позже сделали занавески. Что-то неладное. Джулиана, в своем парадном черном платье, с золочеными бусами, в кружевной наколке и т. д., сидела на корточках на полу. В левой руке большая сигара. Что-то невнятно говорила. Пишущий эти строки поднялся по лестнице никем не замеченный. Помешалась в уме. В спальне на чердаке пахло чемоданами и отростком меч-рыбы. В дождливую погоду так и хочется выйти на улицу. Помочился в горшок. Ни одной ванной. Умылся дождевой водой, которую собирали в большие кадки за домом. Был очень обеспокоен видом Джулианы. Позже голоса на аллее. Разговор мужчин; горели фонари экипажей. Собаки лаяли на много миль вверх по реке.

Утром спросил Беделию. Служанку. Никогда не спрашивал родителей. Детей видят, но не слушают. Очень торжественно Беделия сказала: «Мисс Джулиана знаменитая ясновидящая. Она разговаривает с покойниками при помощи духа одного индейца. Вчера вечером она разговаривала с матерью мистера Блейна и с мальчиком из Хардуика, который утонул в реке». Никогда не понимал благочестивой старой дамы, разговаривающей с покойниками. И теперь неясно представляю себе это. Весь день следил, не появится ли Джулиана. К полднику не Пришла. Устала от разговора с покойниками. Явилась к ужину. Тот же наряд. Черное платье. Седые волосы в мелких локонах. Кружевная наколка. Громким голосом произнесла молитву: «Благодарим тебя, создатель, яко сподобил еси нас благодати твоея». Ела с аппетитом. Всегда пахло, как из буфета. От Джулианы. Запах корицы. Чабреца, шалфея и других пряностей. Не неприятный. Искал признаков ясновидящей, но видел лишь строгую старую даму. Отвислый подбородок. Бедная родственница.

Еще один индеец. Джо Трам. Жил на окраине города. Красил лицо в оранжевый цвет. Вонючая хижина, Носил шелковую рубашку. Большие медные кольца в ушах. Грязный. Ел крыс, во всяком случае, так думал автор. Последний из дикарей. Ненавижу индейцев даже в кинофильмах о Диком Западе. Прапрадедушка был убит ими, в форте Дьюкейн. Бедный янки! Так далеко от дома. Чужая река. Чужие деревья. Привели на поляну у берега реки совершенно голого в четыре часа дня. Начали пытку огнем. В восемь часов был еще жив. Кричал очень жалобно. Ненавижу индейцев, китайцев, почти всех иностранцев. Держат уголь в ванной. Едят чеснок. Повсюду чую запах польской земли, итальянской земли, русской земли, всякой чужой земли. Все изменить. Все разрушить».

Это была первая глава автобиографии, или исповеди, Лиэндера, которая в год отъезда сыновей помогла ему коротать время, после того, как «Топаз» был поставлен на прикол.

15

Вот вы прибываете с Мозесом в девять часов вечера в Вашингтон, незнакомый вам город. Держа в руке чемодан, вы ждете очереди, чтобы выйти из вагона, и идете по платформе в зал ожидания. Там вы ставите чемодан на пол и задираете голову, стремясь поскорей узнать, что припас для вас архитектор. Над вами в тусклом свете виднеются боги; если сейчас нет особых приготовлений, то вы можете постоять на полу, по которому некогда ступали президенты и короли. Вы следуете за толпой в том направлении, где слышатся звуки фонтана, и выходите из полумрака в ночь. Снова ставите свой чемодан и смотрите в изумлении. Слева от вас здание Капитолия, залитое светом. Вы так часто видели его на медальонах и открытках, что казалось он четко запечатлелся в вашей памяти. Но теперь перед вами нечто иное. Перед вами реальность.

У вас в кармане восемнадцать долларов и тридцать семь центов. Вы не прикололи деньги булавкой к нижнему белью, как советовал вам отец, но то и дело нащупываете бумажник, чтобы убедиться, что его не стащил карманный вор. Вам нужно где-нибудь остановиться, и, понимая, что вблизи от Капитолия ничего не найти, вы идете в противоположную сторону. Вы чувствуете себя энергичным и молодым; у вас удобная обувь, а хорошие шерстяные носки, надетые на вас, связаны вашей дорогой матушкой. На вас чистое белье — на случай, если вы попадете под такси и чужим людям придется вас раздеть.

Вы идете, и идете, и идете, перекладывая чемодан из одной руки в другую. Проходите мимо освещенных окон магазинов, мимо памятников, театров и баров. Слышите танцевальную музыку и грохот кеглей, доносящийся сверху из кегельбана, и спрашиваете себя, сколько времени пройдет, прежде чем вы начнете играть какую-нибудь роль на этой новой для вас сцене. Может быть, вы получите работу в этом мраморном здании слева. У вас будет письменный стол, секретарь, междугородный телефон, обязанности, заботы, победы и продвижения по службе. Тем временем вы сделаетесь чьим-нибудь любовником. Вы встретитесь с девушкой у этого памятника на углу, угостите ее обедом в этом ресторане на той стороне улицы, и она поведет вас к себе, в тот дом, что виден вдали. У вас появятся друзья, и вы будете наслаждаться их дружбой, как эти двое мужчин, шагающие без пиджаков по улице, наслаждаются обществом друг друга. Может быть, вы станете членом кегельного клуба, грохот кегельбана которого вы слышали. У вас будут деньги на расходы, и вы сможете купить себе этот плащ, выставленный в витрине справа. Может быть кто знает? — вы купите красный автомобиль с откидным верхом, похожий на этот красный автомобиль с откидным верхом, что сворачивает за угол. Может быть, вы будете пассажиром этого самолета, летящего на юго-восток над деревьями, а может быть, вы даже будете отцом, как этот лысеющий мужчина, который ждет переключения светофора, одной рукой держа за руку маленькую девочку, а в другой неся литровую банку земляничного мороженого. Еще несколько дней — и вы начнете исполнять свою роль, думаете вы, хотя на самом деле вы уже, конечно, начали ее исполнять, как только появились со своим чемоданом на сцене.

Вы идете, и идете, и попадаете наконец в район, где атмосфера более провинциальная и привычная и где тут и там висят объявления о сдаче комнат с пансионом. Вы взбираетесь по какой-то лестнице, звоните, седая вдова открывает дверь и спрашивает, где вы работаете, как ваша фамилия и где вы раньше жили. У нее есть свободная комната, но из-за слабости сердца или какой-нибудь другой болезни она не может взбираться по лестнице, так что вы лезете один на третий этаж и там у черного хода видите довольно уютную на вид комнату, окно которой выходит на какие-то задние дворы. Затем вы расписываетесь в книге жильцов и вешаете в стенной шкаф свой парадный костюм; этот костюм вы утром наденете, чтобы пойти на деловое свидание.

Или вы просыпаетесь — как Каверли, деревенский парень, — в самом большом городе мира. Это час, когда Лиэндер обычно начинает свои омовения; место действия — трехдолларовая меблированная комната, маленькая, как чуланы в вашем доме, или даже еще меньше. Вы замечаете, что стены окрашены в ядовито-зеленый цвет; такую краску не могли выбрать ради ее действия на настроение человека — действие всегда удручающее, — и, стало быть, ее выбрали из-за дешевизны. Кажется, что стены отпотели, но когда вы дотрагиваетесь до влаги, она оказывается твердой, как столярный клей. Вы встаете с постели и смотрите в окно на широкую улицу, где проходят грузовики, развозящие товары с рынков и с товарных станций железных дорог, — веселое зрелище, но вы, приехавший из маленького городка Новой Англии, смотрите на него с некоторым скептицизмом, даже с жалостью, так как вы, хотя и приехали сюда делать карьеру, считаете большой город последним прибежищем тех, кому недостает стойкости и силы характера, чтобы вынести однообразную жизнь в таких местах, как Сент-Ботолфс. Вот город, где, как вам говорили, никогда не понимали ценности постоянства, и это обстоятельство даже ранним утром кажется вам печальным.

В коридоре вы находите таз для умывания и там бреете свою бороду; пока вы бреетесь, какой-то плотный мужчина подходит и критически наблюдает за вами.

— Надо натягивать кожу, сынок, — говорит незнакомец. — Смотрите. Я вам сейчас покажу. — Он захватывает пальцами складку своей кожи и крепко натягивает. — Вот так, — говорит он. — Надо натягивать ее, надо натягивать кожу.

Вы благодарите его за совет и натягиваете нижнюю губу, которую вам только и осталось побрить.

— Вот так это делают, — говорит незнакомец. — Вот так. Если вы натягиваете кожу, то побреетесь хорошо и чисто. Хватит на цельный день.

Когда вы кончаете бритье, он уносит таз для умывания, а вы возвращаетесь в свою комнату и одеваетесь. Затем вы спускаетесь по лестнице и выходите на улицу, полную потрясающих чудес, ибо ваш родной городок, несмотря на существование в нем Философского общества, был лишь крохотным местечком и вам никогда не приходилось видеть ни высоких зданий, ни собачек-такс; вам никогда не приходилось видеть ни мужчин в замшевых ботинках, ни женщин, сморкающихся в листок «клинекса»; вам никогда не приходилось видеть автоматическую кассу у стоянки машин и не приходилось ощущать, как дрожит земля под ногами, когда проходит поезд подземки. Но прежде всего вы замечаете красоту неба. Вы привыкли считать — возможно, вам это говорили, — что красотой небес отличается ваша родина, а теперь с изумлением видите, что над распутной столицей от края до края простирается стяг или геральдическое поле прекраснейшей голубизны.

Раннее утро. В воздухе пахнет дешевой сдобой, повсюду громкий и веселый шум мчащихся грузовиков и стук откидываемых задних бортов. Вы заходите в булочную позавтракать. Официантка приветливо улыбается вам, и вы думаете: «Возможно. Пожалуй. Позже». Потом вы опять выходите на улицу и таращите глаза. Шум движения стал громче, и вы недоумеваете, как люди могут жить в этом водовороте, как они выдерживают. Мимо проходит мужчина в пиджаке, сшитом будто из очесов, и вы думаете, каким неприличным показался бы такой пиджак в Сент-Ботолфсе. Люди смеялись бы. В окне многоквартирного дома вы видите старика в нижней рубахе, который что-то ест из бумажного мешочка. Кажется, жизнь так безжалостно обошла его, что вам становится грустно. Потом, переходя улицу, вы чуть не погибаете под грузовиком. Оказавшись снова на краю тротуара, вы удивляетесь темпу жизни в этом огромном городе. Как только жители умудряются приноровиться к такому темпу? Куда ни глянь всюду признаки разрушения и созидания. Дух города как будто не уверен в своих целях и в своих вкусах. Здесь не только разрушают хорошие здания, здесь уничтожают хорошие улицы; и шум так громок, что никто не услышит вас, если вы будете звать на помощь.

Вы шагаете. Вы ощущаете запах кухни испанского ресторана, запах свежего хлеба, дрянного пива, жареного кофе и выхлопных газов автобуса. Засмотревшись на высокое здание, вы натыкаетесь на пожарный гидрант и чуть сами себя не нокаутируете. Вы оглядываетесь в надежде, что никто не видел вашей оплошности. Никому как будто нет до вас дела. На следующем перекрестке молодая женщина, ожидая зеленого света, напевает песенку о любви. Песня почти не слышна в шуме уличного движения, но ей все равно. Прежде вам никогда не доводилось видеть, чтобы женщина пела на улице, но она так хорошо держится и кажется такой счастливой, что вы дарите ее сияющей улыбкой. Свет меняется, однако вы упускаете возможность перейти улицу, потому что вас задерживает толпа молодых женщин, идущих навстречу. По всей вероятности, они спешат на работу, но как не похожи они на девушек с фабрики столового серебра в Сент-Ботолфсе. Ни одну из них нельзя упрекнуть в скромности, которая является тяжким бременем для красавиц вашей родной Новой Англии. На их щеках цветут розы, их волосы ниспадают мягкими локонами, жемчужины и бриллианты сверкают на их запястьях и шеях, а одна из них — голова у вас идет кругом — засунула матерчатую розу в таинственную темноту, разделяющую ее груди. Вы переходите улицу и снова чуть не гибнете под колесами.

Вы вспоминаете, что должны позвонить по телефону кузине Милдред, которая собирается устроить вас на фабрику ковров, но, войдя в аптеку, видите, что все телефоны там с наборными дисками, а вы никогда не имели с ними дела. Вы подумываете о том, не попросить ли какого-нибудь незнакомого человека помочь вам, но такая просьба показала бы — самым ужасным образом — вашу неопытность, вашу непригодность к жизни в большом городе, словно в том, что вы уроженец маленького местечка, есть нечто постыдное. Вы преодолеваете эти страхи, и незнакомец, к которому вы подходите, любезно помогает вам! В результате этой мелкой любезности вам кажется, что солнце светит ярче, и васохватывает глубокое волнение при мысли о братстве людей. Вы звоните кузине Милдред, но горничная отвечает, что она еще спит. Голос горничной заставляет вас подумать об условиях жизни вашей кузины. Вы замечаете, что ваши фланелевые брюки измяты, и заходите в портновскую мастерскую, чтобы их отутюжили. Вы ждете в сырой маленькой примерочной с зеркалами по стенам, и собственная фигура без брюк кажется вам неотвратимо знакомой и обескураживающей. Что, если в этот момент начнут бомбить город? Портной вносит ваши штаны, теплые и уютные от пара, и вы снова выходите на улицу.

Теперь вы очутились на главной улице города и инстинктивно двигаетесь на север. Никогда прежде вы не видели таких толп и такой спешки. Все опаздывают. Все во власти какой-то цели, и внутренний разговор, не прекращающийся у них в голове, кажется гораздо более страстным, чем что-либо подобное в Сент-Ботолфсе. Он настолько страстен, что то и дело изливается в слова. Но вот впереди вы замечаете девушку со шляпной коробкой в руках, — девушку такую красивую, такую милую, полную такого изящества и все же так насупившуюся, словно она сомневается в своей красоте и пригодности к жизни, что вам хочется побежать за ней и дать ей денег или по крайней мере хоть чем-нибудь утешить. Девушка исчезает в толпе. Теперь вы проходите мимо тех многочисленных гипсовых женщин — в магазинных витринах, — которые проделали свой собственный сезонный цикл развития и застыли у элегантных бельевых шкафов и в художественных галереях, во время своих свадеб и прогулок, морских путешествий и вечеринок с коктейлями задолго до того, как вы приехали в город, и останутся на своих местах еще долго после того, как вы превратитесь в прах.

Вы следуете за толпой к северу, и тысячи лиц кажутся вам каким-то пророческим текстом, притом внушающим бодрость. Вам никогда не доводилось видеть такого количества дорогих и элегантных нарядов, и вы думаете, что даже миссис Теофилес Гейтс показалась бы в таком месте замухрышкой. Дойдя до парка, вы покидаете улицу и бродите по нему. Он похож на рай: зелень и вода, и безопасность риска, голоса детей и рычание львов, и написанные на стенах тоннелей непристойности. Выйдя из парка, вы с удивлением видите многоквартирные дома и задаете себе вопрос, кто живет в них; вы можете даже ошибочно принять установки для кондиционирования воздуха за плохонькие холодильники, где держат немного молока и четверть фунта сливочного масла. Вы спрашиваете себя, переступите ли вы когда-нибудь порог такого дома — чтобы выпить чая, или поужинать, или просто встретиться там с кем-то. Бетонная нимфа с огромными грудями, держащая на голове бетонный козырек двери, повергает вас в некоторое изумление. Вы краснеете. Вы проходите мимо женщины, которая сидит на скале, держа на коленях том сонат Бетховена. Правая нога у вас начинает болеть. Вероятно, в носке дыра.

К северу от парка вы попадаете в район, на первый взгляд унылый — не подозрительный, а просто непривлекательный, словно он страдал угрями или зловонным дыханием и обладал плохим цветом лица, — лишенный красок, испещренный шрамами и с исчезнувшими кое-где деталями. Вы съедаете бутерброд в одной из тех темных закусочных, где пахнет, как в писсуаре, и где сонная официантка щеголяет в фирменных теннисных туфлях. Вы поднимаетесь по ступеням этого огромного, оскорбляющего взгляд сооружения, собора святого Иоанна Богослова, и молитесь, хотя голые стены незаконченной базилики напоминают вам глухую железнодорожную станцию. Из собора вы идете на состязание по травяному хоккею; вдали кто-то упражняется на тромбоне. Вы видите женщину в резиновом чулке, которая ждет автобуса, а в окне жилого дома — девушку с желтой челкой.

Теперь среди прохожих преобладают цветные и воздух наполнен джазом. Даже пилюли и эликсиры в захудалой аптеке танцуют буги-вуги, а на тротуаре кто-то написал мелом: «ИИСУС ХРИСТОС. ОН ВОСКРЕС». Старуха, сидящая на складном стуле, поет псалмы по сборнику для слепых и, когда вы кладете ей в руку десятицентовик, говорит: «Да благословит вас господь, да благословит вас господь». Настежь распахивается дверь, и на улицу выбегает женщина с письмом в руке. Она опускает его в почтовый ящик, и движения ее так порывисты и страстны, что вы невольно спрашиваете себя, кому она написала: сыну, любовнику, кредитору, требующему уплаты долга, или подруге? На другой стороне улицы вы видите красивую негритянку в платье из золотой парчи.

— Битый Джон и жирный старикан — оба померли, — говорит какой-то мужчина, — а я пять лет как женился, и все у меня нет никакой мебели. Пять лет.

— Почему ты всегда сравниваешь меня с другими? — мягко спрашивает какая-то девушка. — Почему ты всегда твердишь, что вот эта и вот та лучше меня? Иногда мне кажется, что ты идешь со мной гулять только для того, чтобы делать меня несчастной, сравнивая меня то с той, то с этой. Почему ты всегда сравниваешь меня с другими девушками?

Но вот уже темнеет, и вы устали. В носке у вас, конечно, дыра, а на пятке пузырь. Вы решаете вернуться на метро. Спускаетесь по нескольким ступенькам и садитесь в поезд, надеясь, что в конце концов доберетесь примерно до того места, откуда вы начали свой путь, но спрашивать, в какую сторону вам надо ехать, вы не хотите. Боязнь стать посмешищем провинциал, дескать, — сильней всего. И вот, жертва своей гордости, вы смотрите, как мимо вас мелькают названия станции; Невинс-стрит, Франклин-авеню, Нью-Лотс-авеню.

16

«Автор этих строк предприимчив, хотя говорить об этом, быть может, нескромно, — писал Лиэндер. — Купил весной больного теленка за два доллара. Выкармливал. Теленок стал жирным. Осенью продал за десять. Деньги выслал в Бостон на двухтомную энциклопедию. Пошел за ней на почту. Босиком, осенним вечером. Волновался. Босые нот хорошо запомнили каждый шаг этого пути. Песок, чертополох. Грубая и шелковистая трава. Устричные раковины и мягкая земля. Выйдя из города и шагая по тропинке вдоль реки, распаковал книги. Читал в угасающем свете. Сумерки. Альборг. Резиденция епископа, Ааргау. Аарон. Не забыл. Никогда не забуду. Радость познания. Решил прочесть всю энциклопедию. Выучить ее наизусть. Памятный час. Меркнущие огни на западе. Занимающийся свет луны. Любимая долина, деревья и вода. От реки пахло, как в сырой церкви. От этой сырости седеют волосы. Великолепная ночь. Печальное возвращение домой.

Звезда отца закатывается. Красивый мужчина. Держался прямо. Черноволосый. Говорили, что он был испорчен и ленив, но я никогда не верил этому. Любил его. Он совершил четыре путешествия в Ост-Индию. Гордый. Двоюродные братья подыскали ему работу на фабрике золоченых бус, но он отказался. Как не отказаться? Он был гордый человек, ему не пристало делать золоченые бусы. Многочисленные семейные советы. Нашествия родственников. Шепот в гостиной. Денег нет, ужина нет, дров для камина нет. Отец печален.

И в то же время это была чудесная, восхитительная осень. Листья падали, как старые лоскутки ткани; старые паруса; старые флаги. Летом плотная завеса зелени. Потом северный ветер срывает ее, кусок за куском. Видны крыши и шпили, начиная с июня спрятанные и листве. Повсюду золото. Словно у Мидаса. Бедный отец! Ум тупеет от горя. Деревья, покрытые золотыми банкнотами. Золото повсюду. На земле по колено золота. В его карманах пусто. Обрывки ниток. Больше ничего. Дядя Мозес пришел на помощь. Брат матери. Крупный, толстый мужчина. Странный. Был владельцем оптовой фирмы в Бостоне. Продавал новинки магазинам на перекрестках дорог. Нитки и иголки. Пуговицы. Бумажные ткани. Громоподобный голос, как у проповедника. Лоснящиеся штаны. Одет плохо. Шел пешком четыре мили от Травертина до Сент-Ботолфса, чтобы сэкономить восемь центов за проезд на конке. Замечательный ходок. Однажды прошел от Бостона до Сейлема, чтобы опередить кредитора. Ночевал на извозчичьем дворе. Домой вернулся тоже пешком. Предложил отцу жилье в Бостоне. Работу. «Города там, где деньги, Аарон!» Отец ненавидел Мозеса. Выбора не было. Мозес вечно говорил об убытках. С унылым видом. В один год потерпел убытка четыре тысячи долларов. На следующий год убыток составил шесть тысяч долларов. Жил в Дорчестере ^[8], в большом квадратном доме, на котором висело объявление: «Продается». Жена шила нижнее белье из мучных мешков. Два сына; оба умерли.

Итак, прощай, Сент-Ботолфс! Ручных ворон выпустил на свободу. Немного вещей, в том числе палисандровый рояль фирмы «Халлет и Девис», погрузили в фургон. Места для отростка меч-рыбы, для раковин и кораллов не хватило. Дом предназначен к продаже, но покупателей нет. Слишком большой. Старомодный. Нет ванных комнат. Мебель накануне отъезда погрузили в фургон. Лошадей поставили в сарай. Последний раз спал на чердаке. В четыре часа утра проснулся от шума дождя. Милая сердцу музыка. Покинули ферму при первых проблесках зари. Навсегда? Кто знает. Автору и его брату предстояло ехать в задней части фургона. Матери и отцу — поездом. Легкий предрассветный ветерок. Переменных направлений. Слишком слабый, чтобы наполнить парус. Шевелит листья. Прощай. Добрались до дома на Пинкни-стрит уже в темноте. Жалкое здание. Лестничные ступени подгнили. Стекла в окнах выбиты. Мозес там. Лоснящиеся брюки. Голос проповедника. «Дом в неважном состоянии, Аарон, но вы, разумеется, не боитесь, что вам придется несколько дней крепко потрудиться». В первую ночь спали на полу.

В ближайшее воскресенье отправились в гости к Мозесу в Дорчестер. Всю дорогу проделали пешком. Туда шли конки, но мать решила, что если Мозес мог пройти до Сейлема и обратно, то и мы можем дойти до Дорчестера. Показывать хороший пример — тяжкое бремя бедных родственников. Позднее зимнее утро. Пасмурно. Ветер северный, северо-восточный. Холодно. За городом собаки провожали нас лаем. Странное зрелище мы представляли. Одеты для церкви, шагаем по грязным дорогам. К двум часам добрались до дома дяди Мозеса. Дом большой, но дядя Мозес и тетя Ребекка жили в кухне. Оба сына умерли. Мозес таскал дрова из сарая в подвал, «Помогите мне, мальчики, я вам заплачу», — говорит он. Гамлет, отец и я весь день таскали дрова. Кора пристала к нашим парадным костюмам. Мать сидела в кухне и шила. Наступает ночь. Холодный ветер. Мозес ведет нас к колодцу. «Теперь, ребята, выпьем Адамова пива. Нет ничего, что лучше утоляло бы жажду». Это была наша плата. Стакан холодной воды. Пошли домой в темноте. Идти много миль. С утра ничего не ели. Сели на дороге отдохнуть. «Вот чертов скряга, Сара», говорит отец. «Аарон», — говорит мать. «Он покупает и продает на бирже, словно принц, — продолжает отец, — и расплачивается со мной и с моими сыновьями кружкой воды за то, что мы весь день таскали его чертовы дрова». «Аарон», — говорит мать. «Его во всех торговых кругах знают как скрягу, говорит отец. — Он рассчитывает заработать десять тысяч и, если зарабатывает только пять, заявляет, что потерял пять тысяч. Все товары, которые он продает, — дрянь, фабричный брак. Когда болели его сыновья, он скупился на покупку лекарств, а когда они умерли, похоронил их в сосновых гробах и поставил на могилах шиферные плиты». Мать и Гамлет зашагали дальше. Отец обнял меня за плечи, крепко прижал к себе. Смешанные чувства, все глубокие, все хорошие. Любовь и утешение.

Отец. Как его описать? С суровым лицом, с печальной душой. Многие любили его, никто не дружил с ним. Вызывал у знакомых жалость, нежность, беспокойство, восхищение. Стойкую дружбу — никогда. Потомок смелых мореходов. Впервые вкусил любовь на Самоа. Честнейший человек. Быть может, неудачно женился. В те времена были другие мерила. Фаталист. Никогда не ссорился. Пил только ирландское виски. Обладал утонченными принципами. Ненависть к Мозесу усиливалась. Работал упорно, но жаловался на мошенничество. Сестры матери часто бывали у нас. Шептанье. Отец жаловался на многочисленных посетителей. «Мои двери всегда открыты для родственников», — говорила мать. Отец часто играл в шашки с автором. Тонкий игрок в шашки. Видел далеко вперед.

Автор поступил в начальную школу. Был вожаком класса в сорок человек. (Табель успеваемости прилагается.) Деревенский мальчик в закатанных штанах. Зимой затемно разносил газеты. Луна еще на небе. Играл в городском саду. Хоккей. Сражения снежками. Катался на коньках. Иногда бейсбол. Туманные правила. Набережной вдоль реки тогда не было. Площадь Копли была свалкой. Повсюду проволока от кринолинов. От реки при отливе пахло морским газом. Поверьте, автор был весел. Счастлив. Кроме отца, никаких тяжелых воспоминаний. Теперь трудно восстановить. Эпизоотия. (1873 г.) Всех лошадей в городе уничтожили. Привезли небольшое количество волов, но шум колес, копыт слышался редко. Только крики уличных разносчиков. Китаец с ручной тележкой, продававший керосин. Точильщик. Как-то поздно вечером играл с отцом в шашки. Услышали звон колоколов. Церковный звон, хотя нет службы. Громкий. Со всех румбов. Сквозь колокольный звон топот бегущих ног. Поднялся с отцом на крышу. Волнение быстро росло. На крыше колокольный звон громче. Слава в вышних богу. Крики. Увидел большой пожар в районе порта. Большой бостонский пожар.

Сбежали с отцом по лестнице и помчались вниз по Пинкни-стрит. Бостон горит! На Чарлз-стрит присоединились к пожарной команде, тащившей рукав. Бежал рядом с отцом до самого порта. Вначале больше дыма, чем огня. Противный запах горящего домашнего скарба. Обуви, обоев, одежды, перьев. Присоединились к ведерной команде. Дым ел глаза. Кашлял. Отец велел автору остаться у границы оцепленного района, но позже автор присоединился к команде. Работал большую часть ночи. Пришел домой на рассвете. Смертельно усталый. Город в дыму. С Вашингтон-стрит и Уинтер-стрит вы могли беспрепятственно видеть гавань. Старая Южная церковь сгорела. По всей дороге к Форт-Хиллу дымящиеся развалины. Сквозь дым свет утренней зари красноватый. Противный запах. На пустыре палатки для погорельцев. Странное зрелище. Грудные дети плачут. Костры, чтобы готовить пищу. Звон ведер для воды напоминает звуки призрачных коровьих колокольчиков. Картины смятения, страдания, ссор. До самой Чарлз-стрит толпы шакалов. Хуже индейцев. Полчища воров. Швейные машины, посуда, целлулоидные воротнички, две дюжины ботинок на левую ногу, дамские шляпы. Все они дикари. На восходе солнца завалился спать.

Склад Мозеса сгорел. Застрахован на большую сумму. Чистой прибыли десять тысяч. Ожидал получить двадцать. Утверждал, что потерял десять. Крокодиловы слезы. Известный скряга. Через шесть недель открыл новое дело в новом здании. Продолжал мошенничать. Отец жалуется. Тети, двоюродные братья и двоюродные сестры шныряют то в дом, то из дому, туда и сюда, словно собака чешется задней ногой. Шептанье. Отец не пришел домой к ужину. Не пришел и позже. Никогда не задавал вопросов. Отец не появлялся трое суток. В воскресенье церковь. Совершил прогулку. Великолепный и чудесный весенний день после обычных для Новой Англии дождей. Светлый. Проходил мимо кирпичного дома вблизи угла Пинкни-стрит и Сидер-стрит. Услышал женский голос, кричавший; «Мальчик, эй, мальчик!» Взглянул вверх на окно. Увидел голую женщину. Огромная копна волос, похожая на бороду. Некрасивое лицо. Появляется мужчина. Бьет женщину. Задергивает занавеску. Продолжил путь к реке. Решил никогда больше не проходить, мимо этого дома и не смотреть на женщину. Решил сохранять дух чистым, тело здоровым. Пробежал милю по берегу реки. Мысли были чистые. Восхищался небом. Вода. Творение бога. Пошел назад прямо к углу Пинкни-стрит и Сидер-стрит. Все решения пошли прахом. Стыжусь. Смотрел в окно и снова видел женщину. На этот раз на ней широкий капот. Обрывает листья с гераней на окне. Впоследствии узнал, что ее звали миссис Трекслер. Прихожанка, пользующаяся общим уважением. Бедняжка.

Шел домой в сумерках. Отца нет. Дядя Джеред играл на флейте. Мать за палисандровым роялем. Флейта из чистого серебра. Faite en France ^[9]. «Ацис и Галатея» ^[10]. Автор слушал музыку из своей комнаты. Позже прощание Джереда. Потом был позван на кухню, где Мать и брат вели беседу. Тревожная атмосфера. Мать — святая старая женщина. Да благословит ее господь! Не из тех, кто признается в несчастье или в страдании. Плакала от музыки, от закатов. От того, что было связано о людьми, — никогда. Помню, как на Уэст-Ривер она утирала слезы при виде закатов, нежно окрашенных облаков. На всех похоронах глаза сухие. Предложила мне сесть. «Твой отец бросил нас, — сказала она. — Он оставил мне записку. Я сожгла ее. Мозес знает. Он говорит, что мы можем по-прежнему жить здесь, если захотим. Твое учение кончилось. Ты должен начать работать. Гамлет уезжает в Калифорнию. Об отце мы больше никогда не будем говорить».

Тогда автор впервые познал горе. Растерянность. Первый из многих тяжелых ударов. Разглядывал кухню. Дартмутовский насос. Пятно на потолке напоминает Южную Америку. Рабочая сумочка матери, сшитая из лоскута старого шелкового платья, которое она носила в Сент-Ботолфсе в счастливые летние дни. На плите штампованная надпись: «Гордость США». Видел все. Седину в волосах матери. Щели в полу. Копоть на ламповом стекле. Приметы бедного янки. Критический период в жизни запомнился автору потрескавшимися тарелками, копотью на стекле, угольной плитой и насосом.

На следующее утро автор отправился на поиски работы. Обсуждаются планы поездки Гамлета. Нашел товарищей. Кузина Минерва снабдила деньгами. Отплытие в июне. Гамлет — любимец матери. Рассчитывал через семь месяцев начать посылать домой деньги. Спасти всех нас. Торжественные проводы Гамлета. Мозес — почетный гость. Все остальные тоже тут: Джеред, Минерва, Эбен, Ребекка, Джулиана, еще многие. Джеред показывал ловкость рук. Вытащил брошку из банта на чепце у Минервы. Карманные часы, которые он держал в руке, исчезли. Оказались в вазе, сделанной из лавы Везувия. Пили мед. Домашнего приготовления. Превосходный. Мать играла на рояле. Гамлет пел. Симпатичный тенор.

У всех в доме слезы на глазах. Темная ночь. Много ламп. Сладкая печаль прощания. Для меня не сладкая.

Отец ушел. Гамлет уезжает. Автор остается один с дорогой старушкой матерью. Да благословит ее господь! Суровое общество, однако. Автор вел добродетельную жизнь. Каждое утро холодная ванна. Стонхиллский гребной клуб. Одновесельные гоночные лодки. Два раза в неделю гимнастический зал. Недоставало отца, брата. Отца больше всего. Укромные уголки. Коридор, ведущий к спальне. Поворот лестницы. Искал отца в толпе. Вон он как раз сзади. Черное пальто. Идет домой с работы. Все время искал в толпе отца. Искал на вокзалах, северном и южном. Искал в порту. Наблюдал за выгрузкой всяких судов. Пассажирских. Рыболовных. Призраки гремели цепями. Жил в сказочном замке. Призрачные духи, большей частью с приятными голосами. Иногда в голубом свете. Исчезали с рассветом. «Боже, пошли мне такой призрак», — взывал я.

Однажды спросил мать, нет ли сведений об отце, но не получил ответа. Позже заговорила о старых временах. Спросила, помню ли я Сент-Ботолфс. Начала вспоминать. О сливах на острове Хейлз. Каждый год собирали трехведерную корзину. Вспомнила знаменитую прогулку в церковный праздник и двадцать один сорт пирогов. Плавание под парусами. Всякие лакомства. В доме по-прежнему пусто. Катимся вниз. Глаза старухи матери заблестели. В первый раз она показалась мне даже веселой. Смеется, рассказывает о старой речной долине. Покинутые. Пользуюсь хорошим настроением и снова спрашиваю об отце. Он жив или умер?

«Помнишь вечер прошлой осенью, когда у нас на ужин было жареное мясо с помидорами? — спросила Она. — Накануне, когда ты был на работе, бостонская полиция уведомила меня, что твоего отца нашли мертвым в доме на Чарлз-стрит. Я без всякой помощи все сделала сама. Рано утром отвезла тело на поезде в Сент-Ботолфс. Мистер Фрисби прочел молитвы. Больше никого у могилы не было. Затем я возвратилась поездом домен и сварила тебе хороший ужин, чтобы ты не заподозрил чего-нибудь неладного».

Удар, нанесенный чувствам, не могло смягчить получение письма от Гамлета. «Здорово, старик. Мы добрались до этой счастливой страны, пробыв в пути семь месяцев и девять дней. Я хорошо перенес путешествие, хотя трудности плавания превзошли мои ожидания. Из тридцати человек семь наших братьев-аргонавтов были унесены неумолимым жнецом. Моя собственная шкура цела и невредима, и мы теперь стали закаленными, бородатыми, обожженными солнцем бродягами, собирающимися либо заработать свой миллион, либо отправиться к дьяволу.

Переход от Перешейка до Сан-Франциско мы проделали в обществе многих женщин и детей, которые должны были соединиться со своими любимыми. Нет на свете ничего, что так хватало бы за струны сердца, как прибытие корабля в Сан-Франциско. Я хотел бы, чтобы ты очутился здесь и увидел эти картины. Мне жаль, что ты остался в этом затхлом, старом городе, по сравнению с которым Сан-Франциско — настоящий улей. Однако стоимость жизни очень высокая — за стол с нас брали четыре доллара в день, — так что мы пробыли в Сан-Франциско всего неделю, а затем двинулись на север, где еда все еще стоила по два доллара в день. Когда увидишь кузину Минерву, не скрывай от нее, как тяжко мне пришлось.

Среди нас есть один ирландец по фамилии Кленси, родом из Дедема. Он приехал сюда собрать приданое для дочери, чтобы она могла выйти замуж за кого-нибудь из «абразованных». Есть также три плотника, два сапожника, кузнец; представлено еще много профессий, в том числе благородное искусство музыки, так как один человек из нашей компании взял с собой скрипку и по вечерам услаждает нас звучными мелодиями. Едва мы здесь устроились, как Хауи Лондонец и я принялись кайлить в русле реки и проработали меньше часа, когда к нам подошли двое мексиканцев и предложили купить накайленную нами породу за унцию золотого песка. Мы согласились и заработали свое первое золото, потратив меньше времени, чем ушло на рассказ об этом. Ты понимаешь, что при стоимости золота в 5 д. 60 ц. за унцию и если нам не изменит счастье мы будем зарабатывать по сорок пятьдесят долларов в день. Теперь под руководством капитана Марсонса мы роем отводной канал и изменяем течение реки, так что сможем добывать золото в сухом русле.

Не жди от меня, старик, много писем, потому что здешняя счастливая страна еще дикая, и теперь, когда я пишу тебе, стулом мне служит земля, а крышей ночь. Но какое это великолепное чувство — находиться здесь, и, даже когда профессор играет на своей скрипке симфоническую музыку и воскрешает во мне сладкие воспоминания обо всех прошедших днях, все-таки в целом мире нет такого короля или крупного оптовика, которому я бы завидовал, так как я всегда знал, что рожден избранником судьбы и мне не придется раболепствовать перед богатством, славой, властью и т. д. других людей или добывать себе средства к существованию какой-либо отвратительной, грубой, унижающей, пошлой обыденной работой».

17

Создание или постройка своего рода моста между миром Лиэндера и тем миром, где искал свое счастье Каверли, казалось последнему нелегким делом, требующим усилий и настойчивости. Пропасть между сладко пахнущим фермерским домом и комнатой, где он теперь жил, была бездонной. Казалось, они вышли из рук двух различных творцов и отрицают друг друга. Каверли думал об этом как-то дождливым вечером, идя во взятом напрокат смокинге к кузине Милдред.

— Приходи сегодня к обеду, — предложила она, — а потом мы пойдем в оперу. Тебе будет интересно. Сегодня понедельник, так что ты должен как следует одеться. По понедельникам все одеваются.

Квартира кузины Милдред была в одном из тех больших домов, которым Каверли изумлялся в день приезда, спрашивая себя, удастся ли ему когда-нибудь в них проникнуть. Рассматривая ее дом, Каверли пришел к выводу, что, по всем сент-ботолфским понятиям, он не заслуживал одобрения как дорогой, претенциозный, шумный и ненадежный. Его нельзя было и сравнить с милым домом на их ферме. Каверли поднялся в лифте на восемнадцатый этаж. Ему никогда не доводилось забираться на такую высоту, и он несколько мгновений развлекался мыслями о воображаемом возвращении в Сент-Ботолфс, где он угостит Пита Мечема описанием города башен. Он казался себе светским и мрачным героем фильма. Хорошенькая горничная открыла ему дверь и провела в гостиную, к виду которой он был совершенно не подготовлен. Стены до половины были обшиты панелью, подобно стенам столовой на Западной ферме. Он узнал почти всю мебель, так как большая ее часть хранилась у них на сеновале, когда он был мальчиком. Вон там, над каминной доской, висел сам старый Бенджамин, которого так не любили в семье. В своем халате, напоминавшем костюм эпохи Возрождения, он устремлял в комнату жестокий, беззастенчивый взгляд мошенника. Лампы тоже попали сюда из их сарая или с чердака, а на стене висела старая, изъеденная молью вышивка «Сын дарован нам», принадлежавшая бабушке Уопшот. Каверли изучал тяжелый взгляд старого Бенджамина, когда в комнату влетела кузина Милдред, высокая худощавая женщина в красном вечернем платье, скроенном, казалось, специально так, чтобы выставить напоказ ее костлявые плечи.

— Каверли! — воскликнула она. — Дорогой мои! Как мило, что ты пришел! У тебя внешность настоящего Уопшота. Гарри будет потрясен. Он обожает Уопшотов. Садись. Мы должны чего-нибудь выпить. Где ты остановился? Кто та женщина, которая подходила к телефону? Расскажи мне все о Гоноре. О, у тебя, несомненно, внешность Уопшота. Я бы наверняка узнала тебя в толпе. Разве не приятно, когда можно узнать человека? В Нью-Йорке есть еще один представитель семьи Уопшотов. Джустина. Говорят, она играла на рояле в магазине стандартных цен, но теперь она очень богата. Мы почистили Бенджамина. Правда, он теперь стал лучше? Ты обратил внимание? Конечно, он и теперь выглядит плутом. Возьми коктейль.

Лакей поднес Каверли на подносе коктейль. Он никогда прежде не пил мартини и, чтобы скрыть свою неопытность, поднес стакан к губам и залпом осушил его. Он не закашлялся и не поперхнулся, но глаза его наполнились слезами, джин обжег его как огнем, и его гортань так затрепетала от каких-то вибраций или защитных движений, что он не мог вымолвить ни слова. Он стал судорожно глотать.

— Разумеется, это вовсе не моя идея — так обставлять комнату, продолжала кузина Милдред. — Это идея Гарри. Я бы лучше позвала художника-декоратора, чтобы он придумал что-нибудь поуютней, но Гарри помешался на Новой Англии. Он восхитительный человек и чародей в ковровом деле, но, в сущности, не знал родного дома. Я хочу сказать: у него нет никаких приятных воспоминаний, а потому он заимствует воспоминания у других. В сущности, он больше Уопшот, чем ты или я.

— Он знает об ухе Бенджамина? — хриплым голосом спросил Каверли. Ему было еще трудно говорить.

— Дорогой мой, он знает семейную историю вдоль и поперек, — сказала кузина Милдред. — Он ездил в Англию и проследил наш род до предков, носивших фамилию Венкр-Шо, а дальше следы теряются. Я уверена, о Лоренцо он знает больше, чем когда-либо знала Гонора. Все эти вещи он купил у твоей матери и заплатил за них, могу сказать, очень щедро; я не вполне уверена, что твоя мать… Я не хочу сказать, что твоя мать вела себя недобросовестно; но ты помнишь старую походную конторку, в которой всегда было полно мышей? Так вот, твоя мать написала и сказала, что она принадлежала Бенджамину Франклину, но я не помню, чтобы когда-нибудь слышала об этом раньше.

Эти слова, выражавшие сомнение в правдивости матери, пробудили в Каверли печаль и тоску по дому, и его стали раздражать трескотня кузины и ее претензии на простоту и уют обстановки гостиной. Он чуть было не заговорил об этом, но лакей снова наполнил его стакан, и, когда он глотнул джина, вибрация в гортани возобновилась и он не мог промолвить ни слова. Тут вошел мистер Брюер — он был значительно ниже жены, — веселый, румяный человек, излучавший спокойствие, возможно развившееся для уравновешивания шума, производимого ею.

— Так вы Уопшот, — сказал он Каверли, когда они дожимали друг другу руки. — Милдред вам, вероятно, уже говорила, что я очень интересуюсь вашей семьей. Большая часть вещей, находящихся здесь, куплена на ферме в Сент-Ботолфсе. В этой колыбели качались четыре поколения семьи Уопшотов. Ее смастерил деревенский гробовщик. Тюльпанное дерево, из которого сделан этот стол, росло на лужайке на Западной ферме. Под этим деревом в 1815 году проехал верхом на лошади Лафайет. Над каминной доской портрет Бенджамина Уопшота. Этот стул принадлежал Лоренцо Уопшоту. На нем он заседал два срока в законодательном собрании штата.

С этими словами мистер Брюер уселся на стул Лоренцо, и стоило ему ощутить под собой эту реликвию, как по его лицу расплылась улыбка такого чувственного наслаждения, словно его с обеих сторон сжали на софе две хорошенькие женщины.

— У Каверли фамильный нос, — сказала кузина Милдред. — Я говорила ему, что могла бы узнать его и толпе. Я хочу сказать, что признала бы в нем Уопшота. Как было бы хорошо, если бы он работал у тебя. Я хочу сказать: было бы так хорошо, если бы в твоем деле работал Уопшот.

Прошло некоторое время, прежде чем мистер Брюер ответил на эти слова, но, пока длилась пауза, он широко улыбался Каверли, так что молчание не было тревожным, и за это время Каверли решил, что мистер Брюер ему страшно нравится.

— Вам, разумеется, придется начать с самых нижних ступеней, — сказал мистер Брюер.

— О, конечно, сэр! — воскликнул Каверли, сын своего отца. — Я буду делать все, сэр. Я охотно буду делать все.

— Ну, я не потребую от вас, чтобы вы делали все, — сказал мистер Брюер, умеряя пыл Каверли, — но полагаю, что мы сможем придумать нечто вроде ученичества, так сказать, какой-нибудь способ, с помощью которого вы могли бы решить, нравится ли вам ковровое производство, а ковровое производство могло бы решить, нравитесь ли вы ему. Я полагаю, мы что-нибудь придумаем. Вам придется пройти психологическое обследование. Мы поступаем так со всеми. Нас обслуживают Графли и Хармер, и я на завтра устрою вам прием. Если они в понедельник покончат с вами, вы можете явиться в мою контору и приступить к работе.

Каверли не был знаком с правилами поведения за обедом, но, наблюдая за кузиной Милдред, он усваивал, как следует обращаться с блюдами, которые подносила горничная; он пришел в замешательство, лишь когда чуть не уронил десерт в чашку для ополаскивания пальцев, но горничная, улыбаясь, знаками подсказала ему, что надо отодвинуть чашку, и все сошло вполне благополучно. По окончании обеда они спустились на лифте и под дождем поехали в оперу.

В тех или иных сооружениях чаще всего нас, пожалуй, разочаровывают размеры. Возможно, так происходит оттого, что сам наш мозг представляет собой огромный лабиринт, и вследствие этого Пантеон и Акрополь оказываются меньше, чем мы ожидали. Во всяком случае, Каверли, ожидавший, что здание Оперы произведет потрясающее впечатление, нашел его великолепным, но отнюдь не грандиозным. Места у них были в партере, в одном из первых рядов. Каверли не запасся либретто и не понимал, что происходит. Время от времени ему казалось, что он начинает схватывать сюжет оперы, но всякий раз он ошибался и в результате совершенно запутался. Он дважды засыпал. Когда опера кончилась, он поблагодарил кузину Милдред и ее мужа и попрощался с ними в вестибюле, чувствуя, что уронит себя в их глазах, если они отвезут его в те трущобы, где он жил.

Назавтра рано утром Каверли явился в контору Графли и Хармера, где его подвергли обычной проверке умственного развития. Ему предложили подсчитать кубики, задали простые арифметические задачи и словесные тесты; он без труда все выполнил, хотя и потратил на это большую часть утра. Ему сказали, чтобы он снова пришел в два часа. Он съел бутерброд и стал бродить по улицам. Окно сапожной мастерской в Ист-Сайде было заставлено растениями и напомнило ему окно кухни миссис Плузински. Когда он возвратился к Графли и Хармеру, ему показали десяток карточек с рисунками или пятнами — некоторые из них были раскрашены, — и какой-то новый человек принялся спрашивать его, что напоминают ему картинки. Это показалось Каверли нетрудным; так как он всю жизнь прожил между рекой и морем, то рисунки напоминали ему рыбьи кости, водоросли, раковины и другие незамысловатые дары водной стихии. Лицо доктора хранило полную невозмутимость, и Каверли не мог понять, удачны ли его ответы. Сдержанность доктора казалась Каверли непроницаемой, и его стала раздражать мысль о том, что два незнакомых человека заперлись в кабинете, чтобы создать атмосферу такого бездушия. Когда он уходил, ему предложили еще раз явиться для двух новых испытаний и собеседования.

Следующим утром он очутился в незнакомых ему водах. Другой господин Каверли догадывался, что все они были врачами, — стал показывать ему серии картинок и рисунков. Если они на что и были похожи, то скорее на журнальные иллюстрации, хотя и были нарисованы грубо, без всякого вдохновения или фантазии. Для Каверли они представляли загадку; когда он просмотрел первые несколько рисунков, они как будто напомнили ему лишь нечто страшное и отвратительное. Вначале он спрашивал себя, не означало ли это наличие какого-то тайного страха в нем самом и не испортит ли он себе шансы на получение работы на фабрике ковров, если будет говорить откровенно. Он колебался только одно мгновение. Честность была лучшей политикой. Все картинки говорили о неприглядном крушении надежд, и, ответив, Каверли почувствовал себя раздраженным и несчастным. Днем ему предложили закончить несколько фраз. Все они представляли некоторую загадку или требовали оценочного суждения, и так как Каверли беспокоился о деньгах — он почти израсходовал свои двадцать пять долларов, — то большинство фраз он заканчивал упоминанием о деньгах. Беседа с психоаналитиком должна была состояться на следующий день.

Мысль об этой беседе несколько нервировала Каверли. Психоаналитик казался ему столь же странным а жутким, как знахарь. У него было такое ощущение, словно, того гляди, может выплыть наружу какая-то пагубная тайна его жизни; но самым скверным из его поступков было занятие онанизмом, и, оглядываясь на свою жизнь и не вспоминая ни одного мальчика своего возраста, который не забавлялся бы таким же образом, он пришел к выводу, что это не является тайной. Он решил быть с психоаналитиком по возможности честным. Это решение слегка успокоило его и как будто ослабило нервное напряжение. Ему назначили прийти в три часа. Когда он явился, его попросили подождать в приемной, где в горшках цвело множество орхидей. Он подумал, не наблюдают ли за ним в глазок. Но вот врач открыл двойную звуконепроницаемую дверь и пригласил Каверли войти. Врач был молодой человек, державшийся отнюдь не так сухо, как остальные. Он хотел казаться дружески настроенным, хотя этого и нелегко было достигнуть, так как Каверли никогда не видел его раньше и никогда не увидит снова и оказался наедине с ним лишь потому, что стремился получить работу на фабрике ковров. Это не располагало к дружбе. По сделанному ему знаку Каверли сел в очень удобное кресло и стал нервно хрустеть суставами.

— Не расскажете ли вы немного о себе? — сказал врач. Он был очень любезен. Перед ним лежали блокнот и карандаш.

— Ну, меня зовут Каверли Уопшот, — начал Каверли, — родом я из Сент-Ботолфса. Вы, наверно, знаете, где это. Все Уопшоты живут там. Моим прадедушкой был Бенджамин Уопшот. Моим дедушкой был Аарон. Моя мать из семьи Каверли и…

— Меня интересует не столько ваша родословная, — сказал врач, — сколько ваш эмоциональный склад. — Он перебил Каверли, но сделал это очень вежливо и дружелюбно. — Вы знаете, что подразумевают под беспокойством? Вы испытывали чувство беспокойства? Есть ли у членов вашей семьи, в вашем окружении что-либо, что делало бы вас склонным к беспокойству?

— Да, сэр, — ответил Каверли. — Мой отец очень беспокоится, как бы не случилось пожара. Он страшно боится сгореть.

— Откуда вы это знаете?

— Он держит у себя в комнате специальный костюм, — сказал Каверли. — У его кровати висит комплект одежды — белье и все прочее, — чтобы в случае пожара он мог за одну минуту одеться и выбежать из дома. И еще у него во всех холлах стоят ведра с песком и водой, а на стене около телефона написан номер, по которому надо звонить в пожарную команду; а в дождливую погоду, когда он не работает — иногда он не работает в дождливую погоду, большую часть дня он занят тем, что ходит по дому и принюхивается. Ему мерещится, что пахнет дымом; иногда мне кажется, что он почти целый день ходит из комнаты в комнату и принюхивается.

— А ваша мать разделяет эти опасения? — спросил врач.

— Нет, сэр, — сказал Каверли. — Мать любит пожары, но у нее другая причина для беспокойства. Она боится толпы. Я хочу сказать, она боится попасть в западню. Иногда на рождественских каникулах я ходил с нею в центр города, и когда она попадала в толпу в каком-нибудь из больших магазинов, то чуть не падала в обморок. Она бледнела, тяжело дышала. Она задыхалась. Это было ужасно. Тогда она хватала меня за руку, тащила вон из магазина и шла на какую-нибудь боковую улицу, где никого не было; иногда проходило пять или десять минут, прежде чем она начинала дышать нормально. Повсюду, где мать чувствовала себя стесненной, ей становилось очень не по себе. Например, в кино… Если кого-нибудь в фильме сажают в тюрьму или запирают в каком-нибудь маленьком помещении, то вы не успеете глазом моргнуть, как моя мать хватает шляпу и сумочку и убегает из зала. Мне приходилось бежать вовсю, чтобы не отстать от нее.

— Как вы считаете, ваши родители были счастливы в браке?

— Я никогда об этом не думал, — ответил Каверли. — Они муж и жена, и они мои родители, и я полагаю, что им, как и всем, всяко приходится. Но есть одна вещь, о которой мать мне постоянно рассказывала и которая произвела на меня сильное впечатление.

— Какая именно?

— Всякий раз, как я весело проводил время с отцом — когда он брал меня с собой на пароход или что-нибудь в этом роде, — она словно поджидала меня, когда мы возвращались домой, чтобы рассказать эту историю. Насчет… Насчет того, как я появился на свет, если можно так выразиться. Мой отец работал в то время на фабрике столового серебра, и они поехали в соседний большой город на какой-то банкет. Ну, моя мать выпила несколько коктейлей, и пошел снег, и им пришлось провести ночь в гостинице, и одно влекло за собой другое, но похоже, после этого мой отец не хотел, чтобы я родился.

— Вам так говорила ваша мать?

— О да! Она говорила мне об этом много раз. Говорила, что я не должен доверять ему, так как он хотел меня убить. Она сказала, что он привел уже акушера, делающего аборты, к нам домой и, если б не ее мужество, я был бы мертв. Она говорила мне об этой истории много раз.

— И вы думаете, что это оказало существенное влияние на ваше отношение к отцу?

— Видите ли, сэр, я никогда об этом не думал, но, возможно, это имело, пожалуй, влияние. Временами у меня бывало ощущение, что он может ударить меня. Я никогда не любил просыпаться поздно ночью и слышать, как он ходит по дому. Но это было глупо, ведь я знал, что он не ударит меня. Он никогда меня не наказывал.

— А мать наказывала вас?

— Не очень часто, но однажды она буквально исполосовала мне спину. Виноват, пожалуй, был я. Мы поехали купаться в Травертин — я был с Питом Мечемом, — и я решил влезть на крышу купальни, откуда можно было видеть, как раздеваются женщины. Это был непристойный поступок, но едва мы начали лезть, как сторож нас поймал. Ну, мать увела меня домой, велела мне раздеться, взяла длинный кнут прадедушки — того самого Бенджамина — и буквально исполосовала мне спину. По всей стене были брызги крови. Моя спина представляла такое месиво, что она испугалась, но позвать врача, разумеется, не решилась, так как попала бы в затруднительное положение. Но самое худшее заключалось в том, что весь остаток того лета я не мог купаться. Если бы я пошел купаться, все бы увидели огромные рубцы у меня на спине. Все то лето я не мог купаться.

— И вы думаете, что это оказало существенное влияние на ваше отношение к женщинам?

— Видите ли, сэр, в наших местах трудно, пожалуй, особенно гордиться тем, что ты мужчина. Я хочу сказать, что женщины там очень властные. Они добрые, и у них очень хорошие намерения, но подчас они становятся очень деспотичными. Подчас у вас появляется такое чувство, что быть мужчиной несправедливость. А тут еще эта история, которую рассказывают о Хауи Притчарде. Говорят, в брачную ночь он поставил ногу в ночной горшок и пустил струю мочи по ноге, чтобы жена не услыхала шума. Думаю, ему не следовало этого делать. По-моему, если ты мужчина, то должен гордиться и радоваться.

— Имели вы половые сношения?

— Дважды, — ответил Каверли. — Первый раз с миссис Медерн. Вероятно, не следовало бы называть ее имени, но все в поселке знают про нее и она вдова.

— А второй раз?

— Тоже с миссис Медерн.

— Имели вы когда-нибудь гомосексуальные сношения?

— Я, пожалуй, понимаю, что вы имеете в виду, — сказал Каверли. — Я очень часто занимался этим, когда был моложе. Но уже давно дал зарок больше этого не делать. Но мне кажется, что кругом таких очень много. Во всяком случае, больше, чем я предполагал. Там, где я теперь живу, есть один человек. Он все время приглашает меня зайти к нему посмотреть открытки. Я хотел бы, чтобы он оставил меня в покое. Видите ли, сэр, если есть на свете роль, в которой я не хотел бы выступать, так это роль гомосексуалиста.

— Ну а теперь расскажите о своих снах.

— Мне снится всякая всячина, — сказал Каверли. — Мне снится плавание под парусами, и путешествия, и рыбная ловля; но вас, наверно, больше всего интересуют дурные сны, не так ли?

— Что вы понимаете под дурными снами?

— Мне снится, будто я делаю это с одной женщиной, — сказал Каверли. — В действительности я ее никогда не видел. Это одна из тех красавиц, каких видишь в парикмахерских на картинках с образцами дамских причесок. А иногда, — продолжал Каверли, краснея и опуская голову, — мне снится, что я делаю это с мужчинами. Однажды мне снилось, что я делаю это с лошадью.

— У вас бывают цветные сны? — спросил врач.

— Никогда не обращал внимания.

— Ну, пожалуй, наше время истекает, — сказал врач.

— Видите ли, сэр, — сказал Каверли, — я не хочу, чтобы вы думали, будто у меня было несчастливое детство. Мне кажется, то, что я вам рассказал, не даетправильной картины, но я немного слышал о психологии, и мне казалось, что вы хотите узнать от меня о чем-нибудь в этом роде. На самом деле это было чудесное время. Мы жили на ферме, и у нас был пароход, мы могли сколько угодно охотиться и ловить рыбу, и мы питались чуть ли не лучше всех на свете. Это было счастливое время.

— Ну, спасибо, мистер Уопшот, — сказал врач, — и до свидания.

В понедельник утром Каверли встал рано и, как только открылась портновская мастерская, дал отутюжить свои брюки. Затем он пошел в центр города в контору мужа своей кузины. Секретарша спросила, назначено ли ему время приема, и, когда он ответил, что нет, сказала, что раньше четверга устроить ему прием не может.

— Но я двоюродный брат жены мистера Брюера, — представился Каверли. — Я Каверли Уопшот.

Секретарша лишь улыбнулась и сказала, чтобы он пришел в четверг утром. Каверли не огорчился. Он знал, что у мистера Брюера голова занята бесчисленными мелочами, что он окружен администраторами и секретарями и мог начисто позабыть о проблемах какого-то далекого Уопшота. Единственной проблемой для Каверли были деньги. У него их осталось совсем немного. На ужин он съел рубленый шницель и выпил стакан молока, а вечером, вернувшись домой, уплатил хозяйке за комнату. Во вторник он съел на завтрак коробочку изюма, так как где-то слышал, что изюм — вещь полезная и сытная. На ужин у него была сдобная булочка со стаканом молока. В среду утром он купил газету, после чего осталось ровно шестьдесят центов. В объявлениях о найме на работу сообщалось о нескольких вакансиях на должность конторщика, и он отправился в посредническое агентство, а затем на другой конец города в универсальный магазин, где ему сказали, чтобы он зашел в конце недели. Он купил кварту молока и, отметив на бутылке три равные части, выпил одну треть на завтрак, одну — на ленч и одну — на ужин.

Для молодого человека муки голода были пыткой, и, когда в среду вечером Каверли лег спать, его всего крючило от боли. В четверг утром есть ему было нечего, и последние деньги он потратил на утюжку брюк. Он пришел в контору мужа своей кузины и сказал девушке, что ему назначено прийти. Она держалась приветливо и любезно и предложила ему посидеть и подождать. Он ждал час. К этому времени он испытывал такой голод, что почти не в состоянии был сидеть прямо. Потом секретарша сказала ему, что никто в конторе мистера Брюера не знает о том, что ему назначено прийти, но если он вернется ближе к вечеру, то, вероятно, она сможет помочь ему. Каверли до четырех часов дремал в парке на скамье, а затем вернулся в контору; и хотя секретарша по-прежнему вела себя приветливо, ее отказ теперь был окончательным. Мистера Брюера не было в городе. Каверли пошел к дому, где жила кузина Милдред, но швейцар остановил его, позвонил по телефону наверх, и ему сказали, что миссис Брюер никого не принимает: она сейчас уезжает в гости. Каверли вышел на улицу и стал ждать. Через несколько минут появилась кузина Милдред, и Каверли подошел к ней.

— Ах да, да, — сказала она, услышав, что с ним произошло. — Да, конечно. Я думала, что в конторе Гарри тебе, наверно, сказали. Дело в твоей эмоциональной характеристике. Они полагают, что тебя нельзя использовать. Мне так жаль, но я ничего не могу поделать — ведь правда? Конечно, твой дедушка был второго урожая.

Она открыла сумочку, вынула кредитку, сунула ее Каверли, села в такси и уехала. Каверли побрел в парк.

Уже было темно, он чувствовал себя усталым и одиноким, его охватило отчаяние; никто во всем городе не знал, как его зовут. Где был его дом индийские шали и вороны, державшие путь вдоль речной долины, как дельцы с портфелями, спешащие поймать автобус? Он находился в тенистой аллее, огни города мелькали среди деревьев и тускло окрашивали воздух отраженным светом; Каверли видел статуи, выстроившиеся вдоль широкой аллеи подобно королевским могилам, — Колумб, сэр Вальтер Скотт, Бернс, Халлек ^[11] и Морзе; и эти темные фигуры принесли ему некоторое утешение и надежду. Он восхищался не их умом и не делами их рук, но той добротой и теплом, которыми они, наверно, обладали при жизни, и ему было сейчас так одиноко и так горько, что он охотно остался бы в обществе этих бронзовых и каменных изваяний. Сэр Вальтер Скотт был бы его другом, его Мозесом и Лиэндером.

Потом он поужинал — этот друг сэра Вальтера Скотта, — а утром начал работать на складе в универсальном магазине Уорбартона.

18

Работа Мозеса в Вашингтоне была в высшей степени секретной — такой секретной, что здесь нельзя о ней рассказывать. Его приняли на работу на следующий день после приезда — возможно, вследствие благодарности, которую мистер Бойнтон питал к Гоноре, или в результате признания достоинств Мозеса, потому что он, с его открытым и красивым лицом, к тому же обладавший предком, которого генерал Вашингтон хотел наградить орденом, вполне подходил к своей новой роли. Он не был покладист — Уопшоты не покладисты — и, сравнивая себя с мистером Бойнтоном, иногда чувствовал, что похож на человека, который ест горошек с ножа. Его начальник, казалось, был зачат в атмосфере профессиональной дипломатии. Его одежда, манеры, речь и образ мыслей — все было словно заранее предусмотрено и так тесно связано одно с другим, что говорило о некоей системе поведения. Мозес догадывался, что она приобретена не в каком-нибудь университете восточных штатов, а могла выработаться лишь в дипломатической школе. В принципы этой системы Мозес не был посвящен, так что не мог их придерживаться, но знал, что вполне определенные принципы должны были лежать в основе этой привычки к скромной одежде и интеллектуальной сдержанности.

Мозесу посчастливилось с пансионом, на который он наткнулся случайно и который оказался населенным людьми преимущественно его возраста: сыновьями и дочерьми мэров и других государственных деятелей, потомками почтенных провинциальных политиков, очутившимися в Вашингтоне, как и он сам, благодаря одолжениям, некогда оказанным их родными. В пансионе он проводил мало времени, так как обнаружил, что значительной частью его общественной, спортивной и умственной жизни распоряжалось учреждение, где он работал. Сюда входила игра в волейбол, принятие причастия, хождение на приемы в посольство X и дипломатическую миссию Z. Все это он проделывал успешно, хотя ему не разрешалось выпивать больше трех коктейлей на каждом приеме и он должен был воздерживаться от ухаживаний за женщинами, состоявшими на государственной службе или значившимися в списках дипломатических работников, так как на естественную похоть города с большим текучим населением ради государственной безопасности были наложены ограничения. На осенние уик-энды он иногда уезжал с мистером Бойнтоном в округ Кларк, где они катались верхом и обедали у друзей мистера Бойнтона. Мозес умел держаться на лошади, но верховая езда не была его любимым спортом. Эти путешествия давали возможность повидать страну и разочаровавшую его южную осень с ее светляками и туманами; все здесь пробуждало в нем тоску по великолепной осени на Западной ферме. Друзья мистера Бойнтона были гостеприимные люди, которые жили в роскошных домах и своим состоянием приобретенным или унаследованным — все без исключения были обязаны какому-нибудь отдаленному источнику вроде зубного эликсира, авиационных моторов или пива. Но не в характере Мозеса было сидеть на чьей-нибудь просторной веранде и думать, что всю эту очаровательную картину в свое время оплатил давно умерший пивовар. А что касается выпивки, то никогда в жизни он не пил такого хорошего виски. Правда, приехав из маленького местечка, где человек все досконально знал о своих соседях, Мозес иногда испытывал хандру от сознания своей отчужденности. Он знал о людях, с которыми встречался, не больше, чем знают друг о друге путешественники, и к тому времени уже достаточно освоился с Вашингтоном, чтобы понимать, что смуглый человек с бородой и в тюрбане, ожидающий утром автобуса, может быть и знатным индийским раджей, и просто чудаком из меблированных комнат. Эта театральная атмосфера непостоянства, эта терпимость к обману произвели на него особенно сильное впечатление как-то вечером на концерте в посольстве. Он был один и во время антракта вышел на ступеньки подъезда, чтобы проветриться. Распахнув дверь, он увидел на ступеньках трех старух. Одна из них была такая толстая, другая такая тощая и изможденная, а у третьей было такое глупое лицо, что они казались олицетворением человеческого безрассудства. Их вечерние платья напомнили ему маскарадные наряды детей в канун Дня всех святых. У них были шали, веера, и мантильи, и бриллианты, а туфли причиняли им, вероятно, страшные мучения. Когда Мозес открыл дверь, они проскользнули в посольство — толстая, тощая и глупая — так осторожно, с таким боязливым видом правонарушительниц, что Мозес стал за ними следить. Едва они очутились внутри здания, как принялись обмахиваться веерами, и каждая схватила программу концерта, оставленную на стуле или свалившуюся на пол. В это время лакей их увидел, и, как только их заметили, они сейчас же устремились к двери и убежали, но Мозес понимал, что они отнюдь не были разочарованы. Цель их экспедиции заключалась в том, чтобы заполучить программу; теперь они весело ковыляли по улице во всем своем великолепии. Ничего подобного в Сент-Ботолфсе не увидишь.

Сосед Мозеса по пансиону был сыном политического деятеля, жившего где-то на Западе. Он был способный и представительный человек, образец бережливости и воздержанности. Он не курил, не пил и экономил каждый цент своего жалованья для покупки с кем-то пополам верховой лошади, стоявшей на конюшне в Вирджинии. Он жил в Вашингтоне уже два года. Как-то вечером он пригласил Мозеса к себе и показал ему таблицу или диаграмму, на которой отмечал свое продвижение по социальной лестнице. На обеде в Джорджтауне он был восемнадцать раз. Людей, приглашавших его, он записывал в порядке занимаемого ими положения на государственной службе. На приемах в Панамериканском союзе он был четыре раза, в посольстве X — три раза, в посольстве Б — один раз (прием в саду) и в Белом доме — один раз (пресс-конференция). Ничего подобного в Сент-Ботолфсе не увидишь.

В то время когда Мозес приехал в Вашингтон, всеобщая огромная забота о лояльности дошла до того, что Мужчины и женщины могли быть уволены с работы и опозорены при любом намеке на скандал. Старожилы любят вспоминать о прошлом, когда даже девушки из библиотеки конгресса — даже архивариусы могли получить приглашение тайно съездить на уик-энд в Вирджиния-Бич, но эти дни миновали — во всяком случае, Для государственных служащих возможность таких развлечений была весьма сомнительна. Появление на людях в пьяном виде считалось непростительным, а неразборчивость в знакомствах означала гибель. В частной промышленности сохранялись свои нравы, и один приятель Мозеса, работавший в мясоупаковочной фирме, сделал ему однажды следующее предложение:

— В субботу ко мне приедут четыре девчонки с балтиморской швейной фабрики, и я собираюсь повезти их в мою хижину в Мэриленд. Как насчет этого? Только мы с вами и их четверо. Они страшные потаскушки, но с виду недурны.

Мозес сказал: «Спасибо, нет» — он бы сказал так в любом случае, — но позавидовал той свободе, какой пользовался упаковщик мяса. Эта новая мораль часто приходила ему на ум, и, поразмыслив о ней достаточно долго, он смог установить некоторую туманную, но логически оправданную связь между развратом и шпионажем; впрочем, от того, что он это понимал, чувство одиночества в личной жизни отнюдь не ослабевало. Он даже написал Розали и попросил ее приехать к нему на уик-энд, но она не ответила. В правительственных учреждениях было полно хорошеньких женщин, однако они все избегали тайных встреч.

Как-то вечером, изнемогая от одиночества и не зная, куда себя деть, Мозес вышел прогуляться. Он направился к центру города и зашел в вестибюль «Мейфлауэр» купить пачку сигарет и поглазеть по сторонам в месте, которое при всей броской фешенебельности вызывало в нем воспоминание о просторах его родины. Мозес любил вестибюль «Мейфлауэр». Шло заседание какого-то съезда, и полные сознания собственного достоинства мужчины с багровыми шеями, приехавшие из провинциальных городов, толпились в вестибюле. Прислушиваясь к их разговорам, он чувствовал себя ближе к Сент-Ботолфсу. Потом он ушел из «Мейфлауэр» и зашагал дальше к центру города. Бродя без всякой цели и услышав музыку, он вошел в бар, называвшийся «Марин-Рум», и огляделся. Там был оркестр и площадка для танцев и какая-то девушка пела. За столиком в одиночестве сидела блондинка, которая на таком расстоянии казалась хорошенькой и по виду как будто не принадлежала к числу служащих правительственных учреждений. Мозес сел за соседний столик и заказал виски. Сначала она не заметила его, так как смотрелась в зеркало, висевшее на стене. Она поворачивала голову то в одну сторону, то в другую, вскидывала подбородок и, проводя кончиками пальцев по лицу, пыталась придать ему те твердые очертания, какие у него были пять-шесть лет назад. Когда она кончила изучать себя, Мозес спросил, можно ли ему сесть за ее столик и заказать ей что-либо выпить. Она была любезна, несколько взволнованна, но довольна.

— Что ж, мне будет очень приятно ваше общество, — сказала она, — но я здесь лишь потому, что Чаки Юинг, руководитель оркестра, — мой муж, и, когда у меня нет лучшего занятия, я просто прихожу сюда, чтобы убить время.

Мозес пересел к ней и заказал для нее вина. Бросив несколько прощальных взглядов на свое отражение в зеркале, она принялась говорить о своем прошлом.

— Когда-то я сама пела с оркестром, — сказала она, — но в основном я готовилась к оперной сцене. Я пела в ночных клубах по всему миру. Париж. Лондон. Нью-Йорк…

Она говорила не шепелявя, но с какими-то детскими интонациями. Волосы у нее были чудесные и кожа белая, хотя главным образом из-за пудры. Мозес понимал, что прошло уже пять-шесть лет с тех пор, как ее можно было называть красивой; но она, видимо, твердо решила вести себя так, словно ее прежняя красота не исчезла, и он готов был соглашаться с ней.

— Конечно, на самом деле я не профессиональная актриса, — продолжала она. — Я училась в пансионе, и мои родные чуть не умерли, когда я начала выступать на сцене. Они очень строгих нравов. Старинный род и тому подобное. Пещерные жители.

Тут оркестр смолк и к ним подошел ее муж; она познакомила его с Мозесом, и он сел к их столику.

— Что ты насчитала, милая? — спросил он у жены.

— За столиком в углу пьют шампанское, — ответила она, — а шесть джентльменов у эстрады пьют водку. Каждый уже выпил по четыре стопки. За двумя столами пьют шотландское виски и за пятью — пшеничное; а по ту сторону эстрады пьют пиво. — Она считала столы по пальцам, продолжая говорить самым нежным голосом. — Не беспокойся, — сказала она мужу. — Вы отхватите сотни три.

— Где участники съезда? — спросил он. — Сейчас происходит съезд.

— Я не знаю, — сказала она. — Простыни и наволочки. Не беспокойся.

— Есть у вас какие-нибудь горячие кухонные отбросы? — спросил он официанта, подошедшего к их столику.

— Конечно, сэр, конечно, сэр, — ответил официант. — У меня есть чудесные горячие отбросы. Могу подать кофейную гущу с подливкой из колбасного жира; а как вы относитесь к превосходным лимонным коркам под опилками?

— Звучит неплохо, — сказал руководитель оркестра. — Пусть будут лимонные корки под опилками.

Когда он подошел к столику, у него был встревоженный и печальный вид, но болтовня с официантом его развеселила.

— А есть у вас какие-нибудь помои? — спросил он.

— У нас есть всякие помои, — сказал официант. — У нас есть жирные помои и есть помои с плавающей в них дрянью, у нас есть также нафталиновые шарики и мокрые газеты.

— Ну, дайте мне немного мокрых газет к моим опилкам, — сказал руководитель оркестра, — и стакан жирных помоев. — Затем он обернулся к жене. — Ты идешь домой?

— Наверно, пойду, — нежно сказала она.

— Ладно, ладно, — сказал он. — Если участники съезда появятся, я буду поздно. Приятно было познакомиться с вами.

Он кивнул Мозесу и вернулся на эстраду, куда по проходу между столиками начали собираться остальные музыканты.

— Могу я вас проводить? — спросил Мозес.

— Право, не знаю, — ответила она. — У нас здесь поблизости небольшая квартирка, и я обычно хожу пешком, но думаю, вреда не будет, если вы меня проводите.

— Пошли?

Она взяла свое пальто у гардеробщицы и поговорила с ней о четырехлетней девочке, заблудившейся в лесах Висконсина. Девочку звали Памела. Прошло уже четыре дня, как она исчезла, и были организованы многочисленные группы для ее поисков. Обе женщины с глубоким волнением обсуждали вопрос, жива ли еще маленькая Памела или умерла от холода и голода. Когда этот разговор кончился, Беатриса — так ее звали — направилась к выходу, но гардеробщица окликнула ее и дала ей бумажный мешочек.

— Здесь две палочки губной помады и несколько заколок, — сказала она.

Беатриса объяснила, что гардеробщица следит за дамской уборной и отдает ей все, что там забывают. Она, видимо, стыдилась этого уговора, но через секунду оправилась от смущения и взяла Мозеса под руку.

Их квартира была около «Марин-Рум», во втором этаже, и состояла из одной комнаты — спальни, где господствовал большой шкаф из прессованного картона, который, казалось, вот-вот должен был развалиться. Она с трудом открыла одну из перекосившихся дверок и продемонстрировала свои дешевые туалеты — сотню платьев всех фасонов. Потом ушла в ванную и вернулась в немыслимом китайском халате с драконами, вышитыми такими нитками, которые показались колючими обнявшему ее Мозесу. Она легко уступила, но, когда все было кончено, немного поплакала в темноте и спросила:

— О дорогой, что мы наделали? — Ее голос звучал так же нежно, как всегда. — Всем я нужна только для одного, — сказала она, — но я думаю, это потому, что я была так строго воспитана. Меня воспитывала гувернантка. Ее звали Кленси. О, она была такая строгая! Мне никогда не разрешали играть с другими детьми…

Мозес оделся, поцеловал ее на прощание и вышел из дома, никем не замеченный.

19

У себя на ферме Лиэндер обложил фундамент старого дома морскими водорослями и нанял мистера Плузински привести в порядок сад. Сыновья писали ему один или два раза в месяц, а он писал им обоим каждую неделю. Ему очень хотелось повидать их, и часто, попивая виски, он думал о поездке в Нью-Йорк и Вашингтон, но при утреннем свете не находил в себе решимости снова покинуть Сент-Ботолфс. В конце концов, он уже повидал мир. Он подолгу бывал один, так как Пулу три дня в неделю проводила в поселке у своей дочери, а миссис Уопшот три дня в неделю работала продавщицей в магазине подарков Анн Мари Луиз в Травертине. По выражению лица Сары всем должно было быть ясно, что она делала это не потому, что Уопшоты нуждались в деньгах. Она делала это потому, что ей так нравилось, и это была правда. Вся энергия, которой она обладала — и которую она так хорошо применила ради благоденствия поселка, — в конце концов как бы сконцентрировалась на увлечении торговлей подарками. Она хотела открыть торговлю подарками в парадной гостиной дома на ферме. Она просто мечтала об этом проекте, но Лиэндер даже не собирался его обсуждать.

Трудно сказать, почему идея торговли подарками возбуждала, с одной стороны, у Сары волю к жизни, а с другой — у Лиэндера самое глубокое презрение. Когда миссис Уопшот стояла у прилавка, заставленного вазами цветного стекла, и дарила елейными улыбками друзей и соседей, заходивших в магазин, чтобы потратить немного денег и провести время, ее душевное равновесие, по-видимому, ничуть не страдало. Эта любовь к торговле подарками, эта склонность к украшениям, возможно, возникла из-за унылого вида и скудости здешнего побережья, а возможно, была проявлением вполне естественной тяги к мелким чувственным радостям. Когда по поводу салатной вилки с ручной резьбой или расписанного от руки стакана Сара восклицала: «Разве это не прелесть?!» — она была совершенно искренна. Болтовня и присутствие постоянных покупателей делали ее такой же общительной, какой она всегда бывала в Женском клубе, и ее постоянно окружала толпа. Удовольствие, которое она испытывала, продавая вещи и кладя серебро и бумажки в старый жестяной ящик, приспособленный для этой цели, было ни с чем не сравнимо, так как за всю свою жизнь она никогда ничего не продала, если не считать мебели из сарая, приобретенной кузиной Милдред. Саре нравилось разговаривать с коммивояжерами, и Анн Мари Луиз спрашивала у нее совета относительно покупки стеклянных лебедей, пепельниц и сигаретниц. На свои деньги она как-то купила две дюжины высоких узких ваз, которые Анн Мари Луиз не захотела купить. Когда вазы прибыли, Сара сама распаковала ящик, порвав платье о гвоздь и повсюду раскидав упаковочную стружку. Затем она вымыла вазы и одну из них, сунув в нее бумажную розу, поставила на окно. (Она всю жизнь терпеть не могла бумажных цветов; но что поделаешь, когда уже грянули морозы?) Через десять минут после того, как ваза была поставлена на окно, ее купили, и за три дня были распроданы все. Сара прошла в сильное возбуждение, но с Лиэндером говорить о своей удаче она не могла и рассказала о ней только Лулу в кухне.

Вообще говоря, мысль о том, чтобы жена работала, пробуждала в Лиэндере сокровенное чувство оскорбленного мужского достоинства; он сделал крупную ошибку, оказавшись должником Гоноры, и не хотел совершить другую. Когда Сара сообщила, что хочет работать у Анн Мари Луиз, он тщательно обдумал это дело и принял отрицательное решение.

— Я не хочу, чтобы ты работала, Сара, — заявил он.

— Тебя это не касается, — сказала Сара.

На том все и кончилось.

В сущности, дело шло о чем-то более важном, нежели ущемленное мужское достоинство, — дело шло о традициях, так как многие из продаваемых Сарой сувениров были украшены изображениями кораблей в море и должны были пробуждать романтические воспоминания о славных днях Сент-Ботолфса, когда он был портовым городом. На протяжении своей жизни Лиэндеру пришлось видеть, как на развалинах здешнего побережья и порта возникли другое побережье и другой порт — подарков и антикварных магазинов, ресторанов, кафе и баров, где люди пили джин при свечах, окруженные плугами, рыболовными сетями, нактоузными фонарями и другими реликвиями трудной и правильной жизни, о которой они не имели никакого понятия. Лиэндер считал, что старая рыбачья плоскодонка с посаженными в ней петуниями представляла приятное зрелище, но, когда он вошел во вновь открывшийся салун в Травертине и обнаружил, что само помещение бара устроено в виде раздвоенной рыбачьей плоскодонки, у него возникло такое чувство, словно перед ним был призрак.

Он много времени проводил в своей уютной комнате в юго-западном крыле дома, откуда открывался вид на реку и крыши поселка, и писал свои воспоминания. Он намеревался быть честным и, рассказывая о своем прошлом, сумел как будто достичь того уровня искренности, который знавал лишь в общении с самыми лучшими друзьями. В юности и в старости он всегда быстро сбрасывал с себя одежду, и теперь, описывая свою жизнь, вспоминал то чувство удовольствия, какое испытывал, обнажаясь.

«На следующий день после разговора о несчастном отце автор этих строк начал работать (писал Лиэндер). Встал, как всегда, до рассвета. Получил для разноски газеты и просмотрел объявления о найме на работу. Требуется служащий Дж. Б.Уиттьеру. Владельцу большой обувной фабрики. Закончил газетный маршрут. Вымыл лицо. Смочил волосы. Замазал чернилами пятку, чтобы не видно было дырки в носке. Бежал всю дорогу до конторы Уиттьера. Она помещалась во втором этаже каркасного дома. Центр города. Был там первым. На небе едва брезжил рассвет. Весенняя заря. Подошли еще два парня, жаждавшие получить ту же работу. Птицы пели среди деревьев городского сада. Восхитительный час. В восемь часов клерк — Граймс — отпер дверь. Впустил тех, кто пришел наниматься. Ввел меня в кабинет Уиттьера. Половина девятого. Смело вошел в львиное логово. Грузный мужчина. Сидел за письменным столом спиной к двери. Он не обернулся. Сказал через плечо: «Можешь написать письмо? Иди домой и напиши письмо. Принеси его завтра утром. В это же время». Конец разговора. Подождал в конторе, видел, как два претендента вошли в кабинет и вышли с таким же результатом. Смотрел, как они пошли домой. Попросил у клерка, остролицего мужчины, лист бумаги и разрешение воспользоваться ручкой. Поблагодарил. Составил бумагу да имя Дж. Б.Уиттьера. Написал воображаемому кредитору. Попросил разрешения еще раз повидать хозяина. Клерк помог. Снова вошел в львиное логово. «Я написал письмо, сэр». Протянул руку за письмом, но не обернулся. Подал через плечо коричневый конверт. Адресован маклеру. Брюстер, Бассет и Кo. «Отнеси это и подожди, пока распишутся на счете». Бежал всю дорогу до конторы маклера. Отдышался, пока ждал расписки на счете. Бежал всю дорогу назад. Отдал счет Уиттьеру. «Посиди здесь в углу», — сказал он. Просидел два часа; никто не обращал внимания. В те дни было больше деспотизма в деловой жизни. Среди торговцев часто попадались сумасброды. Тираны. Никаких профессиональных союзов. Наконец через два часа сказал: «Будешь работать там». Показал в сторону конторы. «Почисти плевательницы, а потом спроси у Граймса, что тебе делать. Он найдет для тебя занятие».

Приятные воспоминания, все, даже о плевательницах. Начал трудовую жизнь. Полон уверенности в себе. Решил преуспеть. Завел тетрадь правил поведения. Всегда бежать. Никогда не ходить. Никогда не ходил в присутствии Уиттьера. Всегда улыбаться. Никогда не хмуриться. Избегать нечистых мыслей. Купить матери серое шелковое платье. Приближалось начало нового века. Прогресс во всем. Новый мир. Дирижабль в мюзик-холле. Фонограф на выставке садоводства. Первые дуговые фонари на Саммер-стрит. Приходилось каждый день менять угольные стержни. Первые демонстрации телефона на празднестве в память битвы при Конкорде и Лексингтоне ^[12]. Холод. Огромные толпы. Нечего есть. Поехал в Бостон на крыше вагона. Уиттьер — солидный оптовик. Фабрика в Линне. Контора в Бостоне. Цены на обувь от шестидесяти семи центов до одного доллара двадцати центов за пару. Продавал все оптовым торговцам с Запада. И с Юга. Сделок на миллион с лишним в год. Работал с семи до шести. Улыбался. Всегда бежал. Учился.

Граймс — старший клерк. Лучший друг в конторе. Худощавый мужчина. Шелковистые волосы. Лицо обезьяны, закоснелый ум. Печальный. Иногда утомительный. Часто говорил о жене. Супружеская идиллия. Глаза темнели. Облизывал губы. Знал турецкие обычаи. Французские обычаи. Армянские обычаи и т. д. Как сказано выше, иногда утомительный. Автор пленился мыслью о жене. С золотистыми волосами. Быть может, молодая. Пошел к Граймсу на ужин, чтобы повидать ее. Был взволнован. Граймс отпер дверь. Женщина окликнула из гостиной. Грубый голос. Волнение прошло. Крупная, широкоплечая женщина. Краснощекая. Тяжелые ботинки заляпаны грязью. «Вот свиные отбивные и овощи на ужин, — говорит она. — В восемь я должна быть на собрании». Граймс надевает передник. Варит ужин. Бегает от стола к плите. Бегает от плиты к столу. Жена уписывает за обе щеки — хороший едок. Говорить почти не о чем. Надевает теплое пальто и отправляется в грязных ботинках на митинг. Феминистка. Граймс моет тарелки. Пальцы как у обезьяны. Печальный человек.

Обнаружил, что меня, хоть я и не достиг еще совершеннолетия, сильно привлекает женский пол. На берегу реки познакомился с проституткой. Большая шляпа. Грязное белье. С виду девочка, но не молода. Не все ли равно! Не знал, как приступить к делу. Рыжие волосы. Зеленые глаза. Разговаривали. «Какое красивое небо», — сказала она. «Как чудесно пахнет река», — сказала она. Совсем как леди. Река пахла тиной. Гнилое дыхание моря. Отлив. Целовались по-французски. Тело к телу. Положил руку на вырез платья. Мальчишки в кустах хихикали. Дураки. Шли в темноте, бедро к бедру, «У меня маленькая комнатка на Белмонт-стрит», — сказала она. Нет, спасибо. Повел ее к железнодорожной насыпи. Шлак. Васильки. Звезды. Высокие сорняки, похожие на тропические растения. Самоа. Познал ее там. Огромное, восхитительное ощущение. Забыл на время обо всех мелочах. Житейской суете. Денежных затруднениях. Честолюбивых мечтах. Чувствовал себя обновленным, великодушным по отношению к покойной старушке матери. Проститутку звали Беатриса. Потом часто встречались. Впоследствии уехала в Нью-Йорк. Барабанила своими кольцами со стекляшками по окнам Двадцать третьей улицы. Зимние ночи. Впоследствии пытался ее найти. Исчезла. Написанное выше, возможно, дурного тона. Если так, автор просит прощения. Человек родится для треволнений, как искры для того, чтобы лететь вверх.

Запахи. Жара. Холод. Это вспоминается ясней всего. Зимой воздух в конторе зловонный. Печи топились углем. Ходил домой ужинать по морозу. Довольный. Воздух на улицах прямо с покрытых снегом гор. Вашингтон. Джефферсон. Лафайет. Франклин. И т. д. Как горный поселок зимой. Вдыхаю запах прелых листьев в городском парке. Вдыхаю северный ветер. Слаще всякой розы. Никогда не мог вдоволь насладиться солнцем и луной. Всегда с грустью закрываю дверь. В июле получил недельный отпуск. Как объяснил пишущему эти строки Граймс, цель состояла в том, чтобы дать возможность испытать на работе другого мальчика — родственника Уиттьера. Не подошел. Поехал с матерью в Сент-Ботолфс. Остановились у родственников. Дом все еще пустовал. Крыльцо обвалилось. Сад зарос. Несколько розовых кустов. Плавал в реке. Катался на парусной лодке. В Пасторском пруду поймал трехфунтовую форель. С большим удовольствием гулял по пустынному берегу. Счастливые часы. Волны ревели, гремели, как Нью-Йорк, Нью-Хейвен и Хартфорд. Под ногами дохлые скаты. Морские водоросли в форме длинных кнутов, цветов, нижних юбок. Раковины, камешки, выброшенные морем обломки. Все простые вещи. В золотистом свете как бы райские воспоминания: юность, уверенность, невинность. На берегу веселье и дерзость вечной юности. Даже сегодня. Нюхаю восточный ветер. Слышу рог Нептуна. Всегда зовущий в путь. Захватываю с собой бутерброды. Купальный костюм. Сажусь в ветхий автобус, идущий к взморью. Непреодолимо. Вероятно, в крови. Отец читал Шекспира волнам. Полный рот камешков. Демосфен?

Составил подробный план жизни. Гимнастика. Летом парусный спорт. Читать Плутарха. Ни одного дня не пропускать на службе. Никогда. Повышение жалованья. Рост ответственности. Другие признаки успеха. Зимний вечер. Клерки уходят домой. Чищу перья. Присыпаю золой жар в печках. Уиттьер зовет меня к себе в святая святых. Крупные черты лица. Сильный человек. Страдал метеоризмом. Хранил бочонок виски в углу кабинета. Пил через соломинку из отверстия для втулки. Заставил меня прождать полчаса. Слышатся шаги последнего клерка, Граймса, вниз по лестнице. «Тебе нравится работа, Лиэндер?» — спрашивает он. «Да, сэр». — «Не будь таким чертовски усердным, — говорит он. — Ты похож на слугу-негра». Прочищает горло. Пользуется плевательницей. Внезапно откидывается на спинку кресла. Печаль? Болезнь? Плохие вести? Банкротство? Разорение? Еще что-нибудь похуже? «У меня нет сына», — говорит он. «Мне очень жаль, мистер Уиттьер». — «У меня нет сына», — говорит он опять. Поднимает свое крупное лицо. Слезы на щеках. Слезы текут из глаз. «Работай старательно, — говорит он. — Положись на меня. Я буду относиться к тебе как к сыну. Ну а теперь покойной ночи, мой мальчик». Хлопает меня по плечу. Отсылает домой.

Смешанное чувство честолюбия и нежности. Всей душой в деле. Уиттьер и Уопшот. Уопшот и Кo. Влюблен в торговлю обувью. Готов на все для хозяина. Мечты о спасении его из горящего здания, с тонущего корабля. Обозленные наследники при чтении завещания. Успех обеспечен. Поскорей кончил ужинать. Читал Плутарха в холодной комнате. Надел перчатки. Шляпу. Было видно дыхание. На следующий день пришел в контору на полчаса раньше. Бежал. Улыбался. Писал письма. Поделился завтраком с Граймсом. «Как ты ладишь с Джей Би?» ^[13] — спрашивает он. «Прекрасно», — говорю я. «Он уже звал тебя к себе и говорил, что у него нет сына?» — спросил Граймс. «Нет», — ответил я. «Ну так позовет, сказал Граймс. — Как-нибудь попозже он позовет тебя в свой кабинет и скажет, чтобы ты старательно работал и полагался на него, а он будет относиться к тебе как к сыну. Он говорит это всем. Даже старине Томасу. Ему семьдесят три года. Староват для сына».

Автор пытался скрыть оскорбленные чувства. Граймс знал. Пытался извлечь из его предупреждения пользу. Продолжал играть роль преданного сына. Неискренне, но таковы правила в делах. Скрывал врожденную независимость. Изображал человека долга. Был послушен. В награду получил много отеческих наставлений. Типичные советы дельцов того времени. «Никогда не оказывай кредита человеку с длинными волосами. Никогда не верь курильщикам сигарет и мужчинам в лакированных туфлях». Дело стало культом. Был полон хитроумных замыслов. Также суеверий. Во снах наяву стал думать о женитьбе на дочери Уиттьера. Единственный ребенок. Гарриет. Пытался выкинуть эти мысли из головы, но получил поощрение со стороны самого старика. Был приглашен к Уиттьерам на обед.

Купил черный костюм. Надев его в тот исторический вечер, зашел в кухню попрощаться с матерью. О Гамлете никаких вестей. Тревожилась за любимого сына. «Держись уверенно и вытирай рот салфеткой, — сказала она. — Думаю, ты знаешь, что надо вставать, когда в комнату входят дамы или пожилые люди. Мы происходим из воспитанной семьи. Мы но всегда были бедны. Держись уверенно и пользуйся салфеткой».

Отправился к дому Уиттьеров, в южную часть города. Лакей открыл дверь и взял пальто. Дом еще стоит. Теперь развалина. Дом большой, по не роскошный, как казалось тогда. Оранжерейные цветы. Обои. Пробили часы. Сосчитал удары. Четырнадцать. Миссис Уиттьер встретила меня в дверях гостиной. Стройная, изящная женщина. Два ожерелья. Четыре браслета. Три кольца. Поздоровался с хозяином, затем с дочерью. Одно ожерелье. Два браслета. Два кольца. Крупная девушка. С лошадиным лицом. Надежды разбиты. О любви, женитьбе не может быть и речи. Человеческие потребности не так-то просты. К тому же забыл опорожнить мочевой пузырь. Несчастный. Все испортил. Сосчитал картины на стенах. Четырнадцать. Все прекрасные. Натюрморты. Буря на море. Итальянка или египтянка у колодца. Французские священники, играющие в домино. Чужеземные ландшафты. Обои даже на потолке.

Съел обильный обед. Изящная обстановка, но манеры хуже, чем у нас, на Западной ферме. Уиттьер дважды выпустил газы. Оба раза громко. После еды миссис Уиттьер пела. Надела очки. На стол поставили яркие лампы. Пела о любви. Голос резкий. Очки. В ярком свете хозяйка казалась старой, утомленной. После концерта автор распрощался. Пошел домой. Застал мать еще на кухне. Шила при лампе. Состарилась. Тоскует по Гамлету. «Ты хорошо провел время? Не забывал пользоваться салфеткой? Не кажется ли тебе твой дом безобразным и темным? Когда я была девушкой, моложе тебя, я поехала в гости к моим родственникам Брюстерам в Ньюбери-порт. У них были выездные лошади, слуги, огромный дом. Когда я вернулась в Сент-Ботолфс, наш дом мне показался безобразным и темным. Это заставило меня задуматься».

Спустя четыре недели отеческое наставление — как всегда, в сумерках. Клерки ушли. Огонь в печках угасал. «Садись, Лиэндер, садись, — сказал он. — Я говорил, что буду относиться к тебе как к сыну, если ты будешь доверять мне и усердно работать, не так ли? Никому другому никогда этого не говорил. Ты знаешь это, не так ли? Ты веришь мне, не так ли? Теперь я расскажу тебе, что я имею в виду. Деловая практика меняется. Я намерен послать коммивояжера. Я хочу, чтобы этим коммивояжером стал ты. Я хочу, чтобы ты поехал в Нью-Йорк вместо меня, моим представителем. Я хочу, чтобы ты побывал у моих постоянных покупателей, как если бы ты был моим сыном. Принимай заказы. Веди себя как джентльмен. Я хочу, чтобы, поехав в Нью-Йорк, ты сознавал, что ты делаешь. Я хочу, чтобы ты сознавал, что Джей Би Уиттьер — это больше чем деловое предприятие. Я хочу, чтобы ты считал фирму как бы своей матерью, нашей матерью. Я хочу, чтобы ты думал о том, что дорогая старушка нуждается в деньгах и что ты поехал в Нью-Йорк заработать для нее немного денег. Я хочу, чтобы ты вел себя, и одевался, и разговаривал так, словно ты представитель этой дорогой старушки. Я хочу, чтобы, заказывая себе еду и номер в гостинице, ты тратил деньги с сознанием того, что они все принадлежат этой старушке». Бесконечный поток слов. Мы понимали друг друга.

Гудки ночных пароходов. Автор знает все это. Фолл-Ривер, Бангор, Портленд, Кейп-Мей, Балтимор, озеро Эри, озеро Гурон, Сент-Луис, Мемфис, Новый Орлеан. Плавучие дворцы. Матрасы из оболочек кукурузных початков. Музыка над водой. Игра в карты на одну ночь. Дружба на одну ночь. Девушки на одну ночь. Все кончается с проблесками зари. Первое плавание в штиль. Океан как зеркало. В воде сверкают бесчисленные огни. Вдоль берега мало огней. Люди с крылец, с лужаек, с мостов, с крыш домов следят за движущимся дворцом. Ставят по нему свои часы. Занимал каюту вместе с незнакомым человеком. Прятал часы, деньги и чеки в носок, носок надевал на ногу. Спал на матрасе из оболочек кукурузных початков, мечтал о нимфах ночного парохода. Ехал в большой город добывать средства для старушки. Дж. Б.Уиттьер и Кo.

Остановился, как было ведено, в гостинице Гоффмана. Первый постоянный клиент дал заказ на восемьсот долларов. Второй клиент — на несколько большую сумму. За три дня продал на пять тысяч долларов. Запросил телеграфом подтверждение последних заказов. Каждую ночь спал с часами, деньгами и т. п. в носке. Вернулся поездом, усталый, но счастливый. Пошел прямо в контору. Дж. Б. ждал. Бросился автору на шею. Возвращение блудного сына. Герой-победитель. Повел любимого сына в гостиницу Паркера пообедать. Виски, вино, мясо, рыба, домашняя птица. Позже — в публичный дом на Чардон-стрит. Второе посещение. Первый раз был с Джимом Грейвзом. Умер в Сент-Ботолфсе, как сказано выше. Баптисты все еще поют «Веди нас, благостный свет». Любимый гимн, по-видимому.

Седовласый мальчик. Советовался о производстве, торговле и т. д. Под конец зашел разговор о женитьбе. В том же месте, в то же время дня, как другие доверительные разговоры. «Ты намерен жениться, мой мальчик? спросил он. — Или собираешься всю жизнь оставаться холостяком?» — «Я намерен жениться и воспитать детей, сэр», — сказал я. «Закрой дверь и садись», — сказал он. «Есть у тебя девушка?» — спросил он. «Нет, сэр», ответил я. «Тогда у меня есть девушка для тебя, — сказал он. — Она живет с родителями в Кеймбридже. Учительница воскресной школы. Ей всего восемнадцать лет. Выпьем виски». Он подошел к бочонку в углу. По очереди тянули через соломинку. Снова сели. «Рожденный женщиной, — сказал он, недолговечен, и жизнь его полна несчастий». Вода полилась. Обильные слезы. «Я причинил зло этой девушке, Лиэндер. Я изнасиловал ее. Но она будет тебе хорошей женой». Громкие всхлипывания. «Она не легкомысленная и но распутная. Я был первым. Ты женишься на ней, и я дам тебе тысячу долларов. Если ты не женишься на ней, я устрою так, что ты не найдешь работы ни в Бостоне, ни в любом другом месте, где знают меня. В понедельник дай ответ. Иди домой и подумай». Встал. Грузный человек. Пружины вращающегося кресла зазвенели. «Покойной ночи, мой мальчик», — сказал он. Медленно спустился по винтовой лестнице. Ночной воздух над горами, но не для меня. Бесцветный, ненавистный северный город. Все было бы черно, если б не газовые фонари. Попоны цвета горчицы на наемных клячах. Под ногами грязный снег. Снежная каша; конский навоз. Пять лет, даром потраченные в этой фирме. Отец умер. Гамлет так и не вернулся домой. Единственная опора старушки матери. Что делать? Поужинал с матерью. Поднялся в холодную комнату. Надел толстую куртку. Перечитал свою тетрадь правил. Избегать нечистых мыслей. Бежать, никогда не ходить шагом. Улыбаться. Никогда не хмуриться. Два раза в неделю посещать гимнастический зал. Купить матери серое шелковое платье. Здесь помощи не жди. Подумал об Олбани. Найти там работу. Комнату. Начать жизнь сначала. Остановился на Олбани. Уложиться в воскресенье. Уехать в понедельник. Никогда больше не видеть Уиттьера. Спустился вниз. Мать в кухне у печки. Шьет. Заговорил об Олбани. «Надеюсь, ты не собираешься туда переехать, — сказала она. — Ты все время был хорошим мальчиком, Лиэндер, но ты похож на отца. У него всегда было такое ощущение, что он разбогател бы и нашел счастье, если бы ему удалось уехать куда-нибудь, где его никто не знает. Это была большая слабость. Он был слабым человеком. Если ты хочешь уехать, подожди по крайней мере, пока я умру. Подожди, пока вернется домой Гамлет. Помни, что я стара. Я боюсь холода. Только в Бостоне я чувствую себя дома».

В воскресенье пошел в церковь. Пусть бог знает о моих испытаниях. Опустился на колени. На этот раз молился от всего сердца. День святого Марка. Евангелие от Иоанна. Оглядывался в церкви, пытаясь угадать знак, который подскажет выбор. Гордиевы узлы, овцы и львиные головы, голуби, свастики, кресты, шипы и колеса для пыток. Был настороже в течение всей службы. Ничего. Все равно что вопрошать камень. «Я молилась за тебя», сказала мать. Взял ее под руку. «В Олбани полно ирландцев и других иностранцев. Ты не поедешь туда». Позже пришел Джеред. Играл «Ациса и Галатею». Возненавидел музыку. Был ли Ацис голоден? Была ли Галатея единственной опорой престарелой матери? У смертных заботы посерьезней.

В понедельник проснулся до зари. Два-три часа утра. Полон сомнений, сон бежит от глаз. Сел у окна, пытаясь принять какое-нибудь решение. Город спит. Лишь кое-где огни. Невинное на вид зрелище. Вспомнил Западную ферму. Доброе старое время! Вспомнил отца. Жизнь стала невыносимой из-за недостатка денег. Мораль всей его жизни как будто говорит: Делай Деньги. Адский огонь жжет не так сильно, как нужда. Бедность — корень всякого зла. Кто такой вор? Бедняк. Кто такой пьяница? Тоже бедняк. Кто заставляет свою дочь отдаваться первому встречному на Чардон-стрит? Бедняк. Кто оставляет своего сына без отца? Бедняк.

Такие мысли несколько успокоили моральные угрызения, хотя решение шло вразрез с глубочайшими инстинктами. Возможно, романтическими. Часто мечтал о прелестной жене, к концу дня поджидающей в увитой розами беседке.Белый домик. Попугаи-неразлучники среди цветущих деревьев. Пухленькая, как Нелли Мелба. Все потеряно. Однако другого выхода не видел. На небе занялась заря. Предрассветные сумерки. Звуки ранней телеги, поднимающейся по Джой-стрит. Утром первым делом пошел к Уиттьеру. «Я согласен, сэр», говорю я. Объяснил мне свои планы. Сегодня вечером навестить девушку. Через неделю-две жениться на ней. Когда наступит время родов, отвезти ее в Нахант по указанному адресу. Ребенка оставить там. Детоубийство? После рождения младенца тысяча долларов будет внесена на счет автора в банк Нейшнл-Траст-Компани в Нью-Йорке.

После ужина надел парадный черный костюм и пошел по данному мне адресу в Кеймбридже. Весенний вечер. Температура около пятнадцати градусов. Южный ветер звенел, как литавры, среди еще голых деревьев. Много звезд. Мягкий свет. Не похоже на зимние созвездия. Дом на окраине Кеймбриджа. Тощие, голодные собаки лаяли, заслышав шаги автора. Никаких тротуаров. Через грязь переброшены голые доски. Маленький дом среди деревьев. Преисполненный горести, постучал в дверь. Открыл высокий мужчина. Седые волосы. Бакенбарды. Впалые щеки. Может быть, больной? Позади бледнолицая жена, держит в руках лампу. Фитиль лежит в желтом керосине. Покончив с приветствиями, последовал за старой четой в гостиную, увидел будущую жену.

Хорошенькое дитя. Волосы как вороново крыло. Лицо белоснежное. Тонкие запястья. Почувствовал жалость, также симпатию. Старый вонючий козел овладел ею в кустах после пикника воскресной школы. Хозяин не пользовался популярностью даже среди красоток Чардон-стрит. Дети в лесу: она и я. «Отец читал нам Библию», — говорит мать. «Евангелие от Луки», — говорит старик. «Глава седьмая, стих тридцать первый». Читает Библию целый час. Кончил молитвами. Все на коленях. Потом попрощался. «До свидания, мистер Уопшот» — были единственные слова, сказанные будущей супругой. Шел домой, недоумевая. Не глупа ли она? Умеет ли она готовить?

В следующее воскресенье повел Клариссу в церковь. Вместе с ее родителями. По дороге сделал предложение. «Я охотно выйду за вас, мистер Уопшот», — сказала она. Испытал некоторое счастье. Картина была не безнадежной. Думал о том, что ждет нас в будущем, после рождения ребенка. Надвигается непогода, но почему не наступить затем миру и покою? Церковь оказалась молитвенным домом ортодоксальных баптистов. Солнечный день. Заснул во время проповеди. Поздно вечером сказал матери о своих планах. Покойная матушка не выразила никакого удивления. Так никогда и не рассказал ей всей подноготной. Лаконичность, подобно слепоте, видимо, развивает другие способности. Силу предвидения. В следующее воскресенье сочетался браком в церкви Вознесения. Отец Мастерсон совершил обряд венчания. Славный старикан. Единственной свидетельницей была мать. Да благословит господь дорогую старушку. Из церкви, отправились на Северный вокзал. Поехали во Франконию.

Скучное путешествие в местном поезде. Останавливались у каждого заднего двора. Так по крайней мере казалось. Задние фасады всех сараев, попадавшихся на пути, были разукрашены объявлениями. Эликсиры. Печеночные пилюли. Старые цирковые афиши. Сушеная треска. Чай. Кофе. На задней стене сарая в Сент-Ботолфсе намалевано: «БОСТОНСКИЙ МАГАЗИН. ЦЕНЫ БЕЗ ЗАПРОСА».

Молодая черноволосая жена, одетая в лучшее платье. Сама шила все свои наряды. Очень мила; изящна. Помню хрупкость запястий, лодыжек. Мимолетная радость, печаль на лице. Большая искренность. Подлинное свое значение красота обретает благодаря прелестной женщине. Поэзия. Музыка. Все, к чему прикоснется, представляется как бы откровением. Рука автора этих строк. Уродливый вагон поезда. «Я как-то ездила поездом в Суомскотт», — сказала она. Мелодичный голое превратил путешествие как бы в поэму. Лебеди. Звуки арфы. Фонтаны. Суомскотт — не бог весть что, и поезда, идущие туда, не отличаются от всех других поездов. Милое, нежное дитя, несущее в себе семя тролля. Чувство глубокой жалости. И вожделения.

Приезд во Франконию. Наняли экипаж до гостиницы. Восемь долларов в неделю. Комната и стол. Северная страна. Ночи холодные, даже в середине лета. В мрачной столовой съели наспех приготовленный ужин. Не все ли равно? Любовь слепа к холодному пудингу, желтолицей хозяйке, пятнам на потолке. Комната новобрачных — большая деревенская спальня. Громоздкая кровать, расписанная пурпурным виноградом. Железная печка с ярко горящими дровами. Разделись при свете печки, согреваемые ее теплом.

В окрестностях ловить рыбу негде. Гулял с молодой женой по холмам. Красивые виды. Вдали молочно-голубые холмы. Древние озера. Древние горы. Унылая страна, к северу от фабричных городков. Тогда процветавшая. Позже пришедшая в упадок. (Не могла выдержать конкуренции Юга и Запада.) Так называемое маргинальное земледелие. Каменистые поля. Многие города на холмах были уже тогда покинуты. Котлованы фундаментов, разрушенные строения в густом лесу. Усадьбы, здания школ, даже церкви. Леса в окрестностях все еще дикие. Олени, медведи, кое-где рыси. Молодая жена собирала букеты цветов в садах, разведенных женами фермеров. К этому времени уехавших. Английские розы. Турецкая гвоздика. Лимонно-желтые лилии. Флоксы и примулы. Приносила цветы в комнату новобрачных. Ставила в большой кувшин для воды. Искренняя любовь к цветам. Превосходная погода для сенокоса. Автор работал в поле с фермером, его сыновьями. К концу дня гроза. Нагромождались темные тучи. Петушиное кукареканье. Грохот рушащихся каменных холмов. Сложили сено в сарай до дождя. Зигзагообразная молния. Тяжелая телега достигла укрытия как раз в тот момент, когда упали первые капли. Раскаты грома со всех сторон. Ночь уже давно наступила, дождь прекратился, объятия жены возвращают автору радость бытия. Магия сенокосной поры. Солнечное тепло. Прохлада бури.

Отпуск всегда кончается слишком скоро. Распрощались с холмами, полями, коровьими пастбищами, Елисейскими полями, с реальными горестями. Пинкни-стрит, Уиттьер, Граймс и т. д. Покойная матушка была ласкова с женой, ни с кем не была так ласкова, если не считать Гамлета. Никогда не заговаривала о родах, но как будто чувствовала наше положение заблудившихся в лесу детей. Ничего похожего, впрочем, на брак по расчету. Заключен на небесах — так казалось. Милая девочка просыпалась рано утром вместе с автором этих строк. Штопала носки, хорошенько проветривала супружескую постель, чистила ламповые стекла, натирала воском рояль палисандрового дерева. Часто думал о будущем. Избавиться от ребенка тролля и обзавестись собственной семьей. После кончины матушки поселиться в увитом розами домике. В церкви автор часто благодарил бога за милую жену. Молился от всего сердца. Никогда не случалось благодарить так за что-нибудь другое. Иногда по вечерам жена пела, а покойная матушка аккомпанировала на палисандровом рояле фирмы «Халлет и Денис». Голос небольшой, но верный и такой чистый. Милое, хорошее, доброе создание.

Маленький тролль очень шустрый. Живот вздулся, но фигура не стала безобразной. В летний зной легко уставала. Роды ожидались в октябре. Как-то днем прислала записку в контору. Ушел из конторы в три часа. Вещи уже были уложены, и жены и автора. Уехали вечерним поездом в Нахант. Наняли экипаж до фермы Ратерфордов. Добрались туда к девяти часам или позже. В доме темно. Ветер пахнет солью. Слышен резкий равномерный шум волн. Дернул звонок и одновременно постучал дверным молотком. Дверь открыла желтолицая женщина, в ночной рубашке и халате. Волосы в папильотках. «Я не знаю ваших имен, — сказала она. — И знать не хочу. Чем скорее вы уедете отсюда, тем лучше». Зажгли лампу. Распаковали вещи. Легли в постель. Жена спала плохо. Часто говорила во сне. Слова неразборчивые. Всю ночь прислушивался к взволнованной речи, также к неустанной работе моря. Судя по шуму волн, берег плоский, каменистый. Различал скрежет гальки. Перед зарей стук подойников, мычание коров. Проснулся рано. Умылся холодной водой. «Вы будете есть в кухне, — сказала желтолицая хозяйка. Пока вы в состоянии, вы будете все делать для себя сами. Я не намерена за вами прибирать».

Во время завтрака появился муж этой женщины. Пять футов шесть дюймов. Сто двадцать пять фунтов. Коротышка. Жалкий субъект. По-видимому, под башмаком у жены. В прошлом был владельцем извозчичьего двора — так он утверждал. Рассказы о прежнем благоденствии. Когда-то в Наханте ни у кого не было столько костюмов, как у него. Шестьдесят четыре лошади. Семь конюхов на постоянном жалованье. Все пошло прахом во время эпизоотии. Показал документы, подтверждающие былое величие. Акцептованный счет за фураж на тысячу долларов. Также счет портного, счет мясника, счет зеленщика и т. п. Все кончилось. Гулял с Клариссой по берегу. Дорогая жена собирала в подол юбки цветные камешки, раковины. День тянулся медленно. Положение казалось запутанным, как гордиев узел, и, чтобы разрубить его, мечтали о будущем. Рисовали себе увитый розами деревенский домик, детей, прижимающихся к коленям, радостную жизнь. Результат всех этих воздушных замков был тот, что жена плакала.

Родовые муки начались в семь часов. Мокрая постель. Отошли воды, или как это там называется. Автор еще и теперь незнаком с акушерскими терминами. «Отче наш, иже еси на небеси», — повторяла Кларисса. Все время молилась. Ужасные боли. Впервые столкнулся с такими испытаниями. Держал жену в объятиях, когда начались схватки. Желтолицая хозяйка ждала в соседней комнате. Скрип качалки. «Натяните ей на рот одеяло, — сказала она. — Ее услышат даже в усадьбе Декстеров». В одиннадцать схватки усилились. Вдруг увидел кровь, головку ребенка. Хозяйка вбежала в комнату. Прогнала меня. Крикнула подбашмачному мужу, чтобы тот принес воду, тряпки и т. п. Бесконечные хождения взад и вперед. Желтолицая хозяйка вышла в два часа ночи. «У вас родилась дочка», — сказала она. Чудесное превращение! Вид самый невинный. Вошел в комнату посмотреть на младенца. Спал в ящике из-под мыла. Кларисса тоже спала. Поцеловал в лоб. До утра сидел в кресле. Пошел прогуляться по берегу. Облака своими очертаниями напоминали зазубрины раковины гребешка. Свет с моря освещал облака. Вид неба до сих пор живет в памяти. На цыпочках вернулся в комнату. Открыл дверь. Кларисса в постели, улыбается. Волна темных волос. Ребенок у груди, набухшей от молока. Пишущий эти строки заплакал в первый раз с тех пор, как уехал с Уэст-Ривер. «Не плачь, — сказала Кларисса, — я счастлива».

Тяжелые шаги желтолицей хозяйки. Превращение все еще длится. «Да благословит тебя бог, дорогая, милая крошка», — говорит она, обращаясь к ребенку. Голос резкий, скрипучий. «Взгляните на ее прелестные пальчики, говорит она. — Взгляните на ее прелестные ножки. Сейчас я ее заберу». «Пусть она пососет хоть немного», — говорит Кларисса. «Пусть она закончит обед», — говорю я. «Но ведь вы не собираетесь взять девочку с собой, говорит хозяйка. — А если вы не собираетесь взять девочку с собой и она не будет вашим ребенком, кормить ее вам незачем». — «Пусть она пососет еще немного», — говорит Кларисса. «Я не из тех, кто судит других, — говорит хозяйка, — и не сую свой нос в чужие дела, но, если бы вы не поступили дурно, вы не приехали бы рожать ребенка в этом заброшенном месте. А если ребенок пьет молоко матери, которая поступила дурно, вся безнравственность, вся греховность и распущенность через молоко матери передаются ребенку», — говорит она. «У вас злой язык, — сказал я, — и мы будем вам очень признательны, если вы оставите нас сейчас одних». — «Дайте ей пососать еще немножко», — сказала Кларисса. «Я делаю только то, за что мне заплачено, — сказала хозяйка, — а самое главное: эта девочка — божье создание, и было бы неправильно, чтобы она сразу же впитала в себя всю чужую безнравственность». — «Оставьте нас в покое», — сказал я. «Она права, Лиэндер», — сказала Кларисса и, отняв ребенка от своей прелестной груди, протянула его неумолимой женщине. Потом она отвернулась и заплакала.

Она плакала весь день, плакала всю ночь. Плакала так, что вся постель была мокрая от слез. Утром я помог ей одеться. Она была слишком слаба, чтобы одеться самой, слишком слаба даже для того, чтобы поднять свои темные волосы, и я поднял их сам и держал, пока она закалывала их шпильками. В девять часов уходил поезд в Бостон, и я послал записку на извозчичий двор, чтобы за нами вовремя заехали. Затем я уложил чемоданы и отнес их к обочине дороги. Вдруг я услышал крик хозяйки: «Эй, вы, вы, где она?» О, это была не женщина, а настоящая фурия. «Она убежала. Идите верхней дорогой к Декстерам, идите по тропинке Декстеров. Я пойду пивом по ракушечной дороге. Мы должны перехватить ее». И она ушла в своих грязных сапогах. Ушел и бывший владелец извозчичьего двора со своими навозными вилами. Они бросились в погоню и исчезли из виду. Услышал плач ребенка в саду, скорее хныканье. Кларисса убежала; но ушла она недалеко.

Грушевое дерево в саду было подрезано так, что напоминало абажур или зонтик. Уютный навес из листьев. Под ним она сидела. Кофточка расстегнута, корсаж расшнурован. Ребенок у груди. Горько плачет. Не говорим: ни она, ни я. Одни глаза. Никаких объяснений, даже не назвали друг друга по имени. Ребенок сосет, но тоже плачет. Стал накрапывать дождь, но грушевое дерево служило нам хорошей защитой. Младенец заснул. Сколько мы просидели так, я не знаю. Вероятно, с полчаса. Видел, как усеянная ракушками дорога потемнела от дождя. Ни одна капля все еще не упала на нас. «У меня больше слез, чем молока, — сказала она. — У меня больше слез, чем молока. Я выплакала свои груди досуха». Отнесла спящего ребенка, закрывая его от дождя головой и плечами, обратно в ящик из-под мыла, стоявший в кухне около печки. Сели в экипаж и поехали на станцию.

Не хочу останавливаться на жалких, печальных воспоминаниях. Отупение от горя. Минуты в жизни, когда мы можем рассчитывать только на животную жажду жить. Забыть. Забыть. (Лиэндер имел в виду смерть Клариссы, в ту же ночь утопившейся в реке Чарлз.) Наутро со старухой матерью и телом несчастной Клариссы поехал в Сент-Ботолфс.

Пасмурный день. Не холодно. Ветер изменчивый. Южный, юго-западный. Похоронные дроги у вокзала. Несколько зевак смотрело. Отец Фрисби прочел молитвы. Был тогда уже стариком; старый друг. Багровое лицо. Ветер развевал полы облачения. Открывал взору старомодные ботинки козловой кожи. Толстые носки. Фамильный участок на холме над рекой. Вода, холмы, поля впервые пробудили от оцепенения. Никогда больше не жениться. Вдали виднелась крыша старого дома. Приют крыс, белок, дикобразов. Дом с привидениями для детей. Пока шла служба, ветер стих. Далекий электрический запах дождя. Шум среди листьев; стук но жнивью. Недолгая жизнь была отпущена ей, говорит отец Фрисби. Он полон скорби. Дождь более красноречив и милостив, внушает больше бодрости. Самый древний звук, какой когда-либо достигал человеческих ушей».

20

Толстяк, поучавший Каверли, как надо бриться, стал заходить по вечерам после ужина к нему в комнату и давать советы, как преуспеть в жизни. Он был вдовец, имел собственный дом где-то на севере, куда уезжал на уик-энды, и, живя в меблированных комнатах, экономил каждый цент, чтобы обеспечить себе спокойное существование на старости лет. Он служил в Гражданском ведомстве и считал, что Каверли должен тоже поступить в Гражданское ведомство. Он приносил ему газеты, где печатались списки вакансий для желающих поступить на службу в Гражданское ведомство, и без конца обращал его внимание на то, сколько возможностей открывается перед окончившими среднюю школу или перед специалистами, прошедшими курс обучения в нью-йоркских школах Гражданского ведомства. В этом году был спрос на программистов, и он указал на это Каверли как на лучшую для того возможность. Государство будет оплачивать половину стоимости обучения Каверли в Макленнеевском институте. Курс продолжался четыре месяца, и если Каверли сдаст экзамены, его примут на государственную службу с жалованьем в семьдесят пять долларов в неделю. Вняв совету и уговорам своего друга, Каверли записался в одну из вечерних школ программирования. Там обучали кодированию данных физического эксперимента и нанесению их на перфоленту, которую можно было бы ввести в вычислительную машину.

Распорядок дня у Каверли был следующий. В половине девятого утра он нажимал часы-табель в магазине Уорбартона и по черной лестнице спускался в подвал. Воздух там был ужасающе скверный: вонь и духота закулисных помещений универсального магазина. Остальные складские рабочие были самого различного возраста — одному перевалило за шестьдесят, — и всех забавляло гнусавое произношение Каверли и его рассказы о жизни в Сент-Ботолфсе. Они распаковывали товары по мере их поступления и подавали на грузовых лифтах наверх, в соответствующие отделы магазина. Во время распродаж им иногда приходилось работать до полуночи, разгружая стеллажи отделанных мехом курток или картонные коробки с простынями. Три вечера в неделю Каверли, кончив работу в магазине Уорбартона, расписывался в контрольном журнале в Макленнеевском институте. Институт помещался на четвертом этаже здания, где, по-видимому, находилось много других учебных заведений — институты портретной фотографии, журналистики и музыки. Вечером работал только грузовой лифт, который обслуживал старик в рабочем халате; поджимая губы, он довольно ловко подражал звукам французского рожка. Возя вверх и вниз пассажиров, он исполнял увертюру к «Вильгельму Теллю» и любил, чтобы его хвалили. В группе Каверли было двадцать четыре слушателя, а обучал их молодой человек, сам, вероятно, переживший трудное время, до того как начал заниматься с ними. Первая лекция была посвящена вводной беседе о кибернетике и автоматике, и если Каверли, с его слегка скептическим характером, раньше был склонен относиться иронически к своей будущей связи с думающей машиной, то он быстро изменил свое мнение. Затем они принялись за работу, запоминая код.

Это было похоже на изучение какого-нибудь языка, притом весьма элементарного. Все приходилось заучивать наизусть. От них требовали, чтобы они запоминали по пятидесяти символов в неделю. В начале каждого урока пятнадцать минут шел опрос, а к концу двухчасового занятия им устраивали испытание на быстроту. По истечении месяца символы — как и при изучении всякого языка — заполонили все мысли Каверли, и у него появилась привычка, идя по улице, перегруппировывать числа на номерных знаках автомашин, цены в магазинных витринах и цифры на электрических часах таким образом, чтобы их можно было ввести в машину. Когда занятия кончались, он иногда выпивал чашку кофе с приятелем, посещавшим вечернюю школу пять раз в неделю. Приятеля звали Митлер; он учился еще в институте Дейла Карнеги, и на Каверли производила сильное впечатление та обходительность, с какой Митлер умел пробивать себе дорогу. В одно из воскресений Мозес приехал навестить Каверли, и они провели вместе весь день, шатались по улицам и пили пиво, но когда Мозесу настало время возвращаться, расставание было для обоих таким мучительным, что Мозес больше не приезжал. Каверли предполагал поехать на рождество в Сент-Ботолфс, но ему подвернулся случай сверхурочно поработать в сочельник, чем он и воспользовался, ибо он был в Нью-Йорке для того, чтобы разбогатеть.

Все, что имеет отношение к морю, принадлежит Венере: жемчужины, и раковины, и золото алхимиков, и водоросли ламинарии, и сладострастный запах низкого отлива, и зеленый цвет воды у берегов, и лиловатый в открытом море, и радость далей, и рев рушащихся каменных стен — все это ее, но не для всех нас она выходит из волн. Для Каверли она появилась из вращающейся двери закусочной на Сороковой улице, куда он зашел поужинать после занятий в Макленнеевском институте. Она была худенькой темноволосой девушкой по имени Бетси Мак-Каффери, выросшей на бесплодных землях северной Джорджии, сиротой, чьи глаза в этот вечер покраснели от слез. Каверли был в закусочной единственным посетителем. Она принесла ему стакан молока и бутерброд в бумажном мешочке, а затем отошла к дальнему концу прилавка и взялась за мытье стаканов. Время от времени девушка глубоко, прерывисто вздыхала, и от этого она, склоненная над раковиной, казалась Каверли хрупкой и беззащитной. Съев половину бутерброда, он заговорил с ней:

— Почему вы плачете?

— О Иисусе! — сказала она. — Я знаю, что не должна плакать здесь, перед чужими людьми, но хозяин только что заходил сюда, увидел, что я курю сигарету, и изругал меня на чем свет стоит. В закусочной никого не было. Так поздно в дождливые вечера торговля всегда идет плохо. Но он не может винить в этом меня, правда? Я же не виновата, что идет дождь, и не могу же я стоять под дождем и зазывать людей? Ну, торговля шла плохо, и почти двадцать минут — может быть, даже двадцать пять или тридцать — никого не было, и я ушла в заднее помещение и закурила сигарету; а он как раз и вошел, сопя, как свинья, и изругал меня. Он обозвал меня ужасными словами.

— Вы не должны обращать внимания на то, что он говорит.

— Вы англичанин?

— Нет, — ответил Каверли. — Я родился в Сент-Ботолфсе. Это городок к северу отсюда.

— Я спросила вас потому, что вы говорите не так, как все. Я сама родилась в маленьком городе. Я обыкновенная девушка из провинции. Думаю, что этим, может быть, и объясняются все мои неприятности. У меня нет толстой кожи, которая необходима, чтобы преуспеть в большом городе. На этой неделе у меня было столько неприятностей! Я только что сняла квартиру вместе со своей подругой. У меня есть — или, пожалуй, следует говорить: у меня была — подруга, Элен Бент. Я думала, что она мой закадычный друг, закадычный. Она действительно старалась внушить мне, что она мой лучший друг. Ну, так как мы были такими добрыми друзьями, нам казалось разумным вместе снять квартиру. Мы были неразлучны. Так о нас обычно говорили. Нельзя пригласить Бетси и не пригласить Элен — так они обычно говорили. Эти двое неразлучны. Ну, мы и сняли вместе эту квартиру, моя подруга и я. Это было с месяц тому назад, месяц или полтора. Ну, как только мы переехали, устроились и собрались наслаждаться обществом друг друга, я обнаружила, что все это было только хитроумной уловкой. Она хотела снять квартиру вместе со мной лишь для того, чтобы встречаться там с мужчинами. Прежде она жила со своими родителями в Куинсе ^[14]. Я не возражаю, если к девушке время от времени приходит друг, но у нас была лишь однокомнатная квартира, а к Элен приходили каждый вечер, и, конечно, меня это очень стесняло. Мужчины приходили и уходили, и это бывало так часто, что я у себя дома чувствовала себя посторонней. Иногда, когда наступало время возвращаться домой, в свою собственную квартиру, за которую а платила и в которой стояла моя собственная мебель, меня охватывало уныние при мысли о том, что я застану подругу с кем-нибудь из ее дружков, и я шла в кино на последний сеанс. Ну, в конце концов я поговорила с ней. «Элен, — сказала я, — в этой квартире я не чувствую себя дома. Мне нет смысла платить за нее, — сказала я, — если приходится искать пристанища в кинотеатре». Ну, тут уж она показала себя во всей красе. О, сколько злости она на меня излила! Когда на следующий день я вернулась домой, не было ни ее, ни телевизора, ни всего остального. Я была, разумеется, рада, что больше не увижу ее, но теперь у меня осталась на шее эта квартира, за которую я одна должна платить, а на такой работе, как здешняя, у меня нет возможности приобрести подругу.

Она спросила Каверли, не хочет ли он еще что-нибудь. Уже наступало время запирать закусочную, и Каверли спросил, может ли он проводить ее домой.

— Вы и впрямь родились в маленьком городке, — сказала она. — Всякий скажет, что вы из маленького городка, раз вы спрашиваете, можно ли проводить меня домой. Но дело в том, что я живу всего в пяти кварталах отсюда и пойду домой пешком, и, пожалуй, от этого не произойдет ничего плохого, если только вы не начнете вести себя дерзко. С меня достаточно дерзостей. Вы должны обещать мне, что не будете вести себя дерзко.

— Обещаю, — сказал Каверли.

Она говорила я говорила, подготавливая все к тому, чтобы закрыть закусочную. А когда приготовления были закончены, надела шляпу и пальто и вышла с Каверли под дождь. Он был восхищен ее обществом. «Настоящий житель Нью-Йорка, — думал он, — дождливой ночью провожающий домой девушку-официантку». Когда они подошли к дому Бетси, она напомнила ему о его обещании не быть дерзким, и он не стал просить разрешения подняться к ней, а предложил как-нибудь вечером вместе пообедать.

— Что же, с удовольствием, — сказала она. — Единственный свободный вечер у меня в воскресенье. Если для вас воскресенье подходит, я с удовольствием пообедаю с вами в воскресенье вечером. Мы можем пойти в тот чудесный итальянский ресторан как раз за углом; я никогда там не была, но моя бывшая подруга говорила, что там очень хорошо, просто великолепно готовят; и если вы можете зайти за мной около семи…

Каверли смотрел, как она шла по освещенному вестибюлю к внутренней двери — худенькая и не очень грациозная девушка, — и чувствовал с той же уверенностью, с какой лебедь узнает свою подругу, что влюбился.

21

«Северо-восточный ветер (писал Лиэндер). Пришел на смену ветру, дувшему с ЮЗ. Третья равноденственная буря в сезоне. На пути любви много ухабов».

На чердаке, напоминая звуки лопнувшей струны арфы, раздается музыка воды, капающей в ведра и кастрюли; продрогший и угнетенный мрачным видом реки под дождем, Лиэндер спрятал в стол свои записки и спустился по лестнице. Сара была в Травертине. Лулу ушла. Он вошел в маленькую гостиную и погрузился в растапливание печки, наблюдая, как разгорается огонь, вдыхая запах первосортных дров, ощущая, как тепло доходит до его рук и затем проникает сквозь одежду. Согревшись, он подошел к окну, чтобы взглянуть на пасмурный день. Он с изумлением увидел, что в ворота въехал автомобиль и стал приближаться по аллее. Это была одна из старых закрытых машин со стоянки такси у вокзала.

Автомобиль остановился у бокового входа, и Лиэндер увидел женщину, которая наклонилась вперед и что-то говорила водителю. Он не узнавал пассажирки — она была некрасивая и седая — и подумал, что это одна из приятельниц Сары. Он наблюдал за ней из окна. Она открыла дверцу машины и сквозь тонкую завесу дождя, струившегося из сломанных водосточных желобов, направилась к подъезду. Лиэндер был рад любому посетителю; он пересек холл и отпер дверь, прежде чем раздался звонок.

Перед ним стояла очень некрасивая женщина, ее пальто на плечах потемнело от дождя. У нее было длинное лицо, ее шляпа была нарядно отделана твердыми белыми перьями, похожими на те, что употребляются для изготовления бадминтонных воланов, а пальто — сильно поношено. Лиэндер подумал, что видел сотни таких женщин. Они были продуктом Новой Англии. Преисполненные чувства долга, благочестивые и стойкие, они, казалось, были созданы по образу и подобию трав, которые произрастают на высокогорных пастбищах. «Это женщины, — думал Лиэндер, — чьими именами называли скромные суда макрельного флота: Алиса, Эстер, Агнесса, Мейбл и Рут». Перья на ее шляпе, уродливая брошка из морских раковин, приколотая к ее плоской груди, попытки сообщить что-то женственное, как-то украсить столь непривлекательное существо — все это казалось Лиэндеру трогательным.

— Входите, — сказал Лиэндер. — Вам, вероятно, нужна миссис Уопшот?

— Я думаю, вы тот самый джентльмен, которого я ищу, — сказала она с таким растерянным и застенчивым видом, что Лиэндер бросил взгляд на свою одежду. — Я мисс Элен Ратерфорд. А вы мистер Уопшот?

— Да, я Лиэндер Уопшот. Входите, не стойте на дожде. Пройдемте в гостиную. У меня там топится.

Женщина последовала за Лиэндером через холл, и он открыл дверь в маленькую гостиную.

— Садитесь, — сказал он. — Садитесь в красное кресло. Поближе к огню. Пусть просохнет ваша одежда.

— У вас большой дом, мистер Уопшот, — сказала она.

— Слишком большой, — сказал Лиэндер. — Знаете, сколько дверей в этом доме? В этом доме сто двадцать две двери. Зачем вы хотели меня видеть?

Она шмыгнула носом, словно у нее был насморк, или даже всхлипнула и стала открывать тяжелый чемоданчик, который держала в руках.

— Вашу фамилию назвал мне один из моих знакомых. Я уполномоченная Института самоусовершенствования. Мы можем принять в число своих членов еще несколько достойных мужчин и женщин. Доктор Бартоломью, директор института, подразделил духовную деятельность человека на семь ветвей. Науку, искусства — как культурные искусства, так и искусства физического благополучия, — религию…

— Кто назвал вам мою фамилию? — спросил Лиэндер.

— Доктор Бартоломью считает, что это скорей вопрос склонности, чем образования, — сказала незнакомка. — Многие люди, которым посчастливилось окончить колледж, тем не менее не подходят под требования доктора Бартоломью. — Она говорила без всякого выражения и чувства, почти со страхом, как будто цель ее прихода была совершенно иной, и не поднимала глаз от пола. — Во всем мире педагоги и некоторые коронованные главы европейских государств одобрили методы доктора Бартоломью, а труд доктора Бартоломью «Наука религии» приобрела Королевская библиотека в Голландии. У меня с собой фотография доктора Бартоломью и…

— Кто назвал вам мою фамилию? — снова спросил Лиэндер.

— Папа, — сказала она. — Папа назвал мне вашу фамилию. — Она начала ломать руки. — Он умер прошлым летом. О, он был добр ко мне, он вел себя как настоящий отец, был готов сделать для меня все на свете. Он был моим лучшим кавалером. По воскресеньям мы обычно вместе гуляли. Он был ужасно умный, но его всегда обманывали. Его от всего отстраняли. Впрочем, он не боялся, он ничего не боялся. Однажды мы поехали в Бостон в театр. Это было в день моего рождения. Он купил дорогие билеты. В партер. Но когда мы пришли туда, чтобы сесть на свои места, нас провели на балкон. «Мы заплатили за места в партере, — сказал он мне, — и мы пойдем и будем сидеть в партере». Он взял меня за руку, и мы спустились по лестнице, и он сказал капельдинеру, одному из этих заносчивых парней, что мы заплатили за места в партере и будем сидеть в партере… Мне так недостает его, я только об этом и думаю. Он никогда никуда не отпускал меня одну. И вот, прошлым летом он умер.

— Где вы живете? — спросил Лиэндер.

— В Наханте.

— В Наханте?

— Да. Папа рассказал мне все. Он рассказал мне, как вы приехали в темноте — словно воры, сказал он, — в что мистер Уиттьер за все заплатил, и как мать не дала ей напоить меня своим безнравственным молоком.

— Кто вы такая? — спросил Лиэндер.

— Я ваша дочь.

— О нет, — сказал Лиэндер. — Вы лжете. Вы полоумная женщина. Уходите отсюда.

— Я ваша дочь.

— О нет, — повторил Лиэндер. — Вы все это выдумали. Вы и те люди в Наханте. Вы все это придумали. Уходите из моего дома. Оставьте меня в покое.

— Вы гуляли по берегу, — сказала она. — Папа помнил все, и вы должны будете поверить мне и дать мне денег. Он помнил даже костюм, в котором вы были. Он говорил, что на вас был костюм из шотландки. Он говорил, что вы гуляли по берегу и собирали камешки.

— Уходите из моего дома, — сказал Лиэндер.

— Я не уйду отсюда, пока вы не дадите мне денег. Вы ни разу не поинтересовались, жива я или умерла. Вы ни разу не подумали обо мне. Теперь мне нужны деньги. После смерти папы я продала дом, и у меня было немного денег, а затем мне пришлось взяться за эту работу. Это тяжело для меня. Слишком тяжело. У меня слабое здоровье. Мне приходится выходить во всякую погоду. Мне нужны деньги.

— У меня для вас ничего нет.

— Папа так и говорил. Он говорил, что вы попытаетесь увильнуть от помощи мне. Папа предупредил меня, что вы будете говорить, но взял с меня обещание поехать и повидать вас.

Она встала и подняла с полу свой чемоданчик.

— Господь вам судия, — сказала она в дверях, — но я знаю свои права и могу добиться их по закону и опозорить ваше имя.

Она пересекла холл и подошла к двери, но тут Лиэндер крикнул ей вслед:

— Подождите, подождите, пожалуйста, подождите! — и тоже пересек холл. Я могу вам дать кое-что, — сказал он. — У меня осталось несколько вещиц. У меня есть нефритовая туфелька для часов и золотая цепочка, а кроме того, я могу показать вам могилу вашей матери. Она похоронена в этом поселке.

— Плевать мне на могилу, — сказала женщина. — Плевать мне на нее. — И она вышла из дома, села в ожидавшее такси и уехала.

22

Дней через десять после обеда с Бетси Каверли переехал к ней. Для этого Каверли пришлось долго убеждать Бетси, но ее сопротивление нравилось ему и выражало, как он считал, ее серьезное отношение к самой себе. Его доводы были основаны — косвенно — на том обстоятельстве, что кто-то должен был заботиться о ней, на том обстоятельстве, что у нее не было, как она сама сказала, толстой кожи, необходимой в большом городе. Чувства, вызванные в Каверли ее беспомощностью, были поэтичными и всепоглощающими, и в ее отсутствие он думал о ней со смесью жалости и задора. Она была одна, и он будет защищать ее. Вдобавок ко всему их отношения развивались весьма бурно, и этот неофициальный брак, или союз, заключенный в чужом, и огромном городе, делал Каверли очень счастливым. Она была той, кого любили, он был тем, кто любил, — в этом не приходилось сомневаться, и это вполне вязалось с характером Каверли и вносило в его ухаживания и в их совместную жизнь пыл преследования. Прежде ее поиски друзей были настойчивыми, но доставляли только разочарование, и теперь Каверли мог вознаградить ее за эти разочарования и огорчения. В Бетси не было никакой претенциозности — никаких воспоминаний ни о балах в местном охотничьем обществе, ни о тощих, длинноногих кабанах, — и она с готовностью, охотно варила ему ужин и согревала его тело по ночам. Ее воспитала бабушка, хотевшая, чтобы она стала учительницей, а она так не любила Юг, что согласилась на любую работу, лишь бы уехать оттуда. Каверли сознавал ее беззащитность, но на каком-то более глубоком уровне понимал ее человеческое превосходство, ее трогательные повадки странницы, ибо она была ею — и не отрицала этого, и, делая все, чего требовала от нее любовь, никогда не говорила, что любит его. В уик-энды они гуляли, катались на метро и на пароме, разговаривали о своих планах и о своих вкусах, а в конце зимы Каверли предложил ей выйти за него замуж. Бетси растерялась, всплакнула, стала ласковой, и Каверли написал в Сент-Ботолфс о своих планах. Он хотел жениться, как только сдаст экзамены в школе Гражданского ведомства и получит назначение на один из ракетодромов, где работали программисты. Он вложил в письмо карточку Бетси, но не собирался привозить свою невесту в Сент-Ботолфс, пока не получит отпуска. Такие меры предосторожности он принял, потому что ему пришло в голову, как бы южный акцент Бетси и ее подчас капризное поведение не оказались неприемлемыми для Гоноры; целесообразней было жениться и произвести на свет сына до того, как Гонора увидится с его женой. Лиэндер, возможно, чувствовал это его письма к Каверли были полны поздравлений и нежности — и в глубине души, возможно, надеялся, что вскоре после женитьбы Каверли для всех них настанут лучшие времена. Эта мысль таилась в глубине его души. Сара была вне себя, когда узнала, что Каверли не будет венчаться в церкви Христа Спасителя.

В апреле Каверли блестяще сдал экзамены и был очень удивлен, что Макленнеевский институт устроил торжественный выпускной вечер. Он состоялся на пятом этаже здания, где была школа, в помещении фортепьянного училища. Два класса соединили вместе, и получился зрительный зал. Все соученики Каверли пришли со своими родными или женами. На Бетси была новая шляпа. Какая-то неизвестная дама играла на рояле туш, а ученики, когда называли их фамилии, выходили вперед и получали от мистера Макленнея свои дипломы. Потом они спустились на четвертый этаж, где их ждала миссис Макленней, стоявшая у взятого напрокат чайника и подноса с пирожными. На следующее утро Каверли и Бетси обвенчались в церкви Преображения. Единственным свидетелем был Митлер, и три дня медового месяца они провели на острове в домике, который принадлежал Митлеру и был предоставлен в их распоряжение. Сара написала Каверли длинное письмо о том, что она пришлет ему с фермы, когда он устроится, китайский сервиз и разрисованные стулья, а Лиэндер написал письмо, в котором между прочим упомянул, что сделать сына — проще простого. Гонора послала им чек на двести долларов, но без всякого письма.

Каверли сдал экзамен в Гражданском ведомстве и получил квалификацию программиста. К тому времени он знал дислокацию большинства ракетодромов в стране; он решил, что как только приедет на место, то сразу же вызовет Бетси, и они начнут свою супружескую жизнь. Хотя Каверли числился на гражданской службе, он получил назначение на военную базу и добираться до нее должен был на военном самолете. Приказ ему вручили в зашифрованном виде. Через неделю после свадьбы он находился на борту старого «С-54» с откидными сиденьями и на следующий день оказался на аэродроме под Сан-Франциско. Он решил тогда, что его пошлют в Орегон или ему придется лететь назад на одну из баз в пустыне. Он позвонил Бетси, и она заплакала, услышав его голос, но он уверил ее, что через неделю, самое большее через десять дней, они снова будут вместе в своей квартире. Он очень любил жену и каждую ночь укладывался спать на свою армейскую койку с образом Бетси перед глазами, спал с ее тенью в своих объятиях и каждое утро, просыпаясь, ощущал тоску по своей Венере из закусочной, по своей жене. Со вторым этапом путешествия произошла задержка, и он прожил на базе военно-воздушных сил в Сан-Франциско почти неделю.

Все мы, мужчины и юноши, знаем, что представляют собой транзитные казармы, а потому нет смысла описывать их скуку. Тот факт, что Каверли был штатским, не давал ему никакой свободы, и всякий раз, уходя в офицерский клуб или в кино, он должен был сообщать в ротную канцелярию о своем местонахождении. По ту сторону залива он видел холмы Сан-Франциско и, предполагая, что получит назначение в этот город — или на какой-нибудь полигон поблизости, — писал Бетси о своей надежде, что она скоро приедет к нему на Запад. «Прошлой ночью в казарме было холодно, и, конечно, я мечтал, чтобы ты была со мной в постели и согревала ее». И так далее и тому подобное. Вместе с ним жили человек двенадцать, которые, по-видимому, были освобождены от постоянной службы на тихоокеанских базах вследствие своей непригодности. Самой яркой фигурой среди них был мексиканец, который не мог есть армейской пищи, потому что в ней не было перца. Он рассказывал свою историю всем, кто соглашался его слушать. Стоило ему начать есть армейскую пищу, как он терял в весе. Он знал, в чем была беда. Ему нужен перец. Всю свою жизнь он ел перец. Даже материнское молоко было наперчено. Он умолял поваров и врачей давать ему в пище хоть сколько-нибудь перца, но они не принимали его просьб всерьез. Он написал своей мамми, и та прислала ему в письме немного перечных зерен, а он посадил их вокруг орудийного дворика, где стояла зенитная пушка. Он поливал их, ухаживал за ними, и они начали уже давать ростки, как вдруг командир приказал вырвать их. Выращивать овощи на орудийном дворике противоречит воинскому духу. Этот приказ поверг мексиканца в отчаяние. Он потерял в весе, он так похудел, что пришлось отправить его в лазарет; и теперь его уволили из армии как умственно неполноценного. Он был бы счастлив служить под знаменами родины, говорил он, если бы в его пище был перец. Его жалобы звучали достаточно разумно, но слушать их из вечера в вечер было утомительно, и Каверли обычно не возвращался в казармы до тех пор, пока не тушили свет.

Каверли питался в офицерском клубе, проигрывал или выигрывал доллар, играя на автомате, выпивал стакан имбирного пива и шел в кино. Он смотрел фильмы о ковбоях, о похождениях гангстеров, о счастливой и несчастной любви — как в великолепных красках, так и черно-белые. Однажды вечером он сидел в кинозале, как вдруг по радио объявили: «Внимание, внимание! Названным лицам явиться с вещами в корпус тридцать два. Рядовой Джозеф ди Гасинто. Рядовой Генри Уоластон. Лейтенант Марвин Смайт. Мистер Каверли Уопшот…» Публика стала улюлюкать, свистеть и кричать: «Вам не поздоровится!», когда они выходили в темноту. Каверли зашел за своим чемоданом и явился в корпус тридцать два, откуда вместе с остальными его отвезли на аэродром. У каждого из них была своя догадка о месте их назначения. Они направляются в Орегон, на Аляску или в Японию. Каверли никогда не приходило в голову, что ому придется покинуть родину, и он сильно тревожился. Он возлагал надежды на Орегон, но решил, что в случае, если его пошлют на Аляску, Бетси сможет приехать к нему и туда. Как только они сели в самолет, люк задраили, самолет вырулил на взлетную полосу и оторвался от земли. Это был, как догадывался Каверли, старый транспортный самолет, обладающий умеренной скоростью, и если они летели в Орегон, то должны были добраться туда лишь к рассвету. В самолете было жарко и душно; Каверли заснул, а проснувшись на рассвете и бросив взгляд в окно, увидел, что они находятся высоко над Тихим океаном. Они весь день летели на запад, играли в кости и читали Библию — кроме нее, читать было нечего, — и в сумерках увидели огни мыса Дайамонд-Хед и приземлились на Оаху.

Каверли получил койку в других транзитных казармах, и ему велели утром явиться на аэродром, Никто на сказал ему; закончилось его путешествие или нет, но по взглядам писарей полковой канцелярии он догадывался, что ему предстоит еще куда-то двигаться. Он оставил свой чемодан и полетел на военно-транспортном самолете в Гонолулу. Ночь была жаркая, насыщенная тяжелыми запахами, в горах ворчал гром. Каверли вспомнил Тедиаса и Элис, Гонору и старого Бенджамина, он следовал по стопам многих Уопшотов, но это не слишком утешало его. Между ним и Бетси лежала половина земного шара, и все его надежды на счастье, на детей и на поддержание семейной чести, казалось, повисли в воздухе или потерпели жестокий крах. Он увидел на стене объявление: «АВИАПОЧТА. КОЛЛЕКЦИЯ ТРОПИЧЕСКИХ БАБОЧЕК ДЛЯ ВАШИХ ЛЮБИМЫХ ВСЕГО ЗА ТРИ ДОЛЛАРА». Это был подходящий способ выразить свои нежные чувства к Бетси, и немного спустя он уже звонил у дверей дома, адрес которого ему указал военный полицейский. Его впустила толстая женщина в вечернем туалете.

— Мне нужны бабочки, — печально сказалКаверли.

— Что ж, вы попали как раз куда надо, красавчик, — сказала женщина. Входите. Входите и выпейте чего-нибудь, через несколько минут я все устрою. — Она взяла его за руку и ввела в маленький зал, где еще несколько мужчин пили пиво.

— О, прошу прощения, — вдруг сказал Каверли. — Здесь какая-то ошибка. Видите ли, я женатый человек.

— Ну, это не имеет никакого значения, — сказала толстая дама. — Больше половины девушек, работающих у меня, замужем, и я сама вот уже девятнадцать лет счастливо живу с мужем.

— Произошла ошибка, — настаивал Каверли.

— Ну, смелее, — сказала толстая женщина. — Вы пришли и сказали, что вам нужны бабочки, и я сделаю для вас все, что могу.

— О, прошу прощения, — сказал Каверли и ушел.

Утром он сел на другой самолет и летел весь день. Незадолго до наступления темноты они сделали круг, идя на посадку, и в окно Каверли мог разглядеть в предвещающем бурю свете заката длинный, изогнутый наподобие ятагана атолл, с бурунами, разбивающимися о берег с одной стороны, кучку домов и площадку для запуска ракет. Полевой аэродром был очень маленький, и пилот сделал три круга, прежде чем пошел на посадку. Каверли выскочил из люка и прошел по летному полю к канцелярии, где писарь расшифровал доставленный им приказ. Он находился на Острове 93 полувоенной-полугражданской базе. Срок его службы здесь составит девять месяцев с двухнедельным отпуском в лагере отдыха либо в Маниле, либо в Брисбене — по выбору.

23

Мозес, получив повышение, купил автомобиль и нанял квартиру. Он усердно трудился на службе, и все же у него набиралось много вечерней работы, которую ему поручал мистер Бойнтон. С Беатрисой он встречался примерно раз в неделю. Это была приятная и безответственная связь, так как он очень быстро понял, что брак Беатрисы потерпел крушение задолго до его появления в «Марин-Руме». Чаки жил с певицей, выступавшей с его оркестром, и Беатриса любила поговорить о его вероломстве и неблагодарности. Она дала ему денег на организацию оркестра. Она поддерживала его. Она даже покупала ему костюмы. Беатрисе казалось, что она говорит с горечью, но горечи в ней не было. Нежные интонации, с которыми она произносила слова, как бы лишали ее возможности выражать в них более глубокие оттенки человеческой печали. У нее были печали — множество, — но она не могла передать их своим голосом. Она подумывала о путешествии и говорила, что начнет новую жизнь в Мексике, Италии или Франции. По ее словам, у нее была масса денег, хотя Мозес удивлялся, почему она, если это правда, мирится с ломаным картонным шкафом и носит такие облезлые меха. Однажды вечером, когда Мозес неожиданно пришел к ней, его впустили лишь после того, как он некоторое время прождал в вестибюле. По звукам, доносившимся из квартиры, он решил, что Беатриса принимает другого гостя, и, когда его наконец впустили, он задавал себе вопрос, спрятан ли его соперник в ванной или задыхается в шкафу. Впрочем, ему не было никакого дела до того, какую жизнь она ведет; он пробыл столько, сколько понадобилось, чтобы выкурить сигарету, а затем ушел в кино.

Такого рода отношения были приемлемыми и мирными, пока Мозес не начал терять к ним интерес, и тогда Беатриса стала пылкой и требовательной. Она не могла вызывать его по служебному телефону, но то я дело звонила ему домой, иногда ночью, а когда он приходил к ней, плакала и говорила ему о своей жеманной и снедаемой суетным честолюбием матери и о строгости Кленси. Она переехала из своей квартиры в гостиницу, и Мозес помог ей перевезти вещи. Из этой гостиницы она переехала в другую, и он опять помог ей. Как-то ранним вечером, когда Мозес только что пришел домой после ужина, она позвонила ему, сказала, что получила предложение петь в Кливленде, и спросила, не проводит ли он ее на вокзал. Он ответил, что проводит. Она сказала, что находится у своих, и дала ему другой адрес, и Мозес взял такси.

Приехав по данному ему адресу, он увидел закусочную и подумал, что ее мать, будучи, возможно, в стесненных обстоятельствах, сняла квартиру над торговым помещением; однако дверей в квартиру нигде не было, и он зашел в закусочную. Там, в глубине, он увидел Беатрису, которая сидела в шляпе и пальто, окруженная чемоданами. Она плакала, и глаза у нее покраснели.

— О, спасибо, что ты пришел, Мозес, дорогой, — сказала она, как всегда, нежно. — Я буду готова через минуту. Мне нужно прийти в себя.

Помещение, в котором она сидела, было кухней. Там находились еще две женщины. Беатриса не объяснила, кто они, и не познакомила с ними, но в одной из них Мозес признал ее мать. Сходство было разительное, хотя мать была очень тучная, с румяным и красивым лицом. Поверх платья на ней был передник, а на ногах — стоптанные туфли. Вторая женщина, тощая и старая, оказалась Кленси. Здесь таились истоки великолепных и злосчастных воспоминаний Беатрисы. Ее гувернантка была поварихой в закусочной.

Обе женщины делали бутерброды. Время от времени они заговаривали с Беатрисой, но та не отвечала. Их как будто не волновало ни ее залитое слезами лицо, ни молчание, и в кухне царила атмосфера безнадежного и давнего непонимания. Контраст между рассказами Беатрисы о ее несчастном детстве — об элегантной и бессердечной матери — и недвусмысленным свидетельством обстановки закусочной делал ее горести острыми и трогательными, как огорчения ребенка.

Закусочная была превосходная. От нескольких бочонков, стоявших у дверей, исходил кислый запах пикулей. Кленси только что посыпала пол свежими опилками — немного опилок пристало к ее переднику, — и от двери до задней стены кухни от пола до потолка стояли пирамиды консервных банок с овощами, фруктами, креветками, крабами, омарами, супами и цыплятами. Там были жареные индейки я куры в застекленных ящиках, ветчинные окорока, витые булочки в корзинах для хлеба, нарезанные огурцы в уксусе, сливочный сыр, рольмопсы, копченая лососина и копченые сиги. Видимо, из-за этого изобилия кислых и аппетитных запахов выдумала бедная Беатриса несчастное детство с жестокой матерью и строгой гувернанткой.

Беатриса тихо всхлипнула. Из вазочки на столе она взяла бумажную салфетку и высморкалась.

— Если бы ты мог поймать такси и вынести мои чемоданы, Мозес, дорогой, — сказала она. — Я слишком слаба.

Мозес знал, что было в ее чемоданах — дешевые платья, но, когда он поднимал их, ему казалось, что они набиты камнями. Он вынес вещи к обочине тротуара и подозвал машину; Кленси шла за ним с большим бумажным мешком, полным бутербродов.

— Она съест их в поезде, — сказала Кленси Мозесу.

Беатриса ни слова не сказала ни матери, ни поварихе; в такси она еще немного поплакала, продолжая сморкаться в бумажную салфетку.

Пройдя через вокзал, Мозес внес ее вещи в вагон кливлендского поезда, и тут Беатриса нежно поцеловала его на прощание и заплакала всерьез.

— О, дорогой Мозес, я сделала нечто ужасное и должна тебе рассказать. Ты знаешь, как они всегда ведут расследование, я хочу сказать расспрашивают о человеке всех, кто его знает. Однажды днем ко мне явился какой-то мужчина, и я рассказала ему длинную историю о том, как ты обманул меня, обещал жениться и забрал у меня все деньги, но я должна была им что-нибудь сказать, иначе они подумали бы, что я безнравственная; но мне, конечно, очень жаль, и я надеюсь, что ничего плохого с тобой не произойдет.

Тут кондуктор крикнул, чтобы все заняли свои места, и поезд отправился в Кливленд.

24

А теперь мы подошли к истории гибели «Топаза».

Это случилось 30 мая — во время его первого плавания в новом сезоне. В течение двух недель Лиэндер а нанятый им матрос Бентли приводили судно в порядок. Сирень стояла в цвету — в Сент-Ботолфсе были живые изгороди из сирени, целые рощи и леса ее, которые цвели вдоль Ривер-стрит, а по ту сторону холма росли дикой чащей вокруг входов в погреба. Рано утром по дороге к пристани Лиэндер увидел, что все дети, шедшие в школу, держали в руках ветки сирени. Он спрашивал себя, отдадут ли они эти ветки учителям, у которых у самих были кусты сирени, или же украсят ими классы. Всю эту неделю он видел, как дети несли в школу ветки сирени. Рано утром 30 мая он сам срезал букет сирени и отнес его на кладбище, а затем направился к берегу, где стоял «Топаз».

Бентли и прежде работал у Лиэндера. Это был молодой парень, в прошлом ходивший в море и снискавший дурную славу. Все знали, что он незаконный сын Теофилеса Гейтса от женщины, которая называла себя миссис Бентли и жила в двухквартирном доме близ фабрики столового серебра. Бентли принадлежал к числу тех опрятных, молчаливых и знающих свое дело моряков, которые примерно раз в месяц разносят все в пух и прах. Во многих городах квартирные хозяйки восхищались его чистоплотностью, трезвостью и трудолюбием, пока как-нибудь дождливым вечером он не приходил домой с тремя бутылками виски в бумажном мешке и не выпивал их одну за другой. Тогда он бил стекла в окнах, мочился на пол и извергал столько горечи и непристойностей, что обычно вызывали полицию, и ему приходилось начинать все сначала в каком-нибудь другом городе или в других меблированных комнатах.

Еще одним то ли пассажиром, то ли членом команды в этот день был Лестер Спинет, слепой, научившийся играть на аккордеоне в Хатченсовском институте. Мысль о том, чтобы он работал на «Топазе», принадлежала Гоноре, и она собиралась сама платить ему жалованье. Лиэндер был, конечно, доволен, что на пароходе появится музыка, и недоволен собой за то, что ему не нравился стук палки слепого и его вид. Спинет был грузный мужчина с огромной головой и запрокинутым вверх лицом, словно его глаза все еще улавливали какие-то проблески света. В это утро Спинет и Бентли уже ждали Лиэндера, когда он подходил к пристани. Они взяли на борт несколько пассажиров, в том числе старую даму с букетом сирени, завернутым в газету. Небо и река были голубые, и все, или почти все, обстояло так, как положено в праздничный день, хотя в воздухе ощущалась легкая духота или сырость, а к аромату сирени, доносившемуся с берегов реки, примешивался какой-то кислый запах, похожий на запах мокрой бумаги. Как бы не было бури!

В Травертине сели еще пассажиры. Дик Хаммерсмит с братом, оба в плавках, ныряли с пристани за монетами, но им не приходилось особенно часто утруждаться. Когда Лиэндер взял курс к проливу, он увидел, что берег перед гостиницей «Меншон-хаус» кишит людьми, и услышал крики ребенка, которого отец окунал в воду.

— Папа не сделает тебе ничего плохого, папа только хочет, чтобы ты понял, какая вода приятная, — говорил мужчина, между тем как крики мальчика становились все громче и все отчаянней.

Лиэндер прошел проливом между островом Хейлз и скалой Гал в прелестную бухту с зеленой водой у берега, синей в более глубоких местах и пурпурной, как вино, на глубине в сорок морских саженей. Солнце сияло, воздух был теплый и душистый. Из рулевой рубки Лиэндер видел, как пассажиры с очаровательной непринужденностью всякой праздничной толпы устраивались на передней палубе. Он знал, что они разбредутся, как только он приведет судно к ветру, и, миновав пролив, описал широкий полукруг, чтобы возможно дольше находиться в их обществе. Там были семьи с детьми и семьи без детей, но из пожилых людей мало кто прельстился сегодня прогулкой на пароходе. Парни фотографировали своих девушек, отцы фотографировали жен и детей, и хотя Лиэндер за всю свою жизнь не сделал ни одного снимка, он испытывал дружелюбные чувства к этим фотографам и ко всем другим людям, которые увековечивали такое веселое зрелище, как переход в Нангасакит. Среди пассажиров был какой-то мужчина, носивший, как догадывался Лиэндер, парик или накладку из чужих волос; приводя судно к ветру, Лиэндер следил за незнакомцем, который ухватился за свою шевелюру и для безопасности прикрыл ее кепкой. В это же мгновение многие женщины схватились за юбки и шляпы, но уже ничего нельзя было поделать. Свежий ветер их всех разогнал. Они собрали свои газеты и юмористические журналы и, прихватив палубные стулья, перешли на подветренную сторону или назад на корму, и Лиэндер остался один.

От ощущения одиночества Лиэндер вспомнил об Элен Ратерфорд, которую он видел накануне вечером. Он допоздна работал на судне и зашел в булочную Граймса поужинать. Во время еды он поднял голову и увидел, что Элен стоит перед окном и читает вывешенное там меню. Он встал из-за стола и вышел, чтобы поговорить с ней — что он ей скажет, он и сам не знал, — но едва она заметила его, как в страхе отпрянула, воскликнув:

— Уйдите от меня, уйдите от меня!

В весенних сумерках площадь была пустынней. Они были одни.

— Я только хочу… — начал Лиэндер.

— Вы хотите меня ударить, вы хотите меня ударить!

— Нет.

— Да, хотите. Вы хотите причинить мне зло. Пана так и говорил мне, что вы причините мне зло. Папа говорил мне, чтобы я была осторожна.

— Выслушайте меня, пожалуйста.

— Не двигайтесь с места. Не подходите ко мне, или я позову полицейского.

Она повернулась и пошла крадучись вдоль Картрайтовского блока, словно мягкий вечерний воздух был полон камней и других метательных снарядов, странное, напуганное, слабое существо; когда она свернула в боковую улицу, Лиэндер вернулся в булочную, чтобы расплатиться за ужин.

— Что это за психопатка? — спросила официантка. — Она весь день тут крутилась и всем говорила, что знает тайну, от которой переполошится весь город. О, терпеть не могу психопаток!

Когда Бентли поднялся в рулевую рубку, Лиэндер увидел, что тот пьян. Так как Лиэндер сам не прочь был выпить, то обладал исключительно тонким нюхом на запах спиртного, исходящий изо рта других. Бентли все еще сохранял сверхъестественную аккуратность человека, часто искушаемого ленью и близко с ней знакомого. Его курчавые волосы блестели от жира, бледное лицо было чисто выбрито, а шея носила следы порезов бритвы; он выстирал, энергично орудуя щеткой, свою парусиновую робу, так что она местами обесцветилась и стала приятно пахнуть мылом, но к запаху мыла примешивался запах виски, и Лиэндер задавался вопросом, сможет ли он проделать обратный путь один.

Вскоре он уже различал белые стены Нангасакита и слышал музыку карусели. На пристани стоял какой-то старик, к цилиндру которого было прикреплено объявление, рекламировавшее обеды из четырех, пяти и шести блюд в нангасакитской гостинице, приготовленные из даров моря. Лиэндер вышел из рулевой рубки и прокричал свое обычное предупреждение:

— Отплытие в обратный путь в три тридцать! Отплытие в обратный путь в три тридцать! Возвращайтесь на пароход, пожалуйста, заблаговременно. Отплытие в обратный путь в три тридцать! Возвращайтесь на пароход, пожалуйста, заблаговременно…

Последним покинул пароход Спинет, который спустился на пристань, нащупывая путь палкой. Лиэндер пошел к себе в каюту, съел бутерброд и крепко заснул.

Когда он проснулся, было уже около трех часов. Небо кругом потемнело, и он понял, что надвигается шторм. Он налил воды в таз и ополоснул лицо. Выйдя на палубу, он увидел в открытом море на расстоянии около мили полосу тумана. Ему нужен был матрос на обратный путь, и, надев фуражку, он пошел в кафе Рэя, где обычно выпивал Бентли. Бентли никуда не годился. Он сидел даже не в баре, а в маленькой задней комнате, и на столе перед ним стояли бутылка и стакан.

— Вы, верно, думаете, что я пьян? — начал он. Но Лиэндер лишь устало сел, размышляя о том, где бы ему за четверть часа найти палубного матроса. — Думаете, я ни на что не годен? А у меня есть девчонка там, в Форт-Силле, штат Оклахома, — сказал Бентли. — Она думает, кое на что я годен. Я зову ее Попугаем. У нее такой длинный нос. Я еду обратно в Форт-Силл, штат Оклахома, и буду любить моего Попугая. У нее в банке две тысячи долларов, она хочет дать их мне. Не верите, а? Думаете, я ни на что не годен? Думаете, я пьян? А у меня есть эта девчонка там, в Форт-Силле, штат Оклахома. Она меня любит. Она хочет дать мне две тысячи долларов. Я называю ее Попугаем. У нее такой длинный нос…

Лиэндер знал; Бентли не виноват, что он незаконнорожденный; возможно, не виноват даже и в том, что он угрюмый человек; но Лиэндеру нужен был палубный матрос, и он вышел в бар и спросил у Мерилин, не захочет ли ее брат-подросток заработать доллар, помогая ему во время обратного плавания. Она сказала, конечно, конечно, парень рад-радешенек заработать хоть пятицентовик, и позвонила матери по телефону, а мать открыла кухонную дверь и стала громко звать сына, но его нигде не было, и Лиэндер ни с чем вернулся на судно.

Он с интересом и некоторой нежностью наблюдал за пассажирами, возвращавшимися на пароход. Они несли трофеи — выигранные ими вещи: тонкие одеяла, которые не защитят их от осенних холодов; стеклянные миски для земляных орехов и студня; животных, сделанных из клеенки и бумаги, иногда с блестящими бусинками вместо глаз. Среди пассажиров была хорошенькая девушка с розой в волосах и какой-то мужчина, его жена и трое детей, одетые в одинаковые рубашки из цветастой ткани. Последней явилась на пароход Элен Ратерфорд, но Лиэндер находился в это время в рулевой рубке и не видел ее. На ней была та же похожая на горшок шляпа, украшенная перьями волана, я ее груди была приколота та же морская раковина, и в руках она держала тот же старый чемоданчик.

В течение недели Элен Ратерфорд пыталась продать мудрость доктора Бартоломью в домах Нангасакита. Сегодня утром она ходила по району, который казался более зажиточным, чем все остальные кварталы этого захудалого курорта. Дома были маленькие — не больше простого бунгало, — и тем не менее все они своими мансардами и решетчатыми балконами, изогнутыми наподобие амбразур в башне замка, указывали на то, что не были дачами; они были домами, где мужчины и женщины жили постоянно, где зачинали и воспитывали детей. Это зрелище могло бы приободрить ее, если бы не собаки. Там было полно собак, а Элен уже давно казалось, что именно из-за собак вся ее жизнь — сплошное мученичество. Едва заслышав ее шаги, собаки принимались лаять, наполняя ее душу страхом и жалостью к самой себе. С утра до ночи собаки, сопя, следовали за ней по пятам, хватали ее за лодыжки, прокусывали подол ее лучшего серого пальто и пытались удрать с ее чемоданчиком. Как только она входила в незнакомый район, собаки, которые до того мирно грелись на солнце у развешенного для просушки белья или спали у печей, собаки, которые глодали кости, или дремали, или играли друг с другом, прекращали свои мирные занятия и поднимали тревогу. Ей много раз спилось, что собаки разрывают ее на клочки. Ей казалось, будто она пилигрим и подошвы ее туфель так истончились, что, в сущности, она ходит босиком. Изо дня в день ее окружали незнакомые дома, и люди, и враждебные звери; и, подобно пилигриму, ей иногда давали чашку чаю и кусок черствого торта. Участь ее была хуже участи пилигрима, так как один только бог знал, в какой стороне появится ее Рим, ее Ватикан.

Первой собакой, явившейся к ней сегодня, был колли, который зарычал ей вслед; этот звук пугал ее сильнее, чем громкий честный лай. Колли сопутствовала собачонка, она, казалось, была настроена дружелюбно — но разве можно быть в этом уверенным? Именно дружелюбная на вид собака как-то порвала ей пальто. К этим двум присоединилась черная собака, затем овчарка, разинувшая пасть и рычавшая, как цербер. Элен прошла с полквартала, сопровождаемая четырьмя собаками, а затем все они, кроме колли, вернулись к своим прерванным занятиям. Колли же продолжал следовать за пей по пятам, рыча. Она надеялась, что кто-нибудь откроет дверь и позовет его домой, она молилась об этом. Она обернулась, чтобы поговорить с ним.

— Иди домой, песик, — сказала она. — Иди домой, милый песик, иди домой, славный песик.

Тут колли прыгнул, пытаясь схватить рукав ее пальто, а она ударила его чемоданчиком. Сердце ее забилось, ей казалось, что она вот-вот умрет. Колли вонзил зубы в ветхую кожу чемоданчика, и началась игра «кто кого перетянет».

— Оставь в покое эту бедную даму, противный ты пес! — услышала Элен чей-то голос. Незнакомая женщина появилась справа от нее с большим чайником воды и облила собаку. Собака с воем помчалась по улице. — Ну а теперь зайдите на несколько минут ко мне, — сказала женщина. — Входите и расскажите мне, что вы продаете, и дайте отдохнуть ногам.

Элен поблагодарила незнакомку и вошла за ней в один из домиков. Ее спасительницей была низенькая женщина с красивыми светло-голубыми глазами и очень красным лицом. Она назвала себя миссис Браун и, прежде чем приступить к беседе с Элен, сняла передник и повесила его на спинку стула. Это была маленькая женщина с забавной фигурой. Бюст и зад натягивали ткань ее домашнего платья.

— А теперь окажите мне, что его вы продаете, — спросила она, — и я подумаю, не нужно ли мне чего-нибудь.

— Я уполномоченная Института самоусовершенствования доктора Бартоломью. Мы можем принять в число своих членов еще несколько достойных мужчин и женщин. Доктор Бартоломью считает, что университетское образование для этого не обязательно. Он считает…

— Ладно, хватит, — сказала миссис Браун, — ведь меня не причислишь к тем женщинам, которых вы называете образованными. Я окончила нангасакитскую среднюю школу, одну из лучших средних школ в мире, известную во всем мире, но образованность, приобретенная учением, — ничто по сравнению с образованностью, которая у меня в крови. Я прямой потомок мадам де Сталь и многих других высокообразованных и выдающихся людей. Вы, возможно, мне не верите, вы, возможно, думаете, что я сумасшедшая, но если вы взглянете на этот портрет на стене — это художественная открытка с изображением мадам де Сталь, — а затем взглянете в профиль на меня, то вы, несомненно, заметите сходство.

— Есть много четырехцветных портретов знаменитых людей, — сказала Элен.

— Я стану сейчас рядом с портретом, и вы, конечно, заметите сходство, сказала миссис Браун, сделав несколько шагов по комнате и став рядом с открыткой. — Вы, наверно, уже видите сходство. Вы видите сходство, ведь правда? Вы должны видеть его. Все остальные видят. Вчера ко мне приходил мужчина, продающий кипятильники, и он сказал, что я так похожа на мадам де Сталь, будто мы с ней близнецы. Сказал, что мы настоящие близнецы. — Она разгладила свое домашнее платье, затем вернулась и села на край стула. Образованностью, которая у меня в крови, — продолжала она, — я обязана именно тому, что я прямой потомок мадам де Сталь и других выдающихся людей. У меня очень разорительные вкусы. Если я иду в магазин купить сумочку и там есть сумочка за доллар и за три доллара, то мой глаз останавливается как раз на той, которая стоит три доллара. Всю свою жизнь я предпочитала дорогие вещи. О, у меня были такие перспективы! Мой прадедушка занимался торговлей льдом. Он составил себе состояние, продавая лед неграм в Гондурасе. Он не принадлежал к тем людям, что держат большие суммы в банке, и все свои деньги взял с собой в Калифорнию и купил на них золотые слитки, а на обратном пути его корабль затонул вместе с золотом и всем остальным во время бури у мыса Хаттерас. Конечно, золото до сих пор там — на два с половиной миллиона долларов, — и все оно принадлежит мне, но не подумайте, что местные банки готовы ссудить меня деньгами на то, чтобы поднять его с морского дна. Ни за что на свете. Там в море лежат два с половиной миллиона долларов моих кровных денег, а во всей округе нет ни одного человека, обладающего достаточной смекалкой или чувством чести, чтобы одолжить мне деньги на то, чтобы достать мое наследство. На прошлой неделе я ездила в Сент-Ботолфс повидать богатую старую Гонору Уопшот, и она…

— Она родственница Лиэндера Уопшота?

— Она из той же семьи. Вы его знаете?

— Он мой отец, — сказала Элен.

— Господи боже мой, если Лиэндер Уопшот — ваш отец, то зачем же вы ходите из дома в дом, пытаясь продать какие-то книжки?

— Он отказался от меня. — Элен заплакала.

— О, он отказался, отказался? Ну, это легче сказать, чем сделать. Мне приходило в голову отказаться от своих детей, но я не представляю себе, как за это взяться. Знаете вы, что сделала моя дочь — моя собственная дочь — в День благодарения? Мы все сидели за столом, как вдруг она схватила индейку — двенадцатифунтовую индейку! — бросила ее на пол, стала по ней прыгать и ногой подкидывать ее туда и сюда, а затем взяла миску с клюквенным соусом и плеснула им в потолок — клюквенный соус по всему потолку, — а потом заплакала. Я иногда подумываю о том, чтобы отказаться от нее, но это легче сказать, чем сделать, — и если я не могу отказаться от моей дочери, то как Лиэндер Уопшот может отказаться от своей? Ну, ладно, — сказала она, вставая и подвязывая передник, — мне надо снова приняться за уборку, и я не могу больше тратить время на разговоры, но мой вам совет — пойдите к этому старому Лиэндеру Уопшоту и скажите ему, чтобы он купил вам пару приличных туфель. Когда я увидела, как вы идете по улице в рваных туфлях, а за вами бегут собаки, я подумала, что не прийти вам на помощь было бы не по-христиански. Но теперь, когда я знаю, что вы из семьи Уопшотов, я полагаю, что вам могли бы помочь ваши собственные родственники. До свидания.

Перед тем как пуститься в свое последнее плавание, Лиэндер по обыкновению дал свисток. Из рулевой рубки он видел, что в парке над американскими горами уже идет дождь. Он увидел, как Чарли Маттерсон и его брат-близнец набросили брезент на последние спускавшиеся вагончики. Карусель все еще крутилась. Он видел, как пассажиры одной из лодок Красной Мельницы, только что выплывшие изо рта алебастрового великана-людоеда, в изумлении задрали головы, обнаружив, что идет дождь. Он видел, как юноша, смеясь, покрыл газетой голову своей девушки. Он видел, как в домиках, стоявших наверху, на отвесном берегу, зажигались керосиновые лампы. Он думал, как печально было для поселившихся там людей, что в этот их первый за много лет выезд из дому шел дождь. В домах не было ни печей, ни каминов. Не было спасения от сырости и от унылого стука дождя, так как дощатые стены, пропитанные солью, тугие, издают, когда к ним прикасаются, звуки, напоминающие барабанный бой; и стоит вам усесться за партию виста в две руки, как крыша начинает протекать. Течет в кухне, и над ломберным столиком, и над кроватью. Люди, проводящие здесь отпуск, могли бы поджидать почтальона — но кто станет им писать? И сами они не могут писать письма, так как все конверты у них склеились. Уныние пощадит только любовников: столбики их кроватей громко и весело поскрипывают. На берегу Лиэндер видел, как последние группы экскурсантов обращались в бегство, крича друг другу, чтобы не забыли одеяло, не забыли открывалку, не забыли термос и корзину для провизии. И вот уже никого не осталось, кроме старика, любившего плавать под дождем, и юноши по прозвищу Банан, который любил гулять под дождем и голова которого была забита Суинберном. Лиэндер видел, как японец, продававший веера и палочки для чесания спины, убирает свои шелковые и бумажные фонарики. Он видел людей, стоявших в дверях ресторана, и официанток у окон. Официант вносил в ресторан «Пергола-Кантониз» не покрытые скатертями столики, а в нангасакитской гостинице чья-то рука отодвинула оконные занавески, но рассмотреть выглянувшее из окна лицо Лиэндер не смог. Он видел, как волны, прежде мчавшиеся одна за другой, под дождем утихомирились и лениво плескались о берег. Море было спокойное. Вдруг старик, стоявший по пояс в воде, повернулся и изо всех сил поплыл к берегу, почувствовав подспудную тягу бушующего моря. Лиэндер видел, как радовался Банан, наблюдая за этими признаками надвигающейся опасности. И вот море со страшным грохотом перекинулось через полосу песка и хлынуло на каменное основание портовой набережной, образовав волну, которая, разбившись (это было начало атаки, гремевшей затем всю ночь), потрясла берег и преследовала по пятам успевшего вылезти из воды старика. Лиэндер снял швартовы и дал свисток. Когда «Топаз» вышел в море, Спинет заиграл «Звон колоколов».

К Нангасакиту вел пролив, образованный гранитным волнорезом, обросшим морской травой, а к юго-западу в море покачивался бакен с колоколом, покрывавшийся белой пеной всякий раз, как его захлестывало водой. Лиэндер знал, что при таком ветре колокол могли услышать далеко на берегу. Его могли услышать картежники, расставлявшие банки и миски в тех местах, где протекала крыша, старые дамы в нангасакитской гостинице и даже любовники сквозь веселое поскрипывание кроватных столбиков. Звуки только этого колокола слышал Лиэндер во сне. Он любил все колокола: обеденные колокола, колокольчики над столом, колокольчики у дверей, колокол из Антверпена и колокол из Алтуны — все они внушали ему бодрость и утешали его, но этот колокол затрагивал в его душе какие-то мрачные струны. Теперь колдовская музыка осталась за кормой, становилась все слабей и слабей, теряясь в скрипе старого корпуса и в шуме волн, разбивавшихся о его нос. У выхода из бухты море было бурное.

«Топаз» зарывался носом в волны, как старая лошадь-качалка. Волны разбивались о стекло рулевой рубки, и Лиэндеру приходилось одной рукой приводить в движение стеклоочиститель, чтобы хоть что-нибудь видеть. Вода, стекая с палуб, стала проникать в каюту. Погода была ненастная; Лиэндер подумал о пассажирах — о девушке с розой в волосах и о мужчине с тремя детьми, у которых у всех рубашки были сшиты из той же ткани, что и летнее платье его жены. А как чувствовали себя сейчас пассажиры, сидевшие в каюте? Были они испуганы? Да, были, в девяти случаях из десяти, и старались заглушить страх пустыми размышлениями. Они вытаскивали из карманов кольца с ключами и медяки, а те, у кого был какой-нибудь талисман, серебряный доллар или медаль в честь святого Христофора, терли их пальцами. Да пребудет с нами святой Христофор! Они приводили на себе в порядок подвязки, если носили их, туже шнуровали ботинки, подтягивали узел галстука и спрашивали себя, почему чувство реальности их покинуло. Они думали о чем-нибудь приятном: о полях пшеницы и о зимних сумерках, когда через пять минут после того, как на западе гаснул лимонно-желтый свет, начинал идти снег, или о том, как в канун пасхи они прятали под диванными подушками фигурные леденцы. Юноша смотрел на девушку с розой в волосах, вспоминая, как великодушно она отдавалась ему; такой красивой и нежной она казалась ему теперь.

Достигнув середины залива, Лиэндер повернул судно к Травертину. Это была наихудшая часть пути, и он тревожился. Набегавшие валы били в корму. На гребне каждой волны корпус «Топаза» от вращения винта содрогался, а опускаясь во впадину, судно ложилось на левый борт. Лиэндер взял курс на скалу Гал, которую теперь отчетливо видел: видел помет чаек на вершине и водоросли, раскидывавшиеся веером, когда волны вздымались и поглощали гранитную пирамиду. По ту сторону пролива он был бы в безопасности, так как ему оставалось бы лишь подняться вверх по спокойной реке к своей пристани. Все его мысли были сосредоточены на этом. Он слышал, как палубные стулья с треском ломались, прижатые к поручням кормы. «Топаз» набрал столько воды, что стал крениться. Затем с грохотом пушечного выстрела лопнула рулевая цепь, и Лиэндер почувствовал, что штурвал, который он держал в руках, мгновенно утратил власть над судном.

На корме был запасной руль. Лиэндер соображал достаточно быстро. Он вдвое уменьшил скорость судна и вошел в каюту, Элен увидела его и стала кричать:

— Он дьявол, он дьявол из преисподней, вон тот человек! Он утопит нас! Он боится меня! Восемнадцать недель, в понедельник будет девятнадцать, я выходила в любую погоду. Он боится меня! У меня есть факты, которые могут привести его на электрический стул. Он утопит нас!

Лиэндер остановился как вкопанный — не от страха, а ошеломленный воспоминанием о красоте ее матери, о ферме близ Франконии и об уборке сена в грозовой день. Он вернулся в рулевую рубку, а через мгновение «Топаз» налетел на скалу Гал. Нос парохода смялся, как яичная скорлупа. Лиэндер протянул руку к веревке от сирены и подал сигнал бедствия.

Сирену услышали в бывшем вестибюле гостиницы «Меншон-хаус», превращенном теперь в бар, и люди недоумевали, что это взбрело в голову Лиэндеру. Он всегда был щедр на гудки своей сирены, подавая их по случаю празднования дня рождения детей и годовщин свадьбы или при виде старого друга. Только один из официантов, находившийся в кухне — чужой в этих местах, — распознал сигнал бедствия и, выбежав на крыльцо, поднял тревогу. Его услышали в яхт-клубе, и кто-то запустил мотор на старом баркасе. Как только Лиэндер увидел, что баркас отошел от пристани, он вернулся в каюту, где пассажиры надевали спасательные куртки, и сообщил им последнюю новость. Пассажиры спокойно сидели, пока баркас не подошел к борту «Топаза». Лиэндер помог всем перебраться на спасательное судно, в том числе Спинету, в том числе всхлипывающей Элен, и баркас, надрывно завывая мотором, отвалил.

Лиэндер отвинтил от подставки ящик с компасом и вынул из рундука бинокль и бутылку виски. Затем он прошел на нос, чтобы осмотреть пробоину. Дыра была большая, и набегавшие волны били судно о камни. Пока Лиэндер наблюдал, «Топаз» стал сходить с камней, и вое судна начал оседать. Лиэндер пошел назад к корме. Его охватила огромная усталость, он едва не засыпал. Жизненные силы, казалось, покинули его, дыхание и биение сердца замедлились. Веки отяжелели. Вдали он увидел рыбачью плоскодонку, где на веслах сидел какой-то незнакомый ему юноша, — она шла за ним. Несмотря на оцепенение или усталость, у него возникло такое чувство, будто он следит за приближением кого-то необычайно красивого — какого-то ангела или призрака самого себя, когда он был молод и преисполнен пыла.

— Не повезло вам, старина, — сказал незнакомец, и видение призраков и ангелов исчезло.

Лиэндер спустился в лодку. Он смотрел, как «Топаз» сошел с камней и устремился в пролив, а волны с силой ударяли в его корму. Одиноким и покинутым казалось никем не управляемое судно, воскрешая в памяти Лиэндера вечно живые легенды о затонувших цивилизациях и похороненном на дне моря золоте и пронзая самую глубину его сознания ощущением беспредельного людского одиночества. «Топаз» двигался по проливу, но ему не суждено было пройти его. С каждой волной, толкавшей его вперед, он все больше терял способность держаться на воде. Море захлестывало его нос. А затем, обнаружив больше изящества, чем во время обычного плавания, «Топаз» приподнял корму — послышался громкий треск палубных стульев, колотившихся как попало о стены каюты, — и стал медленно погружаться.

25

Лиэндер написал обоим сыновьям. Он не знал, что Каверли находится в Тихом океане и потребуется три недели, чтобы его письмо было переслано на Остров 93. Мозес отцовского письма вовсе не получил. Через десять дней после отъезда Беатрисы в Кливленд его уволили с работы по соображениям государственной безопасности. Это произошло в те времена, когда такие увольнения носили массовый характер и производились без объяснения причин; если и существовала какая-то апелляционная инстанция, то у Мозеса тогда не хватило терпения или здравого смысла разыскать ее. Через час после получения расчета он уже ехал на север, погрузив все имущество на заднее сиденье своего автомобиля. Анонимный характер придавал его увольнению какую-то стихийность, словно на него обрушилось дерево или скала или раздался гром среди ясного неба, и болью, которую он испытывал оттого, что его осудила или изгнала какая-то безликая сила, вполне можно было объяснить его ярость. Здравого смысла в нем не осталось ни на грош. Он злился на то, что с ним так поступили, и злился на себя за то, что не сумел установить нормальных отношений с окружающим миром; к тому же он сильно тревожился о родителях, так как знал, что они будут страдать, если известие о его увольнении по мотивам государственной безопасности дойдет до Гоноры.

Он решил отправиться на рыбную ловлю. Возможно, ему хотелось вновь пережить радости, которые он испытал во время путешествия на озеро Лэнгли с Лиэндером. Рыбная ловля была единственным занятием, которое, как ему казалось, могло пробудить в нем здравый смысл. Прямо из Вашингтона он поехал к озерку с форелями в горах Поконо, где бывал раньше и где мог снять хижину или, скорее, лачугу, такую же полуразрушенную, как их приют на озере Лэнгли. Мозес поужинал, выпил пинту виски и пошел выкупаться в холодном озере. От всего этого его самочувствие улучшилось, и он рано лег спать, намереваясь встать до зари и заняться ловлей рыбы в Лаканана-Ривер.

Он встал в пять утра и поехал на север к реке, стремясь первым добраться до рыбалки, как когда-то Лиэндер стремился быть первым в лесах у канадской границы. На небе едва забрезжил свет. Мозес был разочарован и растерян, когда шедшая впереди машина свернула и остановилась на обочине дороги, ведущей к Лаканана-Ривер. Водитель поспешно выскочил из нее и, обернувшись, посмотрел на Мозеса с такой мукой и с таким страхом, что Мозес с удивлением спросил себя, неужели он — в такую рань — столкнулся с убийцей. Тут незнакомец расстегнул пояс, спустил штаны и освободил свой кишечник на виду у всего белого света. Мозес собрал свои рыболовные снасти и улыбнулся незнакомцу, радуясь, что тот не собирался заниматься ловлей форели. Незнакомец улыбнулся в ответ, имея на то свои причины, а Мозес поехал по дороге, которая вела к реке, и за весь день не встретил ни одного рыбака.

Река вытекала из озерка Лаканана и была бурная и глубокая; уровень воды в ней регулировался плотиной и во многих местах был выше человеческого роста. Из-за резкого уклона местности и гранитного ложа потока на его берегах не было покоя от громкого шума воды. Мозес поймал одну форель утром и еще две в конце дня. Тут и там верховая тропа, начинавшаяся у гостиницы «Лаканана», шла параллельно реке; изредка на ней появлялись всадники, но только под вечер некоторые ил них останавливались, чтобы расспросить Мозеса о его улове.

Между тем солнце скрылось за деревьями, и ранние сумерки как бы усилили шум реки. Мозесу пора было уходить; он наматывал лесу и прятал своих мух, когда услышал стук копыт а скрип седел. Мужчина и женщина в летах остановились и спросили Мозеса, стягивавшего в это время сапоги, удачна ли была ловля. Мозеса поразил городской облик этих людей — они казались ужасно неподходящими для здешних диких мест. Оба были грузные и седые; женщина коренастая, мужчина раздражительный, тучный, страдающий одышкой. Погода стояла теплая, но они были одеты в строгие черные костюмы для верховой езды — котелки, бриджи и тому подобное. Все это, должно быть, не отличалось удобством.

— Что ж, желаю удачи, — сказала женщина бодрым хрипловатым голосом пожилого человека и направила свою лошадь в сторону от реки.

Уголком глаза Мозес видел, как лошадь стала на дыбы, но к тому времени, как он обернулся, от ударов копыт поднялась такая пыль, что падения женщины он не заметил. Он взбежал на берег и схватил норовистую лошадь за уздечку в то мгновение, когда муж дико закричал:

— На помощь, на помощь! Она умерла, она умерла, она мертва!

Лошадь снова поднялась на дыбы, вырываясь из рук державшего уздечку Мозеса. Тот отпустил уздечку, и лошадь ускакала.

— Я поеду за помощью, я поеду за помощью! — кричал муж. — Там позади есть ферма.

Он легким галопом поскакал на север, пыль улеглась, и Мозес остался с незнакомой женщиной, которая казалась мертвой.

Она стояла на коленях, уткнувшись лицом в землю; фалды ее жакета раздвинулись, открыв широкую изношенную заднюю часть брюк, а сапоги ее стояли, как у ребенка, носками внутрь. Она настолько была лишена человеческого подобия, потерпела такую неудачу — Мозес вспомнил, как серьезно звучал ее голос, — при попытке насладиться чудесным днем раннего лета, что на долю секунды его охватило отвращение. Затем он подошел к ней и, повинуясь скорее своим чувствам, чем каким-нибудь иным соображениям скорее из желания вернуть ей облик женщины, чем спасти жизнь, — потянул ее за ноги, и она с глухим стуком перевернулась на спину. Он скатал свою куртку и подложил ей под голову. Рана у нее на лбу, выше глаза, кровоточила; Мозес принес воды и промыл рану, довольный, что нашел себе занятие. Он заметил, что она дышала, но его познания в медицине этим исчерпывались. Он опустился рядом с ней на колени, размышляя о том, в какой форме и когда может прийти помощь. Он закурил сигарету и стал рассматривать лицо незнакомки — круглое, одутловатое и усталое от таких, по-видимому, забот, как стряпня, боязнь опоздать на поезд и покупка полезных подарков к рождеству. Это было лицо, на котором как будто совершенно ясно запечатлелась ее жизнь: у нее была сестра, детей не было, она педантично соблюдала чистоту и, вероятно, понемногу коллекционировала стеклянных животных или кофейные чашки английского фарфора. Затем Мозес услышал стук копыт и скрип седла, и ее смертельно встревоженный муж примчался в облаке пыли.

— На ферме никого нет. Я зря потерял столько времени. Ее надо поместить в кислородную палатку. Наверно, ей нужно сделать переливание крови. Необходимо вызвать «скорую помощь».

Потом он опустился на колени перед женой и, положив голову ей на грудь, стал причитать:

— О моя дорогая, любовь моя, моя милая, не покидай меня, не покидай меня!

Мозес побежал по тропинке к своей машине и, проехав некоторое расстояние по лесу, подогнал ее к покрытой жидкой грязью верховой дороге, где мужчина все еще стоял на коленях около жены. Мозес открыл дверцу, и общими усилиями им удалось уложить пострадавшую в машину. Он двинулся обратно к шоссе; колеса автомобиля буксовали в жидкой грязи, но он сумел не дать ому увязнуть и очень обрадовался, когда они выехали на асфальт. С заднего сиденья доносилось прерывистое горестное бормотание.

— Она умирает, она умирает, — всхлипывая, говорил незнакомец. — Если она останется в живых, я вознагражу вас. Деньги не играют роли. Прошу вас, побыстрей.

— Знаете, вы оба, пожалуй, чуть староваты для того, чтобы кататься верхом, — сказал Мозес.

Он знал, что в ближайшей деревне есть больница, и ехал с большой скоростью, пока на узком шоссе путь ему не преградил медленно двигавшийся грузовик с живыми цыплятами. Мозес подавал гудки, но водитель грузовика от этого только наглел — а как Мозес мог объяснить ему, что от его поведения, возможно, зависит жизнь женщины? На вершине холма он обогнал грузовик, но это лишь усилило злость водителя, и, с грохотом мчась под уклон, не обращая внимания на то, что корзины с цыплятами раскачивалисьиз стороны в сторону, он пытался, правда безуспешно, снова обойти Мозеса. Наконец они достигли тенистых улиц деревни и дороги к больнице. По сторонам дороги прогуливалась толпа народу, и тут Мозес увидел прибитые к деревьям объявления о том, что больница устраивает празднество на открытом воздухе. Им не повезло. Больница была окружена киосками, ярко горели фонари, гремела музыка сельского благотворительного базара.

Когда они пытались подъехать к больнице, их остановил полисмен и сделал знак, чтобы они ехали к стоянке.

— Нам надо в больницу! — крикнул Мозес.

Полисмен нагнулся к нему. Он был туг на ухо.

— С нами умирающая женщина! — заорал незнакомец. — Дело идет о жизни и смерти.

Мозес проехал мимо полисмена и, миновав лужайку, где происходил благотворительный базар, приблизился к кирпичному зданию, затененному множеством густых деревьев. Оно было построено в стиле викторианского помещичьего дома (возможно, оно когда-то им и было), ныне измененного пожарными лестницами и кирпичными дымовыми трубами. Мозес вышел из машины и через запасный вход вбежал в комнату, оказавшуюся пустой. Из нее он прошел в вестибюль, где встретил седую сестру, которая несла поднос.

— У меня в машине больная, требующая немедленной помощи, — сказал Мозес.

Лицо сестры не выразило сочувствия. Она окинула его холодным, измученным взглядом, каким мы смотрим, когда слишком устали или слишком раздражены собственными несчастьями, чтобы интересоваться тем, живы или мертвы наши ближние.

— Что с больной? — безразлично спросила она.

Вышла еще одна сестра. Она была не моложе, но не такая усталая.

— Ее сбросила лошадь, она без сознания, — сказал Мозес.

— Лошади! — воскликнула старая сестра.

— Доктор Ховард только что пришел, — сказала вторая сестра. — Я сейчас схожу за ним.

Через несколько минут вошел доктор со второй сестрой, они вывезли каталку из приемного покоя, скатили ее по наклонной плоскости к автомобилю, и Мозес с доктором положили на нее женщину, которая по-прежнему была без сознания. Все это они проделали в сумеречном свете летнего вечера, а вокруг слышались голоса уличных торговцев и звуки музыки, доносившиеся с лужайки за деревьями.

— О, не может ли кто-нибудь прекратить это? — спросил незнакомец, имея в виду музыку. — Я Чарлз Каттер. Я заплачу сколько угодно. Отправьте их домой. Отправьте их домой. Я заплачу за это. Скажите им, чтобы они прекратили хоть музыку. Она нуждается в покое.

— Мы не можем этого сделать, — спокойно сказал доктор с ярко выраженным акцентом жителя внутренних районов. — Таким способом мы собираем деньги на содержание больницы.

В больнице они принялись разрезать на женщине одежду, а Мозес в сопровождении ее мужа вышел в коридор.

— Вы останетесь, вы останетесь на некоторое время со мной, не так ли? спросил он Мозеса. — Она для меня все, и, если она умрет, если она умрет, я не знаю, что со мной будет.

Мозес сказал, что подождет, и через вестибюль прошел в пустую приемную. Большая бронзовая табличка на двери гласила, что приемная была подарком Сары П.Уоткинс, ее сыновей и дочерей, но трудно было понять, что именно подарила семья Уоткинсов. В комнате стояли три кресла искусственной кожи и стол с комплектом старых журналов. Мозес ждал там, пока не вернулся мистер Каттер.

— Они жива, — всхлипывая, сказал он, — она жива. Слава богу. У нее сотрясение мозга и сломаны нога и рука. Я позвонил моему секретарю и попросил прислать из Нью-Йорка специалиста. Они не знают, выживет она или нет. Они смогут сказать лишь через сутки. О, она такая милая. Она такая добрая и милая.

— Ваша жена поправится, — сказал Мозес.

— Она мне не жена, — всхлипывая, сказал мистер Каттер. — Она такая добрая и милая. Моя жена совершенно на нее не похожа. Мы пережили столько горя, мы оба. Мы никогда не требовали многого. Даже редко бывали вместе. Это не может быть возмездием, не правда ли? Это не может быть возмездием. Мы никому не причинили вреда. Каждый год мы совершали маленькие путешествия. Только это время мы проводили вместе. Это не может быть возмездием. — Он вытер слезы, протер очки и снова вышел.

Молодая сестра подошла к двери и засмотрелась на карнавал, любуясь летним вечером; вскоре к ней присоединился доктор.

— Б-2 думает, что умирает, — сказала сестра. — Просят позвать священника.

— Я звонил отцу Бевьеру, — сказал доктор. — Его нет дома.

Он положил руку на узкую спину сестры а провел по ее ягодицам.

— Я с удовольствием потолкалась бы там, — весело сказала сестра.

— Я тоже, — сказал доктор.

Он продолжал гладить сестру по ягодицам, и желание делало ее печальной и по-человечески гораздо более привлекательной, а доктор, прежде выглядевший очень усталым, как бы обрел новые силы. Вдруг из темной глубины здания донесся какой-то бессловесный рев, нечленораздельное мычание, исторгнутое либо непосильной физической мукой, либо крушением близкой к осуществлению надежды. Доктор и сестра отстранились друг от друга и исчезли в темноте в конце вестибюля. Мычание перешло в вопль, затем в визг, и, чтобы не слышать его, Мозес вышел из больницы и прямо по траве прошел к краю лужайки. Он находился на возвышенности, и его взгляду открылись горы, казавшиеся теперь черными на фоне вечерней зари, такой сверкающе-желтой, какую в более низких местах можно увидеть только в самые холодные февральские ночи.

Среди деревьев слева от него благотворительный базар или карнавал спокойный, деревенский — шел своим чередом. Оркестр на эстраде играл «Улыбки», и после второго рефрена один из музыкантов отложил в сторону свой инструмент и пропел в мегафон какой-то куплет. Гирлянды лампочек, белых, тускло-красных и желтых, тянулись от киоска к киоску и освещали своим, как обычно, неярким светом сгустившуюся под кленами тьму. Шум голосов был негромкий, и мужчины, рекламировавшие рубленые шницели и колесо счастья, кричали без особой настойчивости. Мозес подошел к одному из киосков и купил у хорошенькой деревенской девушки кофе в бумажной чашке. Дав ему сдачу, она подвинула сахарницу на дюйм в одну сторону, потом в другую, посмотрела с глубоким вздохом на банку с пончиками и стала теребить передник.

— Вы приезжий? — спросила она.

— Да, — ответил Мозес. Девушка отошла к дальнему краю прилавка, чтобы обслужить других покупателей, жаловавшихся на сырую горную мглу.

В соседнем киоске какой-то юноша бросал бейсбольный мяч в пирамиду деревянных бутылок. Его меткость и быстрота движений были изумительны. Немного откинувшись и сощурив глаза, как стрелок, он устремлял взгляд на бутылки, а затем кидал в них мяч с какой-то злобной энергией. Бутылки падали снова и снова, и вокруг киоска собралась небольшая тайна девушек и парней, наблюдавших за представлением; но когда оно кончилось и юноша, бросавший мяч, повернулся к зрителям, те сказали: «Пока, пока, Чарли, пока» — и, взявшись под руки, отошли. По-видимому, у него не было друзей.

За аттракционом, где желающие могли продемонстрировать свою ловкость в бросании бейсбольного мяча, был киоск, где торговали цветами, сорванными в здешних садах, а за ним колесо счастья, и лото, и деревянная эстрада, на которой музыканты продолжали беспрерывно играть один танец за другим. Мозес удивился тому, какие все музыканты были старые. Пианист был старый, саксофонист был сгорбленный и седой, а барабанщик весил, наверно, не меньше трехсот фунтов, и все они, казалось, были связаны со своими инструментами слаженностью, привычками и обрядами длительного супружества.

Когда оркестр кончил играть, какой-то мужчина объявил выступление местной знаменитости, и Мозес увидел у края эстрады девочку, готовую начать свой номер. Она казалась совсем еще ребенком, но, когда раздались звуки фанфары, она подняла руки, выбежала на освещенную часть площадки и принялась старательно отбивать чечетку, с трудом соблюдая ритм и время от времени бросая зрителям деланную улыбку. Набойки на ее серебряных туфельках издавали металлический звон и сотрясали доски эстрады; можно было подумать, что там, в полумраке, она оставила свою юность. Напудренная, нарумяненная, с накрашенными губами, поглощенная техникой танца и стремлением казаться кокетливой, она утратила свою свежесть, и вся горечь и разочарование сладострастной женщины средних лет как бы отяготили ее узкие плечи. В конце она поклонилась под жидкие аплодисменты, опять улыбнулась своей кислой улыбкой и убежала в темноту, где мать ждала ее, чтобы накинуть ей на плечи пальто и сказать несколько ободряющих слов. И когда девочка скрывалась в темноте, Мозес увидел, что ей было не больше двенадцати-тринадцати лет.

Он бросил бумажную чашечку в урну и, заканчивая обход карнавала, заметил в летнем сумраке, насыщенном густым запахом травы, какую-то группу, возможно семейную, среди которой была женщина в желтой юбке. Цвет юбки пробудил в нем острое желание, резкую боль, заставившую его стиснуть зубы, и он вспомнил, что когда-то любил девушку, у которой была юбка такого же цвета, но имени ее он вспомнить не мог.

— Необходим специалист, нейрохирург! — вернувшись в больницу, услышал Мозес крики своего друга. — В случае необходимости закажите самолет. Деньги не играют роли. Если ему нужен консультант, скажите, пусть привезет с собой консультанта. Да. Да.

Он говорил по телефону из конторы, находившейся с другой стороны вестибюля напротив приемной, подаренной семейством Уоткинсов; там стало уже темно, но никто не удосужился включить свет. Во всей больнице горело лишь несколько лампочек. Безутешный пожилой любовник сидел среди закрытых футлярами пишущих машинок и арифмометров; окончив разговор, он посмотрел на Мозеса, и то ли потому, что свет ударил в стекла его очков, то ли потому, что настроение у него изменилось, держался он крайне официально.

— Я хочу, чтобы вы с этого утра считали себя зачисленным в мой штат, сказал он Мозесу. — Если у вас есть какие-нибудь обязательства, вы можете от них отказаться, и не сомневайтесь, я вознагражу вас с лихвой. Больница предоставила мне комнату на ночь, и я хотел бы, чтобы вы съездили в гостиницу и привезли мои туалетные принадлежности. Я составил список, сказал он, протягивая этот список Мозесу. — Подсчитайте примерно километраж и ведите учет времени, а я позабочусь о том, чтобы вы были полностью вознаграждены.

Затем он снова снял телефонную трубку и заказал междугородный разговор, а Мозес вышел в темный вестибюль.

Ничего лучшего у него не было, и он с радостью поехал в гостиницу, не столько из похвального желания сделать доброе дело и прийти на помощь, сколько ради того, чтобы отодвинуть на более или менее значительное расстояние события последних нескольких часов. Как настоящий Уопшот, он сообщил хозяину гостиницы самые скудные сведения о случившемся. «С ней произошел несчастный случай», — сказал он. Он поднялся в комнату, которую занимали бедный мистер Каттер и его любовница. Все предметы, значившиеся в списке, было нетрудно отыскать, все, кроме бутылки водки, но, посмотрев сначала в аптечке и за книгами на полках, он заглянул под кровать и обнаружил целый винный склад. Он налил в стаканчик для зубной щетки шотландского виски и выпил.

В больнице мистер Каттер все еще сидел у телефона. Он прикрыл трубку рукой.

— Теперь поспите немного, мой мальчик, — сказал он одновременно отеческим и официальным тоном. — Если вам негде переночевать, поезжайте обратно в гостиницу и попросите предоставить вам комнату. Вернитесь сюда к девяти часам. Помните, деньги для меня не играют никакой роли. Вы у меня в штате.

Мозес поехал назад на верховую тропу за своими рыболовными снастями, которые нашел в полной сохранности, если не считать, что они отсырели от выпавшей росы, и провел ночь в снятой им хижине.

26

На рассвете следующего дня любовница мистера Каттера пришла в себя, и утром Мозес договорился, чтобы его машину доставили в Нью-Йорк, а сам вылетел туда с мистером Каттером и больной на специально заказанном санитарном самолете. Он не совсем понимал, в качестве кого он зачислен в штат мистера Каттера, но ничего лучшего у него не было. Сразу же по прибытии в Нью-Йорк он пошел к Каверли, не зная, что тот находится на Острове 93. Он застал Бетси дома и повел ее пообедать. Она не была той девушкой, на которой он мог бы жениться, но он находил ее достаточно привлекательной. День-другой спустя он был принят мистером Каттером, а еще через несколько дней его зачислили на службу в Кредитно-финансовое товарищество на более высокий оклад, чем он получал в Вашингтоне, и с более блестящим будущим. Письмо, посланное ему Лиэндером в Вашингтон, лежало на полу в передней его квартиры и гласило следующее:

«30-го с «Топазом» произошло небольшое несчастье. Все пассажиры благополучно спасены. Затонул в проливе и во вторник был поднят со дна береговой охраной как представляющий опасность для мореплавания. Вытащен на берег близ гостиницы «Меншон-хаус» и кое-как отремонтирован. Теперь он у твоего («Торна») причала, стоит там со времени катастрофы. На плаву, но не пригоден для плавания. Бичер оценивает стоимость ремонта в четыреста долларов. У меня в кассе пусто, а Гонора вовсе не желает войти в мое положение. Не можешь ли ты помочь? Пожалуйста, сын мой, подумай, что ты можешь сделать. Для твоего старого отца наступили чертовски трудные дни.

Как я буду жить после гибели «Топаза»? Такой старик, как я, начинает бесконечно ценить время, которое ему осталось провести на этой земле, но после гибели «Топаза» дни проходят бесцельно, бессмысленно, бесцветно, беспорядочно; не чувствуешь ни аппетита, ни красоты, ни убожества, ни сожаления, ни желания, ни радости, ни боли. Сумерки. Рассвет. Все равно. Иногда ранним утром появляется надежда, но вскоре исчезает. Испытываю волнение, только когда слушаю по радио передачу о скачках. Если бы я мог играть на скачках, то быстро выплатил бы стоимость ремонта «Топаза». Нет денег даже на то, чтобы заключить приличное пари.

Сам был щедр на помощь другим. Несколько раз давал крупные суммы денег нуждающимся чужим людям. Чек на сто долларов клерку в «Паркер-хаусе». Пятьдесят долларов старой даме, продававшей лаванду в церкви на Парк-стрит. Восемьдесят долларов незнакомому человеку в ресторане, уверявшему, что его сыну необходима операция. Другие денежные пожертвования забыл. Так сказать, «отпускал хлеб по водам» ^[15]. По сей день ничего не вернули. Не пристало напоминать тебе, но я никогда ничего не жалел для семьи. Купил запасной комплект парусов для «Топаза». Триста долларов за клубни георгинов. Английские туфли, модные шляпы, букеты оранжерейных цветов, членские взносы в яхт-клуб и обильный стол поглотили те деньги, что можно было бы сберечь на черный день.

Постарайся помочь старику отцу, если можешь. Если нет, договори со знакомыми. В любой группе людей всегда есть кто-нибудь, кто легко расстается с деньгами. Иногда это бывает игрок. «Топаз» — хорошее вложение капитала. Каждый сезон, кроме последнего, давал приличную прибыль. В этом году в Нангасаките ожидается много экскурсантов. Хорошие шансы расплатиться с долгом в августе. Жалею, что письмо вышло в слезливом тоне. Смейся — и все будут смеяться с тобой. Заплачь — и ты будешь плакать один».

Упомянутый Лиэндером причал представлял собой грибовидный якорь и цепь в реке у нижней части сада, откуда был виден старый баркас. Как-то днем миссис Уопшот, собирая лекарственный шалфей, засмотрелась на «Топаз». Она почувствовала, что ее всю охватывает возбуждение: это могло быть предвестником какого-то видения. В самом деле, так много фантазий миссис Уопшот впоследствии осуществилось, что она имела водное право называть их видениями. Давным-давно она проходила мимо церкви Христа Спасителя, и вдруг какая-то неведомая сила остановила ее у пустыря рядом с церковью, и ее посетило видение приходского дома — из красного кирпича, с узкими окнами в частых переплетах и с аккуратной лужайкой. В тот же вечер она начала агитировать за постройку приходского дома, и полтора года спустя ее видение — точь-в-точь — стало реальностью. В ее воображении вставали колодцы для пойки лошадей, благочестивые дела и приятные прогулки, которые в большинстве случаев претворялись в жизнь. Теперь, вернувшись из сада с букетом шалфея, она взглянула вдоль дорожки в сторону реки, где стоял у причала «Топаз».

День на побережье был пасмурным, но неспокойный — мог начаться шторм, и эта перспектива, казалось, радовала ее, словно она ощущала на языке обжигающий, как перец, вкус старой гавани и штормовых сумерек. Воздух был пропитан солью, и миссис Уопшот слышала шум прибоя в Травертине. На «Топазе» было темно, конечно темно, и в сумрачном освещении он казался обреченным — одним из тех корабельных корпусов, которые стоят на якоре возле угольных складов на реке в черте города: их поддерживают на плаву, руководствуясь бессмысленной нежностью или несбыточной надеждой. Иногда на них висит объявление о продаже, а иногда они служат последним пристанищем для какого-нибудь полоумного, старого, беззубого отшельника, чье логовище обклеено длинноногими красотками с ослепительно белой кожей. Первой мыслью, промелькнувшей у нее в уме, когда она увидела темный и безлюдный пароход, была та, что он больше никогда не будет плавать. Он больше никогда не пересечет бухту. Затем миссис Уопшот посетило ее видение. Она увидела судно, стоящее на якоре у садовой пристани; его корпус сверкал свежей краской, каюта была залита светом. Повернув голову, она увидела дюжину автомобилей, остановившихся среди кукурузного поля. Она увидела даже, что на некоторых из них были номерные знаки других штатов. Она увидела вывеску, прибитую к придорожному вязу: ПОСЕТИТЕ ПАРОХОД «ТОПАЗ», ЕДИНСТВЕННЫЙ ПЛАВУЧИЙ МАГАЗИН ПОДАРКОВ В НОВОЙ АНГЛИИ. Мысленно она спустилась по садовой дорожке и прошла через пристань на борт парохода. Каюта была вся свежевыкрашена (спасательные пояса убрали), и на многочисленных столиках горели лампы, освещая пепельницы, зажигалки, ящички для игральных карт, проволочные подставки для горшков с цветами, вазы, вышивки, расписанные от руки бокалы и сигаретницы, которые играли «Сказки Венского леса», когда их открывали. Ее видение было великолепно освещено во всех подробностях, и в чем было тепло, так как в одном конце каюты она видела франклиновскую печь с горящими на решетке дровами и запах древесного дыма смешивался с запахом саше, японского полотна, а кое-где с запахом горящих стеариновых свечей. «Пароход «Топаз», — снова подумала она, — единственный плавучий магазин подарков в Новой Англии»; затем она предоставила штормовым сумеркам окутать темное судно и, очень довольная, вошла в дом.

27

Лиэндер так никогда и не мог понять, отчего Теофилес Гейтс не пожелал дать ему взаймы денег на починку носа «Топаза» и охотно дал взаймы Саре столько, сколько она хотела, на превращение старого баркаса в плавучий магазин подарков. Но произошло именно так. На следующий день после своего видения Сара пошла в банк, а еще через день явились плотники и приступили к ремонту пристани. Стали приезжать торговцы — по трое-четверо в день, — и Сара начала закупать товары для «Топаза», тратя деньги, по ее собственным словам, как пьяный матрос. Ее радость или восторг были неподдельными, хотя трудно было объяснить, почему она приходила в такое восхищение от сотни китайских собачек с нарисованными на их спинах цветами и с лапами такой формы, чтобы в них можно было всунуть сигарету. Пожалуй, к ее восторгу примешивалось нечто от мстительности, и он представлял собой скрытый способ выразить ее взгляды на независимость и святость женщин. Никогда не чувствовала она себя такой счастливой. Она велела написать красками объявления: ПОСЕТИТЕ ПАРОХОД «ТОПАЗ», ЕДИНСТВЕННЫЙ ПЛАВУЧИЙ МАГАЗИН ПОДАРКОВ В НОВОЙ АНГЛИИ — и вывесила их на всех дорогах, ведущих в поселок. Она собиралась открыть «Топаз» торжественным чаепитием и продажей итальянской керамики. Сотни приглашений были отпечатаны и разосланы по почте.

Лиэндер старался всем досадить. Он выпускал газы в гостиной и мочился на яблоню на глазах у катавшихся в лодках по реке и у коммивояжеров, привозивших образцы итальянской керамики. Он жаловался, что быстро стареет, и в подтверждение ссылался на то, как громко трещат его кости, когда он нагибается поднять витку с ковра. Капризные слезы начинали течь из его глаз, стоило ему услышать по радио передачу о скачках. Он еще продолжал каждое утро бриться и принимать ванну, но теперь от него больше, чем когда-либо, пахло Нептуном и волосы клочьями торчали у него из ушей и ноздрей, так как он забывал их стричь. Его галстуки были запачканы едой и пеплом сигарет; однако, когда ночные ветры будили его и он, лежа в постели, представлял себе в темноте их направление по компасу, он все еще помнил, что значит быть молодым и сильным. Введенный в заблуждение этим током холодного воздуха, он садился в постели и с жаром предавался воспоминаниям о кораблях, поездах и пышногрудых женщинах или о какой-нибудь картине — мокрая мостовая, покрытая желтыми листьями вяза, которая символизировала воздаяние и силу. «Я взойду на гору, — думал он. Я убью тигра! Я раздавлю каблуком змею?» Не с рассветом свежий ветер стихал. Лиэндер ощущал боль в почке. Он больше не мог уснуть и, кашляя, медленно волочился сквозь еще один день. Сыновья ему не писали.

Накануне открытия на «Топазе» магазина подарков Лиэндер навестил Гонору. Они сидели у нее в гостиной.

— Хочешь немного виски? — спросила Гонора.

— Да, с удовольствием, — сказал Лиэндер.

— Виски нет, — сказала Гонора. — Съешь печенье.

Лиэндер взглянул на тарелку с печеньем и увидал, что оно покрыто муравьями.

— Боюсь, в твое печенье забрались муравьи, Гонора, — сказал он.

— Не говори чепухи! — возмутилась Гонора. — Я знаю, у вас на ферме есть муравьи, но в этом доме муравьев никогда не было.

Она взяла печенье и съела его вместе с муравьями.

— Ты зайдешь к Саре на чай? — спросил Лиэндер.

— У меня нет времени ходить по магазинам подарков, — ответила Гонора. Я беру уроки музыки.

— А я думал, что ты берешь уроки рисования, — сказал Лиэндер.

— Рисования! — презрительно воскликнула Гонора. — Я еще весной перестала заниматься рисованием. У Хаммеров были денежные затруднения, и я купила у них рояль, а теперь миссис Хаммер два раза в неделю ходит ко мне и дает уроки. Это очень легко.

— Может быть, это у нас в роду, — сказал Лиэндер. — Помнишь Джустину?

— Какую Джустину? — спросила Гонора.

— Джустину Молзуорт, — сказал Лиэндер.

— Ну конечно, я помню Джустину. Почему бы мне ее не помнить?

— Я хотел сказать, что она играла на рояле в магазине стандартных цен.

— Ну, я не собираюсь играть на рояле в магазине стандартных цен, сказала Гонора. — Наслаждайся прохладным ветерком.

— Ладно, — сказал Лиэндер. (Никакого ветра не было.)

— Сядь на другой стул, — сказала она.

— Спасибо, мне вполне удобно и здесь, — ответил Лиэндер.

— Сядь на другой стул, — настаивала Гонора. — Этот я недавно заново обила. Впрочем, — сказала она, когда Лиэндер послушно пересел с одного стула на другой, — отсюда ты не сможешь смотреть в окно, так что, пожалуй, там, где ты сидел раньше, тебе было лучше.

Лиэндер улыбнулся, вспомнив, что и в прежние времена, когда Гонора была молодой, от разговора с ней он чувствовал себя так, словно его били дубинкой по голове. Интересно, почему она вела себя таким образом. Лоренцо в своем дневнике однажды написал, что при встрече с чертом надо разрезать его на две части и пройти между ними. Эти слова вполне объясняли образ действий Гоноры, хотя иногда Лиэндеру казалось, что это страх перед смертью заставлял ее двигаться по жизни, пятясь. Возможно, что, избегая таких вещей, как любовь, невоздержанность и спокойствие духа, которые благодаря своей силе бросают нам в лицо доказательства нашей смертности, она открыла тайну бодрой старости.

— Не сделаешь ли ты мне одолжения, Гонора? — спросил Лиэндер.

— Я не пойду к Саре на чай, если ты это имеешь в виду, — сказала она. Я говорила тебе, что у меня урок музыки.

— Нет, не это, — сказал Лиэндер. — Совсем другое. Когда я умру, пусть над моей могилой произнесут монолог Просперо.

— Что это за монолог? — спросила Гонора.

— «Теперь забавы наши окончены, — начал Лиэндер, вставая со стула. Как я уже сказал, ты духов видел здесь моих покорных; они теперь исчезли в высоте и в воздухе чистейшем утонули. — Он декламировал, и его манера декламации копировала отчасти актеров, игравших шекспировских героев в дни его юности, отчасти напыщенные, монотонные репортажи о схватках профессиональных боксеров и отчасти интонации кондукторов исчезнувших конок и трамваев, выкликавших, подобно заклинаниям, названия остановок на их пути. Его голос стремительно повышался, и он пояснял стихи очень выразительными жестами. — Когда-нибудь, поверь, настанет время, когда все эти чудные виденья, и храмы, и роскошные дворцы, и тучами увенчанные башни, и самый наш великий шар земной со всем, что в нем находится поныне, исчезнет все, следа не оставляя. — Он уронил руки. Голос его упал до шепота. — Из вещества того же, как и сон, мы созданы. И жизнь на сон похожа, и наша жизнь лишь сном окружена» ^[16].

Затем он попрощался с Гонорой и ушел.

Назавтра рано утром Лиэндер увидел, что в этот день на ферме для него не будет ни приюта, ни покоя. Суматоха, связанная с большим приемом для дам, которая еще усилится из-за продажи итальянской керамики, была неизбежна. Он решил навестить своего друга Граймса, жившего в доме для престарелых в Уэст-Чиллуме. Он много лет собирался предпринять это путешествие. После завтрака он пошел в Сент-Ботолфс и сел там на автобус, идущий в Уэст-Чиллум. По ту сторону Чиллума водитель сказал ему, что они приехали к богадельне, и Лиэндер вышел. С дороги здание показалось ему похожим на частную школу в Новой Англии. Участок был обнесен гранитной стеной, утыканной острыми осколками камней, чтобы через нее не перелезали бродяги. Вдоль подъездной аллеи стояли тенистые вязы; здания, к которым она вела, были сложены из красного кирпича, и их архитектура, какой бы она ни была задумана при строительстве, теперь казалась очень мрачной. По сторонам от аллеи Лиэндер увидел стариков, рывших канавы. Он вошел в главное здание и направился в контору, где какая-то женщина спросила, что ему надо.

— Я хочу повидать мистера Граймса.

— В будние дни посетителей не пускают, — сказала женщина.

— Я специально приехал из Сент-Ботолфса.

— Он в северной спальне. Никому не говорите, что я разрешила вам войти. Подымитесь по этой лестнице.

Лиэндер прошел через холл и поднялся по широкой деревянной лестнице. Спальня представляла собой большую комнату с двумя рядами железных кроватей, стоявших по обе стороны центрального прохода. На некоторых кроватях — таких было меньше половины — лежали старики. Лиэндер узнал своего старого друга и подошел к кровати, на которой тот лежал.

— Граймс, — сказал он.

— Кто это? — Старик открыл глаза.

— Лиэндер. Лиэндер Уопшот.

— О, Лиэндер! — воскликнул Граймс, и слезы потекли по его щекам. Лиэндер, старина!. Вы первый из друзей, навестивший меня с прошлого рождества. — Он обнял Лиэндера. — Вы не представляете себе, что значит для меня увидеть лицо друга. Вы не представляете себе, что это значит.

— Я решил нанести вам небольшой визит, — сказал Лиэндер. — Я уже давно собирался приехать. Кто-то сказал мне, что у вас здесь есть бильярд, и я подумал, что можно приехать и немного поиграть с вами на бильярде.

— У нас есть бильярд, — сказал Граймс. — Идемте-идемте, я покажу вам бильярд. — Он взял Лиэндера за руку и повел его из спальни. — У нас много всяких развлечений, — возбужденно продолжал он. — На рождество нам прислали кучу патефонных пластинок. У нас есть огороды. Мы много бываем на свежем воздухе и занимаемся физическим трудом. Мы работаем на огородах. Хотите посмотреть огороды?

— Как вам угодно, Граймс, — неохотно сказал Лиэндер. У него не было никакого желания осматривать огороды или еще что-либо в богадельне. Если бы он мог где-нибудь спокойно посидеть и поговорить с Граймсом, то был бы вполне вознагражден за проделанное путешествие.

— Мы сами выращиваем для себя все овощи, — рассказывал Граймс. — У нас свежие овощи прямо с огорода. Сперва я покажу вам огороды. Потом мы немного поиграем на бильярде. Бильярдный стол не в очень хорошем состоянии. Я покажу вам огороды. Идемте. Идемте.

Через боковую дверь они вышли из главного здания и направились к огородам. Они напоминали Лиэндеру строгие, унылые коммерческие огороды, которые он видел в исправительных колониях для малолетних преступников.

— Смотрите, — сказал Граймс. — Горох. Морковь. Спекла. Шпинат. Скоро поспеет кукуруза. Мы продаем кукурузу. Может быть, мы выращиваем ту кукурузу, которую вы едите у себя за столом, Лиэндер. — Он привел Лиэндера на поле, где росла кукуруза, только что начавшая выбрасывать шелковистые метелки. — Теперь нам надо вести себя осторожно, — прошептал он.

Они прошли полем до края участка, вскарабкались на каменную стену, на которой была надпись: «Не перелезать», и вошли в низкорослый лесок. Через минуту они очутились на поляне, где в глинистой почве был вырыт неглубокий ров.

— Видите? — прошептал Граймс. — Видите? Не все знают об этом. Это «земля горшечника для погребения странников» ^[17]. Здесь нас хоронят. В прошлом месяце двое заболели. Чарли Доббс и Генри Фосс. Они оба умерли в одну ночь. Я догадывался, что с ними сделают, но хотел удостовериться. В то утро я пришел сюда и спрятался в лесу. И вот около десяти часов явился толстяк с ручной тележкой. В ней лежали Чарли Доббс в Генри Фосс. Совершенно голые. Один на другом. Лицом вниз. Они не любили друг друга, Лиэндер. Они даже никогда не разговаривали. Но он похоронил их вместе. О, я не в силах был смотреть. Я не в силах был видеть это. С тех пор я не могу прийти в себя. Если я умру ночью, они свалят меня голого в яму вместе с кем-нибудь, кого я никогда не знал. Вернитесь к себе и расскажите им, Лиэндер. Расскажите об этом в газетах. Вы всегда умели хорошо говорить. Вернитесь к себе и расскажите им…

— Да, да, — сказал Лиэндер.

Он шел обратно по лесу, стремясь очутиться подальше от поляны и от своего истеричного друга. Они вскарабкались на каменную стену и зашагали по участку, где росла кукуруза. Граймс схватил Лиэндера за руку.

— Вернитесь к себе и расскажите им, расскажите им в газетах. Спасите меня, Лиэндер. Спасите меня…

— Хорошо, я сделаю это, Граймс, хорошо, я сделаю это.

Идя рядом, старики шли назад через огород, и перед главным зданием Лиэндер попрощался с Граймсом. Затем он пошел по подъездной аллее, делая над собой усилие, чтобы создать впечатление, будто он не торопится. Очутившись за воротами, он вздохнул с облегчением. Прошло много времени, прежде чем подошел автобус, и, когда он появился, Лиэндер крикнул:

— Эй, эй! Остановитесь, остановитесь, посадите меня!

Он не мог помочь Граймсу; он не мог даже — он это понял, когда, приближаясь в автобусе к Сент-Ботолфсу, увидел объявление: ПОСЕТИТЕ ПАРОХОД «ТОПАЗ», ЕДИНСТВЕННЫЙ ПЛАВУЧИЙ МАГАЗИН ПОДАРКОВ В НОВОЙ АНГЛИИ, помочь самому себе. Он надеялся, что званый чай уже окончился, но, подойдя к ферме, увидел на лужайке и по сторонам дороги множество автомобилей. Сделав большой крюк, он обогнул дом, вошел в него с черного хода и поднялся к себе в комнату. Было уже поздно, и из окна он видел «Топаз» мерцание свечей — и слышал голоса дам, пивших чая. От этого зрелища у него возникло ощущение, что его сделали посмешищем, что его ошибки и несчастья были вынесены на потеху публике. Тут он вспомнил о своем отце с нежностью и со страхом, словно всю жизнь боялся кончить так, как кончил Аарон. Он догадывался, что дамы разговаривают о нем, и стоило ему подойти к окну, как он услышал:

— Он среди бела дня налетел на скалу Гал, — говорила миссис Гейтс, идя по дорожке к пристани. — Теофилес думает, что он был пьян.

Что за хрупкое создание — человек! При всей его изворотливости и самомнении, как легко может какой-то шепот испепелить его душу. Вкус квасцов в кожице винограда, запах моря, тепло весеннего солнца, горечь и сладость ягод, песчинка на зубах — все, что он подразумевал под понятием «жизнь», казалось, было отнято у него. Где ясные сумерки его старости? Лиэндеру хотелось вырвать свои глаза. Глядя на огни свечей на своем судне — он привел его к пристани сквозь штормы и бури, — он почувствовал себя призрачным и бессильным. Потом он открыл ящик стола и вытащил из-под засохшей розы и завитка волос заряженный револьвер. Он подошел к окну. Дневной свет догорал, как зарево над промышленным городом, и над крышей сарая Лиэндер увидел вечернюю звезду, прекрасную и круглую, как человеческая слеза. Он выстрелил из револьвера в окно и упал ничком на пол.

Он недооценил гул дамских голосов и звон чашек, в на «Топазе» никто не услышал выстрела. Услышала только Лулу, которая пришла в кухню за кипятком. Она поднялась по черной лестнице, пробежала по коридору к его комнате и, открыв дверь, громко вскрикнула. Услышав ее голос, Лиэндер встал на колени.

— Ах, Лулу, Пулу, я не вам хотел досадить. Нет, не вас я имел в виду. Я не хотел вас испугать.

— С вами ничего не случилось, Лиэндер? Вы но ушиблись?

— Я дурак, — сказал Лиэндер.

— О, бедный Лиэндер, — сказала Лулу, помогая ему встать. — Бедняжка! Я уговаривала ее не делать этого. Сколько раз говорила ей в кухне, что это будет для вас обидой, но она не желала меня слушать.

— Я хочу только, чтобы меня уважали, — сказал Лиэндер.

— Бедняжка. Бедняжка вы.

— Никому не говорите, что вы видели, — попросил Лиэндер.

— Ладно.

— Обещайте мне.

— Обещаю.

— Поклянитесь, что никому не расскажете, что вы видели.

— Клянусь.

— Поклянитесь на Библии. Я сейчас разыщу Библию. Где моя Библия? Где моя старая Библия? — Он стал лихорадочно искать, беря и кладя назад книги и бумаги, торопливо выдвигая ящики, заглядывая на книжные полки и в сундуки, но найти Библию не мог. Американский флажок был засунут за зеркало над его письменным столом. Он схватил его и протянул Лулу.

— Поклянитесь на флаге, Лулу, поклянитесь на американском флаге, что вы никому не расскажете, что вы видели.

— Клянусь.

— Я хочу только, чтобы меня уважали.

28

Хотя управление Островом 93 находилось наполовину в руках военных властей, а наполовину гражданских, все же военные власти, ведавшие транспортом, связью и снабжением, часто оказывались сильнее гражданских. Поэтому как-то ранним вечером Каверли вызвали в военный отдел связи и вручили копию каблограммы, посланной Лулу Брекенридж: «ВАШ ОТЕЦ УМИРАЕТ».

— Сожалею, дружище, — сказал офицер. — Попробуйте обратиться к начальнику связи, но не думаю, чтобы он мог что-либо сделать для вас. Вы зачислены на девять месяцев.

Каверли бросил каблограмму в корзину для бумаг и вышел из канцелярии.

Дело происходило после ужина, отхожие места были подожжены, и дым поднимался над кокосовыми пальмами. Через двадцать минут начнется фильм. Отойдя на некоторое расстояние, Каверли заплакал. Он сел у дороги. Свет начал меркнуть, на здешних островах он быстро угасал; приближался час, когда вступает в свои права примитивная домашняя жизнь в поселении мужчин без женщин: стирка, писание писем и всякие незамысловатые работы, с помощью которых мужчины сохраняют известное благоразумие и достоинство. Никто не обращал внимания на Каверли, так как не было ничего необычного в том, что человек сидит на обочине дороги, а что он плачет, никто не мог видеть. Он хотел повидать Лиэндера и плакал от мысли, что все его планы кончились бессмысленным существованием на тропическом острове, где сейчас начнут показывать фильм, тогда как отец умирает в Сент-Ботолфсе. Никогда больше он не увидит Лиэндера. Затем он решил сделать попытку все же попасть домой; он вытер слезы и направился в транспортный отдел. Сидевший там молодой офицер, несмотря на штатский костюм Каверли, был, по-видимому, недоволен, что тот не отдал ему честь.

— Мне необходимо срочно вылететь, — сказал Каверли.

— Какова причина срочности?

Каверли обратил внимание, что правая щека офицера подергивалась тиком.

— Мой отец умирает.

— Вы можете это чем-нибудь подтвердить?

— В отделе связи есть каблограмма.

— Кем вы работаете? — спросил офицер.

— Я программист, — ответил Каверли.

— Что ж, вы можете получить освобождение от работы на неделю. Однако я уверен, что срочно улететь вам не удастся. Майор в клубе, но я знаю: он ничем вам не поможет. Почему бы вам не поговорить со священником?

— Я пойду к священнику, — сказал Каверли.

Уже было темно, киносеанс начался, и мириады звезд висели в бархатной темноте. Церковь находилась в четверти мили от штаба, и когда Каверли пришел туда, он увидел над дверью синий керосиновый фонарь, а за ним большой плакат с надписью: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ». Здание представляло собой хороший образчик человеческой изобретательности. Из стволов бамбука связали помост и устроили над ним крышу из пальмовых циновок, придав всему сооружению очертания обычной деревенской церкви. Был даже шпиль, сделанный из пальмовых циновок, и все имело явно неприветливый вид. Стены у входа и внутри помещения были заклеены плакатами «Добро пожаловать», а на столе около двери лежали канцелярские принадлежности, которые можно было брать бесплатно, старые журналы и приглашение отдохнуть, развлечься и помолиться.

Священник, старший лейтенант по фамилии Линдстром, был в церкви и писал письмо. Лицо у него было глуповатое и некрасивое, а на носу сидели очки военного образца в стальной оправе. Он принадлежал к числу людей, предназначенных для укромных уголков земли — маленьких городов с их простодушием, фанатизмом и злобными сплетнями, — и, казалось, в нетронутом виде принес с собой на коралловый остров запах белья, вывешенного для просушки мартовским утром, и фарисейскую черствую набожность, с которой он благодарит бога после воскресного обеда за банку лососевых консервов и бутылку лимонада. Он предложил Каверли сесть и спросил, не нужны ли ему канцелярские принадлежности; Каверли сказал, что пришел за помощью.

— Ваше лицо мне незнакомо, — сказал Линдстром, — так что вы, должно быть, не принадлежите к числу моих прихожан. Я никогда не забываю лиц. Не понимаю, почему люди не приходят сюда на богослужение. По-моему, у меня одна из самых лучших церквей в западной части Тихого океана, а в прошлое воскресенье на обедне присутствовало всего пять человек. Я пытаюсь выяснить, не удастся ли мне заполучить сюда из штаб-квартиры фотографа, чтобы он сделал здесь снимок. Я думаю, надо поместить фотографию этой церкви в журнале «Лайф». Я пользуюсь ею вместе с отцом О'Лиари, но он не очень-то помог мне, когда надо было в ней поработать. Ему как будто все равно, где молятся его люди. Он сейчас в офицерском собрании играет в покер. Не мое дело, как он проводит время, но не думаю, чтобы христианскому священнослужителю пристало играть в карты. Я никогда не держал в руках игральных карт. Конечно, это не мое дело, но я не одобряю также тех способов, какими он пользуется, чтобы собирать свою паству. В прошлое воскресенье у него было здесь двадцать восемь человек. Я сосчитал. Но знаете, как он этого достиг? В прошлую субботу солдатам выдавали виски; он явился, стал силком вытаскивать людей из очереди, заставляя пойти на исповедь. Кто не исповедовался, тот не получал виски. Каждый может заполнить церковь, если будет так поступать. Я раскладываю канцелярские принадлежности и журналы, я сам нарисовал плакаты с приветствием, и всякий раз, как жена присылает мне домашнее печенье — жена печет овсяное печенье, она могла бы нажить целое состояние, если бы захотела открыть пекарню, так вот, когда жена присылает мне печенье, я выкладываю его здесь на блюдо, но дальше этого я не иду.

— Мне нужно срочно улететь, — сказал Каверли. — Мне нужно домой. Мой отец умирает.

— О, я вам сочувствую, мой мальчик, — сказал Линдстром. — Искренне сочувствую. Но я не могу помочь вам срочно вылететь. Не понимаю, почему они посылают ко мне. Не понимаю, почему они это делают. Вы бы сходили к майору. В прошлом месяце одному человеку дали возможность срочно вылететь. Так по крайней мере я слышал. Пойдите к майору, а я помолюсь за вас.

Майор играл в покер и пил виски в офицерском клубе и неохотно встал из-за карточного стола, но он был добродушным, сентиментальным пьяницей, и, когда Каверли сказал, что его отец умирает, он обнял его за плечи, повел в транспортный отдел и вызвал из кино писаря, чтобы заготовить приказы.

Каверли вылетел до зари на старой, выкрашенной масляной краской «Дакоте-4» с изображением купающейся красавицы на фюзеляже. Он спал на полу. На Оаху они прибыли в насыщенных электричеством жарких летних сумерках, когда молнии полыхали в горах. На следующий вечер в одиннадцать часов он вылетел в Сан-Франциско. Пассажиры играли в кости, в самолете без теплоизоляции было холодна, и Каверли сидел в откидном кресле, завернувшись в плед. Гул моторов напомнил ему о «Топазе», и он заснул. Когда он проснулся, небо было розовое, и стюард, раздавая апельсины, говорил, что ощущает запах ветра с земли. Приблизившись к берегу, они увидели в просвете между плотными облаками сожженные летним солнцем холмы Сан-Франциско. Отметившись в военной комендатуре, Каверли через несколько часов уже летел на бомбардировщике в Вашингтон, а оттуда выехал поездом в Сент-Ботолфс. Утром на станции он нанял такси до фермы и тогда впервые увидел на вязе у шоссе объявление: ПОСЕТИТЕ ПАРОХОД «ТОПАЗ». ЕДИНСТВЕННЫЙ ПЛАВУЧИЙ МАГАЗИН ПОДАРКОВ В НОВОЙ АНГЛИИ. Он выскочил из машины, оглянувшись, заметил отца, который искал на лугу у реки четырехлистный клевер, и побежал к нему.

— О, я знал, что ты приедешь, Каверли, — сказал Лиэндер. — Я знал, что или ты, или Мозес должны приехать. — И он обнял сына и положил голову ему на плечо.

Часть третья

29

В начале века в Соединенных Штатах было больше замков, чем во всей Веселой Англии, когда ею правил славный король Артур. Попреки жены привели Мозеса в одно из последних сохранившихся сооружений такого рода — большая часть их былапревращена в музеи, куплена религиозными общинами или уничтожена. Это поместье называлось «Светлый приют» и принадлежало Джустине Уопшот Молзуорт Скаддон, старой родственнице из Сент-Ботолфса, которая вышла замуж за миллионера, разбогатевшего на магазинах стандартных цен. Мозес встретил ее на танцевальном вечере, куда пошел со своим сослуживцем по Кредитно-финансовому товариществу, и она познакомила его со своей приемной дочерью Мелисой. С первого же взгляда Мелиса показалась Мозесу самой желанной а красивой женщиной. Он начал ухаживать за ней и, когда они стали любовниками, сделал ей предложение. Насколько он знал, это внезапное решение не мешало ему оставаться наследником Гоноры. Мелиса согласилась выйти за него замуж, если он будет жить в «Светлом приюте». Он не возражал. Поместье — каким бы оно ни было — даст им кров на лето, а осенью, он был в этом уверен, можно будет убедить ее переехать в город. И вот как-то дождливым днем он сел в поезд, идущий в «Светлый приют», и стал мечтать о том, как будет любить Мелису Скаддон и женится на ней.

Консервативные вкусы и склонность к расчетливости, выработавшиеся у Мозеса в Сент-Ботолфсе, совпадали, как выяснилось, со вкусами и склонностями нью-йоркских банковских дельцов, и под серовато-коричневым плащом на нем был один из тех костюмов странного серовато-желтого цвета, какие носили в его родном портовом городке. Когда он выехал, было уже почти темно; зрелище северных трущоб, мимо которых шел поезд, и завеса дождя, то скрывавшая, то вновь открывавшая дым и грязь города, привели Мозеса в мрачное и сварливое настроение. Поезд шел вдоль берега реки; сидя у окна, обращенного в противоположную от реки сторону, он рассматривал пейзаж, который множеством своих странностей мог бы подготовить его к «Светлому приюту», если бы он нуждался в такой подготовке. Все здания были не тем, для чего их предназначали или чем им предстояло в конце концов стать. В доме, построенном для того, чтобы увековечить фамильную гордость, помещалось теперь похоронное бюро; дом, построенный для того, чтобы увековечить гордость богатством, превратился в третьеразрядную гостиницу; монахини-урсулинки жили в замке, предназначенном для того, чтобы увековечить гордость скупостью, но Мозесу казалось, что, несмотря на отклонение от первоначальной цели, повсюду видна печать человеческой нежности и изобретательности. Поезд был пригородный, и старые вагоны шли поскрипывая от станции до станции, хотя на некотором расстоянии от города остановки стали редкими, и Мозес время от времени видел из окна суетящиеся семьи, которые ждут на платформе поезд, чтобы куда-то ехать или кого-нибудь встретить, и которым бледный свет фонарей, дождь и собственные их позы придают такой вид, словно они собрались вместе ради печального и спешного дела. Когда поезд прибыл в «Светлый приют», в вагоне оставалось всего два пассажира, а вышел там только один Мозес.

Дождь усилился, стемнело, и Мозес вошел в зал ожидания, на минуту привлекший его внимание, так как на стене в дубовой раме висела большая фотография того замка, куда он направлялся. Над многочисленными башнями «Светлого приюта» развевались флаги, контрфорсы густо заросли плющом, в все это казалось ему вовсе не смешным, когда он вспоминал, зачем туда едет. Джустина, видимо, приложила руку к украшению зала ожидания, так как на полу там лежал ковер. Стены из шпунтовых досок были выкрашены под красное дерево, а трубы, которые должны были обогревать помещение зимой, изящно тянулись по две рядом вверх и, извиваясь змеями, исчезали в отверстиях потолка. Скамейки вдоль стой через равные промежутки разделялись изящными витками гнутого дерева, которые служили пассажирам подлокотниками в не давали соприкасаться теплым ляжкам незнакомых между собой людей. Выйдя из зала ожидания, Мозес увидел у обочины тротуара только одну машину.

— Я довезу вас до ворот, — сказал водитель. — До дома я довезти не могу, а высажу у ворот.

Когда Мозес вышел из такси, он обнаружил, что ворота были чугунные, с цепью и висячим замком. Слева была небольшая калитка; он вошел в нее и под сильным дождем зашагал к освещенным окнам здания, бывшего по его предположению, домиком привратника. Мужчина средних лет появился в дверях — он что-то ел — и как будто обрадовался, когда Мозес назвал себя.

— Я есть Джакомо, — сказал он. — Я есть Джакомо. Ви пойти со мной.

Мозес пошел за ним в старый гараж, пропитанный той особой сыростью холодного бетона, что так быстро пробирает до костей. Там в ярком свете стоял старый «роллс-ройс» с окошками в форме полумесяца в задней части кузова, как в уборной на Западной ферме. Мозес сел впереди, а Джакомо принялся между тем качать бензопомпу, и ему понадобилось некоторое время, чтобы завести мотор.

— Она почти мертвое, — сказал Джакомо. — Она нехорошо ездить ночью.

Затем, пятясь задом, как военный корабль, они выехали на дождь. «Дворника» на ветровом стекле не было, или Джакомо не пользовался им, и они ехали без фар по извилистой дороге. Вдруг Мозес увидел огни «Светлого приюта». Казалось, их были сотни — так много, что они освещали дорогу и подняли его настроение. Мозес поблагодарил Джакомо и потащил сквозь дождь свой чемодан под защиту большого портика, арочного и ребристого, как портик собора. Единственный звонок представлял собой сооружение из сварочной стали в виде листьев и роз, такое причудливое и ветхое, что Мозес побоялся, как бы оно не свалилось ему на голову, если он дотронется до него, и постучал в дверь кулаком. Горничная впустила его, он вошел в нечто вроде ротонды, и в это мгновение из другой двери появилась Мелиса. Он поставил на пол чемодан, вылил дождевую воду из полей шляпы и заключил в объятия свою возлюбленную.

Костюм у него был мокрый и издавал какой-то кислый запах.

— Я думаю, тебе надо бы переодеться, — сказала Мелиса, — но остается мало времени.

В ее взгляде, одновременно тревожном и радостном, он увидел нерешительность человека, который, присоединяя одну часть своей жизни к другой, смутно ощущает, что они могут прийти в столкновение, вызвав необходимость выбора или расставания. Он почувствовал ее нерешительность, когда она взяла его за руку и повела по мраморному полу, на котором их шаги звонко стучали по черно-белым квадратам. Это было не похоже на Мозеса, но истины ради надо сказать, что он не смотрел ни влево, откуда слышался шум фонтана, ни вправо, откуда доносился из оранжереи запах жирной земли. Подобно тете Гоноре, он понимал, что делать вид, будто ты родился и вырос в том окружении, в каком ты сейчас находишься, было свидетельством незаурядного характера.

В какой-то степени он был прав, не поддаваясь любопытству, так как «Светлый приют» построили именно для того, чтобы производить впечатление на посетителей. Никто не считал, сколько в нем комнат, — вернее, никто, кроме одной бесцеремонной и тщеславной родственницы, которая как-то посвятила этому делу часть дождливого дня, полагая, что роскошь можно выразить в цифрах. Она насчитала девяносто две, но никто не знал, включила ли она людские, ванные и странные, не имевшие никакого назначения комнаты, некоторые без окон, возникшие в результате многочисленных пристроек, так как дом разрастался, отражая своенравный и эксцентричный склад ума Джустины. Купив большой зал виллы Пескере в Милане, она послала каблограмму архитектору и велела присоединить его к малой библиотеке. Она не стала бы покупать этот зал, если бы знала, что неделю спустя ей предложат гостиную из замка Ла Мюэт; она написала архитектору и попросила присоединить ее к малой столовой, одновременно известив его о покупке четырех мраморных фонтанов, олицетворявших четыре времени года. Затем архитектор сообщил Джустине, что фонтаны прибыли, и, так как места для них в доме не нашлось, запросил ее, одобряет ли она его план пристроить к миланскому залу зимний сад. В ответной каблограмме она одобрила его предложение и в тот же день купила небольшую часовню, которую можно было присоединить к комнате с фресками, подаренной ей ко дню рождения мистером Скаддоном. Частенько говорили, что Джустина купила столько комнат, что не знала, как их использовать, но она использовала все. Она не относилась к числу тех коллекционеров, чьи приобретения гниют в кладовых. Во время того же путешествия ей удалось купить мраморный пол и несколько колонн в Винченцо, но самым внушительным добавлением к «Светлому приюту» из всех, какие ей удалось отыскать в это и в последующие путешествия, были каменные плиты и балки из большого зала Виндзорского дворца. В этот-то покинувший родину зал Мелиса и вела сейчас Мозеса.

Джустина сидела у камина, попивая херес. Ей было тогда, по расчетам Лиэндера, лет семьдесят пять, но волосы и брови у нее были черные как смоль, а лицо в обрамлении как бы приклеенных к голове мелких локонов сильно нарумянено. Тусклые глаза смотрели хитро. Из своих волос, приподнятых над лбом, она устроила высокое сооружение, явно старомодное и напомнившее Мозесу выступающий фронтон Картрайтовского блока в Сент-Ботолфсе. Она относилась к той же эпохе. Но больше всего Джустина напоминала ему ту, кем она когда-то была, — лукавую старую учительницу танцев.

Она поздоровалась с Мозесом с подчеркнутым безразличием, неудивительным для женщины, чье недоверие к мужчинам было выражено еще ярче, чем у тети Гоноры. На ней было дорогое, но просто сшитое платье, а в раскатах ее властного сиплого голоса звучало удовлетворенное честолюбие.

— Граф д'Альба, генерал Бергойн и миссис Эндерби, — сказала она, знакомя Мозеса с теми, кто находился в комнате.

Граф был высокий смуглый мужчина с широкими волосатыми ноздрями. Старый генерал сидел в кресле на колесиках. Миссис Эндерби носила пенсне, ромбовидные стекла которого так слабо держались на переносице, что придавали ее лицу отечный вид. Пальцы у нее были выпачканы чернилами. Мелиса и Мозес подошли к стульям у камина, но те были таких огромных размеров, что Мозес с трудом взобрался и, усевшись, обнаружил, что ноги его не достают до пола. Горничная подала ему стакан хереса и блюдо, на котором лежало несколько высохших земляных орехов. Херес нельзя было пить, и, когда Мозес пригубил его. Мелиса улыбнулась, а он вспомнил ее рассказы о скупости Джустины и пожалел, что не привез с собой в чемодане виски. Затем горничная подошла к дальней двери и зазвонила в колокол; все прошли через зал в озаренную свечами столовую.

Обед состоял из чашки супа, вареного картофеля, кусочка рыбы, чего-то вроде запеканки и разговора, который должна была направлять Джустина и на который отрицательно влияло ее настроение: она была не то утомлена, не то рассеяна, не то недовольна приездом Мозеса. Когда генерал заговорил с ней о болезни какой-то приятельницы, она высказала свою навязчивую идею о вероломстве мужчин. Она не сомневалась, что ее приятельница захворала по вине своего мужа. Незамужние женщины, сказала Джустина, гораздо здоровее замужних. По окончании обеда все вернулись в зал. Мозес остался голодным; он надеялся, что это только сегодня на кухне произошли какие-то неполадки и что, если он будет жить в «Светлом приюте», от него не потребуют, чтобы он довольствовался такой скудной пищей. Джустина играла с генералом в триктрак, а граф сел за рояль и забарабанил попурри из тех слезливых мелодий, которые исполняют на вечеринках с коктейлями и которые так прозрачны в своей чувственности, так вялы и тоскливы в передаче страсти, что оскорбляют слух влюбленного человека. Вдруг свет повсюду погас.

— Опять перегорел главный предохранитель, — сказала Джустина, поворачивая игральную кость к свету камина.

— Может, я починю? — спросил Мозес, стремясь произвести хорошее впечатление.

— Не знаю, — сказала Джустина. — Там много предохранителей.

Мелиса зажгла свечу, и Мозес пошел следом за ней через зал. Они услышали бормотание голосов в кухне, где слуги чиркали спичками, ища свечи. Мелиса открыла дверь в следующий коридор и по стертым ступенькам деревянной лестницы стала спускаться в подвал, где пахло землей. Они нашли щиток, и Мозес заменил старый предохранитель новым, хотя и отметил, что провод в нескольких местах был оголен или небрежно обмотан изоляционной лентой. Мелиса задула свечу, и они вернулись в зал, где граф снова стал играть минорные мелодии, а генерал подкатил свое кресло к Мозесу и предложил ему подойти поближе к стеклянной витрине около камина, в которой висела старинная академическая мантия, бывшая на покойном мистере Скаддоне, когда он получал в Принстонском университете звание почетного доктора.

Мозеса позабавила мысль, что дворец и зал целиком покоятся на знакомых ему по годам юности магазинах стандартных цен с их заманчивыми и гниловатыми запахами. Самые яркие воспоминания сохранились у него о девушках — прыщавой девушке за прилавком с косметикой, полногрудой девушке, продававшей металлические изделия, томной девушке в кондитерском отделе, скромной красавице, продававшей клеенку, и городской шлюхе с волосами соломенного цвета, стажерке в отделе заводных игрушек. И если между этими воспоминаниями и залом в «Светлом приюте» не было видимой связи, фактическая связь представлялась бесспорной. Мозес обратил внимание, что, говоря о Дж. П.Скаддоне, генерал избегал слов «стандартные цены» и говорил просто о занятии торговлей.

— Он был великий коммерсант, — сказал генерал, — исключительный человек, выдающийся человек, даже его враги это признавали. В течение сорока лет его руководства фирмой каждый день у него был расписан с восьми утра и нередко за полночь. Когда я говорю, что он был выдающийся человек, я имею в виду его выдающуюся энергию, силу его ума, смелость и воображение. Всеми этими качествами он обладал в полной мере. Он никогда не участвовал в сомнительных делах, и торговый мир, как мы теперь видим, многим обязан его воображению, уму и обостренному чувству чести. У него на службе состояло, разумеется, свыше миллиона людей. Когда он открыл магазины в Венесуэле, Бельгии и Индии, это было сделано не для того, чтобы он или его акционеры стали богаче, а для того, чтобы везде повысить уровень жизни…

Мозес слушал разглагольствования генерала, но мысль о том, что он будет спать с Мелисой, озаряла этот день таким неугасимым светом и такой неугасимой радостью, что ему стоило большого усилия не дать пылу перейти в нетерпение, пока он слушал похвалы покойному миллионеру. Мелиса была красива той ослепительной красотой, которая внушает торжественные мысли даже мальчишке из бакалейной лавки и механику из гаража. Ее густые темно-золотистые волосы, ее плечи и шея, ее глаза, издали совсем черные, имели над Мозесом такую власть, что, когда он смотрел на нее, от охватывавшего его желания ее лицо казалось ему темным и золотистым, как старинная картина, покрытая несколькими слоями лака. Он был бы рад, если бы с ней случилась какая-нибудь небольшая неприятность, так как им владело то глубокое сложное чувство, какое мы испытываем при виде привлекательной женщины — или даже женщины, которая сохранила лишь претензию на привлекательность, — когда она оступается на железной подложке вагона или сходя с тротуара на мостовую, или когда в дождливый день разрывается бумажный мешок, в котором она несет купленные продукты, и к ее ногам в лужи на тротуаре падают апельсины, пучки сельдерея, булки, холодные отбивные котлеты, завернутые в целлофан. Это глубокое сложное чувство, объяснимое иногда обидой или потерей, беспричинно обуревало Мозеса. Он хотел был подняться со стула, как вдруг старая дама резко произнесла:

— Пора спать!

Он не догадался, как исказила его черты сила желания, и попался. Из-под накрашенных бровей Джустина смотрела на него с ненавистью.

— Я попрошу вас проводить генерала в его комнату, — сказала она. — Ваша комната как раз рядом по коридору, так что для вас это не составит труда. Комната Мелисы в другом конце дома, — она торжествующе произнесла эти слова и жестом подчеркнула расстояние, — и отвезти генерала наверх ей не так удобно…

Печать желания на лице один раз уже выдала Мозеса, и он но хотел снова выдать себя, обнаружив разочарование или гнев, а потому широко улыбнулся прямо просиял; однако он был поглощен мыслью о том, как ему найти путь к ее постели сквозь этот лабиринт комнат. Не мог же он бродить по всему дому и стучать во все двери, как не мог открывать их, натыкаясь на визжащих горничных или на миссис Эндерби, снимающую ожерелье. Он мог потревожить осиное гнездо служанок — даже графа д'Альбу — и сразу же вызвать скандал, который закончится его изгнанием из «Светлого приюта». Мелиса улыбалась так ласково, что, конечно, подумал он, у нее был какой-то план. Она благовоспитанно исцеловала его и шепнула:

— Через крышу. — Затем сказала, чтобы слышали все: — Увидимся утром, Мозес. Приятных сновидений.

Он вкатил кресло генерала в лифт и нажал кнопку третьего этажа. Лифт медленно поднимался, и тросы издавали очень жалобный звук, но вновь преисполненный неугасимой радостью Мозес был глух к зловещим пророчествам этих подъемников и лифтов — лифтов в высотных зданиях, замках, больницах и складах, — которые, расслабленно дребезжа и наводя уныние, как бы дают нам представление о вечных муках.

— Благодарю вас, мистер Уопшот, — сказал старый генерал, когда Мозес подкатил его кресло к двери. — Теперь я управлюсь сам. Мы очень рады, что вы приехали. Мелиса была раньше очень несчастная, очень несчастная и неприкаянная. Покойной ночи.

В отведенной ему комнате Мозес сбросил с себя одежду, почистил зубы и вышел на балкон; дождь все еще шел, приглушенно шурша в траве и листьях. Мозес широко улыбнулся, полный великой любви к миру и ко всему, что в нем есть, и затем полез голый по крышам. Это могло показаться для «Светлого приюта» совершенно неправдоподобным, но, принимая во внимание цель его поисков, в его положении голого человека, карабкающегося но свинцовым листам крыши, не было ничего странного и вызывающего недоумение. Мягкое прикосновение дождя к коже и к волосам действовало освежающе, а хаос мокрых крыш без труда вписывался в любовный ансамбль. Именно на крышах «Светлого приюта», которые видели только птицы или пассажиры заблудившегося самолета, оставил архитектор явные следы сложности своей задачи, до некоторой степени своего поражения, так как это нелепое величественное сооружение представало взору построенным наспех, а затем подвергшимся многочисленным случайным исправлениям, — там за завесой дождя скрывались секреты архитектора и большая часть его неудач. Остроконечные крыши, плоские крыши, пирамидальные крыши, стеклянные крыши, крыши со вставленными в них цветными стеклами и прорезанные дымоходами и странными системами водостока простирались свыше чем на четверть мили, тут и там, как крыши большого города, поблескивая в свете, падавшем из отдаленных слуховых окон.

Насколько Мозес мог разглядеть в дождливой мгле, единственный путь к противоположной части дома проходил мимо этого далекого ряда слуховых окон, и он направился к ним, как вдруг упал, зацепившись за проволоку, на высоте колен протянутую через этот участок крыши. Старая радиоантенна, благодушно решил он, так как не ушибся, и двинулся дальше. Через несколько минут он прошел мимо мокрого от дождя полотенца и бутылочки лосьона для загара, а немного дальше увидел бутылку из-под вермута, придававшую крыше сходство с пляжем, на котором кто-то тайком от Джустины — он в этом не сомневался — грел свои кости на солнце. Приблизившись к скату, ведущему к первому освещенному слуховому окну, он мог ясно рассмотреть маленькую, украшенную религиозными картинами комнату, где старая служанка гладила. В следующем окне свет был розовый, и, бросив туда беглый взгляд, Мозес с удивлением увидел в комнате графа д'Альбу, который совершенно голый стоял перед зеркалом, отражавшим его во весь рост. Следующим было окно миссис Эндерби: она сидела у письменного стола, одетая как за обедом, и что-то писала в конторской книге. Мозес миновал круг света, отбрасываемый ее настольной лампой, и тут его правая нога, искавшая точку опоры, ступила в пустоту, заполненную лишь дождливой тьмой, и он не упал только благодаря тому, что успел резко повернуться и перенести тяжесть своего тела на шиферные плиты. Он едва не свалился в вентиляционную шахту, которая прорезала три этажа рядом с залом и могла бы стать его могилой. Он пристально смотрел в нее, выжидая, пока утихнут химические реакции в его выведенном из равновесия организме, и одновременно прислушиваясь, чтобы узнать, не потревожил ли миссис Эндерби или еще кого-нибудь тот шум, что он произвел, бросившись на крышу. Все было спокойно, и он продолжал путь медленнее, пока наконец не спрыгнул на балкон комнаты Мелисы; он постоял там у окна, наблюдая, как она расчесывает волосы. Она сидела у стола перед зеркалом, и ее ночная рубашка была так прозрачна, что даже в тусклом свете он видел ее округлые груди, слегка расходившиеся в стороны, когда она наклонялась к зеркалу.

— Ты промок насквозь, мой милый, ты промок насквозь, — сказала она.

Взгляд у нее был томный и сладострастный; она подставила рот для поцелуя, развязала ленты рубашки, так что та спустилась до пояса, и пригнула его голову к себе на грудь, чтобы он целовал ее. Потом, голая и не стесняясь своей наготы, она прошла через комнату в ванную закончить вечерний туалет, и Мозес прислушивался к шуму льющейся воды и стуку открываемых и закрываемых ящиков, понимая, как обостряются чувства любовника, если он способен оценить это нарочитое промедление. Она вернулась, как он подумал, в сиянии своей красоты, выключая по пути свет; а на заре, когда он поглаживал ее мягкие ягодицы и слушал карканье ворон, она сказала, что ему пора уходить, и он, голый, стал снова карабкаться через хаотическое нагромождение крыш.

Начало светать, и Мозес, не в силах заснуть, оделся и вышел из комнаты. Спустившись по лестнице, он увидел в ярком утреннем свете, что роскошь вокруг него грязная и потертая. Бархатная обивка лестничных перил была в заплатах, на ковре, устилавшем лестницу, лежал пепел от сигар, у банкетки с вышитым сиденьем, стоявшей на повороте, недоставало одной ножки. Спустившись в ротонду, Мозес увидел большую серую крысу. Они смотрели друг на друга, а потом крыса — слишком жирная или слишком высокомерная для того, чтобы бегать, — медленно прошествовала в библиотеку. В люстре не хватало хрустальных подвесок, мраморный пол местами был в выбоинах, и весь холл напоминал вестибюль старого отеля, некогда дорогого и изысканного, по ставшего затем приютом стариков, старух, почти бедняков. Воздух был спертый, и на комодах, стоявших вдоль стен на равном расстоянии друг от друга, остались светлые круги от стаканов. У большей части комодов не хватало ножки или какой-нибудь металлической детали. Проходя по холлу, Мозес подумал, что никогда не видел так много комодов, и ему захотелось узнать, что в них хранилось. Он спрашивал себя, купили ли их Скаддоны, выписав по почте, заказали ли они их какому-нибудь представителю фирмы или же поддались жадности при виде этих массивных, богато украшенных и совершенно бесполезных, на его взгляд, предметов. Ему снова захотелось узнать, что в них хранилось, но он ни одного из них не открыл и через стеклянную дверь вышел на широкую лужайку.

Женщины, которых любил Мозес, были, казалось, здесь, в утреннем небе, залитом светом, в реке, в горах и в деревьях, и с вожделением в крови и покоем в сердце он радостно прогуливался по траве. Около дома был старинный римский бассейн с мраморным бортиком, вода в него лилась из пастей львов. Так как делать Мозесу было нечего, то он решил поплавать. День, вначале бывший таким ослепительным, внезапно потемнел, и пошел дождь. Мозес вернулся домой, чтобы позавтракать и поговорить с Джустиной.

Мозес написал Лиэндеру о Джустине, и Лиэндер ответил ему письмом без обращения и со следующим заголовком: «Возвышение продажной твари». Ниже он писал:

«Джустина. Дочь Эймоса и Элизабет Молзуортов. Единственный ребенок. Отец был игроком. Красавец, но не способный или не желавший выполнять семейные обязанности. Бросил жену и ребенка. Больше о нем ничего не слышали. Элизабет содержала себя и дочь шитьем. Работала день и ночь. Погубила зрение. Рот всегда полон булавок. Маленькая Джустина была с самого начала сказочной принцессой, так, во всяком случае, мне казалось. Явно выраженный вкус к королевской пышности. Лоскуты бархата. Павлиньи перья и т. п. Единственным развлечением, которое она в детстве признавала, было изображать королеву в самом роскошном наряде. Была неуместной в таком городе, как Сент-Ботолфс. Подвергалась бесчисленным насмешкам. Грейси Толланд, учительница танцев, взяла ее помощницей. Царила в танцевальном зале «Истерн стар», помещавшемся над аптекой и складом фуража. В помещении пахло мастикой. Потом играла на рояле в старой масонской ложе, сопровождая киносеансы, и в магазине стандартных цен Дж. П.Скаддона. «Покружи меня еще раз в вальсе, Уилли». Рояль всегда страшно расстроенный.

Дж. П.Скаддон конкурировал тогда с Вулвортом и Кресси. Миллионер, но не считал ниже своего достоинства навещать магазины в самых глухих местах. Увидел Джустину, томно перебиравшую клавиши рояля. Любовь с первого взгляда! Увез ее в Нью-Йорк. Эми Аткинсон была дуэньей. Впоследствии женился на Джустине. В газетных заметках никаких упоминаний о Сент-Ботолфсе, матери-портнихе, учительнице танцев. Словно взрослой сразу очутилась в высшем обществе. Джустина была хорошо вооружена, чтобы завоевать общественное положение в нью-йоркской медвежьей яме. Стала дамой-патронессой больницы для собак и кошек. То и дело снималась для газет, окруженная благодарно тявкающими псами. Однажды ее попросили пожертвовать небольшую сумму в пользу здешнего Дома моряков. Отказала. Стремилась к полному разрыву всяких связей с родным городом. Детей не было. Водила дружбу с герцогами и графами. Принимала членов королевской семьи. Большой открытый дом на Пятой авеню. Также загородное поместье «Светлый приют». Все мечты сбылись».

Позже утром Мозес застал Джустину в зимнем саду — в пристроенной к одному из крыльев замка оранжерее с куполообразной крышей. Многие стекла были разбиты, и Джакомо заткнул дыры подушками. В прежнее время вдоль стен зимнего сада, по-видимому, тянулись цветочные клумбы, а посредине был фонтан с бассейном. Когда Мозес вошел и попросил у Джустины разрешения поговорить с ней, та сидела на железном стуле.

— Я хочу жениться на Мелисе.

Джустина дотронулась рукой до сооружения из черных волос, которое так напоминало Картрайтовский блок, и вздохнула.

— Почему же вы не делаете этого? Мелисе двадцать восемь лет. Она может поступить, как ей хочется.

— Мы предпочли бы иметь ваше согласие.

— У Мелисы нет денег и никаких надежд получить их, — сказала старуха. У нее нет ничего ценного, кроме ее ожерелий. Продажная ценность жемчуга, к сожалению, очень низка, а застраховать его почти невозможно.

— Это не имеет значения.

— Вы очень мало о ней знаете.

— Я знаю только, что хочу на ней жениться.

— Думаю, в ее прошлом есть кое-что, о чем вам следует знать. Ее родители были убиты, когда ей шел восьмой год. Мистер Скаддон и я с радостью удочерили ее — она была такая ласковая, — но мы имели с ней немало хлопот. Она вышла замуж за Рея Беджера. Вы это знали?

— Она сказала мне.

— Он стал пьяницей, но, мне кажется, не по вине Мелисы. У него были очень низменные взгляды на брак. Надеюсь, вы не разделяете подобных взглядов?

— Я не вполне понимаю, что вы имеете в виду.

— Мы с мистером Скаддоном спали в отдельных комнатах, если только представлялась возможность. Мы всегда спали на отдельных кроватях.

— Понимаю.

— Даже в Италии и Франции.

— Пройдет немало времени, прежде чем мы сможем поехать в какое-нибудь путешествие, — сказал Мозес, надеясь переменить разговор.

— Не думаю, что Мелиса будет когда-либо в состоянии путешествовать. Со времени своего развода она не покидала «Светлый приют».

— Мелиса сама мне об этом говорила.

— Для молодой женщины она, пожалуй, ведет замкнутую жизнь, — сказала Джустина. — В прошлом году я купила ей билет для путешествия вокруг света. Она охотно согласилась, но, когда весь ее багаж был доставлен на корабль и мы уже пили вино в ее каюте, она решила, что не может ехать. Она очень страдала. В тот же день я привезла ее назад в «Светлый приют». — Она улыбнулась Мозесу. — Вокруг света поехали ее шляпы.

— Я понимаю, — сказал Мозес. — Мелиса мне рассказывала, и я охотно буду жить здесь, пока мы не поженимся.

— Это можно все устроить. Ваш отец еще жив?

— Да.

— Он, наверно, уже очень стар. У меня сохранились не слишком приятные воспоминания о Сент-Ботолфсе. Я уехала оттуда, когда мне было семнадцать лет. Когда я вышла замуж за мистера Скаддона, я получила, наверно, сотню писем от жителей поселка с просьбой о денежной помощи. Это не способствовало тому, чтобы моя воспоминания улучшились. Я пыталась оказывать помощь. В течение нескольких лет брала какого-нибудь ребенка художника или пианиста — и давала ему образование, но ни один из них так и не добился успеха. — Она разжала руки и печально махнула ими, словно сбрасывала своих стипендиатов откуда-то с большой высоты. — Мне пришлось со всеми расстаться. Вы жили выше по течению реки, не правда ли? Я вспоминаю дом. У нас есть, вероятно, какие-нибудь старинные вещи, доставшиеся вам по наследству?

— Да. — Мозес не ожидал такого вопроса и ответил нерешительно.

— Не можете ли вы хоть примерно сказать, что они собой представляют?

— Колыбели, комоды на высоких ножках, туалетные столики и тому подобное. Граненые бокалы.

— Граненые бокалы меня не интересуют. Я никогда не коллекционировала старинную американскую утварь, а мне всегда этого хотелось. Блюда есть?

— Мой брат Каверли знает об этом больше, чем я, — сказал Мозес.

— Ах, так, — сказала Джустина. — Ну что ж, мне все равно, женитесь вы на Мелисе или нет. Я думаю, миссис Эндерби сейчас у себя в кабинете и вы можете попросить ее назначить день свадьбы. Она разошлет приглашения. Будьте осторожны с этой вываливающейся плитой в полу. Вы можете споткнуться и повредить себе ногу.

Мозес отыскал миссис Эндерби; заставив его выслушать заплесневелые воспоминания о своей юности на Ривьере, она затем сказала ему, что он может жениться через три недели. Он попытался найти Мелису, но горничные сообщили ему, что она еще не спускалась, а когда он стал подниматься по лестнице в ту часть дома, где была ее комната, он услышал позади голос Джустины:

— Вернитесь назад, мистер Уопшот.

Мелиса сошла вниз только к ленчу; хотя он и не был сытным, к нему додали два сорта вина, и тянулся он до трех часов. После ленча Мозес с Мелисой чинно прогуливались взад и вперед по площадке под башнями, напоминая фигуры на обеденном блюде, а выйдя в поисках уединения в парк, тотчас наткнулись на миссис Эндерби. В половице шестого, когда Мозесу пора уже было уезжать и он обнял Мелису, окно в одной из башен распахнулось, и Джустина крикнула:

— Мелиса, Мелиса, скажи мистеру Уопшоту, что он опоздает на поезд, если не поторопится!

В понедельник после работы Мозес уложил свою одежду в два чемодана и в картонную коробку и сунул между рубашками бутылку виски, коробку сухого печенья и трехфунтовую головку стилтонского сыра. Опять он был единственным пассажиром, сошедшим с поезда в «Светлом приюте», но Джакомо ждал его на станции со своим старым «роллс-ройсом» и повез его вверх по холму. Мелиса встретила его у дверей, и этот вечер прошел так же, как первый, за исключением того, что предохранители не перегорели. В десять часов Мозес вкатил генерала в лифт и опять пустился в путь по крышам, на этот раз в такую ясную, звездную ночь, что издали увидел вентиляционную шахту, в которой чуть не погиб. Опять на утренней заре он лез назад к отведенной ему комнате, и ничто не могло сравниться с удовольствием, какое он испытал, смотря на заре с высокой крыши «Светлого приюта» на густо поросшую лесом холмистую местность. Он уехал поездом в город, вернулся вечером в «Светлый приют», за обедом нарочито зевал и покатил старого генерала к лифту в половине десятого.

30

Пока Мозес наслаждался счастьем, Каверли и Бетси поселились на ракетной базе, носившей название Ремзен Парк. На ферме Каверли провел лишь один день. Лиэндер настоял, чтобы он вернулся к жене. Сам же он через несколько дней приступил к работе на фабрике столового серебра. Каверли приехал к Бетси в Нью-Йорк и через каких-нибудь несколько дней был переведен на эту новую базу. Теперь они совершили путешествие вместе. Ремзен-Парк представлял собой поселение из четырех тысяч одинаковых домов, на западе граничившее со старым военным лагерем. Городом его нельзя были назвать. Оно возникло, когда решили ускорить строительство ракетодромов, и при его возведении руководствовались соображениями целесообразности, удобства и быстроты. Впрочем, во время дождя дома оставались сухими и зимой были теплыми. В них были хорошо оборудованные кухни и камины, способствовавшие семейному блаженству, а здравых требований национального самосохранения было более чем достаточно для оправдания того обстоятельства, что они ничем не отличались друг от друга. Посредине поселка находился большой торговый центр, где вы могли купить что угодно, — и все это помещалось в зданиях со стеклянными стенами. Для Бетси это была великая радость. Она и Каверли сняли дом с полной обстановкой, вплоть до картин на стенах, и стали хозяйничать, наслаждаясь синим китайским сервизом с разрисованными стульями, присланными Сарой из Сент-Ботолфса.

Они прожили в Ремзен-Парке очень недолго, когда Бетси решила, что она беременна. Утром она почувствовала недомогание и осталась в постели. Когда она поднялась, Каверли уже давно ушел на службу. Он оставил для нее на кухне кофе и вымыл после себя посуду. Бетси сидела за поздним завтраком и смотрела в окно кухни на дома Ремзен-Парка, тянувшиеся до самого горизонта, как узор на скатерти. Из соседнего дома вышла женщина и высыпала мусор из ведра. Она была итальянкой, женой итальянского ученого. Бетси крикнула ей «доброе утро» и пригласила зайти и выпить чашку кофе, но итальянка только холодно улыбнулась и вернулась к себе в кухню. В Ремзен-Парке люди были не слишком приветливы.

Бетси надеялась, что не ошиблась насчет своей беременности. У нее появилось обыкновение молиться в душе, столь же непроизвольное, как и привычка разражаться проклятиями, когда она прищемляла себе палец окном. «Боже милостивый, — кротко шептала она про себя, — сделай так, чтобы я стала матерью». Она хотела иметь детей. Она хотела пятерых или шестерых. Вдруг она улыбнулась, как будто ее желание наполнило кухню любовью, беспорядком и животворным семейным духом. Она завязывала лентой волосы своей дочери Сандры, красивой девочки. Остальные четверо или пятеро тоже возились здесь. Они были веселые и грязные, а один из них, маленький мальчик с длинной, как у Каверли, шеей, держал в руках разбитую на две части тарелку, но Бетси не ругала его — Бетси даже не нахмурилась, когда он разбил тарелку, так как секрет светлой жизнерадостности малыша заключался в том, что он развивался в атмосфере, никогда не омрачавшейся скаредностью. Бетси чувствовала, что в ней скрывается талант к воспитанию детей. Выше всего она будет ставить развитие личности. Призрачным детям, игравшим у ее колен, родители всегда дарили только любовь и доверие.

Покончив с домашними делами, Бетси решила отнести в мастерскую утюг, у которого испортился шнур. Пройдя Кольцо К, она направилась по Триста двадцать пятой улице к торговому центру и зашла в магазин самообслуживания, не потому, что ей надо было что-то купить, а потому, что ей нравилась вся обстановка этого места. Магазин был просторный, ярко освещенный, от высоких синих стен исходила музыка. Под звуки «Голубого Дуная» она купила огромную банку арахисового масла, а затем ореховый торт. Кассир оказался симпатичным юношей.

— Я здесь еще ничего не знаю, — сказала Бетси. — Мы только что приехали из Нью-Йорка. Мой муж был далеко, на Тихом океане. Мы живем в одном из домов Кольца К, и я подумала, что вы можете дать мне совет. У меня износился шнур от утюга, как раз позавчера он отказал, когда я гладила рубашки мужа, и я подумала, не знаете ли вы случайно поблизости какой-нибудь магазин электрических приборов или ремонтную мастерскую, где мне могли бы починить шнур к завтрашнему дню, потому что завтра у меня день больших покупок и я подумала, что могу прийти сюда и купить у вас продукты, а на обратном пути зайти за утюгом.

— В четвертом, нет, в пятом доме по этой улице находится мастерская, сказал молодой человек, — и я думаю, там смогут починить вам шнур. Они как-то починили мне радио, и они не разбойники с большой дороги, как некоторые из тех, кто сюда понаехал.

Бетси сердечно поблагодарила его, вышла на улицу и направилась в мастерскую.

— Доброе утро, — весело сказала Бетси, ставя свой утюг на прилавок. — Я здесь еще ничего не знаю, и когда вчера шнур от моего утюга испортился в то время, как я гладила мужнины рубашки, я сказала себе, что не знаю, куда его отнести для починки, но сегодня утром я зашла в большой продовольственный магазин, и тамошний кассир, симпатичный такой, с красивыми волнистыми волосами и темными глазами, порекомендовал мне вашу мастерскую, вот я и пришла сюда. Мне хотелось бы завтра днем прийти в торговую часть города за покупками, а на обратном пути забрать утюг, потому что завтра вечером мне надо погладить несколько рубашек для мужа, и я хотела бы знать, отремонтируете ли вы его к тому времени. Это хороший утюг, я заплатила за него кучу денег в Нью-Йорке, где мы раньше жили, хотя последнее время мой муж был далеко в Тихом океане. Мой муж программист. Конечно, я не понимаю, почему шнур от такого дорогого утюга так быстро испортился, и я хочу знать, можете ли вы мне поставить какой-нибудь шнур высшего сорта, потому что мне приходится часто пользоваться утюгом. Я, знаете ли, глажу все мужнины рубашки, а он большая фигура в отделе программирования и должен каждый день надевать чистую рубашку, а я еще глажу и свои вещи.

Приемщик обещал поставить на утюг Бетси прочный шнур, после чего она пошла к себе на Кольцо К.

Но по мере того как она приближалась к дому, ее шаги замедлялись. Призрачные дети разбрелись, и она не могла вновь собрать их. Менструации у нее запоздали всего на неделю, и, возможно, она вовсе не была беременна. Она съела бутерброд с арахисовым маслом и кусочек орехового торта. Ей недоставало Нью-Йорка, и она снова подумала, что Ремзен-Парк неприветливое место. В конце дня раздался звонок — в дверях стоял агент по продаже пылесосов.

— Ну что ж, заходите, — весело сказала Бетси. — Заходите. У меня сейчас нет пылесоса, и в данный момент нет денег, чтобы его купить. Мы только что приехали из Нью-Йорка, но я собираюсь купить пылесос, как только у нас будут деньги, и, возможно, если у вас есть новые насадки, я куплю что-нибудь из них, потому что я решила раньше или позже купить новый пылесос, и мне в любом случае понадобятся насадки. Я теперь беременна, а молодая мать не может справиться со всей работой по дому без необходимой техники; она не может все время наклоняться и сгибаться. Не хотите ли чашку кофе? Представляю себе, как вы устаете и как болят у вас ноги после целого дня хождения с этим тяжелым чемоданом. Мой муж в отделе программирования, и ему приходится работать вовсю, но это усталость другого рода, чисто головная, а я знаю, что значит, когда устают ноги.

Агент, прежде чем выпить кофе, раскрыл на кухне свой ящик с образцами и продал Бетси две насадки и большую банку воска для натирки пола. Потом, так как он устал и это было его последнее посещение, он сел.

— Все время, пока мой муж был в Тихом океане, я жила в Нью-Йорке одна, — сказала Бетси, — и мы только что переехали сюда, и, конечно, я очень обрадовалась этому переезду, но здешний город оказался не слишком приветливым. Я хочу сказать, что, по-моему, он не такой приветливый, как Нью-Йорк. В Нью-Йорке у меня была куча друзей. Конечно, я один раз ошиблась. Я ошиблась в своих друзьях. Вы понимаете, что я хочу сказать? Там были некие Хансены, которые жили в конце коридора. Я думала: они настоящие друзья. Я думала: наконец-то я нашла друзей на всю жизнь. Обычно я заходила к ним по два раза в день, а она не покупала себе платья, не посоветовавшись со мной, и я давала им взаймы деньги, и они всегда твердили, что очень любят меня, но я оказалась обманутой. Печален был тот день, когда я прозрела! — В кухне потемнело. Лицо Бетси исказилось от волнения. — Они были лицемеры, — сказала она. — Они были лгуны и лицемеры.

Агент упаковал свои образцы к ушел. В шесть часов вернулся домой Каверли.

— Здравствуй, милочка, — сказал он. — Почему ты сидишь в темноте?

— Знаешь, я думаю, что я беременна, — сказала Бетси. — Я, наверно, беременна. У меня задержка на семь дней, и сегодня утром мне было как-то не по себе, кружилась голова и тошнило. — Она села Каверли на колени и прижалась к его голове. — Думаю, это будет мальчик. Так мне кажется. Конечно, загадывать наперед нет смысла, но, когда у нас будет ребенок, мне понадобится хорошее кресло, потому что я намерена кормить ребенка грудью и мне хотелось бы иметь хорошее кресло, чтобы сидеть в нем, когда я буду кормить.

— Можешь купить кресло, — сказал Каверли.

— Несколько дней назад я видела в мебельном магазине хорошее кресло, сказала Бетси. — Почему бы нам после ужина не пойти туда, за угол, и не посмотреть его? Я целый день не выходила из дому, а небольшая прогулка и тебе будет полезна, не правда ли? Тебе ведь будет полезно поразмять ноги?

После ужина они вышли прогуляться. Свежий ветер дул с севера — прямо из Сент-Ботолфса, — и Бетси чувствовала себя от него сильной и веселой. Она взяла Каверли под руку, и на углу, под уличным люминесцентным фонарем, он поцеловал ее, прижавшись грудью к ее груди. Очутившись в торговом квартале, Бетси не могла сосредоточить свое внимание на понравившемся ей кресле. Каждый костюм, каждое платье, меховое пальто, каждый предмет обстановки в витрине магазина следовало обсудить, угадать их цену и назначение и высказать о них мнение — входят они или нет в то представление о счастье, какое Бетси себе составила. Да, говорила она подставке для цветов, да, да — большому роялю, нет — громоздкому шкафу, да — обеденному столу и шести стульям, и все это с таким глубокомыслием, с каким святой Петрчитает в сердцах людей. В десять часов они пошли домой. Каверли с нежностью раздел ее, и оба приняли ванну, а потом легли спать, ибо она была его пончиком, бутончиком, симпомпончиком — одним словом, всем, чего нельзя было выразить на языке тех, кто родился в Сент-Ботолфсе. Она была его маленькой, маленькой белочкой.

31

В течение трех недель, предшествовавших свадьбе, Мозес и Мелиса обманывали Джустину так успешно, что старой даме нравилось наблюдать, как они прощаются друг с другом около лифта, и несколько раз за обедом она говорила, что Мозес до сих пор так и не видел той части дома, где жила Мелиса. Благодаря неплохой альпинистской подготовке Мозеса не утомляли еженощные путешествия по крышам, но как-то вечером, когда к обеду подали вино и он спешил, он еще раз споткнулся о проволоку и упал, поранив себе грудь. Ощущая сильную боль в том месте, где была содрана кожа, он почувствовал, что его охватывает органическое отвращение и острая неприязнь к «Светлому приюту», со всем его кривлянием, и обнаружил в себе твердую решимость доказать, что стране любви незачем быть причудливой. Он утешался мыслью о том, что через несколько дней сможет надеть кольцо на палец Мелисы и входить к ней в комнату через дверь. По какой-то неясной для Мозеса причине она взяла с него слово, что он не будет настаивать на ее отъезде из «Светлого приюта», но он предполагал, что к осени ее настроение изменится.

Накануне свадьбы Мозес шел от станции, неся в чемодане взятую напрокат визитку. На подъездной аллее он встретил Джакомо, который ввинчивал лампочки в стоявшие вдоль аллеи фонари.

— Оно есть двести пятьдесят лампочек! — воскликнул Джакомо. — Оно как на пасху.

Когда стемнело, фонари придали «Светлому приюту» веселый вид, напоминавший деревенскую ярмарку. Мозес отвез генерала наверх; старик хотел угостить его спиртным и дать какой-то совет. Но Мозес извинился и пустился в путь по крышам. Он проходил часть дистанции между домовой церковью и башней с часами, когда вдруг совсем рядом услышал голос Джустины. Она стояла у окна д'Альбы.

— Без очков я ничего не вижу, Ники, — сказала она.

— Ш-ш-ш-ш, — сказал д'Альба, — он услышит вас.

— Хоть бы мне найти очки.

— Ш-ш-ш-ш.

— О, я не могу этому поверить, Ники, — сказала Джустина. — Я не могу поверить, что они так дерзко обманывали меня.

— Вот он идет, вот он идет, — прошептал д'Альба, когда Мозес, притаившийся в темноте, двинулся вперед, чтобы укрыться за башней с часами.

— Где?

— Там, там.

— Пойдите за миссис Эндерби, пусть она позовет Джакомо и скажет ему, чтобы он захватил охотничье ружье.

— Вы убьете его, Джустина.

— Всякий человек, поступающий так, заслуживает, чтобы его застрелили.

Слушая их разговор, Мозес испытывал крайнюю досаду и нетерпение, так как, отправившись в свой поход, он не запасся выдержкой, чтобы перенести вмешательство, во всяком случае вмешательство Джустины и графа. В тени башни Мозес был в безопасности; стоя там, он услышал, как миссис Эндерби, а затем Джакомо явились в комнату д'Альбы.

— Оно здесь нет никого, — сказал Джакомо.

— Все равно стреляйте, — приказала Джустина. — Если там есть кто-нибудь, вы его напугаете. Если нет никого, вы никому не причините вреда.

— Оно нехорошо, мисса Скаддон, — сказал Джакомо.

— Стреляйте, Джакомо, — сказала Джустина. — Или стреляйте, или дайте ружье мне.

— Подождите, пока я найду что-нибудь, чем заткнуть уши, — попросила миссис Эндерби. — Подождите…

Тут раздался оглушительный выстрел охотничьего ружья Джакомо, и Мозес услышал, как вокруг него по крыше застучала дробь и в отдалении зазвенело разбитое стекло.

— О, почему мне так грустно? — жалобно произнесла Джустина. — Почему мне так грустно?

Д'Альба закрыл окно, и, когда огонь в его комнате зажегся, а розовая занавеска была задернута, Мозес полез дальше. Мелиса с плачем подбежала к нему, едва он спрыгнул на балкон ее комнаты.

— О мой дорогой, я думала, они застрелили тебя! — воскликнула она. — О мой любимый, я думала, ты мертв.

Каверли не смог уехать из Ремзен-Парка, но Лиэндер и Сара присутствовали на свадьбе. Из Сент-Ботолфса им пришлось выехать на рассвете. Эммит Кэвис привез их на своем катафалке. Мозес очень обрадовался им и гордился ими, так как они держались с изумительной простотой и тактом деревенских жителей. Что касается приглашений на свадьбу, то Джустина отряхнула пыль со своей старой адресной книги и бедная миссис Эндерби в шляпе с кусочком вуали надписала четыреста конвертов и целую неделю выходила к обеду с запачканными чернилами пальцами и в блузке с чернильными пятнами; глаза у нее покраснели от проверки адресов Джустины по справочнику «Общественный регистр», изданному самое позднее в 1918 году. Джакомо относил пригласительные билеты на почту со своим напутствием («Оно есть милая, мисса Скаддон»), и их доставляли на Пятой авеню в восточной части Нью-Йорка в мрачные здания, которые превратились из жилых особняков в демонстрационные залы итальянских галстуков, картинные галереи, антикварные магазины, дома без лифтов и конторы таких организаций, как Союз говорящих на английском языке или Svensk-amerikanska Forbundet ^[18]. Дальше от центра и дальше к востоку приглашения были получены одетыми во фраки швейцарами восемнадцати- и двадцатиэтажных жилых зданий, где фамилии друзей и ровесников Джустины не вызывали отклика ни в чьей памяти. За Пятой авеню приглашения были доставлены в другие многоквартирные дома, а также в дома моделей, дешевые меблированные комнаты, пансионы для девушек, правления Американо-ирландского исторического общества и Общества китайско-американской дружбы. В домах, где парадные двери были забиты досками, эти приглашения покрывались сажей вместе с остальной не полученной адресатами почтой (старыми счетами от Тиффани и номерами журнала «Нью-Йоркер»). Они лежали на исцарапанных столах образцовых детских садов, где слышался смех и плач ребят, они валялись в общих коридорах домов, построенных в свое время с размахом, но затем перепланированных так экономно, что жильцам приходилось готовить обед в гостиной или библиотеке. Приглашения были доставлены в Еврейский музей, в филиал Колумбийского университета, помещавшийся в деловой части города, во французское и югославское консульства, и Советское представительство при Организации Объединенных Наций, в некоторые студенческие организации, актерские клубы, клубы любителей бриджа, модисткам и портнихам. Приглашения были получены также настоятельницами Урсулинского монастыря, монастыря Клариссинского ордена смирения и общины сестер милосердия. Их получили заведующие иезуитскими школами и приютами, монахи-францисканцы, монахи-миссионеры из конгрегации апостола Павла и монахини Ордена милосердия. Они были доставлены в усадьбы, переделанные в деревенские клубы, школы-интернаты, сумасшедшие дома, больницы для алкоголиков, оздоровительные фермы, конторы заповедников, фабрики обоев, чертежные бюро и разные убежища, где престарелые и больные, громко сопя, ждали перед телевизорами ангела смерти. Когда в этот день зазвонили колокола церкви святого Михаила, в ной собралось не больше двадцати пяти человек, в том числе два хозяина меблированных комнат, пришедшие из любопытства. Когда настало время, Мозес произнес положенные слова громко и от всего сердца. После венчания почти все гости вернулись в «Светлый приют» и стали танцевать под патефон. Сара и Лиэндер исполнили величавый вальс и распрощались. Горничные наполнили старые бутылки из-под шампанского дешевым сотерном, и, когда опустились летние сумерки и все люстры были зажжены, главный предохранитель опять перегорел. Джакомо починил его, а Мозес поднялся по лестнице и вошел в комнату Мелисы через дверь.

32

Ракетные пусковые площадки в Ремзен-Парке находились в пятнадцати милях к югу, и это представляло некую моральную проблему, так как сотни или тысячи технических работников вроде Каверли не имели понятия о сути их работы. Администрация приняла меры для разрешения этой проблемы и каждую субботу во второй половине дня устраивала публичный запуск ракет. Автобусов подавали столько, что могли ехать целые семьи; захватив с собой бутерброды и бутылки пива, они сидели на открытой трибуне, слушали звуки трубного гласа в смотрели на огонь, который как бы облизывал чрево земли. Эти стрельбы мало чем отличались от всякого рода пикников, хотя здесь не было игр с мячом и выступлений оркестров. Но пиво было, дети куда-то убегали, и их не могли найти, а шутки, которыми зрители обменивались в ожидании взрыва, рассчитанного на то, чтобы пробиться сквозь земную атмосферу, были вполне заурядными. Все это очень нравилось Бетси, но едва ли могло изменить ее ощущение, что Ремзен-Парк неприветлив. Друзья были ей необходимы, она так и сказала.

— Я ведь родилась в маленьком городке в Джорджии, — сказала она, — и это был очень приветливый городок, и я верю, что можно просто взять и подружиться. В конце концов, мы только один раз проходим этой стезей. Сколько бы она ни повторяла этого замечания о стезе, оно казалось ой одинаково убедительным. Она родилась; она должна умереть.

Попытки Бетси установить более близкие отношения с миссис Фраскати по-прежнему встречались холодными улыбками, и она пригласила на чашку кофе женщину из другого соседнего дома, миссис Гейлин, но миссис Гейлин кончила несколько факультетов, и у нее был такой элегантный и аристократический вид, что в ее присутствии Бетси стеснялась. Она чувствовала, что ее изучают, и изучают придирчиво, и поняла, что здесь нет места для дружбы. Она была настойчива и в конце концов нашла себе друга.

— Сегодня, дорогой, я встретила самую веселую, самую милую и самую приветливую женщину, — сказала она Каверли, целуя его у дверей. — Ее зовут Джозефин Теллерман, и она живет в Кольце М. Ее муж работает в чертежном бюро, и, по ее словам, она жила чуть ли не во всех поселках при ракетодромах в Соединенных Штатах, и она страшно забавная, и муж ее тоже (Лень милый, и она из хорошей семьи, и она спрашивает, почему бы нам не прийти к ним как-нибудь вечерком и не распить бутылочку.

Бетси любила ближнего своего. Простая дружба принесла ей все радости и перипетии любви. Каверли знал, каким тусклым и бессодержательным казалось ей Кольцо К до того мгновения, когда она встретилась с Джозефин Теллерман. Теперь он приготовился неделями и месяцами слушать рассказы о миссис Теллерман. Он был рад. Бетси и миссис Теллерман будут вместе ходить за покупками. Бетси и миссис Теллерман каждое утро будут беседовать по телефону. «Моя приятельница Джозефин Теллерман говорила мне, что у вас очень хорошие бараньи отбивные», — скажет она в мясной лавке. «Моя приятельница Джозефин Теллерман рекомендовала вас мне», — скажет она в прачечной. Даже агент по продаже пылесосов, позвонив у ее дверей в конце тяжелого дня, найдет ее изменившейся. Она будет вести себя достаточно дружелюбно, но двери не откроет. «О, привет! — скажет она. — Я с удовольствием поговорила бы с вами, по, к сожалению, сегодня у меня нет времени. Я жду звонка моей приятельницы Джозефин Теллерман».

Однажды вечером Уопшоты зашли к Теллерманам, и Каверли нашел, что они очень приветливы. Дом у Теллерманов был обставлен точно так же, как у Уопшотов, включая Пикассо над камином. В гостиной женщины разговаривали о занавесках, а Каверли и Макс Теллерман разговаривали в кухне об автомобилях, пока Макс готовил коктейли.

— Я присматривался к машинам, — сказал Макс, — но решил в этом году не покупать. Мне необходимо сокращать расходы. И машина мне, в сущности, не нужна. Видите ли, я плачу за обучение в колледже моего младшего брата. Мои родители разошлись, и я чувствую ответственность за этого мальчишку. Я для него единственная опора. Я сам содержал себя, пока учился в колледже — бог ты мой, чего я только не делал! — и не хочу, чтобы ему тоже пришлось заниматься этой мышиной возней. Я хочу, чтобы эти четыре года ему жилось легко. Я хочу, чтобы у него было все необходимое. Я хочу, чтобы эти несколько лет он чувствовал, что он не хуже других…

Они вернулись в гостиную, где женщины все еще говорили о занавесках. Макс показал Каверли несколько карточек брата и продолжал говорить о нем, а в половине одиннадцатого Уопшоты попрощались и пошли домой.

Бетси ничего не понимала в садоводстве, но купила несколько легких складных стульев для двора, расположенного за домом, и деревянную решетку, чтобы скрыть от взоров мусорный бак. Летними вечерами они могли там сидеть. Она была довольна делом своих рук, и однажды летним вечером Теллерманы пришли к ним с бутылкой рома, чтобы, как выразилась Бетси, «обмыть двор», Вечер был теплый, и почти все соседи сидели у себя во дворах. Джози и Бетси разговаривали о клопах, тараканах и мышах. Каверли с нежностью рассказывал о Западной ферме и о тамошней рыбной ловле. Он сам не пил, и ему был противен запах рома, исходивший от других, порядочно выпивших.

— Пейте, пейте, — сказала Джози. — Такая уж ночь.

Ночь была такая. Воздух был горячий и ароматный. Смешивая в кухне коктейли, Каверли смотрел в окно на двор позади дома Фраскати. Он видел там молоденькую дочь Фраскати в белом купальном костюме, который подчеркивал все линии ее тела, кроме разве что изгиба ягодиц. Брат осторожно поливал ее из садового шланга. Не было никаких грубых шуток, никаких вскриков, не слышно было ни одного звука, пока юноша старательно обливал свою красивую сестру. Смешав напитки, Каверли вынес их во двор. Джози стала говорить о своей матери.

— О, я хотела бы, чтобы вы познакомились с моей матерью, — сказала она. — Я хотела бы, чтобы вы, ребятки, познакомились с моей матерью.

Когда Бетси попросила Каверли еще раз наполнить стаканы, он сказал, что рома больше нет.

— Сбегайте в магазин и купите, милый, бутылку, — сказала Джози. — Такая уж ночь. Мы живем только один раз.

— Мы только один раз проходим этой стезей, — сказала Бетси.

— Я сейчас принесу, — сказал Каверли.

— Предоставьте это мне, предоставьте это мне, — принялся настаивать Макс. — Мы с Бетси пойдем. — Он стащил Бетси со стула, и они вдвоем пошли в сторону торгового квартала. Бетси чувствовала себя чудесно.

— Какая ночь! — сказала она, не в силах придумать ничего другого, но ароматная темнота, и полные людьми дома, где начинали уже гасить огни, и шум поливочных машин, и обрывки музыки — все заставляло ее почувствовать, что горести, которые приносили ей переезды, сознание своей чуждости и скитания кончились и что Они научили ее ценить постоянство, дружбу и любовь.

Все восхищало ее этой ночью — луна на небе и неоновые огни торгового квартала, — и, когда Макс вышел из винного магазина, она подумала, какой он изысканный, атлетически сложенный и красивый мужчина. На обратном пути он взглянул на Бетси долгим печальным взглядом, обнял ее и поцеловал. Это был краденый поцелуй, подумала Бетси, а ночь была такая, что можно было украсть поцелуй. Когда они вернулись на Кольцо К, Каверли и Джози сидели в гостиной. Джози все еще рассказывала о своей матери.

— Никогда ни одного недоброго слова, ни одного сурового взгляда, говорила она. — Она была настоящей пианисткой. О, у нас в доме всегда бывала большая компания. Знаете, по вечерам в воскресенье мы все обычно собирались вокруг рояля и пели гимны и чудесно проводили время.

Бетси и Макс прошли в кухню приготовить коктейли.

— Она была несчастна в замужестве, — продолжала Джози. — Он был настоящий сукин сын, об этом не может быть двух мнений, но она относилась ко всему философски — вот в чем тайна ее успеха; она и к нему относилась философски, и, слушая ее, можно было подумать, что она счастливейшая замужняя женщина в мире, но он…

— Каверли! — пронзительно закричала Бетси. — Каверли, помоги!

Каверли побежал в кухню. Макс стоял у плиты. Он разорвал на Бетси платье. Каверли кинулся на него, ударил сбоку в челюсть, и Макс упал на пол. Бетси с криком убежала в гостиную. Каверли стоял над Максом, хрустя суставами пальцев. В глазах у него были слезы.

— Ударьте меня еще раз, если хотите, ударьте меня, если хотите, сказал Макс. — Я не могу пошевелить пальцем. Конечно, я поступил гнусно, но понимаете ли, иногда я ничего не могу с собой поделать, и я рад, что это уже прошло, и клянусь богом, что никогда больше этого не сделаю; но бог ты мой, Каверли, иногда я чувствую себя таким одиноким, что не знаю, куда деваться, я если бы не мальчишка-брат, которому я даю возможность учиться в колледже, то, пожалуй, я перерезал бы себе горло: видит бог, я часто думал об этом. Глядя на меня, вы не сказали бы, что я склонен к самоубийству, не правда ли, но, видит бог, такие мысли приходят мне страшно часто.

— Джози молодец. Она чертовски славная женщина, — говорил Макс, все еще лежа на полу, — и она останется со мной, несмотря ни на что, я знаю, но она, понимаете ли, она неуравновешенная, о, она очень неуравновешенная, и я думаю, это потому, что она жила в таком множестве разных городов. На нее, понимаете ли, нападает меланхолия, и тогда она отыгрывается на мне. Она говорит, что я ее обманываю. Она говорит, что я не приношу домой денег на еду. Я не приношу денег на машину. Ей нужны новые платья, и ей нужны новые шляпы, и бог ее знает, чего только ей еще надо, а потом на нее по-настоящему находит, и она начинает покупать все подряд, и иногда проходит полгода или даже год, прежде чем мне удается оплатить счета. У меня и теперь повсюду в Соединенных Штатах есть неоплаченные счета. Иногда я думаю, что больше мне не выдержать. Иногда я думаю, не уложить ли мне сейчас чемодан и не уехать ли куда глаза глядят. Вот что я думаю: я думаю, что имею право на небольшое развлечение, на каплю счастья, понимаете ли, и я ловлю его то тут, то там; но я огорчен из-за Бетси, потому что вы и Бетси были для нас настоящими добрыми друзьями; по иногда я думаю, что не смогу больше жить без маленьких развлечений. Я просто думаю, что у меня не хватит сил жить дальше. Я просто думаю, что больше не выдержу.

В гостиной Джози обняла Бетси.

— Ну, ну, милая, — говорила Джози, — ну, ну, ну же, все прошло. Ничего не случилось. Я починю ваше платье. Я куплю вам новое платье. Он просто выпил слишком много, вот и все. У пего зуд в руках появился. У пего зуд в руках появился, и он просто слишком много выпил. Ох уж эти его руки, вечно они лезут куда не нужно. Милочка, это не первый раз. Даже когда он спит, его руки все время шарят кругом, пока что-нибудь не схватят. Даже когда он спит, милочка. Ну, ну, не огорчайтесь больше. Подумайте обо мне. Подумайте, что приходится терпеть мне. У вас, слава богу, такой милый, порядочный муж, как Каверли. Подумайте обо мне, бедной, подумайте о бедной Джози, которая старается всегда быть веселой, хоть и должна улаживать то, что он натворит. О, я так устала от этого. Я так устала все время исправлять его ошибки. А если у нас появляются несколько лишних долларов, он посылает их своему мальчишке-брату в Корнелл. Он обожает этого мальчишку, он любит его больше, чем меня, или вас, иди любого другого человека. Он портит его. Это приводит меня в ярость. Мальчишка живет себе там, как настоящий принц, в спальне с отдельной ванной и ходит в модных костюмах, а я ставлю заплаты, шью, скребу и чищу, чтобы сэкономить на поденщице и чтобы он мог послать этому студенту денег на карманные расходы, или новую спортивную куртку, или теннисную ракетку, или еще что-нибудь. В прошлом году он огорчался, что у мальчишки нет сверхтеплого пальто, и я сказала ему, я сказала, Макс, я сказала, ну подумай. Ты терзаешься из-за того, что у него нет зимнего пальто, а почему ты не подумаешь обо мне? Тебе когда-нибудь приходило в голову, что у меня нет приличного зимнего пальто? Мелькала у тебя когда-нибудь мысль, что твоя любящая жена имеет такое же право на пальто, как и твой мальчишка-брат? Подумал ли ты об этом? И знаете, что он сказал? Он сказал, что там, где находится колледж, холоднее, чем в штате Монтана, в котором мы тогда жили. Все мои слова не произвели на него никакого впечатления. О, это ужасно быть женой человека, у которого вечно такие заботы на уме. Иногда я просто свирепею, глядя, как он портит мальчишку. Но нам приходится со всем мириться, не так ли? В каждой настоящей дружбе подчас набегает облачко. Будем считать, что так оно и было, милочка; будем считать, что это было просто облачко, ладно? Идемте позовем мужчин и выпьем за дружбу, а кто старое помянет, тому глаз вон. Пусть это будет просто облачко.

В кухне они застали Макса, который все еще сидел на полу, и Каверли, стоящего у раковины и хрустевшего суставами пальцев; Бетси подошла к Каверли и стала шепотом упрашивать его забыть о случившемся.

— Мы все снова станем друзьями, — громко сказала Джози. — Ну же, ну же, все позабыто. Мы все пойдем в гостиную и выпьем за дружбу, а кто не хочет выпить за дружбу, тот дрянь.

Макс пошел за ней в гостиную, а вслед за ними Бетси повела Каверли. Джози наполнила большой стакан ромом и кока-колой.

— Выпьем за дружбу прежних дней, — сказала она. — Что было, то прошло. Пьем за дружбу.

Бетси заплакала, и все выпили из стакана.

— Ну, теперь мы снова друзья — ведь так? — сказала Бетси. — Я расскажу вам, я расскажу вам, чтобы доказать это, я расскажу вам что-то, что я уже давно задумала и что стало для меня еще важней после всего случившегося. В субботу мой день рождения, и я хочу, чтобы вы с Максом пришли к нам на обед, и мы устроим настоящий праздник с шампанским и со смокингами, настоящий вечер, и я думаю, это сейчас еще важнее, после того как произошло это небольшое недоразумение.

— О дорогая, это самое милое приглашение, какое я когда-либо получала, — сказала Джози и, вскочив на ноги, поцеловала Бетси, потом Каверли и взяла Макса под руку.

Макс протянул руку Каверли. Бетси еще раз поцеловала Джози, и они пожелали друг другу покойной ночи — тихо-тихо, так как было уже поздно, уже больше двух часов, и на всем Кольце только у них горел свет.

Утром Джози не позвонила Бетси, а когда Бетси пыталась звонить своей приятельнице, было занято или никто не отвечал; но Бетси так была поглощена приготовлениями к вечеру, что не обратила на это особого внимания. Она купила новое платье, несколько стаканов и салфеток, и вечером накануне приема гостей они с Каверли ужинали в кухне, чтобы не нарушить чистоты в столовой. Каверли пришлось в субботу работать, и он вернулся домой только после пяти. Для приема гостей все было готово. Бетси еще не надела своего нового платья и расхаживала в купальном халате, кое-как заколов волосы шпильками, но чувствовала себя возбужденной и счастливой и, поцеловав Каверли, сказала ему, чтобы он быстренько принял ванну. Скатерть на столе, старинные подсвечники и синий фарфоровый сервиз были с Западной фермы. На столах стояли тарелки с орехами и другими сластями, какими закусывают коктейли. Бетси достала костюм Каверли; он принял душ и одевался, когда зазвонил телефон.

— Да, дорогая, — услышал Каверли голос Бетси. — Да, Джози. О-о! Так вы хотите сказать, что не можете прийти. Понимаю. Да, понимаю. Ну а как насчет завтрашнего вечера? Почему бы нам не перенести на завтра? Понимаю, понимаю. Но почему бы вам не прийти сегодня хоть ненадолго? Мы бы укутали Макса в одеяла, а сразу же после обеда вы могли бы уйти, если захотите. Понимаю. Понимаю. Да, понимаю. Ну что ж, до свидания. Да, до свидания.

Когда Каверли вошел в гостиную, Бетси сидела на диване. Руки ее лежали на коленях, лицо осунулось и было мокро от слез.

— Они не могут прийти, — сказала она. — Макс болен, он простужен, и они не могут прийти.

Она громко всхлипнула, но, когда Каверли сел и обнял ее, она отстранила его руку.

— Два дня я только и делала, что готовилась к моему вечеру и думала о нем! — воскликнула она. — Два дня я ничем другим не занималась. Я хотела устроить вечер. Я только хотела устроить небольшую приятную вечеринку. Это все, что я хотела.

Каверли продолжал твердить, что это все пустяки, и дал ей выпить рюмку хереса. Тут она решила пригласить Фраскати.

— Я хочу только, чтобы вечеринка состоялась, — сказала она. — У меня столько еды, и, может быть, Фраскати согласятся прийти. Они вели себя не очень по-добрососедски, но, может быть, это потому, что они иностранцы. Я позову Фраскати.

— Почему бы нам не забыть обо всем этом? — спросил Каверли. — Мы можем поужинать одни, или сходить в кино, или предпринять еще что-нибудь. Мы можем прекрасно провести время вдвоем.

— Я позову Фраскати, — решила Бетси и подошла к телефону. — Говорит Бетси Уопшот, — весело сказала она, — я столько раз собиралась позвонить вам, но боюсь, я вела себя как плохая соседка. Мы были так заняты с тех пор, как переехали сюда, что у меня совсем не оставалось времени, и мне очень стыдно, что я оказалась такой плохой соседкой, но я просто хотела узнать, не придете ли вы с мужем сегодня к нам поужинать.

— Спасибо, но мы уже поужинали, — сказала миссис Фраскати и повесила трубку.

Потом Каверли услышал, как Бетси звонила Гейлинам.

— Говорит Бетси Уопшот, — сказала она, — мне очень жаль, что я не звонила вам раньше, так как мне хотелось познакомиться с вами поближе, но я хотела узнать, но придете ли вы с мужем сегодня к нам поужинать.

— О, мне страшно жаль, — сказала миссис Гейлин, — но Теллерманы… Они, кажется, ваши друзья… Младший брат Макса Теллермана только что приехал домой из колледжа, и они все прядут к нам.

Бетси повесила трубку.

— Лицемерка, — всхлипывая, сказала она. — Лицемерка. О, она в лепешку расшибется, чтобы только быть в хороших отношениях с Гейлинами, и она просто не хотела сказать мне, своей лучшей подруге, у нее просто не хватило духу сказать мне правду.

— Полно, полно, радость моя, — сказал Каверли. — Это не так важно. Это не имеет значения.

— Для меня имеет! — воскликнула Бетси. — Для меня это вопрос жизни и смерти — вот что это для меня. Я сейчас пойду туда и посмотрю, я сейчас пойду туда и посмотрю, правду ли сказала мне миссис Гейлин. Я сейчас пойду туда и посмотрю, лежит ли этот Макс Теллерман больной в постели или нет. Я сейчас пойду туда и посмотрю.

— Не надо, Бетси, — сказал Каверли. — Не надо, милая.

— Я сейчас пойду туда и посмотрю, вот что я сделаю. О, я уже наслушалась об этом его брате, но, когда пришло время познакомить его с соседями, старые друзья оказываются недостаточно хороши. Я пойду и посмотрю.

Она встала. Каверли пытался ее удержать, но она вышла из дома. В купальном халате и домашних туфлях она воинственно шагала по улице к следующему Кольцу. Окна Теллерманов были освещены, но, когда она позвонила у дверей, никто не открыл и в доме не слышалось ни звука. Обойдя дом, она вышла к заднему фасаду, где на венецианском окне не были задернуты занавески, и заглянула в гостиную. Там было пусто, но на столе стояло несколько бокалов, а на полу около двери она увидела желтый кожаный чемодан с корнеллской наклейкой. И когда Бетси стояла там в темноте, на нее, казалось, набросились фурии; казалось, что через все события — каждое мгновение ее жизни — красной нитью проходит одиночество и что, чувствуя себя счастливой, она только обманывала себя, так как за всем ее счастьем таилась боль одиночества, и все ее странствия и друзья были ничем, и все было ничем.

Она пошла домой, а позже, ночью, у нее случился выкидыш.

33

Бетси пролежала в больнице два дня, а затем вернулась домой, но ей не становилось лучше. Она была не только больна, но и несчастна, и Каверли испытывал такое чувство, словно ее давила какая-то тяжесть, не имевшая никакого отношения к их повседневной жизни — и даже к выкидышу, — а связанная с каким-то событием в ее прошлом. Каждый вечер, приходя из лаборатории, он варил ей ужин и разговаривал или пытался разговаривать с ней. Когда она пролежала в постели две недели с лишним, он спросил ее, не позвать ли доктора.

— Не смей звать доктора, — сказала Бетси. — Не смей звать доктора. Ты хочешь позвать доктора только для того, чтобы он пришел и объявил во всеуслышание, что я ничем не больна. Ты просто хочешь доставить мне неприятность. Это просто низость.

Она заплакала и, когда он сел на край ее кровати, отвернулась от него.

— Пойду варить ужин, — сказал он.

— Для меня ничего не вари, — сказала Бетси. — Я слишком больна, чтобы есть.

Войдя в темную кухню, Каверли увидел, что происходило в освещенной кухне Фраскати: мистер Фраскати пил вино и похлопывал жену по заду, когда та проходила между плитой и столом. Каверли опустил жалюзи и, достав замороженные продукты, приготовил их по своему разумению, которым не мог особо похвалиться. Он поставил ужин Бетси на поднос и отнес к ней в комнату. Она раздраженно, с трудом села, опираясь на подушки, и, когда Каверли поставил поднос ей на колени и пошел обратно в кухню, крикнула ему вслед:

— Ты не-будешь ужинать вместе со мной? Ты не хочешь ужинать со мной? Не хочешь даже смотреть на меня?

Он принес свою тарелку в спальню и стал есть, сидя за туалетным столом и рассказывая ей о новостях в лаборатории. Большое задание, над которым он работал, должно быть сделано за три дня. У него новый начальник по фамилии Пенкрас. Каверли принес Бетси блюдце с мороженым, вымыл посуду и пошел в торговый квартал купить для нее детективные рассказы. Он спал на диване, укрываясь пальто, испытывая печаль и вожделение.

Бетси пролежала в постели еще неделю и, казалось, становилась все более несчастной.

— В лаборатории появился новый доктор, Бетси, — сказал Каверли однажды вечером. — Его фамилия Бленнар. Я видел его в кафе. У него приятная внешность. Он нечто вроде консультанта по вопросам брачной жизни, и я подумал…

— Я не хочу ничего о нем слышать, — перебила Бетси.

— Но я хочу, чтобы ты выслушала меня, Бетси. Я хочу, чтобы ты поговорила с доктором Бленнаром. Думаю, он нам поможет. Мы пойдем вместе. Или пойди одна. Если ты сможешь объяснить ему, что тебя волнует…

— Зачем я стану объяснять ему, что меня волнует? Я знаю, что меня волнует. Я ненавижу этот дом. Я ненавижу этот город, Ремзен-Парк.

— Если бы ты поговорила с доктором Бленнаром…

— Он психиатр?

— Да.

— Ты хочешь доказать, что я сумасшедшая, что ли?

— Нет, Бетси.

— Психиатры существуют для сумасшедших. Я ничем не больна. — Она встала с постели и пошла в гостиную. — О, ты мне надоел, надоели твои проклятые серьезные манеры, надоела твоя привычка вытягивать шею и хрустеть пальцами, надоел твой старый отец с его грязными письмами, в которых он спрашивает, есть ли какие-нибудь новости, есть ли какие-нибудь добрые новости, есть ли какие-нибудь новости. Мне надоели Уопшоты, и пусть все знают об этом, мне наплевать.

Затем она пошла в кухню, вернулась оттуда с синими тарелками, которые Сара прислала им с Западной фермы, и стала бить их, швыряя на пол. Каверли вышел из гостиной на заднее крыльцо, но Бетси последовала за ним и разбила там остальные тарелки.

На следующий день после свадьбы они поехали прокатиться по морю на пароходе примерно того же возраста, как «Топаз», но значительно больших размеров. На море стояла прекрасная погода, мягкая и тихая, и все вокруг было затянуто дымкой, так что, если бы не кильватерная волна, бежавшая за кормой, они потеряли бы ясное представление о направлении и времени. Бетси и Каверли, держась за руки, расхаживали по палубам, и лица всех пассажиров казались им добрыми и приветливыми. Они ходили от носа до крытой кормы, где чувствовали, как под их ногами с глухим шумом крутится винт, и где их со всех сторон обдували струи теплого воздуха из камбуза и машинного отделения. Они наблюдали за чайками, державшими путь куда-то в сторону Португалии. Остров издали нельзя было различить из-за густой дымки, и, когда пароход медленно приблизился к нему под унылый звон корабельного колокола, пассажиры увидели возникший из тумана поселок — шпили, коттеджи — и двух мальчиков, игравших на берегу в мяч.

До их коттеджа — здания времен юности Лиэндера — было далеко; он стоял среди беспорядочной кучки из двенадцати — шестнадцати коттеджей, таких покосившихся и поблекших от непогоды, что вы могли подумать, будто их наскоро соорудили, чтобы дать приют пострадавшим от стихийного бедствия, если бы не знали, что они были построены для тех, кто каждое лето совершает паломничество к морю. Дом, куда они шли, был похож на Западную ферму и представлял собой человеческое жилье, которое расползлось во все стороны в соответствии с капризами и меняющимися потребностями растущей семьи. Они поставили свои чемоданы и разделись для купанья.

Сезон еще не начался или уже прошел — гостиница и магазин подарков были на замке. Бетси и Каверли, держась за руки, спускались по тропинке, голые, как в тот день, когда они родились, не помышляя прикрыть свою наготу; они шли вниз по тропинке, по пыли, кое-где по золе, затем по мелкому песку, тонкому-претонкому и покрытому коркой, — он действовал на нервы, — а еще ниже по более крупному песку, мокрому от прилива, и наконец очутились в море, издававшем шум, похожий на хлопанье дверей. Невдалеке от берега возвышалась скала, и Бетси поплыла к ней, а Каверли плыл следом по бодрящей целительной воде Северной Атлантики. Когда он приблизился к скале, Бетси ужо сидела на ней, расчесывая пальцами волосы, а когда он вскарабкался на скалу, она снова бросилась в воду, и он поплыл за ней к берегу.

Каверли готов был орать от радости, отплясывать джигу и петь во все горло, но вместо этого он шел вдоль берега, подбирая плоские камешки и бросая их в море за линию прибоя: иногда они, несколько раз подпрыгивая, скользили по воде, а иногда погружались на дно. Вдруг его охватила великая печаль удовлетворенности — радость такая возвышенная, что она ласково согрела его всего целиком, как первое тепло камина осенью; медленно, так как торопиться было некуда, он шел назад к Бетси, продолжая по дороге подбирать камешки и бросать их, и, опустившись на полепи рядом с ней, он прильнул своим ртом к ее рту, своим телом к ее телу, и потом — его тело все напряглось в экстазе — он словно увидел какое-то опаляющее видение из золотого века, которое расцветало в его сознании, пока он не заснул.

На следующий вечер, когда Каверли пришел домой, Бетси не было. Единственной вестью, оставленной ею, была сберегательная книжка, с которой были сняты все деньги. В тусклом свете сумерек он обошел дом. Тут не было ничего, чего бы она не касалась или не переставляла, не было ничего, не отмеченного ее личностью и ее вкусами, и в полумраке ему чудилось, что его охватывает предчувствие смерти, что он слышит голос Бетси. Он надел шляпу и вышел погулять. Но Ремзен-Парк был не слишком подходящим местом для прогулок. Большая часть его вечерних звуков была механизирована, и только по ту сторону военного лагеря тянулась узкая полоса леса — туда и пошел Каверли. Думая о Бетси, он представлял ее себе на фоне путешествия поезда, станционные платформы, гостиницы, просьбы помочь ей отнести чемоданы, обращенные к чужим людям, — и его охватывало Чувство огромной любви и жалости. Чего он не мог понять, так это тяжести своих переживаний по поводу ситуации, которой уже больше не существовало. Обойдя кругом лес и возвращаясь назад через военный лагерь, он при виде домов Ремзен-Парка ощутил огромную тоску по Сент-Ботолфсу — по городку, где улицы были беспорядочные и искривленные, как человеческое сознание, по реке, сверкающей за деревьями, по человеческим звукам вечерами, даже по Дядюшке Писпису, нагишом пробирающемуся сквозь кусты бирючины. Это была длинная прогулка, полночь уже миновала, когда он вернулся домой, он повалился голый в их супружескую постель, еще хранившую аромат кожи Бетси, и ему снилась Западная ферма.

Мир полон развлечений — красивых женщин, музыки, французских фильмов, кегельбанов и баров, — но у Каверли не хватало то ли жизненной энергии, то ли воображения, чтобы он мог развлечься. Утром он пошел на работу. Домой вернулся в темноте, принеся с собой замороженный обед, который подогрел и съел прямо из кастрюли. Действительность для него перестала быть чем-то устойчивым и бесспорным: свойственный ему оптимизм значительно ослабел или вовсе покинул его. Иногда в несчастье бывает своего рода ограниченность географическая отдаленность, как в жизни путевого обходчика на разъезде, и человек живет или терпит жизнь, проявляя минимум энергии и почти не воспринимая окружающего мира, и большая часть этого мира быстро проносится мимо, как пассажиры шикарного поезда из Санта-Фе. Такая жизнь имеет свои преимущества — одиночество и мечты о несбыточном, но это жизнь, лишенная дружбы, общения, любви и даже реальной надежды на избавление. Каверли погрузился в эмоциональное уединение, и тут пришло письмо от Бетси.

«Милый, — писала она, — я еду в Бембридж повидать бабушку. Не пытайся поехать за мной. Прости, что я забрала все деньги, но, как только я поступлю на работу, я все тебе верну. Ты можешь получить развод и жениться на другой женщине, у которой будут дети. Я, вероятно, просто странница и теперь опять странствую».

Каверли подошел к телефону и вызвал Бембридж. Ответила старая бабушка Бетси.

— Я хочу поговорить с Бетси! — крикнул Каверли. — Я хочу поговорить с Бетси.

— Ее здесь нет, — ответила старуха. — Она больше здесь не живет. Она вышла замуж за Каверли Уопшот и уехала с ним куда-то в другое место.

— Я Каверли Уопшот! — крикнул Каверли.

— Ну, если вы Каверли Уопшот, то зачем вы меня беспокоите? — спросила старуха. — Если вы Каверли Уопшот, то почему вы сами не поговорите с Бетси? А когда будете говорить с пей, скажите, чтобы она становилась на колени, когда молится. Скажите ей, что молитвы не имеют силы, если не становиться на колени. — И с этими словами она повесила трубку.

34

Теперь мы подошли к малоприятной части нашего рассказа, и всякий, кому эта глава не интересна, вполне может ее пропустить. Дело было так. Непосредственным начальником Каверли был некий Уолкот, но во главе всего отдела программирования стоял молодой человек по фамилии Пенкрас. У него был замогильный голос, красивые ровные белые зубы, и он ездил на европейской гоночной машине. Он никогда не говорил с Каверли, только здоровался или поощрительно улыбался, проходя по длинной комнате программистов. Возможно, мы переоцениваем нашу способность скрывать свои переживания: печать одиночества и неразделенности чувств бросается в глаза гораздо сильней, чем мы думаем. Как бы там ни было, однажды вечером Пенкрас неожиданно подошел к Каверли и предложил отвезти его домой. Каверли был рад любому обществу, и низкая гоночная машина заметно повлияла на его настроение. Когда они свернули с Триста двадцать пятой улицы на Кольцо К, Пенкрас сказал, что он удивлен, не видя жены Каверли на пороге их дома. Каверли сказал, что она уехала погостить в Джорджию.

— Тогда вы должны поехать ко мне и поужинать со мной, — заявил Пенкрас. Он пустил машину на полную скорость, и она с ревом помчалась.

Дом у Пенкраса был, разумеется, точно такой же, как у Каверли, по он находился близ военного поста, и примыкавший к нему участок был больше. Изысканно обставленный, он представлял для Каверли приятную перемену но сравнению с его собственным беспорядочным хозяйством. Пенкрас приготовил ему выпить и стал подпускать турусы.

— Я уже давно хотел поговорить с вами, — сказал он. — Вы работаете превосходно, поистине блестяще, и я хотел вам это сказать. Через несколько недель мы пошлем кого-нибудь в Англию… Я сам тоже поеду. Мы хотим сравнить наши методы программирования с английскими. И разумеется, хотим послать человека, который справится. Нам нужен человек, обладающий индивидуальностью в некоторым жизненным опытом. У вас хорошие шансы получить эту командировку, если она вас интересует.

Это признание его достоинств доставило Каверли большую радость, хотя Пенкрас осыпал его таким множеством откровенно томных взглядов, что он почувствовал себя неловко. Его новый приятель не был женствен, отнюдь нет. Он говорил басом, тело его, видимо, поросло волосами, а движения были атлетические, но Каверли почему-то казалось, что стоит ткнуть ему в пах, как он упадет в обморок. Каверли понимал, что проявит неблагодарность и нечестность, если будет пользоваться гостеприимством этого человека и наслаждаться уютом в его доме и в то же время питать подозрения относительно его личной жизни; но, говоря по правде, он получал большое удовольствие. Он не задумывался о том, чем может закончиться такая дружба, и наслаждался той атмосферой восхваления и нежности, которую создал Пенкрас, по-видимому и сам наслаждавшийся ею. Такого вкусного обеда Каверли не ел уже много месяцев, а после обеда Пенкрас предложил пройти через военный лагерь в погулять в лесу. Это было как раз то, чего хотелось и Каверли, и они вышли в вечернюю тьму и сделали круг по лесу, дружелюбно и серьезно беседуя о своей работе и развлечениях. Затем Пенкрас отвез Каверли домой.

Утром до начала работы Уолкот предупредил Каверли насчет Пенкраса. Тот был гомосексуалистом. Это сообщение удивило и опечалило Каверли, но пробудило в нем и некоторое упрямство. Он чувствовал то же, что тетя Гонора чувствовала в отношении ломовой лошади. Он не хотел быть ломовой лошадью, но и не хотел видеть, как с нею жестоко обращаются. Несколько дней он не встречал Пенкраса, а затем как-то вечером, когда он собирался съесть свой обед прямо из кастрюли, гоночная машина с ревом влетела на Кольцо К и Пенкрас позвонил у дверей. Он привез Каверли к себе поужинать, и они опять гуляли в лесу. Никогда Каверли не встречал человека, с таким интересом слушавшего его воспоминания о Сент-Ботолфсе, и был счастлив, что может говорить о прошлом.

После еще одного вечера, проведенного с Пенкрасом, Каверли стали ясны намерения приятеля, но он не знал, как себя вести, и не видел основания, почему бы ему не обедать с гомосексуалистом. Он прикидывался перед самим собой невинным или наивным, но эта отговорка была крайне неубедительна. Гомосексуалист, в сущности, никого из нас не удивляет. Мы выбираем галстуки, смачиваем и причесываем волосы, зашнуровываем ботинки, чтобы понравиться предмету своей страсти; так же поступают и они. Каверли был достаточно опытен в дружбе, чтобы понимать, что преувеличенное внимание, уделяемое ему Пенкрасом, объяснялось любовью. Тот хотел быть обольстительным, и, когда они после ужина пошли гулять, его окружала атмосфера эротического возбуждения или смятения. Они миновали последний дом и поравнялись с военными сооружениями —казармами, полковой церковью и плацем, который был огорожен побеленным известью каменным забором. На пороге одной из казарм сидел какой-то мужчина и выковывал браслет из осколка ракеты. Это была — как в большинстве армейских гарнизонов «ничейная земля», с которой в чрезвычайных условиях войны поневоле мирились, но которая теперь казалась более изолированной и пустынной, чем всегда. Они прошли мимо казарм в лес и уселись на камни.

— Через десять дней мы уезжаем в Англию, — сказал Пенкрас.

— Мне будет недоставать вас, — сказал Каверли.

— Вы тоже едете. Я все уладил.

Каверли обернулся к своему спутнику и уловил в его глазах такую печаль, что ему почудилось, будто он никогда не сможет прийти в себя. Это был взгляд, какой не раз вызывал в нем отвращение — доктора в Травертине, буфетчика в Вашингтоне, священника на ночном пароходе, приказчика в лавке, — тот обостренный взгляд мужчин, одолеваемых горестью однополого влечения, горестью и извращенным желанием бежать (помочиться в суповую миску лоустофтского фарфора, написать гадкое слово на задней стенке сарая и удрать в море с грязным-прегрязным матросом) — бежать не от законов и обычаев мира, а от его силы и энергии.

— Еще всего только десять дней, — вздохнул его спутник, и вдруг Каверли почувствовал, как в нем смутно шевельнулось противоестественное влечение. Это продолжалось какую-то долю секунды. И от этой мысли, что он присоединится к числу мужчин с тусклым взглядом, блуждающих в темноте, как Дядюшка Писпис ПасТилка, бич совести обрушился на него с такой силой, словно кто-то хлестнул его по самому чувствительному месту. Секунду спустя бич опустился на него снова — на этот раз за то, что он унизил человеческое достоинство. Дядюшке Писпису судьба назначила бродить по садам, а в представлении Каверли мир был местом, где допускается такое одиночество. Затем бич обрушился опять — и на этот раз он находился в руках привлекательной женщины, которая бесконечно презирала его за такого друга и глаза которой сказали ему, что отныне ему навсегда заказано наслаждение женщинами — этими утренними созданиями. Он с вожделением подумал о том, чтобы отправиться в море с педерастом, и Венера повернулась к нему своей голой спиной и навеки ушла из его жизни.

Это была убийственная потеря. Кокетство и признания женщин, их воспоминания и рассуждения об атомной бомбе, их тайные склады «клинекса» и лосьона для рук, тепло их грудей, их способность подчиняться и забывать, эта сладость любви, превосходившая его понимание, — все ушло, Венера стала его врагом. Над ее нежным ртом он нарисовал усы, и теперь она велит своим любимицам презирать его. Она могла разрешить ему время от времени разговаривать со старухой, но не больше.

Стояло лето, воздух был полон семян и цветочной пыльцы, и с той необыкновенно обостренной зоркостью, какая дается горем, Каверли, словно сквозь лупу, видел изобилие ягод и стручков с семенами на земле у своих ног и думал о том, с какой щедростью создает все природа, чтобы способствовать продолжению вида, и только для него, Каверли, она сделала исключение. Он думал о своих бедных добрых родителях на Западной ферме, счастье, благополучие и пропитание которых зависит от доблести, которой он не обладает. Потом он подумал о Мозесе, и его охватило страстное желание повидать брата.

— Я не могу поехать с вами в Англию, — сказал он Пенкрасу. — Я должен повидаться с братом.

Пенкрас стал упрашивать, потом откровенно рассердился, и они вышли из леса не вместе.

Наутро Каверли сказал Уолкоту, что он не хочет ехать в Англию с Пенкрасом, и Уолкот одобрил его решение и улыбнулся. В ответ Каверли бросил на него угрюмый взгляд. Это была улыбка хорошо осведомленного человека — он, конечно, все знал о Пенкрасе, — это была улыбка филистера, довольного том, что он спас свою шкуру; она была из числа тех наглых улыбок, которыми держится и питается весь нездоровый мир притворства, недоверия и жестокости… Но затем, приглядевшись внимательнее, он увидел, что то была самая дружелюбная и милая улыбка, во всяком случае улыбка человека, сознающего, что другой человек знал, что происходило в его голове. Каверли попросил два дня в счет годового отпуска, чтобы навестить Мозеса.

Он ушел из лаборатории в полдень, упаковал чемоданы и поехал автобусом на вокзал. Несколько женщин ждали на платформе поезда, но Каверли отвел от них взгляд. Он больше не имел права любоваться ими. Он был недостоин их прелести. Очутившись в поезде, он закрыл глаза, чтобы не видеть среди мелькавшего за окном ландшафта ничего, что могло бы доставить удовольствие, так как миловидная женщина заставила бы его болезненно переживать свою недостойность, а красивый мужчина напомнил бы ему о гнусности той жизни, которую он едва не начал. Спокойно ехать он мог бы лишь в обществе каких-нибудь чудовищ мужчин с бородавками и сварливых женщин, по какой-нибудь необыкновенной стране, где случайные проявления изящества и красоты объявлены вне закона.

В Брашуике рядом с Каверли сел седой мужчина, державший в руке один из тех зеленых саржевых мешков для книг, какие обычно носят в Кеймбридже. Потертая зеленая ткань напомнила Каверли о зиме в Новой Англия, о простом, патриархальном образе жизни, о возвращении на ферму перед рождеством, и о снежной мгле, сгущающейся над прудом, где катались на коньках, и о лае собак вдалеке. Незнакомец и Каверли — мешок с книгами лежал между ними разговорились. Спутник оказался ученым. Его специальностью была японская литература. Он интересовался самурайскими легендами и показал Каверли перевод одной из них. В ней рассказывалось о каком-то самурае-гомосексуалисте, и, когда Каверли уяснил себе смысл, его спутник достал несколько гравюр, изображавших «подвиги» самурая. Тут клапаны сердца у Каверли чуть не захлебнулись кровью, и он стал прислушиваться к тому, что творилось у него в груди, как мы прислушиваемся у дверей, чтобы узнать, не происходит ли за ними что-нибудь подозрительное. Затем, покраснев, как Гонора, зардевшись, как старая дева, обнаружившая, что все высочайшее скрипучее здание ее целомудрия зашаталось, Каверли схватил свой чемодан и помчался в другой вагон. Чувствуя тошноту, он пошел в уборную, где кто-то написал карандашом на стене гомосексуальное домогательство, обращенное ко всем, кто будет стоять у трубы водяного охлаждения и насвистывать «Янки-дудл». Как мог он укрепить в себе чувство нравственной полноценности, как мог он вложить в уста Пенкраса другие слова или делать вид, что на гравюрах, показанных ему, была изображена гейша, идущая по заснеженному мосту? Он смотрел в окно, от всего сердца стремясь отыскать в проносившемся мимо ландшафте какой-нибудь клочок пригодной к употреблению животворной истины, но то, во что он всматривался, были темные равнины американского сексуального опыта, по которым все еще бродили бизоны. Ему хотелось, чтобы вместо Макленнеевского института он в свое время посещал какую-нибудь школу любви.

Каверли прямо воочию видел подъезд и фронтон такой школы и стал придумывать программу обучения в ней. Там будут вестись занятия по теории распознавания зарождающейся любви, читаться лекции об ужаснейшем заблуждении, в которое впадают, смешивая поклонение и нежность; там будут проводиться симпозиумы, посвященные неразличимым эротическим импульсам, мужским комплексам и одержимости; там будут даваться описания той власти, какой обладает эмоциональное возбуждение, окрашивающее мир в мрачные или радостные тона. Ученикам будут демонстрировать изображение Венеры, отмечая при этом их реакции. Те жалкие мужчины, которые надеялись, что женщины дадут им возможность убедиться в своей сексуальной природе, будут каяться в своих грехах и признаваться в несчастьях, а распутники, надругавшиеся над женщинами, будут также призваны свидетелями. Те ночи, когда он лежал в постели, прислушиваясь к шуму поездов и дождя и ощущая под бедром хлебные крошки и холодные пятна любви, эти ночи, когда радость превосходила его понимание, будут подробно объяснены, и его научат давать точное и осмысленное толкование фигуры прелестной женщины, в сумерках вносящей в дом свои цветы, перед тем как ударит мороз. Он научится здраво оценивать все эти нежные и прелестные фигуры — женщин, которые что-то шьют из голубой ткани, волной ниспадающей на их колени, женщин, в наступающей темноте поющих своим детям баллады о злосчастной участи Карла Стюарта, женщин, выходящих из моря или сидящих на скалах. Для Каверли будет специальный курс о матриархате и его утонченном влиянии — ему придется изрядно потрудиться, чтобы усвоить его, — курс об опасностях слепого угождения женам, которое, надевая на себя личину любви, на самом деле служит выражением скептицизма и горечи. Там будут читаться строго научные лекции о гомосексуализме, и о его меняющейся роли в обществе, и о том, правильна или ложна теория о его связи с волей к смерти. О той неуловимой грани, перейдя которую влюбленные перестают обогащать и начинают пожирать друг друга; о той критической точке, на которой нежность разъедает самоуважение и дух как бы начинает распадаться на хлопья, похожие на частицы ржавчины, как если бы их поместили под микроскоп и увеличивали до тех пор, пока они не стали бы большими, точно стальные балки, и без труда распознаваемыми. Там будут диаграммы любви и диаграммы меланхолии, а хмурые взгляды, которым мы вправе придать безнадежное вожделение, будут измерены с точностью до миллиметра. Для Каверли это будет трудный курс, он знал это, и большую часть времени он будет находиться под угрозой исключения, но в конце концов он его закончит. На пианино сыграют туш, он пройдет по эстраде и получит диплом, а затем спустится по лестнице и пройдет под фронтоном, полностью обладая теперь способностью к любви, и с чистой совестью, с радостным предвкушением будет взирать на землю, на беспредельный мир.

Но такой школы не существовало, и, когда он поздно вечером приехал в Нью-Йорк, шел дождь и привокзальные улицы, казалось, окутывала атмосфера эротических преступлений. Он остановился в гостинице и, продолжая свои поиски истины, решил, что он не кто иной, как гомосексуальный девственник в дешевой гостинице. Он никогда не отдавал себе отчета в своем сходстве с тетей Гонорой, но, когда он размышлял, хрустя пальцами и вытягивая шею, ход его рассуждений был такой же, как у старой дамы. Если он станет педерастом, то станет им открыто. Он будет носить браслеты и прикалывать розу к петлице пиджака. Он будет организатором педерастов, их оратором и пророком. Он заставит общество, правительство и закон признать их право на существование. У них будут свои клубы, не какие-нибудь воры для тайных встреч, а широкие, публичные организации вроде Союза говорящих на английском языке. Больше всего угнетало Каверли то, что он оказался неспособен выполнить свои обязательства перед родителями; он сел к столу и написал письмо Лиэндеру.

Утренним поездом Каверли приехал в «Светлый приют» и при виде брата подумал о том, как прочна была их дружба. Они обнялись, обменялись увесистыми тумаками, сели в старый «роллс-ройс», и через мгновение Каверли перешел от мучительных опасений к жизни, казавшейся здоровой и простой, напоминавшей ему только о хорошем. Разве может быть плохо, спрашивал он сам себя, что он мысленно как бы вернулся в отчий дом? Разве может быть плохо, что он чувствует себя так, словно он опять на ферме и просто едет в Травертин, чтобы участвовать на «Торне» в соревнованиях? Они проехали ворота и пошли пешком через парк; Мозес тем временем рассказывал, что будет жить в «Светлом приюте» только до осени, что для Мелисы это родной дом. Башни и зубчатые стены произвели на Каверли большое впечатление, но он не удивился, потому что в его восприятие мира всегда входило убеждение, что Мозес будет счастливей, чем он. Мелиса еще лежала в постели, но скоро должна была сойти вниз. Они собирались устроить пикник у плавательного бассейна.

— Это библиотека, — говорил Мозес. — Это танцевальный зал, это парадная столовая, а это у них называется ротондой.

Тут по лестнице спустилась Мелиса. При виде ее, ее золотистой кожи и темно-русых волос у Каверли захватило дыхание.

— Как я рада познакомиться с вами, — сказала она, и хотя голос у нее был довольно приятный, по силе воздействия его никак нельзя было сравнить с ее наружностью.

Она казалась Каверли воплощением победоносной красоты — армией с развевающимися знаменами, — и он не мог отвести от нее глаз, пока Мозес не потащил его в ванную, где они надели плавки.

— Лучше, пожалуй, захватить шляпы, — сказала Мелиса. — Солнце ужасно яркое.

Мозес открыл стенной шкаф, протянул Мелисе шляпу и, порывшись в поисках еще одной для себя, вытащил зеленую тирольскую шляпу с кисточкой, прикрепленной к околышу.

— Это д'Альбы? — спросил он.

— Упаси господи, — сказала Мелиса. — Женственные мужчины никогда не носят шляп.

Только этого и надо было Каверли. Он сунулся в шкаф и схватил первую попавшуюся на глаза шляпу — старую панаму, принадлежавшую, вероятно, покойному мистеру Скаддону. Она была ему велика — опустилась на уши, — но, вооружившись по крайней мере хоть этой эмблемой мужского достоинства, он зашагал вслед за Мозесом и Мелисой к бассейну.

Мелиса в этот день не плавала. Она сидела на краю мраморного бортика: расстелив скатерть для ленча, она разливала напитки. Что бы она ни делала и ни говорила, все чаровало и восхищало бедного Каверли и побуждало его к безрассудным выходкам. Он нырял. Он четыре раза переплыл бассейн. Он пытался прыгнуть в воду, сделав обратное сальто, но это ему не удалось, он только обрызгал Мелису с головы до ног. Они пили мартини и говорили о ферме, и Каверли, не привыкший к спиртным напиткам, опьянел. Он начал рассказывать о параде в честь 4 июля, отвлекся в сторону, вспомнив о кузине Эделейд, и окончил описанием запуска ракет в субботние дни. Он не упомянул об отъезде Бетси и, когда Мозес спросил о ней, говорил так, словно они все еще счастливо жили вместе. После ленча он еще раз переплыл бассейн, потом улегся в тени самшитового дерева и заснул.

Он устал и когда проснулся, то при виде воды, лившейся из позеленевших львиных пастей, при виде башен и зубчатых стен «Светлого приюта», возвышавшихся в конце лужайки, первое мгновение не мог понять, где он находится. Он ополоснул лицо водой. Скатерть, расстеленная для пикника, все еще лежала на бортике. Никто не убрал бокалов из-под коктейля, тарелок и цыплячьих косточек. Мозес и Мелиса ушли, и тень тсуги падала поперек бассейна. Потом он увидел, что они идут по садовой дорожке из оранжереи, где приятно провели время, и в их обращении друг с другом было столько изящества и нежности, что сердце у него готово было разорваться на части. Ведь ее красота могла пробудить в нем только печаль, только ощущение разлуки и одиночества, и, когда он думал о Пенкрасе, ему казалось, что тот предложил ему больше чем дружбу — что он предложил ему хитроумное средство, с помощью которого мы искажаем и уменьшаем красоту женщины. О, она была красива, и он предал ее. Он подсылал дождливыми ночами шпионов в ее царство и поощрял узурпатора.

— Простите, что мы оставили вас одного, Каверли, — сказала Мелиса, — но вы спали, вы храпели!..

Было уже поздно, и Каверли надо было одеться и поспешить на поезд.

В воскресенье днем на всякой железнодорожной станции время бежит быстрей, чем где бы то ни было. Даже в середине лета тени выглядят по-осеннему, а люди, собравшиеся там — солдат, матрос, старуха с цветами, завернутыми в бумагу, — были, казалось, отобраны так произвольно и так похожи на отмеченных болезнью или смертью, что невольно вспоминались мрачные пьесы, в которых к концу первого акта выясняется, что все действующие лица мертвы.

— Изобрази свою тихую чечетку, Каверли, — попросил Мозес. — Помаши крылышками.

— Я разучился, братец, — сказал Каверли. — Я теперь уже не могу.

— Ну попытайся, Каверли, — сказал Мозес. — Ну попытайся…

Тук, тук, тук — заскользил Каверли взад и вперед по платформе, а затем неуклюже попятился, поклонился и покраснел.

— Мы очень талантливая семья, — сказал он Мелисе.

Тут подошел поезд, и их чувства, подобно клочкам бумаги на платформе, были взметены и как попало закружились в безнадежном вихре. Каверли обнял обоих — он как будто плакал — и сел в вагон.

Когда он вернулся в Ремзен-Парк, в свой пустой дом, его ждал ответ Лиэндера на письмо, которое он послал из Нью-Йорка.

«Не унывай, — писал Лиэндер. — Автор этих строк сам не невинен и никогда не претендовал на это. Вел себя как мужчина со многими невестами из числа школьников. Предавался похоти в сарае для дров. Дождливыми воскресеньями. Теофилес Гейтс пытался поджечь огарком свечи испускаемые газы. Впоследствии председатель правления Покамассетского банка и Кредитно-финансового товарищества. В ранней молодости было тяжелое переживание. Неприятно вспоминать. Случилось после исчезновения отца. В гимнастическом зале подружился с незнакомым человеком. По фамилии Парминтер. Казался хорошим товарищем. Остроумный. Привлекательная внешность. В жизни автора самый одинокий период. Отца нет. Гамлет уехал. Несколько раз приводил Парминтера домой к ужину. Старушке матери очень понравились изящные манеры. Прекрасный костюм. «Я рада, что у тебя друг джентльмен», — говорит она. Парминтер приносил ей букеты цветов. И пел. Хороший тенор. Подарил мне ко дню рождения золотые запонки для манжет. Сентиментальная надпись. Сильно обрадовался. Я.

Тщеславие было моей бедой. Очень гордился своей внешностью. Часто почти голый любовался собой в зеркало. Принимал позу умирающего гладиатора. Дискобола. Бегущего Меркурия. Повинен, вероятно, в самовлюбленности. Последующее, возможно, было возмездием. Парминтер утверждал, что он художник-любитель. Предложил платить автору за позирование наличными. Перспектива показалась заманчивой. Был счастлив при мысли, что хорошее телосложение оценено. В назначенный вечер пошел в так называемую студию. По узкой лестнице поднялся в дурно пахнущую комнату. Небольшую. Парминтер там с несколькими друзьями. Попросили раздеться. Охотно согласился. Вызвал большое восхищение. Парминтер с друзьями начали раздеваться. Оказались педерастами. Автор схватил штаны и убежал. Дождливый вечер. Гнев. Смятение. Бедняга, видимо, был обуреваем смешанными чувствами. Вверх и вниз. Чувствовал себя так, словно был пропущен через машину для выжимания белья. Эти переживания давали повод для вопроса: был ли автор педерастом? Проблемы пола — крепкий орешек в непросвещенном девятнадцатом веке. Спрашивал себя: педераст? Под душем после игры в мяч. Плавая нагишом с приятелями в Стон-Хилле. В раздевалке спрашивал себя: педераст?

После разоблачения не имел ни малейшего желания встречаться с Парминтером. Не так-то легко отделаться. На следующий вечер явился к нам. Ничуть не изменился. Беззастенчивый. Цветы старухе матери. Масленые взгляды мне. Не в состоянии объяснить положение. С таким же успехом мог сказать матери, что луна сделана из зеленого сыра. Была достаточно осведомлена в подобного рода вещах, так как в Сент-Ботолфсе появлялись иногда такие типы, однако ни разу ей, по-видимому, не приходило в голову, что друг-джентльмен относится к этой категории. Автор не хотел проявить грубости. Согласился поужинать с Парминтером в гостинице Янга. Надеялся, что все произойдет в обстановке полного благоразумия. Вежливое прощание на перекрестке. Вам туда, а мне сюда.

Парминтер в крайне подавленном настроении. Глаза как у гончей. Бурлящий чайник. Пил много виски. Ел мало. Автор произнес прощальную речь. Выразил надежду, что дружба будет продолжаться и т. д. Результат был такой, как если бы тыкать гадюку острой палкой. Встречные обвинения. Угрозы. Улещивания. И т. д. Потребовал возврата золотых запонок. Обвинил в склонности к флирту. Также в том, что автор был всем известный педераст, Заплатил свою долю счета и ушел из ресторана. Лег спать. Позже услышал, как окликают по имени. Стук гравия в окно. Парминтер на заднем дворе, зовет меня. Вспомнил тогда о помойном ведре. Грех гордыни, возможно. Гореть в аду в недалеком будущем. Все в свое время. Открыл тумбу. Снял крышку с ночного горшка. Полный комплект боеприпасов. Поднес их к окну и угостил фигуру во дворе из обоих стволов. Конец.

Человек не прост. Уродливые спутники любви всегда с нами. Те, кто показывает свой голый зад из окон, выходящих на улицу. Занимаются онанизмом в душевых Христианской ассоциации молодежи. Рыцари, поэты, блистательные умы отдавали дань этим обломкам любви. Мануфактурщики. Мелкие торговцы. Послушные. Чистоплотные. С тихим голосом. Не блещущие умом. Бесцветные. Томятся по школьнику, который косит траву. Умирают по объятиям садовника. В жизни бывают худшие несчастья, Тонущие суда. Дома, сожженные молнией. Смерть невинных детей. Война. Голод. Мчащиеся в испуге лошади, Не унывай, мой сын. Тебе кажется, что ты несчастен. Стисни зубы и не плачь. На пути любви много ухабов. Помни это».

35

Это лето, думал Мозес, будет преисполнено любви, так как у себя в комнате они слышали фонтаны и от присутствия Мелисы его постель становилась чем-то вроде Венеции, — стоило ли обращать внимание на водянистые супы и соусы, которыми из большей частью кормили за обедом? Мелиса была нежна в довольна — могла ли Джустина наложить на это свою руку? Через несколько дней после свадьбы миссис Эндерби пригласила Мозеса в свою контору и сказала, что ежемесячно ему будет предъявляться счет на триста долларов за комнату и стол. Тогда у него возникло подозрение, что любовь к женщине, которая не может уехать из определенного места, иногда создает множество проблем, но это было только подозрение, и он вежливо согласился платить дань. Еще несколько дней спустя, вернувшись из Кредитно-финансового товарищества, он застал свою жену — впервые с тех пор, как познакомился с нею, — в слезах. Прибыл свадебный подарок Джустины. Джакомо вытащил их широкую и неуклюжую супружескую кровать и поставил вместо нее две одинаковые кровати, узкие и твердые, как грифельная доска. Мелиса стояла у двери балкона и плакала из-за этого, и тогда Мозесу показалось, что, пожалуй, он недооценил глубину сходства между своей златокожей женой и этой свирепой, хорошо сохранившейся каргой, ее опекуншей. Он осушил слезы Мелисы, а за обедом поблагодарил Джустину за кровати. После обеда он и Джакомо отнесли парные кровати в кладовую, где они раньше стояли, и вернули на место прежнюю. Наблюдая этим вечером за раздевающейся Мелисой (за ее плечом он видел в лунном свете лужайки, парк и бассейн) и стараясь прогнать мысль, что эти крепостные стены представляют для нее реальность, что шипы на розах, обвивающих эти стены, кажутся ей очень острыми, он спросил, не могут ли они уехать раньше осени, и она напомнила ему, что он обещал не просить об этом.

Через несколько дней утром, подойдя к своему стенному шкафу, Мозес обнаружил, что все его костюмы исчезли, кроме грязного летнего полосатого костюма, который был на нем накануне.

— О, я знаю, что случилось, дорогой, — сказала Мелиса. — Джустина забрала твои костюмы и отдала в церковь для продажи с благотворительной целью. — Она нагишом встала с постели и с беспокойством подошла к своему стенному шкафу. — Смотри, что она сделала. Она взяла мое желтое платье, и серое, и голубое. Я пойду в церковь и заберу их.

— Ты хочешь сказать, что она без спросу взяла мои костюмы для продажи на благотворительном базаре?

— Да, дорогой; Ода никак не может понять, что в «Светлом приюте» есть хоть что-нибудь, что ей не принадлежит.

— И как долго это продолжается?

— Много лет.

Мелисе удалось за несколько долларов выкупить свои платья и костюмы Мозеса, и, забыв об этом эпизоде, он продолжал вести свою насыщенную любовью жизнь. Мозес уже давно перестал питать отвращение к «Светлому приюту», которое возникло в нем, когда он лазил, спотыкаясь, по крыше, и замок стал казаться ему прекрасным жилищем на первые месяцы после женитьбы, так как даже скамьи в саду поддерживали женщины с огромными мраморными грудями, а в зале его взгляд то и дело падал на голых и миловидных мужчин и женщин, в любовном экстазе преследующих друг друга. Они были на стульях с вышитыми сиденьями, они тянулись друг к другу с верхушек массивных подставок для дров в камине, они поддерживали свечи на обеденном столе и стеклянную чашу, из которой Джустина пила воду, глотая пилюли. Даже лилии в саду Мозес включал в свой любовный ансамбль, и, когда Мелиса срывала их и приносила целыми охапками, от которых во все стороны распространялся поистине траурный аромат, он пускался в пляс от радости. Из вечера в вечер они выпивали немного виски у себя в комнате, немного хереса в зале, кое-как высиживали до конца за жалким обедом, а затем вместе уходили к бассейну. Однажды вечером после обеда они, извинившись, собирались уйти, как вдруг Джустина сказала:

— Мы будем играть в бридж.

— Мы будем плавать, — сказал Мозес.

— Фонари около бассейна не горят, — сказала Джустина. — Вы не можете плавать в темноте. Завтра я велю Джакомо привести фонари в порядок. Сегодня мы будем играть в бридж.

Они играли в бридж до начала двенадцатого и в это) вечер, проведенный в обществе старого генерала, графа и миссис Эндерби, чуть не задохнулись от скуки. Когда на следующий день Мозес и Мелиса, извинившись, собирались уйти, Джустина была тут как тут.

— Фонари у бассейна еще не исправлены, — сказала она, — и я не прочь сыграть еще раз в бридж.

В этот вечер и в следующий, играя в бридж, Мозес испытывал беспокойство: ему казалось знаменательным, что только он один уезжал из «Светлого приюта», что со времени своей свадьбы он не видел в доме ни одного незнакомого или нового лица и что, насколько он знал, даже Джакомо никогда не выходил за пределы парка. Он пожаловался Мелисе, и та сказала, что она пригласит кого-нибудь в субботу в гости, и на следующий же вечер за обедом попросила у Джустины разрешения позвать соседей.

— Конечно, конечно, — сказала Джустина, — конечно, вам хочется, чтобы в доме бывала молодежь, но я не могу допустить, чтобы вы принимали гостей, пока не вычищены ковры. Я прикинула, что через неделю-другую они будут вычищены, и тогда вы сможете устроить небольшую вечеринку.

В субботу утром Джустина передала через миссис Эндерби, что она устала и проведет уик-энд у себя в комнате, и Мелиса, поощряемая Мозесом, позвонила трем молодым супружеским парам, жившим по соседству, и пригласила их в воскресенье на коктейль. В воскресенье под вечер Мозес затопил камин в зале и принес из тайника бутылки. Мелиса приготовила закуску, и, усевшись на единственный удобный диван, они стали поджидать гостей.

Погода была дождливая, и дождь наигрывал приятную мелодию на крышах старого здания. Услышав, что по аллее приближается машина. Мелиса зажгла свет, прошла по залу и пересекла ротонду. Мозес услышал в отдалении ее голос, приветствовавший Тренхолмов, поправил дрова в камине и стоял в ожидании, когда муж и жена, благодаря своей молодости и приятным манерам казавшиеся безобидными, вошли в комнату. Мелиса подала сухое печенье, и после того как приехали Хау и Ван-Биберы, негромкие звуки их голосов приятно смешались о музыкой дождя. Потом Мозес услышал в дверях сиплый суровый голос Джустины:

— Что это значит. Мелиса?

— Ах, Джустина, — храбро сказала Мелиса. — Я думаю, вы знакомы со всеми.

— Может быть, я и знакома, — сказала Джустина, — но что они тут делают?

— Я пригласила их на коктейль, — ответила Мелиса.

— Это очень некстати. Особенно сегодня. Я сказала Джакомо, что он может снять и почистить ковры.

— Мы можем перейти в зимний сад, — робко предложила Мелиса.

— Сколько раз я тебе говорила, Мелиса, что не хочу, чтобы ты принимала гостей в зимнем саду!

— Я сейчас позову Джакомо, — сказал Мозес Джустине. — Погодите, я налью вам немного виски.

Мозес подал Джустине виски, она уселась на диван я принялась с обворожительной улыбкой разглядывать лишившихся дара речи гостей.

— Если ты настаиваешь, Мелиса, на том, чтобы приглашать сюда гостей, сказала она, — то я хочу, чтобы ты советовалась со мной. Если мы не будем осторожны, дом наполнится карманными ворами и бродягами.

Гости отступили к двери, и Мелиса проводила их в ротонду. Вернувшись в зал, она села на стул не рядом с Мозесом, а напротив своей опекунши. Мозес никогда не видел ее такой мрачной.

Дождь прекратился. У самого горизонта тяжелые тучи разорвалась, словно пронзенные копьем, и волна яркого света хлынула в образовавшуюся щель, разлилась по лужайке, проникла сквозь стеклянную дверь, озарив зал и лицо старой женщины. Сверкание сотни окон замка увидят за много миль. Монахини-урсулинки, наблюдатели за жизнью птиц, водители автомобилей и рыбаки будут любоваться зданием, как бы купающимся в пламени. Ощущая свет у себя на лице и сознавая, что он идет ей, Джустина улыбнулась своей самовлюбленнейшей улыбкой, сопровождая ее аристократическим взглядом, от которого весь мир казался увешанным зеркалами.

— Я делаю это только потому, что очень люблю тебя, Мелиса, — сказала она и стала шевелить пальцами, украшенными бриллиантами, изумрудами и стекляшками, любуясь их игрой в гаснущем свете.

Теперь в комнате настала тишина, как в форелевой заводи. Джустина как бы приманивала ложными обещаниями, а Мелиса наблюдала за ее тенью, падавшей сквозь воду на песчаное дно, пытаясь отыскать долю истины во вкрадчивых словах своей опекунши. Лицо Джустины блестело от румян, а брови сверкали от черной краски, и Мозесу казалось, что где-то сквозь maquillage ^[19] проступает облик старухи. Ее лицо скоро сморщится, она будет носить черные платья, голос станет надтреснутым, и она будет вязать одеяла и свитеры для своих внучат, вносить в дом розы перед заморозками и разговаривать преимущественно о друзьях и родственниках, покинувших этот мир.

— Этот дом — тяжелая обуза, — сказала Джустина, — и нет никого, кто бы помог мне нести ее. Я с радостью передала бы все тебе, Мелиса, по я знаю, что, если ты умрешь раньше Мозеса, он продаст его первому встречному.

— Обещаю не делать этого, — весело сказал Мозес.

— Ах, если б я могла быть уверенной в этом, — вздохнула Джустина. Потом она встала, все еще сияя, и подошла к своей воспитаннице. — Но пусть не останется между нами никакой неприязни, любимая, если даже я расстроила вашу маленькую вечеринку. Я предупреждала тебя относительно ковров, но ты никогда не отличалась сообразительностью. Мне ничего не стоило обвести тебя вокруг пальца.

— Я не потерплю этого, Джустина, — сказал Мозес.

— Не вмешивайтесь, Мозес.

— Мелиса — моя жена.

— Вы не первый ее муж и будете не последним, и у нее была сотня любовников.

— Вы злая, Джустина.

— Я злая, как вы говорите, и грубая, и невоспитанная, но, выйдя замуж за мистера Скаддона, я обнаружила, что могу обладать всеми этими пороками и еще худшими — и все равно найдется достаточно людей, готовых лизать мне пятки.

Затем она снова подарила его своей очаровательнейшей улыбкой, и он впервые понял, какой поистине могущественной женщиной была в лучшую пору своей жизни эта бывшая учительница танцев и как сильно напоминала она, изгнанница из опустевших герцогств в верхней части Пятой авеню и пыльных королевств с Риверсайд-Драйв, этакую рейнскую принцессу былых времен. Потом она нагнулась, поцеловала Мелису и, изящно ступая, вышла из комнаты.

Губы Мелисы были сжаты, словно она старалась сдержать гнев. Мозес быстро подошел к ней, думая, что сможет рассеять атмосферу катастрофы, которую старуха оставила после себя в комнате, но, когда он опустил руки на плечи Мелисы, она, изогнувшись, отстранилась.

— Хочешь еще чего-нибудь выпить?

— Да.

Он налил виски и положил кусочек льда в ее стакан.

— Пойдем наверх.

— Хорошо.

Она шла впереди — она не хотела, чтобы он был рядом. Неожиданная стычка испортила ее благодушное настроение, и она вздыхала, поднимаясь по лестнице. Стакан с виски она держала перед собой обеими руками, как будто это была чаша Грааля. Казалось, от нее веяло усталостью и мукой. У нее было милое обыкновение раздеваться на виду, но на этот вечер она ушла в ванную комнату и захлопнула дверь. Она появилась оттуда в тусклом сером платье, которого Мозес прежде никогда не видел, бесформенном и очень старом, судя по тому, что оно было изъедено молью. Ряд железных пуговиц, штампованных в виде корабликов с распущенными парусами, шел от узкого ворота до обвислого подола, и очертания ее талии и груди терялись в складках серой ткани. Она села за туалетный стол и сняла серьги, браслеты и жемчужное ожерелье, затем, отделив прядь волос, стала ее расчесывать.

Мозес теперь знал, что женщины могут принимать различные облики, что в исступлении любви они способны перевоплотиться в любого зверя и в любую земную красу — огонь, гроты, прелести сенокосной поры — и создать в вашем воображении ярчайший образ, подобный игре света на воде; его не пугало, что этот дар превращения мог быть использован для того, чтобы осуществлять корыстные и мелочные замыслы, направленные к самовозвеличению. Мозес пришел к выводу, что благоразумия ради следует всегда помнить о личинах, чаще всего принимаемых женщинами, которых он любил. Тогда он не будет застигнут врасплох, если любвеобильная женщина вдруг по причине, известной только ей самой, превратится в старую деву. Тогда он не подвергнется опасности потерять надежду, помогающую ему сохранять терпение, так как он убедился, что женщины, хотя и способны по желанию менять свой облик, не могут долго выдержать взятую на себя роль — если он будет терпеливо сносить фокусничанье, душевное расстройство или ложную скромность, от них вскоре не останется и следа. Сейчас он наблюдал перемены, происшедшие с его златокожей женой, пытаясь понять, что она изображала.

Она изображала целомудрие — злосчастное и неумолимое целомудрие. Она изображала несчастную старую деву. Она презрительно взглянула туда, где на полу лежала сброшенная им одежда, отводя в то же время взгляд от его голого тела.

— Я хочу, Мозес, чтобы ты научился подбирать за собой свои вещи, сказала она монотонным голосом, который был ему совершенно незнаком. В нем звучала деланная ласковость одинокой и терпеливой женщины, вынужденной из-за ухудшения денежных обстоятельств заботиться о грязном мальчике. Сделав все возможное, чтобы волосы ее стали гладкими, она встала и мелкими шажками направилась к двери.

— Я иду вниз.

— Подожди минуту, дорогая.

— Думаю, если я сейчас сойду вниз, то смогу помочь. Ведь у бедной прислуги так много работы.

Ее улыбка была сплошным лицемерием. Она выплыла из комнаты.

Решимость Мозеса претерпеть до конца этот грубый маскарад поставила его в довольно глупое положение, и, когда он одевался, его прежде нахмуренное лицо сияло притворным весельем. К полуночи ей надоест играть эту роль, подумал он, а до тех пор с удовлетворением его желания придется подождать: но он не переставал его испытывать, это ощущение полноты и силы, ставшее еще более острым при электрическом свете. Спустившись в зал, он заметил, что бутылки, по неосторожности оставленные там, были присвоены Джустиной, и понял, что больше никогда их не увидит. Он выпил бокал плохого хереса и закусил арахисом. Мелиса стояла среди лимонных деревьев, обрывая сухие листья. Казалось, она вздыхала даже за этим занятием. Теперь она была бедной родственницей, невзрачной личностью, которая не призвана играть большую роль в жизни и философски удовлетворяется мелочами. Закончив приведение в порядок лимонных деревьев, она взяла со стола пепельницу и нарочитым жестом высыпала ее содержимое в камин. Когда прозвенел колокол, она подкатила кресло генерала к двери, предварительно нежно закутав его ноги пледом, а за столом едва притронулась к еде и разговаривала о больнице для собак и кошек.

До десяти они играли в бридж, затем Мелиса деликатно зевнула и сказала, что очень устала. Мозес извинился; его охватило уныние при виде того, как она семенит впереди него по залу. На лестнице он обнял ее за талию, которую ему пришлось ощупью отыскать в складках серого платья, и поцеловал в щеку. Она не попыталась высвободиться из его объятий. Наверху, в их комнате, он закрыл дверь, отгородившись от всего остального дома, и стал ждать, что она будет делать дальше. Она подошла к стулу, взяла печатное объявление местной фабрики химической чистки и принялась читать его. Мозес осторожно забрал бумажку и поцеловал Мелису.

— Все в порядке, — сказала она.

Он стал раздеваться, думая с ликованием, что через минуту она будет в его объятиях, но вопреки его ожиданиям она подошла к туалетному столу, вывалила из позолоченной коробочки множество шпилек, отделила пальцами прядь волос, свернула ее кольцом и, плотно прижав к голове, заколола шпилькой. Мозес надеялся, что она смастерит только несколько локонов, и посмотрел на часы, готовясь прождать десять-пятнадцать минут. Ему нравилось, когда волосы у Мелисы лежали свободно, и он с каким-то мрачным предчувствием наблюдал за тем, как она брала одну прядь за другой, сворачивала ее кольцом и прикалывала шпильками к голове. Впрочем, осуществлению его надежд задержка от этого не грозила, и желание в нем не ослабевало; пытаясь развлечься, он взял журнал и стал просматривать объявления, но в преддверии того царства любви, которое так скоро должно было открыться перед ним, иллюстрации казались ему бессмысленными. Когда все волосы над лбом Мелисы были прочно приколоты к голове, она принялась укладывать их с боков, и Мозес понял, что ему придется изрядно подождать. Он сел, спустил ноги на пол и закурил сигарету. Ощущение полноты и силы достигло апогея, и ему не помогли бы ни холодные ванны, ни длинные прогулки под дождем, ни юмористические карикатуры, ни стаканы молока. Мелиса стала закалывать волосы на затылке, и вдруг ощущение полноты незаметно перешло в ощущение боли, распространившееся от бедер куда-то в глубь живота. Он вынул изо рта сигарету, натянул пижамные брюки и вышел на балкон. Он услышал, как Мелиса закрыла дверь ванной комнаты. Затем со вздохом подлинного горя он услышал шум напускаемой в ванну воды.

Купание Мелисы никогда не продолжалось меньше трех четвертей часа. Часто Мозес весело дожидался ее, но сегодня его ощущения были мучительны. Он оставался на балконе, выискивая и называя по именам те звезды, которые знал, и курил. Через три четверти часа, услышав, как она вытащила пробку в ванне, он вернулся в комнату и растянулся на кровати, чувствуя, что страстное желание в нем достигло новых вершин чистоты и счастья. Из ванной комнаты он слышал звон бутылочек по стеклу, стук открываемых и закрываемых ящиков. Потом Мелиса отворила дверь ванной и вышла — не голая, а в длинной тяжелой ночной рубашке, деловито ковыряя в зубах зубочисткой.

— О Мелиса, — сказал он.

— Мне кажется, ты не любишь меня, — сказала она. Это был скучный, бесстрастный голос старой девы, и он напомнил Мозесу о чем-то скучном: дыме и пыли.

— Иногда я думаю, что ты вовсе не любишь меня, — продолжала она, — и, уж конечно, ты придаешь слишком большое значение сексу, о, слишком большое. Беда в том, что тебе не о чем думать. Я хочу сказать, что ты, в сущности, не интересуешься делами. Большинство мужчин очень интересуются своими делами. Джей Пи обычно бывал такой усталый, когда возвращался с работы, что с трудом съедал свой обед. Большинство мужчин слишком устают, чтобы каждое утро, каждый день и каждый вечер думать о любви. Они устают, и волнуются, и ведут нормальный образ жизни. Ты не любишь своей работы, а потому все время думаешь о сексе. По-моему, это не потому, что ты действительно развращен. А просто потому, что ты ничем не занят.

Мозесу слышался скрип мела. В его спальню проник дух классной комнаты, и его розы, казалось, завяли. В зеркале он видел прелестное лицо Мелисы, непроницаемое и своенравное, созданное для того, чтобы выражать страсть и нежность, и, думая о ее неисчерпаемых возможностях, он недоумевал, почему она ими не пользуется. Некоторым объяснением могло служить то, что с ним возникали трудности — взлеты и аварийные посадки чувственности, что иногда он выпускал газы и ковырял в зубах спичкой, что он не был ни блестящим, ни красивым мужчиной, но он этого не понимал. Он не понимал, размышляя о ее словах, какое право имела она называть плодом чистой праздности ту любовь, которая делала его ко всему восприимчивым, благодаря которой даже звуки дождя, проникающего сквозь течь в водосточном желобе, казались музыкой.

— Но я люблю тебя, — с надеждой сказал он.

— Некоторые мужчины приносят из конторы работу домой, — сказала она. Большинство мужчин приносят. Большинство тех мужчин, кого я знаю. Прислушиваясь к ее словам, он испытывал такое ощущение, словно ее голос становился суше и терял свои глубокие интонации, по мере того как ее чувства мельчали. — И большинству мужчин, занятых делами, — без всякого выражения продолжала она, — приходится много разъезжать. Они много времени проводят вдали от жен. У них есть другие отдушины, кроме секса. У большинства здоровых мужчин есть. Они играют в бадминтон.

— Я играю в бадминтон.

— Ты ни разу не играл в бадминтон с тех пор, как я с тобой познакомилась.

— Раньше я играл.

— Конечно, — сказала Мелиса, — если тебе совершенно необходимо заниматься со мной любовью, я буду это делать, но я думаю, тебе следует понять, что это не самое главное.

— Ты все сводишь только к постели, — уныло сказал Мозес.

— Ты такой противный и самовлюбленный, — сказала она, покачивая головой. — Мысли у тебя такие грубые и низменные. Ты только хочешь причинить мне боль.

— Я хотел любить тебя, — сказал он. — Я весь день думал об этом и радовался. Когда я нежно попросил тебя, ты пошла к туалетному столу и напихала себе в голову куски металла. Я был полон любви, — печально сказал он. — Теперь я полон злости, во мне все кипит.

— И вся твоя злость направлена, я полагаю, на меня? — спросила она. — Я уже говорила тебе, что не могу быть всем, чем тебе хочется. Я не могу быть одновременно женой, ребенком и матерью. Ты требуешь слишком многого.

— Я не хочу, чтобы ты была моей матерью и моим ребенком, — хрипло сказал Мозес. — У меня есть мать, и у меня будут дети. В них у меня не будет недостатка. Я хочу, чтобы ты была моей женой, а ты напихала себе в голову шпильки.

— Мне казалось, мы уже давно пришли к выводу, — сказала она, — что яне в состоянии дать тебе все, чего ты хочешь…

— У меня нет больше желания разговаривать, — сказал он.

Он снял пижаму, оделся и вышел из комнаты. Он пошел по подъездной аллее и свернул на дорогу, которая вела к деревне Скаддонвил. До деревни было четыре мили; дойдя до нее и увидев, что на улицах темно, он повернул обратно по тропинке, которая шла лесом, и тишина летней ночи успокоила наконец его волнение. В дальних домах собаки услышали его шаги и лаяли еще долго после того, как он прошел. Деревья слегка покачивались на ветру, а звезд было так много а они были такие ясные, что воображаемые линии, образующие Плеяды и Кассиопею в ее кресле, казались почти зримыми. Летней ночью от темной тропинки веяло несокрушимым здоровьем — в этом месте и в это время года нельзя было питать злых чувств. Вдали Мозес увидел мрачные башни «Светлого приюта»; пройдя аллею, он вернулся в дом и лег спать. Мелиса уже спала, и она все еще спала, когда он уходил утром.

Когда он вечером возвратился, Мелисы в их комнате не было; оглядевшись в надежде обнаружить какие-нибудь признаки того, что ее настроение изменилось, он заметил, что в комнате сделана тщательная уборка. Само по себе это могло быть хорошим предзнаменованием, но он увидел, что Мелиса убрала с туалетного стола флаконы духов и выбросила все цветы. Он умылся, надел домашнюю куртку и сошел вниз. В зале был д'Альба; сидя на золотом троне, он читал приключения Микки Мауса и курил огромную сигару. Любовь к комиксам была у пего неподдельная, но в остальном, как подозревал Мозес, его поведение было позой — напоминанием о традициях Дж. П., почти безграмотного крупного оптовика. Д'Альба сказал, что Мелиса в прачечной. Это было неожиданно. За все время, что Мозес ее знал, она никогда даже близко не подходила к прачечной. Он прошел запущенным коридором, который вел куда-то в сторону от главной части дома, и по грязной деревянной лестнице спустился в полуподвальный этаж. Мелиса была в прачечной: она засовывала простыни в стиральную машину. Ее золотистые волосы потемнели от пара. Она на ответила, когда Мозес заговорил с пей, а когда он дотронулся до нее, сказала:

— Оставь меня в покое.

Она сказала, что постельное белье в доме уже несколько месяцев не стиралось. Горничные доставали из бельевых шкафов все новые смены, и она обнаружила, что весь спускной желоб в прачечной забит простынями. Мозес достаточно знал Мелису, чтобы не предположить, будто она сама отправила простыни в прачечную. Он понимал, что ее заботила не чистота. Она с успехом унижала свою красоту. Платье, которое было на ней, она, наверно, отыскала в чулане для метел, нежные руки покраснели от горячей воды. Волосы у нее слиплись, сжатый рот выражал крайнее отвращение. Мозес страстно любил ее, и при виде всего этого лицо его исказилось.

Он не знал ее семьи, если не считать темно-коричневой карточки ее матери, которая сидела на резном стуле, держа в руках десяток роз, опущенных вниз цветами. Ее родственников — теток, дядей, братьев и сестер, — которые могут иногда объяснить нам превращения характера, он не знал, и, если сейчас ею владела тень какой-то тети, он этой тети никогда не видел. И теперь, когда он наблюдал, как она засовывает простыни в стиральную машину, в нем впервые промелькнуло сожаление, что она была сиротой. Ее рвение казалось покаянным, и пусть так оно и будет. Он полюбил Мелису не за ее способности к арифметике, не за ее чистоплотность, рассудительность или какие-либо другие выдающиеся достоинства. Это произошло потому, что он разглядел в ней какую-то необычайную внутреннюю привлекательность или изящество, которые были созвучны его потребностям.

— Тебе больше нечего делать, как стоять здесь? — раздраженно спросила она.

Он сказал: «Да, да» — и поднялся по лестнице.

Джустина встретила его в зале очень сердечно. Ее глаза были широко раскрыты, и она говорила взволнованным шепотом, когда спросила, в прачечной ли Мелиса.

— Возможно, мы должны были предупредить вас до женитьбы, — сказала она, — но, знаете, Мелиса всегда была очень, очень… — Слово, которое она хотела произнести, показалось ей слишком грубым, и она закончила иначе: Она никогда не была слишком сговорчивой. Идемте, — предложила она Мозесу. — Пойдемте выпьем. У д'Альбы, кажется, есть виски. Сегодня вечером нам нужно что-нибудь покрепче хереса.

Картина, нарисованная ею, была уютной, и хотя Мозес ясно чувствовал всю остроту ее враждебности, ему не оставалось ничего лучшего, разве только уйти в сад и любоваться розами. Он прошел с Джустиной по залу, д'Альба вытащил из-под трона бутылку виски, и они все выпили.

— На нее накатило? — спросил д'Альба.

Они уже наполовину съели суп, когда появилась Мелиса в платье из чулана с метлами. Когда она подошла к столу, Мозес встал, но она не взглянула в его сторону и за весь обед не проронила ни слова. По окончании его Мозес спросил, не хочет ли она погулять, но Мелиса сказала, что ей надо развесить простыни.

На следующий вечер Джустина с унылым и взволнованным лицом встретила Мозеса в дверях и сказала, что Мелиса больна.

— Пожалуй, правильнее сказать, что ей нездоровится. — Она предложила Мозесу выпить с нею и с д'Альбой, но он заявил, что пойдет наверх повидать Мелису. — Она не в вашей комнате, — сказала Джустина. — Она перебралась в другую спальню. В какую именно, я не знаю. Она не хочет, чтобы ее беспокоили.

Мозес заглянул сначала в их спальню, чтобы убедиться, что Мелисы там нет, а затем пошел по коридору, громко зовя ее по имени, но никто не откликался. Он попытался открыть дверь в комнату, расположенную рядом с их спальней, затем заглянул в комнату, где стояла кровать с пологом, но когда-то давно там обвалился большой участок потолка, и куски штукатурки свисали из дыры. Занавеси были задернуты, и в комнате стояла сырая мгла, напоминавшая о склепе — о привидениях, сказал бы он, если бы не относился к ним с величайшим презрением. Следующая открытая им дверь вела в ванную, которой не пользовались — ванна была наполнена связанными в пачки газетами — и которая была мрачно освещена окном с цветными стеклами. Следующая дверь вела в кладовую, заставленную штабелями бронзовых кроватей и креслами-качалками, дубовыми каминными досками и швейными машинками, унылого вида шифоньерками красного дерева и другой почтенной и вышедшей из моды мебелью, приобретенной, как он догадывался, еще до первого знакомства Джустины с Италией. В комнате пахло летучими мышами. Следующая дверь вела на чердак, где стояла цистерна для воды, величиной не уступавшая плавательному бассейну, а к следующей двери, которую он открыл, была прикреплена эолова арфа — и, хотя издаваемая ею музыка была хриплая и негромкая, от ее звуков он остолбенел, словно услышал шипение гадюки. Эта дверь вела к башенной лестнице, и Мозес стал подниматься по ней все выше и выше, пока не очутился в большой комнате со стропилами и стрельчатыми окнами, по без всякой мебели; над каминной доской золотыми буквами было написано следующее изречение: «ОТВЕДИ СВОЙ ВЗОР ОТ ТЕЛА И СМОТРИ ВГЛУБЬ, ГДЕ ИСТИНА И СВЕТ». Он сбежал вниз по башенной лестнице и открыл дверь детской — Мелисиной, как он подумал, — и другой спальни с обвалившимся потолком, и только тогда музыка эоловой арфы замерла. Затем, почувствовав, что слишком надышался спертым воздухом, он открыл окно, высунул голову в летние сумерки и услышал далеко внизу голоса обедающих. Затем он открыл дверь в чистую и светлую комнату, где Мелиса, увидев его, зарылась лицом в подушки и, когда он притронулся к ней, закричала:

— Оставь меня в покое, оставь меня в покое!

Ее болезнь, как и ее целомудрие, была, вероятно, выдумкой; Мозес напоминал себе о необходимости терпения, по, сидя у окна и наблюдая, как сгущается мрак на лужайках, чувствовал себя очень одиноким. У него была жена, обещавшая так много, а теперь не желающая разговаривать с ним ни о погоде, ни о банковских делах, ни даже о том, который теперь час. Он сидел там, пока не стемнело, а затем спустился по лестнице. Обед он пропустил, но в кухне еще горел свет, и толстая старая ирландка, вытиравшая деревянные сушилки для посуды, сварила ему ужин и поставила его на стол у плиты.

— Никак у вас неприятности с вашей милой? — добродушно спросила она. Я сама была четырнадцать лет замужем за бедным мистером Райли, и я-то уж все знаю о радостях и горестях любви. Он был маленького роста, мистер Райли, — продолжала она, — и, когда мы жили в Толидо, все называли его коротышкой. Больше ста двадцати пяти фунтов он никогда не весил, а посмотрите на меня. — Она села на стул против Мозеса. — Конечно, тогда я была не такая толстая, но под конец из меня вышло бы три таких, как он. Он был из тех мужчин, что всю жизнь остаются мальчиками. Я имею виду, как он держал голову и все другое. Даже теперь, когда я проезжаю через незнакомый город и просто смотрю в окно вагона, я вижу иной раз такого маленького человечка и вспоминаю о мистере Райли. Он был поздним ребенком: его матери было больше пятидесяти лет, когда он родился. И что же, после того как мы поженились, мы иногда заходили в бар выпить пива, и буфетчик не подавал нам, так как думал, что он мальчик. Конечно, когда он постарел, лицо у него стало морщинистое, и под конец он казался высохшим мальчиком, но он всегда был переполнен любовью. Он как будто никогда не мог удовлетвориться, — продолжала она. — Когда я вспоминаю его, то вспоминаю вот таким — с печальным выражением лица, означавшим, что он переполнен любовью. Он всегда хотел получить свое и был восхитителен… Восхитительные вещи он говорил мне, когда ласкал меня, когда расстегивал на мне пуговицы. Он любил получать свое по утрам. Потом он зачесывал волосы на левую сторону, застегивал штаны и отправлялся — такой веселый я самоуверенный — как следует поработать денек в литейном цехе. В Толидо он в полдень приходил домой обедать и тогда тоже любил получить свое, а вечером он не мог заснуть, не получив своего. Он не мог спать. А если я будила его среди ночи и говорила, что слышу внизу на лестнице грабителей, от моих слов не было никакого проку. В ту ночь, когда сгорел дотла дом Мейбл Рейсом, я до двух часов утра не ложилась и смотрела на пожар, а он совершенно не слушал, что я ему говорила. Если ночью его будила гроза или северный ветер зимой, он всегда просыпался очень нежно настроенный.

Но я-то не всегда была склонна к любви, — печально говорила она. Изжога меня мучила или газы, и тогда мне надо было вести себя с ним очень осторожно. Надо было выбирать слова. Однажды я, не подумавши, ему отказала. Однажды, когда он начал обхаживать меня, я грубо отшила его. «Позабудь об этом, Чарли, хоть ненадолго, — сказала я. — Элен Стармер говорила мне, что ее муж занимается этим только один раз в месяц. Что бы тебе последовать его примеру?» Тут началось сущее светопреставление. Поглядели бы вы, как потемнело его лицо. Смотреть страшно было. Даже кровь в его жилах потемнела. За всю жизнь я ни разу не видела его таким сердитым. Тут он взял и ушел из дому. Настало время ужина, а его нет. Я легла спать, ожидая, что он придет, но, когда проснулась, кровать была пустая. Четыре ночи я ждала его возвращения, но он не показывался. В конце концов я дала объявление в газету. Мы тогда жили в Олбани. «Пожалуйста, вернись домой, Чарли!» Больше я ничего не прибавила. Это стоило мне два с половиной доллара. Ну что ж, объявление я дала вечером в пятницу, а в субботу утром я услышала его ключ в замке. Вот он поднимается по лестнице, улыбаясь во весь рот, с огромной охапкой роз и с одной только мыслью в голове. Уже десять часов утра, а работа по дому у меня и наполовину не сделана. Тарелки после завтрака — в раковине, постель не застлана. Очень тяжело для женщины, если ее любят до того, как она закончила работу, но я уже знала, что меня ждет, хотя пыль на столах была еще не вытерта.

Подчас это было для меня тяжело, — говорила она. — Это мешало моему развитию. Из-за Чарли я не посмотрела много интересного — например, после войны, когда как раз мимо наших окон проходил парад с маршалом Фошем и всеми остальными. Я ожидала этого парада, но мне так и не удалось его посмотреть. Чарли отвлекал меня, когда Линдберг перелетел Атлантический океан, а когда тот английский король — забыла, как его звали, — отказался от короны ради любви и произнес об этом речь по радио, я так и не услышала ни одного слова. Но когда я теперь вспоминаю Чарли, то вспоминаю вот таким — с печальным выражением лица, означавшим, что он переполнен любовью. Он как будто никогда не мог удовлетвориться, а теперь, господь да благословит беднягу, он лежит в холодной, холодной могиле.

Мелиса сошла вниз только в субботу. Предлагая ей погулять после обеда, Мозес заметил, как она помедлила у дверей террасы, словно опасалась, что летняя ночь положит конец ее причуде. Потом она догнала его, по многозначительно держалась в некотором отдалении. Он высказал желание пройтись по саду, в надежде, что аромат роз и звуки фонтанов восторжествуют, но она продолжала сохранять благоразумное расстояние между ними; впрочем, когда они вышли из сада, она свернула на тропинку, шедшую через сосновый лесок, которой и раньше не видел и которая вела к огороженному участку, оказавшемуся кладбищем животных. Там было с дюжину могильных камней, заросших сорняками, и Мозес, идя за Мелисой, читал надписи:

Здесь птичка певчая погребена.

Она зимой с небес упала и застыла.

Нам песенок ее совсем не слышно было,

Такою крохотной была она.

Здесь покоится прах крольчихи Сильвии.

Семнадцатого июня она была наказана

Мелисой Скаддон и умерла от побоев.

Здесь покоится прах гончего пса Тезея.

Здесь покоится прах колли по кличке Принц.

О нем будут скорбеть все и каждый.

Здесь покоится прах Ганнибала.

Здесь покоится прах Наполеона.

Здесь покоится прах Лорны, домашней кошки.

От этого участка веяло могуществом клана, подумал Мозес, и той радостью, какую он вкладывает в свои глупые выдумки. Переведя взгляд с могильных камней на лицо Мелисы, он с вновь пробудившейся надеждой увидел, что его выражение как будто смягчилось при виде этого глупого кладбища, но решил не торопиться и пошел за ней дальше по тропинке, к сараям и оранжереям, где они оба остановились послушать громкое мелодичное пение какой-то ночной птицы. В только что наступившей темноте оно звучало вдали, сверкая, как скальпель, и Мелиса была очарована.

— Знаешь, Джей Пи хотел завести соловьев, — сказала она. — Он привозил из Англии сотни и сотни соловьев. У него был специальный человек для ухода за соловьями и дом для соловьев. Когда мы возвращались на пароходе из Англии, то после завтрака первым делом спускались в трюм и кормили соловьев мучными червями. Они все умерли…

Взглянув затем поверх головы Мелисы на крышу сарая, где, по-видимому, примостилась ночная птица, Мозес увидел, что то была вовсе не птица — то были жалобные звуки ржавого вентилятора, вертевшегося на ночном ветру. Понимая, что это открытие может изменить сентиментальное настроение Мелисы, зарождавшееся под влиянием сумерек, кладбища и песни, он поспешно увел ее в заброшенную оранжерею и устроил на полу постель из своей одежды. Позже вечером, когда они вернулись в дом, Мозес, чувствуя всего себя обновленным и освеженным любовью, в ожидании сна думал о том, что у него будут все основания удивляться, если с Мелисой не произойдет еще какое-нибудь превращение.

Это подозрение вновь появилось у него следующим вечером, когда он вошел в их комнату и застал Мелису в постели в одном чулке за чтением любовного романа, взятого у какой-то горничной; когда он поцеловал ее и прилег рядом, от нее пахло, довольно приятно, конфетами. Но на следующий вечер, шагая по лужайкам от железнодорожной станции, он увидел нечто напомнившее ему отвратительные подробности из прошлого Мелисы, на которых любила останавливаться Джустина. Мелиса была на террасе с Джакопо, молодым садовником. Она стригла Джакопо волосы. Даже на расстоянии Мозесу стало от этого зрелища тревожно и грустно, так как ненасытность, которую он в ней обожал, могла повлечь за собой измену, и он воспылал к Джакопо смертельной ненавистью. Миловидный, охваченный вожделением, тот смеялся, пока Мелиса стригла и причесывала его, и казался Мозесу одним из тех типов, которые остаются для нас непостижимыми и разрушают в нас любовь к искренности и веру в радости жизни. Однако, как только Мозес подошел к ним, Мелиса отослала Джакопо и, здороваясь, так блестяще проявила свою любовь к Мозесу, что ни садовник, ни что-либо иное больше не беспокоили его, пока несколькими вечерами позже, проходя по коридору, он не услышал смех в их спальне и не увидев Мелису и какого-то незнакомца, которые пили на балконе виски. Это был Рэй Беджер.

Нет ничего предосудительного в том, что Беджер посетил свою бывшую жену, подумал Мозес. На его сопернике, если тот еще мог считаться соперником, был изысканно модный костюм, один глаз у него косил, волосы глянцевито блестели. Когда Мозес присоединился к Мелисе и ее гостю, Беджер старался быть очаровательным, но воспоминания, которые были общими для него и Мелисы — он ведь кормил соловьев — касались прошлой жизни в «Светлом приюте», и Мозес не мог принять участия в разговоре. Мелиса редко упоминала о Беджере, и если она была с ним несчастна, то, судя по сегодняшнему вечеру, этого нельзя было сказать. Она восхищалась его обществом и его воспоминаниями — восхищалась и была печальна, так как, когда он ушел от них, она проникновенно заговорила с Мозесом о своем бывшем муже.

— Он все еще похож на восемнадцатилетнего мальчишку, — сказала она. Он всегда поступал так, как желали другие, и теперь, в тридцать пять лет, осознал, что никогда не был самим собой. Мне так жалко его…

Мозес воздержался от суждений о Беджере, а за обедом обнаружил в Джустине свою сторонницу. Она не разговаривала с гостем и, казалось, была очень взволнована. Она объявила, что продает все свои картины музею «Метрополитен». Хранитель музея приедет завтра к ленчу, чтобы оценить их.

— Нет никого, кому я могла бы доверить ведение своих дел, — сказала она. — Я никому из вас не могу довериться.

После обеда Беджер угостил Мозеса сигарой, и они имеете вышли на террасу.

— Вы, наверно, удивляетесь, зачем я снова приехал сюда, — сказал Беджер. — Могу объяснить. Я занимаюсь производством игрушек. Не знаю, слышали вы об этом или нет. Недавно мне очень повезло с одним делом. Я получил патент на копилку — это пластмассовый вариант старой железной копилки, — и фирма Вулворта дала мне заказ на шестьдесят тысяч штук. В Нью-Йорке я получил подтверждение заказа. Я вложил в это дело двадцать пять тысяч собственных денег, но как раз сейчас мне представился случай приобрести патент на игрушечное ружье, и я готов продать начатое мною дело с копилкой за пятнадцать тысяч. Я ломал себе голову, кому бы продать его, и подумал о вас и Мелисе — я прочел о вашей свадьбе в газете — и решил приехать сюда, чтобы сделать это предложение вам первому. Только на заказе Вулворта вы удвоите свой капитал, а можно рассчитывать еще на шестьдесят тысяч штук для магазинов канцелярских принадлежностей. Если завтра под вечер вы можете быть в «Уолдорфе», мы бы вместе выпили и я показал бы вам патент, чертеж и переписку с Вулвортом.

— Меня это не интересует, — сказал Мозес.

— Вы хотите сказать, что у вас нет желания заработать? О, Мелиса будет очень разочарована.

— Но вы не говорили об этом с Мелисой?

— В сущности, нет, но я знаю, что она будет очень разочарована.

— У меня нет пятнадцати тысяч долларов, — сказал Мозес.

— Вы хотите сказать, что у вас нет пятнадцати тысяч долларов?

— Совершенно верно.

— О, — сказал Беджер. — А как насчет генерала? Вы не знаете, что он стоит?

— Не знаю.

Мозес вернулся с Беджером в зал и увидел, как тот угостил старика сигарой и покатил его кресло на террасу. Когда Мозес рассказал о своем разговоре Мелисе, ее сентиментальное отношение к Беджеру от этого не изменилось.

— Конечно, он не занимается производством игрушек, — сказала она. — По правде говоря, он никогда ничем не занимался. Он лишь пытается как-нибудь выбиться в люди, и мне его так жаль.

Намерение Джустины расстаться со своими художественными сокровищами, потому что она не знала ни одного достойного доверия человека, привело к тому, что следующий день оказался одновременно грустным и волнующим. Мистер Дьюитт, хранитель музея, должен был явиться в час, и случилось так, что впустил его в ротонду Мозес. Это был худощавый человек, носивший коричневую мягкую шляпу на несколько номеров меньше нужного размера, которая делала его похожим на Простака Мак-Натта. «Не захватил ли мистер Дьюитт по ошибке чужую шляпу на какой-нибудь вечеринке с коктейлями?» подумал Мозес. Лицо у него было узкое, изрезанное глубокими морщинами, он слегка наклонял голову, словно страдал близорукостью, под глазами были мешки, а нос отличался необыкновенной длиной и треугольной формой. Эта тонкая костлявая часть лица казалась изящной, порочной и похотливой посланным в наказание дьявольским даром — и усиливала общее впечатление изящества и похотливости. Ему было, вероятно, лет пятьдесят — мешки под глазами вряд ли могли образоваться за более короткий срок, — но он держался с достоинством и заговорил, слегка заикаясь, словно на язык ему попал волосок.

— Только не свинину, ни свинину! — воскликнул он, принюхиваясь к затхлому воздуху ротонды. — Я изнемогаю от жары!

Когда Мозес заверил, что им подадут цыплят, мистер Дьюитт надел очки в роговой оправе и, окинув взглядом ротонду, обратил внимание на большую панель слева от лестницы.

— Какая очаровательная подделка! — воскликнул он. — Конечно, я считаю, что самые очаровательные подделки бывают у мексиканцев, но эта панель восхитительна. Она сделана в Цюрихе. В начале девятнадцатого столетия там существовала фабрика, выпускавшая их вагонами. Любопытно, до чего обильно они употребляли кармин. Подлинным панелям далеко до такого совершенства.

Тут какой-то запах, проникший в ротонду, вернул его мысли к ленчу.

— Вы уверены, что это не свинина? — снова спросил он. — Животик у меня полный инвалид.

Мозес еще раз успокоил его, и они пошли по длинному залу туда, где их ожидала Джустина. Она была победоносно изящна, и в ее голосе звучали все те глубокие ноты удовлетворенного социального честолюбия, благодаря которым он, казалось, возносился к вершинам холмов и опускался в тень долин.

Мистер Дьюитт всплеснул руками, когда увидел картины в зале, но Мозес удивился, почему улыбка у него была такой мимолетной. С бокалом коктейля в руке он подошел к большому полотну Тициана.

— Изумительно, изумительно, совершенно изумительно, — сказал мистер Дьюитт.

— Мы нашли этого Тициана в разрушенном дворце в Венеции, — пояснила Джустина. — Какой-то джентльмен в отеле — англичанин, если память мне не изменяет, — знал о нем и провел нас туда. Это было совсем как в детективном рассказе. Картина принадлежала очень старой графине и находилась во владении ее семьи на протяжении многих поколений. Сколько мы заплатили, я точно не помню… Пики, не достанете ли вы каталог?

Д'Альба достал каталог и полистал его.

— Шестьдесят пять тысяч, — сказал он.

— В другой лачуге мы нашли Гоццоли. Это была любимая картина мистера Скаддона. Мы нашли ее с помощью другого незнакомца. Мы встретились с ним как будто в поезде. Картина, когда мы впервые увидели ее, была такая грязная, покрытая паутиной и висела в такой темной комнате, что мистер Скаддон решил не покупать ее, но потом мы поняли, что нельзя быть слишком разборчивыми, и утром передумали.

Хранитель музея сел, передал свой бокал д'Альбе, который вновь наполнил его, а затем повернулся к Джустине, в это время делившейся своими воспоминаниями о грязном дворце, где она нашла Сано ди Пьетро.

— Это все копии и подделки, миссис Скаддон.

— Не может быть.

— Это копии и подделки.

— Вы говорите так только потому, что хотите, чтобы я подарила мои картины вашему музею, — сказала Джустина. — Ведь так, не правда ли? Вы хотите получить мои картины даром.

— Они ничего не стоят.

— У баронессы Гракки мы встречались с одним хранителем музея, — сказала Джустина. — Он видел наши картины в Неаполе, где их упаковывали для погрузки на пароход. Он заявил, что готов поручиться за их подлинность.

— Они ничего не стоят.

В дверях появилась горничная и позвонила в колокол к ленчу. Джустина встала, неожиданно вновь овладев собой.

— За ленчем нас будет пять человек, Лена, — сказала она горничной. Мистер Дьюитт не останется. И позвоните в гараж и скажите Джакомо, что мистер Дьюитт пойдет к поезду пешком.

Она взяла д'Альбу под руку и пошла через зал.

— Миссис Скаддон, — крикнул ей вслед хранитель музея, — миссис Скаддон!

— Вам ничего не удастся сделать, — сказал Мозес.

— Как далеко до станции?

— Немного больше мили.

— У вас нет машины?

— Нет.

— А такси здесь бывают?

— В воскресенье нет.

Хранитель музея посмотрел в окно. Шел дождь.

— О, это возмутительно! Это самая возмутительная история, с какой мне приходилось сталкиваться. Я приехал только из одолжения. У меня язва, и я должен регулярно питаться, а теперь я вернусь в город не раньше четырех часов. Вы не можете достать мне стакан молока?

— Боюсь, что нет, — сказал Мозес.

— Что за чепуха, что за чепуха, и как она могла, прости господи, подумать, что эти картины подлинные? Как она могла дать себя одурачить? Он встал, махнул рукой и пошел по залу к ротонде, где надел свою маленькую шляпу, делавшую его похожим на Простака Мак-Натта. — Это может стоить мне жизни, — сказал он. — Я должен есть регулярно и избегать волнений и физических усилий…

И он ушел в дождь.

Когда Мозес присоединился к обществу, сидевшему за ленчем, никто не разговаривал, и молчание было таким тягостным, что даже его несокрушимый аппетит обнаружил некоторые признаки ухудшения. Вдруг д'Альба уронил ложку и плачущим голосом сказал:

— О госпожа моя, о моя госпожа!

— У меня есть доказательства, — выпалила Джустина. Затем, резко повернувшись к Беджеру, злобно сказала: — Пожалуйста, ешьте и держите язык за зубами!

— Простите, Джустина, — сказал Беджер.

Горничные убрали глубокие тарелки и принесли цыплят, во при виде блюда Джустина знаком велела его унести.

— Я ничего не могу есть, — сказала она. — Отнесите цыплят назад в кухню и положите в холодильник.

Все склонили головы в знак сочувствия к Джустине и огорченные тем, что останутся голодными, так как в воскресенье днем холодильники бывали заперты на висячий замок. Устремив на Беджера тяжелый взгляд, Джустина оперлась о край стола и встала:

— Полагаю, вы собираетесь в город, Беджер, чтобы рассказать всем о случившемся.

— Нет, Джустина.

— Если я услышу, что вы, Беджер, обмолвились хоть словом об этом деле, — сказала она, — я расскажу всем, что вы сидели в тюрьме.

— Джустина!

Сопровождаемая д'Альбой, она направилась к двери, не сгорбленная, а еще более прямая, чем всегда; дойдя до двери, она вскинула руки и воскликнула:

— Мои картины, мои картины, мои прекрасные, прекрасные картины!

Потом все услышали, как д'Альба открыл и закрыл дверь лифта и в шахте мрачно запели канаты, когда Джустина поднималась к себе.

День был унылый, и Мозес провел его в маленькой библиотеке, изучая литературу по синдикализму. Когда начало темнеть, он отложил в сторону книги и стал бродить по дому. В пустой и чистой кухне холодильники все еще были на замке. Он услышал доносившуюся из зала музыку и подумал, что играет, должно быть, д'Альба, так как музыка была коктейльная: томная музыка покаянной печали и мнимой страсти, полумрака баров и затхлых арахисовых орехов, изжоги и гастрита и бумажных салфеток, которые прилипают, как листья, к донышку вашего бокала с коктейлем… Но когда он вошел в зал, то увидел, что играл Беджер. Мелиса сидела рядом с ним на скамеечке перед роялем, а Беджер печально пел:

Когда Мозес подошел к роялю, они оба подняли глаза. Мелиса глубоко вздохнула, и Мозеса охватило такое чувство, будто он нарушил атмосферу свидания. Беджер бросил на Мозеса злобный взгляд и закрыл рояль. Казалось, чувства его были в смятении, и Мозес буквально заставил себя истолковать это правильно. Он встал со скамеечки и вышел на террасу — скорбная и тревожная фигура, — а Мелиса обернулась и следила за ним пристальным взглядом.

Мозес понимал: если мы признаем существование у мужчин рудиментарных сексуальных обрядов, если непринужденность его позы, когда ему впервые вложили в руки хоккейную клюшку, и если гимнастическое снаряжение, хранившееся в стенном шкафу, доставляли ему удовольствие, если в дождливый день на Западной ферме во время напряженного футбольного матча, в последние минуты света и игры, его охватывало ощущение, что он заглядывает в глубокое прошлое своего рода, если все это на чем-то основано, — то и для противоположного пола должны существовать параллельные обряды и церемонии. Под этим Мозес понимал не способность к быстрому перевоплощению, но нечто другое, связанное, быть может, с присущим красивым женщинам даром вызывать в воображении ландшафты — печальное ощущение какой-то дали, словно их взгляд прикован к горизонту, какого ни одни мужчина никогда не видел. Существовали некоторые физические признаки этого: их голос становился мягче, зрачки расширялись — казалось, они вспоминают чисто женское путешествие по женским водам к обнесенному стеной острову, где в силу особенностей своего ума и организма они были обречены совершать тайные обряды, которые восстанавливали в них запасы чарующей и созидающей печали. Мозес никогда не надеялся узнать, что происходило в душе Мелисы. И теперь, увидев, что ее зрачки расширились и печать глубокой задумчивости легла на ее прекрасное лицо, он понял, что спрашивать бесполезно. Она вспоминала путешествие, или она видела горизонт, и от этого в ней разбушевались смутные и бурные желания, но то обстоятельство, что Беджер как будто имел какое-то отношение к ее воспоминаниям о путешествии, вселяло в Мозеса тревогу.

— Мелиса!

— Джустина ведет себя так низко по отношению к нему, — сказала Мелиса, — а у нее нет для этого никаких оснований. А тебе он не нравится.

— Мне он не нравится, — подтвердил Мозес, — это правда.

— О, мне так жаль его!

Она встала со скамеечки и пошла на террасу к Беджеру.

— Мелиса, — позвал Мозес, но она исчезла в темноте.

Было около десяти часов, когда Мозес поднялся наверх. Дверь в их комнату была заперта. Он окликнул жену, но та не ответила, и тогда он пришел в ярость. Какая-то часть его, которая была столь же неспособна к компромиссу, как и его мужская гордость, вспыхнула, и ярость камнем легла на его сердце. Он стал колотить в дверь и попытался плечом высадить ее; он как раз отдыхал от этих усилий, когда холодный воздух, проходивший между дверью и порогом, внезапно на помнил ему, что Беджер ночевал в той самой комнате, где ночевал он, когда проделал свое первое путешествие по крышам.

Он сбежал вниз по черной лестнице, затем пересек ротонду и поднялся на старом лифте к спальням, находившимся в другом крыле дома. Дверь в комнату Беджера была закрыта, но, когда Мозес постучал, никто не ответил. Открыв дверь и войдя в комнату, он прежде всего услышал громкий шум дождя, доносившийся с балкона. Никаких следов Беджера в комнате не было. Мозес вышел на балкон и перемахнул на крышу. Как он и ожидал, в сотне шагов от пего был Беджер; согнувшись чуть не пополам, как пловец, взмахивая руками в воздухе у своих ног (вероятно, он уже успел зацепиться за старую радиопроводку), он двигался очень осторожно. Мозес окликнул его. Беджер побежал.

Казалось, дорога была ему известна — во всяком случае, настолько, чтобы миновать вентиляционную шахту. Он бежал к пирамидальной крыше часовни, а затем свернул направо и побежал по крутой шиферной крыше над залом. Мозес обогнул ее с другой стороны, но Беджер повернул назад, возвратился на плоскую крышу я побежал к освещенной спальне д'Альбы. Здесь, на полпути, Мозес нагнал его и опустил руку ему на плечо.

— Это не то, что вы думаете, — сказал Беджер.

Мозес ударил его, и Беджер, сев с размаху, накололся, очевидно, задом на гвоздь, так как испустил такой громкий хриплый крик боли, что граф высунул голову из окна.

— Кто здесь, кто здесь?

— Это Беджер и я, — сказал Мозес.

— Если Джустина узнает об этом, она взбеленится, — сказал граф. — Она не любит, когда ходят по крышам. От этого получаются протечки. Но что вы, в конце концов, тут делаете?

— Я иду спать, — сказал Мозес.

— О, я хотел бы, чтобы вы хоть изредка давали вежливый ответ на разумный вопрос, — сказал граф. — Я страшно, страшно устал от вашего юмора, и Джустина тоже. Для нее это ужасное падение — принимать таких людей, как вы, после того как она всю жизнь провела в высшем обществе, включая особ королевской крови, и она сама мне говорила…

Голос графа становился все тише по мере того, как Мозес, кипя от гнева, продолжал путь вдоль края крыши к тому участку ее, что нависал над балконом Мелисы. Затем он полчаса просидел на крыше, опустив ноги в водосточный желоб и перебирая в уме все факты непристойного характера, доказывавшие порочность его жены; он как бы делился своими мыслями с ночью, и холодная ярость, наполнявшая его сердце, постепенно ослабевала. Затем, осознав, что, если он хочет извлечь полезную истину из создавшегося положения, он должен искать ее в самом себе, он спрыгнул на балкон, разделся и лег в постель, где спала Мелиса.

Однако Мозес был к Беджеру несправедлив. Беджер не строил никаких развратных замыслов, когда лез по крыше. Он был очень пьян. Но в этом человеке таилось какое-то благородство — зачатки высоких человеческих качеств — или по крайней мере достаточная широта чувств, чтобы испытывать недовольство собой, и когда он рано утром проснулся, то принялся упрекать себя за пьянство и за безумные выходки. Из окна он видел, каким голубым, золотистым и круглым, как иллюминатор, был мир, но все эти сапфировые тона в небе лишь приводили его в уныние и пробуждали жажду скрыться к какой-нибудь темный, плохо проветриваемый закуток. Мир в пристрастном свете раннего утра казался ему таким же лицемерным и отвратительным, как улыбка торговца вразнос. Ничего нет истинного, думал Беджер, ничто не было тем, чем казалось, и грандиозность этого обмана — вкрадчивость, с которой темнел цвет неба по море того, как он одевался, — злила его. Он спустился по лестнице, прошел, никого не встретив — даже крысы, — через ротонду; хотя еще и не было шести часов, он позвонил по телефону Джакомо, и тот отвез его на станцию.

Этот ранний поезд был местным, на нем возвращались домой рабочие ночной смены. Глядя на их усталые я грязные лица, Беджер почувствовал зависть к скромному, как он думал, образу жизни этих людей. Если бы он получил простое воспитание, его жизнь имела бы больше смысла и ценности, лучшим чертам его характера представилась бы возможность развиться и он не растратил бы попусту свои способности. Выбитый из колеи пьянством и угрызениями совести, он в это утро ясно сознавал, что попусту растратил их, без всякой надежды на возрождение, и образы из прежней жизни веселый, красивый мальчик, вносящий на террасу мебель перед грозой, встали перед ним, чтобы усилить самоосуждение. Затем, когда уныние Беджера достигло предела, свет как бы озарил его, ибо могучее воображение, восстав против крайнего отчаяния, вызвало в его сознании ослепительные видения города или арки по меньшей мере из мрамора, символы благоденствия, триумфа и роскоши.

Затем под покрытым глянцевитыми волосами черепом Беджера начали расти как грибы целые храмы Афины Паллады, города и виллы молодого мира, по дороге од пребывал в самом радужном настроении. Но, сидя за первой чашкой кофе у себя в норе, Беджер понял, что его беломраморные цивилизации были беззащитны перед захватчиками. Эти белоснежные, с высокими сводами строения, олицетворявшие принципиальность, мораль и веру, — эти дворцы и памятники кишели толпами испускавших боевой клич полуголых людей в накинутых на плечи вонючих звериных шкурах. Они врывались через северные ворота, и Беджер, который, сгорбившись, сидел над своей чашкой, видел, как один за другим исчезали его храмы и дворцы. Через южные ворота варвары выходили, не оставив бедному Беджеру в утешение даже сознания несчастья, оставив его ни с чем, со своей собственной сущностью, которая никогда не была хоть сколько-нибудь лучше аромата увядшей лесной фиалки.

— Mamma e Papa Confettiere arrivan' domani sera ^[20], - сказал Джакомо.

Он опять вкручивал электрические лампочки в патроны, висевшие на длинной проволоке среди деревьев подъездной аллеи. Мелиса ласково встретила Мозеса у дверей, как в тот раз, когда он впервые появился здесь, и сказала ему, что завтра вечером приезжают старые друзья Джустины. Миссис Эндерби была в кабинете и передавала по телефону приглашения, а д'Альба бегал в переднике по залу и командовал дюжиной горничных, которых Мозес раньше никогда не видел. В доме все было вверх дном. Двери в гостиные, пахнущие летучими мышами, стояли раскрытые настежь, и Джакомо вытаскивал подушки из разбитых окон зимнего сада, куда вносила привезенные на грузовике пальмы и кусты роз. Сесть было некуда, и они закусили бутербродами и выпили вина в зале, где музыканты (восемь женщин) скаддонвилского симфонического оркестра снимали с арфы потрескавшийся прорезиненный чехол и настраивали инструменты. Веселье старого дворца, полного суматохи в канун приема гостей, пробудило в Мозесе воспоминания о Западной ферме, словно этот дом, подобно тому, другому, глубоко запал в сознание его обитателей, даже снился этим склонным к ночным похождениям горничным, которые возвращали из забвения и начищали старые комнаты, как бы набираясь ума-разума. В больших подвальных кухнях оказались летучие мыши, и две девушки с визгом взбежали по лестнице с посудными полотенцами на голове, но это небольшое приключение никого не испугало, а только усилило причудливость обстановки, ибо кто в наши дни настолько богат, чтобы в его кухне водились летучие мыши! Огромные ящики в погребе были наполнены мясом, и вином, и цветами, все фонтаны в парке били, вода выливалась из позеленевших львиных пастей в бассейн, тысяча ламп горела в доме, подъездная аллея сверкала огнями, как деревенская ярмарка, в саду тут и там, одинокие и ничем не затененные, как в прихожих меблированных комнат, горели лампочки; все это, вместе с открытыми в десять-одиннадцать часов вечера дверьми и окнами, неожиданно холодным ночным воздухом и узким серпом луны в небе над широкими лужайками, напомнило Мозесу о каком-то загородном доме в военное время, о горечи приезда в отпуск и расставаний, об афишах и прощальных танцах в разгульных портовых городах вроде Норфолка и Сан-Франциско, где темные корабли ждали на рейде спавших в своих постелях любовников, и все это могло никогда не повториться вновь.

А кто такие мама и папа Конфеттьере? Это Луиджи и Паула Беламонте, последние представители haut monde ^[21] среди владельцев prezzo unico botteghe ^[22]. Она была дочерью калабрийского крестьянина, а Луиджи родился в задней комнате римской парикмахерской, пропахшей фиалками и состриженными волосами, но к восемнадцати годам скопил достаточно денег, чтобы открыть магазин prezzo unico. Он был итальянским Вулвортом, Крессом, Дж. П.Скаддоном и в тридцатилетнем возрасте сделался миллионером, с виллами на юге и замками на севере. После пятидесяти лет он отошел от дел и последние два десятилетия путешествовал с женой в «даймлере» по Италии, бросая из окна машины леденцы попадавшимся на улицах детям.

Они выехали из Рима после пасхи; о дне их отъезда сообщалось в газетах и по радио, так что у ворот их дома собралась толпа в ожидании первых в этом году бесплатных конфет. Они поехали на север, к Чивитавеккье, разбрасывая конфеты налево и направо — сотню фунтов здесь, триста фунтов там, — оставив в стороне Чивитавеккью и все более крупные города, лежавшие на их пути, так как однажды в Милане толпа в двадцать тысяч детей чуть не разорвала их на части, а в Турине и Ливорно произошли серьезные беспорядки. Их видели в Пьемонте и Ломбардии, а затем они двинулись к югу через Портомаджоре, Луго, Имолу, Червию, Чезену, Римини и Пезаро, раскидывая пригоршнями лимонные драже, мятные лепешки, лакричные палочки, анисовые драже, круглые леденцы, вишневые леденцы на палочке. Улицы, по которым они проезжали после того, как поднялись на Монте-Сант-Анджело и спустились к заливу Манфредония, уже стали покрываться опавшими листьями. Когда они проезжали Остию, там все было закрыто, как были закрыты отели в Лидо-ди-Рома, где они выбросили остатки своих конфетных запасов детям рыбаков и сторожей, после чего повернули к северу и возвратились домой под чудесные небеса зимнего Рима.

Утром Мозес захватил с собой на работу небольшой плоский чемодан и во время перерыва на ленч взял напрокат фрак. Поздними летними сумерками, когда в воздухе уже пахло осенью, он шел от станции к замку. Вскоре в рано наступившей темноте он увидел «Светлый приют», все окна которого светились в честь мамы и папы Конфеттьере. Зрелище было веселое, и, войдя в дом через террасу, он обрадовался, увидев, в какой порядок все было приведено, как все сияло чистотой и дышало покоем. Горничная, проходившая через холл с какой-то серебряной посудой на подносе, ступала бесшумно, в только звуки фонтана в зимнем саду и гул воды, поднимающейся по спрятанным в стенах трубам, нарушали тишину дома.

Мелиса была уже одета, и они выпили по бокалу вина. Мозес стоял под душем, когда повсюду погас свет. Теперь в этом прежде беззвучном доме зазвучали испуганные и тревожные голоса, а кто-то, застрявший в старом лифте, принялся стучать в стены кабины. Мелиса принесла в ванную зажженную свечу; Мозес натягивал брюки, как вдруг свет загорелся. Джакомо был где-то поблизости. Они выпили еще по бокалу вина,сидя на балконе и наблюдая за подъезжавшими автомобилями. Джакомо указывал им место стоянки на лужайках. Одному богу известно, откуда миссис Эндерби набрала гостей, но она набрала их достаточно, и шум разговоров даже с третьего этажа звучал как октябрьский океан в Травертине.

В зале было, вероятно, человек сто, когда Мозес и Мелиса сошли вниз. Д'Альба находился в одном конце, а миссис Эндерби — в другом, и они направляли слуг к тем, у кого бокалы были пустые, а Джустина стояла у камина рядом с почтенной итальянской четой. Супруги были смуглые, яйцеобразные, веселые и не знали, как обнаружил Мозес, здороваясь с ними, ни слова по-английски. Обед был великолепный, с тремя сортами вин, сигарами и бренди на террасе по его окончании. Затем скаддонвилский симфонический оркестр заиграл «Поцелуй в темноте», и все пошли в дом танцевать.

Беджер, хотя и не получил приглашения, был тоже здесь. Он пришел со станции после обеда и, слегка подвыпивший, слонялся вдоль стен зала, где шли танцы. Он и сам не мог бы сказать, зачем приехал. Джустина заметила его, и колкий взгляд, которым она его окинула, и то, что на ней не было никаких драгоценностей, напомнили Беджеру о его намерении. В этот вечер он испытывал чувство человека, встретившегося со своей судьбой и преклонившегося перед пей. Это был чудеснейший час в его жизни. Он поднялся по лестнице и снова отправился в путь по тем крышам (вдалеке слышалась музыка), по которым когда-то довольно часто лазил во имя любви, а теперь лез с гораздо более серьезной целью. Он направился к балкону Джустины в северном конце дома и вошел в ее огромную комнату со сводчатым потолком и массивной кроватью. (Джустина на ней никогда не спала; она спала на маленькой походной кровати за ширмой.) Решение не надевать драгоценностей, очевидно, было принято внезапно, так как все они кучей валялись на ее потрескавшемся и облупленном туалетном столе. В стенном шкафу Беджер нашел бумажный мешок — Джустина собирала бумагу и веревки — и сложил в него драгоценности. Затем, надеясь на божий промысел, он смело вышел в дверь, спустился по лестнице, прошел лужайки, где музыка слышалась все тише и тише, и поездом одиннадцать семнадцать уехал в город.

Садясь в поезд, Беджер не имел еще никакого представления о том, что он сделает с драгоценностями. Возможно, он предполагал вынуть некоторые камни из оправы и продать их. Поезд был местный — последний, — увозивший обратно в город тех, кто гостил у друзей и родственников. Все они казались утомленными; некоторые были пьяны; потные, они урывками спали в душном вагоне, и Беджеру чудилось, что все они принадлежали к одному великому братству близких по духу усталых людей. Почти все мужчины сняли шляпы, но примятые волосы лежали неровно. На женщинах были нарядные платья, сидевшие, однако, криво, а локоны уже начали развиваться. Многие женщины спали, положив голову на плечо мужа. Запахи и расслабленное выражение большинства лиц вызывали у Беджера такое ощущение, словно вагон был огромной кроватью или колыбелью, в которой все они лежали вповалку в состоянии необыкновенной невинности. Все они терпеливо сносили одни и те же вагонные неудобства, все они ехали в одно и то же место, и Беджеру казалось, что, несмотря на внешнее убожество и усталость, они отличались одинаковой красотой души и намерений; глядя на крашеные рыжие волосы женщины, сидевшей напротив, он приписывал ей способность создавать отыскивая их где-то чуть ниже порога сознания — такие прекрасные и грандиозные образы, которые не уступали разрушенным величественным статуям Афины Паллады, возникшим в его воображении.

Он всех их любил — Беджер всех их любил, — и то, что он сделал, он сделал ради них, так как они терпели неудачу лишь из-за неспособности помогать друг другу, а украв драгоценности Джустины, он совершил нечто, что могло смягчить эту неудачу. Рыжеволосая женщина на скамейке напротив пробудила в Беджере чувство любви, влюбленности и жалости; она прикасалась к своим локонам так часто и с таким простодушным тщеславием, что Беджер без труда догадался, что волосы она покрасила совсем недавно. И это тоже тронуло его, как тронул бы вид милого ребенка, обрывающего лепестки маргаритки. Вдруг рыжеволосая женщина выпрямилась и спросила хриплым голосом:

— Сколько времени, сколько времени?

Сидевшие перед ней, к которым был обращен этот вопрос, не пошевелились, а Беджер наклонился вперед и сказал, что сейчас без нескольких минут двенадцать.

— Спасибо, спасибо, — горячо поблагодарила она. — Вот вы жемпльмен что надо. — Она махнула рукой в сторону других. — Не желают даже сказать мне, который час, потому как думают, что я пьяна. Маненько случилась авария. Она указала на осколки стекла и лужу на полу там, где она, видимо, уронила бутылку. — Всего-навсего из-за того, что у меня маненько случилась авария и я пролила свое доброе виски, никто из этих сукиных сынов не желает сказать мне время. Вот вы жемпльмен, вот вы жемпльмен, и, кабы у меня не случилась маненько авария и я не пролила свое виски, я бы дала вам выпить.

Затем покачивание беджеровской колыбели подействовало на нее и она заснула.

Миссис Эндерби подняла тревогу через двадцать минут после кражи, и двое сыщиков вместе с агентом страхового общества поджидали Беджера, когда он сошел с поезда на Центральном вокзале. Во фраке и с бумажным мешком, явно наполненным металлическими изделиями, его нетрудно было опознать. Они пошли за ним, рассчитывая, что он наведет их на след шайки. Беджер торжественно шагал вверх по Парк-авеню к церкви святого Варфоломея и попытался войти в нее, но двери оказались запертыми. Тогда он перешел на другую сторону Парк-авеню, пересек Мэдисон-сквер и пошел вверх по Пятой авеню до церкви святого Патрика, где двери были еще открыты и многочисленные уборщицы мыли швабрами пол. Он направился прямо к главному алтарю, опустился на колени и произнес молитву. Затем — преграды все были отброшены, и он был слишком взволнован, чтобы подумать о том, что может навлечь на себя подозрения, — он прошел в глубь церкви и высыпал содержимое бумажного мешка на алтарь. Сыщики схватили его, когда он выходил из собора.

Еще не было и часа ночи, когда из полицейского управления позвонили в «Светлый приют» и сообщили Джустине, что ее драгоценности у них. Она принялась сличать полицейский перечень с отпечатанным на машинке списком, который был приклеен к крышке ее шкатулки для драгоценностей. «Один браслет с бриллиантами, два браслета с бриллиантами и ониксами, один браслет с бриллиантами и изумрудами» и т. д. Она злоупотребила терпением полицейского, попросив его сосчитать жемчужины в ее ожерелье, но он сделал это. Потом папа Конфеттьере потребовал музыки и вина.

— Танца, пенья! — кричал он и дал женскому оркестру стодолларовую бумажку. Оркестр заиграл вальс, и тут второй раз за вечер перегорели предохранители.

Мозес знал, что Джакомо где-то поблизости — он видел его в коридорах, но все же пошел к двери подвала. Вокруг стоял какой-то странный запах, но он по задумался над этим и не обратил внимания на то, что весь покрылся потом, проходя по коридору в задней части дома. Он открыл дверь в подвал в огненную преисподнюю, и вихрь горячего воздуха опалил все волосы на его лице и чуть не сбил его с ног. Шатаясь, он дошел по коридору до кухни, где горничные кончали мыть последние тарелки, и спросил у мажордома, есть ли кто-нибудь наверху. Тот сосчитал своих подчиненных и ответил, что никого нет. Тогда Мозес сказал всем, чтобы они уходили, ибо дом объят пламенем. (Как была бы разочарована миссис Уопшот такой прямой констатацией факта! Как ловко она вывела бы гостей и слуг на лужайку полюбоваться молодой луной!)

Затем Мозес из кухни позвонил по телефону в пожарную часть; снимая трубку, он заметил на правой руке сильный ожог, причиненный ручкой двери подвала. Губы у него распухли от повышенного выделения адреналина, но он чувствовал необыкновенное спокойствие. Затем он побежал в зал, где гости все еще танцевали вальс, и сказал Джустине, что ее дом горит. Она сохранила полное хладнокровие и, как только Мозес остановил музыку, попросила гостей выйти в сад. Они слышали, как в деревне затрубили в бычий рог. На террасу вело много дверей, и когда гости столпились на лужайке перед домом, куда не достигал свет из окон зала, они очутились в розовом зареве пожара; пламя уже бушевало над башней с часами, и, хотя в зале огня еще не было видно, башня пылала как факел. Затем все услышали шум пожарных машин, мчавшихся по шоссе к подъездной аллее, и Джустина вышла в холл, чтобы встретить их у парадных дверей, как в былые времена встречала Дж. К.Пенни ^[23], Герберта Гувера и принца Уэльского; но, когда она вышла в холл, какая-то балка в башне, обгорев, вывалилась из своих гнезд, пробила потолок ротонды, и тут все лампочки в доме мигнули и погасли.

Мелиса в темноте окликнула свою опекуншу, старуха подошла к ним теперь она как бы сгорбилась — и, сопровождаемая ими, вышла на террасу, где д'Альба и миссис Эндерби взяли ее под руки. Мозес выбежал на лужайку перед домом, чтобы отогнать подальше автомобили гостей. Только их как будто и стоило спасать.

— Вот уже шесть ночей, как я пытаюсь выполнить свои супружеские обязанности, — сказал один из пожарных, — и каждый раз, как я начинал, этот проклятый бычий рог…

Мозес столкнул по траве в безопасное место с дюжину машин и затем протискался сквозь толпу, разыскивая жену. Она была в саду, где находилась большая часть гостей, и он сел рядом с ней у бассейна и опустил в воду обожженную ладонь. Теперь пожар был виден, вероятно, за много миль, так как толпы мужчин, женщин и детей перелезали через садовую ограду и входили во все ворота. Затем загорелась венецианская комната; пропитанная солями Адриатического моря, она вспыхнула, как бумага, а металлические части старых часов, колокола и зубчатые колеса с грохотом падали вниз сквозь остатки башни. Свежий ветер относил пламя далеко на северо-запад, и сад вместе со всей долиной стал постепенно наполняться едким дымом. Дом горел до восхода солнца, и в утреннем свете, когда от него остались только дымоходы, был похож на остов речного парохода.

К концу следующего дня Джустина, миссис Эндерби и граф улетели в Афины, а Мозес и Мелиса с радостью уехали в Нью-Йорк.

Но еще задолго до этого вернулась Бетси. Как-то вечером, придя домой, Каверли увидел, что его дом освещен и сверкает чистотой, а в нем была его Венера с бантом в волосах. (Она жила с подругой в Атланте и разочаровалась.) Много позже в ту ночь, лежа в постели, они услышали шум дождя, и тогда Каверли надел трусы, вышел через черный ход, прошел дворы Фраскати и Гейлинов и очутился в саду Харроу, где мистер Харроу посадил на небольшой изогнутой рабатке несколько кустов роз. Было поздно, и все дома стояли темные. В саду Харроу Каверли сорвал розу и пошел назад через дворы Гейлинов и Фраскати к себе домой. Он положил цветок между ногами Бетси там, где она раздваивалась, — так как она опять была его пончиком, бутончиком, симпомпончиком, его маленькой, маленькой белочкой.

Часть четвертая

36

В начале лета Бетси и Мелиса родили по сыну, и Гонора полностью, даже больше чем полностью, сдержала свое слово. Представитель Эплтонского банка сообщил эту приятную новость Каверли и Мозесу, и те согласились продолжать выплату установленных Гонорой взносов на содержание Дома моряков и Института слепых. Старая дама больше не желала иметь дела с этими деньгами. Каверли приехал из Ремзен-Парка в Нью-Йорк, и они с Мозесом собирались провести уик-энд в Сент-Ботолфсе. На деньги Гоноры они решили прежде всего купить Лиэндеру пароход, и Каверли написал отцу о скором приезде.

Лиэндер ушел с фабрики столового серебра, заявив, что возвращается на море. В субботу утром он проснулся рано с намерением пойти на рыбалку. Еще до восхода солнца, пытаясь натянуть резиновые сапоги, он подумал о том, как износилось его снаряжение, подразумевая под этим свое собственное тело. Он неудачно повернул колено, и резкая боль, расходясь в разные стороны, пронзила все его тело. Он взял удочку для форели, прошел полями и начал рыбачить в заводи, где Мозес когда-то увидел Розали. Он был поглощен своими ухищрениями, попытками обмануть рыбу с помощью птичьего пера и обрезка конского волоса. Листва была густая и испускала острый запах, а на дубах галдел вороний парламент. Много больших деревьев в лесу свалилось или было срублено на протяжении его жизни, но река осталась все такой же красивой. Когда Лиэндер стоял в глубокой заводи и солнечные лучи, проникая сквозь ветви деревьев, освещали камешки на дне, она казалась ему чем-то вроде входа в Аид, тончайшей пеленой света отделенный от того мира, где солнце согревало его руки, где вороны галдели и пререкались о налогах и где слышался шум ветра; и когда он увидел форель, она показалась ему тенью — призраком смерти, — и он подумал о своих ныне умерших компаньонах по рыбной ловле, память о которых он бодро отмечал тем, что брел сейчас по воде. Закидывая удочку, подтягивая леску, отцепляя мушки от коряг и разговаривая сам с собой, он чувствовал себя занятым и счастливым; он думал о своих сыновьях, о том, что они ушли в широкий мир и оправдали возложенные на них надежды, нашли себе жен, и будут теперь богатыми и скромными, и будут заботиться о благополучии удалившихся на покой моряков и слепых, и у них будет много сыновей, которые продолжат их род.

Этой ночью Лиэндеру снилось, что он находится в какой-то незнакомой стране. Он не видел огня и не ощущал запаха серы, но все же думал, что ходит один по аду. Ландшафт напоминал какой-то уголок близ моря с грудами обломков разрушенной горной породы, но на протяжении многих миль, что прошел Лиэндер, никаких следов воды он не заметил. Ветер был сухой и теплый, а небу недоставало той яркости, какую наблюдаешь над водой, даже издалека. Он ни разу не услышал шума прибоя и не увидел маяка, хотя берега этой страны не могли быть освещены. Тысячи, миллионы людей, мимо которых он шел, были все, за исключением одного старика, обутого в башмаки, босы и голы. Острая галька до крови колола им ноги. Ветер, и дождь, и холод, и все другие мучения, выпавшие на их долю, не ослабили восприимчивости их плоти. Они были охвачены либо стыдом, либо вожделением. На тропинке он увидел молодую женщину, но, когда улыбнулся ей, она закрылась руками, и лицо ее было мрачно от горя. У следующего поворота тропинки он увидел старуху, распростертую на сланцеватой глине. Волосы у нее были крашеные, тело тучное, и какой-то мужчина, такой же старый, как она, сосал ее грудь. Он видел мужчин и женщин, которые на глазах у всех предавались любви, причем молодые, красивые и полные сил казались более сдержанными, чем пожилые, и во многих местах он видел молодых людей, спокойно лежавших рядом, словно плотские утехи в этой незнакомой стране были по преимуществу развлечением старости. На другом повороте тропинки мужчина — сверстник Лиэндера, — чье тело поросло пестрыми волосами, в крайнем эротическом возбуждении приблизился к нему. «Это начало всей мудрости, — сказал он Лиэндеру, показывая на свой фаллос. — Это начало всего». Он удалился по глинистой тропинке, подняв кверху указательный палец, и Лиэндер проснулся, чтобы услышать нежный шум южного ветра и увидеть ласковое летнее утро. Освободившись от сна, он с отвращением вспоминал о его гнусности и был благодарен свету и звукам наступившего дня.

В это утро Сара сказала, что слишком устала и не пойдет в церковь. Лиэндер всех поразил, заявив, что пойдет один. Это будет зрелище, сказал он, при виде которого ангелы на небесах замашут крыльями. Веселый, он пошел к ранней обедне, не вполне убежденный в ценности своих молитв, но довольный тем, что, стоя на коленях в церкви Христа Спасителя, он находился больше, чем где бы то ни было на свете, лицом к лицу с простым фактом своей причастности к человеческому роду.

— Восхваляем тебя, благословляем тебя, поклоняемся тебе, славим тебя, громко повторял он, не переставая одновременно спрашивать себя, чей это баритон по ту сторону прохода и кто эта хорошенькая женщина справа, от которой пахло яблоневым цветом. Его прошиб пот, и у него даже засвербило где-то в нижней части живота, и, когда за свиной скрипнула дверь, он подумал, кто бы это мог так поздно прийти. Теофилес Гейтс? Мерли Старджис? Даже когда служба дошла до кульминации и началось причащение, Лиэндер отметил, что плюшевая подушка псаломщиков прибита к полу и что на алтарном покрове вышиты тюльпаны. Стоя на коленях перед решеткой, он заметил также, что на церковном вонючем ковре валялось несколько сосновых или еловых игл, пролежавших там много месяцев, с самого рождества, и это развеселило его, как будто горсточка сухих игл давным-давно упала с древа жизни и напомнила о его благоухании и живучести.

В понедельник около одиннадцати утра ветер задул с востока, и Лиэндер, поспешно захватив бинокль а плавки и приготовив себе бутерброд, сел на травертинский автобус и поехал на пляж. Он разделся за дюной и был разочарован, увидев, что миссис Старджис и миссис Гейтс собираются приятно провести время там, где он сам хотел поплавать и погреться на солнце. Он был разочарован также тем, что вид этих старых дам, рассуждавших о консервах и о неблагодарности своих невесток, будет портить ему настроение, между тем как прибой громким голосом говорил о кораблекрушениях и путешествиях и о сходстве всего сущего, потому что у дохлой рыбы были такие же полосы, как у кошки, а на небе были такие же полосы, как на рыбе, и у раковины был такой же завиток, как в человеческом ухе, и берег был в таких же складках, как собачья морда, и приносимые волнами камни в полосе прибоя разбивались и рушились с таким же шумом, как стены Иерихона. Он брел по воде, пока она не дошла ему до колен, потом намочил запястья и лоб, чтобы подготовить кровообращение к шоку от холодной воды и тем избежать сердечного приступа. Издали казалось, что он перекрестился. Затем он поплыл на боку, погрузив лицо до половины в воду и выбрасывая правую руку, как крыло ветряной мельницы, — и больше его не видели.

37

Так, вернувшись домой, чтобы подарить Лиэндеру пароход, его сыновья услышали молитву, произносимую за упокой тех, кто утонул в море. Мозес и Каверли приехали в автомобиле из Нью-Йорка без жен и добрались до поселка поздним утром в день похорон. Сара заплакала лишь тогда, когда увидела сыновей и простерла к ним руки, чтобы они ее поцеловали; отношение жителей поселка и их разговоры помогали ей держаться.

— Мы прожили вместе так долго, — сказала она.

Они сидели в гостиной и пили виски, когда пришла Гонора, поцеловала племянников и тоже выпила.

— Мне кажется, вы делаете большую ошибку, устраивая службу в церкви, сказала она Саре. — Все его друзья умерли. Кроме нас, никого не будет. Лучше было бы устроить ее здесь. И еще одно. Он хотел, чтобы над его могилой произнесли монолог Просперо. Я думаю, вам, мальчики, надо бы пойти в церковь и поговорить со священником. Поговорите с ним, нельзя ли, чтобы служба происходила в маленькой часовне, и скажите ему относительно монолога.

Мозес и Каверли поехали в церковь Христа Спасителя и вошли в контору, где священник пытался работать на арифмометре. Он казался недовольным той незначительной помощью, какую божественное провидение оказывало ему в практических делах. Просьбы Гоноры он вежливо, но твердо отверг. Часовню красили, и ею нельзя было пользоваться, и он не мог одобрить привлечение Шекспира к церковной службе. Гонора была разочарована, услышав о часовне. Ее горе как бы вылилось в тревогу по поводу пустой церкви.

В этот день она с ее осунувшимся львиным лицом казалась старой и растерянной. Она взяла ножницы я пошла в поле срезать цветы для Лиэндера васильки, лютики и маргаритки. В течение всего ленча она беспокоилась по поводу пустой церкви. Подымаясь по церковным ступеням, она оперлась на руку Каверли — она вцепилась в нее, словно чувствовала себя усталой или больной, — а когда двери открылись и она увидела толпу, она остановилась как вкопанная на пороге и громко спросила:

— Что делают здесь эти люди? Что это за люди?

Там были мясник, булочник, мальчик, продававший Лиэндеру газеты, и водитель травертинского автобуса, там были Бентли и Спинет, библиотекарь, начальник пожарной команды, инспектор рыбоохраны, продавщица из булочной Граймса, кассир кинотеатра в Травертине, человек, крутивший карусель в Нангасаките, начальник почтового отделения, торговец молоком, начальник железнодорожной станции, старик, который точил пилы, и другой старик, который чинил часы. Все скамьи были заняты, и люди стояли позади. Церковь Христа Спасителя с пасхи не видела такого стечения народу.

Во время службы Гонора лишь раз подала голос, когда священник начал читать из Евангелия от Иоанна.

— О нет, — громко сказала она. — У нас всегда читали «Послание к коринфянам».

Священник открыл Евангелие в другом месте, и вмешательство Гоноры не показалось невежливым, так как ото была ее манера, до некоторой степени манера ее семьи, а хоронили ведь Уопшота. Кладбище примыкало к церкви, и все шли парами за Лиэндером вверх по холму к фамильному участку; они шли в том горестном оцепенении, с каким мы провожаем наших покойников к их могилам. Когда молитвы были закопчены и священник закрыл свою книгу, Гонора подтолкнула Каверли:

— Скажи монолог, Каверли. Скажи то, что он хотел.

Тогда Каверли подошел к краю отцовской могилы и, хотя из глаз его лились слезы, произнес ясным голосом:

После похорон сыновья простились с матерью, расцеловав ее и пообещав скоро вернуться. Это будет первая поездка, которую они совершат. Четвертого июля Каверли действительно возвратился, с Бетси и с сыном Уильямом, полюбоваться праздничной процессией, Сара надолго закрыла свой плавучий магазин подарков, чтобы еще раз появиться на колеснице Женского клуба. Волосы ее поседели, и в живых остались только два члена-учредителя, но ее жесты, ее печальная улыбка и вид, с каким она пила воду из стакана, стоявшего на высоком столике, словно та пахла рутой, — все было прежнее. Многие, наверно, вспоминали День независимости, когда какой-то хулиган поджег хлопушку под хвостом кобылы мистера Пинчера.

Гонора на празднестве не присутствовала. А когда по окончании процессии Каверли позвонил ей, чтобы узнать, может ли он приехать на Бот-стрит с Бетси и младенцем, Гонора попросила отложить посещение. Он был разочарован, но не удивился.

— Как-нибудь в другой раз, Каверли, дорогой, — сказала она. — Я опаздываю.

Человек, не бывший в курсе ее дел, мог бы подумать, что она опаздывала на урок музыки, но, едва выучив «Веселого мельника», она захлопнула крышку рояля и стала болельщицей бейсбола. И теперь она опаздывала на игру в Фенуэй-Парке. Она договорилась с водителем такси в поселке, чтобы тот раз или два в неделю, когда в Бостон приезжала команда «Ред Сокс», отвозил ее на матч и привозил обратно.

На матч она надевает свою треугольную шляпу и черный костюм и с одержимостью пилигрима взбирается по ступенькам к своему месту на трибуне. Подъем длинный, и она останавливается на повороте перевести дух. Одну руку с растопыренными пальцами она прижимает к груди, из которой вырывается хриплое дыхание.

— Не могу ли я вам чем-нибудь помочь? — спрашивает какой-то незнакомец, думая, что ей нехорошо. — Не могу ли я чем-нибудь помочь вам, леди?

Но эта бесстрашная и нелепая старуха делает вид, что не слышит. Она садится на свое место, кладет рядом программу и таблицу результатов и палкой прикасается к плечу католического священника, сидящего поблизости.

— Вы меня простите, отец, — говорит она, — если я покажусь вам несдержанной в выражениях, но я всегда так увлекаюсь…

Гонора сидит, излучая ясный свет безвредности, и, когда игра идет своим чередом, приставляет руки рупором ко рту и кричит: «Отдай мяч, болван ты этакий, отдай мяч!» Она — образец старого пилигрима, который идет по свету собственным путем, как ему и полагается, и мысленно видит в себе олицетворение благородного и могущественного народа, поднимающегося, как крепкий мужчина, после сна.

Бетси понравился плавучий магазин подарков, и большую часть дня она провела там с Сарой, восхищаясь поплавками рыбачьих сетей, приспособленных для поддержки плюща, расписанными от руки утюгами и ведерками для угля, закусочными сервизами с Филиппинских островов, солонками и перечницами, сделанными в виде собак и кошек. Каверли один бродил по пустым комнатам фермы. Чувствовалось приближение грозы. Свет потускнел, и телефон в холле начал сам по себе звонить, реагируя на всякий случайный электрический разряд. Каверли видел потертые ковры, кирпичи, аккуратно завернутые в обивочную ткань, которые теперь, когда поднимался ветер, не дадут дверям хлопать, видел на столе в углу старый оловянный кувшин с восковницей и сладко-горьким пасленом, сплошь покрытый пылью. При грозовом освещении хорошие квадратные комнаты были олицетворением того образа жизни, который казался необыкновенно привлекательным, хотя, может быть, интенсивность переживаний Каверли объяснялась ожиданием грозы. Возможно, примешивались и воспоминания детства, и в его памяти воскресали тогдашние грозы — Пулу и собака прятались в стенном шкафу, — когда небо, долина и дом погружались в темноту, а все они, таская ведра, кувшины и зажженные свечи из одной комнаты в другую, испытывали друг к другу такую нежность. Снаружи Каверли слышал шум качающихся деревьев, а тиковый стол в холле — этот знаменитый барометр — то и дело скрипел. Прежде чем пошел дождь, старый дом начал казаться Каверли не символом утерянного образа жизни или того образа жизни, которому следует подражать, а видением жизни, такой же искрящейся и мимолетной, как смех, и в чем-то похожей на ту, какую он вел.

Но последнее слово осталось за Лиэндером. Когда начался дождь, Каверли раскрыл том Шекспира, принадлежавший Аарону, и обнаружил страницу, на которой рукой отца была сделана запись. Она была озаглавлена «Совет моим сыновьям» и гласила следующее:

«Переезжая границы «сухих» штатов или стран, никогда не наливайте виски в грелки. От резины портится вкус. Никогда не занимайтесь любовью в штанах. Пиво да виски — много риска. Виски на пиво безвредно на диво. Никогда не ешьте яблок, персиков, груш и т. п., когда пьете виски, разве только за длинными обедами во французском стиле, заканчивающимися фруктами. Остальная еда оказывает смягчающее действие. Никогда не спите в лунном свете. Как известно ученым, это ведет к безумию. Если кровать стоит у окна, в ясные ночи, перед тем как лечь спать, спускайте шторы. Никогда не держите сигару под прямым углом к пальцам. Манера деревенщины. Держите сигару наискось. Ободок можете снимать или не снимать, как вам заблагорассудится. Никогда не надевайте красный галстук. Слегка пыхтите с женщинами, если это им нравится. Действие крепких напитков на слабый пол иногда бывает гибельным. Каждое утро принимайте холодную ванну. Мучительно, но бодрит. Уменьшает также склонность к мозолям. Каждую неделю стригите волосы. После шести часов надевайте темный костюм. Ешьте к завтраку свежую рыбу, когда ее можно достать. Избегайте становиться на колени в неотапливаемых каменных церквах. Церковная сырость вызывает преждевременную седину. В страхе есть привкус ржавого ножа, не допускайте его в свой дом. В смелости — привкус крови. Не склоняйте головы. Восхищайтесь миром. Наслаждайтесь любовью нежной женщины. Уповайте на бога».

1957

СКАНДАЛ В СЕМЕЙСТВЕ УОПШОТОВ

Все действующие лица этой книги, как и большинство научных терминов, вымышлены.

Часть первая

1

Снегопад в Сент-Ботолфсе начался накануне рождества в четыре часа пятнадцать минут пополудни. Старый мистер Джоуит, начальник станции, вышел с фонарем на платформу и поднял его вверх. В свете фонаря снежинки сверкали, как металлические опилки, хотя на ощупь были почти неосязаемы. Снегопад приободрил и оживил Джоуита, он воспрянул душой и телом, как будто внезапно освободился от гнетущих его несварения желудка и житейских забот. Вечерний поезд опаздывал уже на час, и снег (белый, словно привидевшийся во сне, эта белизна рябила в глазах, от нее невозможно было отделаться) — снег падал так быстро и щедро, что казалось, городишко отделился от нашей планеты и устремил свои крыши и шпили в небо. Останки коробчатого змея свисали с телеграфных проводов, напоминая о развлечениях уходящего года.

— «Кто пришел в комбинезоне к миссис Мэрфи на пикник?» — громко запел мистер Джоуит, хотя прекрасно понимал, что эта песенка не соответствует ни времени года, ни сегодняшнему дню, ни достоинству железнодорожного служащего, главного распорядителя на истинной и древней границе города, у его Геркулесовых столпов.

Огибая край платформы, он увидел свет в гостинице «Вайадакт-хаус», где в это самое мгновение одинокий коммивояжер наклонялся, чтобы запечатлеть поцелуй на фотографии хорошенькой девушки в каталоге товаров, высылаемых по почте. Поцелуй оставил на губах легкий вкус туши. За «Вайадакт-хаусом» шла прямая линия фонарей, пересекавшая поселковый луг, но сам поселок раскинулся полукругом, который не совпадал ни с направлением шоссе, извивавшегося в сторону моря к Травертину, ни с линией железной дороги, ни даже с излучиной реки, а отвечал повседневным нуждам его жителей, чтобы им было удобно пешком добираться до луга. Это была форма древнего городища, и, если в более погожий день посмотреть на Сент-Ботолфс с воздуха, можно было бы подумать, что он находится где-то в Этрурии. Напротив «Вайадакт-хауса», выше лавки корабельных товаров, мистер Джоуит мог различить в окнах квартиры Хестингсов, как мистер Хестингс украшает елку. Мистер Хестингс стоял на стремянке, а жена и дети подавали ему елочные игрушки и советовали, куда их повесить. Потом он вдруг нагнулся и поцеловал жену. Это он расчувствовался, оттого что праздник и метель, подумал мистер Джоуит и почувствовал себя счастливым. Казалось, счастье было повсюду — и в лавках и в домах. Старый пес по кличке Трей, преисполненный счастья, трусил по улице домой, и мистер Джоуит с любовью подумал о сент-ботолфских собаках. В городе были умные собаки, глупые собаки, кровожадные и вороватые собаки, и, когда они носились между веревками, на которых было развешано белье, опрокидывали мусорные ведра, кусали почтальона и нарушали сон праведников, они казались дипломатами и эмиссарами. Их озорство как бы сплачивало поселок.

Последние покупатели шли домой, неся пару рукавиц для истопника, брошку для бабушки или набитого опилками медвежонка для маленькой Абигайл. Как и старый пес Трей, все спешили домой, и у всех был дом, куда можно было спешить. Такого городка, как наш, небось на всей земле не сыщешь, думал мистер Джоуит. Он никогда не испытывал особого желания попутешествовать, хотя и имел раз в году бесплатный билет. Он знал, что в Сент-Ботолфсе, как в любом другом месте, есть свои сплетницы и свои склочницы, свои воры и свои сутенеры, но, как и все прочие жители городка, старался скрыть все это под лоском внешних приличий, и это было вовсе не лицемерие, а просто манера поведения. В этот час почти весь Сент-Ботолфс украшал елки. Конечно, никому из жителей никогда не приходило в голову задуматься, каков друидический смысл обычая в день зимнего солнцестояния приносить из лесу в дом зеленое деревце; но в то время, о котором я пишу, они относились к своим рождественским елкам с гораздо большим (хотя и бессознательным) уважением, чем теперь. А когда елки с запутавшимися кое-где нитями мишуры становились не нужны, их не выбрасывали в мусорные ящики и не сжигали во рву у железнодорожных путей. Мужчины и мальчики торжественно устраивали из них костер на заднем дворе, восхищаясь языками пламени и смолистым запахом дыма. Тогда не говорили, как сейчас, что у Тримейнов елка облезлая, что у елки Уопшотов посередине проплешина, что елка у Хестингсов — какой-то обрубок, а у Гилфойлов, наверно, денежные затруднения, так как они за свою елку заплатили всего пятьдесят центов. Фейерверки, соперничество и пренебрежение сложными символами — все это появилось, но появилось позже. Освещение в те времена, о которых я пишу, было скудное и примитивное, а елочные игрушки переходили из поколения в поколение, как столовое серебро, и к ним прикасались с уважением, словно к праху предков. Эти украшения были, конечно, уже потрепанные и ломаные — бесхвостые птицы, колокольчики без язычков и ангелы, иногда с оторванными крыльями. Люди, выполнявшие торжественный обряд украшения елки, были одеты по-старомодному. Мужчины все были в брюках, а женщины — в юбках, кроме разве что миссис Уилстон, вдовы, и Элби Хупера, странствующего плотника: они вот уже двое суток пили виски и ходили голые.

На замерзшем пруду у северной окраины городка — он назывался Пасторский пруд — два мальчика старались расчистить ледяное поле, чтобы завтра утром можно было сыграть в хоккей. Они катались взад и вперед на коньках, толкая перед собой лопаты для угля. Задача была явно невыполнимая. Оба мальчика, при всем своем рвении, прекрасно это понимали и все же, сами не зная почему, продолжали скользить взад и вперед, то приближаясь к реву водопада у плотины, то удаляясь от него. Когда снег стал слишком глубоким, чтобы проехать на коньках, мальчики прислонили лопаты к сосне и сели под ней, чтобы отвязать коньки.

— Знаешь, Терри, когда ты в школе, мне без тебя скучно.

— А меня в школе так нагружают, что некогда о ком-нибудь скучать.

— Закурим?

— Нет, спасибо.

Первый мальчик вытащил из кармана мешочек с сассафрасовым корнем ^[24], наструганным с помощью специально предназначенной для этой цели карандашной точилки, отсыпал щепотку на кусочек грубой желтой туалетной бумаги и свернул толстую сигарету, которая вспыхнула как факел, осветив его худенькое лицо с промелькнувшим на нем выражением нежности и запорошив пеплом его штаны. Затягиваясь дымом, он ясно различал вкус составных частей своей сигареты едкость горящей туалетной бумаги и сладость сассафрасы. Он вздрогнул, когда дым достиг его легких, но все те был вознагражден сознанием, что он умный и взрослый. Когда коньки были отвязаны, а сигарета догорела, мальчики пустились в обратный путь к поселку. Первый дом, мимо которого они прошли, принадлежал Райдерам; он был знаменит в Сент-Ботолфсе тем, что с незапамятных времен шторы на окнах гостиной были задернуты, а дверь в нее заперта. Что прятали Райдеры у себя в гостиной? Весь городок буквально сгорал от любопытства. Может, там чей-нибудь труп, или вечный двигатель, или мебельный гарнитур восемнадцатого столетия, или языческий алтарь, или лаборатория для дьявольских опытов над собаками и кошками? Люди завязывали дружбу с Райдерами, надеясь проникнуть к ним в гостиную, но это никому не удалось. Сами Райдеры — странная, но, в сущности, довольно дружная семья украшали свою елку в столовой, где они проводили целью дин. За домом Райдеров был дом Тримейнов; проходя мимо, мальчики видели отблеск чего-то желтого — бронзы или латуни, что намекало на богатство красок в этом доме. В молодости, путешествуя по Персии, доктор Тримейн вылечил шаха от чирьев, и в награду его одарили коврами. Ковры у Тримейнов были на столах, на рояле, на стенах и на полу, и их яркие тона бросались в глаза сквозь освещенные окна. Вдруг у одного из мальчиков — того, что курил, — возникло ощущение, будто ярость пурги и теплота красок в доме Тримейнов чем-то связаны между собой. Это было как откровение, да такое волнующее, что он пустился бежать. Его приятель трусил рядом с ним до угла, и там до их слуха донесся звон колоколов церкви Христа Спасителя.

Приходский священник собирался благословить участников церковного хора, который должны были сегодня ходить по домам и славить Христа, а сейчас они стояли в гостиной священника. От их одежды исходил горьковатый и возбуждающий запах метели. В комнате было уютно, чисто, тепло, и пока хористы не вошли туда все в снегу, в ней приятно пахло. Они знали, что мистер Эплгейт сам убирает комнату, потому что он холостяк и экономку не нанимает, не желая допускать в свое святилище женщин. Он был высокого роста, со странным, даже каким-то стильным изгибом спины, который соответствовал округлости нижней части его живота; живот этот он носил перед собою величественно и удовлетворенно, словно в нем хранились деньги и ценные бумаги. Время от времени мистер Эплгейт похлопывал себя по животу — своей гордости, своему другу, своему утешению, своему сосуду греха. Когда он был в очках, то производил впечатление дородного и милостивого священнослужителя, но, когда снимал их, чтобы протереть, оказывалось, что взгляд у него проницательный и усталый, а дыхание отдает джином.

Он вел одинокую жизнь, и чем старте становился, тем сильнее одолевали его сомнения насчет святого духа и девы Марии, и он в самом деле пил. Когда он принял здешний приход, старые девы вышили ему епитрахиль и украсили рисунками его молитвенники; однако когда выяснилось, что он к их знакам внимания равнодушен, они стали требовать от приходского совета и от епископа, чтобы его уволили как пьяницу. По в ярость их приводило не его пьянство. Их женские чувства были прежде всего оскорблены его притязаниями на безбрачно и решительным нежеланием жениться; и они жаждали увидеть его опозоренным, лишенным духовного сана, несущим свою кару, гонимым по Уилтон-трейс мимо старого фармацевтического заводика до самых границ поселка. В довершение всего мистер Эплгейт с недавних пор начал страдать галлюцинациями. Ему казалось, будто, причащая, он слышал, о чем молились и чего просили его прихожане. Их губы не шевелились, и он знал, что это галлюцинация, своего рода безумие, но, когда он шел от одной коленопреклоненной фигуры к другой, ему мерещилось, будто он слышит, как они спрашивают: «Господи всемогущий, продавать мне несушек или нет?», «Надеть мне зеленое платье?», «Срубить мне яблони?», «Купить мне новый холодильник?», «Послать ли мне Эммита в Гарвардский университет?».

— Выпей сне в память о том, как кровь Христова пролита была за тебя, и вознеси благодарность! — говорил мистер Эплгейт, надеясь избавиться от этой навязчивой иллюзии, а в ушах у него все звучало: «Поджарить мне на завтрак колбасу?», «Принять мне таблетку от печени?», «Купить мне «бьюик»?», «Подарить мне Элен золотой браслет или подождать, пока она станет старше?», «Покрасить мне лестницу?». У него было такое чувство, будто все возвышенные человеческие переживания — обман, будто вся людская жизнь есть лишь цепь мелких забот. Покайся он в грехе пьянства и в том, что серьезно сомневается в существовании вечного блаженства, пришлось бы ему кончить наклеиванием почтовых марок в каком-нибудь епархиальном управлении, а он чувствовал себя для этого слишком старым.

— Боже всемогущий, — сказал он громко, — благослови сих рабов твоих, славящих рождество единородного сына твоего, ему же с тобой, о всемогущий отец, и с духом святым да будет честь и слава и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!

От благословения исходил явный запах можжевельника.

— Аминь! — отозвались хористы и спели стих из «Christus Natus Hodie» ^[25].

Они были так поглощены и обезоружены пением, что их лица казались необычайно открытыми, как распахнутые настежь окна, и мистеру Эплгейту доставляло удовольствие заглядывать в них — в это мгновение они казались такими разными. Ближе всех к священнику была Гарриет Браун, которая служила в цирке и пела романтические песенки во время представления живых скульптур. Она была замужем за каким-то шалопаем, и теперь ей приходилось содержать всю семью, выпекая торты и пироги. Жизнь ее была сурова, и бледное лицо ее было отмечено суровостью. Рядом с Гарриет стояла Глория Пендлтон, отцу которой принадлежала мастерская по ремонту велосипедов. Они были единственными цветными в поселке. Десятицентовое ожерелье на шее Глории казалось бесценным сокровищем: она облагораживала все, к чему прикасалась. Ее красота не была первобытной или дикой, это была красота необыкновенного аристократизма, она как бы оттеняла пухлость и бледность Люсиль Скиннер, стоявшей справа от Глории. Люсиль успела пять лет проучиться в музыкальной школе в Нью-Йорке. Ее обучение, по подсчетам, стоило около десяти тысяч долларов. Ей сулили карьеру оперной примадонны, а чья голова не закружится при мысли о «Сан-Карло» и «Ла Скала», о громовых овациях, кажущихся нам самой прекрасной и самой сердечной улыбкой, которую способен подарить мир! Сапфиры и мех шиншиллы! Но, как всякий знает, стезя, ведущая к славе, запружена людскими толпами, и на ней преуспевают те, кто неразборчив в средствах. А поэтому Люсили пришлось вернуться домой и честным трудом зарабатывать на жизнь, давая уроки игры на фортепьяно в парадной гостиной своей матери. Ее любовь к музыке — это в равной мере относилось к большинству хористов, подумал мистер Эплгейт, всепоглощающая страсть, приносящая одни только разочарования. Рядом с Люсилью стояла миссис Коултер, жена местного водопроводчика. Она была уроженкой Вены и до замужества работала швеей. Это была хрупкая смуглая женщина с темными кругами под глазами, словно от копоти. Подле нее стоял старый мистер Старджис; он носил стоячие целлулоидные воротнички и широкие парчовые галстуки и не упускал случая публично петь с тех самых пор, как пятьдесят лет тому назад был принят в певческий клуб своего колледжа.

Позади мистера Старджиса стояли Майлз Хауленд и Мэри Перкинс, которые собирались весной пожениться, но уже с прошлого лета были любовниками, хотя никто об этом не знал. Он впервые раздел ее во время грозы в сосновой рощице за Пасторским прудом, и с тех пор Они все время только об одном и думали: где и когда в Следующий раз? С другой стороны, они проводили свои дни в мире, освещенном умными и доверчивымилицами их родителей, которых они любили. Майлз и Мэри с утра отправились на Баском-Айленд, позавтракали на открытом воздухе и целый день не одевались. Это было восхитительно. Или они совершили грех? Вдруг им суждено гореть в аду, трястись в лихорадке, изнывать в параличе? Вдруг его убьет молния во время игры в бейсбол? Позже, в этот самый сочельник, он будет прислуживать в алтаре при святом причастии в белоснежном и алом одеянии; делая вид, что молится, он будет искать взглядом в темной церкви ее профиль. Ежели принять во внимание все те обеты, что он дал, такое поведение могло бы показаться мерзостным грехом, но какой же это грех? Ведь если бы его плоть не вдохновила дух, он никогда бы не узнал этого ощущения силы и легкости во всем теле, этой полноты сердца, этой безусловной веры в радостную весть о рождестве Христовом, о звезде на востоке и о поклонении волхвов. Если он проводит ее домой из церкви в самый разгар бурана, ее добрые родители, глядишь, предложат ему остаться переночевать, и тогда она сможет прийти к нему. Мысленно он слышал скрип ступенек, видел белизну подъема ее ноги и, в своей святой невинности, думал, как же он чудесно устроен: может одновременно и Спасителя славить, и ножку своей возлюбленной созерцать. Рядом с Мэри стоял Чарли Андерсон, обладатель необыкновенно нежного тенора, а около него — близнецы Бассеты.

В сумерках, одетые из-за метели кто во что горазд, участники хора выглядели страшно жалкими, но стоило им запеть — и все преобразились. Негритянка стала похожа на ангела, а толстушка Люсиль грациозно закинула голову и словно позабыла про свою бесцельно ушедшую молодость, проведенную на дождливых улицах вокруг Карнеги-холла ^[26]. Это мгновенное преображение всех хористов взволновало мистера Эплгейта, и он почувствовал, как в нем возрождается вера, почувствовал, что перед ними открывается целая бесконечность неосуществленных возможностей, безграничная радость покоя, восторг света и красок, земля обетованная! Или все это сделал джин? Хористы, пока продолжалось пение, казались очищенными от всех грехов, но, едва замерла последняя нота, они столь же внезапно снова сделались самими собой. Мистер Эплгейт поблагодарил их, и они направились к выходу. Священник отвел в сторону старого Старджиса и тактично заметил:

— Я знаю, вы человек очень здоровый, но не слитком ли вам рискованно выходить в такую погоду? По радио сказали, что такой метели не было уже сто лет.

— О нет, спасибо, — сказал мистер Старджис, который был глух. — Перед тем как выйти из дому, я выпил чашку молока с печеньем.

Участники хора покинули дом священника и направились к лугу.

Пение можно было услышать и в продуктовой лавке, которую Барри Фримен уже запирал. Барри окончил Эндоверскую академию и в рождественские каникулы, когда он был на последнем курсе, пришел в смокинге на танцевальный вечер, устроенный «Восточной звездой» ^[27]. Как только он появился, все начали смеяться. Он подошел к одной девушке, потом к другой, а когда все они отказались с ним танцевать, попытался втиснуться в круг танцующих, но его с хохотом изгнали. Он с полчаса простоял, подпирая стенку, а потом надел пальто и сквозь пургу пошел домой. О его появлении в смокинге не забыли.

— Моя старшая дочь, — говорила какая-нибудь женщина, — родилась через два года после того, как Барри Фримен явился в своем обезьяньем наряде на танцы в рождественскую ночь.

Это был переломный момент в его жизни. Возможно, это послужило причиной того, что Барри так и не женился и вот теперь, в канун рождества, вернется в пустой дом.

Пение можно было услышать и в универсальном магазине Брайента («Цены Вне Конкуренции»), где старая Люси Маркем разговаривала по телефону.

— У вас есть законсервированный «Принц Альберт» ^[28], мисс Маркем? — спросил детский голос.

— Да, милочка, — сказала мисс Маркем.

— А ну, сейчас же брось дурачить мисс Маркем! — приказала Алтеа Суини, телефонистка. — Не для того вам поставили телефон, чтобы дурачить людей, да еще в сочельник.

— Вмешиваться в частные телефонные разговоры незаконно, — сказал ребенок. — Я только спрашиваю мисс Маркем, есть ли у нее законсервированный «Принц Альберт».

— Да, милочка, — сказала мисс Маркем.

— Ну так выкиньте его, — сказал ребенок, давясь со смеха.

Алтеа переключила свое внимание на более интересный разговор восьмидесятипятицентовый вызов штата Нью-Джерси, сделанный из аптеки Прескота.

— Это я, мама, я, Долорес, — говорил незнакомый голос. — Это Долорес. Я в городке, который называется Сент-Ботолфс… Нет, я не пьяна, мама. Я не пьяна. Просто хотела поздравить тебя с рождеством, мама… Просто хотела поздравить тебя с рождеством. И дядю Пита и тетю Милдред тоже. Поздравляю всех вас с рождеством.

Она громко кричала.

— «…в праздник святого Стефана укутана снегом земля», — пели славильщики.

Однако голос Долорес, в котором звучало предвидение заправочных колонок и мотелей, автострад и открытых круглые сутки магазинов самообслуживания, больше говорил о будущем мира, чем пение на лугу.

Участники хора свернули на Бот-стрит, к дому Уильямсов. Они знали, что гостеприимства там не дождешься — не потому, что мистер Уильяме был скуп, а потому, что он-опасался, как бы подобное гостеприимство не отразилось на безупречной репутации банка, где он был президентом. Консерватор по натуре, он хранил у себя в кабинете фотографию Вудро Вильсона в рамке красного дерева, изготовленной из остатков старого стульчака. Его дочь, приехавшая домой из колледжа мисс Уинсор, и сын, вернувшийся на каникулы из школы святого Марка, стояли с отцом и матерью в дверях и кричали:

— Веселого рождества! Веселого рождества!

За Уильямсами жили Брэтлы, которые пригласили славильщиков зайти и выпить по чашке какао. Джек Брэтл женился на дочке Девенпортов из Травертина. Брак оказался неудачным, и, услышав от кого-то, что петрушка хорошее средство, возбуждающее половую активность, Джек посадил у себя в огороде десяток рядов петрушки. Как только петрушка выросла, на нее стали совершать набеги кролики; и, выйдя однажды ночью на огород с дробовиком, Джек смертельно ранил в живот рыбака-португальца по имени Мануэл Фада, который уже несколько лет был любовником его жены. Он предстал перед окружным судом по обвинению в непредумышленном убийстве и был оправдан, но его жена убежала с коммивояжером, торговавшим древесиной, и теперь Джек жил с матерью.

За домом Брэтла находился дом Даммеров, где славильщиков угостили вином из одуванчиков и сладким печеньем. Мистер Даммер, болезненный человек, иногда бравший заказы на шитье, был отцом восьми детей. Его высоченные сыновья и дочери выстроились в гостиной неопровержимым свидетельством его мощи. Миссис Даммер как будто опять была беременна, хотя едва ли можно было утверждать это с определенностью. В прихожей висела ее девичья фотография — на ней была изображена хорошенькая молодая женщина, стоящая рядом с чугунной ланью. Мистер Даммер подписал под фотографией: «Две красавицы». Выходя из дому на метель, славильщики кивком головы показывали друг другу на эту надпись.

Около Даммеров жили Бретейны, которые десять лет тому назад побывали в Европе, где купили маленькие вифлеемские ясли с младенцем Иисусом, служившие предметом всеобщего восхищения. Хейзл, единственная дочь Бретейнов, сидела в гостиной с мужем и детьми. Во время венчания Хейзл, когда мистер Эплгейт спросил, кто выдает девушку замуж, миссис Бретейн встала со скамьи и заявила:

— Я выдаю. Она моя, а не его. Я за ней ухаживала, когда она болела. Я шила ей платья. Я помогала ей готовить уроки. А он никогда ничего не делал. Она моя, и выдаю ее замуж только Я.

Этот необычный поступок как будто вовсе не помешал семейному счастью Хейзл. Муж ее выглядел человеком состоятельным, а дети были красивые и умели себя вести.

В нижнем конце улицы находился дом старой Гоноры Уопшот. Славильщики знали, что там их угостят ромом с сахаром и специями. В буран старый дом, где топились все печи и изо всех труб шел дым, казался чудесным созданием человеческих рук, уютным жилищем; этот дом был словно по кирпичику, комната за комнатой, создан воображением какого-нибудь бездомного художника или безнадежно одинокого матроса, который, с тяжелой от похмелья головой, ютился где-нибудь в меблированных комнатах. Мэгги, служанка, ввела пришедших в комнату и обнесла всех ромом. Гонора стояла в углу гостиной, старая дама в черном платье, обильно посыпанном не то мукой, не то тальком. Мистер Старджис взял на себя обязанности хозяина.

— Прочитайте нам стихотворение, Гонора, — попросил он.

Она отошла к роялю, оправила платье и начала:

Она прочла до конца, ни разу не сбившись, а потом все спели «Радость в мире». Это был любимый гимн миссис Коултер, и она прослезилась. События в Вифлееме казались ей не откровением, а утверждением того, что она всегда знала в глубине души, — удивительного многообразия жизни. Именно ради этого дома, ради этого общества, ради этой вьюжной ночи Он жил и умер. И как чудесно, думала миссис Коултер, что явление Спасителя осенило наш мир благодатью. Как чудесно, что она способна так радоваться этому! Когда гимн окончился, она утерла слезы и сказала Глории Пендлтон:

— Разве это не чудесно?

Мэгги снова наполнила стаканы. Все отказывались, все выпили и, выйдя снова в метель, подобно мистеру Джоуиту, почувствовали, что всюду, всюду вокруг них счастье.

Но по меньшей мере одно одинокое существо было в Сент-Ботолфсе, одинокое и таящееся от людей. Это был старый мистер Споффорд, который быстро, по-воровски, шел тропинкой к реке, неся какой-то таинственный мешок. Он жил бобылем на краю города, зарабатывая на существование починкой часов. Когда-то семья его жила в достатке, и он путешествовал и учился в колледже. Что же он нес к реке в сочельник, в эту невиданную метель? Вероятно, тут крылась какая-то тайна, он что-то хотел уничтожить; но какие документы могли храниться у одинокого старика и почему из всех ночей он выбрал именно эту, чтобы утопить свою тайну в реке?

Мешок, который он нес, был просто наволочкой, а в ней лежали девять живых котят. Они шевелились в мешке, громким мяуканьем требуя молока, их неуместная живучесть причиняла мистеру Споффорду мучения. Он пытался отдать их сначала мяснику, потом торговцу рыбой, мусорщику и аптекарю, по кому нужен в сочельник бесприютный котенок, а взять на себя заботу о девяти котятах он не мог. Ведь не его же вина, что старая кошка принесла потомство — поистине в этом не был виноват никто, — но, чем ближе к реке, тем тяжелее ощущал он бремя своей вины. Его терзало то, что он уничтожит заложенную в них жизненную силу, лишит их жизни. Считают, что животные не предчувствуют смерти; однако в наволочке шла отчаянная, полная тревоги борьба. И мистеру Споффорду было холодно.

Он был стар и ненавидел снег. С трудом продвигаясь к реке, он как бы видел в этой метели обреченность нашей планеты. Весна никогда не наступит. Долина Уэст-Ривер никогда больше не превратится в чашу, полную травы и фиалок. Сирень никогда вновь не зацветет. Глядя, как снег заметает поля, он всем своим существом знал, что цивилизация гибнет: Париж погребен под снегом, Большой канал ^[30] и Темза замерзли, Лондон покинут, и в пещерах на склоне Инсбрукских гор горстка уцелевших людей теснится у костра, сложенного из ножек стульев и столов. Жестокая, мучительная, совсем русская зима, думал он, гибель всякой надежды. Стужа уничтожила в нем радость, отвагу, все добрые чувства. Он пытался заглянуть на час вперед в будущее, представить себе мягкую оттепель, какой-нибудь милосердный юго-западный ветер — голубые струи реки, тюльпаны и гиацинты в цвету, огромные звезды весенней ночи, развешенные но небесному древу, — но вместо этого чувствовал во всем своем теле и в мучительном биении сердца только холод глетчера, холод ледникового периода.

Река замерзла, но у берега, там, где круглилась излучина, оставалось небольшое пространство открытой воды. Проще всего было бы положить в наволочку камень, но этот камень мог ушибить котят, которых мистер Споффорд собирался умертвить. Он завязал узлом край мешка и подошел к воде — шум в наволочке стал громче и жалобнее. Берег был обледенелый, река глубокая. Снег слепил глаза. Когда мистер Споффорд опустил мешок в воду, тот поплыл; пытаясь потопить его, старик потерял равновесие и сам упал в воду.

— Помогите! Помогите! Помогите! — кричал он. — Помогите! Помогите! Помогите! Я тону!

Но никто его не услышал, и прошло несколько недель, прежде чем его хватились.

Потом раздался гудок — это гудел вечерний поезд, который, разметая сугробы снегоочистителем паровоза, привез домой последних пассажиров, привез их к старым домам на Бот-стрит, где ничего не менялось и все было знакомо, где никто не терзался и никто не горевал и где через несколько часов все души будут подвергнуты оценке и добрые люди получат тобогганы и санки, коньки и лыжи, пони и золотые монеты, а злые ничего не получат, кроме куска каменного угля.

2

Семья Уопшотов поселилась в Сент-Ботолфсе в семнадцатом веке. Я хорошо знал их, я занимался изучением их дел и даже посвятил лучшие, наиболее плодотворные годы моей жизни составлению их семейной хроники. Это были довольно дружелюбные люди. Когда вы встречали кого-нибудь из них на улицах Сент-Ботолфса, он вел себя так, будто радостно ждал этой случайной встречи; но, если вы ему о чем-нибудь рассказывали — например, о том, что Уэст-Ривер вышла из берегов или что ресторан «Пинкхемс-Фолли» сгорел дотла, — он мимолетной улыбкой давал вам понять, что вы заблуждаетесь. Уопшотам обычно ничего не рассказывали. Нежелание получать какую-либо информацию было, по-видимому, их семейной чертой. Они были очень высокого мнения о себе, они так безмерно себя уважали, что просто не представляли, как это они могут не знать о каком-нибудь наводнении или о пожаре, хотя бы даже в то время путешествовали по Европе. Я учился в школе вместе с их мальчиками, соревновался с Мозесом во время гонок, которые устраивал Травертинский парусный клуб, и играл в футбол с ним и с его братом. Они имели обыкновение громко окликать друг друга, как будто, выкрикивая свою фамилию через все поле, делали ее хоть немножко бессмертной. Я провел много приятных часов в доме Уопшотов на Ривер-стрит, и все же я хорошо помню, что они могли в любую минуту заставить меня почувствовать мое одиночество и мучительно ясно дать мне понять, что я для них чужой.

Мозес в те годы, когда я ближе всего его знал, обладал той привлекательной внешностью, которая помогает юноше блестяще окончить среднюю школу, по, увы, не слишком способствует дальнейшему преуспеянию в науках. У него были темно-золотистые волосы и желтоватый цвет лица. Все любили Мозеса, в том числе сент-ботолфские собаки, и он принимал это просто и с самой естественной скромностью. А вот другого брата, Каверли, не любил никто. У него была длинная шея и неприятная привычка хрустеть суставами пальцев. Сара Уопшот, мать Мозеса и Каверли, красивая и стройная женщина, носила пенсне, произносила слово «интересно» как «интерестно» и утверждала, что шестнадцать раз прочла роман «Миддлмарч». У нее была привычка забывать книги в саду, и томики собрания сочинений Джордж Элиот от дождя покрылись бурыми пятнами и покоробились. Их отец, Лиэндер, был одним из тех массачусетских янки, которые всегда кажутся мальчишками, хотя на склоне лет он был похож на мальчика, узревшего Медузу Горгону. У него было румяное лицо, красивые голубые глаза и густые седые волосы. Он говорил «компас» вместо «компас» и «рапорт» вместо «рапорт» и последние годы жизни водил прогулочное судно между Травертином и увеселительным парком в Нангасаките. Лиэндер утонул во время купания. Миссис Уопшот умерла через два года и вознеслась на небеса, где, вероятно, у нее хлопот полон рот, ибо она принадлежала к первому поколению американских женщин, добившихся равноправия с мужчинами. Всю жизнь она, не щадя сил, занималась добрыми делами. Она основала Женский клуб, Клуб последних известий, была председательницей Общества защиты животных и попечительницей Дома призрения незамужних матерей. В результате столь многообразной деятельности в доме на Ривер-стрит всегда было полно пыли, цветы в вазах увядали, а часы вечно стояли. Сара Уопшот была из тех женщин, которые привыкли рассматривать простые домашние обязанности как нечто им не подобающее. Каверли женился на девушке по имени Бетси Маркус, уроженке бесплодного края в штате Джорджия, она работала барменшей в молочном буфете на Сорок второй улице. В то время, о котором я сейчас пишу, он работал на ракетном полигоне в Талифере. Мозес бросил службу в банке, куда его приняли учеником, и устроился в маклерскую фирму «Леопольд и Кo», пользовавшуюся сомнительной репутацией. Он женился на Мелисе Скаддон. И у Мозеса и у Каверли было по сыну.

Представьте их себе летним вечером в чудесный предобеденный час на лужайке, которая тянется от их дома до берега Уэст-Ривер. Миссис Уопшот дает Лулу, кухарке, урок пейзажной живописи. Они поставили мольберт чуть правее остального общества. Миссис Уопшот предлагает Лулу посмотреть на реку сквозь картонную рамку и говорит:

— Cherchez le motif ^[31], Лулу. Cherchez le motif.

Лиэндер пьет виски и любуется окрестностями. Для человека, который во всем до мозга костей провинциал, Лиэндер прожил куда более разнообразную жизнь, чем можно было бы подумать. Однажды он добрался на запад до самого Кливленда с театральной труппой, игравшей Шекспира, а несколько лет спустя, на деревенской ярмарке, поднялся на воздушном шаре, наполненном нагретым воздухом, до высоты в сто двадцать семь футов. Он гордится собою, гордится своими сыновьями; частица этой гордости сквозит в спокойном, испытующем взгляде, которым он окидывает речные берега, думая при этом, что все реки в мире достаточно древние, но реки его страны, наверно, древнее всех.

Каверли окуривает яблони, чтобы уничтожить яблонную моль. Мозес складывает парус. Из открытых окон доносится Вальдштейнова соната ^[32], ее играет кузен Деверо, готовящийся к своему осеннему концерту. У Деверо беспокойное смуглое лицо, ему нет еще и двенадцати лет.

— Свет и тень, свет и тень, — говорит старая тетя Гонора об игре Деверо. То же самое она сказала бы о Шопене, Стравинском или Телониусе Монке ^[33]. Этой старой женщины, которой перевалило за семьдесят, все побаиваются. Она одета во все белое. (В День труда ^[34] она переключится на черный цвет.) Деньги Гоноры не раз спасали семью от позора или от еще худших бед, и, хотя ее собственный дом расположен в другом конце поселка, она окидывает ландшафт и действующих на его фоне персонажей взглядом собственника. Попугаи в клетке, висящей у черного хода, восклицает: «Юлий Цезарь, я крайне возмущен!» Это все, что он говорит.

Каким упорядоченным, чистым и разумным кажется мир, а главное, каким светлым, словно это начало мира, его ясное утро. На самом деле солнце уже проделало значительную часть своего пути, равно как и история этой части страны, но все же у них впереди еще немалый путь, и они бодро смотрят вперед. Неожиданно из окна кухни вырываются клубы черного дыма — сгорели булочки, но это неважно. Уопшоты ужинают в мрачной столовой, играют несколько робберов в вист, целуют друг друга на прощание с пожеланием спокойной ночи и идут спать, чтобы видеть приятные сны.

3

Неприятности начались однажды днем, когда Каверли Уопшот соскочил с подножки почтового поезда — единственного идущего на юг поезда, который останавливался в городке Сент-Ботолфс. Дело было в конце зимы; только-только начинало смеркаться. Снег уже сошел, по земля еще была покрыта жухлыми прошлогодними листьями, и природа словно еще не оправилась от февральских метелей. Каверли пожал руку мистеру Джоуиту и осведомился о своих родных. Он помахал буфетчику из «Ванадакт-хауса», помахал Барри Фримену, стоявшему за прилавком своей продуктовой лавки, и громко приветствовал Майлза Хауленда, выходившего из подъезда банка. Вечернее небо сияло ярко и тревожно, но редкие, будто ненастоящие, как на театральной декорации, звезды не озаряли темной лужайки. Это был спектакль, который целиком исполнялся в воздухе. Между домами Каверли видел Уэст-Ривер; по ней плыл огромный груз приятных для него воспоминаний; этот пейзаж, пронизанный светом, создал у него неправдоподобное впечатление, будто долгая история реки стала очищающей силой, сделавшей воду пригодной для питья. Он повернул направо, на Бот-стрит. Миссис Уильямс сидела у себя в гостиной и читала газету. В доме Брэтлов свет горел только в кухне. У Даммеров было темно. Миссис Бретейн, прощавшаяся с каким-то гостем, поздравила Каверли с приездом. Затем он свернул на дорожку, которая вела к дому тети Гоноры.

Мэгги открыла дверь, и он поцеловал ее.

— У нас одни только мясные консервы, — сказала Мэгги. — Тебе надо будет зарезать цыпленка.

Каверли прошел по длинному коридору мимо висевших на стенах семи видов Рима и очутился в библиотеке, где застал свою старую тетю с открытой книгой на коленях. Здесь был его «дом, любимый дом» ^[35], начищенная медь, запах яблоневых дров, горящих в камине.

— Каверли, дорогой! — воскликнула Гонора в порыве любви и поцеловала его в губы.

— Гонора, — сказал Каверли, обнимая ее.

Потом они отступили на шаг и с лукавой усмешкой стали рассматривать друг друга, ища перемен.

Седые волосы Гоноры были еще густые, лицо по-прежнему львиное, но ее новые искусственные челюсти были плохо пригнаны и делали ее похожей на людоедку. Это впечатление свирепости напомнило Каверли, что его тетя никогда не фотографировалась. Во всех семейных альбомах она фигурировала либо спиной к аппарату (она в этот момент убегала прочь), либо закрывала лицо руками, сумочкой, шляпой или газетой. Взглянув на эти карточки, всякий, кто ее не знал, мог бы подумать, что ее разыскивают по обвинению в убийстве.

Гонора пришла к заключению, что Каверли похудел, и так ему и сказала.

— Ты тощий, — сказала она.

— Да.

— Я велю Мэгги принести тебе портвейна.

— Я бы лучше выпил виски.

— Ты не пьешь виски, — сказала Гонора.

— Раньше не пил, — ответил Каверли, — а теперь пью.

— Неужели чудеса никогда не кончатся? — спросила Гонора.

— Если ты собираешься резать цыпленка, — сказала Мэгги, появляясь на пороге, — лучше зарезать его сейчас, а то ты и до полуночи не поужинаешь.

— Сейчас зарежу цыпленка, — сказал Каверли.

— Говори громче, — сказала Гонора. — Она совсем оглохла.

Каверли пошел вслед за Мэгги через дом в кухню.

— Она стала еще более сумасшедшей, — сказала Мэгги. — Теперь она твердит, что у нее бессонница. Говорит, что уже несколько лет подряд не спит. И что же, вхожу я как-то под вечер в гостиную, чай принесла, и на тебе. Она знай себе спит. Даже храпит. Я ей говорю; «Проснитесь, мисс Уопшот. Вот ваш чай». Она отвечает; «При чем тут проснитесь? Я не спала, я просто, — говорит, — была погружена в глубокие размышления». А теперь она задумала купить машину. Господи Иисусе, это ведь все равно что голодного льва на улицу выпустить. Она же будет наезжать на невинных маленьких детей и убивать их, если только сама сначала не убьется.

Старухи издавна привыкли постоянно злословить друг о друге за глаза, но их выдумки были так неправдоподобны, что их невозможно было принять всерьез. Слух у Мэгги был превосходный, но Гонора вот уже несколько лет уверяла всех, что ее кухарка ничего не слышит, Гонора всю жизнь отличалась эксцентричностью, но Мэгги говорила всем в поселке, что ее хозяйка спятила. Они приписывали друг другу самые невероятные физические и умственные недостатки и делали это так наивно, что вряд ли кто-нибудь хоть на грош верил в их злой умысел, когда они оговаривали одна другую.

Каверли разыскал в чулане топор и спустился по деревянным ступенькам в сад. Вдали слышались голоса детей: их гнусавый выговор не оставлял сомнений в том, в какой части Америки они живут. Из курятника, помещавшегося за живой изгородью, доносилось кудахтанье. Здесь, в этом малонаселенном местечке, Каверли почувствовал себя необыкновенно счастливым, недовольство и нервозность как рукой сняло. Он знал, что в этот самый час картежники бредут по лугу к зданию пожарки, в этот самый час тоска молодежи, которую раздражает жизнь в маленьком поселке, достигает своего апогея, Каверли вспоминал, как сам сидел на заднем крыльце родительского дома на Ривер-стрит, терзаясь такой жаждой любви, дружбы и славы, что просто выть хотелось.

Он пролез сквозь изгородь к курятнику. Куры-несушки были уже в курятнике, но несколько петушков еще искали корм в своем дворике. Он загнал их в курятник и, провозившись, к стыду своему, достаточно долго, ухватил-таки одного из них за желтую лапу. Петушок пронзительно вопил о пощаде, и Каверли, кладя его голову на чурбан и отрубая ее, успокаивающе, как он надеялся, разговаривал с ним. Держа трепещущее туловище подальше от себя, он опустил его шеей вниз, чтобы кровь вытекла на землю. Мэгги принесла ему ведро кипятку и старый номер сент-ботолфской газеты «Энтерпрайз», и он ощипал и выпотрошил курчонка, постепенно теряя к цыплятам всякий вкус. Потом отнес его на кухню, а сам ушел к старой тетке в библиотеку, куда Мэгги подала виски и содовую воду.

— Теперь можно и поговорить? — спросил Каверли.

— Думаю, да, — сказала Гонора. Она уперлась локтями в колени и наклонилась вперед. — Ты хочешь поговорить о доме на Ривер-стрит?

— Да.

— Никто его не возьмет в аренду и никто не купит, и сердце мое обливается кровью, когда я вижу, как он ветшает.

— В чем же тут дело?

— В октябре его сняли Уайтхоллы. Въехали и сразу же выехали. Потом его взяли в аренду Хэверстроу. Те выдержали неделю. Миссис Хэверстроу болтала по всем лавкам, что в доме водятся привидения. Но откуда, — спросила Гонора, поднимая голову, — откуда там привидения? У нас всегда была счастливая семья. Никто из нас в жизни не имел дела с призраками. И все же весь город только о том и говорит.

— А что рассказывала миссис Хэверстроу?

— Миссис Хэверстроу всех уверяла, что там живет призрак твоего отца.

— Лиэндера? — спросил Каверли.

— Но зачем же Лиэндеру возвращаться и беспокоить людей? — спросила Гонора. — Нельзя, конечно, сказать, чтобы он не верил в привидения. Просто ему до них не было дела. Я слыхала, он много раз говорил, что, мол, привидения — это но компания для порядочного человека. Ты ведь знаешь, он был такой добрый! Он даже мух и мошек не бил мухобойкой, а в двери выпроваживал, словно гостей. Зачем же ему возвращаться? Чтобы выпить чашку молока с печеньем? Конечно, и он имел недостатки.

— Вы были с нами, — спросил Каверли, — в тот раз, когда он в церкви закурил сигарету?

— Что это ты выдумал? — сказала Гонора, вставая на защиту прошлого.

— Нет, правда, — настаивал Каверли. — Это было в сочельник, и мы пошли к причастию. Отец, помню, казался в тот день очень набожным. Он то вставал, то садился, все время крестился и во весь голос выкрикивал ответы. А потом, перед благословением, вытащил из кармана сигарету и закурил. Тогда-то я и увидел, что он вдрызг пьян. Я ему сказал: «Папа, нельзя курить в церкви»; но мы сидели на одной из передних скамей, и его видела куча народу. Тогда я хотел быть сыном мистера Плузински, фермера. Не знаю почему, разве только потому, что все Плузински были очень серьезные люди. Мне казалось, что, будь я сыном мистера Плузински, я был бы просто счастлив.

— Стыдно тебе так думать, — сказала Гонора. Затем вздохнула и уже другим тоном нехотя добавила: — Было еще кое-что.

— Что именно?

— Помнишь, как он раздавал пятицентовики Четвертого июля? ^[36]

— Ну да.

Каверли мысленно увидел разукрашенный фасад родного дома. Со второго этажа свешивается большой флаг; темно-красные полосы на нем поблекли и стали цвета запекшейся крови. После парада и до начала бейсбольного матча отец стоял на крыльце и раздавал новые пятицентовики детям, которые выстраивались в очередь вдоль всей аллеи Ривер-стрит. Деревья уже покрывала густая листва, и свет в воспоминаниях Каверли был совершенно зеленым.

— Так вот, ты, наверное, помнишь, что эти пятицентовики он держал в ящике из-под сигар. Он выкрасил его в черный цвет. Я как-то осматривала дом и нашла этот ящик. Там еще остались пятицентовики. Многие из них были фальшивые. Наверное, он сам их делал.

— Вы хотите сказать…

— Ш-ш-ш, — перебила Гонора.

— Ужин подан, — сказала Мэгги.

После ужина Гонора казалась усталой, и Каверли, попрощавшись с ней в прихожей, поцеловав ее и пожелав спокойной ночи, пошел к себе домой, на другой конец города. Дом с осени пустовал. Ключ лежал на подоконнике; дверь распахнулась, и в лицо ударил сильный запах плесени. Здесь Каверли был зачат и родился, здесь он впервые познал радость жизни; и ему было горько, что в этом месте, с которым связано столько прекрасных воспоминаний, теперь царит такое запустение. Впрочем, Каверли знал, что это настроение шло на иначе как от врожденного безрассудства, побуждающего нас бояться перемен, хотя все вокруг непрерывно меняется. Каверли зажег свет в холле и в гостиной и принес из сарая несколько поленьев. Сначала он был полностью поглощен укладкой дров в камин и разжиганием огня. Но вот огонь разгорелся, и Каверли, один в таком множестве пустых комнат, очутился во власти тяжелых предчувствий, словно он был не у себя дома, а вторгся куда-то, куда ему нельзя было входить.

Этот дом по договору, праву наследования и по воспоминаниям принадлежал ему и его брату. Он отвечал за то, чтобы не протекала крыша и чтобы дом был вообще в порядке. Это он разбил вазу на камине и прожег в диване дыру. Он не верил в привидения, призраки, духов и прочие разновидности беспокойных мертвецов. Ему было двадцать восемь лет, он был счастлив в браке и гордился своим сыном. Он весил сто тридцать восемь фунтов, отличался завидным здоровьем и только что съел цыпленка. Таковы были факты. Он взял с полки «Тристрама Шенди» ^[37] и принялся читать. В кухне послышался громкий шум, который так испугал Каверли, что у него вспотели ладони. Он оторвался от книги и долго сидел с поднятой головой, пока не включил этот шум в сферу реальной действительности. Возможно, это была ставня, упавшее полено, какое-нибудь животное или же кто-нибудь из тех легендарных бродяг, о которых толковала местная демонология и которые, по рассказам, жили в пустых фермерских домах, а уходя, оставляли после себя золу в камине, пустые коробки из-под нюхательного табака, выдоенных коров и перепуганных насмерть старых дев. Но Каверли силен и молод, если даже ему доведется столкнуться в темной прихожей с бродягой, он сможет за себя постоять. Почему же он так беспокоится? Он подошел к телефону и снял трубку, чтобы узнать у телефонистки, который час, но телефон не работал.

Он снова сел читать. Через минуту шум послышался из столовой. Каверли выругался вслух, чтобы излить раздражение, вызванное мрачными предчувствиями, но в результате лишь уверился в том, что кто-то его слышит. Этот кто-то, казалось, прислушивался. От такого наваждения было только одно средство: он сразу прошел в пустую комнату и включил свет. Там никого не было, но все же сердце его забилось еще сильнее, так что даже появилась боль в груди, а ладони стали совсем мокрыми от пота. Вдруг дверь в столовую сама собой закрылась. Это было вполне естественно, ибо дом сильно осел, и одна половина дверей закрывалась сама собой, а другая половина не закрывалась вовсе. Каверли открыл еще покачивающуюся дверь и вошел через буфетную в кухню. Там тоже никого не было, но опять он почувствовал, что здесь кто-то был, когда он включал свет. Налицо было два несомненных факта: с одной стороны, комната была пуста, с другой стороны он прямо кожей чувствовал опасность. Он решил отделаться от этого ощущения, вышел в коридор и стал взбираться по лестнице.

Двери всех спален были открыты, и там в темноте он особенно остро почувствовал, как интенсивно текла жизнь в этих комнатах на протяжении без малого двух столетий. Он почти физически ощутил груз прошлого; лепет и стоны зачатий, родов и смертей, пение на семейном торжестве в 1893 году, пыль столбом на параде в день Четвертого июля, оцепенение во время случайных встреч любовников в коридоре, рев пламени пожара, уничтожившего западное крыло дома в 1900 году, церемонии крестин, радости молодых мужей, которые привозили жен домой после венчания, тяготы жестокой зимы — все стало как бы осязаемо во мраке этих комнат. Но почему здесь в темноте явно веет тревогой и неудачами? Эбенезер нажил себе состояние. Лоренцо провел через законодательное собрание законы об охране детей. Элис обратила в христианство сотни полинезийцев. Почему ни один из этих духов или призраков не испытывает удовлетворения от своих трудов? Не потому ли, что все они были смертны, не потому ли, что все они до единого изведали горечь смертных мук?

Каверли вернулся к камину. Здесь был реальный мир, освещенный пламенем горящих дров, прочный и любимый, и все же Каверли ощущал себя не в гостиной, а в темноте соседних комнат. Почему, сидя так близко к огню, он чувствовал, как холод скользит вниз по его левому плечу, а мгновение спустя его охватил озноб, словно кто-то положил ему на грудь ледяную руку? Если привидения и существовали, то он, как и отец, полагал, что это не компания для порядочного человека. Они общались с людьми робкими и слабыми духом. Каверли знал, что, покинув комнату, мы иногда оставляем после себя веяние любви или злобы. Он был уверен, что, чем бы мы ни расплачивались за свои любовные похождения — деньгами, венерической болезнью, скандалом, сплетнями или восторгом, — все равно мы оставляем после себя в гостиницах, мотелях, меблированных комнатах, на лугах и в полях, где мы так щедро расходуем самих себя, либо благоухание добра, либо резкий запах зла — и это подействует на тех, кто придет туда после нас. Возможно, именно поэтому поколения пылких и эксцентричных Уопшотов оставили после себя какую-то особую атмосферу, в которой он и чувствовал себя чужаком, вторгшимся в чужие владения. Пора было ложиться спать; Каверли достал из шкафа несколько одеял и постелил себе в пустой комнате, расположенной ближе всего к лестнице.

В три он проснулся. Сияния луны или даже просто ночного неба было вполне достаточно, чтобы осветить комнату. Он сразу же понял, что разбудило его не сновидение, не греза, не предчувствие; это было нечто подвижное, нечто видимое, странное и неестественное. Ужас подействовал сначала на его зрительные нервы, а потом заставил содрогнуться все его существо; но раньше всего ужас расширил его зрачки. Каверли успел проследить, откуда шел ужас, завладевший его нервной системой, — он родился в зрачках. Ведь глаза его как-никак исходили из реальности, а то, что он видел, или думал, что видел, был призрак отца. Галлюцинация повергла его в страшное смятение, и он затрясся в психическом и телесном ознобе, задрожал от ужаса и, сев в постели, заорал:

— О отец, отец, отец, зачем ты вернулся?

Громкие звуки собственного голоса несколько успокоили Каверли. Привидение как будто бы вышло из комнаты, Каверли чудилось, что он слышит, как скрипят ступеньки лестницы. Вернулся ли отец за чашкой молока с печеньем или чтобы почитать Шекспира, вернулся ли он, потому что чувствовал, подобно всем остальным, горечь смертных мук? Вернулся ли он, чтобы вновь пережить то мгновение, когда он отказался от высшего блаженства, какое дарует человеку молодость, — когда он проснулся, чувствуя в себе меньше мужества и решимости, чем обычно, и осознал, что врачи не могут излечить от осени и нет лекарства от северного ветра? Он еще ощущал аромат своей юности — запах клевера, благоухание женской груди, столь похожее на береговой ветер, пахнущий травой и деревьями; но для него настало время освободить место кому-то более молодому. Прихрамывающий, седой, он не меньше любого юноши хотел гоняться за нимфами. По холмам и долам. То вы их видите, то они исчезают. Мир — это рай, рай! Отец, отец, зачем ты вернулся?

В соседней комнате послышался шум, как будто что-то упало. Если бы Каверли и знал, что шумела поселившаяся там белка, все равно это не привело бы его в чувство. Его нервы были слишком напряжены. Схватив свою одежду, он сбежал по лестнице и распахнул настежь парадную дверь. Очутившись на тротуаре, он остановился лишь на мгновение, чтобы надеть кальсоны. Затем он добежал до угла. Там он надел брюки и рубаху, но весь остальной путь до дома Гоноры пробежал босиком. Второпях он написал прощальную записку, положил ее на стол в холле и, как только рассвело, сел на первый же северный поезд, в котором увозили молоко, и поехал прочь мимо дома Маркемов, мимо Уилтон-трейс, мимо дома Лоуэллов, которые прежний лозунг на своем сарае «Будьте добры к животным» заменили на новый: «Бог внемлет нашим молитвам», — мимо дома, где когда-то жил и чинил часы старый мистер Споффорд.

4

Каверли, возвращаясь в Талифер, где они с Бетси жили, понял, что должен прийти к одному из двух выводов: либо он сошел с ума, либо видел призрак отца. Разумеется, он предпочел последнее, и все же он не мог рассказать об этом жене, не мог объяснить своему брату Мозесу, почему дом на Ривер-стрит пустует. Дух отца, казалось, сидел рядом с Каверли в самолете, уносившем его на Запад. О отец, отец, зачем ты вернулся! Интересно, думал он, как отнесся бы Лиэндер к Талиферу.

В поселке, где размещалось Управление по исследованию и усовершенствованию ракетной техники, насчитывалось двадцать тысяч жителей, которые, подобно всякому обществу, каковы бы ни были его притязания, делились на пассажиров первого класса, второго класса, третьего класса и палубных. Высшая аристократия состояла из физиков и инженеров. К среднему классу относились торговцы, был еще многочисленный пролетариат — механики, рабочие наземных команд и персонал пусковых установок. Большинству аристократов были предоставлены подземные убежища, а о пролетариях — хотя этот факт никогда не разглашался — было хорошо известно, что в случае катастрофы им придется сгореть заживо. Это способствовало атмосфере некоторой враждебности. Жизненно важными органами в поселке были двадцать девять пусковых установок на краю пустыни, атомный реактор, построенный в форме мечети, подземные лаборатории, ангары и занимавший две квадратные мили вычислительный и административный центр. Цели, ради которых существовал поселок, были исключительно внеземные; и, хотя здравый смысл восставал против всякого сентиментального или явно иронического отношения к масштабам научных исследований, проводимых в Талифере, и к способности ученых существовать и даже работать с энтузиазмом в столь неразумной обстановке заброшенности и одиночества, все же это был образ жизни, преисполненный резких интеллектуальных контрастов.

Чрезвычайно важное значение придавалось проблемам государственной безопасности. В газетах о Талифере никогда не упоминалось. Официально он не существовал. Эта забота о государственной безопасности мешала жить всем людям, к какому бы рангу они ни относились. Как-то в субботу днем Бетси смотрела телевизор. Каверли пошел с Бинкси прогуляться в торговый центр. Из окна Бетси видела, как мистер Хансен, живший через дорогу, убирал вторые рамы и пристраивал сетки от насекомых. Он аккуратно ставил стремянку на клумбу, поднимался наверх, снимал рамы с петель и относил их в гараж. Его жена и дети, должно быть, куда-то ушли. Вокруг не было видно никаких других признаков жизни. Сняв рамы в первом этаже, мистер Хансен принялся за окна спален, находившихся во втором этаже. Со своей лестницы он не мог дотянуться до них, и ему пришлось снимать рамы с петель, высунувшись из открытого окна, а затем, повернув под прямым углом, втаскивать их в комнату. Металлические петли одной из рам то ли искривились, то ли заржавели, и она не вынималась. Мистер Хансен, широко расставив ноги, встал на подоконник и дернул раму. Он вывалился из окна и с глухим стуком упал на небольшую площадку, которую несколько недель назад замостил цементными плитами. Бетси смотрела из своего окна достаточно долго, чтобы убедиться, что он лежит неподвижно. Затем она вернулась к телевизору. Через двадцать минут она услышала сирену, подъехала машина «скорой помощи» — все еще недвижимое тело уложили на носилки и увезли. Вечером Бетси узнала, что мистер Хансен умер мгновенно. Тревогу подняли какие-то дети. Но почему не она? Чем она могла объяснить свое неестественное поведение? В основе ее равнодушия лежала, по-видимому, всеобщая забота о государственной безопасности. Она не хотела делать ничего такого, что могло бы привлечь к ней внимание, что могло бы повести к необходимости давать показания и отвечать на расспросы. По всей вероятности, именно ее забота о государственной безопасности была причиной того, что она оставила без внимания смерть своего соседа.

Каверли вряд ли сумел бы объяснить Лиэндеру, почему его, хотя он получил квалификацию младшего программиста, при перемещении из Ремзена в Талифер перевели в отдел внешней информации. Виновата была вычислительная машина, занятая распределением личного состава: она допустила ошибку, но жаловаться не имело смысла. Теперь соседство у них было самое пестрое. Бетси хотела, чтобы им предоставили подземное убежище, и Каверли подал заявление о переселении в другой район; но жилищное управление поселка, находившееся в ведении государства, было завалено такими просьбами. А в общем, Каверли неплохо жилось и здесь. Вдоль тротуаров, где дети катались на роликах, были посажены деревья гинкго, на них свили себе гнезда певчие птицы. Перед обедом, сидя у себя на заднем дворе, он мог наблюдать, как издали, из-за гор, из-за пусковых установок, наползают блеклые, серые сумерки, местами полыхающие мрачным заревом заката. У Каверли и Бетси был садик и рашпер для жаренья мяса. Домсправа от них принадлежал некоему Армстронгу, который работал в отделе международных связей. Армстронг разработал сухой, мужественный, лаконичный стиль, чтобы сочинять сообщения от имени астронавтов. Дом слева принадлежал человеку по фамилии Мэрфи, который обслуживал пусковые установки. По субботам он напивался и бил свою жену. Уопшоты не ладили с супругами Мэрфи. Как-то утром, когда Каверли был на работе, он увидел на контрольном пульте, что его вызывают к телефону. Он покинул запретную зону и подошел к телефону. Звонила Бетси.

— Она украла мое мусорное ведро, — сказала Бетси.

— Я не понимаю тебя, милая, — сказал Каверли.

— Миссис Мэрфи, — пояснила Бетси. — Сегодня утром приехал мусорщик, он всегда приезжает по вторникам. Только он забрал мусор, она тут же схватила мое красивое новое мусорное ведро из оцинкованного железа и потащила его к себе на задний двор, а мне оставила потрескавшуюся старую пластмассовую рухлядь, которую они привезли с мыса Канаверал.

— Ничем не могу тебе сейчас помочь, — сказал Каверли. — Я вернусь в половине шестого.

Когда он вернулся, Бетси все еще не успокоилась.

— Сейчас же иди к ним и забери его, — сказала она. — Они насыплют в ведро свой мусор и заявят, что это их ведро. Тебе надо было написать на нем нашу фамилию. Сейчас же иди к ним и возьми ведро. Он там, стрижет траву.

Каверли вышел из дома и направился к границе своего участка. Пит Мэрфи только что пустил в ход свою газонокосилку. Горы вдали казались синими. Вечерело, мирно тарахтел одноцилиндровый мотор, дом мистера Мэрфи был как две капли воды похож на дом Каверли, на обоих мужчинах были одинаковые белые рубашки — все это создавало впечатление какой-то странной неправдоподобности, как будто Каверли собирался своего соседа или жену соседа не в краже обвинить, а поделиться с ними мыслями о том, что непрерывное расширение ассортимента товаров в товарном индексе доказывает бесспорную эффективность метода рассылки рекламы по почте. Короче говоря, под угрозой были подлинная сущность и страсти обоих мужчин. Далекие горы некогда возникли под действием огня и воды, но дома в долине между этих гор казались сейчас, в сумерках, хрупкими, игрушечными, будто сделанными из тонкого картона. Каверли стал нервно хрустеть суставами пальцев и кивком подозвал Пита. Пит проехал на газонокосилке рядом с Каверли и шумом мотора заглушил его слова. Каверли терпеливо ждал. Пит сделал по лужайке второй круг, сбавил газ и остановился перед Каверли.

— Жена мне сказала, что вы украли наше мусорное ведро, — сказал Каверли.

— Ну и что?

— Вы что, привыкли всегда пользоваться чужой собственностью? — Каверли был скорее растерян, чем зол.

— Послушай, ты, щенок, — сказал Мэрфи, — там, где я вырос, люди либо пользуются чем хотят, либо молчат в тряпочку.

— Но мы сейчас не там, где вы росли, — возразил Каверли.

Это был неверный ход. Каверли словно решил вести академический спор. Затем, уверенный в своей правоте, он строго заговорил громким голосом, преисполненным старомодного провинциального высокомерия.

— Не будете ли вы столь любезны вернуть наше мусорное ведро? — спросил он.

— Послушай-ка, — сказал Мэрфи. — Ты вперся на мой участок. Ты стоишь на моей земле. Катись отсюда подобру-поздорову, не то я тебя на всю жизнь искалечу. Я тебе глаза вышибу. Нос сверну. Уши оборву.

Каверли нанес удар правой с бедра, и Мэрфи упал. Он был громадный детина, но трус. Каверли остановился в некотором замешательстве. А Мэрфи, стоя на четвереньках, подался вперед и впился зубами ему в голень. Каверли истошно заорал. Бетси и миссис Мэрфи выскочили из своих кухонь. Как раз в этот миг в воздух поднялась ракета и в сумраке ярко озарила поселок и всю долину, так что вокруг стало светло, как в солнечный летний день; на траве отчетливо выделились темные тени дерущихся, тени их домов и деревьев гинкго. Воздушные волны все дальше и дальше уносили сотрясающий землю грохот, и наконец он стал не громче слабого пощелкивания железнодорожных стрелок. Ракета набирала высоту, свет угасал, и обе женщины увели своих мужей домой.

Ах, отец, отец, зачем ты вернулся?

Вычислительный и административный центр, где работал Каверли, издали представлял собой большое одноэтажное здание, но в этом единственном этаже находились только выводы лифтовых шахт и офисы службы безопасности. Остальные отделы и службы, а также склады помещались под землей. Единственный доступный взорам этаж был выстроен из стекла, цветом напоминавшего воду, в которую подмешали нефти. Темноватое стекло не ослабляло дневного света, но изменяло его. За тусклыми стеклянными стенами виднелось ровное пастбище и строения заброшенной фермы. Там был дом, коровник, несколько деревьев и штакетник; эти заброшенные постройки, за которыми высились пусковые установки, таили в себе какое-то грустное очарование. То были следы прошлого, и, как бы там ни жилось людям на самом деле, казалось, будто жизнь тогда была вольготная и полнокровная. Покинутая ферма вызывала в воображении вереницу обыденных картин сельской жизни — костры на полянах, ведра парного молока и хорошенькие девушки, мелькающие среди яблонь, — тем разительнее был контраст. Отрешившись от этого зрелища, вы видели перед собой темное стекло цвета воды, подкрашенной нефтью, и переносились в иной мир, где под коровьим пастбищем были скрыты шесть подземных этажей. Этот Мир был во всех отношениях новым. Его новизна особенно ясно выражалась в том энтузиазме и сознании приносимой пользы, которые в настоящее время, видимо, чужды большинству из нас. Правда, лифты иногда портились, одна из стеклянных стен треснула, а хорошенькие секретарши из службы безопасности обладали примитивной, старомодной привлекательностью, но обращать на это внимание — все равно что взваливать на себя груз наблюдений старика, с годами переставшего приносить какую бы то ни было пользу. У людей, по утрам толпами входивших в вычислительный центр, а к концу рабочего дня выходивших оттуда, вид был довольный и целеустремленный, такого не встретишь в нью-йоркском или парижском метрополитене, где все мы, кажется, смотрим друг на друга с ужасом и недоверием, естественными для нашей карикатурной цивилизации.

Уходя однажды поздно вечером со службы, Каверли услышал, как доктор Камерон, директор исследовательского центра, заканчивая спор с одним из своих заместителей, кричал: «Да, да, и никогда мы не сможем послать этих чертовых астронавтов на эту чертову Луну, а если и сможем, так от этого ни на грош не будет проку!»

Ах, отец, отец, зачем ты вернулся?

Бетси надеялась, что их переведут на мыс Канаверал, а их — такое разочарование! — перевели в Талифер. Они прожили тут уже два месяца, но к ним еще никто и в гости не зашел. Ни с кем она не подружилась. По вечерам она слышала разговоры и смех, но их с Каверли никогда не приглашали на эти вечеринки. Из окна Бетси видела, как миссис Армстронг возилась у себя в цветнике, и ей казалось, что любовь к цветам — признак доброты. Как-то днем, уложив Бинкси спать, Бетси подошла к соседнему дому и позвонила. Дверь открыла миссис Армстронг.

— Я Бетси Уопшот, — сказала Бетси, — ваша ближайшая соседка. Мой муж Каверли учился на младшего программиста, но недавно его перевели на работу в отдел внешней информации. Я увидела вас в саду и решила зайти.

Миссис Армстронг вежливо пригласила Бетси в дом. Она вела себя достаточно гостеприимно, но и достаточно сдержанно.

— Я вот что хотела спросить, — продолжала Бетси, — что за люди наши соседи? Мы тут уже два месяца, но до сих пор ни с кем не знакомы: муж все время так занят. Вот я и подумала: хорошо бы устроить небольшую вечеринку и друг с другом познакомиться. Как вы думаете, кого позвать?

— Знаете, дорогая, на вашем месте я бы немного подождала, — сказала миссис Армстронг. — Здешнее общество почему-то очень консервативно. Я думаю, вам лучше сначала познакомиться с соседями, а потом уж приглашать их.

— Я родом из маленького городка, — сказала Бетси, — где все друг другу соседи, и я часто сама себе говорю: если я не могу верить, что другие люди хорошо ко мне относятся, то во что же еще на свете мне верить?

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — сказала миссис Армстронг.

— Где мне только не довелось жить! — продолжала Бетси. — И среди высшего общества. И среди простого народа. Предки моего мужа приехали в Америку на «Арабелле». Это корабль, который пришел вслед за «Мейфлауэром», но на нем приехали люди более высокого ранга. А по-моему, все люди, в сущности, одинаковы. Не могли бы вы дать мне список двадцати пяти тридцати самых интересных людей по соседству?

— Боюсь, моя дорогая, что я не смогу этого сделать.

— Но почему?

— У меня нет времени.

— Ну что вы, это займет не много времени, — сказала Бетси. — Я захватила карандаш и бумагу. Скажите мне только, кто живет вон там, в угловом доме?

— Селдоны.

— Это интересные люди?

— Да, очень интересные люди, но не ахти какие общительные.

— А как его зовут?

— Герберт.

— А рядом с ними кто живет?

— Тремпсоны.

— А это интересные люди?

— Страшно интересные. Он и Реджиналд Теппен открыли Теппеновскую константу. Его выдвигали на Нобелевскую премию, только он не ахти какой общительный.

— А по другую сторону от Селдонов? — спросила Бетси.

— Харнеки, — ответила миссис Армстронг. — Но должна вас предупредить, дорогая, вы сделаете ошибку, если пригласите их, прежде чем кто-нибудь вас с ними познакомит.

— Думаю, тут вы неправы, — сказала Бетси. — Вот увидите. Кто живет дальше за Харнеками?

В конце концов Бетси унесла с собой список из двадцати пяти фамилии. Миссис Армстронг объяснила, что сама она на вечеринку прийти не сможет, так как уезжает в Денвер. Занятая мыслями о вечеринке, Бетси была счастлива, и все ей виделось в розовом свете. Она рассказала о своих планах владельцу винного магазина в торговом центре. Виноторговец посоветовал ей, что надо купить, и дал телефон супружеской пары горничной и буфетчика, которые возьмутся смешивать коктейли и приготовят закуску. В писчебумажном магазине Бетси купила коробку пригласительных карточек и с удовольствием целых полдня надписывала на них адреса. В день вечеринки горничная и буфетчик пришли к трем часам. Бетси оделась сама и одела сынишку; Каверли вернулся домой в пять, к тому времени, когда ожидались первые гости и все уже было готово.

Когда в половине шестого никто еще не появился, Каверли откупорил бутылку пива, а буфетчик приготовил виски с имбирным элем для Бетси. Автомобили сновали взад и вперед но улице, но перед домиком Уопшотов ни один не остановился. Бетси слышала, как на корте в соседнем квартале играют в теннис, слышала смех и разговоры. Буфетчик сочувственно сказал, что соседи здесь какие-то странные. Раньше он работал в Денвере и теперь мечтал вернуться туда, где люди любезней и знаешь, чего от них ждать. Он разрезал лимоны пополам, выжал их, расставил на столе бокалы для коктейля и положил в них лед. В шесть часов горничная достала из сумочки роман в бумажной обложке и села читать. В шесть с минутами раздался звонок у черного хода, и Бетси поспешила открыть дверь. Это был рассыльный с фабрики химчистки. Каверли слышал, как Бетси предложила ему войти и выпить чего-нибудь.

— О, я бы с удовольствием, миссис Уопшот, — сказал рассыльный, — но мне пора домой, варить себе ужин. Понимаете, я живу теперь один. Я уже, наверное, вам говорил. Моя жена убежала с буфетчиком из вагона-ресторана. Адвокат мне посоветовал отдать детей в приют: мол, так я скорей добьюсь права опеки, поэтому сейчас я совсем один. Совсем один — даже с мухами разговариваю. У меня в доме туча мух, но я их не убиваю. Только с ними разговариваю. Они мне вроде друзья. Эй, мухи, привет, говорю я, мы совсем одни, вы и я. Вы, мухи, хорошие ребята. Вы, миссис Уопшот, наверное, думаете, что я спятил, если разговариваю с мухами. Но дело в том, что больше мне и разговаривать-то не с кем.

Каверли услышал, как закрылась дверь. Бетси пустила в раковину воду. В комнату она вернулась бледная.

— Ну что ж, давай устроим вечеринку, — сказал Каверли. — Устроим вечеринку для самих себя.

Он принес ей еще выпить и передал поднос с бутербродами, но Бетси окаменела от горя и даже не могла повернуть головы: когда она пила виски, несколько капель пролилось на подбородок.

— О чем только не пишут в этих книжонках, — сказала горничная. — Не понимаю. Я три раза была замужем, но здесь, в этой книжке, они что-то делают, а я не понимаю, что именно. То есть я не понимаю, чем они занимаются… — Она бросила взгляд на мальчугана и снова взялась за чтение.

Каверли спросил у нее и у ее мужа, не хотят ли они выпить, но оба вежливо отказались: дескать, на работе они не пьют, Их присутствие как бы усиливало мучительное смущение, которое быстро перерастало в чувство стыда: их взгляд при всей его вежливости был словно взглядом целого мира, и Каверли в конце концов отпустил их домой. Они вздохнули с огромным облегчением. У обоих хватило такта не высказывать своего сочувствия, они только попрощались и ушли.

— Мы оставим все на столе для тех, кто придет позже, — бодро крикнула им вслед Бетси, когда они уходили.

Но тут бодрость покинула ее. Страдание грозило переполнить, ей сердце. Казалось, ее дух вот-вот будет сломлен организованной жестокостью окружающего мира. Она предложила людям свою простодушную доверчивость, свою мечту о всеобщем дружелюбии и была отвергнута и унижена. Она не просила ни денег, ни какой-либо помощи, она не просила их дружбы, она только пригласила их прийти в гости, выпить ее виски и на недолгое время заполнить ее пустые комнаты шумом разговора — и ни одному не хватило доброты, чтобы прийти. Этот мир казался ей таким же враждебным, непонятным и грозным, как ряды пусковых установок на горизонте, и, когда Каверли обнял ее и прошептал: «Мне очень жаль, милая», она оттолкнула его и резко сказала:

— Оставь меня, оставь меня в покое.

В конце концов Каверли утешения ради повел Бетси в кафе в торговый центр. Они купили билеты и сели на складные стулья, держа в руках чашки с кофе. Молодая женщина с желтыми волосами, зачесанными за уши, перебирала струны маленькой арфы и пела:

По характеру и воспитанию Каверли был стопроцентный провинциал, и поэтому такие причитания выводили его из себя. Он взял Бетси за руку и вышел с ней из кафе, ворча что-то себе под нос, как старик. Было еще довольно рано.

Ах, отец, отец, зачем ты вернулся?

5

Мозес и Мелиса Уопшот жили в Проксмайр-Мэноре — поселке, который был известен по всей пригородной железной дороге как место, где некогда арестовали даму. Этот случай произошел лет пять или шесть тому назад, но уже превратился в легенду, и наша дама, коротко говоря, стала как бы добрым гением этого очаровательного поселка. Все было очень просто. Если не считать одного нераскрытого грабежа, то проксмайр-мэнорской полиции, состоявшей из восьми человек, было абсолютно нечего делать. Вся польза от полицейских заключалась в том, что они регулировали уличное движение во время свадеб и больших вечеринок с коктейлями. Днем и ночью они слушали по междуштатному полицейскому радио о преступлениях и иных чрезвычайных происшествиях в других общинах — угонах автомобилей, драках с нанесением увечий, пьянках и убийствах, — но книга протоколов в полицейском управлении Проксмайр-Мэнора оставалась чистой. Безделье тяжелым бременем ложилось на их самоуважение, когда они, вооруженные револьверами, с патронташами на поясе, целые дни только и делали, что выписывали талоны на штрафы за оставление машин у вокзала, где стоянка была запрещена. Штрафовать людей за самые пустяковые нарушения правил, изобретенных самой полицией, было для них чем-то вроде детской игры, и они играли в нее с увлечением.

У дамы, о которой идет речь, — миссис Лемюэл Джеймсон — были почти те же проблемы. Ее дети ходили в школу, всю работу по хозяйству выполняла служанка, и когда миссис Джеймсон играла в карты и завтракала со своими подругами, терзавшая ее скука часто делала ее очень раздражительной. Вернувшись как-то днем после неудачной поездки за покупками в Нью-Йорк, она обнаружила на ветровом стекле своей машины талон на уплату штрафа за то, что машина стояла чуть дальше белой черты. Миссис Джеймсон разорвала квитанцию на мелкие клочки. Позже в тот же день один из полицейских обнаружил эти клочки, лежавшие в грязи, и принес их в полицейский участок, где их склеили.

Полиция, конечно, была взволнована этим открытым неповиновением ее власти. Миссис Джеймсон получила повестку с вызовом в суд. Она позвонила своему другу судье Флинту (он был членом местного клуба) и попросила его уладить дело. Он пообещал, но в тот же день слег в больницу с приступом острого аппендицита. Когда на заседании суда, рассматривающего нарушения правил уличного движения, вызвали миссис Джеймсон и никто не откликнулся, полиция не стала мешкать. Был выдан ордер на ее арест — первый ордер за много лет. Утром двое полицейских, в полном вооружении, в новых мундирах и в сопровождении пожилой женщины-полисмена, подъехали к дому миссис Джеймсон с ордером на арест. Служанка открыла дверь и сказала, что миссис Джеймсон спит. Не без некоторого насилия полицейские вошли в прекрасно обставленную гостиную и велели служанке разбудить миссис Джеймсон. Когда миссис Джеймсон узнала, что внизу в ее доме полицейские, ее охватило негодование. Она отказалась сдвинуться с места. Служанка спустилась вниз, и через несколько минут миссис Джеймсон услыхала тяжелые шаги полицейских. Она пришла в ужас. Неужели они осмелятся войти в ее спальню? Старший по званию заговорил с ней из коридора:

— Мадам, вы должны немедленно встать и пойти с нами, или мы вытащим вас из постели силой.

Миссис Джеймсон подняла дикий визг. Женщина-полисмен, держа руку на кобуре, вошла в спальню. Миссис Джеймсон продолжала визжать. Женщина велела ей встать и одеться, в противном случае ее доставят в полицейский участок в ночной рубашке. Когда миссис Джеймсон направилась в ванную, представительница властей пошла за ней. Миссис Джеймсон снова принялась кричать, у нее началась истерика. Она кричала и на полицейских, когда вышла к ним в верхний холл, но дала вывести себя из дому, посадить в автомобиль и привезти в участок. Там она снова стала визжать. В конце концов она уплатила один доллар штрафа и была отправлена на такси домой.

Миссис Джеймсон твердо решила, что полицейских следует уволить, и, едва вернувшись домой, принялась за дело. Перебирая в уме своих соседей и подыскивая среди них кого-нибудь, кто был бы достаточно красноречив и относился к ней с сочувствием, она подумала о Питере Долмече: это был автор телевизионных передач, который жил только литературным трудом и снимал сторожку у Фулсомов. В поселке его не любили, но миссис Джеймсон иногда приглашала его на вечеринки, и он считал себя ее должником. Она позвонила ему и рассказала о случившемся.

— Не могу этому поверить, дорогая, — сказал он.

Миссис Джеймсон сказала, что, зная его природное красноречие, она просит, чтобы он ее защитил.

— Я против фашизма, дорогая, — заявил Долмеч, — где бы он ни поднял свою отвратительную голову.

Затем миссис Джеймсон позвонила мэру и потребовала от него расследовать незаконные действия полиции. Рассмотрение ее жалобы было назначено на тот же вечер в восемь часов тридцать минут. Мистер Джеймсон в тот день был в отлучке по делам. Миссис Джеймсон позвонила нескольким друзьям, и к полудню весь Проксмайр-Мэнор знал, что она претерпела унижение от женщины-полисмена, которая последовала за ней в ванную комнату и сидела на краю ванны, пока она одевалась, и что миссис Джеймсон доставили в полицейский участок под дулом револьвера. На заседание явились человек пятнадцать — двадцать соседей. Мэр и семеро членов муниципалитета, а также двое полицейских и женщина-полисмен — все были там. Когда заседание объявили открытым, Питер встал и спросил:

— Разве в Проксмайр-Мэнор пришел фашизм? Это что же, по нашим тенистым улицам бродит призрак Гитлера? Неужели мы у себя дома должны бояться топота сапог штурмовиков по нашим тротуарам и с трепетом в груди ждать, что в наши двери станут колотить бронированные кулаки?

Он все говорил и говорил. Должно быть, целый день потратил, чтобы подготовить речь. Она вся была направлена против Гитлера, а о миссис Джеймсон в ней упоминалось лишь мимоходом. Присутствующие начали кашлять, зевать, потом расходиться. Когда жалоба была отклонена и заседание закрыто, в заде никого не осталось, кроме главных действующих лиц. Дело миссис Джеймсон было проиграно, но не забыто. Когда поезд проходил мимо зеленых холмов, кондуктор говорил: «Вчера здесь арестовали одну даму», потом: «В прошлом месяце здесь арестовали одну даму»; а теперь он говорит: «Вот то самое место, где когда-то арестовали даму». Таков был Проксмайр-Мэнор.

Поселок, расположенный на трех лесистых холмах к северу от большого города, был красив и уютен; путем искусного общественного воздействия в нем, казалось, была подавлена колючая сторона человеческой природы. Мелиса волей-неволей в этом убедилась однажды днем, когда соседка, Лора Хиллистон, зашла к ней выпить рюмку хереса.

— Я хотела вам сообщить, — сказала Лора, — что Гертруда Локкарт шлюха.

Мелиса в эту минуту была в другом конце комнаты и наливала херес; замечание показалось ей настолько грубым, что она даже усомнилась, правильно ли она его расслышала. Неужели такую новость следует разносить по всем домам? Она никогда не понимала до конца — да в как можно было понять, ведь она еще только набиралась опыта — истинный характер и намерения общества, в котором жила; но разве непонимание распространялось и на подобные случаи?

Лора Хиллистон рассмеялась. Смех у нее был здоровый, а зубы — белые. Она сидела на диване, полная женщина, прочно поставившая обе ноги на ковер. У нее были темные волосы и такие же глаза, большие и ласковые. На мясистом лице играл приятный румянец. Она была давно замужем и имела трех взрослых сыновей, но лишь недавно покинула страну любви — покинула сразу и без оглядки, словно и так слишком много времени провела в этих душных джунглях. Она покончила со всем этим, сказала она своему несчастному мужу. Для визита она слегка подкрасилась и надела массивное ожерелье из фальшивого золота, отбрасывавшее на ее лицо металлический отсвет. Туфли у нее были на высоких каблуках, платье в обтяжку, но все эти соблазнительные приманки предназначались для того, чтобы утвердить свое общественное положение, а отнюдь не для того, чтобы чаровать мужчин.

— Я просто думала, что вы должны знать, — сказала Лора. — Это не сплетни. Она переспала чуть ли не со всем поселком. И с парнем, что развозит молоко, и со стариком, который снимает показания с газовых счетчиков. А хорошенький мальчик со свежим личиком, который доставляет белье из прачечной, — так он из-за нее остался без работы. Грузовик часами простаивал у ее дома. Потом она стала покупать бакалею у Нэроби, и один из мальчиков-рассыльных имел из-за нее кучу неприятностей. Ее муж — довольно красивый мужчина; говорят, он мирится с этим ради детей. Он обожает детей. Но я, собственно, хотела вам сказать не об этом, а о том, что скоро мы от нее избавимся. Они заложили свой дом за двадцать восемь тысяч долларов с обязательством произвести ремонт, и Чарли Питерсон из здешнего банка недавно им сказал, что они должны поставить новую крышу, Локкартам это явно не по карману, так что Бампс Триггер возместит им ту сумму, которую они уплатили за дом, и придется им куда-нибудь уехать. Я думала, вам будет интересно это узнать.

— Спасибо, — сказала Мелиса. — Не хотите ли еще хереса?

— О нет, спасибо. Мне надо идти. Мы собираемся в гости к Уишингам. А вы?

— Да, мы тоже, — ответила Мелиса.

Лора надела короткий норковый жакет и вышла из дверей дома с той грацией, с той осторожностью, с той элегантной и ни с чем не сравнимой осанкой, какие присущи дамам, распростившимся с любовью.

Потом раздался звонок у черного хода. Кухарка гуляла с ребенком, так что Мелиса пошла открывать и впустила одного из рассыльных из бакалейного магазина мистера Нэроби. Интересно, подумала она, не его ли пыталась соблазнить миссис Локкарт. Это был стройный юноша, шатен с голубыми глазами, которые изливали ровный свет, как это свойственно глазам молодых, и были так непохожи на глаза стариков — эти угасшие фонари, вовсе не дающие света. Мелисе хотелось спросить его о миссис Локкарт, по это, разумеется, было невозможно. Она дала ему двадцать пять центов на чай, он вежливо поблагодарил, и она пошла наверх принять ванну и переодеться для танцевального вечера у Уишингов.

Уишинги давали эти танцевальные вечера раз в год. Как постоянно объясняла миссис Уишинг, они устраивала их каждый год до того, как в комнатах расстилались ковры. Играл ансамбль из трех человек, угощали прекрасным обедом с заливным лососем, с boeuf en daube ^[38] и с темным душистым кларетом высшего сорта, был буфет со спиртными напитками. К началу одиннадцатого Мелисе стало скучно, и она хотела попросить Мозеса поехать домой, но тот был в другой комнате. Привлекательная и веселая, Мелиса редко скучала. Наблюдая за танцующими, она думала о бедной миссис Локкарт, которую это общество изгнало. С другой стороны, Мелиса знала, как легко и как ошибочно предполагать, что люди, являющие собою исключения из правила — пьяницы и развратники, — проникают благодаря своим порокам сквозь броню бессмертного общества. Знала ли миссис Локкарт о человечестве больше, чем она, Мелиса? Кто на самом деле обладает способностью такого проникновения? Священник, который видит, как трясутся руки у людей, тянущихся к чаше с вином во время причастия? Или доктор, перед которым люди предстают, сбросив одежду? Или психоаналитик, перед которым люди сбрасывают с себя упрямую гордыню и который сейчас танцует с тучной женщиной в красном платье? А чего стоит это проникновение? Кому какое дело, что та пьяная несчастная женщина в углу часто видит во сне, как ее преследует в роще толпа обнаженных лирических поэтов? Мелиса скучала, и ей казалось, что ее танцующие соседи тоже скучали. Одно дело одиночество, и она по себе знала, какую радость могли принести огни и веселое общество, но скука — это совсем иное. Почему в нашем самом процветающем и справедливом мире все кажутся такими скучающими и разочарованными?

Мелиса пошла в ванную. Дом у Уишингов был большой, она заблудилась и но ошибке попала в темную спальню. Как только она вошла, какая-то женщина, видимо кого-то ожидавшая, со страстным стоном кинулась ей в объятия. Затем, убедившись в своей ошибке, она сказала: «Простите, ради бога», и вышла из комнаты. Мелиса успела только разглядеть, что у нее были темные волосы и округлые формы. Мелиса немного постояла в темной комнате, безуспешно пытаясь как-то связать эту встречу с отдаленными звуками танцевальной музыки. Это могло означать лишь одно: две ее соседки, две домашние хозяйки влюбились друг в друга и договорились о свидании во время танцев у Уишингов. Но кто бы это мог быть? Ни на одну из соседок она не могла подумать. Наверное, кто-то нездешний, кто-то из порочного мира, лежащего за пределами Проксмайр-Мэнора. Мелиса вышла в освещенный коридор и нашла дорогу туда, куда направлялась с самого начала. Единственное, что ей оставалось, — это забыть о встрече. Не было этой встречи, и все тут.

Она попросила Бампса Триггера дать ей чего-нибудь выпить, и он принес стакан темного виски. Она испытывала глубокую тоску, томление по какому-то наполненному чувствами острову или полуострову, какой никогда ей и во сне не снился. Она словно кое-что знала об этом острове — он не был раем, но там было гораздо больше свободы и богатства чувств, и это преисполняло ее радостным возбуждением. Это было изумительное ощущение, что жизнь может быть значительно лучше, что действительность не ограничивается танцами у миссис Уишинг, что в мире но существует твердой границы между добром и злом, по им правит неограниченная власть ее желаний.

Потом она начала танцевать и танцевала до трех часов, когда ансамбль перестал играть. Настроение у нее изменилось, и вместо скуки она теперь испытывала безудержную жажду наслаждения. Ей не хотелось даже, чтобы праздник кончился, и она оставалась здесь до самого рассвета, после чего, вернувшись домой, уступила желаниям Мозеса. Мозес всегда был полон желания. Он был полон желания в сараях для лодок и в рассохшихся челноках, на песчаных пляжах и мшистых берегах, в мотелях, отелях, меблированных комнатах, на диванах и на кушетках. По ночам их дом оглашался его непроизвольными радостными выкриками, но, даже объятый всепожирающим пламенем страсти, он не забывал о строгих правилах приличия, и некоторые формы сексуальных отношений казались ему постыдными и отвратительными. При дневном свете (кроме суббот, воскресений и праздников) его понятия о приличиях отличались крайней суровостью. Он двинул бы по носу всякого, кто решился бы рассказать в присутствии женщин непристойный анекдот, а однажды отшлепал своего маленького сына за то, что тот чертыхнулся. Такие, как он, отцы семейства пробуждают сострадание к холостякам. Каждую ночь он обхаживал Мелису, каждую ночь он залезал в постель с полным сознанием своих прав, между тем как у несчастного холостяка нет столь обеспеченных возможностей. Холостяк — странник в царстве любви — должен писать письма, тратить свой заработок на цветы и драгоценности, водить женщин в рестораны и театры и выслушивать от них бесконечные воспоминания о том, как Подло Поступала Со Мной Моя Сестра или как Умерла Однажды Ночью Кошка. Ему приходится напрягать свой ум и сноровку, чтобы добраться до женщины через невероятные лабиринты ее одежд. Ему приходится приноравливаться к географическим проблемам, капризам вкуса, ревности мужей, подозрительности прислуги — и все это ради нескольких часов, а то и нескольких минут краденого наслаждения. Он лишен радостей дружбы, в глазах полиции он подозрительный тип, и часто ему бывает трудно найти работу, а вот его женатому соседу, этому волосатому животному, мир всегда нежно улыбается. Зона вулканической страсти, соединявшая Мозеса и Мелису, была огромна, но только она одна их и соединяла. Почти во всем остальном они расходились. Они пили разные сорта виски, читали разные книги и газеты. За пределами таинственного круга любви они казались друг другу почти чужими; однажды, бросив взгляд на Мелису, сидевшую на другом конце длинного обеденного стола, Мозес спросил себя, кто эта хорошенькая светловолосая женщина. Но неистовость Мозеса, его всегдашняя готовность к любви не были вполне самопроизвольны; Мелиса поняла это как-то утром, когда открыла ящик стола в прихожей и обнаружила там пачки сколотых скрепками записок, подобранных за месяц или полтора и озаглавленных «Расходы на выпивку». Записи гласили: «12-го, полдень: 3 мартини. 3:20: 1 тонизирующее. 5:36-6:40: 3 виски в поезде, 4 виски перед обедом, 1 пинта мозельвейна, 2 виски потом». Записи за разные дни почти не отличались одна от другой. Мелиса положила их обратно в ящик. Это тоже следовало забыть.

6

Может показаться невероятным, но Гонора Уопшот никогда не платила подоходного налога. Судья Бизли, который формально ведал ее делами, предполагал, что ей известны налоговые законы, но ни разу не заговаривал с ней на эту тему. Легкомыслие Гоноры, ее преступная небрежность объяснялись, вероятно, ее возрастом. Возможно, она чувствовала себя слишком старой, чтобы начинать что-то новое — например, платить налоги, или же думала, что умрет, прежде чем власти спохватятся. Время от времени мысль о том, что она нарушает закон, мелькала в ее голове, и она испытывала мимолетные угрызения совести; впрочем, ей представлялось, что одна из привилегий старости — это почти полная безответственность. Во всяком случае, налога она никогда не платила, и в результате однажды вечером человек по имени Норман Джонсон сошел с того самого поезда, который привез Каверли в Сент-Ботолфс в тот вечер, когда он увидел призрак своего отца.

Мистер Джоуит по одежде принял Джонсона за торговца и направил его в «Вайадакт-хаус». Мейбл Маултон, управлявшая гостиницей с тех пор, как ее отца разбил паралич, провела Джонсона наверх, в одну из задних комнат второго этажа.

— Комната не слишком хорошая, — пояснила она, — но все остальные заняты.

Она ушла, предоставив ему в одиночестве осматриваться на новом месте. Из единственного окна виднелась фабрика столового серебра по ту сторону реки. В углу комнаты стоял кувшин и таз для умывания. Под кроватью Джонсон увидел ночной горшок. Эти примитивные приспособления повергли его в уныние. Вообразить только — пользоваться ночным горшком в то время, когда люди уже исследуют космос! А что, астронавты пользуются ночными горшками? А шоферы? Чем они пользуются? Он перестал думать об этом и принюхался к воздуху в комнате, но гостиница была очень старая и к ее запахам следовало относиться снисходительно. Джонсон оба свои костюма — тот, что был на нем, и тот, что лежал в чемодане, — повесил в стенной шкаф. Целая коллекция металлических вешалок, висевших в шкафу, звенела еще добрых полчаса после того, как он до них дотронулся. Эта призрачная музыка начала его раздражать, но затем в комнату хлынула царившая в доме тишина. Над головой послышались шаги. Мужские? Женские? Каблуки Стучали резко, но поступь была тяжелая, и он решил, что это мужчина. Но что он там делал? Сначала незнакомец прошел от окна к стенному шкафу; затем от стенного шкафа к кровати. Затем от кровати к умывальнику, а от умывальника опять к окну. Шаги были проворные, быстрые и энергичные, но каков был смысл этих хождений? Может, он упаковывал вещи, или одевался, или брился, или же, как случалось с самим Джонсоном, просто бесцельно кружил по комнате, стараясь вспомнить, что он позабыл.

Джонсон в одной рубашке и кальсонах сидел на краю кровати. (Кальсоны у него были из набивной ткани с изображением карт и игральных костей.) Он откупорил бутылку хереса, налил полный стакан и немедленно выпил. В пестром и постоянно меняющемся потоке лиц, которые окружают нас, есть такие, что кажутся монетами одной чеканки — вид у них совершенно одинаковый и одинаковая ценность. Такие, как Джонсон, всегда были и всегда будут. У него было продолговатое лицо, к которому слово «зрелость» никак не подходило. Прожитое время было для Джонсона вереницей неожиданных потерь и тяжелых ударов, но в тусклом, неверном свете рубцы на ткани его эмоций были незаметны, и лицо его казалось серьезным, простым и непроницаемым. Можно три раза объехать вокруг света, развестись, вторично жениться, снова развестись, расстаться со своими детьми, нажить и истратить целое состояние, а потом, вернувшись «к началу своему», увидеть те же лица у тех же окон, покупать те же сигареты и газеты у того же старика киоскера, здороваться по утрам с тем же лифтером и прощаться вечерами с тем же гостиничным клерком, здороваться и прощаться со всеми, кого, как Джонсона, несчастье вогнало в жизнь, как гвозди в доски пола.

Джонсон был путником, привычным ко всем невзгодам одиночества, у пего случались бурные вспышки чувственности, и, когда он бывал в смятении духа, в его подсознании всплывали видения магистральных шоссе и автострад с развязками на разных уровнях, в нем таилось томление по венерину пояску, которым томились люди на земле еще задолго до того, как придумали миф о Венере, — томление, которое отвергает и добро и зло и которым правит страдание.

Отец Джонсона умер, когда он был еще мальчиком, и воспитывали его мать-учительница и ее сестра-портниха. Он был хорошим мальчиком, прилежным и трудолюбивым. В то время как другие мальчишки бегали на футбол, а потом носились по улицам, маленький Норман продавал ботиночные стельки, резиновые грелки, рождественские открытки и газеты, принимал подписку на журналы. Свои пятицентовики и десятицентовики он хранил в пустых банках из-под сливового сока и раз в неделю относил их в сберегательную кассу. Он два года сам платил за обучение в университете, а затем его призвали в пехоту. Он мог устроиться на погрузку руды на пристанях озера Верхнего, дававшую освобождение от военной службы, и сколотить за годы войны капиталец, но узнал об этом слишком поздно.

Джонсон высадился в Нормандии на четвертый день десантной операции ^[39]. Его первый сержант, толстый увалень, прострелил себе ногу, как только они высадились на берег, а кровожадный ротный командир погиб после трех часов сражения. Истинными храбрецами оказались такие, как он, скромные и сдержанные люди. На третий день боев он был ранен и вывезен на самолете в госпиталь в Англию. По возвращении в роту Джонсона перевели в штаб, где он и оставался до самой демобилизации. Так он потерял четыре года жизни, пока другие молодые люди делали карьеру. Когда Джонсон приехал на озеро Верхнее, его тетки уже не было в живых, а мать лежала при смерти. Похоронив мать, он остался со счетами от врача на три тысячи долларов, со счетом похоронного бюро на тысячу четыреста долларов и с семитысячной закладной на дом, который никто не хотел покупать. Ему было тогда двадцать семь лет.

Джонсон налил себе еще стакан хереса.

— У меня никогда не было игрушечного электрического поезда, — сказал он вслух. — У меня никогда не было собаки.

Получив работу в Управлении по делам ветеранов войны в Дулуте, он извлек еще один урок: большинство людей рождаются в долг, живут в долг и умирают в долг; честность и трудолюбие не спасают от ярма задолженности. Джонсону нужна была какая-нибудь шальная, какая-нибудь рискованная затея; и озарение снизошло на него однажды вечером, когда он стоял на небольшом холме недалеко от озера Верхнего. Вдали он видел огни Дулута. Внизу тянулись плоские крыши консервного завода. Вечерний ветер дул из города в его сторону и приносил с собой лай собак. Мысли Джонсона потекли в этом направлении. На холме жили две тысячи человек. У каждого из них была собака. Каждая собака съедала в день по крайней мере банку корма. Люди любят своих собак и готовы платить хорошие деньги, чтобы их прокормить, но кто знает, что именно находится в банке собачьего корма? Что собаки любят? Объедки с хозяйского стола, требуху и конский навоз. Бездомные собаки всегда отличаются густой шерстью и отменным здоровьем. Джонсону нужна было только придумать броское название: «Староанглийский корм для собак». У большинства людей Англия ассоциируется с ростбифом. За такую этикетку на консервной банке хозяева собак заплатят хоть четверть доллара. Шум консервного завода звучал в унисон со всеми этими мыслями, и Джонсон, довольный собой, пошел спать.

Он поставил несколько опытов на соседских псах и наконец составил рецепт собачьей смеси. Эта смесь состояла из девяноста процентов отбросов, которые выметали с полов фабрики, изготовлявшей готовые завтраки в целлофановых пакетах, десяти процентов конского навоза из конюшни при манеже и достаточного количества воды, чтобы смесь стала влажной. Джонсон заказал в типографии этикетки с геральдическим щитом и надписью «Староанглийский корм для собак», сделанной причудливым шрифтом с завитушками. Консервный завод согласился изготовить партию банок в тысячу штук, Джонсон нанял грузовик и доставил ингредиенты на завод в контейнерах для мусора. Когда банки были снабжены этикетками, упакованы в ящики и сложены в его гараже, он почувствовал, что обладает теперь чем-то ценным и прекрасным. Он купил новый костюм и стал появляться на рынках в Дулуте с образцом «староанглийских» консервов.

Всюду повторялась одна и та же история. Бакалейщики покупали свой товар у оптовиков, а когда он обращался к оптовикам, те объясняли, что не могут торговать его консервами. Корм для собак, который они продавали, поставляли чикагские мясоупаковочные комбинаты со скидкой, вместе с другими продуктами; Джонсон не мог конкурировать с Чикаго. Он пытался торговать своими консервами вразнос, но собачий корм так не продашь, и это послужило ему суровым уроком. У независимого частного предпринимателя не было никаких шансов. В Дулуте было полно голодных собак, а Джонсон хранил у себя в гараже тысячу банок корма для них, но, как независимый частный предприниматель, он был бессилен с выгодой для себя преодолеть пропасть, отделяющую товар от потребителя. Теперь, вспомнив об этом, Джонсон выпил еще стакан хереса.

Тем временем стало темно. Дневной свет за окном померк, и Джонсон оделся, чтобы спуститься к ужину, Он был единственным посетителем в столовой; Мейбл Маултон подала ему тарелку жирного супа, в котором плавала обгорелая спичка. Обгорелая спичка, как и ночной горшок, наполнила его сердце безудержной ненавистью к Сент-Ботолфсу.

— Ох, ради бога, простите, — сказала Мейбл, когда он указал ей на спичку. — Ради бога, простите. Видите ли, в прошлом месяце с отцом случился удар, и нам страшно не хватает рабочих рук. Не все идет так, как хотелось бы. Автоматическая зажигалка у газовой плиты не работает, и повару приходится зажигать конфорки спичками. Наверно, потому спичка и попала к вам в тарелку. Я сейчас уберу суп и подам тушеное мясо; я сама присмотрю, чтобы никаких спичек в него не попало. Обратите внимание, я беру тарелку левой рукой. Прошлой зимой я ее вывихнула, и она с тех пор плохо сгибается, но я все время ею что-то делаю, чтобы ее разработать. Доктор говорит, что рука поправится, если я буду ее упражнять.Конечно, было бы легче все делать правой рукой, но время от времени…

Мейбл заметила, что жилец насупился, и ушла на кухню. Ей довелось прислуживать сотням одиноких посетителей, и обычно им нравились ее рассказы о болезнях, вывихах, растяжениях связок, а она восхищалась фотографиями их жен, детей, домов и собак. Так устанавливался хрупкий мостик общения с постояльцами, но это было лучше, чем ничего, и помогало коротать время.

Джонсон съел тушеное мясо я сладкий пирог и пошел в бар, тускло освещенный электрифицированными рекламами пива; там пахло как в погребе. Единственными посетителями были два фермера. Джонсон прошел в самый дальний от них конец и выпил еще стакан хереса. Затем он сыграл партию на миниатюрном автоматическом кегельбане и вышел через боковую дверь на улицу, Город был погружен в темноту, занятый самим собой, совершенно безучастный к нуждам странствующих и путешествующих, ко всему огромному, стремительно движущемуся миру. Магазины были закрыты. Джонсон бросил взгляд на унитарианскую церковь по ту сторону лужайки. Это было белое каркасное строение, с колоннами, колокольней и шпилем, смутно вырисовывавшимися в звездном свете. Джонсону казалось невероятным, что его народ, его изобретательные сородичи, которые первые придумали стеклянные витрины для магазинов, светофоры и синкопированную музыку, когда-то были такими отсталыми, что строили храмы в античном стиле. Он обошел вокруг всю лужайку и, повернув на Бот-стрит, зашагал к дому Гоноры. В старом доме кое-где горел свет, но Джонсон никого не увидел. Он вернулся в бар и стал смотреть по телевидению бокс.

Фаворитом был немолодой профессионал по фамилии Мерсер. Его противник, по фамилии Сантьяго, толстый, мускулистый и глупый, был не то итальянец, не то пуэрториканец. Первые два раунда преимущество все время-было на стороне Мерсера, красивого стройного человека, на лице которого, как подумал Джонсон, отражались обыкновенные домашние заботы. Какой-нибудь час назад он на прощание поцеловал в кухне жену и теперь дрался, чтобы внести очередной взнос за стиральную машину. Подвижный, сообразительный и стойкий, он казался непобедимым до начала третьего раунда, когда Сантьяго рассек ему правую бровь: по лицу и груди Мерсера хлынула кровь, и он поскользнулся на окровавленном полу. В пятом раунде Сантьяго нанес удар в ту же бровь, и Мерсер, снова ослепленный, беспомощно шатаясь, закружился по рингу. В шестом раунде схватка была прекращена. Дух Мерсера будет сломлен, его жена и дети будут убиты горем, а стиральную машину у него заберут. Джонсон поднялся по лестнице, переоделся в пижаму, на которой были изображены скачки с препятствиями, и стал читать дешевый роман.

В романе рассказывалось о молодой женщине, владелице нескольких миллионов долларов и домов в Риме, Париже, Нью-Йорке и Гонолулу. В первой главе она занималась _этим_ со своим мужем в приюте для лыжников, Во второй главе она занималась _этим_ со своим дворецким в буфетной. В третьей главе ее муж и ее дворецкий занимались _этим_ в плавательном бассейне. Затем героиня занималась _этим_ со своей горничной. Муж застал их и присоединился к их развлечениям. Потом кухарка занималась _этим_ с почтальоном, а двенадцатилетняя дочь кухарки — с грумом. И так на протяжении шестисот страниц. Кончится дело, как он знал, обращением к религии. Героиня, предававшаяся всем существующим на свете непристойностям, кончит свои дни монахиней с бритой головой и свинцовым кольцом на пальце. В последней сцене, где изображается ее развратный муж, он в грубых монашеских сандалиях спешит сквозь метель в горы, чтобы доставить флакон с антибиотиками больной проститутке. Одинокому человеку все это казалось убогой стряпней, и от жесткого матраса, на котором лежал Джонсон, на него хлынуло одиночество тысяч ему подобных, лежавших здесь и жаждавших не быть одинокими. Джонсон погасил свет, заснул и увидел во сне лебедей, потерянный чемоданчик, покрытую снегом гору. Он увидел свою мать, которая дрожащими руками снимала украшения с рождественской елки. Утром он проснулся свежим, энергичным и даже расположенным ко всем на свете; однако у озера всегда стережет незнакомец в капюшоне, в саду всегда таится ядовитая змея, а на запале растет черная туча. Яичница, которую Мейбл принесла Джонсону на завтрак, плавала в жиру. Как только Джонсон вышел из «Вайадакт-хауса», какая-то собака принялась на него лаять. Собака шла за ним по лужайке, пытаясь вцепиться ему в лодыжки. Он побежал по Бот-стрит, а несколько ребят, шагавших в школу, громко расхохотались, видя, как он напуган. Когда он дошел до дома Гоноры, от его хорошего настроения не осталось и следа.

Мэгги открыла на звонок и провела его в библиотеку, где Гонора, сидя у окна, перебирала в бельевой корзине ракеты для фейерверка. При звуке мужских шагов она сняла очки. Она надеялась, что без них выглядит моложе. Без очков она почти ничего не видела, и когда Джонсон вошел в библиотеку, расплывчатые очертания его лица почему-то внушили ей мысль, что он бодрый молодой человек с хорошим аппетитом и открытым сердцем. И к этому весьма туманному образу она ощутила прилив дружелюбия или жалости.

— Доброе утро, — сказала Гонора. — Садитесь, пожалуйста. Вот рассматриваю ракеты для фейерверка. Знаете, я купила их в прошлом году и собиралась устроить небольшой праздник. Но прошлым летом в июле было очень сухо, шесть недель не было дождя, и брандмейстер попросил меня не пускать фейерверка. Я положила ракеты в платяной шкаф и до сегодняшнего утра ни разу о них не вспомнила. Я люблю фейерверк, — продолжала она. — Люблю читать этикетки на пачках и представлять себе, какими они будут в небе. Я люблю запах пороха.

— Мне бы надо кое-что узнать о вашем дяде Лоренцо, — сказал Джонсон.

— О, пожалуйста, — сказала Гонора. — Речь идет о мемориальной доске?

— Нет, — ответил Джонсон и открыл свой портфель.

— В прошлом году приходил один человек, — пояснила Гонора, — он убеждал меня заказать для Лоренцо мемориальную доску. Сначала я думала, что он пришел от какого-то комитета, но потом выяснилось, что он просто коммивояжер. А вы тоже коммивояжер?

— Нет, — сказал Джонсон. — Я государственный служащий.

— Лоренцо тоже работал в законодательном собрании штата, — сказала Гонора. — Он внес на рассмотрение закон о детском труде. Видите ли, мои родители были миссионеры. По моему виду вы бы этого не сказали, правда? Но я родилась в Полинезии. Родители отправили меня сюда, чтоб я училась в здешней школе; по они умерли еще до того, как я кончила школу и могла к ним вернуться. Лоренцо меня и воспитал. Он всегда был не слишком общительным. — Казалось, Гонора глубоко задумалась. — Но про него можно сказать, что для меня он был и отцом и матерью. — Эти слова сопровождались вздохом явного огорчения.

— Это был его дом?

— О да.

— Ваш дядя завещал вам свое состояние?

— Да, у него не было других родственников.

— Здесь у меня письма из Эплтонского банка и из страхового общества. Они оценивают состояние вашего дяди к моменту его смерти примерно в миллион долларов и утверждают, что ежегодно выплачивали вам от семидесяти до ста тысяч долларов в качестве дохода с капитала.

— Не знаю, — сказала Гонора. — Большую часть своих денег я отдаю.

— Есть у вас какие-нибудь доказательства этого?

— Я не веду записей, — сказала Гонора.

— Вы когда-нибудь платили подоходный налог, мисс Уопшот?

— О нет, — ответила Гонора. — Лоренцо взял с меня слово, что из его денег я ничего не дам правительству.

— Вам грозят большие неприятности, мисс Уопшот. — Тут он почувствовал себя высоким и сильным, почувствовал необычайную важность своей миссии миссии человека, приносящего дурные вести. — Против вас будет возбуждено судебное дело.

— О боже! — воскликнула Гонора.

Она поняла, что попалась, попалась, как незадачливый вор, который угрожает водяным пистолетом банковскому кассиру. Хотя у нее было лишь самое смутное представление о налоговых законах, все же она знала, что это законы ее страны и ее времени. Единственное, что она могла теперь сделать, — это подойти к камину и поджечь кучу стружки, бумаги и дров, заранее приготовленную садовником. Она сделала так потому, что огонь был для нее наилучшим успокоителем в горе. Когда она была недовольна собой, взволнована, выведена из равновесия или раздражена, то, растопив камин, она как бы испепеляла свою досаду и обращала в дым свои невзгоды. Огонь для нее был тем же, чем он был для коренных обитателей Америки. Стружка и бумага сразу вспыхнули, наполнив библиотеку сухим теплом. Гонора подкинула в огонь сухие яблоневые дрова; она чувствовала, что, как только они дадут достаточно жару, с ними сгорят ее страхи перед богадельней и тюрьмой. Одно полено стало искрить, и раскаленный уголек угодил в корзину с фейерверком. Первой взорвалась римская свеча.

— Вот тебе на! — сказала Гонора.

Плохо видя без очков, она схватила вазу с цветами, чтобы погасить римскую свечу, но промахнулась и выплеснула прямо в лицо Джонсону пинту несвежей воды, а вместе с водой десяток гиацинтов. Тем временем римская свеча принялась выбрасывать разноцветные яркие искры, которые подожгли ракету, носящую название «Золотой Везувий». Она полетела в сторону рояля, в тут весь фейерверк с грохотом взорвался.

7

Из историй, касавшихся Гоноры Уопшот, чаще всего среди родных рассказывались две: о ее будильнике и о ее почерке. Эти истории не столько рассказывались, сколько игрались в лицах, и каждый член семьи принимал участие, исполняя, так сказать, свою арию, а затем все они сливали свои голоса в Большом Финале, примитивно пародируя условности итальянской оперы девятнадцатого столетия. Случай с будильником относился к далекому прошлому, когда еще был жив Лоренцо. Лоренцо решил соблюдать благочестие и завел обыкновение приходить в церковь Христа Спасителя к ранней обедне ровно без четверти одиннадцать. Гонора, которая, возможно, была искренне благочестива, но ненавидела показную набожность, никогда не могла найти свои перчатки или шляпу и постоянно опаздывала. В одно прекрасное воскресное утро Лоренцо, кипя от ярости, повел племянницу за руку в аптеку и купил ей будильник, после чего они отправились в церковь. Мистер Брайем, предшественник мистера Эплгейта, только начал бесконечную проповедь об оковах святого Павла, как вдруг будильник зазвонил. Мирно дремавшие прихожане испуганно вздрогнули и смутились. Гонора потрясла коробку с будильником, затем принялась распаковывать ее, но к тому времени, когда ей удалось добраться до будильника, звон утих. Тогда мистер Брайем вернулся к оковам святого Павла, а будильник, отдохнув, вновь стал звонить. На этот раз Гонора прикинулась, что будильник не ее. Обливаясь потом, она сидела около нечестивого механизма, а мистер Брайем продолжал говорить о символическом значении оков, пока завод в часах не кончился. Это было историческое воскресенье.

Темой для рассказов о почерке Гоноры послужили два письма: одно она написала местному торговцу углем, выражая несогласие с его ценами, другое — мистеру Поттеру, выражая ему соболезнование по поводу внезапной кончины его жены. Она перепутала конверты, но так как мистер Поттер не разобрал в ее письме ничего, кроме подписи, то он был тронут ее вниманием; а мистер Самнер, торговец углем, вообще не сумел прочесть полученное им письмо с выражением соболезнования и отослал его обратно Гоноре. В школе ее приучили писать по способу Спенсера ^[40], но что-то грозное или резкое в ее характере не находило себе выражения, когда она писала таким образом, и конфликт между ее страстной натурой и вложенным в ее руку пером делал ее почерк совершенно неудобочитаемым.

Приблизительно в это же время Каверли получил письмо от своей старой тетки.

Кто-нибудь более дотошный, может быть, стал бы разбирать письмо слово за словом и расшифровал его содержание, но у Каверли не хватило для этого ни способностей, ни терпения. Ему удалось установить лишь несколько фактов. Падуб, росший позади ее дома, поражен болезнью. Гонора хочет, чтобы Каверли вернулся в Сент-Ботолфс и опрыскал дерево. Дальше шел совершенно неразборчивый абзац об Эплтонском банке и страховом обществе в Бостоне. Часть своего капитала Гонора перевела на имя Каверли и его брата с тем, чтобы они получали в свою пользу с него доход, и Каверли предположил, что пишет она именно об этом. Получаемый доход давал ему возможность жить значительно лучше, чем он мог бы жить только на свое жалованье государственного служащего, и он надеялся, что в этом отношении ничего плохого не произошло. Затем следовала совершенно ясная фраза, в которой сообщалось, что доктор Лемюэл Камерон, директор Талпферского ракетного центра, когда-то получал стипендию, учрежденную Лоренцо Уопшотом. Заканчивалось письмо обычными замечаниями о дождях, господствующих ветрах, приливах и отливах.

Каверли догадывался, что упоминание о падубе имело совершенно иной, скрытый смысл, но у него было достаточно своих забот, и он не стал докапываться до того, что старуха имела в виду. Если с Эплтонским банком и страховым обществом произошли какие-нибудь неприятности — а квартальный чек запаздывал, — ему вряд ли удастся что-либо сделать. Сообщение о докторе Камероне, возможно, соответствовало истине, а возможно, и нет, так как Гонора часто преувеличивала щедрость Лоренцо; к тому же она, как всякая старуха, плохо помнила имена. Письмо пришло в плохие для Каверли времена, и он переслал его брату.

Бетси все еще не пришла в себя после провала своей вечеринки. Она ненавидела Талифер и осыпала Каверли попреками за то, что он заставляет ее здесь жить. Она мстила мужу тем, что спала одна и не разговаривала с ним. Она вслух жаловалась самой себе на дом, на соседей, на кухню, на погоду и на газетные новости. Она ругала картофельное пюре, проклинала тушеное мясо, посылала к черту кастрюли и сковородки, обзывала непристойными словами замороженные пирожки с яблоками, но с Каверли она не разговаривала. Все окружающие плоскости — столы, тарелки и тело мужа казались ей острыми камнями, лежащими на ее пути. Все было не так. От лежания на диване у нее болела спина. Она не могла спать на своей кровати. Лампочки горели так тускло, что при их свете нельзя было читать, ножи были такие тупые, что ими и масло не разрежешь; телевизионные программы ей надоедали, хотя она неизменно их смотрела. Самым тяжким лишением для Каверли было то, что между ними полностью прекратились супружеские отношения. Они были сущностью их брака, всегда доступным источником его прочности, и без них совместная жизнь Каверли и Бетси стала совершенно невыносимой.

Каверли пытался проникнуть в сокровенный мир Бетси и понял — или вообразил, будто понял, — что она изнемогает под бременем своего прошлого, о котором ему ничего неизвестно. Мы все, думал он, обречены искупать грехи своей молодости, но в ее случае цена искупления, вероятно, непомерно велика. Может быть это объясняет ту темную сторону ее характера, которая казалась ему более таинственной, чем темная сторона Луны. Есть ли на свете способы с помощью любви и терпения исследовать эту темную область женской души, обнаружить источники ее несчастий и, нанеся все открытия на карту, сделать их достоянием здравого смысла? Или же природа женщин ее типа осуждена навеки оставаться в полутьме, понять которую даже она сама неспособна? Сидя перед телевизором, она ничуть не походила на лунную богиню, но из всего, что было ему непонятно на свете, душа Бетси во всех ее противоречивых обличьях виделась ему больше всего похожей на луну.

Как-то в субботу утром, когда Каверли брился, он услышал голос Бетси резкий и громкий от раздражения — и спустился в пижаме вниз узнать, в чем дело. Бетси ругала новую служанку, приходившую убирать комнаты.

— Просто не знаю, куда мы идем, — говорила Бетси. — Просто не знаю. Вы небось думаете, что я буду вам платить большие деньги просто за то, чтобы вы сидели нога на ногу, курили мои сигареты и смотрели мой телевизор? Бетси обернулась к Каверли. — Она едва говорит по-английски и понятия не имеет, как обращаться о пылесосом. Понятия не имеет! А ты? Посмотри на себя. Уже девять часов, а ты все в пижаме! Не иначе как собираешься весь день без дела слоняться по дому. Мне все это до смерти надоело! Слышишь, отведи ее наверх и покажи ей, как обращаться с пылесосом. Отправляйтесь. Оба. Идите наверх и хоть для разнообразия сделайте что-нибудь полезное.

У уборщицы, темноволосой женщины с оливковым цветом кожи, глаза были мокры от слез. Каверли взял пылесос и понес его вверх по лестнице, восхищаясь широким задом незнакомки. Они мгновенно прониклись друг к другу симпатией, как обиженные дети. Каверли вставил вилку в розетку, включил мотор, по, когда он улыбнулся уборщице, мысли его приняли другой оборот.

— Теперь направим его туда, — услышала Бетси его слова. — Правильно. Вот так. Надо, чтобы он добрался до углов, до самых углов. Медленно, медленно, медленно. Взад и вперед, взад и вперед. Не так быстро…

Стоя внизу, Бетси сердито подумала, что Каверли наконец-то нашел для себя подходящую работу на субботние утра и что хотя бы одна комната будет чистой. Она пошла в ванную, где ей явилось видение — не столько видение эмансипации ее пола, сколько видение порабощения мужчин.

В мечтах Бетси предстал не шаблонный ход событий — женщина-президент и сенат, тоже состоящий на добрую половину из женщин. В ее видении большую часть всей работы по-прежнему исполняли мужчины, но в их обязанности входили также хлопоты по дому и покупки. Бетси улыбнулась, вообразив себе мужчину, склонившегося над гладильной доской, мужчину, вытирающего пыль со стола, мужчину, поливающего соусом жаркое. В ее видении все памятники в честь великих мужей сбрасывали с пьедесталов и волокли на свалку. Генералы верхом на конях, священники в сутанах, законодатели во фраках, летчики, исследователи, изобретатели, поэты и философы заменены ласкающими взор изображениями женщин. Женщинам даруется полная сексуальная свобода, и они вступают в связь с незнакомыми мужчинами с такой легкостью, с какой покупают сумочки, а вернувшись вечером домой, бесстыдно описывают своим порабощенным мужьям (которые в это время посыпают петрушкой тушащееся мясо) наиболее яркие моменты своих любовных похождений. В своем воображении Бетси не заходила настолько далеко, чтобы выдумать законодательство, действительно ограничивающее права мужчин, но мужчины виделись ей такими запуганными, жалкими и угнетенными, что смешно было бы принимать их всерьез.

Любовная песня Каверли Уопшота стала теперь хвастливой буффонадой, и в то время, о котором я пишу, он приобрел злосчастную привычку разговаривать как китайская гадалка.

— Время все излечивает, — без конца повторял он. — Быть бедным лучше, чем красть.

В дополнение к привычке хрустеть суставами он приобрел еще более назойливую привычку нервически прочищать горло. Он то и дело издавал гортанью какой-то задумчивый, извиняющийся, жалобный и нерешительный звук. «Грргрум», — говорил он сам себе, перетирая тарелки. «Аррум, аррум, гррумф», — говорил он, как бы деликатно выражая этими звуками свое недовольство. Каверли принадлежал к тому сорту людей, кто на конференциях по внешней информации, где он тоже иногда бывал, всегда бросал карточку со своей фамилией (Алло, я Каверли Уопшот!) в корзину для бумаг вместе с белой гвоздикой, которую обычно давали делегатам. Похоже, он не мог отделаться от ощущения, что живет в маленьком городке, где каждый должен знать, кто он такой. И конечно же, не было ничего более далекого от истины, чем это убеждение. А Бетси принадлежала к числу женщин, которые, подобно героиням старинных легенд, умеют превращаться из ведьмы в красавицу и снова в ведьму с такой быстротой, что Каверли только диву давался.

Как какой-нибудь восточный деспот, Каверли был склонен произвольно перетасовывать факты своей истории. Он весело и бодро решал, что того, что было, на самом деле не было, хотя никогда не заходил слишком далеко и не настаивал, будто то, чего не было, на самом деле было. Утверждение, будто того, что было, на самом деле не было, служило столь же постоянным припевом к его любовной песне, как лирические стансы, воспевающие чувственное блаженство. Бетси жаловалась на свою судьбу, или, как сказал бы Каверли, Бетси не жаловалась на свою судьбу. Раньше она была несчастна в Ремзене и хотела, чтобы их перевели в Канаверал; она прямо видела, как сидит там на белом пляже, считает бурные валы и строит глазки матросу со спасательной станции. Если бы когда-нибудь кому-нибудь вздумалось нарисовать Бетси, ему следовало бы поместить ее на фоне ландшафта северной Джорджии, где прошло ее таинственное детство. Там были бы изображены тощие свиньи, засохшая сирень, каркасный дом, давно уже не крашенный, и расстилающиеся до самого горизонта акры наносного краснозема, который при малейшем дожде становится блестящим и гладким и легко смывается. В этой части штата пахотного слоя почвы было недостаточно, даже банку с дождевыми червями и ту не наполнишь. Каверли мельком видел этот ландшафт из окна вагона, а о прошлом Бетси знал только то, что у нее была сестра по имени Кэролайн.

— Я так разочаровалась в этой девчонке Кэролайн, — говорила Бетси. Это была моя единственная, единственная сестра, мне так хотелось по-настоящему подружиться с пей, но она меня разочаровала. Когда я работала в магазине стандартных цен, я отдавала все свое жалованье ей на приданое; но стоило ей выйти замуж, как она взяла да уехала из Бембриджа к ни разу мне не написала и вообще никак не сообщила, как ей живется.

Затем Кэролайн вдруг начала писать Бетси, и в чувствах Бетси по отношению к ее сестре произошел внезапный bouleversement ^[41]. Каверли обрадовался этому, так как ничто, если не считать телевизора, не скрашивало одиночества Бетси в Талифере, а сам он был бессилен установить с жителями поселка более тесные отношения. В конце концов Кэролайн, которая развелась с мужем, была приглашена приехать погостить.

С приездом Кэролайн началось то, чего не было или что, возможно, могло быть, но чего Каверли, с его складом ума, не предусмотрел. Приехала она в четверг. Когда Каверли вернулся с работы, все окна были освещены; с порога он услышал в гостиной оживленные голоса обеих женщин. Бетси впервые за много месяцев казалась счастливой и поцеловала мужа при встрече. Кэролайн взглянула на него и улыбнулась; цвет и разрез ее глаз были скрыты большими очками, в которых отражалась комната. Она не была неуклюжа, но сидела неуклюже, широко расставив ноги и некрасиво свесив руки между колен. На ней был дорожный костюм — синие лодочки, жавшие ей ноги, и узкая синяя юбка в складку из ткани, напоминавшей кожу. Улыбка Кэролайн была нежная, мягкая; она встала и одарила Каверли влажным поцелуем.

— Смотри, он ужасно похож на Харви, — сказала она. — Харви — это один парень из Бембриджа, и вы ужасно на него похожи. Очень симпатичный парень. У его родителей был премилый дом на Спартакус-стрит.

— Они жили не на Спартакус-стрит, — прервала Бетси. — Они жили на Томпсон-авеню.

— Они жили на Спартакус-стрит, пока их отец не открыл агентство по продаже «бьюиков», — сказала Кэролайн. — Только тогда они переехали на Томпсон-авеню.

— Я думала, они всегда жили на Томпсон-авеню, — сказала Бетси.

— На Томпсон-авеню жил другой парень, — напомнила Кэролайн. — Тот, у которого были курчавые волосы и кривые зубы.

На кофейном столике стояла бутылка виски, и все трое выпили. Когда Бетси ушла в кухню разогреть обед, Кэролайн осталась с Каверли. Это был как раз тот случай, когда Каверли полагалось решить, что того, что было, на самом деле не было. Кэролайн заговорила с ним шепотом.

— Мне до смерти хотелось увидеть, за кого Бетси вышла замуж, — сказала Кэролайн. — В Бембридже никто и не думал, что Бетси выйдет замуж, — она такая странная.

Прошло несколько секунд, прежде чем Каверли по своему обыкновению, услышав это ехидное замечание, решил, что то, что было сказано, на самом деле сказано не было. Он сделал вывод, что в Джорджии «странная» означает очаровательная, необыкновенная и прекрасная.

— Не понимаю, — сказал он.

— Ну да, просто она странная, вот и все, — прошептала Кэролайн. — В Бембридже все знали, что Бетси странная. Конечно, по-моему, она в этом не виновата. Я думаю, все дело в том, что отчим плохо с ней обращался. Он ее часто бил, снимал ремень и принимался бить без всякого повода. По-моему, он просто выбил из нее рассудок.

— Я ничего этого не знал, — сказал Каверли, а может быть, и не сказал.

— Да ведь Бетси никогда никому ничего не рассказывает, — прошептала Кэролайн. — Это тоже одна из ее странностей.

— Обед на столе, — сказала Бетси самым ласковым и благожелательным тоном. Впоследствии Каверли мог хотя бы сказать, что по крайней мере это действительно произошло.

За обедом только и говорили что о Бембридже, и этот разговор, который вела Кэролайн, казался каким-то патологическим.

— У Бесси Плакетт родился еще один монголоидный идиот! — восклицала она если не радостно, то, во всяком случае, с жаром. — К несчастью, здоровье у него как нельзя лучше; бедной Бесси теперь придется всю жизнь за ним ухаживать. Бедняжка! Конечно, она могла бы поместить его в казенный приют, но у нее просто не хватает духу позволить своему маленькому сыночку умереть с голоду, а ведь в казенных приютах именно так и делают, там их морят голодом. У Альмы Пирсон тоже родился монголоид, но этот, слава богу, умер. Бетси, а помнишь ту девчонку — Брези, ну, у которой сухая правая рука? — Обернувшись к Каверли, она пояснила: — У нее правая рука была сухая — длиной вроде как ваша до локтя, а на самом конце крошечная ладошка со всеми пальцами. И что же ты думаешь, она научилась играть на рояле! Здорово, да? Конечно, крошечной ручкой она играет только гаммы, зато левой рукой все остальное, что нужно. Левая рука у нее нормальная. Она училась играть на рояле и всему остальному; вернее, она училась играть на рояле до тех пор, пока ее отец не свалился в шахту лифта на хлопкопрядильной фабрике и не сломал обе ноги.

Что это — патология, спрашивал себя Каверли, или действительно такова жизнь в Джорджии?

Кэролайн прожила у них три дня и, в общем (если забыть ее замечания в первый день перед обедом), была вполне терпимой гостьей, хотя и обладала неистощимыми сведениями о трагических случаях и оставляла повсюду пятна от губной помады. Свой большой рот она густо мазала помадой, и пурпурные пятна оставались на чашках и стаканах, на полотенцах и салфетках; пепельницы была полны подкрашенных окурков, а в уборной всегда можно было увидеть листик «клинекса» с пурпурными пятнами. Каверли казалось, что это больше чем беспечность — какой-то атавистический способ оставить свою метку в доме, где суждено пробыть так мало времени. Эти пятна как бы говорили о том, что она одинока. Когда в день отъезда Кэролайн Каверли уходил на работу, свояченица спала, а когда он вернулся домой, она уже уехала. Она оставила пятно губной помады на лбу его сына; следы пурпурной губной помады, казалось, были всюду, куда ни глянь, словно таким способом Кэролайн отметила свой отъезд. Бетси смотрела телевизор и ела конфеты, которые Кэролайн ей подарила. Она не обернулась, когда Каверли вошел, и вытерла то место на щеке, куда он ее поцеловал.

— Оставь меня, — сказала она. — Оставь меня…

После отъезда Кэролайн недовольство Бетси как будто еще усилилось. Затем наступил вечер, про который Каверли, руководствуясь своей привычкой не замечать фактов, имел особые основания утверждать, что его не было вовсе. Он задержался на работе и вернулся домой только в половине восьмого. Бетси сидела на кухне и плакала.

— В чем дело, любимая? — то ли спросил, то ли не спросил Каверли.

— Я налила себе чашку крепкого чая, — всхлипывала Бетси, — и взяла кусок горячего пирога, и только уселась закусить, как вдруг зазвонил телефон, звонила женщина, которая принимает подписку на журналы. Она все говорила и говорила, а когда она кончила, мой чай и пирог совсем остыли.

— Ну и что такого, милая? — сказал Каверли. — Ты можешь снова их согреть, и все будет в порядке.

— Вовсе не в порядке, — ответила Бетси. — Ни в каком не в порядке. Все не в порядке. Я ненавижу Талифер. Я все здесь ненавижу. И тебя ненавижу. Ненавижу влажные сиденья в уборной. Я живу здесь только потому, что мне больше некуда деться. Я слишком ленива, чтоб искать работу, и слишком некрасива, чтоб найти другого мужа.

— Может быть, хочешь для разнообразия куда-нибудь проехаться? — спросил Каверли.

— Я везде была, и везде одно и то же.

— О, вернись, милая, вернись, — сказал Каверли, в его голосе звучали искренняя любовь и усталость. — У меня такое чувство, будто я иду по улице и зову тебя, умоляю тебя вернуться, а ты даже не оборачиваешься. Мне все на этой улице знакомо, так часто я ее видел. Ночь. На углу киоск, где можно купить сигареты и газеты. Писчебумажный магазин. Ты идешь по этой улице, а я бегу за тобой, умоляю тебя вернуться, вернуться, но ты даже не оборачиваешься.

Бетси продолжала всхлипывать, и, вообразив, что его слова тронули ее, Каверли обнял ее за плечи, но она судорожно вырвалась из его объятий и завизжала:

— Оставь меня!

Этот визг, напоминавший резкий, противный звук тормозов, казался чуждым установленному порядку вещей.

— Что ты, милая?

— Ты бил меня! — визжала она. — Ты снимал ремень и бил меня, и бил меня, и бил меня!

— Дорогая, я никогда тебя не бил. Я ни разу в жизни никого не ударил, кроме мистера Мэрфи в тот вечер, когда он украл наше мусорное ведро.

— Ты бил меня, бил и бил! — визжала Бетси.

— Когда это было, милая, когда я это делал?

— Во вторник, в среду, в четверг, в пятницу — разве я могу упомнить?!

Она убежала к себе в комнату и заперлась на ключ.

Каверли был ошеломлен (или был бы ошеломлен, если бы все это, по его мнению, действительно случилось), и прошло несколько минут, прежде чем он осознал (или осознал бы), что Бинкси плачет от страха. Он взял на руки малыша — разумное, любимое существо, от которого веяло живым теплом, сжал его в объятиях и понес в кухню. Сейчас, подумал он, не время размышлять или принимать решения. Каверли поджарил несколько рубленых шницелей, а после ужина, как и каждый вечер, рассказал мальчику глупейшую историю о космическом путешествии. Эти истории были не хуже сказок о говорящих кроликах, которые он сам слышал в детстве, но у говорящих кроликов было очарование ребяческой невинности. Он погасил свет, пожелал сыну спокойной ночи, поцеловал его, а затем остановился у двери спальни и спросил Бетси, не хочет ли она поесть.

— Оставь меня, — сказала она.

Каверли выпил пива, прочел старый номер журнала «Лайф», подошел к окну и стал смотреть на уличные фонари.

Это было (или было бы, если бы Каверли признавал факты) одиночество, мучения беспрецедентной дилеммы. Вор и убийца — всем им ведомо чувство братства, и у всех у них есть свои пророки, у него же не было ни того, ни другого. Психоз, психоз — это слово пришло ему в голову так же непроизвольно, как непроизвольно мы переставляем ноги, когда шагаем; однако если он пойдет к врачу, то его могут счесть недостаточно благонадежным и, возможно, уволят с работы. Любой намек на психическую неустойчивость делает человека непригодным для работы в Талифере. Сохранить убеждение в том, что судьба наносит свои разрушительные удары в некой полезной последовательности, можно было только одним способом: сделать вид, что этих ударов не было; и, сделав такой вид, Каверли постелил себе на диване и лег спать.

Этот забавный прием — делать вид, будто того, что было, на самом деле не было, а то, что происходит, на самом деле не происходит, — остался в силе и в то утро, когда Каверли полез в шкаф за рубашкой и обнаружил, что Бетси на всех его рубашках отрезала пуговицы. Это уже переходило всякие границы. Он «застегнул» рубашку галстуком, заправил ее в брюки и отправился на работу, но, не дождавшись обеденного перерыва, пошел в мужскую уборную и написал Бетси письмо.

«Милая Бетси, — писал он, — я уезжаю. Я в отчаянии, и я не могу вынести отчаяния, особенно тихого отчаяния. Пока у меня нет адреса, но едва ли это имеет какое-нибудь значение, потому что за все годы, что мы прожили вместе, ты не прислала мне ни одной открытки, и я не думаю, что теперь ты завалишь меня письмами. Я подумывал взять с собой Бинкси, но это было бы, конечно, противозаконно. Никого на свете я никогда не любил так сильно, как его, и будь с ним, пожалуйста, ласкова. Может быть, ты хочешь знать, почему я уезжаю и почему я в отчаянии, хотя я как-то не могу себе представить, чтобы ты интересовалась причинами моего исчезновения. Я никого не знаю из твоих родных, кроме Кэролайн, и иногда жалею, что не знаю их, потому что порой мне кажется, что ты меня путаешь с кем-то другим, кто когда-то давно причинил тебе много страданий. Я знаю, у меня очень тяжелый характер; родные всегда говорили, что Каверли очень странный, и, быть может, меня следует винить гораздо больше, чем я думаю. Я не хочу копить обиды, но хочу быть мстительным и злопамятным, но я часто таким бываю. Каждое утро в нашей совместной жизни, когда меня будил будильник, мне прежде всего хотелось обнять тебя, но я знал, что стоит мне это сделать, как ты меня оттолкнешь; и так у нас начинались дни, и так они обычно кончались. Больше я ничего тебе не скажу. Только повторю: я не могу вынести отчаяния, особенно тихого отчаяния, и потому уезжаю».

Каверли отправил письмо, купил несколько рубашек, оформил полагавшийся ему отпуск и в тот же вечер уехал в Денвер. Там он остановился в третьеразрядной гостинице. В ванной на полу валялись окурки сигарет, а в изножье кровати неизвестно для чего стояло трюмо. Он выпил виски и пошел в кино. Когда он около полуночи вернулся, лифтер спросил у него, не нужна ли ему девочка, мальчик, скабрезные открытки или непристойные комиксы. Каверли сказал «спасибо, нет» и лег спать. Утром он пошел в музей, затем посмотрел еще один фильм, а в сумерках выпил в баре и вдруг почувствовал, что дух его преклонил колени, униженно согнулся и пал ниц перед тем, что предстало ему в образе расшитых бисером индейских мокасин, которые Бетси носила дома. Он выпил еще и опять пошел в кино. Когда он вернулся в гостиницу, лифтер опять спросил его, не нужны ли ему девочка, мальчик, непристойный массаж, грязные открытки или неприличные комиксы. Ему нужна была Бетси.

Тайны семейной жизни хранят самым тщательным образом. Каверли мог бы без стеснения говорить о своей супружеской неверности; но свое страстное стремление к верности он тщательно скрывал. То, что Бетси несправедливо обвинила его и отрезала пуговицы на его рубашках, не имело значения. Не имело бы значения, даже если б она прожгла дыры в его кальсонах и поднесла ему мышьяку. Если бы она заперла перед ним дверь, он влез бы в дом через окно. Если бы она заперлась в спальне, он взломал бы замок. Если бы она встретила его грозной речью, градом горьких слов, топором или секачом все это не имело бы значения. Бетси была его жерновом, его цепью с ядром, его ангелом-хранителем, его судьбой, она держала в своих руках ту грубую материю, из которой слагались его самые светлые мечты. Поняв это, Каверли позвонил ей по телефону и сказал, что едет домой.

— Ну и хорошо, — сказала Бетси. — Ну и хорошо.

Расписание поездов в обратную сторону оказалось неудачным, и Каверли вернулся только назавтра в десять часов вечера. Бетси лежала в постели и подпиливала ногти.

— Наконец-то, милая, — сказал он, с тяжелым вздохом садясь на кровать.

— Вот и хорошо, — сказала Бетси и бросила пилку для ногтей на стол, подчеркивая этим всю полноту своей власти.

Она пошла в ванную и закрыла дверь; Каверли слышал звуки льющейся воды, разнообразные и веселые, как звуки фонтанов в Тиволи. Но Бетси не возвращалась. Что случилось? Не повредила ли она себе что-нибудь? Не вылезла ли через окно? Он распахнул дверь ванной и увидел, что жена сидит голая на краю ванны и читает старый номер «Ньюсуик».

— В чем дело, милая? — спросил он.

— Ни в чем, — ответила Бетси. — Просто я читала.

— Это же старый номер, — сказал Каверли. — Почти годичной давности.

— Ну и что ж, все равно очень интересный, — сказала Бетси. — По-моему, очень интересный помер.

— Но ты даже текущими событиями никогда не интересовалась, — сказал Каверли. — Ты ведь даже не знаешь фамилии вице-президента, разве не так?

— Это не твое дело, — сказала Бетси.

— Но ты знаешь фамилию вице-президента?

— Это вовсе не твое дело.

— О милая, — простонал Каверли в неудержимом приливе любви и заключил Бетси в объятия.

Завеса сладострастия, эта самая густая листва, заполнила комнату. Звуки льющейся воды. Стаи диких канареек. Потихоньку, потихоньку, помогая друг другу на каждом повороте, начали они свое не требовавшее никаких усилий восхождение на каменную стену, по кулуару, по ущелью с мчащимся внизу потоком, по длинному траверсу, все выше, и выше, и выше, пока, взойдя на последний гребень, не увидели перед собой весь необъятный мир. И в нем Каверли был самым счастливым человеком. Впрочем, по его теории, ничего этого вовсе не было. Разве это могло быть?

8

Контора судьи Бизли помещалась на втором этаже Траубридж-блока. Инид Маултон, сестра Мейбл, провела Гонору в дальнюю комнату, где сидел судья; он внимательно читал или делал вид, что внимательно читает газету. Гонора догадывалась, что он спал, и смотрела на него довольно мрачно. Время, которое на ее глазах обратило столько вещей и людей в их противоположности, придало судье Бизли сходство с ястребом. Гонора не стала бы утверждать, что он казался ей хищным, — просто худоба лица сделала его тонкий нос похожим на клюв, а его мягкие седые волосы лежали на черепе наподобие линяющих птичьих перьев. Судья Бизли сутулил плечи точь-в-точь птица на насесте. Голос у него был надтреснутый, но таким он был всегда. Кожа на носу местами облупилась, обнажив подкожную клетчатку фиолетового цвета. Когда-то он был великим сердцеедом — Гонора помнила это — и теперь, в восемьдесят лет, все еще как будто гордился своей удалью. Над его конторкой висела большая покрытая лаком картина, на которой был изображен олень с ветвистыми рогами, вышедший из темного леса, чтобы напиться воды из пруда. Рама была украшена гирляндами елочной мишуры. Гонора взглянула на них.

— Я вижу, вы уже приготовились к рождеству, — вскользь бросила она.

— Гмммм, — невразумительно пробормотал судья.

Гонора изложила свое дело, пытаясь установить его серьезность по степени смятения, отражавшегося на худощавом лице собеседника. Память у судьи не ослабела, он был в полном рассудке, по и память, и рассудок действовали несколько замедленно. Когда Гонора кончила, он сложил пальцы пирамидкой.

— Окружной суд соберется на очередную сессию не раньше чем через пять недель, так что до тех пор вам не смогут предъявить обвинения, — сказал он. — На ваш счет наложен арест?

— Вряд ли, — ответила Гонора.

— Так вот, мой совет, Гонора, отправляйтесь немедленно в банк, получите солидную сумму денег и уезжайте за границу. Дела о выдаче преступника не так-то просты и тянутся долго, а налоговые власти вовсе не безжалостны. Они, конечно, предложат вам вернуться, но я не думаю, что столь почтенной даме, как вы, причинят какие-нибудь серьезные неприятности.

— Я слишком стара для путешествий, — сказала Гонора.

— Вы слишком стары, чтобы отправиться в богадельню, — сказал он.

Глаза его словно подернулись пленкой, как у птицы; он, подобно селезню, вертел головой то в одну сторону, то в другую, чтобы не упускать Гонору из поля зрения. Та больше ничего не сказала, не поблагодарила, не попрощалась и покинула контору. Она зашла в магазин хозяйственных товаров и купила веревку для сушки белья. А вернувшись домой, сразу полезла на чердак.

Гонора любила все, что давало ощущение свежести: дождь и холодный утренний свет, любой ветер, любые звуки текущей воды, в которых ей слышалась связанность всего сущего, бурное море, но в особенности дождь. И так как она все это любила, то, поднявшись на душный чердак с веревкой, на которой собиралась повеситься, она почувствовала себя там чужой. Воздух был такой спертый, что у всякого закружилась бы голова, душный, как в печи. Только жужжание мух и ос у единственного окошка говорило о жизни. У окна стояли калькуттские дорожные сундуки, шляпные картонки, валялся тропический шлем, украшенный перламутром (ее шлем), рваный парус и пара весел. Гонора сделала петлю, перекинула веревку через стропило, на котором было написано крупными печатными буквами: «Перес Уопшот. Большой зверинец и цирк с дрессированными животными». Красный занавес свисал со стропила, отделяя сцену, на которой они когда-то давали любительские спектакли в плохую погоду, когда дождь кропил их маленький мирок. Она играла Спящую Красавицу, и Родни Таунсенд будил ее поцелуем. Это была ее любимая роль. Она подошла к окну взглянуть на сумерки и спросила себя, почему свет угасающего дня пробуждает в ее душе сравнения и раздумья. Почему она всю свою жизнь изо дня в день сравнивала цвет сумерек с цветом яблок, блеклых страниц старинных книг, освещенных палаток, сапфиров и пепла? Почему она всегда стояла по вечерам у окна, как будто сумеречный свет мог научить ее благопристойности и мужеству?

День был серый, серый с самого утра. Должно быть, он такой же серый на море, такой же серый на паромной пристани, где ждала толпа народу, такой же серый в больших городах, серый на перешейке, серый в тюрьме и в богадельне. Свет был резкий и неприятный, распростершийся подобно грубой подкладке под узорчатым шелком года. Восприимчивая ко всякому свету, Гонора испытывала от этой темноты смутное и печальное чувство, Она знала, что награды за добродетель бывают пустяковые, никчемные, безуханные, но тем не менее они остаются наградами, а Гонора, вспоминая прошлое, не могла не понимать, что не проявила себя достаточно добродетельной. Она хотела отнести миссис Поттер куриный бульон, когда миссис Поттер умирала. Хотела пойти на похороны миссис Поттер, когда та умерла. Хотела раскидать по лужайке золу из камина. Хотела вернуть миссис Бретейн ее книгу «Горький чай генерала Йена». Она успела точно сосчитать, сколько гвоздей, скамеек, лампочек и органных труб было в церкви Христа Спасителя, пока мистер Эплгейт год за годом проповедовал словобожье. Покровительница, Благодетельница, Девственница и Святая!

Она гордилась своими лодыжками, гордилась своими волосами, гордилась своими руками, гордилась своей властью над мужчинами и женщинами, хотя достаточно знала о любви, чтобы понимать, что этот порыв не подвластен разуму. Преисполненная гордости, она раздавала на рождество игрушки детям бедняков. Преисполненная гордости, она улыбалась при мысли о своем великодушии. Преисполненная гордости, она создала вокруг себя шепчущий хор восхищения. Великолепная Гонора, Великодушная Гонора, Несравненная Гонора Уопшот. Однажды запущенная машина продолжала работать с невиданной скоростью и отдачей, но в чем духу старой женщины черпать вдохновение теперь? Не в чем, все осталось в прошлом. Она больше никому не была нужна. Гонора поправила петлю на веревке и подтащила под стропило сундук. Этот сундук заменит табурет, на который она влезет, чтобы повеситься. Крышка сундука была откинута, и Гонора увидела, что кто-то переворошил лежавшие там бумаги. Это были семейные документы, носившие сугубо частный характер. Кто бы мог это сделать? Мэгги. Она лазила повсюду. По ящикам письменного стола Гоноры, по карманам Гоноры. Она подбирала в камине разорванные письма и складывала их по кусочкам. Зачем? Что это — результат магического воздействия, подобного тому, какое пустой дом оказывает на ребенка? Король и Королева умерли. Дитя роется в коробке с отцовскими запонками, надевает на шею мамины бусы, перебирает скромное содержимое всех ящиков. Гонора надела очки и стала просматривать беспорядочно разбросанные бумаги. «Директор и Совет Попечителей Хатченсовского института слепых просят…» Под этим посланием лежало письмо, чернила которого выцвели от времени: «Дорогая Гонора, я буду в Бостоне, чтобы купить летнюю одежу и курей, но в четверг вернус. Мне теперь совершенно ясно, что Лоренцо, когда он приезжал, был не прочь купить мою землю. Я очень жилаю продать. Я знаю, получить от нево настояшчую цену нет никакой надежды, если судить по прежнему опыту. Бесчестность ево правело, но если ты поговорит с ним, это можит помоч сделке…» Ниже лежала пачка листов, на первом из которых она прочла: «Тот, кто прочтет мои слова, когда я превращусь в прах, будет моим возлюбленным сыном».

Это были написанные рукой Лиэндера несколько страниц того отвратительного дневника, или жизнеописания, которому он посвящал свободное время в последние месяцы своей жизни.

«Кузина Гонора Уопшот — скряга (писал Лиэндер). Заправила всех местных благотворительных обществ. Распределительница тощих цыплят и яиц от кур-молодок среди бедных. В церкви громко молится за странствующих и путешествующих, за страждущих и обремененных, но не одолжит ста долларов своему единственному-единственному кузену, чтобы он мог внести гарантированный пай и получать надежный доход от местного гвоздильного завода, работающего на гидравлической энергии. В Сент-Ботолфсе никакой работы. Никакого заработка. Поселок умирает или уже умер. Автор этих строк девятнадцати лет от роду был вынужден из-за скупости Гоноры поступить на работу дежурным в гостиницу «Меншон-хаус» в Травертине, в десяти милях вниз по реке.

Травертинская гостиница «Меншон-хаус» не уступала чудесам древнего мира. В рекламных брошюрах ее сравнивали с развалинами храма в Карнаке, с греческим Акрополем, с римским Пантеоном. Большое каркасное, пропитанное морской солью пожароопасное здание с верандами в два этажа, роскошными гостиными, 80-ю спальнями и 8-ю ваннами. Умывальники и ночные горшки еще в полном ходу. Из-за них едкий запах в коридорах. Гостиные и некоторые номера-люкс освещались газом, но в большинстве комнат все еще керосиновые лампы. Пальмы в вестибюле. Во время всех трапез, кроме завтрака, играла музыка. Плата взималась за комнату вместе со столом. Двенадцать долларов в сутки и выше. Автор работал дежурным клерком с шести вечера до того, как все угомонятся, что бывало около полуночи. Жалованье семнадцать долларов, включая сумму, удерживаемую за питание. Носил фрак и цветок в петлице. Переговорные трубки, телефонов не было. Ограниченная система звонков, на сухих батареях. С веранды прекрасный вид на море. Рядом с гостиницей теннисные корты и крокетная площадка. Конюшня предоставляла напрокат верховых лошадей. Яхты для любителей парусного спорта. Главное вечернее развлечение — лекции. Красоты Рима. Красоты Венеции. Красоты Афин. Иногда также какие-нибудь философские или религиозные темы.

Среди постояльцев была актриса шекспировской труппы, Лотти Бичем. Играла первые роли с Грантом Фаркерсоном. Из Стратфордского шекспировского театра. Путешествовала с собственным постельным бельем, столовым серебром, вареньем и конфитюрами. Мадемуазель Бичем, под каковым именем знал ее тогда автор, появилась у конторки дежурного поздно вечером и поведала печальную историю. Потеряла на берегу жемчужное ожерелье. Помнила, где его оставила, но боялась одна в темноте идти на берег.

Автор пошел с театральной звездой на поиски. Теплая ночь. Луна, звезды и т. д. На море легкая зыбь. Ожерелье нашли на камне в гроте. Восхищались видом, теплом ночного воздуха, луной, поднимавшейся на западе. Мадемуазель Бичем тяжело дышала. Последовал приятный час. Автор задремал. Проснувшись, увидел, как знаменитая трагическая актриса прыгает в лунном свете, придерживая груди, чтобы они не тряслись. Лунное сумасшествие? «Что вы делаете?» — «Уж не хотите ли вы, чтобы у меня был ребенок?» — говорит она. Продолжает прыгать. Никогда ни до того, ни после не наблюдал такого поведения. Как будто работала.

Лотти Бичем была 5 ф. 6 д. ростом. Весила 117 ф. Возраст неизвестен. Крем для лица фирмы «Пейн и компания». Светло-каштановые волосы. Теперь назвали бы блондинкой. Превосходная фигура, но по современным стандартам верхняя часть излишне полна. Бесподобный голос. Мог взволновать всякого и вызвать слезы. Заметный английский акцент, но слова звучат не по-иностранному и не неприятно. Утонченная натура. Как упомянуто выше, путешествовала со своим постельным бельем. В спальне оранжерейные цветы. Рассказывала, впрочем, о тяжелых испытаниях в юности: дочь фабричного рабочего из Лидса. Мать была пьяница. В детстве познала холод, голод, бедность, нищету и т. д. Роза на навозной куче. Неиссякаемый артистический темперамент. Очень непостоянна. Неназойливо и мягко жаловалась на отсутствие горячей воды и на жесткий матрас, но с прислугой была всегда любезна. Иногда раскаивалась, что избрала жизнь актрисы. Сплошное кривляние и притворство. Жажда нежности. Автор был счастлив услужить. Никаких мыслей о грехе — так, во всяком случае, казалось.

В конце сентября дела в «Меншон-хаусе» шли из рук вон плохо. Иногда северные ветры. Но бывала и хорошая погода. Яркое солнце. Теплый воздух. Ветер все время менялся. Не сдул бы и бабочки с вашей грот-мачты. До начала смены часто гулял с актрисой по берегу. Приятное общество. Задерживались в укромных уголках среди скал, а также на парусной яхте. «Ласточка». Собственность гостиницы. Пятнадцать футов. Радио. Широкая. Держится на воде, как бочка. Маленькая каюта без всяких удобств. Так шли дни.

В конце сезона большинство обитателей гостиницы составляли старые девы. Несколько милых старушек, две-три сварливые карги. В компании, собиравшейся на передней веранде, верховодила доктор Элен Арчибалд. Знаменитый диетолог. Также гигиенист. Вела ежедневные занятия по лечебной гимнастике в музыкальном салоне «Только Для Женщин». Никогда не удостаивался чести присутствовать на них, но думаю, что они заключались в приседаниях, выполнявшихся под звуки старого музыкального ящика. Большой музыкальный ящик. Называется «Регина». Звуки производили плоские металлические диски диаметром в два фута. Большой выбор. Опары. Марши. Любовные песни.

Комитету парадного крыльца надоело считать ворон. Пронюхали о любовной истории. У знаменитого диетолога вдруг проявился интерес к морским раковинам. На травертинском пляже нет особо интересных раковин. Остракоды. Морские звезды. Обычная фауна холодных северных морей. Некоторые цветные камешки сверкают, как драгоценности, когда мокрые. Высохнув, становятся бесцветными, Цель прогулок знаменитого диетолога на берег моря — шпионить. Выслеживала Лотти и меня, как шпик из полиции нравов. Притворялась, будто ищет раковины. Лезла из кожи вон. Часами бродила по берегу. Набирала в туфли песок. Испортила несколько костюмов. Бдительность была вознаграждена. Автор, поднявшись из лежачего положения в гроте, увидел, как знаменитый диетолог со всех ног мчится к «Меншон-хаусу», имея бесспорные улики. Пропал интерес к раковинам. Не мог пуститься за ней вдогонку: был в чем мать родила. Лотти очень спокойна. Составила план кампании. Она вернется в «Меншон-хаус» одна. Смело. Не боится бросить вызов комитету парадного крыльца. Автор сделает крюк, избегая дорог, и подойдет к гостинице с противоположной стороны. Так и поступил. Прошел через молодой сосняк к поселку Травертин, а затем через так называемый Грейт-Уэстерн по грунтовой дороге к берегу. Переоделся и в шесть часов заступил на дежурство со свежим цветком в петлице. В большом обеденном зале струнное трио настраивало инструменты. Подручный зажигал газовые люстры. (Была осень, часовая стрелка уже не была передвинута вперед ^[42]. В сентябре сумерки наступают быстро.)

Поднялся адский шум.

Комитет парадного крыльца во главе с доктором Элен Арчибалд, которая сама себя назначила Фельдмаршалом и Верховным Судией, пошел к хозяину гостиницы и предъявил ультиматум. Стоя за конторкой, не мог расслышать слов, но догадывался, что дело шло о Лотти. Затем члены комитета во всеоружии явились в обеденный зал, расселись по местам, нацепили пенсне и прочие защитные стекла. Сделали вид, что изучают меню. (Меню печатались на каждую трапезу.) Вошли другие постояльцы и тоже уселись. Музыка струнного трио не могла ослабить напряжения. Подали суп, когда вниз сошла Лотти в платье цвета семги или бледного коралла. Красавица! Хозяин гостиницы останавливает ее у дверей и вполголоса убеждает пообедать в номере за счет администрации. Не тут-то было. Лотти гордо входит в львиное логово. Громкий шум упавших столовых ложек. Сняты защитные стекла. Затем тишина. Фельдмаршал оппозиции наносит первый и единственный удар.

— Не стану есть из той же посуды, что и эта шлюха, — говорит она.

Тут вмешивается дежурный клерк во фраке:

— Извинитесь перед мисс Бичем, доктор Арчибалд.

— Вы уволены, — говорит хозяин.

— Когда? — спрашиваю я.

— Позавчера, — говорит он, и войска Венеры в смятении отступают.

Лотти отправляется в Травертин и уезжает в Бостон товарным поездом, груженным клюквой. Я пошел в Сент-Ботолфс, неся плетеный чемоданчик, и, увидев, что в доме кузины Гоноры темно, провел ночь в «Вайадакт-хаусе». Весь кипел от негодования из-за того, что был уволен. Ни до этого, ни после за пятьдесят пять лет работы ни разу не был уволен.

Дневным поездом уехал в Бостон. Как и условились, встретился с Лотти в гостинице Брауна. Попал в очень тяжелый переплет. Лотти собиралась организовать двухнедельные гастроли с участием Фаркерсона и Фридома. Убеждала автора поступить в театр актером на выходные роли, статистом, организатором клаки и вышибалой. Тогда в театре было вольготней и проще, чем теперь. Гвоздем сезона в те времена был «Граф Иоанн». Публика являлась вооруженная переспелыми плодами. Метательные снаряды начинали летать еще до конца первого акта. На протяжении остальной части спектакля артисты служили подвижными мишенями. Иногда перед сценой пристраивали большие корзины и сети, чтобы задерживать гнилые овощи и фрукты. Это не относилось к знаменитостям театрального мира. Джулия Марлоу в роли Партении в «Ингомаре». Великолепно! Э.Х.Сотерн в «Ромео и Джульетте». Бассет д'Арси в роли Лира. Открыт Бостонский Атенеум ^[43]. Также Бостонский музей, Старый Бостонский Театр и Театр на Холлис-стрит.

Поступил на работу с Фаркерсоном и Фридомом. Играл Марцелла в премьере «Гамлета» с Фаркерсоном в роли Гамлета и Лотти в роли Офелии. Играл солдат, матросов, придворных, гвардейцев и стражников. В Провиденсе, штат Род-Айленд, начали турне по стране выступлениями в Конгресс-Опера-хаусе.

В гастрольную поездку входили Вустер, Спрингфилд, Олбани, Рочестер, Буффало, Сиракьюз, Джемстаун, Аштабьюла, Кливленд, Колумбус, Зейнсвилл. В Джемстауне заподозрил Лотти в распутстве. В Аштабьюле обнаружил в платяном шкафу голого незнакомца. В Кливленде поймал на месте преступления. Продал золотые запонки и 18 марта вернулся поездом в Бостон. Никаких злобных чувств. Смейся, и весь мир будет смеяться с тобой. Плачь, и ты будешь плакать один».

9

Получив письмо Гоноры, Мозес встревожился гораздо сильней, чем его брат. Дело в том, что Мозес успел ужо заложить вверенную его попечению собственность Гоноры, надеясь, что тетка проживет недолго. Он сразу же написал в Бостон. Эплтонский банк и страховое общество не ответили, а когда он позвонил в Бостон по телефону, ему сказали, что инспектор катается на лыжах в Перу. В воскресенье вечером Мозес вылетел в Детройт, и с этой минуты начались его метания по стране в почти безнадежной попытке сколотить пятьдесят тысяч долларов, главным образом за счет своей способности очаровывать людей. Пятьдесят тысяч долларов только-только покрыли бы его обязательства.

В понедельник ночью Мелисе, оставшейся в доме с кухаркой и сыном, приснился сентиментальный сон. Пейзаж был романтический. Дело происходило вечером, и, так как нигде не было никаких признаков техники — ни следов автомобилей, ни шума самолетов, — ей казалось, что это вечер в каком-то другом столетии. Солнце зашло, но закатный глянец еще окрашивал небо. Вблизи в ольшанике извивалась река, а на дальнем берегу виднелись руины какого-то замка. Мелиса расстелила на траве белую скатерть, поставила на нее винные бутылки с длинным горлышком и положила каравай свежего хлеба, аромат и теплота которого были частью сна. Выше по течению в заводи плавал какой-то голый мужчина. Он заговорил с ней по-французски, и в сладостном сне она ощущала, что все происходит в другой стране, в другую эпоху. Расставляя все для ужина, она увидела, что мужчина вылез на берег и вытирается полотенцем.

Разбудил ее лай собаки. Было три часа ночи. Завывал ветер. Его направление изменилось, он подул с северо-запада. Она снова задремала, как вдруг услышала, что Открылась парадная дверь. Пот выступил у нее под мышками, и ее молодое сердце бешено заколотилось, хотя сна и знала, что просто ветер раскрыл дверь. Недавно к соседям забрался вор. В саду за кустом сирени обнаружили кучу окурков сигарет, там он, должно быть, терпеливо ждал несколько часов, пока в доме погаснут огни. Он вырезал алмазом кусок стекла в окне, обчистил встроенный в стену сейф, где хранились деньги и драгоценности, и вышел через парадную дверь. В отчете о краже полиция подробно описала все его действия. Он ждал в саду. Влез через окно в задней стене. Через кухню и буфетную прошел в столовую. Но кто он? Высокий или низкорослый, неуклюжий или стройный? Билось ли его сердце от страха в темных комнатах или же он испытывал высшую радость вора, торжествующего победу над самодовольным и доверчивым обществом? Он оставил следы — окурки сигарет, отпечатки ботинок, вырезанное стекло и пустой сейф, но так и не был найден, так и остался бесплотным и безликим.

Это ветер, говорила себе Мелиса; ни один вор не оставит дверь открытой. Теперь она чувствовала, как холодный воздух растекается по дому, поднимаясь по лестнице и шевеля занавески в холле. Мелиса встала с постели и надела халат. Потом включила свет в холле и стала спускаться по лестнице, утешая себя, что в темных комнатах внизу не может быть ничего страшного. Она боялась темноты, как первобытный человек или как ребенок. Но почему? Что могло угрожать ей в темноте? Она боялась ее, как боялась неизвестности; а что таится в неизвестности, как не силы зла, и почему она должна их бояться? Она зажигала свет всюду, где проходила. В комнатах было пусто, и ветер гулял на свободе, раскидывая почту на столике в холле и заглядывая под ковер. Ветер был холодный, и Мелиса дрожала, пока закрывала и запирала на ключ парадную дверь. Но теперь она ничего не боялась и вновь стала сама собой. Утром у нее обнаружилась простуда.

За неделю Мелису несколько раз навестил врач, и, так как ей не становилось лучше, он решил положить ее в больницу. И вот после его ухода она поднялась наверх, чтобы уложить вещи. За последние годы она только один раз лежала в больнице, когда рожала сына, и тогда она собиралась в спешке, совершенно не думая о том, что делает. На этот раз она не носила в себе новой жизни, вместо нее она носила инфекцию. Одна у себя в спальне, выбирая ночную рубашку и щетку для волос, Мелиса испытывала такое чувство, словно ей предназначено совершить какое-то таинственное путешествие. Она не была сентиментальна и без печали расставалась с уютной комнатой — общей спальней ее и мужа. Она чувствовала себя усталой, но не больной, хотя острая боль пронизывала ее грудь. Глядя на нее, чужой человек решил бы, что она ненормальная. Зачем она выкинула красные гвоздики в корзину для бумаг и сполоснула вазу? Зачем пересчитала свои чулки, заперла шкатулку с драгоценностями и спрятала ключ, взглянула на свой банковский счет, стерла пыль с каминной доски, а потом постояла посреди комнаты с таким видом, словно прислушивалась к звукам далекой музыки? Она не могла воспротивиться бессмысленному побуждению вытереть пыль с каминной доски, но совершенно не отдавала себе отчета, для чего она это делает. Так или иначе, пора было ехать в больницу.

Больницу построили недавно, приложив немало усилий к тому, чтобы сделать ее уютным местом. Но красота Мелисы — можно сказать, ее прелесть как-то не вязалась с казенной и строгой атмосферой больницы, и Мелиса выглядела там существом из совершенно другого мира. Ей подкатили кресло на колесиках, но она отказалась им воспользоваться. Она знала, что в своем присобранном в талии пальто и с сумочкой на коленях будет казаться в этом кресле жалкой и смешной. Сиделка отвела ее наверх в уютную палату, где ей велели раздеться и лечь в постель. Пока она раздевалась, кто-то принес на подносе ленч. Это, конечно, был пустяк, но Мелису покоробило, что ей подали отбивную котлету и консервированные фрукты, когда она была полуголая и еще до того, как часы пробили полдень. Она покорно съела ленч, а в два часа пришел врач и сказал, что ей придется провести в больнице недели полторы-две. Он известит Мозеса по телефону. Мелиса заснула и в пять часов проснулась вся в жару.

Образы, созданные лихорадкой, были похожи на любовные. Она без конца грезила; ей словно должна была открыться некая истина, находившаяся в центре лабиринта дворцовых сооружений, по которым она бродила. По мере того как усиливался жар, боль в груди ослабевала, и Мелиса все меньше чувствовала, как тяжко билось ее сердце. Лихорадочные грезы, казалось, выполняли ту же функцию, что и воображение здорового человека, отвлекая Мелису от борьбы, происходившей в ее груди. Она стояла на широкой лестнице, окруженной красными стенами. Вслед за нею поднималась по ступенькам толпа людей. По виду это были пилигримы. Подъем был изнурительный и долгий. Добравшись доверху, Мелиса оказалась в лимонной роще и прилегла на траву отдохнуть. Когда она проснулась, ее ночная рубашка и постельное белье были мокры от пота. Она вызвала звонком сиделку, которая сменила и то и другое.

После этого Мелисе стало гораздо лучше; наверно, ее лихорадочное состояние было кризисом, теперь кризис благополучно миновал, и она восторжествовала над своей болезнью. В девять часов сиделка дала ей какое-то лекарство и пожелала спокойной ночи. Немного спустя Мелиса вновь почувствовала озноб. Она позвонила, но никто не пришел, а температура поднималась, сознание мешалось, и она ничего не могла с этим поделать. Затрудненное биение сердца барабанным боем отдавалось в ушах. Она уже не понимала, то ли это бьется сердце, то ли что-то стучит в мозгу, и видела в своем воображении танец дикарей. Он длился очень долго, танцоры кружились в хороводе все быстрее и быстрее, и в момент кульминации, когда Мелисе казалось, что сердце ее вот-вот разорвется, она проснулась, снова трясясь в ознобе и мокрая от пота. Наконец пришла сиделка и еще раз переменила ей ночную рубашку и постельное белье. Согревшись, Мелиса почувствовала облегчение. Два приступа лихорадки ослабили ее, но в то же время она ощутила такое же удовлетворение, как в детстве. Спать ей больше не хотелось, она встала с постели и, держась за мебель, медленно подошла к окну и стала вглядываться в ночь.

Пока она смотрела, луну закрыли облака. Видно, было уже очень поздно в большинстве окон не было света. Но вот в стене слева от Мелисы осветилось окно, и она увидела, как сиделка вводит молодую женщину и ее мужа в точно такую же палату, в какой сидела в темноте Мелиса. Молодая женщина была беременна, но схватки еще не начались. Она разделась в ванной комнате и легла в постель, а муж меж тем распаковал ее сумку. На окне их палаты, как и на всех остальных, было жалюзи, но его никто не позаботился опустить. Разобрав вещи, муж расстегнул на жена ночную рубашку, стал на колени перед Кроватью и положил голову на грудь жены. Так он оставался, не шевелясь, несколько минут. Затем он встал — вероятно, услышал шаги сиделки — и накрыл жену одеялом. В палату вошла сиделка и резким движением опустила жалюзи.

Мелиса услышала крик ночной птицы, и ей захотелось узнать, что это была за птица, какая она на вид, почему она не спит, за кем охотится. Прокатилась низкая октава грома, величественная и в то же время по-домашнему привычная, словно кто-то на небе выдвинул ящик комода. Потом вдали, мелькнула бледная молния, а мгновение спустя на землю хлынул проливной дождь. Звук Вождя, сочетаясь с острой болью в груди, казался Мелисе похожим на повторные ласки возлюбленного. Дождь падал на плоские крыши больничных корпусов, на лужайки, на листья в лесу. Боль в ее груди как бы ширилась в становилась резче по мере того, как росла ее неодолимая любовь к этой ночи, и впервые в своей жизни Мелису охватило нежелание расстаться со всем этим, охватил страх, такой же бессмысленный и сильный, как тот ее страх в темноте, когда она спускалась по лестнице, чтобы закрыть дверь, — страх перед смертью.

10

В тот год белки превратились в настоящий бич и всех Тревожило распространение рака и гомосексуализма. Белки опрокидывали мусорные ведра, кусали деревенских почтальонов и забирались в дома. Рак стал обыденным заболеванием, но мужчинам и женщинам, оказавшимся в его власти, говорили, что их боли — всего лишь результат пустякового осложнения, между тем как за спиной у них братья и сестры, мужья и жены шептали: «Единственное, на что можно надеяться, — это на скорую смерть». Столь жестокое и явное лицемерие вызвало обратную реакцию, и в конце концов никто уже не мог уверенно сказать, что за боль гнездится в его внутренностях: зов ли это грядущей смерти или просто газы.

У большинства болезней есть своя мифология, свои группы населения, свои декорации и свои угрюмые шутки. С чумой связаны маскарады, пение и танцы на улицах. Туберкулез в эпоху своего расцвета напоминал цивилизацию, в которой каста благообразных, блестящих я обреченных мужчин и женщин влюблялась, вальсировала и изобретала для себя всякие привилегии, оправдываемые болезнью; но в случае с раком всеобщая конспирация лишала костлявую руку смерти всякой реальности, «Да вы и оглянуться не успеете, как будете снова на ногах, — говорит сестра умирающему. — Вы ведь хотите потанцевать на свадьбе вашей дочери, правда? Неужто вам не хочется выдать дочку замуж? Так вот, нельзя надеяться на поправку, если мы не будем веселее, верно? — Она протирает его руку спиртом и приготавливает шприц. Ваша жена говорила, что вы страстный альпинист, но, если вы хотите поправиться и снова лазить по горам, вам следует держаться бодрее. Вы же хотите снова лазить по горам, ведь так? — Содержимое шприца введено ему в вену. — Сама-то я никогда по горам не лазила, — продолжает сестра, — но думаю, когда взберешься на вершину, просто дух захватывает. Само восхождение мне бы вряд ли понравилось, но вид с вершины, должно быть, прелестный. Мне рассказывали, что в Альпах прямо в снегу растут розы; так вот, если вы хотите снова все это увидеть, вам следует приободриться. Больной начинает засыпать, и она повышает голос. — О, вы оглянуться не успеете, как снова будете на ногах! — восклицает она; затем тихо-тихо закрывает дверь палаты и говорит его родным, ожидающим в коридоре: — Я снова дала ему снотворное, и все, что мы можем сделать, — это молиться, чтобы он никогда больше не проснулся». Мелиса была одной из тех несчастных, кому пришлось претерпеть такое обращение.

Как только Мозес узнал о болезни жены, он сразу же вернулся из своих скитаний, набрав в долг достаточно денег, чтобы создать по крайней мере видимость платежеспособности. Могло показаться, будто он не рассказал Мелисе о своих денежных затруднениях лишь потому, что по возвращении нашел ее едва оправившейся от болезни; однако на самом деле причина была в другом. Ни при каких обстоятельствах он не мог рассказать ей о своих денежных затруднениях, как не мог Каверли сообщить, что видел дух отца. Живи Мозес в Партении, он не задумываясь повесил бы объявление «Продается» на окне своей гостиной и еще одно на ветровом стекле своего автомобиля с откидным верхом, но поступить так в Проксмайр-Мэноре было бы смерти подобно. Беспокойство Мозеса проявлялось не в раздражительности, а в бесшабашной веселости. Мелиса же не нашла ничего лучше, кроме как принять эту напускную веселость за подтверждение своей нелепой уверенности в том, что она больна раком. Она не могла убедить себя, что выздоравливает, не могла поверить словам врача. Она позвонила в больницу, вызвала к телефону сестру, которая за ней ухаживала во время болезни, и спросила, не согласится ли та встретиться с ней.

— Почему бы и нет? — сказала сестра. — Конечно. Почему бы и нет?

Она сказала, что освободится в четыре часа, и Мелиса предложила ей встретиться у светофора около больницы в четверть пятого.

Они зашли в бар неподалеку. Сестра заказала двойной мартини.

— Я устала, — сказала она. — Я совсем без сил. Моя сестра, она замужем, позвонила мне вчера вечером и спросила, не присмотрю ли я за ее грудным ребенком, пока они с мужем сходят на вечеринку с коктейлями. Конечно, сказала я, присмотрю, если вы уйдете на час-другой только выпить коктейль. Так вот, в шесть я была у них, а знаете, когда они вернулись? В полночь! Девчонка ни на минуту глаз не сомкнула. Все время орала. Ну, как вам нравится такая сестрица?

— Я хотела спросить вас о моем рентгеновском снимке, — сказала Мелиса. — Вы ведь его видели?

— Вы что, рака боитесь? — сказала сестра.

— Да.

— Все этого боятся.

— У меня не рак?

— Нет, насколько я знаю. — Сестра подняла голову и стала смотреть, как ветер гонит листья мимо окна. — Листья, листья, листья, взгляните на них. У меня маленькая квартирка с палисадником у заднего крыльца, я осенью я всегда сгребаю там листья. Все свободное время сгребаю листья. Только уберу опавшие листья, как сразу нападают новые. А едва отделаешься от листьев, начинает идти снег.

— Не хотите ли еще выпить? — спросила Мелиса.

— Нет, спасибо. Знаете, я долго гадала, зачем вам нужно меня видеть, но мне в голову не пришло, что это из-за рака. Знаете, что я предполагала?

— Что?

— Я думала, вам нужен героин.

— Не понимаю.

— Я думала, что вы, может быть, хотите, чтобы я стащила для вас немного героина. Вы себе не представляете, сколько народу считает, что я могу достать им наркотики. Кое-кто даже из сливок общества. О, я могла бы назвать фамилии. Пойдемте?

Как-то под вечер Мелиса стояла у окна, следя за ореолом золотистого света, который в это время года и в этот час дня венчал холмы на востоке. Он играл на лужайке Бэбкоков, на одноэтажном доме Филморов, на каменных стенах церкви, на дымовой трубе Томпсонов — сверкающий, желтый, прозрачный, как процеженный мед, и принявший форму кольца; следя за ним, Мелиса видела у подножия холмов отчетливую границу между золотистым светом и поднимающейся тьмой, видела, как полоса света двигалась вверх мимо лужайки Бэбкоков, дома Филморов, каменных стен церкви и дымовой трубы Томпсонов к призрачному небу. Улица была пустынна или почти пустынна. У каждого жителя Проксмайр-Мэнора было по два автомобиля, и пешком никто не ходил, кроме старого мистера Косдена, который принадлежал к поколению, ценившему моцион. Он шел по улице, устремив свои голубые глаза на последний золотистый луч, тронувший церковный шпиль, и словно бы восклицая про себя: «Как чудесно, как это чудесно!» Он прошел, а затем внимание Мелисы привлекла куда более странная личность — высокий человек с необычайно длинными руками. Он не туда забрел, решила она; он, наверно, живет в трущобах Партении. В правой руке мужчина держал зонтик и пару галош. Он сильно сутулился и, чтобы видеть, куда идет, был принужден, как уж, вытягивать шею вперед и вверх. Спина его согнулась не от работы у точильного камня или у верстака, и не от тяжести «козы» с кирпичами, и не от какого-нибудь другого честного труда. Это была сутулость старческого слабоумия, покорности судьбе и робости. Никогда в жизни у него не было случая с чувством собственного достоинства выпрямить спину. Ребенком он сутулился и прятал голову в плечи от робости, юношей — от одиночества, а теперь он сгибался под невидимым бременем всеобщего безразличия и шел, чуть ли не касаясь длинными руками колен. Большой тонкогубый рот кривился в глупой усмешке, бессмысленной и печальной, но принять более достойное выражение его лицо было уже не способно. Когда он приблизился к дому Мелисы, ее сердце забилось как бы в такт шагам незнакомца, острая боль снова пронзила ее грудь, и она почувствовала, как к ней вернулся страх перед темнотой, перед злом и перед смертью. С зонтиком и галошами в руке (хотя на небе не было ни облачка) он проковылял под окнами и исчез из вида.

Через несколько дней Мелиса возвращалась вечером в машине из Партении, Улица была скудно освещена витринами немногочисленных лавок, еще уцелевших на окраине города, — мелочных лавок, в которых пахло черствым хлебом и горькими апельсинами; те из жителей близлежащих кварталов, кто был утомлен или болен или кому лень было ехать в роскошные торговые центры, покупали себе там кофейные пирожные, пиво и рубленые шницели. Кое-где темноту прорезал свет, и Мелиса увидела, как высокий мужчина пересек освещенное пространство, отбрасывая на мостовую впереди себя длинную скрюченную тень. В обеих руках он держал по тяжелой сумке с продуктами. Он сутулился не больше прежнего — изгиб его позвоночника был неизменным, — но сумки были, наверно, тяжелые, и ей стало жаль этого человека. Она продолжала ехать вперед, размышляя, самооправдания ради, о той пропасти, которая их разделяла, и о том, велика ли вероятность, что он неправильно истолкует ее доброту, если она предложит его подвезти. Но когда она исчерпала все доводы в свою защиту, они показались ей столь мелкими, неосновательными и эгоистическими, что она, уже отъехав достаточно далеко, развернула машину и поехала обратно в сторону Партении. Лучшие побуждения звали ее помочь незнакомцу — примирить его образ с неизъяснимым страхом смерти, — так почему она должна этому противиться? Мелиса решила, что он, вероятно, уже миновал освещенные магазины, и медленно ехала по темной улице, высматривая его сутулую фигуру. Увидев его, она развернула машину и остановилась.

— Не могу ли я вам помочь? — спросила она. — Может быть, подвезти вас? Вам, наверно, тяжело нести.

Мужчина повернул голову и все с той же усмешкой взглянул на прекрасную незнакомку, и Мелиса подумала, что он, возможно, не только слабоумный, но и глухонемой. Затем усмешка сменилась выражением недоверия. Можно было не сомневаться в том, что именно он чувствовал. Эта женщина была из того мира, который некогда издевался над ним, бросал в него снежками, отбирая завтраки. Мать велела ему остерегаться незнакомцев, а перед ним сейчас была прекрасная незнакомка, быть может самая опасная из всех.

— Нет! — сказал он. — Нет, нет!

Мелиса уехала, стараясь понять, чем вызвав ее внезапный порыв, а в конечном счете пытаясь понять, почему она так усердно докапывается до мотивов своей простой попытки проявить доброту.

В четверг прислуга была выходная, и Мелиса сама возилась с ребенком. После ленча мальчик спал, а в четыре часа она его разбудила и вынула из кроватки, вытащив из-под одеяла. Они были одни. В доме царила тишина. Она отнесла сына в кухню, посадила на высокий детский стул и открыла банку с инжиром. Сонный, послушный и бледный, он не сводил с матеря глаз и ласково улыбался, когда их взгляды встречались. Рубашонка на нем была мокрая и в пятнах, а Мелиса была в халате. Она села рядом с ним за стол, лицо ее находилось всего в нескольких дюймах от его лица, и оба ложкой доставали из банки инжир. Время от времени ребенок вздрагивал, как бы от удовольствия. Безмолвие в доме, тишина в кухне, бледный послушный мальчик в запачканной рубашонке, полные белые руки Мелисы на столе, уютная неряшливость еды из банки — во всем этом была такая сильная и в то же время спокойная близость, что Мелисе казалось, будто она и ребенок — это единая плоть и кровь, будто у них обоих одно сердце, будто все в них смешивается в непринужденной гармонии. Как приятна, думала она, человеческая кожа… Но настало время переодеть ребенка и одеться самой, время бодро вернуться к другим обязанностям. Неся ребенка через гостиную, она увидела в окно сутулую фигуру с галошами и зонтиком в руках.

Дул ветер, и незнакомец с безразличным видом брел навстречу косому дождю из желтых листьев, вытягивая шею, как уж, согнув спину под непосильным бременем. Безрассудно, инстинктивно Мелиса прижала голову ребенка к своей груди, словно для того, чтобы уберечь его взгляд от передающегося на расстоянии зла. Она отвернулась от окна, а вскоре послышался сильный стук с черного хода. Как он узнал, где она живет, и что ему надо? Может быть, узнал ее автомобиль в проезде, ведущем к дому; может быть, спросил, кто она такая, — ведь поселок-то очень маленький. Нет, он пришел не благодарить ее за добрые намерения. В этом она не сомневалась. Он пришел — вот дурак! — обвинить ее в чем-то. Надо ли его опасаться? Надо ли ей вообще чего-нибудь опасаться в Проксмайр-Мэноре? Мелиса спустила мальчика на пол и пошла к черному ходу, призывая на помощь все свое чувство собственного достоинства. Когда она открыла дверь, на пороге стоял симпатичный парень — рассыльный из бакалейной лавки мистера Нэроби. Его появление сделало смехотворными все ее страхи — он вошел с улыбкой, излучая какое-то сияние, которое будто избавляло ее от нагромождения бессмысленных тревог.

— Вы новенький? — спросила Мелиса.

— Да.

— Я не знаю, как вас зовут.

— Эмиль. Забавное имя. Мой отец был француз.

— Он приехал из Франции?

— О нет, из Квебека. Канадский француз.

— Чем он занимается?

— Когда меня об этом спрашивали, я обычно говорил: «Играет на арфе!» Он умер. Умер, когда я был совсем маленьким. А моя мать работает в цветочном магазине — у Барнема на Грин-стрит. Может, вы ее знаете?

— Вряд ли. Не хотите ли пива?

— Охотно. Почему бы и нет? Сегодня мне больше никуда заезжать не надо.

Мелиса спросила, не хочет ли он есть, и дала ему сухого печенья и сыра.

— Я всегда хочу есть, — сказал Эмиль.

Она принесла в кухню ребенка, и все трое сидели за столом, пока Эмиль ел и пил. С набитым ртом он казался совсем мальчиком. Взгляд у него был ясный и обезоруживающий. Встречаясь с Эмилем глазами, Мелиса всякий раз чувствовала волнение в крови. Неужели она так неразборчива? Неужели она хуже миссис Локкарт? Не вывезут ли ее из Проксмайр-Мэнора, выражаясь фигурально, на задке телеги? Впрочем, ей было все безразлично.

— До сих пор никто не угощал меня пивом, — сказал Эмиль. — Иногда дают кока-колы. Наверно, меня не считают достаточно взрослым. А я пью. Мартини, виски — все.

— Сколько вам лет?

— Девятнадцать. Ну, мне пора идти.

— Не уходите, пожалуйста, — сказала Мелиса.

Он стоял у стола, не сводя с нее своих широко раскрытых глаз, и она спрашивала себя, что будет, если она обнимет его. Убежит он из кухни? Или закричит: «Отпустите меня!»? Казалось, он был созревшим плодом, который уже настала пора сорвать; однако в уголках его глаз было что-то другое сдержанность, осторожность. Возможно, он мечтал о чем-то лучшем, и, если так, она искренне желала бы ему успеха. Иди и подари свою любовь тамбурмажорке, которая живет по соседству.

— О, я бы охотно остался, — сказал Эмиль. — Здесь очень мило. Но сегодня четверг, и мне надо пойти с матерью за покупками. Большое вам спасибо.

Эмиль приходил три-четыре раза в неделю. Под вечер Мелиса обычно бывала одна, и он приноравливал свои визиты к этому времени. Иногда она словно ожидала его. Никто прежде не был к нему так внимателен. Казалось, ее интересовало все в его жизни — и то, что его отец был землемером, и то, что у него самого был подержанный «бьюик», и то, что он хорошо учился в школе. Обычно она угощала его пивом и сидела с ним на кухне. Ее общество волновало Эмиля. Она внушала ему уверенность, что он может преуспеть в жизни. Что-то от ее светскости, от ее утонченности передастся и ему и поможет расстаться с бакалейной лавкой. Однажды днем Мелиса вдруг застенчиво сказала:

— Знаете, вы божественно хороши.

Не становится ли она чересчур податливой? — спрашивал себя Эмиль. Говорят, с женщинами это иногда случается. Не зря ли он теряет время? У него не было желания ухаживать за податливыми женщинами. Он знал, что вовсе не так уж божественно хорош. Иначе кто-нибудь сказал бы ему об этом раньше. А будь он действительно божественно хорош и сознавай он это, он уж постарался бы это скрыть — не из скромности, а из инстинкта самосохранения.

— Иногда мне кажется, что я интересный, — серьезно ответил он, пытаясь умалить ее похвалу, и допил пиво. — Теперь мне пора возвращаться в лавку.

11

Через несколько дней Мелиса отправилась в Нью-Йорк за покупками. Она стояла на платформе со своей соседкой Гертрудой Бендер, ожидая утреннего поезда. Когда поезд показался из-за поворота, станционный рабочий подкатил на тележке желтый деревянный ящик, в каких перевозят гробы. Этот обыденный житейский случай мгновенно испортил Мелисе настроение.

— Это, наверно, Гертруда Локкарт, — шепнула ей приятельница. — Ее отправляют на родину, в Индиану.

— Я не знала, что она умерла, — сказала Мелиса.

— Она повесилась у себя в гараже, — все так же шепотом пояснила приятельница, когда они обе садились в поезд.

Итак, неправда, что в Проксмайр-Мэноре ничего не случается; откровенно говоря, многочисленные происшествия в поселке носили уж чересчур необычный характер, так что в них было трудно разобраться. Мелиса не знала истории Гертруды Локкарт не потому, что ее скрывали, а потому, что эту историю легче было забыть, чем понять. Гертруда Локкарт, стройная, стремительная, несколько нервная, хотя и слыла женщиной безнравственной, но отличалась редким обаянием. Кожа у нее была очень белая. Она не старалась для красоты придать своему лицу волнующую бледность. Просто белая кожа досталась ей от природы. Ее светло-пепельные волосы уже утратили блеск. Глаза у нее были живые, маленькие, темные, близко посаженные, а вот уши слишком большие, что придавало ей крайне несерьезный вид. В четырехлетней или пятилетней школе-интернате, где она когда-то училась, ее прозвали Гертруля Грязнуля. Замуж она вышла довольно удачно, за Пита Локкарта, и имела троих маленьких детей. Она впервые оступилась не потому, что дала волю извечным желаниям, а из-за необыкновенно суровой зимы, когда замерзла магистральная труба от их дома до канализационного отстойника. Вода из уборных поступала обратно в ванны и раковины. Канализация не работала. Муж Гертруды ушел на работу. Дети уехали в школу. В половине девятого она оказалась одна в доме, где, в сущности, нельзя было жить. Роскошью он не отличался, но в целом отвечал всем требованиям цивилизации. Он сулил как будто нечто лучшее, чем отправление своих нужд в ведро. В девять часов утра она выпила стаканчик виски и принялась обзванивать водопроводные мастерские в Партении. Их было семь, и все были перегружены работой. Гертруда повторяла, что у нее дело срочное. Одна фирма в порядке любезности предложила потревожить ради нее ушедшего на пенсию водопроводчика, и вскоре к дому в старой машине подъехал старик. Он грустно посмотрел на нечистоты в ваннах и раковинах и сказал, что он водопроводчик, а не землекоп и что надо найти человека, чтобы тот вырыл канаву, только после этого он сможет починить канализацию. Гертруда выпила еще стаканчик, наспех намазала губы в поехала в Партению.

Прежде всего она зашла в государственную контору по найму, где сидели человек двадцать ищущих работу, но ни один из них копать канаву не пожелал. Гертруда поняла, что для ее поколения и для ее времени характерен такой рост чувства собственного достоинства, что теперь никто не согласится выкопать даже небольшую ямку. Она зашла в винный магазин купить виски и рассказала продавцу о своих затруднениях. Тот сказал, что, пожалуй, сумеет ей помочь, и позвонил куда-то по телефону.

— Я нашел вам человека, — сказал он, повесив трубку. — Он не так плох, как кажется. Дайте ему два доллара в час и столько виски, сколько он сможет выпить. Несколько недель назад тесть выгнал его из дому, и он шатается без дела, но он парень славный.

Гертруда вернулась домой и снова выпила виски. Через некоторое время у дверей позвонили. Она ожидала увидеть старую развалину с трясущимися руками, но перед ней был мужчина лет тридцати с небольшим. На нем были узкие джинсы и темный свитер; он стоял на крыльце, засунув руки в задние карманы и забавно выпятив грудь, как бы выражая всем своим видом гордость, дружелюбие или готовность поухаживать. У него была смуглая кожа с глубокими морщинами вокруг рта, вроде трещинок на ботинке, и карие глаза. Его улыбка выражала неприкрытую влюбленность. По-другому улыбаться он не умел, но Гертруда этого не знала. Он влюбленно улыбался лопате, с влюбленной улыбкой смотрел на стакан с виски, на яму, которую выкопал; акогда наступало время уезжать домой, он влюбленно улыбался ключу зажигания своей машины. Гертруда предложила ему виски, но он сказал, что выпьет попозже, когда кончит работу. Она показала ему, где находятся инструменты, и од начал копать.

Проработав два часа, он вскрыл и очистил от льда замерзшую канализационную трубу. Гертруда смогла теперь вымыть ванны и раковины, из которых ушла грязная вода. Когда рабочий принес инструменты, она пригласила его в дом выпить обещанное виски. К тому времени сама она была совершенно пьяна. Он налил себе чайный стакан виски и залпом выпил.

— Хорошо бы сейчас принять душ, — сказал он. — Я живу в меблированных комнатах. Чтобы принять ванну, приходится стоять в очереди.

Гертруда сказала, что он может принять душ, прекрасно понимая, к чему идет дело. Он выпил еще стакан виски, она провела его наверх и открыла дверь ванной.

— Я сейчас, только скину все это, — сказал он, стаскивая с себя свитер и снимая джинсы.

Они были еще в постели, когда вернулись из школы дети. Гертруда приоткрыла дверь спальни и, не выходя на лестницу, ласково крикнула:

— Мама отдыхает. На холодильнике лежит печенье. Не забудьте принять витаминные драже, прежде чем пойдете гулять.

Когда дети ушли, она дала ему десять долларов, поцеловала на прощание и выпустила с черного хода. Больше она его никогда не видела.

Старик водопроводчик починил канализацию, а Пит в ближайший выходной засыпал канаву. Погода по-прежнему стояла морозная. Как-то утром, спустя дней семь или десять, Гертруда проснулась оттого, что муж кряхтел и сопел рядом.

— Сейчас не время, дорогой, — сказала она.

Она накинула халат, сошла вниз и попыталась распечатать пакет бекона. От бекона соблазнительно пахло копченостью, но пакет никак не открывался. Она сломала ноготь. Прозрачная обертка, в которую был упрятан бекон, казалась ей похожей на какую-то неодолимую прозрачную преграду в ее жизни, на невидимое препятствие, расстраивавшее ее планы и стоявшее между ней а тем, чего она была достойна. Пока она сражалась с беконом, пришел Пит и возобновил свои домогательства. Ему чуть не удалось добиться своего — он прижал ее к газовой плите, — как вдруг в коридоре послышался топот детских ног. Пит ушел на станцию, охваченный сумбурными и неистовыми чувствами. Гертруда подала ребятам завтрак, и они его съели на редкость дружно, как обычно бывает в семье, собравшейся за кухонным столом темным зимним утром. Когда дети ушли, чтобы успеть на школьный автобус, она повернула до отказа терморегулятор. В котельной послышался глухой звук взрыва. Из люка, ведущего в погреб, выбилось облачко едкого дыма. Гертруда налила себе стакан виски, чтобы успокоить нервы, и открыла люк. В подвале было полно дыму, но огня не было. Тогда она позвонила мастеру по ремонту отопления, который их обслуживал.

— О, Чарли нет дома, — весело сказала его жена. — Он уехал в Ютику со своей командой, играть в кегли. Они вышли в полуфинал. Он вернется только через десять дней.

Гертруда стала звонить во все мастерские по ремонту отопления, какие были в телефонной книге, но везде ей отвечали, что мастерская перегружена работой.

— Но должен же кто-нибудь мне помочь! — крикнула она какой-то женщине, подошедшей к телефону. — На улице ноль, а у меня не работает отопление. Трубы ведь замерзнут.

— Мне очень жаль, но до четверга у меня не будет ни одного свободного рабочего, — сказала женщина. — Почему бы вам не купить себе электрическую печку? Она обеспечит вам какую хотите температуру в доме.

Гертруда выпила еще виски, подмазала губы и поехала в Партению в магазин металлических изделий, где купила большую электрическую печь. Она вставила вилку в розетку и нажала кнопку выключателя. Свет во всем доме погас, она налила себе еще виски и заплакала.

Гертруда плакала из-за своих неприятностей, но еще горше она плакала из-за того, что эти неприятности — такие мелкие и такие нелепые, из-за того, что дурацкая упаковка бекона или котел центрального отопления могут каким-то таинственным образом ранить самую утонченную часть ее души. Плакала о том, что в этом нелепом мире нет никаких законов и ничего нельзя предусмотреть. Она все плакала и пила виски. Наконец явился какой-то монтер и привел все в порядок, но, когда дети вернулись из школы, она лежала на диване мертвецки пьяная. Они проглотили свои витамины и ушли играть. На следующей неделе испортилась стиральная машина, и вода залила всю кухню. Первый мастер, которому она позвонила, уехал в отпуск в Майами. Второй сказал, что сможет зайти только через неделю. Третий ушел на похороны. Гертруда вытерла на кухне пол, а мастер пришел только через две недели. Тем временем отказала газовая плита, и ей пришлось готовить еду на электрической плитке. Она не могла научиться сама содержать в порядке и чинить домашнюю технику и обнаружила в себе ту же трагическую неприспособленность, какую почувствовала в безработных в Партении, которые нуждались в работе и в деньгах, но отказались рыть канаву. Именно это чувство неприспособленности толкало ее на путь пьянства и распутства, и она отдала дань и тому и другому.

Однажды днем, когда Гертруда была очень пьяна, она обняла молочника. Он грубо оттолкнул ее.

— Господь с вами, хозяйка, — сказал он, — за кого вы меня принимаете?

Воспользовавшись случаем, он набил холодильник яйцами, бутылками с молоком, банками апельсинового сока, сырковой массой, овощным салатом и молочным коктейлем. Захватив бутылку виски, Гертруда поднялась к себе в спальню. В четыре часа снова отказало центральное отопление. Она вновь принялась звонить по телефону. Никто не соглашался прийти раньше, чем через три или четыре дня. Погода стояла очень холодная, и Гертруда с ужасом первобытного человека следила за тем, как к дому подбирается зимняя ночь. Она прямо чувствовала, как стужа заполняет комнаты. Когда стало темно, она пошла в гараж и повесилась.

По ней устроили скромную панихиду в похоронном бюро в Партении. Помещение, где стоял ее монументальный гроб, было залито мягким светом и обставлено как коктейль-холл, а музыка электрооргана была совершенно такой же, какую можно услышать в гостиничном ресторане где-нибудь в Кливленде. Оказалось, что у Гертруды Локкарт в Проксмайр-Мэноре не было ни одного друга. Мужу удалось собрать лишь горсточку почти незнакомых людей, с которыми они встречались во время морских путешествий. Локкарты каждую зиму совершали двухнедельное плавание по Карибскому морю, и на траурной церемонии присутствовали Робинсоны с дизель-электрохода «Гомерик», Говарды с «Юнайтед Стейтс», Грейвли с «Грипсхолма» и Леонарды с «Бергенсфьорда». Священник произнес несколько проникновенных слов. (Слесари, электрики, механики и водопроводчики, которые были повинны в ее смерти, не присутствовали.) Во время краткой речи священника миссис Робинсон (пароход «Гомерик») разразилась горестными рыданиями, не имевшими никакого отношения к данному случаю. Она громко стонала, раскачивалась из стороны в сторону на стуле, судорожно всхлипывала. Миссис Говард и миссис Леонард, а затем и мужчины тоже начали всхлипывать и причитать. Они плакали не от скорби по Гертруде — они ее почти не знали. Они плакали оттого, что поняли, каким горьким разочарованием была наполнена вся ее жизнь.

Мелиса, ехавшая тем же утренним поездом, который увозил останки миссис Локкарт на ее родину, в Индиану, ничего этого, конечно, не знала.

У Гертруды Бендер, с которой Мелиса сидела в вагоне, были крашеные золотистые волосы, столь тщательно и искусно уложенные на затылке, что Мелиса недоумевала, как ей удалось этого достигнуть. Она была в мехах под цвет волос, на запястье позвякивали шесть золотых браслетов. У этой хорошенькой и пустой женщины была непререкаемая власть, которую дает большое богатство, и говорила она резким и громким голосом. Она рассказывала о своей дочери Бетти.

— Она беспокоится об уроках в школе, но я ей говорю: «Бетти, — говорю я, — об уроках не беспокойся. Уж не думаешь ли ты, что я добилась теперешнего положения благодаря тому, чему научилась в школе? Заботься о своей фигуре и учись хорошим манерам. Только это и имеет значение».

Напротив Мелисы сидела старая дама, которая склонила голову под тяжестью шляпы, отделанной матерчатыми розами. Места по ту сторону прохода занимала семья — мать с тремя детьми. Они были бедняками, об этом свидетельствовали их дешевая поношенная одежда и изнуренное лицо женщины. Один из ребят был болен, он лежал на коленях у матери и сосал большой палец, Мальчику могло быть года два или три; но трудно было сказать точно, сколько ему лет, такой он был худой и бледный. У него были язвочки на лбу и на тоненьких ножках, а вокруг рта — глубокие складки, как у взрослого. Он казался больным и несчастным, но в то же время настойчивым и упрямым, словно сжимал в кулаке обещание чего-то неожиданного и праздничного, от чего он не отступится, несмотря на свою болезнь и на незнакомую обстановку поезда. Он громко сосал палец и вовсе не собирался покидать то место, которое досталось ему в жизни. Мать склонилась над ним, как, наверно, делала это, когда кормила его грудью, и напевала ему колыбельную песню, а поезд меж тем проезжал Партению, Гейтсбридж, Таксон-Вэлли и Токинсвилл.

— Не понимаю людей, которые перестают заботиться о своей внешности, когда их к этому никто не вынуждает, — начала Гертруда. — Я хочу сказать, разве можно быть похожей на огородное пугало? Возьмите, например, Молли Синглтон. По субботам она приходит вечером в клуб в толстых очках и в безобразном платье и удивляется, почему ей там не весело. Незачем ходить на вечера, если ты на всех наводишь тоску. Я, конечно, знаю, что я уже не девочка, но со мной все-таки танцуют те, с кем я хочу танцевать, и я люблю нравиться молодым людям. Приятно видеть, как они петушатся. Просто удивительно, чего только мы не можем сделать, если захотим. Подумайте, один рассыльный из бакалейной лавки написал мне любовное письмо. Чарли я, конечно, ничего не скажу, никому не скажу: ведь бедный мальчик может потерять работу, — но какой смысл жить, если по тебе время от времени кто-нибудь не сохнет?

Мелиса была ревнива. Захвативший ее поток чувств был явно нелеп, но сила его от этого не уменьшалась. Она уже безотчетно убедила себя в том, что Эмиль ее обожает, и мысль, что он обожает многих других, что, может быть, в списке его привязанностей она стоит самой последней, потрясла ее. Это была бессмыслица, но она соответствовала истине. Казалось, он стал средоточием всех ее помыслов, и она инстинктивно чувствовала, как много для нее значит его восхищение. Сознание, что она вообще придает значение его ухаживаниям, было для нее бесконечно унизительно, и все же это сознание продолжало ее мучить.

Она уехала из Нью-Йорка днем и, вернувшись домой, позвонила в бакалейную лавку Нэроби. Заказала буханку хлеба, чеснок и цикорий — все это было ей не нужно. Через пятнадцать или двадцать минут он был тут как тут.

— Эмиль, — сказала она.

— Да?

— Вы когда-нибудь писали миссис Бендер?

— Миссис — как?

— Миссис Бендер.

— Я вообще не писал писем с прошлого рождества. Мой дядя прислал мне тогда десять долларов, и я поблагодарил его письмом.

— Эмиль, вы должны знать, кто такая миссис Бендер.

— Нет, не знаю. Она, наверно, покупает бакалею в другом месте.

— Эмиль, вы говорите правду?

— Конечно.

— Ах, в какое дурацкое положение я себя ставлю, — сказала Мелиса и заплакала.

— Не огорчайтесь, — сказал Эмиль. — Пожалуйста, не надо! Вы мне очень нравитесь, по-моему, вы очаровательны, но я не хотел бы, чтобы вы из-за меня огорчались.

— Эмиль, в субботу я поеду в Нантакет, чтобы запереть тамошний дом. Хотите поехать со мной?

— Вот так раз, миссис Уопшот, — сказал он. — Я не могу этого сделать, то есть я хочу сказать — я не знаю.

Уходя, он опрокинул стул.

Мелиса никогда не видела миссис Кранмер. Она даже не представляла себе, как выглядит эта женщина. И вот она села в машину и поехала в цветочный магазин на Грин-стрит. К двери был прикреплен колокольчик, и внутри пахло цветами. Миссис Кранмер вышла из задней комнаты, вытаскивая карандаш из обесцвеченных волос и улыбаясь как ребенок.

Мать Эмиля была из тех вдов, что постоянно готовы откликнуться на какой-нибудь призыв или на приглашение, готовы к какому-то свиданию, которое никогда не состоится, потому что возлюбленный умер. Таких женщин можно встретить повсюду. Они отвечают на телефонные звонки на захудалых стоянках такси в маленьких городках; они только что выкрасили волосы, наманикюрили ногти, надели модельные туфли на высоких каблуках и словно в любую минуту готовы идти танцевать с кем-то, кто не может прийти. Они продают ночные рубашки, цветы, канцелярские принадлежности и конфеты, а те из них, что стоят на самой низкой ступени, продают билеты в кино. Они всегда в состоянии готовности, они все изведали любовь порядочного мужчины и в память о нем на высоких каблуках прокладывают себе путь сквозь снег и грязь. Лицо у миссис Кранмер было ярко накрашено, на ней было шелковое платье и лакированные туфли с бантами. Это была маленькая полная женщина с туго затянутой талией; она напоминала перехваченную петлей подушку. Точь-в-точь комическая героиня из книжки, хотя, в сущности, в ней не было ничего комичного.

Мелиса заказала несколько роз; миссис Кранмер передала ее заказ кому-то в задней комнате и сказала:

— Через минуту, будет готово.

Зазвонил колокольчик, и вошел еще один покупатель — туповатый на вид мужчина с белой пластмассовой кнопкой в правом ухе, соединенной электрическим проводом с его жилетом. Он говорил запинаясь.

— Мне нужно что-нибудь для усопшей, — сказал он.

Миссис Кранмер дипломатично попыталась наводящими вопросами выяснить, какое отношение он имел к покойной… Подойдет ли покрывало из цветов, долларов за сорок, или что-нибудь подешевле? Он с готовностью отвечал, но только на прямые вопросы. Покойница была его сестрой. Ее дети все поразъехались.

— Ближе меня, наверно, у нее никого не осталось, — растерянно сказал он.

И Мелису, дожидавшуюся роз, охватило предчувствие смерти. Она должна умереть… О ней будут вот так же говорить в каком-нибудь цветочном магазине, и она навсегда закроет глаза и больше не увидит мира, в котором так красиво и который она так любит. В ее воображении промелькнул избитый и мучительный образ: жизнь — это развлечение, это праздник, а какая-то тайная полиция уничтожения заставляет ее покинуть этот праздник в самый разгар музыки и танцев. Не хочу покидать этот мир, подумала Мелиса. И никогда не захочу его покинуть. Миссис Кранмер подала Мелисе розы, и она поехала домой.

12

К открытому кинотеатру для автомобилистов под названием «Лунный свет» примыкала отличная площадка для гольфа и великолепный скетинг-ринк. Сам «Лунный свет» представлял собой огромный амфитеатр, где выстраивались тысячи машин с потушенными огнями, образуя своего рода древнюю арену, раскинувшуюся под сенью ночи. Сквозь грохот скетинг-ринка и шум, доносившийся от экрана, можно было расслышать — где-то высоко в воздухе и так похоже на бурлящее море, что слепой впал бы в заблуждение, — можно было расслышать шум движения по большой Северной скоростной магистрали, она ведет на юг от Монреаля до Шенандоа, и ее великолепно спроектированная лента с развязками типа клеверного листка пожрала зеленые спортивные площадки, розарии, коровники, фермы, луга, ручьи с форелью, леса, усадьбы и церкви золотых былых времен. Те, кто ехал по этому шоссе, останавливались поесть в веренице совершенно одинаковых ресторанов, где стенная роспись, писсуары, меню и автоматы по продаже изображений святых тоже были совершенно одинаковы. Трогательной стороной этой осенней ночи, полной дорожных опасностей, было то, что столь многие автомобилисты молились об особом покровительстве милостивого святого Христофора и о благословении святой девы.

Подъездная дорога (подъездная дорога N_307) отходила от Северной скоростной магистрали к кинотеатру «Лунный свет», а там было все, что может понадобиться человеку: средства для быстрой езды, пища, возможность заняться спортом (площадка для гольфа), а в темных машинах амфитеатра место для свершения весенних или, в данном случае, осенних обрядов. Была осенняя ночь, и в воздухе пахло пыльцой и увяданием. Эмиль сидел на заднем сиденье с Луизой Мекер. Чарли Патни, его лучший друг, сидел впереди с Дорис Пирс. Все они пили виски из бумажных стаканчиков и все были более или менее раздеты. На экране какая-то женщина восклицала: «Я хочу надеть на себя невинность, как новое светлое платье. Я хочу снова почувствовать себя чистой!» Потом она хлопнула дверью.

Эмиль гордился своей кожей, но упоминание о чистоте пробудило в нем сомнения и дурные предчувствия. Он покраснел. Такие поездки были для его поколения в порядке вещей, и если бы он не участвовал в них, то приобрел бы репутацию ломаки и маменькиного сынка. Четверо мальчишек, его одноклассники по средней школе, были арестованы за продажу порнографических открыток и героина. Они предлагали свой товар и ему, но мысль об употреблении наркотиков и рассматривании непристойных открыток была ему противна. Если он сидел раздетый на заднем сиденье автомобиля, то только потому, что музыка, под которую он танцевал, и фильмы, которые он смотрел, все меньше и меньше касались человеческих чувств, все больше и больше — неприкрытой чувственности, как будто бы розарии и спортивные площадки, похороненные под автострадой, наслаждались мщением. О чем думает сторож при шлагбауме, стоя в лучах осеннего солнца? Почему у почтмейстера такой мечтательный вид? Почему судья, председательствующий на сессии, беспокойно ерзает? Почему таксист хмурится и вздыхает? О чем думает чистильщик сапог, глядя на дождь? Что омрачает душу и мучает тело водителя грузовика на скоростной магистрали? Какие мысли проносятся в голове у старика садовника, опрыскивающего кусты роз, у гаражного механика, лежащего на спине под «бьюиком», у праздного адвоката, у моряка, ожидающего, пока рассеется туман, у пьяницы, у солдата? Было время сладострастия, а Эмиль был сыном своего времени.

Луиза Мекер, конечно, проститутка, но ее разнузданность, казалось, представляла одну из сторон ее веселого нрава. Она делала то, чего от нее ожидали и что помогало ей со всеми ладить, и ее распущенность немало этому способствовала. Однако своей сговорчивостью она иногда как бы принижала и подвергала осмеянию высокие порывы, к которым Эмиль все еще сохранял какие-то смутно нежные чувства. Весной, когда под окном его спальни цвела сирень и он, лежа в постели, вдыхал ее аромат, его охватывало чувство столь же сильное, как честолюбие, но не имевшее названия. Ах, мне хочется, думал он, сидя раздетый в машине, мне так хочется сделать что-нибудь хорошее! Но что он хотел сделать? Стать пилотом реактивного самолета? Открыть водопад в Африке? Сделаться директором магазина самообслуживания? Так или иначе, он хотел сделать что-то, что подтвердило бы его взгляд на жизнь как на нечто стоящее; он хотел сделать что-то, что подкрепило бы убеждение, к которому он пришел, стоя у окна бакалейной лавки Нэроби и наблюдая за мужчинами и женщинами на тротуаре и за вереницей облаков в небе, — убеждение в том, что это движение таит в себе нечто величественное.

Он думал о Мелисе, которая, угостив его пивом, заняла место в его мыслях. Последние шесть-семь месяцев он сам удивлялся неожиданному интересу, какой проявляли к нему мужчины и женщины. Они будто чего-то хотели от него, очень хотели, и, несмотря на то что Эмиль не был ни невинным младенцем, ни дураком, он все же искренне недоумевал, чего они хотят. Его самого обуревали страсти. Бреясь по утрам, он порой корчился от боли и стонал в острейшем приступе желания. «Порезался, милый?» спрашивала мать. Сейчас он думал о Мелисе. Думал — хоть это и несколько странно — как о трагической женщине, хрупкой, одинокой и непонятой. Ее муж, какое бы положение он ни занимал, был наверняка тупым, глупым и грубым. Разве не таковы все мужчины в его возрасте? А она — прекрасная пленница в башне.

Когда фильм перевалил за половину, все четверо оделись и, как только открыли шлагбаум, а радио грянуло «Лови мгновение, Дженни», с ревом помчались из «Лунного света» на скоростную магистраль, подвергая опасности свою жизнь и жизнь тех, чьи машины они обгоняли (мужчин, женщин и детей у них на коленях), но милостивый святой Христофор или покровительство святой девы помогли им уцелеть, и они благополучно доставили Эмиля домой. Он поднялся по лестнице, поцеловал мать, пожелал ей спокойной ночи — она штудировала в «Ридерс дайджест» статью о поджелудочной железе — и лег спать. Лежа в кровати, он решил о чистым сердцем, что устал от женщин легкого поведения, от фильмов и бумажных стаканчиков и что он поедет в Нантакет.

13

Мелиса купила билеты на самолет и приготовила все для поездки; она попросила Эмиля не разговаривать с ней в самолете. Он надел новые ботинки и новые брюки, ходил вприпрыжку, чтобы ощутить толщину новых подошв и приятную игру мышц, приводившую в движение его ноги и отдававшую в плечи. Раньше он никогда не летал и был разочарован, обнаружив, что самолет вовсе не такой блестящий, как на рекламных картинках в журналах, и что фюзеляж испещрен вмятинами и пятнами от выхлопных газов. Эмилю досталось место у окна, и он наблюдал за суетой на летном поле с таким ощущением, будто, как только самолет поднимется в воздух, для него начнется новая, деятельная, свободная и полная комфорта жизнь. Ведь он всегда мечтал побывать в разных местах и найти там себе друзей, мечтал, чтобы его принимали за недюжинного и умного человека, а не за рассыльного из бакалейной лавки, не имеющего никаких видов на будущее; и он никогда не сомневался, что мечты его исполнятся. Мелиса вошла в самолет последней; на ней была меховая шубка, и в темных мехах она казалась ему пришелицей из другого мира, где царили красота, хороший вкус и роскошь. В его сторону она на смотрела. Рядом с Эмилем сел пьяный матрос и сразу же заснул. Эмиль был разочаровав. Прежде, следя за самолетами, пролетавшими над Партенией и Проксмайр-Мэнором, он думал, что в них путешествуют люди из высшего общества.

Через некоторое время самолет оторвался от земли. Это было восхитительно. С высоты в несколько сот футов все, что бессистемно, по ошибке создал, человек, обретало какой-то порядок. Эмиль широко улыбался, глядя вниз на землю и ее обитателей. Ощущение от полета было не таким, какого он ожидал, и ему казалось, что моторы самолета изо всех сил стараются преодолеть земное притяжение и удержать всех их в воздухе среди легких облаков. Море, над которым они летели, было темное и унылое, и, когда суша пропала из вида, Эмиль почувствовал, как в нем возникает боль потери, словно в этот миг для него оборвалась некая связь с мальчишеским прошлым. Когда Эмиль увидел внизу среди моря остров с каймой пены у северо-восточного края, этот клочок суши показался ему таким маленьким и плоским, что он даже удивился, почему всем хочется туда попасть. Когда Эмиль вышел из самолета, Мелиса ждала его у трапа; они прошли через аэровокзал и взяли такси. Мелиса сказала водителю:

— Сначала я хочу заехать в деревню и купить чего-нибудь поесть, а потом вы отвезете нас в Мэдемквид.

— Зачем вам в Мэдемквид? — спросил водитель. — Там теперь никого нет.

— У меня там дача, — сказала она.

По обе стороны дороги тянулся унылый пейзаж, но эти места были для Мелисы так тесно связаны со счастливыми днями юности, что она не замечала этого уныния. В деревне они остановились у бакалейной лавки, где Мелиса обычно делала покупки, и она попросила Эмиля обождать на улице. Когда она приобрела все, что ей было нужно, парень в белом переднике, склонившийся в точно такой же позе, в какой она впервые увидела Эмиля, отнес ее покупки в такси. Она дала ему на чай и оглянулась по сторонам, ища Эмиля. Тот стоял перед аптекой с каким-то молодым человеком его возраста.

Тут мужество покинуло ее. Общество скучающих и разочарованных людей, от которого она надеялась ускользнуть, было как бы окружено неприступной стеной, оно было неумолимым и великолепным социальным организмом, годным для концертных залов, больниц, мостов и зданий суда, но ей туда вход был заказан. Она хотела внести в свою жизнь свежесть путешествия, а достигла лишь того, что в ней возникло досадное ощущение нравственного убожества.

— Хотите, я позову вашего дружка? — спросил таксист.

— Он не дружок мне, — сказала Мелиса. — Он просто приехал помочь мне переставить кое-какую мебель.

Тут Эмиль увидел ее, перешел через улицу, и они поехали в Мэдемквид. От отчаяния Мелиса даже взяла его за руку, хотя и не надеялась найти в нем поддержку, но он повернулся к ней с такой неожиданной готовностью, с такой ясной и нежной улыбкой, что она почувствовала, как кровь снова прихлынула к ее сердцу. Там, куда они ехали, не было ничего, кроме кремового цвета дюн, местами поросших пучками жесткой травы, да темного осеннего океана. Эмиль недоумевал. В числе тех групп людей, из которых состоял известный ему мир, были покупатели, уезжавшие на лето, — они запирали свои дома в июне и до сентября ничего не заказывали в магазине. Так как он сам не принадлежал к числу этих счастливцев, то места, куда эти люди уезжали, представлялись ему золотистыми пляжами у лилово-синих морей, а дома, где они жили, — великолепными розовыми дворцами, с патио и плавательными бассейнами, вроде тех, что он видел в кино. Здесь ничего подобного не было, и Эмилю даже не верилось, что в долгие жаркие дни лета это место выглядит менее диким. Неужели здесь были флотилии парусных яхт, палубные кресла и зонты на берегу? Теперь от всей этой летней мебели и следа не осталось. Мелиса показала Эмилю дом; он увидел большое, крытое гонтом здание на краю обрыва. Эмиль видел, что дом большой — он и был большой, но, если уж строить дачу, почему не построить что-нибудь изящное и негромоздкое, что-нибудь, на что приятно смотреть? Но может быть, он не прав, может быть, здесь есть чему поучиться? Мелиса так обрадовалась при виде этого старого дома, что он готов был повременить с выводами. Она расплатилась с таксистом и попыталась открыть парадную дверь, но в насыщенном солью воздухе замок заржавел, и Эмилю пришлось помочь. Наконец он открыл дверь, и Мелиса вошла в дом, а он внес чемоданы и затем, конечно, купленные продукты.

Мелиса хорошо знала, что дача уютная — такой ей надлежало быть, — но кисловатый запах, шедший от дощатых стен, казался ей ароматом той жизни, которая когда-то текла здесь в летние месяцы. Ноты для скрипки, принадлежавшие ее сестре, учебники немецкого языка, принадлежавшие ее брату, акварель, нарисованная ее теткой и изображавшая чертополох, — все это дышало жизнью их семьи. И хотя она давно рассорилась с братом и с сестрой и они больше не поддерживали связи друг с другом, теперь она вспоминала о них с нежностью и любовью.

— Я всегда бывала здесь счастлива, — сказала Мелиса. — Я всегда бывала здесь ужасно счастлива. Поэтому-то мне и захотелось снова тут побывать. Сейчас, конечно, холодно, но можно затопить печку.

Тут она заметила слева от себя на стене карандашные отметки — там каждое Четвертое июля ее дядя ставил всех ребят и отмечал их рост. Испугавшись, что Эмиль может увидеть это уличающее доказательство ее возраста, она сказала:

— Отнесем продукты в холодильный шкаф.

— Забавно вы говорите: холодильный шкаф, — сказал Эмиль. — Я никогда раньше не слышал, чтобы так говорили. Забавно называть так холодильник. Но знаете, вы говорите по-другому, такие люди, как вы. Называете разные вещи не так, как мы. Вот вы говорите «божественный»… Вы про кучу вещей говорите «божественный»… а знаете, моя мать никогда не употребляет этого слова, если только речь не идет о боге.

Напуганная отметками на стене прихожей, Мелиса стала в уме перебирать, нет ли в доме еще чего-нибудь обличающего ее возраст, и вспомнила о галерее семейных фотографий в верхнем холле. Там были ее карточки в школьной форме, на яхте и много таких, где она играла на пляже со своим сыном. Пока Эмиль относил продукты, она поднялась на второй этаж и спрятала фотографии в стенной шкаф. Потом они спустились по крутой тропинке на пляж.

Было на удивление тепло для этого времени года. Ветер дул с юга; ночью он, вероятно, переменится на юго-западный и принесет дождь. Берег обдавали волны, катившиеся со стороны Португалии. Сначала раздавался как бы взрыв, вода с грохотом обрушивалась на берег, а затем сверкающий вал разливался веером по песку, замирал и откатывался назад. Прямо перед собой у границы прилива Мелиса увидела запечатанную бутылку с запиской внутри и побежала поднять ее. Чего она ожидала? Тайны сокровищ мыса Спад ^[44] или предложение руки и сердца от какого-нибудь французского матроса? Она протянула бутылку Эмилю, и он отбил горлышко о камень. Записка была написана карандашом. «Любому человеку во всем мире, кто прочтет эту записку, я, ученик колледжа, 18 л. от роду, сидя 8 сент. на берегу в Мэдемквиде…» Юноша послал на волю волн свое имя и адрес, и в этом было что-то романтическое, но бутылка, очевидно, вернулась туда, где ее бросили, вскоре после того, как он ушел. Эмиль спросил, можно ли ему поплавать, а затем нагнулся расшнуровать свои новые ботинки. Один из шнурков затянулся узлом, Эмиль никак не мог его развязать и покраснел от натуги. Мелиса опустилась на колени и сама распутала узел. Эмиль поспешно разделся, чтобы продемонстрировать свою молодость и свои мускулы, но потом серьезным тоном спросил Мелису, не возражает ли она, если он снимет и трусики. Снимая их, повернулся к ней спиной, а потом пошел к морю. Вода была холодней, чем он ожидал. Плечи и ягодицы у него занемели, голова затряслась. Голый, дрожащий, он казался жалким, тщеславным и все же красивым — обыкновенным юношей, пытающимся изведать в жизни хоть какое-нибудь удовольствие или приключение. Он нырнул в волну, а затем примчался обратно к тому месту, где стояла Мелиса. Зубы его стучали от холода. Она накинула на него свое пальто, и они вернулись домой.

Что касается ветра, Мелиса оказалась права. После полуночи, или чуть позже он задул с юго-запада, принеся с собой ливень. И, как она всегда делала еще с детства, она встала с кровати и прошла через всю комнату, чтобы закрыть окна. Эмиль проснулся и услышал звук ее босых ног, ступавших по деревянному полу. Он не мог ее видеть в темноте, но, когда она возвращалась к кровати, шаги ее звучали тяжело и по-старчески.

Утром шел дождь; они гуляли по берегу, а потом Мелиса зажарила цыпленка. В поисках вина она обнаружила бутылку мозельвейна — зеленую бутылку с длинным горлышком, вроде той, которую откупорила во сне, когда ей снился пикник и разрушенный замок. Эмиль съел почти всего цыпленка. В четыре часа они взяли такси, доехали до аэропорта и полетели назад в Нью-Йорк. В поезде, шедшем в Проксмайр-Мэнор, Эмиль сидел несколькими скамьями впереди Мелисы и читал газету.

Мозес встретил Мелису на вокзале и был рад ее возвращению. Сын еще не спал, и Мелиса, сидя в спальне на стуле, пела ему: «Спи, моя радость, усни! В доме погасли огни…» Она пела до тех пор, пока оба, и ребенок и Мозес, не заснули.

14

Тем временем дела Уопшотов в Талифере складывались довольно скверно. Чеков из Бостона больше не поступало, и никаких объяснений этому не было; Бетси ворчала. Однажды в воскресенье днем, после того как Каверли приготовил скромный завтрак и вымыл посуду, Бетси вернулась к телевизору. Их маленький сын еще до завтрака начал хныкать. Каверли спросил мальчика, в чем дело, но тот лишь продолжал плакать. Может быть, он хочет погулять, может быть, дать ему конфетку или построить дом из кубиков?

— О, оставь его в покое, — сказала Бетси и усилила звук. — Он может посмотреть со мной телевизор.

Мальчик, продолжая всхлипывать, подошел к матери, а Каверли надел пиджак и вышел из дому. Он доехал автобусом до вычислительного центра и зашагал по полям в сторону фермерской усадьбы. Стояла осень, пурпурные астры цвели вдоль тропинки, и воздух был так насыщен пыльцой, что Каверли ощущал довольно приятную щекотку в ноздрях; весь мир пахнул, как изношенный яркий ковер. Клены и буки пожелтели, и в колеблющемся послеполуденном свете, проникавшем сквозь деревья, тропинка напоминала анфиладу комнат и коридоров, желтых и золотистых, как залы и переходы в римских консисториях, но, несмотря на всю эту игру света, Каверли словно все еще слышал музыку, несущуюся из телевизора, видел резкие линии у рта Бетси, слышал плач своего маленького сына. Ему не повезло. Во всем не повезло. Бедный Каверли никогда ничего не достигнет. Сколько раз он слышал, как его тетки повторяли это за дверью гостиной. Он женился на костлявой женщине и будет отцом болезненного ребенка. Ни в чем не добьется успеха. Никогда не расплатится с долгами. Каверли нагнулся завязать шнурок, и как раз в этот миг над его головой просвистела охотничья стрела и вонзилась в ствол дерева справа от него.

— Эй, — крикнул Каверли, — эй! Вы, черт побери, чуть не убили меня.

Ответа не последовало. Стрелок прятался за завесой желтых листьев. Зачем ему было сознаваться в своей оплошности, которая чуть не стоила кому-то жизни?

— Где вы, — крикнул Каверли, — где вы, черт побери?

Каверли бросился в кусты, окаймлявшие тропинку, и издали увидел одетого в красное охотника с луком, взбиравшегося на каменную стену. На вид прямо дьявол, а не человек.

— Эй, вы! — снова крикнул Каверли, но расстояние было слишком велико, чтобы он мог догнать негодяя.

Ни ответа, ни даже эха. Каверли вспугнул двух ворон, которые полетели в сторону пусковых установок. В его сознании вспыхнула мысль, что, не нагнись он завязать шнурок, стрела поразила бы его насмерть; от этой мысли у него часто-часто забилось сердце, а к горлу подкатил комок. Но он остался жив, он избежал смерти при этой случайной встрече с ней, как и раньше избегал при тысяче других встреч, и неожиданно краски, аромат и сияние дня словно пришли в движение и окружили его во всей своей необычайной силе и ясности.

Он не видел ничего сверхъестественного, не слышал никаких голосов, истина открылась ему через одно-единственное обстоятельство — смертоносную стрелу, — однако это событие показалось Каверли самым ярким в его жизни, чуть ли не поворотным пунктом. Он ощутил самого себя, свою неповторимость, ощутил восторг, какого прежде никогда еще не испытывал. Звуки его имени, цвет его волос и глаз, мощь его чресел — все до предела усилилось, перейдя в нечто вроде экстаза. Голоса тех, кто поносил его за дверью гостиной, — а он всю свою жизнь всерьез к ним прислушивался — казались теперь откровенно завистливыми и зловредными, эти люди, конечно, любили его, но были бы до смерти рады, если бы он так и но разобрался в себе. Место Каверли в этом осеннем дне и в этом мире представлялось бесспорным, и что могло повредить ему, преисполнившемуся радости жизни? Дело было не в его неуязвимости, а в упрямстве, и, если бы стрела поразила его, он упал бы с сиянием этого дня в глазах. Он не был жертвой эмоциональной и наследственной трагедии; он обладал высшими привилегиями ребенка, оставленного эльфами взамен того, кого они похитили, и поэтому он непременно чем-нибудь прославится в жизни. Он внимательно осмотрел стрелу и попытался вытащить ее из ствола, но древко сломалось. Оперение было алого цвета, и Каверли подумал, что его сын, пожалуй, перестанет плакать, если дать ему сломанную стрелу; и действительно, увидев алые перья, мальчик затих.

Твердо решив чем-нибудь прославиться, Каверли надумал предпринять исследование словаря Джона Китса ^[45], а для осуществления этого плана необходимо было участие его друга по имени Гриза. Большинство сотрудников завтракали в подземном кафетерии, но Каверли обычно поднимался на лифте и съедал бутерброд при дневном свете. И как ни странно, именно это сдружило двух людей. Один из техников-вычислителей тоже съедал свой бутерброд при дневном свете; этот факт, а также то обстоятельство, что оба были уроженцы Массачусетса, быстро подружили их. Весной они играли в бейсбол, а осенью гоняли футбольный мяч, явно испытывая приятное ощущение от того, что заниматься этим гораздо проще, чем иметь дело с маячащими на горизонте пусковыми установками. Гриза был сын польского иммигранта, но вырос в Лоуэлле, а его жена была внучкой фермера-янки. Глядя на него, можно было сразу догадаться, что он из тех, кто обслуживает большую счетно-решающую машину. В вычислительном центре не было ни предписанной формы одежды, ни установленной иерархии, но по прошествии нескольких месяцев стали намечаться контуры некоего общества и свод законов, связанных с имущественным состоянием, в чем, видимо, проявилось врожденное тяготение человека к кастовости. Физики носили тонкие шерстяные пуловеры. Старшие программисты носили твидовые костюмы и цветные рубашки. Сотрудники того же ранга, что и Каверли, ходили в строгих темных костюмах, а техники, должно быть, избрали себе форму, включавшую белую рубашку и темный галстук. Среди всех работников вычислительного центра они отличались тем, что имела право работать на пульте, а еще больше тем, что, обладая техническими познаниями, несли ограниченную ответственность. Если программа вторично не проходила, они могли быть уверены, что не виноваты, и это придавало всем им живость и легкомыслие, какие порой наблюдаешь у палубных матросов на паромах. Гриза никогда не служил во флоте, но ходил так, словно под ним была качающаяся палуба, и выглядел так, словно спал на подвесной койке, нес вахту и сам стирал свое белье. Это был худощавый человек совершенно без живота — соответствующая часть его тела казалась гибкой и вогнутой. Он смазывал волосы фиксатуаром и тщательно укладывал их перекрещивающимися прядями сзади на шее — по моде, распространенной среди уличных мальчишек десять лет тому назад. Таким образом, он как бы одной ногой стоял в недавнем прошлом. Каверли ждал, что рано или поздно Гриза признается ему в каком-нибудь эксцентричном увлечении. Может, он строит в своем подвале плот для путешествия вниз по Миссисипи? Может, занимается усовершенствованием машины для расплющивания пустых банок из-под пива? А может быть, изобретает новое противозачаточное средство? Или химический растворитель для осенних листьев? Такого рода проекты, казалось, вполне соответствовали его характеру, но Каверли ошибся. Гриза надеялся проработать в этом научно-исследовательском центре до пенсионного возраста, после чего намеревался вложить свои сбережения в автостоянку где-нибудь во Флориде или Калифорнии.

Благодаря своему положению при вычислительной машине Гриза был весьма осведомлен в делах поселка. Он как будто не отличался склонностью к сплетням, и все же Каверли, расставаясь с ним после перерыва на завтрак, каждый раз уходил с кучей сведений. Секретарша из отдела безопасности забеременела. Камерон, директор ракетного центра, не продержится и полутора месяцев. Ученые киты резко расходятся во мнениях: они спорят о том, действительно ли были получены когерентные радиосигналы с Тау Кита или с Эпсилона Эридана, они обсуждают возможность существования других цивилизаций в Солнечной системе, они подвергают сомнению наличие разума у дельфинов. Гриза сообщал все это с безразличным видом, но новостей у него всегда было множество. Каверли поддерживал с Гризой приятельские отношения в надежде, что тот поможет ему. Он хотел, чтобы Гриза пропустил словарь Китса через вычислительную машину. Гриза как будто колебался, по однажды вечером пригласил Каверли к себе на ужин.

После работы они доехали автобусом до конца маршрута, а дальше пошли пешком. Этой части поселка Каверли никогда не видел.

— Это район резервного жилого фонда, — пояснил Гриза.

С виду — типичный кемпинг, хотя большинство трейлеров стояли на цементном фундаменте. Некоторые были очень большие и даже двухэтажные. Здесь было уличное освещение, сады, частоколы и непременная пара раскрашенных колес от фургона — талисман из легендарного деревенского прошлого. Каверли подумал, уж не попали ли они сюда с фермы, находившейся поблизости от вычислительного центра. Гриза остановился у одного из совсем скромных трейлеров, открыл дверь и пропустил Каверли вперед.

Они вошли в длинную уютную комнату, имевшую, по-видимому, множество назначений. Мать Гризы стояла у плиты. Жена меняла дочери пеленки. Старая миссис Гриза была тучная седая женщина; к ее платью было приколото елочное украшение. Рождество давно миновало, и это украшение таило в себе привлекательность тех деревенских домов, которые видишь, возвращаясь с лыжных прогулок на севере, где разноцветные елочные свечи горят и после крещения, а часто не убираются до тех самых пор, пока не растает снег, будто рождество беззастенчиво распространилось на всю зиму. У старухи было простое доброе лицо. Одежда молодой миссис Гриза состояла из рваной мужской рубахи и слишком тесных для нее спортивных брюк из шотландки. Лицо у нее было крупное, длинные красивые волосы растрепались, а глаза были очень красивыми, когда она широко их раскрывала, что, впрочем, в этот вечер случалось редко. Выражение глаз и опущенные книзу углы рта говорили об угрюмости, и именно эта угрюмость, столь резко контрастирующая с ее светлой и привлекательной улыбкой, придавала ее лицу неотразимое очарование. Ласково пеленая ребенка, она казалась почти величественной. Гриза откупорил две банки пива и сел с Каверли в дальнем от плиты углу комнаты.

— У нас здесь теперь немного тесновато, — сказала старуха. — О, если бы вы видели дом, где мы жили в Лоуэлле! Двенадцать комнат. Прекрасный был дом, но там водились крысы. Ох уж эти крысы! Как-то я спустилась в подвал за дровами для плиты, и вдруг огромная крыса бросилась на меня, да, да, прямо на меня! Слава богу, она меня не задела, пролетела как раз над плечом, но с тех пор я их боюсь, то есть после того, как увидела, какие они бесстрашные. У нас в столовой на столе обычно стояла красивая хрустальная ваза с фруктами или с восковыми цветами, и вот однажды утром я спускаюсь и вижу, что все в этой красивой вазе изгрызено. Крысы. Я страшно расстроилась. Почувствовала, что нет у меня ничего своего. Еще у нас были мыши. В доме были мыши. Они залезали в кладовку. Однажды я наварила много желе, а мыши прогрызли воск, которым я его залила, и все испортили. Но мыши — это просто ерунда по сравнению стермитами. Я давно уж замечала, что пол в гостиной вроде как прогибается под ногами; и вот как-то утром, когда я пылесосила пол, целый кусок его осел и провалился в подвал. Термиты. Термиты и муравьи-древоточцы. И те и другие. Термиты съели опорные балки, а муравьи-древоточцы съели веранду. Но хуже всего клопы. Когда умер мой двоюродный брат Гарри, он оставил мне большую кровать. Мне и в голову ничего не пришло. Ночью мне стало весьма не по себе, но, знаете, я прежде ни разу в жизни не видела клопа, я и не представляла себе, что это такое. И вот как-то ночью я быстрехонько зажгла свет, и что бы вы думали? Тут я их и увидела. Тут-то я их и увидела! А ведь они уже по всему дому расползлись. Всюду клопы. Пришлось все опрыскать, вонь была ужас какая! А еще блохи. Были у нас и блохи, Мы держали старого пса по кличке Пятнистый. У него, стало быть, водились блохи, и они перескакивали с него на ковры; дом был сырой, блохи в коврах плодились, и, знаете, был у нас один ковер, на который стоило только ступить, сразу же поднимается туча блох, густая, что твой дым, и все блохи набрасываются на тебя. Ну, ужин готов. — Они ели мороженое мясо, мороженую жареную картошку и мороженый горошек. С завязанными глазами вы бы ни за что не распознали горошек, а картофель вкусом напоминал мыло. Однообразная пища осажденных, в этот вечер ее должны были готовить повсюду в поселке. Но где крепостные укрепления, где стенобитные орудия, где враг, на которого можно возложить виду за эту безвкусную стряпню? Каверли чувствовал себя здесь счастливым, и разговор за ужином шел о Новой Англии. Пока женщины мыли посуду, Каверли и Гриза обсудили, как прогнать через вычислительную машину словарь Китса. То, что Гриза пригласил его на ужин, следовало, вероятно, считать знаком доверия или признания; Гриза согласился прогнать словарь через машину, если Каверли все подготовит. Они выпили по стакану виски с имбирным элем, и Каверли ушел домой.

Со следующего вечера Каверли перестроил свою жизнь. В пять часов он уходил из вычислительного центра, готовил ужин, купал и укладывал спать сына. Затем возвращался в вычислительный центр с томиком Китса в переплете из мягкой кожи и начинал кодировать стихи в двоичной системе, на электрической кодирующей машинке.

начал он,

^[46]

Ему понадобилось три недели, чтобы закончить весь томик, включая «Короля Стефана» ^[47]. Было половина двенадцатого ночи, когда Каверли напечатал:

15

Гриза сказал, что если все будет идти по плану, то он сможет прогнать ленту в субботу в конце дня. В пятницу вечером он позвонил Каверли по телефону и назначил ему прийти в четыре часа. Лента хранилась в рабочей комнате Каверли, и к четырем часам он принес ее в помещение, где находился пульт. Он очень волновался. Он и Гриза, похоже, были одни во всем вычислительном центре. Где-то безответно звонил телефон. Программы Каверли, выраженные в двоичной системе, ставили перед машиной задачу сосчитать слова в стихах, подсчитать объем словаря и составить список слов в порядке частоты их употребления. Гриза вложил программы и ленту в стойки и переключил на пульте несколько тумблеров. В этой обстановке он чувствовал себя как дома и расхаживал вокруг, как матрос палубной команды. От волнения Каверли был весь в поту. Чтобы хоть о чем-то говорить, он спросил Гризу о его матери и жене, но Гриза, охваченный у пульта сознанием своей значительности, ничего не ответил. Застучало печатающее устройство, и Каверли обернулся. Когда машина остановилась, Гриза сорвал со стойки бумажную ленту с расчетом и протянул ее Каверли. Количество слов в стихах составляло пятнадцать тысяч триста пятьдесят семь. Словарь равнялся восьми тысячам пятистам трем, а слова в порядке частоты их употребления были:

— Боже мой! — воскликнул Каверли. — Они рифмуются. Это стихи.

Гриза ходил по комнате, выключая свет. Он ничего не ответил.

— Ведь это же стихи, Гриза, — продолжал Каверли. — Разве это не удивительно? Подумайте, стихи внутри стихов.

Но безразличия Гризы ничто не могло поколебать.

— Ну-ну, — сказал он. — Нам лучше поскорей убраться отсюда. Я не хочу, чтобы нас тут поймали.

— Но вы же видите, правда, — сказал Каверли, — что внутри стихов Китса еще какие-то другие стихи.

Можно было себе представить, что какая-то числовая гармония лежит в основе строения Вселенной, но чтобы эта гармония распространялась и на поэзию, казалось совершенно невероятным, и теперь Каверли чувствовал себя гражданином вновь возникающего мира, его частицей. Жизнь была полна новизны; новизна была повсюду!

— Пожалуй, лучше все-таки рассказать кому-нибудь, — заметил Каверли. Ведь это, знаете ли, открытие.

— Успокойтесь, — сказал Гриза. — Вы кому-нибудь расскажете, начальство узнает, что я пользовался вычислительной машиной в нерабочее время, и мне намылят шею.

Он выключил все лампочки и вышел с Каверли в коридор. Тут в конце коридора открылась дверь, и им навстречу шагнул доктор Лемюэл Камерон, директор ракетного центра.

Камерон был маленького роста. При ходьбе сутулился. О его безжалостности и блестящем уме слагались легенды, и Гриза с Каверли испугались. Волосы у Камерона были матово-черные и такие длинные, что одна прядь падала на лоб. Кожа у него была смуглая, чуть желтоватая, на щеках играл легкий румянец. Глаза его смотрели печально, но нависшие брови и густые ресницы придавали Камерону вид своеобразный и устрашающий. Его брови выступали на целый дюйм, пестрели сединой и были мохнатыми, как звериная шкура. Они казались конструктивными элементами, призванными поддерживать тяжесть его знаний и его власти. Мы знаем, густые брови не поддерживают ничего, даже воздуха, и корни их не питаются ни умом, ни чувством, но именно брови Камерона устрашили обоих мужчин.

— Как ваша фамилия? — спросил он. Вопрос был обращен к Каверли.

— Уопшот, — ответил тот.

Если Камерон и пользовался некогда щедротами Лоренцо, он ничем этого не показал.

— Что вы здесь делаете? — спросил он.

— Мы только что произвели подсчет слов в словаре Джона Китса, — сказал Каверли с самым серьезным видом.

— Ах вот как! — сказал Камерон. — Я и сам интересуюсь поэзией, хотя мало кто об этом знает. — Затем, закинув голову и одарив своих подчиненных улыбкой, которая либо ничего не значила, либо была неискренней, он принялся декламировать с привычным пафосом:

Каверли ничего не сказал, и Камерон пристально посмотрел на него.

— Я вас видел раньше? — спросил он.

— Да, сэр.

— Где?

— В горах.

— Зайдите ко мне в кабинет в понедельник, — сказал Камерон. — Который теперь час?

— Без четверти семь, — сказал Каверли.

— Я что-нибудь ел?

— Не знаю, сэр, — ответил Каверли.

— Интересно было бы знать, — сказал Камерон, — интересно. — И он один поднялся в лифте.

16

В понедельник утром Каверли явился в кабинет Камерона. Он хорошо помнил свою первую встречу со знаменитым стариком. Это произошло в горах, в трехстах милях к северу от Талифера, куда Каверли однажды поехал с несколькими сослуживцами на уик-энд кататься на лыжах. Они добрались до места уже под вечер и успели бы засветло совершить лишь один спуск. Они стояли, ожидая, пока подъедет кресло-подъемник, как вдруг кто-то попросил их посторониться. Это был Камерон.

Его сопровождали два генерала и полковник. Все они были значительно выше ростом и моложе, чем он. Появление Камерона вызвало заметное волнение, впрочем, о его мастерстве лыжника слагались легенды. Его вклад в тепловую теорию был основан на наблюдениях за молекулярным воздействием на скользящую поверхность его лыж. На нем был прекрасный лыжный костюм, а над знаменитыми бровями алела лыжная шапочка. В этот день его глаза блестели, и к подъемнику он шел энергичной пружинистой походкой (подумал Каверли) человека, который пользуется бесспорным авторитетом. Од первым поднялся на гору, потом его свита, а за ними — Каверли с приятелями. На вершине стояла хижина, куда все зашли покурить. В хижине не было никакого отопления и стоял жуткий холод. Когда Каверли приладил крепления, он увидел, что в помещении нет никого, кроме Камерона. Остальные ушли вниз. В присутствии Камерона Каверли ощущал неловкость. Ничего не говоря, не произнося ни звука, тот как бы создавал вокруг себя нечто столь же осязаемое, как электромагнитное поле. Было уже поздно, очень скоро должно было стемнеть, но горные вершины, сплошь окутанные снегом, еще купались в косых лучах солнца, напоминая волнистое дно древнего моря. Жизненная сила этого зрелища восхитила Каверли. Все здесь дышало безмерной мощью нашей планеты; здесь в гаснущем свете дня человека охватывало ощущение необъятности ее истории. Каверли хорошо понимал, что с доктором об этом говорить не следует, Первым заговорил сам Камерон. Голос у него был резкий и молодой.

— Диву даешься, — сказал он, — как подумаешь, что всего два года тому назад все считали, что гетеросфера делится на две области.

— Да, — сказал Каверли.

— Прежде всего мы имеем, конечно, гомосферу, — разъяснял доктор. Он говорил с подчеркнутой вежливостью, свойственной некоторым профессорам. В гомосфере первичные составные части воздуха равномерно перемешаны в своих стандартных соотношениях — семьдесят шесть процентов по весу азота, двадцать три процента кислорода и один процент аргона, не считая водяных паров.

Каверли обернулся и посмотрел на Камерона: его лицо одеревенело от холода, дыхание вырывалось клубами. Величественность обстановки, по-видимому, ничуть не повлияла на его манеру объяснять. У Каверли было такое ощущение, что Камерон вряд ли видит солнечный свет и горы.

— Внутри гомосферы, — продолжал тот, — мы имеем Тропосферу, стратосферу и — за мезопаузой — мезосферу с кислородом и азотной кислотой, ионизированными на кванты лаймоновской бета-линии, а еще выше — с кислородом и некоторым количеством окиси азота, ионизированными короткими ультрафиолетовыми лучами. Выше мезопаузы плотность электронов составляет сто тысяч на кубический сантиметр. Еще выше она достигает двухсот тысяч, а затем миллиона. Затем общая плотность атомов становится столь незначительной, что плотность электронов падает…

— Пожалуй, пора спускаться, — сказал Каверли. — Темнеет. Не хотите ли вы пойти первым?

Камерон отказался, и, когда Каверли оттолкнулся, он прокричал ему вслед пожелание удачи. Каверли благополучно миновал первый поворот, затем второй, но к третьему повороту стало уже совсем темно, и он упал. Он не ушибся, но, поднявшись на ноги, случайно взглянул вверх и увидел, что доктор Камерон спокойно воспользовался подъемником.

Каверли встретился с друзьями возле остановки подъемника и пошел с ними в гостиницу, где они выпили в баре. Через несколько минут появился Камерон со своей свитой, они сели за столик в углу; Каверли хорошо слышал, что говорил Камерон. Судя по всему, профессор не умел приглушать свой пронзительный голос. Он рассказывал о том, как совершил спуск, рассказывал со всякими подробностями о крутых поворотах, о длинном участке пути, усеянном выбоинами, о скоростном спуске по прямой с крутого склона, о снежных наносах. Этот человек в какой-то степени отвечал за национальную безопасность, а положиться на его рассказы о том, как он катается на лыжах, было нельзя. Он всегда настаивал на непреложности истины, а здесь проявил себя непревзойденным лжецом. Это пленило Каверли. Уж не принес ли с собой Камерон на склон горы другое, более тонкое чувство правды? Не рассудил ли, поднимаясь на лифте, что спуск слишком крутой и быстрый ему не по силам? Не предположил ли, что, сознавшись в благоразумной осмотрительности, может отчасти утратить уважение своих сотрудников? Не означало ли его пренебрежение обыденной, житейской правдой какого-то более широкого чувства правды? Каверли не знал, видел ли его Камерон из кресла подъемника.

И вот утром секретарь ввел Каверли в кабинет Камерона.

— Ваш интерес к поэзии, — сразу начал старик, — главная причина того, почему я пригласил вас сюда, ибо что может быть поэтичнее тех сотен тысяч миллионов солнц, которые составляют сверкающее чудо ювелирного искусства нашу Галактику? Эта безграничная мощь совершенно недоступна нашему пониманию. Несомненно, по-видимому, что мы получаем свет свыше чем от миллиарда миллиардов солнц. По самым скромным подсчетам, одна звезда из тысячи имеет планету, пригодную для той или иной формы жизни. Если даже эта оценка завышена в миллион раз, все равно останется сотня миллиардов таких планет в известной нам Вселенной. Хотите работать у меня? — спросил доктор.

— Мне кажется, вы не понимаете, доктор Камерон, — сказал Каверли. Видите ли, я имею опыт только в перфорировании и составлении алгоритма. Когда меня перевели из Ремзена, машина допустила ошибку, и я попал в отдел внешней информации. Но мне кажется, вы не понимаете…

— Не говорите мне, что я понимаю и чего не понимаю, — закричал Камерон. — Если вы пытаетесь мне объяснить, что вы круглый невежда, так я это и без вас знаю. Вы болван. Я знаю. Потому-то я и хочу, чтобы вы перешли ко мне. В наши дни трудно найти болвана. Когда будете уходить, скажите мисс Ноуленд, чтобы вас перевели в мой штат. Напишите для меня двадцатиминутную вступительную речь на ту тему, о которой я только что говорил, и будьте готовы поехать со мной на будущей неделе в Атлантик-Сити. Который час?

— Без четверти десять.

— Слышите, птица кричит? — спросил доктор.

— Да, — ответил Каверли.

— Что она говорит? — спросил доктор.

— Затрудняюсь сказать, — ответил Каверли.

— Она выкрикивает мою фамилию, — несколько раздраженно сказал Камерон. — Неужели вы не слышите? Она выкрикивает мою фамилию: Камерон, Камерон, Камерон.

— Действительно похоже, — сказал Каверли.

— Вы знаете созвездие Пернасия?

— Да, — сказал Каверли.

— Вы когда-нибудь обращали внимание, что оно содержит мои инициалы?

— Мне никогда это не приходило в голову, — сказал Каверли. — Но теперь я вижу, теперь я вижу, что это так.

— На сколько времени вы можете задержать дыхание? — спросил Камерон.

— Не знаю, — ответил Каверли.

— Ну попробуйте.

Каверли сделал глубокий вдох, а Камерон смотрел на свои ручные часы. Каверли задержал дыхание на минуту и восемь секунд.

— Неплохо, — сказал Камерон. — А теперь уходите отсюда.

17

Мы рождаемся между двумя состояниями сознания; мы проводим свою жизнь между тьмой и светом, и, взбираясь на горы в чужой стране, выражая своя мысли на чужом языке или восхищаясь цветом чужого неба, мы глубже проникаем в тайну условий существования. Путешествие перестало быть привилегией и больше не является модой. Мы уже не имеем дела с полуночными отплытиями на трехтрубных лайнерах, с двенадцатидневными плаваниями по океану, с вуиттоновскими сундуками и пышными вестибюлями гранд-отелей. Путешественники, которые садятся на реактивный самолет в Орли, несут бумажные мешки и спящих младенцев и, возможно, возвращаются домой после дня тяжелой работы на заводе. Мы можем поужинать в Париже и, если будет на то божья воля, позавтракать дома, это ведет к созданию совершенно нового самоощущения, новых представлений о любви и смерти, о ничтожности и важности наших дел. Большинство из нас путешествует, чтобы лучше познать самих себя. Но все это не относилось к Гоноре Уопшот. Ее отъезд в Европу был бегством.

За долгие годы в ней созрело убеждение, что Сент-Ботолфс прекраснейшее место на земле. О, она хорошо знала, что он не отличается великолепием, он ничуть не был похож на открытки с видами Карнака и Афин, которые присылал ей дядя Лоренцо, когда она была ребенком. Но она не любила великолепия. Где еще на свете можно было найти такие заросли сирени, такие шаловливые ветры и сияющие небеса, такую свежую рыбу? Она прожила в Сент-Ботолфсе всю жизнь, и каждый ее поступок был разновидностью какого-то другого поступка; каждое ощущение, испытанное ею, было связано с другими подобными ощущениями, цепь которых тянулась сквозь годы ее долгой жизни к тому времени, когда она, красивая, своенравная девочка, уже в полной темноте отвязывала коньки на краю Пасторского пруда, между тем как остальные конькобежцы давно ушли домой, а лай собак Питера Хауленда звучал угрожающе и звонко, так как сильный мороз придавал темному небу акустические свойства раковины. Ароматный дым ее очага смешивался с дымом всех очагов в ее жизни. Некоторые кусты роз, которые она подрезала, были посажены еще до ее рождения. Ее дорогой дядя поучал ее, рассказывал об узах, соединяющих ее мир с миром европейского Возрождения, но она никогда ему не верила. Мог ли тот, кто видел водопады в штате Нью-Гэмпшир, интересоваться королевскими фонтанами? Мог ли тот, кто наслаждался крепким запахом Северной Атлантики, интересоваться каким-то грязным Неаполитанским заливом? Гонора не хотела уезжать из своего дома в чужие края, где все ее ощущения окажутся лишенными корней, где розы и запах дыма будут только напоминать ей о чудовищном расстоянии, лежащем между нею и ее собственным садом.

Она одна уехала поездом в Нью-Йорк, беспокойно спала в номере гостиницы и одним прекрасным утром села на пароход, отходивший в Европу. У себя в каюте она увидела, что старый судья прислал ей орхидею. Она ненавидела орхидеи, как ненавидела всякую расточительность, а яркий цветок был ей вдвойне неприятен. Первым ее побуждением было вышвырнуть орхидею в иллюминатор, но иллюминатор не открывался, а затем ей пришло в голову, что, возможно, цветок — это необходимое украшение дорожного костюма, символ расставания, доказательство того, что человек покидает друзей. Повсюду слышались громкий смех, разговоры и звон бокалов. Казалось, только Гонора была одна.

Вдали от назойливых взглядов она могла показаться не совсем нормальной — некоторое время она искала, где спрятать парусиновый пояс, в котором хранились деньги и документы. Под диваном? За картиной? В пустой вазе для цветов или в шкафчике для лекарств? Угол ковра отставал, и Гонора спрятала свой пояс с деньгами туда, После этого она вышла в коридор. Во всем черном и в треугольной шляпе она была слегка похожа на Джорджа Вашингтона, доживи он до такого возраста.

Шумные проводы переместились из набитых людьми кают в коридор, где мужчины и женщины стоя пили и разговаривали. Гонора не могла отрицать, что ей было бы приятней, если бы несколько друзей пришли на пароход, чтобы благословить от имени общества ее отъезд. Если бы не орхидея у нее на плече, разве эти незнакомые люди догадались бы, что у себя дома она была знаменитой женщиной, известной всем и прославленной своими добрыми делами? Разве не могли они, взглянув на нее, когда она проходила мимо, ошибочно принять ее за одну из тех сварливых старух, что скитаются по свету, пытаясь скрыть или смягчить горькое одиночество — заслуженное возмездие за их капризное и себялюбивое поведение? Она остро чувствовала собственную беззащитность, располагая лишь столь незначительными доказательствами своего истинного положения в обществе. В те мгновения она мечтала о каком-нибудь салоне, где могла бы сидеть и наблюдать за происходящим.

Она обнаружила салон, но он был переполнен, все места были заняты. Люди пили, разговаривали, плакали, а в одном углу пожилой мужчина прощался с маленькой девочкой. Его лицо было мокро от слез. Гонора никогда не видела и не представляла себе столь беспорядочной людской суматохи. Раздался сигнал, предлагавший провожающим сойти на берег, и, хотя многие слова прощания звучали весело и беззаботно, в действительности дело обстояло далеко не так. Глядя на мужчину, расстающегося со своей маленькой дочерью — это, наверно, была его маленькая дочь, с которой он разлучался из-за какого-то злосчастного стечения обстоятельств, — Гонора ужасно расстроилась. Вдруг мужчина опустился на колени и обнял девочку. Он уткнулся лицом в ее худенькое плечико, но спина его сотрясалась от всхлипываний, а пароходное радио не переставало повторять, что час, что момент расставания настал. Гонора почувствовала, как и ее глаза наполняются слезами, но для утешения маленькой девочки она не могла придумать ничего другого, кроме как подарить ей орхидею. Теперь коридоры были настолько забиты людьми, что Гонора не могла возвратиться к себе в каюту. Она переступила через высокий медный порог и вышла на палубу.

Провожающие, покидая корабль, заполнили трапы. Толчея была ужасная. Внизу Гонора видела полосу грязной воды порта, а наверху царили чайки. Люди перекликались друг с другом, разделенные этим небольшим пространством, означавшим лишь преддверие разлуки. Вот уже убрали все трапы, кроме одного, и оркестр заиграл мелодию, которая Гоноре показалась цирковым маршем. После того как были отданы гигантские пеньковые концы, послышался громкий рев гудка, такой оглушительный, ангелов небесных и тех взбудоражит. Все кричали, все махали — все, кроме Гоноры. Из всех, кто стоял на палубе, только она ни с кем не прощалась, только ее никто не провожал, только ее отъезд казался бессмысленным и нелепым. Просто из чувства гордости она вынула из сумочки платок и стала махать им в сторону незнакомых лиц, которые быстро теряли свои очертания и притягательность.

— До свидания, до свидания, мой милый, милый друг! — кричала она неизвестно кому. — Спасибо… Спасибо за все… До свидания и спасибо… Спасибо и до свидания.

В семь часов Гонора надела самое нарядное платье я пошла обедать. Ее соседями по столу были мистер и миссис Шеффилд из Рочестера, которые ехали за границу уже второй раз. Они взяли с собой в дорогу орлоновые вещи. За обедом они рассказывали Гоноре о своем первом путешествии в Европу. Сначала они поехали в Париж, где стояла прекрасная погода — прекрасная, то есть сухая. Каждый вечер они по очереди стирали свою одежду в ванне и вешали сушиться. Когда они плыли вниз по Луаре, пошли дожди, и почти целую неделю нельзя было стирать, но, как только они добрались до моря, вновь установилась солнечная и сухая погода, и они все выстирали. В Мюнхен они прилетели солнечным днем и устроили стирку в «Регина-Паласт», но ночью разразилась гроза, и вся их одежда, развешанная на балконе, намокла. Уезжая в Инсбрук, они вынуждены были паковать свою одежду в мокром виде, но в Инсбрук они приехали ясной звездной ночью и все развесили, чтобы снова высушить. В Инсбруке тоже была гроза, и им пришлось просидеть целый день в гостинице, дожидаясь, пока высохнет одежда. Венеция для стирки белья оказалась прекрасным городом. Вообще в Италии у них было очень мало забот, а во время аудиенции у папы миссис Шеффилд убедилась, что папское облачение тоже сшито из орлона. Женева запомнилась им дождливой погодой, Лондон же обманул все их надежды. Они купили билеты в театр, но ничего не сохло, и им пришлось два дня просидеть у себя в номере. Эдинбург оказался еще хуже, однако на острове Скай тучи разошлись, засияло солнце, и, когда они садились в Престуике в самолет, чтобы лететь домой, вся одежда у них была чистая и сухая. Подытоживая свой опыт, они предупредили Гонору, что ей не следует чересчур обольщаться насчет удачной стирки в Баварии, Австрии, Швейцарии и на Британских островах.

К концу этого доклада лицо Гоноры сильно покраснело. Внезапно она наклонилась над столом и сказала:

— Почему вы не остались дома стирать свое белье? Зачем вы объехали полсвета, выставляя себя на посмешище перед официантами и горничными в Австрии и Франции? У меня никогда не было ни клочка орлона, Или как вы там его называете, но я надеюсь, что в Европе, как и у нас на родине, для меня найдутся прачечные и мастерские химической чистки, и я уверена, что никогда не стала бы путешествовать ради удовольствия развешивать веревку для сушки белья.

Шеффилды были шокированы и смущены. Слова Гоноры долетали до соседних столиков, и сидевшие за ними пассажиры оборачивались и смотрели на нее. Она попыталась выйти из затруднительного положения, подозвав официанта.

— Счет! — крикнула она. — Счет. Принесите мне, пожалуйста, счет.

— У нас не полагается счета, мадам.

— Ах да, — сказала Гонора, — я забыла, — и, прихрамывая, вышла из салона.

Она была очень зла на Шеффилдов и не чувствовала угрызений совести, но вновь столкнулась с тем фактом, что вспыльчивость — одно из худших ее свойств. Она бродила по палубам, чтобы остыть, любовалась желтоватыми вантовыми огнями и думала, что они похожи на второй комплект звезд. Она стояла на кормовой палубе, следя за кильватерной струей, когда к ней подошел молодой человек в полосатом костюме. Гонора приятно побеседовала с ним о звездах, затем легла в постель и крепко заснула.

Утром, после плотного завтрака, Гонора договорилась, чтобы в ее распоряжение предоставили шезлонг на подветренной стороне. Затем она устроилась в нем с книжкой (романом «Миддлмарч») и приготовилась отдыхать и наслаждаться целебным морским воздухом. Девять спокойных дней сохранят ее силы и, может быть, даже продлят ей жизнь. Впервые она намеревалась посвятить некоторое время отдыху. Иногда в жаркий день после ленча она закрывала глаза, но не больше, чем на пять минут. Живя в гостиницах где-нибудь в горах, куда она ездила для перемены обстановки, она всегда вставала одной из первых, дольше всех качалась в кресле-качалке, была неутомимым игроком в бридж. Вплоть до последнего времени у нее всегда были какие-то дела, всегда что-то требовало внимания и времени, но теперь ее старое сердце устало, и ей следовало отдохнуть. Гонора откинула голову на подушку шезлонга и укутала ноги пледом. Она видела тысячи реклам бюро путешествий, на которых люди ее возраста полулежали в шезлонгах и смотрели на море. Ей всегда хотелось узнать, какие приятные мысли проносились в это время в их головах. Теперь она ожидала, чтобы и ее охватил этот завидный покой. Она закрыла глаза, но закрыла их нарочито; она забарабанила пальцами по деревянному подлокотнику и подобрала ноги. Она уговаривала себя ждать, ждать, ждать, пока ее охватит покой. Она прождала минут десять, затем нетерпеливо села, охваченная раздражением. Она никогда не умела спокойно сидеть, и теперь этому, как и многому другому в жизни, учиться было, вероятно, уже поздно.

Гонора ощущала жизнь как движение, как клубок событий, и пусть движение отзывалось острой болью в сердце, она все равно предпочитала двигаться. Лежа в шезлонге в этот ранний утренний час, она чувствовала себя ленивой, безнравственной, никчемной и — что было всего мучительнее — похожей на призрачную тень, не живым человеком и не мертвым, этаким ко всему безучастным зрителем. От ходьбы по палубам можно устать, но лежать под одеялом как труп было во сто раз хуже. Жизнь казалась ей похожей на цепь ярких бликов на воде, возможно не имевших отношения к движению самой воды, но всецело завораживавших вас своим цветом и сверканием. Может ли она убить себя собственной любовью ко всему сущему? Тождественны ли силы жизни и смерти? И не станет ли радостное волнение, испытываемое при пробуждении в прекрасное утро, — не станет ли это волнение тем толчком, от которого порвутся сосуды ее сердца? Гонора чувствовала неодолимую потребность двигаться, разговаривать, приобретать друзей и врагов, быть в гуще жизни, и, собрав все силы, она попыталась встать, но из-за своей хромоты, грузности, дряхлости и из-за формы шезлонга не смогла этого сделать. Она как бы приклеилась. Она хваталась за подлокотники и пыталась подняться, но беспомощно падала назад. Снова пыталась подняться и снова падала назад. Вдруг она почувствовала острую боль в сердце, и кровь прилила к ее лицу. Она подумала, что через несколько минут умрет — умрет в первый же день путешествия по морю, ее зашьют в американский флаг и выбросят за борт, а душа ее сойдет в ад.

Но почему ей суждено попасть в ад? Гонора хорошо это знала: потому что всю жизнь она воровала пищу. Ребенком выжидала и высматривала, когда кухня опустеет, а затем открывала тяжелую дверцу комнатного холодильника, хватала холодную цыплячью ножку, окуная пальцы в застывший соус. Оставшись одна в доме, она громоздила друг на друга стулья и табуретки, добиралась до верхней полки буфета и съедала весь кусковой сахар из серебряной сахарницы. Она крала конфеты из высокого комода, где их берегли на воскресенье. В День благодарения, стоило кухарке отвернуться, она отрывала кусок индейки и съедала еще до того, как произносили молитву. Она крала холодную жареную картошку, пончики, выложенные на блюдо остывать, говяжьи кости, клешни омаров и куски пирога. Став взрослой, она не избавилась от своего порока; когда в молодости она приглашала к чаю церковный причт, то половину бутербродов съедала до прихода гостей. Даже когда она стала старухой, опирающейся на палку, она иной раз спускалась среди ночи в кладовку и объедалась сыром и яблоками. И вот настало время ответить за обжорство. В отчаянии Гонора повернулась к мужчине, который лежал в шезлонге слева от нее.

— Простите, — сказала она, — но, может быть… — Мужчина, казалось, спал. Шезлонг справа от нее был пуст. Гонора закрыла глаза и воззвала к ангелам. Через секунду, лишь только ее молитва вознеслась к небу, молодой моряк остановился возле нее, пожелал ей доброго утра и сказал, что капитан приглашает Гонору посетить его на мостике. Он помог ей выбраться из кресла.

На капитанском мостике она с помощью ручного секстанта определила высоту солнца к продалась воспоминаниям.

— Когда мне было девять лет, дядя Лоренцо купил для меня двенадцатифутовую парусную лодку, — сказала она, — и после этого года три не было в Травертине рыбака, которого я бы не могла обогнать.

Капитан пригласил Гонору на коктейль. За ленчем стюард посадил ее с двенадцатилетним итальянским мальчиком, который ни слова не говорил по-английски. Они довольствовались тем, что улыбались друг другу и объяснялись знаками. Днем Гонора играла в карты, пока не настало время сойти вниз и подготовиться к приему у капитана. Она пошла к себе в каюту и достала из чемодана ржавые щипцы для завивки, верой и правдой служившие ей не меньше тридцати пяти лет. Она включила щипцы в штепсельную розетку в ванной. Все лампы в каюте погасли, и Гонора выдернула вилку.

В коридорах сразу же началась беготня, послышались взволнованные голоса пассажиров, перекликавшихся друг с другом по-итальянски и по-английски. Гонора спрятала щипцы на дно чемодана и выпила стакан портвейна. Она была честной женщиной, но сейчас, ошеломленная случившимся, ни за что бы не призналась капитану, что это она пережгла пробку.

Беда, однако же, была куда серьезней. Открыв дверь своей каюты, Гонора увидела, что вокруг темно. По коридору бежал стюард с фонариком в руках. Гонора снова закрыла дверь и выглянула в иллюминатор. Лайнер мало-помалу терял ход. Высокий белый гребень за кормой стал опадать.

Крики и беготня в коридорах и на палубах усилились. Гонора с несчастным видом сидела на краю своей койки; ее неловкость, ее глупость задержали этот огромный корабль на пути. Что же теперь будут делать? Спустят шлюпки и поплывут к какому-нибудь необитаемому острову, выдавая по норме сухари и воду? И все это по ее вине. Дети будут страдать. Она отдаст им свою воду и поделится сухарями, но вряд ли найдет в себе силы признаться. Ведь ее могут посадить под арест или бросить за борт.

Море было спокойно. Лайнер дрейфовал по волнам и слегка покачивался. Голоса мужчин, женщин и детей эхом отдавались в коридорах и над водой.

— Это генераторы, — услышала Гонора чьи-то слова. — Оба генератора вышли из строя.

Гонора заплакала.

Потом она вытерла слезы и, стоя у иллюминатора, глядела на закат. Из танцевального зала послышались звуки оркестра. Как могут люди танцевать в темноте? Далеко внизу, там, где находились матросские кубрики, кто-то закинул в море удочку. Наверно, ловили треску. Ей самой хотелось закинуть удочку, но она не осмелилась попросить ее, так как тогда могло бы обнаружиться, что это она остановила корабль.

За несколько минут до наступления темноты все огни зажглись, на палубе раздались радостные крики, и лайнер лег на прежний курс. Гонора видела, как за кормой возник и стал расти белый гребень, когда они снова двинулись в сторону Европы. Она не решилась подняться в столовую и поужинала консервами, запивая их портвейном. Позже она прогулялась по палубам, и молодой человек в полосатом пиджаке попросил разрешения ее сопровождать. Гонора обрадовалась его обществу и возможности опереться на его руку. По его словам, он путешествовал, чтобы отдохнуть от дел, и Гонора решила, что он удачливый молодой делец, который, совершенно естественно, хочет повидать свет, прежде чем обзавестись женой и детьми. На миг она пожалела, что у нее нет дочери, на которой он мог бы жениться. Тогда она подыскала бы ему прекрасную должность в Сент-Ботолфсе; они поселились бы в одном из новых домов восточной части поселка и по воскресеньям приходили бы вместе с детьми навестить ее. Устав, она совсем захромала. Молодой человек помог ей спуститься в каюту и пожелал спокойной ночи. У него были прекрасные манеры.

На следующий день Гонора тщетно искала его в столовой и подумала, уж не едет ли он другим классом или не принадлежит ли он к кутилам, которые не являются к ленчу, а вместо того питаются бутербродами в баре. Вечером в сумерках он подошел к ней на палубе, где она ожидала, пока прозвонит колокол к обеду.

— Я не видела вас в столовой, — сказала она.

— Почти все время я провожу у себя в каюте, — сказал он.

— Но вы не должны быть таким необщительным. Вам надо заводить друзей ведь вы очень привлекательный молодой человек.

— Не думаю, чтобы вы хорошо отнеслись ко мне, если б знали обо мне правду.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — сказала Гонора. — Если вы из рабочих или что-нибудь в этом роде, то для меня это не имеет никакого значения. Знаете, прошлым летом я отдыхала в горах, в Джеффри, и встретилась там с очень милой дамой; я подружилась с вей, и она мне сказала то же самое. «Не думаю, чтобы вы хорошо относились ко мне, — сказала она, — если бы знали, кто я такая». Тогда я спросила ее, кто она такая, и она ответила, что она кухарка. Ну и что ж, она была очень милая женщина, и я продолжала играть с ней в карты, и мне было совершенно безразлично, кухарка она иди не кухарка. Я не высокомерна. Среди моих лучших друзей есть такой мистер Хоуорт, он трубочист, и он часто заходит ко мне на чашку чая.

— Я еду зайцем, — сказал молодой человек.

Гонора с трудом перевела дух, набрав полные легкие морского воздуха. Вот это был удар! О, почему жизнь оказывается цепью тайн? Она-то вообразила, что ее новый знакомый преуспевающий и удачливый делец, а он попросту нарушитель закона, отверженный.

— Где вы ночуете? — спросила она. — Где вы едите?

— Большей частью я ночую в туалете, — ответил он. — И я два дня ничего не ел.

— Но нельзя же ничего не есть.

— Знаю, — печально сказал он. — Знаю. Видите ли, я рассчитывал довериться кому-нибудь из пассажиров, и тогда, если бы он отнесся ко мне по-дружески, он мог бы распорядиться, чтобы ему приносили обед в каюту, и делиться им со мной.

На мгновение в Гоноре возобладало чувство осторожности. Он казался назойливым. Он действовал слишком поспешно. Тут у него громко забурчало в животе, и мысль о муках голода, которые он должен был испытывать, прогнала прочь подозрения.

— Как вас зовут? — спросила Гонора.

— Гэс.

— Так вот, я еду в двенадцатой каюте, палуба Б, — сказала она. Спуститесь туда через несколько минут, а я позабочусь, чтобы вам принесли поесть.

Войдя к себе в каюту, она позвонила официанту и заказала обед из шести блюд. Молодой человек пришел я спрятался в ванной. Когда на стол были поданы закрытые крышками судки, он вышел из своего убежища, и Гонора с удовольствием смотрела, с каким аппетитом он ест.

Покончив с обедом, он вытащил пачку сигарет и предложил Гоноре закурить, словно она была не старухой, а его милой приятельницей и ровесницей. Гонора спросила себя, не стала ли она моложавей под благодатным воздействием морского воздуха. Она взяла сигарету и испортила четыре спички, пытаясь закурить. Когда сигарета наконец зажглась, от дыма у Гоноры появилось такое ощущение, будто ее горло режут ржавой бритвой. Она раскашлялась и обсыпала пеплом платье. Молодой человек словно бы и не заметил, как она уронила собственное достоинство, — он рассказывал ей историю своей жизни, и она изящно держала сигарету между пальцами, пока та не погасла. От курения она определенно чувствовала себя моложе. Он женат, рассказывал гость. У него двое детей — Хейди и Питер, но жена его сбежала с каким-то моряком и увезла детей в Канаду. Где они теперь, он не знал. Он работал конторщиком в страховом обществе, и жизнь у него была до того одинокая и бессмысленная, что однажды во время обеденного перерыва он проник на лайнер и уехал на нем. Что ему было терять? По крайней мере хоть немного повидает свет, если даже его и отправят домой под конвоем.

— Я скучаю по детям, — сказал он. — Это самое главное. Знаете, что я сделал на прошлое рождество? Купил елочку, из тех, что продаются в магазинах стандартных цен, поставил ее в комнате, украсил, купил подарки для детишек, а когда наступило рождество, сделал вид, будто они ко мне пришли. Конечно, все это фантазия, но я развернул подарки и вел себя так, будто дети и вправду были у меня.

После обеда Гонора научила его играть в триктрак. Он очень быстро усвоил правила игры, подумала она, и вообще он исключительно сообразительный молодой человек. Позор, думала она, что ему приходится губить свою молодость и способности, живя в одиночестве, печали и тоске. Он не был красив. Лицо у него было слишком подвижное, а усмешка чуть-чуть глуповатая. Но он еще совсем мальчик, подумала Гонора, и, когда станет опытнее и добрее, лицо у него изменится. Они играли в триктрак до одиннадцати часов, и, по правде говоря, с тех пор как она уехала из Сент-Ботолфса, она еще ни разу не чувствовала себя такой счастливой или, во всяком случае, такой довольной. Когда они пожелали друг другу спокойной ночи, он замешкался у дверей; глядя на Гонору со своей чуть глуповатой или, может быть, лукавой? — усмешкой, он, казалось, намекал, что она могла бы оставить его переночевать на свободной койке у себя в каюте. Но хорошего понемногу, и она закрыла дверь у него перед носом.

На следующий день он не появился, и Гонора недоумевала, где он, голодный и одинокий, скрывается на этом большом корабле. Бульон и бутерброды, которые разносили по прогулочной палубе, лишь напомнили ей о жестокой несправедливости жизни, и она не получила от ленча никакого удовольствия. Днем она почти все время сидела у себя в каюте — на случай, если ему понадобится ее помощь. Как раз перед тем, как зазвонил колокол, призывавший к обеду, в дверь тихо постучали, и в каюту вошел вчерашний посетитель. После обеда Гонора вытащила доску для игры в триктрак, но молодой человек почему-то нервничал, и она выиграла все партии. Она сказала, что ему надо бы постричься, и, когда он ответил, что у него нет денег, дала ему пять долларов. В десять часов он попрощался, и она пригласила его завтра вечером снова прийти пообедать.

Он не пришел. Когда в семь часов прозвонил обеденный колокол, Гонора вызвала официанта и заказала обед, чтобы все было готово для гостя, но он не пришел. Она не сомневалась, что его поймали и посадили под арест в трюм, и подумала, что надо бы пойти к капитану — похлопотать за молодого человека, рассказать, как он одинок и несчастен. Однако же решила ничего не предпринимать до утра и легла спать. Утром, любуясь океаном, она увидела его на верхней палубе; он смеялся и разговаривал с миссис Шеффилд.

Гонора рассердилась. Она ревновала, хотя и пыталась убедить себя, будто это просто разумное опасение, как бы миссис Шеффилд не предала его, если он ей доверится. Он, конечно, видел Гонору — он ей даже рукой помахал, но продолжал весело болтать с миссис Шеффилд. Гонора обозлилась. Она испытывала даже некоторую боль, утратив то ощущение довольства и уюта, которое охватывало ее, когда они играли в триктрак у нее в каюте, утратив ощущение своей никем не оспариваемой полезности, своей незаменимости. Она обогнула нос и перешла на подветренную сторону, чтобы полюбоваться, как набегают волны. Она отметила, что сегодня, когда она расстроена, огромные агатового цвета валы, испещренные белыми гребнями, кажутся ей более могучими. Она услышала шаги на палубе и подумала, не он ли это. Не пришел ли он наконец извиниться за то, что болтал с миссис Шеффилд, и поблагодарить за проявленное великодушие? В одном она была уверена: миссис Шеффилд не впустила бы пароходного зайца к себе в каюту и не кормила бы его обедами. Шаги прошли мимо, вслед за ними другие, но она напряженно ожидала. Неужели он так и не придет? Тут кто-то остановился позади нее и сказал:

— Доброе утро, дорогая.

— Не называйте меня «дорогой», — сказала Гонора, круто повернувшись.

— Но для меня вы дорогая.

— Вы так и не постриглись.

— Я проиграл ваши деньги.

— Где вы были вчера вечером?

— Один симпатичный мужчина угостил меня в баре бутербродами и выпивкой.

— Что вы рассказывали миссис Шеффилд?

— Я ничего не рассказывал. Она рассказывала мне о своей орлоновой одежде; впрочем, она пригласила меня выпить с ними перед ленчем.

— Прекрасно, в таком случае они могут и накормить вас ленчем.

— Но они не знают, что я еду зайцам, дорогая. Вы одназнаете об этом. Никому другому я бы не доверился.

— Ну если вы интересуетесь ленчем, то в полдень я могу быть у себя в каюте.

— Лучше бы в половине второго или в два. Я не знаю, когда мне удастся отделаться от Шеффилдов, — сказал он и отошел.

В половине первого Гонора спустилась к себе в каюту и стала его ждать ибо, как у многих старых людей, ее часы минут на пятнадцать — двадцать спешили, так что она всюду приходила на полчаса раньше и сидела сложа руки в приемных, вестибюлях и коридорах, вполне отчетливо ощущая при этом, как бежит время. Он влетел в начале третьего и сперва отказался спрягаться в ванной.

— Если вы хотите, чтобы я пошла к капитану и рассказала ему, что на борту есть безбилетный пассажир, я это сделаю, — сказала Гонора. — Если вы этого хотите, я так и сделаю. Зачем дожидаться, пока сведения об этом дойдут до него из кухни, а они дойдут, если официант увидит вас здесь.

В конце концов он спрятался в ванной, и Гонора заказала ленч. После ленча он разлегся на диване и заснул. Она сидела в кресле, внимательно глядя на него, постукивая ногой по ковру и барабаня пальцами по подлокотнику. Он храпел и что-то бормотал во сне.

Теперь Гонора увидела, что он не так уж и молод, Лицо у него было в морщинах и желтоватое, в волосах пробивалась седина. Гонора увидела, что моложавость его поведения — это уловка, обман, рассчитанный на то, чтобы вызвать сочувствие какой-нибудь старой дуры вроде нее, хотя, без сомнения, не ее одну он обвел вокруг пальца. Во сне он казался пожилым, порочным и коварным, и она поняла, что его рассказ о двух детях в об одиноком рождестве — сплошная ложь. Никакого простодушия в нем не осталось, если не считать той наивности, с какой он рассчитывал поживиться за счет одиноких людей. Он казался мошенником, жалким мошенником, и все же она не могла донести на него, не могла даже заставить себя его разбудить. Он спал до четырех, проснулся, рассеял весь ее скептицизм одной из своих самых молодых и обаятельных улыбок, сказал, что уже поздно, и ушел. В следующий раз Гонора увидела его в три часа ночи, когда он вытаскивал из-под ковра ее пояс с деньгами.

Он что-то задел, и шум разбудил ее. Она обомлела от ужаса — от ужаса не перед ним, а перед тем, что в мире существует такая подлость; ее ужаснуло, что ее здравый рассудок и знание людей оказались столь же непрочными, как двери и окна, защищавшие ее. Гонора слишком рассердилась, чтобы испугаться вора.

Она повернула ближайший к кровати выключатель, Зажглась одна-единственная лампочка под потолком, слабый и жалкий огонек, в свете которого эта сцена грабежа и предательства в самый темный час ночи среди необъятного океана казалась тошнотворной фантазией. Он обернулся к Гоноре со своей самой лукавой улыбкой, взглянув на нее, как давно потерянный любящий сын.

— Простите, что я вас разбудил, дорогая, — сказал он.

— Положите деньги обратно.

— Полно, полно дорогая, — сказал он.

— Сейчас же положите деньги обратно.

— Полно, полно, дорогая, не волнуйтесь.

— Это мои деньги, и вы положите их туда, откуда вы их взяли.

Гонора накинула на плечи халат и быстро спустила ноги на пол.

— Послушайте меня, дорогая, — сказал он, — не двигайтесь с места. Я не хочу причинять вам боль.

— Ах вот как, вы не хотите? — сказала Гонора, схватила медную лампу и изо всей силы ударила его по голове.

Глаза его закатились, улыбка исчезла. Он покачнулся влево и вправо, а затем упал мешком, стукнувшись головой о подлокотник кресла. Гонора схватила поев в деньгами, потом заговорила в поверженным грабителем. Она потрясла его за плечи. Она пощупала у него пульс. Пульса как будто не было. «Он мертв», — сказала она сама себе. Она не знала его фамилии, а там как она на верила тому, что он о себе рассказывал, те не знала ничего о человеке, которого убила. В списке пассажиров его фамилия не значилась, он не имел законного лица. Даже та роль, которую он играл в ее жизни, была обманом. Если она выкинет его труп через иллюминатор в море, никто никогда об этом не узнает. Но поступить так было бы неправильно. Правильно было бы позвать доктора, не заботясь о последствиях, и Гонора пошла в ванную и торопливо оделась. Затем она вышла в пустой коридор. Служебные каюты эконома и врача были заперты, и свет в них не горел. Она поднялась на один марш по трапу до верхней палубы, но в танцевальном зале, в баре, в комнатах отдыха — везде было пусто. Из темноты выступил какой-то старик в пижаме и подошел к ней.

— Я тоже не могу заснуть, сестра, — сказал он. — Джин распутывает клубок забот ^[49]. Знаете, сколько мне лет? Я на семь дней моложе Герберта Гувера и на сто пять дней старше Уинстона Черчилля. Я не люблю молодежи. Они слишком шумят. У меня трое внуков, и больше десяти минут я не могу их вынести. Десять минут, и ни секунды больше. Моя дочь замужем за принцем. В прошлом году я им дал пятнадцать тысяч. В этом году ему нужно двадцать пять. Что меня бесит, это его манера просить деньги. «Мне очень тяжело просить у вас двадцать пять тысяч, — говорит он. — Очень тяжело и унизительно». Мои внучата не умеют говорить по-английски. Они зовут меня Нонно… ^[50] Дайте отдых ногам, сестра. Сядьте и побеседуйте со мной и помогите мне скоротать время.

— Я ищу доктора, — сказала Гонора.

— У меня отвратительная привычка цитировать Шекспира, — сказал старик, — но вас я пощажу. И еще я знаю кучу стихов Мильтона. И «Сельское кладбище» Грея ^[51], и «Ученого цыгана» Арнолда ^[52]. Какими далекими нам кажутся все эти ручьи и луга! У меня нечиста совесть. Я убийца.

— В самом деле? — спросила Гонора.

— Да. Я торговал нефтепродуктами в Олбани. Оборот предприятия составлял свыше двух миллионов в год, Бензин, нефть и ремонт отопительной аппаратуры. Как-то вечером мне позвонил один человек и сказал, что форсунка у него издает какой-то странный звук. Я ответил, что до утра ничего сделать нельзя. Я мог бы послать к нему дежурного слесаря или пойти сам, но я выпивал с приятелями, зачем мне было выходить ночью на мороз? А через полчаса его дом сгорел дотла, причину так и не установили. Там были муж, жена и трое маленьких детей. Всего пять гробов. Я часто о них думаю.

Тут Гонора вспомнила, что оставила дверь своей каюты открытой и что всякий, кто пройдет по коридору, может увидеть труп.

— Сядьте, сядьте, сестра, — сказал старик, но она отмахнулась от него и, хромая, спустилась по лестнице. Дверь ее каюты была открыта настежь, по труп исчез. Что случилось? Кто-нибудь вошел и унес тело? А теперь ее ищут по всему кораблю? Она прислушалась, но шума шагов слышно не было — ничего, кроме мощного дыхания океана и отдаленного хлопанья двери, когда лайнер слегка накренялся. Гонора закрыла дверь, заперла ее на замок и налила себе портвейна. Если за ней придут, ей надо быть полностью одетой; во всяком случае, спать она не могла.

Она сидела в каюте до полудня, когда зазвонил телефон и корабельный эконом попросил ее зайти к нему. Он хотел только узнать, не желает ли она, чтобы ее багаж доставили из Неаполя в Рим. Гонора приготовилась к совершенно иным вопросам и ответам и потому была чрезвычайно рассеянна. Но что же все-таки случилось? У нее оказался какой-то соучастник, который выкинул в иллюминатор труп безбилетного пассажира? Почти все ей улыбались, но что они знали? Или он сам кое-как выполз из ее каюты и теперь где-нибудь залечивает свои раны? Лайнер очень велик, на нем тысячи дверей, поэтому найти молодого человека совершенно невозможно. Гонора искала его в баре и в танцевальном салоне и даже осмотрела чулан для метел в конце коридора. Проходя мимо открытой двери одной из кают, она как будто услышала его смех, но, когда она остановилась, смех прекратился и кто-то закрыл дверь. Она осмотрела спасательные шлюпки — как известно, традиционное убежище зайцев, — но все спасательные шлюпки были наглухо задраены. Она чувствовала бы себя менее несчастной, если бы могла заняться какой-нибудь привычной работой, например сгребанием и сжиганием листьев, она даже подумала спросить у стюардессы, нельзя ли ей подмести коридор, но поняла, какая это нелепая просьба.

Гонора снова увидела зайца лишь в тот день, когда они должны были прийти в Неаполь. Небо и море были серые. Воздух был удручающе сырой. Был один из тех дней, подумала она, когда время года не определить, — день, столь непохожий на лучшие дни весны или осени, один из тех хмурых дней, из которых в конечном счете складывается год. Под вечер заяц, покачиваясь, прошел по палубе под руку с какой-то женщиной. Женщина была немолодая и с плохим цветом лица, но они смотрели друг другу в глаза как любовники и смеялись. Проходя мимо Гоноры, он заговорил с ней.

— Простите меня, — сказал он.

Эта заключительная бесцеремонность взбесила Гонору. Она спустилась к себе в каюту. Все было уложено — ее книга и ее штопка, — так что ей нечем было занять себя. То, что она затем сделала, трудно объяснить. Она не была ни рассеянной, ни беспечной, но выросла при газовом и свечном освещении и потому так и не научилась ладить с электроприборами и другой домашней техникой. Они казались ей таинственными и порой капризными; из-за того что она совершенно не знала, как с ними обращаться, и всегда торопилась, они часто ломались, давали короткое замыкание или вспыхивали перед самым ее носом. Ей никогда не приходило в голову, что виновата она сама, напротив, ей казалось, что какая-то темная завеса отделяет ее от мира техники. Безразличное отношение ко всяким приборам, а также злоба на безбилетного пассажира, возможно, и побудили ее сделать то, что она сделала. Она взглянула на себя в зеркало, нашла, что ее наружности чего-то недостает, вытащила со дна чемодана старые щипцы для завивки и снова сунула их в штепсельную розетку.

В Неаполитанский залив они вошли с погасшими огнями. Двигатели бездействовали, и лайнер, потеряв управление, шел кормою вперед, увлекаемый отливом. Выслали два буксира, чтобы отвести его в порт, а передвижной генератор гавани присоединили к корабельной сети, чтобы было достаточно света для высадки. Гонора сошла на берег одной из первых. Звуки голосов неаполитанцев казались ей воплями дикарей, и, ступив на берег Старого Света, она ощутила в себе тот же трепет, какой ощутили ее предки, когда несколько столетий тому назад пересекли океан и достигли другого материка, чтобы дать там начало новой нация.

Часть вторая

18

Состав действующих лиц, участвовавших в Ядерной Революции, менялся так быстро, что о докторе Камероне ныне помнят только по нескольким учиненным им скандалам. На стене за его письменным, столом висело распятие. Фигура Христа была из серебра или из свинца и принадлежала к числу тех реликвий, которые туристы приобретают на глухих улочках Рима и относят в Ватикан, чтобы папа их благословил. Распятие не отличалось ни ценностью, ни красотой, и единственное его назначение сводилось к тому, чтобы удостоверить, что доктор был неофитом, грешником поневоле, так как было известно, что он не верил ни в божественную, ни в научную экологию природы; однако священник, наставивший его на путь истинный, особо подчеркнул, что господь милосерд, и старый ученый преисполнился истовой веры в то, что некая благая сила управляет мирозданием, — это, впрочем, не мешало ему не раз совершать чудовищные грехопадения. Он верил и публично говорил, что брак не является удовлетворительным способом генетического отбора. Для Управления военно-воздушных сил доктор Камерон поставил несколько экспериментов по изменению хромосомных структур, дабы резко увеличить количество людей, которых называют героями. Он верил, что в самом недалеком будущем возникнет генетическое донорство и что ученые смогут четко управлять химизмом человеческой личности. Он легко сочетал в себе веру в вечное блаженство, веру в науку и беспокойство натуры, считая себя провозвестником будущего, в котором сам он будет уже анахронизмом. Камерон был гурманом и знал, как бессмысленно напихивать себя улитками, говяжьей вырезкой, соусами и винами, но любовь к хорошей еде была, по его мнению, признаком того, что он — человек прошлого. Равным образом он считал анахронизмом собственные сексуальные побуждения — раздражающее беспокойство где-то внутри. Его жена уже двадцать лет как умерла, и у него перебывала целая куча любовниц и экономок, но чем старше и могущественней он становился, тем большей осторожности от него требовали, и он уже не мог без риска наслаждаться связью с какой-либо женщиной в Соединенных Штатах.

Камерон принадлежал к числу тех достойных стариков, которые обнаружили, что сладострастие — лучшее средство сохранить жизнь. Во время любовного акта биение его сердца напоминало уличный барабанный бой, возвещающий о казни, но похоть была для него лучшим способом погрузиться в забвение, лучшим способом преодолеть злосчастные признаки старости. С годами, по мере того как возрастал его страх перед смертью а тлением, его желания становились все более необузданными. Однажды, когда он лежал в постели со своей любовницей Лючаной, в окно влетела муха и стала с жужжанием носиться вокруг ее белых плеч. Его стариковскому сознанию муха предстала своеобразным напоминанием о тлении, и он встал с постели в чем мать родила и стал метаться по комнате со свернутой в трубку газетой «Ла коррьеро делла сера», безуспешно пытаясь убить отвратительное создание, но, когда он снова лег в постель, муха была тут как тут и продолжала жужжать у грудей Лючаны.

В объятиях любовницы он чувствовал, что холод смерти покидает его; в этих объятиях он чувствовал себя непобедимым. Лючана жила в Риме, и он встречался с нею там примерно раз в месяц. У этих поездок была, во-первых, вполне официальная причина — Ватикан хотел иметь ракету, — и причина еще более тайная, чем его любовные развлечения. В Риме он встречался с темп шейхами и магараджами, которым нужны были собственные ракеты. Команды, подаваемые одной частью его тела другой, обычно начинались с ощущения щекотки, которое через день или два, в зависимости от того, насколько он перегружал себя работой, становилось непреодолимым. Тогда Камерон летел на реактивном самолете в Италию, а через несколько дней возвращался в самом умиротворенном и великодушном настроении. Итак, однажды днем он вылетел из Талифера в Нью-Йорк и заночевал в гостинице «Плаза». Его тоска по Лючане возрастала с часу на час, как чувство голода, и, лежа в гостиничной постели, он позволил себе роскошь собрать ее воедино — губы, груди, руки и ноги. О, в дождь и ветер держать в своих объятиях желанную возлюбленную! Он страдал, по его выражению, от простого воспаления.

Утро было туманное, и, выйдя из гостиницы. Камерон прислушивался, не раздастся ли шум самолета, чтобы определить, не закрыт ли аэродром, но из-за грохота уличного движения ничего нельзя было расслышать. Взяв такси, он поехал в Айдлуайлд ^[53] и стал в очередь за билетом. Произошла какая-то ошибка, и ему дали билет в туристский класс.

— Я хотел бы обменять на первый класс, — сказал он.

— Простите, сэр, — ответила девушка, — но на этом самолете нет первого класса. — Она не взглянула на него и продолжала разбирать бумаги.

— За последний год я тридцать три раза летал по этой линии, — сказал доктор, — и, думается, имею право на то, чтобы мне оказали некоторое предпочтение.

— Мы никому не оказываем предпочтения, — сказала девушка. — Это противозаконно.

Она явно никогда не видела его по телевизору, и его нависшие густые брови не произвели на нее впечатления.

— Послушайте-ка, барышня… — Его скрипучий, визгливый голос вызывал враждебные чувства у всех, кто был в пределах слышимости. — Я доктор Лемюэл Камерон. Я лечу по государственным делам и сообщу о вашем поведении вашему начальству…

— Мне очень жаль, сэр, но из-за тумана все перепуталось. Свободное место в первом классе у нас есть только на вечерний рейс в следующий четверг, если вы готовы подождать.

Камерона взволновало полное невнимание девушки к его высокому положению, ее безразличие или явная неприязнь, и он вспомнил обо всех других людях, которые относились к нему скептически и даже враждебно, словно вся его блестящая карьера была пустым самообманом. В особенности такого рода девушки, в форме, в заморских шапочках, с крашеными волосами и в узких юбках, казались ему столь же далекими, как листва давно вымерших деревьев. Куда эти девушки уходят, когда заканчиваются рейсы и закрываются кассы? Казалось, они захлопывают какую-то ставню, отгораживаясь от него; казалось, они сделаны из другого материала, чем мужчины и женщины его времени, казалось, они в высшей степени равнодушны к его мудрости и могуществу, которые должны были бросаться в глаза с первого взгляда.

— Должен вам объяснить, — мягко сказал Камерон, — что я пользуюсь правом первоочередности и что в случае необходимости могу требовать для себя место.

— Посадка на ваш самолет — в секции номер восемь, — сказала девушка. Если вы согласны ждать до вечера четверга, я могу вам дать билет в первом классе.

Камерон прошел по длинному коридору туда, где кучка жалких на вид мужчин и женщин ожидала посадки в самолет. Это были главным образом итальянцы, в большинстве своем рабочие, официанты и горничные, которые летали на месяц домой повидаться со своей мамочкой и похвастаться нарядами, купленными в магазине готового платья. Камерон любил вытянуть ноги в салоне первого класса, попивать первоклассное вино и любоваться просветами в небе из иллюминатора первого класса, пока самолет на огромной скорости летит к Риму, но туристский класс сильно отличался от того, к чему он привык, и напомнил ему о первых днях авиации. Найдя свое место, Камерон жестом подозвал стюардессу, еще одну невозмутимую девушку с ослепительной улыбкой, в узкой юбке и с выкрашенными в серебристо-золотой цвет волосами.

— Мне обещали место в первом классе, если кто-нибудь не явится, сказал он, отчасти чтобы осведомить стюардессу о положении дел, а отчасти чтобы дать понять окружающей его разношерстной публике, что он не имеет к ней никакого отношения.

— Мне очень жаль, сэр, — сказала девушка с ослепительной в своей неискренности улыбкой, — но на этом самолете нет мест первого класса.

Затем она любезно усадила на места подле него болезненного на вид итальянского мальчика и его мать с грудным ребенком на руках. Камерон повернулся к ним с беглой улыбкой и спросил, не летят ли они в Рим.

— Si ^[54], - устало сказала женщина, — моя не говорит английский.

Как только они сели, она вынула из коричневого бумажного мешка бутылку с лекарством и протянула ее сыну. Мальчик не хотел принимать лекарство. Он прикрыл рот рукой и повернулся к Камерону.

— Si deve, si deve ^[55], - уговаривала мать.

— No, mamma, no, mamma ^[56], - упрашивал мальчик, но она заставила его выпить.

Несколько капель лекарства пролились на одежду мальчика и распространяли отвратительный сернистый запах. Стюардесса закрыла дверь салона, и пилот объявил по-итальянски, а затем по-английски, что высота облачности нулевая и что они не получили разрешения на взлет, но ожидается, что туман, nebbia, скоро рассеется.

У Камерона затекли ноги, и, чтобы отвлечься от неприятной обстановки, он стал думать о Лючане. Он подробно вспоминал все части ее тела, все черты лица, словно описывал их кому-нибудь из знакомых. Он пояснял, что, будучи уроженкой Тосканы, она сохранила стройную фигуру, даже зад у нее не отяжелел, и, если бы не походка, замечательная римская походка, она могла бы вполне сойти за парижанку. Она была изящна, объяснял он своему воображаемому знакомому. Она обладала тем изяществом, какое редко встречается у итальянских красавиц: тонкие запястья, изящные кисти рук, округло-нежные плечи. О, в дождь и ветер держать в своих объятиях желанную возлюбленную! Кровь устремилась от бедер к мозгу, и Камерона снова охватило мучительное возбуждение. Он вспомнил некоторые подробности любовных забав, которые позволил себе во время последнего свидания с Лючаной. Его возбужденно росло, и вместе с ним росла кривая отвращения к самому себе, росла упорная жажда благопристойности, уживавшаяся с неистовствами буйной плоти. Он хорошо знал, что его плоть безрассудна настолько безрассудна, что требовала немедленного удовлетворения своего желания здесь, в салоне пассажирского самолета, где его ближайшими соседями были больной мальчик с матерью; но его совесть, цеплявшаяся за мечту о благопристойности, была, казалось, еще более безрассудной. Вдруг маленького мальчика, сидевшего слева от Камерона, вырвало лекарством, которое мать заставила его выпить. Рвота пахла горечью — горечью цветочной воды.

Это омерзительное происшествие начисто покончило с эротическими грезами Камерона. Приступ тошноты у мальчика мгновенно охладил пыл сладострастных мечтаний. Камерон помог стюардессе вытереть бумажными полотенцами свой забрызганный костюм и вежливо ответил на извинения матери. Он снова был самим собой, рассудительным, властным, высокоинтеллигентным человеком. Затем пилот объявил на двух языках, что разрешения на взлет не дают и самолет пока уведут в ангар. Высота облачности все еще была нулевая, но в течение часа ожидалась перемена ветра и прояснение.

Самолет поставили в ангар, где не на что было смотреть. Некоторые пассажиры вытянули ноги в проход. Никто не жаловался, разве только в шутку, и большинство говорило по-итальянски. Камерон закрыл глаза и попытался заснуть, но Лючана своей легкой походкой опять шагнула в его мечты. Он уговаривал ее уйти, оставить его в покое, но она лишь смеялась и снимала с себя одежду. Он открыл глаза, чтобы окружающая обстановка отрезвила его. Грудной ребенок плакал. Стюардесса принесла ребенку соску, а командир экипажа объявил, что туман сплошной. Через несколько минут их отвезут в нью-йоркскую гостиницу, и там они будут ждать, пока небо прояснится. Там их бесплатно накормят за счет авиакомпании; рейс намечается на четыре часа дня.

Доктор тяжело вздохнул. Почему их не могут поместить в гостиницу «Интернациональ»? — спросил он стюардессу. Та объяснила, что ни один самолет не поднялся в воздух и гостиницы в аэропорту переполнены. В ангар въехал автобус, и все покорно сели в него и вернулись в город, где их поместили в захудалую, явно третьеразрядную гостиницу. Около полудня Камерон зашел в бар и заказал выпивку и ленч.

— Вы с рейса номер семь? — спросила официантка.

Он ответил утвердительно.

— Извините, — сказала она, — но пассажиров с седьмого рейса кормят в столовой, где им подают plat du jour ^[57].

— Я заплачу за ленч, — сказал Камерон. — И принесите мне, пожалуйста, выпить.

— Бесплатная подача коктейлей не распространяется на пассажиров туристского класса, — сказала официантка.

— Я заплачу за выпивку и заплачу за ленч.

— В этом не будет необходимости, — сказала официантка, — если вы только перейдете в другой зал.

— Неужели, по-вашему, я похож на человека, который не в состоянии заплатить за ленч? — спросил Камерон.

— Я только стараюсь объяснить вам, что авиакомпания должна оплатить ваше питание.

— Я понял, — сказал Камерон. — Теперь принесите мне, пожалуйста, то, что я заказал.

После ленча он сидел в номере гостиницы и смотрел по телевизору какой-то спектакль, а в четыре часа позвонил и попросил принести ему бутылку виски. В шесть часов позвонили с аэродрома и сообщили, что вылет назначен на полночь и что к восьми часам к гостинице будет подан автобус. Камерон поужинал неподалеку в ресторане и присоединился к остальным пассажирам, которых уже начал ненавидеть. В половине двенадцатого они заняли свои места в самолете и поднялись в воздух в назначенное время; но самолет был старый и очень шумный и летел так низко, что Камерон мог ясно различить огни Нантакета, когда самолет шел над островом. Бутылку виски он взял с собой и потягивал из нее до тех пор, пока не заснул. Во сне его снова преследовали мучительные видения Лючаны. Когда он проснулся, уже рассветало и самолет снижался, но не в Риме, а в Шанноне, где пришлось сделать непредвиденную посадку для ремонта двигателей. Из Шаннона Камерон послал Лючане телеграмму, но прерванный рейс был возобновлен только в пять часов дня, и самолет прибыл в Рим лишь на рассвете следующего дня.

Бар и ресторан в аэропорту были закрыты. Камерон позвонил Лючане по телефону. Она, конечно, еще спала и разозлилась, что ее разбудили. Телеграммы она не получила. Увидеться с ним она сможет только вечером. Встретится с ним в ресторане Квинтереллы в восемь часов. Камерон умолял ее дать ему возможность увидеться с ней раньше — разрешить ему прийти к ней сейчас же.

— Пожалуйста, дорогая, пожалуйста, — жалобно просил он.

Лючана повесила трубку. Он поехал на такси в Рим в снял номер в гостинице «Эдем». Было еще раннее утро, и люди на улицах, одетые по-рабочему, спешили, как жарким утром спешат на работу люди во всем мире. Камерон принял душ и лег в постель, чтобы отдохнуть, томясь по Лючане и проклиная ее; однако злость отнюдь не уменьшила его желания, и он испытывал адские муки. О, в дождь и ветер держать в своих объятиях желанную возлюбленную!

Предстояло как-то убить день. Камерон никогда не видел Сикстинской капеллы, да и всех других достопримечательностей города и подумал, не заняться ли ему их осмотром. Возможно, голова у него от этого прояснится. Он оделся и, выйдя на улицу, стал искать какой-нибудь из тех знаменитых музеев или соборов, о которых так много слышал. Вскоре он очутился на площади, где стояли три церкви — с виду старинные. Двери первой и второй были заперты, но третья церковь была открыта, и он вошел в темное помещение, где сильно пахло пряностями. На передней скамейке сидели четыре женщины, и священник в грязном стихаре служил мессу. Камерон огляделся в надежде увидеть сокровища искусства, но крыша над часовней справа от него, по-видимому, протекала, и роспись там, которая, вероятно, была прекрасной и ценной, на самом деле облупилась и покрылась пятнами от сырости, как стена в меблированной комнате. Следующая часовня была расписана фигурами голых мужчин, дующих в трубы, а еще в следующей было так темно, что ничего нельзя было разглядеть. Там висело объявление на английском языке, гласившее, что если опустить в отверстие монету в десять лир, то зажжется свет; Камерон так и сделал, и перед ним предстало большое изображение окровавленного человека в смертных муках, распятого вниз головой. Камерон никогда не любил напоминаний о том, как его плоть восприимчива к боли, и быстро вышел из церкви на залитую ослепительным светом знойную площадь. Там было кафе с тентом; он сел за столик и выпил кампари. Молодая женщина, переходившая улицу, напомнила ему Лючану, но, если даже она и была проституткой, он жаждал не ее, а Лючану. Лючана была проституткой, но это была его проститутка, и в его отношении к ней где-то под грубостью неистовых желаний таилась трогательная романтика. Лючана, думал он, из тех женщин, которые даже туфли надевают так, словно от этого зависят судьбы мира.

О, в дождь и ветер держать в своих объятиях желанную возлюбленную! Почему жизнь так немилосердно мучает его, почему кажется непристойным то, что для него — единственная стоящая реальность? Он думал о квантовой теории, о постоянной Митлдорфа, об открытии гелия в тетрасфере, но это не имело отношения к его тоске. Неужели все мы безжалостно втиснуты во время, бесчувственные, тупые, тщеславные, глухие к зовам любви и рассудка, лишенные способности к размышлению и к самооценке? Неужели пробил его час и единственным напоминанием о его интеллекте, о прежней несокрушимой стойкости был запах рвоты? На своем веку он видел, как работавшие с ним ученые светила сходили с орбиты в погрязали в непроходимой глупости и тщеславии, претендовали на открытия, которых не совершали, заменяли полезных людей подхалимами, выставляли свои кандидатуры в конгресс, направляли петиции и разоблачали воображаемые вражеские козни во всем мире. Он и теперь не меньше прежнего уважал чистоту и благопристойность, но, казалось, теперь был как будто бы хуже вооружен, для того чтобы осуществлять это уважение на практике. Его мысли носили отвратительно грубый, порнографический характер. Он словно видел некий образ самого себя, далекий и существующий отдельно от него, вроде изображения на киноэкране, — образ человека, всеми отринутого и безнадежно погибшего, занятого под дождем на глухих улицах незнакомого города каким-то делом, которое грозит ему самоуничтожением. Где были его добродетели, его выдающийся ум, его здравый смысл? Когда-то я был неплохим человеком, с грустью подумал Камерон. Он страдальчески закрыл глаза и в кинокадрах, безостановочно мелькавших под тонкой кожей его век, увидел самого себя, идущего, спотыкаясь, по мокрой булыжной мостовой под старомодными уличными фонарями, падающего все ниже, ниже, ниже, некогда трудившегося на благо человечества, а теперь погрязшего в глупости, отличавшегося когда-то высокой интеллектуальностью, а теперь ставшего таким примитивным. Тут его стал мучить противный дурацкий валик, который вращается не то в голове, не то в душе и на котором записаны старинные псалмы и танцевальные мелодии, музыкальная свалка, где скапливаются и гниют в своем бесконечном идиотизме повторяющиеся по первому зову туристские песни, песни из рекламных радиопередач, марши и фокстроты с их пустенькими стихами и пошлыми мелодиями, в полной сохранности сидящими в памяти. «Я запел ипподромный блюз» — звучало в этом отделе его мозга. Эту мелодию Камерон слышал лет сорок назад на дребезжащем граммофоне, и все же он не мог от нее отделаться:

Камерон ушел из кафе и направился обратно в гостиницу «Эдем», но в мозгу все звучало:

Он поднимался по виа Систина, а песня все звучала:

В вестибюле гостиницы Камерона ждал молодой человек, один из тех элегантно причесанных юнцов, которые околачиваются возле Пинчо. Он назвался братом Лючаны и сказал, что ей необходимо уплатить портнихе за платье, которое она наденет сегодня вечером. Вынув из кармана конверт, он передал Камерону записку Лючаны к счет на сто тысяч лир. Камерон вернул счет незнакомцу и сказал, что уплатит по нему вечером.

— Она не прийти, если вы не заплатить, — сказал юноша.

— Скажите ей, чтобы она мне позвонила, — сказал Камерон.

Он поднялся на лифте и едва успел войти в комнату, как зазвонил телефон. Это была Лючана. Камерон ясно представлял себе, как она крутит в пальцах телефонный шнур.

— Вы заплатить по счету, — сказала она, — или я с вами не встречаться. Вы давайте ему деньги.

На миг у него мелькнула мысль бросить трубку, бросить Лючану, но шум римского транспорта на римских улицах напомнил ему, как далек он от дома, что, в сущности, у него нет дома, нет друзей и что между ним и тем местом, где он приносит пользу, простирается океан. Он находится слишком, слишком далеко. Поведение и время были линейны и упорядочены; человек мчится сквозь жизнь, а угрызения совести хватают его, как собака, за поджилки. Ни здравый смысл, ни соображения Справедливости или добродетели уже его не образумят.

В дверь тихонько постучали, и вошел ласковоглазый посланец Лючаны. Камерон велел ему подождать, но шум, доносившийся с улицы, решил участь старого физика. Проведя с нею час, он снова станет самим собой, гордым и великодушным, но, чтобы достигнуть этого, он должен смириться перед тем, что его надуют, унизят, обведут вокруг пальца. Лючана одурачила его и поставила в безвыходное положение.

— Ладно, — сказал Камерон.

Они по жаре дошли до Banco di Santo Spirito ^[58], где он получил по чеку триста тысяч лир и отдал парню его сто тысяч. Затем — и это был единственный способ, каким он мог выказать свое презрение или выразить свое я, — он прошел мимо юноши и вышел из банка.

День тянулся тягостно. В семь часов Камерон принял душ и пошел на виа Венето выпить кампари. Лючана всегда опаздывала, он не знал ни одной женщины, которая бы не опаздывала, так что раньше девяти Лючана вряд ли придет в ресторан Квинтереллы. На этот раз ей следовало вести себя осторожней; она должна была понять, что его терпение может лопнуть, что он человек с характером. А так ли это? Осмелится ли он отказаться, если она велит ему стать на колени и залаять по-собачьи? Он сидел в кафе до восьми, потом вышел на улицу и зашагал вниз по склону холма. У него было тяжело на сердце, его охватило вожделение и грусть, и он чувствовал, как это унизительно — думая о Лючане, становиться таким дураком. Камерон переходил Пьяцца-дель-Пополо. Где-то зазвонил церковный колокол. Камерона всегда удивляли римские чугунные колокола с их нестройным звоном, которые вместе со своими сверстниками фонтанами вели безнадежную борьбу против шума уличного движения. Потом с холмов донесся раскат грома. Этот грохот казался отзвуком волнений его юности, а каким сильным, красивым юношей он некогда был! Мгновение спустя воздух Рима наполнился густым серым дождем. Он лил как бы с озорной горячностью.

Камерон застрял у фонтана посреди площади. К тому времени, когда движение перекрыли, он так вымок, словно выкупался в этом фонтане; все же он перебежал площадь и укрылся в церковном портике. Портик был переполнен римлянами, и ему пришлось растолкать их, чтобы найти место для себя. В толпе все пихали друг друга без всякой деликатности и без всякого стеснения, но Камерон держался со всей стойкостью, на какую был способен. Когда дождь прекратился — а прекратился он так же внезапно, как и начался, — Камерон снова вышел на площадь и взглянул на свою одежду. Рубашка прилипла к телу, галстук потерял всякую форму, от складки на брюках не осталось и следа, а когда он спустил о плеч фалды пиджака, то увидел, что его бумажник исчез.

От этого удара он прямо замер на месте. То, что он почувствовал, было гораздо сильней, чем негодование. Это была глубочайшая печаль, словно от утраты каких-то способностей или жизненно важных органов — шести дюймов кишок, желчного пузыря или нескольких коренных зубов, — тяжкий и обессиливающий шок от хирургического вмешательства. Бумажник можно купить новый. Там, откуда он приехал, у него была куча денег, но в данный момент потеря была мучительна и невосполнима, и он чувствовал себя виноватым. Ни рассеянностью, ни опьянением, ни какой-либо другой оплошностью он не помог вору — и все же чувствовал себя обманутым и одураченным, старым идиотом, дожившим до такого возраста, когда он начинает пускать на ветер свое состояние, терять билеты и деньги и становиться обузой для всех на свете. Где-то колокол пробил полчаса, и грубый железный звук напомнил ему о Лючане, о грубой целесообразности любовного акта. Мысль о Лючане заглушила в нем чувство утраты, он даже выпрямился, несмотря на мокрую одежду. О, в дождь и ветер держать в своих объятиях желанную возлюбленную! Он ступил ногой в большую кучу собачьего помета.

Почти пять минут ушло у Камерона на то, чтобы очистить ботинок; как и рвота мальчика в самолете, это подействовало успокаивающе на его чувства, вернуло его к действительности. Все это нагромождение препятствий задержка с вылетом, больной ребенок, гроза — в конце концов могло охладить его пыл. Но до ресторана оставалось каких-нибудь десять шагов, и через несколько минут он будет со своей лебедью — своей лебедью, которая поведет его в рай, разукрашенный зеленью и золотом. Он решительно подошел к двери ресторана, но она была заперта. Почему в окнах темно? Почему ресторан кажется заброшенным? Но вот он увидел на двери фотографию Энрико Квинтереллы, обрамленную самшитовым венком с траурной лентой; в этот самый день где-то в Риме Квинтерелла, окруженный женой и детьми, приобщился святых тайн и покинул земную юдоль.

Смерть закрыла ресторан, погасила свет. Синьор Квинтерелла умер. Внезапно на Камерона нахлынуло волнующее чувство освобождения, он снова стал самим собой; его душа как бы ощутила настойчивую тягу к пристойности. Лючана была проституткой, ее постель — преисподней, а он волен жить благоразумно, волен выбирать между добром и злом. Его охватило ощущение чистоты, возникшее без всякого принуждения, и он преисполнился благочестивой благодарности к тем случайностям, которые даровали ему освобождение. В «Эдем» он вернулся словно другим человеком, крепко заснул, и во сне его не покидало чувство, что его щедро одарили. Утром он вылетел в Нью-Йорк и в тот же день вернулся в Талифер, убежденный, что мирозданием управляет некая благая сила.

19

Однажды вечером Каверли уложил чемодан и вместе с Камероном и его ближайшими сотрудниками выехал в Атлантик-Сити, по-прежнему оставаясь в неведении относительно той роли, какую ему предстоит играть. Неопределенность положения смущала его. Один из сотрудников сказал Каверли, что Камерон выступит на научной конференции с докладом о взрывной силе, которая в миллион раз превышает силу молнии и может быть создана без особых затрат. И это было все, что Каверли мог понять. Камерон сидел в стороне от остальных и читал книгу в бумажной обложке; вытянув шею, Каверли разглядел, что она называется «Симаррон, роза Юго-Запада» ^[59], Каверли впервые находился в обществе людей такого ранга и, естественно, с интересом прислушивался к разговорам своих спутников, но, по правде говоря, не мог понять их точки зрения, не мог даже понять их языка. Они говорили о термических рунионах, толоптерах, страбометрах, траншонах и подулях. Это был чужой язык, притом самого непонятного, по мнению Каверли, происхождения. В нем нельзя было проследить ни элизии, ни субституций, обусловленных горной цепью, большой рекой или близостью моря. Каверли допускал, что самый тщедушный из его спутников может разрушить гору, но внешне ни одного из них никак нельзя было заподозрить в том, что ему подвластны силы, способные разрушить мир. На своем синтетическом языке они говорили о молнии, но их голоса были голосами людей — время от времени нервными и напряженными, прерывавшимися кашлем и смехом, слегка различавшимися местными акцентами и интонациями. Один из сотрудников Камерона был воинствующим гомосексуалистом, и Каверли спрашивал себя, существует ли какая-нибудь связь между циничной философией этого человека и его научной деятельностью. У другого его спутника пиджак пузырился на лопатках. Еще один, по фамилии Браннер, носил галстук, разрисованный подковами. У третьего была нервная привычка дергать себя за брови, и все они были заядлыми курильщиками. Как и прочих мужчин, рожденных женщинами, их одолевали все жестокие капризы плоти. Они могли без особых затрат уничтожить большой город, но преуспели ли они хоть сколько-нибудь в разрешении конфликта между ночью и днем, между разумом и слепым инстинктом? Играли ли похоть, гнев и страдание чуть меньшую роль в их жизни? Были ли они избавлены от зубной боли, изнурительного возбуждения и усталости?

Камерон и его спутники остановились в гостинице «Хэддон-холл», где Каверли получил отдельный номер. Браннер, дружески относившийся к Каверли, посоветовал ему побывать на открытых лекциях. Каверли так и сделал. Первую лекцию — о правовых проблемах космического пространства — читал какой-то китаец. Он говорил по-французски, и синхронный перевод передавался через наушники. Юридические термины были знакомые, но Каверли не мог уразуметь, какое отношение они имеют к космосу. Ему трудно было применить к Луне такие понятия, как национальный суверенитет. В следующей лекции речь шла об экспериментах по отправке человека в космос в мешке, наполненном жидкостью. Затруднение состояло в том, что люди, погруженные в жидкость, страдали тяжелой, иногда неизлечимой потерей памяти. Каверли хотел представить себе эту картину со всей серьезностью, без всякого юмора, но как ему было согласовать образ человека в мешке с маленьким поселком в Новой Англии, где он вырос и где сложился его характер? Казалось, на этой стадии Ядерной Революции мир вокруг Каверли изменяется с непостижимой быстротой, но если эти изменения поистине непостижимы, то какую линию поведения ему избрать, какой совет дать сыну? Неужели у него атрофировалась способность отличать истину от лжи?

Выйдя из зала, где проходила лекция, Каверли столкнулся с Браннером и предложил ему вместе позавтракать. Он хотел удовлетворить свою любознательность. По сравнению с неподкупной научной честностью Браннера ритмы собственного характера представлялись ему изменчивыми и сентиментальными. Браннер своим самообладанием бросал вызов правилам, которых придерживался Каверли, его представлению о приносимой пользе, и Каверли хотелось знать, очень ли это несовременно — получать удовольствие от совершенно ненаучного ландшафта, каким он любовался, прогуливаясь но дощатому настилу на пляже в Атлантик-Сити. Справа пели волны, а слева вставало красочное зрелище той таинственной цивилизации, которая возникает по берегам морей и, явно связанная с миром тайн — с прорицателями, хиромантами, гадалками на картах и на кофейной гуще, азартными игроками, как бы рождается в громогласном споре между океаном и сушей. Просоленный воздух, казалось, был полон прорицателей.

Каверли интересовало, какое впечатление производило это зрелище на Браннера. Пробуждал ли в нем запах жареной свинины какие-то воспоминания или, как он говорил, ассоциации? Вызывают ли в нем вздохи воли романтические видения возможных приключений? Каверли взглянул на своего спутника, но Браннер смотрел на окружающее так спокойно, так бесстрастно, что Каверли ничего не спросил. Он догадывался, что Браннер видел то, что можно было видеть, — океан, дощатый настил, фасады нескольких лавок, — а заглянув в будущее, что, впрочем, было бы маловероятно, он увидел бы на месте снесенных лавок площадки для игр, бейсбольные стадионы и рощи, где можно устраивать пикники. Но кто из них не прав? Мысль о том, что, возможно, неправ он сам, очень огорчала Каверли, Браннер сказал, что никогда не ел омаров, и они зашли в старый, сколоченный из шпунтовых досок омаровый чертог, находившийся тут же рядом.

Каверли заказал виски. Браннер потягивал пиво и громко ворчал по поводу цен. У него была очень большая голова и густая, но не темная щетина. Утром он, должно быть, побрился, правда не очень тщательно, и контуры его каштановой бороды теперь, в полдень, ясно обозначились. Он был бледен, и эту бледность еще сильнее подчеркивали большие розовые уши. Розовый цвет резко обрывался в том месте, где уши примыкали к голове, Кроме ушей, все у него было совершенно бледным. И бледность происходила не от болезни и не от распутства, это была не левантийская или средиземноморская бледность вероятно, Браннер унаследовал ее от предков или заработал в результате беспорядочного питания, — но надо отдать ему должное, это была мужественная бледность толстокожего человека, освещенная пылающими ушами. В нем было свое очарование, как и у всех сотрудников Камерона, и Каверли подумал, будто это очарование основано на том, что все они способны видеть преграды, которые предстоит преодолеть, способны видеть будущее, ревностно искать и находить пути к прогрессу и к переменам. Браннер пил свое пиво, словно ожидая, что оно выведет его из строя, и в этом состояло еще одно его отличие. За одним-единственным исключением все они были воздержанными людьми. Каверли не отличался воздержанностью, но в своей невоздержанности ярче всего ощущал полноту жизни.

— Вы живете в Талифере? — спросил Каверли. Он знал, что Браннер живет там.

— Да. У меня там лачуга в западном районе. Живу один. Я был женат, но все это лопнуло.

— Очень жаль, — сказал Каверли.

— Жалеть не о чем. С семейной жизнью ничего не вышло. Мы не могли найти оптимальный вариант. — Он энергично взялся за салат.

— И вы живете один? — спросил Каверли.

— Да, — ответил Браннер с набитым ртом.

— Как вы проводите вечера? — спросил Каверли. — Бываете ли в театре?

Браннер добродушно рассмеялся:

— Нет, в театр я не хожу. Некоторые мои коллеги развлекаются на стороне, но я не из таких.

— Если вы никуда не ходите, то что же вы делаете по вечерам?

— Занимаюсь. Сплю. Иногда иду в ресторан на шоссе номер двадцать семь; за два с половиной доллара там можно получить изрядную порцию цыплят. А я большой любитель цыплят; когда аппетит разыграется, я могу принять вполне приличный груз.

— А в ресторан вы ходите с друзьями?

— Нет, — с достоинством сказал Браннер. — Один.

— Есть у вас дети? — спросил Каверли.

— Нет. И это одна из причин, почему мы с женой не поладили. Она хотела ребенка. А я нет. Мне пришлось в детстве очень тяжко, и я не хотел, чтобы кто-нибудь другой тоже через это прошел.

— Что вы имеете в виду?

— Моя мать умерла, когда мне и двух не было, и меня вырастили отец и бабушка. Отец был инженер, работал по заказам, но дела у него шли скверно. Он был горький пьяница. Видите ли, я больше других, мне кажется, больше других чувствовал, что должен уйти. Никто меня не понимал. Я хочу сказать, что моя фамилия для всех была только фамилией старого пьяницы. Я должен был добиться, чтобы моя фамилия хоть что-нибудь да значила. И вот, когда подвернулась эта штуковина с молнией, я почувствовал себя лучше, вернее, начал чувствовать себя лучше. Теперь мое имя кое-что значит, хотя бы для некоторых.

Итак, была молния, разряд чистой энергии, зигзаги которой, когда видишь ее в облаках, кажутся прожилками, вроде тех, что имеются во всем на свете — в листе растения и в морской волне, — и был одинокий, прыщавый, страдающий несварением желудка человек, чье стремление изобрести взрывную силу, способную разрушить мир, обусловлено тем же скромным желанием, какое движет девочкой-актрисой, чудаком изобретателем, провинциальным политиком: «Я только хотел, чтобы мое имя хоть что-нибудь да значило». В отличие от большинства людей он был вынужден включить в тайну смерти еще и испепеление нашей планеты. Разбуженный среди ночи раскатом грома, он был одним из немногих, кто спрашивал себя, уж не конец ли это света, до некоторой степени ускоренный его желанием прославить свое имя.

Тут официантка принесла заказанных омаров, и Каверли прекратил свои расспросы.

В гостинице Каверли ждала записка от Камерона. Он должен был в пять часов встретить Камерона у дверей конференц-зала на третьем этаже и отвезти его в аэропорт. Из этого Каверли понял, что прикомандирован к штабу Камерона в качестве шофера. Время после ленча он провел в плавательном бассейне гостиницы, а в пять часов поднялся на третий этаж. Дверь конференц-зала была заперта и опечатана; два сотрудника секретной службы в штатском ждали в коридоре. Когда заседание кончилось, их известили по телефону, и они сломали печати и отперли дверь. Зал являл собой странное и нелепое зрелище. Двери и окна по соображениям безопасности были завешены одеялами. Теперь физики и другие ученые, взобравшись на стулья и столы, снимали одеяла. В воздухе стояли клубы табачного дыма. Прошло несколько секунд, прежде чем Каверли сообразил, что все молчат. Будто окончились какие-то особенно гнетущие похороны. Каверли окликнул Браннера, но его товарищ по ленчу не ответил. Лицо Браннера позеленело, губы кривились горечью и отвращением. Неужели это молчание объяснялось трагедией и ужасом, о которых говорил Камерон? Неужели это лица людей, которым рассказали, что ждет Землю в ближайшее тысячелетие? Может, им сказали, размышлял Каверли, что наша планета станет необитаемой; а если так, то за что же им ухватиться в этом гостиничном коридоре, полном воспоминаний о девицах легкого поведения, о новобрачных; стариках, заехавших сюда на длительный уик-энд подышать морским воздухом? Каверли растерянно переводил взгляд с этих бледных, с этих потрясенных ужасом лиц на темные пышные розы, вытканные на ковре. Камерон, как и другие, молча прошел мимо, и Каверли покорно последовал за ним на улицу к автомобилю. На пути к аэродрому Камерон не проронил ни слова и даже не попрощался. Он сел на маленький «Бичкрафт», улетавший в Вашингтон, а когда самолет уже поднялся в воздух, Каверли заметил, что его шеф забыл свой портфель.

С этим простым предметом была связана ужасная ответственность. Там внутри, наверно, конспект того, о чем Камерон говорил сегодня днем, а по лицам слушателей Каверли догадывался, что говорил он чуть ли не о конце света. Каверли решил немедленно вернуться в гостиницу и передать портфель одному из сотрудников Камерона; Он поехал обратно в город, держа портфель на коленях. Он справился у дежурного администратора о Браннере, и ему сказали, что Браннер выехал. Все остальные тоже выехали. Разглядывая подозрительные иди, во всяком случае, чужие лица людей в вестибюле, он спрашивал себя: а вдруг кто-нибудь из них — иностранный шпион? Самым благоразумным, по-видимому, было не привлекать к себе внимания, и Каверли пошел в ресторан и пообедал. Портфель он держал на коленях. К концу обеда послышались громкие взрывы на улице перед гостиницей, и он подумал, что это конец, но официантка объяснила, что это всего лишь фейерверк, устроенный для развлечения владельцев магазинов подарков, собравшихся на свой съезд.

Зажав портфель под мышкой, Каверли вышел из гостиницы, чтобы посмотреть фейерверк. Ему казалось вполне уместным, что заседание, где речь шла о взрывах и разрушениях, закончилось таким роскошным, красивым и совершенно безобидным зрелищем. На дощатом настиле вдоль пляжа для публики были расставлены складные стулья. Стреляли из минометов на берегу. Каверли слышал гул выстрела, следил по легкому дымному следу за полетом ракеты, когда она поднималась мимо вечерней звезды. Ослепительно белая вспышка звук разрыва доходил до зрителей через секунду, — а затем в небе переплетались узкие золотистые ленты, изгибавшиеся, как стебли, и заканчивавшиеся безмолвными шарами цветного огня. Все это отражалось в окнах гостиницы; владельцы магазинов подарков задирали головы, любуясь этим оригинальным спектаклем, и лица их казались восторженными и простодушными. Тут и там вспыхивали аплодисменты, трогательное выражение вежливого одобрения и восторга, нечто вроде рукоплесканий, какие, слышишь, когда умолкает танцевальная музыка. На фоне сумерек отчетливо виднелись клубы черного дыма, менявшие свои очертания по мере того, как ветер уносил их к морю. Каверли сел на стул, чтобы вдоволь насладиться зрелищем, снова и снова слышать гул миномета, видеть белый дымный след, любоваться россыпью звезд, яркими красками, внимать восторженным вздохам сотен людей и одобрительным аплодисментам. Фейерверк закончился огневой завесой, безобидной пародией на военные действия, и адским грохотом пальбы, а тысячи окон гостиницы засверкали ослепительно белым пламенем. Последний разрыв потряс дощатый настил, не причинив ему вреда, грянули аплодисменты, как в школе танцев, и Каверли направился обратно в гостиницу. Войдя в свой номер, он подумал, уж не побывали ли там грабители. Все ящики были выдвинуты, одежда разбросана по стульям; однако ему не следовало удивляться этому хаосу, так как, путешествуя, он бывал крайне неаккуратен. Спал он с портфелем в объятиях.

Утром Каверли, прижимая портфель к груди, как девочки носят свои школьные учебники, поспешил из Атлантик-Сити в международный аэропорт и стал ждать самолета на Запад. Он вспомнил вокзал в Сент-Ботолфсе с его сутолокой приезжающих и отъезжающих, с запахами каменного угля, мастики для пола и уборных, с темным залом ожидания, где какая-то сила словно придавала большую значительность пассажирам, ожидающим прибытия своих поездов. А здесь был этот чертог или дворец, где сквозь стеклянные стены виднеется затянутое тучами небо, где простор и удобство помещений и запах искусственной кожи не только не объединяют, а разобщают пассажиров. По расписанию самолет Каверли должен был вылететь в два часа, но без четверти три пассажиры все еще ждали посадки. Некоторые ворчали, а Кое у кого были номера дневных газет, где сообщалось об аварии реактивного самолета в Колорадо, при которой погибло семьдесят три человека. Может быть, потерпевший аварию самолет был тот самый, которого они ждали? Может быть, это спасло им жизнь? Каверли подошел к справочному бюро, чтобы узнать о своем рейсе. Вопрос был, конечно, законный, однако дежурный диспетчер ответил злобно, как будто, покупая билеты на самолет, человек тем самым обязывался вести себя тише воды, ниже травы и оставаться в полном неведении.

— Произошла задержка, — нехотя сказал диспетчер, — возможно, неполадки с двигателем или же запоздал самолет из Европы, с которым согласован этот рейс. Раньше половины четвертого посадки не будет.

Каверли поблагодарил за любезность и поднялся в бар. В позолоченной рамке справа от двери висел портрет хорошенькой певицы в вечернем туалете — представительницы тех тысяч красавиц, которые ослепительно улыбаются нам с порога ресторанов и обеденных залов гостиниц; но сама певица появится здесь не раньше девяти часов, а сейчас, наверно, спит или несет свое белье в прачечную самообслуживания.

В баре играла джазовая музыка, а буфетчик был в военном мундире. Каверли уселся на табурет и заказам пиво. Мужчина рядом с ним беззаботно покачивался на табурете.

— Куда летите? — спросил он.

— В Денвер.

— Я тоже! — воскликнул незнакомец, хлопнув Каверли по спине. — Я уже три дня лечу в Денвер.

— Правильно, — сказал буфетчик. — Он пропустил уже восемь самолетов. Восемь, да?

— Восемь, — подтвердил незнакомец. — Это потому, что я люблю свою жену. Моя жена в Денвере, и я так сильно люблю ее, что не могу попасть на самолет.

— Для бара это хорошо, — сказал буфетчик.

В полумраке в конце бара двое явных гомосексуалистов с крашеными волосами соломенного цвета пили ром. За одним из столиков завтракала семья и разговаривала на языке рекламы. По-видимому, это была семейная шутка.

— О! — воскликнула мать. — Попробуйте эти ломтики белого мяса айдахской индейки, приправленной для вкуса рибофлавином.

— Я люблю рассыпчатый, хрустящий картофель-фри, — сказал мальчик. Золотисто-коричневый, зажаренный в инфракрасных печах, гарантирующих ваше здоровье, и посыпанный импортной солью.

— Я люблю безукоризненно чистые комнаты отдыха, — сказала девочка, убранные под наблюдением опытной медицинской сестры и в гигиенических целях запечатанные ради нашего комфорта, удобства и душевного спокойствия.

— Курите «Уинстон» и ночью и днем, хороший вкус вы найдете в нем, пропищал малыш, сидевший на высоком стуле. — Сигареты «Уинстон» обладают ароматом.

Темный бар казался произведением искусства, но это произведение искусства явно возникло совершенно независимо от иконографии вселенной. За исключением этикеток на бутылках, там все было незнакомо. Освещение в баре было скрытое, а стены напоминали темные зеркала. Не было ни куска дерева, ни хотя бы серебряного подноса в форме древесного листа, чтобы напомнить Каверли об окружающем мире. Красота единообразия, благодаря которой кажется, что звезда и раковина, море и облака — все создано одной и той же рукой, была утрачена. Музыка смолкла, прерванная объявлением, что начинается посадка на рейс Каверли; Каверли уплатил за пиво и схватил свой портфель. Он зашел в мужской туалет, где кто-то написал на стене нечто в высшей степени человеческое, а затем пошел по длинному коридору мимо светящихся номеров к нужной секции. Никакого самолета еще не было видно, но ни задержка, ни известие об аварии не заставили никого из пассажиров изменить свои планы. Они смирно и покорно стояли там, будто злая администрация аэропорта и правда вместе с билетами продала им смирение и покорность. Пальто у Каверли было для здешнего климата слишком теплое; впрочем, большинство остальных пассажиров прибыли из мест, где было либо холодней, либо теплей, чем здесь. Из репродуктора, висевшего как раз над головой, непрерывно лилась нежная музыка.

— Все будет в порядке, — прошептала рядом с Каверли какая-то старая женщина, обращаясь к еще более старой спутнице. — Это вовсе не опасно. Не опасней, чем поезд. Они ежегодно перевозят миллионы пассажиров. Все будет в порядке.

Женщина постарше не отнимала пальцев, узловатых, как древесный корень, от щек, а в ее глазах был страх смерти. Все вокруг было для нее предвестником смерти — игривые механики в белых комбинезонах, нумерованные взлетно-посадочные полосы, рев подруливающего «Боинга-707». Плакал младенец. Мужчина причесывался гребешком. Предметы и звуки вокруг Каверли как бы сгруппировались в какое-то непреложное утверждение. Такова была жизнь: музыка, страх незнакомой старухи перед смертью, ровное поле аэродрома, а вдали крыши домов.

Самолет подрулил, пассажиры поднялись по трапу, и стюардесса усадила Каверли между старухой и мужчиной, от которого пахло виски. На стюардессе были туфли на высоких каблуках, плащ и темные очки. Из-под плаща выглядывал подол красного шелкового платья. Задраив люк самолета, она ушла в уборную и вновь появилась в своей форменной одежде — серой юбке и белой шелковой блузке. Когда она сняла очки, глаза у нее оказались усталыми и взгляд был страдальческий.

— Джо Бернер, — сказал мужчина по правую руку от Каверли, и Каверли пожал ему руку и представился. — Рад познакомиться с вами, Кав, — сказал незнакомец. — Позвольте преподнести вам небольшой подарок. — Он вытащил из кармана коробочку, и, когда Каверли открыл ее, в ней оказался позолоченный зажим для галстука. — Я без конца разъезжаю, — пояснил незнакомец, — в всюду раздаю эти зажимы для галстуков. Их сделали по моему заказу в Провиденсе. Это ювелирная столица Соединенных Штатов. Я раздаю от двух до трех тысяч зажимов в год. Это хороший способ приобретать друзей. Зажим для галстука каждому пригодится.

— Большое спасибо, — сказал Каверли.

— Я вяжу носки для астронавтов, — сказала старая женщина по левую руку от Каверли. — О, я знаю, это глупо с моей стороны, но я люблю этих ребят, и мне страшно подумать, что у них мерзнут ноги. За последние шесть недель я послала десять пар носков на мыс Канаверал. Правда, они не благодарят меня, но ни разу не вернули носки назад, и мне приятно думать, что они их носят.

— Я взял отпуск на несколько дней, чтобы повидать старого друга. Он умирает от рака, — сказал Джо Бернер. — Сейчас у меня двадцать семь друзей умирают от рака. Некоторые из них это знают. Другие нет. Но всем им осталось жить от силы год.

Тут на пассажиров обрушилась лавина невообразимых звуков, их грубо прижало силой тяжести к спинкам кресел: самолет пронесся по взлетной полосе и стал стремительно набирать высоту. Большая панель сорвалась с потолка и разбилась в проходе, а стаканы и бутылки в буфете громко задребезжали. Когда самолет поднялся над разорванными облаками, пассажиры отстегнули привязные ремни и вернулись к своей обычной жизни, к своим привычкам.

— Добрый день, — произнес громкоговоритель. — Вас приветствует капитан Макферсон, командир экипажа, совершающего беспосадочный рейс номер семьдесят три до Денвера. Мы получили сообщение о небольших завихрениях воздуха в горах, но ожидаем, что к намеченному для посадки времени погода прояснится. Мы просим извинить нас за опоздание и хотим воспользоваться случаем поблагодарить вашу терпеливость и ничегонеделание по этому случаю. — Репродуктор щелкнул и умолк.

Каверли не заметил, чтобы кто-нибудь, кроме него, испытывал недоумение. Не ошибся ли он, считая, что профессия летчика предполагает элементарное знание английского языка? Джо Бернер принялся рассказывать Каверли историю своей жизни. Стиль у него был почти фольклорный. Он начал с родителей. Описал место, где родился. Затем рассказал Каверли о двух своих старших братьях, о своем увлечении бейсболом, о случайных работах, которыми ему пришлось заниматься, о школах, в которых он учился, о замечательных оладьях на пахтанье, которые пекла его мать, и о друзьях, которых он приобретал и терял. Он рассказал Каверли о своих годовых доходах, о количестве служащих в его конторе, о том, какие три операции были ему сделаны, о том, какая у него замечательная жена, и о том, во сколько ему обошлась разбивка сада вокруг его семикомнатного дома с двумя ванными на Лонг-Айленде.

— Есть у меня необыкновенная штука, — сказал он. — У меня, значит, на лужайке перед домом маяк. Лет пять тому назад за неуплату налогов, значит, продавалось с аукциона большое поместье на Сандс-Пойнте, и мы с матерью поехали туда поглядеть, нет ли для нас чего-нибудь подходящего. И вот у них, значит, было маленькое озеро и на нем маяк — конечно, маяк был просто для украшения, — и, когда дело дошло до продажи маяка, цену набавляли очень медленно. Я и предложил тридцать пять долларов, просто для смеха, и знаете что? Маяк остался за мной. Ну, у меня есть приятель, значит, в транспортной фирме — всегда следует водить знакомство с нужными людьми, и он поехал туда, снял маяк с озера и вывез его. Я и по сей день не знаю, как он это сделал. Ну, у меня, значит, есть еще приятель в электротехнической конторе, он подключил маяк, и теперь этот маяк стоит на лужайке перед моим домом. Благодаря ему вид получился просто чудесный. Конечно, кое-кто из соседей жалуется — зануд везде хватает, — так что я зажигаю его не каждый вечер, но, когда у нас собираются гости поиграть в карты или посмотреть телевизор, я включаю его, и вид у него великолепный.

К этому времени небо стало темно-синим, каким оно бывает на большой высоте, и обстановка в самолете была веселая, как в баре. Белая блузка стюардессы вылезала из юбки, когда она наклонялась, чтобы подать коктейль; выпрямляясь, стюардесса каждый раз заправляла ее обратно. Спинки сидений были высокие, как стенки старинной церковной скамьи, так что пассажиры, не слишком отделенные один от другого, в то же время не слишком хорошо видели друг друга. Вдруг дверь в переборке открылась, и Каверли увидел, что в проход вышел командир экипажа. Цвет лица у него был землистый, а взгляд такой же страдальческий, как у стюардессы. Может быть, он дружил с пилотом и экипажем, которые несколько часов назад потерпели аварию в Колорадо? Мог ли он, мог ли кто-нибудь на свете обладать такой силой духа, чтобы спокойно отнестись к этому несчастью? Могут ли обугленные скелеты семидесяти трех мертвецов означать для него меньше, чем для всего остального мира. Командир кивнул стюардессе, и та пошла за ним к буфету в хвостовую часть. Они не обменялись ни словом, но стюардесса положила кусочек льда в бумажный стакан и налила в него виски. Командир пошел с выпивкой назад в кабину и закрыл за собой дверь. Старушка дремала, а Джо Бернер, покончив с автобиографией, принялся выкладывать свой запас анекдотов. Без всякого предупреждения самолет резко снизился примерно на две тысячи футов.

Поднялось страшное смятение. Выпивка у большинства пассажиров выплеснулась в потолок, мужчин и женщин выбросило в проходы, дети громко кричали.

— Внимание, внимание, — ожил громкоговоритель. — Слушайте все!

— О боже мой, — сказала стюардесса, прошла в хвостовую часть, села и пристегнула себя ремнем.

— Внимание, внимание, — произнес усиленный репродуктором голос, и Каверли подумал, что, возможно, это последний голос, который он слышит в жизни.

Однажды, когда его готовили к серьезной операции, он из окна больницы увидел, как в окне дома напротив какая-то толстая женщина вытирала пыль с рояля. Ему уже дали пентоталовый наркоз, и он быстро терял сознание, однако же довольно долго сопротивлялся действию наркоза, чтобы возмутиться: неужели последнее, что он, быть может, видит в этом дорогом ему мире, — это толстая женщина, вытирающая пыль с рояля.

— Внимание, внимание, — произнес голос. Самолет выровнялся среди темного облака. — Говорит не ваш командир. Ваш командир лежит связанный в пилотской кабине. Пожалуйста, не двигайтесь, пожалуйста, оставайтесь на своих местах, или я прекращу подачу кислорода в салон. Мы летим со скоростью пятьсот миль в час на высоте в сорок две тысячи футов, и любой беспорядок только увеличит опасность. Я налетал почти миллион миль и лишен прав пилота только за политические убеждения. Сейчас произойдет ограбление. Через несколько минут мой сообщник войдет в салон через переднюю переборку, и вы отдадите ему свои бумажники, кошельки, ювелирные изделия и все остальные ценности, какие у вас есть. Сопротивление бесполезно. Вам ничто не поможет. Повторяю: вам ничто не поможет.

— Поговорите со мной, поговорите со мной, — попросила старая женщина. Пожалуйста, скажите хоть что-нибудь, все что угодно.

Каверли обернулся и кивнул ей, но от страха язык у него пересох, и он не мог произнести ни звука и тщетно пытался смочить язык слюной. Остальные пассажиры не шевелились, и все они — шестьдесят пять или семьдесят незнакомых друг другу людей — мчались в реактивном самолете сквозь тьму, внезапно очутившись перед лицом смерти. В каком образе она явится им? В образе огня? Вдохнут ли они, как христианские мученики, в себя пламя, чтобы сократить свои муки? Будут ли обезглавлены, искромсаны и раскиданы по какому-нибудь полю на площади в три мили? Или низвергнутся в темноту и все же не потеряют сознания во время страшного падения на землю? А может быть, утонут и, утопая, в последний раз проявят присущий им дар бесчеловечности, спихивая друг друга ногами с заливаемых водой деревянных перегородок? Больше всего мучила Каверли темнота. Тень какого-нибудь моста или здания способна омрачить состояние нашего духа не меньше, чем печальное известие, и, казалось, именно темнота удручала Каверли сильней всего. Единственное его желание было увидеть хоть какой-нибудь свет, клочок голубого неба. Женщина, сидевшая впереди, запела: «Ближе, о боже, к тебе». У нее было заурядное сопрано, какое слышишь в церкви, женственное, приятное, звучавшее раз в неделю в сопровождении голосов соседей. Она пела:

Мужчина по ту сторону прохода подхватил псалом, тотчас же к нему присоединилось еще несколько человек, и Каверли, вспомнив слова, тоже запел:

Джо Бернер и старая женщина пели, а те, кто не знал текста, энергично подтягивали припев. Дверь в переборке открылась, и появился грабитель. На нем была фетровая шляпа, а лицо завязано черным платком с прорезями для глаз. Если не считать фетровой шляпы, это была точь-в-точь старинная маска палача. В руках, обтянутых черными резиновыми перчатками, он нес пластмассовую корзину для бумаг, чтобы складывать туда ценности пассажиров. Каверли орал во всю глотку:

Они пели скорей из протеста, чем из набожности, пели потому, что надо было что-то делать. И, найдя, что делать, они тем самым опровергли утверждение, что им ничто не поможет. Они обрели себя, этим-то и объяснялась необычайная сила и полнота их голосов. Каверли снял ручные часы и опустил свой бумажник в корзину. Тогда руки грабителя в черных перчатках схватили с колен Каверли портфель. Каверли в ужасе застонал и, возможно, вцепился бы в портфель, если бы Бернер и старая женщина не обернулись к нему с выражением такого испуга на лице, что он упал в свое кресло. Обобрав всех пассажиров до последнего, грабитель повернул назад; идя против движения самолета, он слегка пошатывался, и от этого его фигура казалась знакомой и не внушала страха. Пассажиры пели:

— Благодарю вас за сотрудничество, — раздался голос из громкоговорителя. — Примерно через одиннадцать минут мы совершим внеплановую посадку в Уэст-Франклине. Будьте добры, пристегните ремни и следите за сигналом о прекращении курения.

Облака за окнами стали светлеть, превращаться из серых в белые, затем самолет вынырнул из них и очутился в предвечернем голубом небе. Старушка утерла слезы и улыбнулась. Чтобы уменьшить муки смятения, Каверли вдруг решил, что в портфеле были электрическая зубная щетка и шелковая пижама. Джо Бернер перекрестился. Самолет быстро терял высоту, и вскоре они увидели внизу крыши города, который напоминал рукоделие удивительно скромных людей, с утра до вечера занятых необходимыми делами и воспитывающих детей в добродетели и милосердии. Момент приземления ознаменовался глухим шумом и ревом тормозных двигателей, и за окнами пассажиры увидели то одинаковое во всем мире запустение, что окаймляет взлетно-посадочные площадки. Чахлая трава и сорняки, растительное месиво, с трудом пробившееся сквозь песчаную землю на берегах отравленного нефтью ручья. Кто-то крикнул: «Вот они!» Двое пассажиров открыли дверь в переборке. Послышались беспорядочные голоса. Сложность человеческих взаимоотношений так быстро восстановилась, что, когда кто-нибудь просил объяснить, что случилось, те, кто знал, что происходит, надменно отказывались поделиться своими сведениями с теми, кто не знал. Наконец мужчина, первым вошедший в пилотскую кабину, снисходительным тоном сказал:

— Если вы помолчите минуту, я сообщу вам то, что нам пока известно. Мы освободили экипаж, и командир связался по радио с полицией. Грабители скрылись. Вот все, что я вам пока могу сказать.

Затем пассажиры услышали вой сирен, постепенно приближавшийся к ним по аэродрому. Первой прибыла пожарная команда; пожарники приставили лестницу к люку самолета и открыли его. Затем прибыла полиция, объявившая пассажирам, что все они арестованы.

— Вас будут отпускать группами по десять человек, — сказал один из полицейских. — После допроса.

Он разговаривал грубо, но пассажиры были великодушны. Они остались в живых, и невежливость не могла испортить им настроение. Затем полицейские стали разбивать их по счету на группы. Пожарная лестница представляла собой единственный путь, по которому можно было сойти с самолета, и пожилые пассажиры с напряженными от усилий лицами ворча ступали на нее. Ожидавшие своей очереди стояли безучастно, словно находились при исполнении какой-то воинской обязанности; они будто испытывали чувство освобождения от ответственности и необходимости выбора, присущее солдатам в строю. Каверли был номером седьмым в последней группе. Порыв пыльного ветра налетел на него, когда он спускался по лестнице. Полицейский взял его за плечо; это прикосновение мгновенно привело Каверли в острое негодование, и он едва удержался от того, чтобы не сбросить руку полицейского. Вместе со всей группой его посадили в закрытый полицейский фургон с зарешеченными окнами.

Когда они выходили из фургона, полицейский снова взял Каверли за плечо, и тому опять стоило немалых усилий сдержаться. Откуда столь бурная реакция его плоти? — спрашивал себя Каверли. Отчего ему так отвратительно прикосновение этого незнакомого человека? Перед ним возвышалось Центральное полицейское управление — здание из желтого кирпича с немногочисленными безвкусными архитектурными украшениями и несколькими объяснениями в невинной любви, написанными мелом на стенах. Ветер поднимал у ног Каверли пыль и обрывки бумаги. Внутри господствовала тревожная и мрачная атмосфера противозаконных действий. Это был вход в мир, куда ему дозволялось бросить взгляд лишь украдкой, — в страну насилия, куда ему случалось заглядывать, когда он расстилал газеты на крыльце, перед тем как красить перила. Мужчина по фамилии Рослин застрелил жену и пятерых детей… Убитый ребенок найден в топке… Все они побывали здесь, и после них в воздухе сохранился неистребимый запах их смятения и страха, их уверений в собственной невиновности. Каверли подвели к лифту и повезли на шестой этаж. Полицейский ничего не говорил. Только тяжело дышал. Астма? подумал Каверли. Волнение? Спешка?

— У вас астма? — спросил Каверли.

— Здесь вы отвечаете на вопросы, — сказал полицейский.

Он пошел с Каверли по коридору, похожему на коридор в какой-нибудь унылой школе, и ввел его в комнату размером не больше чулана, где были деревянный стол, стул, стакан с водой и печатная анкета. Полицейский закрыл дверь, а Каверли сел и стал просматривать вопросы.

Являетесь ли вы главой семьи? — спрашивали его. Вы разведены? Вы вдовы? Разошлись? Сколько у вас телевизоров? Сколько автомобилей? Есть ли у вас постоянный заграничный паспорт? Как часто вы принимаете ванну? Окончили ли вы колледж? Среднюю школу? Неполную среднюю школу? Знаете ли вы значение слов «сумчатый», «возмутитель», «трудновоспринимаемый», «диалектический материализм»? Отапливается ли ваш дом нефтью? Газом? Углем? Сколько у вас комнат? Если бы вас заставляли либо нанести оскорбление американскому флагу, либо осквернить священную Библию, что бы вы выбрали? Вы сторонник федерального подоходного налога? Верите ли вы в международный коммунистический заговор? Любите ли вы вашу мать? Боитесь ли вы молнии? Стоите ли вы за продолжение ядерных испытаний в атмосфере? Есть ли у вас счет в сберегательной кассе? Счет в банке? Какова общая сумма ваших долгов? Есть у вас закладные? Если вы мужчина, то отнесете ли вы ваши половые органы к размеру 1, 2, 3 или 4? Какую религию вы исповедуете? Считаете ли вы, что Джон Фостер Даллес попал в рай? В ад? В преддверие ада? Часто ли вы принимаете гостей? Часто ли вас приглашают в гости? Считаете ли вы, что нравитесь людям? Очень нравитесь? Пользуетесь успехом в обществе? Живы или умерли следующие люди: Джон Мейнард Кейнс, Норман Винсент Пил, Карл Маркс, Оскар Уайльд, Джек Демпси? Каждый ли вечер вы молитесь?..

— Каверли принялся за эти вопросы — а их были тысячи — с рвением преступного грешника. Свои часы он отдал грабителю и не имел никакого представления о том, сколько времени отняло у него заполнение анкеты, Разделавшись с ней, он крикнул:

— Алло! Я кончил. Выпустите меня отсюда.

Он подергал дверь, она оказалась не заперта. В коридоре было пусто. Была уже ночь, и за окном в конце коридора виднелось темное небо. Захватив анкету, он подошел к лифту и нажал кнопку. Выходя из лифта на первом этаже, он увидел сидевшего за столом полицейского.

— У меня забрали кое-что очень ценное, очень важное, — сказал Каверли.

— Все так говорят, — сказал полицейский.

— Что я теперь должен делать? — спросил Каверли. — Я ответил на все вопросы. Что я теперь должен делать?

— Ехать домой, — сказал полицейский. — Вам, наверно, нужны деньги?

— Конечно, — сказал Каверли.

— Вы все получаете по сотне от страхового общества, — сказал полицейский. — Если вы потеряли больше, можете потом предъявить претензию. — Он отсчитал десять десятидолларовых бумажек и взглянул на свои часы. Чикагский поезд пройдет здесь минут через двадцать. На углу стоянка такси. Думаю, что на некоторое время у вас отбило охоту летать самолетом. Как и у всех остальных.

— Они все закончили? — спросил Каверли.

— Несколько человек мы задерживаем, — ответил полицейский.

— Ну спасибо, — сказал Каверли и вышел из полицейского управления на темную улицу Уэст-Франклина; пыль этого города, духоту, отдаленный шум и безличность его цветных огней он воспринимал как символ своего одиночества. На углу был газетный киоск, там же стояло такси. Каверли купил газету. «Лишенный прав пилот совершает ограбление реактивного самолета в воздухе, — прочел он. — Беспримерное ограбление самолета произошло сегодня в 4:16 дня над Скалистыми горами…» Он сел в такси и сказал:

— Знаете, я был жертвой сегодняшнего ограбления самолета.

— Вы уже шестой пассажир, говорящий мне это, — сказал водитель. — Куда?

— На вокзал, — сказал Каверли.

20

Только под вечер следующего дня Каверли приехал наконец из Чикаго в Талифер. Он сразу же пошел в исследовательский центр к Камерону, но его почти час заставили прождать. Время от времени сквозь закрытую дверь долетал голос старого ученого, повышавшийся от ярости.

— И никогда мы не сможем послать этих чертовых астронавтов на эту чертову Луну! — кричал он.

Когда Каверли в конце концов впустили, Камерон, был один.

— У меня пропал ваш портфель, — сказал Каверли.

— Ах вот как! — сказал доктор.

Он горько улыбнулся. Значит, там были зубная щетка и пижама, подумал Каверли. Стало быть, это все ерунда!

— В самолете, который летел на Запад, произошло ограбление, — пояснил Каверли.

— Не понимаю, — сказал Камерон. Улыбка по-прежнему сияла на его лице.

— Вот тут у меня газета, — сказал Каверли. Он показал Камерону газету, купленную в Уэст-Франклине. — Они все забрали. Наши часы, бумажники, ваш портфель.

— Кто его взял? — спросил Камерон. Его улыбка стала как бы еще светлей.

— Воры, грабители. Их можно, пожалуй, назвать и пиратами.

— Куда они его дели?

— Не знаю, сэр.

Камерон встал из-за стола и подошел к окну, повернувшись к Каверли спиной. Он что, смеется? Во всяком случае, Каверли так подумал. Он одурачил врага. Портфель был пустой! Затем Каверли увидел, что Камерон вовсе не смеется. То были мучительные судороги растерянности и горя; но о чем он горевал? О своей репутации, о своем положении, о своей рассеянности или о земле, которую видел за окном кабинета, о разрушенной ферме и линии пусковых установок? Каверли ничем не мог утешить его и стоял, сам тяжко страдая и глядя на Камерона, который казался теперь маленьким и слабым и которого сотрясали непроизвольные мышечные спазмы.

— Простите меня, сэр, — сказал Каверли.

— Убирайтесь к черту, — пробормотал Камерон, и Каверли ушел.

Был конец рабочего дня, и автобус, в котором Каверли ехал домой, был переполнен. Каверли пытался судить о случившемся с традиционной точки зрения. Откажись он отдать портфель, это могло бы повести к катастрофе и гибели всех пассажиров самолета; но что, если так было бы к лучшему? Может ли он спокойно выжидать дальнейших событий и спокойно вспоминать о том, что произошло? Когда он утром придет на работу, в какой отдел он должен явиться? Чего Камерон хотел от него с самого начала? Почему старик плакал, стоя у окна своего кабинета? Когда он придет домой, застанет ли он Бетси у телевизора? Будет ли его маленький сын в слезах? Накормят ли его ужином? Перед мысленным взором Каверли возник Сент-Ботолфс в свете летних сумерек. В этот час матери сзывали детей домой к ужину с помощью колокольчиков, которыми обычно, пользовались, чтобы вызвать прислугу в столовую. Серебряные или не серебряные, все они издавали серебристый звук, и сейчас Каверли вспоминал их серебристый звон, который доносился со всех задних крылец на Бот-стрит и Ривер-стрит и призывал домой детей, игравших на берегу реки.

Дом Каверли был ярко освещен. Когда он вошел, Бетси бросилась к нему в объятия.

— Милый, я так надеялась, что ты вернешься домой к ужину, и только что молилась об этом, — сказала Бетси, — и вот мои молитвы услышаны, мои молитвы услышаны. Мы приглашены на обед!

В сознании Каверли эти слова никак не вязались с событиями последних суток, и он постарался быстро перестроить свои мысли и чувства на иной лад. Он устал, но было бы жестоко лишить Бетси возможности воспользоваться единственным приглашением, какое она получила за все время жизни в Талифере. Он поцеловал сына, подбросил его несколько раз в воздух и хлебнул хорошую порцию виски.

— Эта милая женщина, — сказала Бетси, — ее зовут Уинифрид Бринкли, так вот, она пришла к нам собирать пожертвования для ветеранов, награжденных «Пурпурным Сердцем» ^[60], и я ей сказала, я ей прямо сказала, что, по-моему, тоскливее места, чем Талифер, на всей земле не сыщешь! Мне было все равно, пусть все знают, что я о нем думаю. Тогда она тоже сказала, что это тоскливое место и не захотим ли мы прийти к ней сегодня вечером пообедать в небольшой компании. Тут я ей сказала, что ты в Атлантик-Сити и я не знаю, когда ты вернешься, и вот я молилась, чтобы ты приехал вовремя, и вот ты здесь!

Пока Бетси ездила за каким-то школьником, который должен был остаться с Бинкси, Каверли принял ванну и переоделся. Бринкли жили по соседству, и, взявшись под руку, они пошли туда пешком. Время от времени Каверли сгибал свою длинную шею и целовал Бетси. Миссис Бринкли была худощавой бойкой женщиной, ярко подмазанной и с множеством бус на шее. Она все время говорила «чепуха». У мистера Бринкли был необычайно покатый лоб, и этот недостаток еще подчеркивали его седые вьющиеся волосы, уложенные завитками над этой покатостью, точно занавеси в гостиной. Казалось, он доблестно старается замаскировать свою усталость и несообразные манеры тем, что носит золотую булавку в воротничке, золотой зажим для галстука, перстень с большим гелиотропом и запонки из голубой эмали в манжетах, сверкавшие, как семафоры, когда он наливал херес. Они пили херес, но пили его как воду. Было еще двое гостей — Кренстоны из соседнего города Уотерфорда.

— Я просто должна была пригласить кого-нибудь не из нашего городка, сказала миссис Бринкли, — чтобы нам не пришлось все время слушать всю эту чепуху про Талифер.

— Единственное, что я знаю, единственное, что я усвоил, — сказал мистер Кренстон, — это то, что у человека должны быть доллары. Вот что в конце концов имеет значение. Доллары.

На нем была темно-красная охотничья куртка, лицо, обрамленное соломенными кудрями, было одновременно ангельски-невинным и угрожающим. Его седая жена выглядела значительно старше и значительно интеллигентней; и, что бы он ни говорил, гораздо легче было представить его себе не предающимся бурному любовному акту, а погруженным в замешательство и отчаяние, в то время как жена гладит его кудри и говорит: «Ты найдешь другую работу, милый. Не огорчайся. Должны наступить лучшие времена».

Младший отпрыск миссис Бринкли только что вернулся из городской больницы, где ему удаляли миндалины, и, потягивая херес, все толковали о своих миндалинах и аденоидах. Бетси просто сияла. Каверли ни миндалин, ни аденоидов никогда не удаляли, и он не принимал особого участия в общей беседе, пока сам не завел разговор об аппендиците. Тут настало время сесть за стол, и там речь зашла о лечении зубов. Обед был обычный, и запивали его искристым бургундским. После обеда мистер Кренстон рассказал скабрезный анекдот, а затем встал и начал прощаться.

— Я терпеть не могу торопиться, — сказал он, — но, видите ли, нам нужно часа полтора, чтобы добраться до дому, а утром мне на работу.

— Ну, полутора часов вам вовсе не требуется, — сказал мистер Бринкли. Как вы едете?

— Мы едем по скоростной магистрали, — ответил мистер Кренстон.

— Так вот, если вы выберетесь из Талифера, не доезжая до скоростной магистрали, — сказал мистер Бринкли, — вы сэкономите минут пятнадцать. А то и двадцать. Возвращайтесь к торговому центру и у второго светофора поверните вправо.

— О, я бы поехала не так, — вмешалась миссис Бринкли. — Я бы поехала напрямик мимо вычислительного центра и воспользовалась развязкой перед самой запретной зоной.

— Да, уж ты бы поехала! — сказал мистер Бринкли. — Таким путем вы уткнетесь прямехонько в большую стройку. Слушайте меня. Вернитесь к торговому центру и сверяйте вправо у второго светофора.

— Если они вернутся к торговому центру, — сказала миссис Бринкли, — то наверняка застрянут в потоке машин у кольца Ферми. А вот если не выезжать из города мимо вычислительного центра, то можно ехать прямо в направлении ракетных установок, а у шлагбаума повернуть направо.

— Бог ты мой, женщина! — воскликнул мистер Бринкли. — Когда ты будешь держать свой проклятый язык за зубами?

— Не болтай чепухи, — сказала миссис Бринкли.

— Ну, большое спасибо, — сказали Кренстоны, направляясь к двери. Пожалуй, мы, как всегда, поедем по скоростной магистрали.

И они ушли.

— Ну ты и напутала, — сказал мистер Бринкли. — Не понимаю, с чего ты взяла, что умеешь объяснять дорогу. Ты ведь способна заблудиться у собственного дома.

— Если бы они поехали так, как я им говорила с самого начала, огрызнулась миссис Бринкли, — все было бы в порядке. Никакой стройки у запретной зоны нет. Ты все это просто выдумал.

— Ничего подобного, — сказал мистер Бринкли. — Я был там в четверг. Там все вокруг изрыто.

— В четверг ты лежал в постели с насморком, — сказала миссис Бринкли. Мне пришлось подавать тебе еду.

— Ну, нам, пожалуй, пора идти, — сказал Каверли. — Все было страшно мило, и большое вам спасибо.

— Если бы ты научилась держать язык за зубами, — закричал мистер Бринкли жене, — все были бы тебе очень благодарны! Тебе нельзя позволять править машиной, не говоря уже о том, чтобы объяснять людям дорогу.

— Спасибо, — робко сказала Бетси в дверях.

— А кто в прошлом году разбил машину? — вопила миссис Бринкли. — Кто из нас разбил машину? Ну-ка скажи!

Каверли и Бетси шли домой, то и дело останавливаясь, чтобы поцеловаться, и эта прогулка кончилась, как и все другие.

21

Каверли больше не видел Камерона. Несколько дней он убил на то, что, сидя за письменным столом, отделывал его вступительную речь о небесных светилах. Однажды утром Каверли было ведено явиться в отдел безопасности. Он думал, что его обвинят в утере портфеля, и беспокоился, не арестуют ли его. Он принадлежал к числу людей, страдающих от непомерно развитого чувства вины, которое, подобно огромному синяку, скрытому одеждой, может не причинять боли, пока к нему не притронутся; но стоит задеть этот синяк, и человек от боли лишается всякого соображения. Каверли был образцом провинциальных добродетелей — правдивый, пунктуальный, нравственно чистоплотный и мужественный, — но стоило какой-нибудь могущественной длани общества указать на него перстом как на правонарушителя, и чувство собственного достоинства сразу покидало его. Да-да, он был грешник. Это он убил посла, заложил украденные драгоценности и продал «синьку» врагу. Подходя к помещению отдела безопасности, он чувствовал себя глубоко виновным. Он вошел в длинный коридор, выкрашенный в ярко-желтый цвет; впереди него стояли с десяток мужчин и женщин. Обстановка напоминала приемную терапевта или дантиста, приемную консула, коридор муниципалитета, контору по пайку, казалось, эта комната для ожидания занимает в мире на удивление большое место. Одного за другим мужчин и женщин вызывали по фамилии и впускали в дверь, находившуюся в конце желтого коридора. Ни один из них не возвращался, так что, очевидно, существовал другой выход, но Каверли их исчезновение казалось зловещим. Наконец его вызвали, и хорошенькая секретарша, на лице которой навеки застыло осуждающее и мрачное выражение, ввела его в просторный кабинет, похожий на старомодный зал суда. Там на возвышении в креслах сидели полковник и двое штатских. Внизу у возвышения сидел секретарь. Слева в стойке стоял американский флаг. Он был из тяжелого шелка с золотой бахромой и никогда не покидал своего места, даже для торжественного парада в самую благоприятную погоду.

— Каверли Уопшот? — спросил полковник.

— Да, сэр.

— Прошу вас, дайте мне ваш допуск.

— Пожалуйста, сэр. — Каверли протянул свой допуск.

— Знаете ли вы некую мисс Гонору Уопшот с Бот-стрит из Сент-Ботолфса?

— Эта улица называется Бот-стрит, сэр.

— Вы знаете эту даму?

— Да, сэр. Я знал ее всю жизнь. Она моя тетка.

— Почему вы не сообщили нашему отделу о том, что ей предъявлено уголовное обвинение?

— Ей? Обвинение? (Что она могла сделать? — подумал Каверли. Поджог? Поймана на краже в магазине стандартных цеп? Купила автомобиль и врезалась на нем в толпу?) Я ничего не знаю о том, что ей предъявлено уголовное обвинение, — сказал он вслух. — Она писала мне относительно падуба, что растет у нее за домом. На нем появилась какая-то ржа, и она хочет его опрыскать. Вот и все, что я о ней знаю. Не можете ли вы мне сказать, в чем ее обвиняют?

— Нет. Могу только сказать, что вы временно лишаетесь допуска.

— Но, полковник, я ничего не понимаю. Она ведь старуха, и не могу же я нести ответственность за ее поступки. Имею я право жаловаться? То есть существует ли у меня какая-нибудь возможность жаловаться?

— Вы можете обжаловать это решение через отдел Камерона.

— Но без допуска я никуда не смогу попасть, сэр. Я даже в мужскую уборную не попаду.

Секретарь заполнил бланк, сходный по виду с разрешением на рыбную ловлю, и протянул его Каверли. Это был, как он прочел, временный допуск сроком на десять дней. Он поблагодарил секретаря и вышел в боковую дверь, между тем как в комнату впустили очередного служащего, навлекшего на себя подозрение.

Каверли пошел прямо в отдел Камерона, но секретарша сказала ему, что старика ученого нет в городе, он уехал по крайней мере недели на две.

Тогда Каверли спросил, нельзя ли повидать Браннера, ученого, который завтракал с ним в Атлантик-Сити, и девушка проводила его в кабинет Браннера. На Браннере был кашемировый свитер, под стать его рангу; он сидел перед листом цветного картона, испещренного уравнениями, тут же была приписка: «Не забыть купить теннисные туфли». На письменном столе у Браннера стояла ваза с восковой розой. Каверли рассказал Браннеру о своей беде, и Браннер сочувственно выслушал его.

— Вы никогда не имели дела с секретными материалами, не так ли? спросил он. — В такого рода случаях старик охотно вмешивается. В прошлом году уволили сторожа из вычислительного центра, так как его мать во время второй мировой войны якобы очень короткое время зарабатывала себе на жизнь проституцией.

Браннер, извинившись, вышел из комнаты и вернулся с еще одним членом руководящей группы. Камерон был в Вашингтоне, а оттуда должен был вылететь в Нью-Дели. Оба ученых предложили Каверли слетать в Вашингтон и поймать старика там.

— Он как будто хорошо к вам относится, — сказал Браннер, — и, если вы с ним поговорите, он может по крайней мере добиться, чтобы ваш временный допуск продлили до его возвращения. Он будет там на разборе какого-то дела в конгрессе в десять утра. Комната семьсот шестьдесят три.

Браннер записал номер комнаты и передал бумажку Каверли.

— Если вы придете пораньше, вам, может быть, удастся поговорить с ним, прежде чем он уйдет на заседание комиссии. Едва ли там будет много народу. В этом году его допрашивают семнадцатый раз, так что интерес к нему несколько поубавился.

22

Каверли сильно сомневался, захочет ли Камерон разговаривать с ним после их последней встречи; однако других шансов у Каверли, по-видимому, не было, и он все-таки решил попытать счастья; больше всего его возмущало самодурство сотрудников отдела безопасности, которые способны были увидеть в эксцентрических выходках его старой тетки угрозу национальной безопасности. В тот же вечер Каверли вылетел в Вашингтон и утром явился в комнату семьсот шестьдесят три. Временный допуск сыграл свою роль, и его пропустили без всяких помех. Публики было очень мало. В четверть одиннадцатого Камерон вошел через другую дверь и сразу же направился к месту для свидетелей. В руках он нес что-то вроде футляра для скрипки. Председательствующий немедленно приступил к допросу, и Каверли восхитился поразительным самообладанием своего шефа и густотой его бровей.

— Доктор Камерон?

— Да, сэр. — В зале заседаний ни у кого другого не было такого приятного, властного и мужественного голоса.

— Знакома ли вам фамилия Браччани?

— Я уже отвечал на этот вопрос. Мой ответ занесен в протокол.

— Протоколы предыдущих заседаний не имеют никакого отношения к сегодняшнему. Я запросил протоколы прежних слушаний, но получил отказ. Знакома вам фамилия Браччани?

— Я не вижу никакого смысла в том, что меня повторно вызывают в Вашингтон для того, чтобы отвечать на одни и те же вопросы, — сказал доктор.

— Вам знакома фамилия Браччани?

— Да.

— В какой связи?

— Это была моя собственная фамилия. Ее изменил на фамилию Камерон судья Сазерленд в Кливленде, штат Огайо, в тысяча девятьсот тридцать втором году.

— Браччани — это фамилия вашего отца?

— Да.

— Ваш отец был иммигрант?

— Все это вам известно.

— Я уже сказал вам, доктор Камерон, что коллеги отказались предоставить мне протоколы прежних заседаний.

— Мой отец был иммигрантом.

— Было что-либо в его прошлом, что побудило вас отречься от его фамилии?

— Мой отец был прекрасный человек.

— Если ваш отец никогда не был замешан в предосудительной нелояльности или подрывной деятельности, то что же вынудило вас отречься от его фамилии?

— Я переменил фамилию, — сказал доктор, — по многим причинам. Она была трудна для написания, трудна для произношения, иногда мне было трудно удостоверить свою личность. Я переменил фамилию еще и потому, что некоторым людям в некоторых районах нашей страны кажется подозрительным все иностранное. Иностранная фамилия не внушает доверия. Я переменил фамилию по тем же причинам, по каким человек, переезжая из одной страны в другую, меняет валюту.

Второй сенатор, более молодой, в свою очередь задал вопрос.

— Правда ли, доктор Камерон, — спросил он, — что вы возражаете против всяких исследований за пределами Солнечной системы и что вы отказывали в средствах, содействии и технической помощи всем, кто не разделял вашего мнения?

— Меня не интересуют межзвездные путешествия, если вы это имеете в виду, — спокойно ответил Камерон. — Эта идея абсурдна сама по себе, и мое мнение основано на таких фундаментальных понятиях, как время, ускорение, сила, масса и энергия. Тем не менее я хотел бы подчеркнуть, что вовсе не считаю нашу цивилизацию единственной разумной цивилизацией во Вселенной. Мимолетная улыбка скользнула по его лицу, яркий отблеск нарочитого и неискреннего терпения, и он слегка наклонился вперед на стуле. — Я полагаю, что жизнь и разум развились примерно в те же сроки, что и на Земле, повсюду, где обеспечены соответствующие физические и временные условия. Нынешние данные — а они чрезвычайно ограничены — говорят о том, что жизнь могла развиться на планетах, вращающихся примерно вокруг шести процентов всех звезд. Лично я полагаю, что анализ светового излучения, отраженного темными участками поверхности Марса, обнаруживает характеристики, доказывающие наличие растительной жизни. Как я уже сказал, я считаю нелепостью возможность межзвездных путешествий; однако межзвездная связь — это нечто совершенно иное.

Число цивилизаций, с которыми мы, вероятно, можем вступить в контакт, зависит от шести факторов. Первый: скорость, с какой образуются звезды, подобные нашему Солнцу. Второй: какова доля звезд, имеющих планеты. Третий: какова доля планет, на которых возможна жизнь. Четвертый: какова доля пригодных для жизни планет, на которых возникла жизнь. Пятый: какова доля последних, где в результате эволюции появились существа, обладающие техникой, необходимой для межзвездной связи. Шестой: долговечность существования этой высокоразвитой техники. Возникновение цивилизации вероятно для планет одной звезды из трех миллионов. Но это означает, что только в нашей Галактике может существовать миллион таких цивилизаций, а, как вам, джентльмены, известно, галактик миллиарды.

По его лицу снова пробежала лицемерная улыбка.

Что это он им зубы заговаривает? — подумал Каверли.

— Мне кажется маловероятным, — продолжал Камерон, — чтобы высокоразвитая техника могла появиться на планете, покрытой водой. Некоторые из моих коллег в восторге от умственных способностей дельфина, но мне думается, у дельфина едва ли возникнет интерес к межзвездному пространству. — Камерой умолк, пережидая, пока стихнут робкие смешки. Волна длиной в двадцать один сантиметр, то есть частотой в тысячу четыреста двадцать мегагерц, излучаемая пространством при столкновении атомов водорода, доносит до нас некоторые интересные сигналы, в особенности от Тау Кита, однако я очень сомневаюсь в их когерентности. Я твердо уверен, что ученые каждой достаточно развитой цивилизации установят, что энергия всякого отдельного кванта излучения — светового или радиоволнового — равняется произведению его частоты на величину, известную нам, а может быть, и кое-кому из вас, как постоянная Планка. Оптический мазер представляется наиболее многообещающим средством межзвездной связи.

Теперь Камерон полностью вошел в свою роль профессора, и ничто уже не могло остановить его, пока он не обрушит на своих слушателей всю скуку, все возбуждение и все страдания полнометражной лекции.

— Оптический вариант этих мазеров может генерировать световой пучок настолько интенсивный и настолько узкий, что, посланный с Земли, он осветит лишь небольшой участок Луны. — Снова мимолетная приторная улыбка. — Посторонние длины волн элиминируются, так что в отличие от большинства световых пучков этот пучок достаточно чист, чтобы, модулируя его, можно было передавать звуки голоса. Наши современные технические средства могут обнаружить луч мазера, посланный из планетной системы, удаленной на расстояние в десять световых лет. Световые спектры близких звезд необходимо исследовать на предмет особенно узких и интенсивных линий излучения. Это было бы бесспорным доказательством передач мазера с планеты, вращающейся вокруг данной звезды. Световые сигналы будут тщательно закодированы. В случае если мазерная система расположена на расстоянии тысячи световых лет, для получения ответа на заданный вопрос потребуется две тысячи лет. Высокоразвитая цивилизация нагрузит свои сигнальные пучки огромным количеством информации. Высокоразвитая цивилизация, победив голод, болезни и войну, естественно, направит свою энергию на поиски других миров. Впрочем, высокоразвитая цивилизация может принять и другое направление. — Тут голос Камерона зазвучал такой суровостью и упреком, что двое задремавших сенаторов проснулись. Высокоразвитая цивилизация может с таким же успехом разрушить сама себя роскошью, алкоголизмом, сексуальной распущенностью, ленью, алчностью и коррупцией. Я полагаю, что нашей собственной цивилизации серьезно угрожает биологическое и умственное вырождение. Но вернемся к вашему первоначальному вопросу.

На этот раз он улыбнулся, чтобы подчеркнуть смену декораций; теперь они находились в другой части леса.

— Система Земля — Луна простирает свое влияние на значительное расстояние в космическое пространство. Земное тяготение, магнетизм и отраженная радиация Заметного влияния не имеют. В максимуме развития солнечных пятен на Солнце происходят вспышки, выбрасывающие облака газа в космическое пространство. Примерно через день после них на Земле обычно разражаются мощные магнитные бури. Однако природа межпланетного пространства абсолютно неизвестна. Мы ничего не знаем о форме, составе и магнитных характеристиках облаков, выбрасываемых Солнцем. Мы не знаем даже, движутся ли они по спиральным или прямым траекториям. Составить карту Солнечной системы фактически невозможно из-за неопределенности точных расстояний между планетами и Солнцем.

— Доктор Камерон! — подал голос другой сенатор.

— Да?

— Мы имеем данные под присягой свидетельства того, что некоторые из ваших коллег приписывают вам необузданный характер. Доктор Пьютерс свидетельствует, что четырнадцатого августа во время дискуссии о возможности путешествия на Луну вы сорвали в его кабинете жалюзи и стали топтать их ногами.

Камерон снисходительно улыбнулся.

— Хью Томпкинс, военнослужащий и водитель автомашины, утверждает, что, когда он не по своей вине опоздал подать вам машину, вы несколько раз ударили его по лицу, оборвали пуговицы с его форменной куртки и обругали нецензурными словами. Мисс Элен Эккерт, стюардесса из Панамериканской компании воздушных сообщений, свидетельствует, что, когда самолет, в котором вы летели из Европы, совершил вынужденную посадку не в Нью-Йорке, а в Чикаго, вы устроили такой скандал, что возникла даже серьезная угроза для безопасности самолета. Доктор Уинслоу Тернер сообщает, что во время симпозиума о межзвездных перелетах вы бросили в него тяжелую стеклянную пепельницу и сильно порезали ему лицо. Тут имеется подтвержденное присягой показание врача, который зашил ему рану.

— Я признаю себя виновным во всех этих проступках, — очаровательно улыбаясь, сказал доктор.

— Доктор Камерон! — приступил к допросу другой сенатор.

— Да?

— Люди, критикующие вашу деятельность в Талифере, утверждают, что вы не закончили, не приостановили и не сократили эксперименты, которые уже обошлись правительству в шестьсот миллионов долларов и которые, по-видимому, бесполезны. Эти люди утверждают, что сумма в четыреста семнадцать миллионов была израсходована на ракеты, не оправдавшие возложенных на них надежд, а еще пятьдесят шесть миллионов, — на безрезультатные радиолокационные эксперименты. Они утверждают, что для вашего руководства характерны неправильные установки, расточительность и дублирование работ.

— В данном случае я не понимаю, сенатор, что вы имеете в виду под бесполезностью, неоправдавшимися надеждами и безрезультатностью, — сказал Камерон. — Талифер — экспериментальное учреждение, и его работа не может быть оценена методами линейной математики. Мои решения, если их рассматривать с учетом всего комплекса факторов, представляются мне правильными, и я принимаю на себя полную ответственность за них.

— Доктор Камерон! — Следующий сенатор был тучный человек, с виду необычайно застенчивый для политического деятеля.

— Да?

— Мой вопрос, возможно, не вполне уместен, он касается моих избирателей, да, да, он касается их благополучия, их здоровья; ведь вам известно, что микробам, развивающимся в ракетном топливе, была приписана вспышка заболеваний дыхательных путей вблизи Талифера.

— Прошу прощения, сенатор, но нет абсолютно никаких научных доказательств связи между этими микробами и злосчастной вспышкой заболеваний дыхательных путей. Никаких научных доказательств. Нам известно, что в топливе размножаются микробы — грибок из рода Loremendrum, образующий летучие споры и особые мутации. Эти микробы имеют не большее значение, чем те, что размножаются в бензине, керосине и в топливе реактивного самолета. В таком большом объеме концентрация загрязнений может быстро дать неблагоприятное количество осадков.

— Доктор Камерон!

На этот раз вопрос задал старик, худой и необычайно бледный от прожитой им непомерно долгой жизни. И действительно, он больше смахивал на мертвеца, чем на живого человека. Его трясущиеся руки казались костлявыми, как у скелета. На нем был отделанный кантон жилет и хорошо сшитый костюм; он обладал выправкой денди и держался с достоинством, присущим истинному денди. У него был огромный багровый нос, а на переносице красовалось пенсне, с которого свисала длинная черная лента. Голос у него не был слабым, но, разговаривая, он, подобно многим очень старым людям, не в силах был справиться с волнением и время от времени вытирал большим полотняным носовым платком струйку слюны, стекавшую по подбородку.

— Да, — сказал доктор.

— Я родился в маленьком городке, доктор Камерон, — сказал старик. Думаю, что различие между шумным и многолюдным миром, в котором мы ныне живем, и тем миром, что я помню, весьма разительно. Весьма разительно. Тут наступила тягостная пауза, словно он ждал, пока сердце накачает достаточно крови ему в мозг, чтобы продолжать. — Я знаю, люди моего возраста склонны идеализировать прошлое, и все же, делая поправку на эту прискорбную сентиментальность, мне кажется, что в прошлом можно найти много поистине достойного похвалы. Однако… — Он как будто снова забыл, что собирался сказать, будто снова выжидал притока крови к мозгу. — Однако я пережил пять войн, все они были кровавые, разрушительные, дорогостоящие и несправедливые и, как я думаю, неизбежные. Тем не менее вопреки этому доказательству неспособности человека жить в мире с себе подобными я надеюсь, что мир со всеми его очевидными несовершенствами останется в целости и сохранности. — Он вытер щеки платком. — Мне говорили, что вы знамениты, что вы великий ученый, что вас уважают и почитают всюду; я безоговорочно присоединяюсь к этому уважению, но в то же время усматриваю в вашем образе мыслей известную ограниченность, я бы сказал — известное нежелание признать те простые узы, которые связывают нас друг с другом и с природой. — Он опять вытер слезы, и его старые плечи вздрогнули от всхлипываний. — Обладая могуществом Прометея, не лишены ли мы в то же время страха и смирения, с какими первобытный человек относился к священному огню? Не пришла ли пора для величайшего страха, высшего смирения? Когда мне придется подвести окончательный итог — а это будет очень скоро, ибо я приближаюсь к концу моего пути, — то итог этот будет своего рода благодарностью за стойких друзей, за прекрасных женщин, за голубые небеса, за хлеб и вино жизни. Пожалуйста, не разрушайте нашу Землю, доктор Камерон. — Он всхлипнул. — О, пожалуйста, не разрушайте нашу Землю.

Камерон из вежливости не отозвался на этот взрыв чувств, и допрос продолжался.

— Правда ли, доктор Камерон, что вы уверены в неизбежности ядерной войны?

— Да.

— Можете ли вы приблизительно назвать число людей, которые останутся в живых?

— К сожалению, нет. Это были бы ни на чем не основанные мысли. Думаю, выживет значительное количество людей.

— В противном случае стояли бы вы, доктор Камерон, за уничтожение нашей планеты?

— Да, — ответил ученый. — Да, я стоял бы за это. Если мы не сможем выжить, то имеем право уничтожить нашу планету.

— Кому будет предоставлено решить, что мы достигли предела, за которым дальнейшее существование человечества становится невозможным?

— Не знаю.

Старый сенатор, утерев слезы, снова встал.

— Доктор Камерой, доктор Камерон, не думаете ли вы, — спросил он, — что между народами на Земле могут существовать некоторые узы сердечности, которые часто недооценивают?

— Узы чего? — переспросил Камерон не столько невежливым, сколько сухим тоном.

— Узы человеческой сердечности, — повторил старик.

— Мужчины и женщины, — сказал доктор, — это химические комплексы, легко оцениваемые, легко изменяемые путем искусственного усложнения или упрощения хромосомных структур, гораздо более предсказуемые, гораздо более деформируемые, чем некоторые растительные организмы, и зачастую гораздо менее интересные.

— Правда ли, доктор Камерон, — продолжал старый сенатор, — что вы читаете только ковбойские романы?

— По-моему, я читаю не меньше большинства моих сверстников, — ответил доктор. — Иногда я хожу в кино. Смотрю телевизор.

— Но разве не верно, доктор Камерон, — спросил старик, — что гуманитарные дисциплины не входили в программу вашего образования?

— Вы разговариваете с музыкантом, — сказал доктор.

— Должен ли я понять ваши слова в том смысле, что вы музыкант?

— Да, сенатор. Я скрипач. Вы, по-видимому, предполагали, что мое недостаточное знакомство с литературой и искусством могло бы объяснить мое спокойное отношение к возможности уничтожения нашей планеты. Это не так. Я люблю музыку, а музыка, несомненно, одно из самых возвышенных искусств.

— Должен ли я понять ваши слова в том смысле, что вы играете на скрипке?

— Да, сенатор, я играю на скрипке.

Камерон открыл футляр, вынул скрипку, настроил ее, натер канифолью смычок и заиграл арию Баха. Это была простенькая пьеса для начинающих, и играл он ее не лучше любого ребенка, но когда он кончил, раздались аплодисменты. Он спрятал скрипку в футляр.

— Благодарю вас, доктор Камерон, благодарю вас, — сказал старый сенатор, снова поднявшийся со своего места. — Ваша музыка была очаровательна и напомнила мне сон, который часто доставляет мне большое удовольствие; некий инопланетянин, повидавший нашу Землю, говорит своему другу: «Ну же, ну же, поспешим на Землю. Она имеет форму яйца, покрыта богатыми пищей морями и материками, согревается и освещается Солнцем. Там есть церкви неописуемой красоты, воздвигнутые в честь богов, которых никто не видел; там есть города, при взгляде на высокие крыши и дымовые трубы которых ваше сердце готово выпрыгнуть из груди; там есть залы, где люди слушают музыку, пробуждающую в их душах самые сокровенные чувства, и тысячи музеев, где представлены и хранятся попытки человека восславить жизнь. О, поспешим же увидеть этот мир! Они изобрели музыкальные инструменты, пробуждающие самые утонченные желания. Изобрели игры, воспламеняющие сердца молодежи. Изобрели ритуал, восхваляющий любовь мужчин и женщин. О, поспешим же увидеть этот мир!»

Старик сел.

— Доктор Камерон! — Это был голос только что вошедшего сенатора. — Есть у вас сын?

— У меня был сын, — сказал доктор. В его голосе зазвучали резкие ноты.

— Вы хотите сказать, что ваш сын умер?

— Мой сын в больнице. Он неизлечимо болен.

— Чем он болен?

— Он страдает нарушением деятельности эндокринных желез.

— Как называется больница, где он находится?

— Не помню.

— Не Пенсильванская ли это больница для слабоумных?

Доктор покраснел. Казалось, он был взволнован и на мгновение как бы растерялся. Затем вновь овладел собой.

— Не помню.

— При установлении диагноза болезни вашего сына не возникал ли когда-нибудь вопрос о вашем обращении с ним?

— Установление диагноза болезни моего сына, — возмущенно произнес доктор, — к несчастью, всякий раз поручалось психиатрам. Все их разговоры для меня неубедительны, так как психиатрия не наука. Мой сын страдает нарушением деятельности эндокринных желез, и никакое изучение его прошлой жизни не изменит этого факта.

— Помните ли вы случай, когда вы избили тростью своего четырехлетнего сына?

— Такого конкретного случая я не помню. Возможно, я наказывал мальчика.

— Вы признаете, что наказывали мальчика?

— Конечно. Я веду строго размеренную жизнь. И не терплю ни малейшего намека на непослушание, ни малейшей недисциплинированности в моем учреждении со стороны моих сотрудников или меня самого. Моя жизнь, моя работа, касающаяся безопасности нашей планеты, были бы немыслимы, если бы я строжайшим образом не стоял на этой точке зрения.

— Правда ли, что вы так жестоко избили его тростью, что его пришлось положить в больницу и продержать там две недели?

— Как я уже сказал, моя жизнь подчинена строгой дисциплине. Если я нарушу эту дисциплину, меня, несомненно, накажут. С теми, кто меня окружает, я поступаю так же.

Он отвечал с достоинством, но урон его репутации был уже нанесен.

— Доктор Камерон! — сказал сенатор.

— Да, сэр.

— Помните ли вы, что когда-то у вас служила экономка по имени Милдред Хеннинг?

— Это трудный вопрос. — Камерон прикрыл глаза рукой. — Возможно, эта женщина у меня работала.

— Миссис Хеннинг, войдите, пожалуйста.

Старая седая женщина в трауре появилась в дверях, и, когда были выполнены формальности, необходимые для установления ее личности, ей предложили дать показания. Голос у нее был надтреснутый и слабый.

— Я служила у него шесть лет в Калифорнии, — сказала она, — и под конец оставалась лишь для того, чтобы попытаться защитить мальчика, Филипа. Он всегда преследовал его. Иногда казалось, будто он хочет его убить.

— Миссис Хеннинг, будьте добры, расскажите о том случае, о котором вы раньше нам сообщили.

— Пожалуйста. У меня тут все записано. Мне пришлось наведаться к окружному врачебному инспектору, так что даты у меня записаны. Это было девятнадцатого мая. Он, доктор Камерон, оставил на своем столе мелочь, несколько серебряных монет, и мальчик взял без спроса монету в двадцать пять центов. Нельзя его ругать за это. Ему никогда ни гроша не перепадало. Когда доктор вечером вернулся, он пересчитал свои деньги; он знал им счет. Он увидел, что денег не хватает, и спросил мальчика, не он ли их взял. Ну, Филип был хороший, честный мальчик и сразу же признался. Тогда доктор отвел мальчика в его комнату — у мальчика в задней части дома была своя комната и в ней чулан — и велел ему войти в чулан. Потом доктор пошел в ванную, принес стакан воды и дал ему, а потом запер чулан на ключ. Это было примерно без четверти семь. Я ничего не говорила, потому что хотела помочь мальчику, а я знала, что, если раскрою свой глупый рот, мальчику от этого будет только хуже. Так вот, я как ни в чем не бывало подала доктору обед, а затем прислушивалась и выжидала, но к чулану не подходила, а бедный мальчик сидел там запертый в темноте. Потом я босиком подошла к чулану и шепотом заговорила с Филипом, но он так плакал, он был такой несчастный, что только и мог всхлипывать, и я ому сказала, чтобы он не боялся, что я лягу спать тут же на полу подле чулана и останусь там на всю ночь. Так я и сделала. Я лежала там до рассвета, а после шепотом попрощалась с Филипом, спустилась в кухню и приготовила завтрак. Ну ладно, в восемь часов доктор ушел к себе в институт, и тогда я попыталась открыть дверь, но замок был прочный, и ни один ключ в доме к нему не подходил, а бедный мальчик все плакал и плакал и уже почти не мог говорить. Воду он выпил, а есть ему было нечего, но никак нельзя было передать ему в чулан воду или какую-нибудь еду. Закончив работу по дому, я взяла стул и села у двери и разговаривала с мальчиком до половины седьмого, когда доктор вернулся домой; я думала, теперь-то он выпустит Филипа, но доктор даже не зашел в ту часть дома и как ни в чем не бывало сел обедать. И вот я стала ждать, я ждала, пока он не начал собираться спать, и тогда позвонила в полицию. Он сказал мне, чтобы я убиралась вон, сказал, что я уволена, и, когда пришла полиция, попытался уговорить их выгнать меня, но я добилась, чтобы полицейский открыл чулан, и бедный малыш — о, он был такой измученный! — вышел оттуда. Но мне, хотя сердце у меня разрывалось, пришлось уйти и оставить его одного, и больше я никогда не видела доктора до сегодняшнего дня.

— Вы вспоминаете этот случай, доктор Камерон?

— Вы полагаете, что при тех ответственных задачах, которые на меня возложены, я могу хранить в памяти подобные события?

— Так вы не помните, что наказали мальчика?

— Если я и наказал его, то сделал это только для того, чтобы он понял, что хорошо и что плохо. — Он говорил по-прежнему резко и в повышенном тоне, но ни в ком уже не вызвал сочувствия.

— Вы не помните, что заперли сына на два дня в чулан и не давали ему ни пить, ни есть?

— Воды я ему дал.

— Значит, вы помните этот случай?

— Я только хотел, чтобы он понимал, что хорошо и что плохо.

— Вы навещаете сына?

— Время от времени. — Что-то его развеселило, какая-то мысль. Он улыбнулся.

— Вы помните, когда вы последний раз навестили сына?

— Не помню.

— Было это десять лет назад?

— Не помню.

— Вы узнаете своего сына?

— Конечно.

— Папа, папа!

Человек, который произнес эти слова, стоя в дверях зала, казался на вид старше, чем его отец. Волосы у него были седые, лицо одутловатое. Он плакал; он прошел по залу заседаний, неуклюже, так как уже не был ребенком, опустился на колени перед сидевшим отцом и положил голову ему на колени.

— Папа, — воскликнул он, — о папа! Идет дождь.

— Да, дорогой.

Это были самые проникновенные слова из всех сказанных доктором. Он больше не видел ни зала заседаний, ни допрашивающих его сенаторов. Казалось, он погрузился в состояние какого-то человечного, какого-то беспредельно человечного равновесия любви и опасений, словно его чувства были циклоном с периферией и центром, а он находился в центре, в оке циклона, где царил покой.

— Папа, идет дождь, — сказал сын. — Останься со мной. Не выходи на дождь. Хоть раз останься со мной. Они говорят, что ты меня обижал, но я им не верю. Папа, я люблю тебя. Я всегда тебя любил и буду любить, папа. Я все время писал тебе, папа, но ты никогда не отвечал на мои письма. Почему ты не отвечал мне, папа? Почему ты никогда не отвечал на мои письма?

— Я не отвечал на твои письма, потому что я стыжусь их, — хриплым голосом ответил доктор, но не таким тоном, каким разговаривают с ребенком или с сумасшедшим, а таким, каким говорят с равным, с сыном. — Я посылаю тебе все, что нужно. Я посылаю тебе хорошую почтовую бумагу, но ты писал мне на оберточной бумаге, ты писал мне на квитанциях прачечной, ты писал мне даже на туалетной бумаге. — Его голос звенел от гнева и отражался эхом от мраморных стен. — Как ты, черт возьми, мог ожидать, что я стану отвечать на письма, если ты писал их на туалетной бумаге? Мне стыдно получать их, мне стыдно видеть их. Они напоминают обо всем, что я ненавижу в жизни.

— Папа, папа! — громко взывал мужчина.

— Пойдем, Филип. Нам пора. — Больного сопровождал санитар. Он взял сына доктора под руку.

— Нет, я хочу остаться с папой. Идет дождь, и я хочу остаться с папой.

— Идем, Филип.

— Папа, папа! — кричал он, пока его вели к двери, и, когда дверь закрылась, его все еще было слышно. Так много лет назад миссис Хеннинг, наверное, слышался его голос из чулана.

— Я предлагаю, — сказал старый сенатор, — чтобы мы, если это в пределах наших полномочий, ходатайствовали о временном лишении доктора Камерона допуска к секретной работе.

Такое ходатайство, видимо, находилось вполне в пределах их полномочий. Предложение было принято, и на этом заседание закончилось. Камерон остался сидеть на свидетельском месте, а Каверли вместе с остальными вышел из зала.

23

Эмиль и Мелиса намеревались встретиться в Бостоне. Мелиса сказала Мозесу, что ей надо съездить на север и повидать свою тетю. Тетя жила во Флориде, но Мозес не стал расспрашивать.

Она и Эмиль летели на разных самолетах. Он прибыл на час позже ее и пришел к ней в номер, где они и провели весь день. Вечером они вышли погулять. Выло очень холодно, и, глядя на фасады и колокольни Копли-сквера, Мелиса расчувствовалась при мысли о том, что некогда Бостон мнил себя братом Флоренции, этого чудесного уголка цветов. Ветер жег Мелисе лицо. Эмиль остановился посмотреть кольцо в витрине ювелирного магазина. Это было мужское кольцо, крупный сапфир, оправленный в золото. Мелису кольцо не интересовало, но Эмиля оно словно притягивало. Она дрожала от холода, пока он любовался камнем.

— Интересно, сколько оно стоит. Зайду спросить.

— Не надо, Эмиль, — сказала она. — Я замерзла. И вообще, такие вещи всегда ужасно дорогие.

— Я только спрошу. Это не займет и минуты.

Мелиса ждала, укрывшись за дверью.

— Восемьсот долларов! — воскликнул Эмиль, выйдя из магазина. — Подумать только! Восемьсот долларов.

— Я же говорила тебе, что оно дорогое.

— Восемьсот долларов. Но ведь оно такое красивое, правда? И, думаю, его всегда можно продать, если понадобятся деньги. Я хочу сказать — на такие вещи цена постоянная, как ты думаешь? Это что-то вроде вложения капитала. Знаешь, будь у меня восемьсот долларов, я, пожалуй, купил бы такое кольцо. Точно, купил бы. Люди увидят его и всегда будут знать, что ты стоишь восемьсот долларов. Например, официанты. Или кто-нибудь в этом роде. Я хочу сказать, если ты носишь такое кольцо, тебя будут уважать.

Мелисе казалось, что Эмиль умышленно огрубляет характер их отношений и ставит ее в унизительное положение, вынуждая купить ему кольцо, но она ошибалась, такая мысль и в голову ему не приходила.

— Хочешь, чтобы я тебе купила это кольцо, Эмиль?

— Нет, нет, я об этом вовсе и не думал. Оно просто бросилось мне в глаза. Знаешь, бывает, что вещь просто бросается в глаза.

— Я куплю его тебе.

— Нет, нет, забудем об этом.

Они пообедали в ресторане и пошли в кино. Возвращаясь в гостиницу, Эмиль купил газету и читал ее, сидя в номере у Мелисы, пока та раздевалась и причесывалась на ночь.

— Я голоден, — вдруг сказал он. В его голосе звучало раздражение. Дома я перед сном всегда съедаю миску кукурузных хлопьев или бутерброд. Он встал, положил руки на живот и крикнул: — Я голоден. В этих ресторанах мне еды не хватает. Я еще расту. Мне нужно хорошенько поесть три раза в день, да и в промежутках чего-нибудь перехватывать.

— Ну так спустись в ресторан и поешь.

— Ладно.

— Тебе нужны деньги?

— Вроде бы.

— Вот, — сказала Мелиса, — вот немного, денег. Ступай вниз и поужинай.

Он ушел и не вернулся. В полночь Мелиса заперла дверь и легла спать. Утром она оделась, пошла в ювелирный магазин и купила приглянувшееся Эмилю кольцо.

— О, я вас помню, — сказал продавец. — Я видел вас вчера вечером. Вы стояли за дверью, когда ваш сын зашел в магазин спросить цену.

Удар был сокрушительный, и Мелисе показалось, что все видели, как она внутренне содрогнулась. Но, может быть, вчера ее просто старил зимний сумрак и тусклый уличный свет.

— Вы очень щедрая мать, — сказал продавец, принимая чек и вручая ей коробочку с покупкой.

Она позвонила Эмилю в номер и, когда он спустился в вестибюль, дала ему кольцо. Он обрадовался и стал ее благодарить, и она подумала, что это не корысть и не грубость, а всего лишь естественный отклик на древние знаки любви, на извечную власть над человеком драгоценных камней и изящных золотых изделий. День был туманный, самолеты не летали, и они вернулись поездом в разных вагонах.

Сидя у окна, Эмиль смотрел на мелькавший перед ним пейзаж. Где-то южнее Бостона поезд прошел мимо ряда пригородных домов. Все это были новые дома, и, хотя архитекторы и садовники внесли тут и там некоторое разнообразие, дома эти производили очень монотонное впечатление. Эмиля заинтересовало, что в центре недавно выстроенного поселка возвышалась огромная безобразная и унылая гранитная скала, формой похожая на буханку хлеба. Дороги пришлось прокладывать в обход ее, что потребовало немалых затрат. Ее склоны были слишком круты, чтобы удержать фундамент дома. В своей полной бесполезности эта круча казалась торжествующе упрямой и своенравной. Из всего пейзажа она одна не поддалась перемене. Ее нельзя было взорвать. В ней нельзя было устроить карьеры и вывезти ее по частям. Она была бесполезна и непобедима. Несколько парней его возраста взбирались по крутому склону, и Эмиль подумал, что это, вероятно, их последнее убежище.

Наступил вечер, похолодало; Эмиль вспомнил ощущение этого времени года и этого часа, когда пора было кончать игры и идти домой готовить уроки. Вблизи того места, где он жил, была похожая скала, и в зимние дни он карабкался на нее, чтобы покурить и потолковать с друзьями о будущем. Он вспомнил, как хватался руками за малейшие выступы на крутом склоне и как шероховатый камень царапал его новую школьную форму, но ясней всего помнил, как, стоило ему вновь очутиться на ровном месте, его охватывало ощущение пробуждения к совершенно новой жизни, ощущение перехода к новому состоянию сознания, столь не похожему на прежнее, как сон не похож на явь. Стоя у подножия скалы в этот час и в это время года — собираясь идти домой делать уроки, но еще не двинувшись с места, — он пристально смотрел на дворы, деревья и освещенные дома, испытывая удивительное чувство, что он заново открывает мир. Каким свежим и интересным казалось ему все вокруг при свете ранней зимы! Каким все казалось новым! Ему были знакомы каждое окно, каждая крыша, каждое дерево, каждый местный ориентир, но чувствовал он себя так, словно видел все это впервые.

Как он вырос с тех пор!

Дней через десять Мелиса и Эмиль встретились в одной из нью-йоркских гостиниц. Она пришла первая и заказала виски и бутерброды с ростбифом. Когда он вошел в номер, она налила виски себе и ему, и он съел оба заказанных ею бутерброда. На руке у Мелисы был браслет из серебряных колокольчиков, который она давным-давно купила в Касабланке. Билет на круиз по Средиземному морю она получила в подарок на рождество от богатой пожилой родственницы и за все время путешествия не могла избавиться от искреннего и гнетущего чувства благодарности к старой даме. Когда Мелиса увидела Лиссабон, она подумала: «Ах, тетя Марта, надо бы и вам побывать в Лиссабоне!» Когда она увидела Родос, она подумала: «Ах, тетя Марта, надо бы и вам побывать на Родосе!» Когда они стояли в сумерках на якоре в Касабланке, она подумала: «Ах, тетя Марта, надо бы и вам увидеть, какое пурпурное небо над Африкой!» Вспомнив об этом, Мелиса зазвенела своими серебряными колокольчиками.

— Тебе обязательно надо носить этот браслет? — спросил Эмиль.

— Конечно, нет, — сказала Мелиса.

— Терпеть не могу такого хлама, — сказал он. — У тебя куча прекрасных драгоценностей — сапфиры, например. Не понимаю, зачем ты носишь всякий хлам. Эти колокольчики меня с ума сведут. Стоит тебе пошевелиться, как они звенят. Они мне действуют на нервы.

— Прости меня, милый, — сказала Мелиса и сняла браслет.

Эмиль как будто устыдился своей резкости и почувствовал смущение; никогда прежде он не бывал с ней резок или груб.

— Иногда я удивляюсь, почему это так со мной случилось, — сказал он. То есть я знаю, это самое лучшее, на что я мог надеяться. Ты красивая, ты очаровательная — ты самая очаровательная женщина, какую я когда-либо встречал, но иногда я удивляюсь — удивлялся, — почему это должно было со мной случиться. Я хочу сказать, что некоторые парни сразу же находят себе хорошенькую девушку, она живет по соседству, их семьи дружат между собой, они ходят в одну и ту же школу, на одни и те же танцульки, они танцуют друг с другом, влюбляются друг в друга и женятся. Но, по-моему, все это не для бедняков. Со мной по соседству ни одна хорошенькая девушка не живет. На нашей улице вообще нет хорошеньких девушек. О, я рад, что со мной случилось так, а не иначе, но я все время себя спрашиваю, как было бы, если бы случилось иначе. Скажем, вроде как в Нантакете в тот уик-энд. Тогда был большой футбольный матч, а я думал: вот мы здесь совсем одни, в этом мрачном старом доме — это было действительно мрачное место, шел дождь, и так далее, — а в это время другие парни катили в открытых машинах на футбольный матч.

— Я, наверно, кажусь ужасно старой.

— О, нет. Что ты. Совсем не кажешься… Один раз только… Тоже в Нантакете. Ночью шел дождь. Шел дождь, и ты встала закрыть окно.

— И я казалась ужасно старой?

— Только одну минуту… Не на самом деле. Но, понимаешь, ты привыкла к комфорту, ты другая. Два автомобиля, масса всяких нарядов. А я просто бедный парень.

— Это имеет какое-нибудь значение?

— О, я знаю, ты думаешь, что не имеет, но на самом деле имеет. Когда ты идешь в ресторан, ты никогда не смотришь на цены. Вот твой муж — он может все это тебе купить. Он может купить тебе все, что ты хочешь. У него карманы туго набиты, а я только бедный парень. Мне кажется, я вроде одинокого волка. Мне кажется, большинство бедняков как одинокие волки. Никогда я небуду жить в таком доме, как ваш. Никогда не смогу стать членом какого-нибудь загородного клуба. Никогда у меня не будет дачи на побережье. И я все еще голоден, — сказал он, взглянув на пустую тарелку из-под бутербродов. — Ты ведь знаешь, я еще расту. Мне нужен ленч. Я не хочу показаться неблагодарным или что-нибудь в этом роде, но я голоден.

— Спустись в ресторан, милый, — сказала Мелиса, — и закажи себе ленч. Вот пять долларов.

Она поцеловала его, а как только он скрылся, одна ушла из гостиницы.

24

Она бродила по улицам — идти ей было некуда — и думала, что же именно было первым звеном в цепи событий, приведших ее к тому положению, в котором она теперь оказалась. Лай собаки, мечты о замке или скука на танцах у миссис Уишинг. Она уехала домой. Взгляните теперь на эту прелестную женщину, сошедшую с поезда в Проксмайр-Мэноре. Посмотрите, что она делает. Посмотрите, что с ней происходит.

Она в норковой шубке, но без шляпы. Машина у нее открытая. Она едет вверх по холму к своему дому, белизна которого как бы подтверждает ее чистоту. Как может человек, живущий в таком благопристойном окружении, быть грешником? Как может человек, у которого столько хеплуайтовской мебели — столько хеплуайтовской мебели в хорошем состоянии, — дрожать от безудержной страсти? Со слезами на глазах она обнимает своего единственного сына. Кажется, любовь к сыну — это еще что-то, что ей необходимо втиснуть в свою душу. Одна у себя в спальне, она корчилась от желания и стонала, как сука в период течки. Ей чудилось, будто он — его призрак — идет по комнате, и хотя она знала, что по своим умственным способностям он обыкновенная посредственность, ей чудилось, будто его кожа ослепительно сияет; он казался ей каким-то золотым Адамом. Она хотела забыть его. Хотела освободиться от наваждения. Она выбрала себе любовника, но разве это такой уж редкий случай? Быть может, она ошиблась в выборе, по разве это не в природе вещей, разве это не такое же обычное явление, как, скажем, дождь? На миг ей пришла в голову мысль признаться во всем Мозесу, по она слишком хорошо знала его гордый характер и понимала, что он выгнал бы ее из дому. Она чувствовала себя как в тисках. Она надеялась, что принадлежит к числу обыкновенных женщин, чувственных, но не романтичных, способных беззаботно взять любовника и беззаботно бросить его, когда настанет время. Теперь ей стало ясно, какой силы достигали в ней чувство вины и вожделение. Она нарушила нормы поведения, Принятые в приличном обществе, и к этому обществу ее как бы пришпилили те же самые правила приличия, которые она презирала. Чувствуя невыносимую боль, Мелиса сошла вниз и налила себе виски. Она постеснялась в такой ранний час дня попросить у кухарки льду, а потому разбавила виски водой в ванной и выпила его там.

После выпивки ей стало лучше. И она сразу же выпила еще. Она не могла изгнать образ Эмиля, но с помощью алкоголя ей мало-помалу удалось увидеть этот образ в ином свете. Он подошел к ней, простерши руки, и повалил ее, но теперь он как бы олицетворял зло, как бы намеревался унизить и уничтожить ее. Раньше она была невинна, ее развратили! Вот как было дело. Приписав все зло Эмилю, она почувствовала огромное облегчение. Он воспользовался ее невинностью! Однако, вспоминая поездку в Нантакет, когда она пережила с ним минуты самого пылкого и нежного сладострастия, могла ли она претендовать на невинность, на то, что ее развратили! Утешаться сознанием своей невинности больше было нельзя, и Мелиса выпила еще виски. К тому времени, когда Мозес вернулся домой, она была совершенно пьяна.

Мозес ничего не сказал. Он подумал, что, вероятно, она получила какие-нибудь плохие известия. Вид у нее был сонный, она уронила на ковер зажженную сигарету, а входя в столовую, споткнулась и чуть не упала. Когда Мозес вышел, чтобы поставить машину в гараж. Мелиса подошла к бару и отхлебнула виски прямо из бутылки. Хотя и сильно пьяная, она не могла заснуть. Мозес не трогал ее, просто лежал рядом, а она думала, что маленький шрам среди волос на животе Эмиля дороже ей, чем вся огромная любовь Мозеса. Когда Мозес заснул. Мелиса сошла вниз и палила себе еще виски. Она пила до трех часов, но, когда легла в постель, образ Эмиля, ее золотого Адама, все еще стоял перед ней как живой. Чтобы отвлечься, она принялась строить планы, как обновит свою кухню. Она убирала старую плиту, холодильник, посудомойку и раковину, подыскивала новый линолеум, новое мусорное ведро, обдумывала новую цветовую гамму, новую схему освещения. Было ли это ее собственное недомыслие или недомыслие ее времени, что, охваченная муками безнадежной любви, она могла обрести душевный покой, лишь предаваясь мыслям о новых плитах и новом линолеуме?

На следующий день Мелиса пошла на обследование к врачу. В одной комбинации она улеглась на столе для осмотра. В комнате было слишком жарко. Доктор дотрагивался до нее, подумала она, не по-врачебному ласково; впрочем, она знала, что это ощущение могло быть лишь апогеем ее смятенных чувств, взвинченных похотливыми мечтами, пьянством и почти бессонной ночью. Когда доктор ощупывал ее груди, ей показалось, что она видит на его лице неприкрытую горечь желания. Она отвернулась, но ее дыхание стало тяжелым и прерывистым, и вся скопившаяся в ней скорбь оттого, что рушились ее надежды, ее огорчение за Мозеса и страсть к Эмилю грозили сломить ее. Что она могла сделать? Заговорить о погоде? Критиковать местный школьный совет? Перебирать в памяти то, что теперь казалось хрупкой и не приносившей ей чести цепью обстоятельств, удерживающих их семью от крушения? Доктор как будто сластолюбиво медлил с обследованием, и Мелиса чувствовала, как мало-помалу ослабевает сдерживающая сила рассудка, и наконец вожделение вспыхнуло с неистовой силой. Она протянула руки и ласково обняла доктора за шею, и тот не сделал ни малейшего движения, чтобы уклониться от ласки. Услышав, как он поспешно сбрасывает с себя одежду, она закрыла глаза. Все произошло мгновенно, но необычайно бурно. Мелиса едва не потеряла сознание, Пока он одевался, зазвонил телефон.

— Да, да, — сказал он, — но, как вы знаете, Этель, мы не надеемся, что она доживет до ночи.

Мелиса оделась и накинула на плечи свои меха.

— Когда я снова увижу вас? — спросил доктор.

Она не ответила. В приемной ждали шесть или семь больных. Один из них, старик, стонал от боли. Мелиса сама испытывала сильную боль, куда более острую боль, подумала она, старик-то ведь не виноват в своих страданиях. Она вышла на улицу, на яркий свет дня. Громко тикали счетчики на автостоянке. В магазине продавали мясной фарш и бекон. В сквере слышался плеск фонтана. Она улыбнулась и помахала приятельнице, проехавшей в автомобиле. Она с изумительным, непревзойденным мастерством выдавала себя за респектабельную женщину, а ведь она ненавидела обманщиков. День кончался, свет заката словно зажег огнем витрины магазинов, но для нее, переполненной своим несчастьем, этого света как бы не существовало.

Неужели она больна? Она знала, что улица и заполнявшая ее толпа пришли бы именно к этому снисходительному мнению, но Мелиса всей душой восстала против него, ибо если она больна, то, значит, больны и Мозес, и Эмиль, и доктор, и все человечество. Мир, поселок простили бы ей ее прегрешения, если бы она начала ходить к доктору Герцогу, которого последний раз видела, когда он танцевал с толстухой в красном платье, и в течение одного-двух лет по три раза в неделю освобождалась от своих воспоминаний и смятений. Но разве она попала, в беду не из-за того, что терпеть не могла фанатично следовать моде и подвергаться душевной анестезии, не из-за своего отвращения к умственной, сексуальной и духовной гигиене? Она не могла поверить, что ее горести можно оправдать безумием. В них было виновато ее тело, была виновата ее душа, были виноваты ее желания.

Когда Мелиса пришла домой, маленький сын выбежал ей навстречу, и она с нежностью обняла его. Мальчик вернулся в кухню, а она, чтобы притупить боль, налила себе виски, разбавив его водой в ванной. Потом она позвонила по телефону своему священнику и спросила, нельзя ли ей сейчас же его повидать. К телефону подошла жена священника миссис Веском — она любезно пригласила Мелису прийти. Миссис Веском, от которой приятно пахло духами и хересом, открыла ей дверь. Жена священника после обеда обыкновенно играла в бридж. Мелиса понимала, что тосковать по жизни, сосредоточенной вокруг партий в бридж, было бы для нее чересчур сентиментально, но простота и хорошее настроение этой женщины пробуждали в Мелисе острую тоску. Миссис Веском была довольна своей жизнью, и эта удовлетворенность казалась столь же прочной, как хорошо построенный дом с залитыми солнечным светом окнами; а Мелиса чувствовала себя безжалостно обреченной сносить всю суровость непогоды. Миссис Веском провела ее в гостиную, где священник стоял на коленях и растапливал ка-К мин, поднося зажженную спичку к бумаге.

— Добрый день, — сказал он, — добрый день, миссис Уопшот.

Священник был дородный мужчина с грубым, простым лицом; в волосах его пятнами пробивалась тусклая седина, напоминавшая последний зимний снег.

— Я решил, что нам не помешает немного огня, — сказал он. — Что лучше огня располагает к откровенной беседе? Садитесь, садитесь, пожалуйста. Я должен кое в чем вам исповедаться.

Услышав это слово, Мелиса вздрогнула.

— Сегодня у миссис Веском собрались игроки в бридж, одна из трех групп ее постоянных партнеров, и я решил дать себе отдых и провести весь день у телевизора. Я знаю, правда, многие не одобряют телевидение, но во время моего сегодняшнего, так сказать, легкомысленного времяпрепровождения я видел несколько интересных пьесок, превосходную игру и превосходные постановки. Я бы ничуть не удивился, если бы оказалось, что уровень игры на телевидении теперь значительно выше, чем в театре. Я видел одну очень интересную пьеску о женщина из среднего класса, которую скука повседневной жизни довела до того, что она уступила соблазну, я говорю — соблазну, хотя в ее поступке не было ничего непристойного, — соблазну забросить семью и заняться предпринимательской деятельностью. У нее была очень несимпатичная свекровь. Пожалуй, не то чтобы действительно несимпатичная, просто ее характер, можно сказать, сложился под влиянием ряда неблагоприятных обстоятельств. Она была властная женщина. Она понимала, что наша героиня недостаточно внимательна к мужу. Так вот, свекровь была богата, и у них были все основания рассчитывать на значительное наследство после ее кончины. Они устроили прогулку на озеро — о, все было сделано как нельзя лучше, — и во время бури свекровь утонула. Следующая сцена происходит в конторе адвоката, где было оглашено завещание и где они, к своему удивлению, узнали, что свекровь не оставила им ни доллара. И что же, при таком обороте событий жена, вместо того чтобы впасть в уныние, обнаружила в себе новые источники силы и смогла вновь посвятить себя семье — окружить ее, так сказать, вниманием и заботой. Все это очень поучительно, и мне кажется, что, если б мы чаще смотрели телепередачи и видели, какие горести и затруднения испытывают другие, мы, возможно, были бы менее себялюбивы, менее эгоцентричны, меньше склонны всецело погружаться в свои мелкие личные заботы.

Мелиса пришла к священнику за сочувствием, но теперь поняла, что скорее могла бы искать сочувствия у двери сарая или у камня. На мгновение глупость мистера Бескома, его вульгарность показались ей невыносимыми. Но, если он нисколько ей не сочувствует, не следует ли ей самой в таком случае проявить хоть немного сочувствия к нему и попытаться понять этого полного простого человека, одобряющего чепуху, которую показывают по телевизору, а если понять она не в состоянии, то по крайней мере отнестись к нему достаточно терпимо? Глядя, как он склоняется к огню, она испытывала умиление перед древностью его профессии. Никогда к двери его дома не прибежит гонец с известием о том, что глава религиозной общины замучен местной полицией, а упомяни Мелиса имя Иисуса Христа вне всякой связи с богослужением, он пришел бы, конечно, в невероятное замешательство. Это не его вина, он не выбирал себе эпоху, в которой жить, не он один был одержим стремлением придать как можно больше пыла и реальности крестным мукам Спасителя. Это ему не удалось, и здесь, у своего камина, он был таким же неудачником, как она, и, подобно всякому другому неудачнику, заслуживал сочувствия. Мелиса понимала, как страстно ему хотелось избежать разговора о ее горестях, а вместо этого поговорить и церковном благотворительном базаре, о бейсбольном чемпионате, о благотворительном ужине, о высоких ценах на цветное стекло, об удобстве электрических грелок — о чем угодно, только не о ее горестях.

— Я согрешила, — сказала Мелиса. — Я согрешила, и воспоминание мучительно, тяжесть невыносима.

— Как вы согрешили?

— Я совершила прелюбодеяние с юношей. Ему нет еще двадцати одного года.

— И часто это случалось?

— Много раз.

— А с другими?

— С другим один раз, но я чувствую, что не могу доверять себе.

Он прикрыл глаза руками, и Мелиса видела, что он возмущен и испытывает отвращение.

— В подобного рода случаях, — сказал он, все еще прикрывая глаза руками, — я работаю совместно с доктором Герцогом. Могу дать вам его телефон, или я охотно позвоню ему сам и договорюсь, когда он вас примет.

— Я не пойду к доктору Герцогу, — плача, сказала Мелиса. — Я не могу.

Она ушла из дома священника и, вернувшись к себе, позвонила в лавку Нэроби. Кухарка еще раньше заказала бакалейные товары, и Мелиса попросила прислать ящик хинной настойки, пучок кресс-салата и коробку душистого перца.

— Сегодня утром вашей кухарке уже доставили ящик хинной настойки, сказал мистер Нэроби. Топ его был нелюбезен.

— Да, я знаю, — сказала Мелиса. — Мы ждем гостей.

Через некоторое время появился Эмиль.

— Прости, что я бросила тебя в Нью-Йорке, — сказала Мелиса.

— О, ничего страшного. — Он рассмеялся. — Я просто был голоден.

— Я хочу тебя видеть.

— Хорошо, — сказал он. — Где?

— Не знаю.

— Вот что, есть одно местечко, — сказал он. — Лачуга внизу, у бухточки, мы с ребятами давно ее присмотрели. Я загляну в магазин, а через полчаса буду там.

— Хорошо.

— Надо перейти через железнодорожный мост и спуститься к бухточке, сказал Эмиль. — Там грунтовая дорога около свалки. Я приду туда раньше и проверю, нет ли кого поблизости.

Она толком не видела помещения, в котором лежала у стены.

— Знаешь, — сказал он, — на ленч я съел густую похлебку из моллюсков, потом горячий бутерброд с ростбифом и двумя сортами овощей, а на закуску кусок пломбирного торта, и я все еще голоден.

25

Эмиль и миссис Кранмер жили на втором этаже каркасного двухквартирного дома. Дом был темно-зеленый с белыми филенками — во время дождя зеленый цвет превращался в черный — и принадлежал к тем видам строений, которые можно назвать стадными, так как они редко встречаются в одиночку. Они появляются в предместьях Монреаля, снова появляются, перейдя границу, в северных городках с их лесопильными заводами, процветают в Бостоне, Балтиморе, Кливленде и Чикаго, ненадолго пропадают в пшеничных штатах и снова появляются в унылых окрестностях Су-Сити, Уичито и Канзас-Сити, образуя нечто вроде грандиозной извилистой цепи кочующих жилищ, растянувшейся по всему материку.

Возвращаясь из цветочного магазина Барнема вечером домой, миссис Кранмер прошла мимо дома, который некогда, пока был жив мистер Кранмер, принадлежал ей. Дом был большой, кирпичный, оштукатуренный. Двенадцать комнат! Его размеры и удобства она вспоминала как сказку. Банк продал этот дом итальянской семье по фамилии Томази. Несмотря на все старания принять доктрину равенства, которую ей внушали в школе, она до сих пор испытывала некоторую горечь при мысли о том, что люди из чужой страны, еще не знающие языка и обычаев Соединенных Штатов, стали владельцами дома местного уроженца, каким была, скажем, она. Она знала, что от экономических факторов никуда не денешься, но от этого ей было не легче. Ей казалось, что дом все еще ее, все еще находится в ее ведении, все еще напоминает ей о том, в каком достатке она жила с мистером Кранмером. Томази большую часть времени проводили на кухне, и в окнах по фасаду обычно было темно, но в этот вечер в одном из окон светилась лампа под абажуром с бахромой, и при свете этой лампы она видела на стене увеличенные фотографии каких-то иностранцев — усатых мужчин в высоких воротничках и женщин в черном. Ей было бесконечно странно смотреть в освещенные окна дома, который некогда был средоточием ее жизни. И она пошла дальше в своих смешных туфлях.

В почтовом ящике лежала вечерняя газета. Миссис Кранмер обычно просматривала ее, сидя на кухне. Самые сенсационные новости были связаны с той скрытой моральной революцией, которую учинили ровесники Эмиля. Они крали, грабили, пили, насиловали, а когда их сажали в тюрьму, громогласно возмущались несправедливостью общества. Она считала, что во всем виноваты их родители, и вполне искренне возносила к небесам благодарственную молитву за то, что Эмиль — такой хороший мальчик. В юности она сталкивалась с некоторым сумасбродством, но мир тех времен казался ей более уютным и снисходительным. В общем, она так и не могла решить, чья тут вина. Она опасалась, что мир, пожалуй, изменился слишком быстро для ее ума и интуиции. Никто не мог помочь ей отсеять хорошее от плохого. Покончив с газетой, она обычно уходила к себе в комнату. Ее никогда нельзя было упрекнуть в нерасторопности или в неряшливости. Она надевала чистые комнатные туфли и чистое домашнее платье, а затем готовила ужин. В этот вечер она прошла прямо к себе в спальню, легла в темноте на кровать и заплакала.

Возвращаясь из своей лачуги, Эмиль чувствовал, что в нем появилась какая-то серьезность — новый признак возмужания. Когда он вошел в дом, в кухне горел свет, но матери у плиты не было, а потом он услышал, что она плачет у себя в комнате. Он сразу догадался, почему она плачет, но был совершенно не готов к объяснению. Повинуясь велению сердца, он сразу же пошел в темную комнату матери, где она, поверженная несчастьем, лежала на кровати, сбитая с толку и всеми покинутая, и казалась еще более одинокой, еще более, чем всегда, похожей на ребенка. Эмиль был раздавлен глубиной ее горя.

— Я просто не могу понять, — всхлипывая, сказала она. — Я просто не могу поверить. Я думала, ты хороший мальчик, из вечера в вечер я благодарила бога за то, что ты такой хороший, а ты все время у меня под носом делал это. Мне рассказал мистер Нэроби. Он сегодня заходил в магазин.

— Это неправда, мама. Что бы ни сказал мистер Нэроби, это неправда.

Миссис Кранмер, как ребенок, прижалась лицом к мокрой подушке, и Эмилю почудилось, будто она действительно ребенок, его дочь, с которой жестоко обошелся какой-то чужой человек.

— Я молилась, чтобы ты это сказал, надеялась, что ты это скажешь, но я больше не могу верить. Мистер Нэроби рассказал мне обо всем, а зачем бы он стал так говорить, если бы это была неправда? Не мог же он все выдумать.

— Это неправда, мама.

— Но зачем он мне все это рассказал, зачем рассказал мне все эти небылицы? Он сказал мне про ту женщину, с которой ты уезжал. Сказал, что она все время звонит в магазин, хотя ей ничего не нужно, и что он знает, в чем тут дело.

— Это неправда.

— Зачем же он рассказал мне все эти небылицы? Может быть, он ревнует? спросила она в безрассудной надежде. — Ты ведь знаешь, в позапрошлом году он просил меня выйти за него замуж. Конечно, я больше не выйду замуж, но, когда я ему отказала, он вроде как обозлился.

Она села и вытерла слезы.

— Может быть, все дело в этом.

— Как-то вечером, когда я была одна, он пришел сюда. Принес коробку конфет и попросил меня выйти за чего замуж. Когда я сказала нет, он рассердился и сказал, что я пожалею. Так ты думаешь, он именно этого добивается? Чтобы я пожалела?

— Да, наверно, в этом все дело.

— Но ведь это же смешно. Подумать только, кто-то хочет мне навредить. Это же смешно! Ну зачем, зачем люди ведут себя так странно?

Миссис Кранмер умылась и стала готовить ужин, а Эмиль ушел к себе в комнату, с беспокойством думая о сапфировом кольце, спрятанном в ящике стола. Лучше переложить его в карман, так будет спокойнее. Он выдвинул ящик, достал кольцо из коробочки и, инстинктивно обернувшись, увидел в дверях мать.

— Дай мне, — сказала она. — Дай мне, дьявол ты этакий! Кто только вселил в тебя дьявола, кто? Дай мне это кольцо. Так вот как она тебе платила, ах ты, грязная, мерзкая тварь! Не думай, что я буду из-за тебя плакать. Свои последние настоящие слезы я выплакала над могилой твоего отца. Я знаю, что значит, когда тебя любит хороший человек, и никто у меня этого не отнимет. Оставайся у себя в комнате, пока я не разрешу тебе выйти.

На следующий вечер, когда миссис Кранмер позвонила, дверь ей открыл Мозес. На посетительнице была шляпа, перчатки и так далее, и он недоумевал, что ей может быть нужно. Машины у нее не было, она, очевидно, пришла пешком от автобусной остановки. Сначала он подумал, что она ошиблась адресом: наверно, какая-нибудь кухарка или портниха, ищет работу. Теперь, когда она очутилась прямо перед ним, смелость и чувство собственного достоинства стали ее покидать.

— Скажите своей жене, пусть она оставит моего сына в покое.

— Я вас не понимаю.

— Скажите своей жене, пусть она оставит моего сына в покое. Я не знаю, скольким еще мужчинам она вешается на шею, но, если я поймаю ее с моим мальчиком, я выцарапаю ей глаза.

— Я не…

Силы миссис Кранмер иссякли; Мозес закрыл дверь и позвал:

— Мелиса, Мелиса!

Почему она не отвечает? Почему она не отвечает? Он слышал, как она поднималась по лестнице, и пошел за пей. Дверь была распахнута настежь. Мелиса сидела у туалетного столика, закрыв лицо руками. Мозес почувствовал, что в крови у него закипает жажда убийства; и подобно тому, как прежде ему, охваченному желанием, казалось, что он ощущает под своими руками ее тело, еще не прикоснувшись к ней, так теперь ему казалось, что он ощущает ее горло с сухожилиями и мышцами, словно уже лишает ее жизни. Его била дрожь. Он подошел к ней сзади, обхватил руками за шею и, когда Мелиса громко закричала, придушил ее крик, но затем в нем поднялся страх перед муками ада, и, швырнув ее на пол, он вышел из комнаты.

26

Что случилось, что случилось с Мозесом Уопшотом? Он был более красивый, более способный, более естественный из двух братьев, и все же в свои тридцать с небольшим лет он состарился так, словно испытания, выпавшие на долю его поколения, отразились на его простой и порывистой натуре сильней, чем на Каверли, у которого была длинная шея, отвратительная привычка хрустеть суставами пальцев и который страдал припадками меланхолии и раздражительности.

Однажды субботним утром Мозес без предупреждения явился в Талифер. Брата он застал за мытьем окон. Библейские предания, способные пролить некоторый свет на окутанные мраком взаимоотношения братьев, ограничиваются как будто бы историей Каина и Авеля, и, вероятно, это к лучшему. Братья восторженно приветствовали друг друга, но к этому восторгу невольно примешивалось бессознательное желание причинить боль. Мозес насмешливо улыбнулся при виде тряпок, которыми брат мыл окно. Каверли отметил, что лицо у Мозеса красное и одутловатое. Мозес держал в руке трость с серебряным набалдашником. Едва войдя в дом, он отвинтил набалдашник и налил себе из трости мартини.

— Целая пинта входит, — спокойно сказал он. — Отцу бы такая понравилась!

Он пил свой джин в столь ранний час, словно память об отце и о многих других крепких на голову людях из его предков избавляла его, как истого Уопшота, от проблем воздержанности и самодисциплины.

— Я лечу в Сан-Франциско, — сказал он. — Надумал заглянуть к вам. Следующий самолет будет в пять часов. Мелиса и мальчик в полном порядке. Они просто молодцы.

Он произнес эти слова громко и уверенно, так как, подобно Каверли — и Мелисе, — развил в себе способность верить, что происшедшее в действительности не произошло, а происходящее в действительности не происходит, а то, что может произойти, в действительности невозможно. Прежде всего братья заговорили о таинственной истории с Гонорой. Каверли уже звонил по телефону в Сент-Ботолфс, но никто не ответил. Его письма Гоноре вернулись назад. Мозес высказал предположение, что в ее письмах относительно падуба скрывается намек на то, что она больна, но как увязать это с тем обстоятельством, что она нарушила какой-то закон? Каверли мог бы показать брату вычислительный центр или дать ему посмотреть в бинокль на ракетные установки, но вместо этого повез его к заброшенной ферме, и они погуляли там в лесу. В этом районе страны стоял прекрасный зимний день, но Каверли омрачил его яркость своим унылым настроением. На фруктовых деревьях кое-где сохранились еще сморщенные плоды; хруст и аромат паданцев казались ему столь же древней принадлежностью мира, как и океаны. Рай, подумал он, должен пахнуть паданцами. Ветер гнал по земле сухие листья, напоминая Каверли о силах, которые управляют сменой времен года. Наблюдая за листьями, облетавшими с деревьев и уносимыми вдаль, он чувствовал, как в нем пробуждаются смутные желания и дурные предчувствия. Мозеса, по-видимому, больше всего заботила собственная жажда. После того как они немного погуляли, он предложил отправиться на поиски винного магазина. Когда они возвращались к машине, на линии пусковых установок, должно быть, произошла авария. Оттуда донесся громкий взрыв, а затем, похоже, объявили воздушную тревогу. Самолетов в голубом небе видно не было, только слышался рокот моторов — точь-в-точь невинное гудение морской раковины, которую старик прикладывает к уху ребенка.

Каверли и Мозес вернулись к машине и поехали в предместье к винному магазину, но он был закрыт. На витрине висело объявление: «Магазин закрыт, чтобы служащие могли побыть со своими семьями». Время от времени весь Талифер охватывала бессмысленная паника. Кое-кто из мужчин и женщин впадал в пессимизм и укрывался в убежищах, чтобы помолиться и напиться вдрызг; впрочем, на Каверли это производило не большее впечатление, чем выходки адвентистов в дни его детства, когда они иногда закутывались в простыни, взбирались на Пасторский холм и ждали воскресения из мертвых и второго пришествия. Мысль о всеобщей катастрофе то и дело тревожила воображение людей во всем мире. Братья поехали дальше к торговому центру и нашли там открытый винный магазин. Мозес сказал, что ему нужны наличные деньги, и владелец магазина выдал ему сто долларов взамен чека, на котором Каверли сделал передаточную надпись. Когда они вернулись домой, Мозес наполнил свою трость и приступил к серьезной выпивке. В четыре часа Каверли отвез брата в гражданский аэропорт и попрощался с ним у главного входа; для обоих в этом прощании как бы смешались горячая любовь и соперничество.

Через три дня из винного магазина позвонили по телефону и сообщили, что чек Мозеса банк не оплачивает. Каверли заехал туда и дал взамен свой собственный чек. В четверг позвонили из мотеля, расположенного близ аэропорта.

— Я видел вашу фамилию в телефонной книге, — сказал незнакомый голос, и фамилия у вас такая странная, что я подумал, не родственники ли вы. У нас живет человек по имени Мозес Уопшот. Он здесь с субботы и, судя по количеству пустых бутылок, выпивал, по-моему, около двух кварт в день. Он никому не мешал, но если он не выливал спиртные напитки в раковину, то его ждут неприятности. Я и подумал, что, если он ваш родственник, вам следует это знать.

Каверли сказал, что сейчас же выезжает, но когда он добрался до мотеля, Мозеса там уже не было.

27

Сомнительно, чтобы Эмиль когда-нибудь любил Мелису, чтобы он когда-нибудь питал настоящую любовь к кому-либо, кроме себя и призрака своего отца. Иногда он думал о Мелисе и всякий раз приходил к заключению, что его не в чем упрекать, что, какие бы страдания она ни перенесла, он за них не отвечает. После того как его уволили из магазина Нэроби, он некоторое время слонялся без дела, но вскоре поступил на работу в новый универсам, открывшийся на холме, в здании со шпилем. Формально он был принят на должность помощника кладовщика, но, нанимая его, мистер Фрили, управляющий магазином, объяснил ему, что у него будут другие обязанности. Магазин открылся два месяца тому назад, но дела шли плохо, покупательницы из поселка были, как избалованные дети, капризны, а иногда и раздражительны; ведь в их жизни не было таких стимулов, как стремление к какой-либо цели и нужда. В день открытия магазина они на глазах мистера Фрили штурмовали двери и уносили букетик живых орхидей, который вручался каждому покупателю; однако, когда цветов не осталось, он увидел, как они прямо с каким-то бессердечием вернулись к своим старым друзьям, в магазины фирм «Грэнд Юнион» и «А. и П.». Они, как саранча, расхватывали у него некоторые товары, которые он продавал себе в убыток, а за остальными продуктами шли в другое место. Но ведь его магазин так великолепен, думал он. Широкая стеклянная дверь открывалась по сигналу фотоэлемента, и взору покупателя представал целый музей продовольственных товаров — стеллажи за стеллажами консервов, груды мороженой домашней птицы, а дальше в рыбном отделе маленький маяк над резервуаром с морской водой, в котором плавали омары. Звучала негромкая музыка, помещение было залито мягким светом. Для детей в магазине были всякие развлечения, а для лакомок — сладости, но никто — почти никто — в эту дверь не входил.

Универсам в Проксмайр-Мэноре был одним из целой сети магазинов подобного рода, и статистики из главного управления, разумеется, учитывали капризы избалованных покупательниц. Женщины не склонны к верности, и можно было ожидать, что раньше или позже они начнут заглядывать в музей мистера Фрили. Надо только выждать и поддерживать магазин в блестящем состоянии. Однако женщины медлили дольше, чем полагали статистики, и мистер Фрили в конце концов получил разрешение прибегнуть к рекламному трюку. В канун пасхи в траве на территории поселка надлежало спрятать тысячу пластмассовых яиц. В них во всех были сертификаты, дающие право бесплатно получить в магазине дюжину свежих куриных яиц. Двадцать пластмассовых яиц содержали сертификаты на получение флакона дорогих французских духов емкостью в две унции. В десяти были сертификаты на получение подвесного лодочного мотора, а пять штук — позолоченных — давали право на трехнедельный отдых для двух лиц, с оплатой всех расходов в первоклассных отелях Мадрида, Парижа, Лондона, Венеции или Рима. Отклик был потрясающий, и магазин наполнился покупателями. Они рассудили, что яйца спрячет кто-нибудь из работников магазина, и хотели выяснить, кому именно это поручено. «Опыт нам показал, — прочел мистер Фрили в инструкции, — что в любом населенном пункте среди домашних хозяек оказывается немало таких, которые ни перед чем не остановятся, только бы узнать, кто будет прятать яйца и где именно. В некоторых случаях это приводило к удивительным проявлениям безнравственности». Нанимая Эмиля, мистер Фрили как раз и намеревался поручить ему спрятать яйца. Наведи он справки у Нэроби, он ни в коем случае не взял бы Эмиля, но лицо юноши показалось ему открытым и даже добродетельным. У себя в кабинете он посвятил Эмиля в подробности дела и показал план, на котором размечено, где должны быть спрятаны яйца. Сделать это нужно было в ночь перед пасхой, между двумя и тремя часами. Эмиль сверх жалованья получит двадцать пять долларов, а чтобы обеспечить сохранность тайны, мистер Фрили не будет с ним разговаривать до кануна пасхи. Пока что Эмиль будет прикреплять ценники к консервным банкам.

В канун пасхи магазин закрылся в шесть часов. Последняя лилия в горшке была продана, но некоторые хозяйки все еще не уходили, пытаясь выведать у подносчиков товаров тайну яиц. В четверть седьмого двери магазина были заперты. В половине седьмого выключили свет, и мистер Фрили остался в кабинете один с приготовленными пластмассовыми яйцами. Он вынул из несгораемого шкафа план и стал его изучать. Через несколько минут в кабинет поднялся Эмиль. Все остальные служащие ушли домой. Мистер Фрили показал Эмилю драгоценные яйца и вручил план. Сейчас они сложат яйца на заднем сиденье машины Эмиля, а в два часа ночи он будет ждать на тротуаре перед домом Эмиля, и оттуда они начнут выполнение своей задачи. Прежде чем вынести из кабинета мистера Фрили коробки с яйцами, оба тщательно осмотрели пустые бункера и порожние картонные ящики в задней части магазина, чтобы убедиться, не спряталась ли там какая-нибудь покупательница. Яйца заполнили багажник и заднее сиденье машины Эмиля, Они начали свою работу в сумерках, а закончили, когда уже совсем стемнело. Они пожали друг другу руки с приятным замиранием сердца, как заговорщики, и расстались. Домой Эмиль ехал осторожно, словно яйца за его спиной были не только ценными, но и хрупкими. Он чуть ли не осязал заключенную в них власть приносить счастье и волновать. За домом Эмиля был старый гараж, он поставил туда машину и запер дверь на висячий замок. Эмиль был возбужден и побаивался, как бы не произошло что-нибудь неладное. Тайна не была раскрыта, но и не была полностью сохранена. Он знал, что по меньшей мере десяток служащих магазина путем исключения пришли к подозрению, что он и есть тот самый человек, которому доверены драгоценные яйца, и ему пришлось выдержать их расспросы.

Миссис Кранмер, решив, что Мелиса только покушалась на невинность ее сына, вернулась к прежней мирной жизни с Эмилем. Несмотря на свой возраст и перенесенные горести, миссис Кранмер все еще была способна, как школьница, вступать в горячую дружбу. Она легко обижалась, если соседи относились к ней с пренебрежением, и легко приходила в восторг, если к ней проявляли внимание. Недавно у нее появилась новая приятельница в Ремзен-Парке — приятное разнообразие в жизни, которое ей ничего не стоило, — и миссис Кранмер подолгу разговаривала с ней по телефону. Когда Эмиль пришел домой, она разговаривала по телефону. В ожидании, пока мать кончит беседу, он прочел газету. Специалисты по рекламе, работавшие у мистера Фрили, поместили в газете объявление на всю последнюю полосу, да какое объявление! Там были виды пяти европейских городов и заверение в том, что стоит вам утром хорошенько пошарить в траве у себя перед домом — и вы можете собираться в дорогу.

Миссис Кранмер с сыном поужинали в кухне. Вымыв посуду, мать снова уселась у телефона. Теперь она говорила о яйцах, и Эмиль понял, что сегодня вечером в поселке будет много разговоров на эту тему. Миссис Кранмер в голову не приходило, что выбор мог пасть на ее сына, и он был этим доволен. После ужина он смотрел телевизор. Около девяти он услышал, как залаяла собака. Прошел через прихожую в свою комнату и выглянул в окно, но у гаража никого не было. В половине одиннадцатого он лег спать.

Мистер Фрили в этот вечер был очень счастлив. Магазин начал процветать, и у него было ощущение, что поездки в Мадрид, Париж, Лондон, Рим и Венецию, которые скоро будут спрятаны в росистой траве, суть проявления его собственной щедрости, его собственной безграничной доброты. Поцеловав в кухне жену, он подумал, что для него она осталась такой же желанной, какой была много лет тому назад, когда он женился на ней, ну а если это было и не совсем так, она по крайней мера держалась на уровне тех изменений, какие время и возраст произвели в нем. Он пылко и восторженно желал ее и поглядывал на часы, проверяя, сколько времени ему еще ждать, прежде чем они останутся вдвоем. В духовке стояло жаркое, и жена освобождалась от его объятий, чтобы полить маслом поджаривающееся мясо, а затем — чтобы накрыть на стол, вынести детскую ванночку и собрать игрушки; и, глядя на нее, пока она занималась всеми этими необходимыми делами, он видел, как ее лицо бледнело от усталости, и сознавал, что к тому времени, когда она вымоет посуду, отгладит пижамы, споет колыбельные песенки и выслушает молитвы ребят, у нее, наверно, не останется сил, чтобы ответить на его страстные ласки. При мысли об этом различии в половой потенции ему стало как-то не по себе, и после ужина он пошел прогуляться.

Небо было темное и низкое, но, если бы даже потел дождь, подумал мистер Фрили, это было бы для предстоящего ему дела лучше, чем если бы ярко светила луна. Очутившись в Партении, он виновато подумал о том, как мало яиц будет там спрятано. Из-за магазинов самообслуживания и других перемен здешние лавки почти совсем опустели. На стенах пестрели скабрезные надписи, а в одной из витрин под объявлением «сдается» были выставлены похоронные венки из сухого мха и искусственного самшита. Один из венков имел форму сердца, какое рисуют в посланиях под Валентинов день; через верхнюю часть сердца проходила надпись «Мать и Отец». Это была Уотер-стрит — вотчина местного хулиганья. Мистер Фрили заметил впереди в подъезде трех хулиганов, их лица показались ему знакомыми.

Неделей раньше мистер Фрили ходил на пасхальный вечер в среднюю школу послушать, как поет его дочь. Он пришел поздно и стоял в задних рядах зрителей, около двери, ожидая, подобно всем другим родственникам, выступления своего ребенка. Он никогда не считал, что его дочь наделена какими-то особыми талантами, но ей поручили петь соло. Жалко, что он запоздал и не нашел свободного места. Около него стояла группа местных хулиганов; они шаркали ногами и перешептывались, что мешало ему с полным вниманием слушать пение ребят. Этих типов, по-видимому, концерт не интересовал. Они все время то входили, то выходили, и мистер Фрили подумал, как мало у них интересов. Они не участвовали в спортивных играх, не учились, не катались на коньках на замерзшем пруду и не танцевали в гимнастическом зале; однако они всегда зловеще крутились возле тех мест, где собиралась молодежь, торчали в подъездах или, как в этот вечер, на пороге, то выходя на свет, то исчезая в темноте.

Но вот пианист заиграл аккомпанемент к соло его дочери, и он увидел, как девочка робко вышла из рядов хора и стала впереди. В ту же минуту один из хулиганов покинул свое место в полутьме у дверей и подошел к девушке, стоявшей перед мистером Фрили. Они заслонили ему дочь. Он подвинулся влево, потом вправо, но хулиган с девушкой все время ему мешали, и он видел свою дочь лишь урывками. Но ни одно движение хулигана не укрывалось от его взора. Он видел, как тот обнял девушку за плечи. Слышал, как тот что-то шептал ей на ухо. Затем, когда послышалось пение «Я знаю: мой Спаситель жив», он увидел, как хулиган сунул руку в вырез платья девушки. Мистер Фрили грубо схватил парня и девушку за плечи и оттолкнул их друг от друга; при этом он так громко закричал, что его дочь бросила со сцены взгляд туда, где начался шум. Он крикнул:

— Прекратите или убирайтесь! Здесь не место заниматься такими делами.

Он дрожал от гнева и, чтобы удержаться и не ударить парня в лицо, вышел из зала на ступеньки школьного подъезда.

С трудом ему удалось закурить сигарету. Он до того разволновался, что подумал, уж не от страха ли за свою дочь он так вышел из себя. Впрочем, он был уверен, что его — отца и гражданина — привела в ярость омерзительная сцена, которая только что разыгралась на его глазах и так не вязалась с пением пасхального гимна в доме, призванном — во всяком случае, по идее быть приютом невинности. Докурив, мистер Фрили вернулся в зал. Хулиганы расступились, пропуская его, и он подумал, что никогда прежде не ощущал на себе такой эманации неприкрытой ненависти, какая исходила от них.

Хулиганы в подъезде на Уотер-стрит стояли в такой же выжидательной позе, выказывая такую же любовь к полумраку, и его охватило отвращение к ним, словно они были не просто представителями чуждого ему класса или жителями другого квартала, а примчались с какой-то враждебной планеты. Подойдя ближе, он увидел, что они передают друг другу бутылку виски. Он не стал упрекать их в беззаконии и порочности. Беззаконие и порочность были тем, к чему они стремились. Поравнявшись с подъездом, он ощутил запах виска, а затем его ударили по затылку, и он мгновенно потерял сознание.

Будильник разбудил Эмиля в половине второго. Пока он брился, порыв ветра хлопнул дверью комнаты и разбудил его мать. Внезапно разбуженная, она тяжело вздохнула и голосом, казалось принадлежавшим гораздо более старой женщине, сказала:

— Эмиль, ты заболел?

— Нет, мама, — ответил он. — Все в порядке.

— Ты заболел? Тебя что-то беспокоит, дорогой? Эти холодные пирожки с крабами — может быть, тебе от них нехорошо?

— Нет, мама, — сказал Эмиль. — Это все пустяки.

— Ты заболел? — все еще не совсем проснувшись, спросила миссис Кранмер; затем, откашлявшись, она заговорила отчетливей, и сознание ее тоже заработало отчетливей. — Эмиль! — воскликнула она. — Это яйца.

— Мне надо сейчас уйти, мама, — сказал Эмиль. — Ничего серьезного. К завтраку я вернусь.

— О, это яйца, да?

Эмиль слышал, как скрипнула кровать, когда мать села и спустила нога на пол, но он успел прошмыгнуть мимо двери ее комнаты, прежде чем миссис Кранмер добралась до порога, и сбежал по лестнице.

— К завтраку вернусь! — крикнул он. — И все тебе расскажу.

Он нащупал в кармане сложенный лист бумаги с планом и вышел на крыльцо.

На небе сияли звезды. Пора была слишком ранняя, и еще ничего не цвело, кроме подснежников, кое-где взошедших на клумбах, и пестрых симплокарпусов, единственных полевых цветов, уже появившихся в ложбине; в воздухе, однако, веяло нежным ароматом земли, столь же прекрасным, как аромат роз, и Эмиль остановился, чтобы наполнить им свои легкие и голову. В свете уличных фонарей и звезд мир казался чудесным и — при всей своей убогости — даже молодым, словно у этого поселка все было еще впереди. Земля, слегка прикрытая листьями, мхом, виноградным луком и ранним клевером, словно готовилась принять вверенные Эмилю сокровища.

Когда в четверть третьего мистер Фрили не появился, Эмиль забеспокоился. Было так тихо, что он издалека услышал бы шум машины, но он ничего не слышал. Он хотел, чтобы ему помогли выполнить возложенную на пего задачу, и не хотел приниматься за дело в одиночку, но в двадцать минут третьего решил, что пора приступать. Он отпер ворота гаража, которые были перекошены и громко заскрипели по гравию. Эмиль глянул на заднее сиденье. Груз был в целости. Когда онзадним ходом вывел старую машину на улицу, единственный свет во всем околотке горел в гостиной его матери. Эмиль был слишком возбужден, чтобы подумать, каких бед она может натворить, а она сумела натворить больших бед. Она позволила по телефону своей новой приятельнице в Ремзен-Парк.

— Эмиль только что отправился прятать яйца, — сказала она. — Он только что выехал. Точно не знаю, но у меня такое впечатление, что он собирается прятать их поблизости от Кольца Делос. Как вы думаете, похоже это на мистера Фрили — все отдать этим богатым снобам и позабыть о своих друзьях в Ремзен-Парке? Разве это на него похоже?

Часа через два, думал Эмиль, переводя рычаг на первую скорость, его миссия будет выполнена, осталось совсем немного, и тут он понял, какую тяжелую ответственность на себя возложил. В доме на углу горел свет, по окошко было маленькое, узкое, плотно завешенное, и Эмиль решил, что это, наверно, ванная. Пока он смотрел на окно, свет погас. С верхнего конца Тернер-стрит, от площадки для гольфа, Эмилю был виден весь поселок; он видел, что все окутано черной успокоительной тьмой, видел, как крепко спят люди в домах, и мысль о множестве мужчин, женщин, детей и собак, блуждавших по лабиринтам своих сновидений, вызвала у него улыбку. Он стоял возле капота своего автомобиля, читая при свете фар инструкцию. Восемь яиц на углу Делвуд-авеню и Алберта-стрит, три — на Алберта-стрит, десять — у пересечения Кольца Делос и Честнат-лейн.

Хазарды жили на углу Делвуд-авеню и Алберта-стрит. Миссис Хазард не спала. Около двух часов она проснулась от страшного сна и теперь сидела у открытого окна и курила. Она думала о яйцах — тех, что давали право на путешествие, — и о том, будет ли хоть одно из них спрятано на Алберта-стрит. Ей хотелось посмотреть Европу. В этом ее чувстве было больше зависти, чем подлинного желания. Ей не столько хотелось посмотреть мир, сколько посмотреть то, что видели другие. Когда она читала в газете, что Венеция постепенно погружается в море и что пизанская «падающая башня» вот-вот рухнет, она испытывала не грусть по поводу исчезновения этих чудес света, а острую горечь при мысли о том, что Венеция исчезнет под водой, прежде чем она, Лора Хазард, там побывает. Кроме того, она воображала, что прямо создана для того, чтобы полностью оценить прелести путешествия. Это было как раз по ней. Когда друзья и родственники возвращались из Европы с фотографиями и сувенирами, миссис Хазард, слушая их рассказы о путешествии, не могла отделаться от чувства, что ее впечатления были бы ярче, ее сувениры и фотографии лучше и что, сидя в гондоле, она представляла бы собою более изящное зрелище. Впрочем, к зависти примешивались и более возвышенные чувства. В ее сознании путешествие связывалось с великолепием и пафосом любви; оно было как бы откровением любви. Ей казалось, что любовь делает небо Италии синее голубого северного неба, а залы и лестницы, своды и купола, все памятники грандиозного прошлого — более обширными и величественными. Вот об этом она и размышляла, когда увидела, что какая-то машина выехала из-за угла и остановилась. Она узнала Эмиля и стала следить, как он прячет яйца в траве. Вся эта цепь событий — ночной кошмар, разбудивший ее, мысли, мелькавшие у нее в голове, пока она сидела у открытого окна, и внезапное появление этого юноши при свете звезд — все казалось ей чудом, и в волнении она окликнула Эмиля.

Когда Эмиль услышал ее голос, его охватило отчаяние. Как, как ему исправить свою оплошность, как заставить ее позабыть, что она видела его за выполнением тайной миссии? Не мог же он свернуть ей шею!

— Ш-ш-ш-ш, — сказал он, глядя вверх, на окно, но миссис Хазард там уже не было; через минуту она открыла дверь и босиком в ночной рубашке выбежала на улицу.

— О Эмиль, знаете, я думаю, мне суждено найти яйцо, — сказала она. Мне не спалось, и вот я сидела у окна, и тут появились вы. Я должна получить одно из золотых яиц, Эмиль! Дайте мне одно из золотых.

— Это ведь задумано как секрет, миссис Хазард, — прошептал Эмиль. Никто не должен ничего знать. До утра вы не должны разыскивать их. Вам надо вернуться домой. Ложитесь снова спать.

— За кого вы меня принимаете, Эмиль? — спросила она. — Думаете, я маленькая девочка иди совсем дура? Дайте мне золотое яйцо, и тогда я снова лягу спать, но я не сойду с места, пока вы этого не сделаете.

— Вы все испортите, миссис Хазард. Пока вы не вернетесь к себе, я не стану больше прятать яйца.

— Дайте мне золотое яйцо, дайте мне одно из этих золотых яиц, или я сама возьму.

Голос миссис Хазард разбудил миссис Кремер, которая жила в соседнем доме. Мгновенно насторожившись, она вставила челюсти, сунула ноги в комнатные туфли и подошла к окну. Она сразу же поняла, что происходит. Подошла к телефону и позвонила своей дочери, Элен Пинчер, которая жила тремя кварталами дальше, на Милвуд-стрит. Элен спросонья приняла телефонный звонок за звон будильника. Она попыталась остановить бой, встряхнула будильник, наконец зажгла свет и тут только поняла, что звонит телефон.

— Элен, это мама, — сказала старуха. — Прячут пасхальные яйца. Как раз напротив моего дома. Я вижу их из окна. Приходи сюда!

Мистера Пинчера телефонный звонок не разбудил, его разбудил свет и последние слова Элен. Он увидел, как жена положила трубку и выбежала из комнаты. Вот уже около месяца поведение жены тревожило мистера Пинчера. Она трижды выписывала чеки на сумму, превышавшую их банковский счет, и трижды на одной неделе оставалась без бензина; на свадьбу Грипсеров она забыла надеть чулки, она потеряла свой браслет, сделанный в виде змейки, и погубила хорошую кожаную охотничью куртку, заложив ее в стиральную машину. Каждый раз она говорила: «Я, должно быть, схожу с ума». Когда мистер Пинчер, услышав на улице шаги, глянул в окно и увидел, что жена в ночной рубахе бежит по тротуару вдоль фасада, он решил, что она действительно потеряла рассудок. Он надел купальный халат и, не найдя туфель, выбежал босиком из дому и устремился вслед за женой. Она опередила его примерно на целый квартал, и он громко кричал ей вдогонку:

— Элен, Элен, вернись, дорогая! Вернись домой, дорогая!

Он разбудил Барнстеблов, Мелчеров, Фицроев и Деховенов.

Эмиль снова сел в машину. Миссис Хазард старалась открыть другую дверцу и влезть в автомобиль, но дверца была заперта. Эмиль пытался тронуться с места, но он нервничал, а мотор что-то заглох. Тут в свете фар появилась Элен Пинчер. Ночная рубашка на ней была прозрачная, а бигуди в волосах напоминали корону. Ее мать, высунувшись из окна, подбадривала ее.

— Вот они, Элен, здесь!

Позади муж Элен кричал:

— Вернись, дорогая, вернись, милая!

Эмилю наконец удалось запустить мотор — как раз в ту минуту, когда Элен подбежала к машине и сунула голову в окно.

— Эмиль, я хочу парижское яйцо, — сказала она.

Машина заурчала, но, пока Эмиль медленно отпустил сцепление, примчался мистер Пинчер с криком:

— Останови машину, идиот проклятый! Она же больна.

Теперь в свете фар Эмиль видел, что к нему приближается еще с десяток женщин в ночных рубашках. Все они, казалось, были увенчаны коронами. Он продолжал медленно ехать вперед, но несколько женщин сгрудились прямо перед машиной, и ему дважды пришлось останавливаться, чтобы не задавить их. Во время одной из этих остановок миссис Деховен проколола заднюю покрышку.

Эмиль почувствовал, как машина осела. Он знал, что случилось, но упорно ехал дальше. Сплющенная шипа терлась о тормозную колодку, и Эмиль не мог развить скорость, но все же надеялся опередить своих преследовательниц. Алберта-стрит в этом месте круто шла под уклон на протяжении примерно полумили. Слева тянулся большой пустырь. Его владелица (старая миссис Крамер) требовала десять тысяч за акр, и покупателей не находилось. Участок густо зарос травой и кустарником, а на каждом стволе дикой вишни и сумаха были прибиты дощечки с фамилиями и номерами телефонов агентов по продаже недвижимости. Эмиль подумал, что, возможно, улизнет, если сумеет добраться до Кольца Делос. Двигаясь под уклон, машина ускорила ход, но в тот момент, когда фары осветили Кольцо Делос, Эмиль увидел домашних хозяек Ремзен-Парка, человек тридцать или сорок, большей частью в длинных рубашках и с чем-то вроде массивных корон на голове. Он резко свернул налево, стукнулся о край тротуара, пересек его и покатил по нераспроданным земельным участкам к дальней границе пустыря. Он попал в ловушку. Но в его распоряжении осталось еще немного времени. Он выключил мотор и фары, открыл багажник и принялся швырять яйца в густую траву. Размах у него был сильный, и, отбрасывая яйца далеко от себя, он сумел отвлечь внимание подступавшей толпы. Вскоре рука затекла, и тогда он стал брать коробки с яйцами и высыпать их содержимое прямо в траву. Он успел избавиться от всех яиц, кроме одного, прежде чем женщины до него добрались, и теперь выпрямился, чтобы посмотреть на них — в ночных рубашках они походили на ангелов; он услышал, как они тихо вскрикивали в азарте и возбуждении. Затем с одним-единственным яйцом в кармане — золотым — он поехал назад через кусты.

Боль от удара, оглушившего мистера Фрили, привела его в сознание. Голова разламывалась. Он обнаружил, что привязан проволокой к столбу в каком-то подвале. Он дрожал от холода и увидел, что на нем ничего нет, кроме кальсон. Сначала ему показалось, что он сошел с ума, но жестокая боль в голове придавала всему случившемуся ужасающую живость и реальность. Мистер Фрили был крупный мужчина, тело его, как у многих мужчин среднего возраста, покрывали седоватые волосы. Проволока, которой он был привязан, глубоко врезалась в его мясистые плечи, и кисти рук занемели. Он заорал, призывая на помощь, но никто не откликнулся. Его обокрали и избили, и теперь он очутился, беспомощный, в ловушке, по-видимому, где-то под землей. От унижения — и от панического страха — голова его раскалывалась на части, он вздрагивал, а проволока еще больнее врезалась в кожу. Затем наверху послышались шаги и голоса, голоса хулиганов. Один за другим они спустились в подвал. Это были те же трое: вожак, за ним толстомордый и, наконец, худощавый, бледный, с длинными волосами.

— Цыпленочек, — сказал вожак, глядя на мистера Фрили.

— Что вам от меня надо? — спросил мистер Фрили. — Вы забрали у меня деньги. Это все из-за той девицы в средней школе?

— Я ничего не знаю ни о какой девице ни в какой школе, — сказал вожак. — Мне просто не нравится твоя физиономия, цыпленок, вот и все. В чем дело, цыпленок? Чего ты так трясешься? Боишься, что мы будем мучить тебя спичками и всем, что полагается? — Он чиркнул спичкой и поднес ее к коже мистера Фрили, но не обжег его. — Поглядите-ка на этого цыпленка. Цыпленок боится умереть. Вот потому-то мне и не нравится твоя физиономия, цыпленок. Бог ты мой, как он ревет!

Мистер Фрили взревел. Пол качнулся сперва налево, потом направо, и он снова потерял сознание. Затем он почувствовал прикосновение чьих-то рук. Его развязывали. Проволочные путы ослабевали, восстанавливалось нормальное кровообращение. Он чуть не упал, но кто-то подхватил его и поддержал. Это был бледный парень с длинными волосами. Он отвел мистера Фрили в угол, где валялось старое автомобильное сиденье, и мистер Фрили упал на него.

— Где остальные? — спросил он.

— Ушли, — ответил парень. — Они перепугались, когда вы упали в обморок.

— А вы?

— Я все время боялся.

— Что вам надо?

— Теперь ничего. Все так, как он сказал. Ему не нравится ваша физиономия. Хотите воды?

— Да.

Парень принес стакан воды и дал ему напиться.

— Я могу уйти?

— Идите, — ответил парень. — Ваш костюм наверху. Он никому не подошел. Гарри взял ваши часы. Я ничего не взял. Ну, пока.

Парень спокойным шагом вышел, и мистер Фрили услыхал, как он легко взбежал вверх по лестнице. Он ощупал рану на голове, потом ощупал руки и ноги. Все как будто было в порядке, и он, покачиваясь от слабости, стал подниматься по лестнице. Костюм лежал около двери; выйдя на улицу, он увидел, что его затащили в заброшенную придорожную закусочную на краю города.

Мистер Фрили пошел домой. Эмиль тоже, но шли они разными дорогами. Эмиль сократил путь, пройдя задними дворами на Тернер-стрит, и стал подниматься в гору. Зрелище было апокалиптическое. Светало, в опустевших домах плакали покинутые дети, а большая часть дверей стояла нараспашку, словно прозвучала труба архангела Гавриила. В верхнем конце Тернер-стрит Эмиль свернул на площадку для гольфа, взобрался на самую высокую стенку и сел, решив дождаться утра. Он чувствовал себя усталым, счастливым, веселым, освободившимся от ответственности и от еще более тяжкого бремени. Что-то случилось. Как у всех, кто читает газеты, в его сознании гнездился страх, что какой-нибудь пьяный капрал может испепелить нашу планету, а в другой части его сознания таилось страстное желание, чтобы люди его поколения жили мирной жизнью. Несмотря на свою молодость, он уже проникся мыслью о всеобщей неустойчивости. Казалось, временами он прислушивался к пульсу Земли, словно она была грустным ипохондриком, могучим и прекрасным, которого вместе с тем гложет неодолимое предчувствие внезапной и бессмысленной смерти. Теперь опасность как будто миновала, и Эмиля наполнила радость от того, что славные и мирные человеческие труды будут длиться вечно. Он не мог описать своих чувств, не мог описать зари, не мог описать даже гудков поезда, доносившихся издали, или формы дерева, под которым сидел. Он мог только смотреть и восхищаться, как огромная бочка ночи до самых краев наливалась ярким светом дня и как птицы пели на деревьях, подобно сонму ангелов, свистом подзывающих своих охотничьих собак.

По дороге Эмиль остановился у дома Мелисы и положил на ее лужайку золотое яйцо, дававшее право на поездку в Рим.

Часть третья

28

Для старухи, которая родилась и выросла далеко от Рима, Гонора хорошо знала римские памятники по фотографиям, поэтому приезд в Рим был для нее чем-то вроде возвращения домой. Когда она была ребенком, у нее в спальне висело большое, в коричневых тонах, изображение гробницы Адриана. Перед сном, во время болезни или выздоровления после болезни она часто смотрела на эту гробницу, чья цилиндрическая форма и неистовый ангел занимали большое место в ее сновидениях. В дальнем конце коридора одну из стен украшала картина с изображением моста Сант-Анджело, а две большие фотографии императорского Форума кочевали из одной комнаты в другую, пока не очутились во владениях кухарки. Так что многое в Риме было Гоноре хорошо знакомо. Но что люди делают в Риме? Наносят визит папе. Гонора запросила американское туристическое бюро, каким образом это можно организовать. Из уважения к ее возрасту к ней отнеслись очень любезно и направили ее к священнику американского колледжа. Священник был учтив и отнесся к ее просьбе с пониманием. Аудиенцию можно устроить. Приглашение она получит за сутки до назначенного дня. На ней должны быть темное платье и шляпа, а если она хочет, чтобы папа благословил какие-нибудь медали, то он может порекомендовать магазин — он дал ей адрес, — где имеется прекрасный ассортимент религиозных медалей, продающихся со скидкой в двадцать процентов.

Аббат тактично пояснил, что его святейшество хотя и говорит по-английски, но понимает язык гораздо хуже, чем говорит, и что, если он забудет благословить ее медали, она может считать, что он благословил их своим присутствием. Гонора, конечно, никаких медалей не признавала, но у нее было множество друзей, для которых медаль с папским благословением представляла бы большую ценность, и она купила целый набор. Однажды вечером, когда она вернулась к себе в pensions ^[61], ей вручили пригласительный билет из Ватикана, в котором ее извещали, что аудиенция назначена на завтра в десять часов утра. Она встала пораньше и тщательно оделась. Она взяла такси до Ватикана, где какой-то господин в безукоризненном смокинга осведомился о ее фамилии и попросил приглашение. Ее фамилию он произносил как «Уомшанг». Он вежливо попросил ее снять перчатки. По-английски этот господин говорил с сильным акцентом, и Гонора его не поняла. Понадобилось долгое объяснение, чтобы она уразумела, что в присутствии его святейшества перчаток не носят. Потом он повел ее вверх по лестнице. Гоноре пришлось дважды остановиться, чтобы перевести дух и дать отдых ногам. В приемной они прождали полчаса. Был уже двенадцатый час, когда второй придворный распахнул двустворчатую дверь и ввел Гонору в огромный salone ^[62], где она увидела его святейшество, стоявшего у своего трона. Она поцеловала его перстень и села в кресло, предложенное ей вторым придворным. Он, как отметила Гонора, держал в руках поднос, на котором лежало несколько чеков. Раньше ей не пришло в голову, что во время аудиенции от нее будут ждать пожертвований в пользу церкви, и она положила на поднос всего лишь несколько лир. Она не робела, но у нее было такое ощущение, будто рядом с ней сама святость, олицетворение великолепно организованной власти, и она смотрела на лапу с неподдельным благоговением.

— Сколько у вас детей, мадам? — спросил он.

— О, у меня нет детей, — громко ответила она.

— Где вы живете?

— Я приехала из Сент-Ботолфса, — сказала Гонора. — Это маленький городок. Думаю, вы никогда о нем не слышали.

— Сан-Бартоломео? — с интересом переспросил его святейшество.

— Нет, — ответила она, — Ботолфс.

— Сан-Бартоломео-ди-Фарно, — сказал папа, — ди-Савильяно, Бартоломео-иль-Апостоло, иль-Леперо, Бартоломео-Капитаньо, Бартоломео-дельи-Амидеи.

— Ботолфс, — неуверенно повторила Гонора. А потом внезапно спросила: Доводилось ли вам когда-нибудь видеть американские восточные штаты осенью, ваше святейшество?

Папа улыбнулся и как будто заинтересовался, но ничего не сказал.

— О, это великолепное зрелище! — воскликнула Гонора. — Наверно, во всем мире нет ничего подобного. Это словно море золота и желтизны. Листья, конечно, ничего не стоят, а я теперь так стара и нетверда на ноги, что мне приходится кого-нибудь нанимать, чтобы он сгреб и сжег их у меня в саду; но, право, они так прекрасны, и, когда смотришь на них, кажется, что ты богат… О, я говорю не о деньгах, но, куда ни посмотришь, всюду золотые деревья, повсюду золото.

— Я хотел бы благословить вашу семью, — сказал папа.

— Благодарю вас.

Она склонила голову. Он произнес благословение по-латыни. Убедившись, что оно окончено, Гонора громко сказала «аминь». Аудиенция закончилась, один из придворных проводил ее вниз, она прошла мимо швейцарских гвардейцев и вернулась к колоннаде.

Мелиса и Гонора не встретились. Мелиса жила на Авентинском холме с сыном и с donna di servizio ^[63] и работала на киностудии, дублируя итальянские фильмы на английский. Она была голосом Марии Магдалины, она была Далилой, она была возлюбленной Геркулеса, но ею владела римская хандра. Эта хандра ничуть не страшнее нью-йоркской или парижской, но у нее есть свои особенности, и, подобно любой другой форме эмоционального отвращения, она может, достигнув известной силы, придавать такому обыденному зрелищу, как дохлая мышь в мышеловке, апокалиптический смысл. Если Мелиса хандрила от тоски по родине, то тоска по родине не была у нее связана с цепью отчетливых образов, напоминающих о пафосе, привлекательности и могучем пульсе американской жизни. Мелиса не испытывала желания вновь совершить плавание на байдарке по Делавэру или вновь услышать звуки губной гармоники на окутанных сумерками берегах Саскуэханны. Когда она шла по Корсо, она хандрила потому, что не понимала ни слова из того, что говорили вокруг, а еще потому, что ее вечно обманывали. Все наводило на нее тоску. Капитолийский холм в дождливый день и гид, без конца водивший ее вокруг статуи Марка Аврелия и жаловавшийся на погоду и на то, как плохо идут дела. Зимний дождь, такой холодный, что ей становилось жаль стоявших на крышах бесчисленных голых богов и героев, на которых не было даже фигового листка, чтобы защитить их от сырости. Влажный воздух Форума, холод лестничных пролетов семнадцатого века и заброшенных римских кухонь с мраморными столами, похожими на прилавок в мясной лавке, со стенами, засиженными мухами, и цветными изображениями святой девы над газовыми плитами, которые вечно дают утечку. Осень в европейском городе с его постоянной атмосферой надвигающейся войны; увядание цветов, обильно растущих из трещин на верху Стены Аврелиана, пучки сухой и свежей травы меж пальцами ног святых и ангелов, стоящих вокруг куполов римских церквей. Зал на Капитолийском холме, где ярусами, один над другим; расставлены скульптурные портреты римлян; но, вместо того чтобы вызывать яркое или хотя бы смутное ощущение могущества римских императоров, эти бюсты напоминали Мелисе о той ветви ее семьи, которая уехала на север, в штат Висконсин, выращивать пшеницу. Казалось, то были тетя Барбара и дядя Спенсер, кузина Алиса и кузены Гомер, Рэндалл и Джеймс. У римских скульптур были такие же ясные лица, такие же густые волосы, такое же выражение задумчивости, силы и озабоченности. Царственные жены императоров были их верными подругами: они сидели на своих мраморных тронах так, словно пироги уже в печи, а они ждут возвращения своих мужей с поля. Мелиса пыталась ходить по улицам с таким видом, будто и она куда-то торопится, будто и ее коснулась трагедия современной европейской истории как она коснулась, видимо, почти всех людей, встречавшихся ей на улице, но мягкая улыбка Мелисы не оставляла сомнений в том, что она не римлянка. Она гуляла в садах Боргезе, ощущая на себе бремя привычек, которые женщины ее возраста, да и любого другого, уносят с собой, переезжая из одной страны в другую: привычек именно так, а не иначе есть, пить, одеваться, отдыхать, привычных волнений и надежд, привычного — для нее — страха смерти. Свет в парке, казалось, подчеркивал, сколь многое она привезла с собой, словно и все окружающее, и далекие холмы — все было предназначено для кого-то, кто путешествовал с более легким багажом привычек и воспоминаний. Мелиса шла мимо обомшелых фонтанов, и листья деревьев падали среди мраморных статуй героев в шлемах авиаторов, героев бородатых, героев, увенчанных лаврами, героев с широкими галстуками и в визитках, героев, чьи мраморные лица время и непогода неизвестно почему облюбовали затем, чтобы их изуродовать. Взволнованная и встревоженная. Мелиса ходила и ходила, обретая некоторое удовольствие в покое, что опускается на плечи людей вместе с тенью больших деревьев. Она видела, как из развалин вылетела сова. На повороте тропинки до нее донесся аромат ноготков. Парк был полон нежных влюбленных, которые от чистого сердца радовались малейшим удовольствиям, и Мелиса видела, как парочка целовалась у фонтана. Потом мужчина вдруг сел на скамейку и вытащил из ботинка камешек. Что бы все это ни значило, Мелиса сознавала, что ей хочется уехать из Рима, и в тот же вечер села в поезд, шедший на острова.

29

Почти все лето Эмиль был без работы, а осенью их навестил брат его матери, Гарри, приехавший в Нью-Йорк на какой-то съезд. Этот грузный веселый мужчина управлял в Толидо предприятием, поставлявшим продовольствие для океанских судов. Используя свои знакомства в торговом флоте, он предложил устроить Эмиля на одно из судов, совершавших рейсы в Роттердам или Неаполь, и Эмиль сразу согласился. Вернувшись в Толидо, дядя Гарри написал Эмилю, что в конце недели он может отплыть матросом на пароходе «Дженет Ранкл».

Эмиль купил в транспортном агентстве в Партении балет на автобус до Толидо, попрощался с матерью и уехал в Нью-Йорк. Автобус отходил в девять вечера, но уже к восьми на конечной остановке собралось больше десятка пассажиров. Все это были путешественники, судя по их нарядной одежде, застенчивому виду и новеньким чемоданам. У каждого народа есть какое-нибудь место — поле сражения, гробница или собор, — которое полнее всего отражает его национальный дух и чаяния, а железнодорожные вокзалы, аэропорты, автобусные станции и пароходные пристани Соединенных Штатов как раз и представляют собой ту декорацию, на фоне которой проявляется величие соотечественников Эмиля. Большинство людей были одеты так, словно направлялись в какое-то пышное судилище. Обувь им жала, перчатки не гнулись, головные уборы были очень тяжелые, но изысканность одежды как бы говорила о том, что они помнят, хотя и смутно, древние легенды о путешествиях — о Тезее и о Минотавре. Глаза отъезжающих были совершенно беззащитны, как будто, обменявшись взглядами, два развращенных субъекта тотчас погрузились бы в пучину эротики; они смотрели только на себя, на свои чемоданы, на мостовую или на незажженный указатель над платформой. Без двадцати девять указатель зажегся — он гласил «Толидо», — и ожидавшие автобуса пассажиры зашевелились, поднялись с мест, стали проталкиваться вперед; их лица озарились светом, словно в это мгновение поднялся занавес и перед ними открылась новая жизнь, райская жизнь, полная красоты, хотя на самом деле он поднялся всего лишь над болотами Джерси, ночными ресторанами, равнинами Огайо и смутными мечтами. Окна автобуса были окрашены в зеленый цвет, и, когда он выезжал из города, все уличные фонари горели зеленым светом, будто весь мир был парком.

Эмиль хорошо спал и проснулся на рассвете. Весь день они ехали по штату Огайо. Сквозь зеленые стекла окон ландшафт казался зловещим, словно солнце уже остывало и это были последние часы жизни на нашей планете, но при этом странном освещении люди продолжали путешествовать на попутных машинах, убирать с полей урожай и продавать подержанные автомобили. К концу дня они добрались до предместий Толидо, но у Эмиля было такое ощущение, будто он вернулся домой в Партению. Ларьки, где торговали рублеными шницелями, и лавчонки, где можно было купить свежие овощи, и ряды выставленных на продажу подержанных автомобилей, и женщина в купальном костюме, толкавшая по лужайке бензиновую косилку, и беременная женщина, развешивавшая выстиранное белье, и вязы, и клены — все было точь-в-точь как в Партении. И в полях росла дикая морковь, и, пока вы не въехали в центр города, нельзя было определить, где вы — в Партении или в Толидо.

Пассажиры разбрелись, а Эмиль все стоял на углу с чемоданом в руке. В воздухе пахнет травой, подумал он. Наверное, это из-за окружающих город ферм или из-за озера. Уличные фонари горели, и витрины магазинов были освещены, но закатное солнце еще окрашивало небо в розоватый цвет, и Эмиль испытывал волнение, которое всегда охватывало его на бейсбольном поле, когда во время четвертой или пятой подачи двойного матча зажигался свет при еще голубом небе. Было вовсе не холодно, но Эмиль дрожал, как будто в этот час в этом равнинном краю воздух был насыщен коварной промозглой сыростью. Он спросил у полицейского, как пройти к Дому профессиональных союзов. Путь был долгий. На дома уже опустились сумерки, и Эмиль шел по улицам, освещенным огнями витрин, ресторанов и баров. Когда он добрался до Дома профессиональных союзов — помещения с зелеными стенами, окрашенным масляной краской полом и скамейками для ожидания, — оно показалось ему пустым. Мужчина в окошечке принял от него тридцать долларов вступительный взнос — и сказал, что дядя Гарри обо всем договорился. Команда должна погрузиться на судно в этот же вечер и отплывет, как только закончится погрузка. Эмиль сел на скамейку и стал ждать, когда явится экипаж его парохода.

Первым пришел кок, низенький человек в коричневой робе; он громко поздоровался со своим приятелем в окошечке, а затем представился Эмилю. Кожа у него была желтоватая, нос перебитый и кривой. Это было первое, что бросалось в глаза, — это и обезьяньи искорки у него в глазах. Перебитый нос господствовал на его лице, а широкие ноздри придавали его хитрым глазкам сходство с обезьяньими; иногда они бывали озорными, иногда задумчивыми, как у понурой обезьяны в воскресный день в зоологическом саду.

— Ты здорово похож на одного парня, который плавал с нами в прошлом году, — сказал кок. — Его звали Пафф. Он получил стипендию в каком-то университете и бросил море. Ты здорово на него похож.

Эмиль был очень рад, что похож на кого-то, кто получил стипендию и поступил в колледж. Какая-то доля интеллектуальности этого незнакомца как бы перешла и на него. Один за другим собирались остальные члены экипажа, и все говорили Эмилю, как он похож на Паффа. Первый помощник был молодой человек, который, как игрок в бейсбол, заламывал кепку на затылок и казался веселым, энергичным, но вовсе не задирой. Второй помощник был старик с редкими усами и в поношенной форме; он вытащил из бумажника карточку своей дочери и показал ее Эмилю. На фотографии была изображена девочка в балетном костюме, стоявшая на крыше дома. Затем к Эмилю и коку подошел корабельный стюард, юноша с явными претензиями на элегантность, что рождается в крытых дерном лачугах Небраски, — элегантность отчаяния. Вся команда состояла из тридцати пяти человек. Последним явился смуглый мужчина со штангой.

В порт они поехали на такси. Эмиль сидел впереди с водителем и коком и пытался разглядеть Толидо. Он видел огни, здания, реку в некотором отдалении, а вблизи, вероятно, был морской пляж, так как по соседней полосе навстречу им двигалось множество машин с людьми в купальных костюмах. Эмиль досадовал, что пребывание в Толидо не стало для него реальностью, что лучшая его часть осталась в Партении. Они пересекли железнодорожные пути и очутились в предместье, тускло освещенном огнями заводов по крекингу газа; кое-где на улицах попадались пивные. Такси остановилось у ворот, и какой-то человек в форме, увидев кока, отправил их дальше; затем они ехали по совершенно пустынной местности, пока за поворотом дороги не очутились в ярком круге света и не услышали грохот портовых механизмов: там в ночную пору грузилась «Дженет Ранкл», не считаясь с тем, что на берегах озера Эри солнце зашло уже три часа тому назад, и воздух был полон мучительной фантасмагорией звуков, лязгом кранов, лебедок, рудопогрузчиков, автоподъемников, вспомогательных двигателей, хопперов и ревом пароходных гудков.

Пассажиры явились на борт в полночь. Первым был старик с женой или дочерью. Он сразу стал подниматься по длинному трапу, но его спутница, видимо, испугалась. В конце концов ей посоветовали снять туфли на высоких каблуках, и два матроса, шедшие один впереди, а другой сзади, помогли ей взойти на пароход. Следующими были мужчина с женой и тремя детьми. Один из ребят плакал. Последним появился молодой человек с гитарой. В четыре часа Эмиль приступил к своим обязанностям и вместе с остальными вахтенными матросами занялся мытьем палуб, окатывая их из шлангов. Он надел непромокаемый комбинезон Паффа. Капитан заказал буксир к пяти часам, но, так как буксир опоздал, он спустил двух матросов за борт в люльке и, верпуясь с помощью канатов и шпилей, вывел пароход в пролив. На рассвете пароходная труба задымила, и Эмиль помолился утренней звезде о благополучном плавании.

Утренняя вахта окатила из шлангов палубы и с мылом вымыла рубку и надстройку над верхней палубой. Работа была легкая, компания веселая, но еда оказалась ужасной. Такой отвратительной пищи Эмиль еще никогда не ел. На завтрак давали омлет из яичного порошка, на обед — жирное мясо с картофелем, а каждый вечер — неизменно сыр и холодные котлеты. Эмиль все время был голоден, так страшно голоден, что вскоре ощутил глубокий разлад со всем остальным миром. Тарелка с сыром и холодными котлетами, стоявшая перед ним из вечера в вечер, казалась ему как бы символом глупости и безразличия. Нужды и чаяния, свойственные его возрасту, не встречали понимания, а сыр и холодные котлеты усугубляли это обстоятельство. Как-то вечером он в раздражении ушел из камбуза на корму. Там к нему присоединился Саймон; Саймон был парень со спортивной штангой.

— Уж этот мне «Ранкл», — сказал Саймон. — На весь мир прославился своей отвратительной жратвой.

— Я голоден, — сказал Эмиль.

— В Неаполе я удеру с судна, — сказал Саймон. — У меня есть аккредитив на четыреста долларов. Сбежим вместе.

— Я голоден, — повторил Эмиль.

— В Неаполе есть американский ресторан, — сказал Саймон. — Ростбиф, картофельное пюре. Можно даже получить бутерброд с цыпленком. Сбежим вместе.

— Куда? — спросил Эмиль. — Куда мы сбежим?

— На Ладрос, — ответил Саймон. — Там будет конкурс красоты, и я хочу попытать счастья. По-моему, у тебя шансов не меньше, я уж знаю, у меня глаз верный. Сам-то я парень красивый. Это единственное, чем я могу взять, и, пока не поздно, надо на этом заработать. На ладросском конкурсе можно сорвать две-три тысячи долларов.

— Ты спятил, — сказал Эмиль.

— Оно конечно, я себе цену знаю, — сказал Саймон. — Очень даже хорошо знаю. Когда я иду мимо зеркала, то всегда смотрю в него и думаю: вот настоящий красавец. Сбежим вместе. Сходим в тот ресторан. Пирог с яблоками. Рубленые шницели.

— Я больше всего люблю пирог с черникой, а еще — лимонные меренги. Ну и абрикосы.

Азорские острова Эмиль увидел в мрачном свете поверх тарелки с сыром и холодными котлетами. Гибралтар был для него куском мяса. Когда они шли вдоль берегов Испании, он ел разваренные спагетти, а когда они наконец рано утром пришвартовалась в Неаполе, он почувствовал, что при полном равнодушии к честолюбивым планам Саймона у него нет другого выхода. Незадолго до полудня они покинули «Ранкл» и пошли в американский ресторан, где Эмиль съел две порции яичницы с ветчиной и огромный бутерброд и впервые с момента отплытия из Толидо почувствовал себя самим собой. Дневным пароходом они поехали на Ладрос. Море было неспокойно, и у Саймона началась морская болезнь. Организационный комитет конкурса заседал в кафе на главной piazza ^[64], и хотя лицо у Саймона позеленело, он первым делом записался на конкурс и уплатил вступительный взнос. Они получили койки в общежитии поблизости от гавани, где жили еще двадцать пять или тридцать будущих соперников. Саймон усиленно занялся своей мускулатурой. Он мазался маслом и загорал, одетый, как и все остальные, в некое подобие набедренной повязки, вроде гульфика. Он взял напрокат лодку, и каждое утро тренировался в ней. А после сиесты работал со штангой. Эмиль в широких американских трусах греб вместе с Саймоном по утрам, а затем приятно проводил время, плавая среди скал.

Стояла сильная жара, и Ладрос кишел людьми. Зато море было такого цвета, какого Эмиль никогда раньше не видел, а в воздухе что-то звенело, убаюкивая совесть, отчего белые берега и темные моря его родины казались суровыми и далекими. Очутившись по другую сторону Неаполитанского залива, он как бы утратил свою щепетильность. Конкурс был назначен на субботу, а в пятницу Саймон слег с тяжелым пищевым отравлением. Эмиль купил ему в аптеке лекарство, но почти всю ночь он не спал и утром чувствовал себя слишком слабым, чтобы встать. Эмиль сильно огорчался за него и рад был хоть чем-нибудь помочь. Саймон истратил все свои сбережения, и пусть его единственная честолюбивая мечта была смешной, можно ли его за это упрекать? Саймон попросил Эмиля выступить на конкурсе вместо него, и Эмиль в конце концов согласился. Согласился больше всего от безысходной скуки. Ему совершенно нечего было делать. Эмиль надел плавки, пришил к ним номер, выданный Саймону, и в начале пятого поднялся к центру города на piazza. Нижнюю часть улицы еще заливало горячее и яркое солнце, но площадь была уже в тени. Ждать пришлось долго. Но вот причалил пароход с английскими туристами, они заняли столики по краю площади, и начался парад участников, которые шли в порядке своих номеров.

Эмиль не хотел выглядеть угрюмым — это, в конце концов, было бы нечестно по отношению к Саймону, он хотел держаться непринужденно, чтобы всем было ясно, что это не его идея, что он не к этому стремится. Он не смотрел вниз, на лица публики, а уставился на рекламу минеральной воды «Сан-Пеллегрини» на стене за кафе. Что бы подумали его мать, дядя, дух его отца? Где был теперь мрачный дом в Партении, в котором он прежде жил? Пройдя через piazza, Эмиль вместе с другими на время остановился, а затем владелец кафе ввел его в помещение, вот тогда-то он и осознал, что участников конкурса осталось всего десять и он был одним из победителей.

Вечерело, небо приобрело цвет темного винограда, и это, как ничто другое, помогло ему почувствовать себя вполне сносно здесь, вдали от родины. Теперь piazza была запружена толпой. Десять «избранных» стояли у стойки бара и пили кофе и вино, объединенные общими переживаниями и неуверенностью в победе и чуждые друг другу из-за языковых барьеров. Эмиль стоял между французом и египтянином и мог лишь обменяться с ними несколькими словами на ломаном итальянском языке и ободряюще, но бессмысленно улыбаться в знак того, что он настроен дружески и полон самообладания. На piazza становилось все темней и темней, дневной свет угасал; в тусклом свете люстр кафе, расположенных так рационально и экономно, что они освещали только стойку и бармена, оставляя посетителей в полумраке, если бы не скудная одежда, участников конкурса можно было бы принять за компанию рабочих, клерков или присяжных заседателей, которые зашли выпить по дороге туда, где сосредоточена их жизнь, туда, где их с нетерпением ждали. Эмиль недоумевал, что же произойдет дальше, и знаками попросил у владельца кафе объяснений. Тот отвечал очень многословно, и Эмиль не скоро понял, что теперь они, десять победителей, будут здесь же на площади проданы с аукциона толпе.

— Но я американец, — сказал Эмиль. — У нас так не принято.

— Niente, niente ^[65], - спокойно сказал судья конкурса и объяснил Эмилю, что если он не хочет быть проданным, то может уйти. У себя на родине Эмиль в негодовании ушел бы домой, но он был не на родине, и любопытство или какое-то более глубокое чувство удержало его на месте. Его возмущала мысль, что непривычная обстановка, свет и случайность могут повлиять на его нравственность. Чтобы укрепить свой дух, он пытался вспомнить улицы Партении, но его отделяли от них целые миры. Неужели правда, что его характер отчасти сформировался под воздействием комнат, улиц, стульев и столов? Неужели на его нравственность влияли ландшафты и пища? Неужели, очутившись по ту сторону Неаполитанского залива, он не способен сохранить свою личность, свое представление о том, что хорошо и что плохо?

На piazza заиграл оркестр, и позади кафе к небу поднялись несколько разноцветных ракет. Затем padrone ^[66] открыл дверь кафе и вызвал юношу по имени Иван; тот улыбнулся товарищам, вышел на террасу и поднялся на помост. Иван как будто отнесся к такому обороту событий с покорной непринужденностью. Эмиль тоже вышел на террасу и укрылся в тени акации. Торги шли очень весело, словно были шуткой, но по мере роста надбавок Эмиль все отчетливей осознавал, что тело юноши было выставлено на продажу. Цена быстро достигла ста пятидесяти тысяч лир, а затем темп торгов замедлился и возбуждение толпы приобрело эротическую окраску. Иван казался бесстрастным, но было видно, как бьется его сердце. Был ли в этом грех, спрашивал себя Эмиль, и если был, то почему это так глубоко всех захватывало? Здесь шла продажа высочайших наслаждений плоти, ее мучительного экстаза. Здесь были пучины и райские небеса страсти, дворцы и лестницы, гром и молния, великие короли и утонувшие моряки, и, судя по голосам участников аукциона, они словно всегда только об этом и мечтали. Надбавки прекратились, когда цена достигла двухсот пятидесяти тысяч лир, Иван сошел с помоста и исчез в темноте площади, где кто-то — кто именно, Эмиль не видел — ждал его с автомобилем. Эмиль услышал, как заработал мотор, фары ярко осветили разрушенные стены, и машина отъехала.

Следующим был египтянин по имени Ахав, но с ним что-то не ладилось. Он слишком понимающе улыбался, казался слишком готовым к тому, чтобы его купили, и к тому, чтобы выполнить все, чего от него ожидали, и через несколько минут был продан за пятьдесят тысяч лир. Человек по имени Паоло восстановил атмосферу эротического возбуждения, и надбавки, как и в случае с Иваном, выкрикивались медленно и хриплыми голосами. Затем на помост взобрался человек по имени Пьер, и после небольшой заминки аукцион возобновился.

С Пьером с самого начала было что-то неладно. То ли Он выпил слишком много вина, то ли слишком устал и теперь стоял на помосте, как бревно. Его набедренная повязка была настолько узкой, что были видны волосы внизу живота, а поза слегка напоминала классическую — он изогнулся в талии и упер руку в бедро, — классическую и незапамятно древнюю позу, словно он много раз являлся людям в кошмарах. Перед вами было лицо любви без лица, без голоса, без запаха, без воспоминаний. Все в нем звало и волновало, но в нем не было и крупицы индивидуальности. Это было напоминание о всей глупости, мстительности и непристойности любви, и этот человек как бы возбуждал в развращенной толпе упрямую тягу к приличиям. Она скорей готова была смотреть на цены в меню, чем на него. Взгляд у него был хитрый и злой, он более неприкрыто возбуждал похоть, чем все остальные, но никому, казалось, не было до этого дела. В атмосфере на площади произошла неуловимая перемена. Десять тысяч. Двенадцать тысяч. Затем надбавки прекратились. Плохо дело, подумал Эмиль. Иван продал себя бог знает кому, какой-то физиономии в темноте, но куда более постыдным и греховным казалось то, что Пьер, который был согласен совершить священные и таинственные обряды за самое низменное вознаграждение, был, как выяснилось, никому не нужен и, несмотря на всю свою готовность согрешить, мог в конце концов спокойно провести ночь в общежитии, плюя в потолок. Что-то было неладно, какой-то обет, пусть грязный, был нарушен, и Эмиля пот прошиб от стыда за товарища, ибо стараться возбудить вожделение и быть отвергнутым — это непристойнее всего. В конце концов Пьер был продан за двадцать тысяч лир. Padrone обернулся к Эмилю и спросил, не желает ли он переменить свое решение, и в опьянении гордыней, решившись доказать, что с ним не может случиться того, что случилось с Пьером, Эмиль выступил вперед и стал на помост, смело глядя на огни piazza, словно таким путем сумел встретиться с окружающим миром лицом к лицу.

Торги шли довольно оживленно, и он был продан за сто тысяч лир. Он спустился с возвышения и прошел между столиками туда, где его ждала какая-то женщина. Это была Мелиса.

Она увезла его в горы; машина въехала в ворота виллы, где Эмиль услышал громкий плеск фонтана и пение соловьев в кустах и обнаружил, что, очутившись по ту сторону Неаполитанского залива, он утратил представление о том, что хорошо и что плохо. Этот взрыв чувств, это освобождение от тягот жизни было столь полным, что он, казалось, летел, плыл, жил и умирал вне всякой зависимости от точно установленных фактов, что он как бы яростно разрушал и вновь воссоздавал себя, уничтожал и вновь созидал свой дух на какой-то более высокой чувственной основе, не связанной ни с землей, ни с земным календарем.

В саду был бассейн, в котором Мелиса с Эмилем плавали; ели они на террасе. На этот раз рядом с Мелисой Эмиль так и не ощутил вполне реальности окружающего, а может быть, ему открылась реальность иного рода. Сторожили виллу шесть черных собак; слуги приходили и уходили, принося на подносах еду и напитки. Эмиль утратил всякое представление о времени, но догадался, что находится тут дней семь или десять, когда однажды утром Мелиса сказала, что ей нужно съездить в городок Ладрос по делу и что к ленчу она вернется.

В два часа она еще не приехала, и Эмиль в одиночестве съел на террасе свой ленч. Убрав со стола, служанки поднялись наверх отдохнуть. По всей долине царила тишина. Эмиль лежал на траве у бассейна, ожидая возвращения Мелисы. Острота эротического желания действовала на него точно наркотик, и опоздание Мелисы причиняло ему такие же муки, какие вызывает у наркомана отсутствие наркотика. Черные собаки лежали в траве вокруг него. Две из них то и дело приносили ему палки, чтобы он бросал их. Они назойливо и утомительно приставали к Эмилю. Каждые несколько минут роняли палку к его ногам и, если он не сразу бросал ее, принимались выть, чтобы он обратил на них внимание. Эмиль услышал шум автомобиля на дороге и подумал, что через несколько минут Мелиса будет с ним, но автомобиль проехал дальше, к вилле, расположенной выше на горе. Он нырнул в бассейн и переплыл его, но, когда вылез из холодной воды на жаркое солнце, ощущение, что Мелиса нужна ему, стало еще острей. Цветы в саду как бы дышали сладострастием, и даже небесная синева чем-то напоминала о любви. Эмиль снова переплыл бассейн и лег на траву в тенистой части сада, куда за ним прибежали собаки и снова начали выть, чтобы он бросал палки.

Эмиль недоумевал, что делает Мелиса в Ладросе. Вино и продукты покупал повар, и ей, думал Эмиль, нечего было там делать. Ее неспособность противиться его прикосновениям и взглядам внушала ему подозрение, что она не в состоянии противиться прикосновениям и взглядам любого другого мужчины и что сейчас она поднимается по другой лестнице в сопровождении незнакомца с волосатыми руками. Сила наслаждения, которое Эмиль получал от всепоглощающей чувственности Мелисы, в точности соответствовала силе его ревности. Он ничуть не обольщался надеждой на ее постоянство и продолжал бросать собакам палки.

Он продолжал бросать палки, словно это была его прямая обязанность, словно благоденствие и развлечение собак лежали на его совести. Но почему? Он не питал к ним ни любви, ни неприязни. Его чувства были достаточно логичны, чтобы проследить, откуда они возникают. Он как бы ощущал, что на нем лежит какая-то обязанность по отношению к собакам. В этом проявлялась какая-то взаимозависимость, словно в прошлом он сам был собакой, подчинявшейся капризам незнакомца в саду, или же словно в будущем он превратится в собаку, которая в дождь станет проситься в дом. В терпении, с каким Эмиль бросал палки, проявлялись сознание долга а надежда на воздаяние. Но где была Мелиса? Почему она сейчас не с ним? Он пытался представить ее себе за Каким-то невинным делом, но не мог. Потом, обозленный и охваченный мукой, внезапно сел, и собаки тоже сели и насторожились. Их золотистые глаза и повизгиванье еще больше обозлили Эмиля, и он поднялся по лестнице в salone и налил себе виски; дверь он, однако, оставил открытой, и собаки последовали за ним и уселись на задних лапах вокруг, словно ожидали, что, стоя перед баром, он с ними заговорит. В доме было тихо; служанки, вероятно, спали. Тут при мысли о ее близости, ее никчемности, ее испорченности его охватил гнев, и взгляд животных показался ему еще более вопрошающим, будто время спешило к некой кульминации, о приближении которой они хорошо знали, будто он двигался к некоему критическому мгновению, затрагивавшему всех их, будто их немота и его вожделение, ревность и гнев где-то пересекались. Эмиль бегом поднялся по лестнице и оделся. До деревни было час ходьбы, но он не возлагал надежд на то, что машина Мелисы попадется ему навстречу, так как к этому времени был убежден, что она вернется с другим любовником, а он превратится в собаку. Но когда она встретилась ему и остановилась и, когда он увидел на заднем сиденье свертки с продуктами, его негодование бесследно исчезло. Он поехал с ней обратно на виллу, а в конце недели они вместе возвратились в Рим.

30

Вернувшись однажды утром в свой pensione. Гонора увидела, что в вестибюле ее поджидает Норман Джонсон.

— О, мисс Уопшот, — сказал он, — очень рад вас видеть. Приятно встретить в Риме человека, говорящего по-английски. Меня уверяли, что все эти люди учат английский в школе, но почти все, кого я ни встречал, говорят только по-итальянски. Давайте присядем здесь.

Он открыл свой портфель и показал Гоноре постановление о ее выдаче, копию уголовного обвинения, предъявленного выездной сессией суда в Травертине, и приказ о конфискации всего ее имущества. Однако, несмотря на столь обширные, подтвержденные документами полномочия, несмотря на всю свою власть, он казался смущенным, и Гоноре стало его жаль.

— Не огорчайтесь, — сказала она, слегка прикоснувшись к его колену. Не огорчайтесь из-за меня. Я сама виновата. Дело в том, что я испугалась богадельни. Всю жизнь я боялась богадельни. Даже когда была маленькой девочкой. Когда миссис Бретейн брала меня с собой на прогулку в автомобиле посмотреть листопад, я всегда закрывала глаза, когда мы проезжали мимо богадельни. Я так ее боялась. Но теперь я истосковалась по родине и хочу вернуться. Я пойду в банк, заберу свои деньги, и мы поедем домой на одной из этих летающих машин.

Они вместе пошли в «Америкэн экспресс», не как конвоир и преступник, а как добрые друзья. Джонсон подождал внизу, пока она закрыла счет и вернулась к нему с большой пачкой банковых билетов по двадцать тысяч лир.

— Я возьму такси, — сказал он, — нельзя идти по улице с такими деньгами. Вас ограбят.

Они вышли на площадь Испании.

Был ясный зимний день. Во Фреджене катамараны были вытащены на берег и стояли на катках, купальни были закрыты, ярко освещенные оливковые деревья казались печальными, вывески zuppa di pesce ^[67] валялись на земле или держались на одном гвозде. В Риме было жарко на солнце и холодно в тени. Мягкий ясный свет усиливал забавное впечатление, будто этот древний многолюдный город был некогда затоплен, будто некогда Тибр потоками темной воды вышел из берегов и покрыл пятнами сырости дома и церкви до самых фронтонов, а от этого известняк вылинял и в конце года сквозь его трещины пробивались пучки травы и каперсов, придавая знаменитой площади гротескный вид. Американцы брели от конторы «Экспресса», читая на ходу письма из «милого, родимого дома». Новости были, видимо, большей частью веселые, так как почти все время от времени улыбались. Американцы, в отличие от итальянцев, шли так, словно приноравливали шаги к какой-то памятной им местности — теннисному корту, пляжу, вспаханному полю, — и выделялись в толпе благодаря всему своему виду, говорившему о том, что они совершенно не подготовлены к переменам, к смерти, к самому движению времени. На площади было человек полтораста, когда Гонора вступила на нее и посмотрела вверх на небо. Датский турист фотографировал жену на Испанской лестнице. Американский матрос окунал голову в чашу фонтана. У статуи святой девы лежали свежие цветы. В воздухе пахло кофе и ноготками. Шестнадцать немецких туристов пили кофе в кафе по ту сторону улицы. Было одиннадцать часов восемнадцать минут утра.

К Гоноре подошла босая нищенка в рваном зеленом платье, на руках она держала грудного ребенка. Гонора дала ей лиру. Она дала по лире мужчине в полосатом переднике, мальчику в белой куртке, несшему поднос с кофе, красивой проститутке, придерживавшей рукой ворот своего платья, сгорбленной женщине в шляпке, похожей на корзину для бумаг, трем немецким священникам в малиновых сутанах, трем иезуитам в черных сутанах с бледно-фиолетовым кантом, пяти босоногим францисканцам, шести монахиням, трем молодым женщинам в черных форменных платьях из непрочной ткани, какие носят римские служанки, продавцу из магазина сувениров, дамскому парикмахеру, мужскому парикмахеру, своднику, трем клеркам, у которых пальцы были выпачканы бледно-фиолетовыми канцелярскими чернилами, разорившейся маркизе, чья потрепанная сумочка была набита фотографиями утраченных вилл, утраченных домов, утраченных лошадей и утраченных собак, скрипачу, валторнисту и виолончелисту, шедшим на репетицию в концертный зал на виа Атенее, карманному воришке, семинаристу, антиквару, вору, сумасшедшему, бездельнику, безработному сицилийцу, отставному carabiniere ^[68], повару, няне, американскому писателю, официанту из ресторана «Инглезе», негру-барабанщику, коммивояжеру, распространявшему аптекарские товары, и трем продавщицам цветов. В этой раздаче денег не было ни намека на благотворительность. Гоноре в голову не приходило, что ее деньги могут принести кому-нибудь пользу. Внезапно пробудившееся стремление раздавать деньги было столь же глубоким, как ее любовь к огню, и она эгоистично жаждала изведать пьянящее ощущение чистоты, легкости и полезности. Деньги — это грязь, и вот теперь она от нее отмывалась.

За это время площадь стала черной от людей. Клерк «Экспресса» вылез из окна, соскользнул по тенту и свалился на тротуар к ногам Гоноры. Зрители залезли в чашу фонтана и стояли по колено в воде. Затем на виа Кондотти показалось несколько конных carabinieri, и Гонора обернулась и стала подниматься по лестнице, меж тем как тысячи голосов благословляли ее во имя отца и сына и святого духа, во веки веков.

31

Каверли продлили допуск вплоть до возвращения Камерона из Пью-Дели, но Браннер уехал в Англию, и Каверли не у кого было узнать, когда старик вернется. Затем в результате какого-то путаного и необратимого бюрократического процесса управление ведомственными домами прислало Каверли извещение о выселении из Талифера в десятидневный срок. Его обуревали смешанные чувства. Жизнь в Талифере как бы кончилась, если можно сказать, что она вообще когда-либо начиналась. Он без труда мог поступить на работу младшим программистом в другое место, а Бетси перспектива покинуть Талифер предвещала новую жизнь. Примерно в эти же дни Каверли получил телеграмму из Сент-Ботолфса: «ПРИЕЗЖАЙ НЕМЕДЛЕННО». Небывало повелительный тон старой тетки встревожил его, он быстро собрался и уехал. В Сент-Ботолфс он прибыл под вечер следующего дня. Погода была дождливая, а когда поезд приблизился к океану, дождь перешел в снег. От свежевыпавшего снега голые деревья и жалкие лачуги вдоль железнодорожного полотна побелели и, как подумал Каверли, преисполнились пафоса и красоты, какими никогда не обладали за все время своего существования. От всей этой белизны у Каверли стало легко на сердце. Когда он сошел с поезда, мистера Джоуита поблизости не было и станция казалась пустынной. Ни в окнах гостиницы «Вайадакт-хаус», ни в продуктовой лавке он не увидел никого, кому можно было бы помахать рукой. Когда он шел через лужайку, дорогу ему преградила вереница мужчин и женщин, выходивших из приходского дома при церкви Христа Спасителя. Их было восемь человек, и шли они парами. На всех мужчинах, кроме одного, который шел с непокрытой головой, были вязаные шапочки. Каверли догадался, что священник устраивал не то чай, не то лекцию, словом, какое-то благотворительное сборище и что все это обитатели богадельни. Один из них, костлявый мужчина, на вид сумасшедший или придурковатый, бормотал:

— Кайтесь, кайтесь, ваш день близок. Голоса ангелов сказали мне, как угодить господу…

— Молчите, молчите, Генри Сондерс, — сказала толстая негритянка, шедшая рядом с ним. — Молчите, пока мы не сядем в автобус.

У тротуара стоял автобус с надписью на боковой стенке: «Хатченсовский институт слепых». Каверли посмотрел, как водитель помог им влезть в машину, затем пошел дальше вверх по Бот-стрит.

Дверь в доме Гоноры ему открыла сиделка. Она встретила его понимающей улыбкой, словно многое слышала о нем и успела уже составить неблагоприятное мнение.

— Она ждет вас, — прошептала сиделка. — Бедняжка ждет вас весь день.

Упрекать Каверли не было оснований. Он послал старой тетке телеграмму, и она точно знала, когда он приедет.

— Я буду на кухне, — сказала сиделка и ушла.

В доме было грязно и холодно. Стены, которые он помнил однотонными, были теперь оклеены обоями — темно-красные розы на фоне черной сетки. Каверли открыл двустворчатую дверь в гостиную и в первую минуту подумал, что Гонора умерла.

Она спала в старом, вытертом кресле с подушечкой для головы. За те месяцы, что Каверли ее не видел, тетка утратила свою тучность. Она страшно похудела. Прежде она была крепкого сложения — закаленной, как сказала бы она сама, — а теперь стала хрупкой. Не изменились только ее львиное лицо и детская манера ставить ноги. Она продолжала спать, и Каверли оглядел комнату, которая, как и прихожая, имела запущенный вид. Повсюду пыль, паутина и цветастые обои. Занавесок не было, и сквозь высокие окна он видел, как падает легкий снежок. Затем Гонора проснулась.

— О, Каверли!

— Тетя Гонора. — Он поцеловал ее и сел на скамеечку рядом с ее креслом.

— Как я рада видеть тебя, дорогой, как я рада, что ты приехал.

— Я тоже рад.

— Ты знаешь, что я сделала, Каверли? Я уехала в Европу. Я не платила налога, и судья Бизли, этот старый дурак, сказал, что меня посадят в тюрьму, поэтому я уехала в Европу.

— Вы хорошо провели там время?

— Помнишь помидорные сражения? — спросила Гонора, и у Каверли мелькнула мысль, уж не лишилась ли она рассудка.

— Да.

— После первых заморозков я обычно разрешала тебе и другим мальчишкам приходить на участок, засаженный помидорами, и устраивать помидорные сражения. Когда у вас больше не оставалось помидоров, вы обычно хватали коровьи «визитные карточки» и бросались ими.

То, что эта страшная старуха назвала дымящуюся кучу коровьего навоза «визитной карточкой», было данью эксцентричной щепетильности, некогда распространенной в городке.

— Когда же у вас не оставалось больше ни «визитных карточек», ни помидоров, вы были с ног до головы в грязи, — продолжала Гонора, — но, если бы тогда кто-нибудь спросил вас, хорошо ли вы провели время, вы, наверно, ответили бы «да». Такое же ощущение осталось у меня от моего путешествия.

— Понимаю, — сказал Каверли.

— Изменилась я? — спросила Гонора. — Ты замечаешь, что я изменилась? В ее голосе звучало какое-то легкомыслие, надежда, даже мольба, как будто своим ответом он мог убедить ее, что ока ничуть не изменилась, и тогда она могла бы выйти в сад и сгрести немного листьев, прежде чем их покроет снег.

— Да.

— Да, должно быть, я изменилась. Я сильно потеряла в весе. Но чувствую я себя гораздо лучше. — Это прозвучало воинственно. — Но теперь я не выхожу, потому что заметила, что людям неприятно смотреть на меня. Им становится грустно. Я вижу по их глазам. Я похожа на ангела смерти.

— О нет, Гонора, — сказал Каверли.

— Да, да, похожа. Почему бы мне не походить на него? Я умираю.

— Что вы, нет, — сказал Каверли.

— Я умираю, Каверли, и знаю это, и хочу умереть.

— Вы не должны так говорить, Гонора.

— Почему не должна?

— Потому что жизнь — это дар, таинственный дар, — ответил Каверли нерешительно, несмотря на огромное значение, какое придавал этим словам.

— Ну, ты, наверно, все это время часто ходил в церковь?! — воскликнула Гонора.

— Иногда ходил, — сказал он.

— В епископальную или евангелическую? — спросила она.

— Евангелическую.

— Твоя семья, — сказала она, — всегда принадлежала к епископальной церкви.

Она сказала это резко и прямо, с той врожденной настойчивостью, которая, как она рассчитывала, полнее всего выражала ее «я», но теперь она была, вероятно, слишком слаба, чтобы поддержать этот тон. Она проследила за взглядом Каверли, смотревшего на безобразные обои, и сказала:

— Я вижу, ты обратил внимание на мои розы.

— Да.

— Что ж, боюсь, это была моя ошибка, но когда я вернулась домой, то позвала мистера Теннера и попросила его прислать мне какие-нибудь обои с розами, чтобы они напоминали мне о лете. — Ссутулясь и наклонясь вперед в своем кресле, она подняла голову, устремила глаза вверх и бросила на розы измученный взгляд. — Я ужасно устаю, когда смотрю на них, но менять их поздно.

Каверли взглянул на стену, на ошибку Гоноры и заметил, что розы вообще ни цветом, ни формой на розы не похожи. Бутоны напоминали фаллос, а сами цветы походили на какое-то насекомоядное растение, на лепестковую мухоловку с разинутой пастью. Если эти цветы были призваны напоминать Гоноре о цветущих летом розах, то они явно но соответствовали своему назначению. От них веяло темнотой, разложением, и Каверли подумал, уж не выбрала ли она их потому, что они гармонировали с ее собственными чувствами в эту пору Жизни.

— Каверли, принеси мне, пожалуйста, немного виски, — сказала Гонора. Бутылка в кладовке. Я не смею просить ее. — Гонора кивнула в сторону задней части дома, где должна была находиться сиделка, затем прикрыла рот ладонью, вероятно, для того, чтобы звуки голоса не шли к двери; однако, когда она заговорила, из ее рта вырвалось гневное шипение, которое, несомненно, разнеслось по всему коридору. — Она _пьет_, - прошипела Гонора, дико вращая глазами в направлении кухни на тот случай, если Каверли не понял, о ком идет речь.

Каверли удивился, что его старая тетка попросила виски. На семейных торжествах она обычно не отказывалась выпить, но при этом всегда сначала отнекивалась и громогласно выражала свои опасения, словно от одного стакана виски с содовой и льдом она могла свалиться без чувств или, еще хуже, сплясать джигу на столе. Каверли пошел через столовую в кладовку. Замеченные им перемены — запущенность и помешательство на розах сказывались и здесь. Стены были усеяны розами с темной пастью, а на столе, покрытом толстым слоем пыли, виднелись круги от стаканов и царапины. На сиденье одного кресла лежали сломанная ножка и подлокотник. Дом был в полном запустении, но если Гонора, как она сказала, действительно умирала, то, подобно улитке или моллюску-кораблику, она приближалась к могиле как бы в раковине своего собственного дома, где паутина и пыль отражали ослабление ее зрения и потерю памяти.

— Могу ли я вам чем-нибудь помочь, мистер Уопшот?

Это была сиделка. Сложив руки, она сидела в кресле около кухонной раковины.

— Я ищу виски.

— Виски в кладовке для маринадов. Льда нет, но она не любит виски со льдом.

Виски был большой запас. Там было пол-ящика пшеничного виски, и по меньшей мере ящик пустых бутылок валялся в беспорядке на полу. Это показалось Каверли совершенно непонятным. Неужели сиделка распорядилась доставить эти ящики виски и потягивала его, сидя одна в кухне?

— Давно ли вы работаете у мисс Уопшот? — спросил Каверли.

— А я у нее не работаю, — сказала сиделка. — Просто пришла сюда сегодня, чтобы все имело более благопристойный вид. Она боялась, что вы будете огорчены, застав ее одну, и попросила меня прийти, чтобы у вас не создавалось тягостного впечатления.

— Так она теперь все время одна?

— Она одна, когда хочет этого. О, очень многие охотно пришли бы приготовить ей чашку чая, но она никого не пускает. Она хочет быть одна. Она больше ничего не ест. Только пьет.

Каверли пристально взглянул на сиделку, чтобы убедиться, не пьяна ли она, как утверждала Гонора, и не пытается ли приписать старой женщине свои пороки.

— Доктор знает об этом? — спросил Каверли.

— Доктор? Она его на порог не пустит! Она убивает себя — вот что она делает. Пытается убить себя. Знает, что доктор хочет сделать ей операцию. Она боится ножа.

Сиделка говорила совершенно безжалостно, как бы от имени ножа, словно она была жрицей ножа, а Гонора — отступницей. Так вот как обстояло дело; и чем мог он, Каверли, помочь? Ему не следовало слишком долго оставаться на кухне. Если он задержится еще, Гонора может что-нибудь заподозрить. И немыслимо было вернуться к тетке и обвинить ее в том, что она свалила на сиделку вину за пустые бутылки из-под виски. Она будет все категорически отрицать и, что еще важнее, будет глубоко уязвлена тем, что он грубо нарушил правила той причудливой игры, на которой основывались их отношения.

Каверли пошел назад через кладовку и столовую, своим запущенным видом напоминавшую о смерти как обыденном явлении, с которым Гонора смело сражалась. Он вспомнил, как когда-то в Каскадных горах возвращался с берега, неся за спиной мешок, набитый черными моллюсками. На что был похож шум моря? На львиное рычанье главным образом, на голос судьбы, на последнюю сдачу карт с крупными козырями, огромными, как могильные камни. Бум, бум, бум, говорит оно. И какой смысл имели все его благочестивые раздумья по поводу всяческих метаморфоз? Он думал, что видел на берегу превращение одной формы жизни в другую. Водоросль умирает, высыхает, летит, как ласточка, по ветру, а этот сердитый турист подобрал выброшенный морем кусок дерева, чтобы сделать подставку для лампы. Линия вчерашнего ночного прилива отмечена малахитом и аметистом, берег испещрен такими же полосами, как и небо; кажется, стоишь у какого-то пульта управления переменами, здесь проходит граница, здесь, когда волна обрушивается, проходит линия между одной жизнью и другой, но удержит ли его все это от жалкого визга о пощаде, когда пробьет его час?

— Спасибо, дорогой. — Гонора с жадностью выпила виски и бросила на Каверли пристальный взгляд. — Она _пьяная_?

— По-моему, нет, — сказал Каверли.

— Она скрывает это. Я хочу, чтобы ты пообещал мне три вещи, Каверли.

— Хорошо.

— Я хочу, чтобы ты пообещал мне, что не отправишь меня в больницу, если я потеряю сознание. Я хочу умереть в этом доме.

— Обещаю.

— Я хочу, чтобы ты обещал не плакать обо мне, когда я умру. Моя жизнь кончена, и я это знаю. Я сделала все, что должна была сделать, и еще многое, чего не должна была. Конечно, все будет конфисковано, но до января мистер Джонсон не станет ничего предпринимать. Я пригласила несколько хороших людей на рождественский обед и хочу, чтобы ты был здесь и оказал им гостеприимство. Мэгги приготовит обед. Обещай.

— Обещаю.

— А затем я хочу, чтобы ты обещал мне, обещал мне… О, я хотела еще что-то, — сказала она, — но никак не могу вспомнить, что именно. Теперь я, пожалуй, ненадолго прилягу.

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Да. Помоги мне перебраться на диван и почитай вслух. Я теперь люблю, когда мне читают. Помнишь, как часто я тебе читала, когда ты болел? Я обычно читала тебе «Давида Копперфилда», и мы оба плакали, так что я даже продолжать не могла. Помнишь, как мы плакали, Каверли?

От полноты чувств, вызванных этими воспоминаниями, ее голос оживился и, как бы вернувшись в давно прошедшие времена, на мгновение зазвучал по-девичьи. Каверли помог ей встать с кресла и перебраться на старый, набитый конским волосом диван, на который она легла, и закрыл ее пледом.

— Книга на столе, — сказала она. — Я перечитываю «Графа Монте-Кристо». Глава, двадцать вторая.

Уложив Гонору, Каверли взял книгу и начал читать. Воспоминание о том, как она ему читала, пробудило в нем не образ, а ощущение. Он не помнил ее слез, когда она сидела у его кровати, но помнил сильные и путаные чувства, которые оставались в его душе после ее ухода. Теперь, читая, он испытывал какую-то неловкость и недоумевал, почему это так. Гонора читала ему, когда он болел в детстве; теперь он читает ей, когда она лежит при смерти. Жизненный цикл был достаточно очевиден, но почему он не мог отделаться от впечатления, что она, лежа на диване, слабая и совершенно беспомощная, была способна обволакивать его ложными чарами? Он никогда не видел от нее ничего, кроме щедрости и доброты, так почему же он чувствовал неловкость, оказывая ей эту простую услугу? Он восхищался этой книгой, он любил эту старуху, и не было для него на земле места ближе этого, так отчего же ему мнится, будто он нечаянно угодил в ловушку, к которой были причастны обманщица сиделка, ящик виски и старая книга? На половине главы Гонора заснула, и Каверли перестал читать. Немного спустя сиделка в черной шляпе и в черном пальто поверх халата заглянула в дверь.

— Мне надо уйти, — прошептала она. — Я должна приготовить ужин для моей семьи.

Каверли кивнул; он слышал ее шаги, удалявшиеся в глубь дома, слышал, как закрылась входная дверь.

Он подошел к высокому грязному окну посмотреть на снег. На горизонте виднелся желтый огонек, не лимонно-желтый, не какого-то определенного оттенка, а огонек фонаря, старинного фонаря, отблеск света на бумаге, что-то напомнившее ему детство, праздники в саду, теперь особенно далекие из-за позднего часа и позднего времени года.

— Каверли! — окликнула Гонора, но она говорила во сне.

Каверли вернулся к креслу, на котором прежде сидел. Он видел, как ужасно она исхудала, но предпочитал думать, что силы духа у нее от этого не убавилось. Она не только жила независимо, временами казалось, что она создала собственную культуру. Она не просила снисхождения перед лицом смерти. Избранный ею ритуал отличался смелостью, необычностью и таинственностью. Мрак и запустение в любимом доме, обманщица сиделка, разверстые розы — казалось, она нарочно окружила себя ими, как в древности человек перед смертью доверчиво запасался пищей и вином для долгого путешествия.

— Каверли! — Внезапно проснувшись, Гонора подняла голову с подушки.

— Да?

— Каверли, я только что видела райские врата!

— На что они были похожи, Гонора, на что они были похожи?

— О, не могу сказать, разве их опишешь, они были так прекрасны, но я видела их, Каверли, да-да, я видела их. — Светясь от счастья, она села и вытерла слезы. — О, они были так прекрасны! Там были врата и сонмы ангелов с пестрыми крыльями, и я видела их. Ну не чудесно ли?

— Конечно, Гонора.

— Теперь дай мне немного виски.

С легким сердцем он прошел через темные комнаты, счастливый, словно ему тоже привиделись райские врата. Он смешивал виски с содовой, утешая себя мыслью, что в конце концов Гонора никогда не умрет. Она перестанет дышать, и ее похоронят на семейном участке, но яркость ее образа не померкнет в его памяти, и она будет всегда среди них в решающие минуты. Давно превратившаяся в прах, она будет непринужденно навещать его в сновидениях. Она будет наказывать дурные поступки его и брата сознанием греховности, будет вознаграждать их добрые дела чувством легкости на душе, выносить суждения об их друзьях и возлюбленных даже тогда, когда памятник на ее могиле порастет мхом, а гроб перекосится и растрескается от зимних морозов. Добро и зло в этой старой женщине были непреходящи. Каверли вернулся по темным комнатам в гостиную, подал Гоноре выпивку и подбросил полено в камин. Старуха больше ничего не сказала, но он дважды наполнил ее стакан.

В половине седьмого Каверли позвонил по телефону доктору Гринафу. Доктор ужинал, но примерно через час пришел и констатировал смерть Гоноры от голода.

Итак, им не довелось собраться вместе в родном углу, который изменился до неузнаваемости, и Каверли был единственным членом семьи, который присутствовал на похоронах Гоноры. Он не смог отыскать Мозеса, а Бетси занималась подготовкой к переезду из Талифера. Мелиса исчезла, в последний раз мы видим ее в автобусе по дороге в Рим из какого-то пригорода.

Приближалось рождество, но пока это было не очень заметно. То ли сам Эмиль, то ли его парикмахер соорудил локон, который свисал на лоб, придавая юноше лукавый, мальчишеский и глуповатый вид. Он как будто слегка выпил и, конечно, был голоден. Мелиса выкрасила волосы в рыжий цвет. Одним из последствий связи с человеком моложе ее — а они живут вместе — было то, что она стала вести себя как девочка. Она приобрела привычку пожимать плечами и склонять голову то туда, то сюда. Она не из тех эмигрантов, что стыдятся говорить по-английски. Ее мелодичный, приятный голос разносится по всему автобусу.

— Я знаю, что ты голоден, дорогой, — говорит она. — Знаю, но, право же, я не виновата. Как я поняла, они пригласили нас на ленч. Я отчетливо помню, она звала нас на ленч. Думаю, дело было так: после того как они пригласили нас на ленч, Парлапьяно позвали на ленч их, и они решили не считаться с нами и отделаться одной только выпивкой. Когда мы пришли, я заметила, что стол не накрыт. И сразу поняла: тут что-то неладно. Куда приятней было бы, если бы она позвонила и отменила приглашение. Это было бы достаточно грубо, но заставить нас проделать такой путь в надежде на ленч, а затем сказать, что они сами приглашены, — грубей этого я ничего не слышала. Остается только забыть об этом, забыть — забыть и все. Как только мы вернемся в Рим, я схожу в магазин и приготовлю тебе ленч…

Так она и делает. Она идет в Supra-Marketto Americano ^[69] на виа делле-Сагитуриус. Здесь она с легким позвякиванием металла отцепляет от длиннющей вереницы одну тележку и начинает проталкиваться среди рядов американской снеди. Опечаленная, сбитая с толку ударами, нанесенными ей жизнью, она находит в этом какое-то утешение: вот путь, который она сама избрала. Ее лицо бледно. Прядь волос свисает на щеку. От слез, застилающих глаза, свет кажется ей тусклым, но в магазине полно людей, она не первая и не последняя женщина в его истории, женщина с мокрыми щеками, покупающая провизию. Она безучастно движется вместе с чуждой толпой, словно так предопределено до конца ее дней. Ни одна ива не растет на пути этого потока мужчин и женщин, и тем не менее Мелиса больше всего похожа на Офелию, плетущую свои гирлянды не из лютика, крапивы и цвета с красным хохолком ^[70], а из соли, перца, клинекса, мороженых шариков трески, пирожков с мясом молодого барашка, рубленых шницелей, хлеба, масла, приправ, американского комикса для сына и букетика красных гвоздик для себя. Она поет, как Офелия, обрывки старых песенок:

И, когда ее фантастический венок кажется ей законченным, она платит по счету и уносит свои трофеи — скорбная фигура, не менее величественная, чем любая другая.

32

В канун рождества приехали Бетси и Бинкси, и Каверли поехал на станцию их встречать.

— Я так устала, — сказала Бетси, — я просто _смертельно_ устала.

— В поезде было очень плохо, милая? — спросил Каверли.

— Плохо, — ответила Бетси, — плохо. Не разговаривай со мной об этом, вот и все. Не понимаю, зачем мы вообще поехали в такую даль встречать рождество. Мы прекрасно могли бы поехать во Флориду. Я еще ни разу в жизни не была во Флориде.

— Я обещал Гоноре, что мы отпразднуем рождество здесь.

— Но ведь ты говорил мне, что она умерла, умерла и похоронена.

— Я обещал.

На миг Каверли растерялся перед такой непонятливостью, но чувствовал, что от гнева или отчаяния его кровь превращается во что-то сладкое, как сироп, и шипучее, как кока-кола. Ему представлялось немыслимым нарушить обещание, данное старой тетке, для него это было дело чести, и все же он ясно понимал, что для Бетси совершенно непостижимо, зачем он доставляет себе столько хлопот. Каверли шел рядом с женой, слегка сутулясь, как и положено тому, кто потерпел поражение в единоборстве полов, меж тем как Бетси шла выпрямившись еще более обычного, еще более непреклонно держа голову, словно подбирая те крохи самоуважения, которые он ронял. Каверли сделал все возможное, чтобы привести дом в порядок. Он затопил камины, украсил елку и положил под нее подарки для сына и жены.

— Я должна уложить Бинкси спать, — негодующе сказала Бетси. — Наверно, здесь и горячей воды для ванны нет, ведь так? Пойдем, Бинкси, пойдем наверх с мамой. Я просто смертельно устала.

После ужина Каверли ждал, что придут славильщики, но то ли в Сент-Ботолфсе перестали соблюдать этот добрый обычай, то ли на этот раз обошли Бот-стрит стороной. В половине одиннадцатого зазвонили колокола церкви Христа Спасителя, и он надел пальто и вышел на лужайку. Когда он приблизился к дверям церкви, колокольный звон умолк. Впереди Каверли шли три женщины, ни одну из них он не знал. Каждая шла словно сама по себе, и все три были уже пожилого возраста. На первой была шляпка цилиндрической формы, покрытая металлическими кружками, в которых, как световая реклама, отражался огонь уличных фонарей. Покупайте имбирное пиво? Тексадрол? Сверхпрочные автомобильные шины? Каверли глянул ей в лицо, но прочел на нем лишь замужество, роды, немногочисленные радости и страхи. На остальных двух женщинах были похожие шляпки. Женщины вошли в церковь, Каверли следом за ними; оказалось, только они четверо и пришли помолиться в сочельник.

Каверли прошел к передней скамье, с громким хрустом в коленных суставах-опустился на колени и, объятый застарелым запахом сырости, начал молиться. Мистер Эплгейт без облачения появился в церкви и зажег свечи. Мгновение спустя он вернулся в алтарь со святыми дарами.

— Боже всемогущий, — произнес он нараспев, — тебе отверсты все сердца, тебе ведомы все желания, от тебя не укроется ни одна тайна, очисти помыслы наших сердец, вдохни в них твой святой дух…

Рождественская обедня звучала в этом мрачном храме со всей торжественностью церковной службы елизаветинских времен. За главным молением последовали пространные и пышные заключительные фразы, и ответное бормотание казалось разукрашенным багрецом и золотом. Дальше будет, думал Каверли, агнец божий, слава и благословение, пока не прозвучит последнее «аминь», прикрыв, как дверью, эту словесную пышность. Вдруг Каверли почувствовал, что происходит что-то странное и неладное. Манера говорить у мистера Эплгейта была театральная, но еще заметней был в ней оттенок фамильярности — скучающее и высокомерное отношение к священным словам, за которое сожгли архиепископа Кранмера. Когда священник направился к алтарю, чтобы произнести молитву, Каверли увидел, как он пошатнулся и ухватился за шнур, чтобы не упасть. Что с ним? Болен? Ослаб? Женщина со сверкающими кружками на шляпе обернулась к Каверли и прошипела: «Он опять пьян». Так оно и было. Мистер Эплгейт произносил слова службы презрительно и дерзко, словно дурман у него в голове был своеобразной мудростью. Он, шатаясь, ходил вокруг алтаря, перепутал общее покаяние с утренней молитвой и повторял: «Христе боже, помилуй нас. Господу помолимся» — до тех пор, пока не стало ясно, что он окончательно завяз. В наставлениях, касающихся святого причастия, нет пункта, который позволяет принимающим причастие в подобном бедственном случае вмешаться, и им оставалось только терпеливо наблюдать, как мистер Эплгейт, путаясь в словах, движется к концу службы. Вдруг он широко раскинул руки, упал на колени и воскликнул:

— Помолимся за всех убиенных и тяжело раненных на автомобильных дорогах, шоссе, перекрестках и проездах! Помолимся за всех заживо сгоревших при авиационных катастрофах, столкновениях в воздухе и авариях среди гор! Помолимся за всех искалеченных механическими газонокосилками, циркулярными пилами и электрическими ножницами для стрижки живой изгороди. Помолимся за всех алкоголиков, меряющих дни свои, отпущенные им господом, унциями и пинтами. — Тут он громко всхлипнул. — Помолимся за распутников и нечистых…

Под предводительством женщины в сверкающей шляпке молящиеся ушли, не дожидаясь окончания молитвы, и Каверли остался один, чтобы поддержать мистера Эплгейта своим «аминь». Священник довел молитву до конца, снял облачение, погасил свечи и поспешил к бутылке с джином, спрятанной в ризнице, а Каверли зашагал на Бот-стрит. В доме звонил телефон.

— Каверли, Каверли, говорит Хенк Мур из «Вайадакт-хауса». Я знаю, это не мое дело, но я подумал, может быть, вы не знаете, где сейчас ваш брат, так он сейчас здесь. С ним вдова Уилстон. Я не хочу совать свой нос в чужие дела, но я просто подумал, что вам интересно, где он.

В «Вайадакт-хаусе» праздновали сочельник, но сцена, происходившая наверху, носила откровенно языческий характер. Там не было священной рощи, и журчание ручья заменяли звуки воды, капавшей из неисправного крана; однако сатир Мозес сквозь клубы табачного дыма с вожделением смотрел на свою вакханку. Локоны миссис Уилстон растрепались, лицо покраснело, на губах блуждала улыбка, восторженная, бессмысленная и самозабвенная, а в правой руке она держала восхитительный стакан восхитительного виски. Толстые щеки — первое явление отвислости, в значительно более грандиозном масштабе повторявшееся ее грудями, — были у нее очень мясистые.

— Послушай-ка меня, Мозес Уопшот, — говорила она. — Ты только послушай. Вы, Уопшоты, всегда считали себя лучше всех, так вот, я хочу тебе сказать… Не могу вспомнить, что я хотела тебе сказать.

Она рассмеялась. Она утратила способность логически мыслить и одновременно утратила память обо всех обидах и мучениях своей жизни. Она не спала и все же видела сны. Мозес, голый, как подобает сатиру, чмокая губами, встал со стула. Походка у него была нетвердая, воинственная и слегка крадущаяся. С одной стороны, в ней сквозил задор, а с другой — была легкость, быстрота и стремление стушеваться, свойственные человеку, который выходит из винного магазина, заплатив за кварту джина фальшивым чеком. Мозес, шатаясь, подошел к миссис Уилстон, взасос поцеловал ее в разные места и поднял на руки. Она вздохнула и безвольно отдалась его объятиям. Неся свой прелестный груз, Мозес направился к кровати. Он качнулся вправо, кое-как восстановил равновесие и снова качнулся вправо. Затем он начал падать, падать, упал. Грохот падения разнесся по всему «Вайадакт-хаусу», затем наступила жуткая тишина. Мозес лежал поперек миссис Уилстон, прижимаясь щекой к ковру, от которого приятно пахло пылью, вроде как в осеннем лесу. О, где были его собаки, его охотничье ружье, его простые житейские радости? Женщина, продолжая лежать безвольной грудой, заговорила первая. Заговорила без всякой злости и нетерпения. Улыбаясь.

— Давай-ка выпьем еще, — сказала она.

Тут Каверли открыл дверь.

— Пойдем домой, Мозес, — сказал он, — пойдем домой, брат. Сегодня сочельник.

Рождественское утро, когда Каверли проснулся и занимался любовными утехами с Бетси, было ослепительно ярким. Ледяные узоры на оконных стеклах, круглые как шрапнель, очищали и усиливали свет. Мэгги пришла рано и открыла печные заслонки, и из них вскоре потянуло горячим воздухом и дымком. Бинкси вытащил из чулка и развернул отцовские подарки, и все они позавтракали в теплой кухне за деревянным столом, блестящим и шершавым, как туалетное мыло. Кухня не была темной, но от яркого солнечного света на свежем снегу за окном она казалась похожей на пещеру.

Мозес проснулся в тяжелом приступе беспокойства, в мрачнейшей меланхолии. Великолепие света, рождество Христово — все казалось ему бессмысленной игрой, выдуманной для того, чтобы дурачить простофиль вроде его брата, меж тем как сам он ясно понимает ничтожество всего сущего. Ущерб, который он нанес своей нервной системе и своей памяти, мучил его меньше, нежели предчувствие близкой катастрофы, нависшего над ним неумолимого рока, который уничтожит его, а сам так и останется безымянным. Руки Мозеса стали дрожать, и он понял, что спустя пятнадцать минут его прошибет пот. Это была предсмертная агония, с той разницей, что он знал средство достичь вечной жизни. Этим средством были бутылки с пшеничным виски, оставшиеся в кладовке после Гоноры. Он думал о виски, когда брился и одевался, но, когда спустился в кухню и застал там за столом семью брата, он увидел в них не родственников, а жестоких врагов, стоящих между ним и альпийскими ландшафтами, заключенными в бутылках с перебродившим пойлом. Кофе и апельсиновый сок, которые подала Мэгги, казались Мозесу безвкусными и тошнотворными. Как бы выпроводить их из кухни? Что бы ему догадаться купить какие-нибудь подарки и разложить их под елкой, тогда бы он на минуту мог остаться один.

— Джем! — воскликнул он. — Я хочу намазать гренок джемом. — Он вышел в кладовку и закрыл за собой дверь.

Проходя после завтрака через столовую, Каверли увидел, что Мэгги накрыла стол на двенадцать персон, и стал думать о том, кто бы это мог быть. На рождество за столом у Гоноры всегда собиралось много людей. Со Дня благодарения она начинала во всех публичных местах — в поездах, автобусах, залах ожидания — высматривать лица, отмеченные неизгладимой печатью одиночества, и приглашала этих людей к себе на рождественский обед. Интуиция и опыт делали ее проницательной, она умела безошибочно выбирать свою жертву; однако, зная, что стремление к одиночеству пронизывает жизнь всех людей, она не удивлялась, что ее приглашения чаще отвергались, чем принимались; эти незнакомцы, как она видела, когда они отворачивались от нее, скорей проведут рождество в пустой комнате, чем признаются ей или самим себе, что им недостает толпы друзей и родственников и уставленного яствами стола. Непомерная гордыня была ее противником, притом грозным противником, однако желание собирать вокруг своего стола побольше гостей, подобно любви к огню и равнодушию к деньгам, было у нее в крови, и однажды рождественским утром она отправилась на вокзал и залучила к себе бродяг, гревшихся в зале ожидания возле угольной печки.

После завтрака Каверли расчистил от снега дорожки. Громкий звон от ударов лопаты по каменным плитам обладал каким-то особым и непонятным очарованием, словно эта грубая музыка, эта простая работа вызывала дух Лиэндера, исполнявшего более веселую роль, чем та, что он был обречен играть в развалившемся старом доме на Ривер-стрит. Слепящий солнечный свет на снегу как бы разбегался кругами от границ поселка, напоминая вибрациюпотревоженной водной глади, но даже в столь ранний час можно было заметить, что яркость света менялась, ведь это был свет одного из самых коротких дней в году.

В одиннадцать часов пришли Бретейны и Даммеры. Мэгги подала им херес и малиновый напиток с ромом. К этому времени глаза Мозеса вспыхнули таким злобным и озорным блеском, что гости не стали засиживаться. Вскоре после полудня Каверли, стоя у окна, заметил желтый автобус, который видел в тот вечер, когда вернулся. Водитель был тот же, пассажиры те же и та же надпись «Хатченсовский институт слепых». Автобус остановился перед домом, и Каверли сбежал по ступенькам крыльца, оставив нараспашку входную дверь.

— Уопшот? — спросил водитель.

— Да, — ответил Каверли.

— Это вот к вам гости на рождественский обед, — сказал водитель. — Они велели мне заехать в три часа.

— Может, и вы зайдете? — спросил Каверли.

— О, нет, нет, спасибо, — ответил водитель. — У меня больной желудок, и мне ничего не надо, кроме тарелки супа. Я что-нибудь поем в поселке. От индейки и тому подобного мне становится плохо. Но нужно помочь им подняться на крыльцо. Я вам пособлю.

Каверли открыл дверь в гостиную и сказал негритянке, которую раньше видел на лужайке:

— Счастливого вам рождества. Я Каверли Уопшот. Мы очень рады, что вы пришли.

— Счастливого рождества, счастливого рождества, — сказала она, а из транзисторного приемника, который был у нее в руках, неслись звуки «Adeste Fideles» ^[71] в исполнении большого хора.

— Здесь семь ступенек, — сказал Каверли, — и еще порог.

Женщина взяла его за руку с доверием, порожденным привычкой и беспомощностью, и подняла лицо вверх, к сияющему небу.

— Я чуть-чуть вижу свет, — сказала она, — совсем чуть-чуть. Сегодня, наверно, яркий день.

— Да, яркий, — сказал Каверли. — Пять, шесть, семь.

— Joyeux Noel ^[72], - сказал Мозес, сгибаясь в поклоне. — Можно снять с вас шаль?

— Нет, спасибо, нет, спасибо, — сказала женщина. — Я продрогла в автобусе и не сниму ее, пока не согреюсь.

Мозес ввел ее в гостиную, а в это время водитель помог подняться костлявому пророку, повторявшему:

— Помилуй нас, помилуй нас, боже милосерднейший, ниспошли нам мир.

— Молчите, молчите, Генри Сондерс, — сказала, негритянка. — Вы портите всем праздник. — Ее радио пело «Тихую ночь».

Всего гостей было восемь. На мужчинах были вязаные шапочки, которые, по-видимому, нетерпеливо и грубо натянул им на уши служитель, спешивший поскорей освободиться и вкусить удовольствие от своего собственного рождественского обеда. Когда Каверли и Бетси усадили всех в гостиной, Каверли оглядел слепых, стараясь понять мудрость выбора Гоноры, и подумал, что эти восемь лишенных зрения гостей, наверно, многое знали об истоках человеческой доброты. Ожидая невидимых незнакомцев, которые помогут им перейти дорогу, отличая на ощупь мягкосердечных людей от самодовольных, страдая от безразличия тех, кто так боится привлечь к себе внимание, что не решается помочь беспомощным, на каждом шагу рассчитывая на чью-то доброту, они, казалось, принесли с собой атмосферу столь мрачную, что с ней тщетно соперничало сияние этого дня. Удар был направлен по их зрению, но слепота их казалась не физическим недостатком, а своего рода повышенным внутренним прозрением, как будто первобытный человек был слепым, и слепота была в известной мере необходимым условием существования человека в древности, и эти незрячие гости принесли с собой в гостиную тайны ночи. Казалось, они говорили от имени тех, кто страдал, кто испытал вкус несчастья, столь же обманчивого, как наслаждение; от имени проигравших, людей конченых, неудачников, от имени тех, кому снится упущенное самолеты, поезда, пароходы, возможности; от имени тех, кто, пробудившись, видит пустую комнату, воду в пустом аквариуме, который выглядит грустно, как полоса воды, лежащая между пирсом и отчалившим кораблем; от имени всех тех, кто боится смерти. Так они сидели, спокойные, терпеливые, застенчивые, пока Мэгги не появилась в дверях со словами:

— Обед подан, и если вы сразу же не пойдете и не приметесь за него, то все остынет.

Одного за другим Каверли, Бетси и Мозес провели своих слепых гостей через залитый светом холл в столовую.

Итак, все копчено, пора расставаться. Здесь, в Сент-Ботолфсе, где я жил, теперь осень, — как быстро сменяются времена года! На рассвете я слышу крики гусей, эти волнующие странные звуки, сиплые, как гудки старых товарных поездов Бостонско-Мэнской железнодорожной компании. Я спрятал надувную лодку под навес и убрал с теннисного корта сетки. Свет уже не такой, каким был летом, теперь он резкий и прозрачный; небо как бы отодвинулось, не став от этого менее ярким. Движение самолетов в аэропортах усилилось, и мой кочевой народ облачился в спортивные брюки, и закрутил волосы на бигуди, и опять собрался в путь. Восприятие жизни как движения проникло даже в эту провинциальную заводь. Миссис Бретейн повесила на бельевую веревку для просушки свой плавательный бассейн из синей пластмассы. В Травертине какая-то дама нашла труп на своей грядке мяты. Кладбище, где покоятся Гонора и Лиэндер, поросло зеленым ковром, подобно улыбке прикрывшим буйный процесс разложения. Я укладываю чемоданы и иду к реке поплавать напоследок. Я люблю этот водный простор и его берега, хотя и понимаю, что это нелепо; не могу же я жениться на этом пейзаже и взять его к себе домой, в свою постель. В четыре часа раздается гудок на фабрике столового серебра, и чайки-сельделовы в голубом небе кричат, как ошалелые куры, снесшие яйцо.

Несмотря на позднее время года, Уильямсы все еще ездят на своем автомобиле в Травертин, искупаться в угрюмом и целебном океане, а после ужина миссис Уильяме снимает трубку и говорит телефонной барышне:

— Добрый вечер, Алтеа. Дайте мне, пожалуйста, кафе-мороженое мистера Вагнера.

Мистер Вагнер расхваливает свой кофе, и несколько минут спустя привозят кварту его на велосипеде, который в океанских сумерках звенит и гремит так, словно весь увешан колокольчиками. Уильямсы недолго играют в вист, потом, поцеловавшись, желают друг другу спокойной ночи, ложатся спать и видят сны. Мистеру Уильямсу, снедаемому безудержной, мучительной, настоятельной, грызущей потребностью в любви, снится, что он держит в объятиях китаянку, которая работает официанткой в ресторане «Пергола» в Травертине. Миссис Уильяме, страдающая бессонницей, возносит к небу вереницу пленительных молитв, напоминающих облачка разноцветного дыма. Миссис Бретейн видит во сне, что она, в три часа утра очутившись в незнакомом поселке, звонит у дверей какого-то каркасного дома. Она как будто ищет свою прачечную, но незнакомая женщина, открывшая ей, неожиданно кричит: «О, я думала, это Френсис, я думала, Френсис вернулся домой!» Мистеру Бретейну снится, что он ловит форель в реке, русло которой загромождено камнями, скрепленными точно камни развалин и дышащими далеким прошлым, как улицы и базилики древнего города. Миссис Даммер снится, что она плывет по хорошо известному фарватеру сна, между тем как мистер Даммер, лежащий рядом с ней, совершает восхождение на Маттерхорн ^[73]. Джек Брэтл видит во сне лужайку, не заросшую пыреем, огород без сорняков, платяной шкаф без моли и фруктовый сад без гусениц. Его матери, спящей в соседней комнате, снится, что губернатор Массачусетса и главный инспектор автомобильных дорог штата возлагают на нее корону за беспримерную аккуратность, с какой она соблюдала дозволенную скорость, сигналы светофоров и места стоянок. На ней белая широкая мантия, и тысячи людей рукоплещут ее добродетели. Корона оказывается неожиданно тяжелой.

Вскоре после полуночи разражается гроза, и последний раз я вижу городок при вспышках молнии и ясно Отдаю себе отчет в том, как сурово отразится время на этом простодушном уголке. Молния играет вокруг шпиля церкви Христа Спасителя, этого символа нашей извечной борьбы с силами добра и зла, и я повторяю слова из записки, обнаруженной в бумажнике Лиэндера после того, как он утонул: «Будем считать, что душа человека бессмертна и способна вынести любое добро и любое зло». Утробный грохочущий звук некая бездна в тиши провинциальной ночи — вспарывает во всю длину небо, и деревянная крыша, под которой я стою, усиливает шум дождя. Я никогда сюда не вернусь, а если и вернусь, то здесь уже не останется ничего, кроме могильных камней, которые только одни и будут напоминать о том, что произошло; здесь в самом деле не будет решительно ничего.

1965

Рассказы

БРАТЕЦ ДЖОН

Он услышал урчание катившей по проселку машины минут за пять до того, как она въехала на задний двор. Шум этот почти сливался с ревом ветра и шелестом крон обрамлявших лагерь сосен. Потом комнату озарил неровный свет фар, похожий на мигание штормового маяка, и двигатель машины, чихнув, заглох. Из-за обтянутой сеткой двери донесся свист, потом — усталый женский голос:

— Открывай, Алекс! У меня уйма свертков, а Элоиза опять канючит.

Алекс открыл дверь, и женщина вошла, держа на согнутой в локте руке большою тюк белья из прачечной. Она прижимала его к груди, будто ребенка. В другой руке у неё было множество разных свертков.

— Быстро же ты, — заметил Алекс. — Все привезла?

— Поцелуй меня, — попросила она.

Он поцеловал и снова спросил:

— Все привезла?

— Да. «Таймс», гвозди, навесной замок, белье. Почта закрыта, но я оставила в ящике адрес для пересылки. Алекс, меня скоро доконает этот переезд. Взгляни на мои руки, — она показала ему правую ладонь. Пальцы дрожали.

— Знаю, — ответил он. — Я тоже устал.

— Надо отдышаться. А тут ещё погода. Какой ветер…

— Да, — сказал он, — знаю.

Она отдала ему «Таймс» и положила все свертки, кроме одного, с бельем. Этот кулек она по-прежнему нежно прижимала к груди. Лицо женщины побледнело и заметно осунулось, голос звучал утомленно. Золотистые волосы были стянуты в пучок, и из-за этого она выглядела ещё моложе своих двадцати двух лет.

Он включил лампу, сел и взял газету. Его интересовал мятеж в Испании, и в чьих руках сейчас Мадрид.

— Миссис Уайли расстроена нашим отъездом, — сказала женщина. — Она уже никого так не обдирала на стирке, как нас с тобой. Я попрощалась с мясником и смотрителем гаража, от твоего имени тоже. Удивительное дело: всего две недели тут прожили, а уже обросли знакомствами. И ещё я купила Элоизе мороженое.

— Что? А, ты ведь говорила, что она вся вымазалась шоколадом, не так ли? — спросил он, не отрываясь от газеты.

— Да. Если у тебя есть платок…

Он вытащил платок из кармана и подал женщине. Та потыкала им в узел с бельем, как будто вытирала рот ребенку. Это была их старая шутка. Каждый сверток с солью, сахаром, мукой или бельем женщина вот уже два года называла Элоизой и обращалась с ним как с младенцем. Но Алекс был десятью годами старше подруги, и эта игра часто утомляла его. Сегодня, например, он с трудом скрывал раздражение.

— Теперь лучше? — спросила женщина, показывая ему узелок.

— Гораздо лучше. Малышка любит мороженое? — Расскажи папе, вкусно было или нет, — произнесла женщина, нежно покачивая узелок на руке.

— Крошка проглотила язычок? — спросил Алекс. Ему уже порядком надоела эта роль, но ради подруги он пока держался.

— Просто она устала не меньше нашего. Да и глупо думать, что ребенок может болтать без умолку. Как было бы здорово вырастить дочь в деревне, Алекс. Там намного лучше, чем в городе.

— Деньги, — сказал он.

— Да, милый, я знаю. Стало быть, возвращаемся на Бэнк-стрит, Элоиза.

Он снова уткнулся в газету, а женщина подошла к двери и посмотрела на озеро. Плотные как парусина тучи не пропускали свет, вода подернулась рябью, поднятой северо-восточным ветром с пролива.

— Мы что-нибудь забыли? — спросила женщина.

— Нет, ничего, — его злила эта болтовня. — Ключи можем оставить в доме. Пора спать. Я хочу выехать пораньше, чтобы засветло добраться до города.

— Эта моторка на озере жужжит как оса.

— Что? Какие ещё осы?

— Там моторка плавает, — повторила она. — И жужжит.

— А…

— Хочешь искупаться? — она стояла к нему спиной и смотрела на озеро.

— Слишком холодно.

— Ничуть. К тому же, это последняя возможность. Когда ещё лето опять настанет… Да и воздух на улице теплее кажется.

— Помнишь, что врач сказал?

— К черту врача.

— Иди, купайся, если хочешь.

— Одна я не пойду.

— Почему бы тебе не присесть и не найти какое-нибудь развлечение? Последняя возможность ведь.

— А мы с Элоизой и так веселимся вовсю, правда, маленькая? Нам с ней очень даже уютно… Видишь чайку?

— Где? — спросил он, снова откладывая газету.

— Во-он там.

— Ах, да, теперь вижу.

Птица была лишь чуть-чуть светлее тяжелого серого неба. Она рыскала над поверхностью воды, подстерегая рыбешек.

— Я и не знала, что чайки летают над пресной водой.

— Они прилетают сюда с реки Святого Лаврентия, — объяснил Алекс, — а потом поворачивают к озеру Шамплейн.

— Держу пари, что они тоскуют вдали от океана, — проговорила она, и наступило долгое молчание. Алексу даже показалось, что женщина вышла из комнаты, но, когда он поднял глаза, она стояла на том же самом месте. Стемнело, но её белое платье и холщовые туфли продолжали блестеть как фосфор и были отчетливо видны.

— Разожжем камин, Алекс?

— Не так уж и холодно.

— Не в холоде дело, просто хотелось бы провести вечер у камина. Погода как раз подходящая. Этот ветер наполняет меня ощущением одиночества.

— Все равно дров нет, вчера последние сожгли.

— Тогда давай займемся чем-нибудь другим. Может, разложим пасьянс.

— Я слишком устал.

— Ты утомляешься быстрее, чем я.

— Я же старше.

— Ты меня любишь, Алекс?

— Конечно, только я устал.

— Не пойму, что меня тревожит, — сказала она. — Терпеть не могу осени и переездов. Когда мне было девять лет, мы с дедушкой ездили в Бостон за школьной формой и останавливались в гостинице. Там воняло так же, как в этом лагере. Я даже боялась сбегать ночью в уборную. До сих пор не могу этого забыть.

Алексу надоело слушать.

— Ну что ж, Элоиза, — продолжала она, лаская тюк с бельем, когда-нибудь у нас, быть может, заведутся денежки, и мы купим домик в деревне. На Бэнк-стрит ты так и не уразумеешь, в чем прелесть жизни. Настоящей жизни, без миссис Вейнер и миссис Уайт, без папиных собутыльников, которые то и дело звонят у дверей. Такая жизнь ведь и взаправду существует, хоть и кажется иногда, что это просто мираж. Тогда тебя не будут тревожить грузовики под окнами, папа сможет охотиться, а я заведу лошадку. Баю-бай, — запела она, качая узелок, — баю-бай…

Женщина на миг замерла и заглянула в сверток.

— Вот молодчина, — шепнула она. — Уснула. Бедняжка тут с нами совсем умаялась. Подумать только, Алекс, мы вытащили её за город, а теперь тащим назад. Такие трудные переезды, и ни единой жалобы. Кто другой на её месте давно бы поднял крик. Ты заметил, что спящая Элоиза очень похожа на тебя?

— Угу, — буркнул он, стараясь, чтобы голос звучал устало.

— Надо будет её сфотографировать, — тихо, словно боясь разбудить Элоизу, продолжала женщина. — И завести дневник.

— Перестань, — сказал Алекс. — Я хочу почитать.

— Хорошо, — ответила она. И, как показалось Алексу, кашлянула.

— Надела бы свитер, дорогая, а то замерзнешь на ветру.

Ответа не последовало, и Алекс понял, что она плачет.

— В чем дело?

— Я хочу ребенка, — шепнула она.

— Ну зачем именно сейчас заводить этот разговор? Ты же знаешь, что мы пока не в состоянии его прокормить.

— Да, но я хочу! Мне все надоело, Алекс, никакой нет жизни!

— Зачем ты травишь себе душу? Пожалей свои нервы. Сейчас мы бессильны что-либо изменить.

— И так будет всегда.

— Чего же ты тогда распаляешься?

— Распаляюсь, потому что все зависит от нас.

— Что именно?

— Ты мог бы жениться на мне.

— Что это тебе даст?

— Очень многое. Почувствую себя человеком.

— Не впадай в сантименты.

— Мама впала в сантименты, Элоиза, — молвила женщина. — Успокой свою сентиментальную мать, доченька, рассмеши её, не то удавится.

— Пожалуйста, не заводи ты опять эту пластинку, — устало сказал Алекс.

Она перестала всхлипывать и склонилась к узелку.

— Папа нас совсем не понимает. Совсем-совсем не понимает.

— Перестань, — взмолился он.

— Ты все дремлешь, ты все дремлешь, братец Джон, братец Джон, заунывно запела женщина…

— Господи, да хватит же!

— Уже утро, уже утро, слышишь звон…

И тут Алекс испугался, поняв, что это конец. Все было бы гораздо проще, если б они расстались на холодной станции подземки или в дверях ресторана, если б она топала в отчаянии ногами и ревела. Но лишиться её вот так, под простые слова тихой песенки, в которой ему слышалось лишь смирение…

БРИЛЛИАНТЫ КЭБОТОВ

Заупокойную службу по убиенному служили в унитарианской церкви городишка Сент-Ботолфс. Церковь являла собою смешение стилей — над колоннами неожиданно возносился стройный шпиль, из тех, какие сто лет назад, вероятно, господствовали над всей местностью. Служба — случайный набор библейских цитат — завершалась песнопением:

В церкви было не протолкнуться. Мистер Кэбот занимал видное положение в местном обществе. Был случай, когда он баллотировался в губернаторы. В дни избирательной кампании со стен сараев и домов, с заборов и телеграфных столбов добрый месяц глядели его портреты. Сталкиваясь на каждом шагу с самим собой, он как бы шествовал сквозь строй зеркал, и не думаю, чтобы такое ощущение смущало его, как смутило бы меня. (Я, например, как-то раз в Париже заметил, поднимаясь на лифте, что одна женщина держит мою книгу. На суперобложке была фотография, и из-под чужой руки один мой образ взглянул в глаза другому. Я жаждал обладать этой фотографией — вероятно, жаждая уничтожить ее. Мысль, что женщина уйдет, унося под мышкой мое лицо, оскорбляла во мне чувство собственного достоинства. На четвертом этаже женщина вышла, и разлука двух моих обличий внесла мне в душу смятение. Мне хотелось кинуться ей вслед, но как было объяснить по-французски, да и вообще на любом языке, что я чувствовал в эти минуты?) С Эймосом Кэботом обстояло совершенно иначе. Ему как будто нравилось видеть себя повсюду, а когда он не прошел на выборах и портреты исчезли (лишь кое-где по глухим углам они еще с месяц лохматились на сараях), похоже было, что он и в ус не дует.

Существуют, как известно, «не те» Лоуэллы, «не те» Халлоуэллы, «не те» Элиоты, Чиверы, Кодмены и Инглиши, но сегодня речь у нас пойдет о «не тех» Кэботах. Эймос был родом с южного берега залива и про Кэботов с северного берега, возможно, никогда не слыхал. Отец его был аукционщик — в те дни эта работа предполагала умение балагурить, заговаривая публике зубы, сбывать сомнительный товар, а подчас и смошенничать. Эймос владел недвижимостью, в городке ему принадлежали скобяная лавка, коммунальные сооружения, он состоял в правлении местного банка. Контора у него помещалась в Картрайтовском блоке, напротив городского сквера. Его жена была уроженкой штата Коннектикут — нам в ту пору он представлялся отдаленной глухоманью, на восточной окраине которой стоял город Нью-Йорк. Населяли Нью-Йорк алчные иностранцы, суматошливые, задерганные и по слабости характера абсолютно неспособные вставать в шесть утра, обливаться холодной водой и преспокойно влачить дни свои в изнурительной скуке. Миссис Кэбот я знал, когда ей было лет за сорок: коротконогая, с багровым лицом пьянчужки, хоть и слыла ярой поборницей трезвенности. Седая как снег голова. Формы, равно пышные как спереди, так и сзади, и спина с памятной мне впадиной, то ли от жестоких тисков корсета, то ли от начинающегося лордоза. Почему мистер Кэбот женился на этой чудачке из далекого Коннектикута, никто толком не знал, да и, в конце концов, кому какое дело, хоть, впрочем, это ей принадлежали почти все доходные дома на восточном берегу реки, где селились рабочие с фабрички, изготовляющей столовое серебро. Дома приносили доход, и все же это еще не значит, будто Эймос Кэбот женился только по расчету. Плату с жильцов она взимала самолично. Полагаю, что она и хозяйство вела сама, одевалась скромно, зато носила на правой руке семь колец с крупными бриллиантами. Вероятно, вычитала где-нибудь, что бриллианты — надежное помещение капитала, и блеск камней на ее руке таил в себе не больше очарования, чем шелест банковской книжки. Бриллианты круглые, квадратные, продолговатые, бриллианты, какие принято вставлять в лапки… По четвергам она с утра промывала свои бриллианты в растворе, которым пользуются ювелиры, и развешивала сушиться на бельевой веревке. Почему — она не объясняла, по при том размахе, какой имели в городишке чудачества, никто не видел в ее поведении ничего особенного.

Раза два в году миссис Кэбот выступала с лекцией в сент-ботолфской Академии — так называлась средняя школа, где обучались многие из нас. У нее были три темы: «Мое путешествие по Аляске» (с показом слайдов), «О вреде пьянства» и «О вреде курения». Пьянство ей представлялось пороком столь неслыханным, что, обличая его, она не могла распалиться в полную силу, зато одна мысль о курении приводила ее в неистовство. Можно ли вообразить себе распятого Христа с сигаретой в зубах, вопрошала она. Или деву Марию? Лабораторные опыты ученых показывают: если скормить взрослой свинье каплю никотина, животное погибает. И так далее, в том же духе. Она наделяла курение неотразимой притягательностью, и, если мне суждено умереть от рака легких, я буду в этом винить миссис Кэбот. Выступления устраивались в классе, прозванном нами Большой зал. Это была просторная аудитория на втором этаже, где всем нам хватало места. Академию строили в 50-х годах прошлого века, снабдив ее, как было принято в американской архитектуре того периода, прекрасными высокими большими окнами. Весной и осенью здание словно бы величаво парило над школьной территорией, но в зимние дни из широких оконных проемов несло ледяным холодом. В Большом зале разрешалось сидеть, не снимая пальто, шапки и перчаток. Своеобразие обстановки усугублялось тем, что в свое время моя двоюродная бабка Анна приобрела в Афинах обширное собрание гипсовых фигур, и мы, лязгая зубами, долбили наизусть глаголы волеизъявления в обществе голых, в чем мать родила, богов и богинь. Таким образом, хула, изрыгаемая миссис Кэбот на скверну табака, предназначалась, наравне с нами, Гермесу и Венере. Живя во власти предрассудков, столь же неистовых, сколь и низменных, она, я думаю, с не меньшим удовольствием ополчилась бы на черных и евреев, но в городке проживало всего одно чернокожее семейство и одно еврейское — и оба примерной нравственности. Мне в голову не приходило, что в Сент-Ботолфсе может существовать нетерпимость, покуда спустя много времени ко мне в Уэстчестер не приехала на День благодарения моя матушка.

Было это несколько лет тому назад, когда в Новой Англии еще не завершилось строительство автомагистралей и поездка туда из Нью-Йорка или Уэстчестера занимала больше четырех часов. Я выехал пораньше и Сперва остановился в Хейверхилле, где забрал свою племянницу из пансиона мисс Пикок. Потом направился дальше, в Сент-Ботолфс — там, сидя в прихожей на стуле церковного причетника, меня дожидалась мать. Островерхую резную спинку стула украшала геральдическая лилия. Из какой промозглой от сырости церкви уволокли эту вещь? Мать сидела в пальто; у ног ее стоял саквояж.

— Я готова, — сказала она. Наверно, она сидела так уже с неделю. Она выглядела отчаянно одинокой. — Хочешь что-нибудь выпить?

Наученный опытом, я не поддался на соблазн. Скажи я «хочу», мать заглянула бы в кладовку и вернулась с грустной улыбкой и словами: «Все виски выпил твой братец». Итак, мы тронулись обратно в Уэстчестер. День выдался пасмурный, холодный, и дорога показалась мне утомительной, хотя, я думаю, не усталость была причиной того, что произошло потом. Я завез племянницу в Коннектикут, к брату, и двинулся домой. Добрались мы затемно. К приезду матери у моей жены все было приготовлено, как обычно. Пылал огонь в камине, на пианино — ваза с розами, к чаю — сандвичи с анчоусной пастой.

— Какая прелесть, когда в доме цветы, — сказала моя мать. — Я так их люблю. Жить не могу без цветов. Если б я вдруг лишилась средств и мне пришлось выбирать — цветы или продукты, я, вероятно, выбрала бы цветы…

Я не стремлюсь создать для вас образ тонной старой дамы, ибо нередко она отступала от этой роли. Упомяну, с большой неохотой, одно обстоятельство, о котором после смерти матери мне рассказала ее сестра. Оказывается, был случай, когда она ходила наниматься в Бостоыскую полицию. У нее было много денег в ту пору, и для чего ей это понадобилось, понятия не имею. Допускаю, что ее прельщало полицейское поприще. Не знаю, в каком отделе она собиралась служить, но воображение неизменно рисует мне ее в темно-синей форме, со связкой ключей у пояса и дубинкой в правой руке. Моя бабка отговорила ее от этой затеи, и все же в облике матери, когда она, прихлебывая чай, сидела у нашего камина, сквозило нечто полицейское. В тот вечер она старалась держаться как на светском рауте — в меру своего понимания. В связи с чем стоит вспомнить ее любимую присказку: «Вероятно, к нам в семью все-таки просочилась капля плебейской крови. Иначе откуда бы в тебе это пристрастие к ветхой и рваной одежде? Иметь такой выбор — и вечно отдавать предпочтение обноскам!»

Я приготовил коктейль и сказал, как рад был повидаться с племянницей.

— У мисс Пикок перемены, — печально сказала моя мать.

— Да? Я не знал. Какие?

— Ограничений больше нет.

— Не понимаю.

— Туда стали принимать евреев. — Она выстрелила в меня последним словом.

— Поговорим на другую тему, ладно? — сказал я.

— Почему? Ты первый начал.

— Моя жена — еврейка, мама.

Жена в это время была на кухне.

— Не может быть, — сказала мать. — Ведь у нее отец — итальянец.

— Отец у нее, — сказал я, — польский еврей.

— Ну и что ж. Я, например, происхожу из старой массачусетской семьи — и не стыжусь этого, только не люблю, когда меня называют «янки».

— Это не одно и то же.

— Твой отец говорил, что еврей хорош только в гробу, хотя я лично считаю, что судья Брандис был милейший человек.

— Похоже, собирается дождь, — сказал я. Это у нас был испытанный способ переводить разговор на другую тему, когда требовалось выразить гнев или голод, любовь, страх перед смертью. Вошла жена, и моя матушка привычно подхватила нить беседы:

— В такой холод можно ждать и снега. Ты, когда был маленький, имел привычку молиться, чтоб выпал снег или замерзла вода в пруду. Смотря на чем тебе хотелось покататься — на коньках или на лыжах. Ты очень четко излагал свою просьбу. Становился возле кроватки на колени и громким голосом просил бога обеспечить тебе нужную погоду. Больше ты ни о чем не молился. Я не слыхала, чтоб ты хоть раз помолился за родителей. Летом ты вообще не молился богу.

У Кэботов были две дочери — Джинева и Молли. Джинева была старшая и считалась красивее сестры. Год или около того я ухаживал на Молли. Это была прелестная девушка с сонным личиком, которое могла в одну минуту преобразить лучезарная улыбка. Ее русые волосы искрились на свету. От усталости или волнения на верхней губе у нее проступали бусинки пота. По вечерам я приходил к ним в дом и сидел с нею в гостиной под самым неусыпным надзором. К плотским вожделениям миссис Кэбот, естественно, относилась с паническим ужасом. Она вела за нами наблюдение из столовой. Сверху явственно и размеренно доносились глухие удары. Это Эймос Кэбот упражнялся на гребном станке. Изредка нам разрешалось прогуляться вдвоем, с условием никуда не сворачивать с главных улиц, а когда мне по возрасту начали доверять автомобиль, я стал возить ее в клуб, на танцы. Был я неимоверно, болезненно ревнив и, видя, как она веселится с кем-нибудь другим, забивался в угол, помышляя о самоубийстве. Помню, как однажды вечером я вез ее домой, на Прибрежную улицу.

В начале века кому-то пришло в голову, что у Сент-Ботолфса, возможно, есть шансы сделаться популярным курортом, и в конце Прибрежной улицы построили под увеселительные заведения пять больших павильонов. В одном из них жили Кэботы. На каждом павильоне имелась башенка. Она возвышалась над каркасным строением примерно на этаж, круглая, с конической крышей. Вид у башенок был решительно невоенный, так что, по-видимому, их назначенном было создавать романтический колорит. Что находилось внутри? Могу только догадываться: чуланы, комнатки для прислуги, сломанная мебель, сундуки, и, уж конечно, такое место не могли не облюбовать для своих гнезд осы. Перед домом Кэботов я остановился и выключил фары. Наверху, в особняке, царила темнота.

Давно это было, так давно, что в понятие «летняя ночь» неотъемлемой частью входили кроны вязов. (Так давно, что, делая левый поворот, ты опускал стекло в машине и рукой показывал, куда тебе ехать. Во всех прочих случаях показывать рукой считалось неприличным. Никогда не показывай руками, внушали тебе. Почему — не представляю себе, разве что в этом жесте усматривали нечто эротическое.) Танцевальные вечера — их тогда называли балами — обставлялись торжественно, по причине чего я являлся на них в смокинге, который от отца достался моему брату, а уж от брата — словно щит с фамильным гербом, словно эстафета во имя бережливости — перешел ко мне. Я обнял Молли. Она и не думала противиться. Я невысок ростом (и склонен к тому же горбиться), но сознание, что я любим и люблю, действует на меня точно команда «смирно!». Выше голову! Прямее спину! Я уже двухметровый великан, я тянусь вверх, подхлестываемый яростным всплеском чувств. Иногда у меня звенит в ушах. Такое может случиться со мной где угодно — скажем, в сеульской лавчонке, где поят женьшеневой настойкой, — но в тот вечер такое случилось перед домом Кэботов на Прибрежной улице. Потом Молли сказала, что ей пора идти. Мать наверняка уже следит из окошка. Она просила не провожать ее до дверей. Должно быть, я не расслышал. Я прошел рядом с ней по дорожке и поднялся на крыльцо; она толкнула дверь, но оказалось, что дверь заперта. Она опять попросила меня уйти, но не мог же я бросить ее одну, верно? В эту минуту зажегся свет и дверь отворил карлик. Это было существо всеобъемлющего безобразия: гидроцефальный череп, заплывшее, отечное лицо, толстые, колесом искривленные ноги. Цирковой уродец, пронеслось у меня в голове. Прелестная девушка расплакалась. Она шагнула в дом и закрыла дверь, а я остался, и со мною — летняя ночь, и вязы, и привкус восточного ветра на губах. С неделю потом она старалась со мной не встречаться, а наша старая кухарка Мэгги изложила мне кой-какие подробности.

Но сперва — еще кой-какие подробности. Стояло лето, а летом большинство из нас уезжало на Залив ^[74], в лагерь, которым руководил директор сент-ботолфской Академии. Эти месяцы тонули в такой неге, такой голубизне, что их толком и не припомнишь. На соседней со мною койке спал мальчик по фамилии Де-Варенн, я его знал со дня рождения. Почти все время мы проводили вместе. Вместе играли в шарики, вместе ложились спать, вместе держали защиту на футбольном поле, а раз отправились вместе в байдарочный поход и только чудом не утонули вместе. Мой брат утверждал, что мы даже внешне стали смахивать друг на друга. Таких естественных, радостных отношений мне не дано было больше изведать никогда. (До сих пор он раза два в год звонит мне из Сан-Франциско, где живет — плохо живет — с женой и тремя незамужними дочерьми. Голос у него нетрезвый. «Счастливые были времена, правда?» — спрашивает он.) Однажды новый мальчик, по фамилии Уоллес, спросил, не хочу ли я сплавать с ним на ту сторону озера. Я мог бы, не погрешив против истины, сделать вид, что ничего про Уоллеса не знал — я и правда знал о нем очень мало, — но одно я знал твердо, чуял нутром: что ему одиноко. Это было заметно сразу, это просто бросалось в глаза. Он проделывал все, что полагается. Гонял мяч, убирал постель, учился ходить под парусом, сдавал экзамен по спасению утопающих — но все без души, как бы старательно исполняя чужую роль. Он маялся, он был одинок, и рано или поздно, так или эдак, он неминуемо должен был об этом сказать и своим признанием потребовать от тебя невозможного: твоей дружбы. Все это ты прекрасно знал, но делал вид, будто не знаешь. Мы спросились у учителя плавания и поплыли на ту сторону. Плыли на боку, без фасона — мне до сих пор плавать таким способом удобнее, чем кролем, который сегодня считают обязательным в плавательных бассейнах, где я провожу львиную долю времени. Плавать на боку — это не класс. Я как-то видел такого пловца в бассейне и спросил, кто это; мне сказали дворецкий. Когда мой корабль пойдет ко дну, когда мой самолет совершит вынужденную посадку в океане, я поплыву на спасательный плот кролем и красиво погибну, меж тем как, поплыви я на боку, хоть это и не класс, я жил бы вечно.

Мы переплыли через озеро, повалялись на солнышке — излияний не последовало — и поплыли назад. Когда я подошел к домику, где мы жили, Де-Варенн отозвал меня в сторону.

— Чтобы я больше тебя не видел с этим Уоллесом.

Я спросил почему. Он сказал:

— Уоллеса прижил на стороне Эймос Кэбот. Мать у него — гулящая. Они живут в тех домах, в заречье.

Назавтра было жарко, солнечно, и Уоллес опять спросил, не охота ли мне сплавать на ту сторону. Я сказал, само собой, давай, и мы поплыли. Когда мы вернулись в лагерь, Де-Варенн не пожелал со мной разговаривать. Ночью с северо-востока задул ветер, и три дня потом лил дождь. Де-Варенн, судя по всему, простил меня, а я, если мне память не изменяет, больше не плавал с Уоллесом на другой берег озера. Ну а карлик, как сообщила мне Мэгги, был сыном миссис Кэбот от первого брака. Он работал на фабричке столового серебра, но уходил на работу рано утром и не возвращался дотемна. Никто не должен был знать, что он есть на свете. Случай был не совсем рядовой, однако для того времени, о котором я пишу, не единичный. Сумасшедшую сестрицу миссис Трамбул прятали на чердаке, а Дядюшку Писписа Пастилку эксгибициониста — нередко скрывали от глаз людских месяцами.

Был зимний день — зима, по сути, только еще начиналась. Миссис Кэбот вымыла бриллианты и развесила на дворе сушиться. А сама поднялась к себе вздремнуть. Она утверждала, что никогда не ложится в дневное время, и чем крепче спала, тем неистовей отрицала это. Тут было не столько чудачество с ее стороны, сколько привычка представлять действительное в искаженном свете, столь распространенная в здешних палестинах. В четыре она проснулась и пошла вниз за своими кольцами. Колец не было. Она кликнула Джиневу, но никто не отозвался. Миссис Кэбот взяла грабли и принялась прочесывать жухлую траву под бельевой веревкой. Ничего. Тогда она позвонила в полицию.

Случилось это, как уже сказано, в зимний день, а зимы в наших краях лютые. От стужи — а порой и от смерти — спасали дрова в камине да уголь в больших печах, которые постоянно выходили из строя. Зимняя ночь таила в себе угрозу, отчасти поэтому — под конец ноября и в декабре — мы с особенным чувством следили, как на западе догорает закат. (В дневниках моего отца, например, то и дело попадаются описания зимних сумерек, продиктованные не пристрастием к полумраку, но сознанием, что ночь способна принести с собою опасность и страдания.) Джинева уложила чемодан, взяла бриллианты и на последнем поезде, который отходит в 4:37, укатила из городка. Воображаю, что это были за умопомрачительные минуты! Бриллианты сам бог велел украсть. Это были силки, расставленные без зазрения совести, и Джинева лишь совершила неизбежное. Вечером она уехала на поезде в Нью-Йорк, а через три дня на «Сераписе», пароходе Кунардской линии, отплыла в Александрию. Из Александрии по Нилу добралась до Луксора, где за два месяца успела перейти в магометанскую веру и сочетаться браком с родовитым египтянином.

На другой день я прочел сообщение о краже в вечерней газете. Я подрабатывал, доставляя по домам газеты, Вначале бегал от дома к дому, потом пересел на велосипед, а в шестнадцать в мое распоряжение поступил видавший виды грузовой «фордик». Я стал водителем автомашины! Пока линотиписты печатали выпуск, я слонялся по типографии, а после объезжал четыре соседствующих городка, швыряя связки газет к порогу лавочек, где торговали сластями и канцелярскими принадлежностями. В дни ежегодных чемпионатов по бейсболу печатали дополнительный выпуск с подробным разбором и итогами каждого матча, и, когда смеркалось, я вновь пускался в путь на Травертин и остальные поселки, разбросанные вдоль берега. Дороги окутывала мгла, движение на них почти совсем замирало, жечь палую листву в те дни не возбранялось, и в воздухе плавали дубильные запахи, навевая томление и волнующие предчувствия. Бывает, что обыденный путь полнится для тебя таинственным и необыкновенным смыслом, и эти вечерние поездки с итогами бейсбольных матчей рождали во мне хмельную радость. О конце чемпионата я думал с содроганием, с каким ждешь, что кончится твое счастье, — будь мне меньше лет, я бы молился богу, чтобы он не кончался никогда. Газетный заголовок гласил: «ПОХИЩЕНЫ БРИЛЛИАНТЫ КЭБОТОВ»; больше об этом происшествии в печати ни разу не упоминали. У нас в доме о нем не упоминали вовсе, но это было в порядке вещей. Когда наш сосед, мистер Эббот, повесился на груше, у нас об этом не проронили ни слова.

В то воскресенье мы с Молли пошли пройтись по пляжу недалеко от Травертина. Я был встревожен, но у Молли имелись куда более веские причины для тревог. То, что Джинева украла бриллианты, ее не беспокоило. Ей хотелось знать лишь одно: что с сестрой, а это выяснилось только через полтора месяца. Но в семье у них в тот вечер случилось неладное. Между родителями разыгралась безобразная сцена, и отец ушел из дому. Она описывала мне, как это все происходило. Мы прогуливались по пляжу босиком. Молли плакала. С Каким удовольствием я в ту же минуту, как она умолкла, вычеркнул бы из памяти описанную ею сцену!

Малые дети тонут, купаясь, красивые женщины, попав в автомобильную катастрофу, становятся калеками; терпят крушение пассажирские суда, и, обреченные на медленную смерть, задыхаются люди в шахтах и подводных лодках, но ничего подобного вы не найдете на моих страницах. Судно в последней главе благополучно приходит в порт, ребенка успевают вытащить из воды, к шахтерам спешат на помощь. Что это — жантильное слюнтяйство или убеждение, что жизнь должна наглядно преподносить нам моральные истины? Мистер Икс испражнился в верхний ящик женина комода. Это — жизнь; я, однако, берусь утверждать, что это — не истина. Изображая Сент-Ботолфс, я предпочел бы не покидать западный берег реки, где дома сверкают белизной и по воздуху разносится звон церковных колоколов, но что поделаешь, когда за рекой стояли фабричка столового серебра, многоквартирные коробки (собственность миссис Кэбот) и гостиница под названием «Коммерческий отель». В часы отлива с бухточек под Травертином несло тухлятиной. Заголовки вечерней газеты оповещали читателей, что найден труп, спрятанный убийцей в сундуке. Женщины на улице были страшны как смертный грех. Даже манекены в единственной витрине понуро сутулились, одежда сидела на них мешком и была им не к лицу. Даже невеста во всей красе подвенечного убора и та стояла с кислой миной, словно ей только что сообщили дурную весть. В политике тон задавали неофашисты, рабочие с фабрички не вступали в профсоюз, еду готовили невкусно, а ветер по вечерам пронизывал до костей. Провинция, устоявшийся, тесный мирок — мало же хорошего он умел извлечь из своей уединенности и приверженности старым устоям, так что, толкуя, сколь блаженны те, кто живет в глуши и уединении, я толкую про западный берег. Восточный берег — это «Коммерческий отель», владения Дорис, проститутки мужского пола; в дневное время он работал мастером на фабрике, а по вечерам, пользуясь необыкновенной свободой нравов, царящей в этом заведении, завлекал в баре клиентов. Дорис знали все, а многим из посетителей бара случалось и прибегнуть к его услугам. Что не влекло за собой ни позора, ни изощренных восторгов. С заезжего коммивояжера Дорис норовил содрать побольше, завсегдатаев обслуживал бесплатно. Объяснялось все это не столько шпротой взглядов, сколько тупым равнодушием, убожеством кругозора, нравственной неустойчивостью и отсутствием тех высоких, тех великолепных устремлений, какие свойственны романтической любви. Вечером в баре многолюдно; Дорис фланирует возле стойки. Поднесешь ему стаканчик — и его ладонь ляжет тебе на руку, на плечо, на пояс; придвинешься к нему на полдюйма — он потянется ниже. И ему подносят: то слесарь-паропроводчик, то юнец, исключенный из школы, то часовщик. (Один раз кто-то из приезжих гаркнул бармену: «Скажи ты этому прохвосту, чтобы не лез языком мне в ухо!» — но на то он и был приезжий.) Этот мирок — не временное пристанище, эти люди — не бродяжьего племени, по меньшей мере половина из них никогда и никуда отсюда не тронется, а между тем в духовном отношении здесь подлинное кочевье. Звонит телефон, и бармен кивком подзывает Дорис к стойке. В восьмом номере дожидается клиент. Отчего меня больше влечет на западный берег, где при золотистом свете огромной газовой люстры мои родители чинно играют в бридж с мистером Элиотом Пинкемом и его супругой?

Жаркое — это оно виновато; воскресное жаркое, купленное у мясника в соломенной шляпе-канотье с фазаньим крылом за лентой. Жаркое, я полагаю, являлось к нам домой в четверг или пятницу на велосипедном багажнике, являлось куском мяса, завернутым в окровавленную бумагу. Было бы очевидным преувеличением говорить, будто это мясо обладало взрывчатой силой фугасной бомбы, способной ослепить тебя и оскопить, и все же сила его воздействия была непомерной. Обедать садились, придя из церкви. (Брат в это время жил в Омахе, так что нас было трое за столом.) Отец точил большой нож и отрезал им кусок. Отец у меня очень ловко управлялся с топором, с поперечной пилой, умел в два счета повалить большое дерево, но воскресное жаркое было особь статья. Он отрезал первый кусок — и мать испускала вздох. Стоило слышать, как она это проделывала — глубоко, тяжко, можно было подумать, что самая жизнь еедержится на волоске. Что душа вот-вот оборвется и отлетит из ее раскрытого рта.

— Неужели трудно усвоить, Лиэндер, что баранину режут поперек волокна?

Сим возвещалось начало сражения за жаркое; далее следовала словесная перестрелка, до того дробная, нудная и заранее известная наизусть, что пересказывать ее нет смысла. На пятой или шестой колкости отец, потрясая ножом, рявкал:

— Будь добра, не лезь не в свое дело! Замолчи, будь добра!

Мать снова испускала вздох и клала руку на сердце. Еще секунда — и оно перестанет биться. Вслед за чем, вперив взор в пространство поверх стола, она роняла:

— Чувствуете, как в воздухе веет свежестью?

Чаще всего, понятно, в воздухе ничем не веяло. Воздух мог быть какой угодно: душный, морозный, сырой — неважно. Реплика была одна для любой погоды. Что скрывалось за этим славным иносказанием? Надежда? Безмятежность любви (которую, я думаю, ей не довелось испытать ни разу в жизни)? Или щемящее воспоминание о летнем вечере, когда мы, в любви и ладу, мирно сидели на зеленом лужке над рекою? Или то было нечто сродни улыбке, которую в минуту полного отчаяния человек посылает вечерней звезде? Или пророчество, что грядет поколение, до такой степени наторевшее в уклончивости, что ему вовеки не сподобиться такого чуда, как встреча на равных с неподдельным чувством?

Смена декорации: мы в Риме. Весна; ласточки благоразумно слетаются в город, где их не достанет пуля ретивого охотника из Остии. От птичьего гомона вокруг как будто светлей, хотя сияние дня постепенно тускнеет. И тут со двора несутся женские вопли. Кричит американка.

— Ах ты, дерьмо проклятое, поганец, псих никчемный! Гроша заработать не можешь, всех друзей до единого растерял, в постели с тобой тоска зеленая…

Никто ей не отвечает, и ты в недоумении — с темнотой она скандалит, что ли? Но вот ты слышишь, как кашлянул мужчина. И — все, больше он не издаст ни звука.

— Да, верно, я с тобой прожила восемь лет, только не думай, пожалуйста, что мне хоть раз было хорошо, хоть один-единственный разочек, просто ты пентюх и ни хрена не смыслишь, тебя провести — плевое дело! Когда я кончаю без дураков, со стен картины валятся! А с тобой я прикидываюсь, и больше ничего…

По Риму, как всегда в этот час, начинают трезвонить колокола, одни тоненько, другие басом. Я отзываюсь на их перезвон улыбкой, хотя что в нем для меня, для моей жизни, моей веры? Ни подлинной гармонии, ни откровений, подобных тем, что доносятся со двора. Почему же меня больше тянет писать про колокольный звон и стаи ласточек? Что это — незрелость ума, способного воспринимать жизнь лишь в категориях пасхальных и рождественских открыток, капризы неженки, который отказывается взглянуть в глаза правде? Женщина все не унимается, но я уже не вникаю. Она клянет его на чем свет стоит его волосы, мозг, душу, — а я сосредоточен на том, что за окошком моросит мелкий дождичек, и от него шум уличного движения на Корсо возрастает. Она уже не помнит себя — голос ее срывается, — а у меня мелькает мысль, что, может быть, войдя в полный раж, она вдруг зарыдает и начнет молить у него прощения. Ничего такого, конечно, не будет. Она накинется на него с кухонным ножом, и кончится все травматологическим пунктом при _поликлинико_, где он будет твердить, что поранился нечаянно, а я — я выхожу из дома и направляюсь обедать, раздавая улыбки нищим, фонтанам, ребятишкам, первым звездочкам в вечернем небе и внушая себе, что все обернется наилучшим образом. Вы чувствуете, как в воздухе веет свежестью?..

Воспоминания о Кэботах не более как примечание к основной моей работе, а работать я в эти зимние дни еду рано. На улице еще темно. То там, то тут стоят, дожидаясь автобуса, женщины, одетые в белое. Белые туфли, белые чулки, из-под зимних пальто выглядывают форменные белые платья. Кто они медицинские сестры, косметички, ассистентки стоматологов? Этого мне не узнать никогда. Обыкновенно в руке у них бумажная сумка, а в ней, как я догадываюсь, сандвич с ветчиной на ржаном хлебе и термос с пахтой. Движение в это время дня небольшое. Фургон из прачечной подвозит к кафе «Каплун на вертеле» формы для официанток; у ресторанчика «Эсберн» другой фургон — последний из ветеранов своего поколения — сгружает бутылки с молоком. Через полчаса двинутся по привычным маршрутам желтые школьные автобусы.

Я работаю в жилом доме, который носит название «Престуик». Дом семиэтажный, построен, если не ошибаюсь, в конце двадцатых годов. С потугами на стиль эпохи Тюдоров. Кирпичи разной величины, крыша обнесена парапетом, а доска с объявлениями о свободных квартирах — натуральная кровельная дранка — раскачивается на железных цепях и при ветре романтически поскрипывает. Справа от двери вывешен список квартиросъемщиков, в котором минимум двадцать пять раз повторяется слово «доктор», но знайте: это не безобидные эскулапы со стетоскопом и резиновым молоточком, это врачи-психиатры, это царство пластмассовых кресел и пепельниц, набитых окурками. Уж не скажу, чем им так приглянулся этот дом, однако численный перевес здесь за ними. Изредка, дожидаясь лифта, ты встретишь женщину с ребенком и продуктовой сумкой на колесиках, но чаще встречаешь мужчин и женщин, чей вид, сплошь да рядом измученный, отмечен печатью душевных неурядиц. У одних по лицу блуждает улыбка, другие что-то бормочут себе под нос. Пациентов в последнее время, похоже, не густо, и тот врач, у которого кабинет рядом со мной, частенько выходит в коридор постоять у окошка. О чем может размышлять психиатр? Гадает, что случилось с больными, которые бросили лечиться, отказались от групповой терапии, не посчитались с его указаниями и советами? Уж кто-кто, а он знает всю их подноготную. Я покушалась на жизнь мужа. Я покушался на жизнь жены. Три года назад я выпил целый флакон снотворного. А за год до того вскрыл себе вены. Моя мать хотела не дочь, а сына. Моя мать хотела не сына, а дочь. Моя мать хотела сделать из меня гомосексуалиста. Куда они все подевались, чем теперь занимаются? По-прежнему женаты, ссорятся за обедом, украшают елку к рождеству? Развелись, вторично вышли замуж, кинулись в речку с моста, выпили флакон секонала, нашли способ примириться с жизнью, стали гомосексуалистами — или же переехали на ферму в Вермонте сажать клубнику и наслаждаться простыми утехами жизни? Бывает, что доктор по целому часу простаивает, глядя в окно.

Ну а серьезная работа у меня в эти дни вот какая: я сочиняю такой выпуск газеты «Нью-Йорк таймс», чтобы он вселял в сердца людские отраду. Возможно ли найти для себя занятие более достойное? В числе моих связей с действительностью «Таймс» составляет существенное, хоть и несколько заржавелое звено, однако сообщения в ней за последние годы удручающе однообразны. Любители мрачных прорицаний нынче не в чести. Так что поневоле собираешь по крохам. В центре выпуска — статья под заголовком «ОПЕРАЦИЯ ПО ПЕРЕСАДКЕ СЕРДЦА У ПРЕЗИДЕНТА, КАК ПОЛАГАЮТ, ПРОШЛА УДАЧНО». Пониже, слева, в рамочке — «СТОИМОСТЬ ПАМЯТНИКА ДЖ.ЭДГАРУ ГУВЕРУ ВЫЗВАЛА ВОЗРАЖЕНИЯ»: «Подкомиссия по установке памятников грозит наполовину урезать сумму в семь миллионов долларов, выделенную для постройки Храма Правосудия в честь покойного Дж. Эдгара Гувера…» Столбец третий — «СЕНАТ ОТВОДИТ СПОРНЫЙ ЗАКОНОПРОЕКТ»: «Большинством голосов — сорок три против семи — сенат на сегодняшнем вечернем заседании отклонил недавно представленный на его рассмотрение проект закона, по которому дурно думать о правительстве вменяется в преступление». И так далее, и тому подобное. Тут и бодрые, обнадеживающие передовицы, и захватывающие спортивные новости; прогнозы погоды, понятное дело, сулят исключительно солнце и тепло, если только нет надобности в дожде. Тогда нам обещают дождь. Загазованность воздуха — нулевая, и даже на улицах Токио с каждым днем все меньше людей в хирургических масках. На субботу и воскресенье все дороги, все шоссе и автострады по случаю праздника перекрыты. Благодать на белом свете, да и только!

Однако вернемся к Кэботам. Безобразная сцена, которую я с таким удовольствием опустил бы или вовсе вычеркнул из памяти, разыгралась в тот вечер, когда Джинева украла бриллианты. Известную роль в ней играют так называемые удобства. С удобствами в городишке, по большей части, обстояло достаточно скромно. В подвале дома находился сортир для кухарки и мусорщика, а на втором этаже — одна-единственная, совмещенная с уборной ванная комната для остальных домочадцев. В иных домах эти ванные были довольно большие, а у Эндикоттов ванная комната была даже с камином. В один прекрасный день миссис Кэбот взбрело в голову объявить ванную комнату своим единоличным владением. Был призван слесарь и в дверь врезан замок. Мистеру Кэботу дозволялось совершать по утрам обтирания, после чего ванная запиралась на ключ, а ключ миссис Кэбот держала у себя в кармане. Мистеру Кэботу, хочешь не хочешь, приходилось довольствоваться ночным горшком, хотя я склонен думать, что он, уроженец южного берега, едва ли сильно тем тяготился. Не исключено даже, что сей сосуд пробуждал в нем приятную тоску о прошлом. Так или иначе, в тот день он поздно вечером сидел на горшке, как вдруг на пороге его комнаты возникла миссис Кэбот. (Муж с женой спали в разных комнатах.)

— Ты будешь закрывать дверь? — завопила она. — Будешь дверь закрывать или нет? Или я обязана по гроб жизни слушать эту мерзость?

Ясно вижу их: оба в ночных рубашках, ее седые как снег волосы заплетены в косицы. Она схватила горшок и выплеснула на мужа его содержимое. Эймос Кэбот вышиб запертую на ключ дверь ванной, вошел туда, помылся, оделся, сложил чемоданчик и зашагал по мосту на восточный берег, к миссис Уоллес.

Там он пробыл три дня, потом вернулся. Во-первых, беспокоился за Молли, а кроме того, живя в таком маленьком городке, он был вынужден соблюдать приличия — как ради себя, так и ради миссис Уоллес. Примерно неделю после этого он жил на два дома, то на восточном берегу, то на западном, а после занемог. На него напала вялость. Утром он до двенадцати не мог заставить себя встать с постели. А когда все-таки одевался и ехал в контору, то не мог высидеть там больше часа. Его смотрел врач, но никакой болезни не обнаружил.

Однажды под вечер миссис Уоллес заметила, как миссис Кэбот выходит из аптеки на восточном берегу. Подождав, пока соперница перейдет через мост, она зашла в аптеку и осведомилась у провизора, часто ли к нему ходит эта покупательница.

— Я и сам удивляюсь, — отвечал он. — Бывать-то она здесь, конечно, бывает, когда плату собирает по квартирам, только я всегда думал, она пользуется той аптекой, другой. А ходит она ко мне за муравьиной отравой иначе говоря, мышьяком. По ее словам, у них на Прибрежной улице житья нет от муравьев, и ничем их не выведешь, кроме как мышьяком. Столько мышьяку набирает, что, видно, и впрямь нет от них житья.

Возможно, миссис Уоллес предостерегла бы Эймоса Кэбота, но больше она его не видела.

Когда его похоронили, она пришла к судье Симмонзу и сказала, что намерена предъявить миссис Кэбот обвинение в убийстве. У аптекаря, безусловно, сохранились изобличающие ее записи о покупках мышьяка.

— Может быть, и сохранились, — сказал судья, — да он их вам не даст. То, что вы затеваете, сопряжено с эксгумацией и затяжным судебным процессом в Барнстебле, а для этого у вас и средства не те, и не та репутация. Шестнадцать лет вы, как мне известно, были ему подругой. Он был прекрасный человек — так не лучше ли вам искать утешение в мысли, что вам столько лет посчастливилось его знать? И еще. Он оставил вам с сыном солидные деньги. Если миссис Кэбот вздумает в отместку оспаривать завещание, вы можете их лишиться.

Я отправился в Луксор повидаться с Джиневой. До Лондона летел на лайнере «Боинг-747». В салоне сидели всего-навсего три пассажира впрочем, как уже было сказано, любители мрачных прорицаний нынче не в чести. Из Каира турбовинтовой двухмоторный самолет на малой высоте понес меня вверх по Пилу. Следы выветривания и размывания так похожи, что чудится, будто Сахару в этих местах по ордеру на обыск, выданному природой, перерыли потоки воды — реки, речки, речушки, ручьи, ручейки… Борозды зыбки и древовидны; разветвляясь, русло мнимой реки принимает очертания дерева, которое пробивается к свету. В Каире, откуда мы вылетали на заре, мы мерзли. В Луксоре, где меня в аэропорту встречала Джинева, стояла жара.

Я был страшно рад, что мы встретились, до того рад, что ничего кругом не замечал, но все-таки заметил, что она растолстела. И не так себе раздалась — в ней было фунтов триста весу. Джинева превратилась в толстуху. Волосы, когда-то ржаные, теперь отливали золотом, зато массачусетский выговор в ее речи оказался неистребим. Здесь, на Верхнем Ниле, он звучал для меня слаще музыки. Муж ее — ныне полковник — стройный, немолодой, состоял в родстве с последним королем Египта. Он держал ресторан на окраине города и жил с женой в уютной квартире над обеденным залом. Полковник был человек с юмором, неглупый — подозреваю, что греховодник, — и очень не дурак выпить. Когда мы ездили в Карнак осматривать храм, наш драгоман запасся в дорогу льдом, тоником и джином. Я прожил у них неделю — преимущественно в храмах и гробницах. Вечера мы проводили в его баре. Пахло войной — в небе кружили самолеты, — и из туристов, кроме меня, был еще только какой-то англичанин, который все вечера просиживал у стойки, изучая свой паспорт. В последний день я всласть наплавался в Ниле — стилем кроль — и меня отвезли в аэропорт, где я расцеловал Джиневу и сказал ей — а вместе с нею и Кэботам — прости.

ГЕОМЕТРИЯ ЛЮБВИ

Это было на склоне дня — одного из тех дождливых дней, когда женщины, толпящиеся в универсальном магазине на Пятой авеню у прилавка с игрушками, кажутся окутанными тайной. У всех у них такой вид, словно они только что вырвались из объятий любовника и хотят загладить свою вину перед семьей, купив подарок для маленького. На этот раз таких покупательниц — красивых, холеных, благоуханных, но с печатью душевного надрыва на лице — Чарли Мэллори насчитал по крайней мере с полдюжины. Всего каких-нибудь полчаса назад, думал он, в одной из городских гостиниц низкий соблазнитель лишил их честного имени, и теперь они торопятся домой, к своим ласковым невинным младенцам. Чарли ничуть не осуждал бедняжек, да он и не думал этого всерьез, а фантазировал со скуки, чтобы придать тусклому вечеру немного остроты и яркости. Его рабочий день прошел вяло, все время после обеденного перерыва он провозился над ящиком для картотеки — там что-то заело — и наконец надумал пойти в магазин за отверткой. Выйдя из отдела скобяных товаров, он очутился в игрушечном отделе и принялся внимательно разглядывать покупательниц с точки зрения только что придуманной им концепции. Ему показалось, что она не так уж фантастична: ведь та особенная одухотворенность на грани слез, которую он читал на их лицах, — чем ее объяснить, как не горестными усладами преступной любви? А глубокие вздохи, которых они не в силах подавить, перебирая детские игрушки, эти утехи невинности? Внимание Мэллори привлекла покупательница, одетая точно в такую же шубку, как та, что он подарил Матильде на рождество. Вглядевшись как следует, он увидел, что не только шубка была Матильдина, но и надета она была на Матильду, на его собственную жену.

— Бог ты мой! — воскликнул Мэллори. — Матильда! Какими судьбами?

Матильда оторвала взгляд от деревянной уточки. Медленно, очень медленно глубокая печаль на ее лице сменилась выражением гнева и презрения.

— Я не люблю, когда за мной шпионят, — отчеканила она. Голос у нее был звонкий, и покупательницы подняли головы в предвкушении скандала.

Чарли растерялся.

— Но ведь я и не думал, милая, за тобою шпионить, — сказал он. — Я просто…

— Не могу представить себе более гнусного занятия, — продолжала она, — чем выслеживать людей, ходить за ними по пятам.

И поза и голос Матильды были исполнены оперного пафоса. Ее слушали с напряженным вниманием, причем аудитория ежесекундно пополнялась за счет покупателей, сбегавшихся на шум из соседнего отдела скобяных товаров и садового оборудования.

— Преследовать ни в чем не повинную женщину на улице — низко и мерзко. Это патология!

— Но ведь я попал сюда совершенно случайно…

Смех ее был беспощаден.

— Ах, ты совершенно случайно оказался в игрушечном отделе? Случайно, да? Так я тебе и поверила!

— Я был в скобяном отделе, — сказал Чарли. — Ну, да не все ли равно? Пойдем выпьем по коктейлю и поедем вместе домой.

— Неужели ты думаешь, что я соглашусь быть собутыльницей и спутницей шпиона? — вопросила она. — Сейчас я покину этот магазин, и если ты посмеешь пойти за мной или изобретешь еще какой-нибудь способ меня преследовать, я обращусь в полицию. Тебя арестуют и бросят в тюрьму.

Матильда заплатила за деревянную утку и, взяв ее под мышку, царственно ступила на эскалатор.

Подождав две-три минуты, Мэллори отправился к себе в контору. Он был инженером и работал по договорам. Кроме него в конторе обычно сидела его секретарша, но в этот вечер ее не было: она уехала на остров Капри. Бюро обслуживания доложило, что никаких телефонограмм не поступало. И почты не было никакой. Мэллори был один. Он был слишком ошеломлен, так что даже не чувствовал себя несчастным. Реальность вдруг перестала для него существовать, или, вернее, он перестал ощущать в ней какое-либо подобие стройности и симметрии. В фарсе, в котором ему только что пришлось принять участие, не было и намека на здравый смысл — вместе с тем, нельзя же так просто решить, что это безумие, и успокоиться? А может, забыть весь эпизод, выкинуть его из головы? К этому средству Мэллори доводилось прибегать не раз. Но как забыть звенящий голос Матильды, раздающийся среди причудливых декораций отдела детских игрушек? Трагические недоразумения случались у них с Матильдой и прежде, и он всякий раз с готовностью принимался их распутывать, пытаясь разобраться в цепи случайностей и нащупать звено, где произошла детонация. Но на этот раз он был обескуражен. Последняя вспышка не поддавалась диагнозу. Что делать? Обратиться к психиатру, к специалисту по брачным делам? Или посоветоваться со священником? А может, просто выпрыгнуть в окно?

Мэллори подошел к окну. На улице было по-прежнему пасмурно и дождливо. Впрочем, остатки дневного света еще сопротивлялись сумеркам. Движение было не очень бурным. Мэллори проводил глазами большую легковую машину с багажником, затем машину с откидным верхом; за ней появился пикап, на боку которого красовалась надпись: ХИМИЧЕСКАЯ ЧИСТКА И КРАШЕНИЕ ЕВКЛИДА. Имя великого математика вызвало у Мэллори представление о прямоугольных треугольниках, основах геометрического анализа и принципах пропорциональности соизмеримых и несоизмеримых фигур. Логика — вот чего ему недоставало! Необходимо найти новый способ логического рассуждения. В этом ему поможет Евклид. Переведя мучившие его проблемы на язык геометрии, он, быть может, и не решит их сразу, но хотя бы подойдет к их решению. И, взяв логарифмическую линейку, Мэллори принялся доказывать простую теорему, гласящую, что если две стороны треугольника равны, то равны и противолежащие им углы; потом доказал обратную теорему, по которой стороны, лежащие против равных углов, равны между собой. Он провел по линейке прямую. Пусть этот отрезок будет Матильда. Основание треугольника дети: Присцилла и Рэнди. Третья сторона, разумеется, он сам. В отрезке, которым он обозначил жену, самым критическим обстоятельством, обстоятельством, грозившим нарушить равенство углов, было то, что она с некоторых пор завела себе призрачного любовника.

Это было довольно распространенное явление среди домохозяек, проживавших в поселке Рэмсен-парк. Раза два в неделю Матильда надевала свое любимое платье, душилась французскими духами и, накинув меховую шубку, отправлялась одиннадцатичасовым поездом в город. Иногда она встречалась там с подругой и завтракала с ней, чаще же сидела одна в каком-нибудь из французских ресторанчиков, каких много в районе шестидесятых улиц. Там, в этом любимом пристанище одиноких женщин, она заказывала себе коктейль или полбутылки вина. Ей хотелось казаться распутной, таинственной, разочарованной женщиной, этакой жертвой горькой загадки любви. Впрочем, стоило какому-нибудь мужчине задержать на ней взгляд, как ее охватывала паническая застенчивость и она вспоминала свой прелестный домик в Рэмсен-парке, розовощеких детей и клумбу с бегониями. Из ресторана она обычно шла на какой-нибудь дневной спектакль или в кино на иностранную картину. Она предпочитала серьезные картины, «с переживаниями». После этих вылазок она возвращалась домой вечерним поездом и с видом смиренным и печальным принималась готовить ужин для семьи. Мэллори не раз доводилось видеть при этом, как она роняет в кастрюльку слезы. В ответ на его расспросы она только тяжко вздыхала. Мэллори поддался было ревнивым подозрениям. Но однажды, проходя по Мэдисон-авеню во время обеденного перерыва, он увидел, как его Матильда сидит одна, в своих парадных мехах, за стойкой бара и жует бутерброд; он понял, что зрачки у нее расширены не от любви, а от полумрака, царившего в зале кинотеатра, и успокоился. Словом, то была игра — безобидная и довольно распространенная; а при известной широте взглядов в ней можно было усмотреть даже некоторую пользу.

Итак, отрезок, включающий в себя вышеназванные элементы, образует угол с линией, которой Мэллори обозначил своих детей; но для определения этой линии он не обладал никакими данными; он знал только одно— что он их любит. А любил он их безмерно, и ничто — ни горечь, ни унижения — никогда не заставит его с ними расстаться. На детях покоился весь уют его души, без них она была бы пуста и убога, как недостроенный дом без мебели, без стропил и перекрытий.

Труднее всего — и Мэллори это прекрасно понимал — было точно рассчитать отрезок, обозначавший его самого. Человек с открытой душой, здоровой психикой и довольно основательными познаниями (много ли вы найдете людей, которые бы так хорошо помнили Евклида?) — вот каким представлялся он себе самому. Каждое утро он просыпался с ощущением собственной душевной чистоты и с жаждой приносить пользу человечеству. Но достаточно было ему обменяться с Матильдой словом, чтобы вся эта его душевная ясность и жажда рассеялись. Почему такая жестокая расправа ожидала его за каждый совершенный им шаг, за невиннейшие, обычнейшие, вызванные простой житейской необходимостью поступки? Почему, если ему случилось забрести в отдел игрушек универсального магазина, почему его за это наградили кличкой «шпион и сыщик»? Не поможет ли треугольник во всем этом разобраться? До некоторой степени он ему уже помог. Стороны треугольника, определенные точно выверенными данными, так же, как и противолежащие им углы, оказались равны между собой. Мэллори вдруг почувствовал себя счастливым, великодушным, исполненным надежд. Всю его растерянность словно рукой сняло. И, как это случается с каждым из нас раз или два в году, он поверил, что начинает новую жизнь.

В поезде, возвращаясь домой, он подумал, что, вероятно, можно было бы подобрать геометрическое тождество для скуки дачного вагона, идиотизма вечерних газет и сутолоки возле автомобильной стоянки. Матильда накрывала на стол в маленькой столовой, когда он приехал, и не замедлила открыть огонь.

— Пинкертон. Крыса, — выпалила она. — Шпик.

Но хотя Мэллори отчетливо слышал каждое слово жены, это ничуть его не обескуражило, не рассердило и не расстроило. Ее снаряды падали, не долетев до позиций противника. Мэллори чувствовал себя спокойным и счастливым. Даже сама резкость Матильды его чем-то умиляла: женщина — это своевольное дитя в огромной семье Человека, говорил он себе. «Папа, чему ты так радуешься? — теребили его дети. — Отчего у тебя такое счастливое лицо?» А со временем это стали повторять все знакомые. «Как переменился Мэллори! — восклицали они. — Как хорошо он выглядит! Счастливец Мэллори!»

Вечером следующего дня Мэллори разыскал на чердаке учебник геометрии и принялся освежать свои познания. Евклид внес в его душу умиротворение и доброжелательность. Он вдруг понял, что все его мысли и чувства последнее время были хаотичны и исполнены отчаяния. Он допускал, что его открытие, может быть, построено на песке, но вместе с тем его практическая польза была несомненна. Мэллори чувствовал себя в тысячу раз лучше прежнего. Ему удалось определить угол между угнетавшей его реальностью и собственным восприятием ее. Если бы он был человеком религиозным или имел склонность к философии, быть может, ему и не понадобилась бы геометрия. Но богослужения в приходской церкви нагоняли на него тоску, а к философии он не испытывал ни малейшего влечения. И вот геометрия сделалась его самым надежным руководством к постижению метафизики страдания. С помощью геометрии Мэллори научился находить линейное выражение для всех Матильдиных капризов и претензий, а главное — относиться к ним без всякой досады и даже, напротив, — нежно и умиленно. Нет, он еще не победитель, он это знает, но во всяком случае он уже перестал быть затравленной жертвой. По мере того как Мэллори углублял свои теоретические и практические познания в геометрии, он обнаружил, что ни грубость метрдотелей, ни кислые рожи чиновников, ни сквернословие дорожных регулировщиков не в состоянии более смутить его душевный покой; а его прежние мучители, почуяв, в свою очередь, его могущество, становились все менее грубыми, кислыми и несдержанными на язык. Убежденность в собственной чистоте и внезапно открывшийся ему при пробуждении смысл существования он сохранял теперь на весь день. Он даже подумывал о том, чтобы посвятить своему открытию книгу, назвав ее: «Эмоции по Евклиду: геометрия чувства».

Однажды ему понадобилось съездить в Чикаго. Погода была нелетная, и он сел в поезд. Проснувшись на заре, умиротворенный и жаждущий полезной деятельности, он выглянул в окно. Перед его глазами промелькнула фабрика, изготовляющая гробы, за ней — автомобильное кладбище, ряд покосившихся лачуг, заросшие сорняком спортплощадки, стадо свиней, пожирающих желуди, и, наконец, вдалеке замаячил унылый массив Гери. Как всякое проявление человеческой тупости, невеселый этот пейзаж подействовал на Мэллори удручающим образом. До сих пор он не пробовал применять свои теоремы к пейзажам, однако, сведя элементы, из которых состояла данная минута, к параллелограмму, он обнаружил, что можно избавиться от удручающего ландшафта и взамен создать другой — вполне приемлемый и даже не лишенный своеобразного обаяния. Сойдя с поезда, Мэллори с аппетитом позавтракал и отлично работал весь день. За это время ему ни разу не пришлось прибегнуть к геометрии. Один из коллег пригласил Мэллори к себе обедать. Отказаться было неудобно, и ровно в половине седьмого Мэллори подошел к двухэтажному кирпичному дому на окраине Чикаго. Не успел он нажать на кнопку звонка, как почувствовал, что без Евклида дело не обойдется.

Лицо у женщины, открывшей дверь, было заплакано, в руке она держала бокал с коктейлем.

— Он в подвале, — сказала она, всхлипывая, и, не потрудившись объяснить Мэллори, как в этот подвал пройти, оставила его в прихожей. Он, однако, последовал за ней в маленькую гостиную и увидел, как она, опустившись на колени, привязывает к ножке стула какой-то ярлык. Мэллори оглянулся и увидел точно такие же ярлыки на остальной мебели. Ярлыки были отпечатаны типографским способом, и на них значилось: «МЕБЕЛЬНЫЙ СКЛАД ЧИКАГО», а внизу от руки приписано: «Собственность Элен Фелз Мак-Гоуэн».

— Я ничего не оставлю этому сукину сыну, — сказала она, рыдая. — Ничего!

— А, Мэллори! — сказал Мак-Гоуэн, появляясь из кухни. — Не обращай на нее внимания. Такая уж у меня жена: ни с того ни с сего обозлится и — давай цеплять ярлыки на мебель. Сдам, говорит, все барахло на склад, а сама перееду с меблирашки и поступлю продавщицей в универсальный магазин.

— Много ты знаешь! — сказала она.

— Ну что там еще случилось? — спросил Мак-Гоуэн.

— А то, что позвонила Лоис Митчелл. Гарри напился и засунул котенка в смеситель.

— И что же — она едет к нам?

— Конечно.

Послышался звонок, и в гостиную ввалилась растрепанная женщина с мокрыми от слез щеками.

— Кошмар, — объявила она. — А главное — при детях. Это был их котенок, их любимый котенок. Если бы еще дети не видели, куда ни шло. А то ведь они были тут.

— Пойдем отсюда, — сказал Мак-Гоуэн.

Мэллори проследовал за ним через кухню, в которой не было заметно никаких признаков приготовлений к обеду, и очутился в подвале, где стоял стол для пинг-понга, телевизор и бар. Мак-Гоуэн налил ему виски с содовой.

— Понимаешь, Элен была когда-то богата, — сказал он. — Она из очень богатой семьи, и вся беда в этом. Ее отец основал сеть прачечных самообслуживания, которая опоясывала всю страну — отсюда до Колорадо. Он ввел эстрадные номера для развлечения клиентов, нанял живых артистов. Народные песни, джаз и все такое. Но тут на него обрушился профсоюз музыкантов, и он в один день потерял все свое состояние! И потом — она знает, что я ей изменяю. Но пойми, Мэллори, если бы я не изменял ей, я изменял бы себе. Ну, вот, я, например, спал с этой Митчелл. Которая с котенком. Вот это, я тебе скажу, женщина! Могу устроить — хочешь? Она мне ни в чем не откажет. Я обычно дарю ей какой-нибудь пустячок — десять долларов, или там бутылочку виски. А на рождество я ей даже браслет подарил. У ее мужа, понимаешь, этот самый комплекс самоубийства. Принимает снотворное лошадиными дозами — и всякий раз у него это дело выкачивают. Вот он как-то задумал повеситься и…

— Я, пожалуй, пойду, — сказал Мэллори.

— Не говори глупостей, — сказал Мак-Гоуэн. — Дай-ка я тебе добавлю виски.

— Нет, мне в самом деле пора, — сказал Мэллори. — У меня очень много работы.

— Но ведь ты ничего не ел, — сказал Мак-Гоуэн. — Погоди минутку, я тебе разогрею бобы…

— Нет, нет, некогда, — сказал Мэллори. — Дел много.

И, не простившись с хозяином, Мэллори поднялся наверх. Миссис Митчелл уже не было. Миссис Мак-Гоуэн продолжала возиться с ярлыками. Мэллори вышел на улицу, сел в такси и поехал к себе в гостиницу.

С помощью логарифмической линейки он определил, как соотносятся между собой объемы конуса и призмы, в которую этот конус вписан, после чего сделал попытку свести алкоголизм миссис Мак-Гоуэн и судьбу котенка к простейшим геометрическим фигурам. О Евклид, приди на помощь! Чего добивался Мэллори, о чем он мечтал? Он хотел, чтобы жизнь была лучезарной, прекрасной, симметричной, чтобы в ней были порядок и стройность. Он хотел выразить висящего в петле мистера Митчелла через рациональное число. Или этот ужас, который Мэллори испытывает перед духовным убожеством и беспорядком, — признак чрезмерной утонченности, недостойной настоящего мужчины? Но разве он не вправе искать определения добра и зла, не вправе верить в красоту души человеческой, в несокрушимое могущество раскаяния? В уравнении, которое составил Мэллори, было много неизвестных, но он позволял себе оперировать лишь теми данными, которые имели отношение к вечеру в доме мистера Мак-Гоуэна. Просидев до полуночи, он лег и крепко уснул.

Поездка в Чикаго, которую из-за Мак-Гоуэнов Мэллори вспоминал как тягостный кошмар, в деловой своей части, однако, оказалась на редкость удачной. И, как всегда, когда у них заводились лишние деньги, мистер и миссис Мэллори решили куда-нибудь съездить проветриться. Они полетели в Италию и остановились в небольшой гостинице под Сперлонгой, знакомой им еще по прежним поездкам. Мэллори был в отличном расположении духа и за те десять дней, что они провели на побережье, ни разу не вспомнил Евклида. На обратном пути они заехали в Рим и в последний день своего пребывания там пошли завтракать на Пьяцца дель Пополо. Они весело щелкали раков, запивая их вином и смеясь, как вдруг у Матильды сделалось страдальческое лицо, она всхлипнула, и Мэллори понял, что ему придется снова обратиться к Евклиду.

Матильда вообще была подвержена неожиданным сменам настроений и легко впадала в хандру. На этот раз Мэллори показалось, что ему удастся с помощью тщательного анализа и геометрии разложить ее хандру на составные части. Ресторан представлял собой великолепное поле для исследования. В нем царил образцовый порядок, в воздухе струился приятный аромат; сидевшие за соседними столиками итальянцы держались корректно, и как-то не верилось, чтобы эти чужие люди, которых Матильда видела впервые, могли так омрачить ее настроение. Раков она ела с явным аппетитом. Салфетки и скатерти сверкали белизной, серебро было начищено, официант учтив. Мэллори придирчиво огляделся: нигде — ни в самом ресторане, ни в площади за окном не мог он найти источника глубокой скорби, исказившей ее лицо.

— Может, хочешь мороженого? — спросил он. — Или фруктов?

— Я сама могу заказать, что мне надо, — отрезала Матильда, подозвала официанта и, многозначительно посмотрев на Мэллори, заказала себе порцию мороженого и кофе. Мэллори рассчитался с официантом и спросил Матильду, не взять ли им такси.

— Что за вздор! — сказала она и поморщилась, словно он предложил ей промотать все их сбережения или определить детей в цирк.

Они зашагали домой гуськом. Солнце пекло вовсю, и казалось, улицы Рима всегда были и вечно будут такими раскаленными, как в тот день. Быть может, на Матильду подействовала жара?

— Милая, тебе не жарко? — спросил он.

Матильда повернула к нему голову.

— Ты мне глубоко противен, — отчеканила она.

Мэллори оставил ее в вестибюле гостиницы, а сам отправился в кафе.

Вынув из кармана логарифмическую линейку, он набросал на обороте меню условия задачи и стал биться над ее решением. Потом вернулся в номер. Матильды не было. Впрочем, к семи часам она возвратилась и тут же, не успев переступить порога, расплакалась. Сегодняшние занятия Мэллори в кафе навели его на небольшое открытие: оказалось, что душу Матильды омывает некое подводное течение. Капризное и таинственное, проходящее на недосягаемой глубине, оно день за днем подтачивает ее счастье, а следовательно, и счастье ее детей и мужа. Время от времени без всякой системы и без какой бы то ни было видимой причины течение это бурным фонтаном выбивается на поверхность.

— Ну, что такое случилось, милая, скажи! — попросил он.

— В этом городе никто не говорит по-английски, — сказала она. — Ни одна душа. Я заблудилась, стала спрашивать, как пройти в гостиницу— одного, другого — человек пятнадцать спросила, не меньше, — и хоть бы один ответил!

Хлопнув дверью, Матильда прошла в ванную, а Мэллори, невозмутимый и умиротворенный, сел к окну. По небу плыло облако, которое ни с чем, кроме облака, сравнить было нельзя, и на всем лежал медноватый отблеск, пронизывающий воздух Рима перед самым наступлением сумерек.

Вскоре после возвращения из Италии Мэллори вновь пришлось отправиться в Чикаго. Он обернулся в один день и, успешно избежав встречи с Мак-Гоуэном, поехал домой четырехчасовым поездом. Ровно в четыре тридцать он поднялся со своего места и пошел в вагон-ресторан промочить горло. Выглянув в окно, он увидел надвигающийся грозный массив Гери и вновь прибегнул к теореме, с помощью которой ему уже однажды удалось определить угол своего отношения к ландшафту штата Индиана. Заказав виски с содовой, он опять выглянул в окно; по его расчетам поезд должен был поравняться с Гери, однако за окном была совершеннейшая пустота. Вследствие ошибки в вычислениях, вместо того чтобы лишить Гери власти над собой, Мэллори начисто потерял этот город. Погода стояла ясная, до сумерек было еще далеко, и он не знал, чем объяснить внезапно возникшую за окном пустоту. Штат Индиана просто исчез, и все. Мэллори повернулся к женщине, сидевшей за соседним столиком, и спросил:

— Это ведь Гери, не правда ли?

— Ну, конечно, — ответила она. — Сами не видите, что ли?

Быстро построив в уме равнобедренный треугольник, Мэллори нейтрализовал резкость ее ответа. Но от других городов, которые они должны были проезжать, тоже не осталось и следа. Напуганный, вдруг почувствовав себя бесконечно одиноким, Мэллори вернулся в купе и закрыл лицо ладонями. Когда же он оторвал руки от лица, то увидел в окне огоньки переездов, а затем освещенные окна и улички маленьких провинциальных городов — впрочем, к ним он никогда и не стремился применять свою геометрию.

Заболел Мэллори примерно через неделю после поездки. Секретарша (она уже вернулась с Капри) обнаружила его лежащим без чувств на полу кабинета и вызвала скорую помощь. Его состояние было тяжелым. Посетителей стали допускать только через десять дней после операции. Первой, естественно, его навестила Матильда. Ему удалили все зубы и десять дюймов кишечника. К рукам были подведены резиновые трубки.

— Да ты великолепно выглядишь! — воскликнула Матильда, быстро заменив равнодушной и пустой улыбкой мелькнувшее было на ее лице выражение ужаса и растерянности. — И какая уютная комната! Желтенькие стены. Нет, конечно, если уж непременно нужно болеть, то лучше всего — в Нью-Йорке. Помнишь ту жуткую загородную больницу, где я рожала?

Матильда присела на подоконник, хотя возле постели больного стоял стул. Нет, подумал Мэллори, самая горячая любовь не в состоянии разбить стену, возведенную страданием и болью, перекинуть мост через пропасть, отделяющую здоровых от больных.

— Дома все преотлично, — продолжала Матильда. — Дети по тебе ничуть не скучают.

До этого времени Мэллори ни разу не приходилось болеть всерьез, и только теперь он получил возможность оценить по достоинству полную непригодность Матильды к роли сестры милосердия. Она словно негодовала на то, что он посмел заболеть. Впрочем, ее негодование — так во всяком случае казалось Мэллори — было своеобразным, пусть и несколько неуклюжим, проявлением любви. Она никогда не считала нужным скрывать свои чувства, и сейчас тоже не могла скрыть, что рассматривает его болезнь как лишнее доказательство безграничности мужского эгоизма.

— Как тебе повезло, — сказала она, — то есть в том смысле, что ты заболел в Нью-Йорке, а не где-нибудь еще. Ты находишься под наблюдением лучших врачей, за тобой ухаживают лучшие сиделки, да и больница эта, по всей видимости, — лучшая в мире. Лежишь — и никаких забот. Все делается за тебя. Хоть бы мне когда поболеть недельку-другую, и чтобы за мною ухаживали!

Как это было похоже на его Матильду! С какой беспощадностью обнажает она свою душевную угловатость и тот естественный, присущий каждому эгоизм, который и самой горячей любви на свете не пол силу ни смягчить, ни усовестить! Он узнавал свою Матильду и даже испытывал благодарность к ней за ее прямоту, за отсутствие сентиментальной фальши. В палату вошла сиделка с подносом в руках, засунула ему салфетку за ворот пижамы и приготовилась кормить его с ложечки.

— Дайте я! — воскликнула Матильда. — Дайте мне за ним поухаживать! Хоть что-нибудь сделать!

Она выхватила миску и ложку из рук сиделки. Впервые, хоть косвенно, Матильда показала, что, несмотря на «желтенькие стены», она осознает трагичность происходящего и сама в какой-то мере ощущает себя участницей трагедии. «Ах, как вкусно пахнет! — приговаривала она. — От такого бульона я бы и сама не отказалась! Все почему-то бранят больничный стол, но ты, видно, попал в какую-то исключительную больницу». Матильда поднесла ложку ко рту больного и вдруг, непонятно каким образом, вылила всю миску ему на грудь и на постель.

Она позвонила сиделке и стала энергично оттирать пятно у себя на юбке. Сиделка принялась за сложный, кропотливый процесс перемены постельного белья. Матильда между тем посмотрела на часы и воскликнула, что ей пора.

— Я загляну к тебе завтра, — сказала она. — И скажу детям, какой ты молодец.

Да, это была его Матильда, и он это понимал. Но Мэллори понимал также и то, что еще одно подобное посещение может оказаться для него роковым. Уже и этот визит несомненно замедлит его выздоровление. Увы, Матильда может даже ускорить его смерть! Когда сиделка, поправив ему постель и покормив его новой порцией бульона, собралась уходить, Мэллори попросил достать из кармана его пиджака блокнот и логарифмическую линейку. Любовь к жене и страх смерти составляли простое геометрическое тождество.

Результаты не замедлили сказаться. Наутро, когда пришла Матильда, он отчетливо слышал каждое ее слово, видел каждый ее жест, но она уже была не в состоянии вывести его из равновесия: он определил ее угол. На этот раз она была одета, как одевалась в дни своих мнимых свиданий, и без конца щебетала о том, как ему повезло и как преотлично он выглядит. Впрочем, она не преминула заметить, что ему следовало бы побриться. Когда она ушла, Мэллори попросил сиделку вызвать парикмахера. Но сиделка объявила, что парикмахер бывает в больнице только по средам и пятницам; она бы позвала кого-нибудь из санитаров, но у них сегодня как раз забастовка. Она принесла ему зеркальце, бритву и мыло, и Мэллори впервые после того, как свалился замертво у себя в кабинете, увидел свое отражение. Изможденное, беззубое лицо, глядевшее на него из зеркала, вынудило его немедленно обратиться к Евклиду. Он принялся составлять уравнение из неутолимости своих аппетитов, безграничности надежд и немощи своей бедной плоти. Шаг за шагом тщательно проверял он свои выводы. Ведь малейший просчет — он это прекрасно знал, он помнил, что произошло с Гери, когда он допустил небольшую ошибку в вычислениях, — малейший просчет может внезапно оборвать цепь событий, начавшихся в тот день, когда он увидел из окна своего рабочего кабинета пикап, рекламировавший химическую чистку Евклида! Матильда из больницы отправилась в свой ресторанчик на одной из шестидесятых улиц, оттуда — в кино, и только к вечеру, когда она вернулась домой, она узнала от женщины, которая приходила к ним убирать через день, что звонили из больницы и сообщили о кончине мистера Мэллори.

ГРАБИТЕЛЬ ИЗ ШЕЙДИ-ХИЛЛА

Зовут меня Джонни Хэйк. Мне тридцать шесть лет, рост — 5 футов 11 дюймов, вес без одежды — 142 фунта, и в данную минуту я как бы обнажен и рассказываю все это сам не знаю кому. Я был зачат в отеле «Сент-Риджис», рожден в пресвитерианской больнице, взращен на Саттон-плейс, крещен и конфирмован в церкви св. Варфоломея, бойскаутскую муштру прошел в отряде Никербокеров, играл в футбол и в бейсбол в Центральном парке, научился подтягиваться на перекладинах навеса, осеняющего подъезд одного из многоквартирныхдомов Ист-Сайда, и познакомился с моей женой (Кристиной Льюис) на балу в «Уолдорфе». Я отслужил четыре года в военном флоте, теперь у меня четверо детей и я живу в пригороде, именуемом Шейди-Хилл. У нас хороший дом с садом и на воздухе — жаровня, готовить мясо, и летними вечерами я часто сижу там с детьми и смотрю на вырез Кристинина платья, когда она наклоняется посолить бифштексы, а то просто глазею на небесные огни, и сердце у меня замирает, как замирает оно в очень ответственные и опасные минуты, и это, надо думать, то самое, что зовется болью и сладостью жизни.

Сразу после войны я поступил на работу к одному изготовителю пластмассы «параблендеум», и похоже было, что связался с ним прочно. Фирма была патриархальная: это значит, что хозяин ставил человека сперва на одно дело, потом перебрасывал на другое, а сам совал нос повсюду — и на фабрику в Джерси, и на перерабатывающий завод в Нашвилле — и держался так, будто выдумал всю фирму невзначай, когда прилег вздремнуть после обеда. Я по мере сил старался не попадаться хозяину на глаза, а в его присутствии вел себя так, словно он своими руками вылепил меня из праха и вдохнул в меня жизнь. Он был деспотом, из тех, кому необходима ширма, и на этой роли у него подвизался Гил Бакнем. Он был правой рукой хозяина, его ширмой и миротворцем, в любую сделку привносил человеческий элемент, которого хозяину не хватало, но с недавнего времени стал манкировать службой — не являлся в контору сначала по два-три дня, потом по две недели, а потом и дольше. После таких прогулов он жаловался то на несварение желудка, то на резь в глазах, но всем было ясно, что страдал он запоем. Удивляться тут нечему, поскольку неумеренное потребление вина было одной из его обязанностей в интересах фирмы. Хозяин терпел это целый год, а потом как-то утром зашел ко мне в кабинет и велел съездить к Бакнему домой и сообщить ему, что он уволен.

Это была самая настоящая подлость — все равно что поручить мальчишке-рассыльному уволить председателя правления. Бакнем был моим начальством по службе и намного старше меня годами, он, когда угощал меня в баре, давал понять, что снисходит до меня; но таковы были методы нашего хозяина, и я знал, что возражать бесполезно. Я позвонил Бакнему домой, и миссис Бакнем сказала, что Гил просит меня зайти во второй половине дня. Позавтракал я в одиночестве, после чего просидел на работе часов до трех, а потом отправился пешком к Бакнемам, жившим на одной из Восточных Семидесятых улиц. Дело было в начале осени — во время бейсбольного чемпионата страны, — и на город надвигалась гроза. Подходя к дому Бакнемов, я слышал грохот далеких орудий и вдыхал запах дождя. Дверь мне открыла миссис Бакнем, на лице ее словно отложились все терзания этого ужасного года, наспех скрытые под густым слоем пудры. Никогда еще я не видел таких измученных глаз, да притом было на ней старомодное нарядное платье, летнее, в крупных цветах. (Я знал, что трое их детей в колледже и что у них есть яхта с платным матросом при ней и еще много всяких расходов.) Гил был в постели, миссис Бакнем провела меня в спальню. Гроза вот-вот должна была разразиться, и все вокруг тонуло в мягком полумраке, так напоминавшем рассвет, что казалось — всем нам надлежит спать и видеть сны, а не являться друг к другу со скверными новостями.

Гил заговорил весело, любезно, снисходительно, сказал, что очень рад меня видеть; он, когда последний раз был на Бермудах, накупил моим детям подарков, а послать их мне забыл. «Будь добра, милая, принеси эти пакеты, — обратился он к жене. — Ты помнишь, куда мы их положили?» И вскоре она вернулась в комнату, нагруженная большими и с виду соблазнительными свертками, и свалила их мне на колени.

О своих детях я почти всегда думаю с нежностью и обожаю делать им подарки. Я был очарован. Разумеется, это была уловка, скорее всего придуманная ею, одна из многих, какие она измышляла за минувший год, чтобы спасти от развала жизнь их семьи. (Я заметил, что завернуты вещи: не в магазине, а когда возвратился домой и обнаружил в одном из пакетов старые шерстяные пуловеры, которые дочки Гила не взяли с собой в колледж, и лыжную шапку, потертую с одного края, это только усилило мое сочувствие к Бакнемам в их несчастье.) Не мог я выгнать его с работы, держа в руках кучу подарков для моих ребят и весь исходя сочувствием. Мы поговорили о чемпионате и о каких-то служебных мелочах, а когда поднялся ветер с дождем, я помог миссис Бакнем закрыть окна во всей квартире, потом откланялся и ранним поездом уехал домой под раскаты грома. Через пять дней после этого Гил Бакнем окончательно бросил пить, вернулся в контору и, снова сделавшись правой рукой хозяина, первым делом принялся сживать меня со света. У меня сложилось впечатление, что, будь мне написано на роду стать русской балериной, или мастерить фальшивые драгоценности, или малевать баварских танцоров на ящиках комодов и пейзажи на створках раковин и жить в каком-нибудь захолустье вроде Провинстауна, я и то не столкнулся бы с такой диковинной публикой, как в пластмассовом производстве; и я решил основать собственное дело.

Мать научила меня не говорить о деньгах, если их много, сам я всегда избегал говорить о них в пору безденежья, поэтому мне трудно описать в подробностях то, что произошло в последующие полгода. Я снял помещение под контору — точнее сказать, каморку, в которой помещался только стол и телефон, — и стал рассылать письма, но ответы на них приходили редко, а телефон с тем же успехом можно было бы вообще не включать, когда же пришло время просить в долг, оказалось, что мне не к кому обратиться. Моя мать ненавидела Кристину, к тому же у нее, вероятно, и не водилось лишних денег, ведь не было случая, чтобы она, покупая мне в детстве новое пальто или сандвич с сыром, не приговаривала, что деньги эти взяты из ее капитала. Знакомых у меня было много, но я, хоть убей, не мог бы выпить с приятелем у стойки и тут же выклянчить у него пятьсот долларов (а мне требовалось больше). И что самое ужасное — я даже в общих чертах не обрисовал свое положение жене.

Я подумал об этом как-то вечером, когда мы собирались идти обедать к Уорбертонам, на нашей же улице. Кристина, сидя перед зеркалом, надевала серьги. Она красивая женщина, во цвете лет, и полный профан во всем, что касается финансовых затруднений. У нее прелестная шея, грудь ее вздымалась под легкой тканью платья, и я при виде спокойной, нормальной радости, которую доставляло ей собственное отражение, был не в силах сказать ей, что мы нищие. Она украсила собой мою жизнь, и, когда я ею любовался, какой-то мутный родник во мне словно делался прозрачнее, бурливее, отчего и комната, и картины на стене, и луна за окном глядели ярче и веселее. Узнав правду, она заплачет, и вся ее косметика размажется, и званый обед у Уорбертонов потеряет для нее всю прелесть, и спать она уйдет в комнату для гостей. В ее красоте и способности воздействовать на мои чувства не меньше правды, чем в том обстоятельстве, что наш кредит в банке исчерпан.

Уорбертоны богатые люди, но не общительные, а возможно, даже и черствые. Она — стареющая мышь, он — из тех мужчин, которых школьные товарищи не любили. У него нечистая кожа, скрипучий голос и навязчивая идея — разврат. Уорбертоны вечно тратят большие деньги, только об этом с ними и можно разговаривать. Пол у них в холле выложен черно-белыми мраморными плитками из старого «Рица»; их купальные кабинки на острове у берегов Флориды нужно утеплить; они улетают на десять дней в Давос; покупают двух верховых лошадей в пристраивают новое крыло к дому. В тот вечер мы опоздали, Месервы и Чесни пришли раньше нас, но Карл Уорбертон еще не вернулся домой, и Шейла беспокоилась. «Карл по дороге на вокзал проходит через ужасный трущобный квартал, — говорила она. — У него при себе, всегда тысячи долларов, я так боюсь, что на него нападут…» Тут Карл явился, рассказал всей компании неприличный анекдот, и мы пошли в столовую. К такому обеду все приняли душ и расфрантились, и какая-нибудь старуха кухарка с раннего утра чистила грибы и лущила крабов для салата. Мне очень хотелось повеселиться. Но как мне этого ни хотелось, развеселиться я в тот вечер не мог. Я чувствовал себя как в детстве на рождении у какого-нибудь ненавистного мальчишки, куда мать затащила меня с помощью угроз и посулов. Разошлись мы около половины двенадцатого. Я не сразу вошел а свой дом, задержался в саду докурить сигару Карла Уорбертона. Сегодня четверг, вспомнил я, банк откажется оплатить мои чеки только во вторник, но что-то нужно предпринять немедля. Когда я поднялся наверх, Кристина уже спала, и я тоже заснул, но часа в три снова проснулся.

Перед этим мне снилось, как хорошо бы выпускать хлеб в разноцветных обертках из параблендеума. Мне снилась реклама на целую страницу в общенациональном журнале — «НЕ ПОРА ЛИ РАСЦВЕТИТЬ ВАШУ ХЛЕБНИЦУ?». По всей странице были разбросаны хлебцы в обертках цвета драгоценных камней бирюзовые хлебцы, рубиновые, изумрудные. Во сне мне казалось, что это превосходная идея, она меня взбодрила, и пробуждение в темной комнате явилось острым разочарованием. Я загрустил, задумался о том, сколько у меня в жизни всяких неувязок, а это привело меня к мысли о моей старой матери, что живет одна в пансионе в Кливленде. Вот она одевается, чтобы спуститься пообедать за пансионским табльдотом. Я представил себе, как ей тоскливо там одной, среди чужих, и мне стало жаль ее. Но, когда она оглянулась, я заметил у нее во рту несколько зубов, значит, еще есть чем жевать.

Она дала мне возможность окончить колледж, на каникулы устраивала мне поездки во всякие живописные места и поддерживала мои честолюбивые планы (впрочем, весьма скромные), но брак мой решительно осудила, и с тех пор отношения у нас натянутые. Я сколько раз предлагал ей съехаться с нами, но она всегда отказывается, все еще таит обиду. Я посылаю ей цветы и подарки, пишу ей каждую неделю, но эти знаки внимания, кажется, только утверждают ее во мнении, что мой брак был страшным несчастьем и для нее, и для меня. Потом я стал думать о ее властности: ведь в детстве она казалась мне всесильной — ее воля как бы простиралась и на Атлантический и на Тихий океан, тянулась через весь небесный купол, как след от самолета. Теперь я думал о ней без протеста и без опаски, мне только было грустно, что все наши старания не увенчались ясностью, что мы не можем вместе попить чаю, не всколыхнув какого-то глухого озлобления. Мне хотелось это выправить, вновь проиграть отношения с матерью на более простом, человечном фоне, чтобы деньги, которые пошли на мое образование, не оказались оплачены столь болезненными эмоциями. Хотелось начать все сначала в некой эмоциональной Аркадии, где оба мы вели бы себя иначе, так, чтобы в три часа ночи я мог думать о ней без чувства вины, а она на старости лет не страдала от одиночества и небрежения.

Я чуть пододвинулся к Кристине и, едва на меня пахнуло ее теплом, ощутил покой и довольство, но она, не просыпаясь, отодвинулась от меня. Тогда я кашлянул, потом закашлялся громче. Я не мог сдержать кашель, встал с постели и в темноте пошел в ванную выпить воды. Я стоял в ванной у окна, глядя вниз, в сад. Легкий ветерок как будто менял направление. Ветер был как перед рассветом — в воздухе чудился шум дождя — и ласкал мне лицо. За унитазом лежала пачка сигарет, и я закурил в надежде опять заснуть. Но, вдохнув дым, почувствовал боль в груди и внезапно проникся уверенностью, что умираю от рака легких.

Мне довелось испытывать идиотские приступы меланхолии по всяким поводам — меня тянуло, как на родину, в страны, где я никогда не бывал, я мечтал стать тем, чем не мог бы стать, но все это были пустяки по сравнению с охватившим меня страхом смерти. Я швырнул сигарету в унитаз и распрямился, но боль в груди усилилась, и я решил, что уже начинаю разлагаться. Я знал, что есть друзья, которые помянут меня добрым словом, и Кристина и дети, конечно же, будут вспоминать обо мне долго и с любовью. Но тут я опять подумал о деньгах, и об Уорбертонах, и об угрозе, нависшей над моими необеспеченными чеками, и склонился к мысли, что деньги все же важнее, чем любовь. Мне несколько раз доводилось желать женщину — желать до потери сознания, — но сейчас мне казалось, что ни одну женщину я не желал так, как в ту ночь желал денег. Я открыл стенной шкаф в нашей спальне, надел старые синие спортивные туфли, брюки и темный свитер. Потом спустился вниз и вышел из дому. Луна зашла, звезд было немного, но воздух над деревьями и изгородями был пронизан туманным светом. Я пробрался в сад Тренхолмов, а оттуда, не оставляя следов на газоне, — к дому Уорбертонов. Постоял, прислушиваясь, под открытыми окнами, но услышал только тиканье часов. Я подошел к парадному крыльцу, отворил затянутую сеткой дверь и двинулся вперед по черно-белому полу из старого «Рица». В туманном ночном свете, проникавшем в окна, дом казался пустой скорлупой, раковиной от моллюска.

Звякнул жетон на собачьем ошейнике, и ко мне подбежал трусцой старый спаниель, любимец Шейлы. Я потрепал его за ухом, после чего он вернулся на свой коврик, тявкнул и заснул. Расположение комнат я знал не хуже, чем в собственном доме. Лестница была устлана ковром, но для начала я попробовал ногой ступеньку — не скрипнет ли. Потом стал подыматься. Во всех спальнях двери стояли настежь, из спальни Шейлы и Карла, где я, когда приходил на коктейли, не раз оставлял свой пиджак, доносилось ровное дыхание. Секунду я постоял в дверях, чтобы сориентироваться. В полумраке я разглядел постель и возле нее — брюки и пиджак, повешенные на спинку стула. Я быстро пересек комнату, достал из внутреннего кармана пиджака толстый бумажник и двинулся обратно к двери. Видимо, я сделал какое-то неловкое движение очень уж был взволнован, — и Шейла проснулась. Я услышал ее голос: «Что-то там шумит, милый». «Ветер», — промычал он, и оба снова затихли. Я благополучно выбрался в коридор — единственная опасность исходила от меня самого, со мной чуть не случился нервный припадок. Во рту пересохло, из сердца словно испарилась вся влага, ноги перестали слушаться. Я шагу не мог бы ступить, если бы не держался за стену. Вцепившись в перила, я кое-как спустился в холл и, шатаясь, вышел на воздух.

У себя дома, в темной кухне, я залпом выпил четыре стакана воды. Я полчаса, не меньше, простоял у кухонной раковины, пока догадался обследовать бумажник Карла. Я спустился в подвал и, прежде чем зажечь свет, затворил за собою дверь. В бумажнике было девятьсот с лишним долларов. Я погасил свет и вернулся в темную кухню. Боже мой, я и не представлял, каким несчастным может чувствовать себя человек и сколько есть в сознании уголков, которые можно до краев заполнить самобичеванием! Где они, форелевые реки моей юности и прочие невинные утехи? Шум падающей воды, что пахнет после ливня мокрой кожей и встрепенувшимся лесом; или, в первый день каникул, летний ветерок, с которым долетает до тебя пьянящее травяное дыхание черно-белых коров; и все ручьи, полные в то время (так мне казалось сейчас, в темной кухне) тоже канувшего в небытие сокровища форели. Я заплакал.

Шейди-Хилл, как я уже сказал, пригород и как таковой — объект насмешек для строителей, авантюристов и лирических поэтов, но, когда работаешь в городе и у тебя маленькие дети, лучшего места для житья, по-моему, не придумать. Соседи у меня, правда, богатые, но в данном случае богатство означает досуг, а свободное время они используют с толком. Они ездят по всему свету, слушают хорошую музыку и, выбирая в аэропорту книжку почитать в дороге, покупают Фукидида, а то и Фому Аквинского в бумажной обложке. Когда их призывают строить бомбоубежища, они вместо этого сажают деревья и цветы, и сады их великолепны. Если бы я наутро увидел из окна моей ванной зловонный переулок какого-нибудь большого города, я бы, возможно, не так ужаснулся своего поступка, но моральная почва ускользнула у меня из-под ног, а солнце сияло по-прежнему. Я оделся бесшумно — какому преступнику интересно услышать в такую минуту веселые голоса жены и детей? — и поспел на ранний поезд. Мой габардиновый костюм должен был свидетельствовать о чистоплотности и Порядочности, но я был всего лишь жалким отщепенцем, чьи шаги ночью приняли за шум ветра. Я просмотрел газету. В Бронксе ограблен кассир, получивший в банке тридцать тысяч долларов для выплаты жалованья. В Уайт-Плейнсе пожилая женщина, вернувшись из гостей, обнаружила, что из квартиры исчезли ее меха и драгоценности. Со склада в Бруклине похищено на шестьдесят тысяч долларов лекарств. Мне стало легче, когда я убедился, что в моем поступке нет ничего из ряда вон выходящего. Но не намного легче и лишь очень ненадолго. А потом опять стало ясно, что я — самый обыкновенный вор и обманщик и совершил нечто до крайности предосудительное, идущее вразрез с догматами любой религии. Я Украл и, более того, тайком проник в дом своего друга, тем нарушив все неписаные законы, на которых зиждется общество. Совесть, подобная жесткому клюву хищной птицы, до того затерзала мою душу, что у меня стал дергаться левый глаз и я опять почувствовал себя на грани нервного срыва. В городе я первым делом отправился в банк. Выходя из банка, я чуть не угодил под такси. Я испугался — не потому, что мог быть убит или искалечен, а от мысли, что у меня в кармане найдут бумажник Карла Уорбертона. Улучив момент, когда никто как будто на меня не смотрел, я обтер бумажник о брюки (чтобы стереть отпечатки пальцев) и бросил его в урну.

Решив подкрепиться чашкой кофе, я вошел в ресторан и сел за столик напротив какого-то незнакомца. Использованные бумажные салфетки и стаканы с остатками воды еще не были убраны, и перед моим визави лежали чаевые, тридцать пять центов, оставленные предыдущим клиентом. Я стал читать меню, но уголком глаза заметил, как незнакомец взял эти тридцать пять центов и опустил в карман. Какой мошенник! Я встал и вышел из ресторана.

Я вошел в свою каморку, повесил пальто и шляпу, сел за стол, выпростал манжеты и со вздохом вперил взор в пространство, словно мне предстоял рабочий день, полный риска и важных решений. Света я не зажигал. Скоро отворилась дверь в контору рядом, и я услышал, как мой сосед крякнул, откашлялся, чиркнул спичкой и взялся за работу.

Перегородки в этом помещении тонкие — матовое стекло и фанера, слышимость стопроцентная. Я вытащил из кармана сигарету так же осторожно, как действовал в доме Уорбертонов, и спичку зажег, только когда под окнами загрохотал грузовик. И стал с азартом подслушивать. Мой сосед пытался продать по телефону урановые акции. Подход у него был такой: сперва он был любезен, потом ехидничал («Что это с вами, мистер Х., неужели вам не хочется заработать?»), потом издевался («Простите, что побеспокоил вас, мистер Х. Я-то думал, что для такого выгодного дела у вас найдется шестьдесят пять долларов»). Он обзвонил двенадцать человек — ни один не клюнул. Я сидел тихо, как мышь. Потом он стал звонить в справочную Айдлуайлда, узнавать, когда прибывают самолеты из Европы. Лондонский шел по расписанию. Рим и Париж запаздывали. Потом ответил кому-то: «Нет, он еще не пришел, у него темно». Сердце у меня заколотилось. Потом телефон зазвонил у меня, я насчитал двенадцать звонков. «Уверен, уверен, — сказал мой сосед. — У него там звонит телефон, а он не подходит… Да с кем ему было проспать, небось бегает высунув язык, ищет работу… Пробуйте, пробуйте, мне туда ходить некогда. Попробуйте еще… семь-восемь-три-пять-семь-семь».

Когда он дал отбой, я подошел к двери, открыл и закрыл ее, погремел крючками на вешалке, просвистал какой-то мотивчик, плюхнулся на стул и набрал первый номер, какой пришел мне в голову. Телефон был моего старого приятеля Берта Хау, он узнал мой голос и с места закричал:

— Хэйки, я тебя везде ищу, а ты скрылся неведомо куда, как тать в ночи.

— Да, — сказал я.

— Как тать в ночи, — повторил Хау. — Был и нет. Я-то хотел с тобой поговорить насчет одного дельца, думаю, тебя заинтересует. Работа временная, недели на три, не больше. Требуется кое-кого обобрать. Они птенцы желторотые, несмышленыши, деньги девать некуда. Операция легче легкого.

— Да, — сказал я.

— Так вот, давай встретимся в двенадцать тридцать у Кардена, я тебе за завтраком все и объясню, ладно?

— Ладно, — ответил я хрипло. — Спасибо, Берт.

Я положил трубку и услышал за стеной голос соседа: «В воскресенье выбрались мы на природу, и Луизу укусил ядовитый паук. Доктор сделал ей какой-то укол. Говорит, все пройдет». Он набрал другой номер и затянул: «В воскресенье выбрались мы на природу, и Луизу укусил ядовитый паук…»

Вполне возможно, что человек, у которого жену укусил паук, решил в свободную минуту сообщить эту новость двум-трем знакомым; столь же возможно, что паук — это кодовое слово, предостережение либо согласие на какую-то незаконную махинацию. Испугало меня то, что, став вором, я словно окружил себя ворами и мошенниками. Левый глаз у меня опять задергался, и оттого, что одна часть моего сознания изнемогала под градом упреков, которыми осыпала ее другая часть, я стал в отчаянии подыскивать, на кого бы свалить мою вину. Я не раз читал в газетах, что развод ведет к преступлениям. Мои родители развелись, когда мне было лет пять. Недурно для начала, подумал я, а скоро сообразил и кое-что получше.

Отец мой после развода уехал во Францию, и я не видел его десять лет. Потом он написал матери, попросил разрешения повидаться со мной, и, чтобы подготовить меня к этому свиданию, она мне рассказала, какой он развратник и пьяница и какой жестокий. Дело было летом, мы жили в Нантакете, и я один поехал в Нью-Йорк на пароходе, а дальше поездом. С отцом мы встретились в отеле «Плаза» в самом начале вечера, но он уже успел выпить. Своим длинным чувствительным мальчишеским носом я учуял, что от него пахнет джином, заметил, что он наткнулся на столик и в разговоре повторяется. Много позже я понял, что ему, шестидесятилетнему, это свидание далось нелегко. Мы пообедали и пошли смотреть «Розы Пикардии». Как только появился хор, отец сказал мне, что я могу выбрать любую девочку, он уже обо всем договорился. Могу даже попросить одну из солисток. Если бы я решил, что он пересек Атлантический океан, чтобы оказать мне эту услугу, дело могло бы обернуться иначе, но я решил, что он предпринял это путешествие, чтобы насолить моей матери. И струхнул. Ревю шло в одном из тех старомодных театриков, что, кажется, развалились бы на куски, если б их не держали амуры. Амуры темного золота поддерживали потолок, подпирали ложи, подпирали, казалось, даже балкон на четыреста мест. Эти печальные амуры не давали мне покоя. Если б потолок обвалился мне на голову, я и то почувствовал бы облегчение. После спектакля мы вернулись в отель помыться перед встречей с девочками, и отец прилег «на минутку» на кровать и тут же захрапел. Я вытащил из его бумажника пятьдесят долларов, ночь провел на вокзале и ранним поездом укатил в Вудс-Ход. Таким образом все объяснилось, вплоть до нервного потрясения, которое я пережил в верхнем коридоре у Уорбертонов: я всего лишь заново пережил тот эпизод в «Плазе». Не я был виноват, что украл тогда деньги, а значит, не виноват и в том, что обокрал Уорбертонов. Виноват мод отец. Потом я вспомнил, что отец уже пятнадцать лет как лежит в могиле в Фонтенбло и давно обратился в прах.

Я пошел в мужскую уборную, вымыл руки, умылся и плотно прилизал водой волосы — пора было идти завтракать. Предстоящий завтрак внушал мне опасения, и, спросив себя, почему это так, я с удивлением смекнул, в чем причина: слишком часто Берт Хау поминал о кражах, авось хоть теперь перестанет!

В ту же минуту дрожь в глазу распространилась на щеку, точно слово это засело у меня в сознании, как отравленный рыболовный крючок. Мне случалось спать с чужими женами, но слово «адюльтер» никак на меня не действовало; случалось напиваться, но и слово «пьянство» те обладало какой-то особой силой. Только слово «красть» и все его синонимы и производные способны были терзать мою нервную систему, словно я бессознательно изобрел теорию, согласно которой кража стоит на первом месте среди всех грехов, упомянутых в Десяти заповедях, и знаменует моральную гибель.

Я вышел на улицу. Небо над городом потемнело, в окнах зажглись огни. Я вглядывался в прохожих, надеясь увидеть хоть одно честное лицо в этом жульническом мире, и на Третьей авеню приметил молодого человека с чашкой для подаяния: он стоял, закрыв глаза, притворяясь слепым. Эта притворная слепота придавала верхней части его лица сугубо невинное выражение, но сухие морщинки у губ выдавали человека, который отлично видит свой стакан на стойке. На Сорок первой улице стоял еще один слепой нищий, но его глазницы я не стал разглядывать — не мог же я проверить на порядочность всех нищих Нью-Йорка.

«Карден» — ресторан для мужчин на одной из Сороковых улиц. От оживленной толкотни в вестибюле я только глубже ушел в себя, и гардеробщица, заметив, очевидно, как у меня дергается глаз, подарила меня откровенно скучающим взглядом.

Берт ждал меня в баре, он заказал напитки, и мы приступили к деловому разговору.

— Такое дельце нам бы следовало обговорить в каком-нибудь темном закоулке, но сам знаешь, у дураков деньги все равно из рук уплывают. Итак, трое ребят. Один из них — П.Дж. Бэрдетт, на троих у них кругленький миллион. Кому-то не миновать их ограбить, так возьми это на себя.

Я прижал ладонь к левой щеке, чтоб не видно было, как она дернулась. Когда я поднес стакан ко рту, джин выплеснулся мне на костюм.

— Они только что окончили колледж, — продолжал Берт. — Один богаче другого. Их общипать догола, они и то ничего не почувствуют. Так вот, для участия в этом грабеже ты должен всего лишь…

Уборная была в дальнем конце ресторана, но я успел добежать. Потом налил в раковину холодной воды и окунул в нее голову. Берт догнал меня в умывальной, пока я вытирался бумажным полотенцем, и сказал:

— Понимаешь, Хэйки, не хотел я этого говорить, но раз уж тебя прихватило, скажу прямо: вид у тебя — краше в гроб кладут. Я, понимаешь, как увидел тебя, сразу смекнул: что-то с тобой стряслось. И что бы оно ни было — вино, наркотики или семейные нелады, — зашло оно дальше, чем тебе кажется, и пора тебе, пожалуй, полечиться. Ты уж на меня не сердись, ладно?

Я сказал, что меня опять тошнит, и дождался в уборной, пока Берт уйдет. А тогда получил у гардеробщицы свою шляпу, выдержал еще один скучающий взгляд и в газете, брошенной кем-то тут же на стуле, прочел, что из банка в Бруклине похищено среди бела дня 18.000 долларов.

Я побродил по улицам, прикидывая, трудно ли научиться очищать карманы и вырывать из рук сумки, и все арки и шпили собора св. Патрика наводили меня только на мысль о церковных ящиках для пожертвований. Домой я уехал обычным поездом, по дороге любовался мирным ландшафтом и весенним вечером, и мне казалось, что рыболовы, и одинокие купальщики, и сторожа у переездов, и мальчишки, гоняющие мяч на пустырях, и влюбленные, обнимающиеся у всех на виду, и владельцы парусных лодок, и старики, играющие в карты в пожарных сараях, — вот кто служит заплатами на больших дырках, проделанных в мире такими людьми, как я.

Моя жена Кристина — удивительная женщина: когда секретарь общества выпускников ее колледжа справляется о ее теперешней деятельности, она сбивается со счета, перечисляя все свои занятия и интересы. А чем, в сущности, заполнены ее дни, в чем состоят ее обязанности? Отвезти меня утром на станцию. Отдать в починку лыжи. Записаться на теннисный корт. Купить вино и провизию для ежемесячного обеда Societe Gastronomique du Westchester Nord ^[75]. Посмотреть значение нескольких слов в Ларуссе. Посидеть на симпозиуме Лиги женщин-избирательниц по вопросу о канализации. Съездить на званый завтрак в честь тетки Бобси Нийла. Прополоть клумбы. Отутюжить фартук и наколку для приходящей горничной. Напечатать на машинке две с половиной страницы своего сочинения о ранних романах Генри Джеймса. Высыпать мусор из корзинок. Помочь Табите приготовить детям ужин. Потренировать Ронни на подачу в бейсболе. Накрутить волосы на бигуди. Отчитать кухарку. Встретить поезд. Принять ванну. Одеться. В половине восьмого приветствовать по-французски гостей. В одиннадцать часов проститься с ними, тоже по-французски. До двенадцати лежать в моих объятиях. Эврика! Да ее можно назвать хвастунишкой? Нет, на мой взгляд, просто-напросто женщина, наслаждающаяся жизнью в молодой и богатой стране. И все же, когда она в тот вечер встретила меня на станции, мне было нелегко выдержать натиск этой бьющей через край энергии.

Как на грех, в воскресенье утром была моя очередь собирать в церкви пожертвования, к чему у меня уж и вовсе не лежала душа. На благочестивые взгляды знакомых я отвечал весьма кривой улыбкой, а потом опустился на колени под стрельчатым окном с цветными стеклами, точно склеенным из бутылок от вермута и бургундского. Под коленями у меня была подушка из искусственной кожи — ее пожертвовала какая-то гильдия или ассоциация на смену старой, табачного цвета, лопнувшей по швам подушке, из которой торчали клочья соломы, так что в церкви пахло, как в неубранном хлеву. Запах соломы и цветов, свечи, мигающие от дыхания священника, и сырость в плохо отапливаемом каменном здании — все это было давно знакомо, связано с детством, как звуки и запахи детской или кухни, но в то утро так оглушало, что у меня закружилась голова. К тому же я услышал, что справа от меня, за плинтусом, в твердое дерево вгрызаются, как сверло, зубы крысы.

— Свят, свят, свят! — произнес я громко, чтобы спугнуть крысу. Господи сил, небо и земля полнятся славой твоей!

Немногочисленные прихожане пробормотали «аминь» — точно прошелестели чьи-то шаги, — а крыса за плинтусом скреблась как ни в чем не бывало. И то ли от того, что я напряженно прислушивался к звуку крысиных зубов, то ли от того, что запах соломы и сырости нагонял на меня сон, — только когда я отнял от лица ладони, за которыми прятался, то увидел, что священник уже пьет из потира, и понял, что прозевал время причастия.

Дома я просмотрел воскресные газеты на предмет новых краж — их оказалось сколько угодно. Ограблены банки, из сейфов в отелях пропали драгоценности, горничную и дворецкого нашли в кухне привязанными к стульям, на распродаже украдена партия промышленных алмазов, совершены кражи со взломом в магазинах полуфабрикатов, сигарных лавках и ломбардах и похищена картина из Института изобразительных искусств в Кливленде.

Перед вечером я пошел в сад сгребать сухие листья. Можно ли придумать что-нибудь более покаянное, чем убирать с газона мрачное наследие осени под бледным изменчивым весенним небом?

Пока я сгребал листья, мимо прошли два моих сына.

— У Тоблеров играют в софтбол ^[76], - сказал Ронни. — _Все_ туда пошли.

— А ты почему не играешь? — спросил я.

— Как же я могу идти, куда меня не приглашали, — бросил Ронни через плечо, и они прошли дальше.

И тогда я расслышал веселые выкрики с софтбольной площадки, куда нас не пригласили. Тоблеры жили через несколько домов от нас. В сгущающихся сумерках голоса звучали все отчетливее, слышно было даже, как позвякивает лед в бокалах и как дамы нежным хором приветствуют меткий удар.

Почему меня не пригласили к Тоблерам играть в софтбол? Почему нас отстранили от этих невинных радостей, отняли веселое сборище, далекий смех, голоса и хлопанье дверей и они светят мне из мрака прощальным светом? Почему нас не пригласили к Тоблерам играть в софтбол? Почему такого славного малого, как я, не пускают играть в софтбол из соображений социального превосходства, а проще сказать — карьеризма? Что же это за мир такой? Почему меня оставили одного с моими сухими листьями в полутьме, покинутого, тоскующего, озябшего?

Пуще всего я ненавижу сентиментальных идиотов — всех этих меланхоликов, которые от избытка сочувствия к другим людям не успевают проникнуться радостным сознанием собственной личности и, витая в воздухе подобно одушевленным клочьям тумана, сами безликие, только и делают, что всех жалеют. Калека-нищий на Таймс-сквере, предлагающий на продажу два десятка карандашей, нарумяненная старушка, что разговаривает сама с собой в вагоне подземки, сексуальный маньяк в общественной уборной, пьянчужка, заснувший на лестнице в метро, не просто вызывают их жалость: они сами мгновенно уподобляются этим несчастным. Обломки человечества словно топчут ногами их недозрелые души и за день доводят до такого неистовства, какое царит разве что в тюрьме во время бунта заключенных. Разочарованные в самих себе, они всегда готовы разочароваться и за любого из нас и из своей слезливой разочарованности возводят целые города, королевства, галактики. Ночью, лежа в постели, они жалеют горемыку, потерявшего лотерейный билет, на который пал крупный выигрыш, великого писателя, чье лучшее творение по ошибке сожгли в камине, и Сэмюела Тилдена, у которого плутни избирательных комитетов отняли победу на президентских выборах. И вот оттого, что я ненавидел таких людей, мне было вдвойне огорчительно оказаться в их рядах. При виде голых веток кизила под звездами я подумал: как же все на свете печально!

В среду был мой день рожденья. Я вспомнил об этом днем, в конторе, и при мысли, что Кристина задумала сюрпризом от меня назвать гостей, я, задохнувшись, вскочил со стула. Потом я решил, что она этого не сделает: но и неизбежные подношения детей представляли собой эмоциональную проблему, на первый взгляд непосильную.

Из конторы я ушел рано и до поезда забежал промочить горло. У Кристины, когда она встретила меня на станции, вид был как будто всем довольный, и я сумел скрыть свою тревогу. Дети, переодетые во все чистое, поздравили меня так горячо, что я не знал, куда деваться от смущения. На обеденном столе были разложены всякие мелкие подарки, по большей части самодельные запонки из пуговиц, блокнот и тому подобное. Мне показалось, что я, если учесть все обстоятельства, не ударил в грязь лицом: я стрельнул хлопушкой, надел бумажный колпак, задул свечки на пироге и поблагодарил ребят, но тут оказалось, что будет еще один подарок, самый главный, и после обеда мне велели побыть дома, а Кристина с детьми куда-то исчезла, потом вернулась Джуни и за руку повела меня в обход дома, туда, где ждали остальные. К задней стене дома была прислонена складная алюминиевая стремянка с привязанным к ней бантом и карточкой. Я вздрогнул, как от удара, и выпалил:

— Как это понимать, черт возьми?

— Мы думали, она тебе нужна, папочка, — сказала Джуни.

— На что она мне нужна? Я что, домушник?

— Слуховые окна, — сказала Джуни, — сетки…

Я повернулся к Кристине.

— Неужели я разговаривал во сне?

— Нет, — сказала Кристина, — во сне ты не разговаривал.

Джуни заплакала.

— Выгребать листья из желобов, — сказал Ронни. Оба мальчика смотрели на меня с укором.

— Согласись, подарок весьма необычный, — сказал я Кристине.

— О господи! — вздохнула она. — Пошли, ребятки, пошли. — И стала подгонять их к веранде.

Я провозился во дворе до полной темноты. Окно во втором этаже засветилось. Джуни все плакала, и Кристина убаюкивала ее песней. Потом она затихла. Я подождал, пока зажегся свет в нашей спальне, и минут через пять после этого поднялся к Кристине. Она сидела перед зеркалом в ночной рубашке, и из глаз ее капали слезы.

— Ты хоть попробуй понять, — сказал я.

— Не могу. Они столько времени копили деньги, чтобы купить тебе эту злосчастную махину.

— Ты не знаешь, как я измучился.

— Если б ты испытал все муки ада, я тебе и то не простила бы. Такое поведение никакими муками не оправдать. Они целую неделю прятали ее в гараже. Они такие милые…

— Я последнее время сам не свой, — сказал я.

— Знаю, можешь мне этого не говорить. Я каждое утро молила бога, поскорее бы ты уехал, а по вечерам страшилась твоего возвращения.

— Неужели уж до того было скверно?

— Было просто ужасно, — сказала она. — Ты кричал на детей, со мной разговаривал безобразно, грубил знакомым, а за спиной говорил про них гадости. Свинство, вот что это такое.

— Хочешь, чтобы я ушел?

— Боже мой, и ты еще спрашиваешь! Я бы хоть вздохнула свободно.

— А как же дети?

— Спроси моего поверенного.

— Ну, тогда я пойду.

Я двинулся по коридору в чулан, где у нас хранится всякое дорожное добро. Вытащив свой чемодан, я обнаружил, что щенок, собственность моих детей, оторвал кожаную обшивку по краю крышки. В поисках другого чемодана я свалил всю стопку себе на голову. Тогда я понес свой чемодан с оторванным краем в спальню.

— Вот, полюбуйся, Кристина, — сказал я. — Щенок отгрыз обшивку у моего чемодана.

Она даже не посмотрела в мою сторону.

— Десять лет, — заорал я, — десять лет я убивал на это хозяйство по двадцать тысяч в год, а когда нужно ехать, у меня даже чемодана приличного нет. У всех есть чемоданы. Даже у кошки есть премиленький дорожный мешок. — Я рывком выдвинул ящик с рубашками, чистых рубашек было только четыре. Вот! — продолжал я орать. — Рубашек на неделю и то не хватит! — Потом собрал кое-какие мелочи, нахлобучил шляпу и вышел из дому. Подумал было взять машину и пошел в гараж взглянуть на нее, но вдруг увидел дощечку «Продается», которая висела на доме давным-давно, когда мы его купили. Я стер с дощечки грязь, нашел гвоздь и камень и, обойдя вокруг дома, прибил дощечку «Продается» к клену у парадного крыльца. А потом пошел на станцию. До нее около мили. Длинная кожаная полоска волочилась за мной по земле, я остановился и попробовал отодрать ее, но ничего не вышло. На станции я узнал, что поезд будет только в четыре часа утра, и решил ждать. Сел на чемодан и прождал пять минут. Потом зашагал домой. На полдороге я увидел Кристину, она шла мне навстречу в свитере, юбке и спортивных туфлях первое, что попалось под руку, лишь бы поскорее, — и мы вместе вернулись домой и легли спать.

В воскресенье я играл в гольф, и хотя игра кончилась поздно, мне захотелось, прежде чем ехать домой, поплавать в клубном бассейне. У бассейна не было никого, кроме Тома Мэйтленда. Том Мэйтленд смуглый, приятной наружности, богатый, но тихий. Видимо, замкнутый. Его жена самая толстая женщина в Шейди-Хилле, его детей никто почему-то не любит, и мне сдается, что он из тех людей, чьи симпатии, дружбы, романы и деловые связи высятся, как замысловатая надстройка — башня из спичек, — на страданиях его юности. Дунь на нее — и она рассыплется. Когда я наплавался, уже почти стемнело, здание клуба было освещено, на веранде, судя по всему, обедали. Мэйтленд сидел на краю бассейна, болтая ногами в ярко-синей воде, пахнущей хлором, как Мертвое море. Я вытерся и, проходя мимо него, спросил, собирается ли он купаться.

— Я не умею плавать, — ответил он. Потом, улыбнувшись мне, устремил взгляд на неподвижную лакированную поверхность бассейна, вписанного в темный пейзаж. — Дома у нас был бассейн, — добавил он, — но мне некогда было купаться, я все время учился играть на скрипке.

Вот вам, пожалуйста, человеку сорок пять лет, миллионер, а плавать не умеет, и едва ли ему часто выпадает случай высказаться так честно, как сейчас. Пока я одевался, у меня в голове — без помощи с моей стороны зародилась идея, что следующими моими жертвами будут Мэйтленды.

Вскоре после этого я как-то проснулся в три часа ночи. Я стал думать о всех неувязках моей жизни — мать одна в Кливленде, параблендеум, — пошел в ванную покурить и вдруг вспомнил, что я умираю от рака легких и вдову с сиротами оставляю без гроша. Я надел синие спортивные туфли и прочее, заглянул в открытые двери детских и вышел на улицу. Было пасмурно. Задними дворами я дошел до угла. Потом пересек улицу и свернул к дому Мэйтлендов, ступая по траве вдоль гравия дороги. Парадная дверь была не заперта, и я вошел, в дом, трясясь от волнения и страха, как тогда у Уорбертонов, и ощущая себя в полумраке бестелесным призраком. Поднялся по лестнице, чутьем угадал спальню хозяев и, услышав ровное дыхание, разглядев на спинке стула пиджак и брюки, потянулся к карману пиджака, но кармана на месте не оказалось. Это вообще был не пиджак, а цветная куртка из болоньи, какие носят дети. В _этих_ брюках не было смысла искать бумажник, не мог мальчишка столько заработать стрижкой газона в отцовском саду. Я поспешно выбрался вон.

В ту ночь я больше не заснул, сидел в темноте и думал о Томе Мэйтленде и о Грейси Мэйтленд, об Уорбертонах и о Кристине, и о своей незавидной участи, и о том, как по-разному выглядит Шейди-Хилл ночью и при свете дня.

Но на следующую ночь я предпринял новую вылазку, на этот раз к Пьютерам, а они не только богачи, но и горькие пьяницы, хлещут спиртное в таких количествах, что уж, когда погасят свет, их, надо думать, пушками не разбудишь. Вышел я, как обычно, в самом начале четвертого.

Я с грустью вспомнил, как началась моя жизнь — от беспутных родителей в средней руки отеле, после обеда из шести блюд с вином: мать сама не раз мне говорила, что, не выпей она перед тем пресловутым обедом столько коктейлей, я бы до сих пор пребывал на какой-нибудь звезде в нерожденном виде. И еще я вспомнил отца, и тот вечер в «Плазе», и голые ноги поселянок из Пикардии, все в синяках и ссадинах, и амуров темного золота, что не давали развалиться старому театрику, и мою жалкую участь. Когда я шел к дому Пьютеров, в кустах и деревьях что-то зашуршало, точно ветер на пепелище, и я не понял, что это такое, пока не почувствовал на лице и на руках капель дождя, а тогда рассмеялся.

Мне очень хотелось бы рассказать, что меня спас добрый лев, или невинный младенец, или долетевшие издалека звуки церковного органа; но на самом деле всего лишь дождь, сбрызнувший мне голову, запах дождя, ударивший в ноздри, — вот чему я обязан уверенностью, что мне не угрожают ни те кости в Фонтенбло, ни позорная карьера вора. Найти выход из моего положения можно, надо только постараться. Ловушка не захлопнулась. Я живу на земле, потому что сам этого захотел. И плевать мне на то, как именно я получил земные дары, важно, что я ими владею — чувствую связь между мокрой травой и собственными волосами, и смертное сердце мое сладко замирает, когда я летними вечерами люблю детей и смотрю на вырез Кристинина платья. Так я дошел до дома Пьютеров, остановился, поглядел, задрав голову, на темные окна и пошел домой. А дома лег спать и видел хорошие сны. Мне снилось, что я пускаюсь под парусом по Средиземному морю. Я видел стершиеся мраморные ступени, уходящие и воду, видел воду, синюю, соленую, грязную. Я поставил мачту, поднял парус и взялся за румпель. Но почему, недоумевал я, отчаливая, почему мне всего семнадцать лет? Однако чего-нибудь да всегда не хватает.

Неверно кто-то сказал, что из мертвых нас воскрешает запах ржаного хлеба —воскрешают сигнальные огни любви и дружбы. На следующий день мне позвонил Гил Бакнем и сказал, что старый хозяин при смерти и не вернусь ли я на работу в фирму. Мы повидались, и он объяснил, что сживал меня со света не он, а старик, ну а я, конечно, был рад возвратиться к родному параблендеуму.

Одного я не мог понять, когда шел в тот день по Пятой авеню: каким образом мир, еще недавно казавшийся таким мрачным, мог столь мгновенно преобразиться? От тротуаров словно исходило сияние, и из окна поезда я с нежностью взирал на глупеньких девушек, рекламирующих в Бронксе пояски с резинками. Наутро я получил аванс в счет жалованья и, когда в Шейди-Хилле погасли последние огни, аккуратно, памятуя об отпечатках пальцев, вложил в конверт девятисот долларов и направился к дому Уорбертонов. Днем прошел дождь, но к вечеру он перестал и выглянули звезды. Соблюдать сугубую осторожность не было надобности, и, убедившись, что задняя дверь не заперта, я вошел и положил конверт на стол в темной кухне. Не успел я отойти от дома, как рядом со мной остановилась патрульная машина, и знакомый полисмен опустил стекло и спросил:

— Что это вы делаете на улице в такой час, мистер Хэйк?

— Да вот, вывел погулять собаку, — отвечал я весело.

Ни одной собаки вблизи не было, но проверять никто не стал.

— Эй, Тоби, сюда! — крикнул я. — Тоби, Тоби, ко мне! — И пошел своей дорогой, беззаботно посвистывая в темноте.

ДЕНЬ, КОГДА СВИНЬЯ УПАЛА В КОЛОДЕЦ

Когда семья Наддов собиралась в своем летнем доме в Уайтбиче, в Адирондакских горах, бывало, вечерком не один, так другой непременно спрашивал: «А помните тот день, когда свинья упала в колодец?» И, словно прозвучала вступительная нота секстета, все остальные поспешно присоединялись, каждый со своей привычной партией, как те семьи, в которых распевают оперетты Гилберта и Салливена, и час, а то и больше все предавались воспоминаниям. Прекрасные дни — а были их сотни, — казалось, прошли, не оставив в памяти следа, по к этой злосчастной истории Надды все возвращались мыслями, будто в ней запечатлелась суть того лета.

Пресловутая свинья принадлежала Ренди Надду. Он выиграл ее на ярмарке в Ланчестере, привез домой и хотел соорудить для нее загончик, но тут позвонила Памела Блейсдел, и он отвел свинью в сарай для инструментов, сел в старый «кадиллак» и укатил к Блейсделам. Эстер Надд играла в теннис с Расселом Янгом. Кухаркой в то лето была ирландка Нора Куин. Сестра миссис Надд, тетя Марта, отправилась в деревню Мэйкбит к приятельнице за выкройками, а мистер Надд собирался плыть на моторке к пристани Полеттов и после обеда думал на обратном пути прихватить и ее. К ужину и на субботу-воскресенье ждали некую мисс Кулидж. Тридцать лет назад миссис Надд училась с ней в школе в Швейцарии. Мисс Кулидж написала, что гостит у друзей в Гленс-Фолсе и не прочь навестить однокашницу. Миссис Надд едва ее помнила и вовсе не жаждала с ней встречаться, но ответила на письмо и пригласила на субботу-воскресенье. Была середина июля, но с самого рассвета бушевал северо-западный ветер, переворачивал все в доме вверх дном и, точно ураган, ревел в листве деревьев. Если удавалось оказаться в защищенном от ветра месте, солнце шпарило немилосердно.

В событиях, разыгравшихся в день, когда свинья упала в колодец, важную роль играло еще одно лицо, не член семьи Наддов, — Рассел Янг. У отца Рассела была скобяная лавка в Мэйкбите; Янги, здешние коренные жители, были люди уважаемые. Каждую весну перед началом летнего сезона миссис Янг месяц работала уборщицей, убирала летние дома, но никто не считал ее прислугой. Рассел познакомился с Наддами через мальчиков, Хартли и Рендла, и с самого детства летом дневал и ночевал у них. Он был годом или двумя старше мальчиков Надд, и миссис Надд, можно сказать, доверяла ему присматривать за сыновьями. Рассел был ровесник Эстер Надд и на год моложе Джоун. Когда они подружились, Эстер была настоящая толстушка. А Джоун прехорошенькая и чуть не весь день проводила перед зеркалом. Сестры обожали Ренди и часть своих карманных денег отдавали ему на краску для его лодки, но в остальном мальчики были сами по себе, а девочки сами по себе. Хартли Надд своих сестер терпеть не мог.

— Вчера в купальне я видел Эстер нагишом, у нее на животе жиру гора, прямо жуть, — говорил он каждому встречному. — Страхолюдина она. А Джоун грязнуха. Поглядели б вы ее комнату. Не пойму, с чего это всем охота приглашать такую грязнуху на танцы.

Но в день, который Надды так любили вспоминать, были они уже много старше. Рассел закончил местную среднюю школу, поступил в колледж в Олбани, после первого курса работал летом у Наддов — помогал по дому и в саду. Хоть ему за это и платили, отношения его с Наддами никак не изменились и он по-прежнему был в дружбе с Рендлом и Хартли. Его характер и самой средой порожденные повадки, казалось, даже отчасти влияли на них, и, вернувшись в Нью-Йорк, мальчики подражали его северному выговору. С другой стороны, Рассел участвовал с молодыми Наддами во всех их пикниках на косе Хьюита, лазил с ними по горам, ходил на рыбалку, вместе с ними танцевал на вечерах в муниципалитете — без них он никогда не узнал бы, что лето может доставить столько радостей. Бесхитростное и приятное влияние это нисколько его не страшило, и он раскатывал с Наддами в старом «кадиллаке» по горным дорогам и, как они, чувствовал, что ясный июльский и августовский свет насыщает чем-то несравненным их души и самую их молодость. Надды никогда не упоминали о разнице в общественном положении семьи Расселов и их собственной, а все оттого, что вполне реальные перегородки, с которыми в иное время они считались (и еще как!), в летние месяцы рушились — здесь, на природе, осиянный великолепием небес над горами и озером, казалось, возникал недолговечный рай, где сильный и слабый, богатый и бедный жили в мире и согласии.

Лето, когда свинья упала в колодец, ознаменовалось еще и тем, что Эстер увлеклась теннисом и притом очень похудела. Когда Эстер только поступила в колледж, она была невероятно толстая, но на первом курсе начала тяжкую, однако увенчавшуюся для нее успехом борьбу за то, чтобы и внешне и внутренне стать другим человеком. Она села на строгую диету, играла в теннис по двенадцать — четырнадцать партий в день и, целомудренная, спортивная, упорная, не давала себе поблажки. Рассел был в то лето ее партнером. Миссис Надд опять предложила ему работу, но он предпочел наняться на молочную ферму и по утрам развозил молоко. Надды полагали, что он хочет чувствовать себя независимо, и ничуть не обиделись — ведь его интересы они принимали близко к сердцу. И, словно членом своей семьи, гордились, что он окончил второй курс среди лучших. Работа на молочной ферме ничего не изменила. К десяти утра Рассол уже успевал развезти молоко и почти все остальное время играл с Эстер в теннис. Нередко он оставался ужинать.

Они играли в теннис и в тот послеполуденный час, когда Нора прибежала огородом и сказала, что свинья вышла из сарая и упала в колодец. Кто-то оставил открытой дверцу колодезной ограды. Рассел и Эстер кинулись к колодцу, видят — свинья барахтается на двухметровой глубине. Рассел сделал на бельевой веревке петлю и принялся выуживать свинью. Тем временем миссис Надд ждала приезда мисс Кулидж, а мистер Надд и тетя Марта отчалили от пристани Полеттов и плыли в моторке домой. По озеру ходили высокие волны, моторку качало, отстой горючего поднялся со дна и закупорил бензопровод. Ветер погнал потерявшую ход лодку на Скалу чаек, в носу образовалась пробоина, и мистер Надд с тетей Мартой надели спасательные жилеты и проплыли оставшиеся до берега метров двадцать.

Мистер Надд не мог особенно развернуться в своей части повествования ведь тетя Марта уже умерла — и, пока его не спрашивали, помалкивал.

— А тетя Марта и правда молилась? — спросит Джоун, и он откашляется и невозмутимо, взвешивая каждое слово, ответит:

— Разумеется, Джоуни. Она читала «Отче наш». До Тех пор она никогда не была особенно набожна, но на этот раз так рьяно молилась — ее, наверно, и на берегу было слышно.

— А тетя Марта и правда носила корсет? — спросит Джоун.

— Да, по-моему, носила, Джоуни, — ответит мистер Надд. — Когда мы с ней поднялись на веранду, где мама и мисс Кулидж пили чай, с нас лило в три ручья, и уж что на тете Марте надето — все было видно.

Мистер Надд унаследовал от отца долю в фирме шерстяного платья и всегда, словно ради рекламы, носил шерстяной костюм-тройку. В то лето, когда свинья упада в колодец, он безвыездно сидел за городом, не потому, что все в фирме шло как по маслу, а потому, что разругался с компаньонами.

— Что толку возвращаться в Нью-Йорк? — твердил он. — Посижу здесь до сентября, и пусть они, сукины дети, без меня сломят себе шею. — Алчность компаньонов и партнеров безмерно огорчала мистера Надда. — Знаешь, у Чарли Ричмонда никаких принципов, — скажет он в отчаянии и при этом будто не надеясь, что жена способна его понять, когда речь идет о делах, или будто сама алчность непостижима. — Он забывает о порядочности, о нравственности, просто о приличиях, — продолжает мистер Надд, — у него одно на уме: как бы выколотить побольше денег.

Миссис Надд, казалось, все понимала. По ее мнению, такие вот люди сами себя губят. Одного она такого знала. Работал с утра до ночи, делал деньги. Разорил своих компаньонов, предал друзей, разбил сердце любимой жене и обожаемым деткам, а когда нажил миллионы, отправился однажды воскресным днем к себе в контору и выбросился из окна.

Партия Хартли в повествовании о свинье была посвящена большущей щуке, которую он поймал в тот день, а Ренди вступал в рассказ лишь под самый конец. Той весной Ренди выгнали из колледжа. Он и шестеро его друзей пришли на лекцию о социализме, и один из них запустил в докладчика грейпфрутом. Ренди и остальные отказались назвать того, кто это сделал, и их исключили всех семерых. Мистер и миссис Надд огорчились, но поведением сына были довольны. В конечном счете благодаря этой истории Ренди ощутил себя почти знаменитостью, и это лишь прибавило ему чувства собственного достоинства, которого ему и так было не занимать. Оттого что его исключили из колледжа и с осени он собирался служить в Бостоне, он ощущал свое превосходство над другими.

Рассказ начал обретать многозначительность лишь через год после несчастного случая со свиньей, и даже за этот короткий срок в нем произошли некоторые изменения. Партия Эстер слегка изменилась в пользу Рассела. Она теперь вторгалась в партии других, чтобы лишний раз его расхвалить.

— Каким же ты был молодцом, Рассел! Откуда это ты научился вязать скользящий узел? Господи, да если б не Рассел, свинья по сей день оставалась бы в колодце.

Год назад Эстер и Рассел несколько раз поцеловались, но решили, что, даже если влюбятся друг в друга, пожениться им нельзя. Он никогда не уедет из Мэйкбита. А она там жить не сможет. Все это они обсудили тем летом, во время тенниса, когда поцелуи Эстер, как и она сама, были искренни и целомудренны. Следующим летом она жаждала лишиться невинности — не меньше, чем перед тем — лишнего веса. Что-то произошло той зимой, из-за чего она стала стыдиться своей неопытности, но что именно — Рассел так и не узнал.

Когда они оставались одни, она говорила о сексе. Рассел полагал, что ее целомудрие следует свято беречь, и не он, а она сделала первый шаг, но потом он быстро потерял голову и по черной лестнице поднялся к ней в комнату. Они стали любовниками и, однако, продолжали говорить, что пожениться им нельзя, а недолговечность их отношений, казалось, не имела значения, словно, как а все прочее, была осиянна этим непорочным и преходящим временем года. Эстер желала заниматься любовью только в собственной постели, ее комната была расположена очень удобно: близко к черной лестнице, и Рассел запросто проскальзывал туда незамеченным. Оказалось, в комнате, как и всюду в доме, все просто, по-бивачному. Дощатые стены потемнели и пахнут сосной, к ним кнопками прикреплены репродукция одной из картин Дега и фотография деревеньки Церматт в швейцарских Альпах, а матрац комковатый, и в эти летние ночи, когда об оконные сетки, гудя, ударялись майские жуки, и стены старого дома не успевали остыть от летнего зноя, и жарко пахло светло-каштановыми волосами Эстер, Рассел обхватывал руками всю ее, такую славную, тоненькую, и счастлив был безмерно.

Они опасались, что все про них узнают и им несдобровать. Эстер ни о чем не жалела, только не представляла себе, чем все кончится. Изо дня в день они ждали грозы, но, к их недоумению, гроза так и не разразилась. И однажды ночью Эстер решила, что, должно быть, все про них знают, но понимают и сочувствуют. При мысли, что родители так молоды душою и способны понять непорочность и естественность их страсти, Эстер заплакала.

— Ведь правда, они замечательные, милый? — сказала она Расселу. — Ты когда-нибудь видел, таких замечательных людей? Ведь они воспитаны в такой строгости, и все их друзья такие старомодные, ограниченные, ну разве не замечательно, что они поняли?

Рассел соглашался. Да, видно, они сумели пренебречь условностями ради чего-то более значительного, и он стал их уважать больше прежнего. Но оба они, и Эстер и Рассел, конечно же, ошибались. Никто не заговаривал с ними об их встречах просто потому, что никто про них так и не узнал. Мистеру и миссис Надд ничего подобного и в голову не приходило.

Прошлой осенью Джоун неожиданно вышла замуж и уехала в Миннеаполис. Но ненадолго. В апреле она поехала в Рино, там без проволочки получила развод и к лету уже вернулась в Уайтбич. Была она по-прежнему хорошенькая, удлиненный овал лица, светлые волосы. Никто не ждал ее возвращения, и в ее комнате все было вверх дном. Не сразу она разыскала свои картинки и книги, коврики и стулья. Когда после ужина все сидели на веранде, она вышла и засыпала всех вопросами:

— У кого можно разжиться спичками?.. А пепельница тут есть?.. Хоть капля кофе еще осталась?.. А может быть, выпьем чего-нибудь покрепче?.. А лишняя подушка найдется?..

Один только Хартли терпеливо отвечал на ее вопросы.

К тому времени Ренди с женой пробыли здесь уже две недели. Он все еще разживался деньгами у сестер. Намела, изящная, темноволосая, никак не могла поладить с миссис Надд. Памела выросла в Чикаго, а миссис Надд всю жизнь прожила в Восточных штатах, и ей казалось — оттого они, должно быть, и не могут найти общий язык. «Я хочу знать правду», — постоянно твердила Намела, словно подозревала свекровь во лжи.

— Как по-вашему, мне розовое к лицу? — бывало, спросит она. — Только я хочу знать правду.

Ей не нравилось, как миссис Надд ведет хозяйство в Уайтбиче, и однажды она попыталась помешать расточительству, с которым сталкивалась там на каждом шагу. За огородом был большой участок, где росла черная смородина, и, хотя Надды смородину не любили и никогда не собирали, наемный работник каждый год удобрял землю и подрезал кусты. Однажды утром к дому подъехал грузовик и четверо незнакомых мужчин направились на смородиновый участок. Служанка побежала к миссис Надд, и та уже готова была сказать Ренди: мол, гони их отсюда прочь, но тут появилась Намела и все объяснила.

— Смородина гниет, — сказала она, — ну я и предложила бакалейщику собрать ягоды, если он заплатит нам по пятнадцать центов за литр. Терпеть не могу, когда добро пропадает зря…

Случай этот взволновал миссис Надд, и всех остальных тоже, однако почему — они не понимали.

Но по существу лето это ничем не отличалось от всех прочих. Рассел вместе с «детьми» ходил к Шерилскому водопаду, где воды сияют как золото; они взбирались на гору Мэйкбит; удили рыбу в пруду Бейтса. Все эти походы совершались каждый год и стали уже своего рода обрядом. После ужина семья выходила посидеть на открытой веранде. В закатном небе нередко проплывали розовые облака.

— Кухарка только что выбросила тарелку цветной капусты, я сама видела, — скажет свекрови Памела. — Не мне делать ей замечания, но я терпеть не могу, когда добро пропадает зря. А вам все равно?

Или Джоун спросит:

— Моего желтого свитера никто не видал? Я точно помню, я его оставила в купальне, а сейчас пошла — нету. Сюда никто его не принес? Я уже второй свитер теряю в этом году.

И опять все молчат, словно сегодня все вольны не соблюдать правила беседы, и, когда разговор возобновится, он идет о пустяках: о том, как лучше конопатить лодку, или что удобнее — автобус или троллейбус, или по какому шоссе всего быстрей доедешь машиной до Канады. Сгущаются сумерки, воздух теплый, вот уже темно, как в угольной яме. Кто-нибудь заговорит про небо, и это напомнит миссис Надд, как багровело небо в тот вечер, когда свинья упала в колодец.

— Ты как раз играл с Эстер в теннис, да, Рассел? Эстер в то лето увлеклась теннисом. Ренди, ты ведь выиграл эту свинью на ярмарке в Ланчестере? В каком-то аттракционе, где в мишень бросают бейсбольные мячи. Ты ведь всегда был такой прекрасный спортсмен.

На самом деле свинью он выиграл в кости, это все знали, но отступление от истины было столь незначительно, что миссис Надд никто не поправлял. Последнее время она стала превозносить Ренди за достоинства, которыми он никогда не обладал. Делала она это не сознательно и, скажи ей об этом кто-нибудь, наверняка смутилась бы, но теперь она частенько вспоминала, как хорошо ему давался немецкий, как его любили в школе, как его ценили в футбольной команде, — все эти воспоминания были неправдой, но исполнены великодушия и, казалось, предназначались для того, чтобы приободрить Ренди.

— Ты тогда хотел построить для свиньи загон, — сказала она. — Ты всегда отлично плотничал. Помнишь, ты однажды сделал этажерку? А тут тебе позвонила Памела, и ты помчался к ней в нашем старом «кадиллаке».

Мисс Кулидж приехала в тот знаменательный день в четыре часа, это все помнили. Обыкновенная старая дева, жила на Среднем Западе, зарабатывала пением в церкви. Не было в ней ничего примечательного, но она, разумеется, сильно отличалась от беспечного семейства Наддов, и им приятно было, что она явно их не одобряет. Когда она разложила вещи у себя в комнате, миссис Надд пригласила ее на веранду, и Нора Куин подала им чай. А потом Нора потихоньку взяла в столовой бутылку виски и отправилась к себе на чердак выпивать. Хартли вернулся с озера, и в ведре у него бултыхалась семифунтовая щука. Он поставил ведро в коридоре и, соблазненный домашним печеньем, присоединился к матери и мисс Кулидж. Однокашницы вспоминали школьные дни в Швейцарии, и тут появились мистер Надд и тетя Марта промокшие до нитки, они поднялись на веранду и представлены были гостье. К этому времени свинья уже утонула, но вытащить ее из колодца Расселу удалось только к ужину. Хартли одолжил ему бритву и белую рубашку, и он остался ужинать. При мисс Кулидж о свинье не упоминали, но за столом только и разговору было, как неприятно наглотаться соленой воды. После ужина все вышли на веранду. Тетя Марта повесила сушить корсет в окне своей комнаты, а когда пошла посмотреть, сохнет ли он, увидела, какое стало небо, и крикнула вниз, остальным:

— Поглядите на небо, вы только поглядите на небо!

Еще мгновенье назад оно было затянуто облаками, а сейчас сквозь них прорывались огненные потоки. Над озером разлилось ослепительное сияние.

— Нора, поглядите на небо! — крикнула миссис Надд в сторону мансарды, но, пока Нора, которая успела захмелеть, добралась до окна, пожар в небе уже догорел, облака потускнели, и, подумав, что она не поняла хозяйку, Нора подошла к лестнице, хотела спросить, не надо ли чего. Упала, покатилась вниз — и опрокинула ведро с живой щукой.

В этом месте Джоун и миссис Надд всегда хохотали до слез. И остальные тоже радостно хохотали, все, кроме Памелы, ей не терпелось начать свою партию. Ее черед наступал сразу после этого падения с лестницы. Ренди остался ужинать у Блейсделов и вернулся вместе с Памелой, когда Рассел и Хартли силились уложить Нору в постель. «У нас для всех новость, — сказали Памела и Ренди. — Мы решили пожениться». Миссис Надд не о такой жене мечтала для Ренди и потому огорчилась, но все же нежно поцеловала Памелу и поднялась к себе в спальню за бриллиантовым кольцом.

— Какая прелесть! — воскликнула Памела, получив кольцо. — Но разве оно вам не нужно? Вам не будет его не хватать? Вы уверены, что хотите мне его подарить? Я хочу знать правду…

Мисс Кулидж, которой до этой минуты не было слышно — наверное, она чувствовала себя здесь совсем чужой, — спросила, нельзя ли ей спеть.

Когда осенью Надды уехали, все нескончаемые разговоры Рассела с Эстер о том, что отношения у них временные, нисколько ему не помогли. Он мучительно тосковал по ней, по летним ночам в ее комнате. Вернувшись в Олбани, он стал писать ей длинные письма. Ему было одиноко и тревожно, как никогда прежде. Эстер на письма не отвечала, но чувства его от этого ничуть не изменились. Им необходимо обручиться, решил он. Он доучится в колледже, получит степень магистра, найдет место преподавателя, и тогда они смогут поселиться где-нибудь вроде Олбани. Эстер не ответила, даже когда он предложил ей стать его женой, и, отчаявшись, он позвонил ей в колледж. Не застал. Попросил передать ей, что ждет звонка. Ждал звонка до следующего вечера, не дождавшись, снова позвонил сам и, когда она подошла, сказал, что просит ее выйти за него замуж.

— Не могу я за тебя выйти, Рассел, — с досадой ответила она. — Не хочу я за тебя выходить.

Подавленный, он повесил трубку и неделю страдал от безответной любви. Потом решил, что Эстер отказала ему не по своей воле, это родители запретили ей выходить за него; на следующее лето никто из Наддов не приехал в Мэйкбит, и Рассел счел, что это подтверждает его догадку. Но он ошибался. Тем летом родители повезли Джоун и Эстер в Калифорнию — не ради того, чтобы помешать Эстер встречаться с Расселом, а потому, что мистер Надд получил наследство и решил истратить его на путешествие. Хартли поехал работать в летний лагерь для молодежи в Мэне. А Ренди и Памела в июле ждали прибавления семейства, причем Ренди лишился работы в Бостоне и получил место в Вустере, и тем самым Уайтбич пустовал.

А потом все вернулись. Надды приехали год спустя, однажды в июне, когда в конском фургоне везли верховых лошадей для Мэйкбитской конюшни и всю дорогу запрудили машины с автоприцепами, в которых полно было моторных лодок. Хартли уже получил место учителя и потому был свободен все лето. Ренди в дополнение к отпуску взял две недели за свой счет, чтобы всей семьей, с Памелой и малышом, пожить за городом. Джоун приезжать не собиралась — вдвоем с какой-то женщиной она открыла у озера Джордж кафе-кондитерскую, но на первых же порах разругалась со своей компаньонкой, и в июне мистер Надд съездил туда и привез ее в лоно семьи. Зимой у Джоун началась депрессия, она побывала у врача и, не таясь, говорила, как она несчастна.

— Знаете, я думаю, все это со мной случилось оттого, что я ужасно завидовала Хартли, когда он уехал в школу, — скажет она за завтраком. Когда в тот год на рождество он вернулся домой, я готова была его убить, но я подавляла в себе злость…

— Помните, у нас была нянька, О'Брайен? — спросит она за вторым завтраком. — Так вот, я думаю, эта О'Брайен извратила мои представления о сексе. Она раздевалась обычно за открытой дверцей стенного шкафа, чтоб я не дай бог не увидала, а однажды, когда я голышом смотрелась в зеркало, поколотила меня. Да, я думаю, она извратила мои представления…

— Я думаю, все это со мной случилось потому, что бабушка была слишком строга, — скажет она за обедом. — Мне казалось, она вечно мной недовольна. Понимаете, в школе я так плохо училась, и она всегда давала мне почувствовать, что я виновата. Мне кажется, это окрасило мое отношение и к другим женщинам…

А после ужина, на веранде, Джоун говорила:

— Знаете, мне кажется, вся моя жизнь пошла наперекос из-за этого паршивого мальчишки Тренчардов: он показывал мне те самые картинки, а мне тогда было всего десять…

Эти воспоминания доставляли ей кратковременную радость, но уже через полчаса она хмуро кусала ногти. Всю жизнь окруженная справедливыми и добрыми людьми, она с трудом находила козла отпущения и потому винила в своих вечных метаниях одного за другим всех членов семьи, всех друзей и слуг.

Эстер прошлой осенью, возвратись из Калифорнии, вышла замуж за Тома Деннисона. Брак этот пришелся по душе всем членам семейства. Том был славный, трудолюбивый и толковый. Он первый год работал в фирме, производящей кассовые аппараты. Жалованье получал совсем небольшое, и они с Эстер начали семейную жизнь в квартире без горячей воды на одной из Восточных Шестидесятых улиц. Рассказывая кому-нибудь, как они устроились, знакомые нередко прибавляли:

— Эта Эстер Надд такая отважная!

Когда настало лето, Том получил совсем коротенький отпуск, и в июне они с Эстер поехали на Кейп-Код. Родители надеялись, что потом Эстер приедет к ним в Уайтбич, но она сказала: нет, она все лето будет торчать с Томом в городе. В августе она передумала, и мистер Надд поехал встречать ее на железнодорожную станцию. Эстер сказала, она живет с ними всего десять дней, и это будет ее последнее лето в Уайтбиче. Они с Томом хотят купить летний домик на Кейп-Коде. Собравшись уезжать, она позвонила Тому, и он сказал, чтобы она оставалась за городом: в Нью-Йорке чудовищная жара. Она звонила ему каждую неделю и прожила у родителей до середины сентября.

В то лето мистер Надд каждую неделю проводил два-три дня в Нью-Йорке, летал туда из Олбани. Наконец-то он был доволен тем, как идут дела фирмы. Он уже стал председателем правления. Намела приехала со своим малышом и очень сетовала из-за отведенной им комнаты. Однажды миссис Надд услыхала, как она говорила кухарке:

— Когда мы с Ренди станем здесь хозяевами, все тут будет по-другому, вот что я вам скажу…

Миссис Надд рассказала об этом мужу, и они решили завещать Уайтбич Хартли.

— Эту ветчину подавали к столу всего один раз, — бывало, скажет Намела. — А вчера вечером я видела; она выбросила на помойку целую тарелку очищенной фасоли. Не мне делать ей замечания, но я терпеть не могу, когда добро пропадает зря. А вам все равно?

Ренди обожал свою тоненькую женушку, и она, пользуясь этим, совсем осмелела. Однажды вечером она вышла на веранду, где все выпивали перед ужином, и подсела к миссис Надд. На руках она держала малыша.

— Бабушка, вы всегда ужинаете в семь? — спросила она.

— Да.

— Боюсь, в семь я не смогу прийти к столу, — сказала Намела. — Терпеть не могу опаздывать к столу, но сперва я должна позаботиться о малютке, ведь правда?

— Боюсь, я не могу попросить, чтобы ужин отложив ли, — сказала миссис Надд.

— Ну, зачем же из-за меня откладывать ужин, — сказала Намела. — Но в нашей комнатушке ужасно жарко, и нам всегда так трудно уложить Бинкси спать. Нам с Ренди так нравится здесь, и мы на все готовы, лишь бы не доставлять вам хлопот, но должна же я заботиться о Бинкси, и, раз он с таким трудом засыпает, я не могу приходить вовремя к столу. Надеюсь, вы ничего не имеете против. Я хочу знать правду.

— Не беда, если вы опоздаете.

— Какое прелестное платье, — любезно сказала под конец Намела. — Новое?

— Благодарю, милая, — ответила миссис Надд. — Да, новое.

— Дивный цвет, — сказала Намела и встала, чтобы пощупать материю, но из-за чьего-то неожиданного движения — то ли ее самой, то ли сидящего у нее на руках малыша, то ли миссис Надд — Памелина сигарета коснулась нового платья и прожгла дырочку. У миссис Надд перехватило дыхание, она неловко улыбнулась и сказала!

— Ничего, неважно.

— Да нет, важно! — воскликнула Намела. — Я в ужасе. Просто в ужасе. Это все я виновата, но дайте мне платье, я отошлю его в Вустер, и там его заштукуют. Я знаю в Вустере одно место, там это прекрасно делают.

Миссис Надд опять сказала, что это неважно, и попыталась перевести разговор на другое, спросила, не правда ли, сегодня чудесный день.

— Прошу вас, — сказала Намела, — позвольте мне отослать платье. Пожалуйста, снимите его после ужина и дайте мне. — Потом она пошла к двери, обернулась, подняла малыша. — Помаши бабушке ручкой, Бинкси, попрощайся, — сказала она. — Помаши ручкой, Бинкси, помаши. Ну, малыш. Помаши бабушке, малыш. Бинкси, помаши ручкой. Помаши бабушке. Малыш, помаши ручкой…

Но все эти волнения не меняли заведенного летнего порядка. По воскресеньям, с утра пораньше, Хартли отвозил горничную и кухарку в церковь св. Иоанна и дожидался их на крыльце фуражной лавки. Ренди в одиннадцать замораживал мороженое. Казалось, лето — некий материк, мирный и независимый, на котором чего только не дано испытать, — ощущение, когда босиком ведешь старый «кадиллак» по ухабистой стерне, или вкус воды, что льется из садового шланга возле теннисного корта, или удовольствие натянуть чистый шерстяной свитер, когда проснешься на рассвете в горной хижине, а еще — посидеть в темноте на веранде, сознавая, что ты опутан некой сетью, осязаемой и непрочной, словно сплетенной из паутинных нитей, и нисколько не возмущаясь этим, и ощущать, какой ты чистый после долгого плаванья.

Этим летом Надды не приглашали Рассела в Уайтбич и рассказ вели уже без него. Закончив колледж, Рассел женился на местной девушке, Майре Хьюит. Когда Эстер отказалась выйти за него замуж, он махнул рукой на свой план получить степень магистра. Теперь он работал в отцовской скобяной лавке. Надды виделись с ним, когда покупали то рашпер, то какую-нибудь рыболовную снасть, и все порешили, что вид у него жалкий. Изнуренный. А от его одежды, как заметила Эстер, пахнет куриным кормом и керосином. Они чувствовали, что, работая в лавке, он лишился права делить с ними их летнюю жизнь. Чувство это, однако, было не так уж сильно, и не приглашали они его скорее от равнодушия, да и недосуг было. Но на следующее лето они возненавидели Рассела, он перестал для них существовать.

В тот год, поздней весной, Рассел и его тесть принялись валить и продавать лес на косе Хьюита и нарезать по три акра расчищенные на берегу озера участки — готовили место для большого туристского лагеря под названием «Городок Янга». Коса Хьюита глубоко вдавалась в озеро в трех милях от Уайтбича, и туристский лагерь никак не соприкасался с участком Наддов, но ведь на косе они всегда устраивали пикники, и мало радости, если вместо рощи перед глазами будут торчать туристские домишки. Рассел горько их разочаровал. Они-то думали, он дорожит красотой родных гор, они надеялись, что он, почти что их приемный сын, разделяет их летнее пренебреженье деньгами, а он, оказывается, корыстная душа, да еще покусился на рощу Хьюитской косы, где они так часто наслаждались невинными пикниками, и тем нанес им двойной удар.

Но по обычаям того края дорожить красотами природы — удел женщин да священников. Мэйкбит стоит высоко над котловиной и обращен на север, к горам. Озеро — на дне котловины, и по утрам, кроме самых жарких дней, у подножия лестницы фуражной лавки и у паперти Объединенной церкви лежат облака. Погода в котловине изменчива, как, по словам жителей побережья, на море. Посреди жаркого тихого дня вдруг наползет глубокая бархатная тень и за стеной дождя скроются горы; но постоянная смена света и тьмы, грома и ярких вечерних зорь, снопов солнечных лучей, что пробиваются сквозь тучи после грозы (иные набожные художники объясняли их вмешательством господним), лишь подчеркивала равнодушие живущих в миру мужчин к окружающей их природе. Теперь при встрече с Расселом Надды проходили, не здороваясь, и он никак не мог взять в толк, чем же это он провинился.

В тот год Эстер уехала лишь в сентябре. Они с мужем переселились в предместье, но позволить себе такую роскошь, как дом на Кейп-Коде, не смогли, и Эстер почти все лето провела в Уайтбиче, без него. Джоун хотела поступить на курсы секретарей и вместе с сестрой вернулась в Нью-Йорк. Мистер и миссис Надд оставались за городом до первого ноября. Мистер Надд напрасно обольщался своими успехами в фирме. Слишком поздно он узнал, что, отбыв свое на посту председателя правления, пенсию получит ничтожную. Возвращаться ему было незачем, и они с миссис Надд всю осень совершали долгие прогулки по лесу. Из-за ограничений на бензин лето получилось утомительное, и, закрывая дом на зиму, они чувствовали, что не скоро теперь откроют его опять. Не хватало строительных материалов, и сооружение туристского «Городка Янга» приостановилось. Рощу вырубили, поставили бетонные фундаментные столбы для двадцати пяти летних домиков, но Рассел не сумел добыть ни гвоздей, ни лесоматериалов, ни кровельных материалов для строительства.

Когда окончилась война, Надды снова стали приезжать летом в Уайтбич. Во время войны все они не жалели усилий ради победы: миссис Надд — в Красном Кресте, мистер Надд — санитаром в госпитале, Ренди ведал кухней-столовой в штате-Джорджия, муж Эстер служил лейтенантом в Европе, а Джоун поехала с Красным Крестом в Африку, но поссорилась со своим начальником, и ее в два счета отослали домой на военном транспортном судне. Однако воспоминания их о войне оказались куда недолговечней всех прочих, и, если не считать смерти Хартли (он утонул в Тихом океане), они легко про нее забыли. Теперь уже Ренди воскресным утром отвозил горничную и кухарку в церковь св. Иоанна. В одиннадцать играли в теннис, в три шли купаться, пили джин в шесть. «Дети» — кроме Хартли и Рассела — уходили к Шерилскому водопаду, взбирались на Мэйкбитскую гору, удили в пруду Бейтса и босиком водили старый «кадиллак» по стерне.

Новый викарий епископальной церкви в Мэйкбите в первое же лето после войны посетил Наддов и спросил, почему они не заказывают поминальную службу по Хартли. Им нечего было ответить. Викарий не отступался, Через несколько ночей миссис Надд приснился недовольный Хартли. В конце недели викарий остановил ее на улице и опять заговорил о богослужении в память павшего воина, и на сей раз она согласилась. Из всего Мэйкбита следует пригласить только Рассела, решила она. Рассел тоже воевал на Тихом океане. Вернувшись домой, он снова стал работать в скобяной лавке. Землю на Хьюитской косе продали застройщикам, которые теперь возводили там однокомнатные и двухкомнатные коттеджи.

Панихида по Хартли происходила жарким днем в конце лета, три года спустя после того, как он утонул. К довольно простой службе викарий прибавил стихотворение о смерти в море. Молитвы нисколько не утешили миссис Надд. В могущество Господа Бога она верила так же мало, как в магию вечерней звезды. Кому-кому, а ей служба эта ничего не дала. Когда все кончилось, мистер Надд взял ее под руку, и стареющая пара пошла к выходу. Подле церкви миссис Надд увидела Рассела, он явно хотел с ней поговорить. Почему погибнуть должен был Хартли? Почему не Рассел? — подумала она.

Она не видела его несколько лет. Костюм был ему узок. Лицо красное. Устыдясь, что пожелала человеку смерти, она поспешила к нему, взяла за руку (испытав к кому-нибудь недоброе чувство, она всегда старалась загладить его любовью, и среди своих друзей и родных всего великодушней относилась к тем, кто вызывал у нее досаду и стыд). На щеках у нее заблестели слезы.

— Как хорошо, что ты пришел, ты был одним из его лучших друзей. Нам недоставало тебя, Рассел. Зайди к нам. Завтра можешь? Мы в субботу уезжаем. Приходи ужинать. Будет как в доброе старое время. Приходи ужинать. Мы не можем пригласить Майру с детьми, у нас в этом году нет служанки, но тебе мы будем так рады. Пожалуйста, приходи.

Рассел пообещал.

Назавтра день выдался ветреный и ясный, бодряще свежий, прихотливо переменчивый — то улыбался, то хмурился, — день уже не летний, но еще не осенний, в точности как тот, когда утонула свинья. После обеда миссис Надд и Памела пошли на аукцион. Между ними установилось что-то вроде перемирия, хотя Памела по-прежнему вмешивалась в хозяйство и нетерпеливо ждала часа, когда Уайтбич будет по праву принадлежать ей. Ренди, исполненный самых добрых намерений, стал, однако, подумывать, что жена слишком уж тоща, да и знакома вся наизусть, а желание в нем отнюдь не угасало, и разок-другой он ей изменил. Последовали обвинения, признанье, а там и примиренье, и Памела с удовольствий ем говорила обо всем этом с миссис Надд, стремясь, как она объясняла, узнать «правду» о мужчинах.

Среди дня детей оставили на Ренди, и он повел их на берег. Отец он был любящий, но нетерпеливый, и так бранил Бинкси, что слышно было в доме.

— Я тебе что-то говорю, Бинкси, не потому, что хочу, насладиться звуком своего голоса, я говорю для того, чтобы ты меня слушался.

Как миссис Надд сказала Расселу, в то лето у них не было служанки. Хозяйство вела Эстер. Стоило кому-нибудь намекнуть, что хорошо бы пригласить уборщицу, и она говорила:

— Мы не можем себе этого позволить, да и все равно мне же нечего делать. Я совсем не прочь убирать, только, пожалуйста, помните: не надо натаскивать в гостиную песок.

Муж Эстер провел отпуск в Уайтбиче, но уже давно вернулся на службу.

В тот день мистер Надд сидел на веранде под жарким послеполуденным солнцем, и к нему с письмом в руках подошла Джоун. Она смущенно улыбнулась и забубнила нарочито ровным голосом — эта ее манера всегда раздражала отца.

— Папочка, я решила не ехать завтра с вами. Я решила немного здесь задержаться, — сказала она. — В Нью-Йорке мне делать нечего. Что мне сейчас ехать, правда? Одна я не буду, я написала Элен Паркер, и она приедет и поживет со мной. Вот ее письмо. Она пишет, что с радостью приедет. Я думаю, мы побудем здесь до рождества. За все годы я ни разу не была здесь зимой. Мы с Элен хотим написать книжку для детей. Я напишу, а она проиллюстрирует. Ее брат знаком с одним издателем, и он говорит…

— Джоун, дорогая, нельзя тебе оставаться здесь на зиму, — мягко сказал мистер Надд.

— Нет, можно, папа, можно, — возразила Джоун. — Элен понимает, что комфорта не будет. Я написала ей все как есть. Мы готовы обойтись без удобств. Покупать продукты будем в Мэйкбите. Будем ходить по очереди. Я загодя куплю топливо, и много консервов, и…

— Джоун, дорогая, этот дом не так построен, чтобы в нем жить зимой. Стены тонкие. Воду придется выключить.

— Да бог с ней, с водой… будем брать воду из озера.

— Джоун, дорогая, послушай, — решительно сказал мистер Надд. — Нельзя тебе остаться здесь на зиму. Тебя хватит на какую-нибудь неделю. И мне вовсе не улыбается приезжать за тобой и закрывать дом дважды. — Прежде в голосе его сквозило раздражение, теперь он ласково увещевал: — Ну подумай, дорогая, как это будет — без отопления, без воды, и рядом никого родных.

— Папочка, я хочу остаться! — воскликнула Джоун. — Хочу остаться! Пожалуйста, позволь мне остаться! Я так давно это задумала…

— Это просто смешно, Джоун, — прервал мистер Надд. — Ведь дом летний.

— Папа, но мне ведь так мало надо! — воскликнула Джоун. — Я уже не ребенок. Мне почти сорок. И я никогда ни о чем тебя не просила. Ты всегда был такой строгий. Никогда не давал мне воли.

— Джоун, дорогая, постарайся рассуждать здраво, пожалуйста, постарайся рассуждать мало-мальски здраво, постарайся представить себе…

— Эстер получала все, что хотела. Дважды была в Европе, и, когда училась в колледже, у нее была машина, и меховое манто было.

Джоун вдруг опустилась на колени, потом села на пол. Это было безобразно и делалось нарочно, назло отцу.

— Хочу остаться, хочу остаться, хочу остаться, хочу остаться! выкрикивала она.

— Ты ведешь себя как малый ребенок, Джоун! — прикрикнул отец. Вставай.

— Хочу вести себя как ребенок! — завизжала она. — Хочу вести себя как ребенок, хоть недолго! Да, хочу вести себя как ребенок, хоть недолго, что в этом страшного? Нет у меня больше в жизни никакой радости. Когда мне тошно, я пытаюсь вспомнить время, когда я была счастлива, и уже не могу вспомнить.

— Встань, Джоун. Встань на ноги. Встань как следует.

— Не могу, не могу, не могу, — рыдала она. — Мне больно стоять… у меня болят ноги.

— Джоун, встань. — Он наклонился, нелегко ему, старику, было поднять дочь и поставить на ноги. — Детка моя, бедная моя детка! — сказал он и обнял ее за плечи. — Пойдем в ванную, я тебя умою, бедная ты моя детка.

Она позволила вымыть ей лицо, а потом они выпили и сели играть в шашки.

Рассел пришел в Уайтбич в половине седьмого, и, сидя на веранде, они выпили джину. Спиртное развязало ему язык, и он принялся болтать про то, как воевал, но сегодня здесь царил дух терпимости и всепрощения, и он знал: что бы он в этот вечер ни сделал, все сойдет. После ужина опять расположились на веранде, хотя вечер был прохладный. Закат не окрасил облака. В отраженном свете гора лоснилась, как рулон бархата. Миссис Надд укутала ноги одеялом и любовалась этой картиной. Сколько лет минуло, и лишь это удовольствие оставалось неизменным. Пережиты бум, крах, депрессия, спад, нездоровая атмосфера надвигающейся войны, сама война, бум, инфляция, опять спад, кризис, теперь опять нездоровая атмосфера, но все это никак не повлияло на вид с веранды, ничто не изменилось: ни единый камень, ни единый лист.

— Вы ведь знаете, мне уже тридцать семь, — сказал Ренди. Говорил он многозначительно, словно пронесшиеся над его головой годы — штука необыкновенная, интересная и притом подлая. Он поковырял языком в зубах. Если я в этом году поеду в Кеймбридж, это будет уже пятнадцатая ежегодная встреча нашего курса.

— Подумаешь, — сказала Эстер.

— А ты знаешь, что Титеры купили дом старика Хендерсона? — спросил мистер Надд. — Вот кто нажился на войне. — Он встал, перевернул свой стул вверх дном, постучал кулаком по ножкам. Его сигарета намокла. Когда он снова сел, пепел с сигареты упал на рубашку.

— Я выгляжу на свои тридцать семь? — спросил Ренди.

— А знаешь, ты сегодня упомянул про свои тридцать семь уже восемь раз, — сказала Эстер. — Я считала.

— Сколько стоит билет на самолет в Европу? — спросил мистер Надд.

Разговор перекидывался от стоимости океанского плавания до рассуждений о том, когда приятней приехать в незнакомый город — утром или вечером. Потом вспоминали чудные имена гостей Уайтбича: среди них были мистер и миссис Перец, мистер и миссис Нуишторм, мистер и миссис Плод, Чистопороден, Лужас и еще Лук.

В эту осеннюю пору день угас мгновенно. Только что было солнечно — и вот уже темно. Мэйкбит и вся горная цепь наклонились под углом к закатному небу, в первые мгновения казалось невероятным — неужели за этими горами лежит что-то еще, неужели это не край земли. Стена чистого, отливающего медью света словно возникла из бесконечности. Потом загорелись звезды, горы снова стали на свое место, призрак бездныисчез. Миссис Надд огляделась по сторонам, и ей показалось — и час этот, и все окрест исполнены значения. Это не подделка, подумала она, и не в обычае дело это единственный на свете уголок земли, единственный, неповторимый воздух, им мои дети отдали все, что было в них лучшего. Но сознание, что никто из ее детей не преуспел в жизни, заставило ее вновь сгорбиться в кресле. Она смигнула выступившие на глазах слезы. Что такое заключалось в лете, что делало его островом в жизни, думала она, и отчего так мал был этот остров? В чем они ошибались? Что делали не так? Они любили ближних своих, были умеренны, ставили честь превыше корысти. Отчего же тогда они лишились способности соображать и действовать в этом мире, лишились воли, силы? Отчего эти хорошие и милые люди, окружающие ее, кажутся персонажами некой трагедии?

— Помните тот день, когда свинья упала в колодец? — спросила она. Сейчас небо было бесцветное. У подножия черных гор по мертвенно-серому озеру ходили волны. — Ты как раз играл тогда с Эстер в теннис, да, Рассел? Эстер в то лето увлекалась теннисом. Ты ведь выиграл эту свинью на ярмарке, Ренди? Выиграл в каком-то аттракционе, где бросают в мишень бейсбольные мячи. Ты всегда был такой прекрасный спортсмен.

Все учтиво ждали своей очереди. Вспоминали утонувшую свинью, моторную лодку, налетевшую на Скалу чаек, вывешенный в окне корсет тети Марты, пожар в облаках и неистовый северо-западный ветер. Не могли удержаться от смеха, вспоминая, как Нора упала с лестницы. Вмешалась Намела и напомнила, как они объявили о своей помолвке. Потом вспомнили, как мисс Кулидж поднялась к себе в комнату и вернулась с папкой, набитой нотами, стала у двери, чтобы лучше видеть, и исполнила обычный репертуар сельской протестантской церкви. Пела она больше часу. Нельзя же было ее остановить. Во время исполнения Эстер и Рассел ушли с веранды и отправились в поле хоронить утонувшую свинью. Было свежо. Рассел рыл могилу, а Эстер держала фонарь. Тогда они и решили, что, даже, если влюбятся друг в друга, все равно им не пожениться — ведь он нипочем не расстанется с Мэйкбитом, а она нипочем не станет тут жить. Они снова поднялись на веранду, когда мисс Кулидж уже кончала петь, потом Рассел ушел, а все остальные отправились спать.

Рассказ этот вернул миссис Надд бодрость духа, и теперь ей казалось, что все хорошо. Остальных он развеселил, и, громко разговаривая и смеясь, они пошли в дом. Мистер Надд затопил камин и сел играть с Джоун в шашки. Миссис Надд достала коробку залежавшихся конфет. На улице поднялся ветер, и дом легонько поскрипывал, точно корпус корабля, когда ветер надувает паруса. И казалось, эта комната обещала еще долго оставаться для них для всех надежным и уютным пристанищем, а ведь наутро все они ее покинут.

ЕЩЕ ОДНА ЖИТЕЙСКАЯ ИСТОРИЯ

Обрисуйте мне стену в Вероне, затем — фреску над дверью. На переднем плане — цветущее поле, несколько желтых домиков или дворцов, а в отдалении — башни города. Справа по ступеням сбегает гонец в пурпурном плаще. В открытую дверь видна пожилая женщина, лежащая на кровати. Вокруг стоят придворные. А выше, на лестнице, дерутся два дуэлянта. Посреди поля принцесса венчает цветами то ли святого, то ли героя. На церемонию эту почтительно взирают, образуя круг, гончие псы и прочие животные, в том числе — лев. В дальнем левом углу — полоска зеленой воды, по которой плывет в гавань флотилия парусников. Высоко на фоне неба двое мужчин в придворном платье болтаются на виселице. У меня есть друг — он принц, и Верона его родина, однако жил он среди пригородных поездов, белых домиков с тисами в палисаднике, среди улиц и контор Нью-Йорка и носил зеленую фетровую шляпу и потертый плащ, туго перетянутый поясом и прожженный на рукаве.

Маркантонио Парлапьяно — или Буби, как его все звали, — был нищий принц. Он продавай швейные машины для одной миланской фирмы. Его батюшка лишился остатков своего достояния в венецианском казино, а достояние это было немалое. У Парлапьяно был замок под Вероной, но единственное, на что семья сохранила право, — это быть погребенными в фамильном склепе. Буби обожал отца, несмотря на эту бессмысленную растрату целого состояния. Однажды в Вероне он пригласил меня к старику на чай и держался при этом со старым игроком почтительно, без всяких выпадов. В роду у Буби одна из бабок была англичанка, и волосы были светлые, а глаза голубые. Он был высокий, худой, с огромным носом и манерами человека эпохи Возрождения. Перчатки он натягивал палец за пальцем, пояс плаща завязывал так туго, точно опасался, как бы не упала шпага, а фетровую шляпу надевал набекрень, словно это была широкополая шляпа с перьями. Когда мы познакомились, у него была любовница — поразительно красивая в умная француженка. Ему все время приходилось разъезжать по делам своей фирмы, и вот во время поездки в Рим он встретил Грейс Осборн, работавшую тогда в американском консульстве, и влюбился в нее. Она была прехорошенькая. По не обладала нужной гибкостью, что женщина более хитрая постаралась бы скрыть. Взгляды ее отличались реакционностью, и она была невероятная чистюля. Один ее враг, подвыпив, сказал как-то, что ради таких, как она, в мотелях и гостиницах заворачивают в целлофан стаканы и заклеивают санитарной лентой сиденье в туалете. Буби любил ее по многим причинам, но главным образом потому, что она была американкой. А он обожал Америку и был единственным из когда-либо встречавшихся мне итальянцев, который в Риме предпочитал ресторан отеля «Хилтон» всем остальным. Буби и Грейс обвенчались на Капитолийском холме и провели медовый месяц в «Хилтоне». Некоторое время спустя его перевели в Соединенные Штаты, и он написал мне с просьбой помочь ему подыскать жилье. Неподалеку от нас сдавали в аренду дом, и чета Парлапьяно приняла меры, чтобы снять его.

Я был в отъезде, когда Буби и Грейс прибыли из Италии. Встреча наша произошла на железнодорожной платформе Буллет-Парка однажды во вторник, в половине восьмого утра. Все было очень декоративно. Статисты — около сотни пригородных пассажиров, по преимуществу мужчины. И чего тут только не было — и железнодорожные пути, и стрелки, и пыхтенье локомотивов, и паровозные гудки, однако ощущение было такое, будто ты совершаешь некий ритуал, но не уезжаешь и не расстаешься. Утреннее освещение, казалось, определяло наши роли, и, поскольку всем нам предстояло вернуться засветло, ни у кого не возникало впечатления, будто отправляешься в путешествие. В этой атмосфере определенности, незыблемости Буби в своей зеленой фетровой шляпе и туго подпоясанном плаще выглядел как-то удивительно неуместно. Он громко выкрикнул мое имя, нагнулся и так обнял, что у меня кости затрещали, а потом смачно чмокнул в обе щеки. Я и представить себе не мог, как дико, нелепо и непристойно выглядело подобное приветствие на железнодорожной платформе в половине восьмого утра. Это было нечто из ряда вон выходящее. По-моему, никто не засмеялся. А несколько человек отвели взгляд. Один мой друг побелел как полотно. Не меньшую сенсацию произвело и то, что мы громко заговорили на языке, никак не похожем на английский. Это, видимо, показалось наигранным, бестактным и непатриотичным, но не мог же я сказать Буби, чтобы он заткнулся, или объяснить ему, что в Америке по утрам не беседуют — это нарушение некоего банального ритуала. В то время как мои друзья и соседи говорили о вращающихся косилках для лужаек и химических удобрениях, Буби восторгался красотами пейзажа, безупречностью американских женщин, прагматизмом американской политики и рассуждал о том, какой это ужас, если будет война с Китаем. Когда мы расставались на Мэдисон-авеню, он расцеловал меня. Надеюсь, что уж тут-то никто на нас не глазел.

Вскоре после этого мы пригласили чету Парлапьяно на ужин, чтобы познакомить с нашими друзьями. По-английски Буби говорил ужасно. «Могу я сесть на вас, чтобы побыть вместе?» — осведомлялся он у дамы, намереваясь всего лишь составить ей компанию. И тем не менее человек это был прелестный, и за живость и приятную внешность многое ему прощалось. Ни с одним итальянцем познакомить его мы не могли, поскольку ни одного не знали. В Буллет-Парке итальянцев живет немного, да и то в основном рабочие и домашняя прислуга. На самой верхней ступеньке находится семейство Де Карло — преуспевающие богатые подрядчики, по то ли в силу обстоятельств, то ли по воле случая они ни с кем не общались за пределами итальянской колонии. Словом, Буби оказался в несколько сложном положении.

Как-то в субботу утром он позвонил мне и попросил помочь ему сделать кое-какие покупки. Он решил купить джинсы. Он произнес «джиндзы», так что я не сразу понял, о чем речь. Через несколько минут он подъехал к моему дому и повез меня в местный магазин распродажи армейских и флотских товаров. Машина у него была с кондиционером, большая, сверкавшая хромом, и вел он ее, как истинный римлянин. Мы вошли в магазин, разговаривая по-итальянски. Услышав чужой язык, приказчик насупился, словно опасаясь, что магазин сейчас начнут грабить или ему подсунут фальшивый чек.

— Нам нужны джинсы, — сказал я.

— _Джиндзы_, - сказал Буби.

— Какой размер?

Мы с Буби принялись препираться, ибо ни он, ни я не знали его размера в дюймах. Приказчик вынул из ящика рулетку и вручил мне.

— Обмерьте его сами, — сказал он.

Я обмерил Буби и назвал приказчику размер. Приказчик швырнул на прилавок джинсы, но совсем не такие, какие имел в виду Буби. Отчаянно жестикулируя, он стал пространно объяснять, что ему хотелось бы джинсы помягче и посветлее. Тут из глубины лавки донесся голос хозяина — слова его гулко пролетели по каньону, образованному коробками с рабочими сапогами и клетчатыми рубашками:

— Скажи им, что ничего другого у нас нет. Там у них вообще в козьих шкурах ходят.

Буби все понял. Нос у него словно еще больше вытянулся — как всегда в минуты волнения. Он вздохнул. А мне прежде и в голову не приходило, что в Америке сиятельный вельможа мог пострадать за то, что он иностранец. В Италии мне доводилось сталкиваться с антиамериканскими настроениями, но они ни разу не проявлялись так грубо, к тому же я не принц. А в Америке на принца Парлапьяно смотрели всего лишь как на итальяшку.

— Большое спасибо, — сказал я и направился к двери.

— Откуда вы, мистер? — спросил меня приказчик.

— Я живу на Чилмарк-лейн, — сказал я.

— Я не про то, — сказал он. — Я интересуюсь, откуда вы из Италии.

Мы вышли из лавки и нашли джинсы, какие хотелось Буби, в другом месте, но я понял, что его как иностранца ждут в нашей стране всякие неожиданности. В отеле «Плаза» к нему могут отнестись как к принцу Парлапьяно, а в забегаловке «Чок Фулл О'Натс» никто даже не подойдет, чтобы помочь ему разобраться в меню.

Я не видел четы Парлапьяно около месяца; когда же мы снова встретились с Буби на железнодорожной станции, у меня создалось впечатление, что он за это время приобрел немало друзей, хотя говорил по-английски ничуть не лучше. Затем позвонила Грейс, сказала, что к ним приехали ее родители, и пригласила нас на коктейль. Было это в субботу днем, и, добравшись до их дома, мы обнаружили там человек двенадцать соседей — всем им было явно не по себе. Дело в том, что Буби назначил коктейль на непривычный для американцев час. Да и подавал он теплое кампари с леденцами. Я спросил у него по-английски, нельзя ли чего покрепче, а он в ответ спросил, устроит ли меня виски и какое. Я сказал — любое.

— Отлична — воскликнул он. — В таком случае я дает вам хлебное. Ведь хлебное виски — самое лучшее, да?

Я упомянул об этом лишь затем, чтобы показать, что и язык наш, и обычаи он знал весьма слабо.

Родители Грейс, ничем не примечательная пожилая пара, были из Индианы.

— Живем-то мы в Индиане, — объявила миссис Осборн, — но происходим от Осборнов, которые в семнадцатом веке поселились в Уильямсбурге, в штате Виргиния. Мой прапрадед по материнской линии служил в армии конфедератов офицером и был награжден генералом Ли. У нас есть свой клуб во Флориде. Мы все ученые.

— С мыса Кеннеди? — спросил я.

— Нет, из христианской науки.

Я переключился на мистера Осборна, который раньше торговал подержанными автомобилями, а теперь жил на пенсию. Он тоже завел волынку про свой клуб. У них-де там много миллионеров. Есть свое поле для гольфа на восемнадцать лунок, свои причалы для яхт, дипломированный врач-диетолог и очень строгая приемная комиссия. И, понизив голос, прикрыв рукою рот, добавил:

— Мы стараемся не принимать евреев и итальянцев.

Буби, стоявший возле моей жены, спросил:

— Могу я сесть на вас, чтобы побыть вместе?

И тотчас раздался голос тещи, хоть она и находилась в другом конце комнаты:

— Что это вы такое говорите, Энтони?

Буби потупился. Вид у него был беспомощный.

— Я спросил миссис Дюклоуз, — смущенно сказал он, — можно ли на нее сесть.

— Лучше помолчали бы, если не умеете говорить по-английски, — сказала миссис Осборн. — А то ведь вы изъясняетесь как зеленщик.

— Извините, — сказал Буби.

— Прошу вас, садитесь, — сказала моя жена, и он сел, но при этом нос у него стал словно бы еще длиннее. Он явно чувствовал себя оскорбленным. А нелепый коктейль меньше чем через час окончился.

Затем как-то вечером — было это в конце лета — Буби позвонил мне и сказал, что ему надо меня повидать, и я предложил ему приехать. Он прибыл по обыкновению в перчатках и в зеленой фетровой шляпе. Жена моя находилась наверху, и, поскольку она не очень жаловала Буби, я не стал ее звать. Я приготовил напитки, и мы сели в саду.

— Слушайте! — начал Буби. Он изъяснялся в повелительном наклонении. Вы меня слушайте. Грейс совсем помешался… Сегодня вечером ужин опаздывает. Я очень голодный, но если мой ужин непунктуальный, я теряет аппетит. Грейс очень хорошо это знает, но я приезжает домой — нет ужин. И кушать нечего. Она — в кухня, на сковородка что-то горит. Я очень вежливо объясняет ей, что мне нужно ужин пунктуальный. И знаете, что происходит?

Я знал, но мне показалось бестактным сказать, что я знаю. И я сказал:

— Нет.

— Вы даже представить себе не можете, — говорит он и прикладывает руку к сердцу. — Слушайте, — говорит он. — Она _плачет_.

— Женщины плачут по любому поводу, Буби, — сказал я.

— Только не европейские женщины.

— Но вы-то женились не на европейке.

— Я еще не все сказал. Сейчас начинается сумасшедший дом. Она плачет. И когда я спрашивает ее, почему она плачет, она говорит, она плачет потому, что она мог быть великая сопрано в опера, а стал моя жена.

Не думаю, чтобы звуки летнего вечера — вечера конца лета — в моей стране и в Италии существенно разнились, однако же в тот момент казалось, что это так. Из вечернего воздуха вдруг исчезла вся мягкость — ни светлячков, ни шепота ветра, — и насекомые в траве вдруг подняли такой тарарам — звуки были пронзительные, скрежещущие, словно взломщики точили свои инструменты. Все это создавало впечатление, что родная Верона находится где-то невероятно далеко.

— Опера! — воскликнул Буби. — «Ла Скала»! Это из-за меня она не выступает сейчас в «Ла Скала»! Она брал уроки пения, это правда, но ее же никто не приглашал на сцена. А теперь она сошел с ума.

— Очень многие американские женщины, Буби, считают, что брак помешал им сделать карьеру.

— Сумасшествие, — сказал Буби. Он даже по слушал меня. — Настоящее сумасшествие. Ну что тут сделать? Вы поговорите с ней?

— Не знаю, что это даст, Буби, но я попытаюсь.

— Завтра. Я приедет поздно. Вы поговорите с ней завтра?

— Да.

Он встал и принялся натягивать перчатки, палец за пальцем. Затем набросил на голову свою фетровую шляпу, словно это была шляпа с перьями, и спросил:

— В чем тайна мой шарм — оттого, что я такой невероятно восторженный?

— Не знаю, Буби, — сказал я, но при этом сочувствие к Грейс теплой волной захлестнуло меня.

— Все потому, что в моя жизненная философия я учитывает последствия и возможности. У Грейс не такая философия.

С этими словами он сел в свою машину и так резко рванул с места, что гравий разлетелся по всей лужайке.

Я выключил свет на первом этаже и поднялся в спальню, где моя жена читала.

— К нам заезжал Буби, — сказал я. — Я не стал тебя звать.

— Я знаю. Я слышала, как вы разговаривали в саду. — Голос ее задрожал, и я увидел, как по щеке покатились слезинки.

— Что случилось, дорогая?

— Ох, просто я считаю, что впустую растратила свою жизнь, — сказала она. — Ужасно, по совершенно впустую. Я знаю, ты не виноват, только, право же, слишком много я отдала тебе и детям. Я хочу вернуться в театр.

Тут мне придется пояснить насчет театральной карьеры моей супруги. Несколько лет тому назад группа любителей из числа наших соседей поставила «Святую Иоанну» Шоу. Маргарет играла там главную роль. Я в ту пору — не по прихоти, а по делам — находился в Кливленде и не видел спектакля, но уверен, что это было нечто выдающееся. Пьесу должны были играть дважды, и, когда в конце первого представления занавес опустился, публика встала и устроила овацию. Мне говорили потом, что Маргарет играла блестяще, незабываемо, от нее исходила магнетическая сила, она вся светилась. Вокруг спектакля поднялся такой шум, что нескольким нью-йоркским режиссерам и продюсерам настоятельно порекомендовали приехать на второе представление. И человека два-три согласились. Как я уже сказал выше, меня в это время там не было, но Маргарет рассказала мне. Что произошло. Утро занялось ослепительно яркое и холодное. Она отвезла детей в школу, затем вернулась и решила порепетировать, но из этого ничего не вышло, так как телефон непрерывно звонил. Каждый считал своим долгом сказать, какая в ней обнаружилась великая актриса. Часам к десяти небо стали затягивать тучи и задул северный ветер. В половине одиннадцатого начался снег, а к полудню разыгралась настоящая метель. В час дня школы закрылись и детей отправили по домам. А к четырем часам многие дороги уже не функционировали. Поезда опаздывали или вообще не ходили. Маргарет не смогла вывести машину из гаража, и две мили до театра ей пришлось проделать пешком. Никто из продюсеров или режиссеров, естественно, не сумел приехать, да и актеров явилось меньше половины, так что спектакль был отменен. Решили сыграть спектакль позже, но дофину надо было ехать в Сан-Франциско, театр был запродан другим организациям для других целей, а режиссеры и продюсеры, согласившиеся приехать, по здравом размышлении пришли к выводу, что едва ли стоит отправляться в такую даль. Так Маргарет никогда больше и не сыграла Иоанну. Вполне естественно, что она жалела об этом. Хвалебные отзывы, которыми ей прожужжали все уши, не один месяц звучали потом в ее мозгу. Манящие надежды не осуществились, и, как любой другой на ее месте, она, естественно, была глубоко разочарована.

На другой день я позвонил Грейс Парлапьяно и после работы поехал к ней. Она была бледная и выглядела несчастной. Я сказал, что Буби разговаривал со мной.

— С Энтони так трудно, — сказала она, — и я всерьез подумываю о том, чтобы развестись или по крайней мере разъехаться. Дело в том, что у меня довольно хороший голос, а он, видимо, считает, что я все это придумала ему назло, желая его унизить. Он утверждает, что я женщина избалованная, что мне все мало. Наш дом — единственный в округе, где полы не застелены бобриком, а когда я пригласила человека, чтобы он рассчитал мне стоимость покрытия полов, Энтони вышел из себя. Совершенно перестал собой владеть. Я знаю, что латиняне — люди эмоциональные: все говорили мне об этом еще до нашего брака, — но когда Буби выходит из себя, это просто страшно.

— Буби любит вас, — сказал я.

— У Энтони куча предубеждений, — сказала она. — Я иной раз думаю, что он слишком поздно женился. Например, я предложила вступить в местный клуб. Он мог бы научиться там играть в гольф, а вы знаете, сколько можно решить дел за игрой в гольф. Буби мог бы завязать немало выгодных деловых контактов, вступив в клуб, а он считает, что я говорю глупости. Он не умеет танцевать, а когда я предложила ему взять несколько уроков танцев, он опять сказал, что я говорю глупости. Я не жалуюсь, право же — нет. У меня, к примеру, нет мехового пальто, и я ни разу не требовала его у Буби, а вы прекрасно знаете, что я единственная женщина в округе, у которой нет мехового пальто.

Я неуклюже закончил беседу, так и не сумев внести ясность в сумятицу супружеских отношений моих друзей. Все мои слова были, конечно, ни к чему, и дело не пошло на лад. А о том, как развивались события, я знал от Буби, который каждое утро давал мне в поезде отчет. Он не понимал, что в Америке не принято, чтобы мужчины жаловались на своих жен, — это непонимание было глубоким и мучительным. Однажды утром на вокзале он подошел ко мне и сказал:

— Вы ошибается. Очень ошибается. В тот вечер, когда я сказал вам — она помешался, вы сказал мне — это пустяк. Теперь слушайте! Она покупает рояль, и она нанимает учитель пения. И все мне назло. Теперь вы понимаете, что она помешался?

— Нисколько Грейс не помешалась, — сказал я. — И ничего плохого нет в том, что она любит петь. Вы должны понять, что она хочет сделать карьеру вовсе не вам назло. Почти все женщины в нашей округе мечтают об этом. Маргарет три раза в неделю ездит в Нью-Йорк учиться актерскому мастерству, и я вовсе не считаю ее вредной или сумасшедшей.

— Американские мужчины не имеют характер, — сказал Буби. — Все они коммерсанты и мещане.

Я бы ударил его, если бы он не повернулся и не отошел от меня. Нашей дружбе явно наступил конец, и я почувствовал огромное облегчение, так как мне стали до смерти надоедать его рассказы о помешательстве Грейс, а что-либо изменить в его взглядах или как-то просветить его не представлялось возможным. В течение двух, а то и больше недель он не беспокоил меня, а потом однажды утром снова ко мне подошел. Лицо у него потемнело, нос вытянулся, и в манере держаться появилось что-то явно враждебное.

— Вот теперь вы согласится со мной, — сказал он мне по-английски, когда я расскажет, что она творит. Теперь вы увидит, какой она вредный. Он вздохнул и со свистом выпустил воздух сквозь зубы. — Она хочет давать концерт! — выкрикнул он, повернулся и пошел прочь.

Через несколько дней мы получили приглашение послушать Грейс у Эболинов. Миссис Эболин — это наша провинциальная муза. Благодаря своему брату, романисту У.Х.Тауэрсу, она приобрела знакомых в литературных кругах, а щедротами своего супруга — преуспевающего зубного хирурга довольно большую коллекцию картин. На стенах ее дома можно увидеть Дюфи, Матисса, Пикассо и Брака, но картины, подписанные этими именами, прескверные, а как муза миссис Эболин на редкость ревнива. Любую другую женщину с такими задатками назвали бы у нас в округе вульгарной плагиаторшей. Все картины написаны, конечно же, ею самой, и любой поэт, приезжающий на уик-энд к Эболинам, становится ее поэтом. Она выставит его на всеобщее обозрение, будет просить его почитать и даже разрешит вам пожать ему руку, но если вы попытаетесь сблизиться с ним или станете говорить с ним больше минуты-двух, она тут же встрянет с видом алчной собственницы и таким тоном прервет вас, точно застигла за кражей столового серебра. И вот Грейс, как я подозреваю, стала главным бриллиантом в ее короне. Концерт был назначен на воскресенье во второй половине дня; погода стояла чудесная, но поехал я с большой неохотой. Возможно, это повлияло на мое восприятие, но и все вокруг говорили, что Грейс пела ужасно. Она исполнила около дюжины песен — преимущественно на английском языке, преимущественно допотопных и о любви. Буби отчаянно вздыхал между номерами, и я знал: он считает, что все это Грейс задумала от безграничной своей злости — и складные стулья, и вазы с цветами, и горничные, ожидавшие, когда настанет время подавать чай. По окончании концерта Буби держался любезно — только нос у него стал поистине огромным.

Какое-то время мы не встречались, затем однажды вечером я прочел в местной газете, что Маркантонио Парлапьяно попал в автомобильную катастрофу на шоссе номер 67 и находится в Платнеровской больнице. Я тотчас поехал туда. Разыскав на этаже сестру, я спросил, где можно его найти, и она весело сказала:

— О, вы хотите видеть Тони? Бедный старина Тони! Тони ведь не спикает инглиш.

Он лежал в палате с двумя другими больными. У неге была сломана нога, выглядел он ужасно и чуть не плакал. Я осведомился, когда он предполагает вернуться домой.

— К Грейс? — переспросил он. — Никогда. Я туда никогда не вернется. Теперь у нее живут отец и мать. Они добиваются, чтобы мы разъехались. Так что я уезжает в Верона. Сажусь на «Коломбо» двадцать седьмого числа. — Он всхлипнул. — Знаете, о чем она меня просит? — сказал он.

— Нет, Буби. О чем же?

— Она просит, чтобы я переменил имя. — И он расплакался.

Я проводил его в порт и посадил на «Коломбо» — не столько потому, что такая уж была у нас дружба, сколько потому, что я люблю корабли и морские путешествия. Больше я его не видел. Конец этой истории имеет к нему не больше отношения, чем описанная мною стена в Вероне, но я вспомнил о Буби, когда произошло то, что читатель прочтет ниже, и я решил включить это в рассказ о нем. Дело было в Симферополе, что находится в шестидесяти милях от Ялты, в глубине материка, за Крымскими горами. Приехав с побережья на такси, я ждал самолета на Москву, и тут мне попался один американец. Мы оба, естественно, очень обрадовались возможности поговорить по-английски, тотчас отправились в ресторан и заказали бутылку водки. Мой новый знакомый работал инженером на заводе химических удобрений в горах и летел на родину в полуторамесячный отпуск. Мы сели у окна, выходившего на довольно пустынное летное поле. У нас в Штатах так выглядят частные аэродромчики, разбитые в пригородах главным образом для чартерных самолетов. Зал был радиофицирован, и молодой, очень чистый и певучий женский голос что-то объявлял по-русски. Что именно, я толком понять не мог, но, по-моему, Игоря Васильевича Крюкова просили подойти к билетной кассе «Аэрофлота».

— Сразу вспомнилась жена, — сказал мне мой новый знакомый. — Из-за этого голоса. Сейчас мы в разводе, но были женаты пять лет. Всем она была хороша. И смазливая, и аппетитная, и умная, и любила меня, и отлично готовила, и даже кое-какие деньжата имела. Собиралась стать актрисой, а когда ничего у нее не получилось, не разочаровалась, не озлобилась. Просто поняла, что не выдерживает конкуренции, и махнула на это дело рукой. Словом, она не из тех баб, которые потом принимаются ныть, будто отказались от блестящей карьеры. У нас была маленькая квартирка в Бейсайд, и жена стала искать поблизости работу, а поскольку она была натренированная — я хочу сказать, голос-то ведь у нее был поставлен, — ее взяли в Ньюаркский аэропорт делать объявления по радио. Голос у нес очень красивый — такой спокойный, задорный, певучий, и говорит она без всякой аффектации. Работала она сменами — по четыре часа, ну и делала всякие объявления по радио: «Пассажиров, вылетающих самолетом компании «Юнайтед» в Сиэтл, просят пройти к выходу шестнадцать!», «Мистера Генри Тэвистока просят подойти к билетной кассе компании «Америкэн»!», «Мистера Генри Тэвистока просят подойти к билетной кассе компании «Америкэн»!» По-моему, эта девушка сейчас объявляет нечто подобное. — Он мотнул головой в сторону громкоговорителя. — Работа у жены была отличная: она ведь была занята всего четыре часа в день, получала куда больше меня и располагала достаточным временем, чтобы и по магазинам походить, и обед приготовить, и проявить внимание к мужу, а она по этой части была большая мастерица. Ну, когда у нас на банковском счету накопилось тысяч пять, стали мы подумывать о том, чтоб завести ребенка и перебраться в пригород. К тому времени она работала в Ньюаркском аэропорту уже лет пять. И вот как-то вечером перед ужином сижу я, пью виски, читаю газету и вдруг слышу, она на кухне произносит: «Прошу пройти к столу! Ужин готов. Прошу пройти к столу!» Произносит этим своим певучим голосом, каким читает объявления в аэропорту; я обозлился и говорю: «Лапочка, не разговаривай со мной так таким голосом», а она снова: «Прошу пройти к столу!» — совсем как если б говорила: «Мистера Генри Тэвистока просят подойти к билетной кассе компании «Америкэн»!» Тогда я ей говорю: «Лапочка, у меня такое чувство, точно я сижу в аэропорту и жду самолета. Я хочу сказать, у тебя очень красивый голос, но ты говоришь как машина». Тут она мне отвечает этим своим тщательно модулированным голосом: «Боюсь, теперь уж ничего не поделаешь» — и улыбается этакой заученной сладенькой улыбочкой — так улыбаются служащие авиакомпаний, когда твой самолет задерживается на четыре часа, и ты не успеваешь пересесть на другой самолет, и тебе предстоит торчать целую неделю в Копенгагене. Тут мы сели ужинать, и, пока мы ужинали, она говорила со мной все тем же ровным, певучим голосом. У меня было такое ощущение, будто я ужинаю, а рядом крутится магнитофонная лента. Ну, после ужина мы посмотрели телевизор, потом она легла и кричит мне: «Прошу в постель! Прошу в постель!» Точно приглашает пассажиров, вылетающих в Сан-Франциско, пройти к выходу номер семь. Я лег, утешаясь мыслью, что наутро все наладится.

Так или иначе, вечером, вернувшись домой, я крикнул: «Привет, лапочка!» — или что-то в этом роде, а из кухни безликий голос произнес: «Прошу сходить на угол в магазин, купить мне тюбик «Пепсодента»! Прошу сходить на угол в магазин, купить мне тюбик «Пепсодента»!» Я прошел на кухню, сгреб жену в объятья, крепко расцеловал и сказал: «Да перестань же ты, детка, перестань». Она расплакалась, и я решил, что это, видимо, уже сдвиг в нужном направлении, но она все плакала и плакала и наконец сказала, что я бесчувственный, и жестокий, и все выдумываю — придираюсь к ее голосу, чтоб затеять ссору. Ну, прожили мы еще о полгода, но в общем-то это уже был конец. А я ведь любил ее. Она была такая чудесная, пока у меня не возникло это чувство, будто я тупой пассажир, один из сотен, толкающихся в зале ожидания, и меня направляют к нужному выходу на нужный мне рейс. Мы непрерывно ссорились, и я в конце концов ушел из дома, а она получила развод в Рино. Она по-прежнему работает в Ньюарке, и я, естественно, предпочитаю пользоваться аэропортом имени Кеннеди, но иногда мне приходится бывать в Ньюаркском аэропорту, и тогда я слышу, как она объявляет: «Мистера Генри Тэвистока просят подойти к билетной кассе компании «Америкэн»!..» И вот беда: я слышу ее голос не только в Ньюарке, а всюду — в Орли, Лондоне, Москве, Пью-Дели. Мне приходится много летать, и во всех аэропортах нашего огромного мира я слышу ее голос или голос, совсем такой же, как у нее, объявляющий, что мистера Генри Тэвистока просят подойти к билетной кассе. Найроби, Ленинград, Токио — всюду одно и то же, даже если я не понимаю языка, и я вспоминаю тогда, как я был счастлив те пять лет и какой она была прелестной молодой женщиной, правда прелестной, и думаю, какие странные вещи происходят с любовью. Не закажем еще бутылку водки? Я плачу. Мне дают здесь столько денег, что я не в состоянии все истратить, а с собой их увезти не могу.

ЖИТЕЛИ ПРИГОРОДА

Начать надо с того, что самолет, на котором Франсис Уид летел из Миннеаполиса в Нью-Йорк, попал в бурю. Небо сперва было мутно-голубое, а внизу сомкнуто лежали облака, так что земли не было видно вовсе. Потом за окнами замглился туман, и самолет влетел в белую тучу такой плотности, что на ней отражалось пламя выхлопа. Из белой туча стала серой, и самолет начало болтать. Франсису доводилось уже попадать в болтанку, но не в такую. Сидевший рядом пассажир вытащил из кармана фляжку и отпил. Франсис улыбнулся соседу, но тот отвел глаза, не собираясь ни с кем делиться своим успокоительным напитком. Самолет кидало вниз и в стороны. Плакал ребенок. Воздух в салоне был перегретый и спертый; левая нога у Франсиса затекла. Он раскрыл книжку, которую купил в киоске в аэропорту, но буря, свирепевшая снаружи, мешала сосредоточиться на чтении. За иллюминаторами было черно. Из выхлопных труб выпыхивал огонь, летели во тьму искры; а внутри тут абажуры, духота и шторы придавали салону несуразный густо домашний оттенок. Затем свет замигал и погас.

— Я ведь о чем всегда мечтал? — неожиданно произнес сосед. — Мечтал купить ферму в Нью-Гэмпшире и разводить мясной скот.

Стюардесса объявила, что сейчас будет произведена вынужденная посадка. Над всеми зримо распростер крылья Ангел Смерти; только ребенок не ощутил их взмаха. Стало тихо. Слышно стало, как пилот в кабине напевает: «У меня шесть пенсов, серебряных шесть пенсов. Как бы ухитриться и прожить на них весь век…»

Заглушив песенку пилота, взвыли гидравлические клапаны, вверху что-то визгнуло, как тормоза автомобиля, и самолет лег на брюхо среди кукурузного поля — тряхнуло так, что старик, сидевший впереди, застонал: «Ох, спина моя! Почки мои!» Стюардесса распахнула дверь, кто-то открыл аварийный задний люк, и в салон вошел отрадный шум продолжающегося существования, ленивый плеск и запах ливня. Один за другим они выскочили из самолета и рассыпались по полю кто куда, оберегая жизнь, молясь, чтобы не оборвалась ее нить. И нить не оборвалась. Когда стало ясно, что самолет не загорится и не взорвется, стюардесса и другие члены экипажа собрали пассажиров и повели под крышу ближнего сарая. Приземлились они неподалеку от Филадельфии, и вскоре вереница такси доставила их в город. «Как в войну на Марне», — проговорил кто-то; однако подозрительность, с которой многие американцы относятся к своим дорожным спутникам, почти вся и теперь осталась, как это ни удивительно.

В Филадельфии Уид сел в поезд. Доехал до Нью-Йорка, пересек его с юга на север и как раз поспел на электричку, которой пять вечеров в неделю ездил со службы домой.

В вагоне он сел рядом с Трейсом Бирденом.

— А знаете, — сказал он, — я сейчас с самолета, что чуть не разбился под Филадельфией. Мы сделали посадку на поле…

Он опередил и газеты и дождь, погода в Нью-Йорке стояла солнечная, тихая. Был конец сентября, день круглился и пахнул, как яблоко. Трейс выслушал рассказ без волнения. Да и откуда возникнуть волнению? Воспроизвести словами эту встречу со смертью Франсис был не в силах — тем более в электричке, идущей трущобными и солнечными предместьями, где в тесных садиках уже начинался сбор плодов. Трейс развернул газету, и Франсис остался один со своими переживаниями. На остановке Тенистый Холм он простился с Трейсом, сел в свой подержанный «фольксваген» и поехал домой.

Дом стоял на участке Бленхоллоу, стилем своим подражая коттеджам голландских поселенцев колониальных времен. Он был просторнее, чем кажется, когда подъезжаешь к нему. Общая комната была обширна и делилась на три части, как Галлия^[77]. В загибающейся влево части был длинный, на шестерых, стол со свечами и с фруктовой вазой посредине. Из открытой в кухню двери шел аппетитный запах и доносилось скворчанье: Джулия Уид готовила вкусно. Центром средней, самой большой, части служил камин. Справа были книжные полки и рояль.

Комната блистала чистотой и спокойным порядком, и в окна, выходящие на запад, еще тек ясный свет предосеннего солнца, прозрачный, как вода. Ничто здесь не было в забросе, глянец был на всем. На столике здесь не наткнешься на жестяную коробку с тугой крышкой, где внутри вместо сигарет — старая пуговица от рубашки и потускневший пятак. В камине не увидишь вчерашней золы. На рояле стояли розы, отражаясь в лакированной широкой крышке; на пюпитре — альбом шубертовских вальсов. Луиза Уид, девятилетняя хорошенькая девочка, смотрела в закатное окно. Ее младший брат Генри стоял рядом. Самый же младший, Тоби, присел у каминного ящика для дров и разглядывал на его отполированной меди выпуклые фигуры католических монахов, пьющих пиво. Франсис снял шляпу, положил газету; не то чтобы он сознательно любовался этой сценой — он вдаваться в созерцание не привык. Здесь было его гнездо, родное, созданное им, и он возвращался сюда с тем чувством облегчения и обновления сил, с каким всякое живое существо возвращается к себе домой.

— Привет, ребята, — сказал он. — Самолет, на котором я…

В девять вечеров из десяти ребята встречают отца радостно; однако сегодня они перессорились. Не успел Франсис досказать о самолете, как Луиза получает от Генри пинок ниже спины. Она оборачивается к нему с возмущенным: «У, проклятый!»

— Стыдно ругаться, — укоряет ее Франсис и совершает этим ошибку — прежде надо было одернуть Генри. Луиза вскидывается на отца: Генри — его любимчик, Генри всегда прав, а ее обижают, и никто не заступится; несчастная ее судьба навеки.

— Ты что дерешься? — поворачивается Франсис к сыну, но у того готово оправдание — она его ударила первая; она его в ухо ударила, а в ухо бить опасно. Да, ударила, гневно подтверждает Луиза. Да, в ухо, потому что он перемешал ей все тарелочки и чашечки. Врет она, говорит Генри. Не врет, говорит малыш Тоби, повернувшись от дровяного ящика. Генри зажимает ему рот рукой. Франсис оттаскивает Генри, но толкает ненароком малыша Тоби в ящик. Тоби плачет, а Луиза еще раньше заплакала. И тут выходит из кухни к столу Джулия Уид. Это женщина красивая, умная, и проседь в волосах ее не означает старости. Она словно не замечает происходящего.

— Здравствуй, милый, — безмятежно говорит она мужу. Чиркнув спичкой, зажигает все шесть свечей в этой юдоли слез. — Мойте руки, обед готов.

Простые эти слова действуют как боевой шотландский клич вождя на воинственных горцев. Схватка вспыхивает с новой яростью. Луиза тычет Генри кулаком в плечо. Генри не плакса, но сегодня он наигрался в софтбол^[78] до упада. Он разражается слезами. Малыш Тоби обнаруживает у себя в пальце занозу и подымает рев. Франсис громко заявляет, что устал, что чуть не погиб в катастрофе. Снова входит из кухни Джулия и, по-прежнему не обращая внимания на бедлам, просит Франсиса подняться наверх и позвать к столу старшую дочь, Элен. Франсис идет с охотой — это как возврат с передовой в штабную роту. Он собирается рассказать дочери про аварию, но Элен, лежа на кровати, читает «Тру ромэнс», и Франсис тут же отнимает журнал и напоминает ей, что запретил его покупать. Она не покупала, отвечает Элен. Ей дала Бесси Блейк, лучшая ее подружка. Все читают «Тру ромэнс». Отец Бесси читает «Тру ромэнс». Любая девочка в их классе читает «Тру ромэнс». Выразив сильнейшее отвращение к журналу, Франсис говорит затем, что все уже сидят за столом, — хоть, судя по шуму внизу, это не так. Вслед за отцом Элен спускается вниз. Горят свечи, Джулия заняла свое место, развернула на коленях салфетку. Ни Луиза, ни Генри еще не сели. Малыш Тоби ревет, уткнувшись носом в пол.

— Папа сегодня в аварию попал, — мягко говорит ему Франсис. — Вот послушай, Тоби, как это случилось. — Тоби продолжает реветь. — Если не сядешь за стол сейчас, — говорит Франсис, — то отправишься спать голодный.

Малыш поднимается с пола и, бросив на отца злой взгляд, убегает наверх к себе в детскую и хлопает дверью.

— О боже, — говорит Джулия и встает, чтобы идти за Тоби.

Она его вконец избалует, говорит Франсис. Тоби десять фунтов не добрал до положенного веса, говорит Джулия, и его надо усиленно питать. Не за горами холода, и он проболеет всю зиму, если не будет обедать. Джулия уходит наверх. Франсис и Элен садятся за стол. В погожий день зачитываться не следует, а Элен зачиталась до оскомины — и глядит на отца и на все вокруг блеклым взглядом. До нее не доходят слова о буре и аварии, потому что на Тенистый Холм не упало ни дождинки.

Возвращается Джулия с Тоби, вся семья садится, Джулия разливает по тарелкам суп.

— Не могу видеть эту противную толстуху, — говорит Генри, имея в виду Луизу. Все, кроме Тоби, ввязываются в перепалку, и она не утихает минут пять. Затем Генри подымает салфетку с шеи на лоб и ест из-под салфетки, в итоге рассыпав шпинат на рубашку. Нельзя ли давать детям обед пораньше? — спрашивает Франсис Джулию. У Джулии есть что ответить на этот вопрос. Готовить два обеда и дважды накрывать на стол она не может. Молниеносными ударами кисти Джулия набрасывает картину домашней каторги, сгубившей молодость ее, красоту ее и ум. Франсис просит понять его правильно: он чуть не погиб в авиационной катастрофе, и он не хочет, чтобы его встречало дома ежевечернее сражение. Теперь Джулия задета не на шутку. Голос ее дрожит. Никаких ежевечерних сражений нет и в помине. Обвинять в этом глупо и нечестно. До его прихода все было спокойно. Она умолкает, кладет вилку и нож и смотрит в тарелку, как в темную бездну. Она плачет.

— Бедная мамочка, — говорит Тоби; Джулия встает из-за стола, вытирая слезы салфеткой, и Тоби присоединяется к ней. — Бедная мамочка, — говорит он. — Бедная мамочка. — И они вдвоем уходят наверх. Потом и остальные покидают поле битвы, и Франсис выходит в сад покурить и подышать воздухом.

Сад у Уидов приятный — с дорожками, клумбами, скамейками. Закат почти догорел, но еще светло. После аварии, после сражения Франсис задумчиво притих и слушает вечерние звуки Тенистого Холма. «Объедалы! Мошенники! — гонит старый мистер Никсон белок от птичьих кормушек. — Сгиньте с глаз моих!» Дверь хлопнула. Играют в теннис у Бэбкоков на корте; подстригает кто-то траву. Затем Дональд Гослин, живущий в угловом доме, заиграл «Лунную сонату». Он занимался этим почти каждый вечер. Знать не желая бетховенских темпов, он играл ее rubato с начала до конца, превращая в излияние слезливой хандры, тоски и жалости к себе, — а тем и велик Бетховен, что чужд всего такого. Звуки разносились под деревьями вдоль улицы, как мольба о любви и нежности, обращенная к какой-нибудь горничной — незамужней, свежелицей ирландке, которая скучает по родному Голуэю и глядит на старые любительские снимки у себя в комнате под самой крышей.

— Юпитер, сюда, Юпитер, — позвал Франсис охотничьего пса Мерсеров. С растерзанной фетровой шляпой в зубах Юпитер рванулся через гряды помидоров.

Юпитер был здесь разительным отклонением от нормы. Его охотничьи азарт и резвость не вязались с Тенистым Холмом. Пес был угольно-черен, с длинной, чуткой, умной, шалой мордой. В глазах блестело озорство, голова была высоко поднята. Такие горделивые, с широким ошейником, собачьи головы встретишь в геральдике, на гобеленах; встречались они раньше и на ручках зонтиков и набалдашниках тростей. Юпитер рыскал где вздумается, разоряя мусорные ящики, корзины с хламом, срывая белье с веревок. Он вносил хаос в пикники и теннисные матчи, лаял у церкви Христа на людей в красных ризах, мешаявоскресной процессии. По два и по три раза в день он проносился через розарий старого Никсона, круша кусты «Кондеса де Састагос» и оставляя за собой форменные просеки. А когда в сумерки по четвергам Дональд Гослин разжигал под вертелом огонь, Юпитер тут же учуивал поживу. Ничем нельзя было его прогнать — ни окриком, ни камнями, ни палкой. Его бравая геральдическая морда так и оставалась торчать у самой террасы. И стоило Дональду Гослину отвернуться за солью, как Юпитер впрыгивал на террасу, с легкостью сдергивал с вертела кусище вырезки и уносился — с обедом семейства Гослинов в зубах. Дни Юпитера сочтены. Не сегодня-завтра его отравит немец-садовник Райтсонов или кухарка Фаркерсонов. Даже старый мистер Никсон может подсыпать мышьяку в отбросы, до которых Юпитер лаком. «Юпитер, сюда, Юпитер!» — позвал Франсис, но пес пронесся мимо, терзая шляпу белыми зубами. Обернувшись к окнам дома, Франсис увидел, что Джулия сошла вниз и гасит свечи.

Джулию и Франсиса Уидов то и дело звали в гости. В Тенистом Холме Джулию любили, и она любила общество; ее общительность проистекала из вполне естественного страха перед одиночеством и непорядком. Свою утреннюю почту Джулия разбирала с волнением, ища в конвертах приглашения и обычно находя их; но она была ненасытна, и хоть сплошь забей неделю приглашениями, все равно во взгляде ее осталось бы нечто такое, словно Джулия прислушивалась к отдаленной музыке, — потому что и тогда бы ее беспокоила мысль, что где-то в другом месте вечер удался еще великолепней. С понедельника по четверг Франсис ограничивал ее порыв: оставлял вечера два свободных от приема гостей и хождения в гости; бывала иногда незанята и пятница, но уж по уикэндам страсть Джулии к общению несла Франсиса, как ураган — щепку. На следующий день после авиационной катастрофы им предстоял ужин у Фаркерсонов.

Франсис поздно приехал в этот день с работы; пока он переодевался, Джулия вызвала по телефону «няню», чтобы посидела с детьми, и скорей потащила мужа в машину. У Фаркерсонов собралась небольшая и приятная компания, и Франсис настроился славно провести вечерок. Напитки подавала гостям новая прислуга, черноволосая, с бледным лицом. Оно показалось Франсису знакомым. Память эмоциональная, память чувств была у Франсиса чем-то остаточным, как аппендикс. Он не развивал ее в себе. Дым костра, сирень и прочие ароматы не будили в нем никаких нежных чувств. Он отнюдь не страдал неспособностью уйти от прошлого; пожалуй, изъян его состоял как раз в том, что уход от прошлого ему так удавался. Допустим, он эту прислугу видел у других хозяев или же в воскресенье на улице; но почему, однако, она застряла в памяти? Она была круглолицей, даже луноликой, как бывают ирландки и нормандки, но не настолько уж красивой, чтобы запомниться ему. Определенно, он видел ее где-то при особых обстоятельствах. Он справился о ней у хозяйки. Нелли Фаркерсон сказала, что наняла ее через агентство, что она родом из Нормандии, из Тренона — небольшого селения с церковью и ресторанчиком; Нелли побывала там, когда ездила во Францию. Нелли принялась рассказывать о своих поездках за границу, но Франсис уже вспомнил. Было это в конце войны. Прибыв на пересылочный пункт, он получил вместе с другими увольнительную на три дня в Тренон. На второй день они пошли в поле смотреть, как будут всенародно наказывать молодую женщину, которая во время оккупации жила с немецким комендантом.

Было прохладное осеннее утро. С пасмурных небес на перекресток грунтовых дорог падал удручающе серый свет. С возвышенности было видно, как тянутся к морю облака и холмы, монотонно схожие друг с другом. Привезли ту женщину — она сидела на телеге, на треногом табурете. Сойдя с телеги, она слушала с опущенной головой, как мэр читает обвинительный акт и приговор. На лице ее застыла та слепая полуулыбка, за которой корчится на дыбе душа. Когда мэр кончил, она распустила волосы, рассыпала по спине. Седоусый, маленького роста человек остриг ее большими ножницами, бросил волосы на землю. Взбив пену в миске, обрил ее затем опасной бритвой наголо. Подошла крестьянка, стала расстегивать ей платье, но обритая, оттолкнув ее, разделась сама. Стащила через голову сорочку, кинула наземь и осталась в чем мать родила. Раздались насмешливые возгласы женщин; мужчины молчали. На губах обритой была все та же притворная и жалобная улыбка. От холодного ветра ее белая кожа стала гусиной, соски напряглись. Насмешки постепенно стихли, их пригасило сознание чего-то общечеловеческого. Одна из толпы плюнула на нее, но ненарушимое какое-то величие наготы продолжало ощущаться. Когда толпа смолкла, опозоренная повернулась, плача теперь, и — голая, в чулках и черных сбитых туфлях — пошла по дороге прочь от селения… Круглое белое лицо немного постарело, но сомнений не было — разносила коктейли и затем подавала обед та самая, наказанная на распутье дорог.

Война теперь казалась такой давней, мир, в котором за причастность карали смертью или пыткой, словно бы ушел в далекое прошлое; Франсис потерял связь с однополчанами. Поделиться с Джулией рискованно. Никому нельзя сказать. Расскажи он сейчас за обедом эту историю, выйдет не только по-человечески нехорошо, но и не в тон. Общество, собравшееся тут, как бы молча и единодушно согласилось отбросить прошлое, войну — условилось, что в мире нет ни тревог, ни опасностей. В летописи хитросплетенных человеческих судеб эта необычная встреча нашла бы свое место, но в атмосфере Тенистого Холма вспоминать такое было дурным тоном, бестактностью. Подав кофе, нормандка ушла, но эпизод этот распахнул память и чувства Франсиса — и оставил их распахнутыми. Вернувшись с Джулией к себе в Бленхоллоу, он остался за рулем машины, чтобы отвезти домой женщину, сидевшую с детьми.

Обычно с детьми сидела старая миссис Хенлейн, и он удивился, когда из дверей на освещенную веранду вышла юная девушка. Остановилась там, пересчитала свои учебники. Она хмурилась и была прекрасна. На свете много красивых девушек, но Франсис осознал сейчас разницу между красивым и прекрасным. Не было на этом лице места всяким милым родинкам, пятнышкам, изъянцам, шрамикам. В мозгу Франсиса точно раздался могучий музыкальный звук, разбивающий стекло, и его пронизала боль узнавания, — странная, сильнейшая, чудеснейшая в жизни. И все исходило от девушки, от сумрачно и юно сдвинутых бровей, и было как зов к любви. Проверив свои книги, она сошла с веранды и открыла дверцу машины. Щеки ее мокро блестели под фонарем. Она села, захлопнула дверцу…

— Вы у нас не были раньше, — сказал Франсис.

— Нет. Я — Энн Мэрчисон. Миссис Хенлейн больна.

— Наверно, дети вас затеребили?

— Нет, нет. — И в слабом свете от приборного щитка он увидел ее печальную улыбку, обращенную к нему. Она тряхнула головой, высвобождая из воротника жакетки свои светлые волосы.

— Вы плакали?

— Да.

— Но это не связано с вашим дежурством у нас?

— Нет, нет, не связано. — Голос ее звучал тускло. — Тут нет секрета. Весь наш поселок знает. Мой папа — алкоголик, он сейчас звонил из какого-то бара и ругал меня, обзывал распущенной. Он звонил как раз перед приходом миссис Уид.

— Вам можно посочувствовать.

— О господи! — Она всхлипнула и заплакала, повернувшись к к Франсису. Он обнял ее, она плакала, уткнувшись в его плечо и вздрагивая, и от этого еще живей ощущалась гибкость, ладность ее тела, отделенного лишь такой тонкой прослойкой одежды. Вздрагивания стали тише, и это до того напоминало содрогания любви, что, теряя голову, Франсис грубо прижал Энн к себе. Она отстранилась.

— Я живу на Бельвью авеню, — сказала она. — Отсюда надо вниз по Лансинг-стрит до железнодорожного моста.

— Хорошо. — Он включил стартер.

— У светофора поверните влево… А теперь вправо — и прямо к полотну.

Путь лежал через рельсы, к реке, на улицу, где жила полубеднота, где от домов с островерхими крышами и резными карнизами веяло неподдельной и гордой романтикой, хотя домики эти мало могли дать уюта или уединения — слишком тесны они были. Темнела улица, и, взбудораженный печальным изяществом и прелестью девушки, он въехал туда, словно нырнул в самую глубь подспудного воспоминания. Лишь крыльцо одного из домов светилось вдалеке.

— Вон там я и живу, — сказала Энн.

Подъехав и остановив машину, он увидел за стеклом крыльца тускло освещенную переднюю со старомодной стоячей вешалкой.

— Ну вот и приехали, — сказал он и подумал, что у человека молодого нашлись бы другие слова.

Все так же держа свою стопку учебников, она обернулась к Франсису. В глазах у Франсиса стояли слезы вожделения. Решительно — без грусти — он открыл дверцу, обошел машину, распахнул правую дверцу. Взял Энн за руку, сплетя ее пальцы со своими, взошел вместе с ней на две бетонные ступеньки перед калиткой, прошел узкой дорожкой через палисадник, где еще цвели и горько-сладко пахли в темноте розы, георгины, ноготки, не тронутые легкими утренниками. У крыльца она отняла руку, повернулась и быстро поцеловала его. Поднялась на крыльцо и закрыла за собой дверь. Погас свет на крыльце, затем в передней. Секундой позже зажглось боковое окно наверху и осветилось дерево с еще не опавшей листвой. Две-три минуты — и она уже легла, и свет потух везде.

Когда Франсис вернулся домой, Джулия спала. Он растворил второе окно и лег в постель, чтобы предать забвению этот вечер, — но как только закрыл глаза, уснул, в мозг вошла та девушка, свободно проникая через запертые двери и наполняя все отсеки своим светом, своим ароматом, музыкой своего голоса. Он плыл с ней через Атлантический океан на «Мавритании», жил с ней затем в Париже. Очнувшись, он встал и выкурил сигарету у открытого окна. Вернулся в постель и стал отыскивать в уме что-нибудь желанное, но такое, чем можно заняться во сне никому не в ущерб, и нашел — лыжи. Сквозь дремоту перед ним выросла гора в снегах. Вечерело. Вокруг радовал глаза простор. За спиной внизу была заснеженная долина, ее обступили лесистые холмы, и деревья рябили белизну, как негустая меховая ость. Холод глушил все звуки, только лязгал железно и громко механизм подъемника. Свет на лыжне делался все синей, и с каждой минутой труднее было правильно выбирать повороты, оценивать наст, примечать — на густо-синем уже снегу — обледенелости, проплешины, глубокие сугробы сухой снежной пыли. Он скользил с горы, соразмеряя скорость с рельефом ската, оглаженного льдами первого ледникового периода, — и ревностно отыскивая выход в простоту чувств и положений. Смерклось, и он со старым другом пил «Мартини» в грязном пригородном баре.

Утром снежная гора ушла, а живая память о Париже и «Мавритании» осталась. Вчерашнее внедрилось не на шутку. Он обдал тело душем, побрился, выпил кофе и опоздал на семь тридцать одну. Только подрулил к станции, как электричка отошла, и он глядел вслед упрямо уходящим вагонам, точно вслед капризной возлюбленной. Дожидаясь электрички восемь ноль-две, он стоял на опустевшей платформе. Утро было ясное; утро легло лучистым световым мостом через путаницу переживаний. Он был в лихорадочно приподнятом настроении. Образ девушки словно связывал его с миром таинственными и волнующими узами родства. Автостоянка уже заполнялась, и он заметил, что машины, прибывшие с возвышенности за Тенистым Холмом, белы от инея. Этот первый четкий признак осени радостно взбодрил его. По среднему пути шел поезд, ночной экспресс из Буффало или Олбани, и на крышах головных вагонов он увидел ледяную корку. Пораженный небывалой ощутимостью, телесностью всего, он улыбался пассажирам за стеклами вагона-ресторана — они ели яичницу, вытирали салфетками губы, проезжали. Сквозь свежее утро тянулись спальные купе с измятыми постелями, как вереница гостиничных окон. И в одном из этих спальных окон Франсис увидел чудо: неодетую красавицу, расчесывавшую золото волос. Она проплыла через Тенистый Холм как видение, и Франсис проводил ее неотрывным взглядом. Затем на платформу поднялась старая миссис Райтсон и заговорила с ним.

— Вас уже, наверно, удивляет, что я третье утро подряд езжу в город, — сказала она, — но из-за этих гардин я сделалась настоящей пассажиркой. В понедельник привезла из магазина, а во вторник съездила обменяла их на другие, а сегодня еду обменивать взятые во вторник. В понедельник я взяла как раз что мне нужно — шерстяные драпри с вытканными розами и птицами, — но дома обнаружила, что не подходят по длине. Я обменяла вчера, а привезла домой — опять не та длина. Теперь я молюсь господу, чтобы у драпировщика нашлась нужная длина. Вы ведь знаете мой дом и какие в моей гостиной окна и можете понять всю сложность проблемы. Не знаю, что мне и делать с этими окнами.

— А я знаю, что вам делать, — сказал Франсис.

— Что же?

— Замазать их черной краской изнутри — и заткнуться.

Миссис Райтсон ахнула; Франсис твердо поглядел на нее с высоты своего роста, давая понять, что это не обмолвка и не шутка. Миссис Райтсон повернулась и пошла прочь, уязвленная настолько, что даже захромала. А Франсисом опять владело удивительное ощущение, точно струящийся, переливающийся свет, — он представлял, как расчесывает свои волосы Венера, проплывая теперь через Бронкс. «Сколько, однако, уже лет я не грубил так — с намерением, с удовольствием», — подумал он, трезвея. Бесспорно, среди его знакомых и соседей есть яркие, одаренные люди, но есть и немало скучных, глупых, а он прислушивается ко всем ним с равным вниманием. Это у него не любовь к ближнему, а неразборчивость, он спутал одно понятие с другим — и путаница губит все. Спасибо девушке за бодрящее чувство независимости.

Пели птицы — последние дрозды и кардиналы. Небо блестело, как эмалевое. Даже запах краски от утренней газеты обострял его вкус к жизни, и мир, простиравшийся вокруг, был, безусловно, раем.

Если бы Франсис верил в духов и богов любви — в амуров с луками, в каверзы Венеры и Эрота — или хотя бы в любовные напитки, колдовские зелья, привороты, лунную ворожбу, то мог бы этим объяснить теперешний горячечный подъем и обостренность ощущений. Он был достаточно наслышан об осенней, о поздней любви и явно столкнулся с ней теперь лицом к лицу, но в его чувстве не было ничего осеннего. Ему хотелось резвиться в зеленых лесах, пить из одного бокала, утолять любовный зуд вовсю.

Его секретарша, мисс Рейни, пришла сегодня с опозданием — она три раза в неделю заходила с утра к психиатру. «А любопытно, что бы психиатр посоветовал мне», — подумал Франсис. Но ведь вместе с девушкой в жизнь его снова входила как бы музыка. Однако сознание того, что эта музыка может привести его прямиком в окружной суд, на скамью подсудимых, как насильника, резко остудило его радость. Со стены его укорял пляжный снимок — четверо его детей на Веселом Мысу глядят, смеясь, в объектив фотокамеры. На печатном бланке его фирмы был изображен Лаокоон, и фигуры жреца и сыновей в удушающих змеиных кольцах полны были самого глубокого смысла.

В перерыве он сидел в кафе с Пинки Трейбертом, и тот угостил его парочкой неприличных анекдотов. В разговорах его друзья держались уровня земного и нещепетильного, но он знал — обнаружься только, что он посягнул на школьницу-няню, и карточный домик нравственности рухнет на него, на Джулию и на детей тоже. Он поискал в памяти, нет ли в недавней хронике Тенистого Холма какого-нибудь сходного примера, и не нашел ничего. За все те годы, что он жил здесь, не было ни одного развода, ни даже семейного скандала. Все шло беспорочней и благопристойней, чем в самом царстве небесном. Простившись с Пинки, Франсис завернул к ювелиру и купил браслет для Энн. Сколько счастья доставила ему эта секретная покупка, как важничали и комичны были продавцы, как душисто веяло от женщин, проходивших за спиной! На Пятой авеню, взглянув на Атланта, гнущего плечи под грузом Вселенной, Франсис подумал, что тяжко это — всю жизнь держать себя, телесного, живого, в однажды надетых шорах.

Он не знал, когда снова увидится с Энн. Он приехал домой, храня браслет во внутреннем кармане. Открыл дверь и в передней увидел ее. Она стояла спиной к нему и обернулась на стук двери, одарив его открытой и любящей улыбкой. Безупречность ее красоты ослепила его, как светозарный день после грозы. Он обхватил ее, прижался губами к губам, а она вырывалась, но долго вырываться ей не пришлось — послышался голосок невесть откуда взявшейся Гертруды Флэннери: «О, мистер Уид…»

Гертруда была перекати-поле, а не девочка. От рожденья в ней сильна была тяга к странствиям и открытиям, и усидеть дома с любящими родителями было ей невмоготу. Люди, не знавшие семейства Флэннери, по бродячим повадкам Гертруды заключали, что дома у нее вечный раздор и пьяные свары. Но они ошибались. Обтрепанные одежки Гертруды свидетельствовали лишь о ее победе над усилиями матери одеть девочку тепло и опрятно. Говорливая, тощая и немытая, Гертруда странствовала по Бленхоллоу из дома в дом; ее влекло к младенцам, животным, детям ее возраста, подросткам и, реже, взрослым. Открываете вы утром переднюю дверь — на крыльце у вас сидит Гертруда. Входите в ванную побриться — и натыкаетесь там на Гертруду. Заглядываете в кроватку малыша — там пусто; оказывается, Гертруда увезла его в коляске в соседний поселок. Она была услужлива, вездесуща, честна, голодна и преданна. Домой ее приходилось выпроваживать. Засиживалась она безбожно. «Иди домой, Гертруда», — слышалось вечер за вечером то в одном, то в другом доме. «Иди же домой, Гертруда». «Тебе пора домой, Гертруда». «Опоздаешь к ужину, Гертруда». «Я полчаса назад тебе сказала — иди домой, Гертруда». «Твоя мама будет беспокоиться, Гертруда». «Иди домой, Гертруда, иди домой».

Бывает, складки человечьих век покажутся жесткими, точно из обветренного камня, а глаза глянут так пристально и люто, что просто теряешься. Франсис бросил на Гертруду взгляд, странный, нехороший, и та испугалась. Франсис порылся в кармане — руки его дрожали — и вынул четверть доллара. «Иди домой, Гертруда, иди домой и никому не говори, Гертруда. Не го…» Он задохнулся и поспешно ушел в комнату, а сверху голос Джулии уже торопил его одеваться и ехать.

Мысль, что позднее сегодня он повезет Энн Мэрчисон домой, золотой нитью прошила весь вечер, и Франсис хохотом встречал тупые остроты и утер слезу, когда Мейбл Мерсер сообщила ему, что у нее умер котенок, — и позевывал, вздыхал, покряхтывал, потягивался, как всякий, кто нетерпеливо ждет свидания. Браслет лежал в кармане. В ноздрях у Франсиса был запах травы, и он под шумок разговоров прикидывал, где укромней будет поставить машину. В особняке старого Паркера никто не живет, и подъездная аллея служит «приютом влюбленных». Таунсенд-стрит упирается в тупик, и можно заехать туда, за последний дом. Проулок, что раньше соединял Элм-стрит с рекой, весь зарос кустарником, но он гулял там с детьми и помнит, как въехать и укрыть машину в зарослях.

Уиды прощались с хозяевами последние; вчетвером они стояли в прихожей, и хозяева не скрывали от них своего супружеского счастья.

— Она моя богиня, — говорил муж, прижимая к себе жену. — Она мое синее небо. Шестнадцать лет живем, а я и теперь кусаю ее в плечи. Чувствую себя с ней Ганнибалом, берущим перевалы Альп^[79].

Уиды ехали домой молча. Дома Франсис не вышел из машины, не выключил мотор.

— Ставь в гараж, — сказала Джулия, открывая дверцу. — Я сказала няне, что в одиннадцать ей можно будет уйти. Кто-нибудь уже подвез ее домой.

Джулия ушла в дом, а Франсис остался сидеть в темноте. Придется, значит, испытать все, что достается человеку, одуревшему от любви: и злую похоть, и ревность, и досаду, выжимающую слезы, и даже презрение к себе, к этой жалкой своей позе — положил локти на баранку, уронил глупую голову на руки… В юности Франсис был завзятым бойскаутом, и, помня наставления той поры, он на следующий день рано ушел со службы и сыграл несколько партий в сквош^[80], но только сильнее возбудил себя игрой и душем, лучше бы уж сидеть в конторе. Когда он приехал домой, подмораживало, воздух резко пахнул холодами. В доме царила необычная суета. Дети были в лучших своих нарядах, и когда Джулия сошла вниз, на ней было бледно-лиловое, цвета лаванды, платье и бриллиантовое «солнце». Она объяснила, в чем дело. В семь часов приедет мистер Хаббер снимать их для семейной рождественской открытки. Она уже вынула из шкафа синий костюм Франсиса и синий галстук — на этот раз фотография будет цветная. Джулия была оживлена и весела. Она любила эти праздничные ритуалы.

Франсис пошел наверх переодеться. Он устал за день и устал томиться. Он присел на край постели, думая об Энн Мэрчисон и чувствуя, что изнемогает. Его неодолимо потянуло выразить себя наперекор розовому абажуру на туалетном столике Джулии. Он подошел к конторке, взял листок бумаги и стал писать. «Дорогая Энн, люблю тебя, люблю, люблю…» Никто этого письма не прочтет, и он писал, не сдерживаясь и употребляя такие обороты, как «райское блаженство» и «гавань любви». Он глотал слюну, вздыхал, дрожал. Джулия позвала его вниз — и такая пропасть разверзлась между его фантазией и вещественным миром, что у него болезненно дернулось сердце.

Джулия и дети стояли на веранде; фотограф с помощником установили двойную батарею мощных ламп, чтобы отобразить семью Уйдов и архитектурные красоты парадного крыльца. Жители Бленхоллоу, едущие с поздней электрички, притормаживали и глядели, как Уидов снимают; некоторые махали им и окликали приветственно. Полчаса пришлось Уидам улыбаться и увлажнять языком губы, прежде чем мистер Хаббер удовлетворился. От жарких ламп на морозце пахло жестяной затхлостью; наконец их выключили, и у Франсиса в глазах еще долго рябило.

Потом, когда Франсис с Джулией пили кофе в гостиной, раздался звонок в дверь. Джулия пошла открыть и вернулась с Клейтоном Томасом. Она дала как-то его матери билеты в театр, и щепетильная Элен Томас прислала теперь сына с деньгами. Джулия пригласила Клейтона выпить чашку кофе.

— Пить кофе не буду, — сказал Клейтон, — а зайти зайду на минутку. — Он поздоровался с Франсисом и неуклюже опустился на стул.

Отца его убили на войне, и ущербленность безотцовщины окружала Клейтона, как облако. Такое впечатление, возможно, объяснялось тем, что Томасы были здесь единственной семьей, где недоставало фигуры; все другие семьи Тенистого Холма были в полном производительном комплекте. Клейтон учился на втором или на третьем курсе колледжа, они с матерью жили одни в большом доме, который Элен Томас надеялась продать. У Клейтона в прошлом не все было гладко. Подростком, украв деньги, он убежал из дому и добрался до Калифорнии, прежде чем его настигли. Он был высокий, некрасивый, носил роговые очки и говорил басом.

— Когда у вас начинается семестр? — спросил Франсис.

— Я не вернусь в колледж, — сказал Клейтон. — Матери нечем за меня платить, и нет смысла пыжиться. Вот устроюсь на работу, и снимем квартиру в Нью-Йорке, если удастся продать дом.

— А не жаль будет покинуть Тенистый Холм? — спросила Джулия.

— Нет, — сказал Клейтон. — Не люблю я его.

— Это почему же? — спросил Франсис.

— Не могу одобрить многого тут, — очень серьезно сказал Клейтон. — Танцевальных клубных вечеров, например. В прошлую субботу я заглянул туда к самому концу и вижу: мистер Грэннер заталкивает миссис Майнот в стеклянный шкафчик для призов. Оба были пьяны. Не одобряю я пьянства.

— В субботний вечер простительно, — сказал Франсис.

— И все эти уютные гнездышки отдают липой, — сказал Клейтон. — Забивают люди себе жизнь дребеденью. Я думал над этим, и, по-моему, главная беда тут в том, что у Тенистого Холма нет будущего. Вся энергия тратится на то, чтобы сохранять Тенистый Холм в неизменности — ограждать от нежелательных лиц и так далее, — и здешняя концепция будущего сводится к постоянному росту числа электричек и вечеринок. Это, я думаю, нездоровая концепция. Думаю, что людям нельзя без большой мечты о будущем. Людям нельзя без грандиозной мечты.

— Как жаль, что вам приходится бросить колледж, — сказала Джулия.

— Я хотел учиться на богословском факультете, — сказал Клейтон.

— Вы к какой церкви принадлежите? — спросил Франсис.

— Я принадлежу к унитариям, теософам, трансценденталистам, гуманитариям, — сказал Клейтон.

— Кажется, Эмерсон был трансценденталист, — сказала Джулия.

— Я имею в виду английских трансценденталистов, — сказал Клейтон. — Американские все — дубы.

— А на какую работу рассчитываете? — спросил Франсис.

— Я бы хотел работать в издательстве, — сказал Клейтон, — да только все мне говорят, что ничего не выйдет. А меня как раз это интересует. Я пишу большую стихотворную драму о добре и зле. Дядя Чарли, возможно, устроит меня в банк, служба там будет мне на пользу. Она меня дисциплинирует. Мне придется еще много потрудиться над выработкой характера, отучить себя от жутких привычек. Я слишком много говорю. Надо бы наложить на себя обет молчания. Замолчать на целую неделю, приструнить себя. Я подумывал уединиться в каком-нибудь епископальном монастыре, да только я не верю в догмат троицы.

— А с девушками знакомство водите? — спросил Франсис.

— У меня есть невеста, — сказал Клейтон. — Конечно, при моей молодости и безденежье трудно рассчитывать на то, чтобы к этому относились серьезно, уважали и так далее, но я летом немного заработал на стрижке газонов и купил ей изумруд — искусственный. Мы с Энн Мэрчисон поженимся, как только она окончит школу.

Франсиса передернуло. И точно серым светом, идущим из померкшей души, одело все — Джулию, Клейтона, стулья — и показало во всей их настоящей тусклости. Точно погожий день вдруг заволокся мглой.

— Мы создадим с ней большую семью, — продолжал Клейтон. — У Энн отец — горький пьяница, и у меня тоже были в жизни передряги, и мы поэтому хотим иметь много детей. О, мистер и миссис Уид, Энн чудесная, и у нас с ней столько общего. У нас одни и те же вкусы. Мы с ней и рождественские открытки в прошлом году, не сговариваясь, одинаковые выбрали, и у нас обоих аллергия к помидорам, и брови у обоих сросшиеся. Ну, спокойной ночи.

Джулия проводила его до дверей. Когда она вернулась, Франсис сказал, что Клейтон лоботряс и ломака и от него дурной запах.

— Ты уж чересчур, — сказала Джулия. — Он ведь мальчик еще, надо быть к нему снисходительнее. Ты и в других случаях, я замечаю, становишься невыдержан и нетерпим. Миссис Райтсон пригласила весь Тенистый Холм к себе на годовщину, а нас не пригласила.

— Жаль, жаль.

— А сказать, почему не пригласила?

— Скажи.

— Потому что ты ее оскорбил.

— Так ты знаешь, оказывается?

— Мне Джун Мастерсон сказала. Она стояла сзади.

Джулия прошла мимо дивана мелкими шажками; Франсис знал, что эти шажки у нее — признак гнева.

— Да, я оскорбил ее, Джулия, и притом намеренно. Не терплю я ее «годовщин» и рад, что она не позовет нас больше.

— А об Элен ты подумал?

— При чем тут Элен?

— Именно миссис Райтсон решает, кого приглашать на балы.

— И Элен, чего доброго, не станут приглашать?

— Да.

— Об этом я не подумал.

— Конечно, где тебе подумать! — воскликнула она, погружая кинжал по рукоять в эту щелку в его броне. — Меня дико бесит глупая твоя бездумность, которая калечит всем жизнь.

— Я еще никому не искалечил жизни.

— В Тенистом Холме все решает миссис Райтсон, уже сорок лет решает. И в таком обществе, как здешнее, ты смеешь распоясываться, позволять себе наглости, вульгарности и оскорбления.

— Манеры у меня самые светские, — сказал Франсис, пытаясь придать разговору шутливый оборот.

— Черт бы побрал твои манеры, Франсис Уид, — бросила Джулия ему в лицо, точно плевок. — Я годами создавала то общественное положение, которое мы здесь занимаем, и я не стану молча смотреть, как ты его разрушаешь. Когда ты поселился здесь, то понимал ведь, что нельзя будет жить пещерным медведем.

— Должен же я выражать свои симпатии и антипатии.

— Антипатии можно скрывать. А не ляпать по-ребячьи, что и когда вздумается. Если не хочешь, чтобы общество сторонилось тебя, как прокаженного. То, что все нас приглашают, не с неба свалилось. То, что у Элен столько подруг и друзей, не с неба свалилось, а создано мной. А понравится тебе субботние вечера проводить в киношке? А понравится тебе все воскресенья торчать в саду, сгребая гнилые листья? А понравится тебе, если твоя дочь будет вечерами сидеть у окна и слушать, как играет музыка на балу, куда ее не пригласили? А понравится тебе… — И тут Франсис сделал рукой движение, не столь уж, в конце концов, необъяснимое, — ибо от слов Джулии вырастала между ними такая мертвяще глухая стена, что он задохнулся, и ударил ее в лицо. Она шатнулась, но секундой позже словно успокоилась. Пошла наверх, в спальню. И дверью не хлопнула. Когда через несколько минут Франсис вошел туда, она укладывала чемодан.

— Джулия, прости меня.

— Это не имеет уже значения, — ответила она. Присев на корточки у чемодана, она плакала.

— Да ты куда собралась?

— Не знаю. По расписанию в одиннадцать шестнадцать есть электричка. Поеду в Нью-Йорк.

— Никуда ты не поедешь.

— Оставаться здесь я не могу. Это мне ясно.

— Я прошу прощения за инцидент с миссис Райтсон и за…

— Не в миссис Райтсон дело.

— А в чем же?

— Ты меня не любишь.

— Нет, люблю.

— Нет, не любишь.

— Я люблю тебя, Джулия, и я хочу, чтобы у нас было, как раньше, чтобы была нежность, и веселье, и тайна, но в доме у нас так людно теперь.

— Ты меня ненавидишь.

— Нет, Джулия, нет.

— Ты и сам не знаешь глубины своей ненависти. Она, видимо, подсознательная. Ты не понимаешь, как ты ко мне жесток.

— Жесток?

— Этими жестокостями твое подсознание выражает свою ненависть ко мне.

— Какими жестокостями?

— Я терпела их, не жалуясь.

— Назови их.

— Ты не сознаешь, что делаешь.

— Назови же их.

— Твоя одежда.

— То есть?

— То есть твоя манера разбрасывать всюду свою грязную одежду, чтобы этим выразить подсознательную ненависть ко мне.

— Не понимаю.

— Грязные носки, грязные пижамы, и грязное белье, и грязные рубашки! — Она встала с корточек, приблизила к нему лицо; глаза ее сверкали, голос звенел от волнения. — Я говорю о том, что ты так и не приучился ничего вешать, класть на место. Так все и оставляешь на полу, чтобы унизить меня. Ты это нарочно! — Она упала на постель и зарыдала.

— Джулия, милая! — сказал он, но, чуть только коснулся ее плеча, она вскочила.

— Оставь меня. Я должна уехать. — Она прошла мимо него к шкафу, вынула оттуда еще платье. — Я не беру ничего из подаренного тобой. Оставляю и жемчуг и норковый жакет.

— Ох, Джулия!

Она стояла, нагнувшись к чемодану, — такая беспомощная в своем самообмане и неведении, что его замутило от жалости. Она не знает, как бездольна станет ее жизнь без него. Не знает, как томителен бывает рабочий день для женщины. Не знает, что ее знакомства почти все связаны с ее положением жены и дамы — и оборвутся тут же. Не знает, как ездить, жить в гостиницах, не смыслит в денежных делах.

— Джулия, никуда я тебя не пущу! Ты просто не понимаешь, что стала от меня зависима.

Она вскинула голову и, закрыв лицо руками, переспросила:

— Это я-то от тебя зависима? Я не ослышалась? А кто говорит тебе, когда вставать и когда ложиться? Кто готовит тебе, Франсис Уид, кто убирает за тобой, принимает и угощает твоих друзей? Если бы не я, ты ходил бы в засаленном галстуке и в изъеденном молью костюме. Без меня ты был один как перст и будешь один как перст. Когда моя мама спросила тебя, кому с твоей стороны послать свадебное приглашение, большой ты ей список составил? Четырнадцать человек еле наскреб.

— В Кливленде я был приезжим, Джулия.

— А сколько твоих друзей пришло тогда в церковь? Два человека!

— В Кливленде я был приезжим, Джулия.

— Раз я не беру норку, — сказала она спокойно, — ты лучше сдай ее обратно на хранение. И в январе срок уплаты по страховке за жемчуг. Адрес прачечной и телефон прислуги — у меня в конторке. Надеюсь, ты не ударишься без меня в пьянство, Франсис. И не попадешь ни в какую беду. А случится большая беда — тогда позовешь меня.

— Родная моя, не уезжай! — сказал Франсис. — Не уезжай, Джулия! — Он обнял ее.

— Что ж, придется, видно, мне остаться и заботиться о тебе еще какое-то время, — сказала она.

Утром в электричке Франсис увидел, что через вагон прошла Энн Мэрчисон. Он удивился: он не знал, что школа ее в городе; но в руке у нее были книжки — очевидно, она едет в школу. Удивление замедлило его реакцию, но затем он неловко встал с места и двинулся за ней. Их успело уже разделить несколько человек, но впереди шла — она. Вот подождала, пока откроют дверь; вот мотнуло на повороте, и она оперлась рукой о стенку тамбура; вот вошла из тамбура в вагон. Он прошел за ней и этот вагон, и половину следующего и лишь тогда окликнул: «Энн! Энн!» — но она не обернулась. Перейдя в третий вагон, она села там с краю. Он подошел, стремясь к ней и теплея всем нутром, он положил руку на спинку скамьи — уже от этого прикосновения стало горячо сердцу, — наклонился, хотел заговорить и увидел, что это не Энн, а постарше кто-то и в очках. Франсис неторопливо прошел дальше, в другой вагон, покраснев от смущения и от куда глубже ранящей мысли, что вся его здравая оценка реальности поставлена под сомнение. Ведь если он путает людей, то где гарантия, что его жизнь с Джулией и дети — что это столь же вещественно, реально, как его греховные мечты о Париже, как палый лист, запах травы и свод ветвей в «приюте влюбленных»?

Во второй половине дня Джулия напомнила по телефону, что они сегодня ужинают в гостях. А вскоре затем позвонил Трейс Бирден.

— Слушай, дружище, — сказал Трейс. — Тут миссис Томас просила. Знаешь, паренек ее, Клейтон, не устроится никак. Может, посодействуешь? Позвони Чарли Беллу — он ведь тебе обязан, — замолви словцо, и, я думаю, Чарли…

— Трейс, мне очень жаль, — сказал Франсис, — но за Клейтона я хлопотать не стану. Он законченный лоботряс. Звучит грубо, но это факт. Всякое сделанное ему добро обернется потом неприятностью. Он лоботряс закоренелый, и никуда от этого не денешься, Трейс. Устроим его — все равно через неделю уволят. Проверенный факт. Мне горько это, Трейс, но, чем хлопотать за Клейтона, я бы скорей счел себя обязанным предостеречь людей — тех, которые в память отца хотели бы, естественно, помочь сыну. Я бы счел себя обязанным предостеречь их, что он — вор…

Когда он положил трубку, вошла миссис Рейни.

— Я увольняюсь, мистер Уид, — сообщила она, подойдя к столу. — Если необходимо, я могу остаться у вас до семнадцатого, но мне предложено дивное место, и я хотела бы уволиться как можно скорей.

Она вышла, и Франсис остался один на один с сознанием того, какую свинью подложил сейчас Клейтону Томасу. Со стены дружно смеялись дети, снимок блестел всеми яркими красками лета. Франсис вспомнил — на пляже там они встретили волынщика, и тот за доллар сыграл им боевую песнь шотландской Черной Стражи. А дома опять он застанет Энн. Опять убьет вечер в гостях у радушных соседей, перебирая в уме глухие улочки, тупики и подъездные аллеи нежилых особняков. И ничем не унять муки — ни детским смехом, ни игрой с детьми в софтбол. Перед ним встала вся цепь впечатлений — авария самолета; новая прислуга Фаркерсонов; Энн, обиженная пьяницей отцом, — которые неотвратимо привели его к этой беде. Да, он в беде. Однажды в северных лесах, возвращаясь с речки, где ловил форель, он заблудился, и теперь его угнетало то же чувство, что как ни бодрись, ни крепись, ни храбрись и ни упорствуй, а все равно не найти в густеющих сумерках тропу, с которой он сбился. Запахло ночным лесом. Этот тусклый запах был невыносим, и Франсис понял отчетливо, что достиг точки, где придется сделать выбор.

Можно пойти к психиатру, как мисс Рейни. Можно пойти в церковь — спасаться от похоти исповедью. Можно сходить здесь на Манхаттане в «датское массажное заведение» — знакомый коммивояжер дал как-то адресок. Можно овладеть Энн силой — или же надеяться, что случай спасет от этого. И можно напиться. От жизни, от плоти своей не уйдешь; он, как всякий мужчина, создан быть отцом тысяч— и какой кому вред от свидания, если оно позволит и ему и Энн радостней взглянуть на мир? Нет, это ложный ход мыслей, надо вернуться к первому варианту, к психиатру. У него был записан телефон врача, чьими услугами пользовалась мисс Рейни; он позвонил и попросил безотлагательно принять его. На службе он усвоил напористый тон, и, хотя секретарша врача сказала, что на ближайшие недели все уже заполнено, Франсис настоял на том, чтобы его приняли сегодня же, — и был записан на пять часов.

Здание, где обретался психиатр, почти все было занято кабинетами зубных и иных врачей, и в коридорах веяло конфетными запахами полосканий и памятью былой боли. Характер Франсиса формировался на решениях, принимаемых самостоятельно и в одиночку. Прыгнуть в воду с высокого трамплина; повторить, не струсив, смелый фортель; быть чистоплотным, не опаздывать, не лгать, не делать гадостей… Отказ от этой одинокой самостоятельности означал крушение его понятий о силе характера. Он был растерян, ошеломлен до отупения. Местом его теперешнего miserere mei Deus^[81] была врачебная приемная, каких множество. Отдавая символическую дань прелестям домашнего уюта, ее уставили цветочными горшками, статуэтками, кофейными столиками и развесили гравюры с изображениями засыпанных снегом мостов и летящих гусей, хотя не было здесь — в этой грубой пародии на семейный очаг — ни детей, ни супружеского ложа, ни даже кухонной плиты, и в неприемные часы здесь было пусто, и зашторенные окна выходили на темный вытяжной колодец двора. Франсис назвал секретарше свое имя и адрес — и увидел, что сбоку возник и направляется к нему полисмен.

— Стойте как стояли, — сказал полисмен. — Не двигайтесь. Руки держите как держали.

— Мне кажется, тут все в порядке, — начала секретарша. — Мне кажется, и так…

— А мы проверим, — сказал полисмен и принялся охлопывать костюм Франсиса, не спрятано ли у него там что? Пистолеты? Ножи? Ломик? Ничего не обнаружив, полисмен ушел, а секретарша, волнуясь, стала извиняться:

— По телефону ваш голос звучал очень возбужденно, мистер Уид, а один из пациентов доктора угрожал его убить, и мы вынуждены принимать меры предосторожности. Пожалуйста, пройдите в кабинет.

Франсис толкнул дверь докторского логова, раздался перезвон электрического колокольчика. Войдя, Франсис тяжело опустился в кресло, высморкался, полез в карман за сигаретами, за спичками, все равно за чем, и сказал хрипло, со слезами на глазах:

— Я влюбился, доктор Герцог.

Тенистый Холм неделю-полторы спустя. Электричка семь четырнадцать уже прошла, в домах кое-где кончили обедать, и тарелки уже в посудомоечной машине. Вечереет. Благополучие поселка, экономическое и моральное, висит на тонкой ниточке; но в вечернем этом свете ниточка держится, не рвется. Дональд Гослин снова терзает «Лунную сонату». Marcato ma sempre pianissimo!^[82] А Гослин точно мокрую банную простыню выжимает, но горничная не внемлет. Она пишет письмо Артуру Годфри^[83]. В подвале своего дома Франсис Уид сооружает кофейный столик. Доктор Герцог прописал столярную работу в качестве лечебного средства, и простая арифметика размеров, безгрешный дух свежего дерева действуют на Франсиса и впрямь успокоительно. Франсис обрел утешение. Наверху плачет малыш Тоби — от усталости. Поплакав, он снимает с себя бахромчатую курточку, ковбойскую шляпу, перчатки, расстегивает ремень, весь в золоте и рубинах, в патронташиках с серебряными пулями и кобурах, спускает подтяжечки, сбрасывает ковбойку и джинсы и, присев на кровать, стягивает сапожки. Свалив всю эту сбрую в кучу, он идет к шкафу и снимает с крючка свой космический костюм. Влезть в узкие длинные штаны непросто, но он влезает. Пристегнув к плечам волшебный плащ и встав на приступку кровати, он раскрыливает руки и летит на пол; шлепается он так, что по всему дому слышно, — но Тоби увлечен полетом.

— Иди домой, Гертруда, иди домой, — говорит миссис Мастерсон. — Я уже час назад велела тебе идти домой, Гертруда. Тебя давно ждут ужинать, мама будет тревожиться. Иди домой!

У Бэбкоков распахивается дверь, и на террасу выскакивает раздетая миссис Бэбкок, а за ней вдогонку голый муж. (Их дети — в школе-пансионе, а от соседей террасу заслоняет живая изгородь.) Они проносятся по террасе и скрываются за кухонной дверью, затмив красой и пылкостью всех нимф и сатиров с венецианских фресок. Срезая последние розы в саду, Джулия слышит, как старый мистер Никсон кричит на белок: «Жулье! Объедалы! Сгиньте с глаз!» Садом проходит горемыка кот, страждущий духовно и физически. На голову его напялена кукольная соломенная шляпка, на туловище — кукольное платье, застегнутое на все пуговицы, и торчит из подола длинный мохнатый хвост. Кот на ходу брезгливо отряхивает лапы, точно от воды.

— Кис, кис, кис, — зовет Джулия. — Кис, кис, бедная кисонька.

Но кот косится на нее скептически и ковыляет дальше. Последним является Юпитер, круша помидорные грядки, держа в зубастой пасти остатки дамской туфельки. Затем опускается ночь, и в этой ночи цари в золотых одеждах едут на слонах через горы.

МОНТРАЛЬДО

Когда я в первый раз совершил кражу у «Тиффани», шел дождь. На одной из Сороковых улиц в магазине дамских украшений я купил кольцо с фальшивым бриллиантом. Затем под дождем дошел до «Тиффани» и попросил показать мне кольца. У продавца был чрезвычайно высокомерный вид. Я перебрал шесть или восемь колец с бриллиантами. Стоили они от восьмисот до девяти тысяч долларов. Одно кольцо, стоившее три тысячи, показалось мне совсем таким, как подделка, лежавшая у меня в кармане. Я принялся разглядывать его; тут какая-то немолодая женщина — насколько я понял, их постоянная покупательница — подошла к другому концу прилавка. Продавец кинулся к ней, а я мигом подменил кольцо. Затем крикнул: «Спасибо большое, я подумаю!» «Как вам будет угодно», — высокомерно процедил продавец, и я вышел из магазина. Все оказалось проще простого. Затем я отправился на бриллиантовый рынок на одной из Сороковых улиц и продал кольцо за тысячу восемьсот. Никто меня ни о чем не спросил. Тогда я пошел в агентство «Кук» и там узнал, что «Конте ди Сальвини» отплывает в Геную в пять часов. На дворе стоял август, и мест на пароходах, отправлявшихся через океан на восток, было сколько угодно. Я взял каюту первого класса и, когдапароход отчаливал, уже обосновался в баре. Официально бар, конечно, не был еще открыт, но обслуживавший его молодой парень дал мне стакан с мартини, чтобы поддержать мои силы, пока мы не выйдем в открытое море. У «Сальвини» был на редкость пронзительный гудок — его наверняка можно было услышать даже в центре, только кто же торчит в центре в августе в пять часов дня?

Вечером у автомата с бегущими лошадками я познакомился с миссис Уинуор и ее пожилым супругом. Супруга скоро свалила морская болезнь, а мы с миссис Уинуор предались усладам незаконной любви. Тайные записочки, звонки по телефону от чужого имени, наигранное безразличие и то, что начиналось, стоило нам очутиться за закрытой дверью моей каюты, — по сравнению со всем этим моя кража бриллиантового кольца казалась детской затеей. После Гибралтара мистер Уинуор пришел в себя, но мы восприняли это лишь как вызов и продолжали свои игры у него под носом. Расстались мы в Генуе; там я купил подержанный «фиат» и двинулся вниз по побережью.

В Монтральдо я прибыл через несколько дней к вечеру. Остановился я там лишь потому, что устал вести машину. Полукруглая бухта лежала зажатая между высокими скалами; вдоль пляжа тянулись кафе и кабины для переодевания. В поселке было две гостиницы — «Гранд-отель» и «Националь», — но мне что-то ни одна из них не пришлась по вкусу, и официант в кафе посоветовал мне снять комнату в вилле на скале. Добраться туда, сказал он, можно либо по крутой извилистой дороге, либо по каменной лестнице, состоявшей, как я позже выяснил, из ста двадцати семи ступенек, которые вели из сада позади виллы вниз, в поселок. Я сел в машину и поехал по извилистой дороге. Скалы заросли розмарином, и на розмарине сушилось под солнцем белье всего поселка. У входа в виллу плакатик на пяти языках оповещал, что тут сдаются комнаты. Я позвонил, и кряжистая, воинственного вида служанка открыла дверь. Звали ее, как я узнал, Ассунта. И все время, пока я жил там, вид у нее был воинственный. К примеру, даже направляясь по церковному проходу к причастию, она шла с таким выражением лица, точно вот сейчас ударом кулака собьет с ног священника и сделает из служки лепешку. Итак, она объявила, что может предоставить мне комнату, если я уплачу за неделю вперед, и мне пришлось тут же раскошелиться, иначе она не пустила бы меня на порог.

Дом был в самом плачевном состоянии, но побеленная комната, в которую Ассунта меня провела, находилась в маленькой башенке, и сквозь разбитое окно открывалась панорама моря. Единственной роскошью здесь была газовая плитка с одной конфоркой. Ни уборной, ни водопровода не было — мыться приходилось водой, которую доставали из колодца в дырявой банке из-под мармелада. Я был здесь явно единственным постояльцем. В первые же минуты моего пребывания на вилле, пока Ассунта расхваливала целительность морского воздуха, я услышал во дворе ворчливый, аристократический голос, звавший нас. Я сошел по лестнице впереди служанки и представился пожилой даме, стоявшей у колодца. Она была маленькая, худенькая, очень живая и изъяснялась на таком высокопарном языке римских аристократов, что я невольно подумал, уж не пытается ли она заморочить мне голову своей высокой культурой и положением в обществе, чтобы я не обратил внимания на то, что платье на ней — рваное и грязное.

— Я смотрю, у вас золотые часы, — сказала она. — У меня такие же золотые. Вот видите, у нас уже есть кое-что общее.

Служанка повернулась к ней и сказала:

— Чего несете, чертова дура!

— Но ведь это же правда. И у джентльмена и у меня — золотые часы, возразила старушка. — На этой почве между нами может возникнуть симпатия.

— Ух, до чего надоела, — сказала служанка. — Гореть вам — не сгореть.

— Спасибо тебе, спасибо, свет очей моих, сокровище мое, — произнесла старушка и направилась к двери в дом.

А служанка, уперев руки в бока, заорала ей вслед:

— Ведьма! Жаба! Свинья!

— Спасибо тебе, спасибо, премного тебе благодарна, — сказала старушка и вошла в дверь.

Вечером в кафе я решил расспросить про синьорину и ее служанку, и официант оказался весьма осведомлен. Синьорина, сказал он, происходит из благородной римской семьи, откуда она была изгнана из-за романа с человеком не ее круга. Она уже пятьдесят лет живет затворницей в Монтральдо. Ассунту привезли сюда из Рима, чтобы она обслуживала синьорину — была ей donna di servizio. Но теперь все ее услуги сводятся к тому, что она ходит в поселок и приносит пожилой даме немного хлеба и вина. Ассунта обобрала ее до нитки — вытащила из ее комнаты даже кровать — и держит старушку на вилле как пленницу. Оба заведения в поселке — и «Гранд-отель» и «Националь» — были вполне комфортабельные и удобные. Почему же я не переехал туда, а продолжал оставаться в этой развалюхе?

Я остался из-за вида, а также потому, что старая дама и чокнутая служанка возбудили мое любопытство. Ссориться они начинали с самого утра. Ассунта грубила и поносила хозяйку. Синьорина отвечала ей с изысканным сарказмом. Впечатление это производило удручающее. Мне захотелось выяснить, в самом ли деле старушку держат как пленницу, и, увидев ее около полудня одну во дворе, я спросил, не хочет ли она проехаться со мной в Тамбуру, ближайший поселок на побережье. Она ответила на своем изысканном римском диалекте, что была бы в восторге разделить мое общество. Ей хочется починить часы — те самые, золотые. Часы эти очень ценные и красивые, и она может доверить их только одному человеку. А он живет в Тамбуре. Пока мы говорили, подошла Ассунта.

— Зачем это вам понадобилось ехать в Тамбуру? — спросила она старушку.

— Я хочу починить мои золотые часы, — ответила та.

— Никаких золотых часов у вас нет, — заявила Ассунта.

— А ведь это правда, — сказала старушка. — У меня больше нет золотых часов, хотя были. У меня были золотые часы и золотой карандашик.

— Так зачем же ехать в Тамбуру: раз у вас нет часов, значит, нечего и чинить, — сказала Ассунта.

— Ты права, свет моих очей, мое сокровище, — сказала старушка и вошла в дом.

Большую часть времени я проводил на пляже и в кафе. Фортуна курорта, видимо, закатывалась. Официанты жаловались, что дела идут плохо, но, впрочем, они всегда жалуются. От моря пахло снастями и какой-то тухлятиной. Я то и дело с тоской вспоминал великолепные дикие пляжи моей родины. Правда, Гей-Хэд, насколько мне известно, опускается в море. Монтральдо же опускалось, так сказать, духовно: волны моря словно подтачивали поселок, высасывая из него жизненные силы. Море лежало белесое, свет был яркий, но не сверкающий. От Монтральдо исходило ощущение застоя, уединения, опустошенности, а я такую атмосферу терпеть не могу, ибо разве не должен дух человеческий обостренно сверкать, как бриллиант? Волны шептали что-то по-французски и по-итальянски — время от времени звучало словцо на диалекте, — но как-то вяло, бессильно.

Однажды днем на пляже появилась на редкость красивая женщина с мальчиком, я сказал бы, лет восьми и с итальянкой, одетой во все черное, явно прислугой. Они несли сумки для бутербродов с маркой «Гранд-отеля», и я подумал, что мальчик, видимо, живет преимущественно в гостиницах. На него жалко было смотреть. Служанка достала из сетки игрушки. Все они были не для его возраста. Ведерко для песка, лопаточка, несколько формочек, надувной мяч и пара старомодных водяных крыльев. Я подумал, что мамаша, растянувшаяся на одеяле с американским романом в руках, видимо, в разводе с мужем и что скоро она будет сидеть со мной в кафе и потягивать коктейли. Поставив перед собой такую цель, я поднялся и предложил мальчику поиграть в мяч. Он пришел в восторг оттого, что у него появился компаньон, но он не умел ни бросать мяч, ни ловить. И тогда, прикинув, что бы могло ему понравиться, я спросил, поглядывая на мамашу, не хочет ли он, чтобы я построил ему замок из песка. Он сказал, что да, хочет. Я соорудил водяной ров, затем крепостную стену с замысловатой лесенкой, затем сухой ров, затем зубчатую стену с бойницами для пушек и несколько круглых башенок с парапетами. Я трудился с таким упорством, точно и вправду возводил неприступную крепость, и, когда дело было сделано, на каждой башне водрузил флаг из конфетной обертки. По наивности я счел, что создал нечто прекрасное, так считал и мальчик. Но когда я обратил внимание мамаши на мое творение, она сказала лишь: «Andiamo»^[84]. Служанка подобрала игрушки, и они ушли, оставив меня, взрослого мужчину, в чужой стране, у замысловатого замка из песка.

Главным событием дня в Монтральдо был концерт, который давал оркестр в четыре часа дня. Это был подарок муниципалитета. Оркестр выступал в деревянной раковине в турецком стиле, изрядно потрепанной морскими ветрами. Музыканты порой играли в костюмах, а порой в купальных трусах, и число их день ото дня менялось, но исполняли они всегда одно и то же — старинные мелодии американского джаза. Не думаю, чтобы они так уж увлекались историей джаза. Просто нашли, наверно, в каком-нибудь сундуке старые аранжировки и пристрастились к ним. Играли они комично, в ускоренном темпе — словно для танцоров на старомодной танцульке. «Мармеладная труба», «Китайчонок», «Тигровый рэг», «Мимолетная любовь» — как трогали сердце эти старые-престарые джазовые мелодии, звучавшие в пропитанном солью воздухе. Оканчивался концерт в пять, после чего большинство музыкантов, уложив в футляры свои инструменты, отправлялись в море ловить сардину, а купальщики возвращались в кафе и в поселок. Мужчины, женщины и дети на берегу, мелодии джаза, плетенки из морской травы и сумки со съестным на пляже с куда большей силой создавали у меня впечатление легендарного рая, чем классические пейзажи Италии. Итак, я ходил вместе с остальными в кафе и однажды познакомился там с лордом и леди Рокуэлл, которые пригласили меня к себе на коктейль. Вас может удивить, почему я вдруг столь напыщенно величаю их. А все очень просто: дело в том, что мой отец был официантом.

Он не был обычным официантом — он работал в большом отеле, в зале, где были ужины с танцами. Однажды ночью, выведенный из терпения пьяным хамом, он ткнул его лицом в блюдо с макаронами и ушел домой. Профсоюз на три месяца отстранил его от работы, зато он в известной мере стал героем, и, когда вернулся в отель, его поставили обслуживать банкеты, и он подавал грибы королям и президентам. Он повидал весь свет, но я иной раз сомневаюсь, видел ли свет его — разве что рукав его красного фрака да мягкое красивое лицо, освещенное снизу свечами, когда он склонялся над столом. Жил он, должно быть, все равно как за стеклянной стеной, которая прозрачна лишь с одной стороны. Я порой вспоминаю о нем, когда смотрю какую-нибудь пьесу Шекспира, где пажи и стражники выходят слева и застывают у дверей, как костюмированное свидетельство того, что дело происходит в Венеции или в Арденнском лесу. Вы едва видите их лица, они не произносят ни слова, как и мой отец, который в конце ужина, когда начинались речи, исчезал, подобно пажу на сцене. Я обычно говорю, что он работал в гостиничном деле по административной линии, но в действительности-то он был официантом, официантом, обслуживавшим банкеты.

У Рокуэллов было много народу, и я ушел около десяти. С моря дул жаркий ветер. Потом мне кто-то сказал, что это был сирокко. Ветер дул из пустыни, и это действовало так гнетуще, что ночью я несколько раз вставал выпить минеральной воды. В море гудел пароход, давая знать, что попал в туман. Утро тоже оказалось туманное и душное. Пока я готовил кофе, Ассунта и синьорина начали утреннюю перебранку. Ассунта по обыкновению завела свое: «Свинья! Сука! Ведьма! Уличная грязь!» А усатая пожилая дама, выглядывая из распахнутого окна, ответствовала ей: «Дорогая! Любимая! Да благословит тебя бог! Спасибо тебе, спасибо». Я стоял в дверях, держа в руке чашечку с кофе и от души желая, чтобы они выбрали для своих препирательств другое время дня. Перепалка прекратилась, пока синьорина ходила вниз за хлебом и вином. Затем все началось сначала: «Ведьма! Жаба! Жабища! Ведьмища!» — и так далее. А пожилая дама ответствовала: «Сокровище мое! Свет очей моих! Самая моя драгоценная! Свет моей жизни!» — и так далее. За этим последовала настоящая драка — прямо война из-за куска хлеба. Я увидел, как Ассунта больно ударила старушку ребром руки. Та рухнула на ступеньки и застонала: «Ай! Ай!» Но даже стоны звучали у нее выспренне. Я бегом пересек двор и подскочил к распростертой старой женщине. Ассунта запричитала:

— Я не виновата! Я не виновата!

А старушке, видимо, было очень больно.

— Прошу вас, синьор, — сказала она, — прошу вас, приведите мне, пожалуйста, священника!

Я подхватил ее на руки. Она была не тяжелее ребенка, и от одежды ее пахло землей. Я поднялся с ней по ступенькам в комнату с высоким потолком, где фестонами висела паутина, и опустил свою ношу на диван. Ассунта следовала за мной по пятам, причитая:

— Я не виновата!

А я пошел отсчитывать сто двадцать семь ступенек вниз, в поселок.

В воздухе плыли клочья тумана, но ветер, дувший из Африки, был горячий, как воздух в духовке. В доме у священника не оказалось никого, однако я обнаружил его в церкви — он подметал пол. Я волновался — ждать мочи не было, но чем больше я волновался, тем медленнее двигался священник. Сначала ему надо было поставить метлу в чулан. Дверь чулана рассохлась и не желала закрываться, и он потратил уйму времени, пытаясь ее закрыть. Потеряв терпение, я вышел наружу и стал ждать его на паперти. Прошло полчаса, прежде чем он собрался, а потом, вместо того чтобы двинуться к вилле, мы пошли дальше в поселок искать служку. Наконец какой-то парень, натягивая на ходу грязный кружевной стихарь, вышел к нам, и мы двинулись в гору, к вилле. Священник через каждые десять ступенек садился отдыхать и сидел так долго, что я успевал выкурить сигарету. Потом еще десять ступенек — и снова отдых, и где-то на середине лестницы я уже начал сомневаться, доберемся ли мы вообще до верха. Лицо священника из красного стало багровым, прерывистое дыхание с шумом вылетало из его груди. Наконец мы прибыли ко входу в виллу. Служка раскурил кадильницу, и мы вошли в разваливающийся дом. Все окна были открыты. В воздухе чувствовался морской туман. Старушка очень страдала, но голос ее, когда она заговорила, звучал по-прежнему мягко — видимо, такая уж она была.

— Это ведь моя дочь, — сказала она. — Ассунта — это моя дочь, мое дитя.

Ассунта же закричала:

— Врунья! Врунья!

— Нет, нет, — сказала пожилая женщина, — ты мое дитя, мое единственное дитя. Поэтому я и любила тебя всю жизнь.

Ассунта разрыдалась и, громко стуча башмаками, ушла вниз. Я видел из окна, как она пересекла двор. Когда священник начал читать отходную, вышел и я.

Я сидел в кафе и ждал. В три часа зазвонили колокола. А чуть позже прошел слух, что синьорина скончалась. Никто из сидевших в кафе, видимо, не знал, что эксцентричная старая дама и ее сумасшедшая служанка были друг для друга не просто слугой и хозяйкой, а чем-то иным. В четыре часа оркестр заиграл «Тигровый рэг», открывая концерт. А вечером я перебрался из виллы в гостиницу «Националь» и утром навсегда покинул Монтральдо.

НАВАЖДЕНИЕ

Начать надо с того, что самолет, на котором Франсис Уид летел из Миннеаполиса в Нью-Йорк, попал в бурю. Небо сперва было мутно-голубое, а внизу сомкнуто лежали облака, так что земли не было видно вовсе. Потом за окнами замглился туман, и самолет влетел в белую тучу такой плотности, что на ней отражалось пламя выхлопа. Из белой туча стала серой, и самолет начало болтать. Франсису доводилось уже попадать в болтанку, но не в такую. Сидевший рядом пассажир вытащил из кармана фляжку и отпил. Франсис улыбнулся соседу, но тот отвел глаза, не собираясь ни с кем делиться своим успокоительным напитком. Самолет кидало вниз и в стороны. Плакал ребенок. Воздух в салоне был перегретый и спертый; левая нога у Франсиса затекла. Он раскрыл книжку, которую купил в киоске в аэропорту, но буря, свирепевшая снаружи, мешала сосредоточиться на чтении. За иллюминаторами было черно. Из выхлопных сопел выпыхивал огонь, летели во тьму искры; а внутри тут затененный свет, духота и шторы придавали салону несуразный густо домашний оттенок. Затем лампы замигали и погасли.

— Я ведь о чем всегда мечтал? — неожиданно произнес сосед. — Мечтал купить ферму в Нью-Гэмпшире и разводить мясной скот.

Стюардесса объявила, что сейчас будет произведена вынужденная посадка. Над всеми зримо распростер крылья Ангел Смерти; только ребенок не ощутил их взмаха. Стало тихо. Слышно стало, как пилот в кабине напевает: «У меня шесть пенсов, серебряных шесть пенсов. Как бы ухитриться и прожить на них весь век…»

Заглушив песенку пилота, взвыли гидравлические клапаны, вверху что-то визгнуло, как автомобильные тормоза, и самолет лег на брюхо среди кукурузного поля — тряхнуло так, что старик, сидевший впереди, застонал: «Ох, спина моя! Почки мои!» Стюардесса распахнула дверь, кто-то открыл аварийный задний люк, и в салон вошел отрадный шум продолжающегося существования, ленивый плеск и запах ливня. Один за другим они выскочили из самолета и рассыпались по полю кто куда, оберегая жизнь, молясь, чтобы не оборвалась ее нить. И нить не оборвалась. Когда стало ясно, что самолет не загорится и не взорвется, стюардесса и другие члены экипажа собрали пассажиров и повели под крышу ближнего сарая. Приземлились они неподалеку от Филадельфии, и вскоре вереница такси доставила их в город. «Как в войну на Марне» ^[85], - проговорил кто-то; однако подозрительность, с которой многие американцы относятся к своим попутчикам, и теперь была резко ощутима, как это ни удивительно.

В Филадельфии Уид сел в поезд. Доехал до Нью-Йорка, пересек его с юга на север и как раз поспел на электричку, которой пять вечеров в неделю ездил со службы домой.

В вагоне он сел рядом с Трейсом Бирденом.

— А знаете, — сказал он, — я сейчас с самолета, что чуть не разбился под Филадельфией. Мы сделали посадку на поле…

Он опередил и газеты и дождь, погода в Нью-Йорке стояла солнечная, тихая. Был конец сентября, день круглился и пахнул, как яблоко. Трейс выслушал рассказ без волнения. Да и откуда возникнуть волнению? Воспроизвести словами эту встречу со смертью Франсис был не в силах — тем более в электричке, идущей солнечными предместьями, где в тесных садиках уже начинался сбор плодов. Трейс развернул газету, и Франсис остался один со своими переживаниями. На остановке Шейди-Хилл он простился с Трейсом, сел в свой подержанный «фольксваген» и поехал домой.

Дом стоял на участке Бленхоллоу и с виду напоминал коттеджи голландских поселенцев колониальных времен. Он был просторнее, чем казалось на первый взгляд. Общая комната была обширна и делилась на три части, как Галлия ^[86]. В загибающейся влево части был длинный, на шестерых, стол со свечами и с фруктовой вазой посредине. Из открытой в кухню двери шел аппетитный запах и доносилось скворчанье: Джулия Уид готовила вкусно. Центром средней, самой большой, части служил камин. Справа были книжные полки и рояль.

Комната блистала чистотой и спокойным порядком, ив окна, выходящие на запад, еще тек ясный свет предосеннего солнца, прозрачный, как вода. Ничто тут не было в забросе, глянец лежал на всем. На столике здесь не наткнешься на жестяную коробку с тугой крышкой, где внутри вместо сигарет — старая пуговица и потускневшая монетка. В камине не увидишь вчерашней золы, На рояле стояли розы, отражаясь в лакированной широкой крышке; на пюпитре — альбом шубертовских вальсов. Луиза Уид, девятилетняя хорошенькая девочка, смотрела в закатное окно. Ее меньший брат Генри стоял рядом. Самый же младший, Тоби, присел у каминного ящика для дров и разглядывал на его отполированной меди выпуклые фигуры католических монахов, пьющих пиво. Франсис снял шляпу, положил газету, не то чтобы он сознательно любовался этой сценой — углубляться в созерцание он не привык. Здесь было его гнездо, родное, созданное им, и он возвращался сюда с тем чувством облегчения и обновления сил, с каким всякое живое существо возвращается к себе домой.

— Привет, ребята, — сказал он. — Самолет, на котором я…

Девять вечеров из десяти ребята встречают отца радостно; однако сегодня они перессорились. Не успел Франсис досказать о самолете, как Луиза получает от Генри пинок ниже спины и оборачивается к нему с возмущенным: «У, проклятый!»

— Стыдно ругаться, — укоряет ее Франсис и тем совершает ошибку — прежде надо было одернуть Генри. Луиза вскидывается на отца; Генри — его любимчик, Генри всегда прав, а ее обижают, и никто не заступится, несчастная ее судьба навеки.

— Ты что дерешься? — поворачивается Франсис к сыну, но у того готово оправдание — она первая его ударила, в ухо ударила, а в ухо бить опасно. Да, ударила, гневно подтверждает Луиза. Да, в ухо, потому что он перемешал ей все тарелочки и чашечки. Врет она, говорит Генри. Не врет, говорит малыш Тоби, повернувшись от дровяного ящика. Генри зажимает ему рот рукой. Франсис оттаскивает Генри, но толкает ненароком малыша Тоби в ящик. Тоби плачет, а Луиза еще раньше заплакала. И тут из кухни выходит Джулия Уид. Это женщина красивая, умная, и проседь в волосах ее не означает старости. Она словно не замечает происходящего.

— Здравствуй, милый, — безмятежно говорит она мужу. Чиркнув спичкой, зажигает все шесть свечей в этой юдоли слез. — Мойте руки, обед готов.

Простые эти слова действуют как боевой шотландский клич вождя на воинственных горцев. Схватка вспыхивает с новой яростью. Луиза тычет Генри кулаком в плечо. Генри не плакса, но сегодня он наигрался в софтбол: до упаду. Он разражается слезами. Малыш Тоби обнаруживает у себя в пальце занозу и подымает рев. Франсис громко заявляет, что устал, что едва не погиб в катастрофе. Из кухни снова выходит Джулия и, по-прежнему не обращая внимания на бедлам, просит Франсиса подняться наверх и позвать к столу старшую дочь, Элен, Франсис идет с охотой — это как возврат с передовой в штабную роту. Он собирается рассказать дочери про аварию, но Элен, лежа на кровати, читает «Тру ромэнс», и Франсис тут же отнимает журнал и напоминает ей, что запретил его покупать. Она не покупала, отвечает Элен. Ей дала Бесси Блэк, лучшая ее подружка. Все читают «Тру ромэнс». Отец Бесси читает «Тру ромэнс». Любая девочка в их классе читает «Тру ромэнс». Выразив сильнейшее отвращение к журналу, Франсис говорит затем, что все уже сидят за столом, хотя, судя по шуму внизу, это не так. Вслед за отцом Элен спускается вниз. Горят свечи, Джулия заняла свое место, развернула на коленях салфетку. Ни Луиза, ни Генри еще не сели. Малыш Тоби ревет, уткнувшись носом в пол.

— Папа сегодня в аварию попал, — мягко говорит ему Франсис. — Вот послушай, Тоби, как это случилось.

Тоби продолжает реветь.

— Если ты сию минуту не сядешь за стол, — говорит Франсис, — то отправишься спать голодным.

Малыш поднимается с пола и, бросив на отца злой взгляд, убегает наверх к себе в детскую и хлопает дверью.

— О боже, — говорит Джулия и встает, чтобы идти за Тоби.

Она его вконец избалует, говорит Франсис. Тоби десять фунтов не добрал до положенного веса, говорит Джулия, и его надо усиленно питать. Не за горами холода, и если он не будет обедать, то проболеет всю зиму. Джулия уходит наверх. Франсис и Элен садятся за стол. В погожий день зачитываться не следует, а Элен зачиталась до оскомины и глядит на отца и на все вокруг блеклым взглядом. До нее не доходят слова о буре и аварии — ведь на Шейди-Хилл не упало ни дождинки.

Возвращается Джулия с Тоби, вся семья садится, Джулия разливает по тарелкам суп.

— Видеть не могу эту противную толстуху, — говорит Генри, имея в виду Луизу. Все, кроме Тоби, ввязываются в перепалку, и она не утихает минут пять. Затем Генри подымает салфетку с шеи на лоб и ест из-под салфетки, в итоге перепачкав шпинатом рубашку. Нельзя ли давать детям обед пораньше? спрашивает Франсис Джулию. У Джулии есть что ответить на этот вопрос. Готовить два обеда и дважды накрывать на стол она не может. Молниеносными ударами кисти Джулия набрасывает картину домашней каторги, сгубившей молодость ее, красоту ее и ум. Франсис просит понять его правильно; он чуть не погиб в авиационной катастрофе, и он не хочет, чтобы его встречало дома ежевечернее сражение. Теперь Джулия задета не на шутку. Голос ее дрожит. Никаких ежевечерних сражений нет и в помине. Обвинять в этом глупо и нечестно. До его прихода все было спокойно. Она умолкает, кладет вилку и нож и смотрит в тарелку, как в темную бездну. Она плачет.

— Бедная мамочка, — говорит Тоби; Джулия встает из-за стола, вытирая слезы салфеткой, и Тоби присоединяется к ней. — Бедная мамочка, повторяет он. — Бедная мамочка. — И они вдвоем уходят наверх. Потом и остальные покидают поле битвы, а Франсис выходит в сад покурить и подышать воздухом.

Сад у Уидов приятный — с дорожками, клумбами, скамейками. Закат почти догорел, но еще светло. После аварии, после сражения Франсис задумчиво притих и слушает вечерние звуки Шейди-Хилла.

— Объедалы! Мошенники! — гонит старый мистер Никсон белок от птичьих кормушек. — Сгиньте с глаз моих!

Дверь хлопнула где-то. Подстригает кто-то траву. Затем Доналд Гослин, живущий в угловом доме, заиграл «Лунную сонату». Он занимался этим чуть не каждый вечер. Знать не желая бетховенских темпов, он играл ее с начала до конца rubato ^[87], превращая в излияние слезливой хандры, тоски и жалости к себе — а тем и велик Бетховен, что чужд всего такого. Звуки разносились под деревьями вдоль улицы как мольба о любви и нежности, обращенная к какой-нибудь горничной — незамужней, свежелицей ирландке, которая скучает по родному Голуэю и перебирает старые любительские снимки у себя в комнате под самой крышей.

— Юпитер, сюда, Юпитер, — позвал Франсис охотничьего пса Мерсеров. С растерзанной фетровой шляпой в зубах Юпитер рванулся через гряды помидоров.

Юпитер был здесь разительным отклонением от нормы. Его охотничий азарт и резвость никак не вязались с Шейди-Хиллом. Пес был угольно-черен, с длинной, чуткой, умной, шалой мордой. В глазах блестело озорство, голова была высоко поднята. Такие горделивые, с широким ошейником собачьи головы встретишь в геральдике, на гобеленах; встречались они раньше и на ручках зонтиков и набалдашниках тростей. Юпитер рыскал где вздумается, разоряя мусорные ящики, корзины с хламом, срывая белье с веревок. Он вносил хаос в пикники и теннисные матчи, лаял у церкви Христа на людей в красном облачении, мешая воскресной процессии. По два и по три раза в день он проносился через розарий старого Никсона, круша кусты «Кондесы де Састагос» и оставляя за собой форменные просеки. А когда в сумерки по четвергам Доналд Гослин разжигал под вертелом огонь, Юпитер тут же учуивал поживу. Ничем нельзя было его прогнать — ни окриком, ни камнями, ни палкой. Его бравая геральдическая морда так и торчала у самой террасы. И стоило Доналду Гослину отвернуться за солью, как Юпитер впрыгивал на террасу, с легкостью сдергивал с вертела кусище вырезки и уносился — с обедом семейства Гослинов в зубах. Дни Юпитера сочтены. Не сегодня завтра его отравит немец-садовник Райтсонов или кухарка Фаркерсонов. Даже старый мистер Никсон может подсыпать мышьяку в отбросы, до которых Юпитер лаком.

— Юпитер, сюда, Юпитер! — позвал Франсис, но пес пронесся мимо, терзая шляпу белыми зубами. Обернувшись к окнам дома, Франсис увидел, что Джулия сошла вниз и гасит свечи.

Джулию и Франсиса Уидов то и дело звали в гости. В Шейди-Хилле Джулию любили, и она любила общество; ее общительность проистекала из вполне естественного страха перед одиночеством и непорядком. Свою утреннюю почту Джулия разбирала с волнением, ища в конвертах приглашения и обычно находя их; но она была ненасытна, и, хоть сплошь забей неделю приглашениями, все равно во взгляде ее осталась бы некая сосредоточенность, словно Джулия прислушивалась к отдаленной музыке, потому что и тогда ее беспокоила бы мысль, что где-то в другом месте вечер удался еще великолепней. С понедельника по четверг Франсис ограничивал ее порыв: оставлял вечера два свободных от приема гостей и хождения в гости; иногда бывала не занята и пятница, но уж по уик-эндам страсть Джулии к общению несла Франсиса, как ураган — щепку. На следующий день после авиационной катастрофы им предстоял ужин у Фаркерсонов.

В этот день Франсис поздно приехал с работы; пока он переодевался, Джулия вызвала по телефону няню, чтобы посидела с детьми, и скорей потащила мужа в машину. У Фаркерсонов собралась небольшая и приятная компания, и Франсис настроился славно провести вечерок. Напитки подавала гостям новая прислуга, черноволосая, с бледным лицом. Она показалась Франсису знакомой. Память эмоциональная, память чувств была у Франсиса чем-то остаточным, как аппендикс. Он не развивал ее в себе. Дым костра, сирень и прочие ароматы не будили в нем никаких нежных чувств. Он отнюдь не страдал неспособностью уйти от прошлого; пожалуй, изъян его состоял как раз в том, что уход от прошлого ему так удавался. Допустим, он видел эту прислугу у других хозяев или же в воскресенье на улице; но почему, однако, ее образ застрял в памяти? Она была круглолицей, даже луноликой, как бывают ирландки и нормандки, но не настолько уж красивой, чтобы запоминаться. Определенно, он видел ее где-то при особых обстоятельствах. Франсис справился о ней у хозяйки. Нелли Фаркерсон сказала, что наняла ее через агентство, что родом она из Нормандии, из Тренона — небольшого селения с церковью и ресторанчиком; Нелли побывала там, когда ездила во Францию. Нелли принялась рассказывать о своих поездках за границу, но Франсис уже вспомнил. Было это в конце войны. Прибыв на сборный пункт, он вместе с другими получил увольнительную на три дня в Тренон. На второй день они пошли смотреть, как будут всенародно наказывать молодую женщину, которая во время оккупации жила с немецким комендантом.

Было прохладное осеннее утро. С пасмурных небес на перекресток грунтовых дорог падал удручающе серый свет. С возвышенности было видно, как тянутся к мори) облака и холмы, монотонно схожие друг с другом. Привезли ту женщину — она сидела на телеге, на треногом табурете. Сойдя с телеги, она слушала с опущенной головой, как мэр читает обвинительный акт и приговор. На лице ее застыла та слепая полуулыбка, за которой корчится на дыбе душа. Когда мэр кончил, она распустила волосы, рассыпала их по спине. Седоусый, низкорослый человек остриг ее большими ножницами, бросая пряди волос на землю. Затем, взбив пену в миске, обрил ее опасной бритвой наголо. Подошла крестьянка, стала расстегивать ей платье, но обритая, оттолкнув ее, разделась сама. Стащила через голову сорочку, кинула наземь и осталась в чем мать родила. Раздались насмешливые возгласы женщин; мужчины молчали. На губах обритой была все та же притворная и жалобная улыбка. От холодного ветра ее белая кожа покрылась мурашками, соски напряглись. Насмешки постепенно стихли, их пригасило сознание общечеловеческого родства. Одна из толпы плюнула на нее, но ненарушимое какое-то величие наготы продолжало ощущаться. Когда толпа умолкла, опозоренная повернулась, плача теперь, и — голая, в чулках и черных стоптанных туфлях — пошла по дороге прочь от селения… Круглое белое лицо немного постарело, но сомнений не было — разносила коктейли и затем подавала обед та самая, наказанная на перекрестке дорог.

Война теперь казалась такой давней, мир, в котором за причастность карали смертью или пыткой, словно бы ушел в далекое прошлое; Франсис потерял связь с однополчанами. Поделиться с Джулией рискованно. Никому нельзя сказать. Расскажи он сейчас за обедом эту историю, выйдет не только по-человечески нехорошо, но в не к месту. Общество, собравшееся тут, как бы молча и единодушно согласилось отбросить прошлое, войну — условилось, что в мире нет ни тревог, ни опасностей. В летописи хитросплетенных человеческих судеб эта необычная встреча нашла бы свое место, но в атмосфере Шейди-Хилла вспоминать такое было дурным тоном, бестактностью. Подав кофе, нормандка ушла, но эпизод этот распахнул память и чувства Франсиса — и оставил их распахнутыми. Вернувшись с Джулией к себе в Бленхоллоу, он остался за рулем машины, чтобы отвезти домой няню.

Обычно с детьми сидела старая миссис Хенлейн, и он удивился, когда на освещенное крыльцо вышла юная девушка. Остановилась там, пересчитала свои учебники. Она хмурилась и была прекрасна. На свете много красивых девушек, но в эту минуту Франсис осознал разницу между красивым и прекрасным. Не было на этом лице места всяким милым родинкам, пятнышкам, изъянцам, шрамикам. В мозгу Франсиса точно раздался могучий музыкальный звук, разбивающий стекла, и его пронизала боль узнавания — странная, сильнейшая, чудеснейшая в жизни. И все исходило от девушки, от сумрачно и юно сдвинутых бровей, и было как зов к любви. Проверив свои книги, она сошла с крыльца и открыла дверцу машины. Щеки ее мокро блестели под фонарем. Она села, захлопнула дверцу.

— Вы у нас не были раньше, — сказал Франсис.

— Нет. Я — Энн Мэрчисон. Миссис Хенлейн больна.

— Наверно, дети вас затеребили?

— Нет, нет. — И в слабом свете от приборного щитка он увидел ее печальную улыбку, обращенную к нему. Девушка тряхнула головой, высвобождая из воротника жакетки свои светлые волосы.

— Вы плакали?

— Да.

— Но это не связано с вашим дежурством у нас?

— Нет, нет, не связано. — Голос ее звучал тускло. — Тут нет секрета. Весь наш поселок знает. Мой папа алкоголик, он сейчас звонил из какого-то бара и ругал меня, обзывал распущенной. Он звонил как раз перед приходом миссис Уид.

— Я вам очень сочувствую.

— О господи! — Она всхлипнула и заплакала, повернувшись к Франсису. Он обнял ее; она плакала, уткнувшись ему в плечо и вздрагивая, и от этого еще живей ощущалась гибкость, ладность ее тела, отделенного лишь такой тонкой прослойкой одежды. Вздрагивания стали тише, и это так напоминало содрогания любви, что, теряя голову, Франсис грубо прижал Энн к себе. Она отстранилась.

— Я живу на Белвью-авеню, — сказала она. — Отсюда надо вниз по Лансинг-стрит до железнодорожного моста.

— Хорошо. — Он включил стартер.

— У светофора поверните влево… А теперь направо — и прямо к полотну.

Путь лежал через рельсы, к реке, на улицу, где жила полубеднота, где от домов с островерхими крышами а резными карнизами веяло неподдельной и гордой романтикой, хотя домики эти мало могли дать уюта или уединения слишком тесны они были. Темнела улица, и, взбудораженный печальным изяществом и прелестью девушки, он въехал туда, словно нырнул в самую глубь подспудного воспоминания. Лишь крыльцо одного из домов светилось вдалеке.

— Вон там я и живу, — сказала Энн.

Подъехав и остановив машину, он увидел за стеклом крыльца тускло освещенную переднюю со старомодной стоячей вешалкой.

— Ну вот и приехали, — сказал он и подумал, что у человека молодого нашлись бы другие слова.

Не выпуская из рук свою стопку учебников, она обернулась к Франсису. В глазах у Франсиса стояли слезы вожделения. Решительно — без грусти — он вышел из машины и распахнул правую дверцу. Взял Энн за руку, сплетя ее пальцы со своими, поднялся вместе с ней на две бетонные ступеньки перед калиткой, прошел узкой дорожкой через палисадник, где еще цвели и горько-сладко пахли в темноте розы, георгины, ноготки, не тронутые легкими утренниками. У крыльца она отняла руку, повернулась и быстро поцеловала его. Взбежала на крыльцо и закрыла за собой дверь. Погас свет на крыльце, затем в передней. Секундой позже зажглось боковое окно наверху и осветилось дерево с еще не опавшей листвой. Две-три минуты — и она уже легла, и свет потух везде.

Когда Франсис вернулся домой, Джулия спала. Он растворил второе окно и лег в постель, чтобы предать забвению этот вечер, но едва закрыл глаза, уснул, как в мозг вошла та девушка, свободно проникая через запертые двери и наполняя все уголки своим светом, своим ароматом, музыкой своего голоса. Он плыл с ней через Атлантический океан на «Мавритании», жил с ней затем в Париже. Очнувшись, он встал и выкурил сигарету у открытого окна. Вернулся в постель и стал отыскивать в памяти что-нибудь желанное, но такое, чем можно заняться во сне никому не в ущерб, и нашел — лыжи. Сквозь дремоту перед ним выросла гора в снегах. Вечерело. Вокруг радовал глаза простор. За спиной внизу была заснеженная долина, ее обступили лесистые холмы, и деревья рябили белизну, как негустая меховая ость. Холод глушил все звуки, только лязгал железно и громко механизм подъемника. Свет на лыжне делался рее синей, и с каждой минутой труднее было правильно Выбирать повороты, оценивать наст, примечать — на густо-синем уже снегу — обледенелости, проплешины, глубокие сугробы сухой снежной пыли. Он скользил с горы, соразмеряя скорость с рельефом ската, оглаженного льдами первого ледникового периода, и ревностно отыскивая выход в простоту чувств и положений. Смерклось, и он со старым другом пил мартини в грязном пригородном баре.

Утром снежная гора ушла, а живая память о Париже и «Мавритании» осталась. Вчерашнее внедрилось не на шутку. Он обдал тело душем, побрился, выпил кофе и опоздал на семь тридцать одну. Только подрулил к станции, как электричка отошла, и он глядел вслед упрямо уходящим вагонам, точно вслед капризной возлюбленной. Дожидаясь электрички восемь ноль две, он, стоял на опустевшей платформе. Утро было ясное; утро легло лучистым световым мостом через путаницу переживаний. Франсис был в лихорадочно приподнятом настроении. Образ девушки словно связал его с миром таинственными и волнующими узами родства. Автостоянка уже заполнялась, и он заметил, что машины, прибывшие с возвышенности за Шейди-Хиллом, белы от инея. Этот первый четкий признак осени радостно взбодрил его. По среднему пути шел поезд, ночной экспресс из Буффало или Олбани, и на крышах головных вагонов он увидел ледяную корку. Пораженный небывалой ощутимостью, телесностью всего, он улыбался пассажирам за стеклами вагона-ресторана — они ели яичницу, вытирали салфетками губы, проезжали. Сквозь свежее утро тянулись спальные купе с измятыми постелями, как вереница гостиничных окон. И в одном из этих спальных окон Франсис увидел чудо: неодетую красавицу, расчесывавшую золото волос. Она проплыла через Шейди-Хилл как видение, и Франсис проводил ее долгим взглядом. Затем на платформу поднялась старая миссис Райтсон и заговорила с ним.

— Вас уже, наверно, удивляет, что я третье утро подряд езжу в город, сказала она, — но из-за этих гардин я сделалась настоящей пассажиркой. В понедельник привезла из магазина, во вторник съездила обменяла их на другие, а сегодня еду обменивать взятые во вторник. В понедельник я взяла как раз что мне нужно — шерстяные драпри с ткаными розами и птицами, — но дома обнаружила, что они не подходят по длине. Вчера обменяла, а привезла домой — опять не та длина. Теперь молюсь господу, чтобы у драпировщика нашлась нужная длина. Вы ведь знаете мой дом и какие в моей гостиной окна и можете понять всю сложность проблемы. Не знаю, что мне и делать с этим окнами.

— А я знаю, что вам делать, — сказал Франсис.

— Что же?

— Замазать их черной краской изнутри — и заткнуться.

Миссис Райтсон ахнула; Франсис твердо поглядел на нее с высоты своего роста, давая понять, что это не обмолвка и не шутка. Миссис Райтсон повернулась и пошла прочь, уязвленная настолько, что даже захромала. А Франсисом опять владело удивительное ощущение, точно струящийся, переливчатый свет, — он представлял себе, как расчесывает волосы Венера, проплывая теперь через Бронкс. Сколько, однако, уже лет я не грубил вот так — с намерением, с удовольствием, подумал он, трезвея. Бесспорно, среди его знакомых и соседей есть яркие, одаренные люди, но немало и скучных, глупых, а он прислушивается ко всем им с равным вниманием. Это у него не любовь к ближнему, а неразборчивость, он спутал одно понятие с другим — и путаница губит все. Спасибо девушке за бодрящее чувство независимости.

Пели птицы — последние дрозды и кардиналы. Небо блестело как эмалевое. Даже запах краски от утренней газеты обострял его вкус к жизни, и мир, простиравшийся вокруг, был, безусловно, раем.

Если бы Франсис верил в духов и богов любви — амуров с луками, в каверзы Венеры и Эрота или хотя бы в любовные напитки, колдовские зелья, привороты, лунную ворожбу, то мог бы этим объяснить теперешний горячечный подъем и обостренность ощущений. Он был достаточно наслышан об осенней, о поздней любви и явно столкнулся с ней теперь лицом к лицу, но в его чувстве не было ничего осеннего. Ему хотелось резвиться в зеленых лесах, пить из одного бокала, безоглядно утолять любовный зуд.

Его секретарша, мисс Рейни, пришла сегодня с опозданием — она три раза в неделю заходила с утра к психиатру. А любопытно, что бы психиатр посоветовал мне? — подумал Франсис. Но ведь вместе с девушкой в жизнь его снова входила как бы музыка. Однако сознание того, что эта музыка может привести его прямиком в окружной суд, на скамью подсудимых, как насильника, резко остудило его радость. Со стены его укорял пляжный снимок — четверо его детей на мысу Гей-Хэд глядят, смеясь, в объектив фотокамеры. На печатном бланке его фирмы был изображен Лаокоон, и фигуры жреца и сыновей в удушающих змеиных кольцах полны были самого глубокого смысла.

В перерыве он сидел в кафе с Пинки Грейбертом, и тот угостил его парочкой неприличных анекдотов. В разговорах его друзья держались уровня земного и нещепетильного, но он знал: обнаружься только, что он посягнул на школьницу-няню, — и карточный домик нравственности рухнет на него, на Джулию и на детей тоже. Он поискал в памяти, нет ли в недавней хронике Шейди-Хилла какого-нибудь сходного примера, и не нашел ничего. За все те годы, что он жил здесь, не случилось ни одного развода, ни даже семейного скандала. Все шло беспорочней и благопристойней, чем в самом царстве небесном. Простившись с Пинки, Франсис завернул к ювелиру и купил браслет для Энн. Сколько счастья доставила ему эта секретная покупка, как забавно важничали продавцы, как душисто веяло от женщин, проходивших за спиной! На Пятой авеню, взглянув на Атланта, гнущего плечи под грузом Вселенной, Франсис подумал, что тяжко это — всю жизнь держать себя, телесного, живого, в однажды надетой узде.

Он не знал, когда снова увидится с Энн. Он приехал допой, храня браслет во внутреннем кармане. Открыл дверь и в передней увидел ее. Она стояла спиной к нему и обернулась на стук двери, одарив его открытой и любящейулыбкой. Безупречность ее красоты ослепила его, как светозарный день после грозы. Он обнял ее, прижался губами к губам, а она вырывалась, но долго вырываться ей не пришлось — послышался голосок невесть откуда взявшейся Гертруды Флэннери: «О, мистер Уид…»

Гертруда была перекати-поле, а не девочка. От рожденья в ней сильна была тяга к странствиям и открытиям, и усидеть дома с любящими родителями было ей невмоготу. Люди, не знавшие семейства Флэннери, по бродячим повадкам Гертруды заключали, что дома у нее вечный раздор и пьяные свары. Но они ошибались. Обтрепанные одежки Гертруды свидетельствовали лишь о ее победе над усилиями матери одеть девочку тепло и опрятно. Говорливая, тощая и немытая, Гертруда странствовала по Бленхоллоу из дома в дом; ее влекло к младенцам, животным, детям ее возраста, подросткам и, реже, взрослым. Вы открываете утром входную дверь — на крыльце у вас сидит Гертруда. Входите в ванную побриться — и натыкаетесь на Гертруду. Заглядываете в кроватку малыша — там пусто: оказывается, Гертруда увезла его в коляске в соседний поселок. Она была услужлива, вездесуща, честна, голодна и преданна. Домой ее приходилось выпроваживать. Засиживалась она безбожно. «Иди домой, Гертруда», — слышалось вечер за вечером то в одном, то в другом доме. «Иди же домой, Гертруда», «Тебе пора домой, Гертруда», «Опоздаешь к ужину, Гертруда», «Я полчаса назад тебе сказала — иди домой, Гертруда», «Твоя мама будет беспокоиться, Гертруда», «Иди домой, Гертруда, иди домой».

Бывает, складки человеческих век покажутся вдруг жесткими, точно из обветренного камня, а глаза глянут так пристально и люто, что просто теряешься. Франсис бросил на Гертруду взгляд странный, нехороший, и та испугалась. Франсис порылся в кармане — руки его дрожали — и вынул четверть доллара.

— Иди домой, Гертруда, иди домой и никому не говори, Гертруда. Не го… — Он задохнулся и поспешно ушел в комнату, а сверху голос Джулии уже торопил его одеваться и ехать.

Мысль, что позднее сегодня он повезет Энн Мэрчисон домой, золотой нитью прошила весь вечер, и Франсис хохотом встречал тупые остроты и утер слезу, когда Мейбл Мерсер сообщила ему, что у нее умер котенок, и позевывал, вздыхал, покряхтывал, потягивался, как всякий, кто нетерпеливо ждет свидания. Браслет лежал в кармане. В ноздрях у Франсиса был запах травы, и он под шумок разговоров прикидывал, где укромней будет поставить машину. В особняке старого Паркера никто не живет, и подъездная аллея служит «приютом влюбленных». Таунсенд-стрит упирается в тупик, и можно заехать туда, за последний дом. Проулок, что раньше соединял Элм-стрит с рекой, весь зарос кустарником, но он гулял там с детьми и помнит, как въехать и укрыть машину в зарослях.

Уиды прощались с хозяевами последние; вчетвером они стояли в прихожей, и хозяева не скрывали от них своего супружеского счастья.

— Она моя богиня, — говорил муж, прижимая к себе жену. — Она мое синее небо. Шестнадцать лет живем, а я и теперь кусаю ее в плечи. Чувствую себя с ней Ганнибалом, берущим перевалы Альп ^[88].

Уиды всю дорогу молчали. Дома Франсис не вышел из машины, не выключил мотор.

— Ставь в гараж, — сказала Джулия, открывая дверцу. — Я сказала няне, что в одиннадцать ей можно будет уйти. Кто-нибудь уже подвез ее домой.

Джулия ушла в дом, а Франсис остался сидеть в темноте. Придется, значит, испытать все, что достается человеку, одуревшему от любви: и злую похоть, и ревность, и досаду, выжимающую слезы, и даже презрение к себе, к этой жалкой своей позе — положил локти на баранку, уронил глупую голову на руки…

В юности Франсис был завзятым бойскаутом, и, помня наставления той поры, он на следующий день рано ушел со службы и сыграл несколько партий в сквош ^[89], но только сильнее возбудил себя игрой и душем, лучше бы уж сидеть в конторе. Когда он приехал домой, подмораживало, воздух резко пахнул холодами. В доме царила необычная суета. Дети были в лучших своих нарядах, и когда Джулия сошла вниз, на ней было бледно-лиловое, цвета лаванды, платье и бриллиантовое «солнце». Она объяснила, в чем дело. В семь часов приедет мистер Хаббер снимать их для семейной рождественской открытки. Она уже вынула из шкафа синий костюм Франсиса и синий галстук — на этот раз фотография будет цветная. Джулия была оживлена и весела. Она любила эти праздничные ритуалы.

Франсис пошел наверх переодеться. Он устал за день и устал томиться. Он присел на край постели, думая об Энн Мэрчисон и чувствуя, что изнемогает. Его неодолимо потянуло выразить себя наперекор розовому абажуру на туалетном столике Джулии. Он подошел к конторке, взял листок бумаги и стал писать: «Дорогая Энн, люблю тебя, люблю, люблю…» Никто этого письма не прочтет, и он писал, не сдерживаясь и употребляя такие обороты, как «райское блаженство» и «гавань любви». Он глотал слюну, вздыхал, дрожал. Джулия позвала его вниз — и такая пропасть разверзлась между его фантазией и вещественным миром, что у него болезненно дернулось сердце.

Джулия и дети стояли на крыльце; фотограф с помощником установили двойную батарею мощных ламп, чтобы отобразить семью Уидов и архитектурные красоты парадного крыльца. Жители Бленхоллоу, едущие с поздней электрички, притормаживали и глядели, как Уидов снимают; некоторые махали им и окликали приветственно. Полчаса пришлось Уидам улыбаться и увлажнять языком губы, прежде чем мистер Хаббер удовлетворился. От жарких ламп на морозце пахло жестяной затхлостью; наконец их выключили, но у Франсиса еще долго рябило в глазах.

Потом, когда они с Джулией пили кофе в гостиной, раздался звонок в дверь. Джулия пошла открыть и вернулась с Клейтоном Томасом. Как-то она дала его матери билеты в театр, и щепетильная Элен Томас прислала теперь сына с деньгами. Джулия пригласила Клейтона выпить чашку кофе.

— Пить кофе не буду, — сказал Клейтон, — а зайти зайду на минутку. — Он поздоровался с Франсисом и неуклюже опустился на стул.

Отца его убили на войне, и ущербленность безотцовщины окружала Клейтона как облако. Такое впечатление, возможно, объяснялось тем, что Томасы были здесь единственной, так сказать, некомплектной семьей; все другие семьи Шейди-Хилла были в полном производительном комплекте. Клейтон учился на втором или на третьем курсе колледжа, они с матерью жили одни в большом доме, который Элен Томас надеялась продать. В прошлом у Клейтона не все было гладко. Подростком, украв деньги, он убежал из дому и добрался до Калифорнии, прежде чем его настигли. Он был высокий, некрасивый, носил роговые очки и говорил басом.

— Когда у вас начинается семестр? — спросил Франсис.

— Я не вернусь в колледж, — сказал Клейтон. — Матери нечем за меня платить, и нет смысла пыжиться. Вот устроюсь на работу, и снимем квартиру в Нью-Йорке, если удастся продать дом.

— А не жаль будет покинуть Шейди-Хилл? — спросила Джулия.

— Нет, — сказал Клейтон. — Не люблю я его.

— Это почему же? — спросил Франсис.

— Не одобряю я тут многого, — очень серьезно сказал Клейтон. Танцевальных клубных вечеров, например. В прошлую субботу я заглянул туда к самому концу и вижу: мистер Грэннер заталкивает миссис Майнот в стеклянный шкафчик для призов. Оба были пьяны. Не одобряю я пьянства.

— В субботний вечер простительно, — сказал Франсис.

— И все эти уютные гнездышки отдают липой, — сказал Клейтон. — Забивают люди себе жизнь дребеденью. Я думал над этим, и, по-моему, главная беда тут в том, что у Шейди-Хилла нет будущего. Вся энергия тратится на то, чтобы сохранять Шейди-Хилл в неизменности — ограждать от нежелательных лиц и так далее, — и здешняя концепция будущего сводится к постоянному росту числа электричек и вечеринок. Это, я думаю, нездоровая концепция. Думаю, что людям нельзя без большой мечты о будущем. Людям нельзя без грандиозной мечты.

— Как жаль, что вам приходится бросить колледж, — сказала Джулия.

— Я хотел учиться на богословском факультете, — сказал Клейтон.

— Вы к какой церкви принадлежите? — спросил Франсис.

— Я принадлежу к унитариям, теософам, трансценденталистам, гуманитариям, — сказал Клейтон.

— Кажется, Эмерсон был трансценденталист, — сказала Джулия.

— Я имею в виду английских трансценденталистов, — сказал Клейтон. Американские все — дубы.

— На какую же работу вы рассчитываете? — спросил Франсис.

— Я бы хотел работать в издательстве, — сказал Клейтон, — да только все мне говорят, что ничего не выйдет. А меня как раз это интересует. Я пишу большую стихотворную драму о добре и зле. Дядя Чарли, возможно, устроит меня в банк, служба там будет мне на пользу. Она меня дисциплинирует. Мне придется еще много потрудиться над выработкой характера, отучить себя от жутких привычек. Я слишком много говорю. Надо бы наложить на себя обет молчания. Замолчать на целую неделю, приструнить себя. Я подумывал уединиться в каком-нибудь епископальном монастыре, да только я не верю в догмат троицы.

— А с девушками знакомство водите? — спросил Франсис.

— У меня есть невеста, — сказал Клейтон. — Конечно, при моей молодости и безденежье трудно рассчитывать на то, чтобы к этому относились серьезно, уважали и так далее, но я летом немного заработал на стрижке газонов и купил ей изумруд — искусственный. Мы с Энн Мэрчисон поженимся, как только она окончит школу.

Франсиса передернуло. И точно серым светом, идущим из померкшей души, одело все: Джулию, Клейтона, стулья — и показало во всей их настоящей тусклости. Точно погожий день вдруг заволокся мглой.

— Мы создадим с ней большую семью, — продолжая Клейтон. — У Энн отец горький пьяница, и у меня тоже были в жизни передряги, и мы поэтому хотим иметь много детей. О мистер и миссис Уид, Энн чудесная, и у нас с ней столько общего. У нас одни и те же вкусы. Мы с ней и рождественские открытки в прошлом году, не сговариваясь, одинаковые выбрали, и у нас обоих аллергия к помидорам, и брови у обоих сросшиеся. Ну, спокойной ночи.

Джулия проводила его до дверей. Когда она вернулась, Франсис сказал, что Клейтон лоботряс и ломака и от него дурно пахнет.

— Ты уж чересчур, — сказала Джулия. — Он ведь мальчик еще, надо быть к нему снисходительнее. Ты и в других случаях, я замечаю, становишься невыдержан и нетерпим. Миссис Райтсон пригласила весь Шейди-Хилл к себе на годовщину, а нас не позвала.

— Жаль, жаль.

— А сказать, почему не позвала?

— Скажи.

— Потому что ты ее оскорбил.

— Так ты знаешь, оказывается?

— Мне Джун Мастерсон сказала. Она стояла у тебя за спиной.

Джулия прошла мимо дивана мелкими шажками; Франсис знал, что эти шажки у нее — признак гнева.

— Да, я оскорбил ее, Джулия, и притом намеренно, Не терплю я ее «годовщин» и рад, что она не позовет нас больше.

— А об Элен ты подумал?

— При чем тут Элен.

— Именно миссис Райтсон решает, кого приглашать на балы.

— И Элен, чего доброго, не станут приглашать?

— Да.

— Об этом я не подумал.

— Конечно, где тебе подумать! — воскликнула она, погружая кинжал по рукоять в эту щелку в его броне. — Меня просто бесит глупая твоя бездумность, которая калечит всем жизнь.

— Я еще никому не искалечил жизни.

— В Шейди-Хилле все решает миссис Райтсон, уже сорок лет решает. И в таком обществе, как здешнее, ты смеешь распоясываться, позволять себе наглости, вульгарности и оскорбления.

— Манеры у меня самые светские, — сказал Франсис, пытаясь обратить все в шутку.

— Черт бы побрал твои манеры, Франсис Уид, — бросила Джулия ему в лицо, точно плевок. — Я годами создавала то общественное положение, которое мы здесь занимаем, и я не стану молча смотреть, как ты его разрушаешь. Когда ты поселился здесь, то понимал ведь, что нельзя будет жить пещерным медведем.

— Должен же я выражать свои симпатии и антипатии.

— Антипатии можно скрывать. А не ляпать по-ребячьи, что и когда вздумается. Если не хочешь, чтобы общество сторонилось тебя, как прокаженного. То, что все нас приглашают, не с неба свалилось. То, что у Элен столько подруг и друзей, не с неба свалилось. А понравится тебе субботние вечера проводить в киношке? А понравится тебе все воскресенья торчать в саду, сгребая гнилые листья? А понравится тебе, если твоя дочь будет вечерами сидеть у окна и слушать, как играет музыка на балу, куда ее не пригласили? А понравится тебе…

И тут Франсис совершил поступок, не столь уж, в конце концов, необъяснимый, ибо от слов Джулии вырастала между ними такая мертвяще глухая стена, что он задохнулся, — он ударил ее в лицо. Она пошатнулась, но секундой позже словно успокоилась. Пошла наверх, в спальню. И дверью не хлопнула. Когда через несколько минут Франсис вошел туда, она укладывала чемодан.

— Джулия, прости меня.

— Это уже не имеет значения, — ответила она. Присев на корточки у чемодана, она плакала.

— Да ты куда собралась?

— Не знаю. По расписанию в одиннадцать шестнадцать есть электричка. Поеду в Нью-Йорк.

— Никуда ты не поедешь.

— Оставаться здесь я не могу. Это мне ясно.

— Я прошу прощения за инцидент с миссис Райтсон и за…

— Не в миссис Райтсон дело.

— А в чем же?

— Ты меня не любишь.

— Нет, люблю.

— Нет, не любишь.

— Я люблю тебя, Джулия, и я хочу, чтобы у нас было как раньше, чтобы была нежность, и веселье, и тайна, но в доме у нас так людно теперь.

— Ты меня ненавидишь.

— Нет, Джулия, нет.

— Ты и сам не знаешь глубины своей ненависти. Она, видимо, подсознательная. Ты не понимаешь, как ты ко мне жесток.

— Жесток?

— Этими жестокостями твое подсознание выражает свою ненависть ко мне.

— Какими жестокостями?

— Я терпела их, не жалуясь.

— Назови их.

— Ты не сознаешь, что делаешь.

— Назови же их.

— Твоя одежда.

— То есть?

— То есть твоя манера разбрасывать всюду свою грязную одежду, чтобы этим выразить подсознательную ненависть ко мне.

— Не понимаю.

— Грязные носки, грязные пижамы, и грязное белье, и грязные рубашки! Она встала с корточек, приблизила к нему лицо; глаза ее сверкали, голос звенел от волнения. — Я говорю о том, что ты так и не приучился ничего вешать, класть на место. Так все и оставляешь на полу, чтобы унизить меня. Ты это нарочно! — Она упала на постель и зарыдала.

— Джулия, милая! — сказал он, но, чуть только коснулся ее плеча, она вскочила.

— Оставь меня. Я должна уехать. — Она прошла мимо него к шкафу, вынула оттуда еще платье. — Я не беру ничего из подаренного тобой. Оставляю и жемчуг и норковый жакет.

— Ох, Джулия!

Она стояла, нагнувшись к чемодану, — такая беспомощная в своем самообмане и неведении, что его замутило от жалости. Она не знает, как бездольна станет ее жизнь без него. Не знает, как томителен бывает рабочий день для женщины. Не знает, что ее знакомства почти все связаны с ее положением жены и дамы — и оборвутся тут же. Не знает, как ездить, жить в гостиницах, не смыслит в денежных делах.

— Джулия, никуда я тебя не пущу! Ты просто не понимаешь, что стала от меня зависима.

Она вскинула голову и, закрыв лицо руками, переспросила:

— Это я-то от тебя зависима? Я не ослышалась? А кто говорит тебе, когда вставать и когда ложиться? Кто готовит тебе, Франсис Уид, кто убирает за тобой, принимает и угощает твоих друзей? Если бы не я, ты ходил бы в засаленном галстуке и в изъеденном молью костюме. Без меня ты был один как перст и будешь один как перст. Когда моя мама спросила тебя, кому с твоей стороны послать свадебное приглашение, большой ты ей список составил? Четырнадцать человек еле наскреб.

— В Кливленде я был приезжим, Джулия.

— А сколько твоих друзей пришло тогда в церковь? Два человека!

— В Кливленде я был приезжим, Джулия.

— Раз я не беру норку, — сказала она спокойно, — ты лучше сдай ее обратно на хранение. И в январе срок уплаты по страховке за жемчуг. Адрес прачечной и телефон прислуги у меня в конторке. Надеюсь, ты не ударишься без меня в пьянство, Франсис. И не попадешь ни в какую скверную историю. А случится большая беда — тогда позовешь меня.

— Родная моя, не уезжай! — сказал Франсис. — Не уезжай, Джулия! — Он обнял ее.

— Что ж, придется, видно, мне остаться и заботиться о тебе еще какое-то время, — сказала она.

Утром в электричке Франсис увидел, что по вагону прошла Энн Мэрчисон. Он удивился: неужели ее школа в городе; но в руке у нее книжки — очевидно, она едет в школу. Удивление замедлило его реакцию, но затем он неловко встал с места и двинулся за ней. Их успело уже разделить несколько человек, но впереди шла она. Вот подождала, пока откроют дверь; вот мотнуло на повороте, и она оперлась рукой о стенку тамбура; вот вошла из тамбура в вагон. Он прошел за ней и этот вагон, и половину следующего и лишь тогда окликнул: «Энн! Энн!» — но она не обернулась. Перейдя в третий вагон, она села там с краю. Он подошел, стремясь к ней и теплея всем нутром, он положил руку на спинку скамьи — уже от этого прикосновения стало горячо сердцу, — наклонился, хотел заговорить и увидел, что это не Энн, а постарше кто-то и в очках. Франсис неторопливо прошел дальше, в другой вагон, покраснев от смущения и от куда глубже ранящей мысли, что вся его здравая оценка реальности поставлена под сомнение. Ведь если он путает людей, то где гарантия, что его жизнь с Джулией и дети — что это столь же вещественно, реально, как его греховные мечты о Париже, как палый лист, запах травы и свод ветвей в «приюте влюбленных»?

Во второй половине дня Джулия напомнила по телефону, что они сегодня ужинают в гостях. А вскоре затем позвонил Трейс Бирден.

— Слушай, дружище, — сказал Трейс. — Тут миссис Томас просила. Знаешь, паренек ее, Клейтон, не устроится никак. Может, посодействуешь? Позвони Чарли Беллу — он ведь тебе обязан, — замолви словцо, и, я думаю, Чарли…

— Трейс, мне очень жаль, — сказал Франсис, — но за Клейтона я хлопотать не стану. Он законченный лоботряс. Звучит грубо, но это факт. Всякое сделанное ему добро обернется потом неприятностью. Он лоботряс закоренелый, и никуда от этого не денешься, Трейс. Устроим его — все равно через неделю уволят. Проверенный факт. Мне горько это, Трейс, но, чем хлопотать за Клейтона, я бы скорей счел себя обязанным предостеречь людей — тех, которые в память отца хотели бы, естественно, помочь сыну. Я бы счел себя обязанным предостеречь их, что он — вор…

Когда он положил трубку, вошла мисс Рейни.

— Я увольняюсь, мистер Уид, — сообщила она, подойдя к столу. — Если необходимо, я могу остаться у вас до семнадцатого, но мне предложили дивное место, и я хотела бы уволиться как можно скорей.

Она вышла, и Франсис остался один на один с сознанием того, какую свинью подложил сейчас Клейтону Томасу. Со стены дружно смеялись дети, снимок блестел: всеми яркими красками лета. Франсис вспомнил — на пляже они встретили волынщика, и тот за доллар сыграл им боевую песнь Королевского шотландского полка. А дома он опять застанет Энн. Опять убьет вечер в гостях у радушных соседей, перебирая в уме глухие улочки, тупики и подъездные аллеи нежилых особняков. И ничем не унять муки — ни детским смехом, ни игрой с детьми в софтбол. Перед ним встала вся цепь впечатлений — авария самолета, новая прислуга Фаркерсонов, Энн, обиженная пьяницей отцом, — которая неотвратимо привела его к этой беде. Да, он в беде. Однажды в северных лесах, возвращаясь с речки, где ловил форель, он заблудился, и теперь его угнетало то же чувство — как ни бодрись, ни крепись, ни храбрись и ни упорствуй, а все равно не найти в густеющих сумерках тропу, с которой он сбился. Запахло ночным лесом. Этот тусклый запах был невыносим, и Франсис отчетливо понял, что достиг точки, где придется сделать выбор.

Можно пойти к психиатру, как мисс Рейни. Можно пойти в церковь спасаться от похоти исповедью. Можно сходить здесь на Манхэттене в «датское массажное заведение» — знакомый коммивояжер дал как-то адресок. Можно овладеть Энн силой — или же надеяться, что случай убережет от этого. И можно напиться. От жизни, от плоти своей не уйдешь; он, как всякий мужчина, создан быть отцом тысяч — и какой кому вред от свидания, если оно позволит и ему и Энн радостней взглянуть на мир? Нет, это ложный ход мыслей, надо вернуться к первому варианту, к психиатру. У него был записан телефон врача, чьими услугами пользовалась мисс Рейни; он позвонил и попросил безотлагательно принять его. На службе он усвоил напористый тон, и, хотя секретарша врача сказала, что на ближайшие недели все уже заполнено, Франсис настоял на том, чтобы его приняли сегодня же, — и был записан на пять часов.

Здание, где обретался психиатр, почти все было занято кабинетами зубных и иных врачей, и в коридорах веяло конфетными запахами полосканий и памятью былой боли. Характер Франсиса формировался на решениях, принимаемых самостоятельно и в одиночку. Прыгнуть в воду с высокого трамплина, повторить, не струсив, смелый фортель, быть чистоплотным, не опаздывать, не лгать, не делать гадостей… Отказ от этой одинокой самостоятельности означал крушение его понятий о силе характера. Он был растерян, ошеломлен до отупения. Местом его теперешнего iniserere mei Deus ^[90] была врачебная приемная, каких множество. Отдавая символическую дань прелестям домашнего уюта, ее уставили цветочными горшками, статуэтками, кофейными столиками и развесили гравюры с изображениями засыпанных снегом мостов и летящих гусей, хотя не было здесь — в этой грубой пародии на семейный очаг — ни детей, ни супружеского ложа, ни даже кухонной плиты, и в неприемные часы здесь было пусто, и зашторенные окна выходили на темный колодец двора. Франсис назвал секретарше свое имя и адрес — и увидел, что сбоку возник и направляется к нему полисмен.

— Стойте как стояли, — сказал полисмен. — Не двигайтесь. Руки держите как держали.

— Мне кажется, тут все в порядке, — начала секретарша. — Мне кажется, и так…

— А мы проверим, — сказал полисмен и принялся охлопывать костюм Франсиса, не спрятано ли у него там что. Пистолеты? Ножи? Ломик? Ничего не обнаружив, полисмен ушел, а секретарша, волнуясь, стала извиняться:

— По телефону ваш голос звучал очень возбужденно, мистер Уид, а один из пациентов доктора угрожал его убить, и мы вынуждены принимать меры предосторожности. Пожалуйста, пройдите в кабинет.

Франсис толкнул дверь докторского логова, раздался перезвон электрического колокольчика. Войдя, Франсис тяжело сел на кушетку, высморкался, полез в карман за сигаретами, за спичками — все равно за чем и сказал хрипло, со слезами на глазах:

— Я влюбился, доктор Герцог.

Шейди-Хилл неделю-полторы спустя. Электричка семь четырнадцать уже прошла, в домах кое-где кончили обедать, и тарелки уже в посудомоечной машине. Вечереет. Благополучие поселка, экономическое и моральное, висит на тонкой ниточке; но в вечернем этом свете ниточка держится, не рвется. Доналд Гослин снова терзает «Лунную сонату». Marcato ma sempre pianissimo! ^[91] А Гослин точно мокрую банную простыню выжимает, но горничная не внемлет. Она пишет письмо Артуру Годфри ^[92]. В подвале своего дома Франсис Уид сооружает кофейный столик. Доктор Герцог прописал столярную работу в качестве целительного средства, и простая арифметика размеров, безгрешный дух свежего дерева и впрямь действуют на Франсиса успокоительно. Франсис обрел утешение. Наверху плачет малыш Тоби — от усталости. Поплакав, он снимает с себя бахромчатую курточку, ковбойскую шляпу, перчатки, расстегивает ремень, весь в золоте и рубинах, в патронташиках с серебряными пулями и кобурах, спускает подтяжечки, сбрасывает ковбойку и джинсы и, присев на кровать, стягивает сапожки. Свалив всю эту сбрую в кучу, он идет к шкафу и снимает с крючка свой космический костюм. Влезть в узкие длинные штаны непросто, но он влезает. Пристегнув к плечам волшебный плащ и встав на приступку кровати, он раскрыливает руки и летит на пол; шлепается он так, что по всему дому слышно, — но Тоби увлечен полетом.

— Иди домой, Гертруда, иди домой, — говорит миссис Мастерсон. — Я уже час назад велела тебе идти домой, Гертруда. Тебя давно ждут ужинать, мама будет тревожиться. Иди домой!

У Бэбкоков распахивается дверь, и на террасу выскакивает раздетая миссис Бэбкок, а за ней вдогонку голый муж. (Их дети в школе-пансионе, а от соседей террасу заслоняет живая изгородь.) Они проносятся по террасе и скрываются за кухонной дверью, затмив красой и пылкостью всех нимф и сатиров с венецианских фресок. Срезая последние розы в саду, Джулия слышит, как старый мистер Никсон кричит на белок: «Жулье! Объедалы! Сгиньте с глаз!» Бредет мимо горемыка кот, страждущий духовно и физически. На голову его напялена кукольная соломенная шляпка, на туловище кукольное платье, застегнутое на все пуговицы, и торчит из подола длинный мохнатый хвост. Кот на ходу брезгливо отряхивает лапы, точно от воды.

— Кис, кис, кис, — зовет Джулия. — Кис, кис, бедная кисонька.

Но кот косится на нее скептически и ковыляет дальше. Последним является Юпитер, круша помидорные гряды, держа в зубастой пасти остатки дамской туфельки, Затем опускается ночь, и в этой ночи цари в золотых одеждах едут на слонах через горы.

ПЕРСИ

Воспоминаниям, наряду с досками для сыра и безобразной керамикой, какие порой дарят новобрачным, самой судьбой словно бы указан путь к морю. Пишутся воспоминания за таким вот столом, потом их правят, издают, прочитывают, а потом начинается их неуклонное продвижение к книжным полкам в домах и коттеджах из тех, что снимаешь на лето. В последнем доме, который мы снимали, на полке у нашей кровати оказались «Мемуары великой княгини», «Записки китобоя-янки» и «Прощай, моя молодость» Грейвза в бумажной обложке, и то же вас ждет в любом уголке земного шара. Единственной книгой в моем номере отеля в Таормине были «Ricordi d'un Soldato Garibaldino» ^[93], а в Ялте я обнаружил у себя в комнате «Повесть о жизни». Отчасти эта тяга к соленой стихии безусловно объясняется малой популярностью данной книги, но, поскольку море — самый распространенный символ памяти, не правомерно ли усмотреть некую таинственную связь между этими опубликованными воспоминаниями и рокотом волн? Поэтому я сейчас и взялся за перо в счастливой уверенности, что рано или поздно эти страницы попадут на какую-нибудь книжную полку с широким видом на бурное море. Я и самую комнату уже вижу — вижу соломенную циновку на полу, оконные стекла, помутневшие от соленых брызг, — и чувствую, как весь дом дрожит от силы прибоя.

Мой двоюродный дед Эбенезер был забит камнями на улицах Ньюберипорта за свои аболиционистские взгляды. Его скромница жена Джорджиана (пианистка) раза два в месяц вплетала себе в волосы перья, садилась на пол, закуривала трубку и, превращенная оккультными силами в индейскую скво, общалась с умершими. Кузина моего отца Анна Бойнтон, преподававшая древнегреческий язык в колледже Радклифф, во время голода в Армении сама отказалась принимать пищу и умерла. И у нее и у ее сестры Нанни была медно-красная кожа, выдающиеся скулы и черные волосы, как у индейцев племени натик. Мой отец любил вспоминать тот вечер, когда он выпил все шампанское в поезде Нью-Йорк — Бостон. Начал он еще до обеда, выпил с приятелем по полбокала, потом они опорожнили по бутылке на кварту и на две кварты, а к тому времени, когда поезд прибыл в Бостон, уже трудились над восьмиквартовой бутылью. В этой пьянке ему мнилось что-то геройское. Мой дядя Гамлет старый сквернослов, некогда гордость футбольной команды Добровольного общества пожарных в Ньюберипорте — призвал меня к своему смертному ложу и прокричал: «Мне достались пятьдесят лучших лет в истории Америки. Остальные бери себе, не жалко». Он словно подал мне их на подносе засухи, кризисы, стихийные бедствия, эпидемии и войны. Он, конечно, ошибался, но мысль эта была ему приятна. Происходило все это в ближайших окрестностях высокообразованного Бостона, но нашей семье, видимо, куда ближе были гиперболы и риторика, унаследованные от Уэльса, Дублина и различных владений алкоголя, чем проповеди Филлипса Брукса ^[94].

Из материнской родни мне, пожалуй, лучше всего запомнилась одна моя тетя, которая называла себя Перси и курила сигары. Притом она отнюдь не была мужеподобна. Она была очень хороша собой, красива и до крайности женственна. Семьями мы не дружили. Возможно, она не нравилась моему отцу, хотя помнить я этого не помню. Родители моей матери эмигрировали из Англии в 1890-х годах со всеми шестью детьми. Моего дедушку Холиншеда называли «арапом», и я при этом всегда представлял себе высоченного раба-негра. Не знаю, какие именно проделки водились за ним в Англии, но денег на переезд в Новый Свет дал ему его тесть сэр Перси Девир, и он же положил ему небольшое пособие с условием, что в Англию он не вернется. Соединенные Штаты он ненавидел до конца жизни и протянул здесь недолго, всего несколько лет. В день его похорон бабушка предупредила детей, что вечером собирает их на семейный совет. Пусть будут готовы обсудить свои планы на будущее. Вечером она опросила на этот счет всех детей по очереди. Дядя Том мечтал стать военным. Дядя Гарри мечтал стать моряком. Дядя Билл мечтал стать коммерсантом. Тетя Эмили мечтала выйти замуж. Моя мать мечтала стать сестрой милосердия, ухаживать за больными. Тетя Флоренс — та, что впоследствии назвала себя Перси, — воскликнула с жаром: «Я хочу стать великим художником, таким, как мастера итальянского Возрождения!» И тогда бабушка сказала: «Ну что ж, хотя бы одна из вас видит перед собою ясную цель, остальные пусть идут работать, а Флоренс пусть поступит в школу живописи». Так они и сделали, и, насколько я знаю, никто из них ни разу не пожалел об этом решении.

Как просто это все звучит, а было, наверно, совсем не просто. На столе, вокруг которого они собрались, горела скорее всего плошка с китовым жиром или керосиновая лампа. Они жили на ферме в Дорчестере. На обед ели чечевицу либо овсяную кашу, в лучшем случае — тушеное мясо с картошкой и луком. Они были очень бедны. Если дело было зимой, то жестоко мерзли, и, когда бабушка после семейного совета величественно шествовала от черного хода к зловонной уборной во дворе, ветер вполне мог задуть ее свечу. Мылись они не чаще раза в неделю — по всей вероятности, просто обливались из ведер. За краткой и сжатой декларацией Перси легко забыть, что речь идет о неимущей вдове с шестью детьми. Кто-то, наверно, вымыл после того обеда посуду, вымыл в жирной воде, принесенной из колодца и нагретой над огнем.

В таких воспоминаниях автору грозит опасность изобразить своих героев в повышенно-благородных тонах, но люди это были без затей и без претензий, и когда бабушка говорила за столом по-французски (а это бывало часто), то руководило ею исключительно желание использовать свое образование на практике. Жизнь тогда, разумеется, была намного проще. Так, например, однажды бабушка прочла в газете, что какой-то мясник, отец четверых детей, спьяну зарубил свою жену секачом, и тотчас поехала в Бостон на конке или в экипаже, уж не знаю, какой там был транспорт. Перед домом, где произошло убийство, стояла толпа, дверь охраняли два полицейских. Бабушка шагнула мимо них и в залитой кровью квартире нашла четверых детей мясника, полумертвых от страха. Она собрала в узел их одежду, привезла детей к себе домой и держала их у себя больше месяца, пока им не подыскали другое пристанище. Столь же непосредственно было решение тети Анны уморить себя голодом и желание Перси стать художницей. Перси просто чувствовала, что именно для этого она создана, что это придаст ее жизни какой-то смысл.

Называть себя Перси она начала в школе живописи, потому что усмотрела некоторую предвзятость в отношении к женщинам, занимающимся искусством. На последнем году обучения она написала картину размером шесть футов на двенадцать — «Орфей, укрощающий диких зверей». За эту картину ее наградили золотой медалью и поездкой в Европу, где она несколько месяцев прозанималась в парижской Академии изящных искусств. Вернувшись в Штаты, она получила три заказа на портреты, но критический склад ума помешал ей добиться успеха в этой области. Ее портреты являли собой обвинительные акты, ни один из них не был принят заказчиком. Она не задавалась целью осудить и обидеть, но была наблюдательна и нетерпима.

После возвращения из Франции она познакомилась с молодым врачом по имени Эббот Трейси. Встретились они в каком-то яхт-клубе на северном берегу залива. То был, конечно, не «Коринфянин», а просто несколько домишек из плавника, сколоченных любителями во время воскресных наездов. На бильярдном столе — сукно, траченное молью. Мебель, выловленная из моря. Две глинобитные хибарки с надписями «Для дам» и «Для мужчин» да причалы для десятка широких одномачтовых парусников, которые, по выражению моего отца, двигались со скоростью улитки. В каком-то таком уголке Перси и Эббот встретились, и она влюбилась. Он к тому времени уже был законченным развратником, чуждым, вероятно, каких-либо человеческих чувств. (Впрочем, я вспоминаю, что он любил смотреть, как дети читают молитвы на сон грядущий.) А Перси прислушивалась к его шагам, изнывала в его отсутствие, его прокуренный кашель звучал в ее ушах музыкой, и она складывала в особую папку бесконечные рисунки, изображавшие его лицо, его глаза, его руки, а когда они поженились, то и все остальное.

Они купили старый дом на окраине города. Потолки там были низкие, комнаты темные, окна маленькие, и камины дымили. Перси все это нравилось, она, как и моя мать, питала слабость к просвистанным ветром развалинам, что казалось странным в женщинах со столь возвышенными запросами. Запасную спальню она отвела под мастерскую и написала еще одну огромную картину «Прометей, дарующий человеку огонь». Картину взяли на выставку в Бостоне, но никто ее не купил. Тогда она написала нимфу с кентавром. Эта картина хранилась на чердаке, и лицо у кентавра было точь-в-точь как у дяди Эббота. Практикой дядя Эббот зарабатывал маловато — он, думается, был ленив. Помню, я однажды застал его за утренним завтраком — в час дня, в пижаме. Жили они, наверное, бедно. Перси, надо полагать, делала всю работу по дому: покупала провизию, развешивала белье после стирки. Раз поздно вечером я, уже лежа в постели, слышал, как отец раздраженно кричал: «Не могу я больше содержать твою сестрицу с ее сигарами!» Одно время Перси делала копии с картин в музее «Фенуэй-Корт». Это приносило кое-какой доход, но, видно, недостаточный. Одна из товарок по школе живописи уговаривала ее рисовать журнальные обложки. Всем своим существом Перси противилась такой работе, но ей, вероятно, показалось, что выбора у нее нет, и она принялась изготовлять нарочито сентиментальные иллюстрации для журналов. На этом поприще она прямо-таки прославилась.

Она никогда не метила особенно высоко, но не могла забыть, что даже из своего скромного дарования не извлекла все возможное, а ее увлечение живописью было неподдельно. Когда она смогла нанять кухарку, то и кухарку стала обучать живописи. Помню, уже на закате жизни она сказала: «Нужно мне еще хоть раз побывать в Бостонском музее, посмотреть акварели Сарджента». Когда мне было лет шестнадцать-семнадцать, я совершил с братом пешеходную экскурсию по Германии и в Мюнхене купил для Перси несколько репродукций с картин Ван-Гога. Этот подарок глубоко взволновал ее. Она угадывала в живописи какую-то органическую жизнь, исследование неведомых континентов сознания, и в Ван-Гоге ей открылся целый новый мир. Вынужденная легковесность ее работы постепенно сказалась на владении рисунком, и, почувствовав это, она стала раз в неделю, по субботам, приглашать натурщицу. Однажды, посланный к ней с каким-то поручением — вернуть книгу или газетную вырезку, — я вошел в мастерскую и обнаружил сидящую на полу обнаженную молодую женщину. «Знакомьтесь, — сказала Перси, — это Нелли Кейси. А это мой племянник Ральф Уоррен», — и продолжала рисовать. Натурщица улыбнулась мне милой, можно даже сказать светской улыбкой и на время как будто приглушила свою величественную наготу. Груди ее были очень красивы, соски бледно-розовые, больше серебряного доллара. Атмосфера в комнате была не эротическая, не игривая, и я скоро ушел. О Нелли Кейси я потом грезил больше года. На деньги, заработанные в журналах, Перси смогла купить дом на мысе Кейп-Код и второй, в штате Мэн, большой автомобиль и маленький этюд Уистлера, который висел в гостиной рядом с копией Тицианова «Похищения Европы» работы хозяйки дома.

Ее первый сын, Лоуэл, родился на третьем году их брака. Когда ему было лет пять, все решили, что он — музыкальный гений, пальцы у него и правда бегали очень проворно. Он лучше всех мог распутать мочалку от змея или рыболовную снасть. Его взяли из школы, обучали силами домашних учителей, и целые дни он сидел за роялем. Я его терпеть не мог по многим причинам. Он вечно говорил всякие гадости и помадил волосы. Нам с братом показалось бы столь же чудовищным, если бы он вздумал носить на голове венок. Мало того что он приходил к нам в гости напомаженный, он еще оставлял свою склянку с помадой в нашем аптечном шкафчике.

Лет девяти он первый раз играл перед публикой в Стейнвей-холле, а на семейных сборищах всегда исполнял какую-нибудь сонату Бетховена.

Перси, надо думать, с самого начала поняла, что распутство ее мужа случай клинический и неизлечимый, но, подобно всем любящим, решила проверить свои подозрения. Неужели же человек, которого она обожает, действительно ей не верен? Она наняла детектива, и тот проследил его до многоквартирного дома под названием «Орфей» в районе вокзала. Перси явилась туда и застала его в постели с безработной телефонисткой. Он курил сигару и пил виски. «Послушай, Перси, — так он сказал ей, согласно семейному преданию, — ну зачем это тебе понадобилось?» Она приехала к нам и прожила у нас неделю. Была она в то время беременна, и, когда родился ее второй сын Бьюфорт, стало ясно, что то ли психика его, то ли нервная система не в порядке. Эббот всегда утверждал, что его сын совершенно нормален, однако, когда Бьюфорту исполнилось пять лет, его поместили в какую-то закрытую школу или приют в Коннектикуте. На праздники его привозили домой, он выучился сидеть за столом со взрослыми, но этим его успехи, кажется, и ограничились. Он все норовил что-нибудь поджечь, а однажды, когда Лоуэл играл в гостиной вариации «Вальдштейн», высунулся из верхнего окна совсем голый. Несмотря на все это, Перси не озлобилась, не впала в меланхолию и по-прежнему обожала дядю Эббота.

Все наши родственники, помню, собирались друг у друга почти каждую субботу. Не знаю, почему они проводили вместе столько времени. Возможно, у них было мало друзей, а может быть, они ценили семейные связи дороже, чем дружбу. Мы сходились под дождем к старому дому Перси, словно бы связанные не кровными узами и не любовью, а ощущением, что внешний мир и его обитатели нам враждебны. А в доме было темно и пахло кислым.

В числе гостей часто бывали бабушка и старая Нанни Бойнтон, та, чья сестра уморила себя голодом. Нанни всю жизнь преподавала музыку в бостонских средних школах, а когда перестала работать, поселилась на ферме на южном берегу залива. Там она разводила пчел и шампиньоны и читала партитуры — Пуччини, Моцарта, Дебюсси, Брамса и другие, — которые присылала ей приятельница, служившая в Публичной библиотеке. Вспоминаю я ее с удовольствием. Наружностью она, как я уже говорил, напоминала индианку племени натик. У нее был крючковатый нос, и, направляясь на пасеку, она обматывала голову марлей и пела «Vissi d'arte» ^[95]. Кто-то однажды сказал при мне, что она частенько напивается пьяная, но я этому не верю. В зимнюю непогоду она подолгу гостила у Перси и всегда привозила с собой «Британскую энциклопедию», которую ставили в столовой позади ее кресла на случай возникновения каких-нибудь разногласий.

Обеды у Перси в доме бывали обильные. Камины при ветре дымили. За окнами падали листья и снег. Когда после обеда мы переходили в темную гостиную, всем было как-то не по себе. И тогда Лоуэла просили поиграть. Первые же ноты бетховенской сонаты превращали эту темную, с застоявшимися запахами комнату в неописуемо прекрасный ландшафт. В зеленых лугах над рекой стоял дом. Женщина с льняными волосами вышла из двери, вытирая руки о передник. Она стала звать своего возлюбленного — звала, звала, но что-то задержало его в пути. Приближалась гроза. Сейчас вода в реке поднимется, снесет мост. Басы звучали мощно, мрачно, грозно. Берегись, берегись! Дорожные аварии достигли небывалых цифр. Над западным побережьем Флориды бушует ураган. В Питсберге затемнение, жизнь там приостановилась. В Филадельфии голод, положение безнадежное. Тут верхний голос запел длинную песню о красоте и любви. Когда песня кончилась, опять громко вступили басы, набирая силу в новых и новых известиях о всяких невзгодах. Ураган перемещается к северу через Джорджию и Виргинию. Дорожные аварии еще участились. В Небраске холера. Миссисипи вышла из берегов. В Аппалачских горах извергается вулкан, который считали потухшим. Увы, увы! Верхний голос опять зазвучал в этом споре, убеждая, вселяя надежду, такой чистый, что ни один человеческий голос не мог бы с ним сравниться. Потом оба голоса слились в контрапункте и так дозвучали до конца.

Однажды, когда музыка кончилась, дядя Эббот посадил нас с Лоуэлом в машину, и мы поехали в дорчестерские трущобы. Дело было в начале зимы, стемнело рано, шел дождь, а дождь в Бостоне если уж зарядит, так надолго. Дядя поставил машину у подъезда обшарпанного дома и сказал, что ему надо навестить здесь больного.

— Ты думаешь, он пошел навестить больного? — спросил Лоуэл.

— Ну да.

— Он пошел навестить свою любовницу, — сказал Лоуэл и вдруг заплакал.

Я не любил его. У меня не было причин ему сочувствовать. Я только пожалел, что у меня есть такие малопочтенные родичи. Он вытер слезы, и мы сидели в машине молча, пока не вернулся дядя Эббот, довольный, пахнущий духами, насвистывая что-то веселенькое. Он заехал в кафе, угостил нас мороженым, и мы покатили к ним домой, где Перси открывала окна, чтобы проветрить гостиную. Вид у нее был усталый, но бодрый, хотя и она и все, кто был в комнате, вероятно, знали, что выкинул дядя Эббот. Мы тут же стали собираться домой.

Пятнадцати лет Лоуэл поступил в консерваторию, окончил ее и в том же году исполнил с Бостонским оркестром Четвертый концерт Бетховена. Поскольку меня с детства учили никогда не говорить о деньгах, странно, что я почему-то запомнил как раз финансовые подробности его дебюта. Фрак его стоил сто долларов,концертмейстер взял с него пятьсот, а оркестр заплатил ему триста, за два выступления. Мы, родственники, сидели во всех концах зала, так что слить воедино свое волнение не могли, но волновались все ужасно. После концерта мы пошли в артистическое фойе поздравить Лоуэла и выпить шампанского. Кусевицкого не было, до Бэрджин, первая скрипка, явился. Рецензии в «Геральдс» и в «Транскрипте» были в общем хвалебные, хотя обе газеты отметили, что игре Лоуэла не хватает чувства. В ту зиму Лоуэл и Перси отправились в турне на запад, до самого Чикаго, и что-то там у них не заладилось. Возможно, они плохо действовали друг на друга в дороге, возможно, публики он собирал мало и отзывы были нелестные, и, хотя ничего на этот счет не говорилось, я отлично помню, что поездка получилась отнюдь не триумфальная. Вернувшись в Бостон, Перси продала участок земли, примыкавший к ее дому, и уехала на лето в Европу. Лоуэл, безусловно, мог бы прокормиться музыкой, но предпочел пойти рабочим на какой-то завод электрических инструментов. Еще до возвращения Перси он побывал у нас и рассказал мне о событиях этого лета.

— Когда мама уехала, папа почти перестал бывать дома, — рассказывал он, — и вечерами я оставался один, Сам готовил себе ужин, уйму времени проводил в кино. Пробовал подцепить какую-нибудь девушку, но очень уж я тощий, да и нахальства не хватает. Ну и вот, как-то в воскресенье поехал я на нашем старом «бьюике» на пляж. Папа разрешил мне на нем ездить. И там я увидел эту толстую пару с молоденькой дочкой. Они, судя по всему, скучали, Миссис Гиршман ужасно толстая, красится, как клоун, и при ней маленькая собачка. Есть такие толстухи, обязательно с собачками. Ну, я сказал что-то насчет того, что люблю собак, и им, видно, приятно было поговорить со мной, а потом я нырнул в волны, чтобы они полюбовались, как я плаваю кролем, а потом вылез из воды и подсел к ним. Они немцы, говорят с очень смешным акцентом, и от этого, и оттого, что они такие толстые, им трудно с кем-нибудь подружиться. Так вот, оказалось, что дочку зовут Донна-Мэй, она была в шляпе и вся закутана в купальный халат, и они мне объяснили, что кожа у нее очень нежная: ей нельзя сидеть на солнце. Еще они мне сказали, что у нее прекрасные волосы, и велели ей снять шляпу, и тут я сам увидел ее волосы. Они и верно прекрасные. Цвета меда и очень длинные, а кожа как перламутр. Сразу видно, что на солнце мигом обгорит. Мы побеседовали, я приволок сосисок и тоника, а потом пригласил Донну-Мэй прогуляться по пляжу, и мне было ужасно весело. А к вечеру предложил отвезти их домой на пляж-то они приехали автобусом, — и они сказали, что будут очень рады, если только я пообещаю у них поужинать. Живут они вроде как в трущобах, он работает маляром. Их дом стоит на задах у другого дома. Миссис Гиршман сказала: пока она, мол, готовит, ужин, может быть, я помогу Донне-Мэй освежиться под душем? Это я очень ясно помню, потому что тут-то я в нее и влюбился. Она опять надела купальный костюм, и я тоже, и я очень осторожно стал поливать ее из шланга. Она, понятно, повизгивала, потому что вода была холодная, а на улице уже темнело, и в соседнем доме кто-то играл прелюдию Шопена опус 28 до-диез минор. Рояль был расстроенный, пианист никудышный, но музыка, и шланг, и Донна-Мэй с перламутровой кожей и золотыми волосами, и запахи ужина из кухни, и сумерки — это было как в раю. Я с ними поужинал и уехал домой, а на следующий вечер повел Донну-Май в кино. Ужинал у них и еще раз, а когда рассказал миссис Гиршман, что мать у меня в отъезде, а с отцом я почти не вижусь, она сказала, что у них есть лишняя комната и почему бы мне не пожить в ней. И на следующий вечер я взял с собой кое-что из одежки и въехал в их лишнюю комнату. Так с тех пор там и живу.

Навряд ли Перси, вернувшись из Европы, написала моей матери письмо, да если бы и написала, письмо наверняка было бы уничтожено: в нашей семье прямо-таки ненавидели хранить что-нибудь на память. Письма, снимки, дипломы — все, связанное с прошлым, сразу отправляли в камин. Думается, причиной тому была не забота о порядке в доме, как они уверяли, а страх смерти. Им казалось, что оглянуться на прошлое — значит умереть, и они не желали оставлять после себя никаких следов. Итак, письма не было, но если бы оно было написано, то текст его, в свете того, что мне стало известно, был бы примерно такой:

«Милая Полли!

Лоуэл встретил меня на пристани в четверг. В Риме я купила ему автограф Бетховена, но еще не успела ему подарить, когда он вдруг объявил, что помолвлен. Средств для женитьбы у него, конечно, нет. Когда я спросила, как он намерен содержать семью, он сказал, что работает на каком-то заводе электрических инструментов. Когда я спросила, а как же музыка, сказал, что будет упражняться по вечерам, чтобы не разучиться. Я не хочу портить ему жизнь и хочу, чтобы он был счастлив, но не могу забыть, сколько денег было вложено в его музыкальное образование. Я так предвкушала возвращение домой и очень расстроилась: только сошла с парохода — и такой сюрприз. И еще он мне сказал, что уже не живет с отцом и со мной. Он живет у родителей своей невесты.

Я была очень занята разборкой, мне пришлось несколько раз съездить в Бостон договориться о работе, так что принять его невесту у себя я смогла только недели через две по приезде. Я пригласила ее к чаю. Лоуэл попросил меня не курить при ней сигары, и я согласилась. Я понимаю его чувства его очень смущает то, что он называет моими «богемными замашками», — и мне хотелось произвести хорошее впечатление. Они явились в четыре часа. Зовут ее Донна-Мэй Гиршман. Ее родители — иммигранты из Германии. Ей двадцать один год, работает счетоводом в каком-то страховом обществе. Голос у нее резкий. Хихикает. Единственное, что можно сказать в ее пользу, — у нее великолепная шевелюра. Лоуэла, надо полагать, это и пленило, но, на мои взгляд, это еще недостаточное основание для женитьбы. Она хихикала, когда Лоуэл нас знакомил. Потом села на красный диван и как только увидела «Европу», так опять захихикала. Лоуэл не сводил с нее глаз. Я стала разливать чай и спросила, как она любит, с лимоном или со сливками. Она ответила, что не знает. Тогда я вежливо спросила, с чем она обычно пьет чай дома, и она сказала, что еще никогда не пила чай. Тогда я спросила, что же она пьет, и она ответила, что обычно тоник, а иногда пиво. Я налила ей чашку чая с сахаром и с молоком и стала думать, что бы еще сказать. Лоуэл, чтобы разбить лед, обратил мое внимание на то, какие у нее замечательные волосы, и я сказала, что волосы очень красивые. А сколько с ними возни, сказала она. Мыть приходится два раза в неделю, яичным белком. Я столько раз собиралась их обстричь. Люди не понимают. Думают, что если бог увенчал тебя золотой короной, так нужно радоваться и благодарить, а на самом деле это тяжелая работа, все равно как посуду мыть после гостей. Эти несчастные волосы надо и мыть, и сушить, и расчесывать сначала гребнем, потом щеткой, и заплетать на ночь. Я знаю, понять это трудно, но, честное слово, бывают дни, когда я бы с удовольствием их обкорнала, только мама заставила меня поклясться на Библии, что не буду. Если хотите, могу их распустить, тогда сами увидите.

Я не преувеличиваю, Полли, все это чистая правда. Она подошла к зеркалу, вынула из волос кучу шпилек и тряхнула головой. Волосы оказались очень густые и длинные. Вероятно, она может на них сесть, но спрашивать я не стала, только сказала несколько раз, что они очень красивые. Тогда она сказала, что так и думала, что я оценю ее волосы, потому что Лоуэл ей говорил, что я художница и интересуюсь всякими красивыми вещами. И она посидела некоторое время с распущенными волосами, а потом принялась за тяжкий труд — стала снова укладывать их в прическу. Дело это нелегкое. Потом она сказала, что некоторые люди думают, что она красит волосы, и это ее ужасно злит, потому что она считает, что красить волосы безнравственно. Я предложила ей еще чашку чая, она отказалась. Потом я спросила, слышала ли она, как Лоуэл играет, и она ответила, что нет, у них нет пианино. Потом взглянула на Лоуэла и сказала, что им пора. Лоуэл отвез ее домой и тут же вернулся — наверно, затем, чтобы услышать от меня хоть слово одобрения. Сердце мое, как ты понимаешь, разбито. Такая музыкальная карьера — и погибла из-за шевелюры. Я ему сказала, что больше не желаю ее видеть. Он сказал, что все равно женится, и я сказала, что пусть делает что хочет, мне все равно».

Лоуэл женился на Донне-Мэй. Дядя Эббот был на свадьбе, но Перси сдержала слово и больше никогда свою невестку не видела. Лоуэл стал бывать у матери четыре раза в год, с официальным визитом. К роялю он не подходил. Он не только забросил музыку, он ее возненавидел. Свою простодушную тягу к непристойностям он словно сменил на простодушную набожность. Из лона епископальной церкви перешел в лютеранскую, к которой принадлежали Гиршманы, и по воскресеньям ходил в церковь два раза — утром и вечером. Когда я говорил с ним в последний раз, они собирали деньги на постройку новой церкви. О боге он рассуждал как о добром друге. «Снова и снова Он помогал нам в наших начинаниях. Когда казалось, что все пропало, Он вселил в нас новую бодрость и силы. Хотелось бы мне, чтобы ты понял, какой Он замечательный и какое счастье любить Его…» Лоуэл умер, не дожив до тридцати лет, и, поскольку все его бумаги и ноты, вероятно, сожгли, от его музыкальной карьеры не осталось никаких следов.

А в старом доме мрак точно все больше сгущался с каждым разом, что мы там бывали. Эббот продолжал распутничать, но, когда он весной уезжал на рыбную ловлю или осенью на охоту, Перси отчаянно по нему тосковала. Меньше чем через год после смерти Лоуэла у нее началось какое-то сердечно-сосудистое заболевание. Помню, один из приступов случился во время воскресного обеда. Лицо ее вдруг побелело, дыхание стало хриплым и частым. Она попросила извинения, и у нее еще хватило воспитанности сказать, что она что-то забыла и сейчас вернется. Вышла в гостиную, но и оттуда было слышно, как она задыхается и стонет от боли. Когда она вернулась в столовую, на ее щеках пылали красные пятна.

— Ты бы показалась врачу, а то умрешь, — сказал дядя Эббот.

— Ты мой муж, ты и мой врач, — сказала она.

— Если не одумаешься, так упрешь.

Он, конечно, был прав, и она это знала. И теперь, глядя, как падают листья, как падает снег, прощаясь с друзьями на вокзалах и в прихожих, она всегда чувствовала, что это — в последний раз. Она умерла в три часа ночи в столовой, куда спустилась, чтобы глотнуть джина, и последнее семенное сборище состоялось на ее похоронах.

И вот еще одно воспоминание. Я садился на самолет в бостонском аэропорту Логан. В зале ожидания меня остановил какой-то человек, подметавший пол.

— Я тебя знаю, — просипел он. — Знаю, кто ты такой.

— Что-то не помню, — сказал я.

— Я кузен Бьюфорт, — сказал он. — Твой кузен Бьюфорт.

Я достал из кармана десятидолларовую бумажку.

— Денег мне не надо, — сказал он. — Я твой кузен. Твой кузен Бьюфорт. Я работаю. Денег мне не надо.

— Как живешь, Бьюфорт? — спросил я.

— Лоуэл и Перси умерли. Их зарыли в землю.

— Мне пора, Бьюфорт, — сказал я. — Боюсь, не опоздать бы на самолет. Рад был повидать тебя. До свидания.

И в путь, к морю.

ПЯТЬ СОРОК ВОСЕМЬ

Блейк вышел из лифта и тотчас ее заметил. Она стояла в группе мужчин, которые поджидали своих девушек и не сводили глаз с лифта. Блейк встретился с ней взглядом и по тому, как в лице ее вдруг вспыхнули решимость и ненависть, понял: она ждала его. Но Блейк не стал подходить к ней. Какие у них дела? Им не о чем разговаривать. Он двинулся к стеклянной двери в конце холла, испытывая легкое чувство вины и неловкости, какое обычно охватывает нас, когда мы проходим мимо, как бы не замечая старого друга или школьного товарища, совсем опустившегося, больного или с каким-либо другим изъяном. На часах в холле восемнадцать минут шестого. Он еще успеет на экспресс. Ожидая очереди у вращающейся двери, Блейк заметил, что на улице по-прежнему льет дождь. Дождь шел весь день, и уличный шум казался из-за него много сильнее. Блейк вышел на улицу и стремительно зашагал в сторону Мэдисон-авеню. Впереди, на забитой машинами центральной улице, то и дело назойливо гудели клаксоны. По тротуару текла толпа. Интересно, зачем эта женщина высматривала его в холле, чего она хотела этим достичь? Идет она следом или нет?

На улице мы редко оборачиваемся. И Блейку с непривычки трудно было себя пересилить. Он прислушался: глупо — разве в этом хаосе звуков и шуме дождя различишь ее шаги. На другой стороне улицы он заметил проем между домами. Что-то снесли, что-то начали строить, но стальные конструкции едва поднялись над оградой вдоль тротуара, и в проем лился дневной свет. Блейк остановился у витрины. Должно быть, контора аукциониста или художника по интерьеру. Витрина была убрана в виде комнаты, где люди живут и принимают друзей. На столике — кофейные чашки, журналы, в вазах — цветы, но цветы были искусственные, чашки — пустые, и в гости никто не пришел. В стекле Блейк четко различал свое отражение и отражения прохожих за спиной, мелькавших словно тени. И тут он увидел ее, так близко, что даже вздрогнул. Она стояла сзади, совсем рядом. Блейк мог повернуться и спросить, что ей надо, но вместо этого бросился по улице прочь от ее искаженного лица. Может, она что-то замышляет, может, хочет его убить.

Он ринулся прочь так стремительно, что вода с полей шляпы брызнула ему за воротник. Противно, словно холодный пот от страха. Из-за воды, капающей на лицо и руки, из-за вони сточных канав и мысли о том, что у него начинают промокать ноги и он может простудиться, — из-за всех этих обычных при дожде неприятностей преследование показалось ему еще опасней, а сам он, с ужасом ощущая каждую свою клетку, почувствовал себя совершенно беззащитным. Впереди маячил угол ярко освещенной Мэдисон-авеню. Только бы туда добраться. На углу — булочная с двумя выходами. Блейк зашел в нее, купил — как почти все жители пригорода — кофейное кольцо и вышел на Мэдисон-авеню. Но, не пройдя и двух шагов, увидел ее — она ждала его у газетного киоска.

Умной ее не назовешь. Нетрудно будет сбить ее с толку. Можно сесть в такси и тотчас выйти в другую дверь. Можно заговорить с полицейским. Можно побежать, хотя — испугался Блейк, — если он побежит, она не замедлит исполнить задуманное. Он приближался к хорошо знакомой части города; в лабиринтах уличных и подземных переходов, среди множества лифтов, в переполненных вестибюлях затеряться будет нетрудно. От этой мысли и от сладковатого запаха кофейного кольца на душе у Блейка стало веселее. Нелепо думать, что на тебя могут напасть на многолюдной улице. Она глупа, сентиментальна и, наверно, одинока — только и всего. А он лицо незначительное, с какой стати его должны преследовать? Никаких военных секретов он не знает. И бумаги в его портфеле не имеют ничего общего ни с вопросами войны и мира, ни с торговлей наркотиками, ни с водородной бомбой, ни с прочими международными фокусами, с которыми в его представлении связаны погони, мокрые тротуары, мужчины в теплых полупальто. Вдруг он заметил вход в мужской бар. До чего же все просто!

Блейк заказал коктейль «Гибсон» и примостился между двумя мужчинами так, чтобы она не могла увидеть его в окно. Бар был полон обитателей пригородов, которые зашли сюда выпить по рюмочке перед дорогой домой. От их одежды, обуви, зонтов резко и неприятно пахло мокрой пылью, но Блейк уже расслабился, стоило ему только глотнуть «Гибсона» и вглядеться в простые, по большей части немолодые лица, озабоченные — если этих людей вообще что-то заботило — ростом налогов да еще тем, кто станет руководить отделом сбыта. Блейк попытался вспомнить, как ее зовут: мисс Дент, мисс Бент, мисс Лент, — и поразился, что не может вспомнить, а ведь он всегда гордился своей обширной цепкой памятью, и случилось-то это всего полгода назад.

Ее прислала Блейку администрация — он искал секретаршу. Она была стройная, застенчивая, но, пожалуй, слишком угрюмая для своих лет — ей было чуть больше двадцати. В простеньком платье, худощавая, в перекрученных чулках, но с таким мягким голосом, что Блейк решил ее попробовать. Она проработала всего несколько дней, когда призналась ему, что до этого восемь месяцев пролежала в больнице и потом ей очень трудно было найти работу, вот почему она страшно ему благодарна. Волосы и глаза у нее были темные, и всегда после ее ухода у Блейка оставалось приятное воспоминание о чем-то в темных тонах. Со временем он понял, что она очень впечатлительна и потому одинока. Однажды, когда она заговорила с ним о том, как она представляет себе его жизнь — множество друзей, деньги, большая любящая семья, — он подумал: вот оно — чувство ущербности. Чужая жизнь кажется ей намного прекрасней, чем она есть на самом деле. Как-то раз она положила ему на стол розу. Блейк выбросил цветок в корзину. «Я не люблю роз», — сказал он ей.

Она оказалась знающей, аккуратной и прекрасно печатала; единственное, что Блейку в ней не нравилось, — ее почерк. Корявый этот почерк никак не вязался с ее внешностью. Скорее она бы должна писать кругло, с наклоном влево, и действительно, следы такого почерка попадались, перемежаясь с неуклюжими печатными буквами. Почерк ее наводил на мысль, что она жертва какого-то внутреннего — эмоционального — конфликта и конфликт этот рвет связь между буквами. Недели через три, не больше, они заработались однажды допоздна, ион предложил ей зайти куда-нибудь посидеть. «Если вам хочется выпить, у меня дома есть виски», — сказала она.

Ее комната напоминала чулан. В углу были свалены коробки из-под платьев и шляп; и хотя комната, казалось, едва вмещала кровать, комод с зеркалом и стул, на который он уселся, у стены еще стояло раскрытое пианино с сонатами Бетховена на пюпитре. Она дала ему рюмку виски и сказала, что пойдет наденет что-нибудь посвободней. Блейк охотно поддержал ее, ведь, собственно, ради этого он и пришел. Если он в чем и сомневался, то только в практической стороне дела. Но неуверенность этой женщины в себе и чувство ущербности ограждали его от всяких неприятных последствий. Среди множества женщин, которых он знал, большинство лишены были чувства собственного достоинства, именно за это Блейк и выбирал их.

Через час или немногим позже, когда Блейк стал одеваться, она расплакалась. Но Блейк чувствовал себя удовлетворенным и слишком сонным, чтобы придавать значение ее слезам. Одеваясь, он заметил на комоде записку, оставленную уборщице. Свет проникал лишь из ванной — дверь была приоткрыта, — и, разглядывая в этой полутьме записку, он снова подумал, как не вяжутся с ней эти ужасные каракули, словно их писала другая, грубая и вульгарная женщина. На следующий день он сделал то, что считал единственно разумным. Когда она ушла обедать, он позвонил в администрацию и попросил ее уволить. А потом сразу уехал домой. Через несколько дней она пришла в контору поговорить с ним. Он велел ее не пускать. С тех пор он ее больше не видел, до сегодняшнего вечера.

Блейк допил второй коктейль, взглянул на часы и понял, что опоздал на экспресс. Ну что ж, поедет электричкой пять сорок восемь. Он вышел из бара; еще не стемнело, но по-прежнему шел дождь. Блейк пристально огляделся по сторонам: бедняга, кажется, ушла. По дороге к вокзалу он раз или два обернулся — опасность вроде миновала. Но ему все еще было не по себе, он понял это по тому, что оставил в баре кофейное кольцо, хотя был не из тех, кто забывает свои вещи. Эта оплошность неприятно его задела.

Блейк купил газету. Электричка была полупуста, и он, сняв плащ, занял место со стороны реки. Худой и темноволосый, Блейк был во всех отношениях человеком невзрачным, и лишь по серым глазам и бледности можно было догадаться о его дурных наклонностях. Одевался он — подобно многим из нас — так, будто подчинялся закону, регулирующему расходы населения. Плащ на нем был светло-серый, цвета шампиньона. Шляпа темно-коричневая, костюм тоже. Кроме нескольких ярких ниток в галстуке, вся прочая одежда была нарочито бесцветна, словно выполняла роль защитной окраски.

Блейк оглядел вагон, выискивая знакомых. Справа ряда через два впереди сидела миссис Комптон. Она улыбнулась ему, но улыбка ее тут же погасла. Мгновенно и устрашающе. Прямо перед Блейком расположился мистер Уоткинс. Мистеру Уоткинсу давно пора было стричься, и к тому же он нарушал закон о расходах — на нем была вельветовая куртка. Они с Блейком были в ссоре и не разговаривали.

Мгновенно погасшая улыбка миссис Комптон не произвела на Блейка ни малейшего впечатления. Комптоны жили по соседству с Блейками, и миссис Комптон никак не могла понять, что лезть в чужие дела вовсе не обязательно. Блейк знал, что Луиза поверяет миссис Комптон свои беды, но эта особа, вместо того чтобы убедить миссис Блейк в никчемности истерик, возомнила себя ее наперсницей и стала проявлять живейший интерес к домашним делам Блейков. И, наверно, знала об их последней ссоре. Как-то вечером Блейк, придя домой усталый и разбитый, обнаружил, что Луиза не приготовила ужин. Блейк вошел в кухню — Луиза следом за ним — и объявил, что сегодня пятое число. На кухонном календаре он обвел это число кружком. «Через неделю будет двенадцатое, — сказал он. — А через две недели девятнадцатое. — Он обвел кружком девятнадцатое. — Я не буду с тобой разговаривать две недели. До девятнадцатого». Луиза плакала, протестовала, но последние восемь-десять лет ее мольбы не трогали Блейка. Луиза состарилась. Морщины на лице стали неизгладимыми, а когда она, чтобы прочесть вечернюю газету, водружала на нос очки, Блейку казалось, что перед ним чужая, неприятная женщина. Миловидность — единственное, что в свое время привлекло Блейка, — с годами поблекла. Прошло уже девять лет с тех пор, как он встроил в проем двери, соединявшей их комнаты, книжные полки, а немного позже приделал к ним дверцы с замком, чтобы дети не видели, что он читает. Но эта давняя отчужденность не трогала Блейка. Да, он ссорится с женой, ну и что, не он первый, не он последний. Такова человеческая природа. Где бы ни звучали голоса людей: во дворе гостиницы, в вентиляционной шахте, на улице летним вечером — всюду слышна брань.

Неприязнь между Блейком и мистером Уоткинсом тоже касалась семейных дел, но была не столь тягостна, как та, что скрывалась за натянутой улыбкой миссис Комптон. Уоткинсы снимали жилье. Мистер Уоткинс изо дня в день нарушал закон о расходах — один раз он даже вышел к поезду в сандалиях, — а на жизнь он зарабатывал, рисуя объявления и рекламы. Старший сын Блейка — ему было четырнадцать — подружился с мальчиком Уоткинсов. И без конца торчал в их сыром, неприбранном доме. И конечно, эта дружба сказалась на его опрятности и манерах. Вскоре Чарли стал частенько обедать у них и ужинать, а в субботу оставался ночевать. Но когда он перенес туда почти все свои вещи, а ночевать стал чаще, чем дома, Блейк понял: пора действовать. И решительно поговорил, только не с Чарли, а с мистером Уоткинсом, и при этом высказал ему немало неприятного. Длинные грязные волосы и вельветовая куртка мистера Уоткинса еще раз убедили Блейка, что он поступил правильно.

Но ни натянутой улыбке миссис Комптон, ни грязным волосам мистера Уоткинса не удалось испортить у довольствия, которое ощутил Блейк, примостившись на неудобном сиденье в электричке. Вагон был стар, со странным запахом, словно в бомбоубежище после того, как в нем провело ночь не одно семейство. С потолка на лица и плечи пассажиров лился тусклый свет. Пыльные окна были испещрены струями дождя, удушливый дым сигарет и трубок вился почти над каждой газетой, но все это лишь убеждало Блейка, что угроза миновала; после встречи с опасностью он испытывал симпатию даже к миссис Комптон и мистеру Уоткинсу.

Поезд вышел из туннеля на сумеречный свет, замелькали бедные кварталы, трущобы, смутно напомнив Блейку о женщине, которая его преследовала. И чтобы избежать размышлений о ней и угрызений совести, он углубился в вечернюю газету. Краем глаза Блейк следил за пейзажем, мелькавшим за окном. До чего же грустным он казался сейчас. Склады, гаражи, а над ними в разрыве облаков желтоватый отсвет.

— Мистер Блейк, — позвал кто-то.

Блейк поднял голову. Это была она. Вагон покачивался, и она стояла, держась за спинку сиденья. И тут Блейк вспомнил ее имя — мисс Дент.

— Здравствуйте, мисс Дент, — сказал он.

— Вы не против, если я сяду рядом?

— Ну что вы.

— Спасибо. Очень мило с вашей стороны. Мне бы не хотелось стеснить вас. Мне бы не хотелось…

Увидев ее, Блейк испугался, но робкий ее голос тут же успокоил его. Он привстал — инстинктивный, ничего не значащий жест, — и она со вздохом села. На Блейка пахнуло мокрой одеждой. На ней была бесформенная черная шляпка с дешевым перышком. А пальтишко — Блейк сразу заметил — совсем тоненькое, она была в перчатках и в руках держала пухлую дамскую сумочку.

— Вы теперь живете в этих краях, мисс Дент?

— Нет.

Она раскрыла сумочку, достала носовой платок. И вдруг расплакалась. Блейк огляделся, не смотрит ли кто на них, — никто не смотрел. На своем веку Блейк перевидал тысячи пассажиров электрички. Он замечал, как они одеты, дырки у них в перчатках; когда они бормотали во сне, гадал, что их тревожит. Прежде чем уткнуться в газету, он почти безошибочно определял каждого пассажира. Были среди них богатые и бедные, талантливые и заурядные, местные и чужаки, но ни один никогда не плакал. Из открытой сумочки на него повеяло знакомым запахом. Запах этот пристал к нему в тот вечер, когда он был у нее.

— Я сильно болела, целых две недели, — начала она. — Первый раз сегодня встала. Так болела.

— Очень жаль, что вы были больны, мисс Дент, — произнес Блейк громко, чтобы его услышали мистер Уоткинс и миссис Комптон. — Где вы сейчас работаете?

— Что?

— Где вы сейчас работаете?

— Не смешите меня, — сказала она мягко.

— Не понимаю.

— Вы затуманили им мозги.

Блейк выпрямился и заерзал. Оказаться бы сейчас где-нибудь в другом месте. Она что-то замышляет. Блейк тяжело вздохнул. Умоляющим взглядом обвел полупустой, тускло освещенный вагон: ему хотелось убедиться в реальности происходящего, в реальности мира, где, в общем, не так уж много горя. Он чувствовал ее тяжелое дыхание и запах промокшего пальто. Поезд остановился. Из вагона вышли монахиня и мужчина в комбинезоне. Когда поезд тронулся, Блейк надел шляпу и потянулся за плащом.

— Куда вы? — спросила она.

— В соседний вагон.

— Нет, — сказала она. — Нет, нет, нет.

Она так близко склонила к нему свое изможденное лицо, что он почувствовал на щеке ее теплое дыхание.

— Не делайте этого, — прошептала она. — Не бегите от меня. У меня пистолет, мне придется убить вас, а я не хочу. Я хочу только поговорить с вами. Не смейте шевелиться, я убью вас. Не смейте, не смейте, не смейте!

Блейк тяжело опустился на сиденье. Надумай он встать, крикнуть о помощи, у него ничего бы не вышло. Язык словно опух и прилип к гортани. Ноги как ватные. Единственное, на что он способен, — это ждать, когда сердце прекратит бешено колотиться и он сможет трезво оценить опасность. Возле него эта женщина, и в сумочке у нее пистолет, нацеленный ему в живот.

— Теперь вы поняли меня, правда? — спросила она. — Поняли, что я не шучу?

Блейк хотел ответить, но не смог. Он кивнул.

— Теперь мы немного посидим, — продолжала она. — Я ужасно волнуюсь, в голове все перепуталось. Посидим тихонько, мне надо собраться с мыслями.

Сейчас придут на помощь, подумал Блейк. Вопрос двух-трех минут, не больше. Заметят мой взгляд, ее позу — и сразу вмешаются, и все это прекратят. Надо лишь подождать, пока кто-нибудь обратит внимание, в какой переплет я попал. В окно Блейк видел реку и небо. Дождевые облака поднялись, точно жалюзи, и на горизонте засияла ярко-оранжевая полоска света. Блейк видел, как сияние росло и двигалось над рекой, пока не окутало слабым заревом берега. Потом погасло. Еще минута — и меня спасут, подумал он. Поезд не успеет остановиться, а меня уже спасут. Но вот поезд остановился, кто-то вышел, кто-то вошел, а Блейк по-прежнему сидел не шевелясь, во власти этой женщины. Ему и в голову не приходило, что помощь не подоспеет. Лишь много позже он сообразил, что миссис Комптон решила, будто он везет обедать в Шейди-Хилл бедную родственницу. Блейк глотнул и почувствовал, что к нему вернулся дар речи:

— Мисс Дент.

— Да?

— Что вы хотите?

— Поговорить с вами.

— Вы можете прийти ко мне в контору.

— Нет. Я ходила туда две недели подряд.

— Мы можем договориться о встрече.

— Нет, — отрезала она. — Мы поговорим здесь. Я написала вам письмо, но я тяжело болела и не могла его отправить. Я там написала обо всем, что думаю. Я люблю путешествовать. Люблю поезда. Беда в том, что мне это не по карману. У вас, наверно, этот вид мелькает за окном каждый вечер, и вы его уже не замечаете, но для того, кто долгое время был прикован к постели, он прекрасен. Говорят, будто Его нет в реке и нет в горах, но, я думаю, Он там. «Где нас поймут, где мудрость нам найти? Земная твердь сказала: «Не во мне», и море повторило: «Не во мне». «Мы были той силы свидетелями», разрушенье и смерть ответили»… Я знаю, о чем вы думаете. Вы думаете, я сумасшедшая. Да, я болела, но мне уже лучше. Вот поговорю с вами, и мне станет легче. До того как попасть к вам на работу, я очень долго лежала в больнице. Но меня не лечили, а только старались лишить уважения к себе. Я уже три месяца без работы. Даже если я убью вас, со мной ничего не сделают, только положат в больницу, так что видите, я ничего не боюсь. Но давайте еще немного посидим. Мне надо успокоиться.

То замедляя, то ускоряя ход, поезд шел вдоль берега; Блейк заставлял себя придумать план бегства, но ничего не выходило — опасность была слишком близко, и, вместо того чтобы здраво все взвесить, Блейк стал воображать множество способов, какими мог бы избавиться от нее с самого начала. Но лишь только он пожалел, что не сделал этого, как тут же понял всю тщетность своих сожалений. Все равно что жалеть, почему не насторожился, когда она впервые рассказала ему о больнице. Все равно что жалеть, отчего не показались подозрительными ее застенчивость, неуверенность в себе, ее почерк — будто курица лапой. Но этого уже не поправить, и, наверно, впервые в жизни Блейк по-настоящему о чем-то пожалел. Он видел, как за окном в сумерках какие-то мужчины удят рыбу, потом вдалеке мелькнула ветхая лодочная станция — казалось, она наспех сколочена из щепок и бревен, выброшенных на берег.

Мистер Уоткинс задремал. И во сне похрапывал. Миссис Комптон читала газету. Вагон скрипнул, замедлил ход и неуверенно остановился. За окном появилась платформа южного направления, пассажиры на ней дожидались поезда, чтобы отправиться в город. Блейк увидел рабочего с обеденными судками, нарядно одетую женщину, мужчину с чемоданом. Они стояли поодаль друг от друга. За ними на стене пестрели рекламы. Парочка с бокалами вина, гавайская танцовщица, бесшумные резиновые подметки. Казалось, у этих развеселых картинок одно предназначение — отразиться в лужах на платформе и в них же исчезнуть. И платформа, и пассажиры — все выглядело таким унылым. Поезд тронулся и сквозь редкие огни трущоб вторгся в темноту предместья.

— Я хочу, чтобы вы прочли мое письмо до того, как мы приедем в Шейди-Хилл, — сказала она. — Оно на сиденье. Возьмите его. Я бы его отправила, но мне очень нездоровилось. Я две недели не выходила из дому. И уже три месяца не работаю. И ни с кем не разговариваю, кроме квартирной хозяйки. Пожалуйста, прочтите.

Блейк взял письмо с сиденья. Оно было на дешевой бумаге и на ощупь показалось ему грязным, отвратительным. А сколько раз его складывали и разворачивали.

«Дорогой супруг! (Опять этот корявый безумный почерк.) Говорят, будто земная любовь переходит в любовь небесную, но так ли это? Вы снитесь мне каждую ночь. Какие страшные желания мучат меня. У меня дар видеть сны. Во вторник мне приснился вулкан, он извергал кровь. Когда я лежала в больнице, они говорили, что хотят меня вылечить, но хотели лишь одного отнять у меня чувство собственного достоинства. Они хотели, чтоб мне снилось плетение корзинок или шитье, но я сумела сберечь свой дар. Я провидица. Я заранее знаю, когда зазвонит телефон. За всю мою жизнь у меня не было ни одного настоящего друга…»

Поезд снова остановился. И снова платформа, снова реклама: парочка с бокалами вина, резиновые подметки, гавайская танцовщица. А эта женщина опять вдруг приблизила к нему свое лицо и зашептала прямо в ухо:

— Я знаю, о чем вы думаете. У вас на лице написано. Надеетесь избавиться от меня в Шейди-Хилле? Но я все рассчитала, целые недели лишь об этом и думала. Я не трону вас, дайте мне только сказать. Я много думала о бесах. Мне кажется, если в мире есть бесы, если есть люди, воплощающие зло, мы должны их истреблять. Я знаю, вы всегда мучили слабых. Уверена. О, иногда я думаю, что должна убить вас. Иногда я думаю, что вы, и только вы, стоите на пути к моему счастью. Иногда…

Она дотронулась до него пистолетом, Блейк почувствовал на животе прикосновение дула. Если она сейчас выстрелит, пуля пробьет крохотное отверстие, по на вылете вырвет из спины кусок величиной с футбольный мяч. Блейк не забыл убитых, которых видел в войну. Память лихорадочно подсказывала: кишки, глаза, раздробленные кости, экскременты и прочая мерзость.

— Мне хотелось в жизни лишь одного — каплю любви, — сказала она.

И чуть отодвинула пистолет. Мистер Уоткинс все еще дремал. Миссис Комптон сидела тихо, сложив руки на коленях. Вагон покачивался, и вместе с ним покачивались все пальто и светло-серые плащи, что висели меж окнами. Блейк сидел, опершись локтем на оконную раму, левым ботинком упираясь в заслонку радиатора. В вагоне пахло, как в затхлом классе. Пассажиры словно спали, и каждый был сам по себе; Блейку казалось, что к нему навеки пристали запах дыма, влажной одежды и этот тусклый свет. Блейк попытался прибегнуть к самообману — иногда это спасало его, — но сейчас он чувствовал, что у него нет сил ни надеяться, ни обманывать себя.

В дверь заглянул проводник:

— Шейди-Хилл, следующая Шейди-Хилл.

— Сейчас, — приказала она, — вы пойдете впереди меня.

Мистер Уоткинс вдруг проснулся, надел пальто и шляпу и улыбнулся миссис Комптон, которая с материнской заботливостью собирала свои пожитки. Они направились к двери. Блейк пошел за ними, но никто на них не заговорил с ним и не заметил женщины у него за спиной. Проводник оставил дверь открытой, и Блейк увидел на чуть освещенной площадке следующего вагона своих соседей, тоже опоздавших на экспресс, — устало я терпеливо ожидали они конца путешествия. Блейк задрал голову, чтобы увидеть стоящий на отшибе заброшенный дом и прибитую к дереву табличку «ВХОД ВОСПРЕЩЕН» и дальше за ними цистерны с нефтью. Бетонные опоры моста промелькнули так близко от двери, что Блейк мог до них дотронуться. Он увидел первый фонарный столб на платформе и черную с золотом надпись «Шейди-Хилл», маленькую лужайку и клумбу, посаженную Ассоциацией развития, стоянку такси и старенькое здание станции. Снова шел дождь, проливной. Блейк слышал плеск воды, видел свет, отраженный в лужах и блестящем асфальте, и вдруг в праздном шуме падающих капель ему почудилась иллюзия убежища, столь странная и зыбкая, что он едва ли мог объяснить, как она возникла.

Блейк спустился по ступеням, женщина шла следом. Десяток машин с включенными моторами ждали возле станции. Из вагонов выходили люди — Блейк знал почти всех, — но никто не предложил подвезти его. Поодиночке или парами они спешили укрыться от дождя под навесом платформы, откуда к ним взывали гудки автомобилей. Настало время возвращаться домой, время ужинать, время выпивать, время любить. Блейк видел огни на холме, при свете которых купали детей, мыли посуду, жарили мясо, — огни светили сквозь пелену дождя. Главы семейств один за другим исчезали в машинах, пока их не осталось четверо. Потом двое сели в единственное на весь поселок такси. Минуту спустя уехал и третий — его жена немного опоздала.

— Прости, милый, — нежно сказала она. — У нас все часы в доме отстают.

Последний оставшийся пассажир взглянул на часы, взглянул на дождь и ступил в его полосу, а Блейк смотрел ему вслед и будто прощался с ним, но не так, как прощаются с друзьями после вечеринки, а так, как прощаются перед непрошеным, но неминуемым расставанием с самым дорогим в жизни. Пассажир пересек стоянку такси, свернул на пешеходную дорожку, и шаги его стихли. На станции зазвонил телефон. Он звонил гулко, протяжно, но при этом печально и безнадежно. Кто-то хотел узнать о следующем поезде га Олбани, но мистер Флэнаген, начальник станции, ушел домой еще час назад. Перед уходом он зажег на станции все огни. И теперь они светили в пустом зале ожидания. Горели под жестяными колпаками вдоль платформы — тусклым, бесцельным, печальным светом. Освещали гавайскую танцовщицу, парочку с бокалами вина, резиновые подметки.

— Никогда здесь не была. — Она огляделась. — Я думала, тут все по-другому. Вот уж не представляла, что здесь так убого. Отойдем от света. Идите сюда.

У Блейка подкашивались ноги. Он совсем обессилел.

— Пошли, — велела она.

В стороне от станции виднелись угольный склад, сарай и маленький залив, где мясник, булочник и владелец станции обслуживания держали свои лодки, с которых по воскресеньям удили рыбу; под тяжестью дождя лодки осели и накренились. Подойдя к складу, Блейк заметил на земле какое-то шевеление, кто-то тихонько скребся, и тут он увидел крысу: высунув голову из бумажного пакета, она смотрела на него. Крыса схватила пакет зубами и потащила в трубу.

— Стойте, — опять позвала эта женщина. — Повернитесь. Мне бы надо пожалеть вас. У вас такое несчастное лицо. Но вы не знаете, что вынесла я. Я боюсь дневного света. Боюсь, что на меня свалится небо. Жалкая трусишка. Я обретаю душевный покой, только когда становится темно. И все равно я лучше вас. И все равно мне снятся порой чудные сны. Мне снятся пикники и царствие небесное, братство всех людей на земле и замки в лунном свете, речные берега, поросшие ивой, чужестранные города. К тому же о любви я знаю больше вас.

С темной реки донесся гул подвесного мотора; этот звук, медленно плывущий над темной водой, пробудил в Блейке такие ясные, милые воспоминания об ушедших летних днях, о былых развлечениях, что он почувствовал, как у него по спине побежали мурашки, и вспомнились вдруг почему-то ночь в горах, поющие дети.

— Они и не думали меня лечить, — снова заговорила она. — Они…

Голос ее потонул в грохоте приближающегося поезда, но она продолжала говорить. У Блейка зазвенело в ушах; замелькали окна, в окнах — люди: они спали, ели, пили, что-то читали. Поезд отъехал за мост, шум его стал стихать, и тут Блейк услышал ее крик.

— На колени! На колени! Делайте, что говорю. На колени!

Он стал на колени, опустил голову.

— Вот так, — продолжала она. — Делайте, как я велю, и я не причиню вам зла, мне вовсе не хочется причинять вам зло, я хочу помочь вам, но, когда я вижу ваше лицо, мне порой кажется, что я не сумею помочь вам. Иногда мне кажется, будь я здоровой, доброй, любящей — во много раз лучше, чем я есть, — да при всем при этом юной и красивой, и укажи я вам путь истинный, вы бы и внимания на меня не обратили. О, я лучше вас, лучше вас и не стану попусту тратить свою жизнь или коверкать ее, как вы. Лицом в грязь. Лицом в грязь! Делайте, как я велю. Лицом в грязь.

Он упал ничком. Уголь царапал ему лицо. Распластавшись на земле, он плакал.

— Теперь мне лучше, — сказала она. — Теперь я могу отмыть от вас руки, отмыть руки от всего этого, потому что во мне есть теперь разум и доброта, я обрела их вновь и могу ими пользоваться. Могу отмыть руки…

Блейк услышал звук ее шагов по булыжнику, шаги удалялись. На платформе они зазвучали резче. А потом все тише и тише. Блейк поднял голову. Спускаясь по деревянным ступеням моста, она переходила на другую платформу; там в тусклом свете ее фигура казалась маленькой, незначительной и безобидной. Блейк приподнялся, озираясь с опаской, и вдруг понял: она уже забыла о нем, она совершила то, что задумала, и теперь он в безопасности. Блейк встал, поднял с земли упавшую шляпу и пошел домой.

СЕНТ-ДЖЕЙМСКИЙ АВТОБУС

Автобус, доставляющий учеников и учениц в Сент-джеймскую протестантскую епископальную школу, отходит в восемь часов утра от угла Парк-авеню, в районе Шестидесятых улиц. В такую рань иные родители, отводящие детей на остановку, еще не выспались и не успели выпить кофе; зато, если небо ясное, это лучшее время дня: солнечные лучи совсем по-особенному освещают город, и в воздухе разлита бодрящая свежесть. В этот час кухарки и швейцары прогуливают собак, а привратницы старательно, с мылом отмывают резиновые коврики у порога. Однажды родители и дети видели, как брел восвояси гуляка в смокинге, вывалявшийся в опилках, вообще же следы ночной жизни в эту пору — редкость.

Осенью, когда начались занятия, на этой остановке ждали школьного автобуса пять учеников, все — обитатели здешнего квартала многоквартирных домов, построенных из светлого камня. Две девочки — Луиза и Эмили Шеридан — были новенькие. Еще трое — мальчик по фамилии Прюит, Кэтрин Брюс и малышка Армстронг — ездили автобусом Сент-джеймской школы и в прошлом году.

Мистер Прюит отводил сына к остановке на углу каждое утро. Они были в костюмах от одного портного и оба, здороваясь с дамами, слегка прикасались к шляпе. Кэтрин Брюс, уже не такая маленькая, могла бы дойти до остановки одна, но она была близорука, и потому ее провожал отец, а когда он отлучался из города по делам, ее приводила горничная. Первая жена Стивена Брюса, мать Кэтрин, умерла, и он, не в пример многим отцам, был на редкость внимателен к дочери. Кэтрин была рослая, крупная девочка, но он ласково держал ее за руку, переводил через улицу и, стоя на углу, бывало, обнимал ее за плечи. От второго брака у него детей не было. Миссис Армстронг отводила дочь на автобусную остановку только в тех случаях, когда не удавалось послать горничную или кухарку. Миссис Шеридан, как и миссис Армстронг, передоверяла эту обязанность горничной, но не так часто. По крайней мере три раза в неделю она приходила на угол с дочерьми и со старым шотландским терьером на поводке.

Сент-джеймская школа невелика, и родители, стоя на углу в ожидании автобуса, доверительно беседовали. Мистер Брюс был знаком с зятем мистера Прюита и приходился троюродным братом женщине, с которой миссис Армстронг в школьные годы делила комнату в пансионе. У миссис Шеридан и мистера Прюита нашлись общие друзья.

— Вчера вечером мы виделись с вашимидрузьями, — сказал однажды утром мистер Прюит. — Вы ведь знаете Марчисонов?

— О да, да, — сказала миссис Шеридан.

Она никогда не довольствовалась простым утвердительным ответом, но всегда говорила «О да, да» или «Да-да-да».

Миссис Шеридан одевалась очень просто, и в волосах ее уже проступала седина. Она не была ни миловидна, ни соблазнительна и рядом с золотоволосой миссис Армстронг казалась некрасивой; но у нее были тонкие черты лица и стройная, изящная фигурка. Прекрасно воспитанная женщина, решил мистер Брюс; наверно, ей лет тридцать пять, и у нее хорошо поставленный дом и отменный порядок в чувствах: такие женщины по природной своей доброте все что угодно примут и стерпят. Под ее кроткими манерами угадывается натура сильная и властная. Должно быть, она выросла в добропорядочной семье и чтит все добродетели, какие прививает своим питомцам привилегированная закрытая школа: мужество, достоинство, скромность и честь. В то утро в ее «О да, да» ему послышалось счастливое сочетание хороших манер и живости духа.

Мистер Прюит все еще говорил миссис Шеридан, что видится с ее друзьями, а вот с нею встретиться как-то не довелось. Мистера Брюса, который, притворяясь, будто читает газету, подслушивал их разговор, это обрадовало; Прюита он недолюбливал, а к миссис Шеридан относился с уважением; но он понимал, что те двое неминуемо встретятся где-нибудь еще, кроме автобусной остановки, и вот однажды Прюит снял шляпу перед миссис Шеридан и сказал:

— Не правда ли, вечер был очень приятный?

— О да, да, — сказала миссис Шеридан.

Затем мистер Прюит спросил, когда она и ее супруг ушли, и она ответила, что около полуночи. Ей, по-видимому, не очень-то хотелось разговаривать о вчерашнем приеме, но она учтиво отвечала на все вопросы Прюита.

Она понапрасну тратит время, подумал Брюс: Прюит болван, она заслуживает лучшего. Казалось бы, чего ради ему недолюбливать Прюита и уважать миссис Шеридан, и все же он был доволен, когда однажды утром застал на углу только миссис Шеридан с дочками и собакой, а Прюита не было. Он поздоровался.

— Доброе утро, — ответила она. — Видно, мы пришли слишком рано.

Кэтрин и старшая девочка Шеридан заговорили о чем-то друг с дружкой.

— Мне кажется, я была знакома с матерью Кэтрин, — учтиво сказала миссис Шеридан. — Вы ведь были женаты на Марте Чейз?

— Да.

— Я знала ее по колледжу. Правда, не очень близко. Она была курсом старше. Сколько лет вашей Кэтрин?

— Летом исполнилось восемь, — сказал мистер Брюс.

— У нас есть брат, — сказала младшая девочка Шеридан, она стояла рядом с матерью. — Ему тоже восемь лет.

— Да, детка, — сказала миссис Шеридан.

— Он утонул, — сказала девчурка.

— Я вам глубоко сочувствую, — сказал мистер Брюс.

— Он очень хорошо плавал, — продолжала девочка, — только, наверно, у него была судорога. Понимаете, тогда была гроза, и мы все ушли на лодочную станцию, и не посмотрели, и…

— Это было так давно, детка, — мягко сказала миссис Шеридан.

— И совсем не так давно, — возразила девочка. — Только летом.

— Да, детка, — сказала мать. — Да, да.

Брюс не заметил на ее лице ни следа боли или старания скрыть боль, и эта невозмутимость показалась ему высшим проявлением ума и такта. Больше они не разговаривали, только стояли рядом, пока не пришли остальные родители с детьми, и в ту же минуту появился автобус. Миссис Шеридан подозвала старого терьера и пошла по Парк-авеню, а мистер Брюс взял такси и поехал на службу.

В конце октября, в пятницу, дождливым вечером мистер и миссис Брюс поехали на такси в Сент-джеймскую школу на родительское собрание. Один из старших учеников провел их на места в последних рядах. Алтарь сейчас не внушал священного трепета, на возвышении между скамьями для певчих стоял директор, дожидаясь, пока рассядутся замешкавшиеся родители. Он досадливо дергал и теребил свое облачение, потом откашлялся, призывая тем самым к молчанию.

— От лица преподавателей и попечительского совета, — начал он, — я приветствую здесь сегодня родителей всех учеников Сент-джеймской школы. Сожалею, что погода нынче вечером к нам немилостива, однако ненастье, по-видимому, никого из вас не удержало дома. — Это сказано было не без ехидства, словно все явились только из боязни его прогневать своим отсутствием. — Прежде всего, — продолжал он, — помолимся о благоденствии нашей школы. Верую во единого бога отца, вседержителя, творца неба и земли…

Присутствующие преклонили колена, склонили головы — все вместе они выглядели несокрушимым оплотом общества ныне и присно и во веки веков. И когда молитва была окончена, директор заговорил именно об олицетворяемых ими постоянстве и долговечности.

— Хочу сообщить вам сегодня весьма интересные сведения, — сказал он. В нынешнем году к нам поступили шестнадцать детей, у которых не только отцы и матери, но и дедушки с бабушками были учениками Сент-джеймской школы. Я полагаю, цифра весьма внушительная. Сомневаюсь, чтобы тем же могла похвастать какая-либо другая школа в нашем городе.

Последовала краткая речь в защиту строго традиционной системы воспитания, а тем временем мистер Брюс увидел впереди, за несколько рядов, миссис Шеридан. Подле нее сидел высокий брюнет, держащийся очень прямо, должно быть муж. После речи директор предложил задавать вопросы. Первый вопрос задала мать, которая просила совета — как обуздать детей, чтобы не сидели часами перед телевизором. Пока директор ей отвечал, Брюс заметил, что супруги Шеридан о чем-то заспорили. Спорили шепотом, но, по-видимому, очень горячо. И вдруг миссис Шеридан прекратила разговор. Больше ей нечего было сказать. Шея мистера Шеридана побагровела. Он наклонился к жене и, качая головой, продолжал шепотом что-то доказывать. Миссис Шеридан подняла руку.

— Слушаю вас, миссис Шеридан, — сказал директор.

Мистер Шеридан взял пальто и котелок и, повторяя «Виноват, простите», «Благодарю вас», «Виноват», пробрался мимо соседей вдоль скамьи и вышел из церкви.

— Слушаю вас, миссис Шеридан, — повторил директор.

— Я хотела бы знать, доктор Фрисби, думали ли когда-нибудь вы и попечительский совет о том, чтобы принимать в Сент-джеймскую школу детей-негров?

— Три года тому назад этот вопрос уже возникал, — с досадой ответил директор, — и по этому поводу представлен был доклад попечительскому совету. Им интерес совались крайне редко, но, если желаете, я распоряжусь, чтобы вам прислали копию.

— Да, я хотела бы познакомиться с этим докладом, — сказала миссис Шеридан.

Директор кивнул, и она снова села.

— У вас вопрос, миссис Таунсенд? — сказал директор.

— Я хотела бы спросить насчет науки и религии — сказала миссис Таунсенд. — Мне кажется, преподаватели научных дисциплин преувеличивают значение естественных наук в ущерб религиозному чувству, особенно в том, что касается сотворения мира. Мне кажется…

Миссис Шеридан взяла перчатки и, учтиво улыбаясь и повторяя «Извините», «Благодарю вас», «Извините, пожалуйста», быстро прошла мимо соседей по ряду. Брюс слышал, как простучали ее каблучки по плитам пола, и, вытянув шею, увидел, как она шла к выходу. Она толкнула тяжелую створку двери, в церковь ворвался шум дождя и уличного движения — и вновь утих, когда дверь захлопнулась.

Однажды на следующей неделе, к концу дня, во время заседания акционеров, мистера Брюса позвали к телефону: звонила жена. Пусть он зайдет за Кэтрин в манеж и после урока верховой езды привезет девочку домой. Он возмутился, что его ради этого звонка вызвали с заседания, а без него всем стал распоряжаться один дотошный старик — он притащил с собою Робертсов «Свод правил». Рассмотрение вопроса, который можно было решить быстро и просто, бесконечно затянулось, и заседание свелось к утомительным и жарким словопрениям. Как только оно кончилось, Брюс доехал на такси до Девяностых улиц и прошел в крытый манеж. Кэтрин и еще несколько девочек в темных костюмах и шляпах для верховой езды двигались по кругу. Было холодно и сыро, ярко горели лампы под крышей, зеркала вдоль стен запотели, и по ним сбегали струйки, учительница обращалась к девочкам с изысканной учтивостью. Мистер Брюс отыскал глазами дочь. Кэтрин — дурнушка, в очках, светлые волосы свисают прямыми длинными прядями. Она девочка понятливая, послушная, и сент-джеймское воспитание уже начинает сказываться в выражении ее лица. Когда урок закончился, Брюс вернулся в переднюю. Здесь он застал миссис Шеридан, она ждала своих дочерей.

— Разрешите довезти вас до дому? — предложил мистер Брюс.

— Да-да, конечно, — сказала миссис Шеридан. — Мы собирались поехать автобусом.

К ним присоединились девочки, и все они вышли на улицу и стали ждать такси. Уже стемнело.

— Меня заинтересовал вопрос, который вы задали на собрании родителей, сказал Брюс.

Он солгал. Вопрос этот ничуть не занимал его, а если бы в Сент-джеймскую школу начали принимать негров, он забрал бы оттуда Кэтрин.

— Я рада, что хоть кто-то заинтересовался, — сказала миссис Шеридан. Директор был взбешен.

— Вот это для меня было самое интересное, — сказал мистер Брюс, стараясь держаться поближе к истине.

Подъехало такси, и они сели в машину. Брюс довез миссис Шеридан до ее дома и провожал глазами, пока она с девочками не вошла в освещенный вестибюль.

Миссис Шеридан забыла ключ, и ей отворила горничная. Было уже довольно поздно, а она пригласила на вечер гостей. Дверь в комнату мужа оказалась закрыта, и миссис Шеридан умылась и переоделась к ужину, не повидав его. Причесываясь, она услышала, как он прошел в гостиную и включил телевизор. При посторонних Чарлз Шеридан всегда отзывался о телевидении презрительно: «Ей-богу, не понимаю, как можно смотреть эту ерунду. Я уже, наверно, год не включал телевизор». Сейчас жена услышала, что он хохочет во все горло.

Она вышла из своей комнаты и пошла коридором в столовую проверить, все ли там приготовлено. Потом через буфетную прошла в кухню и, едва переступив порог, почуяла неладное. За столом, возле кухонной раковины, сидела Элен, горничная, и плакала. Анна, кухарка, отставила недомытую кастрюлю, чтобы не упустить ни словечка из предстоящего разговора.

— Что случилось, Элен? — спросила миссис Шеридан.

— Он удершал двенадцать долларов из моего шалованья, миссис Шеридан, сказала Элен; она была родом из Австрии.

— А за что, Элен?

— За тот день, когда я обожглась. Вы мне тогда велели пойти к доктору, правда?

— Да.

— А он за это удершал двенадцать долларов из моего шалованья.

— Не волнуйтесь, Элен, — сказала миссис Шеридан. — Завтра я дам вам чек.

— Хорошо, мэм, — сказала Элен. — Спасибо, мэм.

Из буфетной в кухню вошел мистер Шеридан. В темном костюме он был очень хорош собой.

— А, ты здесь, — сказал он жене. — Давай выпьем чего-нибудь, пока не собрались гости. — И обернулся к горничной: — Получали вы в последнее время письма от родных?

— Нет, мистер Шеридан, — сказала Элен.

— А где они живут?

— В Миссигане, мистер Шеридан, — ответила горничная и хихикнула, хотя над тем, что она так и не научилась выговаривать «Мичиган», он подшучивал уже тысячу раз и это ей порядком надоело.

— Где-где? — переспросил хозяин.

— В Миссигане, мистер Шеридан, — повторила горничная.

Он расхохотался.

— Ей-богу, это забавно, — сказал он, обнял жену за талию, и они пошли в столовую чего-нибудь выпить.

Мистер Брюс вернулся к домашнему очагу много более приятному. Лоис, его жена, была хорошенькая и встретила его очень нежно. Они сели и выпили по коктейлю. Жена сказала:

— Сегодня с утра мне звонила Маргерит. Она говорит, Чарли потерял место. Когда зазвонил телефон, я сразу почувствовала — что-то случилось, сразу почувствовала. Не успела снять трубку, а уже знала, случилось что-то плохое. Сначала я подумала, что звонит бедняжка Элен Лакмен. На нее в последнее время свалилось столько несчастий, я так за нее волнуюсь. А потом слышу голос Маргерит. Она сказала, что бедный Чарли просто молодец, удивительно хорошо держится и твердо решил найти место еще лучше. Он всю Америку изъездил по делам этой фирмы, а теперь они взяли и уводили его. Когда Маргерит позвонила, я еще не вставала, я осталась в постели, потому что утром у меня опять побаливала спина. Ничего серьезного, нет-нет, ничего серьезного… но боль ужасная, завтра пойду к доктору Парминтеру, надеюсь, он мне поможет.

Лоис была слабенькая и хрупкая, когда мистер Брюс только еще с нею познакомился. Это придавало ей особенную прелесть. В ее жизни, рассказывала она, был год, когда врачи не надеялись, что она выживет, отчасти поэтому кожа у нее такая необыкновенно бледная и нежная. Ее хрупкое здоровье объясняется сочетанием случая и наследственности, и она ничуть не виновата, что подвержена простудам, легко утомляется и уже за десять шагов от куста сумаха у нее начинает зудеть кожа.

— Я очень огорчен, что у тебя болит спина, дорогая, — сказал мистер Брюс.

— Ну, я не весь день лежала в постели, — сказала жена. — Около одиннадцати встала, позавтракала с Бетти и выходила кое-что купить.

Лоис Брюс, как многие жительницы Нью-Йорка, уйму времени проводила в магазинах на Пятой авеню. Рекламные объявления в газетах она читала куда внимательней, чем ее муж — финансовую страницу. Ходить по магазинам — это было ее главное занятие. Ради этого она поднималась с одра болезни. Самый воздух универсальных магазинов был для нее целителен. Бывало, она начинает свой день у Альтмана — купит на первом этаже пару перчаток, потом поднимется на лифте и посмотрит каминные щипцы. Купит у Лорда и Тэйлора сумочку, крем для лица, приценится к кофейным столикам, к материалу для обивки и бокалам для коктейлей. «Вы вниз?» — спросит лифтера, когда откроются дверцы лифта, и, если лифтер ответит «наверх», Лоис все равно войдет в кабину, вдруг решив, что ей может понадобиться что-нибудь из белья или из мебели. Возьмет у Сакса пару туфель и сорочку, пошлет матери салфетки от Мосса, купит у Де Пинна букет цветов, у Бонуита притирание для рук, платье у Бендела. К этому времени и голова и ноги у нее приятно отяжелеют от усталости, в ресторане Тиффани уже заняты будут все столики, зажгутся фонари экипажей возле отеля «Плаза». Лоис купит торт у Диена — на последней остановке своего маршрута — и в ранних сумерках пойдет домой, усталая и довольная, точно честный труженик после рабочего дня.

Сели ужинать. Лоис следила, как муж пробует суп, увидела, что суп понравился, и улыбнулась.

— Вкусно, да? — сказала она. — Сама я не могла попробовать… я уже неделю ни к чему такому не прикасаюсь, но я не хотела говорить милой Кэти, она бы обиделась, и не хотела ее хвалить, вдруг суп нехорош. Кэти! окликнула она через буфетную. — Ваш суп — объедение!

Всю следующую неделю миссис Шеридан не появлялась на углу Парк-авеню. В среду, возвращаясь со службы, мистер Брюс зашел за Кэтрин в танцевальный класс. Девочки Шеридан тоже брали уроки танцев, и в вестибюле Чарден-клуба он поискал глазами их мать, но ее там не было. Он не видел ее до самого воскресенья, когда под вечер пошел за Кэтрин, которая была на дне рожденья у какой-то подружки.

Лоис нередко просиживала с приятельницами за картами до семи часов, и потому в конце дня мистеру Брюсу приходилось заезжать за Кэтрин после какого-нибудь детского праздника и ждать, пока она чинно поблагодарит хозяев и простится. На улице холодно и темно; в комнатах, где собирались дети, жарко, пахнет сластями и цветами. Среди друзей и родных он нередко с удовольствием встречал тех, с кем когда-то провел лето или учился в школе. Порой такие детские праздники бывали весьма изысканны, а однажды за Кэтрин понадобилось зайти в апартаменты «Уолдорф-Тауэрс», где шести девочкам устроил роскошный прием какой-то стеклозаводчик.

В тот воскресный вечер горничная-ирландка сметала с ковра в коридоре ореховую скорлупу, над ее седой головой качались под потолком упущенные воздушные шары, и мистер Брюс увидел одетого клоуном карлика, которого помнил еще по праздникам своего детства. Старик повторял все те же трюки, развлекал детей все теми же шуточками и гордился, что узнает в лицо и не забыл имен почти всех своих зрителей, а их сменилось уже несколько поколений. Он задержал Брюса в прихожей, раза три ошибся и в конце концов действительно угадал, как его зовут. В гостиной человек десять родственников и друзей дома пили коктейли. Время от времени через толпу взрослых пробиралась усталая девочка с корзиночкой конфет или с воздушным шаром в руках. В дальнем конце комнаты складывала ширму и реквизит чета кукольников. У женщины были крашеные волосы; убирая кукол, она широко улыбалась и жестикулировала, точно на арене цирка, хотя сейчас на нее никто не смотрел.

Мистер Брюс ждал, покуда Кэтрин надевала пальто, и тут из коридора появилась миссис Шеридан. Они обменялись рукопожатием.

— Разрешите вас подвезти? — спросил он.

— Да, да, — сказала она я пошла искать старшую дочь.

Кэтрин подошла к хозяйке и сделала книксен.

— Вы очень любезны, что пригласили меня, миссис Хоуэлс, — отчетливо, без запинки сказала она. — Большое вам спасибо.

— Такая милая девочка, так приятно, что она к нам пришла, — сказала Брюсу миссис Хоуэлс и рассеянно погладила Кэтрин по голове.

Вновь появилась миссис Шеридан, уже с дочерью. Луиза Шеридан вежливо присела и произнесла заученные слова благодарности, но мысли миссис Хоуэлс были заняты чем-то другим, и она не услышала. Девочка поблагодарила еще раз, погромче.

— Что ж, спасибо, что пришла, — небрежно отозвалась миссис Хоуэлс.

Мистер Брюс, миссис Шеридан и обе девочки спустились на лифте. Когда вышли из подъезда на Пятую авеню, было еще светло.

— Пройдемтесь пешком, — предложила миссис Шеридан. — Нам ведь недалеко.

Девочки пошли впереди. Тут начинались Восьмидесятые улицы, глазам открывались широкий проспект, музей, парк. Неожиданно послышался негромкий щелчок и разом вспыхнула двойная цепочка фонарей вдоль улицы. Было туманно, от этого свет фонарей отливал желтизной — и колоннада музея, мансардная крыша «Плазы» над кронами деревьев и эти вереницы желтоватых огней напомнили Стивену Брюсу множество полотен начала века с изображениями Парижа и Лондона («Зимний день»). Обманчивое сходство было ему приятно, и вдвойне приятно оттого, что под руку с ним шла эта женщина. Он чувствовал, что и она хорошо все это понимает. Почти все время шли молча. Квартала за два от своего дома она отняла руку.

— Я хотел бы как-нибудь на днях побеседовать с вами о Сент-джеймской школе, — сказал мистер Брюс. — Не позволите ли угостить вас завтраком? Может быть, позавтракаем вместе во вторник?

— С величайшим удовольствием, — сказала миссис Шеридан.

Ресторан, где во вторник встретились миссис Шеридан и мистер Брюс, был не из тех, куда мог бы заглянуть и увидеть их кто-нибудь знакомый. Меню все в пятнах, и куртка официанта тоже. Таким ресторанчикам в Нью-Йорке счету нет. Когда эти двое встретились, их можно было принять за супругов, которые прожили вместе уже лет пятнадцать. У нее в руках был зонтик и множество свертков. Казалось, она жительница пригорода, приехала в центр купить кое-что из платья для детей. Она ходила по магазинам, сказала она, потом взяла такси, отчаянно спешила и ужасно проголодалась. Она сняла перчатки, наскоро просмотрела меню и огляделась по сторонам. Брюс заказал виски, а она попросила рюмочку хереса.

— Я хочу знать, какого вы на самом деле мнения о Сент-джеймской школе, — сказал Брюс.

И она с живостью заговорила.

Год назад они переселились из Нью-Йорка на Лонг-Айленд, сказала она, ей хотелось, чтобы ее девочки учились за городом. Она и сама окончила загородную школу. Но лонг-айлендская школа оказалась неважная, и в сентябре они переехали обратно в Нью-Йорк. Муж когда-то учился в Сент-джеймской школе, поэтому и дочек туда определили. О воспитании своих девочек она говорила с жаром, как того и ждал Брюс, и он догадывался, что с мужем у нее в этих делах согласия нет. Наконец-то нашелся человек, которому как будто интересно ее выслушать, и она говорила много и откровенно и тем поставила себя, как того и хотел Брюс, в невыгодное положение. Глубокую радость, какую мы испытываем в обществе тех, в кого только что влюбились, не скроешь даже от не слишком зоркого официанта, а эти двое так и сияли. На углу он посадил ее в такси. Стали прощаться.

— Вы позавтракаете со мной еще разок?

— Конечно, — сказала она, — конечно.

Она опять встретилась с ним, и они вместе позавтракали. Потом однажды вместе пообедали — ее муж как раз был в отъезде. В такси он ее поцеловал, и они простились у дверей ее дома. Несколько дней спустя он ей позвонил, к телефону подошла то ли няня, то ли горничная и сказала, что миссис Шеридан больна и ее нельзя беспокоить. Брюс был вне себя. В этот день он звонил еще несколько раз, и в конце концов к телефону подошла миссис Шеридан. Она нездорова, но ничего серьезного нет, сказала она. Дня через два она поправится и сама ему позвонит. Она позвонила в начале следующей недели, и они встретились и позавтракали в ресторане при солидных меблированных комнатах. Перед этим она ходила по магазинам. Она сняла перчатки, наскоро просмотрела меню и оглядела еще один захудалый ресторанчик, полутемный и почти безлюдный. Потом сказала, что у одной из ее девочек корь, но в легкой форме, и мистер Брюс стал расспрашивать о симптомах. Но для человека, будто бы интересующегося детскими болезнями, он был что-то слишком беспокоен и себе на уме. И слишком бледен. То и дело хмурился и тер лоб, словно маялся головной болью. Опять и опять проводил языком по пересохшим губам и закидывал ногу на ногу. Владевшее им чувство неловкости постепенно передалось через стол. Они досидели до конца трапезы, разговаривая о пустяках, но волнение, для которого у них слов не находилось, окрашивало беседу и затуманивало и длило минутные молчания. Она не доела десерт. Кофе в ее чашке остыл. Какое-то время оба не произносили ни слова. Посторонний человек, увидав их здесь, в ресторане, решил бы, что двое старых друзей сошлись поговорить о случившемся несчастье. Он был мертвенно-бледен. У нее дрожали руки. Наконец он наклонился к ней через столик и сказал:

— Я пригласил вас сюда потому, что моя фирма снимает здесь наверху квартиру.

— Да, — сказала она. — Да, да.

Прикосновение — сила, волшебно преображающая любовников. Словно в каждой частице их существа совершается чудесная перемена — и оба становятся неузнаваемы, становятся лучше. Все, что было пережито врозь и по-разному, все их прежнее существование предстает в новом свете, словно былые годы только и вели к этой встрече. Они чувствуют, что оба достигли вершины бытия, восторженно сознают, что судьба права и всецело им подвластна, и любое воспоминание обретает смысл и ясность — было ли то движение стрелки на часах в аэропорту, белая сова, Чикагский вокзал в канун рождества или ловко пришвартованный в незнакомой гавани ял в пору, когда вдоль всего берега бушевал шторм и местные суда отчаянными воплями сирен звали на выручку буксир яхт-клуба, или стремительный полет на лыжах в час, когда солнце еще не зашло, но северные склоны гор уже окутала тьма.

— Может быть, хочешь спуститься одна? Лифтеры в этом здании… — начал Стивен Брюс, когда они одевались.

— Мне нет дела до лифтеров в этом здании, — беспечно ответила она.

И взяла его под руку, и они вместе спустились в лифте. Вышли на улицу, но расставаться не хотелось, и решили пойти в Метрополитен-музей — там их едва ли мог бы увидеть кто-то знакомый. В эти часы круглый зал был почти безлюден, точно станция после ухода поезда. Пахло горячими угольями. Вокруг были каменные кони и куски тканей. В какой-то полутемной галерее они набрели на пышное изображение Торжества Любви. Перед богом, что является в облике то дровосека, то пастуха, то морехода, то принца, распахивались все двери. Три духа ждали у падубовой рощи, готовые снять с него латы и принять щит. Целая свита окружала и подбадривала его избранницу. Во веем мире царило согласие меж виверрой и медведем, львом и единорогом, огнем и водой.

Возвращаясь через круглый зал, Брюс и миссис Шеридан столкнулись с приятельницей матери Лоне. Уклониться от встречи было невозможно, и они обменялись неизбежными «Здравствуйте» и «Как я рад вас видеть», и Стивен обещал передать теще привет от ее приятельницы. Мистер Брюс и миссис Шеридан дошли до Лексингтон-авеню и там простились. Он возвратился на службу, а потом, в шесть, домой. Горничная сказала, что миссис Брюс еще нету дома. Кэтрин в гостях, и ему надо за него заехать. Горничная передала ему адрес, и он, так и не сняв пальто, снова вышел на улицу. Лил дождь. Швейцар, накинув белый плащ, выскочил под эти потоки и вернулся на подножке такси. Сиденье такси обтянуто было оранжевым чехлом, водитель включил радио, передавали танго. Другой швейцар распахнул перед Брюсом дверцу машины, и он вошел в вестибюль, который, как и в доме, где жил сам Брюс, должен был наводить на мысль, будто вступаешь в роскошный особняк. Он поднялся по лестнице, здесь ковер был усыпан ореховой скорлупой, под потолком мотались воздушные шары; в гостиной родственники и друзья пили коктейли, в дальнем конце опять разбирали ширмы и реквизит кукольного театра. Дожидаясь, пока дочь наденет пальто, Брюс выпил мартини и перекинулся несколькими словами с приятелем. Тут он услышал знакомое «О да, да!» и увидел миссис Шеридан — она вошла в комнату со своими девочками.

Кэтрин подошла и встала между ними прежде, чем они успели заговорить, и он направился с дочерью к хозяйке дома. Кэтрин сделала книксен.

— Вы очень любезны, что пригласили меня, миссис Бремонт, — с живостью сказала она. — Большое вам спасибо.

Брюс двинулся к лифту, и в эту минуту младшая девочка Шеридан сделала книксен и начала в тех же светских выражениях благодарить хозяйку дома…

Внизу он постоял с Кэтрин, дожидаясь миссис Шеридан, но кто-то или что-то ее задержало, дважды лифт спускался без нее, и мистер Брюс вышел да улицу.

Через несколько дней мистер Брюс и миссис Шеридан снова встретились в тех же меблированных комнатах. Потом он увидал ее в толпе у катка Рокфеллеровского центра — она ждала своих девочек. И опять увидел ее в вестибюле Чарден-клуба, среди других родителей, нянек и шоферов, ждущих детей после урока танцев. Он не заговорил с нею, но услыхал за спиной ее голос.

— Да, благодарю вас, мама вполне здорова, — говорила она кому-то. — Да, я непременно передам ей от вас привет.

Потом она заговорила с кем-то еще, дальше от него, а потом ее голоса уже не стало слышно за звуками музыки. В тот вечер он по делам службы уехал из города, вернулся только в воскресенье и в тот же день пошел с приятелем на футбольный матч. Игра развивалась медленно, последняя четверть проходила уже при свете прожекторов. Когда он вернулся домой, Лоис встретила его на пороге. В гостиной горел огонь в камине. Лоис смешала два коктейля и села напротив мужа в другом конце комнаты, в кресло у камина.

— Я забыла тебе сказать, в среду звонила тетя Элен. Она переезжает с Грей-хилла в дом поближе к побережью.

Он поискал, что бы ответить на такую новость, но ничего не придумал. Пять лет, как они женаты, и вот, оказывается, ему больше нечего ей сказать. Чувствуешь себя неловко, будто остался без денег. В отчаянии он перебирал — футбол, деловая поездка в Чикаго… хоть бы что-нибудь вспомнилось, о чем ей приятно послушать… и не нашел ни слова. Лоис почувствовала его внутреннюю борьбу и поражение. И тоже замолчала. Мне со среды не с кем было словом перемолвиться, думала она, а теперь ему не о чем со мной говорить.

— Пока тебя не было, я стала доставать картонку с шляпами, неудачно потянулась, и у меня опять заболела спина, — сказала она. — Боль ужасная, а доктор Парминтер, видно, не умеет мне помочь, я хочу обратиться к другому врачу, Уолшу, он…

— Я бесконечно огорчен, что тебя опять беспокоит спина, — сказал Брюс. — Надеюсь, доктор Уолш сумеет тебе помочь.

В голосе его не слышно было искреннего сочувствия, и это уязвило жену.

— Да, совсем забыла, — сказала она с досадой. — Кэтрин сегодня была у Элен Вудраф, там были и еще дети. Мальчики тоже. Горничная пошла в детскую звать их ужинать, а они там все раздетые. Миссис Вудраф очень расстроена, я сказала, что ты ей позвонишь.

— Где сейчас Кэтрин?

— У себя. Со мной она разговаривать не пожелала. Конечно, я предпочла бы, чтобы этот совет исходил не от меня, но, я думаю, следует показать девочку психиатру.

— Пойду поговорю с ней, — сказал мистер Брюс.

— А ужинать будешь? — спросила Лоис.

— Да, — сказал он, — я бы поужинал.

Комната Кэтрин была большая, угловая. В ней было пустовато, у девочки не так уж много мебели. Когда Брюс вошел, дочь сидела в темноте на краю кровати. Пахло крысами — две крысы жили у Кэтрин в клетке. Брюс зажег свет и дал дочери купленный в аэропорту браслет с брелоком, она вежливо поблагодарила. Он не заговорил о неприятной истории у Вудрафов, только обнял девочку за плечи, и она горько заплакала.

— Я не хотела так делать, а она заставила, она ведь хозяйка, всегда надо делать, как скажет хозяйка.

— Это совсем не важно, хотела ты или не хотела, — сказал отец. — Ничего особенно плохого ты не сделала.

Он сидел и обнимал ее за плечи, пока она не успокоилась, потом ушел к себе в спальню и позвонил миссис Вудраф.

— Говорит отец Кэтрин Брюс, — сказал он. — Как я понял, сегодня были некоторые осложнения. Хочу только сказать, что моей дочери сделано внушение и мы с женой больше не собираемся вспоминать об этом случае.

— Ну нет, мы не так забывчивы, — возразила миссис Вудраф. — Не знаю, кто все это затеял, но я отправила Элен спать без ужина. Мы с мужем еще не решили, как ее наказать, но накажем строго.

Тут Лоис крикнула из гостиной, что ужин готов.

— Надо полагать, вам известно, что безнравственность охватила всю страну, — продолжала миссис Вудраф. — Наша девочка за всю свою жизнь не слышала дома ни единого непристойного слова. У нас в доме нет места неприличию. Если надо выжечь зло каленым железом, я именно этим и займусь.

У Брюса все кипело внутри, но пришлось дослушать сварливую невежду до конца, а потом он вернулся к Кэтрин.

Лоис посмотрела на каминные часы и второй раз, уже сердито, позвала мужа. Ей не слишком приятно было сегодня готовить ему ужин. Его мало трогают ее чувства, а она должна ради него крутиться на кухне — вечная история, несправедливо устроена жизнь. Тени всех оскорбленных представительниц ее пола встали с нею бок о бок, когда она шумно выдвинула ящик со столовым серебром и когда наливала для мужа пиво. Растравляя обиду, тем старательней уставила все на подносе. Накладывала на тарелку салат и ломтики холодного мяса так, словно они отравлены. Потом заново подкрасила губы и, невзирая на больную спину, сама понесла тяжелый поднос в столовую.

Здесь она закурила сигарету и ровно пять минут ходила взад и вперед по комнате. Потом отнесла поднос обратно на кухню, вылила пиво и кофе в раковину, а мясо и салат сунула в холодильник. Когда Брюс вернулся из детской, жена плакала от злости — она злилась не на него, а на собственную дурацкую выходку.

— Что ты, Лоис? — спросил он.

Она убежала к себе в спальню и хлопнула дверью.

В следующие два месяца Лоис Брюс от разных людей слышала, что ее мужа видели в обществе некоей миссис Шеридан. Она призналась матери, что теряет его, и та настоятельно посоветовала нанять частного сыщика. Лоис по натуре не была мстительна; она вовсе не хотела подстроить мужу ловушку или запугать его, нет, чувство было такое, словно эта ее уловка послужит ему во спасение.

Однажды, когда она завтракала дома одна, сыщик позвонил ей но телефону и сказал, что ее муж и миссис Шеридан только что поднялись в номер такой-то гостиницы. Он звонит из вестибюля, пояснил он. Лоис не доела завтрак, но переоделась. Надела шляпу с вуалью, чтобы скрыть искаженное лицо, и это помогло ей спокойно попросить швейцара вызвать такси. Сыщик ждал ее на тротуаре. Он назвал этаж и номер и предложил подняться вместе с ней. Она решительно заявила, что он ей больше не понадобится, словно он оскорбил ее сомнением — как будто она не в силах справиться сама! Она никогда раньше не бывала в этой гостинице, но ее поддерживала уверенность в своей правоте, и потому непривычная обстановка ничуть ее не смутила.

Она вышла на десятом этаже, лифтер закрыл дверцу, и Лоис оказалась одна в длинном коридоре без окон. Двенадцать одинаковых дверей, выкрашенных в темно-красный цвет под стать пыльному ковру, тусклые лампочки под потолком и полнейшая тишина вокруг заставили ее мгновенье поколебаться, но тотчас она подошла прямо к нужной двери и позвонила. В ответ ни звука. Она позвонила еще несколько раз. Потом, стоя перед запертой дверью, сказала:

— Стивен, открой. Это я, Лоис. Открой. Я знаю, что ты здесь. Открой.

Она подождала. Сняла перчатки. Нажала кнопку звонка и долго не отнимала палец. Потом прислушалась. В ответ по-прежнему ни звука. Лоис огляделась вокруг такие же наглухо закрытые красные двери. Она стала опять и опять нажимать кнопку звонка.

— Стивен! — позвала она. — Стивен! Впусти меня. Открой. Я знаю, ты здесь. Я видела, как ты вошел. Я тебя слышу. Мне слышно, как вы там ходите. Мне слышно, как вы шепчетесь. Открой мне, Стивен. Открой. Если не откроешь, я все скажу ее мужу.

Она опять подождала. Ее окружала предвечерняя тишина. Тогда она набросилась на дверную ручку. Стала колотить в дверь металлическим замком своей сумки. Ударила в дверь ногой.

— Ты мне откроешь, Стивен Брюс! — закричала она в полный голос. Открой, слышишь? Открой, открой, открой!!!

Отворилась какая-то другая дверь, Лоис обернулась — за нею стоял человек без пиджака и укоризненно качал головой. Она побежала прочь по коридору и с плачем стала спускаться по лестнице черного хода. Казалось, у лестницы этой, точно у ступеней некоего древнего памятника, нет ни начала, ни конца, но все же через целую вечность Лоис очутилась внизу, в темном помещении, среди трехколесных велосипедов и детских колясок, и оттуда выбралась в вестибюль.

Выйдя из гостиницы, мистер Брюс и миссис Шеридан пошли через парк зима была на исходе, и под лучами солнца здесь пахло почти как в лесу. Переходя дорожку для верховой езды, они увидели мисс Принс, у которой учились ездить их дочери. Она как раз давала наставления маленькой толстушке, чья лошадь шла первой.

— Миссис Шеридан! Мистер Брюс! Как удачно! — воскликнула она и остановила лошадей. — Я хотела поговорить с вами обоими. В будущем месяце я устраиваю небольшое спортивное представление и хочу, чтобы ваши девочки тоже участвовали. Я хочу, чтобы они все три выступали в классе лучших наездниц… А через год, может быть, и ты перейдешь в класс лучших наездниц, — сказала она маленькой толстушке.

Оба пообещали, что позволят своим дочерям выступить, мисс Принс простилась с ними и продолжала урок. Они пошли дальше, в районе Семидесятых улиц до них донесся львиный рык. Дошли до южного конца парка. День уже клонился к вечеру. Из «Плазы» Брюс позвонил на службу. Среди прочего ему передали, что звонила горничная: по дороге домой ему надо заехать в Чарден-клуб за Кэтрин.

Подходя к школе танцев, они еще с тротуара услышали звуки рояля. Заиграли «Торжественный марш». Они прошли через толпу в вестибюль и остановились на пороге залы, отыскивая глазами своих дочерей. За распахнутыми дверьми видно было, как дети парами подходят к миссис Бэйли, учительнице танцев, и двум ее помощницам и те приседают перед каждой парой в чопорном реверансе. Все мальчики в белых перчатках. Девочки одеты просто и скромно. Пара подходила за парой, мальчик отвешивал поклон, девочка приседала, и оба отходили к взрослым, дожидающимся в дверях. Наконец мистер Брюс увидел Кэтрин. И пока он смотрел, как его дочь послушно проделывает все, чему ее обучили, его поразила мысль, что и сам он и все, кто его сейчас окружает, скроены на один лад. Все они, как на подбор, нравственно неустойчивы и запутались в своих понятиях, слишком себялюбивы или слишком неудачливы, а потому не в силах держаться, как держались их отцы и матери, тех правил и норм, которые обеспечивают обществу незыблемость. И они перекладывают бремя этих правил на плечи своих детей, заполняя их жизнь обрядами и условностями показного благоприличия.

Подошла помощница миссис Бэйли.

— Я так рада вас видеть, миссис Шеридан, — сказала она. — Мы боялись, что вы нездоровы. Сегодня, как только начался урок, пришел мистер Шеридан и увел ваших дочек. Он сказал, что увозит их из города, и мы подумали, не заболели ли вы. Нам показалось, что он очень расстроен.

Она улыбнулась и отошла.

Румянец сбежал с лица миссис Шеридан, и оно потемнело. Она словно разом состарилась. В зале было жарко, и мистер Брюс повел ее к выходу, на улицу, где их обдал свежестью зимний вечер, — вел под руку, поддерживал, иначе она бы упала.

— Все обойдется, — опять и опять повторял он, — все обойдется, милая, все обойдется.

ХИМЕРА

Когда я мальчишкой ходил в цирк, там показывали номер под названием «Сестры Тревизо, Мария и Розита». Розита балансировала на голове у Марии, и так, макушка к макушке, они делали круг за кругом по арене. У Марии в результате этого труднейшего упражнения были короткие мускулистые ноги и смешная походка, и всякий раз, когда моя жена удаляется от меня, я вспоминаю Марию Тревизо. Моя жена — крупная женщина. Она — одна из пяти дочерей полковника Бойсена, политического заправилы из Джорджии, бывшего в свое время другом Калвина Кулиджа. Он семь раз побывал в Белом доме, и у моей жены имеется подушка в форме сердца с вышитыми на ней словами «НА ПАМЯТЬ», которую миссис Кулидж не то подарила миссис Бойсен, не то даже сшила своими руками.

Мой брак оказался до крайности несчастливым, но у нас трое прекрасных детей, и мы стараемся как-то сохранить семью. Я, как и остальные, делаю все, что положено, а положено мне, между прочим, подавать жене утренний завтрак в постель. Я стараюсь соорудить ей завтрак повкуснее, потому что иногда это повышает ее настроение, в общем-то почти всегда ужасное. Вот хотя бы на днях, когда я вошел к ней с подносом, она уткнулась лицом в ладони и расплакалась. Я глянул на поднос — нет ли каких упущений. Завтрак был первый сорт: два крутых яйца, кусок пирога и кока-кола с джином. Все это она любит. Готовить бекон я так и не научился. Яйца были как будто свежие, тарелки чистые, и я спросил, что с ней. Она отняла руки от лица — а лицо было мокрое от слез и глаза страдающие — и ответила с интонацией семейства Бойсен:

— Не могу я больше, чтобы мне подавал завтрак волосатый мужчина в нижнем белье.

Я принял душ, оделся и уехал на работу, но вечером, вернувшись домой, сразу увидел, что дело плохо: она все еще в обиде за мой утренний вид.

Обед я обычно готовлю на жаровне во дворе. Зена стряпать не любит, я тоже, но побыть на воздухе приятно, и мне нравится поддерживать огонь в жаровне. Наши соседи, мистер Ливермор и мистер Ковач, тоже часто стряпают на свежем воздухе. Мистер Ливермор надевает поварской колпак и фартук с надписью «Чего прикажете», и еще у него имеется шуточный плакат: «Опасно для жизни — готовят мужчины». Мы с мистером Ковачем не наряжаемся, но к делу, мне кажется, относимся серьезнее. Мистер Ковач однажды зажарил баранью ногу, в другой раз — небольшую индейку. У нас в тот вечер были рубленые шницели, и я заметил, что Зена ест без аппетита. Дети уплетали за обе щеки, но, как только кончили — может быть, в предвидении ссоры, улизнули в гостиную смотреть ссоры по телевизору. Насчет нашей ссоры они не ошиблись. Начала ее Зена.

— Ты такой бестактный, — загремела она, — обо мне никогда не подумаешь!

— Прости, дорогая, — сказал я. — Разве шницель недожарен?

Она пила неразбавленный джин, и я не жаждал осложнений.

— Не в шницеле дело. Ты что ни приготовь — все гадость, я уже привыкла. Что я ем на ужин, мне давно уже безразлично. Я научилась обходиться тем, что мне подают. Просто очень уж все твое поведение бестактно.

— Что я такого сделал, дорогая? — Я всегда называю ее «дорогая», чтобы умилостивить.

— Что сделал? Что сделал? — Голос ее зазвучал резче, лицо покраснело, она встала с места и, возвышаясь надо мной, крикнула в голос: — Жизнь мою загубил, вот что ты сделал!

— Не знаю, чем я загубил твою жизнь, — сказал я. — Вероятно, ты растеряла кое-какие иллюзии, это со многими случается, но винить в этом только наш брак, по-моему, несправедливо. Я, например, много о чем мечтал — мечтал даже подняться на Маттерхорн, но никого не виню за то, что это не состоялось.

— Ты?! На Маттерхорн? Ха. Да ты и на памятник Вашингтону не мог бы подняться. А я поднималась. У меня знаешь какие были замыслы. Я могла бы основать свое дело, писать для телевидения, заняться политикой, пойти на сцену. Могла бы стать членом конгресса!

— Я не знал, что тебе хочется стать членом конгресса, — сказал я.

— В том-то и горе. Обо мне ты никогда не думаешь. Не думаешь о том, чего я могла бы достигнуть. Ты загубил мою жизнь! — После чего ушла наверх и заперлась в своей спальне.

Мне было до боли ясно, что она действительно чувствует себя обманутой, хотя я, казалось бы, дал ей все, что обещал. Лживые обещания, причинившие ей столько горя, исходили, скорее всего, от полковника Бойсена, но его уже не было в живых. Ни одна из ее сестер не нашла счастья в браке, но до какой степени они были несчастливы — это я понял только в тот вечер, уловив кое-какие аналогии. У старшей, Лилы, муж во время прогулки свалился со скалистого обрыва над Гудзоном. Ее допрашивала полиция, и все семейство, включая меня, возмущалось такой подозрительностью, но, может быть, она и в самом деле легонько его подтолкнула? Стелла, следующая по старшинству, вышла за алкоголика, он окончательно спился и умер. Но Стелла была женщина вздорная, изменяла ему, так, может быть, ее поведение ускорило его смерть? У Джессики муж утонул при загадочных обстоятельствах в озере Джордж, когда они, остановившись там в мотеле, вздумали пойти ночью купаться. А муж Лоры погиб в автомобильной аварии, когда за рулем сидела Лора. Неужели все они — убийцы? — подумал я. Неужели я породнился с целым выводком закоренелых убийц? Неужели Зена с досады, что не стала членом конгресса, замышляет убить меня? Нет, едва ли. Я не столько опасался за свою жизнь, сколько жаждал ласки, тепла, любви, радушия — всех невинных радостей, которые, как я твердо знал, возможны в этом мире.

На следующий день в обеденный перерыв один сослуживец рассказалмне, что встретил в гостях некую Лайлу Смайт, девицу, по его словам, безусловно доступную. Мне-то было нужно другое, но я не устоял против мучительной потребности возобновить знакомство с более отзывчивыми образчиками женской половины человечества. Мы простились у дверей ресторана, после чего я туда вернулся, чтобы найти в справочнике телефон Лайлы Смайт и попробовать договориться о свидании. Одна из лампочек, освещавших справочник, перегорела, печать казалась бледной и нечеткой. Я нашел ее имя, но оно стояло в самом темном углу страницы, прижатом обложкой, и прочесть номер оказалось нелегко. Что это, неужели я теряю зрение? Мне нужны очки или освещение очень уж плохое? Забавная вроде бы получается ситуация: человек решил завести любовницу, а сам уже не способен прочесть строку в телефонном справочнике! Двигая головой взад-вперед, как утка, я наконец разобрал номер коммутатора, потом чиркнул спичкой, чтобы прочесть добавочный. Горящая спичка выпала у меня из пальцев и подожгла страницу. Я стал дуть на огонь, но от этого он только запылал веселее, и пришлось сбивать его руками. Я невольно оглянулся — что, если кто-нибудь видел? Так и есть — возле будки стоял высокий поджарый мужчина в пластиковом берете поверх шляпы и прозрачном синем плаще. Я испугался. Мне почудилось, что он что-то олицетворяет — не то совесть, не то грех, — и я вернулся на работу, а Лайле Смайт так и не позвонил.

Вечером, когда я мыл посуду, Зена появилась на пороге кухни. Обернувшись на ее голос, я увидел у нее в руке мою бритву (щетина у меня жесткая, и я бреюсь «опасной» бритвой).

— Ты бы не раскидывал такие вещи где попало! — кричала она. — Если жизнь тебе дорога, не раскидывай такие вещи где попало. Другая на моем месте тебя бы на куски изрезала за все, что я вытерпела…

Я не испугался. Что я ощутил? Не знаю. Замешательство, предельное замешательство и еще какую-то необъяснимую нежность к бедной Зене.

Она ушла наверх, а я продолжал мыть посуду и думал, во многих ли домах на нашей улице происходят подобные сцены. Но господи, господи, до чего же мне в эту минуту хотелось хоть немного, мягкости, кротости, ласки, шутки, уюта и доброты. А покончив с посудой, я вышел черным ходом во двор. В сумерках мистер Ливермор брызгал из пульверизатора краской на бурые проплешины своего газона. Мистер Ковач жарил рябчиков. Не я придумал этот мир со всеми его парадоксами, но путешествовать мне не привелось, и поскольку ничего интереснее наших дворов я, возможно, никогда и не увижу, то и наблюдал этот пейзаж, даже плакат «Опасно для жизни — готовят мужчины», внимательно и с чувством. В воздухе звучала тихая музыка, она звучит всегда, и это еще обострило мое желание увидеть красивую женщину. Потом вдруг поднялся ветер, ветер, пахнущий дождем, и по нашим дворам повеяло запахом дремучего грибного леса, хотя лесов в наших краях нет. Этот запах взволновал меня, и я вспомнил, как бывает, когда ты юн и счастлив и в свитере и чистых холщовых штанах идешь по комнатам дома, где прошло твое детство и где летом за всеми распахнутыми дверями и окнами зеленой с золотом завесой свисала листва. Нет, я не просто вспомнил свою юность, я словно окунулся в нее. И более того: в этом далеком видении сам я, умудренный опытом, не только обладал всеми преимуществами юности, я мог их оценить. Из телевизора Ливерморов неслась музыка вальса. Мелодия была такая изящная и грустная — не иначе как реклама деодоранта, или дамских бритв, или поясков. И не успела музыка смолкнуть — а запах леса еще держался в воздухе, — как я увидел ее, она шла ко мне по траве, еще шаг, еще, и я ее обнял.

Ее звали Ольга. Я не могу изменить ее имя, как не могу изменить ничего в ее облике. Она была всего лишь праздной мечтой, и я это знал. На этот счет я никогда не обманывался. Я много чего воображал в жизни — что выиграл дубль на скачках, что поднялся на Маттерхорн, что отплываю первым классом в Европу, — и Ольгу я, вероятно, создал в своем воображении из той же тоски по свободе и нежности, но в отличие от других моих грёз она явилась с запасом совершенно точных фактов. Разумеется, она была красива. Кому в таких обстоятельствах пригрезилась бы ведьма, мегера? Волосы у нее были темные, душистые, прямые. Лицо продолговатое, кожа оливковая, но черты лица я еле различал в темноте. Она только что приехала поездом из Калифорнии. Приехала не помочь мне, а искать моей помощи. Она искала защиты от мужа, который грозил последовать за ней. Она искала любви, поддержки, совета. Я держал ее в объятиях, упиваясь ее теплом и близостью. Она заплакала, когда заговорила о муже, и я словно увидел его воочию. Я и сейчас его вижу. Военный, сержант. На толстой шее шрамы от фурункулеза. Лицо красное. Волосы желтые. На тесном, в обтяжку, мундире двойной ряд нашивок. Дыхание отдает пивом и зубной пастой. Я так радовался ее присутствию, ее доверию, что подумал — конечно, в шутку, — уж не сошел ли я с ума. Есть ли у мистера Ливермора, когда он красит свою траву, столь же прекрасная подруга? А у мистера Ковача? Может ли быть, что потеря иллюзий до того нас сблизила? Неужели же в мире есть неведомое нам равновесие и милосердие, так что рано или поздно наши заветные желания сбываются? Потом пошел дождь. Ей пора было уходить, но мы прощались так долго и сладко, что в кухню я вернулся уже промокший до нитки.

Каждую среду мы с женой ходим вечером обедать в китайский ресторан в нашем пригороде, а оттуда в кино. Мы заказываем обед на двоих, но почти все съедает жена. Аппетит у нее отменный. Она тянется через столик и забирает себе мой рулет с яйцом, жареную утку выгребает себе в тарелку, отнимает у меня пирожок, а наевшись, глубоко вздыхает и говорит: «Какой же ты обжора!» По средам я всегда съедаю что-нибудь посытнее в городе, чтобы не проголодаться к ночи, беру телячью печенку с беконом или что-нибудь в этом роде.

Не успели мы в тот вечер войти в ресторан, как я подумал, что увижу здесь Ольгу. Я не знал, что она вернется, как-то не думал об этом, но если я в своих грёзах столько раз стоял на вершине Маттерхорна, так почему бы и ей не появиться вновь? Я предвкушал нашу встречу. Был доволен, что надел новый костюм и не забыл постричься. Мне хотелось произвести на нее впечатление, и ее хотелось увидеть при более ярком свете, чем в тот дождливый вечер. Вдруг я заметил, что по радио передают тот же изящный и грустный вальс, что донесся тогда ко мне из телевизора Ливерморов, и подумал, что это, может быть, просто колдует музыка, что какая-то нехитрая игра памяти обманула меня, как в тот раз, когда запах дождя вызвал обманчивое ощущение юности.

Никакой Ольги нет. Искать утешения негде. Я был потрясен, удручен, раздавлен. Я заметил, как жена, причмокнув губами, грозно воззрилась на меня, как бы говоря: «Попробуй только отведать фуйонга с креветками!» Но мне нужна была Ольга, и чувство это было так сильно, что она как бы снова стала реальностью. Как может не быть реально то, чего так страстно желаешь? А музыка — это просто совпадение. Я распрямился и храбро огляделся по сторонам, ожидая, что она вот-вот войдет в зал. Но она так и не пришла.

Встретить ее в кино я не надеялся — я знал, что она не любит кино, — но все еще верил, что нынче вечером увижу ее. Повторяю, я не обольщался, я знал, что она нереальна, и все же угадывал в ней какую-то пунктуальность, сознание долга, привычку держать слово, а главное — она была мне нужна. Когда Зена легла спать, я уселся на край ванны почитать газету. Жена не любит, чтобы я сидел в гостиной или в кухне, поэтому я ухожу читать в ванную, там и лампа ярче. И пока я читал, вошла Ольга. Не было ни дождя, ни музыки вальса, объяснить ее появление можно только моим безысходным одиночеством.

— О моя радость, — сказал я, — я думал, мы увидимся с тобой в ресторане.

Она ответила что-то в том смысле, что не хотела, чтобы ее видела моя жена. А потом села рядом со мной на край ванны, я обнял ее, и мы стали обсуждать ее планы. Она ищет квартиру, живет пока в дешевой гостинице и никак не подыщет работу. Помню, я говорил ей:

— Жаль, что ты не умеешь писать на машинке и стенографировать. Пожалуй, есть смысл поступить на курсы… Я поразузнаю, может быть, что и подвернется. Иногда требуются регистраторы, с этим ведь ты справишься? Ни служить гардеробщицей, ни танцевать в ресторане я тебе не позволю. Нет, этого я не допущу. Лучше уж сам буду платить тебе жалованье, пока не набежит что-нибудь получше…

Дверь распахнулась, в ванную вошла Зена. Мне кажется, женские бигуди, так же как краска для газона и шуточные плакаты, лишь напоминают о том, что высказывать свое мнение следует о предметах более серьезных и возвышенных, и потому я скажу лишь одно: моя жена закручивает такое количество бигуди и торчат они так агрессивно, что всякий, кто решился бы за ней поухаживать, рискует остаться без глаза.

— Разговариваешь сам с собой! — загремела она. — Все соседи слышат, подумают, что ты спятил. И меня разбудил. Я так крепко спала, и ведь знаешь отлично, меня если что с вечера разбудит, я больше не засну. — Она подошла к аптечке и достала таблетку снотворного. — Если хочешь разговаривать сам с собой, иди на чердак, — заключила она, ушла и заперлась в своей спальне.

Прошло несколько дней, и вот как-то вечером, поджаривая во дворе шницели, я заметил, что небо на юге затягивают дождевые тучи. Я решил, что это добрый знак — может быть, будет какая-нибудь весточка от Ольги. Перемыв посуду, я вышел на заднее крылечко и стал ждать. В сущности, никакое это не крылечко, а просто маленькая деревянная площадка с четырьмя ступеньками, под которой мы держим помойное ведро. Мистер Ливермор стоял на своем крыльце, мистер Ковач на своем, и мне вдруг пришло в голову, а что, если они, как и я, ждут химеру? Если я, скажем, подойду к мистеру Ливермору и спрошу: «Ваша какая, блондинка или брюнетка?» — поймет он меня или нет? Была минута, когда мне ужасно хотелось поделиться с кем-нибудь моей тайной. А потом зазвучал тот вальс, и едва музыка смолкла, как она взбежала ко мне по ступенькам.

О, сегодня она счастлива. У нее есть работа. Это я знал, потому что сам же нашел для нее место. Работала она регистратором, в том же здании, что и я. Чего я не знал, так это что она нашла квартиру — не то чтобы настоящую квартиру, но меблированную комнату с отдельной кухонькой и ванной. Пожалуй, оно даже и лучше, ведь вся ее мебель осталась в Калифорнии. Поедем туда сейчас? Мы еще поспеем на последний поезд, а переночевать можно там. Я согласился, сказал, что только сбегаю наверх проведать детей. Я заглянул в детскую, дети спали, Зена уже заперлась у себя. Я зашел в ванную вымыть руки и на раковине увидел записку, написанную моей старшей дочкой Бетти-Энн: «Милый папочка, не бросай нас».

Это смешение реального с нереальным было абсурдно. Дети ведь ничего не могли знать о моих бреднях. Их ясные глаза никого не увидели бы на заднем крылечке. А записка всего лишь говорила о том, что они не могли не почувствовать, как мне плохо. Но внизу ждала Ольга. Я словно ощущал ее нетерпение, видел, как она, свесив с крылечка длинные ноги, курит и поглядывает на свои часики (подарок к окончанию колледжа), и однако же мольба моих детей словно пригвоздила меня к дому. Я не мог сдвинуться с места. Мне вспомнился парад в нашем поселке, на который я недавно водил младшего сынишку. Устроило парад какое-то местное братство. В нем участвовали два оркестра в старинных костюмах и пять или шесть отрядов. Членами братства, судя по всему, была в основном мелкая сошка телеграфисты, парикмахеры. Погода не могла повлиять на мое состояние — я отлично помню, что день был солнечный, прохладный, — но впечатление у меня осталось гнетущее, точно я стою у подножия виселицы. В рядах марширующих я видел лица, изнуренные пьянством, измученные тяжелым трудом, иссушенные заботами и все как одно с печатью разочарованности, словно целью этого веселого шествия было доказать, что жизнь — сплошная цепь пагубных компромиссов. Музыка звучала бравурно, но лица и фигуры выдавали рабов компромисса, и я, как сейчас помню, встал со своего места на трибуне и вглядывался в последнюю шеренгу, в надежде найти хоть одно ясное лицо, которое опровергло бы мои невеселые выводы. Нет, не нашел. Сейчас, сидя в ванной, я словно сам очутился в рядах той колонны. Впервые в жизни я ощутил то, что было, очевидно, давно знакомо этим людям, снедаемым неистовым желанием вырваться на волю и накрепко пригвожденным к своей темнице чьей-то мольбой. Я сбежал вниз, но Ольги уже не было. Красивая женщина никогда не станет ждать долго. Она была фикцией, однако вернуть ее я не мог, как не мог изменить того, что часы ей подарили к окончанию колледжа и что зовут ее Ольга.

Она не показывалась целую неделю, хотя Зена пребывала в ужасающем настроении, а между ее вредностью и моей способностью вызывать духов как будто существовала некая связь. Каждый вечер в восемь часов по телевизору у Ливерморов передавали тот изящный и грустный вальс, и я каждый вечер выходил на крыльцо. Вернулась она только через десять дней. Мистер Ковач стряпал. Мистер Ливермор красил газон. Она появилась, когда музыка только-только стала стихать. Что-то переменилось. Она шла с поникшей головой. Что с ней? Когда она подошла ближе, я понял, что она выпила. Что она пьяна. Не успел я обнять ее, как она заплакала. Я гладил ее мягкие темные волосы, вполне довольный уже тем, что могу поддержать ее, что бы ни случилось. Она рассказала мне все. Она согласилась поужинать с одним человеком из их учреждения, а он напоил ее и соблазнил. Утром ей было стыдно идти на работу, и какое-то время она просидела в баре. А потом, полупьяная, все-таки пошла объясняться со своим соблазнителем, произошла безобразная сцена, и ее уволили. Хуже всего, что она подвела меня. Себя ей не жалко, сказала она, но я — я дал ей возможность начать новую жизнь, а она вот как меня отблагодарила. Я поймал себя на том, что расплылся в идиотской улыбке, до того меня порадовало, что она так слепо мне верит, так отчаянно за меня цепляется. Я сказал ей, что всё обойдется, что я найду ей другую работу, а пока дам ей чем платить за квартиру. Я простил ее, и она обещала прийти завтра вечером.

На следующий вечер я выскочил во двор задолго до восьми часов, но она не пришла. Она не была забывчива, это я знал, и не стала бы нарочно меня обманывать. Что-то у нее опять стряслось, но как ей помочь? Как до нее добраться? Уж кажется, я хорошо знал ее комнату, какие там живут запахи, и как падает свет, и репродукцию с картины Ван-Гога, и след от непогашенной сигареты на тумбочке, а между тем комната существовала только в моем воображении и я не мог туда заглянуть. Я думал было поискать ее в ближайших барах, но до этого в своем помешательстве еще не дошел. На следующий вечер я опять ждал ее, но, когда она не пришла, не стал сердиться — ведь, в конце концов, она просто беззащитный ребенок. Еще на следующий вечер шел дождь, и я знал, что она не придет, ведь у нее нет плаща. Она как-то об этом упоминала. Потом была суббота, и я подумал, что она, может быть, отложила свой приезд до понедельника, потому что в конце недели на поезда и автобусы нельзя полагаться. Это показалось мне разумным, но уж в понедельник я твердо рассчитывал ее увидеть и, когда она не явилась, был невероятно разочарован и огорчен. Вернулась она в четверг. В тот же час, под тот же грустный вальс. Через весь двор, еще задолго до того как она подошла к крыльцу, я увидел, что она шатается. Волосы ее были растрепаны, платье разорвано, часики с руки исчезли. Почему-то я спросил ее, куда девались часы, но она не помнила. Я обнял ее, и она рассказала мне, что произошло. Вернулся ее соблазнитель. Она впустила его, пустила к себе жить. Он пробыл три дня, потом они позвали в гости его друзей. Вечеринка была шумная, затянулась допоздна, хозяйка пожаловалась в полицию, была облава, и Ольгу арестовали по обвинению, что она использует комнату в безнравственных целях. Три дня ее продержали в доме предварительного заключения, прежде чем ее дело было назначено к слушанию. Снисходительный судья приговорил ее к наказанию условно. Теперь она уезжает домой в Калифорнию, возвращается к мужу. Она и сама не лучше его, это она повторила несколько раз, они одного поля ягода. Деньги на дорогу он перевел ей по телеграфу, и она уезжает сегодня, ночным поездом. Я пробовал отговорить ее, убеждал начать новую жизнь. Я готов был и дальше помогать ей, на любых условиях. Я схватил ее за плечи, это я хорошо помню, и кричал ей в лицо: «Ты не уедешь, не можешь уехать! Кроме тебя, у меня нет ничего в жизни. Если ты уйдешь, это только докажет, что даже самые невинные мои фантазии бессильны перед похотью и временем. Не уходи! Не бросай меня одного!»

— Перестань разговаривать сам с собой! — заорала моя жена из гостиной, и в эту минуту меня осенило: раз я выдумал Ольгу, почему мне не выдумать и других — темноглазых блондинок, рыженьких резвушек с мраморной кожей, меланхоличных брюнеток, плясуний, певуний, скучающих домашних хозяек? Женщины высокие и маленькие, печальные и с распущенными волосами до талии, сероглазые, синеглазые, косоглазые красавицы всех видов и возрастов — все они могут стать моими. Что, если Ольга, исчезая, просто освободила место для следующей химеры?

Примечания

1

Великая армия республики — патриотическая организация, созданная в 1866 году; ее членами могли быть лица, служившие в армии или на флоте во время Гражданской войны в США

(обратно)

2

жена Джона Олдена (1599–1687), одного из первых английских колонистов, прибывших в Америку на корабле «Мейфлауэр»

(обратно)

3

Луи Фердинанд Селин (1894–1961) — французский писатель, автор «Путешествия на край ночи»

(обратно)

4

американский писатель (1893–1960)

(обратно)

5

роман английской писательницы Джордж Элиот (1819–1880)

(обратно)

6

роман американской писательницы Уиллы Катер (1873–1947)

(обратно)

7

о вкусах не спорят (лат.)

(обратно)

8

в то время пригород, теперь — район Бостона

(обратно)

9

сделано во Франции (фр.)

(обратно)

10

английская пасторальная опера Г.Ф.Генделя

(обратно)

11

Халлек, Генри Уэйджер (1815–1872) — американский генерал; во время Гражданской войны был в 1862–1864 годах главнокомандующим армией северян

(обратно)

12

города в США (штат Массачусетс), в районе которых 19 апреля 1775 года, во время Войны за независимость, шли бои между английской регулярной пехотой и американской милицией

(обратно)

13

английские названия первых букв имени Уиттьера

(обратно)

14

северо-восточный район Нью-Йорка

(обратно)

15

цитата из Екклезиаста (XI, 1)

(обратно)

16

У.Шекспир, «Буря», акт IV, сц. 1

(обратно)

17

цитата из Евангелия

(обратно)

18

шведско-американский союз (шведск.)

(обратно)

19

грим (фр.)

(обратно)

20

мама и папа Конфеттьере приедут завтра вечером (итал.)

(обратно)

21

высшего света (фр.)

(обратно)

22

магазины стандартных цен (итал.)

(обратно)

23

американский коммерсант и филантроп (1875–1971)

(обратно)

24

дерево или кустарник из семейства лавровых; дикорастущая сассафраса встречается в приатлантических штатах Северной Америки

(обратно)

25

«Днесь Христос родился» (лат.)

(обратно)

26

самый большой концертный зал в Нью-Йорке

(обратно)

27

связанная с масонами благотворительная организация

(обратно)

28

название длиннополого сюртука особого покроя

(обратно)

29

Ральф Уолдо Эмерсон (1803–1882), «Метель»

(обратно)

30

канал в Венеции

(обратно)

31

ищите сюжет (фр.)

(обратно)

32

соната Бетховена, опус 53

(обратно)

33

современный американский музыкант, руководитель джаза

(обратно)

34

официальный рабочий праздник в США, отмечаемый в первый понедельник сентября

(обратно)

35

название и рефрен популярной американской песни, написанной Джоном Говардом Пейном (1792–1852)

(обратно)

36

День независимости, национальный праздник в США

(обратно)

37

роман английского писателя Лоренса Стерна (1713–1768); полное название — «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена»

(обратно)

38

тушеное мясо (фр.)

(обратно)

39

6 июня 1944 года произошла высадка англо-американских войск в Нормандии

(обратно)

40

способ письма, предложенный в 1855 году педагогом Питером Р.Спенсером и заключающийся в том, что локоть неподвижно лежит на столе и движутся лишь пальцы с пером или карандашом

(обратно)

41

переворот (франц.)

(обратно)

42

в некоторых штатах США летом часовую стрелку передвигают на час вперед против стандартного времени

(обратно)

43

в Бостонском Атенеуме, открытом в 1807 году, размещаются крупнейшая в городе публичная библиотека и картинная галерея

(обратно)

44

мыс на Крите, в районе которого, по преданию, зарыты богатейшие сокровища древности

(обратно)

45

великий английский поэт-романтик (1795–1821)

(обратно)

46

из стихотворения «Стоял я на пригорке небольшом» (1817 г.), одного из первых стихотворений Китса

(обратно)

47

неоконченная драма Китса (1819 г.)

(обратно)

48

из сонета Китса «Яркая звезда» (1820 г., опубл. в 1846 г.), считающегося его последним стихотворением

(обратно)

49

перефразированные слова Макбета из трагедии Шекспира «Макбет»: «Невинный сон, распутывающий клубок забот» (акт II, сц. 2)

(обратно)

50

дедушка (итал.)

(обратно)

51

элегия английского поэта Томаса Грея (1716–1771)

(обратно)

52

стихотворение английского поэта и критика Мэтью Арнолда (1822–1888)

(обратно)

53

международный аэропорт в Нью-Йорке (ныне аэропорт имени Джона Кеннеди)

(обратно)

54

да (итал.)

(обратно)

55

нужно, нужно (итал.)

(обратно)

56

нет, мама, нет, мама (итал.)

(обратно)

57

дежурное блюдо (фр.)

(обратно)

58

банк святого духа (итал.)

(обратно)

59

роман Эдны Фербер (1887–1968)

(обратно)

60

награда, которую дают американским военнослужащим за ранение, полученное на фронте

(обратно)

61

пансион (итал.)

(обратно)

62

зал (итал.)

(обратно)

63

служанкой (итал.)

(обратно)

64

площадь (итал.)

(обратно)

65

пустяки, пустяки (итал.)

(обратно)

66

хозяин (итал.)

(обратно)

67

уха (итал.)

(обратно)

68

карабинер (итал.)

(обратно)

69

американский универсам (итал.)

(обратно)

70

аллюзия к эпизоду смерти Офелии: «Над речкой ива свесила седую Листву в поток. Сюда она пришла Гирлянды плесть из лютика, крапивы, Купав и цвета с красным хохолком»… (У.Шекспир, «Гамлет», акт IV, сц. 7)

(обратно)

71

«Приидите, верующие» (лат.)

(обратно)

72

счастливого рождества (франц.)

(обратно)

73

гора в швейцарских Альпах

(обратно)

74

речь идет о заливе Кейп-Код в Новой Англии

(обратно)

75

гастрономическое общество северных районов округа Уэстчестер (фр.)

(обратно)

76

облегченный вариант бейсбола

(обратно)

77

«Записки о Галльской войне» Юлия Цезаря начинаются словами: «Вся Галлия делится на три части…»

(обратно)

78

Облегченный вариант бейсбола.

(обратно)

79

В 218 году до нашей эры Ганнибал перешел через Альпы с войском, включавшим боевых слонов, и с севера двинулся на Рим.

(обратно)

80

Игра, родственная теннису.

(обратно)

81

Помилуй меня, боже (лат.).

(обратно)

82

Четко, но все время пианиссимо! (итал.)

(обратно)

83

Артур Годфри вел в те годы популярные радио- и телепередачи.

(обратно)

84

пошли (итал.).

(обратно)

85

во время первой мировой войны известен случай, когда французы использовали для переброски войск на Марну такси

(обратно)

86

«Записки о Галльской воине» Юлия Цезаря начинаются словами: «Вся Галлия делятся на три части…»

(обратно)

87

в свободном темпе (итал.)

(обратно)

88

в 218 году до н. э. карфагенский полководец Ганнибал перешел через Альпы с войском, включавшим боевых слонов, и с севера двинулся на Рим

(обратно)

89

игра, родственная теннису

(обратно)

90

Помилуй меня, боже (лат.) — молитва кающегося грешника

(обратно)

91

Четко, но все время очень тихо! (итал.)

(обратно)

92

популярный в то время ведущий радио- и телепередач

(обратно)

93

«Воспоминания солдата-гарибальдийца» (итал.)

(обратно)

94

священник епископальной церкви в Бостоне, автор ряда богословских трудов и церковных гимнов (1835–1893)

(обратно)

95

«Я жила искусством» (итал.)

(обратно)

Оглавление

СЕМЕЙНАЯ ХРОНИКА УОПШОТОВ

  Часть первая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

  Часть вторая

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

    28

  Часть третья

    29

    30

    31

    32

    33

    34

    35

  Часть четвертая

    36

    37

СКАНДАЛ В СЕМЕЙСТВЕ УОПШОТОВ

  Часть первая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

  Часть вторая

    18

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

    26

    27

  Часть третья

    28

    29

    30

    31

    32

Рассказы

  БРАТЕЦ ДЖОН

  БРИЛЛИАНТЫ КЭБОТОВ

  ГЕОМЕТРИЯ ЛЮБВИ

  ГРАБИТЕЛЬ ИЗ ШЕЙДИ-ХИЛЛА

  ДЕНЬ, КОГДА СВИНЬЯ УПАЛА В КОЛОДЕЦ

  ЕЩЕ ОДНА ЖИТЕЙСКАЯ ИСТОРИЯ

  ЖИТЕЛИ ПРИГОРОДА

  МОНТРАЛЬДО

  НАВАЖДЕНИЕ

  ПЕРСИ

  ПЯТЬ СОРОК ВОСЕМЬ

  СЕНТ-ДЖЕЙМСКИЙ АВТОБУС

  ХИМЕРА

*** Примечания ***